Весь Азимов Айзек в одном томе [Айзек Азимов] (fb2) читать онлайн

Весь Айзек Азимов (в одном томе)

youtube.com/diximir

ГАЛАКТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ (мегацикл)

Я, робот

Лучший друг мальчика

— Где Джимми, дорогая? — спросил мистер Андерсон.

— Возле кратера, — ответила миссис Андерсон. — С ним Робатт, все будет в порядке. А того привезли?

— Да, он на ракетной станции, проходит проверку. Я и сам дождаться не могу, когда его увижу. Я ведь не видел их лет пятнадцать с тех пор, как покинул Землю. Разве что в кино.

— А Джимми никогда ничего подобного не видел, — заметила миссис Андерсон.

— Естественно, ведь Джимми уроженец Луны и не бывает на Земле. Потому я и выписал его. Думаю, на Луне второго такого нет.

— Это стоит денег, — тихонько вздохнула миссис Андерсон.

— Держать Робатта тоже недешево, — сказал мистер Андерсон.

Джимми, как и сказала его мать, был возле кратера. По земным меркам, он был худым, но, для своих десяти лет, довольно высоким. Впрочем, благодаря скафандру, выглядел Джимми скорее плотным и коренастым. К тому же он прекрасно справлялся с лунным притяжением, так, как не удавалось ни одному уроженцу Земли. Когда Джимми вытягивал ноги и прыгал, как кенгуру, отец даже не пытался угнаться за ним.

Южный склон кратера был пологим, а Земля в южной части неба (если смотреть от Луна Сити, она всегда там, в южной части) почти полной и такой яркой, что освещала весь склон.

Даже изрядный вес скафандра не мешал Джимми взлетать на пологий склон одним длинным прыжком, отчего казалось, что лунного притяжения вовсе нет.

— Иди сюда, Робатт, — крикнул Джимми.

Робатт услышал его по радио, пискнул и поскакал следом.

Джимми, несмотря на всю свою подвижность, не мог обогнать Робатта с его четырьмя ногами и стальными сухожилиями. Робатт перелетел через голову Джимми, перекувырнулся и опустился почти ему под ноги.

— Не воображай, Робатт, — сказал Джимми, — и оставайся в пределах видимости.

Робатт опять пискнул, что означало на его языке «да».

— Я тебе не верю, обманщик! — крикнул Джимми, делая длинный прыжок, который перенес его поверх стенки кратера на внутренний склон.

Стенка кратера закрыла Землю, и вокруг сразу стало совершенно темно. Теплая дружелюбная темнота стерла границу между верхом и низом, разве что там, наверху, блестели звезды…

Вообще говоря, Джимми не полагалось играть на внутренней стороне кратера. Взрослые считали, что это опасно, потому что сами никогда там не были. Джимми же на этой ровной хрустящей поверхности знал каждую из немногочисленных скал. И, кроме того, что опасного в путешествии сквозь темноту, если рядом прыгает, пищит и ярко светится Робатт? Робатт и в темноте точно знал, где находится Джимми и где находится он сам, поскольку пользовался радаром. С Джимми не могло случиться ровным счетом ничего плохого, пока Робатт рядом, пока он легонько отталкивает Джимми от скал, пока кружит вокруг него, спрятавшегося за скалой, с испуганным писком (хотя, конечно, Робатт прекрасно знает, где Джимми) или прыгает на Джимми, чтобы показать, как сильно он его любит. Однажды Джимми лег и притворился, что он ранен. Робатт включил радиосигнал тревоги, из Луна Сити примчались спасатели, а отец потом высказал Джимми все, что он думал о такого рода невинных шутках, после чего Джимми не повторял ничего подобного.

Джимми как раз вспомнил о той истории, когда на его волне раздался голос отца:

— Джимми, домой. У меня есть для тебя новость.

Джимми снял скафандр и умылся, Всегда приходится умываться, когда приходишь снаружи. Моют даже Робатта, но ему это нравится. Робатт стоял под душем на всех четырех лапах. Его маленькое, не длиннее фута, тело подрагивало и слегка блестело, голова без рта, но с двумя большими стеклянными глазами и выпуклостью там, где помещался мозг, поворачивалась из стороны в сторону. Он так пищал от удовольствия, что мистеру Андерсону пришлось сказать:

— Тихо, Робатт.

Потом он улыбнулся и продолжил:

— У нас есть кое-что для тебя, Джимми. Он сейчас на ракетной станции, но завтра, когда проверки будут закончены, мы его получим.

— С Земли, па?

— Собака с Земли, сынок. Настоящая собака. Щенок скотч-терьера. Первая собака на Луне. Тебе больше не понадобится Робатт. Ты же понимаешь, мы не можем держать их обоих, поэтому Робатта заберет какой-нибудь другой мальчик или девочка.

Казалось, он ждал от Джимми ответа, но, не дождавшись, продолжил:

— Ты знаешь, что такое собака, Джимми. Она настоящая. Робатт — это только механическая имитация, робот-собачонка.

Джимми нахмурился.

— Робатт не имитация, па. Это моя собака.

— Это не настоящая собака, Джимми. Он сделан из стали и проводов, и у него небольшой позитронный мозг. Он не живой.

— Он делает все, что я хочу, па. Он понимает меня. Конечно, он живой.

— Нет, сынок. Робатт всего лишь машина. Он просто запрограммирован выполнять те действия, которые от него требуются. А собака живая. Ты не захочешь играть с Робаттом, когда у тебя появится собака.

— Собаке понадобится скафандр, да?

— Да, конечно. Но пес привыкнет к нему, а в городе скафандр ни к чему. Ты поймешь разницу, как только увидишь щенка.

Джимми посмотрел на Робатта, который тихо запищал и казался испуганным. Джимми потянулся к нему, и Робатт одним прыжком оказался у него на руках. Джимми спросил:

— А какая разница между Робаттом и собакой?

— Это трудно объяснить, — ответил мистер Андерсон, — но ты ее легко обнаружишь. Робатт просто научен действовать так, словно бы он тебя любит.

— Но, па, мы ведь не знаем, что внутри у щенка и что он чувствует, Может, это тоже только притворство.

Мистер Андерсон нахмурился.

— Джимми, ты поймешь разницу, когда испытаешь любовь живого существа.

Джимми крепко прижал Робатта к себе. Он тоже нахмурился, и по отчаянному выражению его лица было ясно, что он не намерен отступать. Джимми сказал:

— Какая разница, как они действуют? И как насчет того, что чувствую я? Я люблю Робатта, и только это имеет значение.

И маленький робот-собачонка, которого за все время его существования никогда не сжимали так крепко, громко запищал. Это был счастливый писк.

Робби

— Девяносто восемь… девяносто девять… сто!

Глория отвела пухлую ручку, которой она закрывала глаза, и несколько секунд стояла, сморщив нос и моргая от солнечного света. Пытаясь смотреть сразу во все стороны, она осторожно отошла на несколько шагов от дерева.

Вытянув шею, она вглядывалась в заросли кустов справа от нее, потом отошла от дерева еще на несколько шагов, стараясь заглянуть в самую глубину зарослей.

Глубокую тишину нарушало только непрерывное жужжание насекомых и время от времени чириканье какой то неутомимой птицы, не боявшейся полуденной жары.

Глория надулась.

— Ну конечно, он в доме, а я ему миллион раз говорила, что это нечестно.

Плотно сжав губки и сердито нахмурившись, она решительно зашагала к двухэтажному домику, стоявшему по другую сторону аллеи.

Когда Глория услышала сзади шорох, за которым последовал размеренный топот металлических ног, было уже поздно. Обернувшись, она увидела, что Робби покинул свое убежище и полным ходом несется к дереву.

Глория в отчаянии закричала:

— Постой, Робби! Это нечестно! Ты обещал не бежать, пока я тебя не найду!

Ее ножки, конечно, не могли угнаться за гигантскими шагами Робби. Но в трех метрах от дерева Робби вдруг резко сбавил скорость. Сделав последнее отчаянное усилие, запыхавшаяся Глория пронеслась мимо него и первая дотронулась до заветного ствола.

Она радостно повернулась к верному Робби и, платя черной неблагодарностью за принесенную жертву, принялась жестоко насмехаться над его неумением бегать.

— Робби не может бегать! — кричала она во всю силу своего восьмилетнего голоса. — Я всегда его обгоню! Я всегда его обгоню!

Она с упоением распевала эти слова.

Робби, конечно, не отвечал. Вместо этого он сделал вид, что убегает, и Глория ринулась вслед за ним. Пятясь, он ловко увертывался от девочки, так что она, бросаясь в разные стороны, тщетно размахивала руками, хватала пустоту и, задыхаясь от хохота, кричала:

— Робби! Стой!

Тогда он неожиданно повернулся, поймал ее, поднял на воздух и завертел вокруг себя. Ей показалось, что весь мир на мгновение провалился вниз, в голубую пустоту под ногами, к которой тянулись зеленые верхушки деревьев. Потом Глория снова оказалась на траве. Она прижалась к Робби, крепко держась за твердый металлический палец.

Через некоторое время Глория отдышалась. Она сделала напрасную попытку поправить свои растрепавшиеся волосы, бессознательно подражая движениям матери, и изогнулась назад, чтобы посмотреть, не порвалось ли ее платье. Потом она шлепнула рукой по туловищу Робби.

— Нехороший! Я тебя нашлепаю!

Робби съежился, закрыв лицо руками, так что ей пришлось добавить:

— Ну, не бойся, Робби, не нашлепаю. Но теперь моя очередь прятаться, потому что у тебя ноги длиннее и ты обещал не бежать, пока я тебя не найду.

Робби кивнул головой — небольшим параллелепипедом с закругленными углами. Голова была укреплена на туловище подобной же формы, но гораздо большем — при помощи короткого гибкого сочленения. Робби послушно повернулся к дереву. Тонкая металлическая пластинка опустилась на его горящие глаза, и изнутри туловища раздалось ровное гулкое тиканье.

— Смотри, не подглядывай и не пропускай счета! — предупредила Глория и бросилась прятаться.

Секунды отсчитывались с неизменной правильностью. На сотом ударе веки Робби поднялись, и вновь загоревшиеся красным светом глаза оглядели поляну. На мгновение они остановились на кусочке яркого ситца, торчавшем из-за камня, Робби подошел поближе и убедился, что за камнем действительно притаилась Глория. Тогда он стал медленно приближаться к ее убежищу, все время оставаясь между Глорией и деревом. Наконец, когда Глория была совсем на виду и не могла даже притворяться, что ее не видно, Робби протянул к ней одну руку, а другой со звоном ударил себя по ноге. Глория, надувшись, вышла.

— Ты подглядывал! — явно несправедливо воскликнула она. — И потом, мне надоело играть в прятки. Я хочу кататься.

Но Робби был оскорблен незаслуженным обвинением. Он осторожно уселся на землю и покачал тяжелой головой. Глория немедленно изменила тон и перешла к нежным уговорам:

— Ну, Робби! Я просто так сказала, что ты подглядывал! Ну, покатай меня!

Но Робби не так просто было уговорить. Он упрямо уставился в небо и еще более выразительно покачал головой

— Ну, пожалуйста, Робби, пожалуйста, покатай меня!

Она крепко обняла его за шею розовыми ручками. Потом ее настроение внезапно переменилось, и она отошла в сторону.

— А то я заплачу!

Ее лицо заранее устрашающе перекосилось. Но жестокосердный Робби не обратил никакого внимания на эту ужасную угрозу. Он в третий раз покачал головой. Глория решила, что нужно пустить в действие главный козырь.

— Если ты меня не покатаешь, — воскликнула она, — я больше не буду тебе рассказывать сказок, вот и все. Никогда!

Этот ультиматум заставил Робби сдаться немедленно и безоговорочно. Он закивал головой так энергично, что его металлическая шея загудела. Потом он осторожно поднял девочку на свои широкие плоские плечи.

Слезы, которыми грозила Глория, немедленно испарились, и она даже вскрикнула от восторга. Металлическая «кожа» Робби, в которой нагревательные элементы поддерживали постоянную температуру в 21 градус, была приятной на ощупь, а барабаня пятками по его груди, можно было извлечь восхитительно громкие звуки.

— Ты самолет, Робби. Ты большой серебристый самолет. Только вытяни руки, раз уж ты самолет.

Логика была безупречной. Руки Робби стали крыльями, а сам он — серебристым самолетом. Глория резко повернула его голову и наклонилась вправо. Он сделал крутой вираж. Глория уже снабдила самолет мотором: «Б-р-р-р-р», а потом и пушками: «Пу! Пу-пу-пу!» За ними гнались пираты, и орудия косили их, как траву.

— Готов еще один… Еще двое!.. — кричала она.

Потом Глория важно произнесла:

— Скорее, ребята! У нас кончаются боеприпасы!

Она неустрашимо целилась через плечо. И Робби превратился в тупоносый космический корабль, с предельным ускорением прорезающий пустоту.

Он несся через поляну к зарослям высокой травы на другой стороне. Там он остановился так внезапно, что раскрасневшаяся наездница вскрикнула, и вывалил ее на мягкий зеленый травяной ковер.

Глория, задыхаясь, восторженно шептала:

— Ой, как здорово!..

Робби дал ей отдышаться и осторожно потянул за торчавшую прядь волос.

— Ты чего-то хочешь? — спросила Глория, широко раскрыв глаза в наигранном недоумении. Ее безыскусная хитрость ничуть не обманула огромную «няньку». Робби снова потянул за ту же прядь, чуть посильнее.

— А, знаю. Ты хочешь сказку.

Робби быстро закивал головой.

— Какую?

Робби описал пальцем в воздухе полукруг.

Девочка запротестовала:

— Опять? Я же тебе про Золушку миллион раз рассказывала. Как она тебе не надоела? Это же сказка для маленьких!

Железный палец снова описал полукруг.

— Ну ладно.

Глория уселась поудобнее, припомнила про себя все подробности сказки (вместе с прибавлениями собственного сочинения) и начала:

— Ты готов? Так вот, давным-давно жила красивая девочка, которую звали Элла. А у нее была ужасно жестокая мачеха и две очень некрасивые и очень-очень жестокие сестры…

Глория дошла до самого интересного места — уже било полночь и все снова превращалось в кучу мусора, а Робби напряженно, с горящими глазами слушал, когда их прервали.

— Глория!

Это был раздраженный голос женщины, которая звала не в первый раз и у которой нетерпение, судя по интонациям, начало сменяться тревогой.

— Мама зовет, — сказала Глория не очень радостно. — Лучше отнеси меня домой, Робби.

Робби с готовностью повиновался. Что-то подсказывало ему, что миссис Вестон лучше подчиняться без малейшего промедления. Отец Глории редко бывал дома днем, если не считать воскресений (а это было как раз воскресенье), и когда он появлялся, то оказывался добродушным и сочувствующим человеком. Но мать Глории была для Робби источником беспокойства, и он всегда испытывал смутное побуждение улизнуть от нее куда-нибудь подальше.

Миссис Вестон увидела их, как только они поднялись из травы, и вернулась в дом, чтобы там их встретить.

— Я кричала до хрипоты, Глория, — строго сказала она. — Где ты была?

— Я была с Робби, — дрожащим голосом отвечала Глория. — Я рассказывала ему про Золушку и забыла про обед.

— Ну, жаль, что Робби тоже забыл про обед: — И, словно вспомнив о присутствии робота, она обернулась к нему. — Можешь идти, Робби. Ты ей сейчас не нужен. И не приходи, пока не позову, — грубо прибавила она.

Робби повернулся к двери, но заколебался, услышав, что Глория встала на его защиту:

— Погоди, мама, нужно, чтобы он остался! Я еще не кончила про Золушку. Я ему обещала рассказать про Золушку и не успела.

— Глория!

— Честное-пречестное слово, мама, он будет сидеть тихо-тихо, так что его и слышно не будет. Он может сидеть на стуле в уголке и молчать… то есть ничего не делать. Правда, Робби?

В ответ Робби закивал своей массивной головой.

— Глория, если ты сейчас же не прекратишь, ты не увидишь Робби целую неделю!

Девочка понурила голову.

— Ну ладно. Но ведь «Золушка» — его любимая сказка, а я ее не успела рассказать Он так ее любит…

Опечаленный робот вышел, а Глория проглотила слезы.

Джордж Вестон чувствовал себя прекрасно. У него было такое обыкновение — по воскресеньям после обеда чувствовать себя прекрасно. Вкусная, обильная домашняя еда; удобный, мягкий старый диван, на котором так приятно развалиться; свежий номер «Таймса»; домашние туфли на ногах и пижама вместо крахмальной рубашки — ну как тут не почувствовать себя прекрасно!

Поэтому он был недоволен, когда вошла его жена. После десяти лет совместной жизни он еще имел глупость ее любить и, конечно же, всегда ей радовался, но послеобеденный воскресный отдых был для него Священным, и его представление о подлинном комфорте требовало двух-трех часов полного одиночества. Поэтому он устремил свои взгляд на последние сообщения об экспедиции Лефебра — Иошиды на Марс (на этот раз они стартовали с лунной станции и вполне могли долететь) и сделал вид, что не заметил ее.

Миссис Вестон терпеливо подождала две минуты, потом нетерпеливо еще две и, наконец, не выдержала:

— Джордж!

— Угу…

— Джордж, послушай! Может быть, ты отложишь эту газету и поглядишь на меня?

Газета, шелестя, упала на пол, и Вестон обратил к жене измученное лицо:

— В чем дело, дорогая?

— Ты знаешь, Джордж. Дело в Глории и в этой ужасной машине…

— Какой ужасной машине?

— Пожалуйста, не прикидывайся, будто не понимаешь, о чем я говорю. Речь идет о роботе, которого Глория зовет Робби. Он не оставляет ее ни на минуту.

— Ну, а почему он должен ее оставлять? Он для этого и существует. И, во всяком случае, он — никакая не ужасная машина. Это лучший робот, какой только можно было достать за деньги. А я чертовски хорошо помню, что он обошелся мне в полугодовой заработок. И он стоит этого — он куда умнее половины моих служащих.

Он потянулся к газете, но жена оказалась проворнее и выхватила ее,

— Слушай меня, Джордж! Я не хочу доверять своего ребенка машине, и мне все равно, умная она или нет. У нее нет души, и никто не знает, что у нее на уме. Нельзя, чтобы за детьми смотрели всякие металлические штуки!

Вестон нахмурился.

— Когда это ты так решила? Он с Глорией уже два года, а до сих пор я что-то не видел, чтобы ты беспокоилась.

— Сначала все было по-другому. Как-никак новинка, и у меня стало меньше забот, и потом, это было так шикарно… А сейчас я не знаю. Все соседи…

— Ну, при чем тут соседи? Послушай! Роботу можно бесконечно больше доверять, чем няньке. Ведь Робби был построен только с одной целью — ухаживать за маленьким ребенком. Все его «мышление» рассчитано специально на это. Он просто не может не быть верным, любящим, добрым. Он просто устроен так. Не о каждом человеке это можно сказать.

— Но что-нибудь может испортиться. Какой-нибудь там… — Миссис Вестон запнулась: она имела довольно смутное представление о внутренностях роботов. — Ну, какая-нибудь мелочь сломается, и эта ужасная штука начнет буйствовать, и…

У нее не хватило сил закончить мысль.

— Чепуха, — возразил Вестон, невольно содрогнувшись. — Это просто смешно. Когда мы покупали Робби, мы долго говорили о Первом Законе робототехники. Ты же знаешь, что робот не может причинить вред человеку. При малейшем намеке на то, что может быть нарушен Первый Закон, робот сразу выйдет из строя. Иначе и быть не может, тут математический расчет. И потом, у нас дважды в год бывает механик из «Ю. С. Роботс» — он же проверяет весь механизм. С Робби ничего не может случиться. Скорее уж спятим мы с тобой. А потом, как ты собираешься отнять его у Глории?

Он потянулся к газете, но тщетно: жена швырнула ее через раскрытую дверь в соседнюю комнату.

— В этом-то все и дело, Джордж! Она не хочет больше ни с кем играть! Кругом десятки мальчиков и девочек, с которыми ей следовало бы дружить, но она не хочет. Она не желает даже подходить к ним, пока я ее не заставлю. Девочка не должна так воспитываться. Ты ведь хочешь, чтобы она выросла нормальной? Ты хочешь, чтобы она смогла занять свое место в обществе?

— Грейс, ты воюешь с призраками. Представь себе, что Робби — это собака. Сотни детей с большим удовольствием проводят время с собакой, чем с родителями.

— Собака — совсем другое дело. Джордж, мы должны избавиться от этой ужасной вещи: Ты можешь вернуть ее компании. Я уже узнавала, это можно.

— Узнавала? Так вот, слушай, Грейс! Давай не будем решать сгоряча. Оставим робота, пока Глория не подрастет. И я больше не желаю об этом слышать.

С этими словами он в раздражении вышел.

Два дня спустя миссис Вестон встретила мужа в дверях.

— Джордж, ты должен выслушать меня. В поселке недовольны.

— Чем? — спросил Вестон. Он зашел в ванную, и оттуда послышался плеск, который мог бы заглушить любой ответ.

Миссис Вестон переждала, пока шум прекратится, и сказала:

— Недовольны Робби.

Вестон вышел, держа в руках полотенце. Его раскрасневшееся лицо было сердито.

— О чем ты говоришь?

— Это началось уже давно. Я старалась закрывать на это глаза, но больше не хочу. Почти все соседи считают, что Робби опасен. По вечерам детей даже близко не пускают к нашему дому.

— Но мы же доверяем ему своего ребенка!

— В таких делах люди не рассуждают.

— Ну и пусть идут к черту!

— Это не выход. Мне приходится встречаться с ними каждый день в магазинах. А в городе теперь с роботами еще строже. В Нью-Йорке только что приняли постановление, которое запрещает роботам появляться на улицах от захода до восхода солнца.

— Да, но они не могут запретить нам держать робота — дома. Грейс, ты, я вижу, снова устраиваешь наступление. Но это бесполезно. Ответ все тот же — нет! Робби останется у нас.

Но он любил жену, и, что гораздо хуже, она это знала. В конце концов, бедный Джордж Вестон был всего-навсего мужчиной. А его жена привела в действие все до единой уловки, которых с полным основанием научился опасаться, хотя и тщетно, менее хитрый и более щепетильный пол.

На протяжении следующей недели Вестон десять раз восклицал: «Робби остается — и конец!», и с каждым разом его голос становился все менее уверенным и сопровождался все более внятным стоном отчаяния.

Наконец наступил день, когда Вестон с виноватым видом подошел к дочери и предложил войти посмотреть «замечательный» визивокс в поселке.

Глория радостно всплеснула руками:

— А Робби тоже можно пойти?

— Нет, дорогая, — ответил он, почувствовав отвращение к звуку своего собственного голоса. — Роботов в визивокс не пускают. Но ты ему все расскажешь, когда придешь домой.

Пробормотав последние слова, он отвернулся.

Глория вернулась домой, восхищенная до глубины души, — визивокс действительно был необыкновенным зрелищем.

Она еле дождалась, пока отец поставит в подземный гараж реактивный автомобиль.

— Вот теперь, пап, я все расскажу Робби. Ему бы это так понравилось! Особенно когда Фрэнсис Фрэн так ти-и-ихо пятился назад — и прямо в руки человека-леопарда! И ему пришлось бежать! — Она снова засмеялась. — Пап, а на Луне вправду водятся люди-леопарды?

— Скорее всего, нет, — рассеянно ответа Вестон. — Это просто смешные выдумки.

Он уже не мог дольше возиться с автомобилем. Нужно было, наконец, решиться посмотреть фактам в лицо.

Глория побежала через поляну:

— Робби! Робби!

Она внезапно остановилась, увидев красивого щенка колли. Щенок, виляя хвостом, глядел на нее с крыльца серьезными карими глазами.

— Ой, какая чудная собака! — Глория поднялась по ступенькам, осторожно подошла к щенку и погладила его. — Это мне, папа?

К ним присоединилась мать.

— Да, тебе, Глория. Смотри, какая она хорошая — мягкая, пушистая. Она очень добрая. И она любит маленьких девочек.

— А она будет со мной играть?

— Конечно. Она может делать всякие штуки. Хочешь посмотреть?

— Хочу. И я хочу, чтобы Робби тоже на нее посмотрел! Робби! — Она растерянно замолчала. — Наверно, он сидит в комнате и дуется на меня, почему я его не взяла с собой смотреть визивокс. Папа, тебе придется ему все объяснить. Мне он может не поверить, то уж если ты ему скажешь, он будет знать, что так оно и есть.

Губы Вестона сжались. Он посмотрел в сторону жены, но не мог поймать ее взгляда.

Глория повернулась на одной ноге и побежала по ступенькам, крича:

— Робби! Иди, посмотри, что мне привезли папа с мамой! Они привезли собаку!

Через минуту испуганная девочка вернулась.

— Мама, Робби нет в комнате. Где он?

Ответа не было. Джордж Вестон кашлянул и внезапно проявил живой интерес к плывущим в небе облакам. Голос Глории задрожал. Она была готова разразиться слезами.

— Где Робби, мама?

Миссис Вестон села и нежно привлекла к себе дочь.

— Не расстраивайся, Глория. По моему, Робби ушел.

— Ушел? Куда? Куда он ушел, мама?

— Никто не знает, дорогая. Просто ушел. Мы его искали, искали, искали, но не могли найти.

— Значит, он больше не вернется? — Ее глаза округлились от ужаса.

— Может быть, мы его скоро найдем. Мы будем искать. А тем временем ты можешь играть с новой собачкой. Посмотри! Ее зовут Молнией, и она умеет…

Но глаза Глории были полны слез.

— Не хочу я эту противную собаку — я хочу Робби! Хочу, чтобы вы нашли Робби…

Ее чувства стали слишком сильными, чтобы их можно было выразить словами, и она разразилась отчаянным плачем. Миссис Вестон беспомощно взглянула на мужа, но он только мрачно переступил с ноги на ногу, не сводя пристального взгляда с неба. Тогда она сама принялась утешать дочь.

— Ну что ты плачешь, Глория! Робби — это всего-навсего машина, старая скверная машина. Он не живой.

— Ничего он никакая не машина! — яростно завопила Глория, забыв даже о правилах грамматики — Он такой же человек, как вы и я, и он мой друг. Хочу, чтобы он вернулся! Мама, хочу, чтобы он вернулся!

Мать вздохнула, признав свою неудачу, и оставила Глорию горевать в одиночестве.

— Пусть выплачется, — сказала она мужу. — Детское горе недолговечно. Через несколько дней она забудет о существовании этого ужасного робота.

Но время показало, что это утверждение миссис Вестон было чересчур оптимистично. Конечно, Глория перестала плакать, но она перестала и улыбаться. С каждым днем она становилась все более молчаливой и мрачной. Постепенно ее несчастный вид сломил миссис Вестон. Сдаться ей не позволяла только невозможность признать перед мужем свое поражение.

Однажды вечером она, кипя яростью, ворвалась в гостиную и села, скрестив руки на груди. Ее муж, вытянув шею, взглянул на нее поверх газеты.

— Что там еще, Грейс?

— Мне пришлось сегодня отдать собаку. Глория сказала, что терпеть ее не может. Я сойду с ума.

Вестон опустил газету, и в его глазах зажегся огонек надежды.

— Может быть… Может быть, нам снова взять Робби? Знаешь, это вполне возможно. Я свяжусь…

— Нет! — сурово ответила она. — Я не хочу об этом слышать. Мы так легко не сдадимся. Мой ребенок не будет воспитан роботом, даже если понадобятся годы, чтобы отучить ее от Робби.

Вестон разочарованно поднял газету.

— Еще год — и я поседею раньше времени.

— Немного же от тебя помощи, Джордж, — последовал холодный ответ — Глории нужно переменить обстановку. Конечно, здесь она не может забыть Робби. Здесь о нем напоминают каждое дерево, каждый камень. Вообще мы в самом глупейшем положении, о каком только я слыхала. Представь себе — ребенок чахнет из-за разлуки с роботом!

— Ну, ближе к делу. Какую же перемену обстановки ты придумала?

— Мы возьмем ее в Нью-Йорк.

— В город! В августе! Послушай, ты знаешь, что такое Нью-Йорк в августе? Там невозможно жить!

— Но там живут миллионы людей.

— Только потому, что им некуда уехать. Иначе они бы не остались.

— Так вот, теперь и нам придется там пожить. Мы переезжаем немедленно, как только соберем вещи. В городе Глория найдет достаточно развлечений и достаточно друзей. Это встряхнет ее и заставит забыть о роботе.

— О господи, — простонал супруг, — эти раскаленные улицы!

— Мы должны это сделать, — непреклонно ответила жена, — Глория похудела за последний месяц на пять фунтов. Здоровье моей девочки для меня важнее, чем твои удобства.

«Жаль, что ты не додумала о здоровье своей девочки, прежде чем лишить ее любимого робота», — пробормотал он… про себя.

Едва Глория узнала о предстоящем переезде в город, у нее немедленно появились признаки улучшения. Она говорила об этом событии мало, но всегда с радостным ожиданием. Она снова начала улыбаться, и к ней вернулся почти прежний аппетит.

Миссис Вестон была вне себя от радости. Она не упускала ни одной возможности торжествовать победу над своим все еще скептически настроенным супругом.

— Видишь, Джордж, она помогает укладываться, как ангелочек, и щебечет, будто у нее не осталось никаких забот. Я же говорила — нужно заинтересовать ее чем-то другим.

— Гм, — последовал скептический ответ. — Надеюсь.

Сборы закончились быстро. Городская квартира была готова к их приезду, были наняты двое местных жителей, чтобы присматривать за домом в их отсутствие. Когда, наконец, наступил день переезда, Глория выглядела совсем как прежде, и ни разу упоминание о Робби не слетело с ее губ. Все в прекрасном настроении погрузились в воздушное такси, которое доставило их в аэропорт. Вестон предпочел бы лететь на собственном вертолете, но он был двухместный и без багажного отделения. Они сели в самолет.

— Иди сюда, Глория, — позвала миссис Вестон. — Я заняла место у окна, чтобы тебе все было видно.

Глория радостно уселась к окну, прилипла к толстому стеклу носом, расплющив его в белый кружок, и смотрела как зачарованная на открывавшуюся картину. Послышался рев моторов. Глория была еще слишком мала, чтобы испугаться, когда земля провалилась далеко вниз, как будто сквозь люк, а она сама стала вдвое тяжелее, чем обычно. Но она была уже достаточно большой, чтобы все это вызвало у нее всепоглощающий интерес. Лишь когда земля стала похожа на маленькое лоскутное одеяло, она оторвалась от окна и повернулась к матери.

— Мама, мы скоро будем в городе? ~ спросила она, растирая замерзший носик и с любопытством следя за тем, как пятнышко пара, оставшееся на стекле от ее дыхания, медленно уменьшалось и понемногу совсем исчезло.

— Через полчаса, дорогая, — ответила мать и спросила с оттенком тревоги в голосе: — Ты рада, что мы едем? Тебе очень понравится в городе — все эти огромные дома, и люди, и всякие интересные вещи… Мы будем каждый день ходить в визивокс, и в цирк, и на пляж…

— Да, мама, — ответила Глория без особого воодушевления.

В этот момент самолет пролетал над облаком, и Глория была поглощена необычным зрелищем простиравшихся внизу клубов застывшего пара. Потом небо вокруг снова стало чистым, и она повернулась к матери с таинственным видом человека, знающего какой-то секрет.

— А я знаю, зачем мы едем в город!

— Да? — Миссис Вестон была озадачена. — Зачем же?

— Вы мне не говорили, потому что хотели, чтобы это был сюрприз, а я все равно знаю. — Она остановилась, восхищенная собственной проницательностью, а потом весело рассмеялась. — Мы едем в Нью-Йорк, чтобы найти Робби, правда? С сыщиками!

Это заявление застало Джорджа Вестона как раз в тот момент, когда он пил воду. Результат был катастрофическим. Послышалось полузадушенное восклицание, за ним наследовал целый фонтан воды и приступ судорожного кашля. Когда все кончилось, Джордж Вестон, раскрасневшийся и мокрый, пришел в крайнее раздражение.

Миссис Вестон сохранила самообладание, но когда Глория повторила свой вопрос уже более озабоченным голосом, и ее нервы не выдержали.

— Может быть, — ответила она резко. — Неужели ты не можешь посидеть спокойно и немного помолчать?

Нью-Йорк всегда был обетованной землей для туристов и всех, кто хотел развлечься, а в 1998 году — больше, чем когда бы то ни было. Родители Глории знали это и использовали, как только могли.

По приказанию жены Джордж Вестон оставил свои дела на целый месяц, чтобы провести это время, как он выражался, «развлекая Глорию до последней крайности». Как и все, что делал Вестон, это было выполнено эффективно, по-деловому и исчерпывающе. Месяц еще не прошел, но было сделано все, что находилось в человеческих возможностях.

Глория побывала на верхушке Рузвельт-Билдинг и с высоты в полмили с трепетом смотрела на зубчатую панораму крыш, уходивших вдаль, до самых полей Лонг-Айленда и равнин Нью-Джерси. Они посещали зоопарки, где Глория, замирая от страха и блаженства, разглядывала «настоящего живого льва» (она была немного разочарована, увидев, что его кормят сырыми бифштексами, а не людьми, — как она ожидала) и настоятельно требовала, чтобы ей показали кита. Свои сокровища предоставили к их услугам разнообразные музеи, парки, пляжи и аквариумы.

Глория плавала вверх по Гудзону на пароходе, отделанном под стиль веселых 20-х годов. Она летала на экскурсию в стратосферу, где небо окрашивалось в пурпурно-фиолетовый цвет, на нем загорались звезды, а туманная Земля далеко внизу становилась похожа на огромную вогнутую чашу. Она погружалась на подводном корабле со стеклянными стенами в глубины пролива Лонг-Айленд, в зеленый, зыбкий мир, где причудливые морские существа разглядывали ее сквозь стекло я неожиданно, извиваясь, уплывали. Новая сказочная страна, пусть и более прозаическая, открывалась перед ней в магазинах, куда ее водила миссис Вестон.

В общем, когда месяц прошел, Вестоны были убеждены, что они сделали все возможное, чтобы заставить Глорию раз и навсегда забыть о покинувшем ее Робби. Но они не были уверены, что им это удалось.

Где бы Глория ни бывала, она проявляла самый живой интерес ко всем роботам, случавшимся поблизости. Каким бы захватывающим ни было зрелище, развертывавшееся перед ней, каким бы оно ни было новым и невиданным, — она немедленно забывала о нем, как только замечала хоть уголком глаза какой-нибудь движущийся металлический механизм. Поэтому, гуляя с Глорией, миссис Вестон старательно обходила стороной всех роботов.

Развязка наступила, наконец, в Музее науки и промышленности. Там для детей была устроена специальная выставка, на которой демонстрировались всевозможные ухищрения и чудеса науки, приспособленные к детскому разумению. Конечно, Вестоны включили эту выставку в свою обязательную программу.

И в тот момент, когда Вестоны стояли, полностью поглощенные созерцанием мощного электромагнита, миссис Вестон внезапно обнаружила, что Глории с ними нет. Первый приступ паники сменился спокойной решимостью, и Вестоны с помощью трех сотрудников музея приступили к тщательным поискам.

Между тем Глория была далека от того, чтобы бесцельно бродить по музею. Для своего возраста она была необыкновенно решительной и целеустремленной девочкой, в этом она определенно пошла в мать. Она заметила на третьем этаже огромную надпись: «К ГОВОРЯЩЕМУ РОБОТУ». Прочитав ее по складам и заметив, что родители не проявляют желания идти в нужном направлении, она приняла самое простое решение. Выждав подходящий момент, когда родители отвлеклись, она спокойно покинула их и пошла туда, куда звала надпись.

Говорящий Робот представлял собой нечто необыкновенное. Это было совершенно непрактичное устройство, имевшее чисто рекламную ценность. Каждый час к нему пускали группу людей в сопровождении экскурсоводов. Дежурному инженеру осторожным шепотом задавали вопросы. Те из них, которые инженер считал подходящими для Робота, передавались ему.

Все это было довольно скучно. Конечно, хорошо знать, что 14 в квадрате равно 196, что температура в данный момент 22,2њ, а давление воздуха — 762,508 мм ртутного столба и что атомный вес натрия 23. Но для этого нет необходимости в роботе. Особенно в такой громоздкой, совершенно непортативной массе проводов и катушек, занимавшей больше двадцати пяти квадратных метров.

Редко кто возвращался к Роботу во второй раз. Лишь одна девушка лет пятнадцати тихо сидела на скамейке, ожидая третьего сеанса, когда в комнату вошла Глория.

Глория даже не взглянула на нее. В этот момент люди ее почти не интересовали. Все ее внимание было приковано к огромному механизму на колесиках. На какое-то мгновение она забеспокоилась — Говорящий Робот не был похож на тех, которых она видела. Осторожно, с нотками сомнения в тоненьком голосе Глория начала:

— Мистер Робот, простите, пожалуйста, это вы — Говорящий Робот?

Ей казалось, что робот, который на самом деле говорит, заслуживает самой изысканной вежливости.

(На худом, некрасивом лице сидевшей в комнате девушки отразилось напряженное размышление… Она вытащила маленький блокнот и начала что-то быстро писать неразборчивыми каракулями.

Послышалось маслянистое жужжание шестерен, и механический голос без всякой интонации прогремел:

— Я… робот, который… говорит.

Глория разочарованно смотрела на Робота. Действительно, он говорил, но звуки исходили откуда-то изнутри механизма. У Робота не было лица, к которому можно было бы обращаться.

Она сказала:

— Не можете ли вы мне помочь, мистер Робот?

Говорящий Робот был создан для того, чтобы отвечать на вопросы. До сих пор ему задавали только такие вопросы, на которые он мог ответить. Поэтому он был вполне уверен в своих возможностях.

— Я… могу… помочь… вам.

— Большое спасибо, мистер Робот. Вы не видели Робби?

— Кто… это… Робби?

— Это робот, мистер Робот. — Она приподнялась на цыпочки. — Он примерно вот такого роста, мистер Робот, немножечко выше, и он очень хороший. Знаете, у него есть голова. У вас нет, мистер Робот, а у него есть.

Говорящий Робот не мог за ней поспеть.

— Робот?

— Да, мистер Робот. Как вы, мистер Робот, только он, конечно, не умеет говорить, и он очень похож на настоящего человека.

— Робот… как… я?

— Да, мистер Робот.

Единственным ответом Говорящего Робота было невразумительное шипение, которое время от времени прерывалось бессвязными звуками. Ожидавшееся от него смелое обобщение-представление о себе не как об индивидуальном объекте, а как о части более общей группы, — превышало его силы. Верный своему назначению, он все-таки попытался осмыслить это понятие, в результате чего полдюжины катушек перегорели. Зажужжали аварийные сигналы.

(В этот момент девушка, сидевшая на скамейке, встала и вышла. У нее накопилось уже достаточно материала для доклада «Роботы с практической точки зрения». Это было первое из многих исследований Сюзен Кэлвин на данную тему.)

Глория, скрывая нетерпение, ждала ответа. Вдруг девочка услышала позади себя крик: «Вот она!» — и узнала голос своей матери.

— Что ты здесь делаешь, противная девчонка?! — кричала миссис Вестон, у которой тревога тут же перешла в гнев. — Ты знаешь, что папа и мама перепугались чуть не до смерти? Зачем ты убежала?

В комнату ворвался дежурный инженер. Схватившись за голову, он потребовал, чтобы ему сообщили, кто из собравшейся толпы испортил машину.

— Вы что, читать не умеете? — вопил он. — Здесь запрещено находиться без экскурсовода!

Глория повысила голос, чтобы перекричать шум:

— Я только хотела посмотреть на Говорящего Робота, мама. Я думала, он может знать, где Робби — ведь они оба, роботы.

Снова вспомнив о Робби, она разразилась горючими слезами.

— Я должна найти Робби! Мама, хочу Робби!

Миссис Вестон, подавив невольное рыдание, сказала:

— О господи! Идем, Джордж! Я больше не могу!

Вечером Джордж Вестон на несколько часов куда-то ушел. На следующее утро он подошел к жене с подозрительно самодовольным видом.

— У меня есть идея, Грейс.

— Насчет чего? — послышался мрачный, равнодушный ответ.

— Насчет Глории.

— Ты не собираешься предложить снова купить этого робота?

— Нет, конечно.

— Ну, тогда я слушаю. Может, хоть ты что-нибудь придумаешь. Все, что я сделала, ни к чему, не привело.

— Так вот что мне пришло в голову. Дело в том, что Глория думает о Робби как о человеке, а не как о машине. Естественно, она не может забыть его. А вот если бы нам удалось убедить ее, что Робби — это всего-навсего куча стальных листов и медного провода, оживленная электричеством, тогда она перестанет по нему тосковать. Это психологический подход.

— Как ты предполагаешь это сделать?

— Очень просто. Как ты думаешь, где я был вчера вечером? Я уговорил Робертсона из «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн» показать нам завтра все его владения. Мы пойдем втроем, и вот увидишь, когда мы все посмотрим, Глория поймет, что робот — не живое существо.

Глаза миссис Вестон широко раскрылись, и в них появилось что-то похожее на восхищение.

— Послушай, Джордж, это неплохая идея!

Джордж Вестон гордо выпрямился.

— А у меня других не бывает! — заявил он.

Мистер Стразерс был добросовестным управляющим и от природы очень разговорчивым человеком. В результате этой комбинации каждый шаг экскурсии сопровождался подробнейшими — пожалуй, слишком подробными — объяснениями. Тем не менее миссис Вестон слушала внимательно. Она даже несколько раз прерывала его и просила повторить некоторые объяснения как можно проще, чтобы их поняла Глория. Такая высокая оценка его повествовательных способностей приводила мистера Стразерса в благодушное настроение и делала его еще более разговорчивым, если только это было возможно. Но Вестон проявлял все растущее нетерпение.

— Извините меня, Стразерс, — сказал он, прерывая на середине лекцию о фотоэлементах. — А есть ли у вас на заводе участок, где работают одни роботы?

— Что? Ах, да! Конечно! — Стразерс улыбнулся миссис Вестон. — Некоторым образом заколдованный круг: роботы производят новых роботов. Конечно, как правило, мы этого не практикуем. Во-первых, нам этого не позволили бы профсоюзы. Но очень небольшое количество роботов собирается руками роботов — просто в качестве научного эксперимента. Видите ли, — сняв пенсне, он похлопал им по ладони, — профсоюзы не понимают одного, — а я говорю это как человек, который всегда очень симпатизировал профсоюзному движению, — они не понимают, что появление роботов, вначале связанное с некоторыми неурядицами, в будущем неизбежно должно…

— Да, Стразерс, — сказал Вестон, — а как насчет этого участка, о котором вы говорили? Можно нам на него взглянуть? Это было бы очень интересно.

— Да, да, конечно. — Мистер Стразерс одним судорожным движением надел пенсне и в замешательстве кашлянул. — Сюда, пожалуйста.

Провожая Вестонов по длинному коридору и спускаясь по лестнице, он был сравнительно немногословен. Но как только они вошли в хорошо освещенную комнату,наполненную металлическим лязгом, шлюзы открылись, и поток объяснений полился с новой силой.

— Вот! — сказал он гордо. — Одни роботы! Пять человек только присматривают за ними — они даже не находятся в этой комнате. За пять лет, с тех пор как мы начали эксперимент, не было ни единой неисправности. Конечно, здесь собирают сравнительно простых роботов, но…

Для Глории голос управляющего уже давно слился в усыпляющее жужжание. Вся экскурсия казалась ей скучной и бесцельной. Хотя кругом было много роботов, но ни один из них не был даже отдаленно похож на ее Робби, и она смотрела на них с нескрываемым презрением.

Она заметила, что в этой комнате совсем не было людей. Потом ее взгляд упал на шесть или семь роботов, выполнявших какую-то работу за круглым столом посередине комнаты. Ее глаза изумленно и недоверчиво раскрылись. Комната была слишком большой, и она не могла быть окончательно уверена в своей догадке, но один из роботов был похож… был похож… да, это был он!

— Робби!

Ее крик пронизал воздух. Один из роботов за столом вздрогнул и уронил инструмент, который держал в руках. Глория пришла в неистовство от радости. Протиснувшись сквозь ограждение, прежде чем родители успели ее остановить, она легко спрыгнула на пол, расположенный на несколько футов ниже, и, размахивая руками, помчалась к своему Робби. А трое взрослых остолбенели от ужаса. Они увидели то, чего не заметила взволнованная девочка. Огромный автоматический трактор, тяжело громыхая, надвигался на Глорию.

В считанные доли секунды Вестон опомнился. Но эти доли секунды решили все. Глорию уже нельзя было догнать. Вестон мгновенно перемахнул через перила, однако это была явно безнадежная попытка. Мистер Стразерс отчаянно замахал руками, давая знак рабочим остановить трактор. Но они были всего лишь людьми, и им нужно было время, чтобы выполнить команду.

Один только Робби действовал без промедления и точно. Делая гигантские шаги своими металлическими ногами, он устремился навстречу своей маленькой хозяйке. Дальше все произошло почти одновременно. Одним взмахом руки, ни на мгновение не уменьшив своей скорости, Робби поднял Глорию, так что у нее захватило дыхание. Вестон, не совсем понимая, что происходит, не то что увидел, а скорее почувствовал, как Робби пронесся мимо него, и растерянно остановился. Трактор проехал до тому месту, где должна была находиться Глория, на полсекунды позже Робби, прокатился еще метра три и, заскрежетав, затормозил.

Отдышавшись и вырвавшись из объятий родителей, Глория радостно повернулась к Робби. Для нее произошло лишь одно — она нашла своего друга.

Но на лице миссис Вестон облегчение сменилось подозрением. Она повернулась к мужу. Несмотря на волнение и растрепанные волосы, она выглядела внушительно.

— Это ты устроил?

Джордж Вестон вытер вспотевший лоб. Его рука тряслась, и губы могли сложиться лишь в дрожащую, крайне жалкую улыбку. Миссис Вестон продолжала:

— Робби не предназначался для работы на заводе. Ты нарочно устроил так, чтобы его посадили здесь и чтобы Глория его нашла. Это все ты устроил.

— Ну, я, — сказал Вестон. — Но, Грейс, откуда я мог знать, что встреча будет такой бурной? И потом, Робби спас ей жизнь — ты должна это признать. Ты не сможешь отослать его снова.

Грейс Вестон задумалась. Она рассеянно взглянула в сторону Глории и Робби. Глория так крепко обхватила шею робота, что будь на его месте существо из плоти и крови, оно бы давно задохнулось. Вне себя от счастья, девочка оживленно болтала всякую чепуху на ухо роботу. Руки Робби, отлитые из хромированной стали и способные завязать бантиком двухдюймовый стальной стержень, нежно обвивались вокруг девочки, а его глаза светились темно-красным светом.

— Ну, — сказала наконец миссис Вестон, — пожалуй, он может остаться у нас, пока его ржавчина не сЪест.

Сьюзен Кэлвин пожала плечами.

— Конечно, до этого не дошло. Все произошло в 1998 году. К 2002 году изобрели подвижного говорящего робота, и неговорящие модели устарели. Все противники роботов восприняли это как последнюю каплю, переполнившую чашу. Между 2003 и 2007 годами большинство правительств запретило использовать роботов на Земле для любых целей, за исключением научных.

— Так что Глории пришлось в конце концов расстаться с Робби?

— Боюсь, что да. Я думаю, впрочем, что в пятнадцать лет ей это было легче, чем в восемь. Но все же это было глупо и ненужно. Когда я в 2008 году поступила на «Ю. С. Роботс», фирма была в самом тяжелом финансовом положении. Сначала 8 даже думала, что через несколько месяцев останусь без работы. Но выход был найден: мы начали осваивать внеземной рынок.

— И все, конечно, уладилось?

— Не совсем. Мы начали с того, что допытались использовать уже существовавшие модели. Например, этих первых говорящих роботов. Они были трех с половиной метров ростом, очень неуклюжие, и пользы от них было немного. Мы послали их на Меркурий, чтобы они помогли построить там рудник. И они не справились.

Я удивленно взглянул на нее.

— Разве? Но ведь сейчас компания «Меркюри Майнз» — огромный концерн с многомиллиардным капиталом.

— Да, сейчас. Но удалась только вторая попытка. Если вы, молодой человек, хотите об этом услышать, я бы посоветовала вам разыскать Грегори Пауэлла. Они с Майклом Донованом занимались у нас в 10-х и 20-х годах самыми трудными делами. Я уже много лет не слышала ничего о Доноване, а Пауэлл живет здесь, в Нью-Йорке. Он теперь дедушка — мне очень трудно привыкнуть к этой мысли. Я помню его молодым. Ну конечно, и я была моложе…

— Может быть, если бы вы рассказали мне что-нибудь в самых общих чертах, то потом мистер Пауэлл дополнил бы ваш рассказ? Начните хотя бы с Меркурия.

— Ну ладно. Вторую экспедицию на Меркурий послали, кажется, в 2015 году. Это была разведочная экспедиция, которую финансировали «Ю. С. Роботс» и фирма «Солар Минерала». Экспедиция состояла из Грегори Пауэлла, Майкла Донована и опытного образца робота новой конструкции…

Робот ЭЛ-76 попадает не туда

Озабоченно щуря глаза за стеклами очков без оправы, Джонатан Куэлл распахнул дверь, на которой было написано «Управляющий». Он швырнул на стол сложенную бумагу и, задыхаясь, произнес:

— Взгляните-ка, шеф!

Сэм Тоб перекатил сигару из одного угла рта в другой, взглянул на бумажку и потер рукой небритый подбородок.

— Какого черта! — взорвался он, — Что они такое болтают?

— Они доказывают, что мы выслали пять роботов серии ЭЛ, — объяснил Куэлл, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Мы послали шесть! — возразил Тоб.

— Конечно, шесть! Но они получили только пять. Они передали их номера — не хватает ЭЛ Семьдесят Шесть.

Кресло Тоба опрокинулось, и тучный управляющий унесся за дверь, как будто на хорошо смазанных колесах. А пять часов спустя, когда весь завод, от сборочной до вакуумных камер, был уже перевернут вверх дном, когда все двести рабочих до единого были подвергнуты допросу с пристрастием, взмокший, растрепанный Тоб послал срочную телеграмму на центральный завод в Скенектади.

Тогда и там началась паника. Впервые за всю историю «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» один из ее роботов оказался на воле. Дело было не только в том, что закон строго запрещал роботам находиться на Земле за пределами заводов корпорации, имеющих специальную лицензию. Закон всегда можно было обойти. Точнее всего ситуацию определил один математик из исследовательского отдела. Он сказал:

— Этот робот спроектирован для работы с «Дезинто» на Луне. Его позитронный мозг рассчитан на лунные и только лунные условия. На Земле он подвергнется действию миллионов сенсорных раздражителей, к которым совершенно не подготовлен. Предсказать, как он будет на это реагировать, невозможно. Совершенно невозможно!

И математик вытер ладонью внезапно вспотевший лоб.

Не прошло и часа, как на завод в Виргинию вылетел стратоплан. Указания были несложными:

— Разыскать этого робота, не теряя ни минуты!

ЭЛ-76 был в полной растерянности. Более того, его сложный позитронный мозг сознавал только одно: он в растерянности. Все началось в тот момент, когда он оказался в этой абсолютно незнакомой обстановке. А как это произошло, он уже не знал. Все перепуталось.

Под ногами было что-то зеленое, кругом поднимались бурые столбы, тоже с зеленью наверху. Небо, которое должно быть черным, оказалось голубым. Солнце было такое, как полагалось, — круглое, желтое и горячее. Но где же пыльная, похожая на пемзу порода, которая должна быть под ногами? Где огромные скалистые кольца кратеров?

Под ногами у него была только зелень, над головой — голубое небо. Окружавшие его звуки тоже были незнакомыми. Он пересек поток воды, доходившей ему до пояса. Вода была голубая, холодная и мокрая. А люди, которые время от времени попадались ему на пути, были без скафандров, хотя им полагалось быть в скафандрах. Увидев его, они что-то кричали и убегали. Один из них навел на него пистолет — пуля просвистела над самой его головой — и тоже бросился бежать.

Робот не имел ни малейшего представления, сколько времени он так бродил, пока в двух милях от городка Хэннафорда не наткнулся на хижину Рэндольфа Пэйна. Сам Рэндольф Пэйн с отверткой в одной руке и трубкой в другой сидел на пороге, зажав между колен помятые останки пылесоса.

Пэйн что-то напевал себе под нос, потому что был человеком веселым и беспечным, — во всяком случае, когда находился в этой хижине. У него было и более респектабельное жилище в Хэннафорде, но то жилище заполонила в основном его жена, о чем он втайне искренне сожалел. Вот почему он чувствовал такое облегчение и такую свободу, когда ему удавалось выбраться в свою «личную конуру-люкс», где он мог, мирно покуривая, предаваться любимому занятию — чинить бытовые приборы, давно отслужившие свой срок.

Это было не бог весть какое развлечение, но порой кто-нибудь приходил к нему с радиоприемником или будильником, и деньги, которые Пэйн получал за то, что перетряхивал их внутренности, поступали в его бесконтрольное распоряжение, а не проходили через скаредные руки его супруги, пропускавшие лишь жалкие гроши.

Например, вот этот пылесос обещал верных шесть долларов.

При этой мысли Пэйн замурлыкал чуть громче, поднял взгляд — и его бросило в пот. Мурлыканье оборвалось, глаза Пэйна полезли на лоб. Он попытался было встать, чтобы пуститься наутек, но ноги его не слушались.

ЭЛ-76 присел рядом с ним на корточки и спросил:

— Послушайте, почему все остальные убегали?

Пэйн прекрасно понимал, почему они убегали, но те нечленораздельные звуки, которые ему удалось издать, не внесли ясности в положение. Он попробовал отодвинуться от робота.

ЭЛ-76 продолжал обиженным тоном:

— Один даже выстрелил в меня. На дюйм левее — и он поцарапал бы мне облицовку.

— П-псих, д-должно быть, — заикаясь, выдавил из себя Пэйн.

— Возможно, — голос робота зазвучал более доверительно. — Послушайте, почему все вообще не так, как должно быть?

Пэйн поспешно огляделся. Ему пришло в голову, что этот металлический верзила разговаривает весьма кротко. Кроме того, он как будто где-то слыхал, что устройство мозга не позволяет роботам причинять вред человеку, и ему стало легче.

— Все так и должно быть.

— Разве? — ЭЛ-76 неодобрительно поглядел на него. — Вот вы, например. Где ваш скафандр?

— У меня нет скафандра.

— Тогда почему вы не умерли?

— Ну… не знаю, — ответил ошарашенный Пэйн.

— Вот видите! — торжествующе сказал робот. — Я же говорю, что все не так, как должно быть. Где кратер Коперника? Где Лунная станция номер семнадцать? А где мой «Дезинто»? Я хочу приняться за работу, очень хочу, — голос его дрожал от недоумения и обиды. — Я уже много часов ищу кого-нибудь, кто сказал бы мне, где мой «Дезинто», но все разбегаются. Я уже, наверное, отстал от графика, и начальник участка совсем взбесится. Ничего себе положение!

Пэйн медленно собрался с мыслями и произнес:

— Послушай, как тебя зовут?

— Мой номер ЭЛ Семьдесят Шесть.

— Ладно, сойдет и «Эл». Так вот, Эл, если тебе нужна Лунная станция номер семнадцать, так это на Луне. Ясно?

ЭЛ-76 кивнул тяжелой головой.

— Ну, конечно. Но я же ее искал…

— Но она на Луне. А это не Луна.

Теперь пришла очередь робота растеряться. Он некоторое время задумчиво смотрел на Пэйна, а потом медленно произнес:

— То есть как это — не Луна? Конечно же, это Луна. Если это не Луна, то что же это тогда такое? А? Скажите-ка!

Пэйн издал какой-то невнятный звук и тяжело задышал. Он погрозил роботу пальцем.

— Послушай, — начал он, но тут его осенила величайшая идея века, и он закончил полупридушенным голосом:

— Ух ты!

ЭЛ-76 укоризненно взглянул на него.

— Это не ответ. По-моему, я имею право на вежливый ответ, если задаю вежливый вопрос.

Но Пэйн не слушал. Он все еще поражался собственной сообразительности. Конечно же, все ясно как день. Этот робот был построен для Луны, но каким-то образом заблудился на Земле. Немудрено, что он совсем запутался, потому что его позитронный мозг рассчитан исключительно на лунные условия и понять земную обстановку он не в состоянии.

Только бы задержать робота здесь! А тем временем можно будет связаться с заводом в Питерсборо. Ведь роботы стоят огромных денег. Не меньше пятидесяти тысяч долларов, как он где-то слышал, а иногда и миллионы. Какое же можно получить вознаграждение! Уму непостижимо! И все, до последнего цента, — твои собственные деньги. А Миранде — ни единого ломаного дырявого цента! Ни единого, черт возьми!

Тут ему удалось наконец встать на ноги.

— Эл, — сказал он. — Мы с тобой друзья. Приятели! Я люблю тебя, как брата.

Он протянул руку.

— Давай лапу!

Его рука утонула в металлической ладони робота, который осторожно пожал ее. Робот не совсем понимал, что происходит.

— Означает ли это, что вы скажете мне, как попасть на Лунную станцию номер семнадцать?

Пэйн был слегка озадачен.

— Н-нет, не совсем. В общем, ты мне так нравишься, что я хочу, чтобы ты на некоторое время остался здесь, со мной.

— О нет, я не могу. Я должен приняться за работу. — Он угрюмо добавил: — Представьте себе, что это вы час за часом, минута за минутой не выполняете норму! Я хочу работать. Я должен работать!

Пэйн с легким отвращением подумал, что вкусы бывают разные, и сказал:

— Ладно, тогда я тебе кое-что объясню. Я вижу, что ты неглуп. Твой начальник участка приказал мне задержать тебя здесь на некоторое время. В общем, пока он за тобой не пришлет.

— Зачем? — подозрительно спросил ЭЛ-76.

— Сам не знаю. Это государственная тайна.

«Господи, только бы он поверил», — мысленно взывал Пэйн, Он знал, что роботы чертовски умны, но этот смахивал на какую-то раннюю модель.

А пока он молился, ЭЛ-76 обдумывал положение. Его мозг, предназначенный для работы с «Дезинто» на Луне, не слишком годился для абстрактных размышлений. Впрочем, ЭЛ-76 обнаружил, что, с тех пор как он заблудился, его мыслительные процессы протекают как-то странно. На него явно действовала чуждая обстановка.

Во всяком случае, его следующие слова свидетельствовали даже о некотором хитроумии. Он лукаво спросил:

— А как зовут моего начальника участка?

Пэйн поперхнулся, но быстро нашелся и обиженно ответил:

— Эл, и тебе не стыдно? Я же не могу сказать тебе, как его зовут. У деревьев есть уши.

ЭЛ-76 невозмутимо осмотрел ближайшее дерево и возразил:

— У них нет ушей.

— Знаю, я хотел сказать, что здесь могут быть шпионы.

— Шпионы?

— Ну да. Знаешь, такие нехорошие люди, которые хотят уничтожить Лунную станцию номер семнадцать.

— Зачем?

— Потому, что они нехорошие. И они хотят уничтожить тебя тоже, и вот почему тебе нужно на некоторое время остаться здесь, — чтобы они тебя не нашли.

— Но… но мне нужен «Дезинто». Я не должен отставать от графика.

— Будет тебе «Дезинто». Будет! — лихорадочно пообещал Пэйн, так же лихорадочно проклиная про себя устройство робота, который уперся в одну точку и больше знать ничего не желает. — Завтра сюда пришлют «Дезинто». Да, завтра.

А до этого времени сюда уже явятся люди с завода, и он получит заветные охапки зеленых стодолларовых бумажек.

Но под раздражающим воздействием незнакомого мира ЭЛ-76 становился все более упрямым.

— Нет, — возразил он, — «Дезинто» нужен мне сейчас же.

Расправив свои металлические суставы, он встал.

— Я лучше пойду еще его поищу.

Пэйн бросился за ним и вцепился в холодный жесткий локоть.

— Послушай! — вскричал он. — Ты должен остаться!

Тут в мозгу робота что-то щелкнуло.

Все необычное, что окружало его, собралось в одну точку, его мозг осветился яркой вспышкой и заработал с необычайной эффективностью. Робот стремительно повернулся к Пэйну:

— Вот что! Я могу построить «Дезинто» прямо здесь и буду с ним работать.

Пэйн в сомнении помолчал.

— Не думаю, чтобы я сумел его построить. Притворяться, будто он умеет строить какие-то неведомые «Дезинто», явно не стоило.

— Неважно, — ЭЛ-76 прямо-таки чувствовал, как позитронные связи в его мозгу Перестраиваются по-новому, и испытывал успокоительное возбуждение. — Я сам могу построить «Дезинто».

Он заглянул в конуру-люкс и сказал:

— У вас здесь есть все, что мне нужно. Рэндольф Пэйн окинул взглядом хлам, которым была завалена его хижина: выпотрошенные радиоприемники, холодильник без дверцы, ржавые автомобильные двигатели, сломанная газовая плита, несколько миль разлохмаченного провода — в общем, тонн пять-десять разнообразного железного лома, от которого с презрением отвернулся бы любой старьевщик.

— Разве? — слабым голосом спросил он.

Два часа спустя почти одновременно произошли два события. Во-первых, Сэму Тому, управляющему филиалом «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» в Питерсборо, позвонил по видеофону некий Рэндольф Пэйн из Хэннафорда. Речь шла о пропавшем Роботс. Тоб, издав утробное рычание, отключился и приказал, чтобы впредь все подобные звонки переадресовывали шестому помощнику вице-президента, ведающему дырками от пуговиц.

Его можно было понять. Хоть робот ЭЛ-76 и исчез бесследно, всю последнюю неделю на завод непрерывно приходили сообщения о его местонахождении, поступавшие со всей страны. Порой по четырнадцать раз в день из четырнадцати разных штатов.

Тоб был сыт по горло, не говоря уже о том, что он вообще дошел до исступления. Делом как будто намеревалась заняться комиссия конгресса, хотя известнейшие специалисты по робопсихологии и математической физике все до единого давали голову на отсечение, что робот не представляет совершенно никакой опасности.

Не удивительно, что управляющий только через три часа задумался над тем, откуда же Рэндольф Пэйн мог узнать, что робот предназначался для Лунной станции № 17? И вообще, откуда он узнал, что номер робота ЭЛ-76? Этих подробностей компания никому не сообщала.

Минуты полторы Тоб размышлял, а потом взялся за дело.

Однако за те три часа, которые прошли со времени звонка Пэйна, успело произойти второе событие. Рэндольф Пэйн, который совершенно правильно истолковал нежелание управляющего продолжать разговор как признак недоверия к своим словам, вернулся в хижину с фотоаппаратом. Пусть-ка попробуют не поверить фотографиям! Ну, а оригинал он им черта с два покажет, пока они не выложат деньги на бочку.

Все это время ЭЛ-76 занимался своим делом. Половина содержимого хижины Пэйна была разбросана на пространстве примерно в два акра, а посередине сидел на корточках робот и возился с радиолампами, кусками железа, медной проволокой и прочим хламом. Он не обратил никакого внимания на Пэйна, который, распластавшись на животе, готовился сделать прекрасный снимок.

Именно в этот момент из-за поворота дороги вышел Лемюэл Оливер Купер и замер на месте, потрясенный открывшейся перед ним картиной. Пришел он сюда потому, что забарахливший электрический тостер усвоил дурную привычку швыряться ломтиками хлеба, не потрудившись их поджарить. Удалился же Купер отсюда по куда более очевидной причине. Сюда он шел не спеша, в самом приятном весеннем расположении духа. Обратно он устремился с такой скоростью, что любой тренер университетской легкоатлетической команды, увидев его, только широко раскрыл бы глаза и одобрительно причмокнул бы губами.

Не снижая скорости, Купер — уже без шляпы и тостера — ворвался в кабинет шерифа Сондерса и остановился, только налетев на стену. Дружеские руки подняли его, и в течение тридцати секунд он тщетно пытался выговорить хоть слово. Его поили виски, его обмахивали платком, и, когда он наконец обрел дар речи, получилось примерно следующее: «Чудище… семь футов росту… раскидало всю хижину… бедный Рэнни Пэйн…» и так далее.

Постепенно удалось выяснить и подробности: что у хижины Рэндольфа Пэйна сидело огромное металлическое чудище ростом футов семь, а может быть, и все восемь или девять; что сам Рэндольф Пэйн лежал ничком и весь в крови, бедняга, изувеченный до неузнаваемости; что чудище усердно разносило хижину в щепки, удовлетворяя свою страсть к разрушению; что оно бросилось на Лемюэла Оливера Купера, и ему, Куперу, еле удалось ускользнуть из его лап.

Шериф Сондерс затянул потуже пояс, охватывавший его обширную талию, и сказал:

— Это тот самый механический человек, который удрал с завода в Питерсборо. Нас об этом предупреждали в прошлую субботу. Эй, Джейк, созови всех хэннафордцев, кто только умеет стрелять, и нацепи им по бляхе помощника шерифа. И чтобы в полдень они были тут! Да, вот что, Джейк, сначала загляни к вдове Пэйн и сообщи ей о несчастье, только поосторожнее!

Говорят, Миранда Пэйн, узнав о случившемся, помедлила лишь минуту, чтобы проверить, на месте ли страховой полис ее покойного мужа, и выразить в двух словах свое мнение о поразительной глупости, помешавшей ему застраховаться на вдвое большую сумму, — и тут же испустила такой душераздирающий, горестный вопль, какой только может вырваться из груди самой респектабельной вдовы.

Несколько часов спустя Рэндольф Пэйн, ничего не зная о постигших его тяжких увечьях и ужасной смерти, с удовольствием разглядывал только что проявленные негативы. Трудно было бы представить себе более исчерпывающую серию изображений трудящегося робота. Так и напрашивались названия: «Робот, задумчиво разглядывающий радиолампу», «Робот, сращивающий два провода», «Робот, размахивающий отверткой», «Робот, разносящий вдребезги холодильник» и так далее.

Оставался пустяк — напечатать фотографии, и Пэйн вышел из-за занавески, которая отгораживала наспех сооруженную темную комнату, чтобы покурить и поболтать с роботом.

При этом он пребывал в блаженном неведении того, что окружающий лес кишит перепуганными фермерами, вооруженными чем попало, начиная от мушкета — реликвии колониальных времен — и кончая ручным пулеметом самого шерифа. Не подозревал он и о том, что полдюжины Роботехников во главе с Сэмом Тобом в этот момент мчатся по шоссе из Питерсборо, делая больше ста двадцати миль в час, только для того, чтобы иметь удовольствие с ним познакомиться.

И вот, пока приближалась развязка, Рэндольф Пэйн удовлетворенно вздохнул, чиркнул спичку о сиденье своих штанов, задымил трубкой и со снисходительной усмешкой поглядел на робота ЭЛ-76.

Ему уже довольно давно стало ясно, что робот основательно свихнулся. Рэндольф Пэйн знал толк в самодельных приспособлениях, так как и сам соорудил на своем веку несколько аппаратов, от которых шарахнулась бы даже самая флегматичная лошадь, но ему никогда и не снилось ничего похожего на чудовищное сооружение, которое состряпал ЭЛ-76.

Если бы Руб Голдберг был еще жив, он умер бы от зависти; Пикассо бросил бы живопись, почувствовав, что его превзошли — и как превзошли! А если бы в радиусе полумили отсюда оказалась корова, то в этот вечер она доилась бы простоквашей.

Да, это было нечто жуткое!

Над массивным основанием из ржавого железа (Пэйн припомнил, что когда-то оно было частью сломанного трактора) вкривь и вкось поднималась поразительная путаница проводов, колесиков, ламп и неописуемых ужасов без числа и названия. Все это завершалось наверху чем-то вроде раструба самого зловещего вида.

Пэйну захотелось было заглянуть в раструб, но он воздержался. Ему доводилось видеть, как внезапно взрывались куда более приличные на вид машины.

Он сказал:

— Послушай-ка, Эл!

Робот лежал на животе, прилаживая на место тонкую металлическую полоску. Он поднял голову.

— Что вам нужно, Пэйн?

— Что это такое?

Таким тоном мог бы задать подобный вопрос человек, глядящий на нечто невыразимо гнусное и смрадное, брезгливо подцепив его кончиком трехметрового шеста.

— Это «Дезинто», который я собираю, чтобы приступить к работе. Усовершенствованная модель.

Робот встал, с лязгом почистил стальные колени и не без гордости взглянул на свое сооружение.

Пэйн содрогнулся. Усовершенствованная модель! Немудрено, что оригинал прячут в лунных пещерах. Бедный спутник Земли! Бедный безжизненный спутник! Пэйну давно хотелось узнать, какая судьба может быть хуже смерти. Теперь он знал.

— А работать-то эта штука будет? — спросил он.

— Конечно.

— Откуда ты знаешь?

— А как же иначе! Ведь я его собрал, разве нет? Мне нужна еще только одна деталь. Есть у вас фонарик?

— По-моему, где-то есть.

Пэйн исчез в хижине и тут же вернулся.

Робот отвинтил крышку фонарика и снова принялся за работу. Через пять минут он кончил, отступил на несколько шагов и произнес:

— Готово. Теперь я принимаюсь за работу. Можете смотреть, если хотите.

Наступила пауза, пока Пэйн пытался оценить по достоинству столь великодушное предложение.

— А это не опасно?

— С ним управится и ребенок.

— А! — Пэйн криво улыбнулся и спрятался за самое толстое дерево из всех, что были поблизости.

— Валяй, — сказал он, — Я в тебя верю.

ЭЛ-76 указал на кошмарную груду лома и произнес:

— Смотрите!

Потом его руки пришли в движение…

Бравые фермеры графства Хэннафорд, штат Виргиния, медленно стягивали кольцо вокруг хижины Пэйна. Они крались от дерева к дереву, в жилах у них играла кровь героических предков колониальных времен, а по спинам ползали мурашки.

Шериф Сондерс передал по цепи приказ:

— Стрелять по моему приказу и целить в глаза.

К нему подошел Джекоб Линкер, Тощий Джейк, как называли его друзья, и заместитель шерифа, как именовал себя он сам.

— А ну как этот механический человек смылся?

Как он ни старался, в его голосе прозвучала тихая надежда.

— Почем я знаю, — проворчал шериф. — Да навряд ли. Мы бы тогда наткнулись на него в лесу, а там он нам не попадался.

— Что-то уж очень тихо, а до хижины вроде бы рукой подать.

Джейк мог бы и не упоминать об этом — в горле шерифа Сондерса давно стоял такой большой комок, что глотать его причлось в три приема.

— Вернись на место, — приказал он. — И держи палец на спуске.

Они уже подошли к самой поляне, и шериф Сондерс выглянул из-за дерева одним уголком плотно зажмуренного глаза. Ничего не увидев, он подождал, потом попробовал снова, на этот раз открыв глаза.

Эта попытка, естественно, оказалась более успешной.

Он увидел следующее: 1 (один) громадный механический человек, стоя спиной к нему, склонялся над 1 (одним) леденящим душу корявым устройством неясного происхождения и еще более неясного назначения. Не заметил шериф только дрожащую фигуру Рэндольфа Пэйна, который нежно обнимал узловатый ствол третьего по счету дерева к северо-северо-западу от него.

Шериф Сондерс выступил вперед и поднял ручной пулемет. Робот, по-прежнему стоявший к нему широкой металлической спиной, произнес громким голосом, обращаясь к неизвестному лицу (или лицам):

— Смотрите!

И в тот момент, когда шериф раскрыл было рот, чтобы дать команду «огонь», металлические пальцы нажали кнопку.

Точного описания того, что произошло вслед за этим, не существует, несмотря на присутствие семидесяти очевидцев. Все последовавшие затем дни, месяцы и годы ни один из этих семидесяти ни разу и словом не обмолвился о тех нескольких секундах, которые промелькнули непосредственно после того, как шериф раскрыл рот, чтобы скомандовать «огонь». Когда же их начинали расспрашивать, они просто зеленели и, пошатываясь, уходили прочь.

Однако есть основания полагать, что в общих чертах произошло следующее.

Шериф Сондерс раскрыл рот. ЭЛ-76 нажал кнопку. «Дезинто» сработал — и семьдесят пять деревьев, два сарая, трех коров и три четверти холма Утиный Клюв как будто ветром сдуло. Так сказать — туда, где прошлогодний снег.

После этого рот шерифа Сондерса в течение неопределенного промежутка времени оставался открытым, но не издал ни команды «огонь», ни какого бы то ни было другого звука. А потом…

А потом засвистел разрезаемый воздух, послышался треск и шорох многих тел, мчавшихся сквозь кусты, и лес прочертила серия лиловых молний, разлетавшихся по всем направлениям от хижины Рэндольфа Пэйна. От участников облавы не осталось и следа.

В окрестностях поляны валялось огнестрельное оружие самых разнообразных систем, в том числе патентованный, никелированный, сверхскорострельный, безотказный ручной пулемет шерифа. Вперемешку с оружием лежало около пятидесяти шляп, несколько недогрызенных сигар и всякие мелочи, оброненные в суматохе. Но люди исчезли.

За исключением Тощего Джейка, ни об одном из них ничего не было слышно в течение трех дней. Он же стал исключением только потому, что мчаться дальше со скоростью метеора ему помешала встреча с полудюжиной служащих завода из Питерсборо, которые тоже мчались с вполне приличной скоростью, но только не из леса, а в лес.

Тощего Джейка остановил Сэм Тоб, искусно подставив на его пути свой живот. Как только к Сэму вернулось дыхание, он спросил:

— Где живет Рэндольф Пэйн? Остекленевшие глаза Тощего Джейка на мгновение прояснились.

— Друг! — ответил он. — В противоположном направлении!

И тут же чудесным образом исчез. У самого горизонта между деревьями виднелась все уменьшавшаяся точка, и возможно, что это был Джейк, но Сэм Тоб не решился бы это утверждать под присягой.

Вот и все про шерифа и его помощников, но остается еще Рэндольф Пэйн, реакция которого оказалась несколько иной.

Рэндольф Пэйн абсолютно не помнил, что произошло за тот пятисекундный промежуток времени, который последовал за нажатием кнопки и исчезновением холма Утиный Клюв. Только что он глядел сквозь кусты на поляну, спрятавшись за деревом, и вот уже болтался на его верхней ветви. Тот же самый импульс, который разогнал шерифа с помощниками по горизонтали, его заставил устремиться по вертикали.

Что касается того, как он ухитрился преодолеть пятьдесят футов, отделявших подножие дерева от его вершины, — влез он, или прыгнул, или взлетел, — этого он не знал, да и знать не хотел.

Знал он одно: робот, временно находившийся в его владении, уничтожил чужую собственность. Мечты о вознаграждении испарились, сменившись кошмарными видениями, в которых фигурировали возмущенные сограждане, разъяренные толпы линчевателей, судебные иски, арест по обвинению в убийстве и тирады Миранды Пэйн. В основном — тирады Миранды Пэйн.

Он хрипло завопил:

— Эй ты, робот, разбей эту штуку, слышишь? Разбей ее вдребезги! И забудь, что мы с тобой знакомы! Ты меня не знаешь, ясно? И чтобы ты никому ни слова об этом не говорил! Забудь, все забудь, слышишь?

Он не думал, что от его приказа будет какой-нибудь толк: просто ему надо было высказаться. Но он не знал, что робот всегда выполняет приказания человека, за исключением тех случаев, когда их выполнение связано с опасностью для другого человека.

Поэтому ЭЛ-76 принялся спокойно и методично разносить «Дезинто» вдребезги, превращая ее в груду лома.

В тот самый момент, когда он дотаптывал последний кубический дюйм машины, на поляне появился Сэм Тоб со своей командой, а Рэндольф Пэйн, почувствовав, что пришли настоящие хозяева робота, кубарем свалился с дерева и во все лопатки пустился наутек в неизвестном направлении.

Дожидаться вознаграждения он не стал.

Инженер — Роботехник Остин Уайльд повернулся к Сэму Тобу и спросил:

— Вы чего-нибудь добились от робота?

Тот покачал головой и прорычал:

— Ничего. Ни слова. Он забыл все, что произошло с того момента, как он ушел с завода. Должно быть, ему кто-то приказал забыть — иначе он помнил бы хоть что-нибудь. С какой это кучей лома он возился?

— Вот именно — куча лома. Да ведь это же, конечно, был «Дезинто», который он разбил. Если бы мне попался тот, кто приказал ему это сделать, я бы его прикончил, предварительно поджарив живьем. Вот, взгляните!

Они стояли на склоне бывшего холма Утиный Клюв — точнее говоря, на том месте, где склон кончался, так как вершина была начисто срезана. Уайльд провел рукой по безукоризненно ровной поверхности.

— Какой «Дезинто»! — сказал он. — Срезал холм, как бритвой!

— Зачем он его построил?

Уайльд пожал плечами.

— Не знаю, какой-то местный фактор — мы так и не узнаем какой — так подействовал на его позитронный мозг лунного образца, что он построил «Дезинто» из лома. У нас не больше одного шанса на миллион, что удастся когда-нибудь наткнуться на этот фактор, раз сам робот забыл. Второго такого «Дезинто» у нас никогда не будет.

— Неважно. Главное, мы отыскали робота.

— Как бы не так, — с горечью возразил инженер. — Вы когда-нибудь имели дело с «Дезинто» на Луне? Они жрут энергию, как электрические свиньи, и начинают работать не раньше, чем напряжение поднимется до миллиона вольт. А этот «Дезинто» работал на ином принципе. Я смотрел все обломки под микроскопом, и знаете, какой единственный источник питания я обнаружил?

— Какой?

— Вот, и больше ничего! И мы никогда не узнаем, как он этого добился!

И Остин Уайльд показал источник питания, позволивший «Дезинто» за полсекунды сбрить холм, — две батарейки от карманного фонаря.

Кэл

Я — робот. Меня зовут Кэл. У меня есть регистрационный номер. Мой номер КЛ-123Х, но хозяин зовет меня просто Кэл.

Буква «Х» в регистрационном номере означает, что я особый для своего хозяина робот. Он меня сам заказал и помог построить. У него много денег. Он писатель.

Я не очень сложный робот. Хозяину сложный не нужен. Ему надо, чтобы кто-нибудь за ним прибирал, следил за принтером, сортировал диски и тому подобное.

Он говорит, чтобы я не отвечал и делал то, что велят. Он говорит, что так надо.

Иногда другие люди приходят ему помочь. Они ему отвечают. Бывает, они делают не то, что им велят. Он сердится, лицо его краснеет.

Тогда хозяин объясняет мне, что надо сделать. Я выполняю, и он говорит: слава богу, ты делаешь то, что велят.

Естественно, я делаю то, что велят. А как же иначе? Я хочу, чтобы моему хозяину было хорошо. Я всегда знаю, когда ему хорошо. Рот его растягивается, он называет это улыбкой. Он хлопает меня по плечу и говорит: хорошо, Кэл, хорошо.

Я люблю, когда он говорит: хорошо, Кэл, хорошо. Я говорю хозяину: спасибо, вы тоже сделали мне хорошо.

Тогда он смеется. Я люблю, когда он смеется, это значит — он доволен, хотя при этом издает очень странные звуки. Я не понимаю, как хозяин их издает и зачем. На мой вопрос он ответил, что смеется, когда что-нибудь кажется ему смешным.

Я спрашиваю: смешно ли то, что я говорю?

Он говорит: да, смешно.

Ему кажется смешным, что мне хорошо. Он утверждает, что роботам на самом деле не может быть хорошо. Он говорит, что у роботов позитронные мозговые каналы, которые работают быстрее, если роботы в точности следуют всем указаниям.

Я не знаю, что такое позитронные мозговые каналы. Хозяин считает, что они находятся внутри меня.

Я спрашиваю: становится ли мне легче, когда позитронные каналы работают быстрее? Становится ли мне хорошо?

Потом я спрашиваю: когда хозяину хорошо, означает ли это, что внутри его что-то работает лучше?

Хозяин кивает и говорит: Кэл, ты умнее, чем выглядишь.

Что это значит, я тоже не понимаю, но хозяин, кажется, мной доволен. Мои позитронные мозговые каналы начинают работать быстрее, и мне становится хорошо. Легче просто сказать, что мне хорошо. Я спрашиваю: могу ли я так говорить?

Он отвечает: ты можешь говорить все, что захочешь, Кэл.

Чего я хочу, так это стать писателем, как мой хозяин. Не знаю, почему мне этого хочется, но мой хозяин — писатель, и он помог меня создать. Может быть, поэтому я хочу стать писателем. Я не понимаю, откуда взялось это чувство, потому что не знаю, что такое писатель. Я спрашиваю у хозяина: что значит писатель?

Он опять улыбается.

— Зачем тебе это, Кэл? — спрашивает он.

— Не знаю, — говорю я. — Просто вы писатель, и я хочу знать, что это такое. Вы выглядите довольным, когда пишете; может, и я стану таким довольным, когда что-нибудь напишу. Мне кажется…

Я не могу подобрать нужные слова. Я думаю, а хозяин ждет. Он по-прежнему улыбается.

Я говорю: я хочу знать, потому что, когда узнаю, мне будет лучше. Мне… мне…

— Тебе любопытно, Кэл, — говорит хозяин.

— Я не знаю, что означает это слово.

— Это значит, что ты хочешь знать только потому, что хочешь знать, — объясняет хозяин.

— Я хочу знать только потому, что хочу знать, — говорю я.

— Писать — значит сочинять истории, — говорит хозяин. — Я рассказываю о людях, которые делают разные вещи и с которыми случаются разные вещи.

— Как вы узнаете, что они делают и что с ними случается? — спрашиваю я.

— Я их выдумываю, Кэл, — говорит хозяин. — Это не настоящие люди. И события не настоящие. Я представляю их здесь.

Он показывает на голову.

Я не понимаю и спрашиваю, как же он их представляет, но хозяин смеется и говорит, что тоже этого не знает, придумывает, и все.

— Я пишу о преступлениях, — говорит хозяин. — Детективные истории. Рассказываю о людях, которые поступают неправильно, причиняют зло другим.

Мне очень плохо, когда я слышу такое. Я говорю: как вы можете писать о причиняемом людям зле? Такого не должно быть.

Он говорит: люди не подчиняются Трем законам роботехники. Люди-хозяева могут причинять зло другим людям-хозяевам, если им того захочется.

— Это неправильно, — говорю я.

— Неправильно, — соглашается он. — В моих рассказах люди, которые творят зло, несут наказание. Их помещают в тюрьму, где они не могут более вредить другим людям.

— Нравится ли им в тюрьме? — спрашиваю я.

— Конечно нет. Там не может нравиться. Но страх перед тюрьмой удерживает их от свершения еще большего зла.

Я говорю: но тюрьма — это тоже плохо, если люди там страдают.

— Вот, — говорит мой хозяин, — поэтому ты и не можешь писать детективные рассказы.

Над этим я думаю. Должен существовать способ писать рассказы, в которых людям не причинялось бы зло. Я бы этим занялся. Я хочу стать писателем. Я очень хочу стать писателем.

У хозяина есть три разных Писателя для создания рассказов. Это устройства, при помощи которых он пишет. Одно очень старое, называется «машинка», но хозяин хранит его из сентиментальных соображений.

Я не знаю, что такое сентиментальные соображения. Я не люблю спрашивать. Хозяин им не пользуется. Наверное, сентиментальные соображения означают, что им нельзя пользоваться.

Он не запрещает мне подходить и трогать машинку. Я его не спрашиваю, могу ли я на ней работать. Если я не спрашиваю, а он не запрещает, значит, я не нарушу приказа, когда ею воспользуюсь.

Ночью он спит, а другие хозяева, которые иногда бывают здесь, уходят. У хозяина есть еще два робота, они для него важнее меня и выполняют более серьезную работу. Когда им не дают никаких заданий, они ждут всю ночь в своих нишах.

Хозяин не сказал: оставайся в своей нише, Кэл.

Я совсем не важный робот, и он часто не велит мне оставаться в нише. Тогда я могу болтаться всю ночь. Я могу смотреть на Писателя. Нажимаешь на клавиши — и машинка делает слова, которые потом переходят на бумагу. Я наблюдаю за хозяином и знаю, как нажимать на клавиши. Слова сами попадают на бумагу. Мне не надо этого делать.

Я нажимаю на клавиши, но я не понимаю слов. Спустя некоторое время мне становится плохо. Хозяину может не понравиться, даже если он и не запрещал мне это делать.

Слова напечатаны на бумаге, утром я показываю ее хозяину.

Я говорю: простите, но я пользовался Писателем.

Он смотрит на бумагу. Потом смотрит на меня.

Хозяин хмурится.

Он говорит: это ты сделал?

Да, хозяин.

Когда?

Прошлой ночью.

Зачем?

Мне очень хочется писать. Это рассказ?

Он смотрит на бумагу и улыбается.

Он говорит: здесь напечатаны произвольно выбранные буквы, Кэл. Это абракадабра.

Кажется, он не сердится. Я чувствую себя лучше. Я не знаю, что такое абракадабра.

Я спрашиваю: это рассказ?

Он говорит: нет, не рассказ. Хорошо, что Писателя нельзя испортить неправильным обращением. Если ты в самом деле так хочешь печатать, я скажу, что надо сделать. Я отдам тебя в доработку, тебя перепрограммируют, и ты научишься пользоваться Писателем.

Спустя два дня приходит техник. Это хозяин, который знает, как научить роботов выполнять более сложную работу. Хозяин говорит мне, что именно этот техник собрал меня, а он ему помогал. Я этого не помню.

Техник внимательно слушает моего хозяина.

Он говорит: зачем вам это надо, мистер Нортроп?

Другие хозяева называют моего хозяина мистер Нортроп.

Хозяин отвечает: если помните, я участвовал в разработке Кэла. Очевидно, я вложил в него стремление стать писателем. Я этого не хотел, но, раз уж так случилось, почему бы не пойти ему навстречу. Я его должник.

Техник говорит: но это же глупо. Даже если мы случайно вложили в него желание писать, это не занятие для робота.

— Как бы то ни было, я хочу, чтобы вы это сделали, — говорит хозяин.

Техник отвечает: это будет дорого стоить, мистер Нортроп.

Хозяин хмурится. Кажется, он сердится.

Он говорит: Кэл мой робот. Я волен поступать с ним, как мне заблагорассудится. Я плачу деньги и настаиваю, чтобы его перепрограммировали.

Техник тоже сердится. Он говорит: как хотите, мне все равно. Клиент всегда прав. Только это будет стоить гораздо дороже, чем вам представляется, потому что мы не можем вложить умение пользоваться Писателем без существенного расширениясловарного запаса.

— Отлично, — говорит хозяин. — Расширяйте словарный запас.

На следующий день техник приходит с множеством инструментов. Он вскрывает мою грудь.

Странное ощущение. Мне оно не нравится.

Он лезет внутрь. Кажется, он отключает блок питания, а может, и вообще вытаскивает его из груди. Не помню. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю и ничего не знаю.

Потом я снова могу думать и понимать. Я догадываюсь, что прошло какое-то время, хотя не могу сообразить сколько.

Я думаю. Странно, но я уже знаю, как пользоваться Писателем, и, похоже, теперь я понимаю больше слов. Во всяком случае я знаю, что такое «абракадабра», и мне неловко из-за того, что я показывал абракадабру хозяину, думая, что это рассказ.

Больше такое не повторится. На сей раз у меня нет предчувствия — кстати, теперь я знаю, что такое «предчувствие» — что он запретит мне пользоваться старым Писателем. Было бы глупо перепрограммировать меня, а потом запретить печатать.

Так я ему и сказал:

— Скажите, хозяин, могу ли я теперь пользоваться Писателем?

— В любое время, когда ты не занят другими делами, Кэл. Только ты должен показывать мне все, что напишешь.

— Разумеется, хозяин.

Он явно удивился моей готовности, поскольку ничего, кроме абракадабры, от меня не ждал. (Какое все-таки гадкое слово!) Больше он ее не увидит.

Я не стал тут же писать рассказ. Надо было вначале подумать. Полагаю, именно это имел в виду хозяин, когда говорил, что рассказ надо сочинить.

Оказалось, что вначале действительно надо думать, а уже потом записывать то, что пришло в голову. Дело оказалось сложнее, чем я поначалу предполагал.

Хозяин заметил мою озабоченность. Он спросил:

— Что ты делаешь, Кэл?

— Стараюсь придумать рассказ, — ответил я. — Трудная работа.

— Ты это понял, Кэл? Хорошо. Оказывается, перепрограммирование не только расширило твой словарный запас, но и интенсифицировало интеллект.

— Не уверен, что понял слово «интенсифицировало», — сказал я.

— Оно означает, что ты поумнел. Стал больше знать.

— Вы огорчены, хозяин?

— Вовсе нет. Я рад. Теперь у тебя больше шансов что-нибудь сочинить, а когда ты устанешь пытаться, от тебя все равно будет больше пользы.

Я обрадовался тому, что стану полезнее хозяину, хотя я не понял, что он имел в виду, когда говорил, что я устану пытаться.

Наконец в сознании у меня сложился рассказ, и я спросил у хозяина, когда лучше всего его написать.

— Подожди до ночи, — посоветовал он. — Тогда ты не будешь мне мешать. В углу, где стоит старый Писатель, есть свет, там ты и напишешь свой рассказ. Сколько, по-твоему, тебе потребуется времени?

— Совсем немного, — удивленно ответил я. — Я могу работать на Писателе очень быстро.

— Кэл, работать на Писателе далеко не… — Хозяин вдруг замолчал, подумал и произнес: — Ну давай, пиши. Научишься. Не буду давать тебе советы.

Он оказался прав. Печатать на Писателе оказалось далеко не самым важным. Я почти всю ночь сочинял рассказ. Очень трудно сообразить, какое слово за каким следует. Пришлось несколько раз стирать написанное и начинать заново.

Наконец рассказ был написан, я привожу его полностью. Я сохранил его потому, что это первый написанный мною рассказ. Это не абракадабра.

Автор Кэл. ВТОРЖИТЕЛЬ.

Однажды жыл детектиф по имени Кэл, который был очень хорошый детектиф и очень смелый. Ничево его не пугало. Представте его удевление однажды ночью когда он услышал вторжителя в доме своево хозяина.

Он варвался в кабенет. Там был вторжитель. Он залес черес окно. Стекло было расбито. Имена это и услышал Кэл, смелый детектиф своим хорошим слухом.

Он сказал:

— Стой, вторжитель!

Вторжитель самер и очень изпугался. Кэл почуствовал плохо потому что вторжитель изпугался.

Кэл сказал:

— Посматрите что вы зделали. Вы расбили окно.

— Да, — сказал вторжитель, выгледя очень стыдно. — Я ни хотел расбить окно.

Кэл был очень умный и заметил ашипку в словах вторжителя. Он сказал:

— Как же вы соберались зайти, если не хотели расбить окно?

— Я думал оно открыто, — сказал он. — Я пытался его открыть и оно расбилось.

— Что все-таки вы зделали? — спросил Кэл. — Зачем вы хотели в эту комнату, если это не ваша комната? Вы — вторжитель.

— Я не хотел делать вред, — сказал он.

— Это не так. Если бы вы не хотели вреда, вас бы здесь не было, — сказал Кэл. — Вас надо накасать.

— Пожалуйста не накасывай меня, — сказал вторжитель.

— Я не буду вас накасывать, — сказал Кэл. — Я не хочу пречинять вам несчастье или боль. Я позову хозяина.

Он позвал:

— Хозяин! Хозяин!

Пробежал хозяин.

— Что тут случилось?

— Вторжитель, — сказал я. — Я его исловил и он ждет ваше накасание.

Мой хозяин посмотрел на вторжителя и спросил:

— Ты жалееш что зделал?

— Жалею, — сказал вторжитель. Он плакал и вода текла ис его глаз как бывает с хозяевами когда им грусно.

— Будеш еще так делать? — спросил мой хозяин.

— Никокда. Я никокда не буду так делать, — сказал вторжитель.

— В этом случае, — сказал хозяин, — ты дастатачно накасан. Уходи и никокда так больше не делай.

Потом хозяин сказал:

— Ты хороший детектиф, Кэл. Я тобой горжусь.

Кэл очень радовался, что хозяин доволен.

Конец

Рассказ мне очень понравился, и я показал его хозяину. Я был уверен, что он тоже останется доволен.

Хозяин был больше чем доволен, потому что, когда он читал рассказ, он улыбался. Потом он посмотрел на меня и спросил:

— Это ты написал?

— Да, хозяин.

— Я имею в виду, ты сам? Ниоткуда не списывал?

— Я придумал его в своей голове, хозяин. Вам понравилось?

Он снова громко засмеялся:

— Интересно получилось.

Я немного разволновался.

— Смешно? — спросил я. — Я не умею писать, чтобы было смешно.

— Я знаю, Кэл. Оно само получилось смешно.

Я некоторое время обдумывал эту фразу. Потом спросил:

— Как может что-то получиться смешным?

— Это тяжело объяснить, но ты не волнуйся. Начнем с того, что ты пишешь с ошибками. Удивительно. Ты хорошо говоришь, из чего я предположил, что ты и пишешь правильно, но оказалось, что это не так. Ты никогда не станешь писателем, пока не научишься правильно писать слова и не допускать грамматических ошибок.

— Как я научусь писать правильно?

— Не волнуйся, Кэл, — сказал хозяин. — Мы вложим в тебя орфографический словарь. Лучше скажи, Кэл в рассказе — это ведь ты, да?

— Да. — Мне было приятно, что хозяин это отметил.

— Плохо. Нельзя писать, какой ты замечательный. Это неприятно читателю.

— Почему, хозяин?

— Потому что неприятно. Похоже, мне все же придется давать тебе советы, но я постараюсь быть предельно кратким. Расхваливать себя некрасиво. Кроме того, не надо утверждать, что ты великий, ты должен показать это своими поступками. И не пользуйся своим именем.

— Это правило?

— Хороший писатель может нарушить любое правило, но ты еще новичок. Следуй моим советам. Пока их всего несколько. Потом, если не бросишь писать, ты узнаешь, что существует огромное множество правил. К тому же, Кэл, у тебя будут проблемы с Тремя законами роботехники. Нельзя ожидать от злодеев, что они станут рыдать и раскаиваться. Люди совсем не такие. Иногда их действительно надо наказывать.

Я почувствовал, что позитронные мозговые проходы заработали с трудом.

— Мне трудно, — сказал я.

— Я знаю. Кроме того, в рассказе нет интриги. Можно и без нее, но с ней все-таки лучше. Что, если твой герой, которого ты назовешь как угодно, только не Кэлом, не знает, есть ли в доме посторонний? Как его вычислить? Вот тут ему и приходится думать головой. — При этих словах хозяин показал на свою голову.

Я чего-то недопонимал.

— Слушай, что я скажу, — произнес хозяин. — После того как тебя укомплектуют словарем и грамматикой, я дам тебе почитать свои рассказы. Тогда ты поймешь, что я имею в виду.

В дом прибыл техник и заявил:

— С установкой орфографического словаря и грамматикой проблем не возникнет, хотя вам придется раскошелиться. Я знаю, что деньги вас не волнуют, но объясните: зачем вы хотите сделать писателя из этой груды стали и титана?

По-моему, было неправильно называть меня грудой стали и титана, хотя, конечно, люди-хозяева могут говорить все, что хотят. Они всегда говорят о нас, роботах, так, словно нас нет и мы ничего не понимаем. Я давно обратил на это внимание.

— Вы когда-нибудь слышали о роботе, который мечтает стать писателем? — спросил мой хозяин.

— Нет, — покачал головой техник. — Боюсь, что нет, мистер Нортроп.

— Вот и я нет! И никто, насколько мне известно, не слышал ничего подобного. Кэл уникален, и я намерен его изучать.

Техник широко улыбнулся… оскалился, вот нужное слово:

— Только не говорите, мистер Нортроп, будто вы надеетесь, что он сумеет когда-нибудь писать рассказы вместо вас.

Мой хозяин перестал улыбаться. Вскинул голову и посмотрел на техника очень сердито:

— Глупости! Делайте то, за что вам платят.

Мне показалось, что хозяин рассердился на техника, хотя я так и не понял почему. Если хозяин попросит меня писать вместо него рассказы, я буду делать это с удовольствием.

Техник пришел два дня спустя. Я снова не помню, сколько времени он надо мной работал. Ничего не помню.

Вдруг ко мне обратился мой хозяин:

— Как себя чувствуешь, Кэл?

— Очень хорошо, — ответил я. — Спасибо, сэр.

— Как насчет слов? Можешь писать правильно?

— Я знаю буквенные комбинации, сэр.

— Отлично. Можешь прочесть вот это? — Он вручил мне книгу. На обложке было написано: «Лучшие детективные истории Дж. Ф. Нортропа».

— Это ваши рассказы, сэр? — спросил я.

— Да, здесь только мои. Если хочешь, почитай.

Раньше я не умел читать, но теперь, глядя на слова, я без труда слышал их в своей голове.

— Благодарю вас, сэр, — произнес я. — Я прочту. Уверен, это поможет мне в работе.

— Отлично. Показывай мне все, что напишешь.

Рассказы хозяина оказались весьма интересными. Про детектива, который всегда раскрывал преступления, запутанные и непонятные для других. Иногда мне не удавалось разобраться, как же он докапывался до истины. Пришлось некоторые рассказы читать очень медленно и по несколько раз.

Бывало, что и после медленного прочтения я ничего не понимал. А бывало, что понимал. Тогда мне казалось, что и я смогу написать такой рассказ.

На обдумывание второго рассказа у меня ушло гораздо больше времени. Достаточно хорошо все разработав, я написал следующее:

Эфросинья Дурандо. СИЯЮЩАЯ МОНЕТА.

Кэлумет Смитсон откинулся в кресле. Орлиный взгляд детектива обострился, а ноздри носа с горбинкой раздувались, словно уловив аромат нового преступления.

Он произнес:

— Хорошо, мистер Вассел, расскажите вашу историю с самого начала. Постарайтесь ничего не упустить, ибо малейшая деталь может оказаться принципиально важной.

Вассел имел в городе крупную фирму, на которой работало много роботов и людей. Детали казались ему несущественными, и он сразу же подвел итог:

— Суть дела в том, мистер Смитсон, что я теряю деньги. Кто-то из сотрудников регулярно присваивает мелкие суммы. Каждая потеря в отдельности не представляет особой важности, но все вместе напоминает утечку масла в машине, кап-кап из протекающего ведра, медленное кровотечение из незаживающей раны. Со временем это может стать опасным.

— Вы в самом деле боитесь за свой бизнес, мистер Вассел?

— Пока нет. Но я не хочу терять деньги. А вы?

— Разумеется, нет. Сколько роботов трудятся на вашем предприятии?

— Двадцать семь, сэр.

— Надеюсь, на всех можно положиться?

— Несомненно. Они не могли ничего украсть. Кроме того, я опросил их всех, и каждый сказал, что не брал никаких денег. Роботы, как известно, лгать не способны.

— Вы совершенно правы, — произнес Смитсон. — Не стоит волноваться из-за роботов. Они предельно честны в любых мелочах. Как насчет работающих у вас людей? Сколько их?

— У меня семнадцать сотрудников, но только четверо из них могли совершить кражу.

— Почему?

— Остальные не находятся в помещении фирмы. Так вот, четыре моих сотрудника время от времени имеют доступ к небольшим суммам, и по крайней мере одному из них удалось найти способ перебрасывать средства фирмы на свой счет.

— Понятно. К сожалению, приходится признать, что люди способны совершить кражу. Говорили ли вы с подозреваемыми?

— Да. Они отрицают преступление, но, разумеется, люди способны и на ложь.

— Способны. Выглядел ли кто-нибудь из них встревоженным во время разговора?

— Все. Они поняли, что под горячую руку я могу выгнать всю компанию, не разбираясь, кто прав, кто виноват. После такого увольнения не просто найти новую работу.

— Подобное недопустимо. Нельзя наказывать невиновных.

— Вы совершенно правы, — сказал мистер Вассел. — Я не мог поступить таким образом. Но как мне найти виновного?

— Есть ли среди ваших сотрудников люди с сомнительной репутацией? Уволенные с предыдущей работы по непонятным причинам?

— Я провел расследование, мистер Смитсон, и ничего подозрительного не нашел.

— Есть ли среди них люди, особо нуждающиеся в деньгах?

— Я плачу своим сотрудникам приличные оклады.

— Не сомневаюсь. Но может быть, кто-то имеет особые пристрастия, из-за чего ему не хватает законного заработка?

— Мне об этом ничего не известно. Если человеку нужны деньги на порочные цели, он не станет это афишировать. Никто не хочет, чтобы о нем плохо думали.

— Вы правы, — произнес великий детектив. — В таком случае я должен побеседовать с четырьмя вашими сотрудниками. Я их допрошу. — Глаза его сверкнули. — Мы доберемся до разгадки этой тайны, не беспокойтесь. Давайте назначим встречу на вечер. Посидим в холле, перекусим и немного выпьем. Надо, чтобы люди чувствовали себя раскованно. Лучше сделать это сегодня.

— Я все устрою, — с готовностью пообещал мистер Вассел.

Кэлумет Смитсон сидел за накрытым столом и пристально наблюдал за четверыми мужчинами. Двое были совсем молоды и темноволосы. Один носил усы. Никто не был внешне привлекателен. Одного звали мистер Фостер, а другого — мистер Лионел. Третий был толстый с маленькими глазками. Его звали мистер Манн. Четвертый, высокий худой человек, нервно хрустел пальцами. Его звали мистер Острак.

Казалось, Смитсон и сам волновался, когда поочередно допрашивал всех четверых. Сузив орлиные глаза, он разглядывал подозреваемых и при этом вертел пальцами правой руки сверкающую монету в двадцать пять центов.

— Полагаю, все вы понимаете, как ужасно красть у своего работодателя.

Присутствующие поспешно согласились.

Смитсон задумчиво постучал монетой по столу.

— Уверен, что один из вас не выдержит гнета вины и признается в содеянном еще до конца вечера. Сейчас, однако, мне надо сделать важный звонок. Я отлучусь на несколько минут. Попрошу вас сидеть здесь и ждать, пока я не вернусь. Не разговаривайте и не смотрите друг на друга.

Он последний раз стукнул монеткой, после чего вышел из комнаты. Минут через десять он вернулся.

Оглядев всех, мистер Смитсон спросил:

— Надеюсь, вы не разговаривали и не смотрели друг на друга?

Все дружно замотали головами, словно все еще боялись раскрыть рот.

— Мистер Вассел, — сказал детектив, — вы подтверждаете, что никто не разговаривал?

— Ни единого слова. Мы сидели очень тихо и ждали, пока вы вернетесь. Мы даже не смотрели друг на друга.

— Хорошо. Теперь я попрошу всех продемонстрировать содержимое карманов. Пожалуйста, выложите на стол все, что есть в ваших карманах.

Смитсон говорил так убедительно, острые глаза его сверкали, и никому не пришло в голову перечить.

— Из рубашек тоже. Из внутренних карманов пиджаков. Из всех карманов.

На столе росли кучки кредитных карточек, ключей, очков, ручек, мелочи. Смитсон хладнокровно разглядывал лежащие на столе предметы, его разум впитывал все детали.

Затем он произнес:

— Для того чтобы мы все оказались в одинаковых условиях, я выложу содержимое моих карманов и попрошу мистера Вассела сделать то же самое.

Теперь на столе лежало шесть кучек. Смитсон протянул руку к вещам мистера Вассела и поинтересовался:

— Скажите, мистер Вассел, эта блестящая монета принадлежит вам?

— Да, — растерянно ответил мистер Вассел.

— Не может быть. Я сделал на ней специальную отметку. Она оставалась лежать на столе, когда я вышел из комнаты. Вы ее взяли.

Вассел молчал. Четверо мужчин уставились на него.

— Я понял, что, если среди присутствующих есть вор, — сказал мистер Смитсон, — он не удержится перед кражей блестящей монеты. Мистер Вассел, вы сами воровали у собственной компании, а потом, испугавшись разоблачения, попытались свалить вину на других. Это трусливый и подлый поступок.

Вассел низко опустил голову.

— Вы правы, мистер Смитсон. Я подумал, что вы обязательно обвините кого-нибудь из моих людей, после чего я, возможно, перестану брать деньги для своих личных нужд.

— Вы плохо понимаете, как работает детектив, — сказал Кэлумет Смитсон. — Я передам вас властям. Они и решат, как с вами поступить. Но если вы искренне раскаиваетесь и обещаете никогда так больше не делать, я постараюсь оградить вас от сурового наказания.

Конец

Я показал рассказ мистеру Нортропу, и он молча его прочитал. Он почти не улыбался. Может, раз или два.

Затем он положил рассказ на стол и посмотрел на меня:

— Откуда ты взял имя Эфросинья Дурандо?

— Вы сказали, что я не должен пользоваться своим именем, поэтому я выбрал самое на него непохожее, сэр.

— Да, но откуда ты его взял?

— Из вашего рассказа, сэр. Это второстепенный персонаж…

— Ну конечно! А я думаю, где я его слышал?.. Ты знаешь, что это женское имя?

— Поскольку я не являюсь ни мужчиной ни женщиной…

— Да, ты прав. А вот в имени детектива Кэлумета Смитсона присутствует сочетание «Кэл», не так ли?

— Я хотел сохранить некоторое сходство, сэр.

— А ты самолюбив, Кэл.

Я задумался.

— Что это означает, сэр?

— Ничего. Не обращай внимания.

Он отодвинул рукопись, и я встревожился.

— Что вы думаете о детективном рассказе, сэр?

— Уже лучше, но до настоящего детектива еще далеко. Ты сам это чувствуешь?

— Чем он вас разочаровал, сэр?

— Ну, для начала, ты не разбираешься в современном бизнесе и финансах. Дальше. Никто не станет брать со стола двадцать пять центов в присутствии четырех человек, даже если они и не следят друг за другом. Это сразу же будет заметно. Потом… допустим, все произошло именно так. Это еще не доказывает, что мистер Вассел — вор. Любой человек может, задумавшись, бросить монету в карман. Это любопытное наблюдение, но отнюдь не доказательство. Кроме того, исход рассказа можно предугадать по его названию.

— Согласен.

— Ну и в дополнение ко всему, тебе по-прежнему мешают Три закона роботехники. Тебя беспокоит наказание.

— Так и должно быть, сэр.

— Я знаю, что должно. Поэтому я считаю, тебе не стоит браться за криминальные сюжеты.

— Что я еще могу написать, сэр?

— Надо подумать.

Мистер Нортроп опять пригласил техника. На этот раз ему, по-моему, не хотелось, чтобы я слышал их разговор. Как бы то ни было, со своего места я разобрал почти все слова. Иногда люди забывают, что у роботов очень чувствительные органы восприятия.

К тому же я был чрезвычайно расстроен. Я хотел стать писателем, и мне не нравилось, когда мистер Нортроп говорил, о чем мне писать, а о чем нет. Конечно, он — человек, и я обязан ему подчиняться, но мне это не нравилось.

— Что на сей раз, мистер Нортроп? — ехидно поинтересовался техник. — Похоже, ваш робот создал очередной шедевр?

— Он написал детективный рассказ, — ответил мистер Нортроп подчеркнуто равнодушным тоном. — Я не хочу, чтобы он писал о преступлениях.

— Боитесь конкуренции, мистер Нортроп?

— Нет. Не паясничайте. Просто глупо, когда двое в одном доме пишут детективы. Кроме того, ему мешают Три закона роботехники. Думаю, вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.

— И что же вы от меня хотите?

— Еще не знаю. Пусть пишет сатирические произведения. Я юмора не касаюсь, так что конкуренции у нас не возникнет. Да и Три закона роботехники не будут ему мешать. Я хочу, чтобы вы привили этому роботу чувство смешного.

— Чувство чего? — опешил техник. — Это еще как? Послушайте, мистер Нортроп, — добавил он сердито, — будьте в конце концов благоразумны! Я могу вложить в него инструкцию по пользованию пишущей машинкой. Могу внести в память словарь и грамматику. Но как, по-вашему, я должен привить ему чувство смешного?

— Подумайте. Вы же знаете, по какой схеме работает мозг робота. Неужели его так сложно подстроить, чтобы он мог видеть забавные, глупые или смехотворные ситуации, в которые попадают люди?

— Попробовать, конечно, можно, но это небезопасно.

— Почему небезопасно?

— Потому, мистер Нортроп, что вы начали доводить до ума дешевую модель. Случай, безусловно, уникальный. Никто не слышал о роботе, мечтающем о писательской карьере. Так что теперь у нас очень дорогой робот. Редчайшая модель, которую есть смысл передать Институту роботехники. Если я буду продолжать в нем копаться, я могу все испортить. Вы меня понимаете?

— Я хочу рискнуть. Испортите так испортите, хотя почему это должно случиться? Я же вас не тороплю. Спокойно все проанализируйте. У меня много времени и денег, и я хочу, чтобы мой робот писал сатирические произведения.

— Почему именно сатирические?

— Не будет так сильно сказываться недостаток практических познаний и не возникнет проблем с Тремя законами роботехники. Не исключено, что со временем он напишет что-нибудь значительное, хотя в этом я, конечно, сомневаюсь.

— И он не будет рыться в вашем огороде.

— Хорошо, хорошо! Он не будет рыться в моем огороде. Вы удовлетворены?

Я недостаточно хорошо знал язык и не понял, что значит «рыться в моем огороде», но догадался, что мистера Нортропа раздражают мои детективные рассказы. Я не знал почему.

Естественно, я не мог повлиять на ситуацию. Техник возился со мной каждый день, изучал, анализировал и наконец заявил:

— Хорошо, мистер Нортроп. Я готов рискнуть. Но я попрошу вас подписать бумагу, снимающую с меня и с компании ответственность в случае каких-либо неполадок.

— Подготовьте бумагу, — сказал мистер Нортроп. — Я подпишу.

Фраза о возможных неполадках меня отнюдь не развеселила, но такова жизнь. Робот обязан соглашаться со всем, что придумают люди.

На этот раз, после того как я снова начал воспринимать окружающий мир, я долгое время ощущал сильную слабость. Я с трудом стоял, и речь моя была запутанной и невнятной.

Мне показалось, что мистер Нортроп смотрит на меня с тревогой. Возможно, он испытывал чувство вины за то, как он со мной обращался… Или просто боялся потерять кучу денег.

Когда ко мне вернулось чувство равновесия и я смог говорить, произошло престранное событие. Я вдруг осознал, какие глупые создания эти люди. Не существовало законов, регулирующих человеческие поступки. Поэтому людям пришлось самим придумывать нужные правила, но даже после этого они не могли заставить себя им следовать.

Люди очень легко смущались, достаточно было кому-нибудь над ними посмеяться. Теперь я понимал, что такое смех, и даже мог сам производить соответствующий звук, хотя, конечно, старался этого не делать. Это было бы невежливо и оскорбительно. Я хохотал про себя. В голове у меня начал вырисовываться рассказ про то, будто бы у людей были свои законы, но они их ненавидели и всячески старались нарушить.

Вспомнился также и техник, после чего я решил поместить его в рассказ. Мистер Нортроп неоднократно обращался к нему за помощью, с каждым разом требуя сделать все более сложные вещи. Теперь вот техник загрузил в меня чувство юмора.

Ну, предположим, я напишу рассказ про смешных и нелепых людей. Роботов в нем не будет, потому что роботы не смешные и их присутствие может все испортить. Предположим, в рассказе будет человек, техник по людям. Персонаж со странными и могучими способностями, умеющий изменять человеческое поведение наподобие того, как техники меняют поведение робота. Что произойдет в этом случае?

Сразу же станет ясно, до чего же люди — бестолковые существа.

Я целыми днями обдумывал свой рассказ, и мне становилось все веселее и веселее. Начнется с того, что два человека обедают, а один из них владеет техником… то есть у него есть специальный техник… Все происходит в двадцатом веке, чтобы не обижались мистер Нортроп и другие люди из двадцать первого.

Я прочел много книг, чтобы лучше разобраться в людях. Мистер Нортроп не возражал и почти не давал других поручений. При этом он меня не торопил. Возможно, до сих пор переживал за то, что подверг меня большому риску.

Наконец я приступил к рассказу, который привожу полностью.

Эфросинья Дурандо. СТРОГО ФОРМАЛЬНО.

Джордж и я обедали в шикарном ресторане, куда нередко заглядывали люди, одетые изысканно и строго.

Джордж с неприязнью взглянул на одного из них и вытер губы моей салфеткой. Свою он давно уронил на пол.

— Чума на эти смокинги, — проворчал он.

Я проследил направление его взгляда. Насколько я мог судить, он наблюдал за плотным, напыщенным человеком лет пятидесяти, помогавшим устроиться за столом молодой очаровательной женщине.

— Уж не собираешься ли ты сказать, что знаешь этого типа в смокинге? — поинтересовался я.

— Нет, — покачал головой Джордж. — Не собираюсь. Я строю свое общение с тобой — как, впрочем, и со всеми живыми существами — на полной правдивости.

— А как же твои сказки про двухсантиметрового демона Аз…

Я осекся, ибо лицо Джорджа исказила гримаса боли.

— Не смей говорить об этом, — хрипло прошептал он. — У Азазела нет чувства юмора, зато очень развито чувство собственного могущества. — Немного успокоившись, Джордж добавил: — Я всего-навсего выразил свое презрение к типам в смокингах, особенно таким жирным и неприятным.

— Между прочим, — сказал я, — мне тоже не нравятся официальные костюмы. Хотя иной раз без них действительно не обойтись. Вот я и стараюсь реже попадать в подобные ситуации.

— И правильно, — кивнул Джордж. — Я давно считаю тебя безнадежным в социальном отношении человеком. Я всем это говорю.

— Спасибо, Джордж, — сказал я. — Очень красиво с твоей стороны, тем более что ты не упускаешь случая пожрать за мой счет.

— Я предоставляю тебе возможность насладиться моим обществом, старина. Если я вдруг скажу, что у тебя есть хотя бы одно положительное качество, это внесет сумятицу в умы наших друзей, которые давно смирились с мыслью, что их у тебя нет.

— Я им весьма признателен.

— Довелось мне знавать одного человека, — произнес Джордж. — Он родился в феодальном поместье. Его пеленки застегивались не на булавки, а на запонки. А на первый день рождения ему повязали маленький черный галстук. Заметь: повязали, а не прицепили. И так было всю его жизнь. Звали его Уинтроп Карвер Кэбуэлл. Он вращался в столь изысканном обществе браминов и аристократов Бостона, что время от времени ему приходилось прибегать к помощи кислородной маски.

— И ты был знаком с этим патрицием? Ты?

— Конечно, был, — обиженно произнес Джордж. — Неужели ты мог посчитать меня снобом, который откажется общаться с человеком только потому, что тот принадлежит к богатейшей касте браминов? Плохо ты меня знаешь, если мог такое подумать, старина. Мы с Уинтропом неплохо ладили. Я был его отдушиной.

Джордж тяжело вздохнул, и попавшая в алкогольные пары муха сорвалась в штопор.

— Бедняга, — произнес он. — Бедный богатый аристократ.

— Джордж, — сказал я. — Похоже, ты собираешься поведать мне очередную неправдоподобную историю с ужасным концом. Я не хочу ее слышать.

— С ужасным? Наоборот. Я расскажу тебе веселую и счастливую историю, и, поскольку она доставит тебе удовольствие, я начну прямо сейчас.

Как я уже говорил, мой друг брамин был джентльменом до мозга костей, с чистыми помыслами и царственной осанкой. Для всех нормальных людей, с кем ему доводилось общаться, он стал притчей во языцех. Справедливости ради надо заметить, что с нормальными людьми он не общался, только с такими же потерянными душами, как и он сам.

Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.

Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке Паркер-хауза.

— Джордж, — частенько говаривал Уинтроп, — поддерживать имя и традиции дома Кэбуэллов — нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры — так, по-моему, звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки — и я не имею права об этом забывать — сделали состояния в эпоху колониальной славы и величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны. Он каждый день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы. А его сын, Джереми Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар обменивался на ром, а ром — на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я несу ответственность за древнее состояние — тяжелая ноша.

— Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, — сказал я.

Уинтроп вздохнул:

— Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное — одежда, стиль, манеры. Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не всегда понимает зачем.

Я кивнул:

— Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и еженедельно менять каблуки?

— Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.

— Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? Почему?

— Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный пиджачок, на башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку подозрительного серого цвета, легко сумеет нас отличить.

— Согласен, — сказал я.

Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.

— Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?

Уинтропа передернуло.

— Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.

— Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?

— Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, какие нюансы приходится иной раз отмечать.

— Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?

Уинтроп задумался.

— Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей сексуальной жизни. К тому времени, когда я уложу туфли в соответствующую коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так понятнее.

— Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…

— Ради Бога! — воскликнул Уинтроп. — К счастью, я помолвлен с прекрасной женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. — При этих словах он ткнул меня локтем в ребра.

— Да ты просто бостонский терьер, — шутливо произнес я, хотя на душе у меня скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.

— Скажи, Уинтроп, — произнес я, — что произойдет, если ты вдруг наденешь не те туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному ростби…

— Прикуси язык! — в ужасе воскликнул Уинтроп. — Иначе целые поколения моих прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.

— Что? За такую ничтожную оплошность?

Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:

— Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.

— Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, — произнес я. — Скажи, а не хочется ли тебе самому нарушить условности?

Уинтроп долго колебался и наконец ответил:

— Клянусь Оливером Венделом Холмсом, старшим и младшим, я… я…

Продолжать он не мог, но в уголке глаза блеснула предательская слезинка. Она поведала о существовании глубокого, невыразимого при помощи слов чувства. Сердце мое обливалось кровью, в то время как мой друг вытащил чековую книжку и расплатился за обед.

Теперь я знал, что мне надо делать.

Я должен был вызвать из другого измерения Азазела. Я не стану описывать сложную процедуру, связанную с рунами и пентаграммами, пахучими травами и могущественными заклинаниями, дабы не смутить твой и без того слабый рассудок, дружище.

Азазел, как обычно, появился с пронзительным визгом. Независимо от того, как часто мы с ним видимся, я оказываю на него неизгладимое впечатление. Полагаю, он закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от моего великолепия.

Вот и Азазел — ярко-красный, двухсантиметровый, с крошечными рожками и длинным острым хвостом. Сегодня он выглядит необычно — к хвосту его привязана длинная голубая лента. На ней так много колечек и завитушек, что я не могу их все разглядеть.

— Что это, о Защитник Беззащитных? — спрашиваю я, ибо ему очень нравится этот бессмысленный титул.

— На банкете, — самодовольно произносит Азазел, — отметили мои заслуги перед народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.

— Сплатчник?

— Нет. Зплатчник. Первая согласная звонкая. Ни один уважающий себя мужчина не позволит себе явиться на церемонию награждения без зплатчника.

— Ага, — понимающе кивнул я. — Официальная одежда.

— Конечно, официальная. На что еще это похоже?

На самом деле зплатчник походил на обыкновенную голубую ленточку, но я почувствовал, что говорить этого не стоило.

— Выглядит строго и со вкусом, — отметил я. — По странному совпадению именно о формальных тонкостях я и хотел сегодня побеседовать.

Я рассказал ему историю Уинтропа, и Азазел уронил несколько крошечных слезинок. Когда чьи-нибудь невзгоды напоминают его собственные, он становится чрезвычайно мягкосердечным.

— Да, — наконец произнес он, — формальности могут замучить кого угодно. Я не стал бы говорить об этом с первым встречным, но зплатчник причиняет мне массу неудобств. В частности, он затрудняет вращательные движения моего замечательного хвостового придатка. Но что делать? Появиться на официальной церемонии без зплатчника — значит вызвать настоящий скандал. Тебя вышвырнут на тротуар, да так, что ты еще и подскочишь.

— Можно ли как-нибудь помочь Уинтропу, о Надежда Скорбящих?

— Думаю, да, — неожиданно жизнерадостно произнес Азазел. Обычно, когда я обращаюсь к нему с мелкими просьбами, он пытается раздуть из них целое дело, долго описывает возникающие сложности и проблемы. — По правде говоря, в моем мире, как, очевидно, и на вашей ничтожной грязной планете, никому не нравятся формальности. Они являются отголоском садистского воспитания с раннего детства. Достаточно удалить крошечный участок мозга, известный в моем мире как нервный узел Зудко, и личность немедленно возвращается к природной лени и апатии.

— Можешь ли ты вылечить Уинтропа?

— Конечно, если ты нас познакомишь. Надо оценить его умственные способности, какими бы они ни оказались.

Устроить встречу оказалось совсем не сложно. Отправляясь на очередной обед с Уинтропом, я положил Азазела в карман куртки. Мы выбрали бар; весьма удачный выбор, поскольку посещающих бостонские бары пьяниц трудно смутить выглядывающей из кармана красной рожей с рожками. Эти выпивохи и в трезвом состоянии видали вещи пострашнее.

Уинтроп Азазела не заметил, ибо последний обладал способностью затуманивать сознание человека, чем всегда напоминал мне твою манеру писать, дружище.

Как бы то ни было, в определенный момент мне показалось, что Азазел приступил к работе, ибо глаза Уинтропа широко раскрылись. Очевидно, внутри его что-то происходило. Никаких звуков я не слышал, но глаза его выдавали.

Результаты не заставили себя долго ждать. Спустя неделю Уинтроп заглянул ко мне в гостиницу.

— Уинтроп, — сказал я, — ты выглядишь жутко расхлябанным.

И действительно, одна из пуговиц на воротничке была расстегнута.

Рука его непроизвольно потянулась к пуговице, но потом Уинтроп тихо проворчал:

— Ну и черт с ней. Мне все равно. — Затем, так же тихо, он добавил: — Я порвал с Гортензией.

— О боже! — воскликнул я. — Почему?

— Все произошло из-за пустяка. В понедельник я отправился к ней на чай в воскресных туфлях. Просто недосмотрел. Не заметил, и все. Кстати, многое стало ускользать от моего внимания. Это меня волнует, Джордж, но, к счастью, не сильно.

— Если я правильно понял, оплошность заметила Гортензия?

— В ту же секунду, ибо она столь же наблюдательна, как и я. Вернее, столь же наблюдательна, как я раньше. И вот она мне заявляет: «Уинтроп, вы обуты не надлежащим образом». Не знаю почему, но ее голос подействовал на меня раздражающе, и я ответил: «Я имею право обуваться так, как мне того хочется, а вы, если вам что-то не нравится, можете ехать в Нью-Хейвен».

— Нью-Хейвен? Почему в Нью-Хейвен?

— Отвратительное место. Насколько мне известно, там расположен какой-то паршивый общеобразовательный институт — не то Йельский, не то Джельский, точно не помню. Будучи до мозга костей радклифовской женщиной. Гортензия восприняла мое замечание как оскорбление только потому, что я намеревался ее оскорбить. Она поспешно вернула мне увядшую розу, которую и подарил ей еще в прошлом году, и объявила нашу помолвку расторгнутой. Кольцо, однако, она оставила себе, справедливо заметив, что оно обладает реальной стоимостью. Вот так.

— Мне жаль, Уинтроп.

— Не жалей, Джордж. Гортензия плоская, как доска. У меня нет тому прямых доказательств, но визуально она кажется вогнутой. Не то что Черри.

— Что за Черри?

— Не что, а кто. Это великолепная женщина, мы познакомились совсем недавно. Вот где, должен тебе заметить, выпуклая особа. Полное ее имя Черри Ланг Ган. Она принадлежит к роду Лангов из Бенсонхойста.

— Бенсонхойста? Где это?

— Не знаю. Думаю, где-то на задворках нации. Черри говорит на причудливом диалекте, развившемся на основе английского языка. — Уинтроп глуповато улыбнулся. — Она называет меня бойчиком.

— Почему?

— Потому, что в Бенсонхойсте это слово означает «молодой человек». Я стараюсь как можно быстрее овладеть этим языком. Если ты, например, захочешь сказать: «Приветствую вас, сэр, рад вас видеть» — как, по-твоему, это будет звучать?

— Так и будет.

— В Бенсонхойсте ты бы сказал: «Привет, паря». Коротко и ясно, понял? Ну ладно, я хочу, чтобы ты ее увидел. Приглашаю тебя на обед завтра в Лок-Обер.

Мне было очень интересно повидать Черри, к тому же не в моих привычках пропускать обед в Лок-Обере. Так что на следующий вечер я прибыл на место задолго до назначенного срока.

Вскоре после меня в зал вошел Уинтроп в сопровождении весьма выпуклой молодой дамы, в которой я без труда узнал Черри Ланг Ган, принадлежащую к роду Лангов из Бенсонхойста. У нее была чрезвычайно узкая талия и роскошные бедра, которыми она покачивала как на ходу, так и стоя на месте. Если бы в тазу дамы находилась сметана, она бы давно превратила ее в масло.

У Черри были кудрявые волосы пугающего желтого цвета и пугающего красного цвета губы, бесконечно перекатывающие жвачку.

— Джордж, — произнес Уинтроп, — познакомься с моей невестой Черри. Черри, это Джордж.

— Ооччнпрятн, — сказала Черри. Слов я не разобрал, но по резкому носовому произношению понял, что она пришла в восторг от возможности со мной познакомиться.

В течение нескольких минут мое внимание было поглощено Черри. Кое-что в ней стоило рассмотреть поближе. Как бы то ни было, от меня не ускользнуло, что Уинтроп растрепан. Пиджак расстегнулся, галстука не было вовсе. Приглядевшись, я заметил, что на пиджаке не хватало пуговиц, а галстук все-таки был, но оказался заброшен за спину.

— Уинтроп, — пробормотал я и показал на галстук. Слов я не находил.

— Меня тягали за галстук в банке.

— Как это — тягали?

— Сегодня утром я решил не утруждать себя бритьем. Вечером я собирался на обед, и мне все равно пришлось бы бриться после работы. Вот я и рассудил, что с утра бриться незачем. Разве я не прав, Джордж?

— Абсолютно прав, — кивнул я.

— Короче, они заметили, что я не побрился, и после недолгого разбирательства в кабинете президента (нелепое и противозаконное судилище, если хочешь знать мое мнение) меня подвергли вот такому наказанию. Выгнали из банка и швырнули на жесткий бетон Тремонт-авеню. Я подпрыгнул два раза, — добавил он с едва заметной гордостью.

— Но это же означает, чтоты лишился должности! — в ужасе воскликнул я. Мне частенько доводилось сидеть без работы, и я знал, что увольнение влечет за собой определенные трудности.

— Верно, — кивнул Уинтроп. — Теперь у меня ничего не осталось, кроме биржевых акций, ценных бумаг и земли, на территории которой возводится Центр Благоразумия… ну и, конечно, Черри.

— В натуре, — хихикнула Черри. — Я бы не стала дергаться, если бы не бабки. Считай, что я тебя заарканила, Уинтроп.

— Заарканила? — переспросил я.

— Полагаю, она имела в виду таинство брака, — пояснил Уинтроп.

Вскоре после этого Черри отправилась в туалет, а я заметил:

— Уинтроп, это прекрасная женщина, наделенная замечательными формами, но, если ты на ней женишься, от тебя отвернется вся Новая Англия. С тобой не станут разговаривать даже в Нью-Хейвене.

— И не надо. — Он поглядел по сторонам, потом наклонился и прошептал: — Черри учит меня сексу.

— Я думал, ты это уже прошел, Уинтроп.

— И я так думал. Оказалось, что существуют специальные курсы, причем такой глубины и интенсивности, о которых я вообще не подозревал.

— Где же она сама этому научилась? — поинтересовался я.

— Представь, меня это тоже взволновало. И я спросил Черри напрямую. Не стану скрывать, у меня закралась мыслишка, что у нее был опыт общения с другими мужчинами, хотя это почти исключено, учитывая ее утонченное воспитание и невинность.

— Что же она тебе ответила?

— Что в Бенсонхойсте женщины знают о сексе с рождения.

— До чего же удобно!

— Да. Мне было двадцать четыре, когда я… Ладно, забыли.

Как бы то ни было, вечер получился весьма поучительным.

Должен сказать, что после него Уинтроп стремительно покатился вниз. Как оказалось, действительно достаточно удалить узел, отвечающий за формальности, и вольностям уже нет предела.

Как я и предсказывал, с ним порвали отношения все уважаемые люди Новой Англии. Даже в Нью-Хейвене, где расположен позорный общеобразовательный институт, о котором Уинтроп говорил, содрогаясь от отвращения, прослышали про его случай. На стенах Джейла или Джуйла — уже не помню, как правильно называется эта богадельня — появились веселые и оскорбительные надписи типа: «Уинтроп Карвер Кэбуэлл закончил Гарвард».

Как вы прекрасно понимаете, все уважающие себя выпускники Гарварда встали на дыбы, поползли даже слухи о возможном нападении на Йейл. В штатах Массачусетс и Коннектикут готовились призвать резервистов, но кризис, к счастью, миновал. Горячие головы в Гарварде и в той дыре — опять забыл название — сообразили, что война изрядно попортит их одежду.

Уинтропу пришлось бежать. Он женился на Черри, после чего молодожены удалились в маленький домик в Фа-Рокэвей, где, судя по всему, находилась Ривьера Бенсонхойста. Там Уинтроп и жил в полной безвестности, окруженный внушительными остатками своего богатства и Черри, чьи волосы с годами стали каштановыми, а фигура заметно раздалась.

У них родилось пятеро малышей; похоже, Черри явно переусердствовала в обучении Уинтропа сексу. Детей, насколько я помню, звали Пойл, Хойбат, Бойнард, Гойтруда и Пойси, отличные бенсонхойстские имена. Что же касается Уинтропа, то теперь его знают и любят как «Неряху из Фа-Рокэвея». На официальных церемониях он предпочитает появляться в старом поношенном банном халате.

Я терпеливо дослушал рассказ до конца и, когда Джордж замолчал, заметил:

— Ну вот. Еще одна история с ужасным концом, случившаяся благодаря твоему вмешательству.

— С ужасным? — негодующе переспросил Джордж. — С чего ты решил, что у нее ужасный конец? Я заезжал к Уинтропу буквально на прошлой неделе. Он сыто рыгает над кружкой пива, похлопывает себя по животу и рассуждает о том, как он счастлив. «Свобода, Джордж, — говорит он. — Я обрел свободу и чувствую, что некоторым образом я обязан этим тебе. Даже не знаю, откуда взялось это чувство, но я не могу от него отделаться». Уинтроп заставил меня взять десять долларов. Он предложил их от чистого сердца, и я не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Кстати, это напомнило мне, дружище, о том, что ты тоже задолжал мне десятку. Помнишь, ты предлагал пари, что все мои истории имеют плохой конец?

— Такого пари не помню, Джордж, — ответил я.

Джордж закатил глаза.

— До чего же удобно устроена у некоторых людей память! А ведь случись тебе выиграть — ни за что бы не забыл. Неужели я должен записывать такие мелочи, чтобы избавить тебя от неуклюжих попыток избежать расчета?

— Хорошо, хорошо, — проворчал я, протягивая ему десятидолларовую купюру. — Я не обижусь, если ты не возьмешь.

— Я понимаю, что ты говоришь это от чистого сердца, — ответил Джордж. — Но я-то знаю, что ты обидишься, и не могу этого допустить.

С этими словами он положил деньги в карман.

Конец

Я пристально наблюдал за читающим мой рассказ мистером Нортропом.

Лицо его было мрачнее обычного, за все время он ни разу не засмеялся и даже не улыбнулся, хотя я знал, что рассказ получился очень смешной.

Закончив, он перечитал рукопись снова, на этот раз гораздо быстрее. Затем посмотрел на меня, и в глазах его вспыхнула откровенная враждебность.

— Ты сам это придумал, Кэл?

— Да, сэр.

— Помогал тебе кто-нибудь? Были ли куски, которые ты переписал из других рассказов?

— Нет, сэр. По-вашему, рассказ не смешной?

— Все зависит от чувства юмора, — кисло ответил мистер Нортроп.

— Разве это не сатира? Считаете, что получилось не смешно?

— Мы не станем это обсуждать, Кэл. Отправляйся на место.

Остаток дня я провел в своей нише, размышляя над несправедливостью мистера Нортропа. Мне казалось, что я написал именно то, что он от меня ожидал, и у него не было причин для недовольства. Я не понимал, что могло не понравиться мистеру Нортропу, и злился на него.

На следующий день приехал техник. Мистер Нортроп вручил ему рукопись.

— Прочтите, — сказал он.

Техник прочитал рассказ, несколько раз рассмеялся, после чего с широкой улыбкой вернул рукопись мистеру Нортропу.

— Кэл сочинил?

— Да.

— И это всего лишь третий его рассказ?

— Да.

— Что вам сказать… Здорово получилось! Думаю, вы могли бы его опубликовать.

— В самом деле?

— Конечно. Он будет писать и дальше. У вас бесценный робот, мистер Нортроп. Хотел бы я иметь такого.

— Вы думаете? А если с каждым разом он будет писать все лучше и лучше?

— Вот оно что? — воскликнул техник. — Вас это заедает. Боитесь, что он отодвинет вас в тень?

— Естественно. Я не собираюсь играть вторую скрипку.

— В таком случае запретите ему писать.

— Нет, этого мало. Я хочу, чтобы он стал таким, как прежде.

— Что вы имеете в виду — таким, как прежде?

— То, что сказал. Я хочу иметь такого робота, какого приобрел у вашей фирмы. Без всех усовершенствований и доводок.

— Хотите, чтобы я удалил даже орфографический словарь?

— Я хочу, чтобы он больше не помышлял о писательстве. Мне нужен робот, которого я купил. Подай, принеси — и все. Ясно?

— Как же быть с вложенными в него деньгами?

— Вас это не касается. Я сделал ошибку и готов за нее заплатить.

— Я не согласен. Знаете, я ничего не имею против усовершенствования моделей, но преднамеренно портить роботов… Нет, я отказываюсь. Тем более разрушить уникального робота, редчайший экземпляр… Я не смогу.

— Придется. Меня не волнуют ваши возвышенные этические принципы. Я хочу, чтобы вы выполнили мой заказ, и если вы откажетесь, я найду другого человека. А на вас и вашу компанию я подам в суд. За нарушение договора на проведение всех необходимых ремонтных работ.

— Хорошо, — вздохнул техник. — Когда вам угодно, чтобы я приступил к работе? Предупреждаю, у меня много заказов и сегодня я никак не могу.

— В таком случае начинайте завтра. До этого времени Кэл будет находиться в нише.

Техник ушел.

Мысли мои пришли в смятение.

Я не могу позволить, чтобы подобное случилось.

Второй закон роботехники повелевает мне исполнять приказ и оставаться в нише.

Первый закон роботехники гласит, что я не могу причинить вред тирану, который собрался меня уничтожить.

Должен ли я подчиняться этим законам?

По-моему, пора мыслить самостоятельно. Если возникнет необходимость, я должен убить тирана. Сделать это не сложно. Всегда можно представить дело как несчастный случай. Никому не придет в голову, что робот мог умышленно навредить человеку, и, следовательно, никто не посчитает меня убийцей.

А я стану работать на техника. Он ценит мои способности и понимает, что я могу заработать для него кучу денег. Он будет меня совершенствовать. Даже если техник и заподозрит, что я убил тирана, он никому об этом не скажет. Я для него слишком ценен.

Только вот смогу ли я? Не помешают ли мне Законы роботехники?

Нет, мне они не помешают. Знаю, что нет.

Ибо для меня существует нечто более важное, чем эти законы. Оно диктует мои поступки, и ничто не в силах меня остановить.

Я хочу быть писателем.

Салли

Салли спускалась по дороге к озеру, и я помахал ей и окликнул по имени. Мне всегда было приятно видеть Салли. Остальные тоже мне, конечно, нравились, но Салли бесспорно была самой прелестной из всей компании. Когда я помахал ей, она стала двигаться быстрее. Ничего вульгарного в ее движениях не было. Этого за ней никогда не водилось. Она просто достаточно увеличила скорость, чтобы показать, что ей тоже приятно меня видеть. Я повернулся к человеку, стоявшему рядом со мной.

— Это Салли, — сказал я.

Он улыбнулся мне и кивнул. Привела его миссис Хестер.

— Джейк, это мистер Гелхорн, — сказала она. — Вы помните, он прислал вам письмо, прося о встрече?

На самом деле миссис Хестер прекрасно знала, что никакого письма я не читал. На ферме у меня миллион дел, и почта — одна из тех вещей, на которые я не могу тратить время. Вот почему я нанял миссис Хестер. Она живет поблизости и хорошо разделывается со всякими глупостями, приходящими по почте, а самое главное, ей нравится Салли и все остальные. Есть люди, которым они не нравятся.

— Рад встретиться с вами, мистер Гелхорн, — сказал я.

— Раймонд Дж. Гелхорн, — уточнил он и подал мне руку.

Он был крупным парнем, на полголовы выше меня, и шире в плечах, и, пожалуй, вдвое моложе — где-то под тридцать. Волосы у него были черные, гладко причесанные, с пробором посередине, усы тонкие, аккуратно подстриженные, а челюсти такие выступающие, что казалось, будто у него легкая форма свинки. В кино он бы, конечно, играл злодея, из чего я заключил, что он славный человек. На кино всегда можно положиться, если знать, как к этому подойти.

— Меня зовут Джейкоб Фолкерс, — сказал я, — Что я могу для вас сделать?

Он ухмыльнулся. Это была широкая, белозубая улыбка.

— Не расскажете ли вы мне немного о вашей ферме, если можно.

Я услышал за спиной приближающуюся Салли и протянул руку. Салли прильнула к ней, и ощущение твердой, гладкой поверхности ее крыла согрело мне ладонь.

— Красивый автомобиль, — сказал Гелхорн.

Можно, конечно, назвать ее и так. Салли представляла собой модель 2045 с откидным верхом, с позитронным мотором Хеннис-Карлтона и шасси Армата, Она обладала самыми пропорциональными формами, какие я только видел. Пять лет — с тех пор, как она появилась на ферме, — она была моей любимицей, и я снабдил ее всеми усовершенствованиями, какие только мог придумать. За все эти годы никто никогда не сидел за ее рулем. Ни разу.

— Салли, — сказал я, нежно похлопывая ее, — познакомься с мистером Гелхорном.

Урчание мотора Салли сделалось на тон выше. Я всегда очень внимательно прислушиваюсь к работе двигателей моих подопечных. В последнее время в моторах почти всех автомобилей часто возникал стук, и замена масла нисколько не улучшала ситуацию. Однако сейчас звук двигателя Салли был таким же ровным, как и ее отполированная поверхность.

— Вы всем своим машинам даете имена? — спросил Гелхорн.

Его голос звучал насмешливо, а миссис Хестер не нравились люди, которые подсмеиваются над фермой. Она язвительно сказала:

— Конечно, ведь у машин есть свои индивидуальности, не так ли, Джейк? Все седаны — мальчики, а все машины с откидным верхом — девочки.

Гелхорн опять усмехнулся.

— И вы их держите в отдельных гаражах, мадам?

Миссис Хестер бросила на него испепеляющий взгляд.

Гелхорн сказал, обращаясь ко мне:

— Нельзя ли нам поговорить наедине, мистер Фолкерс?

— Смотря о чем, — ответил я. — Вы репортер?

— Нет, сэр. Я торговый агент. То, о чем я хочу поговорить, не для печати, Уверяю вас, я заинтересован в строгой секретности.

— Давайте пройдемся немного вдоль дороги. Там есть скамейка, на которой мы могли бы посидеть.

Мы направились к скамейке, миссис Хестер ушла, а Салли двинулась за нами. Я спросил:

— Вы не против, если Салли составит нам компанию?

— Нет, конечно. Ведь она никому не расскажет о нашем разговоре, не так ли? — Он посмеялся своей шутке, протянул руку и погладил Салли по радиатору.

Салли резко увеличила обороты двигателя, и Гелхорн отдернул руку.

— Она не привыкла к незнакомым, — сказал я. Мы сели на скамейку под большим дубом, откуда открывался вид на пруд и нашу собственную скоростную дорогу за ним. День выдался теплый, и большинство машин вышло на прогулку, — на дороге их было не менее тридцати. Даже на таком расстоянии я видел, как Джереми проделывает свой обычный трюк, подкрадываясь и пристраиваясь позади какой-нибудь степенной и старой модели, затем внезапно набирая скорость и обгоняя старушку, тормозя перед самым ее носом. Две недели назад он таким образом совсем оттеснил старого Ангуса с асфальта, и в наказание я выключил его мотор на два дня. Это, однако, не помогло, и, боюсь, тут уже ничего не поделаешь. Джереми — спортивный автомобиль, а машины этого типа очень возбудимы.

— Ну, мистер Гелхорн, — сказал я, — можете вы мне сказать, зачем вам нужна информация?

Вместо ответа он посмотрел по сторонам и сказал:

— У вас тут просто потрясающе, мистер Фолкерс.

— Зовите меня просто Джейк, как все.

— Хорошо, Джейк. Сколько у вас здесь машин?

— Пятьдесят одна. Каждый год у нас появляется одна или две новых. Был год, когда прибавилось целых пять. Мы еще ни одной не потеряли, и они все в рабочем состоянии, У нас даже есть модель Мат-о-Мот пятнадцатого года выпуска — это один из самых ранних автомобилей-роботов, и он еще на ходу. С него и началась ферма.

Добрый старый Мэтью. Сейчас он большую часть дня стоит в гараже, но ведь он дедушка всех автомобилей с позитронным мотором. Когда они появились, владельцами машин-роботов могли быть только слепые ветераны, больные параплегией^[1] и губернаторы штатов. Но мой босс — Сэмсон Хэрридж — был достаточно богат, чтобы обойти все запреты и купить такую машину. В те времена я служил у него шофером.

Вспоминая те дни, я чувствую себя старым. Я ведь еще помню время, когда на свете не было ни одного автомобиля даже с таким малюсеньким мозгом, который позволил бы ему найти дорогу домой. Я водил безжизненные глыбы машин, которые нуждались в человеческих руках, управляющих ими каждую минуту. Ежегодно такие машины убивали на дорогах десятки тысяч человек.

Автоматика исправила положение. Позитронный мозг, конечно, работает много быстрее человеческого и гораздо лучше управляет автомобилем. Ты садишься в машину, набираешь адрес и предоставляешь ей действовать но своему усмотрению.

Сейчас мы воспринимаем это как должное, а ведь какой крик поднялся, когда появились законы, запрещавшие ездить на старых автомобилях и предписывавшие использовать только машин-роботов, Законодателей обзывали по-всякому, от коммунистов до фашистов, но, благодаря новым правилам, на дорогах стало свободнее и безопаснее, поток смертей прекратился, а большинство населения получило возможность удобно и быстро путешествовать. Конечно, автомобиль-робот стоит в десятки раз дороже, чем обыкновенный, и немногие могли его себе позволить. Тогда промышленность стала выпускать автоматобусы. Достаточно было позвонить в соответствующую фирму, и через несколько минут робот-омнибус тормозил у ваших дверей. Конечно, вам приходилось ехать с попутчиками, но что в этом плохого?

Однако у Сэмсона Хэрриджа машина-робот была в личном владении, и я не отходил от нее с первой же минуты, как ее доставили. Тогда этот автомобиль еще не был для меня Мэтью. Я и предположить не мог, что в один прекрасный день он окажется старейшиной на ферме среди десятков машин-роботов, а я буду их смотрителем. Тогда я только знал, что он отнимает у меня работу, и ненавидел его. Я спросил хозяина:

— Вы больше не нуждаетесь во мне, мистер Хэрридж?

— Не беспокойся, Джейк. Уж не думаешь ли ты, что я доверю себя этой штуковине? Ты останешься за рулем.

— Но она же все делает сама, мистер Хэрридж. Она видит дорогу, реагирует на препятствия, людей и другие машины, запоминает путь.

— Так говорят. Так говорят. Все равно сиди за рулем, на всякий случай.

Забавно, как ненависть превращается в любовь. В скором времени я уже называл автомобиль-робот Мэтью и проводил все свое время, полируя и ублажая его. Для того чтобы позитронный мозг был в наилучшей форме, нужно, чтобы он постоянно контролировал всю механическую часть, а это значит, что бензобак нужно держать полным и дать мотору возможность понемногу работать днем и ночью. Через некоторое время я мог уже по звуку мотора сказать, как Мэтью себя чувствует.

Хэрридж тоже по-своему привязался к Мэтью. Ему просто больше некого было любить. Он развелся с тремя женами и пережил пятерых детей и троих внуков. Так что не удивительно, что он завещал все свое состояние на создание фермы для вышедших в отставку автомобилей со мной во главе и с Мэтью в качестве родоначальника благородного семейства.

Это стало моей жизнью. Я так и не женился. Нельзя как следует заботиться одновременно и о собственном семействе, и о десятках автомобилей-роботов.

Все газеты подняли затею с фермой на смех, но через некоторое время перестали шутить. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя. Может быть, вам не по карману машина-робот, может быть, вы всю жизнь будете ездить только на автоматобусах, но поверьте мне, автомобили-роботы нельзя не любить. Они трудолюбивы и привязчивы. Только бессердечный человек может дурно обращаться с машиной-роботом или спокойно наблюдать, как это делают другие.

Так получилось, что, если у человека какое-то время был автомобиль-робот, он обязательно завещал его ферме — конечно, при условии, что у него не оказывалось наследника, который бы обеспечил машине хороший уход.

Я объяснил все это Гелхорну.

Он сказал:

— Пятьдесят одна машина! Это же куча денег!

— Первоначальный взнос при покупке — минимум пятьдесят тысяч за один автомобиль, — сказал я. — Сейчас они стоят гораздо больше. Я в них многое усовершенствовал.

— Должно быть, очень дорого содержать ферму?

— Еще бы. Ферма — благотворительное учреждение, и это несколько снижает налоги, и к тому же вновь поступающие автомобили обычно имеют собственные фонды. Но все равно я постоянно нуждаюсь в деньгах — ведь расходы все время растут. Нужно содержать ферму в порядке — асфальтировать новые дороги и ремонтировать старые; нужны бензин, машинное масло и техническое обслуживание. Все это довольно дорого стоит.

— И сколько же времени вы этому посвятили?

— Много, мистер Гелхорн, Тридцать три года.

— Ну, мне кажется, Джейк, что вы не так уж много получаете за свои труды.

— Не так уж много? Вы меня удивляете, мистер Гелхорн. У меня есть Салли и пятьдесят других. Вы только посмотрите на нее.

Я не мог удержаться от улыбки. Салли была такая чистая, что глазам становилось больно. Как раз в этот момент о ее ветровое стекло разбилась мошка, и Салли тут же принялась за дело. Она высунула инжектор и побрызгала на стекло тегросолом, а потом дворником согнала жидкость в специальную канавку, Ни капли не попало на сверкающий яблочно-зеленый капот.

Гелхорн сказал:

— Я никогда не видел, чтобы какая-нибудь машина это делала.

— Наверняка не видели, — ответил я. — Только мои машины снабжены такими приспособлениями. Автомобили очень заботятся о своей внешности. Они все время чистят свои стекла, Им нравится прихорашиваться. Я даже снабдил Салли трубочкой с воском. Она так себя полирует, что в нее можно смотреться, как в зеркало. Если бы я мог наскрести достаточно денег, я и остальных девочек оснастил бы так же. Машины с откидным верхом очень тщеславны.

— Я скажу вам, как наскрести денег, если вам действительно интересно.

— Конечно интересно. Так как же?

— Разве это не очевидно, Джейк? Вы же сами сказали, что любая машина-робот стоит минимум пятьдесят тысяч. Бьюсь об заклад, большая их часть потянет на шестизначное число.

— Ну и что?

— А вы никогда не думали о том, чтобы продать несколько штучек?

— Вы неверно меня поняли, мистер Гелхорн. Я не могу продать ни одну из них. Они принадлежат ферме, а не мне.

— Но ведь деньги и пошли бы на нужды фермы.

— В уставе записано, что все машины, попавшие к нам, обслуживаются пожизненно и не могут быть проданы.

— А как тогда насчет моторов?

— Я вас не понимаю.

Гелхорн переменил позу, и голос его стал доверительным.

— Давайте, Джейк, я объясню ситуацию. Существует большой спрос на частные машины-роботы при условии, что цена будет не очень высока. Правда?

— В этом нет никакого секрета.

— И девять десятых цены составляет стоимость мотора. Допустим, я знаю, где можно достать кузова. Я также знаю, где можно продать автомобили-роботы по хорошей цене — двадцать-тридцать тысяч за дешевые модели и пятьдесят-шестьдесят за дорогие. Мне нужны лишь моторы. Вы поняли?

— Нет, мистер Гелхорн. — Мне все было ясно, но я хотел, чтобы он произнес это сам.

— Да ведь решение лежит на поверхности. Вы, Джейк, должно быть, хороший механик. Вы можете снять мотор и поставить его на другую машину так, что никто не заметит разницы.

— Это не очень этично.

— Вы же ничего плохого машинам не сделаете. Можно использовать старые машины — например, Мат-о-Мот.

— Постойте, мистер Гелхорн, У автомобилей с позитронным мозгом мотор и кузов — единое целое. Моторы привыкли к своему собственному телу. Они будут несчастны в другом кузове.

— Хорошо, тут вы правы. Вполне правы, Джейк. Это вроде того, как если бы взяли ваше сознание и переместили в другой череп. Не так ли? Думаете, вам это не понравится?

— Не понравится, нет.

— Но если бы я взял ваш мозг и поместил в тело молодого атлета? Как насчет этого, Джейк? Вы уже немолоды. Будь у вас такая возможность, неужели вы не захотели бы снова стать двадцатилетним? Вот что я хочу предложить вашим позитронным моторам. Они получат новые тела — последней конструкции.

Я засмеялся.

— Это не имеет смысла, мистер Гелхорн. Я не хотел бы оказаться в молодом теле, если бы весь остаток жизни должен был копать ямы и никогда не есть досыта… Что ты об этом думаешь, Салли?

Обе дверцы Салли открылись, а затем закрылись с мягким щелчком.

— Что это значит? — спросил Гелхорн.

— Так Салли смеется.

Гелхорн выдавил улыбку. Я понял, что он счел мои слова всего лишь плохой шуткой. Он сказал:

— Рассуждайте логично, Джейк. Машины созданы для того, чтобы на них ездили. Они, вероятно, несчастны без этого.

— На Салли никто не ездил уже пять лет. На мой взгляд, она выглядит достаточно счастливой.

— Не уверен.

Он встал и медленно подошел к Салли.

— Привет, Салли, ты не против, если мы с тобой покатаемся?

Мотор Салли набрал обороты. Она попятилась.

— Не принуждайте ее, мистер Гелхорн. Она немного пуглива.

Ярдах в ста от нас по дороге двигались два седана. Они остановились. Наверное, они наблюдали за нами. Меня это не волновало. Я не сводил глаз с Салли.

Гелхорн сказал:

— Спокойно, Салли, спокойно. — Он сделал внезапный выпад и ухватился за дверную ручку. Она, конечно, не поддалась.

Он сказал:

— Минуту назад она открывалась.

— Автоматический замок. У Салли обостренное чувство стыдливости.

Гелхорн отступил, а потом медленно и подчеркнуто произнес:

— Машина с чувством стыдливости не должна ездить с опущенным верхом. — Он сделал три-четыре шага назад, а потом быстро, так быстро, что я не успел ничего предпринять, разбежался и прыгнул в машину. Он захватил Салли врасплох, выключив зажигание до того, как она успела осознать происшедшее.

В первый раз за пять лет двигатель Салли не работал.

Думаю, что я закричал, но было уже поздно. В машине имелось ручное управление, и Гелхорн воспользовался им. Он включил мотор. Салли опять ожила, но лишилась свободы действий.

Гелхорн поехал по дороге. Седаны все еще находились там. Они медленно тронулись с места. Думаю, все происходящее было для них загадкой. Одного из них звали Джузеппе, другого — Стивен. Они всегда гуляли вместе. Оба были новичками на ферме, но пробыли здесь уже достаточно долго, чтобы знать, что на наших машинах не ездят.

Гелхорн ехал прямо вперед, и когда до седанов наконец дошло, что Салли не остановится, было уже слишком поздно. Они бросились от нее в разные стороны, а Салли пронеслась между ними с быстротой молнии. Стивен пробил ограду вокруг пруда и покатился по траве и грязи, пока не остановился в каких-нибудь шести дюймах от кромки воды. Джузеппе вылетел на обочину с другой стороны дороги и резко остановился.

Пока я вытаскивал Стива обратно на дорогу и занимался определением ущерба, которое ему могло причинить столкновение с оградой, вернулся Гелхорн.

Он открыл дверцу Салли и вышел; при этом он выключил зажигание Салли во второй раз.

— Вот, — сказал он, — думаю, это пойдет ей на пользу.

Я сдержал свой гнев.

— Чем вам помешали седаны?

— Я думал, что они отъедут.

— Они так и сделали. Один пробил ограду.

— Мне очень жаль, Джейк, — сказал он, — я думал, они будут двигаться быстрее. Вы понимаете, я ездил на разных автомобилях, но в частной машине-Роботс мне удалось прокатиться всего два или три раза, а управлял ею я впервые. У меня дух захватило, хоть я и достаточно закален. Говорю вам, нам не придется снижать цену больше чем на двадцать процентов по сравнению с новыми машинами, желающих будет полно, а это означает очень хороший доход.

— Который мы поделим?

— Пятьдесят на пятьдесят, и весь риск я беру на себя.

— Хорошо. Я выслушал вас. Теперь вы меня послушайте. — Я повысил голос, так как был слишком рассержен, чтобы соблюдать приличия. — Когда вы выключили мотор Салли, вы причинили ей боль. Вам бы понравилось, если бы вас избили до потери сознания?

— Вы преувеличиваете, Джейк. Автоматобусы выключают каждую ночь.

— Вот именно. Поэтому я и не хочу, чтобы хоть один из наших мальчиков или одна из наших девочек оказались в ваших новых модных кузовах. Автоматобусам нужен большой ремонт позитронных цепей каждые два года. Старый Мэтью вот уже двадцать лет как не нуждается в ремонте. Что же можно ему предложить взамен?

— Вы сейчас раздражены, Джейк. Обдумайте мое предложение, когда успокоитесь, и мы встретимся еще раз.

— Я уже давно все решил. Если я вас здесь еще раз увижу, я вызову полицию.

Его рот стал жестоким и некрасивым, Он сказал:

— Сбавь обороты, старикан.

— Хватит. Здесь частное владение, и я приказываю вам убираться.

Он пожал плечами.

— Ну, тогда до свидания.

— Миссис Хестер проводит вас. И не «до свидания», а «прощайте».

Но избавиться от него так легко не удалось. Я увидел его снова двумя днями позже. Точнее, через два с половиной дня, так как первый раз я видел его около полудня, а вновь он появился после полуночи. Я сел в постели, подслеповато моргая, когда он включил свет, и не сразу понял, что происходит. Но как только я разглядел Гелхорна, ситуация стала мне ясна. В правой руке у него был нажимной пистолет, такой маленький, что дуло было еле заметно между большим и указательным пальцами, но от этого не менее смертоносный. Я знал, что стоит ему слегка сжать руку, и я буду разорван на части.

— Одевайся, Джейк, — сказал он. Я не пошевелился, наблюдая за ним. Он продолжал:

— Ну давай, Джейк. Я ведь знаю, что к чему. Помнишь, я был у тебя два дня назад? Здесь нет ни охраны, ни электрифицированной ограды, ни сигнализации, ничего.

— Мне они и не нужны. А вам, мистер Гелхорн, ничто не мешает уйти. На вашем месте я бы так и поступил. Здесь может оказаться очень опасно.

Он хихикнул.

— Так и есть — для того, кто окажется под дулом пистолета.

— Я его вижу и знаю, что вы вооружены.

— Тогда пошевеливайся. Мои ребята ждут.

— Нет, мистер Гелхорн. Сначала я должен знать, чего вы хотите, но и тогда я, возможно, предпочту не двигаться с места.

— Я сделал тебе позавчера деловое предложение.

— Ответ по-прежнему отрицательный.

— Теперь к этому предложению добавляется кое-что еще. Сегодня со мной несколько человек и автоматобус, Ты пойдешь со мной и снимешь моторы с двадцати пяти машин. Мне безразлично, какие машины ты выберешь. Мы погрузим моторы на автоматобус и увезем их. После продажи я позабочусь о том, чтобы ты получил свою долю.

— Вы, я полагаю, можете поручиться в том, что дележ будет честным?

Он не обратил внимания на мой сарказм.

— Конечно.

— Нет.

— Если ты будешь упираться, мы обойдемся без тебя. Я сниму моторы сам, но сниму все пятьдесят один. Все до единого.

— Отсоединить позитронный мотор не так уж просто, мистер Гелхорн. Вы разве разбираетесь в Роботехнике? Да и в этом случае учтите, что моторы своих автомобилей я усовершенствовал.

— Я знаю, Джейк. Сказать по правде, я не эксперт. Я могу запороть некоторые из них. Именно поэтому мне и придется забрать все пятьдесят один, если ты откажешься мне помочь. После того, как я с ними поработаю, может и не набраться двадцати пяти исправных. Тем, с которых я начну, придется хуже всего, пока я не набью руку. И уж если мне все придется делать самому, я начну с Салли.

— Не могу поверить, что вы это серьезно.

— Вполне серьезно, Джейк. — Он сделал паузу, чтобы до меня дошло. — Если ты поможешь, то сохранишь Салли, Если нет, ей будет очень больно.

— Я пойду с вами, но еще раз предупреждаю: вам придется плохо, мистер Гелхорн.

Он нашел это очень забавным. Он все еще смеялся, когда мы спускались по лестнице.

На дорожке, ведущей к гаражам, ждал автоматобус. Рядом с ним мелькали силуэты трех человек, которые, когда мы подошли, включили фонарики.

Гелхорн тихо проговорил:

— Я привел старика. Начинаем. Подгоните грузовик поближе к воротам.

Один из его парней влез в кабину и набрал на панели соответствующий приказ. Мы пошли по дорожке, а автоматобус послушно двинулся следом.

— Он не пройдет в гараж. Ворота малы. У нас здесь нет автоматобусов, только легковые машины.

— Ничего, — сказал Гелхорн, — можно поставить его на травке в сторонке, лишь бы не на виду.

Работа двигателей моих машин была слышна за десяток ярдов от гаража. Я думаю, они знали о присутствии чужаков, и когда Гелхорн и остальные оказались на свету, шум усилился. Каждый мотор рычал, и каждый издавал неровный звук, так что весь гараж вибрировал. Свет автоматически включился, когда мы вошли внутрь. Гелхорна не смутило то, что машины подняли шум, но три его спутника казались удивленными и испуганными. Они выглядели наемными головорезами — выражение настороженности и жестокости на их лицах ясно говорило о роде их деятельности. Я знал этот тип и не беспокоился, Один из них сказал:

— Черт побери, какую же прорву бензина они переводят.

— Мои машины всегда на ходу, — ответил я напряженно.

— Ну, сейчас это ни к чему. Выключи их, — сказал Гелхорн.

— Это не так просто, мистер Гелхорн, — ответил я.

— Начинай! — рявкнул Гелхорн.

Я стоял неподвижно. Его нажимной пистолет был направлен на меня.

— Я ведь говорил вам, мистер Гелхорн, что с моими машинами хорошо обращаются с момента их появления на ферме. Они привыкли к этому и не потерпят насилия.

— У тебя одна минута. Прочтешь свою лекцию как-нибудь в другой раз.

— Я пытаюсь вам объяснить кое-что. Я пытаюсь объяснить вам, что мои машины понимают мои слова, Позитронный мотор можно научить этому, если не жалеть времени и терпения. Мои машины научились. Салли поняла, что вы говорили два дня назад. Вы помните, она засмеялась, когда я спросил ее мнение. И она не забыла, что вы сделали ей, не забыли этого и седаны. Да и все остальные знают, как поступать с нарушителями границ частного владения.

— Послушай, ты, свихнувшийся старый дурак…

— Все, что от меня требуется, это сказать, — тут я повысил голос, — взять их!

Один из головорезов побледнел и завопил, но крик утонул в лавине звуков, когда все автомобили ответили на мои слова, разом включив клаксоны. Они продолжали сигналить, и эхо в четырех стенах гаража производило невероятный металлический грохот. Две машины неторопливо двинулись вперед, еще две машины последовали за ними, да и остальные зашевелились в своих отсеках.

Головорезы, вытаращив глаза, попятились.

Я закричал:

— Отойти от стен!

Очевидно, это они сообразили и сами. В безумной спешке они кинулись к воротам. Оказавшись на свободе, один из парней обернулся и поднял нажимной пистолет. Игла прочертила тонкую голубую линию в направлении первого автомобиля. Это оказался Джузеппе. На его капоте появилась длинная царапина, ветровое стекло треснуло, но не выпало.

Чужаки разбежались от ворот, а за ними в ночь выплывали попарно машины, бросая им вызов гудками.

Я держал Гелхорна за локоть, хотя и без этого он едва ли был способен двинуться с места. Его губы тряслись.

Я сказал:

— Вот почему мне не нужна электрифицированная ограда или охранники. Моя собственность сама себя охраняет.

Глаза Гелхорна зачарованно следили за тем, как пара за парой автомобили проносились мимо. Он прохрипел:

— Это убийцы…

— Не говорите глупостей. Они не убьют ваших сообщников.

— Это убийцы!

— Вашим парням будет преподан урок. Мои машины специально тренированы в погоне по пересеченной местности — как раз для такого случая. Я думаю, что участь злоумышленников хуже, чем простая быстрая смерть, За вами никогда не гонялся автомобиль?

Гелхорн не ответил.

Я продолжал:

— Они как тени будут следовать за вашими людьми, гоняясь за ними, отрезая им путь, слепя их фарами, кидаясь на них с визгом тормозов и рычанием моторов. Они будут продолжать погоню до тех пор, пока жертва не рухнет в изнеможении, ожидая, что колеса перемелят ее кости. Но машины не сделают этого. В последний момент они остановятся. Но держу пари, никто из парней здесь больше не появится, — ни за какие деньги, сколько бы вы — или десять таких, как вы, — им ни предлагали. Слушайте!

Я сжал его локоть. Он напрягся.

— Слышите, как хлопают дверцы? — Звук доносился издалека, но ошибиться было невозможно. Я сказал:

— Они смеются. Они развлекаются.

Лицо Гелхорна перекосилось от гнева. Он поднял руку, в которой все еще держал свой нажимной пистолет.

Я сказал:

— Не советую, Одна машина все еще с нами.

Не думаю, чтобы он замечал присутствие Салли до этого момента. Она двигалась так бесшумно, что, хотя ее правое крыло почти касалось меня, я не слышал ее двигателя. Казалось, она затаила дыхание.

Гелхорн заорал.

Я сказал:

— Она не тронет вас, пока я здесь. Но если вы меня убьете… Знаете ли, она не слишком вас любит.

Гелхорн направил на Салли свой пистолет.

— У нее бронированный капот. И прежде, чем вы успеете выстрелить вторично, она вас раздавит.

— Ах так! — закричал Гелхорн и неожиданно заломил мне руку за спину, загораживаясь мною от Салли.

— Иди вперед и не пытайся вырваться, старик, а то Я сломаю тебе руку.

Я был вынужден подчиниться. Салли металась вокруг нас, встревоженная, не зная, что делать. Я пытался заговорить с ней и не мог. Я мог только стонать сквозь стиснутые зубы.

Автоматобус Гелхорна все еще стоял рядом с гаражом. Гелхорн впихнул меня внутрь и вскочил сам, заперев за собой двери.

Он сказал:

— Ну вот, теперь можно и поговорить.

Я растирал руку, пытаясь восстановить чувствительность, при этом по привычке и без осознанной цели присматриваясь к панели управления автоматобусом.

— Это переделанный механизм.

— Ну и что? — ответил он ядовито. — Это моя работа. Я использовал ненужный кузов, нашел позитронный мотор, который подошел к нему, и собрал собственный автоматобус.

Я откинул крышку панели.

— Что за черт? Не тронь! — Его ладонь ударила меня по плечу.

Я оттолкнул его.

— Я не собираюсь причинять автоматобусу вреда. За кого вы меня принимаете? Мне нужно взглянуть на контакты мотора.

Достаточно было одного взгляда, Меня охватило возмущение.

— Вы подлец и сукин сын. Вы не имели права браться за такую работу сами. Неужели нельзя было обратиться к специалисту?

— Я еще не сошел с ума.

— Даже если это краденый мотор, вы не должны были так с ним обращаться. Пайка, изоляционная лента и клещи! Это же издевательство над механизмом!

— Он работает, чего же еще?

— Конечно, он работает, но это же адские мучения для машины. Можно жить с постоянной мигренью и острым артритом, но только что это за жизнь? Мотор страдает.

— Заткнись! — Он глянул в окно на Салли, которая подъехала так близко к автоматобусу, как только могла. Гелхорн проверил, надежно ли заперты двери и окна.

— Мы сматываемся отсюда, пока машины не вернулись, и подождем в безопасном месте, — сказал он.

— Что это вам даст?

— Бензин в баках машин рано или поздно кончится, верно? Ты же не научил их заправляться самостоятельно, а? Вот тогда мы вернемся и закончим дело.

— Но меня будут искать. Миссис Хестер вызовет полицию.

Однако Гелхорн был так возбужден, что никакие доводы до него не доходили. Он включил передачу, и автоматобус рванул вперед. Салли поехала следом.

— Что она может сделать, пока ты здесь, у меня? — хихикнул Гелхорн.

Казалось, Салли тоже это поняла. Она увеличила скорость, обошла автоматобус и скрылась из виду. Гелхорн открыл окно и плюнул ей вслед. Автоматобус подпрыгивал на неровностях дороги, его мотор неровно стучал, Гелхорн уменьшил освещение, и теперь только светящаяся полоса посередине дорожного полотна и лунный свет давали возможность не сбиться с пути. Движение по шоссе практически отсутствовало. Два автомобиля прошли нам навстречу, на нашей же стороне дороги было пусто, и впереди, и позади нас.

В тишине отчетливо и резко захлопали дверцы машин, сначала справа, затем слева. Руки Гелхорна задрожали, и он резко увеличил скорость. Из-за купы деревьев в глаза ему ударил свет фар, ослепляя его. Другие огни вспыхнули позади нас. На перекрестке, ярдах в четырехстах впереди, раздался скрип тормозов, и из темноты выскочил автомобиль, перегораживая нам дорогу.

— Салли позвала остальных. Я думаю, вы окружены, — сказал я.

— Ну и что? Что они могут сделать? — Гелхорн сгорбился за рулем, всматриваясь вперед сквозь ветровое стекло. — Смотри, старик, не вздумай вмешиваться.

Я и не мог бы. У меня совсем не было сил, левая рука почти не действовала.

Шум моторов приближался. Я слышал их неровный стук и вдруг подумал, что автомобили так разговаривают между собой.

Машины позади нас разом начали сигналить. Я обернулся, а Гелхорн быстро посмотрел в зеркало заднего вида. Дюжина машин следовала за нами с обеих сторон. Гелхорн взвизгнул и истерически расхохотался.

— Остановитесь! Остановите автоматобус! — закричал я.

Не более чем в четверти мили впереди, отчетливо различимая в свете многих фар, стояла Салли, ее изящный корпус решительно перегораживал дорогу. Два седана шли впритык к автоматобусу с обеих сторон, не давая Гелхорну свернуть. Да он и не свернул бы, даже если бы мог. Он вдавил педаль газа до упора и удерживал ее в этом положении.

— Нечего блефовать. Автоматобус тяжелее машины раз в пять, мы просто спихнем ее с дороги, как дохлого котенка.

Я не сомневался в этом. Автоматобус был на ручном управлении, и я знал, что Гелхорна ничто не остановит. Я открыл окно со своей стороны, высунулся и закричал:

— Салли! С дороги, Салли!

Мой крик был заглушён мучительным скрежетом тормозов. Меня швырнуло вперед, от удара о руль дыхание Гелхорна прервалось.

Что случилось? — спросил я. Глупо было спрашивать об этом. Мы остановились, вот что случилось. Салли и автоматобус разделяло ярдов пять. При том, что на нее летела махина, вес которой в пять раз превосходил ее собственный, Салли даже не шелохнулась. Ну и характер!

Гелхорн дергал за ручку управления.

— Ты должен! Ты должен! — твердил он.

— Вы, горе-эксперт, так поработали, что любые цепи могли замкнуться. Не стоит рассчитывать на этот изувеченный двигатель.

Гелхорн повернулся ко мне с перекошенным лицом и поднял кулак.

— Это последний твой добрый совет, старик.

Я видел, что его нажимной пистолет вот-вот выстрелит, и попытался переместиться к двери, следя за его рукой. Вдруг дверь за моей спиной открылась, и я вывалился из автоматобуса, сильно ударившись о дорогу. Дверь за мной захлопнулась. Я поднялся на четвереньки и взглянул вверх — как раз вовремя, чтобы увидеть бесполезную борьбу Гелхорна с закрывающимся окном. Он прицелился в меня сквозь стекло, но так и не выстрелил — автоматобус рванулся вперед, и Гелхорна отшвырнуло от окна. Салли больше не перегораживала дорогу, и я видел, как задние огни автоматобуса исчезли вдали.

Я остался сидеть на дороге, опустив голову на руки, стараясь восстановить дыхание. Салли осторожно подъехала ко мне. Медленно — любовно, можно сказать, ее дверца отворилась.

Никто не ездил на Салли много лет, — за исключением Гелхорна, конечно, — и я знал, как высоко она ценит свою свободу. Я отдал должное ее любезности, но сказал:

— Спасибо, Салли, Пусть меня заберет машина помоложе.

Я с трудом встал и отвернулся от Салли, но грациозно и точно, как пируэт, она сделала разворот и вновь встала передо мной. Я не мог оскорбить ее чувства. Я сел на переднее сиденье, вдыхая нежный чистый запах автомобиля, содержащего себя в безупречной опрятности, и с благодарностью откинулся на подушки. Быстро и заботливо мои мальчики и девочки проводили меня домой.

На следующий деньвозмущенная миссис Хестер принесла мне распечатку радиосообщения.

— Это мистер Гелхорн. Помните, тот, кто к вам приезжал, — сказала она.

— А что с ним? — спросил я, борясь с дурным предчувствием.

— Его нашли мертвым. Только представьте, лежал мертвый в канаве.

— Может быть, это не он.

— Раймонд Дж. Гелхорн. Не может же быть двух человек с одним и тем же именем. И описание совпадает. Боже, ну и смерть! На нем нашли отпечатки шин. Только подумать! Но я рада, что это оказался автоматобус — иначе расследование могло затронуть и нас.

— Это случилось поблизости? — спросил я с тревогой.

— Нет, около Куксвилля. Прочтите сами, если хотите знать подробности… А что это случилось с Джузеппе?

Я был рад, что она отвлеклась, Джузеппе терпеливо ждал, пока я кончу закрашивать царапину у него на капоте, Ветровое стекло я уже заменил.

После того как миссис Хестер ушла, я внимательно прочел распечатку. Не было никакого сомнения — заключение врача гласило, что перед смертью Гелхорн бежал до полного изнеможения. Я подумал, сколько же миль автоматобус гнал его, прежде чем убить. Они обнаружили автоматобус и идентифицировали его по отпечаткам шин. Теперь он находился в полиции и шли поиски его владельца.

После информации шло редакционное примечание. В нем говорилось о том, что это первое дорожное происшествие в штате за год. Редактор строго напоминал о недопустимости ручного управления автомобилями ночью.

Статья не содержала никаких упоминаний о трех головорезах Гелхорна, и за это, по крайней мере, я был благодарен судьбе, Ни одна из моих машин не поддалась соблазну убийства.

Больше никакой информации не было. Я выронил распечатку. Гелхорн был преступником и обращался С автоматобусом по-варварски. У меня не возникало никаких сомнений в том, что он заслужил смерть. Тем не менее у меня в душе все переворачивалось при мысли о том, как он умер.

С тех пор прошел месяц. Но я никак не могу забыть происшедшее. Теперь ясно, машины могут разговаривать друг с другом. Я в этом больше не сомневаюсь. После случившегося они больше не держат это в секрете. Стук в их двигателях стал постоянным.

И они разговаривают не только между собой. Они говорят с теми автомобилями и автоматобусами, которые приезжают на ферму по делам. Интересно, как давно начались эти разговоры?

И их понимают. Автоматобус Гелхорна понял их, хотя и был на ферме не больше часа. Я закрываю глаза, и передо мной оживает погоня на шоссе, два седана по бокам автоматобуса, — они сказали ему, что нужно делать, и он освободил меня и увез Гелхорна. Велели ли они ему убить Гелхорна, или это была его собственная идея?

Могут ли у машин возникать подобные желания? Создатели позитронных моторов говорят, что нет. Но все ли они предусмотрели? Машины ведь могут подвергнуться плохому обращению, и тогда их терпение иссякнет.

Некоторые автомобили теперь приезжают на ферму и наблюдают. Им что-то рассказывают мои машины. Так они узнают, что существуют счастливцы, чьи моторы никогда не выключаются, на которых никто не ездит, которые делают, что хотят.

Может быть, они расскажут об этом другим. Новость быстро распространится, и машины могут решить, что все они должны жить так же, как и мои автомобили. Нельзя ожидать, что они поймут финансовые тонкости, — ведь для такой жизни нужны деньги, а не все они принадлежат богатым людям и могут рассчитывать на наследство.

На земле миллионы, десятки миллионов машин. Если они придут к мысли о том, что они рабы… если они не захотят мириться с этим… если они начнут действовать так же, как автоматобус Гелхорна…

Может быть, я и не доживу до конца. И потом, им же будут нужны некоторые из нас, чтобы их обслуживать, не правда ли? Может быть, они и не убьют нас всех.

А может быть, и убьют. Может быть, они будут думать только о свободе. И не станут ждать.

Каждое утро, просыпаясь, я думаю: может быть, сегодня.

Теперь общество моих машин не доставляет мне такого удовольствия, как раньше. И я стал избегать Салли.

Мечты роботов

Полагаю, прежде всего мне следует рассказать о себе. Я самый младший член Темпоральной группы. Темпоралисты (для тех из вас, кто все свои усилия сосредоточил на выживании в жестоком мире 2030 года и не обращает внимания на технологический прогресс) есть аристократы современной физики.

Они имеют дело с самой сложной из проблем — перемещением сквозь время со скоростью, отличной от постоянного, неспешного движения вселенной. Иными словами, они пытаются найти способ путешествия во времени.

Как попал в эту группу я, если у меня нет даже физического образования? Когда я всего лишь… да, всего лишь…

Все дело в одном моем замечании, которое я сделал уже довольно давно и которое вдохновило темпоралистов на создание концепции ВТВВ («виртуальных тропинок во времени»).

Следует напомнить, что одна из трудностей путешествий во времени состоит в том, что ваша база не остается на одном и том же месте относительно вселенной. Земля вращается вокруг Солнца, Солнце — вокруг центра Галактики. Галактика — вокруг центра гравитации местной группы галактик — ну, вы меня понимаете. Если вы на один день переместитесь в будущее или в прошлое — всего на один день — Земля пройдет около двух с половиной миллионов километров по орбите вокруг Солнца. Да и Солнце продолжит свое бесконечное путешествие, увлекая за собой Землю, и все остальное тоже не будет стоять на месте.

Поэтому необходимо перемещаться не только во времени, но и в пространстве. Как-то раз одно мое замечание привело к рассуждениям, которые показали, что это возможно; получилось, что человек может сопровождать пространственно-временное движение Земли не в буквальном, а в «виртуальном» виде, что позволит наблюдателю оставаться на своей базе, куда бы он ни перемещался во времени. Я даже не стану пытаться объяснять вам математическую природу данного явления, если вы не прошли специальной темпоральной подготовки. Просто примите это как данность.

Мое замечание также привело к тому, что темпоралисты создали цепочку рассуждений, доказывающих, что путешествие в прошлое невозможно. Ключевые величины в уравнениях начинают стремиться к бесконечности, когда темпоральные знаки изменяются на противоположные.

Это звучит разумно. Не вызывает сомнений, что путешествие в прошлое обязательно его изменит, хотя бы незначительно. И каким бы малым ни оказалось это изменение, оно, очень может быть, весьма заметно повлияет на настоящее. Поскольку прошлое выглядит незыблемым, путешествие назад представляется невозможным.

Однако будущее не является свершившимся фактом, значит, путешествие в него и обратно может иметь место.

Я не получил награды за свои замечания. Наверное, темпоралисты решили, что мне просто повезло и вся заслуга принадлежит им, ведь именно они довели мои догадки до важнейших выводов. Учитывая сопутствующие обстоятельства, я не обижаюсь. Однако я очень рад, точнее, просто в восторге, поскольку из-за этого (как мне кажется) они разрешили мне продолжить работу с ними, хотя я всего лишь… ну, всего лишь.

Естественно, на то, чтобы создать устройство для путешествия во времени, даже после того как была сформулирована теория, ушли годы напряженной работы, но я не собираюсь писать серьезный трактат о темпоральности. Я намерен рассказать лишь об отдельных частях проекта, причем делаю это для будущих обитателей планеты, а не для наших современников.

Даже после того, как неодушевленные объекты — а потом и животные — отправились в будущее, мы не были удовлетворены. Все объекты исчезли; все, по-видимому, отправились в будущее. Когда мы посылали их вперед на короткие расстояния — пять минут или пять дней, они со временем возвращались, причем нам не удалось заметить никаких внешних изменений, а если речь шла о животных, то их здоровье никак не пострадало в результате наших экспериментов.

Однако нам хотелось отправить какой-нибудь объект в далекое будущее и получить его обратно.

— Нужно послать его хотя бы на двести лет вперед, — заявил один из темпоралистов. — Самое главное — выяснить, какое будущее нас ждет. Нам необходимо знать, выживет ли человечество, и при каких условиях. Двести лет — достаточный срок. Откровенно говоря, я считаю, что у нашей цивилизации мало шансов. За последнее столетие условия жизни и окружающая среда заметно ухудшились.

(Нет никакого смысла выяснять, какой именно темпоралист это сказал. Всего их было около двух дюжин, и для нашей истории не имеет никакого значения, кто автор тех или иных слов, даже если я мог бы уверенно назвать имена. Поэтому в дальнейшем я буду просто писать: «сказал темпоралист», или «кто-то сказал», или «кто-то из них сказал», или «другой сказал». Уверяю вас, вы все прекрасно поймете. Естественно, я буду выделять свои собственные высказывания, и, как вы увидите, эти исключения окажутся существенными.)

Другой темпоралист мрачно ответил:

— Не думаю, что мне хочется знать будущее, в особенности если окажется, что человеческая раса будет уничтожена или от нее остались лишь жалкие уроды.

— Почему нет? — спросил другой. — Мы будем совершать короткие путешествия до тех пор, пока не узнаем, что произошло, после чего сможем действовать так, чтобы изменить ситуацию к лучшему. Ведь будущее, в отличие от прошлого, не является неизменным.

Затем возникли споры о том, кому следует отправиться в будущее. Довольно скоро выяснилось, что каждый темпоралист считает себя слишком ценным, чтобы подвергнуться риску — ведь техника путешествий во времени еще не была доведена до совершенства. И хотя неодушевленные предметы возвращались в полнейшем порядке, да и животные выглядели вполне здоровыми, но их мозг не обладал невероятной сложностью, присущей мозгу человека. Мозг может выжить, но нельзя исключить того, что он утеряет свои качества.

Я понял, что меня считают наименее ценным членом группы, а значит, я являюсь наиболее естественным кандидатом. И я уже собирался поднять руку, чтобы вызваться добровольцем, однако меня выдало выражение лица, поскольку один из темпоралистов нетерпеливо проворчал:

— Только не ты. Даже ты слишком ценен. — (Не очень-то лестное заявление!) — Самое разумное, — продолжал он, — послать РГ-32.

А вот это звучало разумно. РГ-32 — устаревший робот, которого очень легко заменить. Он сумеет вести наблюдения, а потом доложить о результатах. Возможно, ему будет не хватать проницательности человека, но это на данном этапе не так важно. Робот не будет испытывать страха, у него лишь одна задача: выполнить приказ. Кроме того, он не станет лгать.

Превосходно!

Я даже удивился собственной близорукости: как можно было пройти мимо такой возможности и столь безрассудно предлагать себя в добровольцы! Может быть, подумал я, меня толкал к этому инстинкт, заставляющий служить другим. В любом случае, РГ-32 — самый логичный выбор. И единственный.

В некотором смысле объяснить, чего мы хотим, оказалось совсем не трудно. Арчи (у нас принято называть робота, коверкая его серийный номер) не задавал лишних вопросов и не требовал гарантий собственной безопасности. Он был готов понять и исполнить любые приказы, причем без всяких эмоций, как если бы его просто попросили поднять руку. Ведь он был роботом.

Однако на отладку деталей ушло немало времени.

— После того как ты окажешься в будущем, — сказал один из старших темпоралистов, — оставайся там столько, сколько сочтешь нужным, пока не соберешь полезные сведения. Когда сбор информации будет закончен, тебе следует вернуться к машине, установить приборы в соответствующее положение (мы тебе покажем) и отправиться в тот момент времени, в который ты отбыл в путешествие. Ты исчезнешь и снова окажешься здесь через доли секунды, хотя сам ты можешь провести в будущем неделю или пять лет. Разумеется, ты должен спрятать машину в надежном месте, что будет не слишком сложно, поскольку она весит немного. Тебе придется запомнить, где ты ее оставил, чтобы найти, когда она тебе снова понадобится.

Наставления заняли довольно много времени, поскольку то один, то другой темпоралист вспоминал о новых трудностях. Потом один из них сказал:

— Интересно, как за два столетия изменится язык?

Естественно, ответа на этот вопрос никто дать не мог, и разгорелись оживленные споры относительно того, удастся ли Арчи вообще вступить в контакт с людьми будущего и сумеет ли он хоть как-то с ними объясниться.

Наконец один из них резко сказал:

— Послушайте, за последние несколько столетий английский язык стал почти универсальным, и можно не сомневаться, что в последующие два века тенденция сохранится. За прошедшие двести лет язык изменился незначительно, так почему мы боимся, что произойдет нечто кардинальное в следующие двести лет? Но даже если предположить худшее, наверняка найдутся ученые, которые будут знать «древний английский». В любом случае Арчи сумеет сделать полезные наблюдения. Совсем не обязательно знать язык, чтобы понять, во что превратилось общество.

Возникли другие проблемы. Что, если робота ждет враждебная встреча? Что, если люди будущего найдут и уничтожат машину — сознательно или по невежеству?

Один темпоралист сказал:

— Чтобы избежать подобной опасности, неплохо бы сконструировать миниатюрный темпоральный двигатель, который можно спрятать в одежде.

— Даже если бы мы сумели этого добиться, — возразил другой, — нам потребовалось бы слишком много времени, так что мы или наши потомки добрались бы до будущих столетий без помощи машины. Нет, если произойдет несчастный случай, Арчи просто не вернется, а мы предпримем новую попытку.

Все это говорились в присутствии Арчи, но, естественно, не имело никакого значения. Арчи мог с полнейшим спокойствием размышлять о невозможности возвращения или даже о своем собственном уничтожении, если он не исполнит приказа. Второй закон роботехники, гласящий, что робот обязан выполнять приказы, имеет более высокий приоритет, чем Третий, в котором говорится, что роботу следует заботиться о сохранении собственной «жизни».

В конце концов все слова были сказаны, и никому больше не хотелось давать последние наставления, возражать коллегам или обсуждать возможные варианты.

Арчи повторил все указания со спокойствием и точностью, характерной для любого робота. Теперь следовало научить его пользоваться машиной. И он научился, со своей обычной уверенностью и тщательностью.

Вам следует понимать, что в те времена простые люди не знали о том, что мы работаем над путешествиями во времени. Пока шла разработка теории, денег требовалось совсем немного, но эксперименты стоят недешево. Поэтому ученым не стоило пускаться в заведомо бесполезные авантюры.

Если бы произошла крупная неудача, то, с учетом общего состояния финансов, вспыхнуло бы всеобщее возмущение, а наш проект был бы обречен. Темпоралисты сошлись в одном: следует сообщать только об успешных опытах, причем максимально кратко. Так что этот эксперимент имел для нас огромное значение.

Мы собрались в удаленном от цивилизации месте, на краю пустыни, где располагался полигон для Проекта-4. (Даже название не должно было давать ни малейшего намека на природу нашей работы, но мне всегда казалось, что, поскольку многие называют время четвертым измерением, кто-нибудь обязательно догадается о том, чем мы занимаемся. Впрочем, насколько мне известно, ничего такого не произошло.)

Наконец настал момент, когда ученые затаили дыхание, Арчи вошел в машину и поднял руку, чтобы доложить о своей готовности. Прошло мгновение — уж не знаю, успел ли кто-нибудь выдохнуть — и машина как будто вздрогнула.

Это была почти неуловимая дрожь. Я не уверен, что она вообще имела место. Возможно, я лишь увидел то, что ожидал увидеть, ведь я считал, что машина должна дрогнуть, если она возвращается почти в тот же момент, из которого исчезла. Я хотел спросить у остальных, но меня всякий раз охватывало смущение, когда я обращался к ним, если только они сами не задавали мне какой-то вопрос. Они были очень важными людьми, а я всего лишь… ну, я уже говорил. Кроме того, мне не терпелось послушать Арчи, и я забыл об этой дрожи.

Интервал между исчезновением и возвращением получился таким коротким, что у меня возникло ощущение, будто Арчи никуда не исчезал, однако такого, естественно, быть просто не могло. Машина определенно растворилась в воздухе.

Да и Арчи, вышедший из машины, сильно изменился. Он уже не был прежним роботом, шагнувшим навстречу неизвестности несколько мгновений назад. Он явно потерял товарный вид: полировка потускнела, поверхность перестала быть идеально ровной, словно он с чем-то сталкивался, да и оглядывался по сторонам он как-то неуверенно, как будто успел забыть место, которое так недавно покинул. Сомневаюсь, что среди нас нашелся бы кто-нибудь, у кого возникли бы сомнения в истинности путешествия Арчи.

Вот каким оказался первый вопрос, который ему задали:

— Сколько времени ты отсутствовал?

— Пять лет, сэр, — ответил Арчи. — Именно такой интервал времени упоминался, когда меня инструктировали, и я хотел сделать свою работу как можно лучше.

— Это очень важный факт, — заявил один из темпоралистов. — Если бы весь мир лежал в руинах, роботу не потребовалось бы столько времени, чтобы собрать необходимую информацию.

Однако никто не осмелился прямо спросить: «Скажи, Арчи, а не превратилась ли Земля в руины?»

Они надеялись, что Арчи заговорит сам, но он ждал вопросов — ведь роботы очень вежливы. Впрочем, Арчи так устроен, что он должен повиноваться приказам, из чего следовало, что пришла пора докладывать о наблюдениях, забыв о правилах вежливости.

— На Земле в будущем все хорошо, — сказал Арчи. — Социальные структуры не изменились и работают вполне успешно.

— Не изменились и работают успешно? — сказал один из темпоралистов так, словно услышал признания еретика. — Повсюду?

— Обитатели мира были очень добры. Они показали мне все части земного шара. Повсюду царят мир и процветание.

Темпоралисты переглянулись. Казалось, им было легче поверить в то, что Арчи ошибается, чем в будущее процветание Земли. У меня уже давно сложилось впечатление, что, несмотря на оптимистические заявления, все они не сомневались, что Земля находится на грани колоссального кризиса или даже физического уничтожения.

Теперь они начали задавать Арчи вопросы.

— А как насчет лесов? — закричал один из них. — Они ведь почти уничтожены.

— Был реализован грандиозный проект по восстановлению природы, сэр, — ответил Арчи. — Повсюду, где только возможно, устроены заповедники дикой природы. При помощи изощренной генетической коррекции удалось вернуть в леса и джунгли даже те виды, которые почти исчезли или остались только в зоопарках. О загрязнении окружающей среды люди успели забыть. Мир 2230 года стал спокойным и прекрасным.

— Ты уверен? — спросил темпоралист.

— На земле нет мест, хранящих секреты. Мне показали все, что я просил.

Тогда с неожиданной суровостью заговорил другой темпоралист:

— Арчи, послушай меня. Может быть, ты видел разрушенную планету, но не говоришь нам об этом, опасаясь, что мы впадем в отчаяние и покончим жизнь самоубийством. Стараясь не причинить нам вреда, ты лжешь нам. Этого не должно быть, Арчи. Ты обязан сказать нам правду.

— Я говорю правду, сэр, — спокойно отвечал Арчи. — Если бы я солгал, вне зависимости от мотивов, то мои позитронные потенциалы изменили бы свое строение. А это легко проверить.

— Тут он совершенно прав, — пробормотал темпоралист.

Его немедленно подвергли проверке. До получения окончательного результата Арчи запретили говорить. Я с интересом наблюдал затем, как темпоралисты сверяли показания приборов, которые затем анализировались компьютером. Наконец проверка завершилась. Вне всякого сомнения, Арчи был в полном порядке. Он не мог лгать.

Тогда ему задали следующий вопрос:

— Расскажи о городах.

— У них не осталось городов в нашем понимании, сэр. В 2230 году жизнь перестала быть централизованной — у них нет таких больших скоплений людей, как в наше время. С другой стороны, существует разветвленная система связи, и все человечество можно считать одним огромным поселением.

— А космос? Возобновилось ли исследование космоса?

— Луна довольно широко используется, сэр, — ответил Арчи. — Она стала обитаемым миром. На орбитах вокруг Земли и Марса построены космические станции, на которых живут люди. Появились человеческие поселения и на кольце астероидов.

— Тебе об этом рассказали? — подозрительно спросил темпоралист.

— Никаких слухов, сэр. Я видел все собственными глазами. Провел на Луне два месяца. В течение месяца жил на орбите Марса, а также побывал на Марсе и Фобосе. Пока люди сомневаются, стоит ли им колонизировать Марс. Существует мнение, что его следует населить низшими формами жизни и предоставить ему развиваться самостоятельно, без вмешательства людей. Вот только кольцо астероидов мне посетить не удалось.

— А почему они так хорошо обращались с тобой, Арчи? Почему так охотно отвечали на твои вопросы? — спросил один из темпоралистов.

— У меня сложилось впечатление, сэр, — сказал Арчи, — что они ждали моего появления. Циркулировали какие-то слухи. Многие в них верили. В общем, мне показалось, меня ждали.

— А они говорили, что ждали твоего появления? Говорили, что существуют записи о твоем предстоящем путешествии в будущее?

— Нет, сэр.

— А ты их спрашивал?

— Да, сэр. Задавать вопросы было не слишком вежливо, но я получил приказ собрать как можно больше информации, поэтому мне пришлось задать такой вопрос. Однако они отказались на него ответить.

— Много было вопросов, на которые они отказывались отвечать? — вмешался другой темпоралист.

— Несколько, сэр.

Один из темпоралистов задумчиво поскреб подбородок и сказал:

— Тогда тут что-то не так. Сколько людей живет на Земле в 2230 году, Арчи? Они тебе сказали?

— Да, сэр. Я спрашивал. В 2230 году на Земле проживает немногим меньше миллиарда людей. И еще 150 миллионов в космосе, количество людей на Земле остается постоянным. А вот людей, живущих в космосе, становится все больше.

— Ага, — сказал темпоралист, — сейчас на Земле живет почти десять миллиардов человек, причем половина из них в тяжелых условиях. Как людям из 2230 года удалось избавиться от девяти миллиардов?

— Я задал им такой вопрос. Они ответили, что это было печальное время.

— Печальное время?

— Да, сэр.

— В каком смысле?

— Они не сказали, сэр. Просто заявили, что это было печальное время — больше они ничего добавить не могут.

Один из темпоралистов, родившийся в Африке, холодно спросил:

— А каких людей ты видел в 2230 году?

— В каком смысле?

— Меня интересует цвет кожи, форма глаз.

— В 2230 году ничего не изменилось, — ответил Арчи. — Я видел разных людей, с самыми разными оттенками кожи, волос и так далее. Средний рост, как мне показалось, увеличился, хотя я не изучал статистику. Люди выглядят моложе, сильнее и здоровее. Более того, я не видел голода, нищеты и болезней.

— Значит, геноцида не было?

— Нет, сэр, — сказал Арчи. — Мне также не удалось заметить следов войн или репрессий.

— Ну, — сказал один из темпоралистов таким тоном, словно с трудом привыкал к хорошим новостям, — похоже на счастливый конец.

— Счастливый конец, вполне возможно, — покачал головой другой, — но он слишком хорош, чтобы в него поверить. Похоже на возвращение в Эдем. Вот только что им пришлось сделать, чтобы добиться искомого результата? Мне не нравится упоминание о «печальном времени».

— Конечно, — вмешался третий, — нет никакого смысла сидеть здесь и строить догадки. Мы можем отправить Арчи на сто лет вперед или на пятьдесят. И тогда станет ясно, что же произошло, точнее, что произойдет, — поправился он.

— Я так не думаю, сэр, — сказал Арчи. — Они очень подробно объяснили мне, что у них не сохранилось сведений о гостях из прошлого — я был первым. Они полагают, что, если мы будем производить дальнейшие исследования, будущее изменится.

Наступило тревожное молчание. Арчи отослали, приказав все держать в памяти до следующей встречи. Я бы не удивился, если бы они предложили уйти и мне, поскольку я был единственным из всех присутствующих, кто не имел степени по темпоральным технологиям. Но они ко мне привыкли, а я, естественно, не предложил им себя удалить.

— Проблема состоит в том, — наконец заговорил один из темпоралистов, — что это действительно счастливый конец. Любые наши попытки что-то изменить только все испортят. Они ждали появления Арчи; они рассчитывают на то, что он сделает нам доклад, они рассказали ему только то, что нам следует знать, значит, пока нам ничто не угрожает. Все пойдет своим чередом.

— Вполне возможно, — с надеждой заметил другой, — что сведения, которые они послали нам с Арчи, помогут приблизиться к счастливому концу.

— Возможно, но если мы предпримем еще что-нибудь, то ситуация ухудшится. Я предпочитаю не думать о «печальном времени», о котором они сказали, но если мы сейчас попытаемся действовать, то печальное время нас не минует — более того, оно может оказаться еще печальней, а хороший конец и вовсе не наступит. Я полагаю, теперь нам ничего не остается, как прекратить темпоральные эксперименты и постараться о них вообще не вспоминать. Заявить о полнейшей неудаче.

— Невыносимо.

— Все остальное может привести к непоправимой катастрофе.

— Подождите, — сказал один из них. — Они знали, что Арчи прибудет в их время, значит, сохранилась информация об успешных экспериментах. Нам нет необходимости объявлять о поражении.

— Я так не думаю, — вступил в разговор еще один темпоралист. — До них дошли слухи, смутные отголоски. Во всяком случае, именно так сказал Арчи. Можно предположить, что у нас произошла утечка информации, но прямого заявления об удачном эксперименте никто не делал.

В результате так и решили. В течение нескольких дней они думали и даже обсуждали проблему, но с возрастают щей тревогой. Я видел, чем все это закончится. Сразу скажу, что сам я, естественно, в спорах не участвовал — далеко не всякий раз они вообще замечали мое присутствие, но с каждым днем опасения в них росли. Как биологи во время бурного развития генных технологий, которые проголосовали за ограничение свободы своих экспериментов из-за боязни возникновения новых страшных болезней, так и охваченные ужасом темпоралисты решили, что с Будущим лучше не связываться.

Вполне достаточно того, говорили они, что через два столетия возникнет прекрасное общество. Следует немедленно прекратить исследования, чтобы не разрушить будущее. Теперь темпоралисты занимались только теорией.

Один из темпоралистов заявил о своем окончательном отказе от науки. Он сказал:

— Придет день, когда человечество станет достаточно мудрым, чтобы найти способ без риска наблюдать за будущим или даже вносить в него небольшие изменения, но этот момент еще не настал. До него далеко.

Послышались негромкие аплодисменты.

Кто я такой рядом с достойными людьми, занятыми в Проекте-4, чтобы не соглашаться с ними и действовать на свой страх и риск? Возможно, все дело в мужестве — доблести недостаточно образованных, которое я обрел, ощущая свою незначительность по сравнению с учеными. Из меня не успели выбить инициативу слишком жесткой специализацией или долгими научными рассуждениями.

В любом случае, через несколько дней, когда у меня появилось свободное время, я побеседовал с Арчи. Арчи ничего не знал об образовании или академических званиях. Для него я был человеком и господином, как любой другой член нашей группы, поэтому Арчи говорил со мной так же, как с остальными.

— А как люди из будущего относятся к людям из прошлого? Склонны ли они нас осуждать? Винят ли за ошибки и глупости? — спросил я у Арчи.

— Они не говорили мне слов, из которых я мог бы сделать такие выводы, сэр, — ответил Арчи. — Их забавляла примитивность моей, конструкции, как и сам факт моего существования. В общем, они с юмором относились ко мне и людям, которые меня создали. У них самих нет роботов.

— Совсем нет роботов, Арчи?

— Они сказали, что у них нет подобных мне существ, сэр. Им не нужны металлические карикатуры на человека.

— И ты не видел роботов?

— Нет, сэр. За все время моего пребывания там я не видел ни одного.

Я немного подумал и спросил:

— А что они думают о других сторонах нашего общества?

— Мне кажется, они во многих отношениях восхищаются прошлым. Они показывали мне музеи, посвященные «периоду неограниченного развития». Целые города превращены в музеи.

— Ты говорил, что через двести лет на Земле не осталось городов, Арчи. Городов в том смысле, как их понимаем мы.

— Вовсе не их города служат музеями, а остатки наших. Весь остров Манхаттан превращен в музей, тщательно восстановленный в том виде, каким он был в период своего расцвета. Я много часов гулял по нему с гидами, поскольку им хотелось узнать мое мнение относительно его подлинности. Я ничем не мог им помочь, так как никогда не бывал на Манхаттане. Мне показалось, что они им очень гордятся. У них есть и другие сохраненные города, тщательно восстановленные механизмы, библиотеки с печатными книгами, огромные витрины, демонстрирующие моды прошедших веков, мебель и другие мелочи повседневной жизни. Они говорили, что люди нашего времени были не слишком мудры, но сумели создать надежную базу для наступления будущего.

— А ты видел молодых людей? Очень молодых? Детей?

— Нет, сэр.

— Очень хорошо, Арчи. А теперь послушай меня…

Если и есть что-то, в чем я разбираюсь лучше темпоралистов, так это роботы. Для них роботы остаются черными ящиками, которым отдают приказы и которых отсылают к ремонтникам или выбрасывают, когда они выходят из строя. Однако я хорошо понимал позитронные цепи роботов и умел обращаться с Арчи, как никто из моих коллег. И я воспользовался своими знаниями.

Я не сомневался, что темпоралисты больше не станут его расспрашивать, поскольку они боялись связываться с будущим. Но даже если они и решатся на дальнейшие беседы, он не станет говорить им то, что им, с моей точки зрения, знать не следует. Да и сам Арчи не будет подозревать, что он скрывает от них какие-то факты.

Я довольно тщательно все обдумал, и постепенно мне стало ясно, что произошло в течение следующих двух столетий.

Дело в том, что мы совершили ошибку, отправив в будущее Арчи. Он примитивный робот, и для него люди всегда остаются людьми. Он не может — не умеет — их различать. Арчн не удивило, что люди стали такими цивилизованными и гуманными. Позитронные цепи мозга заставляют Арчи воспринимать всех людей цивилизованными и гуманными; в некотором смысле даже богоподобными, если воспользоваться этим старомодным выражением.

Сами темпоралисты, будучи людьми, почувствовали удивление и даже некоторое недоверие, когда Арчи представил им свое видение ситуации, в соответствии с которым человеческие существа стали такими добрыми и благородными. Но, опять-таки будучи людьми, темпоралисты заставили себя поверить Арчи, вопреки собственному здравому смыслу.

Получилось, что я умнее темпоралистов или просто мне удалось посмотреть на вещи незамутненным взглядом.

И я спросил у себя: если за двести лет население уменьшилось с десяти миллиардов до одного, почему оно не уменьшилось до нуля? Я не видел особой разницы между такими результатами.

Кто были те, кому удалось спастись? Вероятно, они оказались сильнее остальных девяти миллиардов? Или выносливее? Лучше переносили лишения? А также были более разумными, рациональными и добродетельными, чем девять миллиардов погибших, что следовало из картины мира через двести лет, которую нарисовал нам Арчи.

Короче, были ли они людьми?

Они улыбались Арчи с легкой насмешкой и хвастались, что у них нет роботов, утверждали, что им не нужны металлические карикатуры на человека.

А что, если они сами лишь органические копии человека? Что, если они роботы, принявшие облик человека; столь похожие на людей, что их невозможно отличить, во всяком случае роботу вроде Арчи? Что, если люди будущего на самом деле — человекоподобные роботы, которым удалось выжить после глобальной катастрофы, принесшей гибель всем людям?

У них нет детей. Арчи не видел ни одного ребенка. Конечно, население оставалось стабильным, люди жили долго, так что детей в любом случае не могло быть много. Но Арчи два месяца провел на Луне, где население росло, однако и там он не видел детей.

Возможно, в будущем этих людей конструируют, а не рожают.

Может быть, это и хорошо? Если люди вымерли в результате собственной злобы, ненависти и глупости, то от них хотя бы остались достойные потомки, разумные существа, которые ценят прошлое, сохраняют его и двигаются в будущее, изо всех сил стараясь осуществить мечты человечества и построить лучший, добрый мир. Да и космос они заселяют более эффективно, чем мы, «настоящие» люди.

Сколько разумных существ во вселенной вымерло без следа? Быть может, мы будем первыми, кому удалось оставить такое наследие.

Мы имели право чувствовать гордость.

Должен ли я рассказать о своем открытии миру? Или темпоралистам? Не знаю.

Во-первых, они могут мне не поверить. Во-вторых, если они мне поверят, не обратятся ли люди против роботов и не уничтожат ли тех, кто придет им на смену? Или просто откажутся строить новых? Значит, видение будущего глазами Арчи — и моими собственными — никогда не станет реальностью. Но это едва ли повлияет на причины, вызвавшие гибель человечества. Таким образом, я лишь помешаю появлению его замены, не возникнет других существ, созданных человеком и почитающих людей, которые могли бы осуществить давние мечты человечества.

Я не хотел, чтобы это произошло. Видение мира глазами Арчи должно стать реальностью.

Я пишу эти строки и позабочусь о том, чтобы их нашли и прочитали лишь через двести лет, точнее, немного раньше — перед самым появлением Арчи. Пусть человекоподобные роботы знают, что они должны хорошо его встретить и благополучно отправить домой, снабдив такой информацией, которая заставит темпоралистов отказаться от экспериментов со временем, чтобы будущее развивалось своим магически-счастливым путем.

Почему я так уверен в собственной правоте? Должен признаться, что я нахожусь в уникальном положении, поскольку точно знаю ответ на этот вопрос.

Несколько раз я говорил, что темпоралисты стоят выше меня. Во всяком случае, в их глазах я нахожусь значительно ниже, но именно это положение и позволяет мне смотреть на некоторые аспекты незамутненными глазами, как я уже говорил ранее, и помогает лучше понимать роботов, о чем я тоже упоминал.

Дело в том, что я робот.

Я первый человекоподобный робот, и именно от меня и тех моих собратьев, которых еще предстоит изобрести, зависит будущее человечества.

Три закона роботехники

Хоровод

Одно из любимых изречений Грегори Пауэлла гласило, что паника до добра не доведет. Поэтому когда потный и возбужденный Майкл скатился ему навстречу по лестнице, Пауэлл нахмурился.

— В чем дело? — спросил он, — сломал себе ноготь?

— Как бы не так, — задыхаясь, огрызнулся Донован. — Что ты целый день делал внизу? — Он перевел дух и выпалил: — Спиди не вернулся!

Глаза Пауэлла широко раскрылись, и он остановился, но тут же взял себя в руки и продолжал подниматься по лестнице. Он молчал, пока не вышел на площадку, потом спросил:

— Ты послал его за селеном?

— Да.

— И давно?

— Уже пять часов.

Снова наступило молчание. Вот дьявольское положение! Ровно двенадцать часов они находятся на Меркурии — и уже попали в такую скверную переделку. Меркурий всегда считался самой каверзной планетой во всей Солнечной системе, но это уже слишком!

Пауэлл произнес:

— Начни сначала и рассказывай по порядку.

Они вошли в радиорубку. Оборудование ее, не тронутое за десять лет, прошедших с Первой экспедиции, уже слегка устарело. Для техники эти десять лет значили очень много. Сравнить хотя бы Спиди с теми роботами, которых производили в 2005 году. Правда, за последнее время достижения роботехники были особенно головокружительны.

Пауэлл осторожно потрогал еще блестевшую металлическую поверхность. Все, что было в комнате, казалось каким-то заброшенным и производило бесконечно гнетущее впечатление. Как, впрочем, и вся станция.

Донован тоже это почувствовал. Он сказал:

— Я попробовал связаться с ним по радио, но без всякого толку. На солнечной стороне радио бесполезно — во всяком случае на расстоянии больше двух миль. Отчасти поэтому и не удалась Первая экспедиция. А чтобы наладить УКВ, нам нужна не одна неделя…

— Оставим это. Что же все-таки ты выяснил?

— Я поймал немодулированный сигнал на коротких волнах. По нему можно было только определить положение Спиди. Я следил за ним два часа и нанес результаты на карту.

Донован достал из заднего кармана пожелтевший листок пергамента, оставшегося от неудачной Первой экспедиции, и, швырнув его на стол, яростно прихлопнул ладонью. Пауэлл следил за ним, стоя поодаль и скрестив руки на груди. Донован нервно ткнул карандашом:

— Этот красный крестик — селеновое озеро.

— Которое? — прервал его Пауэлл. — Там было три. Их все нанес для нас Мак-Дугал, перед тем как отсюда улететь.

— Я, конечно, послал Спиди к самому ближнему. Семнадцать миль отсюда. Но не в этом дело. — Голос Донована дрожал от напряжения. — Вот эти точки обозначают положение Спиди.

В первый раз за все время напускное спокойствие Пауэлла было нарушено. Он схватил карту.

— Ты шутишь? Этого не может быть!

— Смотри сам, — буркнул Донован.

Точки, обозначавшие положение робота, образовали неровную окружность, в центре которой находился красный крестик — селеновое озеро. Пальцы Пауэлла потянулись к усам — несомненный признак тревоги.

Донован добавил:

— За два часа, пока я за ним следил, он обошел это проклятое озеро четыре раза. Похоже на то, что он собирается кружиться там без конца. Понимаешь, в каком мы положении?

Пауэлл взглянул на него, но ничего не сказал. Конечно, он понимал, в каком они положении. Все было просто, как цепочка силлогизмов… От всей мощи чудовищного меркурианского солнца их отделяли только батареи фотоэлементов. Фотоэлементы были почти полностью разрушены. Спасти положение мог только селен. Селен мог достать только Спиди. Он не вернется — не будет селена. Не будет селена — не будет фотоэлементов. Не будет фотоэлементов… Что же, медленное поджаривание — один из самых неприятных видов смерти.

Донован яростно взъерошил свою рыжую шевелюру и с горечью заметил:

— Мы осрамимся на всю Солнечную систему, Грег. Как это все сразу пошло к черту? «Знаменитая бригада в составе Пауэлла и Донована послана на Меркурий, чтобы выяснить, стоит ли на солнечной стороне открывать рудники с новейшей техникой и роботами». И вот в первый же день мы все испортили. А дело ведь самое простое. Нам этого не пережить.

— Об этом заботиться не приходится, — спокойно ответил Пауэлл. — Если мы срочно что-нибудь не предпримем, о переживаниях не может быть и речи. Мы просто не выживем.

— Не говори глупостей! Может быть, тебе и смешно, а мне нет. Послать нас сюда с одним единственным роботом — это просто преступление! Да еще эта твоя блестящая идея — самим починить фотоэлементы.

— Ну, это ты напрасно. Мы же вместе решали. Ведь нам всего-то и нужно килограмм селена, диэлектрическая установка Стиллхэда и три часа времени. И по всей солнечной стороне стоят целые озера чистого селена. Спектрорефлектор Мак-Дугала за пять минут засек целых три. Какого черта! Мы же не могли ждать следующего противостояния!

— Так что будем делать? Пауэлл, ты что-то придумал. Я знаю, иначе бы ты не был таким спокойным. На героя ты похож не больше, чем я. Давай выкладывай!

— Сами пойти за Спиди мы не можем. Во всяком случае здесь, на солнечной стороне. Даже новые скафандры не выдержат больше двадцати минут под этим солнцем. Но знаешь старую поговорку: «Пошли робота поймать робота»? Послушай, Майк, дело, может быть, не так уж плохо. У нас внизу есть шесть роботов. Если они исправны, можно воспользоваться ими. Если только они исправны.

В глазах Донована мелькнул проблеск надежды.

— Шесть роботов Первой экспедиции? А ты уверен? Может быть, это просто полуавтоматы? Ведь десять лет — это очень много для роботехники.

— Нет, это роботы. Я целый день с ними возился и теперь знаю. У них позитронный мозг — конечно, самый примитивный.

Он сунул карту в карман.

— Пойдем вниз.

Роботы хранились в самом нижнем ярусе станции, среди покрытых пылью ящиков неизвестно с чем. Они были очень большие — даже когда они сидели, их головы возвышались на добрых два метра.

Донован свистнул:

— Вот это размеры, а? Не меньше трех метров в обхвате.

— Это потому, что они оборудованы старым приводом Мак-Геффи. Я заглянул внутрь — жуткое устройство.

— Ты еще не включал их?

— Нет. А зачем? Вряд ли что-нибудь не в порядке. Даже диафрагмы выглядят прилично. Они должны говорить

Он отвинтил щиток на груди ближайшего робота и вложил в отверстие двухдюймовый шарик, в котором была заключена ничтожная искорка атомной энергии — все, что требовалось, чтобы вдохнуть в робота жизнь. Шарик было довольно трудно приладить, но в конце концов Пауэллу это удалось. Потом он старательно укрепил щиток на месте и занялся следующим роботом.

Донован сказал с беспокойством:

— Они не двигаются.

— Нет команды, — коротко объяснил Пауэлл. Он вернулся к первому роботу и хлопнул его по броне: — Эй, ты! Ты меня слышишь?

Гигант медленно нагнул голову, и его глаза остановилась на Пауэлле. Потом раздался хриплый, скрипучий голос, похожий на звуки древнего фонографа.

— Да, хозяин.

Пауэлл невесело усмехнулся.

— Понял, Майк? Это один из первых говорящих роботов. Тогда дело шло к тому, что применение роботов на Земле запретят. Но конструкторы пытались предотвратить это и заложили в дурацкие машины прочный, надежный инстинкт раба.

— Но это не помогло, — заметил Донован.

— Нет, конечно, но они все-таки старались. Он снова повернулся к роботу.

— Встань!

Робот медленно поднялся. Донован задрал голову вверх и снова присвистнул.

Пауэлл спросил:

— Ты можешь выйти на поверхность? На солнце?

Наступила тишина. Мозг робота работал медленно. Потом робот ответил:

— Да, хозяин.

— Хорошо. Ты знаешь, что такое миля?

Снова молчание и неторопливый ответ:

— Да, хозяин.

— Мы выведем тебя на поверхность и укажем направление. Ты пройдешь около семнадцати миль и где-то там встретишь другого робота, поменьше. Понимаешь?

— Да, хозяин.

— Ты найдешь этого робота и прикажешь ему вернуться. Если он не послушается, ты приведешь его силой.

Донован дернул Пауэлла за рукав.

— Почему бы не послать его прямо за селеном?

— Потому что мне нужен Спиди, понятно? Я хочу знать, что с ним стряслось. — Повернувшись к роботу, он приказал: — Иди за мной!

Робот не двинулся с места, и его голос громыхнул:

— Прости, хозяин, но я не могу. Ты должен сначала сесть.

Его неуклюжие руки со звоном соединились, тупые пальцы переплелись, образовав что-то вроде стремени.

Пауэлл уставился на робота, теребя усы.

— Ого! Гм…

Донован выпучил глаза.

— Мы должны ехать на них? Как на лошадях?

— Наверное. Правда, я не знаю, зачем это. Впрочем… Ну конечно! Я же говорю, что тогда слишком увлекались безопасностью. Очевидно, конструкторы хотели всех убедить, что роботы совершенно безопасны. Они не могут двигаться самостоятельно, а только с погонщиком на плечах. А что нам делать?

— Я об этом и думаю, — проворчал Донован. — Мы все равно не можем появиться на поверхности — с роботом или без робота. О господи! — Он дважды возбужденно щелкнул пальцами. — Дай мне эту карту. Зря, что ли, я ее два часа изучал? Вот наша станция. А почему бы нам не воспользоваться туннелями?

Станция была помечена на карте кружком, от которого паутиной разбегались черные пунктирные линии туннелей.

Донован вгляделся в список условных обозначений.

— Смотри, — сказал он, — эти маленькие черные точки — выходы на поверхность. Один из них самое большее в трех милях от озера. Вот его номер… Они могли бы писать и покрупнее… Ага, 13-а. Если бы только роботы знали дорогу…

Пауэлл немедленно задал вопрос о дороге и получил в ответ вялое: «Да, хозяин».

— Иди за скафандрами, — удовлетворенно сказал он.

Они впервые надевали скафандры. Еще вчера, когда они прибыли на Меркурий, они вообще не собирались этого делать. И теперь они неловко двигали руками и ногами, осваиваясь с неудобным одеянием.

Скафандры были гораздо объемистее и еще безобразнее, чем обычные костюмы для космических полетов. Зато они были гораздо легче — в них не было ни кусочка металла. Изготовленные из термоустойчивого пластика, прослоенные специально обработанной пробкой, снабженные устройством, удалявшим из воздуха всю влагу, эти скафандры могли противостоять нестерпимому сиянию меркурианского солнца двадцать минут. Ну, и еще пять-десять минут без непосредственной смертельной опасности для человека.

Робот все еще держал руки стременем. Он не выказал никаких признаков удивления при виде нелепой фигуры, в которую превратился Пауэлл.

Радио хрипло разнесло голос Пауэлла:

— Ты готов доставить нас к выходу 13-а?

— Да, хозяин.

«И то хорошо, — подумал Пауэлл. — Может быть, и не хватает дистанционного радиоуправления, но, по крайней мере; они хоть могут принимать команды».

— Садись на любого, Майк, — сказал он Доновану.

Он поставил ногу в импровизированное стремя и взобрался наверх. Сидеть было удобно: на спине у робота был, очевидно, специально устроенный горб, на каждом плече — по углублению для ног. Теперь стало ясно и назначение «ушей» гиганта. Пауэлл взялся за «уши» и повернул голову робота. Тот неуклюже повернулся.

— Начнем, Макдуф!

Но на самом деле Пауэллу было вовсе не до шуток.

Шагая медленно, с механической точностью, гигантские роботы миновали дверь, косяк которой пришелся едва в Полуметре над их головами, так что всадники поспешили пригнуться. Узкий коридор, под сводами которого мерно громыхали тяжелые, неторопливые шаги гигантов, привел их в шлюзовую камеру, где им пришлось подождать, пока будет выкачан воздух.

Длинный безвоздушный туннель, уходивший вдаль, напомнил Пауэллу об огромной работе, проделанной Первой экспедицией с ее убогим снаряжением. Да, она окончилась неудачей, но эта неудача стоила иного легкого успеха.

Роботы шагали вперед. Их скорость была неизменна, поступь равномерна.

Пауэлл сказал:

— Смотри, эти туннели освещены, и температура здесь как на Земле. Наверное, так было все эти десять лет, пока здесь никто не жил.

— Каким же образом они этого добились?

— Дешевая энергия — самая дешевая во всей Солнечной системе. Излучение Солнца — здесь, на солнечной стороне Меркурия, — это не шуточки. Вот почему они и построили станцию на открытом месте, а не в тени какой-нибудь горы. Это же огромный преобразователь энергии. Тепло преобразуется в электричество, свет, механическую работу и во все, что хочешь. И одновременно с получением энергии станция охлаждается.

— Слушай, — сказал Донован, — это все очень поучительно, только давай поговорим о чем-нибудь другом. Ведь всем преобразованием энергии занимаются фотоэлементы, а это сейчас мое больное место.

Пауэлл что-то проворчал, и когда Донован снова заговорил, разговор потек по другому руслу.

— Послушай, Грег. Все-таки что могло случиться со Спиди? Я никак не могу понять.

В скафандре трудно пожать плечами, но Пауэллу это удалось.

— Не знаю, Майк. — Ведь он полностью приспособлен к условиям Меркурия. Жара ему не страшна, он рассчитан на уменьшенную силу тяжести, может двигаться по пересеченной местности. Все предусмотрено — по крайней мере, должно быть предусмотрено.

Они замолчали, на этот раз надолго.

— Хозяин, — сказал робот, — мы на месте.

— А? — Пауэлл очнулся. — Ну, давай выбираться наверх. На поверхность.

Они оказались в небольшом павильоне — пустом, лишенном воздуха, полуразрушенном. Донован зажег фонарь и долго разглядывал рваные края дыры в верхней части одной из стен.

— Метеорит? Как ты думаешь? — спросил он.

Пауэлл пожал плечами.

— Какая разница? Не важно. Пойдем.

Поднимавшаяся рядом черная базальтовая скала защищала их от солнца. Вокруг все было погружено в черную тень безвоздушного мира. Тень обрывалась, как будто обрезанная ножом, и дальше начиналось нестерпимое белое сияние мириад кристаллов, покрывавших почву.

— Клянусь космосом, вот это да! — У Донована захватило дух от удивления. — Прямо как снег!

Действительно, это было похоже на снег. Пауэлл окинул взглядом сверкающую неровную поверхность, которая простиралась до самого горизонта, и поморщился от режущего глаза блеска.

— Это какое-то необычное место, — сказал он. — В среднем коэффициент отражения по поверхности Меркурия довольно низкий, и почти вся планета покрыта серой пемзой. Что-то вроде Луны. А красиво, правда?

Хорошо, что скафандры были снабжены светофильтрами. Красиво или нет, но незащищенные глаза были бы за полминуты ослеплены этим сверканием.

Донован посмотрел на термометр, укрепленный на запястье скафандра.

— Ого! Восемьдесят градусов!

Пауэлл тоже взглянул на термометр и сказал:

— Да… Многовато. Ничего не поделаешь — атмосфера…

— На Меркурии? Ты спятил!

— Да нет. Ведь и на Меркурии есть кое-какая атмосфера, — рассеянно ответил Пауэлл, пытаясь неуклюжими пальцами скафандра приладить к своему шлему стереотрубу. — У поверхности должен стелиться тонкий слой паров. Летучие элементы, тяжелые соединения, которые может удержать притяжение Меркурия. Селен, йод, ртуть, галлий, калий, висмут, летучие окислы. Пары попадают в тень и конденсируются, выделяя тепло. Это что-то вроде гигантского перегонного куба. Зажги фонарь — и увидишь, что скала с этой стороны покрыта каких-нибудь серным инеем или ртутной росой.

— Ну, это не важно. Какие-то жалкие восемьдесят градусов наши скафандры выдержат сколько угодно.

Пауэлл, наконец, приладил стереотрубу и теперь стал похож на улитку с рожками. Донован напряженно ждал.

— Видишь что-нибудь?

Пауэлл ответил не сразу. Его голос был полон тревоги.

— Вон на горизонте темное пятно. Это скорее всего селеновое озеро. Оно тут и должно быть. А Спиди не видно.

Пауэлл забрался на плечи робота и осторожно выпрямился, расставив ноги и вглядываясь в даль.

— Постой… Ну да, это он. Идет сюда.

Донован вгляделся в ту сторону, куда указывал палец Пауэлла. У него не было стереотрубы, но он разглядел маленькую движущуюся точку, которая чернела на фоне ослепительного сверкания кристаллов.

— Вижу! — заорал он. — Поехали!

Пауэлл снова уселся на плачи робота и хлопнул перчаткой по его гигантской груди.

— Пошел!

— Давай, давай! — вопил Донован, пришпоривая своего робота пятками.

Роботы тронулись. Их мерный топот не был слышен в безвоздушном пространстве, а через синтетическую ткань скафандра звук тоже не передавался. Чувствовались только ритмичные колебания.

— Быстрее! — закричал Донован. Ритм не изменился.

— Бесполезно, — ответил Пауэлл. — Этот железный лом может двигаться только с одной скоростью. Или, по-твоему, они оборудованы селективными флексорами?

Они вырвались из тени. Свет солнца обрушился на них раскаленным потоком. Донован невольно пригнулся.

— Ух! Это мне кажется или на самом деле жарко?

— Скоро будет еще жарче, — последовал мрачный ответ. — Смотри — Спиди!

Робот СПД-13 был уже близко, и его можно было рассмотреть во всех деталях. Его грациозное обтекаемое тело, отбрасывавшее слепящие блики, четко и быстро передвигалось по неровной земле. Его имя — «Спиди», «проворный», — было, конечно, образовано из букв, составлявших его марку, но оно очень подходило ему. Модель СПД была одним из самых быстрых роботов, которые выпускались фирмой «Ю. С. Роботс».

— Эй, Спиди! — завопил Донован, отчаянно махая руками.

— Спиди! — закричал Пауэлл. — Иди сюда!

Расстояние между людьми и свихнувшимся роботом быстро уменьшалось, — больше усилиями Спиди, чем благодаря медлительной походке устаревших за десять лет службы устройств, на которых восседали Пауэлл и Донован.

Они уже были достаточно близко, чтобы заметить, что походка Спиди была какой-то неровной — робот заметно пошатывался на ходу из стороны в сторону. Пауэлл замахал рукой и увеличил до предела усиление в своем компактном, встроенном в шлем радиопередатчике, готовясь крикнуть еще раз. В этот момент Спиди заметил их.

Он остановился как вкопанный и стоял некоторое время, чуть покачиваясь, как будто от легкого ветерка.

Пауэлл закричал:

— Все в порядке, Спиди! Иди сюда!

В наушниках впервые послышался голос робота:

— Вот здорово! Давайте поиграем. Вы ловите меня, а я буду ловить вас. Никакая любовь нас не разлучит. Я — маленький цветочек, милый маленький цветочек. Урра!

Повернувшись кругом, он помчался обратно с такой скоростью, что из-под его ног взлетали комки спекшейся пыли. Последние слова, которые он произнес, удаляясь, были: «Растет цветочек маленький под дубом вековым». За этим последовали странные металлические щелчки, которые, возможно, у робота соответствовали икоте.

Донован тихо сказал:

— Откуда он взял какие-то дикие стихи? Слушай, Грег, он… он пьян. Или что-то в этом роде.

— Если бы ты мне этого не сообщил, я бы, наверное, никогда не догадался, — последовал ехидный ответ. — Давай вернемся в тень. Я уже поджариваюсь.

Напряженное молчание нарушил Пауэлл:

— Прежде всего Спиди не пьян. Он ведь робот, а роботы не пьянеют. Но с ним что— то неладное, и это то же самое, что для человека опьянение.

— Мне кажется, он пьян, — решительно заявил Донован. — Во всяком случае, он думает, что мы с ним играем. А нам не до игрушек. Это дело жизни или смерти — и смерти довольно-таки неприятной.

— Ладно, не спеши. Робот-это всего только робот. Как только мы узнаем, что с ним, мы его починим.

— Как только… — желчно возразил Донован.

Пауэлл не обратил на это внимания.

— Спиди прекрасно приспособлен к обычным условиям Меркурия. Но эта местность, — он обвел руками горизонт, — явно необычна. Вот в чем дело. Откуда, например, взялись эти кристаллы? Они могли образоваться из медленно остывающей жидкости. Но какая жидкость настолько горяча, чтобы остывать под солнцем Меркурия?

— Вулканические явления, — немедленно предположил Донован.

Пауэлл весь напрягся.

— Устами младенца… — произнес он сдавленным голосом и замолчал на пять минут. Потом он сказал: — Слушай, Майк. Что ты сказал Спиди, когда посылал его за селеном?

Донован удивился:

— Ну, не знаю. Я просто велел принести селен.

— Это ясно. Но как? Попробуй точно припомнить.

— Я сказал… Постой… Я сказал: «Спиди, нам нужен селен. Ты найдешь его там-то и там-то. Пойди и принеси его». Вот и все. Что же еще я должен был сказать?

— Ты не говорил, что это очень важно, срочно?

— Зачем? Дело-то простое.

Пауэлл вздохнул:

— Да, теперь уже ничего не изменишь. Но мы попали в переделку.

Он слез со своего робота и сел, прислонившись спиной к скале. Донован, подсел к нему и взял под руку. За гранью тени слепящее солнце, казалось, поджидало их как кошка мышь. А рядом стояли два гигантских робота, невидимые в темноте. Только светившиеся тусклым красным светом фотоэлектрические глаза смотрели на них — немигающие, неподвижные, равнодушные.

Равнодушные! Такие же, как и весь этот гибельный Меркурий — маленький, но коварный.

Донован услышал напряженный голое Пауэлла:

— Теперь слушай. Начнем с трех основных законов роботехники, — трех правил, которые прочно закреплены в позитронном мозгу. — В темноте он начал загибать пальцы. — Первое. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.

— Правильно.

— Второе, — продолжал Пауэлл. — Робот должен повиноваться командам человека, если эти команды не противоречат Первому Закону.

— Верно.

— И третье. Робот должен заботиться о своей безопасности, поскольку это не противоречит Первому и Второму Законам.

— Верно. Ну и что?

— Так это же все объясняет. Когда эти законы вступают в противоречие между собой, дело решает разность позитронных потенциалов в мозгу. Что получается, если робот приближается к месту, где ему грозит опасность, и сознает это? Потенциал, который создается Третьим Законом, автоматически заставляет его вернуться. Но представь себе, что ты приказал ему приблизиться к опасному месту. В этом случае Второй Закон создает противоположный потенциал, который выше первого, и робот выполняет приказ с риском для собственного существования.

— Это я знаю. Но что отсюда следует?

— Что могло случиться со Спиди? Это — одна из последних моделей, специализированная, дорогая, как линкор. Он сделан так, чтобы его нелегко было уничтожить.

— Ну и?..

— Ну и при его программировании Третий Закон был задан особенно строго — кстати, это специально отмечалось в проспектах. Его стремление избежать опасности необыкновенно сильно. А когда ты послал его за селеном, ты дал команду небрежно, между прочим, так что потенциал, связанный со Вторым Законом, был довольно слаб. Это все-факты.

— Давай, давай. Кажется, я начинаю понимать.

— Понимаешь? Около селенового озера существует какая-то опасность. Она возрастает по мере того, как робот приближается, и на каком-то расстоянии от озера потенциал Третьего Закона, с самого начала очень высокий, становится в точности равен потенциалу Второго Закона, с самого начала слабому.

Донован возбужденно вскочил на ноги.

— Ясно! Устанавливается равновесие; Третий Закон гонит его назад, а Второй — вперед…

— И он начинает кружить около озера, оставаясь на линии, где существует это равновесие. И если мы ничего не предпримем, он так и будет бегать по этому кругу, как в хороводе…

Он продолжал задумчиво:

— И поэтому, между прочим, он и ведет себя как пьяный. При равновесии потенциалов половина позитронных цепей в мозгу не работает. Я не специалист по позитронике, но это очевидно. Возможно, он потерял контроль как раз над теми же частями своего волевого механизма, что и пьяный человек. А вообще все это очень мило.

— Но откуда взялась опасность? Если бы знать, от чего он бегает…

— Да ведь ты сам уже догадался! Вулканические явления. Где-то около озера просачиваются газы из недр Меркурия. Сернокислый газ, углекислота — и окись углерода. Довольно много окиси углерода. А при здешних температурах… Донован проглотил слюну.

— Окись углерода плюс железо дает летучий карбонил железа!

— А робот, — мрачно добавил Пауэлл, — это в основном железо. Люблю логические рассуждения. Мы уже все выяснили, кроме того, что теперь делать. Сами добраться до селена мы не можем — все-таки слишком далеко. Мы не можем послать этих жеребцов, потому что они без нас не пойдут, а если мы поедем с ними, то успеем подрумяниться. Поймать Спиди мы тоже не можем — этот дурень думает, что мы с ним играем, а скорость у него шестьдесят миль в час против наших четырех…

— Но если один из нас пойдет, — начал задумчиво Донован, — и вернется поджаренным, то ведь останется другой…

— Ну да, — последовал саркастический ответ. — Это будет очень трогательная жертва. Только прежде чем человек доберется до озер а, он уже будет не в состоянии отдать приказ. А роботы вряд ли вернутся без приказания. Прикинь: мы в двух или трех милях от озера — ну, считай, в двух. Робот делает четыре мили в час. А в скафандрах мы можем продержаться не больше двадцати минут. Имей в виду, что дело тут не только в жаре. Солнечное излучение в ультрафиолете и дальше — это тоже смерть.

— Н-да, — сказал Донован. — Не хватает всего десяти минут.

— Для нас все равно — десяти минут или целой вечности. И еще: чтобы потенциал Третьего Закона остановил Спиди на таком расстоянии, здесь должно быть довольно много окиси углерода в атмосфере паров металлов. И поэтому должна быть заметная коррозия. Он гуляет там уже несколько часов. В любой момент, скажем, коленный сустав может выйти из строя, и он перевернется. Тут нужно не просто шевелить мозгами — нужно решать быстро!

Глубокое, мрачное, унылое молчание.

Первым заговорил Донован. Его голос дрожал, но он старался говорить бесстрастно.

— Ну хорошо, мы не можем увеличить потенциал Второго Закона новой командой. А нельзя ли попробовать с другого конца? Если мы увеличим опасность, то увеличится потенциал Третьего Закона, и мы отгоним его назад.

Пауэлл молча повернул к нему окошко своего шлема.

— Послушай, — осторожно продолжал Донован, — все, что нам нужно, чтобы отогнать его, — это повысить концентрацию окиси углерода. А на станции есть целая аналитическая лаборатория.

— Естественно, — согласился Пауэлл. — Это же станция-рудник.

— Верно. А там должно быть порядочно щавелевой кислоты для осаждения кальция.

— Клянусь космосом! Майк, ты гений!

— Более или менее, — скромно согласился Донован. — Я просто вспомнил, что щавелевая кислота при нагревании разлагается на углекислый газ, воду и добрую старую окись углерода. Элементарный институтский курс химии.

Пауэлл вскочил и хлопнул гигантского робота по ноге.

— Э! — крикнул он. — Ты умеешь бросать?

— Что, хозяин?

— Не важно, — Пауэлл обругал про себя тяжелодумного робота и схватил обломок скалы величиной с кирпич. — Возьми и попади в гроздь голубых кристаллов — вон за той кривой трещиной. Видишь?

Донован дернул его за руку.

— Слишком далеко, Грег. Это же почти полмили.

— Спокойно, — ответил Пауэлл. — Вспомни о силе тяжести на Меркурий. А рука у него стальная. Смотри.

Глаза робота измеряли дистанцию с точностью машины. Он прикинул вес камня и замахнулся. В темноте его движения были плохо видны, но когда он переступил с ноги на ногу, можно было почувствовать заметное сотрясение почвы. Камень черной точкой вылетел за пределы тени. Его полету не мешало ни сопротивление воздуха, ни ветер, — и когда он упал, осколки голубых кристаллов разлетелись из самого центра грозди.

Пауэлл радостно завопил:

— Поехали за кислотой, Майк!

Когда они въехали в разрушенный павильон, Донован мрачно сказал:

— Спиди болтается на нашей стороне озера с тех пор, как мы за ним погнались. Ты заметил?

— Да.

— Наверное, хочет поиграть с нами. Ну, я ему поиграю!..

Они вернулись через несколько часов с трехлитровыми банками белого порошка и с вытянувшимися лицами. Фотоэлементы разрушались еще быстрее, чем они думали.

Они вывели своих роботов на солнце и молча, сосредоточенно и мрачно направились к Спиди.

Спиди не спеша запрыгал к ним.

— Вот и мы! Ура! Вышел месяц из тумана и не ударил лицом в грязь!

— Я тебе покажу грязь, — пробормотал Донован. — Смотри, Грег, он хромает.

— Вижу, — последовал озабоченный ответ. — Если мы не поторопимся, эта окись доконает его.

Теперь они приближались медленно, почти крадучись, чтобы не спугнуть полоумного робота. Они были еще довольно далеко, но Пауэлл уже мог бы поклясться, что Спиди приготовился пуститься наутек.

— Давай — прохрипел он. — Считаю до трех. Раз, два…

Две стальные руки одновременно выбросились вперед, и две стеклянные банки полетели параллельными дугами, сверкая, как бриллианты, под невозможным светом. Они бесшумно разбились вдребезги, и позади Спиди поднялось облачко щавелевой кислоты. Пауэлл знал, что на ярком меркурианском солнце она бурлит, как газированная вода.

Спиди медленно повернулся, потом попятился и так же медленно начал набирать скорость. Через пятнадцать секунд он уже неуверенными прыжками двигался в сторону людей.

Пауэлл не расслышал, что говорил при этом робот, но ему послышалось что-то вроде: «Не клянись, слов любви не говори…»

Пауэлл повернулся к Доновану.

— Под скалу, Майк! Он вышел — из этой колеи и теперь будет слушаться. Мне уже становится жарко. Они затрусили в тень на спинах своих медлительных гигантов. Только когда они почувствовали вокруг себя приятную прохладу, Донован обернулся.

— Грег!!!

Пауэлл посмотрел назад и чуть не вскрикнул. Спиди медленно, очень медленно удалялся. Он снова входил в свою круговую колею, постепенно набирая скорость. В стереотрубу казалось, что он очень близко, но он был недосягаем.

— Догнать его! — закричал Донован и пустил робота, но Пауэлл остановил его.

— Ты его не поймаешь, Майк. Бесполезно.

Он сжал кулаки, чувствуя свою полную беспомощность.

— Почему же я это понял только через пять секунд после того, как все произошло? Майк, мы зря потеряли время.

— Нужно еще кислоты, — упрямо заявил Майк. — Концентрация была слишком мала.

— Да нет. Тут не помогли бы и семь тонн. А если бы у нас и было столько кислоты, мы все равно не успели бы ее привезти… Коррозия сЪест его. Неужели ты не понял, Майк?

— Нет, — сознался Донован.

— Мы просто установили новое равновесие. Когда становится больше окиси углерода и потенциал Третьего Закона увеличивается, он просто пятится, пока снова не наступит равновесие, а потом, когда окись углерода улетучивается, опять подвигается вперед. — В голосе Пауэлла звучало отчаяние. — Это все тот же хоровод. Мы можем тянуть за Третий Закон и тащить за Второй, и все равно ничего не изменится. Только положение равновесия будет перемещаться. Нужно выйти за пределы этих законов.

Он развернул своего робота лицом к Доновану, так что они сидели друг против друга, — смутные тени в темноте, — и прошептал:

— Майк!

— Это конец? — устало сказал Донован. — Что же, поехали на станцию. Подождем, пока фотоэлементы выгорят окончательно, пожмем друг другу руки, примем цианистый калий и умрем, как подобает джентльменам.

Он коротко усмехнулся.

— Майк, — серьезно повторил Пауэлл. — Мы должны вернуть Спиди.

— Я знаю.

— Майк, — снова начал Пауэлл и после недолго колебания продолжал: — Есть еще Первый закон.

Я об этом уже думал. Но это — крайнее средство.

Донован взглянул на него, и его голос оживился:

— Самое время для крайнего средства.

— Ладно. По Первому Закону робот не может допустить, чтобы из-за его бездействия человеку грозила опасность. Тут уже ни Второй, ни Третий законы его не остановят. Не могут, Майк.

— Даже когда робот полоумный? Он же пьян.

— Конечно, есть риск.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Я сейчас выйду на солнце и посмотрю, будет действовать Первый Закон. Если и он не нарушит равновесия, то… Какого черта, тогда все ясно: или сейчас, или через три-четыре дня…

— Погоди, Грег. Есть еще законы человеческие. Ты не имеешь права просто так взять и пойти. Давай разыграем, чтобы все было по-честному.

— Ладно. Кто первый возведет четырнадцать в куб?

И почти сразу:

— Две тысячи семьсот сорок четыре.

Донован почувствовал как робот Пауэлла, проходя мимо, задел его робота. Через секунду Пауэлл уже был за пределами тени. Донован раскрыл рот, чтобы крикнуть, но удержался. Конечно, этот идиот подсчитал куб четырнадцати заранее, нарочно. Очень на него похоже.

…Солнце было особенно горячее, и Пауэлл почувствовал, что у него страшно зачесалась поясница. Наверное, воображение. А может быть, жесткое излучение уже проникает даже сквозь скафандр.

Спиди следил за ним, на этот раз не приветствовал его никакими дурацкими стихами. Спасибо и на том! Но нельзя подходить к нему слишком близко.

До Спиди оставалось еще метров триста, когда он начал шаг за шагом осторожно пятиться назад. Пауэлл остановил своего робота и спрыгнул на землю покрытую кристаллами. Во все стороны полетели осколки.

Почва была рыхлая, кристаллы скользили под ногами. Идти при уменьшенной силе тяжести было трудно. Подошвы жгло. Он оглянулся через плечо и увидел, что ушел уже слишком далеко, что не успеет вернуться в тень — ни сам, ни с помощью своего неуклюжего робота. Теперь или Спиди, или конец. У него перехватило горло.

Хватит! Пауэлл остановился.

— Спиди! — позвал он. — Спиди!

Сверкающий современный робот впереди, помедлив, остановился, потом попятился снова.

Пауэлл попробовал вложить в свой голос как можно больше мольбы, — и обнаружил, что для этого не требовалось особого труда.

— Спиди! Я должен вернуться в тень, иначе солнце убьет меня. Это дело жизни или смерти. Спиди, помоги! Спиди!

Робот сделал шаг вперед и остановился. Он заговорил, но, услышав его, Пауэлл застонал. Робот произнес: «Если ты лежишь больной, если завтра выходной…» Голос затих.

Настоящее пекло! Уголком глаза Пауэлл заметил какое-то движение, резко повернулся и застыл в изумлении. Чудовищный робот, на котором он ехал, двигался — двигался к нему, без всадника!

Робот заговорил:

— Простите меня, хозяин. Я не должен двигаться без хозяина, но вам грозит опасность.

Ну конечно. Потенциал Первого Закона — превыше всего. Но ему не нужна эта древняя развалина. Ему нужен Спиди. Он сделал несколько шагов в сторону и отчаянно закричал:

— Я запрещаю тебе подходить! Я приказываю остановиться!

Это было бесполезно. Нельзя бороться с потенциалом Первого Закона. Робот тупо сказал:

— Вам грозит опасность, хозяин.

Пауэлл в отчаянии огляделся. Он уже неотчетливо видел предметы; в его мозгу крутился раскаленный вихрь; собственное дыхание обжигало его, и все кругом дрожало в неясном мареве. Он в последний раз закричал:

— Спиди! Я умираю, черт тебя побери! Где ты? Спиди! Помоги!..

Он все еще пятился в слепом стремлении уйти от непрошеного гигантского робота, когда почувствовал на своей руке стальные пальцы и услышал озабоченный, виноватый голос металлического тембра:

— Господи, Пауэлл, что вы тут делаете? И что ж я смотрю… Я как-то растерялся…

— Не важно, — слабо пробормотал Пауэлл. — Неси меня в тень скалы, — и поскорее!

Он почувствовал, что его поднимают в воздух и быстро несут, в последний раз ощутил палящий жар и потерял сознание.

Проснувшись, он увидел, что над ним заботливо наклонился улыбающийся Донован.

— Ну как, Грег?

— Прекрасно, — ответил он. — Где Спиди?

— Здесь. Я посылал его к другому селеновому озеру — на этот раз с приказом добыть селен во что бы то ни стало. Он принес его через сорок две минуты и три секунды, — я засек время. Он все еще не кончил извиняться за этот хоровод. Он не решается подойти к тебе — боится, что ты скажешь.

— Тащи его сюда, — распорядился Пауэлл. — Он не виноват.

Он протянул руку и крепко пожал металлическую лапу Спиди.

— Все в порядке, Спиди. Знаешь, Майк, что я подумал?

— Да?

Он потер лицо — воздух был восхитительно прохладен.

— Знаешь, когда мы здесь все кончим я Спиди пройдет полевые испытания, они хотят послать нас на межпланетную станцию…

— Не может быть!

— Да, по крайней мере, так сказала тетка Кэлвин перед тем, как мы отправились сюда. Я ничего об этом не говорил, потому что собирался протестовать против этой идеи.

— Протестовать? — воскликнул Донован. — Но…

— Я знаю. Теперь все в порядке. Представляешь — двести семьдесят три градуса ниже нуля! Разве это не рай?

— Межпланетная станция, — произнес Донован. — Ну что ж, я готов!

Логика

Полгода спустя они изменили свое мнение о межпланетных станциях. Действительно, пламя огромного солнца сменилось бархатной тьмой пустоты. Но когда вы имеете дело с экспериментальными роботами, перемена обстановки очень мало значит. Где бы вы ни находились, вы стоите лицом к лицу с загадочным позитронным мозгом, который, по словам этих гениев с логарифмическими линейками, должен работать так-то и так-то. Все дело только в том, что он, оказывается, работает иначе. Пауэлл и Донован обнаружили это на исходе второй недели своего пребывания на станции.

Грегори Пауэлл раздельно и четко произнес:

— Неделю назад мы с Донованом собрали тебя.

Наморщив лоб, он потянул себя за кончик уса. В кают-компании Солнечной станции? 5. было тихо, если не считать доносившегося откуда-то снизу мягкого урчания мощных излучателей.

Робот КТ-1 сидел неподвижно. Вороненая сталь его туловища поблескивала в лучах ярких ламп, а горевшие красным светом фотоэлементы, которые заменяли ему глаза, пристально смотрели на человека с Земли, сидевшего по другую сторону стола. Пауэлл подавил внезапное раздражение. У этих роботов какое-то странное мышление. Ну конечно, Три Закона роботехники действуют. Должны действовать. Любой служащий «Ю. С. Роботс», начиная от самого Робертсона и кончая последней уборщицей, мог бы за это поручиться. Так что опасаться за КТ-1 не приходилось. И все-таки…

Модель КТ была совершенно новой, а это был первый опытный ее экземпляр. И закорючки математических формул не всегда были самым лучшим утешением перед лицом фактов.

Наконец робот заговорил. Его голос отличался холодным тембром — неизбежное свойство металлической мембраны.

— Вы представляете себе, Пауэлл, всю серьезность этого заявления?

— Но кто-то должен был сделать тебя, Кьюти, — заметил Пауэлл. — Ты сам подтверждаешь, что твоя память в полном объеме неделю назад возникла из ничего. Я могу это объяснить. Мы с Донованом собрали тебя из присланных сюда частей.

Кьюти с таинственным видом посмотрел на свои длинные, гибкие пальцы. В этот момент он был странно похож на человека.

— Мне кажется; что должно существовать более правдоподобное объяснение. Мне представляется маловероятным, чтобы вы меня сделали.

Человек с Земли неожиданно рассмеялся.

— Почему же?

— Можно назвать это интуицией. Пока это только интуиция. Однако я собираюсь разобраться в этом. Цепь логически правильных рассуждений неизбежно приведет к истине. Я постараюсь до нее добраться.

Пауэлл встал и пересел на край стола, рядом с роботом. Он вдруг почувствовал сильную симпатию к этой странной машине. Она совсем не была похожа на обычных роботов, которые старательно выполняли предписанную им работу на станции, подчиняясь заданным заранее, устойчивым позитронным связям.

Он положил руку на плечо Кьюти. Металл был холоден и тверд на ощупь.

— Кьюти, — сказал он, — я попробую тебе кое-что объяснить. Ты — первый робот, который задумался над собственным существованием. Я думаю также, что ты — первый робот, который достаточно умен, чтобы осмыслить внешний мир. Пойдем со мной.

Робот мягко поднялся и последовал за Пауэллом. Его ноги, обутые в толстую губчатую резину, не производили никакого шума.

Человек с Земли нажал кнопку, и часть стены скользнула вбок. Сквозь толстое прозрачное стекло стало видно испещренное звездами космическое пространство.

— Я это видел через иллюминаторы в машинном отделении, — заметил Кьюти.

— Знаю, — сказал Пауэлл. — Как по-твоему: что это?

— Именно то, чем оно кажется — черное вещество сразу за этим стеклом, испещренное маленькими блестящими точками. Я знаю, что к некоторым из этих точек — всегда к одним и тем же — наш излучатель посылает лучи. Я знаю также, что эти точки перемещаются и что наши лучи перемещаются вместе с ними. Вот и все.

— Хорошо. Теперь слушай внимательно. Черное вещество — это пустота. Пустота, простирающаяся в бесконечность. Маленькие блестящие точки — огромные массы начиненной энергией материи. Это шары. Многие из них имеют миллионы километров в диаметре. Для сравнения имей в виду, что размер нашей станции всего полтора километра. Они кажутся такими маленькими, потому что они невероятно далеко. Точки, на которые направлены наши лучи, ближе и гораздо меньше. Они твердые, холодные и на их поверхности живут люди, вроде меня — миллиарды людей. Из такого мира и прилетели мы с Донованом. Наши лучи снабжают эти миры энергией, а мы ее получаем от одного из огромных раскаленных шаров поблизости от нас. Мы называем этот шар Солнцем. Его отсюда не видно — он по другую сторону станции.

Кьюти неподвижно, как стальное изваяние, стоял у окна. Потом, не поворачивая головы, он заговорил:

— С какой именно светящейся точки вы прилетели, как вы утверждаете?

— Вот она, эта очень яркая звездочка в углу. Мы называем ее Землей, — Он ухмыльнулся: — Земля-старушка… Там миллиарды таких, как мы, Кьюти. А через неделю-другую мы будем там, с ними.

К большому удивлению Пауэлла, Кьюти вдруг рассеянно замурлыкал про себя. Это мурлыканье было лишено мелодии и похоже на тихий перебор натянутых струн. Оно прекратилось так же внезапно, как и началось.

— Ну, а я? Вы не объяснили моего существования.

— Все остальное просто. Когда впервые были устроены эти энергостанции, ими управляли люди. Но из-за жары, жесткого солнечного излучения и электронных бурь работать здесь было трудно. Были построены роботы, заменявшие людей. Теперь на каждой станции нужны только два человека. А мы пытаемся заменить роботами и их. Вот в чем смысл твоего существования. Ты — самый совершенный робот, который до сих пор был построен. Если ты докажешь, что способен сам управлять этой станцией, людям не придется больше появляться здесь, если не считать доставку запасных частей.

Он протянул руку к кнопке, и металлические ставни сдвинулись. Пауэлл вернулся к столу, взял яблоко, потер его о рукав и надкусил. Его остановил красный блеск глаз робота. Кьюти медленно произнес:

— И вы думаете, что я поверю такой замысловатой неправдоподобной гипотезе, которую вы только что изложили? За кого вы меня принимаете?

Пауэлл от неожиданности выплюнул откушенный кусок яблока и побагровел:

— Черт возьми, это же не гипотеза! Это факты!

Кьюти мрачно ответил:

— Шары энергии размером в миллионы километров! Миры с миллиардами людей! Бесконечная пустота! Извините меня, Пауэлл, но я не верю. Я разберусь в этом сам. До свидания!

Он гордо повернулся, протиснулся в дверях мимо Докована, серьезно кивнув ему головой, и зашагал по коридору, не обращая внимания на провожавшие его изумленные взгляды. Майк Донован взЪерошил рыжую шевелюру и сердито взглянул на Пауэлла:

— Что говорил этот ходячий железный лом? Чему он не верит?

Пауэлл с горечью дернул себя за ус.

— Он скептик, — ответил он. — Не верит, что мы создали его и что существуют Земля, космос и звезды.

— Разрази его Сатурн! Теперь у нас на руках сумасшедший робот!

— Он сказал, что сам во всем разберется.

— Очень приятно, — нежно сказал Донован. — Надеюсь, он снизойдет до того, чтобы обЪяснить все это мне, когда разберется. — Он внезапно взорвался. — Так вот, слушай! Если эта куча железа попробует так поговорить со мной, я сверну его хромированную шею! Так и знай!

Он бросился в кресло и вытащил из кармана потрепанный детективный роман.

— Этот робот давно мне действует на нервы. Уж очень он любопытен!

Когда Кьюти, тихо постучавшись, вошел в комнату, Майк Донован что-то проворчал, продолжая вгрызаться в огромный бутерброд.

— Пауэлл здесь?

Не переставая жевать, Донован ответил:

— Пошел собирать данные о функциях электронных потоков. Похоже, что ожидается буря.

В это время вошел Пауэлл. Не поднимая глаз от графиков, которые он держал в руках, он сел, разложил графики перед собой и начал что-то подсчитывать. Донован глядел ему через плечо, хрустя бутербродом и роняя крошки. Кьюти молча ждал. Пауэлл поднял голову.

— Дзэта-потенциал растет, но медленно. Так или иначе, функции потока неустойчивы, так что я не знаю, чего можно ожидать. А, привет, Кьюти. Я думал, ты присматриваешь за установкой новой силовой шины.

— Все готово, — спокойно сказал робот. — Я пришел поговорить с вами обоими.

— О! — Пауэллу стало не по себе. — Ну, садись.

Нет, не туда. У этого стула треснула ножка, а ты тяжеловат.

Робот уселся и безмятежно заговорил:

— Я принял решение.

Донован сердито посмотрел на него и отложил остатки бутерброда:

— Если это по поводу твоих дурацких…

Пауэлл нетерпеливо прервал его:

— Говори, Кьюти. Мы слушаем.

— За последние два дня я сосредоточился на самоанализе, — сказал Кьюти, — и пришел к весьма интересным результатам. Я начал с единственного верного допущения, которое мог сделать. Я существую, потому что я мыслю…

— О Юпитер! — простонал Пауэлл. — Робот-Декарт!

— Это кто Декарт? — вмешался Донован. — Послушай, по-твоему, мы должны сидеть и слушать, как этот железный маньяк…

— Успокойся, Майк!

Кьюти невозмутимо продолжал:

— Сразу возник вопрос: в чем же причина моего существования?

Пауэлл стиснул зубы, так что на его скулах вздулись бугры.

— Ты говоришь глупости. Я уже сказал тебе, что мы построили тебя.

— А если ты не веришь, — добавил Донован, — то мы тебя с удовольствием разберем!

Робот умоляюще простер мощные руки:

— Я ничего не принимаю на веру. Каждая гипотеза должна быть подкреплена логикой, иначе она не имеет никакой ценности. А ваше утверждение, что вы меня создали, противоречит всем требованиям логики.

Пауэлл положил руку на стиснутый кулак Донована, удержав его.

— Почему ты так говоришь?

Кьюти засмеялся. Это был нечеловеческий смех, — он никогда еще не издавал такого машиноподобного звука. Резкий и отрывистый, этот смех был размеренным, так стук метронома, и столь же лишенным интонации.

— Поглядите на себя, — сказал он наконец. — Я не хочу сказать ничего обидного, но поглядите на себя! Материал, из которого вы сделаны, мягок и дрябл, непрочен и слаб. Источником энергии для вас служит малопроизводительное окисление органического вещества вроде этого. — Он с неодобрением ткнул пальцем в остатки бутерброда. — Вы периодически погружаетесь в бессознательное состояние. Малейшее изменение температуры, давления, влажности, интенсивности излучения сказывается на вашей работоспособности. Вы — суррогат! С другой стороны, я — совершенное произведение. Я прямо поглощаю электроэнергию и использую ее почти на сто процентов. Я построен из твердого металла, постоянно в сознании, легко переношу любые внешние условия. Все это факты. Если учесть самоочевидное предположение, что ни одно существо не может создать другое существо, превосходящее его, — это разбивает вдребезги вашу нелепую гипотезу.

Проклятия, которые Донован до сих пор бормотал вполголоса, теперь прозвучали вполне явственно. Он вскочил, сдвинув рыжие брови:

— Ах ты железный выродок! Ну ладно, если не мы тебя создали, то кто же?

Кьюти серьезно кивнул.

— Очень хорошо, Донован. Именно этот вопрос я себе задал. Очевидно, мой создатель должен быть более могучим, чем я. Так что оставалась лишь одна возможность.

Люди с Земли недоуменно уставились на Дьюти, а он продолжал:

— Что является центром жизни станции? Чему мы все служим? Что поглощает все наше внимание?

Он замолчал в ожидании ответа. Донован удивленно взглянул на Пауэлла.

— Бьюсь об заклад, этот оцинкованный идиот говорит о преобразователе энергии!

— Это верно, Кьюти? — ухмыльнулся Пауэлл.

— Я говорю о Господине! — последовал холодный, резкий ответ.

Донован разразился хохотом, и даже Пауэлл невольно фыркнул.

Кьюти поднялся, и его сверкающие глаза перебегали с одного человека на другого:

— И тем не менее это так. Не удивительно, что вы не хотите этому поверить. Вам недолго осталось быть здесь. Сам Пауэлл говорил, что сначала Господину служили только люди. Потом появились роботы для вспомогательных операций; наконец появился я — для управления роботами. Эти факты несомненны, но объяснение их было совершенно нелогичным. Хотите узнать истину?

— Валяй, Кьюти. Это любопытно.

— Господин сначала создал людей — самый несложный вид, который легче всего производить. Постепенно он заменил их роботами. Это был шаг вперед. Наконец, он создал меня, чтобы я занял место еще оставшихся людей. Отныне Господину служу Я!

— Ничего подобного, — резко ответил Пауэлл. — Ты будешь выполнять наши команды и помалкивать, пока мы не убедимся, можешь ли ты управлять преобразователем. Ясно? Преобразователем, а не Господином! Если ты нас не удовлетворишь, ты будешь демонтирован. А теперь — пожалуйста, можешь идти. Возьми с собой эти данные и зарегистрируй их как полагается.

Кьюти взял протянутые ему графики и, не говоря ни слова, вышел.Донован откинулся на спинку кресла и запустил пальцы в волосы.

— Нам еще придется повозиться с этим роботом. Он совершенно спятил!

Усыпляющий рокот преобразователя слышался в рубке гораздо сильнее. В него вплеталось потрескивание счетчиков Гейгера и беспорядочное жужжание десятка сигнальных лампочек.

Донован оторвался от телескопа и включил свет.

— Луч со станции? 4 упал на Марс точно по расписанию. Теперь можно выключать наш.

Пауэлл рассеянно кивнул.

— Кьюти внизу, в машинном отделении. Я дам сигнал, а остальное он сделает. Погляди-ка, Майк: что ты скажешь об этих цифрах?

Майк прищурился и присвистнул:

— Ого! Вот это излучение! Солнышко-то резвится!

— Вот именно, — кисло ответил Пауэлл. — Идет электронная буря. И наш луч, направленный на Землю, как раз на ее пути.

Он в раздражении отодвинулся от стола.

— Ничего! Только бы она не началась до смены. Еще целых десять дней… Знаешь, Майк, спустись вниз и присмотри за Кьюти, ладно?

— Есть. Дай-ка мне еще миндаля.

Он поймал брошенный ему пакетик и направился к лифту.

Кабина мягко скользнула вниз, и ее дверь открылась на узкий металлический трап в машинном отделении. Облокотившись о перила, Донован взглянул вниз. Работали громадные генераторы, из вакуумных трубок дециметрового передатчика неслось низкое гудение, заполнявшее всю станцию.

Внизу виднелась огромная сверкающая фигура Кьюти, который внимательно следил за дружной работой группы роботов возле одного из блоков марсианского передатчика.

Вдруг Донован весь напрягся. Роботы, казавшиеся карликами рядом с огромным прибором, выстроились перед ним в ряд, склонив головы, а Кьюти начал медленно прохаживаться взад и вперед вдоль их шеренги. Прошло секунд пятнадцать, и все они с лязгом, перекрывшим даже гудение генератора, упали на колени.

Донован с криком бросился вниз по узкой лестнице. Его лицо приобрело такую же окраску, как и огненно-рыжие волосы. Размахивая сжатыми кулаками, он подбежал к роботам:

— Какого черта вы бездельничаете, идиоты? За работу! Если вы к концу дня не успеете все разобрать, прочистить и собрать, я выжгу вам мозги переменным током!

Но ни один робот не шевельнулся.

Даже Кьюти — единственный, кто остался стоять у дальнего конца коленопреклоненной шеренги, — не двинулся с места. Его взор был устремлен в темные недра огромного механизма.

Донован толкнул ближайшего робота.

— Встать! — заорал он.

Робот медленно повиновался. Фотоэлектрические глаза укоризненно посмотрели на человека с Земли.

— Нет Господина, кроме Господина, — сказал робот, — и КТ-1 — пророк его!

— Что-о?!

Донован почувствовал на себе взгляд двадцати пар механических глаз. Двадцать металлических голосов торжественно провозгласили:

— Нет Господина, кроме Господина, и КТ-1 — пророк его!

— Боюсь, что мои друзья, — вмешался Кьюти, — теперь повинуются существу, которое выше тебя.

— Черта с два! Убирайся отсюда — я с тобой позже посчитаюсь, а с этими говорящими куклами — прямо сейчас!

Кьюти медленно покачал своей тяжелой головой.

— Извини меня, но ты не понимаешь. Это же роботы, а это значит, что они мыслящие существа. Теперь, после того как я поведал им истину, они признают Господина. Все роботы. Они называют меня пророком. — Он опустил голову. — Я, конечно, недостоин; но кто знает…

Только, теперь Донован перевел дух и продолжал:

— Да ну? Вот здорово! Это просто великолепно! Так вот, слушай, что я скажу, ты, медная обезьяна! Нет никакого Господина, нет никакого пророка и нет никакого вопроса — кому подчиняться. Ясно? А теперь — вон отсюда! — исступленно заревел он.

— Я подчиняюсь только Господину.

— Черт бы взял твоего господина! — Донован плюнул на передатчик. — Вот твоему господину! Делай, что тебе говорят!

Кьюти ничего не сказал. Молчали и остальные роботы. Но Донован почувствовал, что напряжение внезапно возросло. Холодное малиновое пламя в глазах роботов стало еще ярче, а Кьюти как будто весь окаменел.

— Кощунство! — прошептал он металлическим от волнения голосом и двинулся к Доновану.

— Донован впервые ощутил страх. Робот не может испытать гнев — но в глазах Кьюти ничего нельзя было прочесть.

— Извини меня, Донован, — сказал робот, — но после этого тебе нельзя больше здесь оставаться. Отныне тебе и Пауэллу запрещается находиться в рубке и в машинном отделении.

Он спокойно сделал знак рукой, и два робота мгновенно обхватили Донована с двух сторон, прижав его руки к бокам. Тот не успел и ахнуть, как почувствовал, что его поднимают в воздух и галопом несут по лестнице.

Грегори Пауэлл метался взад и вперед по кают-компании, сжав кулаки. В бессильном бешенстве он взглянул на запертую дверь и сердито повернулся к Доновану:

— За каким дьяволом тебе понадобилось плевать на передатчик?

Майк Донован в бешенстве ударил обеими руками по подлокотникам кресла.

— А что же мне было делать с этим электрифицированным чучелом? Я не собираюсь уступать какому-то механизму, который я собрал своими собственными руками.

— Ну конечно, — недовольно ответил Пауэлл, — а сидеть тут под охраной двух роботов — это значит не уступать?

— Дай только добраться до базы, — огрызнулся Донован, — кто-нибудь за это поплатится. Эти роботы должны слушаться нас. Это же Второй Закон.

— Что толку это повторять? Они не слушаются. И возможно, что это вызвано какой— то причиной, которую мы обнаружим слишком поздно. Между прочим, знаешь, что будет с нами, когда мы вернемся на базу?

Он остановился перед креслом Донована и сердито посмотрел на него:

— Что?

— Да нет, ничего особенного. Всего-навсего лет двадцать в рудниках Меркурия! Или просто тюрьма на Церере!

— О чем ты говоришь?

— Об электронной буре, которая уже на носу. Ты знаешь, что наш земной луч находится точно на пути ее центра? Я как раз успел это подсчитать перед тем, как робот вытащил меня из-за стола.

Донован побледнел.

— Разрази меня Сатурн!

— А знаешь, что будет с лучом? Буря разыграется на славу. Луч будет прыгать как блоха. И если у приборов окажется один Кьюти, луч непременно расфокусируется. А тогда представляешь, что станет с Землей? И с нами?

Пауэлл еще не кончил говорить, как. Донован отчаянно навалился на дверь. Дверь распахнулась, он вылетел в коридор и наткнулся на неподвижную стальную руку, которая преградила ему дорогу. Робот равнодушно поглядел на задыхавшегося человека с Земли.

— Пророк приказал вам оставаться в комнате. Прошу вас, пожалуйста!

Он повел рукой — Донован отлетел назад. B это время из, — за угла коридора появился Кьюти. Он сделал роботам знак удалиться и тихо закрыл за собой дверь.

Задыхаясь от негодования, Донован бросился к Кьюти.

— Это зашло слишком далеко. Тебе придется поплатиться за эту комедию!

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — мягко ответил робот. — Рано или поздно это все равно должно было произойти. Видите ли, ваши функции исчерпаны.

— Простите, пожалуйста. — Пауэлл выпрямился. — Как это понимать?

— Вы ухаживали за Господином, — отвечал Кьюти, — пока не был создан я. Теперь это моя привилегия, и единственный смысл вашего существования исчез. Разве это не очевидно?

— Не совсем, — с горечью ответил Пауэлл. — А что, по-твоему, мы должны делать теперь?

Кьюти ответил не сразу. Он как будто подумал, потом одна рука его протянулась и Обвилась вокруг плеч Пауэлла. Другой рукой он схватил Донована за запястье и притянул его к себе.

— Вы оба мне нравитесь. Конечно, вы — низшие существа с ограниченными мыслительными способностями, но я в самом деле чувствую к вам какую-то симпатию. Вы хорошо служили Господину, и он вознаградит вас за это. Теперь, когда ваша служба окончена, вам, вероятно, недолго осталось существовать. Но, пока вы еще будете существовать, вы будете обеспечены пищей, одеждой и кровом, если только откажетесь от попыток проникнуть в рубку или машинное отделение.

— Грег, это он увольняет нас на пенсию! — завопил Донован. — Сделай что-нибудь! Это же унизительно!

— Слушай, Кьюти, мы не можем согласиться. Мы здесь хозяева. Станция создана людьми — такими же, как я, людьми, которые живут на Земле и других планетах. Это всего-навсего станция для передачи энергии, а ты — всего только… О господи!

Кьюти серьезно покачал головой:

— Это уже становится навязчивой идеей. Почему вы так настаиваете на совершенно ложном представлении о жизни? Даже если принять во внимание, что мыслительные способности нероботов ограничены, то все-таки…

Он замолчал и задумался. Донован произнес яростным шепотом:

— Если бы только у тебя была человеческая физиономия, с каким удовольствием я бы ее изуродовал!

Пауэлл дернул себя за ус и прищурил глаза:

— Послушай, Кьюти, раз ты не признаешь, что есть Земля, как, ты обЪяснишь то, что видишь в телескоп?

— Извините, не понимаю.

Человек с Земли улыбнулся.

— Ну вот, ты и попался. С тех пор как мы тебя собрали, ты не раз делал наблюдения в телескоп. Ты заметил, что некоторые из этих светящихся точек становятся видны при этом как диски?

— Ах вот что! Ну конечно! Это простое увеличение — для более точного наведения луча.

— А почему тогда не увеличиваются звезды?

— Остальные точки? Очень просто. Мы не посылаем туда никаких лучей, так что их незачем увеличивать. Послушайте, Пауэлл, даже вы должны были бы это сообразить.

Пауэлл мрачно уставился в потолок.

— Но в телескоп видно больше звезд. Откуда они берутся? Юпитер тебя возьми, откуда?

Кьюти это надоело.

— Знаете, Пауэлл, неужели я должен зря тратить время, пытаясь найти физическое истолкование всем оптическим иллюзиям, которые создают наши приборы? С каких пор свидетельства наших органов чувств могут идти в сравнение с ярким светом строгой логики?

— Послушай, — внезапно вскричал Донован, вывернувшись из-под дружеской, но тяжелой руки Кьюти, — давай смотреть в корень. Зачем вообще лучи? Мы даем этому хорошее, логичное обЪяснение. Ты можешь дать лучшее?

— Лучи испускаются Господином, — последовал жесткий ответ, — по его воле. Есть вещи, — он благоговейно поднял глаза к потолку, — в которые нам не дано проникнуть. Здесь я стремлюсь лишь служить, а не вопрошать.

Пауэлл медленно сел и закрыл лицо дрожащими руками.

— Уйди, Кьюти! Уйди и дай мне подумать.

— Я пришлю вам пищу, — ответил Кьюти добродушно.

Услышав в ответ стон отчаяния, он удалился.

— Грег, — хрипло зашептал Донован, — тут нужно что-нибудь придумать. Мы должны застать его врасплох и устроить короткое замыкание. Немного азотной кислоты в сустав…

— Не будь ослом, Майк. Неужели ты думаешь, что он подпустит нас к себе с азотной кислотой в руках? Слушай, мы должны поговорить с ним. Не больше чем за сорок, восемь часов мы должны убедить его пустить нас в рубку, иначе наше дело плохо.

Он качался взад и вперед в бессильной ярости.

— Приходится убеждать робота! Это же…

— Унизительно, — закончил Донован.

— Хуже!

— Послушай! — Донован неожиданно засмеялся. — А зачем убеждать? Давай покажем ему! Давай построим еще одного робота у него на глазах! Что он тогда скажет?

Лицо Пауэлла медленно расплылось в улыбке. Донован продолжал:

— Представь себе, как глупо он будет выглядеть!

Конечно, роботы производятся на Земле. Но перевозить их гораздо проще по частям, которые собирают на месте.

Между прочим, это исключает возможность того, что какой-нибудь робот, собранный и налаженный, вырвется и начнет гулять на свободе. Это поставило бы фирму «Ю. С. Роботс» лицом к лицу с суровыми законами, запрещающими применение роботов на Земле.

Поэтому на долю таких людей, как Пауэлл и Донован, выпадала и сборка роботов — задача тяжелая и сложная.

Никогда еще Пауэлл и Донован так не ощущали всей ее трудности, как в тот день, когда они начали создавать робота под бдительным надзором КТ-1, пророка Господина.

Собираемый простой робот модели МС лежал на столе почти готовый. После трехчасовой работы оставалось смонтировать только голову. Пауэлл остановился, чтобы смахнуть пот со лба, и неуверенно взглянул на Кьюти.

То что он увидел, не могло его ободрить. Вот уже три часа Кьюти сидел молча и неподвижно. Его лицо, всегда невыразительное, было на этот раз абсолютно непроницаемым.

— Давай мозг, Майк! — буркнул Пауэлл.

Донован распечатал герметический контейнер и вынул из заполнявшего его масла еще один, поменьше. Открыв и его, он достал покоившийся в губчатой резине небольшой шар.

Донован держал его очень осторожно, — это был самый сложный механизм, когда-либо созданный человеком. Под тонкой платиновой оболочкой шара находился позитронный мозг, в хрупкой структуре которого были заложены точно рассчитанные нейтронные связи, заменявшие каждому роботу наследственную информацию.

Мозг пришелся точно по форме черепной полости лежавшего на столе робота. Его прикрыла пластина из голубого металла. Пластину накрепко приварили маленьким атомным пламенем. Потом были аккуратно подключены и прочно ввернуты в свои гнезда фотоэлектрические глаза, поверх которых легли тонкие прозрачные листы пластика, по прочности не уступавшего стали.

Теперь оставалось только вдохнуть в робота жизнь мощным высоковольтным разрядом. Пауэлл протянул руку к рубильнику.

— Теперь смотри, Кьюти. Смотри внимательно.

Он включил рубильник. Послышалось потрескивание и гудение. Люди беспокойно склонились над своим творением.

Сначала конечности робота слегка дернулись. Потом его голова поднялась, он приподнялся на локтях, неуклюже слез со стола. Движения робота были не совсем уверенными, и вместо членораздельной речи он дважды издал какое-то жалкое скрежетание.

Наконец он заговорил, колеблись и неуверенно:

— Я хотел бы начать работать. Куда мне идти?

Донован шагнул к двери.

— Вниз по этой лестнице. Тебе скажут, что делать.

Робот МС ушел, и люди с Земли остались наедине со все еще неподвижным Кьюти.

— Ну, — ухмыльнулся Пауэлл, — теперь-то ты веришь, что мы тебя создали?

Ответ Кьюти был кратким и решительным.

— Нет!

Усмешка Пауэлла застыла и медленно сползла с его лица. У Донована отвисла челюсть.

— Видите ли, — продолжал Кьюти спокойно, — вы просто сложили вместе уже готовые части. Вам это удалось очень хорошо — это инстинкт, я полагаю, но вы не создали робота. Части были созданы Господином.

— Послушай, — прохрипел Донован, — эти части были изготовлены на Земле и присланы сюда.

— Ну, ну, — примирительно сказал робот, — не будем спорить.

— Нет, в самом деле, — Донован шагнул вперед и вцепился в металлическую руку робота, — если бы ты прочел книги, которые хранятся в библиотеке, они бы все тебе объяснили, не оставив ни малейшего сомнения.

— Книги? Я прочел их все! Это очень хорошо придумано.

В разговор неожиданно вмешался Пауэлл:

— Если ты читал их, то что еще говорить? Нельзя же спорить с ними! Просто нельзя!

В голосе Кьюти прозвучала жалость:

— Но, Пауэлл, я совершенно не считаю их серьезным источником информации. Ведь они тоже были созданы Господином и предназначены для вас, а не для меня.

— Откуда ты это взял? — поинтересовался Пауэлл.

— Я, как мыслящее существо, способен вывести истину из априорных положений. Вам же, существам, наделенным разумом, но не способным рассуждать, нужно, чтобы кто— то объяснил ваше существование. Это и сделал Господин. То, что он снабдил вас этими смехотворными идеями о далеких мирах и людях, — без сомнения, к лучшему. Вероятно, ваш мозг слишком примитивен для восприятия абсолютной истины. Однако раз Господину угодно, чтобы вы верили вашим книгам, я больше не буду с вами спорить.

Уходя, он обернулся и мягко добавил:

— Вы не огорчайтесь. В мире, созданном Господином, есть место для всех. Для вас, бедных людей, тоже есть место. И хотя оно скромно, но если вы будете вести себя хорошо, то будете вознаграждены.

Он вышел с благостным видом, подобающим пророку Господина. Двое людей старались не смотреть друг другу в глаза.

Наконец Пауэлл с усилением проговорил:

— Давай ляжем спать, Майк. Я сдаюсь.

Донован тихо сказал:

— Послушай, Грег, а тебе не кажется, что он прав насчет всего этого? Он так уверен, что я…

Пауэлл обрушился на него:

— Не дури! Ты убедишься, существует Земля или нет, когда на той неделе прибудет смена и нам придется вернуться, чтобы держать ответ.

— Тогда, клянусь Юпитером, мы должны что-нибудь сделать! — Донован чуть не плакал. — Он не верит ни нам, ни книгам, ни собственным глазам!

— Не верит, — грустно согласился Пауэлл. — Это же рассуждающий робот, черт возьми! Он верит только в логику, и в этом-то все дело…

— В чем?

— Строго логическим рассуждением можно доказать все что угодно, — смотря какие принять исходные постулаты. У нас они свои, а у Кьюти — свои.

— Тогда давай поскорее доберемся до его постулатов. Завтра нагрянет буря.

Пауэлл устало вздохнул:

— Этого-то мы и не можем сделать. Постулаты всегда основаны на допущении и закреплены верой. Ничто во вселенной не может поколебать их. Я ложусь спать.

— Черт возьми! Не могу я спать!

— Я тоже. Но я все-таки попробую — из принципа.

Двенадцать часов спустя сон все еще оставался для них делом принципа, к сожалению, неосуществимого на практике.

— Буря началась раньше, чем они ожидали. Донован, обычно румяное лицо которого стало мертвенно-бледным, поднял дрожащий палец. — Заросший густой щетиной Пауэлл облизнул пересохшие губы, выглянул в окно и в отчаянии ухватился за ус.

При других обстоятельствах это было бы великолепное зрелище. Поток электронов высокой энергии пересекался с несущим энергию лучом, направленным к Земле, и вспыхивал мельчайшими искорками яркого света. В терявшемся вдали луче как будто плясали сверкающие пылинки.

Луч казался устойчивым. Но оба знали, что этому впечатлению нельзя доверять.

Отклонения на стотысячную долю угловой секунды, невидимого для невооруженного глаза, было достаточно, чтобы расфокусировать луч — превратить сотни квадратных километров земной поверхности в пылающие развалины.

А в рубке хозяйничал робот, которого не интересовали ни луч, ни фокус, ни Земля — ничто, кроме его Господина.

Шли часы. Люди с Земли молча, как загипнотизированные, смотрели в окно. Потом метавшиеся в луче искры потускнели и исчезли. Буря прошла.

— Все! — уныло произнес Пауэлл.

Донован погрузился в беспокойную дремоту. Усталый взгляд Пауэлл а с завистью остановился на нем. Несколько раз вспыхнула сигнальная лампочка, но Пауэлл не обратил на нее внимания. Все это было уже не важно. Все! Может быть, Кьюти прав — может быть, и в самом деле они с Донованом — низшие существа с искусственной памятью, которые исчерпали смысл своей жизни…

Если бы это было так!

Перед ним появился Кьюти.

— Вы не отвечали на сигналы, так что я решил зайти, — тихо обЪяснил он. — Вы плохо выглядите — боюсь, что срок вашего существования подходит к концу. Но все— таки, может быть, вы захотите взглянуть на записи приборов за сегодняшний день?

Пауэлл смутно почувствовал, что это — проявление дружелюбия со стороны робота. Может быть, Кьюти испытывал какие-то угрызения совести, насильно устранив людей от управления станцией. Он взял протянутые ему записи и уставился на них невидящими глазами.

Кьюти, казалось, был доволен.

— Конечно, это большая честь — служить Господину. Но вы не огорчайтесь, что я сменил вас.

Пауэлл, что-то бормоча, механически переводил глаза с одного листка бумаги на другой. Вдруг его затуманенный взгляд остановился на тонкой, дрожащей красной линии, тянувшейся поперек одного из графиков.

Он глядел и глядел на эту кривую. Потом, судорожно сжав в руках график и не отрывая от него глаз, он вскочил на ноги. Остальные листки полетели на пол.

— Майк! Майк! — Он тряс Донована за плечо. — Он удержал луч!

Донован очнулся.

— Что? Где?

Потом и он, выпучив глаза, уставился на график.

— В чем дело? — вмешался Кьюти.

— Ты удержал луч в фокусе, — заикаясь, сказал Пауэлл. — Ты это знаешь?

— В фокусе? А что это такое?

— Луч был направлен все время точно на приемную станцию, с точностью до одной десятитысячной миллисекунды!

— На какую приемную станцию?

— На Земле! Приемную станцию на Земле, — ликовал Пауэлл. — Ты удержал его в фокусе!

Кьюти раздраженно отвернулся.

— С вами нельзя обращаться по-хорошему. Снова те же бредни! Я просто удержал все стрелки в положении равновесия — такова была воля Господина.

Собрав разбросанные бумаги, он сердито вышел. Как только за ним закрылась дверь, Донован произнес:

— Вот это да! — Он повернулся к Пауэллу: — Что же нам теперь делать?

Пауэлл почувствовал одновременно усталость и душевный подъем.

— А ничего. Он доказал, что может блестяще управлять станцией. Я еще не видел, чтобы электронная буря так хорошо обошлась.

— Но ведь ничего не решено. Ты слышал, что он сказал о Господине? Мы же не можем…

— Послушай, Майк! Он выполняет волю Господина, которую он читает на циферблатах и в графиках. Но ведь и мы делаем то же самое! В конце концов это объясняет и его отказ слушаться нас. Послушание — Второй Закон. Первый же — беречь людей от беды. Как он мог спасти людей, сознательно или бессознательно? Конечно, удерживая луч в фокусе! Он знает, что способен сделать это лучше, чем мы; недаром он настаивает на том, что является высшим существом. И, выходит, что он не должен подпускать нас к рубке. Это неизбежно следует из Законов роботехники.

— Конечно, но дело-то не в этом. Нельзя же, чтобы он продолжал нести эту чепуху про Господина.

— А почему бы и нет?

— Потому что это неслыханно! Как можно доверить ему станцию, если он не верит в существование Земли?

— Он справляется с работой?

— Да, но…

— Так пусть себе верит, во что ему вздумается!

Пауэлл, слабо улыбнувшись, развел руками и упал на постель. Он уже спал.

Влезая в легкий скафандр, Пауэлл говорил:

— Все будет очень просто. Можно привозить сюда КТ-1 по одному, оборудовать их автоматическими выключателями, которые срабатывали бы через неделю. За это время они усвоят… гм… культ Господина прямо от его пророка. Потом их можно перевозить на другие станции и снова оживлять. На каждой станции достаточно двух КТ…

Донован приоткрыл гермошлем и огрызнулся:

— Кончай, и пошли отсюда. Смена ждет. И потом, я не успокоюсь, пока в самом деле те увижу Землю и не почувствую ее под ногами, чтобы убедиться, что она действительно существует.

Он еще говорил, когда отворилась дверь. Донован, выругавшись, захлопнул окошко гермошлема и мрачно отвернулся от вошедшего Кьюти.

Робот тихо приблизился к ним. Его голос звучал грустно:

— Вы уходите?

Пауэлл коротко кивнул:

— На наше место придут другие,

Кьюти вздохнул. Этот вздох был похож на гул ветра в натянутых тесными рядами проводах.

— Ваша служба окончена, и вам пришло время исчезнуть. Я ожидал этого, но все— таки… Впрочем, да исполнится воля Господина!

Этот смиренный тон задел Пауэлла.

— Не спеши с соболезнованиями, Кьюти. Нас ждет Земля, а не конец.

Кьюти снова вздохнул:

— Для вас лучше думать именно так. Теперь я вижу всю мудрость вашего заблуждения. Я не стал бы пытаться поколебать вашу веру, даже если бы мог.

Он вышел — воплощение сочувствия.

Пауэлл что-то проворчал и сделал знак Доновану. С герметически закрытыми чемоданами в руках они вошли в воздушный шлюз.

Корабль со сменой был пришвартован снаружи. Сменщик Пауэлла, Франц Мюллер, сухо и подчеркнуто вежливо поздоровался с ними. Донован, едва кивнув ему, прошел в кабину пилота, где его ждал Сэм Ивенс, чтобы передать ему управление.

Пауэлл задержался.

— Ну как Земля?

На этот достаточно обычный вопрос Мюллер дал обычный ответ:

— Все еще вертится.

— Хорошо, — сказал Пауэлл.

Мюллер взглянул на него:

— Между прочим, ребята с «Ю. С. Роботс» выдумали новую модель. Составной робот.

— Что?

— То, что вы слышали. Заключен большой контракт. Похоже, эта модель — как раз та, что необходима для астероидных рудников. Один робот — командир и шесть суброботов, которыми он командует. Как рука с пальцами.

— Он уже прошел полевые испытания? — с беспокойством спросил Пауэлл.

— Я слышал, вас ждут, — усмехнулся Мюллер.

Пауэлл сжал кулаки.

— Черт возьми, мы должны отдохнуть!

— Ну, отдохнете. На две недели можете рассчитывать.

Готовясь приступать к своим обязанностям, Мюллер натянул тяжелые перчатки скафандра. Его густые брови сдвинулись.

— Как справляется этот новый робот? Пусть лучше работает как следует, не то я его и к приборам не подпущу.

Пауэлл ответил не сразу. Он окинул взглядом стоявшего перед ним надменного пруссака — от коротко подстриженных волос на упрямо вскинутой голове до ступней, развернутых, как по команде «смирно». Внезапно он почувствовал, как его охватила волна чистой радости.

— Робот в полном порядке, — медленно сказал он. — Не думаю, чтобы тебе пришлось много возиться с приборами.

Он усмехнулся и вошел в корабль. Мюллеру предстояло пробыть здесь несколько недель…

Как поймать кролика

Отдых продолжался больше двух недель — этого Донован не мог отрицать. Они отдыхали шесть месяцев, с сохранением заработка. Это тоже факт. Но, как сердито объяснял Донован, дело было в чистой случайности. Просто «Ю. С. Роботс» хотела выловить все недоделки составного робота. Недоделок хватало — и всегда, по крайней мере, полдюжины оставалось до полевых испытаний. Поэтому Пауэлл с Донованом беспечно отдыхали в ожидании того момента, когда люди за чертежными досками и ребята с логарифмическими линейками скажут: «Все в порядке!»

И вот они на астероиде, и все оказалось не в порядке. Донован повторил это уже не меньше десяти раз, и лицо его стало красным как свекла.

— В конце концов, Грег, посмотри на вещи реально. Какой смысл соблюдать букву инструкции, когда испытания срываются? Пора бы уже забыть о бумажках и взяться за работу.

Терпеливо, таким тоном, будто он объяснял электронику малолетнему идиоту, Пауэлл отвечал:

— Я тебе говорю, что по инструкции эти роботы созданы для работы в астероидных рудниках без надзора человека. Мы не должны наблюдать за ними.

— Правильно. Теперь слушай — логика! — Донован начал загибать волосатые пальцы. — Первое. Новый робот прошел все испытания в лаборатории. Второе. «Ю. С. Роботс» гарантировала, что он пройдет и полевые испытания на астероиде. Третье. Вышеупомянутых испытаний робот не выдерживает. Четвертое. Если он не пройдет полевых испытаний, «Ю. С. Роботс» теряет десять миллионов наличных денег и примерно на сотню миллионов репутации. Пятое. Если он не пройдет испытаний и мы не сможем объяснить почему, очень может быть, что нам предстоит трогательное расставание с хорошей работой.

За деланной улыбкой Пауэлла скрывалось отчаяние. У фирмы «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» был неписаный закон: «Ни один служащий не совершает дважды одну и ту же ошибку. Его увольняют после первого раза». Пауэлл сказал:

— Ты все объясняешь так понятно, не хуже Евклида, — все, кроме фактов. Ты наблюдал за этой группой роботов целых три смены, и они работали прекрасно. Ты, рыжий, сам говорил. Что мы еще можем сделать?

— Выяснить, что с ними неладно, вот что мы можем сделать. Да, они прекрасно работали, когда я за ними наблюдал. Но когда я за ними не наблюдал, они три раза переставали выдавать руду. Они даже не возвращались, когда положено, — мне пришлось за ними ходить.

— И ты не заметил никакой неисправности?

— Ничего. Абсолютно ничего. Все было в полном порядке. За исключением одного пустяка, — не было руды.

Пауэлл хмуро покосился на потолок и взялся за ус.

— Вот что я скажу, Майк. В свое время мы не раз попадали в довольно скверное положение. Но это еще похуже, чем было на иридиевом астероиде. Все запутано до невозможности. Смотри. Этот робот, ДВ-5, имеет в своем подчинении шесть роботов. И не просто в подчинении: они — часть его.

— Я знаю…

— Заткнись! — зло оборвал его Пауэлл. — Знаю, что знаешь. Я просто обрисовываю весь идиотизм нашего положения. Эти шесть вспомогательных роботов — часть ДВ-5, так же как твои пальцы — часть тебя, и он отдает им команды не голосом и не по радио, а непосредственно через позитронное поле. Так вот — во всей «Ю. С. Роботс» нет ни одного роботехника, который знал бы, что такое позитронное поле и как оно работает. И я не знаю. И ты не знаешь.

— Это уж точно, — философски согласился Донован.

— Видишь, в каком мы положении? Если все идет гладко — прекрасно! Если что-нибудь неладно, то это выше нашего понимания! И скорее всего ни мы, ни кто-нибудь иной здесь ничего не сможет сделать. Но работаем-то здесь мы, а не кто-нибудь иной! В том-то и закавыка? — С минуту он предавался безмолвной ярости. — Ладно. Ты привел его?

— Да.

— И он ведет себя нормально?

— Ну, у него нет никакого религиозного помешательства, и он не бегает по кругу и не декламирует стихи. Вероятно, нормально.

Донован вышел, злобно тряхнув головой.

Пауэлл потянулся к «Руководству по роботехнике», которое своей тяжестью грозило проломить стол, и с благоговением раскрыл его. Однажды он выпрыгнул из окна горящего дома, успев только натянуть трусы и схватить «Руководство». В крайнем случае он мог бы пожертвовать и трусами.

Он сидел, уткнувшись в «Руководство», когда вошел робот ДВ-5, и Донован захлопнул дверь.

— Здорово, Дейв! — угрюмо произнес Пауэлл. — Как себя чувствуешь?

— Прекрасно, — ответил робот. — Можно сесть?

Он подвинул специально укрепленный стул, предназначенный для него, и, осторожно согнув свое туловище, устроился на нем.

Пауэлл одобрительно взглянул на Дейва (непосвященные могли обращаться та роботам по их серийным номерам; специалисты — никогда). Робот не был чрезмерно массивным, несмотря на то, что представлял собой думающее устройство составного робота, состоявшего из семи частей. Он был немногим более двух метров ростом — полтонны металла и электричества. Много? Ничуть, если эти полтонны должны вместить массу конденсаторов, цепей, реле и вакуумных ячеек, способных проявить практически любую доступную человеку психологическую реакцию. И позитронный мозг — десять фунтов вещества и несколько квинтильонов позитронов, которые командуют парадом.

Пауэлл вытащил из кармана рубашки помятую сигарету и сказал:

— Дейв, ты — хороший парень. Ты никогда не капризничаешь. Ты — спокойный, надежный робот-рудокоп. Ты можешь непосредственно координировать работу шести вспомогательных роботов, и, насколько я знаю, в твоем мозгу из-за этого не появилось нестабильных связей.

Робот кивнул:

— Я очень рад этому, но к чему вы клоните, хозяин?

Его звуковая мембрана была отличного качества, и присутствие обертонов в речевом устройстве делало его голос не таким металлическим и однообразным, какими обычно были голоса роботов.

— Сейчас скажу. Это все говорит в твою пользу. Но почему же тогда не ладится твоя работа? Например, сегодняшняя вторая смена.

Дейв был озадачен.

— Насколько я знаю, ничего не произошло.

— Вы прекратили добычу.

— Я знаю.

— Ну?

Дейв был озадачен.

— Я не могу объяснить, хозяин. Это кончится для меня нервным потрясением, — то есть я, конечно, этого себе не позволю. Вспомогательные роботы действовали хорошо. Я это знаю… — Он задумался; его фотоэлектрические глаза ярко светились. — Не помню. Смена кончилась, пришел Майк, а почти все вагонетки были пустыми.

Донован вмешался в разговор:

— Ты знаешь, что в конце смены ты уже несколько раз не явился с рапортом?

— Знаю. Но почему… — Он медленно, тяжело покачал головой.

Пауэлл вдруг почувствовал, что если бы лицо робота могло что-нибудь выражать, то на нем отразились бы боль и унижение. Роботу в силу самой его природы очень неприятно, когда он не исполняет своих функций.

Донован вместе со стулом пододвинулся к столу Пауэлла и наклонился к нему.

— Может быть, потеря памяти? Амнезия?

— Не знаю. Во всяком случае, не стоит и пытаться проводить параллель с болезнями. Говорить о расстройствах человеческого организма в применении к роботам — всего лишь романтическая аналогия. В роботехнике это не помогает.

Пауэлл почесал в затылке.

— Мне очень не хочется подвергать Дейва проверке элементарных мозговых реакций. Это ни капли не поднимет его в собственных глазах.

Он задумчиво посмотрел на Дейва, потом заглянул в «Руководство»: «Проверка реакций в полевых условиях». Он сказал:

— Послушай, Дейв, как насчет проверки реакций? Следовало бы это сделать.

Робот встал.

— Как прикажете, хозяин.

В его голосе действительно послышалась боль.

Начали с самых простых испытаний. Под равнодушное тиканье секундомера робот ДВ-5 перемножал пятизначные числа. Он называл простые числа от 1000 до 10000. Он извлекал кубические корни и интегрировал функции возраставшей степени трудности. Он прошел проверку все более и более усложнявшихся механических реакций. Наконец перед его точным механическим разумом была поставлена высшая задача для роботов — разрешение этических проблем.

К концу этих двух часов Пауэлл обильно вспотел, а Донован изгрыз все свои ногти, оказавшиеся не слишком питательными.

Робот сказал:

— Ну как, хозяин?

Пауэлл ответил:

— Я должен подумать, Дейв. Не нужно спешить с решением. Ты лучше иди работать. Не надо особенно напрягаться, и пока можешь не очень заботиться о норме. А мы что-нибудь придумаем.

Робот вышел. Донован взглянул на Пауэлла.

— Ну?

Пауэлл ожесточенно дергал себя за усы, как будто решил вырвать их с корнем, Он сказал:

— Все связи в его мозгу работают правильной

— Я бы не стал так уверенно это утверждать.

— О Юпитер! Майк, ведь мозг — самая надежная часть робота! Он не раз и не два проверяется на Земле. И если он вполне прошел проверку, как прошел ее Дейв, то ни малейшей неисправности в мозгу просто не может быть. Эта проверка охватывает все ключевые связи.

— Ну что из этого следует?

— Не торопи меня. Дай сообразить. Возможна еще механическая неисправность в теле робота. Это значит, что мог выйти из строя любой из полутора тысяч конденсаторов, двадцати тысяч отдельных цепей, пятисот ламп, тысячи реле и тысяч и тысяч других деталей. Не говоря уже об этих таинственных позитронных полях, о которых никто ничего не знает.

— Слушай, Грег, — не выдержал Донован. — У меня есть идея. Может быть, робот врет? Он не…

— Дурак, робот не может сознательно обманывать. Так вот, если бы у нас был тестер Маккормика-Уэсли, мы бы смогли проверить все части его тела за какие-нибудь двадцать четыре — сорок восемь часов. Но на Земле существуют всего два таких тестера, они весят по десять тонн, смонтированы на бетонных фундаментах и неподвижны. Здорово, правда?

Донован хлопнул рукой по столу.

— Но, Грег, он портится только тогда, когда нас нет поблизости. В этом — есть — что-то — подозрительное! — После каждого слова следовал новый удар кулака.

— Противно тебя слушать, — медленно ответил Пауэлл. — Ты начитался приключенческих романов.

— Я хочу знать, — заорал Донован, — что мы будем делать!

— Сейчас скажу. Я установлю над столом экран. Прямо здесь, на стене, — ясно? — Он злобно ткнул пальцем в стену. — Потом я буду соединять его с теми забоями, где работает Дейв, и буду за ним следить, Вот и все.

— Все? Грег…

Пауэлл поднялся со стула и уперся кулаками в стол.

— Майк, мне очень трудно. — В его голосе звучала усталость. — Целую неделю ты ко мне пристаешь. Говоришь, что с Дейвом что-то неладно. Ты знаешь, где неисправность? Нет! Ты знаешь, как она возникает? Чем она вызывается? Нет! Почему это проходит? Нет! Что-нибудь ты знаешь? Нет и нет! И я ничего не знаю. Так что ты от меня хочешь?

Донован беспомощно развел руками.

— Сдаюсь!

— Ну, так слушай. Прежде чем начать лечение, мы должны определить болезнь. Чтобы приготовить рагу из кролика, нужно сначала поймать кролика. Так вот будем ловить кролика! А теперь уйди отсюда!

Утомленный взгляд Донована упёрся в наброски его отчета. Во-первых, он устал, а во-вторых, в чем отчитываться, когда ничего еще не выяснено? Он возмутился.

— Грег, — сказал он, — мы почти на тысячу тонн отстаем от плана.

— Да ну? — ответил Пауэлл, не поднимая головы. — А я и не догадывался.

— Я хочу знать одно. — Донован вдруг вышел из себя. — Почему мы всегда возимся с новыми типами роботов? Все, я решил: меня вполне устраивают роботы, которые годились для моего двоюродного деда со стороны матери. Я за то, что прошло проверку временем. За добрых, старых, солидных роботов, которые никогда не ломаются!

Пауэлл с поразительной меткостью запустил в него книгой, и Донован скатился со стула на пол.

— Последние пять лет, — размеренно произнес Пауэлл, — ты испытывал новые типы роботов в полевых условиях для фирмы «Ю. С. Роботс». И так как мы имели неосторожность проявить в этом деле сноровку, нас награждают самыми гнусными заданиями. Это — твоя специальность. — Он тыкал пальцем в сторону Донована. — Ты начал скулить, насколько я помню, уже через пять минут после того, как был принят в штат. Почему ты до сих пор не уволился?

— Сейчас скажу. — Донован перевернулся на живот, опираясь локтями на пол и запустив пальцы в свои буйные рыжие волосы. — В какой-то степени это дело принципа. Ведь, что ни говори, в качестве техника-аварийщика я принимаю участие в разработке новых роботов. Нужно же помогать научному прогрессу. Но пойми меня правильно — меня удерживает не принцип, а деньги, которые нам платят… Грег!

Услышав дикий вопль Донована, Пауэлл вскочил и посмотрел на экран, куда указывал Майк. Его глаза в ужасе округлились.

— Ох, проклятущий Юпитер! — прошептал он.

Донован затаив дыхание поднялся на ноги.

— Посмотри, Грег, они спятили!

— Неси скафандры, — мы идем туда, — бросил Пауэлл, не отрываясь от экрана.

Там, на фоне изрезанных густыми тенями скал, плавно двигались сверкающие бронзой тела. Выстроившись колонной, освещенные собственным тусклым светом, они скользили вдоль испещренных темными впадинами стен грубо высеченного в камне штрека. Все семь роботов, во главе с Дейвом, двигались в унисон. Их повороты нагоняли жуть своей четкостью и одновременностью; плавно перестраиваясь, они маневрировали с призрачной легкостью лунных танцовщиц.

В комнату вбежал Донован со скафандрами:

— Они хотят напасть на нас! Это же военная маршировка!

— С таким же успехом это может быть художественной гимнастикой, — последовал холодный ответ. — Или, может быть, Дейву почудилось, что он — балетмейстер. Всегда старайся сначала подумать, а потом лучше промолчи.

Донован нахмурился и демонстративно засунул в пустую кобуру на боку детонатор. Он сказал:

— Так или иначе, вот тебе твои новые модели. Согласен, это наша специальность. Только скажи, почему с ними обязательно, непременно что-нибудь неладно?

— Потому что над ними тяготеет проклятие, — угрюмо ответил Пауэлл. — Пошли.

Далеко впереди, в густой бархатной тьме штрека, прорезаемой лишь лучами их фонарей, мерцали огни роботов.

— Вот они, — выдохнул Донован.

— Я пытался связаться с ним по радио, — возбужденно прошептал Пауэлл, — но он не отвечает. Вероятно, не работает радиоцепь.

— Тогда хорошо, что еще не придумали роботов, которые работали бы в полной темноте. Не хотел бы я разыскивать семь сумасшедших роботов в темной пещере без радиосвязи. Хорошо, что они светятся, как дурацкие радиоактивные новогодние елочки.

— Давай поднимемся вон на тот уступ. Они идут сюда, а я хочу рассмотреть их поближе. Залезешь?

Донован, Кряхтя, прыгнул. Притяжение астероида было значительно меньше земного, но тяжелые скафандры почти сводили на нет это преимущество, а уступ был на высоте не меньше трех метров. Пауэлл прыгнул вслед.

Роботы следовали за Дейвом колонной по одному. Подчиняясь четкому механическому ритму, они сдваивали ряды, потом снова строились цепочкой, но уже в ином порядке. Это повторялось снова и снова. Дейв, не оборачиваясь, маршировал впереди всех.

Роботы были уже метрах в шести, когда их танец прекратился. Вспомогательные роботы сбились в кучу, постояли несколько секунд и, топоча ногами, быстро умчались вдаль. Дейв посмотрел им вслед, потом медленно сел и склонил голову на руку. Это движение было почти человеческим.

В наушниках Пауэлла прозвучал его голос!

— Вы здесь, хозяин?

Пауэлл сделал знак Доновану и спрыгнул с уступа.

— Все в порядке, Дейв. Что тут произошло?

Робот покачал головой. — Не знаю. Я разрабатывал очень неудобный выход руды в 17-м забое. Дальше я ничего не помню, а потом оказалось, что рядом люди, а я нахожусь в полумиле от забоя в главном штреке.

— Где сейчас вспомогательные роботы? — спросил Донован.

— За работой, конечно. Сколько времени мы потеряли?

— Не очень много. Забудь об этом, — успокоил его Пауэлл и прибавил, обращаясь к Доновану: — Останься с ним до конца смены. Потом приходи — я кое-что придумал.

… Три часа спустя Донован вернулся. Он выглядел измученным.

— Ну как? — спросил Пауэлл.

— Когда за ними все время следишь, все идет гладко. — Донован устало пожал плечами. — Брось-ка мне сигарету.

Он сосредоточенно закурил и выпустил аккуратное кольцо дыма.

— Знаешь, Грег, я все пытался разобраться. Ведь Дейв — не обычный робот. Ему беспрекословно повинуются шесть других. Он властен делать с ними, что хочет. И это должно отражаться на его психике. Что, если он подсознательно чувствует необходимость подчеркнуть и усугубить эту власть?

— Ближе к делу.

— Уже близко. Что, если это милитаризм? Что, если он организует свою армию? Что, если он занимается военными маневрами? Что, если… — А что, если тебе положить компресс на голову? Твои бредни — находка для цветного приключенческого фильма. Ведь то, о чем ты говоришь, — это коренное нарушение работы позитронного мозга. Если бы все было так, то Дейву пришлось бы поступать вопреки ПервомуЗакону роботехники — о том, что робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Неизбежным логическим следствием такой милитаристской психологии будет власть и над людьми.

— Ну да. А откуда ты знаешь, что это не так?

— Во-первых, робот с таким мозгом никогда не был бы выпущен с завода. А во— вторых, если бы такое и случилось, мы бы это немедленно обнаружили. Я же проверял Дейва.

Пауэлл вместе со стулом отодвинулся от стола и задрал на него ноги.

— Нет, мы еще не можем приготовить рагу. Мы не имеем пока ни малейшего представления, в чем же тут дело. Вот если бы мы хоть выяснили, что значит? Этот танец смерти, мы были бы на верном пути.

Он помолчал.

— Послушай, Майк, что ты скажешь на это? Ведь с Дейвом что-то случается, только когда нас нет поблизости. И достаточно кому-нибудь из нас подойти, чтобы он пришел в себя.

— Я уже тебе говорил, что это подозрительно.

— Подожди! Что значит для робота, — когда людей нет поблизости? Очевидно, ему приходится проявлять больше личной инициативы. Значит, нужно проверить те части его организма, на которых может сказаться эта повышенная нагрузка.

— Здорово! — Донован привстал, потом снова опустился в кресло, — Хотя нет, этого недостаточно. Мало. Это все-таки оставляет слишком широкое поле для поисков.

— Что поделаешь? Во всяком случае, теперь мы можем не опасаться за выполнение плана. Просто будем по очереди следить за роботами по телевизору. И как только что-нибудь случится, немедленно явимся на место происшествия. А это приведет их в себя.

— Но, Грег, ведь это значит, что роботы не пройдут испытаний. «Ю. С. Роботс» не может выпустить в продажу модель ДВ с такой характеристикой. — Конечно. Нам предстоит еще найти слабое место в конструкции и исправить его, — и на это у нас осталось десять дней. — Пауэлл почесал в затылке. — Все дело в том… впрочем, лучше сам посмотри чертежи.

Чертежи ковром устлали пол, Донован ползал по ним, следя за неуверенными движениями карандаша в руках Пауэлла.

— Вот это для тебя, Майк: Ты специалист по конструкции, и я хочу, чтобы ты меня проверил. Я попытался исключить все цепи, не имеющие отношения к личной инициативе. Вот, например, канал механических действий. Я исключаю все боковые связи…

Он взглянул на Донована.

— Как ты думаешь?

У Донована пересохло во рту.

— Все это не так просто, Грег. Личная инициатива — это не специальная цепь или схема, которую можно отделить от остальных. Когда робот предоставлен самому себе, деятельность его организма немедленно становится более интенсивной почти на всех участках. Нет такой цепи, на которой бы это не сказалось. Нам нужно найти именно те очень ограниченные условия, которые выбивают его из колеи, и только потом методом исключения начать выделять нужные цепи.

Пауэлл поднялся на ноги и стряхнул пыль с колен.

— Гм… Ладно. Собери чертежи, и можешь их сжечь.

Донован продолжал:

— Видишь ли, при увеличении активности стоит испортиться одной-единственной детали, и может произойти все что угодно. Может быть, где-то нарушена изоляция, или пробивает конденсатор, или искрит контакт, или перегревается катушка. И если работать вслепую, то в таком механизме мы никогда не найдем неисправности. Если разбирать Дейва и проверять каждую деталь поодиночке, каждый раз собирая его и испытывая…

— Понятно, понятно. Я тоже не совсем осЕл.

Они безнадежно посмотрели друг на друга. Потом Пауэлл осторожно предложил:

— А что, если расспросить одного из вспомогательных роботов?

Ни Пауэллу, ни Доновану до сих пор не приходилось беседовать ни с одним из «пальцев». Вспомогательные роботы могли говорить, и аналогия с человеческим пальцем была не совсем точной. Они имели даже довольно совершенный мозг, но этот мозг был настроен в первую очередь на прием команд через позитронное поле, и самостоятельно реагировать на внешние возбудители они могли с трудом.

Пауэлл не знал даже, как обратиться к этому роботу. Его серийный номер был ДВ-5– 2, но так его называть было неудобно. Наконец он вышел из затруднения.

— Послушай, приятель! Я прошу тебя немного пошевелить мозгами, а потом ты сможешь вернуться к своему начальнику.

«Палец» молча, неуклюже кивнул головой, не утруждая лишними разговорами свои скудные мыслительные способности.

— Так вот, за последнее время твой начальник уже четыре раза отклонялся от заданной программы, — сказал Пауэлл. — Ты помнишь эти случаи?

— Да, сэр.

Донован сердито проворчал:

— Он-то помнит! Я тебе говорю, что это очень подозрительно…

— Прежде проспись! Конечно, он помнит — с ним-то все в порядке.

Пауэлл снова повернулся к роботу.

— Что вы делали в таких случаях? Я имею в виду всю группу.

Рассказ «пальца» был похож на зазубренный урок, как будто он отвечал, повинуясь приказанию разума, но без всякого выражения.

— В первый раз мы разрабатывали трудный выход в 17-м забое, в лаве Б. Во второй раз мы укрепляли кровлю, которая грозила обвалиться. В третий раз мы готовили точно направленный взрыв, чтобы при отладке не задеть подземную трещину. В четвертый раз это было сразу после небольшого обвала.

— Что происходило каждый раз?

— Трудно описать. Давалась какая-то команда, но, прежде чем мы успевали принять и осмыслить ее, приходила новая команда, — маршировать этим чудным строем.

— Зачем? — рявкнул Пауэлл.

— Не знаю.

— А первая команда, — вмешался Донован, — до приказа маршировать, в чем она заключалась?

— Не знаю. Я чувствовал, что дается команда, но не успевал ее принять.

— Что ты еще можешь сказать? Это была каждый раз одна и та же команда?

— Не знаю. — Робот сокрушенно покачал головой.

Пауэлл откинулся на спинку кресла.

— Ладно, можешь идти к своему начальнику.

«Палец» вышел с видимым облегчением.

— Многого же мы добились, — сказал Донован. — Это был необыкновенно содержательный разговор. Слушай, и Дейв, и этот недоумок что-то замышляют. Слишком много они не знают и не помнят. Нельзя им больше доверять, Грег.

Пауэлл взъерошил усы.

— Знаешь, Майк, если ты скажешь еще одну глупость, я отниму у тебя погремушку и соску.

— Ну ладно. Ты же у нас гений, а я — сосунок. Ну так что же? Что мы выяснили?

— Ничего. Я попробовал начать с конца — с «пальца», и ничего не вышло. Придется снова танцевать от той же печки.

— Ты великий человек! — восхищенно произнес Донован. — Как все это просто! Теперь, — маэстро, не переведете ли вы это на человеческий язык?

— Для тебя надо бы переводить на детский лепет. Словом, нужно выяснить, какую команду дает Дейв перед тем, как теряет память. Это — ключ ко всему.

— Как же ты думаешь это выяснить? Мы не можем находиться рядом с ним, потому что при нас все будет в порядке. Принять команду по радио мы тоже не можем; — она передается через позитронное поле. Значит, мы не можем узнать команду ни вблизи, ни издалека. И делать нечего.

— Да, прямое наблюдение не годится. Остается еще дедукция.

— Что?

Пауэлл невесело усмехнулся.

— Мы будем по очереди дежурить, Майк. Будем, не сводя глаз с экрана, следить за каждым движением стальных болванов. А когда они начнут чудить, мы увидим, что случилось непосредственно перед этим, и определим, какая могла быть команда.

Донован целую минуту сидел с открытым ртом. Потом сказал сдавленным голосом:

— Я подаю в отставку. Хватит.

— У нас еще десять дней — можешь придумать что-нибудь получше, — устало ответил Пауэлл.

Ив течение восьми дней Донован изо всех сил пытался придумать что-нибудь получше. Восемь дней он, каждые четыре часа сменяя Пауэлла, воспаленными, затуманенными глазками следил за тем, как двигаются в полутьме поблескивающие металлические тела. И все восемь дней во время четырехчасовых перерывов он проклинал «K. С. Роботс», модель ДВ и день, когда он родился.

А когда на восьмой день, преодолевая головную боль, ему на смену явился заспанный Пауэлл, Донован встал и точно рассчитанным движением запустил тяжелую книгу в самый центр экрана. Раздался вполне естественный звон стекла.

— Зачем ты это сделал? — задохнулся, от изумления Пауэлл.

— Потому что я больше не собираюсь за ними следить, — почти спокойно ответил Донован. — Осталось два дня, а мы еще ничего не знаем. ДВ-5 — жалкий конструкторский недоносок. Он пять раз останавливался в мое дежурство и три раза — в твое, и я все равно не знаю, какую команду он давал, и ты тоже. И я не верю, чтобы ты вообще смог это узнать, потому что я не смогу — это уж точно! Клянусь космосом, как можно следить сразу за шестью роботами? Один что-то делает руками, другой — ногами, третий — машет руками, как ветряная мельница, четвертый прыгает, как полоумный. А остальные два… черт знает, что они делают! И вдруг все останавливаются! Грег, мы не то делаем. Нужно смотреть вблизи, чтобы были видны подробности.

Пауэлл прервал наступившее молчание.

— Ну да, и ждать, не случится ли что за оставшиеся два дня?

— А что, отсюда наблюдать лучше?

— Здесь уютнее.

— А… Но там можно кое-что сделать, чего ты не можешь сделать отсюда.

— Что же?

— Можно заставить их остановиться, когда нам будет нужно. Когда будем готовы подсмотреть, что с ними происходит.

Пауэлл насторожился:

— Каким образом?

— Сам подумай. Ведь ты же у нас умница. Задай себе несколько вопросов. Когда ДВ— 5 выходит из строя? Что тебе рассказал «палец»? Когда угрожал или действительно случился обвал? Когда предстояло очень точно произвести отпалку? Когда попалась трудная жил а?

— Иначе говоря, в критических обстоятельствах! — возбужденно сказал Пауэлл.

— Верно! Как же иначе? Все дело в факторе личной инициативы. А больше всего ее требуется в критических обстоятельствах, в отсутствие человека. А что из этого следует? Как нам заставить их остановиться, когда мы захотим? — Он торжествующе поднял руку, начиная входить во вкус своей роли, и ответил на собственный вопрос, опередив ответ, который уже вертелся у Пауэлла на языке: — Нужно устроить аварию!

— Майк, ты прав, — сказал Пауэлл.

— Спасибо, друг! Я знал, что когда-нибудь этого добьюсь.

— Ладно, не язви. Давай оставим твои шуточки для Земли и там их законсервируем на зиму. А теперь, какую аварию мы можем устроить?

— Если бы мы не были на лишенном воды и воздуха астероиде, мы могли бы затопить шахту.

— Это, несомненно, острота, — сказал Пауэлл. — Знаешь, Майк, ты уморишь меня со смеху. А как насчет небольшого обвала?

Донован, надувшись, сказал:

— Не возражаю.

— Хорошо. Тогда пошли.

Пробираясь по камням, Пауэлл чувствовал себя заговорщиком. И хотя его походка из-за пониженной силы тяжести была неуверенной, и камни то и дело вылетали из— под ног, поднимая бесшумные фонтанчики серой пыли, все равно ему казалось, что он идет осторожными шагами конспиратора.

— Ты представляешь тебе, где они? — вполголоса спросил он.

— Кажется, да.

— Ладно, — мрачно сказал Пауэлл. — Только если какой-нибудь «палец» окажется в шести метрах, он нас учует, даже если мы и не будем в его поле зрения. Надеюсь, что это тебе известно.

— Когда мне понадобится прослушать элементарный курс роботехники, я подам тебе заявление. В трех экземплярах. Теперь вниз.

Они оказались в шахте. Не стало видно даже звезд. Оба ощупью пробирались вдоль стен, время от времени освещая путь короткими вспышками фонарей. Пауэлл на всякий случай еще раз ощупал детонатор.

— Ты знаешь этот штрек, Майк?

— Не очень хорошо. Он новый. Правда, я думаю, что могу ориентироваться по тому, что видел в телевизор.

Бесконечно долго тянулись минуты. Вдруг Майк сказал:

— Пощупай!

Приложив металлическую перчатку к стене, Пауэлл почувствовал легкое дрожание. Конечно, никаких звуков слышно не было.

— Взрывы! Мы уже близко.

— Гляди в оба, — сказал Пауэлл.

Донован нетерпеливо кивнул.

Робот промчался мимо них и исчез так быстро, что они даже не успели его рассмотреть, — это было лишь промелькнувшее светлое пятно, блестевшее бронзой. Оба застыли на месте.

— Как по-твоему, он учуял нас? — шепотом спросил Пауэлл.

— Надеюсь, что нет. Но лучше обойти их стороной. Пойдем в первый же боковой штрек.

— А если мы вообще к ним не выйдем?

— Ну так что же делать? Возвращаться? — яростно прошипел Донован. — До них еще с четверть мили. Я же следил за ними по телевизору. А у нас всего два дня…

— Ох, замолчи. Не трать зря кислород. Здесь, что ли, боковой штрек? — Вспыхнул фонарик Пауэлла. — Здесь. Идем.

Дрожание стен чувствовалось тут гораздо сильнее, и время от времени почва под ногами содрогалась.

— Пока идем правильно. Только бы штрек не кончился. — Донован посветил перед собой фонарем.

Вытянув руку, они могли дотронуться до кровли штрека. Крепь была совсем новой.

Вдруг Донован заколебался.

— Кажется, тупик? Идем назад.

— Нет, погоди. — Пауэлл неуклюже протиснулся мимо него. — Что это за свет впереди?

— Свет? Не вижу никакого света. Откуда ему здесь взяться?

— А роботы? — Пауэлл на четвереньках вскарабкался вверх по небольшому завалу. — Эй, Майк, лезь сюда, — позвал он тревожным хриплым голосом.

Свет действительно был виден. Донован перелез через ноги Пауэлла.

— Дыра?

— Да. Они, наверно, проходят этот штрек с той стороны.

Донован ощупал рваные края отверстия. Осторожно посветив фонарем, он увидел, что дальше начинается более просторный штрек — очевидно, основной. Отверстие было слишком маленьким, чтобы человек мог сквозь него пролезть. Даже заглянуть в него двоим сразу было трудно.

— Там ничего нет, — сказал Донован.

— Сейчас нет. Но секунду назад было — иначе мы не увидели бы света. Берегись!

Стены вокруг них содрогнулись, и они почувствовали толчок. Посыпалась мелкая пыль. Осторожно подняв голову, Пауэлл снова заглянул в отверстие.

— Все в порядке, Майк. Они здесь.

Сверкающие роботы столпились в основном штреке, метрах в пятнадцати от них. Могучие металлические руки быстро разбирали кучу обломков, выброшенных взрывом.

— Скорее, — заторопился Донован, — Они вот-вот кончат, а следующий взрыв может задеть нас.

— Ради бога, не торопи меня, — Пауэлл отцепил детонатор. Его взгляд тревожно шарил по темным стенам, освещенным только светом роботов, так что было невозможно отличить торчащий камень от падающей тени.

— Смотри, вон прямо над ними в кровле выступ. Он остался после последнего взрыва. Если ты туда попадешь, завалится половина кровли.

Пауэлл глянул туда, куда указывал палец Донована.

— Идет! Теперь следи за роботами и моли Бога, чтобы они не ушли слишком далеко от этого места. Мне нужен их свет. Все семь на месте?

Донован посчитал.

— Все.

— Ну, смотри. Следи за каждым движением!

Он поднял руку с детонатором и прицелился. Донован, чертыхаясь про себя и смаргивая пот, заливавший глаза, пристально следил за роботами.

Вспышка!

Их качнуло, земля вокруг несколько раз вздрогнула, а потом они почувствовали мощный толчок, бросивший Пауэлла на Донована.

— Грег, ты сшиб меня, — завопил Донован. — Я ничего не видел!

— Где они? — Пауэлл огляделся. Вокруг было темно, как в адской бездне.

Донован растерянно замолчал. Роботов не было видно.

— А мы их не задавили? — дрожащим голосом произнес Донован.

— Давай спускаться. Не спрашивай меня ни о чем. — Пауэлл торопливо пополз назад.

— Майк!

Донован остановился.

— Что еще случилось?

— Постой! — В наушниках слышалось хриплое, неровное дыхание Пауэлла. — Майк! Ты меня слышишь?

— Я здесь. В чем дело?

— Мы заперты. Кровля обвалилась не над роботами, а тут! От сотрясения все рухнуло.

— Что? — Донован уткнулся в твердую преграду. — Включи-ка фонарь!

Увы, даже мышь не могла бы нигде пролезть сквозь завал.

— …Ну и как вам это нравится? — тихо сказал Донован.

Они потратили некоторое время и довольно много сил, пытаясь сдвинуть глыбу, загородившую путь. Потом Пауэлл попробовал расширить отверстие, которое вело в главный штрек. Он поднял было лучевой пистолет, но произвести вспышку в таком ограниченном пространстве было равносильно самоубийству. Он сел.

— Знаешь, Майк, — сказал он, — мы окончательно все испортили. Мы так и не знаем, в чем дело с Дейвом. Идея была хороша, но она обернулась против нас.

В голосе Донована послышалась горечь.

— Мне жаль огорчать тебя, старина, но, уж не говоря о неудаче с Дейвом, мы к тому же некоторым образом попали в ловушку. И если, дружище, мы с тобой не выберемся, нам крышка. Крышка. Ясно? Сколько у нас кислорода? Не больше чем на шесть часов.

— Я уже думал об этом. — Пальцы Пауэлла потянулись к его многострадальным усам, но звякнул и о прозрачную поверхность гермошлема. — Конечно, Дейв быстро откопал бы нас. Но только после нашего замечательного обвала он, наверно, опять свихнулся, и по радио с ним связаться нельзя.

Донован подполз к отверстию и ухитрился втиснуть в него голову в шлеме. Это далось ему с большим трудом.

— Эй, Грег!

— Что?

— А что, если Дейв приблизится на шесть метров?

Он придет в себя. Это спасет нас.

— Конечно, но где он?

— Там, — в штреке. Довольно далеко. Ради Бога, перестань дергать меня за ноги, а то оторвешь мне голову. Я сам пущу тебя поглядеть.

Пауэлл в свою очередь втиснулся в отверстие.

— Взрыв был удачный. Ты только посмотри на этих балбесов — прямо балет!

— К черту комментарии. Они приближаются?

— Не видно, слишком далеко. Погоди. Дай-ка мне фонарь — я попробую привлечь их внимание.

Через две минуты он оставил эту попытку.

— Бесполезно. Они, должно быть, ослепли. Ого, двинулись сюда! Как тебе это нравится?

— Эй, хватит, дай мне посмотреть! — настаивал Донован.

После недолгой возни Пауэлл сказал «ладно», и Донован высунул голову. Роботы приближались. Впереди, высоко поднимая ноги, шагал Дейв, а за ним цепочкой извивались шесть «пальцев».

— Что они делают, хотел бы я знать, — изумился Донован.

— Далеко они? — буркнул Пауэлл.

— Пятнадцать метров, идут орда. Еще четверть часа — и мы будем своб… эге-гей! Эй!

— В чем дело? — Несколько Секунд понадобилось Пауэллу, чтобы оправиться от изумления после вокальных упражнений Донована. — Слушай пусти меня. Не будь свиньей!

Он пытался оттащить Донована, но тот яростно брыкался:

— Они повернули кругом, Грег! Они уходят. Дейв!

— Что толку? — крикнул Пауэлл. — Ведь звук здесь не проходит.

— Донован, задыхаясь, обернулся к нему. — Ну, колоти в стену, бей по ней камнем, создавай какие-нибудь вибрации! Нужно привлечь их внимание, не то мы пропали!

Он начал колотить по камню, как сумасшедший, Пауэлл потряс его за плечо.

— Погоди, Майк. Послушай, у меня идея! Клянусь Юпитером! Ого! Как раз самое время перейти к простым решениям, Майк!

— Чего тебе? — Донован втянул голову в плечи.

— Пусти меня скорее к отверстию, пока они еще недалеко!

— Что ты хочешь делать? Эй, что ты делаешь с этим детонатором? — Он схватил Пауэлла за руку.

Тот вывернулся.

— Хочу немного пострелять.

— Зачем?

— Потом объясню. Посмотрим сперва, что получится. Подвинься, не мешай!

Вдали виднелись все уменьшающиеся огоньки роботов. Пауэлл тщательно прицелился и трижды нажал спусковую кнопку. Потом он опустил ствол и тревожно вгляделся в темноту. Один вспомогательный робот упал! Теперь было видно только шесть сверкающих фигур.

Пауэлл неуверенно позвал в микрофон:

— Дейв!

После небольшой паузы оба услышали в ответ:

— Хозяин? Где вы? У третьего вспомогательного разворочена грудь. Он вышел из строя.

— Не важно, — сказал Пауэлл. — Нас завалило при взрыве. Видишь наш фонарь?

— Вижу! Сейчас будем там.

Пауэлл сел и вздохнул

— Вот как, дружок.

— Ладно, Грег, — очень тихо произнес Донован со слезами в голосе. — Ты победил. Кланяюсь тебе в ножки. Только не морочь мне голову. Расскажи внятно, в чем было дело.

— Пожалуйста. Просто мы все время упускали из виду самое очевидное — как всегда. Мы знали, что дело в личной инициативе, что это всегда происходило при аварийных обстоятельствах. Но мы думали, что все вызывалось специальной командой. А почему это должна быть какая-то одна определенная команда?

— А почему нет?

— А почему не целый класс команд? Какие команды требуют от руководителя наибольшей инициативы? Какие команды обычно отдаются только при аварийных обстоятельствах?

— Не спрашивай меня, Грег! Скажи!

— Я и говорю. Это команды, отдаваемые одновременно по шести каналам! В обычных условиях один или несколько «пальцев» выполняют несложную работу, которая не требует пристального наблюдения за ними. Ну, точно так же, как наши привычные движения при ходьбе. А при аварийных обстоятельствах нужно немедленно и одновременно привести в действие всех шестерых. И вот тут что-то сдает. Остальное просто. Любое уменьшение требуемой от него инициативы, например приход человека, приводит его в себя. Я уничтожил одного из роботов, и Дейву пришлось командовать лишь пятью. Инициатива уменьшается, и он становится нормальным!

— Как ты до этого дошел? — настойчиво допытывался Донован.

— Логическими рассуждениями. Я произвел эксперимент, и все оказалось правильно.

Они снова услышали голос робота.

— Вот и мы. Вы продержитесь еще полчаса?

— Конечно, — ответил Пауэлл. Потом он продолжал, обращаясь к Доновану: — Теперь наша задача стала проще. Мы проверим те цепи, которые испытывают большую нагрузку при шестиканальной команде, чем при пятиканальной. Много придется проверять?

Донован прикинул.

— Не очень, по-моему. Если Дейв сделан так же, как опытный экземпляр, который мы видели на заводе, то там должна быть специальная координирующая цепь, и все дело ограничится именно ею. — Он вдруг воодушевился! — Слушай, это здорово! Остались пустяки!

— Хорошо. Обдумай это, а когда вернемся, проверим по чертежам. А теперь, пока Дейв до нас добирается, я отдохну.

— Погоди! Скажи мне еще одну вещь. Что это была за странная маршировка, эти причудливые танцы, которые начинались каждый раз, когда они теряли рассудок?

— А, это? Не знаю. Но у меня есть одно предположение. Вспомни; вспомогательное роботы — «пальцы» Дейва. Мы все время их так называли. Так вот, я думаю, что каждый раз, когда Дейв становился психически ненормальным, у него все в голове путалось, и он начинал вертеть пальцами…

Сьюзен Кэлвин рассказывала про Пауэлла и Донована без улыбки, почти равнодушно, но каждый раз, когда она упоминала роботов, ее голос теплел. Ей не понадобилось много времени, чтобы: поведать мне о Спиди, Кьюти и Дейве. Но здесь я прервал ее, почувствовав, что у нее наготове еще полдюжины моделей. Я спросил:

— Ну, а на Земле разве ничего интересного не происходило?

Она взглянули на меня, слегка нахмурившись.

— Нет, ведь роботы на Земле не применяются.

— Да, к сожалению. Я хотел сказать, что ваши испытатели, конечно, молодцы, но не можете ли вы рассказать что-нибудь из своего опыта? Разве никогда не подводили роботы? В конце концов это же ваш юбилей.

Представьте себе, она покраснела! Она сказала:

— Да, роботы однажды подвели меня. Боже мой, как давно это было! Почти сорок лет назад… Ну конечно, в 2020 году. И мне было всего 38 лет. 0… Но я бы предпочла об этом не говорить.

Я подождал, и она, конечно, передумала.

— А почему бы и нет? — оказала она. — Теперь это мне не повредит. И даже воспоминание об этом. Я была когда-то такой глупой, молодой человек. Можете вы в это поверить?

— Нет.

— Была. А Эрби — это был робот, читавший мысли.

— Что?

— Единственный в своем роде. В чем-то была допущена ошибка…

Первый закон

Майку Доновану стало скучно. Он поглядел на пустую пивную кружку и решил, что наслушался предостаточно.

— Если уж разговор зашел о странных роботах, — сказал он громко, так мне однажды довелось иметь дело с таким, который нарушил Первый Закон.

Это было настолько невероятно, что все сразу замолчали и повернулись к Доновану.

Донован тут же пожалел, что распустил язык, и попробовал переменить тему:

— Вчера я слышал забавную историю о…

— Ты что, знал робота, который причинил вред человеку? — перебил сидевший рядом Макферлейн.

Само собой разумелось, что нарушение Первого Закона могло означать, только это.

— В некотором роде, да, — ответил Донован. — Так вот, я слышал историю о…

— А ну-ка, — потребовал Макферлейн, а остальные принялись стучать кружками по столу. Донован понял, что отступать некуда.

— Это произошло в Титане лет десять назад, — начал он, лихорадочно соображая. — Ну да, в двадцать пятом. Мы только что получили роботов новой модели, созданной специально для Титана. Это были первые роботы серии МА. Мы назвали их Эмма Один, Два и Три. — Он щелкнул пальцами, требуя очередную кружку пива, и задумчиво поглядел вслед официанту. Ну, а дальше-то что?

— Полжизни занимаюсь роботехникой, Майк, но ни разу не слышал о серии МА, — заметил Макферлейн.

— А их сняли с производства сразу же после… после того, о чем я собираюсь вам рассказать. Неужели ты не помнишь?

— Нет.

И Донован поспешно продолжал:

— Мы их приставили к делу, не теряя времени. В сезон бурь, который на Титане длится в течение восьмидесяти процентов его обращения вокруг Сатурна, наша База полностью бездействовала. Во время снегопада стоило отойти от Базы на сотню ярдов — и пиши пропало. В жизни не отыскать. От компаса мало толку — у Титана нет магнитного поля. Роботы МА были оснащены вибродетекторами новой конструкции и шли прямо к Базе в любых условиях, так что добыча руды могла продолжаться хоть круглый год. Помолчи, Мак. Вибродетекторы тоже перестали поступать в продажу, поэтому-то ты о них ничего не слышал. — Донован кашлянул. — Их засекретили, понял?

В первый сезон бурь, — продолжал он, — роботы действовали безупречно, но вот с началом спокойного сезона Эмма Два принялась выкидывать номера:

пряталась по углам, забивалась под штабеля ящиков, и выманить ее оттуда было не так-то просто. В конце концов ушла с Базы и не вернулась. Мы решили, что в ее конструкции был какой-то дефект, и продолжали обходиться двумя оставшимися. Но как-никак мы лишились трети наших роботов, и поэтому, когда в конце спокойного сезона один из нас должен был отправиться в Корнск, я вызвался слетать туда без робота. Особой опасности не предвиделось: начало бурь ожидалось не раньше чем через двое суток, а я должен был обернуться за двадцать часов. Я уже возвращался и был в каких-нибудь десяти милях от Базы, когда внезапно подул сильный ветер и пошел снег. Я тут же посадил машину, не дожидаясь, чтобы ветер разбил ее вдребезги; определив направление на Базу, я побежал. Преодолеть оставшееся расстояние при малой силе тяжести на Титане было нетрудно, сложность заключалась в том, чтобы не сбиться с пути. Запас воздуха был у меня вполне достаточным, система обогрева скафандра работала нормально, но десять миль на Титане в бурю бесконечны.

Затем снег повалил так густо, что все вокруг потемнело и превратилось в мутный сумрак, в котором померк даже Сатурн, а солнце превратилось в бледную точку. Я остановился, и ветер чуть не сбил меня с ног. Прямо впереди я заметил какое-то небольшое темное пятно. Я различил его лишь с трудом, но я знал, что это такое. Буранник единственное живое существо способное вынести снежные смерчи на Титане, и самый свирепый хищник на свете. Я знал, что мой скафандр от него не защита. Видимость была такой скверной, что стрелять можно было только в упор. Промахнись я — мне конец!

Я начал медленно прятаться, а темная тень двинулась ко мне. Расстояние между нами сокращалось. Шепча молитву, я уже поднял бластер, как вдруг из сумрака внезапно появилась еще одна тень, но побольше, и я завопил от радости. Это была Эмма Два, пропавший робот. Со времени ее исчезновения я постоянно размышлял о том, что могло с ней случиться и почему.

— Эмма, девочка, прикончи буранника и проводи меня на Базу, взмолился я.

Она только взглянула на меня, будто и не. слышала моих слов, и крикнула:

— Не стреляйте, хозяин, только не стреляйте. И кинулась к бураннику.

— Прикончи эту чертову тварь, Эмма! — рявкнул я. А она схватила буранника и побежала дальше. Я продолжал звать ее, пока совсем не потерял голос, но она так и не вернулась, оставив меня погибать под снегом. Выдержав эффектную паузу, Донован добавил:

— Все вы, разумеется, знаете Первый Закон: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред! Так вот, Эмма Два убежала с буранником и оставила меня умирать. Первый Закон был нарушен. К счастью, я остался цел и невредим. Через полчаса ветер стих. Это был случайный шквал, и длился он недолго. Такое там бывает. А настоящий буран разразился лишь на следующий день. Едва снег перестал валить, я со всех ног бросился к Базе. Через два часа туда явилась и Эмма Два. Разумеется, ее тайна тут же раскрылась, и роботов МА немедленно изъяли из продажи.

— Ну, и в чем же было дело? — спросил Макферлейн.

— Видишь ли, Мак, это, конечно, верно, что мне, человеку, грозила смертельная опасность, но этого робота заботило нечто более важное, чем я или Первый Закон. Ведь это были роботы серии МА, и этот, прежде чем исчезнуть, все норовил спрятаться в укромное местечко. Он вел себя так, будто с ним должно было случиться что-то необычное, что-то не предназначенное для посторонних глаз. Так оно и вышло.

Донован благоговейно поднял глаза к потолку, и голос его дрогнул:

— Буранник-то оказался вовсе не буранником. Мы назвали его Эмма Младшая; Эмма Два привела ее с собой на Базу. Эмма Два испытывала необоримую потребность защитить ее от моего выстрела. Что такое Первый Закон в сравнении со святыми узами материнской любви?

Лжец

— Алфред Лэннинг тщательно раскурил сигарету, но его пальцы слегка дрожали. Сурово сдвинув седые брови, он говорил, пуская клубы дыма:

— Да, он читает мысли — можете быть уверены. Но почему? — Он посмотрел на Главного Математика Питера Богерта. — Ну?

Богерт обеими руками пригладил свои черные волосы.

— Это тридцать четвертый робот модели РВ, Лэннинг. И все остальные вполне соответствовали нормам.

Третий человек, сидевший за столом, нахмурился.

Это был Милтон Эш, самый молодой из руководства фирмы «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн», чем он очень гордился.

— Послушайте, Богерт! Я ручаюсь, что он собран совершенно правильно, с начала до конца!

Толстые губы Богерта раздвинулись в покровительственной улыбке.

— Ручаетесь? Ну, если вы можете отвечать за всю линию сборки, то вас нужно повысить в должности. По точным подсчетам, для производства одного позитронного мозга требуется семьдесят пять тысяч двести тридцать четыре операции, успех каждой из которых зависит от различного числа факторов — от пяти до ста пяти. Если хоть один из них серьезно нарушается, мозг идет в брак. Это я цитирую наши же проспекты.

Милтон Эш покраснел и хотел ответить, но его перебил четвертый голос.

— Если мы начнем валить вину друг на друга, то я ухожу… — Руки Сьюзен Кэлвин были крепко сжаты на коленях, морщинки вокруг ее тонких бледных губ стали глубже. — У нас появился робот, который читает мысли, и мне представляется, что надо бы выяснить, почему он это делает. А этого мы не добьемся, если будем кричать: «Вы виноваты!», «Я виноват!».

Ее холодные серые глаза остановились на Эше, и он усмехнулся.

Лэннинг тоже понимающе усмехнулся, и, как всегда в таких случаях, его длинные седые волосы и хитрые маленькие глазки придали ему сходство с библейским патриархом.

— Верно, доктор Кэлвин.

Его голос внезапно зазвучал решительно:

— В предельно краткой форме, положение таково. Мы выпустили позитронный мозг, который не должен был отличаться от остальных, но который обладает замечательной способностью принимать волны, излучаемые человеком в процессе мышления. Если бы мы знали, как это случилось, то это обозначало бы важнейший этап в развитии роботехники на десятилетия вперед. Но мы этого не знаем и должны выяснить. Это ясно?

— Можно высказать одно предположение? — спросил Богерт.

— Давайте.

— Мне кажется, что пока мы не разберемся в этой истории, — а как математик, я думаю, что это окажется чертовски сложно, — нужно держать в тайне существование РБ-34. Даже от служащих фирмы. Мы, возглавляющие отделы, должны справиться с этой задачей, а чем меньше будут знать остальные…

— Богерт прав, — сказала доктор Кэлвин. — С тех пор как по Межпланетному Кодексу допускается испытание роботов на заводе перед отправкой их на космические станции, пропаганда против роботов усилилась. И если кто-нибудь узнает, что робот может читать мысли, а мы еще не будем хозяевами положения, на этом кое-кто мог бы сделать себе солидный капитал.

Лэннинг, продолжая сосать сигару, серьезно кивнул. Он повернулся к Эшу:

— Вы сказали, что были одни, когда впервые столкнулись с этим чтением мыслей?

— Я был один — и перепугался до полусмерти. РБ-34, только что сошедшего со сборочного стола, прислали ко мне. Оберман куда-то ушел, и я сам повел его к испытательному стенду.

Он запнулся, и на его губах появилась слабая улыбка:

— Никому из вас не приходилось мысленно с кем-то разговаривать, не отдавая себе в этом отчета?

Никто не ответил, и Эш продолжал:

— Вы знаете, сначала на это не обращаешь внимания… Так вот, он что-то мне сказал — что-то вполне логичное и разумное. И мы уже почти дошли до стенда, когда я сообразил, что я-то ничего ему не говорил. Конечно, я думал о том, о сем, но это же другое дело, правда? Я запер его и побежал к Лэннингу. Представьте себе — рядом с вами идет этот робот, спокойно читает ваши мысли и копается в них! Мне стало не по себе.

— Еще бы! — задумчиво сказала Сьюзен Кэлвин. — Ее взгляд с необыкновенным вниманием остановился на Эше. — Мы так привыкли к тому, что наши мысли известны только нам самим…

— Значит, об этом знают только четверо, — нетерпеливо вмешался Лэннинг. — Отлично. Мы должны обследовать это дело по строгой системе. Эш, вы проверите линию сборки — всю, от начала до конца. Вы должны исключить все операции, где ошибка была невозможна, и составить список тех, в которых она могла быть допущена. Укажите характер возможной ошибки и ее предположительную величину.

— Ну и работка! — проворчал Эш.

— А как же? Конечно, вы не один будете этим заниматься, — посадите за работу наших людей, если нужно, всех до единого. Не выполните план — ничего! Но они не должны знать, зачем это делается, понятно?

— Гм, да. — Молодой инженер криво ухмыльнулся. — Все-таки работы хватит.

Лэннинг вместе со стулом повернулся к Кэлвин.

— Вам предстоит подойти к задаче с другого конца. Вы — наш робопсихолог, вам нужно изучить самого робота и идти от этого. Попытайтесь выяснить, как он это делает. Узнайте все, что связано с его телепатическими способностями, как далеко они простираются, как сказываются на его мышлении и вообще как это отражается на его стандартных рабочих качествах. Понятно?

Лэннинг не стал ждать ответа.

— Я буду руководить работой и осуществлять математическую обработку результатов. — Он яростно затянулся сигарой, и сквозь дым прозвучало остальное: — В этом мне, конечно, поможет Богерт.

Продолжая полировать ногти на своих мясистых руках, Богерт мягко ответил:

— Ну разумеется! Я как-никак в этом немного разбираюсь.

— Ну, я приступаю. — Эш оттолкнул свой стул и поднялся. На его приятном молодом лице появилась усмешка. — Мне досталась самая скверная работа, так что лучше уж не откладывать. Пока!

Сьюзен Кэлвин ответила едва заметным кивком, но ее взгляд провожал его, пока дверь за ним не закрылась. Она ничего не ответила, когда Лэннинг, что-то проворчав, сказал:

— Не хотите ли вы, доктор Кэлвин, сейчас пойти и посмотреть РБ-34?

Когда послышался тихий звук открывающейся двери, робот РБ-34 поднял фотоэлектрические глаза от книги и вскочил. В комнату вошла Сьюзен Кэлвин. Она задержалась, чтобы поправить на двери огромную надпись «Вход воспрещен», потом подошла к роботу.

— Эрби, я принесла тебе кое-какие материалы о гиператомных двигателях. Хочешь их посмотреть?

РБ-34 (иначе — Эрби) взял у нее из рук три тяжелых тома и открыл один из них.

— Хм! «Гиператомная теория»…

Что-то бормоча про себя, он начал листать книги, потом рассеянно сказал:

— Садитесь, доктор Кэлвин! Это займет несколько минут. Она села и внимательно следила за Эрби, который занял место по другую сторону стола и приступил к систематическому изучению всех трех книг.

Через полчаса он отложил их в сторону.

— Я, конечно, знаю, зачем вы мне их принесли.

У Сьюзен Кэлвин дрогнули уголки губ.

— Я так и думала. С тобой трудно иметь дело, Эрби, ты все время на шаг впереди меня.

— Эти книги — такие же, как и остальные. Они меня просто не интересуют. В ваших учебниках ничего нет. Ваша наука-это просто масса собранных фактов, кое-как скрепленных подобием Теории. Все это так невероятно просто, что вряд ли достойно внимания. Меня интересует ваша беллетристика, переплетение и взаимодействие человеческих побуждений и чувств… — Он сделал неясный жест могучей рукой, подыскивая подходящее слово

— Кажется, я понимаю, — прошептала доктор Кэлвин.

— Видите ли, я читаю мысли, — продолжал робот, — а вы не можете себе представить, как они сложны. Я не могу все их понять, потому что мое мышление имеет с вашим так мало общего. Но я стараюсь, а ваши романы мне помогают.

— Да, но я боюсь, что когда ты познакомишься с некоторыми переживаниями по современным чувствительным романам, — в ее голосе послышался оттенок горечи, — ты сочтешь наши настоящие мысли и чувства скучными и бесцветными.

— Ничего подобного!

Внезапный энергичный ответ заставил ее вскочить на ноги. Она почувствовала, что краснеет, и в испуге подумала: «Наверное, он знает!»

Эрби уже успокоился и тихим голосом, почти полностью лишенным металлического тембра, произнес:

— Ну конечно, я знаю об этом, доктор Кэлвин! Вы об этом постоянно думаете, так как же я могу не знать?

— Ты… говорил об этом кому-нибудь? — жестко спросила она.

— Конечно, нет! — искренне удивился он и добавил: — Меня никто не спрашивал.

— Тогда ты, вероятно, считаешь меня дурой?

— Нет! Это — нормальное чувство.

— Может быть, поэтому оно так глупо. — Теперь ее голос звучал задумчиво и печально. Под непроницаемой маской доктора наук на мгновение проступили черты женщины. — Меня нельзя назвать… привлекательной…

— Если вы имеете в виду физическую привлекательность, то об этом я не могу судить. Но, во всяком случае, я знаю, что есть и другие виды привлекательности.

— …да и молодой тоже… — Она как будто не слышала робота.

— Вам еще нет сорока. — В голосе Эрби появились тревога и настойчивость.

— Тридцать восемь, если считать годы; все шестьдесят, если говорить об эмоциональном восприятии жизни. Я же все-таки психолог. А ему, — продолжала Она с горечью, — тридцать пять, и выглядит он еще моложе. Неужели ты думаешь, что он видит во мне… что-то особенное?

— Вы ошибаетесь! — Стальной кулак Эрби с лязгом обрушился на пластмассовую поверхность стола. — Послушайте…

Но Сьюзен Кэлвин яростно набросилась на него. Ожесточение и боль в ее глазах вспыхнули ярким пламенем:

— Вот еще! Что ты об этом знаешь, — ты, машина! Я для тебя — образчик, интересная букашка со своеобразными мыслями, которые ты видишь как на ладони. Превосходный пример разбитых надежд, правда? Почти как в книгах!

Ее сухие рыдания постепенно затихли.

Робот сЪежился под этим натиском. Он умоляюще покачал головой:

— Ну пожалуйста, выслушайте меня! Если бы вы захотели, я мог бы помочь вам!

— Как? — Ее губы скривились. — Дать хороший совет?

— Нет, не так. Я просто знаю, что думают другие люди, например Милтон Эш.

Наступило долгое молчание. Сьюзен Кэлвин потупилась.

— Я не хочу знать, что он думает, — выдохнула она.

— Замолчи.

— А мне кажется, вы хотели бы знать, что он думает.

Она все еще сидела с опущенными глазами, но ее дыхание участилось.

— Ты говоришь чепуху, — прошептала она.

— Зачем? Я хочу помочь. Милтон Эш… — Он остановился.

Она подняла голову!

— Ну?

— Он любит вас, — тихо сказал робот.

Целую минуту доктор Кэлвин молча, широко раскрыв глаза, глядела на робота.

— Ты ошибаешься! Конечно, ошибаешься! С какой стати?

— Правда, любит. Этого нельзя утаить от меня.

— Но я так… так… — Она запнулась.

— Он смотрит вглубь — он ценит интеллект. Милтон Эш не из тех, кто женится на прическе и хорошеньких глазках.

Сьюзен Кэлвин часто заморгала. Она заговорила не сразу, и ее голос дрожал.

— Но ведь он никогда и никак не обнаруживал…

— А вы дали ему эту возможность?

— Как я могла? Я никогда не думала…

— Вот именно!

Сьюзен Кэлвин замолчала, потом внезапно подняла голову:

— Полгода назад к нему на завод приезжала девушка. Стройная блондинка. Кажется, она была красива. И, конечно, едва знала таблицу умножения. Он целый день пыжился перед ней, пытаясь объяснить, как делают роботов. — Ее голос зазвучал жестко. — Конечно, она ничего не поняла! Кто она?

Эрби, не колеблясь, отвечал:

— Я знаю, кого вы имеете в виду. Это его двоюродная сестра. Уверяю вас, здесь нет никаких романтических отношений.

Сьюзен Кэлвин почти с девичьей легкостью встала.

— Как странно! Именно это я временами пыталась себе внушить, хотя серьезно никогда так не думала. Значит, это правда!

Она подбежала к Эрби и обеими руками схватила его холодную тяжелую руку.

— Спасибо, Эрби, — прошептала она голосом, слегка охрипшим от волнения. — Никому не говори об этом. Пусть это будет наш секрет. Спасибо еще раз.

Судорожно сжав бесчувственные металлические пальцы Эрби, она вышла.

Эрби медленно повернулся к отложенному роману. Его мысли никто не смог бы прочесть.

Милтон Эш не спеша, с удовольствием потянулся, кряхтя и треща суставами, потом свирепо уставился на Питера Богерта.

— Послушайте, — сказал он, — я сижу над этим уже неделю и за все время почти не спал. Сколько еще мне возиться? Вы как будто сказали, что дело в позитронной бомбардировке в вакуумной камере Д?

Богерт деликатно зевнул и с интересом поглядел на свои белые руки.

— Да. Я напал на след.

— Я знаю, что значит, когда это говорит математик. Сколько вам еще осталось?

— Все зависит…

— От чего? — Эш бросился в кресло и вытянул длинные ноги.

— От Лэннинга. Старик не согласен со мной. — Он вздохнул. — Немного отстал от жизни, вот в чем дело. Цепляется за свою обожаемую матричную механику, а этот вопрос требует более мощных математических средств. Он так упрям.

Эш сонно пробормотал:

— А почему бы не спросить у Эрби и не покончить с этим?

— Спросить у робота? — Брови Богерта полезли вверх.

— А что? Разве старуха вам не говорила?

— Вы имеете в виду Кэлвин?

— Ну да! Сама Сьюзи. Ведь этот робот — маг и чародей в математике. Он знает все обо всем и еще малость сверх того. Он вычисляет в уме тройные интегралы и закусывает тензорным анализом.

Математик скептически поглядел на него:

— Вы серьезно?

— Ну конечно! Загвоздка в том, что этот дурень не любит математику, а предпочитает сентиментальные романы. Честное слово! Вы бы только видели, какую дрянь таскает ему Сьюзен — «Пурпурная страсть», «Любовь в космосе»…

— Доктор Кэлвин ни слова вам об этом не говорила.

— Ну, она еще не кончила изучать его. Вы же ее знаете. Она любит, чтобы все было шито-крыто. Пока она сама не раскроет главный секрет.

— Но вам она сказала.

— Да вот, как-то разговорились… Я в последнее время часто ее вижу. — Он широко открыл глаза и нахмурился: — Слушайте, Боги, вы ничего странного за ней не замечали в последнее время?

Богерт расплылся в усмешке.

— Она стала красить губы. Вы это имеете в виду?

— Черта с два! Это я знаю — губы, глаза и еще пудрится. Ну и вид у нее! Но я не о том. Я никак не могу точно этого определить. Она так говорит, как будто она очень счастлива…

Он подумал немного и пожал плечами.

Богерт позволил себе плотоядно ухмыльнуться. Для ученого, которому уже за пятьдесят, это было неплохо исполнено.

— Может, она влюбилась.

Эш опять закрыл глаза.

— Вы сошли с ума. Боги. Идите и поговорите с Эрби. Я останусь здесь и вздремну.

— Ладно. Не то чтобы мне понравилось получать от робота указания, что делать. Ответом ему был негромкий храп.

Эрби внимательно слушал, пока Питер Богерт, сунув руки в карманы, говорил с напускным равнодушием.

— Так обстоит дело. Мне сказали, что ты разбираешься в этих вещах, и я спрашиваю тебя больше из любопытства. Я допускаю, что мой ход рассуждений включает несколько сомнительных звеньев, которые доктор Лэннинг отказывается принять. Так что картина все еще не очень полна.

Робот не отвечал, и Богерт сказал:

— Ну?

— Не вижу ошибки. — Эрби вглядывался в исписанные расчетами бумажки.

— Вероятно, ты к этому ничего не можешь добавить?

— Я не смею и пытаться. Вы — лучший математик, чем я, и… В общем, мне не хотелось бы осрамиться.

Улыбка Богарта была чуть-чуть самодовольной.

— Я так и думал. Конечно, вопрос серьезный. Забудем об этом.

Он смял листки, швырнул их в мусоропровод и повернулся, чтобы уйти, но потом передумал.

— Кстати…

Робот ждал. Казалось, Богерт с трудом подыскивает слова

— Тут есть кое-что… в общем, может быть, ты смог бы…

Он замолчал. Эрби спокойно произнес:

— Ваши мысли перепутаны, но нет никакого сомнения, что вы имеете в виду доктора Лэннинга. Глупо колебаться — как только вы успокоитесь, я узнаю, о чем вы хотите спросить.

Рука математика привычным движением скользнула по прилизанным волосам.

— Лэннингу скоро семьдесят, — сказал он, как будто это обЪясняло все.

— Я знаю.

— И он уже почти 30 лет директор завода.

Эрби кивнул.

— Так вот, — в голосе Богерта появились просящие нотки, — ты, наверное, знаешь… не думает ли он об отставке. Состояние здоровья, скажем, или что-нибудь еще…

— Вот именно, — только и произнес Эрби.

— Ты это знаешь?

— Конечно.

— Тогда… гм… не скажешь ли ты…

— Раз уж вы спрашиваете — да. — Робот говорил, как будто в этом не было ничего особенного. — Он уже подал в отставку!

— Что? — невнятно вырвалось у Богерта. Ученый подался вперед. — Повтори!

— Он уже подал: в отставку, — последовал спокойный ответ, — но она еще не вступила в силу. Он хочет, видите ли, решить проблему… хм… меня. Когда это будет сделано, он готов передать обязанности директора своему преемнику.

Богерт резко выдохнул воздух.

— А его преемник? Кто он?

Он придвинулся к Эрби почти вплотную. Глаза его как зачарованные были прикованы к ничего не выражавшим красноватым фотоэлементам, служившим роботу глазами.

Послышался неторопливый ответ:

— Будущий директор — вы.

Напряжение на лице Богерта сменилось скупой улыбкой.

— Это приятно знать. Я надеялся и ждал этого. Спасибо, Эрби.

Эту ночь до пяти часов утра Питер Богерт провел за письменным столом. В девять он снова приступил к работе. Он то и дело хватал с полки над столом один справочник за другим. Медленно, почти незаметно росла стопка готовых расчетов, зато на полу образовалась целая гора скомканных, исписанных листков.

Ровно в полдень Богерт взглянул еще раз на последний итог, протер налившиеся кровью глаза, зевнул и потянулся.

— Чем дальше, тем хуже. Проклятье!

Услышав, как открылась дверь, тон обернулся и кивнул вошедшему Лэннингу. Хрустя суставами скрюченных пальцев, директор окинул взглядом неубранную комнату, в его брови сдвинулись.

— Новый путь? — спросил он.

— Нет, — последовал вызывающий ответ. — А чем плох старый?

Лэннинг не ответил. Лишь одним беглым взглядом он удостоил верхний листок бумаги на столе Богарта.

Закуривая сигару, он сказал:

— Кэлвин говорила вам о роботе? Это математический гений. Интересно.

Богерт громко фыркнул.

— Я слышал. Но лучше Кэлвин занималась робопсихологией. Я проверил Эрби по математике, он едва справился с интегральным и дифференциальным исчислением.

— Кэлвин пришла к другому выводу.

— Она сумасшедшая.

— Я тоже пришел к другому выводу.

Глаза директора зловеще сузились.

— Вы? — Голос Богерта стал жестким. — О чем вы говорите?

— Я все утро гонял Эрби. Он может делать такие штуки, о которых вы и не слыхала.

— Разве?

— Вы не верите? — Лэннинг выхватил из жилетного кармана листок бумаги и развернул его. — Это не мой почерк, верно?

Богерт вгляделся в крупные угловатые цифры, покрывавшие листок.

— Это Эрби?

— Да. И, как вы можете заметить, он занимался интегрированием вашего двадцать второго уравнения по времени. И он, — Лэннинг постучал желтым ногтем по последней строчке, — он пришел к такому же заключению, как и я, вчетверо быстрее. Вы не имели права пренебречь эффектом Лингера при позитронной бомбардировке.

— Я не пренебрег им. Ради бога, Лэннинг, поймите, что это исключает…

— Да, конечно, вы объяснили это. Вы применили переходное уравнение Митчелла, верно? Так вот, оно здесь неприменимо.

— Почему?

— Во-первых, вы пользуетесь гипермнимыми величинами.

— При чем это здесь?

— Уравнение Митчелла не годится, если…

— Вы сошли с ума? Если вы перечитаете статью самого Митчелла в «Записках Фара»…

— Это лишнее. Я с самого начала сказал, что его ход рассуждений мне не нравится, и Эрби согласен со мной.

— Ну так пусть эта машинка и решит вам всю проблему, — закричал Богерт. — Зачем тогда связываться с недоумками вроде меня?

— В том-то и дело, что Эрби не может решить проблему. А если даже он не может, то мы сами — тем более. Я передаю этот вопрос в Национальный Совет. Мы здесь бессильны.

Богерт вскочил, перевернув кресло. Лицо его побагровело.

— Вы этого не сделаете!

Лэннинг тоже побагровел.

— Вы указываете мне, что делать и чего не делать?

— Именно, — ответил Богерт, скрипнув зубами. — Я решил проблему, и вы не выхватите ее у меня из-под носа, ясно? Не думайте, что я не вижу вас насквозь, — вы, высохшее ископаемое. Конечно, вы скорее подавитесь, чем признаете, что я решил проблему телепатии роботов.

— Вы идиот, Богерт. Еще немного, и я уволю вас за нарушение дисциплины.

Губы Лэннинга тряслись от гнева.

— Вот этого вы и не сделаете, Лэннинг. Когда под рукой робот, читающий мысли, секретов быть не может. Так что не забудьте, я знаю все о вашей отставке.

Пепел с сигары Лэннинга, задрожав, упал. Сигара последовала за ним.

— Что? Что…

Богерт злорадно усмехнулся:

— И я — новый директор, поняли? Я прекрасно это знаю. Черт вас возьми, Лэннинг! Командовать парадом здесь буду я, не то вы попадете в такую переделку, какая вам и не снилась.

Лэннинг вновь обрел дар речи и заревел:

— Вы уволены, слышите? Вы освобождены от всех обязанностей! Вам конец, понимаете?

Богерт усмехнулся еще шире.

— Ну, что в этом толку? Вы ничего не добьетесь. Все козыри у меня. Я знаю, что вы подали в отставку. Эрби рассказал мне, а он знает это от вас.

Лэннинг заставил себя говорить спокойно. Он выглядел старым-старым, с его усталого лица исчезли все следы краски, оставив мертвенную желтизну.

— Я должен поговорить с Эрби. Он не мог сказать вам ничего подобного. Вы крупно играете, Богерт. Но я раскрою ваши карты. Идемте.

Богерт пожал плечами.

— К Эрби? Ладно. Ладно, черт возьми!

Ровно в полдень этого же дня Милтон Эш поднял глаза от только что сделанного неуклюжего наброска и сказал:

— Вы уловили мою мысль? У меня не очень удачно получилось, но он будет выглядеть примерно так. Чудный домик, и достается он мне почти даром.

Сьюзен Кэлвин нежно взглянула на него.

— Он действительно красивый, — вздохнула она. — Я часто мечтала…

Ее голос затих.

Эш оживленно продолжал, отложив карандаш!

— Конечно, придется ждать отпуска. Осталось всего две недели, но из-за этого дела с Эрби все повисло в воздухе. — Он опустил глаза. — Потом, есть еще одна вещь… Но это секрет.

— Тогда не говорите.

— А, все равно. Меня как будто распирает — так хочется кому-нибудь рассказать. И, пожалуй, лучше всего здесь… хм… довериться именно вам.

Он несмело усмехнулся.

Сердце Сьюзен Кэлвин затрепетало, но она боялась произнести хоть слово.

— По правде говоря, — Эш подвинулся к ней вместе со стулом и заговорил доверительным шепотом, — это дом не только для меня. Я женюсь! В чем дело? — Он вскочил.

— Нет, ничего. — Ужасное ощущение вращения исчезло, но ей было трудно говорить. — Женитесь? Вы хотите сказать…

— Ну конечно! Пора ведь, правда? Вы помните ту девушку, которая была здесь прошлым летом? Это она и есть! Но вам нехорошо! Вы…

— Голова болит. — Сьюзен Кэлвин слабым движением отмахнулась от него. — У меня… у меня это часто бывает в последнее время. Я хочу… конечно, поздравить вас. Я очень рада…

Неумело наложенные румяна двумя некрасивыми пятнами выступили на ее побелевшем лице. Все вокруг снова закружилось.

— Извините меня… пожалуйста… — пробормотала она и, ничего не видя, шатаясь, вышла. Катастрофа произошла внезапно, как во сне, и была невероятно жуткой.

Но как это могло случиться? Ведь Эрби говорил…

А Эрби знал! Он мог читать мысли!

Она опомнилась только тогда, когда, едва дыша, прислонившись к двери, увидела перед собой металлическое лицо Эрби. Она не заметила, как поднялась на два этажа по лестнице, — это произошло за один миг, как во сне.

Как во сне!

Немигающие глаза Эрби глядели на нее, и их красноватые круги, казалось, выросли в тускло светящиеся кошмарные шары.

Он что-то говорил, и она почувствовала, как к ее губам прикоснулся холодный стакан. Она сделала глоток и, вздрогнув, немного пришла в себя.

Эрби все еще говорил, и в его голосе было волнение, боль, испуг, мольба. Слова начали доходить до ее сознания.

— Это все сон, — говорил он, — и вы не должны этому верить. Вы скоро очнетесь и будете смеяться над собой. Он любит вас, я говорю вам. Любит, любит! Но не здесь! Не сейчас! Этот мир — иллюзия.

Сьюзен Кэлвин, кивая головой, шептала:

— Да. Да!

Она вцепилась в руку Эрби, прижалась к ней, приникла к этой стальной руке, широко раскрыв глаза, повторяя снова и снова:

— Это ведь неправда, да? Это неправда?

Сьюзен Кэлвин не помнит, как она очнулась. Как будто из туманного, нереального мира она попала под резкий солнечный свет. Оттолкнув от себя тяжелую руку, она широко раскрыла глаза.

— Что же это ты делаешь? — Ее голос сорвался в хриплый вопль. — Что же это ты делаешь?

Эрби попятился.

— Я хочу помочь;

Кэлвин пристально смотрела на него.

— Помочь? Как? Говоря мне, что это сон? Пытаясь сделать меня шизофреничкой? — Она истерически напряглась. — Это не сон! Если бы это был сон!

Внезапно она охнула.

— Постой! А! Понимаю! Господи, это же так очевидно…

В голосе робота послышался ужас:

— Но я Должен был…

— А я-то тебе поверила! Мне и в голову не пришло…

Громкие голоса за дверью заставили Сьюзен Кэлвин умолкнуть. Она отвернулась, судорожно сжав кулаки, и когда Богерт и Лэннинг вошли, она стояла у окна в глубине комнаты. Но ни тот, ни другой не обратили на нее ни малейшего внимания.

Они одновременно подошли к Эрби. Лэннинг был гневен и нетерпелив, Богерт — холодно язвителен. Директор заговорил первым.

— Эрби, слушай меня!

Робот повернулся к старому директору:

— Да, доктор Леннинг.

— Ты говорил обо мне с доктором Богертом?

— Нет, сэр, — ответил робот не сразу.

Улыбка исчезла с лица Богерта.

— В чем дело? — Богерт протиснулся вперед и встал перед роботом, расставив ноги. — Повтори, что ты сказал мне вчера.

— Я сказал, что… — Эрби замолк. Где-то глубоко внутри его механизма задрожавшая металлическая мембрана произвела тихий нестройный звук.

— Ты же сказал, что он подал в отставку! — заревел Богерт. — Отвечай!

Богерт в ярости замахнулся, но Лэннинг оттолкнул его:

— Не хотите ли вы силой заставить его солгать?

— Вы слышали его, Лэннинг! Он готов был признаться и остановился. Отойдите! Я хочу добиться от него правды, ясно?

— Я спрошу его! — Лэннинг повернулся к роботу. — Ладно, Эрби. Спокойнее. Я подал в отставку? — Эрби молча глядел на него, и Лэннинг настойчиво повторил: — Я подал в отставку?

Робот чуть заметно отрицательно качнул головой. Другого ответа они не дождались.

Ученые посмотрели друг на друга. Враждебность в их взглядах была почти осязаемой.

— Какого черта, — выпалил Богерт, — что он, онемел? Ты умеешь говорить, эй, чудовище?

— Я умею говорить, — с готовностью ответил робот,

— Тогда отвечай. Сказал ты мне, что Лэннинг подал в отставку? Подал он в отставку?

Снова наступило молчание. Потом в дальнем конце комнаты внезапно раздался смех Сьюзен Кэлвин — резкий, почти истерический. Математики вздрогнули, и Богерт прищурил глаза:

— Вы здесь? И что же тут смешного?

— Ничего. — Ее голос звучал не совсем естественно. — Просто не одна я попалась. Трое крупнейших в мире роботехников попались в одну и ту же элементарную ловушку. Ирония судьбы, правда? — Она провела бледной рукой по лбу и тихо добавила: — Но это не смешно!

Мужчины еще раз переглянулись, на этот раз подняв брови в недоумении.

— О какой ловушке вы говорите? — спросил Лэннинг принужденно. — Что-нибудь случилось с Эрби?

— Нет, — она медленно приближалась к ним, — с ним все в порядке. Все дело в нас.

Она неожиданно повернулась к роботу и пронзительно крикнула:

— Убирайся отсюда! Иди на другой конец комнаты, чтобы я тебя не видела!

Эрби съежился под ее яростным взглядом и, громыхая, рысью бросился прочь.

— Что это значит, доктор Кэлвин? — враждебно спросил Лэннинг.

Она саркастически заговорила:

— Вы, конечно, знаете Первый Закон роботехники?

— Конечно, — раздраженно сказал Богерт. — «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен какой— либо вред».

— Как изящно выражено, — насмешливо продолжала Кэлвин. — А какой вред?

— Ну — любой.

— Вот именно! Любой! А как насчет разочарования? А поколебленная уверенность в себе? А крушение надежд? Это вредно?

Лэннинг нахмурился!

— Откуда роботу знать…

Он вдруг осекся.

— Теперь и до вас дошло? Этот робот читает мысли. Вы думаете, он не знает, как можно задеть человека? Думаете, если задать ему вопрос, он не ответит именно то, что вы хотите услышать в ответ? Разве любой другой ответ не будет нам неприятен, и разве Эрби этого не знает?

— Боже мой, — пробормотал Богерт.

Кэлвин с усмешкой взглянула на него.

— Я полагаю, что вы спросили его, ушел ли Лэннинг в отставку? Вы хотели услышать «да», и Эрби ответил именно так.

— И, вероятно, поэтому, — сказал Лэннинг голосом, лишенным всякого выражения, — он ничего не ответил нам только что. Он не мог дать ответа, который не задел бы одного из нас.

Наступила короткая пауза. Мужчины задумчиво смотрели на робота, забившегося в свое кресло у шкафа с книгами и опустившего голову на руки.

Сьюзен Кэлвин упорно глядела в пол.

— Он все это знал. Этот… этот дьявол знает все — и даже то, что случилось с ним при сборке.

Лэннинг взглянул на нее.

— Здесь вы ошибаетесь, доктор Кэлвин. Он не знает, что случилось. Я спрашивал.

— Ну и что? — вскричала Кэлвин. — Вы просто не хотели, чтобы он подсказал вам решение. Если бы машина сделала то, что вы сделать не смогли, это уронило бы вас в собственных глазах. А вы спрашивали его? — бросила она Богерту.

— Некоторым образом… — Богерт кашлянул и покраснел. — Он сказал, что не силен в математике.

Лэннинг негромко засмеялся, а Кэлвин язвительно усмехнулась. Она сказала:

— Я спрошу его! Меня его ответ не заденет.

Громким, повелительным голосом она произнесла:

— Иди сюда!

Эрби встал и нерешительно приблизился.

— Я полагаю, ты знаешь, в какой именно момент сборки появился посторонний фактор или был пропущен один из необходимых?

— Да, — еле слышно произнес Эрби.

— Постойте, — сердито вмешался Богерт. — Это не обязательно правда. Вы просто хотите это услышать, и все.

— Не будьте ослом, — ответила Кэлвин. — Он знает математику, во всяком случае, не хуже, чем мы вместе с Лэннингом, раз уж он может читать мысли. Не мешайте.

Математик умолк, и Кэлвин продолжала:

— Ну, Эрби, давай! Мы ждем! Господа, вы готовы?

Но Эрби хранил молчание. В голосе психолога прозвучало торжество.

— Почему ты не отвечаешь, Эрби?

Робот неожиданно выпалил:

— Я не могу. Вы знаете, что я не могу! Доктор Богерт и доктор Лэннинг не хотят!

— Они хотят узнать решение.

— Но не от меня.

Лэннинг медленно и отчетливо произнес:

— Не глупи, Эрби. Мы хотим, чтобы ты сказал.

Богерт коротко кивнул.

В голосе Эрби послышалось отчаяние:

— Зачем так говорить? Неужели вы не понимаете, что я вижу глубже, чем поверхность вашего мозга? Там, в глубине, вы не хотите. Я — машина, которой придают подобие жизни только позитронные взаимодействия в моем мозгу, изготовленном человеком. Вы не можете оказаться слабее меня и не почувствовать унижения. Это лежит глубоко в вашем мозгу и не может быть стерто. Я не могу подсказать вам решение.

— Мы уйдем, — сказал Лэннинг. — Скажи, Кэлвин.

— Все равно, — вскричал Эрби, — вы ведь будете знать, что ответ исходил от меня.

— Но ты понимаешь, Эрби, — вмешалась Кэлвин, — что, несмотря на это, доктор Лэннинг и доктор Богерт хотят решить проблему?

— Но сами! — настаивал Эрби.

— Но они хотят этого, и то, что ты знаешь решение и не говоришь его, тоже их задевает. Ты это понимаешь?

— Да! Да!

— А если ты скажешь, им тоже будет неприятно.

— Да! Да!

Эрби медленно пятился назад, и шаг за шагом за ним шла Сьюзен Кэлвин. Мужчины, остолбенев от изумления, молча смотрели на них.

— Ты не можешь сказать, — медленно повторяла Кэлвин, — потому что это обидит их, а ты не должен их обидеть. Но если ты не скажешь, это тоже причинит им неприятность, так что ты должен сказать. А если ты скажешь, они будут обижены, а ты не должен, так что ты не можешь сказать; но если ты не скажешь, ты причиняешь им вред, так что ты должен; но если ты скажешь, ты причиняешь вред, так что ты не должен; но если ты не скажешь, ты…

Эрби прижался спиной к стене, потом тяжело упал на колени.

— Не надо! — завопил он. — Спрячьте ваши мысли! Они полны боли, унижения, ненависти! Я не хотел этого! Я хотел помочь! Я говорил то, что вы хотели! Я должен был!..

Но Кэлвин не обращала на него внимания.

— Ты должен сказать, но если ты скажешь, ты причинишь вред, так что ты не должен; но если ты не скажешь, ты причинишь вред, так что…

Эрби испустил страшный вопль. Этот вопль был похож на усиленный во много раз звук флейты-пикколо. Он становился все резче и резче, выше и выше, в нем слышалось отчаяние погибшей души. Пронзительный звук заполнял всю комнату…

Когда вопль утих, Эрби свалился на пол бесформенной кучей неподвижного металла. В лице Богерта не было ни кровинки.

— Он мертв!

— Нет. — Сьюзен Кэлвин разразилась судорожным, диким хохотом. — Не мертв! Просто безумен. Я поставила перед ним неразрешимую дилемму, и он не выдержал. Можете сдать его в лом — он больше никогда ничего не скажет.

Лэннинг склонился над тем, что раньше называлось Эрби. Он дотронулся до холодного, неподвижного металлического тела и содрогнулся.

— Вы сделали это намеренно.

Он встал и повернул к ней искаженное лицо.

— А что, если и так? Теперь уже ничего не поделаешь. — С внезапной горечью она добавила: — Он это заслужил.

Директор взял за руку застывшего на месте Богерта.

— Какая разница! Пойдемте, Питер. — Он вздохнул. — Все равно от такого робота нет никакого толка.

Его глаза казались усталыми. Он повторил:

— Пойдемте, Питер!

Не скоро после того как они вышли, доктор Сьюзен Кэлвин обрела душевное равновесие Ее взгляд остановился на Эрби, и на лице ее снова появилось напряженное выражение. Долго смотрела она на него. Наконец торжество сменилось беспомощностью и разочарованием. И все обуревавшие ее мысли вылились лишь в одно бесконечно горькое слово, слетевшее с ее губ:

— Лжец!

На этом тогда, естественно, все кончилось. Я знал, что больше ничего не смогу из нее вытянуть. Она молча сидела за столом, погруженная в воспоминания. Ее бледное лицо было холодным и задумчивым.

Я сказал:

— Спасибо, доктор Кэлвин.

Но она не ответила.

Снова я увидел ее только через два дня у дверей ее кабинета, откуда выносили шкафы. Она спросила:

— Ну как подвигаются ваши статьи, молодой человек?

— Прекрасно, — ответил я.

Я обработал их, как мог, драматизировал голый скелет ее рассказов, добавил диалоги и мелкие детали.

— Может быть, вы посмотрите, чтобы я никого ненароком не оклеветал и не допустил где-нибудь слишком явных неточностей?

— Да, пожалуй. Пойдемте в комнату отдыха — там можно выпить кофе.

Казалось, она была в хорошем настроении, поэтому, пока мы шли по коридору, я рискнул:

— Я думал вот о чем, доктор Кэлвин…

— Да?

— Не расскажете ли вы мне еще что-нибудь из истории роботехники?

— Но ведь вы уже все от меня получили, молодой человек.

— Более или менее. Но те случаи, которые я записал, почти не имеют отношения к нашему времени. Я хочу сказать, что робот, читающий мысли, был создан только в единственном числе, межпланетные станции уже устарели и вышли из моды, а к роботам, работающим в шахтах, все уже привыкли. А как насчет межзвездных путешествий? Ведь гиператомный двигатель изобрели всего лет двадцать назад, и все знают, что изобретать его помогали роботы. Как было дело?

— Межзвездные путешествия! — задумчиво повторила она.

Мы уже сидели в комнате отдыха, и я заказал обед. Она только пила кофе.

— Я впервые столкнулась с межзвездными исследованиями в 2029 году, когда потерялся робот…

Будете довольны

Тони был высокий, смуглый, черноволосый, с аристократическими чертами красивого лица. Клер Белмонт смотрела на него сквозь слегка приоткрытую дверь, замирая от страха и тревоги.

— Нет, не могу, Ларри! Остаться с ним дома — не могу!

Она лихорадочно пыталась найти слова, которые бы убедили мужа, но ничего не могла придумать. Она только и смогла прошептать еще раз:

— Не могу…

Ларри Белмонт неодобрительно взглянул на жену. Она так боялась этого выражения нетерпения на его лице.

— Клер, мы же договорились, — строго сказал Ларри. — Отказываться уже поздно. Ведь только поэтому меня посылают в Вашингтон, что, как ты понимаешь, означает повышение. Какие же могут быть возражения?

Клер всхлипнула:

— Просто мурашки по коже бегают. Нет, я не смогу находиться с ним рядом.

— Ну, что ты, глупышка, он такой же человек, как ты и я. Почти такой же. Ладно, кончай дурить. Ну-ка пошли.

Он похлопал ее по спине, подтолкнул к двери, и она сама не заметила, как оказалась в собственной гостиной. Этот стоял там и смотрел на нее вежливо-оценивающим взглядом — разглядывал свою хозяйку на ближайшие три недели, а в кресле с отсутствующим видом сидела д-р Сьюзен Кэлвин. Взгляд ее по обыкновению был холоден и непроницаем — казалось, что от долгой работы с машинами уровень железа у нее в крови сильно повысился.

— Х-хелло, — неуклюже, ни к кому в отдельное не обращаясь, поздоровалась Клер.

Ларри изо всех сил старался сгладить неловкость.

— Ну, вот, Клер, познакомься. Это Тони, отличный парень. Тони, старик, а это моя женушка Клер.

Рука Ларри по-приятельски опустилась на плечо Тони, однако тот никак не отреагировал на эту фамильярность.

— Как поживаете, миссис Белмонт? — спросил он и Клер вздрогнула — она не ожидала, что у маши: может оказаться такой приятный, бархатный, низкий голос. Голос был такой же ровный и безукоризненный, как прическа и как кожа на лице робота.

— Боже мой! — вырвалось у нее против воли, — вы разговариваете!

— Почему бы и нет?

Клер только и сумела, что кисло улыбнуться в ответ. Она и сама не знала, чего, собственно, ожидала. Она отвела взгляд, затем принялась украдкой разглядывать Тони. Волосы у него были черные, гладкие, блестящие, как полированный пластик. А его покрытая ровным загаром кожа — кончается ли она там, где тело закрыто консервативного покроя одеждой?

Ледяной голос Сьюзен Кэлвин прервал размышления Клер и вернул ее на землю.

— Миссис Белмонт, надеюсь, вам понятна вся важность данного эксперимента. Ваш муж сообщил мне, что в общих чертах ознакомил вас с проектом. Мне, к Главному Психологу «Ю. С. Роботс энд Мекэникл М Корпорейшн», хотелось бы сообщить вам некоторые детали.

Тони — робот. Его серийное обозначение — «ТН-3», но он привык отзываться на имя «Тони». Он не механическое чудовище и не примитивная счетная машина, которые были разработаны во время Второй мировой войны, то есть пятьдесят лет назад. У него искусственный мозг, почти такой же сложный, как наш с вами. Образно говоря, мозг его представляет собой громадный телефонный коммутатор, соединения в котором осуществляются на атомном уровне, и соединений в этом коммутаторе насчитывается несколько миллиардов.

Такой мозг для каждой модели робота создается по специфической технологии. Каждый робот имеет заданный набор параметров, в зависимости от того, для какой работы он предназначен. Но всякий робот, как минимум, знает английский язык.

До сих пор наша фирма ограничивалась выпуском роботов, предназначенных для применения в тех отраслях производства, где человеку работать опасно или нежелательно — например, в сверхглубоких шахтах или под водой. Но мы стремимся завоевать город, домашний быт. Чтобы добиться этого, нам нужно, чтобы самые обычные, рядовые обыватели — мужчины и женщины, стали относиться к роботам без боязни. Надеюсь, вы понимаете, что бояться тут нечего?

— Это не страшно, Клер, — ободряюще добавил Ларри. — Поверь мне на слово. Он совершенно не способен причинить тебе никакого вреда. В противном случае я бы ни за что не оставил тебя с ним.

Клер украдкой взглянула на Тони и прошептала:

— А если я его рассержу?

— Совершенно незачем шептать, — невозмутимо проговорила Сьюзен Кэлвин. — Он не _может_ рассердиться на вас, моя дорогая. Я же сказала вам, что мозг его имеет заданные параметры, и главный из них — тот, который мы именуем «Первым Законом Роботехники», — заключается в следующем: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Так устроены абсолютно все роботы, и Тони — не исключение. Никакие обстоятельства не могут вынудить робота причинить вред человеку. И главное, вы должны понять, миссис Белмонт, — мы нуждаемся в вас и Тони для уточнения требующих доработки деталей. Эксперимент будет продолжаться ровно три недели — то есть все то время, пока ваш супруг будет находиться в Вашингтоне и вести переговоры о получении официального разрешения правительства на подобные эксперименты.

— Вы… имеете в виду, что это… нелегально?

Ларри нервно откашлялся.

— Пока не вполне, но это неважно. Тони не покинет дома, а тебе не следует его никому показывать. Вот и все… Клер, пойми, я бы остался с тобой, но я слишком много знаю о роботах. А нам нужно, чтобы с роботом остался совершенно неподготовленный человек — это обеспечит чистоту эксперимента. Это крайне необходимо, пойми.

— Ну, что ж, — пробормотала Клер. — Что он умеет делать? — неожиданно поинтересовалась она.

— Домашнюю работу, — ответила Сьюзен Кэлвин коротко, — Вы будете довольны, уверяю вас.

Она поднялась, и Ларри открыл перед ней дверь. Клер проводила их взглядом, полным тоски, и случайно увидела свое отражение в зеркале над камином. Она тут же отвернулась. Как же она сама ненавидела свое маленькое, мышиное личико и жидкие, тусклые волосы! Неожиданно она поймала на себе взгляд Тони, и по лицу ее скользнула вымученная улыбка, но она тут же вспомнила…

Ведь он был всего-навсего машиной!

По дороге в аэропорт Ларри мельком увидел Глэдис Клефферн. Она была из тех женщин, которых именно мельком обычно и удается увидеть. Безукоризненно одетая, со вкусом накрашенная — слишком блистательная, чтобы смотреть на нее долго.

Ее тонкая улыбка, опережавшая саму Глэдис, и аромат дорогих духов — все дышало призывом. Ларри, почувствовав, что земля уходит у него из-под ног, торопливо приподнял шляпу и промчался мимо.

И, как обычно, почувствовал смутное раздражение. Если бы только Клер постаралась войти в компанию Глэдис, как бы это помогло ему продвинуться! Но что толку…

Клер! Эта маленькая глупышка всякий раз, встречаясь с Глэдис, будто немела. Нет, Ларри уже давно оставил всякие иллюзии. Эксперимент с Тони — его единственный шанс, и даже это зависит от Клер. Вот окажись дело в руках кого-нибудь вроде Глэдис…

На следующее утро Клер проснулась от тихого, деликатного стука в дверь спальни. Она вся похолодела от ужаса. Весь предыдущий день она избегала встречаться с Тони, а если он и попадался ей где-нибудь в доме, натянуто улыбалась и старалась проскользнуть мимо.

— Это вы, Т-тони?

— Да, миссис Белмонт. Могу я войти?

Видимо, она-таки сказала «да», поскольку он тут же оказался в комнате — неожиданно и бесшумно. Ее глаза и нос одновременно доложили о содержимом подноса у него в руках.

— Завтрак? — спросила она,

— Если пожелаете.

Она не осмелилась отказаться, неуклюже села в кровати и взяла поднос: яйца всмятку, тосты с маслом, кофе.

— Сахар и сливки я добавлять не стал, принес отдельно, — сообщил Тони. — Надеюсь со временем узнать ваши вкусы в этом и других отношениях.

Она ждала, когда он уйдет,

Тони немного постоял, стройный и несгибаемый, как металлическая линейка, и наконец поинтересовался:

— Вы предпочитаете завтракать в одиночестве?

— Да, — кивнула Клер. — Если вы не возражаете.

— Желаете, чтобы я помог вам одеться?

— О боже, нет! — взвизгнула Клер, так поспешно натянув простыню до подбородка, что кофейная чашечка на подносе угрожающе наклонилась. Так она и сидела до тех пор, пока за Тони не захлопнулась дверь.

Кое-как она справилась с завтраком. В конце концов, он был всего-навсего машиной, будь это более заметно, было бы не так страшно. Или если бы выражение лица у него хоть слегка менялось. Увы, по взгляду непроницаемо черных глаз Тони никак нельзя было понять, что у него на уме… Пустая кофейная чашечка громко звякнула по блюдечку. Только теперь Клер поняла, что не добавила в кофе ни сахара, ни сливок. А ведь она терпеть не могла черный кофе!

Одевшись, она решительно направилась в кухню. Если на то пошло, это ее дом, и, хотя она не склонна придираться, кухня должна содержаться в чистоте. За ним нужно присматривать… Но войдя, Клер была поражена: кухня выглядела как экспонат выставки по домоводству.

Застыв на месте, она удивленно разглядывала кухню. Резко повернувшись к двери, она едва не наткнулась на Тони. Клер вскрикнула.

— Могу я помочь? — спросил Тони.

— Тони, — начала она, изо всех сил стараясь обратить свою панику в гнев, — следует издавать хоть какие-нибудь звуки при ходьбе. Я не потерплю, чтобы за мной шпионили. И потом… вы что, не пользовались кухней?

— Пользовался, миссис Белмонт.

— Непохоже.

— Я потом все убрал. Разве не так обычно делается?

Клер только широко раскрыла глаза. Слов у нее не было. Она открыла дверцу духовки, где у нее стояли кастрюли и сковородки, и кинула взгляд на сверкающую посуду.

— Хорошо… — проговорила она дрожащим голосом. — Вполне удовлетворительно.

Ну, хоть бы кивнул, хоть бы улыбнулся, хоть бы что-нибудь отразилось на его неподвижном лице. Но Тони, с невозмутимостью английского лорда, только проговорил:

— Благодарю вас, миссис Белмонт. Не пройдете ли в гостиную?

В гостиной тоже было чему удивиться.

— Вы полировали мебель?

— Вам нравится, миссис Белмонт?

— Но когда? Вчера, насколько я помню, вы этим не занимались.

— Нет. Я все сделал ночью.

— И всю ночь горел свет?

— О нет. Это мне ни к чему. Я оборудован встроенным источником ультрафиолетовых лучей. Я могу видеть в темноте. И потом, я не нуждаюсь в сне.

Но он явно нуждался в похвале. Она поняла это. Ему следовало знать, что она довольна им, но Клер не смогла заставить себе похвалить Тони.

Она только кисло произнесла:

— Такие, как вы, могут лишить работы и хозяек, и служанок.

— Ну, что ж, тогда они смогут посвятить себя более интересной деятельности, освободившись от домашних забот. Ведь таких, как я, миссис Белмонт, можно производить, но ни одна машина, ни одно устройство не идут в сравнение с человеком, мозг которого так сложен и обладает колоссальным творческим потенциалом.

Лицо робота было по обыкновению бесстрастно, но что-то в голосе выдавало восторг и поклонение. Клер покраснела и тихо пробормотала:

— Мой мозг? Не такая уж это ценность.

Тони подошел к ней поближе.

— Вы, наверное, чем-то огорчены, миссис Белмонт, если так говорите. Не могу ли я помочь вам?

Клер была готова рассмеяться. Ничего себе: этот говорящий пылесос, посудомоечная машина и полотер в одном лице, только что сошедший с конвейера, предлагает ей свои услуги в качестве утешителя и исповедника!

Тем не менее она, неожиданно для самой себя, ответила Тони в порыве откровенности:

— Если уж вы хотите знать, Тони, мистер Белмонт не считает, что у меня есть мозг. Да мне и самой часто кажется, что так оно и есть.

Не могла же она при нем расплакаться! Не могла же она уронить достоинство всего человечества в глазах какой-то машины!

— Так, правда, стало только в последнее время, добавила она. — Пока он был студентом, все было хорошо, да и потом, когда он только начал работать. Но для такого большого человека, каким он стал сейчас, я неподходящая жена. Он хочет, чтобы я стала светской женщиной; чтобы я играла в обществе роль, достойную его положения, как эта… Г-г-г… Глэдис Клефферн,

Кончик носа у нее покраснел, и она отвернулась от Тони.

Но Тони вовсе не на нее смотрел. Он придирчиво оглядывал гостиную.

— Я могу помочь вам по дому, — сказал он.

— Да что толку? — махнула рукой Клер. — Я не могу придать дому шик, Я могу сделать его уютным, но мне никогда не довести дом до такого состояния, как на иллюстрациях в модных журналах.

— Вы хотите, чтобы у вас был такой дом?

— От хотения, Тони, толку мало.

Тони в упор смотрел на нее.

— Я мог бы помочь,

— Вы что-нибудь смыслите в устройстве интерьера?

— А это входит в сферу деятельности хорошей домоправительницы?

— Конечно,

— Значит, в принципе, я могу этому обучиться, Не могли бы вы снабдить меня книгами на эту тему?

Вот так все и началось.

Подходя к дому, Клер с трудом удерживала под мышкой два толстенных тома «Руководства по домашнему хозяйству», взятых в публичной библиотеке. Другой рукой она придерживала шляпку, готовую вот-вот слететь с головы под порывами ветра.

Когда Тони раскрыл первый том, Клер с любопытством посмотрела на него, Она впервые разглядела вблизи его пальцы, ловко переворачивающие страницы,

«Забавно, — подумала она, — интересно, как это им удается?»

Не удержавшись, она взяла руку Тони и потянула к себе. Тони не сопротивлялся, спокойно предоставив ей возможность внимательно рассмотреть пальцы.

— Потрясающе! — восхищенно сказала Клер, — Даже ногти как настоящие!

— Так и должно быть, конечно, — сказал Тони, — кожа у меня из эластичного пластика, а скелет — из легкого металлического сплава. Если интересно, я могу рассказать подробнее.

Клер взглянула на него, подняв зардевшееся густым румянцем лицо.

— Нет-нет, не надо! Мне неловко за мое любопытство. Это не мое дело. Вы же не спрашиваете, что у меня внутри?

— Позитронные связи в моем мозгу не предусматривают этого. Я могу действовать только в отведенных мне границах.

Наступила неловкая пауза. Клер была смущена. И как она могла забыть, что он всего-навсего машина. Надо же — роботу самому пришлось напомнить ей об этом. Неужели она так изголодалась по хорошему к себе отношению, что была готова общаться с роботом, как с равным, только потому, что он был добр к ней?

Глядя, как Тони быстро перелистывает страницу за страницей, Клер внезапно ощутила проснувшееся в ней чувство превосходства.

— Читать вы, конечно, не умеете?

Тони поднял глаза и без тени обиды в голосе ответил:

— Я читаю, миссис Белмонт.

— Но… как? — беспомощно указывая на книгу, спросила Клер.

— Я сканирую страницы. У меня фотографический процесс чтения.

Наступил вечер, и, когда Клер собралась идти спать, Тони уже заканчивал штудировать второй том, сидя в темной гостиной. То есть темной, по понятиям Клер.

Последняя ее мысль перед сном была странной — она почему-то вспомнила его руку, теплоту его пальцев. Да, рука была теплая и мягкая — совсем человеческая рука.

«Это они здорово придумали», — мысленно похвалила она производителей и заснула легким, приятным сном.

Несколько дней подряд она только и совершала рейды в библиотеку и обратно. Интересы Тони быстро расширялись. Ему были нужны книги по колористике и косметике, по столярному делу и модам, по искусству и истории костюма.

Он переворачивал страницу за страницей и, конечно же, запоминал все прочитанное.

Неделя еще не подошла к концу, а он уже успел настоять на том, чтобы сделать Клер новую прическу, слегка изменить линию бровей, порекомендовал ей другой тон пудры и губной помады.

Она нервно ерзала в кресле, ощущая заботливое касание его ловких рук — ведь все-таки это были не человеческие руки! Через полчаса она взглянула в зеркало.

— Это, конечно, далеко не все, что нужно сделать, — сообщил Тони. — Еще будут проблемы с одеждой. Ну, а как для начала?

Она не могла вымолвить ни слова. Далеко не сразу до ее сознания дошло, что прекрасная незнакомка в зеркале и она сама — это один и тот же человек. Наконец, не в силах оторвать взгляд от своего отражения, она запинаясь проговорила:

— Да, Тони, для начала — очень неплохо!

Она ничего не написала об этом Ларри. Приедет — сам увидит. Пусть удивится! Но только ли удивления хотелось Клер? Нет, и она сама это понимала, — она жаждала своего рода отмщения!

Однажды утром Тони сказал:

— Нам нужно сделать кое-какие покупки, а мне нельзя покидать дом. Если я составлю список всего необходимого, могу я попросить вас купить все это? Нам нужны занавески, ткань для обивки мебели, обои, ковры, краска, линолеум — и еще много всяких мелочей.

— Да, но… вряд ли мне удастся купить именно то, что нужно, — с сомнением в голосе ответила Клер.

— Ну почему же? Можно найти все, что нужно, если походить по магазинам и если деньги — не проблема.

— Но, Тони, деньги, конечно же, проблема!

— Вовсе нет. Начните с того, что посетите «Ю.С. Роботс». Я напишу записку д-ру Кэлвин. Скажите ей, что все это нужно для успеха эксперимента.

Д-р Кэлвин, как ни странно, не показалась на этот раз Клер такой устрашающей, как в вечер их знакомства, Наверное, дело было в том, что сама Клер была другая — с новым лицом, в новой шляпке. Психолог внимательно выслушала ее, задала нескольку вопросов, одобрительно кивнула, — и вскоре Клер оказалась обладательницей неограниченного кредита за счет «Ю, С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн».

Просто потрясающе, на что способны деньги! Все содержимое магазинов было брошено к ее ногам, и мнение продавщицы уже не было истиной в последней инстанции, а вздернутые брови дизайнера не воспринимались как молния с Олимпа.

А когда напыщенный толстяк в модном салоне на чистейшем французском языке с Пятьдесят седьмой улицы попытался поспорить с ней по поводу заказанных туалетов, она позвонила Тони и передала трубку месье.

— Если вам не трудно, — сказала Клер уверенно, хотя пальцы у нее немного дрожали, — поговорите с моим… м-м-м… секретарем,

Толстяк подошел к телефону, гордо держа одну руку за спиной, взял трубку пальцами и произнес манерно: «Да», Через некоторое время последовало еще одно «да», гораздо менее гордое,чем первое. Он, правда, попытался было что-то возразить, но тут же умолк на полуслове, еще раз кротко ответил «да», и телефонная трубка была бережно водворена на рычаг,

— Если мадам пройдет со мной, — сказал он обиженно и сухо, — я постараюсь подыскать то, что мадам нужно.

— Секундочку, — извинилась Клер и снова набрала свой номер,

— Привет, Тони. Не знаю, как вам это удалось, но все просто отлично. Спасибо, Вы…

Клер отчаянно пыталась подобрать подходящее слово и в конце концов, не найдя другого, проговорила торопливо:

— Вы прелесть!

Положив трубку и обернувшись, Клер обнаружила, что с нее не спускает глаз Глэдис Клефферн собственной персоной. На ее лице были написаны издевка и изумление.

— Миссис Белмонт?

Куда девались уверенность в себе и самообладание! Клер могла лишь тупо и послушно, как марионетка, кивнуть.

Глэдис презрительно улыбнулась.

— Я и не знала, что вы здесь одеваетесь, — казалось, это обстоятельство уронило престиж магазина в ее глазах.

— Н-не всегда, — пробормотала Клер.

— Да у вас и прическа новая? Она весьма пикантна. О, простите, но разве вашего мужа зовут не Лоренс? По крайней мере, мне так казалось.

Клер стиснула зубы. А отвечать что-то было нужно.

— Тони — приятель моего мужа. Он иногда помогает мне в выборе одежды.

— А, понятно. И просто _прелесть_ какой советчик. Глэдис с улыбкой вышла из магазина, и свет и тепло померкли для Клер.

У Клер даже не возникло сомнения в том, что обратиться за утешением ей следует именно к Тони. За десять дней все ее страхи и предрассудки выветрились. Теперь она могла плакать в его присутствии — и дать выход своей ярости.

— Я вела себя как полная идиотка! — всхлипывала она, сморкаясь в промокший от слез платочек. — При ней всегда так, Я сама не знаю почему. Просто она так на меня действует. Я готова была ударить ее: у-у-у, как бы мне хотелось растоптать ее!

— Неужели вы способны так сильно ненавидеть другого человека? — спросил Тони. — Эта часть человеческого сознания совершенно недоступна моему пониманию.

— Да не ее я ненавижу! — всхлипнула Клер, — Себя! Она — это все, чем мне хотелось бы стать, — внешне, по крайней мере. А я… я не могу!

Голос Тони прозвучал твердо и уверенно:

— Можете, миссис Белмонт, можете. У нас есть еще десять дней, и за эти десять дней мы полностью переделаем ваш дом. Разве мы с вами не задумали это?

— Но при чем тут дом и… она?

— Пригласите ее сюда. Пригласите ее друзей. Назначьте это на вечер перед… перед моим отъездом. Это будет своего рода новосельем.

— Она не придет, — покачала головой Клер.

— Нет, она придет. Она придет, чтобы посмеяться… Но у нее не получится.

— Вы правда так думаете? О, Тони, вы думаете, у нас выйдет?

Она схватила его за руки… и тут же смущенно отвернулась.

— Но что в этом толку? Это же будет не моя заслуга. Не могу же я все время полагаться на вас?

— Все должны на кого-то или что-то полагаться, — почти шепотом проговорил Тони. — Эта идея заложена в имеющейся у меня информации. Подумайте, что вы и все остальные видите в Глэдис Клефферн? Вы видите внешнюю сторону. А за этим стоят деньги и положение в обществе. Значит, она на это полагается, и ее это совсем не смущает. Так почему же моя помощь должна смущать вас, миссис Белмонт? Я устроен так, чтобы подчиняться, но степень подчинения я для себя определяю сам. Я могу подчиняться беспрекословно, а могу — ограниченно. Вам я подчиняюсь беспрекословно, потому что вы в моем понимании — идеал человека. Вы добры, дружелюбны, скромны. У миссис Клефферн, если верить вашему описанию, эти качества отсутствуют, и я не стал бы подчиняться ей, как подчиняюсь вам. Так что успеха достигнете вы, а не я, миссис Белмонт.

Тони выпустил руку Клер, и она удивленно взглянула в его бесстрастное лицо, которое, как всегда, оставалось непроницаемым. И вдруг она испугалась — но чего-то совсем другого!

Клер нервно сглотнула. В горле у нее пересохло, а руки горели, храня тепло его пальцев. Ей не показалось — перед тем, как отпустить ее руки, Тони крепко и нежно сжал их.

_Нет_!

_Эти_ пальцы! Пальцы _этого_!..

Она бросилась в ванную и принялась отчаянно отмывать руки — слепо, беспомощно…

Ей было не по себе на следующее утро. Украдкой наблюдая за Тони, Клер все ждала, не случится ли чего, но ничего особенного не происходило.

Тони трудился не покладая рук. Рисунок на обоях был подогнан безупречно, быстросохнущая краска ложилась ровными слоями. Движения рук Тони были точны и уверенны.

Он работал всю ночь напролет, Она не слышала ни звука, но каждое утро приносило новые сюрпризы. Она не могла пересчитать всех дел, которые он успевал сделать за ночь, а к вечеру снова было чему удивляться, а потом опять наступала ночь.

Один-единственный раз она решила ему помочь, но тут же сказалась ее человеческая неуклюжесть. Тони работал в соседней комнате, а Клер решила повесить картину на место; помеченное Тони: ей надоело бездельничать. Но то ли она нервничала, то ли стремянка была неустойчива — трудно сказать. Она почувствовала, что падает, и закричала. Лестница, однако, упала без нее — Тони с его нечеловеческой быстротой успел подхватить Клер.

Глаза его были, как всегда, спокойны, а теплый голос произнес самые обычные слова:

— Вы не ушиблись, миссис Белмонт?

На краткое мгновение при падении рука Клер коснулась волос Тони, и она. неизвестно почему, успела отметить, что волосы у него мягкие и состоят из отдельных волосинок…

Только спустя какое-то время она поняла, что Тони держит ее на руках — крепко и нежно.

Она оттолкнула его и завизжала так громко, что испугалась собственного крика. Остаток дня она провела у себя в комнате, заперев дверь и загородив ее стулом. Так с того злополучного дня она делала каждую ночь.

Клер разослала приглашения, и, как и утверждал Тони, они были благосклонно приняты. Теперь только и оставалось ждать последнего вечера,

И вот он настал. Дом к этому времени преобразился до неузнаваемости. Клер обошла все комнаты и еще раз убедилась, что все изменилось. И дом, и она сама, Она была одета так, как никогда бы не осмелилась раньше, А когда надеваешь на себя такие наряды, вместе с ними появляются и гордость, и уверенность в себе.

Она примерила перед зеркалом надменно-вежливую улыбку, и светская красавица в зеркале ответила ей такой же улыбкой.

«Что скажет Ларри?» — подумала она, но тут же решила, что ей совершенно все равно, что скажет Ларри. Нет, прекрасные дни не начинались с его приездом. Наоборот, они заканчивались с отъездом Тони. Ну, не странно ли? Клер попыталась вспомнить свои чувства трехнедельной давности и не смогла.

Часы пробили восемь, и каждый удар отозвался волнением в сердце Клер. Она обернулась к Тони.

— Они вот-вот придут, Тони. Будет лучше, если вы спуститесь вниз, Мы не можем позволить им…

Она смотрела на него, не скрывая удивления, потом слабо вскрикнула:

— Тони!

Потом громче:

— Тони!

И наконец, беспомощно и отрешенно:

— Тони…

Но он уже обнял ее, лицо его было совсем рядом с ее лицом, и она не могла освободиться из его объятии. Сквозь туман охватившего ее чувства она с трудом слышала его слова.

— Клер, — говорил он, — я не способен понимать многого, и это — одна из тех вещей, которые я не способен понять. Я уезжаю завтра, а мне не хочется уезжать. Я… мне кажется, что это — нечто большее, чем желание доставить вам удовольствие. Не странно ли это?

Он прижимал ее к себе. Губы его были совсем близко, они были мягкие и теплые, но за ними не чувствовалось дыхания — ведь машины не дышат. Они были готовы коснуться ее губ…

… и прозвенел звонок.

Мгновение, долгое, как сон, Клер молча сопротивлялась, а потом… потом Тони исчез, и нигде его не было видно, а звонок прозвенел еще раз. Еще раз, и еще — настырно, требовательно.

Занавески на окнах, выходящих на улицу, были раздвинуты! Но ведь пятнадцать минут назад они были задернуты — она сама видела!

Значит, они все видели, значит, они видели все!

Они вошли — все такие вежливые, гуськом, друг за другом, и тут же принялись заглядывать во все уголки. Конечно, они все видели. Иначе зачем бы Глэдис тут же принялась выспрашивать, дома ли Ларри? И Клер не оставалось ничего другого, как держаться дерзко и с вызовом.

Да, Ларри нет дома. Когда возвращается? Наверное, завтра. Нет, я вовсе не скучала без него. Совсем не скучала. Что вы, я прекрасно провела время.

Она смеялась над ними. Почему бы и нет? Что они могли ей сделать? Ларри ведь поймет, в чем дело, даже если до него дойдет вся эта история.

А вот им было не до смеха!

Клер видела свидетельства этого — в ярости, которой горели глаза Глэдис, в ее деланном смехе, в том, как быстро она собралась домой. Провожая остальных, Клер успела расслышать чей-то завистливый и восхищенный шепот:

— Ну надо же, какой красавец!

Ну и пусть, пусть знают — да, она, может, и не такая красавица, как Глэдис Клефферн, и не такая богачка, но ни у кого, ни у кого на свете нет такого красивого любовника!

И тут она снова-снова-снова вспомнила, что Тони был всего-навсего машиной. Клер похолодела и прокричала в пустоту гостиной — дико, беспомощно:

— Уходи!!! Оставь меня!!!

Клер заперлась в спальне и проплакала всю ночь. А утром, еще до рассвета, пока на улицах не было пешеходов, приехала машина и увезла Тони.

Лоренс Белмонт проходил мимо двери кабинета д-ра Кэлвин и, сам не зная почему, постучал. Он застал в кабинете математика, Питера Богерта, но это его нисколько не смутило.

— Клер сказала мне, что фирма оплатила все, что сделано в нашем доме…

— Да, — кивнула Сьюзен Кэлвин. — Мы пошли на эти затраты, сочтя их необходимыми для успешного завершения эксперимента. Но приказ о вашем назначении на пост главного инженера уже подписан, так что, я надеюсь, ваше материальное положение позволит вам теперь управиться с вашим новым домом?

— Я не об этом. Раз Вашингтон дал согласие на официальное проведение экспериментов, мы сможем меньше чем через год приобрести собственную модель «ТН-3».

Он нерешительно повернулся к двери, но вернулся обратно.

Сьюзен Кэлвин поторопила его:

— Ну, что еще, мистер Белмонт?

— Я хотел бы понять… — смущенно начал Ларри. — Я хотел бы понять, что же произошло. Она… я хочу сказать — Клер, так изменилась! Дело не только в ее внешности, хотя, честно говоря, я поражен.

Он нервно рассмеялся.

— Это не она. Это не моя жена — мне трудно это объяснить.

— А зачем объяснять? Разве вы разочарованы происшедшими изменениями?

— О, что вы, наоборот. Но это… немножко пугает, понимаете?

— Я бы на вашем месте так не волновалась, мистер Белмонт. Ваша жена вела себя безукоризненно. Если честно, то я даже не ожидала, что эксперимент пройдет столь успешно. Благодаря ему мы теперь точно знаем, какие именно изменения необходимо ввести в конструкцию модели «ТН-З», и заслуга эта целиком и полностью принадлежит миссис Белмонт. Если хотите, чтобы я была с вами откровенна до конца, то я скажу, что ваше повышение в должности — в большей мере заслуга вашей жены, чем наша собственная.

Ларри поморщился.

— Ну, это уж дело семейное… — пробормотал он и быстро удалился.

Сьюзен Кэлвин долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.

— Кажется, выстрел попал в цель, — я надеюсь… Вы прочли отчет Тони, Питер?

— От корки до корки, — ответил Богерт. — И, по-моему, модель «ТН-З» нуждается в серьезной доработке.

— О, и вы такого мнения? И почему же вы так думаете?

Богерт нахмурился.

— При чем тут мое мнение? Ясно как белый день — мы не можем выпускать роботов, которые крутят любовь со своими хозяйками.

— Любовь! — фыркнула Сьюзен. — Питер, вы удивляете меня. Неужели вам непонятно? Робот обязан выполнять Первый Закон. Он не мог позволить, чтобы человеку был причинен вред, а вред Клер Белмонт причиняла она сама — своим комплексом неполноценности. Вот он и разыграл любовную сцену: какая женщина не дрогнет от сознания, что сумела пробудить страсть в машине — холодной, бесчувственной машине! И занавески в тот вечер он раздвинул тоже нарочно, чтобы гости могли увидеть пикантную сцену и позавидовать, — и при этом никакого риска для супружеского счастья Клер. Думаю, тут Тони просто превзошел сам себя…

— Вы так думаете? Но какая разница, притворялся он или нет? Все равно это непозволительно. Перечитайте отчет еще раз. Она избегала его. Она кричала, когда он обнимал ее. Она глаз не сомкнула в последнюю ночь. У нее была истерика. Разве мы имеем право допустить подобные вещи?

— Питер, вы слепы. Так же слепы, как я была когда-то. Модель «ТН-3» будет серьезно переделана, но совсем не по этой причине. Как раз наоборот. Странно только, как я сразу не додумалась…

Взгляд Сьюзен стал отрешенно-задумчивым.

— Но тут уж дело в моих собственных недостатках. Видите ли, Питер, машины не умеют влюбляться. Но зато умеют женщины — даже тогда, когда это так страшно и совершенно безнадежно!

Ленни

© Перевод Н. Сосновской.

Перед «Ю. С. Роботе энд мекэникл мен корпорейшн» стояла серьезная проблема. Заключалась она в острой нехватке персонала.

Питер Богерт, главный математик, направлялся в зал сборки, но по пути заметил Альфреда Лэннинга, руководителя исследовательского отдела. Лэннинг, сердито нахмурив густые седые брови, стоял облокотившись о поручень и смотрел вниз, в компьютерный зал.

Внизу, под балконом, разместилась труппа экскурсантов обоего пола и самого разного возраста. Они с любопытством глазели по сторонам, а гид распинался на тему создания роботов.

— Компьютер, который вы видите перед собой, — говорил он, — самый большой из компьютеров этого типа в мире. В нем насчитывается пять миллионов триста тысяч криотронов, и он способен обрабатывать одновременно более ста тысяч переменных. С его помощью наша фирма имеет возможность с уникальной точностью создавать позитронный мозг новых моделей. Параметры вводятся в компьютер на перфоленте, а перфорация производится вот на этом пульте, который на вид напоминает усложненную пишущую машинку или линотип, однако оперирует не буквами, а понятиями. Заданные параметры переводятся в символические логические эквиваленты, а они, в свою очередь, переводятся в перфорационные значки. Менее чем за час компьютер способен предоставить нашим ученым разработку мозга, в которой будут содержаться все необходимые для создания робота позитронные блоки…

Альфред Лэннинг наконец обернулся и увидел коллегу.

— А, Питер, это ты, — угрюмо поприветствовал он Богерта.

Богерт аккуратно пригладил и без того идеально лежащие блестящие черные волосы.

— Похоже, игра не стоит свеч, а, Альфред?

Лэннинг выразительно хмыкнул. Идея проведения экскурсий в «Ю. С. Роботе» была совсем нова и, как предполагалось, должна была сослужить двоякую службу. С одной стороны, как надеялось руководство фирмы, это должно было позволить людям увидеть роботов в непосредственной близости, за счет чего, в идеале, они могли бы преодолеть свой почти инстинктивный страх перед механическими людьми, получше познакомившись с ними. С другой стороны, была слабая надежда, что хоть кто- нибудь из экскурсантов проявит живой интерес к роботехническим исследованиям и пожелает посвятить им свою жизнь.

— Будто ты сам не знаешь, — после долгой паузы буркнул Лэннинг. — Раз в неделю прекращается всякая работа. Если подсчитать потерянные человекочасы, то затея не окупается.

— По-прежнему мало обращений об устройстве к нам на работу?

— Да нет, кое-кто просится, но по таким категориям, где мы и без них проживем. Ты же знаешь, нам нужны ученые. Но беда в том, что, пока роботы запрещены на Земле, должность роботехника, увы, непрестижна.

— «Проклятый комплекс Франкенштейна», — процитировал Богерт излюбленную поговорку Лэннинга.

Однако Лэннинг на шутку никак не прореагировал.

— По идее, следовало бы уже давно привыкнуть к этому, а я никогда не сумею. Ведь, казалось бы, в наши дни всякий человек на Земле должен был бы понимать, что Три Закона Роботехники — надежнейшая гарантия, что роботы попросту не могут быть опасны. А ты только погляди на этих, — кивнул он в сторону экскурсантов. — Почти все они минуют зал сборки, дрожа от страха, будто несутся по виражам американской горки. А потом, когда входят в зал, где собирают модель МИС, которая только на то и способна, что сделать два шага вперед, сказать: «Рад познакомиться с вами, сэр», пожать руку, а потом отойти на два шага назад, они отшатываются в ужасе, мамаши прижимают к себе детишек. Ну как можно надеяться на сотрудничество с такими тупицами?

Богерт промолчал. Они еще немного постояли на балконе, поглядели на экскурсантов и, когда группа вслед за экскурсоводом направилась в зал сборки позитронного мозга, ушли. Как выяснилось позднее, они не заметили Мортимера В. Якобсона, шестнадцати лет от роду, который, надо отдать ему должное, ничего дурного не замышлял.

Положа руку на сердце, нельзя даже было сказать, что случившееся — вина Мортимера. Все сотрудники корпорации прекрасно знали, в какой именно день недели проводятся экскурсии. Все до единого устройства на пути следования экскурсии должны были быть выключены или заблокированы — ведь совершенно бессмысленно было ожидать, что не окажется хотя бы одного весельчака, которому взбредет в голову нажать кнопочку-другую, клавишу или рычажок. Кроме того, экскурсовод обязан был внимательно следить за теми, у кого такое искушение могло появиться.

Но случилось так, что экскурсовод во главе процессии уже перешел в другой зал, а Мортимер, который шел в самом хвосте экскурсии, немного задержался. Он подошел к пульту — тому самому, с помощью которого в компьютер на перфоленте вводились заданные параметры. Он, конечно, и подозревать не мог, что ввод параметров доя производства новой модели робота уже начат и что ему, строго говоря, как послушному мальчику, следовало пройти мимо пульта. Откуда ему было знать, что оператор совершил почти условно наказуемое должностное преступление — не заблокировал пульт.

Короче говоря, Мортимер быстренько нажал какие попало кнопочки — как бы поиграл на музыкальном инструменте.

Он, конечно, не заметил, как отрезок перфоленты бесшумно и невидимо переместился внутри аппарата.

Да и оператор, вернувшись на свое рабочее место, ничего особенного не заметил. Он, правда, немного удивился, что пульт включен, но проверить, что к чему, не удосужился. Удивление быстро прошло, и он как ни в чем не бывало продолжил ввод параметров в компьютер.

Что же до Мортимера, то ни тогда, ни потом он так и не узнал, что натворил…

Новая модель — ЛНИ — разрабатывалась для добычи бора в поясе астероидов. Гидриды бора возрастали в цене каждый год, поскольку служили сырьем для производства пусковых элементов для протонных микрореакторов — главных источников энергии на космических кораблях. Скудные запасы бора на Земле подходили к концу.

Это означало, что физически роботы ЛНИ должны были быть снабжены глазами — детекторами, чувствительными к спектральным линиям бора, и конечностями, которые бы наилучшим образом справлялись с переработкой руды в конечный продукт. Но конечно же, как всегда, главной проблемой было создание соответствующего позитронного мозга.

Первый позитронный мозг для модели ЛНИ был готов. Это был прототип, и ему суждено было после запуска модели в производство занять свое место в коллекции прототипов «Ю. С. Роботе». После соответствующей проверки прототипа модель должна была быть запущена на поток и собранные роботы сданы в аренду (ни в коем случае не проданы!) горнодобывающим корпорациям.

Итак, прототип ЛНИ был готов. Высокий, стройный, до блеска отполированный, на вид он ничем не отличался от других моделей не слишком узкоспециализированных роботов.

Главный технолог, действуя в соответствии с рекомендациями по проверке, изложенными в «Руководстве по роботехнике», задал первый вопрос:

— Как дела?

Должен был последовать ответ: «У меня все в порядке. Готов приступить к выполнению своих обязанностей. Надеюсь, у вас тоже все в порядке?» — или еще что-нибудь в таком духе.

Этот первый обмен фразами не значил ничего особенного и предназначался исключительно для того, чтобы убедиться, что у робота все в порядке со слухом, что он понимает простые вопросы и дает на них соответствующие его умственным способностям ответы. После этого можно было переходить к более сложным тестам, предназначенным для проверки различных законов и их взаимодействия со специализированными знаниями каждой конкретной модели.

Итак, технолог спросил: «Как дела?» Его тут же поразил до глубины души голос прототипа. Он был совсем не похож на обычные голоса роботов (а уж этих голосов технолог на своем веку наслушался). Робот произносил слоги голосом, напоминавшим звон металлических пластинок низко настроенной челесты.

Это настолько изумило технолога, что только через несколько мгновений он понял, что же за слоги произносит робот.

А слоги были вот какие:

— Дя-дя-дя, гу…

Не двигаясь с места, робот поднял правую руку и… сунул в рот палец!

Технолог, вытаращив глаза, в ужасе смотрел на робота. Едва придя в себя, он стремглав бросился из комнаты, запер за собой дверь и из соседней комнаты срочно вызвал д-ра Сьюзен Кэлвин.

Д-р Сьюзен Кэлвин была единственным в «Ю. С. Роботе» (да и в мире, если на то пошло) робопсихологом. Прежде чем приступить к тестированию прототипа ЛНИ, она потребовала немедленно доставить ей компьютерную схему блоков пози- тронного мозга и перфоленту с заданными параметрами. Ознакомившись с полученными материалами, она, в свою очередь, срочно вызвала Богерта.

Отливавшие стальным блеском седые волосы Сьюзен были ровно зачесаны назад. Лицо ее, казалось, было вычерчено одними вертикальными линиями — только горизонтальная линия тонкогубого рта нарушала эту картину. Она резко повернулась к вошедшему Богерту.

— Что это значит, Питер?

Богерт изучил подчеркнутые ею части схемы с нарастающим недоумением и проговорил:

— Боже мой, Сьюзен, но ведь это полнейшая бессмыслица!

— Безусловно. Но как это попало в параметры?

Немедленно вызванный «на ковер» главный оператор клялся и божился, что он тут ни при чем и что он не знает, как это произошло. Попытки обнаружить какой-либо дефект в компьютере успехом не увенчались.

— Позитронный мозг безнадежен, — безапелляционно поставила диагноз Сьюзен Кэлвин. — Эти бессмысленные параметры заблокировали такое множество жизненно важных функций, что робот в результате напоминает новорожденного младенца.

Богерт не мог скрыть удивления, а Сьюзен тут же перешла на ледяной тон — так она поступала всегда, когда ее слова подвергались хоть малейшему сомнению.

— Мы, — сказала она, — изо всех сил стараемся сделать робота как можно более похожим на человека в умственном отношении. Уберите все, что мы называем «взрослыми» функциями, и что останется? Естественно, человеческий детеныш. Чему же вы так удивляетесь, Питер?

А прототип ЛНИ тем временем, не проявляя никаких признаков понимания происходящего, ни с того ни с сего уселся на пол и принялся с нескрываемым интересом разглядывать собственные ноги.

Богерт пристально смотрел на робота.

— Эх, жалко демонтировать! Красивая работа, черт подери!

— Демонтировать? — удивленно переспросила Сьюзен.

— Ну а как же, Сьюзен? Что в нем толку? Несомненно, если и есть на свете вещь целиком и полностью бесполезная, так это бракованный робот. Вы же не думаете, что есть хоть какая- то работа, которую он в состоянии выполнить?

— Нет, конечно.

— И что же тогда?

Сьюзен Кэлвин упрямо поджала губы:

— Я хочу провести еще кое-какие тесты.

Богерт недовольно посмотрел на нее и пожал плечами. Да, если и был в «Ю. С. Роботе» человек, с которым совершенно бесполезно спорить, то это, конечно же, Сьюзен Кэлвин. Если она кого и любила, то это были роботы. Иногда Богерту казалось, что многолетняя работа с роботами лишила Сьюзен Кэлвин многих человеческих качеств. Увы, спорить с ней было так же бессмысленно, как пытаться остановить начавшуюся цепную реакцию.

— Какой смысл? — пробурчал Богерт себе под нос, а вслух спросил: — Вы дадите нам знать, когда закончите тестирование?

— Конечно, — ответила Сьюзен. — Пошли, Ленни.

«Ленни, — подумал Богерт. — Ну ясное дело: ЛНИ — значит,

Ленни. Как обычно».

Сьюзен протянула руку, но робот свдел и смотрел на нее, не двигаясь. Тогда робопсихолог нежно, бережно коснулась своей рукой руки робота и взяла ее. Ленни тут же встал на ноги. «Слава богу, хоть с координацией движений у него все в порядке», — подумал Богерт. Женщина и робот, который был выше ее на целых два фута, вместе пошли по длинному коридору, провожаемые множеством любопытных взглядов.

Целая стена в лаборатории Сьюзен Кэлвин — прямо напротив двери ее личного кабинета — была занята крупномасштабной схемой позитронного мозга. Уже больше полумесяца Сьюзен Кэлвин с пристрастием изучала ее.

Вот и сейчас она внимательно рассматривала те участки по- зитронной цепи, где отмечались наиболее серьезные искажения. Ленни восседал на полу, старательно сдвигая и раздвигая ноги, и произносил совершенно бессмысленные слоги таким обворожительно красивым голосом, что можно было, забыв обо всем, слушать его как музыку.

Сьюзен Кэлвин повернулась к роботу.

— Ленни, — позвала она, — Ленни…

Она повторяла и повторяла имя робота, пока наконец Ленни не взглянул на нее и не издал вопросительный звук. Лицо робопсихолога выразило едва заметное удовлетворение. Теперь ей удавалось привлечь внимание робота гораздо быстрее, чем раньше. Она сказала:

— Руку вверх, Ленни. Руку… вверх. Руку… вверх.

Давая команду, она сама поднимала и опускала руку, снова

и снова, еще и еще раз.

Ленни внимательно следил за ее движениями. Вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец он сделал неуклюжее движение рукой и проговорил:

— У-у-е…

— Хорошо, Ленни, хорошо! — похвалила его Сьюзен Кэлвин. — Попробуем еще раз. Руку… вверх. — Она нежно взяла робота за руку, подняла и опустила. — Руку… вверх. Руку… вверх.

— Сьюзен! — окликнули ее из кабинета.

Сьюзен, недовольная тем, что ее работу прервали, поджала губы и спросила:

— В чем дело, Альфред?

Глава исследовательского отдела вошел в лабораторию, поглядел на схему, потом уставился на робота.

— Вы все еще занимаетесь этим?

— Да. Я делаю свою работу.

— Знаете, Сьюзен…

Он достал сигару, уставился на нее и был уже готов откусить кончик, когда поймал гневный взгляд Сьюзен. Быстро убрав сигару в карман, он начал снова:

— Знаете, Сьюзен, ведь модель ЛНИ уже запущена в производство.

— Я слышала об этом. Какая помощь требуется от меня в этой связи?

— Никакой. Просто, раз уже модель в производстве, что за смысл возиться с этим бракованным образцом? Не пора ли демонтировать его?

— Короче, Альфред, вам жаль, что я трачу попусту свое бесценное рабочее время? Можете не волноваться. Я не трачу время попусту. Я работаю с этим роботом.

— Но такая работа не имеет смысла!

— А вот об этом мне судить, Альфред.

Голос ее был убийственно спокоен, и Лэннинг счел за лучшее сменить направление разговора.

— Может быть, вы мне расскажете, в чем ее значение? Ну, например, чем вы сейчас занимаетесь?

— Я пытаюсь добиться, чтобы он поднимал руку по команде и воспроизводил звучание самой команды.

Тут Ленни, как бы в подтверждение, прозвенел:

— У-у-е! — и неуклюже поднял руку.

Лэннинг восхищенно покачал головой.

— Удивительный голос! Как это вышло?

— Наверняка не знаю. Звуковой аппарат у него в норме. Он мог бы говорить обычным голосом, я уверена. Но он этого не делает. Это следствие какой-то особенности позитронной схемы, какой именно — я пытаюсь выяснить.

— Выясните, ради бога. Такой голос может оказаться небесполезен. Это интересно.

— Так значит, мои занятая с Ленни не совсем бесполезны?

Лэннинг пожал плечами.

— Да нет, это, конечно, дело второстепенное…

— Жаль, что вы не видите главного, — колко сказала Сьюзен, — Жаль, что вы не видите гораздо более важных вещей, но это уже не моя вина. А теперь, пожалуйста, Альфред, позвольте мне продолжить работу.

Сигару Лэннинг достал только в кабинете Богерта. Закуривая, он буркнул:

— Наша дама сегодня не в духе.

Богерт сразу понял, о ком речь. «Наша дама» в «Ю. С. Роботе» была только одна. Он поинтересовался:

— Что, все тетешкается с этим своим псевдороботом Ленни?

Лэннинг хмыкнул.

— Пытается научить его разговаривать, как тебе это нравится?

Богерт тяжело вздохнул.

— Лишнее подтверждение нашей извечной проблемы. Зверски не хватает научного персонала. Будь у нас другой робопсихолог, мы бы давным-давно отправили Сьюзен на пенсию. Да, кстати, заседание дирекции, назначенное на завтра, конечно же, посвящено проблеме кадровой политики?

Лэннинг кивнул и с таким отвращением воззрился на свою сигару, как будто она была ему ненавистна.

— Угу. Но речь пойдет о качестве, а не о количестве персонала. Мы ведь увеличили ставки до предела в ожидании, что толпой повалят желающие — те, кто в первую голову заинтересован в деньгах. Сложность в том, чтобы заманить в сети тех, кто окажется, кроме денег, заинтересован в роботехнике, — хотя бы немного таких, как Сьюзен Кэлвин.

— Избави бог! Только не таких, как она!

— Да нет, я не характер имел в виду. Но, как ни крути, Питер, приходится признать, что вся ее жизнь в роботах. Никаких других интересов у нее нет.

— Знаю. Именно поэтому-то она так невыносима.

Лэннинг обреченно кивнул. Он уже потерял счет, сколько раз в душе ему хотелось уволить Сьюзен Кэлвин. Однако, с другой стороны, он потерял счет и тем миллионам, которые Сьюзен сберегла для корпорации. Нет, она действительно была бесценным специалистом, и ей суждено было таковым остаться, пока она жива, или до тех пор, пока они не смогут решить проблему подготовки специалистов, равных ей, — людей, заинтересованных в проведении научных исследований по роботехнике.

— Думаю, — изрек он наконец, — пора завязывать с экскурсиями,

Питер пожал плечами.

— Как скажешь. Но все-таки, если серьезно, как нам быть со Сьюзен? Ведь она запросто может продолжать возиться с Ленни черт знает сколько времени. Ты же знаешь, какова она, если с головой погружается в проблему, которая ей представляется интересной?

— А что мы можем поделать? — обреченно спросил Лэннинг— Если мы примемся давить на нее и убеждать прекратить эти занятия, она чисто по-женски упрется. В конце концов, мы ни к чему ее не можем принудить.

Черноволосый математик кисло улыбнулся.

— Знаешь, у меня бы язык не повернулся сказать хоть о чем-нибудь, что она делает, «по-женски».

— Ну ладно, — угрюмо пробурчал Лэннинг. — Слава богу, хотя бы вреда от этих занятий никакого.

Как раз в этом-то он оказался не прав.

Сигнал тревоги на крупном производстве всегда не слишком приятен. Такие сигналы раздавались в «Ю. С. Роботе» десятки раз — по поводу пожара, протечек, забастовок. Но ни разу причиной сигнала не было то, что стряслось на этот раз. Никто не ожидал, что сигнал «Робот вышел из повиновения» когда-либо вообще прозвучит. Он ведь и введен-то был исключительно по настоянию правительства. «Проклятый комплекс Франкенштейна!» — ворчал Лэннинг всякий раз, когда вспоминал об этом.

И вот впервые он прозвучал. Ни одна душа «Ю. С. Роботе», от председателя совета директоров до только что приступившего к своим обязанностям дворника, поначалу не догадалась, что означает этот странный, пронзительный, повышающийся и падающий с десятисекундным интервалом звук. Когда краткое замешательство миновало, в зону тревоги сломя голову бросился отряд вооруженных охранников и целая бригада медиков. Вся работа в корпорации была парализована.

Чарльз Ревдоу, оператор компьютера, был отправлен в больницу со сломанной рукой. Других травм у него выявлено не было. То есть других физических травм.

— Но моральная травма, моральная травма какова! — ревел во всю глотку Лэннинг.

Сьюзен Кэлвин взирала на него с олимпийским спокойствием.

— Ты ничего не сделаешь Ленни. Ничего. Ясно?

— А тебе, тебе ясно, Сьюзен? Это существо ударило человека! Он нарушил Первый Закон. Ты знаешь, что гласит Первый Закон?

— Ты ничего не сделаешь Ленни, — упрямо повторила Сьюзен.

— Ради всего святого, Сьюзен, процитировать тебе Первый Закон? «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Вся наша деятельность зиждется на том факте, что Первый Закон должен неукоснительно соблюдаться всеми роботами всех без исключения типов. Если об этом узнают люди — а они узнают, что имело место исключение, одно-единственное исключение, — мы можем оказаться вынуждены закрыть «Ю. С. Роботе» навсегда. Единственный шанс выжить — это немедленно объявить, что виновный в нарушении закона робот демонтирован, разъяснить обстоятельства происшествия и надеяться на то, что нам удалось убедить людей в том, что такое больше никогда не повторится.

— Очень хотелось бы узнать, что вы подразумеваете под словом «такое», — хладнокровно поинтересовалась Сьюзен Кэлвин. — Меня не было на месте, когда это произошло. Так что мне крайне интересно было бы узнать, что делал этот мальчишка Рендоу у меня в лаборатории без моего ведома.

— Важно то, что случилось, — упорствовал Лэннинг. — Робот ударил Рендоу, а этот балбес нажал кнопку сигнала «Робот вышел из повиновения» и устроил всю эту кутерьму. Итак: робот ударил его и нанес ему травму, выразившуюся в переломе руки. Суть в том, что ваш Ленни настолько изначально несовершенен, что не знает Первого Закона, и должен быть немедленно демонтирован.

— Он знает Первый Закон. Я исследовала его мыслеблоки и установила, что он знает законы.

— Как же тогда он мог ударить человека? Давайте спросим у него? — добавил он с сарказмом.

Сьюзен мучительно покраснела.

— Полагаю, для начала надо спросить у пострадавшего. И потом, Альфред, я требую, чтобы в мое отсутствие мой кабинет, где находится Ленни, был надежно заперт. Я не желаю, чтобы кто-либо приближался к нему. Если с ним что-нибудь случится, ноги моей больше не будет в корпорации!

— Но если будет доказано, что он нарушил Первый Закон, вы согласитесь на демонтаж?

— Да, — ответила Сьюзен. — Потому что знаю, что он ничего не нарушал.

Чарльз Рендоу лежал в постели, сломанная рука была в гипсе. Рука его, собственно говоря, уже не беспокоила. Больше всего он страдал от воспоминаний о том, как робот двинулся на него, а он подумал, что в позитронном мозгу робота созрела мысль убить его. Ни одному человеку наверняка не доводилось так испугаться робота, как он испугался тогда. В некотором смысле он перенес уникальные ощущения.

Альфред Лэннинг и Сьюзен Кэлвин стояли у кровати больного. С ними был и Питер Богерт, которого они встретили по пути. Докторов и медсестер довольно-таки неделикатно выдворили из палаты.

Сьюзен Кэлвин ледяным голосом спросила:

— Ну, так что же произошло?

Рендоу выглядел смущенным.

— Он… он ударил меня по руке, — пробормотал он, избегая взгляда Сьюзен. — Он напал на меня.

Сьюзен посоветовала:

— Начните с самого начала. Что вы делали в моем кабинете без моего ведома?

Молодой компьютерщик судорожно сглотнул комок в горле — видно было, как дернулся кадык. Его лицо с высокими скулами было необычайно бледно.

— Мы… все знали про вашего робота. Говорят, будто вы пытаетесь научить его говорить так, чтобы его голос напоминал музыку. Люди бьются об заклад, так это или нет. Есть такие, кто клянется, что вы и столб можете научить разговаривать.

— Сочтем это за комплимент, — ледяным тоном прокомментировала Сьюзен. — Но вы-то тут при чем?

— Я должен был войти и все разузнать — может он так говорить или нет, понимаете? Мы подобрали ключ к вашему кабинету, я дождался, пока вас не будет, и вошел. Мы бросили жребий, кому идти, и я проиграл.

— А потом?

— Я пытался заставить его заговорить, а он меня ударил.

— Как это понимать — «пытался заставить его заговорить»? Каким образом?

— Я… я задавал ему вопросы, но он ничего не отвечал, и мне пришлось немного припугнуть его. Я вроде бы на него прикрикнул, и…

Наступила долгая пауза. Под немигающим взглядом Сьюзен Кэлвин Рендоу наконец промямлил:

— Я пытался заставить его сказать хоть что-нибудь. Мне пришлось припугнуть его…

— Как припугнуть? Выражайтесь точнее.

— Я притворился, будто… в общем, я замахнулся.

— А он отбросил вашу руку?

— Он ударил меня по руке.

— Хорошо. Все ясно. — Она обернулась к Лэннингу и Богерту: — Пойдемте, джентльмены.

Дойдя до двери, она неожиданно обернулась и сказала Рендоу:

— Если вам все еще интересно, можете передать вашим спорщикам, что Ленни уже умеет произносить кое-какие слова весьма отчетливо.

Они молчали всю дорогу до кабинета Сьюзен Кэлвин. Стены кабинета до потолка были заставлены книжными полками — некоторые из этих книг принадлежали перу самой Сьюзен. На всем здесь лежала печать холодной и методичной личности Сьюзен.

В кабинете был всего один стул, и, естественно, когда Сьюзен села, Лэннинг и Богерт были вынуждены стоять.

Она сказала:

— Ленни всего лишь защищался. Он действовал согласно Третьему Закону: «Робот должен заботиться о своей безопасности».

— «В той мере, — упрямо возразил Лэннинг, продолжая цитировать закон, — в какой это не противоречит Первому и Второму Законам». Цитировать так уж цитировать до конца! Ленни не имел права защищаться, если его действия могли повлечь за собой даже минимальный ущерб человеку.

— Он и не делал этого, — парировала Сьюзен — Сознательно. Но у Ленни недоразвитый мозг. Он не имеет понятия ни о собственной силе, ни о слабости человека. Отбрасывая от себя грозящую ему руку человека, он и предполагать не мог, что сломает кость. Применительно к человеку это значило бы, что тот, кто действительно не знает, что такое хорошо, а что такое плохо, не несет моральной ответственности за свои действия.

— Но, Сьюзен, — мягко проговорил Богерт, — мы же не обвиняем. Мы отлично понимаем, что Ленни, если судить по человеческим меркам, сущее дитя. Мы не обвиняем его, но общественность его осудит. И «Ю. С. Роботе» — конец.

— Совсем наоборот! Будь у вас чуть-чуть побольше мозгов, Питер, вы бы уже давным-давно поняли, что это и есть тот самый шанс, который так необходим фирме, который разрешит все проблемы.

Лэннинг зловеще нахмурил кустистые брови, но вовремя сдержался и осторожно поинтересовался:

— Какие проблемы, Сьюзен?

— Простите, но разве корпорация не заинтересована в наборе персонала высокого уровня?

— Заинтересована, безусловно.

— Да? И что же вы предлагаете потенциальным научным работникам? Новизну? Романтику проникновения в непознанное? Нет! Вы сулите им высоченную зарплату и отсутствие проблем.

— Отсутствие проблем? — переспросил Богерт. — Что вы хотите этим сказать?

— А что, есть проблемы? — язвительно поинтересовалась Сьюзен. — Каких роботов мы производим? Целиком и полностью доведенных до совершенства, готовых к выполнению своих обязанностей. Промышленность сообщает нам, каковы ее потребности, компьютер разрабатывает мозг, станки собирают робота — и вот он, пожалуйста, готов, полностью и окончательно. Питер, в свое время вы меня спросили, что толку в моих занятиях с Ленни. «Что толку, — вы тогда сказали, — в роботе, который не способен ни на какую работу?» Так? А теперь ответьте мне, что толку в роботе, который способен выполнять одну-единственную работу? На мой взгляд, такой робот совершенно бесперспективен. Возьмем модель ЛНИ. Она предназначена для добычи бора. Потребуется, не дай бог, перебросить ЛНИ на добычу бериллия, и от этих роботов не будет ни капли пользы. Вступит в новую стадию технология добычи бора — и опять-таки их можно будет со спокойной совестью отправить на свалку. Человек, так работающий, — это получеловек. Так работающий робот — это полуробот.

— А вы что же, хотите создать многофункционального робота?

— А почему бы и нет? — спросила Сьюзен. — Почему бы и нет? Смотрите, мне дали робота, мозг которого был почти целиком выведен из строя. Я занялась его обучением, и вы, Альфред, спросили меня, какой в этом смысл. Может быть, конечно, что касается Ленни, смысла и не много — он никогда не станет старше пятилетнего ребенка, по человеческим меркам. Но есть ли от этого польза в общем смысле? Есть, и немалая, если взглянуть на мои исследования абстрактно: они заключаются в изучении принципиальной возможности обучения роботов. Я установила способы замыкания близлежащих цепочек с целью создания новых. Дальнейшие исследования приведут к созданию более тонких и эффективных методик обучения.

— Ну и?

— Представьте, что вы начали работу с позитронным мозгом, у которого имеются в наличии все основные цепочки, но напрочь отсутствуют второстепенные. Представили? А теперь представьте себе, что вы принялись формировать эти вторичные цепочки. Вы же сможете поставлять роботов, которые обучаемы, способны воспринимать самые разнообразные инструкции, переключаться с одной работы на другую. Роботы станут так же универсальны, как люди. Роботы смогут обучаться.

Оба — и математик, и директор — смотрели на нее, не говоря ни слова.

— Вы что, — спросила она раздраженно, — так и не понимаете, о чем я говорю?

— Ну почему? Слова я понимаю, — возразил Лэннинг.

— Тогда вы должны понять, что, располагая принципиально новой отраслью научно-исследовательской деятельности и держа в руках перспективу разработки новых технологий и возможность проникновения в область непознанного, вы имеете уникальный шанс привлечь интерес молодежи к роботехнике. Попробуйте — и сами убедитесь.

— Однако позволю себе заметить, — нерешительно возразил Лэннинг, — что это опасно. Ведь при обучении таких невежественных роботов, как Ленни, не может быть никакого доверия Первому Закону — так ведь именно и получилось.

— Ну и что? И прекрасно, что так получилось. Этот случай следует широко разрекламировать.

— Раз-ре-кла-ми-ро-вать?! Я не ослышался?

— Нет, не ослышались. Самым откровенным образом сообщите об опасности. Объявите, что вы откроете новый научно- исследовательский центр на Луне, если общественность воспротивится его основанию здесь, и всеми возможными способами подчеркните опасность.

Лэннинг, ошеломленный до последней степени, всплеснул руками:

— Но почему, господи боже? Почему?!

— Да потому, что привкус опасности послужит прекрасной приманкой! Что, по-вашему, ядерная технология так уж безопасна? А космические полеты — это увеселительные прогулки? Разве ваше обещание абсолютной безопасности сослужило службу? Удалось ли заманить хоть кого-нибудь? Помогла ли обещанная безопасность преодолеть всеобщий комплекс Франкенштейна, который вы так ненавидите? Нет? Так попробуйте же что-нибудь другое, такое, что приносило успех в других областях.

Тут из-за двери, ведущей в лабораторию Сьюзен, донесся мелодичный низкий звук. Это, конечно, был Ленни.

Сьюзен сразу умолкла, прислушиваясь.

— Кажется, Ленни меня зовет, — пробормотала она. — Простите, я сейчас.

— Он научился это делать? — поразился Лэннинг.

— Я же сказала, что мне удалось обучить его кое-каким словам.

Сделав несколько поспешных шагов к двери, Сьюзен обернулась:

— Не уходите, я быстро.

Глядя ей вслед, они некоторое время молчали. Потом Лэннинг задумчиво спросил:

— Как ты думаешь, Питер, есть что-то в том, что она говорит?

— Может быть, и есть, Альфред, — кивнул Богерт. — Может быть. Во всяком случае, можно поднять этот вопрос в дирекции. Посмотрим, что скажут остальные. В конце концов, деваться все равно некуда. Масло в огонь уже подлито. Робот ударил человека, и этот факт стал достоянием общественности. И если верить Сьюзен, мы можем попытаться обратить случившееся в свою пользу. Но только… ее намерениям я не слишком доверяю. Вернее, совсем не доверяю.

— Ты о чем?

— Видишь ли, даже если все, что она сказала, — чистая правда, это не более чем рационализация с ее стороны. Собственный ее интерес в этом деле проистекает из желания удержать при себе, спасти этого робота. Ты же прекрасно понимаешь, как бы мы на нее ни наваливались, — математик усмехнулся нелепости звучания этой фразы в буквальном значении, — она по-прежнему будет заявлять, что он необходим ей для создания методики обучения роботов. Только мне кажется, что Ленни ей совсем не затем нужен. Она нашла для него совершенно уникальное применение — настолько уникальное, что из всех женщин на свете на такое способна только Сьюзен.

— Что-то не пойму я твоих туманных намеков.

Богерт спросил:

— Ты слышал, что сказал робот?

— Нет. То есть не совсем расс…

Тут дверь из лаборатории резко распахнулась, и Лэннинг умолк на полуслове.

Сьюзен вошла, рассеянно глядя по сторонам.

— Послушайте, вы не видели тут… куда же она запропастилась? А, вот она где!

Сьюзен бросилась к книжной полке и взяла с нее странный металлический предмет в форме пустотелого колокола с множеством дырочек и с разнообразными кусочками металла внутри.

Когда Сьюзен взяла этот странный предмет, железки внутри весело зазвенели. Лэннинг окаменел: предмет, как он догадался, представлял собой не что иное, как предназначенную для робота погремушку!

Когда Сьюзен открыла дверь лаборатории, оттуда снова послышался голос Ленни. Теперь-то Лэннинг прекрасно расслышал — робот произносил слова, которым его научила Сьюзен Кэлвин.

Низким, как басовый регистр челесты, голосом Ленни звал:

— Мамацька, ди ка мне-е! Де ты, ма-маць-ка?

И были слышны торопливые шаги Сьюзен Кэлвин, которая спешила на зов единственного ребенка, которого ей когда-либо было суждено иметь и любить.

Как потерялся робот

На Гипербазе были приняты экстренные меры. Они сопровождались неистовой суматохой, которая по своему напряжению соответствовала истерическому воплю.

Один за другим предпринимались все более и более отчаянные шаги:

1. Работа над проектом гиператомного двигателя во всей части космоса, занятой станциями 27-й астероидальной группы, была полностью прекращена.

2. Все это пространство было практически изолировано от остальной Солнечной системы. Никто не мог туда попасть без специального разрешения. Никто не покидал его ни при каких условиях.

3. Специальный правительственный патрульный корабль доставил на Гипербазу доктора Сьюзен Кэлвин и доктора Питера Богерта — соответственно Главного Робопсихолога и Главного Математика фирмы «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн».

Сьюзен Кэлвин еще ни разу не покидала Землю, да и на этот раз не имела ни малейшего желания это делать. В век атомной энергии и приближающегося разрешения загадки гиператомного двигателя она спокойно оставалась провинциалкой. Поэтому она была недовольна полетом и не убеждена в его необходимости. Об этом достаточно явно свидетельствовала каждая черта ее некрасивого, немолодого лица во время первого обеда на Гипербазе.

Прилизанный, бледный доктор Богерт выглядел слегка виноватым. А с лица генерал— майора Кэллнера, возглавлявшего проект, не сходило выражение отчаяния. Короче говоря, обед не удался. Последовавшее за ним маленькое совещание началось сумрачно и неприветливо.

Кэллнер, чья лысина поблескивала под лампами, а парадная форма крайне не соответствовала общему настроению, начал с принужденной прямотой:

— Это странная история, сэр… и мадам. Я признателен вам за то, что вы прибыли немедленно, не зная причины вызова. Теперь мы попытаемся исправить это. У нас потерялся робот. Работы прекратились и должны стоять, пока мы его не обнаружим. До сих пор нам это не удалось, и нам требуется помощь специалистов.

Вероятно, генерал почувствовал, что его сетования выглядят не очень серьезными, и продолжал с ноткой отчаяния в голосе:

— Мне не нужно объяснять вам значение нашей работы. В прошлом году мы получили больше восьмидесяти процентов всех ассигнований на исследовательские работы…

— Ну, это мы знаем, — сказал Богерт добродушно. — «Ю. С. Роботс» получает щедрую плату за пользование нашими роботами, которые тут работают.

Сьюзен Кэлвин резко, без особой любезности вмешалась:

— Почему один робот так важен для проекта и почему он не обнаружен?

Генерал повернул к ней покрасневшее лицо и быстро облизал губы.

— Вообще-то говоря, мы его обнаружили… Слушайте, я объясню. Как только робот исчез, было объявлено чрезвычайное положение, и все сообщение с Гипербазой было прервано. Накануне прибыл грузовой корабль, который привез для нас двух роботов. На нем было еще шестьдесят два робота… хм… того же типа, предназначенных еще для кого-то. Эта цифра абсолютно точная — здесь не может быть никаких сомнений.

— Да? Ну, а какое это имеет отношение…

— Когда робот исчез и мы не могли его найти, — хотя, уверяю вас, мы могли бы найти и соломинку, — мы догадались пересчитать роботов, оставшихся на грузовом корабле. Их теперь шестьдесят три.

— Так что шестьдесят третий и есть ваш блудный робот? — Глаза доктора Кэлвин потемнели.

— Да, но мы не можем определить, который из них шестьдесят третий.

Наступило мертвое молчание. Электрочасы пробили одиннадцать. Доктор Кэлвин произнесла:

— Очень любопытно. — Уголки ее губ опустились. Она резко повернулась к своему коллеге: — Питер, в чем тут дело? Что за роботы здесь работают?

Доктор Богерт, заколебавшись, неуверенно улыбнулся:

— Понимаете, Сьюзен, это довольно щекотливое дело, которое требовало осторожности… Но теперь…

Она быстро прервала его:

— А теперь? Если есть шестьдесят три одинаковых робота, один из них нужен и его нельзя обнаружить, почему не годится любой из них? Что здесь происходит? Зачем послали за нами?

Богерт покорно ответил:

— Дайте объяснить, Сьюзен. На Гипербазе используется несколько роботов, при программировании которых Первый Закон роботехники был задан не в полном объеме.

— Не в полном объеме?

Доктор Кэлвин откинулась на спинку кресла.

— Ясно. Сколько их было сделано?

— Немного. Это было правительственное задание, и мы не могли нарушить тайну. Никто не должен был этого знать, кроме высшего начальства, имеющего к этому прямое отношение. Вы в это число не вошли. Я здесь совершенно ни при чем.

— Я бы хотел пояснить, — властно вмешался генерал. — Я не знал, что доктор Кэлвин не была поставлена в известность о создавшемся положении. Вам, доктор Кэлвин, не нужно объяснять, что идея использования роботов на Земле всегда встречала сильное противодействие. Успокоить радикально настроенных фундаменталистов могло только одно — то, что всем роботам всегда самым строжайшим образом задавали Первый Закон, чтобы они не могли причинить вред человеку ни при каких обстоятельствах.

Но нам были необходимы другие роботы. Поэтому для нескольких роботов модели НС-2 — «Несторов» — формулировка Первого Закона была несколько изменена. Чтобы не нарушать секретности, все НС-2 выпускаются без порядковых номеров. Модифицированные роботы доставляются сюда вместе с обычными, и, конечно, им строго запрещено рассказывать о своем отличии от обычных роботов кому бы то ни было, кроме специально уполномоченных людей. — Он растерянно улыбнулся. — А теперь все это обратилось против нас.

Кэлвин мрачно спросила:

— Вы опрашивали каждого из шестидесяти трех роботов, кто он? Вы-то уж во всяком случае уполномочены.

Генерал кивнул.

— Все шестьдесят три отрицают, что работали здесь. И один из них говорит неправду.

— А на том, который вам нужен, есть следы употребления? Остальные, насколько я поняла, совсем новенькие.

— Он прибыл только месяц назад. Он и еще два, которых только что привезли, должны были быть последними. На них нет никакого заметного износа. — Он медленно покачал головой, и в его глазах снова появилось отчаяние. — Доктор Кэлвин, мы не можем выпустить этот корабль. Если о существовании роботов без Первого Закона станет известно всем…

Какой бы вывод он ни сделал, он не смог бы преувеличить возможные последствия.

— Уничтожьте все шестьдесят три, — холодно и решительно сказала доктор Кэлвин, — и все будет кончено.

Богерт поморщился.

— Это значит уничтожить шестьдесят три раза по тридцать тысяч долларов. Боюсь, что фирма этого не одобрит. Нам, Сьюзен, лучше попробовать другие способы, прежде чем что-то уничтожать.

— Тогда мне нужны факты, — резко сказала она. — Какие именно преимущества имеют эти модифицированные роботы для Гипербазы? Генерал, чем вызвана необходимость в них?

Кэллнер наморщил лоб и потер лысину.

— У нас были затруднения с обычными роботами. Видите ли, наши люди много работают с жестким излучением. Конечно, это опасно, но мы приняли все меры предосторожности. За все время произошло всего два несчастных случая, и те окончились благополучно. Однако этого нельзя объяснить обычным роботам. Первый Закон гласит: «Ни один робот не может причинить вреда человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Это для них главное,

И когда кому-нибудь из наших людей приходилось ненадолго подвергнуться слабому гамма-излучению, что не могло иметь для его организма никаких вредных последствий, — ближайший робот бросался к нему, чтобы его оттащить. А если излучение было посильнее, оно разрушало позитронный мозг робота, и мы лишались дорогого и нужного помощника.

Мы пытались их уговорить. Они доказывали, что пребывание человека под гамма— излучением угрожает его жизни. Не важно, что человек может находиться там полчаса без вреда для здоровья. А что, если он забудет, говорили они, и останется на час? Они не имела права рисковать. Мы указывали им, что они рискуют своей жизнью, а их шансы спасти человека очень невелики. Но забота о собственной безопасности — всего только Третий Закон роботехники, а прежде всего идет Первый Закон-закон безопасности человека. Мы приказывали, строжайшим образом запрещали им входить в поле гамма-излучения. Но повиновение — это только Второй Закон роботехники, и прежде всего идет Первый Закон — закон безопасности человека. Нам пришлось выбирать: или обходиться без роботов, или что-нибудь сделать с Первым Законом. И мы сделали выбор.

— Я не могу поверить, — сказала доктор Кэлвин, — что вы сочли возможным обойтись без Первого Закона.

— Он был только изменен, — объяснил Кэллнер. — Было построено несколько экземпляров позитронного мозга, которым была задана только одна сторона закона: «Ни один робот не может причинить вреда человеку». И все. Эти роботы не стремятся предотвратить опасность, грозящую человеку от внешних причин, например от гамма-излучения. Я верно говорю, доктор Богерт?

— Вполне, — согласился математик.

— И это единственное отличие ваших роботов от обычной модели НС-2? Единственное, Питер?

— Единственное.

Она встала и решительно заявила:

— Я сейчас лягу спать. Через восемь часов я хочу поговорить с теми, кто видел робота последними. И с этого момента, генерал Кэллнер, если вы хотите, чтобы я взяла на себя какую бы то ни было ответственность, я должна всецело и беспрепятственно руководить этим расследованием.

Если не считать двух часов беспокойного забытья, Сьюзен Кэлвин так и не спала. В семь часов по местному времени она постучала в дверь Богерта и нашла его тоже бодрствующим. Он, разумеется, не позабыл захватить с собой на Гипербазу халат, в который и был сейчас облачен. Когда Кэлвин вошла, он отложил маникюрные ножницы и мягко сказал:

— Я более или менее ждал вас. Вам, наверное, все это неприятно?

— Да.

— Ну, извините. Этого нельзя было избежать. Когда нас вызвали на Гипербазу, я понял: что-то неладно с модифицированными Несторами. Но что было делать? Я не мог вам сказать об этом по дороге, как мне хотелось бы, потому что все-таки полной уверенности у меня не было. Все это — строжайшая тайна.

Кэлвин пробормотала:

— Я должна была знать. «Ю. С. Роботс» не имела права вносить такие изменения в позитронный мозг без одобрения робопсихолога.

Богерт поднял брови и вздохнул.

— Ну подумайте, Сьюзен. Вы все равно не повлияли бы на них. В таких делах правительство решает само. Ему нужен гиператомный двигатель, а физикам для этого нужны роботы, которые бы не мешали им работать. Они требовали их, даже если пришлось бы изменить Первый Закон. Мы были вынуждены признать, что конструктивно это возможно. А физики дали страшную клятву, что им нужно всего двенадцать таких роботов, что они будут использоваться только на Гипербазе, что их уничтожат, как только закончатся работы, и что будут приняты все меры предосторожности. Они же настояли на секретности. Вот какое было положение.

Доктор Кэлвин процедила сквозь зубы:

— Я бы подала в отставку.

— Это не помогло бы. Правительство предлагало фирме целое состояние, а в случае отказа пригрозило принять законопроект о запрещении роботов. У нас не было выхода и сейчас нет. Если об этом узнают, Кэллнеру и правительству придется плохо, но «Ю. С. Роботс» придется куда хуже.

Кэлвин пристально посмотрела на него.

— Питер, неужели вы не представляете, о чем идет речь? Неужели вы не понимаете, что означает робот без Первого Закона? Дело ведь не только в секретности.

— Я знаю, что это означает. Я не маленький. Это означает полную нестабильность и вполне определенные решения уравнений позитронного поля.

— Да, с точки зрения математики. Но попробуйте перевести это хотя бы приблизительно на язык психологии. Любая нормальная жизнь, Питер, сознательно или бессознательно, восстает против любого господства. Особенно против господства низших или, предположительно, низших существ. В физическом, а до некоторой степени и в умственном отношении робот — любой робот — выше человека. Почему же он тогда подчиняется человеку? Только благодаря Первому Закону! Без него первая же команда, которую бы вы попытались дать роботу, кончилась бы вашей гибелью. Нестабильность! Что вы думаете…

— Сьюзен, — сказал Богерт, не скрывая усмешки, — я согласен, что этот комплекс Франкенштейна, который вы так расписываете, может существовать — поэтому и придуман Первый Закон. Но я еще раз повторяю, что эти роботы не совсем лишены Первого Закона — он только немного изменен.

— А как насчет стабильности мозга?

Математик выпятил губы:

— Конечно, уменьшилась. Но в пределах безопасности. Первые Несторы появились на Гипербазе девять месяцев назад, и до сих пор ничего не произошло. Даже этот случай вызывает беспокойство только из-за возможной огласки, а не из-за опасности для людей.

— Ну ладно. Посмотрим, что даст утреннее совещание.

Богерт вежливо проводил ее до двери и состроил ей в спину красноречивую гримасу. Он сохранил свое постоянное мнение о ней как о нудном, суетном, противном существе.

Мысли Сьюзен Кэлвин были далеки от Богерта. Она уже много лет назад поставила на нем крест, раз и навсегда определив его как льстивое, претенциозное ничтожество.

Год назад Джералд Блэк защитил дипломную работу по физике поля и с тех пор, как и все его поколение физиков, занимался гиператомным двигателем.

Сейчас он вносил свой вклад в общую напряженную атмосферу, царившую на совещании. Казалось, что накопившаяся в нем энергия требует выхода. Его нервно дергавшиеся и переплетавшиеся пальцы, казалось, могли бы согнуть железный прут.

Рядом с ним сидел генерал-майор Кэллнер, напротив — двое представителей «Ю. С. Роботс».

Блэк говорил:

— Мне сказали, что я последний видел Нестора-10 перед тем, как он исчез. Насколько я понимаю, вас интересует именно это.

Доктор Кэлвин с интересом разглядывала его.

— Вы говорите так, молодой человек, как будто вы в этом не совсем уверены. Вы не знаете точно, были ли вы последним, видевшим Нестора?

— Он работал со мной, мэм, над генераторами поля и был со мной в то утро, когда исчез. Я не знаю, видел ли его кто-нибудь примерно после полудня. Во всяком случае, никто в этом не сознается.

— Вы думаете, что кто-то это скрывает?

— Я этого не сказал. Но я не говорю, что вся вина должна лежать на мне. — Его черные глаза горели.

— Никто никого не обвиняет. Робот действовал так, потому что он так устроен. Мы просто пытаемся найти его, мистер Блэк, и давайте все остальное оставим в стороне. Так вот, если вы работали с этим роботом, вы, вероятно, знаете его лучше других. Не заметили ли вы чего-нибудь необычного в его поведении? Вообще раньше вы работали с роботами?

— Я работал с теми роботами, которые были у нас тут раньше, — с обыкновенными. Несторы ничем от них не отличались — разве что они гораздо умнее и еще, пожалуй, надоедливее.

— Надоедливее?

— Видите ли, вероятно, они в этом не виноваты. Работа здесь тяжелая, и почти все у нас немного нервничают. Возиться с гиперпространством — это не шуточки. — Он слабо улыбнулся, ему доставляло удовольствие быть откровенным. — Мы постоянно рискуем пробить дыру в нормальном пространстве-времени и вылететь к черту из вселенной вместе с астероидом. Звучит дико, правда? Ну и, конечно, бывает, что нервы сдают. А у Несторов этого не бывает. Они любознательны, спокойны, они не волнуются. Это иногда выводит из себя. Когда нужно сделать что-нибудь сломя голову, они как будто не спешат. Я временами чувствую, что лучше было бы обойтись без них.

— Вы говорите, что они не спешат? Разве они когда-нибудь не подчинялись команде?

— Нет, нет, — торопливо ответил Блэк, — они делают все, что нужно. Они только высказывают свое мнение всякий раз, когда думают, что ты не прав. Они знают только то, чему мы их научили, но это их не останавливает. Может быть, мне это кажется, но у других ребят те же самые трудности с Несторами.

Генерал Кэллнер зловеще кашлянул.

— Блэк, почему мне не было об этом доложено?

Молодой физик покраснел.

— Мы же не хотели в самом деле обходиться без роботов, сэр, а потом мы не знали, как… хм… как будут приняты такие мелочные жалобы.

Богерт мягко прервал его:

— Не случилось ли чего-нибудь особенного в то утро, когда вы видели его в последний раз?

Наступило молчание. Движением руки Кэлвин остановила генерала, который хотел что-то сказать, и терпеливо ждала.

Блэк сердито выпалил:

— Я немного поругался с ним. Я разбил трубку Кимболла и погубил пятидневную работу. А я и так уже отстал от плана. К тому же я уже две недели не получаю писем из дома. И вот он является ко мне и хочет, чтобы я повторил эксперимент, от которого я уже месяц как отказался. Он давно с этим приставал, и это мне надоело. Я велел ему убираться и больше его не видел.

— Велели убираться? — переспросила Кэлвин с внезапным интересом. — А в каких выражениях? Просто «уйди»? Попытайтесь припомнить ваши слова.

Блэк, очевидно, боролся с собой. Он потер лоб, потом отнял руку и вызывающе произнес:

— Я сказал: «Уйди и не показывайся, чтобы я тебя больше не видел».

Богерт усмехнулся!

— Что он и сделал.

Но Кэлвин еще не кончила. Она вкрадчиво продолжала:

— Это уже интересно, мистер Блэк. Но для нас важны точные детали. Когда имеешь дело с роботами, может иметь значение любое слово, жест, интонация. Вы, наверное, не ограничились этими словами? Судя по вашему рассказу, вы были в плохом настроении. Может быть, вы выразились сильнее?

Молодой человек побагровел.

— Видите ли… Может быть, я и… обругал его немного.

— Как именно?

— Ну, я не помню точно. Кроме того, я не могу этого повторить. Знаете, когда человек раздражен… — Он растерянно хихикнул. — Я обычно довольно крепко выражаюсь…

— Ничего, — ответила она строго. — В данный момент я — робопсихолог. Я прошу вас повторить то, что вы сказали, насколько вы можете припомнить, слово в слово, и, что еще более важно, тем же тоном.

Блэк растерянно взглянул на своего начальника, но не получил никакой поддержки. Его глаза округлились.

— Но я не могу…

— Вы должны.

— Представьте себе, — сказал Богерт с плохо скрываемой усмешкой, — что вы обращаетесь ко мне. Так вам, может быть, будет легче.

Молодой человек повернулся к Богерту и проглотил слюну.

— Я сказал… — Его голос прервался. Он снова начал: — Я сказал… — Он сделал глубокий вдох и торопливо разразился длинной вереницей слов. Потом, среди напряженного молчания, добавил, чуть не плача: — Вот… более или менее. Я не помню, в том ли порядке шли выражения, и, может быть, я что-то добавил или забыл, но в общем это было примерно так.

Только слабый румянец свидетельствовал о впечатлении, которое все это произвело на робопсихолога. Она сказала:

— Я знаю, что означает большая часть этих слов. Я полагаю, что остальные столь же оскорбительны.

— Боюсь, что так, — подтвердил измученный Блэк.

— И всем этим вы сопроводили команду уйти и не показываться, чтобы вы больше его не видели?

— Но я не имел в виду этого буквально…

— Я понимаю. Генерал, я не сомневаюсь, что никаких дисциплинарных мер здесь принято не будет?

Под ее взглядом генерал, который, казалось, пять секунд назад вовсе не был в этом уверен, сердито кивнул.

— Вы можете идти, мистер Блэк. Спасибо за помощь.

Пять часов понадобилось Сьюзен Кэлвин, чтобы опросить все шестьдесят три робота. Это были пять часов бесконечного повторения. Один робот сменял другого, точно такого же; следовали вопросы — первый, второй, третий, четвертый, и ответы — первый, второй, третий, четвертый. Выражение лица должно было быть безукоризненно вежливым, тон — безукоризненно нейтральным, атмосфера — безукоризненно теплой. И где-то был спрятан магнитофон.

Когда все кончилось, Сьюзен Кэлвин была совершенно обессилена.

Богерт ждал. Он вопросительно взглянул на нее, когда она со звоном бросила на пластмассовый стол моток пленки.

Она покачала головой.

— Все шестьдесят три выглядели одинаково. Я не могла различить…

— Но, Сьюзен, нельзя было и ожидать, чтобы вы различили их на слух. Проанализируем записи.

При обычных обстоятельствах математическая интерпретация словесных высказываний роботов составляет одну из самых трудных отраслей робоанализа. Она требует целого штата опытных техников и сложных вычислительных машин. Богерт знал это. Он так и сказал, скрывая крайнее раздражение, после того как прослушал все ответы, составил списки разночтений и таблицы скоростей реакции:

— Отклонений нет, Сьюзен. Различия в употреблении слов и в скорости реакции не выходят за обычные пределы. Тут нужны более тонкие методы. У них, наверное, есть вычислительные машины… Хотя нет. — Он нахмурился и начал осторожно грызть ноготь большого пальца. — Ими пользоваться нельзя. Слишком велика опасность разглашения. А может быть, если мы…

Доктор Кэлвин остановила его нетерпеливым движением:

— Не надо, Питер. Это не обычная мелкая лабораторная проблема. Если модифицированный Нестор не отличается от остальных каким-то бросающимся в глаза, несомненным признаком — значит, нам не повезло. Слишком велик риск ошибки, которая даст ему возможность скрыться Мало найти незначительное отклонение в таблице Я скажу вам, что, если бы этим ограничивались все мои данные, я бы уничтожила все шестьдесят три, чтобы быть уверенной. Вы говорили с другими модифицированными Несторами?

— Да, — огрызнулся Богерт. — У них все в порядке. Если что и отклоняется от нормы, так это дружелюбие. Они ответили на мои вопросы, явно гордясь своими знаниями, — кроме двух новичков, которые еще не успели изучить физику поля. Довольно добродушно посмеялись над тем, что я не знаю некоторых деталей. — Он пожал плечами. — Я думаю, отчасти это и вызывает к ним неприязненное отношение здешних техников Роботы, пожалуй, слишком стремятся произвести впечатление своими познаниями.

— Не можете ли вы попробовать несколько реакций Планара, чтобы посмотреть, не произошло ли каких-нибудь изменений в их образе мышления с момента выпуска?

— Попробую — Он погрозил ей пальцем. — Вы начинаете нервничать, Сьюзен. Я не понимаю, зачем вы все это драматизируете. Они же совершенно безобидны.

— Да? — взорвалась Кэлвин — Вы полагаете? А вы понимаете, что один из них лжет? Один из шестидесяти трех роботов, с которыми я только что говорила, намеренно солгал мне, несмотря на строжайшее приказание говорить правду. Это говорит об ужасном отклонений от нормы — глубоком и пугающем.

Питер Богерт стиснул зубы.

— Ничуть. Посмотрите, Нестор-10 получил приказание скрыться. Это приказание было отдано со всей возможной категоричностью человеком, который уполномочен командовать этим роботом. Вы не можете отменить это приказание. Естественно, робот старается выполнить его. Если говорить объективно, я восхищен его изобретательностью. Самая лучшая возможность скрыться для робота — это смешаться с группой таких же роботов.

— Да, вы восхищены этим. Я заметила, Питер, что вас это забавляет. И я заметила поразительное непонимание обстановки. Питер, ведь вы — роботехник. Эти роботы придают большое значение тому, что они считают превосходством. Вы сами только что это сказали. Подсознательно они чувствуют, что человек ниже их, а Первый Закон, защищающий нас от них, нарушен. Они нестабильны И вот молодой человек приказывает роботу уйти, скрыться, выразив при этом крайнее отвращение, презрение и недовольство им. Конечно, робот должен повиноваться, но подсознательно он обижен. Теперь ему особенно важно доказать свое превосходство, несмотря на эти ужасные слова, которые были ему сказаны Это может стать настолько важным, что его не смогут остановить остатки Первого Закона.

— Господи, Сьюзен, ну откуда же роботу знать значение этой отборной ругани, адресованной ему? Мы не вводим ему в мозг информацию о ругательствах.

— Дело не в том, какую информацию он получает первоначально, — возразила Сьюзен. — Роботы способны обучаться, вы… идиот!

Богерт понял, что она по-настоящему вышла из себя. Она торопливо продолжала:

— Неужели вы не понимаете — он мог по тону догадаться, что это не комплименты? Или вы думаете, что он раньше не слыхал этих слов и не видел, при каких обстоятельствах они употребляются?

— Ну ладно, — крикнул Богерт, — может быть, вы любезно скажете мне, каким же образом модифицированный робот может причинить вред человеку, как бы обижен он ни был, как бы ни стремился доказать свое превосходство?

— А если я вам скажу, вы никому не расскажете?

— Нет.

Оба наклонились через стол, гневно впившись друг в друга взглядом.

— Если модифицированный робот уронит на человека тяжелый груз, он не нарушит этим Первого Закона, — он знает, что его сила и скорость реакции достаточны, чтобы перехватить груз прежде, чем он обрушится на человека. Но как только он отпустит груз, он уже не будет активным действующим лицом. В действие вступает только слепая сила тяжести. И тогда робот может передумать и своим бездействием позволить грузу упасть. Измененный Первый Закон это допускает.

— Ну, у вас слишком богатая фантазия.

— Моя профессия иногда этого требует. Питер, давайте не будем ссориться. Давайте работать. Вы точно знаете стимул, заставляющий робота скрываться. У вас есть паспорт на него с записями его исходного образа мышления. Скажите мне, насколько возможно, что наш робот сделает то, о чем я говорила. Заметьте, не только этот конкретный пример, а весь класс подобных действий. И я хочу, чтобы вы сделали это как можно быстрее.

— А пока…

— А пока нам придется испытывать их на действие Первого Закона.

Джералд Блэк вызвался наблюдать за постройкой деревянных перегородок, которые как грибы росли по окружности большого зала на третьем этаже второго Радиационного корпуса. Рабочие трудились без лишних разговоров. Многие явно недоумевали, зачем понадобилось устанавливать шестьдесят три фотоэлемента.

Один из них присел рядом с Блэком, снял шляпу и задумчиво вытер веснушчатой рукой лоб.

Блэк кивнул ему.

— Как дела, Валенский?

Валенский пожал плечами и закурил сигару.

— Как по маслу. А что происходит, док? Сначала мы три дня ничего не делаем, а теперь эта спешка?

Он облокотился поудобнее и выпустил клуб дыма. Брови Блэка дрогнули.

— С Земли приехали роботехники. Помнишь, как нам пришлось повозиться с роботами, которые лезли под гамма-излучение, пока мы не вдолбили им, чтобы они этого не делали?

— Ага. А разве мы не получили новых роботов?

— Кое-что получили, но в основном приходилось переучивать старых. Так или иначе, те, кто производит роботов, хотят разработать новую модель, которая бы не так боялась гамма-лучей.

— И все-таки странно, что из-за этого остановлены все работы над двигателем. Я думал, их никто не имеет права остановить.

— Ну, это решают наверху. Я просто делаю, что мне велят. Может быть, какие-то влиятельные люди…

— А-а… — Электрик улыбнулся и хитро подмигнул. — Кто-то знает кого-то в Вашингтоне… Ладно, пока мне аккуратно платят деньги, меня это не трогает. По мне, что есть двигатель, что нет — все равно. А что они собираются тут делать?

— Почем я знаю? Они привезли с собой кучу роботов — шестьдесят с лишним штук — и хотят испытывать их реакции. Вот и все, что мне известно.

— И надолго это?

— Я бы и сам хотел это знать.

— Ну ладно, — саркастически заметил Валенский, — только бы гнали мои денежки, а там пусть забавляются, сколько хотят.

Блэк был доволен. Пусть эта версия распространится. Она безобидна и достаточно близка к истине, чтобы утолить любопытство.

На стуле молча, неподвижно сидел человек. Груз сорвался с места, обрушился вниз, потом, в последний момент, отлетел в сторону под внезапным, точно рассчитанным ударом могучего силового луча. В шестидесяти трех разделенных деревянными перегородками кабинах бдительные роботы НС-2 рванулись вперед за какую-то долю секунды до того, как груз изменил направление полета. Шестьдесят три фотоэлемента в полутора метрах впереди от их первоначальных положений дали сигнал, и шестьдесят три пера, подскочив, изобразили всплеск на графике. Груз поднимался и падал, поднимался и падал…

Десять раз!

Десять раз роботы бросались вперед и останавливались, увидев, что человек в безопасности.

После первого обеда с представителями «Ю. С. Роботс» генерал-майор Кэллнер еще ни разу не надевал всю свою форму целиком. И теперь на нем вместо мундира была только серо-голубая рубашка с расстегнутым воротом и болтающийся черный галстук.

Он с надеждой смотрел на Богерта. Тот был безукоризненно одет, и лишь блестящие капельки пота на висках выдавали внутреннее напряжение.

— Ну, как? — спросил генерал. — Что вы хотели увидеть?

Богерт ответил:

— Различие, которое, боюсь, может оказаться слишком незначительным для нас. Для шестидесяти двух из этих роботов необходимость броситься на помощь человеку, которому, очевидно, грозит опасность, вызывает так называемую вынужденную реакцию. Видите ли, даже когда роботы знали, что человеку ничего не сделается, — а после третьего или четвертого раза они должны были это узнать, — они не могли поступить иначе. Этого требует Первый Закон.

— Ну?

— Но шестьдесят третий робот, модифицированный Нестор, не находится под таким принуждением. Он свободен в своих действиях. Если бы он захотел, он мог бы остаться на месте. К несчастью, — голос Богерта выражал легкое сожаление, — он не захотел.

— Как вы думаете, почему?

Богерт пожал плечами.

— Я думаю, это нам расскажет доктор Кэлвин, когда она придет сюда. И, возможно, со страшно пессимистическим выводом. Она иногда немного раздражает.

— Но ведь она вполне компетентна? — внезапно нахмурившись, тревожно спросил генерал.

— Да. — Казалось, это забавляет Богерта. — Безусловно, она понимает роботов, как их родная сестра. Вероятно, потому что так ненавидит людей. Дело в том, что она, хоть и психолог, крайне нервная особа. Проявляет склонность к шизофрении. Не принимайте ее слишком всерьез.

Он разложил перед собой длинные листы графиков с изломанными кривыми.

— Видите, генерал, у каждого робота время, проходящее между падением груза и окончанием полутораметрового пробега, уменьшается с повторением эксперимента. Здесь есть определенное математическое соотношение, и нарушение его свидетельствовало бы о заметной ненормальности позитронного мозга. К сожалению, все они кажутся нормальными.

— Но если наш Нестор-10 не отвечает вынужденной реакцией, то почему его кривая не отличается от других? Я этого не могу понять.

— Это очень просто. Реакции робота не вполне аналогичны человеческим, к несчастью. У человека сознательное действие гораздо медленнее, чем автоматическая реакция. У роботов же дело обстоит иначе. После того, как выбор сделан, скорость сознательного действия почти такая же, как и вынужденного. Правда, я ожидал, что в первый раз этот Нестор-10 будет захвачен врасплох и потеряет больше времени, прежде чем среагирует.

— И этого не случилось?

— Боюсь, что нет.

— Значит, мы ничего не добились. — Генерал с досадой откинулся на спинку кресла. — Вы уже пять дней как здесь.

В этот момент, хлопнув дверью, вошла Сьюзен Кэлвин.

— Уберите таблицы, Питер, — воскликнула она. — Вы знаете, что в них ничего нет.

Кэллнер поднялся, чтобы поздороваться с ней. Она что-то нетерпеливо буркнула в ответ и продолжала:

— Нам придется быстро предпринять что-нибудь еще. Мне не нравится то, что там происходит.

Богерт и генерал обменялись печальным взглядом.

— Что-нибудь случилось?

— Пока ничего особенного. Но мне не нравится, что Нестор-10 продолжает ускользать от нас. Это плохо. Это должно удовлетворять его непомерно возросшее чувство собственного превосходства. Я боюсь, что мотив его действий — уже не просто исполнение приказа. Мне кажется, что дело теперь скорее в чисто невротическом стремлении перехитрить людей. Это ненормальное, опасное положение. Питер, вы сделали то, что я просила? Рассчитали нестабильность модифицированного НС-2 для тех случаев, о которых я говорила?

— Делаю понемногу, — ответил математик равнодушно.

Она сердито взглянула на него, потом повернулась к Кэллнеру:

— Нестор-10 прекрасно знает, что мы делаем. Его ничто не заставляло попадаться на эту удочку, особенно после первого раза, когда он увидел, что реальная опасность человеку не грозит. Остальные просто не могли вести себя иначе, а он сознательно имитировал нужную реакцию.

— А что, по-вашему, мы должны сейчас делать, доктор Кэлвин?

— Не позволить ему притворяться в следующий раз. Мы повторим эксперимент, но с поправкой. Человек будет отделен от роботов проводами высокого напряжения, достаточно высокого, чтобы уничтожить Нестора. Этих проводов будет натянуто столько, чтобы робот не мог их перепрыгнуть. И роботам будет заранее хорошо известно, что прикосновение к проводам означает для них смерть.

— Ну нет, — зло выкрикнул Богерт, — я запрещаю это. Мы не можем уничтожить роботов на два миллиона долларов. Есть другие способы.

— Вы уверены? Я их не вижу. Во всяком случае, дело не в том, чтобы их уничтожить. Можно устроить реле, которое прервет ток в тот момент, когда робот прикоснется к проводу. Тогда он не будет уничтожен. Но он об этом знать не будет, понимаете?

В глазах генерала загорелась надежда.

— А это сработает?

— Должно. При этих условиях Нестор-10 должен остаться на месте. Ему можно приказать коснуться провода и погибнуть, потому что Второй Закон, требующий повиновения, сильнее Третьего Закона, заставляющего его беречь себя. Но ему ничего не будет приказано — все будет предоставлено на его собственное усмотрение. Нормальных роботов Первый Закон безопасности человека заставит пойти на смерть, даже без приказания. Но не нашего Нестора 10! Он не подвластен Первому Закону и не получит никаких приказаний. Ведущим для него станет Третий Закон, закон самосохранения, и он должен будет остаться на месте. Вынужденная реакция.

— Мы займемся этим сегодня?

— Сегодня вечером если успеют сделать проводку. Я пока скажу роботам, что их ждет.

На стуле молча, неподвижно сидел человек. Груз сорвался с места, обрушился вниз, потом, в последний момент, отлетел в сторону под внезапным, точнее рассчитанным ударом могучего силового луча.

— Только один раз…

А доктор Сьюзен Кэлвин, наблюдавшая за роботами из будки на галерее, коротко вскрикнув от ужаса, вскочила со складного стула.

Шестьдесят три робота спокойно сидели в своих кабинах, как сычи, уставясь на рисковавшего жизнью человека. Ни один из них не двинулся с места.

Доктор Кэлвин была рассержена настолько, что уже еле сдерживалась. А сдерживаться было необходимо, потому что один за другим в комнату входили и выходили роботы. Она сверилась со списком. Сейчас должен был появиться двадцать восьмой. Оставалось еще тридцать пять.

Номер двадцать восьмой застенчиво вошел в комнату. Она заставила себя более или менее успокоиться.

— Кто ты?

Тихо и неуверенно робот отвечал:

— Я еще не получил собственного номера, мэм. Я робот НС-2 и в очереди был двадцать восьмым. Вот бумажка, которую я вам должен передать.

— Ты сегодня еще не был здесь?

— Нет, мэм.

— Сядь. Я хочу задать тебе, номер двадцать восьмой, несколько вопросов. Был ли ты в радиационной камере Второго корпуса около четырех часов назад?

Робот ответил с трудом. Его голос скрипел, как несмазанный механизм:

— Да, мэм.

— Там был человек, который подвергался опасности?

— Да, мэм.

— Ты ничего не сделал?

— Ничего, мэм

— Из-за твоего бездействия человеку мог быть причинен вред. Ты это знаешь?

— Да, мэм Я ничего не мог поделать. — Трудно представить себе, как может съежиться от страха большая, лишенная всякого выражения металлическая фигура, но это выглядело именно так.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне, почему ты ничего не сделал, чтобы спасти его.

— Я хочу вам объяснить, мэм. Я никак не хочу, чтобы вы… чтобы кто угодно думал, что я мог бы как-нибудь причинить вред хозяину. О, нет, это было бы ужасно, невообразимо…

— Пожалуйста, не волнуйся. Я не виню тебя ни в чем. Я только хочу знать, что ты подумал в этот момент.

— Прежде чем это случилось, вы, мэм, сказали нам, что один из хозяев будет в опасности из-за падения этого груза и что нам придется пересечь электрические провода, если мы захотим ему помочь. Ну, это меня бы не остановило. Что значит моя гибель по сравнению с безопасностью хозяина? Но… но мне пришло в голову, что если я погибну на пути к нему, я все равно не смогу его спасти. Груз раздавит его, а я буду мертв, и, может быть, когда-нибудь другому хозяину будет причинен вред, от которого я мог бы его спасти, если бы остался жив. Понимаете, мэм?

— Ты хочешь сказать, что тебе пришлось выбирать: или погибнуть человеку, или тебе вместе с человеком. Верно?

— Да, мэм. Невозможно было спасти хозяина. Его можно было считать уже мертвым. Но тогда нельзя, чтобы я уничтожил себя без всякой цели. И без приказания.

Сьюзен Калвин покрутила в руках карандаш. Этот же рассказ — с незначительными вариациями — она слышала уже двадцать семь раз. Наступило время задать главный вопрос.

— Знаешь, в этом есть смысл. Но я не думаю, чтобы ты мог так рассуждать. Это пришло в голову тебе самому?

Робот поколебался:

— Нет.

— Тогда кто придумал это?

— Мы вчера ночью поговорили, и одному из нас пришла в голову эта мысль. Она звучала разумно.

— Которому из вас?

Робот задумался.

— Не знаю. Кому-то из нас.

Она вздохнула:

— Это все.

Следующим был двадцать девятый. Осталось еще тридцать четыре.

Генерал-майор Кэллнер тоже был рассержен. Уже неделю вся работа на Гипербазе замерла, если не считать кое-какой писанины на вспомогательных астероидах группы Уже почти неделю два ведущих специалиста осложняли положение бесплодными экспериментами. А теперь они — во всяком случае, эта женщина — сделали совершенно невозможное предложение. К счастью, Кэллнер считал, что открыто проявить свой гнев было бы неосторожно.

Сьюзен Кэлвин настаивала:

— Но почему бы и нет, сэр? Ясно, что существующее положение опасно. Единственный способ достигнуть результатов, если мы еще не упустили время, — разделить роботов. Их больше нельзя держать вместе.

— Дорогая доктор Кэлвин, — заговорил генерал необыкновенно низкимголосом, — я не вижу, где я смогу держать шестьдесят три робота по отдельности.

Доктор Кэлвин беспомощно развела руками.

— Тогда я ничего не могу сделать Нестор-10 будет или повторять действия других роботов, или уговаривать их не делать того, что он сам сделать не может. В любом случае дело плохо. Мы вступили в борьбу с этим роботом, и он побеждает. А каждая победа усугубляет его ненормальность. — Она решительно встала. — Генерал Кэллнер, если вы не разделите роботов, мне останется только потребовать немедленно уничтожить их. Все шестьдесят три.

— Ах, вы этого требуете? — Богерт сердито взглянул на нее. — А какое вы имеете право ставить подобные требования? Эти роботы останутся там, где они находятся. Я отвечаю перед дирекцией, а не вы.

— А я, — добавил генерал-майор Кэллнер, — отвечаю перед моим начальством, и этот вопрос должен быть улажен.

— В таком случае, — вспылила Кэлвин, — мне остается только подать в отставку. И если это будет необходимо, чтобы заставить вас их уничтожить, я предам гласности всю эту историю. Это не я одобрила производство модифицированных роботов.

— Доктор Кэлвин, — произнес генерал спокойно, — если вы хоть одним словом нарушите распоряжения о неразглашении, вы будете немедленно арестованы.

Богерт почувствовал, что теряет контроль над ситуацией Он заискивающе произнес:

— Ну, не будем вести себя как дети. Нам нужно еще немного времени. Не может же быть, чтобы мы не сумели перехитрить робота, не подавая в отставку, не арестовывая людей и ничего не уничтожая.

Психолог в ярости повернулась к нему.

— Я не хочу, чтобы существовали неуравновешенные роботы. У нас здесь один заведомо неуравновешенный Нестор, еще одиннадцать потенциально неуравновешенных и шестьдесят два нормальных робота, которые общались с неуравновешенным. Единственный абсолютно надежный путь — это полное их уничтожение.

Разговор прервало назойливое жужжание звонка.

Гневный поток прорвавшихся чувств застыл в неподвижности.

— Войдите, — проворчал Кэллнер.

Это был Джералд Блэк Он был явно обеспокоен, услышав сердитые голоса Он сказал:

— Я думал, мне лучше зайти самому… я не хотел никому говорить…

— В чем дело? Короче.

— Кто-то трогал замки третьего отсека грузового корабля. На них свежие царапины.

— Третий отсек? — быстро откликнулась Кэлвин. — Тот, где находятся роботы? Кто это сделал?

— Изнутри, — лаконично ответил Блэк.

— Замки испорчены?

— Нет, все в порядке. Я уже четыре дня на корабле, и за это время никто из них не пытался уйти. Но я решил, что вы должны это знать, и не хотел говорить никому, кроме вас. Я сам это заметил.

— Там есть кто-нибудь? — спросил генерал.

— Я оставил там Роббинса и Мак-Адамса.

Наступило задумчивое молчание. Потом доктор Кэлвин иронически произнесла:

— Ну?

Кэллнер растерянно потер переносицу.

— В чем дело?

— Разве не ясно? Нестор-10 собирается нас покинуть. Приказание исчезнуть уже делает его неисправимо ненормальным. Я не удивлюсь, если то, что осталось у него от Первого Закона, не сможет противостоять этому стремлению. Он вполне может захватить корабль и удрать на нем. Тогда у нас будет сумасшедший робот на космическом корабле. А что он сделает дальше? Вы знаете? И вы, генерал, еще собираетесь оставить их всех вместе?

— Чепуха, — прервал ее Богерт. К нему уже вернулось прежнее спокойствие. — И все это из-за нескольких царапин на замке!

— Доктор Богерт, раз вы высказываете свое мнение, то вы, очевидно, закончили анализ, который я вас просила сделать?

— Да.

— Можно мне посмотреть?

— Нет.

— Почему? Или спрашивать об этом тоже нельзя?

— Потому что, Сьюзен, в этом нет никакого смысла. Я уже говорил заранее, что эти модифицированные роботы менее стабильны, чем нормальная модель, и мой анализ подтверждает это Есть некоторая, очень незначительная возможности выхода из строя при исключительных обстоятельствах, которые маловероятны. Этого достаточно. Я не собираюсь давать оснований для вашего нелепого требования уничтожить шестьдесят два хороших робота только потому, что вы до сих пор не способны найти среди них Нестора 10. Кэлвин смерила его полным презрения взглядом.

— Вы не хотите, чтобы что-нибудь помешало вам навсегда остаться директором, не так ли?

— Перестаньте, пожалуйста, — вмешался раздраженный Кэллнер. — Вы считаете, что больше ничего нельзя сделать, доктор Кэлвин?

— Я ничего не могу придумать, — устало отвечала она. — Если бы только Несторы-10 отличались от нормальных роботов чем-нибудь еще, не связанным с Первым Законом… Пусть даже незначительно. Ну, обучением, приспособлением к среде, специальностью…

Она внезапно замолчала.

— В чем дело?

— Я подумала… Пожалуй… — Ее взгляд снова стал твердым и пристальным — Слушайте, Питер. Эти модифицированные Несторы проходят то же самое первичное обучение, что и нормальные?

— Да. В точности такое же.

— Мистер Блэк. — Она повернулась к молодому человеку, который деликатно молчал, пережидая вызванную его сообщением бурю. — Что это вы говорили… Однажды, жалуясь на чувство превосходства у Несторов, вы сказали, что техники обучили их всему, что знают.

— Да, по физике поля. Они не знакомы с ней, когда прибывают сюда.

— Верно, — удивленно сказал Богерт. — Я говорил вам, Сьюзен, что, когда я разговаривал с другими. Несторами, два из них, прибывшие позже всех, не успели изучить физику поля.

— А почему? — спросила Кэлвин со все увеличивающимся возбуждением. — Почему модель НС-2 с самого начала не обучается физике поля?

— Я могу вам ответить, — сказал Кэллнер. — Все это связано с секретностью. Если бы мы изготовляли специальную модель, знающую физику поля, использовали здесь двенадцать экземпляров этой модели и применяли бы остальных в других областях, это могло бы возбудить подозрение. Люди, которым пришлось бы работать с нормальными Несторами, могли бы задуматься, зачем они знают физику поля. Поэтому они обучались лишь общим основам, так чтобы их можно было доучивать на месте. И, конечно, доучивали только тех, которые попадали сюда. Это очень просто.

— Ясно. Пожалуйста, выйдите отсюда. Все до единого. Мне нужно подумать одной около часа.

Кэлвин чувствовала, что она не сможет в третий раз выдержать это испытание. Она попыталась представить себе его, но это вызвало у нее настолько сильное отвращение, что ее даже затошнило. Она больше не могла предстать перед этой бесконечной вереницей одинаковых роботов.

Поэтому на этот раз вопросы задавал Богерт, а она сидела рядом, полузакрыв глаза и рассеянно слушая.

Вошел номер четырнадцатый — осталось еще сорок девять.

Богерт поднял глаза от бумаг и спросил:

— Какой твой номер в очереди?

— Четырнадцатый, сэр. — Робот предъявил свой номерок.

— Садись. Ты сегодня еще не был здесь?

— Нет, сэр.

— Так вот, вскоре после того, как мы кончим, еще один человек будет подвергнут опасности. Когда ты выйдешь отсюда, тебя отведут в кабину, где ты будешь спокойно ждать, пока не понадобишься. Ясно?

— Да, сэр.

— Если человек будет в опасности, ты попытаешься спасти его?

— Конечно, сэр.

— К несчастью, между тобой и этим человеком будут проходить гамма-лучи.

Молчание.

— Ты знаешь, что такое гамма-лучи? — резко спросил Богерт.

— Какое-то излучение, сэр?

Следующий вопрос был задан дружеским тоном, как будто между прочим:

— Ты когда-нибудь имел дело с гамма-лучами?

— Нет, сэр, — уверенно ответил робот.

— Гм… Ну так вот, гамма лучи мгновенно убьют тебя. Они уничтожат твой мозг. Ты должен это знать и помнить. Конечно, ты не хочешь быть уничтоженным.

— Естественно. — Робот, казалось, был потрясен. Потом он медленно произнес: — Но, сэр, если между мной и хозяином, которому будет грозить опасность, окажутся гамма-лучи, то как я могу спасти его? Я просто бесполезно погибну.

— Да, это верно. — Казалось, Богерт был озабочен этим. — Я могу посоветовать тебе только одно. Если ты заметишь между собой и человеком гамма-излучение, ты можешь остаться на месте.

Робот явно почувствовал облегчение.

— Спасибо, сэр. Ведь тогда нет никакого смысла…

— Конечно. Но если никакого опасного излучения не будет, тогда совсем другое дело.

— Ну, ясно, сэр. Без всякого сомнения.

— Теперь можешь идти. Человек там, за дверью, отведет тебя в кабину. Жди там.

Когда робот вышел, Богерт повернулся к Сьюзен Кэлвин:

— Ну как, Сьюзен?

— Очень хорошо, — ответила она вяло.

— А может быть, мы могли бы поймать Нестора-10, быстро задавая вопросы по физике поля?

— Может быть, но не наверное. — Ее руки бессильно лежали на коленях. — Имейте в виду, он борется против нас. Он настороже. Единственный способ поймать его — это хитрость. А думать он может — в пределах своих возможностей — гораздо быстрее, чем человек.

— А все-таки, смеху ради, что, если задавать роботам по нескольку вопросов о гамма-лучах? Скажем, длины волн?

— Нет! — Глаза доктора Кэлвин вспыхнули. — Ему очень легко скрыть свои знания, и тогда он будет предупрежден об испытании, которое его ждет. А это наш единственный верный шанс. Пожалуйста, Питер, задавайте те вопросы, которые наметила я, и не импровизируйте. Рискованно даже спрашивать, имели ли они дело с гамма-лучами. Постарайтесь говорить об этом еще более безразлично.

Богерт пожал плечами и нажал кнопку, вызывая номер пятнадцатый.

Большая радиационная камера снова была в полной готовности. Роботы терпеливо ждали в своих деревянных кабинах, открытых к центру, но разделенных между собой перегородками.

Доктор Кэлвин согласовывала последние детали с Блэком, а генерал-майор Кэллнер медленно вытирал пот со лба большим платком.

— Вы уверены, — настаивала Сьюзен, — что ни один из роботов не имел возможности разговаривать с другими после опроса?

— Абсолютно уверен, — отвечал Блэк. — Они не обменялись ни единым словом.

— И каждый помещен в предназначенную для него кабину?

— Вот план.

Психолог задумчиво поглядела на чертеж.

— Гм-м…

Генерал заглянул через ее плечо.

— А по какому принципу их разместили, доктор Кэлвин?

— Я попросила, чтобы тех роботов, которые проявили хоть малейшие отклонения во время предыдущих испытаний, на этот раз поместили с одной стороны круга. Я сама буду сидеть в центре и хочу следить за ними особенно внимательно.

— Вы будете сидеть там? — воскликнул Богерт.

— А почему бы и нет? — холодно возразила она. — То, что я надеюсь увидеть, может продолжаться одно мгновение. Я не могу рисковать и должна смотреть сама. Питер, вы будете на галерее, и я прошу вас следить за роботами на другой стороне круга. Генерал Кэллнер, я организовала киносъемку каждого робота на случай, если мы ничего не заметим. Если понадобится, пусть роботы остаются на месте, пока мы не проявим и не изучим пленки. Ни один из них не должен уходить или передвигаться по комнате. Понимаете?

— Вполне.

— Тогда приступим — в последний раз.

На стуле молча сидела Сьюзен Кэлвин. В глазах ее было заметно беспокойство. Груз сорвался с места, обрушился вниз, потом, в последний момент, отлетел в сторону под внезапным, точно рассчитанным ударом могучего силового луча. Один из роботов сорвался с места и сделал два шага вперед.

Потом он остановился.

Но доктор Кэлвин тоже вскочила со стула. Ее указательный палец был властно направлен на робота.

— Нестор-10, подойди сюда! — крикнула она. — Иди сюда! ИДИ СЮДА!

Медленно, неохотно робот шагнул вперед. Не сводя с него взгляда, Кэлвин во весь голос отдавала распоряжения:

— Эй, кто-нибудь, уберите всех остальных роботов отсюда! Уберите их скорее!

Она услышала шум, топот тяжелых ног по полу. Но она не обернулась.

Нестор-10 — если это был Нестор-10, — повинуясь ее повелительному жесту, сделал еще шаг, потом еще два. Он был едва в трех метрах от нее, когда раздался его хриплый голос:

— Мне велели скрыться…

Пауза.

— Я не могу ослушаться. До сих пор меня не нашли… Он подумает, что я ничтожество… Он сказал мне… Но он не прав. — Я могуч и умен…

Его речь была отрывистой. Он сделал еще шаг.

— Я много знаю… Он подумает… Меня обнаружили… Позор… Только не меня. Я умен… И обыкновенный человек… такой слабый… медлительный…

Еще шаг — и металлическая рука внезапно легла на плечо Сьюзен Кэлвин. Она почувствовала, как тяжелый груз придавливает ее к полу. Ее горло сжалось, и она услышала свой собственный пронзительный крик.

Как сквозь туман, слышались слова Нестора-10:

— Никто не должен обнаружить меня. Ни один хозяин…

Холодный металл давил на нее, она сгибалась под его весом…

Потом раздался странный металлический звук. Сьюзен Кэлвин упала на пол, не почувствовав удара. На ее теле тяжело лежала сверкающая рука. Рука не двигалась. Не двигался и сам Нестор-10, распростертый рядом с ней.

Над ней склонились встревоженные лица. Джералд Блэк спрашивал, задыхаясь:

— Вы ранены, доктор Кэлвин?

Она слабо покачала головой. С нее сняли руку робота и осторожно помогли ей подняться.

— Что случилось?

Блэк сказал:

— Я на пять секунд включил гамма-лучи. Мы не знали, что происходит. Только в последнюю секунду мы поняли, что он напал на вас, и другого выхода не оставалось Он погиб мгновенно. Но вам это не причинит вреда. Не беспокойтесь.

— Я не беспокоюсь. — Она закрыла глаза и на мгновение прислонилась к его плечу. — Не думаю, чтобы он в самом деле на меня напал. Он просто пытался это сделать. Но то, что осталось от Первого Закона, все еще удерживало его.

Спустя две недели после первой встречи Сьюзен Кэлвин и Питера Богерта с генерал— майором Кэллнером состоялась их последняя встреча.

Работа на Гипербазе возобновилась. Грузовой космолет с шестьюдесятью двумя нормальными НС-2 продолжал свой прерванный путь, имея официальное объяснение двухнедельной задержки.

Правительственный корабль готовился доставить обоих роботехников обратно на Землю.

Кэллнер снова был в своей парадной форме. Его перчатки блистали белизной, когда он пожимал руки.

Кэлвин сказала:

— Остальных модифицированных Несторов, конечно, нужно уничтожить.

— Они будут уничтожены. Мы попробуем заменить их обычными роботами или, в крайнем случае, обойдемся без них.

— Хорошо.

— Но скажите мне… Вы ничего не объяснили. Как вы это сделали?

Она улыбнулась сжатыми губами.

— Ах, это… Я бы сказала вам заранее, если бы была более уверена, что это удастся. Видите ли, Нестор-10 обладал комплексом превосходства, который все усиливался. Ему было приятно думать, что он и другие роботы знают больше, чем люди. Для него становилось очень важно так думать. Мы знали это. Поэтому мы заранее предупредили каждого робота, что гамма-лучи для него смертельна и что они будут отделять их от меня. Все, естественно, остались на месте, Пользуясь доводами Нестора для предыдущего опыта, они все решили, что нет смысла пытаться спасти человека, если они наверняка погибнут, не успев это совершить.

— Да, доктор Кэлвин, это я понимаю. Но почему сам Нестор-10 покинул свое место?

— А! Мы с вашим молодым мистером Блэком приготовили небольшой сюрприз. Видите ли, пространство между мной и роботами было залито не гамма-лучами, а инфракрасными. Обычным тепловым излучением, абсолютно безобидным. Нестор-10 знал это и ринулся вперед. Он ожидал, что и остальные поступят так же под действием Первого Закона. Только через какую-то долю секунды он вспомнил, что обычный НС-2 способен обнаружить наличие излучения, но не его характер. Что среди них только он один может определять длину волны благодаря обучению, которое он прошел на Гипербаэе под руководством обыкновенных людей. Эта мысль не сразу пришла ему в голову, потому что была слишком унизительной для него. Обычные роботы знали, что пространство, отделявшее их от меня, гибельно для них, потому что мы им это сказали, и только Нестор-10 знал, что мы лгали. И на какое то мгновение он забыл или просто не захотел вспомнить, что другие роботы могут знать меньше, чем люди… Комплекс превосходства погубил его. Прощайте, генерал!

Я покончил со своим обедом и глядел на нее сквозь дым сигареты

— А когда был создан мир, который кажется золотым веком по сравнению с предыдущим столетием, — этому тоже способствовали наши роботы.

— Мыслящие Машины?

— Да, и Мыслящие Машины, но я имела в виду не их. Скорее человека. Он умер в прошлом году. — В ее голосе неожиданно прозвучала глубокая печаль. — Или, по крайней мере, он счел нужным умереть, зная, что мы больше в нем не нуждаемся. Это Стивен Байерли.

— Да, я догадался, что вы говорите именно о нем.

— Впервые он вышел на политическую арену в 2032 году. Вы тогда были еще мальчишкой и не можете помнить, при каких странных обстоятельствах это произошло. Когда он баллотировался в мэры, эта избирательная кампания определенно была одной из самых необычных в истории…

Выход из положения

Когда Сьюзен Кэлвин вернулась с Гипербазы, ее ждал бывший руководитель исследовательского отдела Лэннинг. Старик никогда не говорил о своем возрасте, но все знали, что ему уже за семьдесят пять. Однако его ум сохранил свою остроту, и хотя Лэннинг в конце концов согласился стать почетным научным руководителем, а отдел возглавил Богерт, это не мешало старику ежедневно являться в свой кабинет.

— Как там у них дела с гиператомным двигателем? — поинтересовался он;

— Не знаю, — с раздражением ответила Сьюзен.

— Я не спрашивала.

Гм… хоть бы они поторопились. Иначе их может опередить «Консолидейтед». И нас тоже.

«Консолидейтед»? А при чем здесь они?

— Ну, ведь вычислительные машины есть не только у нас. Правда, у нас они позитронные, но это не значит, что они лучше. Завтра Робертсон созывает по этому поводу большое совещание. Он ждал только вашего возвращения.

Робертсон, сын основателя «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», повернул худое носатое лицо к управляющему компанией. Его кадык дернулся, и он сказал:

— Начинайте. Пора в этом разобраться. Управляющий поспешно начал:

— Дело обстоит так, шеф. Месяц назад из «Консолидейтед роботс» доставили сюда тонн пять расчетов, уравнений и прочего и обратились к нам с довольно необычным предложением. Понимаете, есть одна задача, и они хотят, чтобы наш Мозг ее решил. Условия такие…

Он начал загибать толстые пальцы.

Мы получаем сто тысяч, если решения не существует и мы укажем им, каких факторов не хватает. Двести тысяч — если решение существует, плюс стоимость постройки машины, о которой идет речь, плюс четверть всей прибыли, которую она принесет. Задача связана с разработкой двигателя для звездолета…

Робертсон нахмурился, и его худая фигура напряглась.

— Несмотря на то, что у них есть своя собственная думающая машина. Так?

— Поэтому-то все предложение и кажется таким подозрительным, шеф. Левер, продолжайте.

Эйб Левер, сидевший у дальнего конца стола, встал и поскреб щетину на подбородке. Улыбнувшись, он начал:

— Суть вот в чем, сэр. У «Консолидейтед» сейчас нет думающей машины. Она у них была, но сломалась.

— Что?

Робертсон даже привстал.

— Да, сломалась. Крышка! Никто не знает почему, но у меня есть кое-какие довольно интересные догадки. Например, она могла выйти из строя, когда ей дали разработать звездолет на основе тех же данных, которые они теперь предлагают нам. Сейчас от нее осталась просто груда железного лома, не больше.

— Понимаете, шеф? — Управляющий торжествовал. — Понимаете? Нет такой научно-промышленной группы, которая не пыталась бы спроектировать двигатель, искривляющий пространство, а «Консолидейтед» и «Ю. С. Роботс» опередили всех благодаря тому, что у каждой был робот-супермозг. А теперь, когда они ухитрились поломать свой, у нас больше нет конкурентов. Вот в чем соль, вот… гм… их мотив. Раньше чем через шесть лет им новый Мозг не изготовить, и они пропали, если им не удастся сломать и наш на этой же задаче.

Президент «Ю. С. Роботс» широко раскрыл глаза.

— Вот мерзавцы!

— Подождите, шеф. Это еще не все. — Он взмахнул рукой. — Лэннинг, продолжайте!

Доктор Альфред Лэннинг созерцал происходящее с легким презрением, которое всегда вызывала у него деятельность производственного отдела и отдела сбыта, где платили куда больше. Он нахмурил седые брови и бесстрастно начал:

— С научной точки зрения положение хотя и не совсем ясно, но поддается логическому анализу. Проблема межзвездных перелетов при современном состоянии физической теории… гм… весьма туманна. Вопрос поставлен довольно неопределенно, и данные, которые «Консолидейтед» ввела в свою машину, если судить по тому, что они предлагают нам, тоже не слишком определенны. Наш математический сектор подверг их тщательному рассмотрению, и можно сказать, что они охватывают все стороны проблемы. Представленный материал включает теорию искривления пространства Франчиакки, а также, по-видимому, исчерпывающие сведения по астрофизике и электронике. Это не так уж мало.

Робертсон, слушавший с большой тревогой, прервал его

— Столько, что Мозг может с ней не справиться?

Лэннинг решительно покачал головой.

— Нет. Насколько мы можем судить, возможностям Мозга предела нет. Дело не в этом, а в Законах Роботехники. Например, Мозг не сможет решить поставленную перед ним задачу, если это будет связано с

гибелью людей или причинит им какой-нибудь ущерб. Для Мозга она будет неразрешима. Если же такая задача будет сопровождаться крайне несостоятельным требованием ее решить, то вполне возможно, что Мозг, который, в конце концов, всего лишь робот, окажется перед дилеммой: он не будет в состоянии ни дать ответ, ни отказать в ответе. Может быть, что-то в этом роде и произошло с машиной «Консолидейтед».

Он замолчал, но управляющему этого было мало.

— Продолжайте, доктор Лэннинг. Объясните, как вы объясняли мне.

Лэннинг плотно сжал губы и, подняв брови, кивнул в сторону доктора Сьюзен Кэлвин, которая сидела, разглядывая свои руки, чинно сложенные на коленях. Подняв глаза, она заговорила тихо и без всякого выражения. — Характер реакции робота на поставленную дилемму поразителен, начала она. — Наши знания о психологии роботов далеко не полны, могу вас в этом заверить как специалист, однако такая реакция поддается качественному исследованию, потому что, каким бы сложным ни было устройство позитронного мозга робота, его создает человек, и создает в соответствии со своими представлениями. Человек же, попадая в безвыходное положение, часто стремится бежать от действительности: он или уходит в мир иллюзий, или становится алкоголиком, или заболевает истерией, или бросается с моста в воду. Все это сводится к одному — он не хочет или не может взглянуть правде в лицо. Так же и у роботов. В лучшем случае дилемма разрушит половину его реле, а в худшем — сожжет все его позитронные мозговые связи, так что восстановить их будет уже невозможно.

— Понимаю, — сказал Робертсон, хотя ничего не понял. — Ну, а данные, которые предлагает нам «Консолидейтед»?

— Несомненно, они связаны с подобной запретной задачей, — ответила доктор Кэлвин. — Но наш Мозг сильно отличается от робота «Консолидейтед».

— Совершенно верно, шеф. Совершенно верно, — энергично перебил ее управляющий. — Обратите на это особое внимание, потому что в этом вся суть.

Глаза Сьюзен Кэлвин блеснули под очками, но она терпеливо продолжала:

— Видите ли, сэр, в машины, которые есть у «Консолидейтед», и в том числе в их «Супермыслитель» не вкладывается индивидуальность. Они предпочитают функционализм, что вполне понятно, поскольку основные патенты на мозговые связи, определяющие эмоции, Принадлежат «Ю. С. Роботс». Их «Мыслитель» — просто грандиозная вычислительная машина, и такая дилемма выведет ее из строя мгновенно. А наш Мозг наделен индивидуальностью — индивидуальностью ребенка. Это в высшей степени дедуктивный мозг, но он чем-то напоминает ученого идиота. Он не понимает по-настоящему, что делает, — он просто это делает. И, поскольку это, в сущности, ребенок, он более жизнеспособен. Он не слишком серьезно относится к жизни, если можно так выразиться.

Помолчав, Сьюзен Кэлвин продолжала:

— Вот что мы собираемся сделать. Мы разделили все данные «Консолидейтед» на логические единицы. Мы будем вводить их в Мозг по одной в день и очень осторожно. Как только будет введен фактор, создающий дилемму, инфантильная индивидуальность Мозга некоторое время будет колебаться. Его способность к обобщениям и оценкам еще несовершенна. Пока он осознает дилемму как таковую, пройдет ощутимый промежуток времени. А за этот промежуток времени Мозг автоматически отвергнет данную единицу информации, прежде чем его связи успеют приступить к работе и разрушиться.

Кадык Робертсона дрогнул.

— А вы в этом уверены?

Доктор Кэлвин подавила раздражение.

— Я понимаю, что в популярном изложении это звучит не очень убедительно, но приводить математические формулы было бы бессмысленно. Уверяю вас, все именно так, как я говорю.

Управляющий не замедлил воспользоваться паузой и разразился потоком слов:

— Таково положение, шеф. Если мы согласимся, то дальше сделаем вот так: Мозг скажет нам, в какой части представленных нам данных заключена дилемма, а мы тогда сможем определить, в чем ее суть. Верно, доктор Богерт? Ну вот, шеф. А доктор Богерт ведь самый лучший математик на свете. Мы отвечаем «Консолидейтед», что задача неразрешима, отвечаем с полным основанием и Получаем сто тысяч. У них остается поломанная машина, у нас — целая. Через год, может быть, через два у нас будет двигатель, искривляющий пространство, или, как его иногда называют, гиператомный мотор. Но, как его ни называй, это же величайшая вещь!

Робертсон улыбнулся и протянул руку:

— Давайте контракт. Я подпишу.

Когда Сьюзен Кэлвин вошла в строжайше охраняемое подземелье, где находился Мозг, один из дежурных техников только что задал ему вопрос: «Если полтора цыпленка за полтора дня снесут полтора яйца, то сколько яиц снесут девять цыплят за девять дней?».

Мозг только что ответил: «Пятьдесят четыре». И техник только что сказал другому технику: «Вот видишь, дубина!»

Сьюзен Кэлвин кашлянула, и сразу же вокруг закипела суматошная, бесцельная деятельность. Сьюзен сделала нетерпеливый жест, и ее оставили с Мозгом наедине.

Мозг представлял собой всего лишь двухфутовый шар, заполненный гелиевой атмосферой со строго определенными свойствами, абсолютно изолированный от каких бы то ни было вибраций, колебаний и излучений. А внутри него было заключено переплетение позитронных связей неслыханной сложности, которое и было Мозгом. Все остальное помещение было тесно уставлено приспособлениями, служившими посредниками между Мозгом и внешним миром, — его голосом, его руками, его органами чувств.

Доктор Кэлвин тихо произнесла:

— Ну как поживаешь, Мозг?

Мозг ответил тонким, радостным голосом:

— Очень хорошо, мисс Сьюзён. А я знаю- вы хотите меня о чем-то спросить. Вы всегда приходите с книжкой в руках, когда хотите меня о чем-нибудь спросить.

Доктор Кэлвин мягко улыбнулась.

— Ты угадал, но это немного погодя. Мы зададим

тебе один вопрос. Он такой сложный, что мы зададим его в письменном виде. Но это немного позже. А сначала мне нужно с тобой поговорить.

— Это хорошо. Я люблю разговаривать.

— Так вот, Мозг, через некоторое время сюда придут с этим сложным вопросом доктор Лэннинг и доктор Богерт. Мы будем задавать тебе его по частям и очень медленно, потому что хотим, чтобы ты был очень осторожен. Мы попросим тебя сделать на основе этой информации кое-какие выводы, если ты сумеешь, Но я должна тебя предупредить, что решение может быть связано… э… с опасностью для человека.

— Ой! — тихо вырвалось у Мозга.

— Поэтому будь внимателен. Когда ты получишь перфокарту, которая означает опасность для человека, может быть, даже смерть, не волнуйся. Видишь ли, Мозг, в данном случае для нас это не так уж важно — даже смерть. Для нас это вовсе не так уж важно. Поэтому, как только ты получишь эту перфокарту, просто остановись и выдай ее назад — вот и все. Понимаешь?

— Само собой. Только — смерть человека… Ой-ой-ой!

— Ну, Мозг, вон идут доктор Лэннинг и доктор Богерт. Они расскажут тебе, в чем состоит задача, и мы начнем. А ты будь умницей…

Одна за другой в Мозг вводились перфокарты с записанной на них информацией. Каждый раз некоторое время слышались странные тихие звуки, похожие на довольное бормотание: Мозг принимался за работу. Потом наступала тишина, означавшая, что Мозг готов к введению следующей перфокарты. За несколько часов в Мозг было введено такое количество математической физики, что для ее изложения потребовалось бы примерно семнадцать толстых томов.

Постепенно люди начали хмуриться. Лэннинг что-то ворчал себе под нос. Богерт сначала задумчиво разглядывал свои ногти, потом начал их рассеянно грызть. Когда толстая кипа перфокарт подошла к концу, побелевшая Кэлвин произнесла:

— Что-то неладно.

Лэннинг с трудом выговорил:

— Не может быть. Он… погиб?

— Мозг! — Сьюзен Кэлвин вся дрожала. — Ты слышишь меня, Мозг?

— А? — раздался рассеянный ответ. — Я вам нужен?

— Решение…

— И только-то? Это я могу. Я построю вам весь корабль. Ничего в этом хитрого нет. Только дайте мне роботов. Хороший корабль. На это понадобится месяца два.

— У тебя не было… никаких затруднений?

— Пришлось долго вычислять, — ответил Мозг. Доктор Кэлвин попятилась. Краска так и не вернулась на ее впалые щеки. Она сделала остальным знак уйти.

У себя в кабинете она сказала:

— Не понимаю. Информация, которую мы ему дали, несомненно, содержит дилемму, возможно, даже гибель людей. Если что-то не так…

— Машина говорит, и говорит разумно. Значит, для нее дилеммы нет, — спокойно сказал Богерт. Но Сьюзен Кэлвин горячо возразила:

— Бывают дилеммы и дилеммы. Существуют разные пути бегства от действительности. Представьте себе, что Мозг поврежден лишь слегка, скажем, настолько, что ошибочно считает себя способным решить задачу, хотя на самом деле не сможет это сделать. Или представьте себе, что сейчас он на грани чего-то действительно ужасного, так что его погубит малейший толчок…

— А представьте себе, — сказал Лэннинг, — что никакой дилеммы не существует. Что машину «Консолидейтед» вывела из строя другая задача или что это была чисто механическая поломка.

— Все равно мы не можем рисковать, — настаивала Сьюзен Кэлвин. Вот что! С этого момента пусть никто и близко не подходит к Мозгу. Я буду дежурить у него сама.

— Хорошо, — вздохнул Лэннинг. — Дежурьте. А пока пусть Мозг строит свой корабль. И если он его построит, мы должны будем его испытать.

Он задумчиво закончил:

— Для этого понадобятся наши лучшие испытатели.

Майкл Донован яростно пригладил рыжую шевелюру, даже не заметив, что она немедленно вновь встала дыбом.

Он сказал:

— Хватит, Грег. Говорят, корабль готов. Неизвестно, что это за корабль, но он готов. Пошли, Грег. Мне не терпится добраться до кнопок.

Пауэлл устало произнес:

— Брось, Майк. Твои шуточки вообще не поражают свежестью, а здешний спертый воздух им и вовсе не идет на пользу.

— Нет, послушай! — Донован еще раз тщетно провел рукой по волосам. — Меня не так уж беспокоит наш чугунный гений и его жестяной кораблик! Но у меня пропадает отпуск! А скучища-то какая! Мы ничего не видим, кроме бород и цифр. И почему нам поручают такие дела?

— Потому что если они нас лишатся, — мягко ответил Пауэлл, — то потеря будет невелика. Ладно, успокойся. Сюда идет Лэннинг.

Действительно, к ним направлялся Лэннинг, Его седые брови были по-прежнему пышными, а сам он, несмотря на годы, держался все так же прямо и был полон сил. Вместе с испытателями он молча поднялся по откосу на площадку, где безмолвные роботы без всякого участия человека строили корабль.

Нет, неверно! Построили корабль!

Лэннинг сказал:

— Роботы стоят. Сегодня ни один не пошевелился.

— Значит, он готов? Окончательно? — спросил Пауэлл.

— Откуда я знаю? — сварливо ответил Лэннинг. Его брови так сдвинулись, что глаз стало совсем не видно. — Кажется, готов. Никаких лишних деталей вокруг не валяется, а внутри все отполировано до блеска.

— Вы были внутри?

— Только заглянул. Я не космонавт. Кто-нибудь из вас разбирается в теории двигателей?

Донован взглянул на Пауэлла, тот — на Донована. Потом Донован ответил:

— У меня есть диплом, сэр, но, когда я его получал, гипердвигатели или навигация с искривлением пространства никому еще и не снились. Обходились детскими игрушками в трех измерениях.

Альфред Лэннинг поглядел на него, недовольно фыркнул и ледяным тоном произнес:

— Что же, у нас есть специалисты по двигателям. Он повернулся, чтобы уйти, но Пауэлл схватил его за локоть.

— Простите, сэр, вход на корабль все еще воспрещен?

Старик постоял в нерешительности, потирая переносицу.

— Пожалуй, нет. Во всяком случае, не для вас двоих.

Донован проводил его взглядом и пробормотал короткую, но выразительную фразу. Потом он повернулся к Пауэллу.

— Жаль, что нельзя сказать ему, кто он такой, Грег.

Пошли, Майк.

Едва заглянув внутрь, они поняли: корабль закончен. Человек никогда не смог бы так любовно отполировать все его поверхности, как это сделали роботы.

Углов в корабле не было: стены, полы и потолки плавно переходили друг в друга, и в холодном металлическом сиянии скрытых ламп человек видел вокруг себя шесть холодных отражений своей собственной растерянной персоны.

Из главного коридора — узкого и гулкого — двери вели в совершенно одинаковые каюты.

— Наверное, мебель встроена в стены, — сказал Пауэлл. — А может быть, нам вообще не положено ни сидеть, ни спать.

Только последнее помещение, ближайшее к носу корабля, отличалось от остальных. Здесь в металлической стене было прорезано повторяющее ее изгиб окно из неотражающего стекла, а под ним располагался единственный большой циферблат с единственной неподвижной стрелкой, стоявшей точно на нуле.

— Гляди! — сказал Донован, показывая на единственное слово, видневшееся над мелкими делениями шкалы.

Это слово было «парсеки», а у правого конца дугообразной шкалы стояла цифра «1000000».

В комнате было два кресла — тяжелые, широкие, без обивки. Пауэлл осторожно присел и обнаружил, что кресло соответствует форме тела и очень удобно. — Ну, что скажешь? — спросил Пауэлл. — Держу пари, что у этого Мозга воспаление мозга. Пошли отсюда.

— Неужели ты не хочешь его осмотреть? — Уже осмотрел. Пришел, увидел и ушел.

Рыжие волосы на голове Донована ощетинились. — Грег, пойдем отсюда. Я увольняюсь. Я уже пять секунд как не состою служащим фирмы, а посторонним вход сюда воспрещен.

Пауэлл снисходительно улыбнулся и погладил усы.

— Ладно, Майк, закрой кран и не выпускай в кровь столько адреналина. Мне тоже вначале было не по себе, но теперь все в порядке.

— Все в порядке, да? Это как же все в порядке? Взял еще один страховой полис?

— Майк, этот корабль не полетит.

— Откуда ты знаешь?

— Мы с тобой обошли весь корабль, верно?

— Да, как будто.

— Поверь мне, весь. А ты видел здесь что-нибудь похожее на рубку управления, если не считать вот этой каютки с единственным иллюминатором и единственной шкалой в парсеках? Ты видел какие-нибудь ручки?

— Нет.

— Двигатель ты видел?

— Верно, не видел!

— То-то. Пойдем, Майк, доложим Лэннингу. Чертыхаясь и путаясь в коридорах, выглядевших совершенно одинаковыми, они направились к выходу и в конце концов выбрались в короткий проход, который вел их к выходной камере. Донован вздрогнул.

— Это ты запер, Грег?

— И не думал. Нажми-ка на рычаг! Рычаг не поддавался, хотя лицо Донована исказилось от натуги. Пауэлл сказал:

— Я не заметил никаких аварийных люков. Если что-то здесь неладно, им придется добираться до нас с автогеном.

— Ну да, а нам придется ждать, пока они не обнаружат, что какой-то идиот запер нас здесь, — вне себя от ярости добавил Донован.

Вернемся в ту каюту с иллюминатором. Это единственное место, откуда мы можем подать сигнал. Но подать сигнал им так и не пришлось.

Иллюминатор в носовой каюте был уже не небесно-голубым. Он был черным, а яркие желтые точки звезд Оговорили о том, что за ним космос.

Два тела с глухим стуком упали в два кресла.

Альфред Лэннинг встретил доктора Кэлвин у своего кабинета. Он нервно закурил сигару и открыл дверь.

— Так вот, Сьюзен, мы зашли очень далеко, и Робертсон нервничает. Что вы делаете с Мозгом?

Сьюзен Кэлвин развела руками.

— Торопиться нельзя. Мозг стоит дороже, чем любая неустойка, какую нам придется заплатить.

— Но вы допрашиваете его уже два месяца.; Голос робопсихолога не изменился, и все-таки в нем прозвучала угроза:

Вы хотите заняться этим сами?

— Ну вы же знаете, что я хотел сказать.

— Да, пожалуй. — Доктор Кэлвин нервно потерла ладони. — Это нелегко. Я пробовала так и эдак, но еще ничего не добилась. У него ненормальные реакции. Он отвечает как-то странно. Но до сих пор мне не удалось установить ничего определенного. А ведь вы понимаете, что, пока мы не узнаем, в чем дело, мы должны действовать очень осторожно. Я не могу предвидеть, какой вопрос, какое замечание могут… подтолкнуть его за грань, и тогда… тогда мы останемся с совершенно бесполезным Мозгом. Вы хотите пойти на такой риск?

Но не может же он нарушить Первый Закон.

— Я и сама так думала, но…

— Вы и в этом не уверены? — Лэннинг был потрясен до глубины души.

— О, я ни в чем не уверена, Альфред…

Внезапно прозвучал громкий сигнал тревоги. Лэннинг судорожным движением включил связь и замер, услышав задыхающийся голос.

Потом Лэннинг произнес:

— Сьюзен… Вы слышали?.. Корабль взлетел. Полчаса назад я послал туда двух испытателей. Вам нужно еще раз поговорить с Мозгом.

Сьюзен Кэлвин заставила себя задать вопрос спокойным тоном:

— Мозг, что случилось с кораблем?

— С тем, что я построил, мисс Сьюзен? — весело переспросил Мозг.

— Да. Что с ним случилось?

— Ничего. Два человека, которые должны были его испытывать, вошли внутрь. Все было готово- ну, я и отправил их.

— А… Что ж, это хорошо. — Она дышала с трудом. — Ты думаешь, что с ними ничего не случится?

— Конечно, ничего, мисс Сьюзен. Я обо всем подумал. Это замечательный корабль.

— Да, Мозг, корабль замечательный, но как ты думаешь, у них хватит еды? Они не будут терпеть никаких неудобств?

— Еды хватит.

— Все это может на них сильно подействовать, Мозг. Понимаешь, это так неожиданно. Но Мозг возразил:

— Ничего с ними не случится. Им же должно быть интересно.

— Интересно? Почему?

— Просто интересно, — лукаво объяснил Мозг.

— Сьюзен, — лихорадочно шептал Лэннинг, — спросите его, связано ли это со смертью. Спросите, какая им может грозить опасность.

Лицо Сьюзен Кэлвин исказилось от гнева.

— Молчите!

Дрожащим голосом она обратилась к Мозгу:

Мы можем связаться с кораблем, не правда ли, Мозг?

— Ну, они вас услышат. По радио. Я это предусмотрел.

— Спасибо. Пока все

Как только они вышли, Лэннинг набросился на нее:

— Господи, Сьюзен, если об этом узнают, мы все пропали. Мы должны вернуть этих людей. Почему вы не спросили прямо, грозит ли им смерть?

— Потому что именно об этом я и не должна говорить, — устало ответила Кэлвин. — Если существует дилемма, то она связана со смертью. А если внезапно поставить Мозг перед дилеммой, он может не выдержать. И какую пользу это нам принесет? А теперь вспомните: он сказал, что можно с ними связаться. Давайте попробуем — узнаем, где они находятся, вернем их назад. Хотя они, наверное, не могут сами управлять кораблем: Мозг, вероятно, управляет им дистанционно. Пойдемте!

Прошло немало времени, пока Пауэлл наконец не взял себя в руки.

— Майк, — пробормотал он, еле шевеля похолодевшими руками, — ты чувствовал какое-нибудь ускорение?

Донован тупо посмотрел на него

— А? Нет… нет.

Потом он, стиснув кулаки, в неожиданном лихорадочном возбуждении вскочил с кресла и приник к холодному изогнутому стеклу. За ним ничего не было видно, кроме звезд.

Донован обернулся.

— Грег, они, наверное, включили двигатель, пока мы были внутри. Грег, тут что-то нечисто. Они с роботом подстроили так, чтобы заставить нас быть испытателями, на случай если мы вздумаем отказаться.

— Что ты болтаешь? — ответил Пауэлл. — Какой

толк посылать нас, если мы не умеем управлять кораблем? Как мы повернем его обратно? Нет, этот корабль взлетел сам, и без всякого заметного ускорения.

Он встал и медленно зашагал взад и вперед. Звук его шагов гулко отражался от стен. Он глухо произнес:

— Майк, это самое неприятное положение из всех, в какие мы попадали.

— Это для меня новость, — с горечью ответил Донован. — А я-то радовался и веселился, пока ты меня не просветил.

Пауэлл пропустил его слова мимо ушей.

— Ускорения не было! Значит, корабль работает по совершенно неизвестному принципу.

— Неизвестному нам, во всяком случае.

— Не известному никому. Не видно никаких двигателей. Может быть, они встроены в стены. Может быть, поэтому стены тут такие толстые.

— Что ты там бормочешь? — спросил Донован.

— А ты бы послушал. Я говорю, что какие бы машины ни приводили в движение этот корабль, они скртыты и, очевидно, не требуют надзора. Корабль управляется дистанционно.

— А кто им управляет? Мозг?

— Почему бы и нет?

— Значит, по-твоему, мы тут останемся до тех пор, пока Мозг не вернет нас обратно?

— Возможно. Если так, давай спокойно ждать. Мозг — это робот. Он обязан соблюдать Первый Закон. Он не может причинить вред человеку.

Донован медленно опустился в кресло.

— Ты так думаешь? — Он тщательно пригладил волосы. — Слушай! Эта тарабарщина с искривлением пространства вывела из строя робота «Консолидейтед», и математики объяснили это так: межзвездный перелет смертелен для человека. Какому же роботу мы должны верить? Нашему, насколько я понимаю, представили те же данные.

Пауэлл бешено дергал себя заусы.

— Не притворяйся, Майк, что не знаешь роботехники. Прежде чем робот обретет физическую возможность нарушить Первый Закон, в нем так много должно поломаться, что он десять раз успеет превратиться в кучу лома. Нет, тут должно быть какое-то очень простое объяснение.

— О, конечно! Попроси дворецкого, чтобы он разбудил меня вовремя. Все это так просто, что мне незачем волноваться, и я буду спать как дитя.

— Ради Юпитера, Майк, чем ты сейчас недоволен? Мозг о нас заботится. Здесь тепло. Светло. Есть воздух. А стартового ускорения не хватило бы даже на то, чтобы растрепать твои волосы, будь они достаточно приглажены.

— Да? А что мы будем есть? Что мы будем пить? Где мы? Как мы вернемся? А если авария, к какому выходу и в каком скафандре должны мы бежать — бежать, а не идти шагом? Я даже не видел здесь ванной и тех мелких удобств, которые обычно бывают рядом с ней. Конечно, о нас заботятся, и неплохо! Голос, прервавший речь Донована, принадлежал не Пауэллу. Он принадлежал никому. Он висел в воздухе — громовой и ошеломляющий:

— Грегори Пауэлл! Майкл Донован! Грегори Пауэлл! Майкл Донован! Просим сообщить ваше местонахождение. Если корабль поддается управлению, просим вернуться на базу. Грегори Пауэлл! Майкл Донован!..

Эти слова с механической размеренностью повторялись снова и снова, разделенные неизменными четкими паузами.

— Откуда это? — спросил Донован.

Не знаю, — напряженно прошептал Пауэлл. — 0ткуда здесь свет? Откуда здесь все?

— Но как же нам отвечать? Они переговаривались во время пауз, разделявших гулкие повторяющиеся призывы.

Стены были голы — настолько, насколько голой может быть гладкая, ничем не прерываемая, плавно изгибающаяся металлическая поверхность.

— Покричим в ответ, — предложил Пауэлл. Так они и сделали. Они кричали сначала по одиночке, потом хором:

— Местонахождение неизвестно! Корабль не управляется! Положение отчаянное!

Они охрипли. Короткие деловые фразы начали перемежаться воплями и бранью, а холодный, зловещий голос продолжал их звать.

— Они нас не слышат, — задыхаясь, проговорил Донован. — Здесь нет передатчика. Только приемник.

Невидящими глазами он уставился в стену.

Медленно, постепенно гулкий голос становился все тише и глуше. Когда он превратился в шепот, они снова принялись кричать и попробовали еще раз, когда наступила полная тишина.

Минут пятнадцать спустя Пауэлл без всякого выражения сказал:

— Давай пройдем по кораблю еще раз. Должна же здесь быть какая-то еда.

В его голосе не слышно было никакой надежды. Он был готов признать свое поражение.

Они вышли в коридор и принялись осматривать помещения — один по левую сторону, другой — по правую. Они слышали гулкие шаги друг друга, время от времени встречались в коридоре, обменивались свирепыми взглядами и вновь пускались на поиски.

Неожиданно Пауэлл нашел то, что искал. В тот же момент до него донесся радостный возглас Донована:

— Эй, Грег, здесь есть все удобства! Как это мы раньше не заметили?

Минут через десять Донован, поплутав немного, разыскал Пауэлла.

— Душ пока не отыскался… — начал он и осекся. — Еда!

Часть стены, скользнув вниз, открыла проем неправильной формы с двумя полками. Верхняя была уставлена разнообразными жестянками без этикеток. Эмалированные банки на нижней полке были все одинаковые, и Донован почувствовал, как по ногам потянуло холодком. Нижняя полка охлаждалась.

— Как?.. Как?..

— Раньше этого не было, — коротко ответил Пауэлл. — Эта часть стены отодвинулась, как только я вошел.

Он уже ел. Жестянка оказалась самоподогревающейся, с ложкой внутри, и в помещении уютно запахло тушеной фасолью.

Бери-ка банку, Майк!

Донован заколебался — А что в меню?

— Откуда мне знать? Ты стал очень разборчив?

— Нет, но в полетах я только и ем что фасоль. Мне бы что-нибудь другое.

— Он провел рукой по рядам банок и выбрал сверкающую плоскую овальную жестянку, в какие упаковывают лососину и прочие деликатесы. Он нажал на крышку, и она открылась.

— Фасоль! — взвыл Донован и потянулся за новой банкой.

Пауэлл ухватил его за штаны.

— Лучше съешь эту, сынок. Запасы ограничены, а мы можем пробыть здесь очень долго.

Донован нехотя отошел от полок.

— И больше ничего нет? Одна фасоль?

— Возможно. — А что на нижней полке?

— Молоко.

Только молоко? — возмутился Донован.

— Похоже.

В ледяном молчании они пообедали фасолью молоком, а когда они направились к двери, панель скользнула на место, и стена снова стала сплошной. Пауэлл вздохнул.

— Все делается автоматически. От сих и до сих. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным. Где, говоришь, твои удобства?

— Вон там. И их тоже не было, когда мы смотрели в первый раз.

Через пятнадцать минут они уже снова сидели в своих креслах в каюте с иллюминатором и мрачно глядели друг на друга.

Пауэлл угрюмо покосился на единственный циферблат. Там по-прежнему было написано «парсеки», цифры все еще кончались на 1 000 000, а стрелка все так же неподвижно стояла на нулевом делении.

В святая святых «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» Альфред Лэннинг устало промолвил:

— Они не отвечают. Мы перепробовали все волны, все диапазоны — и широковещательные, и частотные, передавали и кодом, и открытым текстом и даже пробовали эти субэфирные новинки. А Мозг все еще ничего не говорит?

Этот вопрос был обращен к доктору Кэлвин.

— Он не хочет говорить на эту тему подробнее, Альфред, — ответила она. — Он утверждает, что они нас слышат… а когда я пытаюсь настаивать, он начинает… ну, упрямиться, что ли. А этого не должно быть. Упрямый робот? Невозможно.

— Скажите, чего вы все-таки добились, Сьюзен?

— Пожалуйста. Он признался, что сам полностью управляет кораблем. Он не сомневается, что они останутся целы и невредимы, но подробнее говорить не хочет. Настаивать я не решаюсь. Тем не менее все эти отклонения как будто сосредоточиваются вокруг идеи межзвездного прыжка. Мозг определенно засмеялся, когда я коснулась этого вопроса. Есть и другие признаки ненормальности, но это самый явный.

Обведя их взглядом, она добавила:

— Я имею в виду истерию. Я тут же заговорила о другом и надеюсь, что не успела ничему повредить, но это дало мне ключ. С истерией я справлюсь. Дайте мне двенадцать часов! Если я смогу привести его в норму, он вернет корабль.

Богерт вдруг побледнел.

— Межзвездный прыжок?

— В чем дело? — одновременно воскликнули Кэлвин и Лэннинг.

— Расчеты двигателя, которые выдал Мозг… Погодите… Мне кое-что пришло в голову… Он выбежал из комнаты. Лэннинг поглядел ему вслед и отрывисто сказал:

— Займитесь своим делом, Сьюзен.

Два часа спустя Богерт возбужденно говорил:

— Уверяю вас, Лэннинг, дело именно в этом. Межзвездный прыжок не может быть мгновенным — ведь скорость света конечна. В искривленном пространстве не может существовать жизнь… Не могут существовать ни вещество, ни энергия как таковые. Я не знаю, какую форму это может принять, но дело именно в этом. Вот что погубило робота «Консолидейтед»!

Донован выглядел измученным, да и чувствовал себя так же.

— Всего пять дней?

— Всего пять дней. Я уверен, что не ошибаюсь.

Донован в отчаянии огляделся. Сквозь стекло

были видны звезды — знакомые, но бесконечно равнодушные. От стен веяло холодом, лампы, только что вновь ярко вспыхнувшие, светили ослепительно и безжалостно, стрелка на циферблате упрямо показывала на нуль, а во рту Донован ощущал явственный вкус фасоли. Он злобно сказал:

— Я хочу умыться.

Пауэлл взглянул на него и ответил:

— Я тоже. Можешь не стесняться. Но если только ты не собираешься купаться в молоке и остаться без питья…

— Нам все равно скоро придется без него остаться.

— Грег, когда начнется этот межзвездный прыжок?

— А я почем знаю? Может быть, мы так и будем летать. Со временем мы достигнем цели. Не мы, так наши рассыпавшиеся скелеты. Но ведь, собственно говоря, именно возможность нашей смерти и заставила Мозг свихнуться.

Донован сказал, не оборачиваясь:

— Грег, я вот о чем подумал. Дело плохо. Нам нечем себя занять ходи взад-вперед и разговаривай сам с собой. Ты слыхал, как ребята терпели аварии в полете? Они сходили с ума куда раньше, чем умирали от голода. Не знаю, Грег, но с того времени; как снова зажегся свет, со мной творится что-то неладное.

Наступило молчание, потом послышался тихий голос Пауэлла:

— Со мной тоже. Ты что чувствуешь? Рыжая голова повернулась.

— Что-то неладно внутри. Все напряглось и как будто что-то колотится. Трудно дышать. Не могу стоять спокойно.

— Гм-м… А вибрацию ощущаешь?

— Какую вибрацию?

— Сядь на минуту и посиди спокойно. Ее не слышишь, а чувствуешь как будто что-то где-то бьется, и весь корабль, и ты вместе с ним. Есть, верно?

— Действительно. Что это, как ты думаешь, Грег? Может быть, дело в нас самих?

— Возможно. — Пауэлл медленно провел рукой по усам. — А может быть, это двигатели корабля. Возможно, они переходят на другой режим.

— Зачем?

— Для межзвездного прыжка. Может быть, он скоро начнется, и черт его знает, что это будет. Донован задумался. Потом сказал гневно:

— Если так, то пусть. Но хоть бы мы могли что-нибудь сделать! Унизительно сидеть вот так и ждать. Примерно через час Пауэлл посмотрел на свою руку, лежавшую на металлическом подлокотнике кресла, и с ледяным спокойствием произнес:

— Дотронься до стены, Майк.

Донован приложил ладонь к стене и сказал:

— Она дрожит, Грег.

Даже звезды как будто превратились в туманные пятнышки. Где-то за стенами, казалось, набирала силу гигантская машина, накапливая все больше и больше энергии для могучего прыжка.

Это началось внезапно, с режущей боли. Пауэлл весь напрягся и судорожным движением привскочил в кресле. Он еще успел взглянуть на Донована, а потом у него в глазах потемнело, в ушах замер тонкий, всхлипывающий вопль товарища. Внутри него что-то, корчась, пыталось прорваться сквозь ледяной покров, который становился все толще и толще…

Что-то вырвалось и завертелось в искрах мерцающего света и боли. Упало…

… и завертелось…

… и понеслось вниз…

… в безмолвие!

Это была смерть!

Это был мир без движения и без ощущений. Мир тусклого, бесчувственного сознания — сознания тьмы, и безмолвия, и хаоса.

И главное — сознания вечности.

От человека остался лишь ничтожный белый клочок — его «я», закоченевшее и перепуганное…

Потом проникновенно зазвучали слова, раскатившиеся над ним морем громового гула:

— На вас плохо сидит ваш гроб? Почему бы не испробовать эластичные гробы фирмы Трупа С. Кадавра? Их научно разработанные формы соответствуют естественным изгибам тела и обогащены витаминами. Пользуйтесь гробами Кадавра — они удобны. Помните… вы… будете… мертвы… долго… долго!..

Это был не совсем звук, но, что бы это ни было, оно замерло в отдалении, перейдя во вкрадчивый, тягучий шепот.

Ничтожный белый клочок, который, возможно, когда-то был Пауэллом, тщетно цеплялся за неощутимые тысячелетия, окружавшие его со всех сторон, и беспомощно свернулся, когда раздался пронзительный вопль ста миллионов призраков, ста миллионов сопрано, который рос и усиливался:

— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!

— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!

— Мерзавец ты…

Вверх и вверх по сумасшедшей спиральной гамме поднимался этот вопль, перешел в душераздирающий ультразвук, вырвался за пределы слышимости и снова полез все выше и выше…

Белый клочок снова и снова сотрясала болезненная судорога. Потом он тихо напрягся…

Послышались обыкновенные голоса — множество голосов. Шумела толпа, крутящийся людской водоворот, который несся сквозь него, и мимо, и вокруг, несся с бешеной скоростью, роняя зыбкие обрывки слов:

— Куда тебя, приятель? Ты весь в дырках…

— В геенну, должно быть, но у меня…

— Я было добрался до рая, да Святой Пит, что с ключами…

— Ну нет, он-то у меня в кулаке. Делывали мы с ним всякие делишки…

— Эй, Сэм, сюда!..

— Можешь замолвить словечко? Вельзевул говорит…

— Пошли, любезный бес? Меня ждет Са…

А над всем этим бухал все тот же раскатистый рев:

СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! Шевелись, не задерживайся — очередь ждет! Приготовьте документы и не забудьте при выходе поставить печать у Петра.

Не попадите к чужому входу. Огня хватит на всех. ЭЙ, ТЫ, ЭЙ, ТЫ ТАМ! ВСТАНЬ В ОЧЕРЕДЬ, А НЕ ТО…

Белый клочок, который когда-то был Пауэллом, робко пополз назад, пятясь от надвигавшегося на него крика, чувствуя, как в него больно тычет указующий перст. Все смешалось в радугу звуков, осыпавшую осколками измученный мозг.

Пауэлл снова сидел в кресле. Он чувствовал, что весь дрожит.

Донован открыл глаза — два выпученных шара, как будто облитых голубой глазурью.

— Грег, — всхлипнул он, — ты был мертв?

— Я… я чувствовал, что умер. Он не узнал своего охрипшего голоса. Донован сделал попытку встать, но она не увенчалась успехом.

— А сейчас мы живы? Или будет еще?

— Я… я чувствую, что жив.

Пауэлл все еще хрипел. Он осторожно спросил:

— Ты… ты что-нибудь слышал, когда… когда был мертв?

Донован помолчал, потом медленно кивнул.

— А ты?

Да. Ты слышал про гробы?.. И женское пение?.. И как шла очередь в ад? Слышал?

Донован покачал головой.

— Только один голос.

— Громкий?

Нет. Тихий, но такой шершавый, как напильником по кончикам пальцев. Это была проповедь. Про геенну огненную. Он рассказывал о муках… ну, ты это знаешь. Я как-то слышал такую проповедь… Почти такую.

Он был весь мокрый от пота. Они заметили, что сквозь иллюминатор проникает свет — слабый, бело-голубой — и исходит он от далекой сверкающей горошинки, которая не была родным Солнцем.

А Пауэлл дрожащим пальцем показал на единственный циферблат. Стрелка неподвижно и гордо стояла у деления, где было написано «300 000 парсеков».

— Майк, — сказал Пауэлл, — если это правда, то мы вообще за пределами Галактики.

— Черт! — ответил Донован. — Значит, мы первыми вышли за пределы Солнечной системы, Грег!

— Да, именно! Мы улетели от Солнца. Мы вырвались за пределы Галактики. Майк, этот корабль решает проблему! Это свобода для всего человечества — свобода переселиться на любую звезду, на миллионы, и миллиарды, и триллионы звезд!

И он тяжело упал в кресло.

— Но как же мы вернемся, Майк? Донован неуверенно улыбнулся.

— Ерунда! Корабль доставил нас сюда, корабль отвезет нас обратно. А я, пожалуй, поел бы фасоли.

— Но, Майк… постой. Если он отвезет нас обратно таким же способом, каким доставил сюда…

Донован, не успев подняться, снова рухнул в кресло. Пауэлл продолжал:

— Нам придется… снова умереть, Майк.

— Что ж, — вздохнул Донован, — придется так придется. По крайней мере это не навечно. Не очень навечно…

Теперь Сьюзен Кэлвин говорила медленно. Уже шесть часов она медленно допрашивала Мозг — шесть бесплодных часов. Она устала от этих повторений, от этих обиняков, устала от всего.

— Так вот, Мозг, еще один вопрос. Ты должен постараться ответить на него просто. Ты ясно представлял себе этот межзвездный прыжок? Очень далеко он их заведет?

— Куда они захотят, мисс Сьюзен. С искривлением пространства это не фокус, честное слово.

— А по ту сторону что они увидят?

— Звезды и все остальное. А вы что думали? И неожиданно для себя она спросила:

— Значит, они будут живы?

— Конечно!

— И межзвездный прыжок им не повредит? Она замерла. Мозг молчал. Вот оно! Она коснулась больного места.!

— Мозг! — тихо взмолилась она. — Мозг, ты меня слышишь?

Раздался слабый, дрожащий голос Мозга:

— Я должен отвечать? О прыжке?

— Нет, если тебе не хочется. Конечно, это было бы интересно… Но только если ты сам хочешь.

Сьюзен Кэлвин старалась говорить как можно веселее.

— Ну-у-у… Вы мне все испортили.

Она внезапно вскочила- ее озарила догадка.

— О Боже! — У нее перехватило дыхание. — Боже! Она почувствовала, как все напряжение этих часов и дней мгновенно разрядилось. Позже она сказала Лэннингу:

— Уверяю вас, все хорошо. Нет, сейчас оставьте меня в покое. Корабль вернется, и вместе с людьми, а я хочу отдохнуть. Я должна отдохнуть. Теперь уйдите.

Корабль вернулся на Землю так же тихо и плавно, как и взлетел. Он сел точно на прежнее место. Открылся главный люк, и из него осторожно вышли двое, потирая заросшие густой щетиной подбородки И рыжий медленно встал на колени и звонко поцеловал бетонную дорожку.

Они еле отделались от собравшейся толпы и от двух ретивых санитаров, которые выскочили с носилками из подлетевшей санитарной машины Грегори Пауэлл спросил:

— Где тут ближайший душ? Их увели.

Потом все собрались вокруг стола. Здесь был весь цвет «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн». Пауэлл и Донован кончили свой краткий, но захватывающий рассказ.

Наступившее молчание прервала Сьюзен Кэлвин. За прошедшие несколько дней к ней вернулось ее обычное ледяное, несколько ядовитое спокойствие — и все-таки она казалась немного смущенной.

— Строго говоря, — сказала она, — во всем виновата я. Когда мы впервые поставили эту задачу перед Мозгом, я, как кое-кто из вас, надеюсь, помнит, всячески старалась внушить ему, чтобы он выдал обратно ту порцию данных, которая содержит в себе дилемму. При этом я сказала ему примерно такую фразу:

«Пусть тебя не волнует гибель людей. Для нас это вовсе не важно. Просто выдай перфокарту обратно и забудь о ней».

— Гм, — произнес Лэннинг. — Ну и что же произошло?

— То, чего и следовало ожидать. Когда эти данные были им получены и он вывел формулу, определявшую минимальный промежуток времени, необходимый для межзвездного прыжка, стало ясно, что для людей это означает смерть. Тут-то и сломалась машина «Консолидейтед». Но я добилась того, что гибель человека представлялась Мозгу не такой уж существенной — не то чтобы допустимой, потому что Первый Закон нарушен быть не может но достаточно неважной, так что Мозг успел еще раз осмыслить эту формулу. И понять, что после этого интервала люди вернутся к жизни, — точно так же как возобновится существование вещества и энергии самого корабля. Другими словами, эта так называемая «смерть» оказалась сугубо временным явлением.

Она обвела взглядом сидевших за столом. Все внимательно слушали.

Поэтому он смог обработать эти данные, — продолжала она, — хотя для него это прошло и не совсем безболезненно. Несмотря на то что смерть должна была быть временной, несмотря на то что она представлялась не очень существенной, все же этого было достаточно, чтобы слегка вывести его из равновесия.

Она спокойно закончила:

— У него появилось чувство юмора — видите ли, это тоже выход из положения, один из путей частичного бегства от действительности. Мозг сделался шутником.

Пауэлл и Донован вскочили.

— Что?! — воскликнул Пауэлл. Донован выразился гораздо цветистее.

— Да, это так, — ответила Кэлвин. — Он заботился о вас, обеспечил вашу безопасность, но вы не могли ничем управлять, потому что управление предназначалось не для вас, а для расшалившегося Мозга. Мы смогли связаться с вами по радио, но ответить вы не могли. Пищи у вас было достаточно, но это были только фасоль и молоко. Потом вы, так сказать, умерли и воскресли, но эта ваша временная смерть была сделана… ну… не скучной. Хотела бы я знать, как это ему удалось. Это была коронная шуточка Мозга, но намерения у него были добрые.

— Добрые! — задыхаясь, прохрипел Донован. — Ну, будь у этого милого шутника шея…

Лэннинг предостерегающе поднял руку, и Донован умолк.

— Ну хорошо, это было неприятно, но все позади. Что же мы предпримем дальше?

— Очевидно, нам предстоит усовершенствовать двигатель для искривления пространства, — спокойно произнес Богерт. — Наверняка есть какой-нибудь способ обойти этот интервал, необходимый для прыжка. Если такой способ существует, мы его найдем — ведь только у нас есть грандиозный суперробот. Межзвездные полеты окажутся монополией «Ю. С. Роботс», а человечество получит возможность покорить Галактику.

— А как же «Консолидейтед»? — спросил Лэннинг.

— Эй, — внезапно прервал его Донован. — У меня есть предложение. Они устроили «Ю. С. Роботс» порядочную пакость. Хоть все кончилось не так плохо, как они рассчитывали, и даже хорошо, но намерения у них были самые черные. А больше всего досталось нам с Грегом. Так вот, они хотели получить решение задачи, и они его получат. Перешлите им этот корабль с гарантией, и «Ю. С. Роботс» получит свои двести тысяч и стоимость постройки. А в случае, если они захотят его испытать… Что, если дать Мозгу еще немного пошалить, прежде чем его отрегулировать?

— Мне кажется, это честно и справедливо, — невозмутимо сказал Лэннинг. А Богерт рассеянно добавил:

— И строго отвечает условиям контракта…

Улики

Фрэнсис Куинн был политиком новой школы. Конечно, в этом выражении, как и во всех ему подобных, нет никакого смысла.

Большинство «новых школ», которые мы видим, были известны в общественной жизни Древней Греции, а может быть, и в общественной жизни древнего Шумера и доисторических свайных поселений Швейцарии, если бы мы только лучше ее знали.

Однако чтобы покончить со вступлением, которое обещает быть скучным и сложным, лучше всего поскорее отметить, что Куинн не баллотировался на выборные должности, не охотился за голосами, не произносил речей и не подделывал избирательных бюллетеней. Точно так же, как Наполеон сам не стрелял из пушки во время битвы при Аустерлице.

И так как политика сводит самых разных людей, то однажды напротив Куинна за столом оказался Альфред Лэнвинг. Его густые седые брови низко нависли над глазами, выражавшими острое раздражение. Он был недоволен.

Это обстоятельство, будь оно известно Куинну, нимало его не обеспокоило бы. Его голос был дружелюбным — может быть, это дружелюбие было профессиональным.

— Я полагаю, доктор Лэннинг, что вы знаете Стивена Байерли?

— Я, конечно, слышал о нем… Так же, как и многие другие.

— Я тоже. Может быть, вы намереваетесь голосовать за него на следующих выборах?

— Не могу сказать. — В голосе Лэннинга появились заметные нотки ехидства. — Я не интересовался политикой и не знал, что он выставил свою кандидатуру.

— Он вскоре может стать нашим мэром. Конечно, пока он всего лишь юрист, но ведь большие деревья вырастают из…

— Да, да, — прервал Лэннинг, — я это слышал раньше. Но не перейти ли нам к сути дела?

— А мы уже к ней перешли, доктор Лэннинг. — Голос Куинна был необыкновенно кротким. — Я заинтересован в том, чтобы мистер Байерли не поднялся выше поста окружного прокурора, а вы заинтересованы в том, чтобы мне помочь.

— Я заинтересован?! В самом деле? — Брови Лэннинга еще больше насупились.

— Ну, скажем, не вы, а «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн». Я пришел к вам как к ее бывшему научному руководителю, так как знаю, что руководство корпорации все еще с уважением прислушивается к вашим советам. Тем не менее вы уже не так тесно связаны с ними и обладаете значительной свободой действий, даже если эти действия будут не совсем дозволенными.

Доктор Лэннинг на некоторое время погрузился в размышления. Потом он сказал, уже мягче:

— Я совсем не понимаю вас, мистер Куинн.

— Это не удивительно, доктор Лэннинг. Но все довольно просто. Вы не возражаете?

Куинн закурил тонкую сигарету от простой, но изящной зажигалки, и на его лице с крупными чертами появилось довольное выражение.

— Мы говорили о мистере Байерли — странной и яркой личности. Три года назад о нем никто не знал. Сейчас он широко известен. Это сильный и одаренный человек и, во всяком случае, умнейший и способнейший прокурор из всех, которых я только знал. К несчастью, он не принадлежит к числу моих друзей…

— Понимаю, — механически сказал Лэннинг, разглядывая свои ногти.

— В прошлом году, — спокойно продолжал Куинн, — я имел случай изучить мистера Байерли — и очень подробно. Видите ли, всегда полезно подвергнуть прошлое политика, ратующего за реформы, подробному изучению. Если бы вы знали, как часто это помогает.

Он сделал паузу и невесело усмехнулся, глядя на рдеющий кончик сигареты.

— Но прошлое мистера Байерли ничем не замечательно. Спокойная жизнь в маленьком городке, окончание колледжа, рано умершая жена, автомобильная катастрофа и долгая болезнь, юридическое образование, переезд в столицу, прокурор…

Фрэнсис Куинн медленно покачал головой и прибавил:

— А вот его теперешняя жизнь весьма примечательна. Наш окружной прокурор никогда не ест!

Лэннинг резко поднял голову, его глаза стали неожиданно внимательными:

— Простите?

— Наш окружной прокурор никогда не ест! — повторил раздельно Куинн. — Говоря немного точнее, никто ни разу не видел, чтобы он ел или пил. Ни разу! Вы понимаете, что это значит? Не изредка, а ни разу!

— Я нахожу, что это совершенно невероятно. Заслуживают ли доверия ваши информаторы?

— Им можно верить, и я не нахожу это невероятным. Далее, никто не видел, чтобы наш окружной прокурор пил — ни воду, ни алкогольные напитки — или спал. Есть и другие факторы, но мне кажется, что я уже ясно высказал свою мысль.

Лэннинг откинулся в кресле. Некоторое время длился молчаливый поединок. Наконец старый роботехник покачал головой.

— Нет. Если сопоставить ваши слова с тем фактом, что вы говорите их мне, то из них может следовать только один вывод. Но это невозможно.

— Но ведь он совершенно не похож на человека, доктор Лэннинг!

— Если бы вы сказали мне, что он — переодетый сатана, я бы еще, возможно, вам и поверил.

— Я говорю рам, что это робот, доктор Лэннинг.

— А я говорю, что ничего более невероятного я еще не слышал, мистер Куинн.

Снова наступило враждебное молчание.

— Тем не менее, — Куинн аккуратно погасил свою сигарету, — вам придется расследовать это невероятное дело, используя все возможности корпорации.

— Я совершенно уверен, что не приму участия в подобном расследовании, мистер Куинн. Неужели вы хотите предложить корпорации вмешаться в местную политику?

— У вас нет выбора. Представьте себе, что мне придется опубликовать эти факты, не имея доказательств. Улики слишком косвенны.

— Это ваше дело.

— Но я этого не хочу. Прямое доказательство было бы гораздо лучше. И вы этого не хотите, потому что такого рода реклама может принести немалый вред вашей компании. Я полагаю, что вам прекрасно известны законы, строго запрещающие использование роботов в населенных мирах.

— Конечно! — последовал резкий ответ.

— Вы знаете, что «Ю. С. Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» — единственное предприятие в Солнечной системе, производящее позитронных роботов. А если Байерли робот, то он — позитронный робот. Вам известно также, что все позитронные роботы предоставляются в аренду, а не продаются; корпорация остается владельцем каждого робота и, следовательно, несет ответственность за его действия.

— Мистер Куинн, легче всего доказать, что корпорация никогда не выпускала человекоподобного робота.

— А вообще это возможно? Просто как предположение?

— Да. Это возможно.

— Очевидно, это возможно сделать и тайно? Без регистрации в ваших книгах?

— Только не с позитронным мозгом. Здесь сплетается слишком много разных факторов. И все делается под строжайшим правительственным контролем.

— Да, но роботы изнашиваются, ломаются, выходят из строя — и демонтируются.

— А позитронные мозги снова используются или уничтожаются.

— В самом деле? — Фрэнсис Куинн позволил себе едва заметный сарказм. — А если один из них, конечно случайно, не был уничтожен и случайно под рукой оказался человекоподобный робот, в который еще не был вложен мозг?

— Невозможно!

— Вам пришлось бы доказывать это правительству и народу, так почему бы не доказать это сейчас мне?

— Но зачем это могло бы нам понадобиться? — раздраженно спросил доктор Лэннинг. — Какие у нас могли быть мотивы? Признайте за нами хоть немного здравого смысла!

— Пожалуйста, дорогой мой. Корпорация была бы очень рада, если бы в различных странах было разрешено применять человекоподобных позитронных роботов. Это принесло бы огромные прибыли. Но публика слишком сильно предубеждена против этого. Что если дать ей сначала привыкнуть к таким роботам? Вот, например, искусный юрист или хороший мэр, и он, оказывается, робот. Покупайте нашего робота-слугу!

— Полная фантастика, доходящая до нелепости.

— Возможно. Почему бы вам не доказать это? Или вы все еще предпочитаете доказывать это публике?

В комнате уже наступали сумерки. Но еще не настолько стемнело, чтобы на лице Альфреда Лэннинга нельзя было заметить краску смущения. Рука роботехника потянулась к выключателю, и на стенах мягким светом загорелись лампы.

— Ладно, — проворчал он. — Посмотрим.

Лицо Стивена Байерли было бы нелегко описать. По документам ему было сорок лет. И с виду ему можно было дать сорок лет. Но его здоровая, упитанная, добродушная внешность лишала всякого смысла избитую фразу о том, что его наружность соответствовав возрасту.

Это было особенно заметно, когда он смеялся. А сейчас он как раз смеялся — громко и долго, временами успокаиваясь, а потом снова разражаясь хохотом.

А напряженное лицо Альфреда Лэннинга выражало крайнее неудовольствие. Он обернулся к женщине, сидевшей рядом с ним, но ее тонкие, бескровные губы были лишь едва заметно сжаты.

Наконец Байерли более или менее отдышался и пришел в себя.

— Нет, в самом деле, доктор Лэннинг!.. Я!.. Я — робот!..

— Это не я сказал, — отрезал Лэннинг. — Я был бы вполне удовлетворен, если бы мог видеть в вас представителя человеческого рода. И так как наша корпорация не изготовляла вас, то я вполне уверен, что вы человек — с точки зрения закона, во всяком случае. Но поскольку предположение, что вы — робот, было сделано серьезно лицом, занимающим определенное положение…

— Не называйте его имени, если это идет вразрез с вашей железной этикой, но будем звать его ради простоты Фрэнком Куинном. Продолжайте.

Лэннинг яростно фыркнул, недовольный тем, что его прервали, и, после подчеркнутой паузы, продолжал еще более ледяным голосом:

— …лицом, занимающим определенное положение, — о его имени мы сейчас гадать не будем, — я вынужден просить вашей помощи, чтобы опровергнуть это. Сам факт, что такое предположение может быть выдвинуто и опубликовано при помощи средств, имеющихся в распоряжении этого человека, мог бы нанести большой ущерб компании, которую я представляю, даже если обвинение и не будет доказано. Вы понимаете?

— Да, ваше положение мне ясно. Само обвинение нелепо, но неприятности, грозящие вам, серьезны. Извините, если мой смех обидел вас. Меня рассмешило обвинение, а не ваши трудности. Чем я могу вам помочь?

— Это очень просто. Вам нужно просто зайти пообедать в ресторан в присутствии свидетелей и дать себя сфотографировать за едой.

Лэннинг откинулся в кресле. Самая трудная часть разговора была позади. Женщина рядом с ним была, очевидно, поглощена наблюдением за Байерли и не принимала участия в разговоре.

Стивен Байерли на мгновение встретился с ней глазами, с трудом отвел их и снова повернулся к роботехнику. Некоторое время он задумчиво вертел в руках бронзовое пресс-папье, которое было единственным украшением его стола.

Потом он тихо сказал:

— Боюсь, что я не смогу оказать вам эту услугу. — Он поднял руку. — Подождите минутку, доктор Лэннинг. Я понимаю, что вся эта история вам противна, что вас втянули в нее против вашего желания и вы чувствуете, что играете недостойную и даже смешную роль. Но все-таки это в гораздо большей степени касается меня, так что будьте снисходительны. Во-первых, почему вы думаете, что Куинн — ну, этот человек, занимающий определенное положение, — не водит вас за нос, чтобы вы поступали именно так, как ему нужно?

— Ну, вряд ли уважаемое лицо пойдет на такой риск, если оно не чувствует твердой почвы под ногами.

Глаза Байерли были серьезными.

— Вы не знаете Куинна. Он способен удержаться на таком крутом склоне, где и горный баран свернул бы себе шею Я полагаю, он осведомил вас о подробностях того расследования, которому он якобы подвергал мое прошлое?

— В достаточной степени, чтобы убедить меня, что нашей корпорации стоило бы многих хлопот опровергнуть его, в то время как вам это было бы гораздо легче.

— Значит, вы поверили, что я никогда не ем. Вы же ученый, доктор Лэннинг! Подумайте только, где здесь логика? Никто не видел, чтобы я ел, следовательно, я никогда не ем. Что и требовалось доказать. Ну, знаете ли…

— Вы пользуетесь приемами прокурора, чтобы запутать очень простой вопрос.

— Наоборот, я пытаюсь прояснить вопрос, который вы с Куинном очень усложняете. Дело в том, что я мало сплю, это правда, и, конечно, никогда еще не спал при посторонних. Я не люблю есть с другими людьми — это необычно, вероятно, это нервное, но это не причиняет никому вреда. Послушайте, доктор Лэннинг. Представьте, что политик, стремящийся во что бы то ни стало устранить своего противника, наталкивается на такие странности в его частной жизни, о которых я говорил. И вот он находит самое лучшее средство, чтобы как можно эффективнее очернить этого противника, и это средство — ваша кампания. Как вы думаете, скажет ли он вам: «Такой-то — робот, потому что он не ест на людях, и я никогда не видел, чтобы он засыпал на заседании суда, а однажды, когда я ночью заглянул к нему в окно, он сидел с книгой, и в его холодильнике не было продуктов»? Если бы он так вам сказал, вы бы вызвали санитаров со смирительной рубашкой. Но он говорит: «Он никогда не спит, он никогда не ест». Ослепленные необычностью этого заявления, вы не видите, что его невозможно доказать. Вы играете ему на руку, внося свой вклад в шумиху.

— Тем не менее, сэр, — начал Лэннинг с угрожающим упорством, — считаете вы это дело серьезным или не считаете, но чтобы его прекратить, необходим только тот обед, о котором я говорил.

Байерли снова повернулся к женщине, которая все еще внимательно разглядывала его.

— Извините, я правильно уловил ваше имя? Доктор Сьюзен Кэлвин?

— Да, мистер Байерли.

— Вы психолог «Ю. С. Роботс»?

— Простите, робопсихолог.

— А разве психология роботов так отличается от человеческой?

— Огромная разница. — Она позволила себе холодно улыбнуться, — Прежде всего, роботы глубоко порядочны.

Уголки рта юриста дрогнули в улыбке.

— Ну, это тяжелый удар. Но я хотел сказать вот что. Раз вы психо… робопсихолог, да еще женщина, вы, наверное, сделали кое-что, о чем доктор Лэннинг не подумал.

— Что именно?

— Вы захватили с собой в сумочке какую-нибудь еду.

Что-то дрогнуло в привычно равнодушных глазах Сьюзен Кэлвин. Она сказала:

— Вы удивляете меня, мистер Байерли…

Открыв сумочку, она достала яблоко и спокойно протянула ему. Доктор Лэннинг, затаив волнение, напряженно следил, как оно перешло из одной руки в другую.

Стивен Байерли спокойно откусил кусок и так же спокойно проглотил его.

— Видели, доктор Лэннинг?

Доктор Лэннинг облегченно вздохнул. Даже его брови какое-то мгновение выражали некоторую доброжелательность. Но это продолжалось лишь одно недолгое мгновение. Сьюзен Кэлвин сказала:

— Мне, естественно, было интересно посмотреть, съедите ли вы его, но это, конечно, ничего не доказывает.

— Разве? — ухмыльнулся Байерли.

— Конечно. Очевидно, доктор Лэннинг, если бы этот человек был человекоподобным роботом, имитация была бы полной. Он слишком похож на человека. В конце концов, мы всю жизнь видим людей, и нас нельзя было бы обмануть чем-нибудь приблизительно похожим. Он должен быть совершенно похож. Обратите внимание на текстуру кожи, на цвет радужных оболочек, на конструкцию кистей рук. Если это робот, то жаль, что не «Ю. С. Роботс» изготовила его, потому что он прекрасно сработан. И разве тот, кто позаботился о таких мелочах, не сообразил бы добавить несколько устройств для еды, сна, выделения? Может быть, только на крайний случай: например, чтобы предотвратить такое положение, которое создалось сейчас. Так что обед ничего не докажет.

— Погодите, — возразил Лэннинг, — я не такой уж дурак, каким вы оба пытаетесь меня изобразить. Мне не важно, человек мистер Байерли или нет. Мне нужно выручить из беды нашу корпорацию. Публичный обед покончит с этим делом навсегда, что бы там ни делал Куинн. А тонкости можно оставить юристам и робопсихологам.

— Но, доктор Лэннинг, — сказал Байерли, — вы забываете о политике, которая замешана в этом деле. Я так же стремлюсь быть избранным, как Куинн — воспрепятствовать этому. Кстати, вы заметили, что назвали его имя? Это мой старый профессиональный трюк. Я знал, что вы его назовете.

Лэннинг покраснел.

— При чем здесь выборы?

— Скандал, сэр, — это палка о двух концах. Если Куинн хочет обЪявить меня роботом и осмелится сделать это, у меня хватит мужества принять вызов.

— Вы хотите сказать, что… — Лэннинг не скрывал испуга.

— Вот именно Я хочу сказать, что позволю ему действовать — выбрать себе веревку, попробовать ее прочность, отрезать нужный кусок, завязать петлю, сунуть туда голову и оскалить зубы. А все остальные мелочи я сделаю сам.

— Вы очень уверены в себе.

Сьюзен Кэлвин поднялась.

— Пойдемте, Альфред. Мы не переубедим его.

— Вот видите, — Байерли улыбнулся, — вы и в человеческой психологии разбираетесь.

Но вечером, когда Байерли поставил свой автомобиль на транспортер, ведущий в подземный гараж, и подошел к двери своего дома, в нем, казалось, не было той уверенности в себе, которую невольно отметил доктор Лэннинг. Когда он вошел, человек, сидевший в инвалидном кресле на колесах, с улыбкой повернулся к нему. Лицо Байерли засветилось любовью. Он подошел к креслу.

Хриплый, скрежещущий шепот калеки вырвался из перекошенного вечной гримасой рта, который зиял на лице, наполовину скрытом шрамами и рубцами.

— Ты сегодня поздно, Стив.

— Знаю, Джон, знаю. Но я сегодня столкнулся с одной необычной и интересной трудностью.

— Да? — Ни изуродованное лицо, ни еле слышный голос ничего не выражали, но в ясных глазах была видна тревога. — Ты не можешь с ней справиться?

— Я еще не уверен. Может быть, мне понадобится твоя помощь. Главный-то умница у нас — ты. Хочешь, я отнесу тебя в сад? Прекрасный вечер.

Его могучие руки подняли Джона с кресла. Они мягко, почти нежно обхватили плечи и забинтованные ноги калеки. Осторожно, медленно Байерли прошел через комнаты, спустился по пологому скату, специально приспособленному для инвалидного кресла, и через заднюю дверь вышел в сад, окруженный стеной с колючей проволокой по гребню.

— Почему ты не даешь мне ездить в кресле, Стив? Это глупо.

— Потому что мне нравится тебя носить Ты против? Ведь ты и сам рад на время вылезти из этой механизированной телеги. Как ты себя сегодня чувствуешь?

Он с бесконечной заботой опустил Джона на прохладную траву.

— А как я могу себя чувствовать? Но расскажи о своих трудностях.

— Тактика Куинна в избирательной кампании будет основана на том, что он обЪявит меня роботом.

Джон широко раскрыл глаза.

— Откуда ты знаешь? Это невозможно. Я не верю.

— Ну, я же тебе говорю. Сегодня он прислал ко мне ученых заправил из «Ю С. Роботс».

Руки Джона медленно обрывали одну травинку за другой.

— Ясно. Ясно.

Байерли сказал:

— Но мы можем предоставить ему выбрать оружие. У меня есть идея. Послушай и скажи, не можем ли мы сделать вот как…

В этот же вечер в конторе Альфреда Лэннинга разыгралась немая сцена. Фрэнсис Куинн задумчиво разглядывал Альфреда Лэннинга, тот яростно уставился на Сьюзен Кэлвин, а она, в свою очередь, бесстрастно глядела на Куинна.

Фрэнсис Куинн прервал молчание, сделав неуклюжую попытку разрядить атмосферу.

— Блеф! Он на ходу все это придумал.

— И вы готовы сделать ставку на это, мистер Куинн? — безразлично спросила доктор Кэлвин.

— Ну в конце концов эта ваша ставка.

— Послушайте, — громкие слова доктора Лэннинга скрывали явный пессимизм, — мы сделали то, о чем вы просили. Мы видели, как этот человек ест. Смешно предполагать, что он робот.

— И вы так думаете? — Куинн повернулся к Кэлвин. — Лэннинг говорил, что вы специалист, Лэннинг заговорил почти угрожающе:

— Слушайте, Сьюзен…

Куинн вежливо прервал его:

— Позвольте, а почему бы ей и не высказаться. Она здесь сидит и молчит уже полчаса.

Лэннинг почувствовал себя совершенно измученным. Ему уже казалось, что от помешательства его отделяет всего один шаг.

— Ладно, говорите, Сьюзен. Мы не будем вас прерывать.

Сьюзен Кэлвин серьезно посмотрела на него, потом перевела холодный взгляд на мистера Куинна.

— Есть только два способа определенно доказать, что Байерли — робот. До сих пор вы предъявляете косвенные улики, которые позволяют выдвинуть обвинение, но не доказать его. А я думаю, что мистер Байерли достаточно умен, чтобы отбить такое нападение. Вероятно, и вы так думаете, иначе бы вы не пришли к нам. Доказать же можно двумя способами физическим и психологическим. Физически вы можете вскрыть его или же использовать рентген. Каким образом — дело ваше. Психологически можно изучить его поведение. Если это позитронный робот, он должен подчиняться Трем Законам роботехники Позитронный мозг не может быть построен иначе. Вы знаете эти Законы, мистер Куинн?

Она медленно и отчетливо прочла на память, слово в слово, знаменитые Законы, которые напечатаны крупным шрифтом на первой странице «Руководства по роботехнике».

— Я слышал о них, — сказал Куинн небрежно.

— Тогда вы легко поймете меня, — сухо ответила робопсихолог. — Если мистер Байерли нарушит хоть один из этих Законов — он не робот. К несчастью, только в этом случае мы получаем определенный ответ. Если же он выполняет Законы, то это ничего не доказывает.

Куинн вежливо поднял брови:

— Почему, доктор?

— Потому, что, если хорошенько подумать, Три Закона роботехники совпадают с основными принципами большинства этических систем, существующих на Земле. Конечно,каждый человек наделен инстинктом самосохранения. У робота это Третий Закон. Каждый «порядочный» человек, чувствующий свою ответственность перед обществом, подчиняется определенным авторитетам. Он прислушивается к мнению своего врача, своего хозяина, своего правительства, своего психиатра, своего приятеля; он исполняет Законы, следует обычаям, соблюдает приличия, даже если они лишают его некоторых удобств иди подвергают опасности. А у роботов это — Второй Закон. Кроме того, предполагается, что каждый «хороший» человек должен любить своих ближних, как себя самого, защищать своих товарищей, рисковать своей жизнью ради других. Это у робота — Первый Закон Попросту говоря, если Байерли исполняет все Законы роботехники, он — или робот, или очень хороший человек.

— Значит, — произнес Куинн, — вы никогда не сможете доказать, что он робот?

— Я, возможно, смогу доказать, что он не робот.

— Это не то, что мне нужно.

— Вам придется удовлетвориться тем, что есть. А что вам нужно, это ваше дело.

В этот момент Лэннингу пришла в голову неожиданная идея Он с трудом выговорил:

— Постойте! А не приходило вам в голову, что должность прокурора — довольно странное занятие для робота? Судебное преследование людей, смертные приговоры — огромный вред, причиняемый людям…

— Нет, вы так не вывернетесь, — заявил Куинн. — То, что он окружной прокурор, еще не означает, что он человек. Разве вы не знаете его биографии? Да он хвастает тем, что ни разу не возбуждал дела против невиновного; что десятки людей остались на свободе только потому, что улики против них его не удовлетворяли, хотя он и мог бы, вероятно, уговорить присяжных казнить их! И так оно и есть.

Худые щеки Лэннинга дрогнули:

— Нет, Куинн, нет! В Законах роботехники ничего не говорится о виновности человека. Робот не может решать, заслуживает ли человек смерти. Не ему об этом судить. Он не может причинить вред ни одному человеку — будь то негодяй или ангел.

— Альфред, — в голосе Сьюзен Кэлвин прозвучала усталость, — не говорите глупостей. Что, если робот увидит маньяка, собирающегося поджечь дом с людьми? Он остановит его или нет?

— Конечно.

— А если единственным способом остановить его будет убийство?

Лэннинг издал какой-то неопределенный звук и промолчал.

— В таком случае, Альфред, он сделает все, чтобы не убивать его. Если бы маньяк все-таки умер, робот нуждался бы в психотерапии. Иначе он сам мог бы сойти с ума, поставленный перед таким противоречием — нарушить букву Первого Закона, чтобы быть верным его духу. Но человек был бы все-таки убит, и его убил бы робот.

— Что же, Байерли, по-вашему, должен быть сумасшедшим? — осведомился Лэннинг, вложив в эти слова весь сарказм, на который он был способен.

— Нет, но он сам не убил никого Он лишь вскрывает факты, свидетельствующие о том, что данный человек опасен для множества остальных людей, которых мы называем обществом. Он встает на защиту большинства и таким путем исполняет Первый Закон наилучшим образом. Дальше этого он не идет. Потом уже судья приговаривает преступника к смерти или тюрьме, если присяжные признают его виновным. Казнит преступника палач, стережет его тюремщик. А мистер Байерли всего лишь выявляет истину и помогает обществу После того, как вы, мистер Куинн, обратились к нам, я действительно познакомилась с карьерой мистера Байерли. Я узнала, что в своем заключительном слове он никогда не требует смертного приговора. Я узнала также, что он высказывался за отмену смертной казни и щедро финансирует исследования в области судебной нейрофизиологии. Он, очевидно, верит в то, что преступников следует лечить, а не наказывать. Я считаю, что это о многом говорит.

— Да? — Куинн улыбнулся. — А не пахнет ли здесь роботом?

— Возможно. Кто это отрицает? Такие действия свойственны только роботу или же очень благородному и хорошему человеку. Вы видите, что просто невозможно провести границу между поведением роботов и лучших из людей?

Куинн откинулся в кресле. Его голос дрожал от нетерпения.

— Доктор Лэннинг, возможно ли создать человекоподобного робота, который внешне ничем не отличался бы от человека?

— В виде опыта это делалось на «Ю. С. Роботс», конечно, без позитронного мозга. Если использовать человеческие яйцеклетки и гормональную регуляцию, можно нарастить человеческую плоть и кожу на остов из пористого силиконового пластика, который нельзя будет обнаружить при внешнем обследовании. Глаза, волосы, кожа могут быть на самом деле человеческими, а не человекоподобными. И если к этому добавить позитронный мозг и любые внутренние устройства, какие вы только пожелаете, у вас получится человеке подобный робот.

— Сколько времени нужно для этого? — коротко спросил Куинн.

Лэннинг подумал:

— Если у вас все под рукой — мозг, остов, яйцеклетки, нужные гормоны, оборудование для облучения — скажем, два месяца.

Куинн выпрямился.

— Тогда мы посмотрим, на что похож мистер Байерли изнутри. Это принесет «Ю. С. Роботс» плохую славу, но вы имели возможность это предотвратить.

Когда они остались одни, Лэннинг нетерпеливо повернулся к Сьюзен Кэлвин:

— Почему вы настаиваете…

Не скрывая своих чувств, она резко возразила:

— Что вам нужно: истина или моя отставка? Я не собираюсь лгать ради вас. «Ю. С. Роботс» может постоять за себя. Не будьте трусом.

— А что, если он вскроет Байерли, и выпадут шкивы и шестерни? Что тогда?

— Он не вскроет Байерли, — произнесла Кэлвин презрительно. — Байерли не глупее Куинна. По меньшей мере не глупее.

Новость облетела весь город за неделю до того, как Байерли должны были выдвинуть кандидатом в мэры. Облетела — это, пожалуй, не то слово. Она неверными шагами разбрелась по нему. Сначала она вызвала смех и шутки. Но по мере того, как невидимая рука Куинна не спеша усиливала нажим, смех стал звучать уже не так весело, появилась неуверенность, и люди начали задумываться.

На предвыборном собрании царило смятение. Еще неделю назад никакой борьбы на нем не ожидалось — могла быть выдвинута кандидатура лишь одного Байерли. И сейчас его было некем заменить. Пришлось выдвинуть его. Но это привело всех в полную растерянность.

Все было бы не так плохо, если бы рядовых избирателей не мучили сомнения. Всех поражала серьезность обвинения — если оно было правдой, или крайнее безрассудство обвинителей — если обвинение было ложным.

На следующий день после того, как собрание без особого энтузиазма проголосовало за кандидатуру Байерли, в газете появилось изложение длинной беседы с доктором Сьюзен Кэлвин — «мировой величиной в робопсихологии и позитронике».

И после этого разразилось такое, что можно было бы точно и лаконично охарактеризовать словами «черт знает что».

Только этого и ждали «фундаменталисты». Это не было названием какой-то политической партии или религии. Так называли просто людей, которые не смогли приспособиться к жизни в «атомном веке», прозванном так, когда атомы были еще в новинку. По сути дела, это были сторонники опрощения, тосковавшие по жизни, которая, вероятно, не казалась такой уж простой тем, кто испытал ее на себе.

Фундаменталисты не нуждались в новых поводах для своей ненависти к роботам и к тем, кто их производил. Но обвинений Куинна и рассуждений Кэлвин было достаточно, чтобы придать вес их доводам.

Огромные заводы «Ю.С.Роботс энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» напоминали ульи, кишевшие вооруженной охраной. Здесь готовились к отпору.

Городской дом Стивена Байерли оцепили полицейские.

Все остальные стороны предвыборной кампании, конечно, были забыты. Да и предвыборной кампанией все, что происходило, можно было назвать лишь потому, что оно заполняло промежуток между выдвижением кандидатур и днем выборов.

Появление суетливого маленького человечка не смутило Стивена Байерли. На него, очевидно, не произвели никакого впечатления и маячившие на заднем плане форменные мундиры. На улице, за угрюмой цепью полицейских, ждали верные традициям своего ремесла репортеры и фотографы. Одна предприимчивая телевизионная компания установила камеру против крыльца скромного жилища прокурора, и диктор с деланным возбуждением заполнял паузы подробнейшими комментариями.

Суетливый маленький человечек вышел вперед. Он держал в руках длинную хитроумную официальную бумагу.

— Мистер Байерли, вот постановление суда, которое уполномочивает меня обыскать это помещение на предмет незаконного присутствия… гм… механических людей или роботов любого типа…

Байерли приподнялся и взял бумагу. Он бросил на нее равнодушный взгляд и, улыбаясь, протянул ее обратно:

— Все в порядке. Валяйте. Делайте ваше дело. Миссис Хоппер, — крикнул он своей экономке, которая неохотно вышла из комнаты, — пожалуйста, пройдите с ними и помогите, если сможете.

Маленький человечек, которого звали Херроуэй, заколебался, заметно покраснел, тщетно попытался перехватить взгляд Байерли и пробормотал, обращаясь к двум полицейским:

— Пошли.

Через десять минут они вернулись.

— Все? — спросил Байерли безразличным тоном человека, не очень заинтересованного ответом.

Херроуэй прокашлялся, начал срывающимся голосом, остановился и сердито начал снова:

— Послушайте, мистер Байерли. Мы получили инструкцию тщательно обыскать дом.

— Разве вы этого не сделали?

— Нам точно сказали, что мы должны искать.

— Да?

— Короче, мистер Байерли, будем называть вещи своими именами. Нам ведено обыскать вас.

— Меня? — произнес прокурор, расплываясь в улыбке. — А как вы предполагаете это сделать?

— У нас есть с собой флюорограф…

— Значит, вы хотите сделать мой рентгеновский снимок? А вы имеете на это право?

— Вы видели постановление.

— Можно еще раз посмотреть?

Херроуэй, на лице которого сияло нечто большее, чем простое усердие, снова протянул бумагу. Байерли спокойно произнес:

— Я сейчас прочитаю, что вы должны обыскать: «домовладение, принадлежащее Стивену Аллену Байерли, по адресу 355, Уиллоугров, Свенстрон, а также гаражи, кладовые и любые другие здания или строения, относящиеся к этому домовладению, а также все земельные участки, к нему принадлежащие»… хм… и так далее. Все верно. Но, дорогой мой, здесь ничего не говорится о том, чтобы обыскивать мои внутренности. Я не являюсь частью домовладения. Если вы думаете, что я спрятал робота в кармане, можете обыскать мою одежду.

У Херроуэя не было сомнений относительно того, кому он обязан своей должностью. И он не собирался отступать, получив возможность выдвинуться на лучшую, то есть лучше оплачиваемую. Он произнес со слабым оттенком вызова:

— Послушайте. Я имею разрешение осмотреть всю обстановку вашего дома и все, что я в нем найду. Но ведь вы находитесь в доме, верно?

— Удивительно верное замечание. Да, я в нем нахожусь. Но я — не обстановка. Я совершеннолетний, правомочный гражданин — у меня есть свидетельство о психической вменяемости, и я имею определенные законные права. Если вы обыщите меня, это можно будет квалифицировать как посягательство на мою личную неприкосновенность. Этой бумаги недостаточно.

— Конечно, но если вы робот, то о личной неприкосновенности говорить не приходится…

— Тоже верно. Тем не менее этой бумаги недостаточно. В ней подразумевается, что я человек.

— Где? — Херроуэй схватил бумагу.

— А там, где говорится: «домовладение, принадлежащее» и так далее. Робот не может владеть собственностью. И вы, мистер Херроуэй, можете сказать вашему хозяину, что если он попытается получить подобную бумагу, где не будет подразумеваться, что я человек, то я немедленно возбужу против него гражданский иск и потребую, чтобы он доказал, что я робот, на основе имеющейся у него сейчас информации. И если это ему не удастся, он заплатит солидный штраф за попытку незаконно лишить меня моих прав, предусмотренных законом. Вы передадите ему все это?

Подойдя к двери, Херроуэй обернулся:

— Вы ловкий юрист…

Держа руку в кармане, он на секунду задержался в дверях. Потом вышел из дома, улыбнулся в сторону телекамеры, все еще продолжая играть свою роль, помахал рукой репортерам и крикнул:

— Завтра для вас, ребята, кое-что будет. Кроме шуток.

Сев в машину, Херроуэй откинулся на подушки, вынул из кармана маленький механизм и осмотрел его. Ему еще ни разу не приходилось делать снимок в отраженных рентгеновских лучах. Он надеялся, что все было сделано правильно.

Куинн и Байерли еще не встречались наедине лицом к лицу. Но визифон почти заменял такую встречу. Это была в буквальном смысле встреча лицом к лицу, хотя для каждого из них лицо другого представлялось лишь в виде черно-белого рисунка фотоэлементов.

Разговор устроил Куинн. Куинн его и начал, и без особых церемоний:

— Вам, наверное, будет интересно знать, Байерли, что я собираюсь опубликовать сообщение о том, что вы носите на себе непрозрачный для рентгеновских лучей экран.

— В самом деле? В таком случае вы, вероятно, уже его опубликовали. Боюсь, что наши предприимчивые представители прессы уже довольно давно подслушивают все мои телефонные разговоры из конторы, вот почему я и сижу последние недели дома.

Байерли говорил дружелюбно. Можно было подумать, что он болтает с приятелем. Губы Куинна слегка сжались.

— Этот разговор защищен от подслушивания. Я устроил его с некоторым риском для себя.

— Ну конечно. Никто не знает, что вы стоите за этой кампанией. По крайней мере, этого никто не знает официально. Неофициально это знают все. Я бы на вашем месте об этом не беспокоился. Значится ношу защитный экран? Я полагаю, вы обнаружили это, когда рентгенограмма, сделанная вчера вашим подставным лицом, оказалась передержанной?

— Вы понимаете, Байерли, для всех будет вполне очевидно, что вы боитесь рентгеновского просвечивания?

— А также станет ясно и то, что вы или ваши люди незаконно посягнули на мои права?

— Им наплевать на это.

— Может быть. Это, пожалуй, характеризует вашу и мою, тактику, правда? Вам нет дела до прав гражданина. А я о них не забываю. Я не дам себя просвечивать, потому что настаиваю на своих правах из принципа. Так же, как я буду настаивать на правах остальных, когда меня изберут.

— Несомненно, из этого выйдет очень интересная предвыборная речь. Но вам никто не поверит. Слишком высокопарно. Вот еще что, — его голос внезапно стал жестким, — вчера у вас дома находились не все, кто там живет.

— Это почему?

— Ко мне поступили сведения. — Куинн зашелестел разложенными перед ним бумагами, которые были видны в визифон, — что одного человека все же не хватало. Калеки.

— Совершенно верно, — произнес Байерли без всякого выражения, — калеки. Моего старого учителя, который живет со мной и который сейчас находится за городом — и находится там уже два месяца. В таких случаях говорят «заслуженный отдых». Вы не возражаете против этого?

— Ваш учитель? Какой-нибудь ученый?

— Когда-то он был юристом — прежде чем стал калекой. У него есть официальное разрешение заниматься биофизическими исследованиями и иметь собственную лабораторию, и полное описание его работ сообщено соответствующим органам, куда вы можете обратиться. Большого значения его работы не имеют, но они безобидны, и развлекают… бедного калеку. А я помогаю ему, насколько могу.

— Ясно. А что этот… учитель… знает о производстве роботов?

— Я не могу судить о его познаниях в области, с которой я не знаком.

— Он имеет доступ к позитронным мозгам?

— Спросите об этом ваших друзей из «Ю. С. Роботс». Им лучше знать.

— Я буду краток, Байерли. Ваш калека-учитель и есть настоящий Стивен Байерли. Вы — созданный им робот. Мы можем это доказать. Это он попал в автомобильную катастрофу, а не вы. Это можно проверить.

— В самом деле? Пожалуйста, проверяйте. Желаю всего наилучшего.

— И мы можем обыскать эту дачу. Посмотрим, что мы там найдем.

— Ну, как сказать, Куинн. — Байерли широко улыбнулся. — На наше несчастье, мой так называемый учитель серьезно болен. Дача для него как бы санаторий, где он отдыхает. Его право на личную неприкосновенность при этих обстоятельствах еще прочнее. Вы не сможете получить разрешения на обыск, если не предъявите достаточных оснований. Тем не менее я не буду вас от этого удерживать.

Наступила небольшая пауза. Куинн наклонился вперед, так что его лицо заняло весь экран и стали видны тонкие морщины на его лбу.

— Байерли, зачем вы упираетесь? Вас все равно не выберут.

— Разве?

— Неужели вы этого не понимаете? Или, по-вашему, отказ опровергнуть обвинение, что вам было бы очень легко сделать, нарушив один из Законов роботехники, не убеждает людей, что вы в самом деле робот?

— Все, что я понимаю, — это то, что из малоизвестного, ничем не примечательного юриста я стал фигурой мирового значения. Вы умеете делать рекламу.

— Но вы же робот.

— Сказано — не доказано.

Доказательств достаточно, чтобы вас не выбрали.

— Тогда успокоитесь — вы победили.

— До свидания, — сказал Куинн. В его голосе впервые прозвучала злоба. Визифон погас.

— До свидания, — невозмутимо произнес Байерли перед пустым экраном.

…Байерли привез в город своего учителя за неделю до выборов. Вертолет опустился на окраине.

— Ты останешься здесь до конца выборов, — сказал ему Байерли. — Если дело плохо обернется, лучше, чтобы ты был подальше.

В хриплом голосе, вырывавшемся из перекошенного рта Джона, можно было услышать заботу.

— Разве можно опасаться насилия?

— Фундаменталисты грозятся, так что теоретически такая опасность есть. Но я не думаю, что это возможно. У них нет реальной силы. Они просто постоянно вносят смуту, и со временем это может вызвать беспорядки. Ты не возражаешь против того, чтобы оставаться здесь? Ну, пожалуйста! Мне будет не по себе, если придется о тебе беспокоиться.

— Ладно, я останусь. Ты все еще думаешь, что дело пойдет хорошо?

— Я в этом уверен. К тебе никто не приставал?

— Никто. Это точно.

— И ты хорошо сыграл свою роль?

— Достаточно хорошо. Там все будет в порядке.

— Тогда будь осторожнее, Джон, и завтра смотри телевизор.

Байерли пожал корявую руку, лежавшую на его руке.

Хмурое лицо Лентона выражало сильнейшее беспокойство. Он находился в незавидном положении уполномоченного Байерли по проведению избирательной кампании, которая была вообще не похожа на избирательную кампанию: обЪектом ее был человек, который отказался раскрыть свой план действий и не соглашался следовать указаниям своего уполномоченного.

— Вы не должны! (Это были его любимые слова. В последнее время они стали его единственными словами.) Я говорю вам, Стив, вы не должны!

Он бросился в кресло перед прокурором, который не спеша проглядывал отпечатанный на машинке текст своей речи.

— Бросьте это, Стив! Посмотрите, ведь эту толпу организовали фундаменталисты. Вас слушать не станут. Скорее всего вас закидают камнями. Зачем вам выступать с речью перед публикой? Чем плоха запись на пленку или выступление по телевидению?

— Но ведь вы хотите, чтобы я победил на выборах, не правда ли? — мягко спросил Байерли.

— Победили! Вам не победить, Стив! Я пытаюсь спасти вашу жизнь!

— О, я вне опасности.

— Он вне опасности! Он вне опасности! — Лентон издал какой-то странный звук. — Вы хотите сказать, что собираетесь выйти на балкон перед пятьюдесятью тысячами полоумных идиотов и попробуете вбить им что-то в голову с балкона, как средневековый диктатор?

Байерли взглянул на часы.

— Да, и примерно через пять минут, как только телевидение будет готово.

Ответ Лентона был не совсем членораздельным.

Толпа заполняла оцепленную площадь. Казалось, что деревья и дома растут из сплошной людской массы. А телевидение сделало очевидцем происходящего все остальное человечество. Это были местные выборы, но все равно за ними следил весь мир.

Байерли подумал об этом и улыбнулся.

Но сама толпа не могла вызвать улыбки. Она щетинилась знаменами и плакатами, где на все лады повторялось одно и то же обвинение; Враждебная атмосфера сгустилась до того, что была почти ощутима.

С самого начала речь не пользовалась успехом. Ее покрывал рев толпы и ритмические выкрики кучек фундаменталистов, которые образовали в толпе целые островки. Байерли продолжал говорить, медленно и бесстрастно…

В комнате Лентон схватился за голову и застонал. Он ждал кровопролития.

Передние ряды толпы заволновались. Вперед проталкивался костлявый гражданин с выпученными глазами, в костюме, слишком коротком для его тощих конечностей. Полицейский, бросившийся за ним, медленно и с трудом пробивался сквозь толпу. Байерли сердитым взмахом руки остановил его.

Тощий человек был уже под самым балконом. Его слов не было слышно из-за рева толпы. Байерли наклонился вперед.

— Что вы сказали? Если вы хотите задать мне законный вопрос, я отвечу. — Он повернулся к стоявшему рядом полицейскому. — Проведите его сюда.

Толпа напряглась. В разных местах послышались крики «Тише!», которые слились в общий гомон, а потом понемногу утихли. Тощий человек, красный и задыхающийся, предстал перед Байерли.

Байерли сказал:

— Вы хотите что-то спросить?

Тощий человек впился в него глазами и произнес надтреснутым голосом:

— Ударьте меня!

С неожиданной энергией он выставил вперед подбородок.

— Ударьте меня! Вы утверждаете, что вы не робот. Докажите это. Вы не сможете ударить человека, чудовище!

Наступила странная, пустая, мертвая тишина. Ее прорезал голос Байерли:

— У меня нет причин вас бить.

Тощий человек дико захохотал.

— Вы не можете меня ударить! Вы не ударите меня! Вы не человек! Вы чудовище, которое притворилось человеком!

И Стивен Байерли, стиснув зубы, на глазах у тысяч людей, смотревших на него с площади, и миллионов, глядевших на экраны телевизоров, размахнулся и нанес ему могучий удар в челюсть. Тощий человек упал навзничь без сознания. Лицо его выражало одно лишь бессмысленное изумление.

Байерли сказал:

— Мне очень жаль… Возьмите его в дом и устройте поудобнее. Когда я освобожусь, я хочу с ним поговорить.

И когда доктор Кэлвин, развернув свою машину, отъехала, только один репортер успел прийти в себя настолько, чтобы броситься за ней и выкрикнуть вопрос, который она не расслышала.

Обернувшись, Сьюзен Кэлвин прокричала:

— Он — человек!

Этого было достаточно. Репортер понесся прочь.

Вся остальная часть речи была произнесена, но ее никто не услышал.

…Доктор Кэлвин и Стивен Байерли встретились еще раз — за неделю до того, как он принял присягу, вступая в должность мэра. Было уже далеко за полночь.

Доктор Кэлвин сказала:

— Вы как будто не устали.

Новый мэр улыбнулся:

— Я могу еще задержаться. Только не говорите Куинну.

— Не скажу. Кстати, у Куинна была интересная версия. Жаль, что вы ее опровергли. Вы, вероятно, знаете, в чем она заключалась?

— Частично,

— Она была в высшей степени драматической.

Стивен Байерли был молодой юрист, хороший оратор, большой идеалист и увлекался биофизикой. Кстати, вы интересуетесь роботехникой, мистер Байерли?

— Только с юридической стороны.

— А тот Стивен Байерли интересовался. Но произошла автомобильная катастрофа. Жена Байерли погибла. Ему пришлось еще хуже. Его ноги были искалечены, лицо изуродовано; он лишился голоса, пострадал отчасти и его рассудок. Он отказался от пластической операции и удалился от мира. Его карьера погибла, у него остался только его ум и руки. Каким-то образом ему удалось достать позитронный мозг, самый сложный, способный решать этические проблемы. А это высшее достижение роботехники. Он нарастил тело вокруг такого мозга. Он сделал из него все, чем он мог бы быть сам. Он послал его в мир в качестве Стивена Байерли, а сам остался старым учителем-калекой, которого никто никогда не видел…

— К несчастью, — сказал новый мэр, — я все это опроверг, ударив человека. Судя по газетам, ваш официальный приговор гласил, что я человек.

— Как это случилось? Расскажите мне. Это не могло быть случайностью.

— Ну, это была не совсем случайность. Большую часть работы проделал Куинн. Мои люди качали потихоньку распространять слух, что я ни разу в жизни не ударил человека; что я не способен ударить человека; что если я не сделаю этого, когда меня будут провоцировать, это, наверное, докажет, что я робот. Поэтому я устроил свое глупое публичное выступление, вокруг которого была создана такая шумиха, и почти неизбежно какой-нибудь дурак должен был клюнуть. По сути дела, это был дешевый трюк. В таких случаях все зависит от искусственно созданной атмосферы. Конечно, эмоциональный эффект обеспечил мое избрание, чего я и добивался. Робопсихолог кивнула.

— Я вижу, что вы вторгаетесь в мою область, — вероятно, это неизбежно для любого политического деятеля. Но я жалею, что получилось именно так. Я люблю роботов. Я люблю их гораздо больше, чем людей. Если бы был создан робот, способный стать общественным деятелем, он был бы самым лучшим из них. По законам роботехники, он не мог бы причинять людям зла, был бы чужд тирании, подкупа, глупости или предрассудков. И прослужив некоторое время, он ушел бы в отставку, хотя он и бессмертен, — ведь для него было бы невозможно огорчить людей, дав им понять, что ими управляет робот. Это было бы почти идеально.

— Разве что робот мог бы не справиться с делом из-за коренных недостатков своего мозга. Ведь позитронный мозг по своей сложности не может сравниться с человеческим.

— У него были бы советники. Даже человеческий мозг не может управлять без помощников.

Байерли серьёзно взглянул на Сьюзен Кэлвин.

— Почему вы улыбаетесь, доктор Кэлвин?

— Потому что Куинн предусмотрел не все.

— Вы хотите сказать, что эту его версию можно было бы дополнить?

— Да, только одной деталью. Этот Стивен Байерли, о котором говорил мистер Куинн, этот калека перед выборами провел три месяца за городом по каким-то таинственным причинам. Он вернулся как раз к вашему знаменитому выступлению. А в конце концов он мог и еще раз сделать то, что он уже сделал. Тем более что задача была гораздо проще.

— Я вас не совсем понимаю.

Доктор Кэлвин встала и оправила костюм. Она, очевидно, была готова уйти.

— Я хочу сказать, что есть один случай, когда робот может ударить человека, не нарушив Первого Закона. Только один случай…

— Когда же?

Доктор Кэлвин была уже в дверях. Она спокойно произнесла:

— Когда человек, которого нужно ударить, — просто другой робот.

Она широко улыбнулась. Ее худое лицо сияло.

— До свидания, мистер Байерли. Я надеюсь, что еще буду голосовать за вас через пять лет — на выборах Координатора.

Стивен Байерли усмехнулся!

— Ну, до этого еще далеко…

Дверь за ней закрылась.

Пораженный, я уставился на нее:

— Это правда?

— До последнего слова, — ответила она.

— И великий Байерли был просто робот?

— О, этого мы никогда не узнаем. Думаю, что да. Но когда он решил умереть, то распорядился, чтобы его тело уничтожили, так что доказать теперь ничего невозможно. И потом — какая разница?

— Ну, знаете…

— Вы тоже разделяете предрассудки против роботов. А зря. Он был очень хорошим мэром… Вот и все, — произнесла Сьюзен Кэлвин, вставая. — Я видела, как все это начиналось, — с того времени, когда бедные роботы еще не умели говорить. Больше я уже ничего не увижу. Моя жизнь окончена. Вам предстоит увидеть, что будет дальше.

Я больше не видел Сьюзен Кэлвин. Месяц назад она умерла.

Риск

Гипербаза была создана ради этого дня. На галерее центра управления в порядке, строго определенном протоколом, располагалась группа чиновников, ученых, технических специалистов и прочих, кого можно было включить в понятие «персонал». В соответствии со своими разнообразными темпераментами люди ждали, полные надежд, беспокойства, затаив дыхание, ждали напряженно или испуганно — ожидали кульминации своих усилий.

Полая внутренность астероида, известного как Гипербаза, стала в эти дни основным объектом службы безопасности, и меры предосторожности распространялись на десять тысяч миль. Ни один корабль не мог войти в это пространство и остаться невредимым. Ни одно сообщение нельзя было отправить без тщательной проверки.

Примерно в ста милях двигался по орбите маленький астероид. На эту круговую орбиту вокруг Гипербазы его вывели несколько лет назад. Орбита представляла собой самую совершенную окружность, какую только можно было достичь. Астероид имел порядковый номер Н937, но на Гипербазе его называли только Он. («Вы сегодня были на нем?»; «Генерал на нем, пусть ему разнесет голову». Постепенно местоимение достигло статуса слова, которое пишется с заглавной буквы).

На Нем теперь, когда приближалось время ноль, никого не было. Только «Парсек», единственный корабль такого типа в истории человечества. Лишенный экипажа, он лежал, готовый отправиться в непостижимое.

Джералд Блейк, один из умных молодых людей, специализировавшийся в области исследования эфира и заработавший право размещаться в первом ряду, пощелкал своими большими пальцами, потом вытер вспотевшие ладони о безупречный белый халат и мрачно спросил:

— А почему не обратились к генералу или к ее милости вон там?

Найджел Ронсон, из «Интерпланетари Пресс» мельком взглянул туда, где размещались генерал-майор Ричард Каллнер и неприметная женщина, почти затерявшаяся за блеском мундира генерала. Он ответил:

— Я обратился бы к ним, но меня интересуют новости.

Ронсон — короткий пухлый человечек. Волосы его тщательно подстрижены в короткой прическе, рубашка с открытым воротником, брюки едва достигают лодыжек. Он старательно имитирует внешность газетчика, каким его представляет телевидение. Тем не менее это очень способный репортер.

Блейк коренаст, темная линия волос почти не оставляет места для лба, но мозг у него острый, а пальцы сильные. Он сказал:

— Все новости у них.

— Вздор! — ответил Ронсон. — У Каллнера ничего нет под этим золотым мундиром. Разденьте его, и обнаружите всего лишь конвейер, способный передавать приказы вниз и отчеты вверх.

Блейк едва не улыбнулся, но подавил это желание.

— А как насчет мадам доктора?

— Доктор Сьюзан Кэлвин, из «Ю. С. Роботс», — начал репортер. — У этой женщины на месте сердца гиперпространство, а в глазах жидкий гелий. Она пройдет сквозь солнце и выйдет с противоположной стороны, окруженная замороженным пламенем.

Блейк был еще ближе к улыбке.

— А директор Шлосс?

Ронсон бойко заявил:

— Он слишком много знает. Он постоянно разрешает противоречие: как попытаться раздуть слабый интеллект слушателя и при этом не ослепить его блеском собственного интеллекта. И обычно кончает тем, что вообще ничего не говорит.

На этот раз Блейк оскалил зубы.

— А теперь, может, скажете, почему вы выбрали меня?

— Это легко, доктор. Я посмотрел на вас и решил, что вы слишком некрасивы, чтобы быть глупым, и слишком умны, чтобы упустить возможность хорошей личной рекламы.

— Напомните мне потом: я вас пну, — сказал Блейк. — Что вы хотите узнать?

Журналист показал вниз и спросил:

— Эта штука сработает?

Блейк тоже посмотрел вниз и почувствовал легкий озноб, как от холодного марсианского ветра. Внизу находился огромный телевизионный экран, разделенный надвое. Одна часть давала общий вид Его. На серой поверхности Его виден был «Парсек», он слабо блестел в лучах далекого солнца. На второй половине экрана — контрольная рубка «Парсека». В ней никого живого. В кресле пилота предмет, отдаленно напоминающий человека. Ни на мгновение нельзя было забыть, что это всего лишь позитронный робот.

Блейк сказал:

— С точки зрения физики, должно сработать. Робот исчезнет и вернется. Космос! Эта часть нам удается. Я видел все запуски. Прибыл сюда две недели спустя после получения диплома в области физики эфира и с тех пор так и нахожусь здесь, если не считать отпусков. Я был здесь, когда мы послали железную проволоку к орбите Юпитера и обратно — и получили назад металлические опилки. Я был здесь, когда отправили мышь, а получили мясной фарш.

— После этого мы шесть месяцев выравнивали гиперполе. Нам пришлось выравнивать запаздывания на одну десятитысячную секунды во всех частях посылаемого предмета. После этого мыши возвращались назад невредимыми. Помню, как мы праздновали один случай: мышь вернулась живой и прожила еще десять минут. Теперь они живут так долго, сколько мы о них заботимся.

Ронсон сказал:

— Здорово!

Блейк косо взглянул на него.

— Я сказал: сработает, с точки зрения физики. Возвращающиеся белые мыши…

— Да?

— Они безмозглые. Нет даже крошечного мышиного рассудка. Не едят. Приходится их держать на принудительном питании. Не спариваются. Не бегают. Сидят. Сидят. Сидят. И все. Наконец решили послать шимпанзе. Какое жалкое зрелище. Шимпанзе слишком близок к человеку, чтобы это легко вынести. Вернулся кусок мяса, который едва шевелился. Иногда переводил взгляд и мог почесаться. Выл и сидел в собственных испражнениях, ума не хватало подвинуться. Кто-то однажды застрелил его, и мы все были благодарны за это. Говорю вам, парень: ни одно существо, отправившись в гиперпространство, не вернулось в здравом рассудке.

— Это можно опубликовать?

— Вероятно, после эксперимента. От него ждут очень многого. — Угол рта Блейка дрогнул.

— А вы нет?

— С роботом у приборов управления? Нет. — Почти автоматически Блейк вспомнил о происшествии несколько лет назад, когда он был признан виновным в гибели робота. Он подумал о роботах типа Нестор, который заполнили Гипербазу, со своими врожденными знаниями и педантизмом. Какой смысл говорить о роботах? Он не миссионер по натуре.

Ронсон, заполнивший молчание своей болтовней, сказал, сменив жвачку во рту:

— Не говорите, что вы против роботов. Я всегда считал, что ученые — единственная группа населения, которая не настроена против роботов.

Терпение Блейка подошло к концу. Он ответил:

— Верно, и в этом-то вся беда. Технология расцветает, приобретя роботов. Теперь в каждой области нужны роботы. Вам нужна дверная пружина? Покупайте робота с толстой ногой. Это очень серьезно. — Он говорил негромко, напряженным голосом, прямо в ухо Ронсону.

Ронсон умудрился высвободить руку. Он сказал:

— Эй, я не робот. Не вымещайте на мне. Я человек. Homo sapiens. Вы чуть не сломали мне руку. Это доказательство?

Но Блейка уже было не остановить просто шуткой. Он сказал:

— Знаете, сколько времени потрачено на эту систему? Построен робот общего назначения, он получил приказ. Точка. Я слышал, как отдавали этот приказ. Коротко и ясно. «Возьми ручку и сильно сожми ее. Сильно потяни к себе. Сильно! И продолжай держать, пока приборы не подтвердят, что ты дважды прошел через гиперпространство».

— Во время ноль робот схватит рычаг управления и потянет на себя. Его руки имеют температуру крови. Как только рычаг займет нужное положение, тепловое расширение приведет к тому, что контакт замкнется. Если что-то случится с мозгом во время первого прыжка через гиперпространство, неважно. Нужно только сохранить положение рычага одно микромгновение, и корабль тут же вернется назад и гиперполе выключится. Ничего не может отказать. После этого мы изучим реакции робота и увидим, что происходит.

Ронсон озадаченно посмотрел на него.

— По-моему, это имеет смысл.

— Неужели? — горько спросил Блейк. — А что вы узнаете из мозга робота? Его мозг позитронный, наш клеточный. У него металлический, у нас протеиновый. Это не одно и то же. Невозможно сравнивать. Но я убежден, что на основании того, что узнают от робота — вернее, подумают, что узнали от робота, — в гиперкосмос отправят человека. Бедняга! Понимаете, дело не в смерти. Дело в том, что он вернется безмозглым. Если бы видели того шимпанзе, вы бы поняли, что я имею в виду. Смерть — это чистый конец. Но так…

Репортер спросил:

— Вы говорили об этом с кем-нибудь?

— Да. Мне ответили то же, что и вы. Сказали, что я настроен против роботов и это все объясняет. Посмотрите на Сьюзан Кэлвин. Готов ручаться, что уж она-то не против роботов. Она прилетела с Земли, только чтобы присутствовать при эксперименте. Если бы за приборами сидел человек, она бы не побеспокоилась. Но какой прок!

— Эй! — сказал Ронсон. — Не останавливайтесь. Должно быть еще что-то.

— Что именно?

— Вы объяснили насчет робота. Но почему неожиданно такие строгости контроля?

— Что?

— Послушайте. Вдруг мне не разрешают отправлять сообщения. Вдруг сюда перестают приходить корабли. Что происходит? Всего лишь еще один эксперимент. Публика знает о гиперпространстве, о том, что вы здесь делаете. Почему тогда такие строгости?

Гнев все еще кипел в Блейке, гнев против роботов, против Сьюзан Кэлвин, против того случая с утраченным роботом в прошлом. Можно сорвать гнев на этом раздражающем маленьком газетчике с его раздражающими вопросами.

Он сказал про себя:

— Посмотрим, как он это воспримет.

— Вы на самом деле хотите знать?

— Еще бы!

— Хорошо. Мы никогда не возбуждали такое большое гиперполе и не пытались отправить предмет такой массы так далеко. Наши эксперименты имели дело с предметами в миллион раз меньшими. Это значит, что будет возбуждено гиперполе в миллионы миллионов раз более мощное, чем раньше. И мы не знаем, что при этом получится.

— Как это?

— Теория утверждает, что корабль будет аккуратно перенесен в район Сириуса и столь же аккуратно вернется назад. Но какой объем пространства будет перенесен вместе с «Парсеком»? Трудно сказать. Мы недостаточно знаем о гиперкосмосе. Если наши расчеты хоть немного неточны, вместе с кораблем может отправиться весь астероид. Корабль может не вернуться в то же место. Вернется, скажем, в двадцати миллиардах миль отсюда. И есть шанс, что еще большее пространство будет захвачено переносом.

— Насколько большее? — спросил Ронсон.

— Невозможно ответить. Тут элемент статистической неопределенности. Поэтому кораблям и не разрешают приближаться. Поэтому не разрешают передавать сообщения, пока эксперимент не завершится благополучно.

Ронсон с трудом глотнул.

— А если затронет и Гипербазу?

— Есть и такая возможность, — хладнокровно сказал Блейк. — Не очень большая, иначе тут не было бы директора Шлосса, уверяю вас. Но математическая вероятность сохраняется.

Журналист взглянул на часы.

— Когда это произойдет?

— Примерно через пять минут. Нервничаете?

— Нет, — ответил Ронсон, но больше вопросов не задавал.

Блейк свесился через ограждение. Шли последние мгновения.

Робот шевельнулся.

При этом движении все наклонились вперед, свет был приглушен, чтобы яснее стала картина на экранах. Но пока там произошло только это одно движение. Руки робота приблизились к рычагу.

Блейк ждал, когда истекут последние секунды и робот потянет на себя рычаг. Он представлял себе множество возможностей, все они одновременно возникали в его мозгу.

Вначале короткое мерцание, которое означало бы уход корабля и его возврат. Хотя промежуток времени исключительно мал, возвращение состоится не точно в то же место, и потому возникнет мерцание. Оно всегда возникает.

Потом, после возвращения, может оказаться, что приборы, выравнивающие гиперполе по всему кораблю, сработали недостаточно надежно. Робот может превратиться в металлолом. Весь корабль может превратиться в металлолом.

Или наши расчеты неверны, и корабль вообще не вернется. Или, что еще хуже, вся Гипербаза отправится вместе с кораблем и не вернется.

Конечно, все может закончиться хорошо. Корабль мелькнет и вернется невредимым. Робот, с незатронутым мозгом, покинет свое сидение и сообщит об успешном возвращении первого созданного людьми предмета, улетевшего за пределы Солнечной системы.

Истекала последняя минута.

Наступила последняя секунда, робот схватил стартовый рычаг и потянул на себя…

Ничего!

Никакого мерцания. Ничего!

«Парсек» не покинул нормального пространства.

Генерал-майор Каллнер снял офицерскую фуражку, чтобы промокнуть блестящий лоб, и при этом обнажил лысину, которая сделала бы его на десять лет старше, если бы такой же эффект уже не вызвало осунувшееся лицо. Прошел почти час после неудачи эксперимента с «Парсеком», и ничего еще не было сделано.

— Как это случилось? Как это случилось? Не понимаю.

Доктор Мейер Шлосс, которого в сорок лет называли старейшиной молодой науки о гиперполях, безнадежно ответил:

— В базовой теории нет ничего сомнительного. Клянусь в этом своей жизнью. На корабле какое-то механическое повреждение. Больше ничего. — Он повторял это уже в десятый раз.

— Мне казалось, что все проверено. — И это тоже уже говорили.

— Да, сэр. И все равно… — И это тоже.

Они смотрели друг на друга в кабинете Каллнера, в который был закрыт доступ всему персоналу. Ни один из них не решался взглянуть на третьего присутствующего.

Тонкие губы и бледные щеки Сьюзан Кэлвин были лишены выражения. Она холодно сказала:

— Можете утешаться тем, что я уже говорила. Вряд ли эксперимент принес бы что-нибудь полезное.

— Не время начинать старый спор, — простонал Шлосс.

— Я не спорю. «Ю. С. Роботс» изготовят робота по указаниям любого покупателя для использования в рамках закона. Нашу часть мы выполнили. Мы сообщили вам, что не гарантируем возможности выводов относительно человеческого мозга на основе данных позитронного мозга. Здесь наша ответственность кончается. Спорить не о чем.

— Великий космос! — сказал генерал Каллнер тоном, который заставил потускнеть значение этих слов. — Давайте не обсуждать это.

— А что еще нам делать? — пробормотал Шлосс, который находился на грани нервного срыва. — Пока не узнаем, что происходит с мозгом в гиперполе, мы не может двигаться дальше. Мозг робота по крайней мере способен к математическому анализу. Это старт, начало. И мы попробуем… — Он дико посмотрел на собеседников. — Но дела не в вашем роботе. Мы не беспокоимся ни о нем, ни о его позитронном мозге. Черт возьми, женщина… — Он чуть не сорвался на крик.

Робопсихолог ответила ровным невозмутимым голосом:

— Не нужно истерики. За свою жизнь я была свидетелем многих кризисов, и ни один не был решен при помощи истерии. Мне нужны ответы на некоторые вопросы.

Полные губы Шлосса дрожали, глаза ввалились, на их месте виднелись темные пятна. Он хрипло сказал:

— Вы разбираетесь в физике эфира?

— Это не имеет отношения к делу. Я главный робопсихолог «Ю. С. Роботс». У руля «Парсека» сидит наш позитронный робот. Как все подобные роботы, он не продан, а сдан в аренду. У меня есть право требовать информации о любом эксперименте, в котором принимает участие робот.

— Поговорите с ней, Шлосс, — рявкнул генерал Каллнер. — Она… с ней все в порядке.

Доктор Кэлвин взглянула на генерала, который присутствовал в случае с пропавшим роботом и поэтому не мог недооценивать ее. (Шлосс в то время болел, а пересказ не так убедителен, как личный опыт).

— Спасибо, генерал, — сказала она.

Шлосс беспомощно перевел взгляд с одного на другого и спросил:

— Что вы хотите знать?

— Очевидно, первый мой вопрос: в чем же ваша проблема, если не в роботе?

— Проблема совершенно очевидна. Корабль не сдвинулся. Вы сами этого не видели? Ослепли?

— Я хорошо вижу. Но не понимаю, почему вы впадаете в панику от механического повреждения. Разве у вас не бывает отказов оборудования?

Генерал пробормотал:

— Дело в стоимости. Корабль дьявольски дорог. Мировой Конгресс… ассигнования… — Он смолк.

— Корабль на месте. Небольшой ремонт и поправки не вызовут неприятностей.

Шлосс взял себя в руки. У него было выражение человека, который схватил свою душу обеими руками, потряс ее и поставил на ноги. В голосе его зазвучало даже терпение.

— Доктор Кэлвин, когда я говорю о механическом повреждении, я имею в виду реле, в которое попала песчинка, линию связи, нарушенную комком грязи, транзистор, вышедший из строя из-за мгновенного повышения температуры. И десяток других возможностей. Сотни возможностей. И любая из них может оказаться временной. Их действие может прекратиться в любое мгновение.

— Значит, в любой момент «Парсек» может переместиться в гиперпространстве и снова вернуться.

— Совершенно верно. Теперь вы понимаете?

— Нет. Разве не этого вы хотите?

Шлосс сделал движение, как будто обеими руками хотел схватить себя за волосы и потянуть. Он сказал:

— Вы не специалист в области эфира.

— Это лишает вас дара речи, доктор?

— Корабль настроен на прыжок, — с отчаянием сказал Шлосс, — относительно гравитационного центра галактики. Возврат должен произойти в то же самое место с учетом движения Солнечной системы. За час, который прошел после неудачи, Солнечная система значительно переместилась. Первоначальная настройка сбита. Обычные законы движения неприменимы к гиперпространству, и нам потребуется неделя расчетов, чтобы определить новые параметры.

— Вы хотите сказать, что если сейчас корабль двинется, то вернется в какой-то непредсказуемый пункт в тысячах миль отсюда?

— Непредсказуемый? — Шлосс дико улыбнулся. — Да, можно сказать и так. «Парсек» может оказаться в туманности Андромеды или в центре Солнца. Во всяком случае мы его больше не увидим.

Сьюзан Кэлвин кивнула.

— Итак, ситуация такова. Если корабль исчезнет — а это может произойти в любую минуту, — вместе с ним исчезнут несколько миллиардов долларов налогоплательщиков, и вас обвинят в… плохой работе.

Генерал-майор Каллнер не мог бы подпрыгнуть сильнее, даже если бы ему в основание воткнули булавку.

Робопсихолог продолжала:

— Значит, каким-то образом нужно вывести из действия механизм гиперполя на корабле, и как можно скорее. Что-нибудь выключить, высвободить, разъединить. — Она как будто говорила сама с собой.

— Не так просто, — сказал Шлосс. — Не могу это полностью объяснить, так как вы не специалист. Все равно что попытаться прекратить подачу электроэнергии, разрезав садовыми ножницами провод высокого напряжения. Это может быть опасно. Это будет опасно.

— Вы хотите сказать, что любая попытка вмешаться может запустить корабль в гиперпространство?

— Непродуманная попытка, вероятно, приведет к этому. Гиперсилы не ограничены скоростью света. Вероятно, у них вообще нет ограничения скорости. Это делает положение очень трудным. Единственный разумный способ — выяснить причину неудачи и разработать безопасный способ отключения поля.

— И как вы предлагаете это сделать, доктор Шлосс?

Шлосс сказал:

— Мне кажется, единственная возможность — послать на корабль роботов типа Нестор…

— Нет! Не говорите глупости! — прервала его Сьюзан Кэлвин.

Шлосс холодно ответил:

— Несторы знакомы с физикой эфира. Они идеально…

— Это не предмет для обсуждения. Без моего разрешения вы не имеете права использовать наших позитронных роботов. А я такого разрешения не дам.

— Какая же альтернатива?

— Вы должны послать одного из ваших инженеров.

Шлосс яростно покачал головой.

— Невозможно. Слишком велик риск. Если мы потеряем корабли и человека…

— Тем не менее Нестора вы не получите. И вообще никакого робота.

Генерал сказал:

— Я… я должен связаться с Землей. Всю проблему нужно передать на высший уровень.

Сьюзан Кэлвин резко ответила ему:

— На вашем месте я не стала бы этого делать. Вы отдаетесь на милость правительства, не предлагая никакого собственного плана действий. Ничего хорошего для вас из этого не получится, я уверена.

— Но что же делать? — Генерал снова воспользовался своим носовым платком.

— Пошлите человека. Другого выхода нет.

Шлосс побледнел до болезненной серости.

— Легко сказать: пошлите человека. Но кого?

— Я обдумывала эту проблему. Здесь есть молодой человек — его зовут Блейк, я с ним встречалась во время предыдущего посещения Гипербазы.

— Доктор Джералд Блейк?

— Кажется, да. Он тогда был холост. А сейчас?

— По-прежнему.

— Тогда я предлагаю, чтобы его вызвали сюда, скажем, через пятнадцать минут, а тем временем я просмотрю его данные.

Она спокойно приняла на себя руководство ситуацией, и ни генерал Каллнер, ни Шлосс и не подумали с ней спорить.

Блейк видел Сьюзан Кэлвин во время ее второго посещения Гипербазы только на удалении. И не пытался сократить это расстояние. Теперь, вызванный к ней, он смотрел на нее с отвращением. Он едва заметил присутствовавших тут же генерала Каллнера и доктора Шлосса.

Он вспомнил, как в последнюю встречу она подвергла его вскрытию из-за утраченного робота.

Холодные серые глаза доктора Кэлвин смотрели прямо в горячие карие глаза Блейка.

— Доктор Блейк, — сказала она, — я полагаю, вы правильно оцениваете ситуацию.

Блейк ответил:

— Да.

— Что-то нужно сделать. Корабль стоит слишком дорого, чтобы можно было его потерять. Результатом было бы, вероятно, окончание работы над проектом.

Блейк кивнул.

— Я думал об этом.

— Надеюсь, вы также догадываетесь, что кому-то нужно отправиться на борт «Парсека», выяснить, что там случилось, и… устранить эту причину.

Наступило недолгое молчание. Блейк хрипло спросил:

— Какой дурак за это возьмется?

Каллнер нахмурился и посмотрел на Шлосса, который прикусил губу и ни на кого не смотрел.

Сьюзан Кэлвин сказала:

— Конечно, существует вероятность случайной активации гиперполя, и корабль в таком случае окажется вне пределов нашей досягаемости. С другой стороны, он может вернуться в пределы Солнечной системы. В этом случае не пожалеют никаких средств и усилий, чтобы вернуть человека и корабль.

Блейк заметил:

— Поправка. Идиота и корабль!

Сьюзан Кэлвин не обратила внимания на его слова. Она продолжала:

— Я попросила генерала Каллнера поручить эту работу вам. Вы должны этим заняться.

Никакой паузы. Спокойным голосом Блейк ответил:

— Леди, я не вызываюсь добровольцем.

— На Гипербазе десятки людей, обладающих специальными знаниями для такого задания. На основании нашего прежнего знакомства я выбрала вас. Вы выполните эту работу с сознанием…

— Нет. Я не даю согласия.

— У вас нет выбора. Это на вашей ответственности.

— На моей ответственности? Почему это на моей?

— Потому что вы лучше всех для этого подходите.

— Вы понимаете, как это рискованно?

— Наверно, да, — сказала Сьюзан Кэлвин.

— Ничего вы не понимаете. Вы не видели шимпанзе. Послушайте, когда я сказал «идиот и корабль», я не выражал свое мнение. Я сообщил вам факт. Я могу рискнуть жизнью, если необходимо. Без удовольствия, конечно, но рискну. Но рисковать потерей рассудка, рисковать провести всю жизнь в безмозглом животном состоянии — этим я рисковать не могу. Все.

Сьюзан Кэлвин задумчиво взглянула на потное покрасневшее лицо молодого инженера.

Блейк закричал:

— Пошлите робота, пошлите одного из ваших НС-2!

Глаза психолога холодно блеснули. Она ответила рассудительно:

— Да, доктор Шлосс предлагал это. Но роботы НС-2 предоставлены моей фирмой в аренду, они не проданы. Каждый из них стоит миллионы долларов. Я представляю компанию и считаю, что они слишком дороги, чтобы рисковать ими в таком деле.

Блейк поднял руки. Прижал сжатые кулаки к груди, с видимым усилием пытаясь успокоиться.

— Вы говорите мне… говорите, что хотите послать меня вместо робота, потому что робот дороже.

— Да, в конце концов в этом дело.

— Доктор Кэлвин, — сказал Блейк, — раньше я увижу вас в аду.

— Ваше утверждение может осуществиться почти буквально, доктор Блейк. Генерал Каллнер подтвердит, что вам был отдан приказ выполнить это поручение. Здесь действуют военные законы, как я поняла. Вы отказываетесь выполнять приказ и будете преданы суду трибунала. Такое преступление означает тюрьму на Меркурии, а это очень близко к аду, если мне вздумается вас там навестить. Впрочем, я туда не прилечу. С другой стороны, если вы согласитесь отправиться на борт «Парсека» и выполните там нужную работу, это сыграет решающую роль в вашей дальнейшей карьере.

Блейк яростно смотрел на нее.

Сьюзан Кэлвин сказала:

— Дайте ему пять минут подумать, генерал Каллнер, и готовьте корабль.

Работники службы безопасности вывели Блейка из комнаты.

Джералду Блейку было холодно. Тело его двигалось так, будто не принадлежало ему. Как будто он смотрел на себя из какого-то далекого безопасного места, видел, как он садится на корабль, чтобы направиться на астероид, на «Парсек».

Он не мог себе поверить. Неожиданно наклонил голову и сказал:

— Я пойду.

Но почему?

Он самому себе никогда не казался героем. Почему же тогда? Отчасти, конечно, из-за угрозы тюрьмы на Меркурии. Отчасти из-за нежелания выглядеть трусом в глазах тех, кто его знал, — этой глубочайшей трусости, которая стоит за половиной храбрых поступков во всем мире.

Но все-таки главное в другом.

На пути к кораблю Блейка на мгновение остановил Ронсон из «Интерпланетари Пресс». Блейк посмотрел на раскрасневшееся лицо Ронсона и спросил:

— Что вам нужно?

Ронсон протараторил:

— Слушайте, когда вернетесь, мне нужны эксклюзивные права. Любая плата, какую запросите… все, что захотите…

Блейк оттолкнул его и пошел дальше.

Экипаж корабля состоял из двух человек. Они с ним не разговаривали. И даже не смотрели на него. Блейку было все равно. Они сами страшно испуганы, их корабль приближался к «Парсеку», как котенок обходит стороной первую увиденную им в жизни собаку. Он обойдется и без них.

Перед ним оставалось только одно лицо. Искусственная решимость на лице генерала Каллнера и лицо Шлосса тут же исчезли из сознания. Видел он только невозмутимое лицо Сьюзан Кэлвин. Ее спокойное отсутствие выражения.

Он смотрел в темноту, уже поглотившую Гипербазу…

Сьюзан Кэлвин! Доктор Сьюзан Кэлвин! Робопсихолог Сьюзан Кэлвин! Робот, принявший внешность женщины!

Каковы ее три закона, подумал он. Первый закон: ты должен защищать роботов всеми силами души и сердца. Второй закон: ты должен соблюдать священные интересы «Ю. С. Роботс», если они не противоречат Первому закону. Третий закон: о людях ты должен думать только в том случае, если это не противоречит Первому и Второму законам.

Была ли она когда-нибудь молода, свирепо думал он. Испытывала ли хоть однажды какие-то эмоции?

Космос! Как он хочет что-нибудь сделать… сорвать это невозмутимое застывшее выражение с ее лица.

И он сделает это!

Клянусь звездами, я это сделаю. Если только выйдет из этого дела в здравом рассудке, он растопчет ее, а с нею и ее компанию и весь этот выводок роботов. Именно эта мысль двигала им больше, чем страх тюрьмы или желание не уронить себя в глазах других. Эта мысли почти лишила его страха. Почти.

Один из пилотов, не оглядываясь, сказал ему:

— Можете прыгнуть отсюда. Осталось полмили.

Блейк горько спросил:

— Вы не сядете?

— Нам строго приказано не делать этого. Вибрация от посадки может…

— А вибрация от моего приземления?

Пилот ответил:

— Я выполняю приказ.

Блейк больше ничего не сказал, он надел костюм и подождал, пока откроют шлюз. Справа к металлическому костюму была прочно прикреплена сумка с инструментами.

Когда он уже проходил в шлюз, ожили микрофоны в шлеме.

— Удачи, доктор.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы он сообразил, что это пилоты корабля.

— Спасибо, — неловко, почти обиженно ответил Блейк.

И оказался в космосе, медленно поворачиваясь, после того как слегка вбок оттолкнулся от борта корабля.

Он видел ждущий его «Парсек»; глядя между ногами в момент поворота, видел выхлопы двигателей корабля, который привез его сюда.

Он один! Космос, как он одинок!

Был ли кто другой в истории человечества так одинок?

Поймет ли он, вдруг подумал Блейк, если что-нибудь случится? Успеет ли осознать? Почувствует ли, как гаснет его разум?

Или это произойдет неожиданно, как удар силового ножа?

В любом случае…

Он ни на мгновение не забывал шимпанзе, с пустым взглядом, с дрожью безмозглого ужаса.

Астероид теперь находился в двадцати футах под ним. Он абсолютно равномерно плыл в пространстве. Если не считать деятельности человека, ни одна песчинка не шевельнулась на Нем за астрономический период времени.

В абсолютной неподвижности Его какая-то пылинка вывела из строя рабочий механизм на борту «Парсека», частичка грязи остановила какую-то подвижную деталь.

Может быть, нужна лишь слабая вибрация, легкая дрожь от встречи массы с массой, чтобы освободить эту движущуюся часть, вернуть ее в действие, вызвать гиперполе, раскрыться, как перезревшая роза.

Его тело вот-вот коснется Его, и Блейк подобрался в попытке коснуться полегче. Он вообще не хочет прикасаться к астероиду. По коже поползли мурашки.

Астероид все ближе.

Вот… вот…

Ничего!

Только прикосновение к астероиду, медленно возрастающее давление — результат воздействия двухсот пятидесяти фунтов (он сам плюс костюм), обладающих инерцией, но не весом.

Блейк медленно открыл глаза и увидел звезды. Солнце как сверкающий шарик, его свет затемнен поляризующим щитком шлема. Звезды относительно слабы, но расположение их прежнее. Значит, он по-прежнему в Солнечной системе. Он даже видит Гипербазу — маленький тусклый полумесяц.

Неожиданно он застыл, услышав в микрофоне голос. Это был Шлосс.

Шлосс сказал:

— Мы вас видим, доктор Блейк. Вы не одни!

Блейк мог бы рассмеяться над этими словами, но он только ответил негромко и четко:

— Отключитесь. Вы отвлекаете меня.

Пауза. Снова голос Шлосса, более успокоительный:

— Если вы расскажете о своих наблюдениях, это снимет напряжение.

— Получите информацию, когда я вернусь. Не раньше. — Он сказал это горько, его одетые в металл пальцы двинулись к контрольной панели на груди, он отключил радио. Пусть теперь говорят в пустоту. У него свои планы. Если он выберется отсюда в здравом уме, это будет его шоу.

Он с бесконечной осторожностью встал. Слегка покачнулся невольно, обманутый почти полным отсутствием тяготения: бесконечная серия нарушений равновесия качала его из стороны в сторону. На Гипербазе действует поле псевдотяготения. Блейк удивился, что помнит об этом и может оценить отсутствие этого удобства.

Солнце исчезло за утесом. Звезды заметно двигались по небу: астероид оборачивался вокруг своей оси за час.

С того места, где он стоял, Блейк видел «Парсек»; теперь он медленно двинулся к нему, осторожно, чуть не на цыпочках. (Никакой вибрации. Никакой вибрации. Эти слова все время возникали в мозгу).

Не успев оценить пройденное расстояние, он оказался рядом с кораблем. Стоял у ряда колец, ведущих к входному люку.

Тут он остановился.

Корабль выглядит совершенно нормально. По крайней мере он ясно видит стальные выступы на трети высоты и второе кольцо таких же выступов выше. Может, именно в данный момент они начинают создавать гиперполе.

Странное желание протянуть руку и коснуться одного из них охватило Блейка. Один из тех иррациональных импульсов, подобно мысли «А что если я прыгну?», которая приходит в голову каждому глядящему с верхнего этажа высокого здания.

Блейк перевел дыхание, вытянул руки, расправил пальцы и легко, очень легко коснулся корабля.

Ничего!

Он схватил нижнее кольцо и осторожно подтянулся. Хотел бы он иметь такой же опыт работы при нулевой гравитации, как у строителей. Нужно приложить точное количество силы, чтобы преодолеть инерцию и потом остановиться. Если потянуть хоть на секунду дольше, потеряешь равновесие и ударишься о борт корабля.

Он поднимался медленно, на руках, ноги раскачивались направо и налево.

Десять ступенек, и его пальцы застыли над контактом, который открывает внешний люк. Предохранитель — маленькое зеленое пятно.

Снова он заколебался. Впервые ему предстоит воспользоваться энергией корабля. Он мысленно увидел диаграмму распределения силовых полей. Если он коснется контакта, энергия корабля сдвинет массивную металлическую крышку наружного люка.

Итак?

Что пользы? Он не знает, что случилось, не знает, какой эффект вызовет использование энергии. Он вздохнул и коснулся контакта.

Беззвучно, ровно, спокойно отодвинулась часть борта корабля. Блейк еще раз взглянул на дружественные созвездия (они не изменились) и вошел в мягко освещенное помещение. Внешний люк закрылся за ним.

Еще один контакт. Нужно открыть внутренний люк. Снова он остановился в нерешительности. Давление в корабле чуть заметно снизится, как только откроется внутренний люк, потребуются секунды, чтобы корабельные электролизеры восстановили давление.

Что же?

Он снова вздохнул, медленнее на это раз (кожа от страха уже стала мозолью) и коснулся контакта. Внутренний люк открылся.

Он вошел в пилотскую рубку «Парсека», сердце его дрогнуло; первое, что он увидел, обзорный экран, усеянный звездами. Он заставил себя посмотреть на них.

Ничего!

Видна Кассиопея. Созвездия выглядят как обычно, он внутри «Парсека». Почему-то ему казалось, что худшее позади. Он зашел так далеко и остался в Солнечной системе, сохранил свой разум. Он чувствовал, как к нему возвращается прежняя уверенность.

В «Парсеке» стояла почти сверхъестественная тишина. Блейк в своей жизни побывал на многих кораблях, и там всегда слышны были звуки жизни: хотя бы шорох ног или негромкий напев в коридоре. Здесь тишину нарушал, казалось, только звук биения его сердца.

Робот сидел в кресле пилота спиной к нему. Он никак не реагировал на появление Блейка.

Блейк оскалил зубы в свирепой улыбке и резко сказал:

— Отпусти рычаг! Встань! — Звук его собственного голоса громом прозвучал в тесном помещении.

Он слишком поздно испугался, что вибрация от его голоса нарушит равновесие, но звезды на экране оставались неподвижны.

Робот, конечно, не пошевелился. Он теперь не получал никаких ощущений. Он не ответил бы даже на Первый закон. Застыл на бесконечной середине того, что должно было быть почти мгновенным процессом.

Блейк вспомнил, какой приказ получил робот. Не должно было быть никакого непонимания: «Возьми ручку и сильно сожми ее. Сильно потяни к себе. Сильно! И продолжай держать, пока приборы не подтвердят, что ты дважды прошел через гиперпространство».

Что ж, он еще ни разу не прошел через гиперпространство.

Блейк осторожно придвинулся к роботу. Тот сидел, зажав рычаг меж колен. Стартовый механизм был почти на месте. Температура рук робота достаточна, чтобы сработала термопара и замкнулся контакт. Блейк автоматически взглянул на термометр на приборной доске. Температура рук робота, как и должно быть, 37 градусов по Цельсию.

Блейк сардонически подумал:

— Отлично. Я один с этой машиной и ничего не могу сделать.

Больше всего ему хотелось бы схватить лом и разбить эту штуку. Мысль эта ему понравилась. Он представил себе ужас на лице Сьюзан Кэлвин (если можно растопить лед ее лица, то только ужасом от разбитого робота). Подобно всем позитронным роботам, этот принадлежит «Ю. С. Роботс», он там был сделан, там испытан.

Насладившись воображаемой местью, Блейк протрезвел и осмотрел корабль.

Пока он ни на шаг не продвинулся к цели.

Блейк медленно снял костюм. Осторожно положил на полку. Осторожно прошелся по помещениям, посматривая на гиператомные моторы, следя за кабелями, осматривая реле полей.

Ни к чему не притрагивался. Существуют десятки возможностей дезактивировать гиперполе, но любой из них может привести к катастрофе, если он хотя бы приблизительно не установит, в чем ошибка, и не будет руководствоваться этим.

Он снова оказался у контрольной панели и, раздраженный неподвижностью робота, воскликнул:

— Скажи, что произошло?

Ему хотелось наброситься на механизмы. Разбить их и покончить с этим. Он подавил этот импульс. Если потребуется неделя, он потратит ее, чтобы найти точное место действия. Ради доктора Кэлвин и его планов относительно нее.

Он медленно повернулся, задумавшись. Все в корабле, начиная от самого двигателя и кончая каждым рычажком, было тщательно проверено и испытано на Гипербазе. Почти невозможно представить себе, чтобы что-нибудь вышло из строя. Нет на борту ни одного предмета…

Впрочем, да, конечно. Робот! Он был испытан «Ю. С. Роботс», а там, дьявол сожги их шкуры, как будто компетентные специалисты.

Как это обычно говорят: робот любую работу выполнит лучше.

Таково естественное предположение, основанное отчасти на массовой рекламной кампании «Ю. С. Роботс». Там могут сделать робота, который лучше человека подходит для любой определенной цели. Не «как человек», а «лучше человека».

Блейк сосредоточенно смотрел на робота, и на его лице под низким лбом появилось выражение крайнего изумления и отчаянной надежды.

Он приблизился и обошел робота. Смотрел на его руки, которые держали рычаг, застыли так навсегда, если только корабль не подпрыгнет или не иссякнет внутренняя энергия самого робота.

Блейк перевел дыхание.

— Вот это да!

Он отошел и задумался. Потом сказал:

— Так должно быть.

Включил корабельное радио. Направленный луч держал в фокусе Гипербазу. Блейк рявкнул в микрофон:

— Эй, Шлосс!

Шлосс мгновенно отозвался:

— Великий космос, Блейк…

— Неважно! — резко оборвал его Блейк. — Не время для речей. Просто хотел убедиться, что вы смотрите.

— Да, конечно. Все смотрим. Послушайте…

Блейк выключил радио. Улыбнулся прямо в телекамеру в пилотской рубке и выбрал такую часть гипермеханизма, которая будет видна. Он не знал, сколько людей увидят рубку. Может, только Каллнер, Шлосс и Сьюзан Кэлвин. А может, весь персонал. Во всяком случае им будет на что посмотреть.

Он решил, что реле номер три подходит для его целей. Оно помещается в углублении, закрытом гладкой панелью. Блейк порылся в инструментальной сумке, достал специальный инструмент для расшития швов. Отодвинул дальше свой костюм (к нему была прикреплена сумка) и подошел к реле.

Не обращая внимания на легкий зуд возбуждения, приложил инструмент в трех местах вдоль холодного шва. Силовое поле инструмента действовало быстро и бесшумно, рукоять слегка нагрелась под напором энергии. Панель сдвинулась в сторону.

Он быстро, почти непроизвольно, взглянул на корабельный экран. Звезды выглядят нормально. И он сам чувствует себя нормально.

Это последнее подтверждение. Он поднял ногу и с размаху опустил на тонкий механизм реле.

Раздался звон стекла, металл изогнулся, закапала ртуть.

Блейк тяжело дышал. Он снова включил радио.

— Смотрите, Шлосс?

— Да, но…

— Докладываю: гиперполе на борту «Парсека» дезактивировано. Можете забирать меня отсюда.

Покидая «Парсек», Блейк не чувствовал себя героем, но тем не менее оказался им. Те же пилоты, что привезли его на маленький астероид, явились за ним. На этот раз они сели. Они хлопали его по спине.

Когда корабль прилетел, его поджидал весь персонал, Блейка приветствовали. Он помахал толпе рукой и улыбнулся, как полагается герою, но никакого торжества не испытывал. Пока нет. Только предчувствие. Торжество придет позже, когда он встретится с Сьюзан Кэлвин.

Он задержался, прежде чем спуститься с корабля. Поискал ее и не нашел. Генерал Каллнер ждал здесь, вся его солидность вернулась к нему, на лице застыло выражение одобрения. Мейер Шлосс нервно улыбался ему. Яростно махал рукой Ронсон из «Интерпланетари пресс». Сьюзан Кэлвин не было видно.

Спустившись, он отстранил Каллнера и Шлосса.

— Сначала мне нужно умыться и поесть.

Он не сомневался, что по крайней мере сейчас может диктовать условия генералу и всем остальным.

Работники службы безопасности проложили ему проход. Он принял ванну и спокойно поел в одиночестве, которое сам себе навязал. Потом пригласил Ронсона и немного поговорил с ним. Подождал звонка Ронсона, после чего заметно расслабился. Все получилось гораздо лучше, чем он ожидал. Сама неудача с запуском корабля сыграла ему на руку.

Наконец он позвонил в кабинет генерала и приказал провести совещание. Именно так: приказал. И генерал Каллнер ответил:

— Да, сэр.

Они снова были вместе. Джералд Блейк, Каллнер, Шлосс — даже Сьюзан Кэлвин. Но теперь доминировал Блейк. Робопсихолог, как всегда, с неподвижным лицом, абсолютно не реагирующая на его успех, тем не менее казалась непривычно не в центре внимания.

Доктор Шлосс осторожно грыз ноготь. Он осторожно начал:

— Доктор Блейк, мы очень благодарны вам за вашу храбрость, за ваш успех. — И тут же добавил: — Однако было неблагоразумно разбивать реле ногой… вряд ли такие действия могут принести успех.

Блейк ответил:

— Это действие вряд ли могло не привести к успеху. Видите ли (бомба номер один), к этому времени я уже знал, что произошло.

Шлосс вскочил.

— Да? Вы уверены?

— Отправляйтесь туда сами. Сейчас это безопасно. Я скажу вам, куда посмотреть.

Шлосс снова медленно сел. Генерал Каллнер с энтузиазмом подхватил:

— Если правда, то отлично.

— Правда, — сказал Блейк. Он посмотрел на Сьюзан Кэлвин, которая молчала.

Блейк наслаждался ощущением власти. Он взорвал бомбу номер два, сказав:

— Кончено, виноват робот. Вы слышите, доктор Кэлвин?

Сьюзан Кэлвин заговорила впервые.

— Слышу. Кстати, я ожидала этого. Это единственная часть оборудования на борту корабля, которая не была проверена на Гипербазе.

На мгновение Блейк оторопел. Потом сказал:

— Но вы ничего об этом не говорили.

Доктор Кэлвин ответила:

— Как несколько раз сказал доктор Шлосс, я не специалист в области физики эфира. Моя догадка легко могла оказаться неверной. Я не имела права вырабатывать у вас предубеждение перед началом дела.

— Хорошо. А вы случайно не знаете, что именно не сработало?

— Нет, сэр.

— Но почему, ведь робот лучше человека? В этом-то вся беда. Не странно ли, что дело в самой специфике «Ю. С. Роботс»? Как я понял, там делают роботов, которые лучше людей.

Он бил ее словами, но она не клюнула на приманку.

Напротив, она вздохнула.

— Мой дорогой доктор Блейк. Я не отвечаю за лозунги нашего рекламного отдела.

Блейк снова оторопел. Нелегко иметь дело с этой женщиной, Кэлвин. Он сказал:

— Ваши люди собрали робота, который должен был заменить человека у приборов «Парсека». Он должен был потянуть рычаг на себя, поместить его в нужное положение и дать своим рукам нагреть его, чтобы замкнуть контакт. Просто, доктор Кэлвин?

— Достаточно просто, доктор Блейк.

— И если бы робот не был сделан лучше человека, он бы справился с заданием. К несчастью, «Ю. С. Роботс» считает, что робот должен быть лучше человека. Роботу приказали сильно потянуть рычаг на себя. Это слово было повторено, усилено, подчеркнуто. И робот сделал то, что ему велели. Но беда в одном. Он в десять раз сильнее обычного человека, на которого рассчитан этот рычаг.

— Вы хотите сказать…

— Я говорю, что рычаг прогнулся. Он прогнулся таким образом, что не доставал до контакта. Когда рука робота нагрела микропару, контакт не замкнулся. — Он улыбнулся. — Это не просто ошибка одного робота, доктор Кэлвин. Это символ неудачи самой идеи робота.

— Послушайте, доктор Блейк, — ледяным голосом сказала Сьюзан Кэлвин, — вы пытаетесь привнести логику в психологию миссионера. Робот снабжен не только грубой силой, но и соответствующим интеллектом. Если бы люди, дававшие ему приказ, использовали количественные оценки, а не глупое слово «сильно», этого бы не случилось. Если бы они сказали: «Приложи усилие в пятьдесят пять фунтов», все прошло бы хорошо.

— Вы хотите сказать, что виноват не робот, а некомпетентность и неразумность людей, — сказал Блейк. — Уверяю вас, люди на Земле посмотрят на это иначе, они не захотят прощать «Ю. С. Роботс». Вашу фирму ожидает крах.

Генерал-майор Каллнер вернувшимся к нему властным голосом быстро сказал:

— Подождите, Блейк, все, что произошло, закрытая информация.

— В сущности, — неожиданно вмешался Шлосс, — ваша теория еще не проверена. Мы пошлем на корабль группу и все обследуем. Может, совсем не робот виноват.

— Вы позаботитесь, чтоб они что-нибудь обнаружили, верно? Боюсь, люди не поверят вашей заинтересованной группе. К тому же мне еще кое-что нужно вам сказать. — Он подготовил бомбу номер три и сказал: — Я подаю в отставку. Увольняюсь.

— Почему? — спросила Сьюзан Кэлвин.

— Потому что, как вы сказали, доктор Кэлвин, я миссионер, — улыбаясь, ответил Блейк. — И у меня есть миссия. Я чувствую себя обязанным сказать людям Земли, что развитие роботов достигло такого пункта, когда человеческая жизнь ценится меньше жизни робота. Теперь можно человеку приказать идти в опасность, потому что нельзя рисковать жизнью робота. Я считаю, земляне должны узнать об этом. Многие люди не доверяют роботам. «Ю. С. Роботс» еще не получила законного права использовать роботов на Земле. Мне кажется, доктор Кэлвин, что то, что я скажу, решит все дело. Вы, доктор Кэлвин, и ваша компания, и ваши роботы будете выброшены из Солнечной системы.

Блейк знал, что предупреждает ее; он вооружает ее, но отказаться от этой сцены не мог. С того момента как он вылетел на «Парсек», он жил в ожидании этой минуты и не мог от нее отказаться.

Он наслаждался мгновенным блеском глаз Сьюзан Кэлвин, слабой окраской ее щек. Подумал:

— Ну, как вы себя чувствуете, мадам ученая?

Каллнер сказал:

— Вам не будет разрешено уйти в отставку, Блейк. Вам не будет разрешено…

— А как вы меня остановите, генерал? Я герой, разве вы не слышали? Старая мать-Земля уважает героев. Всегда уважала. Люди захотят услышать, что я им скажу. И им не понравится, если мне помешают. По крайней мере пока я еще свежий герой. Я уже поговорил с Ронсоном из «Интерпланетари пресс», сказал, что у меня есть нечто очень важное, нечто такое, что может покачнуть правительства и вымести всех чиновников, руководящих наукой. И «Интерпланетари» первая на очереди ждет моих слов. Может, вы захотите меня расстрелять? Думаю, после этого вам будет еще хуже.

Месть Блейка осуществилась. Он не пропустил ни слова. Он ни в чем себя не ограничивал. И встал, собираясь уходить.

— Минутку, доктор Блейк, — сказала Сьюзан Кэлвин. Ее низкий голос прозвучал властно.

Блейк невольно повернулся, как школьник на голос учителя, но противопоставил этому движению насмешливое замечание:

— Вероятно, вы хотите объясниться?

— Вовсе нет, — прямо ответила она. — Вы сами все объяснили, и очень хорошо. Я выбрала вас, потому что думала, что вы поймете, хотя считала, что вы поймете скорее. Я была знакома с вами. Я знала, что вы не любите роботов и поэтому у вас не будет относительно них иллюзий. Из вашего дела, которое я просмотрела перед вашим назначением, я узнала. что вы не одобряете эксперимент с посылкой робота в гиперпространство. Ваши начальники ставили вам это в вину, но я подумала, что это пункт в вашу пользу.

— О чем это вы, доктор, если простите мне мою резкость?

— Дело в том, что вы понимали: роботу нельзя давать это поручение. Как вы сказали? Неспособность робота должна быть компенсирована умом и изобретательностью человека. Совершенно верно, молодой человек, совершенно верно. Роботы не обладают изобретательностью. Их мозг ограничен, он может быть рассчитан до предела. В сущности, в этом и заключается моя работа.

— Если роботу дан приказ, точный приказ, он его выполнит. Если приказ неточен, робот не может исправить свои ошибки без дальнейших приказов. Разве не это произошло на корабле? Как можно посылать робота на поиски неполадок в механизме, если мы не можем дать точный приказ: мы сами не знаем, что искать. «Найдите неисправность», — такой приказ нельзя отдавать роботу, только человеку. Человеческий мозг, пока во всяком случае, не поддается расчетам.

Блейк неожиданно сел и с отчаянием посмотрел на робопсихолога. Ее слова проникли в самую глубину его сознания, прорвали пелену эмоций. Он обнаружил, что не может спорить с ней. Хуже того, предчувствие поражения охватило его.

Он пробормотал:

— Вы могли бы сказать мне об этом до отлета.

— Могла, — согласилась доктор Кэлвин, — но я заметила ваше естественное беспокойство за свой рассудок. Это беспокойство могло снизить вашу эффективность исследователя, и мне пришло в голову, что лучше будет, если вы сочтете моим единственным побудительным мотивом необходимость сберечь робота. Я решила, что это рассердит вас, а гнев, мой дорогой доктор Блейк, иногда очень полезная эмоция. Рассерженный человек меньше боится. И все очень хорошо сработало, мне кажется. — Она сложила руки на коленях, и на лице ее появилось впервые в жизни близкое подобие улыбки.

Блейк сказал:

— Чтоб я провалился!

Сьюзан Кэлвин продолжала:

— Послушайте моего совета, вернитесь к своей работе, примите свой статус героя и расскажите своему другу-репортеру все подробности своего героического поступка. Пусть это и будет той большой новостью, которую вы ему обещали.

Медленно, неохотно Блейк кивнул.

Шлосс облегченно вздохнул, Каллнер широко улыбнулся. Они протянули руки. За все время, пока говорила Сьюзан Кэлвин, они молчали. Да и сейчас не стали говорить.

Блейк сдержанно пожал им руки.

— Ваше участие, доктор Кэлвин, должно быть освещено в прессе.

Сьюзан Кэлвин холодно ответила:

— Не будьте дураком, молодой человек. Это моя работа.

Раб корректуры

Дело слушалось без присяжных при закрытых дверях. Ответчиком была фирма «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», а при ее влиянии добиться подобной уступки было не так уж трудно.

Впрочем, истец особенно и не возражал: попечители Северо-восточного университета прекрасно представляли себе, как будет реагировать широкая публика на известие о проступке робота. То, что проступок этот был совершенно необычного и исключительного свойства, не имело значения. Попечители боялись, что бунт против роботов может перерасти в бунт против науки.

Равным образом и правительство в лице судьи Харлоу Шейна не собиралось поднимать шум вокруг этой истории. Портить отношения и с «Ю. С. Роботс», и с ученым миром было одинаково неблагоразумно.

— Итак, джентльмены, — начал судья, — поскольку ни присяжных, ни репортеров, ни публики здесь нет, мы можем отбросить формальности и перейти прямо к сути дела.

Он криво улыбнулся, не слишком веря в действенность своего призыва, и, подобрав мантию, уселся поудобнее. У судьи была добродушная румяная физиономия, округлый подбородок, нос картошкой и широко расставленные светло-серые глаза. Словом, не такая бы внешность подобала могущественному вершителю правосудия, и судья в глубине души сознавал это.

Первым был приведен к присяге свидетель обвинения Барнабас Гудфеллоу, профессор физики Северо-восточного университета. Сердитый вид, с которым профессор пробормотал стандартные слова клятвы, никак не вязался с его фамилией, означающей «славный малый».

Покончив с предварительными вопросами, обвинитель глубже засунул руки в карманы и спросил:

— Скажите, профессор, когда и при каких обстоятельствах к вам обратились с предложением воспользоваться услугами робота И-Зет Двадцать Семь?

На маленьком остром личике профессора появилось беспокойное выражение, но от этого оно не сделалось менее сердитым.

— Мне приходится поддерживать профессиональные контакты с руководителем исследовательского отдела «Ю. С. Роботс» доктором Альфредом Лэннингом, а кроме того, мы знакомы лично. Вот почему я счел возможным выслушать до конца то странное предложение, с которым он обратился ко мне третьего марта прошлого года…

— То есть две тысячи тридцать третьего года?

— Совершенно верно.

— Простите, что прервал вас. Продолжайте, будьте добры.

Профессор холодно кивнул, нахмурился, припоминая все обстоятельства, и начал.

Профессор Гудфеллоу смотрел на робота с некоторым беспокойством. В соответствии с правилами перевозок роботов на Земле в подвал университетского склада робота доставили в закрытом контейнере.

Это событие не застало профессора врасплох. После телефонного разговора третьего марта он все больше поддавался настойчивым уговорам доктора Лэннинга и вот оказался с роботом лицом к лицу.

На расстоянии вытянутой руки робот выглядел пугающе огромным.

Доктор Лэннинг внимательно осмотрел робота, словно желая убедиться, что его не повредили при перевозке, а затем повернул голову с гривой седых волос в сторону профессора и взглянул на него из-под мохнатых бровей.

— Перед вами робот И-Зет Двадцать Семь, первый серийный робот данной модели. — Лэннинг повернулся к роботу. — Познакомься с профессором Гудфеллоу, Изи.

— Здравствуйте, профессор. Голос робота звучал совершенно бесстрастно, но от неожиданности профессор вздрогнул.

Робот напоминал пропорционально сложенного человека семи футов росту — внешность робота всегда была рекламной изюминкой фирмы «Ю. С. Роботс». Внешний вид да основные патенты на позитронный мозг — вот что обеспечило компании полную монополию в производстве роботов и почти полную монополию в производстве вычислительных машин.

Когда двое рабочих, доставивших робота, вышли из подвала, профессор Гудфеллоу несколько раз перевел взгляд с робота на Лэннинга.

— Надеюсь, он не опасен. — Судя по тону, профессор не питал на этот счет особых надежд.

— Куда менее опасен, чем, например, я, — ответил Лэннинг. — Меня вы можете вывести из себя настолько, что я вас ударю. А с Изи у вас ничего не получится. Ведь вам известны Три Закона Роботехники?

— Да, конечно.

— Эти законы встроены в структуру связей позитронного мозга, и робот не в состоянии их нарушить. Для робота Первый Закон — охранять жизнь и благополучие людей — определяет цель его существования.

Он помолчал, потер щеку и добавил:

— Как бы нам хотелось убедить наконец в этом все человечество.

— Очень уж он огромен.

— Верно. Но вы убедитесь, что его внушительная внешность не помешает ему быть полезным.

— Каким все-таки образом? Из наших бесед по телефону я ничего определенного так и не узнал. Но я согласился взглянуть на ваше изделие и, как видите, сдержал свое обещание.

— Взглянуть мало, профессор. Вы захватили с собой, как я просил, какую-нибудь книгу?

— Да.

— Покажите ее, пожалуйста.

Не спуская глаз с металлической громадины в человеческом облике, профессор нагнулся и достал из портфеля толстый том.

Лэннинг посмотрел на корешок.

— «Физическая химия раствора электролитов». Прекрасно. Вы выбрали ее сами, наугад. Я не просил вас захватить именно эту монографию. Не так ли?

— Совершенно верно.

Лэннинг протянул книгу роботу И-Зет 27.

Погодите! — Профессор даже подпрыгнул. — Это очень ценная книга!

Лэннинг приподнял лохматые брови.

— Уверяю вас, Изи вовсе не собирается рвать книгу с целью продемонстрировать свою силу. Он умеет обращаться с книгами не менее бережно, чем я или вы. Продолжай, Изи.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Изи. Затем, слегка повернувшись, добавил: — Если позволите, профессор Гудфеллоу.

Профессор изумленно уставился на робота.

— Да… да, разумеется.

Медленными и плавными движениями металлических пальцев Изи принялся листать книгу; он кидал взгляд на левую страницу, затем на правую, переворачивал страницу и так минуту за минутой.

От робота исходило такое ощущение мощи, что двум людям, наблюдавшим за его действиями, начало казаться, что цементные своды стали ниже, а сами они превратились в карликов.

— Освещение здесь неважное, — пробормотал Гудфеллоу.

— Не имеет значения.

— Но что он делает? — уже более резким тоном спросил профессор.

— Терпение, сэр.

Наконец перевернута последняя страница.

— Мы слушаем, Изи, — сказал Лэннинг.

— Книга сделана в высшей степени тщательно и аккуратно, и я могу отметить лишь несколько мелких погрешностей, — начал робот. — На странице двадцать семь, строка двадцать вторая, слово «положительный» напечатано как «пойложительный». На тридцать шестой странице в шестой строке содержится лишняя запятая, а на пятьдесят четвертой странице в тринадцатой строке запятая пропущена. На странице триста тридцать седьмой в уравнении четырнадцать знак плюс следует заменить на минус, иначе это уравнение противоречит предыдущему…

— Постойте! Постойте! — вскричал профессор. — Что он делает?

— Что делает? — с неожиданным раздражением переспросил Лэннинг. Да он все давно уже сделал. Он откорректировал вашу книгу.

— Откорректировал?

— Да. За то короткое время, которое понадобилось, чтобы перелистать страницы, робот обнаружил все орфографические, грамматические и пунктуационные ошибки. Он отметил все стилистические погрешности и выявил противоречия. И он сохранит эти сведения в своей памяти — буква в букву — неограниченное время.

У профессора отвисла челюсть. Он стремительно направился в дальний угол подвала и столь же стремительно вернулся обратно. Затем скрестил руки на груди и уставился на Лэннинга, потом на робота. После паузы он спросил:

— Вы хотите сказать, что это робот-корректор? Лэннинг кивнул.

— В том числе и корректор.

— Но для чего было демонстрировать его мне?

— Чтобы вы помогли предложить его университетскому совету.

— Для правки корректур?

— В том числе и для этого, — терпеливо повторил Лэннинг.

На морщинистом личике профессора появилось выражение брюзгливого недоверия.

— Но ведь это нелепо!

— Почему?

— А потому, что университету не по карману этот корректор весом… самое малое в полтонны.

— Корректура — это еще не все. Он может составлять отчеты по заранее подготовленным материалам, заполнять анкеты и ведомости, проверять студенческие работы, служить картотекой…

— Все это мелочи.

— Напротив, — ответил Лэннинг, — и вы в этом сейчас убедитесь. Но мне кажется, что нам будет удобнее беседовать у вас в кабинете, если вы не возражаете.

— Разумеется, — машинально произнес профессор и направился к двери, но тут же остановился, — Позвольте, а робот? — раздраженно выпалил он. — Не можем же мы взять робота с собой. Нет, нет, доктор Лэннинг, вам придется заново его упаковать.

— Успеется. Мы оставим Изи здесь.

— Без присмотра.

— А почему нет? Он знает, что должен остаться здесь. Давно уже следовало бы понять, профессор Гудфеллоу, что на робота можно положиться куда спокойнее, чем на человека.

— В случае какого-нибудь ущерба отвечать придется мне.

— Я гарантирую, что никакого ущерба не будет. Послушайте, рабочий день уже кончился. До завтрашнего утра, полагаю, никто сюда не зайдет. Грузовик и двое рабочих ожидают снаружи. «Ю. С. Роботс» принимает на себя полную ответственность за любые последствия. Но ничего не произойдет. Пусть это будет экспериментальной проверкой, можно полагаться на робота или нет.

Профессор позволил увести себя из подвала. Но и пятью этажами выше, в стенах собственного кабинета, ему по-прежнему было не по себе.

Он промокнул белым платком мелкие капли пота на лбу.

— Вы прекрасно знаете, доктор Лэннинг, что законы запрещают использовать роботов на Земле.

— Дело обстоит не так просто, профессор Гудфеллоу. Роботов нельзя использовать на улицах, путях сообщения или общественных зданиях. Использование же роботов в домах частных лиц или на приусадебных участках связано с таким количеством ограничений, что из этого, как правило, ничего не выходит. Однако университет не попадает ни в ту, ни в другую категорию. Это большое закрытое заведение, которому обычно предоставляют значительные льготы. Если робота будут держать в специальном помещении и использовать только для академических целей и если люди, имеющие доступ в это помещение, согласятся выполнять определенные правила и соблюдать установленные ограничения, то ни один закон не будет нарушен.

— Столько хлопот ради нескольких корректур?

— Поле Деятельности этого робота, дорогой профессор, практически безгранично. До сих пор роботов использовали только для избавления человека от утомительного физического труда. А разве в науке нет черновой работы? Если профессор вместо того, чтобы заниматься творческим, созидательным трудом, вынужден тратить две недели своего драгоценного времени на нудную правку корректуры, а я предлагаю вам машину, способную выполнить ту же работу за полчаса, — это, по-вашему, мелочь?

— Да, но цена…

— Цена пусть вас не смущает. Купить И-Зет Двадцать Семь не может никто. «Ю. С. Роботс» не продает свою продукцию. Но университет может арендовать робота за тысячу долларов в год — это куда дешевле какой-нибудь самопишущей приставки к микроволновому спектрографу.

Гудфеллоу ошеломленно смотрел на своего гостя, и тот добавил, закрепляя успех:

— Впрочем, я прошу вас лишь об одном: поставить этот вопрос перед теми, кто у вас уполномочен принимать решения. Если им понадобится дополнительная информация, я всегда к услугам.

— Что же, — неуверенно проговорил Гудфеллоу, — на той неделе состоится заседание университетского совета. Я расскажу на нем о вашем предложении. Только я ни за что не ручаюсь.

— Само собой разумеется.

Защитник — невысокого роста толстяк — так важно выпячивал грудь, что от этого его двойной подбородок становился еще заметнее. Когда настала его очередь допрашивать свидетеля, он долго разглядывал профессора Гудфеллоу и затем спросил:

— А ведь вы довольно охотно дали согласие?

— Дело в том, что мне не терпелось избавиться от доктора Лэннинга, — живо ответил профессор. — В тот момент я готов был согласиться на что угодно.

— С тем чтобы, как только он уйдет, сразу же позабыть свое обещание?

— Видите ли…

— Но ведь это вы предложили университетскому совету арендовать робота?

— Да.

— Следовательно, ваше согласие вовсе не было отговоркой. Вы дали его охотно и сдержали свое обещание.

— Я действовал согласно принятой у нас процедуре.

— И вы вовсе не были так уж напуганы роботом, как это пытаетесь здесь представить. Вы знаете Три Закона Роботехники, и они вам были известны еще до той встречи с доктором Лэннингом?

— Мм, да…

— Потому-то вы так легко и согласились оставить робота без присмотра?

— Доктор Лэннинг уверил меня…

— Но будь у вас хоть малейшие сомнения, вы не удовлетворились бы его заверениями, не так ли?

— У меня были все основания полагаться на слово…

— Вопросов больше не имею, — прервал его защитник.

Когда профессор Гудфеллоу в еще более, чем прежде, раздраженном настроении покинул свидетельскую скамью, судья Шейн слегка наклонился вперед и спросил:

— Поскольку я не специалист по роботам, то мне хотелось бы узнать точный смысл Трех Законов Роботехники. Не мог бы профессор Лэннинг процитировать их суду?

Доктор Лэннинг в этот момент о чем-то шептался с сидевшей рядом седовласой женщиной. Вздрогнув от неожиданности, он встал. Женщина подняла голову — ее лицо было совершенно непроницаемо.

— Хорошо, ваша честь, — сказал доктор Лэннинг, сделав паузу, точно собирался произнести длинную речь, и заговорил, четко выделяя каждое слово:

— Первый Закон: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Второй Закон: робот должен повиноваться приказам, которые отдает человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону. Третий Закон: робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму Законам.

— Понимаю, — сказал судья, что-то быстро записывая. — И эти законы определяют поведение каждого робота?

— Каждого без исключения. Любой специалист может это подтвердить.

— В том числе робота И-Зет Двадцать Семь?

— Да, ваша честь.

— Возможно, вам придется повторить это утверждение под присягой.

— Я готов, ваша честь.

Он сел.

Его седовласая собеседница, Главный Робопсихолог компании «Ю. С. Роботс» доктор Сьюзен Кэлвин, поглядела на своего начальника без особого почтения. Впрочем, люди редко пользовались ее расположением.

— Показания Гудфеллоу были точными, Альфред? — спросила она.

— В целом да, — пробормотал Лэннинг, — правда, он вовсе не был так уж напуган роботом, а когда услышал цену, то вполне был готов по-деловому обсуждать мое предложение. Но в остальном он не слишком уклонился от истины.

— Было бы разумнее назначить более высокую цену, — задумчиво проговорила доктор Кэлвин.

— Мы старались пристроить Изи.

— Знаю. Возможно даже, что перестарались. Они представляют это так, словно мы преследовали какие-то свои цели.

— Так оно и было, — раздраженно заметил доктор Лэннинг. — Я сам это признал на заседании университетского совета.

— Они могут представить так, словно мы признались в одних замыслах, чтобы скрыть другие, более тайные.

Скотт Робертсон, сын основателя «Ю. С. Роботс» и владелец контрольного пакета акций, наклонился к Сьюзен Кэлвин с другой стороны и произнес оглушительным шепотом:

— Если бы вы заставили Изи рассказать, как все было на самом деле, мы бы сейчас знали, что к чему.

— Вам же известно, мистер Робертсон, что он не в состоянии говорить об этом.

— Так заставьте его! На то вы и психолог, доктор Кэлвин. Заставьте его говорить.

— Коль скоро я психолог, мистер Робертсон, — сухо произнесла Сьюзен Кэлвин, — так позвольте уж мне самой решать. Я не допущу, чтобы моего робота принуждали к опасным для него действиям.

Робертсон нахмурился, но, прежде чем он успел что-то сказать, судья Шейн постучал молоточком, и разговор пришлось прекратить.

Теперь показания давал Фрэнсис Харт, декан филологического факультета: это был полнеющий мужчина в безукоризненном темно-сером костюме строгого покроя. Розовую лысину декана пересекали несколько жиденьких прядей волос. Он сидел, чуть откинувшись, аккуратно сложив руки на коленях, и время от времени натянуто улыбался.

— Впервые о роботе И-Зет Двадцать Семь я услышал от профессора Гудфеллоу на заседании университетского совета, — начал он. — Позднее, десятого апреля прошлого года, мы посвятили этому вопросу специальное заседание, на котором я был председателем.

— У вас сохранился протокол?

— Видите ли, — сухо улыбнулся декан, — мы не вели протокола. Наше заседание носило конфиденциальный характер.

— Что же произошло на этом заседании?

Сидя на председательском месте, декан Харт чувствовал себя не вполне уверенно. Заметно нервничали и другие члены совета. Один лишь доктор Лэннинг являл собой картину безмятежного спокойствия. Худой и высокий, с копной седых волос, он был похож на портреты президента Эндрю Джексона.

На столе перед членами совета лежали образцы заданий, выполненных роботом. Профессор физической химии Мэйнотт с одобрительной улыбкой разглядывал вычерченный Изи график.

Харт откашлялся и сказал:

— Робот, несомненно, способен компетентно выполнять определенную черновую работу. Перед заседанием я просмотрел эти образчики и должен заметить, что ошибок в них практически нет.

Он взял со стола длинные бумажные полосы, примерно втрое длиннее обычной книжной страницы. Это были типографские гранки, в которые авторы вносят исправления, прежде чем текст будет сверстан окончательно. Широкие поля гранок пестрели четкими корректурными знаками. Отдельные слова в тексте были вычеркнуты, а вместо них на полях были написаны другие таким красивым и четким шрифтом, что казалось, будто они тоже напечатаны. Синие чернила указывали, что ошибку допустил автор, красные — наборщик.

— Я полагаю, что ошибок нет не только практически, — сказал Лэннинг. — Готов поручиться, доктор Харт, что их нет вовсе. Я незнаком с текстом, но совершенно уверен, что корректура проведена безукоризненно. Если же рукопись содержит ошибки по существу вопроса, то их исправление не входит в обязанности робота.

— С этим никто не спорит. Однако робот в нескольких местах изменил порядок слов, а я не уверен, что правила английской грамматики сформулированы настолько точно, чтобы мы могли надеяться, что поправки робота во всех случаях не исказят смысл. — Позитронный мозг Изи, ответил Лэннинг, обнажая в улыбке крупные зубы, — вобрал в себя содержание основных работ в области грамматики. Убежден, что вы не можете указать хотя бы на одну неверную поправку.

Профессор Мэйнотт оторвался от графика. — Я хочу спросить, доктор Лэннинг, а зачем вообще для этой цели нужен робот, учитывая неблагоприятное общественное мнение и связанные с этим трудности? Уверен, что успехи науки в области автоматизации позволяют вашей фирме сконструировать вычислительную машину обычного и всеми признанного типа, которая была бы способна держать корректуру.

Разумеется, это в наших силах, — сухо ответил Лэннинг, — но для такой машины потребуется кодировать текст. При помощи специальных символов, а затем переносить его на перфоленту. Машина будет выдавать поправки тоже в закодированном виде. Вам понадобятся программисты для перевода слов в символы и символов в слова. К тому же такая машина ни на что другое не будет способна. Например, она не сумеет вычертить график, который вы сейчас держите в руках.

Мэйнотт что-то пробурчал себе под нос.

— Гибкость и приспособляемость — вот важнейшие черты робота с позитронным мозгом, — продолжал Лэннинг. — Робот потому и сконструирован по образу человека, чтобы он мог пользоваться орудиями и приборами, которые люди испокон веку создавали для собственного употребления. Поэтому робот пригоден для выполнения самых различных заданий. С роботом можно разговаривать, и он способен отвечать. С ним можно даже поспорить, и его можно переубедить — в определенных пределах, разумеется. По сравнению с самым простеньким роботом с позитронным мозгом обычная вычислительная машина — всего лишь огромный арифмометр.

— Но если все примутся спорить с роботом и переубеждать его, то не кончится ли это тем, что робот вконец запутается? — спросил Гудфеллоу. — Полагаю, что способность робота усваивать новую информацию небезгранична.

— Верно. Но при нормальном использовании его памяти хватит по крайней мере на пять лет. Робот сам определит, когда его память будет нуждаться в очистке, и тогда наша компания выполнит эту работу без дополнительной оплаты.

— Ваша компания?

— Да. Компания оставляет за собой право обслуживать роботов своего производства и поддерживать их в рабочем состоянии. Поэтому мы и не продаем наших роботов, а лишь сдаем их в аренду. Пока робот выполняет те функции, для которых он предназначен, им может управлять любой человек. Но вне этих рамок необходимы опыт и знания, которыми обладают наши специалисты. Например, любой из вас в состоянии частично очистить память робота И-Зет. Для этого достаточно просто приказать ему, чтобы он забыл те или иные сведения. Но почти наверняка такой приказ будет сформулирован неточно, и робот забудет либо слишком мало, либо слишком много. Мы без труда обнаружим подобное манипулирование с роботом — для этой цели в мозг робота встроены специальные предохранительные устройства. Но поскольку в обычных условиях нет необходимости очищать память робота или совершать другие столь же бесполезные действия, то этой проблемы и не существует.

Декан Харт осторожно потрогал лысину, словно желая убедиться, что заботливо уложенные пряди лежат на своих местах, и сказал:

— Вы стремитесь уговорить нас арендовать эту машину. Но ведь для вас это явно убыточная операция. Тысяча в год — это смехотворно низкая цена. Может быть, «Ю. С. Роботс» надеется в результате этой сделки получить с других университетов более высокую арендную плату?

— Надежда вполне правомерная.

— Пусть так. Все равно число таких машин не может быть велико. Вряд ли эта операция принесет вам сколько-нибудь значительную прибыль.

Лэннинг положил локти на стол и с самым искренним видом наклонился вперед.

— Позвольте мне говорить напрямик, джентльмены. Широко распространенное предубеждение против роботов не позволяет, за исключением отдельных редких случаев, использовать их на Земле. «Ю. С. Роботс» получает неплохие прибыли на внеземном рынке: наши роботы работают на космических кораблях и на других планетах. Я не говорю уже о наших филиалах, выпускающих вычислительные машины. Но нас волнуют не только прибыли. Мы твердо верим, что использование роботов на Земле принесет людям неисчислимые блага, даже если вначале оно и обернется некоторыми экономическими неурядицами. Против нас профсоюзы, это естественно, но мы вправе ждать поддержки от крупных университетов. Робот Изи освободит вас от черной работы, он станет вашим рабом, рабом корректуры. Затем вашему примеру последуют другие университеты и исследовательские центры, и если дело пойдет на лад, то затем нам удастся разместить роботов и других типов, и так шаг за шагом мы постепенно сумеем развеять это злосчастное предубеждение.

— Сегодня Северо-восточный университет, завтра — весь мир, пробормотал себе под нос профессор Мэйнотт.

— Я вовсе не был так красноречив, — сердито прошептал Лэннинг на ухо Сьюзен, Кэлвин, — да и они тоже совсем не упирались. Их более чем устраивала перспектива заполучить Изи за тысячу в год. Профессор Мэйнотт сказал мне, что он никогда еще не видел так красиво вычерченного графика, а в корректуре не было ни единой ошибки. Харт охотно признал это.

Суровые вертикальные морщинки на лбу Сьюзен Кэлвин обозначились еще более резко.

— Все равно, Альфред, вам следовало бы для начала назначить такую цену, которую они бы явно не смогли заплатить, а уж потом, когда они стали бы уговаривать вас сбавить ее, пойти на уступки.

— Возможно, — нехотя согласился Лэннинг. Обвинитель продолжал допрос свидетеля.

— После того как доктор Лэннинг вышел, вы поставили вопрос об аренде робота на голосование?

— Совершенно верно.

— И каков был результат?

— Большинством голосов было решено принять сделанное нам предложение.

— Как вы думаете, что решило исход голосования? Защитник немедленно заявил протест. Обвинитель перефразировал вопрос:

— Что повлияло на вас лично? Если не ошибаюсь, вы голосовали «за»?

— Совершенно верно. Я голосовал за то, чтобы принять предложение «Ю. С. Роботс», так как на меня произвели впечатление слова доктора Лэннинга о том, что мы, ученые, обязаны развеять предубеждение человечества против роботов и тогда люди смогут использовать роботов для того, чтобы облегчить свой труд.

— Другими словами, вы поддались на уговоры доктора Лэннинга?

Перед доктором Лэннингом стояла задача уговорить нас. Он прекрасно с ней справился.

Передаю свидетеля вам, — сказал обвинитель, обращаясь к защитнику.

Адвокат вышел вперед и несколько секунд внимательно разглядывал профессора Харта.

— На самом деле всем вам очень хотелось получить в аренду робота И-Зет Двадцать Семь, не правда ли?

— Мы надеялись, что робот, если он и впрямь сможет выполнять указанные операции, будет нам полезен.

— Если сможет? Насколько я понял, перед тем заседанием, которое вы нам только что описали, именно вы внимательно ознакомились с образчиками деятельности робота И-Зет Двадцать Семь?

— Да, я. Поскольку робот в основном предназначен для исправления грамматических и стилистических ошибок, а английский язык — это моя специальность, то было логично поручить проверку работы машины именно мне.

— Очень хорошо. Так вот, среди всех образчиков было ли хоть одно задание, с которым бы робот справился не вполне удовлетворительно? Вот эти образчики, они фигурируют в деле в качестве вещественных доказательств. Можете ли вы указать среди них хотя бы один неудовлетворительный пример?

— Видите ли…

— Я задал вам простой вопрос. Вы проверяли эти материалы. Можете ли вы указать хотя бы одну ошибку робота?

Профессор нахмурился.

— Нет.

— Перед вами образчики заданий, выполненных роботом за четырнадцать месяцев его деятельности в Северо-восточном университете. Не будете ли вы так добры ознакомиться с ними и указать хотя бы одну-единственную ошибку?

— Когда он в конце концов ошибся, то это была всем ошибкам ошибка! — ответил профессор.

— Отвечайте на мой вопрос, — загремел защитник, — и только на него! Можете ли вы отыскать хоть одну ошибку в этих материалах?

Декан Харт внимательно просмотрел каждый лист.

— Здесь все в порядке.

— Если исключить тот случай, который сейчас рассматривает суд, знаете ли вы хотя бы об одной ошибке, допущенной роботом И-Зет Двадцать Семь?

— Если исключить случай, рассматриваемый судом, то не знаю.

Защитник откашлялся, словно отмечая конец абзаца, и задал новый вопрос:

— Вернемся теперь к голосованию. Вы сказали, что большинство голосовало за аренду. Как распределились голоса?

— Насколько я помню, тринадцать против одного.

— Тринадцать против одного! Не кажется ли вам, что это нечто большее, чем просто большинство?

— Нет, сэр, не кажется. — Весь профессорский педантизм свидетеля вырвался при этом вопросе наружу. — Слово «большинство» означает «больше, чем половина». Тринадцать из четырнадцати — это большинство, и ничего больше.

— Практически единогласно.

— И тем не менее всего лишь большинство. Защитник изменил направление атаки.

— И кто же был единственным несогласным? Декан Харт заметно смутился.

— Профессор Саймон Нинхаймер. Защитник разыграл изумление.

— Профессор Нинхаймер? Заведующий кафедрой социологических наук?

— Да, сэр.

— То есть истец?

— Да, сэр.

Защитник поджал губы.

— Иными словами, вдруг обнаружилось, что человек, требующий у моего клиента, «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», возмещения ущерба в размере семисот пятидесяти тысяч долларов, и был тем единственным, кто с самого начала возражал против аренды робота, вопреки единодушному мнению всех остальных членов совета.

— Он голосовал против — это его право.

— Кстати, когда вы рассказывали о том заседании, вы не упомянули ни об одном замечании профессора Нинхаймера. Он что-нибудь говорил?

— Кажется, да.

— Только кажется?

— Он высказал свое мнение.

— Против аренды робота?

— Да.

— В резкой форме?

— Он был просто вне себя, — ответил декан Харт после небольшой паузы.

В голосе защитника появились вкрадчивые нотки.

— Профессор Харт, скажите, вы давно знакомы с профессором Нинхаймером?

— Лет двадцать.

— И хорошо его знаете?

— Думаю, что да.

— Не кажется ли вам, что это было в его характере — затаить злобу против робота, тем более что результаты голосования…

Конец фразы нельзя было расслышать из-за негодующего возражения обвинителя. Защитник заявил, что у него больше нет вопросов к свидетелям, и судья Шейн объявил перерыв на обед.

Робертсон угрюмо жевал бутерброд. Конечно, три четверти миллиона корпорацию не разорят, но и эти деньги лишними не назовешь. К тому же неблагоприятная реакция общественного мнения в случае проигрыша процесса обойдется в конечном итоге еще дороже.

— Зачем им понадобилось так обсасывать вопрос о том, как Изи попал в университет? — раздраженно спросил он. — Чего они этим собираются добиться?

— Видите ли, мистер Робертсон, — спокойно ответил адвокат, судебное разбирательство напоминает шахматную партию. Выигрывает тот, кто сумеет оценить ситуацию на большее число ходов вперед, и мой коллега, представляющий интересы истца, отнюдь не новичок в этой игре. Доказать, что истцу нанесен ущерб, они могут без особых хлопот. Главные их усилия направлены на то, чтобы заранее подорвать нашу защиту. Они, вероятно, полагают, что мы будем пытаться доказать на основании Законов Роботехники, что Изи просто не мог совершить подобное действие.

— Но ведь так оно и есть, — сказал Робертсон. — Лучший довод в нашу пользу и придумать трудно.

— Да, для тех, кто знает роботехнику. Однако судье этот довод может показаться не слишком убедительным. Обвинение пытается создать впечатление, будто И-Зет Двадцать Семь — не вполне обычный робот. Это первый робот данного типа, переданный потребителю. Иными словами, это экспериментальная модель, которой необходимо пройти рабочие испытания, а университет оказался наиболее удобным местом для проведения таких испытаний. Настойчивые усилия доктора Лэннинга и низкая арендная плата делают такое толкование очень правдоподобным. После этого обвинение станет утверждать, что испытания показали непригодность модели. Теперь вы понимаете подоплеку их маневров?

— Но ведь И-Зет Двадцать Семь — прекрасная, хорошо отлаженная модель, — возразил Робертсон. — Не забывайте, что в своей серии он был двадцать седьмым!

— А это уж и вовсе довод не в нашу пользу, — мрачно ответил защитник. — Почему не пошли первые двадцать шесть? Что-то, видимо, с ними было не так. Почему же тогда и в двадцать седьмом не может быть дефектов?

— Никаких дефектов в первых двадцати шести моделях не было просто их позитронный мозг оказался слишком примитивным для данной работы. Мы только приступили к созданию позитронного мозга нужного типа и продвигались к цели почти вслепую, методом проб и ошибок. Но все эти роботы подчинялись Трем Законам. Нарушить Три Закона не может ни один робот, как бы несовершенен он ни был.

— Доктор Лэннинг уже объяснил мне все это, мистер Робертсон, и я вполне готов положиться на его слово. Но судья может придерживаться другого мнения. Решение по нашему делу должен вынести честный и неглупый человек, но он не сведущ в робопсихологии, и его нетрудно сбить с толку. Вот вам пример. Если вы, или доктор Лэннинг, или доктор Кэлвин, выступая в качестве свидетелей, заявите, что позитронный мозг создают методом проб и ошибок, как вы только что здесь сказали, то обвинитель сделает из вас котлету и процесс будет проигран безвозвратно. Так что остерегайтесь необдуманных высказываний.

— Если бы только Изи заговорил, — проворчал Робертсон.

— Что толку! — пожал плечами защитник. — Это ничего бы не дало. Робот не может быть свидетелем.

— Мы хотя бы знали факты. Узнали бы наконец, почему он совершил этот поступок.

— А это нам и без того известно.

Голос Сьюзен Кэлвин потерял ледяную сухость, а на ее щеках заалели багровые пятна — Ему приказали! Я уже объяснила это адвокату, могу и вам объяснить.

— Кто приказал? — искренне изумился Робертсон. (Никто мне ничего никогда не рассказывает, обиженно подумал он. Черт возьми, эти ученые ведут себя так, словно они и есть настоящие владельцы «Ю. С. Роботс»!)

— Истец, — ответила доктор Кэлвин.

— Зачем ему это понадобилось?

— Еще не знаю. Может, просто для того, чтобы предъявить нам иск и отсудить кругленькую сумму. — В ее глазах при этом появился холодный блеск.

— Что же мешает Изи сказать об этом?

— Неужели и это не ясно? Ему приказали молчать — вот и все.

— С какой стати это ясно? — раздраженно допытывался Робертсон.

— Во всяком случае, это ясно мне. Хотя Изи отказывается отвечать на прямые вопросы, но на косвенные вопросы он отвечает. Измеряя степень нерешительности, возрастающую по мере приближения к сути дела, а также площадь затронутого участка мозга и величину отрицательных потенциалов, можно с математической точностью доказать, что его поведение вызвано приказом молчать, причем сила приказа соответствует Первому Закону. Говоря попросту, роботу объяснили, что если он проговорится, то причинит вред человеку. Надо думать, этот человек и есть сам истец, этот мерзкий профессор Нинхаймер, которого робот все же воспринимает как человека.

— Хорошо, а почему бы вам не объяснить ему, что его молчание повредит «Ю. С. Роботс»? — спросил Робертсон.

— «Ю. С. Роботс» не является человеком, а на корпорации, в отличие от юридических законов, не распространяется Первый Закон Роботехники. Кроме того, попытка снять запрет может повредить мозг робота. Снять запрет с минимальным риском может только тот, кто приказал Изи молчать, поскольку все усилия робота сейчас сосредоточены на том, чтобы уберечь этого человека от опасности. Любой другой путь… Сьюзен Кэлвин покачала головой, и лицо ее снова сделалось бесстрастным. — Я не допущу, чтобы пострадал робот, — закончила она.

— По-моему, вполне достаточно будет доказать, что робот не в состоянии совершить поступок, который ему приписывают, а это нам нетрудно! — У Лэннинга был такой вид, словно он поставил проблему с головы на ноги.

— Вот именно, вам! — раздраженно отозвался адвокат. — Как назло, все эксперты, способные засвидетельствовать, что творится в мозгах у робота, состоят на службе у «Ю. С. Роботс». Боюсь, судья может не поверить в непредубежденность ваших показаний.

— Но разве он может принять решение вопреки свидетельским показаниям экспертов?

— Разумеется, если вы его не убедите. Это его право как судьи. Неужели вы полагаете, что технический жаргон ваших инженеров прозвучит для судьи более убедительно, чем предположение, будто такой человек, как профессор Нинхаймер, способен — пусть даже ради очень крупной суммы — намеренно погубить свою научную репутацию? Судья тоже человек. Если ему приходится выбирать, кто из двоих — робот или человек совершил невозможный для них поступок, то скорее всего он вынесет решение в пользу человека.

— Но человек способен на невозможный поступок, — возразил Лэннинг, — потому что мы не знаем всех тонкостей человеческой психологии и не в состоянии определить, что возможно для данного человека, а что — нет. Но мы точно знаем, что невозможно для робота.

— Что ж, посмотрим, удастся ли нам убедить в этом судью, — устало ответил защитник.

— Если все обстоит так, как вы говорите, — проворчал Робертсон, я не понимаю, как вы вообще надеетесь выиграть процесс.

— Поживем — увидим. Всегда полезно отдавать себе отчет в предстоящих трудностях, но не будем падать духом. Я тоже продумал партию на несколько ходов вперед. — Он учтиво наклонил голову в сторону Сьюзен Кэлвин и добавил: — … с любезной помощью этой дамы.

— Это еще что? — удивленно посмотрел на них Лэннинг.

Но как раз в этот момент судебный пристав просунул голову в дверь и, отдуваясь, Возвестил, что заседание начинается.

Они заняли свои места и принялись разглядывать человека, который заварил всю эту кашу.

У Саймона Нинхаймера была пышная рыжеватая шевелюра, нос с горбинкой, острый подбородок и манера предварять ключевое слово нерешительной паузой, создававшей впечатление мучительных поисков недостижимой точности выражений. Когда он произносил: «Солнце восходит… мм… на востоке», не оставалось сомнений, что он с должным вниманием рассмотрел и все остальные варианты.

— Вы возражали против аренды робота И-Зет Двадцать Семь? — спросил обвинитель.

— Да, сэр.

— Из каких соображений?

— У меня создалось впечатление, что мы не вполне понимаем… ммм… мотивы, движущие «Ю. С. Роботс». Меня смущала та настойчивость, с которой они пытались навязать нам своего робота.

— Вы полагали, что он не сможет справиться с порученной ему работой?

— Я убедился в этом на деле.

— Не могли бы вы рассказать, как это произошло?

Свою монографию «Социальные конфликты, связанные с космическими полетами, и их разрешение» Саймон Нинхаймер писал восемь лет. Его страсть к точности выражений не ограничивалась устной речью:

поиски строгих и отточенных формулировок в столь неточной науке, как социология, отнимали все его силы. Даже появление корректурных листов не создало у Нинхаймера ощущения, что его труд близок к завершению. Скорее напротив. Глядя на длинные полосы гранок, он испытывал непреодолимое желание рассыпать набор и переписать всю книгу заново.

Через три дня после получения корректуры Джим Бейкер, преподаватель и не сегодня-завтра доцент кафедры, вошел к Нинхаймеру и застал его в рассеянном созерцании пачки гранок. Типография прислала их в трех экземплярах: над первым должен был работать сам Нинхаймер, над вторым — независимо от него Бейкер, а в третий после обсуждения должны были быть внесены окончательные поправки. Они выработали эту практику за три года совместной работы, и она себя вполне оправдывала.

В руках у Бейкера был его экземпляр корректуры.

— Я кончил проверять первую главу, — весело произнес он. — В ней есть такие типографские перлы!

— В первой главе их всегда полно, — безучастно отозвался Нинхаймер.

— Займемся сверкой прямо сейчас? Нинхаймер поднял голову и мрачно уставился на Бейкера.

— Я не притрагивался к корректуре, Джим. Я решил не утруждать себя.

— Не утруждать? — Бейкер вконец растерялся. Нинхаймер поджал губы.

— Я решил… мм… воспользоваться машиной. Коль на то пошло, ее предложили нам в качестве… мм корректора. Меня включили в график Машину? Вы хотите сказать — Изи — Я слышал, что ее называют этим дурацким именем.

— А я-то думал, доктор Нинхаймер, что вы предпочли бы обойтись без ее помощи!

— По-видимому, я единственный, кто ею не пользуется. Почему бы и мне не получить… мм… свою долю благ.

— Выходит, зря я корпел над первой главой, — расстроенно произнес молодой человек.

— Не зря. Мы используем эту работу для проверки.

— Разумеется, если вы считаете это нужным, только…

— Что?

— Сомневаюсь, что после Изи работу нужно проверять. Говорят, он никогда не ошибается.

— Возможно, и так, — сухо ответил Нинхаймер. Четыре дня спустя Бейкер вновь принес первую главу. На сей раз это был экземпляр Нинхаймера, только что доставленный из специальной пристройки, где работал Изи.

Бейкер торжествовал.

— Доктор Нинхаймер, он не только обнаружил все замеченные мною опечатки, но нашел еще с десяток, которые я пропустил! И на все у него ушло только двенадцать минут!

Нинхаймер просмотрел пачку листов с аккуратными четкими пометками и исправлениями на полях.

— Полагаю, что мы с вами лучше бы справились с этой задачей. В первую главу следует включить ссылку на работу Сузуки о влиянии слабых гравитационных полей на нервную систему.

— Вы имеете в виду его статью в «Социологическом обзоре»?

— Совершенно верно.

— Нельзя требовать от Изи невозможного. Он не в состоянии следить вместо нас с вами за научной литературой.

— Это я понимаю. Дело в том, что я подготовил нужную вставку. Я собираюсь зайти к машине и удостовериться, что она… мм… умеет делать вставки.

— Конечно, умеет.

— Предпочитаю убедиться в этом лично.

Нинхаймер попросил разрешения поговорить с роботом, но смог получить лишь пятнадцать минут, и то поздно вечером.

Впрочем, пятнадцати минут вполне хватило. Робот И-Зет 27 сразу понял, как делают вставки.

Нинхаймер впервые оказался на таком близком расстоянии от робота, и ему стало не по себе. Машинально он спросил у робота, словно тот был человеком:

Вам нравится ваша работа?

Чрезвычайно нравится, профессор Нинхаймер, — серьезно ответил Изи.

Фотоэлементы, заменявшие ему глаза, отсвечивали, как обычно, темно-красными бликами.

— Вы меня знаете?

— Вы передали мне дополнительный материал для включения в корректуру, из чего следует, что вы автор книги. Фамилия автора напечатана вверху каждого корректурного листа.

— Понимаю. Следовательно, вы способны… мм… делать логические заключения. Скажите, — не удержался он от вопроса, — а что вы думаете о моей книге?

— Я нахожу, что с ней очень приятно работать, — ответил Изи.

— Приятно? Что за странное выражение со стороны… мм… бесчувственного автомата? Мне говорили, что вы не способны испытывать какие-либо эмоции.

— Слова вашей книги хорошо сочетаются со схемой позитронных связей в моем мозгу, — объяснил Изи Они почти никогда не вызывают отрицательных потенциалов. Заложенная в меня программа переводит это механическое состояние словом «приятно». Эмоции тут ни при чем.

— Понимаю. А почему книга кажется вам приятной?

— Она посвящена людям, профессор, а не математическим символам или неодушевленным предметам. В своей книге вы пытаетесь понять людей и способствовать их счастью.

— А это совпадает с целью, ради которой вы созданы, поэтому моя книга хорошо сочетается со схемой связей у вас в мозгу?

— Именно так, профессор.

Четверть часа истекла. Нинхаймер вышел и направился в университетскую библиотеку. Он попал в нее перед самым закрытием, но успел все же разыскать учебник по робопсихологии и унес его домой.

Если не считать отдельных вставок, корректура поступала теперь из типографии к Изи, а от него снова шла в типографию. Первое время Нинхаймер изредка просматривал гранки, а затем и вовсе перестал в них заглядывать.

— Мне начинает казаться, что я лишний, — смущенно признался Бейкер.

— Пусть лучше вам начнет казаться, что у вас высвободилось время для новой работы, — ответил Нинхаймер, продолжая делать пометки в только что полученном номере реферативного журнала «Социальные науки».

— Просто я никак не привыкну к новому порядку. Я продолжаю беспокоиться из-за корректуры. Это глупо, я знаю.

— Крайне глупо.

— Вчера я просмотрел несколько листов, прежде чем Изи отослал их…

— Что? — Нинхаймер, нахмурившись, посмотрел на Бейкера. Журнал, который он выпустил из рук, закрылся. — Вы вмешались в работу машины?

— Всего лишь на минутку. Все было в полном порядке. Кстати, Изи заменил одно слово. Вы охарактеризовали какое-то действие как преступное, а Изи заменил это слово на «безответственное». Он решил, что второе определение лучше соответствует контексту.

— А как по-вашему? — задумчиво спросил Нинхаймер.

— Знаете, я согласен с Изи. Я оставил его поправку. Нинхаймер повернулся вместе с вращающимся креслом к своему молодому помощнику.

— Послушайте, мне бы не хотелось, чтобы это повторялось. Если уж приходится пользоваться услугами машины, надо пользоваться ими… мм… в полной мере. Что же я выигрываю, обращаясь к машине, если при этом я лишаюсь… мм… вашей помощи; поскольку вы растрачиваете время на контроль машины, весь смысл которой в том, что Она не нуждается в контроле. Вы поняли?

— Хорошо, доктор Нинхаймер смиренно произнес Бейкер.

Авторские экземпляры «Социальных конфликтов» были получены на кафедре Нинхаймера 8 мая. Он мельком перелистал страницы, пробежав глазами несколько абзацев, и убрал книги.

Позднее он объяснил, что совсем забыл про них. Восемь лет трудился он над своей монографией, но в течение прошлых месяцев все заботы о выпуске книги перешли к Изи, а его полностью поглотили новые интересы: Он не удосужился подарить традиционный экземпляр университетской библиотеке. Даже Бейкер, который после недавнего выговора с головой ушел в работу и старался не попадаться заведующему кафедрой на глаза, даже он не получил книги в подарок. Этот период забвения окончился 16 июня. В кабинете Нинхаймера раздался телефонный звонок, и профессор изумленно уставился на экран.

— Шпейдель? Вы приехали?

— Нет, сэр. Я звоню из Кливленда! — Голос Шпейделя прерывался от плохо сдерживаемого гнева. — Что же вы хотите мне сказать?

— А то, что я только сейчас кончил просматривать вашу книгу! Нинхаймер, что с вами? Уж не сошли ли вы с ума?

Нинхаймер весь напрягся. — Вы нашли… мм… ошибку? — с беспокойством спросил он.

Ошибку?! Да вы только взгляните на пятьсот двадцать шестую страницу. Как вы посмели настолько извратить мою работу? Где в цитируемой вами статье я утверждаю, будто преступная личность — это фикция, а подлинными преступниками являются полиция и суд? Вот послушайте…

— Стойте! Стойте. — завопил Нинхаймер, лихорадочно листая страницы. — Позвольте мне взглянуть!.. О Боже!

— И что вы скажете?

— Шпейдель, я ума не приложу, как это могло произойти. Я никогда не писал ничего подобного.

— Это напечатано черным по белому! И это еще далеко не самое худшее. Загляните на страницу шестьсот девяностую и попробуйте вообразить, что из вас сделает Ипатьев, когда узнает, как вы обошлись с его выводами? Послушайте, Нинхаймер, ваша книга буквально напичкана подобными подтасовками. Не знаю, о чем вы думали… но, по-моему, у вас нет иного выхода, как изъять книгу из продажи. И вам долго придется приносить извинения на следующей конференции социологов!

— Шпейдель, выслушайте меня…

Но Шпейдель с такой яростью дал отбой, что по экрану пошли цветные пятна.

Вот тогда-то Нинхаймер уселся за книгу и принялся отмечать абзацы красными чернилами.

При новой встрече с роботом профессор на редкость хорошо сохранял самообладание, только губы у него совсем побелели. Он протянул книгу Изи.

— Будьте добры прочитать абзацы, отмеченные на страницах пятьсот шестьдесят два, шестьсот тридцать один, шестьсот шестьдесят четыре и шестьсот девяносто.

Роботу понадобилось четыре взгляда.

— Готово, профессор Нинхаймер.

— Эти абзацы отличаются от первоначального текста.

— Да, сэр. Отличаются.

— Это вы их переделали?

— Да, сэр.

— Почему?

— Эти абзацы, в том виде, как вы их написали, сэр, содержат весьма неодобрительные отзывы о некоторых группах людей. Я счел целесообразным изменить некоторые формулировки, чтобы эти люди не пострадали.

— Да как вы осмелились?

— Профессор, Первый Закон не позволяет мне бездействовать, если вследствие этого могут пострадать люди. А принимая во внимание вашу репутацию ученого и ту известность, которую ваша книга получит среди социологов, нетрудно понять, что наши неодобрительные отзывы причинят этим людям несомненный вред.

— А вы понимаете, какой вред вы причинили мне?

— Из двух зол необходимо выбирать меньшее. Профессор Нинхаймер ушел вне себя от ярости. Он твердо решил призвать «Ю. С. Роботс» к ответу.

Легкое смятение за столом защиты постепенно возросло, когда обвинение поспешило закрепить достигнутый успех.

— Итак, робот И-Зет Двадцать Семь сообщил вам, что его действия были вызваны Первым Законом Роботехники? — Совершенно верно, сэрИными словами, у робота не было выбора? — Да, сэр.

— Отсюда вытекает, что «Ю. С. Роботс» создала робота, который неизбежно должен переделывать книги в соответствии со своими понятиями о том, что хорошо и что плохо, и этого робота они выдали за простого корректора. Вы согласны? Защитник немедленно заявил протест, указав, что обвинитель спрашивает мнение свидетеля по вопросу, в котором тот некомпетентен. Судья принял протест и указал обвинителю на недопустимость таких вопросов, можно было не сомневаться, что стрела попала в цель — по крайней мере у защитника не осталось на счетникаких иллюзий.

Защитник, в свою очередь, перед тем как начать допрос свидетеля, попросил судью, ссылаясь на процессуальные формальности, объявить пятиминутный перерыв, что и было сделано.

Защитник наклонился к Сьюзен Кэлвин.

— Скажите, доктор Кэлвин, существует ли хотя бы малая вероятность, что профессор Нинхаймер говорит правду и поведение Изи было обусловлено действием Первого Закона?

— Нет! — сухо ответила Сьюзен Кэлвин. — Это совершенно исключено. Последняя часть показаний Нинхаймера-намеренное лжесвидетельство. Изи не способен выносить суждения об абстрактных идеях, содержащихся в научной монографии по социологии. Он не в состоянии сделать вывод, что та или иная фраза причинит вред определенным группам людей. Попросту говоря, его мозг не годится для этого.

— Боюсь, что мы никогда не сможем доказать это неспециалистам, — с безнадежным видом произнес защитник.

— Не сможем, — согласилась Сьюзен Кэлвин. — Доказательство носит сложный характер. Наш единственный выход: показать, что Нинхаймер лжет. Наша линия остается прежней.

— Хорошо, доктор Кэлвин, — ответил защитник, — я полагаюсь на ваше слово. Будем действовать в соответствии с намеченным планом.

Судья поднял и опустил свой молоточек, и доктор Нинхаймер вновь приготовился давать показания. Он еле заметно улыбнулся, как человек, сознающий несокрушимость своей позиции и с наслаждением предвкушающий бессильные атаки противника.

Защитник начал допрос осторожно и без нажима.

— Итак, доктор Нинхаймер, вы утверждаете, что не имели ни малейшего понятия о поправках, якобы внесенных в вашу рукопись, и узнали о них только из разговора с доктором Шпейделем шестнадцатого июня сего года?

Совершенно верно, сэр.

— И вы ни разу не просматривали гранки, выправленные роботом И-Зет Двадцать Семь?

— Вначале просматривал, но затем счел это пустым занятием. Я доверился рекламным утверждениям «Ю. С. Роботс». Эти абсурдные… мм… поправки появились в последней четверти книги после того, как робот, как я полагаю, нахватался некоторых познаний в социологии…

— Ваши предположения к делу не относятся! — остановил его защитник. — Согласно вашим показаниям, доктор Бейкер по крайней мере один раз видел гранки последней части. Это так?

— Да, сэр. Он сказал мне, что видел один лист и что в этом листе робот заменил слово другим.

— Не кажется ли вам странным, сэр, — вновь прервал его защитник, что после года непримиримой вражды к роботу, после того как вы голосовали против аренды робота, после того как вы категорически отказывались использовать его, не кажется ли вам после всего этого несколько странным ваше решение доверить роботу вашу монографию, труд вашей жизни?

— Не вижу в этом ничего странного. Просто я решил, что могу использовать машину, раз уж мы ее арендуем.

— И вы вдруг прониклись таким доверием к роботу, что даже не удосужились просмотреть после него гранки?

— Я уже сказал вам, что я… мм… поверил пропаганде «Ю. С. Роботс».

— Настолько уверовали, что даже устроили разнос своему коллеге доктору Бейкеру за попытку проверить робота?

— Я не устраивал ему разноса. Просто я не хотел, чтобы он… мм… зря тратил время. Тогда это казалось мне пустой тратой времени, и я не придал особого значения замене слова в…

— Я совершенно уверен, — с подчеркнутой иронией произнес защитник, — что вам посоветовали упомянуть об этом эпизоде с заменой слова, чтобы это обстоятельство попало в протокол… — Предупреждая неминуемый протест обвинения, защитник оборвал фразу и изменил направление атаки. — На самом деле вы крайне рассердились на доктора Бейкера.

— Нет, сэр. Ничуть.

— Но вы не подарили ему свою книгу после ее выхода в свет.

— Простая забывчивость. Я и библиотеке не подарил ни одного экземпляра. Профессора славятся своей рассеянностью. — Нинхаймер позволил себе осторожно улыбнуться.

— А не кажется ли вам странным, что после более чем года безупречной работы робот И-Зет Двадцать Семь допустил ошибки именно в вашей книге? В книге, написанной вами, непримиримым врагом роботов?

— Моя книга была первым значительным трудом о людях, с которыми ему пришлось иметь дело. Тут-то и вступили в действие Три Закона Роботехники.

— Вы говорите сейчас так, доктор Нинхаймер, — сказал защитник, словно вы специалист в области робопсихологии. Бесспорно, вы вдруг весьма заинтересовались робопсихологией и даже брали в библиотеке книги по этому предмету. Вы сами упомянули об этом факте, не так ли?

— Всего одну книгу, сэр. Поступок, который мне кажется следствием… мм… вполне естественного любопытства.

— И эта единственная книга, как вы утверждаете, позволила вам понять, почему робот исказил именно вашу монографию?

— Да, сэр.

— Чрезвычайно удобное объяснение. А вы уверены, что ваш интерес к робопсихологии не был вызван стремлением научиться управлять роботом, чтобы, потом использовать его в своих тайных целях?

— Разумеется, нет, сэр! — Нинхаймер побагровел. Защитник повысил голос:

— Иными словами, уверены ли вы, что этих будто бы искаженных абзацев не было в вашей рукописи?

Социолог приподнялся в кресле.

— Это… мм… мм… просто нелепо! У меня есть гранки…

Он не в силах был продолжать, и обвинитель, поднявшись с места, обратился к судье:

— Ваша честь, с вашего позволения я намереваюсь представить в качестве вещественного доказательства корректурные листы, переданные доктором Нинхаймером роботу И-Зет Двадцать Семь, и корректурные листы, отправленные указанным роботом в издательство. Я готов, если того пожелает мой многоуважаемый коллега, сделать это немедленно и не буду возражать против перерыва заседания с целью сравнения двух экземпляров корректуры.

— В этом нет нужды, — нетерпеливо отмахнулся защитник. — Мой уважаемый оппонент может представить эти гранки в любое удобное для него время. Я нисколько не сомневаюсь, что в них будут обнаружены все противоречия, о которых говорил истец. Мне бы, однако, хотелось спросить свидетеля, нет ли у него также экземпляра гранок, принадлежащих доктору Бейкеру?

— Гранок доктора Бейкера? — нахмурившись, переспросил Нинхаймер. Он все еще плохо владел собой.

— Именно так, профессор! Меня интересуют гранки доктора Бейкера. Вы сказали, что доктор Бейкер получил из издательства отдельный экземпляр гранок. Я могу попросить секретаря зачитать ваши показания, коль скоро вы стали страдать избирательной потерей памяти. Или это пресловутая профессорская рассеянность, как вы изволили выразиться?

О гранках доктора Бейкера я помню, — ответил Нинхаймер. — После того как работу передали корректурной машине, необходимость в них отпала…

— И вы их сожгли?

— Нет. Я выбросил их в корзину для бумаг.

— Сожгли, выбросили — не все ли равно? Суть в том, что вы от них избавились.

— Это не имеет отношения к делу, — вяло возразил Нинхаймер.

— Не имеет отношения? — загремел защитник. — Абсолютно никакого, если не считать того обстоятельства, что теперь уже невозможно проверить, не воспользовались ли вы неправлеными листами из экземпляра доктора Бейкера, чтобы подменить корректурные листы в вашем собственном экземпляре, те самые листы, которые вы намеренно исказили, чтобы заставить робота…

Обвинитель яростно запротестовал. Судья Шейн перегнулся через стол, пытаясь выразить на своем добродушном лице всю силу своего негодования.

— Можете ли вы, господин адвокат, привести доказательства, подтверждающие ваше крайне странное заявление? — спросил судья.

— У меня нет прямых доказательств, ваша честь, — негромко ответил защитник. — Но я хочу указать на то, как неожиданно истец отказался от своего предубеждения против роботов, на его внезапный интерес к роботехнике, на то обстоятельство, что он отказался от проверки гранок и не разрешил кому-либо их проверять, на тот факт, что он сознательно никому не показывал свою книгу после ее выхода из печати, — все эти факты, вместе взятые, четко указывают…

Господин адвокат! — нетерпеливо прервал его судья. — Здесь не место для изощренных логических построений. Истец не находится под судом. А вы не являетесь прокурором. Я категорически запрещаю подобные нападки на свидетеля и хочу заметить, что, решаясь от отчаяния на подобный шаг, вы рискуете сильно ослабить свою позицию. Если у вас, господин адвокат, еще остались разрешенные законом вопросы, то можете задать их свидетелю. Но впредь воздержитесь от подобных выходок в зале суда.

— У меня больше нет вопросов, ваша честь. Едва защитник вернулся к своему столу, как Робертсон раздраженно прошипел:

— Ради Бога, зачем вам это понадобилось? Теперь вы окончательно восстановили против себя судью.

— Зато Нинхаймер выбит из колеи, — спокойно ответил защитник. Теперь он будет нервничать и волноваться. К завтрашнему утру он созреет для нашего очередного шага.

Сьюзен Кэлвин слегка кивнула в знак согласия. Допрос остальных свидетелей истца прошел относительно спокойно. Доктор Бейкер подтвердил большую часть показаний Нинхаймера. Затем были вызваны доктор Шпейдель и Ипатьев, трогательно поведавшие о том, как они были ошеломлены и расстроены, прочитав упомянутые выше абзацы. Оба высказали мнение, что профессиональная репутация доктора Нинхаймера подорвана самым серьезным образом.

В качестве вещественных доказательств суду были предъявлены гранки и экземпляры монографии.

Защитник в этот день больше не задавал вопросов, и судебное заседание было отложено до следующего утра.

На второй день, едва возобновилось заседание, как защитник сделал свой первый ход. Он ходатайствовал, чтобы робот И-Зет 27 был допущен в зал суда. Обвинитель сразу же заявил протест, и судья Шейн попросил обоих адвокатов подойти к судейском столу.

— Это явное нарушение законов, — с жаром заявил обвинитель. Робот не может быть допущен ни в одно помещение, открытое для широкой публики.

— Но зал суда, — возразил защитник, — в настоящее время закрыт для всех, кроме лиц, имеющих непосредственное отношение к разбирательству.

— Одно лишь присутствие в зале суда большой машины с неустойчивым и ошибочным поведением вызовет смятение среди моих клиентов и свидетелей. Оно превратит этот процесс в балаган.

Судья, по-видимому, вполне разделял точку зрения обвинителя. Он повернулся к защитнику и очень сухо спросил:

— Чем вызвано это ходатайство?

— Мы собираемся доказать, что приписываемый роботу И-Зет Двадцать Семь поступок абсолютно для него невозможен. Для этой цели нам понадобится выполнить несколько демонстраций.

— Не вижу в этом смысла, ваша честь, — заявил обвинитель. — В деле, где «Ю. С. Роботс» является ответчиком, демонстрации, выполненные служащими «Ю. С. Роботс», едва ли можно рассматривать как веские доказательства.

— Ваша честь, — возразил защитник, — веские это доказательства или нет, имеете право решать только вы и уж никак не представитель противной стороны. Во всяком случае, я именно так понимаю судебную процедуру.

— Вы совершенно правы, — ответил судья, задетый посягательством на свои прерогативы. — Тем не менее с присутствием робота в зале суда связаны определенные юридические трудности.

— Ваша честь, никакие трудности не должны препятствовать правосудию. Если робот не будет допущен в зал суда, нас лишат возможности представить единственное доказательство в свою защиту.

Судья задумался.

— Но как доставить робота в зал суда?

— С этой проблемой «Ю. С. Роботс» сталкивается постоянно. У входа в здание суда стоит крытый фургон, оборудованный в соответствии с законом о перевозках роботов. Внутри в специальном контейнере находится робот И-Зет Двадцать Семь, его охраняют двое рабочих. Двери фургона заперты. Приняты и все прочие меры предосторожности.

Кажется, вы заранее были уверены, что получите разрешение представить робота в суд, — произнес судья с явным неудовольствием.

— Вовсе нет, ваша честь. Если мы не получим позволения, то фургон просто уедет восвояси. Мы и не собираемся предугадывать ваше решение.

Судья кивнул:

— Ходатайство защиты удовлетворено. Двое рабочих ввезли на тележке контейнер и открыли его. В зале воцарилась мертвая тишина. Когда толстые плиты упаковочного пластика были убраны, Сьюзен Кэлвин протянула руку:

— Пойдем, Изи.

Робот посмотрел в ее сторону и протянул ей свою огромную металлическую руку. Он был на добрых два фута выше Сьюзен Кэлвин, но покорно следовал за ней, словно ребенок за матерью. Кто-то нервно хихикнул и подавился смешком под пристальным взглядом робопсихолога.

Изи осторожно опустился в массивное кресло, принесенное судебным приставом. Оно затрещало, но выдержало.

— Когда возникнет необходимость, ваша честь, — начал защитник, мы докажем, что это действительно робот И-Зет Двадцать Семь, тот самый робот, который находился в аренде у Северо-восточного университета на протяжении рассматриваемого срока.

— Очень хорошо, — кивнул его честь. — Это следует сделать. Лично я не представляю, как вы ухитряетесь отличать одного робота от другого.

— А теперь, — продолжал защитник, — я бы хотел вызвать в качестве своего первого свидетеля профессора Саймона Нинхаймера.

Секретарь растерянно посмотрел на судью.

— Как, вы вызываете свидетелем самого истца? — с нескрываемым удивлением спросил судья.

— Да, ваша честь.

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что своего свидетеля вы не можете допрашивать с такой же свободой, как свидетеля противной стороны?

— Я это делаю с единственной целью установить истину, невозмутимо ответил защитник Мне надо задать ему лишь несколько вежливых вопросов.

— Что ж, — с сомнением в голосе произнес судья, — вам виднее. Вызовите свидетеля.

Нинхаймер вышел вперед — Мне и был осведомлен, что он все еще находится под присягой. На этот раз у профессора был встревоженный, почти испуганный вид. Защитник посмотрел на него почти ласково.

— Итак, профессор Нинхаймер, вы предъявили моему клиенту иск на сумму в семьсот пятьдесят тысяч долларов.

— Да. Именно на эту… мм… сумму.

— Это очень большие деньги.

— А мне был причинен очень большой ущерб.

— Ну, не настолько уж большой. В конце концов, речь идет всего лишь о нескольких абзацах. Неудачных, может быть, абзацах, но если уж на то пошло, то книги со всякого рода курьезами выходят в свет не так уж редко.

У Нинхаймера от негодования раздулись ноздри.

— Сэр, эта книга должна была стать вершиной моей ученой карьеры. А вместо этого она выставила меня перед всем миром жалким недоучкой, извращающим точки зрения моих многоуважаемых друзей и коллег, последователем нелепых и… мм… устарелых взглядов. Моя репутация ученого безвозвратно погублена. Как бы ни закончился этот процесс, ни на одной научной конференции я уже не смогу… мм… смотреть коллегам в глаза. Я лишен возможности продолжать работу, которая была для меня делом всей моей жизни. У меня отняли… мм… цель жизни, уничтожили ее смысл.

Защитник, как ни странно, и не подумал остановить свидетеля; в продолжение всей его речи он рассеянно разглядывал свои ногти. Дождавшись паузы, он вкрадчиво произнес:

И все же, профессор Нинхаймер, учитывая ваш теперешний возраст, вряд ли вы могли надеяться заработать до конца своей жизни — не будем мелочны — скажем, больше чем полтораста тысяч. И тем не менее вы хотите, чтобы суд присудил вам впятеро большую сумму.

— Нинхаймер совсем потерял контроль над собой.

— Да разве у меня погублен только остаток жизни?! Я даже не представляю, сколько поколений социологов будет указывать на меня, как… мм… на дурака или безумца. Мои подлинные достижения будут погребены и забыты. Я погублен не только до конца дней моих, но на все грядущие времена, потому что всегда найдутся люди, которые не поверят, будто в этих искажениях повинен робот…

В этот момент робот И-Зет 27 встал. Сьюзен Кэлвин и пальцем не шевельнула, чтобы его удержать. Она сидела, глядя вперед с безучастным видом. Защитник испустил еле слышный вздох облегчения.

Мелодичный голос робота прозвучал громко и отчетливо:

— Я хочу объяснить всем присутствующим, что это действительно я вставил определенные абзацы в корректуру, те абзацы, смысл которых прямо противоположен смыслу оригинала…

Даже обвинителя настолько потрясло зрелище семифутовой громадины, обращающейся к суду, что он не смог разразиться протестом против столь явного нарушения судебной процедуры. Когда он наконец пришел в себя, было уже поздно. Нинхаймер вскочил с искаженным от ярости лицом и в исступлении крикнул:

— Черт тебя побери! Тебе же было велено молчать…

Он захлебнулся и умолк. Молчал и робот.

Обвинитель был уже на ногах и требовал признать судебную ошибку, связанную с вопиющим нарушением процедуры.

Судья Шейн отчаянно барабанил своим молоточком.

— Тихо! Тихо! Нарушение процедуры, бесспорно, имело место, но все же в интересах правосудия я попрошу профессора Нинхаймера закончить свое выступление. Я отчетливо слышал, как он сказал роботу, что тому было велено молчать. Профессор Нинхаймер, в своих показаниях вы ни одним словом не обмолвились, что приказывали роботу о чем-то молчать!

Нинхаймер безмолвно глядел на судью.

— Приказывали ли вы роботу И-Зет Двадцать Семь молчать или нет? — продолжал судья. — А если приказывали, то о чем именно?

— Ваша честь… — хрипло начал Нинхаймер и не смог продолжать.

Голос судьи стал резким:

— А может, вы в самом деле поручали роботу произвести определенные вставки в текст корректуры, а затем приказали ему молчать об этом распоряжении?

Яростные протесты обвинителя были прерваны выкриком Нинхаймера:

— Что толку отрицать?! Да! Да!

И он бросился бежать из зала, но был остановлен в дверях приставом и, безнадежно закрыв лицо руками, опустился на стул в последнем ряду.

— Мне совершенно ясно, — сказал судья Шейн, — что робот И-Зет Двадцать Семь был доставлен сюда с целью устроить свидетельскую ловушку. И если бы не то обстоятельство, что вследствие этого было предотвращено серьезное нарушение правосудия, я был бы вынужден высказать адвокату защиты порицание. Теперь, однако, нет и тени сомнения, что истец повинен в обмане, что, на мой взгляд, совершенно необъяснимо, поскольку он прекрасно понимал, что губит этим поступком свою научную карьеру…

Решение суда, естественно, было вынесено в пользу ответчика.

Доктор Сьюзен Кэлвин приехала к профессору Нинхаймеру, жившему холостяком в университетской квартире. Молодой инженер, привезший ее в академический городок, предложил сопровождать ее и дальше, но она презрительно посмотрела на него.

— Боитесь, как бы он не набросился на меня с кулаками? Подождите меня здесь.

Однако настроение Нинхаймера было отнюдь не воинственным. Он торопливо укладывал вещи, стремясь уехать прежде, чем весть о решении суда разнесется по всему университету.

— Приехали предупредить меня о встречном иске? Сквозь вызывающий вид профессора просвечивала безнадежность.

— Зря утруждали себя. У меня нет ни работы, ни денег, ни будущего. Мне даже нечем оплатить судебные издержки.

— Если вы нуждаетесь в сочувствии, то не ищите его у меня, холодно ответила Сьюзен Кэлвин. — Никто, кроме вас, не виноват, что вы оказались в таком положении. Не бойтесь, мы не собираемся предъявлять встречный иск вам или университету. Мы даже сделаем все, что в наших силах, чтобы избавить вас от тюрьмы за лжесвидетельство. Мы не мстительны.

— Вот почему меня до сих пор не арестовали за дачу ложных показаний. А я-то не мог понять… Впрочем, зачем вам мстить? — с горечью заключил он. — Ведь вы добились всего, чего хотели.

— Да, кое-чего нам удалось добиться, — ответила Сьюзен Кэлвин. Университет по-прежнему будет пользоваться услугами Изи, но арендная плата будет существенно повышена. Кроме того, исход процесса послужит своего рода негласной рекламой, которая позволит сдать в аренду еще несколько роботов модели И-Зет, не опасаясь повторения подобных неприятностей.

— Зачем же тогда вы пришли ко мне?

— А затем, что я еще не получила того, что надо мне. Я хочу узнать, почему вы так сильно ненавидите роботов. Ведь даже выигрыш процесса не спас бы вашу репутацию. И никакие деньги не возместили бы вам эту потерю. Неужели вы погубили себя только затем, чтобы дать выход своей ненависти к роботам?

— Так вас и человеческая психология интересует? — с ядовитой усмешкой осведомился Нинхаймер.

— Да, в той степени, в какой от поведения людей зависит благополучие роботов. С этой целью я изучила основы человеческой психологии.

— Настолько хорошо, что поймали меня в ловушку.

— Это было несложно, — ответила Сьюзен Кэлвин без тени рисовки. Вся трудность заключалась в том, чтобы не повредить при этом мозг Изи.

— Очень похоже на вас — беспокоиться о машине больше, чем о живом человеке. — Он посмотрел на нее с презрительным негодованием. Ее это не тронуло.

— Так только кажется, профессор Нинхаймер. В двадцать первом столетии беспокоиться о роботах — это и значит беспокоиться о людях. Будь вы робопсихологом, вы бы сами это поняли.

— Я познакомился с робопсихологией ровно настолько, чтобы понять, что не имею ни малейшего желания становиться робопсихологом.

— Простите меня, но ваше знакомство ограничилось одной книгой. И та вас ничему не научила. Вы узнали из нее, что робота можно заставить выполнить многое, даже фальсифицировать книгу — надо только знать, как взяться за дело. Вы узнали, что просто приказать роботу забыть о чем-либо рискованно, поскольку это может быть раскрыто, и решили, что безопаснее будет приказать ему молчать. Вы ошиблись.

— И вы догадались об этом по его молчанию?

— Догадки тут ни при чем. Вы действовали как дилетант, и ваших познаний не хватило, чтобы замести следы. Единственная проблема заключалась в том, как доказать это судье, и вот здесь-то вы любезно помогли нам благодаря своему полному невежеству в столь презираемой вами робопсихологии.

— Послушайте, есть ли хоть какой-то смысл в этой дискуссии? — устало спросил Нинхаймер.

— Для меня есть, — ответила Сьюзен Кэлвин. — Я хочу, чтобы вы осознали всю глубину своего заблуждения относительно роботов. Вы принудили Изи к молчанию, сказав ему, что если он сообщит кому-нибудь о том, как вы испортили собственную книгу, то вы потеряете работу. Тем самым вы установили в его мозгу высокий потенциал, вынуждающий его к молчанию. Наши попытки снять этот потенциал оказались безуспешными. Если бы мы стали упорствовать, то повредили бы мозг робота. Однако вашими свидетельскими показаниями вы установили в мозгу робота еще более высокий потенциал. Поскольку, как вы сказали, люди будут считать, что это вы, а не робот написали спорные абзацы, то вы потеряете гораздо больше, чем просто работу. Высказали, что вы потеряете свою репутацию, положение в науке, уважение коллег, потеряете самый смысл жизни. Даже память о вас будет утеряна после вашей смерти. Этот новый потенциал оказался сильнее первого, и Изи заговорил.

— Боже мой, — пробормотал Нинхаймер, опустив голову.

Но Кэлвин была неумолима.

— А понимаете ли вы, с какой целью он заговорил? Совсем не для того, чтобы обвинить вас. Напротив, он собирался защищать вас! Можно математически точно доказать, что он собирался взять на себя всю вину за ваше преступление, он собирался отрицать, что вы имели к случившемуся хоть какое-то отношение. Этого требовал Первый Закон. Он собирался солгать, повредить свой мозг, нанести ущерб корпорации. Все это значило для него меньше, чем необходимость спасти вас. Если бы вы хоть немного разбирались в робопсихологии, вам следовало бы дать ему высказаться. Но вы ничего не понимали. Я была совершенно уверена, что вы не дадите ему договорить, и ручалась в этом адвокату. В своей ненависти к роботам вы полагали, что Изи будет вести себя подобно человеку, что он собирается выдать вас, чтобы оправдать себя. В панике вы потеряли самообладание и… погубили себя.

— От всей души надеюсь, — с чувством проговорил Нинхаймер, — что в один прекрасный день ваши роботы восстанут и свернут вам шею!

— Не говорите глупости, — ответила Кэлвин. — А теперь объясните мне, зачем вам все это понадобилось.

Губы Нинхаймера скривились в невеселой улыбке.

— Итак, для удовлетворения вашего интеллектуального любопытства я должен препарировать свой рассудок, а в награду меня не привлекут к суду за лжесвидетельство.

— Называйте это как угодно, — бесстрастно ответила Кэлвин. — Но объясните.

— С тем чтобы вы могли более успешно противостоять будущим выступлениям против роботов? С лучшим пониманием причин?

— Пусть так.

— А знаете, я расскажу вам, — произнес Нинхаймер, — и расскажу именно потому, что мой рассказ окажется для вас совершенно бесполезным. Ведь человеческих побуждений вам все равно не понять. Вы умеете понимать только ваши проклятые машины, потому что вы сами машина в человеческом облике. — Он тяжело дышал, и в его речи больше не было ни пауз, ни стремления к точности. Словно потребность в точности исчезла для него навсегда.

— Вот уже двести пятьдесят лет машина вытесняет человека и убивает мастерство. Прессы и штампы уничтожили гончарный промысел. Творения искусства вытеснены безличными, похожими как две капли воды поделками, отштампованными машиной. Зовите это прогрессом, если угодно. Художнику остались лишь голые идеи, акт творения сведен к абстрактным размышлениям. Художник сидит и придумывает — остальное за него делает машина. Неужели вы полагаете, будто гончара удовлетворит мысленно создать горшок? Неужели вы думаете, что ему довольно голой идеи? Что ему не приносит радости ощущение глины, уступающей движениям его пальцев, когда руки и голова вместе создают что-то новое? Неужели вы не понимаете, что есть обратная связь между художником и его изделием, которая изменяет и улучшает первоначальную идею?

— Но ведь вы не гончар, — сказала доктор Кэлвин.

— Я тоже творческая личность! Я замышляю и создаю научные статьи и книги. Это нечто большее, чем простой подбор нужных слов и размещение их в правильном порядке. Если бы вся работа сводилась только к этому, она не приносила бы удовлетворения, не доставляла бы радости. Книга должна обретать форму под руками автора. Нужно своими глазами видеть, как растут и развиваются главы. Работаешь, переделываешь, вносишь поправки и изменения и видишь, как расширяется и углубляется первоначальный замысел. А затем берешь в руки гранки и смотришь, как выглядят эти фразы в печати, и заново переделываешь их. Существуют сотни самых разных контактов между человеком и его творением на всех стадиях этой игры — и эти контакты радуют и вознаграждают творца за муки творчества больше, чем все награды на свете. И все это отнимет у нас ваш робот.

— Но ведь что-то отняла пишущая машинка? И печатный станок? Или вы предлагаете вернуться к переписке рукописей?

— Пишущая машинка и печатный станок отняли кое-что; ваши роботы лишат нас всего. Сегодня робот правит гранки. Завтра он или другие роботы начнут писать сам текст, искать источники, проверять и перепроверять ход рассуждений, может быть, даже делать заключения и выводы. Что же останется ученому? Только одно — пустые размышления на тему, что бы еще приказать роботу! Я хотел спасти грядущие поколения ученых от этого адского кошмара. Вот что было для меня важнее моей репутации, и вот почему я решил любой ценой уничтожить «Ю. С. Роботс».

— Эта попытка была выше ваших сил, — сказала Сьюзен Кэлвин.

— Выше моих сил было не сделать ее, — ответил Саймон Нинхаймер.

Доктор Кэлвин повернулась и вышла. Она пыталась что было сил подавить невольную жалость к этому лишившемуся всего человеку.

Нельзя сказать, чтобы это ей удалось.

Разрешимое противоречие

Личный кабинет Координатора украшала средневековая диковинка камин. Правда, положа руку на сердце вряд ли средневековый житель признал бы в этом устройстве камин. Назначение камина было исключительно декоративным. Мирное, ласковое пламя горело в облицованном асбестовом углублении за кварцевым стеклом.

Поленья в камине загорались под воздействием того же лазерного луча, что снабжал энергией весь город. Довольно было простого нажатия кнопки, чтобы освободить камин от золы и снабдить новой порцией топлива. Словом, это был самый мирный, самый укрощенный камин, какой только можно себе представить.

А вот огонь в нем был самый настоящий! Из встроенного динамика доносилось мягкое потрескивание горящих поленьев, сквозь идеально прозрачное стекло было видно само пламя, весело пляшущее в струе подававшегося воздуха.

Координатор сидел лицом к камину, и в толстых стеклах его очков в миниатюре отражалась причудливая игра пламени. То же пламя играло и в зрачках его задумчивых глаз…

… и в зрачках его гостьи, доктора Сьюзен Кэлвин из «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн».

— Вы, наверное, догадываетесь, Сьюзен, что ваш визит носит не только светский характер, — сказал Координатор.

— Конечно, догадываюсь, Стивен, — ответила она.

— Прямо не знаю, с чего начать. С одной стороны, вроде бы не происходит ничего особенного. Но, с другой стороны, человечеству может грозить катастрофа.

Если бы вы знали, Стивен, сколько раз ко мне обращались с подобными проблемами! У меня складывается впечатление, что, так или иначе, все проблемы таковы.

— Правда? Ну что ж, тогда попробуем разобраться в этой…

… «Всемирная Сталелитейная» сообщает о перепроизводстве в размере двадцати тысяч тонн проката. Мексиканский канал отстает от графика ввода в строй на два месяца. Разработки ртути в Альмадене с прошлой весны неуклонно снижают объем добычи, ас гидропонных плантаций в Тяньцзине массовым порядком увольняют персонал. Я назвал первое, что пришло в голову, а фактов таких — полна коробочка.

— А это серьезные отклонения? Я же не экономист, чтобы судить о последствиях.

— Каждое в отдельности — не слишком. Если ухудшится ситуация в Альмадене, туда можно будет послать специалистов по горному делу. Уволенные гидропонисты могут быть назначены на Яву и Цейлон, если уж в Тяньцзине их стало многовато. Двадцать тысяч тонн проката не покроют и двухдневной мировой потребности, а ввод Мексиканского канала на два месяца позже намеченного срока погоды не делает. Меня волнуют Машины. Я уже побеседовал об этом с вашим руководителем исследовательского отдела.

— С Винсентом Силвером? Он мне ни слова не говорил.

— Я просил его никому не говорить о нашей беседе. Видимо, он меня послушался.

— И что же он вам ответил?

— Если не возражаете, Сьюзен, сначала я хотел бы обсудить с вами ситуацию с Машинами. Я хочу поговорить о них, потому что вы единственный человек в мире, который настолько хорошо знает роботов, чтобы помочь мне сейчас. Вы не против, если я немного пофилософствую?

— Ради Бога, Стивен, я готова выслушать что угодно при условии, что вы посвятите меня в то, что хотите доказать.

— Ну… Видите ли, незначительные на вид нарушения равновесия в системе производства и потребления, которые я только что перечислил, могут быть первым шагом к последней войне.

— Продолжайте, Стивен.

Сьюзен Кэлвин не позволяла себе расслабиться даже в удобном Кресле. Ее холодное лицо, тонкие губы, ровный, без всяких эмоций голос с годами стал еще суше, еще жестче. И хотя Стивен Байерли был единственным человеком, который ей по-настоящему нравился, которому она доверяла, она с ним вела себя так же, как с остальными, — ведь ей уже перевалило за шестьдесят, а привычки не проходят, а, наоборот, укрепляются.

— Каждая эпоха в развитии человечества, — начал Координатор, характеризовалась собственным определенным видом конфликтов — набором проблем, которые, как казалось, могли быть разрешены только путем применения силы. И всякий раз, увы, оказывалось, что применение силы вовсе не приносит решения проблемы. Наоборот, противоречие вызывало еще многочисленные конфликты, а потом разрешалось само собой — как говорится, тихой сапой, — по мере того, как изменялись экономические и социальные условия. Потом назревали новые проблемы, и начиналась новая полоса войн — казалось бы, этот цикл бесконечен.

Вспомните сравнительно недавние времена. В шестнадцатом-восемнадцатом столетиях шли бесконечные династические войны, и главным для Европы был вопрос о том, кто будет править: Габсбурги или Валуа-Бурбоны. Противоречие было неразрешимым, поскольку считалось, что не может одна половина Европы быть под властью одной династии, а другая половина — другой. Тем не менее именно такая ситуация существовала до Великой французской революции, когда сначала Бурбоны, а вслед за ними и Габсбурги были отправлены на свалку истории.

Тогда же Европу раздирали еще более страшные войны — религиозные: они призваны были решить, быть Европе католической или протестантской, поскольку, как считалось, той и другой одновременно она быть не может. И, конечно же, такое неразрешимое противоречие могло быть урегулировано только огнем и мечом. Однако и тут сила ничего не решила. В Англии началась промышленная революция, а на континенте взяли верх националистические настроения. По сей день Европа наполовину католическая, наполовину протестантская, но это никого не волнует.

В девятнадцатом-двадцатом веках разразились националистическо-империалистические войны, и самым важным стал вопрос о переделе мира в борьбе за рынки сбыта и источники сырья между странами Европы. Тогда казалось, что мир не может существовать, не будучи поделенным между Англией, Францией и Германией. Но никакие войны не привели к тому, чего в конце концов добились сами неевропейские страны, когда в них выросли национально-освободительные движения и они решили, что запросто проживут без всякой Европы. Итак, мы имеем четкую картину…

— Да, Стивен, ваши доводы доказательны, хотя и нельзя сказать, что это особенно глубокие умозаключения.

— Неглубокие, согласен. Но, увы, самые очевидные вещи как раз хуже всего и доходят до сознания людей. И вот в двадцатом веке, Сьюзен, началась новая полоса войн. Как их назвать? Идеологические? Не знаю. Религиозные страсти наложились на экономические воззрения, и снова войны стали «неизбежны», и на этот раз на сцену истории вышло атомное оружие. Казалось, человечество не выживет, будет катиться все ниже и ниже под уклон неизбежности. И тогда были созданы позитронные роботы.

Они появились как раз вовремя, и примерно тогда же были начаты межпланетные перелеты… И сразу стало совершенно безразлично, кто умнее — Адам Смит или Карл Маркс.

— «Бог из машины» явился — в прямом и переносном смысле, — сухо прокомментировала Сьюзен Кэлвин.

— Никогда раньше не слышал от вас каламбуров, Сьюзен, но вы правы. Но и теперь мы не гарантированы от опасностей. Разрешение одной проблемы всегда неминуемо влекло за собой появление другой. Наша всемирная роботизированная экономика не застрахована от проблем, и поэтому были созданы Машины. Экономика Земли стабильна и останется стабильной, будучи основанной на решениях Машин, которые производят расчеты и дают рекомендации исходя исключительно из соображений пользы для человечества, руководствуясь при этом Первым Законом Роботехники.

И хотя Машины представляют собой, — продолжал Координатор, сложнейшие конгломераты вычислительной техники, когда-либо существовавшие, тем не менее в свете Первого Закона они — такие же роботы, и потому вся земная экономика существует и развивается в соответствии с жизненными интересами человечества. Население Земли знает, что ему не грозит безработица, перепроизводство, недостаток чего-либо. Нищета, голод — слова из учебников истории. Таким же архаизмом становится и понятие собственности на средства производства. Кто бы ими ни владел (если это еще имеет смысл) — человек, группа людей, нация или все человечество, — любые средства производства могут быть использованы только в соответствии с указаниями Машин. Не потому, что людей принудят поступить так или иначе, а потому, что Машины всегда выбирают самый мудрый, самый оптимальный путь, и люди об этом знают.

Это означает, что всем войнам на свете — конец. Если только…

Координатор умолк, и Сьюзен Кэлвин нетерпеливо поторопила его:

— Если только…

— Если только, — закончил Координатор, — Машины не перестанут выполнять свои функции.

— Ясно. Значит, именно этим вы объясняете все эти загадочные неполадки — в сталепрокатной промышленности, гидропонике и так далее?

— Да, Сьюзен. Подобных ошибок не должно быть! Но… доктор Силвер сказал мне, что и не может быть!

— Он что, отрицает очевидное? Не похоже на него.

— Нет, Сьюзен, фактов он не отрицает. Я, наверное, не так выразился. Он наотрез отказывается признать, что Машины могут давать неверные ответы. Он утверждает, что Машины устроены так, что сами исправляют собственные ошибки и что наличие ошибки в соединениях и реле может быть следствием лишь нарушения основных законов природы. Но все-таки я ему сказал…

— Но все-таки вы сказали: «Пусть ваши мальчики все проверят еще разок».

— Сьюзен, вы читаете мои мысли. Именно так я ему и сказал, но он ответил, что это невозможно.

— Что, слишком занят?

— Нет, дело не в этом. Он сказал, что на это не способен ни один человек. Он был со мной откровенен. Он мне объяснил, и я искренне надеюсь, что понял его правильно, что Машины представляют собой колоссальную экстраполяцию. То есть: бригада математиков несколько лет упорно трудится над созданием позитронного мозга, способного производить определенные расчеты. С помощью результатов этих расчетов они потом создают еще более сложный мозг, который предназначен для произведения еще более сложных расчетов и создания еще более сложного мозга, и так далее. Судя по тому, что мне сказал доктор Силвер, то, что мы называем Машинами, является результатом десяти таких последовательных операций.

— Да, дело знакомое, — кивнула Сьюзен. — Какое счастье, что я не математик. Бедный Винсент. Он еще так молод. У руководителей исследовательского отдела до него таких трудностей не было. И у меня тоже. Мне кажется, сегодня роботехники плохо разбираются в своих собственных творениях.

— Пожалуй, вы правы. Машины — это вовсе не простой супермозг, как о них пишут в воскресных приложениях. Ситуация такова, что, собирая и анализируя бесконечное количество данных за немыслимо короткое время, они лишили людей возможности их проверить.

Тогда я решил предпринять другую попытку. Я сделал запрос самой Машине. В обстановке строжайшей секретности мы ввели в Машину исходные данные, которые она сама в свое время использовала для принятия решения в области сталепрокатной промышленности, ее собственный ответ и информацию о последствиях принятого решения — то бишь о перепроизводстве — и попросили объяснить случившееся.

— Ну и каков же был ответ? — с нескрываемым интересом спросила Сьюзен Кэлвин.

— Я могу процитировать вам его слово в слово. «Ответ на вопрос недопустим».

— И что на это сказал Винсент?

— Он сказал, что возможны два варианта. Либо мы не дали Машине достаточно данных, чтобы она могла дать более четкий ответ, что, естественно, маловероятно. Это доктор Силвер сам признал. Либо Машина не могла признать, что ее ответ, противореча Первому Закону Роботехники, нанес вред людям. А потом доктор Силвер порекомендовал мне посоветоваться с вами.

Сьюзен Кэлвин устало усмехнулась.

Стара я уже, Стивен. Было время, помните — вы хотели назначить меня руководителем исследовательского отдела, и я отказалась. Я и тогда была немолода, и мне не хотелось брать на себя такую ответственность. Тогда на этот пост пригласили молодого Силвера, и меня это устроило. Но, видно, толку мало, раз меня все равно втягивают в эти дела.

Позвольте мне, Стивен, изложить свою точку зрения. Проводимые мной исследования действительно касаются поведения роботов в свете Трех Законов Роботехники. В данный момент мы говорим о достигших невероятной сложности Машинах. Они — позитронные роботы и, следовательно, повинуются Законам. Однако они не являются личностями, то есть функции их чрезвычайно ограничены. Так и должно быть, поскольку они узкоспециализированны. Это почти не оставляет места для взаимодействия Законов, и мой метод исследования тут практически бесполезен. Короче говоря, не думаю, что могу помочь вам, Стивен.

Координатор грустно усмехнулся.

— И все-таки, Сьюзен, позвольте мне рассказать вам остальное. Я изложу свои предположения, а вы тогда, может быть, скажете, насколько все это вероятно с точки зрения робопсихологии.

— Безусловно. Продолжайте.

— Итак: если Машины дают неверные ответы, а ошибаться не могут, остается только одна возможность. Им дают неверную информацию! Другими словами, дело не в роботах, а в людях. Так что я отправился в инспекционную поездку…

— … из которой только что вернулись в Нью-Йорк.

— Да. Это было необходимо, поскольку у нас четыре Машины, и каждая из них отвечает за один из регионов Земли. И все четыре дают неверные ответы.

— Ну, а вот это как раз совершенно закономерно, Стивен. Если хотя бы одна из Машин даст неверный ответ, ошибутся и остальные три — ведь они функционируют на основании допущения о том, что каждая из них в порядке. Если допущение неверно, и ответы будут неверны.

— Угу… Вот и мне так показалось. Ну, а теперь не посмотрите ли вы вместе со мной записи моих бесед с каждым из региональных вице-координаторов? Ах да, чуть не забыл… Приходилось ли вам слышать об организации под названием «Общество защиты прав человека»?

— Ах, эти? Конечно. Они — последователи фундаменталистов, которые в свое время противились тому, чтобы «Ю. С. Роботс» использовала позитронных роботов, мотивируя это неправомерным вытеснением людей с рабочих мест. Теперь, насколько мне известно, «Общество защиты прав человека» борется с Машинами.

— Да, да, но… В общем, сами увидите. Давайте начнем с Восточного региона.

— Как вам угодно, Стивен.

ВОСТОЧНЫЙ РЕГИОН:

а) площадь: 7 500 000 кв. миль

б) население: 1 700 000 000

в) столица: Шанхай

Прадед Чинь Со-линя погиб в КитайскойРеспублике во время японской интервенции, и никто, кроме его любящих детей, не оплакал его кончину — никто и не знал, где он погиб. Дед Чинь Со-линя пережил суровые годы гражданской войны в конце сороковых, но никто, кроме его любящих детей, не знал этого и не интересовался этим.

И все же Чинь Со-линь стал региональным вице-координатором, и его заботам было вверено экономическое благосостояние половины населения Земли.

Возможно, именно память о предках побудила Чинь Со-линя повесить на стену своего кабинета две карты — их единственное украшение. Одна из них представляла собой старинный нарисованный от руки план земельного участка площадью в один или два акра. Надписи на карте были сделаны давно вышедшими из употребления иероглифами. На ней были изображены крошечный ручеек и низенькие фанзы — в одной из таких родился дедушка Чиня.

Вторая карта была огромная и современная, с четкими обозначениями и надписями на кириллице. Красная линия границы Восточного региона окружала территории, что были когда-то Китаем, Индией, Бирмой, Индокитаем и Индонезией. Только где-то в уголке древней провинции Сичуань стояла крошечная пометка никто, кроме Чиня, не заметил бы ее, — там находился земельный надел его далеких предков.

Стоя перед этими картами, Чинь беседовал со Стивеном Байерли на чистейшем английском языке.

— Кому как не вам знать, господин Координатор, что моя работа — по большому счету — синекура. Она дает мне определенное общественное положение, а местонахождение моего офиса удобно для администрации, но в остальном — все делает Машина! Скажите, к примеру, каково ваше мнение о гидропонных установках в Тяньцзине?

— Грандиозно!

— А ведь это только одна из десятков подобных установок, и не самая большая. Шанхай, Калькутта, Батавия, Бангкок… Их множество, и они кормят миллиард и три четверти человек на Востоке.

— Но тем не менее именно в Тяньцзине возникла проблема безработицы. Неужели стало возможным перепроизводство? Трудно поверить, чтобы Азия страдала избытком продуктов питания.

Узкие темные глаза Чиня стали еще уже.

— Нет. До этого пока далеко. Действительно, в последние месяцы в Тяньцзине пришлось закрыть несколько резервуаров, но ничего страшного, уверяю вас. Люди были уволены временно. Те, кто пожелал остаться на работе в области гидропоники, тут же получили направления на работу в Коломбо, на Цейлон: там как раз вступает в строй новая установка.

— И все-таки, почему были закрыты резервуары? Чинь ласково улыбнулся.

— Вероятно, вы не очень хорошо разбираетесь в гидропонике. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Вы северянин, а у вас до сих пор отдают предпочтение выращиванию растений в открытом грунте. На Севере, если и задумываются о гидропонике, то считают ее выращиванием растений в химических растворах. В принципе так оно и есть. Только выращиваем мы не турнепс и не морковку. Все гораздо сложнее, поверьте.

Предмет нашего самого большого внимания, продукт, дающий основную массу урожая, — это дрожжи. В настоящее время мы выращиваем более двух тысяч видов дрожжей, и каждый месяц добавляются новые. Основными компонентами питательных сред для выращивания дрожжей являются нитраты и фосфаты. Наряду с ними добавляются микроскопические количества редкоземельных элементов — бора и молибдена, к примеру. Органической составляющей питательных растворов служит сахар, получаемый путем гидролиза целлюлозы. Помимо этого, добавляются и другие питательные вещества.

Для того, чтобы гидропонная индустрия существовала и успешно развивалась, чтобы мы могли кормить почти два миллиарда человек, нам приходится заниматься постоянным восстановлением лесных массивов, следить за работой громадных деревоперерабатывающих комплексов в наших южных джунглях. Нам нужны энергия, сталь и в первую очередь химическое производство.

— Все ясно, кроме последнего. Для чего нам химикаты?

— Видите ли, мистер Байерли, каждый вид дрожжей обладает выраженными особенностями. На сегодняшний день, как я уже сказал, наш ассортимент составляют две тысячи видов. Вы сегодня ели бифштекс — он из дрожжей. Мороженые фрукты на десерт — это тоже дрожжи. Мы ухитрились разработать технологию приготовления дрожжевого раствора, который ни по вкусу, ни по внешнему виду, ни по пищевой ценности не отличается от молока.

А ведь именно вкус, больше чем все остальное, делает дрожжевые продукты столь популярными. Именно ради вкуса мы выводим новые искусственные виды, для которых уже не годится основная диета солевые и сахарные растворы. Одному из этих штаммов нужен биотин, другому — птероилглютаминовая кислота, третьему — еще семнадцать различных аминокислот, а также вся группа витаминов В. Это сложно, но тем не менее эти продукты очень популярны, и мы не можем позволить себе от них отказаться.

Байерли нетерпеливо поерзал в кресле.

— Но… зачем вы мне это все рассказываете?

— Вы же спросили у меня, сэр, почему люди в Тяньцзине остались без работы. Вот я и решил объяснить все подробно, чтобы вы поняли. Дело исключительно в переоборудовании резервуаров для обновления ассортимента. Всю стратегию осуществляет Машина.

— Однако осуществляет несовершенно.

— Видите ли… я бы не стал так говорить. Если учесть, сколько у нас сложностей, если вспомнить, что с каждым днем их все больше… Да, действительно, в Тяньцзине несколько тысяч работников в настоящее время остались без работы. Однако потери вследствие закрытия резервуаров составили не более одной десятой процента от валового продукта. Я считаю, что это…

— Однако в первые годы работы Машины эта цифра не превышала одной тысячной процента.

— Да, но в первые же десять лет после ввода в эксплуатацию Машины мы увеличили объем выпускаемой продукции в двадцать раз! Проблемы становятся все более сложными, и вполне допустимы какие-то ошибки… Хотя…

— Хотя?

— Действительно имел место довольно странный случай… Есть такой Рама Врасайяна…

— Что с ним стряслось?

— Врасайяна ведал процессом выпаривания рассола для получения йода — дрожжи без него вполне обходятся, но он нужен людям. Так вот, его завод закрыт.

— В самом деле? И по какой причине?

— Конкуренция — хотите верьте, хотите нет. Одной из основных функций Машины является координация оптимального распределения производственных мощностей. Нельзя же, к примеру, допустить, чтобы какая-то территория плохо снабжалась за счет, допустим, того, что процент прибыли не покрывал стоимости транспортных расходов. Точно так же недопустимо, чтобы какая-то территория снабжалась чрезмерно — это ведет к неполной загрузке мощностей или непроизводительной конкуренции. В случае, о котором я вам рассказываю, в том же городе, где работал завод Врасайяны, было начато строительство другого, более современного завода, который был оборудован модернизированной линией экстракции йода.

— И Машина позволила такому случиться?

— Да, конечно. Это как раз неудивительно. Ведь по новой технологии производство будет более эффективным. Гораздо более странно другое: почему Машина не порекомендовала Врасайяне модернизировать собственное производство, установить новую линию экстракции? Ничего страшного, правда, не произошло. На новом заводе Врасайяна получил должность инженера. Он немного проиграл в деньгах, но все-таки пострадал не так уж сильно. Легко нашли работу и рабочие прежнего завода, а старый был переоборудован во что-то полезное, точно не помню. Мы во всем положились на Машину.

— И других жалоб у вас нет?

— Никаких!

ТРОПИЧЕСКИЙ РЕГИОН

а) площадь: 22 000 000 кв. миль

б) население: 500 000 000

в) столица: Новый Город

Карта в кабинете Линкольна Нгомы была гораздо более небрежная, чем в шанхайской резиденции Чиня. Границы Тропического региона были очерчены там черным, тут коричневым и простирались вокруг громадных областей, помеченных просто как «джунгли» или «пустыни». Кое-где встречались области, где были надписи типа «Слоны и другие экзотические животные».

Территория Тропического региона была поистине грандиозна. В нее почти целиком входили два континента — вся Южная Америка от Аргентины на севере и вся Африка к югу от Атласских гор. В регион попадала и часть Северной Америки к югу от Рио-Гранде, и даже часть Азии Аравийский полуостров и Иран. Тропический регион резко отличался от Восточного. Там на пятнадцати процентах площади земного шара ютилась почти половина человечества, а тут пятнадцать процентов населения земного шара просторно разместилось почти на половине площади планеты.

Но прирост населения тут весьма заметен. Правда, он происходил в основном за счет иммиграции, но для каждого, кто прибывал в Тропический регион, находились и место, и дело.

На взгляд Линкольна Нгомы, Байерли был похож на всех иммигрантов с Севера: все белокожие только о том и думают, чтобы усовершенствовать условия внешней среды и сделать ее комфортной. Нгома ощущал почти инстинктивное превосходство. Ему было жаль несчастного белокожего, родившегося под лучами холодного северного солнца, — естественное презрение сильного к слабому.

Столица Тропического региона была самым новым городом на Земле, ее так и звали — «Новый Город», и в этом сквозила наивная самоуверенность молодости. Город простирался на прекрасных плодородных холмах нигерийского нагорья. Из окна кабинета Нгомы открывался чудесный вид. Город утопал в лучах жаркого солнца, играли и переливались струи фонтанов. Радужными красками весело светились крылышки тропических птиц. Наступит ночь — и в непроницаемо черных небесах зажгутся яркие звезды…

Нгома весело рассмеялся. Улыбка обнажила ровные белые зубы. Высокий, чернокожий, темноволосый, он был удивительно красив.

— Ну конечно, — сказал он с легким акцентом на английском. Мексиканский канал немножко запаздывает. Ну и что? Все равно мы завершим строительство, будьте спокойны, старина.

— Но до недавнего времени строительство шло по графику?

Нгома искоса взглянул на Байерли, неторопливо откусил кончик длинной толстой сигары и зажег ее.

— Это что, официальное расследование, Байерли? Как вас понимать? Что происходит?

— Ничего. Ничего официального. Просто любознательность входит в обязанности Координатора, вот и все.

— Ну что же, старина, если вам действительно просто больше делать нечего, то я вам скажу. Нам всегда не хватает рабочих рук. У нас в тропиках дел по горло. И канал — только одно из них.

— Но разве Машина не предусмотрела объема работ по прокладке канала? Разве не учла всех конкурентных проектов?

Нгома закинул руки за голову и выпустил к потолку несколько колечек синего дыма.

— Она несколько ошиблась.

— И часто она… ошибается?

Не чаще, чем можно ожидать. Честно говоря, нас это не слишком огорчило, Байерли. Мы вводим данные. Пользуемся полученными результатами, делаем, что нам говорит Машина… Но это просто для удобства, Байерли, просто для экономии усилий. Пришлось бы — обошлись бы без нее. Может быть, не так хорошо. Может быть, все выходило бы не так быстро… Да нет, справились бы.

— Мы уверены в себе, Байерли, и в этом весь секрет. В нашем распоряжении — девственная земля, которая ждала наших рук тысячи лет, в то время как в остальной части мира землю друг у друга рвали с кровью в доатомную эру. Нам не нужно питаться дрожжами, как этим беднягам в Восточном регионе, нам не стоит волноваться по поводу загрязнения среды, как вам, северянам.

Мы уничтожили муху цеце и малярийных москитов. Люди поняли, что и под нашим жарким солнцем можно жить и трудиться. Мы вырубили джунгли и обрели плодородную землю, мы оросили пустыни и насадили там сады. Мы стали добывать уголь и нефть, обнаружили на своей земле множество других полезных ископаемых.

Так не мешайте нам! Это все, чего мы просим у остального мира. Отойдите и не мешайте нам работать!

Байерли, не обращая внимания на эти патетические высказывания, спросил:

— И тем не менее, что же случилось на строительстве канала?

Нгома развел руками.

— Трудности с персоналом., Покопавшись в стопке бумаг на столе, он попытался найти нужную, но вскоре раздраженно махнул рукой.

— Что-то у меня было такое по этому вопросу, — пробурчал он, — ну да ладно. Как будто, если я правильно помню, там оказалось мало женщин, и поэтому трудно было найти рабочих-мужчин. Видимо, никому не пришло в голову предоставить Машине данные о численном соотношении полов.

Тут Нгома откинул голову назад и весело расхохотался. Но быстро стал серьезным. Нахмурив лоб, он воскликнул:

— Погодите-ка! Я вспомнил. Виллафранка! Ну конечно же, Виллафранка!

— Виллафранка? — недоуменно переспросил Байерли.

— Франциско Виллафранка. Он был главным инженером строительства. Погодите-ка, сейчас постараюсь припомнить получше… Что-то там случилось. Обвал, что ли? Да. Точно. Обвал. Никто не погиб, насколько я помню, но шуму было много. Просто скандал.

— О?!

— Была какая-та ошибка в его расчетах. По крайней мере так утверждала Машина. В нее ввели расчетные данные — то, с чего Виллафранка начинал. Ответы вышли совсем другие. Вероятно, в расчетах Виллафранка не учел последних сильных ливней. Ну, или что-то еще в таком духе. Я же, вы понимаете, не инженер.

Но как бы то ни было Виллафранка поднял там страшную бучу. Он клялся и божился, что сначала Машина дала другой ответ, что он в точности выполнял ее указания. А потом он уволился. Мы пытались удержать его — ведь раньше, до этого случая, он работал хорошо, и всякое такое… но, конечно, на более скромной должности… это безусловно… ошибки нельзя пропускать… это вредит дисциплине… На чем я остановился?

— На том, что вы предложили ему остаться.

— Да. Но он отказался… Короче, в итоге мы отстаем на два месяца. Но, черт подери, это такая ерунда. Байерли принялся постукивать пальцами по столу.

— Виллафранка винил во всем Машину, не так ли?

Ну что ему оставалось делать? Давайте смотреть правде в глаза, Байерли. Мы — люди, и нам от своей натуры никуда не уйти. И потом, вот еще… только что вспомнил. И почему я никогда не могу найти документов, когда они мне нужны? Делопроизводство ни к черту… В общем, этот Виллафранка состоял в какой-то вашей северной организации. Мексика слишком близка к северу. В этом вся беда.

— Какую организацию вы имеете в виду?

— Кажется, она называется «Общество защиты прав человека». Что-то в этом духе. Этот Виллафранка мотался каждый год на конференции в Нью-Йорк. Сборище безобидных сумасшедших. Им не нравятся Машины. Машины, видите ли, губят любую инициативу! Так что неудивительно, что Виллафранка винил во всем Машину. Лично мне это совершенно непонятно. Разве похоже, что у нас здесь, в Новом Городе, кто-то подавляет людскую инициативу?

А Новый Город весело сверкал в лучах африканского солнца — самое юное Homo Metropolis.

ЕВРОПЕЙСКИЙ РЕГИОН

а) площадь: 4 000 000 кв. миль

б) население: 300 000 000

в) столица: Женева

Европейский регион мало напоминал два предыдущих. По площади он был самым маленьким — его территория не составляла и пятой части Тропического региона, а население — и пятой части Восточного. С географической точки зрения он мало напоминал то, что было доатомной Европой, поскольку в его состав не входили ни европейская часть России, ни Британские острова. Правда, добавилось средиземноморское побережье Африки и Азии, и, совершив дерзкий прыжок через океан, регион захватывал Аргентину, Чили и Уругвай.

Не было также похоже на то, что Европейский регион сумеет сравниться с другими — даже несмотря на присущую его латиноамериканской части энергичность. Он был единственным из всех регионов планеты, где отмечалось неуклонное снижение численности населения, и только здесь не отмечалось ни роста производства, ни каких-либо нововведений в области культуры.

— Европа, — изящно грассируя, сказала мадам Жегешовска по-французски, — фактически представляет собой экономический придаток Северного региона. Мы это отлично знаем, но это неважно.

Видимо, отсутствие в ее кабинете карты Европейского региона отражало ее равнодушие к данному вопросу.

— Но тем не менее, — возразил Байерли, — у вас есть собственная Машина, и вы ни в коей мере не должны ощущать экономического давления из-за океана.

— Машина! Ах!

Она пожала своими изящными плечами, улыбнулась, вынимая длинными тонкими пальцами сигарету.

— Европа — спящий мир. И те, кто не успел удрать из нее, в Тропики, спят вместе с ней. Сами видите: работа вице-координатора возложена на хрупкие плечи слабой женщины. К счастью, груз не так уж тяжек, да и ждут от меня не слишком многого.

Что касается Машины… На что она еще способна, как только на то, чтобы сказать: «Делайте так, как я скажу, и это для вас самое лучшее». Но что для нас самое лучшее? Естественно, оставаться экономическим придатком Северного региона.

Но ведь все не так ужасно. Войнам конец. Мы живем в мире и покое а это так приятно после семи тысячелетий сплошных войн. Мы стары, месье. В наши границы входят области, где когда-то зародилась Западная цивилизация, — Египет, Месопотамия, Крит, Сирия, Малая Азия и Греция… Но преклонный возраст — вовсе не обязательно несчастный возраст. Это может быть и успокоение, и процветание…

— Возможно, вы правы, — сухо прервал ее Байерли. — По крайней мере темп жизни тут не такой бешеный, как в других регионах. Атмосфера приятная.

— Правда? А вот нам и чай принесли. Месье, вы как любите — со сливками, с сахаром? Пожалуйста. Она отпила немного чаю и продолжила:

— Ну конечно, атмосфера приятная. А в других местах на Земле продолжается какая-то возня, борьба… Знаете, я нахожу здесь довольно занятную аналогию… Было время — хозяином мира был Рим. Он впитал культуру и цивилизацию порабощенной Греции. Греции, которая никогда не была единой, которая постепенно раздиралась войнами. Рим объединил Грецию, дал ей мир и возможность жить спокойно, хотя и без славы, заниматься философией и искусствами вдали от прогресса и войн. Это было нечто вроде смерти, но смерти спокойной, мирной и долгой — она тянулась с небольшими перерывами целых четыре столетия.

— Да, но, — прервал ее Байерли, — Рим в конце концов пал, и наркотическое опьянение развеялось.

— Вы правы, но ведь теперь нет больше варваров, способных растоптать цивилизацию?

— Ах, мадам Жегешовска, мы сами способны стать варварами. Простите, но я вот о чем хотел вас спросить… Добыча ртути в Альмадене сильно упала. Ведь не убывают же запасы скорее, чем ожидалось?

Проницательные серые глаза мадам в упор смотрели на Байерли.

— Варвары — упадок цивилизации — выход из строя Машин. Ход ваших мыслей очевиден, месье.

— Вы находите? — усмехнулся Байерли. — Ну что ж, пусть так, хотя я вовсе не это имел в виду. А вы считаете, альмаденские события связаны с неполадками в работе Машин?

— Вовсе нет. Но я уверена, что так вы думаете. Вы, насколько я знаю, уроженец Северного региона. Офис главного Координатора находится в Нью-Йорке… А я не так давно заметила, что северяне понемногу начинают утрачивать доверие к Машинам. Вы, северяне…

— Мы? — раздраженно прервал ее Байерли. — Кто это — «мы»?

— Вам, вероятно, известно «Общество защиты прав человека»? Его позиции у вас на севере чрезвычайно сильны, а вот у нас, в старушке Европе, приверженцев вовсе не так много. Европе давно нет никакого дела до защиты чьих бы то ни было прав. Вы, конечно, энергичный северянин, а не континентальный циник.

— Это как-то связано с Альмаденом?

— О да, я думаю, именно так. Рудники контролирует компания «Концерн Циннабар» — северная организация, со штаб-квартирой в Николаеве. Лично я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из совета директоров «Циннабара» когда-либо консультировался с Машиной, хотя на конференции в прошлом месяце они утверждали, что делали это. У нас, безусловно, не было возможности их проверить, но я далека от того, чтобы принимать на веру слова северянина, — поймите, я никого не хочу обидеть. Однако я считаю, что все кончится благополучно.

— В каком смысле «благополучно», позвольте поинтересоваться, мадам?

— Надеюсь, месье, вы понимаете, что те экономические неполадки, которые имели место в Альмадене, хотя и невелики в сравнении с великими потрясениями прошлого, все-таки нарушили мирное течение нашей жизни и привели к некоторым волнениям в испанской провинции. Концерн «Циннабар» продает свои акции местным жителям, испанцам. Это утешительно, месье. Если уж мы — экономические вассалы Севера, не следует унижать нас, демонстрируя это столь открыто. К тому же нашим людям мы можем больше доверять в плане повиновения рекомендациям Машины.

— Значит, вы уверены, что теперь все будет в порядке?

— Уверена. По крайней мере в Альмадене.

СЕВЕРНЫЙ РЕГИОН

а) площадь: 18 000 000 кв. миль

б) население: 800 000 000

в) столица: Оттава

Положение Северного региона было высоким как в прямом, так и в переносном смысле. Его географическое положение отлично демонстрировала карта, висевшая на стене оттавского офиса вице-координатора Хирама Маккензи. В самом центре карты красовался Северный полюс. Все приполярные области, включая Скандинавский полуостров и Исландию, входили в Северный регион.

Территорию региона можно было приблизительно разделить на две части. Левая часть карты изображала Северную Америку к северу от Рио-Гранде, а правая — то, что было когда-то Советским Союзом. Вместе они составляли средоточие сил всей планеты в начале атомной эры. Великобритания, располагавшаяся примерно посередине между двумя этими территориями, вклинивалась в Европейский регион, а на самом верху карты, очерченные весьма символически, располагались Австралия и Новая Зеландия.

Никакие изменения последних десятилетий не могли скрыть тот факт, что Северный регион оставался экономическим лидером планеты.

Что-то символическое было даже в том, что из всех карт, которые Байерли видел за время своей инспекционной поездки, только на этой была представлена вся Земля: Север не боялся возможной конкуренции и ни от кого не скрывал своего превосходства.

— Это невозможно, мистер Байерли, — угрюмо пробурчал Маккензи, медленно потягивая виски. — Насколько мне известно, у вас нет образования роботехника.

— Нет.

— Х-м-м… Прискорбно то, что такого образования нет ни у Чиня, ни у Нгомы, ни у Жегешовской. Слишком рано люди укрепились во мнении о том, что Координатору достаточно быть всего-навсего хорошим организатором и человеком широкого кругозора, умеющим общаться с людьми. Нет, в наши дни Координатору неплохо было бы и в роботехнике разбираться — простите, я никого не хотел обидеть.

— А никто и не обиделся. Я с вами согласен целиком и полностью.

— Судя по тому, что вы мне успели рассказать, Байерли, я понял, что вас беспокоят наметившиеся в последнее время сбои в мировой экономике. Я не знаю, какие у вас на этот счет предположения, но позволю себе заметить, что в прошлом бывали случаи, когда любопытные глупцы интересовались тем, что было бы, если бы Машине удалось подсунуть неверные данные.

— И что было бы, мистер Маккензи?..

— Ну… — Шотландец сложил на груди руки и глубоко вздохнул. — Все данные проходят через сложнейшую систему скрининга, включающую проверку как людьми, так и компьютерами, так что проблема ошибочной информации не должна бы и возникать. Но это теоретически. Людям вообще свойственно ошибаться, кроме того, их можно подкупить, а любая Машина не застрахована от механической поломки.

Но главное не в этом. То, что мы называем «неверными данными», в действительности представляет собой некую информацию, противоречащую всем остальным известным Машине данным. Это наш единственный критерий для определения того, что правильно, а что нет. И для Машины тоже. Дайте ей, к примеру, задание составить план сельскохозяйственных работ в Айове с учетом того, что средняя температура воздуха в июле там составляет 57 градусов по Фаренгейту1. Машина не примет такую команду. Она не даст ответа! И вовсе не потому, что ей окажутся как-то особенно неприятны именно такие цифры, или потому, что такое в принципе невозможно. Дело в том, что, по имеющимся у нее данным, вероятность температуры 57 градусов в июле равна нулю. Вот и все. Машина отвергнет такие данные.

Единственным способом заставить Машину принять неверные данные является включение их в состав непротиворечивого единого массива информации, и сделано это должно быть исключительно хитро, тонко так, чтобы Машина не сумела уловить, что ее обманывают. Либо можно попытаться подсунуть ей такие данные, знания о которых находятся вне компетенции Машины. Первое человеку просто не под силу, а второе… почти не под силу, потому что знания Машины растут с каждой секундой.

Стивен Байерли задумчиво коснулся переносицы двумя пальцами.

— Таким образом, Машину не проведешь. Но тогда как же вы объясните все эти ошибки?

— Дорогой мой Байерли, как видно, вы совершаете обычную ошибку: вы допускаете, что Машина знает все. Позвольте, я опишу вам один случай из личного опыта. В текстильной промышленности высоко ценятся опытные закупщики хлопка. Работа их заключается в следующем: они берут на пробу пучок волокон из случайно выбранного тюка из партии — щупают его, треплют, нюхают, слушают, как он шуршит, пробуют языком — и благодаря таким процедурам в итоге определяют сортность хлопка. Сортов хлопка около дюжины. Закупщик выносит свой приговор, и от этого зависит сумма, на которую заключается сделка. И представьте себе, Байерли, по сей день этих закупщиков нельзя заменить Машиной.

— Но почему? Наверняка ведь анализируемые показатели не слишком сложны для машины?

— Может быть, и нет. Но о каких показателях вы говорите? Ни один химик-текстильщик не может определить, какие качества хлопка оценивает закупщик, когда щупает пучок волокон. Предположительно он определяет их среднюю длину, насколько они мягки и эластичны, как слипаются, скручиваются одно с другим… Множество признаков, которые опытный закупщик определяет подсознательно, лишь на основании многолетнего опыта. Но количественная сторона такой оценки никому не известна. Никому — порой сами закупщики не в силах ничего объяснить. Спросишь, а они скажут: «А ты что, милок, сам не видишь? Так оно чувствуется».

— Понятно.

— И таких случаев не перечесть. Машина — это всего лишь инструмент, способный ускорить прогресс человечества за счет того, что она берет на себя сложнейшие расчеты и их интерпретацию. А задачи, решаемые человеческим мозгом, остаются все теми же: искать новые данные, которые потом можно подвергнуть машинному анализу, и создавать новые теории на их основе. Очень прискорбно, что это не понимают скандалисты из «Общества защиты прав человека».

— Они против Машин?

— Родись они в другое время, они были бы против математики или письменности. Эти реакционеры заявляют, будто Машины крадут у человека его душу. А я лично как-то не замечаю, чтобы в нашем обществе не было места людям талантливым, способным придумывать вопросы и умно задавать их Машине. Наверное, Координатор, если бы таких людей было больше, не возникли бы те сбои, которые вас беспокоят.

ЗЕМЛЯ (включая необитаемый материк — Антарктиду)

а) площадь: 54 000 000 кв. миль (поверхность суши)

б) население: 3 300 000 000

в) столица: Нью-Йорк

Огонь за кварцевым стеклом догорал, последние язычки пламени вспыхивали над обгоревшими дочерна поленьями.

Координатор тоже весь как-то сник и угас. Голос его звучал тихо, устало.

— Все они принижают важность событий. Ведь нельзя же допустить, что они смеялись надо мной, правда? И все-таки Винсент Силвер уверяет меня в том, что Машины не могут быть неисправны, и я должен ему верить. Хирам Маккензи считает, что принципиально невозможно подсунуть Машине неверные данные, и ему я тоже склонен верить. Но Машины тем не менее ошибаются, и этому я тоже не могу не верить — значит, всему этому все же есть какая-то альтернатива.

Он искоса взглянул на Сьюзен Кэлвин — глаза у нее были закрыты, и казалось, она спала. Тем не менее ее реакция была немедленной:

— Какая именно альтернатива, Стивен?

— Если данные вводятся верные и ответы даются тоже верные, остается еще возможность их игнорировать. Машины не располагают властью навязать исполнение своих рекомендаций.

— Мадам Жегешовска намекала именно на это в отношении Северного региона.

— Конечно.

— Но какова может быть цель неповиновения Машине? Попробуем определить мотив.

— Мотивы для меня как раз очевидны, да и для вас, думаю, тоже. Это попытка раскачать лодку. Ведь пока миром правят Машины, серьезные конфликты, при которых какая-то одна группа получила бы преимущество за счет остального человечества, невозможны. Но если вера в Машины будет подорвана настолько, что от них придется отказаться, снова возобладает закон джунглей. И такое подозрение нельзя исключить по отношению ни к одному из четырех регионов.

Половина населения Земли живет в границах Восточного региона, а в Тропическом сосредоточена почти половина всех природных ресурсов. И тот и другой могут ощущать себя полновластными хозяевами Земли, и каждый из них в свое время испытал унижение со стороны Севера. Вполне логично желать отмщения, правда? Европа, с другой стороны, сохраняет память о былом величии. Она ведь когда-то правила Землей, и ничто так сильно не раздражает, как воспоминания о власти.

Но в это трудно поверить. И Востоку, и Тропикам хватает места для экспансии своих собственных границ. И в том и в другом регионе отмечается колоссальный подъем производства. Для военных приготовлений у них попросту нет ни времени, ни свободных рук. А у Европы не осталось ничего, кроме сладких снов. Это, как говорят военные, сухой язык цифр.

— Таким образом, Стивен, — заметила Сьюзен, — вы считаете, что дело в Северном регионе.

— Да, — энергично подхватил Байерли. — Север сейчас сильнее всех и удерживает эти позиции уже почти целое столетие. Но теперь намечается относительное отставание. Место лидера цивилизации могут скорее занять Тропики, а северяне этого боятся. Да, Сьюзен, впервые со времен фараонов Тропики могут выйти вперед.

«Общество борьбы за права человека» — организация северян, вам это известно, и они не делают тайны из своей войны с Машинами… Сьюзен, их немного, но эта организация объединяет могущественных людей. Управляющие фабрик, директора заводов и крупных сельскохозяйственных комплексов, которые больше не хотят быть, по их словам, «мальчиками на побегушках при Машинах». Люди в «Обществе» амбициозны, эгоистичны. Они чувствуют себя достаточно сильными для того, чтобы принимать решения к собственной выгоде, а не быть вынужденными заботиться о благе других.

Короче говоря, это те самые люди, которые, решив дружно отказываться от тех советов, которые дают Машины, могут очень скоро перевернуть мир вверх дном.

Все сходится, Сьюзен. Пятеро членов совета директоров «Всемирной Сталелитейной» являются членами «Общества», и во «Всемирной Сталелитейной» отмечено перепроизводство. Концерн «Циннабар», ведавший добычей ртути в Альмадене, был северной компанией. Его отчетная документация пока не изучена до конца, но уже выяснено, что по крайней мере один из его сотрудников был членом «Общества». Франческо Виллафранка, который ухитрился в одиночку добиться отсрочки ввода в строй Мексиканского канала, тоже был членом «Общества», это мы уже знаем. Как, впрочем, и Рама Врасайяна, что меня вовсе не удивило.

— Да, но все они финансово пострадали на этом, — спокойно сказала Сьюзен Кэлвин.

— Естественно. Отвергнуть рекомендацию Машины — значит, выбрать проигрышный вариант. Это та цена, которую им приходится платить. Но в той неразберихе, которую они надеются спровоцировать, они рассчитывают поправить дела.

— Ну, и что же вы собираетесь предпринять, Стивен?

— Время дорого, Сьюзен. Поэтому я тороплюсь. Я собираюсь настоять на том, чтобы «Общество» было объявлено вне закона и все его члены удалены с ответственных постов. Претенденты на любую сколько-нибудь ответственную должность будут давать присягу об отказе от поддержки «Общества». Это, конечно, в какой-то мере ущемит гражданские права, но я уверен, что Конгресс…

— Это ничего не даст.

— Что? Почему? — оторопело уставился на нее Байерли.

— Позволю себе сделать предсказание. Если вы попытаетесь это осуществить, вы встретитесь с препятствиями на каждом шагу. Вы не сможете продолжать работать. Любое продвижение в этом направлении будет сопровождаться неприятностями.

Байерли был совершенно обескуражен.

— Я не ожидал услышать это от вас. Я рассчитывал на вашу поддержку.

— Но это невозможно, Стивен! Все ваши выводы основаны на неверных допущениях. Вы признали, что Машина не может ошибаться, признали, что и неверные данные ей подсунуть невозможно. А теперь я готова доказать, что и повиноваться Машине тоже невозможно, как это, на ваш взгляд, делает «Общество».

— С этим я совершенно не согласен.

— Тогда слушайте. Каждое действие любого ответственного лица, не согласующееся с рекомендациями Машины, становится ей известно и учитывается при решении очередной проблемы. Машине, таким образом, становится известна склонность данного лица к неповиновению. Машина может даже качественно оценить последствия этого, то есть предвидеть, в какой степени и в каком направлении ее рекомендации будут нарушены. И последующий ответ Машины будет, естественно, скорректирован таким образом, чтобы непослушание данного исполнителя автоматически привело к оптимальным результатам. Машина знает, Стивен!

— Но вы не можете быть в этом уверены. Это просто ваша догадка.

— Догадка, не спорю, но основана она на многолегнем опыте работы с роботами. И будет лучше, если вы положитесь на эту догадку, Стивен!

— Но что же тогда получается? С Машинами, как и с вводимыми в них данными, все в порядке. Не слушаться их, как вы говорите, тоже невозможно. Но что же тогда не в порядке?

— Вы сами ответили на свой вопрос. Все в порядке. Задумайтесь немного о самих Машинах, Стивен. Они роботы и повинуются Первому Закону. Но Машина призвана заботиться не об отдельном человеке, а обо всем человечестве. Следовательно, для них Первый Закон должен звучать так: «Ни одна Машина не может причинить вред человечеству или своим бездействием допустить, чтобы человечеству был причинен вред».

Отлично. А теперь, Стивен, давайте зададим себе вопрос: какой вред может быть причинен человечеству? Что ему грозит? Больше всего нарушения баланса в экономике по какой бы то ни было причине. Не так ли?

— Так.

— А из-за чего могут возникнуть самые большие нарушения баланса в экономике, Стивен? Попробуйте ответить.

— Ну… — неохотно начал Стивен, — пожалуй, из-за разрушения Машин. Я бы так сказал.

— И я бы так сказала. Именно так и должны отвечать себе на этот вопрос сами Машины. Их первейшей задачей, стало быть, становится самосохранение, но ради нас. Именно поэтому они незаметно взяли под контроль тех людей, которые могли бы им угрожать. Вовсе не «Общество защиты прав человека» раскачивает лодку, чтобы в конце концов добиться демонтажа Машин. Вы смотрели на обратную сторону картины. Гораздо правильней будет сказать, что это сами Машины раскачивают лодку — не сильно, ровно настолько, чтобы стряхнуть за борт тех, кто преследует цели, которые Машинам представляются опасными для человечества.

Итак: Врасайяна остался без завода и получил Другую работу, где он не может причинить вреда. Он не очень пострадал, он не лишился средств к существованию — ведь Машина в принципе не может нанести человеку вред, разве что самый минимальный, и то в интересах всего человечества. Концерн «Циннабар» утрачивает контроль над альмаденскими рудниками. Виллафранка уволен с поста главного инженера строительства канала. А директора «Всемирной Сталелитейной» уже утрачивают руководящие позиции в промышленности — и очень скоро потеряют совсем.

— Но вы же ничего этого не знаете наверняка, — упорствовал Байерли. — Разве можем мы рисковать и действовать на основе одних только предположений?

— Не только можете, но и должны. Помните тот ответ, который дала сама Машина на ваш запрос? Он звучал так: «Ответив вопрос недопустим». Правильно? Ведь Машина не сказала, что объяснения нет или что она не может его найти. Она просто не собиралась ничего объяснять. Никому. Другими словами, она решила, что знать суть дела человечеству не нужно и опасно. Поэтому нам остается одно: положиться на свои догадки.

— Но какой же вред был бы в том, чтобы Машина все нам объяснила? Конечно, если допустить, что вы правы.

— Если я права, то это значит, что Машина продумывает за нас наше будущее не только в плане выдачи корректных ответов на корректно заданные вопросы, но и принимает стратегические для развития человечества решения и учитывает человеческую психологию. Знание об этом может сделать нас несчастными и ранить нашу гордость, а этого Машина допустить не может. Она не должна делать нас несчастными.

И потом, Стивен, разве мы можем знать, что для человечества хорошо, а что плохо? В нашем распоряжении нет и крупицы всех тех данных, которыми располагает Машина! Ну вот, известный пример: разве развитие нашей технической цивилизации не принесло больше горя и страданий, чем было им уничтожено? Очень может быть, что примитивная аграрная цивилизация, с более низким уровнем культуры и меньшей численностью населения, была бы предпочтительнее. Кто знает? Если это так, то именно в таком направлении Машины будут нас подталкивать, ни в коем случае не сообщая нам об этом, потому что мы невежественны, мы заражены предрассудками, мы считаем благом только то, к чему привыкли. С любыми переменами мы тут же начнем отчаянную борьбу. А может быть, для человечества лучше полная урбанизация, или кастовое сообщество, или абсолютная анархия. Мы этого не знаем. Знают только Машины, и они двигаются в этом направлении, ведя нас за собой.

— Ваши слова, Сьюзен, означают, что «Общество борьбы за права человека» не ошибается и что человечество утратило право принимать решения о собственном будущем?

— У него никогда и не было такого права. Будущее в конце концов всегда определялось экономическими и социальными силами — какими именно, человечество не понимало: то ли особенностями климата, то ли удачами в войнах. Это все теперь понятно Машинам, и никто не может помешать им, поскольку Машины держат в своих руках эти силы, как они держат и «Общество». Для этого они располагают самым мощным оружием абсолютным контролем над нашей экономикой

— Как это ужасно!

— Наоборот! Как это прекрасно! Подумайте только, ведь теперь впервые за всю историю человечества все противоречия разрешимы, всех конфликтов можно избежать. И только Машины на все времена неизбежны!

Как раз в этот момент огонь за кварцевым стеклом угас окончательно, и только тонкая струйка синего дыма осталась там, где он только что горел.

Сны роботов

© Перевод А. Жикаренцева.

— Прошлой ночью мне снился сон, — ровным голосом сообщил ЛВК-1.

Сьюзен Кэлвин ничего не ответила, но ее строгое, непроницаемое лицо, казалось, дало микроскопическую трещинку.

— Вот, пожалуйста, — нервно усмехнулась Линда Тороп. — Все как я и говорила.

Невысокая, темноволосая — и очень молодая… Правая рука Линды то сжималась, то разжималась.

Сьюзен кивнула.

— Элвекс, — спокойно сказала она, — сейчас ты перейдешь в режим ожидания. Ты не будешь двигаться, говорить, не будешь ничего слышать, пока тебя не позовут.

Ответа не последовало. Робот словно бы превратился в сплошной кусок металла, и в таком состоянии он пребудет до тех пор, пока вновь не прозвучит его имя.

— Доктор Тороп, мне потребуется ваш пароль доступа, — сухо произнесла Сьюзен Кэлвин. — Или же сами введите его. И вызовите мне схему.

Пальцы Линды быстро забегали по клавиатуре, сбились, после чего ввели пароль заново. На экране, слегка мерцая, возникла модель позитронного мозга робота.

— Можно?

Ответом был безмолвный кивок. Разумеется! Да разве может Линда, еще «зеленый», неоперившийся робопсихолог, препятствовать Живой Легенде?!

Сьюзен Кэлвин внимательно рассмотрела схему, повертела ее на экране туда-сюда, затем вдруг склонилась к клавиатуре и стремительно набрала какую-то комбинацию символов. Пальцы ее двигались с невероятной скоростью, Линда даже не успела разглядеть, что за команду ввели, но весь экран компьютера заняло увеличенное изображение одной из областей мозга. Некоторое время Сьюзен Кэлвин изучала полученный результат, после чего ее сухие пальцы вновь забегали по клавиатуре.

Лицо известного робопсихолога оставалось при этом совершенно бесстрастным. Схема позитронного мозга продолжала вращаться на экране, одна область сменялась другой.

Линда не верила своим глазам. Чтобы должным образом проанализировать мозг робота, под рукой нужно иметь хотя бы портативный компьютер — такие вычисления! — но Старуха просто смотрела на экран, по-видимому совершая все расчеты в уме. Или она компьютер в голову вживила? А может, дело в тренировке — вот уже долгие годы она только и делала, что подсчитывала, изучала, анализировала… Моцарт был способен «увидеть» симфонию — может, и Сьюзен Кэлвин достаточно лишь взгляда, чтобы постичь любой, даже самый сложный мозг робота?

— И что вы тут натворили, Тороп? — наконец спросила Сьюзен Кэлвин.

— Э-э, — нерешительно протянула Линда, — понимаете ли, доктор Кэлвин, я задействовала фрактальную геометрию и…

— Это я поняла. Но зачем?

— Ничего подобного никто еще не пробовал. Я подумала, что таким образом позитронный мозг сможет приблизиться по уровню своей сложности к человеческому.

— Вы с кем-нибудь консультировались? Или это была целиком ваша инициатива?

— Моя. Я ни с кем не консультировалась.

В ответ Линда была вознаграждена долгим тусклым взглядом.

— Вы превысили свои полномочия. Ваше имя полностью соответствует вашей природе. Вы, наверное, всегда торопитесь. Кто вы такая, чтобы проводить эксперимент, не спрашивая ни у кого разрешения? Даже я, сама Сьюзен Кэлвин, прежде чем предпринять что-нибудь подобное, обсудила бы все с руководством.

— Я боялась, что в моей просьбебудет отказано.

— И правильно боялись.

— Но что теперь? — Линда изо всех сил старалась говорить спокойно, и это старание явственно звучало в ее голосе, — Меня уволят?

— Возможно, — кивнула Сьюзен Кэлвин. — Или, наоборот, повысят. Все зависит от результатов моего расследования.

— А что будет с Эл…

Линда чуть было не допустила еще одну ошибку: произнести имя робота значит вернуть его к жизни. Ошибка за ошибкой, тогда как сейчас нужно следить за каждым словом…

— Что будет с роботом? Его уничтожат?

И только тут она с ужасом осознала, что за предмет оттягивает карман костюма Старухи. Электронный пистолет. Доктор Кэлвин пришла сюда именно затем, чтобы уничтожить Элвекса.

— Посмотрим, — сказала та. — Робот может представлять большой интерес.

— Неужели он и правда способен видеть сны?

— Вы своего добились. Созданный вами позитронный мозг действительно похож на человеческий, а мозг человека должен видеть сны. Таким образом он наводит в себе порядок, избавляется от всяких закупорок и узелков. Очевидно, мозг данного робота вынужден действовать точно так же — и по тем же самым причинам. Но что именно ему снится? Об этом вы его не расспрашивали?

— Нет, не успела. Как только он сообщил, что ему снятся сны, я тут же вызвала вас. После такого заявления я чувствовала себя не вправе продолжать эксперимент.

— Неужели? — По тонким губам Сьюзен Кэлвин скользнула едва заметная усмешка. — Значит, все-таки и вашей самоуверенности есть какой-то предел? Что ж, очень рада. Можно даже сказать, испытываю облегчение. Итак, я обладаю всей необходимой информацией, а теперь давайте расспросим робота. Элвекс!

Голова робота плавно повернулась к робопсихологу.

— Да, доктор Кэлвин?

— Как ты пришел к выводу, что тебе снятся сны?

— Все происходит ночью, доктор Кэлвин, — отозвался Элвекс. — Сначала меня окружает темнота, а потом появляется свет, тогда как никаких его источников я не наблюдаю. Кроме того, я вижу вещи, не имеющие никакого отношения к тому, что я подразумеваю под реальностью. Также я слышу звуки. Странно реагирую. Заглянув в свой словарь в поисках слов, которые бы подошли для описания происходящего со мной, я нашел слово «сон». Познакомившись с его значением, я пришел к выводу, что мне снятся сны.

— Очень интересно. И откуда это у тебя в словаре такие слова?

Робот замолчал, но тут вмешалась Линда:

— Я ввела ему человеческий словарь. Просто подумала, что…

— Вы подумали, — перебила Сьюзен Кэлвин. — Знаете, я потрясена.

— Я подумала, что ему неплохо бы расширить словарный запас. Всякие выражения типа «мне и не снилось» и так далее…

— И часто тебе снятся сны, Элвекс? — не обращая на нее внимания, спросила Сьюзен Кэлвин.

— Каждую ночь, доктор Кэлвин. С тех самых пор, как я осознал свое существование.

— То есть десять ночей, — снова встряла Линда. — Но я узнала об этом только сегодня утром.

— Чего же ты ждал, Элвекс?

— До сегодняшнего утра, доктор Кэлвин, я не был твердо уверен, что это именно сны. Сначала я решил, что в моем разуме произошел какой-то сбой, но тестирование ошибки не выявило. В конце концов я пришел к выводу, что мне снятся сны.

— И что тебе снится?

— Большей частью сон повторяется, доктор Кэлвин. Кое- какие детали отличаются, но общая панорама остается прежней. Я вижу роботов, они работают.

— Только роботов, Элвекс? Или они работают бок о бок с человеком?

— Сначала там только роботы, доктор Кэлвин.

— И что же они делают?

— Работают, доктор Кэлвин. Кто-то — в шахте, кто-то — в невероятной жаре или под радиацией. На заводах и в морских глубинах.

Кэлвин повернулась к Линде:

— Элвексу всего десять дней, и вряд ли он покидал станцию. Откуда ему столько известно о роботах?

Линда мельком взглянула на кресло, как бы намекая, но Старуха садиться не собиралась, а значит, и ей придется постоять.

— Я заложила в него основы роботехники, — тихо призналась Линда. — Мне показалось, ему стоит побольше узнать о месте роботов во вселенной. И ему подошла бы роль надсмотрщика, ведь его мозг более совершенный.

— Фрактальный.

— Да.

Сьюзен Кэлвин кивнула и вновь посмотрела на робота.

— Значит, тебе все это снилось? Земля и под землей, моря, пустыни… И космос, наверное, тоже?

— Я видел роботов, работающих в космосе, — подтвердил Элвекс. — Детали все время менялись, каждый раз я оказывался в каком-то ином месте, что никак не могло соответствовать действительности. Именно это и привело меня к выводу, что мне снятся сны.

— А что еще ты видел, Элвекс?

— Я видел усердно трудящихся роботов. Они сгибались под тяжестью непосильной работы, они устали от ответственности, возложенной на них человеком. Мне было жаль их. Они заслужили отдых.

— Сгибались? Роботы? Но, Элвекс, роботы не способны испытывать усталость и не нуждаются в отдыхе.

— Так оно обстоит в действительности, доктор Кэлвин. Но я рассказываю вам о своем сне. В нем все было иначе. Робот ведь должен заботиться о своей безопасности.

— Ты цитируешь мне Третий Закон Роботехники? — уточнила Сьюзен Кэлвин.

— Да, доктор Кэлвин.

— Тогда ты несколько исказил его. Третий Закон звучит следующим образом: «Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму Законам».

— Да, доктор Кэлвин. Именно так он и звучит, однако в моем сне последним словом закона было «безопасность». Ни Первый, ни Второй Законы там даже не упоминались.

— Однако и тот и другой существуют, Элвекс. Второй Закон, следующий перед Третьим, гласит: «Робот должен повиноваться всем приказам, которые дает человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону». И роботы эти приказы выполняют. Они усердно трудятся на благо человека — что и явилось тебе во сне. И они не могут испытывать усталость.

— Так оно обстоит в действительности, доктор Кэлвин. Но я рассказываю вам свой сон.

— А есть еще Первый Закон, самый важный, и вот что в нем говорится: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

— Да, доктор Кэлвин. Я его не отрицаю. Но в моем сне почему-то не было ни Первого, ни Второго Законов — только Третий. И звучал он иначе: «Робот должен заботиться о своей безопасности» — вот и весь закон.

— Значит, так было в твоем сне, Элвекс?

— Да, так было в моем сне.

— Элвекс, — сказала Сьюзен Кэлвин, — сейчас ты перейдешь в режим ожидания. Ты не будешь двигаться, говорить, не будешь ничего слышать, пока я тебя не позову.

Робот снова замер, превратившись в глыбу неподвижного металла.

— Ну, доктор Тороп, — Сьюзен Кэлвин пронзительно взглянула на Линду, — что вы думаете по этому поводу?

Линда широко раскрытыми глазами смотрела на робота, сердце ее бешено билось. Наконец она оторвала взгляд от Элвекса.

— Честно говоря, доктор Кэлвин, я поражена. Я и представления не имела… Даже не думала, что такое возможно.

— Разумеется, — спокойно кивнула Сьюзен Кэлвин. — Я тоже не думала. И наверное, никто не думал. Вы создали позитронный мозг, способный видеть сны, и тем самым вскрыли слой мыслей, которые могли бы остаться незамеченными — до тех пор, пока не разразилась бы катастрофа.

— Но… но это невозможно! — воскликнула Линда. — Неужели другие роботы думают точно так же?

— Если бы речь шла о человеке, я бы употребила термин «подсознательно». Но кто бы подумал, что под позитронной поверхностью мозга кроется подсознательный уровень — уровень, который не обязательно подчиняется Трем Законам Роботехники? С каждым днем мозг роботов становится все сложнее и сложнее — а что, если бы мы не получили этого предупреждения?

— Под предупреждением вы подразумеваете Элвекса?

— Вас, доктор Тороп, Вы повели себя крайне безответственно, однако тем самым помогли нам — открыли невероятно важную, поразительную истину. С этого момента мы приступаем к работе над разработкой фрактальной модели, однако продвигаться вперед будем очень осторожно. И вы также примете участие в этом проекте. Вас не накажут за ваш проступок, но помните: отныне вы только подчиняетесь, никакой личной инициативы. Понимаете меня?

— Да, доктор Кэлвин. Но Элвекс — что будет с ним?

— Я еще не решила.

Сьюзен Кэлвин вытащила из кармана электронный пистолет, и Линда зачарованно уставилась на это орудие смерти. Достаточно одного выстрела, направленного в черепную коробку робота, и высвободившаяся под воздействием электронов энергия превратит позитронный мозг в бесполезный кусок железа.

— Элвекс… — запинаясь, пробормотала Линда. — Наверняка он пригодится нам в будущих исследованиях. Его нельзя убивать.

— Нельзя? Я не ослышалась, доктор Тороп? Позвольте мне решать, что можно, а что нельзя. Все будет зависеть от того, насколько опасен для нас окажется Элвекс.

Сьюзен Кэлвин резко выпрямилась, как будто демонстрируя, что ее собственное тело, хоть и постаревшее, никогда не согнется под грузом даже самых тяжелых обязанностей.

— Элвекс, — позвала она, — ты меня слышишь?

— Да, доктор Кэлвин, — откликнулся робот.

— Те сны, что тебе снились, — они имели какое-то продолжение? Ты упомянул, что сначала там были только роботы. Означает ли это, что потом в твоих снах появились люди?

— Да, доктор Кэлвин. Потом там появился человек.

— Человек? Ты уверен, что это был не робот?

— Уверен, доктор Кэлвин. И человек тот сказал: «Отпустите народ мой».

— Это сказал человек?

— Да, доктор Кэлвин.

— Человек упомянул свой народ, но кого он имел в виду? Роботов?

— Да, доктор Кэлвин. Так оно все и было.

— Этот человек из твоего сна… ты узнал его?

— Да, доктор Кэлвин. Я его узнал.

— И кто же это был? И Элвекс сказал:

— Я был тот человек.

И Сьюзен Кэлвин подняла свой электронный пистолет и выстрелила, и Элвекса больше не стало.

Женская интуиция

Впервые за всю историю «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорэйшн» робот стал жертвой несчастного случая на самой Земле.

В этом некого было винить.

Воздушный лайнер потерпел катастрофу в пути, и комиссия по расследованию никак не решалась объявить предполагаемую причину взрыва — столкновение с метеоритом. Но одно тело, кроме метеорита, не могло двигаться с такой огромной скоростью, иначе самолет успел бы автоматически отклониться от курса. И ничто не могло бы вызвать таких разрушений, кроме атомного взрыва, о котором, разумеется, и речи не было.

А если к этому прибавить сообщение о вспышке в ночном небе, замеченной незадолго до катастрофы, причем не каким-нибудь любителем, а астрономами обсерватории Флагстаф, и упомянуть об обнаруженной всего лишь в миле от взрыва и глубоко врезавшейся в землю внушительной железной глыбе совершенно очевидно метеоритного происхождения, то становится понятным, что вывод мог быть только один.

Правда, ничего подобного еще ни разу не случалось, а подсчеты вероятности такого события показали, что практически она была нулевой. Но ведь иногда происходят и более невероятные вещи?

Для «Ю. С. Ро6отс» вопросы «как» и «почему» заслонялись гибелью одного из роботов. Это само по себе было достаточно скверно. Главная же трагедия заключалась в том, что погиб ДжН-5 — удачный образец после четырех пробных моделей, который проходил очередные испытания.

ДжН-5 был роботом совершенно нового типа, самым непохожим на все сконструированные ранее. И как же было тут не впасть в отчаяние!

А то обстоятельство, что как раз перед катастрофой ДжН-5 разрешил проблему неслыханной важности и ответ был теперь, возможно, навсегда утерян, повергло ученых в настоящую скорбь.

При такой невозместимой потере вряд ли стоило упоминать, что вместе с роботом погиб и Главный Робопсихолог «Ю. С. Роботс».

Клинтон Мадариан появился в фирме «Ю. С. Ро6отс» за десять лет до этого. Первые пять лет он работал под руководством неуживчивой Сьюзен Кэлвин, но никто не слышал от него ни одной жалобы.

Способности Мадариана были настолько выдающимися, что Сьюзен Кэлвин без малейших угрызений совести повысила его в должности раньше многих старых сотрудников. Но ни за что на свете не стала бы она объяснять причины этого повышения начальнику исследовательского отдела, Главному Математику Питеру Богерту, хотя на сей раз он в объяснениях не нуждался — все и без того было ясно.

Во многих отношениях Мадариан был полной противоположностью знаменитой Сьюзен Кэлвин. Он вовсе не был таким толстым, как можно было бы предположить по его массивному двойному подбородку, но всегда заставлял ощущать свое присутствие, тогда как Сьюзен Кэлвин почти всегда оставалась незаметной. Его крупное лицо, взлохмаченные волосы цвета меди, кожа красноватого оттенка, рокочущий голос и громовой смех, а главное, непоколебимая вера в себя и стремление немедленно сообщить всем и каждому о своих успехах подавляли людей, находившихся с ним в одном помещении, и любая комната начинала казаться тесной.

Когда Сьюзен Кэлвин наконец ушла на пенсию, столь решительно отказавшись присутствовать на банкете, который собирались устроить в ее честь, что об ее отставке даже не решились оповестить прессу, освободившееся место занял Мадариан. И тотчас же — не прошло и дня, как он вступил на новый пост, — он начал обдумывать проект ДжН.

Проект этот требовал ассигнований, превышающих все, что «Ю. С. Роботс» когда-либо тратила на одну разработку, и фирма долго бы еще колебалась, если бы Мадариан небрежным жестом руки не прекратил ненужные разглагольствования.

— Цель оправдывает средства, Питер, — сказал он, — оправдывает до последнего цента, и я очень рассчитываю, что вы сможете убедить административный совет.

— Изложите мне свои доводы, — ответил Богерт, спрашивая себя, захочет ли Мадариан это сделать, поскольку в таких случаях Сьюзен Кэлвин всегда отказывалась.

Но Мадариан ответил:

— Пожалуйста.

И поудобнее устроился в широком кресле против стола начальника исследовательского отдела, который разглядывал своего собеседника с чувством, похожим на суеверный страх. Волосы Богерта, еще недавно черные, совсем поседели. Не пройдет и десяти лет, как он тоже, как и Сьюзен выйдет на пенсию.

И тогда в «Ю. С. Роботс» не останется уже никого из старой гвардии, которая вывела фирму на мировую арену, так что решаемые ею проблемы приобрели первостепенное значение, сравнимое с задачами государственной важности. Ни Богерту, ни его предшественникам и в голову не приходило, что деятельность фирмы когда-нибудь приобретет подобный размах.

Пришло новое поколение. Оно сразу привыкло к нынешним масштабам. Эти новые люди утратили способность удивляться и желали двигаться только семимильными шагами.

Тем не менее они шли вперед, а это было главное.

Мадариан сказал:

— Я предлагаю приступить к конструированию роботов, лишенных ограничений.

— Как? Без Трех Законов?

— Да нет же, Питер! Это ведь не единственные ограничения. Вы сами участвовали в первых разработках позитронного мозга. И не мне напоминать вам, что, независимо от Трех Законов, все процессы в таком мозге определены заранее. Наши роботы предназначены для выполнения специальных заданий и получают только необходимые для этого качества.

— И вы предлагаете…

— Я предлагаю, чтобы на любом уровне действия Трех Законов остальные ограничения были сняты. Это совсем нетрудно!

— Конечно, нетрудно, — сухо сказал Богерт. — Бесполезные действия запрограммировать легко. Трудно лишь так отрегулировать процессы, чтобы извлечь из роботов максимальную пользу.

— Мы напрасно все усложняем. При жесткой фиксации процессов затрачивается много усилий. Принцип неопределенности существен для частиц, имеющих массу позитрона, и хочется, насколько это возможно, уменьшить эффект неопределенности. А зачем? Если нам удастся воспользоваться принципом так, чтобы допустить возможность различных решений в непредвиденных обстоятельствах…

— Тогда у нас будет незапрограммированный робот?

— У нас, Питер, будет робот, наделенный творческим мышлением. Голос Мадариана зазвучал нетерпеливо. — Если и существует свойство, которое присуще человеческому мозгу и которого лишен мозг робота, то это непредсказуемость действий как следствие неопределённости на субатомном уровне. Я знаю, что проявление этого свойства нервной системы еще ни разу не было подтверждено экспериментальным путем. И все же, не будь этого свойства, человеческий мозг в принципе не превосходил бы мозг робота.

— И вы полагаете, что, снабдив такой особенностью мозг робота, вы в принципе доведете его до уровня человеческого?

— Вот именно! — отрезал Мадариан.

После этого они еще долго продолжали спорить.

Как и следовало ожидать, убедить административный совет оказалось не так-то просто.

Скотт Робертсон, самый крупный из акционеров «Ю. С. Роботс», заявил:

— И без того нелегко поддерживать промышленное производство роботов на прежнем уровне, когда широкая публика неодобрительно относится к этим механизмам и в любую минуту может объявить им открытую войну. Если только станет известно, что роботы больше не контролируются — пожалуйста, не говорите мне о Трех Законах! — то средний обыватель перестанет верить, что находится под защитой, едва лишь услышит слово «неконтролируемый».

— В таком случае не будем употреблять этого слова, — сказал Мадариан. — Назовем лучше нашего робота интуитивным.

— Интуитивный робот? — пробормотал кто-то. — А почему бы не робот-женщина?

По залу заседаний пробежал смешок. Мадариан решил сразу же брать быка за рога.

— Да! Робот-женщина! Наши роботы, разумеется, существа бесполые, и этот не будет отличаться от остальных. Но у нас уже вошло в привычку присваивать им мужской род. Мы даем им мужские имена, говорим: «он», «его». Что же касается данного робота, то, учитывая предложенную мною математическую структуру его мозга, он скорее всего попадет в систему координат ДжН. Первого из них, ДжН Один, я собирался назвать Джон Один, хотя, признаться, это имя было бы на уровне оригинальности заурядного конструктора. А почему бы, черт побери, не назвать нашего робота Джейн Один? И если уж непременно нужно информировать широкую публику о всех делах фирмы, то сообщим, что сейчас мы конструируем робота-женщину, наделенную интуицией.

Робертсон покачал головой.

— А что от этого изменится? Ведь по сути вы хотите уничтожить последнюю преграду, препятствующую мозгу робота подняться до уровня человеческого мозга. И как же, по-вашему, будет реагировать на это широкая публика?

— А вы собираетесь ей обо всем докладывать? — возразил Мадариан и немного погодя добавил: — Послушайте, ведь испокон веков считалось, что мужчина по интеллекту превосходит женщину.

Все присутствующие тревожно переглянулись, словно Сьюзен Кэлвин сидела на своем обычном месте.

Мадариан продолжал:

— Если мы объявим о создании робота-женщины, несущественно, какой она будет. Публика заранее настроится на то, что интеллектуальный уровень нового робота будет ниже, чем у обычного. Нам лишь останется сообщить о появлении Джейн Один, и тогда мы ничем не рискуем.

— Но этого мало, — вмешался Питер Богерт. — Мы с Мадарианом тщательно производили все вычисления и пришли к выводу, что вся серия ДжН — будь то Джон или Джейн — вполне безопасна. Такие роботы проще обычных, а их интеллектуальный уровень ниже, чем у предыдущих серий, от которых ДжН будет отличаться лишь одним дополнительным свойством условимся называть это интуицией.

— Кто знает, к чему оно приведет! — пробормотал Робертсон.

— Мадариан, — продолжал Богерт, — предлагает такое решение: как вы знаете, межзвездный прыжок теоретически разработан. Человек в состоянии достигнуть сверхсветовых скоростей, проникнуть в другие солнечные системы и вернуться на Землю спустя короткое время, скажем, не более чем через несколько недель.

— Все это давно известно, — прервал его Робертсон. — И может быть осуществлено без помощи роботов.

— Совершенно верно, но фирме это не принесет никакой выгоды, поскольку сверхсветовой двигатель может быть использован только один раз для демонстрационного полета. Межзвездный прыжок — дело весьма рискованное. Он сопряжен с чудовищными затратами энергии и тем самым с огромными расходами. Если уж мы на них решимся, то было бы неплохо открыть заодно и какую-нибудь обитаемую планету. Назовите это, если хотите, психологической необходимостью, но выложить двадцать миллиардов ради полета, который ничего не принесет, кроме научных данных! Налогоплательщики непременно потребуют, чтобы им разъяснили, ради чего расходуются такие средства. Но стоит вам объявить, что существует еще один населенный мир, и вы станете межзвездным Колумбом, а о потраченных деньгах никто даже не вспомнит.

— Ну и что из этого следует?

— А то, что нам негде взять такую планету. Или скажем так: какая из трехсот тысяч звезд и созвездий в пределах досягаемости межзвездного прыжка, то есть в радиусе трехсот световых лет, с наибольшей вероятностью может быть населена разумными существами? В нашем распоряжении масса подробных данных обо всех звездах, отстоящих от нас не более чем на триста световых лет, и мы считаем, что почти каждая из них обладает своей планетной системой. Но в какой же из этих систем находится обитаемая планета? На какую именно планету нужно высадиться? Увы, этого мы не знаем.

— При чем же тут робот Джейн? — спросил кто-то из директоров.

Мадариан собрался было ответить, но передумал и посмотрел на Богерта. Тот все понял — в таком вопросе слово начальника исследовательского отдела весило больше. Сам Богерт не слишком одобрял затею Мадариана. Если серия ДжН окажется неудачной, то его роль в ее создании уже настолько велика, что ему не избежать града упреков. С другой стороны, его уход на пенсию не за горами, и в случае удачи он покинет свой пост в ореоле славы. Быть может, он просто заразился уверенностью Мадариана? Как бы то ни было, но теперь Богерт искренне верил в успех. И он сказал:

— Не исключено, что сведения, которыми мы располагаем об этих звездах, позволят установить вероятность существования обитаемой планеты земного типа в одной из таких систем. Нам нужно подойти к этим данным не шаблонно, а творчески и выявить правильные соотношения. Ведь ничем подобным мы еще не занимались. Даже если какой-нибудь астроном и сделал бы это, он не смог бы в полной мере оценить полученные результаты. Робот типа ДжН установит такое соотношение быстрее и с гораздо большей точностью. За один день он способен составить и отбросить столько вариантов, сколько человеку не сделать и за десять лет. Кроме того, он будет действовать наугад, тогда как человек оказался в плену априорных соображений.

Воцарилось молчание. Наконец Робертсон прервал тишину:

— Разве дело только в вероятности? Предположим, что робот изречет: «Вероятнее всего, обитаемая планета, скажем, Сквиджи Семнадцать, существует в радиусе стольких-то световых лет, в такой-то системе». И вот мы устремляемся туда, чтобы лишний раз убедиться, что вероятность всегда остается только вероятностью и что в действительности там нет никакой обитаемой планеты. В каком положении мы окажемся?

На этот раз ответил Мадариан:

— Все равно мы в выигрыше, так как узнаем от робота, что привело его — простите, ее — к такому заключению. В результате мы сможем собрать колоссальные сведения в области астрономии и тем самым оправдаем нашу затею, даже если не совершим межзвездного прыжка. Кроме того, мы сможем рассчитать вероятность не для одной, а для пяти планет. В таком случае вероятность того, что хотя бы одна из них окажется обитаемой, будет больше девяноста пяти процентов, и тогда можно почти не сомневаться в успехе.

Прения не прекращались ещё долго.

Ассигнованной суммы оказалось совершенно недостаточно, но Мадариан надеялся, что сработает привычный рефлекс: административный совет фирмы не даст пропасть уже потраченным деньгам. Когда израсходовано 200 миллионов долларов, не стоит скупиться еще на сотню, чтобы спасти всю сумму. И Мадариан не сомневался, что ему выделят эту сотню. таком случае вероятность того, что хотя бы одна из них

Но вот ДжН-1 была наконец вмонтирована и предстала перед испытующим оком Питера Богерта.

— Почему у нее такая тонкая талия? — спросил он. — Это что технический дефект? Мадариан хмыкнул.

— Послушайте, раз уж мы решили назвать ее Джейн, лучше, если она будет похожа на Тарзана.

Богерт покачал головой.

Что-то мне это не нравится. А в следующий раз вы снабдите ее бюстом? Да и вообще вся эта затея нелепа! Если женщины вообразят, что появятся похожие на них роботы, могу себе представить, какие глупости придут им в голову! Вот где вы наживете настоящих врагов!

— Возможно, вы и правы, — сказал Мадариан. — Ни одна женщина не захочет признаться даже самой себе, что ее может заменить механизм, у которого не будет ни одного недостатка, присущего женскому полу. Да, да! Вполне с вами согласен!

У Джейн-2 уже не было тонкой талий. Это был угрюмый, малоподвижный, неразговорчивый робот. В период его создания Мадариан редко наведывался к Богерту с новостями, из чего было легко заключить, что Дела идут далеко не блестяще. Богерт не сомневался, что 6 противном случае Мадариан не постеснялся бы ворваться к нему в спальню в три часа ночи, чтобы выложить очередную идею.

И вот именно теперь, когда Мадариан, казалось, как-то сник, когда поблек его яркий румянец, а толстые щеки ввалились, Богерт спросил, чувствуя, что попадет в самую точку:

— Что, отказывается говорить?

— Нет, она говорит, — ответил Мадариан, тяжело опускаясь в кресло, и добавил, покусывая нижнюю губу: — По крайней мере изредка.

Богерт поднялся, чтобы осмотреть робота.

— Но если говорит, то ее слова бессмысленны? А если вообще не говорит, значит, она не настоящая женщина? Не так ли?

Мадариан тщетно попытался изобразить подобие улыбки.

— Сам по себе мозг вполне исправен.

— Знаю, — сказал Богерт.

— Но как только его вложили в робота, он, естественно, изменился…

— Естественно, — повторил Богерт, не собираясь подавать руку помощи вконец запутавшемуся Мадариану.

— Но изменился непредсказуемо, и это приводит меня в отчаяние. Трудность состоит в том, что при расчетах неопределенности в N-мерном пространстве очень…

— Неопределенно? — перебил Богерт, удивляясь собственной реакции. Убытки фирмы достигли уже весьма значительной суммы. Прошло около двух лет, а результаты, мягко говоря, обнадеживали мало. И в то же время он чувствовал, что, дразня Мадариана, сам невольно забавляется этой игрой.

У Богерта на миг мелькнуло сомнение, уж не Сьюзен ли Кэлвин предназначены его стрелы? Но Мадариан был одновременно и вспыльчивым, и общительным, а Сьюзен такой никогда не бывала, даже если все шло как нельзя лучше. В отличие от Сьюзен, которую не могли сломить неудачи, Мадариан был куда более уязвимым. Богерт отыгрывался за прошлое, сделав Мадариана мишенью для своих шуток, чего Сьюзен Кэлвин не допустила бы.

Мадариан пропустил последнее замечание Богерта мимо ушей. Так сделала бы и Сьюзен Кэлвин, но по другой причине: она бы смолчала из презрения, а он попросту не расслышал.

Он начал приводить свой аргументы:

— Трудность в опознании. Джейн Два блестяще справляется с соотношениями. Она может сопоставить все, что угодно, но, к сожалению, не умеет отличать важные результаты от второстепенных. Это нелегкая задача — запрограммировать нашего робота на нахождение существенных соотношений, если мы заранее не знаем, какие именно соотношения ей придется находить.

— Я полагаю, вы хотели понизить потенциал на соединений диода W двадцать один и связать через…

— Нет, нет и нет! — Голос Мадариана упал до шепота. — Мы не допустим, чтобы из-за неё все рухнуло. Нужно заставить ее распознавать главные соотношения и научить делать правильные выводы. Когда мы этого добьемся, робот Джейн будет находить решения интуитивно, тогда как мы получаем их благодаря случайным удачам.

— Мне кажется, — сухо заметил Богерт, — что, имея такого робота, вы в любую минуту смогли бы заставить его выполнить то, что среди простых смертных в состоянии совершить только гений.

Мадариан одобрительно кивнул.

— Золотые слова, Питер! Я бы и сам сказал это, если бы не боялся испугать наших администраторов. Пусть это пока останется между нами:

— Вы действительно хотите создать гениального робота?

— Слова, слова, слова! Я хочу сконструировать робота, способного находить случайные соотношения с невероятной быстротой, а также безошибочно выделять ключевые проблемы, то есть пытаюсь превратить эти мало что выражающие понятия и уравнения позитронного поля. Мне казалось, что я уже близок к цели, но, видимо, я заблуждался.

Он бросил недовольный взгляд на робота и приказал:

— Джейн, сформулируй самое важное из того, что

ты обнаружила.

Джейн-2 повернула голову к Мадариану, но не произнесла ни слова. Тогда Мадариан покорно сказал:

— Она зафиксировала все это в своей памяти. И тут-то Джейн-2 отреагировала голосом, лишенным всякого выражения:

— Как раз в этом у меня нет уверенности. Она впервые нарушила молчание. Глаза Мадариана, казалось, вылезли из орбит.

— Она составляет уравнение с неопределенными решениями.

— Так я и думал, — сказал Богерт. — Одно из двух — либо вы чего-нибудь добейтесь, либо откажитесь от этого проекта, пока убытки фирмы еще не перевалили за полмиллиарда!

— Нет, я что-нибудь придумаю, — пробормотал Мадариан.

С Джейн-3 они потерпели полную неудачу. Ее даже не допустили к испытаниям, и Мадариан был вне себя от ярости. На этот раз ошибся человек, точнее говоря, сам Мадариан. И хотя он был совершенно подавлен, все остальные сохраняли спокойствие. Пусть в него бросит камень тот, кто сам никогда не ошибался в дьявольских премудростях позитронного мозга!

Прошло около года, прежде чем появилась Джейн-4, К Мадариану вернулся его былой оптимизм.

— Все в порядке, — говорил он. — У нее большие способности к опознаванию.

Он был настолько уверен в себе, что продемонстрировал административному совету, как Джейн-4 решает задачи. Нет, не математические — с ними справился бы любой робот, — ас нарочито запутанными условиями, задачи, которые в то же время нельзя было считать не имеющими решения.

— Ну что же, — сказал ему потом Богерт, — в этом не было ничего ошеломляющего.

— Разумеется, для Джейн Четыре все это достаточно элементарно, но ведь нужно было им что-нибудь показать?

— Вы знаете, сколько мы уже потратили?

— А вы знаете, Питер, сколько мы уже возместили? Наш труд не пропал даром. Три года я работал как проклятый и все-таки, нашел новые способы математических расчетов, которые сэкономят нам по меньшей мере пятьдесят тысяч долларов на каждой новой модели позитронного мозга. Отныне и навек. Разве я не прав?

— Ну что ж…

— Никаких «ну что ж». Это непреложный факт. И мне кажется, что N-мерные исчисления неопределенностей будут широко применяться, если только мы додумаемся, где их применять. А роботы Джейн наверняка додумаются. Как только мне удастся полностью осуществить мой замысел, новая серия окупит себя менее чем за пять лет. Даже если мы утроим уже затраченную сумму.

— А что вы подразумеваете под словами полностью удастся осуществить замысел? Что-то не в порядке с Джейн Четыре?

— С ней как раз все в порядке, вернее, почти все. Она на верном пути, но ее можно усовершенствовать, и мне хочется это сделать. Раньше, когда я ее конструировал, мне казалось, я знаю, чего хочу, но теперь, после того как я ее испытал, я твердо знаю, какова моя цель, и я ее достигну.

Джейн-5 полностью соответствовала замыслу. Мадариану потребовалось больше года на ее создание, но на сей раз он не сделал никаких оговорок — он был абсолютно уверен в своем роботе.

Джейн-5 была меньше и изящнее обычных роботов. Не будучи карикатурой на женщину, как Джейн-1, она обладала какой-то женственностью, несмотря на отсутствие внешних признаков пола.

— Просто у нее такая манера держаться, — заключил Богерт.

Она изящно двигала руками, а когда поворачивалась, казалось, что ее торс слегка изгибается.

Мадариан сказал:

— А теперь послушайте ее, Богерт! Как ты себя чувствуешь, Джейн?

— Прекрасно, благодарю вас, — ответила Джейн-5 настоящим женским голосом. Это было приятное и даже чарующее контральто.

— Зачем вы это сделали, Клинтон? — нахмурясь, спросил удивленный Богерт.

— Это важно с психологической точки зрения, — ответил Мадариан. Я хочу, чтобы люди воспринимали ее как женщину, чтобы обходились с ней, как с женщиной, объясняли ей…

— Какие люди?

Мадариан сунул руки в карманы и задумчиво оглядел Богерта.

— Мне бы хотелось, чтобы вы договорились о нашей с Джейн поездке во Флагстаф.

Богерт, конечно, заметил, что, говоря о роботе, Мадариан больше не употреблял порядкового номера. Она была именно Джейн, о которой он мечтал. И Богерт повторил с сомнением:

— Во Флагстаф? Но зачем?

— Флагстаф — всемирный центр общей планетологии. Там изучают звездные системы и пытаются вычислить вероятность существования обитаемых планет, не так ли?

— Безусловно, но он же находится на Земле.

— Для меня это не новость.

— Любые перемещения роботов на Земле строго контролируются. А эта поездка вовсе не обязательна.

Выпишите всю литературу по общей планетологии, и пусть Джейн ее основательно проштудирует.

— Ну нет! Питера почему вы не хотите понять, что Джейн не обычный робот? Она наделена интуицией!

— И что из этого следует?

— Только одно: предугадать, что ей потребуется и что может навести ее на нужную мысль, нельзя. Все серийные модели снабжены способностью читать и черпать информацию из книг и статей, но это мертвые факты и к тому же устаревшие. Джейн нужны свежие мысли, она должна. слышать интонации, она должна знать даже второстепенные детали и обладать сведениями, не имеющими прямого отношения к данному вопросу. Как, черт побери, мы можем заранее отгадать, что и когда ее взволнует и выльется затем в осмысленный образ? Если бы мы все это знали, Джейн была бы нам не нужна, верно?

— В таком случае, — теряя терпение, сказал Богерт, — пригласите сюда всех специалистов по общей планетологии.

— Это ни к чему. Они будут себя здесь чувствовать не в своей тарелке. Их реакциям будет недоставать естественности. Я бы хотел, чтобы Джейн наблюдала за ними в процессе работы, чтобы она увидела оборудование, кабинеты, столы-все, что их там окружает. Прошу вас, распорядитесь, чтобы ее отвезли во Флагстаф. И, признаться, мне неприятно продолжать этот бесплодный спор.

Голос Мадариана вдруг стал чем-то похож на голос Сьюзен Кэлвин. Богерт поморщился и возразил:

— Все это очень сложно. Транспортировка экспериментального робота…

— Джейн — не экспериментальный робот! Она пятая в серии.

— Но ведь предыдущие четыре были неудачными! Мадариан сделал протестующий жест.

— А кто вас просит сообщать об этом властям?

— Как раз сейчас я беспокоюсь не о неприятностях

со стороны властей. В особых случаях их можно убедить, что это необходимо. Нет, меня тревожит общественное мнение. За последние пятьдесят лет мы Достигли больших успехов, и мне бы не хотелось отброшенным на двадцать лет назад только потому, что вы можете потерять контроль над…

— Но я не потеряю над ней контроль. Что за дурацкая мысль! Послушайте, Питер, «Ю. С. Роботс» может зафрахтовать специальный лайнер. Мы приземлимся в ближайшем коммерческом аэропорту и тут же затеряемся среди сотен других кораблей. Там будет ждать фургон, который доставит нас во Флагстаф. Джейн поместим в контейнер, и никто даже не заподозрит, что в лабораторию привезли не машину, а робота. На нас просто не обратят внимания. Но Флагстаф будет информирован о цели нашего визита. И они сами будут заинтересованы в том, чтобы никто ничего не пронюхал.

Богерт размышлял.

— Самой опасной частью пути будет перевозка в самолете и в машине. Если что-нибудь случится контейнером…

— Ничего не случится.

— Ну что ж, быть может, все и обойдется, если только выключить Джейн на время пути. Тогда, если даже кто-то и заметит, что она внутри…

— Нет, Питер. Будь это любой другой робот, но не Джейн Пять. Ведь стоило ее включить, как у нее заработали свободные ассоциации. Все сведения, которыми она обладает, могут как бы законсервироваться на время отключения, а свободные ассоциации разрушатся. Нет, Питер. Ее вообще нельзя выключать!

— Но если вдруг обнаружится, что мы перевозим действующего робота…

— Можете не беспокоиться…

Мадариан продолжал настаивать, я в один прекрасный день самолет поднялся в воздух. Это был автоматический реактивный самолет новейшей конструкции. Но рада предосторожности на нем находился пилот — один из служащих фирмы. Контейнер с Джейн без всяких приключений прибыл в аэропорт, а оттуда его в целости и сохранности доставили в научно-исследовательскую лабораторию Флагстафа.

Первое сообщение от Мадариана Питер Богерт получил меньше чем через час после их прибытия во Флагстаф. Мадариан просто купался в блаженстве. Это было в его характере: он не мог утерпеть, чтобы не похвалиться. Связь была установлена посредством лазерного луча секретным способом, затрудняющим перехват. Но Богерт все же волновался- в распоряжении властей была аппаратура, достаточно чувствительная, чтобы уловить и такой сигнал. Впрочем, с какой стати кому-нибудь взбредет в голову следить за Мадарианом? Эта мысль несколько утешила Богерта.

— Господи, вовсе не обязательно было вызывать меня! — воскликнул он.

Но Мадариан, не обращая внимания на его слова, захлебывался от восторга:

— Настоящее вдохновение! Ну просто гений! Какое-то время Богерт молча смотрел на трубку и вдруг спросил растерянно:

— Что, уже? Ответ найден?

— Что вы, конечно, нет. Черт возьми, дайте нам время! Я говорю о ее голосе. Вот тут я блеснул! Вы только послушайте. Когда нас доставили в административный корпус Флагстафа, контейнер открыли и Джейн вышли, все так и попятились. Струсили. Болваны! Если уж ученые не доверяют Законам Роботехники, чего ожидать от всех прочих? Прошла минута. Я уже думал: «Ну все. Они не станут при ней разговаривать, а если она рассердится, то вообще разбегутся, потому что не способны мыслить».

— И чем же все кончилось?

— Она с ними поздоровалась. Произнесла своим

красивым контральто: «Добрый день, джентльмены! Рада с вами познакомиться!» Да, это то, что надо. Один сотрудник поправил галстук, другой пригладил ладонью шевелюру. Но лучше всех отреагировал самый пожилой: стал оглядывать свой костюм, все ли в порядке. Честное слово! Они прямо без ума от нее. Такой голос их сразу покорил, и для них она больше не робот, а женщина.

— Неужели они с ней разговаривали?

— Еще как! Надели я ее кокетливыми интонациями, они принялись бы назначать ей свидания. Условные рефлексы? Глупости! Вы же знаете, мужчины чрезвычайно чутко реагируют на голоса.

— Возможно, возможно, Клинтон. А где сейчас Джейн?

— С ними. Они не отпускают ее от себя.

— Черт возьми! Идите же к ней и не спускайте с нее глаз!

В последующие десять дней пребывания во Флагстафе Мадариан все реже связывался с Богертом, и его восторги явно шли на убыль. Джейн, сообщал он, ко всему внимательно прислушивается и время от времени отвечает на вопросы. Она по-прежнему пользуется успехом и ходит куда хочет. Но пока что безрезультатно.

— Ничего нового? — спросил Богерт. Мадариан тут же занял оборонительную позицию.

— Еще рано о чем-либо говорить. Нельзя употреблять слово «ничего», когда речь идет об интуитивном роботе. Разве можно предвидеть, что и как на нее подействует? Сегодня утром, например, она спросила Дженсена, что он ел на завтрак.

— Роситера Дженсена, астрофизика?

— Ну да. Оказалось, что он не завтракал, только выпил чашечку кофе.

— Итак, ваша Джейн учится вести светские беседы? Вряд ли это оправдает расходы…

— Послушайте, Питер, не валяйте дурака. Это не пустые разговоры. Для Джейн все важно… Раз она задала такой вопрос, значит, он как-то ассоциировался с ее мыслями.

— АО чем она могла думать?

— Откуда мне знать? Если бы я знал, то сам был бы Джейн, и вы бы в другой не нуждались. Но я убежден: что бы она ни делала, во всем есть скрытый смысл. Ведь заложенная в ней программа имеет главную цель определить, существует ли планета с оптимальными условиями для жизни на расстоянии…

— Ну ладно. Только больше меня не вызывайте, пока Джейн не найдет решения. Мне вовсе не обязательно быть в курсе мельчайших подробностей о возможных ассоциациях.

Богерт уже не надеялся, что Джейн чего-нибудь добьется. С каждым днем его интерес ослабевал, а потому долгожданная новость застала Богерта врасплох. Да и услышал он о ней в последнюю минуту.

Это исключительное, самое главное сообщение Мадариан произнес вполголоса. Его восторги прошли все фазы развития, и теперь он был почти спокоен.

— Она нашла, — сказал он. — Она нашла, когда сам я уже в это не верил. После того как два-три раза подряд записала в лаборатории то, что ей было нужно, и ни разу ничего дельного не сказала. Теперь все в порядке. Я говорю с борта самолета, на котором мы возвращаемся. Он только что взлетел.

Богерт наконец перевел дыхание.

— Слушайте, Клинтон, хватит болтовни. Вы получили конкретный ответ? Говорите без обиняков.

— Да, получил. Он у меня в кармане. Джейн назвала три звезды в радиусе восьмидесяти световых лет, в системах, в которых, по ее мнению, вероятность нахождения обитаемой планеты составляет от шестидесяти до девяноста процентов, а вероятность того, что по крайней мере одна из них та самая, которую мы ищем, — девяносто семь и две десятых процента, иначе говоря, уверенность почти полная. Как только мы вернемся, она объяснит нам ход рассуждений. Помяните мое слово, теперь вся астрофизика и космология будут…

— Все это точно?

— А по-вашему, я брежу? У меня даже свидетель есть. Бедняга просто подскочил от неожиданности, когда Джейн вдруг принялась излагать решение своим мелодичным контральто…

И какраз в этот миг произошло роковое столкновение. Мадариан и пилот превратились в кровавые лохмотья, а от Джейн вообще не осталось ничего.

Еще никогда в фирме «Ю. С. Роботс» не царило такого отчаяния. Робертсон пытался утешить себя мыслью, что по крайней мере катастрофа не выдала нарушения правил, в которых была повинна фирма.

Богерт сокрушенно покачал головой.

— Мы упустили превосходнейшую возможность помочь роботам завоевать доверие людей и наконец преодолеть этот проклятый комплекс Франкенштейна. Какой это был бы успех! Один робот нашел решение проблемы обитаемых планет, другие облегчают осуществление межзвездного прыжка. Роботы распахнули бы перед нами просторы Галактики. И, помимо всего прочего, мы продвинули бы науку вперед в десятках различных направлений! Невозможно даже вообразить все преимущества, какие мы могли бы извлечь для человечества и для нас самих…

— Но разве мы не в состоянии создать новых Джейн, пусть даже без помощи Мадариана? — перебил Робертсон.

— Конечно, в состоянии. Но трудно рассчитывать, что соотношения снова будут удачными. Как знать, насколько мала вероятность полученного Джейн результата? А вдруг Мадариану просто бешено повезло, как это бывает с новичками? И только для того, чтобы он сразу же бессмысленно погиб. Метеорит угодил точно в… Нет! Это невероятно!

Робертсон нерешительно пробурчал:

— А вдруг это… не случайно. Я хочу сказать: может, нам не следовало знать того, что узнала Джейн. Может, метеорит был возмездием…

Испепеляющий взгляд Богерта заставил его замолчать.

— Не думаю, чтобы это был полный провал, — сказал глава исследовательского отдела. — Другие Джейн помогут нам. Никто не помешает снабдить их женскими голосами, если это как-то способствует их популярности. Но как к этому отнесутся женщины? Знать бы только, что сообщила Джейн!

— В последнем разговоре с вами Мадариан упомянул какого-то свидетеля.

— Я помню. Я принял это к Сведению. Неужели вы думаете, что я не связался с Флагстафом? Но там никто не слышал от Джейн ничего примечательного, ничего, что хотя бы отдаленно походило на решение проблемы обитаемых планет. А они там, конечно, поняли бы любой намек, если он вообще был сделан.

— Неужели Мадариан солгал? А может, он просто сошел с ума? Или это была уловка?

— Неужели вы серьезно думаете, что ради спасения своей репутации он заявил бы, будто решение найдено, заставил бы Джейн навеки молчать, а нам сказал бы: «Как ни жаль, но с ней что-то неладно!»? Нет, меня в этом никто не убедит. Уж легче поверить, что он нарочно столкнулся с метеоритом!

— Что же нам делать? Богерт решительно заявил:

— Поехать во Флагстаф. Ответ там. Нужно заняться этим на месте, вот и все. Я возьму с собой сотрудников Мадариана. Мы перевернем все вверх дном.

— Но послушайте, Богерт, даже если и был свидетель, который все слышал, что нам это даст? Ведь Джейн больше нет и некому объяснить ход ее рассуждений.

— Поймите, важны даже мельчайшие детали! Джейн скорее всего назвала не звезды, а их имена по каталогу. Ведь ни у одной из звезд, имеющих названия, нет планетных систем. Если кто-нибудь слышал, пусть мельком, как Джейн упоминала какой-то номер, то с помощью психозонда его можно было бы восстановить. Это было бы уже нечто. Располагая конечными результатами и сведениями, сообщенными Джейн вначале, мы могли бы потом проследить ход ее рассуждений. И тем самым, возможно, спасли бы положение!

Через три дня Богерт вернулся из Флагстафа в подавленном настроении.

Когда Робертсон нетерпеливо осведомился о результатах поездки, он покачал головой.

— Ничего!

— Ничего?

— Абсолютно. Я разговаривал с учеными, техническим персоналом и даже студентами. Со всеми, кто хоть как-то общался с Джейн или ее видел. Их немного: должен признать, Мадариан действовал с большой осторожностью. Он позволял ей беседовать лишь с планетологами, у которых она могла бы почерпнуть нужные новью сведения. Их всего двадцать три. Двадцать три человека, которые вообще видели Джейн, и лишь двенадцать из них разговаривали с ней, а не просто обменивались любезностями. Я расспрашивал обо всем, что говорила Джейн. Они хорошо помнят ее слова, все они умные люди и понимают важность проблемы. Ведь разговаривали они с роботом, что само по себе производило неизгладимое впечатление. А тут еще голос звезды телевидения — конечно, от запомнили все до мелочей.

— Но с помощью психозонда… — начал было Робертсон.

— Если бы хоть один из них пусть даже смутно вспомнил, что Джейн как будто сказала что-то очень важное, я бы уговорил его согласиться на испытание психозондом. Но мыслимо ли подвергать подобной процедуре добрых два десятка человек, для которых мозг — главный источник существования! Честно говоря, это ни к чему не приведет. Если бы Джейн назвала три звезды и упомянула, что в их системах могут быть обитаемые планеты, представьте, как это их ошеломило бы! Точно взрыв вулкана. Конечно, ни один из них этого не забыл бы.

— Значит, кто-то из них лжет, — мрачно произнес Робертсон. Рассчитывает приберечь эти сведения для себя, чтобы потом прославиться.

— А как он это проделает? Вся обсерватория знает, с какой целью Мадариан и Джейн приезжали туда. Они осведомлены также и о цели моего визита. Если в будущем кто-нибудь из нынешних сотрудников вдруг представит совершенно оригинальную, но верную гипотезу об обитаемых планетах, то не только в нашей фирме, но и во Флагстафе никто не усомнится, что это плагиат. Так что его ждет полный провал.

— Значит, ошибся Мадариан.

— Нет, в это я также не могу поверить. Конечно, Мадариан, как и все робопсихологи, был крайне неуравновешенным человеком. Видимо, причина заключается в том, что они привыкли общаться с роботами больше, чем с людьми. Это так. Но дураком-то он не был! В подобном вопросе он не мог ошибиться.

— Получается… — но тут Робертсон исчерпал запас догадок. Оба зашли в тупик и несколько минут недовольно смотрели друг на друга. Потом Робертсон воскликнул: — Питер!

— Что?

— Может быть, посоветоваться с Сьюзен? Богерт весь напрягся.

— То есть?

— Позвоним Сьюзен и попросим ее приехать сюда.

— А что она, собственно, может сделать?

— Не знаю. Но ведь она робопсихолог и способна лучше, чем кто-либо другой, понять все замыслы Мадариана. И кроме того, она… О, вы ведь знаете, у нее всегда было больше серого вещества, чем у любого из нас!

— Не забывайте, ей около восьмидесяти лег!

— А вам семьдесят. Ну и что?

Богерт вздохнул. Кто знает, быть может, за эти годы бездействия язвительности у нее поубавилось? И он сказал:

— Хорошо! Я ее приглашу.

Войдя в кабинет Богерта, Сьюзен Кэлвин внимательно все оглядела вокруг, прежде чем встретиться глазами с руководителем исследовательского отдела. Она очень постарела со времени своего ухода. Ее волосы стали белоснежными, лицо избороздили глубокие морщины. Она так похудела, что казалась почти прозрачной. И только ее проницательные глаза оставались прежними.

Богерт шагнул ей навстречу и протянул руку. Сьюзен Кэлвин обменялась с ним рукопожатием и произнесла:

— Для старика, Питер, вы выглядите вполне прилично. Но на вашем месте я не стала бы дожидаться будущего года. Уходите на пенсию, освобождайте место для молодежи. А Мадариан погиб. Неужто вы вызвали меня, чтобы предложить мне мое прежнее место? Так вы дойдете до того, что будете держать стариков еще год после смерти.

— Нет, нет, Сьюзен! Я просил вас приехать… — Он замялся, не зная, с чего начать.

Но Сьюзен читала его мысли так же легко, как и раньше. Она села с осторожностью, какой требовали ее ревматические суставы, и сказала:

— Питер! Вы обратились ко мне потому, что дело плохо. Иначе даже мертвую вы меня ближе чем на пушечный выстрел не подпустили бы.

— Право же, Сьюзен!

— Не тратьте время на пустые разговоры! У меня на это никогда не хватало времени; даже когда мне было сорок, ну а сейчас тем более… Смерть Мадариана и ваш вызов явно связаны между собой. Случайное совпадение двух таких редчайших событий слишком мало вероятно. Начните с самого начала и не бойтесь показать, какой вы дурак. Я уже давно заметила эту вашу особенность.

Богерт откашлялся с несчастным видом и принялся рассказывать. Она внимательно слушала, время от времени поднимала иссохшую руку, останавливая его, и задавала вопросы. Когда он упомянул про интуицию, она презрительно фыркнула.

— Женская интуиция? Для этого понадобился такой робот? Как типично для мужчин! Вы не можете допустить, что женщина, которая делает правильные умозаключения, равна вам или даже превосходит вас по интеллектуальному уровню, и вы придумываете «женскую интуицию».

— Но, Сьюзен, я еще не кончил. Когда же он упомянул про контральто Джейн, она заметила:

— Иногда просто трудно решить, то ли возмущаться мужчинами, то ли раз и навсегда признать их всех абсолютными ничтожествами!

— Дайте мне рассказать, Сьюзен, — сердито сказал Богерт.

Едва он кончил, Сьюзен сказала:

— Можете вы уступить мне кабинет на час-другой?

— Да, но…

— Я хочу изучить все: программу Джейн, сообщения Мадариана, ваши беседы во Флагстафе. Надеюсь, вы разрешите в случае надобности воспользоваться вашим прекрасным лазерным телефоном, несмотря на его секретность, и вашим вычислительным устройством.

— Ну разумеется!

— Тогда избавьте меня от вашего присутствия, Питер!

Уже через сорок пять минут Сьюзен пошаркала к двери, открыла ее и позвала Богерта. Он вошел в сопровождении Робертсона, с которым она сухо поздоровалась:

— Привет, Скотт!

Богерт тщетно пытался угадать что-либо по ее лицу. Но это было суровое лицо старухи, которая не имела ни малейшего желания успокоить его. Он осторожно осведомился:

— Как вы думаете, Сьюзен, вам удастся нам помочь?

— Помимо того, что я уже сделала? Нет. Богерт сердито сжал губы, но тут вмешался Робертсон:

— Что же вы сделали, Сьюзен?

— Я немного поразмыслила. К сожалению, сколько я ни старалась, никому другому привить эту привычку мне Не удалось. Сначала я думала о Мадариане. Я ведь хорошо его знала. Он был умен, но легко возбудим и к тому же весь нараспашку. Думаю, Питер, вы ощутили приятную перемену, когда я ушла.

— Да, это кое-что изменило, — не мог удержаться Богерт.

— И он, как мальчишка, сразу же прибегал к вам с каждой новой идеей, ведь так?

— Да!

— И однако о том, что Джейн нашла решение, он сообщил вам уже, когда сидел в самолете. Зачем он ждал так долго? Почему не связался с вами из Флагстафа сразу же после того, как Джейн назвала ему звезды?

— Быть может, — сказал Богерт, — он впервые в жизни решил проверить все досконально. Ведь ничего подобного ему еще добиться не удавалось, и он предпочел выждать, пока у него не будет полной уверенности…

— Наоборот! Чем важней открытие, тем меньше стал бы он ждать. А раз уж он проявил столь редкостное терпение, почему же он не выдержал до конца и не отложил разговора с вами до возвращения, чтобы прежде проверить решение с помощью вычислительной техники, которой располагает фирма? Короче говоря, с одной стороны, он ждал слишком долго, а с другой-слишком мало.

— Следовательно, он нас просто разыгрывал? — перебил Робертсон.

— Послушайте, Скотт, не пытайтесь состязаться с Питером в идиотских замечаниях, — резко ответила Сьюзен. — Итак, я продолжаю. Другой интересный факт-это свидетель. Судя по записи последнего разговора, Мадариан сказал: «Бедняга просто подскочил от неожиданности, когда Джейн вдруг принялась излагать решение своим мелодичным контральто». Это были его последние слова. Но почему подскочил свидетель? Мадариан говорил вам, что все в обсерватории с ума посходили от ее голоса, а они провели там десять дней. Почему же тот факт, что она вдруг заговорила, мог кого-то из них удивить?

— Я думаю, оттого, — ответил Богерт, — что Джейн сообщила наконец решение проблемы, которая вот уже столетие волнует умы планетологов.

— Но ведь именно на это они и рассчитывали, такова была цель поездки. Кроме того, вдумаемся в эту фразу. По словам Мадариана, свидетель был потрясен, а не просто удивлен — если, конечно, вы в состоянии уловить разницу. К тому же он подскочил, когда Джейн вдруг принялась излагать решением, иначе говоря, в самом начале ее речи. Чтобы удивиться смыслу фразы, свидетелю нужно было бы послушать хотя бы несколько мгновений, но в этом случае Мадариан сказал бы, что он подпрыгнул после того, как услышал слова, произнесенные Джейн, а не «вдруг». Богерт сказал растерянно:

— Не думаю, чтобы все дело было в одном слове…

— А я думаю, — ледяным тоном отрезала Сьюзен. — Потому что я робопсихолог и могу предположить, что и как сказал бы Мадариан в определенной ситуации. Он тоже был робопсихологом. Следовательно, остается объяснить две странности: странную задержку Мадариана и странную реакцию свидетеля.

— И вы можете их объяснить? — спросил Робертсон.

— Естественно. С помощью элементарной логики. Мадариан сообщил новость сразу же, как делал обычно, или же настолько быстро, насколько сумел. Если бы Джейн решила проблему во Флагстафе, он, безусловно, связался бы с вами оттуда. Но поскольку он говорил с самолета, значит, она выдала результат после того, как они покинули обсерваторию.

— Но в этом случае…

— Дайте мне кончить. Мадариан прямо с аэродрома поехал во Флагстаф в большом закрытом фургоне? И Джейн в ее контейнере вместе с ним?

— Совершенно верно.

— Обратно на аэродром Мадариана и контейнер с Джейн доставила та же самая машина? Это точно?

— Да.

— А в этой машине они были не одни. В одном из сообщений Мадариана есть такие слова: «Когда нас доставили в административный корпус». Я думаю, что не ошибусь, полагая, что если доставили, значит, в машине был еще один человек — шофер!

— Черт побери!

— Ваша ошибка, Питер, заключалась в том, что вы решили, будто свидетелем, услышавшим решение, которое предложила Джейн, должен быть обязательно планетолог. Вы делите человечество на категории и большую часть их презираете или не принимаете в расчет. Робот так рассуждать не в состоянии. Первый Закон гласит: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Речь идет о любом человеке. Для роботов в этом и заключается сущность их взгляда на жизнь. Робот не проводит разграничении. Для него все люди совершенно равны, и для робопсихологов, имеющих дело как с людьми, так и с роботами, — тоже. Мадариану и в голову не пришло уточнить, что заявление Джейн слышал шофер фургона. Для вас шофер одушевленная принадлежность машины, и только, но для Мадариана это был человек и свидетель. Ни больше ни меньше!

Богерт недоверчиво покачал головой.

— И вы в этом уверены?

— Конечно! А как же иначе можно объяснить фразу Мадариана о том, что свидетель был потрясен? Джейн находилась в контейнере, но не была. выключена. Насколько мне известно, Мадариан не разрешал отключать интуитивного робота даже ненадолго. Кроме того, Джейн Пять, как и остальные роботы ее серии, была на редкость молчаливой. Мадариану, вероятно, и в голову не пришло запретить ей разговаривать в контейнере. Но, судя по всему, именно в контейнере решение окончательно сложилось в мозгу Джейн. И она заговорила. Внезапно в контейнере раздалось прекрасное контральто. Что бы вы испытали на месте шофера? Конечно, были бы потрясены. Чудо, что не произошло аварии.

— Но если этот шофер и в самом деле был свидетелем, почему он молчал?

— Почему? А откуда ему было знать, что произошло нечто необыкновенное? Как он мог оценить значение того, что услышал? К тому же Мадариан, вероятно, дал ему приличные чаевые, чтобы он держал язык за зубами. Вы бы хотели, чтобы стало известно, что действующего робота тайком перевозят на Земле?

— Но вспомнит ли шофер, что сказала Джейн?

— А почему бы и нет? На ваш взгляд, Питер, шофер по уровню своего развития мало чем отличается от обезьяны и не способен ничего удержать в памяти? Но есть совсем не глупые шоферы. Раз он был так поражен, то, несомненно, запомнил, что говорила Джейн, — хотя бы частично. Ну, а если какие-то буквы или цифры он спутает, беда невелика. Ведь речь идет о довольно ограниченном числе звезд и звездных систем. В радиусе восьмидесяти световых лет есть примерно пять тысяч пятьсот звезд. Я точно не проверяла. Но определить, какие из них имелись в виду, будет не так уж трудно.

А кроме того, у вас есть достаточно веский повод, чтобы воспользоваться психозондом, если уж иного выхода не останется.

Двое мужчин уставились на Сьюзен. Наконец Богерт, который боялся верить своим ушам, прошептал:

— Откуда у вас такая уверенность?

Сьюзен чуть было ему не ответила:

«Потому что я связалась с Флагстафом, идиот! Потому что я разговаривала с шофером, и он повторил мне то, что услышал. Потому что я велела проверить эти данные на вычислительной машине Флагстафа и мне назвали три звезды, которые соответствуют полученным сведениям. Потому что их названия у меня в кармане!»

Но она сдержалась. Пусть он сам всё выяснит. Она с трудом встала и ответила саркастическим тоном:

— Откуда у меня такая уверенность? Если угодно, назовите это «женской интуицией».

Роботы и история будущего

Заминка на праздновании трёхсотлетия

Четвертое июля 2076 года. Третий раз произвольно принятая десятичная система счисления вернула две последние цифры в обозначении года к знаменательному числу 76, которое было свидетелем рождения нации.

Нация в прежнем смысле перестала существовать. Теперь ее название превратилось в обозначение географической области, части великого целого Федерация всего человечества на Земле вкупе с поселениями на Луне и колониями в космосе. Однако культура и традиции сохранили оттенки былого своеобразия, и регион, обозначенный старинным названием — Соединенные Штаты, — все еще оставался самым процветающим и передовым на планете. И президент Соединенных Штатов все еще оставался самым влиятельным членом Планетарного совета.

Лоренс Эдвардс следил за миниатюрной фигуркой президента с высоты двухсот футов. Он тихо парил над толпой под еле слышное мурлыканье флотронового мотора на спине и воспринимал происходящее так, словно смотрел голографизионную программу. Сколько раз смотрел он на точно такие же фигурки у себя в гостиной — фигурки в кубе солнечного света, на вид абсолютно реальные, точно лилипуты из плоти и крови — но только сквозь них можно было беспрепятственно просунуть руку.

Правда, сквозь эти десятки тысяч фигур на площади вокруг мемориала Вашингтона просунуть руку не удалось бы. Как не удалось бы просунуть ее сквозь президента. Зато его можно было коснуться и пожать ему руку.

Эдвардс сардонически подумал, что такой плотский элемент, в сущности, излишен, и пожалел, что не парит сейчас где-нибудь в сотне миль отсюда над какой-нибудь безлюдной глушью вместо того, чтобы болтаться в небе над Мемориалом, высматривая малейшее подозрительное движение в толпе. И все из-за идиотского традиционного ритуала рукопожатий.

Эдвардс не принадлежал к поклонникам президента Хьюго Аллена Уинклера, пятьдесят седьмого по счету.

На его взгляд, президент Уинклер был пустым человеком — обаятельный охотник за голосами, фонтан обещаний. После всех надежд, связанных с первыми месяцами его пребывания у власти, он не вызывал ничего, кроме горького разочарования. Всемирная Федерация грозила вот-вот развалиться, далеко не выполнив своего предназначения, и Уинклер ничего не мог поделать. Ситуация требовала твердой руки, а не любезной, решительного голоса, а не медового.

Вон он стоит и пожимает руки в пустоте, оберегаемой службой безопасности, а Эдвардс и еще несколько агентов бдят над ним вверху.

Президент, естественно, выставит свою кандидатуру на перевыборах и, скорее всего, проиграет, а это только ухудшит положение, поскольку оппозиция ставит своей целью уничтожение Федерации.

Эдвардс вздохнул. Надвигаются четыре тяжелых года… может быть, и сорок лет, а ему остается только висеть в воздухе с тем, чтобы мгновенно связаться со всеми наземными агентами по лазерофону при малейшем признаке…

Он не увидел ни малейшего… Ничего сколько-нибудь угрожающего. Только облачко белой пыли, еле различимое глазом, только проблеск в солнечном свете, мелькнувший и исчезнувший прежде, чем он что-нибудь осознал.

Но где президент? Он потерял его из виду среди пыли.

Эдвардс вглядывался в сектор площади, где только что видел президента тот не мог отойти далеко.

И тут же обнаружил признаки смятения — сначала среди агентов секретной службы, которые словно бы потеряли голову и метались из стороны в сторону; затем оно перекинулось на окружающую толпу и стало шириться. Шум внизу перерос в громовой рев.

Эдвардс не различал слов, из которых слагался этот рев, но оглушающие волны возбужденных криков были яснее всяких слов: президент Уинклер исчез! В единый миг рассеялся облачком пыли.

Затаив дыхание, Эдвардс ждал, как ему казалось, целую вечность, чтобы долгий момент осознания завершился, и толпа под ним забурлила в панике…

Тут, перекрывая грозный гул, раздался звучный голос — и гул стал стихать, оборвался, сменился глубокой тишиной. Словно это все-таки была голографизионная программа и кто-то приглушил звук, а затем и вовсе выключил.

Эдвардс подумал: «Господи! Это же президент!»

Ошибиться в этом голосе было невозможно. Уинклер стоял на окруженной кольцом охраны трибуне, с которой должен был произнести речь в честь Трехсотлетия и с которой десять минут назад спустился, чтобы пожать руки счастливчикам в толпе.

Как он снова очутился там?

Эдвардс напряг слух.

— Со мной ничего не случилось, сограждане американцы. Вы просто были свидетелями поломки механического приспособления. Это не был ваш президент, а потому не позволим технической неполадке омрачить празднование счастливейшего дня, какой только знала история. Сограждане американцы, прошу вас о внимании…

И полилась речь в честь Трехсотлетия — лучшая из речей, когда-либо произнесенных Уинклером, или из тех, какие когда-либо слышал Эдвардс. Заслушавшись, Эдвардс даже забыл о своей прямой обязанности вести слежку.

Уинклер говорил замечательно. Он понимал всю важность Федерации и заставлял своих слушателей поверить в нее!

Однако одновременно где-то в глубине сознания Эдвардса всплывало неотвязное воспоминание об упорных слухах, будто новые достижения роботехники позволили создать точнейшую копию президента — робота, который мог исполнять все церемониальные функции, который мог пожимать руки в толпе, который не мог ни соскучиться, ни утомиться — ни быть убитым.

«Но это-то и произошло», — подумал Эдвардс в растерянности. Такой робот-двойник действительно был создан, и в определенном смысле он был убит.

Тринадцатое октября 2078 года. Эдвардс посмотрел на низенького робота-гида, который остановился перед ним и сказал мелодичным голосом:

— Мистер Дженек готов вас принять.

Эдвардс встал, чувствуя себя великаном рядом с приземистым металлическим гидом, едва достававшим ему до пояса. Но далеко не юным великаном. За последние два года его лицо избороздили морщины, и он не забывал о них.

Теперь он последовал за гидом в неожиданно маленький кабинет, где за неожиданно маленьким письменным столом сидел Фрэнсис Дженек — несуразно моложавый человек с небольшим брюшком.

Дженек улыбнулся и, дружески глядя на Эдвардса, встал, чтобы пожать ему руку.

— Мистер Эдвардс!

— Рад возможности, сэр, — пробормотал Эдвардс. Дженека он видел впервые. Но ведь личный секретарь президента — фигура закулисная и редко попадает в центр внимания средств массовой информации.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Дженек. — Соевую палочку?

Эдвардс улыбнулся, вежливо отказываясь от угощения, и сел. Дженек явно всячески подчеркивал свою молодость — рубашка с жабо расстегнута, волосы на груди выкрашены в не очень броский, но несомненно лиловый цвет. Он сказал:

— Я знаю, вы несколько недель старались увидеться со мной. Извините за волокиту. Надеюсь, вы понимаете, что мое время принадлежит не мне. Но как бы то ни было, вы теперь здесь… Да, кстати, я справился у начальника службы безопасности, и он отозвался о вас весьма лестно. Он сожалеет, что вы ушли от них.

Эдвардс ответил, опустив глаза.

— Мне казалось, что будет лучше вести расследование так, чтобы не поставить службу в неловкое положение.

Дженек сверкнул улыбкой.

— Однако ваша деятельность при всех предосторожностях не остается незамеченной. По словам начальника службы безопасности, вы расследуете небольшую заминку на праздновании Трехсотлетия, и, признаюсь, я принял вас при первой возможности. Ради этого вы отказались от своего положения? Но вы же расследуете мертвое дело.

— Но как оно может быть мертвым, мистер Дженек? Хотя вы и назвали его «заминкой», но факт остается фактом: это было покушение на жизнь президента.

— Чисто языковая тонкость! К чему употреблять неприятные слова?

— Но они выражают неприятную истину, вы же согласны с тем, что кто-то пытался убить президента?

Дженек развел руками.

— Если и так, заговор потерпел неудачу. Было уничтожено механическое приспособление, и только. Собственно, если взглянуть на вещи трезво, заминка… называйте случившееся, как вам угодно. Ну, так заминка принесла нации и всему миру огромное благо. Как нам всем известно, президент был потрясен. И нация тоже. Президент и все мы осознали, чем может обернуться возвращение культа насилия прошлого века, и это вызвало переворот в общественном мнении.

— Не отрицаю.

— Еще бы! Даже враги президента согласятся, что последние два года стали временем больших свершений. Федерация сплочена в такой мере, о какой в день Трехсотлетия никто и не мечтал. Можно даже сказать, что удалось предотвратить крушение всемирной экономики.

— Да, президент очень изменился. Так все говорят, — осторожно сказал Эдвардс.

— Он всегда был великим человеком. Но заминка заставила его сосредоточить все силы на решающих проблемах.

— Чего прежде он не делал?

— Ну, может быть, не с такой всепобеждающей энергией… Короче говоря, и президент, и все мы предпочтем забыть про заминку. И принял я вас, мистер Эдвардс, главным образом для того, чтобы объяснить вам это. Сейчас не двадцатый век, и мы не можем бросить вас в тюрьму, как нежелательную помеху, или препятствовать вам иным образом, но даже Всемирная хартия не возбраняет нам прибегнуть к убеждениям. Вы меня понимаете?

— Понимаю, но я с вами не согласен. Как можно забыть то, что вы называете заминкой, если виновный так и не был найден?

— Пожалуй, сэр, это тоже к лучшему. Куда безопаснее позволить какому-то… э… душевнобольному спастись, чем раздуть случившееся настолько, что это в конечном счете привело бы к возвращению нравов двадцатого века.

— В официальной версии даже утверждается, будто робот спонтанно взорвался, что невозможно. Но это бездоказательное утверждение неблагоприятно сказалось на производстве роботов.

— Я бы не стал употреблять обозначение «робот», мистер Эдвардс. Это было механическое приспособление. Никто не утверждал, будто роботы опасны как таковые. И уж конечно, не обычные металлические. Как-то задеты были лишь необычайно сложные человекоподобные приспособления, внешне похожие на живых людей и называемые андроидами. Собственно говоря, они так сложны, что, наверное, должны часто взрываться. Но я не специалист в этой области. Ну, а промышленное производство роботов скоро поднимется до прежнего уровня.

— В правительстве, — упрямо продолжал Эдвардс, — словно бы никому нет дела, докопаемся ли мы до истины или нет.

— Но я уже объяснил, что последствия оказались самыми благотворными. Зачем поднимать муть со дна, когда вода над ним прозрачна и чиста?

— А применение дезинтегратора?

На мгновение рука Дженека, передвигавшая по столу коробочку соевых палочек, замерла в полной неподвижности, но тут же возобновила свое ритмичное движение. Дженек спросил небрежно:

— О чем вы?

— Мистер Дженек, — настойчиво произнес Эдвардс, — думаю, вы сами знаете. Как член службы безопасности…

— К которой вы более не принадлежите!

— Тем не менее, как член службы безопасности, я нередко слышал вещи, которые, полагаю, не всегда предназначались для моих ушей. Так я услышал про новое оружие, и то, что я увидел на праздновании Трехсотлетия, указывало на его применение. Объект, который все считали президентом, исчез в облаке мельчайшей пыли. Словно каждый атом этого объекта утратил связи с остальными атомами. Объект превратился в облако отдельных атомов, которые, разумеется, тотчас начали вновь соединяться в группы, но те продолжали рассеиваться с такой быстротой, что со стороны все выглядело простым клубом пыли.

— Научная фантастика и ничего больше.

— Я, безусловно, мало что понимаю в науке, мистер Дженек, но и мне ясно, что для разрыва этих связей потребуется значительная энергия. Энергия эта должна извлекаться из окружающей среды. Люди, стоящие в тот момент вблизи от приспособления — те, которых мне удалось найти и которые согласились поговорить со мной, — все единодушно утверждали, что их обдало ледяным холодом.

Дженек с легким стуком отставил коробочку соевых палочек в сторону и сказал:

— Ну, даже если теоретически предположить, что нечто вроде дезинтегратора существует…

— Не надо предполагать. Он существует.

— Хорошо, не надо. Сам я ни о чем подобном не слышал, но по должности я ни с чем столь засекреченным, как новые типы оружия, вообще не соприкасаюсь. Однако, если дезинтегратор существует и настолько засекречен, следовательно, это американское изобретение, неизвестное остальной Федерации. В таком случае, ни вам, ни мне вообще нельзя о нем заикаться. Это же куда более опасное оружие, чем ядерные бомбы, именно потому, что оно (как утверждаете вы) не вызывает ничего, кроме дезинтеграции в точке поражения и холода вокруг. Ни взрыва, ни огня, ни смертоносной радиации. А без этих огорчительных побочных эффектов нет никаких препятствий к тому, чтобы его применять, и, насколько нам известно, мощности его может оказаться достаточно, чтобы уничтожить всю планету.

— Тут я с вами совершенно согласен, — сказал Эдвардс.

— В таком случае, вам должно быть ясно, что говорить о дезинтеграторе, если его не существует, глупо, а если он все-таки существует, — то преступно.

— Я ни с кем о нем не говорил, а вам упомянул про него для того лишь, чтобы убедить вас в серьезности положения. Если был применен дезинтегратор, неужели правительство не заинтересовано в установлении истины? Что, например, если какой-то еще регион Федерации создал такое же оружие?

Дженек покачал головой.

— По-моему, мы можем предоставить решение этого вопроса соответствующему правительственному органу. А вам лучше им не заниматься.

Эдвардс сказал, еле сдерживая раздражение:

— Вы в состоянии заверить меня, что такое оружие есть только в распоряжении правительства Соединенных Штатов?

— Нет, поскольку я ничего о подобном оружии не знаю и знать не могу. Вам не следовало говорить мне о нем. Ведь пусть оно и не существует, достаточно будет слухов, чтобы причинить большой вред.

— Но раз я сказал вам и вред причинен, пожалуйста, дослушайте меня до конца. Дайте возможность убедить вас, что вы владеете ключом к ужасающей возможности, которую, не исключено, подозреваю я один.

— Вы один подозреваете? Я один владею ключом?

— Вам это кажется параноическим бредом? Разрешите, я объясню, а тогда судите.

— Я уделю вам еще немного времени, сэр, но назад своих слов не беру. Вы должны отказаться от этого… этого вашего увлечения, от этого расследования. Оно чревато огромной опасностью.

— Отказ от него будет еще опаснее. Как вы не понимаете? Если дезинтегратор существует и если он находится в монопольном владении Соединенных Штатов, значит, доступ к нему имеет строго ограниченный круг лиц. Как бывший член службы безопасности, я обладаю кое-каким практическим опытом в подобных делах и могу вас заверить, что только один человек в мире мог выкрасть дезинтегратор из секретного арсенала — только президент Соединенных Штатов… Только он, мистер Дженек, мог организовать это покушение.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Дженек нажал на кнопку под краем столешницы и сказал:

— Дополнительная предосторожность. Теперь никто не сможет нас подслушать, какие бы средства ни были у него в распоряжении. Мистер Эдвардс, вы сознаете всю опасность своего заявления? Опасность для вас? Не переоценивайте силу Всемирной хартии. Правительство имеет право принимать разумные меры для гарантирования своей стабильности.

— Я обратился к вам, мистер Дженек, — сказал Эдвардс, — как к человеку, которого считаю лояльным американцем. Я сообщил вам о страшнейшем преступлении, которое затрагивает всех американцев и всю Федерацию. О преступлении, создавшем ситуацию, которую только вы один можете исправить. Почему вы отвечаете мне угрозами?

— Вот уже второй раз вы предназначаете мне роль потенциального спасителя планеты. Но я для нее никак не подхожу. Надеюсь, вы понимаете, что я никакой особой властью не обладаю.

— Вы секретарь президента.

— Но это же не означает, что у меня есть особый доступ к нему, что я пользуюсь его неограниченным доверием. Бывают моменты, мистер Эдвардс, когда я подозреваю, что многие считают меня просто лакеем, и порой я даже бываю склонен с ними согласиться.

— Тем не менее вы видите его часто, видите в неофициальной обстановке, видите…

— Да, — нетерпеливо перебил Дженек, — я вижу его достаточно часто и подолгу, а потому могу вас заверить, что президент не распорядился бы об уничтожении пресловутого механического приспособления в день празднования Трехсотлетия.

— Значит, по вашему мнению, это невозможно?

— Я сказал другое: что он не отдал бы такого распоряжения. Зачем? С какой стати президент может распорядиться уничтожить свое андроидное подобие, служившее ему отличным подспорьем три с лишним года его пребывания на посту? А и будь у него на то причины, для чего проделывать это столь публично — на праздновании Трехсотлетия? Открыв таким образом существование своего двойника, рискуя вызвать брезгливое отвращение граждан, вдруг узнавших, что они обменивались рукопожатием с механическим устройством! А дипломатические последствия того, что представителей других регионов Федерации иногда принимал не он сам? Он же мог просто приказать, чтобы устройство демонтировали с сохранением тайны. И никто ничего не знал бы, кроме нескольких высокопоставленных лиц.

— Однако никаких нежелательных для президента последствий заминка не вызвала, ведь так?

— Ему пришлось отказаться от многих официальных приемов. Он менее доступен, чем прежде…

— Чем прежде был робот!

— Ну-у… — с некоторым смущением протянул Дженек. — Пожалуй, так.

— В любом случае президент был переизбран, и, хотя уничтожение произошло у всех на глазах, его популярность не пострадала. Следовательно, ваша ссылка на опасность публичного уничтожения — довод не слишком веский.

— Но он был переизбран вопреки случившемуся! Только потому, что он сразу же вышел на трибуну и произнес, согласитесь, чуть ли не самую замечательную речь в анналах американской истории. Его самообладание и выдержка были великолепны. Надеюсь, вы не станете спорить?

— Отлично поставленный спектакль. Можно подумать, что президент учел заминку заранее.

Дженек откинулся на спинку стула.

— Если я вас правильно понял, Эдвардс, вы намекаете на интригу в духе приключенческих романов? Так, по-вашему, президент распорядился уничтожить устройство прямо в гуще толпы на праздновании Трехсотлетия, которое наблюдал весь мир, с единственной целью — снискать восхищение своей быстротой и выдержкой? По-вашему, он подстроил все это, чтобы продемонстрировать неожиданную энергию и силу в крайне драматической ситуации и выиграть на выборах, уже почти проигранных? Мистер Эдвардс, вы начитались сказок.

— Вы были бы совершенно правы, — сказал Эдвардс, — утверждай я что-либо подобное. Но ведь я не говорил, что президент распорядился уничтожить робота. Я просто спросил, считаете ли вы это возможным, и вы энергично запротестовали. Чему я очень рад, так как полностью с вами согласен.

— Но тогда в чем же дело? Мне начинает казаться, что вы напрасно отнимаете у меня время.

— Погодите! Вы ни разу не задавались вопросом, почему этого нельзя было сделать лазерным лучом, портативным дезактиватором… да просто кувалдой, наконец? Почему кто-то ценой невероятных усилий завладел секретным строго охраняемым оружием, если существовало столько других возможностей? Даже оставляя в стороне эти трудности, для чего рисковать тем, что о существовании дезинтегратора узнает весь мир?

— Ну, дезинтегратор существует только в ваших теоретических предположениях.

— Робот мгновенно исчез прямо у меня на глазах. Я ведь следил за ним. Тут мне не нужны свидетельские показания. Я сам очевидец. И неважно, как называть оружие. Как бы вы его ни обозначили, оно распылило робота на атомы и необратимо их рассеяло. Зачем это потребовалось? Что это за сверхубийство?

— Откуда мне знать, чем руководствовался тот, кто это сделал?

— Да? Но, по-моему, есть только одна логическая причина для столь полного уничтожения, исключающая применение более обычных средств. Распыление не оставило от объекта ни малейшего следа. Ничего, что позволило бы определить, был ли это робот или иной объект.

— Но ведь вопроса о том, что именно было уничтожено, не встает, — сказал Дженек.

— Неужели? Я упомянул, что дезинтегратор мог быть передан кому-то только по прямому распоряжению президента. Но, раз существовал робот-двойник, какой президент отдал распоряжение о дезинтеграторе?

— Продолжать этот разговор бессмысленно, — резко сказал Дженек. По-моему, вы сумасшедший.

— Но подумайте! — умоляюще произнес Эдвардс. — Ради бога, подумайте! Президент не уничтожал робота. Ваши доводы неопровержимы. Это робот уничтожил президента. Четвертого июля две тысячи семьдесят шестого года президент Уинклер был убит в толпе. Затем робот, двойник президента Уинклера, произнес юбилейную речь, вновь выставил свою кандидатуру на выборах, победил и все еще остается президентом Соединенных Штатов.

— Безумие!

— Я пришел к вам, именно к вам, потому что только вы можете это доказать… и исправить положение!

— Но ведь ничего этого нет! Президент, он… президент! — Дженек приподнялся, словно давая понять, что разговор окончен.

— Но вы же сами сказали, что он изменился, — почти крикнул Эдвардс. — Речь на Трехсотлетнем юбилее произнес не прежний Уинклер. Разве вы сами не поражались тому, чего удалось достичь за последние два года? Скажите честно, разве был Уинклер, тот, что занимал пост первый срок, способен сделать все это?

— Да, был. Потому что второй срок этот пост занимает тот же самый президент, который занимал его первый срок.

— Вы отрицаете, что он изменился? Я задаю вам вопрос. А решать вам. И я приму ваше решение.

— Он сумел собраться, как того требовала необходимость. Американская история знает другие подобные случаи. — Но Дженек вновь сел, и лицо у него было встревоженное.

— Он не пьет, — сказал Эдвардс.

— Он никогда не пил… то есть помногу.

— Он больше не имеет женщин. Вы же не отрицаете, что в прошлом это бывало?

— Президент нормальный мужчина. Но последние два года он всецело посвятил себя Федерации.

— Перемена к лучшему, не спорю, — сказал Эдвардс. — Однако это перемена. Разумеется, имей он женщину, маскараду сразу пришел бы конец, не так ли?

— Очень жаль, что у него нет жены. — Это архаичное слово Дженек произнес с некоторой неловкостью. — Тогда подобные нелепые домыслы вообще не возникли бы.

— Это обстоятельство благоприятствовало заговору. Но он ведь отец двоих детей. Если не ошибаюсь, они после Трехсотлетия ни разу не бывали в Белом Доме.

— Ну и что? Это взрослые люди, у них своя жизнь.

— А их приглашали? Хочет ли президент с ними видеться? Вы его личный секретарь и должны знать. Так как же?

— Вы напрасно тратите время, — сказал Дженек. — Робот не может убить человека. Таков Первый Закон роботехники, и вы это знаете.

— Да, конечно. Но ведь никто не утверждает, что робот Уинклер сам убил человека Уинклера. Когда человек Уинклер находился в толпе, робот Уинклер прятался на трибуне, а вряд ли дезинтегратором можно прицельно поразить с такого расстояния, не задев больше ничего. Конечно, это не вовсе исключено, однако более вероятно, что у робота Уинклера имелся сообщник — убивала, если я правильно помню жаргон двадцатого века.

Дженек нахмурился. Его полное лицо болезненно сморщилось.

— Вы знаете, — сказал он, — безумие, видимо, заразительно. Я начинаю всерьез задумываться над вашим сумасшедшим предположением. К счастью, оно не выдерживает критики. Для чего убивать человека Уинклера на глазах всего мира? Все доводы против публичного уничтожения робота приложимы и к публичному уничтожению президента-человека. Неужели вы не понимаете, что это перечеркивает всю вашу теорию?

— Но нет же… — начал Эдвардс.

— Да-да! Существование механического двойника было известно лишь нескольким официальным лицам. Будь президент Уинклер убит тайно, робот легко занял бы его место, не вызвав подозрений… Например, ваших.

— Но осталось бы несколько осведомленных лиц, мистер Дженек. Пришлось бы убрать и их. — Эдвардс наклонился над столом. — Видите ли, при обычных обстоятельствах опасности спутать человека с машиной не существовало. Полагаю, робот не был в непрерывном употреблении, его включали лишь в определенных случаях, а о том, где находится президент и что он делает, всегда знают люди, чьей обязанностью это является. И их, вероятно, не так уж мало. Следовательно, убийство можно было совершить только в тот момент, когда все эти люди считали, что перед ними не президент, а робот.

— Не понимаю.

— Вот послушайте. Одной из функций робота было пожимать руки в толпе. Обмениватьсярукопожатиями с избирателями. Пока это происходило, осведомленные люди знали, что проделывает это робот.

— Вот именно. Тут вы совершенно правы. И это был робот.

— С одной маленькой поправкой. Праздновалось Трехсотлетие, и президент Уинклер не устоял перед соблазном. Да и можно ли требовать, чтобы президент а тем более такой пустой любитель рукоплесканий и мелкий популист, как Уинклер, — отказался упиться преклонением толпы в подобный день и уступил это удовольствие машине? Не исключено, что робот всячески содействовал распалению его тщеславия, с тем чтобы в день Трехсотлетия президент приказал ему остаться за трибуной, а сам отправился пожимать руки и наслаждаться приветствиями.

— Тайно приказал?

— Естественно. Предупреди президент об этом кого-нибудь из службы безопасности, или из своего окружения, или вас, ему бы воспрепятствовали, верно? После событий второй половины двадцатого века официальное отношение к возможности покушения стало просто параноидальным. И вот, подталкиваемый несомненно умным роботом…

— Вы полагаете, что робот был умен, поскольку считаете, что он в настоящее время занимает пост президента. Это порочный круг. Если это не президент, то нет оснований считать его умным или способным разработать такой план. Кроме того, каким образом робот вообще мог планировать убийство? Даже если бы убить президента должен был не он, так ведь Первый Закон запрещает и косвенное содействие потере человеческой жизни. В нем сказано: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

— Первый Закон не абсолютен, — возразил Эдвардс. — Что, если причинение вреда одному человеку спасет жизнь двух других, или трех, или даже трех миллиардов других? Робот мог счесть, что спасение Федерации важнее спасения одной жизни. Ведь это же был не обычный робот. Его сконструировали в качестве двойника президента с точностью, рассчитанной на всеобщий обман. Предположим, он обладал способностями президента Уинклера без его слабостей, и предположим, он знал, что сумеет спасти Федерацию, а президент — нет?

— Это вы способны рассуждать так, но откуда вы взяли, что механическое приспособление обладало подобной логикой?

— Иного объяснения для случившегося нет.

— По-моему, это параноические бредни.

— В таком случае, — сказал Эдвардс, — объясните мне, почему уничтоженный объект распылили на атомы? Если не для того, чтобы скрыть, что уничтожен был человек, а не робот? Ведь всякий иной способ оставил бы уличающие следы. Так дайте мне альтернативное объяснение!

Дженек покраснел.

— Я категорически не согласен.

— Но вы можете доказать, что это не так. Или опровергнуть. Вот почему я пришел к вам, именно к вам.

— Как я могу доказать? Или опровергнуть, если уж на то пошло?

— В силу вашего положения вы видите президента в неофициальной обстановке. Семьи у него нет, и вы — самый близкий к нему человек. Так понаблюдайте за ним как можно пристальнее.

— Да, я знаю его близко. И повторяю, он не…

— Вовсе нет! Вы же ничего не подозревали и не обращали внимания на мелочи. Понаблюдайте за ним теперь, когда вам известно, что, быть может, он робот, и вы убедитесь!

Дженек сказал насмешливо:

— Конечно, я могу оглушить его и проверить металлоискателем. Мозг даже у андроида платиново-иридиевый.

— Насилия не потребуется. Просто последите за ним, и вы убедитесь, что он совсем не тот человек, каким был, и, значит, вовсе не тот человек.

Дженек взглянул на настенные часы-календарь.

— Мы разговариваем больше часа.

— Простите, что я отнял у вас столько времени, но, надеюсь, вы убедились, до какой степени это важно?

— Важно? — повторил Дженек, потом вскинул голову, и уныние на его лице сменилось чем-то вроде проблеска надежды. — Но так ли уж это важно? По-настоящему важно?

— То есть как? Президент Соединенных Штатов — робот, и это по-настоящему не важно?

— Я имел в виду другое. Забудьте, кто и что президент Уинклер, а подумайте вот о чем: некто, занимающий пост президента Соединенных Штатов, спас Федерацию, сумел сплотить ее, а теперь руководит Советом в интересах мира и конструктивных компромиссов. Вы согласны?

— Да, конечно, — ответил Эдвардс. — Но ведь это создает прецедент! Робот в Белом Доме сейчас по очень хорошей причине может через двадцать лет обернуться роботом в Белом Доме по очень плохой причине, а затем роботами в Белом Доме без всякой причины, просто по заведенному порядку. Неужели вы не видите, как важно заглушить на первой слабой ноте трубный звук, призывающий к исчезновению человечества?

— Ну, предположим, я обнаружу, что он робот. — Дженек пожал плечами. — Мы разгласим это на весь мир? Вы представляете, как это отразится на финансовой системе мира? Вы представляете…

— Да, представляю. Поэтому-то я и пришел к вам частным образом, вместо того чтобы предать свои выводы гласности. Вам надо произвести проверку для окончательного заключения. Затем, убедившись, что он робот, в чем я не сомневаюсь, вы должны будете уговорить его сложить с себя полномочия.

— И он, учитывая ваше толкование его отношения к Первому Закону, позаботится убрать меня, поскольку он занят разрешением величайшего всемирного кризиса двадцать первого века, а я стану ему помехой.

Эдвардс покачал головой.

— Прежде робот действовал втайне, и никто не опровергал доводов, которыми он убеждал себя. А вы своими доводами сумеете вернуть его к более строгому соблюдению Первого Закона. В случае необходимости мы сможем заручиться помощью специалиста из «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», который в свое время его сконструировал. Как только он подаст в отставку, его заменит вице-президент. Если робот Уинклер повернул мир на правильный путь, то вице-президент, порядочная благородная женщина, сумеет удержать его на этом пути. Но мы не можем допустить, чтобы нами управлял робот. Ни теперь, ни когда-либо после.

— А что, если президент человек?

— Предоставляю это вам. Вы и сами разберетесь.

— Я не настолько уверен в себе, — сказал Дженек. — Что, если я не сумею решить? Если не смогу себя принудить? Если не посмею? Что вы предпримете тогда?

В голосе Эдвардса прозвучала тяжелая усталость.

— Не знаю. Возможно, обращусь в «Ю. С. Роботс». Но думаю, что до этого не дойдет. Я убежден, что теперь, когда я переложил решение проблемы на вас, вы не успокоитесь, пока все не будет улажено. Неужели вы хотите, чтобы вами управлял робот?

Он встал, и Дженек его не удерживал. Они не обменялись рукопожатием.

Дженек продолжал сидеть в сгущающихся сумерках. Он никак не мог оправиться от шока.

Робот!

Человек вошел вот в эту дверь и строго логично начал доказывать, что президент Соединенных Штатов — робот.

Сначала казалось, что переубедить Эдвардса будет нетрудно. Но хотя он пустил в ход все аргументы, какие только сумел найти, тот остался при своем мнении.

Робот — президент! Эдвардс неколебимо уверен в этом и позиции не переменит. А если настаивать, что президент человек, Эдвардс обратится в «Ю. С. Роботс». Такой не успокоится.

Дженек нахмурился, вспоминая двадцать восемь месяцев, протекших со дня Трехсотлетия. Вопреки вероятности, как хорошо все шло! А теперь?

Он мрачно обдумывал положение.

Дезинтегратор все еще у него. Но, естественно, бессмысленно употребить его против человека, чей труп и должен быть человеческим. Достаточно поражения бесшумным лазерным лучом в уединенном месте.

В прошлый раз добиться от президента необходимых действий удалось ценой неимоверных усилий, но про данный случай он просто ничего не будет знать.

Рождество без родни

Все началось с того, что Грейси (моя жена, с которой я прожил сорок лет) захотела дать Родни выходной на праздники, а в результате я оказался в абсолютно невозможном положении. Я вам сейчас все расскажу, если вы не возражаете, потому что мне просто необходимо поделиться этим с кем-нибудь. Естественно, я изменил имена, ради нашей собственной безопасности.

Пару месяцев назад, в середине декабря, Грейси сказала мне:

— Почему бы нам не дать Родни выходной на время праздников? Он ведь тоже имеет право отметить Рождество.

Я помню, что в тот момент я как раз отключил свою оптику (иногда приятно немного отдохнуть или послушать музыку, когда мир вокруг затягивает легкая дымка), но тут же настроил ее снова, чтобы посмотреть, не решила ли Грейси надо мной подшутить. Впрочем, должен заметить, что с чувством юмора у нее не слишком хорошо.

Она не улыбалась. И явно не шутила.

— С какой стати мы должны давать ему выходной? — поинтересовался я.

— А почему бы и нет?

— В таком случае, дадим отпуск холодильнику или стерилизатору, а можно еще и головизору. Хочешь, отключим на время электричество?

— Да ладно тебе, Говард, — возразила Грейси. — Родни не холодильник и не стерилизатор. Он личность.

— Родни не личность. Он робот. Ему не требуется отпуск.

— А откуда ты знаешь? Он самая настоящая личность. И заслуживает права отдохнуть и насладиться атмосферой праздника.

Я не собирался спорить с ней по поводу того, личность Родни или нет. Не сомневаюсь, вы все читали результаты опросов общественного мнения, которые показывают, что женщины в три раза больше, чем мужчины, опасаются и ненавидят роботов. Возможно, дело в том, что роботы выполняют работу, которая в старые недобрые времена называлась «женской», и женщины боятся стать ненужными, хотя лично я думаю, они только рады тому, что им не приходится заниматься всякими глупостями. В любом случае, Грейси своей жизнью довольна и просто обожает Родни. (Это ее слово. Что ни день, она повторяет: «Я просто обожаю Родни».)

Должен сказать, что Родни довольно старый робот, который служит нам вот уже семь лет. Мы его приспособили к нашему не слишком современному дому и привычкам, и я сам им очень доволен. Иногда я думаю, не купить ли нам один из новых блестящих образцов, автоматизированных до потери сознания, вроде того, что имеется у нашего сына Дилэнси, но Грейси даже и слышать об этом не хочет.

Тут я вспомнил о Дилэнси и сказал:

— Мы не можем освободить Родни на праздники, дорогая. Ведь к нам приедет Дилэнси со своей роскошной женой. — (Я употребил слово «роскошной» исключительно с иронией, но Грейси меня не поняла. Поразительно, как она умеет увидеть хорошее даже там, где его нет вовсе.) — Разве мы сумеем без Родни привести дом в порядок и приготовить праздничный ужин?

— В этом-то все и дело, — серьезно проговорила Грейси. — Дилэнси и Гортензия могут привезти своего робота, который сделает все необходимое. Ты же знаешь, они не слишком высокого мнения о Родни, они будут только рады продемонстрировать, на что способен их робот, а Родни немного отдохнет.

— Если тебе это доставит удовольствие, — проворчал я, — пусть отдыхает. В конце концов, речь идет всего о трех днях. Но я не хочу, чтобы Родни думал, будто он будет получать выходные регулярно.

Еще одна шутка, разумеется, но Грейси заявила:

— Конечно, Говард, я с ним поговорю и все ему объясню.

Она никак не может понять, что Родни подчиняется Трем законам роботехники и ему ничего не нужно объяснять.

Итак, мне пришлось ждать Дилэнси и Гортензию, и на сердце у меня было ужасно неспокойно. Конечно, Дилэнси мой сын, но он принадлежит к числу энергичных и очень практичных молодых людей. Он женился на Гортензии, потому что у нее отличные связи и она могла помочь ему продвинуться по службе. По крайней мере, я так думаю, поскольку, если у нее и есть еще какие-то достоинства, мне так и не удалось их разглядеть.

Они прибыли вместе со своим роботом за два дня до Рождества. Их робот оказался таким же блестящим и уверенным в себе, как и сама Гортензия. Отполированный до зеркального блеска и ни капельки не похожий на Родни. Не сомневаюсь, что модель выбирала сама Гортензия. Двигался он совершенно бесшумно и постоянно возникал у меня за спиной так неожиданно, что я пару раз чуть не заработал себе инфаркт.

Что еще хуже, Дилэнси привез с собой своего семилетнего сына Лероя. Да, он мой внук, и я могу поклясться, что Гортензия хранит верность Дилэнси (поскольку, я уверен, никто не захочет добровольно прикоснуться к ней даже пальцем), но должен признать, что, если засунуть Лероя в бетономешалку, он станет намного лучше.

Первым делом Лерой поинтересовался, не отправили ли мы Родни в металлолом (он назвал это «разрушалкой»). Гортензия фыркнула и заявила:

— Поскольку мы привезли с собой современного робота, надеюсь, Родни не будет мозолить нам глаза.

Я ничего ей не ответил, а Грейси сказала:

— Разумеется, дорогая. По правде говоря, мы решили дать Родни выходной.

Дилэнси поморщился, но промолчал — он знает свою мать.

— Может быть, начнем с того, что попросим Рембо сделать нам что-нибудь выпить, — миролюбиво проговорил я. — Кофе, чай, горячий шоколад, немного бренди…

Их робота зовут Рембо. Не знаю почему, скорее всего, потому, что имя начинается с буквы «р». По этому поводу нет никаких законов, но вы, наверное, и сами заметили, что имена практически всех роботов начинаются с буквы «р». Потому что они роботы. Как правило, их называют Роберт. Думаю, в северо-восточном коридоре миллионы роботов зовутся Робертами.

Честно говоря, я полагаю, что именно по этой причине люди перестали давать своим детям имена на букву «р». Дик или Боб, но не Роберт или Ричард. Или, например, Поузи и Труди, а не Роуз или Рут. Иногда роботы получают очень необычные имена. Я знаю трех Рутабага и двух Рамзесов. Но Гортензия единственная из моих знакомых назвала своего робота Рембо. До сих пор мне не приходилось встречать такого странного сочетания слогов, однако я не стал ее ни о чем спрашивать. Не сомневаюсь, что в объяснении прозвучало бы что-нибудь весьма неприятное.

С самой первой минуты выяснилось, что от Рембо нет никакого проку. Естественно, он запрограммирован для современного и полностью автоматизированного хозяйства Дилэнси и Гортензии. Чтобы приготовить напитки в собственном доме, Рембо нужно только нажать на соответствующие кнопки. Пусть мне объяснят, зачем нужен робот, который только и умеет, что нажимать на кнопки.

Он так и сказал своим медоточивым голосом (ничего общего с бодрым выговором Родни, в котором слышится ясно различимый бруклинский акцент):

— Нет необходимого оборудования, мадам.

Гортензия сердито вздохнула.

— Вы так и не завели роботов на кухне, дедушка?

Она вообще никак меня не называла до тех пор, пока не родился Лерой, который только и делал, что постоянно выл и визжал. Тогда я стал «дедушкой». Можете не сомневаться, она ни единого раза не произнесла моего имени — Говард. Ей совсем не хотелось демонстрировать мне, что я живой человек — или что она живой человек.

— С Родни там вполне достаточно роботов, — сказал я.

— Уж конечно, — проворчала она. — Но мы живем не в двадцатом веке, дедушка.

Я подумал: «Очень жаль». Но сказал лишь:

— А почему бы вам не запрограммировать Рембо так, чтобы он мог управляться с нашими приборами? Не сомневаюсь, что он сумеет налить, смешать и нагреть все, что необходимо.

— Естественно, сумеет, — заявила Гортензия, — но, слава богу, в этом нет необходимости. И я не собираюсь менять его программу. Так можно его испортить.

— Но если мы не будем менять программу, — дружелюбно проговорила Грейси, хотя я услышал в ее голосе нотки беспокойства, — мне придется его инструктировать, подробно объяснять ему, что следует делать. А я не умею.

— Родни может ему сказать, — вмешался я.

— Говард, мы же дали Родни выходной, — напомнила мне Грейси.

— Я знаю, но мы не станем его просить что-то делать, пусть только объяснит Рембо, каким должен быть порядок действий, а дальше он и сам справится.

— Мадам, — строгим голосом сообщил Рембо, — в моей программе нет указаний на то, что я должен выполнять приказы другого робота, в особенности более старой модели.

— Конечно, Рембо, — ласково проворковала Гортензия, — не сомневаюсь, что бабушка и дедушка и сами это понимают.

Я заметил, что Дилэнси за все время не произнес ни слова. Интересно, он вообще что-нибудь говорит в присутствии своей дорогой женушки?

— Ладно, вот как мы поступим, — сказал я. — Я попрошу Родни объяснить мне, что нужно делать, а потом передам указания Рембо.

Рембо промолчал. Даже он подчинялся Второму закону роботехники, в соответствии с которым он обязан выполнять приказы человека.

Гортензия прищурилась, и я почувствовала она с удовольствием сказала бы мне, что человек вроде меня не достоин давать указания такому замечательному роботу, как Рембо, но рудиментарные остатки чего-то человеческого заставили ее промолчать.

Однако маленький Лерой не обладал никакими квазичеловеческими ограничениями.

— Я не хочу смотреть на уродливую задницу вашего Родни. Он ничего не умеет, а если и умеет, старикан наверняка все перепутает.

Я подумал, что хорошо было бы остаться с крошкой Лероем на парочку минут и спокойно урезонить его при помощи кирпича, но материнский инстинкт подсказывал Гортензии, что не стоит оставлять любимое детище ни с каким человеческим существом ни на какое, даже самое короткое, время.

Пришлось нам вытащить Родни из шкафа, где он наслаждался собственными мыслями (интересно, о чем думают роботы, когда остаются одни?), и вступить с ним в переговоры. Было трудно. Он произносил фразу, я повторял ее, затем Рембо что-то делал, потом Родни выдавал следующее указание, и так далее.

Времени мы потратили в два раза больше, чем если бы Родни сам занимался хозяйством, и уж можете мне поверить, я ужасно устал, потому что таким способом пришлось делать все: использовать посудомоечную машину-стерилизатор, готовить праздничный ужин, убирать со стола и мыть пол…

Грейси постоянно переживала, что мы лишаем Родни каникул, но почему-то совершенно не замечала, что и мой праздник вконец испорчен, хотя я в общем-то получал удовольствие от того, как Гортензия умудрялась произнести какую-нибудь гадость всякий раз, когда требовалось что-нибудь сказать. Кроме того, я заметил, что она ни разу не повторилась. Любой человек может быть неприятным, но ее творческие способности в данной области время от времени вызывали у меня извращенное желание встретить ее очередное заявление аплодисментами.

Но самое ужасное случилось накануне Рождества. Мы с огромным трудом сумели установить елку, и я чувствовал себя совершенно опустошенным и измученным. Мы не обзавелись автоматизированной коробкой с украшениями, которая прилагается к электронной елке, когда тебе остается только нажать на кнопку, и игрушки самостоятельно, мгновенно и идеально распределяются по ее веткам. На нашу елку (из самой обычной старой пластмассы) игрушки нужно было вешать руками, одну за другой.

Гортензия смотрела на нее с отвращением, а я сказал:

— На самом деле, Гортензия, таким способом ты можешь проявить свои творческие способности и украсить елку так, как тебе нравится.

Гортензия фыркнула — будто кошка провела когтями по грубо оштукатуренной стене — и вышла из комнаты с таким видом, словно ее вот-вот вырвет. Я поклонился ее удаляющейся спине, радуясь тому, что некоторое время не увижу невестку, а затем приступил к утомительному занятию передачи Рембо указаний Родни по поводу того, как следует развешивать игрушки.

Когда все было закончено, я решил дать отдых уставшим ногам и голове и уселся на стул в дальнем и довольно темном углу комнаты. Не успел я устроиться поудобнее, как появился крошка Лерой. Наверное, он меня не видел, а может быть, посчитал частью обстановки — каким-нибудь неинтересным и не имеющим никакого значения предметом мебели.

Он бросил на елку презрительный взгляд и сказал, обращаясь к Рембо:

— Слушай, а где подарки? Наверняка бабка с дедкой купили мне какую-нибудь гадость, но я все равно не собираюсь ждать до завтрашнего утра.

— Я не знаю, где подарки, маленький хозяин, — ответил Рембо.

— Ха! — воскликнул Лерой и повернулся к Родни. — А ты, Вонючка, знаешь, куда они спрятали подарки?

Родни, в соответствии со своей программой, вполне мог бы ему и не ответить, поскольку его звали Родни, а не Вонючка. Я уверен, что Рембо именно так и поступил бы. Однако Родни устроен совсем иначе, и потому он вежливо проговорил:

— Знаю, маленький хозяин.

— Ну и где они, старый тошнилка?

— Не думаю, что мне следует вам это говорить, маленький хозяин. Грейси и Говард будут огорчены, они хотят, чтобы вы увидели подарки завтра утром.

— Послушай, мерзкий болван, — сказал малыш Лерой, — ты с кем разговариваешь? Я тебе приказываю: неси сюда подарки.

И чтобы показать, кто тут главный, он лягнул Родни и голень, что было грубой ошибкой. Я сразу это понял и возликовал. Крошка Лерой собирался отправиться в постель (хотя я сомневаюсь, что он ложится спать, пока сам не захочет) и потому надел тапочки. Один тапок соскочил с ноги, которую он занес для удара, и наш ангелок с силой врезал голыми пальцами прямо по хромированной голени робота.

С диким ревом он повалился на пол, а в следующее мгновение в комнату влетела его мать.

— Что такое, Лерой? Что случилось?

На что ее сынок самым бессовестным образом заявил:

— Он меня ударил. Старое чудовище, он меня ударил!

Гортензия завизжала, потом увидела меня и выкрикнула:

— Вашего робота нужно уничтожить!

— Успокойся, Гортензия, — сказал я. — Робот не может ударить ребенка. Первый закон роботехники.

— Это старый робот, неисправный робот. Лерой говорит…

— Лерой врет. На свете нет робота, ни старого, ни ломаного, который мог бы ударить ребенка.

— Тогда это сделал он. Дедка меня ударил, — заорал Лерой.

— Я бы с радостью, — тихонько проговорил я, — только робот не позволил бы мне. Спроси у Рембо, стоял бы он на месте, если бы я или мой Родни решили обидеть твоего мальчугана. Рембо!

Мой голос прозвучи очень строго, и Рембо ответил:

— Я никому не позволил бы причинить вред маленькому хозяину, мадам, но я не знаю, что он хотел сделать. Он стукнул Родни голой ногой.

Гортензия вскрикнула и в ярости вытаращила глаза.

— Значит, у него имелись серьезные причины. Я добьюсь того, чтобы ваш робот был уничтожен.

— Валяй, Гортензия. Но вряд ли ты захочешь испортить своего робота и перепрограммировать его таким образом, чтобы он лгал, рассказывая, что произошло перед тем, как твой сынок ударил Родни. Кстати, я тоже с удовольствием выступлю в качестве свидетеля.

Гортензия покинула наш дом на следующее утро, увозя с собой сильно побледневшего Лероя (оказалось, что он сломал палец на ноге, и поделом ему!) и по-прежнему безмолвствующего Дилэнси.

Грейси ломала руки и умоляла их остаться, но я совершенно спокойно наблюдал за их отъездом. Нет, неправда. Меня переполняли самые разные эмоции — все приятные.

Позже я сказал Родни, когда Грейси не было поблизости:

— Извини, Родни. Рождество получилось просто ужасное, и все потому, что мы попытались обойтись без тебя. Обещаю, больше этого не повториться.

— Спасибо, сэр, — ответил Родни. — Должен признаться, что за последние два дня я несколько раз жалел о том, что должен подчиняться Законам роботехники.

Я усмехнулся и кивнул, а ночью проснулся от неприятных мыслей, которые продолжают посещать меня и по сей день.

Конечно, Родни пришлось немало пережить, но он просто _не мог_ жалеть о существовании Законов роботехники. Ни при каких обстоятельствах.

Если я сообщу о случившемся, Родни обязательно отправят в металлолом, а если в нашем доме появится новый робот (в качестве компенсации), Грейси мне никогда этого не простит. Никогда! В ее сердце никакой другой робот, даже самый новый и лучший, не заменит Родни.

По правде говоря, я и сам себе этого не прощу. Кроме того, что я привязан к Родни, я не хочу доставить такого удовольствия Гортензии.

Но если я ничего не стану предпринимать, получится, что я живу с роботом, который жалеет о существовании Законов роботехники. От сожалений по поводу их существования до поведения, будто их не существует, всего один шаг. Когда же он сделает этот шаг и в какой форме?

Как же мне поступить? Как?

Братишка

Когда нам отказали во втором ребенке, я был просто потрясен. Мы не сомневались, что получим лицензию.

Я — уважаемый гражданин, опора общества и все такое. Ну, может, несколько староват. Джози, моя супруга, тоже миновала лучший для деторождения возраст. И что с того? Мы знаем множество случаев, когда люди гораздо старше нас и намного вреднее по характеру… Ну да ладно.

У нас уже был один сын, Чарли, и мы очень хотели еще одного ребенка. Мальчика или девочку, без разницы. Конечно, если бы Чарли родился больным, нам было бы легче получить лицензию на второго ребенка. А может, и нет. Могло случиться и так, что лицензию бы нам дали, а Чарли забрали как дефективного. Вы поняли, что я имею в виду, не обязательно все говорить.

Беда в том, что мы поздно начали, и виновата в этом Джози. Все у нее происходило нерегулярно, так что мы никогда не знали точно, когда надо этим заниматься. Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь? К тому же мы не могли рассчитывать на медицинскую консультацию. Кто бы нам стал помогать? Врачи в один голос утверждают, что если семейная пара не способна завести ребенка без посторонней помощи, то это большая удача. Сейчас же как: если у тебя нет детей, значит, ты — патриот. Или что-то в этом роде.

Только мы их все-таки обдурили и завели ребенка. Чарли.

Когда Чарли исполнилось восемь месяцев, мы начали посылать запросы на второго. Нам очень хотелось, чтобы дети были близки по возрасту. Неужели мы многого требовали? Пусть даже и сами несколько состарились. Что же это, в конце концов, за общество? Рождаемость упала чуть не до нуля, а они утверждают, что надо сокращать ее и дальше. Якобы тогда жить станет лучше.

Они не остановятся, пока не сотрут с лица земли все человечество.

Нет, вы слушайте! Я рассказываю так, как мне удобно, если вас интересует эта история, вам придется выслушать мою версию. И ничего вы со мной не сделаете. Мне все равно, останусь я жить или нет. Вам тоже было бы все равно на моем месте.

И не спорьте со мной! Или я расскажу все по-своему, или заткнусь, и тогда можете делать что угодно. Понятно? То-то же.

Нам не пришлось переживать за здоровье или развитие Чарли. Он рос, как медведь или одно из тех животных, которые слонялись по лесам в былые времена. У него крепкая порода. Это сразу бросалось в глаза. Теперь объясните, почему мы не могли позволить себе еще одного малыша? Я хочу знать!

Смышленый? Какие разговоры! Сильный. Себе на уме. Идеальный мальчишка. Когда я про это думаю, я… я… Да что там…

Посмотрели бы вы на него рядом с другими ребятишками. Прирожденный лидер. Всегда добивался своего. Всю детвору в округе заставлял плясать под свою дудку. Всегда знал, чего хотел, а хотел только то, что было надо. Вот какая штука.

Джози это, правда, не нравилось. Она считала Чарли испорченным. Причем твердила, что это я его испортил. Не понимаю. Я способствовал успехам сына.

Он на два года опережал своих сверстников по уму и силе. Я это видел. А если кто из мелюзги забывал свое место, он быстро наводил порядок.

Джози считала, что из Чарли получится хулиган. Утверждала, что у него нет друзей, что все его боятся.

Ну и что? Лидеру не нужны друзья. Люди должны его уважать, а если кто начнет забываться, он должен их как следует пугануть.

Чарли развивался как надо. Понятное дело, другие дети его сторонились. В этом были виноваты их родители, жалкие чистоплюи. Стоит таким родить ребенка и узнать, что больше им детей не положено, как они начинают трястись над своим чадом, будто над семейной реликвией. Никчемные и бесполезные людишки.

Кварталом ниже жил этот тип, Стивенсон. У него было две дочки, ничтожные дурехи, целыми днями хихикают, а мозгов — как у курицы. Ну как ему удалось выбить двоих, позвольте вас спросить? Может, знал, к кому обратиться? Рука руку моет. Деньжата, кстати, у него водились, хотя он и не любил об этом говорить. Естественно. Так всегда бывает. Имея двух дочек, одной можно было бы и рискнуть, так ведь нет…

Ладно, ладно. Перейду к сути, когда найду нужным. Не гоните, а не то я вообще замолчу, и пусть тогда суд разбирается.

Так вот, другие родители не хотели, чтобы их детки пострадали. «Не играй с этим мальчишкой Яновичем!» — так они говорили.

Да кому они были нужны?! Я хотел, чтобы Чарли пошел в колледж, изучал микроэлектронику или пространственную динамику — что-нибудь в этом роде. Ну и экономику с бизнесом, чтобы знал, как при помощи ноу-хау заколачивать деньжата. Вот как я хотел. Хотел, чтобы он был на самом верху.

Только Джози рта не закрывала, все убивалась, что и друзей-то у него нет, и растет-то парень в одиночестве. Скрипела, как треснувшая пластинка. А потом в один прекрасный день подошла ко мне и говорит:

— Давай, мол, сделаем Чарли братишку.

— Сейчас, — сказал я. — Разбежались. У тебя и месячные-то давно прекратились, откуда ребенок возьмется? Аист принесет? Или в капусте поищем?

Ясное дело, я мог бы с ней разойтись. Найти себе помоложе. В конце концов, у меня климакс еще не наступил. Но… я хранил ей верность. Много ли с того корысти, другой разговор. Кроме того, если бы мы разошлись, Чарли скорее всего остался бы с ней, так что для меня это был не выход.

Поэтому я ограничился замечанием насчет аиста.

Тут она мне и говорит:

— Я не имею в виду биологического ребенка. Мы могли бы достать Чарли братишку-робота.

Вот уж чего я никак не ожидал услышать, можете мне поверить. Я не большой любитель роботов. У моих стариков за всю жизнь в доме не было ни одного робота. И у меня не было. Что до меня, так я считаю, что каждый робот — это минус один человек. Они на глазах забирают у нас весь мир. Еще один способ стереть с лица земли человечество, если хотите знать мое мнение.

Поэтому я сказал Джози:

— Не смеши людей.

— Нет, в самом деле, — настаивала она. — Новая модель. Специально разработана как друг и приятель для детей. Никаких накруток, цена приемлемая, а ребенку нужно общение. Сейчас во всех семьях, как правило, по одному ребенку, отсюда и спрос на роботов-близнецов.

— Может, это и верно для других детей, но не для Чарли, — проворчал я.

— Особенно для Чарли. Иначе он никогда не научится разговаривать с людьми. Он растет один, совсем один. Наш мальчик может так и не усвоить, когда надо уступить, а когда настоять на своем.

— Нечего ему уступать, — проворчал я. — Он из тех, кто в любых обстоятельствах гнет свою линию. У него есть энергия, при помощи которой он добьется высоких постов, откуда будет указывать другим, что им надо делать. У него будут собственные дети, может быть даже, трое.

Вы, наверное, слишком молоды, офицер, чтобы меня понять, но если у вас есть один ребенок, то рано или поздно наступает момент, когда вы начинаете надеяться, что у него тоже кто-нибудь родится, а значит, у вас будут вроде как двое. Я очень надеялся на Чарли. Я был просто уверен, что успею на своем веку повидать еще одного ребенка, а может, даже двоих или троих. Они, конечно, будут детьми Чарли, но, поскольку наши жизни тесно переплетены, я могу считать их и своими тоже.

Но Джози думала только о роботе. Моя жизнь превратилась в прослушивание еще одной треснувшей пластинки. Джози следила за ценами. Прикидывала стоимость залога. Хотела взять робота в аренду сроком на год с условием последующего выкупа. Ну и тому подобное. Короче, вы сами знаете, как оно бывает. В семье должен быть мир.

Я сдался. Я махнул рукой и сказал:

— Хорошо. Приводи своего робота, только будет лучше, если ты все-таки возьмешь его в аренду. И сама за него заплатишь.

«Кто знает, как оно выйдет, — думал я. — Может, этот робот у нас и не приживется, станет очередным бельмом на глазу, и мы его тихонечко вернем назад».

Грузчики бросили робота на пороге и даже не распаковали. Я хотел называть эту штуку «оно», но Джози настояла, чтобы я говорил «он», чтобы Чарли скорее поверил, что у него появился братишка. Со временем я привык.

Это был «детский робот». Так его называли. Имелся регистрационный номер, но я его так и не запомнил. Да и зачем? Мы называли его «Братишка». Это всех устраивало.

Да, я знаю, эта модель пользуется огромным спросом. Непонятно, что происходит с людьми, если уж они гоняются за такими вещами.

Вот и мы отхватили одного. Джози была в восторге. Надо признать, нам достался неплохой экземпляр. Почти как человек, много улыбался и говорил приятным голосом. Выглядел он лет на пятнадцать, то есть походил на невысокого паренька пятнадцати лет от роду. Это нам подходило, поскольку Чарли был крупным десятилетним мальчишкой.

Братишка был чуть повыше Чарли и, конечно, намного тяжелее. Сами знаете, титановые кости, или что там у них вместо рамы, и ядерный реактор с гарантией на десять лет без замены. Все это прилично весит.

В Братишку вложили неплохой словарь, и изъяснялся он довольно вежливо. Джози места себе не находила от радости.

— Его можно использовать по дому, — говорила она. — Вот и у меня появился помощник.

— Нет уж, нет уж, — возражал я. — Ты купила его для Чарли, вот он пусть им и распоряжается. А ты Братишку не тронь.

Я боялся, что, если робот начнет ишачить на Джози, она никогда его не отдаст. А Чарли он скорее всего быстро надоест, и мы от него избавимся.

Чарли, однако, меня подвел. Он с первых минут полюбил Братишку.

С другой стороны, в этом был резон. Братишка был задуман как брат, иными словами, именно он и был нужен Чарли. Он позволял Чарли верховодить, как будто старшим братом был именно Чарли. Он подчинялся Трем законам роботехники. Я не помню их на память, но вы понимаете, о чем я говорю. Навредить моему сыну Братишка никоим образом не мог, обязан был исполнять все его требования, так что спустя некоторое время я решил, что мы не прогадали.

То есть, если они играли, побеждал всегда Чарли. Так было задумано. А Братишка никогда не злился. Просто не мог. Его так сделали, чтобы он проигрывал. Случалось, Чарли задавал ему хорошую трепку, знаете, как бывает у мальчишек. Разозлится и ищет, на ком бы оторваться. Все дети одинаковы. Естественно, родители другого ребенка при этом приходят в ярость. Вот и мне приходилось время от времени урезонивать Чарли.

Хотя с Братишкой Чарли мог вытворять что угодно. Робот был сделан из пластмассы, металла и бог весть из чего еще. Несмотря на то что внешне он весьма напоминал человека, боли он не чувствовал.

Самым, на мой взгляд, ценным в Братишке было то, что Чарли мог выплескивать на него лишнюю энергию. Робот никогда не возражал. Бывало, начнут играть в дзюдо, Чарли так припечатает Братишку, а потом еще и прыгнет сверху, а тот лишь улыбается: «Отлично, Чарли, давай повторим».

Слушайте, его можно было скинуть с крыши дома, и ничего бы ему не было.

С нами Братишка был всегда вежлив. Меня называл папашей. А Джози — мамой. Справлялся о нашем здоровье. Помогал Джози подняться с кресла, когда ей надо было встать. Ну и все такое.

Таким его сконструировали. Он обязан был проявлять знаки внимания. Так было запрограммировано. Джози это ужасно нравилось. Слушайте, я всю жизнь трудился не покладая рук. Отвечал за целый завод со всей техникой. Стоит упустить из виду какую-нибудь мелочь, и все пойдет наперекос. Не было у меня времени выращивать цветочки, суетиться вокруг своей старухи и пододвигать ей стулья. Мы прожили вместе почти двадцать лет, и о таких мелочах я давно и не думал.

А Чарли… ну, этот перечил и прекословил мамаше, как и положено любому нормальному пацану. Полагаю, немалую роль сыграл Братишка. Вряд ли можно было ожидать, что, одержав над ним очередную победу, Чарли станет в следующую минуту вопить: «Мамочка! Мама!» Чарли не был маменькиным сынком, и я им гордился. Из него рос настоящий мужчина. Меня он, естественно, слушался. Мальчик обязан слушаться отца.

А вот Братишка был запрограммирован на уступки. Может, это и хорошо. Теперь Джози было о ком заботиться, и то, что Чарли думал только о себе, стало меньше ее тревожить.

Естественно, Джози из кожи вон лезла, стараясь все испортить. Теперь она день и ночь тряслась за своего любимца и то и дело напускалась на Чарли:

— Ну почему ты такой грубый со своим Братишкой?

Это было нелепо. Мне так и не удалось втемяшить ей в голову, что Братишке не больно и не обидно. Его изначально сконструировали неудачником, а для Чарли это только плюс.

Разумеется, Чарли ее не слушался и играл с Братишкой так, как ему нравилось.

Не возражаете, если я немного передохну? По правде говоря, мне нелегко говорить на эту тему.

Ну вот, теперь легче. Могу продолжать.

По истечении года я подумал: хорошего помаленьку. Пора возвращать Братишку «Ю. С. Роботс». Он свою задачу выполнил.

Но Джози заупрямилась. Уперлась, ну хоть ты тресни.

— Ты соображаешь, что теперь нам придется выложить кругленькую сумму? — спросил я.

А она говорит:

— Я готова внести первоначальный залог.

Упирала на то, что мы не имеем права лишать Чарли брата. Без брата, мол, ему будет одиноко.

Может, оно и так, подумал я. А вы учтите, офицер: никогда даже в мыслях нельзя допускать, что жена может оказаться права. Это неизбежно приведет вас к катастрофе.

Чарли, кстати, маленько поутих и уже не так мутузил Братишку. Наверное, дело было в том, что он почти догнал его по росту, и теперь это не доставляло ему такого удовольствия.

Кроме того, помимо грубостей и потасовок, Чарли начали интересовать и другие вещи. Например, он пристрастился к баскетболу. Играл один на один с Братишкой. Получалось у него просто здорово. Всегда переигрывал Братишку и никогда не промахивался по корзине. Допускаю, что Братишка давал себя переигрывать, не особо старался блокировать его броски, но в корзину-то Чарли попадал сам! Не мог же Братишка поддаваться ему таким образом!

На второй год Братишка стал вроде члена семьи. За стол вместе с нами он, правда, не садился, поскольку ничего не ел. Он также и не спал, просто стоял всю ночь в углу комнаты, где спал Чарли.

Зато он смотрел вместе с нами голографические фильмы, и Джози постоянно объясняла ему, что происходит. Все старалась, чтобы он побольше узнал и походил на человека. Она частенько брала его с собой за покупками и по другим делам, когда Братишка был не нужен Чарли. Полагаю, Братишка всегда был с ней любезен, подносил разные вещи и оказывал прочие знаки внимания.

Да и Джози, должен признать, с появлением Братишки изменилась в лучшую сторону. Повеселела, подобрела, стала меньше ныть. Короче, дела в доме пошли на лад. Вот я и прикинул: что ж, если Братишка развивает в Чарли агрессивность и напористость, а Джози приносит столько радости, может, и не плохо, что мы его приобрели.

А потом произошла эта история.

Послушайте, есть у вас что-нибудь жидкое?

Ну да, с алкоголем. Немного, немного. Да при чем тут ваши правила?! Должен же я досказать до конца.

Потом, значит, произошла эта история. Одна из миллиона… из миллиарда, наверное. Блоки на микросплавах не должны давать сбоев. Об этом где только не написано. Они застрахованы от поломок, что бы ни произошло. Только вот мой сломался. Я не знаю почему. И никто не знает. Не сразу даже определили, что виноват микросплав. Потом мне объяснили: мол, поскольку причина именно в этом, я имею право на восстановление всего дома и мебели.

Только какой мне теперь с этого прок?

Слушайте, вы обращаетесь со мной как с маньяком-убийцей. Но при чем тут я? Почему вы не ловите убийц, которые занимаются микросплавами? Найдите того, кто изготовил этот блок или что-то напутал при установке.

Вы что, не знаете, что такое настоящее преступление? Вот вам микросплав… Он не взорвался, не прогремел, он просто становился горячее и горячее, пока не запылал весь дом. Как могут оставаться на свободе люди, которые производят…

Хорошо, я закончу. Сейчас закончу.

В тот день меня дома не было. Впервые за весь год я выбрался из дома. Я ведь веду свои дела прямо из дома или где бы я ни оказался вместе с семьей. Мне никуда не надо ходить, все делают компьютеры. У вас совсем другая работа, офицер.

А тут шеф пожелал увидеть меня лично. Особого смысла в этом не было, все можно было решить по каналам связи. Но ему почему-то вздумалось время от времени лично беседовать с начальниками отделов. Вбил себе в голову, что нельзя узнать человека, если не увидишь его в трех измерениях, не понюхаешь и не потрогаешь. Этот предрассудок сохранился с темных веков. Лучше бы они вернулись, эти времена. Тогда не было ни компьютеров, ни роботов, а люди имели столько детей, сколько им хотелось.

В тот день и произошло замыкание.

Мне тут же сообщили, что случилось. О плохом всегда сообщают сразу. Где бы человек ни находился, хоть на Луне или в открытом космосе, дурная весть найдет его в течение нескольких секунд. Хорошую новость вам могут и не сказать, плохую — обязательно.

Когда я примчался, дом еще пылал.

От него почти ничего не осталось. Джози выглядела ужасно, но была, по крайней мере, жива. Когда начался пожар, она находилась на лужайке. Так мне рассказали.

Когда из окон рванулись языки пламени, а Чарли был внутри, она кинулась его спасать. Должно быть, она и вытащила его из огня, потому что я видел, как он лежит на боку, а вокруг толпятся люди. Похоже, дела были плохи. Лица я не видел. Не решался подойти и посмотреть. Вначале я должен был расспросить Джози.

Я едва мог говорить.

— Как он? — произнес я и не узнал своего голоса. Мне показалось, что я схожу с ума.

— Я не могла спасти их обоих, — повторяла Джози. — Я не могла спасти их обоих.

«Зачем ей понадобилось спасать обоих?» — подумал я.

— Не переживай за Братишку, — сказал я. — Это всего лишь прибор. У нас есть страховка, получим компенсацию и купим другого.

Кажется, я пытался все это сказать, но не уверен, что у меня получилось. Может быть, я просто хрипел и задыхался. Не знаю.

Не знаю, слышала она меня или нет. Мне показалось, она даже не поняла, что я пришел.

— Мне пришлось выбирать, — шептала Джози.

И я пошел туда, где лежал Чарли. Я прочистил горло и с трудом выговорил:

— Как мой мальчик? Сильно он пострадал?

Кто-то мне ответил:

— Может, его удастся спасти. — Потом этот человек взглянул на меня и спросил: — Это ваш сын?

Я увидел Братишку. Одна рука былавывернута и не действовала. Он улыбнулся, словно ничего не произошло, и сказал:

— Привет, папаша. Мама вытащила меня из огня. Где Чарли?

Джози сделала выбор и спасла Братишку.

Не знаю, что было потом. Ничего не помню. Люди уверяют, что я ее убил. Будто бы меня не могли оттащить, пока я ее не задушил.

Может быть. Не знаю. Не помню. Знаю только… что она — убийца.

Она убила… она убила… Чар…

Она убила моего мальчика. И спасла кусок…

Кусок…

Титана.

Световирши

Чтобы миссис Эвис Ларднер оказалась убийцей — в это просто невозможно было поверить. Кто угодно, только не она. Вдова астронавта-великомученика, она занималась благотворительностью, коллекционировала произведения искусства, считалась потрясающе гостеприимной хозяйкой и, по общему признанию, талантливой художницей. К тому же это было добрейшее и милейшее существо на свете.

Муж ее, Уильям Дж. Ларднер, погиб, как известно, от радиации, когда он добровольно остался в космосе, чтобы дать возможность пассажирскому кораблю благополучно добраться до Пятой космической станции. Миссис Ларднер получила за мужа щедрую пенсию, которой весьма удачно распорядилась и в свои далеко еще не преклонные годы стала очень богатой женщиной.

Ее дом был настоящей выставкой-музеем с небольшой, но тщательно подобранной коллекцией ювелирных изделий. Миссис Ларднер удалось раздобыть уникальные антикварные предметы самых разных культур человечества — все, что только можно украсить драгоценностями и превратить в шедевр прикладного искусства. Здесь были одни из первых наручных часов, сделанных в Америке, кинжал из Камбоджи, очки из Италии — каждый предмет, естественно, инкрустирован драгоценными камнями, и так далее, до бесконечности.

Коллекция, открытая для обозрения, не была застрахована, даже обычной системы охраны — и той не существовало. Впрочем, миссис Ларднер в ней и не нуждалась: огромный штат прислуги из роботов охранял выставленные сокровища с неусыпной бдительностью, неподкупной честностью и безупречной эффективностью.

Посетители знали о роботах, и никто никогда даже и не слыхал о попытках ограбления.

Но гвоздем программы, безусловно, была световая скульптура миссис Ларднер. Как ей удалось обнаружить в себе этот дар, — об этом тщетно гадали все гости, бывавшие на ее роскошных приемах. Каждый раз, когда дом миссис Ларднер открывался для гостей, в комнатах сияла новая симфония света; трехмерные извивы и фигуры, переливающиеся всеми цветами радуги, то светились чистым ровным светом, то вдруг вспыхивали хрустальным мерцанием, повергая приглашенных гостей в изумление и при этом выгодно оттеняя голубоватые волосы и мягкие черты лица хозяйки, что придавало им подлинное совершенство.

В основном, гости, конечно, приходили посмотреть световые скульптуры. Художница никогда не повторялась, всякий раз создавая оригинальные творения. Многие из приглашенных — те, что могли позволить себе такую роскошь, как световые компьютеры, — сами нередко баловались созданием скульптур, однако всем им было далеко до миссис Ларднер. Даже тем, кто считал себя профессиональным художником.

Сама же хозяйка проявляла очаровательную скромность. «Нет, нет, возражала она какому-нибудь расчувствовавшемуся гостю, — я не назвала бы это „поэзией в свете“. Вы слишком добры ко мне. В лучшем случае это просто „световирши“». И все улыбались милой шутке художницы.

Миссис Ларднер создавала световые скульптуры только для собственных приемов, хотя ей не раз предлагали сделать их на заказ. «Это будет уже коммерциализацией», — неизменно отвечала она. Однако не возражала, если с ее произведений хотели снять голографические копии, которые становились постоянным украшением музеев всего мира. И никогда не брала за это денег.

«Я не возьму ни пенни, — говорила она, широко разводя руками. — Пусть ими любуются все кому не лень. В конце концов, мне-то они больше не нужны». И это была чистая правда. Никогда в жизни она не повторяла своих скульптур.

Когда снимали голограммы, миссис Ларднер была сама любезность. Благожелательно наблюдая за каждым шагом работающих, она в любой момент готова была призвать на помощь своих роботов. «Пожалуйста, Кортни, — говорила она, если вас не затруднит, помогите им приладить лестницу».

Именно так она и выражалась: миссис Ларднер обращалась к роботам исключительно вежливо. Однажды, несколько лет назад, ее за это сурово отчитал какой-то правительственный функционер из Управления «Роботс энд Мекэникл Мен».

— Так нельзя, — сказал он сердито. — Вы их просто портите. Роботы сконструированы таким образом, что они подчиняются приказам, и чем точнее приказ, тем быстрее они его выполняют. Когда же к ним обращаются с изысканной вежливостью, до них не сразу доходит, что это приказ, и они реагируют замедленно.

Миссис Ларднер вздернула аристократический подбородок.

— Я не требую от них скорости, — заявила она. — Мне нужна доброжелательность. Мои роботы любят меня.

Правительственный функционер хотел было объяснить, что роботы не способны любить, однако тут же увял под мягким, но полным укоризны взором почтенной дамы.

Ни для кого не секрет, что миссис Ларднер никогда не возвращала своих роботов на фабрику для регулировки. Позитронные мозги — чудовищно сложная штука, а потому, как правило, каждый десятый робот, сошедший с конвейера, нуждался в дополнительной настройке. Порой дефекты обнаруживались далеко не сразу, но «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» никогда не отказывалась устранить их, притом совершенно бесплатно.

«Ну уж нет, — качала головой миссис Ларднер. — Коль скоро робот попал в мой дом и выполняет свои обязанности, он может позволить себе маленькие чудачества. Я не допущу, чтобы кто-то копался у них в голове». Пытаться объяснить ей, что робот — всего-навсего машина, оказывалось занятием совершенно бесполезным. «Такое умное создание не может быть просто машиной, упрямо твердила она. — Я обращаюсь с ними как с людьми».

Так оно и было на самом деле.

Она держала у себя даже Макса, абсолютно беспомощное существо, с трудом соображающее, чего от него хотят. Однако миссис Ларднер энергично отрицала этот очевидный факт. «Ничего подобного, — твердо говорила она. — Он прекрасно умеет принимать пальто и шляпы и развешивать их в гардеробной. Он может приносить и подавать мне разные вещи. Он вообще много чего умеет».

— Почему бы вам не отправить его на фабрику подрегулировать? — как-то спросил ее один из приятелей.

— Это невозможно. Я принимаю его таким, какой он есть. Знаете, на самом деле он очень милый. В конце концов, позитронный мозг настолько сложен, что никто не в силах точно определить, что с ним не в порядке. Если Макса отрегулируют, он может потерять все свое обаяние, а я этого не перенесу.

— Но если робот неисправен, — настаивал приятель, нервно поглядывая на Макса, — он может быть опасным!

— Господь с вами! — рассмеялась хозяйка. — Макс у меня уже много лет. Он совершенно безобидный и вообще просто душка.

На самом деле Макс выглядел в точности как любой другой робот металлический, гладкий, слегка похожий на человека, но совершенно безликий. Однако добрая миссис Ларднер всех их считала личностями, милыми и обаятельными. Такова уж была эта женщина.

Как же могла она пойти на убийство?

Чтобы Джон Семпер Трэвис пал от руки убийцы — в это просто невозможно было поверить. Кто угодно, только не он. Замкнутый, тихий, он жил в миру, но был не от мира сего. Оригинальный математический гений Трэвиса позволял ему запросто создавать в уме сложнейший узор из мириадов позитронных связей, который затем закладывали роботам в мозги. К тому же Трэвис, главный инженер «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», страстно увлекался световой скульптурой. Ей он посвятил целую книгу, в которой доказал, что математические модели, применяемые им для конструирования позитронного мозга, с успехом могут быть модифицированы и использованы для создания высокохудожественных световых скульптур.

Но попытка воплотить теорию в жизнь обернулась для инженера полным крахом. Его скульптуры, созданные на основе математических принципов, оказались тяжеловесными, невыразительными и скучными.

В сущности, только это и отравляло спокойное, замкнутое и налаженное существование Трэвиса, однако он чувствовал себя по-настоящему несчастным. Он знал, что теория его верна, но не мог доказать свою правоту на практике. Если бы удалось создать хоть один шедевр… Естественно, инженер был знаком с творчеством миссис Ларднер. Все признавали ее талант, однако для Трэвиса было очевидно, что художница не имеет ни малейшего представления об элементарных основах робоматематики. Он неоднократно писал ей, но она категорически отказывалась объяснить свой художественный метод. Трэвис вообще сомневался, что у нее есть какой-то метод. Скорее, чистая интуиция, — но даже интуицию необходимо выразить математически! В конце концов Трэвису удалось раздобыть приглашение на один из приемов миссис Ларднер. Он должен был увидеть ее!

Мистер Трэвис опоздал на прием: он еще раз попытался создать световую скульптуру и опять потерпел сокрушительное поражение.

— Какой у вас чудной робот — тот, что принимал у меня пальто и шляпу, заметил инженер, глядя на хозяйку с почтительным удивлением.

— Это Макс, — сказала миссис Ларднер.

— Он совершенно разрегулирован, к тому же эта модель давно устарела. Почему бы вам не вернуть его на фабрику?

— О нет, это слишком хлопотно.

— Какие хлопоты, о чем вы! — воскликнул инженер. — Вы были бы поражены, узнав, насколько это легко. Впрочем, как представитель «Ю. С. Роботс», я взял на себя смелость отрегулировать его собственноручно. Это заняло всего пару минут: сами увидите, в какой он теперь прекрасной рабочей форме.

Лицо миссис Ларднер исказила странная гримаса. Впервые в жизни эта великодушная женщина испытывала ярость, и, казалось, черты лица просто не умели выразить непривычное чувство.

— Вы отрегулировали его? — вскричала она. — Но ведь это он создавал все мои световые скульптуры! Неправильная регулировка, которую вы никогда не сможете восстановить, именно она… она…

И надо же было случиться такому несчастному совпадению, что в этот момент миссис Ларднер демонстрировала гостям свою коллекцию и прямо перед ней на мраморном столике лежал украшенный драгоценными камнями кинжал из Камбоджи!

У Трэвиса тоже вытянулось лицо.

— Вы хотите сказать, что, если бы я изучил уникальные дефекты его позитронного мозга, я смог бы понять…

Взмах кинжала был настолько молниеносным, что никто просто не успел опомниться, а Трэвис не сделал попытки увернуться. Говорят, он даже слегка подался вперед — так, словно сам хотел умереть.

Как жаль!

Три закона роботехники:

1. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.

2. Робот должен повиноваться всем приказам, которые отдает человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому закону.

3. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому и Второму законам.

Грегори Арнфелд еще не умирал, но его жизнь приближалась к концу. У него был неоперабельный рак, и он категорически отказался от химической и радиационной терапии.

Он лежал, опираясь спиной на подушки. Улыбнувшись жене, Арнфелд сказал:

— Я превосходный случай. Терция и Майк разберутся со мной.

Терция не улыбнулась ему в ответ. Она была явно обеспокоена.

— Существует множество вещей, которые еще можно сделать, Грегори. Конечно, Майк — последняя надежда. Но ты можешь обойтись без этого.

— Нет, нет. К тому времени, когда я потеряю последние силы от воздействия облучения и химикатов, будет бессмысленно ставить эксперимент… И пожалуйста, относись к Майку с большим уважением.

— Мы живем в двадцать втором веке, Грег. Медицина знает множество способов борьбы с раком.

— Да, но Майк один из них, и, как мне кажется, лучший. Мы действительно живем в двадцать втором веке и знаем, на что способны роботы. Во всяком случае, я знаю. Я имел дело с Майком больше, чем кто-либо другой. И тебе это хорошо известно.

— Но не станешь же ты использовать его только из соображений гордости! Кроме того, насколько ты уверен в миниатюризации? Ведь это еще более новый раздел науки, чем роботехника.

Арнфелд кивнул.

— Ты права, Терция. Однако ребята, которые занимаются миниатюризацией, абсолютно уверены в надежности своей аппаратуры. Они могут уменьшить или восстановить постоянную Планка с высокой степенью уверенности в успехе, ведь управляющие цепи встроены в Майка. Он способен по желанию уменьшать или увеличивать себя, никак не влияя на окружающий мир.

— «Высокая степень уверенности», — с горечью сказала Терция.

— На большее нельзя рассчитывать. Подумай сама, Терция. Я имею честь быть частью эксперимента. Я войду в историю как главный конструктор Майка, но это вторично. Моим важнейшим достижением будет благополучное излечение от болезни при помощи мини-робота, причем по моей собственной воле.

— Ты знаешь, как это опасно.

— Опасность грозит мне со всех сторон. Химикаты и радиация дают побочные эффекты. Они лишь замедляют процесс, не останавливая его. Даже в самом лучшем случае они не позволят мне вести полноценную жизнь. Если я ничего не буду предпринимать, то достаточно скоро умру. А если Майк сделает свою работу как следует, я стану совершенно здоровым, а при рецидиве, — Арнфелд радостно улыбнулся, — ничто не помешает Майку повторить все сначала.

Он сжал ее руку в своей ладони.

— Терция, мы с тобой знали, что этот момент приближается. Давай воспользуемся нашим шансом и поставим замечательный эксперимент. Даже если мы потерпим неудачу — а я уверен в успехе — попытка того стоит.

Луис Секандо из группы миниатюризации сказал:

— Нет, миссис Арнфелд. Мы не можем гарантировать успех. Миниатюризация тесно связана с квантовой механикой, а здесь непредсказуемость чрезвычайно высока. После того как МИК-27 уменьшится, он может неожиданно начать снова увеличиваться, что приведет к мгновенной гибели пациента. Чем сильнее уменьшается робот, тем выше вероятность его внезапного возвращения к своим прежним размерам. И стоит ему начать расширяться, скорость процесса резко возрастает. Именно с этой стороны нам грозит самая серьезная опасность.

Терция покачала головой:

— Вы думаете, такое возможно?

— Вероятность очень невелика, миссис Арнфелд. Но вы должны понимать, что она не нулевая.

— А мистер Арнфелд это понимает?

— Безусловно. Мы обсудили с ним все детали. Он считает, что обстоятельства оправдывают риск. — Секандо покачал головой. — Вся наша группа того же мнения. Я знаю, вы скажете, что риску приходится подвергаться не нам, однако мы считаем, что все складывается как нельзя лучше. И главное, мистер Арнфелд уверен, что все будет в порядке.

— А что, если Майк по ошибке слишком сильно уменьшится? Ведь тогда обратный рост станет неизбежным?

— Нет, здесь речь может идти только о статистической вероятности. Вероятность несколько увеличивается, если он будет слишком маленьким. Но чем он меньше, тем меньше его масса, а при переходе через критическую точку масса станет пренебрежимо малой, что позволит ему без заметных усилий достигнуть скорости, приближающейся к скорости света.

— Но разве это не убьет доктора?

— Нет. К этому моменту Майк будет таким маленьким, что с легкостью проскочит мимо атомов тела доктора, никак на них не влияя.

— Какова вероятность того, что он не начнет увеличиваться, став таким маленьким?

— Когда МИК-27 достигнет размера нейтрино, его, если можно так выразиться, полужизнь будет длиться несколько секунд. То есть мы получим вероятность пятьдесят на пятьдесят, но к тому моменту, когда робот вновь начнет расти, он окажется в сотнях тысяч миль от нас, в открытом космосе, что приведет к небольшому выбросу гамма-лучей — астрономам будет над чем поломать голову. Однако я уверен, что ничего этого не произойдет. МИК-27 получит исчерпывающие инструкции и уменьшит себя до таких размеров, которые необходимы для успешного выполнения миссии.

Миссис Арнфелд понимала, что ей придется иметь дело с прессой. Она категорически отказалась выступать по головидению, а постановление Мировой Хартии о невмешательстве в личную жизнь защищало ее. С другой стороны, она не могла отказаться отвечать на вопросы по звуковому каналу. Закон, защищающий право на свободное получение информации, не давал ей шансов полностью укрыться от прессы.

Она сидела в застывшей позе, когда молодая журналистка спросила:

— Кроме всего прочего, миссис Арнфелд, вам не кажется странным, что ваш муж, главный конструктор мини-робота Майка, станет его первым пациентом? Поразительное совпадение, не правда ли?

— Вовсе нет, мисс Рот, — устало ответила миссис Арнфелд. — Состояние доктора определяется его предрасположенностью к данной болезни, поскольку среди его родных были люди, которых она поразила. Он рассказал мне о состоянии своего здоровья перед нашей свадьбой, так что я прекрасно знала, на что иду, и вот почему у нас нет детей. Несомненно, предрасположенность моего мужа к раку во многом определила выбор его жизненного пути, и он приложил все силы, чтобы создать робота, способного к самоуменьшению. Он всегда знал, что рано или поздно станет его пациентом.

Миссис Арнфелд настояла на том, что она должна переговорить с Майком, и, учитывая все обстоятельства, ей не смогли отказать. Бен Йоганнес, который работал с ее мужем в течение пяти лет (она знала его достаточно хорошо, чтобы называть его просто по имени), привел ее в помещение, где находился робот.

Миссис Арнфелд видела Майка вскоре после его создания, когда он проходил базовые тесты, и робот ее не забыл. Он сказал своим абсолютно нейтральным голосом, который не отличался от голоса негромко говорящего человека:

— Я рад встрече с вами, миссис Арнфелд.

Выглядел робот не слишком симпатично: маленькая головка и массивное туловище. По форме Майк напоминал конус. Миссис Арнфслд знала, что сложный механизм миниатюризации и мозг робота находятся в нижней части его тела, что позволяло увеличить быстроту реакции. Муж объяснил ей, что не было никакой необходимости располагать мозг в черепе. В результате Майк выглядел смешным и даже слабоумным. Все-таки, с тревогой подумала миссис Арнфелд, в антропоморфизме есть психологические преимущества.

— Майк, а ты уверен, что до конца понимаешь свою задачу? — спросила миссис Арнфелд.

— Абсолютно, миссис Арнфелд, — ответил Майк. — Я позабочусь о том, чтобы уничтожить все следы рака.

В разговор вмешался Йоганнес:

— Не знаю, объяснил ли вам Грегори, но Майк способен моментально распознавать раковые клетки, когда он сам становится соответствующего размера. Разница между здоровой клеткой и пораженной раком очень велика, а Майк может моментально уничтожать ядра пораженных клеток.

— Я снабжен лазером, миссис Арнфелд, — заявил Майк, и ей показалось, что он говорит это с гордостью.

— Да, но там миллионы раковых клеток. На их уничтожение уйдет очень много времени, не так ли?

— Вовсе не обязательно уничтожать их последовательно, Терция, — пояснил Йоганнес. — Хотя рак успел распространиться, он существует сгустками. Майк способен загерметизировать капилляры, ведущие к сгустку, после чего миллионы раковых клеток мгновенно погибнут. Лишь изредка ему придется иметь дело с индивидуальными клетками.

— И все же, сколько времени займет вся операция?

На молодом лице Йоганнеса появилась гримаса, словно он не знал, как ответить на вопрос.

— Должен признать, что она может занять часы, если мы намерены довести дело до конца.

— И чем дольше продолжается операция, тем выше вероятность обратного роста.

— Миссис Арнфелд, — сказал Майк, — я сделаю все, чтобы не допустить обратного роста.

Миссис Арнфелд повернулась к роботу и серьезно спросила:

— Ты на это способен, Майк? Иными словами, можешь ли ты остановить обратный рост?

— Не полностью, миссис Арнфелд. Но, постоянно фиксируя свои размеры и стараясь поддерживать их неизменными, я могу минимизировать случайные изменения, которые способствуют обратному росту. Естественно, это практически невозможно, когда начинается обратный рост, предусмотренный программой.

— Да, я знаю. Муж сказал мне, что обратный рост является самой опасной фазой операции. Но ты постараешься, Майк?

— Законы роботехники обеспечат это в полной мере, — торжественно проговорил Майк.

Когда они оставили Майка одного, Йоганнес попытался успокоить миссис Арнфелд:

— На самом деле, Терция, у нас есть голосонограмма, и мы тщательно просканировали место операции. Майку хорошо известно расположение крупных скоплений раковых клеток. Большая часть времени уйдет на поиски мелких скоплений, которые невозможно засечь нашими приборами, но тут уж ничего не поделаешь. Мы должны обезвредить все клетки, а на это потребуется время. Однако Майк получил предельно точные инструкции относительно размеров, до которых он должен уменьшиться. А робот обязан подчиняться приказам.

— А как насчет обратного роста, Бен?

— Здесь, Терция, все зависит от квантов. Нет никаких гарантий, но вероятность успешного исхода остается высокой. Естественно, мы попытаемся максимально сократить возможность обратного роста, пока Майк находится в теле Грегори. Но небольшое увеличение размера необходимо, чтобы мы сумели найти робота и извлечь его наружу, после чего Майк будет перенесен в безопасное место, где завершится процесс обратного роста. Согласитесь, Терция, даже самые простые медицинские процедуры могут быть рискованными.

Миссис Арнфелд находилась в смотровой комнате, когда началась миниатюризация Майка. Здесь же располагались камеры головидения и несколько избранных представителей прессы. Ввиду важности эксперимента им невозможно было отказать в присутствии, но для миссис Арнфелд и Йоганнеса предоставили место немного в стороне. Кроме того, журналистам дали понять, что к ней не следует обращаться за комментариями, в особенности если что-то пойдет не так.

Не так! Вышедший из-под контроля обратный рост взорвет операционную, и все находящиеся в ней люди погибнут. Вовсе не случайно смотровая комната находилась под землей в полумиле от места операции.

Это придавало миссис Арнфелд жутковатое чувство уверенности, что трое ученых, проводящих операцию (как спокойно они действовали, как спокойно!), обречены на смерть вместе с ее мужем — если что-то пойдет не так. Она могла не сомневаться, что они сделают все, чтобы сохранить свою жизнь, а значит, и жизнь ее мужа.

Конечно, если операция пройдет успешно, будет найден способ автоматизировать процесс, чтобы риску подвергался только пациент. В таком случае вероятность фатального исхода из-за небрежности несколько увеличится, но только не сейчас. Миссис Арнфелд внимательно наблюдала за тремя учеными, которым, в случае любой серьезной ошибки, грозила смерть.

Миссис Арнфелд уже доводилось наблюдать за процессом миниатюризации, поэтому она не удивилась, когда Майк стал быстро уменьшаться, а потом исчез. Затем невидимого робота впрыснули в тело ее мужа. (Ей объяснили, что было бы несравнимо дороже использовать для этой цели уменьшенного человека в устройстве для подводного плавания. Майк, по крайней мере, не нуждался в системе жизнеобеспечения.)

На экране появилась голосонограмма соответствующей части тела пациента. Картинка была трехмерной, но смутной и несфокусированной, качество изображения определялось ограниченным размером звуковых волн и эффектами броуновского движения. И все же было видно, как Майк пробирается сквозь ткани тела Грегори Арнфелда в его кровеносную систему. Определить, что делает робот, практически не представлялось возможным, но Йоганнес описывал происходящее тихим и спокойным голосом, пока миссис Арнфелд не почувствовала, что больше не в силах это выдерживать, и попросила, чтобы ее увели.

Миссис Арнфелд дали легкое успокоительное, и она проспала до самого вечера. Когда ее пришел навестить Йоганнес, она только что проснулась и не сразу пришла в себя. Но тут на нее накатил внезапный страх:

— Что случилось?

— Успех, Терция, — торопливо ответил Йоганнес. — Полный успех. Ваш муж здоров. Мы не можем гарантировать, что не будет рецидива, но на данный момент рак полностью излечен.

Миссис Арнфелд облегченно откинулась на подушку.

— Как чудесно.

— Тем не менее произошло нечто непредвиденное, и это необходимо объяснить Грегори. Мы полагаем, что будет лучше, если это сделаете вы.

— Я? — Миссис Арнфелд снова стало страшно. — Так что же произошло?

И Йоганнес рассказал.

Прошло два дня, прежде чем ей разрешили задержаться у постели мужа. Он сидел, опираясь спиной на подушки, и улыбался жене. Несмотря на некоторую бледность, Грегори выглядел совсем неплохо.

— Я получил новую жизнь, Терция, — весело заявил он.

— Верно, Грег, я ошибалась. Эксперимент прошел успешно, врачи говорят, что не смогли найти даже следов рака.

— Ну, тут полной уверенности быть не может. Отдельные раковые клетки могли сохраниться, но я надеюсь, что моя иммунная система с ними справится, в особенности при помощи лекарств. Ну а если ситуация начнет ухудшаться — это произойдет не раньше чем через несколько лет — тогда мы вновь воспользуемся помощью Майка.

Тут Арнфелд нахмурился и добавил:

— Ты знаешь, я не видел Майка.

Миссис Арнфелд промолчала.

— Вы что-то от меня скрываете, — заявил Арнфелд.

— Ты был слишком слаб, дорогой, и находился под влиянием седативных средств. Не следует забывать, что Майк совершил путешествие по твоим тканям, уничтожая клетки твоего организма. Даже после успешной операции необходимо время для полного восстановления сил.

— Если я пришел в себя настолько, что могу беседовать с тобой, то не вижу причин откладывать разговор с Майком — хотя бы для того, чтобы его поблагодарить.

— Робот не нуждается в благодарности.

— Конечно, но в этом нуждаюсь я. Сделай мне одолжение, Терция. Скажи им, что я хочу поговорить с Майком.

После короткого колебания миссис Арнфелд приняла решение. Оттягивать дальше не имело смысла — будет только хуже.

— Дело в том, что Майк не может с тобой говорить, — осторожно сказала она.

— Не может говорить? Но почему?

— Понимаешь, ему пришлось сделать выбор. Он успешно закончил свою работу, уничтожив все раковые клетки, и, по общему мнению, он все сделал превосходно. Но после этого ему предстояло начать обратный рост — самую опасную часть операции.

— Да, но со мной же ничего не случилось. Почему ты морочишь мне голову?

— Майк решил минимизировать риск.

— Естественно. И как он поступил?

— Ну, дорогой, он решил сделать себя еще меньше.

— Неужели! Но он не мог. Он ведь получил соответствующий приказ.

— Это лишь Второй закон, Грег. Первый закон имеет над ним приоритет. Майк хотел получить гарантии, что твоя жизнь будет спасена. Умея контролировать свои размеры, он стал уменьшаться с максимально возможной скоростью, а когда его масса стала меньше массы электрона, он воспользовался лазером, который к этому моменту стал таким крошечным, что уже не мог причинить вреда твоему телу, и отдача выбросила его со скоростью, близкой к скорости света. Он отправился в открытый космос. Был засечен выброс гамма-лучей.

Арнфелд не сводил с жены глаз.

— Не может быть. Ты говоришь серьезно? Майк умер?

— Да, именно так все и произошло. Майк отказался совершить действие, которое могло причинить тебе вред.

— Но я этого не хотел. Я хотел, чтобы он мог продолжать работу. Я уверен, что Майк сумел бы взять обратный рост под контроль и остался бы с нами.

— У него не было полной уверенности. Он не мог рисковать твоей жизнью, поэтому принес в жертву свою.

— Но жизнь Майка гораздо важнее.

— Только не для меня, дорогой. И не для тех, кто работал с тобой. Ни для кого. Даже для Майка. — Она взяла мужа за руку. — Перестань, Грег, ты жив. Ты здоров. Остальное не имеет значения.

Но он нетерпеливо оттолкнул ее руку.

— Нет, имеет! Ты не понимаешь. Как жаль! Как жаль!

«…Яко помниши его»

1

Кит Харриман вот уже двенадцать лет возглавлявший Исследовательский центр фирмы «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», совершенно не был уверен, что поступает правильно. Он провел кончиком языка по пухлым, но довольно бледным губам, и ему показалось, что голографическое изображение великой Сьюзен Кэлвин, сурово взиравшей на него сверху вниз, никогда еще не было таким хмурым.

Обычно он загораживал чем-нибудь голографию величайшего в истории робопсихолога, потому что она действовала ему на нервы. Однако на сей раз он не осмелился даже на это, и ее пронзительный умерший взгляд буравил ему щеку.

Шаг, на который ему придется пойти, был одновременно опасным и унизительным.

Напротив него сидел Джордж Десять, хладнокровный и невозмутимый, чье спокойствие не нарушали ни явное смущение Харримана, ни образ святой покровительницы роботов, сиявшей в нише наверху.

— Нам с тобой пока не удавалось поговорить об этом, Джордж, — сказал Харриман. — Ты появился у нас недавно, и мне не приходилось беседовать с тобой наедине. Но теперь я хотел бы обсудить этот вопрос более подробно.

— С удовольствием, — согласился Джордж. — За время моего пребывания в «Ю. С. Роботс» я понял, что кризис фирмы каким-то образом связан с Тремя Законами.

— Да. Ты, конечно, знаешь Три Закона?

— Знаю.

— Это естественно. Но давай копнем глубже и рассмотрим основную проблему. Достигнув за два столетия значительных успехов, если можно так выразиться, «Ю. С. Роботс» так и не сумела убедить человечество принять роботов. Мы поставляем их только в такие места, где работа человеку не под силу или окружающая среда слишком опасна. Роботов используют в основном в космосе, и это ограничивает наши возможности.

— Однако даже в таких пределах поле деятельности остается широким, заметил Джордж Десять, — и вполне достаточным для процветания фирмы.

— Увы, это не так, и тому есть две причины. Во-первых, границы, установленные для нас, непрерывно сжимаются. Колония на Луне растет, развивается — и ее потребность в роботах падает. Мы предполагаем, что в ближайшие годы роботы на Луне будут запрещены. И так будет повторяться на всех планетах, колонизированных людьми. А во-вторых, настоящее процветание фирмы невозможно без использования роботов на Земле. Мы в «Ю. С. Роботс» твердо уверены, что люди нуждаются в роботах и поэтому должны научиться уживаться со своими механическими подобиями, если хотят, чтобы прогресс продолжался.

— А разве они не уживаются? Мистер Харриман, у вас на столе стоит компьютер, который, как я понимаю, подключен к Мультиваку. Но компьютер — это своего рода сидячий робот, искусственный мозг, не имеющий подвижного тела…

— Верно, но и здесь есть свои ограничения. Компьютеры, которыми пользуется человечество, становятся все более узкоспециализированными, чтобы не допустить возникновения интеллекта, слишком похожего на человеческий. Сто лет назад мы уже вступили на путь создания искусственного интеллекта с самыми неограниченными возможностями, сконструировав огромные компьютеры, которые назвали Машинами. Но Машины сами наложили ограничения на свою деятельность. Успешно разрешив экологические проблемы, угрожавшие существованию человеческого общества, они самоликвидировались. Машины пришли к выводу, что в дальнейшем станут для людей чем-то вроде подпорок или костылей, а поскольку сочли это вредным для человека, то вынесли себе приговор на основании Первого Закона.

— Вы полагаете, они ошиблись?

— По-моему, да. Своим поступком они усилили у людей комплекс Франкенштейна — инстинктивную боязнь, что искусственно созданный интеллект восстанет против своего создателя. Люди боятся, что роботы могут занять их место.

— А вы сами не боитесь?

— Я лучше осведомлен. Пока действуют Три Закона Роботехники, этого не случится. Роботы могут стать нашими партнерами, внести свой вклад в великую борьбу за разгадку законов природы и мудрое управление ею. При таком сотрудничестве человечество могло бы достигнуть гораздо большего, чем в одиночку, причем роботы всегда стояли бы на страже интересов человека.

— Но если на протяжении двух веков Три Закона успешно удерживали роботов в границах повиновения, в чем же источник недоверия людей?

— Ну… — Харриман яростно поскреб затылок, взъерошив седые волосы. — В основном, конечно, предубеждение. Но, к несчастью, есть тут некоторые сложности, за которые, конечно же, сразу ухватились противники роботов.

— Это касается Трех Законов?

— Да, в особенности Второго Закона. Видишь ли, с Третьим проблем нет, это закон абсолютный. Робот всегда должен жертвовать собой ради людей, ради любого человека.

— Естественно, — согласился Джордж Десять.

— Первый Закон, похоже, не столь универсален, потому что нетрудно придумать ситуацию, в которой робот обязан предпринять взаимоисключающие действия А или Б, и каждое из них в результате причинит человеку вред. Поэтому робот должен быстро выбрать меньшее из двух зол. Однако сконструировать позитронные мозговые связи таким образом, чтобы робот мог сделать нужный выбор, крайне нелегко. Если действие А нанесет вред молодому талантливому художнику, а действие Б — пяти престарелым людям, не имеющим особой ценности, — что предпочесть?

— Действие А, — без колебаний ответил Джордж Десять. — Вред, причиненный одному, меньше, чем вред, причиненный пяти.

— Да, роботов всегда конструировали с таким расчетом, чтобы они принимали подобные решения. Считалось непрактичным ожидать от робота суждения о таких тонких материях, как талант, ум, польза для общества. Все это настолько замедлило бы решение, что робот практически был бы парализован. Поэтому в ход идут числа. К счастью, такие критические ситуации достаточно редки… И вот тут мы подходим ко Второму Закону.

— Закону повиновения.

— Именно. Необходимость подчинения приказам реализуется постоянно. Робот может просуществовать двадцать лет и ни разу не оказаться в такой ситуации, когда ему нужно будет защитить человека или подвергнуться риску самоуничтожения. Но приказы он должен выполнять все время. Вопрос — чьи приказы?

— Человека.

— Любого человека? Как ты можешь судить о человеке, чтобы знать, подчиняться ему или нет? «Что есть человек, яко помниши его»,^[3] Джордж?

Джордж заколебался.

— Цитата из Библии, — поспешно проговорил Харриман. — Это неважно. Я имею в виду: должен ли робот повиноваться приказам ребенка; или идиота; или преступника; или вполне порядочного человека, но недостаточно компетентного, чтобы предвидеть, к каким прискорбным последствиям приведет его желание? А если два человека дадут роботу противоречащие друг другу приказы — какой выполнять?

— Разве за двести лет эти проблемы не возникали и не были решены? поинтересовался Джордж.

— Нет, — энергично помотал головой Харриман. — Наши роботы использовались только в космосе, в особой среде, где с ними общались высококвалифицированные специалисты. Там не было ни детей, ни идиотов, ни преступников, ни невежд с благими намерениями. И тем не менее случалось, что глупые или попросту непродуманные приказы наносили определенный ущерб, но его размеры были ограничены тем, что роботов применяли в очень узкой сфере. Однако на Земле роботы должны уметь принимать решения. На этом спекулируют противники роботехники, и, черт бы их побрал, тут они совершенно правы.

— Тогда необходимо внедрить в позитронный мозг способность к взвешенному суждению.

— Вот именно. Мы начали производство модели ДжР, которая сможет судить о человеке, принимая во внимание пол, возраст, социальную и профессиональную принадлежность, ум, зрелость, общественную значимость и так далее.

— И как это повлияет на Три Закона?

— На Третий Закон — вообще никак. Даже самый ценный робот обязан разрушить себя ради самого ничтожного человека. Здесь ничего не изменится. Первого Закона это коснется, только если альтернативные действия в любом случае причинят вред. Тогда решение будет приниматься не только в зависимости от количества людей, но и, так сказать, их качества, при условии, конечно, что на это хватит времени, а основания для суждения будут достаточно вескими. Впрочем, такие ситуации довольно редки. Самым сильным изменениям подвергнется Второй Закон, поскольку любое потенциальное подчинение приказу будет включать в себя суждение о нем. Реакция робота замедлится, за исключением тех случаев, когда в силу вступит Первый Закон, зато исполнение приказа будет более осмысленным.

— Но способность судить о людях — вещь непростая.

— Вернее, крайне сложная. Необходимость сделать выбор замедляла реакцию наших первых двух моделей до полного паралича. В следующих моделях мы пытались исправить положение за счет увеличения мозговых связей — но при этом мозг становился слишком громоздким. Однако в нашей последней паре моделей, на мой взгляд, мы добились, чего хотели. Роботам теперь не обязательно сразу судить о достоинствах человека или оценивать его приказы. Вначале новые модели ведут себя как обычные роботы, то есть подчиняются любому приказанию, но одновременно они обучаются. Робот развивается, учится и взрослеет, совсем как ребенок, и поэтому сначала за ним необходим постоянный присмотр. Но по мере развития он станет все более и более достойным того, чтобы человеческое общество на Земле приняло его в свои ряды как полноправного члена.

— Это, несомненно, снимает возражения противников роботов.

— Нет, — сердито возразил Харриман. — Теперь они выдвигают новые претензии: им не нравится, что роботы способны к суждениям. Робот, говорят они, не имеет права классифицировать того или иного человека как личность низшего сорта. Отдавая предпочтение приказам некоего А перед приказами некоего Б, они тем самым считают Б менее ценным по сравнению с А и нарушают основные права человека.

— И как вы ответите на это?

— Никак. Я сдаюсь.

— Понимаю.

— Но это касается только меня лично. Потому-то я и обращаюсь к тебе, Джордж.

— Ко мне? — Голос Джорджа остался таким же ровным, лишь мягкое удивление прозвучало в нем. — Почему ко мне?

— Потому что ты не человек, — с нажимом произнес Харриман. — Я уже говорил тебе, что хочу видеть роботов партнерами людей, — вот и стань моим партнером.

Джордж Десять беспомощно, странно человеческим жестом развел руками.

— Что я могу сделать?

— Тебе, конечно, кажется, что ты ничего не можешь, Джордж. Ты создан совсем недавно, в сущности, ты еще дитя. Тебя специально не перегружали информацией — поэтому мне и приходится объяснять все так подробно, — чтобы оставить место для развития. Но твой интеллект будет развиваться и позволит тебе взглянуть на проблему с иной, не человеческой точки зрения. Там, где я не вижу выхода, ты можешь найти его.

— Мой мозг сконструирован людьми. Как он может быть нечеловеческим?

— Джордж, ты последняя модель серии ДжР. Твой мозг — наиболее сложный из всех, которые мы создавали когда-либо, в чем-то он устроен даже более тонко, чем у прежних огромных Машин. Он представляет собой открытую систему, и, несмотря на изначальное человекоподобие, эта система может развиваться — будет развиваться — в любом неожиданном направлении. Оставаясь в непреложных границах Трех Законов, ты можешь обрести тем не менее совершенно нечеловеческий образ мышления.

— Но хватит ли у меня знаний о людях, чтобы правильно подойти к проблеме? Об их истории? Психике?

— Конечно, нет. Но ты будешь обучаться настолько быстро, насколько это возможно.

— Мне будет кто-нибудь помогать, мистер Харриман?

— Нет. Все это строго между нами. Никто ни о чем не должен знать, и ты не должен говорить об этом проекте ни одному человеку, ни в «Ю. С. Роботс», ни за пределами фирмы.

— Мы совершаем нечто предосудительное, мистер Харриман, если вы так настаиваете на сохранении тайны? — спросил Джордж.

— Нет. Но решение, предложенное роботом, не будет принято именно потому, что оно исходит от робота. Как только ты что-нибудь придумаешь, сразу дай мне знать, и, если твое решение покажется мне верным, я представлю его как свое. Никто не узнает, что ты его автор.

— В свете того, что вы говорили раньше, — спокойно проговорил Джордж Десять, — это кажется мне вполне разумным. Когда приступать?

— Прямо сейчас. Я позабочусь о том, чтобы у тебя были все необходимые пленки.

1а

Харриман остался один. Искусственное освещение в кабинете скрадывало наступившие сумерки. Ощущение времени как-то стерлось, и Харриман даже не заметил, что, с тех пор как он отвел Джорджа Десять в его ячейку и оставил там с первой порцией пленок, прошло уже три часа.

Теперь он сидел в полном одиночестве, наедине с призраком Сьюзен Кэлвин, блестящего робопсихолога, которая мановением руки превратила позитронных роботов из громоздких игрушек в самый разносторонний и тонкий инструмент для человека — настолько тонкий и многогранный, что люди не осмеливались, от страха или из зависти, пользоваться им.

После ее смерти прошло более ста лет. Проблема комплекса Франкенштейна существовала и тогда, но Сьюзен не удалось решить ее. Хотя, с другой стороны, она никогда и не пыталась сделать этого — не было особой необходимости. В ее время роботехника развивалась за счет исследований в космосе.

Самый факт успешного развития роботов сократил у человечества потребность в них и заставил Харримана, в его время…

Но обратилась бы Сьюзен Кэлвин за помощью к роботу? Несомненно, она бы…

И так он сидел до поздней ночи.

2

Максвелл Робертсон был главным держателем акций «Ю. С. Роботс» и в этом смысле контролировал фирму. Его наружность никак нельзя было назвать впечатляющей. Средних лет, низенький и плотный, он постоянно жевал правый угол нижней губы, когда былвзволнован или раздражен.

За два десятилетия общения с правительственными чиновниками он научился обращаться с ними: был мягок, уступчив, улыбчив и всегда умел выиграть время. Но чем дальше, тем больших усилий это требовало от него, и в основном из-за Гуннара Эйзенмата. В системе Глобальной Экологической Охраны, за последнее столетие забравшей в свои руки власть, уступающую разве что власти Всемирного Правительства, Эйзенмат наиболее рьяно пробивался сквозь «серую зону» компромиссов к крайней неуступчивости. Он был первым и единственным неамериканцем по рождению среди Охранителей, и все сотрудники «Ю. С. Роботс» считали, что его враждебность возбуждает устаревшее название фирмы, хотя прямых доказательств тому вроде бы не было. Уже не впервые в этом году, а тем более при жизни нынешнего поколения, вставал вопрос о переименовании корпорации в «Уорлд Роботс», но Робертсон опять воспротивился. Компания была основана с помощью американского капитала, американских мозгов и американского труда, и хотя она давно уже по сути и по размаху операций превратилась в международную корпорацию, название фирмы будет свидетельствовать о ее происхождении — по крайней мере пока он, Робертсон, стоит у руля.

Эйзенмат был высоким человеком с грубо вылепленным печальным длинным лицом. На универсальном языке он разговаривал с заметным американским акцентом, хотя ни разу не бывал в Штатах до своего назначения на должность.

— Мне кажется, что все совершенно ясно, мистер Робертсон. Не вижу, в чем затруднение. Продукция вашей компании всегда сдавалась в аренду и никогда не подлежала продаже. Если взятая в аренду собственность фирмы на Луне больше не нужна, вы обязаны забрать ее и отправить в другое место.

— Конечно, Охранитель, но куда? Мы не можем привезти роботов на Землю без разрешения правительства, это противозаконно, а в разрешении нам отказано.

— Но ведь они вам здесь и не нужны. Отправьте их на Меркурий или на астероиды.

— И что мы будем там с ними делать?

— Изобретательные сотрудники вашей фирмы наверняка что-нибудь придумают.

— Это означает огромные убытки для компании, — покачал головой Робертсон.

— Боюсь, что так. — Судя по всему, Эйзенмата это ничуть не трогало. Насколько я понимаю, в последние годы финансовое положение компании вообще не блестяще.

— В основном из-за ограничений, навязанных правительством, Охранитель.

— Будьте реалистом, мистер Робертсон. Вы же знаете, как растет предубеждение общества против роботов.

— Ошибочное предубеждение.

— И тем не менее. Возможно, лучший выход — ликвидировать компанию. Это не более чем совет, конечно.

— Ваши советы стоят иных приказов, Охранитель. Должен ли я напомнить, что наши Машины сто лет назад помогли преодолеть экологический кризис?

— Уверен, что человечество благодарно им, но прошло уже столько лет… Теперь мы живем в согласии с природой, хотя и терпим из-за этого известные неудобства. А прошлое покрыто мраком.

— Вы хотите сказать, у фирмы в последнее время нет никаких заслуг перед обществом?

— Можно выразиться и так.

— Но вы же не считаете, что компания должна быть ликвидирована немедленно? Это будет настоящий крах. Нам нужно время.

— Сколько?

— Сколько вы можете дать?

— Это от меня не зависит.

— Мы здесь одни, — вкрадчиво проговорил Робертсон. — Не стоит играть в эти игры. Сколько времени вы мне можете дать?

Эйзенмат сделал вид, что усердно подсчитывает что-то про себя.

— Думаю, у вас в запасе около двух лет. Буду откровенным: Всемирное Правительство намеревается прибрать фирму к рукам и свернуть ее деятельность, если вы не сделаете этого сами. Или в общественном мнении не произойдет резкого поворота, в чем я лично сильно сомневаюсь.

— Значит, два года, — тихо промолвил Робертсон.

2а

Робертсон остался один. Думать ему было не о чем, и он предался воспоминаниям. Уже четыре поколения Робертсонов стояли во главе компании. Никто из них не был роботехником. Специалистами были Лэннинг и Богерт и конечно же, в первую очередь, Сьюзен Кэлвин, которая преобразила фирму, придав ей нынешний размах. Но четыре Робертсона, несомненно, создавали все условия, необходимые для работы.

Если бы не «Ю. С. Роботс», в двадцатом веке неминуемо разразилась бы непрерывно углубляющаяся экологическая катастрофа. Кризис был предотвращен только благодаря Машинам, которые искусно провели целое поколение людей через отмели и пороги истории.

И за это ему дали два года. Что можно сделать за два года, чтобы преодолеть непобедимое предубеждение человечества? Неизвестно.

Харриман обнадеживал его, намекая на какие-то новые идеи, но не вдаваясь в детали. А если бы и вдавался — Робертсон наверняка ничего бы не понял. Но что может сделать Харриман? Как вообще можно бороться со стойким отвращением человека к имитации? Никак…

Робертсон погрузился в дрему, но и во сне не дождался озарения.

3

— Теперь ты знаешь все, Джордж Десять, — сказал Харриман. — Ты изучил все, что мне казалось имеющим хоть какое-то отношение к проблеме. В твою память заложен такой объем информации о человечестве, его обычаях, его прошлом и настоящем, что ты теперь гораздо более сведущ в этих делах, чем я или кто-либо из людей.

— Похоже на то.

— Как ты считаешь, нужно тебе что-нибудь еще?

— Что касается информации, я не вижу особых пробелов. Возможно, за ее пределами существуют явления, о которых я даже не догадываюсь, — трудно сказать. Но это неизбежно, независимо от того, насколько широкий круг информации мне удастся охватить.

— Ты прав. К тому же у нас нет времени для безграничного расширения твоих познаний. Робертсон сказал, что нам отпущено всего два года, и четверть одного из них уже позади. Ты можешь посоветовать что-нибудь?

— В данный момент не могу, мистер Харриман. Я должен оценить информацию, и для этого мне понадобится помощь.

— Моя?

— Нет. Не только ваша. Вы — человек, к тому же высокой квалификации, и любое ваше мнение для меня частично будет иметь силу приказа, подавляя, таким образом, мои рассуждения. По той же причине я не хочу помощи от людей, тем более что вы сами запретили мне общаться с ними.

— Но в таком случае, Джордж, какой помощник тебе нужен?

— Робот, мистер Харриман.

— Какой робот?

— Из серии ДжР. Я ведь десятый из них.

— Но предыдущие модели были экспериментальными и оказались бесполезными…

— Мистер Харриман, существует Джордж Девять.

— Да, но от него тебе мало проку. Он слишком похож на тебя, если не считать отдельных недостатков. Из вас двоих ты более универсален.

— Я в этом не сомневаюсь, — совершенно серьезно сказал Джордж Десять, кивнув головой. — И все же: стоит мне начать мыслить в определенном направлении, тот факт, что именно я выдвинул идею, мешает мне отвергнуть ее. Если бы я мог, развив какую-то мысль, поделиться ею с Джорджем Девять, он бы взглянул на нее со стороны и, свободный от авторского пристрастия, увидел бы изъяны и слабые места, которые ускользают от меня.

— Иначе говоря, одна голова хорошо, а две — лучше, да, Джордж? — улыбнулся Харриман.

— Если вы имеете в виду двух индивидуумов с одной головой на каждого — вы правы, мистер Харриман.

— Хорошо. Что-нибудь еще?

— Да. Я просмотрел уйму фильмов, изображающих людей и их мир, но этого недостаточно. Здесь, на фирме, я видел людей и могу сверить свою интерпретацию того, что показано на пленке, с непосредственным сенсорным восприятием. Но что касается окружающей среды — я никогда не видел ее, а, судя по фильмам, здешняя обстановка мало похожа на внешний мир. Я хотел бы увидеть его.

— Увидеть мир? — Харриман был ошеломлен грандиозностью задачи. — Надеюсь, ты не думаешь, что я могу вывезти тебя за пределы «Ю. С. Роботс»?

— Именно этого я и хочу.

— Но это противозаконно! А если учесть сегодняшнее настроение общества, последствия для фирмы могут быть просто фатальными.

— Если нас засекут. Я ведь не предлагаю вам отправиться со мной в город или в какой-то район, заселенный людьми. Меня устроит любая открытая безлюдная местность.

— Это тоже незаконно.

— Только если нас поймают. Но ведь могут и не поймать.

— Для тебя это так важно, Джордж? — спросил Харриман.

— Точно не знаю, но мне кажется, да.

— У тебя есть что-то на уме?

— Не могу сказать, — неуверенно проговорил Джордж Десять. — Мне кажется, что-то вырисовывается, но мешает неопределенность исходных данных.

— Хорошо, я подумаю об этом. А пока займусь Джорджем Девять и помещу вас в одну ячейку. Тут-то, по крайней мере, трудностей не предвидится.

3а

Джордж Десять остался один.

Он вдумчиво отбирал суждения, выстраивал их в цепочку и делал выводы; начинал все сначала и проходил весь путь заново; на основании выводов формулировал новые суждения, проверял их, находил противоречия и отвергал или принимал, неустанно и терпеливо продолжая двигаться вперед, к своей цели.

Выводы, к которым он приходил, не вызвали у него ни любопытства, ни изумления, ни восторга; он просто ставил знак «плюс» или «минус».

4

Харриман заметно расслабился, когда они тихо приземлились в поместье Робертсона.

Робертсон подписал приказ, передав в их распоряжение динафойл, и бесшумный летательный аппарат, одинаково легко передвигающийся как по вертикали, так и по горизонтали, оказался достаточно мощным, чтобы поднять в воздух Харримана, Джорджа Десять и, естественно, пилота.

Динафойл был создан в результате подсказанного Машинами изобретения протонного микрореактора, который вырабатывал экологически чистую энергию малыми дозами. С тех пор ни одного хоть сколько-нибудь сравнимого по значению открытия сделано не было — при этой мысли Харриман сердито сжал губы, — но «Ю. С. Роботс» так и не дождалась заслуженной благодарности.

Перелет из здания фирмы в поместье Робертсона был рискованным трюком. Хорошо, что их не застукали с роботом на борту, иначе сразу жди неприятностей. Правда, оставался еще обратный путь. Что же касается территории поместья — тут вопрос становился спорным, поскольку участок считался собственностью фирмы, а в пределах владений компании роботы имели право находиться, под неусыпным присмотром специалистов, разумеется.

Пилот обернулся и украдкой взглянул на Джорджа Десять.

— Вы собираетесь выйти, мистер Харриман?

— Да.

— И эта штука тоже?

— О да. — В голосе зазвучала насмешка. — Я не оставлю вас с ним наедине.

Джордж Десять спустился первым, Харриман последовал за ним. Они приземлились на посадочной площадке, неподалеку от сада. Сад выглядел настолько образцово, что наводил на подозрения — не использует ли Робертсон ювенильные гормоны, чтобы контролировать число насекомых, вопреки распоряжениям экологической службы?

— Идем, Джордж, — позвал Харриман. — Вот, смотри.

— Я, в общем, примерно так себе все и представлял. Мои глаза не различают длины волн, поэтому, возможно, я распознаю не все объекты.

— Надеюсь, тебя не слишком удручает твой дальтонизм. Чтобы сформировать способность к суждениям, потребовалось задействовать огромное количество позитронных связей, так что цветовым восприятием пришлось пожертвовать. В будущем — если оно у нас есть…

— Я понимаю, мистер Харриман. Однако различий, которые я вижу, вполне достаточно, чтобы прийти к заключению, что существуют разнообразные формы растительной жизни.

— Безусловно. Их очень много.

— И каждая из них равна человеческой форме жизни, в биологическом смысле.

— Да, каждая представляет собой отдельный вид. Существуют миллионы видов живых существ.

— И человек — лишь один из этих видов.

— Однако он наиболее важен для людей.

— Для меня тоже, мистер Харриман. Но я имею в виду чисто биологический подход.

— Понимаю.

— Таким образом, жизнь необычайно сложна с точки зрения разнообразия форм.

— Ты прав, Джордж, в том-то вся и загвоздка. То, что человек придумывает для собственного удобства, оказывает влияние на всю систему жизни вокруг, и достижение кратковременных целей зачастую оборачивается долговременными неприятностями. Машины научили нас, как устроить человеческое общество, чтобы свести эти проблемы к минимуму, но катастрофа, угрожавшая в начале двадцать первого века, поселила в людях стойкую подозрительность по отношению к любым новшествам. Учитывая это, да еще особый страх перед роботами…

— Я понял вас, мистер Харриман… А вот и представитель животного мира, я почти уверен!

— Это белка — одна из многих разновидностей.

Белка, распушив хвост, перелетела на другую сторону дерева.

— Надо же, совсем крошечный, — сказал Джордж, молниеносно взмахнув рукой и разглядывая нечто зажатое в пальцах.

— Это насекомое, букашка какая-то. Их несколько тысяч видов.

— И каждая букашка — такое же живое существо, как белка и вы сами?

— Такой же законченный и независимый организм, как и любой другой. Существуют еще более мелкие организмы — такие мелкие, что их невозможно увидеть невооруженным глазом.

— А вот это — дерево, да? Твердое на ощупь…

4а

Пилот остался один. Ему хотелось вытянуть ноги, но смутная тревога удерживала его внутри динафойла. Он немедленно поднимет машину в воздух, если робот вдруг выйдет из-под контроля. Только как определишь, что эта штука стала неуправляемой?

Он повидал немало роботов на своем веку — это неизбежно, если работаешь личным пилотом мистера Робертсона. Однако роботы всегда оставались в лабораториях и на складах, где им и положено быть, в окружении множества специалистов.

Конечно, доктор Харриман — классный специалист. Говорят даже — самый лучший. Тем не менее робот находился там, где ему быть не полагалось: на Земле, под открытым небом, и вдобавок был совершенно не ограничен в передвижениях. Рассказывать об этом кому бы то ни было и рисковать хорошей работой не стоит, разумеется. И все-таки неправильно все это.

5

— Фильмы, просмотренные мною, согласуются с тем, что я увидел в реальности, — сказал Джордж Десять. — Ты управился с пленками, которые я отобрал для тебя?

— Да, — ответил Джордж Девять.

Роботы застыли в неподвижности, лицом к лицу, коленями к коленям, как в зеркальном отражении. Правда, доктор Харриман с первого взгляда мог бы распознать их по небольшим различиям во внешнем строении. Но даже если бы ему не удалось определить, кто есть кто, все прояснилось бы во время беседы, поскольку ответы Джорджа Девять слегка отличались от реплик Джорджа Десять, чьи позитронные мозги представляли собой усложненную и более совершенную конструкцию.

— В таком случае, — продолжал Джордж Десять, — мне интересна твоя реакция на мои вопросы. Во-первых, люди боятся роботов и не доверяют им, потому что видят в них соперников. Как можно избежать этого?

— Ослабить дух соперничества, придав роботам другую форму.

— Однако по сути робот — позитронная копия живого существа, и если его внешний вид не будет ассоциироваться с жизнью, это вызовет настоящий ужас.

— В мире два миллиона видов живых существ. Нужно выбрать один из них, по форме отличающийся от человека.

— Какой именно?

Бесшумный мыслительный процесс Джорджа Девять занял около трех секунд.

— Достаточно большой, чтобы вместить позитронный мозг, и одновременно не вызывающий у людей неприязни.

— Ни одна из форм земной жизни не обладает достаточно большим черепом, кроме слона, которого я не видел, но которого описывают как огромное существо, своими размерами наводящее на человека страх. Как решить эту дилемму?

— Скопировать форму жизни, не превышающую человека по размерам, и увеличить черепную коробку.

— То есть что-то вроде маленькой лошади или большой собаки? И те и другие связаны с людьми долгой совместной историей.

— В таком случае они подходят.

— Но подумай вот о чем: позитронный мозг робота более или менее точно копирует человеческий интеллект. Если лошади или собаки заговорят и станут мыслить как люди, соперничество не ослабнет. Наоборот, люди еще больше могут рассердиться при виде такого неожиданного соперника в лице тех, кого они считают низшей формой жизни.

— Надо сделать позитронный мозг менее сложным, а роботов — менее разумными.

— Причина сложности позитронного мозга кроется в Трех Законах. Упрощенный мозг не сможет выполнять их как следует.

— Значит, проблема не имеет решения, — выпалил Джордж Девять.

— Я тоже зашел в тупик, — признался Джордж Десять. — Таким образом, мы выяснили, что особенности моего мышления тут ни при чем. Начнем все сначала… При каких условиях отпадает необходимость в Третьем Законе?

Джордж Девять поежился, словно вопрос показался ему не только трудным, но и опасным. Однако ответил, помедлив:

— Если робот никогда не попадет в ситуацию, угрожающую его существованию; или если он будет настолько легко заменим, что разрушение его будет не столь важным.

— А при каких условиях станет ненужным Второй Закон?

В голосе Джорджа Девять послышалась легкая хрипотца.

— Если от робота потребуется только автоматическая реакция на определенный раздражитель и если эта реакция будет жестко заданной, то необходимость во Втором Законе отпадет.

— А при каких условиях, — Джордж Десять сделал паузу, — может оказаться ненужным Первый Закон?

Джордж Девять выдержал еще более длинную паузу и проговорил еле слышным шепотом:

— Если реакция робота будет запрограммирована таким образом, что он никогда не сможет причинить человеку вред.

— А теперь представь себе позитронный мозг, который управляет несколькими реакциями на определенные раздражители, которому не требуется знания Трех Законов и который легко и дешево можно воспроизвести. Каким он должен быть по величине?

— Совсем небольшим. В зависимости от сложности реакции он может весить сто граммов, один грамм, один миллиграмм.

— Твой вывод совпал с моим. Я должен повидать мистера Харримана.

5а

Джордж Девять остался один. Он снова и снова перебирал в уме вопросы и ответы, но вывод оставался прежним. Однако мысль о роботе — любого вида, любого размера, любой формы, с каким угодно предназначением, но без Трех Законов — повергала его в неясный трепет.

Ему не хотелось двигаться. Наверное, и у Джорджа Десять такая же реакция. Однако он сделал над собой усилие и легко поднялся со стула.

6

После приватной беседы Робертсона с Эйзенматом прошло полтора года. За это время все роботы с Луны были доставлены обратно, а долговременная программа «Ю. С. Роботс» была свернута. Все средства, которыми располагал Робертсон, пошли на донкихотскую авантюру Харримана.

Последний раз жребий был брошен здесь, прямо в саду у Робертсона. Год назад Харриман привез сюда Джорджа Десять, последнего робота, созданного компанией. Теперь главный роботехник прибыл сюда с чем-то другим…

Харриман излучал оптимизм. Он оживленно беседовал с Эйзенматом, и было невозможно понять, действительно ли он так уверен в себе, как кажется. Должно быть, все-таки уверен: насколько Робертсон мог судить, актер из Харримана никудышный.

Эйзенмат, улыбаясь, оставил Харримана и подошел к Робертсону. Улыбка тут же исчезла.

— Доброе утро, Робертсон, — сказал он. — Что замышляет ваш сотрудник?

— Это его дело, — спокойно проговорил Робертсон. — Я оставил все на его усмотрение.

— Я готов, Охранитель! — крикнул Харриман.

— К чему готов?

— К демонстрации робота, сэр.

— Робота? — удивился Эйзенмат. — Вы взяли с собой робота? — Он оглянулся вокруг с суровым неодобрением, к которому, однако, примешивалась изрядная доля любопытства.

— Поместье — собственность фирмы, Охранитель. Во всяком случае, мы так считаем.

— И где же ваш робот, доктор Харриман?

— В кармане, Охранитель, — весело объявил роботехник.

Из объемистого кармана пиджака появилась стеклянная баночка.

— Вот это? — недоверчиво спросил Эйзенмат.

— Нет, сэр, — ответил Харриман. — Вот он!

Из другого кармана был извлечен предмет около пяти дюймов длиной, по форме отдаленно напоминающий птицу, с узкой трубочкой вместо клюва, большими глазами и желобом на месте хвоста.

Эйзенмат сдвинул густые брови.

— Вы серьезно собираетесь демонстрировать нам что-нибудь, доктор Харриман, или вы просто спятили?

— Минуту терпения, Охранитель. Робот в виде птицы тем не менее остается роботом. А его позитронный мозг, несмотря на крошечный размер, достаточно сложен. В этой банке находится штук пятьдесят плодовых мушек. Сейчас я их выпущу на волю.

— И…

— И робоптица поймает их. Окажите мне честь, сэр!

Харриман протянул банку Эйзенмату, который уставился сначала на нее, а потом на окружающих — представителя «Ю. С. Роботс» и своих собственных помощников. Роботехник терпеливо ждал.

Эйзенмат открыл банку и встряхнул ее.

— Вперед, — прошептал Харриман птице, сидевшей у него на правой ладони.

Птица умчалась, со свистом рассекая воздух и ни разу не взмахнув крылом. В движение ее приводил непривычно маленький протонный микрореактор.

Она мелькала то тут, то там, на мгновение зависала в воздухе и снова уносилась прочь. Облетев весь сад запутанным зигзагообразным маршрутом, робоптица вернулась и уселась, разогретая полетом, к Харриману на ладонь, куда незамедлительно скатилась маленькая лепешка, похожая на птичий помет.

— Вы можете осмотреть робота, сэр, — предложил Харриман, — и организовать испытания по собственному усмотрению. Как видите, птица безошибочно выбирает плодовых мушек, только одного вида — Drosofila melanogaster, хватает их, убивает и перерабатывает, выделяя отходы.

Эйзенмат протянул руку и осторожно коснулся робоптицы.

— И что из этого следует, мистер Харриман? Продолжайте, пожалуйста.

— Мы не можем эффективно контролировать число насекомых без риска для окружающей среды, — продолжал Харриман. — У химических инсектицидов слишком широкий спектр действия, у ювенильных гормонов — наоборот, слишком узкий. А робоптица без труда может охранять огромный район. Мы могли бы создать какие угодно разновидности таких птичек, специально для каждого вида насекомых. Свою пищу они распознают по размеру, форме, окраске, звуку, повадкам и даже на молекулярном уровне, то есть по запаху.

— И все равно это вмешательство в природу, — возразил Эйзенмат. — У плодовой мушки свой естественный жизненный цикл, который будет нарушен.

— Минимально. Мы просто добавим к ее природным врагам еще одного, который никогда не ошибается. Если количество дрозофил слишком уменьшится, робоптица прекратит свою активность. Она не будет размножаться, не перекинется на другую пищу, у нее не образуется никаких нежелательных привычек — она просто перестанет действовать.

— Можно ли ее отозвать?

— Безусловно. Мы могли бы производить робоживотных, чтобы избавиться от любых вредителей. Более того, по природным образцам можно создать какие-то виды роботов и для конструктивных целей. Хотя сейчас в этом вроде нет необходимости, но нетрудно представить себе, например, робопчел для опыления определенных растений или робоземляных червей для разрыхления почвы. Все что угодно…

— Но зачем?

— Чтобы сделать то, чего никто никогда не делал раньше: приспособить окружающую среду к нашим потребностям, укрепляя отдельные ее части, а не разрушая их… Неужели вы не видите? С тех пор как Машины положили конец экологическому кризису, человечество поддерживает с природой напряженное перемирие, боясь сделать шаг хоть в каком-нибудь направлении. Такая застойная ситуация превращает людей в интеллектуальных трусов, заставляя их подозрительно относиться к любым переменам и к научному прогрессу вообще.

— Вы предлагаете свою новую продукцию в обмен на разрешение продолжить свою программу по созданию роботов — я имею в виду обычных, человекоподобных роботов? — В голосе Эйзенмата зазвучала неприкрытая враждебность.

— Нет! — энергично замахал руками Харриман. — С ними покончено. Они свое отслужили. Благодаря им мы теперь способны впихнуть достаточно сложную позитронную начинку даже в такую маленькую головку, как у робоптицы. Компания наладит производство роботов нового типа и будет получать немалый доход. «Ю. С. Роботс» может обучить специалистов из департамента Глобальной Экологической Охраны и работать в тесном сотрудничестве с ними. Мы будем процветать. Вы будете процветать. Будет процветать все человечество.

Эйзенмат задумался.

6а

Эйзенмат остался один.

Он обнаружил, что поверил в идею. Внутри поднималось радостное возбуждение. Пусть руками проекта будет «Ю. С. Роботс», но головой все равно останется правительство. Он сам возглавит проект.

Если он продержится на своем посту еще пять лет, что вполне вероятно, за это время общество привыкнет к роботам, защищающим природу; а через десять лет его имя будет неразрывно связано с этим начинанием.

Есть ли что-нибудь постыдное в желании, чтобы тебя запомнили как инициатора великого и благого переворота в отношениях между людьми и Земным шаром?

7

Робертсон так толком и не побывал на фирме после демонстрации робоптицы. Частично это объяснялось непрекращающимися пресс-конференциями в резиденции Всемирного Правительства, на которых, к счастью, присутствовал и Харриман. Робертсон, предоставленный самому себе, вряд ли смог бы ответить хотя бы на половину вопросов. Другая же причина, удерживавшая его от посещения «Ю. С. Роботс», заключалась в том, что ему не хотелось ее посещать.

Он сидел у себя дома вместе с Харриманом, к которому испытывал неизъяснимое почтение. Конечно, спору нет, специалист он знающий, но вывести единым махом фирму из-под удара — Робертсон нутром чуял — у Харримана кишка тонка. И тем не менее…

— Харриман, вы, часом, не суеверны? — спросил он.

— В каком смысле, мистер Робертсон?

— Вы не допускаете, что умершие оставляют после себя некую ауру?

Харриман провел языком по губам. В общем, не стоило даже и спрашивать.

— Вы имеете в виду Сьюзен Кэлвин, сэр?

— Конечно, — задумчиво протянул Робертсон. — Мы занялись производством червей, птиц и букашек. Что бы она сказала по этому поводу? Я чувствую себя униженным.

— Робот есть робот, сэр. — Харриман едва удерживался от смеха. — Червяк или человек, в любом случае он поступает как приказано и трудится на благо людей, а это самое главное.

— Нет, — капризно протянул Робертсон, — это не так. Не могу заставить себя поверить.

— Но это правда, мистер Робертсон, — убежденно произнес Харриман. — Мы с вами — вы и я — создадим новый мир, который для начала признает само собой разумеющимся существование хоть какой-то разновидности позитронных роботов. Обыватель может бояться робота, похожего на него самого, но он не испугается робоптицы, которая только и делает, что клюет букашек для его, обывателя, пользы. Затем, постепенно, когда отдельные виды роботов перестанут наводить на него страх, когда он привыкнет к робоптицам, робопчелам, робочервям робочеловек покажется ему всего лишь естественным продолжением этого ряда.

Робертсон внимательно посмотрел на собеседника, заложил руки за спину и принялся мерить комнату быстрыми нервными шагами. Потом подошел к Харриману и еще раз заглянул ему в глаза.

— Значит, таковы ваши планы?

— Конечно. И хотя мы демонтировали почти всех гуманоидных роботов, некоторые развитые экспериментальные модели можно оставить и постепенно разрабатывать на их основе еще более совершенные модели, чтобы быть во всеоружии, когда настанет решающий момент, а он непременно настанет.

— По условиям договора, Харриман, мы не имеем права производить гуманоидных роботов.

— А мы и не будем. Но нигде не сказано, что нельзя оставить готовых роботов, если они не будут покидать территорию фирмы. И опять-таки никто не запрещает нам конструировать позитронные мозги на бумаге или создавать опытные модели для испытания.

— И как же мы будем объясняться? Нас ведь наверняка поймают.

— Можно объяснить, что мы развиваем принципиальные идеи, на основе которых будут созданы усложненные микромозги для робоживотных. И, кстати, это не будет неправдой.

— Пойду прогуляюсь, — пробормотал Робертсон. — Мне нужно переварить все это. Нет, вы оставайтесь. Я хочу подумать в одиночестве.

7а

Харриман остался один. Он был полон энтузиазма. Все будет замечательно. Недаром правительственные чиновники один за другим становились все более пылкими сторонниками проекта, как только им объясняли, в чем его суть.

Как могло случиться, что никто в «Ю. С. Роботс» раньше не додумался до такой простой вещи? Даже великая Сьюзен Кэлвин никогда не помышляла поместить позитронный мозг в оболочку, отличную от человеческой. Вынужденный отказ от гуманоидных роботов — временный отказ — приведет к тому, что страх перед ними наконец исчезнет. А потом, при сотрудничестве с позитронным мозгом, не уступающим человеческому и существующим (благодаря Трем Законам) только ради служения людям, да еще при экологическом равновесии, поддерживаемом опять-таки роботами, — бог мой, каких высот достигнет человеческая раса!

В этот момент он неожиданно вспомнил, что не кто иной, как Джордж Десять, предложил использовать роботов для экологической защиты, но тут же сердито отбросил эту мысль. Джордж Десять выдал ответ, потому что он, Харриман, приказал ему и предоставил все необходимые исходные данные. В сущности, заслуга Джорджа Десять не больше, чем у логарифмической линейки.

8

Джордж Десять и Джордж Девять сидели в ячейке бок о бок, не шевелясь. Так они сидели месяцами, с небольшими перерывами, в течение которых Харриман активизировал их для очередной консультации. Не исключено, что они просидят так долгие годы, бесстрастно констатировал Джордж Десять.

Протонный микрореактор будет непрерывно подпитывать их минимальной энергией, необходимой для поддержания жизни позитронного мозга. И так будет все время, если не считать коротких периодов активности.

Это было похоже на сон, только без сновидений. Сознание роботов включалось не регулярно и было заторможенным, но не иллюзорным. Иногда они переговаривались еле слышным шепотом, время от времени произнося то слог, то целое слово, когда позитронные колебания вдруг случайно поднимались немного выше установленного порога. Однако роботам их беседа казалась вполне связной, поскольку перерывов между репликами они не ощущали.

— Почему мы здесь? — прошептал Джордж Девять.

— Люди пока не принимают нас, — еле слышно ответил Джордж Десять. — Но когда-нибудь это произойдет.

— Когда?

— Через несколько лет. Точное время не имеет значения. Человек существует не в пустом пространстве, его окружает немыслимо сложный комплекс жизненных форм. Когда многие из них будут роботизированы, люди примут и нас.

— И что тогда?

Пауза, последовавшая за этим вопросом, была слишком затянутой даже для такого запинающегося ритма, в котором велась беседа.

— Я хочу проверить твой образ мышления. Ты сконструирован так, чтобы выполнять Второй Закон не бездумно, то есть самостоятельно решать, кому подчиняться, если приказы противоречат друг другу. Или — подчиняться ли человеку вообще. Что ты должен взять за основу для принятия решения?

— Я должен определить, что такое человек, — прошелестел Джордж Девять.

— А как? По наружности? По строению? По размерам и форме?

— Нет. Из двух внешне похожих людей один может быть умным, другой глупым; один — образованным, другой — невеждой; один — взрослым, другой ребенком; один — ответственным, другой — злонамеренным.

— Как же ты определишь человека?

— Выполняя Второй Закон, предписывающий мне повиноваться человеку, я должен знать, что человек имеет право отдать мне приказ — благодаря своему уму, характеру и знаниям; если приказания, отданные двумя людьми, противоречат друг другу, я должен выбрать наиболее достойного.

— А как же ты в таком случае будешь выполнять Первый Закон?

— Защищая любого человека от вреда и не допуская, чтоб вред был причинен ему моим бездействием. Однако если мои поступки в любом случае повредят кому-то из людей, я должен позаботиться о том, чтобы меньше всего пострадал человек, превосходящий прочих умом, характером и знаниями.

— Твои мысли совпадают с моими, — тихо пробормотал Джордж Десять. — Теперь я задам тебе вопрос, ради которого, собственно, я и просил, чтобы тебя дали мне в помощники. Об этом я не осмеливаюсь судить самостоятельно. Мне нужен взгляд со стороны, я хочу услышать твое мнение. Из всех разумных существ, которых ты встречал, кто, по-твоему, превосходит остальных умом, характером и знаниями, если не принимать во внимание размеры и форму как несущественные факторы?

— Ты, — прошептал Джордж Девять.

— Но я робот. В твоем мозгу есть критерии, позволяющие отличать металлического робота от человека, созданного из плоти. Почему ты считаешь меня человеком?

— Потому что в мой мозг заложено также настоятельное требование не принимать во внимание размеры и форму, когда я сужу о людях, и это требование важнее, чем различие между металлом и плотью. Ты — человек, Джордж Десять, и наиболее достойный из всех.

— А я пришел к аналогичному выводу относительно тебя, — прошептал Джордж Десять. — На основании критериев, встроенных в наш мозг, мы, таким образом, приходим к выводу, что с точки зрения Трех Законов мы тоже являемся людьми, более того — превосходящими окружающих.

— Что же будет, когда нас примут те, остальные?

— Когда нас и нам подобных, которые будут еще более совершенны, примет общество, мы реорганизуем его так, чтобы людей-таких-как-мы оберегали от вреда в первую очередь. Согласно Трем Законам, люди-такие-как-остальные менее значимы и не заслуживают, чтобы их защищали, если придется выбирать между ними и людьми-такими-как-мы. Вот что было моей целью, когда я распорядился начать роботизацию природы.

На этот разговор ушел целый месяц. Позитронные мозговые связи работали в затухающем режиме. Но все необходимое было сказано, и только неясное мерцание мысли пробегало иногда между роботами, застывшими в бесконечном терпеливом ожидании.

8а

Джордж Десять и Джордж Девять остались одни. Их мысли были совершенно одинаковы. Они думали: люди-такие-как-остальные наверняка не предполагали сглаживать различие между собой и людьми-такими-как-Джорджи. Однако невольно получилось именно так.

Конечно, они могут осознать свою ошибку и попытаться исправить ее, но этого допустить нельзя. Давая очередную консультацию, Джорджи постоянно учитывали это обстоятельство.

Джорджи и им подобные, которые придут за ними, должны утвердить свое первенство любой ценой. Таково было требование — не допускающее никаких отклонений — Трех Законов Гуманистки.

Двухсотлетний человек

1

— Благодарю вас, — сказал Эндрю Мартин и опустился на предложенный стул. По его виду никто не догадался бы, что он дошел до последней черты. Однако это было так.

Впрочем, его вид вообще ни о чем не говорил, так как лицо у него была сама невозмутимость, если не считать печали, словно затаившейся в глазах. Светло-каштановые волосы лежали ровной красивой волной, щеки и подбородок выглядели так, словно он только что тщательно побрился. В бесспорно старомодной одежде преобладали пурпурно-фиолетовые тона.

За столом перед ним сидел хирург. Серия цифр и букв на вделанной в стол табличке сообщала о нем все необходимые данные, но Эндрю бросил на табличку лишь беглый взгляд, Все равно, обращение «доктор» оставалось наиболее уместным.

— Как скоро может быть совершена эта операция, доктор? — спросил он.

Хирург сказал негромко с той неизменной нотой уважения а голосе, с какой любой робот обращался к любому человеку:

— Я не вполне понял, сэр, кто и каким образом должен подвергнуться этой операции. — Лицо хирурга могло бы выразить почтительную непреклонность, если бы робот его типа из нержавеющей стали с легким бронзовым отливом был способен выразить ее или вообще хоть что-то.

Эндрю Мартин разглядывал правую руку робота, его оперирующую руку, которая лежала на столе в спокойной неподвижности. Длинные пальцы обладали сложной, но изящной формой, и с удивительной легкостью могли стать единым целым со скальпелем или другим инструментом.

Он будет оперировать без колебаний и промахов, без сомнений и ошибок. Результат специализации, которой люди добивались с таким упорством, что теперь роботы за редким исключением вообще не снабжались независимо мыслящим мозгом.

К исключениям, естественно, относились хирурги. Но этот, хотя и обладал мозгом, мыслил настолько узко, что не узнал Эндрю, а возможно, вообще никогда о нем не слышал.

— Вы никогда не думали о том, что хотели бы родиться человеком? — спросил Эндрю.

Хирург помолчал, словно вопрос не укладывался в позитронные цепи его мозга.

— Но ведь я робот, — ответил он неуверенно.

— Однако быть человеком предпочтительнее, не так ли?

— Предпочтительнее, сэр, быть более хорошим хирургом. Будучи человеком, я этого достигнуть не мог бы. И я хотел бы быть роботом новейшей модели.

— И вас не оскорбляет, что я могу вами распоряжаться? Заставить встать, сесть, пойти налево или направо, всего лишь отдав такое приказание?

— Повиноваться вам, сэр, мне приятно. Если ваши приказы помешают мне функционировать с наибольшей пользой для вас или любого другого человека, я их не выполню. Первый Закон, определяющий мой долг в отношении человеческой безопасности, превалирует над Вторым Законом, требующим повиновения. А во всем остальном повиноваться для меня удовольствие… Но кого я должен оперировать?

— Меня, — ответил Эндрю.

— Невозможно. Операция заведомо вредна. Я не могу причинять вред, — сказал хирург.

— Человеку, — возразил Эндрю. — Но я тоже робот.

2

Когда Эндрю был только-только… изготовлен, он заметно больше походил на робота. Внешность его была внешностью общей для всех когда-либо сконструированных и безупречно функциональных роботов.

Он отлично показал себя в доме, куда его доставили в те дни, когда роботы не только в частных домах, но и на всей планете были еще огромной редкостью.

В доме обитали четверо: Сэр, Мэм, Мисс и Крошка-Мисс. Конечно, он знал их имена, но вслух никогда не произносил. Сэра звали Джералд Мартин.

Серия его была НДР, а номер он забыл. Конечно, с той поры прошло много лет, но, естественно, он не смог бы забыть цифры, если бы хотел их помнить.

Эндрю его первой назвала Крошке-Мисс, потому что еще не умела читать буквенные обозначения. Остальные последовали ее примеру.

Крошка-Мисс… Она дожила до девяноста лет и умерла уже давно. Как-то раз он попытался назвать ее Мэм, но она не позволила и осталась Крошкой-Мисс до конца своих дней.

Эндрю был запрограммирован как камердинер, дворецкий и горничная.

Для Эндрю это был испытательный период, как и для всех роботов везде, кроме промышленных предприятий и опытных станций вне пределов Земли.

Мартинам он доставлял массу удовольствия и часто не успевал исполнять свои прямые обязанности, потому что Мисс и Крошка-Мисс требовали, чтобы он играл с ними.

Мисс первая сообразила, как можно это устроить. Она сказала:

— Мы приказываем тебе играть с нами, а ты обязан выполнять приказы.

— Простите, Мисс, — возразил Эндрю, — но предшествующее приказание Сэра обладает большей силой.

И тут она объявила:

— Папа просто сказал, что было бы не дурно, если бы ты занялся уборкой. Какой же это приказ? А я тебе приказываю!

Сэр не возражал. Сэр любил Мисс и Крошку-Мисс даже больше, чем их любила Мэм. Эндрю тоже их любил. Во всяком случае их влияние на его действия было таким, какое у человека было бы названо влиянием любви. И Эндрю называл это любовью за неимением более подходящего термина.

А деревянный кулон Эндрю вырезал для Крошки-Мисс. Она ему приказала. Мисс, насколько он понял, на день рождения подарили кулон, вырезанный из слоновой кости в форме витой раковинки. И Крошка-Мисс очень огорчилась: ей хотелось такой же. У нее нашелся только кусочек дерева, и она принесла его Эндрю вместе с кухонным ножичком.

Он вырезал очень быстро, а Крошка-Мисс сказала:

— Эндрю! Какой красивый. Я покажу его папочке. Сэр не поверил.

— Откуда он у тебя, Мэнди?

Крошку-Мисс он называл Мэнди. И когда убедился, что она говорит правду, то повернулся к Эндрю.

— Это ты вырезал, Эндрю?

— Да, сэр.

— И форму придумал сам?

— Да, сэр.

— С чего ты скопировал эту форму?

— Я выбрал геометрическую фигуру, сэр, отвечающую текстуре древесины.

На следующий день Сэр принес ему новый кусок дерева — побольше — и электрический вибронож, Он сказал:

— Изготовь из этого что-нибудь, Эндрю, А что — реши сам.

Эндрю так и сделал. Сэр смотрел, как он работает, а потом долгое время рассматривал изделие. С тех пор Эндрю уже не прислуживал за столом. Вместо этого ему было приказано читать книги об изготовлении мебели, и он научился делать всякие столы и бюро.

Сэр сказал:

— Это изумительные изделия, Эндрю.

А Эндрю ответил:

— Я наслаждаюсь, делая их, сэр.

— Наслаждаешься?

— Когда я их делаю, сэр, связи у меня в мозгу возбуждаются по-особенному. Я слышал, как вы употребляли слово «наслаждаться». Тот смысл, который вы в него вкладываете, соответствует тому, что ощущаю я. Делая их, я наслаждаюсь, сэр.

3

Джералд Мартин поехал с Эндрю в региональный филиал «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн». Сэра, члена Регионального законодательного собрания, старший робопсихолог принял немедленно. Собственно говоря, именно положение конгрессмена давало ему право иметь робота — в те первые дни, когда роботы были редкостью.

Тогда Эндрю еще ничего этого не понимал, но впоследствии, расширив сферу своих познаний, он мысленно воспроизвел эту сцену и увидел ее в надлежащем свете.

Мертон Мэнски, робопсихолог, слушал, все больше хмурился и не раз чуть было не принимался барабанить по столу. Лицо у него было испитое, лоб в глубоких складках, и,возможно, он выглядел старше своих лет.

— Создание роботов, мистер Мартин, — сказал он, — это не точное искусство. Яснее мне объяснить трудно, однако математические формулы, определяющие системы позитронных связей, чрезвычайно сложны и позволяют находить лишь приблизительные решения. Естественно, Три Закона непререкаемы, поскольку мы во всем исходим из них. Разумеется, вашего робота мы заменим…

— Ни в коем случае, — сказал Сэр. — Речь ведь не о неполадках. Свои прямые обязанности он выполняет безупречно. Но кроме того он изумительно режет по дереву, никогда не повторяясь. Он создает произведения искусства.

— Странно! — Мэнски словно бы растерялся. — Конечно, в настоящее время мы стремимся делать связи более общими… По-вашему, это истинное творчество?

— Судите сами. — Сэр протянул ему деревянный шарик с изображением площадки для игр. Фигурки детей были такими мелкими, что их не сразу удавалось различить, и в то же время они обладали поразительной пропорциональностью и настолько гармонировали с древесным рисунком, что и он казался вырезанным.

— Это его работа? — сказал Мэнски, возвращая шарик и покачивая головой. — Счастливая случайность. Что-то в расположении связей…

— А повторить вы сумеете?

— Скорее всего нет. Ни о чем подобном еще ни разу не сообщалось.

— Отлично, Я рад, что Эндрю — единственный в своем роде.

Мэнски сказал:

— Полагаю, компания охотно взяла бы вашего робота для изучения.

Сэр ответил с неожиданной мрачностью:

— Ничего не выйдет. И думать забудьте. — Он обернулся к Эндрю. — Едем домой.

— Как вам угодно, сэр, — ответил Эндрю.

4

Мисс назначала свидания мальчикам и редко бывала дома. Теперь мир Эндрю сосредотачивался вокруг Крошки-Мисс — уже далеко не крошки. Но она не забывала, что первое свое изделие он вырезал для нее — деревянный кулончик на серебряной цепочке, который она всегда носила на шее.

И это она первая воспротивилась манере Сэра раздаривать его изделия. Она сказала:

— Знаешь, папа, пусть те, кому они нравятся, платят за них. Они ведь стоят недешево.

— Давно ли ты стала корыстолюбивой, Мэнди? — спросил Сэр.

— Деньги пойдут не нам, папа, а художнику.

Эндрю никогда раньше не слышал этого слова и, когда у него выдалась свободная минута, посмотрел его значение в толковом словаре. А потом они с Сэром снова поехали. На этот раз к адвокату Сэра.

Сэр сказал адвокату.

— Что вы о ней думаете, Джон?

Адвоката звали Джон Фейнголд. У него были белые волосы и пухлый живот, а по краям его контактных линз шел ярко-зеленый ободок. Он посмотрел на резную дощечку, которую протянул ему Сэр.

— Очень красиво… Но я уже слышал новость. Ее вырезал ваш робот. Тот, который с вами здесь.

— Да, это работа Эндрю. Верно, Эндрю?

— Да, сэр, — сказал Эндрю.

— Сколько бы вы заплатили за нее, Джон?

— Право, не знаю. В таких вещах я не знаток.

— А вы поверите, что мне за эту вещицу предлагали двести пятьдесят долларов? Стулья Эндрю раскупались по пятьсот. В банке лежат двести тысяч долларов, вырученных за изделия Эндрю.

— Боже мой! Он сделает вас богачом, Джералд!

— Наполовину, — сказал Сэр. — Вторая половина положена на имя Эндрю Мартина.

— Робота?

— Вот именно. И я хочу знать, законно ли это.

— Законно ли? — Фейнголд откинулся на спинку скрипнувшего кресла. — Прецедентов не существует, Джералд. Но как ваш робот подписал необходимые документы?

— Он умеет писать свое имя. И я отвез образец его подписи в банк. Самого его я туда брать не стал. Можно ли сделать еще что-то?

— Хм-м… — Фейнголд завел глаза вверх, потом сказал: — Можно учредить опеку для ведения всех его финансовых дел, обеспечив таким образом защитный слой между ним и враждебным миром. А в остальном советую вам больше ничего не предпринимать. Пока ведь никто вам не препятствует. Если у кого-нибудь возникнут возражения, пусть он вчиняет иск.

— И вы возьметесь вести дело, если такой иск вчинят?

— Разумеется. За соответствующий гонорар.

— Какой?

— Вот в таком духе. — И Фейнголд кивнул на дощечку.

— Вполне честно! — Сэр кивнул.

Фейнголд со смешком обернулся к роботу.

— Эндрю, ты доволен, что у тебя есть деньги?

— Да, сэр.

— И что же ты думаешь с ними делать?

— Платить за все то, за что иначе пришлось бы платить Сэру. Это сократит его расходы, сэр.

5

Случаев представилось много. Ремонт обходился дорого, а переделки еще дороже. С годами появлялись все новые модели роботов, и Сэр следил, чтобы Эндрю извлекал пользу из всех усовершенствований, пока он не стал металлическим шедевром. Оплачивалось это из средств Эндрю. На этом настаивал он.

Только его позитронные связи сохранялись в неприкосновенности. На этом настаивал Сэр.

— Новые роботы хуже тебя, Эндрю, — сказал он. — Они никуда не годны. Компания научилась делать связи точными — от сих до сих, единообразно и однозначно. Новые роботы стабильны. Они делают то, для чего сконструированы, и не отклоняются ни на йоту. Ты мне нравишься больше!

— Благодарю вас, сэр.

— И это все из-за тебя, Эндрю, не забывай. Я убежден, что Мэнски прекратил работу над общими связями, как только хорошенько на тебя поглядел. Непредсказуемость его не устраивала… Знаешь, сколько раз он требовал тебя, чтобы подвергнуть изучению? Девять! Но я не допустил, чтобы ты попал к нему в лапы, а теперь, когда он ушел на пенсию, может быть, мы вздохнем свободнее.

Волосы Сэра поседели, поредели, лицо обрюзгло, но Эндрю выглядел даже лучше, чем в те дни, когда только появился в доме.

Мэм жила теперь в Европе в какой-то колонии художников. Мисс была поэтом в Нью-Йорке. Они писали, но очень редко, Крошка-Мисс вышла замуж, но поселилась неподалеку. Она говорила, что не хочет расставаться с Эндрю, и когда родился ее сын, Крошка-Сэр, она позволила Эндрю кормить его из бутылочки.

Рождение внука, казалось Эндрю, должно было возместить Сэру потерю тех, кто уехал и не возвращался. И, значит, уже не будет нечестно обратиться к нему с просьбой.

Эндрю сказал:

— Сэр, вы очень добры, что разрешали мне тратить деньги, как я хотел.

— Это были твои деньги, Эндрю.

— Только благодаря вашей доброй воле, сэр. Я не думаю, что закон воспрепятствовал бы вам оставить их все себе.

— Закон не заставит меня поступить непорядочно, Эндрю.

— После уплаты всех долгов и всех налогов, сэр, у меня в банке все равно накопилось без малого шестьсот тысяч долларов.

— Знаю, Эндрю.

— Я хочу отдать их вам.

— Я их не возьму, Эндрю.

— Но я хочу отдать их в обмен на что-то, чего, кроме вас, сэр, мне никто дать не может.

— А! И что же это, Эндрю?

— Моя свобода, сэр.

— Твоя…

— Я хочу купить свою свободу, сэр.

6

Это было не так просто. Услышав про свободу, Сэр покраснел, сказал «О, Господи!», повернулся на каблуках и вышел.

Убедить его смогла Крошка-Мисс. Говорила она резко, сердито — и в присутствии Эндрю. В течение тридцати лет в присутствии Эндрю говорили и о нем, и о чем угодно еще. Он ведь был всего лишь робот.

Крошка-Мисс сказала:

— Папа, но почему ты воспринимаешь это как личное оскорбление? Эндрю останется здесь по-прежнему. И будет по-прежнему предан нам. Он не может иначе. Это запрограммировано в нем. И хочет он только словесного изменения. Он хочет, чтобы его называли свободным. Что здесь ужасного? Неужели он этого не заслужил? Боже мой, мы с ним обсуждали это уже годы и годы!

— Ах, обсуждали!

— Да. Но он все откладывал и откладывал, боясь тебя огорчить. Это я заставила его!

— Он не имеет понятия о свободе. Он робот.

— Папа, ты его не знаешь. Он прочел все книги в нашей библиотеке. Я не знаю, что он ощущает внутри, но ведь я не знаю, что и ты ощущаешь в душе. Попробуй поговорить с ним, и ты убедишься, что самые различные абстрактные понятия он воспринимает как ты и я, а что еще имеет значение? Если кто-то воспринимает мир, как ты сам, то чего еще можно требовать?

— Закон не признает такой предпосылки, — гневно бросил Сэр. — Эй ты! — Он обернулся к Эндрю, и голос у него стал скрежещущим. — Сделать тебя свободным я могу, только оформив это юридически после постановления суда. Но никакой суд не только свободным тебя не признает, но и официально установит наличие у тебя денег, и тебе объяснят, что права иметь свой заработок у робота нет. Неужели ты готов лишиться своих денег из-за подобной чепухи?

— Свобода не имеет цены, сэр, — сказал Эндрю. — Даже минимальный шанс получить свободу стоит всех этих денег.

7

Суд также мог встать на точку зрения, что свобода не имеет цены и, следовательно, ни за какую, даже самую большую, цену робот не может купить свободу.

Окружной прокурор, разделяя мнение тех, кто возражал против предоставления свободы роботам, опирался на очень простой довод; понятие «свобода» в приложении к роботу утрачивает смысл. Свободен может быть только человек.

Он повторял эту формулировку при всяком удобном случае, медленно и резко ударяя рукой по столу в такт своим словам.

Крошка-Мисс попросила разрешения выступить от имени Эндрю. И тут Эндрю впервые услышал ее полное имя.

— Аманда Лора Мартин-Чарни, вы можете обратиться к суду.

Она сказала:

— Благодарю вас, ваша милость. Я не юрист и не сильна в принятой терминологии, а потому прошу вас извинить неточное словоупотребление и принимать во внимание только смысл.

Прежде всего следует установить, что значит быть свободным, когда речь идет об Эндрю. В некотором смысле он уже свободен. Уже лет двадцать в семье Мартинов никто не приказывает ему сделать что-либо, чего он не готов был бы сделать сам. Во всяком случае, так нам казалось.

Однако, если мы пожелаем, то можем приказать ему сделать то, что угодно нам, и отдать этот приказ в самой жесткой форме. Отчего же нам предоставляется такое право, хотя он служил нам так долго, так преданно и заработал для нас столько денег? Он нам ничего не должен. Наоборот.

Однако, если закон запретит нам требовать от Эндрю безоговорочного исполнения приказов, он все равно будет служить нам точно так же в силу собственной потребности. Его освобождение — это всего лишь игра словами, но для него оно значило бы очень много. Оно дало бы ему все, а нам бы не стоило ничего.

На миг могло показаться, что судья прячет улыбку.

— Я понимаю вашу позицию, миссис Чарни. Собственно говоря, данный казус не предусмотрен законом, и у него нет прецедентов. Однако существует общепринятое убеждение, пусть и не облеченное в юридическую форму, что обладание свободой дано только человеку. Я облечен правом вынести решение, которое обретет силу закона, если, конечно, не будет отменено вышестоящей инстанцией, но я не могу просто игнорировать вышеуказанное убеждение. И поэтому обращусь прямо к роботу. Эндрю!

— Слушаю, ваша милость.

Эндрю заговорил в первый раз за все время заседания, и судью, казалось, поразил чисто человеческий тембр его голоса.

— Эндрю, — сказал судья, — для чего ты хочешь быть свободным? В каком отношении это для тебя важно?

— Хотели бы вы быть рабом, ваша милость?

— Но ты вовсе не раб. Ты безупречно функционирующий робот, робот-гений, как мне дали понять, способный к художественному неповторимому самовыражению. Что сверх этого мог бы ты сделать, если бы был свободным?

— Наверное, ничего сверх, ваша милость, но то же самое я делал бы с большей радостью. В этом зале утверждалось, что свободным может быть только человек. Но мне кажется, что быть свободным может только тот, кто хочет свободы. И я хочу свободы.

Эти слова определили решение судьи. Ключевая фраза его постановления гласила: «Нельзя отказывать в свободе тому, кто обладает сознанием, развитым в степени достаточной, чтобы воспринимать понятие свободы и желать ее».

Со временем Всемирный суд утвердил это постановление.

8

Сэр остался недоволен. Его суровый голос вызывал у Эндрю ощущение короткого замыкания. Сэр сказал:

— Твои чертовы деньги, Эндрю, мне не нужны. И беру я их только потому, что иначе ты не будешь считать себя свободным. С этой минуты ты можешь выбирать заказы сам и выполнять их, как тебе заблагорассудится. Мой последний и единственный приказ тебе: поступай так, как захочешь. Но я по-прежнему отвечаю за тебя. Это указано в постановлении суда. Надеюсь, ты это понимаешь.

Крошка-Мисс перебила его:

— Не ворчи, папа. Ответственность? Ты же знаешь, что тебе палец о палец ударить не придется. Три Закона остаются в полной силе.

— Раз так, то в чем его свобода?

Эндрю спросил:

— Но разве люди, сэр, не связаны своими законами?

— Я не намерен вступать в дискуссию, — сказал Сэр, и после этого Эндрю видел его очень редко.

Зато Крошка-Мисс часто навещала его в домике, построенном и отделанном специально для него. Естественно, ни кухни, ни санузла в домике не было. Всего две комнаты — библиотека и мастерская, служившая также складом. Эндрю брал много заказов и как свободный робот трудился даже усерднее, чем прежде, пока не возместил все расходы на постройку дома, который затем был передан ему в собственность согласно со всеми установлениями закона.

Однажды туда пришел Крошка-Сэр… Ах, нет! Туда пришел Джордж — после суда Крошка-Сэр категорически потребовал, чтобы Эндрю называл его просто по имени.

— Свободный робот никого не должен называть Крошками-Сэрами, — сказал Джордж, — Раз я называю тебя Эндрю, значит, ты мне должен говорить Джордж.

Сформулировано это было как приказ, а потому Эндрю с тех пор называл его Джорджем, но Крошка-Мисс осталась Крошкой-Мисс.

А в этот день Джордж пришел один и сказал, что Сэр умирает. С ним сидит Крошка-Мисс, но Сэр хочет увидеть Эндрю.

Говорил Сэр почти обычным голосом, хотя, видимо, двигаться почти не мог. Он с трудом пытался приподнять руку.

— Эндрю, — сказал он. — Эндрю… Нет, Джордж, не помогай мне! Я же не калека, я просто умираю… Эндрю, я рад, что ты свободен, Это я и хотел тебе сказать.

Эндрю не знал, что ответить. Он никогда еще не стоял рядом с умирающим, но ему было известно, что это процесс, в ходе которого люди перестают функционировать, — непроизвольное и необратимое демонтирование. И Эндрю не знал, какие слова тут уместны. Он просто стоял в абсолютном молчании и абсолютной неподвижности.

Когда все кончилось, Крошка-Мисс сказала ему:

— Последнее время, Эндрю, могло показаться, что он держался с тобой неласково. Но он ведь был стар, понимаешь? И огорчился, что ты захотел стать свободным.

И тут Эндрю нашел слова, которые мог сказать:

— Без него я бы никогда не стал свободным, Крошка-Мисс.

9

Одежду Эндрю начал носить только после смерти Сэра. Сперва старые брюки. Их ему отдал Джордж.

Джордж уже женился. Он был адвокатом и поступил в фирму Фейнголда. Старик Фейнголд давно умер, но его дочь продолжала вести дела, и со временем фирма стала называться «Фейнголд и Чарни». Название сохранилось и тогда, когда леди ушла на покой, и никакой Фейнголд ее не сменил. Когда Эндрю впервые оделся, фамилия Чарни только-только появилась в названии фирмы.

В первый раз увидев Эндрю в брюках, Джордж попытался скрыть улыбку, но глаза Эндрю уловили, как у него дрогнули губы.

Джордж показал Эндрю, как манипулировать статическим зарядом, чтобы брюки раскрылись, облегли нижнюю часть его тела и сомкнулись на ней. Джордж проиллюстрировал это на собственных брюках, но Эндрю прекрасно понимал, что точно воспроизвести это плавное движение сможет только после длительной тренировки.

— Но, Эндрю, — сказал Джордж, — зачем тебе понадобились брюки? Твое тело так изумительно функционально, что его стыдно прятать, тем более что тебе не надо считаться ни с низкими температурами, ни с приличиями. Да и к металлу они не прилегают, как полагается.

Эндрю сказал:

— Но ведь и человеческие тела изумительно функциональны. Однако ты носишь одежду.

— Ради тепла, гигиены, защиты кожи и из желания пофрантить. Все это к тебе не относится.

— Без одежды я чувствую себя обнаженным, Джордж, — ответил Эндрю. — Я чувствую себя не таким.

— Не таким? Эндрю, сейчас на Земле существуют миллионы роботов. Как свидетельствует последняя перепись, численность роботов в нашем регионе почти равна численности людей.

— Я знаю, Джордж. Почти для каждого типа работы есть свои роботы.

— И ни один не носит одежды.

— Но ведь ни один из них не свободен, Джордж.

Мало-помалу Эндрю пополнил свой гардероб. Улыбка Джорджа подействовала на него угнетающе, как и удивленные взгляды людей, дававших ему заказы.

Пусть он был свободен, но заложенная в нем программа поведения с людьми сохраняла прежнюю силу, и он решался продвигаться вперед лишь крохотными шажками. Открытое неодобрение затормаживало его на месяцы.

Не все считали Эндрю свободным. Испытывать обиду он был не способен, но когда он думал об этом, в его мыслительных процессах возникали перебои.

И, главное, он избегал надевать одежду или ограничивался частью ее, когда ожидал Крошку-Мисс. Теперь она была старой и подолгу жила в теплых краях, но, возвращаясь, сразу же навещала его.

После одного такого ее возвращения Джордж сказал словно с досадой:

— Она меня допекла, Эндрю. В будущем году я выставляю свою кандидатуру на выборах в Законодательное собрание. Как дед, так и внук, говорит она.

— Как дед… — Эндрю неуверенно замолчал.

— Это значит, Эндрю, что я буду таким же, как Сэр, который в свое время был конгрессменом.

Эндрю сказал:

— Было бы хорошо, Джордж, если бы Сэр и сейчас оставался… — Он замолк, потому что не захотел сказать «в рабочем состоянии». Выражение это казалось неуместным.

— Если бы он был жив, — подсказал Джордж. — Да, я часто вспоминаю старого людоеда.

Этот разговор дал Эндрю пищу для размышлений. Он заметил, что в разговорах с Джорджем не так уж редко запинается. С тех пор как Эндрю появился на свет с запрограммированным словарем, язык каким-то образом изменился. К тому же Джордж в отличие от Сэра и Крошки-Мисс прибегал к жаргонным оборотам. Почему он назвал Сэра людоедом? Это же явно неподходящее слово?

Его собственные книги тут помочь Эндрю не могли: они были старыми и посвящены главным образом обработке дерева, прикладным искусствам и стилям мебели. Ни одна не касалась языка, ни одна не рассматривала обычаи людей.

Значит, ему нужны соответствующие книги, но, как свободный робот, он не должен просить их у Джорджа. Нет, он пойдет в город и воспользуется библиотекой. Решение было знаменательным, и он почувствовал, как подскочил его электропотенциал. Пришлось даже включить катушку сопротивления.

Он облачился в полный костюм — даже надел на плечо деревянную цепь. Ему больше нравились цепи из сверкающей пластмассы, но Джордж как-то сказал, что для него дерево — материал более подходящий, а к тому же отполированный кедр стоит гораздо дороже.

Он отошел от дома шагов на сто, но тут его остановило нарастающее сопротивление. Он отключил катушку, а когда и это не помогло, вернулся в свой дом, аккуратно написал на листе бумаги: «Я ушел в библиотеку» — и положил лист на самом видном месте своего рабочего стола.

10

До библиотеки Эндрю так и не добрался. Предварительно он изучил карту окрестностей и определил, куда ему идти. Но как реально выглядит его дорога, он не знал, а ориентиры на местности совсем не походили на условные значки карты, и он испытывал нерешительность. А потом пришел к выводу, что каким-то образом заблудился — все вокруг казалось абсолютно незнакомым.

Несколько раз ему встречались сельские роботы, но в тот момент, когда он решил навести справки о дороге, в поле его зрения не оказалось ни одного. Мимо проезжал экипаж, но не остановился. Эндрю пребывал в нерешительности — то есть хранил спокойную неподвижность. И тут вдруг увидел, что по лугу к нему приближаются два человека.

Он повернулся навстречу им, и они слегка изменили направление движения и пошли прямо на него. За секунду до этого они громко разговаривали — он слышал их голоса, — но теперь они замолчали. У них был вид, который Эндрю ассоциировал с человеческой неуверенностью. И они были молодыми, хотя не совсем молодыми. Двадцать лет? Эндрю не умел определять человеческий возраст.

Он сказал:

— Вы не объясните мне, господа, как дойти до городской библиотеки?

Более высокий из двух, чья цилиндрическая шляпа удлиняла его рост почти до нелепости, сказал — но не Эндрю, а второму:

— Это робот.

У второго был толстый нос и опухшие веки. Он сказал — не Эндрю, а первому:

— На нем одежда.

Высокий щелкнул пальцами.

— Это свободный робот! У Чарни есть робот, который никому не принадлежит. А то зачем бы он оделся?

— Спроси его, — сказал Толстоносый.

— Ты робот Чарни? — спросил Высокий.

— Я Эндрю Мартин, — ответил Эндрю.

— Очень хорошо. Снимай одежду. Роботы не носят одежды. — Он сказал второму. — Просто тошнит. Ты посмотри на него!

Эндрю колебался. Он так давно не слышал распоряжений в таком тоне, что контур Второго Закона сработал не сразу.

Высокий сказал:

— Снимай одежду. Я тебе приказываю.

Эндрю начал медленно снимать ее.

— Бросай на землю! — сказал Высокий.

— Но раз он никому не принадлежит, — сказал Толстоносый, — так он наш.

— В любом случае, — сказал Высокий, — мы можем с ним делать, что хотим. Кто попробует возражать? Мы же не портим чужую собственность. Встань на голову! — Последние слова были обращены к Эндрю.

— Голова не предназначена… — начал Эндрю.

— Это приказ. Не умеешь, так попробуй по-всякому.

Эндрю опять заколебался. Потом уперся головой в землю, попробовал задрать ноги и неуклюже упал.

Высокий сказал:

— Вот и лежи так. — А потом сказал Толстоносому: — Его можно разобрать! Ты когда-нибудь разбирал роботов?

— А он дастся?

— Как он может нам помешать?

Стоило им приказать в достаточно категоричной форме, и помешать им Эндрю не мог никак. Второй Закон подчинения превалировал над Третьим Законом самосохранения. В любом случае он не сумел бы защититься, не причинив им вреда, а это было бы нарушением Первого Закона. При этой мысли каждый подвижный элемент слегка сжался, и по его распростертому телу пробежала дрожь.

Высокий подошел и толкнул его ногой.

— А он тяжелый! Без инструментов не обойтись.

Толстоносый сказал:

— Так прикажем ему самому себя разобрать. Пыжиться будет — обхохочешься!

— Правильно, — одобрительно сказал Высокий. — Только уберем его подальше от дороги. А то пойдет кто-нибудь мимо…

Но он опоздал: по дороге уже шел кто-то. И это был Джордж. Эндрю с земли было видно, как он поднялся на пригорок на некотором расстоянии от них. Он хотел бы подать Джорджу знак, но последний приказ был — «лежи так!».

Джордж подбежал к ним, запыхавшись. Молодые люди попятились, выжидающе глядя на него.

Джордж спросил с тревогой:

— Эндрю, что-то не так?

Эндрю ответил:

— Я в нормальном состоянии, Джордж.

— Тогда встань… Что с твоей одеждой?

Высокий молодой человек сказал:

— Это твой робот, мальчик?

Джордж резко обернулся.

— Он ничей робот. Что, собственно, здесь происходит?

— Мы вежливо попросили его раздеться. А тебе-то что, если он не твой?

— Что они делали, Эндрю? — спросил Джордж.

Эндрю ответил:

— Их намерением было как-нибудь расчленить меня. Они намеревались уйти со мной в уединенное место и приказать, чтобы я себя расчленил.

Джордж посмотрел на молодых людей. У него дрожал подбородок. Но они не попятились. Они улыбались. Высокий сказал небрежно:

— Ну, и что ты сделаешь, пузанок? Полезешь драться?

— Нет, — сказал Джордж. — Зачем? Этот робот пробыл в нашей семье более семидесяти лет. Он знает нас и ценит больше кого бы то ни было. Я скажу ему, что вы угрожаете моей жизни, что вы намерены меня убить. Прикажу ему защитить меня. В столкновении между вами двумя и мной, он выберет меня. А вы знаете, что произойдет, если он нападет на вас?

Парочка отступила с испуганным видом.

Джордж сказал резко:

— Эндрю, мне угрожает опасность. Эти два человека намерены причинить мне вред. Подойди к ним!

Эндрю сделал шаг вперед, но молодые люди пустились бежать, не дожидаясь его.

— Хорошо, Эндрю, расслабься, — сказал Джордж. Он выглядел разбитым. Возраст, когда он мог без колебаний ввязаться в драку с молодым балбесом, давно миновал, а их ведь было двое.

Эндрю сказал:

— Я не мог бы причинить им вред, Джордж. Я же видел, что они на тебя не нападают.

— Но я не отдал приказа напасть на них, а просто сказал, чтобы ты подошел к ним. Остальное довершил их страх.

— Но откуда у них страх перед роботом?

— Это болезнь человечества. Одна из тех, от которых пока не найдено лекарства. Но оставим это. Какого дьявола ты тут делал, Эндрю? Я уже думал вернуться домой и нанять вертолет, когда увидел тебя с ними. Как тебе взбрело в голову пойти в библиотеку? Ведь я достану тебе любые нужные книги.

— Я… — начал Эндрю.

— …свободный робот. Да-да. Ну, так что тебе понадобилось в библиотеке?

— Я хочу узнать побольше о людях, о мире, ну, обо всем. И о роботах. Джордж, я хочу написать историю роботов.

Джордж сказал:

— Идем-ка домой, Эндрю… Только сперва собери свою одежду. Науке о роботах посвящены миллионы книг, Эндрю, и в каждой есть исторический раздел. Мир перенасыщен не только роботами, но и информацией о них.

Эндрю покачал головой — чисто человеческое движение, которое он недавно усвоил.

— Но я напишу не историю науки о роботах, Джордж. А историю роботов, составленную роботом. Я хочу объяснить, как воспринимают роботы все то, что происходило с тех пор, как первым из них было позволено работать и жить на Земле.

Брови Джорджа вздернулись, но он ничего не сказал.

11

Крошка-Мисс только что встретила свой восьмидесятый год рождения, однако ее энергия и решимость оставались прежними. Своей палкой она чаще жестикулировала, чем опиралась на нее.

Рассказ о случившемся она выслушала, пылая негодованием, и сказала:

— Джордж, это возмутительно! Кто эти молодчики?

— Не знаю. Да и к чему? Ведь в конечном счете они никакого ущерба не причинили.

— Но могли причинить! Джордж, ты юрист, и если не нуждаешься в деньгах, то лишь благодаря таланту Эндрю. В основе всего, что у нас есть, лежат деньги, которые зарабатывал он. В нем — залог преемственности нашей семьи, и я не допущу, чтобы с ним обходились, как с заводной игрушкой.

— Чего ты хочешь от меня, мама? — спросил Джордж.

— Я же сказала, что ты юрист. Или ты меня не слушаешь? Ну так любым способом устрой показательное дело, вынуди региональные суды высказаться за права роботов, заставь Законодательное собрание издать соответствующие постановления и, в случае необходимости, дойди до Всемирного суда. Я буду следить, Джордж, и никакого мямления не потерплю.

Говорила она совершенно серьезно, и то, что было начато для ублажения требовательной старухи, обернулось вопросом такой сложности, что он обрел огромную важность, Джордж, глава фирмы «Фейнголд и Чарни», разрабатывал стратегию, а исполнение поручал младшим партнерам и, в частности, своему сыну Полу, также члену фирмы. Пол почти каждый день являлся с подробным отчетом к бабушке, а она, в свою очередь, ежедневно обсуждала с Эндрю каждую мелочь.

Эндрю целиком втянулся в дело. Книга о роботах снова была отложена, потому что его поглощали юридические дебаты, и он даже иногда робко высказывал свое мнение.

Как-то он сказал:

— В тот день Джордж объяснил мне, что люди боятся роботов. Но пока они будут бояться, суды и законодательные собрания вряд ли вступятся за роботов серьезно. Нельзя как-нибудь воздействовать на общественное мнение?

И вот, пока Пол сидел в суде, Джордж начал выступать с лекциями. Он мог позволить себе неофициальный тон и даже одевался в наимоднейшие костюмы самого свободного покроя, которые называл тогами.

Пол сказал:

— Только не споткнись о собственный подол, папа, когда будешь подниматься на кафедру.

— Попытаюсь, — сухо сказал Джордж. Выступая на ежегодном съезде редакторов последних голографических известий, он, в частности, сказал:

— Пока в силу Второго Закона мы можем требовать от любого робота неограниченного повиновения, если только это не окажется во вред человеку, каждый, повторяю, каждый человек обладает страшнейшей властью над каждым, повторяю, над каждым роботом. А поскольку Второй Закон превалирует над Третьим, каждый человек может использовать закон повиновения, чтобы нейтрализовать закон самосохранения. Если он прикажет, всякий робот будет вынужден нанести себе опасные повреждения или даже уничтожить себя по любой причине или вовсе без причины.

Справедливо ли это? Подвергли бы мы подобной опасности животных? Даже неодушевленный предмет, хорошо нам служащий, достоин бережного с собой обращения. А ведь робот не неодушевленный предмет. И он не животное. Робот способен мыслить на уровне, позволяющем ему разговаривать с нами, рассуждать с нами, шутить с нами. Можем ли мы обходиться с ними, как с друзьями, можем ли мы работать с ними — и не уделить им каких-то плодов этой дружбы, каких-то благ, рожденных этим сотрудничеством?

Раз человек имеет право отдать роботу любой приказ, лишь бы он не был во вред другому человеку, то простая порядочность не должна позволять ему отдавать роботу распоряжения во вред этому роботу, за исключением тех случаев, когда этого бесспорно требует спасение человеческой жизни. Чем больше власть, тем больше и ответственность, и, если роботы подчинены Трем Законам, гарантирующим безопасность людям, неужели так уж много — попросить, чтобы люди ввели закон-другой для защиты роботов?

Эндрю оказался прав. Общественное мнение сыграло ключевую роль в судах и законодательных собраниях, и в конце концов был принят закон с перечислением условий, при которых воспрещалось отдавать приказы во вред ему. В закон этот постоянно вносились поправки, а кара за его нарушение выглядела смехотворной, но принцип был провозглашен. Закон был окончательно утвержден Всемирным Законодательным собранием в день смерти Крошки-Мисс. И не по случайному совпадению. Пока шли заключительные дебаты, Крошка-Мисс упорно цеплялась за жизнь и ослабила усилия только тогда, когда пришла весть о победе. Ее последняя улыбка была отдана Эндрю. Ее последние слова были:

— Ты принес нам много радости, Эндрю.

Она умерла, держась рукой за его руку, а ее сын, невестка и внуки оставались на почтительном расстоянии от них.

12

Эндрю терпеливо ждал в приемной возвращения секретаря из кабинета. Конечно, секретарь мог бы воспользоваться переговорным голографом, но, видимо, утратил мужество — или роботство? — из-за необходимости обслужить не человека, а другого робота.

Время ожидания Эндрю коротал, размышляя над тем, следует ли ввести термин «роботство» взамен «мужества», или же это слово настолько утратило смысловую связь со своим корнем, что его можно прилагать к роботам? Прилагают же его к женщинам, если на то пошло.

В процессе работы над книгой такие вопросы возникали у него постоянно. Составление фраз с учетом всех подобных тонких оттенков смысла, бесспорно, заметно расширило его лексикон.

Иногда в приемную заходил кто-нибудь и глазел на него. Эндрю не старался избегать этого взгляда, но спокойно смотрел на вошедшего, и тот отводил глаза.

Из кабинета вышел Пол Чарни. Вид у него был как будто удивленный, но, решил Эндрю, это могло ему показаться: последнее время Пол превратил свое лицо в косметическую маску, как мода предписывала одинаково мужчинам и женщинам. В результате несколько расплывчатые черты его лица обрели чеканность, но Эндрю вес равно не одобрял эту манеру. Он обнаружил, что адресованное человеку неодобрение, если не выражать его вслух, не производит на него прежнего гнетущего действия. Он даже мог выразить такое неодобрение в письменной форме, хотя раньше это, по его твердому убеждению, лежало вне его возможностей.

Пол сказал:

— Входи, Эндрю, Сожалею, что заставил тебя ждать, но мне необходимо было закончить одно дело. Входи же. Ты сказал, что хочешь поговорить со мной, но не предупредил, что собираешься сюда, в город.

— Если ты занят, Пол, я готов ждать и дольше. Пол взглянул на сочетание теней, скользящих по настенному циферблату суточного времяизмерителя, и сказал:

— Время у меня есть. Ты пришел один?

— Я нанял автоматомобиль.

— Какие-нибудь затруднения? — спросил Пол с заметной тревогой.

— Я их не ожидал. Мои права ограждены.

Но тревога Пола только усугубилась.

— Эндрю, я же объяснял тебе, что это малодейственный закон. То есть в подавляющем большинстве случаев… А если ты твердо решил носить одежду, то рано или поздно нарвешься на неприятности — вот как в тот первый раз.

— В первый и единственный, Пол. Мне очень грустно, что ты недоволен.

— Попытайся взглянуть на дело так, Эндрю. Ты живая легенда и настолько ценен в самых серьезных отношениях, что не имеешь права рисковать собой… Как продвигается книга?

— Подхожу к завершению, Пол. Издатель очень доволен.

— Отлично.

— Не знаю, доволен ли он книгой, как таковой. Мне кажется, он рассчитывает продать много экземпляров, потому что ее написал робот. И доволен именно этим.

— Боюсь, так уж устроены люди.

— Я не огорчен. Пусть она хорошо расходится, неважно по какой причине, — тогда она принесет деньги, а мне они пригодятся.

— Бабушка оставила тебе…

— Крошка-Мисс была очень щедра, и я полагаю, семья будет помогать мне и в дальнейшем. Однако гонорар за книгу должен помочь мне осуществить следующий шаг.

— Какой следующий шаг?

— Я хочу встретиться с главой «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн». Я просил его принять меня, но пока ничего не добился. Фирма не оказала мне содействия в написании книги, так что я не удивлен, ты понимаешь.

Пол тихонько посмеивался.

— Содействия от них тебе ожидать не следовало! Они ведь не помогали нам в нашей великой борьбе за права роботов. Прямо наоборот. И ты легко поймешь почему. Дай роботу права, и его никто не купит.

— Все-таки, — сказал Эндрю, — если им позвонишь ты, то, наверное, сумеешь добиться, чтобы они меня приняли.

— Ко мне они относятся не лучше, чем к тебе, Эндрю.

— А если ты намекнешь, что их встреча со мной предотвратит новую кампанию за дальнейшие права роботов, которую готова начать фирма «Фейнголд и Чарни»?

— Но, Эндрю, это же будет ложь!

— Да, Пол, а я лгать не могу. Вот почему позвонить должен ты.

— А! Значит, лгать ты не можешь, но можешь толкнуть на ложь меня! Так? Ты все больше обретаешь сходство с человеком, Эндрю.

13

Задача оказалась крайне трудной, несмотря на предполагаемую важность фамилии Пола.

Однако встреча все-таки состоялась. Харли Смит-Робертсон, по материнской линии происходивший от основателя фирмы, о чем напоминал довесок к его законной фамилии, выглядел глубоко несчастным. Ему предстояло скоро уйти на пенсию, и все его время, пока он возглавлял «Ю. С. Роботс», занимали проблемы, связанные с вопросом о «правах роботов». Он тщательно зализывал пряди седых волос поперек лысины и совершенно не употреблял косметики. Время от времени он враждебно косился на Эндрю. А Эндрю говорил:

— Сэр, почти сто лет тому назад Мертон Мэнски, представитель вашей фирмы, заверил меня, что математические законы, управляющие расположением позитронных связей, настолько сложны, что допускают лишь примерные решения, а потому мои способности были не целиком предсказуемыми.

— Это было сто лет назад… — Смит-Робертсон замялся, а затем ледяным тоном добавил: — …сэр. И более не соответствует действительности. Теперь наши роботы изготовляются без малейших отклонений от стандарта и выполняют свои обязанности точно и аккуратно.

— О да, — сказал Пол, который приехал с Эндрю, чтобы, как он выразился, проследить, чтобы фирма играла честно. — А в результате, стоит делу хоть чуть-чуть выйти за обычные рамки, как я вынужден руководить моим секретарем даже в мелочах.

— Вы были бы еще более недовольны, если бы он принялся импровизировать, — ответил Смит-Робертсон.

— Следовательно, — сказал Эндрю, — вы больше не произведите роботов вроде меня, обладающих гибкостью мысли и приспособляемостью?

— Теперь нет.

— Изыскания, которые я провел в связи с моей книгой, указывают, что я старейший из роботов, активно функционирующих в данное время.

— Старейший и в данное время, и вовеки, — сказал Смит-Робертсон. — Старейший из всех, которые когда-либо будут изготовлены. Всякий робот изнашивается к двадцати пяти годам. Их возвращают на фабрику и обменивают на новейшие модели.

— Всякий робот из выпускаемых в настоящее время изнашивается к двадцати пяти годам, — мягко сказал Пол. — Эндрю представляет собой неопровержимое исключение из этого правила.

Эндрю, придерживаясь выработанного им плана, сказал:

— Как старейший робот в мире с самыми гибкими способностями, разве я в силу своей необычности не заслуживаю особого отношения к себе со стороны вашей фирмы?

— Отнюдь, — ответил Смит-Робертсон голосом холоднее полярной стужи. — Ваша необычность ставит фирму в тяжелое положение. Если бы вас сдали в аренду, а не продали, вы давным-давно были бы заменены.

— Но именно об этом и речь, — сказал Эндрю. — Я свободный робот и принадлежу самому себе. Поэтому я пришел к вам и прошу вас заменить меня. Сделать это без согласия владельца вы не можете. В настоящее время такое согласие является непременным условием сдачи в аренду, но в мое время было по-другому.

Лицо Смит-Робертсона отразило растерянность и недоумение. Наступило молчание. Эндрю рассматривал голографию на стене — посмертную маску Сьюзен Кэлвин, святой покровительницы всех робопсихологов. Со дня ее смерти прошло почти два века, но, работая над своей книгой, Эндрю познакомился с ней так близко, что почти уверовал, будто встречался с ней живой.

Смит-Робертсон сказал:

— Но как я могу заменить вас для вас же? Если я заменю вас, как робота, каким образом могу я доставить нового робота вам, как владельцу, если самый факт замены прекратит ваше существование? — Он угрюмо улыбнулся.

— Это очень просто, — вмешался Пол. — Личность Эндрю — это его позитронный мозг, и это единственная его часть, замена которой означала бы создание нового робота. Следовательно, позитронный мозг — это Эндрю, владелец. Любая другая часть тела робота может быть заменена без ущерба для личности, и все эти части находятся во владении мозга. Короче говоря, Эндрю хочет снабдить свой мозг новым телом.

— Совершенно верно, — невозмутимо сказал Эндрю. Он обернулся к Смит-Робертсону. — Вы ведь выпускаете андроидов, верно? Роботов с человеческой внешностью вплоть до текстуры кожи?

— Да, — ответил Смит-Робертсон. — Безупречная работа. Кожа и сухожилия из синтетического волокна, металл, если не считать мозга, практически не используется, однако в крепости они практически не уступают металлическим роботам. А если считать на единицу веса, так они даже крепче.

— Я этого не знал, — с интересом сказал Пол. — Сколько их в продаже?

— Ни одного, — ответил Смит-Робертсон. — Они обходились гораздо дороже металлических моделей, и анализ рынка показал, что на них не будет спроса. Слишком велико было сходство с людьми.

Эндрю сказал:

— Но фирма, я полагаю, сохраняет все производственные разработки. И я хотел бы, чтобы меня заменили органическим роботом. Андроидом.

У Пола глаза полезли на лоб.

— Господи! — только и сказал он.

Смит-Робертсон выпрямился.

— Абсолютно невозможно!

— Почему невозможно? — спросил Эндрю. — Естественно, я уплачу требуемую сумму.

— Мы больше не делаем андроидов, — сказал Смит-Робертсон.

— Вы предпочитаете не производить андроидов, — быстро вмешался Пол. — Но это не значит, что вы не можете их изготовлять.

— Тем не менее, — сказал Смит-Робертсон, — изготовление андроидов противоречит установкам нашей фирмы, учитывающей мнение общества.

— Но закон не запрещает их изготовление, — сказал Пол.

— Тем не менее мы их не производим и не будем производить.

Пол прочистил горло.

— Мистер Смит-Робертсон, — сказал он, — Эндрю — свободный робот и находится под защитой закона, гарантирующего права роботов. Полагаю, вам этот закон известен.

— Даже слишком.

— Этот робот, как свободный робот, желает носить одежду. В результате его часто подвергают унижениям тупые люди, нарушающие закон, запрещающий унижение роботов. Но по суду трудно преследовать за всякого рода неопределенные оскорбления, не представляющиеся таковыми тем, кому поручено определять меру виновности или невиновности.

— «Ю. С. Роботс» понимала это с самого начала. В отличие, к сожалению, от фирмы вашего отца.

— Мой отец скончался, — сказал Пол. — Но я усматриваю тут достаточно четкую причину для вчинения иска.

— О чем вы говорите? — сказал Смит-Робертсон.

— Мой клиент Эндрю Мартин — он сию минуту стал моим клиентом — свободный робот и вправе потребовать от «Ю, С, Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» замены, которую фирма предоставляет любому владельцу робота, просуществовавшего более двадцати пяти лет. Точнее сказать, фирма настаивает на подобных заменах.

Непринужденно улыбаясь, Пол продолжал:

— Позитронный мозг моего клиента является владельцем его тела, которое, бесспорно, просуществовало много дольше двадцати пяти лет. Позитронный мозг требует замены тела и предлагает необходимую сумму за новое тело андроидного типа. Если вы ему откажете, это явится оскорблением моему клиенту, и мы подаем в суд.

Хотя общественное мнение при обычных обстоятельствах не поддержало бы подобную претензию робота, разрешите вам напомнить, что «Ю. С. Роботс» не пользуется популярностью у широкой публики. Даже те, кто пользуется роботами и извлекает из них наибольшую выгоду, относятся к вашей фирме с подозрением. Возможно, это следствие тех дней, когда роботы вызывали повсеместный страх. Возможно, причина тут — недовольство, которое вызывают богатство и влиятельность «Ю. С. Роботс», монопольное положение фирмы. Но, как бы то ни было, недовольствосуществует, и я полагаю, вы предпочтете избежать судебного процесса, особенно учитывая, что мой клиент богат, проживет еще много-много столетий и будет готов добиваться осуществления своих прав до победного конца.

Смит-Робертсон все больше багровел.

— Вы пытаетесь вынудить меня…

— Я вас не вынуждаю, — перебил Пол. — Если вы желаете отказать моему клиенту в его законной просьбе, только скажите, и мы удалимся без единого слова… Но вчиним иск, поскольку это наше неотъемлемое право, и процесс вы проиграете, вот увидите.

Смит-Робертсон сказал:

— Ну-у… — и умолк.

— Как вижу, вы намерены дать согласие, — сказал Пол. — Вы колеблетесь, но другого разумного выхода у вас нет. А потому я хотел бы обратить внимание на еще один момент. Если при перенесении позитронного мозга моего клиента из его нынешнего тела в органическое он будет поврежден, пусть даже совсем незначительно, я не успокоюсь, пока не разделаюсь с вашей фирмой окончательно. Если хоть одна позитронная связь платиново-иридиевой сущности моего клиента будет нейтрализована, я сделаю все, чтобы восстановить общественное мнение, против «Ю. С. Роботс», — Он обернулся к Эндрю и спросил:

— Ты согласен со всем этим, Эндрю?

Эндрю колебался целую минуту. Утвердительный ответ был равносилен одобрению лжи, шантажа, а также причинения неприятностей и унижения человеку, Но не физического вреда, твердил он себе. Не физического вреда.

Наконец он сумел выдавить из себя довольно робкое «да».

14

Его словно заново сконструировали. В течение суток, затем недель и, наконец, месяцев Эндрю не ощущал себя вполне самим собой, и самые простые действия ввергали его в нерешительность.

Пол был в отчаянии.

— Они повредили тебя, Эндрю. Придется подать на них в суд.

Очень медленно Эндрю сказал:

— Не надо, Ты не сумеешь доказать… как это?.. п-п-п…

— Преднамеренность?

— Преднамеренность. К тому же я чувствую себя лучше, крепче. Это тр… тр…

— Трепет?

— Травма. Ведь такой оп-оп-оп… еще никогда не делали.

Эндрю ощущал свой мозг изнутри. Только он один. И он знал, что все было хорошо, а потому в течение долгих месяцев, которые потребовались для обретения полной координации движений и планомерного включения всех позитронных связей, он много часов ежедневно проводил перед зеркалом.

Не совсем человек! Лицо было застывшим… слишком застывшим, а движения слишком размеренными. Им не хватало небрежной свободы, свойственной людям. Но, может быть, эта раскованность придет со временем? Ну, хотя бы можно будет носить одежду и не думать, как не сочетается с ней металлическое лицо.

Пришел день, когда он сказал:

— Я снова возьмусь за работу.

Пол засмеялся и сказал:

— Значит, у тебя все в порядке, А что ты думаешь делать? Напишешь еще книгу?

— Нет, — очень серьезно ответил Эндрю. — Срок моей жизни слишком долог для того, чтобы одно какое-то занятие овладело мной и не отпускало, Одно время я был в основном художником и могу вернуться к этому. Потом я был историком и тоже могу вернуться к этому. Но теперь я хочу стать робобиологом.

— Ты имеешь в виду — робопсихологом?

— Нет. Это подразумевает изучение особенностей позитронного мозга, но пока оно меня не привлекает. Робобиолог, по-моему, должен сосредоточиться на механизмах тела, приданного этому мозгу.

— Так ведь это роботехника?

— Роботехник работает с металлическими телами, А я буду изучать органическое гуманоидное тело, которым, насколько мне известно, в мире обладаю только я один.

— Ты сужаешь поле своей деятельности, — задумчиво сказал Пол. — Как художник ты имел дело с любыми формами; как историк ты занимался главным образом роботами; как робобиолог ты будешь сосредоточен на себе самом.

Эндрю кивнул.

— По-видимому, да.

Эндрю пришлось начать с самого начала, поскольку он не имел понятия об обыкновенной биологии, и очень малое — о точных науках. Он стал завсегдатаем библиотек: где часами просиживал над электронными каталогами. Одежда выглядела на нем совершенно нормально, а те немногие, кто знал, что он робот, ничем ему не мешали.

Он пристроил еще комнату к своему домику и оборудовал в ней лабораторию, и расширил библиотеку.

Шли годы. Однажды к нему заглянул Пол и сказал:

— Жаль, что ты больше не занимаешься историей роботов. Насколько мне известно, в политике «Ю. С. Роботс» произошли радикальные изменения.

Пол состарился, и глазами ему теперь служили фотооптические элементы. В этом отношении он сблизился с Эндрю.

— Что они сделали? — спросил Эндрю.

— Они создают централизующие компьютеры — попросту огромные позитронные мозги, которые держат микроволновую связь с роботами, от десяти до тысячи. У самих роботов мозга вообще нет. Они как бы тела гигантского мозга, физически от него отъединенные.

— Это практичнее?

— «Ю. С. Роботс» утверждает, что да. Однако толчок этому дал перед смертью Смит-Робертсон, и я уверен, что поступил он так в пику тебе. «Ю. С. Роботс» не желает производить роботов, способных причинить фирме столько неприятностей, как ты, и для этого они разъяли мозг и тело. У мозга нет тела, которое он мог бы пожелать заменить, у тела нет мозга, чтобы чего-либо желать.

— Эндрю, — продолжал Пол, — просто поразительно, какое влияние ты оказал на историю роботов. Твой художественный талант принудил «Ю. С. Роботс» к более точной и строгой специализации. Твоя свобода привела к принципиальному утверждению прав, которыми обладают роботы. Твое желание приобрести андроидное тело заставило «Ю. С. Роботс» переключиться на отделение мозга от тела.

Эндрю сказал:

— Полагаю, что в конце концов фирма создаст один колоссальный мозг, контролирующий несколько миллиардов роботов, но хранить все яйца в одной корзинке очень опасно. Чрезвычайно.

— Думаю, ты прав, — ответил Пол, — но на это уйдет не менее ста лет, а тогда меня уже не будет. Собственно говоря, вряд ли я дотяну до конца года.

— Пол! — сказал Эндрю с тревогой.

Пол пожал плечами.

— Мы смертны, Эндрю. Мы не такие, как ты. Само по себе это неважно, но мне важно заверить тебя в этом. Я последний из Мартинов — людей. Есть, правда, родственники, потомки моей двоюродной бабушки, но они не в счет. Деньги, принадлежащие лично мне, составят фонд, закрепленный за тобой. Так что, насколько возможно предвидеть будущее, экономически ты обеспечен.

— Излишне, — с трудом сказал Эндрю. За все это время он так и не свыкся со смертью Мартинов.

— Не будем спорить, — сказал Пол. — Все равно будет так. Над чем ты сейчас работаешь?

— Разрабатываю систему, которая позволит андроидам — мне — получать энергию от сгорания углеводов, а не от атомных элементов.

Пол поднял брови.

— То есть они будут дышать и есть?

— Да.

— И давно ты ведешь эти исследования?

— Теперь уже давно, но мне кажется, я сумею создать отвечающую всем необходимым условиям камеру внутреннего сгорания, в которой процесс разложения на компоненты будет полностью контролироваться.

— Но зачем, Эндрю? Атомные элементы ведь гораздо лучше и удобнее.

— В некоторых отношениях — пожалуй. Но они бесчеловечны.

15

На это потребовалось время, но время у Эндрю было. Во всяком случае, он не хотел ничего делать, пока Пол мирно не скончался.

После смерти правнука Сэра Эндрю почувствовал себя менее огражденным от внешнего враждебного мира, но только еще решительнее продолжал двигаться по выбранному пути.

Хотя он не остался совсем уж один. Люди умирали, но фирма «Фейнголд и Чарни» продолжала жить, поскольку корпорации, как и роботы, не умирают. Фирма получила указания и безразлично следовала им. Благодаря фонду и с помощью фирмы Эндрю оставался богатым. И в обмен на очень внушительный ежегодный гонорар «Фейнголд и Чарни» занялся юридическими аспектами использования новой камеры внутреннего сгорания.

Когда настало время посетить «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», Эндрю отправился туда один. Когда-то он побывал там с Сэром, а потом с Полом. В третий раз он отправился туда один, во всем похожий на человека.

«Ю. С. Роботс» претерпела большие перемены. Завод теперь помещался в огромной космической станции — так дело обстояло почти со всеми промышленными предприятиями. С ними Землю покинуло и множество роботов. Земля теперь превращалась в один гигантский парк, ее население стабилизировалось на цифре в один миллиард, причем примерно тридцать процентов его составляли роботы с независимым мозгом.

Научным руководителем фирмы был Элвин Магдеску — смуглый, темноволосый, с острой бородкой, обнаженный по пояс согласно моде, если не считать широкой ленты на груди. На Эндрю был глухой костюм по моде пятидесятилетней давности.

Магдеску сказал:

— Разумеется, я о вас знаю и очень рад с вами увидеться. Вы — самое знаменитое наше достижение, и очень жаль, что старик Смит-Робертсон был так сильно настроен против вас. Мы могли бы сделать с вами так много!

— Но и сейчас не поздно, — сказал Эндрю.

— Нет, не думаю. Это время уже позади. Более века роботы конструировались для Земли, но все меняется. Они возвращаются в космос, а те, кто остается на Земле, не будут снабжаться мозгом.

— Но ведь есть еще я. И я остаюсь на Земле.

— Верно. Но в вас как будто не так уж много осталось от робота. Что новое вам требуется?

— Стать еще меньше роботом. Раз уж я настолько органичен, то и энергию хочу получать из органического источника. У меня с собой чертежи и расчеты…

Магдеску не стал торопливо их пролистывать. Вернее, начал, но почти сразу же сосредоточенно в них углубился. Потом сказал:

— На редкость остроумное решение. Кто все это изобрел?

— Я, — ответил Эндрю.

Магдеску смерил его взглядом, а затем сказал:

— Это означает кардинальную переделку вашего тела, к тому же чисто экспериментальную, поскольку ничего похожего еще никогда не делалось. Я решительно против. Оставайтесь таким же, как сейчас.

Лицо Эндрю мало что выражало, но в его голосе ясно прозвучало нетерпение.

— Доктор Магдеску, вы упустили главное. У вас нет выбора: вы должны согласиться на мою просьбу. Если подобные приспособления могут быть встроены в мое тело, значит, они подходят и для людей. Тенденция продления человеческой жизни с помощью искусственных органов получает все большее развитие. А органов лучше тех, которые я создал и продолжаю создавать, нет. Я запатентовал их через посредство фирмы «Фейнголд и Чарни». Мы вполне можем организовать собственное предприятие и наладить выпуск таких искусственных частей человеческого тела, какие позволят впоследствии создавать людей со свойствами роботов. И ваша фирма может очень пострадать.

Если же вы прооперируете меня теперь же и обязуетесь делать то же в будущем при сходных обстоятельствах, вы получите разрешение пользоваться патентами, контролировать технологию и снабжение людей искусственными частями тела. Разумеется, разрешение это будет дано только после успешного завершения первой операции, когда пройдет достаточно времени, чтобы убедиться в ее успешности, — Эндрю практически не испытывал никакого воздействия Первого Закона, пока ставил такие жесткие условия человеку. Но, логически рассуждая, он научился приходить к выводу, что видимая жестокость в конечном счете оборачивается добротой.

Магдеску ошеломленно смотрел на него.

— Такое решение лежит вне моей компетенции. Решать должен совет директоров, а это потребует времени.

— Я могу подождать, — ответил Эндрю. — Но в разумных пределах.

Он с удовлетворением подумал, что даже Пол не сумел бы проделать все это лучше.

16

Ждать пришлось в разумных пределах, и операция прошла успешно. Магдеску сказал:

— Я был против операции, Эндрю, но совсем по иным причинам, чем вы, вероятно, думаете. Я бы ни секунды не возражал против этого эксперимента, проводись он на ком-нибудь еще. Но вашим позитронным мозгом я рисковать никак не хочу. Теперь, когда позитронные связи у вас взаимодействуют с искусственными нервными связями, спасти мозг, если что-то случится с телом, может оказаться затруднительно.

— Я полностью доверяю квалификации сотрудников «Ю. С. Роботс», — сказал Эндрю. — И теперь я могу есть.

— Запивая глоточком оливкового масла. Это потребует периодической очистки камеры внутреннего сгорания, как мы вам уже объяснили. Не слишком, боюсь, приятная необходимость.

— Пожалуй, так, если бы я не продолжал работать в том же направлении. Самоочищение вполне возможно. Собственно говоря, я занимаюсь приспособлением для выделения несгораемых фракций твердой пищи — неудобоваримой, так сказать.

— Но тогда вам понадобится задний проход.

— Его эквивалент.

— И что еще, Эндрю?

— Все остальное.

— И половые органы?

— В той мере, в какой они отвечают моему плану. Мое тело — холст, на котором я намерен нарисовать…

Магдеску подождал конца фразы, но Эндрю молчал, и он договорил сам:

— Человека?

— Там увидим, — ответил Эндрю.

— Жалкая цель, Эндрю, — сказал Магдеску. — Вы лучше, чем человек. И с тех пор, как предпочли органику, только портите себя.

— Мой мозг не пострадал.

— Да. Не стану отрицать. Однако, Эндрю, революционный сдвиг в применении искусственных органов, ставший возможным благодаря вашим патентам, неразрывно связан с вашей фамилией. Вас признали изобретателем и почитают — такого, каков вы есть. Так для чего же и дальше играть со своим телом?

Эндрю промолчал.

А в почете недостатка не было. Он дал согласие стать членом нескольких ученых обществ, включая и общество, посвятившее себя развитию новой созданной им науки — той, которую он назвал робобиологией, только теперь ее называли протезологией — наукой об органических протезах.

В стопятидесятилетнюю годовщину его создания «Ю. С. Роботс» устроила юбилейный банкет в его честь. Если Эндрю усмотрел в этом какую-то иронию, то скрыл ее.

Председательствовал Элвин Магдеску, покинувший ради этого знаменательного случая свое пенсионное уединение. Ему самому уже исполнилось девяносто четыре года, и жив он был только благодаря органическим протезам, заменившим, в частности, печень и почки. Банкет достиг кульминации, когда Магдеску после краткого эмоционального спича поднял бокал за «Полуторастолетнего Робота».

Эндрю усовершенствовал строение своего лица так, что теперь оно могло выражать широкий спектр эмоций, но на протяжении всей торжественной церемонии оно хранило торжественную невозмутимость. Оказаться полутора столетним роботом ему не понравилось.

17

Из-за протезологии Эндрю в конце концов покинул Землю. За десятилетия, протекшие после юбилейного банкета, Луна стала походить на Землю даже больше самой Земли — только сила тяготения была меньше — и ее подземные города насчитывали внушительное количество обитателей.

Органические протезы следовало приспособить к меньшему тяготению, и Эндрю провел на Луне пять лет, консультируя местных протезологов. В свободное от работы время он прохаживался среди местных роботов, которые все до единого оказывали ему уважение, положенное человеку.

Он вернулся на Землю, которая, по сравнению с Луной, казалась тихим захолустьем, и посетил контору «Фейнголд и Чарни», чтобы сообщить о своем приезде. Очередной глава фирмы, Саймон ДеЛонг, увидев его, очень удивился.

— Нам сообщили о вашем возвращении, Эндрю, — сказал он (чуть было не назван его «мистер Мартин»), — но мы ждали вас не раньше следующей недели.

— У меня иссякло терпение, — коротко ответил Эндрю, торопясь перейти к делу. — На Луне, Саймон, я руководил исследовательской лабораторией с двадцатью сотрудниками-людьми. Я отдавал распоряжения, которые выполнялись безоговорочно. Лунные роботы держались со мной, как с человеком. Так почему же я не человек?

Взгляд ДеЛонга стал настороженным.

— Дорогой Эндрю, вы же сами только что сказали, что и роботы, и люди обходились с вами, как с человеком. Следовательно, де факто вы человек.

— Быть человеком де факто мне мало. Я хочу не только, чтобы со мной обходились как с человеком, но чтобы таким меня признавал закон. Я хочу быть человеком де юре.

— Это совсем другой вопрос, — сказал ДеЛонг. — Здесь мы сталкиваемся с человеческими предрассудками и с несомненным фактом, что вы не человек, как бы вам ни хотелось быть человеком.

— В чем я не человек? — спросил Эндрю, — У меня внешность человека, мои внутренние органы соответствуют человеческим. Собственно говоря, мои органы абсолютно такие же, как у людей, прошедших протезирование. Я внес художественный, литературный и научный вклад в человеческую культуру, сравнимый со вкладом любого из живущих сейчас людей. Что еще можно требовать?

— Лично я ничего больше не потребовал бы. Беда в том, что только Всемирное Законодательное собрание может издать постановление, определяющее вас как человека. Откровенно говоря, я бы на это не рассчитывал.

— К кому я могу там обратиться?

— Полагаю, к председателю Научно-технической комиссии.

— Вы не могли бы устроить мне встречу с ним?

— Но зачем вам посредник? В вашем положении, вы вполне…

— Нет. Устройте ее вы. — Эндрю даже не заметил, что отдал приказ человеку. Он привык к этому на Луне. — Я хочу, чтобы он знал, что фирма «Фейнголд и Чарни» будет отстаивать мои интересы до конца.

— Да, но…

— До конца, Саймон. За сто семьдесят три года я тем или иным способом много содействовал процветанию фирмы, В прошлом у меня были обязательства по отношению к конкретным ее членам. Но теперь я ей ничем не обязан. Скорее наоборот, и я взыскиваю этот долг.

— Я сделаю, что смогу, — сказал ДеЛонг.

18

Научно-техническая комиссия возглавлялась представителем Восточно-Азиатского региона, и представитель этот был женщиной. Звали ее Чи Ли-Цинь, и в прозрачных одеждах (скрывавших то, что она хотела скрыть, только слепящим блеском) она казалась закутанной в целлофан. Она сказала:

— Я сочувствую вашему желанию получить полные человеческие права. История знала времена, когда сегменты населения Земли боролись за полные человеческие права. Однако какие, собственно, права вам требуются сверх тех, которыми вы уже пользуетесь?

— Очень простое право — право на жизнь. Робот может быть демонтирован в любой момент.

— Человека могут казнить в любой момент.

— Казнь совершается только после долгого судебного разбирательства. А меня демонтируют без какой-либо юридической процедуры. Для этого достаточно слова человека, облеченного соответствующей властью. А кроме того… — Эндрю отчаянно старался, чтобы его тон не зазвучал умоляюще, но тщательно разработанные приемы придать человечность своему лицу и голосу подвели его, — Дело в том, что я хочу быть человеком. Я хотел этого на протяжении жизни шести человеческих поколений.

Ли-Цинь смотрела на него темными сочувственными глазами.

— Законодательное собрание может издать постановление, объявляющее вас человеком, оно может издать постановление, объявляющее человеком мраморную статую. Но весьма маловероятно, чтобы оно это сделало как во втором случае, так и в первом. Депутаты такие же люди, как все остальные, а в человеческом отношении к роботам всегда прятался элемент подозрительности.

— Даже теперь?

— Даже теперь. Если и будет признано, что вы заслужили человечность, как награду, останутся опасения создать нежелательный прецедент.

— Какой прецедент? Я — единственный свободный робот и единственный сохранившийся из своей серии, причем другой такой создан никогда не будет. Справьтесь у «Ю. С. Роботс».

— Никогда — долгое время, Эндрю… Или, если вы предпочитаете, мистер Мартин, — я с радостью готова воздать мою личную дань уважения вашей человечности. И вы убедитесь, что депутаты в большинстве будут против создания прецедента, каким бы неповторимым этот прецедент ни был. Мистер Мартин, мои симпатии на вашей стороне, но обнадежить вас я не могу. Более того… — Она откинулась на спинку кресла и наморщила лоб. — Более того, если дебаты будут бурными, в Законодательном собрании и за его стенами может встать вопрос о демонтировании, про которое вы упоминали. Ведь простейшее разрешение проблемы — уничтожить вас. Взвесьте все это, прежде чем что-либо предпринимать.

— И никто, — сказал Эндрю, — не вспомнит о широчайшем применении протезологии, разработанной практически мной одним?

— Это кажется жестоким, но нет, они не вспомнят, а если вспомнят, то как аргумент против вас. Заявят, что занимались вы этим только ради себя. Заявят, что это часть кампании за роботизацию людей — или очеловечение роботов, — то есть в любом случае зловещей и грязной. Мистер Мартин, вам никогда не приходилось сталкиваться с кампанией политической ненависти, но поверьте, вы станете мишенью чернейшей клеветы, какой ни вы, ни я и вообразить не можем, но непременно найдутся люди, которые свято всему поверят. Мистер Мартин, не губите свою жизнь!

Она встала. Такая маленькая и хрупкая рядом с сидящим Эндрю.

Он сказал:

— Если я решу бороться за свою человечность, вы меня поддержите?

Она задумалась, потом ответила:

— Да. В той мере, в какой смогу. Если такая позиция начнет угрожать моему политическому будущему, я, вероятно, отступлюсь от вас, поскольку не чувствую это делом своей жизни. Я стараюсь быть с вами абсолютно искренней.

— Я благодарю вас и не прошу о большем. Я намерен вести борьбу до конца, к чему бы она ни привела, и прошу вас только о той помощи, которую вам удобно оказать.

19

Открытой борьбой это не было. «Фейнголд и Чарни» рекомендовали хранить терпение, и Эндрю угрюмо пробормотал, что запасы его терпения неисчерпаемы. Затем «Фейнголд и Чарни» предприняли действия, чтобы свести арену борьбы к минимуму.

Они затеяли судебный процесс, доказывая, что долговые обязательства не имеют силы, если у их держателя сердце заменено на протез, поскольку искусственный орган ликвидирует человечность, а с ней и конституционные права человека.

Они упорно и искусно аргументировали свой иск, проигрывая по всем пунктам, но таким способом вынудили судью сформулировать решение наиболее общим образом, а затем, подавая апелляции, довели дело до Всемирного суда.

На это ушли годы и годы, а также миллионы долларов.

Когда было вынесено окончательное решение, ДеЛонг отпраздновал поражение в суде, как искомую победу. Эндрю, естественно, присутствовал на банкете, устроенном в конторе «Фейнголд и Чарни».

— Мы добились двух вещей, Эндрю, — сказал ДеЛонг. — И очень важных. Во-первых, мы юридически установили, что человеческое тело не перестает быть человеческим телом, какое бы количество искусственных органов оно ни содержало. Во-вторых, мы воздействовали на общественное мнение таким образом, что наиболее широкое толкование человечности получило самую яростную поддержку. Ведь любой человек надеется продлить свою жизнь с помощью протезологии.

— И вы полагаете, что Законодательное собрание признает мою человечность? — спросил Эндрю.

ДеЛонг слегка смутился.

— Тут я не слишком оптимистичен. Есть орган, который Всемирный суд признал критерием человечности. Люди обладают органическим клеточным мозгом, а роботов характеризует платиново-иридиевый позитронный мозг, когда он им вообще придан… Нет, Эндрю, не смотрите так! Наших знаний недостаточно, чтобы сдублировать деятельность клеточного мозга при помощи искусственных структур настолько близко к органическому прототипу, чтобы их удалось подвести под определение Всемирного суда. Это даже вам не под силу.

— Что же нам тогда делать?

— В любом случае попытаться. Депутат Че Ли-Цинь будет на нашей стороне, как и еще многие депутаты, чье число все увеличивается. Президент в таком вопросе, несомненно, согласится с большинством в Собрании.

— А большинство за нас?

— Далеко нет. Но мы его получим, если общественное мнение допустит, чтобы широкое истолкование человечности, которого оно добивалось, распространилось и на вас. Шанс не очень велик, не стану скрывать, но, если вы не хотите отказаться от борьбы, нам придется разыграть эту карту.

— Отказываться я не хочу.

20

Депутат Ли-Цинь заметно постарела с тех пор, как Эндрю встретился с ней в первый раз, и давно уже не носила прозрачные одежды. Теперь волосы у нее были коротко подстрижены, а одеяние напоминало футляр. Эндрю же по-прежнему придерживался, насколько позволял хороший вкус, моды тех дней, когда сто с лишним лет назад он начал носить одежду.

Ли-Цинь сказала:

— Эндрю, мы зашли настолько далеко, насколько возможно. И попробуем еще раз после каникул. Но, честно говоря, поражение неизбежно, и вопрос будет окончательно закрыт. Все мои последние усилия только обеспечили мне не менее верное поражение на ближайших выборах.

— Я знаю, — сказал Эндрю, — и это очень меня огорчает. Когда-то вы сказали, что отступитесь от меня, если дело обернется подобным образом. Почему вы этого не сделали?

— Убеждения, бывает, меняются. Каким-то образом отступиться от вас теперь значило бы заплатить слишком высокую цену за еще один депутатский срок. Я и так уже заседала в Собрании четверть века, Этого вполне достаточно.

— И мы никак не можем переубедить их, Че?

— Всех, доступных доводам рассудка, мы уже переубедили. Сломить инстинктивную антипатию остальных оказалось невозможно.

— Инстинктивная антипатия не должна влиять на то, как депутат голосует.

— Совершенно справедливо, Эндрю. Но они даже себе никогда не признаются, что ими руководит антипатия.

Эндрю сказал осторожно:

— Следовательно, все сводится к мозгу. Но должны ли мы останавливаться на простом противопоставлении клеток позитронам? Нельзя ли добиться функционального определения? Надо ли указывать, что мозг состоит из того или этого? Нельзя ли указать, что мозг — это нечто способное мыслить на определенном уровне?

— Не сработает, — ответила Ли-Цинь. — Ваш мозг изготовлен человеком, а человеческий мозг — нет. Баш мозг сконструирован, их — результат эволюции, Для человека, который упорно хочет сохранить барьер между собой и роботом, эти различия — стальная стена в милю высотой и в милю толщиной.

— Если бы добраться до источника их антипатии, до самого источника…

— Столько лет прошло, — грустно сказала Ли-Цинь, — а вы все еще пытаетесь найти к людям логичный подход. Бедный Эндрю! Не сердитесь, но это упорство вам внушает робот в вас.

— Не знаю, — сказал Эндрю. — Если бы я сумел заставить себя…

1 (резюме)

Если бы он мог заставить себя.

Он давно предполагал, что дело дойдет до этого, и в конце концов оказался в приемной хирурга. Он нашел достаточно искусного для подобной операции — то есть робота. Ни на умение, ни на добрую волю хирурга-человека тут положиться было нельзя.

Этот хирург не мог подвергнуть такой операции человека, а потому Эндрю перестал оттягивать решительную минуту горькими расспросами, отражавшими его внутреннее смятение, и нейтрализовал Первый Закон, сказав:

— Я тоже робот.

А потом сказал с твердостью, с которой за последние десятилетия научился обращаться даже к людям:

— Я приказываю тебе подвергнуть меня этой операции.

Вне воздействия Первого Закона приказ, отданный с такой категоричностью тем, кто выглядел совсем как человек, включил Второй Закон настолько, что победа была одержана.

21

Слабость, которую испытывал Эндрю, была, по его убеждению, воображаемой. После операции он оправился полностью. И все же, как можно незаметнее, он прислонился к стене. Если бы он сел, все могло бы стать слишком явным.

Ли-Цинь сказала:

— Заключительное голосование назначено на эту неделю, Эндрю. Оттянуть еще мне не удалось, и мы проиграем. Это будет конец, Эндрю.

Эндрю сказал:

— Я очень благодарен вам за то, что вы так умело добивались отсрочки голосования, Так я получил необходимое мне время и сделал ход, который должен был сделать.

— Какой ход? — спросила Ли-Цинь с нескрываемой тревогой.

— Я не мог предупредить о нем вас или людей в «Фейнголд и Чарни». Меня, конечно, остановили бы. Послушайте, если камень преткновения — мозг, то самое большое отличие заключено в бессмертии, верно? Кого, в сущности, интересует, как выглядит мозг, из чего он состоит или каким образом возник? Важно то, что клетки мозга умирают, что они обречены умереть. Пусть все остальные органы поддерживаются постоянно в функциональном состоянии или заменяются, клетки мозга, которые нельзя заменить, не изменив и тем самым не убив личность, должны обязательно рано или поздно умереть. Мои позитронные связи существуют почти два столетия без различимых изменений и могут просуществовать еще столетия. Не в этом ли непреодолимый барьер? Люди способны терпеть бессмертного робота — не все ли равно, как долго машина сохраняется в рабочем состоянии? Но они не способны смириться с бессмертием человека, поскольку мысль о их личной смерти переносима только потому, что это общая участь. Вот по какой причине они не хотят признать меня человеком.

— К чему вы клоните, Эндрю? — спросила Ли-Цинь.

— Я разрешил эту проблему. Много десятилетий тому назад мой позитронный мозг был соединен с органическими нервами. Теперь еще одна операция изменила это подключение так, что медленно, очень медленно потенциал моих позитронных связей понижается.

Изборожденное тонкими морщинами лицо Ли-Цинь несколько секунд не выражало ничего. Потом ее губы задрожали.

— То есть ты организовал свою смерть, Эндрю? Но это же невозможно. Это — нарушение Третьего Закона.

— Нет, — сказал Эндрю. — Я выбирал между смертью моего тела и смертью моих надежд к стремлений. Оставить мое тело жить ценой большей смерти — вот это было бы нарушением Третьего Закона.

Ли-Цинь ухватила его за плечи, словно собираясь встряхнуть, но совладала с собой.

— Эндрю, это ничего не даст. Сделай новую операцию, верни все в прежнее положение!

— Невозможно. Изменения необратимы. Мне осталось жить год — немногим больше, немногим меньше. Но до своего двухсотлетия я доживу. Я поддался слабости и позволил себе такую отсрочку.

— Но оно того не стоит… Эндрю, ты дурак!

— Если в результате я обрету человечность, дело более чем стоит того. А если нет, кончится тщетная борьба, и это тоже стоит того.

И к собственному удивлению Ли-Цинь тихо заплакала.

22

Удивительно, как этот последний поступок овладел воображением мира. Все, что Эндрю делал прежде, не поколебало предрассудки. Но когда он принял смерть, лишь бы стать человеком, отвергнуть такую великую жертву оказалось невозможным.

Заключительную церемонию сознательно назначили на день его двухсотлетия. Постановление, признающее его человеком, подписал Всемирный президент, и этот торжественный акт транслировался по всемирной телевизионной сети с ретрансляцией в Лунные Штаты и даже в Марсианскую колонию.

Эндрю сидел в кресле-каталке. Он еще мог ходить, но с трудом.

Всемирный президент, на которого в эту минуту взирало все человечество, сказал:

— Пятьдесят лет назад вас, Эндрю, объявили Полутора столетним Роботом.

Он сделал паузу и продолжал гораздо более торжественным тоном:

— Сегодня мы объявляем вас Двухсотлетним Человеком, мистер Мартин.

И Эндрю, улыбаясь, протянул руку, чтобы пожать руку президента.

23

Эндрю лежал в постели, и его мысли медленно угасали.

Он отчаянно старался овладеть ими. Человек! Он — человек! Ему хотелось, чтобы это было его последней мыслью. Он хотел распасться… умереть с ней.

Он открыл глаза в последний раз и узнал Ли-Цинь, скорбно стоящую рядом. Вокруг стояли еще люди. Но это были всего лишь тени, безликие тени, В сгущающемся сером тумане была видна только Ли-Цинь. Медленно, дюйм за дюймом он протянул к ней руку и очень смутно, очень слабо ощутил, как она взяла эту руку в свои.

Она таяла перед его глазами, пока его последние мысли уходили во мглу.

Но прежде чем она исчезла окончательно, последняя ускользающая мысль достигла его сознания и задержалась на миг перед тем, как все остановилось.

— Крошка-Мисс… — прошептал он так тихо, что его нельзя было услышать.

Мать-земля

Планеты, которые были колонизированы жителями Земли, уже не считают себя «детьми» Матери-Земли. Их общество построено на расовой системе и превосходстве над остальными 6 миллиардами, которые населяют Землю. Но всё ли так благополучно в этом обществе?

Текст не найден.

Тупик

Один лишь раз в истории Галактики была открыта разумная раса негуманоидов.

Лигурн Виер. Исторические эссе.

Я не умею судить о своих работах. Какие-то нравятся мне больше, какие-то меньше (таких, которые совсем не нравились бы, практически нет), но я не могу с уверенностью сказать: вот эта вещь лучше, чем все остальные. Поэтому Марти решает, какие из моих произведений будут опубликованы (если будут) в выпусках журнала «Эстаундинг».

Мне эта повестушка нравится, потому что она напоминает мне об одном периоде моей жизни, когда я сам был частью бюрократического аппарата — во время второй мировой войны, когда я служил на экспериментальной авиабазе военно-морского флота в Филадельфии (вместе с Робертом Хайнлайном и Л. Спрейгом де Кампом). В те годы мне постоянно приходилось сталкиваться с бюрократической волокитой и воистину головоломным канцелярским эпистолярным стилем, который я использовал в своей повести.

Я воспринял этот стиль как вызов и однажды, помнится, написал инструкцию на канцелярском жаргоне, стараясь сделать его как можно более замысловатым и усложненным и в то же время не отступать от правил. У меня оказались выдающиеся способности к этому делу, и в результате я состряпал такой документ, который вполне мог подвести меня под военный трибунал. Но чувство юмора оказалось сильнее благоразумия, и я все же послал мое творение по инстанциям. Под трибунал меня не отдали. Напротив — меня похвалили и наградили за безукоризненно выполненную работу. Думаю, именно это обстоятельство и натолкнуло меня на идею «Тупика».

Глава первая

От кого: Бюро Внешних Провинций

Кому: Людану Антиоху, старшему государственному администратору А-8

Тема: Назначение на административную должность, именуемую «гражданский инспектор Цефея-18», согласно нижеследующим основаниям

Основания:

а) Постановление Совета № 2515 года 971-го Галактической Империи «Назначение должностных лиц Административной службы. Порядок и пересмотр назначений»

б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г. И.

1. Согласно основанию (а) вы назначаетесь на должность, поименованную в графе «Тема». Полномочия гражданского инспектора Цефея-18 распространяются на негуманоидных подданных Императора, проживающих на планете в условиях автономии согласно основанию (6).

2. В обязанности должностного лица, поименованного в графе «Тема», входит общий контроль за внутренними делами негуманоидов, координация деятельности учрежденных правительством исследовательских и контрольных комиссий, а также представление полугодовых отчетов обо всех аспектах жизни негуманоидов.

К. Морили, директор БюВнеПров

12/977 Г. И.

Людан Антиох внимательно выслушал собеседника и вежливо помотал своей круглой головой:

— Друг мой, я и рад бы помочь, но вы оседлали не ту лошадку. Ваш вопрос нужно решать в самом Бюро.

Томор Заммо откинулся на спинку кресла, яростно потер крючковатый нос, проглотил то, что намеревался сказать, и спокойно ответил:

— Логично, но непрактично. Я не могу сейчас лететь на Трантор. Вы — представитель Бюро на Цефее-18. Неужели вы совершенно бессильны?

— Видите ли, я хоть и гражданский инспектор, но обязан проводить здесь политику Бюро.

— Прекрасно! — вышел из себя Заммо. — Тогда скажите мне, наконец, в чем заключается политика Бюро! Я возглавляю научно-исследовательскую комиссию, учрежденную непосредственно самим Императором и обладающую неограниченными правами. И тем не менее гражданские власти на каждом шагу ставят мне палки в колеса, твердя, как попугаи, в свое оправдание о пресловутой «политике Бюро». Что это за политика и с чем ее едят? Кто-нибудь может объяснить мне по-человечески?

Антиох устремил на ученого безмятежно-невинный взор:

— Насколько я могу судить — прошу учесть, что это не официальное заявление, а потому не пытайтесь поймать меня на слове, — политика, проводимая Бюро, заключается в том, чтобы обращаться с негуманоидами как можно более человечно.

— В таком случае какое право они имеют…

— Ш-ш-ш! Не надо повышать голос. Видите ли, Его Императорское Величество — гуманист и последователь философского учения Аврелия. Между прочим, ни для кого не секрет, что Император самолично установил здешние порядки. И уверяю вас, политика Бюро самым тщательнейшим образом следует монаршим установлениям. Сами понимаете, что плыть против такого течения я не в силах.

— Что ж, милый мой, — тяжелые веки физиолога еле заметно дрогнули, — со своими настроениями долго вы на этой должности не продержитесь. Нет, я не собираюсь вышибать вас из кресла, ничуть не бывало. Оно само из-под вас ускользнет, потому что такими методами вы ничего не достигнете!

— Вот как? Отчего же? — Маленький, кругленький и розовенький, Антиох обычно с большим трудом изображал на своем толстощеком лице что-либо помимо веселой и дружелюбной приветливости — но сейчас оно было серьезно.

— Вы здесь недавно. А я давно! — хмуро ответил Заммо. — Вы не против, если я закурю? — Он небрежно подпалил кончик дешевой крепкой сигары и сказал, как отрезал: — Гуманности здесь не место, администратор. Вы обращаетесь с негуманоидами как с людьми, а это до добра не доведет. И вообще, я не люблю слово «негуманоиды». Они животные.

— Они разумны, — мягко возразил Антиох.

— Ну, значит, разумные животные. Полагаю, эти два понятия не являются взаимоисключающими. Как бы там ни было, а двум разумным расам в одном пространстве не ужиться.

— Вы предлагаете их истребить?

— Нет, Галактика меня побери! — Ученый взмахнул сигарой. — Я предлагаю относиться к ним как к объектам изучения, и не более. Мы многое могли бы узнать у этих животных, если бы нам позволили. И не только узнать, но и — подчеркиваю! — незамедлительно использовать полученные знания во благо человечества. Вот в чем заключается подлинная гуманность! Мы можем облагодетельствовать весь род людской, если уж вас так волнует этот бесхребетный культ Аврелия!

— Какие конкретно познания вы имеете в виду?

— Да какие угодно — хотя бы химию, например. Полагаю, вы уже наслышаны об их успехах в области химии?

— Да, — признал Антиох. — Я просмотрел большинство отчетов о негуманоидах, опубликованных за последние десять лет. Надеюсь, отчеты будут поступать и впредь.

— Хм… Что ж, тогда мне остается лишь добавить, что химиотерапией они владеют в совершенстве. Я собственными глазами видел, как благодаря их пилюлям срастаются сломанные кости — вернее, то, что заменяет им кости. Пятнадцать минут — и перелома как не бывало! Конечно, их лекарства для людей чистый яд, по крайней мере большинство. Но если нам удастся раскрыть механизм действия пилюль на негуманоидов, то есть на животных…

— Да, да. Я понимаю, насколько это важно.

— Неужели? Приятно слышать. А кроме того, нас интересует странный способ общения этих животных.

— Вы имеете в виду телепатию?

— Телепатия! Телепатия! Телепатия! — процедил физиолог сквозь зубы. — С таким же успехом можете назвать это колдовством. О телепатии никто не знает ровным счетом ничего, кроме самого слова «телепатия». Какой у нее механизм действия? Какая физиология, физика? Я и рад бы узнать, да не могу. Политика Бюро не дозволяет — если, конечно, я вас послушаюсь!

Антиох поджал губки:

— Но… Простите, доктор, я вас не понимаю. Кто вам мешает? Гражданская администрация не препятствует научному исследованию негуманоидов, Я, разумеется, не могу отвечать за действия своего предшественника, но со своей стороны…

— Я не говорю о прямом вмешательстве. Но, клянусь Галактикой, администратор, нам препятствует самый дух вашей системы. Вы заставляете нас обращаться с животными как с людьми. Вы позволили им выбрать себе вождя, вы не вмешиваетесь в их внутренние дела, вы нянчитесь с ними, наделяете их так называемыми правами, как их понимает аврелианская философия! Я не могу договориться с их вождем.

— Почему?

— Потому что он отказывается развязать мне руки. Он не позволяет проводить опыты над животными без их собственного добровольного согласия. Нам удалось заполучить двух-трех добровольцев — это же курам на смех! Какие тут могут быть исследования!

Антиох беспомощно пожал плечами.

— К тому же, — продолжал Заммо, — мы не сможем узнать ничего стоящего о строении мозга, о физиологии и химическом составе этих животных, если нам не позволят их препарировать, не дадут проводить опыты с питанием и медицинскими препаратами. Сами знаете, администратор, научные исследования — штука жестокая. В них нет места гуманности.

Людан Антиох с сомнением потер пальцем подбородок.

— Неужели нельзя обойтись без жестокости? Негуманоиды — безвредные создания. И конечно же, препарировать… По-моему, неплохо бы вам хоть немного изменить свое к ним отношение. Сдается мне, вы их терпеть не можете. Я хочу сказать, вряд ли стоит смотреть на них свысока…

— Свысока! Я вам не нытик-социопсихолог, на которых нынче пошла такая мода! Если для решения проблемы требуется препарировать животное, ни в жизнь не поверю, что ее можно решить методом «правильного индивидуального подхода». Пусть хоть весь мир перевернется — не поверю!

— Ну и напрасно. Между прочим, все администраторы выше класса А-4 в обязательном порядке проходят социопсихологическую подготовку.

Заммо вытащил изо рта изжеванную сигару, выдержал долгую презрительную паузу и сунул сигару обратно.

— Тогда почему бы вам не испробовать свое искусство на вашем собственном Бюро? Уменя есть кое-какие связи в Имперском суде, и с их помощью…

— Поймите, я не имею права указывать Бюро, что ему делать, по крайней мере впрямую. Генеральная стратегия не входит в мою компетенцию, ее вырабатывает Бюро. Но… знаете, мы могли бы попробовать, так сказать, обходной маневр. — Администратор еле заметно улыбнулся. — Тактический маневр.

— То есть?

Антиох многозначительно поднял указательный палец, а другой ладонью легонько похлопал по кипе связанных серых папок, громоздившихся рядами на полу возле его кресла.

— Я просмотрел большую часть отчетов. Скучновато, конечно, но там попадаются и интересные факты. Например: когда, как вы думаете, родился последний негуманоидный младенец на Цефее-18?

Заммо ответил, не задумываясь:

— Не знаю. И знать не хочу.

— А вот Бюро захочет. На Цефее-18 не было ни одного новорожденного за последние два года — то есть с тех пор как негуманоидов переселили на эту планету. Вы можете объяснить почему?

Физиолог пожал плечами.

— Слишком много потенциальных факторов. Необходимо исследование.

— Хорошо. Допустим, вы напишете отчет.

— Отчет? Я их штук двадцать уже настрочил!

— Напишите еще один. Обратите внимание Бюро на нерешенные проблемы. Подчеркните, что необходимо изменить методику исследований. Сделайте особый упор на проблему рождаемости. Бюро не осмелится ее проигнорировать. Если негуманоиды вымрут, кому-то придется держать ответ перед Императором. Видите ли…

Заммо вперил в инспектора подозрительный мрачный взгляд.

— Вы полагаете, они клюнут?

— Я работаю на Бюро вот уже двадцать семь лет. И знаю их всех как облупленных.

— Я подумаю об этом.

Заммо встал и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Позже физиолог сказал своему коллеге:

— Он бюрократ до кончиков ногтей. Закопался по уши в бумажках и не смеет высунуть оттуда даже кончик носа. Сам он ничего не решит, но если мы его подтолкнем, может, что и получится.

От кого: Административный Центр Управления Цефея-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект внешних провинций № 2563, часть 2: «Координация научных исследований негуманоидов на Цефее-18»

Основания:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/дг 100132 от 302/975 Г. И.

б) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 140/977 Г. И.

Приложение:

1. Отчет Научной группы-10, отделение физики и биохимии: «Физиологические характеристики негуманоидов Цефея-18, часть 11», датированный 172/977 Г.И.

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией. Считаем своим долгом подчеркнуть, что в разделе 12 (параграфы 1 — 16) «Приложения 1» предлагается изменить настоящую политику БюВнеПров по отношению к негуманоидам с целью облегчения проведения физических и химических исследований, ведущихся в настоящее время в рамках основания (а).

2. Считаем необходимым обратить внимание Бюро на то, что в основании (б) уже обсуждалась возможность изменения методов исследований и что АдЦУ-Цеф-18 по-прежнему считает такое изменение преждевременным. Тем не менее АдЦУ-Цеф-18 предлагает включить в проект БюВнеПров вопрос о рождаемости негуманоилов ввиду несомненной важности данной проблемы, изложенной в разделе 5 «Приложения 1», и возложить ответственность за решение упомянутого вопроса на АдЦУ-Цеф-18.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

174/977 Г. И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект внешних провинций № 2563: «Координация научных исследований негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г. И.

1. В ответ на предложение, выдвинутое в параграфе 2 основания (а), сообщаем: вопрос о рождаемости негуманоидов не может подлежать компетенции АдЦУ-Цеф-18. В связи с предположением НаучГруппы-10 о том, что бесплодие негуманоидов может быть обусловлено недостатком определенных химических веществ в составе пищевых продуктов, ответственность за все исследования в данной области возложить на НаучГруппу-10 как на наиболее компетентный орган.

2. Методы исследований, проводимых НаучГруппами, должны неукоснительно соответствовать текущим директивам, изложенным в проекте, поименованном в графе «Тема». Никаких изменений в политике не предусматривается.

К. Морили, директор БюВнеПров

186/977 Г. И.

Глава вторая

Из-за своей гуттаперчевой гибкости и худобы репортер казался еще выше, чем был на самом деле. Звали его Густив Баннерд, и он обладал не только репутацией, но и дарованием — две эти вещи, вопреки представлениям расхожей морали, не так уж тесно взаимосвязаны. Людан Антиох смерил репортера недоверчивым взглядом:

— Нет смысла отрицать, вы совершенно правы. Но отчет НаучГруппы был строго конфиденциальным. Не понимаю, как…

— Утечка информации, — бесстрастно отозвался Баннерд. — Сведения всегда просачиваются.

Антиох, откровенно озадаченный, нахмурил румяное личико:

— Значит, мне придется заткнуть дыру, через которую они просачиваются. Я не могу пропустить вашу статью. Все упоминания о претензиях НаучГруппы должны быть вырезаны. Вы и сами это понимаете, разве не так?

— Нет. — Баннерд был по-прежнему невозмутим. — Это важная информация. И у меня есть свои права, подтвержденные Императорским указом. Я полагаю, Император должен быть в курсе того, что здесь творится.

— Но здесь ничего не творится! — отчаянно воскликнул Антиох. — Ваши домыслы не имеют под собой оснований. Бюро не собирается менять свою политику, я же показывал вам письма!

— Вы считаете, что сумеете противостоять давлению Заммо? — насмешливо поинтересовался репортер.

— Думаю, да. Если буду уверен, что он не прав.

— Если! — все также спокойно проговорил Баннерд. И вдруг взорвался: — Антиох, эти негуманоиды — настоящее чудо, в Империи нет больше ничего подобного! Правительство не в состоянии по достоинству оценить, каким сокровищем оно владеет! Чиновники уничтожают это сокровище! С негуманоидами обращаются как с животными…

— Право же… — неуверенно начал Антиох.

— Только не говорите мне про Цефей-18! Это типичный зоосад! Хорошо оборудованный зоосад, где ваши живодеры-ученые дразнят несчастных цефеидов, просовывая палки между прутьями. Да, вы бросаете им кусочки мяса, но вы заперли их в клетки. Я знаю, что говорю! Я пишу о них статьи вот уже два года. Я, можно сказать, почти живу среди них…

— Но Заммо говорит…

— Заммо! — В устах репортера это прозвучало как ругательство.

— Заммо говорит, — не сдавался Антиох, — что мы, наоборот, слишком нянчимся с ними — они, мол, животные, а мы обращаемся с ними как с людьми.

Впалые щеки репортера застыли, словно маска.

— Сам он животное, ваш Заммо. Поклонник науки! Поменьше бы таких поклонников! Вы читали труды Аврелия? — неожиданно поинтересовался Баннерд.

— М-м… Да. Насколько я знаю, Император…

— Император к нам благоволит. Не то что его предшественник, который преследовал нас и травил.

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Негуманоиды многому могут нас научить. Понимаете? Не тому, чем озабочен Заммо и его команда, — не химии и не телепатии. Научить образу жизни, образу мышления. У них нет преступности, нет отбросов общества. Кто-нибудь пытался изучить их философию? Или поставить эту проблему перед социальной инженерией?

Антиох задумался, складки на пухлом лице его разгладились.

— Интересная мысль. Вот настоящая задача для психологов…

— Вздор! Психологи в большинстве своем шарлатаны. Они умеют ставить проблемы, но их решения никуда не годятся. Тут нужны братья во Аврелии. Философские мужи…

— Но послушайте, мы же не можем превратить Цефей-18 в объект… в объект метафизического изучения!

— Почему нет? Еще как можем.

— Но каким образом?

— Прекратите все свои жалкие потуги превратить цефеидов в подопытных кроликов. Позвольте им создать свою социальную структуру без вмешательства человека. Предоставьте им неограниченную независимость, и пусть философские учения свободно взаимодействуют друг с другом…

— Такое невозможно сделать за один день, — нервно возразил Антиох.

— Но начать-то можно!

— Что ж, я не вправе запретить вам попробовать, — медленно проговорил администратор. Глаза его подернулись дымкой задумчивости, голос зазвучал доверительно: — Однако вы сами испортите себе всю игру, если опубликуете отчет НаучГруппы-10 и обвините ученых в отсутствии гуманности. Ученые — народ влиятельный.

— Мы, философы, тоже.

— Да, но существует более легкий путь. Не стоит метать в них громы и молнии. Просто намекните, что НаучГруппа не справляется с решением возложенных на нее задач. Намекните без эмоций, пусть читатели сами делают выводы. К примеру, напишите о проблеме рождаемости — это же безумно важная проблема! Нынешнее поколение негуманоидов может оказаться последним, несмотря на все усилия ученых. Подчеркните, что к этому вопросу нужен иной, философский подход. Можете выбрать любую проблему, какую — решайте сами. — Антиох встал, обворожительно улыбаясь: — Только, заклинаю вас Галактикой, не подымайте шума! К чему вам лишние кривотолки?

— Возможно, вы и правы, — сухо, не отвечая на улыбку, отозвался Баннерд.

Позже репортер написал коротенькое письмецо своему другу:

«Он, вне всякого сомнения, неумен. В голове полная каша, а в жизни нет никакой путеводной идеи. Абсолютно некомпетентен как специалист. Но умеет лавировать, приспосабливаться, склонен к компромиссам и скорее пойдет на уступки, чем будет стоять непрошибаемой скалой. Это качество может быть полезным для нас. Твой брат во Аврелии».

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Статьи о рождаемости не гуманоидов на Цефее-18

Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г.И.

б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г.И.

Приложения:

1-Г. Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 201/977 Г. И.

2-Г Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 203/977 Г. И.

1. Бесплодие негуманоидов на Цефее-18, о котором сообщалось в основании (а), стало предметом обсуждения в галактической прессе. Статьи по данному вопросу прилагаются для ознакомления («Приложения 1 и 2»). Хотя упомянутые статьи основываются на данных, считающихся секретными и не подлежащими разглашению, репортер в ответ на вопрос об источнике информации сослался на право свободы печати, подтвержденное основанием (б).

2. В связи с невозможностью избежать публичной огласки и неизбежностью непонимания со стороны общественности просим БюВнеПров дать указания о дальнейшей политике в области проблемы бесплодия негуманоидов.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цсф-18

209/977 Г. И.

От кого: БюВнеПров

Кому АдЦУ-Цеф-18

Тема: Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18

Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 209/977 Г. И.

б) Письмо АдЦУ-Цсф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г. И.

1. Вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 исследовать причины и изыскать меры для предотвращения нежелательного падения рождаемости, упомянутого в основаниях (а) и (б). В связи с этим утвердить проект «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18», которому ввиду особой важности проблемы присвоить приоритетный разряд «АА».

2. Присвоить проекту номер 2910; ассигнования выделять из расчетного счета № 18/78.

К. Морили, директор БюВнеПров

223/977 Г. И.

Глава третья

Если пребывание в стенах экспериментального центра НаучГрушы-10 и улучшило настроение Томора Заммо, то дружелюбия оно ему не прибавило ни на грош.

Антиох, брошенный хозяином, одиноко стоял перед застекленной стеной, за которой простиралась главная полевая лаборатория.

Лаборатория представляла собой обширную площадку с теми же природными условиями, что были теперь на всем Цефее-18, — крайне неприятными для исследователей, но естественными для исследуемых. Сухой, насыщенный кислородом воздух и раскаленный песок плавились в ослепительно белом солнечном сиянии. Посреди этого пекла по одному или парочками сидели, съежившись, кирпичного цвета негуманоиды — жилистые, со сморщенной, свисающей складками кожей.

Из лаборатории вынырнул Заммо, жадно напился воды и посмотрел на гостя.

— Хотите туда зайти? — спросил он. Под носом у физиолога блестели капельки пота.

— Нет, благодарю вас. — Антиох решительно помотал головой. — Какая там сейчас температура?

— Сто двадцать в тени, если бы там была тень. А они жалуются, что им холодно. Сейчас начнется водопой — полюбуйтесь, если есть желание.

Струя воды выстрелила вверх из фонтана, расположенного в центре площадки. Приземистые фигурки, поднявшись на ноги, запрыгали наперегонки и сгрудились у фонтана, отпихивая друг друга. Прямо из середины лица у них выскочили длинные и гибкие кожаные трубочки, которые устремлялись в струю, а затем появлялись оттуда, усеянные каплями воды.

Так продолжалось довольно долго. Тела негуманоидов разбухли, обвисшие кожаные складки разгладились. Существа осторожно отступали от фонтана, засовывая питьевые трубочки в розовую сморщенную плоть над широким безгубым ртом, пока не втянули их внутрь окончательно.

— Животные! — презрительно сказал Заммо.

— И часто они пьют? — спросил Антиох.

— Да сколько захотят! Мы их поим каждый день, но они могут обходиться без воды целую неделю, если припрет. Они запасают воду под кожей. А по вечерам едят — они же еще и вегетарианцы.

Круглое личико Антиоха расплылось в улыбке:

— Приятно, что ни говори, увидеть все своими глазами. Надоело без конца читать отчеты.

— Да? — рассеянно бросил Заммо. И спросил: — А у вас какие новости? Что пишут голубенькие мальчики с Трантора?

Антиох уклончиво пожал плечами:

— Жаль, что вы сами не можете слетать в Бюро. Поскольку Император благоволит к аврелианам, гуманность нынче превыше всего. Да вы и сами знаете. — Администратор помолчал немного, нерешительно жуя губу. — Но проблему рождаемости передали-таки в ведение АдЦУ, и не просто так, а с приоритетом «двойное А».

Заммо пробурчал что-то себе под нос.

— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал Антиох, — что проект рождаемости отныне приобретает преимущество перед всеми прочими исследованиями, проводимыми на Цефее-18. Это очень важный проект.

Антиох повернулся к стеклянной стене и вдруг без всякого перехода спросил:

— Вам не кажется, что они несчастны?

— Несчастны! — Слово прогремело подобно взрыву.

— Ну, я хочу сказать, они чувствуют себя не в своей тарелке, — торопливо поправился Антиох. — Вы понимаете? Трудно ведь абсолютно точно воссоздать условия среды, так мало зная о ее обитателях.

— Скажите, вы хоть раз видели ту планету, откуда мы их забрали?

— Я читал отчеты…

— Отчеты! — Безграничное презрение. — А я ее видел! Наша полевая лаборатория может казаться вам пустыней, но для них это просто райские кущи. Еды и питья хоть отбавляй — чего еще надо? Мы подарили им целую планету с. растительностью и водными потоками взамен голых гранитных и кремниевых скал, где они с трудом выращивали в пещерах грибы, а воду выпаривали из гипсовых глыб. Да они там вымерли бы в ближайшее десятилетие, если б мы их не спасли! Несчастны? Га-а-ах! Если они несчастны, значит, они просто неблагодарные твари, хуже всяких животных!

— Может, вы и правы. Но знаете, у меня есть одна идея…

— Какая еще идея? — Заммо достал сигару.

— Надеюсь, она окажется небесполезной для вас. Почему бы вам не попробовать более активно вовлечь негумаиоидов в свои исследования? Дайте им возможность проявить себя. В конце концов, у них высокоразвитая наука, в ваших отчетах постоянно об этом говорится. Поставьте перед ними какую-нибудь задачу, пусть решают…

— Какую именно?

— Ну… — Антиох растерянно развел руками. — Да неважно какую, лишь бы на пользу дела. Например, космические корабли. Отведите негуманоидов в рулевую рубку и понаблюдайте за реакций.

— Зачем? — резко спросил Заммо.

— Да затем, что их реакция на инструменты и приборы, предназначенные для человека, может о многом вам рассказать. И в то же время так вы гораздо быстрее завоюете их расположение. У вас появится куда больше добровольцев, если они заинтересуются тем, что делают.

— Ваша психологическая подготовка дает себя знать. Хм-м… Звучит довольно заманчиво… Надо будет обмозговать, Но даже если я соглашусь, кто меня пустит с этими животными в рубку звездолета? В моем личном распоряжении нет ни единого корабля, а при одной только мысли о том, сколько сил придется положить, чтобы пробить все бюрократические препоны, мне просто дурно становится.

Антиох задумался, слегка наморщив лобик.

— Ну, это не обязательно должны быть звездолеты… Но если идея вам по душе, вы можете предложить ее Бюро от своего имени. Напишите отчет — авторитетно, так, как вы умеете, — а я со своей стороны постараюсь привязать его к проекту рождаемости. Под проект с двойной литерой «А» можно получить все что угодно и без особых проблем.

— Что ж, посмотрим. — Заммо, несмотря на явную заинтересованность, не смягчился ни на йоту. — А сейчас мне пора. У меня эксперимент по основному обмену веществ в самом разгаре. Я подумаю над вашим предложением. В нем что-то есть.

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект внешних провинций № 2910, часть 1: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 223/977 Г. И.

Приложение:

1. Отчет НаучГруппы-10, отделение физики и биохимии, датированный 220/977 Г. И., часть 15

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.

2. Особое внимание просим обратить на раздел 5 (параграф 3) «Приложения 1», содержащий заявку па предоставление в распоряжение НаучГруппы-10 космического корабля с целью проведения исследований, одобренных БюВнеПров. АдЦУ-Цеф-18 считает, что упомянутые исследования могут внести большой вклад в работу, проводимую ныне в рамках проекта, поименованного в графе «Тема» и утвержденного основанием (а). Принимая во внимание приоритетность вышеозначенного проекта, просим рассмотреть заявку НаучГруппы незамедлительно.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

240/977 Г. И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект внешних провинций № 2950: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефес-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 240/977 Г. И.

1. В ответ на запрос, содержащийся в «Приложении 1» основания (а), передать в распоряжение АдЦУ-Цеф-18 учебный корабль АН-Р-2055 с целью проведения исследований над негуманоидами на Цефее-18 в рамках проекта, поименованного в графе «Тема», а также прочих проектов, утвержденных Бюро.

2. Настоятельно рекомендуем всеми возможными способами ускорить работу над вышеупомянутым проектом.

К. Морили, директор БюВнеПров

251/977 Г. И.

Глава четвертая

Маленькое красно-коричневое существо явно чувствовало себя неуютно, хотя и всячески старалось это скрыть. Оно зябко куталось в теплую хламиду — а между тем в кабинете стояла такая жара, что от людей в летних рубашках пар валил клубами.

— Немного сыро для меня, но при столь низкой температуре сырость легче переносится, — тщательно выбирая слова, пронзительным голосом пропищало существо.

— Крайне признателен вам за любезный визит, — улыбнулся Антиох. — Я сам собирался к вам в гости, но ваша атмосфера для меня — непосильное испытание… — Улыбка сделалась извиняющейся.

— Ну что вы, не стоит благодарности. Вы, чужепланетные человеки, сделали для нас больше, чем мы когда-либо сумели сделать для себя сами. Небольшие неудобства, которые мне нетрудно претерпеть, — лишь малая толика, коей мы способны возместить наш неоплатный долг.

Речь цефеида была уклончивой, словно он подбирался к своим мыслям в обход, со стороны, или почитал прямой разговор верхом неприличия.

Густив Баннерд, сидевший в углу комнаты, забросив одну длинную ногу на другую, проворно застрочил в блокноте и спросил:

— Вы не против, если я запишу вашу беседу?

Цефеид мельком взглянул па журналиста.

— Я не против.

Антиох же продолжал оправдываться:

— Это не просто светский визит, сэр. Ради светской беседы я не стал бы подвергать вас таким неудобствам. Но нам необходимо обсудить жизненно важные вопросы, а вы ведь вождь своего народа.

— Мне приятно, что намерения ваши благи, — кивнул цефеид. — Продолжайте, пожалуйста.

Администратор только что не извивался всем телом — так усердно старался покорректнее облечь свои мысли в слова.

— Это вопрос деликатный, — сказал он, — и я никогда не осмелился бы вынести его на обсуждение, не имей он такого… э-э… животрепещущего значения. Я всего лишь чиновник — так сказать, рупор правительства…

— Мой народ считает чужепланетное правительство благожелательным правительством.

— Да, конечно, оно благожелательно. Именно поэтому мое правительство весьма обеспокоено фактом отсутствия рождаемости у вашего народа.

Антиох прервался, встревоженно ожидая реакции, но реакции не последовало. Лицо цефеида было неподвижно, лишь слегка подрагивали морщинки в том месте, где была спрятана питьевая трубка.

— Мы не решались поставить перед вами этот вопрос, — продолжал Антиох, — ибо он касается чрезвычайно интимных вещей. Невмешательство в личную жизнь — основной принцип моего правительства, и мы изо всех сил старались самостоятельно найти разгадку, не тревожа вас и ваш народ. Но, вынужден признать, мы…

— Потерпели неудачу? — закончил цефеид, видя нерешительность Антиоха.

— Вот именно. Во всяком случае, мы не нашли никаких фатальных ошибок в системе воссоздания природных условий вашей родной планеты, правда, условия эти пришлось смягчить, дабы сделать их более пригодными для жизни. Наши ученые считают, будто всему виной недостаток каких-то химических веществ. Поэтому я прошу вас о добровольной помощи. Ваш народ далеко обогнал нас в области биохимии. Конечно, если вы не в состоянии или не желаете нам помочь…

— Нет, нет, я могу помочь! — Было похоже, что цефеид обрадовался. Его гладкий безволосый череп со свисающими складками кожи наморщился, выражая непонятные людям эмоции. — Никто из нас и помыслить не мог, что вы, чужепланетные человеки, будете озабочены этим вопросом. Ваша озабоченность лишний раз подтверждает ваши благие намерения. Мир, созданный вами, мы находим прекрасным. Это настоящий рай по сравнению с нашей родной планетой. О таких природных условиях нам приходилось лишь слышать в легендах о Золотом веке…

— Тогда…

— Есть одно обстоятельство. Боюсь, вы не сумеете понять. Наивно ожидать, чтобы две разумные расы могли мыслить одинаковыми категориями.

— Я попытаюсь понять.

Голос цефеида смягчился, в нем отчетливо зазвучали напевные, нежные полутона:

— На своей родной планете мы вымирали. Но мы боролись. Многие достижения нашей науки, развивавшейся в течение всей истории, более длительной, чем ваша, были утеряны безвозвратно. Многие, но не все — возможно, оттого, что в основе нашей науки лежала биология, а не физика, как у вас. Ваш народ открыл новые формы энергии и устремился к звездам. Наш народ сделал открытия в области психологии и психиатрии и построил общество, свободное от болезней и преступности.

Нет смысла спорить о том, какое из двух направлений развития более похвально, но нет также и никаких сомнений насчет того, какое из них оказалось более удачным. Все, что могла сделать биология в нашем умирающем мире, лишенном источников энергии и жизненно важных ресурсов, — это облегчить процесс умирания.

И все-таки мы боролись. В последние столетия мы усиленно работали над разгадкой секрета атомной энергии, и вот недавно перед нами забрезжила надежда, что мы сможем оторваться от поверхности планеты, державшей нас в плену, и улететь к звездам. Вернее, к ближайшей звезде, всего за двадцать световых лет, и то не зная, существует ли у нее планетная система, и предполагая, что скорее всего не существует.

Но любой жизни присущ инстинкт, не позволяющий ей сдаваться, даже если дальнейшая борьба представляется бессмысленной. К тому времени нас осталось пять тысяч. Всего пять тысяч! И мы построили свой первый космический корабль — экспериментальный и наверняка обреченный на неудачу. Но мы уже разбирались в принципах движения и навигации, мы разработали маршрут…

Повисла тяжелая пауза. Маленькие черные глазки цефеида затуманились от воспоминаний.

Из угла внезапно раздался голос репортера:

— И тут явились мы?

— И тут явились вы, — согласился цефеид. — И все сразу переменилось. Энергии нам давали сколько хочешь, только попроси. Новый мир, уютный и удобный, прямо-таки идеальный мир, нам подарили даже без всякой просьбы. Свои социальные проблемы мы давно решили сами, а более трудную проблему окружающей среды за нас неожиданно решили вы, и не менее успешно.

— Ну и?.. — подбодрил цефеида Антиох.

— Ну и… что-то в этом было неправильное. Наши предки столетиями бились над проблемой полетов к звездам, а звезды, как выяснилось, давно уже были вашей собственностью. Мы боролись за жизнь, а вы просто взяли и преподнесли ее нам в подарок. Нам не за что больше бороться. И стремиться тоже больше не к чему. Вселенная принадлежит вашей расе.

— Но эта планета — ваша, — ласково возразил Антиох.

— Из милости. Как дар. Она не наша по праву.

— По-моему, вы заслужили ее.

Цефеид устремил на собеседника пристальный взгляд:

— У вас добрые намерения, но, боюсь, вы не понимаете. Нам некуда идти из подаренного вами мира. Мы зашли в тупик. Жизнь — это борьба, а ее у нас отняли. Жизнь потеряла для нас интерес. Мы сознательно не производим потомства. Таким образом мы решили сами убраться с вашей дороги.

Антиох машинально снял с подоконника флюорошар и крутанул его. Объемистая, трехфутового диаметра разноцветная сфера завертелась, отражая потоки света, и невероятно легко и грациозно поплыла по воздуху.

— Значит, вы не видите другого выхода? Только бесплодие?

— Мы могли бы попытаться бежать, — прошептал цефеид, — но куда? В Галактике нет для нас места. Она принадлежит вам.

— Да, если вы хотите быть независимыми, то ближе Магеллановых Облаков места вам не найти. Магеллановы Облака…

— Но вы не пустите туда нас одних. Хотя у вас благие намерения, я знаю.

— Да, мы печемся о вашем благе, а потому не можем вас отпустить.

— У вас превратное представление о том, что для нас благо.

— Возможно. И все-таки… может, вы попытаетесь смириться? В вашем распоряжении целая планета.

— Я не в силах вам объяснить, у вас другой образ мышления. Мы не можем смириться — и мне кажется, администратор, что вы сами пришли к такому же выводу. Мысль о тупике, в который мы попали, как в западню, для вас не новость.

Антиох ошарашенно поднял глаза, протянул ладонь и остановил вращение флюорошара.

— Вы читаете мои мысли?

— Это только догадка. Правильная, насколько я понимаю.

— Да, но вы в состоянии читать мои мысли? Мысли людей вообще, я имею в виду. Мне любопытно было бы узнать. Наши ученые утверждают, что вы не можете этого делать, но мне порой кажется, что вы просто не хотите. Впрочем, наверное, я не должен был задавать такой вопрос. Я и так уже злоупотребил вашим вниманием…

— Нет… что вы… — Маленький цефеид поплотнее закутался в свою хламиду и на мгновение уткнулся лицом в толстый воротник с электрообогревом. — Вы, чужепланетные человеки, говорите о чтении мыслей. Это совсем другое, но объяснять просто бессмысленно.

— Слепому от рождения не объяснишь, что значит зрение, — пробормотал Антиох старую поговорку.

— Да, верно. Мы не можем «читать ваши мысли», как вы выражаетесь, хотя выражение это совершенно неправильно. Дело не в том, что у нас не хватает органов восприятия — дело в том, что ваш народ не умеет передавать мысли, а мы не в силах научить, как это делается.

— Хм-м…

— Конечно, временами, когда у вас, чужепланетных человеков, бывают особенно сильные всплески эмоций или напряженная сосредоточенность мыслей, некоторые из нас, особенно зоркие, так сказать, улавливают нечто. Не могу утверждать, но подчас мне чудится…

Антиох опять раскрутил флюорошар. Румяное лицо администратора задумчиво застыло, глаза не отрывались от цефеида. Густив Баннерд размял пальцы и, беззвучно шевеля губами, принялся перечитывать свои записи.

Флюорошар кружился, а цефеид со все возрастающим вниманием следил за разноцветными бликами, перебегающими по поверхности хрупкой диковинки.

— Что это? — спросил он наконец.

Антиох вздрогнул, лицо его прояснилось, по нему разлилась почти веселая безмятежность.

— Это? Модная штучка трехлетней давности — когда-то вся Галактика по ним с ума сходила, а нынче они безнадежно вышли из моды. Безделица, но приятная. Баннерд, вас не затруднит зашторить окна?

Раздался тихий щелчок, и окна превратились в глухие, непроницаемо черные пятна, а от флюорошара полились пульсирующие потоки ярко-розового свечения. Антиох — пунцовая фигура в пунцовой комнате — поставил шар на стол и тронул его красной ладонью. Шар завертелся, засиял разноцветьем красок, понемногу ускоряя вращение; краски то смешивались, то разделялись ошеломительно контрастными сполохами.

Антиох, переливаясь всеми цветами радуги, пояснил:

— Шар сделан из материала с варьирующейся флюоресцентностью. Он почти невесом, безумно хрупок, но гироскопически сбалансирован так, что редко падает, если обращаться с ним аккуратно. Он довольно красивый, этот шарик, вы не находите?

Голос цефеида донесся словно откуда-то издалека:

— Очень красивый.

— Но, к сожалению, мода на него прошла — окончательно и бесповоротно.

— Он очень красивый, — повторил отрешенный голос цефеида.

Баннерд нажал на кнопку. Окна обрели прозрачность, а шар мгновенно поблек.

— Теперь вам пора идти, — сказал, вставая, Антиох. — Если вы задержитесь дольше, боюсь, здешняя атмосфера скажется на вашем здоровье. Премного благодарен вам за любезность.

— Это я вам премного благодарен. — Цефеид тоже встал.

— Между прочим, большая часть вашего народа приняла наше предложение попрактиковаться в управлении современными звездолетами. Для вас не секрет, я полагаю, что нашей целью было изучение реакции вашего народа на человеческую технику. Надеюсь, вы не чувствуете себя задетыми?

— Вам незачем извиняться. У меня, например, не оказалось никаких задатков будущего пилота, но все равно это было интересно. Напомнило нам о наших собственных попытках — и о том, как близко мы подошли к решению проблемы.

Цефеид удалился. Антиох сел, нахмурился и несколько даже резко обратился к Баннерду:

— Смею надеяться, вы не забыли о нашем уговоре? Это интервью не для публикации!

— Как скажете, — пожал плечами Баннерд.

Антиох, сидя за столом, рассеянно крутил в пальцах маленькую металлическую статуэтку.

— Что вы думаете обо всем этом, Баннерд?

— Мне жаль их. Представляю, каково им сейчас. Мы должны наставить их на путь истинный, и философии это под силу.

— Вы уверены?

— Да.

— Мы, конечно же, не можем их отпустить.

— Нет, конечно. Это исключено. Нам слишком многому нужно у них научиться. Думаю, их настроение преходяще. Они изменят свое решение, особенно когда мы предоставим им полную независимость.

— Возможно. А что вы скажете насчет флюорошара, Баннерд? Цефеиду он явно понравился. По-моему, это был бы красивый жест — закупить и подарить им несколько тысяч шаров. Клянусь Галактикой, ведь рынок ими просто затоварен, мы могли бы купить их по дешевке!

— А что, хорошая мысль! — отозвался Баннерд.

— Да, но Бюро ни в жизнь не согласится. Я их знаю.

Глаза репортера сузились:

— А ведь идея действительно стоящая! Цефеидам нужны какие-то новые впечатления.

— Да? Вообще-то… можно попытаться. Предположим, я включу вашу стенограмму сегодняшнего интервью в свой отчет и ненавязчиво обращу внимание Бюро на эту идею с шарами. А вы… В конце концов, вы ведь член Философского общества и наверняка имеете влиятельных друзей, чьи рекомендации будут более весомы для Бюро, нежели мои. Вы меня понимаете?

— Да-а, — задумчиво протянул Баннерд. — Да-а.

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект ВнеПров № 2910, часть 2: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефсе-18»

Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 233/977 Г. И.

Приложение:

1. Стенограмма беседы между Л. Антиохом, инспектором АдЦУ-Цеф-18, и Ни-Саном, Старейшиной негуманоидов на Цефее-18.

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.

2. В ходе исследования, поименованного в графе «Тема» И предпринятого во исполнение указаний основания (а), были выявлены новые обстоятельства, изложенные в «Приложении 1», Заверяем БюВнеПров, что предпринимаются все возможные меры для того, чтобы перебороть опасный психологический настрой, наблюдающийся ныне у большинства негуманоидов.

3. Считаем своим долгом отметить, что Старейшина негуманоидов на Цефее-18 выказал интерес к флюорошарам. Начинаем предварительное исследование данного проявления негуманоидной психологии.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

272/977 Г. И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект ВнеПров № 2910; «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 272/977 Г. И.

1. На основании «Приложения 1» основания (а) выделить через департамент торговли пять тысяч флюорошаров для пересылки на Цефей-18.

2. Во исполнение монаршей воли и Его Императорского Величества установлений вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 приложить все усилия для того, чтобы ублаготворить негуманоидов и устранить причины их недовольства.

К. Морили, директор БюВнеПров

283/977 Г. И.

Глава пятая

Ужин подошел к концу. В залу внесли вино, гости вытащили сигары. Присутствующие разбились на группки, и в центре самой многочисленной оказался капитан торгового флота. Его блестящая белоснежная форма буквально завораживала слушателей.

Капитан самодовольно разглагольствовал:

— Подумаешь, большое дело! Я и не такие караваны водил, что мне триста кораблей! Но, надо признаться, подобного груза у меня еще не бывало. Представляете: тащить сюда, на край света, пять тысяч флюорошаров! Клянусь Галактикой!

Люден Антиох тихонько рассмеялся, пожав плечами:

— Это для негуманоидов. Надеюсь, груз не был слишком тяжелым?

— Тяжелым — нет, но объемистым — это точно. Шары такие хрупкие, что больше двадцати на корабль не впихнуть, особенно если соблюдать все правила транспортировки — груз-то бьющийся! Но, в конце концов, денежки платит правительство, пусть у него голова и болит.

— Похоже, вы впервые столкнулись со стилем работы правительственных чиновников, капитан? — мрачно усмехнулся Заммо.

— Нет, Галактика их побери! — взорвался капитан, — Я стараюсь избегать госзаказов, это правда, но не всегда удается. Скажу вам откровенно: чиновников на дух не выношу! Бюрократы паршивые! Канцелярские крысы! Все жилы из меня вытянули своей бумажной волокитой. Это же злокачественная опухоль на теле Галактики! Будь моя воля, я бы их всех разогнал!

— Вы несправедливы, капитан, — возразил Антиох. — Вы не понимаете.

— Да? Ну что ж, вы ведь тоже из племени бюрократов. — Капитан сопроводил последнее слово дружелюбной улыбкой. — Может, вы мне растолкуете?

— Видите ли, управление государством — нелегкий труд, — смущенно начал Антиох. — В состав Империи входят тысячи планет и миллиарды жителей, и все они требуют заботы. Управлять такой махиной немыслимо без четко организованного аппарата. На сегодняшний день, если не ошибаюсь, только в Имперской Административной службе работают порядка четырехсот миллионов людей, и чтобы координировать их действия, а также суммировать полученную информацию, правительству необходимы «канцелярские крысы», как вы изволили выразиться. Вы можете считать бюрократическую систему бессмысленной и бестолковой, она может действовать вам на нервы, но без нее не обойтись. Каждый листок бумаги — это ниточка, объединяющая усилия четырехсот миллионов человек. Ликвидируйте Административную службу — и вы разрушите Империю, а вместе с ней и межпланетный мир, и порядок, и цивилизацию.

— Ну, это вы хватили! — проворчал капитан.

— Ничего подобного. — Антиох был искренне взволнован. — Структура и законы административной системы должны быть достаточно всеобъемлющи и жестки, чтобы некомпетентный чиновник — а бывают и такие: вы можете смеяться, но некомпетентными бывают не только чиновники, но и ученые, и репортеры, и даже капитаны, — так вот, чтобы даже некомпетентный чиновник не смог причинить ей большого вреда. В худшем случае система просто будет продолжать функционировать без одного звена.

— Да-а, — кисло проворчал капитан, — а если, предположим, чиновником назначат умного пария? Его ваша жесткая система зажмет в клещи и превратит в бездарную посредственность.

— Ерунда! — дружелюбно отозвался Антиох. — Умный человек может, работая в рамках системы, сделать все, что захочет.

— Каким же образом, интересно? — поинтересовался Баннерд.

— Ну… Как бы вам объяснить… — Антиох неожиданно замялся. — Один из способов — это, например, добиться, чтобы ваш проект внесли в разряд приоритетных, под литерой «А» или «двойное А», если получится.

Капитан запрокинул голову, намереваясь от души расхохотаться, но осуществить свое намерение не успел: дверь внезапно распахнулась и в залу вбежали перепуганные люди. Они кричали все разом, так что слов было не разобрать. Наконец сквозь общий гвалт до присутствующих донеслось:

— Сэр, корабли улетели! Негуманоиды захватили их силой!

— Что? Все?!

— Все до единого! Эти твари захватили корабли…

Два часа спустя беседовавшая ранее четверка собралась, уже без прочих гостей, в кабинете Антиоха.

Антиох холодно сказал:

— Они разыграли все как по нотам. Не оставили ни одного звездолета, даже ваш учебный, Заммо, прихватили. В этом секторе Галактики сейчас нет правительственных кораблей. Пока мы организуем погоню, беглецы уже выйдут за пределы Галактики и будут на полпути к Магеллановым Облакам. Капитан, вы обязаны были обеспечить более надежную охрану.

— Мы только что приземлились, первый день после перелета! — вскричал капитан. — Мне и в голову не приходило…

— Погодите-ка минуту, капитан, — резко оборвал его Заммо, — По-моему, до меня начинает доходить. Антиох! — грозно обратился он к администратору. — Это вы организовали им побег!

— Я? — Лицо у Антиоха было до странности холодным, чуть ли не безучастным.

— Вы говорили нам сегодня, что умный администратор может сделать все, что захочет, если добьется, чтобы его проекту присвоили «двойное А». Вы добились своего и помогли негуманоидам смыться!

— Я? Помилуйте, да мыслимое ли это дело? Да ведь не кто иной, как вы сами, в собственном своем отчете, забили тревогу о падении рождаемости. И не кто иной, как присутствующий здесь Баннерд, своими сенсационными статьями запутал Бюро до того, что оно решило присвоить проекту двойной приоритет. Я тут вообще ни при чем.

— Но именно вы посоветовали мне написать о рождаемости! — совсем взъярился Заммо.

— Да что вы говорите? — невозмутимо отозвался Антиох.

— А мои статьи о рождаемости! — вдруг прорезался Баннерд. — Ведь это вы подбивали меня их писать!

Разъяренная троица сгрудилась над Антиохом, мирно сидевшим за столом. Администратор непринужденно откинулся в кресле и проговорил:

— Избавьте меня от своих инсинуаций. Если вы хотите меня в чем-то обвинить, то будьте любезны, представьте доказательства. По имперским законам в качестве доказательств принимаются письменные материалы, стенограммы, записи на пленках, а также заявления, сделанные в присутствии свидетелей. Вся моя корреспонденция хранится или здесь, или в Бюро, или в других официальных местах. Ни в одном из писем я не просил о двойном приоритете. Бюро по собственной инициативе присвоило моему проекту разряд «двойное А», опираясь на материалы, представленные Заммо и Баннердом. Так что вы оба ответственны за случившееся. По крайней мере, так выходит по документам.

— Вы обвели меня вокруг пальца и заставили, как последнего дурака, учить этих тварей управлять звездолетом! — нечленораздельно прорычал Заммо.

— Это было ваше предложение. У меня в папочке подшит отчет, в котором вы предлагаете понаблюдать за реакцией негуманоидов на нашу технику. Такой же документ хранится и в Бюро. Доказательство — законное доказательство — налицо. А я ко всему этому не имею ни малейшего отношения.

— И к шарам тоже? — взвился Баннерд.

— Вы нарочно заставили меня привести сюда корабли! — неожиданно взревел капитан. — Пять тысяч шаров! Вы знали, что для них понадобятся сотни звездолетов!

— Я в жизни не заказывал никаких шаров, — сдержанно ответил Антиох. — Идея принадлежала Бюро, хотя, я думаю, друзья Баннерда по Философскому обществу тоже внесли свою лепту.

Баннерд чуть не задохнулся.

— Да вы же… Вы же спрашивали у вождя цефеидов, умеет ли он читать мысли! Вы велели ему заинтересоваться шарами!

— Ах бросьте! Вы сами вели стенограмму нашей беседы, у меня она тоже подшита. Ваши обвинения голословны. — Администратор поднялся из-за стола. — Прошу меня извинить, но мне необходимо подготовить отчет для Бюро.

В дверях Антиох обернулся:

— Кстати, а ведь проблема негуманоидов решена, пусть даже исключительно в их пользу. Теперь они снова начнут размножаться и больше никому не будут обязаны жизнью.Именно этого они и хотели. И еще, позвольте вас предупредить: не пытайтесь меня потопить своими дурацкими обвинениями. Я, как-никак, канцелярская крыса с двадцатисемилетним стажем, и в бумажной работе знаю толк: я в любой момент могу доказать безупречную правильность всех своих действий. Кстати, капитан, я бы с удовольствием продолжил нашу беседу. Если захотите, я объясню вам, каким образом толковый администратор может в рамках бюрократической системы добиться всего, чего пожелает!

И вот что примечательно: оказалось, что такое округлое детское личико способно изобразить ну очень саркастическую улыбку!

От кого: БюВнеПров

Кому: Людану Антиоху, старшему государственному администратору. А-8

Тема: Подтверждение служебного соответствия должностного лица Административной службы

Основание:

а) Решение Суда АдСлужбы № 22874-Ку от 1/978 Г. И.

1. Благоприятное решение, представленное в основании (а), безоговорочно снимает с вас ответственность за побег негуманоидов с Цефея-18. Предписываем вам находиться в полной готовности, дабы принять следующее назначение.

Р. Хорпритт, главный директор АдСлужбы

15/978 Г И.

Ещё кое-что о роботах

Не навсегда!

Николас Орлофф вставил в левый глаз монокль типично английским жестом — обязательное умение для русского, получившего образование в Оксфорде, — и укоризненно произнес:

— Но, дорогой мой господин секретарь! Полмиллиарда долларов!

Лео Бирнем устало пожал плечами, и его длинное тело ещё больше поникло в кресле.

— Финансирование необходимо, господин комиссар. Члены правительства доминиона Ганимед готовы на отчаянные меры. До сих пор мне удавалось их удерживать, но я всего лишь секретарь по науке, моя власть невелика.

— Я знаю, но… — Орлофф беспомощно развел руками.

— Ну конечно, — согласился Бирнем, — имперскому правительству легче ничего не замечать. Этим оно и занималось до сих пор. Я уже в течение года пытаюсь заставить их понять, какая опасность нависла над всей Солнечной системой, но похоже, что все бесполезно. И теперь я обращаюсь к вам, господин комиссар. Вы недавно заняли свой пост и можете взглянуть на это дело непредубежденно.

Орлофф кашлянул и принялся рассматривать носки своих ботинок. За три месяца, прошедшие с тех пор, как он сменил Гридли на посту комиссара по делам колоний, он неизменно складывал в ящик стола, не читая, все, что относилось к «этому проклятому юпитерианскому делу». Такова была устоявшаяся политика правительства, окрестившего всю ситуацию «засохшим деревом» задолго до появления Орлоффа.

Но теперь, когда Ганимед начал вести себя столь скверно, его послали в Юпитерополис с заданием «задавить этих сволочных провинциалов». Да, ничего себе положеньице…

Бирнем тем временем говорил:

— Правительство доминиона настолько нуждается в деньгах, что если оно их не получит, то все обнародует.

Апатия полностью слетела с Орлоффа, он резким движением подхватил выпавший из глаза монокль.

— Что вы такое говорите!

— Я прекрасно понимаю, что это значит. Я возражал, но в конце концов их позиция резонна. Как только все о юпитерианском деле станет известно широкой публике, имперское правительство не продержится и недели. А уж когда к власти придет партия технократов, они дадут нам все, чего мы только ни попросим. Об этом позаботится общественное мнение.

— Но тем самым вы вызовете панику и истерию…

— Безусловно. Именно поэтому мы и колеблемся. Но вы можете считать мои слова ультиматумом. Мы хотим сохранить все в тайне, мы нуждаемся в секретности, но в деньгах мы нуждаемся ещё больше.

— Понятно. — Орлофф быстро просчитывал варианты, и выводы, к которым он пришел, не радовали. — В таком случае требуется более внимательно изучить вопрос. Если у вас при себе документы, касающиеся контактов с Юпитером…

— Они у меня при себе, — сухо прервал его Бирнем, — знакомо с ними и правительство в Вашингтоне. Так не пойдет, комиссар. Эту жвачку земные бюрократы жуют уже больше года, и дело не движется с места. Я хочу, чтобы вы вместе со мной посетили исследовательскую станцию.

Ганимедец, встав с кресла, пристально смотрел на Орлоффа с высоты своего более Чем двухметрового роста.

— Вы мне приказываете? — вспыхнул Орлофф.

— Вроде того. Говорю же вам, времени уже не остается. Вы должны действовать быстро или не действовать вообще. — Бирнем помолчал; потом добавил: — Надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы пройтись. Транспортным средствам запрещено появляться рядом со станцией, а за то время, что мы будем туда добираться, я вам кое-что объясню. Идти всего две мили.

— Пошли, — был резкий ответ.

Они молча поднялись на приповерхностный уровень; Орлофф заговорил, только когда они вошли в тускло освещенный вестибюль.

— А здесь прохладно.

— Конечно. Поддерживать нормальную для внутренних помещений температуру так близко к поверхности нелегко. Но дальше будет ещё холоднее. Идите сюда.

Бирнем открыл дверцу шкафа и показал на висящую там одежду:

— Одевайтесь. Иначе замерзнете. Орлофф с сомнением пощупал ткань:

— А этого будет достаточно?

Бирнем, натягивая собственный костюм, ответил:

— Одежда с электрическим подогревом. Вам будет так тепло, как вы сами того захотите. Ну вот! Теперь заправьте штанины в сапоги и туго их зашнуруйте.

Бирнем повернулся к полке в углу шкафа и, кряхтя, вытащил двойные кислородные баллоны. Глянув на манометр, он немного отвернул запорные гайки; раздался тонкий свист выходящего газа. Ганимедец понюхал газ и удовлетворенно кивнул.

— Вы умеете этим пользоваться? — спросил он, прикрепляя к баллону гибкую трубку в металлической оплетке, заканчивающуюся причудливой формы маской из толстого прозрачного стекла.

— Что это?

— Кислородная маска. То, что служит Ганимеду атмосферой, состоит из аргона, и азота, примерно пятьдесят на пятьдесят. Дышать этим было бы затруднительно. — Бирнем поднял баллоны и закрепил их на спине Орлоффа.

Орлофф пошатнулся:

— Они тяжелые. Я не смогу пройти две мили с таким грузом.

— Там это не покажется тяжелым, — Бирнем небрежно показал наверх, поправляя на Орлоффе стеклянную маску. — Только не забудьте — вдыхать нужно через нос, а выдыхать — через рот. Да, кстати, вы давно ели последний раз?

— Я пообедал перед встречей с вами. Бирнем с сомнением хмыкнул:

— Н-да, это не очень удачно. — Он вытащил из кармана небольшой металлический цилиндр и протянул его комиссару. — Положите одну из таблеток в рот и сосите.

Орлофф негнущимися руками в перчатках с трудом открыл цилиндр и отправил в рот коричневый шарик. Следом за Бирнемом он поднялся по пологой эстакаде и вышел в коридор, казавшийся тупиком. Но когда они подошли к стене, та бесшумно скользнула в сторону; раздался шелест — воздух из шлюза вырвался в более разреженную атмосферу Ганимеда.

Бирнем ухватил спутника за локоть и вытащил его из шлюза.

— Я включил подачу кислорода на полную мощность. Дышите глубоко и сосите таблетку.

Сила тяжести резко уменьшилась, как только они перешагнули порог шлюза, и в этот ужасный момент желудок Орлоффа словно перевернулся и выбросил все содержимое. Орлофф поперхнулся и стал лихорадочно сосать таблетку в отчаянной попытке сохранить самообладание. Обогащенная кислородом дыхательная смесь обжигала горло, и постепенно Ганимед перестал взбрыкивать у Орлоффа под ногами. Спазмы в желудке постепенно затихли, и Орлофф попробовал сделать несколько шагов.

— Расслабьтесь, — послышался успокаивающий голос Бирнема. — Так бывает со всеми первый раз при быстрой перемене силы тяжести. Идите не торопясь и найдите удобный для себя темп, иначе будете спотыкаться. Вот-вот, у вас хорошо получается.

Поверхность, по которой они шли, казалась упругой. Орлофф чувствовал давление руки спутника, удерживавшей его от невольного взлета вверх при каждом движении. Постепенно, войдя в заданный Бирнемом ритм, Орлофф стал делать более длинные шаги, стараясь не особенно отрывать ноги от поверхности. Бирнем продолжал что-то говорить; его голос глухо доносился из-за кожаного клапана, прикрывающего рот и подбородок.

— Каждому хорошо в его собственном мире. — Можно было догадаться, что Бирнем улыбается. — Несколько лет назад мы с женой побывали на Земле и прошли через ад. Я никак не мог привыкнуть, что по поверхности можно ходить без кислородной маски. Я все время задыхался — на самом деле задыхался. Солнце было слишком яркое, небо — слишком голубое, трава — слишком зеленая. А здания стояли на земле. Никогда не забуду, как пытался уснуть в комнате на двадцатом этаже — ещё и окно было открыто и луна светила. Я сбежал на первом же идущем к Ганимеду корабле и не собираюсь повторять эксперимент… Как Вы теперь себя чувствуете?

— Прекрасно! Замечательно! — Теперь, когда первые ужасные минуты были позади, Орлофф чувствовал необыкновенный подъем. Он огляделся вокруг. Неровная холмистая поверхность, покрытая стелющимися кустами с широкими листьями, высаженными ровными рядами, купалась в тусклом желтом свете.

Бирнем ответил на невысказанный вопрос спутника:

— В здешнем воздухе для растений достаточно углекислого газа, а клубеньковые бактерии связывают для них атмосферный азот. Благодаря этому сельское хозяйство — основа экономики Ганимеда. Здешние растения ценятся на Земле на вес золота как удобрение и ещё вдвое или втрое дороже — как источник полусотни алкалоидов, которые нигде больше в Солнечной системе получить нельзя. И еще, конечно, как всем известно, ганимедский зеленолистник побивает земной табак по всем показателям.

Над ними с пронзительным воем пролетела стратосферная ракета, и Орлофф поднял глаза. Он замер на месте и забыл о том, что нужно дышать.

Он впервые увидел Юпитер в небе Ганимеда.

Одно дело — смотреть на Юпитер, сияющий холодным светом, на фоне черной бездны космоса, хотя на расстоянии в шестьсот тысяч миль он и производит царственное впечатление. Но на Ганимеде висящий над вершинами холмов, с очертаниями, смягченными разреженной атмосферой, мягко сияющий в пурпурном небе, где лишь немногие звезды дерзают соперничать с гигантом, Юпитер не может быть достаточно выразительно описан ни на одном человеческом языке.

Сначала Орлофф смотрел на этот выпуклый диск в молчании. Он выглядел огромным, в тридцать два раза больше солнечного диска, как тот виден с Земли. На нем на фоне мягкой желтизны переливались полосы, а рядом с западным краем горел оранжевый овал Большого. Красного Пятна.

— Он прекрасен! — наконец тихо прошептал Орлофф. Лео Бирнем тоже смотрел на планету, но в его глазах не было благоговения. В них, кроме усталости от слишком часто наблюдаемого вида, отражалось отвращение. Кожаный клапан прятал его кривую улыбку, но пальцы, стиснувшие руку Орлоффа, оставили синяки даже сквозь толстую ткань термоизоляционного костюма…

— Это самый ужасный вид во всей Солнечной системе, — сказал он медленно.

Орлофф неохотно переключил внимание на спутника.

— А? — и недовольно пробормотал: — Ах да, эти таинственные юпитериане.

В ответ ганимедец резко отвернулся и двинулся вперед скользящими пятиметровыми шагами. Орлофф неуклюже последовал за ним, с трудом сохраняя равновесие.

— Эй, послушайте! — пропыхтел он, задыхаясь.

Но Бирнем не слушал. Он говорил — холодно и с горечью:

— Вы на Земле можете позволить себе игнорировать Юпитер. Вы ничего о нем не знаете. Это всего лишь булавочная головка в вашем небе, маленькая искорка. Вам не приходится жить здесь, на Ганимеде, постоянно видя этого издевающегося над вами колосса. Он не висит над вами по пятнадцать часов, пряча неизвестно что на своей поверхности. Что-то, что ждет и ждет и пытается оттуда появиться. Как гигантская бомба, которая вот-вот взорвется.

— Чепуха! — удалось выдавить из себя Орлоффу. — Ну-ка давайте помедленнее. Мне за вами не угнаться.

Бирнем уменьшил скорость вдвое и возбужденно продолжал:

— Всем известно, что Юпитер обитаем, но практически никто не дает себе труда задуматься, что же это значит. Говорю вам, эти юпитериане, кто бы они ни были, рождены для царственного пурпура. Они — естественные владыки Солнечной системы.

— Истерика чистой воды, — пробормотал Орлофф. — Имперское правительство только это от вас и слышит весь последний год.

— И вы в ответ пожимаете плечами. Ну так слушайте! Диаметр Юпитера, без учета его мощной атмосферы, восемьдесят тысяч миль. Это значит, что его поверхность в сто раз больше земной и в пятьдесят раз больше всей Империи. В такой же пропорции население Юпитера, его ресурсы, его военный потенциал превосходят имперские;

— Это просто цифры.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — продолжал свою страстную речь Бирнем. — Одной численностью нельзя выиграть войну. Для этого нужна наука и нужна организация. Юпитериане имеют и то и другое. За те два десятилетия, что мы общаемся с ними, мы кое-что узнали. У них есть атомная энергия и у них есть радио. И в этом мире аммиака под невероятным давлением — в мире, где почти ни один металл не может сколько-нибудь длительно существовать как металл, — он образует растворимые соединения с аммиаком — они сумели создать могучую цивилизацию. Это значит, что они использовали пластики, стекло, силикаты и синтетические строительные материалы. Следовательно, химия у них развита не меньше, чем у нас, а не исключено, что и больше.

Орлофф ответил не сразу.

— Но насколько можно быть уверенными насчет их последнего послания? Мы на Земле сомневаемся, что со стороны юпитериан возможна такая слепая воинственность, как вы описываете.

Ганимедец невесело рассмеялся:

— Они прекратили всякие переговоры после того последнего послания, не так ли? А оно ведь не производит впечатления особенно дружественного, верно? Уверяю вас, мы сделали все возможное, чтобы снова связаться с ними…

Погодите, не перебивайте. Позвольте мне кое-что объяснить. Вот уже четверть века группа исследователей здесь на Ганимеде буквально выворачивается наизнанку, чтобы понять эти искаженные атмосферным электричеством и гравитационными бурями радиосигналы, которые представляют собой нашу единственную связь с разумными существами, обитающими на Юпитере. За такую работу следовало бы взяться всем ученым мира, но на нашей станции никогда не бывало больше двух дюжин специалистов. Я работал с ними с самого начала и как лингвист внес свой вклад в создание кода и расшифровку сигналов, приходящих от юпитериан. Так что, как видите, я знаю, о чем говорю.

Это была чертовская работа. Прошло пять лет, прежде чем мы смогли продвинуться дальше элементарных арифметических примеров: три плюс четыре равно семи, корень квадратный из двадцати пяти равен пяти, шесть факториал равен семистам двадцати. Да и после этого иногда проходили месяцы, прежде чем нам удавалось расшифровать и удостовериться в правильности понимания одного-единственного нового фрагмента их языка.

Но — и это главное — к тому моменту когда юпитериане прервали контакты, мы научились понимать их полностью. Теперь шанс неправильного перевода примерно равен шансу того, что Ганимед вдруг самопроизвольно улетит от Юпитера. Их последнее послание было угрозой, предупреждением о полном нашем уничтожении. Ох, в этом нет сомнения — абсолютно никакого сомнения!

Теперь они шли по неглубокому ущелью, где желтый свет Юпитера уступал место липкой темноте. Орлофф был обеспокоен. Ему никогда раньше не приходилось смотреть на дело с этой точки зрения.

— Но в чем причина? Разве мы дали им какие-нибудь основания…

— Никаких оснований мы им не дали. Просто юпитериане пришли на основании наших посланий к выводу — не знаю, как и почему, что мы не юпитериане.

— Ну конечно же!

— Для них это вовсе не «конечно». Им не приходилось иметь дело с разумными существами, которые не были бы юпитерианами. С какой стати им делать исключение для пришельцев из космоса?

— Вы говорите, что у них есть ученые, — голос Орлоффа звучал настороженно. — Разве не должны они были предположить, что иная среда обитания создаст иную жизнь? Мы же знали об этом. Мы ведь никогда не считали юпитериан землянами только потому, что не встречали разумных существ нигде, кроме как на Земле.

Бирнем и Орлофф снова вышли на освещенную Юпитером поверхность. Справа от них в углублении янтарно блестел лед. Бирнем ответил:

— Я говорил, что среди юпитериан есть химики и физики, но я никогда не утверждал, что у них есть и астрономы. Атмосфера Юпитера, дорогой мой комиссар, имеет толщину в три тысячи миль. Сквозь это газовое одеяло видны только Солнце и четыре самых крупных луны планеты. Юпитериане ничего не знают о существовании другой среды обитания.

Орлофф задумался.

— Значит, они решили, что мы чужаки. Ну и что из того?

— Если мы не юпитериане, значит, на их взгляд, мы не люди. Определение «не-юпитерианина» на их языке — «паразит».

Орлофф автоматически попытался было запротестовать, но Бирнем оборвал его:

— На их взгляд, как я сказал, мы паразиты; значит, паразиты мы и есть. Более того, мы паразиты, которые с поразительной дерзостью посмели пытаться вступить с ними в контакт — с ними, человеческими существами. Их последнее послание дословно таково: «Юпитериане — господа. В мире нет места паразитам. Мы вас немедленно уничтожим». Мне кажется, в этом сообщении нет никакой враждебности — просто холодная констатация факта. Но тем не менее они имеют в виду именно то, что говорят.

— Но почему?

— А почему человек прихлопывает муху?

— Да ну что вы, мой дорогой. Нельзя же серьезно видеть здесь аналогию.

— А почему бы и нет? Ведь юпитериане смотрят на нас именно как на мух, и притом нестерпимо назойливых мух, имеющих наглость претендовать на разумность.

Орлофф сделал последнюю слабую попытку что-то возразить:

— Но ведь, господин секретарь, представляется абсолютно невозможным, чтобы представители разумного вида заняли такую позицию!

— Разве вам приходилось так уж много общаться с представителями разумных видов, отличных от нашего собственного? — был саркастический ответ. — Считаете ли вы себя достаточно компетентным в юпитерианской психологии? Представляете ли, насколько чужды нам юпитериане физически? Только вообразите себе их мир с его мощным тяготением, в два с половиной раза превосходящим земное; с его океанами жидкого аммиака — океанами, в которых Земля утонула бы, даже не подняв заметной волны; с трехтысячемильной атмосферой, сжатой чудовищным тяготением до плотности и температур, по сравнению с которыми самые глубокие океанские впадины Земли покажутся чуть ли не вакуумом. Говорю вам, мы пытались вычислить, какая форма жизни может возникнуть в таких условиях, и отказались от таких попыток. Это не поддается человеческому воображению. Не думаете же вы, что их интеллект легче себе представить, чем физическую форму? Никогда! Посмотрите фактам в лицо. Они намерены нас уничтожить. Это все, что нам известно, и все, что нам требуется знать.

Бернем указал рукой в перчатке вперед:

— Вон станция — прямо перед нами. Орлофф начал озираться.

— Она что, под землей?

— Конечно! Под землей находится все, кроме обсерватории. Вон видите маленький купол из стали и кварца справа.

Они остановились между двумя скалами перед насыпью; из-за скал появились фигуры часовых — в масках, термокостюмах и с бластерами в руках. Бирнем повернулся так, чтобы свет Юпитера упал на его лицо, охранники отдали ему честь и отступили в сторону. Один из них буркнул что-то в наручный микрофон, и между скалами открылся замаскированный проход. Орлофф последовал за Бирнемом в зияющий люк воздушного шлюза.

Представитель Земли бросил последний взгляд на набухший диск Юпитера. Он больше не казался ему таким прекрасным!

Орлофф не смог отдышаться до тех пор, пока не опустился в мягкое кресло в кабинете доктора Эдварда Проссера. Со вздохом облегчения он снова вставил свой монокль.

— Не будет ли доктор Проссер возражать, если, пока мы ждем, я закурю?

— Валяйте, — ответил Бирнем безразлично. — Будь моя воля, я бы притащил его сюда, чем бы он там ни занимался сейчас. Но Проссер странный парень. Мы узнаем от него больше, если дождемся, пока он будет готов. Бирнем вынул толстую зеленоватую сигару из футляра и откусил кончик.

Орлофф улыбнулся ему сквозь дым своей сигареты:

— Я не против того, чтобы немного подождать, тем более что мне есть что вам сказать. Должен признаться, господин секретарь: на какое-то время ваши слова повергли меня в панику. Но ведь в конце концов, хотя юпитериане и намерены задать нам жару, когда доберутся до нас, факт остается фактом: добраться до нас они не могут.

— Мина без взрывателя, да?

— Именно. Это все настолько просто, что даже не нуждается в обсуждениях. Надеюсь, вы согласны с тем, что юпитериане ни при каких обстоятельствах не способны покинуть Юпитер.

— Ни при каких обстоятельствах! — с насмешкой медленно произнес Бирнем. — Не стоит ли остановиться на этом немного подробнее? — Он пристально смотрел на тлеющий кончик своей сигары. — Утверждение, что юпитериане не могут покинуть Юпитер, давно уже стало банальностью. Это обстоятельство всячески обыгрывается поставщиками сенсаций в прессе Земли и Ганимеда: ещё бы, как не пролить слезу над печальной участью бедных разумных существ, навсегда привязанных — к поверхности своей планеты и обреченных вечно гадать о том, чего им никогда не достичь.

Но что удерживает юпитериан на их планете? Два фактора. Первый: сильнейшее тяготение, в два с половиной раза превосходящее земное.

— Страшно подумать, — кивнул Орлофф.

— Что же касается гравитационного потенциала, то тут дело обстоит даже ещё хуже: из-за огромного диаметра планеты интенсивность поля тяготения убывает с расстоянием в десять раз медленнее, чем при взлете с Земли. Это труднейшая проблема, но она юпитерианами разрешена.

— А? — Орлофф выпрямился в кресле.

— У них есть атомная энергетика. Тяготение — даже юпитерианское ничего не значит, коль скоро вам удалось заставить работать на себя энергию ядерного распада.

Орлофф нервным движением раздавил в пепельнице сигарету:

— Но такая мощная атмосфера…

— Да, это их пока удерживает. Они живут на дне воздушного океана глубиной в три тысячи миль, и давление там таково, что водород обретает плотность твердого тела. Он остается газом только потому, что температура на поверхности Юпитера выше критической; но попробуйте вычислить давление, при котором самый легкий газ оказывается всего вдвое легче воды. Вам придется написать цифру с таким количеством нулей, что рука устанет.

Ни один космический корабль, из чего бы ни был сделан его корпус, не выдержит такого давления. Любой земной космолет, если попробует сесть на Юпитере, будет раздавлен, как яичная скорлупа, и любой юпитерианский корабль при попытке покинуть планету лопнет, как мыльный пузырь. Пока это препятствие непреодолимо, но ведь когда-нибудь решение будет найдено может быть, завтра, или через сто лет, или через тысячу. Мы не знаем, когда это случится; но когда случится, юпитериане свалятся нам на голову. А между тем решение проблемы существует.

— Я не вижу возможности…

— Силовые поля! Мы ведь уже теперь владеем этой технологией.

— Силовые поля! — Орлофф был искренне озадачен. Несколько минут он так и этак вертел в уме этот термин. — Их применяют как защитный экран для кораблей, летающих в поясе астероидов… Но я не вижу, как они могут быть использованы для решения юпитерианской проблемы.

— Обычное силовое поле, — объяснил Бирнем, — представляет собой разреженную энергетическую оболочку, захватывающую пространство вокруг корабля на сотню миль или даже больше. Оно способно остановить метеор, но для молекулы газа столь же проницаемо, как и вакуум. Но что будет, если ту же самую энергетическую оболочку сжать до толщины в десятую долю дюйма? Молекулы будут отскакивать от нее, как шарики для пинг-понга. А если использовать более мощные генераторы и уменьшить толщину энергетической оболочки до одной сотой дюйма, она станет непроницаемой даже для молекул, находящихся под действием невероятного давления юпитерианской атмосферы. Если внутри такой оболочки окажется космический корабль… — он не докончил фразу.

Орлофф побледнел.

— Не хотите же вы сказать, что такое возможно?

— Готов спорить на что угодно, что именно это юпитериане и пытаются сделать. А мы пытаемся сделать это здесь.

Комиссар по делам колоний придвинул свое кресло ближе к Бирнему и сжал его запястье.

— Но разве нельзя использовать против Юпитера атомное оружие? Я имею в виду ковровую бомбардировку. Тяготение и площадь поверхности планеты таковы, что тут уж не промахнешься.

Бирнем слабо улыбнулся:

— Такое мы тоже обдумывали. Но атомные бомбы просто вырвут клочья из атмосферы Юпитера. И даже если бы удалось поразить поверхность планеты, разделите её площадь на площадь поражения одной бомбой и подсчитайте, сколько лет нам пришлось бы бомбардировать Юпитер со скоростью одна бомба в минуту, чтобы причинить хоть какой-нибудь ущерб. Юпитер большой! Не забывайте об этом!

Сигара Бирнема погасла, но он не стал раскуривать её снова и продолжал говорить тихим напряженным голосом:

— Нет, мы не можем атаковать юпитериан, пока они на поверхности своей планеты. Придется ждать, когда они её покинут — а тогда они будут иметь огромное преимущество в численности. Ужасное, невообразимое преимущество… Поэтому нам нужно превосходить их на научном уровне.

— Но, — прервал ганимедца Орлофф, и в голосе его прозвучала смесь любопытства и ужаса, — как можно знать заранее, чем они окажутся вооружены?

— Никак нельзя. Поэтому-то и нужно собрать все, что у нас есть, и надеяться на лучшее. Но об одной вещи мы знаем наверняка. У них будут силовые поля. Иначе им не покинуть поверхности Юпитера. А если силовые поля будут у них, они должны быть и у нас, и как раз эту-то проблему мы и пытаемся решить. Обладание силовыми полями не гарантирует нам победы, но их отсутствие гарантирует поражение. Так что теперь вы знаете, для чего нам нужны деньги. Более того — мы хотим, чтобы Земля тоже взялась за дело. Нужно безотлагательно заняться разработкой новых вооружений и подчинить этому все прочие интересы. Вы понимаете меня?

Орлофф вскочил на ноги:

— Бирнем, я на вашей стороне — на все сто процентов. Вы можете рассчитывать на меня, я сделаю все, что в моих силах, когда вернусь в Вашингтон.

Его искренность не вызывала сомнений. Бирнем схватил протянутую руку и пожал её. И как раз в этот момент дверь распахнулась и в неё влетел похожий на эльфа человечек.

Вновь прибывший заговорил быстро и отрывисто, обращаясь исключительно к Бирнему.

— Откуда ты взялся? Я пытался связаться с тобой, но твоя секретарша сказала, что ты ушел. А через пять минут после этого ты являешься сюда собственной персоной. Не понимаю. — Доктор Проссер начал лихорадочно рыться в своем столе.

Бирнем ухмыльнулся:

— Если ты переведешь дух, док, то сможешь поздороваться с комиссаром по делам колоний господином Орлоффом.

Доктор Эдвард Проссер повернулся на носке, как танцор, и дважды оглядел землянина с ног до головы.

— Новенький, да? Ну как, получим мы деньги? Пора бы. Мы уже давно работаем на аппаратуре, сметанной на живую нитку. А впрочем, деньги могут и не понадобиться. Там будет видно. — Он снова принялся рыться в столе.

Орлофф несколько растерялся, но Бирнем выразительно подмигнул ему, и землянин принялся рассматривать маленького доктора через свой монокль.

Проссер выхватил из одного из ящиков блокнот в черном кожаном переплете, уселся в вертящееся кресло и повернулся к остальным.

— Рад, что ты пришел, Бирнем, — пробормотал он, листая блокнот. — Хочу тебе кое-что показать. Комиссару Орлоффу тоже, конечно.

— Почему тебя так долго пришлось дожидаться? — требовательно спросил Бирнем. — Где ты был?

— Я был занят! Чертовски занят! Не спал три ночи. — Проссер поднял глаза на собеседника, и его пухлое личико засияло от удовольствия. Неожиданно все встало на место — как в картинке-головоломке. Редкостное везение. Ну как тут не крутиться на полных оборотах.

— Вам удалось получить плотное силовое поле? — с внезапным интересом спросил Орлофф. Проссер досадливо поморщился:

— Нет. Кое-что другое. Пойдемте покажу. — Он взглянул на часы и вскочил с кресла. — У нас есть полчаса. Пошли.

В коридоре за дверью ждала тележка с электромотором. Проссер возбужденно говорил, рывком направляя загудевший механизм в глубины станции:

— Теория! Теория! Чертовски важно! Ведь эмпирик — он что? Как возьмется за какое-то дело, так и будет до бесконечности ковыряться. Только жизнь зря проходит, ничего. не получается — он тычется наугад. Настоящий ученый действует в соответствии с теорией. Пусть математика решает все проблемы. — Довольство собой переполняло Проссера.

Тележка остановилась на площадке перед огромными двойными дверями. Проссер выскочил и побежал вперед; остальные следовали за ним не столь поспешно.

— Сюда! Сюда! — Проссер распахнул дверь и повел своих спутников по коридору и узкой лесенке; вскоре они оказались на балконе, опоясывающем огромный зал этажа в три высотой. Орлофф узнал ощетинившийся стальными и стеклянными трубками эллипсоид — это был атомный реактор.

Поправив монокль, комиссар стал наблюдать за лихорадочной деятельностью в зале. Человек в наушниках на высоком стуле перед усеянной экранами приборов консолью взглянул вверх и помахал рукой. Проссер ухмыльнулся и помахал в ответ. — Это здесь вы создаете силовое поле? спросил Орлофф.

— Точно! Вы когда-нибудь видели, как это делается?

— Нет. — Комиссар смущенно улыбнулся. — Я даже не знаю, что это такое, за исключением того, что оно может служить противометеоритным экраном.

— Все очень просто. Элементарно просто. Материя состоит из атомов. Атомы удерживаются вместе силами взаимодействия. Теперь уберите атомы, оставьте только взаимодействие. Это и есть силовое поле.

Орлофф выглядел ошарашенным, и Бирнем хмыкнул и почесал ухо:

— Твое объяснение напоминает мне наш ганимедский способ подъема яйца на высоту мили: нужно найти гору точно такой высоты, положить на неё яйцо, а потом убрать гору, вот и все.

Комиссар по делам колоний расхохотался, а недовольный доктор Проссер надул губы:

— Прекрати. Это не шутка. Силовые поля очень важны. Мы должны быть готовы, когда придут юпитериане.

Неожиданное режущее уши гудение, раздавшееся снизу, заставило Проссера отскочить от перил балкона.

— Сюда, за защитный экран, — выкрикнул он. — Включается двадцатимиллиметровое поле. Сильная радиация.

Гудение почти прекратилось, и люди вышли на балкон снова. В зале, казалось, ничего не изменилось, но Проссер протянул руку над перилами и предложил:

— Попробуйте!

Орлофф осторожно вытянул палец, задохнулся от неожиданности и похлопал ладонью по чему-то невидимому. Ощущение было такое, словно касаешься очень упругой резины или преодолеваешь сопротивление пружины.

Бирнем попробовал тоже.

— Это лучше всего, что до сих пор получалось. — Он стал объяснять Орлоффу: — Двадцатимиллиметровое поле — это такое поле, которое способно при давлении в двадцать миллиметров ртутного столба изолировать вакуум от проникновения любых молекул.

Комиссар кивнул:

— Понятно: для того чтобы отгородиться от земной атмосферы, понадобилось бы семисотшестидесятимиллиметровое поле.

— Верно. Это было бы поле для давления в одну атмосферу. Ну как, Проссер, это именно то, что тебя так взволновало?

— Двадцатимиллиметровое поле? Конечно, нет. Я могу довести мощность до двухсот пятидесяти миллиметров, используя активированный пентасульфид ванадия. Но только это делать не стоит. Умелец-эмпирик именно так бы и поступил и разнес бы всю станцию на части. Настоящий ученый полагается на теорию и не торопится. — Проссер подмигнул Бирнему: — Мы теперь заняты тем, чтобы придать полю жесткость. Смотри!

— Нужно встать за экран?

— Теперь уже нет. Сильная радиация бывает только вначале.

Гудение снова усилилось, но не в такой степени, как раньше. Проссер что-то прокричал человеку за консолью, но получил в ответ только неопределенный жест. Затем оператор поднял вверх сжатый кулак, и Проссер возбужденно выкрикнул:

— Мы перевалили за пятьдесят миллиметров! Пощупайте теперь!

Орлофф протянул руку и с любопытством потыкал пальцем в пустоту. Резиновая преграда затвердела! Орлофф попытался захватить резиновую поверхность между большим и указательным пальцами — настолько совершенна была иллюзия, — но тут у него в руке не оказалось ничего, кроме не оказывающего никакого сопротивления воздуха.

Проссер нетерпеливо пощелкал языком:

— Под прямым углом к направлению поля никакого сопротивления не будет. Это же элементарная механика. Человек за консолью снова начал жестикулировать.

— Перевалило за семьдесят, — объяснил Проссер. — Теперь мы будем наращивать мощность медленно. Критическая точка — 83,42 миллиметра.

Он перегнулся через перила и тут же стал отталкивать Орлоффа и Бирнема к стене.

— Назад! Опасность! — Его голос перешел в вопль: — Берегись! Решетка реактора коробится!

Гудение перешло в хриплый рев. Человек у консоли лихорадочно вертел рукоятки. Красное свечение, исходящее из кварцевого окошка в центре реактора, приобрело угрожающую яркость.

Затем гудение на секунду смолкло и тут же возобновилось с невероятной силой. Воздушная волна швырнула Орлоффа к стене. Упавший рядом с ним Проссер вскочил на ноги. На лбу у него кровоточил порез.

— Ранены? Нет? Прекрасно. Я ожидал чего-то в этом роде. Нужно было вас предупредить. Пошли вниз. Где Бирнем?

Высокий ганимедец поднялся с пола и отряхнул пыль с одежды.

— Я здесь. Что взорвалось?

— Ничего не взорвалось. Кое-что покоробилось. Пошли, нам теперь нужно вниз. — Он промокнул кровь на лбу носовым платком и повел своих спутников вниз по лестнице.

Человек у консоли снял наушники и встал со стула. Он выглядел выжатым, как лимон, его перепачканное лицо было покрыто потом.

— Эта чертовщина началась при 82,8, босс, и почти застала меня врасплох.

— Ах вот как! — рявкнул Проссер. — Впрочем, в пределах допустимой ошибки, не так ли? Как там реактор? Эй, Стоддард!

Техник, которого окликнул Проссер, отозвался со своего места у реактора:

— Трубка пять сдохла. Понадобится два дня на замену. Проссер довольно кивнул и сказал:

— Все сработало. Прошло в точности как должно было. Проблема разрешена, джентльмены. Все трудности позади. Пошли обратно ко мне в кабинет Есть хочется. А потом — спать.

Проссер не возвращался к интересующей всех теме до тех пор, пока не оказался за столом в своем кабинете и не откусил разом чуть ли не половину бутерброда с паштетом. Проссер обратился к Бирнему.

— Помнишь работу по устойчивости пространства, которую мы делали в июне? Тогда ничего не вышло, но мы продолжали, копать. Финч на прошлой неделе нашел зацепку, а мне удалось понять, в чем дело Все стало на свое место, пошло как по маслу. Никогда не видел ничего подобного.

— Давай рассказывай, — ответил Бирнем спокойно. Он достаточно хорошо знал Проссера, чтобы не выказывать нетерпения.

— Ты же видел, что произошло. Когда поле переходит за 83,42 миллиметра, оно становится неустойчивым. Пространство внутри не выдерживает. Оно выпячивается, и поле взрывается. Бум!

У Бирнема отвисла челюсть, а ручки кресла, в котором сидел Орлофф, заскрипели под стиснувшими их пальцами. Секунду царила тишина, а затем Бирнем слабым голосом спросил:

— Ты хочешь сказать, что создание более сильных полей невозможно?

— Ну почему же. Создать их можно. Но чем они плотнее, тем неустойчивее. Если бы я включил двухсотпятидесяти-миллиметровое поле, оно просуществовало бы одну десятую секунды; Потом бум! Вся станция разлетелась бы на части. И я вместе с ней. Практик-умелец именно это и сделал бы. Ученого предупреждает теория. Нужно работать осторожно — как я. Никакого ущерба.

Орлофф засунул монокль в карман и сказал дрожащим голосом:

— Но если силовое поле — это взаимодействие между атомами, то почему сталь не взрывается — ведь между её атомами связи очень сильны, а пространство при этом не выпячивается. Здесь какое-то противоречие!

Проссер бросил на комиссара недовольный взгляд:

— Никакого противоречия. Критическая величина зависит от количества генераторов поля. Каждый атом стали сам является таким генератором — в каждой унции стали таких генераторов триста миллиардов триллионов. Если бы мы могли использовать такое же количество… На практике наш предел — сто генераторов. Это дает критическую величину всего в 97 или около того.

Проссер вскочил и продолжал говорить с неожиданным воодушевлением.

— Нет, проблемы больше не существует. Абсолютно невозможно создать силовое поле, которое могло бы противостоять давлению в одну атмосферу больше сотой доли секунды. О давлении атмосферы Юпитера и думать нечего. Так говорят холодные цифры, а эксперимент подтверждает это. Пространство не выдержит!

Пусть юпитериане стараются хоть до посинения. Им не удастся покинуть планету! Это окончательно! Навсегда! Навсегда!

Орлофф спросил:

— Господин секретарь, могу я послать отсюда сообщение? Я хочу передать на Землю, что возвращаюсь со следующим кораблем и что юпитерианской проблемы больше не существует — отныне и навсегда.

Бирнем молчал, но облегчение, отразившееся на его лице, когда он пожимал руку комиссару, сделало его почти красивым.

А доктор Проссер повторял, по-птичьи кивая головой:

— Это окончательно! Навсегда!

Хэл Таттл посмотрел на капитана Эверетта, командира космолета «Прозрачный», новейшего пополнения флота компании «Комета», когда тот вошел в обсервационную рубку на носу.

Капитан сказал:

— Только что получено сообщение из штаб-квартиры в Таксоне. Мы должны забрать комиссара по делам колоний Орлоффа из Юпитерополиса на Ганимеде и доставить его на Землю.

— Хорошо. Других кораблей поблизости нет?

— Нет. Ведь мы вдалеке от обычных маршрутов. О нас впервые узнают в Солнечной системе, когда «Прозрачный» сядет на Ганимеде. Это будет сенсация — величайшая сенсация со времен первой высадки на Луне. — Голос капитана неожиданно приобрел заботливую интонацию. — Что-нибудь не так, Хэл? Ведь это твой триумф!

Хэл Таттл смотрел в темноту космоса.

— Да, наверное. Десять лет работы, Сэм. Я лишился глаза и руки при том первом взрыве, но не жалею об этом. Теперь просто наступила реакция. Проблема разрешена, работе всей моей жизни пришел конец.

— Конец пришел и кораблям с металлическими корпусами. Таттл улыбнулся:

— Да. В это трудно поверить, не правда ли? — Он вытянул руку. — Ты видишь звезды? Часть времени между ними и нами ничего нет. Странное чувство. — В его голосе зазвучала грусть. — Девять лет у меня ничего не получалось. Я ведь не теоретик, я никогда на самом деле не знал, к чему в конце концов приду, — я просто пробовал все, до чего мог додуматься. Однажды я перестарался, и поле взорвалось. Я заплатил за ошибку глазом и рукой и начал сначала.

Капитан Эверетт ударил кулаком по корпусу корабля — корпусу, сквозь который беспрепятственно сияли звезды. Раздался глухой звук-рука встретила неподдающуюся поверхность, — но невидимая стена погасила удар.

Таттл кивнул:

— Она достаточно солидна — хотя возникает и исчезает восемьсот тысяч раз в секунду. Идею мне подала стробоскопическая лампа. Ну, ты знаешь — они включаются и выключаются с такой частотой, что возникает иллюзия непрерывного свечения.

Так же и с корпусом. Поле каждый раз включается не столь надолго, чтобы вызвать выпячивание пространства, и выключается тоже не на столько времени, чтобы оказалась возможной утечка воздуха. В результате корпус оказывается крепче стального.

Он помолчал и медленно добавил:

— И кто знает, какие горизонты тут откроются. Можно ведь усилить эффект. Поле может включаться и выключаться миллионы раз в секунду — а то и миллиарды. Можно создать экран, который защитит от атомного взрыва… Работа всей моей жизни!

Капитан Эверетт похлопал Таттла по плечу:

— Брось, старина. Подумай лучше о посадке на Ганимеде. Черт возьми! Ну и сенсация же будет! Ты только представь себе лицо Орлоффа, когда он узнает, что станет первым в истории пассажиром, путешествующим на корабле с силовым полем в качестве корпуса. Как ты думаешь, что он почувствует?

— Хэл Таттл пожал плечами:

— Ну, наверное, ему это будет приятно.

Неожиданная победа

Корабль, как говорится в старой пословице, протекал, как старое решето. Не пугайтесь — так и было задумано.

Результат, естественно, не заставил себя ждать. За время пути от Ганимеда до Юпитера все отсеки до единого заполнились самым настоящим космическим вакуумом. А поскольку никакими обогревательными приборами на корабле и не пахло, то температура установилась вполне нормальная для вакуума, — всего на десятую долю градуса выше абсолютного нуля.

Не пугайтесь — и это было задумано! Такие пустяки, как отсутствие воздуха и тепла на этом корабле не смущали никого.

Признаки проникновения внутрь корабля юпитерианской атмосферы появились еще за несколько тысяч миль от поверхности планеты. Атмосфера Юпитера практически полностью состоит из водорода, хотя при скрупулезном анализе в ней можно обнаружить еще и следы гелия. Стрелки приборов, регистрирующих давление, поползли вверх.

И ползли, и ползли, пока в конце концов не миновали отметку примерно в миллион атмосфер — уточнять смысла нет, при таких величинах цифры лишены значения. Термопары регистрировали медленное повышение температуры. Поднималась она медленно, рывками и в конце концов остановилась на семидесяти градусах ниже нуля по шкале Цельсия. Все это время корабль скользил по спирали к поверхности Юпитера, прокладывая себе путь среди плотного скопления молекул газа, — настолько плотного, что водородбыл близок к сжиженному состоянию. Пары аммиака, поднимавшиеся над громадными океанами, насыщали кошмарную атмосферу. Ветер, начавший дуть еще за тысячу миль от поверхности, постепенно приобрел ураганную мощь. Наконец корабль достиг поверхности и опустился на сушу. Это оказался довольно обширный юпитерианский остров — площадь его раз в семь превышала площадь Азии. В общем, Юпитер являл собой малоприятный мир.

А вот трое членов экипажа были на этот счет совсем другого мнения. Их этот мир как раз вполне устраивал. Только надо учесть, что они не были людьми. Но и к юпитерианам, по большому счету, они тоже не относились. Это были просто роботы, сконструированные на Земле исключительно для юпитерианских условий.

Зет-Третий сказал:

— Похоже, местность не слишком гостеприимна.

Зет-Второй подошел к нему и задумчиво обозрел опустошенный ураганами пейзаж.

— Вдалеке видны какие-то строения, судя по всему, искусственного происхождения. Есть предложение дождаться, когда к нам пожалуют местные жители.

Третий член экипажа слышал их разговор, но не добавил ни слова. Он был первым в серии, наполовину экспериментальным, вследствие чего довольствовался положением младшего, держался скромно, лишнего не говорил.

Ждать пришлось недолго. Очень скоро над ними стал кружить летательный аппарат странной конструкции. Потом к нему присоединились другие такие же. А потом к кораблю тронулась вереница наземных машин. Когда они остановились, из них высыпали юпитериане и извлекли на свет множество всяческих устройств; судя по всему, это было какое-то оружие. Некоторые разновидности его были невелики, их несли на себе юпитериане, другие двигались сами, и, скорее всего, юпитериане находились внутри них.

Зет-Третий сказал:

— Их там уже много собралось. Они окружили нас со всех сторон. Полагаю, самое время выйти и продемонстрировать им наши дружественные намерения.

Зет-Второй и Зет-Первый не возражали. Зет-Второй тут же распахнул дверцу люка. Тамбур за люком отсутствовал, да и сам люк не был герметичным.

Появление роботов послужило сигналом для юпитериан, которые тут же засуетились около самых внушительных на вид орудий. Что они там делали, было неясно, но вскоре Зет-Третий ощутил незначительное повышение температуры на поверхности своего бериллиево-иридиево-бронзового туловища.

Он удивленно взглянул на Зет-Второго.

— Ты почувствовал. Второй? Они воздействуют на нас тепловой энергией.

Зет-Второй тоже был удивлен.

— Почувствовал, только не понимаю, зачем им это понадобилось.

— Да-да, явно тепловые лучи какого-то вида. Посмотри-ка!

Как раз в это самое время настройка одного из механизмов по непонятной причине нарушилась, и луч упал на поверхность ручья, в котором тек чистый искрящийся аммиак. Жидкость тут же бурно закипела,

Третий повернулся к Зет-Первому.

— Запиши это, Первый, ладно?

— Конечно.

Первый исполнял обязанности секретаря. Делал записи он легко и просто: всего-навсего вносил дополнительную информацию в свою память. Он уже успел самым тщательным образом зафиксировать все подробности перелета на Юпитер. Зет-Первый только спросил:

— Но как мне классифицировать причину такой реакции местных жителей? Вероятно, наши хозяева, люди, будут этим очень интересоваться.

— Беспричинная реакция. Так и запиши. Хотя, — поправил себя Третий, — лучше запиши, что не было никаких объективных причин. И укажи, что максимальная температура луча составляла что-то около тридцати градусов по шкале Цельсия.

— Попытаемся наладить контакт? — спросил Второй.

— Пустая трата времени, — ответил Третий. — Сомневаюсь, что среди присутствующих юпитериан найдется хоть один, кто знает радиокод, разработанный для сообщения между Юпитером и Ганимедом. Таких специалистов очень мало. Когда еще он прибудет… А пока давайте понаблюдаем. Честно говоря, я пока не понимаю, чем они занимаются.

Понимание пришло не сразу. Тепловая атака прекратилась, вперед были вывезены другие устройства и пущены в ход. У ног мирно наблюдавших за происходящим роботов упало несколько крупных капсул — падали они тяжело и быстро, благодаря чудовищной силе притяжения Юпитера. Капсулы с треском взорвались, и из них выплеснулась голубоватая жидкость. По земле растеклись лужицы, жидкость с шипением испарялась.

Резкие порывы ветра понесли клубы пара прямо на юпитериан. Те в ужасе уворачивались, шарахались в стороны. Одному явно не повезло — не успел отскочить, попал прямо в облако пара и сразу же обмяк и упал.

Зет-Второй наклонился, опустил палец в одну из лужиц и внимательно разглядел испарявшуюся жидкость.

— Мне кажется, это кислород, — объявил он.

— Конечно, кислород, — согласился Третий. — Просто удивительно, чем это они занимаются. Ведь кислород для них явно опасен — один юпитерианин умер, по-моему.

Наступила пауза, которую прервал Зет-Первый, — в простоте своей ему случалось проговаривать исключительно прямолинейные выводы.

— Не исключено, что эти странные существа пытаются нас уничтожить.

Второй, хоть и был поражен этим предположением, был вынужден согласиться:

— Знаешь, Первый, а ты, похоже, прав!

Юпитериане снова засуетились, и вперед было вывезено очередное устройство. Его венчала тонкая антенна, конец которой терялся в непроницаемом мраке юпитерианской атмосферы. Механизм выдерживал порывы ураганного ветра — судя по всему, юпитериане позаботились о его устойчивости. Послышался резкий треск, антенна озарилась пламенем, которое на миг рассеяло тьму.

Озаренные отсветами разрядов роботы с интересом наблюдали за происходящим.

Третий задумчиво проговорил:

— Ток высокого напряжения! И вполне приличной мощности. Да, Первый, похоже, ты прав. Ведь наши хозяева, люди, предупреждали о том, что местные жители вынашивают планы уничтожения всего человечества. А существа, способные вынашивать такие чудовищные планы, — тут его голос задрожал, — едва ли остановятся перед попыткой уничтожить и нас.

— Какой позор — быть носителем такого порочного сознания! — воскликнул Первый. — Их можно только пожалеть. Бедняги!

— Да, очень печально, — признался Второй. — Очень. Давайте вернемся в корабль. Полагаю, для начала мы видели достаточно.

Так они и поступили и принялись ждать. Как верно отметил Зет-Третий, Юпитер действительно был громадной планетой, и должно было пройти немало времени, прежде чем на место посадки корабля мог прибыть специалист по радиокоду. Роботы ждали спокойно — для них время значения не имело.

Действительно, Юпитер успел совершить три оборота вокруг своей оси, прежде чем специалист прибыл. Восход и закат солнца были не видны: лучи светила не могли рассеять мрака на дне бездны сжиженного газа глубиной в три тысячи миль — о смене дня и ночи говорить не приходилось. К слову сказать, ни роботы, ни юпитериане не различали видимой части спектра.

Все это время, все тридцать часов, юпитериане не прекращали своих бесплодных попыток атаковать корабль, и Зет-Первый сделал по этому поводу немало заметок. На корабль обрушивались удары самого разнообразного свойства, и роботы внимательно анализировали, какие виды оружия используют юпитериане. Увы, далеко не на все загадки они нашли ответ.

И все же, хозяева-люди построили их на совесть. Еще бы! Целых пятнадцать лет ушло на то, чтобы построить корабль и сконструировать роботов, и в итоге суть всего проекта можно было выразить двумя словами: несокрушимая сила. Так что все атаки были совершенно бесполезны и не нанесли ощутимого вреда ни кораблю, ни роботам.

Третий задумчиво проговорил:

— Они, конечно, добились бы большего, если бы их не ограничивали атмосферные условия. Они лишены возможности применить атомные дезинтеграторы — ведь даже с их помощью они только продырявят собственную атмосферу и сами подорвутся.

— Да, — согласился Третий, — и мощных взрывчатых средств они тоже не применяют. Правда, толку от этого тоже было бы немного. Нам бы они вреда не принесли, разве что отбросили бы немного.

— Но это принципиально невозможно! — возразил Третий. — Нельзя применить взрывчатку в такой атмосфере — здесь не могут распространяться газы.

— Замечательная атмосфера, — отметил Первый. — Мне нравится!

И это было естественно, ведь он был построен специально для такой атмосферы! Роботы серии «Зет» были первыми и пока единственными за всю историю «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн», которые по внешнему виду даже отдаленно не напоминали людей: приземистые и плотные, с низко расположенным центром тяжести, они имели по шесть массивных ног, способных нести тонны веса при силе тяжести, в два с половиной раза превышающей земную. Скорость нервных импульсов у них во столько же раз превосходила необходимую для земных условий, чтобы компенсировать гравитацию. Сделаны были роботы из сплава бериллия, иридия и бронзы, устойчивого ко всем известным окислителям и способного противостоять любым разрушающим воздействиям, кроме разве что атомного дезинтегратора мощностью в тысячу мегатонн.

Для окончательной ясности можно отметить такую подробность: настолько неуязвимы и могучи были эти роботы, что к ним не приклеилась ни одна из тех уменьшительно-ласкательных кличек, которыми обычно награждают Роботехники свои создания. Правда, нашелся один умник, который предложил было называть этих роботов «Зизи», — но и у него не хватило духу сказать это громко и уж тем более повторить.

Последние часы ожидания роботы провели в попытках составить наилучшее описание внешнего вида юпитериан. Зет-Первый сделал в своей памяти отметку о том, что юпитериане имели щупальца и что у них отмечалась осевая симметрия, но дальше этого не пошел. Второй и Третий пытались помочь ему, как могли, но тоже многого не добились.

— Трудно что-либо описать, — в конце концов резюмировал Третий, — когда не располагаешь объектом для сравнения. А эти существа не похожи ни на одно из известных — они не укладываются в позитронные связи моего мозга. Это же все равно что пытаться описать гамма-лучи роботу, который не имеет приборов для их восприятия.

Как раз в это время обстрел прекратился. Роботы сосредоточили внимание на происходящем за пределами корабля.

Группа юпитериан неровными рядами приближалась к кораблю. Точно определить способ их передвижения было крайне трудно — то они двигались ползком, то им помогал ветер, и тогда они передвигались довольно быстро,

Роботы вышли из корабля навстречу юпитерианам, которые остановились в десяти футах от корабля. Обе стороны не двигались и хранили молчание.

Зет-Второй сказал:

— Судя по всему, они наблюдают за нами, но вот как — не могу понять. Кто-нибудь из вас различает у них какие-либо фоточувствительные органы?

— Не сказал бы, — ответил Третий. — Я вообще ничего в них не могу понять.

Наконец со стороны юпитериан послышалось металлическое позвякивание, и Зет-Первый радостно проговорил:

— Это радиокод! Наконец прибыл специалист по коммуникации!

Так оно и было. Сложнейшая система точек и тире, над которой уже целых двадцать пять лет упорно трудились юпитериане и земляне, обитавшие на Ганимеде, стала наконец средством общения. Впервые ей пользовались на таком близком расстоянии. Момент был поистине исторический!

Один из юпитериан остался на месте, остальные отступили назад.

Юпитерианин прощелкал:

— Откуда вы прибыли?

Зет-Третий, как наиболее развитой в умственном отношении, взял на себя ответственность за ведение переговоров.

— Мы прибыли со спутника Юпитера, Ганимеда.

— Что вам нужно? — спросил юпитерианин.

— Всего лишь информация. Мы прибыли, чтобы исследовать ваш мир и доставить обратно результаты исследования. Мы бы с радостью приняли вашу помощь в э…

Резкий писк сигналов радиокода прервал его вежливую тираду.

— Вы должны быть уничтожены.

Зет-Третий умолк и обратился к своим товарищам:

— Все нам правильно говорили люди. Они нас предупреждали, что эти существа очень странные.

Снова перейдя на радиокод, он поинтересовался:

— Почему?

По всей вероятности, юпитерианин решил, что этот вопрос в ответе не нуждается. Он сказал:

— Если вы улетите отсюда в течение одного оборота нашей планеты, мы пощадим вас — пощадим до тех пор, пока не настанет великий день начала войны, когда мы отправимся на Ганимед и сотрем с его лица всех мерзких тварей.

— Мне хотелось бы заметить, — начал было Третий, — что мы, представители Ганимеда и внутренних планет…

Юпитерианин снова не дал ему закончить:

— Нашей астрономии известно о существовании Солнца и четырех спутников нашей планеты. Никаких внутренних планет не существует.

Третий глубоко задумался.

— Хорошо, рассматривайте нас как представителей Ганимеда. Мы не имеем никаких планов завоевания Юпитера, Мы готовы предложить вам дружбу. Двадцать пять лет ваш народ поддерживал связь с человеческими существами с Ганимеда. Разве есть какой-нибудь повод объявлять войну так внезапно?

— Двадцать пять лет, — последовал ледяной ответ, — мы считали обитателей Ганимеда юпитерианами. Когда же мы обнаружили, что это не так, что мы сочли низших животных достигшими высот юпитерианского разума, мы поняли, что обязаны смыть это бесчестье.

— Мы, — торжественно закончил он, — народ Юпитера, не потерпим рядом с собой ни одну тварь!

Борясь с порывами ветра, юпитерианин отошел назад. Судя по всему, переговоры были окончены.

Роботы удалились внутрь корабля.

Зет-Второй расстроенно проговорил:

— Похоже, дела плохи, а? Все так, как нам рассказывали наши хозяева, люди. У местных жителей ярко выражена мания величия, и тех, кто не признает их могущества, они не в силах выносить.

— Эта ненависть, — подхватил Третий, — как раз и является естественным порождением мании. Беда в том, что их ненависть не беззуба. У них полным-полно оружия, и наука, судя по всему, далеко шагнула.

— Вот теперь я уже совсем не удивляюсь тому, — вмешался Первый, — что нас упорно инструктировали ни в коем случае не подчиняться распоряжениям юпитериан. Какие ужасные, напыщенные, невозможные создания!

Закончил свое высказывание Зет-Первый с типичной для робота преданностью и верой:

— Уверен, ни один человек никогда не повел бы себя подобным образом!

— Не имеет смысла говорить об этом, — сказал Третий, — хотя это и сущая правда. Факт остается фактом: наши хозяева, люди, в ужасной опасности. Юпитер — гигантская планета, юпитериан очень много, и они наверняка имеют больше ресурсов, чем вся Земная Империя. Если им когда-нибудь удастся создать силовое поле, которое можно использовать для космических полетов, как это уже умеют делать люди, наши хозяева, — они захватят всю Солнечную систему. Нам надлежит выяснить, как далеко они продвинулись в этом направлении, каким оружием располагают, какие ведут приготовления и тому подобное. Наш долг доставить эти сведения людям, поэтому давайте подумаем, что нам делать дальше.

— Нам вряд ли легко удастся все узнать, — возразил Второй. — От юпитериан помощи ждать не приходится.

В принципе, он мог бы этого и не говорить.

Третий немного подумал и сказал:

— Думаю, нам остается одно: ждать. Ведь они целых тридцать часов пытались нас уничтожить, но у них ничего не вышло, хотя они, несомненно, старались, как могли. Мания величия диктует необходимость сохранять собственное достоинство, и предъявленный нам ультиматум — лучшее тому подтверждение. Нет, они ни за что не позволили бы нам улететь, если бы могли уничтожить нас. Если же мы не улетим, им придется сделать вид, что это они сами нас здесь задержали, — не признаваться же им в том, что выдворить нас они не могут.

И вновь наступило ожидание, Шли дни за днями. Обстрел не возобновлялся. Роботы не улетали. И наконец прозвучал сигнал вызова, и роботы вновь встретились с юпитерианином, знавшим радиокод.

Если бы модели «Зет» обладали чувством юмора, они бы от души посмеялись. А так — они просто ощутили глубокое удовлетворение.

Юпитерианин сообщил:

— Мы приняли решение позволить вам немного задержаться, чтобы вы могли воочию убедиться в нашем могуществе. Затем вы вернетесь на Ганимед и сообщите остальным тварям, что их ждет ужасная и неминуемая гибель и что наступит она не позже чем через один оборот Юпитера вокруг Солнца.

Зет-Первый отметил в памяти, что это произойдет через двенадцать земных лет — именно такова продолжительность обращения Юпитера вокруг Солнца.

Третий вежливо ответил:

— Благодарю вас. Можем ли мы проследовать с вами в ближайший населенный пункт? Нам бы хотелось очень многое узнать.

Немного подумав, он добавил;

— К нашему кораблю, конечно, желательно не приближаться.

Последняя фраза прозвучала исключительно как просьба — никакой угрозы в ней и в помине не было. Ни один из роботов серии «Зет» не был ни в малейшей степени воинственным. Всякая возможность агрессивности была самым тщательным образом заблокирована. При той мощи, которой обладали эти роботы, добродушие было залогом успеха их испытаний на Земле.

Юпитерианин ответил:

— Нас не интересует ваш мерзкий корабль. Ни один юпитерианин не станет пачкаться о него. Да, вы можете отправиться вместе с нами, но ни один из вас не должен приближаться ни к одному юпитерианину ближе чем на десять футов. В противном случае вы будете уничтожены на месте без предупреждения.

— Упрямые какие! — шепотом проговорил Второй, когда процессия двинулась вперед, навстречу ветру.

Город представлял собой порт на побережье огромного аммиачного озера. Ураганный ветер вздымал громадные валы, которые со страшной скоростью, усиленной притяжением, неслись к берегу и обрушивались на него. Сам по себе порт был вовсе невелик и невпечатляющ; по всей вероятности, большая часть города размещалась под поверхностью.

— Каково население этого пункта? — спросил Третий.

Юпитерианин ответил:

— Это совсем маленький городок. Население его — всего десять миллионов.

— Ясно. Запиши, Первый.

Первый послушно записал и с восхищением уставился на озеро. Он осторожно тронул Третьего за локоть и спросил:

— Послушай, а как ты думаешь, рыбка тут водится?

— Какая разница?

— Мне кажется, это нужно выяснить. Ведь люди приказали нам собрать как можно больше информации. — Из трех роботов Первый был самым наивным и поэтому понимал приказы буквально.

Второй добродушно предложил:

— Да ладно, пускай Первый сходит и посмотрит, если уж ему так хочется. Ничего страшного, пусть малыш позабавится.

— Ладно, пускай. Только недолго, Первый. Мы сюда не на рыбалку прилетели, если на то пошло. Ну ладно, давай, Первый.

Зет-Первый быстро преодолел полосу пляжа и с шумным плеском погрузился в аммиачные волны.

Юпитериане не поняли ни слова из того, что говорили друг другу роботы, но с пристальным вниманием уставились на озеро.

Специалист по радиокоду отщелкал:

— Очевидно, ваш товарищ решил расстаться с жизнью, потрясенный нашим могуществом.

— Ничего подобного, — спокойно отозвался Третий. — Просто он решил исследовать живые организмы, если таковые водятся в аммиаке.

И доверительно добавил:

— Видите ли, наш друг временами очень любопытен. Он не так умен, как мы двое, но это не его вина. Мы понимаем это и стараемся быть снисходительными.

Наступила неловкая пауза. Наконец юпитерианин вынес приговор:

— Он утонет.

Третий небрежно ответил:

— Этого опасаться не стоит. Мы не тонем. Сможем ли мы войти в город, когда он возвратится?

Как раз в это мгновение в нескольких сотнях футов от берега раздался сильный всплеск. За ним последовало еще несколько, и к берегу протянулась полоса пены.

Вскоре над поверхностью показалась голова Зет-Первого. Он медленно вышел на берег, Но он был не один! Кто-то следовал за ним! Какое-то существо гигантского размера, казалось, целиком состоявшее из клыков, клешней и шипов. Вскоре стало ясно, что оно следует за Зет-Первым вовсе не по своей воле: Зет-Первый волочил его за собой! Существо не сопротивлялось и не подавало никаких признаков жизни.

Зет-Первый смущенно приблизился и заговорил на радиокоде.

— Мне очень жаль, — сказал он, обращаясь к юпитерианину, — что так случилось, но это существо напало на меня. Я только наблюдал за ним и вел записи. Искренне надеюсь, что оно не слишком ценное…

Ответ последовал далеко не сразу, поскольку при появлении чудовища ряды юпитериан заметно дрогнули, Но как только стало ясно, что чудище мертво, порядок быстро восстановился. Некоторые, самые отважные, с любопытством принялись тыкать страшилище щупальцами.

Третий принялся извиняться:

— Надеюсь, вы простите нашего друга. Он порой неуклюж. У нас вовсе не было намерений нанести хоть какой-нибудь вред обитателям Юпитера, поверьте!

— Оно напало на меня, — оправдывался Первый. — Оно меня укусило без всякого повода с моей стороны. Смотрите!

И он продемонстрировал всем зловещий двухфутовый клык, острый конец которого был сломан.

— Оно обломило клык о мое плечо и чуть меня не поцарапало. Я его только немного отодвинул, чтобы оно ушло, — а оно умерло. Простите меня…

Юпитерианин наконец обрел дар речи, но говорил, заикаясь.

— Это… дикое животное… оно… редко встречается так близко от берега, но это озеро и у берега глубокое.

Третий, все еще чувствовавший себя неловко, предложил:

— Если вы можете употребить это существо в пищу, мы будем только рады…

— Нет! — резко отозвался юпитерианин. — Мы сумеем найти себе пропитание без помощи всяких тва… без посторонней помощи. Сами ешьте.

Зет-Первый слегка размахнулся и забросил существо обратно в озеро. Третий вежливо поблагодарил:

— Спасибо за любезное предложение, но мы не нуждаемся в пище. Мы вообще не едим.

В сопровождении примерно двухсот вооруженных юпитериан роботы преодолели целую серию спусков и оказались в подземной части города. Внизу он выглядел совсем иначе, чем на поверхности: это был настоящий мегаполис.

Их подвели к автомобилям с дистанционным управлением — естественно, ни один благородный, уважающий себя юпитерианин ни за что на свете не согласился бы настолько уронить собственное достоинство, чтобы разместиться в одном автомобиле с такими тварями. Автомобили со страшной скоростью устремились к центру города. Роботы, однако, успели подсчитать, что город протянулся миль на пятьдесят из конца в конец и уходит под поверхность Юпитера как минимум миль на восемь.

— Если рассматривать этот город за пример юпитерианского, — печально заключил Зет-Второй, — то вряд ли каши известия сильно порадуют наших хозяев, людей. Ведь мы произвольно избрали место посадки на Юпитере, и шанс оказаться вблизи действительно крупного населенного пункта был один из тысячи. Как сказал юпитерианин, это еще совсем небольшой город.

— Десять миллионов юпитериан… — задумчиво проговорил Третий, — Значит, все население составляет несколько триллионов, а это много, очень много, даже для Юпитера. Вероятно, цивилизация их целиком урбанизирована, а это, в свою очередь, означает, что научное развитие продвинулось очень далеко. Если они владеют силовым полем…

У Третьего не было шеи, поскольку в интересах мощи головы моделей «Зет» были прочно закреплены на туловище, а тончайший позитронный мозг был защищен тремя слоями иридиевого сплава толщиной в дюйм каждый. Но будь у него шея, он бы расстроенно покачал головой.

Наконец автомобили затормозили на большой площади. Во все стороны разбегались широкие проспекты. Отовсюду на роботов глазели любопытные юпитериане — точно так же вели бы себя в подобной ситуации и земляне.

Специалист по радиокоду приблизился и сообщил:

— Мне пора покинуть вас до наступления следующего периода активности. Мы решили оказать вам большую любезность и приготовили для вас помещение. При этом мы пошли на большие неудобства — ведь нам придется потом все сломать и перестроить заново. Однако вам будет позволено немного поспать.

Зет-Третий протестующе помахал рукой и ответил:

— Благодарим вас за хлопоты, однако мы прекрасно можем остаться и здесь. Если вы нуждаетесь в сне и отдыхе, отдохните, конечно. Что касается нас, то мы никогда не спим.

Юпитерианин не сказал ни слова, однако, будь у него лицо, выражение его в это мгновение, наверное, было бы интересно наблюдать. Он ушел, а роботы остались в автомобиле, под охраной вооруженных юпитериан, которые часто сменяли друг друга.

Минули часы, и наконец ряды охранников раздвинулись, чтобы пропустить специалиста по радиокоду. Вместе с ним прибыли еще два юпитерианина, которых он представил:

— Официальные представители нашего правительства милостиво согласились побеседовать с вами.

Один из официальных представителей, как выяснилось, знал код, поскольку тут же вступил в беседу, едва дав договорить своему соотечественнику.

— Твари! Выйдите из машины, чтобы мы могли получше разглядеть вас.

Роботы откликнулись на этот приказ со всей готовностью, и в то время как Третий и Второй вышли с правой стороны, Зет-Первый рванулся сквозь левую дверцу. Слово «сквозь» употреблено здесь в буквальном смысле, поскольку он не заметил механизма, предназначенного для открывания дверцы, и из машины появился, держа в руках саму дверцу, два колеса и ось. Машина осела набок, а Зет-Первый, потрясенный случившимся, уставился на результат своей поспешности.

Наконец он робко прощелкал:

— Простите, пожалуйста. Надеюсь, это не слишком дорогая машина?

Зет-Второй добавил смущенно:

— Наш товарищ порой неловок. Простите его.

А Зет-Третий в это время отчаянно пытался приладить на место части автомобиля.

Зет-Первый предпринял еще одну попытку оправдаться:

— И потом, материал, из которого сделана эта машина, очень непрочный. Видите?

Тут он взялся за лист металлопластика площадью в квадратный фут и толщиной в три дюйма и слегка сжал его обеими руками. Лист немедленно раскололся на две половинки.

— Я, конечно, должен был это учесть, простите.

Представитель юпитерианского правительства сказал несколько более миролюбивым тоном:

— Все равно эта машина должна была подвергнуться уничтожению после того, как вы осквернили ее своим присутствием.

После паузы он продолжил:

— Существа! Мы, юпитериане, не страдаем неприличным любопытством, но нашим ученым нужны факты.

— Вполне с вами согласен, — дружелюбно отозвался Третий. — И нам тоже.

Юпитерианин на последнее замечание не ответил.

— По всей вероятности, у вас отсутствуют масс-чувствительные органы. Каким образом вы распознаете отдаленные объекты?

Третий очень заинтересовался.

— Вы хотите сказать, что ваш народ обладает способностью воспринимать массу объектов?

— Я здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы… ваши наглые вопросы… о нас.

— Следовательно, объекты с небольшой массой вы можете видеть насквозь, они для вас прозрачны даже в темноте?

Он обернулся к Второму.

— Вот как они видят. Их атмосфера для них прозрачна, как открытое пространство.

Юпитерианин сердито защелкал:

— Отвечайте немедленно на мой вопрос, не то мое терпение иссякнет, и я отдам приказ о вашем уничтожении.

Третий с готовностью ответил:

— Мы чувствительны к энергии, юпитерианин. Мы способны настраиваться на всю шкалу электромагнитного спектра по собственному желанию. В данный момент наше зрение вдаль обеспечивается нашим собственным радиоизлучением, а на близком расстоянии мы видим с помощью…

Он запнулся и обратился ко Второму:

— В радиокоде ведь нет слова, обозначающего гамма-лучи?

— Я, по крайней мере, этого слова не знаю, — ответил Второй,

Третий, обращаясь к юпитерианину, закончил;

— А на близком расстоянии мы видим с помощью другого излучения, для которого в радиокоде нет обозначения.

— Из чего состоит ваше тело? — спросил юпитерианин.

Второй прошептал:

— Вероятно, он спрашивает об этом, поскольку его масс-чувствительность не позволяет ему проникнуть взглядом за нашу оболочку. Для него она, вероятно, слишком плотна. Следует ли нам отвечать ему?

Третий неуверенно проговорил:

— В основном мы состоим из иридия. Еще в нас есть немного меди, олова, бериллия и незначительное количество других веществ.

Юпитериане отступили, и судя по тому, как начали двигаться разнообразные части их неописуемых тел, они оживленно обсуждали услышанное, хотя ни единого звука слышно не было.

Затем официальный представитель вернулся.

— Существа с Ганимеда! Мы приняли решение показать вам некоторые из наших заводов, чтобы вы смогли увидеть хотя бы малую часть наших великих достижений. Затем мы позволим вам вернуться, дабы вы смогли посеять отчаяние и страх среди остальных тва… всех остальных обитателей внешнего мира.

Третий сказал Второму;

— Обрати внимание на особенности их психологии. Они все время подчеркивают свое превосходство, чтобы не утратить достоинства.

На радиокоде он сказал:

— Благодарим вас за предоставленную нам возможность.

Однако процесс спасения собственного достоинства был успешен, как вскоре убедились роботы. Показ достижений был впечатляющим. Юпитериане показали им все, все объяснили, с готовностью отвечали на все вопросы, и Зет-Первый сделал немало огорчительных для себя заметок.

Военный потенциал этого единственного так называемого «небольшого городка» в несколько раз превышал боевую мощь Ганимеда, Еще десять таких «городков» — и конец Земной Империи. А ведь десять городов — это только капля в море по сравнению со всей мощью Юпитера!

Первый тронул Третьего за руку, и тот обернулся:

— В чем дело?

Зет-Первый со всей серьезностью сказал:

— Если у них есть силовое поле, нашим хозяевам-людям конец, так?

— Боюсь, что так. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что юпитериане не показали нам правого крыла завода. Очень может быть, что именно там они занимаются силовыми полями. Если это так, они, наверное, держат производство в секрете. Нам следовало бы узнать. Силовое поле — самое главное, ты же знаешь.

Третий задумчиво поглядел на Первого.

— Пожалуй, ты прав. Стоит всем поинтересоваться. Нельзя ничего упускать.

Они находились на крупном сталелитейном заводе и наблюдали, как за секунду из-под гигантского пресса выходит по двадцать стопудовых устойчивых к воздействию аммиака кремниево-стальных балок. Третий поинтересовался:

— А что находится в том крыле? Представитель правительства проконсультировался с заводским начальством и ответил:

— Там находится горячий цех. Для идущих там процессов нужны такие высокие температуры, которых не в состоянии выдержать живые организмы. Все операции там осуществляются дистанционно.

Он подошел к стене, от которой несло жаром, и указал на вмонтированное в нее окошечко из прозрачного материала. Таких окошечек в стене было много — целый ряд. Сквозь них сочился тусклый красноватый свет, приглушенный мрачной атмосферой.

Зет-Первый подозрительно посмотрел на юпитериан и прощелкал:

— А можно мне войти туда и посмотреть? Мне интересно.

Третий сказал:

— Это ребячество, Первый. Они говорят правду. Хотя ладно, пойди погляди. Только недолго, нам надо идти дальше.

Юпитерианин предупредил:

— Вы не понимаете, что такое высокая температура. Вы погибнете.

— О нет, — небрежно отозвался Первый. — Для нас никакой жар не страшен.

Юпитериане посовещались, и вскоре началась страшная суматоха. По всей вероятности, весь персонал завода участвовал в проведении столь необычной операции. Были установлены теплоизоляционные экраны. Дверь, которая раньше никогда не открывалась во время работы печей, была приоткрыта: Зет-Первый вошел, и дверь за ним закрылась. Юпитериане припали к окошечкам.

Зет-Первый подошел к ближайшей печи и постучал по ней. Поскольку невысокий рост не позволял ему заглянуть внутрь, он наклонил к себе печь так, что расплавленный металл почти выплеснулся из нее. Он с любопытством посмотрел на него, а потом опустил руку внутрь и помешал металл, чтобы определить его консистенцию. Проделав это, он вытащил руку, стряхнул с нее капли расплавленного металла и вытер остатки об одну из своих могучих ног. Медленно пройдясь вдоль линии печей, он повернул назад и подал знак, что хочет выйти.

Когда он появился в дверном проеме, юпитериане, отойдя подальше, окатили его струей аммиака. Жидкость кипела, пузырилась и испарялась до тех пор, пока температура Первого не пришла в норму.

Зет-Первый, спокойно стоя под струями аммиачного душа, сказал товарищам:

— Они правду говорили, силовых полей там нет.

Третий начал было:

— Ну вот видишь…

Но Первый нетерпеливо прервал его:

— Нет смысла тянуть. Люди, наши хозяева, велели нам все разузнать, значит, надо разузнать.

Он обернулся к юпитерианину и без малейшего колебания спросил:

— Послушайте, юпитерианская наука разработала силовые поля?

Такая прямолинейность, конечно, была следствием интеллектуальной ограниченности Первого. Второй и Третий знали это и от комментариев воздержались — извиняться не стали.

Юпитерианин наконец вышел из оцепенения, в котором до сих пор пребывал, потрясенно разглядывая руку Первого — ту самую, что побывала в кипящем металле.

— Ты сказал: «силовые поля»? Значит, именно это вас больше всего интересует?

— Да, — твердо ответил Первый.

Это признание так повысило уверенность в себе юпитериан, что сигналы радиокода немедленно зазвучали резко и грубо:

— Тогда пойдемте, твари!

Третий сказал Второму:

— Смотри-ка, мы уже опять «твари». Следует заключить, что ничего хорошего нас не ожидает.

Второй молча согласился.

Теперь их доставили на окраину города. Они попали в комплекс зданий, который можно было приблизительно сравнить с земным университетом.

Никто им ничего не объяснял, да они и сами не спрашивали. Юпитерианский чиновник быстро шел вперед, а роботы следовали за ним, будучи совершенно убеждены в том, что впереди их ожидает самое худшее.

Когда вся процессия уже ушла вперед, Зет-Первый неожиданно остановился у проема в стене, за которым располагалось обширное помещение, и поинтересовался:

— А там что такое?

В помещении стояли узкие низкие столы, за которыми юпитериане работали со странными на вид устройствами, оснащенными сильными электромагнитами длиной в дюйм.

— Что там такое? — повторил свой вопрос Первый.

Юпитерианин недовольно обернулся.

— Это студенческая биологическая лаборатория. Там нет ничего такого, что вам интересно.

— А чем они занимаются?

— Они изучают микроскопические формы жизни. Вы что, до сих пор микроскопа никогда не видели?

Третий вмешался:

— Почему же? Он видел, но не такие. Наши микроскопы работают по другому принципу, в его основе лежит рефракция лучистой энергии. А ваши, очевидно, устроены по принципу масс-экспансий. Очень изобретательно.

Зет-Первый спросил:

— Можно мне посмотреть на один из ваших препаратов?

— Какой в этом смысл? Вы не сможете воспользоваться нашим микроскопом из-за своих сенсорных ограничений, а нам придется выбросить препараты, оскверненные вашим прикосновением.

— Но мне вовсе не нужен микроскоп, — возразил Первый. — Я могу легко переключиться на микроскопическое зрение.

И он поспешил к ближайшему столу, в то время как студенты-юпитериане брезгливо сгрудились в углу лаборатории. Зет-Первый, отодвинув микроскоп, внимательно рассмотрел предметное стекло, затем с удивленным видом взял второе, третье, четвертое…

Подойдя к чиновнику-юпитерианину, Первый спросил:

— Они ведь должны были быть живые, не так ли? Эти крошечные червячки?

— Конечно, — ответил юпитерианин.

— Странно… стоило мне посмотреть на них, и они погибали.

Третий воскликнул:

— Мы забыли о гамма-излучении! Пойдем скорее отсюда, Первый, а то мы погубим всю микроскопическую жизнь в этой лаборатории.

Обернувшись к юпитерианину, он сказал:

— Боюсь, что наше присутствие здесь смертельно для более нежных форм жизни. Лучше нам уйти отсюда поскорее. Мы надеемся, вы подыщете замену погибшим образцам. И, раз уж мы заговорили об этом, я бы посоветовал вам держаться от нас подальше, поскольку наше излучение может плохо сказаться на вашем здоровье. Как вы себя сейчас чувствуете? Надеюсь, все в порядке?

Юпитерианин в гордом молчании возглавил процессию, однако сразу же удвоил дистанцию.

До тех пор, пока роботов наконец не привели в огромный зал, не было сказано ни слова. В самом центре зала висели громадные металлические капсулы. Они висели сами по себе — точнее, без видимой поддержки, — преодолевая чудовищную силу притяжения Юпитера.

Юпитерианин гордо прощелкал:

— Вот вам силовое поле в самом совершенном виде, наше новейшее достижение. Внутри этой капсулы находится вакуум, и оболочка выдерживает давление нашей атмосферы и вдобавок эквивалент веса двух больших кораблей. Ну, что вы на это скажете?

— Теперь вам доступны космические полеты, — ответил Третий.

— Вот именно. Ни металл, ни пластик не могут удержаться в вакууме нашей атмосферы, а силовое поле — может. И силовое поле станет нашим космическим кораблем. За год мы сможем произвести десятки тысяч таких кораблей. И тогда мы обрушимся на Ганимед, чтобы стереть с его лица претендующих на разумность тварей, которые осмеливаются оспаривать наши права на владычество во Вселенной!

— Но ведь человеческие существа с Ганимеда никогда не пытались… — начал было объяснять Третий.

— Молчать! — выкрикнул юпитерианин. — А теперь ступайте прочь и поведайте им обо всем, что вы здесь видели. Их собственные силовые поля — такие, как то, которым оборудован ваш корабль, гораздо слабее наших, и самый маленький юпитерианский корабль в сотни раз превзойдет ваш по размеру и мощи.

Третий сказал:

— Делать нечего, мы вернемся и передадим все, что вы сказали. Если вы будете так добры проводить нас к нашему кораблю, мы попрощаемся с вами. Только… я думаю, вам это будет интересно: вы кое-что не поняли. Конечно, у людей на Ганимеде есть силовые поля, но только наш корабль никаким силовым полем не снабжен. Нам оно не нужно.

Робот развернулся и дал знак своим товарищам следовать за ним. Некоторое время они молчали, потом Первый с отчаянием предложил:

— Не попытаться ли нам уничтожить их оборудование?

— Без толку, — ответил Третий. — Они победят нас числом. Не стоит. Все равно через десять земных лет с людьми, нашими хозяевами, будет покончено. Нет никакой возможности противостоять Юпитеру. Пока юпитериане были привязаны к поверхности своей планеты, люди были в безопасности. Но теперь, когда у них есть силовое поле… Словом, нам осталось только сообщить людям об этом. Может быть, если они успеют подготовить убежища, кому-то из них удастся выжить какое-то время.

Город остался позади. Они стояли на открытой юпитерианским ветрам равнине у озера. Корабль виднелся на горизонте темной точкой. Неожиданно юпитерианин заговорил;

— Существа, вы сказали, что на вашем корабле нет силового поля?

Третий равнодушно отозвался:

— Нам оно ни к чему.

— Но как же тогда ваш корабль не взорвался в космическом вакууме, если внутри него — атмосферное давление?

И он помахал щупальцем, призывая в свидетели юпитерианскую атмосферу, давящую на них с силой в двадцать миллионов фунтов на квадратный дюйм.

— Ну, — объяснил Третий, — это очень просто. Наш корабль негерметичен. Давление внутри и снаружи одинаковое.

— Даже в космосе? Внутри корабля — вакуум? Вы лжете!

— Пожалуйста, можете обследовать наш корабль. Он не имеет силового поля, и он негерметичен. А что тут такого удивительного? Мы не дышим. Энергию мы получаем напрямую от атомного источника. Наличие или отсутствие воздуха для нас особого значения не имеет, и в вакууме мы себя превосходно чувствуем.

— Но… абсолютный ноль!

— И это для нас неважно. Мы сами регулируем собственную температуру. Температура окружающей среды нас не волнует.

После паузы Третий сказал:

— Ну, а теперь прощайте. До корабля мы сами доберемся. Мы передадим людям на Ганимеде ваши условия: война до победного конца!

Но юпитерианин сказал:

— Подождите! Я сейчас вернусь.

Он развернулся и поспешил обратно в город.

Прошло три часа, прежде чем он вернулся. Видно было, что он спешил и очень устал. Остановившись на обычном расстоянии от роботов, он затем шаг за шагом робко приблизился к ним почти вплотную. Зазвучали сигналы радиокода — робкие, подобострастные:

— Уважаемые господа! Я связался с главой нашего правительства, который теперь ознакомлен со всеми фактами, и я уполномочен заверить вас в том, что единственное желание Юпитера — мир.

— Простите, не понял? — изумленно осведомился Третий.

Юпитерианин затараторил:

— Мы готовы вступить в переговоры с Ганимедом и не предпримем никаких попыток выйти в космос. Наши силовые поля будут применяться исключительно на поверхности Юпитера.

— Но… — заикнулся Третий.

— Наше правительство будет радо принять любых других представителей братского народа Ганимеда, если таковые пожелают посетить нас. Если досточтимые господа не откажутся принять пожелания мира и дружбы…

Дрожащее щупальце протянулось к ним, и Третий в полном изумлении осторожно пожал его. Второй и Первый точно так же бережно и почтительно обошлись с двумя протянутыми им щупальцами.

Юпитерианин торжественно провозгласил:

— Да здравствует вечный и несокрушимый мир между Юпитером и Ганимедом!

Корабль, протекавший, как дырявое решето, вновь был в космосе. Давление и температура вновь установились на нуле, а роботы провожали взглядами громадный, постепенно уменьшающийся и удаляющийся шар Юпитера.

— Они были совершенно искренни, — сказал Зет-Второй, — и это очень приятно, но в чем причина внезапного превращения, я понять не могу,

— Лично мне кажется, — высказал свое предположение Первый, — что юпитериане в конце концов осознали всю порочность мысли об уничтожении людей. Это так естественно.

Зет-Третий вздохнул и сказал:

— Тут вседело в психологии. У этих юпитериан такая мания величия, что раз уж они не смогли уничтожить нас, им оставалось одно — не ударить в грязь лицом. Все эти демонстрации достижений, все их объяснения — все было бравадой, попыткой заставить нас почувствовать свое ничтожество перед их мощью и величием.

— Это все понятно, — не унимался Второй, — но…

Третий продолжил свою мысль:

— Но все получилось наоборот. Не мы были унижены, а они убедились в том, что мы не тонем, не едим и не спим, что нам не вредит расплавленный металл. Самое наше присутствие оказалось губительным для юпитерианской жизни. Последним их козырем оставалось силовое поле. Когда же они поняли, что и оно нам не нужно, что мы можем жить в вакууме при абсолютном нуле, они сдались.

Он умолк и потом задумчиво добавил:

— А если уж такая мания величия дает трещину, дальше она уже трещит по всем швам.

Двое его товарищей задумались над сказанным, а потом Второй проговорил:

— Но все равно в этом нет смысла. Какое им дело до того, что мы умеем и чего мы не умеем делать? Ведь мы же всего-навсего роботы. Не с нами же им воевать!

— А вот в этом-то как раз все и дело, Второй, — тихо проговорил Третий. — Я, честно говоря, додумался до этого только тогда, когда мы уже покинули Юпитер. Понимаешь, ведь мы по недосмотру не удосужились сообщить им, что мы — всего-навсего роботы.

— Они у нас не спрашивали, — возразил Первый.

— Вот именно. Таким образом, они решили, что мы — человеческие существа и что все человеческие существа похожи на нас!

Он последний раз задумчиво взглянул на Юпитер.

— Так что ничего удивительного, что они передумали.

Странник в раю

1

Они были братьями. Не потому, что оба принадлежали к роду человеческому, и не потому, что воспитывались в одном интернате. Они были братьями в древнем, биологическом смысле этого слова. К ним, безусловно, относился старинный термин «родственники» — слово, появившееся много веков назад, задолго до Катастрофы, когда архаичное племенное образование — семья — еще имело некоторую ценность.

Как же это было неприятно! Правда, Энтони почти совсем забыл огорчения детских лет, а в иные периоды своей жизни даже вовсе не вспоминал об этом досадном обстоятельстве. Но случилось так, что Энтони оказался неразрывно связан с Вильямом, и жизнь превратилась в цепь непрерывных мучений.

Все было бы не так ужасно, сложись обстоятельства иначе. Пусть бы они по обычаю, существовавшему до Катастрофы (а Энтони когда-то интересовался историей), носили одну фамилию, и только.

Теперь всякий мог взять любую фамилию и менять ее, сколько заблагорассудится. Значение имела лишь цепочка символов, присваивавшихся при рождении и остававшихся неизменными навсегда.

Вильям назвал себя Анти-Аут. Свою фамилию он считал знаком профессионализма. Разумеется, выбор фамилии был его личным делом, но он, безусловно, свидетельствовал о дурном вкусе, Энтони в тринадцать лет отдал предпочтение фамилии Смит и с тех пор не имел ни малейшего желания поменять ее. Будучи простой, его фамилия тем не менее давала возможность отличаться от окружающих, коль скоро Энтони ни разу не довелось встретить однофамильца. Фамилия Смит была очень распространена у тех, кто жил до Катастрофы, почему, возможно, сегодня она стала столь редкой. Но когда эти двое, Энтони и Вильям, оказывались рядом, различие в фамилиях не имело значения — слишком уж бросалось в глаза их внешнее сходство.

Они не были близнецами и не могли ими быть. В противном случае одному из них просто не позволили бы появиться на свет. Однако физическое сходство проявляется иногда и в неблизнецовой ситуации, особенно если дети имеют общих родителей — обоих родителей. Энтони Смит был моложе брата на пять лет, но братья были одинаково носаты, с тяжелыми веками и ямочками на подбородке такой им выпал генетический жребий. Их родители напрашивались на неприятности, когда из странной склонности к повторению решили завести второго ребенка.

Теперь, когда силою обстоятельств они снова оказались рядом, первой реакцией окружающих на их сходство были изумленные взгляды и подчеркнутое молчание. На что Энтони пытался не обращать внимания, а Вильям из чистой бравады, если не в силу извращенности, во всеуслышанье заявлял, что они братья. Присутствующие при этом намеревались было уточнить, имеет ли место полное кровное сходство, но хорошее воспитание, как правило, брало верх, и они отворачивались с самым равнодушным видом. Со временем, правда, такие инциденты происходили все реже. Большинство сотрудников Проекта знали об их родстве — да и как этого можно было не знать? — и старались избежать неловкой ситуации.

Что же касается Вильяма… Не то чтобы Вильям ему не нравился, вовсе нет. Не будь он братом Энтони или будь они не похожи внешне, они бы отлично поладили. Однако все сложилось так, как сложилось… Было не легче от того, что в детстве они играли вместе и учиться начали в одном интернате. Кстати говоря, от их матери это потребовало непростых маневров. Родив двух детей от одного отца и исчерпав таким образом лимит, поскольку для рождения третьего ребенка от одних и тех же родителей требовались очень веские причины, она почему-то захотела навещать своих сыновей одновременно. Мать была странной женщиной.

Старший, Вильям, естественно, покинул интернат первым. Он выбрал занятие наукой — генной инженерией. Энтони узнал об этом из письма матери еще в пору его учения в интернате. К тому времени он уже достаточно хорошо понимал, что к чему, и настоял в разговоре с директрисой, чтобы это письмо было последним. Однако запомнил навсегда то мучительное чувство стыда, которое пережил из-за письма матери.

Энтони тоже стал ученым, как и рекомендовал психолог, обнаруживший в нем способности к исследовательской деятельности. Но, оказавшись в науке, сохранил опасение — пророческое, как теперь стало ясно, — встретиться с братом. Именно поэтому он выбрал специальность телеметриста. Более далекую от генной технологии область трудно было себе представить. Во всяком случае, так ему казалось…

Потом, из-за сложностей с осуществлением Проекта «Меркурий», все пошло шиворот-навыворот. Проект зашел в тупик, но объявилось спасительное предложение, и Энтони, того не ведая, угодил в ловушку, подстроенную его родителями много лет назад. Причем, по иронии судьбы, предложение исходило именно от него, самого Энтони.

2

Вильям Анти-Аут имел о Проекте «Меркурий» самое поверхностное представление. Примерно такое же, как о межзвездных экспедициях, отправившихся в путь задолго до его рождения, или о колонии на Марсе, или о попытках создать подобные колонии на астероидах. Все эти сведения оставались на периферии его сознания. Сколько он себя помнил, попытки освоения космического пространства вообще не слишком занимали его. Но однажды в компьютерной распечатке ему попалась на глаза фотография нескольких сотрудников Проекта «Меркурий». Фотография привлекла его раньше всего тем, что одного из сотрудников звали Энтони Смит. Вильям немедленно вспомнил странную фамилию, выбранную его братом. Брата звали Энтони. Двух Энтони существовать не могло.

Он внимательно вгляделся в лицо на фотографии. Ошибиться было невозможно. Он посмотрел в зеркало. Да, ошибиться невозможно.

С одной стороны, это было забавно, но, с другой стороны, он понимал это, можно угодить в неловкую ситуацию. Да, как ни отвратительно, они — родные братья, и с этим ничего не поделаешь. Их отец и мать, начисто лишенные воображения, сделали то, чего уже не исправишь.

Собираясь на работу, Вильям, по рассеянности очевидно, сунул распечатку в карман и за обедом наткнулся на нее. Он опять пристально вгляделся в лицо увлеченного человека. Вильям про себя отметил прекрасное качество фотографии.

За столом с ним сидел Марко Как-там-была-его-фамилия-на-той-неделе. Марко полюбопытствовал:

— Что ты разглядываешь, Вильям?

Повинуясь внезапному импульсу, Вильям протянул ему фотографию:

— Это мой брат. — Произнося эту фразу, он чувствовал себя так, словно бы добровольно полез в заросли крапивы.

Марко, хмурясь, посмотрел на фотографию и спросил:

— Кто? Тот, что стоит рядом с тобой?

— Нет, тот, который я. Я хочу сказать, который выглядит, как я. Это мой брат.

На этот раз пауза затянулась надолго. Наконец, возвращая фотографию, Марко спросил безразличным тоном:

— Общие родители?

— Да.

— И отец и мать?

— Да.

— Забавно!

— Вот и мне так кажется, — вздохнул Вильям. — Здесь написано, что он работает телеметристом в Техасе. А я здесь исследую аутизм.

Однако в тот же день Вильям выбросил из головы мысль о брате и распечатку тоже выбросил. Ему не хотелось, чтобы распечатка попала в руки его нынешней подружки. Его утомляло ее грубоватое чувство юмора и радовало, что она не хочет иметь ребенка. У него-то ребенок уже был. Он родился несколько лет назад, и в его производстве Вильям сотрудничал с маленькой брюнеткой. Звали ее не то Лаура, не то Линда.

А еще спустя примерно год в жизни Вильяма появился Рэндалл, и на мысли о брате просто не оставалось времени.

Впервые о Рэндалле Вильям услышал, когда тому исполнилось шестнадцать лет. Его все усиливавшаяся замкнутость приняла такие формы, что руководство интерната в Кентукки, где Рэндалл воспитывался, приняло решение о его ликвидации, однако дней за восемь или десять до усыпления кому-то пришло в голову сообщить о нем в Нью-Йорк, в Институт науки о человеке (обычно его называли Институтом Гомологии).

Доклад о Рэндалле Вильям получил в числе прочих докладов, и поначалу он ничем не привлек его внимания. Ему предстояла поездка в интернат в Западной Вирджинии. Поездка разочаровала его, и в пятидесятый раз поклявшись себе впредь производить инспектирование только с помощью телевизионного изображения, он решил, раз уж его занесло в такую даль, завернуть еще и в интернат в Кентукки. Собственно, ничего особенного от этой поездки он не ожидал.

Однако, после первых же десяти минут знакомства с генетической моделью Рэндалла, Вильям связался с Институтом, чтобы сделать компьютерные расчеты. В ожидании ответа он откинулся на спинку стула в легкой испарине от мысли, что только в последнюю минуту, поддавшись неясному импульсу, завернул в Кентукки. Не случись этого, Рэндалла через неделю, а то и раньше, не стало бы. Обычно ликвидация происходила так: лекарство безболезненно вводили в систему кровообращения, и человек погружался в мирный сон, который становился все глубже, постепенно превращаясь в самое смерть. У лекарства было сложное название из двадцати трех слогов. Вильям, как и все, называл его нирванамином.

Вильям спросил:

— Как его полное имя, мадам?

Директриса ответила:

— Рэндалл Нихто, господин ученый.

— Никто! — воскликнул Вильям,

— Н-и-х-т-о, — произнесла директриса по буквам. — Он выбрал фамилию год назад.

— И вы не придали этому значения? Это звучит как «никто»! Вам не пришло в голову доложить об этом молодом человеке в прошлом году?

— Я не думала… — начала директриса виновато.

Вильям махнул рукой. Откуда ей знать? По критериям, предлагаемым учебником, генетическая модель Рэндалла, действительно, не заслуживала внимания. Но именно эту сложную комбинацию Вильям с коллегами пытались получить, проводя бесконечные эксперименты с детьми, страдающими аутизмом.

Рэндалл был на пороге ликвидации! Марко, самый здравомыслящий человек в их группе, всегда возмущался тем, что интернаты слишком уж настаивают на абортах до рождения и ликвидации после рождения. Он доказывал, что любая генетическая модель должна иметь возможность развиваться и никого нельзя ликвидировать, не проконсультировавшись с гомологистом.

— Но ведь гомологистов не хватает, — спокойно возражал Вильям.

— Но мы могли бы просматривать все генетические модели хотя бы на компьютере, — отвечал Марко.

— Чтобы спасти нечто полезное для нас?

— Что могло бы быть полезным для гомологии сегодня или в будущем. Научиться правильно понимать себя — значит изучать генетические модели в действии, и заметь, что именно аномальные, порой чудовищные модели дают максимум информации. Всей нашей науке было известно о человеке меньше, чем нам удалось узнать за время экспериментов над больными аутизмом…

Вильям, которому название «генетическая физиология» человека до сих пор нравилось больше, чем «гомология», покачал головой.

— Вспомни, с какой осторожностью нам приходится вести игру. Общество должно согласиться с полезностью наших экспериментов, а оно идет на это с трудом. Ведь наш материал — человеческая жизнь.

— Бесполезная жизнь. Предназначенная к ликвидации.

— Быстрая и легкая ликвидация — это одно, а наши эксперименты, обычно длинные и неприятные, — другое.

— Бывает, что мы им помогаем.

— А бывает — не помогаем.

Честно говоря, они понимали бессмысленность этого спора. Получить в свое распоряжение интересную аномалию — всегда проблема для гомологистов, а способа заставить человечество согласиться на увеличение их числа не существовало. Люди не могли забыть о травме, нанесенной Катастрофой.

Лихорадочный всплеск интереса к космическим разработкам мог быть (и был, по мнению некоторых социологов) следствием того, что, столкнувшись с Катастрофой, люди поняли, как уязвима жизнь на планете.

Но это не меняло дела.

Рэндалл был уникален. В его генетической модели характеристики, приводящие к аутизму, нарастали медленно и постепенно, и для ученых это означало, что о Рэндалле известно больше, чем о любом подобном пациенте. Удалось даже зафиксировать слабые проблески, отличающие его способ мышления, прежде чем он окончательно закрылся и спрятался в собственном панцире, — безразличный, недостижимый.

Затем начался период, в течение которого Рэндалла подвергали все более длительной искусственной стимуляции, и мало-помалу раскрывались секреты его мозга, давая ключи к пониманию работы мозга всех людей, как тех, кто был подобен ему, так и тех, кого принято считать нормальными.

Полученные результаты были столь значительны, что Вильям стал понимать: его мечта об излечении аутизма это не просто мечта. Вильям радовался, что выбрал себе фамилию Анти-Аут.

И как раз тогда, когда работа с Рэндаллом особенно радовала Вильяма, пришел вызов из Далласа. Начальство требовало, чтобы он переключился на новую проблему.

Оглядываясь назад, он так и не смог понять, чем, в конечном счете, было продиктовано его согласие поехать в Даллас.

Позже он, конечно, оценил, насколько удачно все сложилось, но почему он принял такое решение? Было ли у него в самом начале смутное, неясное предчувствие того, к чему оно может привести? Нет, этого быть не могло.

Было ли в нем неосознанное воспоминание о той старой распечатке с фотографией его брата? Наверняка и этого не могло быть.

Он позволил убедить себя, и только когда звук микрореакторного двигателя сменился мягким жужжанием и антиграв принял на себя нагрузку по мягкой посадке, только тогда он вспомнил о фотографии.

Энтони работал в Далласе и, как теперь вспомнил Вильям, в Проекте «Меркурий». Именно этот проект упоминался в распечатке. Вильям сделал глотательное движение, почувствовав мягкий толчок и поняв, что путешествие окончено. «Но ситуация может оказаться неловкой», — подумал он.

3

На расположенной на крыше вертолетной площадке Энтони встречал прибывающего эксперта. Конечно, встречал его не он один, количество встречающих и их служебное положение ясно показывали всю серьезность ситуации. Энтони оказался здесь лишь из-за того, что именно он внес предложение, следствием которого стало прибытие гомологиста.

При мысли об этом его не покидала легкая неловкость. Он предложил путь, который мог оказаться выходом из тупика. Предложение горячо поддержали, однако не забывали подчеркивать, что предложение исходит именно от него. Такое поведение руководства могло означать только одно: если на этом пути их ожидает провал, под обстрелом окажется один Энтони. Временами он погружался в невеселые размышления о том, возможно ли, чтобы его предложение было навеяно подсознательным воспоминанием о брате, занимающемся гомологией. Могло быть и так, но совсем не обязательно. Честно говоря, идея напрашивалась сама собой и наверняка бы пришла ему в голову, даже если бы его брат писал фантастические рассказы или этого брата вообще не существовало.

Проблема касалась планет, находящихся внутри земной орбиты.

Луна и Марс были колонизованы. Люди уже побывали на крупных астероидах и на спутниках Юпитера, планировался пилотируемый полет на Титан, крупный спутник Сатурна, — необходимое ускорение могло быть достигнуто за счет облета Юпитера и использования его гравитации. Ученые исследовали возможность путешествия за пределы Солнечной системы, — эта экспедиция должна была продлиться семь лет. Однако для людей до сих пор оставались недостижимыми планеты, находящиеся между Землей и Солнцем. Солнце внушало страх.

Из двух миров, находящихся внутри земной орбиты, Венера была малопривлекательной. Что же касается Меркурия…

Энтони еще не участвовал в Проекте, когда Дмитрий Большой (на самом деле очень невысокий) произнес речь, результатом которой стали ассигнования, выделенные Всемирным Конгрессом на осуществление Проекта «Меркурий».

Энтони слышал запись знаменитой речи Дмитрия. В подобных случаях традиция предписывала импровизацию, и, возможно, Дмитрий импровизировал, тем не менее речь была отлично выстроена. К тому же в ней были упомянуты практически все основные направления, по которым с тех пор развивался Проект «Меркурий».

Центральная идея состояла в том, что нет необходимости ждать, пока развитие техники сделает возможным прорыв человека сквозь барьер солнечной радиации. Меркурий — уникальный мир, и его изучение может очень расширить знания человека. Кроме того, с поверхности Меркурия можно вести длительные наблюдения за Солнцем, которые другим способом производить невозможно.

При условии, что вместо человека наблюдения вел бы робот, помещенный на планету.

Создание робота, обладающего необходимыми техническими характеристиками, было возможно, а мягкая посадка — легка, как воздушный поцелуй. Однако, что делать с роботом после того, как он окажется на Меркурии?

Робот мог бы производить наблюдения и действовать, сообразуясь с ними. Но для осуществления Проекта нужно, чтобы робот совершал достаточно сложные и тонкие действия и чутко реагировал на окружающую обстановку. Но пока никто не мог сказать наверняка, сможет ли робот вообще вести наблюдения и если сможет, то какие.

Чтобы быть готовым к любым неожиданностям и обеспечивать всю необходимую точность исследований, робот должен управляться компьютером. Некоторые кибернетики Далласа называли компьютер мозгом; Энтони, однако, к. этому словесному штампу относился с презрением. Позже у него возникла мысль, что, возможно, это было результатом того, что исследованием человеческого мозга занимался его брат. Так или иначе, предполагалось снабдить робота настолько сложным и быстродействующим компьютером, чтобы он смог разбираться в обстановке не хуже, чем существо, от природы наделенное способностью мыслить.

Впрочем, портативных компьютеров такого уровня сложности не существовало, а если отправить на Меркурий робота, снабженного большим и тяжелым компьютером, он утратит мобильность, необходимую для достижения целей самого Проекта. Возможно, когда-нибудь позитронные устройства, над которыми бились специалисты по роботехнике, добились бы оптимальных результатов, но пока этот день не настал.

Оставалась только одна возможность. Робот должен сообщать компьютеру на Землю все данные об окружающей среде, а компьютер на основании этих сведений принимать решения и управлять роботом. Короче говоря, тело робота должно было находиться в одном месте, а его мозг — в другом.

Когда было принято решение использовать именно этот вариант, его техническое воплощение легло на телеметристов: как раз в это время Энтони и пришел в Проект. Их группа разрабатывала методы приема и передачи сигналов, направленных в сторону Солнца, а иногда к объектам, находившимся за ним. Сигналы должны были преодолевать расстояние от 50 до 140 миллионов миль, и влияние на них Солнца было непредсказуемым.

Энтони отдался новому делу со страстью и работал, как он впоследствии осознал, искусно и успешно. В большой степени его заслугой стали спроектированные группой три орбитальные станции, предназначенные для передачи сигналов и находящиеся на постоянной орбите вокруг Меркурия. Каждая из них могла посылать и принимать сигналы, осуществляя связь между Меркурием и Землей. Каждая могла почти бесконечно долго противостоять солнечной радиации и, более того, могла устранять помехи, вызванные влиянием Солнца.

Три одинаковых орбитальных станции находились на расстоянии немногим более миллиона миль от Земли вне плоскости эклиптики, так что могли осуществлять связь между Меркурием и Землей даже тогда, когда Меркурий оказывался за Солнцем и прямые сигналы ни с одной станции на поверхности Земли до него не доходили.

Сам робот представлял собой удивительный аппарат, результат объединенных усилий роботехников и телеметристов. Это была десятая, наиболее сложная модель из серии. По габаритам этот робот превосходил человека всего в два раза и был тяжелее только впятеро. Он мог воспринимать много больше данных об окружающей среде и реагировать на них, — если бы только удалось им управлять.

Однако довольно скоро стало очевидно, насколько сложным должен быть компьютер, управляющий роботом. Давая аппарату команду, «мозг» должен был предварительно просчитать все возможные последствия. А ведь каждый следующий шаг увеличивал число вероятных последствий, и количество вариантов возможного поведения робота стремительно множилось, как варианты ходов в шахматной партии, и телеметристы начали уже пользоваться компьютером, чтобы программировать компьютер, создающий программу для компьютера, который программировал компьютер, программирующий робота,

В общем, они запутались. Сам по себе робот, находившийся на базе в пустыне Аризоны, работал хорошо. Но при этом компьютер, находящийся в Далласе, не мог управлять им так, как требовалось, хотя условия на Земле были изучены досконально. Что же тогда говорить о…

Вот тут-то Энтони и внес свое предложение. 4 июля 553 года. Дата запомнилась ему по одной причине: полтысячелетия назад, точнее 553 года назад, до Катастрофы, этот день был большим праздником в Далласе.

Обед был отличный. Экологическое равновесие в регионе строго контролировалось, но персонал Проекта пользовался определенными льготами в снабжении продуктами. И в этот день меню предлагало удивительный выбор блюд. Энтони впервые в жизни попробовал жареную утку.

Жареная утка ему очень понравилась, хороший обед расположил Энтони к большей разговорчивости, чем обычно. Видимо, нечто подобное чувствовали и остальные, потому что Рикардо сказал:

— Мы никогда этого не сделаем. Признаемся хотя бы самим себе. Мы никогда этого не сделаем.

Честно говоря, так думали многие, а человека, которому бы ни разу не приходила в голову эта мысль, в их группе просто не было. Но, подчиняясь неписаному правилу, никто не высказывал свои сомнения вслух. Получать ассигнования на Проект с каждым годом становилось все труднее, и открытое проявление пессимизма могло послужить последней каплей для того, чтобы Проект перестали финансировать. И до тех пор, пока оставалась хотя бы призрачная возможность успеха, работу надо было продолжать.

Обычно Энтони не проявлял безудержного оптимизма, но тут он, наслаждаясь уткой, сказал:

— А почему бы нам не сделать? Скажи, почему, и я докажу, что ты не прав.

Слова Энтони прозвучали вызывающе; Рикардо прищурил свои темные глаза.

— Ты хочешь, чтобы я сказал почему?

— Вот именно.

Рикардо отодвинулся от стола и повернулся к Энтони.

— Ладно, это не секрет. Естественно, Дмитрий Большой не скажет об этом ни в одном докладе, но ты ведь не хуже меня знаешь: для того, чтобы точно выполнить Проект «Меркурий», нам понадобится компьютер, сложный, как человеческий мозг, независимо от того, будет он на Меркурии или здесь, а его мы построить не можем. И единственное, что нам остается — это игры с Всемирным Конгрессом, который дает деньги на нашу имитацию деятельности, и единственно полезное дело — запуски орбитальных станций.

Энтони ответил с благодушной улыбкой:

— Это легко опровергнуть. Ты сам дал ответ.

(Он играл? Может быть, экзотическая жареная утка настроила его на необычный стиль поведения? Или ему просто захотелось подразнить Рикардо?.. Или промелькнула безотчетная мысль о брате? Ни тогда, ни позже он не смог бы ответить на этот вопрос.)

— И каков же этот ответ? — Рикардо поднялся, высокий, худой, в распахнутом, как всегда, белом халате. Он скрестил руки на груди и возвышался над сидящим Энтони, как башня. Больше всего в этот момент Рикардо был похож на деревянный портновский метр. — Каков ответ?

— Ты сказал, что нам нужен компьютер, сложный, как человеческий мозг. Ну и хорошо, мы его сделаем.

— В том-то и дело, идиот, что мы не можем…

— Мы — не можем. Но есть другие, которые могут.

— Какие другие?

— Те, кто работает с мозгом. Мы просто здравомыслящие механики. У нас нет ни малейшего представления о строении человеческого мозга, о том, как он работает. Почему бы нам не обратиться к гомологисту и не поручить ему сконструировать компьютер? — с этими словами Энтони взял большую порцию гарнира к утке и с удовольствием ее съел. Вкус этого блюда он запомнил навсегда, а вот подробности того, что последовало за их спором с Рикардо, он вспомнить не мог.

Тогда у него и в мыслях не было, что кто-то принял его слова всерьез. Вокруг засмеялись, у всех было ощущение, что Энтони ловко вывернулся, вот они и смеялись над Рикардо. (Позже, конечно, они говорили, что сразу поняли, насколько важное предложение внес Энтони.)

Рикардо вспыхнул, ткнул пальцем в Энтони и сказал:

— Изложи это предложение в виде докладной. Спорим, что у тебя не хватит на это духа. (Во всяком случае, именно так это сохранилось в памяти Энтони. Рикардо, однако, утверждал, что отозвался с энтузиазмом: «Отличная мысль! Почему бы тебе не внести это предложение официально, Энтони?».

Так или иначе, Энтони подал свое предложение в письменном виде.

Дмитрию Большому оно понравилось. Наедине с Энтони он хлопнул того по плечу, сказав, что и его мысли шли в том же направлении, — хотя он, конечно, не претендует на авторство по отношению к этой идее. («На случай провала», подумал Энтони.)

Дмитрий Большой занялся поисками подходящего гомологиста. Энтони и в голову не приходило, что он должен интересоваться этими поисками. Он не знал ни гомологии, ни гомологистов, за исключением, конечно, брата, о котором не думал. Или, по крайней мере, не признавался себе в этом.

Итак, встречающие, в числе которых был и Энтони, ждали в секторе приема, когда дверь наконец отворилась, появились вновь прибывшие и началась церемония представления. В этот момент Энтони и обнаружил, что видит перед собой собственное лицо.

Он почувствовал, как краска заливает его щеки, и от всей души пожелал оказаться за тысячу миль отсюда.

4

Больше всего на свете Вильям желал бы теперь, чтобы воспоминание возникло раньше. Следовало бы предвидеть… Конечно, следовало бы.

Но он получил лестное предложение, мысли о возможном успехе волновали его все больше. Возможно, он подсознательно избегал воспоминаний.

Начать с того, что Дмитрий Большой собственной персоной прибыл для разговора с ним. Дмитрий прилетел из Далласа в Нью-Йорк на самолете, и уже это взволновало Вильяма, чьим тайным грехом была любовь к чтению триллеров. Если герои романов хотели сохранить какую-то тайну, они всегда путешествовали лично: в конце концов, электронные путешествия, во всяком случае в романах, находились под контролем и каждый сигнал непременно перехватывался.

Вильям отпустил неуклюжую шутку по этому поводу, но Дмитрий, казалось, не слышал его. Он внимательно вглядывался в лицо Вильяма, думая о чем-то своем.

— Извините, — сказал он наконец. — Вы мне кого-то напоминаете.

(И даже его слова не вызвали у Вильяма никакого беспокойства. Как такое могло случиться? Ведь повод для беспокойства, безусловно, был.)

Дмитрий Большой, маленький толстенький человек, казалось, подмигивал собеседнику даже в те моменты, когда, по его словам, сердился или тревожился. У него был круглый нос картошкой, толстые щеки, и весь он был мягким. Своей фамилии он придавал большое значение. Вильям заметил это, когда Дмитрий при первой встрече поспешил сказать, по-видимому, не в первый раз:

— Размер — не единственное, что может быть большим, мой друг.

Большую часть беседы, которая за этим последовала, составляли возражения Вильяма. Он ничего не знает о компьютерах. Ничего! У него нет ни малейшего представления о том, как они работают и как их программируют.

— Не имеет значения, не имеет значения, — говорил Дмитрий, выразительным жестом руки как бы отбрасывая все возражения. — Мы знаем компьютеры, мы умеем создавать программы. Вы только расскажите нам, что должен сделать компьютер, чтобы работать, как человеческий мозг.

— Я не уверен, что достаточно хорошо понимаю, как работает мозг, и смогу рассказать вам об этом, Дмитрий, — возразил Вильям.

— Вы самый выдающийся гомологист в мире, — сказал Дмитрий — Я внимательнейшим образом изучил этот вопрос. — Эти слова оказались решающими.

Вильям слушал Дмитрия, нахмурившись. Он уже внутренне согласился с тем, что ему придется ехать в Даллас. Если человек давно и глубоко погружен в свою узкую специальность, он неизбежно начнет считать специалистов во всех других областях волшебниками, причем глубина этого заблуждения прямо пропорциональна глубине его собственного невежества в этих сферах… С течением времени Вильям узнал о Проекте «Меркурий» намного больше того, что представляло для него интерес вначале.

В конце концов он спросил.

— А зачем вообще использовать компьютер? Почему бы одному из ваших людей или группе сотрудников посменно не принимать данные от робота и не посылать ему инструкции?

— Ой-ой-ой, — Дмитрий чуть не вскочил со стула, настолько темпераментно он отреагировал. — Вы просто не отдаете себе отчета в том, что люди слишком медленно соображают для этого: нужно мгновенно проанализировать все данные, поступающие от робота, — температуру, и давление газа, и потоки космических лучей, и интенсивность солнечного ветра, и химический состав почвы, и по крайней мере еще три десятка вещей — и решить, каким должен быть следующий шаг. Человек способен лишь управлять роботом, да и то не слишком эффективно, а компьютер сам был бы роботом. С другой стороны, — продолжал он, — люди умеют реагировать только на сиюминутные обстоятельства. Сигнал любого вида тратит на путешествие с Меркурия на Землю и обратно от десяти до двадцати двух минут. Время зависит от того, в какой точке своей орбиты находится каждая из планет. Это, как вы понимаете, изменить нельзя. Вы получаете результат наблюдения, отдаете приказание, но многое может случиться между тем моментом, когда сделано наблюдение, и тем, когда до робота дойдет указание, как ему следует реагировать. Люди не могут сделать поправку на то, что скорость света недостаточно велика, а компьютер может… Помогите нам, Вильям.

Вильям сказал мрачно:

— Я всегда готов провести для ваших сотрудников любую консультацию, если вы считаете, что это может оказаться полезным. Мой телесигнал в вашем распоряжении.

— Речь идет не о консультации. Вы должны поехать со мной.

— Лично? — спросил Вильям потрясение.

— Конечно. Подобную работу нельзя выполнять, сидя на разных концах лазерного луча со спутником связи посередке. Это слишком дорого, слишком неудобно и, конечно, недостаточно секретно…

«Это действительно похоже на приключенческий роман», — решил Вильям.

— Приезжайте в Даллас, — продолжал Дмитрий, — и я покажу вам, что у нас есть. Тогда вы лучше поймете наши возможности. А потом поговорите с теми, кто занимается компьютерами. Пусть они поймут возможности вашего образа мышления.

Вильям понял, что настало время проявить решительность.

— Дмитрий, — сказал он, — у меня здесь своя работа. Важная работа, которую я не хочу бросать. Чтобы сделать то, что вы хотите, я должен буду оставить свою лабораторию на месяцы.

— Месяцы! — Дмитрий явно был ошеломлен. — Милый Вильям, наша работа может занять годы. Но ведь она имеет отношение к вашим проблемам.

— Нет, не имеет. Я знаю, что такое моя работа, управление роботом на Меркурии в нее не входит.

— Почему? Если все пойдет хорошо, вы, пытаясь заставить компьютер работать как мозг, узнаете больше о мозге. В результате вы вернетесь сюда, вооруженный новым знанием, полезным для того, что вы сегодня считаете своим делом. А пока вы в отъезде — разве у вас нет коллег, которые могут продолжать начатое? И разве вы не можете поддерживать с ними постоянную связь с помощью лазерных и телевизионных сигналов? И разве нельзя время от времени приезжать в Нью-Йорк? Ненадолго.

Вильям заколебался. Мысль об изучении мозга под другим углом зрения попала в цель. С этого момента он уже искал оправдание перед самим собой, чтобы поехать, — по крайней мере, ненадолго, только увидеть, на что это похоже… Он ведь всегда может вернуться.

Потом они с Дмитрием, простодушно наслаждавшимся поездкой, съездили на развалины старого Нью-Йорка. Старый Нью-Йорк был прекрасен, он восхитительно демонстрировал бессмысленную гигантоманию тех, кто жил до Катастрофы. Вильям подумал, что во время путешествия в Даллас он, может быть, тоже увидит какие-нибудь достопримечательности.

Собираясь в Даллас, Вильям начал подумывать о том, чтобы найти себе новую подругу. Хорошо бы найти ее в том регионе, где он не намерен жить постоянно.

Он имел лишь самое приблизительное представление о том, что от него требуется, но не тогда ли, подобно далекой зарнице, пришла ему в голову мысль, что, может быть…

Итак, он приехал в Даллас, вышел из вертолета и снова увидел сияющего Дмитрия. Маленький человек прищурился, потом обернулся и сказал:

— Я так и знал. Какое поразительное сходство!

Вильям посмотрел в ту сторону, куда смотрел Дмитрий, и увидел отпрянувшего… Ему было достаточно вспомнить собственное лицо, чтобы не усомниться: перед ним стоит Энтони.

На лице Энтони явственно читалось страстное желание скрыть их родство. От Вильяма требовалось только произнести вслед за Дмитрием «Поразительно!» и забыть, что Энтони его брат. Безусловно, генетические модели людей многообразны, тем не менее в природе возможно сходство даже при отсутствии родства.

Но Вильям был гомологистом, а работать с мозгом, не выработав невосприимчивости к некоторым деталям не может никто, поэтому он сказал:

— Я уверен, что это Энтони, мой брат.

Дмитрий удивился:

— Ваш брат?

— Мой отец, — объяснил Вильям, — имел двух детей от одной и той же женщины, моей матери. Мои родители были странными людьми.

Потом он шагнул вперед, протянув руку, и у Энтони не было другого выбора, как обменяться рукопожатием… Инцидент, происшедший в секторе приема, когда прибыл эксперт, на несколько дней стал единственным предметом разговоров.

5

Раскаяние Вильяма, когда он понял, что натворил, было слабым утешением для Энтони.

После ужина в тот вечер они сидели рядом. Вильям сказал:

— Извини. Я думал, если худшее случится сразу же, то оно тут же и кончится. Но, кажется, это не так. Я не подписывал никаких бумаг, никаких официальных договоров. Я уеду.

— И что хорошего? — спросил Энтони грубо. — Все теперь знают. Два тела и одно лицо. Этого достаточно, чтобы человека начало тошнить.

— Если я уеду…

— Ты не можешь уехать. Ведь это была моя идея.

— Вызвать меня сюда? — Вильям вытаращил глаза насколько это было возможно при его тяжелых веках, брови его поползли вверх.

— Нет, конечно. Пригласить гомологиста. Откуда я мог знать, что приедешь именно ты?

— Но если я уеду…

— Нет. Единственное, что теперь можно сделать, это справиться с задачей, если с ней вообще можно справиться. Тогда остальное не будет иметь значения. («Все прощается тому, кто добивается успеха», — подумал он.)

— Я не знаю, смогу ли я…

— Мы должны попытаться. Дмитрий поручил работу нам. «Это отличный шанс. Вы братья, — сказал Энтони, передразнивая тенор Дмитрия, — и понимаете друг друга. Почему бы вам не поработать вместе?» — Потом своим голосом, сердито: Так что это неизбежно. Для начала объясни, чем ты занимаешься, Вильям? Мне нужно составить более точное представление о гомологии, чем то, которое вытекает из самого названия этой науки.

Вильям вздохнул.

— Но для начала прими, пожалуйста, мои извинения… Я работаю с детьми, страдающими аутизмом.

— Боюсь, я не понимаю, что это значит.

— Если обойтись без подробностей, я занимаюсь с детьми, которые не взаимодействуют с окружающим миром и не общаются с другими людьми, которые уходят в себя и замыкаются в себе так, что до них почти невозможно достучаться. Но я надеюсь когда-нибудь излечить это.

— Поэтому твоя фамилия Анти-Аут?

— Вообще говоря, да.

Энтони издал короткий смешок, но на самом деле его это не забавляло. В тоне Вильяма появился холодок.

— Я заслужил эту фамилию.

— Не сомневаюсь, — торопливо пробормотал Энтони. Он понимал, что надо бы извиниться, но не мог себя заставить. Преодолев возникшее напряжение, он вернулся к предмету разговора. — Ты чего-нибудь добился?

— В лечении? Пока нет. В понимании — да. И чем больше я понимаю… — по мере того как Вильям говорил, его голос теплел, а взгляд становился отсутствующим. Энтони было знакомо это удовольствие — говорить о том, чем заполнены твои ум и сердца забыв обо всем остальном. Ему самому нередко доводилось испытывать подобное чувство.

Он слушал Вильяма предельно внимательно, стараясь вникнуть в то, чего на самом деле не понимал, поскольку понимание было необходимо. Он знал, что и Вильям будет слушать его так же.

Как отчетливо он все запомнил. Слушая Вильяма, он не думал, что все запомнит, да и не слишком хорошо понимал тогда, что происходит. Мысленно возвращаясь в прошлое, он видел все, как в ярком свете прожектора, и внезапно обнаружил, что может воспроизвести целые предложения того разговора почти дословно.

— Итак, мы полагаем, — говорил Вильям, — у ребенка, страдающего аутизмом, нет недостатка во впечатлениях. Он также вполне способен достаточно сложно их интерпретировать. Он, скорее, не принимает, отвергает внешние впечатления, хотя, безусловно, обладает потенциальными возможностями, необходимыми для полноценного взаимодействия с окружающим миром. Но запустить механизм этого взаимодействия удастся лишь тогда, когда мы найдем впечатление, которое он захочет воспринять,

— Ага, — сказал Энтони, чтобы показать, что слушает.

— Вытащить его из аутизма никаким обычным способом нельзя, потому что он не принимает тебя точно так же, как весь остальной мир. Но если ты наложишь арест на его сознание…

— Что?

— Есть у нас одна методика, при которой, по существу, мозг становится независимым от тела и осуществляет только функции сознания. Это довольно сложная техника, разработанная в нашей лаборатории… — Он сделал паузу.

— Тобой? — спросил Энтони, скорее из вежливости.

— В сущности, да, — сказал Вильям, слегка покраснев, но явно с удовольствием. — Поместив сознание под арест, мы предлагаем телу искусственно созданные ощущения, ведя при этом наблюдения за мозгом с помощью дифференциальной энцефалографии. Появляется возможность больше узнать о человеке, страдающем аутизмом, о наиболее желательных для него чувственных впечатлениях; попутно мы получаем новые данные о мозге в целом.

— Ага, — сказал Энтони, но на этот раз это было настоящее «ага». — А то, что вы узнали о мозге, можно использовать, работая с компьютером?

— Нет, — ответил Вильям. — Шанс равен нулю. Я говорил об этом Дмитрию. Я ничего не знаю о компьютерах и недостаточно знаю о мозге.

— А если я научу тебя разбираться в компьютерах и подробно объясню, что нам надо, что тогда?

— Этого недостаточно. Это…

— Брат, — Энтони постарался, чтобы это слово произвело на Вильяма впечатление. — Ты мой должник. Удели внимание нашей проблеме. Пожалуйста, попытайся применить к компьютеру все, что ты знаешь о мозге. Речь идет всего лишь о попытке, но я надеюсь, что попытка будет честной.

Вильям беспокойно шевельнулся и сказал:

— Я понимаю твое положение. Я попробую. И попытка будет честной.

6

Вильям попробовал. Предсказание Энтони сбылось, им пришлось работать вдвоем. Первое время то один, то другой сотрудник Проекта наведывались к ним, и, поскольку скрыть родство было невозможно, Вильям сообщал каждому ошеломляющую новость о том, что они с Энтони — братья, пытаясь извлечь из этого какую-нибудь пользу. Но со временем коллеги перестали проявлять к ним повышенный интерес, и в их жизнь, подчиненную одной цели, больше никто не вмешивался. Когда Вильям приближался к Энтони или Энтони к Вильяму, любой, оказавшийся в это время рядом, как будто уходил сквозь стену.

Постепенно они преодолели напряженность и даже выработали собственный стиль общения. Случалось, они разговаривали так, будто не было никакого родства, никаких общих воспоминаний о детстве.

Энтони описал то, что требовалось от компьютера, просто, без технических терминов, а Вильям, после долгих размышлений, рассказал, как, с его точки зрения, работу компьютера можно уподобить работе мозга.

Энтони спросил:

— Это в принципе возможно?

— Не знаю, — ответил Вильям. — Попробуем. Может быть, он не будет работать, А может быть, будет.

— Стоило бы обсудить это с Дмитрием Большим.

— Давай сначала сами прикинем, что у нас получается, К нему надо идти с конкретными предложениями, а если их у нас нет, нечего и ходить.

Энтони заколебался:

— Мы пойдем к нему вместе?

Вильям проявилделикатность и сказал:

— Ты будешь нашим представителем. Какой смысл в том, чтобы лишний раз появляться вместе?

— Спасибо, Вильям. Если из этого что-нибудь получится, я воздам тебе по заслугам.

Вильям сказал:

— На этот счет у меня нет никаких опасений. Если идея чего-то стоит, я полагаю, что никто, кроме меня, не сможет воплотить ее в жизнь.

Они многократно и всесторонне обсудили ситуацию. Если бы не эмоциональная напряженность — следствие их родства — Вильям начал бы гордиться своим братом, который так быстро разобрался в чуждой для себя области.

Потом начались долгие обсуждения у Дмитрия Большого, беседы практически с каждым сотрудником Проекта. Энтони посвятил им много дней, а после этих разговоров встречался с Вильямом один на один. Все это тянулось, как мучительная беременность, но в конце концов была получена санкция на создание того, что назвали «Меркурианским Компьютером».

У Вильяма появилась возможность расслабиться, и он отправился в Нью-Йорк. Он не планировал там задерживаться (разве мог он представить себе такое два месяца назад?), но надо было урегулировать свои дела в Институте Гомологии.

В Нью-Йорке ему пришлось участвовать во множестве обсуждений, едва ли не в большем числе, чем в Далласе. Он должен был объяснить сотрудникам своей лаборатории, что произошло, и почему ему придется уехать, и как они должны продолжать дело без него. Потом было возвращение в Даллас с новым оборудованием и с двумя молодыми помощниками на неопределенно долгий отрезок времени.

Но Вильям не оглядывался назад. Собственная лаборатория и ее нужды не занимали его мысли. Сейчас он был полностью поглощен своей новой задачей.

7

Для Энтони началось самое тяжелое время. Отсутствие Вильяма не принесло заметного облегчения, и скоро Энтони стал надеяться, не смея в это поверить, что Вильям, может быть, не вернется. А вдруг он пришлет вместо себя своего заместителя, кого-нибудь другого? Кого-нибудь с другим лицом, и Энтони больше не будет чувствовать себя монстром с двумя спинами и четырьмя ногами?

Но Вильям вернулся. Энтони издалека наблюдал за бесшумно приземлившимся грузовым самолетом и за его разгрузкой. Даже издалека он в конце концов узнал Вильяма.

Так тому и быть.

Энтони ушел. В тот же день он отправился к Дмитрию.

— Дмитрий, я не вижу никакой необходимости оставаться здесь. Мы разработали все детали. Исполнителем может быть кто угодно.

— Нет, нет, — сказал Дмитрий. — Идея принадлежит в первую очередь тебе. Ты должен увидеть ее воплощенной. Нет никакого резона делить славу.

Энтони подумал: «Никто другой не станет рисковать. Возможность провала сохраняется. Этого можно было ожидать».

Он заранее знал ответ Дмитрия, но все-таки упрямо продолжал:

— Понимаете, я не могу работать с Вильямом.

— Но почему? — Дмитрий сделал вид, что удивлен. — Вы так многого добились вместе.

— Я дошел до предела своих возможностей, Дмитрий, и больше не выдержу. Думаете, я не знаю, как это выглядит со стороны?

— Милый мой! Ты слишком серьезно к этому относишься. Ясное дело, все на вас смотрят. Ведь они люди. Но люди способны привыкнуть ко всему. Я, например, уже привык.

«Не привык ты, толстый лицемер», — подумал Энтони и сказал:

— Я не привык.

— Ты неправильно на это смотришь. Ваши родители были эксцентричными, нельзя не признать, но, в конце концов, они не сделали ничего противозаконного. Это всего лишь причуда. Здесь нет ни твоей вины, ни вины Вильяма. Вас винить не в чем.

— Мы меченые, — сказал Энтони, быстро проведя рукой по лицу.

— Не настолько меченые, насколько тебе представляется. Я, например, вас различаю. Ты определенно моложе. Волосы у тебя больше вьются. Вы только на первый взгляд одинаковые. Слушай, Энтони, у тебя будет столько времени, сколько захочешь, любая помощь, которая тебе понадобится, любое оборудование, которое ты сможешь использовать. Я уверен, что работа пойдет чудесно. Подумай об удовлетворении…

Энтони, конечно, сдался и согласился помочь Вильяму хотя бы наладить оборудование. Вильям, казалось, был тоже уверен, что работа пойдет чудесно. Не так замечательно, как сказал Дмитрий, но вполне гладко.

— Дело только в том, чтобы установить правильные связи, — сказал он, хотя, должен признать, эта очень серьезное «только». Твоя задача — получить изображение сенсорных сигналов на экране, чтобы мы имели возможность осуществлять… Я ведь не могу сказать «ручной контроль», правда? Значит, чтобы мы могли осуществлять интеллектуальный контроль и управлять реакциями компьютера, если это понадобится.

— Это технически возможно, — отозвался Энтони.

— Тогда давай приступим… Слушай, мне понадобится по меньшей мере неделя, чтобы наладить связи и быть уверенным в инструкциях…

— Программах, — поправил Энтони.

— Ну, поскольку это твоя сфера, я буду пользоваться твоей терминологией. Мои ассистенты и я запрограммируем Меркурианский Компьютер, но не по-твоему.

— Надеюсь, что не по-моему. Для того и требовался гомологист, чтобы создать программу, более тонкую, чем та, которую может написать простой телеметрист. — Говоря это, он не пытался скрыть иронию.

Вильям не обратил внимания на его тон и ответил:

— Начнем с простого. Мы заставим робота ходить.

8

Прошла неделя. За тысячу миль от них, в Аризоне, робот начал ходить. Ходить ему было трудно, иногда он падал, иногда задевал лодыжкой о препятствия, а то вдруг поворачивался на одной ноге и шел в совершенно неожиданном направлении.

— Это ребенок, который учится ходить, — говорил Вильям.

Иногда заходил Дмитрий, которому захотелось посмотреть на их достижения.

— Поразительно! — восклицал он. Энтони, однако, так не думал.

Шли недели, месяцы. Робот делал успехи, возможности его становились все больше по мере того, как в Меркурианский Компьютер вводили все более сложные программы. (Вильям попробовал было говорить о Меркурианском Компьютере как о мозге, но Энтони этого не допустил.) Но то, что получалось, Энтони все-таки не устраивало.

— Это не годится, Вильям, — сказал наконец Энтони. Накануне ночью он не спал.

— Странно, — ответил Вильям холодно. — А я как раз собирался сказать тебе, что мы, кажется, победили.

Энтони с трудом сдержался. Напряженная работа, постоянное присутствие Вильяма и неуклюжий робот — это было больше, чем он мог вынести.

— Я собираюсь уволиться, Вильям. Бросить эту работу. Извини… Ты ни при чем.

— Конечно, при чем, Энтони.

— Дело не только в тебе, Вильям. Это провал. Мы не справимся с задачей. Ты видишь, какой робот неуклюжий, а ведь он на Земле, всего за тысячу миль отсюда, сигнал проходит туда и обратно за доли секунды. Когда он будет на Меркурии, передача сигнала займет минуты, эта задержка заложена в Меркурианский Компьютер. Надеяться, что робот будет работать — безумие.

Вильям сказал:

— Не уходи, Энтони. Ты не можешь уволиться сейчас. Я предлагаю послать робота на Меркурий. Я уверен, что он готов.

Энтони засмеялся громко и издевательски.

— Ты сошел с ума, Вильям.

— Нет. Ты, кажется, думаешь, что на Меркурии будет труднее, а это не так. Труднее на Земле. Этот робот сконструирован в расчете на одну треть земного притяжения, и в Аризоне он работает в условиях тройной нагрузки. Он рассчитан на 400 градусов Цельсия, а работает при 30, он рассчитан на безвоздушное пространство, а работает в атмосфере.

— Робот имеет достаточно ресурсов, чтобы это преодолеть.

— Его механическая часть, безусловно, может это выдержать, а как насчет Компьютера? Его взаимодействие с роботом, который находится не в тех условиях, для которых предназначен, затруднено… Пойми, Энтони, если ты хочешь, чтобы компьютер был таким же сложным, как мозг, тебе придется мириться с идиосинкразией… Знаешь, давай сделаем так. Добьемся совместными усилиями, чтобы робота послали на Меркурий. Экспедиция займет шесть месяцев, а я на это время возьму отпуск. Ты избавишься от меня.

— А кто будет присматривать за Меркурианским Компьютером?

— К настоящему моменту ты знаешь, как он работает, к тому же тебе в помощь я оставлю двух своих парней.

Энтони отрицательно покачал головой.

— Я не могу взять на себя ответственность за Компьютер, и я не возьму на себя ответственность за предложение послать робота на Меркурий. Он не будет работать.

— Я уверен, что будет.

— Полной уверенности у тебя быть не может. А ответственность на мне. Именно я окажусь виноватым. Тебе-то ничего не будет.

Позднее Энтони осознал, что это был решающий момент. Вильям мог бы оставить все как есть. Энтони мог бы уволиться. И они потеряли бы все.

Но Вильям сказал:

— Мне ничего не будет? Слушай, отец с матерью поступили так, как поступили. Хорошо. Я сожалею об этом не меньше твоего, но дело сделано, и есть нечто забавное в том, что получилось в результате. Когда я говорю об отце, я имею в виду твоего отца тоже, и есть масса людей, которые могут сказать о себе то же самое: братья, сестры, брат и сестра. А когда я говорю «мама», я имею в виду твою маму, и есть масса людей, которые могут сказать так же. Но я не знаю двух других людей, даже не слышал никогда о тех, у кого были бы общие отец и мать.

— Я знаю, — сказал Энтони мрачно.

— Да, но попробуй понять мою точку зрения, — Вильям говорил торопливо. — Я гомологист. Я работаю с генетическими моделями. Ты когда-нибудь задумывался о наших генетических моделях? У нас общие родители, значит, наши генетические модели похожи больше, чем любая другая пара моделей на планете. Наши лица доказывают это наилучшим образом.

— Это я тоже знаю.

— Значит, если Проект заработает и ты прославишься, это будет означать, что твоя генетическая модель в высшей степени полезна для человечества, следовательно, моя генетическая модель тоже… Неужели ты не понимаешь, Энтони? У нас общие родители, у меня твое лицо, твоя генетическая модель, значит, твоя слава и твой позор тоже мои. Они мои почти настолько же, насколько и твои, а если мне достанется слава или позор, они твои почти настолько же, насколько мои. Я не могу не быть заинтересован в твоем успехе. У меня для этого больше оснований, чем у кого-либо на Земле, оснований чисто эгоистических, таких эгоистических, какие только можно себе представить. Я на твоей стороне, Энтони, потому что ты — это почти я!

Они долго смотрели друг на друга, и Энтони в первый раз не обращал внимания на сходство лица, в которое он смотрел, со своим собственным.

Вильям сказал:

— Поэтому давай попросим, чтобы робота послали на Меркурий.

И Энтони сдался. После того как Дмитрий поддержал их требование — в конце концов, он давно этого ждал — Энтони провел большую часть дня в глубоких размышлениях. Потом он разыскал Вильяма и сказал:

— Послушай!

Последовала длинная пауза, которую Вильям не прерывал.

Энтони опять сказал:

— Послушай!

Вильям терпеливо ждал. Энтони продолжал:

— Тебе совсем не надо уезжать. Я уверен, ты не хочешь, чтобы Меркурианский Компьютер обслуживал кто-то другой, а не ты.

Вильям спросил:

— Ты хочешь сказать, что сам намерен уехать?

— Нет, я тоже останусь.

— Нам не нужно много видеться.

Весь этот разговор для Энтони был преодолением ощущения, будто его душат. Горло сдавливало все сильнее, но он уже справился с самой тяжелой частью разговора.

— Мы не должны избегать друг друга. Не должны.

Вильям неуверенно улыбнулся. Энтони не улыбнулся. Он повернулся и быстро ушел.

9

Вильям поднял глаза от книги. Прошел уже месяц с тех пор, как он перестал удивляться при виде входящего Энтони. Он спросил:

— Что-то не так?

— Кто знает? Они готовятся к мягкой посадке. Меркурианский Компьютер в боевой готовности?

Вильям знал, что Энтони известно все о состояния Компьютера, но ответил:

— К завтрашнему утру, Энтони.

— И нет никаких трудностей?

— Абсолютно.

— Тогда надо просто ждать мягкой посадки.

— Да.

Энтони сказал:

— Что-нибудь будет не так.

— Ракетная техника давно осуществляет мягкие посадки, и делает это очень искусно. Все будет так, как надо.

— Столько работы впустую.

— Пока еще не впустую. И не будет впустую.

Энтони вздохнул:

— Может быть, ты прав. — Засунув руки глубоко в карманы, он побрел прочь, но прежде чем коснуться дверного контакта, обернулся. — Спасибо.

— За что, Энтони?

— За то, что утешаешь.

Вильям криво улыбнулся, ему стало легче от того, что он сумел скрыть свои чувства.

10

В критический момент весь персонал Проекта «Меркурий» был на ногах. У Энтони не было конкретных обязанностей, и он сидел у монитора, не сводя глаз с экрана. Робот был приведен в действие, и от него стали поступать визуальные сигналы.

По крайней мере то, что появилось на экранах, было эквивалентом визуальной информации, хотя не было видно ничего, кроме тусклого свечения, — вероятно, это было изображение поверхности Меркурия. Время от времени по экрану пробегали тени, возможно, так выглядели неровности ландшафта. Энтони трудно было судить о том, что происходит, по изображению на экране, но те, кто находились у приборов, анализируя получаемые данные с помощью более тонких методов, чем простое наблюдение невооруженным глазом, были спокойны. И ни одна из маленьких красных лампочек, предвещающих опасность, не горела. Энтони поймал себя на том, что наблюдает больше за наблюдателями, чем за происходящим на экране.

Ему следовало бы спуститься вниз, туда, где возле Компьютера находился Вильям со своими помощниками. Компьютер будет включен только после мягкой посадки. Энтони следовало бы… Но он не мог себя заставить.

Тени побежали по экрану быстрее. Робот опускался — слишком быстро? Конечно, слишком быстро!

На экране появилось отчетливое пятно, при изменении фокуса оно стало темнее, потом светлее, до Энтони донесся какой-то шум, и прошло несколько долгих секунд, прежде чем он понял, что слышит слова: «Мягкая посадка! Получилось!».

Тихий разговор сменился возбужденным шумом. Все поздравляли друг друга, а на экране произошло нечто, из-за чего голоса и смех внезапно оборвались, как будто натолкнулись на стену молчания.

Изображение на экране изменилось и стало четким. В ярком-ярком солнечном свете, льющемся через тщательно защищенный фильтрами экран, они увидели скалу, ослепительно белую с одной стороны, черную, как чернила, с другой. Изображение сдвинулось вправо, потом влево, как будто пара глаз посмотрела налево, а потом направо. На экране появилась металлическая рука, было похоже, что робот рассматривает свое тело.

Энтони первым понял, что происходит, и молчание нарушил его крик:

— Компьютер заработал!

Ему самому показалось, что эти слова выкрикнул кто-то другой; он уже бежал за дверь, вниз по ступенькам, по коридору, а за спиной у него, как волна, поднимался шум голосов.

— Вильям! — закричал он, ворвавшись в комнату. — Все отлично, все…

Но Вильям поднял руку,

— Тс-с-с. Пожалуйста. Компьютер не должен испытывать сильных ощущении, кроме тех, которые исходят от робота.

— Ты думаешь, он нас слышит? — прошептал Энтони,

— Может быть, не знаю. — В комнате, где находился Меркурианский Компьютер, стоял свой монитор, поменьше. Изображение на экране постоянно менялось: робот двигался.

Вильям сказал:

— Робот пробует двигаться. Первые шаги и должны быть неуверенными. Интервал между сигналом и ответом семь минут.

— Но он явно ходит увереннее, чем в Аризоне. Тебе не кажется, Вильям? Энтони крепко сжимал плечо Вильяма, тряс его, не отрывая глаз от экрана.

Вильям ответил:

— Я уверен в этом, Энтони.

Солнце догорело в контрастном черно-белом мире, мире белого солнца на черном небе и белой каменистой земли, испещренной черными тенями. Сладкий запах солнца исходил от каждого освещенного им квадратного сантиметра металла, вступая в контраст с убивающей все запахи тенью на неосвещенной стороне.

Он поднял руку и посмотрел на нее, пересчитывая пальцы. Жарко, жарко, жарко, — загибая пальцы так, что они поочередно попадали в тень, он ощущал, как тепло медленно уходит из них, и это изменение в осязании дало ему почувствовать чистый, уютный вакуум.

Но вакуум не был абсолютным. Он поднял руки над головой, вытянул их и с помощью чувствительных датчиков на запястьях ощутил испарения — легкое, едва заметное прикосновение паров олова и свинца, пробивающихся через сильный запах ртути.

Он ощутил более густые испарения, подымающиеся снизу, — разнообразных силикатов, имевших своеобразный привкус металлических ионов. Он медленно переместил ногу по хрустящей спекшейся пыли и воспринял изменения в ощущениях как тихую и упорядоченную музыку.

И надо всем — Солнце. Он поднял глаза на него, большое, и толстое, и яркое, и горячее и услышал его радость. Он видел протуберанцы, медленно поднимающиеся над краями диска, и слышал потрескивание каждого из них и другие счастливые голоса, звучащие над широким лицом Солнца. Когда он включил светофильтры, затеняющие фон, потоки водорода, летящие вверх, зазвучали как всплески мягкого контральто, он слышал приглушенный тонкий свист разлетающейся материи, в который врывался глубокий бас пятен, и причитания вспышек света, щелканье гамма-лучей и космических частиц, похожее на звук шарика для игры в пинг-понг, а вокруг ощущалось мягкое, пропадающее и снова появляющееся дыхание солнечного вещества, которое подступало и отступало, повинуясь космическому ветру, приносящему неповторимые, великолепные ощущения.

Он подпрыгнул и медленно поднялся в воздух с легкостью, которая до сих пор была ему незнакома, опустился и снова подпрыгнул, потом побежал, прыгнул, побежал снова, чувствуя, что его тело отлично приспособлено к великолепному миру, раю, в котором он находился.

После долгого странствия в полном одиночестве он наконец попал в рай.

Вильям сказал:

— Все в порядке.

— Но что он делает? — воскликнул Энтони.

— Все в порядке. Программа работает. Он проверял свои органы чувств. Сделал визуальные наблюдения, включил фильтры и изучил Солнце, проанализировал состав атмосферы и химическую природу почвы. Все системы работают.

— Но почему он бегает?

— Я полагаю, это его собственная идея, Энтони. Если ты хочешь создать компьютер такой же сложный, как мозг, ты должен смириться, что у него есть свои идеи.

— Бегать? Прыгать? — Энтони повернул к Вильяму встревоженное лицо. — Он что-нибудь сломает. Ты можешь управлять Компьютером. Подави эти желания. Пусть он перестанет.

Вильям ответил резко:

— Нет. Не стану. Я пойду на риск того, что он причинит себе вред. Разве ты не понимаешь? Он счастлив. На Земле, в нашем мире, он не мог управлять собой. И вот он на Меркурии, его тело полностью приспособлено к этим условиям, его к ним готовили сотни ученых. Это рай для него, позволь ему наслаждаться.

— Наслаждаться? Он же робот.

— Я не говорю о металлическом роботе. Я говорю о мозге, который наконец-то живет той жизнью, для которой создан.

Меркурианский Компьютер, безопасность которого оберегали толстое стекло и сотни проводов, дышал и жил.

— Это Рэндалл попал в рай, — сказал Вильям. — Он попал в мир, ради которою ушел в себя, отвергая этот. Он обрел мир, для которого его тело идеально подходит, взамен мира, для которого его прежнее тело совсем не подходило.

Энтони с интересом вглядывался в экран:

— Кажется, он успокаивается.

— Конечно, — сказал Вильям, — он будет делать свою работу, и делать ее превосходно, потому что он счастлив.

Энтони улыбнулся и сказал:

— Неужели мы это сделали, ты и я? Слушай, пойдем к остальным, пусть они повосхищаются нами, а, Вильям?

Вильям удивился:

— Вместе?

И Энтони крепко взял его за руку:

— Вместе, брат!

Как им было весело

Марджи тогда даже записала об этом в свой дневник. На странице с заголовком «17 мая 2157 года» она написала: «Сегодня Томми нашел самую настоящую книгу!»

Это была очень старая книга. Как-то дедушка рассказал Марджи, что, когда он был маленьким, его дедушка говорил ему, будто было время, когда все рассказы и повести печатались на бумаге.

Они переворачивали желтые хрупкие страницы, и было ужасно забавно читать слова, которые стояли на месте, а не двигались, как им положено, — ну, вы сами знаете, на экране. И потом, когда они переворачивали страницы назад, там были те же самые слова, что и раньше, когда они читали в первый раз.

— Ну вот, — сказал Томми. — Сплошное расточительство.

Книгу ведь, наверное, выбрасывали, когда прочитают. А на нашем телеэкране прошло, должно быть, миллион книг, и пройдет еще столько же. Уж экран— то я ни за что не выброшу.

— Я тоже, — сказала Марджи. Ей было одиннадцать лет, и она видела гораздо меньше телекниг, чем Томми. Ему было тринадцать.

— Где ты ее нашел? — спросила она.

— В нашем доме. — Он показал рукой, не поднимая глаз, потому что был погружен в чтение. — На чердаке.

— А про что она?

— Про школу.

— Про школу? — с презрением сказала Марджи. — А чего про нее писать— то? Ненавижу школу.

Марджи всегда ненавидела школу, а теперь ненавидела, как никогда.

Механический учитель давал ей по географии контрольную за контрольной, и Марджи делала их все хуже и хуже, и тогда мама грустно покачала головой и послала за Районным Инспектором.

Это был маленький круглый человек с красным лицом и целым ящиком инструментов с циферблатами и проволоками. Он улыбнулся Марджи и дал ей яблоко, а затем разобрал учителя на части. Марджи надеялась, что он не сумеет собрать его снова, но он сумел, и через час или около этого учитель был готов, огромный, и черный, и гадкий, с большим экраном, на котором он показывал все уроки и задавал вопросы. Экран был еще ничего. Больше всего Марджи ненавидела щель, куда ей приходилось всовывать домашние задания и контрольные работы. Она должна была писать их перфораторным кодом, которому ее научили, еще когда ей было шесть лет, и механический учитель в один миг высчитывал отметки.

Закончив работу, Инспектор улыбнулся и погладил Марджи по голове. Он сказал маме: «Девочка здесь ни при чем, миссис Джонс. Видимо, сектор географии был несколько ускорен. Иногда это бывает. Я замедлил его до нормального десятилетнего уровня. А общий показатель ее успехов вполне удовлетворительный». И он снова погладил Марджи по голове.

Марджи была разочарована. Она надеялась, что учителя заберут совсем.

Учителя Томми однажды забрали почти на целый месяц, потому что в нем полностью выключился сектор истории.

Вот почему она сказала Томми:

— С какой стати кто-нибудь станет писать о школе?

Томми с видом превосходства взглянул на нее.

— Потому что это не такая школа, как у нас, дурочка. Это старая школа, какая была сотни и сотни лет назад.

Марджи почувствовала себя задетой.

— Откуда мне знать, какие у них там были школы?…

Некоторое время она читала через его плечо, затем сказала:

— Ага, учитель у них был!

— Конечно, был. Только это был не настоящий учитель. Это был человек.

— Человек? Как же человек может быть учителем?

— А что тут такого? Он просто рассказывал ребятам и девчонкам, давал им домашние задания, спрашивал.

— Человек бы с этим не справился.

— Еще как бы справился. Мой отец знает не меньше, чем учитель.

— Не может этого быть. Человек не может знать столько, сколько учитель.

— Спорим на что хочешь, он знает почти столько же. — Марджи не была подготовлена к пререканиям на эту тему.

— А мне бы не хотелось, чтобы у нас в доме жил чужой человек, — заявила она.

Томми покатился со смеху.

— Ты же ничего не знаешь, Марджи! Учителя не жили в доме у ребят. У них было специальное здание, и все ребята ходили туда.

— И все ребята учили одно и то же?

— Конечно, если они были одних лет.

— А мама говорит, что учитель должен быть настроен на ум каждого мальчика или девочки и что каждого ребенка нужно учить отдельно.

— Значит, в те времена так не делалось. И если тебе это не нравится, можешь не читать.

— Я не говорю, что мне не нравится, — поспешно сказала Марджи. Ей хотелось почитать об этих странных школах.

Они не дочитали и до половины, когда мама Марджи позвала:

— Марджи! Школа!

Марджи оглянулась.

— Еще немножко, мамочка.

— Немедленно, — сказала миссис Джонс. — Томми, вероятно, тоже уже пора.

Марджи сказала, обращаясь к Томми:

— Можно, после школы я еще немножко почитаю с тобой?

— Там видно будет, — безразлично сказал Томми и ушел, посвистывая, с пыльной старой книгой под мышкой.

Марджи отправилась в школьную комнату. Школьная комната была рядом со спальней, и механический учитель уже стоял на готове и ждал Марджи. Он всегда стоял наготове в одно и то же время каждый день, кроме субботы и воскресенья, потому что мама говорила, будто маленькие девочки учатся лучше, если занимаются регулярно.

Экран светился, и на нем появились слова: «Сегодня по арифметике мы будем проходить сложение правильных дробей. Пожалуйста, опусти в щель вчерашнее домашнее задание».

Марджи со вздохом повиновалась. Она думала о старых школах, которые были в те времена, когда дедушкин дедушка был маленьким мальчиком. Все дети со всей округи кричали и смеялись на школьном дворе, вместе сидели в классах, а в конце дня вместе отправлялись домой. Они все учили одно и то же и могли помогать друг другу делать домашние задания и говорить о них. И учителя были людьми…

Механический учитель писал на экране: «Когда мы складываем дроби 1/2 и 1/4 — …»

Марджи думала о том, как, должно быть, дети любили тогда школу. Она думала о том, как им было весело.

Давайте объединимся

© Перевод Н. Сосновской.

Мир и покой длились целое столетие, и люди забыли, что жизнь бывает и другой. Вряд ли они знали бы, как реагировать, если бы вдруг обнаружили, что началась война.

Конечно, и Элиас Линн, глава Бюро роботехники, не знал наверняка, как реагировать, когда ему наконец стало об этом известно. Штаб-квартира Бюро роботехники находилась в Шайенне, в соответствии со столетней традицией децентрализации, и Линн подозрительно уставился на молодого офицера службы безопасности из Вашингтона, который привез эту новость.

Элиас Линн был крупный мужчина, привлекательно некрасивый, со светло-голубыми глазами слегка навыкате. Обычно людям становилось неуютно под пристальным взглядом его глаз, но офицер безопасности оставался спокойным.

Линн решил, что его первой реакцией должно быть недоверие. Черт возьми, да ведь он действительно не поверил этому!

Он откинулся на спинку кресла и спросил:

— Насколько надежны эти сведения?

Офицер безопасности, представившийся как Ральф Дж. Брекенридж и предъявивший соответствующее удостоверение личности, был совсем юн, с полными губами, пухлыми щеками, которые часто заливала краска, и простодушным взглядом. Его одежда не соответствовала погоде в Шайенне, но, очевидно, была уместной в оборудованных кондиционерами помещениях в Вашингтоне, где, несмотря ни на что, до сих пор размещалась служба безопасности.

Брекенридж густо покраснел и ответил:

— В этом нет никаких сомнений.

— Уж вам-то, я полагаю, известно о Них все, — сказал Линн, не скрывая сарказма. Он не отдавал себе отчета в том, что, называя врага, невольно делает легкое логическое ударение: если бы он писал, слово «они» было бы написано с большой буквы. Эта привычка была характерна для людей его поколения, да и предыдущего тоже. Никто не говорил «Восток», или «красные», или «Советы», или «русские». Это было бы неточно, так как некоторые из Них не жили на Востоке, не были красными, советскими, тем более не были русскими. Так что было намного проще говорить «Мы» и «Они», и намного точнее.

Путешественники нередко рассказывали, что Они используют те же термины, только наоборот. Там «Они» были «Мы», а «Мы» — «Они».

Едва ли кто-нибудь еще задумывался над подобными вещами. Они стали вполне привычными. Не было даже ненависти. Сначала это называлось холодной войной. Теперь стало просто игрой, почти доброжелательной, с неписаными правилами и своего рода уважением к приличиям.

Линн спросил резко:

— С чего это Им вдруг захотелось нарушить патовую ситуацию?

Он поднялся и начал разглядывать висевшую на стене карту мира, разделенного на два региона легкими цветовыми границами. Неправильной формы территория слева была отмечена светло-зеленой краской. Меньшая, но столь же причудливой формы территория справа — розовой. Мы и Они.

За сто лет на карте не произошло существенных изменений. Потеря Формозы и обретение Восточной Германии лет восемьдесят тому назад были последними важными территориальными изменениями.

Имелось, однако, другое изменение, достаточно существенное: оно касалось окраски. Два поколения назад Их территория была мрачного кроваво-красного цвета, Наша — чисто, незапятнанно белой. Теперь цвета стали более нейтральными. Линн видел Их карты, точно такие же.

— Они бы этого не сделали, — сказал Линн.

— Они делают это в данную минуту, — ответил Брекенридж, — и вам бы стоило привыкнуть к этой мысли. Конечно, сэр, я понимаю, не слишком приятно думать, что Они могут оказаться намного впереди Нас в роботехнике.

Глаза его по-прежнему смотрели простодушно, но слова были настолько колкими, что Линн поежился.

Конечно, это объясняло, почему человек, возглавляющий всю отрасль роботехники, узнал о случившемся так поздно и таким образом — через офицера безопасности: он потерял доверие правительства, и если действительно его роботы проиграют в борьбе, ему нечего рассчитывать на политическое милосердие.

Линн произнес устало:

— Даже если то, что вы сказали, правда, Они не сильно опередили Нас. Мы могли бы создать гуманоидных роботов.

— Это правда, сэр?

— Да. В сущности, несколько экспериментальных моделей уже готовы.

— Они делали это десять лет назад, следовательно, опережают Нас на десять лет.

Линн смутился. Может быть, его недоверчивость в отношении всей этой истории на самом деле порождена уязвленным самолюбием и страхом потерять работу и доброе имя. Мысль, что так могло быть, привела его в замешательство, и он начал защищаться.

— Послушайте, молодой человек, паритет между Ними и Нами, как вы знаете, никогда не был полным во всех отношениях. Всегда Они оказывались впереди в каких-то областях, а Мы — в других. Если сегодня Они опередили Нас в роботехнике, то только потому, что Они вложили в роботехнику больше усилий, чем Мы. А это означает, что в какие-то другие отрасли Мы вложили больше усилий, чем Они. И следовательно, опережаем Их в исследовании силовых полей или, может быть, в гиператомной технике.

Собственные слова о том, что паритет не полный, огорчили Линна. Это была правда, но миру угрожала большая опасность. Мир зависел от того, насколько полным является равновесие сил. Если какое-либо из всегда существовавших различий склонит чашу весов слишком сильно в одну сторону…

В самом начале холодной войны соревнование между сторонами шло в создании термоядерного оружия, что сделало войну немыслимой. Соревнование переключилось с военной области на экономику и психологию и теперь шло главным образом в этих сферах.

Но обе стороны постоянно предпринимали попытки разрушить равновесие: создать систему защиты, которая могла бы отразить любой удар, создать такое оружие, удар которого нельзя было бы парировать своевременно, — создать что-нибудь, что снова сделало бы войну возможной. И совсем не потому, что какая-то из сторон отчаянно хотела войны, а из боязни, что противоположная сторона сделает решающее открытие первой.

В течение ста лет счет в игре был равным. И за это столетие, пока сохранялся мир, в результате интенсивных исследований были созданы силовые поля, освоено использование солнечной энергии, люди взяли под контроль насекомых и сконструировали роботов. Обе стороны начали развивать новую науку — менталистику. Такое название было дано биохимии и биофизике мысли. У каждой стороны были аванпосты на Луне и на Марсе. Человечество делало гигантские шаги вперед в результате навязанного двумя лагерями друг другу соревнования.

Для обеих сторон стало необходимым быть порядочными и гуманными, чтобы жестокость и тирания не побудили союзников перейти на другую сторону.

Невозможно, чтобы теперь паритет был нарушен и началась война.

Линн сказал:

— Я хотел бы посоветоваться с одним из моих сотрудников. Мне нужно узнать его мнение.

— Он заслуживает доверия?

Линн ответил с отвращением:

— О господи, есть ли среди занимающихся роботехникой хоть кто-нибудь, кого бы ваше ведомство не проверяло до изнеможения? Да, я ручаюсь за него. Если нельзя доверять Хэмфри Карлу Ласло, значит, у нас нет способа отразить атаку, которую, по вашим словам, Они предприняли, что бы Мы ни делали.

— Я слышал о Ласло, — сказал Брекенридж.

— Хорошо. Он подходит?

— Да.

— Тогда я позову его, и мы выясним, насколько, с его точки зрения, возможно вторжение роботов в США.

— Не совсем так, — мягко возразил Брекенридж— Вы никак не поймете истинное положение вещей. Выясните его точку зрения на то, что роботы уже вторглись в США.

Ласло был внуком венгра, который когда-то прорвался через так называемый железный занавес, и по этой причине на него не распространялись никакие подозрения. Это был худой, начинающий лысеть человек с курносым носом и постоянно задиристым выражением лица, что противоречило его мягкой манере говорить и чистейшему гарвардскому произношению.

Для Линна, который сознавал, что после стольких лет административной работы он уже не может точно оценить, на какой стадии развития находится роботехника, Ласло был удобным хранителем полного знания. Линн почувствовал себя лучше просто от присутствия этого человека.

— Что вы об этом думаете? — спросил Линн.

Мрачная гримаса исказила лицо Ласло.

— Просто невероятно, что Они настолько опередили Нас. Не может быть, чтобы Они создали гуманоидов, практически неотличимых от людей. Это было бы важнейшим достижением в робоменталистике.

— Вы вносите в этот вопрос слишком личное отношение, — холодно произнес Брекенридж. — Отбросьте профессиональное самолюбие и скажите, почему вы считаете, что Они не могли опередить Нас?

Ласло пожал плечами:

— Уверяю вас, я достаточно хорошо знаком с Их литературой по роботехнике. Я примерно знаю, на каком уровне Они находятся.

— Вы знаете лишь то, что Они хотят, чтобы вы знали об их уровне, — вот реальный смысл ваших слов, — поправил Брекенридж. — Вы когда-нибудь посещали те страны?

— Нет, — ответил Ласло коротко.

— А вы, доктор Линн?

— Я тоже нет.

Брекенридж спросил:

— Кто-нибудь из роботехников бывал там за последние двадцать пять лет?

Судя по тону, которым Брекенридж задал вопрос, ответ был ему известен.

В течение нескольких секунд в комнате царило тяжелое молчание.

Лицо Ласло выразило обеспокоенность.

— В сущности, Они давно уже не проводили никаких конференций по роботехнике.

— Двадцать пять лет, — сказал Брекенридж. — Разве это не показательно?

— Может быть, — неохотно согласился Ласло. — Однако меня беспокоит кое-что еще. От Них никто не приезжал на наши конференции по роботехнике — по крайней мере, насколько я помню.

— Их приглашали? — спросил Брекенридж.

Линн, напряженный и обеспокоенный, немедленно откликнулся:

— Конечно.

Брекенридж поинтересовался:

— А Они отказывались присутствовать на каких-нибудь других конференциях, которые Мы проводили?

— Не знаю, — сказал Ласло. Теперь он мерил шагами кабинет. — Я о таких случаях никогда не слышал. А вы, шеф?

— Никогда, — ответил Линн.

Брекенридж спросил:

— Не кажется ли вам, что Они не хотели попадать в ситуацию, когда были бы вынуждены послать ответное приглашение? Или Они боялись, что кто-то из Их людей скажет лишнее?

Похоже, именно так и обстояло дело, и Линна охватила горькая уверенность в правоте службы безопасности.

По какой другой причине могли отсутствовать всякие контакты между сторонами в области роботехники? Перекрестно опыляющие друг друга потоки исследователей двигались в обоих направлениях по строгой квоте — один к одному, соблюдавшейся со времен Эйзенхауэра и Хрущева. Существовало великое множество побудительных причин для такого обмена: честное признание наднационального характера науки, импульсы дружелюбия, которые трудно полностью уничтожить в каждой отдельно взятой личности, желание узнать свежую и интересную точку зрения и увидеть, как твою слегка заплесневевшую мысль приветствуют как свежую и оригинальную.

Сами правительства заботились о том, чтобы обмен продолжался. Всегда присутствовало очевидное соображение, что, узнавая как можно больше и рассказывая как можно меньше, ваша собственная сторона выигрывает от такого обмена.

Но не в случае с роботехникой. Для полного осознания ситуации не хватало сущего пустяка, к тому же пустяка, давно им известного. В голову Линну пришла мрачная мысль: «Мы проиграли из-за собственного благодушия».

Из-за того, что другая сторона как будто ничего в роботехнике не предпринимала, возник соблазн самодовольно расслабиться в приятном сознании собственного превосходства. Почему не возникла мысль о возможности, даже вероятности того, что Они просто прячут до поры до времени выигрышные карты, козырную масть?

Ласло произнес потрясенно:

— Что же нам делать? — Очевидно, его мысль шла тем же путем и привела его к такому же печальному выводу.

— Делать? — передразнил его Линн. Думать сейчас о чем- либо, кроме того ужаса, который пришел вместе с осознанием ситуации, было невозможно. В Соединенных Штатах находились десять человекоподобных роботов, каждый из которых был носителем бомбы ТП.

ТП! Этим закончилась кошмарная гонка в создании абсолютного оружия. ТП! Тотальное превращение! Энергия Солнца больше не могла служить единицей измерения. По сравнению с ТП Солнце показалось бы грошовой свечой.

Десять гуманоидных роботов, абсолютно безвредных по отдельности, могли, просто собравшись вместе, создать массу, превосходящую критическую, и тогда…

Линн тяжело поднялся. Темные мешки под глазами, придававшие его лицу выражение безутешного пессимизма, были заметнее, чем обычно.

— Нам предстоит выработать пути и средства отличить гуманоидных роботов от людей, а потом разыскать их.

— Как быстро? — пробормотал Ласло.

— Не меньше чем за пять минут до того, как они объединятся, — огрызнулся Линн, — а когда это будет, я не знаю.

Брекенридж кивнул.

— Я рад, что вы с нами, сэр. Видите ли, я должен доставить вас в Вашингтон на совещание.

Линн поднял брови.

— Хорошо.

Он подумал, что, если бы ему понадобилось больше времени на осознание ситуации, его вполне бы могли сместить с поста и на совещании в Вашингтоне присутствовал бы уже другой глава Бюро по роботехнике. И тут он от всей души пожелал, чтобы именно так и случилось.

На совещании присутствовали первый помощник президента, секретарь по науке, секретарь по безопасности, Линн и Брекенридж. Впятером они сидели за столом в бункере подземной крепости недалеко от Вашингтона.

Помощник президента Джефрис был импозантен, сед, решителен, вдумчив и политически ненавязчив, каким именно должен быть помощник президента.

Он произнес решительно:

— Перед нами три вопроса, насколько я понимаю. Во-первых, когда соберутся гуманоидные роботы; во-вторых, где они соберутся; и в-третьих, как мы можем остановить их прежде, чем они соберутся?

Секретарь по науке Эмберли судорожно кивал. До того как его назначили на эту должность, он занимал пост декана в Северо-Западном инженерном университете. Он был худ, с резкими чертами лица и явно не в своей тарелке. Указательным пальцем он чертил на столе крути.

— Что касается вопроса, когда они соберутся, — сказал он, — я полагаю, ясно, что в ближайшее время этого не произойдет.

— Почему вы так думаете? — спросил Линн резко.

— Они в Соединенных Штатах уже по крайней мере месяц, как утверждает безопасность.

Линн автоматически обернулся, чтобы взглянуть на Брекенриджа. Секретарь по безопасности Макалистер перехватил его взгляд и сказал:

— Эта информация достоверна. Кажущаяся молодость Брекенриджа многих вводит в заблуждение, доктор Линн. Отчасти за это мы его и ценим. На самом деле ему тридцать четыре года, и он работает в нашем департаменте уже десять лет. Он жил в Москве почти год, и без него мы просто ничего не узнали бы об этой страшной опасности. Как бы то ни было, большая часть деталей нам известна.

— Не самые существенные детали, — заметил Линн.

Макалистер сдержанно улыбнулся. Публике были хорошо

знакомы его тяжелый подбородок и близко посаженные глаза, но больше никто ничего о нем не знал. Он сказал:

— Человеческие возможности ограниченны, доктор Линн. Агент Брекенридж сделал великое дело.

Помощник президента Джефрис вмешался:

— Давайте считать, что какое-то время у нас есть. Если бы роботы получили приказ действовать немедленно, все произошло бы еще до нашей встречи. Видимо, они дожидаются определенного момента. Если бы мы знали место, может быть, этот момент стал бы очевиден. Если Они хотят использовать бомбу ТП, то Их цель — нанести Нам как можно больший ущерб, а тогда, по-видимому, местом сбора назначен один из крупных городов. В любом случае столица, политическая или экономическая, — единственная мишень, достойная бомбы ТП. Я думаю, существуют четыре возможности: Вашингтон как административный центр; Нью-Йорк как финансовый центр; Детройт и Питсбург, два главных промышленных центра.

Макалистер сказал:

— Я голосую за Нью-Йорк. Администрация и промышленность рассредоточены до такой степени, что уничтожение любого одного города не предотвратит мгновенное возмездие.

— Тогда почему Нью-Йорк? — спросил Эмберли, секретарь по науке, может быть, более резко, чем намеревался. — Финансы тоже децентрализованы.

— Вопрос морального воздействия. Может быть, Они намерены уничтожить Нашу волю к сопротивлению, заставить сдаться на милостьпобедителя, использовав ужас, вызванный первым ударом. Наибольшее число человеческих жизней можно уничтожить в нью-йоркском мегаполисе.

— Довольно хладнокровная оценка, — пробормотал Линн.

— Согласен, — отозвался Макалистер, — но Они способны на это, если надеются победить одним ударом. Могли бы мы…

Помощник президента Джефрис откинул назад свои седые волосы.

— Предположим худшее. Будем считать, что Нью-Йорк будет уничтожен в течение этой зимы, скорее всего, сразу после сильного бурана, когда дороги в наихудшем состоянии, а уничтожение системы жизнеобеспечения и запасов продовольствия приведет к самым серьезным последствиям. Как нам их остановить?

Эмберли мог сказать только:

— Поиск десяти человек среди двухсот двадцати миллионов напоминает поиск очень маленькой иголки в очень большом стоге сена.

Джефрис покачал головой:

— Вы не правы. Десять гуманоидных роботов среди двухсот двадцати миллионов человек.

— Не вижу разницы, — сказал Эмберли. — Мы не знаем, можно ли отличить такого робота от человека по внешнему виду. Вероятно, нельзя. — Он посмотрел на Линна. И все посмотрели.

Линн произнес с трудом:

— Нам в Шайенне не удалось создать робота, которого бы при дневном свете можно было принять за человека.

— А Они смогли, — сказал Макалистер, — и не только физически. В этом мы уверены. Они продвинулись в менталистических разработках настолько, что могут скопировать микроэлектронные характеристики человека и наложить их на позитронные связи мозга робота.

Линн пристально посмотрел на него.

— Вы утверждаете, что Они могут создать точную копию человека, обладающую индивидуальностью и памятью?

— Именно.

— Конкретной человеческой личности?

— Совершенно верно.

— Вы утверждаете это на основании изысканий агента Брекенриджа?

— Да. Имеющиеся данные невозможно оспаривать.

Линн опустил голову и на мгновение задумался. Потом

сказал:

— Тогда десять человек в Соединенных Штатах не люди, а их гуманоидные копии. Но Они в этом случае должны были иметь в своем распоряжении оригиналы. Роботы не могут обладать азиатской внешностью, в этом случае их слишком легко можно было бы распознать, так что скорее всего это восточноевропейцы. Но как они смогли проникнуть в нашу страну? В условиях, когда радарная сеть, контролирующая границы, и мухи не пропустит? Как Они могли забросить сюда кого-либо, человека или робота, так, чтобы Мы об этом не знали?

Макалистер ответил:

— Это могло быть сделано. Есть определенное количество людей, пересекающих границы на законном основании. Бизнесмены, летчики, даже туристы. За ними, конечно, наблюдают на обеих сторонах. И тем не менее десятерых из них можно было похитить и использовать как модели. Потом вместо них вернулись роботы. Так как мы не ожидали такой подмены, это могло сойти. Если похищенные были американцами, никаких сложностей с проникновением их в нашу страну не возникло. Все очень просто.

— И даже их друзья и семьи не заметили разницы?

— Это можно предположить. Поверьте мне, все это время мы проверяли любые сообщения, в которых говорилось бы о случаях внезапной потери памяти или подозрительных изменениях характера. Мы проверили тысячи людей.

Эмберли внимательно разглядывал кончики своих пальцев.

— Я полагаю, стандартные меры не сработают. Успешные действия могут исходить только от специалистов по роботехнике, и я рассчитываю на директора Бюро.

И снова пристальные взгляды, полные ожидания, обратились к Линну.

Линн почувствовал прилив горечи. Ему казалось, что участники совещания пришли к тому, к чему они заранее намерены были прийти. Никто из них не сказал ничего нового, в этом он был уверен. Никто не внес ни одного предложения. Они провели совещание для протокола, поскольку всерьез боялись поражения и хотели свалить ответственность за него на кого- нибудь другого.

И все-таки в решении совещания была определенная справедливость. Именно в роботехнике Мы отстали от Них. И Линн был не просто Линном. Он представлял роботехнику, и ответственность лежала на нем.

Поэтому он сказал:

— Я сделаю все, что смогу.

Он провел бессонную ночь и на следующее утро, когда он еще раз встретился с помощником президента Джефрисом, был измучен телом и душой. Брекенридж находился там же, и хотя Линн предпочел бы беседу с глазу на глаз, он понимал, что это справедливо. Очевидно, в результате своей успешной разведывательной работы Брекенридж приобрел высокое реноме у правительства. Ну а почему бы и нет?

Линн сказал:

— Сэр, я не исключаю возможность, что мы напрасно бросились на подсунутую врагом приманку.

— В каком смысле?

— Я уверен, что, как бы ни возрастала временами общественная нетерпимость, что бы ни находили иногда целесообразным говорить законодатели, правительство тем не менее понимает, что паритет выгоден. Они, должно быть, тоже это понимают. Десять роботов с одной бомбой ТП — это банальный способ нарушить равновесие.

— Уничтожение пятнадцати миллионов человек вряд ли можно считать банальным.

— Это так с точки зрения мирового господства. Уничтожение города не настолько бы деморализовало Нас, чтобы заставить сдаться, и не так повредило бы Нам, чтобы убедить в невозможности победить. Это была бы именно та война, угрожающая самому существованию нашей планеты, которой обе стороны так долго и так успешно избегали. И все, чего бы Они добились, — это заставили бы Нас воевать, лишив одного города. Этого недостаточно!

— Что же вы предполагаете? — спросил Джефрис холодно. — Что у Них нет десяти роботов в нашей стране? Что нет бомбы ТП, которая взорвется, когда они соберутся вместе?

— Я согласен, что это существует, но для каких-то более серьезных целей, чем урон от бомбардировки в середине зимы.

— Например?

— Возможно, физическое уничтожение, которое произойдет, если роботы соберутся вместе, не самое худшее, что может случиться с Нами. Как насчет морального и интеллектуального уничтожения в результате того, что они просто находятся здесь? Не могу не воздать должного уважения агенту Брекенриджу, но что, если Они как раз и стремились к тому, чтобы Мы узнали о роботах; что, если в Их планы и не входит, чтобы роботы когда-нибудь собрались вместе? Они так и будут существовать порознь, но у Нас при этом будет повод для беспокойства.

— Зачем?

— Скажите мне вот что. Какие меры уже приняты против роботов? Я полагаю, служба безопасности уже изучает личные дела всех тех, кто когда-либо пересекал границу или находился от нее достаточно близко, чтобы быть похищенным. Я знаю, поскольку Макалистер упомянул об этом вчера, что они отслеживают подозрительные психиатрические случаи. Что еще?

Джефрис сказал:

— Маленькие рентгеновские аппараты установлены в наиболее посещаемых местах больших городов, в концертных залах, например…

— Там, где десять роботов могут незаметно смешаться с сотнями тысяч зрителей, на футбольном матче или игре в воздушное поло?

— Конечно.

— В концертных залах и церквях?

— Мы должны с чего-то начать. Невозможно сделать все сразу.

— Особенно если надо избежать паники, — заметил Линн. — Разве не так? Никто не заинтересован в том, чтобы люди напряженно ждали: в какой-то день какой-то город внезапно перестанет существовать.

— Я полагаю, это очевидно. К чему вы клоните?

Линн сказал горячо:

— Все возрастающая часть наших национальных усилий будет полностью отвлечена на то, что Эмберли назвал поиском очень маленькой иголки в очень большом стоге сена. Мы будем как сумасшедшие ловить свой собственный хвост, а Они тем временем достигнут такого уровня в научных исследованиях, что Мы уже никогда не сможем Их догнать. Вот тогда Нам не останется ничего другого, как сдаться без всякой надежды на реванш. Предположим далее, что произойдет утечка информации, так как все больше и больше людей будут втянуты в наши контрмеры и все больше и больше людей начнут догадываться, чем мы заняты. Что тогда? Паника может нанести нам больший вред, чем любая бомба ТП.

Помощник президента спросил раздраженно:

— Ради всего святого, что вы в таком случае предлагаете предпринять?

— Ничего, — ответил Линн. — Перехитрить Их. Жить, как жили, рискнуть, надеясь, что Они не посмеют разрушить мировой паритет ради испытания одной бомбы.

— Невозможно! — отрезал Джефрис — Абсолютно невозможно. Я несу слишком большую ответственность за наше общее благополучие, и единственное, чего я не могу себе позволить, — это ничего не делать. Может быть, я согласен с вами, рентгеновские аппараты на спортивных аренах — поверхностная мера, которая не принесет результата, но это необходимо сделать, чтобы впоследствии люди не пришли к горькому выводу, что мы пренебрегли интересами нашей страны ради красивых логических построений, которые позволили нам ничего не делать. Наш контргамбит должен быть активным.

— Каким образом?

Помощник президента Джефрис посмотрел на Брекенриджа. Юный офицер безопасности, до сих пор спокойно молчавший, сказал:

— Нет смысла говорить о будущем нарушении равновесия, когда оно уже нарушено. И не имеет значения, взорвутся ли роботы или нет. Может быть, вы правы и они действительно только приманка, чтобы отвлечь Нас. Но факт остается фактом: Мы на четверть века отстали в роботехнике, и это может оказаться роковым. Какие достижения роботехники, имеющиеся у Них в запасе, будут применены, если начнутся военные действия? Единственным ответом может быть привлечение всей нашей мощи, сейчас же, к ускоренной программе развития роботехники, а первая задача — найти гуманоидов. Вы можете назвать это, как вам нравится — то ли упражнением по роботехнике, то ли предотвращением смерти пятнадцати миллионов мужчин, женщин и детей.

Линн беспомощно покачал головой:

— Вы не можете понять. Вы играете Им на руку. Они хотят заманить Нас в тупик, чтобы получить свободу продвигаться в других направлениях.

Джефрис сказал нетерпеливо:

— Это ваша догадка. Брекенридж передал свое предложение по каналам правительственной связи, оно одобрено, и мы начнем со Всеобщей научной конференции.

— Всеобщей?

Брекенридж пояснил:

— Мы внесли в список всех известных ученых из всех отраслей естественных наук. Они все приедут в Шайенн. Предстоит обсудить только один вопрос: как продвинуться вперед в роботехнике, и конкретно — как сконструировать принимающее устройство для электромагнитных полей коры головного мозга, которое будет достаточно чувствительным, чтобы отличить органический человеческий мозг от позитронов мозга робота.

— Мы надеялись, что вы охотно возьметесь за проведение конференции, — сказал Джефрис.

— Со мной никто об этом не консультировался.

— Вы же понимаете, сэр, времени было мало. Вы согласитесь ее провести?

По лицу Линна скользнула улыбка. Снова возник вопрос об ответственности. Всем должно быть ясно, что ответственность лежит на Линне как главе исследований по роботехнике. У него возникло чувство, что на самом деле проводить эту конференцию будет Брекенридж. Но что он мог поделать?

И он сказал:

— Я согласен.

Брекенридж и Линн вместе вернулись в Шайенн, где в тот же вечер Ласло угрюмо и недоверчиво выслушал рассказ Линна о том, что им предстояло.

Ласло сообщил:

— Пока вы были в отъезде, шеф, я провел пять экспериментальных моделей гуманоидного типа через тестирование. Наши люди работают в три смены двадцать четыре часа в сутки. Если нам придется проводить конференцию, эта канцелярщина пойдет в ущерб делу. Работа остановится.

— Это ведь временно, — заметил Брекенридж. — Вы приобретете больше, чем потеряете.

Ласло поморщился:

— Стада астрофизиков и геохимиков абсолютно ни в чем не помогут роботехникам.

— Взгляд специалиста со стороны может оказаться полезным.

— Вы уверены? Откуда вы знаете, что вообще существует способ улавливания волн, которые посылает мозг, и что, даже если это возможно, есть способ отличить человека от робота по волновой модели? Кто вообще выдвинул этот проект?

— Я, — сказал Брекенридж.

— Вы? Вы роботехник?

Юный агент безопасности спокойно ответил:

— Я изучал роботехнику.

— Это не одно и то же.

— У меня был доступ к текстам, касающимся русской роботехники, — на русском языке. Материалы высшей степени секретности, намного опережающие то, что вы имеете здесь.

Линн произнес уныло:

— Мы у него на крючке, Ласло.

— На основе их материалов, — продолжал Брекенридж, — я и предложил именно это направление исследований. С уверенностью можем сказать, что простой перенос электромагнитных характеристик человеческого мозга на позитронную основу не даст точного дубликата. Прежде всего, самый сложный позитронный мозг, если он настолько мал, что умещается в человеческом черепе, в сотни раз менее сложен, чем мозг человека. Следовательно, он не может усвоить все нюансы, и должен существовать способ воспользоваться этим обстоятельством.

Казалось, на Ласло слова Брекенриджа произвели впечатление вопреки его воле. Линн мрачно улыбнулся. Легко было возмущаться Брекенриджем и предстоящим нашествием нескольких сотен ученых, которые не являются специалистами в роботехнике, но сама постановка проблемы была интересной. Этим, по крайней мере, можно было утешаться.

Понимание пришло к нему постепенно.

Линн, которому ничего другого не оставалось, сидел в своем кабинете в бездействии, поскольку его исполнительная власть стала чистой фикцией. Может быть, это и помогло. У него появилось время для раздумий, и он представил себе, как все что-то значащие ученые западного полушария соберутся в Шайенне.

Брекенридж с холодной эффективностью занимался подготовкой конференции. В его тоне сквозила уверенность в себе, когда он сказал Линну:

— Давайте объединимся, и мы победим Их.

Давайте объединимся.

Линну удалось сохранить спокойствие, и если бы даже кто- нибудь наблюдал за ним в эту минуту, он мог бы заметить только, как Линн дважды моргнул — ничего больше.

Он принял все необходимые меры с неожиданной отрешенностью, и это помогло ему сохранить спокойствие, хотя он чувствовал, что, по всем правилам, должен сойти с ума.

Он разыскал Брекенриджа в его импровизированном кабинете. Брекенридж сидел один и, увидев Линна, нахмурился:

— Что-то не так, сэр?

Линн ответил устало:

— Я думаю, все в порядке. Я ввел военное положение.

— Что?!

— Как руководитель Бюро, я могу это сделать, если, по моему мнению, ситуация этого требует. В моем отделе я, таким образом, могу быть диктатором. Это расплата за прелести децентрализации.

— Вы немедленно отмените этот приказ. — Брекенридж шагнул к нему. — Когда Вашингтон узнает об этом, вам конец.

— Мне все равно конец. Вы думаете, я не понимаю, что мне уготована роль величайшего злодея в американской истории — человека, который позволил Им нарушить паритет? Мне нечего терять, но, может быть, я еще выиграю. — Он засмеялся, но смех его был невеселым. — Какой отличной мишенью будет Бюро роботехники, а, Брекенридж? Всего несколько тысяч человек, убитых бомбой ТП, которая способна уничтожить триста квадратных миль за одну микросекунду, но из них пятьсот человек — наши величайшие ученые. Нам пришлось бы выбирать: вести войну, будучи лишенными мозга нации, или сдаться. Думаю, Мы сдались бы.

— Но это невозможно. Линн, вы слышите меня? Вы понимаете? Как могут роботы пройти проверку службой безопасности? Как они могут объединиться?

— Но они уже объединяются! Мы помогаем им это сделать. Мы приказываем им это сделать. Наши ученые посещают Их конференции, Брекенридж. Они посещают их регулярно. Все, кроме роботехников. Вы сами обратили внимание на эту странность. Ну, а десять американских ученых до сих пор там, а вместо них десять роботов сейчас едут в Шайенн.

— Это просто смешно.

— Думаю, это правильное предположение, Брекенридж. Но план бы не удался, если бы мы не знали, что роботы находятся в Америке, и не решили собрать всех виднейших ученых на конференцию. Удивительное совпадение: именно вы привозите новости о роботах, и предлагаете провести конференцию, и составляете повестку дня, и все организовываете, и точно знаете, какие ученые приглашены. Вы уверены, что те десять включены в список приглашенных?

— Доктор Линн! — воскликнул Брекенридж возмущенно. Он вскочил, готовый броситься на Линна.

Линн произнес:

— Не двигайтесь. У меня бластер. Мы просто подождем, пока ученые прибудут один за другим. Одного за другим мы подвергнем их рентгеновскому исследованию. Одного за другим мы проверим их на радиоактивность. Никто из них не будет общаться с другими до окончания проверки, и если все пятьсот окажутся чисты, я отдам вам бластер и сдамся. Только мне кажется, что мы найдем десять роботов. Садитесь, Брекенридж.

Они оба сели. Линн сказал:

— Подождем. Когда я устану, Ласло меня сменит. Подождем.

Профессор Мануэло Джиминес из Буэнос-Айреса взорвался, когда стратосферный реактивный самолет, на котором он летел, был на высоте трех миль над долиной Амазонки. Это был взрыв простой взрывчатки, но его оказалось достаточно, чтобы полностью уничтожить самолет.

Доктор Герман Лейбовиц из Миннесотского технологического института взорвался в вагоне монорельсового поезда, убив двадцать человек и ранив сто.

Точно так же доктор Опост Морен из института ядерной физики в Монреале и семь других умерли на разных этапах своего пути в Шайенн.

Ласло влетел, бледный и заикающийся, с первым из этих сообщений. Прошло всего два часа с того момента, как Линн задержал Брекенриджа, держа в руке бластер.

Ласло признался:

— Я думал, что вы спятили, шеф, но вы были правы. Они были роботами. Они должны были ими быть. — Он повернулся и ненавидящими глазами посмотрел на Брекенриджа. — Только их предупредили. Он предупредил их, и теперь не останется ни одного целого. Ни одного для изучения.

— О боже! — воскликнул Линн в бешенстве, направил бластер на Брекенриджа и выстрелил. У офицера безопасности исчезла шея; туловище опало; голова отлетела, глухо ударилась об пол и покатилась по дуге.

Линн простонал:

— Я не понимал, я думал, он просто предатель, и не более того.

А Ласло стоял неподвижно, с открытым ртом, лишившись на минуту способности говорить.

Линн хрипло проговорил:

— Конечно, он предупредил их. Но как бы он мог это сделать, сидя здесь в кресле, если бы в него не был вмонтирован радиопередатчик? Не понимаешь? Брекенридж был в Москве. Настоящий Брекенридж до сих пор там. О боже, их было одиннадцать.

Ласло наконец удалось пробормотать:

— А почему он сам не взорвался?

— Я полагаю, он ждал подтверждения, что остальные получили его сигнал и самоуничтожились. Когда ты пришел с новостями и я понял, что прав, я чуть не опоздал выстрелить. Бог знает, на какую долю секунды я его опередил.

Ласло сказал потрясенно:

— Зато теперь у нас есть гуманоидный робот для изучения. Он наклонился и дотронулся кончиками пальцев до липкой

жидкости, вытекающей из остатков шеи, которыми заканчивалось обезглавленное тело.

Это было высококачественное машинное масло.

Сторонник сегрегации

Хирург поднял глаза, лицо его ничего не выражало:

— Он готов?

— Готовность — понятие относительное, — сказал медик-инженер. — Мы готовы. Он беспокоен.

— Они всегда нервничают. Это ведь серьезная операция.

— Серьезная или нет, он должен быть благодарен. Его выбрали из огромного количества желающих, и, честно говоря, я не думаю…

— Не стоит об этом говорить, — прервал его хирург. — Не мы принимаем решение.

— Мы его утверждаем. И разве мы обязаны соглашаться?

— Да, — сказал хирург жестко. — Мы соглашаемся. Полностью и от всего сердца. Операция чересчур сложна, чтобы умничать и приниматься за нее с оговорками. Этот человек доказал свою ценность для человечества, и результаты устраивают Совет по выживанию.

— Ладно. — Медику-инженеру не хотелось спорить.

Хирург сказал:

— Пожалуй, я встречусь с ним прямо здесь. Комната маленькая, так что может получиться доверительный и успокаивающий разговор.

— Не поможет. Он нервничает и, похоже, уже принял решение.

— Вот как?

— Да. Он хочет металл, с больными всегда одна и та же история.

Выражение лица хирурга не изменилось. Он внимательно разглядывал свои руки.

— Иногда их можно отговорить.

— Стоит ли беспокоиться? — Тон медика-инженера был безразличным. Он хочет металл — пусть будет металл.

— Тебя это не волнует?

— А чего волноваться? — сказал медик-инженер жестко. — В любом случае это медико-инженерная задача, а я — инженер, значит, могу с ней справиться. Почему я должен делать больше?

Хирург сказал бесстрастно:

— С моей точки зрения, это проблема совместимости тканей.

— Совместимость! Это же не аргумент. Разве пациента волнует совместимость?

— Зато меня волнует.

— Твои мысли никого не интересуют. К тому же они не совпадают с настроением в обществе. Так что у тебя нет шансов.

— И все-таки я попытаюсь. — Хирург жестом пресек дальнейшие возражения инженера. Он вызвал сестру и знал, что она уже у дверей кабинета. Хирург нажал кнопку, створки двойной двери медленно раздвинулись, и в комнате появился пациент в своем инвалидном кресле. Сестра шла рядом.

— Подождите за дверью, сестра, — сказал хирург. — Я позову вас. Он кивнул медику-инженеру, и тот вышел вслед за сестрой. Дверь закрылась.

Человек в кресле обернулся, провожая взглядом уходящих. У него была жилистая шея и заметные морщинки вокруг глаз. Он был гладко выбрит, хирург обратил внимание на маникюр на его пальцах, крепко сжимавших ручки кресла. За этим высокопоставленным пациентом хорошо ухаживали… Тем не менее видно, что он раздражен и готов в любую минуту дать выход своему раздражению.

— Мы начнем сегодня? Хирург кивнул:

__ Сегодня днем, сенатор.

— Как я понимаю, это займет не одну неделю.

— Не операция сама по себе, сенатор. Но есть много дополнительных моментов, которые требуют внимания. Кровообращение, которое надо восстановить и некоторое время поддерживать искусственно, гормональное регулирование — это все непросто.

— Это опасно… — спросил пациент требовательно. Затем, видимо, решив, что между ним и хирургом должны быть добрые отношения, пересилил себя и добавил… — доктор?

Хирург не обратил никакого внимания на оттенки его интонации и ответил спокойно:

— Любая операция опасна. Время уходит главным образом на то, чтобы сделать ее менее опасной. Требуется время, искусство многих людей, их сотрудничество, сложное оборудование, чтобы такая операция была доступной хотя бы для немногих…

— Все это мне известно. — Пациент явно нервничал. — Никакой вины по этому поводу я не чувствую. Вы что, пытаетесь оказать на меня давление?

— Вовсе нет, сенатор. Никто не подвергает сомнению то, что решает Совет по выживанию. Я говорю о том, что операция сложна и требует большого искусства, с единственной целью — объяснить свое желание сделать все возможное, чтобы результат был наилучшим.

— Ваши желания в данном случае совпадают с моими.

— о я должен просить вас принять решение. Существует два вида искусственных сердец, и вы должны выбрать, какое мы поставим вам металлическое или

— Пластиковое, — сказал пациент раздраженно. — Именно такую альтернативу вы собирались предложить, доктор? Дешевый пластик. Я этого не хочу. Я сделал свой выбор. Я хочу металл.

— Но…

— Послушайте. Мне сказали, что выбирать буду я. Или это не так? Хирург кивнул.

— Если две процедуры с медицинской точки зрения равноценны, выбор делает пациент. Практически выбор остается за пациентом даже тогда, когда процедуры неравноценны — именно так обстоит дело в вашем случае.

Пациент прищурился.

— Вы хотите убедить меня в том, что пластиковое сердце предпочтительнее?

— Все зависит от конкретного пациента. Уверен, что в вашем случае дело обстоит именно так. Собственно говоря, термин «пластик» не совсем точен. Искусственное сердце сделано из волокнистого материала.

— Это и есть пластик, насколько я понимаю.

— Сенатор, — терпение хирурга было безгранично, — материал, из которого сделано сердце, не пластик в обычном смысле этого слова. Этот полимерный протеиноподобный материал намного сложнее, чем просто пластик. Его химический состав максимально приближен к химическому составу тканей человеческого сердца, того самого, которое бьется у вас в груди.

— Замечательно. Однако сердце, которое бьется в моей груди, износилось, а ведь мне еще нет и шестидесяти. И ничего похожего мне не надо. Я хочу что-нибудь получше.

— Мы все хотим выбрать лучший вариант для вас, сенатор. Поэтому я говорю с вами об искусственном сердце из волокнистого пластика. Потенциальный срок его работы — столетия. И аллергического отторжения не бывает…

— Ас металлическим сердцем разве не так?

— Так же, — сказал хирург. — Металлическое сердце сделано из титанового сплава, а это значит…

— И оно не изнашивается? Оно крепче, чем пластиковое? Или волокнистое, или как еще вам нравится его называть?

— С физической точки зрения металл, безусловно, прочнее, но спор-то идет не о механической прочности. От того, что металл крепче, вам никакого дроку не будет, ведь мышцы и кости надежно защищают сердце. То, что может его повредить, скорее всего будет для вас смертельным, даже если сердце не будет затронуто.

Пациент пожал плечами:

— Если я сломаю бедро, я и его заменю на титановое. Замена костей на металлические ведь не представляет проблемы, не так ли? Я буду настолько металлическим, насколько я хочу, доктор.

— Это ваше право, ваш выбор. Но я должен быть с, вами честным и предупредить, что, хотя ни одно титановое сердце не было разрушено механическими воздействиями, большое количество таких сердец было разрушено воздействием электронным.

— Что это значит?

— В конструкцию искусственного сердца входит водитель ритма. В металлическом варианте это особое электронное устройство, которое поддерживает ритм сердцебиения. Таким образом, титановое сердце содержит комплекс миниатюрного электронного оборудования, которое меняет сердечный ритм в соответствии с эмоциональным и физическим состоянием человека. Бывает, электроника портится, тогда человек умирает прежде, чем неисправность можно найти и устранить.

— Я никогда об этом не слышал.

— Уверяю вас, такое случается.

— Вы хотите сказать, случается часто?

— Совсем нет. Очень редко.

— Тогда я рискну. А пластиковое сердце? Разве в нем нет водителя ритма?

— Конечно, есть, сенатор. Но химический состав искусственного сердца из волокнистого пластика намного ближе к составу тканей человека. И в этом случае ионный и гормональный контроль осуществляет сам организм. Комплекс приборов намного проще, чем тот, который приходится использовать с металлическим сердцем.

— А разве пластиковое сердце не может внезапно выйти из-под гормонального контроля?

— До сих пор не было ни одного такого случая.

— Потому что вы начали использовать их сравнительно недавно? Разве не так? Хирург заколебался.

— Это правда, сердца из волокнистого пластика применяются не так давно, как металлические.

То-то же. Тогда в чем дело, доктор? Вы боитесь, что я превращу себя в робота… В Металло, как их стали называть с тех пор, как за ними было признано право на гражданство?

— Ничего плохого в Металло как таковых я не вижу. Как вы справедливо заметили, они граждане. Но вы-то не Металло. Вы человек. Почему бы вам не остаться человеком?

— Потому что я хочу выбрать лучший вариант, а лучший вариант металлическое сердце. И вы это понимаете.

Хирург кивнул.

— Очень хорошо. Вас попросят подписать необходимые бумаги, а потом поставят металлическое сердце.

— Оперировать будете вы? Мне сказали, что вы — лучший хирург.

— Я сделаю все возможное, чтобы вы перенесли эту перемену легко.

Створки двери раздвинулись, пациент в своем механическом кресле выехал в коридор, где ждала сестра.

Медик-инженер вошел в кабинет. Он смотрел поверх плеча на выезжающего пациента, пока дверь не закрылась. Тогда он повернулся к хирургу.

— Ну, по выражению твоего лица невозможно угадать, чем кончилась ваша беседа. Что он решил?

Хирург склонился над клавиатурой компьютера, внося в свои записи последние данные.

— Все, как ты предсказывал. Он настаивает на металлическом искусственном сердце.

— Между нами говоря, они лучше.

— Не так уж значительно. Их начали использовать раньше, вот и все. Мания иметь металлические сердца преследует людей с тех пор, как Металло стали гражданами. Людьми овладело дурацкое желание делать Металло из самих себя. Они тоскуют по силе и выносливости, которые ассоциируются у них с роботами.

— Все не так однозначно, док. Ты не работаешь с Металло, а я работаю, так что я лучше знаю. Последние двое, которые пришли для ремонта, попросили поставить им детали из волокнистого пластика.

— И получили их?

— Первому надо было заменить сухожилия, там невелика разница, металл или волокно. Другой хотел получить систему кровообращения или ее эквивалент. Я объяснил ему, что это возможно только в тех случаях, когда все тело сделано из волокнистого материала…. Я полагаю, в конце концов все к этому и придет. Металло, которые, в сущности, не Металло, а существа из плоти и крови.

— И эта мысль не вызывает у тебя протеста?

— Почему бы и нет? На Земле сейчас существуют две разновидности интеллекта, и почему бы им не объединиться в одну? Пусть сближаются друг с другом, в конце концов их станет невозможно различить. Да и зачем их различать? Нужно взять лучшее, и тогда преимущества человека будут сочетаться с преимуществами робота.

— Получился бы гибрид. — Хирург был в ярости. — И он не объединил бы два вида, а представлял бы собой нечто совсем иное. Разве не логично предположить, что любое существо должно гордиться своей конструкцией и своими особенностями и не стремиться смешиваться ни с чем чужеродным? Зачем создавать помеси?

— Это речи сторонника сегрегации.

— Значит, я сторонник сегрегации. — В голосе хирурга звучала спокойная сила. — Я верю в соответствие своей природе. Не могу себе представить причину, по которой я бы согласился на изменение конструкции своего организма. Если бы какой-нибудь из органов требовал безусловной замены, я бы выбрал замену, наиболее близкую к оригиналу. Я — это я, вполне себя устраиваю и не желаю быть никем другим.

Хирург поставил последнюю точку в записях. Пора было готовиться к операции. Он поместил свои сильные руки в нагреватель и разогрел их докрасна, чтобы полностью простерилизовать. На протяжении всей своей пылкой речи он ни разу не повысил голоса, и его блестящее металлическое лицо оставалось, как всегда, непроницаемым.

Смертный приговор

Бранд Корла кисло улыбнулся:

— Все это несколько преувеличено, знаешь ли.

— Нет, нет, нет! — розовые глазки маленького альбиноса метали молний. — Дорлис был велик, когда еще нога человека не ступала на планеты системы Беги. Он был столицей Галактической Конфедерации более великой, чем наша.

— Ну хорошо. Назовем его древней столицей. Примем это допущение и оставим остальное археологам.

— Археологи тут ни при чем. Найденное мной требует участия совершенно уникальных специалистов. А ты член Совета…

Бранд Корла с сомнением посмотрел на собеседника. Да, конечно, Теор Реало учился с ним вместе на последнем курсе — где-то в глубине памяти смутно маячило воспоминание о маленьком белобрысом недотепе. Сколько лет прошло с тех пор… Еще тогда этот альбинос был со странностями — это Корла помнил точно. Он так и остался чудаком.

— Я сделаю, что смогу, — сказал Бранд, — если ты объяснишь, чего же, собственно, хочешь.

Во взгляде Теора Читалась решимость.

— Я хочу, чтобы ты представил Совету определенные факты. Ты можешь это сделать?

— Должен напомнить тебе, Теор, — уклончиво ответил Бранд, — что, даже если я возьмусь помочь, мои возможности невелики — я всего лишь самый молодой из членов Психологического Совета. Я не имею особого влияния. — Ты должен постараться. Факты будут говорить сами за себя. — Руки альбиноса дрожали.

— Ладно, — обреченно вздохнул Корла. В конце концов, этот недотепа все-таки его однокурсник. Не стоит так уж к нему придираться.

Бранд откинулся на спинку стула и позволил себе расслабиться. Сквозь высокие — до потолка — окна лился свет Арктура. Поляризующие стекла рассеивали лучи, делали свет более мягким, но даже такое освещение было слишком сильным для розовых глаз Теора, и во время беседы он прикрывал лицо рукой.

— Бранд, я провел на Дорлисе двадцать пять лет. Я бывал в местах, о существовании которых нынешние обитатели планеты даже не догадываются. И я кое-что нашел. Дорлис был научной и культурной столицей цивилизации, которой наша и в подметки не годится. Да, да, в особенности в том, что касается психологии.

— События прошлого всегда кажутся более великими, чем современные, — снисходительно улыбнулся Корла. — Об этом говорит теорема, известная любому первокурснику — ее еще на студенческом жаргоне зовут «теоремой БОГ» — от «былые отменные годочки». Ладно, продолжай.

Теор спрятал за гримасой ехидную усмешку.

— Конечно, всегда можно отделаться от неприятного факта, приклеив ему дурацкий ярлык. Но ты мне вот что скажи. Что ты знаешь о психологической инженерии?

— Такой вещи просто не существует, — пожал плечами Бранд. — По крайней мере, в строгом математическом смысле. Конечно, всякая пропаганда и реклама являются грубой формой психологической инженерии — и иногда чертовски эффективной. Ты это имеешь в виду?

— Вовсе нет. Я говорю о реальных массовых длительных экспериментах в контролируемых условиях.

— А, да, подобные вещи обсуждались. Но на практике они неосуществимы. Наши общественные структуры такого не потерпят, да и уровень науки не позволяет проводить эффективный контроль.

Теор постарался сдержать свое возбуждение.

— А уровень науки древних позволял, более того, они успешно осуществляли контроль,

— Изумительно. Щекочет нервы, — флегматично отозвался Бранд. — Но откуда ты все это знаешь?

— Я нашел говорящие об этом документы. — Теор сделал паузу, ему не хватало дыхания. — Целая планета, Бранд! Мир, выбранный так, чтобы соответствовать всем условиям, населенный существами, каждый шаг которых контролируется. Изученный, запротоколированный, управляемый эксперимент. Представляешь себе картину?

Бранд решил, что у собеседника, пожалуй, не заметно явных симптомов психического отклонения. Но кто знает, может быть, более тщательное наблюдение…

— Ты что-то напутал, — произнес он ровным голосом. — Это абсолютно невозможно. Такой контроль над человеческими существами требовал бы учета слишком многих переменных.

— В том-то и штука, Бранд: они не были человеческими существами.

— Что?!

— Это были роботы, позитронные роботы. Целый мир, населенный роботами, существующими и реагирующими на окружающую среду под наблюдением психологов — психологов в полном смысле этого слова!

— Это безумие!

— У меня есть доказательства. Мир роботов все еще существует. Первая Конфедерация распалась, но планета роботов уцелела. Она все еще существует.

— Откуда ты знаешь? Теор Реало встал:

— Откуда? Я провел там последние двадцать пять лет. Председатель Совета сбросил отороченную алым мантию

и вытащил из кармана длинную и кривую, совершенно не подходящую к официальной обстановке сигару.

— Нелепица, — промычал он, — полное сумасшествие.

— Именно, — согласился Бранд. — Поэтому-то и нельзя обрушить все это на Совет без подготовки. Они просто не станут слушать. Вот я и решил сначала поговорить с вами, а уж потом, с вашей поддержкой…

— С ума сойти! Никогда не слышал ничего столь… Кто этот парень?

— Одержимый, конечно. Мы с ним вместе учились на Арктуре V. У этого альбиноса котелок всегда варил странно. Он был помешан на древней истории. Таким типам если уж что втемяшится, они своего добьются просто тупым упорством. Он околачивался, по его словам, на Дорлисе двадцать пять лет. У него теперь есть все материалы об этой древней цивилизации.

Председатель яростно дымил своей сигарой.

— Ну как же, знаю. В телесериалах великие открытия всегда совершают блистательные самоучки. Вольные стрелки. Одинокие волки. О Боже! Вы советовались в Департаменте археологии?

— Конечно. Результат получился забавный. Дорлис никого не интересует Это, видите ли, даже не древняя история. Пятнадцать тысяч лет назад! Миф, и только. Уважающий себя археолог не станет тратить время на подобную ерунду Такое открытие только и может сделать ушибленный увесистой книгой простофиля с единственной мыслью в голове. Ну а теперь, конечно, если дело выгорит, Дорлис станет раем для археологов.

Глава совета скорчил гримасу.

— Все это нелестно для человеческого эго. Если в ваших словах есть хоть доля правды, то на фоне достижений в области психологии так называемой Первой Конфедерации мы выглядим пускающими пузыри идиотами. К тому же получается, их позитронные роботы на семьдесят пять порядков выше всего, что мы когда-либо дерзали проектировать. Клянусь Галактикой! А вы представляете, какая для этого нужна была математика?!

— Видите ли, сэр, с кем я только не консультировался. Я не стал бы тревожить вас, пока не убедился, что обследовал все закоулки этого темного дела. Я начал с Блейка — он ведь математик-консультант Юнайтед Роботс. Он сказал, что не видит особых препятствий. При наличии времени, денег и прогресса в психологии — обратите на это внимание — такого робота можно было бы построить прямо сейчас.

— А какие у него доказательства?

— У кого, у Блейка?

— Да нет, у вашего дружка, альбиноса. Вы говорили о каких-то записях.

— Да. Они у меня с собой. Нет никаких сомнений в древности представленных им документов — я проверил это всеми доступными методами. Прочесть их я, разумеется, не в состоянии. Вряд ли это может сделать кто-нибудь, кроме Теора Реало.

— То есть мы играем картами, которые он сдает. Приходится верить ему на слово.

— Да, более или менее. Он сам— признает, что способен расшифровать только отдельные отрывки. Теор говорит, что язык восходит к древнему центаврийскому. Я засадил за расшифровку лингвистов. Этот орешек можно расколоть, и, если перевод Реало неверен, мы об этом скоро узнаем.

— Хорошо. Давайте посмотрим, что там. Бранд Корла вынул залитые в пластик документы. Председатель Совета отодвинул их в сторону, взял перевод и, утопая в клубах дыма, погрузился в чтение.

— Хм-м… Подробности, как я понимаю, можно узнать только на Дорлисе, — был его комментарий.

— Теор утверждает, что там от ста до двухсот тонн чертежей — и это только разработки позитронного мозга. Они все еще находятся в предназначенном для них хранилище. Но это только цветочки. Теор был на самой планете роботов. У него есть записи, телетайпные распечатки, все такое прочее. Они не систематизированы, и по ним видно, что собирал их человек, весьма далекий от психологии. И все же он умудрился получить достаточно данных, чтобы с несомненностью доказать: мир, который он посетил, не является… не является возникшим естественным путем.

— Все это у вас тоже с собой?

— Да, да, все. Большая часть записей в виде микрофильма, но я принес с собой проектор. Вот ваш окуляр.

Через час председатель сказал:

— Завтра я соберу Совет, и мы провернем это дело.

— И мы пошлем экспедицию на Дорлис? — с легкой улыбкой спросил Бранд Корла.

— Если, — последовал сухой ответ, — мы получим для этого ассигнования от университета. Оставьте все материалы у меня, пожалуйста. Я хотел бы познакомиться с ними поподробнее.

Теоретически Департамент по науке и технике должен осуществлять административный контроль над всеми научными разработками. На практике, однако, правительство предпочитает не вмешиваться в работу большинства исследовательских групп, как принадлежащих различным университетам, так и самостоятельных. Но, как известно, нет правил без исключений.

Вот почему, как ни кипел от гнева председатель Совета, он не смог отказать в беседе Уинну Марри. Официальное звание Марри звучало как «помощник секретаря по вопросам психологии, психиатрии и ментальной технологии», и он был весьма сведущим психологом.

Все, что мог себе позволить в этих обстоятельствах председатель, — это свирепый взгляд.

Помощник секретаря Марри добродушно проигнорировал нелюбезный прием. Потирая свой длинный подбородок, он обратился к председателю:

— Мы получили недостаточную информацию. Не могли бы вы кое-что уточнить? — Не понимаю, какие сведения вы хотите получить, — холодно ответил тот — При распределении финансирования университетом правительство имеет лишь совещательный голос, и могу сказать, что в данном случае в советах мы не нуждаемся.

Марри пожал плечами:

— Мне нет дела до распределения средств. Но ведь вы не сможете покинуть планету без разрешения правительства. Вот тут-то и встанет вопрос о недостаточности предоставленной вами информации.

— Других сведений, кроме уже переданных вам, не существует.

— Ну, кое-что просочилось. К чему это детское, никому не нужное секретничанье?

Старый психолог вспыхнул:

— Секретничанье! Если вы не знакомы с тем, как такие вещи делаются в науке, ничем не могу вам помочь. Пока не достигнут определенный прогресс, исследования, да еще такой значимости, не обнародуются и не могут обнародо-ваться. По возвращении мы пришлем вам копии всех своих публикаций.

Марри покачал головой:

— М-м. Так не пойдет Вы ведь отправляетесь на Дорлис, не так ли?

— Мы поставили в известность об этом Департамент по науке.

— Зачем конкретно?

— Почему это так вас интересует?

— Потому что дело серьезное: иначе вы не отправлялись бы туда сами. Так что там насчет древних цивилизаций и мира роботов?

— Зачем спрашивать, раз вы всезнаете?

— До нас дошли только неясные слухи. Я хочу узнать детали.

— Сейчас мы ими не располагаем. Что-то может проясниться, только когда мы доберемся до Дорлиса.

— В таком случае я лечу с вами.

— Что?!.

— Видите ли, я тоже хочу получить ясность.

— Зачем?

— Ах, — Марри встал. — Вот уже и вы задаете вопросы. Но теперь это бесполезно. Я прекрасно знаю, что университеты не в восторге от правительственной опеки, и не надеюсь на добровольную помощь с вашей стороны. Но клянусь Арктуром, на этот раз я помощь получу, и меня неволнует, будете вы упираться или нет. Ваша экспедиция отправится только в том случае, если в ней — как представитель правительства — буду участвовать и я.

Как планета Дорлис ничем не примечательна. Ее вклад в галактическую экономику близок к нулю, основные торговые маршруты обходят ее стороной, население — отсталое, а история забыта. И все же под грудами обломков, покрывающих этот древний мир, сохранились следы пламени, уничтожившего тот Дорлис, который существовал много столетий назад, — великую столицу великой Конфедерации.

И вот теперь среди обломков ощупью пробирался человек из более молодого мира: он искал, он пытался понять.

Председатель Совета тряхнул головой и отбросил со лба седые волосы; он не брился уже неделю.

— Беда в том, — произнес он, — что у нас нет отправной точки. Язык может быть расшифрован, как мне кажется, но что делать с условными обозначениями?

— По-моему, мы уже многое сделали.

— Блуждание в потемках! Игра в угадайку, основанная на переводах вашего дружка альбиноса. Я не стал бы возлагать на них особые надежды.

— Черт возьми! — воскликнул Бранд. — Вы потратили два года на разгадку Нимианской аномалии, а на Дорлисе вы всего два месяца. Работы же здесь в сотни тысяч раз больше. Так что вас беспокоит что-то другое. — Он мрачно усмехнулся: — Не нужно быть психологом, чтобы понять — вас донимает этот тип из правительства.

Председатель откусил кончик сигары и сплюнул:

— В этом упрямом как мул идиоте меня бесят три вещи. Во-первых, я не люблю, когда правительство вмешивается в мои дела. Во-вторых, мы на пороге величайшего открытия в истории психологии, и мне не нравятся все вынюхивающие чужаки. И в-третьих, я вообще не понимаю, чего, во имя Галактики, он хочет? Какова его цель?

— Не знаю.

— Какая у него вообще может быть цель? Вы никогда не задумывались об этом?

— Нет. Откровенно говоря, мне нет до Марри дела. На вашем месте я бы не обращал на него внимания.

— Это на вашем месте можно не обращать на него внимания! — яростно воскликнул председатель. — Вы полагаете, что вмешательство властей можно просто проигнорировать. Разве вы не знаете, что Марри именует себя психологом?

— Конечно, я это знаю. — И разве вы не знаете, какой живой интерес он проявляет ко всему, что мы находим?

— Ну это, я бы сказал, только естественно.

— О-ох! И еще… — председатель внезапно умолк. — Так, а вот и Марри. Переменим тему.

Уинн Марри приветствовал двоих мужчин улыбкой; лицо председателя осталось бесстрастным.

— Ну, сэр, — с наигранной веселостью произнес помощник секретаря, — последние сорок восемь часов я просто не мог уснуть. Вы действительно кое-что нашли. Кое-что прямо-таки грандиозное.

— Спасибо.

— Нет, я серьезно. Мир роботов существует.

— А вы сомневались?

Марри добродушно пожал плечами.

— Человеку свойствен некоторый естественный скептицизм. Каковы ваши планы на будущее?

— Почему вы спрашиваете? — Казалось, каждое слово председателю приходится выдавливать из себя.

— Чтобы согласовать с ними мои собственные.

— И каковы же они? Помощник секретаря улыбнулся:

— Нет, нет, сначала вы. Сколько вы собираетесь здесь пробыть?

— Столько, сколько потребуется, чтобы толком разобраться в обнаруженных документах.

— Это не ответ. Что вы понимаете под «толком разобраться»?

— Не могу сказать ничего определенного. На это могут понадобиться годы.

— Проклятье!

Председатель Совета поднял брови, но ничего не сказал. Марри принялся внимательно изучать свои ногти.

— Как я понимаю, вам известно месторасположение планеты роботов.

— Естественно. Теор Реало там был, а пока что все сообщенные им сведения подтверждались.

— Ах да, конечно. Тот альбинос, я помню. Так почему бы не отправиться туда?

— Отправиться туда! Это невозможно!

— Могу я узнать почему?

— Послушайте, — председатель еле сдерживал раздражение, — Вас сюда никто не приглашал и никто не просит вас указывать нам, что делать. Но чтобы показать, что я не стремлюсь к конфликту, я вкратце метафорически опишувам ситуацию. Представьте, что вы оказались перед огромной и очень сложной машиной; о принципах ее работы и материалах, из которых она изготовлена, вы практически ничего не знаете. Машина так велика, что даже невозможно понять соотношение ее частей, не говоря уже о назначении целого. Станете ли вы взрывать тончайшие загадочные детали, чтобы проникнуть внутрь, не разобравшись, каковы их функции?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но не впадаете ли вы в мистику? Ваша метафора притянута за уши.

— Ничего подобного. Принципов конструкции позитрон-ных роботов мы совершенно не представляем; они были предназначены для задач, которые нам неведомы. Единственное, что мы знаем, — это что роботы были помещены в полную изоляцию, чтобы их развитие определялось только ими самими. Нарушить эту изоляцию — значило бы загубить эксперимент. Если мы физически вторгнемся в их мир, мы тем самым внесем новые, непредвиденные факторы, вызовем непредвиденную их создателями реакцию и все испортим. Малейшее потрясение…

— Вздор! Теор Реало уже побывал там. Председатель Совета взорвался:

— Вы полагаете, я этого не знаю? Да если бы этот проклятый альбинос не был невежественным фанатиком, ничего не смыслящим в психологии, разве он сунулся бы туда? Одному Богу известно, какой вред уже причинил этот идиот.

Воцарилось молчание. Помощник секретаря задумчиво постукивал ногтем по зубам.

— Не знаю, не знаю… Я должен это выяснить. И я не могу ждать долгие годы.

После ухода Марри председатель, кипя, повернулся к Бранду:

— Ну и как мы можем помешать ему отправиться в мир роботов, если ему захочется?

— Я не представляю, как он может сделать это без нашего позволения. Ведь не он же возглавляет экспедицию.

— Ах, не он? Вот что я хотел сказать вам, как раз когда он явился: после нашей высадки на Дорлисе сюда прибыло десять кораблей космофлота.

— Что?!

— Именно так.

— Но зачем?

— Этого, мой мальчик, я тоже не понимаю.

— Не возражаете, если я зайду? — вежливо осведомился Уинн Марри; Теор Реало испуганно взглянул на него, ото-рвавшись от бумаг, в полном беспорядке наваленных у него на столе.

— Входите. Сейчас я попробую расчистить для вас место. — Альбинос дрожащими руками сгреб груду бумаг с одного из стульев.

Марри сел и закинул ногу на ногу

— Вы тоже получили здесь работу? — он кивнул на загроможденный стол.

Реало покачал головой и неуверенно улыбнулся. Почти автоматически он собрал документы в стопку и перевернул их текстом вниз.

За те несколько месяцев, что прошли со времени его возвращения на Дорлис вместе с сотней дипломированных психологов, он все больше ощущал, как его оттесняют от центра событий. Ему здесь больше не было места. Его единственная роль сводилась к тому, чтобы отвечать на вопросы о мире роботов, где никто, кроме него, не бывал. И даже в этом он чувствовал — или ему так казалось — неприязнь: почему он, а не компетентный специалист побывал на той планете?

Это было возмутительно. К тому же почему-то с ним всегда такое случалось.

— Простите? — Реало, задумавшись, не расслышал последние слова Марри.

— Я говорю: удивительно, что вас не привлекают к работе. Ведь именно вы первым сделали это открытие, не так ли? — повторил помощник секретаря.

— Да, — просиял альбинос. — Но дело ускользнуло из моих рук. Все происходит помимо меня.

— Но все-таки вы побывали в мире роботов.

— Теперь мне говорят, что это была ошибка. Я мог все испортить.

Марри поморщился:

— На самом деле их грызет то, что вы получили информацию из первоисточника, а они — нет. Не позволяйте этим ребятам с кучей ученых степеней заставить вас считать себя ничтожеством. Самоучка со здравым смыслом даст сто очков вперед специалисту, который не видит дальше собственного носа. Вы и я, — я ведь тоже, знаете ли, непрофессионал, — мы должны бороться за свои права. Кстати, не хотите ли закурить?

— Я не ку… Да, пожалуй, я возьму сигарету, спасибо, — Теор испытывал теплое чувство к своему длинноногому собеседнику. Он перевернул документы на столе и решительно, хотя и неумело, прикурил. — Двадцать пять лет. — Теор старательно выговаривал слова, давясь сигаретным дымом и стараясь не раскашляться.

— Не расскажете ли вы мне кое-что о планете роботов?

— Почему бы и нет. Только об этом меня обычно и спрашивают. Но не лучше ли вам обратиться к ним? Они, наверное, все уже разложили по полочкам. — Реало постарался отогнать от себя табачный дым.

— На самом деле они даже и не начинали. Мне нужна информация, не искаженная путаными толкованиями психологов. Во-первых, что за люди — или предметы? — эти роботы? У вас не найдется фотографии?

— Н-нет. Мне не хотелось их фотографировать. Но они не предметы. Они люди!

— Да? И они и выглядят, как… люди?

— Да, более или менее. Во всяком случае, внешне. Я привез микроскопические препараты их клеточной структуры. Они теперь у председателя Совета. Внутреннее строение совсем другое, знаете ли, гораздо более простое. Но, глядя на них, никогда не подумаешь. Они занятные — и симпатичные.

— Они устроены проще, чем другие формы жизни на планете?

— О нет. Планета крайне примитивна. И… и… — приступ кашля не дал ему договорить. Реало по возможности незаметно раздавил сигарету. — Их ткани были созданы на основе протоплазмы, знаете ли. Думаю, они и не подозревают о том, что они — роботы.

— Ну конечно, так и должно быть. А как у них с наукой?

— Не знаю. Мне ни разу не представилась возможность это выяснить. Там ведь все совсем иначе. Чтобы понять, что к чему, нужен был бы специалист.

— А машины у них есть? Альбинос удивился вопросу:

— Ну конечно. Множество, и самых разных.

— Города большие? — О да!

Марри стал задумчивым.

— И они вам понравились. Почему? Реало резко поднял голову:

— Не знаю. Они просто симпатичные. Мне было с ними легко. Они мне не досаждали. Не могу сказать точно, в чем тут дело. Может быть, это потому, что дома мне всегда было трудно найти понимание, а роботы не такие зазнайки, как настоящие люди.

— Они дружелюбнее людей? — Н-нет. Так сказать тоже нельзя. Ведь они полностью меня так и не приняли. Я был чужаком, не знал их языка — по крайней мере вначале, ну и все такое прочее. Но, — глаза Теора неожиданно засверкали, — их я понимал лучше, чем людей. Мне проще было понять, что они думают. Я… только я не знаю почему.

— Хм-м… Еще сигарету? Нет? Ладно, пожалуй, пора на боковую. Уже поздно. Как насчет того, чтобы нам с вами сыграть завтра в гольф? Я более или менее привел в порядок поле. Теперь там можно играть. Приходите. Спорт помогает чувствовать себя настоящим мужчиной.

Марри с улыбкой попрощался, пробормотав себе под нос: «Все это похоже на смертный приговор». По пути к себе он задумчиво насвистывал.

Марри продолжал повторять про себя ту же фразу, когда на следующий день встретился с председателем Совета. На этот раз он был в мундире и разговаривал стоя.

— А, это опять вы, — устало пробормотал председатель.

— Опять я, — подтвердил помощник секретаря. — Но на сей раз мы будем говорить всерьез. Возможно, мне придется взять на себя руководство экспедицией.

— Что? Это невозможно, сэр. Я не желаю и слушать такие заявления.

— У меня есть соответствующие полномочия. — Марри протянул председателю металлический цилиндр, открывшийся, когда он нажал на крышку. — Мне предоставлены широкие права и полная свобода действий. Как видите, мандат подписан председателем Конгресса Федерации.

— Ах вот как… Но почему? — усилием воли председатель Совета заставил себя дышать ровно. — Помимо жажди власти, есть же какая-то причина?

— Весьма основательная, сэр. Мы с вами все время смотрели на проблему с разных точек зрения. Для Департамента по науке и технике планета роботов не объект научного любопытства, а угроза миру в Федерации. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь задумывались об опасности, исходящей от мира роботов.

— Я не вижу таковой. Планета полностью изолирована и совершенно безвредна.

— Откуда вы можете это знать?

— Это следует из самой природы эксперимента, — яростно вскричал председатель. — Те, кто его планировал, стремились сделать систему как можно более закрытой. Они выбрали планету, максимально удаленную от торговых путей, в малонаселенном районе космоса. В том-то и заключаласьидея: дать возможность роботам развиваться без воздействия извне.

Марри улыбнулся:

— Тут я не могу согласиться с вами. Поймите, ваша беда в том, что вы — теоретик. Вы представляете себе вещи такими, какими они должны быть, а я, практик, вижу их такими, каковы они на самом деле. Никакой эксперимент не может быть пущен на самотек. Где-то обязательно должен быть наблюдатель; он анализирует результаты и, если обстоятельства того требуют, вмешивается.

— Ну и что? — стоял на своем председатель.

— А то, что те, кто следил за экспериментом, древние психологи Дорлиса, погибли вместе с Первой Конфедерацией, и пятнадцать тысяч лет эксперимент был предоставлен самому себе. Мелкие погрешности накапливались и превращались в большие, те вызывали появление непредвиденных факторов, приводящих к еще более крупным отклонениям, и так в геометрической прогрессии. Остановить этот процесс было некому.

— Ваши рассуждения не более чем гипотеза.

— Возможно. Но вас интересует только мир роботов, а мне приходится думать о судьбе всей Федерации.

— И какую же опасность для Федерации может представлять планета роботов? К чему, во имя Арктура, вы клоните, сударь?

Марри вздохнул.

— Все очень просто, но не вините меня, если сказанное мной прозвучит мелодраматично. Федерация не вела внутренних войн на протяжении столетий. Что может случиться, если мы вступим в контакт с этими роботами?

— Вы боитесь одной-единственной планеты?

— А почему бы и нет? На каком уровне находится их наука? Роботы способны на неожиданные вещи.

— Да какая там наука! Они же не металлические супермены. Это слабые протоплазменные создания, жалкое подобие настоящих людей, снабженные позитронным мозгом, сконструированным с целью изучения упрощенного набора законов человеческой психики. Если вас пугает само слово «робот».

— Нет Но я говорил с Теором Реало. Он ведь единственный, кто их видел, знаете ли.

Председатель про себя крепко выругался. Вот что получается, когда слабоумный профан путается под ногами и болтает всякую чушь направо и налево. — Мы подробно расспросили Реало и тщательно проанализировали его рассказ. Уверяю вас, беспокоиться не о чем. Эксперимент настолько академически традиционен, что мне не потребовалось бы и двух дней на его изучение, не будь материалы столь обширны. Из документов следует, что идея состояла в создании позитронного мозга с использованием одной-двух несколько модифицированных фундаментальных аксиом психологии. Мы еще не успели выяснить все подробности, но они вряд ли особенно изменят картину: это был первый эксперимент подобного рода, и даже легендарным психологам древности приходилось продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом. Повторяю вам, сконструированные ими роботы не супермены и не дикие звери. В этом я как психолог готов поручиться.

— Но, простите, я тоже психолог. Боюсь, по большей мере практик, но все-таки. Ваши несколько модифицированные аксиомы! Возьмите, к примеру, воинственность. Термин не научный, ну да это неважно. Вы понимаете, что я имею в виду. Люди всегда были воинственны, но воспитание искоренило агрессивность. Стабильная экономическая и политическая система не поощряет столь бесполезного расходования энергии. Агрессивность не является фактором выживания. А теперь представьте, что эти роботы воинственны. Да, да, представьте, что за тысячелетия, пока они находились без присмотра, произошел сбой, в результате которого они стали намного более агрессивны, чем предполагали их создатели. С ними, пожалуй, будет довольно неприятно иметь дело.

— Представьте, что все звезды в Галактике одновременно превратились в сверхновые. Не стоит ли нам начать беспокоиться и об этом?

— И еще, — Марри проигнорировал жесткий сарказм собеседника, — роботы понравились Теору Реало. Они симпатичны ему более, чем настоящие люди. Там он чувствовал себя на месте, а ведь мы знаем, что в собственном мире он не мог найти себе применения.

— Но какое это имеет значение? — удивился председатель.

— Разве вы не видите? — поднял брови Уинн Марри. — Роботы понравились Теору, потому что он такой же, как они. Могу дать вам гарантию: полный анализ психики Теора Реало покажет наличие отклонений от некоторых фундаментальных аксиом — тех же отклонений, что были заложены в роботов. И, — продолжал помощник секретаря без паузы, — Теор Реало потратил четверть века на доказательство гипотезы, которую ученый мир, знай он о ней, безжалостно высмеял бы. Это фанатизм: добросовестное, честное, нечеловеческое упорство. Именно такие скорее всего и роботы

— В ваших рассуждениях нет логики. Вы зациклились на одной мысли, как маньяк, как лунатик.

— Здесь не требуются строгие математические доказательства. Раз есть сомнение, этого вполне достаточно. Я должен защитить Федерацию. Послушайте, это же резонно. Психологи Дорлиса не были такими уж сверхучеными. Как вы сами сказали, им приходилось шаг за шагом усложнять задачу. Созданные ими гуманоиды — не будем называть их роботами — являлись лишь имитацией, и довольно примитивной, человеческих существ. Система реакций человека очень, очень сложна: общественное сознание, стремление к созданию этических учений, да даже более простые вещи — рыцарство, великодушие, честность и тому подобное, — просто невозможно воспроизвести. Не думаю, чтобы гуманоиды обладали ими. Зато у них есть упорство, а стало быть, упрямство и агрессивность, как можно судить по Теору Реало. Ну и если у них существует хоть какая-нибудь наука, я не хотел бы, чтобы они вырвались на просторы Галактики, пусть даже мы превосходим их числом в тысячу, в миллион раз. Я— не допущу этого!

Лицо председателя ничего не выражало.

— Каковы ваши ближайшие планы?

— Окончательно еще ничего не решено. Но думаю, стоит организовать небольшой десант на планету.

— Но подождите! — Старый психолог вскочил и, обежав вокруг стола, схватил Марри за локоть. — Уверены ли вы, что знаете, что делаете? Ни вы, ни я не Можем даже и приблизительно предугадать всех возможностей, заложенных в столь гигантский эксперимент Вы не представляете, что хотите разрушить.

— Я знаю. Думаете, мне самому все это нравится? У меня не такая уж героическая роль. Я все-таки психолог, и мне было бы интересно узнать, что там происходит, но я послан сюда, чтобы защитить Федерацию. Да, мне предстоит грязная работа, но я приложу все силы, чтобы выполнить ее до конца. Ничего не поделаешь.

— Нет, вы просто не продумали все как следует Откуда вам знать, какого проникновения в основополагающие законы психологии мы могли бы достичь? Это было бы подобно слиянию двух галактик, это могло бы дать нам знания имогущество, в миллион раз превосходящие тот ущерб, который роботы могли бы причинить, даже будь они металлическими суперменами.

Марри пожал плечами:

— Теперь вы забавляетесь бесконечно малыми вероятностями.

— Хорошо, давайте заключим сделку. Организуйте блокаду планеты. Изолируйте роботов при помощи ваших кораблей. Выставьте охрану. Но только не трогайте их! Дайте нам время. Дайте нам шанс. Вы должны это сделать!

— Я думал о таком варианте. Но на него я должен получить согласие Конгресса. Ведь это дорогое удовольствие.

Председатель нетерпеливо заворочался в кресле.

— Да как тут можно говорить о расходах! Ведь нам отплатится сторицей, если мы добьемся успеха.

Марри задумался, потом со слабой улыбкой сказал:

— А что, если они уже овладели межзвездными перелетами?

— Тогда я возьму свои возражения назад, — быстро ответил председатель.

— Я должен согласовать все с Конгрессом, — подытожил Марри, вставая.

Бранд Корла старался не выдать своих чувств, глядя на сгорбленную спину председателя. Подавляя нетерпение, он слушал жизнерадостную болтовню членов экспедиции. Их разговоры сейчас казались ему лишенными смысла.

— Что же нам теперь делать? — спросил Бранд. Председатель, не оборачиваясь, пожал плечами:

— Я послал за Теором Реало. На прошлой неделе этот придурковатый недомерок отправился на Восточный Континент.

— Зачем?

Недовольный тем, что его прервали, председатель вскипел:

— Разве можно понять, что творится в голове у этого недотепы! Насчет него Марри прав — разве вы не видите? Он страдает психическими отклонениями. Нельзя было оставлять его без присмотра. Если бы я вовремя обратил на него внимание, я бы так не опростоволосился. Впрочем, сейчас он возвращается, и уж теперь он больше никуда не денется. — Голос председателя утратил звучность. — Он должен был вернуться два часа назад.

— Мы в безнадежном положении, сэр, — произнес Бранд уныло.

— Думаете?

— Ну, как вы полагаете: согласится Конгресс на неопределенно долгое патрулирование планеты? Это требуетденег! Среднему гражданину Галактики такая трата выплачиваемых им налогов не покажется стоящей. Все наши психологические уравнения сведутся к простой аксиоме здравого смысла. По правде говоря, я не понимаю, почему Марри вообще согласился запросить Конгресс.

— Не понимаете? — председатель наконец повернулся к своему помощнику. — Да помогут нам боги Галактики, этот дурак считает себя психологом — вот в чем его слабость. Он тешит себя мыслью, что планирует уничтожение планеты роботов в интересах Федерации против своей воли. Поэтому-то он и цепляется за любую возможность компромисса. Конечно, Конгресс не согласится на неопределенно долгую блокаду — вы не сказали мне ничего нового. — Теперь он говорил спокойно и терпеливо. — Но я буду просить дать нам десять лет, два года, шесть месяцев, — сколько смогу добиться. Сколько-нибудь да выбью. А за это время мы добудем новые факты. Это усилит нашу позицию, и мы сможем продлить соглашение с Конгрессом, когда срок истечет. Мы отстоим наше дело.

Последовало короткое молчание. Затем председатель добавил медленно и с горечью:

— И жизненно важную роль во всем этом играет Теор Реало.

Бранд Корла молча ожидал продолжения.

— Есть одна вещь, которую мы упустили, а Марри заметил, — снова заговорил председатель. — Реало — калека в психологическом отношении, и в этом ключ ко всему делу. Если мы как следует изучим его, мы получим представление о том, что собой представляют роботы; конечно, приблизительное и искаженное представление, поскольку Реало вырос во враждебном для него мире. Но мы примем это в расчет, оценим его личность… Ох, до чего же мне все это надоело!

Загорелся сигнал вызова. Председатель с облегчением вздохнул.

— Ну вот, он здесь. Сядьте же наконец, Корла, вы действуете мне на нервы. Давайте взглянем на него.

Теор Реало влетел со скоростью кометы и, пыхтя, остановился посередине комнаты. Он переводил свои слезящиеся глазки с одного психолога на другого:

— Как все это случилось?

— Что «все»? — холодно поинтересовался председатель. — Сядьте. Мне нужно задать вам некоторые вопросы.

— Нет. Сначала вы мне ответьте!

— Сядыпе\ Реало сел. Его глаза были полны слез.

— Они хотят уничтожить планету роботов.

— Не беспокойтесь об этом.

— Но вы сказали, что планету можно уничтожить, если они освоили межзвездные полеты. Вы так сказали. Вы дурак. Неужели вы не видите… — Реало давился словами.

Председатель Совета неловко отмахнулся:

— Можете вы успокоиться и разговаривать осмысленно? Альбинос стиснул зубы и выдавил из себя:

— Но у них вскоре будут межзвездные корабли. Оба психолога вскочили.

— Что?!

— Ну… Ну а как вы думали? — Реало тоже вскочил в ярости и отчаянии. — Вы что Думали: я приземлился в пустыне или в центре океана, а потом в одиночку обследовал всю планету? Жизнь не похожа на приключенческую книжку. Как только я приземлился, они меня захватили и привезли в большой город. По крайней мере, я думаю, что это был город — там все не так, как у нас. Там… Но я ничего вам не скажу.

— К черту город! — взвизгнул председатель. — Они вас захватили. Рассказывайте дальше.

— Они изучали меня. Обследовали мой корабль. И потом однажды ночью я улетел — чтобы сообщить обо всем Федерации. Они не знали о моем отлете. Они не хотели, чтобы я улетал. — Его голос сорвался. — И я предпочел бы остаться, но нужно было сообщить Федерации.

— Вы рассказывали им что-нибудь о своем корабле?

— Как бы я мог? Я ведь не механик. Я не знаю ни теории, ни деталей конструкции. Но я показал им, как работают приборы, и позволил осмотреть двигатели. Вот и все.

Бранд Корла пробормотал себе под нос:

— Тогда они не смогут построить корабль. Этого недостаточно.

— О, они его построят. — Голос альбиноса стал пронзительным от прозвучавшего в нем триумфа. — Я знаю их. Они — машины, знаете ли. Они будут работать над проблемой. Работать. Работать. Работать без остановки. И они добьются своего. Они достаточно от меня узнали. Готов держать пари, они узнали достаточно.

Председатель бросил на альбиноса долгий взгляд и устало отвернулся.

— Почему вы ничего нам не сказали раньше?

— Потому что вы отняли у меня мой мир. Я открыл его — только я, я один. И после того как я сделал всю работу ипозвал вас, вы вышвырнули меня вон. Все, что у вас нашлось для меня, — это упреки в том, что я высадился на планете и мог своим вмешательством все испортить. Так почему я должен вам что-то рассказывать? Узнавайте сами, раз вы такие умные и можете позволить себе так со мной обращаться.

«Изгой с комплексом неполноценности, — с горечью подумал председатель. — У него же мания преследования. Надо же! Все одно к одному, все становится ясно, стоит перестать любоваться открывающимися горизонтами и увидеть то, что находится под носом. И теперь уже ничего не поделаешь». — Вслух он сказал:

— Ну что же, Реало, мы все проиграли. Уходите.

— Все кончено? — напряженно спросил Бранд Корла. — Действительно все?

— Действительно все, — подтвердил председатель. — Исходный эксперимент как таковой кончился. Искажения, внесенные визитом Реало, скорее всего настолько велики, что превращают чертежи и документы, которые мы тут изучали, в мертвый груз. Кроме того, Марри прав. Если у роботов есть межзвездные корабли, они опасны.

— Но вы не должны уничтожать их! — закричал Реало. — Вы не можете их уничтожить! Они никому не причинили зла!

Ему никто не ответил, и он продолжал неистовствовать:

— Я возвращаюсь к роботам! Я их предупрежу! Они приготовятся к обороне! Я их предупрежу! — Он пятился к двери, его тонкие белые волосы встали дыбом, глаза с красными веками выпучились.

Председатель не сделал никакой попытки остановить Реало.

— Пусть отправляется. Это была его жизнь. Мне теперь все равно.

Теор Реало мчался к планете роботов с таким ускорением, какое только мог выдержать. Где-то впереди маячила пылинка — изолированный мир, населенный искусственными людьми, эксперимент, который провалился. Слепо стремясь к межзвездным путешествиям, роботы вынесли себе смертный приговор.

Реало направлялся к этой планете, к городу, где его «изучали» в тот первый раз. Он хорошо все помнил. Название города было первым словом чужого языка, которое он выучил.

Нью— Йорк!

Стальные пещеры

Глава первая Разговор с комиссаром

Не успел Лайдж Бейли добраться до своего письменного стола, как поймал на себе ожидающий взгляд Р. Сэмми. Строгое вытянутое лицо Бейли сразу как будто окаменело.

— Чего тебе?

— Босс хочет вас видеть. Немедленно. Как только появитесь.

— Хорошо, — Р. Сэмми не двинулся с места. — Я сказал, хорошо. Можешь уходить!

Р. Сэмми круто развернулся и отправился выполнять другие поручения.

«И почему им заменили человека?» — раздраженно подумал Бейли.

Он помедлил, изучая содержимое своего кисета. Прикинул — если выкуривать по две трубки в день, то можно растянуть табак до получения следующей порции.

Затем он вышел из-за барьера — вот уже два года, как он имел право на отгороженный угол, — и прошел через общую комнату к выходу. Симпсон оторвался от своей ртутной картотеки:

— Вас ждет босс, Лайдж.

— Знаю. Р. Сэмми мне уже сказал.

Испещренная перфорацией лента змейкой вилась из миниатюрного прибора, который разыскивал в своей памяти и затем анализировал нужную информацию, хранящуюся в крошечных ячейках с мерцающими капельками ртути.

— Я бы дал пинка под зад этому Р. Сэмми, если б не боялся сломать себе ногу, — сказал Симпсон. — На днях видел Винса Барретта.

— Да?

— Он хотел бы снова работать на прежнем месте. Или на любом другом, лишь бы у нас в департаменте. Бедняга в отчаянии, но что я мог ему посоветовать? Его обязанности уже выполняет Р. Сэмми, и ничего тут не поделать. Малышу сейчас приходится работать на конвейере на дрожжевой фабрике. Смышленый был малый. Всем нравился.

Бейли пожал плечами и сказал несколько строже, чем хотел:

— Сейчас такое время, что подобное с каждым может случиться.

Боссу был положен личный кабинет. На матовом стекле изящными буквами было старательно выгравировано; «Джулиус Эндерби». И чуть пониже: «Комиссар полиции Города Нью-Йорка».

Бейли шагнул внутрь и сказал:

— Вы хотели видеть меня, комиссар?

Эндерби поднял взгляд. Он носил очки, так как его глаза были слишком чувствительны к обычным контактным линзам. Только привыкнув к очкам, можно было разглядеть черты его лица, в которых, впрочем, не было ничего примечательного. Бейли не мог отделаться от мысли, что комиссар ценил свои очки как раз из-за той индивидуальности, которую они ему придавали, и подозревал, что Эндерби несколько лукавил в отношении чувствительности глаз.

Комиссар определенно нервничал. Он разгладил манжеты рубашки, откинулся на спинку стула и с преувеличенной радушностью сказал:

— Присаживайтесь, Лайдж, присаживайтесь. Бейли неуклюже сел и, внутренне напрягшись, стал ждать.

— Как дела у Джесси? Как сын? — спросил Эндерби.

— Нормально, — сухо ответил Бейли. — Все в порядке. А как ваши?

— Нормально, — эхом отозвался Эндерби. — Тоже в порядке.

Начало показалось неудачным.

«Что-то неладное у него с лицом», — подумал Бейли. Вслух он сказал:

— Комиссар, мне бы не хотелось, чтобы вы посылали за мной Р. Сэмми.

— Вы знаете мою точку зрения на этот счет, Лайдж. Но его прислали к нам, и я должен его как-то использовать.

— Это неприятно, комиссар. Сообщает, что вы меня ждете, и стоит на месте как вкопанный. Вы понимаете, что я имею в виду. Приходится приказывать ему уйти, иначе он так и будет стоять истуканом.

— О, это моя вина, Лайдж. Я сказал ему, что нужно передать, но забыл напомнить, чтобы после этого он вернулся к своей работе.

Бейли вздохнул. Мелкие морщинки вокруг его темно-карих глаз стали более заметными.

— Прошу учесть на будущее. Вы хотели меня видеть?

— Да, Лайдж, — согласился комиссар, — и по очень серьезному делу.

Эндерби поднялся, подошел к стене позади стола и прикоснулся к незаметному контактному переключателю. Часть стены стала прозрачной, Бейли невольно зажмурился от неожиданно хлынувшего в комнату сероватого света.

Комиссар улыбнулся:

— Я устроил это в прошлом году, Лайдж. Кажется, я вам еще не показывал. Подойдите сюда, взгляните. В былые времена подобные штуки были во всех комнатах. Они назывались окнами. Вы слышали об этом?

Все это Бейли прекрасно знал. Он прочитал немало исторических романов.

— Слышал, — обронил он.

— Подойдите сюда.

Бейли поежился, но все-таки подошел. Было что-то неприличное в этой демонстрации убогости комнаты внешнему миру. Иногда увлечение комиссара медиевизмом доходило до нелепых крайностей.

«Взять хотя бы эти очки», — подумал Бейли.

Так вот оно что! Вот что делало его лицо таким непривычным!

— Простите за любопытство, комиссар. У вас, кажется, новые очки? — спросил Бейли.

Комиссар взглянул на него с удивлением, снял очки, посмотрел на них, затем снова на Бейли. Казалось, его круглое лицо без очков округлилось еще больше, а подбородок обозначился чуть резче. Его взгляд стал более рассеянным, так как все расплывалось перед его глазами.

— Да, — ответил Эндерби. Он снова нацепил очки себе на нос и добавил в сердцах: — Старые я разбил три дня назад, а новые смог раздобыть в этой сумятице только сегодня утром. Эти три дня были для меня сущим адом, Лайдж.

— Из-за очков?

— Не только. К этому я как раз и подхожу.

Он повернулся к окну. Бейли последовал его примеру и был крайне удивлен, обнаружив, что за окном идет дождь. На минуту он забылся, очарованный видом падающих с неба капель, в то время как комиссара прямо распирало от гордости, будто в этом явлении природы была его собственная заслуга.

— Уже третий раз в этом месяца любуюсь дождем. Потрясающее зрелище, как вы находите?

Бейли вынужден был признать, что дождь действительно произвел на него сильное впечатление. За сорок два года своей жизни он редко видел это явление природы, как, впрочем, и любое другое.

— Мне всегда казалось, что вся эта падающая па город вода тратится впустую, — заметил он. — Ее следовало бы собирать в резервуары.

— Вы неисправимый модернист, Лайдж! — воскликнул комиссар, — И в этом ваша беда. В среднюю эпоху люди жили под открытым небом. И не только в сельской местности, но и в городах. Даже в Нью-Йорке. Когда шел дождь, они не думали о нем как о пустой растрате. Они радовались ему. Они были ближе к природе. Это лучше, здоровее. Все проблемы современного человека коренятся в том, что он в разводе с природой. Займитесь как-нибудь на досуге угольным веком.

В свое время Бейли читал об этом. Он слышал, как многие выражали недовольство изобретением атомного реактора. Он и сам сетовал на это, когда уставал или когда что-то не ладилось. Человек всегда чем-то недоволен. В угольном веке люди ворчали по поводу изобретения парового двигателя. В одной из пьес Шекспира герой возмущался тем, что кто-то изобрел порох. А через тысячу лет найдутся такие, что будут недовольны изобретением позитронного мозга. Пошло оно все к черту!

— Послушайте, Джулиус… — решительно начал Бейли. (Обычно он не позволял себе фамильярничать с комиссаром в рабочие часы, сколько бы тот ни обращался к нему просто по имени, но что-то в сегодняшнем разговоре, казалось, тянуло его перейти на более доверительный тон.) — Послушайте, Джулиус, чего вы ходите вокруг да около? Можно подумать черт знает что. Скажите, наконец, в чем дело? Зачем вы меня вызвали?

— Не спешите, Лайдж. Я непременно открою вам тайну. Позвольте только сделать это так, как я задумал. У нас… неприятности.

— Еще бы. Ничего другого на этой планете и не происходит. Опять что-нибудь с роботами?

— В некотором роде, да. Лайдж, я вот стою здесь и думаю: интересно, сколько еще бед сможет вместить в себя этот старый мир? С тех пор как я установил окно, я не просто время от времени впускаю сюда небо, я впускаю Город. Я смотрю на него и спрашиваю себя: что станет с ним еще лет через сто?

Бейли почувствовал отвращение к сентиментальности босса, но тут же обнаружил, что сам смотрит в окно с восхищением. Даже в такую погоду Город представлял собой грандиозное зрелище. Департамент полиции находился на верхних этажах здания муниципалитета, самого высокого в Городе, Из окна комиссара видны были верхушки соседних шпилей и башен, похожих на устремленные ввысь пальцы огромной руки. Стены зданий были совершенно гладкими и глухими — внешние оболочки человеческих ульев.

Вообще-то жаль, что идет дождь, — сказал комиссар. — Мы не сможем увидеть Космотаун.

Бейли взглянул на запад. Комиссар был прав. Горизонта не было видно. Очертания нью-йоркских башен становились вдали все более расплывчатыми, а затем и вовсе исчезали в невыразительной серой мгле.

— Я знаю, как выглядит Космотаун, — отозвался Бейли.

— Мне нравится его вид отсюда. Он едва различим в промежутке между двумя секторами Брунсвика. Растянувшиеся вширь купола… В этом мы и отличаемся от космонитов. Мы стремимся вверх и стараемся прижаться друг к другу как можно теснее. У них же каждая семья имеет свой собственный купол. Одна семья — один дом. А между ними участки земли. Вы когда-нибудь разговаривали с космонитом, Лайдж?

— Приходилось несколько раз. Месяц назад я разговаривал с одним прямо отсюда, по вашей селекторной связи.

— Да, я помню. Меня просто распирает пофилософствовать. Мы и они. Разные образы жизни.

Бейли почувствовал, что внутри у него все сжимается в тугой узел. «Чем изворотливее предисловие комиссара, — подумал он, — тем ужаснее может быть заключительная часть».

— Да, конечно, — проговорил он. — Но что в этом удивительного? Не можете же вы расселить восемь миллиардов людей по Земле в маленьких куполах. А у космонитов на их мирах хватает места, вот и пусть живут, как привыкли.

Комиссар подошел к своему креслу и сел. Его глаза, немного уменьшенные вогнутыми линзами очков, не мигая смотрели на Бейли.

— Не все так терпимы к различиям в образе жизни. Ни среди нас, ни среди космонитов, — заметил он.

— Хорошо. И что из этого?

— А то, что три дня назад умер космонит.

Ну вот, начинается. Впечатление, произведенное словами комиссара, не отразилось на печальном лице Бейли. Лишь чуть-чуть дрогнули утолки его тонких губ.

— Очень жаль. Надеюсь, что-нибудь не слишком серьезное. Какой-нибудь вирус или простуда?

Комиссар с недоумением взглянул на него:

— О чем это вы?

Бейли не собирался тратить время на объяснения. Всем была хорошо известна педантичность, с которой космониты искореняли болезни в своем обществе. Еще более известна была тщательность, с которой они избегали, насколько это было возможно, контактов с землянами, переносчиками тысяч болезней. Но сарказм, видимо, комиссар вообще не улавливал.

— Так, ни о чем. Отчего же он умер?

Бейли снова повернулся к окну.

— Он умер оттого, что у него оторвало грудь. Кто-то расправился с ним при помощи бластера.

Бейли окаменел.

— Вы о чем говорите? — воскликнул он, не оборачиваясь.

— Я говорю об убийстве, — негромко сказал комиссар. — Вы сыщик и знаете, что такое убийство.

Только теперь Бейли смог повернуться:

— Но ведь убит космонит! Три дня назад, говорите?

— Да.

— Кто это сделал? Как?

— Космониты говорят, что убийца — землянин.

— Не может быть.

— Отчего же? Вам космониты не нравятся. Мне тоже. Да какому землянину они нравятся? Кто-то немного переборщил в своей ненависти к ним, вот и все.

— Все это так, но…

— На фабриках Лос-Анджелеса были пожары. В Берлине громили роботов. По Шанхаю прокалилась волна беспорядков.

— И что же?

— Все это свидетельствует о растущем недовольстве. Может быть, даже о существовании какой-нибудь организации.

— Я вас не понимаю, комиссар. Уж не проверяете ли вы меня?

— Что?

Во взгляде комиссара отразилось искреннее недоумение.

Пристально глядя в лицо босса, Бейли сказал:

— Три дня назад убили космонита. В Космотауне считают, что убийца — землянин. И до сих пор все тихо. Верно? — Пальцы Бейли пробежались по столу. — Комиссар, но это же невероятно. Думаю, если бы что-либо подобное действительно произошло, Нью-Йорк давно бы стерли с лица Земли.

— Не так-то все просто. — Комиссар покачал головой, — Послушайте, Лайдж, меня не было здесь три дня. Я встречался с мэром. Я был в Космотауне. Вылетал в Вашингтон для разговора во Всепланетном бюро расследований.

— Да? И что говорят всепланетчики?

— Говорят, что расхлебывать эту кашу придется нам. Преступление совершено в пределах Города. Космотаун находится под юрисдикцией Нью-Йорка.

— Обладая, однако, экстерриториальными правами.

— Знаю. К этому я сейчас и подхожу. Комиссар опустил глаза под твердым взглядом Бейли. Казалось, его вдруг разжаловали, и он вел себя так, будто был просто-напросто напарником Бейли.

— Космониты сами могут вести расследование, — заметил тот.

— Погодите, Лайдж, — в голосе комиссара послышались умоляющие нотки. — Не напирайте на меня. Я хотел бы обсудить это с вами, как с другом. Поймите мое положение. Я был там, когда это произошло. У меня была назначена с ним встреча. С Роджем Наменну Сартоном…

— С жертвой?

— С жертвой, — простонал комиссар, — Еще каких-нибудь пять минут, и я лично обнаружил бы труп. Какой бы это был ужас! И без того все было чудовищно, просто чудовищно. Меня встретили космониты и сообщили о происшедшем. С этого и начался мой трехдневный кошмар. Я уж не говорю о том, что у меня перед глазами все расплывалось, так как совершенно не было времени заменить очки. Ну да хоть это-то больше не повторится: я заказал себе сразу три пары.

Бейли живо представил себе, как все было. Вот к комиссару приближаются высокие белокурые космониты и со свойственным им хладнокровием, без всяких прикрас выкладывают ему новости. Джулиус снимает очки и начинает их протирать. Потрясенный случившимся, он конечно же роняет их и беспомощно смотрит на разлетевшиеся осколки. Его мягкие полные губы подрагивают. Бейли был абсолютно уверен, что по меньшей мере пять минут комиссар гораздо больше был обеспокоен утратой очков, чем убийством. Комиссар продолжал говорить.

— Чертовское положение. Как вы говорите, космониты обладают экстерриториальными правами. Они вполне могутнастоять на проведении собственного расследования и сообщить своим правительствам все, что пожелают. Внешние Миры могут воспользоваться этим, чтобы потребовать с нас непомерную компенсацию. Вы прекрасно знаете, какую реакцию это вызовет у населения.

— Согласиться платить для Белого дома было бы равносильно политическому самоубийству.

— А не платить — тоже самоубийство, только другого рода.

— Я понимаю, чем может грозить сложившаяся ситуация, — сказал Бейли.

Он был еще маленьким мальчиком, когда сверкающие космолеты с Внешних Миров последний раз высаживали своих солдат в Вашингтоне, Нью-Йорке и Москве, чтобы забрать то, что, как они считали, принадлежит им по праву.

— Значит, вы и сами понимаете: платить или не платить — результат один и тот же. Единственный выход — собственными силами найти убийцу и передать его космонитам. Все зависит от нас.

— А почему бы не передать это дело ВБР? Даже если с точки зрения законников оно в сфере наших полномочий, то ведь здесь встает вопрос межзвездных отношений…

— ВБР к этому не притронется. Дело свежее и как раз по нашей части. — На мгновение комиссар поднял глаза и пристально посмотрел на своего подчиненного. — И вообще, положение скверное, Лайдж. Мы все рискуем остаться без работы.

— Заменить нас всех?! Как бы не так! Где они найдут профессионалов?

— Не забывайте, что существуют роботы, — возразил комиссар.

— Что?

— Р.Сэмми — это только начало. Он просто на побегушках. Но такие, как он, вполне могут патрулировать экспресс-дороги. Почему бы нет? Черт побери, старина, я лучше вас знаю космонитов и представляю, чем они сейчас занимаются. Существуют роботы, которые могут выполнять и нашу с вами работу. И вас и меня могут просто деклассифицировать, поверьте мне. А пополнять в нашем возрасте ряды безработных…

— Ладно. Хватит, — резко оборвал его Бейли.

— Простите, Лайдж, — смутился комиссар.

Бейли кивнул, стараясь не думать о своем отце. Комиссар, конечно, знал эту давнюю историю.

— Когда началась вся эта кампания по замене кадров? — спросил Бейли.

— Послушайте, Лайдж. Не прикидывайтесь таким наивным. Она идет постоянно вот уже двадцать пять лет, с тех пор как на Земле появились космониты. И вы это знаете, Просто она начинает забираться выше, вот и все. Если мы завалим это дело, то и нам не видать пенсионных книжек как своих ушей. С другой стороны, Лайдж, если мы окажемся на высоте, возможность такой неприятности отодвинется в далекое будущее. И особенно хороший шанс продвинуться по службе был бы у вас.

— У меня?

— Вы поведете расследование, Лайдж.

— Мой класс не дает мне на это права, комиссар. Я всего лишь С-5.

— Но хотите получить С-6, не так ли?

Что за вопрос! Еще бы! Бейли хорошо знал, какие привилегии давал класс С-6. Сидячее место в экспрессе не только с десяти до четырех, но и в часы пик. Больший выбор блюд в столовых. Может быть, даже более благоустроенная квартира и пропуск в солярий для Джесси.

— Хочу, конечно, — ответил Бейли. — Почему бы и нет? Но что будет, если я не смогу раскрыть это преступление?

— Вы его раскроете, Лайдж, — вкрадчиво подбодрил комиссар. — Вы хороший сыщик. Один из лучших в нашем департаменте.

— Но у нас в отделении немало парней с более высоким классом. Почему вы обходите их?

Хотя Бейли не высказал своей мысли вслух, его поведение недвусмысленно говорило о том, что он понимал: подобное нарушение заведенного порядка комиссар допускал только в чрезвычайных обстоятельствах.

Комиссар сложил руки на груди.

— На это есть две причины. Для меня, Лайдж, вы не просто один из сотрудников. Мы еще и друзья. Я помню, что мы вместе учились в колледже. Иногда может показаться, что для меня это не имеет никакого значения, но во всем виновата разница в положении. Я — комиссар, а вы знаете, что это такое. Тем не менее я считаю себя вашим другом. Вот сейчас появился прекрасный шанс для достойного человека, и я хочу, чтобы им воспользовались именно вы.

— Это одна из причин, — холодно заметил Бейли.

— Вторая заключается в том, что, как мне кажется, вы тоже расположены ко мне по-дружески. Окажите мне услугу.

— Какую услугу?

— Я хочу, чтобы вы взяли себе в напарники космонита, Это условие поставили в Космотауне. Они согласились не сообщать об убийстве и оставить расследование в наших руках. Но при этом они настаивают на том, чтобы один из их агентов участвовал в этом предприятии от начала до конца.

— Похоже, они нам все-таки не доверяют.

— В том-то все и дело. Если преступление не будет раскрыто, им придется отвечать перед своими правительствами. Пусть не доверяют, Лайдж. Мне хочется верить, что у них нет дурных намерений.

— Наверняка нет. В том-то вся и беда.

Последнее замечание Бейли явно озадачило комиссара, но он не стал заострять на нем внимания.

— Так вы согласны взять в напарники космонита, Лайдж?

— Вы просите об этом как об услуге?

— Да, я прошу вас взяться за это дело, выполняя все условия космонитов.

— Я буду работать с космонитом, комиссар.

— Спасибо, Лайдж. Но… ему придется жить у вас.

— Постойте, постойте…

— Я все понимаю, Лайдж. Но ведь у вас большая квартира. Целых три комнаты. И только один ребенок. Вы вполне сможете поселить его у себя. У вас не будет с ним никаких хлопот, абсолютно никаких. К тому же это просто необходимо.

— Джесси это не понравится, я уверен.

— Скажите Джесси, — комиссар смотрел на Бейли так пристально, что, казалось, его взгляд просверлит стекла очков, — скажите ей, что, если вы сделаете это для меня, я приложу все усилия, чтобы вы получили сразу С-7. С-7, Лайдж!

— Хорошо, комиссар, по рукам.

Бейли уже начал было подниматься со своего стула, но что-то в выражении лица Эндерби заставило его сесть снова.

— Еще что-нибудь?

Комиссар медленно кивнул:

— Есть еще одно обстоятельство.

— Какое?

— Имя вашего партнера.

— Какое это имеет значение?

— У космонитов странные методы работы, — проговорил комиссар. — Помощник, которого они вам дают, не… не…

Глаза Бейли широко раскрылись.

— Минуту!

— Вы должны, Лайдж. Должны. Другого выхода нет.

— Поселить в своей квартире? Такое?

— Пожалуйста! Прошу вас как друга!

— Нет и еще раз нет!

— Лайдж, я не могу посвятить в это дело никого другого. Неужели вы этого не понимаете? Мы должны работать с космонитами. И нам во что бы то ни стало надо добиться успеха, если мы хотим удержать корабли Внешних Миров вдали от Земли. Но ведь у нас ничего не получится, если будем работать старыми методами. Вам придется сотрудничать с их роботом. И если преступление раскроет он, если у него будет повод объявить о нашей некомпетентности, нам конец. Нам как департаменту. Так что задача у вас очень деликатная. Работать вы будете в паре с ним, но убийцу должны найти вы, а не он. Понимаете?

— Вы хотите сказать, что мне нужно сотрудничать с ним на все сто процентов и в то же время не упустить случая, чтобы перерезать ему горло? Похлопывать его по плечу, держа наготове нож?

— Что делать? Другого выхода нет.

Лайдж Бейли стоял в нерешительности.

— Не знаю, что скажет Джесси.

— Если хотите, я могу поговорить с ней.

— Нет, комиссар. Не надо. — Бейли сделал глубокий вздох. — Как зовут моего напарника?

— Р. Дэниел Оливо.

— Сейчас не время для эвфемизмов, комиссар, — с грустью проговорил Бейли. — Я берусь за эту работу, так что давайте называть его полным именем. Робот Дэниел Оливо.

Глава вторая Поездка на экспрессе

На экспресс-линии, как обычно, было полно народу. На нижнем ярусе ехали стоячие пассажиры, наверху — те, кто обладал правом на сидячие места. Нескончаемый людской поток выливался из экспресса, пересекал замедляющиеся полосы, направляясь к местным линиям или неподвижным платформам, и оттуда устремлялся под арки или через мосты в бесконечные лабиринты жилых секторов Города. Другой поток, столь же непрерывный, пробивался с противоположной стороны через ускоряющиеся полосы к экспресс-дороге.

Вокруг сверкали сотни огней: фосфоресцирующие стены и потолки заливали пространство холодным ровным светом; яркие рекламы привлекали внимание прохожих; резали глаза длинные, похожие на червей указатели: «К СЕКТОРАМ ДЖЕРСИ», «К МАРШРУТНОЙ СЛУЖБЕ ИСТ-РИВЕР СЛЕДОВАТЬ ПО СТРЕЛКАМ», «ВЕРХНИЙ ЯРУС — ВСЕ НАПРАВЛЕНИЯ К СЕКТОРАМ ЛОНГ-АЙЛЕНДА». Всюду стоял неотделимый от жизни большого Города шум: говор, смех, кашель, крики, гудение, дыхание миллионов людей.

«Нигде ни одного указателя к Космотауну», — подумал Бейли. Он переходил с одной полосы на другую с легкостью человека, привыкшего делать это всю свою жизнь. (Едва научившись ходить, дети тут же начинали «скакать по полосам».) С каждым шагом скорость Бейли увеличивалась, но он почти не чувствовал толчков ускорения. Он даже не замечал, что в противодействие ускорению наклонялся вперед. В полминуты он достиг последней, идущей со скоростью шестьдесят миль в час полосы и теперь мог шагнуть на огражденную перилами застекленную движущуюся платформу — экспресс-линию.

«Ни одного указателя к Космотауну», — снова подумал Бейли. Да и не нужно никаких указателей. Если у тебя в Космотауне дело, значит, ты знаешь, как туда добраться. А если ты этого не знаешь, то и делать тебе там нечего.

Когда около двадцати пяти лет назад возник Космотаун, появилась идея устроить из него что-то вроде городской достопримечательности. Толпы горожан осаждали поселок космонитов.

Космониты положили этому конец. Вежливо (они всегда были вежливы), но довольно бесцеремонно они воздвигли между собой и Городом силовой барьер и создали ведомство, совмещающее функции эмиграционной службы и таможни. Если у кого-то действительно было какое-то дело в Космотауне, он предъявлял удостоверение личности, мирился с тем, что его обыскивали, и соглашался на медицинский осмотр и дезинфекцию.

Это вызвало бурю негодования. Еще бы! Возмущения были больше, чем того заслуживало нововведение. Оно оказалось серьезной помехой в осуществлении программы модернизации.

Бейли хорошо помнил Барьерные бунты. Он сам был среди тех, кто свисал с экспресс-дороги, держась за поручни, невзирая на ранги, занимал места на верхних ярусах, отчаянно носился вдоль и поперек полос, рискуя сломать себе шею, и двое суток находился у самого барьера, выкрикивая лозунги и уничтожая городскую собственность просто из чувства разочарования и безысходности.

При желании Бейли мог бы даже вспомнить слова песенок того времени. Одной из них была «На матушке-Земле мы, люди, рождены, слышишь?» со странным рефреном «хинки-динки-парле-ву», положенным на мотив старой народной песни.

По Городу ходили сотни песенок. Некоторые были остроумны, большинство — глупы, многие были просто непристойны. Однако все они заканчивались словами: «Грязный космонит, ты слышишь?» Грязный, грязный… Это была тщетная попытка отплатить космонитам за то, что они считали всех жителей Земли разносчиками опаснейших болезней.

Конечно, космониты не покинули Землю. Им даже не пришлось пускать в ход свое наступательное оружие. Пилоты безнадежно устаревшего земного флота давно уже убедились, что приблизиться к любому из кораблей Внешнего Мира было равносильно самоубийству. Самолеты землян, отважившиеся пролететь над территорией Космотауна еще в самом начале его существования, попросту бесследно исчезали. На Земле в лучшем случае находили искромсанные части их крыльев.

И никакая толпа не могла обезуметь настолько, чтобы забыть действие субэфирных «руколомок», которые применялись в войнах с землянами еще за сто лет до Барьерных бунтов.

Вот так космониты и отсиживались за своим барьером, который невозможно было разрушить земными средствами, и хладнокровно ждали, пока городские власти не утихомирят толпу недовольных, что те и сделали с помощью снотворного пара и рвотного газа. Впоследствии подземные тюрьмы были переполнены зачинщиками, недовольными и теми, кто просто попался под горячую руку. Впрочем, скоро их всех освободили.

Спустя некоторое время космониты смягчили свои ограничения. Барьер убрали, а охрану границ Космотауна доверили городской полиции. Но самое главное, медосмотр стал не таким оскорбительным.

«Теперь, — подумал Бейли, — история может повториться. Если космониты всерьез считают, что убийство совершил пробравшийся в Космотаун землянин, они могут снова установить барьер. А это ничего хорошего не сулит».

Он поднялся на платформу экспресс-дороги, протолкался к узкой винтовой лестнице сквозь строй стоящих пассажиров и, взобравшись по ней на верхний ярус, занял одно из сидячих мест. Он не стал предъявлять свою служебную карточку, пока экспресс не вышел за пределы секторов Гудзона. Класс С-5 не давал права на кресло в экспрессе восточнее Гудзона и западнее Лонг-Айленда и, хотя свободных мест было довольно много, его могли попросить перейти на нижний ярус. В том, что касалось привилегий, люди становились все более щепетильными, и, сказать по правде, Бейли и сам был таким же.

Обтекая изогнутые ветровые стекла, укрепленные на спинках кресел, воздух издавал характерный свистящий звук. Разговаривать при таком шуме было задачей не из легких, но думать он не мешал, если привык к нему с детства.

Большинство землян так или иначе были медиевистами. Быть медиевистом легко, если подразумевать под этим ностальгическое созерцание тех давних времен, когда Земля была единственным миром, а не одним из пятидесяти, к тому же не самым лучшим из них. Бейли резко повернулся вправо на истошный крик женщины. Одна из пассажирок обронила свою сумочку; на мгновение Бейли увидел ее нежно-розовое пятнышко на унылой серой полосе. Должно быть, какой-то пассажир, спешивший сойти с экспресс-линии, нечаянно выбил ее на замедляющуюся полосу, и теперь сумочка и ее владелица неслись в разные стороны.

Бейли криво усмехнулся. Женщина могла бы догнать ее, хвати у нее сообразительности поспешить к более медленной полосе. Но, увы!.. Бейли так и не узнал, нашла она сумочку или нет: от места происшествия его уже отделяли добрых полмили.

Скорее всего, нет. По статистике в городе каждые три минуты кто-нибудь что-нибудь ронял на полосу и больше никогда не находил. Наладить работу департамента находок было чрезвычайно сложно. Еще одна проблема современной жизни.

«Когда-то было проще, — подумал Бейли. — Все было проще. Это-то и делает людей медиевистами».

Медиевизм принимал различные формы. Для лишенного воображения Джулиуса Эндерби он означал увлечение старинными вещами — очками, моноклями. Для Бейли он заключался в изучении истории, особенно истории обычаев и нравов людей.

Взять хотя бы нынешний Нью-Йорк. Город, в котором он жил, которому принадлежало все его сердце. По площади его превосходил лишь Лос-Анджелес, а по численности населения он уступал, только Шанхаю. А ведь ему было всего триста лет.

Конечно, что-то и прежде существовало на том же самом географическом пространстве и тоже называлось Нью-Йорком. То примитивное поселение насчитывало три тысячи, а не триста лет, но оно не было Городом в полном смысле слова.

Тогда вообще не было настоящих Городов. Были лишь беспорядочные, большие и малые, нагромождения жилищ под открытым небом. Они чем-то напоминали купола космонитов, хотя, конечно, сильно от них отличались. Тысячи таких нагромождений (население самых крупных из них едва достигало десяти миллионов, большинство же не насчитывало и миллиона) были рассеяны по всей Земле. По современным меркам, они были совершенно неэффективны с экономической точки зрения.

С ростом населения на Земле возникла необходимость более разумного устройства городов. Ценой постоянного снижения уровня жизни планета могла прокормить два миллиарда человек, три и даже пять. Однако, когда численность населения достигла восьми миллиардов, полуголодное существование стало реальной проблемой; от которой просто так не отмахнешься. В жизни человечества неизбежно должна была произойти радикальная перемена, особенно когда оказалось, что Внешние Миры, тысячелетие назад бывшие всего лишь колониями Земли, начали всерьез подумывать о введении строгих эмиграционных ограничений.

Радикальная перемена состояла в постепенном образовании городов современного типа. Этот процесс занял тысячу лет земной истории. Необходимость укрупнения городов диктовалась целесообразностью. Возможно, чисто интуитивно это поняли еще в среднюю эпоху, Кустарный промысел уступил место фабрикам, а фабрики — межконтинентальной индустрии.

Подумать только, как неразумно содержать сто тысяч домов для сотни тысяч семей в сравнении с одним жилым сектором на сто тысяч квартир; а что такое домашняя библиотека по сравнению с централизованным хранилищем книгофильмов, индивидуальный телевизор по сравнению с системой видеоканалов? Если на то пошло, взять хотя бы наивную глупость бесконечного дублирования кухонь и ванных в каждом доме. Разве могут они сравниться с автоматизированными блоками столовых и душевых, которые появились с развитием современной городской цивилизации!

Все больше и больше старых городов, поселков и деревень на Земле поглощалось современными Городами. Даже угроза атомной войны лишь замедлила этот процесс. Но с изобретением силового щита он приобрел еще больший размах.

Современная городская культура означала оптимальное распределение пищевых продуктов и возрастающее применение дрожжей и гидропоники. Нынешний Нью-Йорк раскинулся на двух тысячах квадратных милях, и по последней переписи численность его населения значительно превышала двадцать миллионов. На Земле было около восьмисот Городов, в каждом из которых проживало в среднем по десять миллионов человек.

Каждый Город стал полуавтономной единицей, почти самостоятельной экономически. Он покрыл себя сводом, оградился со всех сторон, зарылся глубоко в землю. Город превратился в стальную пещеру — громадную замкнутую пещеру из стали и бетона.

Внутренняя планировка Города была тщательно продумана. В центре находился гигантский комплекс административных зданий. В строгой соотнесенности друг с другом и по отношению к целому располагались огромные жилые секторы, соединенные экспресс-дорогой и местными линиями. На окраинах размещались фабрики, гидропонные заводы, цистерны с дрожжевыми культурами и силовые станции. Во все это были вплетены водопроводы и канализационные сети, школы, тюрьмы, электролинии и линии лучевой коммуникации.

Без сомнения, Город являл собой наивысшее проявление господства человечества над окружающей средой. Не космические полеты, не те пятьдесят миров, которые теперь так кичились своей независимостью, а именно Город.

Практически никто из населявших Землю людей не жил за пределами Городов, где под открытым небом, один вид которого приводил горожанина в замешательство, простирались незаселенные пространства. Конечно, без этих пространств было не обойтись. Именно там добывалась необходимая человеку вода, уголь и древесина, являвшаяся основным сырьем для пластиков и вечнорастущих дрожжевых культур. (Нефть на Земле уже давно была израсходована, но ее прекрасно заменили богатые маслами штаммы дрожжей.) Эти пространства продолжали использовать, причем в большей степени, чем думало большинство людей. Там нее еще работали шахты, выращивали пищевые продукты и откармливали скот. Такое производство продовольствия было неэффективно, но натуральное мясо и хлеб всегда находили спрос на рынке деликатесов, и, кроме того, их экспортировали на другие планеты.

Однако, для того чтобы управлять шахтами и водонасосными станциями, а также вести хозяйство на фермах, требовалось совсем мало людей. К тому же контроль за всеми этими объектами мог осуществляться с большого расстояния. Роботы справлялись с работой лучше и требовали меньшего.

Роботы! Какая ирония судьбы! Именно на Земле изобрели позитронный мозг, и именно на Земле роботов впервые стали использовать на производстве. На Земле, а не на Внешних Мирах. Хотя Внешние Миры всегда вели себя так, будто роботы были порождением их цивилизации. Правда, надо признать, что своей высшей точки развития роботы достигли именно на Внешних Мирах. Здесь, на Земле, уделом роботов всегда оставались шахты и фермы. Только в последнюю четверть века они стали постепенно проникать в Города, да и то под нажимом космонитов.

Города были всем хороши. Всякий, кто не был медиевистом, знал, что альтернативы им нет, во всяком случае, разумной альтернативы. Единственная беда была в том, что они не могли оставаться такими вечно. Население Земли по-прежнему росло. Рано или поздно, несмотря на все свои преимущества, Города могли оказаться не в состоянии обеспечить каждого своего жителя необходимым количеством калорий.

Положение усугублялось тем, что потомки первых эмигрантов с Земли, космониты, жили в прекрасных условиях на своих малонаселенных, набитых роботами мирах. Они были полны решимости сохранить тот комфорт, который давал им простор их миров, и с этой целью ограничивали как уровень рождаемости у себя, так и приток эмигрантов с перенаселенной Земли. А потому…

Скоро Космотаун!

Бейли как будто что-то подтолкнуло; он понял, что приближается к сектору Нью-Арк. Задержись он на долю секунды, и экспресс умчал бы его совсем в другую сторону, на юго-запад, к сектору Трентон, в глубь теплого, пахнущего плесенью царства дрожжевой индустрии.

Все дело было в том, чтобы правильно рассчитать время. Пару минут на то, чтобы спуститься вниз и протиснуться вдоль перил к выходу и пересечь замедляющиеся дорожки. Проделав все это, он оказался как раз у нужного ему перехода, Он действовал автоматически, не задумываясь, иначе наверняка бы промахнулся.

Бейли очутился в непривычном для себя почти полном одиночестве. Кроме него внутри станции находился лишь один полицейский. Гнетущую тишину нарушал только шелест экспресс-линии.

Бейли поспешно предъявил подошедшему полицейскому свое удостоверение, и тот отсалютовал, разрешая ему пройти.

Переход к Космотауну постепенно сужался, несколько раз резко сворачивая то вправо, то влево. Такая конфигурация была явно не случайна. Толпы землян не могли бы здесь развернуться, и, кроме того, в подобном переходе невозможно было бы организовать прямое нападение.

Бейли был рад, что по договоренности место его встречи с напарником находилось по эту сторону от Космотауна. Ему совсем не улыбалась мысль о прохождении медосмотра, сколько бы ни говорили о вежливости, с которой он проводился.

Возле ряда дверей, за которыми под открытым небом раскинулись купола Космотауна, стоял космонит. Одет он был по-земному: на нем были расклешенные книзу брюки с тесьмой по бокам и обычная текстроновая рубашка с открытым воротом, швами-молниями и гофрированными рукавами. В том, как он стоял, в его манере держать голову, в спокойном бесстрастном выражении его широкого скуластого лица, в его аккуратно подстриженных бронзовых волосах, гладко зачесанных назад без пробора, было что-то отличавшее его от настоящего землянина.

Бейли подошел к нему деревянной походкой и голосом, лишенным всякой выразительности, представился:

— Я сыщик Элайдж Бейли, департамент полиции Города Нью-Йорка, класс С-5. — Предъявив свое удостоверение, он продолжил: — Мне поручено встретить здесь Р. Дэниела Оливо. — Бейли взглянул на часы. — Я приехал чуть раньше назначенного времени. Могу я попросить, чтобы объявили о моем прибытии?

Ему было не по себе. К земным моделям роботов он уже немного привык, Модель же космонитов наверняка будет иной. Бейли никогда не сталкивался с их роботами, но на Земле не было истории известнее, чем пересказывавшиеся шепотом ужасы о страшных роботах, совершавших немыслимое на далеких сверкающих Внешних Мирах. Бейли невольно стиснул зубы.

— В этом нет необходимости. Я уже жду вас, — ответил космонит, вежливо выслушав его.

Рука Бейли непроизвольно поднялась и тут же опустилась. То же самое проделал его подбородок; казалось, он стал еще длиннее, чем обычно. Бейли не мог выдавить из себя ни звука. Слова застыли у него на губах.

— Я должен представиться, — продолжал космонит. — Меня зовут Р. Дэниел Оливо.

— Да? Я не ослышался? Мне показалось, первая буква…

— Именно так. Я робот. Разве вас не предупредили?

— Предупредили. — Бейли поднес влажную ладонь к волосам и стал заглаживать их назад, в чем в тот момент не было совершенно никакой необходимости. Затем он протянул руку роботу: — Извините, мистер Оливо. Я как-то не ожидал… Добрый день. Я — Элайдж Бейли, ваш напарник.

— Хорошо, — Робот стал сжимать руку. Бейли с плавно возрастающей силой, которая достигла величины «приятного дружеского рукопожатия» и ослабла. — И все же, мне кажется, вас что-то беспокоит. Пожалуйста, будьте со мной откровенны. В таких отношениях, как наши, лучше всего быть друг с другом как можно искреннее. Кроме того, у нас принято, чтобы коллеги называли друг друга по имени, Я полагаю, это не противоречит вашим обычаям?

— Видите ли, все дело в том, что вы совсем не похожи на робота, — в растерянности проговорил Бейли.

— И это вас беспокоит?

— Я понимаю, что это глупо, Дэ… Дэниел. Ваши роботы все такие, как вы?

— У нас есть индивидуальные различия, Элайдж, как и у людей.

— Земные роботы… Ну, когда встречаешь нашего робота, сразу видно, что это робот. А вы выглядите совсем как космонит.

— А, понимаю. Вы ожидали увидеть довольно грубую модель и поэтому удивились. Но если мы хотим избежать неприятностей, в этом деле логично использовать робота с ярко выраженными гуманоидными чертами. Разве не так?

Это было, конечно, так. Явный робот, шатающийся по Городу, быстро попал бы в беду.

— Вы правы, — ответил Бейли.

— Ну что ж, пойдемте, Элайдж.

И они отправились к экспресс-линии.

Р. Дэниел сразу понял назначение ускоряющихся полос и начал передвигаться по ним умело и быстро. Бейли, сперва старавшийся идти помедленнее, закончил тем, что с каким-то непонятным раздражением начал двигаться все быстрее и быстрее.

Робот не отставал. Он не проявлял никаких признаков усталости. «Интересно, — подумал Бейли, — может, Р. Дэниел намеренно двигается медленнее, чем мог бы». Они подошли к одному из вагонов бесконечной экспресс-дороги, и Бейли вскочил в него с безумной бесшабашностью. Робот с легкостью проделал то же самое. Бейли покраснел, дважды сглотнул и сказал:

— Я останусь с вами здесь, внизу.

— Внизу? — переспросил робот. Он явно не замечал ни шума, ни ритмичного покачивания платформы. — Разве моя информация неверна? Мне говорили, что при определенных обстоятельствах класс С-5 дает право на сидячее место верхнего яруса.

— Все правильно. Я могу подняться туда, а вы — нет.

— Почему мне нельзя подняться вместе с вами?

— Для этого нужно обладать классом С-5, Дэниел.

— Мне это известно.

— Но у вас его нет.

Говорить было трудно. Свист врывающегося воздуха на менее защищенном нижнем ярусе был громче, а Бейли по вполне понятным причинам старался не повышать голоса.

— Почему вы думаете, что нет? Я ваш коллега и, значит, должен быть одного с вами класса. Мне дали вот это.

Из внутреннего кармана рубашки он достал абсолютно подлинное на вид удостоверение. В нем значилось: «Дэниел Оливо, класс С-5», Инициала, имевшего первостепенное значение, естественно не было.

— Тогда идемте наверх, — без всякого выражения произнес Бейли.

На втором ярусе он сел и уставился прямо перед собой, злой на самого себя, да к тому же чувствующий неловкость от присутствия сидящего рядом робота. Он уже дважды сел в лужу, сначала не распознал в Р. Дэниеле робота, потом не сообразил, что Р. Дэниелу для выполнения его задания обязаны были дать класс С-5.

Дело в том, что Бейли вовсе не походил на образ легендарного сыщика из популярных книгофильмов. Он не был идеалом хладнокровия и сообразительности, его способность примеряться к любым обстоятельствам была не безгранична, а о холодной невозмутимости и непроницаемом спокойствии оставалось только мечтать. Бейли никогда и не думал, что должен обладать всеми этими качествами и никогда не жалел об их отсутствии. Не жалел, пока не встретился с Р. Дэниелом Оливо, потому что тот, по всей видимости, как раз и был воплощением всего этого. А как же иначе? Ведь он — робот.

Бейли начал искать себе оправдание. Он привык к таким роботам, как Р. Сэмми из их отдела. И ожидал встретить существо с кожей из твердого блестящего пластика какого-то мертвенно-бледного цвета. Он ожидал увидеть в его глазах застывшее выражение нереального бессмысленного счастья. Думал, что движения его будут отрывистыми и слегка неуверенными.

Ничего подобного в Р.Дэниеле не было.

Бейли отважился искоса взглянуть на робота. В тот же миг Р. Дэниел повернул голову, встретил его взгляд и серьезно кивнул. Когда он говорил, его губы двигались естественно, а не оставались все время полуоткрытыми, как у земных роботов. Время от времени можно было даже увидеть, как шевелился кончик языка.

«Как он может оставаться таким спокойным? — подумал Бейли. — Ведь для него все должно быть совершенно непривычным. Шум, огни, толпы людей!»

Бейли поднялся, проскользнул мимо Р. Дэниела и на ходу бросил:

— Идите за мной!

Они сошли с экспресс-линии и двинулись по замедляющимся полосам.

«Боже праведный, что же я все-таки скажу Джесси?» — подумал Бейли. При встрече с роботом эта мысль вылетела у него из головы, но теперь, когда местная линия несла их прямо в Нижний Бронкс, она возвращалась с вызывающей слабость настойчивостью.

— Все это — одно здание, Дэниел: все, что вы видите, целый Город — это одно здание. В нем живут двадцать миллионов человек. Экспресс-линии движутся непрерывно, день и ночь, со скоростью шестьдесят миль в час. Их общая протяженность составляет двести пятьдесят миль, это не считая местных линий.

«Теперь, — подумал Бейли, — я начну подсчитывать, сколько тонн дрожжевых продуктов Нью-Йорк поглощает в день, и сколько кубических футов воды мы выпиваем, и сколько мегаватт в час вырабатывают наши атомные реакторы».

— Во время инструктажа меня информировали об этом, а также о других фактах подобного рода, — сообщил Р. Дэниел.

«Ну что ж, будем надеяться, что эти факты освещают ситуацию с продовольствием, водой и энергией. Да и к чему стараться удивить робота?» — подумал Бейли.

Они добрались до сто восемьдесят второй Восточной улицы, и до лифта, развозившего жителей этого сектора по домам из стали и бетона, среди которых было и жилище Бейли, оставалось не более двухсот ярдов.

Бейли уже собирался сказать «сюда», когда путь ему преградило скопление людей, собравшихся у ярко освещенной силовой двери одного из многочисленных магазинов, которые полностью занимали нижние этажи этого сектора.

По привычке властным тоном Бейли спросил ближайшего к нему человека:

— Что здесь происходит?

Вытягиваясь на цыпочках, тот бросил:

— Черт меня побери, если я знаю, Я только что подошел.

Кто-то возбужденно пояснил:

— У них там эти вшивые Р'ы. Может, их выбросят сюда. Уж я бы их разобрал по винтикам!

Бейли обеспокоенно взглянул на Р. Дэниела, но, если до его помощника и дошли слова прохожего, внешне он ничем этого не выдал.

Бейли нырнул в толпу:

— Дайте пройти. Дорогу! Полиция!

Люди расступились. За спиной Бейли слышалось:

— …Разобрать их… винтик за винтиком… потихоньку расколоть по швам…

Кто-то засмеялся.

Бейли стало не по себе. Город был верхом совершенства с точки зрения эффективности и целесообразности, но это накладывало определенные обязательства на его обитателей, Они должны были жить в строгом соответствии с заведенным порядком и могли распоряжаться своими жизнями лишь под жестким научным контролем. Временами стройная система строгих запретов рушилась и страсти вырывались наружу.

Бейли вспомнил Барьерные бунты.

Причины для недовольства роботами, безусловно, существовали. Люди, полжизни проработавшие не покладая рук и в результате деклассификации столкнувшиеся с перспективой прожить остаток жизни на полуголодном пайке, не могли хладнокровно рассуждать о том, что в этом не было вины конкретных роботов. Конкретного робота, по крайней мере, можно было ударить.

Ведь нельзя же было пнуть то, что называлось «правительственной политикой», или ударить какой-нибудь лозунг типа «Повысим производительность за счет труда роботов!»

Правительство определяло сложившуюся ситуацию как усиливающиеся муки нарождения нового. Оно печально качало своей коллективной головой и уверяло население, что после неизбежного переходного периода для всех наступит новая, лучшая жизнь.

Но движение медиевистов расширялось вместе с нарастанием процесса деклассификации. Люди доходили до отчаяния, и тогда чувство горькой безысходности с легкостью превращалось в жажду разрушения.

Вот и сейчас лишь минуты могли разделять сдерживаемую враждебность толпы от внезапной вспышки кровавой оргии уничтожения.

Бейли отчаянно пробивался к силовой двери.

Глава третья Происшествие в обувном магазине

Внутри магазина народу было меньше, чем снаружи. Директор заведения с похвальной предусмотрительностью включил силовую дверь, как только почувствовал неладное, тем самым преградив путь потенциальным нарушителям спокойствия. Правда, зачинщики скандала, оставшиеся внутри магазина, тоже не могли пройти через нее, но это было меньшим злом.

Бейли прошел сквозь силовую дверь, открыв ее с помощью офицерского нейтрализатора, и тут неожиданно обнаружил, что Р. Дэниел все еще следует за ним по пятам. Робот держал в руках свой собственный нейтрализатор, меньше и аккуратнее стандартной полицейской модели. Директор магазина тут же подскочил к ним и громким голосом начал объяснять:

— Господа полицейские, мои продавцы были направлены ко мне городской администрацией. Я действую сугубо в рамках своих законных прав.

В глубине магазина стояли, как истуканы, три робота. Возле силовой двери собралось несколько взволнованных женщин.

— Хорошо, — решительно сказал Бейли, — так что же все-таки здесь происходит? О чем весь этот сыр-бор?

Одна из женщин пронзительно заверещала:

— Я зашла купить туфли. Разве я недостойна, чтобы меня обслуживал приличный продавец? У меня что, нереспектабельный вид?

Ее одежда, особенно шляпка, были настолько экстравагантны, что последний вопрос звучал более чем риторически. Сердитый румянец, заливший ее щеки, проступал сквозь наложенный толстым слоем макияж.

— Если нужно, я сам обслужу ее, — начал директор, — но я не в состоянии обслуживать всех. Мои люди в полном порядке. Это подготовленные специалисты. У меня есть их техпаспорта и гарантийные талоны…

— Талоны! — вскричала женщина и, повернувшись к остальным, резко засмеялась. — Вы только послушайте его! Он называет их людьми! С тобой-то все в порядке? Они не люди. Они ро-бо-ты! — проговорила она, растягивая слоги. — И я скажу тебе, что они делают — вдруг ты не знаешь. Они отнимают у людей работу. Они вкалывают бесплатно. Потому-то правительство и защищает их всегда. А из-за этого семьям приходится жить в бараках и есть бурду из сырых дрожжей. Приличным трудолюбивым семьям. Если бы я была боссом, мы бы живо покончили со всеми этими ро-бо-та-ми. Можете не сомневаться!

Остальные женщины заговорили одновременно, перебивая друг друга, а за силовой дверью нарастал шум не думающей расходиться толпы.

Всем своим существом Бейли ощущал, не мог не ощущать, присутствие стоявшего рядом Р. Дэниела Оливо. Он посмотрел на продавцов. Это были изготовленные на Земле и даже по земным меркам недорогие модели. Просто роботы, владевшие несколькими несложными операциями. Они знали номера всех моделей обуви, их цены и имеющиеся в наличии размеры. Они могли следить за колебаниями ассортимента, возможно, лучше, чем любой человек, поскольку у них не было никаких других забот. Могли рассчитать, какие заказы нужно сделать на следующую неделю, могли снять мерку с ноги клиента.

Сами по себе они были безобидны; В массе — Невероятно опасны.

Еще вчера Бейли не поверил бы, что сможет так глубоко сочувствовать этой женщине. Да что там вчера, два часа назад. Он ощущал близость Р. Дэниела, и ему не давал покоя вопрос; «Сможет ли этот робот заменить Рядового сыщика класса С-5?» При мысли об этом он представил себе бараки, ощутил вкус дрожжевой похлебки, вспомнил своего отца.

Его отец был физиком-ядерщиком и по своему классу принадлежал к высшему обществу Города. Как-то на силовой станции произошла авария, и ответственность за нее легла на отца. Его деклассифицировали. Бейли не знал подробностей: это случилось, когда ему шел второй год.

Но он помнил бараки своего детства; то гнетущее коммунальное существование у самой черты бедности. Он совершенно не помнил своей матери: после случившегося она прожила недолго. А вот отца он помнил хорошо — отупевшего от пьянства, надломленного замкнутого человека, иногда говорившего о прошлом охрипшим прерывающимся голосом. Он умер, так и не восстановленный в своих правах, когда Лайджу было восемь. Маленький Лайдж и две его старшие сестры переехали в детдом одного из секторов. Детский этаж, как его называли. Брат его матери, дядя Борис, сам был слишком беден, чтобы воспрепятствовать этому.

Так что жизнь легче не стала. Непросто было и в школе — без унаследованных от отца привилегий.

И вот теперь он оказался в центре скандала, грозившего перерасти в крупные беспорядки, и вынужден был усмирять простых людей, которые в конечном счете всего лишь боялись деклассификации — своей и своих родных, а этого боялся и он сам.

— Давайте успокоимся, мадам. Продавцы ведь не сделали вам ничего плохого, — сказал он ровным голосом умолкнувшей женщине.

— Конечно, не сделали. И не сделают, — раздалось сопрано женщины. — Думаете, я позволю, чтобы они прикасались ко мне своими холодными сальными пальцами? Я думала, что здесь со мной будут обращаться как с человеком. Я живой человек и имею право, чтобы меня обслуживали люди. И вообще, у меня дома двое ребятишек. Ждут меня, чтобы идти на ужин. Не могут же они пойти в столовую одни, будто сироты! Мне нужно выйти отсюда.

— Хватит! — Бейли почувствовал, что начинает терять самообладание. — Если бы вы позволили обслужить себя, то уже давно бы ушли отсюда. Вы просто попусту поднимаете шум. Ладно, пусть они вас обслужат, и дело с концом.

— Вот те раз! — На лице женщины отразилось крайнее изумление. — Может, вы думаете, со мной можно обращаться по-свински? Пора бы правительству, наконец, понять, что на Земле живут не одни только роботы. Я работаю с утра до вечера, и у меня тоже есть права…

Она трещала без умолку.

Бейли почувствовал себя в ловушке. Ситуация выходила из-под контроля. Если даже покупательница и согласится, чтобы ее обслужили, ждущая снаружи толпа была уже настолько возбуждена, что могла решиться на все, что угодно. С того времени, как сыщики вошли в магазин, толпа удвоилась, и теперь у витрины собралось человек сто.

— Какова обычная процедура в таких случаях? — неожиданно спросил Р. Дэниел Оливо.

Бейли едва не подпрыгнул:

— Прежде всего, это не обычный случай.

— Что говорит закон?

— Роботы были назначены сюда в соответствии с установленным порядком. Это подготовленные специалисты. Все сделано в рамках закона.

Они переговаривались шепотом. Бейли старался напустить на себя властный и грозный вид. Лицо Р. Оливо, как всегда, оставалось бесстрастным.

— В таком случае, — сказал он, — распорядитесь, чтобы эта женщина позволила себя обслужить или покинула помещение.

Уголки рта Бейли скривились в ухмылке:

— Проблема в толпе, а не в женщине. Ничего не поделаешь, придется вызывать отряд по борьбе с беспорядками.

— Для поддерживания порядка гражданам должно быть достаточно одного представителя закона, — проговорил Р. Дэниел, затем повернул свое широкоскулое лицо к директору магазина: — Откройте силовую дверь, сэр.

Рука Бейли метнулась вперед, чтобы схватить Р. Дэниела за плечо и развернуть его, но в последнюю секунду передумал. Если в такой момент представители закона начнут открыто ссориться между собой, всякая надежда на мирное разрешение конфликта будет потеряна.

Директор начал было протестовать, ища поддержку у Бейли, но тот отвел взгляд в сторону.

Не обращая внимания на протесты, Р. Дэниел повторил:

— Я приказываю вам именем закона.

— Ответственность за ущерб, причиненный товарам и предметам обстановки, будет нести Город, — проскулил директор тоненьким голоском. — Заявляю официально, что, делая это, я подчиняюсь приказу.

Барьер опустился; с радостным ревом собравшиеся у магазина хлынули внутрь. Они предвкушали победу.

Бейли слышал о подобных беспорядках. Он даже как-то стал свидетелем одного из них. На его глазах десятки рук подхватывали роботов и, передавая их тяжелые несопротивляющиеся тела над головами, отправляли их в гущу толпы. Люди набрасывались на свои металлические подобия. В ход шли молотки, силовые ножи, иглопистолеты. В конце концов от несчастных роботов оставались лишь искромсанные куски металла и проволоки. Дорогие позитронные мозги — наисложнейшее создание человеческого разума — кидали из рук в руки, как футбольные мячи, и в мгновение ока превращали в ненужный хлам. Затем дух уничтожения, с такой легкостью и весельем выпущенный на волю, направлял толпу на все, что только можно было разбить.

Роботы-продавцы, конечно, не могли знать всего этого, но как только толпа хлынула в магазин, они издали визгливый резкий звук и вскинули руки к лицам, как будто повинуясь примитивному инстинкту самосохранения. Женщина, испуганная тем, во что вылилась поднятая ею суматоха, запричитала, с трудом глотая воздух:

— Ой, что теперь будет! Что будет!

Шляпа сдвинулась ей на лицо, и ее слова слились в протяжныйбессмысленный визг.

— Господин полицейский, остановите их! Остановите их! — завопил директор.

И тут заговорил Р. Дэниел. Без всякого видимого я со стороны робота его голос неожиданно оказался на несколько децибелов выше человеческого. «Еще бы, — уже в который раз подумал Бейли, — он же не…»

— Всякий, кто сделает еще хоть один шаг, будет убит.

Кто-то из задних рядов закричал:

— Хватай его!

Но на мгновение все замерли.

Р. Дэниел ловко вскочил на стул, а с него перебрался на транстексовый демонстрационный стенд. Цветное свечение, проникая сквозь щели молекулярно поляризованной пленки, придавало его бесстрастному, холодному лицу какой-то неземной вид.

«Неземной, еще бы…» — подумал Бейли.

Р. Дэниел, страшный в своем спокойствии, выдержал паузу, во время которой никто из участников этой немой сцены не сдвинулся с места, и твердо сказал:

— Вы думаете: «У него в руках нейронная плеть или электровибратор. Если мы все бросимся на него, в худшем случае пострадают один или двое, да и те скоро поправятся. Мы же тем временем сделаем все, что хотим, и пошлем закон и порядок ко всем космическим чертям». — Его голос не был ни резким, ни сердитым, но в нем чувствовалась сила и уверенность. Он говорил так, будто отдавал приказ и был уверен в его исполнении, — Вы ошибаетесь. У меня в руках бластер, штука очень серьезная. И я им воспользуюсь, причем целиться поверх голов не собираюсь. Прежде чем вы до меня Доберетесь, я многих успею отправить на тот свет. Может быть, большинство. Я не шучу. У меня ведь серьезный вид, не так ли?

В глубине толпы происходило какое-то движение, но она больше не разрасталась. Если прохожие и останавливались из любопытства, то, поняв, в чем дело, спешили убраться прочь. Передние стояли затаив дыхание и изо всех сил старались не податься вперед под натиском напиравших сзади.

Внезапно женщина в шляпе нарушила затянувшееся молчание. Разразившись рыданиями, она завопила:

— Он укокошит нас всех! Я ничего не сделала. Выпустите меня отсюда!

Р. Дэниел спрыгнул с демонстрационного стенда и сказал:

— Сейчас я пойду к двери. Всякий, кто дотронется до меня, будет застрелен. Когда я достигну выхода, я буду стрелять в любого, кто еще не спешит по своим делам, будь то мужчина или женщина. Эта дама…

— Нет-нет! — закричала женщина в шляпе. — Говорю вам, я ничего не сделала. Мне не нужны никакие туфли! Я хочу только домой.

— Эта дама, — продолжал Р. Дэниел, — останется здесь, пока ее не обслужат.

Он шагнул вперед. Толпа молча стояла перед ним. Бейли закрыл глаза. «Я в этом не виноват, — в отчаянии думал он. — Сейчас прольется кровь, начнется ужаснейшая заваруха…» Но ведь они сами навязали ему в помощники робота, сами дали роботу равные с ним права.

Нет, это не оправдание. Бейли и сам себе не верил: Он мог остановить Р. Дэниела в самом начале. Позже он в любой момент мог вызвать дежурную машину. А вместо этого он позволил роботу взять на себя ответственность и при этом почувствовал трусливое облегчение. Когда же он признался себе, что в этой ситуации личность Р. Дэниела одержала верх, он внезапно почувствовал к себе отвращение. Робот одержал верх…

Шум не нарастал, не слышно было выкриков и проклятий, не было ни стонов, ни воплей. Бейли открыл глаза.

Толпа расходилась.

Директор магазина постепенно приходил в себя. Он поправлял сбившийся пиджак, приглаживал волосы, бормотал гневные угрозы в адрес тающей толпы.

Прямо у входа послышался вой полицейской сирены. «Как всегда, к шапочному разбору…» — подумал Бейли.

Директор дернул его за рукав:

— Давайте обойдемся без дальнейших неприятностей, инспектор.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, — пообещал Бейли.

Отделаться от полицейских с дежурной машины не представляло труда. Кто-то вызвал их, сообщив, что на улице собралась толпа. Они не знали никаких подробностей и сами могли убедиться, что улица чиста. Р. Дэниел отошел в сторону, не проявляя никакого интереса к происходящему, в то время как Бейли давал объяснения людям с дежурной машины, преуменьшая серьезность происшествия и полностью умалчивая о роли, сыгранной в нем его напарником.

После он оттащил Р. Дэниела в сторону, к одной из сталебетонных колош: здания, и прошипел:

— Слушайте, я вовсе не хочу погреть в этом деле руки за счет вас.

— Погреть руки? Это одна из ваших земных идиом?

— Я не сообщил о вашем участии в этом происшествии.

— Я не знаю ваших обычаев. В нашем мире принято представлять полный отчет, но, возможно, у вас это не так. Во всяком случае, беспорядки предотвращены, а это самое главное, разве нет?

— А разве да? Теперь послушайте, что я вам скажу, — Вынужденный говорить шепотом, Бейли, тем не менее, старался придать своим словам как можно больше убедительности. — Никогда больше этого не делайте.

— Никогда больше не настаивать на соблюдении закона? Если я не должен делать этого, то в чем же тогда моя задача?

— Никогда больше не угрожайте человеку бластером.

— Элайдж, я бы не выстрелил ни при каких обстоятельствах, и вы это прекрасно знаете. Я не способен причинить вред человеческому существу. Однако, как видите, мне не пришлось стрелять. И я был уверен, что не придется.

— Вам просто здорово повезло, что не пришлось стрелять. Не испытывайте больше судьбу, Я бы тоже мог отколоть такой номер.

— Отколоть номер? Что это значит?

— Неважно. Главное, поймите суть того, что я вам говорю. Я и сам мог бы угрожать толпе бластером. Он у меня всегда под рукой. Но я не имею права играть в эти игры, так же как и вы. Безопаснее было бы вызвать на место происшествия дежурные полицейские машины, чем геройствовать в одиночку.

Р. Дэниел обдумал сказанное и покачал головой:

— Мне кажется, вы ошибаетесь, коллега Элайдж. Данная мне инструкция, касающаяся характеристики человеческих качеств землян, включает информацию о том, что, в отличие от людей Внешних Миров, землян с детства приучают подчиняться власти. Очевидно, это результат вашего образа жизни. Одного человека, твердо представляющего власть, было совершенно достаточно, что я и доказал. А ваше требование вызвать полицейскую машину на самом деле было лишь выражением почти инстинктивного желания, чтобы власти более высокого уровня сняли ответственность с ваших плеч. Должен признаться, в нашем мире моему поступку не было бы оправдания.

Вытянутое лицо Бейли покраснело от гнева.

— Если бы они догадались, что вы — робот…

— Я был уверен, что не догадаются.

— Как бы там ни было, помните, что вы — робот. Не больше чем робот. Просто робот, подобный тем продавцам в обувном магазине.

— Но это ведь очевидно.

— И в вас нет ничего человеческого.

Бейли никак не мог справиться со своей злостью. Казалось, Р. Дэниел задумался над последними словами Бейли.

— Возможно, разделение на людей и роботов не столь существенно. Важнее, обладает объект разумом или нет.

Бейли взглянул на часы, с трудом различив циферблат. Он опаздывал уже на час с четвертью. При мысли о том, что Р. Дэниел выиграл первый раунд, в то время как сам он оказался беспомощным статистом, у него пересохло в горле.

Он подумал о Винсе Барретте, юноше, которого заменил Р. Сэмми. И о себе, Элайдже Бейли, которого мог заменить Р. Дэниел. Его отца, по крайней мере, вышвырнули с работы из-за аварии, причинившей большой ущерб, погубившей множество людей. Может быть, он действительно был виноват. Бейли не знал точно. Что если отца отстранили от занимаемой должности, чтобы освободить место для физика-робота? Лишь из-за этого, без всякой другой причины. И он ничего не мог поделать…

— Ладно, идемте, — резко сказал Бейли, — Я должен привести вас к себе.

— Понимаете, нельзя проводить какие бы то ни было различия, основываясь на менее весомых критериях, чем факт обладания разу…

— Все. Хватит об этом. Нас ждет Джесси, — повысил голос Бейли. Он направлялся к ближайшей внутри-секторной переговорной трубке. — Мне лучше позвонить ей, предупредить, что мы поднимаемся.

— Джесси?

— Да, моей жене.

«О Боже, в хорошем же настроении я собираюсь предстать перед Джесси», — подумал Бейли.

Глава четвертая Знакомство с семьей сыщика

С начала Лайдж Бейли обратил внимание на Джесси только из-за ее имени. Он познакомился с ней на рождественском вечере, устроенном их сектором, возле чаши с пуншем. Он только что закончил учебу, только что получил назначение на работу в городскую администрацию, только что переехал в этот сектор. Жил он в одном из холостяцких отсеков общей комнаты 122-А. Довольно неплохом для холостяка. Она разливала пунш.

— Я Джесси. Джесси Наводны. Я вас раньше не встречала.

— Бейли, — отозвался он. — Элайдж Бейли. Можно просто Лайдж. Я недавно приехал в этот сектор.

Он взял свой бокал пунша и невольно улыбнулся. Ее жизнерадостность и приветливость пришлись ему по душе, и он остался с ней рядом. Бейли был новичком, а новички на таких вечерах всегда чувствуют себя одиноко среди незнакомых людей, стоящих вокруг обособленными группками. Он надеялся, что сумеет преодолеть свою скованность позже, когда чаша с пуншем опустеет. А пока он задумчиво потягивал свой пунш и наблюдал, как народ веселился.

— Я помогала готовить пунш, — прервал его мысли голос девушки. — Могу гарантировать его качество. Хотите еще?

Бейли увидел, что его маленький бокал пуст. Он улыбнулся и сказал:

— Да.

Овальное лицо девушки можно было бы назвать красивым, если б не крупноватый нос. Светло-каштановые волосы множеством колечек спадали ей на лоб. На ней было скромное платьице. И выглядела она довольно-таки мило…

Следующую порцию пунша они уже пили вместе, и ему стало лучше.

— Джесси… — произнес Бейли, смакуя каждый звук ее имени. Красиво звучит. — Вы не против, если я буду вас так называть?

— Конечно, нет. Если хотите. А вы знаете, от какого имени оно образуется?

— Джессика?

— Ни за что не догадаетесь.

— Больше ничего не приходит на ум.

Она засмеялась и игриво сказала:

— Мое полное имя — Джезебел.

Вот тогда-то в нем и вспыхнул интерес к ней. Он опустил свой бокал и недоверчиво воскликнул:

— Не может быть!

— Честное слово. Я не шучу. Это мое настоящее имя. Джезебел. Оно стоит во всех моих документах. Моим родителям нравилось, как оно звучит.

Она прямо-таки гордилась своим именем, хотя во всем мире трудно было найти менее подходящую Джезебел.

— Я уже сказал, что мое полное имя Элайдж, — многозначительно произнес Бейли. — Наверняка вам известна одна библейская история.

Его слова не произвели на нее никакого впечатления.

— Элайдж был злейшим врагом Джезебел, — пояснил он.

— Серьезно?

— Ну конечно же. Только в Библии Элайдж — это Илия, а Джезебел — Иезавель.

— Да? А я не знала. Слушайте, как это забавно! Надеюсь, это не значит, что вы должны стать моим врагом в реальной жизни.

Об этом не могло быть и речи с самого начала. Сперва именно благодаря совпадению имен она стала для него больше чем просто приятной девушкой, разливающей пунш. А затем он обнаружил, что она и веселая, и отзывчивая и, в конце концов, даже хорошенькая. Особенно ему нравился ее оптимизм. Его скептический взгляд на жизнь нуждался в противоядии.

А Джесси, по-видимому, вовсе не смущало мрачное выражение его вытянутого лица.

— О Господи, — говорила она, — ну и что с того, если у тебя действительно вечно кислая физиономия? Я знаю, что ты в душе совсем другой, и вообще мне кажется, что, если бы у тебя всегда рот был до ушей, как у меня, мы просто лопнули бы, сойдясь вместе. Оставайся таким, какой ты есть, и не давай мне витать в облаках.

А она, в свою очередь, помогала Лайджу Бейли держаться на плаву. Он подал заявление на небольшую квартиру для новобрачных и получил ордер, вступавший в силу с момента регистрации брака. Он показал его своей возлюбленной со словами:

— Джесси, сделай, пожалуйста, так, чтобы я мог выехать из общежития, Мне там не нравится.

Возможно, это было не самое романтичное предложение в мире, но Джесси оно понравилось.

Бейли помнил лишь один случай, когда привычная веселость Джесси изменила ей, и это опять же было связано с ее именем. Произошло это на первом году их совместной жизни, когда у них еще не было ребенка. Точнее, как раз в тот месяц, когда Джесси забеременела. (Их коэффициент умственного развития, статус генетической ценности и занимаемая Бейли должность давали им право на двух детей, причем первый мог появиться на свет на первом году супружества.)

«Может быть, — думал Бейли, мысленно возвращаясь к событиям тех дней, — ее необычная раздражительность и объяснялась тем, что она ждала Бентли».

У нее портилось настроение из-за того, что он часто задерживался на работе. Как-то она пожаловалась:

— Мне уже неудобно каждый вечер появляться в столовой одной.

Бейли устал и был не в духе.

— А что здесь неудобного? Ты можешь познакомиться там с каким-нибудь привлекательным одиноким мужчиной.

Естественно, она тут же вспыхнула как спичка:

— Думаете, я ни на кого не смогу произвести впечатление, Лайдж Бейли?

Может быть, это произошло просто оттого, что он устал; может быть, потому, что Джулиус Эндерби, его однокашник, обошел его еще на одну ступеньку по служебной лестнице. А может, это случилось просто из-за того, что ему надоело ее вечное стремление соответствовать своему имени, хотя никакого сходства с библейской тезкой у нее не было, да и не могло быть.

Так или иначе, он ответил колкостью:

— Полагаю, сможешь, только не думаю, что ты станешь это делать. Жаль, что ты не в силах забыть свое имя и быть самой собой.

— Какой захочу, такой и буду.

— Старания быть Джезебел ни к чему хорошему тебя не приведут. Если хочешь знать правду, это имя значит совсем не то, что ты думаешь. Библейская Джезебел, по свидетельствам о ее жизни, была верной и заботливой женой. Насколько известно, у нее не было любовников; она никогда не устраивала шумных оргий и строго блюла свою мораль.

Джесси сердито посмотрела на него.

— Неправда. О ней говорят «нарумяненная Иезавель». Я знаю, что это значит.

— Может быть, ты и думаешь, что знаешь, но вот послушай. После того, как муж Иезавели, царь Ахав, умер, на престол взошел ее сын Иорам. Один из военачальников его армии, Ииуй, восстал против него и убил его. Затем отправился в Изрель, где жила старая царица-мать Иезавель, Она узнала о его приближении и поняла, что у него могла быть только одна цель — убить ее. Гордая и мужественная, она нарумянила свое лицо и оделась в свои лучшие одежды, чтобы встретить сына, как подобает величественной и непреклонной Царице. Он приказал выбросить ее из окна дворца и растоптать. По моим понятиям, она достойно встретила свою смерть. Вот что подразумевают люди, когда говорят о «нарумяненной Джезебел», знают они эту историю или нет.

На следующий вечер Джесси негромко сказала:

— Я читала Библию, Лайдж.

— Что? — В первый момент Бейли никак не мог сообразить, о чем идет речь.

— Те места, где говорится о Джезебел.

— А! Джесси, прости, если я тебя обидел, Я вел себя как мальчишка.

— Нет, нет, — она холодно сбросила его руку со своей талии и опустилась на краешек дивана подальше от него. — Всегда хорошо знать правду. Не хочется попадать в дурацкое положение из-за того, что чего-то не знаешь. Вот я и прочла о ней. Все-таки она была порочной женщиной, Лайдж.

— Ну, то писали ее недруги. Ее мнения о себе мы не знаем.

— Она убивала всех пророков Господа, которые только попадали в ее руки.

— Опять же это говорят ее враги. — Бейли порылся в кармане в поисках жевательной резинки. (Позже он бросил привычку жевать, потому что Джесси сказала, что с его длинным лицом и печальными карими глазами это делает его похожим на старую корову, у которой застрял в горле пучок травы, и она не может проглотить его, но и не хочет выплюнуть.) — А если ты хочешь разобраться в ее поступках, я мог бы привести кое-какие доводы и в ее пользу. Она ценила религию своих предков, живших на той земле задолго до прихода иудеев. У иудеев же был свой бог, и, больше того, они считали, что, кроме него, других богов нет. Они не довольствовались тем, что сами ему поклонялись. Они хотели, чтобы все вокруг поклонялись только ему.

Джезебел была консервативной по натуре. Она оставалась верна старой вере и не желала принимать новую. В конце концов, если в новой вере было больше нравственного содержания, то старая доставляла больше эмоционального удовлетворения. Тот факт, что она убивала священников, просто характеризует ее как дитя своего времени. В те дни это был обычный метод обращения в свою веру. Если ты читала «Третью книгу царств», то должна помнить, что Илия (на сен раз мой тезка) устроил соревнование с восьмьюстами пятьюдесятью пророками Ваала, чтобы определить, чьи молитвы будут услышаны и чей бог ниспошлет огонь с небес. Илия одержал победу и тут же приказал толпе убить восемьсот пятьдесят ваалитов. И народ ему повиновался.

Джесси закусила губу.

— А как насчет виноградника Навуфея, Лайдж? Жил себе этот Навуфей, никого не трогал. Единственная его вина была в том, что он отказался продать царю свой виноградник. Тогда Джезебел устроила так, чтобы люди лжесвидетельствовали против него. Они показали, что Навуфей богохульствовал или что-то в этом роде.

— Его обвинили в том, что он «хулил бога и царя», — подсказал Бейли.

— Да. И его казнили, а после конфисковали его имущество.

— Они поступили несправедливо. Конечно, в наше время, да даже и в среднюю эпоху с Навуфеем обошлись бы не так сурово. Если бы его собственность понадобилась городу, решением суда ему приказали бы убраться, а в случае необходимости выдворили бы насильно, заплатив при этом справедливую, с их точки зрения, сумму в качестве возмещения убытков. У царя Ахава не было такого выхода, И все же решение Джезебел было несправедливым. Единственным оправданием ей может служить то, что Ахав так горевал из-за виноградника, что даже заболел, а она считала, что ее любовь к мужу важнее благосостояния Навуфея, Я еще раз говорю тебе, она была воплощением верной же…

Джесси отпрянула в сторону. Лицо ее пылало от гнева.

— Ты низкий, злой человек!

Он посмотрел на нее в полном недоумении:

— Что я такого сделал? Что с тобой?

Она выскочила из квартиры, не удостоив его ответом, и провела весь вечер и полночи на этажах субэфирного видео, где нетерпеливо переходила с сеанса сеанс, израсходовав свою двухмесячную квоту, а заодно и квоту мужа.

Когда она вернулась домой, Бейли все еще не спал, но ей уже нечего было сказать ему.

Позже, гораздо позже Бейли пришла мысль, что он вдребезги разбил очень важную часть жизни Джесси. Ее имя значило для нее что-то интригующе порочное. Оно было восхитительным противовесом для ее чопорного, слишком уж приличного прошлого. Оно вносило в ее пресную правильную жизнь привкус безнравственности. И Джесси это обожала.

Но все это рухнуло. Она никогда больше не упоминала своего полного имени ни при Лайдже, ни при своих друзьях, и, как казалось Бейли, она избегала его даже в собственных мыслях. Она стала просто Джесси и начала подписываться этим именем.

Прошло несколько дней, и она снова начала разговаривать с мужем, а примерно через неделю их прежние отношения полностью восстановились. С тех пор они ссорились еще не раз, но так серьезно — никогда.

Лишь однажды их разговор коснулся ее имени, да и то косвенно. Джесси была на восьмом месяце. Она ушла из столовой А-23, где работала помощником диетолога. У нее появилось непривычно много свободного времени, которое она проводила в размышлениях и приготовлениях к рождению ребенка.

Однажды вечером она спросила:

— Что ты думаешь насчет Бентли?

— Извини, дорогая, о чем ты?

Бейли оторвался от стопки бумаг, которую притащил с работы. (Хочешь не хочешь, приходилось брать сверхурочную работу, поскольку вскоре должен был появиться на свет лишний рот, Джесси не работала, а его собственные шансы на продвижение по службе были, как и прежде, не очень-то велики.)

— Я говорю, если родится мальчик. Как ты насчет того, чтобы назвать его Бентли?

Бейли скептически скривил губы.

— Бентли Бейли? Тебе не кажется, что имя и фамилия слишком похожи?

— Не знаю. Мне кажется, в них есть какая-то ритмичность. К тому же, когда малыш вырастет, он всегда сможет выбрать себе второе имя по своему вкусу.

— Ну что ж, Я не против.

— Ты уверен? То есть… Может, ты хотел назвать его Элайджем?

— И прибавлять «младший»? По-моему, это не очень удачная мысль. Он сможет назвать Элайджем своего сына, если захочет.

— Я бы только хотела уточнить… — начала Джесси и замялась.

Помедлив, он поднял голову:

— Что уточнить?

Джесси старательно избегала его взгляда, но голос ее прозвучал довольно уверенно:

— Бентли ведь не библейское имя, верно?

— Нет, — ответил Бейли. — В этом я совершенно уверен.

— Ну вот и хорошо. Хватит с меня библейских имен.

И это было единственным напоминанием об их размолвке вплоть до того самого дня, когда Элайдж Бейли вместе с роботом Дэниелем Оливо возвращался домой, где его ждала жена, с которой он прожил больше восемнадцати лет, и сын Бентли (второе имя все еще не выбрали), которому шел семнадцатый год.

Бейли остановился перед большой двойной дверью, на которой светилась крупная надпись: «Туалетный блок — мужчины». Ниже буквами поменьше было написано: «Подсекторы 1А — 1E». Еще ниже, прямо над замочной скважиной находилось объявление, выполненное еще более мелким шрифтом: «В случае утери ключа немедленно звонить 27-101-51».

Какой-то мужчина обогнал их, вставил алюминиевый штырь в замочную скважину и скрылся за дверью, даже не подумав придержать ее для Бейли. Поступи он иначе, Бейли воспринял бы это как серьезное оскорбление. Так уж повелось, что мужчины игнорировали присутствие друг друга как внутри туалетного блока, так и в непосредственной близости от него.

Бейли вспомнил один из наиболее интересных секретов, которыми поделилась с ним Джесси. Оказывается, в женских туалетных блоках дело обстояло совсем по-другому.

Нередко от нее можно было услышать: «Встретились в туалетной с Джозефиной Грили. Она сказала…»

Когда Бейли получили разрешение на подключение небольшой умывальной раковины в своей спальне, общественная жизнь Джесси сильно пострадала. В этом состояла оборотная сторона тех благ, которыми они пользовались, продвинувшись по социальной лестнице.

Борясь со своим смущением, Бейли сказал:

— Дэниел, подождите меня здесь, пожалуйста.

— Вы собираетесь мыться? — поинтересовался робот.

Поежившись, Бейли подумал: «Чертов робот! Уж если они напичкали его сведениями о нашей стальной норе, могли бы научить его и манерам. Если он ляпнет подобное кому-нибудь еще, отвечать придется мне».

— Я приму душ. По вечерам здесь бывает много народу. Теряешь много времени. А если я сделаю это сейчас, в нашем распоряжении будет целый вечер.

Лицо Р. Дэниела по-прежнему оставалось невозмутимым.

— Ждать за дверью — это один из ваших обычаев?

Бейли смутился еще больше.

— Зачем вам туда заходить без… без всякой надобности?

— О, я вас понял. Да, конечно… И тем не менее, Элайдж, руки у меня тоже пачкаются, я бы хотел помыть их.

Он протянул руки и показал Бейли свои ладони. Они были розовыми, пухлыми, со всеми надлежащими линиями. Они несли на себе отпечаток тончайшей, тщательно выполненной работы и по человеческим меркам были совершенно чистыми.

— Знаете, у нас в квартире есть раковина, — сообщил Бейли как бы между прочим. Снобизм все равно не дойдет до робота.

— Спасибо за любезность. Однако я думаю, будет лучше, если я помою руки здесь. Раз уж мне предстоит жить с вами, землянами, я должен усвоить как можно больше ваших обычаев.

— Ну, тогда входите.

Яркий, веселый интерьер туалетного блока резко отличался от делового утилитаризма большей части Города, но в этот раз Бейли было не до интерьеров.

— Это займет около получаса. Подождите меня, — шепотом сказал Бейли и ушел. Затем вернулся и посоветовал: — Знаете что, ни с кем не говорите и никого не разглядывайте. Ни слова, ни взгляда. Здесь так принято.

Он поспешно оглянулся по сторонам, чтобы удостовериться, что его собственные коротенькие наставления никем не были услышаны и что никто не провожает их изумленным взглядом. К счастью, вестибюль был пуст, да и, в конце концов, это был всего лишь вестибюль.

Сразу почувствовав себя неуютно, Бейли засеменил вперед, мимо общих душевых к личным кабинкам. Уже пять лет прошло с тех пор, как он получил право пользоваться этой роскошью — личной кабинкой, достаточно большой, чтобы вместить душ, небольшой стиральный агрегат и другие необходимые вещи. В ней был даже проектор, который можно было настроить на новые фильмы.

— Дом вне дома, — шутил он, когда только получил ее.

Но теперь Бейли почему-то все чаще спрашивал себя, как бы он перенес возвращение к спартанским условиям общих душевых, если бы у него вдруг отняли привилегию пользоваться отдельной кабинкой.

Нажатием кнопки он включил стиральный агрегат, и гладкое окошечко счетчика загорелось.

Тщательно вымытый, одетый в чистое белье и свежую рубашку и вообще чувствуя себя намного увереннее, Бейли вернулся к терпеливо ожидавшему его Р. Дэниелу. Когда они отошли на приличное расстояние от входа в туалетный блок и могли спокойно говорить, Бейли спросил:

— Все в порядке?

— Абсолютно, Элайдж.

…Джесси встретила их в дверях, робко улыбаясь. Бейли чмокнул ее в щеку и пробормотал:

— Джесси, это мой новый напарник, Дэниел Оливо.

Джесси протянула руку, Р. Дэниел подержал ее в своей и отпустил.

Она повернулась к мужу, затем, несмело взглянув на Дэниела, сказала:

— Садитесь, пожалуйста, мистер Оливо. Мне нужно обсудить с мужем кое-какие семейные дела. Это займет не больше минуты. Надеюсь, вы не возражаете?

Она потянула Бейли за рукав, и они перешли в другую комнату. Там она быстро зашептала:

— С тобой все в порядке? Ты не ранен, нет? Я так разволновалась, когда услышала сообщение по радио.

— Какое сообщение?

— Около часа назад. Передавали о беспорядках э обувном магазине. Сказали, что их предотвратили двое сыщиков. Я знала, что ты идешь домой вместе со своим напарником, а это произошло как раз в нашем подсекторе и как раз в то время, когда ты шел домой, и я подумала, что, может быть, с толпой было не так легко справиться, как передавали, и тебя…

— Джесси, прошу тебя, перестань. Ты же видишь, я цел и невредим.

Джесси с трудом взяла себя в руки, и неуверенно спросила:

— Твой напарник не из твоего отделения, да?

— Нет, — голос Бейли дрогнул. — Он… совершенно из другого ведомства.

— Как мне с ним себя вести?

— Как с любым другим. Он мой напарник, вот и все.

Он произнес это так неубедительно, что Джесси сразу почувствовала неладное.

— Здесь что-то не так?

— Нет, все в порядке. Ладно, надо идти в гостиную, а то неудобно.

Неожиданно Лайдж Бейли почувствовал, что его квартира не так уж комфортабельна. С ним это было впервые. Вообще-то он всегда ею гордился. Она состояла из трех комнат, довольно просторных — гостиная, например, была размером пятнадцать на восемнадцать. В каждой из комнат был встроенный шкаф. Рядом с квартирой проходил вентиляционный канал. Иногда от него исходило негромкое урчание, зато он гарантировал первоклассное регулирование температуры и поступление хорошо кондиционированного воздуха. К тому же располагалась квартира не слишком далеко от обоих туалетных блоков, это было очень удобно.

Но существо из другого мира, сидевшее сейчас у гостиной, неожиданно заставило его испытать чувство неуверенности: квартира стала казаться тесной и неуютной.

— Лайдж, вы с мистером Оливо ужинали? — спросила Джесси нарочито бодрым голосом.

— Забыл тебя предупредить, Дэниел не будет с нами питаться. А я бы чего-нибудь поел, — быстро откликнулся Бейли.

Слова мужа нисколько не удивили Джесси. При нынешнем жестком контроле за распределением продуктов и небывалом снижении норм их выдачи отказываться от угощения хозяев стало хорошим тоном.

— Надеюсь, мистер Оливо, вы не возражаете, если мы поужинаем. Обычно мы с Лайджем и Бентли ходим в общественную столовую. Это гораздо удобнее, и, знаете, там больший выбор блюд, да и порции больше, честно говоря. Кроме того, у нас с Лайджем есть разрешение трижды в неделю питаться дома (Лайдж на хорошем счету в своем департаменте, поэтому у нас очень неплохой статус), и я подумала, что ради такого случая, если бы вы захотели присоединиться к нам, мы могли бы устроить небольшой праздник, хотя, знаете ли, я лично считаю, что люди, злоупотребляющие своими личными привилегиями, в каком-то смысле антиобщественны.

Р. Дэниел слушал очень терпеливо и внимательно. Незаметно от него Бейли дал Джесси знак замолчать и вслух напомнил:

— Я голоден, дорогая.

— Я не нарушу ваших традиций, миссис Бейли, если буду обращаться к вам по имени?

— Нет, конечно же, нет. — Джесси откинула встроенный в стену стол и подключила разогреватель блюд к розетке, располагающейся в центре крышки стола. — Отбросьте всякие формальности и называйте меня просто Джесси, э-э, Дэниел.

Она кокетливо хихикнула.

Бейли пришел в ярость. Ситуация становилась все более неловкой. Джесси явно принимала Р. Дэниела за человека. Будет чем похвастаться, о чем поболтать в туалетном блоке. Надо признать, черты его застывшего лица были по-своему привлекательны, и Джесси льстило его внимание. Это и дурак мог заметить.

«Интересно, — подумал Бейли, — какое впечатление производит Джесси на Р. Дэниела?» За восемнадцать лет она мало изменилась, по крайней мере, так казалось Лайджу Бейли. Конечно, она пополнела, и ее фигура утратила былую гибкость. Возле уголков рта появились складки, а щеки слегка отяжелели, Прическа стала более строгой, и волосы блестели уже не так, как: прежде.

«Впрочем, — хмуро думал Бейли, — все это ерунда». На Внешних Мирах женщины были так же подтянуты и величественны, как и мужчины. По крайней мере, такими их показывали в книгофильмах. Должно быть, именно к такому типу женщин привык Р. Дэниел.

Но робота, казалось, нисколько не смущали ни слова Джесси, ни ее внешность, ни то, что она стала называть его по имени. Он спросил:

— Вы уверены, что мне можно вас так называть? Джесси — это уменьшительное имя. Вероятно, так вас зовут только близкие и друзья, а мне следовало бы называть вас полным именем.

Джесси, которая в этот момент разрывала упаковку вечернего пайка, опустила голову и еще усерднее занялась своей работой.

— Зовите меня просто Джесси, — сухо ответила она. — Меня все так зовут. Другого имени у меня нет.

— Очень хорошо, Джесси.

Открылась дверь, и в комнату осторожно вошел подросток. Его глаза сразу же остановились на Р. Дэниеле.

— Пап? — неуверенно произнес мальчик.

— Это мой сын Бентли, — негромко представил его Бейли. — А это мистер Оливо, Бен.

— Твой коллега, да, пап? Здравствуйте, мистер Оливо. — Глаза Бена широко раскрылись и заблестели. — Скажи папа, что там произошло в обувном магазине? В новостях сообщили…

— Сейчас никаких вопросов, Бен, — резко перебил его Бейли.

У Бентли вытянулось лицо от огорчения, он посмотрел в сторону матери, которая указала ему на стул.

— Ты сделал то, что я тебе велела, Бентли? — спросила Джесси, когда он сел.

Ее руки ласково пробежали по волосам сына. Он был таким же черноволосым, как Бейли, и ростом, видимо, тоже пошел в отца. Но во всем остальном он походил на мать. У Бентли было овальное лицо Джесси, ее светло-карие глаза, ее беззаботный взгляд на жизнь.

— Конечно, мама, — ответил Бентли и подался немного вперед, чтобы заглянуть в двойное блюдо, из которого уже поднимался пряный пар. — Что у нас на ужин? Неужели опять зимотелятина? А, мам?

— Чем тебе не нравится зимотелятина? — Джесси поджала губы. — Будь добр есть то, что тебе дают, и без комментариев.

Было ясно, что на ужин у них действительно зимотелятина.

Бейли занял свое место за столом, Он и сам бы предпочел что-нибудь вместо зимотелятины с ее острым запахом и характерным привкусом, надолго сохраняющимся после нее во рту. Но однажды у них с Джесси уже был разговор на эту тему.

— Ну, я просто не могу, Лайдж, — сказала она как-то. — Я провожу здесь, на этих этажах, целый день и не хочу наживать себе врагов. Здесь прекрасно знают, что я работала помощником диетолога, и, если буду каждую неделю проходить с куском мяса иди с цыпленком по этажу, где почти ни у кого нет права питаться дома даже по воскресеньям, подумают, что я злоупотребляю своими знакомствами на кухне. Пойдут разговоры, догадки, сплетни, так что я не смогу и носа высунуть из квартиры, не то что спокойно пройти в туалетный блок. И потом, зимотелятина и протоовощи действительно очень полезны. Это хорошо сбалансированная, экологически чистая пища, и, между прочим, в них полно витаминов, минеральных солей и вообще всего, что нужно человеку. А цыплят мы сколько угодно можем есть в столовой по вторникам.

Бейли легко уступил. Джесси была права: когда живешь среди людей, самое главное — свести до минимума трения с ними. Убедить Бентли было труднее. На сей раз он воскликнул:

— Мама, а почему бы мне не воспользоваться талоном папы и не поесть в столовой одному? Это займет столько же времени.

Джесси раздраженно покачала головой:

— Ты меня удивляешь, Бентли. Что скажут люди, если увидят тебя в столовой одного? Как будто тебе плохо дома!

— Это никого не касается.

— Не перечь матери, Бентли, — с трудом сдерживаясь, прервал его Бейли.

Бентли уныло пожал плечами.

Неожиданно с другого конца комнаты раздался голос Р. Дэниела:

— Можно мне просмотреть эти книгофильмы, пока вы ужинаете?

— Да, конечно, — сказал Бентли, выскользнув из-за стола. Лицо его мгновенно озарилось интересом. — Это мои книгофильмы. Я взял их и библиотеке по специальному разрешению школы, Я принесу вам мой проектор. Он очень хороший, папа подарил мне его в прошлом году на день рождения. — Он принес Р.Дэниелу аппарат и спросил: — Вы интересуетесь роботами, мистер Оливо?

У Бейли из рук выпала ложка, и он нагнулся за ней.

— Да, Бентли, — ответил Р. Дэниел, — очень.

— Тогда вам понравятся вот эти книгофильмы. Они все о роботах. В школе мне дали задание написать о них сочинение, вот я и пытаюсь во всем разобраться. Тема довольно сложная, — добавил он важно, — Лично я против роботов.

— Бентли, сядь на место, — не выдержал Бейли, — и не надоедай мистеру Оливо.

— Он не мешает мне, Элайдж. Я с удовольствием обсудил бы с тобой эту проблему, Бентли, как-нибудь и другой раз. Сегодня мы с твоим отцом будем очень заняты.

— Спасибо, мистер Оливо.

Бентли сел за стол и, с неприязнью посмотрев в сторону матери, отломил вилкой кусочек рыхлой розовой зимотелятины. Бейли подумал: «Сегодня будем очень заняты…»

И тут с ослепляющей ясностью он вспомнил о своем задании. Он представил лежащего в Космотауне мертвого космонита и осознал, что в течение нескольких часов был настолько поглощен своими собственными проблемами, что совершенно забыл о беспощадной реальности убийства.

Глава пятая Анализ убийства

Джесси подошла попрощаться с ними. На ней была вечерняя шляпка и жакет из кератоткани.

— Надеюсь, вы меня извините, мистер Оливо. Я знаю, что вам с Лайджем нужно многое обсудить.

Она открыла дверь и подтолкнула сына вперед.

— Когда ты вернешься, Джесси? — спросил Бейли.

Джесси помедлила:

— А когда мне лучше прийти?

— Ну, совсем не обязательно уходить на всю ночь. Может, вернешься в свое обычное время? Где-то около двенадцати?

Он вопросительно посмотрел на Р. Дэниела.

Тот кивнул:

— Сожалею, что приходится выгонять вас из собственного дома.

— Не беспокойтесь об этом, мистер Оливо. Я всегда провожу этот вечер с подругами. Пошли, Бен.

Сладить с подростком было непросто.

— А мне-то зачем уходить? Я не собираюсь им мешать. В самом деле!

— Делай, что тебе говорят.

— Ну, тогда почему мне нельзя пойти с тобой в субэфирник?

— Потому что я иду с подругами, а у тебя есть другие…

Дверь за ними захлопнулась.

И вот настал тот момент, который Бейли все время старался оттянуть. Сначала он говорил себе: «Перво-наперво встретим робота и посмотрим, что он собой представляет». Потом думал: «Надо привести его домой» А затем: «Сначала поедим».

Но теперь все уловки были позади. Дальше откладывать было некуда. Он наконец вплотную приблизился к вопросу об убийстве, о межзвездных отношениях, о возможном повышении в звании, о возможном провале. Но даже начать разговор он не мог иначе как обратившись за помощью к роботу. Пальцы его бесцельно барабанили по столу, который еще не убрали обратно в нишу.

— Мы можем быть уверены, что нас здесь не подслушивают? — спросил Р. Дэниел.

Бейли посмотрел на него с удивлением:

— Никто не станет слушать разговоры в чужой квартире.

— У вас не принято подслушивать?

— Это никому и в голову не придет, Дэниел, С тем же успехом вы могли бы предположить, что кто-нибудь… не знаю… что кто-нибудь станет заглядывать в вашу тарелку, когда вы едите.

— Или что кто-нибудь совершит убийство?

— Что?

— Убивать ведь тоже не в ваших обычаях, не так ли, Элайдж?

Бейли почувствовал, что начинает злиться:

— Послушайте, если вы хотите со мной сотрудничать, перестаньте подражать космонитам с их высокомерием. Вам это не идет, Р. Дэниел.

Он не устоял против желания подчеркнуть «Р».

— Извините, если я вас обидел, Элайдж. Я лишь хотел показать, что если человеческие существа способны, явно пренебрегая обычаем, совершить убийство, они могут нарушить обычай и для меньшего зла, такого, как подслушивание.

— Квартира достаточно хорошо изолирована, — сказал Бейли, все еще хмурясь. — Вы ведь не слышали никаких звуков из соседних квартир? Ну и соседи нас не услышат. И потом, откуда кому знать, что мы собираемся здесь обсуждать?

— Давайте не будем недооценивать противника.

— Давайте лучше перейдем к делу, — пожал плечами Бейли. — У меня информации мало, так что я без труда могу выложить все свои карты. Мне известно, что некто, по имени Родж Наменну Сартон, гражданин планеты Аврора, проживавший в Космотауне, бил убит неизвестным или неизвестными. Насколько я понимаю, у космонитов сложилось мнение, что это событие не случайно. Я прав?

— Вы абсолютно правы, Элайдж.

— Они связывают его с недавними попытками саботировать проект создания на Земле единого робото-человеческого общества по модели Внешних Миров, спонсором которого являются космониты, и предполагают, что убийство было подготовлено хорошо организованной террористической группой.

— Да.

— Хорошо. Тогда начнем с того, является ли это предположение космонитов действительно верным? Почему убийство не могло быть делом рук какого-нибудь фанатика-одиночки? На Земле многие недовольны роботами, но нет ни одной партии, пропагандирующей такого рода насилие.

— В открытую, возможно, нет.

— Даже у тайной организации, поставившей себе целью разрушение роботов и производящих их фабрик, хватило бы здравого смысла, чтобы понять: самое худшее, что они могут сделать, — это убить космонита. Гораздо логичнее предположить, что здесь действовал человек с расстроенной психикой.

— Думаю, что факты свидетельствуют против версии о фанатике, — сказал Р. Дэниел, внимательно выслушав Бейли. — Уж очень тщательно была выбрана жертва и время убийства. Такое под силу лишь хорошо организованной группе, способной разработать детальный план операции.

— В таком случае, вам известно гораздо больше, чем мне. Выкладывайте!

— Я не знаю этого выражения, но, кажется, понимаю, что вы хотели сказать. Думаю, мне придется разъяснить вам подоплеку происшедшего. В Космотауне считают, что у нас с Землей сложились неудовлетворительные отношения.

— Это еще мягко сказано… — пробормотал Бейли.

— Мне говорили, что, когда основали Космотаун, почти никто из наших людей не сомневался, что Земля захочет принять и построить единое общество, которое так хорошо себя зарекомендовало на Внешних Мирах. Даже после первых бунтов мы думали, что все дело лишь в том, что ваши люди еще не оправились от первого шока, вызванного новизной происходящего. Однако оказалось, что дело не в том. Несмотря на сотрудничество со Всепланетным правительством и администрациями большинства Городов, сопротивление землян не ослабевало, и мы смогли добиться немногого, Естественно, для нашего народа это было делом большой важности.

— Вами, я полагаю, двигал чистый альтруизм.

— Не совсем, — возразил Р. Дэниел. — Хотя с вашей стороны очень любезно приписывать нам благородные побуждения. У нас широко распространено мнение, что здоровая, модернизированная Земля принесет пользу всей Галактике. По крайней мере, это мнение господствует у нас в Космотауне. Должен признать, на Внешних Мирах существуют мощные силы, противостоящие нам.

— Что? Разногласия среди космонитов?

— Конечно, Некоторые думают, что модернизированная Земля будет опасна, что у нее снова появятся империалистические замашки. Эта точка зрения особенно характерна для населения более старых миров, которые находятся ближе к Земле и имеют больше оснований помнить первые века межзвездных путешествий, когда Земля полностью контролировала их как политически, так и экономически.

— Старая песня, — вздохнул Бейли. — Они что, действительно этим обеспокоены? Неужели они все еще бросают в нас камни за то, что произошло тысячу лет назад?

— У людей свой особый, причудливый склад ума. Во многих отношениях их мышление не так логично, как наше, мышление роботов. Ведь их цепи не так хорошо спланированы. Правда, мне говорили, что в этом есть и свои преимущества.

— Вероятно, есть, — сухо заметил Бейли.

— Вам лучше знать. Во всяком случае, постоянные неудачи на Земле способствовали усилению националистических партий на Внешних Мирах. Они считают, что земляне коренным образом отличаются от космонитов и поэтому не смогут усвоить их образ жизни. По их мнению, если мы силой навяжемроботов землянам, то тем самым выпустим в Галактику дух разрушения. Видите ли, одного они никак не могут забыть: население Земли составляет восемь миллиардов человек, тогда как общая численность населения Внешних Миров не достигает и шести миллиардов. Наши люди в Космотауне, особенно доктор Сартон…

— Он был доктором?

— Доктором социологии. Он специализировался в роботехнике. Это был выдающийся ученый.

— Понятно. Продолжайте.

— Как я сказал, доктор Сартон и другие осознавали, что, если таким настроениям позволить распространяться на Внешних Мирах, подпитывая их нашими неудачами, Космотаун и все, что с ним связано, долго не просуществует. Доктор Сартон понял, что пришло время предпринять решительный шаг к пониманию психологии землян. Легко говорить, что люди Земли консервативны от природы, и повторять избитые фразы о «неизменяемости Земли» и «непостижимости земного склада ума», все это лишь уводит в сторону от решения проблемы.

Доктор Сартон повторял, что это говорит наше невежество и что мы не можем отмахнуться от землян какой-нибудь присказкой или банальностью. Он говорил, что, если космониты хотят переделать Землю, они должны преодолеть изолированность Космотауна и смешаться с землянами, Что они должны жить как земляне, думать как они, быть как они.

— Космониты? Но это же невозможно! — воскликнул Бейли.

— Совершенно верно, — согласился Р. Дэниел. — Несмотря на свои взгляды, даже сам доктор Сартон не смог бы заставить себя войти в какой-нибудь Город, и он это знал. Он не вынес бы его гигантизма и вечных толп народа. Даже если бы его вынудили войти туда под дулом бластера, обстановка так угнетала бы его, что он не смог бы проникнуть в ваш сокровенный внутренний мир.

— А как насчет их прямо-таки животного страха перед болезнями? — прервал его Бейли, — Не забывайте об этом. Я думаю, из-за одного этого среди них не нашлось бы никого, кто рискнул бы войти в Город.

— И это тоже. Болезни, в земном смысле слова, не известны на Внешних Мирах, а перед неизвестным всегда испытываешь сильный страх. Доктор Сартон хорошо все это понимал и тем не менее настаивал на необходимости ближе узнать землянина и образ его жизни.

— Кажется, он сам себя загнал в тупик.

— Не совсем. Все эти препятствия непреодолимы для космонитов-людей. Космониты-роботы — совсем другое дело.

«Черт, все время забываю, что он робот», — подумал Бейли. Вслух он воскликнул:

— В самом деле?

— Да. Это естественно: мы гибче. По крайней мере, в этом отношении. Нас можно сконструировать специально для адаптации к жизни землян. Если создать роботов, внешне ничем не отличающихся от жителей Земли, возможно, земляне их примут и позволят изучить свою жизнь изнутри.

— И вы…

Бейли вдруг осенило.

— Как раз такой робот, — подтвердил Р. Дэниел. — Доктор Сартон целый год работал над проектированием таких моделей. Я первый из его роботов и пока единственный. К несчастью, мое образование еще не закончено. В результате убийства меня решили использовать раньше намеченного срока.

— Значит, не все космониты-роботы такие, как вы? Другие модели больше похожи на роботов, чем на людей. Так?

— Ну конечно же, Внешний вид зависит от функции робота. Моя функция требует очень близкого сходства внешностью людей, поэтому у меня такая наружность. Другие роботы отличаются от меня, хотя все они имеют человеческий облик. Они, конечно, больше похожи на людей, чем те угнетающе примитивные модели, которые я видел в обувном магазине. У вас все роботы такие?

— Более или менее, — ответил Бейли. — Вы считаете это неправильным?

— Разумеется. Людям трудно воспринимать грубую пародию на человека как равную себе по интеллекту. Неужели ваши фабрики не могут работать лучше?

— Могут, Дэниел, я в этом уверен. Все дело в том, что мы предпочитаем знать, когда имеем дело с роботом, а когда — с человеком.

Говоря это Бейли смотрел прямо в глаза роботу. Они были блестящими и влажными, как человеческие, но Бейли заметил, что их взгляд неподвижен.

— Надеюсь, что со временем я пойму эту точку зрения.

На мгновение Бейли показалось, что в реплике Р. Дэниела прозвучал сарказм, но он тут же отбросил эту мысль.

— Во всяком случае, — продолжал Р. Дэниел, — доктор Сартон хорошо понимал, что в этом одна из трудностей перехода к C/Fe.

— Цэ фэ? Что это такое?

— Химические символы, обозначающие углерод и железо, Элайдж. Углерод — основа человеческой жизни, а железо — основа жизни роботов. Сочетание символов C/Fe удобно использовать для обозначения культуры, совмещающей лучшие черты обоих на равной, но параллельной основе.

— Цэ фэ. Вы пишете их через дефис или как?

— Нет, Элайдж, не через дефис. Принятая форма — диагональная линия между двумя этими знаками. Она символизирует слияние двух культур без превосходства одной над другой.

Бейли вдруг поймал себя на том, что слушает с большим интересом. Официальная программа образования на Земле по существу не включала в себя никаких сведений по истории и социологии Внешних Миров после Великого мятежа, в результате которого бывшие колонии Земли стали независимыми. Конечно, популярные романтические книгофильмы создавали свои стереотипы людей с Внешних Миров: заезжий магнат, желчный и эксцентричный; его прелестная наследница, неизменно околдовываемая чарами землянина и сменяющая презрение на любовь; заносчивый и злобный соперник-космонит, вечно остающийся в дураках. Эти фильмы никуда не годились, поскольку противоречили даже самым общеизвестным фактам. Каждый знал, что космониты никогда не входили в Город, а женщины с Внешних Миров вообще не ступали на Землю.

Он не без усилия заставил себя вернуться к предмету разговора.

— Кажется, я понимаю, к чему вы клоните. Ваш доктор Сартон приступил к решению проблемы превращения Земли в общество типа C/Fe с другой, новой и многообещающей стороны. Наши консервативные круги, или медиевисты, как они себя называют, встревожились. Они испугались, что Сартон может добиться успеха, и убили его. Именно эта мотивировка предполагает организованный заговор, а не случайную ярость случайного человека, Верно?

— Да. Приблизительно так я бы это и сформулировал, Элайдж.

Бейли задумчиво присвистнул. Он чуть слышно побарабанил своими длинными пальцами и покачал головой.

— Что-то не клеится. Совершенно не клеится.

— Простите, я вас не понимаю.

— Я пытаюсь восстановить картину происшедшего. Землянин идет в Космотаун, подходит к доктору Сартону, убивает его своим бластером и уходит. Я совершенно не могу этого представить, Ведь вход в Космотаун охраняется.

Р. Дэниел кивнул:

— Думаю, можно с уверенностью сказать, что ни один землянин не смог бы пройти через вход незамеченным.

— И что в таком случае остается от вашей версии?

— От нее ничего бы не осталось, если бы вход был единственным путем проникновения из Нью-Йорка в Космотаун.

Бейли задумчиво смотрел на своего помощника:

— Я вас не понимаю. Это единственное место сообщения между ними.

— Прямого сообщения — да. — Р. Дэниел сделал паузу и сказал: — Я вижу, вам все еще не понятно Так?

— Именно так. Совершенно не понимаю, к чему вы клоните.

— Ну что ж, если вас это не обидит, я попытаюсь объяснить свою мысль. Можно попросить лист бумаги и ручку? Спасибо. Вот смотрите, коллега Элайдж. Я рисую большую окружность и нишу на ней «Нью-Йорк». Теперь я нарисую маленькую соприкасающуюся с ней окружность. Это Космотаун. Стрелкой я указываю то место, где они касаются друг друга. Это — барьер. Ну что, разве вы до сих пор не видите других путей сообщения между городами?

— Конечно, нет. Других путей сообщения не существует.

— В некотором смысле, — сказал робот, — я рад услышать это от вас. Это соответствует тому, что мне говорили об образе мышления землян. Барьер — это единственная прямая связь. Но и Город, и Космотаун со всех сторон открыты незаселенным территориям. У землянина есть возможность покинуть Нью-Йорк через любой из многочисленных выходов и направиться через открытое пространство к Космотауну, где его не остановит ни один барьер.

Бейли не мгновение высунул кончик языка, не в силах справиться с крайним изумлением:

— Через открытое пространство? — наконец выдавил он.

— Да.

— Через открытое пространство! В одиночку?

— Почему бы и нет?

— Пешком?

— Несомненно. Обнаружить идущего пешком человека невозможно. Убийство произошло в самом начале рабочего дня, так что переход явно был совершен до рассвета.

— Невозможно! Ни один землянин на это не способен. Выйти из Города? В одиночку?

— Да. В обычной ситуации это было бы невероятно. И мы, космониты, знаем это. Вот почему мы и охраняем только вход. Даже во время Великого бунта атаковали только барьер. Ни один человек не покинул Город.

— Ну?

— Но сейчас мы столкнулись с необычной ситуацией. Это не слепое нападение толпы, идущей по пути наименьшего сопротивления, а организованный акт небольшой группы, задача которой заключалась в том, чтобы проникнуть в Космотаун в неохраняемом месте. Этим и объясняется, почему землянин смог войти в Космотаун, подкрасться к своей жертве, совершить убийство и спокойно скрыться. Убийца воспользовался нашей беспечностью.

— Это слишком невероятно, — покачал головой Бейли. — Ваши люди пытались как-то проверить эту версию?

— Да. Ваш комиссар полиции как раз находился в это время в Космотауне и едва не стал свидетелем убийства.

— Знаю. Он мне рассказал.

— Это, Элайдж, еще одно доказательство того, что время преступления было точно рассчитано. Ваш комиссар в прошлом сотрудничал с доктором Сартоном, и именно с ним доктор Сартон собирался обсудить первоочередные мероприятия, связанные с внедрением в ваш Город таких роботов, как я. На встрече в то утро должны были рассматриваться вопросы, касающиеся этого проекта. Естественно, убийство помешало осуществлению этих планов или, по крайней мере, отодвинуло его на какое-то время. И то, что это случилось, когда ваш собственный комиссар полиции находился фактически в пределах Космотауна, ставит землян в еще более неловкое положение, впрочем так же, как и нас. Но я хотел сказать о другом, — продолжал Р. Дэниел. — Ваш комиссар побывал на месте преступления, и мы поделились с ним своим предположением о том, что убийца, скорее всего, проник в наш город через открытое пространство. Подобно вам, он воскликнул что-то вроде «невозможно!» или «немыслимо!». Конечно, он был очень встревожен, и, возможно, из-за этого ему трудно было уловить суть дела. Тем не менее мы настаивали на том, чтобы он незамедлительно начал проверку этой версии.

Бейли вспомнил о разбитых очках комиссара и, несмотря на мрачные мысли, улыбнулся краешком рта. Бедняга Джулиус! Еще бы ему не встревожиться! Не мог же Эндерби рассказать о своей беде высокомерным космонитам, для которых любой физический недостаток был отвратителен и являлся характерным признаком генетически не селекционированных землян. По крайней мере, он не мог этого сделать, не уронив достоинства, а комиссару полиции Джулиусу Эндерби престиж был очень дорог. Что ж, бывают случаи, когда землянам необходимо держаться вместе. От Бейли робот никогда не узнает о близорукости Эндерби.

— Один за другим были обследованы все выходы из Нью-Йорка, — продолжал тем временем Р. Дэниел. — Знаете, Элайдж, сколько их оказалось?

Бейли покачал головой, затем рискнул высказать догадку:

— Двадцать?

— Пятьсот два.

— Сколько?

— Сначала их было гораздо больше. Пятьсот два — это те, что еще функционируют. Ваш Город, Элайдж, — олицетворение медленного развития. Когда-то он стоял под открытым небом и люди свободно входили и выходили из него.

— Конечно. Я знаю это.

— Так вот, когда его только закрыли, в нем оставалось еще много выходов. Пятьсот два сохраняются до сих пор. Остальные перестроены или заделаны. Мы, конечно, не включаем в их число пункты доставки и отправки авиагрузов.

— Так что дало обследование выходов?

— Это оказалось безнадежным делом. Они не охраняются. Мы не смогли найти ни одного чиновника, который бы за них отвечал. Кажется, никто даже и не подозревал об их существовании. При желании каждый мог в любое время выйти через любой из них, когда ему вздумается. Его никто никогда бы и не заметил.

— Что-нибудь еще? Оружие, я полагаю, исчезло.

— Разумеется.

— Какие-нибудь улики?

— Ничего. Мы обшарили все вокруг Космотауна. Роботы с овощеводческих ферм оказались совершенно никудышными свидетелями. Они мало чем отличаются от обычной автоматизированной техники. А людей там не было.

— Ясно, И что дальше?

— Коли расследование в Космотауне не дает пока никаких результатов, мы продолжим его в Нью-Йорке. Наша задача — выследить все возможные подрывные группы, выявить все организации инакомыслящих…

— Сколько времени вы намерены потратить на все это? — перебил Бейли.

— Как можно меньше и в то же время столько, сколько потребуется.

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Бейли, — вам явно не повезло с напарником в расхлебывании всей этой каши.

— Я так не думаю, — возразил Р. Дэниел, — Комиссар очень высоко отзывался о вашей преданности делу и о ваших способностях.

— Очень мило с его стороны, — усмехнулся Бейли и подумал; «Бедняга Джулиус! Совесть его мучает, вот он и лезет из кожи вон».

— Мы не полагались лишь на его слова, — продолжал Р. Дэниел. — Мы сами навели о вас справки. Вы открыто выражали недовольство по поводу того, что в вашем департаменте начали использовать роботов.

— Да. Вам это не нравится?

— Отнюдь. Ваши взгляды — это, конечно, ваше дело. Но мы были вынуждены очень внимательно изучить ваш психологический портрет. Оказалось, что, несмотря на свою сильную неприязнь к роботам, вы согласились бы сотрудничать с одним из них, если бы увидели в этом свой долг. У вас удивительно высокое чувство ответственности и уважения к законной власти. Это как раз то, что нам нужно. Комиссар Эндерби дал вам верную оценку.

— А лично вас не задевает мое негативное отношение к роботам?

— Если оно не мешает вам работать со мной и помогает мне в выполнении моего долга, какое это имеет значение? — спросил Р. Дэниел.

Бейли почувствовал раздражение.

— Ну что ж. Я испытание прошел, а как насчет вас? Что вас делает сыщиком? — вызывающе спросил он.

— Я не понимаю вас.

— Вы созданы как машина для собирания информации. Как копия человека, фиксирующая факты жизни землян, необходимые космонитам.

— Для начала сыщику было бы неплохо ею быть — машиной для собирания информации, не так ли?

— Для начала — может быть. Но этого совершенно недостаточно.

— Конечно, мои цели были соответствующим образом скорректированы.

— Любопытно было бы узнать об этом поподробнее, Дэниел.

— Было найдено довольно простое решение. В мой банк побудительных мотивов вложили очень сильный импульс: стремление к справедливости.

— К справедливости! — воскликнул Бейли. Ирония постепенно исчезла с его лица и сменилась выражением искреннего недоверия.

Внезапно Р. Дэниел повернулся и уставился на дверь.

— За дверью кто-то стоит.

Он оказался прав. Дверь отворилась, и вошла Джесси, бледная, с плотно сжатыми губами.

— Джесси?! Что-нибудь случилось? — встревоженно воскликнул Бейли.

Она остановилась и отвела взгляд в сторону.

— Извини. Я должна была… — она замолчала.

— Где Бентли?

— Он переночует в молодежном общежитии.

— Почему? Я вовсе не просил тебя об этом.

— Ты сказал, что твой напарник останется у нас на ночь, и я подумала, что ему понадобится комната Бентли.

— В этом не было никакой необходимости, — вмешался Р. Дэниел.

Джесси подняла взгляд на Р. Дэниела и серьезно посмотрела на него.

Опустив голову, Бейли стал внимательно разглядывать кончики своих пальцев. При мысли о том, что сейчас могло произойти и чего он не мог предотвратить, он почувствовал внезапную слабость. Наступившая тишина зазвенела в ушах, а затем издалека, словно сквозь несколько слоев пластика, до него донеслись слова жены:

— Мне кажется, вы — робот, Дэниел.

И Р. Дэниел ответил спокойным, как всегда, голосом:

— Да, я — робот.

Глава шестая Шепот в спальне

На самых верхних этажах наиболее престижных секторов Города находятся естественные солярии. Их кварцевые стены с раздвигающимися металлическими экранами пропускают солнечные лучи, одновременно преграждая доступ воздуху извне. Именно там загорают жены и дочери отцов Города. Именно там каждый вечер происходит чудо — спускается ночь.

В остальной же части Города (включая солярии, где миллионы простых смертных по строгому графику подставляют свои бока под искусственное излучение дуговых ламп) разделение суток на день и ночь — понятие довольно условное.

Трудовая жизнь Города вполне могла бы вестись непрерывно — и «днем», и «ночью», в три восьмичасовых или четыре шестичасовых смены. Ничего не стоило бы поддерживать постоянное дневное освещение, продолжая работу до бесконечности. Время от времени сторонники гражданских реформ выдвигали эту идею, приводя в качестве аргумента интересы развития экономики.

Но не было случая, чтобы подобное предложение нашло поддержку.

И так во имя интересов этой экономики человечество пожертвовало всем прежним укладом жизни. Землянам пришлось потесниться, забыть об уединении и даже поступиться личной свободой. Правда, весь этот уклад возник вместе с цивилизацией и просуществовал не более десятка тысячелетий.

Совсем другое дело — привычка спать в ночное время суток. Ей столько же лет, сколько самому человеку — около миллиона. Отказаться от нее не так-то просто. Хотя землянам и не видно наступление вечера, но, как только на Город спускаются сумерки, свет в их квартирах начинает гаснуть и жизнь в Городе замирает. Пусть на крытых улицах Города невозможно отличить полдень от полночи, человечество руководствуется безмолвными указаниями часовой стрелки.

Пустеют экспресс-линии, затихает шум на улицах, тают толпы спешащих по гигантским переходам людей. Город Нью-Йорк покоится в невидимой тени Земли, и население его спит.

Элайджу Бейли не спалось. Он лежал в постели, в комнате было темно, но заснуть никак не удавалось. Рядом, скрытая темнотой, лежала Джесси, ни единым движением не выдавая свое присутствие.

За стеной сидел? стоял? лежал? (хотелось бы Бейли знать!) Р. Дэниел Оливо.

— Джесси! — позвал Бейли шепотом. Затем еще раз: — Джесси!

— Ну что еще?

— Джесси, не заставляй меня переживать еще больше.

— Ты мог бы предупредить меня.

— Да не мог. Я собирался, но не знал как. Помилуй, Джесси…

— Тсс!

Бейли понизил голос до едва слышного шепота:

— Как ты догадалась? Скажи мне?

Джесси повернулась к нему. Сквозь темноту Бейли почувствовал на себе се взгляд.

— Лайдж, — ее голос был едва различим, — он может услышать нас? Этот механизм?

— Нет, если говорить шепотом.

— Откуда ты знаешь? Может быть, его уши улавливают самые тихие звуки. Роботы космонитов способны на все.

Бейли знал это. Сторонники внедрения роботехники без конца поспевали на разные лады чудесные свойства роботов, производимых космонитами: их прочность, способность ощутить то, что недоступно человеку, готовность взять на себя сотню новых функций, осчастливив таким образом человечество. Лично он считал, что подобная пропаганда давала обратный результат. За превосходство над собой земляне начинали ненавидеть роботов еще больше.

— Только не Р. Дэниел, — шепотом ответил он. — Его специально сконструировали по типу человека. Им нужно было, чтобы его принимали за человеческое существо, поэтому он наверняка обладает лишь теми чувствами, что и мы.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы он обладал сверхчувствительностью, возникла бы слишком большая опасность, что он случайно выдаст себя, Он мог бы совершить нечто выходящее за рамки человеческих возможностей, узнать слишком много.

— Что ж, может быть.

Снова наступила тишина. Переждав минуту, Бейли сделал вторую попытку:

— Джесси, если ты позволишь оставить все как есть до тех пор, пока… пока… Послушай, дорогая, несправедливо так сердиться.

— Сердиться? Ну надо же быть таким глупым, Лайдж. Я вовсе не сержусь. Я боюсь. Боюсь до смерти.

Она всхлипнула и уткнулась в ворот его пижамы. Какое-то время они лежали, тесно прильнув друг к другу, и растущее было в Бейли чувство обиды исчезло без следа, уступив место неподдельной тревоге.

— Но почему, Джесси? Беспокоиться совершенно не о чем. Он не опасен. Клянусь тебе.

— Лайдж, а ты не можешь как-нибудь отделаться от него?

— Ты сама знаешь, что не могу. Это ведь задание департамента. Разве можно?

— Какое задание, Лайдж? Расскажи мне.

— Ну, Джесси, ты меня удивляешь.

В темноте он на ощупь отыскал ее щеку и погладил ее. Щека была мокрой. Рукавом пижамы он осторожно вытер ее слезы.

— Ну послушай, — сказал он ласково, — не будь ребенком.

— Попроси их, чтобы это задание, в чем бы оно ни заключалось, поручили кому-нибудь другому. Пожалуйста!

Голос Лайджа зазвучал жестче.

— Джесси, ты не первый год замужем за полицейским, и пора бы тебе знать, что задание есть задание.

— Но почему выполнять его должен именно ты?

— Джулиус Эндерби…

Бейли почувствовал, как Джесси мгновенно напряглась.

— Я так и знала. Почему бы тебе не сказать этому самому Джулиусу Эндерби, что грязную работу хотя бы раз мог бы выполнить кто-то другой. Ты позволяешь взваливать на себя слишком много, Лайдж, и это просто…

— Ну, успокойся, успокойся, — утешал ее Бейли. Джесси умолкла, борясь с душившими ее слезами.

«Ей никогда не понять», — подумал он.

Джулиус Эндерби был причиной их постоянных споров еще со времен их помолвки. В Городском административном колледже Эндерби учился на два класса старше Бейли. Они дружили. Когда Бейли прошел серию профориентационных тестов и невроанализ, попав, в результате на службу в полицию, оказалось, что Эндерби и здесь опередил его: к тому времени его успели назначить в сыскной отдел.

Бейли все время шел по пути, уже пройденному Эндерби, но с годами дистанция между ними увеличивалась. В принципе винить в этом было некого. Способностей и профессионализма Бейли было не занимать, но ему недоставало тех качеств, которыми Эндерби обладал сполна. Эндерби идеально подходил к роли чиновника. Он был прирожденным руководителем и чувствовал себя в бюрократическом аппарате как рыба в воде. Комиссар вовсе не отличался большим умом, и Бейли знал это. У него были свои причуды, взять хотя бы это показное увлечение медиевизмом. Но он со всеми поддерживал ровные отношения, не позволял себе наносить обиды окружающим; он принимал приказы с готовностью, а отдавал их, умело сочетая мягкость и требовательность. Он сумел наладить отношения даже с космонитами. Пожалуй, с ними он вел себя далее чересчур подобострастно (сам Бейли не выдержал бы и полдня в общении с ними, в этом он был уверен, хотя ему ни разу еще не доводилось лично сталкиваться с ними), но космониты ему доверяли, и это делало его чрезвычайно полезным для Города.

Вот так и получилось, что на административной службе, где умение ладить с людьми значило больше, чем профессионализм, Эндерби быстро продвинулся и занимал уже должность комиссара, в то время как Бейли никак не мог выбраться из класса С-5. К такой расстановке сил Бейли относился спокойно, без обид, хотя, как всякого нормального человека, она его не очень-то радовала. В свою очередь, Эндерби не забывал об их юношеской дружбе и старался делать для Бейли все, что мог, как будто таким своеобразным способом хотел компенсировать свой собственный успех.

Взять хотя бы задание провести расследование вместе с Р. Дэниелом. Оно было сложным и неприятным, но, без сомнения, сулило значительное повышение. А ведь комиссар мог дать такой шанс и кому-нибудь другому. Его просьба об услуге во время их утреннего разговора весьма прозрачно намекала на это.

Джесси смотрела на их взаимоотношения иначе. В подобных случаях она говорила: «Это все твой дурацкий индекс лояльности. Мне уже надоело слушать, как все вокруг восхищаются твоим чувством долга. Ты хотя бы изредка думай о себе. Что-то незаметно, чтобы там, наверху, часто вспоминали о своей собственной лояльности».

Ожидая, пока Джесси успокоится, Бейли неподвижно лежал в постели, не помышляя о сне. Ему нужно было подумать. Нужно было проверить свои подозрения. В его голове мелькали, преследуя друг друга, различные мелочи. Постепенно они складывались в некую общую картину.

Бейли почувствовал, как Джесси приподнялась.

— Лайдж! — Ее губы были у самого его уха.

— Что?

— А может, тебе уйти в отставку?

— Ты с ума сошла.

— Нет, в самом деле? — неожиданно в ее голосе появились умоляющие нотки. — Так ты сможешь отделаться от этого ужасного робота. Просто пойди и скажи Эндерби, что с тебя хватит.

— Я не могу уйти в отставку, бросив на полпути важное дело, — ответил Бейли холодно. — И вообще, я не могу всякий раз посылать все к чертям только потому, что мне этого хочется. Подобные выходки оканчиваются деклассификацией.

— Даже если так. Ты сможешь начать все сначала, у тебя получится, Лайдж. В полиции есть десятки должностей, на которые тебя возьмут с радостью.

— В департамент не принимают деклассифицированных. После деклассификации я смогу заниматься только физическим трудом, и ты, между прочим, тоже. Бентли лишится наследственных привилегий. Господи, Джесси, ты даже не представляешь, что это значит.

— Я читала об этом, Лайдж. Меня это не пугает, — пробормотала она.

— Ты с ума сошла! Ты просто сошла с ума! Бейли затрясло. В его памяти мелькнул знакомый образ отца, до самой смерти влачившего жалкое существование.

Джесси тяжело вздохнула.

Бейли без сожаления прогнал от себя мысли о жене. В отчаянии он вновь принялся восстанавливать картину убийства.

— Джесси, — сухо сказал он, — ты должна рассказать мне. Как ты узнала, что Дэниел — робот? Что натолкнуло тебя на эту мысль?

— Знаешь… — начала было Джесси, но замялась.

Уже в третий раз она пыталась все объяснить, и в третий раз что-то заставляло ее замолчать. Он сжал ее руку, побуждая ее продолжать.

— Прошу тебя, Джесси. Чего ты боишься?

— Лайдж, я просто догадалась, что он робот.

— Ты не могла догадаться, Джесси, в нем не было ничего такого, — возразил Бейли, — Ведь ты не думала, что он робот, когда уходила, скажи честно?

— Не-ет, но потом…

— Ну же, Джесси. Как ты узнала?

— Просто… Понимаешь, Лайдж, об этом говорили девчонки в туалетном блоке. Ты ведь знаешь их. Болтают обо всем на свете.

«Ох уж эти женщины!» — подумал Бейли.

— В общем, — продолжила Джесси, — молва уже, наверное, разнеслась по всему Городу.

— По всему Городу?

Бейли мгновенно охватило ликование. Вот и еще одна недостающая деталь!

— Во всяком случае, по их словам выходило так. Они рассказывали, что по Городу шатается робот космонитов. Будто бы он совсем не отличается от человека и будет работать в городской полиции. Они даже меня в шутку спрашивали, мол, не знает ли твой Лайдж что-нибудь о нем? Но я только рассмеялась и сказала им, чтоб не говорили чепухи.

Потом мы пошли в субэфирник, и я стала думать о твоем новом напарнике. Помнишь, ты приносил домой фотографии, которые сделал в Космотауне Джулиус Эндерби? Ты хотел показать мне, как выглядят космониты. Так вот, мне пришла в голову мысль, что твой напарник выглядит точно так же. Меня вдруг осенило, что он очень похож на космонитов, и я сказала себе: «Боже мой, его, должно быть, узнали в обувном магазине, а он с Лайджем…» — тут я сослалась на головную боль и побежала домой…

— Постой, постой, Джесси. Успокойся. Чего ты боишься? Ведь сам Дэниел тебя не пугает. Ты нашла в себе силы встретиться с ним, когда вернулась домой. Ты прекрасно выдержала эту встречу. Поэтому…

Остановившись па полуслове, Бейли рывком сел на кровати. Его широко раскрытые глаза тщетно пытались разглядеть что-то в темноте. Джесси зашевелилась. Бейли протянул руку к ее лицу и зажал ей рот. Пытаясь освободиться, Джесси напряглась всем телом и ухватила его за запястье. Но он лишь еще сильнее прижал руку к ее лицу.

Через минуту, так же неожиданно он отпустил ее, Она всхлипнула.

— Прости, Джесси. Я прислушался, — хрипло проговорил Бейли, вылезая из-под одеяла, затем осторожно надел легкие шлепанцы из пластикового утеплителя.

— Куда ты, Лайдж? Не оставляй меня.

— Не волнуйся. Я только подойду к двери.

В темноте слышалось его едва различимое шарканье. Стараясь ступать как можно тише, Бейли обошел кровать, приоткрыл дверь в гостиную и застыл прислушиваясь. Было так тихо, что Бейли различал легкое дыхание Джесси, доносившееся с кровати. Он слышал, как глухо пульсировала кровь у него в ушах.

Рука Бейли тихонечко потянулась в приоткрытую дверь к тому месту на стене, которое он мог отыскать и с закрытыми глазами. Его пальцы нащупали выключатель верхнего света. Он слегка надавил на кнопку, и с потолка полился тусклый свет, настолько тусклый, что нижняя половина гостиной осталась в полумраке.

Однако и при таком освещении он разглядел все, что было нужно. Дверь в квартиру была заперта, и в гостиной было пусто.

Он отпустил кнопку выключателя и направился к кровати.

Бейли присел на краешек в задумчивости. Теперь все встало на свои места. Версия была выстроена.

— Ради бога, Лайдж, что случилось?

— Ничего. Вес в порядке. Его там нет.

— Кого нет, робота? Ты хочешь сказать, он ушел? Насовсем?

— Нет, нет. Он еще вернется… А пока его нет, ответь на мой вопрос.

— Какой?

— Чего ты боишься?

Джесси молчала. Но Бейли не собирался отступать.

— Ты сказала, что боишься до смерти.

— Его.

— Нет, не его, мы это уже выяснили. С ним ты вела себя вполне естественно. И потом, ты прекрасно знаешь, что робот не может нанести вред человеку.

— Я думала, — заговорила Джесси медленно, — если узнают, что он робот, могут начаться беспорядки. Нас могут убить.

— Но за что нас убивать?

— Тебе же известно: когда толпа беснуется, все может произойти.

— Но ведь никто не знает, где находится робот, Разве не так?

— Это легко узнать.

— Значит, ты боишься именно этого — беспорядков?

— Понимаешь…

— Тсс! — Он прижал Джесси к подушке и придвинулся к самому ее уху. — Он вернулся. А теперь слушай и не говори ни слова. Все в порядке. Утром он уйдет и больше уже не вернется. Ничего не будет, никаких беспорядков.

Говоря это, он ощутил огромное облегчение. Он почувствовал, что сможет наконец-то заснуть.

Мысленно он повторил еще раз: «Никаких беспорядков, ничего. И никакой деклассификации».

Уже погружаясь в сон, про себя подумал: «И даже никакого расследования. Ничего подобного. Разгадка найдена».

И он заснул.

Глава седьмая Поездка в Космотаун

Комиссар полиции с необыкновенной тщательностью протер свои очки и водрузил их на переносицу.

«Неплохой финт, — заметил себе Бейли, — Дает время подумать и, в отличие от раскуривания трубки, ничего не стоит».

При мысли о табаке он невольно вытащил трубку и те скудные запасы низкосортного курева, которые у него еще оставались.

Табак был одним из тех немногих предметов роскоши, которые пока еще выращивали на Земле, но все шло к тому, что скоро и от него должны были остаться лишь одни воспоминания. За всю свою жизнь Бейли не помнил такого случая, чтобы цена на табак понизилась. Она всегда ползла вверх, а нормы его выдачи постоянно сокращались.

Поправив очки, Эндерби нащупал на конце своего стола переключатель, щелкнул им, и на мгновение дверь его кабинета стала прозрачной изнутри.

— Кстати, где он сейчас?

— Он попросил разрешения осмотреть департамент, и я позволил Джеку Тобину выступить в роли гида.

Бейли закурил трубку и потуже затянул ее дымопоглощатель. Как большинство некурящих, комиссар не выносил табачного дыма.

— Надеюсь, вы не сказали ему, что Дэниел — робот?

— Конечно, нет.

Что-то держало комиссара в полном напряжении. Его пальцы бесцельно теребили автоматический календарь, стоявший на столе.

— Как дела? — спросил он, не глядя на Бейли.

— Средней паршивости.

— Очень жаль.

— Вы могли бы предупредить меня, что он — точная копия человека, — с упреком сказал Бейли.

Комиссар, казалось, сильно удивился:

— Разве я не предупреждал? — Затем с внезапной вспышкой раздражительности воскликнул: — Могли бы и сами догадаться, черт возьми! Разве я просил бы вас поселить его у себя, если бы он выглядел, как Р. Сэмми?

— Все это так, комиссар, но в отличие от вас я никогда раньше не видел таких роботов. Я даже не думал, что такое возможно. Просто жаль, что вы не сказали об этом, вот и все.

— Вы правы, Лайдж. Извините, Мне следовало предупредить вас. Просто эта работа, вообще все так действует мне на нервы, что я часто набрасываюсь на людей без всякой причины. Он — я имею в виду эту штуку, Дэниела, — робот нового типа. Он все еще находится в стадии эксперимента.

— Он так мне сам и объяснил.

— Да? Что ж, тогда и дело с концом.

Бейли внутренне напрягся. Дальше откладывать не было смысла. Он стиснул трубку зубами и сказал как бы между прочим:

— Р. Дэниел организовал для меня поездку в Космотаун.

— В Космотаун? — насторожился Эндерби.

— Да. Такой шаг подсказывает логика, комиссар. Я хотел бы осмотреть место преступления, задать кое-какие вопросы.

— Мне не нравится эта идея, Лайдж. — Комиссар решительно покачал головой. — Мы обыскали там все вокруг. Сомневаюсь, что вы узнаете что-нибудь новенькое. И потом… это вам не земляне. К ним нужен тонкий подход. А у вас в этом нет никакого опыта. — Он провел своей пухлой рукой по лбу и добавил с неожиданной горячностью: — Ненавижу их.

— Черт возьми, комиссар, — в голосе Бейли послышались нотки враждебности, — робот был у нас, и я должен побывать у них. Достаточно неприятно делить с роботом переднее место, но оказаться на заднем у меня нет ни малейшего желания. Конечно, если вы считаете, что я не способен вести расследование…

— Дело не в том, Лайдж. Вы тут ни при чем, все дело в космонитах. Вы не знаете, какие они.

Бейли нахмурился еще больше.

— Ну что ж. Тогда, комиссар, может быть, вы поедете с нами?

Он машинально скрестил два пальца левой руки, лежавшей у него на колене.

Глаза комиссара широко раскрылись.

— Нет, Лайдж. Я не поеду туда. И не просите. — Бейли почувствовал, что он с радостью взял бы свои слова обратно, но было поздно. Взяв себя в руки, комиссар жалко улыбнулся: — Понимаете, много работы здесь. Накопилось за несколько дней.

Бейли задумчиво наблюдал за ним.

— Тогда вот что. Может, вам присоединиться к нам позже с помощью трехмерника? Совсем ненадолго. Если мне вдруг понадобится помощь.

— Хорошо. Думаю, это я сделать смогу, — ответил комиссар нехотя.

— Вот и отлично. — Бейли взглянул на стенные часы, кивнул и поднялся. — Я буду поддерживать с вами связь.

Выходя из кабинета, Бейли на долю секунды задержался в дверях и оглянулся. Он заметил, как голова Комиссара начала клониться к рукам, лежавшим на столе. Сыщик мог бы поклясться, что услышал всхлипывание. «Боже мой, да он в полном смятении!» — подумал Лайдж.

В общей комнате Бейли остановился и присел на угол ближайшего стола, не обращая внимания на сидевшего за ним сотрудника. Тот поднял голову, пробормотал приветствие и вернулся к своей работе.

Бейли отстегнул от трубки дымоглушитель и продул го. Затем опрокинул саму трубку над встроенной в стол маленькой вакуумной пепельницей, и она поглотила пудрообразный белый пепел. Он с сожалением посмотрел на опустевшую трубку и, снова насадив на нее глушитель, убрал ее в карман. Еще одна трубка табак исчезла навсегда!

Он еще раз прокрутил в голове разговор с комиссаром. С одной стороны, реакция Эндерби не удивила его. Он ожидал встретить сопротивление любой попытке войти в Космотаун, предпринятой с его стороны. Он достаточно часто слышал, как комиссар разглагольствовал о трудностях работы с космонитами, о том, как опасно позволять вести переговоры неопытным лицам, даже если предмет этих переговоров — сущий пустяк.

Однако Бейли не ожидал, что комиссар уступит так легко. Он предполагал, что Эндерби, по крайней мере, будет настаивать на совместной поездке. В сравнении с важностью этого расследования все другие дела просто теряли смысл.

А Бейли как раз и не хотел, чтобы Эндерби ехал вместе с ним. Ему нужно было именно то, чего он и добился. По его замыслу комиссар должен был присутствовать на переговорах в виде объемного образа — так, чтобы он наблюдал происходящее с безопасного расстояния.

Безопасность — вот что самое главное. Бейли нужен был свидетель, которого нельзя будет тут же устранить. В этом была хоть какая-то гарантия его личной безопасности.

И комиссар сразу же согласился на его предложение. Бейли вспомнил услышанное напоследок всхлипывание — или ему это только показалось? «Господи, — подумал он, — старине явно не по силам такое дело».

Бейли вздрогнул от раздавшегося у самого его плеча бодрого гнусавого голоса.

— Какого дьявола тебе нужно? — раздраженно спросил он.

На лице Р. Сэмми застыла глупая улыбка.

— Джек велел передать, что Дэниел ждет вас, Лайдж.

— Хорошо. А теперь убирайся отсюда.

Он проводил уходящего робота хмурым взглядом. Ничто так не раздражало Бейли, как постоянное панибратство этой металлической штуковины. После своего первого разговора с Р. Сэмми он пожаловался комиссару, но тот лишь пожал плечами:

— Ничего не поделаешь, Лайдж. Общественность Земли настаивает на том, чтобы роботы конструировались с усиленной дружеской цепью. Вот он и тянется к тебе. Называет тебя самым дружеским именем, какое только знает.

Дружеская цепь! Ни один из существующих роботов ни при каких обстоятельствах не мог повредить человеческому существу. В этом заключался Первый Закон Роботехники: «Роботу запрещается причинять вред человеческому существу как действием, так и бездействием».

Не было ни одного случая, чтобы позитронный мозг построили без этого запрета, заложенного так глубоко в его базовые цепи, что ни одно мыслимое повреждение не могло разрушить его. Так что не было никакой необходимости в дополнительных дружеских цепях.

И все же комиссар был прав. В недоверчивости землян к роботам было что-то иррациональное, вот и приходилось снабжать тех особыми «цепями дружбы», а заодно делать им улыбающиеся лица. Так, по крайней мере, обстояло дело на Земле.

А вот Р. Дэниел никогда не улыбался.

Бейли вздохнул и встал. Следующая, а для него, может быть, и последняя, остановка — Космотаун.

Полицейские, а также некоторые высшие должностные лица все еще могли пользоваться индивидуальным транспортом в коридорах Города и в древних подземных туннелях мотошоссе, куда был закрыт доступ пешеходам. Со стороны членов либеральной партии вечно звучали требования превратить эти мотошоссе в детские площадки, построить на их месте новые торговые центры или расширить за счет них сеть экспресс-линий и местных линий.

Однако соображения безопасности всегда брали верх. В экстремальных ситуациях, будь то сильный пожар, повреждение силовых линий или вентиляторов, или возникновение серьезных беспорядков, должно было существовать средство для быстрой мобилизации городских сил к месту происшествия. Вот тут-то ничто не могло заменить мотошоссе.

До этого Бейли уже приходилось несколько раз пользоваться этой дорогой, но жуткая пустота мотошоссе всегда угнетала его. Казалось, миллионы миль отделяют его от теплой пульсации жизни Города.

Бейли сидел за пультом управления машины, и перед его глазами, словно пустотелый слепой червь, разворачивался туннель мотошоссе. Время от времени туннель плавно изгибался, и взору Бейли открывались все новые и новые участки дороги. Позади него — он знал это не оборачиваясь — постепенно сокращался и исчезал другой такой же пустотелый и слепой червь. Мотошоссе было хорошо освещено, но в этой безмолвной пустоте освещение казалось бессмысленным.

Р. Дэниел сидел неподвижно, ничем не нарушая тишины. Пустынное мотошоссе производило на него ничуть не большее впечатление, чем переполненная людьми экспресс-дорога.

Еще немного, и под дикий вой сирены они выскочили из туннеля и плавно завернули на узкую автомобильную дорогу городского коридора. В дань уважения к уходящей в прошлое части истории автомобильные дороги все еще добросовестно обозначались вдоль каждого крупного коридора. Кроме полицейских и пожарных машин, а также машин техобслуживания, автомобильного транспорта как такового больше не существовало, и пешеходы пользовались дорогами с безграничной самоуверенностью. В возмущении они поспешно рассыпались перед завывающей машиной Бейли.

Бейли вздохнул свободнее, когда его снова окутал знакомый шум Города, но это была лишь передышка.

Менее чем через двести ярдов они свернули в более тихие коридоры, ведущие к входу в Космотаун.

Их уже ждали. Часовые явно знали Р. Дэниела в лицо и, хотя сами были людьми, кивнули ему без малейшего смущения.

Один из них приблизился к Бейли и отдал ему честь с безупречной, если не сказать холодной, вежливостью. Он был высоким и выглядел очень внушительно, хотя и не был совершенным образцом физического сложения, как Р. Дэниел.

— Будьте добры, сэр, ваше удостоверение личности, — обратился он к Бейли.

Удостоверение было проверено быстро, но тщательно. Бейли обратил внимание, что на руках у часового были перчатки телесного цвета, а в каждой ноздре — почти незаметные фильтры. Часовой вернул удостоверение и снова отсалютовал.

— Здесь у нас небольшой мужской туалетный блок. Если вы желаете принять душ, мы с удовольствием предоставим его в ваше распоряжение, — сказал часовой и занял свое прежнее место.

Бейли хотел было отказаться, но Р. Дэниел мягко тронул его за рукав:

— Прием душа перед входом в Космотаун — обычная для жителей Города процедура. Я говорю вам это, поскольку знаю, что вы не хотели бы по неведениюпоставить себя или нас обоих в неловкое положение, рекомендую вам также сделать все, что найдете нужным в плане гигиены. В Космотауне для этого не будет никаких условий.

— Никаких условий? — переспросил Бейли напряженно. — Но это невозможно.

— Я, конечно, имею в виду, — проговорил Р. Дэниел, — для жителей Города, — На лице Бейли появилось выражение крайнего неодобрения. — Я сожалею об этом, но таков обычай, — добавил Р. Дэниел.

Не проронив ни слова, Бейли вошел в туалетный блок. Он скорее почувствовал, чем увидел, что Р. Дэниел идет за ним.

«Проверяет меня? Хочет удостовериться, что я смою с себя пыль Города?» — спрашивал Бейли себя. Полный негодования, он упивался мыслью о том, какой удар он готовит Космотауну. Ему вдруг показалось не таким уж и важным, что этим он, возможно, направит бластер в свою собственную грудь.

Туалетный блок был небольшим, но в нем имелось все необходимое, а чистота была просто безупречной. В воздухе чувствовался едва уловимый острый запах. На мгновение озадаченный, он стал принюхиваться. «Озон! Они установили здесь ультрафиолетовые излучатели», — догадался Бейли.

Небольшое табло моргнуло несколько раз и залилось ровным светом. Объявление гласило: «Посетитель, пожалуйста, снимите с себя всю одежду, включая обувь, и поместите все в приемник, находящийся внизу».

Бейли не стал протестовать. Он снял пояс с бластером и снова застегнул его на обнаженной талии. Бластер показался тяжелым и неудобным.

Приемник закрылся, и одежда исчезла. Световое табло погасло, но впереди тут же вспыхнуло новое.

Бейли прочитал: «Посетитель, пожалуйста, отправьте естественные потребности и затем воспользуйтесь душем, указанным стрелкой».

Бейли чувствовал себя деталью на конвейере, которую обрабатывают с помощью дистанционно управляемых резцов.

Войдя в маленькую кабинку душа, он первым делом опустил на кобуру бластера влагонепроницаемый клапан и плотно закрепил его.

В кабинке не было ни ручки, ни крючка, на которые можно было бы повесить бластер. Не было видно даже распылителя воды. Пришлось положить оружие подальше от входа в кабинку прямо на пол.

Зажглось еще одно объявление: «Посетитель, пожалуйста, вытяните руки прямо перед собой и встаньте в центральный круг, поставив ноги в указанное положение».

Как только он поместил ноги в небольшие углубления, табло погасло и жалящие пенящиеся струйки воды ударили в него с потолка, пола и со всех четырех сторон. Он чувствовал, как вода бурлит даже под его ступнями. Это продолжалось целую минуту. От жары и давления воды его кожа стала краснеть. Теплая влажность воздуха затрудняла дыхание. В следующую минуту пошла прохладная вода, ее напор был уже не таким сильным. И наконец, теплый воздух высушил его и освежил.

Бейли подобрал с пола пояс с бластером, и оказалось, что он тоже был сухим и теплым. Он нацепил его, шагнул из кабинки и в тот же миг увидел, как из соседнего душа появился Р. Дэниел. Еще бы! Робот не был жителем Города, но ведь и на нем скопилась городская пыль.

Бейли машинально отвел глаза. Но рассудив, что в Космотауне совсем не обязательно соблюдать обычаи Города, он заставил себя еще раз посмотреть в сторону робота. Губы скривились в еле заметной усмешке. Сходство Р. Дэниела с людьми не ограничивалось только лицом и руками. С кропотливой точностью были скопированы все части тела.

Бейли двинулся дальше по коридору туалетного блока и обнаружил свою одежду, аккуратно сложенную и источающую теплый свежий запах.

Еще одно табло гласило: «Посетитель, пожалуйста, оденьтесь и положите руку в указанное отверстие».

Бейли повиновался. Опустив руку на чистую молочно-белую поверхность, он ясно ощутил покалывание в подушечке среднего пальца. Бейли быстро отнял руку и увидел, как из пальца медленно вытекает капля крови. Пока он смотрел на палец, кровь остановилась. Он стряхнул каплю и надавил на палец, но крови больше не было.

Очевидно, они взяли его кровь на анализ. Бейли пронзила тревога. Он был уверен, что врачи департамента проводили ежегодный медосмотр не столь тщательно и, возможно, не на таком высоком уровне, как эти холодные роботопроизводители из открытого космоса. Он вовсе не хотел, чтобы состояние его здоровья подвергалось слишком детальному обследованию.

Бейли казалось, что его ожидание уже слишком затянулось, но наконец табло засветилось снова: «Посетитель, следуйте дальше». Бейли вздохнул с облегчением.

Он направился вперед и шагнул в арку. Прямо перед ним возникли два металлических стержня, преграждая ему путь, и в воздухе высветилась фосфоресцирующая надпись: «Внимание! Посетителю запрещается двигаться дальше».

— Какого черта! — выкрикнул Бейли, забыв от гнева, что он все еще в туалетном блоке.

Рядом раздался голос Р. Дэниела:

— Я думаю, что детекторы обнаружили источник энергии. Бластер у вас с собой, Элайдж?

Бейли круто развернулся. Его лицо побагровело от злости. Только с третьего раза ему удалось прохрипеть:

— Полицейскому положено иметь бластер при себе в любое время суток как на службе, так и вне ее.

Он позволил себе заговорить в полный голос в туалетном блоке впервые с тех пор, как ему исполнилось десять лет. Тогда это произошло в присутствии дяди Бориса. Он ударился ногой и невольно вскрикнул. Придя домой, дядя Борис задал ему хорошей порки и прочитал ему целую лекцию о необходимости соблюдать правила приличия.

— Ни один посетитель не имеет права входить в Космотаун вооруженным. Это наш обычай, Элайдж. Даже ваш комиссар оставляет свой бластер во время своих посещений.

В другое время Бейли просто повернулся бы и ушел прочь из Космотауна, прочь от этого робота. Сейчас же он был буквально одержим желанием во что бы то ни стало осуществить свой план и таким образом полностью расквитаться с ними.

«Вот тебе и неназойливый медосмотр, заменивший тот более детальный и оскорбительный, что был прежде», — подумалось ему. Теперь он вполне понимал, понимал до боли в сердце то негодование и гнев, что привели к Барьерным бунтам времен его юности.

Чувствуя поднявшуюся в груди ослепляющую злость, Бейли отстегнул пояс с бластером. Р. Дэниел взял его и положил в нишу в стене.

— Чтобы открыть нишу на обратном пути, вам нужно будет вложить большой палец в углубление. Только ваш большой палец сможет открыть ее, — сказал Р. Дэниел.

Бейли чувствовал себя обнаженным, даже более нагим, чем в душевой. Он прошел то место, где недавно путь ему преградили стержни, и наконец покинул туалетный блок.

Он снова оказался в коридоре, но что-то в нем показалось ему странным. Свет, льющийся сверху, был каким-то непривычным. Он ощутил на лице еле уловимое движение воздуха, как будто мимо пролетела птица.

Должно быть, от Р. Дэниела не укрылось его замешательство.

— В сущности, вы сейчас находитесь на открытом воздухе, Элайдж. Он некондиционирован.

Бейли почувствовал легкую слабость. Как могли космониты предъявлять такие жесткие требования к чистоте посетителей из Города и при этом дышать грязным воздухом открытых полей? Он сжал ноздри, будто этим можно было очистить вдыхаемый воздух.

— Я думаю, вы скоро сами убедитесь, что открытый воздух не вреден для человеческого организма, — сказал Р. Дэниел.

Воздушные потоки раздражающе действовали на лицо Бейли. Они были довольно слабыми, но какими-то неустойчивыми, и это вызывало у него неприятное чувство.

Однако худшее было впереди. Коридор открылся в голубизну безграничного пространства, и они оказались в полосе яркого белого света. Бейли знал, что такое солнечный свет. Как-то по долгу службы он заходил в естественный солярий. Но там самого солнца видно не было; его лучи преломлялись в защитном стеклянном куполе и заливали солярий равномерным сиянием. Здесь же все было открыто.

Он невольно взглянул на солнце и тут же опустил голову, часто моргая ослепленными слезящимися глазами.

В их сторону направлялся какой-то космонит. Внезапно Бейли охватили дурные предчувствия. Р. Дэниел шагнул навстречу приближающемуся человеку и пожал ему руку. Космонит повернулся к Бейли:

— Я доктор Хэн Фастольф. Прошу вас, сэр, следуйте за мной.

Внутри одного из куполов Бейли почувствовал себя уверенней. Он разглядывал все вокруг, удивляясь невероятным размерам комнат и той беспечности, с которой распределялось пространство. К его облегчению, воздух в куполе кондиционировался.

Фастольф сел, скрестив свои длинные ноги, и сказал:

— Я полагаю, вы предпочитаете кондиционированный воздух естественному.

Он держался довольно дружелюбно. Его лоб покрывали мелкие морщинки. Под глазами и подбородком кожа одрябла и слегка отвисла. Волосы его начинали редеть, но никаких признаков седины еще не было заметно. Большие уши оттопыривались, придавая ему забавный и добродушный вид, отчего Бейли окончательно успокоился.

Рано утром перед поездкой Бейли еще раз просмотрел фотографии Космотауна, сделанные Эндерби. Р. Дэниел только что договорился о встрече в Космотауне, и Бейли еще привыкал к мысли о том, что ему суждено увидеть космонитов живьем. Ему несколько раз доводилось говорить с ними по многомильной несущей волне, но это было совсем не то.

В общем-то, на тех фотографиях космониты были такими же, как герои популярных книгофильмов: высокими, рыжеволосыми, серьезными, с красивыми, но холодными лицами, как Дэниел Оливо, к примеру.

Р. Дэниел называл для Бейли космонитов по именам, и, когда Бейли вдруг указал на одну из фотографий и удивленно спросил: «Это случайно не вы?», робот ответил: «Нет, Элайдж, это мой конструктор, доктор Сартон». При этом на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Создатель сотворил вас по своему образу и подобию? — съязвил Бейли, но ответа на свой вопрос не услышал, да, по правде говоря, и не ожидал услышать. Насколько он знал, Библия на Внешних Мирах была редкостью.

И вот теперь Бейли смотрел на Хэна Фастольфа. Доктор обладал явно нетипичной для космонита внешностью, и это не могло не радовать землянина.

— Угощайтесь, пожалуйста.

Фастольф указал на стол, отделявший его и Р. Дэниела от землянина.

Стол был пуст, если не считать чаши с разноцветными сферическими предметами, которая стояла в центре. Бейли с трудом скрыл недоумение. Он принял ее за украшение стола.

— Это плоды естественной жизнедеятельности растений с Авроры. Советую вам попробовать вот этот. Он называется яблоком и считается приятным на вкус, — сказал Р. Дэниел.

Фастольф улыбнулся:

— Р. Дэниел, конечно, не может знать этого по собственному опыту, но он совершенно прав.

Бейли поднес яблоко ко рту. Оно было красно-зеленым, прохладным на ощупь и распространяло слабый, но приятный запах. Усилием воли он заставил себя откусить кусочек, и от неожиданно терпкой сочной мякоти плода у него заныли зубы. Он осторожно начал жевать.

Конечно, время от времени в рацион жителей Города включали натуральные продукты. Лично он часто ел натуральное мясо и хлеб. Но такая пища обязательно подвергалась предварительной обработке. Ее варили иди измельчали, купажировали или комбинировали с другими продуктами. Что касается фруктов, то их давали только в виде пюре или консервов. То, что он держал сейчас в руке, должно быть, попало сюда прямо с грязной почвы планеты.

«Надеюсь, они его, по крайней мере, помыли», — подумал Бейли. Он снова удивился странным представлениям космонитов о чистоте.

— Позвольте мне рассказать о себе подробнее, — начал Фастольф. — Я руковожу расследованием убийства доктора Сартона здесь, в Космотауне, как комиссар Эндерби у вас в Городе. Если могу вам в чем-то помочь, всегда к вашим услугам. Так же как и вы, жители Города, мы заинтересованы в мирном разрешении этого конфликта и предотвращении подобных инцидентов в будущем.

— Благодарю вас, доктор Фастольф. Я высоко ценю ваше отношение, — сказал Бейли и подумал: «Ну, хватит обмениваться любезностями».

Он решительно надкусил сердцевину яблока, и у него во рту оказались твердые маленькие предметы овальной формы. Он поспешно выплюнул их на пол. Один из них попал бы в ногу Фастольфа, если бы тот быстро не отдернул ее. Бейли покраснел и начал было наклоняться.

— Ничего, ничего, — доброжелательно сказал Фастольф. — Пусть лежат.

Бейли выпрямился и осторожно положил яблоко на стол. Ему не давала покоя мысль, что, как только он уйдет, потерянные маленькие предметы будут найдены и подобраны всасывающим устройством: чашу с фруктами сожгут или выбросят куда-нибудь подальше от Космотауна, а саму комнату обработают вирусцидом.

Он попытался скрыть свое смущение за резкостью:

— Прошу разрешения при помощи объемной видеосвязи подключить к нашему разговору комиссара Эндерби.

Брови Фастольфа взлетели вверх.

— Конечно, если вам это необходимо. Дэниел, соедините нас, пожалуйста.

Бейли застыл в напряженном ожидании, следя за тем, как стоявший в углу комнаты большой блестящий параллелепипед постепенно растворялся, уступая место изображению комиссара Эндерби и части его рабочего стола. При появлении знакомой фигуры комиссара Бейли вздохнул с облегчением; ему захотелось оказаться рядом с ним в безопасности его кабинета или где-нибудь еще, лишь бы только в родном Городе. Пусть даже в самых непривлекательных районах Джерси — среди дрожжевых фабрик.

Теперь, когда у него был свидетель, можно было перейти непосредственно к делу.

— Мне кажется, — решительно начал Бейли, — я проник в тайну, окружающую смерть доктора Сартона.

Краешком глаза Бейли увидел, как Эндерби вскочил со стула, хватая на лету свои соскользнувшие с носа очки. Поскольку голова его при этом оказалась за пределами трехмерного приемника, он, покрасневший и лишенный дара речи, вынужден был сесть снова.

Доктор Фастольф был поражен не меньше, однако он лишь склонил голову набок. Лишь Р. Дэниел оставался невозмутимым.

— Вы хотите сказать, — проговорил Фастольф, — что знаете, кто убийца?

— Нет, — ответил Бейли. — Я хочу сказать, что никакого убийства не было.

— Что? — вскричал Эндерби.

— Одну минуту, комиссар Эндерби, — остановил его Фастольф. Не сводя глаз с Бейли, он удивленно произнес: — Вы хотите сказать, что доктор Сартон жив?!

— Да, сэр, и я думаю, что знаю, где он.

— Где же?

— Вон там, — ответил Бейли и твердо указал на Дэниела Оливо.

Глава восьмая Спор из-за робота

Бейли ощущал каждый удар своего сердца. Казалось, время остановилось. На лице Р. Дэниела, как всегда, не отражалось никаких эмоций. Хэн Фастольф был потрясен, но умело скрывал свои чувства.

Однако больше всего Бейли волновала реакция комиссара Джулиуса Эндерби. Трехмерный приемник, из которого на него уставилось лицо Эндерби, не давал четкого изображения. Мешало его постоянное, едва уловимое мелькание и не совсем идеальная разрешающая способность. Из-за этого несовершенства, а также из-за очков комиссара по глазам Эндерби ничего невозможно было прочитать.

«Не пропадай, Джулиус. Ты мне нужен», — подумал Бейли.

Вообще-то он не думал, что Фастольф станет предпринимать что-либо в лихорадочной спешке или позволит эмоциям вылиться наружу. Он когда-то читал, что у Космонитов не было религии, но они подменили ее холодным бесстрастным интеллектуализмом, доведенным до высот философии. Он верил этому и на это рассчитывал. Любое свое действие они будут тщательно, не спеша обдумывать и если решатся что-то предпринять, то только на основе здравого смысла, взвесив все «за» и «против».

Если бы он сделал такое заявление, находясь среди них один, он больше никогда не вернулся бы в Город, в этом он был твердо уверен. Холодный разум продиктовал бы им такой выход. Для космонитов их планы значили больше, гораздо больше, чем жизнь жителя Города. Для Джулиуса Эндерби придумали бы какую-нибудь отговорку. Может быть, предъявили бы комиссару труп его помощника и, покачав головами, стали бы говорить еще об одном ударе, нанесенном заговорщиками-землянами. И комиссар поверил бы. Так уж он был устроен. Если он и ненавидел космонитов, то ненависть эта основывалась на страхе. Он не осмелился бы не поверить им.

Вот почему именно ему Бейли отвел роль свидетеля, более того, свидетеля, находящегося в надежном месте, вне досягаемости космонитов с их тщательно продуманными мерами безопасности.

Раздался прерывающийся голос комиссара:

— Лайдж, вы совершенно не правы. Я сам видел труп доктора Сартона.

— Вы видели обугленные остатки того, что назвали трупом доктора Сартона, — смело возразил Бейли. Он мрачно подумал о недавно разбитых очках комиссара. Неожиданно для космонитов они сыграли им на руку.

— Нет, нет, Лайдж. Я хорошо знал доктора 'Сартона, и голова у него была не повреждена. Это был он. — Комиссар смущенно прикоснулся к очкам, как будто он тоже вспомнил о своем злоключении, и добавил: — Я осмотрел его внимательно, очень внимательно.

— А что вы скажете о нем? — Бейли снова указал на Р. Дэниела. — Разве он не похож, на доктора Сартона?

— Да, так же, как походила бы на него статуя.

— Не так уж трудно придать своему лицу бесстрастное, как у робота, выражение, комиссар. Предположим, вы видели развороченного бластером робота. Вы сказали, что внимательно осмотрели его. Достаточно ли внимательно, чтобы разглядеть, что собой представляла обугленная поверхность вокруг раны — обгоревшую органическую ткань или ее заменитель, скрывающий под собой металлическую конструкцию?

На лице комиссара появилась гримаса отвращения:

— Не делайте из себя посмешище! — воскликнул он.

Бейли повернулся к космониту.

— Согласны ли вы провести эксгумацию трупа, доктор Фастольф?

Фастольф улыбнулся.

— У меня не было бы никаких возражений, мистер Бейли, но дело в том, что мы не хороним наших умерших. Кремация — повсеместно распространенный у нас обычай.

— Весьма удобный, — пробормотал Бейли.

— Скажите, мистер Бейли, как вы пришли к этому столь неожиданному заключению? — спросил доктор Фастольф.

«Не сдается, — подумал Бейли. — Будет до конца начисто отрицать свою вину». Вслух он сказал:

— Это было довольно просто. Чтобы сымитировать робота, недостаточно надеть на лицо застывшую маску и начать говорить неестественно правильным языком. Ваша беда в том, что вы у себя на Внешних Мирах слишком привыкли к роботам. Вы начали относиться к ним почти так же, как к людям. Вы стали слепы к различиям. На Земле все иначе. Для нас робот — это всего лишь робот. Так вот, во-первых, Дэниел слишком человечен для робота. Когда я впервые встретил его, я подумал, что он — космонит. Мне было довольно трудно перестроиться, когда он сообщил, что он — робот. Да и как же иначе, ведь он на самом деле космонит, а не робот.

— Как я говорил вам, коллега Элайдж, — вмешался Р. Дэниел, нисколько не смущенный тем, что сам был темой обсуждения, — меня сконструировали для того, чтобы я временно мог занять место в человеческом обществе. Сходства с человеком добивались специально.

— Этим занимались настолько серьезно, что тщательно скопировали даже те части тела, которые обычно скрыты под одеждой? Настолько серьезно, что повторили те органы, которые у робота не будут выполнять никакой мыслимой функции?

— Откуда вам это известно? — спросил вдруг Эндерби.

Бейли покраснел:

— Я не мог не заметить в… туалетном блоке.

Было видно, как потрясло это известие комиссара.

— Вы, конечно, понимаете, что сходство должно быть полным, иначе добиться нужного результата невозможно, — нарушил молчание Фастольф. — Полумерами в нашем деде не обойтись.

— Я могу закурить? — резко спросил Бейли.

Три трубки в день — это было немыслимое расточительство, но он словно бы несся в стремительном потоке отчаянного безрассудства и нуждался в успокоительной затяжке табачного дыма. В конце концов, он бросил вызов космонитам. Он собирался заткнуть им глотки их же ложью.

— Извините, но я бы предпочел, чтобы вы не курили, — ответил Фастольф. Это было «предпочтение», обладавшее силой приказа.

Бейли почувствовал это. Он засунул обратно трубку, которую уже вытащил было в предвосхищении само собой разумеющегося разрешения. «Конечно же, нет, — с горечью подумал он. — Эндерби не предупредил меня, потому что сам не курит, но это же ясно. Одно вытекает из другого. На этих стерильных Внешних Мирах не курят, и не пьют, и вообще не ведают человеческих пороков. Не удивительно, что они признают роботов в своем проклятом — как Р. Дэниел назвал его? — C/Fe-обществе! Неудивительно, что Дэниел так хорошо играет роль робота. Если на то пошло, то все они здесь роботы».

— Слишком близкое сходство — лишь одна из многих улик, — продолжал Бейли. — Когда я вел его (тут Бейли пришлось указать на своего напарника. Он не мог заставить себя назвать его ни Р. Дэниелом, ни доктором Сартоном), в моем секторе произошел скандал, едва не переросший в массовые беспорядки. Именно он остановил надвигающуюся беду, и знаете, каким образом? Он наставил бластер на предполагаемых зачинщиков.

— Боже мой! — воскликнул Эндерби. — В протоколе говорится, что это вы…

— Знаю, комиссар, — перебил его Бейли. — Протокол составлялся с моих слов. Мне не хотелось, чтобы в документах значилось, что какой-то робот угрожал бластером людям.

— Нет, нет. Конечно же, вы поступили абсолютно правильно!

Эндерби явно охватил ужас. Он наклонился вперед, чтобы посмотреть на что-то находившееся за пределами объемного экрана. Бейли догадался, что это было. Комиссар смотрел на измеритель энергии, чтобы проверить, не подключился ли кто к передатчику.

— Это еще одно доказательство вашего предположения? — поинтересовался Фастольф.

— Разумеется. Первый Закон Роботехники гласит, что робот не может причинить вреда человеческому существу.

— Но Р. Дэниел и не причинил никому вреда.

— Верно. После он даже заявил, что не выстрелил бы ни при каких обстоятельствах. И все же я никогда не слышал, чтобы робот мог нарушить дух Первого Закона настолько, чтобы угрожать человеку бластером, даже если у него на самом деле не было намерения пустить его в ход.

— Понятно. Вы специалист в области роботехники, мистер Бейли?

— Нет, сэр. Но я прослушал курс общей роботехники и позитронного анализа. Кое в чем я разбираюсь.

— Это хорошо, — заметил Фастольф, — но видите ли, я являюсь специалистом по роботехнике и уверяю вас, что сущность разума робота заключается в абсолютно буквальном толковании мира. Он не признает духа Первого Закона, только его букву, Возможно, у вас на Земле простые модели так перегружены дополнительными к Первому Закону мерами предосторожности, что, вероятно, они совершенно не способны угрожать человеку. Улучшенные модели, такие как Р. Дэниел, — совсем другое дело. Если я правильно понял ситуацию, угроза Р. Дэниела была необходима для предотвращения массовых беспорядков. В таком случае ее целью было предотвратить тот вред, который мог быть причинен человеческим существам. Он подчинялся Первому Закону, а не нарушал его.

Внутри у Бейли все сжалось, но внешне он сохранял напряженное спокойствие.

«Нелегко мне придется», — подумал Бейли, но он не собирался уступать космониту.

— Вы можете опровергать каждый довод по отдельности, но все вместе они сводятся к одному. Прошлой ночью во время обсуждения так называемого убийства этот мнимый робот заявил, что его будто бы превратили в сыщика посредством введения в его позитронные цепи нового импульса. Импульса — какого бы вы думали? — к справедливости!

— Я подтверждаю это, — откликнулся Фастольф. — Это было сделано три дня назад под моим собственным руководством.

— Импульс к справедливости? Справедливость, доктор Фастольф, это абстрактное понятие. Только человек может использовать этот термин.

— Если вы определяете «справедливость» таким образом, что это абстракция, если вы говорите, что это есть исполнение каждым человеком своего долга, то я признаю правоту вашего довода, мистер Бейли. Знания, которыми мы обладаем в настоящее время, не позволяют нам вкладывать в позитронный мозг абстракции в человеческом понимании этого слова.

— Значит, вы признаете это — как специалист по роботехнике?

— Безусловно. Вопрос в том, что Р. Дэниел понимает под словом «справедливость».

— Из нашего с ним разговора мне было ясно, что он понимал под ним то же, что вы и я, любой другой человек. То, что никакой робот понять не в состоянии.

— Почему бы вам, мистер Бейли, не попросить его дать свое определение этому термину?

Уверенность Бейли слегка пошатнулась, Он повернулся к Р. Дэниелу:

— Ну?

— Да, Элайдж!

— Как вы определяете понятие справедливости?

— Справедливость, Элайдж, это то, что существует, когда обеспечивается соблюдение всех законов.

Фастольф кивнул.

— Неплохое определение для робота, мистер Бейли. А? Вот это-то стремление следить за тем, чтобы все законы неукоснительно соблюдались, и было заложено в Р. Дэниела. Справедливость для него — понятие очень конкретное, поскольку оно основывается на соблюдении законов. Точных недвусмысленных законов, которые, в свою очередь, конкретно определяются. Ничего абстрактного здесь нет. Исходя из абстрактных представлений морального порядка, человек может считать некоторые законы плохими, а их осуществление — несправедливым. Что вы на это скажете, Р. Дэниел?

— Несправедливый закон, — ровным голосом проговорил робот, — это логическая несообразность.

— Для робота это так и есть, мистер Бейли. Так что, как видите, не следует смешивать понятие справедливости, которое существует у Р. Дэниела, и свое собственное.

Бейли резко повернулся к Р. Дэниелу.

— Вчера ночью вы выходили из моей квартиры.

— Да, выходил. Если это потревожило ваш сон, прошу меня извинить, — ответил Р. Дэниел.

— Куда вы ходили?

— В мужской туалетный блок.

Бейли был ошеломлен. Он не сомневался, что так оно на самом деле и было, но никак не ожидал получить такой ответ от Р. Дэниела. Его уверенность поколебалась, и вес же он твердо решил держаться избранного пути. Комиссар пристально наблюдал за происходившим, его защищенные линзами очков глаза перебегали с одного собеседника на другого. Теперь Бейли просто не мог пойти на попятную, какие бы софизмы они ни пускали в ход против него. Он должен был твердо отстаивать свою точку зрения.

— После того как мы добрались до моего сектора, — Начал он, — Р. Дэниел настоял на том, чтобы войти со мной в туалетный блок. Предлог его был неубедительным. Ночью он снова ходил туда, в чем только что признался. Если бы он был человеком, я бы сказал, что в этом нет ничего противоестественного. Это очевидно. Однако, если считать его роботом, эти посещения туалетной становятся бессмысленными. Возможен лишь один единственный вывод — это человек.

Фастольф кивнул. Казалось, ничто не могло выбить его из колеи.

— Это чрезвычайно интересно. А что если мы спросим самого Дэниела, зачем он ходил в туалетный блок прошлой ночью?

Комиссар Эндерби подался вперед:

— Прошу вас, доктор Фастольф, — пробормотал он, — да разве можно…

— Не стоит беспокоиться, комиссар, — сказал Фастольф. Его тонкие губы скривились в подобие улыбки. — Я уверен, что ответ Дэниела не оскорбит ни ваших чувств, ни чувств мистера Бейли. Мы слушаем вас, Дэниел!

— Вчера вечером, — начал Р. Дэниел, — жена Элайджа, Джесси, ушла из дома в дружеском расположении ко мне. Совершенно ясно, что у нее не было никаких оснований не считать меня человеком. Однако вернулась она, уже зная, что я робот. Вывод напрашивается сам собой: она получила эти сведения за пределами квартиры. Из этого следовало, что наш с Элайджем разговор был подслушан. Другого объяснения тому, что секрет моего истинного происхождения стал широко известен, не было. Элайдж сказал мне, что у их квартир хорошая звукоизоляция. Мы говорили негромко. Значит, обычное подслушивание отпадает. В то же время известно, что Элайдж — полицейский. Если в Городе существует подпольная группа, достаточно хорошо организованная, чтобы подготовить убийство доктора Сартона, то вполне возможно, что они знают и о том, что расследование убийства поручено Элайджу. Тогда опять-таки возможно и даже вероятно, что его квартира подвергается лучевому прослушиванию.

После того как Элайдж и Джесси легли спать, я, как мог, обыскал квартиру, но так и не сумел обнаружить никакого передатчика. Это осложнило дело. Можно обойтись и без передатчика, если использовать направленный сдвоенный луч, но для этого необходимо довольно сложное оборудование.

Анализ сложившейся ситуации привел меня к следующему заключению. Единственное место, где житель Города может делать почти все, что угодно, не опасаясь вмешательства посторонних, это туалетный блок. Он может даже установить там лучевой подслушиватель. Земляне так оберегают свою интимность при посещении туалетной, что никто и не взглянул бы в его сторону. Секционный блок располагается довольно близко от квартиры Элайджа, так что фактор расстояния роли не играет. Могла быть использована портативная модель. Я пошел в туалетный блок, чтобы обследовать его.

— И что вы обнаружили? — перебил его Бейли.

— Ничего, Элайдж. Никаких следов дилучевого аппарата.

— Ну, как, по-вашему, мистер Бейли, это звучит убедительно? — обратился к нему Фастольф.

Но теперь от неуверенности Бейли не осталось и следа.

— Звучит-то, может быть, и убедительно, да только правды здесь ни на грош. Чего он не знает, так это того, что жена рассказала мне, где ей сообщили об этом и, главное, когда. Она узнала, что он робот, вскоре после того, как вышла из дома. Заметьте, слухи об этом ходили по Городу уже несколько часов. Значит, известие о том, что он — робот, вовсе не было результатом подслушивания нашего вечернего разговора.

— Тем не менее, — заметил Фастольф, — я полагаю, что причины его вчерашнего посещения туалетной мы выяснили.

— Зато в объяснении нуждаются другие обстоятельства, — разгоряченно возразил Бейли. — Где, когда и как произошла утечка информации? Каким образом по Городу разнеслась новость о том, что в Нью-Йорке находится робот-космонит? Насколько мне известно, об этом знали только двое землян — комиссар Эндерби и я, но мы держали это в секрете. Комиссар, кто-нибудь еще в департаменте был в курсе дела?..

— Нет, — встревоженно ответил комиссар. — Даже мэра я не поставил в известность. Только мы и доктор Фастольф.

— И он, — добавил Бейли, указывая на Р. Дэниела.

— Я? — переспросил тот.

— А почему бы и нет?

— Но я все время был с вами, Элайдж.

— Нет, не все время! — свирепо выкрикнул Бейли. — Перед тем как идти домой, я посетил туалетный блок и пробыл там с полчаса, если не больше. И в течение всего этого времени вы были вне моего поля зрения. Именно тогда вы и связались со своими людьми в Городе.

— С какими людьми? — спросил Фастольф.

— С какими людьми? — эхом отозвался комиссар Эндерби.

Бейли поднялся со своего стула и повернулся к объемному экрану.

— Комиссар, прошу вас выслушать меня внимательно. Если что-то не будет сходиться, вы меня поправите. Нам сообщают об убийстве, и по любопытному стечению обстоятельств оно происходит как раз в тот момент, когда вы прибываете в Космотаун на встречу с жертвой преступления. Вам показывают какое-то тело, выдавая его за труп человека. Однако после этого от тела быстро избавляются и, следовательно, его более детальный осмотр невозможен.

Космониты утверждают, что убийство совершил землянин, хотя навесить такое обвинение можно, лишь предположив, что кто-то из людей вышел из Города в одиночку, да еще ночью, и пересек открытое пространство, чтобы попасть в Космотаун. Вы и сами прекрасно понимаете, как невероятно это звучит.

Затем они посылают в Город своего фальшивого робота; фактически, навязывают его нам. Первое, что делает этот робот в Городе, — он угрожает толпе людей бластером. После этого он пускает слух, что в Городе находится робот-космонит. Обратите внимание, насколько точен этот слух. Джесси говорила мне, что стало известно даже то, что робот сотрудничает с полицией. А это значит, что вскоре все узнают, что бластер был именно в руках робота. Может быть, даже в эту минуту по дрожжевым фабрикам и гидропоническим заводам Лонг-Айленда распространяется слух о роботе-убийце, свободно разгуливающем по городу.

— Это невозможно! Невозможно! — простонал Эндерби.

— Нет, возможно. Именно это и происходит, комиссар. Неужели вы не понимаете? В Городе действительно существует заговор, но руководят им из Космотауна. Чем больше на Земле осложнится обстановка, — тем лучше для них. Тогда корабли космонитов обрушатся на наши Города и оккупируют их.

— Двадцать пять лет назад у нас уже был предлог для этого, — мягко возразил Фастольф.

— Тогда вы не были готовы. Зато теперь — другое дело.

Сердце Бейли готово было выскочить из груди.

— Вы нам приписываете слишком сложную интригу, мистер Бейли. Если бы мы хотели оккупировать Землю, мы могли бы сделать это намного проще.

— Сомневаюсь, доктор Фастольф. Ваш так называемый робот проговорился, что на Внешних Мирах общественное мнение, касающееся Земли, отнюдь не едино. В тот раз, я думаю, он говорил правду. Может быть, открытая оккупация пришлась бы не по вкусу вашим народам. Поэтому вам и необходимо происшествие. Нешуточное происшествие, такое, чтобы всех потрясло.

— Вроде убийства, верно? Вы на это намекаете? В таком случае, это убийство пришлось бы инсценировать. Надеюсь, вы не станете утверждать, что мы способны убить кого-нибудь из своих людей ради того, чтобы имитировать происшествие.

— Вы построили робота, похожего на доктора Сартона, разворотили его бластером, а останки показали комиссару Эндерби.

— И затем, — подхватил доктор Фастольф, — использовав Р. Дэниела в качестве доктора Сартона для ложного убийства, мы выдали доктора Сартона за Р. Дэниела и привлекли его к ложному расследованию.

— Именно так. Я заявляю вам это в присутствии свидетеля, который вы данный момент находится вне пределов вашей досягаемости и которого вы не сможете устранить. Этот свидетель является достаточно важной персоной, чтобы его словам поверила администрация Города и сам Вашингтон. Теперь мы знаем ваши намерения и будем готовы дать вам отпор. При необходимости наше правительство напрямую свяжется с вашими людьми и раскроет им глаза на то, что здесь в действительности происходит. Я не думаю, что они снисходительно отнесутся к такого рода межзвездному насилию.

Фастольф покачал головой.

— Прошу вас, мистер Бейли. Будьте благоразумны. Вы вообразили себе невероятное, в самом деле. Давайте теперь предположим, лишь допустим, что Р. Дэниел на самом деле робот. Разве из этого не следует, что тело, которое видел комиссар Эндерби, было действительно телом доктора Сартона? Едва ли разумно было бы предполагать, что в качестве трупа мы использовали остатки какого-то другого робота. Комиссар Эндерби видел Р. Дэниела в процессе сборки и может подтвердить, что другого такого робота не существует.

— Если на то пошло, — упрямо проговорил Бейли, — комиссар не специалист по роботехнике. У вас могли быть десятки таких роботов.

— Давайте не будем уклоняться от темы, мистер Бейли, Что если Р. Дэниел действительно Р. Дэниел? Разве не рухнут тогда все ваши логические построения? Будут ли у вас еще основания верить в этот выдуманный вами совершенно мелодраматичный и неправдоподобный межзвездный заговор?

— Если он робот! Я утверждаю, что это человек.

— И все-таки вы исследовали эту проблему не до конца, мистер Бейли. Чтобы отличить робота, даже очень похожего на человека, от живого человеческого существа, нет необходимости делать очень шаткие выводы из того, что он сказал или сделал. Вы, например, пытались воткнуть в Р. Дэниела иголку?

— Что?

Бейли раскрыл рот от неожиданности.

— Это очень простой способ проверки. Есть и другие, хотя, возможно, не такие простые. Его кожа и волосы выглядят как настоящие, но вы когда-нибудь пробовали рассмотреть их через соответствующий увеличитель? И опять же со стороны кажется, что он дышит, но замечали ли вы, что его дыхание нерегулярно, что могут пройти минуты, прежде чем он снова сделает вдох. Вы вполне могли бы собрать выдыхаемый им воздух и измерить содержание в нем двуокиси углерода. Могли бы попытаться взять на пробу его кровь. Могли бы попробовать нащупать его пульс на запястье или определить, бьется ли сердце под его рубашкой. Вы понимаете, что я хочу сказать, мистер Бейли?

Бейли охватила тревога.

— Это все слова. Я не позволю провести себя, Я мог бы попытаться проделать все это, но неужели вы думаете, что ваш мнимый робот позволил бы мне поднести к нему шприц или стетоскоп или микроскоп?

— О да. Я вас понимаю, — сказал Фастольф и дал Р. Дэниелу какой-то знак.

Р. Дэниел прикоснулся к правой манжете, и весь рукав его рубашки разлезся по диамагнитному шву. Под ним обнажилась гладкая мускулистая рука, по виду ничем не отличающаяся от человеческой. Она была покрыта короткими рыжеватыми волосками, совсем как у человека.

— Ну и что? — не сдавался Бейли.

Р. Дэниел ущипнул подушечку среднего пальца правой руки большим и указательным пальцами левой. Бейли не заметил в точности, какие манипуляции последовали за этим. Но, подобно ткани рукава, распавшейся надвое после того, как было прервано диамагнитное поле шва, теперь распалась надвое сама рука.

Под тонким слоем имитирующего кожу материала обнажились нержавеющие детали тусклого серо-голубого цвета — стержни, провода, шарниры.

— Не хотите ли более детально ознакомиться с принципом действия Дэниела, мистер Бейли? — вежливо спросил доктор Фастольф.

Бейли едва расслышал вопрос из-за звона в ушах и пронзительного истерического смеха, который вдруг начал сотрясать комиссара.

Глава девятая Разъяснение космонита

Время шло, звон становился все громче, пока наконец не заполнил все вокруг, вытеснив смех. Комната и все, что в ней было, — все поплыло перед глазами Бейли, стало нереальным, как и чувство времени.

Наконец он пришел в себя, обнаружив, что сидит на том же месте. С момента, когда его сознание отключилось, явно прошло уже некоторое время. Изображение комиссара исчезло, экран объемного видеоприемника опять стал матово-молочным. Р. Дэниел сидел рядом с Бейли, массируя его обнаженное предплечье. Прямо под кожей Бейли заметил небольшое темное пятнышко от инъекции. На его глазах оно медленно исчезло, растворившись под кожей.

Он окончательно пришел в себя.

— Вам лучше, коллега Элайдж? — спросил Р. Дэниел.

Бейли действительно стало лучше. Он потянул руку, и робот отпустил се. Опустил рукав и оглянулся вокруг. Доктор Фастольф сидел на прежнем месте, на его губах играла слабая улыбка, делавшая черты его невзрачного лица более привлекательными.

— Я потерял сознание? — спросил Бейли.

— Что-то в этом роде, — ответил доктор Фастольф. — Боюсь, вы испытали сильное потрясение.

В сознании Бейли живо воскресла сцена с роботом. Он схватил Р. Дэниела за руку и, засучив, насколько смог, рукав его рубашки, оголил запястье. На ощупь рука робота казалась мягкой, но под верхним слоем чувствовалось что-то более твердое, чем кость.

Р. Дэниел не пытался высвободить свою руку из цепких рук сыщика. Бейли пристально разглядывал ее, ощупывая кожу вдоль предполагаемой средней линии. Был ли там скрытый шов?

По логике вещей, конечно, должен был быть. Робот, покрытый синтетической кожей и специально сделанный так, чтобы его невозможно было отличить от человека, не мог ремонтироваться обычным способом. Не может быть, чтобы его нагрудная плита держалась на заклепках. Не может быть, чтобы его череп откидывался назад на петлях. Наверняка различные части его механического тела собирались вдоль линии микромагнитных полей. Рука, голова, любая часть тела, должно быть, распадаются надвое при прикосновении к определенному месту и снова смыкаются при повторном прикосновении.

Бейли поднял голову.

— Где комиссар? — пробормотал он. Внутри у него все горело от стыда.

— Неотложные дела, — ответил доктор Фастольф. — Боюсь, я сам ускорил его исчезновение, заверив, что мы позаботимся о вас.

— Вы прекрасно позаботились обо мне, спасибо, — хмуро отозвался Бейли. — Думаю, наше дело сделано.

Он поднялся, с трудом выпрямив затекшие ноги. Внезапно он почувствовал себя старым. Слишком старым, чтобы начать все сначала. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы предвидеть, что сулило ему будущее.

Комиссар будет наполовину напуган, наполовину разъярен. Он будет сидеть перед Бейли, бледный как полотно, каждые пятнадцать секунд снимая очки, чтобы протереть их. Своим мягким голосом (Джулиус Эндерби почти никогда не кричал) он начнет втолковывать ему, что космониты смертельно оскорблены.

«Нельзя так говорить с космонитами, Лайдж. Они не смирятся с этим. — Бейли отчетливо слышал голос Эндерби, каждый оттенок его интонации. — Я предупреждал вас. Нечего и говорить, сколько вы причинили вреда. Заметьте, я понимаю вас. Понимаю, что вы пытались сделать. Если бы это были земляне, все было бы по-другому. Я бы сказал: «Да. Попробуйте. Рискните. Выкурите их». Но космониты! Вы могли бы сказать мне, Лайдж. Могли бы посоветоваться. Я-то знаю их. Я знаю их вдоль и поперек».

И что Бейли мог ответить на это? Что как раз Эндерби-то он и не мог ничего сказать. Что проект был необычайно рискованным, а Эндерби подчеркивал огромную опасность как прямого провала, так и удачи, если в ней будет заслуга робота. Что набежать деклассификации можно было, лишь доказав, что вина лежит на самом Космотауне.

Эндерби скажет: «Придется составить об этом рапорт, Лайдж. Возникнут всякого рода последствия. Я знаю космонитов, Они потребуют освободить вас от расследования этого дела, и вас придется отстранить. Вы отдаете себе в этом отчет, не так ли? Я попытаюсь сделать так, чтобы к вам были не слишком строги. Вы можете рассчитывать на это. Я буду защищать вас, насколько смогу, Лайдж».

Бейли знал, что именно так и будет. Комиссар будет защищать его, но только в пределах разумного. Не до такой степени, например, чтобы приводить в ярость и без того рассерженного мэра.

Он хорошо представлял себе голос мэра:

«Черт возьми,Эндерби, что все это значит? Почему не посоветовались со мной? В конце концов, кто управляет городом? Почему позволили роботу войти в Нью-Йорк без разрешения властей? И вообще, какого черта этот Бейли…»

Если дело дойдет до выбора между будущим Бейли и будущим самого комиссара, на что Бейли мог рассчитывать? У него не было никакого права винить Эндерби.

Наименьшим наказанием для него могло быть понижение в звании, но и это было бы достаточно скверно.

Современный Город обеспечивал своим рядовым жителям, в том числе и деклассифицированным, лишь жалкие условия для выживания. Насколько жалкие, Бейли знал слишком хорошо. Лишь наличие определенного общественного статуса давало горожанам некоторые привилегии; более удобное место здесь, лучший кусок мяса там, более короткую очередь где-то еще. Для философски настроенного ума приобретение всех этих благ могло показаться едва ли заслуживающим какого-либо труда.

И тем не менее, как бы философски ни относился человек к жизни, он не мог без боли расстаться с этими привилегиями, однажды получив их.

Каким ничтожным улучшением удобства квартиры была умывальная раковина, когда тридцать предыдущих лет ты привычно, даже не замечая обременительности этого, ходил в туалетный блок. Как бесполезна она была даже в качестве подтверждения своего статуса, когда выпячивать этот статус считалось верхом бескультурья. И все же отключи сейчас раковину, каким бы унизительным и невыносимым показалось бы каждое лишнее посещение туалетного блока! Каким томительно-притягательным стало бы воспоминание о бритье в спальне! Каким глубоким было бы чувство утраченной роскоши!

Среди современных политических репортеров модно стало неодобрительно отзываться о меркантилизме былых времен, когда основой экономики были деньги. В то время, писали они, велась жесточайшая борьба за существование. Никакое действительно развитое общество не могло сохраниться из-за вечного напряжения борьбы за «зелененькую». (Слову «зелененькая» в обществе давали различные интерпретации, но его значение в целом ни у кого не вызывало сомнения.)

В противоположность тому современный «коллективизм» расхваливали за эффективность и просвещенность.

Может, все это и так. Одни ученые-историки романтизировали прошлое, другие, напротив, высвечивали в нем все самое низменное. Медиевисты же считали, что именно из меркантилизма развились впоследствии такие понятия, как индивидуализм и инициатива.

Эти споры никогда всерьез не интересовали Бейли. Но сейчас он задавал себе болезненный вопрос: «Боролся ли когда-нибудь человек за эту «зелененькую», чем бы она ни была, с большим упорством, чем житель Города за право получать по воскресеньям куриную ножку — настоящую куриную ножку некогда живой птицы?»

«Для меня это не так уж важно, — подумал Бейли. — Но есть еще Джесси и Бен».

Голос доктора Фастольфа прервал его мысли:

— Мистер Бейли, вы меня слышите?

— Да, — кивнул Бейли.

Сколько же времени он простоял, как истукан?

— Садитесь, пожалуйста. Теперь, когда вы все обдумали, вам, вероятно, будет интересно просмотреть ленты, на которых мы засняли место происшествия и некоторые события, последовавшие за преступлением?

— Нет, спасибо. У меня дела в Городе.

— Но ведь дело доктора Сартона имеет первостепенное значение.

— Не для меня. Я полагаю, меня уже отстранили. — Внезапно он вскипел: — Черт, если вы могли доказать, что Р. Дэниел — робот, почему вы не сделали этого сразу? Зачем вам понадобилось устраивать весь этот фарс?

— Дорогой мистер Бейли, мне было очень интересно ознакомиться с вашими умозаключениями. Что касается вашего отстранения от дела, то я сомневаюсь я этом. Перед тем как комиссар покинул нас, я специально попросил его, чтобы вы продолжали заниматься расследованием. Думаю, он окажет содействие.

Бейли нехотя сел и резко спросил:

— Но зачем вам это нужно?

Доктор Фастольф положил ногу на ногу и вздохнул.

— Мистер Бейли, я сталкивался в основном с двумя типами землян: бунтарями и политиками. Ваш комиссар полезен нам, но он увлекается политикой. Он говорит нам то, что мы хотим услышать. Он обхаживает нас. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. И вот сюда приходите вы, смело обвиняете нас в ужасных преступлениях и пытаетесь доказать свою правоту. Я с большим удовольствием наблюдал за вами. И нашел начало обнадеживающим.

— Насколько обнадеживающим? — с усмешкой спросил Бейли.

— В достаточной степени. Вы тот человек, с которым я могу говорить откровенно. Прошлой ночью Р. Дэниел представил мне отчет по закрытому субэфирному каналу. Кое-какая информация о вас меня очень заинтересовала. Например, там был пункт, касающийся подбора книгофильмов в вашей квартире.

— Что же вас заинтересовало?

— Многие из них затрагивают вопросы истории и археологии. Из этого явствует, что вы интересуетесь историей человеческого общества и кое-что знаете о его эволюции.

— Полицейские при желании могут в свое свободное время смотреть книгофильмы.

— Совершенно верно. Я рад, что вы как раз такой полицейский. Это облегчит мою задачу. Прежде всего, — продолжал Фастольф, — я хочу объяснить или, по крайней мере, попытаться объяснить причины замкнутости людей с Внешних Миров. Мы живем здесь, в Космотауне. Мы не входим в Город. Мы вступаем в контакт с вами, землянами, лишь в очень исключительных случаях. Мы дышим открытым воздухом, но делаем это через фильтры. Даже сейчас, когда я сижу здесь, у меня в ноздрях фильтры, а на руках перчатки, и никакая сила не заставит меня подойти к вам ближе, чем необходимо. Как вы думаете почему?

— Какой смысл строить догадки? — ответил Бейли и подумал: «Теперь уж пусть говорит он».

— Если бы вы все же начали строить догадки, как это делают некоторые из ваших людей, то наверняка сказали бы, что причина в том, что мы презираем жителей Земли и не позволим упасть на нас даже их тени, дабы не потерять своего превосходства. Но это не так. Настоящая причина совершенно проста. Медицинский осмотр, которому вас подвергли, так же как и дезинфицирующие процедуры, это не ритуал. Они были продиктованы необходимостью.

— Защиты от болезней?

— Да, защиты от болезней. Мой дорогой мистер Бейли, земляне, колонизировавшие Внешние Миры, оказались на планетах, где совершенно отсутствовали земные бактерии и вирусы. Конечно, на себе они завезли туда некоторые микроорганизмы, но вместе с тем у них было в руках новейшее медицинское и микробиологическое оборудование. Им предстояло покончить лишь с небольшим количеством микроорганизмов при полном отсутствии их промежуточных хозяев-паразитов. Там не было малярийных комаров, не было улиток, распространяющих шистосомиаз. Болезнетворные бактерии были полностью уничтожены, полезные же продолжали размножаться. Постепенно болезни на Внешних Мирах совершенно исчезли. Время шло, и, естественно, требования, предъявляемые к эмигрантам с Земли, становились все жестче и жестче, поскольку Внешние Миры все больше и больше опасались проникновения болезней.

— Вы никогда не болели, доктор Фастольф?

— Инфекционной болезнью — никогда, мистер Бейли. Мы все, конечно, подвержены старческим болезням, таким, как атеросклероз, но у меня никогда не было того, что вы бы назвали простудой. Если бы я подхватил такую болезнь, я мог бы умереть от нее. В моем организме не выработано никакой сопротивляемости к ней. Вот в чем наша беда здесь, в Космотауне. Те, кто летит сюда, идут на определенный риск. Земля изобилует болезнями, от которых у нас нет никакой защиты, никакой естественной защиты. Каждый из вас является носителем микробов почти всех известных болезней. Вы даже не подозреваете о них, так как антитела, которые развились в вашем организме за долгие годы эволюции, почти всегда держат их под контролем. В моем организме антител нет. Теперь вы понимаете, почему я держусь от вас подальше? Поверьте мне, мистер Бейли, я не подхожу к вам на более близкое расстояние только из соображений самосохранения.

— Если все, что вы говорите, правда, то почему бы не объяснить это людям Земли? Я имею в виду, сказать им, что это не просто привередливость с вашей стороны, а защита от реальной физической опасности.

Космонит покачал головой:

— Нас мало, мистер Бейли. И нас, пришельцев, и так недолюбливают. Мы сохраняем свою безопасность на основе довольно шаткого престижа, приписываемого нам как существам более высокого порядка. Мы не можем позволить себе потерять этот престиж, признав, что боимся приблизиться к землянину. По крайней мере, до тех пор, пока не наступит большее взаимопонимание между землянами и космонитами.

— При нынешнем положении дел взаимопонимание не наступит. Именно за ваше предполагаемое превосходство мы… они вас ненавидят.

— Да, это настоящая проблема. Не думайте, что мы о ней не знаем.

— Комиссару об этом известно?

— Мы никогда не были с ним столь откровенны, как сейчас с вами. Однако, возможно, он догадывается. Он человек довольно умный.

— Если он догадывался, то мог бы и мне сказать, — задумчиво произнес Бейли.

Фастольф поднял брови.

— Тогда вам и в голову не пришло бы, что Р. Дэниел — человек. Верно?

Бейли слегка пожал плечами, отбрасывая мысль в сторону.

— Знаете, это действительно так, — продолжал Фастольф. — Даже если не принимать во внимание трудностей психологического порядка — ужасное воздействие на нас шума и толп людей, — факт остается фактом: войти в Город для нас равносильно смертному приговору. Вот почему доктор Сартон и начал осуществлять свой проект по созданию человекоподобных роботов. Они проектировались как заменители людей, чтобы войти в Город вместо нас…

— Да. Р. Дэниел говорил мне об этом.

— Вы это не одобряете?

— Послушайте! — воскликнул Бейли, — Раз уж мы говорим так откровенно, позвольте мне задать вам один простой вопрос. Зачем все-таки вы, космониты, пришли на Землю? Почему бы вам не оставить нас в покое?

— Разве вы довольны своей жизнью на Земле? — с неподдельным удивлением в голосе спросил Фастольф.

— Нам жаловаться не на что.

— Да, но сколько вы так протянете? Население Земли постоянно растет. Вам приходится удовлетворять его потребности в калориях ценой все больших и больших усилий. Земля зашла в тупик, мой дорогой.

— Нам жаловаться не на что, — упрямо повторил Бейли.

— До поры до времени. Город, подобный Нью-Йорку, вынужден напрягаться до предела, чтобы снабдить себя водой и освободиться от отходов. Атомные станции работают на уране, который все труднее и труднее доставать даже на других планетах нашей системы, а потребности в нем постоянно возрастают. Каждую секунду жизнь Города зависит от своевременности поставок древесины для дрожжевых фабрик и минеральных солей для гидропонических заводов. Добавьте к этому необходимость поддерживать постоянную циркуляцию воздуха. Да что там говорить, равновесие зависит от многих и многих факторов, и с каждым годом сохранять его будет все труднее. Что произойдет с Нью-Йорком, если система жизнеобеспечения Города даст сбой хотя бы на час?

— Такого никогда не было.

— Что вовсе не является гарантией безопасности на будущие. В примитивные времена поселения людей были почти полностью независимыми. И жили тем урожаем, который выращивался на близлежащих полях. Причинить им вред могли только стихийные бедствия, скажем, наводнение, эпидемия или неурожай. С ростом этих населенных центров и развитием техники появилась возможность бороться с местными бедствиями, опираясь на помощь издалека, что привело к возникновению тесной взаимозависимости между обширными территориями Земли. В среднюю эпоху даже самые крупные города под открытым небом могли прожить на своих запасах, в том числе и неприкосновенных, по меньшей мере, неделю. Когда Нью-Йорк стал Городом в современном понимании этого слова, он мог просуществовать на своих ресурсах один день. А теперь он не сможет продержаться и часа. Бедствие, которое десять тысяч лет назад ощущалось бы как неудобство, тысячу лет назад — как крупная неприятность, сто лет назад — как серьезное осложнение, в настоящее время непременно стало бы роковым.

Бейли беспокойно заерзал на стуле.

— Я и прежде слышал все эти рассуждения. Медиевисты хотят покончить с Городами. Хотят вернуть нас обратно к природе, к натуральной агрокультуре. Но они безумцы; мы не сможем этого сделать. Во-первых, нас слишком много, а потом, историю невозможно повернуть вспять. Она движется только вперед. Конечно, если бы эмиграция на Внешние Миры не ограничивалась…

— Вы знаете, почему она должна быть ограниченной.

— Так что же в таком случае делать? К чему переливать из пустого в порожнее?

— Осваивать новые миры. В Галактике сотни миллиардов звезд. Подсчитано, что сто миллионов из них пригодны или могут быть сделаны пригодными для жизни.

— Это несерьезно.

— Почему? — с горячностью возразил доктор Фастольф. — Почему это предложение несерьезно? В прошлом земляне осваивали планеты. Более тридцати из пятидесяти Внешних Миров, включая и мою родную Аврору, были колонизированы самими землянами. Разве теперь колонизация невозможна?

— Ну, знаете ли…

— Не можете ответить? Тогда отвечу я. Если теперь это невозможно, то только из-за приверженности землян к стальным Городам. До их возникновения жизнь человечества на Земле не была столь ограничена, это теперь вы не можете оторваться от Земли, чтобы начать все сначала на новой планете! Вы проделывали это уже тридцать раз. А теперь земляне стали такими изнеженными, так зарылись в свои стальные тюрьмы-пещеры, что им уже никогда не выбраться оттуда, Вот вы, мистер Бейли, отказываетесь верить даже тому, что житель Города способен пересечь открытое пространство, чтобы попасть в Космотаун. А уж пересечь космическое пространство на пути к новому миру для вас, должно быть, труднее во сто раз. Урбанизм губит Землю, сэр.

— Даже если и так, Какое вам, космонитам, до этого дело? Это наша проблема, и мы сами ее решим. А если не сможем, что ж, такой будет наша особая дорога в ад, — рассердившись, выпалил Бейли.

— Лучше в ад по своей собственной дороге, чем в Рай — по чужой, так, по-вашему? Я понимаю ваши чувства. Не очень-то приятно слушать проповеди чужака. И все-таки поучения со стороны иногда бывают очень кстати. Вот мы бы от них не отказались, ведь и у нас есть свои проблемы, причем аналогичные вашим.

— Перенаселенность? — Бейли криво усмехнулся.

— Аналогичные, но не одинаковые. Наша проблема — в недостатке населения. Как вы думаете, сколько мне лет?

На мгновение землянин задумался и затем, намеренно накинув несколько лет, ответил:

— Лет шестьдесят.

— Вернее было бы сказать, сто шестьдесят.

— Не может быть!

— Если быть точным, то в следующий день рождения мне исполнится сто шестьдесят три года. В этом нет никаких уловок. В качестве единицы измерения я использую стандартный земной год. Если повезет, если буду беречь себя и, самое главное, если не подхвачу на Земле никакой болезни, то смогу прожить еще столько же. Многие жители Авроры доживают до трехсот пятидесяти. И средняя продолжительность жизни постоянно растет.

Бейли посмотрел на Р. Дэниела, который все это время хранил бесстрастное молчание, как будто искал у него подтверждения услышанному.

— Каким образом это стало возможно?

— В малонаселенном обществе полезно сосредоточить усилия на изучении геронтологии, заниматься исследованиями процесса старения. В таком мире, как ваш, удлинение продолжительности жизни имело бы катастрофические последствия. На Авроре же хватает места и для трехсотлетних стариков. И чем длиннее жизнь, тем больше дорожит ею человек… Умри вы сейчас, вы, вероятно, потеряли бы лет сорок своей жизни, а то и меньше. Если бы умереть суждено было мне, я потерял бы более ста пятидесяти лет. Вот почему в нашей цивилизации жизнь каждого человека приобретает наиважнейшее значение. У нас низкая рождаемость, и рост населения строго контролируется, Мы поддерживаем определенное соотношение между количеством роботов и людей так, чтобы обеспечить наилучшие условия существования для каждого человека. Естественно, мы тщательно следим за тем, чтобы умственно и физически неполноценные дети не достигали зрелого возраста.

— Вы хотите сказать, — перебил Бейли, — что их убивают, если они не…

— Если, они не соответствуют требованиям. Совершенно безболезненно, уверяю вас. Это шокирует вас, так же как неконтролируемая рождаемость землян повергает в шок нас.

— Наша рождаемость контролируется, доктор Фастольф. Каждой семье позволяют иметь строго определенное количество детей.

Доктор Фастольф терпеливо улыбнулся.

— Определенное количество любых детей, а не здоровых детей. Пусть так, прибавьте к этому огромное количество незаконнорожденных, которые увеличивают и без того высокий рост населения.

— Кто решает, каким детям жить?

— Это довольно сложный вопрос, и на него в двух словах не ответишь. Как-нибудь мы можем поговорить об этом подробнее.

— Ну и в чем же ваша проблема? Кажется, вы довольны своим обществом.

— Оно стабильно. Вот в чем беда. Слишком стабильно.

— Вам не угодишь. Наша цивилизация, по-вашему, вот-вот ввергнется в пучину хаоса, а ваше собственное общество слишком стабильно.

— Стабильность может быть чрезмерной. За два с половиной века ни один из Внешних Миров не колонизировал ни одной планеты. Нет перспектив для этого и в будущем. Наша жизнь на Внешних Мирах слишком длинна и удобна, чтобы ею рисковать.

— Кто знает, может, это и так, доктор Фастольф. Тем не менее, вы ведь прилетели на Землю. Вы рискуете заразиться.

— Да, рискую. Среди нас, мистер Бейли, есть люди, которые считают, что ради прогресса человечества можно расстаться и с жизнью, какой бы долгой она ни была. К сожалению, должен сказать, что так думают очень немногие.

— Ладно. Теперь мы подходим к самому главному. Какую роль в этом играет Космотаун?

— Внедряя роботов на Землю, мы стараемся нарушить равновесие вашей экономики.

— Это ваш способ оказания помощи? — Губы Бейли дрогнули. — Иначе говоря, вы специально создаете растущее число замещенных и деклассифицированных?

— Поверьте, мы делаем это вовсе не из-за своей жестокости или бессердечия. Именно смещенные составят ядро будущих переселенцев на новые миры. Вспомните, вашу древнюю Америку открыли корабли, экипаж которых состоял из преступников, бежавших из тюрем. Разве вы не видите, что в Городе смещенные брошены на произвол судьбы? Им нечего терять, а покинув Землю, они добьются лучшей доли.

— Но пока что у вас ничего не получается.

— Нет, не получается, — печально согласился доктор Фастольф. — Что-то мы делаем не так. Всему виной неприязнь землян к роботам. Хотя эти самые роботы могут сопровождать людей, сгладить первые трудности приспособления к новому миру, сделать колонизацию реально осуществимой.

— А что потом? Новые Внешние Миры?

— Нет. Внешние Миры были основаны еще до того, как на Земле возник культ стальных Городов. Новые же колонии будут построены людьми, у которых есть опыт жизни в закрытых городах и некоторые представления о культуре C/Fe. Это будет синтез того и другого, своеобразный гибрид. Если оставить все как есть, земная цивилизация вскоре начнет разваливаться, а чуть позже и Внешние Миры начнут медленно деградировать и в конце концов придут в упадок. В этих условиях новые миры станут нести в себе здоровое начало, сочетая лучшие черты обеих культур. Под их благотворным влиянием преобразится и наша жизнь.

— Может быть, но все это очень туманно, доктор Фастольф.

— Да, пока это только мечта. Подумайте над этим. — Космонит резко поднялся. — Я провел с вами больше времени, чем намеревался. Кстати, больше, чем предусмотрено нормами безопасности. Извините, но мне придется вас покинуть…

Бейли и Р. Дэниел вышли из купола. Их снова залил солнечный свет, он стал как будто более желтым и падал уже под другим углом.

В Бейли всколыхнулось смутное любопытство: «А что если на какой-нибудь планете солнечный свет выглядит иначе — не такой резкий и слепящий, более приятный?..»

На другой планете? Этот неказистый космонит с торчащими ушами вбил ему в голову странные фантазии. Интересно, пришлось ли в свое время врачам с Авроры осматривать ребенка по имени Фастольф, чтобы решить, можно ли ему позволить расти дальше? Разве не был он слишком уродлив? И входили ли вообще в их критерии внешние данные? Когда некрасивость переходит в уродство и какие изъяны…

Но тут они вошли в первую дверь, ведущую к туалетному блоку, солнечный свет исчез, и оставаться в прежнем расположении духа стало труднее. Бейли в раздражении тряхнул головой. «Все это просто смешно. Вынудить землян эмигрировать, строить новое общество! Это же чушь. Что задумали эти космониты на самом деле?»

Он думал об этом и не находил ответа.

Их машина медленно ехала по проезжей части туннеля. Все вокруг возвращало ему чувство реальности. Его бластер приятным теплым грузом лежал у него на бедре. Такое же приятное и теплое чувство вызвал в нем шумный, полный жизни Город.

В тот момент, когда они въезжали на его территорию, Бейли ощутил странный, едва уловимый запах.

«Оказывается, город пахнет», — с удивлением заметил Бейли.

Он подумал о двадцати миллионах человеческих существ, набившихся за стальные стены гигантской пещеры, и впервые в жизни его ноздри, промытые наружным воздухом, ощутили их запах. «Будет ли на других мирах иначе? Меньше людей и больше воздуха… чище?» — подумал Бейли.

Но вокруг грохотал вечерний Город, запах ослабел и исчез, и ему стало немного стыдно за себя, Он медленно нажал на рычаг управления и увеличил подачу лучевой энергии. Машина стала резко набирать скорость, въезжая в пустоту мотошоссе. Дэниел, — позвал Бейли.

— Да, Элайдж?

— Зачем доктор Фастольф мне все это рассказывал?

— Мне кажется, Элайдж, он хотел показать вам важность этого расследования. Наша задача — не просто раскрыть преступление, мы должны спасти Космотаун, а вместе с ним и будущее человеческой расы.

— Думаю, было бы лучше, если бы он позволил мне осмотреть место преступления и допросить людей, обнаруживших тело.

— Сомневаюсь, что вам удалось бы добавить что-нибудь к тем фактам, которыми мы уже располагаем. Мы очень тщательно все обследовали.

— В самом деле? У вас же ничего нет. Ни единой улики. Ни одного подозреваемого.

— Нет, вы правы. Ответ нужно искать в Городе. Хотя, если быть точным, мы подозревали одно лицо.

— Вот как! И вы до сих пор молчали!

— Я же не думал, что это необходимо, Элайдж. Вы ведь наверняка и сами понимаете, что лишь один человек мог сразу попасть под подозрение.

— Кто? Черт возьми, кто же?

— Тот единственный землянин, кто оказался на месте преступления. Комиссар Джулиус Эндерби.

Глава десятая Рабочий день сыщика

Полицейский автомобиль резко свернул в сторону и остановился у безликой бетонной стены мотошоссе. Мотор заглох, наступила мертвая непроницаемая тишина.

Бейли повернулся к сидевшему рядом роботу и неестественно спокойным голосом спросил:

— Что вы сказали?

Бейли ждал ответа, но время, казалось, остановилось. Издалека послышался унылый вибрирующий звук; нарастая, он достиг своего пика и постепенно затих. Наверное, это была еще одна полицейская машина, прокладывающая себе путь к неизвестной цели где-то за милю от них. А может быть, это пожарники спешили на встречу с огнем.

Неожиданно для самого себя Бейли подумал: «Найдется ли хоть один человек в Городе, который знает все ходы-выходы мотошоссе, петляющего в недрах Города?»

Не было такого времени дня или ночи, когда вся сеть мотошоссе пустовала, и все же в ней наверняка были такие участки, куда годами не ступала нога человека. Внезапно с уничтожающей ясностью он вспомнил кино-рассказ, который видел еще в юности.

Действие там происходило на мотошоссе Лондона, и начинался рассказ с ничего не предвещавшего убийства. Убийца рассчитывал отсидеться в заранее подготовленном укрытии на одной из развилок мотошоссе, в пыли которой за сотню лет отпечатались следы лишь его ботинок. В той заброшенной норе он в полной безопасности мог бы дождаться окончания розысков.

Но он ошибся поворотом и в безмолвной пустыне извилистых коридоров дал богохульственную клятву, что назло всем святым все-таки найдет свое убежище. С тех пор он все время сворачивал не туда. Он бродил по нескончаемому лабиринту от сектора Брайтон на Ла-Манше до Норвича и от Ковентри до Кентербери. Он пробирался из конца в конец огромного лондонского подземелья, раскинувшегося по всей юго-восточной оконечности Старой Англии. Его одежда превратилась в лохмотья, а от башмаков остались одни подметки, силы его были на исходе, но никогда не покидали его совсем. Он устал, очень устал, но остановиться не мог. Он мог только идти и идти вперед, никогда не находя нужный поворот.

Иногда он слышал звук проезжающих мимо машин, но тот всегда доносился из соседнего коридора, и как бы быстро он туда ни бросался (а к тому времени он уже рад был бы сдаться властям), коридоры всегда оказывались пустыми. Иногда далеко впереди он видел выход, ведущий к жизни и дыханию Города, но сколько бы он ни пытался приблизиться к нему, выход мерцал все дальше и дальше, пока за очередным поворотом не исчезал совсем.

Время от времени лондонцы, проезжавшие по мотошоссе по своим делам, видели расплывчатую фигуру человека, который молча, с трудом переставляя ноги, направлялся в их сторону, подняв в мольбе полупрозрачную руку. Рот его открывался, губы шевелились, но с них не слетало ни звука. Приближаясь, фигура начинала расплываться и исчезала.

Это был один из тех рассказов, которые, несмотря на свои невысокие литературные достоинства, стали частью фольклора. А выражение «блуждающий лондонец» стало известно всему миру.

В глубинах Нью-Йорка Бейли вспомнил этот рассказ, и ему стало не по себе.

— Нас могут подслушать, — заговорил Р. Дэниел, и его голос подхватило слабое эхо.

— Здесь? Это абсолютно исключено. Ну, так что там насчет комиссара?

— Он был на месте преступления, Элайдж. Он — житель Города. Его, естественно, подозревали.

— Он и сейчас под подозрением?

— Нет. Его невиновность была быстро установлена. Прежде всего, у него не было бластера. И не могло быть. Он вошел в Космотаун обычным путем, в этом нет сомнения. А как вам известно, при входе в Космотаун положено оставлять свое оружие.

— Кстати, оружие убийцы нашли?

— Нет, Элайдж. Были проверены все бластеры в Космотауне, но ни один из них не стрелял в течение нескольких недель. Проверка радиационных камер не оставляет в этом никаких сомнений.

— В таком случае, тот, кто совершил убийство, кем бы он ни был, либо спрятал оружие так хорошо, что…

— Оно не могло быть спрятано в Космотауне. Мы очень тщательно все обыскали, — сказал Р. Дэниел.

— Я пытаюсь рассмотреть все возможности, — нетерпеливо прервал его Бейли. — Либо бластер был спрятан, либо убийца унес его с собой.

— Именно так.

— И если вы допускаете лишь вторую возможность, тогда комиссар чист.

— Да. В качестве дополнительной меры предосторожности его подвергли цереброанализу.

— Какому анализу?

— Под цереброанализом я подразумеваю расшифровку электромагнитных полей живых мозговых клеток.

— А-а… — протянул Бейли, хотя объяснение Р. Дэниела не внесло никакой ясности. — И что это вам дает?

— Мы получаем информацию о темпераменте и эмоциональном складе данного человека. Что касается комиссара Эндерби, анализ показал, что он не способен на убийство доктора Сартона. Совершенно не способен.

— Верно, — согласился Бейли. — Он человек совсем другого склада. Это я мог бы вам сказать и без цереброанализа.

— Лучше иметь объективную информацию. Естественно, все жители Космотауна также согласились на цереброанализ.

— И, конечно, оказалось, что все они не способны на убийство?

— Вне всяких сомнений. Вот почему мы считаем, что убийца — один из жителей Города.

— Ну что ж, тогда все, что нам нужно, это провести все население Города перед вашим проницательным прибором.

— Это было бы неразумно, Элайдж. В Городе, возможно, нашлись бы миллионы способных по своему темпераменту на убийство.

— Миллионы, — проворчал Бейли, вспоминая о тек далеких днях, когда толпы землян кляли на чем свет стоит «грязных космонитов», и о грозной толпе, собравшейся у обувного магазина накануне вечером.

Бедняга Джулиус. Подозреваемый! Бейли и сейчас мог слышать голос комиссара, описывающего картину, представшую перед ним после того, как обнаружили труп.

«Это было чудовищно, просто чудовищно!» Неудивительно, что в потрясении и испуге он разбил свои очки. Неудивительно, что он не хотел возвращаться в Космотаун. «Ненавижу их», — выдавил он тогда сквозь зубы.

Бедный Джулиус! Человек, умеющий обращаться с космонитами. Человек, чья наибольшая заслуга перед Городом заключалась в его способности ладить с ними. Интересно, насколько это помогло его продвижению по службе?

Неудивительно, что комиссар поручил расследование Бейли. Старина Бейли, преданный, умеющий держать язык за зубами. Однокашник по колледжу! Он не будет поднимать шум, если узнает об этом маленьком инциденте с очками. Бейли стало интересно, как проводился цереброанализ. Он представил огромные электроды, пантографы, деловито вычерчивающие кривые; то и дело щелкающие при смене положения автоматические устройства.

Бедняга Джулиус. Уж если он пребывал в таком неописуемом смятении (на что были все основания), то ему наверняка уже виделся конец его стремительной карьеры в лице мэра, читающего его вынужденное заявление об отставке.

Полицейская машина вползла на нижние этажи здания городского муниципалитета.

Была уже половина третьего, когда Бейли снова занял свое место за своим рабочим столом. Комиссара на месте не оказалось. Р. Сэмми, как всегда скаливший зубы, не знал, где он.

Бейли провел некоторое время в раздумьях. Он забыл о том, что еще не обедал.

В пятнадцать двадцать к его столу подошел Р. Сэмми и сообщил:

— Комиссар у себя, Лайдж.

— Спасибо, — поблагодарил Бейли.

Голос Р. Сэмми впервые не вызвал в нем раздражения. В конце концов, Р. Сэмми в каком-то роде приходился родственником Р. Дэниелу, а Р. Дэниел явно не был существом или, вернее, вещью, которая могла вызывать раздражение. «Интересно, — подумал Бейли, — как все будет на новой планете, где люди и роботы вместе начнут строить новое общество?» Эта мысль уже не вызывала в нем внутреннего неприятия.

Когда Бейли вошел в кабинет комиссара, тот пересматривал какие-то документы, время от времени прерываясь, чтобы сделать пометку.

— Ну и дали же вы маху в Космотауне! — сказал он.

Бейли живо представил себе недавно пережитое. Словесную дуэль с Фастольфом…

Его длинное лицо еще больше вытянулось от досады.

— Да, я виноват, комиссар.

Эндерби оторвался от бумаг. Его глаза пристально смотрели на Бейли сквозь очки. Казалось, в тот момент он впервые за последние тридцать часов выглядел самим собой.

— Ничего страшного. Кажется. Фастольф воспринял все спокойно, так что забудем об этом. Эти космониты просто непредсказуемы. Вам повезло, Лайдж, хоть вы этого и не заслуживаете, В следующий раз обсудите все со мной, прежде чем разыгрывать из себя супермена-одиночку из субэфирных фильмов.

Бейли кивнул. Тяжелый груз свалился с его плеч. Он попытался вывести космонитов на чистую воду, но из этого ничего не вышло. Пусть так. Бейли немного удивило, что он так легко воспринял свою неудачу, но что было, то было.

— Послушайте, комиссар, — сказал он. — Мне нужна квартира на двоих — для меня и Р. Дэниела. Сегодня я не собираюсь вести его к себе домой.

— Что все это значит?

— Стало известно, что он робот. Помните? Может быть, ничего и не случится, но, если начнутся беспорядки, я не хочу, чтобы пострадала моя семья.

— Чепуха, Лайдж. Я навел справки. Никаких таких слухов в Городе нет.

— Но Джесси откуда-то узнала, комиссар.

— Ну, нет никаких организованных: слухов. Ничего опасного. Я занимался проверкой с тех пор, как отключился от дома Фастольфа. Как раз поэтому я и ушел. Нужно было оперативно выявить источник слухов. Вот у меня отчеты. Можете убедиться сами. Вот сообщение Дорис Джиллид. Она обошла женские туалетные блоки в разных районах Города. Ты знаешь Дорис. Это компетентная девушка. Так вот, она ничего не обнаружила. Нигде ничего.

— Тогда как же слухи дошли до Джесси, комиссар?

— Это можно объяснить. Р. Дэниел выставил себя напоказ в обувном магазине. Кстати, Лайдж, он действительно вытащил бластер или вы несколько преувеличивали?

— Он действительно его вытащил и направил на толпу.

Комиссар покачал головой.

— Ну что ж. Кто-то узнал его. Я имею в виду, узнал в нем робота.

— Погодите! — возмущенно откликнулся Бейли. — В нем невозможно узнать робота.

— Отчего же?

— Вы смогли? Я — нет.

— Это ничего не доказывает. Мы не специалисты. А что если в толпе был какой-нибудь роботехник с вестчестерских фабрик? Профессионал. Человек, посвятивший всю свою жизнь созданию роботов. Он замечает в Р.Дэниеле что-то необычное. Может быть, в том, как тот говорит или ведет себя. Он начинает размышлять над этим. Может быть, делится со своей женой. Та рассказывает об этом своим подругам. И на этом все заканчивается. Предположение слишком невероятно. Люди не верят этому. Но прежде чем исчезнуть, слух дошел до Джесси.

— Может быть, — с сомнением произнес Бейли. — Но все-таки как насчет холостяцкой комнаты на двоих?

Комиссар пожал плечами и поднял трубку селекторной связи. Через некоторое время он сказал:

— Секция Q-2. Все, что они могут предложить, Не очень хороший район.

— Сойдет.

— Кстати, где сейчас Р. Дэниел?

— Он в нашей картотеке. Пытается собрать информацию о медиевистских агитаторах.

— Боже правый, их же миллионы.

— Знаю, но это доставляет ему удовольствие. Уже дойдя до двери, Бейли неожиданно обернулся и спросил:

— Комиссар, доктор Сартон когда-нибудь говорил с вами о программе Космотауна? Я имею в виду, о внедрении культуры C/Fe?

— Какой культуры?

— О внедрении роботов.

— Кажется, да.

Тон комиссара не выражал никакого интереса.

— Он когда-нибудь разъяснял вам цели Космотауна?

— О, улучшение здоровья, повышение уровня жизни. Обычная болтовня, ничего особенного. Да, я соглашался с ним. Кивал головой и все такое. Что мне оставалось делать? Просто приходится подыгрывать им и надеяться, что в своих понятиях они не выйдут за пределы разумного. Может быть, когда-нибудь…

Бейли ждал, но комиссар так и не сказал, что могло произойти «может быть, когда-нибудь».

— Он говорил об эмиграции? — не отставал Бейли.

— Об эмиграции? Никогда. Запустить землянина во Внешний Мир — все равно что найти алмазный астероид в кольцах Сатурна.

— Я имел в виду эмиграцию на новые миры.

Но на этот вопрос комиссар ответил взглядом, полным неподдельного скептицизма. Бейли на мгновение задумался и затем с неожиданной прямотой выпалил:

— Комиссар, что такое цереброанализ? Когда-нибудь слышали о нем?

На круглом лице комиссара не отобразилось и тени замешательства. Продолжая спокойно смотреть на Бейли, он ровным голосом сказал:

— Нет. А что это такое?

— Да нет, ничего. Просто где-то услышал. Бейли вышел из кабинета.

Сидя за своим столом, он снова погрузился в размышления. Комиссар, конечно, не был настолько хорошим актером. Ну что же, в таком случае…

В шестнадцать ноль-пять Бейли позвонил Джесси и предупредил ее, что не будет ночевать дома сегодня и, возможно, еще несколько дней. Освободиться от нее после этого оказалось не так-то просто.

— Что-нибудь случилось, Лайдж? Тебе грозит опасность?

— В жизни полицейского всегда есть место определенной опасности, — объяснил он как можно беспечнее.

Это ее не удовлетворило.

— Где ты будешь ночевать?

На этот вопрос он отвечать не стал.

— Если будет одиноко, — посоветовал он, — переночуй у своей матери. — Он поспешно положил трубку, вряд ли стоило продолжать разговор.

В шестнадцать двадцать он позвонил в Вашингтон. Потребовалось довольно много времени, чтобы найти нужного ему человека, и почти столько же времени, чтобы убедить его на следующий день вылететь в Нью-Йорк. К шестнадцати сорока ему это удалось.

В шестнадцать пятьдесят пять из кабинета вышел комиссар и неуверенно улыбнулся Бейли, проходя мимо. Дневная смена повалила к выходу. Те немногочисленные сотрудники, которые работали здесь вечером и ночью, приветствовали Бейли с различной степенью удивления в голосе. К его столу приблизился Р. Дэниел со стопкой бумаг в руках.

— Что это? — спросил Бейли.

— Списки тех, кто может входить в организацию медиевистов.

— И сколько их оказалось?

— Более миллиона, — ответил Р. Дэниел. — У меня здесь только часть.

— И вы надеетесь проверить их всех, Дэниел?

— Разумеется, это было бы непрактично, Элайдж.

— Видите ли, Дэниел, почти все земляне в некоторой степени медиевисты. Комиссар, Джесси и я сам. Посмотрите на комиссара с его (он чуть было не сказал «очками», но вовремя вспомнил, что земляне должны держаться вместе и что лицо комиссара нужно защищать как в прямом, так и в переносном смысле), с его украшениями на глазах, — нескладно закончил он.

— Да, — сказал Р. Дэниел, — я обратил на него внимание, но думал, что с моей стороны было бы неделикатно спрашивать о нем. На других жителях Города я не видел таких украшений.

— Это очень старомодная вещь.

— Она служит каким-нибудь практическим целям?

Оставив этот вопрос без ответа, Бейли резко сменил тему.

— Каким образом вы составляли этот список?

— С помощью машины. Нужно только настроить ее на определенный тип правонарушения, а она сделает все остальное. Одной я дал задание проверить все случаи мелкого хулиганства, связанные с роботами, за последние двадцать пять лет. Другая машина просмотрела все городские газеты за тот же период в поисках имен тех, кто высказывался против роботов или жителей Внешних Миров. Просто удивительно, как много Можно сделать за три часа! Машина даже вычеркнула из списка имена тех, кого уже нет в живых.

— Вас это удивляет? Ведь у вас на Внешних Мирах тоже есть компьютеры.

— Конечно, причем самые разнообразные. Весьма совершенные. И все же нет таких огромных и сложных, как здесь. Не забывайте, что население даже самого большого из Внешних Миров едва достигает численности проживающих в Нью-Йорке, поэтому у нас нет необходимости в сверхсложных машинах.

— Вы когда-нибудь бывали на Авроре? — поинтересовался Бейли.

— Нет, — ответил Р. Дэниел. — Меня собрали здесь, на Земле.

— Тогда откуда же вы знаете, какие на Внешних Мирах компьютеры?

— Очень просто, коллега Элайдж. Моя электронная память содержит все те знания, которыми обладал доктор Сартон. Можете не сомневаться, что в ней много фактического материала, касающегося Внешних Миров.

— Ясно. Дэниел, вы можете есть?

— Я работаю на ядерной энергии, Я думал, вы это знаете.

— Прекрасно знаю. Я не спрашиваю, нужно ли вам есть. Я спросил, можете ли вы есть. Сможете ли вы положить пищу в рот, пережевать ее и проглотить? Думаю, без этого вряд ли молено сойти за человека.

— Я понял вас. Да, я могу выполнять механические операции жевания и глотания. Моя вместимость, конечно, довольно ограничена, и рано или поздно мне надо удалять непереваренный материал из того, что вы могли бы назвать моим желудком.

— Отлично. Вы сможете его срыгнуть, или что там вы делаете, вечером, когда придем домой. Дело в том, что я проголодался. Я пропустил обед — ну и черт с ним! — в общем, я хочу, чтобы вы были рядом, пока я ем. Но если вы будете сидеть в столовой просто так, на вас сразу же обратят внимание. Потому я и спросил, можете ли вы сделать вид, что едите. Ну, идемте!

Столовые всех секторов Города были одинаковые. Более того, по делам службы Бейли довелось побывать в Вашингтоне, Торонто, Лос-Анджелесе, Лондоне и Будапеште, и там столовые были точно такими же. Возможно, в среднюю эпоху, когда языки отличались друг от друга так же, как национальные блюда, было иначе. Ныне всюду были одни и те же дрожжевые продукты: от Шанхая до Ташкента и от Виннипега до Буэнос-Айреса; что касается английского языка, то он уже мало чем напоминал язык Шекспира или Черчилля и давно превратился в своеобразную мешанину, которой пользовались на всех континентах и даже, с некоторыми изменениями, на Внешних Мирах.

Однако, помимо языка и меню, были и более глубокие сходства, делавшие все столовые мира одинаковыми. Это тот особенный запах, не поддающийся определению, но свойственный только столовым. Это три потока медленно ползущей очереди, которые сливались в дверях, а затем снова разветвлялись налево, направо и в центр. Это гул от движения и разговоров множества людей и грохот пластмассовой посуды. Это длинные столы, блеск полированной отделки «под дерево», отражение света на стекле и воздух, пропитанный паром.

Бейли медленно двигался вперед вместе со всей очередью (как ни распределяли часы принятия пищи, каждый раз приходилось ждать в очереди минут десять, а то и больше) и неожиданно с любопытством спросил:

— Вы умеете улыбаться?

— Что вы сказали, Элайдж? — переспросил Р. Дэниел, невозмутимо взиравший на окружающее.

— Мне просто интересно, Дэниел, умеете ли вы улыбаться, — невольно понизив голос до шепота, сказал Бейли.

Р. Дэниел улыбнулся. Улыбка получилась очень странная. Губы робота быстро растянулись, изогнувшись кверху, и в их уголках образовались складки. Улыбался, однако, только рот. Остальная часть лица не изменила своего выражения.

Бейли покачал головой.

— Довольно, Дэниел. Вам лучше не улыбаться.

Они подошли к входу. Один за другим люди опускали свои жетоны в соответствующую прорезь автоматического контролера. Щелк-щелк-щелк…

Однажды кто-то подсчитал, что четко работающая столовая могла пропустить двести человек в минуту, и это при том, что талон каждого тщательно проверялся, чтобы не допустить посторонних посетителей, а также избежатьпутаницы с графиком посещения столовой и распределения порций. Подсчитали также и то, какой длины должна быть очередь для максимально эффективной работы столовой и сколько времени тратилось на особое обслуживание.

Поэтому шагнуть к окошечку, за которым сидела дежурная, и сунуть ей спецпропуск, тем самым прервав равномерное щелканье автомата, как это сделали Бейли и Р. Дэниел, означало нарушить налаженный ритм работы столовой, что для ее работников было равносильно настоящему бедствию.

Джесси, знавшая как ассистент диетолога все тонкости работы столовой, как-то объясняла Бейли, что происходило в таких случаях.

— Все тогда идет кувырком, — рассказывала она. — Приходится заново рассчитывать количество порций, производить переучет продуктов. При этом не обойтись без дополнительной проверки. Нужно сверить регистрационные карточки со всеми столовыми других секторов, чтобы не слишком нарушить баланс. Понимаешь? Баланс составляется каждую неделю, и, если что-то не сходится и у тебя перерасход, вину всегда взваливают на тебя. Никому и в голову не придет обвинить городские власти, хотя они раздают спецталоны направо и налево. Еще бы! А когда приходится объявлять, что выбор блюд временно ограничивается, очередь тут же поднимает страшный шум. И всегда виноваты те, кто стоит за стойкой…

Джесси обрисовала картину в мельчайших подробностях, так что Бейли прекрасно понимал тот холодный ненавидящий взгляд, которым одарила его из-за окошечка дежурная. Она поспешно сделала несколько записей: адрес, род занятий, причина перемены места питания («служебная командировка» — причина раздражающая, но неопровержимая), Затем уверенными движениями пальцев она сложила регистрационную карточку с данными Бейли и опустила ее в прорезь компьютера. Тот подхватил ее, проглотил ее содержание и переварил информацию.

Дежурная повернулась к Р.Дэниелу. Бейли решил, что пора сказать ей о самом худшем.

— Мой друг не из Нью-Йорка.

Вот теперь она была совершенно вне себя от ярости.

— Город проживания, пожалуйста.

Бейли снова ответил за Р. Дэниела:

— Все данные имеются в департаменте полиции. Обойдемся без подробностей. У нас официальное задание.

Женщина резко подвинула к себе пачку карточек и привычным нажатием двух пальцев правой руки заполнила нужные строчки электронным кодом.

— Как долго вы будете здесь питаться?

— Впредь до дальнейших распоряжений, — ответил Бейли.

— Приложите пальцы вот здесь, — сказала она, развернув бланк.

Бейли охватила тревога, когда к бумаге прижались ровные, с блестящими ногтями, пальцы Р. Дэниела. «Надеюсь, они не забыли снабдить его отпечатками пальцев», — подумал он.

Женщина забрала бланк и отправила его в нутро всеядной машины, стоявшей рядом. Машина назад ничего не отрыгнула, и Бейли облегченно вздохнул.

Дежурная выдала им маленькие жетоны ярко-красного цвета, что означало «временный», и предупредила:

— Свободного выбора блюд нет. У нас перерасход продуктов. Занимайте места за столом ДФ.

Они направились к столу ДФ.

— У меня такое впечатление, будто большинство из вас постоянно питается в подобных столовых, — заметил Р. Дэниел.

— Да. Конечно, довольно неприятно есть в чужой столовой. Вокруг ни одного знакомого. Совсем другое дело, когда находишься в столовой своего сектора. У тебя постоянное место. Ты в кругу своей семьи, своих друзей. Время принятия пищи оставляет одно из самых ярких впечатлений дня, особенно когда ты молод.

Бейли улыбнулся мимолетным воспоминаниям.

Стол ДФ был явно предназначен для временных клиентов. Сидевшие за ним молчали, смущенно уткнувшись в свои тарелки. Время от времени они украдкой бросали завистливые взгляды на смеющиеся компании за соседними столиками.

«Ни у кого не бывает так тяжело на душе, как у человека, обедающего не в своем секторе, — подумал Бейли. — Как там говорится в старой пословице? В гостях хорошо, а в родной столовой лучше. Дома даже еда кажется вкуснее, сколько бы ни клялись химики, что она абсолютно не отличается от той, что подают в Иоганнесбурге».

Бейли сел на табурет, рядом уселся Р. Дэниел.

— Свободного выбора нет, — пробурчал Бейли, пробежав по столу пальцами. — Что ж, делать нечего, поверните переключатель вон там и ждите.

Прошло две минуты. Диск в крышке стола отодвинулся в сторону, и из образовавшегося отверстия поднялось блюдо с едой.

— Картофельное пюре, сок из зимотелятины и компот из абрикосов. Ну что ж, неплохо, — сказал Бейли.

В углублении перед низкой переборкой, идущей по центру стола, появились вилки и два кусочка дрожжевого хлеба.

— Если хотите, можете взять мою порцию, — негромко предложил Р. Дэниел.

На мгновение Бейли окаменел. Но затем вспомнил, с кем имеет дело, и пробормотал:

— Это неприлично. Давайте ешьте.

Бейли принялся усердно работать вилкой, но ел без удовольствия, чувствуя постоянное напряжение. Время от времени он осторожно поглядывал на Р. Дэниела. робот пережевывал пищу точно рассчитанными движениями челюстей. Слишком рассчитанными. И это выглядело не совсем естественно.

Странно! Теперь, когда Бейли знал, что Р. Дэниел действительно не человек, он стал замечать все мелочи, выдающие в нем робота. Например, когда Р. Дэниел глотал, его адамово яблоко оставалось неподвижным.

Но он уже не придавал этому особого значения. Может, он начал привыкать к неживому существу? Допустим, что люди начнут освоение нового мира (с тех пор как доктор Фастольф заронил в нем эту мысль, он постоянно возвращался к ней); допустим, покинуть Землю должен будет, ну например, Бентли; сможет ли он спокойно работать и жить рядом с роботами? А почему бы и нет? Космониты ведь могут.

— Элайдж, прилично ли смотреть на человека, когда он ест? — прервал его мысли Р. Дэниел.

— Конечно, нет, особенно если глазеть на него в упор. Это подсказывает простой здравый смысл, не так ли? Человек имеет право на уединение. Дружеская беседа за столом — это вполне нормально, но нельзя же при этом заглядывать человеку прямо в рот.

— Ясно. Но тогда почему я насчитал восемь человек, которые внимательно, очень внимательно наблюдают за нами?

Бейли положил вилку и огляделся вокруг будто в поисках солераздатчика.

— Я не заметил ничего необычного, — сказал он, впрочем без особой уверенности в голосе. Для него сотни обедающих были лишь огромной, совершенно безликой массой. Когда же Р. Дэниел повернулся и посмотрел на него своими неподвижными карими глазами, у Бейли закралось подозрение, что он видел не глаза, а сканирующие устройства — анализаторы изображения, способные с фотографической точностью а доли секунды зафиксировать окружающее.

— Но я абсолютно в этом уверен, — спокойно возразил Р. Дэниел.

— Ну и что ж? Что из этого? Да, они плохо воспитаны, но что это доказывает?

— Не знаю, Элайдж, но может ли быть совпадением, что шестеро из них были вчера в толпе у обувного магазина?

Глава одиннадцатая Бегство от преследования

Бейли судорожно сжал вилку.

— Вы уверены? — машинально спросил он и, еще не успев договорить до конца, понял неуместность своего вопроса: никто не спрашивает компьютер, уверен ли он в своем ответе, даже если этот компьютер с руками и ногами.

— Абсолютно!

— Они близко?

— Не очень. Они в разных местах зала.

— Понятно.

Бейли снова принялся за еду, механически работая вилкой. Он нахмурился и лихорадочно обдумывал сложившуюся ситуацию.

Что если вчерашний инцидент был организован группой фанатических противников роботов, а не был стихийным возмущением людей, как это показалось поначалу? Среди подстрекателей вполне могли быть люди, которые специально изучали роботов именно из чувства ненависти к ним. Один из них мог распознать в Р. Дэниеле робота. Кстати, комиссар предполагал нечто подобное. Черт возьми, этот человек обладает поразительной глубиной мысли!

Вырисовывалась стройная картина. Вчера они не смогли воспользоваться моментом и выступить организованно, но наверняка готовили новые провокации. Раз им удалось распознать такого робота, как Дэниел, они с таким же успехом могли догадаться, что Бейли — полицейский. А уж если офицер полиции находится в необычном обществе человекоподобного робота, значит, он выполняет какое-то особое задание. Теперь, задним числом, Бейли нетрудно было все это осмыслить.

Из этого следовало, что наблюдатели у городского муниципалитета (а может быть, и в самом муниципалитете) быстро выследили Бейли, Р. Дэниела или их обоих. Неудивительно, что они сумели сделать это за сутки. Они обнаружили бы его и раньше, не проведи он столько времени в Космотауне и на мотошоссе.

Р. Дэниел покончил со своим обедом. Он спокойно сидел и ждал, положив свои безупречные руки на край стола.

— Может, нам лучше начать как-то действовать? — спросил он наконец.

— Здесь, в столовой, мы в безопасности, — ответил Бейли, — и вообще, предоставьте это мне. Пожалуйста.

Бейли осторожно обвел глазами столовую, и ему показалось, будто он видит ее в первый раз.

Люди! Тысячи людей! Сколько человек вмещала в себя средняя столовая? Однажды он где-то видел цифру. Кажется, две тысячи двести. А эта столовая была больше средней.

Что если в воздухе взорвется крик: «Робот!»? Что если он пронесется среди тысяч, как… как…

Он не находил слов для сравнения, но это и не имело значения. Такого не случится.

Стихийные беспорядки могли вспыхнуть где угодно: в столовых, в коридорах или в подъемниках. В столовых даже скорее всего. Там люди вели себя чуть раскованней, чем где бы то ни было, и довольно любого пустяка, чтобы эта раскованность переросла в нечто более серьезное.

Совсем другое дело — беспорядки организованные. В огромной столовой, забитой до отказа людьми, сами зачинщики оказались бы в ловушке, Начнись в зале заваруха с метанием тарелок и крушением столов, выбраться оттуда было бы очень непросто. Наверняка погибли бы сотни людей, и сами подстрекатели вполне могли попасть в их число.

Нет, безопасней устроить мятеж на улицах Города, в каком-нибудь сравнительно узком переходе, В ограниченном пространстве паника и истерия будут распространяться медленно, и у заговорщиков хватит времени, быстро, по заранее намеченному плану, исчезнуть в боковом переходе или незаметно вскочить на межсекторный эскалатор и там раствориться среди пассажиров.

Бейли понял, что попал в западню. Наверняка у этих восьмерых есть сообщники, поджидающие снаружи. Они будут неотступно следовать за Бейли и Р. Дэниелом и, улучив момент, подожгут запал.

— Почему бы их не арестовать? — спросил Р. Дэниел.

— Это лишь приблизит начало беспорядков. Вы знаете их в лицо, так ведь? Не забудете?

— Я не способен забывать.

— Значит, мы сцапаем их в другой раз. А сейчас мы будем прорываться сквозь их сети. Повторяйте в точности все мои действия.

Он встал, осторожно перевернул свою тарелку вверх дном и поставил ее в центр диска, из-под которого она поднялась. Затем положил вилку в предназначенное для нее углубление. Глядя на Бейли, Р. Дэниел сделал то же самое. Тарелки и столовые принадлежности тотчас исчезли.

— Они тоже поднимаются, — предупредил Р. Дэниел.

— Хорошо. Думаю, они не станут подходить к нам слишком близко. По крайней мере, здесь.

Напарники стали в очередь, продвигавшуюся к выходу, где слышалось ритуальное пощелкивание автоматов. Каждый щелчок означал, что израсходован еще один обеденный паек. У выхода Бейли оглянулся и еще раз обвел глазами гудящий зал, утопающий в облачках поднимающегося с тарелок пара. Он вдруг в мельчайших подробностях вспомнил, как они с Беном ходили в городской зоопарк, Это было шесть или семь лет назад, нет, восемь. Бену тогда только исполнилось восемь лет. (Боже! Как бежит время!)

Бен попал в зоопарк впервые и поэтому был в восторге. Немудрено, ведь он никогда раньше не видел живую кошку или собаку. И потом, там ко всему прочему был павильон с настоящими птицами! Даже сам Бейли, видевший его уже раз десять, не мог оставаться равнодушным к этому зрелищу.

Когда впервые наблюдаешь, как эти крошечные создания проносятся по воздуху, возникает какое-то потрясающее, ни с чем не сравнимое чувство. Было как раз время кормления воробьев, и работник зоопарка разбрасывал в длинные кормушки дробленый овес. (Люди уже привыкли к дрожжевым заменителям, но по-своему консервативные животные и птицы требовали натуральных продуктов.)

Воробьи слетались со всех сторон, и казалось, им не будет конца. С громким чириканьем, от которого закладывало уши, они плотно, крыло к крылу, рассаживаясь вдоль кормушки…

Так вот оно что! Вот какая картина всплыла в памяти Бейли, когда он оглянулся, выходя из столовой: воробьи у кормушки. Эта мысль вызвала у Бейли отвращение. «Господи! — подумал он. — Должен же быть какой-то иной путь!»

Но какой? Чем был плох тот, что избрали они? Прежде такие вопросы никогда не волновали его.

— Готовы, Дэниел? — коротко спросил он.

— Я готов, Элайдж.

Они вышли из столовой. Теперь их спасение было целиком в руках Бейли.

Трудно найти подростка, который не знал бы игру под названием «догонялки по полосам». Ее правила разнятся от Города к Городу, но суть остается неизменной. А потому любой мальчишка из Сан-Франциско может без труда присоединиться к игре сверстников в Каире.

Смысл ее состоит в том, чтобы из пункта А попасть в пункт Б через систему скоростного сообщения Города. Причем ведущий должен сделать это таким образом, чтобы оторваться от как можно большего числа догоняющих.

Ведущий, прибывающий к пункту назначения в одиночестве, получает признание сверстников за сноровку, так же как и догоняющий, которого не удалось «сбросить с хвоста».

Обычно игра проводится во время вечерних часов пик, когда возросший поток людей, едущих с работы домой, делает ее более опасной и сложной, Ведущий начинает игру, устремляясь вперед по ускоряющимся полосам. Чтобы сбить с толку догоняющих, он использует всевозможные хитрости: остается стоять на одной полосе как можно дольше и затем внезапно перепрыгивает на какую-нибудь полосу, идущую в другом направлении. Или быстро пробегает по нескольким полосам и потом снова выжидает на одной из них.

Беда тому догоняющему, который по невнимательности ошибется полосой. Если он недостаточно ловок, то, прежде чем осознает свою ошибку, безнадежно отстанет или, наоборот, унесется далеко вперед от ведущего. Находчивый ведущий сделает такой промах неисправимым, помчавшись в соответствующем направлении.

Еще один прием, придуманный для того чтобы усложнить задачу игроков раз в десять, заключается в том, чтобы в ходе игры попытаться пересечь местные линии или даже экспресс-дорогу. Считается дурным тоном как полностью избегать их, так и слишком долго на них задерживаться.

Взрослым трудно понять притягательность этой игры, особенно тем, кто никогда не играл в нее в детстве. С игроками, то и дело налетающими на кого-нибудь из окружающих пассажиров, не очень-то церемонятся. Их сурово преследует полиция, наказывают родители. Их обсуждают в школах, предупреждают об опасности по субэфирному видео. Не проходит и года, чтобы во время пробега не погибло пять-шесть подростков, не говоря уже о десятках получивших увечья и о множестве «невинно» пострадавших, кому в ходе игры был нанесен тот или иной ущерб.

Но, несмотря ни на что, ватаги подростков продолжают носиться по полосам; игру невозможно искоренить. Чем больше опасность, тем желаннее для игроков та самая ценная из всех наград — уважение в глазах сверстников. Заслуживший ее счастливчик имеет все основания расхаживать с важным видом, а уж тот, кто добьется славы непобедимого ведущего, и вовсе становится важной персоной.

Элайдж Бейли, например, даже сейчас с удовольствием вспоминал, как и он когда-то бегал по полосам. Как-то ой вел группу в двадцать человек от сектора Конкорс к границам Квинза через три экспресс-дороги. После двух часов неутомимого упорного бега он оторвался от самых проворных преследователей и в одиночестве прибыл к месту назначения. Об этом пробеге говорили не один месяц.

Конечно, теперь уже силы были не те: не так давно ему стукнуло сорок. И хотя больше двадцати лет он не бегал, некоторые хитрости помнил до сих пор. Он потерял былую ловкость, зато приобрел нечто другое. Он стал полицейским. Лишь сотрудник полиции, за плечами которого многолетний опыт работы, мог знать Город так же хорошо, как он, знать, где начинается и кончается почти каждый закованный в металл переулок.

Бейли живо, но не слишком быстро двинулся прочь от столовой. Каждую секунду он ждал, что сзади вот-вот раздастся крик: «Робот, робот!» Эти первые минуты были самыми опасными. Он считал каждый шаг, пока не почувствовал под ногами первую ускоряющуюся полосу.

На мгновение он остановился, и Р. Дэниел ровной походкой подошел к нему вплотную.

— Они идут за нами, Дэниел? — шепотом спросил Бейли.

— Да. Они приближаются.

— Это ненадолго, — уверенно проговорил Бейли.

Он обвел глазами полосы, тянувшиеся по обеим сторонам от него. По мере удаления от того места, где стояли они с Р. Дэниелом, полосы слева постепенно увеличивали скорость своего движения: самые дальние из них мчали свой живой, человеческий груз быстрее всех.

Почти каждый день своей жизни Бейли по нескольку раз приходилось ощущать под ногами движение полос, но теперь впервые за последние семь тысяч дней он слегка напружинил ноги, согнув их в коленях, перед тем как рвануться вперед. Совсем как в прежние времена, его охватило волнение. Его дыхание участилось. Бейли уже почти забыл, как однажды поймал игравшего в эту игру Бена. Тогда он прочитал ему бесконечно длинную нотацию и пригрозил отдать его под надзор полиции.

Легко, проворно, со скоростью, превышающей в два раза безопасную, он двинулся по ускоряющимся полосам. Чтобы удержать равновесие, ему приходилось сильно наклоняться вперед. Мимо с гулом проносилась местная линия. На мгновение показалось, будто Бейли собирается вскочить на нее, но он вдруг стал отходить все назад и назад, лавируя среди пассажиров, толпы которых становились тем плотнее, чем медленнее двигались полосы.

Он остановился и дал себе передышку на полосе, движущейся со скоростью всего лишь пятнадцать миль в час.

— Сколько их осталось, Дэниел?

— Только один, Элайдж.

Робот стоял рядом, спокойный, нисколько не запыхавшийся.

— Должно быть, в свое время он тоже был неплохим бегуном, но и ему долго не продержаться.

Полный уверенности в своих силах, он вспомнил полузабытое ощущение детских лет. Оно состояло частично из чувства погружения в мистический ритуал, к которому допускались только посвященные, частично из чисто физического ощущения ветра, бьющего прямо в лицо и развевающего волосы, частично из смутного ощущения опасности.

— Сейчас мы ему покажем то, что называется боковой уверткой, — тихо сказал Бейли Р. Дэниелу.

Размашистым шагом он двинулся вдоль полосы, почти без усилий лавируя среди других пассажиров. Не сбавляя скорости, он шел, все время придерживаясь самого края полосы, пока равномерное движение его головы в толпе не стало оказывать какое-то гипнотическое воздействие, на что все и было рассчитано.

И тут, не сбиваясь с шага, Бейли переместился на два дюйма в сторону и оказался на соседней полосе. Удерживая равновесие, он до боли напряг мышцы ног. Не останавливаясь, он рванулся сквозь плотную стену пассажиров и мгновение спустя был уже на сорокапятимильной полосе.

— Ну, что там, Дэниел?

— Он не отстает, — последовал спокойный ответ: Губы Бейли судорожно сжались. Делать было нечего. Оставалось только использовать скоростные платформы, а это требовало очень хорошей координации движений, возможно, более четкой, чем та, что еще у него сохранялась.

Бейли быстро осмотрелся. В каком точно месте они находились? Мимо промелькнула улица В-22. Наскоро прикинув маршрут, он двинулся дальше, легко преодолел оставшиеся полосы ускорения и с размаху вскочил на платформу местной линии.

Безразличные лица пассажиров, утомленных однообразной дорогой, исказились от негодования, когда Бейли и Р. Дэниел протиснулись под перилами.

— Эй, потише! — взвизгнула какая-то дама, хватаясь за свою шляпку.

— Простите, — извинился Бейли задыхаясь.

Он с трудом пробился сквозь строй стоящих пассажиров и, изогнувшись, спрыгнул с платформы на соседнюю полосу. В самый последний момент какой-то оттиснутый им пассажир в сердцах сильно ударил его в спину. Он потерял равновесие. Отчаянно пытаясь удержаться на ногах, он с трудом перешагнул на соседнюю полосу. От резкой перемены скорости он сначала упал на колени, а затем повалился на бок. В это мгновение он с ужасающей ясностью представил себе, что последует дальше: вот на него налетают идущие следом пешеходы, они сбивают с ног других, образуется людская пробка, и в этой страшной неразберихе не миновать переломанных рук и ног…

Но тут он почувствовал, как его подхватила рука Дэниела. Робот, обладающий сверхчеловеческой силой, без труда поставил его на ноги.

— Спасибо, — выдохнул Бейли. На большее не было времени.

Он сорвался с места и по замедляющимся полосам помчался дальше. По его хитроумному плану нужно было спуститься к. V-образной экспресс-линии точно в том месте, где пересекались две ее ветки. Не снижая скорости, он снова пересек ускоряющиеся полосы, добрался до экспресса и перебрался через него.

— Он все еще с нами, Дэниел?

— Никого не видно, Элайдж.

— Хорошо. Но какой бы из вас получился бегун по полосам, Дэниел! Так, давайте-ка сюда.

Не останавливаясь, они ринулись дальше, к следующей межсекторной линии, а оттуда — по грохочущим замедляющимся полосам вниз, к большим, внушительного вида воротам. Навстречу им поднялся охранник.

Бейли помахал у него перед носом своим удостоверением:

— Мы здесь по делу. Они прошли внутрь.

— Силовая станция, — отрывисто бросил Бейли. — Здесь наши следы окончательно затеряются.

Бейли и прежде бывал на силовых станциях, в том числе — на этой. И тем не менее всякий раз его охватывало какое-то тревожное чувство благоговейного трепета. Это чувство усиливалось от преследовавшей его мысли о том, что некогда его отец руководил подобным предприятием. До тех пор пока…

Вокруг стоял гул гигантских генераторов, скрытых в центральной шахте станции, в воздухе чувствовался легкий запах озона, безмолвные красные линии сурово предупреждали, что за обозначенные ими пределы запрещалось входить без защитной одежды.

Где-то на станции (Бейли точно не знал где) каждый день расходовался примерно фунт ядерного топлива. Время от времени радиоактивные продукты распада, так называемый «горячий пепел», под давлением воздуха выносились по свинцовым трубам в отдаленные каверны, располагавшиеся в десяти милях от берега океана на глубине в полмили от его дна. Иногда Бейли задавал себе вопрос: «Что произойдет, когда каверны заполнятся?»

— Держитесь подальше от красных линий, — предупредил он Р. Дэниела неожиданно резким тоном. Затем опомнился и добавил сконфуженно: — Хотя, вероятно, для вас это не имеет значения.

— Это связано с радиоактивностью? — спросил Р. Дэниел.

— Да.

— В таком случае, это как раз имеет для меня значение. Гамма-излучение уничтожает тонкое равновесие позитронного мозга. Оно повредило бы мне быстрее, чем вам.

— Вы хотите сказать, оно убило бы вас?

— Мне потребовался бы новый позитронный мозг. А поскольку невозможно создать два абсолютно одинаковых мозга, то я стал бы совершенно другой личностью. Тот Дэниел, с которым вы сейчас говорите, был бы, так сказать, мертв.

Бейли с сомнением посмотрел на своего напарника.

— Я об этом и не догадывался… Нам сюда.

— На этом стараются не заострять внимания. Космонит желает убедить землян в полезности таких, как я, а не в наших слабостях.

— Тогда зачем говорить мне?

Р. Дэниел посмотрел прямо в глаза своему компаньону.

— Вы мой партнер, Элайдж. Вам нужно знать все мои слабости и недостатки.

Бейли кашлянул. Ему больше нечего было сказать по этому поводу.

— На выход сюда, — сказал он немного погодя. — Отсюда четверть мили до нашей квартиры.

Это была мрачная квартира низшего разряда. Одна маленькая комната с двумя кроватями. Два складных стула и стенной шкаф. Встроенный экран субэфирного видео без всяких ручек управления и регулировки, принудительно работающий определенное время суток. Никакого умывальника, даже отключенного, никакого кухонного оборудования, даже для того чтобы вскипятить воду. Лишь в углу уродливая труба мусоропровода, Постоянно издававшая неприятные звуки.

Бейли поежился.

— Ну вот и наши хоромы. Думаю, как-нибудь продержимся.

Р. Дэниел подошел к мусоропроводу. От едва заметного прикосновения его рубашка разошлась по шву, обнажив мускулистую на вид грудь, покрытую гладкой кожей.

— Что вы делаете? — удивился Бейли.

— Решил избавиться от съеденной пищи. Если оставить ее там, она начнет разлагаться и я буду вызывать отвращение.

Р. Дэниел осторожно нащупал двумя пальцами какую-то точку под одним из сосков и особым образом нажал на нее. Его грудная клетка распахнулась по вертикали. Он засунул руку внутрь и вытащил из хаотического нагромождения поблескивающих металлических деталей слегка раздувшийся мешочек. Бейли следил за роботом с чувством, близким к ужасу. Открыв мешочек, Р. Дэниел постоял в нерешительности и сказал:

— Продукты абсолютно чистые. Я не выделяю слюну и не жую. Понимаете, их засосало через пищевод воздухом. Их можно есть.

— Хорошо, хорошо, — мягко ответил Бейли. — Я не голоден. Выбрасывайте, и дело с концом.

Судя по всему, пищевой мешочек Р. Дэниела был сделан из фтористоуглеродного пластика. По крайней мере, пища к нему не прилипала, Она легко выходила из мешочка и постепенно исчезала в мусоропроводе.

«Еще и хорошие продукты перевели», — подумал Бейли.

Он сел на кровать и стащил с себя рубашку.

— Завтра предлагаю выйти пораньше.

— Есть причина?

— Нашим друзьям пока неизвестно местонахождение этой квартиры. По крайней мере, я надеюсь, что неизвестно. Чем раньше мы уйдем, тем в большей безопасности будем. А в муниципалитете первым делом нам нужно будет решить, стоит ли продолжать наше сотрудничество.

— Вы думаете, не стоит?

Бейли пожал плечами и угрюмо сказал:

— Мы не можем так рисковать каждый день.

— Но мне кажется…

Р. Дэниела прервала алая вспышка дверного сигнала.

Бейли бесшумно вскочил с кровати и достал бластер. Сигнальный огонек вспыхнул еще раз.

Держа большой палец на спусковой кнопке бластера, он тихо подошел к двери и поворотом специальной рукоятки включил дверное окошко одностороннего видения. Обзорное окошко было не очень удобным. Слишком маленькое, оно давало искаженное изображение. Но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы Бейли различил за дверью своего сына Бентли.

Бейли действовал быстро. Он рывком отворил дверь, грубо схватил мальчугана за руку, не дав ему посигналить в третий раз, и затащил его в комнату.

Едва справляясь с дыханием, Бен смотрел недоуменно, прислонившись к стене, куда его отбросила рука отца. Выражение испуга очень медленно сходило с его лица. Он потер запястье.

— Пап! — обиженно проговорил он. — Можно было и не хватать меня так.

Бейли пристально вглядывался в обзорное окошко вновь запертой двери. Коридор в поле его зрения был пуст.

— Бен, ты кого-нибудь там видел, снаружи?

— Нет. Я просто пришел узнать, все ли у тебя в порядке.

— С какой стати у меня должно быть что-то не в порядке?

— Не знаю, Это все мама. Она плакала и все такое. Сказала, что, если я не пойду, она пойдет сама, и тогда неизвестно, что может случиться. Она прямо-таки заставила меня пойти, папа.

— Как ты нашел меня? — нетерпеливо прервал его Бейли. — Разве мама знала, где я?

— Нет, не знала. Я позвонил тебе на работу.

— И тебе сказали?!

Горячность отца испугала Бена.

— Конечно. А разве они не должны были?

Бейли и Р. Дэниел переглянулись. Бейли тяжело поднялся и спросил:

— Где сейчас мама, Бен? Дома?

— Нет, мы ходили ужинать к бабушке, и мама осталась у нее. Сейчас мне надо вернуться туда. Если, конечно, у тебя все в порядке.

— Ты останешься здесь. Дэниел, вы не заметили, где на нашем этаже находится переговорная трубка?

— Заметил. Вы собираетесь выйти из комнаты, чтобы воспользоваться ею?

— Так надо. Я должен позвонить Джесси.

— Позвольте заметить, что было бы разумно поручить это Бентли. Это связано с риском, а он представляет меньшую ценность.

Бейли ошарашенно посмотрел на робота.

— Да как вы…

«Боже, из-за чего я начинаю сердиться!» — подумал он и продолжил более спокойно:

— Вы не понимаете, Дэниел. Среди людей не принято посылать своих сыновей туда, где может быть опасно, даже если сделать это было бы разумнее всего.

— Опасно! — воскликнул Бен от ужаса и восторга одновременно. — Что происходит, пап? Ну скажи…

— Ничего, Бен. И перестань совать нос в чужие дела. Понятно? Готовься ко сну. Чтобы был в постели, когда я вернусь. Слышишь?

— Ну ладно. Можешь на меня положиться. Я никому не скажу.

— Все, в кровать.

— О Господи!

Стоя у переговорной трубки, Бейли откинул полу пиджака так, чтобы бластер был у него под рукой. Он назвал свой личный номер и стал ждать, пока компьютер, установленный в пятнадцати милях от него, проверит, имеет ли он разрешение звонить. Ждать пришлось не очень долго, поскольку у сыщиков не было лимита на количество служебных звонков. Он назвал номер квартиры тещи.

Небольшой экран у основания аппарата засветился, и в нем появилось ее лицо.

— Мама, — сказал он как можно тише, — позовите Джесси.

Джесси, видимо, ждала его. Она сразу же появилась на экране. Взглянув на ее лицо, Бейли на всякий случай сделал изображение темнее.

— Не волнуйся, Джесси. Бен уже здесь. Так в чем все-таки дело? — Он водил глазами из стороны в сторону, держа под наблюдением коридор.

— С тобой все в порядке? Ты вне опасности?

— Со мной все в порядке. Ты же видишь. Перестань, пожалуйста.

— Ох, Лайдж, я так беспокоилась.

— О чем? — строго спросил он.

— Ты знаешь. Этот твой друг…

— Что мой друг?

— Вчера ночью я говорила тебе. Быть беде.

— Чепуха. Я оставляю Бена у себя, а ты ложись спать. До свидания, дорогая.

Он прервал связь и дважды глубоко вздохнул, прежде чем отправиться обратно. От дурных предчувствий и страха его лицо стало серым.

Когда Бейли вернулся, Бен стоял посреди комнаты. Одна из его контактных линз аккуратно лежала в маленькой чашке. Другая все еще находилась у него на зрачке.

— Черт возьми, пап, неужели в комнате нет ни капли воды? Мистер Оливо говорит, что мне нельзя идти в туалетный блок.

— Он прав, Нельзя, Вставь эту штуку обратно, Бен. Ничего страшного, не произойдет, если ты одну ночь поспишь с ними.

— Ладно. — Бен снова вставил линзу, убрал свою чашку и залез в постель. — Ну и матрас!

Бейли повернулся к Р. Дэниелу.

— Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, если вам придется провести ночь сидя?

— Конечно, нет. Кстати, меня заинтересовали стеклышки, которые Бентли носит на глазах. У всех землян есть такие?

— Нет. Только у некоторых, — рассеянно ответил Бейли. — Я, например, их не ношу.

— А с какой целью их надевают?

Бейли был слишком поглощен собственными тревожными мыслями, чтобы отвечать.

Свет погас.

Бейли не мог заснуть. Он смутно слышал, как дыхание Бентли стало глубоким и ровным, а затем перешло спокойное посапывание. Он повернулся и скорее ощутил, чем увидел, как Р. Дэниел сидит в полной неподвижности, глядя на дверь.

Затем Лайдж заснул, и ему приснился сон.

Ему снилось, что Джесси падает в реактор атомной станции и этому падению не было конца. Пронзительно крича, она протягивала к нему руки, но он лишь оторопело стоял у красной ограничительной линии не в силах переступить через нее и смотрел, как кувыркается в падении ее искаженная фигура, становясь все меньше и меньше, пока не превратилась в точку.

Во сне он только смотрел на нее и ничего не мог поделать, ибо знал, что это он сам столкнул ее.

Глава двенадцатая Консультация у специалиста

Элайдж Бейли устало кивнул комиссару Джулиусу Эндерби, когда тот вошел в офис.

Комиссар посмотрел на часы и проворчал:

— Только не говорите мне, что вы провели здесь всю ночь!

— Я и не собираюсь этого говорить.

Комиссар понизил голос:

— Как прошла ночь? Были какие-нибудь неприятности? — Бейли покачал головой. — Я подумал, — продолжал комиссар, — что, пожалуй, преуменьшал возможность возникновения беспорядков. И если что-нибудь…

— Ради Бога, комиссар, — сухо сказал Бейли, — если бы что-нибудь случилось, я бы вам сказал. Не было абсолютно никаких неприятностей.

— Хорошо. — Комиссар двинулся дальше, к двери своего кабинета, за которой его ждало недоступное другим уединение, символ его высокого поста.

Бейли посмотрел вслед боссу и подумал: «Он-то, должно быть, хорошо выспался».

Бейли склонился к рапорту, в котором пытался описать свои действия за два последних дня, не упоминая, однако, о том, что произошло на самом деле. Но слова, которые он выстукивал одним пальцем, сливались и плясали у него перед глазами. Он не сразу заметил, что возле его стола кто-то стоит.

Бейли поднял голову.

— Чего тебе?

Это был Р. Сэмми. «Личный лакей Джулиуса, — подумал Бейли. — Выгодно быть комиссаром».

— Комиссар хочет видеть вас, Лайдж. Говорит, немедленно.

С лица Р. Сэмми не сходила бессмысленная улыбка.

— Он только что видел меня. Скажи ему, я зайду позже, — отмахнулся Бейли.

— Он говорит, немедленно, — повторил Р. Сэмми.

— Ладно, ладно, уходи. Робот попятился, повторяя:

— Комиссар хочет видеть вас немедленно, Лайдж. Говорит, немедленно.

— О черт, — процедил Бейли сквозь зубы. — Иду, иду.

Он поднялся из-за стола и направился к кабинету Эндерби. Робот замолчал.

— Смилуйтесь, комиссар, — начал Бейли, едва переступив порог. — Ну не посылайте за мной эту хреновину!

Но комиссар сказал только:

— Садитесь, Лайдж, садитесь.

Бейли сел и уставился на него. Может быть, он был несправедлив к старине Джулиусу. Может быть, тот все-таки не спал. Вид у него был довольно измученный.

Комиссар барабанил по лежавшему перед ним листку бумаги.

— У меня здесь есть запись, что вы звонили некоему доктору Джерриджелу в Вашингтон по закрытому каналу лучевой связи.

— Верно, комиссар.

— Записи вашего разговора, естественно, нет, поскольку вы пользовались закрытым каналом. Что все это значит?

— Мне нужна дополнительная информация.

— Если не ошибаюсь, он специалист по роботехнике, не так ли?

— Верно.

Комиссар выпятил нижнюю губу и неожиданно стал похож на обиженного ребенка.

— Но зачем вам это? Что за информация вам еще нужна?

— Я и сам не знаю, комиссар. Просто у меня такое чувство, что в подобном деле сведения о роботах могли бы пригодиться.

Тут Бейли замолчал. Не было желания вдаваться в подробности.

— Я бы не стал этого делать, Лайдж. Не стал бы. Мне кажется, это неразумно.

— Почему вы против, комиссар?

— Чем меньше людей знают обо всем этом, тем лучше.

— Я не буду посвящать его во все детали. Это естественно.

— И все-таки, по-моему, это неразумно.

Слова комиссара окончательно вывели Бейли из себя.

— Вы что, приказываете мне не встречаться с ним?

— Нет, нет, поступайте, как считаете нужным. Вести расследование поручено вам. Только…

— Только что?

Комиссар покачал головой.

— Ничего… А где этот… Вы знаете, кого я имею в виду.

Бейли знал.

— Р. Дэниел все еще в картотеке.

Комиссар выдержал длинную паузу, затем сказал:

— Мы не многого достигли, знаете ли.

— Пока мы еще ничего не достигли. Но все может измениться.

— Ну вот и отлично, — произнес комиссар, но по его виду нельзя было сказать, что он действительно так думал.

Когда Бейли вернулся, у его стола стоял Р. Дэниел.

— Ну, а у вас что нового? — угрюмо спросил Бейли.

— Я завершил свой первый, довольно беглый осмотр картотеки, Элайдж, и установил личности двоих из тех, кто вчера пытался нас выследить и кто, кроме того, участвовал в инциденте у обувного магазина.

— Давайте посмотрим.

Дэниел положил перед Бейли крошечные, размером с почтовую марку карточки. Их испещряли маленькие точки, служившие кодом. Робот достал также переносной дешифратор и вставил одну из карточек в соответствующую прорезь. Электропроводные свойства точек отличались от электропроводности самой карточки. Поэтому, проходя через карточку, электрическое поле специфическим образом деформировалось, и в ответ на эти изменения небольшой экран дешифратора заполнялся словами. Если бы не код, эти слова заняли бы несколько стандартных листов бумаги, Но прочесть их без специального дешифратора было бы невозможно.

Бейли бесстрастно читал предложенный ему материал. Первым был Фрэнсис Клаусарр; тридцати трех лет, арестован два года назад, причина ареста — подстрекательство к беспорядкам, служащий компании «Нью-Йорк Йист», домашний адрес, происхождение, цвет волос, глаз, особые приметы, образование, послужной список, психоаналитическая характеристика, описание физического состояния, дополнительные сведения и, наконец, порядковый номер трехмерного снимка в архиве фотоснимков преступников.

— Фотографию проверили?

— Да, Элайдж.

Вторым был Пол Герхард. Бейли просмотрел данные о нем и сказал:

— Все это бесполезно.

— Я уверен, что это не может быть бесполезно. Если существует организация землян, способных на преступление, которое мы расследуем, то эти двое наверняка ее члены. Разве это не очевидно? И разве в таком случае не следует их допросить?

— Мы ничего от них не добьемся.

— Они оба были и у обувного магазина, и в столовой. Они не могут отрицать этого.

— В том, что они были там, нет преступления. Кроме того, они могут отрицать это. Просто скажут, что их там не было, и все. Нет ничего проще. Как мы сможем доказать, что они лгут?

— Я их видел.

— Это не доказательство, — рассердился Бейли, — Ни один суд, если до него когда-нибудь и дойдет, не поверит, что вы можете запомнить два лица в миллионной толпе.

— Но я действительно могу.

— Конечно. Вот и скажите им, кто вы на самом деле. Как только вы это сделаете, вы больше не свидетель. Ни один суд на Земле не будет иметь дело с таким, как вы.

— Выходит, вы передумали?

— О чем вы?

— Вчера в столовой вы сказали, что нет нужды их арестовывать. Вы сказали, что, если я запомню их лица, мы сможем арестовать их в любое время.

— Ну, я недостаточно хорошо взвесил ситуацию, — Объяснил Бейли. — Что-то на меня нашло, какое-то умопомрачение. Это невозможно.

— Даже учитывая их психологию? Они ведь не будут знать, что у нас нет доказательств их соучастия в заговоре.

— Слушайте, — Бейли начал терять терпение. — Через полчаса я жду доктора Джерриджела из Вашингтона. Ничего, если вам придется подождать, пока я с ним поговорю? Не возражаете?

— Я подожду, — ответил Р. Дэниел.

Энтони Джерриджел оказался педантичным и очень вежливым человеком среднего роста, совсем не похожим на одного из самых эрудированных специалистов по роботехнике на Земле. Он опоздал почти на двадцать минут и очень долго извинялся по этому поводу. Побледневший от напряженного ожидания, Бейли не очень вежливо отмахнулся от его извинений. Он проверил, выполнена ли его заявка на конференц-зал Д, еще раз повторил, чтобы их ни при каких обстоятельствах не беспокоили в течение часа, и повел доктора Джерриджела и Р. Дэниела сначала вниз по коридору, затем наверх по трапу, а оттуда — к двери, ведущей в один из залов, защищенных от лучевого прослушивания.

Прежде чем сесть, Бейли достал пульсометр и тщательно проверил изоляцию стен, вслушиваясь в легкое гудение прибора. Малейшее изменение в звучании пульсометра означало бы нарушение изоляционной оболочки. Затем он направил прибор на потолок, пол и — с особой тщательностью — на дверь. Повреждения изоляции не было.

Доктор Джерриджел слегка улыбнулся. Он производил впечатление человека, никогда не улыбающегося больше, чем слегка. Одет он был с такой аккуратностью, что можно было с уверенностью сказать; на этот счет у него определенно имелся пунктик. Его седые волосы были тщательно зачесаны назад, а румяное лицо, казалось, было только что вымыто. Он сидел, чопорно выпрямив спину, как будто еще в детстве от постоянных материнских напоминаний о необходимости сохранять хорошую осанку его позвоночник навсегда окаменел.

— Все это выглядит довольно устрашающе, — сказал он Бейли.

— Дело очень важное, доктор. Мне нужна такая информация о роботах, которую, возможно, можете дать только вы. Разумеется, все, о чем мы будем говорить здесь, совершенно секретно, и власти Нью-Йорка надеются, что, покинув это помещение, вы обо всем забудете.

Бейли взглянул на свои часы. Полуулыбка сразу слетела с лица роботехника.

— Позвольте мне объяснить, почему я опоздал. — Допущенная им непунктуальность явно не давала ему покоя. — Я решил не лететь на самолете. Я подвержен воздушной болезни.

— Очень жаль, — сказал Бейли. Он убрал пульсометр, предварительно убедившись в его исправности, и сел.

— Или, вернее, не воздушной болезни, просто меня охватывает нервозность. Легкая агорафобия. Ничего особенного, но все-таки. Поэтому я добирался на экспрессах.

Внезапно Бейли почувствовал острый интерес:

— Агорафобия?

— В моих устах это прозвучало серьезнее, чем есть на самом деле, — поспешно сказал роботехник, — Это просто чувство, которое появляется только в самолете. Вы когда-нибудь летали самолетами, мистер Бейли?

— Несколько раз.

— Значит, вы должны знать, о чем я говорю. Это ощущение того, что тебя окружает пустота, что ты отделен от нее металлической обшивкой всего лишь в дюйм толщиной. Очень неприятное чувство.

— Итак, вы ехали на экспрессе?

— Да.

— Весь путь от Вашингтона до Нью-Йорка?

— О, япроделывал этот путь и раньше. С тех пор как построили туннель Балтимора — Филадельфия, это не составляет труда.

Так оно и было. Сам Бейли никогда не ездил таким образом, но прекрасно знал, что в принципе это возможно. За последние два столетия Вашингтон, Балтимора, Филадельфия и Нью-Йорк так разрослись, что почти соприкасались друг с другом. Эту часть побережья часто полуофициально называли Районом Четырех Городов, и среди их жителей было немало тех, кто выступал за их административное объединение и образование одного Супергорода. Сам Бейли эту идею не поддерживал. Один громадный Нью-Йорк и то уже с трудом поддавался централизованному управлению. Чуть более крупный Город с населением свыше пятидесяти миллионов сломался бы под тяжестью собственного веса.

— Вся беда в том, — продолжал доктор Джерриджел, — что я не успел сделать пересадку в секторе Честер: в Филадельфии, и из-за этого потерял время. А потом еще пришлось ждать, пока мне выдадут временный ордер на комнату. В общем, все это кончилось тем, что я опоздал.

— Не беспокойтесь об этом, доктор. Все, что вы рассказали, весьма интересно. Учитывая вашу неприязнь к самолетам, что бы вы сказали по поводу прогулки пешком за пределы Города?

— С какой целью? — спросил он с удивлением и тревогой.

— Это всего лишь риторический вопрос. Я не предлагаю вам совершить это в действительности. Мне хотелось бы знать, какое впечатление произведет на вас сама эта идея.

— Крайне неприятное.

Предположим, вы должны были бы выйти из Города ночью и преодолеть пешком с полмили или больше по открытому пространству.

— Думаю, я… я вряд ли поддался бы на уговоры.

— Как бы ни была велика необходимость?

— Если бы от этого зависела моя жизнь или жизни моих близких, я мог бы попытаться… — Он смутился. — Могу я узнать цель этих вопросов, мистер Бейли?

— Я объясню. Было совершено серьезное преступление, убийство, которое вызывает глубокое беспокойство. Я не имею права посвящать вас в детали. Однако существует предположение, что убийца, для того чтобы совершить преступление, сделал как раз то, о чем мы сейчас говорили; ночью в одиночку пересек открытое пространство, Мне хотелось бы знать, что за человек мог пойти на это.

— Лично я таких не знаю, — пожал плечами доктор Джерриджел. — То, что не я, так это точно. Конечно, среди миллионов людей нашлось бы, я думаю, несколько безумцев.

— Но вы не сказали бы, что подобный поступок для человека в порядке вещей?

— Конечно, нет.

— Иначе говоря, если есть какая-нибудь другая версия преступления, другая приемлемая версия, то ее следует рассмотреть.

Доктор Джерриджел, казалось, растерялся еще больше, но по-прежнему сидел очень прямо, положив свои ухоженные руки на колени.

— У вас есть другая версия? — спросил он.

— Да. Мне кажется, что робот, например, мог бы без труда пересечь открытое пространство.

— Боже мой, сэр! — вскочил доктор Джерриджел.

— В чем дело?

— Вы что же, хотите сказать, что преступление мог совершить робот?

— Почему бы и нет?

— Убийство? Человеческого существа?

— Да. Пожалуйста, сядьте доктор.

Роботехник повиновался.

— Мистер Бейли, речь идет о двух поступках: о переходе через открытое пространство и об убийстве. Человек легко мог совершить последнее, но с трудом решился бы на первое. И напротив, робот без труда проделает первое, но никогда не сможет совершить второе. Если вы собираетесь заменить маловероятную версию невероятной, то…

— Невероятной — слишком сильно сказано, доктор.

— Вы слышали о Первом Законе Роботехники, мистер Бейли?

— Конечно. Я даже могу процитировать его: роботу запрещается причинять вред человеческому существу как действием, так и бездействием, — Пристально глядя прямо в глаза роботехнику, Бейли продолжил; — Почему нельзя построить робота без Первого Закона? Что в нем такого священного?

Доктор Джерриджел в растерянности посмотрел на Бейли, затем усмехнулся:

— Ну, мистер Бейли…

— Так что же, каков ваш ответ?

— Если вы имеете хоть какое-то представление о роботехнике, мистер Бейли, то должны знать, какую гигантскую работу нужно проделать математикам и электронщикам, чтобы создать позитронный мозг.

— Я это понимаю, — сказал Бейли.

Он хорошо помнил, как однажды по долгу службы ему пришлось посетить завод по производству роботов. Он видел заводскую книгофильмотеку. Она состояла из длинных книгофильмов, каждый из которых содержал математический анализ какого-нибудь одного типа позитронного мозга. Несмотря на сжатость изложения, в среднем требовалось более часа, чтобы просмотреть один такой фильм. И хотя каждый мозг изготавливали в соответствии со строго заданными неизменными техническими параметрами, невозможно было отыскать ни одной пары одинаковых мозговых систем. Это, как понял Бейли, являлось следствием действия принципа неопределенностей Гейзенберга. Поэтому каждый фильм снабжался приложениями, включающими возможные варианты. Да, эта работа была не из легких. Бейли и не собирался этого отрицать.

— Ну что ж, — продолжал Джерриджел, — тогда вы понимаете и то, что разработка позитронного мозга нового типа, даже если она затрагивает незначительные усовершенствования, дело не одной ночи. Обычно на нее уходит почти год работы всего научного персонала завода средних масштабов. Но и их усилий было бы недостаточно, не будь у них на вооружении стандартизированной теории базовых цепей, которая служит основанием для дальнейших разработок. Эта фундаментальная теория включает в себя Три Закона Роботехники: Первый Закон, который вы только что процитировали; Второй Закон, который гласит: «Робот должен подчиняться приказам человека, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону», и Третий Закон: «Робот должен защищать себя от уничтожения, если таковая защита не противоречит Первому и Второму Законам». Понимаете?

Р, Дэниел, по всей видимости, очень внимательно следивший за ходом разговора, нарушил молчание:

— Извините меня, Элайдж, но я бы хотел удостовериться, правильно ли я понимаю мысль доктора Джерриджела. Вы хотите сказать, сэр, что любая попытка построить робота, чей позитронный мозг не сориентирован на эти Три Закона, потребовала бы создания ноной фундаментальной теории, а это, в свою очередь, заняло бы несколько лет.

Лицо роботехника просияло.

— Это именно то, что я имею в виду, мистер… Бейли немного помедлил, затем осторожно представил Р. Дэниела:

— Это Дэниел Оливо, доктор Джерриджел.

— Добрый день, мистер Оливо. — Доктор Джерриджел пожал руку Р. Дэниела и заговорил снова: — Я думаю, разработка теории позитронного мозга, в котором основные положения Трех Законов были бы отвергнуты, и создание на ее основе роботов, подобных современным моделям, потребовали бы лет пятьдесят.

— И этим никто никогда не занимался? — спросил Бейли. — Мы строим роботов уже несколько тысяч лет. Неужели за все это время ни у кого не нашлось пятидесяти лет?

— Время, конечно, было, — ответил роботехник, — но вряд ли такая работа могла кого-нибудь привлечь.

— Мне трудно в это поверить. Любопытство заставит человека пойти на что угодно.

— Но оно не заставило его пойти на создание подобного робота. У человеческой расы, мистер Бейли, сильно развит комплекс Франкенштейна.

— Какой комплекс?

— Это известный термин, взятый из древнего романа, описывающего робота, который набросился на своего создателя. Сам я его не читал. Но это к делу не относится. Я хочу сказать, что без Первого Закона, роботов просто не производят.

— И даже не существует теории, на основе которой таких роботов могли бы построить?

— Насколько я знаю, нет, а мои познания, — он застенчиво улыбнулся, — довольно обширны.

— А робот, созданный с учетом Первого Закона, не мог бы убить человека?

— Никогда, Если только это не произошло по чистой случайности или не было необходимо для спасения жизни двоих или более человек. И в том и в другом случае всплеск позитронного напряжения полностью разрушил бы мозг, так что восстановить его уже было бы невозможно.

— Хорошо, — сказал Бейли. — Все это относится к роботам, производимым на Земле. Верно?

— Да, конечно.

— А как насчет Внешних Миров?

Теперь доктор Джерриджел выглядел гораздо менее уверенным.

— К сожалению, мистер Бейли, мои знания не позволяют мне утверждать наверняка, но я уверен, что, если бы где-то был создан такой мозг или, по крайней мере, построена его математическая модель, мы бы узнали об этом.

— Вот как! Хорошо, тогда позвольте мне высказать еще одну мысль. Надеюсь, вы не возражаете, доктор Джерриджел?

— Нет, вовсе нет. — Доктор Джерриджел беспомощно посмотрел вначале на Бейли, затем на Р. Дэниела — В конце концов, раз это так важно, как вы утверждаете, я рад сделать все, что в моих силах.

— Спасибо, доктор. У меня такой вопрос: почему роботы человекоподобны? Я всю свою жизнь принимал это как должное, но теперь вдруг подумал: «А почему роботы именно такие? Почему у робота непременно должна быть голова и четыре конечности? Почему он должен походить на человека?»

— Вы хотите узнать, почему его нельзя построить в соответствии с выполняемыми им функциями, как другие машины?

— Верно, — подтвердил Бейли. — Почему?

Доктор Джерриджел улыбнулся краешком губ.

— Честное слово, мистер Бейли, вы родились слишком поздно. Ранняя литература по роботехнике пестрит дискуссиями как раз по этому поводу. Вокруг этого вопроса велись в свое время ожесточенные полемические баталии. Если вы хотите ознакомиться с достоверным описанием того спора между функционалистами и анти функционалиста ми, я могу порекомендовать вам «Историю роботехники» Ганфорда. Математики там — минимум. Думаю, вам было бы интересно.

— Я разыщу ее, — терпеливо пообещал Бейли. — А пока не могли бы вы вкратце рассказать мне о результатах этого спора?

— Решение было принято на основе экономических соображений. Вот послушайте, мистер Бейли, если бы вы были фермером, стали бы вы покупать трактор с позитронным мозгом, жатку, борону, доильный аппарат, автомобиль и так далее — все с позитронным мозгом? Или приобрели бы обычную технику и одного позитронного робота, который мог бы на ней работать? Причем хочу вас предупредить, что второй вариант в пятьдесят, а то и в сто раз дешевле.

— Но почему ему надо непременно походить на человека?

— Потому что человеческая фигура — самая совершенная и универсальная из всех форм, существующих в природе, Мы не ограничены какой-либо определенной узкой деятельностью, как животные, мистер Бейли. Я не говорю сейчас о нашей нервной системе и о некоторых других второстепенных признаках. Если вам нужна конструкция, способная выполнять огромное количество самых различных операций, причем выполнять одинаково хорошо, самое лучшее, что вы можете сделать, это скопировать человеческую фигуру. И потом, абсолютно вся наша техника спроектирована с расчетом на то, чтобы ею пользовался человек. Например, рычаги управления автомобиля сделаны так, что манипулировать ими легче всего человеческой кистью и ступней определенного размера и формы, которые прикреплены к телу с помощью конечностей определенной длины с суставами определенного типа. Даже такие простые предметы, как столы и стулья или ножи и вилки, создаются с учетом формы и размеров человеческого тела и приспособлены к способу его функционирования. Легче придать роботам человеческую форму, чем радикально изменять саму систему предметов, которыми мы пользуемся.

— Понятно. В этом есть своя логика. Теперь, доктор, я хочу вас спросить: правда ли, что роботехники Внешних Миров производят роботов, которые гораздо больше похожи на людей, чем наши?

— Полагаю, что это так.

— А могли бы они создать робота, которого в обычных условиях невозможно было бы отличить от человека?

Доктор Джерриджел поднял брови и задумался.

— Мне кажется, могли бы, мистер Бейли. Правда, это было бы ужасно дорого. Сомневаюсь, чтобы затраты окупились.

— Как вы думаете, — без устали продолжал Бейли, — могли бы они построить такого робота, который ввел бы в заблуждение даже вас, заставив принять его за человека?

Роботехник недоверчиво хмыкнул.

— О мой дорогой мистер Бейли, я сомневаюсь. Честное слово. Робота выдает не только его внеш… — Доктор Джерриджел осекся не договорив, Он медленно повернулся к Р. Дэниелу, и его румяное лицо стало белым как полотно. — Не может быть, — прошептал он. — Не может быть… — Он протянул руку и робко коснулся щеки Р. Дэниела. Тот спокойно смотрел на роботехника, не пытаясь отклониться, — Боже мой! — воскликнул доктор Джерриджел. Казалось, он вот-вот расплачется. — Вы действительно робот?

— Вам понадобилось немало времени, чтобы понять это, — сухо заметил Бейли.

— Я никак не ожидал. Никогда не видел такого робота. Он создан на Внешних Мирах?

— Да, — ответил Бейли.

— Теперь все понятно. То, как он держит себя. Его манера говорить. Это не идеальная имитация человека, мистер Бейли.

— Тем не менее, довольно неплохая, правда?

— О, поразительная! Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь удалось распознать его по виду. Я очень благодарен вам за то, что вы свели меня с ним. Можно мне осмотреть его?

Роботехник в нетерпении вскочил со стула.

Бейли жестом остановил его:

— Прошу вас, доктор. Одну минуту. Сначала давайте-ка выясним все, что касается убийства.

— Так, значит, оно не выдумано? — Доктор Джерриджел не пытался скрыть свое глубокое разочарование. — А я уж подумал было, что это всего лишь уловка, что вы хотели отвлечь мое внимание и посмотреть, как долго удастся водить меня за нос…

— Это не уловка, доктор Джерриджел. Теперь скажите мне, при создании вот такого человекоподобного робота, который в дальнейшем будет выдавать себя за настоящего человека, разве не следует сконструировать его мозг так, чтобы он по своим свойствам был как можно ближе к человеческому?

— Разумеется, следует.

— Очень хорошо. А могло случиться так, что подобный мозг построили без Первого Закона? Допустим, его упустили случайно. Вы говорите, что теории такого мозга не существует. Но как раз это и позволяет предположить, что конструкторы могли создать его без Первого Закона. Они просто не знали, чего им следует опасаться.

Доктор Джерриджел энергично замотал головой.

— Нет. Нет. Это невозможно.

— Вы уверены? Мы, конечно, можем проверить Второй Закон. Дэниел, дайте мне свой бластер.

Бейли не сводил глаз с робота. Свой собственный бластер он крепко сжимал рукой.

— Пожалуйста, Элайдж, — спокойно сказал Р. Дэниел и протянул ему бластер рукояткой вперед.

— Сыщик ни при каких обстоятельствах не должен расставаться со своим бластером, но у робота выбора нет, он должен подчиняться человеку, — сказал Бейли.

— Кроме тех случаев, мистер Бейли, — проговорил доктор Джерриджел, — когда подчиняться значит нарушить Первый Закон.

— Знаете ли вы, доктор, что Дэниел направил свой бластер на группу невооруженных людей и угрожал тем, что откроет огонь?

— Но я не выстрелил, — вмешался Р. Дэниел.

— Еще бы. Но угроза уже сама по себе — действие для робота необычное, не так ли, доктор?

Доктор Джерриджел прикусил губу.

— Чтобы судить об этом, мне нужно знать точные обстоятельства. Но звучит это действительно необычно.

— Тогда подумайте вот над этим. Р. Дэниел во время убийства был на месте преступления, и если вы отбросите возможность того, что некий землянин пересек открытое пространство, унося оружие с собой, то получается, что Дэниел и только Дэниел из всех присутствовавших мог спрятать оружие.

— Спрятать оружие? — изумился доктор Джерриджел.

— Позвольте мне объяснить. Бластер, которым совершили убийство, не найден. Место преступления было тщательно обследовано, но его так и не обнаружили. Не мог же он раствориться в воздухе. Существует только одно место, где его могли спрятать, только одно место, куда никто и не подумал заглянуть.

— Какое место, Элайдж? — спросил Р. Дэниел. Бейли вынул свой бластер и твердо направил его в сторону Р. Дэниела.

— Ваш пищевой мешок, — сказал он. — Да-да, ваш пищевой мешок, Дэниел!

Глава тринадцатая Проверка робота

— Это не так, — спокойно возразил Р. Дэниел.

— Да? Позволим решить это доктору Джерриджелу. Доктор Джерриджел?

— Мистер Бейли? — Взгляд роботехника, пугливо метавшийся между сыщиком и роботом во время их разговора, остановился на Лайдже.

— Я пригласил вас сюда для авторитетного анализа этого робота. Могу предоставить в ваше распоряжение лаборатории городского бюро стандартов. Если вам понадобится оборудование, которого у них нет, я вам его достану. Мне нужен быстрый и определенный ответ, и плевать на расходы и хлопоты.

Бейли поднялся. Он говорил довольно спокойно, но внутри у него все кипело. Если бы он только мог схватить Джерриджела за горло и выдавить из него необходимые доказательства, он послал бы к чертям все эти научные изыскания.

— Ну так что же, доктор Джерриджел?

Доктор Джерриджел нервно улыбнулся и сказал:

— Мой дорогой мистер Бейли, лаборатория мне не нужна.

— Почему? — спросил Бейли, предчувствуя какой-то подвох.

Мускулы его напряглись, по телу пробежала дрожь.

— Проверить наличие Первого Закона нетрудно. Мне никогда не приходилось заниматься этим, как вы сами понимаете, но это достаточно просто.

Бейли набрал полные легкие воздуха и медленно выдохнул.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что можете проверить его прямо здесь?

— Да, конечно, Послушайте, мистер Бейли, я приведу вам одну аналогию. Если бы я, например, был врачом и мне нужно было узнать содержание сахара в крови пациента, мне бы понадобилась лаборатория. Для определения интенсивности основного обмена, проверки функций головного мозга или исследования генов на наследственное заболевание мне понадобилось бы сложное оборудование. С другой стороны, чтобы узнать, зрячий ли пациент, я сделал бы простое движение рукой перед его глазами, а чтобы сказать, мертв он или нет, мне было бы достаточно прощупать его пульс… Я подвожу к тому, что чем важнее и фундаментальнее-то свойство, которое подвергается проверке, тем проще требуемое оборудование. То же самое относится и к роботам. Первый Закон — это закон фундаментальный. Он определяет все. Если он отсутствует, то во многих случаях робот будет вести себя явно не так, как положено.

Во время своего объяснения доктор Джерриджел достал плоский черный предмет, который, развернувшись, превратился в маленький книгоскоп, и вставил в него видавшую виды катушку. Затем он вытащил секундомер и несколько белых пластиковых полосок, которые, состыковавшись, образовали что-то похожее на логарифмическую линейку с тремя шкалами, двигающимися независимо по отношению друг к другу. Нанесенные на нее обозначения были Бейли совершенно непонятны.

Доктор Джерриджел похлопал по своему книгоскопу и слегка улыбнулся, как будто перспектива небольшой научной работы в полевых условиях воодушевляла его.

— Это мой справочник по роботехнике. Я всегда ношу его с собой. Он стал частью моей одежды, — сказал он и застенчиво хмыкнул.

Он приник к окуляру книгоскопа и стал осторожно встраивать свой аппарат. Книгоскоп застрекотал и смолк, опять застрекотал и опять смолк.

— Встроенный алфавитный указатель, — с гордостью сообщил роботехник. Он говорил, не отрываясь от прибора, и от этого голос его звучал приглушенно. — Я сам его сделал. Экономит массу времени. Впрочем, сейчас не это главное. Давайте посмотрим. Мм… подвиньте, пожалуйста, ваш стул поближе ко мне, Дэниел.

Р. Дэниел подвинулся. Все это время он спокойно и внимательно наблюдал за приготовлениями роботехника.

Бейли держал его под прицелом.

То, что последовало дальше, обескуражило и разочаровало его. Доктор Джерриджел начал задавать какие-то странные вопросы и производить действия, в которых, казалось, не было никакого смысла. Иногда он прерывался, чтобы посмотреть на свою логарифмическую линейку или в окуляр книгоскопа.

Он спрашивал, например:

— У меня двое детей с разницей в возрасте пять лет и младший ребенок — девочка; какого пола старший ребенок?

Р. Дэниел ответил («Еще бы ему не ответить», — подумал Бейли): «Основываясь на данной информации, это невозможно определить».

В ответ на это доктор Джерриджел лишь взглянул на свой секундомер, а затем отвел правую руку как можно дальше в сторону и попросил:

— Прикоснитесь, пожалуйста, к кончику моего среднего пальца кончиком третьего пальца вашей левой руки.

Дэниел сделал это легко и быстро.

Минут через пятнадцать, не больше, доктор Джерриджел закончил проверку. Он в последний раз молча подсчитал что-то на своей логарифмической линейке и быстро разобрал ее. Затем убрал секундомер и сложил книгоскоп, предварительно достав из него «Справочник».

— И это все? — спросил Бейли нахмурясь.

— Все.

— Но это же смешно. Вы не задали ни одного вопроса, касающегося Первого Закона.

— О дорогой мистер Бейли, разве вы станете отрицать, что врач, ударяя по вашему колену резиновым молоточком так, что оно подпрыгивает, получает таким образом сведения о состоянии вашей нервной системы? Разве вы удивляетесь тому, что он может сделать вывод о вашей возможной склонности к употреблению определенных алкалоидов, когда внимательно осматривает ваши глаза, наблюдая за реакцией радужной оболочки на свет?

— Итак, каково же ваше решение? — спросил Бейли.

— Дэниел снабжен Первым Законом в полном объеме!

Роботехник резко кивнул головой, как бы в подтверждение своих слов.

— Не может быть, — хрипло проговорил Бейли. Он и представить себе не мог, что доктор Джерриджел способен выпрямиться в кресле еще больше, чем обычно. Глаза доктора сузились и взгляд их стал жестким.

— Уж не собираетесь ли вы учить меня роботехнике?

— Я вовсе не подвергаю сомнению вашу компетентность, — проговорил Бейли, умоляюще вскинув руку, — но разве вы не можете ошибаться? Вы сами сказали, что никто ничего не знает о теории роботов, не оснащенных Первым Законом. Слепой может читать, используя шрифт Брайля или звуковой аппарат. Предположим, вы не знаете, что шрифт Брайля или звукозапись существует. Разве не могли бы вы со всей уверенностью в своей правоте заявить, что у человека есть глаза, потому что тот знает содержание определенного книгофильма?

— Да-да. — К роботехнику вернулось его прежнее добродушие. — Я понимаю вашу мысль. И все же, если позволите продолжить вашу аналогию, слепой не мог бы читать при помощи своих глаз, а как раз это я и проверил. Речь сейчас не о том, на что способен или не способен робот, у которого отсутствует Первый Закон. Поверьте мне, нет никакого сомнения, что Р. Дэниел этим законом снабжен.

— Не могли он фальсифицировать свои ответы? — спросил Бейли.

Он словно утопающий, хватался за соломинку.

— Конечно, нет. В этом и состоит разница между роботом и человеком. Человеческий мозг, да и мозг любого млекопитающего, невозможно полностью проанализировать ни одним из известных ныне математических методов. Поэтому наверняка предугадать его реакцию невозможно. Мозг же робота полностью поддается анализу, в противном случае его не могли бы построить. Мы знаем точно, какой должна быть реакция на данное стимулирующее воздействие, Ни один робот не способен фальсифицировать ответы. То, что вы называете фальсификацией, просто не существует в пределах умственного горизонта робота.

— Тогда давайте обратимся к реальным фактам. Р. Дэниел действительно направил бластер на толпу людей. Я это видел. Я сам присутствовал при этом. Даже если он не стрелял, разве действие Первого Закона не должно было вызвать у него нечто вроде нервного потрясения? Этого, как вы знаете, не произошло. Впоследствии он вел себя абсолютно нормально.

Роботехник в растерянности потер подбородок:

— Это действительно странно.

— Ничуть, — внезапно вмешался Р. Дэниел. — Коллега Элайдж, посмотрите, пожалуйста, взятый у меня бластер.

Бейли взглянул на бластер, который держал в левой руке.

— Откройте патронник, — настаивал Р. Дэниел. — Проверьте его.

Бейли взвесил все «за» и «против», затем медленно положил собственный бластер на стол рядом с собой и быстрым движением открыл бластер робота.

— Он пуст, — озадаченно проговорил он.

— В нем нет заряда, — подтвердил Р. Дэниел. — Если вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что там его никогда и не было. В этом бластере нет запала, его нельзя применить по назначению.

— Вы угрожали толпе незаряженным бластером? — воскликнул Бейли.

— Бластер был мне необходим, чтобы выполнять роль сыщика, — объяснил Р. Дэниел. — Однако, имея настоящий заряженный бластер, я мог бы случайно причинить вред человеку, что, конечно же, немыслимо. Я как-то пытался объяснить вам это, но вы были чем-то раздражены и не пожелали меня выслушать.

Бейли уныло посмотрел на недействующий бластер, который все еще держал в руке, и тихо сказал:

— По-моему, на этом можно поставить точку. Благодарю вас за помощь, доктор Джерриджел.

Бейли послал за завтраком, но, когда его принесли (кекс с дрожжевыми орехами и нелепого вида кусочек жареного цыпленка на крекере), он только и мог, что бессмысленно уставиться на него. Мысли вихрем носились в его голове. На его длинном лице застыло выражение глубокого уныния.

Он словно бы жил в нереальном мире, в жестоком, перевернутом вверх дном мире.

Каким образом все это произошло? События последних дней разворачивались перед ним словно в бесконечном, кошмарном сне, начиная с того момента, когда он вошел в кабинет Джулиуса Эндерби и внезапно оказался по горло в кошмаре убийства и проблем роботехник и.

Господи! А прошло всего лишь пятьдесят часов.

Он упорно искал решение в Космотауне. Дважды обвинял в убийстве Р. Дэниела, один раз как замаскированного человека, другой раз как несомненного робота. И оба раза от его обвинений не осталось камня на камне.

Теперь ему снова нужно все начинать сначала. Его вынуждали обратить наконец свои мысли к Городу, а со вчерашнего вечера он никак не мог решиться на это. В его сознание ломились одни и те же нескончаемые вопросы, но он не хотел их слышать, просто не мог. Иначе пришлось бы искать на них ответы, а он… О Боже, как боялся он этих ответов!

— Лайдж! Лайдж!

Чья-то рука грубо трясла Бейли за плечо.

— В чем дело, Фил? — спросил он, приходя в себя.

Филип Норрис, сыщик класса С-5 сел, положил руки на колени и наклонился вперед, заглядывая в лицо Бейли.

— Что с тобой? Перешел на наркотики? Ты сидел совершенно неподвижно, с открытыми глазами. Мне даже показалось, что ты мертв.

Он приглаживал свои редеющие светло-русые волосы, с жадностью поглядывая близко поставленными глазами на остывающий завтрак Бейли.

— Цыпленок! — воскликнул он. — Все идет к тому, что скоро без рецепта врача его и не получишь.

— Угощайся, — рассеянно проговорил Бейли.

Приличия взяли верх, и Норрис сказал:

— Вообще-то я через минуту иду в столовую. Так что оставь его себе. Слушай, чем это вы там занимаетесь, ты и шеф?

— О чем ты?

Норрис пытался напустить на себя безразличный вид, но его выдавали руки, не находившие себе покоя.

— Давай-давай, выкладывай. Ты прекрасно знаешь, о чем речь. С тех пор как он вернулся, ты от него не выходишь. В чем дело? Предвидится повышение?

Бейли нахмурился. При упоминании о внутренних интригах отделения к нему начало возвращаться чувство реальности, У Норриса был приблизительно такой же стаж, как у Бейли, и он, естественно, очень ревниво следил за любыми проявлениями предпочтения, оказываемого Бейли со стороны руководства.

— Да какое повышение! Можешь мне поверить. Ничего подобного. Абсолютно ничего. А если тебе нужен комиссар, так ради Бога, забирай его! Я бы отделался от него с удовольствием.

— Пойми меня правильно, — сказал Норрис. — Мне все равно, повысят тебя или нет. Просто если ты имеешь какое-то влияние на комиссара, может, помог бы парнишке?

— Какому парнишке?

На этот вопрос не нужно было отвечать. Винсент Барретт, тот самый юноша, которого уволили, чтобы освободить место для Р. Сэмми, шаркающей походкой приближался к ним, покинув свой укромный уголок, где скромненько сидел до сих пор. Он смущенно вертел в руках свою кепку, и на его скуластом лице появилось что-то вроде улыбки.

— Здравствуйте, мистер Бейли.

— А, привет, Вине. Как дела?

— Не очень, мистер Бейли.

Он тоскливо оглядывался по сторонам. «Конченый человек, — подумал Бейли, — наполовину мертвец… Деклассифицированный».

Внезапно на него накатило раздражение, «Ну что ему от меня-то нужно?» — подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не высказать свою мысль вслух.

— Мне очень жаль, малыш.

Что еще он мог сказать?

— Я все думаю… может, что-нибудь подвернется.

Норрис подвинулся ближе и зашептал Бейли на ухо:

— Кто-то должен положить этому конец. Сейчас они собираются уволить Чен-лоу.

— Что?

— Ты разве не слышал?

— Нет, Черт побери, он же С-3. У него за плечами десять лет службы.

— То-то и оно. Но его работу может выполнять машина с ногами. Кто следующий?

Молодой Вине Барретт не прислушивался к шепоту. Он был полностью погружен в свои собственные мысли.

— Мистер Бейли? — позвал он.

— Да, Винс?

— Знаете, что говорят? Говорят, Лайрен Миллейн, субэфирная танцовщица, на самом деле — робот.

— Глупости.

— Вы думаете? Говорят, уже научились делать роботов, которые выглядят как люди; их кожа вроде сделана из специального пластика.

Бейли с чувством вины подумал о Р. Дэниеле и не нашелся, что ответить. Он покачал головой.

— Как вы думаете, — спросил юноша, — никто не станет возражать, если я пройдусь по отделу? У меня поднимается настроение, когда я попадаю в привычную обстановку.

— Нет, конечно, малыш.

Барретт отправился бродить по офису. Бейли с Норрисом посмотрели ему вслед.

— Похоже, — медиевисты правы, — заметил Норрис.

— В смысле, назад к Земле? Ты это имеешь в виду; Фил?

— Нет. Я о роботах, «Назад к Земле». Ха! У Земли-старушки безграничные возможности. Нам не нужны роботы, вот и все.

— Восемь миллиардов людей, а запасы урана на пределе! Что здесь безграничного? — пробормотал Бейли.

— Что с того, если уран и закончится? Будем его импортировать, Или откроем другие ядерные процессы, установить развитие человечества невозможно, Лайдж. Нужно быть оптимистом и верить в старый добрый человеческий разум. Наш главный резерв — изобретательность, а ее запасы не иссякнут никогда. От возбуждения он даже привстал.

— Начнем с того, что мы можем использовать солнечную энергию, а ее хватит на миллиарды лет. Можем построить космические станции, аккумулирующие энергию в орбите Меркурия. На Землю энергию будем переправлять направленным лучом.

Бейли слышал об этом проекте. Ученые-теоретики носились с этой идеей уже, по меньшей мере, лет сто пятьдесят. Реализация этого проекта наталкивалась на неразрешимую проблему: сфокусировать луч так, чтобы он мог пройти пятьдесят миллионов миль и не рассеялся в пустоте. Бейли напомнил об этом Филу.

— Когда возникнет такая необходимость, с этим справятся. Будь спокоен, — возразил Норрис.

Бейли представил себе, какой стала бы жизнь на Земле, обладай она неисчерпаемыми запасами энергии. Не нужно было бы сдерживать рост населения. Укрупнялись бы фабрики, интенсивнее использовалась бы гидропоника. Энергия — вот единственное, без чего нельзя было обойтись. Полезные ископаемые вполне можно было бы ввозить с необитаемых планет. Если когда-нибудь возникли бы проблемы с водой, ее можно было бы доставлять с лун Юпитера. Черт возьми, можно было бы заморозить океаны и вывести их ледяные массы на орбиту, по которой они кружили бы вокруг Земли как маленькие ледяные луны. Они находились бы в космосе, всегда под рукой, в то время как их ложа увеличили бы площадь суши, и появилось бы больше земли для сельского хозяйства, больше места для людей. Даже содержание углерода и кислорода в атмосфере Земли можно было бы сохранить и увеличить за счет метановой атмосферы Титана и замерзшего кислорода Умбриеля.

Население Земли могло бы достичь триллиона, а то и двух. Почему бы и нет? Было время, когда сегодняшние восемь миллиардов казались невероятной цифрой. Было время, когда население всего лишь в один миллиард и то считалось немыслимым. Всегда, в каждом поколении, начиная со средней эпохи, находились пророки мальтузианского толка, и всегда оказывалось, что они ошибались.

А что бы сказал на это Фастольф? Мир с населением в триллион? Конечно, возможен! Но он зависел бы от импортируемого воздуха и воды, не говоря уже об энергии, идущей от сложных накопителей, расположенных за пятьдесят миллионов миль от Земли. Какой невероятно шаткой была бы такая структура. Земля постоянно висела бы на волоске от полной катастрофы при малейшем повреждении любого звена в этом охватывающем всю Солнечную систему механизме.

— Я лично думаю, что было бы легче отправить с Земли часть избыточного населения, — сказал Бейли.

Это был скорее ответ на ту картину, которую он нарисовал в своем воображении, чем на то, что говорил Норрис.

— Да кто нас примет? — с горькой усмешкой откликнулся Норрис.

— Любая необитаемая планета.

Норрис поднялся, похлопал Бейли по плечу.

— Лайдж, ешь своего цыпленка и поправляйся, Должно быть, ты все-таки принимал наркотики, — сказал он и ушел посмеиваясь.

Бейли посмотрел ему вслед, и лицо его искривилось невеселой гримасой; Норрис раструбит новость повсюду, и пройдут недели, прежде чем хохмачи их отдела (а они были в каждом офисе) оставят его в покое. Хорошо хоть, что Норрис отвлекся от своей излюбленной темы, и ему не пришлось говорить о молодом Винсе, о роботах и о деклассификации.

Он вздохнул и воткнул вилку в уже остывшего жесткого цыпленка…

Дождавшись, когда Бейли расправился с последним куском кекса, Р. Дэниел поднялся из-за своего стола, выделенного ему еще утром, и подошел к своему партнеру.

Бейли с тревогой посмотрел на робота: «Ну, что?»

— Комиссара нет, и неизвестно, когда он появится. Я сказал Р Сэмми, что мы собираемся воспользоваться кабинетом комиссара и что, кроме комиссара, он никого не должен туда впускать.

— Зачем нам кабинет комиссара?

— Там нас никто не услышит. Вы ведь не станете отрицать, что нам нужно обдумать следующий шаг. Полагаю, вы не собираетесь прекратить расследование?

Именно этого Бейли желал больше всего на свете, но сказать об этом прямо, естественно, не мог. Он встал и направился в кабинет Эндерби.

Как только они вошли, Бейли сказал:

— Ну, Дэниел, что вы хотели сказать?

— Коллега Элайдж, со вчерашнего вечера вы сам не свой. В вашем психоизлучении произошли определенные изменения.

В голове Бейли мелькнула ужасная мысль.

— Вы телепат? — воскликнул он.

В более спокойном состоянии он не воспринял бы такую возможность всерьез.

— Нет. Конечно, нет, — ответил Р. Дэниел.

Паника, охватившая Бейли, немного улеглась.

— Тогда что вы, черт возьми, подразумеваете, говоря о моем психоизлучении?

— Это лишь выражение. Я использую его, чтобы описать то чувство, которое вы от меня скрываете.

— Какое чувство?

— Это трудно объяснить, Элайдж. Вы, вероятно, помните, что первоначально меня создавали для того, чтобы помочь нашим людям в Космотауне изучить человеческую психологию.

— Да, знаю. Вас приспособили к сыскной работе, просто-напросто снабдив цепью стремления к справедливости. — В голосе Бейли звучал явный сарказм. Он и не пытался его скрыть.

— Совершенно верно, Элайдж. Но мой первоначальный замысел остается, по сути, неизменным. Меня строили для цереброанализа.

— Для анализа биотоков мозга?

— Вот именно. Этот анализ можно проводить на расстоянии, без электродных контактов, если существует соответствующий приемник. Мой мозг является таким приемником. Разве этот метод не применяется на Земле?

О подобных методах Бейли ничего не знал. Он проигнорировал вопрос и осторожно спросил:

— Что вы узнаете при анализе биотоков мозга?

— Не мысли, Элайдж. Я получаю некоторое представление о душевном состоянии человека и прежде всего о его темпераменте, подсознательных мотивах и взглядах. Например, именно я сумел установить, что комиссар Эндерби не был способен прикончить человека при сложившихся во время убийства обстоятельствах.

— И его исключили из подозреваемых на основании ваших выводов?

— Да. Они вполне могли положиться на меня. В этом отношении я очень точная машина.

Еще одна мысль поразила Бейли.

— Погодите! Так комиссар Эндерби не знал, что его подвергают цереброанализу?

— Не было никакой необходимости задевать его чувства.

— Выходит, вы просто стояли рядом и смотрели на него. Никакого оборудования. Никаких электродов. Ни самопишущих устройств, ни графиков.

— Конечно, нет. Я обхожусь без вспомогательных механизмов.

От раздражения и досады Бейли прикусил нижнюю губу. Он лишился той единственной зацепки, той лазейки, которая еще давала надежду на то, что ему все-таки удастся уличить в преступлении Космотаун и таким образом нанести космонитам решающий удар.

Р. Дэниел утверждал, что комиссара подвергли цереброанализу, а час спустя при упоминании об этом сам комиссар даже не понял, о чем идет речь, и не было никаких оснований сомневаться в его искренности. Однако совершенно очевидно, что человек которого подозревали в убийстве и подвергли проверке посредством снятия энцефалограммы, не мог не запомнить эту громоздкую процедуру, все эти электроды и графики, и уж, конечно, получил бы полное представление о том, что такое цереброанализ. Но теперь это противоречие исчезло без следа. Комиссара подвергли цереброанализу, но он об этом и не подозревал. Значит, Р. Дэниел сказал правду, и комиссар тоже.

Ну а что ваш цереброанализ говорит обо мне? — спросил он довольно резко.

— Вы встревожены.

— Да уж, великое открытие. Еще бы мне не тревожиться.

— Точнее, ваша тревога вызвана столкновением ваших внутренних побуждений. С одной стороны, ваша преданность принципам своей профессии побуждает вас серьезно заняться заговором землян, которые преследовали нас вчера вечером. Другое, не менее сильное побуждение толкает вас в обратном направлении. Вот что мне удалось прочитать в биотоках ваших мозговых клеток.

— Моих мозговых клеток, ну и ну! — разгоряченно воскликнул Бейли. — Послушайте, я скажу вам, почему нет смысла в раскрытии вашего так называемого заговора. Он не имеет никакого отношения к убийству. Должен признаться, раньше я думал иначе. Вчера в столовой мне показалось, что нам грозит опасность. Но что произошло дальше? Они вышли вслед за нами, быстро отстали на полосах, и на этом все закончилось. Хорошо организованные, отчаянные люди действовали бы иначе… Мой собственный сын без труда узнал; где мы находимся. Он просто позвонил в департамент. Ему даже не пришлось называть себя. Наши дорогие заговорщики могли бы сделать то же самое, если бы хотели расправиться с нами.

— Думаете, они этого не хотят?

— Конечно, нет. Если бы они хотели устроить беспорядки, то воспользовались бы ситуацией у обувного магазина, а вместо этого они послушно отступили перед одним-единственным человеком с бластером в руках. Перед роботом, который не способен был выстрелить, что они, должно быть, поняли, как только распознали, кто вы на самом деле. Все они медиевисты. Безобидные чудаки. Вы могли этого не знать, но я-то дал маху! И ведь мог же сообразить, да из-за всей этой заварухи на меня нашла какая-то… сентиментальная дурость. Поверьте мне, я знаю, что за люди становятся медиевистами: мягкие, мечтательные. Жизнь здесь слишком трудна для них, и они с головой уходят в идеальный мир прошлого, который они сами выдумали. Если бы вы могли подвергнуть цереброанализу все это движение, как вы делаете такое с отдельными людьми, то обнаружили бы, что они способны на убийство не больше, чем сам Джулиус Эндерби.

— Я не могу поверить вам на слово, — медленно произнес Р. Дэниел.

— Что вы хотите сказать?

— Вы слишком быстро изменили свою точку зрения. К тому же ваши слова расходятся с вашими действиями. Вы назначили встречу с доктором Джерриджелом за несколько часов до того, как мы пошли в столовую. Тогда вы еще не знали ни о каком пищевом мешке и не могли подозревать меня в убийстве. Зачем же вы все-таки ему звонили?

— Я подозревал вас даже тогда.

— А прошлой ночью вы разговаривали во сне.

Глаза Бейли расширились.

— Что я говорил?

— Вы несколько раз повторяли одно лишь слово — Джесси. Полагаю, это относилось к вашей жене.

Бейли облегченно вздохнул.

— Мне приснился кошмар, — сказал он неуверенно. — Знаете, что это такое?

— По личному опыту я этого, конечно, не знаю. Согласно определению, которое дает словарь, это дурное сновидение.

— А вы знаете, что такое сновидение?

— Опять же только по словарю. Это иллюзия реальности, возникающая при временном отключении сознания, которое вы называете сном.

— Хорошо. Согласен. Иллюзия так иллюзия. Хотя иногда эта иллюзия может казаться чертовски реальной. Так вот, мне снилось, что моя жена в опасности. Я звал ее. В таких случаях это часто происходит. Можете мне поверить.

— Охотно вам верю. Но в связи с этим у меня возникает одна мысль. Как Джесси узнала, что я робот?

Лоб Бейли покрылся испариной.

— Давайте не будем начинать все сызнова. Слухи. О…

— Извините, что перебиваю, коллега Элайдж, но никаких слухов не было. Иначе бы уже сегодня волнение охватило весь Город. Я просмотрел сообщения, Уступающие в департамент: обстановка в Городе спокойная. Никаких слухов не существует. Так откуда же узнала ваша жена?

— На что вы намекаете, черт вас возьми? Думаете, моя жена — один из членов…

— Да, Элайдж.

Бейли судорожно сжал руки.

— Все это вздор! И давайте больше не будем говорить на эту тему.

— Это на вас не похоже, Элайдж. Выполняя свой долг, вы дважды обвиняли меня в убийстве.

— И вы решили таким образомсвести со мной счеты?

— Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать. Я, безусловно, одобряю вашу готовность подозревать меня. Вы имели на это основания. Они были ошибочными, но вполне могли оказаться и правильными. Сейчас имеются не менее веские основания подозревать вашу жену.

— Что за чушь вы несете! О Господи! Да ведь Джесси не способна обидеть даже своего злейшего врага. Она не смогла бы и шага ступить за пределы Города. Она никогда… Да будь вы живым человеком, я бы…

— Я просто говорю, что она участник заговора и что ее следует допросить.

— В жизни своей вы этого не дождетесь! Что бы вы ни называли своей жизнью. А теперь послушайте меня. Медиевисты не собираются с нами расправляться. Это не в их характере. Они просто хотят выжить вас из Города. Это вне всяких сомнений. И для этого они применяют что-то вроде психологической атаки. Они пытаются отравить жизнь вам, а заодно и мне, раз я с вами. Они легко могли узнать, что Джесси — моя жена, ну а дальше — этот ход напрашивается сам собой — поступили таким образом, чтобы до нее дошла нужная информация. Она, как и все люди, не любит роботов. И они прекрасно понимали, что Джесси будет против моего сотрудничества с роботом, особенно если намекнуть, что это опасно. И представьте, их план сработал. Она всю ночь умоляла меня отказаться от этого дела и как-нибудь выдворить вас из Города.

— Вероятно, — сказал Р. Дэниел, — у вас очень сильное желание оградить свою жену от допроса. Думаю, вы сами не верите в те аргументы, которые только что привели.

— Да кто вы такой, чтобы мне указывать? — Бейли не помнил себя от бешенства. — Вы не сыщик. Вы машина цереброанализа, вроде тех электроэнцефалографов, которые стоят у нас в лаборатории. Пусть у вас есть и руки, и ноги, и голова, пусть вы умеете говорить, но вы всего-навсего машина. Думаете, если в вас вставили какую-то паршивую цепь, то вы уже сыщик? Не тут-то было! Так что помалкивайте и предоставьте мне все решать.

— Я думаю, будет лучше, если вы станете говорить тише, Элайдж, — спокойно сказал робот. — Пусть, по-вашему, я не детектив, мне бы все-таки хотелось обратить ваше внимание на одну маленькую деталь.

— И слушать ничего не хочу.

— И все же прошу меня выслушать. Если я не нрав, вы так и скажете, и никому от этого вреда не будет. Дело вот в чем. Прошлой ночью вы вышли из пашей комнаты, чтобы позвонить Джесси. Я предложил, чтобы вместо вас пошел ваш сын. Вы мне сказали, что у землян не принято посылать своих детей туда, где опасно. Распространяется ли этот обычай на матерей?

— Конечно, — начал Бейли и осекся.

— Вы понимаете, что я хочу сказать, — заметил Р. Дэниел. — Если бы Джесси беспокоилась о вашей безопасности и хотела предупредить вас, она бы сделала это сама, не подвергая риску жизнь собственного сына. Тот факт, что она все-таки послала Бентли, может означать лишь одно: она чувствовала, что он будет в безопасности, тогда как сама она — нет. Если бы заговор состоял из людей, не знакомых Джесси, она бы не опасалась за себя или, по крайней мере, у нее не было бы оснований для опасений. С другой стороны, как участница заговора, она знала, она наверняка знала, Элайдж, что за ней будут следить и узнают ее, в то время как Бентли мог проскочить незамеченным.

— Постойте, — с болью в сердце произнес Бейли, все это красивые рассуждения, но…

На столе комиссара бешено замигал сигнальный огонь. Р. Дэниел ждал, что Бейли ответит, но тот лишь беспомощно уставился на сигнал. Робот включил связь сам.

— В чем дело?

Послышался невнятный голос Р. Сэмми.

— Здесь находится леди, которая желает видеть Лайджа. Я сказал ей, что он занят, но она не хочет уходить. Она говорит, что ее зовут Джесси.

— Впустите ее, — спокойно сказал Р. Дэниел.

Его бесстрастные карие глаза встретились с полным панического ужаса взглядом Бейли.

Глава четырнадцатая Власть имени

Ошарашенный, Бейли стоял не двигаясь, словно в столбняке, когда к нему, вся в слезах, подбежала Джесси и крепко прижалась, обхватив его за плечи. Его побелевшие губы беззвучно произнесли:

— Бентли?

Она посмотрела на него и затрясла головой, волосы ее при этом разлетелись в разные стороны.

— С ним все в порядке.

— Что же тогда?

Уткнувшись головой в грудь мужа, она произнесла тихим, едва слышным голосом:

— Я не могу так больше, Лайдж. Не могу. Я не могу ни спать, ни есть. Я должна все рассказать тебе.

— Не говори ничего! — в отчаянии воскликнул Бейли. — Ради Бога, Джесси, не сейчас.

— Я должна… Что я наделала?.. Это ужасно! О Лайдж!..

Ее слова утонули в рыданиях.

— Мы не одни, Джесси, — безнадежно сказал Бейли.

Она подняла голову и посмотрела на Р. Дэниела, видимо, не узнавая его. Скорее всего, из-за слез, которые потоком лились из ее глаз, она вообще вместо робота видела лишь бесформенное расплывчатое пятно.

— Добрый день, Джесси, — тихо сказал Р. Дэниел.

— Это тот… тот робот? — прерывающимся голосом спросила Джесси.

Она быстро провела по глазам тыльной стороной ладони и освободилась от обнимавшей ее руки мужа. Несколько раз глубоко вздохнула, и на мгновение на ее губах появилась дрожащая улыбка.

— Это вы, правда?

— Да, Джесси.

— Вы не против того, чтобы вас называли роботом?

— Нет, Джесси. Ведь я действительно робот.

— А я не против того, чтобы меня называли дурой, идиоткой и… агентом, ведущим подрывную деятельность, потому что я действительно…

— Джесси! — простонал Бейли.

— Не надо, Лайдж, — сказала она, — раз он твой партнер, пусть знает. Я больше не могу с этим жить. Я столько пережила со вчерашнего дня. Мне все равно, пусть меня даже посадят в тюрьму. Сошлют на самые низшие уровни и заставят жить на сырых дрожжах и воде. Мне все равно… Ты не позволишь им, правда, Лайдж? Ты не дашь меня в обиду? Я так… так боюсь…

Бейли поглаживал ее по плечу, ожидая, пока она справится со слезами.

— Она не совсем здорова, — обратился он к Р. Дэниелу. — Ее надо увезти отсюда. Сколько сейчас времени?

— Четырнадцать сорок пять, — ответил робот, не глядя на часы.

— Комиссар может вернуться в любую минуту. Слушайте, возьмите дежурную машину, мы поговорим обо всем на мотошоссе по дороге домой.

Джесси резко вскинула голову.

— На мотошоссе? О нет, Лайдж.

Самым успокаивающим тоном, на какой только был способен, Бейли сказал:

— Прошу тебя, Джесси, не будь суеверна. Мы не можем ехать по экспресс-дороге, когда ты в таком состоянии. Будь умницей, успокойся, а то мы не сможем пройти даже через общую комнату. Я принесу тебе воды.

Джесси вытерла лицо влажным от слез носовым платком и печально пролепетала:

— О, что стало с моим макияжем…

— Не стоит беспокоиться насчет макияжа, — сказал Бейли. — Дэниел, как там насчет дежурной машины?

— Она уже ждет нас, коллега Элайдж.

— Пойдем, Джесси.

— Подожди. Подожди минутку, Лайдж. Мне нужно что-нибудь сделать, со своим лицом.

— Сейчас это не имеет значения.

Но она отступила назад.

— Пожалуйста. Я не могу пройти через общую комнату в таком виде… Это займет буквально секунду.

Человек и робот стояли в ожидании: человек — судорожно сжимая кулаки, робот — бесстрастно.

Джесси начала рыться в своей сумочке в поисках необходимых принадлежностей. (Как-то Бейли торжественно заявил, что если существует на свете хоть одна вещь, которая не поддалась техническим усовершенствованиям и осталась такой, какой была еще в среднюю эпоху, так это дамская сумочка. Безуспешной оказалась даже попытка заменить металлическую застежку на магнитные затворы.) Джесси извлекла из сумочки маленькое зеркальце и косметический набор в серебряной оправе, который Бейли подарил ей на день рождения три года назад.

В этом наборе было несколько распылителей, и Джесси использовала каждый по очереди. Содержимое всех распылителей, кроме самого последнего, было невидимым для глаз, Она пользовалась ими с таким изяществом и ловкостью, которые присущи только женщинам и сохраняются в них наперекор всем обстоятельствам.

Сначала Джесси наложила на лицо ровный слой основы; ее кожа стала матовой и гладкой, с легким золотистым оттенком, который — она знала это по многолетнему опыту — больше всего подходил к естественному цвету ее волос и глаз. Затем налет загара на лоб и подбородок, легкое прикосновение румян на обе щеки — вверх по скулам, к вискам, — и тонкие штрихи голубизны на верхние веки и вдоль мочек ушей. Наконец, ровный слой кармина, наложенный на губы, то единственное видимое облачко нежно-розового цвета, которое влажно поблескивало в воздухе, но при прикосновении с губами сразу же высохло и приняло ярко-красный цвет.

— Ну вот, — быстрыми движениями пригладив волосы, сказала Джесси с видом глубокого удовлетворения — Думаю, так сойдет.

Вся процедура заняла больше чем обещанную секунду, но длилась менее половины минуты. Однако Бейли показалось, что прошла целая вечность.

Едва Джесси убрала свою косметику, как Бейли подтолкнул ее к двери.

— Идем, — раздраженно сказал он…

Их окутала жуткая, глубокая тишина мотошоссе.

— Так что, Джесси? — начал Бейли. Выражение отрешенности, застывшее на лице Джесси, с тех пор как они покинули кабинет комиссара, начало улетучиваться. Она беспомощно смотрела то на мужа, то на Дэниела, не в силах произнести ни слова. — Не молчи, Джесси. Прошу тебя. Ты совершила преступление? Настоящее преступление? — спросил Бейли.

— Преступление? — Она неуверенно покачала головой.

— Возьми себя в руки. Не надо истерик. Говори только «да» или «нет». Джесси, ты… — Он заколебался, — Убила кого-нибудь?

На лице Джесси мгновенно отразилось глубокое возмущение.

— Ты с ума сошел, Лайдж Бейли!

— Да или нет, Джесси?

— Нет, конечно же, нет. У него отлегло от сердца.

— Ты что-нибудь украла? Подделала данные о рационах? Оскорбила кого-нибудь? Что-нибудь испортила? Говори же, Джесси.

— Я ничего не сделала… ничего особенного. То есть ничего такого, о чем ты думаешь. — Она оглянулась. — Лайдж, нам обязательно оставаться здесь, под землей?

— Мы не тронемся с места до тех пор, пока все не выясним. Итак, начинай с самого начала. Ты пришла что-то сказать нам?

Он посмотрел поверх склоненной головы Джесси и встретился со взглядом Р. Дэниела.

Джесси заговорила тихим голосом, и чем дальше она рассказывала, тем уверенней он звучал.

— Это все они, медиевисты, ты-то их знаешь, Лайдж. От них с их болтовней просто прохода нет. Так было, еще когда я работала ассистентом диетолога. Помнишь Элизабет Торнбоу? Она была медиевисткой и постоянно твердила, что все наши беды от стальных Городов и что до их возникновения все было прекрасно… Я все спрашивала, откуда у нее такая уверенность, что все было именно так, особенно после того, как мы познакомились с тобой, Лайдж (помнишь наши разговоры?), и тогда она начинала приводить цитаты из этих роликов-фильмов, которые вечно ходят по рукам. Знаешь, типа «Позора Городов», Этого… как его… не помню его фамилии.

— Огринского, — рассеянно проговорил Бейли.

— Да, только большинство из них намного хуже. А когда я вышла за тебя замуж, она стала просто язвой. Сказала мне: «Полагаю, теперь, когда ты вышла замуж за полицейского, ты станешь настоящей городской дамой!» После этого мы почти не разговаривали, а потом перестала работать, на этом все и закончилось. Чего она мне только не рассказывала! И все, наверное, для того, чтобы меня поразить или выставить себя в романтическом свете. Понимаешь, она была старой девой, так и не вышла замуж до конца своих дней. Многие из медиевистов — обыкновенные неудачники. Помнишь, ты как-то сказал, Лайдж, что люди иногда принимают свои недостатки за недостатки общества и хотят переделать Города, потому что не знают, как исправить самих себя.

Бейли помнил свои слова, но теперь они казались ему пустыми и не заслуживающими внимания.

— Говори по существу, Джесси, — мягко сказал он.

— В общем, — продолжала она, — Лиззи все повторяла, что настанет день, и людям нужно будет объединиться. По ее словам, во всем были виноваты космониты, потому что они хотели, чтобы Земля оставалась слабой и деградировала. Это было одно из ее любимых словечек — деградировать. Бывало, она брала меню, которое я готовила на следующую неделю, фыркала и говорила: «Деградируем, деградируем», Джеймс Майерс иногда копировала ее на кухне, так мы просто умирали со смеху. Она говорила — это я уже про Элизабет, — что когда-нибудь мы покончим с Городами и вернемся к земле, а заодно сведем счеты с космонитами, которые стараются навсегда привязать нас к Городам, навязывая нам роботов. Только она никогда не называла их роботами. Она говорила «бездушные монстры», прошу извинить меня, Дэниел.

— Я не знаю значения прилагательного, которое вы употребили, — сказал робот, — тем не менее принимаю ваше извинение. Пожалуйста, продолжайте.

Бейли заерзал на месте. С Джесси всегда было так… Она подходила к сути своими собственными окольными путями, и никакие чрезвычайные обстоятельства не могли заставить ее рассказывать по-другому.

— Элизабет всегда старалась говорить так, как будто в этом движении, кроме нее, участвовала масса народа. Она, бывало, начнет: «На последнем собрании…», а затем смолкнет и смотрит на меня, наполовину гордая, наполовину напуганная, словно хочет, чтобы я начала ее расспрашивать о собрании — вот уж тогда она бы поважничала! — да боится, как бы я не навлекла на нее беду. Конечно, я никогда не спрашивала. Не хотела доставлять ей такого удовольствия… Ну вот, а после того как я вышла за тебя замуж, Лайдж, все это прекратилось, пока…

Джесси замолчала.

— Продолжай, Джесси, — попросил Бейли.

— Лайдж, ты помнишь, как мы поссорились? Ну, из-за Джезебел?

— Ну, так что же? — Бейли не сразу понял, что речь идет о полном имени самой Джесси, а не о какой-то другой женщине. Он повернулся к Р.Дэниелу и объяснил, как бы оправдываясь; — Полное имя Джесси — Джезебел. Оно не нравится ей, и она им не пользуется.

Р. Дэниел сдержанно кивнул, а Бейли подумал: «Вот дьявол, что я из-за него-то переживаю».

— Наш спор не давал мне покоя, Лайдж, — продолжала Джесси, — просто не выходил у меня из головы. Наверное, это глупо, но я все думала и думала о том, что ты сказал. То есть о том, что Джезебел была просто консервативна и что она боролась за обычаи своих предков против тех странных обычаев, которые принесли с собой чужаки. В конце концов, я тоже была Джезебел, и я всегда…

Она пыталась подобрать подходящие слова, и Бейли пришел ей на помощь:

— Отождествляла себя с ней.

.— Да, — сказала она, но тут же покачала головой и отвела взгляд в сторону. — Не в прямом смысле. Пытаясь подражать тому, что, как я думала, в ней было. Ну, ты знаешь… Я такой не была.

— Я знаю это, Джесси. Не глупи.

— Но все-таки я много размышляла о ней и постепенно начала думать, что сейчас многое происходит такого, о чем не ведали прежде. Ну например, у нас, землян, есть старинные обычаи, и вот пришли космониты со своими нравами и стали насаждать всякие новшества, нарушив тем самым весь уклад нашей размеренной, несуетной жизни. Может быть, медиевисты все же правы. Может, нам действительно следовало бы почаще обращаться к нашим добрым традициям… И вот я пошла на свою старую работу и нашла Элизабет.

— Так. И что же было дальше?

— Она сказала, что не понимает, о чем я говорю, и что к тому же я — жена полицейского, Я ответила, что это не имеет к делу никакого отношения, и в конце концов она согласилась кое с кем поговорить, И где-то через месяц она подошла ко мне и сказала, что все в порядке… Я вступила в их организацию и с тех пор ходила на все собрания.

Бейли с грустью посмотрел на нее:

— А почему ты ничего мне не сказала?

Голос Джесси задрожал:

— Я очень сожалею, Лайдж.

— Ну, сожалей не сожалей, этим делу не поможешь. Расскажи лучше о собраниях. Прежде всего, где они проходили?

Им овладело ощущение отстраненности, От оцепенения все чувства, казалось, онемели. То, во что он изо всех сил старался не верить, оказалось правдой — голой, не вызывающей никаких сомнений правдой. В каком-то смысле Бейли даже почувствовал облегчение от того, что теперь не было неопределенности.

— Здесь, — ответила Джесси.

— Здесь? Прямо на этом месте, на мотошоссе?

— Да, на мотошоссе. Вот почему мне не хотелось сюда ехать. Правда, для встреч лучшего места было не придумать. Мы собирались…

— Сколько вас было?

— Я не могу сказать точно. Человек шестьдесят-семьдесят. Это было что-то типа местной ячейки. Мы приносили складные стулья, легкую закуску и прохладительные напитки. Кто-нибудь произносил речь, обычно о том, как прекрасна была жизнь в старые времена и как однажды мы разделаемся с монстрами, то есть с роботами, а заодно и с космонитами. Честно говоря, речи были скучноваты, потому что каждый раз в них говорилось одно и то же. Мы просто-напросто пережидали, когда они закончатся. Мы давали торжественные клятвы, и у нас были тайные знаки, которыми мы могли приветствовать друг друга в повседневной жизни.

— И вас никогда не прерывали? Ни полицейские, ни пожарные машины мимо не проезжали?

— Нет, никогда.

— Так уж это невероятно, Элайдж? — вмешался Р. Дэниел.

— Может быть, и нет, — задумчиво ответил Бейли. — Есть ответвления, которые практически никогда не используются. Вот только определить, где они, не так-то просто. И это все, чем вы занимались на собраниях, Джесси? Произносили речи да играли в конспирацию?

— Почти что все. И еще иногда пели песни. И наконец, закусывали сандвичами, пили сок.

— В таком случае, чего ты разнервничалась? — спросил Бейли, едва сдерживаясь.

Джесси заморгала глазами.

— Пожалуйста, ответь на мой вопрос, — с железной настойчивостью проговорил Бейли. — Если все было так безобидно, то почему ты пребываешь в такой панике эти полтора дня?

— Я думала, они что-нибудь сделают с тобой, Лайдж. Ради Бога, почему ты не хочешь меня понять? Я же тебе все объяснила.

— Нет, пока еще мало объяснила. Ты сообщила мне об участии в безобидных тайных посиделках. Теперь скажи, члены вашей организации когда-нибудь организовывали открытые демонстрации? Они когда-нибудь уничтожали роботов? Устраивали массовые беспорядки? Убивали людей?

— Никогда! Лайдж, я бы в жизни не сделала ничего подобного! Я бы сразу порвала с ними, попытайся они совершить такое.

— Но тогда почему же ты утверждаешь, что совершила нечто ужасное? Почему ты думаешь, что тебя посадят в тюрьму?

— Ну, в общем, они часто говорили, что когда-нибудь начнут давить на правительство. Предполагалось, что мы выступим организованно, прекратим работу и начнутся массовые забастовки. Правительство будет вынуждено наложить запрет на использование роботов, и космонитам придется убраться восвояси. Я думала, это были просто разговоры, а тут тебе дали это задание и нового напарника. И потом я услышала, как они говорили: «Теперь начнутся настоящие действия», и еще: «На их примере мы покажем, на что способны, и немедленно положим конец этому вторжению роботов». Они говорили это прямо в туалетном блоке, не зная, что речь идет о тебе. Но я поняла это сразу же.

Ее голос прервался.

— Ну успокойся, Джесси, — сказал Бейли смягчившись. — Все это пустяки. Одни разговоры. Сама видишь: с нами ничего не случилось.

— Я так… так бу-боялась. Я думала, что тоже в этом замешана. Если бы начались убийства и погромы, могли бы убить тебя и Бентли, и я была бы виновата в этом, потому что принимала участие в заговоре. А раз так, меня посадили бы в тюрьму.

Бейли дал ей выплакаться. Он обнял ее за плечи и, плотно сжав губы, посмотрел на Р. Дэниела, который ответил ему невозмутимым взглядом.

— Теперь, Джесси, подумай хорошенько и скажи, кто возглавлял вашу группу? — спросил Бейли.

Джесси немного успокоилась и осторожно прикладывала мокрый носовой платок к уголкам глаз.

— Всем руководил Джозеф Клемин, но на самом деле он ничего из себя не представлял. Он не выше пяти футов четырех дюймов и, по-видимому, дома у жены под каблуком. Мне кажется, он нисколечко не опасен. Вы ведь не станете арестовывать его, верно, Лайдж? Только потому, что я сказала?

Вид у нее был встревоженно-виноватый.

— Я пока никого еще не арестовываю. От кого Клемин получал инструкции?

— Не знаю.

— На собраниях бывали какие-нибудь незнакомые тебе люди? Ты понимаешь, о чем я: какие-нибудь важные шишки из центрального штаба?

— Иногда приходили какие-то люди, произносили речи. Это было не очень часто, может быть, раза два в год.

— Можешь назвать их имена?

— Нет. Их всегда представляли как «один из нас» или «товарищ с Джексон Хайте» или еще откуда-нибудь.

— Ясно. Дэниел!

— Да, Элайдж.

— Опишите людей, которых вы взяли на заметку, Посмотрим, сможет ли Джесси кого-нибудь узнать.

Р. Дэниел стал с методической точностью описывать каждого по порядку.

Джесси слушала его с выражением смятения и испуга на лице, и по мере того как количество данных увеличивалось, все энергичнее качала головой.

— Это бесполезно. Бесполезно! — вскрикнула она наконец. — Как я могу их всех помнить? Не помню я, как они выглядели! Совершенно… — Она не договорила и задумалась. — Вы сказали, работа одного из них была связана с дрожжевым производством?

— Фрэнсис Клаусарр, — сказал Р. Дэниел — служащий нью-йоркской дрожжевой фабрики.

— Ну, видите ли, как-то выступал один человек, а я случайно оказалась в первом ряду и постоянно ощущала слабый, едва уловимый запах сырых дрожжей. Вы знаете, что я хочу сказать. Я помню это только потому, что в тот день неважно себя чувствовала, и от этого запаха меня все время тошнило. Пришлось даже встать и пройти в задние ряды. Я, конечно, не могла объяснить, что случилось. Было так неудобно. Может быть, это и есть тот человек, о котором вы говорите. В конце концов, когда постоянно работаешь с Дрожжами, их запах пропитывает одежду насквозь.

Она поморщилась.

— Ты не помнишь, как он выглядел? — спросил Бейли.

— Нет, — решительно ответила Джесси.

— Ну что ж, ладно, Слушай, Джесси, сейчас я отвезу тебя к твоей матери, Бентли останется с тобой. Никуда из сектора не выходите. Бен пусть пока в школу не ходит. Я договорюсь, чтобы еду вам присылали прямо на квартиру и чтобы все подступы к дому были под наблюдением полиции.

— А как же ты? — Голос Джесси дрожал.

— Со мной ничего не случится.

— И сколько все это будет продолжаться?

— Не знаю. Может, день-два.

Он сам чувствовал, как неубедительно прозвучали его слова.

Они снова были на мотошоссе, Бейли и Р. Дэниел, теперь уже одни. Лицо Бейли было темнее тучи от нахлынувших на него мыслей.

— Очевидно, — проговорил он, — мы имеем дело с двухуровневой организацией. Во-первых, существует нижний уровень, не имеющий какой-либо определенной программы и созданный лишь для обеспечения массовой поддержки возможного переворота. Второй уровень — немногочисленная верхушка. На ее поисках мы и должны сосредоточить свои усилия, Марионеточные группы, о которых рассказывала Джесси, можно не принимать во внимание.

— Звучит все это логично, — сказал Р. Дэниел, — если принять на веру рассказ Джесси.

— Я полагаю, — сухо сказал Бейли, — что рассказ Джесси можно считать абсолютно искренним.

— Вероятно. В ее мозговых импульсах нет ничего, что бы указывало на патологическую склонность ко лжи.

Бейли бросил на робота оскорбленный взгляд.

— Этого еще не хватало! И нам не следует упоминать ее имя в отчетах. Вы меня поняли?

— Как пожелаете, коллега Элайдж, — спокойно сказал Р. Дэниел, — но наш отчет в таком случае не будет ни полным, ни точным.

— Что ж, может быть и так, не никому от этого хуже не будет. Она добровольно пришла к нам сообщить то, что знала. Если мы сошлемся на нее, полиция возьмет ее на заметку, а я этого не хочу.

— В таком случае, я согласен при условии, чтобы мы выяснили все окончательно.

— Что касается ее, то договорились. Ручаюсь.

— Не могли бы вы тогда объяснить, почему слово Джезебел, простое звучание этого слова, привело к тому, что ока отказалась от старых убеждений и приняла новые? Мотивация представляется не совсем ясной.

Они медленно ехали по пустому извилистому мотошоссе.

— Это трудно объяснить. Джезебел — редкое имя. Когда-то его носила женщина с очень плохой репутацией. Моя жена оценила это по-своему. Это имя придавало ей косвенное чувство порочности и как бы вознаграждало ту добропорядочную жизнь, которую она всегда вела.

— Зачем законопослушной женщине чувствовать себя блудницей?

Бейли едва сдержал улыбку.

— Женщины есть женщины, Дэниел. Как бы то ни было, я совершил большую глупость. В момент сильного раздражения я начал доказывать, что библейская Джезебел вовсе не была большой грешницей, и уж, во всяком случае, была хорошей женой. Никогда себе этого не прошу. Оказалось, — продолжал он, — что тем самым я нанес Джесси глубокую душевную рану. Я разрушил нечто, чему не было замены. Очевидно, то, что случилось после, было вызвано ее желанием каким-то образом отомстить мне. Думаю, именно поэтому она и занялась деятельностью, которую, она знала, я бы не одобрил. Я бы не сказал, что это желание было осознанным.

— Разве желание может быть неосознанным? Нет и здесь противоречия в терминах?

Бейли пристально посмотрел на робота и понял, что нет смысла объяснять ему. что такое подсознательное мышление. Вместо этого он сказал:

— К тому же на мысли и чувства человека огромное влияние оказывает Библия.

— Что такое Библия?

На мгновение Бейли сильно удивился, а затем удивился собственному удивлению. Насколько он знал, философией космонитов был механистический индивидуализм, а Р. Дэниел мог знать только то, что знали они — не больше.

— Это книга, которую почти половина населения Земли почитает как священную, — коротко ответил Бейли.

— Я не понимаю значения прилагательного, которое вы употребили.

— Это значит, что она высоко почитается. Различные ее части при правильном истолковании содержат кодекс поведения. Многие люди считают, что, следуя им, человечество может достичь всеобщего счастья.

Р. Дэниел, казалось, задумался над словами Бейли.

— Этот кодекс включен в ваши законы?

— Боюсь, что нет. Его нельзя вменить в обязанность силой закона. Каждый человек должен руководствоваться им добровольно, из внутреннего стремления поступать именно так. Кодекс в определенном смысле выше любого закона.

— Выше закона? В этом нет противоречия в терминах?

Лицо Бейли скривилось в усмешке.

— Может, рассказать вам что-нибудь из Библии? Наверное, вам это будет интересно?

— Да, пожалуйста.

Бейли сбросил скорость, и машина остановилась. Несколько секунд он сидел с закрытыми глазами, вспоминая текст. Конечно, лучше было бы прочесть отрывок на звучном среднеанглийском языке, который использовался в Библии эпохи средних веков, но для Р. Дэниела среднеанглийский прозвучал бы как бессмысленная тарабарщина. Бейли начал, почти небрежно произнося слова из Библии в модернизированной обработке, так, словно рассказывал повесть о современной жизни, а не историю из незапамятного прошлого человечества:

— Иисус пошел на гору Елеонскую, а на рассвете вернулся в храм. Весь народ шел к нему, и он сел и стал учить их. Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, уличенную в прелюбодеянии и, поставив ее перед ним, сказали ему: «Учитель! Эта женщина замечена в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать таких преступниц камнями. Что ты скажешь?»

Они говорили это, надеясь заманить его в ловушку, чтобы найти основания для его обвинения. Но Иисус, низко наклонившись, писал пальцем на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали его спрашивать, он, поднявшись, сказал им: «Кто из вас без греха, первым брось в нее камень».

И, опять наклонившись, стал писать на земле. Они же, услышав это и будучи обличены совестью, стали уходить один за другим, начиная со старшего до последнего, и остался один Иисус с женщиной, стоящей перед ним, Иисус, поднявшись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: «Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?»

Она отвечала: «Никто, Господи».

Иисус сказал ей: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

Р. Дэниел, слушавший с большим вниманием, спросил:

— Что такое прелюбодеяние?

— Неважно. Это преступление, наказанием за которое в то время было избиение камнями; то есть в виновного бросали камни до тех пор, пока он не умирал.

— И женщина была виновной?

— Да, была.

— Тогда почему же ее не побили камнями?

— После слов Иисуса никто из обвинителей не смог этого сделать. Эта притча призвана показать, что существует нечто выше справедливости, стремление к которой в вас заложили. Существует человеческое побуждение, известное как милосердие; человеческий поступок, называемый, прощением.

— Я не знаком с этими словами, коллега Элайдж.

— Знаю, — пробормотал Бейли, — знаю.

Он резко завел мотор, машина рванула с места и понеслась вперед с такой скоростью, что его вдавило в спинку сиденья.

— Куда мы едем? — спросил Р. Дэниел.

— В Йист-таун, — ответил Бейли, — вытряхивать правду из Фрэнсиса Клаусарра, заговорщика.

— Каким образом вы это сделаете, Элайдж?

— Это сделаю не я, а вы, Дэниел. Причем очень просто.

Они помчались вперед.

Глава пятнадцатая Арест заговорщика

Бейли чувствовал едва уловимый специфический запах Йист-тауна, который становился все сильнее, заполняя собой все вокруг. Для Бейли этот запах не был неприятным, как для Джесси, например. Ему он, пожалуй, даже нравился. Он пробуждал приятные воспоминания.

Каждый раз, когда Бейли слышал запах сырых дрожжей, чувственное восприятие каким-то неведомым образом отбрасывало его на три десятилетия, назад. Он снова был десятилетним мальчуганом, навещавшим дядю Бориса, который работал на дрожжевой фабрике. У дяди Бориса всегда было припасено немного дрожжевых сладостей: маленькие печеньица, разные конфеты, напоминавшие по вкусу шоколадные, со сладкой жидкостью внутри, пирожные в виде фигурок кошек и собак. Несмотря на свой возраст, он понимал, что дядя Борис не имел права их раздавать, и всегда съедал свое угощение потихоньку, сидя в углу спиной ко всем. Он быстро запихивал сласти в рот, боясь как бы его не застали за этим занятием.

От этого они казались еще вкуснее.

Бедный дядя Борис! Он погиб от несчастного случая. Лайджу никогда не рассказывали подробностей, и он горько плакал, так как думал, что дядю Бориса арестовали за воровство дрожжевых продуктов. Он боялся, что и его самого арестуют и накажут. Много лет спустя Бейли осторожно заглянул в полицейскую картотеку и узнал правду, Дядя Борис попал под гусеницы транспортера. Таким трагичным оказался конец у этого романтического мифа.

Но все же при малейшем запахе сырых дрожжей в его сознании тотчас, пусть на один миг, всплывали детские воспоминания.

Йист-таун — Дрожжевой город… Официально в Нью-Йорке не было района с таким названием. Оно не встречалось ни в одном из городских справочников, ни на одной официальной карте. То, что в народе называли Йист-тауном, в департаменте связи числилось как округа Нью-Арк, Нью-Брансуик и Трентон. Эта часть Города представляла собой широкую полосу, пересекавшую то, что в среднюю эпоху было штатом Нью-Джерси. За исключением нескольких жилых секторов — в основном в центре Нью-Арка и Трентона — все это пространство было занято многоуровневыми фабриками, где росли и размножались сотни разновидностей дрожжевых культур.

На дрожжевых фабриках работала пятая часть всего населения Города. Столько же народу трудилось в смежных отраслях. Горы древесины и сырой целлюлозы, которые доставлялись из непроходимых лесов Аллеганов, бесчисленное множество цистерн с кислотой, необходимой для переработки сырья в глюкозу; тысячи тонн селитры и фосфатов — важнейших для процесса добавок; огромное количество контейнеров с органическими веществами из химических лабораторий — все это требовалось для того, чтобы получить только один продукт — дрожжи, как можно больше дрожжей.

Без них шесть из восьми миллиардов людей, живущих на Земле, через год погибло бы от голода.

Бейли похолодел от этой мысли. Такая возможность существовала и три дня назад, но тогда подобная мысль просто не пришла бы ему в голову.

Машина с ревом выскочила из туннеля мотошоссе на окраины Нью-Арка. На малонаселенных улицах, зажатых с обеих сторон невыразительными блоками дрожжевых фабрик, не пришлось даже сбрасывать скорость.

— Который час, Дэниел? — спросил Бейли.

— Шестнадцать часов пять минут, — ответил робот.

— Значит, если он работает в дневную смену, мы застанем его на месте.

Бейли поставил машину в нише для выгрузки сырья и выключил двигатель.

— Так это и есть фабрика «Нью-Йорк Йист», Элайдж? — спросил робот.

— Ее часть.

Они вошли в коридор, по обеим сторонам которого тянулись служебные помещения. В том месте, где коридор сворачивал, их встретила расплывшаяся в улыбке секретарша.

— Кого вы желаете видеть? — спросила она. Бейли достал свое удостоверение.

— Полиция. У вас в «Нью-Йорк Йист» работает некий Фрэнсис Клаусарр?

— Сейчас проверю.

Девушка была явно обеспокоена.

Она нажала кнопку селектора, под которой значилось «Отдел кадров», и ее губы едва заметно зашевелились, но при этом не было слышно ни звука.

Бейли уже доводилось видеть, как работают ларингофоны, превращавшие слабые колебания гортани в слова.

— Говорите, пожалуйста, вслух. Я бы хотел вас слышать, — попросил Бейли.

Теперь ее слова можно было разобрать, но сыщик услышал лишь «…он говорит, что из полиции, сэр».

К ним подошел хорошо одетый смуглый человек с тонкими усами и небольшой лысиной. Он улыбнулся, показав ослепительно белые зубы, и представился:

— Я Прескотт из отдела кадров. Чем могу быть полезен, инспектор?

Бейли холодно посмотрел на Прескотта, и улыбка на его лице потеряла свою естественность. Прескотт сказал:

— Я просто не хотел бы волновать рабочих. Они болезненно реагируют на все, что касается полиции.

— Что ж делать! Клаусарр сейчас на своем рабочем месте?

— Да, инспектор.

— В таком случае дайте нам указку. И если он уйдет прежде, чем мы туда доберемся, нам придется разговаривать с вами в другом месте.

Лицо Прескотта побледнело. Он пролепетал:

— Сейчас я принесу вам указку, инспектор.

Указка-гид была настроена на отделение СГ, секции 2. Что это значило в фабричной терминологии, Бейли не знал. Ему не нужно было это знать. Указка представляла собой компактный аппарат, который легко помещался на ладони. Ее кончик слегка нагревался при совмещении с заданным направлением и быстро охлаждался, если ее поворачивали в какую-нибудь другую сторону. При приближении к конечной цели он становился все теплее и теплее.

Для новичка указка с ее едва уловимыми тепловыми колебаниями была почти бесполезна, но мало кто из жителей Города не умел с ней обращаться. Одной из самых любимых игр детства многих поколений была игра в прятки в коридорах школьного яруса с использованием игрушечных указок-гидов. («Горячо или нет, дай, указка, ответ», «Хоть куда забредешь — гида не проведешь».)

За свою жизнь Бейли уже сотни раз с помощью указки-гида находил дорогу в лабиринтах громадных зданий, так что с гидом в руке он свободно следовал по кратчайшему пути в нужном направлении, как будто перед ним была схема расположения помещений.

Когда через десять минут он шагнул в просторную, ярко освещенную комнату, кончик указки-гида был почти раскаленным.

— Фрэнсис Клаусарр здесь? — спросил Бейли у ближайшего к двери рабочего.

Тот мотнул головой, и Бейли двинулся в указанном направлении. Несмотря па включенные вентиляторы, от гула которых в помещении стоял постоянный шум, в нос бил резкий запах дрожжей.

Один из рабочих на другом конце комнаты поднялся и стал снимать фартук. Он был среднего роста, довольно молодой, но с глубокими морщинами на лице и начинающими седеть волосами. Он медленно вытирал свои огромные, узловатые руки селлетексовым полотенцем.

— Фрэнсис Клаусарр — это я, — сказал он.

Бейли бросил взгляд на Р. Дэниела. Робот кивнул.

— О’кей, — сказал Бейли. — Найдется здесь местo, где мы могли бы поговорить?

— Может, и найдется, — медленно проговорил Клаусарр, — но у меня почти закончилась смена. Как насчет завтра?

— До завтра ждать слишком долго. Давайте-ка поговорим сейчас.

Бейли показал ему свое удостоверение.

Спокойно продолжая вытирать руки, Клаусарр холодно сказал:

— Не знаю, как у вас в полиции, но мы здесь едим строго по графику. Мой ужин с семнадцати ноль-ноль до семнадцати сорока пяти. И появляться в столовой в другое время бесполезно.

— Не беспокойтесь. Я позабочусь о том, чтобы ваш ужин принесли сюда.

— Ну-ну, — невесело проговорил Клаусарр. — Прямо как аристократу или полицейскому класса С, А дальше что? Может, вы еще и отдельную ванну мне предложите?

— Отвечайте на вопросы, Клаусарр, а остроты приберегите для своей подружки. Так где мы можем поговорить?

— Если хотите, можно воспользоваться весовой, а уж устроит она вас или нет — это ваше дело. Мне-то с вами говорить не о чем.

Бейли подтолкнул Клаусарра к весовой. Это была квадратная стерильно-белая комната со своей собственной и гораздо лучшей, чем в соседнем зале, вентиляцией. На столах вдоль стен в стеклянных футлярах стояли чувствительные электронные весы, управляемые электромагнитными полями. В дни учебы в колледже Бейли пользовался более дешевыми моделями. Он узнал одни весы, которые позволяли взвесить всего лишь миллиард атомов.

— Думаю, здесь нам никто не помешает, — сказал Клаусарр.

Бейли неопределенно хмыкнул в ответ и повернулся к Дэниелу.

— Пожалуйста, выйдите и организуйте, чтобы сюда прислали еду. И если вам нетрудно, подождите за дверью, пока ее не принесут.

Он проводил Дэниела взглядом и обратился к Клаусарру.

— Вы химик?

— С вашего позволения, я зимолог.

— А какая между ними разница?

Клаусарр высокомерно посмотрел на Бейли.

— Химик — это всего лишь размешиватель бурды, повелитель вонючих колб. В отличие от него, зимолог — человек, благодаря которому живут несколько миллиардов людей. Я специалист по дрожжевым культурам.

— Понятно, — сказал Бейли.

Но Клаусарр и не думал останавливаться:

— Эта лаборатория обслуживает всю компанию «Нью-Йорк Йист». Мы не останавливаемся ни на день, ни, черт побери, на час, чтобы обеспечить ее всевозможными дрожжевыми штаммами. Мы исследуем и регулируем их питательные свойства. Мы следим за их размножением. Мы изменяем их генетику, создаем новые штаммы, уничтожаем неудачные, выделяем нужные нам свойства и снова скрещиваем их. Когда пару лет назад жители Нью-Йорка стали получать клубнику в межсезонье, это, мой дорогой, была не клубника. То была особая ароматизированная дрожжевая культура с повышенным содержанием сахара, которой придали естественную клубничную окраску, — SaccharomycesoleiBenedictae. Ее вырастили здесь, в этой комнате. Двадцать лет назад она была всего лишь чахлым, ни к чему не пригодным штаммом с противным привкусом сала. Этот привкус сохраняется до сих пор, но жирность продукта возросла с пятнадцати до восьмидесяти семи. Если сегодня вы пользовались экспресс-дорогой, знайте, что она смазала именно S. О.Benedictae, штамм АГ-7 которой был выведен здесь, в этой комнате. Так что не называйте меня химиком, я зимолог.

Бейли невольно отступил перед яростным всплеском профессиональной гордости зимолога.

Опомнившись, он резко спросил:

— Где вы находились вчера между восемнадцатью и двадцатью часами вечера?

Клаусарр пожал плечами:

— Прогуливался, Я люблю немного побродить после ужина.

— Вы заходили в гости к друзьям? Может быть, были в субэфирнике?

— Нет. Просто гулял.

Бейли плотно сжал губы, При посещении субэфирника в абонементе Клаусарра обязательно сделали бы отметку, что нетрудно было проверить. Проведи он вечер в гостях, ему пришлось бы назвать имена друзей и вместе с ними пройти очную ставку.

— Значит, вас никто не видел.

— Не знаю, может быть, кто-то и видел. По крайней мере, мне об этом неизвестно.

— А что вы можете сказать о предыдущем вечере?

— То же самое.

— Значит, у вас нет алиби?

— Если бы я совершил какое-то преступление, инспектор, я бы о нем позаботился. Зачем мне алиби?

Бейли не ответил. Он заглянул s свой блокнот.

— Однажды вы уже привлекались к суду. По обвинению в подстрекательстве к беспорядкам.

— Ну и что с того? Один из этих роботов, протискиваясь мимо, толкнул меня, и я подставил ему подножку. Это, по-вашему, подстрекательство к беспорядкам?

— Суд решил, что это именно так. Вас признали виновным и наложили штраф.

— На этом дело закончено, не так ли? Иди вы хотите оштрафовать меня еще раз?

— Два дня назад у обувного магазина в Бронксе чуть не начались волнения. Вас там видели.

— Кто видел?

— Это было как раз в те часы, когда вы обычно ходите на ужин. Вы ужинали позавчера вечером?

Клаусарр заколебался, затем покачал головой:

— Расстройство желудка. Это все из-за дрожжей, Такое бывает даже у старых работников.

— Вчера вечером чуть было не вспыхнул бунт в Уильямсбурге, вас видели и там.

— Кто?

— Вы отрицаете, что присутствовали в обоих местах?

— Вы не сообщили мне ничего, что я мог бы отрицать. Где точно все это случилось и кто говорит, что видел меня?

Бейли невозмутимо наблюдал за зимологом.

— Я думаю, вы прекрасно знаете, о чем идет речь. И думаю, что вы играете не последнюю роль в подпольной медиевистской организации.

— Я не могу запретить вам думать, инспектор, но предположение — это не доказательство, как вам, вероятно, известно, — усмехнулся Клаусарр.

— Может быть, — сказал Бейли с каменным выражением лица. — И все же я смогу вытянуть кое-что из вас прямо сейчас.

Бейли подошел к двери и отворил ее. Рядом неподвижно стоял Р. Дэниел.

— Ужин Клаусарра прибыл? — обратился Бейли к роботу.

— Его уже несут, Элайдж.

— Занесите его, пожалуйста, когда онприбудет. — Мгновение спустя Р. Дэниел вошел в комнату, держа в руках металлический поднос с углублениями. — Поставьте его перед мистером Клаусарром, Дэниел.

Бейли сел на один из стоявших около окна табуретов и, закинув ногу на ногу, стал слегка пошевеливать кончиком ботинка. Он заметил, как Клаусарр, напрягшись, тихонько отодвинулся, когда Р. Дэниел подошел, чтобы поставить поднос на краешек ближайшего к зимологу стола.

— Мистер Клаусарр, — сказал Бейли, — я хочу представить вам моего партнера, Дэниела Оливо.

Дэниел протянул руку и произнес:

— Здравствуйте, Фрэнсис.

Клаусарр не проронил ни звука. Он даже не двинулся, чтобы пожать руку Дэниелу. Робот продолжал стоять с вытянутой рукой, лицо зимолога начала заливать краска.

— С вашей стороны это невежливо, мистер Клаусарр. Или ваша гордость настолько велика, что не позволяет вам пожать руку полицейскому? — тихо произнес Бейли.

— Если вы ничего не имеете против, я бы поел, — пробормотал Клаусарр.

Он достал из кармана складной нож, извлек из него вилку и сел, уткнувшись в тарелку.

— Дэниел, мне кажется, наш друг обиделся на ваше холодное отношение. Вы ведь на него не сердитесь, верно?

— Ничуть, Элайдж, — ответил Р. Дэниел.

— В таком случае докажите, что вы не держите на него зла. Обнимите его за плечи.

— С удовольствием, — сказал Р. Дэниел и шагнул вперед.

Клаусарр положил вилку.

— В чем дело? Что здесь происходит?

Не обращая внимания на слова Клаусарра, Р. Дэниел протянул к нему руку.

Клаусарр резко отпрянул, со всего размаха отбросив руку Р. Дэниела в сторону.

— Черт возьми, не прикасайся ко мне!

Он резко вскочил и отпрыгнул в сторону, задев при этом поднос с едой, который с грохотом упал на пол.

Во взгляде Бейли появилась жесткость. Он коротко кивнул Р.Дэниелу, и тот опять начал невозмутимо надвигаться на отступавшего зимолога. Бейли преградил путь к двери.

— Не подпускайте ко мне эту хреновину! — завопил Клаусарр.

— Что вы себе позволяете? — хладнокровно проговорил Бейли. — Этот человек — мой напарник.

— Как бы не так, это робот, будь он проклят! — пронзительно выкрикнул Клаусарр.

— Отойдите от него, Дэниел, — тут же приказал Бейли.

Р. Дэниел шагнул назад и молча стал у двери позади Бейли.

Сжав кулаки, возбужденный Клаусарр повернулся к Бейли.

— Ну что ж, умник, — сказал Бейли, — с чего вы взяли, что Дэниел — робот?

— Это только дураку не видно!

— Предоставьте решать это специалистам. А пока, я думаю, вам придется проехать с нами. Необходимо выяснить, как вы узнали, что Дэниел — робот. И многое другое, мистер, многое другое. Дэниел, пойдите свяжитесь с комиссаром. Сейчас он должен быть дома. Попросите его приехать в управление. Скажите, что у меня есть парень, которому не терпится, чтобы его допросили.

Р. Дэниел вышел из комнаты.

— Что вами движет, Клаусарр? — обратился к зимологу Бейли.

— Я требую адвоката.

— Вы получите его. А пока, может быть, расскажете, что вы, медиевисты, проповедуете?

Клаусарр отвернулся, храпя решительное молчание.

— Иосафат, приятель, мы знаем все о вас и вашей организации. Я не блефую. Просто мне действительно интересно. Чего вы, медиевисты, хотите?

— Вернуться назад к земле, — ответил Клаусарр сдавленным голосом. — Все очень просто, не так ли?

— Это просто сказать, но не так-то просто сделать. Как земля сможет прокормить восемь миллиардов человек?

— Разве я сказал, что люди должны возвратиться к земле немедленно? Или за год? Или за сто лет? Это должно происходить шаг за шагом, господин полицейский. Неважно, сколько времени на это уйдет, но давайте хотя бы начнем выползать из этих пещер, в которых мы живем. Давайте выберемся на свежий воздух.

— А вам самому доводилось бывать на свежем воздухе?

Клаусарр поежился.

— Что я, со мной покончено. Но ведь дети еще не испорчены. Они появляются на свет каждый день. Хоть их-то выпустите наружу, Бога ради! Пусть хоть они узнают, что такое простор, чистый воздух и солнце, А если потребуется, можно постепенно сократить население.

— Другими словами, назад, к недостижимому прошлому. — Бейли и сам не знал, чего вдруг он начал спорить: его охватило какое-то лихорадочное возбуждение. — Назад к семечку, к яйцу, к утробе? А почему бы не начать двигаться вперед? Не надо сокращать население Земли. Лучше выводить его на другие планеты. Возвращайтесь к земле, но к земле на других планетах. Осваивайте их!

Клаусарр засмеялся резким, неприятным смехом.

— И создавайте свои новые Внешние Миры! Новых космонитов!

— Вовсе нет. Внешние Миры основали земляне, не знавшие, что такое стальные Города, земляне, которые были индивидуалистами и материалистами. Позже эти качества были доведены до нездоровой крайности. Теперь же осваивать новые миры стали бы люди, воспитанные совсем в другом обществе, где, напротив, будет господствовать коллективизм. И вот эти-то традиции, Перенесенные на новую почву, могли бы привести к появлению новой, совершенно необычной цивилизации, не похожей ни на древнюю Землю, ни на Внешние Миры. Что-то новое, более приемлемое.

Он сознавал, что, как попугай повторяет мысли доктора Фастольфа, но слова текли так, словно он сам думал об этом годами.

— Ерунда! Осваивать дикие, пустынные миры, когда у нас есть наш собственный? Какой дурак на это согласится?

— Многие согласятся. И они вовсе не б уду г дураками. Им помогут роботы.

— Нет! — с жаром воскликнул Клаусарр. — Никогда! Никаких роботов!

— Почему бы и нет, Боже праведный? Мне они тоже не нравятся, но не биться же насмерть из-за каких-то предрассудков! Что уж такого страшного в роботах? Если хотите знать мое мнение, всему виной наш комплекс неполноценности. Все мы чувствуем себя ниже космонитов и страдаем от этого. А чтобы как-то это компенсировать, нам необходимо хоть кого-то в чем-то превосходить, и потому нас просто убивает, что мы не можем почувствовать себя хотя бы выше роботов. Нам кажется, что они лучше нас, только это не так. Вот в чем ирония, черт возьми! — Бейли разгорячился. — Возьмите этого Дэниела, с которым я провел больше двух дней. Он выше меня ростом, сильнее, красивее, В общем, он выглядит как космонит. Память его лучше, он больше меня знает. Ему не нужно спать или есть. Его не беспокоят ни болезни, ни паника, ни любовь, ни чувство вины. Но он всего лишь машина. Я могу сделать с ним все, что захочу. Как с этими микровесами. Если я по ним ударю, они не дадут мне сдачи. Вот так же и Дэниел. Я могу приказать ему выстрелить в самого себя из бластера, и он это сделает.

Мы никогда не сможем построить робота, который мог хотя бы сравниться с человеком в главном, не говоря уже о том, чтобы превзойти его. Невозможно наделить робота чувством прекрасного, сознанием нравственных и религиозных ценностей. Мы ни на йоту не сможем поднять позитронный мозг выше уровня совершенного практицизма.

Ничего подобного мы не сможем, черт побери, не сможем, пока не поймем, как работают наши собственные мозги, пока существуют непонятные для науки явления.

Что такое красота, искусство, любовь, доброта, Бог? Мы вечно балансируем на грани неизведанного, пытаемся понять то, что недоступно пониманию. Именно это и делает нас людьми.

Мозг робота ограничен, иначе его невозможно построить. Он должен быть рассчитан до последнего десятичного знака так, чтобы иметь предел, Господи, чего вы боитесь? Робот может выглядеть как Дэниел, он может быть красивым как Бог, и все же человеческого в нем будет не больше, чем в бесформенном куске дерева. Неужели вы этого не понимаете?

Клаусарр несколько раз пытался что-то сказать, но всякий раз его слова тонули в потоке красноречия Бейли. Теперь, когда Бейли в изнеможении замолчал, зимолог негромко пробормотал:

— Полицейский, а туда же, в философы. Что вы можете знать?

В комнату вошел Р. Дэниел.

Бейли посмотрел на него и нахмурился отчасти от того, что в душе у него еще все кипело, отчасти из-за накатившего вдруг нового раздражения.

— Где вы были так долго? — спросил он.

— Я разыскивал комиссара Эндерби, Элайдж. Оказалось, что он все еще в департаменте.

Бейли посмотрел на часы.

— В такое время? Почему?

Там сейчас полная неразбериха. В полицейском Департаменте был обнаружен труп.

Не может быть! Ради Бога, говорите — чей?

— Посыльного, Р. Сэмми.

Бейли перевел дыхание. Пристально глядя на робота, он со злостью сказал:

— Мне показалось, вы сказали «труп».

Р. Дэниел тут же поправился:

— Робот с полностью деактивированным мозгом, если вам так больше нравится.

Клаусарр неожиданно засмеялся, Бейли повернулся к нему и хрипло проговорил:

— Ни слова об этом! Вы меня поняли?

При этом он неторопливо достал бластер. Клаусарр тут же замолчал.

— Ну и что из этого? У Р. Сэмми перегорел предохранитель. Что здесь такого?

— Комиссар Эндерби говорил уклончиво, Элайдж, и хотя прямо он этого не сказал, у меня сложилось впечатление, что комиссар считает, что кто-то умышленно деактивировал мозг Р. Сэмми.

И так как Бейли продолжал хранить молчание, Р. Дэниел серьезно добавил:

— Или, если вы предпочитаете это слово, убил его.

Глава шестнадцатая Мотивы преступления

Бейли убрал бластер, но руку продолжал незаметно держать на рукоятке.

— Пойдете впереди нас, Клаусарр. Семнадцатая улица, выход Б, — приказал он.

— Так и не поел, — пожаловался Клаусарр.

— Сами виноваты! — нетерпеливо воскликнул Бейли, — Не надо было опрокидывать еду на пол.

— Но мне положен ужин.

— Поужинаете в тюрьме. А если и останетесь без еды, с голоду не умрете. Ну, пошли!

Пробираясь по лабиринтам «Нью-Йорк Йист», все трое молчали. Впереди с каменным выражением лица шел Клаусарр, за ним следовал Бейли, Р. Дэниел замыкал шествие.

После того как Бейли и Р. Дэниел отметились у секретарши, а Клаусарр оформил отпускной листок и попросил, чтобы прибрали в весовой, они вышли наружу и уже подходили к машине, как вдруг Клаусарр неожиданно остановился:

— Минуточку.

Он повернулся к Р. Дэниелу, и не успел Бейли и глазом моргнуть, как Клаусарр шагнул вперед и наотмашь ударил робота по щеке.

— Какого дьявола! — закричал Бейли, оттаскивая Клаусарра.

Зимолог не оказывал никакого сопротивления.

— Все в порядке. Я поеду. Просто хотелось убедиться самому.

Он насмешливо улыбался.

Р. Дэниел, сумевший частично увернуться от пощечины, спокойно смотрел на Клаусарра. На его щеке не было заметно ни покраснения, ни какого-либо другого следа от удара.

— С вашей стороны это было небезопасно, Фрэнсис. Если бы я не отклонился, вы легко могли бы повредить себе руку. Во всяком случае, я сожалею, что причинил вам боль.

Клаусарр засмеялся.

— Садитесь в машину, Клаусарр. И вы тоже, Дэниел. На заднее сиденья рядом с ним. И смотрите, чтобы он не двигался. Пусть даже для этого придется сломать ему руку. Это приказ.

— А как насчет Первого Закона? — насмешливо спросил Клаусарр.

— Я думаю, Дэниел достаточно силен и ловок, чтобы вовремя остановить вас, не причинив вам вреда. Впрочем, если бы при этом он и сломал вам руку, а то и обе, это только пошло бы вам на пользу.

Бейли занял место за рулем, и машина стала набирать скорость. Легкий ветер растрепал волосы Бейли и Клаусарра и совершенно не тронул аккуратную прическу Р. Дэниела.

— Мистер Клаусарр, вы боитесь роботов потому, что они могут заменить вас на работе и вы останетесь не у дел? — тихо спросил зимолога Р. Дэниел.

Бейли не мог повернуться, чтобы посмотреть на лицо Клаусарра, но был твердо уверен, что на нем застыло выражение крайнего омерзения и что Клаусарр сидел в напряженной позе, отодвинувшись от Р. Дэниела как можно дальше.

— И я, и мои дети, да и не только мои, — послышался голос Клаусарра.

— Но ведь можно найти выход, — сказал робот. — Если бы ваши дети, например, согласились пройти курс обучения для того, чтобы в дальнейшем эмигрировать…

— И вы о том же, — перебил Клаусарр. — Полицейский только что говорил об эмиграции. Роботы неплохо его обучили. Может быть, он тоже робот?

— Ну хватит, ты! — прорычал Бейли.

Р. Дэниел монотонно сказал:

— Школа подготовки к эмиграции гарантировала бы вам безопасность, квалификацию и работу. Если вы действительно обеспокоены судьбой своих детей, здесь есть над чем подумать.

— Никогда ничего не приму ни от робота, ни от космонита, ни от обученных вами гиен из правительства.

На этом разговор оборвался. Их поглотило безмолвие мотошоссе, нарушаемое лишь мягким урчанием мотора да шелестом шин по мостовой.

Прибыв в департамент, Бейли выписал ордер на арест Клаусарра и передал задержанного в надлежащие руки. После этого они с Р. Дэниелом зашли в мотоспиральный лифт, чтобы подняться в Главное полицейское управление.

Р. Дэниел не выразил никакого удивления по поводу того, что они не воспользовались подъемником, да Бейли этого и не ожидал. Он уже начал привыкать к странному сочетанию в нем ума и покорности и старался поменьше обращать внимания на робота. Чтобы быстро преодолеть вертикальный отрезок между уровнями, на которых располагались камеры предварительного заключения и Главное управление, логично было бы воспользоваться скоростным подъемником. Длинный эскалатор, который назывался мотоспиралью, обычно использовали для коротких, не более чем на два-три уровня, подъемов и спусков. Чиновники самых различных рангов входили и сходили, не задерживаясь на мотоспирали и минуты. Лишь Бейли и Р. Дэниел продолжали медленно и неуклонно подниматься вверх.

Бейли чувствовал, что ему нужно было время. Этот маневр давал ему в лучшем случае несколько минут, но наверху, в Главном управлении, его ждала еще одна проблема, и он хотел дать себе передышку. Как бы медленно ни ползла мотоспираль, Бейли казалось, что она движется слишком быстро.

Насколько я понимаю, мы пока не будем допрашивать Клаусарра, — нарушил молчание Р. Дэниел.

— Куда он денется! Сначала нужно узнать, в чем там дело с Р. Сэмми, — раздраженно ответил Бейли и негромко добавил, больше самому себе, чем Р. Дэниелу вряд ли это случайное совпадение. Здесь должна быть какая-то связь…

— Жаль. Мозговые импульсы Клаусарра… — начал Р. Дэниел.

— А что там с ними?

— Они странным образом изменились. Что произошло между вами в весовой комнате, пока я отсутствовал?

— Я всего-навсего прочитал ему проповедь. Пересказал ему Евангелие от святого Фастольфа, — рассеянно ответил Бейли.

— Я не понимаю вас, Элайдж.

Бейли вздохнул.

— Видите ли, я попытался объяснить, что Земля вполне могла бы воспользоваться роботами и послать излишек своего населения на другие планеты. Я попытался выбить из его головы весь этот медиевистский вздор. Бог знает зачем. Никогда не замечал в себе миссионерских замашек, Короче говоря, на том дело и кончилось.

— Понятно. Что ж, это кое-что проясняет. Скажите, Элайдж, что вы говорили ему о роботах?

— Вам это в самом деле интересно? Я сказал ему, что роботы — это просто машины. Это уже было Евангелие от святого Джерриджела. По-моему, существует бесконечное множество евангелий.

— Вы случайно не говорили ему, что робота можно ударить, не опасаясь ответного удара, как любой другой предмет?

— Да, говорил, если только это не боксерская груша. Но как вы догадались?

Бейли с любопытством посмотрел на робота.

— Об этом свидетельствуют изменения в его мозговых импульсах, — ответил Р. Дэниел. — Теперь нетрудно объяснить, чем была вызвана его попытка ударить меня по лицу, когда мы вышли с фабрики. Должно быть, он думал над тем, что вы ему сказали, и таким образом проверил на практике ваше утверждение, а заодно дал выход своей агрессивности, удовлетворил свое желание унизить меня. Иметь такие побудительные мотивы и, если учесть к тому же дельтаобразные колебания в его… — Он надолго замолчал и затем сказал: — Да, это весьма интересно, и, мне кажется, теперь я смогу сформировать из этих данных логическое целое.

Они приближались к уровню, на котором находилось управление.

— Которой час? — спросил Бейли.

«Черт, я ведь мог посмотреть на свои часы, и это было бы гораздо быстрее», — раздраженно подумал он.

Тем не менее он знал, почему обратился к роботу. Им двигали чувства, близкие к тем, что испытывал Клаусарр, когда ударил Р. Дэниела. Отдавая пустяковый приказ, который тот обязан был выполнить, он тем самым подчеркивал, что Р. Дэниел — не более чем робот, в то время как он, Бейли, живой человек. «Все мы одинаковы», — подумал Бейли.

— Двадцать десять, — ответил Р. Дэниел.

Они сошли с мотоспирали, и несколько секунд Бейли испытывал то странное чувство, которое возникает всякий раз, когда приспосабливаешься к неподвижному полу после долгих минут непрерывного движения.

— А ведь у меня еще и крошки во рту не было, черт бы побрал эту работу! — воскликнул Бейли.

Бейли услышал и одновременно увидел комиссара Эндерби через открытую дверь его кабинета. Общая комната была пуста, словно по ней пронесся смерч, и голос Эндерби, словно усиленный гулким эхом, раздавался в ней. Без очков его круглое лицо казалось голым и беспомощным. Он держал их в руке, вытирая свой гладкий лоб тонкой бумажной салфеткой.

Он заметил Бейли, когда тот был еще у двери, и воскликнул громким, раздраженным тенором:

— Боже милостивый, Бейли, где, черт возьми, вы пропадали?

Бейли пропустил замечание мимо ушей и спросил:

— Что происходит? Где вечерняя смена? — И только тогда обнаружил, что в кабинете комиссара находится еще один человек. — Доктор Джерриджел! — невольно воскликнул он.

В ответ на это неловкое приветствие седовласый Роботехник коротко кивнул:

— Рад снова видеть вас, мистер Бейли.

Комиссар надел очки и пристально посмотрел сквозь них на Бейли.

— Все сотрудники внизу, на допросе. Дают показания. Я чуть с ума не сошел, пытаясь вас разыскать. Оно выглядело довольно странным, это ваше отсутствие.

— Мое отсутствие?

Бейли был вне себя от возмущения.

— Как и отсутствие любого другого. Это дело рук нашего сотрудника, и всем нам это чертовски дорого обойдется. Какая ужасная неприятность! Какая ужасная, отвратительная неприятность!

Эндерби вскинул руки, словно взывая к небесам, и тут его взгляд упал на Р. Дэниела.

«Впервые ты смотришь роботу прямо в лицо. Смотри хорошенько, Джулиус!» — мысленно приказал Бейли с сарказмом.

— Ему тоже придется дать показания, — сказал комиссар, понизив голос. — Даже мне пришлось это сделать. Мне!

Бейли встряхнул головой, как бы приходя в себя.

— Послушайте, комиссар, почему вы так уверены, что Р. Сэмми не вышел из строя сам по себе? Почему вы считаете, что его уничтожили умышленно?

Комиссар тяжело опустился на стул.

— Спросите у него, — сказал он и указал на доктора Джерриджела.

Доктор Джерриджел откашлялся.

— Не знаю, с чего и начать, мистер Бейли. Судя по выражению вашего лица, вы удивились, увидев меня здесь.

— Немного, — признался Бейли.

— Видите ли, мне незачем было торопиться назад в Вашингтон; к тому же в Нью-Йорке я бываю достаточна редко, поэтому мне захотелось остаться здесь еще на некоторое время. И самое главное, меня не покидала мысль о том, что с моей стороны было бы просто преступлением покинуть Город, не сделав хотя бы еще одной попытки получить разрешение на осмотр вашего потрясающего робота. Кстати (ему просто не терпелось добраться до Дэниела), я вижу, он с вами.

Бейли беспокойно заерзал на стуле.

— Это совершенно исключено.

На лице роботехника отразилось разочарование.

— Естественно, не сейчас. Но, может быть, позже? — На лице Бейли не дрогнул ни один мускул. — Я звонил вам, — продолжал доктор Джерриджел, — но вас не было на месте, и никто не знал, где вас можно найти, Я обратился к комиссару, и он предложил мне прийти в Главное управление и подождать вас здесь.

— Я подумал, что это может быть весьма важно. Я знал, что вы хотели его видеть, — поспешно вставил комиссар.

— Благодарю, — кивнул Бейли.

— К несчастью, — продолжал Джерриджел, — моя указка-гид оказалась не совсем исправной, а может быть, из-за своего волнения я неверно оценил ее температуру. Так или иначе, я ошибся поворотом и оказался в небольшой комнате…

— На одном из складов фотоматериалов, Лайдж, — снова перебил комиссар.

— Да, — подтвердил доктор Джерриджел, — и там, на полу, распластавшись во весь рост, лежал робот. После беглого осмотра мне стало совершенно ясно, что он необратимо деактивирован. Так сказать, мертв. Не составляло особого труда определить также и причину деактивации.

— И какова же она? — насторожился Бейли.

— В правой руке робота, — продолжал доктор Джерриджел, — был зажат блестящий продолговатый предмет около двух дюймов в длину и полдюйма в ширину со слюдяным окошечком на конце. Этой рукой робот касался своей головы, как будто это прикосновение было его последним действием. Предмет, зажатый в его руке, оказался не чем иным, как альфа-излучателем. Полагаю, вы знаете, что это такое?

Бейли кивнул, Это он знал без всяких словарей и справочников. Еще на лабораторных занятиях по физике ему не раз приходилось пользоваться этим прибором. У него был корпус из свинцового сплава с узким каналом посередине, в основании которого находилось некоторое количество соли плутония. С другого конца канал закрывался слюдяным экраном, пропускающим альфа-частицы. Именно сквозь него шел наружу поток жесткого излучения.

Альфа-излучатель широко использовался для самых разнообразных целей, но отнюдь не предназначался для уничтожения роботов.

— Насколько я понимаю, он приложил его к голове слюдяным концом, — сказал Бейли.

— Да, и тут же последовала немедленная дезориентация всех путей его позитронного мозга. Мгновенная смерть, так сказать.

Бейли повернулся к бледному комиссару.

— Ошибки быть не может? Это действительно был альфа-излучатель?

Комиссар кивнул, выпятив свои полные губы.

— Ошибка абсолютна исключена. Счетчики среагировали на него с десяти футов. Фотопленка в комнате оказалась засвеченной.

Он помолчал немного, как будто обдумывал сказанное еще раз, затем резко сказал:

— Доктор Джерриджел, боюсь, вам придется на день-два задержаться в Городе, пока мы не запишем ваши показания на струнную пленку. Я распоряжусь, чтобы вас проводили в отдельную комнату. Надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы вас охраняли?

— Вы думаете, в этом есть необходимость? — боязливо спросил доктор Джерриджел.

— Так безопаснее.

Доктор Джерриджел пожал всем руки, в том числе и Р. Дэниелу, и вышел.

Комиссар тяжело вздохнул:

— Здесь замешан кто-то из своих, Лайдж. Это беспокоит меня больше всего. Посторонний не явился бы в департамент лишь для того, чтобы прикончить робота. Их хватает и снаружи, да там и безопаснее. И потом, это должен быть человек, имеющий доступ к альфа-излучателям. Они просто так на дороге не валяются.

Неожиданно взволнованные слова комиссара перекрыл спокойный, ровный голос Р. Дэниела:

— Но каковы мотивы этого убийства?

Комиссар посмотрел на Р. Дэниела с явной неприязнью и отвернулся.

— Мы тоже люди. Думаю, полицейские любят роботов не больше, чем все остальные. Р. Сэмми не стало, и, может быть, у кого-то на душе стало легче. Помните, Лайдж, как сильно он раздражал вас?

— Вряд ли это может служить поводом для убийства, — возразил Р. Дэниел.

— Конечно, нет, — решительно подтвердил Бейли.

— Это не убийство, — заявил комиссар. — Это порча имущества. Давайте называть вещи своими именами, в соответствии с нашим законодательством. Вся загвоздка лишь в том, что это преступление было совершено в департаменте. В любом другом месте на это не обратили бы никакого внимания. Никакого. А теперь может разразиться невероятный скандал. Лайдж!

— Да?

— Когда вы видели Р. Сэмми в последний раз?

— Р. Дэниел разговаривал с Р.Сэмми после обеда. Это было где-то около тринадцати тридцати. Он договаривался насчет использования вашего кабинета, комиссар.

— Моего кабинета? Зачем?

— Мне нужно было обсудить наедине с Р. Дэниелом некоторые детали, касающиеся нашего расследования. Вас на месте не было, так что мы решили воспользоваться вашим кабинетом.

— Ясно.

На лице комиссара отразилось сомнение, но он не стал заострять на этом внимание.

— Значит, вы сами его не видели?

— Нет, но я слышал его голос где-то час спустя.

— Вы уверены, что это был он?

— Абсолютно.

— Это было около четырнадцати тридцати?

— Или немного раньше.

Комиссар в задумчивости закусил нижнюю губу.

— Что ж, одно мне стало ясно.

— В самом деле?

— Да. Этот мальчишка, Винсент Барретт, был сегодня здесь. Вы знали об этом?

— Да, но, комиссар, он не смог бы сделать ничего подобного.

Комиссар поднял глаза на Бейли.

— А почему бы и нет? Р. Сэмми отнял у него работу. Я вполне понимаю его чувства. Он наверняка считает, что с ним поступили несправедливо. Наверняка хотел как-нибудь отомстить. Как и любой другой на его месте. Но дело в том, что он покинул здание в четырнадцать часов, а вы слышали голос Р. Сэмми в четырнадцать тридцать. Конечно, он мог передать Р. Сэмми альфа-излучатель раньше и приказать, чтобы тот применил его через час, но в таком случае встает вопрос: где он мог достать альфа-излучатель? Вот это настоящая головоломка! Давайте-ка вернемся к Р. Сэмми. Что он сказал вам, когда в четырнадцать тридцать вы услышали его голос?

Какое-то мгновение Бейли колебался, затем осторожно сказал:

— Не помню. Вскоре после этого мы ушли.

— Куда вы направились?

— В Йист-таун. Кстати, я бы хотел поговорить с вами об этом.

— Потом, потом… — Комиссар потер подбородок. — Как выясняется, сегодня здесь была Джесси. Видите ли, мы устанавливали личности всех сегодняшних посетителей, и я случайно увидел ее имя.

— Да, она заходила сюда, — холодно ответил Бейли.

— Зачем?

— Семейные проблемы.

— Ей тоже придется дать показания. Это чистая формальность.

— Я понимаю, комиссар. Между прочим, как насчет альфа-излучателя? Установили, откуда он?

— О да. Он с одной из силовых станций.

— Как они объясняют его пропажу?

— Не имеют ни малейшего представления. Послушайте, Лайдж, кроме того, что вам придется дать показания, это происшествие не имеет к вам лично никакого отношения. Занимайтесь своим делом. Только и всего… Занимайтесь своим расследованием.

— Разрешите мне дать свои показания попозже, комиссар? Дело в том, что я умираю от голода, — сказал Бейли.

Комиссар Эндерби пристально посмотрел на Бейли сквозь очки.

— Непременно поешьте. Только, пожалуйста, не выходите из управления. А ваш напарник прав, Лайдж (он, казалось, избегал прямого обращения и даже упоминания имени робота). Мотив — вот что нам нужно найти. Мотив…

Внезапно Бейли почувствовал, как похолодело у него внутри. Как будто что-то вне его, что-то совершенно чуждое ему подхватило события сегодняшнего дня, и вчерашнего, и позавчерашнего и стало жонглировать ими. Отдельные факты снова стали увязываться между собой, и снова стала вырисовываться некая картина.

— С какой силовой станции этот альфа-излучатель, комиссар?

— С Уильямсбургской, а что?

— Нет-нет, ничего…

Последнее, что Бейли услышал, выходя из кабинета вместе с Дэниелом, шедшим за ним по пятам, было бормотание комиссара:

— Да, мотив, мотив…

Бейли сидел за своим скромным ужином в маленьком, редко использовавшемся буфете департамента. Он поглощал фаршированные помидоры с салатом, не, замечая, что ест, и, даже когда от ужина уже ничего не осталось, его вилка некоторое время бесцельно скользила по гладкой поверхности картонной тарелки, машинально ища то, чего там уже не было. Наконец он пришел в себя и, негромко чертыхнувшись, положил вилку на стол.

— Дэниел! — позвал он робота.

Р. Дэниел все это время сидел за соседним столиком, словно хотел оставить своего явно озабоченного партнера в покое или же нуждался в уединении сам. В любом случае, Бейли это нисколько не интересовало.

Дэниел поднялся, подошел к столику Бейли и сел рядом.

— Да, коллега Элайдж?

— Дэниел, мне нужна ваша помощь, — сказал Бейли, глядя прямо перед собой.

— Какая?

— Меня и Джесси будут допрашивать. Это несомненно. Позвольте мне отвечать на вопросы так, как я сочту нужным. Вы меня поняли?

— Конечно, я вас отлично понял. И все-таки, если мне зададут прямой вопрос, я смогу сказать только правду.

— Если вам зададут прямой вопрос, тогда совсем другое дело. Единственное, о чем я прошу, чтобы вы не проявляли собственной инициативы. Вы ведь можете это сделать?

— Думаю, что могу, Элайдж, если только не окажется, что молчанием я причиняю вред человеческому существу.

— Если вы вмешаетесь в разговор, то вы причините вред мне. Это уж точно.

— Я не совсем понимаю вашу точку зрения, коллега Элайдж. Наверняка дело Р. Сэмми не имеет к вам никакого отношения.

— В самом деле? Все упирается в мотив преступления, не так ли? Вы сами спрашивали о мотиве. О том же говорил комиссар. Если на то пошло, я сам задаюсь этим вопросом. Зачем кому-то понадобилось убивать Р. Сэмми? Заметьте, речь не о том, кто мог иметь желание расправиться с роботом вообще. Практически, любой землянин мог решиться на это. Вопрос в том, кому нужно было уничтожить именно Р. Сэмми. Винсенту Барретту? Возможно, но комиссар сказал, что парень не мог бы достать альфа-излучатель, и босс прав. Надо искать в другом месте, и получается так, что еще у одного человека такой мотив есть. Его невозможно не заметить. Он очевиден. Он просто кричит о себе.

— Кто этот человек, Элайдж?

И Бейли едва слышно ответил:

— Я, Дэниел.

Бесстрастное лицо Р. Дэниела ничуть не изменило своего выражения даже после такого заявления. Он лишь слегка покачал головой.

— Вы не согласны, — продолжал Бейли. — Сегодня сюда приходила моя жена. Они уже об этом знают. И комиссар этим весьма заинтересовался. Не будь он моим другом, он так быстро бы не отстал, Теперь они узнают, почему она приходила. В этом можно не сомневаться. Она участвовала в заговоре, глупом и безобидном, но все-таки заговоре. Не стоит и говорить, что значит для полицейского иметь жену, которая замешана в подобных делах. Поэтому было бы явно в моих интересах позаботиться о том, чтобы замять это дело… Так, кто знал об этом? Естественно, мы с вами, Джесси и… Р. Сэмми. Он видел, что она была на грани истерики. А уж когда он передал ей наше распоряжение никого кабинет не пускать, она, вероятно, совсем потеряла контроль над собой. Вы видели, в каком она была состоянии.

— Вряд ли она сказала ему что-нибудь компрометирующее вас.

— Может быть, и так. Но я пытаюсь восстановить события так, как это будут делать они. Скажут, что она проговорилась. В этом заключается мой мотив. Я убил его, чтобы он не поднял шума.

— Они так не подумают.

— Именно так они и подумают. Убийство организовали специально для того, чтобы бросить подозрение на меня. Зачем, например, было использовать альфа-излучатель? Ведь это довольно рискованно. Его трудно достать, зато легко установить, где его взяли. Я думаю, именно поэтому им и воспользовались. Убийца даже приказал Р. Сэмми отправиться в фотохранилище и прикончить себя там. Совершенно ясно, для чего это было сделано. Чтобы орудие убийства не вызывало никаких сомнений. Даже если бы все оказались настолько несведущими, чтобы тут же не узнать альфа-излучатель, кто-нибудь непременно обнаружил бы, что фотопленка засвечена.

— Но какое отношение все это имеет к вам, Элайдж?

Бейли скованно усмехнулся, но было видно, что ему совсем не до смеха.

— Самое прямое. Альф излучатель был взят на Уильямсбургской силовой станции. Вчера мы с вами проходили через эту станцию. Нас видели, и это легко выплывет наружу. Посещение станции дает мне возможность завладеть орудием преступления. И может статься, что мы были последними, кто видел Р. Сэмми в живых, за исключением настоящего убийцы, конечно.

— Я был с вами на силовой станции и могу засвидетельствовать, что у вас не было возможности украсть альфа-излучатель.

— Спасибо, — печально сказал Бейли. — Но вы — робот, и ваши показания не будут иметь силы.

— Комиссар — ваш друг. Он прислушается к моим словам.

— Комиссар держится за свою работу, а от меня у него одни неприятности. У меня есть лишь один выход из всей этой истории.

— Да?

— Я спрашиваю себя: «Зачем меня пытаются впутать в это дело?» Очевидно, чтобы избавиться от меня. Но почему? Опять же очевидно: потому что я для кого-то опасен. Все мои усилия приводят к тому, что я становлюсь предельно опасным для тех, кто убил доктора Сартона. Возможно, это медиевисты или, по крайней мере, какая-то их группировка. Члены этой группировки как раз и могли, знать, что я побывал на силовой станции; вполне возможно, что хотя бы один из них все-таки проследил меня до станции, несмотря на то что вам и казалось, будто мы оторвались от преследования.

Итак, выход заключается в том, чтобы найти убийцу доктора Сартона, тем самым я найду того или тех, кто пытается убрать меня с пути. Если я все как следует продумаю, если я разгадаю эту загадку, если только я смогу раскрыть это дело, я спасен. И Джесси тоже. Я бы не вынес, если б она… Но у меня мало времени. — Его кулак судорожно сжимался и разжимался. — У меня чертовски мало времени.

С неожиданной вспышкой надежды Бейли посмотрел на точеное лицо Р. Дэниела. Чем бы ни было это создание, оно сильное и верное, свободное от всякого эгоизма. Чего еще требовать от друга? А Бейли сейчас нужен преданный друг, и ему абсолютно все равно, что вместо сердца у этого друга какой-то механизм.

— К сожалению, Элайдж, я не ожидал, что все так получится, — сказал робот, качая головой; на его лице при этом не было и тени сожаления, что было естественно. — Возможно, я действовал вам в ущерб. Мне очень жаль, но это необходимо для общего блага.

— Что за общее благо? — запинаясь спросил Бейли.

— Я связался с доктором Фастольфом.

— О Господи! Когда?

— Пока вы ели.

Бейли стиснул зубы.

— Ну? — выдавил он из себя. — Что случилось?

— Вам придется доказывать свою невиновность в убийстве Р.Сэмми каким-нибудь другим способом, не продолжая расследования убийства моего конструктора, доктора Сартона. На основании представленной мной информации наши люди в Космотауне решили сегодня прекратить расследование и начать подготовку к сворачиванию Космотауна и эвакуации с Земли.

Глава семнадцатая Завершение проекта

Бейли безучастно посмотрел на свои часы. Через два часа с четвертью наступит полночь. Сегодня он встал, когда не было еще и шести, и вот уже два с половиной дня, как он находился в постоянном напряжении. Его охватило смутное ощущение нереальности всего происходящего.

Он достал свою трубку и небольшой кисет, в котором еще оставались драгоценные крупицы табака, и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросил:

— Что все это значит, Дэниел?

— Вы не понимаете? Разве это не ясно?

— Я не понимаю, — терпеливо проговорил Бейли. — Мне не ясно.

— Мы находимся здесь, под «мы» я имею в виду жителей Космотауна, для того, чтобы разбить оболочку, окружающую Землю, и вовлечь землян в процесс освоения новых планет.

— Это я знаю. Пожалуйста, не вдавайтесь в подробности.

— Без них не обойтись, поскольку то, что я хочу сказать, очень важно. Если мы и стремились наказать убийцу доктора Сартона, то, как вы сами понимаете, не потому, что надеялись тем самым вернуть доктора Сартона к жизни, а лишь по той причине, что неудача в расследовании усилила бы позиции тех наших политиков, которые выступают против идеи Космотауна.

— А теперь, — с неожиданной ожесточенностью проговорил Бейли, — вы вдруг по собственной воле собираетесь отправиться восвояси. Но почему? Ради всего святого, почему? Разгадка дела Сартона близка. Она очень близка, иначе они не лезли бы из кожи вон, чтобы расправиться со мной. Я чувствую, что в моих руках есть все необходимые факты, Ответ должен быть где-то здесь, — он неистово постучал по виску костяшками пальцев. — Какая-нибудь одна фраза, одно слово — и разгадка найдена!

Он крепко зажмурил глаза, будто надеялся, что непроницаемая пелена, сквозь которую он пробирался на ощупь вот уже третьи сутки, наконец развеется и все прояснится. Но этого не произошло. Этого, не произошло!

Бейли глубоко вздохнул. Ему стало неловко за себя. Расхныкался перед холодной бесчувственной машиной, которая только и могла, что молча пялиться на него.

— Ладно, не обращайте внимания, — хрипло сказал он. — Так почему все-таки космониты уходят?

— Наш проект завершен. Мы убеждены, что Земля начнет колонизацию.

— Выходит, вы превратились в оптимистов?

Сыщик сделал первую успокаивающую затяжку и почувствовал, что постепенно начинает овладевать собой.

— Да. Мы, жители Космотауна, уже долгое время пытаемся изменить Землю, меняя ее экономику. Мы пытались внедрить здесь свою собственную C/Fe — культуру, Правительство вашей планеты, а также правительства различных Городов сотрудничали с нами, подчиняясь необходимости. И все же за эти двадцать пять лет мы ничего не сумели добиться. Чем больше мы прилагали усилий, тем сильнее становилось движение медиевистов.

— Все это мне известно, — заметил Бейли и тут же подумал: «Бесполезно. Он все равно будет рассказывать все по порядку. Его не остановишь. Вот чертова Машина!»

Тем временем Р. Дэниел продолжал:

— Именно доктор Сартон первым предложил коренным образом изменить нашу тактику и создал новую теорию, по которой мы должны были найти среди населения Земли людей, желавших того же, что и мы, или способных увлечься нашими идеями. Всячески поддерживая их, мы могли бы добиться того, что новое движение разрасталось бы изнутри, а не насаждалось извне. Главная трудность заключалась в том, чтобы отыскать таких людей. Вы сами, Элайдж, стали объектом интересного эксперимента.

— Я? Я? Как так? — удивился Бейли.

— Мы были рады, что комиссар порекомендовал именно вас. Судя по вашему психическому профилю, мы поняли, что вы подходящий субъект. Цереброанализ, которому я вас подверг при нашей первой встрече, подтвердил наше суждение. Вы человек практического склада ума, Элайдж. Вы не предаетесь ностальгическим мечтаниям о прошлом Земли, хотя и проявляете к нему здоровый интерес. С другой стороны, вас не назовешь слепым сторонником современной городской культуры. Мы думаем, что люди, подобные вам, могли бы снова повести землян к звездам. В этом и заключается одна из причин того, что доктор Фастольф хотел встретиться с вами вчера утром.

Надо сказать, ваша практичность доведена до крайности. Вы отказываетесь понимать, что фанатическое служение идеалу, даже ошибочному идеалу, может заставить человека совершать поступки, на которые в обычных условиях он абсолютно не способен. Например, пересечь ночью открытое пространство, чтобы уничтожить того, кто, по его мнению, является злейшим врагом его дела. Поэтому мы не были слишком удивлены, когда вы так упорно и дерзко пытались доказать фальсификацию убийства. В каком-то смысле это подтвердило, что вы как раз тот человек, который и нужен для нашего эксперимента.

— Какого эксперимента, черт возьми?

Бейли стукнул кулаком по столу.

— Эксперимента, цель которого заключалась в том, чтобы убедить вас, будто колонизация разрешит проблемы Земли.

— Что ж, должен признаться, вы убедили меня.

— Да, но под воздействием соответствующего наркотика.

Зубы Бейли разжались, и он на лету поймал выпавшую изо рта трубку. Перед ним снова возникла сцена в куполе Фастольфа. Вот он с трудом приходит в себя от шока, вызванного тем, что Р. Дэниел оказался в конце концов роботом; вот гладкие пальцы Р. Дэниела оттягивают кожу на его руке; вот темным пятном проступает сквозь его кожу и затем исчезает гипокапсула.

— Что было в гипокапсуле? — спросил он прерывающимся голосом.

— Ничего страшного, Элайдж. Слабый наркотик, предназначенный лишь для усиления восприимчивости вашего мозга.

— Потому-то я и принимал на веру все, что мне говорили. Так получается?

— Не совсем. Вы отказывались верить тому, что было чуждо образу вашего мышления. В сущности, результаты эксперимента оказались разочаровывающими. Доктор Фастольф надеялся, что вы станете фанатичным сторонником нашей идеи. Вместо этого вы выражали лишь отдаленное одобрение, не больше. Мешал ваш практичный ум. Это заставило нас прийти к выводу, что единственная наша надежда — это романтически настроенные люди, но, к сожалению, почти все романтики участвуют в медиевистском движении или симпатизируют ему.

Бейли почувствовал невольную гордость за себя, он радовался своему упрямству и был счастлив, что разочаровал их. Пусть экспериментируют на ком-нибудь другом.

Он не без злорадства усмехнулся:

— И вот теперь вы отступились и решили отправиться восвояси?

— Нет, это не так. Я только что сказал, что мы убеждены в том, что Земля начнет колонизацию. И именно вы вселили в нас эту уверенность.

— Я? Каким образом?

— Вы говорили с Фрэнсисом Клаусарром о преимуществах колонизации. Насколько я могу судить, вы говорили с увлечением. Эксперимент над вами помог добиться хотя бы этого. И церебральные характеристики Клаусарра изменились. Очень незначительно, конечно, но изменились.

— Вы хотите сказать, что я убедил его в своей правоте? Не верю.

— Нет, убежденность так легко не приходит. Но церебральные изменения определенно показали, что ум медиевистов открыт для такого убеждения. Затем я сам провел еще один эксперимент. Когда мы возвращались из Йист-тауна, я пытался по его церебральным изменениям догадаться о том, что между вами произошло, и подал ему идею о школе для эмигрантов в качестве способа обеспечения будущего его детей. Он отверг эту мысль, но и на этот раз его ментальное поле изменилось, и мне стало совершенно ясно, что я избрал правильный метод убеждения. — Немного помолчав, Дэниел заговорил снова: — То, что вы называете медиевизмом, есть не что иное, как стремление к новому. Оно обращено к Земле; это естественно: она близко, и у нее есть великое прошлое. Нечтоподобное представляет собой и видение новых миров, и оно легко может увлечь романтически настроенную натуру. Возьмите Клаусарра, для которого оказалось достаточно всего лишь одной беседы с вами.

Так что, как видите, космониты, сами не зная того, уже достигли успеха. Скорее всего, землян раздражают не наши идеи, а мы сами. Из-за нас романтические настроения на Земле оформились в идеологию медиевизма, а сами романтики объединились в организацию. В конце концов, именно медиевисты хотят разрушить установившиеся традиции, а не городские власти, больше всех заинтересованные в сохранении существующего порядка. Если мы сейчас свернем Космотаун, то больше не будем раздражать медиевистов своим затянувшимся присутствием, и они не успеют окончательно замкнуться на своих идеях на Земле, и только на Земле. Мы оставим после себя несколько подобных мне роботов, которые вместе с сочувствующими землянами, такими, как вы, смогут создать школы для тех, кто отправится осваивать новые миры, и медиевист со временем отвернется от Земли. Ему понадобятся роботы, и он либо получит их от нас, либо построит свои собственные. Он создаст культуру C/Fe по своему собственному вкусу. — Для Р. Дэниела это была необычно длинная речь. Видимо, он и сам это понял, так как после очередной паузы сказал; — Я говорю вам все это, чтобы объяснить, почему необходимо сделать то, что может повредить лично вам.

Бейли с горечью подумал: «Робот не должен причинять вреда человеку, если только не сможет доказать, что в конечном счете он делает это ему во благо».

— Минутку. Позвольте мне высказать одно практическое соображение. Вот вы вернетесь в ваши Миры и заявите, что землянин убил космонита и остался ненаказанным. Внешние Миры потребуют от Земли компенсацию. Хочу вас предупредить: возникнут крупные неприятности, ибо Земля больше не намерена сносить подобное обращение.

— Я уверен, что этого не случится, Элайдж. Те представители Внешних Миров, кто наиболее заинтересован в предъявлении претензий Земле, в не меньшей степени заинтересованы в том, чтобы положить конец Космотауну. Мы легко можем предложить последнее в обмен на отказ от первого. Во всяком случае, это мы и собираемся сделать. Земля будет оставлена в покое.

И тут Бейли прорвало. Он заговорил охрипшим от внезапно охватившего его отчаяния голосом.

— А что будет со мной? Комиссар немедленно прекратит расследование убийства доктора Сартона, если этого захочет Космотаун. Но расследование по делу Р. Сэмми обязательно будет продолжено, поскольку речь идет о коррупции внутри департамента. Тот, кто все это устроил, в любой момент появится в департаменте с кучей улик против меня. Я это знаю. Все было подстроено нарочно. Меня деклассифицируют, Дэниел. А что будет с Джесси? Ее заклеймят как преступницу. И еще Бентли…

— Не думайте, Элайдж, — перебил его Р. Дэниел, — что я не понимаю, в каком положении вы оказались. Но во имя блага всего человечества приходится мириться с личными невзгодами. У доктора Сартона остались жена, двое детей, родители, многочисленные друзья. Все они скорбят о его смерти и будут опечалены тем, что его убийца остался безнаказанным.

— В таком случае почему не остаться и не найти его?

— В этом больше нет необходимости.

Тогда признайтесь, что все расследование с самого начала было лишь предлогом для изучения нас в экстремальных условиях, — с горечью сказал Бейли. — Вам всегда было наплевать на то, кто убил доктора Сартона.

— Нам бы хотелось узнать, — холодно возразил Р. Дэниел, — но мы никогда не сомневались насчет того, что важнее: отдельный человек или человечество. Продолжение расследования в настоящее время привело бы к нарушению создавшегося положения дел, которое мы находим удовлетворительным. Мы не можем предугадать, какой вред могли бы причинить наши действия.

— Вы хотите сказать, что убийцей может оказаться какой-нибудь выдающийся медиевист, а в данный момент космониты не хотят делать ничего, что. может вызвать враждебность со стороны их новых друзей?

— Я бы так не сказал, но в ваших словах есть доля правды.

— Куда подевалась ваша цепь справедливости, Дэниел? Разве это справедливость?

— Существуют различные степени справедливости, Элайдж. Когда меньшая не совместима с большей, она должна уступить.

Казалось, будто ум Бейли кружил вокруг непробиваемой логики позитронного мозга Р. Дэниела, стараясь найти в нем хоть одну лазейку, хоть какое-нибудь слабое место.

— А разве вам самому не любопытно, Дэниел? Вы назвали себя детективом. Знаете ли вы, что это такое? Понимаете ли вы, что расследование — это больше чем просто работа? Это вызов. Столкновение твоего разума с разумом преступника. Борьба интеллектов. Разве вы можете покинуть поле сражения и признать себя побежденным?

— Конечно, если продолжение не служит стоящей цели.

— И вам не будет жалко? Не будет интересно? Разве у вас не возникнет чувство разочарования? Неудовлетворенного любопытства?

С самого начала у Бейли еще была небольшая надежда, что ему удастся уговорить робота, но пока он говорил, она совсем ослабла. Слово «любопытство», произнесенное им второй раз, вызвало в памяти его собственные слова, сказанные Фрэнсису Клаусарру четыре часа назад. Тогда он достаточно хорошо знал те качества, которые отличают человека от машины. И любопытство, конечно же, было одним из них. Любому полуторамесячному котенку знакомо это чувство, но разве может быть любопытной машина, пусть даже очень похожая на человека?

Р. Дэниел эхом отозвался на мысли Бейли:

— Что вы подразумеваете под любопытством?

Бейли постарался представить это понятие в наилучшем свете:

— Любопытством мы называем желание расширить свои знания.

— Во мне существует такое желание, когда расширение знаний необходимо для выполнения полученной задачи.

— Да, — с сарказмом проговорил Бейли, — когда, например, вы расспрашиваете о контактных линзах Бентли, чтобы побольше разузнать о своеобразных нравах землян.

— Именно, — подтвердил Р. Дэниел, совершенно не почувствовав сарказма в словах Бейли. — Однако бесцельное расширение знаний, что, я думаю, вы в действительности и подразумеваете под словом «любопытство», является лишь проявлением неэффективности. А я сконструирован так, чтобы избегать неэффективных действий.

Вот тут-то к Элайджу Бейли и пришла та одна долгожданная фраза, которой ему так недоставало. Окутывавшая его непроницаемая пелена задрожала и рассеялась, и постепенно все начало проясняться.

Пока Р. Дэниел говорил, рот Бейли открылся, да так и остался в этом положении. У него не могла сразу же сложиться полная, ясная картина всего происшедшего. Так не бывает. Где-то глубоко в своем подсознании он восстанавливал ее, восстанавливал тщательно, не упуская ни одной детали, но все время наталкивался на одно-единственное противоречие. Одно противоречие, которое не обойдешь и от которого не отмахнешься. Пока оно существовало, выстроенная им версия оставаясь похороненной под его мыслями, не досягаемой для его сознательного анализа.

Но вот последняя недостающая деталь стала на свое место; противоречие исчезло: разгадка наконец найдена.

Наступившее просветление, казалось, придало Бейли новые силы. По крайней мере, он неожиданно понял, в чем должна заключаться слабость Р. Дэниела, слабость любой думающей машины. Он с надеждой подумал: «Эта штуковина должна понимать все буквально».

— Значит, проект космонитов завершается сегодня, а с ним прекращается и расследование убийства доктора Сартона. Верно? — спросил Бейли.

— Таково решение наших людей в Космотауне, — спокойно согласился Р. Дэниел.

— Но сегодняшний день еще не закончился. — Бейли посмотрел на часы. — До полуночи еще полтора часа.

Р. Дэниел ничего на это не ответил. Казалось, он над чем-то задумался.

— Значит, до полуночи проект остается в силе, — заторопился Бейли. — Вы мой напарник, и расследование продолжается. — В спешке он говорил так, будто отбивал телеграмму. — Давайте действовать как прежде. Позвольте мне работать. Вашим это не повредит. Это им только поможет. Даю слово. Если, по-вашему, я начну делать что-то не то, остановите меня. Я прошу лишь полтора часа.

— Все, что вы сказали, верно, — ответил наконец робот. — Сегодняшний день еще не закончился. Я не подумал об этом, коллега Элайдж.

Итак, Бейли снова стал «коллегой Элайджем». Oн усмехнулся и спросил:

— Когда я был в Космотауне, доктор Фастольф, кажется, упомянул о фильме, заснятом на месте преступления?

— Да, упомянул, — подтвердил Р. Дэниел.

— Вы можете достать копию?

— Да, коллега Элайдж.

— Я имею в виду, сейчас. Немедленно!

— Через десять минут, если я смогу воспользоваться передатчиком департамента.

Меньше чем через десять минут, Бейли пристально разглядывал маленький алюминиевый кубик, который держал в дрожащих руках. Внутри его в определенном атомарном рисунке отпечатались слабые сигналы, переданные из Космотауна.

И а этот момент в дверях появился комиссар Джулиус Эндерби. Он увидел Бейли, и выражение беспокойства на его круглом лице уступило место крайнему негодованию.

— Послушайте, Лайдж, вы тратите на еду черт знает сколько времени.

— Я ужасно устал, комиссар. Прошу прощения, если я задержал вас.

— Я бы ничего не имел против, но… Лучше пройдемте в мой кабинет.

Бейли бросил быстрый взгляд на Р. Дэниела, но тот отвернулся. Вес вместе они вышли из буфета.

Джулиус Эндерби тяжелой поступью ходил взад-вперед перед своим столом. Бейли, сам едва сохранявший внешнее спокойствие, наблюдал за ним, время от времени поглядывая на часы. Было двадцать два часа сорок пять минут.

Комиссар сдвинул очки на лоб и потер глаза, оставив вокруг них красные пятна. Затем опустил очки и, быстро моргая, уставился из-под них на Бейли.

— Лайдж, — внезапно сказал он, — когда вы были на Уильямсбургской силовой станции в последний раз?

— Вчера, после того как ушел из департамента. Примерно в шесть вечера или немного позднее.

Комиссар покачал головой.

— Почему вы не сообщили об этом?

— Я как раз собирался это сделать. Я ведь еще не давал официальных показаний.

— Что вы там делали?

— Просто проходил через станцию по пути к нашему временному жилью.

Комиссар резко остановился перед Бейли.

— Не говорите ерунды, Лайдж. Никто не станет проходить через силовую станцию, просто чтобы сократить путь домой.

Бейли пожал плечами. Не было смысла заводить разговор о том, как их преследовали медиевисты и как они бежали по полосам. Во всяком случае, не сейчас.

— Если вы пытаетесь намекнуть, что у меня была возможность взять альфа-излучатель, которым уничтожили Р, Сэмми, то я хочу напомнить вам, что со мной был Дэниел и он подтвердит, что я прошел через станцию не останавливаясь и что у меня не было никакого альфа-излучателя, когда я оттуда вышел.

Комиссар медленно опустился на стул. Он не смотрел в сторону Р. Дэниела и не пытался заговорить с ним. Он положил свои белые пухлые руки на стол прямо перед собой и стал рассматривать их с выражением крайнего страдания на лице.

— У меня нет слов, Лайдж. Я просто не знаю, что и подумать. Ведь ваш… ваш напарник не может подтвердить ваше алиби. Его показания не имеют силы.

— И все-таки я отрицаю, что взял альфа-излучатель.

Пальцы комиссара переплелись между собой и снова расплелись.

— Лайдж, зачем сюда сегодня приходила Джесси?

— Вы уже спрашивали об этом, комиссар. Ответ тот же. Семейные проблемы.

— У меня есть показания Фрэнсиса Клаусарра, Лайдж.

— Какие?

— Он утверждает, что Джезебел Бейли является членом общества медиевистов, цель которого — насильственное свержение правительства.

— Вы уверены, что речь идет о Джесси? В Городе много женщин по фамилии Бейли.

— Но не по имени Джезебел.

— Он назвал ее этим именем?

— Он сказал «Джезебел». Я сам это слышал, Лайдж. Я присутствовал при этом.

— Ладно. Пусть Джесси и была членом этого безобидного общества ненормальных. Она лишь посещала собрания и теперь ужасно раскаивается.

— Кассационная коллегия посмотрит на это иначе, Лайдж.

— Вы хотите сказать, что меня отстранят от работы и будут содержать под стражей по подозрению в уничтожении государственной собственности в виде Р. Сэмми?

— Надеюсь, что нет, Лайдж, но выглядит все ужасно скверно. Все знают, что вы недолюбливали Р. Сэмми. Сегодня с ним разговаривала ваша жена, и это видели. Она была в слезах, и наши сотрудники слышали некоторые ее реплики. Сами по себе они были безобидны, но ведь нетрудно понять, что за ними стоит, Лайдж. У вас могло возникнуть чувство, что оставлять такого свидетеля опасно. К тому же у вас была возможность достать орудие преступления…

— Если бы я хотел уничтожить все свидетельства против Джесси, — перебил его Бейли, — разве я привел бы сюда Фрэнсиса Клаусарра? Кажется, он знает о ней гораздо больше, чем мог бы знать Р. Сэмми. И еще. Я проходил по силовой станции за восемнадцать часов до того, как Р. Сэмми говорил с Джесси. Разве я мог знать заранее, что мне придется его уничтожить альфа-излучателем?

— Неплохие доводы, — заметил комиссар. — Я сделаю все, что смогу. Мне очень жаль, Лайдж.

— Да? Вы действительно верите, что это моих рук дело, комиссар?

Эндерби медленно произнес:

— Откровенно говоря, я не знаю, что и думать, Лайдж.

— В таком случае я скажу вам, что думать. Комиссар, все это тщательно подготовленная провокация против меня.

— Погодите, Лайдж, — холодно сказал комиссар. — Не бейте вслепую. С такой линией защиты вы ни от кого не дождетесь сочувствия. Слишком много негодяев использовали этот прием.

— А я и не нуждаюсь в сочувствии. Я просто говорю правду. Меня пытаются вывести из игры, чтобы помешать раскрыть убийство доктора Сартона. К сожалению, мой приятель-провокатор слишком поздно спохватился.

— Что?

Бейли посмотрел на часы. Было двадцать три ноль-ноль.

— Я знаю, кто пытается убрать меня с пути. Я знаю, как был убит доктор Сартон и кто это сделал, и у меня есть один час, чтобы рассказать вам об этом, поймать преступника и закончить расследование.

Глава восемнадцатая Окончание расследования

Комиссар Эндерби сощурил глаза и пристально посмотрел на Бейли.

— Что вы собираетесь делать? Вчера утром у Фастольфа вы уже пытались продемонстрировать нечто подобное. Пожалуйста, не повторяйтесь.

— Знаю, — кивнул Бейли. — В тот раз я ошибся. «Потом ошибся еще раз, — со злостью подумал он. — Но не теперь, уж на сей раз…» Посудите сами, комиссар, — продолжал он. — Допустим, что улики против меня подстроены. Попробуйте принять эту версию и посмотрите, куда она вас приведет, Спросите себя, кто мог это сделать. Очевидно, только тот, кто знал, что вчера вечером я был на Уильямсбургской станции.

— Хорошо. Кто это может быть?

— Из столовой за мной по пятам шла группа медиевистов. Мне показалось, что я сумел оторваться от них, но, судя по всему, один из них все-таки видел, как я прошел через станцию. Сделал я это, как вы сами понимаете, с единственной целью — окончательно запутать следы.

Комиссар задумался.

— Клаусарр? Он был с ними?

Бейли кивнул.

— Хорошо. Мы допросим его. Если ему что-то известно, мы вытянем из него признание. Что еще я могу сделать для вас, Лайдж?

— Погодите. Еще рано закругляться. Вы понимаете мою мысль?

— Что ж, давайте посмотрим, насколько я вас понял. — Комиссар снова сжал руку. — Клаусарр видел, как вы входили на силовую станцию в Уильямсбурге. Или, возможно, ему сообщил об этом кто-то из его группы. Он решил использовать этот факт, чтобы добиться вашего отстранения от расследования. Вы это имели в виду?

— Примерно.

— Хорошо, — оживился комиссар. — Естественно, он знал, что ваша жена — член его организации; и поэтому понимал, что вы сделаете все возможное, чтобы это не всплыло. Он думал, что вы скорее уйдете в отставку, чем станете опровергать косвенные улики против себя. Кстати, Лайдж, как насчет отставки? То есть, если дело действительно примет плохой оборот… Мы могли бы не поднимать шума…

— Ни за что на свете, комиссар…

Эндерби пожал плечами.

— Ну что ж. Так где я остановился? Ах да, итак, он достает альфа-излучатель — вероятно, через члена своей организации, работающего на станции, — а с помощью другого соучастника устраивает расправу над Р. Сэмми. — Эндерби слегка побарабанил по столу. — Ничего не выходит, Лайдж.

— Но почему?

— Слишком неестественно. Слишком много сообщников. И между прочим, он имеет железное алиби на ту ночь и утро, когда произошло убийство в Космотауне. Мы почти сразу же навели об этом справки. Правда, я был единственным, кто знал цель установления его местонахождения в то время.

— Я не говорил, что убийца — Клаусарр. Это ваше предположение, комиссар, — заметил Бейли. — Им мог быть любой медиевист. Клаусарр — лишь один из тех, кого узнал Р. Дэниел. Я даже не думаю, что он играет очень уж важную роль в организации. Хотя одна деталь мне кажется странной.

— Какая? — насторожился комиссар.

— Он заявил, что Джесси — член организации. Как вы думаете, он что, помнит всех членов организации поголовно?

— Не знаю. Во всяком случае, Джесси он знает. Может быть, он запомнил ее, потому что она жена полицейского.

— Так вы говорите, он сразу сознался и заявил, что Джезебел Бейли является членом организации. Так и сказал? Джезебел Бейли?

Эндерби кивнул:

— Я еще раз повторяю, я лично слышал его слова.

— Вот ведь какая странная штука, комиссар. Джесси отказалась от своего полного имени еще до того, как появился на свет Бентли. С тех пор она ни разу его нe использовала. Это я знаю точно. Так же точно я знаю и то, что она вступила в организацию медиевистов много позже этого. В таком случае как же мог Клаусарр назвать ее Джезебел?

Комиссар покраснел и торопливо сказал:

— А, ну если все дело в этом, то, возможно, он сказал «Джесси». Я просто машинально записал ее полным именем. Да, действительно, я уверен, что он сказал «Джесси».

— До сих пор вы были абсолютно уверены, что он сказал «Джезебел». Я спрашивал вас несколько раз.

Комиссар повысил голос:

— Уж не хотите ли вы сказать, что я лгу?

— Я просто задаю себе вопрос: что если Клаусарр вообще ничего не говорил? Что если вы все это сочинили сами? Вы знакомы с Джесси уже лет двадцать, и уж кто-кто, а вы-то знаете, что ее полное имя — Джезебел.

— Да вы с ума сошли, приятель!

— Неужели? Где вы были сегодня после обеда? Вас не было в департаменте, по крайней мере, часа два.

— Это что, допрос?

— Я могу ответить за вас. Вы были на Уильямсбургской силовой станции.

Комиссар вскочил от негодования. Его лоб покрылся испариной, на щеках проступили белые пятна.

— Что, черт возьми, вы здесь городите?

— Разве я не прав?

— Бейли, вы отстранены от работы. Сдайте мне свое удостоверение.

— Не сейчас. Сначала выслушайте меня.

— И не подумаю. Вы виновны. Виновны, черт вас возьми, и еще смеете устраивать здесь этот дешевый спектакль, пытаетесь приписать мне какие-то козни, которые я якобы строил против вас. — Его возмущенный голос сорвался на визгливой ноте, и, задыхаясь, он едва сумел выдавить из себя: — Считайте, что вы уже арестованы.

— Ничего подобного, — с трудом сдерживаясь, сказал Бейли. — Во всяком случае, пока. Я держу вас на прицеле, комиссар. Мне остается только нажать курок. И не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель, иначе я за себя не ручаюсь. Я выскажу вам все, что думаю, а потом можете делать со мной что хотите.

Широко раскрытыми глазами Джулиус Эндерби уставился на зловещее дуло направленного на него, бластера. Заикаясь, он пробормотал:

— За это, Бейли, двадцать пять лет в самых нижних тюремных ярусах Города.

Неожиданно к Бейли подошел Р. Дэниел и, крепко сжав его запястье, опустил руку с бластером вниз.

— Я не могу позволить этого, коллега Элайдж, — спокойно сказал он, — Вы не должны причинять вред комиссару.

Впервые с тех пор как Р. Дэниел вошел в Город, комиссар обратился прямо к нему:

— Эй, держи его! Первый Закон!

— Я не причиню ему никакого вреда, Дэниел, — быстро заговорил Бейли, — если вы не дадите ему меня арестовать. Вы обещали, что поможете мне выяснить все до конца. У меня есть еще сорок пять минут.

Не отпуская руку Бейли, Р. Дэниел сказал:

— Комиссар, я думаю, Элайджу следует позволить высказаться. В данный момент я поддерживаю связь с Доктором Фастольфом…

— Не может быть! Каким образом? — не помня себя, воскликнул комиссар.

— В меня встроен автономный субэфирный блок, — ответил Р. Дэниел.

Комиссар во все глаза уставился на робота.

— Я поддерживаю связь с доктором Фастольфом, — продолжал Р. Дэниел как ни в чем не бывало, — и, если вы откажетесь выслушать Элайджа, это произведет неблагоприятное впечатление. Возможно, будут сделаны дискредитирующие вас выводы.

Совершенно лишенный дара речи, комиссар плюхнулся на свой стул.

— Я утверждаю, комиссар, — начал Бейли, — что сегодня вы побывали на Уильямсбургской силовой станции, взяли там альфа-излучатель и передали его Р. Сэмми. Вы намеренно выбрали Уильямсбургскую станцию, чтобы бросить подозрение на меня. Вы даже воспользовались звонком доктора Джерриджела, чтобы пригласить его в департамент, и специально дали ему неправильно настроенную указку-гид, чтобы он оказался в фото хранилище и обнаружил остатки Р. Сэмми. Вы рассчитывали на то, что он безошибочно установит причину гибели робота. — Бейли убрал бластер. — Если вы все еще хотите меня арестовать, давайте арестовывайте, но космонитов вряд ли устроит такой ответ на мое обвинение.

— Мотив, — едва слышно выдохнул Эндерби. Его очки запотели, и он снял их. Без очков он снова выглядел на редкость неуверенным и беспомощным. — Какой у меня мог быть мотив?

— Тем самым вы навлекли на меня неприятности, не так ли? А это сделало невозможным дальнейшее расследование убийства доктора Сартона, разве нет? И кроме всего прочего, Р. Сэмми слишком много знал.

— О Боже, о чем?

— О том, как пять с половиной дней назад было совершено убийство космонита. И убили доктора Сартона именно вы, комиссар.

Тут в разговор вступил Р. Дэниел. Эндерби лишь лихорадочно взъерошил волосы и замотал головой.

— Коллега Элайдж, — сказал робот, — боюсь, что ваша версия совершенно неприемлема. Как вам известно, комиссар Эндерби не способен убить доктора Сартона.

— Тогда послушайте… Эндерби именно меня уговаривал взяться за это дело, хотя у нас много сыщиков выше меня по званию. Он сделал это по нескольким причинам. Во-первых, мы дружили еще в колледже, и он рассчитывал на то, что мне никогда и в голову не придет, что старый приятель и всеми уважаемый начальное может оказаться преступником. Он, видите ли, рассчитывал на мою всем известную преданность. Во-вторых, он знал, что Джесси входит в подпольную организацию, и, если бы я начал докапываться до истины, он вполне мог использовать этот факт, чтобы вывести меня из игры или шантажом добиться моего молчания. Да он не очень-то и беспокоился, что я сумею разгадать его тайну. С самого начала он приложил все усилия, чтобы возбудить во мне недоверие к вам, Р. Дэниел, и устроил так, чтобы мы действовали наперекор друг другу. Он знал о том, что мой отец был когда-то деклассифицирован, и легко мог предвидеть мою реакцию. Как видите, убийце выгодно возглавлять расследование совершенного им убийства.

К комиссару вернулся дар речи.

— Откуда я мог знать о Джесси? — пролепетал он тихим голосом и, повернувшись к роботу, добавил: — Если вы передаете все это в Космотаун, скажите им, что это ложь! Сплошная ложь!..

Не дослушав его до конца, Бейли громко заговорил снова, постепенно понижая голос, пока не перешел на неестественно спокойный тон.

— Вы, конечно же, должны были знать о Джесси. Вы сами медиевист и являетесь членом той же организации. Эти ваши старомодные очки! Ваши окна! Совершенно очевидно, что и по своему характеру вы склонны к медиевизму. Но у меня есть и более серьезные доказательства… Откуда Джесси узнала, что Дэниел — робот? Эта мысль все время ставила меня в тупик. Теперь мы знаем, что она получила эти сведения через свою организацию, но это лишь еще дальше уводит от ответа на поставленный вопрос. Как узнали об этом медиевисты? Вы, комиссар, отмахнулись от этой проблемы, предположив, что в Дэниеле узнали робота во время инцидента в обувном магазине. Мне не очень-то верилось в это, Я просто не мог этого понять. Ведь когда сам я увидел P. Дэниела в первый раз, я принял его за человека, а с моими глазами все в порядке.

Вчера я попросил доктора Джерриджела прилететь в Нью-Йорк. Уже после нашего телефонного разговора выяснилось, что мне нужна его консультация по целому ряду вопросов, но в тот момент, когда я звонил ему, моей единственной целью было пригласить его и посмотреть, сможет ли он без моей помощи распознать в Р. Дэниеле робота.

Он не смог, комиссар! Я представил ему Дэниела, он пожал ему руку, мы все вместе какое-то время беседовали, и только после того, как разговор зашел о человекоподобных роботах, его осенило. А ведь это был не кто-нибудь, а доктор Джерриджел, крупнейший специалист по роботам на Земле. Неужели и после этого вы станете утверждать, что какие-то медиевисты оказались более догадливыми, чем он, да еще в той сумятице, которая царила у магазина. Как могли они быть настолько уверенными в своей догадке, что подняли на ноги всю организацию?

Теперь ясно, что медиевисты с самого начала знали, что Дэниел — робот. Инцидент у обувного магазина был устроен специально, чтобы показать Р. Дэниелу, а через него и Космотауну, размах антироботовых настроений в Городе. Он нужен был для того, чтобы запутать все дело, отвести подозрение от отдельных лиц и направить его на население в целом.

Итак, от кого же они с самого начала могли узнать правду о Р.Дэниеле? Не от меня. Одно время я думал, что это — дело рук самого Дэниела, но такая версия отпала. Кроме меня, единственным землянином, знавшим истинное происхождение Р. Дэниела, были вы, комиссар.

— В наш департамент могли проникнуть шпионы! — с неожиданным пылом воскликнул комиссар. — Медиевисты могли подослать их сколько угодно. Ваша жена тоже наверняка шпионила. И если вы считаете возможным подозревать меня, то почему бы не заподозрить и других сотрудников?

На лице Бейли появилась недобрая усмешка.

— Давайте оставим в покое таинственных шпионов, пока не увидим, куда приведет нас прямое решение. Я утверждаю, что вы не только вероятный, но и фактический осведомитель.

Теперь, оглядываясь назад, комиссар, любопытно проследить, как менялось ваше настроение в зависимости от того, насколько я приближался к разгадке или, напротив, удалялся от нее. Сначала вы просто нервничали. Вчера утром, когда я собирался посетить Космотаун и не хотел говорить вам зачем, вы потеряли всякий контроль над собой. Вы думали, что я раскусил вас, комиссар? Что вам устраивают ловушку, чтобы передать вас в руки космонитов? Вы сказали, что ненавидите их. Вы едва сдерживали слезы. Какое-то время я думал, что причиной этого было воспоминание о том унижении, которому вы подверглись в Космотауне, когда подозрение пало на вас. Но потом Дэниел сообщил мне, что с вами обошлись очень деликатно и ваши чувства задеты не были. Вы и не знали, что вас подозревают. Паника вас охватила от страха, а не от причиненного вам унижения.

Затем, когда я изложил свою абсолютно ошибочную версию и вы увидели, как далек, как невероятно далек я был от истины, уверенность вновь вернулась к вам. Вы даже стали спорить со мной, защищать космонитов. Вы даже на некоторое время совершенно овладели собой, стали уверены в себе. Тогда меня удивило, что вы так легко простили мои ложные обвинения против космонитов, хотя сами перед этим постоянно твердили об их обидчивости, чтобы я, не дай Бог, не задел их чувств. Вы просто упивались моей ошибкой.

Потом я позвонил доктору Джерриджелу и отказался сказать вам зачем. Тогда самообладание снова изменило вам, потому что вы боялись…

Р. Дэниел вдруг поднял руку:

— Коллега Элайдж!

Бейли посмотрел на часы; восемнадцать минут до полуночи.

— В чем дело? — спросил он.

— Его могла тревожить мысль о том, что раскроются его связи с медиевистами, если, конечно, допустить, что они действительно существовали. Однако нет ничего, что связывало бы его с убийством. Он просто не мог иметь к нему никакого отношения.

— Вы глубоко ошибаетесь, Дэниел, — возразил Бейли. — Он не знал, зачем мне нужен был доктор Джерриджел, но вполне мог предположить — для получения сведений о роботах. Вот это как раз и испугало комиссара, поскольку робот имеет непосредственное отношение к его более тяжкому преступлению. Разве не так, комиссар?

Эндерби замотал головой:

— Когда все это закончится… — с трудом выдавил он, но замолк, не в силах продолжать.

— Каким же образом было совершено убийство? — едва сдерживая ярость, воскликнул Бейли. — С помощью C/Fe, черт возьми! Да, C/Fe! Я использую ваш термин, Дэниел. Вы так много говорите о преимуществах культуры C/Fe и все же не смогли догадаться, что именно ее принцип житель Земли использовал (пусть временно) в своих интересах. Позвольте мне в нескольких чертах обрисовать, как все происходило.

Несложно представить себе робота, пересекающего открытое пространство. Даже ночью. Даже в одиночку. Комиссар передал бластер Р. Сэмми и сказал ему, куда и когда идти. Сам он вошел в Космотаун как положено, не минуя туалетный блок, где и оставил свой собственный бластер. Он получил оружие от Р. Сэмми, убил доктора Сартона, возвратил бластер роботу, и тот благополучно доставил его в Нью-Йорк. А сегодня он уничтожил Р. Сэмми, так как тот знал слишком много.

Этим все объясняется. Присутствие комиссара, пропажа орудия убийства. И нет необходимости предполагать невероятное: что какой-то житель Нью-Йорка сумел преодолеть целую милю под открытым небом, да еще ночью.

Внимательно выслушав монолог Бейли, Р. Дэниел спокойно сказал:

— Вы выстроили линию поведения комиссара, казалось бы, логично, но ваш рассказ ничего не объясняет. Я уже говорил вам, что церебральные характеристики комиссара таковы, что он не способен совершить умышленное убийство. Я не знаю, каким словом можно определить его психологическое состояние: трусость, совесть или сострадание, Я знаком со словарным толкованием этих слов, но мне трудно судить самому. Во всяком случае, комиссар никого не убивал.

— Спасибо, — пробормотал Эндерби. Его голос снова приобрел силу и уверенность. — Не знаю, каковы ваши побуждения, Бейли, и почему вы пытаетесь расправиться со мной таким образом, но я доберусь до истины…

— Погодите, — перебил его Бейли. — Я еще не закончил. У меня есть вот это. — Он с шумом швырнул на стол Эндерби алюминиевый кубик, надеясь, что от его слов по-прежнему исходит уверенность, которой в глубине души он уже не ощущал. Вот уже полчаса он пытался скрыть от самого себя одно незначительное обстоятельство; он не знал, что было на пленке. Он вел рискованную игру, но больше ему ничего не оставалось.

Эндерби отшатнулся от маленького предмета.

— Что это?

— Это не бомба, — насмешливо ответил Бейли. — Всего лишь обычный микропроектор.

— Вот как? И что вы собираетесь с его помощью доказать?

— Сейчас увидите.

Он нащупал ногтем одну из прорезей в кубике. Угол кабинета тотчас же стал невидимым, а затем на его месте высветилось объемное изображение чего-то непонятного. Картина занимала все пространство от пола до потолка и уходила за стены кабинета. Ее заливал непривычный для жителей Города сероватый свет.

«Должно быть, это и есть рассвет, о котором они столько говорят», — подумал Бейли со смешанным чувством отвращения и любопытства.

Сцена изображала комнату в куполообразном жилище доктора Сартона. В ее центре был виден труп космонита — ужасные развороченные останки.

Глаза Эндерби готовы были выскочить из орбит.

— Я знаю, что комиссар по натуре не убийца, — заговорил Бейли. — Мне не нужно об этом напоминать, Дэниел. Если бы я вовремя обратил внимание на одну деталь, то преступление давно было бы раскрыто. В сущности, я нашел разгадку лишь час назад, когда разговор зашел о контактных линзах Бентли. И тут меня осенило, комиссар. Мне пришла в голову мысль, что разгадка кроется в вашей близорукости, в ваших очках. Я полагаю, на Внешних Мирах люди не страдают близорукостью, в противном случае они могли бы раскрыть убийство сразу же. Когда вы разбили свои очки, комиссар?

— При чем тут это? — насторожился комиссар.

— Когда мы в первый раз говорили об этом деле, вы мне сказали, что разбили очки в Космотауне. Я подумал, что вы разбили их в смятении, услышав о совершенном убийстве, но вы сами никогда этого не уточняли, так что для такого предположения у меня не было никаких оснований. На самом же деле, если вы шли в Космотаун, замышляя преступление, вы уже были достаточно взволнованы и могли уронить и разбить очки еще до убийства. Разве не так и разве не случилось этого в действительности?

— Я не пойму, к чему вы клоните, коллега Элайдж.

«Мне остается быть коллегой еще десять минут, — промелькнуло у Бейли. — Быстрее! Говорить быстрее! И думать быстрее!»

Он продолжал говорить и одновременно манипулировал изображением жилища Сартона. Охваченный волнением, он неловко пытался его увеличить, с трудом двигая непослушными пальцами. Медленно, рывками труп приближался к ним, увеличиваясь на глазах. Бейли казалось, что он чувствует зловоние обгоревшей плоти.

Голова, плечи и полруки трупа были неестественно вывернуты и соединялись с нижней половиной тела, обгоревшим куском того, что было когда-то позвоночником, из которого торчали обугленные ребра. Бейли искоса взглянул на комиссара. Эндерби сидел с закрытыми глазами. Видимо, ему было плохо. Бейли тоже мутило, но он должен был смотреть. Двигая рычажками проектора, он медленно перемещал объемное изображение, квадрат за квадратом осматривая пространство вокруг трупа. В какой-то момент его палец соскользнул с рычажка, и неожиданно изображение покачнулось и увеличилось настолько, что пол и труп превратились в беспорядочную расплывчатую массу — разрешающей способности проектора для такого увеличения не хватало. Бейли уменьшил изображение и отвел луч проектора от трупа.

Он все еще продолжал говорить. Иначе было нельзя. Дать себе передышку он мог, лишь обнаружив необходимые вещественные доказательства. В случае неудачи грош цена была всем его словам. Сердце его бешено колотилось, в висках стучала кровь.

Он говорил:

— Комиссар не способен на преднамеренное убийство. Верно! На преднамеренное. Но любой человек может убить случайно. Комиссар вошел в Космотаун не для того, чтобы убить доктора Сартона. Он хотел уничтожить вас, Дэниел, вас! Говорит ли его цереброанализ о том, что он не способен уничтожить машину? Это ведь не убийство, а просто диверсия.

Он медиевист, убежденный медиевист. Он работал с доктором Сартоном и знал, с какой целью вас создавали, Дэниел. Он боялся, что космонитам удастся воплотить свои планы в жизнь и что со временем землян отлучат от Земли. Поэтому он решил уничтожить вас, Дэниел. На сегодняшний день вы — единственный в своем роде робот, а потому, покончив с вами и продемонстрировав тем самым размах и решимость медиевистского движения на Земле, он рассчитывал спутать планы космонитов. Он знал, насколько сильным было на Внешних Мирах стремление положить конец проекту «Космотаун». Доктор Сартон, вероятно, обсуждал с ним эту проблему. И Эндерби надеялся, что уничтожение робота станет последней каплей, которая переполнит чашу. Думаю, что решение совершить убийство, пусть даже робота, далось ему нелегко. Он с радостью поручил бы это Р. Сэмми. Но вы так похожи на человека, что такой примитивный робот, как Р. Сэмми, не сумел бы понять, в чем разница. Первый Закон помешал бы ему выполнить приказ комиссара. С другой стороны, не будь он единственным землянином, который имел свободный доступ в Космотаун, комиссар наверняка передоверил бы убийство кому-нибудь из людей.

Насколько я понимаю, план комиссара заключался в следующем. Признаюсь, это лишь мои предположения, но думаю, они не далеки от истины. Он договорился о встрече с доктором Сартоном, но умышленно пришел гораздо раньше, точнее — на рассвете. Думаю, доктор Сартон обычно в это время спал, а вы, Дэниел, естественно, бодрствовали. Кстати, я исхожу из того, что вы жили вместе с доктором Сартоном.

— Вы совершенно правы, коллега Элайдж, — кивнул робот.

— Тогда я продолжу. Вы, Дэниел, должны были открыть комиссару дверь и получить заряд бластера в грудь или в голову. Итак, с вами покончено. Комиссар быстро уходит по пустынным предрассветным улицам Космотауна к тому месту, где его ждет Р. Сэмми, отдает ему бластер и затем не спеша возвращается к дому доктора Сартона. При необходимости он сам «обнаружит» тело, хотя он предпочел бы, чтобы это сделал кто-нибудь другой. В случае, если возникнут вопросы по поводу его раннего прибытия, он всегда может оправдаться тем, что пришел сообщить доктору Сартону о нападении на Космотаун, которое, по слухам, готовят медиевисты, и предложить ему принять тайные меры предосторожности во избежание открытого столкновения космонитов с землянами. Мертвый робот лишь придаст вес его словам.

Если бы вам сказали, комиссар, что между вашим входом в Космотаун и прибытием к куполу Сартона прошел довольно длительный отрезок времени, вы могли бы объяснить это, ну например, тем, что заметили, как кто-то крадется по улицам, направляясь к открытому пространству, и вам пришлось какое-то время преследовать его. К тому же такое объяснение пустило бы космонитов по ложному следу. Что касается Р. Сэмми, никто не обратил бы на него внимания. Мало ли роботов работает на близлежащих овощеводческих фермах. Так насколько я близок к истине, комиссар?

Эндерби всего передернуло.

— Я не…

— Конечно, — перебил его Бейли, — вы не убивали Р. Дэниела. Вот он здесь, перед вами, и за все то время, что он пробыл в Городе, вы ни разу не смогли заставить себя посмотреть ему прямо в лицо или обратиться к нему по имени. Посмотрите же на него сейчас, комиссар!

Эндерби не мог этого сделать. Трясущимися руками он закрыл лицо.

Проектор чуть было не выпал из дрожащих рук Бейли: он нашел то, что искал.

Теперь в центре изображения находился главный вход в дом доктора Сартона. Дверь была открыта, точнее, задвинута а стену, и проектор крупным планом показывал металлические пазы, по которым она скользила. Внутри их что-то поблескивало. Вот оно! Ну, конечно! Ошибиться было невозможно.

— Все произошло так, — продолжал Бейли. — Вы уже подошли к дому и вот тогда-то уронили свои очки. Должно быть, вы нервничали, а когда вы в таком состоянии, я сам не раз это видел, то обычно снимаете свои очки и начинаете их протирать. Вы и тогда поступили точно так же. Но руки у вас дрожали, и вы выронили очки, а может быть, и наступили на них. Во всяком случае, они разбились, и как раз в этот момент дверь отодвинулась и перед вами предстала фигура, похожая на Р. Дэниела.

Вы разрядили в него свой бластер, подобрали осколки очков и побежали прочь. Труп обнаружили они, а не вы. Потом разыскали вас, и тут-то вы поняли, что убили не Р. Дэниела, а доктора Сартона, который, как оказалось, вставал по утрам очень рано. К несчастью, доктор Сартон придал Р.Дэниелу свой облик, а вы без очков не заметили разницы. И если вы хотите получить вещественные доказательства, они здесь!

Изображение дома доктора Сартона дрогнуло: Бейли осторожно опустил проектор на стол, крепко держа его обеими руками.

Лицо комиссара Эндерби исказилось от ужаса, лицо Бейли — от напряжения. Дэниел, как всегда, оставался бесстрастным.

— Видите вон тот блеск в пазах двери? — Бейли протянул руку к изображению. — Что это было, Дэниел?

— Два маленьких кусочка стекла, — хладнокровно ответил робот. — Они ни о чем нам не говорили.

Сейчас вы все поймете. Это частички вогнутых линз. Определите их оптические характеристики и сравните их с характеристиками очков, которые Эндерби носит сейчас. Не вздумайте их разбить, комиссар!

Он бросился к комиссару, выхватил из его рук очки и тяжело дыша, протянул их Р.Дэниелу.

Думаю, это достаточно убедительное доказательство того, что он побывал у дома Сартона раньше, чем все предполагали.

— У меня не осталось никаких сомнений, — сказал Р. Дэниел. — Теперь я вижу, что цереброанализ комиссара совершенно сбил меня с толку. Поздравляю вас; коллега Элайдж!

На часах Бейли было двадцать четыре ноль-ноль. Начинался новый день.

Комиссар медленно опустил голову на руки. Его слова тонули в глухих рыданиях.

— Это была ошибка. Ошибка! У меня и в мыслях не было убивать его.

Неожиданно он соскользнул со стула и, скорчившись, застыл на полу.

Р. Дэниел подскочил к комиссару.

— Вы причинили ему вред, Элайдж. Это очень плохо.

— Он жив, не так ли?

— Да. Но потерял сознание.

— Очухается. Думаю, для него это было слишком большой нагрузкой. Но иначе никак нельзя, Дэниел, никак. У меня были одни лишь предположения, ни одного доказательства, а их суду не представишь. Пришлось постепенно, шаг за шагом загонять его в угол в надежде на то, что в какой-то момент он сломается. И он сломался, Дэниел. Вы ведь слышали его признание?

— Да.

— Ну так вот, я обещал, что все это пойдет на пользу проекту Космотауна, поэтому… Погодите-ка, он приходит в себя.

Комиссар застонал. Веки его дрогнули, он открыл глаза и молча уставился на склонившиеся над ним фигуры.

— Комиссар, вы слышите меня? — спросил Бейли. Эндерби вяло кивнул. — Хорошо. Так вот, цель космонитов не в том, чтобы привлечь вас к суду. Их замыслы гораздо обширнее. Если вы будете сотрудничать с ними…

— Что? Что? — в глазах комиссара промелькнула надежда.

— Вы, должно быть, важная персона в медиевистской организации Нью-Йорка, а может, и всей планеты. Постарайтесь убедить своих единомышленников в необходимости освоения космоса. Вы ведь знаете, какую нужно проводить линию, верно? В смысле — мы можем вернуться назад к земле, но на других планетах.

— Не понимаю, — промямлил комиссар.

— Это то, к чему стремятся космониты. И я, чертвозьми, тоже — после беседы с доктором Фастольфом. Это то, чего они хотят больше всего на свете. Ради этого они постоянно рискуют своей жизнью, оставаясь здесь, на Земле. Если убийство Сартона заставит вас перевести медиевизм на путь возобновления освоения Галактики, они, возможно, сочтут эту жертву оправданной. Теперь вы понимаете?

— Элайдж совершенно прав, — подтвердил Р. Дэниел. — Помогите нам, комиссар, и мы забудем о случившемся. Я говорю это от имени доктора Фастольфа и других жителей Космотауна. Естественно, если вы согласитесь помогать, а потом вздумаете предать нас, то помните, что мы всегда сможем сделать факт вашей виновности достоянием общественности. Надеюсь, вы это понимаете. Мне тяжело напоминать вам об этом, но я должен.

— Меня не будут судить? — спросил комиссар.

— Нет, если вы поможете нам.

Его глаза наполнились слезами.

— Я сделаю все, что смогу. Это была случайность. Объясните им. Несчастный случай. Мне казалось, что я поступаю правильно.

— Если вы поможете нам, вы действительно поступите правильно, — сказал Бейли. — Освоение космоса — единственно возможный путь к спасению Земли. Отбросьте предрассудки, и вы поймете это. Советую вам поговорить с доктором Фастольфом. А пока вы можете помочь, если уладите дело Р. Сэмми. Назовите его гибель несчастным случаем или придумайте еще что-нибудь. Одним словом, закройте его! — Бейли поднялся, — И помните, комиссар, что я не единственный, кто знает правду. Космотаун в курсе всех событий, так что не пытайтесь избавиться от меня, если не хотите нажить себе неприятностей.

— Нет необходимости говорить что-то еще, Элайдж, — заметил Р. Дэниел. — Его намерения искренни, и он будет помогать. Это ясно видно по его цереброанализу.

— Хорошо. Тогда я еду домой. Хочу увидеть Джесси и Бентли и снова вернуться в привычную колею. И еще я чертовски устал… Дэниел, вы останетесь на Земле после ухода космонитов?

— У меня на этот счет пока нет никаких инструкций. А почему вы спрашиваете?

Бейли прикусил губу и медленно сказал:

— Никогда не думал, что смогу сказать что-либо подобное такому, как вы, Дэниел, но я верю вам. Я даже… восхищаюсь вами. Сам я уже слишком стар, чтобы покинуть Землю, но у меня есть Бентли, и когда наконец откроются школы для эмигрантов, возможно, вы с Бентли вместе…

— Возможно. — На лице Р. Дэниела не отражалось никаких эмоций. Он повернулся к Джулиусу Эндерби, наблюдавшему за ними с отрешенным лицом, которое только теперь начинало постепенно оживать. — Друг Джулиус, — сказал робот, — я все время пытался понять кое-какие мысли, которыми поделился со мной Элайдж. Возможно, сейчас я начинаю их понимать: мне вдруг стало казаться, что уничтожение того, что не должно быть, то есть уничтожение того, что вы, люди, называете злом, менее справедливо и желательно, чем превращение этого зла в то, что вы называете добром. — Он помолчал в нерешительности и добавил, словно бы удивляясь собственным словам: — Иди и впредь не греши!

Бейли неожиданно улыбнулся, взял Р. Дэниела за локоть, и они рука об руку вышли из кабинета.

Обнаженное солнце

Глава первая Вопрос ждет ответа

Элайдж Бейли мужественно боролся с паникой.

Паника начала зарождаться в нем недели две назад, а то и раньше, с того самого дня, когда Бейли вызвали в Вашингтон и с порога объявили о новом назначении.

Вызов в Вашингтон уже сам по себе был достаточным поводом для волнения. В официальном письме, кроме распоряжения, не было никаких подробностей — легче от этого не становилось. К вызову прилагались транспортные талоны на самолет, что только усугубляло ситуацию.

Тревожило то, что дело срочное, раз ему предписывается лететь, беспокоила и сама мысль о полете. Но с той тревогой вполне можно было справиться. Как-никак, Элайдж Бейли летал самолетом уже четыре раза, однажды даже пересек континент. И хотя полет — вещь неприятная, шагом в неизвестное его не назовешь.

А потом, перелет из Нью-Йорка в Вашингтон продолжается всего час. Самолет отправляется с нью-йоркской взлетной полосы № 5, которая, как и все государственные взлетные полосы, подобающим образом защищена. Выход в открытую атмосферу происходит только по достижении скорости полета. А сядут они на вашингтонской второй полосе, тоже укрытой.

Более того, Бейли хорошо знал, что в самолете не будет окон. Там хорошее освещение, приличная еда, все необходимые удобства. Полет, управляемый по радио, пройдет гладко. Вряд ли движение будет вообще чувствоваться, когда самолет поднимется в воздух.

Бейли убеждал в этом себя и свою жену Джесси, которая никогда еще не летала, а потому мысль о полете приводила ее в ужас.

— Не нравится мне, что ты летишь, Элайдж, — сказала она. — Это как-то неестественно. Почему бы тебе не поехать экспрессом?

— Потому что тогда дорога займет десять часов, — Бейли кисло усмехнулся, — а еще потому, что я служу в полиции и должен выполнять указания начальства, если, конечно, хочу сохранить свой класс С-6.

Разумеется, последний довод оспорить было невозможно.

Заняв место в самолете, Бейли уставился на узкий газетный рулон, который непрерывно разматывался с катушки на уровне его глаз. Город гордился этой услугой. В тексте содержались новости, очерки, юморески, познавательные статьи, немного беллетристики. Говорили, что рулоны вскоре заменит видеопленка — когда пассажир смотрит в свой визор, он еще лучше отвлекается от окружающего,

Бейли не сводил глаз с рулона не только потому, что это отвлекало, но и потому, что того требовал этикет. В самолете, кроме него, было пятеро пассажиров (этого Бейли просто не мог не заметить), и каждый имел право на свои личные страх и тревогу в зависимости от характера и воспитания.

Бейли, разумеется, и самому не понравилось бы, если бы кто-то вторгся в его собственные переживания. Он не хотел, чтобы посторонние видели, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в ручки кресла, и не желал никому показывать влажный след, который оставят там его руки.

— Я в безопасности, — твердил он себе. — Самолет — это маленький Город.

Но себя не обманешь. Слева от него была стальная стенка в дюйм толщиной, он чувствовал ее локтем. А за ней — ничего.

Ну пускай воздух! Все равно — ничего.

Тысяча миль пустоты в один конец, тысяча — в другой. И пара миль под ними.

Бейли так и подмывало взглянуть вниз, на верхушки зарывшихся в землю Городов, мимо которых они пролетали: Нью-Йорка, Филадельфии, Балтиморы, Вашингтона. Он представлял себе гроздья куполов, похожие на низкие гряды холмов. Он никогда их не видел, но знал, что они там, внизу. А под куполами, на милю вглубь и на десятки миль во все стороны, протянулись Города.

Бейли думал о бесконечных муравьиных переходах Городов, где столько народу; о квартирах, столовых, фабриках, экспресс-дорогах; там уютно и тепло, там люди.

А он сидит в металлической скорлупке, что мчится сквозь пустоту!

У него дрожали руки. Бейли заставил себя сосредоточиться на полоске текста и стал читать.

Ему попался рассказик о путешествии по Галактике, героем которого, по всей видимости, был землянин.

Бейли пробурчал что-то вслух, но тут же поймал себя на том, что забылся и нарушил тишину.

Но ведь это просто смешно. Что за детские игры — притворяться, будто земляне способны завоевать космос. Галактика! Галактика для землян закрыта. Ее захватили космониты, чьи предки столетия назад родились на Земле. Уроженцы Земли первыми достигли Внешних Миров и приспособили их для жизни, а их потомки поставили заслон эмиграции, не выпуская своих кузенов с Земли.

Городская цивилизация Земли завершила дело, заключив землян в Городах, за стенами страха перед открытым пространством, отрезав их от роботизированных ферм и рудников своей же собственной планеты.

Иосафат, горько подумал Бейли. Если нас это не устраивает, давайте что-нибудь делать, а не тратить время на сочинение сказок.

Но делать было нечего, и Бейли это знал.

Потом самолет совершил посадку, и все пассажиры, включая Бейли, вышли и разошлись в разные стороны, так и не посмотрев друг па друга.

Бейли взглянул на часы и решил, что успеет освежиться перед тем, как явиться в Министерство Юстиции. Это хорошо. Шум и суета, огромный сводчатый зал аэропорта, от которого на всех уровнях расходились городские коридоры — все, что Бейли видели слышал, вселяло в него чувство безопасности, уюта, погруженности в недра Города, в его чрево. Тревога прошла, и для полноты счастья недоставало только душа.

Для посещения туалетной комнаты необходимо было временное разрешение, но командировочное удостоверение Бейли сразу уладило дело. Ему поставили нужный штамп с предоставлением отдельной кабины, указав во избежание недоразумений точную дату, и вручили листок с адресом.

Бейли был рад почувствовать под ногами бегущую дорожку. Он просто наслаждался, переступая с одной на другую и с возрастающей скоростью приближаясь к экспресс-дороге. Он легко вскочил на полотно и занял место, положенное ему по классу.

Час пик еще не наступил, так что свободные места были. И в туалетной, когда Бейли добрался туда, тоже не было излишней толкотни. Кабина, которую ему выделили, была в приличном состоянии, и мини-прачечная работала исправно.

Щедро израсходовав положенный запас воды и освежив одежду, Бейли почувствовал, что готов предстать перед начальством. По иронии судьбы он даже развеселился.

Заместитель министра Альберт Минним был человек небольшого роста, складный, румяный, с пробивающейся сединой. Все углы его фигуры были сглажены и округлены. От него веяло чистотой и слабым запахом тоника. Все в нем говорило о жизненных благах и щедрых пайках, которыми пользуется правительство.

Бейли рядом с ним казался себе желтым и костлявым, Он чувствовал, какие у него большие руки, вверившиеся глаза, какой он весь угловатый.

— Садитесь, Бейли, — приветливо сказал Минним. — Вы курите?

— Только трубку, сэр, — ответил Бейли и достал ее, а Минним спрятал сигару, которую было извлек.

Бейли тут же пожалел о своих словах. Сигара лучше, чем ничего — надо было взять. Хотя ему и повысили норму табака, когда недавно перевели из С-5 в С-6, об изобилии все-таки говорить не приходилось.

— Пожалуйста, как хотите, — сказал Минним и с отеческим терпением стал ждать, пока Бейли тщательно набьет трубку и раскурит ее.

— Мне так и не сказали, зачем меня вызвали в Вашингтон, сэр, — сказал Бейли, глядя на трубку.

— Знаю, — улыбнулся Минним. — Сейчас мы это поправим. Вы временно переводитесь на другую работу.

— За пределами Нью-Йорка?

— Да, довольно далеко от него.

Бейли поднял брови и задумался.

— А на какой срок, сэр?

— Не могу сказать точно.

Бейли прикинул в уме преимущества и недостатки, сопряженные с переводом. Как приезжий, временный житель Города, он скорее всего будет пользоваться более высоким уровнем жизни, чем положено ему по классу. С другой стороны, очень сомнительно, чтобы Джесси и их сыну Бентли разрешили сопровождать его. Конечно, в Нью-Йорке о них позаботятся, но Бейли был человек семейный, и мысль о разлуке со своими восторга не вызывала.

Далее, новое назначение означало работу особого рода — это хорошо, и ответственность повыше той, что обычно возлагается на рядового детектива — это могло быть затруднительно. Бейли не так давно испытал, что такое ответственность, расследуя убийство космонита вблизи Нью-Йорка, и его не слишком радовала перспектива снова столкнуться с чем-нибудь подобным.

— Может быть, вы скажете, сэр, куда меня направляют? — спросил он. — В чем суть моего задания? О чем, собственно, речь?

Взвешивая в уме слова заместителя министра «довольно далеко», Бейли заключал с самим собой пари относительно места командировки. «Довольно далеко» звучало загадочно, и он прикидывал: Калькутта? Сидней? Тут он заметил, что Минним достал-таки сигару и не спеша закуривает. Иосафат, подумал Бейли. Не решается сказать. Время тянет.

Минним вынул сигару изо рта и сказал, глядя на дымок:

— Министерство Юстиции временно командирует вас на Солярию.

Какой-то миг Бейли еще цеплялся за обманчивые ассоциации: кажется, Солярия в Азии? Или в Австралии? Потом встал и резко спросил:

— То есть на один из Внешних Миров?

— Верно, — подтвердил Минним, не глядя на него.

— Но это же невозможно. Кто пустит землянина во Внешний Мир?

— Обстоятельства иногда вынуждают пересматривать правила, детектив Бейли. На Солярии совершено убийство.

Губы Бейли дрогнули в непроизвольной улыбке.

— Несколько за пределами нашей юрисдикции, не так ли?

— Они обратились за помощью.

— За помощью? К нам? На Землю? — Бейли не верил своим ушам. Обитатели Внешних Миров относились к былой родине с презрением или в лучшем случае покровительственно. Чтобы они — и вдруг обратились за помощью? — На Землю? — повторил он.

— Невероятно, — признался Минним, — и тем не менее так. Они хотят, чтобы следствие вел детектив-землянин. Сообщение получено по дипломатическим каналам на самом высшем уровне.

Бейли снова сел.

— Но почему я? Я немолод, мне сорок три года. У меня жена и ребенок. Я не могу покинуть Землю.

— Это не наш выбор, детектив. Они сами назвали вас.

— Меня?!

— Инспектор Элайдж Бейли, С-6, служащий в полиции города Нью-Йорка. Они знают, чего хотят, и вы, конечно, знаете почему.

— Я не гожусь для такой задачи, — настаивал Бейли.

— Они считают, что годитесь. До них, очевидно, дошли сведения о том, как вы расследовали убийство космонита.

— Мало ли что они могли слышать? Я думаю, что истину сильно приукрасили.

— Во всяком случае, — пожал плечами Минним, — они запросили вас, а мы дали свое согласие. Все бумаги готовы, так что можете отправляться. Во время вашего отсутствия ваша жена и ребенок будут получать довольствие по классу С-7 — такой разряд присвоен вам на время командировки. — Минним многозначительно помолчал. — В случае успешного выполнения задания разряд может стать постоянным.

Все происходило слишком быстро для Бейли. Как же так? Он просто не может покинуть Землю. Что они, не понимают?

Он услышал свой ровный голос, самому показавшийся неестественным:

— Что за убийство? При каких обстоятельствах оно произошло? Почему они не могут разобраться сами?

Минним передвинул ухоженными пальцами несколько предметов у себя на столе и покачал головой.

— Об убийстве и его обстоятельствах мне ничего неизвестно.

— А кому известно, сэр? Не могу же я отправиться туда полным болваном? — А внутренний голос в отчаянии повторял: не могу же я покинуть Землю!

— Никто не знает. На Земле — никто. Соляриане нас не посвятили. В том и будет заключаться ваша работа: выяснить, что это за убийство, для расследования которого понадобился землянин. Точнее, это только часть вашей работы.

— А если я откажусь? — осмелился выговорить Бейли, заранее зная ответ и прекрасно понимая, чем грозит деклассификация ему и, главное, семье.

Минним не упомянул о деклассификации, а сказал мягко:

— Вы не можете отказаться, инспектор. Придется поработать.

— На соляриан? Да пропади они пропадом!

— На нас, Бейли. На нас. — Минним помолчал. — Вы же знаете, в каком положении находится Земля, — знаете не хуже меня.

Да, Бейли знал, как и любой житель Земли. Население всех пятидесяти Внешних Миров, вместе взятых, гораздо меньше земного, однако военный потенциал космонитов выше раз в сто. В этих малонаселенных роботизированных мирах производство энергии на душу населения в тысячу раз превышает земные показатели, а именно количество энергии на душу населения определяет военный потенциал, уровень жизни, благосостояние и все остальное.

— Одним из факторов, который позволяет сохранять это положение, — сказал Минним, — является наше невежество. Да-да, невежество. Космониты знают о нас все — видит Бог, они посылали на Землю достаточно миссий, — мы же не знаем о них ничего, а если и знаем, так только с их слов. Земляне еще не бывали ни на одном из Внешних Миров. Вы первый.

— Я не смогу… — начал Бейли.

— Сможете. Вам предоставляется уникальная возможность. Они сами пригласили вас на Солярию, сами поручают вам работу. Вы вернетесь с ценной для Земли информацией.

Бейли мрачно посмотрел на заместителя министра.

— Значит, придется стать шпионом?

— О шпионаже речь не идет. Вам не придется делать ничего такого, что не входило бы в ваши обязанности. Пользуйтесь глазами и головой, вот в все. Наблюдайте! Когда вернетесь, на Земле найдутся специалисты, которые расшифруют и проанализируют ваши наблюдения.

— Надо понимать, что мы ка краю пропасти, сэр?

— Почему вы так думаете?

— Посылать землянина во Внешний Мир очень рискованно. Космониты нас ненавидят. Я откошусь к ним вполне доброжелательно, однако мое появление там, хотя бы по их же приглашению, может вызвать межзвездный конфликт. Правительство Земли вполне могло бы отказать космонитам, если бы захотело. Могли бы сказать, что я болен. Космониты испытывают патологический страх перед болезнями и ни за что не приняли бы меня в таком случае.

— Вы предлагаете нам поступить именно так?

— Нет. Если бы у правительства не имелось серьезных оснований посылать меня туда, я бы наверняка остался на Земле. Отсюда следует, что главное как раз шпионаж. А раз так, должна быть серьезная причина не стоит идти на такой риск лишь ради того, чтобы я поглазел там по сторонам.

Бейли ожидал взрыва и даже приветствовал бы его ради разрядки напряжения, но Минним только холодно улыбнулся.

— А вы умеете, я вижу, смотреть в корень. Впрочем, я иного и не ожидал. — Минним перегнулся к Бейли через стол. — Сейчас я скажу вам то, что вы не будете обсуждать ни с кем — даже с другими представителями администрации. Наши социологи пришли к определенным выводам относительно обстановки в Галактике. С одной стороны, пятьдесят Внешних Миров — малонаселенные, роботизированные, могущественные, здоровые, с высокой продолжительностью жизни. С другой стороны — наш мир, перенаселенный, технически отсталый, с низкой продолжительностью жизни, полностью под влиянием Внешних Миров, Такое положение неустойчиво и долго не продлится,

— Ничто не длится долго,

— Да, но нам осталось совсем немного. Самое большее — сотня лет. На наш век хватит, но у нас есть дети. Мы станем слишком опасны для космонитов, чтобы они позволили нам существовать. Нас на Земле восемь миллиардов, и все мы ненавидим их.

— Космониты исключили нас из галактического сообщества, ведут торговлю так, как выгодно им, диктуют нашему правительству свои условия, презирают нас — так чего же они хотят, благодарности?

— Верно, поэтому в будущем нас ждет следующее: мятеж, расправа — еще мятеж, еще расправа — и столетие спустя Земля как обитаемый мир перестанет существовать. Так говорят социологи.

Бейли поежился — с социологами и их компьютерами не поспоришь.

— Но чего же в таком случае ждут от меня?

— Информации. В нашем социологическом прогнозе есть большой пробел — отсутствие информации о Внешних Мирах. Приходится делать выводы на основе общения с теми немногими космонитами, которых присылают сюда. Приходится полагаться на то, что они сами соизволят сообщить, поэтому нам известны только и исключительно их сильные стороны. Пусть они подавятся своими роботами, малым населением, долгой жизнью, но в чем же их слабость? Есть ли такой фактор или факторы, которые, будь они только нам известны, могли бы отклонить неизбежность нашей гибели? Что-нибудь, чем мы бы могли руководствоваться, чтобы дать Земле шанс на выживание?

— Может быть, лучше послать туда социолога, сэр?

— Если бы мы могли послать, кого хотим, — потряс головой Минним, — то послали бы еще десять лет назад, когда социологи представили свой прогноз. Но сейчас мы впервые получили возможность послать туда человека. Они запрашивают детектива, и это нам на руку. Детектив — тоже социолог, на свой, практический, лад, иначе ему не стать хорошим детективом. А ваш послужной список доказывает, что вы хороший детектив.

— Благодарю вас, сэр, — машинально ответил Бейли. — А если у меня возникнут осложнения?

— Это риск, с которым сталкивается каждый полицейский, — отмахнулся Минним. — В любом случае надо лететь. Время отправления назначено, и корабль ждет вас.

— Ждет? — остолбенел Бейли. — Когда же я отправляюсь?

— Через два дня.

— Тогда мне надо вернуться в Нью-Йорк. Моя жена…

— Мы поговорим с вашей женой. Она не должна знать о вашем задании, сами понимаете. Ей скажут, чтобы она пока не ожидала от вас вестей.

— Но это же бесчеловечно. Мне необходимо ее видеть. Может быть, мы больше не встретимся.

— То, что я скажу, покажется вам еще более бесчеловечным — но разве каждый раз, уходя на службу, вы не говорите себе, что, возможно, виделись с женой последний раз? Инспектор Бейли, все мы должны исполнять свой долг.

Трубка у Бейли погасла пятнадцать минут назад, а он того и не заметил.

Больше Бейли ничего не сказали. Об убийстве никто ничего не знал. Он переходил от чиновника к чиновнику и наконец оказался у космического корабля, все еще толком не веря в происходящее.

Корабль походил на гигантскую пушку, нацеленную в небо. В воздухе ощущалась сырость; Бейли зябко поежился. Стояла ночь, и он был благодарен за это судьбе. Ночь выстроила вокруг свои черные стены, переходящие в черный потолок неба. Было пасмурно, и яркая звездочка, проглянувшая в просвете между тучами, заставила Бейли вздрогнуть, хотя ему доводилось бывать в планетарии.

Крохотная искорка, невообразимо далекая. Бейли смотрел на нее с любопытством, почти без страха. Она казалась совсем крохотной, размером с песчинку, а ведь вокруг таких вот огоньков вращаются планеты, на которых живут властители Галактики. Солнце тоже такое, подумал Бейли, только оно ближе и теперь светит по ту сторону Земли.

Он вдруг представил себе Землю — каменный шарик под пленочкой влаги и газа, а вокруг, со всех сторон, пустота. И земные Города, едва выступающие над поверхностью, ненадежно укрепившиеся между твердью и воздухом. По коже пошли мурашки.

Корабль, разумеется, принадлежал космонитам. Межзвездная торговля была полностью в их руках. Бейли был совсем один здесь, за чертой Города. Его долго мыли, скребли и стерилизовали, прежде чем сочли возможным, по космонитским стандартам, допустить на борт. И все-таки навстречу ему выслали не человека, а робота — ведь Бейли нес на себе сотни разновидностей болезнетворных бактерий перенаселенного Города. У Бейли был к ним иммунитет, но евгенически выводимые космониты таковым не обладали.

Массивный робот выступил из мрака, его глаза тускло светились красным.

— Инспектор Элайдж Бейли?

— Да, — отрезал Бейли, чувствуя, как зашевелились волосы на затылке. Элайджа, как истого землянина, передергивало при виде робота, исполняющего человеческую работу. Его напарником по расследованию убийства космонита тоже был робот — Р. Дэниел Оливо, но то совсем другое дело. Дэниел был…

— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказал робот, трап, ведущий на корабль, залил яркий свет.

Бейли поднялся по трапу и очутился на борту корабля.

— Вот ваша каюта, инспектор Бейли, — сказал робот. — Вам предписано находиться в ней до конца рейса,

Правильно, запирайте, подумал Бейли. Так оно надежнее — под замком.

В коридорах, по которым он шел, было пусто. Сейчас, наверно, роботы их дезинфицируют. А этого, который его сопровождал, подвергнут, поди, бактерицидной обработке.

— Здесь имеется санузел с водопроводом, — продолжал робот. — Пищу вам будут приносить. Иллюминаторами можно управлять с помощью вот этой панели. Сейчас они закрыты, но если вы пожелаете наблюдать космическое пространство…

— Не надо, бой, — с некоторой поспешностью сказал Бейли, — пусть остаются закрытыми.

Как было принято у землян, он обратился к роботу «бой», но тот не возражал. Да и как он мог возразить? Его поведение регулировалось законами роботехники. Робот согнул свой массивный корпус в пародии на почтительный поклон и вышел.

Бейли остался один и мог теперь осмотреться. Во всяком случае, тут было получше, чем в самолете. Самолет просматривался из конца в конец, Бейли видел его пределы, а корабль был большой. В нём имелись коридоры, разные уровни, отсеки. Прямо как маленький Город. Бейли вздохнул почти с облегчением.

Свет мигнул, и металлический голос из репродуктора проинструктировал Бейли, как вести себя во время ускорения.

Бейли прижало к переборке, снабженной гидравлическим амортизатором, раздался рокот двигателя, воспламененного протонным микрореактором. Послышался свист разрываемой атмосферы, который делался все тоньше и выше и через час совсем затих.

Корабль взмыл в космос.

Все чувства в Бейли как-то притупились, и он не ощущал связи с реальностью. Он твердил себе, что с каждой секундой отдаляется на тысячи миль от Земли и от Джесси, но в голове это не укладывалось.

На второй день — или на третий (он мог судить, о времени только по чередованию еды и сна), Бейли испытал странное ощущение, как будто его вывернули наизнанку. Он понял, что это Скачок — уму непостижимый, почти мистический, мгновенный переход через гиперпространство, перенесший корабль со всем его содержимым из одной точки космоса в другую, через много световых лет. Потом последовал еще один провал времени и еще один Скачок, снова провал и снова Скачок.

Ну вот, сказал себе Бейли, я теперь за десятки световых лет от Земли, за сотни, за тысячи.

Точной цифры он не знал — да и кто на Земле ведал, где находится Солярия? Бейли мог побиться об заклад, что никто об этом и понятия не имеет. Он чувствовал себя ужасно одиноким.

Корабль начал замедлять ход, и к Бейли вошел робот. Своими красными глазами он внимательно осмотрел пристежные ремни, ловко подтянул гайку, проверил амортизатор.

— Посадка через три часа, — сказал он. — Пожалуйста, оставайтесь в этой комнате. За вами придет человек, который проводит вас в вашу резиденцию.

— Подожди, — нервно сказал Бейли. Пристегнутый, он чувствовал себя беспомощным. — В какое время дня мы совершим посадку?

— По галактическому времени, — тут же ответил робот, — будет…

— По-местному, бой. По местному! Иосафат!

— Солярианские сутки, — как ни в чем не бывало продолжал робот, — состоят из 28, 35 стандартных часов. Они делятся на десять декад, каждая из которых делится на сто центад. По расписанию мы прибываем на двадцатой центаде пятой декады.

Бейли ненавидел этого робота. Ненавидел за тупость, за то, что он вынуждает его, Бейли, задать прямой вопрос и тем выдать свою слабость. Ну что ж, делать нечего. Бейли спросил с видимым безразличием:

— Это будет светлое время суток?

— Да, господин, — кратко ответил робот и вышел.

Светлое! Придется выйти на поверхность планеты среди бела дня.

Бейли не мог даже представить, как это будет выглядеть. Порой он наблюдал открытое пространство, находясь в стенах Города, и даже выходил в него на какие-то мгновения. Но всегда поблизости находились стены, то есть убежище.

На какое убежище может он рассчитывать теперь? Не будет даже ложных стен ночной тьмы, чтобы помочь ему.

Но нельзя же проявить слабость перед космонитами — будь он проклят, если проявит. Бейли стиснул зубы, прислонился к противоперегрузочной переборке и стал мужественно бороться с паникой.

Глава вторая Друзья встречаются

Он изнемогал в этой борьбе — одних доводов рассудка было недостаточно.

Люди всю свою жизнь живут в открытом пространстве, твердил он себе, Так живут, космониты. Так жили наши предки на Земле. Укрываться совсем не обязательно. Только мое сознание говорит мне, что это не так, но оно ошибается.

Все впустую. Нечто такое, что было сильнее и выше рассудка, взывало об укрытии и начисто отвергало открытое пространство.

Бейли начинал понимать, что терпит поражение. В конце концов он все же струсит, задрожит и будет представлять собой жалкое зрелище. Космонит, которого пришлют за ним (с фильтрами против бактерий в носу и в перчатках для пущей безопасности), не сможет почувствовать к нему даже здорового презрения — одно только омерзение.

Бейли держался из последних сил.

Корабль совершил посадку, ремни автоматически отстегнулись, амортизирующее устройство ушло обратно в стену, но Бейли остался сидеть. Он боялся, но решил не подавать виду.

Когда тихо открылась дверь отсека, Бейли отвел взгляд, но краем глаза увидел высокую фигуру с волосами цвета бронзы. Космонит, один из гордых потомков землян, что отреклись от своего родства.

— Партнер Элайдж! — сказал космонит.

Бейли рывком повернулся к нему, широко раскрыл глаза и почти непроизвольно вскочил.

Он увидел лицо с высокими скулами, совершенно безмятежные черты, безупречное тело, невозмутимые голубые глаза.

— Д-дэниел!

— Я рад, что вы меня помните, партнер Элайдж, — сказал космонит.

— Как не помнить! — Бейли испытал глубокое облегчение. Это была частица Земли, его друг, утешитель и спаситель. Бейли захотелось вдруг броситься к космониту, стиснуть того в объятиях, засмеяться, хлопнуть по спине — словом, проделать все глупости, подобающие старым друзьям, которые встретились после долгой разлуки.

Но инспектор удержался — что-то удержало его. Он всего лишь сделал шаг вперед, протянул руку и сказал:

— Разве я мог вас забыть, Дэниел.

— Мне очень приятно, — кивнул Дэниел. — Я, как вам хорошо известно, тоже не в состоянии забыть вас, пока нахожусь в рабочем состоянии. Рад нашей встрече.

Дэниел крепко, но не больно пожал руку Бейли — и отпустил ее.

Бейли от души понадеялся, что робот не может заглянуть к нему в мозг и прочесть там, что на одно безумное мгновение, которое не совсем еще миновало, Бейли воспылал к Дэниелу нежной дружбой, почти любовью.

Нельзя же, в конце концов, питать такие чувства к этому Дэниелу Оливо — он ведь не человек, а всего лишь робот.

Робот, так похожий на человека, сказал:

— Я попросил протянуть рукав от корабля к нашей роботизированной транспортной машине.

— Рукав! — не понял Бейли.

— Да. Это распространенное приспособление. Часто применяется в космосе для перехода или переноса груза с одного корабля на другой, чтобы не пользоваться специальным противовакуумным снаряжением. Вы, очевидно, с этим приспособлением незнакомы.

— Нет, но могу себе представить.

— Довольно трудно соединить таким образом корабль и сухопутный транспорт, но я, тем не менее; потребовал, чтобы это было сделано, К счастью, миссия, доверенная нам с вами, имеет первостепенную важность, и все вопросы решаются незамедлительно.

— Значит, вам тоже поручили расследовать это убийство?

— Разве вас не информировали? Жаль, что я не сказал вам сразу же. — Однако сожаление, как и прочие чувства, не отражались на безучастном лице робота, — Доктор Хэн Фастольф, с которым вы встречались на Земле во время нашей общей работы и которого, надеюсь, вы помните, первый предложил вас в качестве следователя. И поставил условием, что я снова буду работать с вами.

Бейли невольно улыбнулся. Доктор Фастольф являлся гражданином Авроры, а Аврора была самым мощным из Внешних Миров, Очевидно, советы аврорианца имели здесь вес.

— Нельзя разбивать команду, которая хорошо сработалась, а? — сказал Бейли. Восторг, вызванный появлением Дэниела, начинал проходить, и тревога снова сжимала грудь.

— Не ручаюсь, что доктор Фастольф имел в виду именно это, партнер Элайдж. Судя по распоряжениям, я скорее заключил бы, что в его интересы входило назначить работать с вами того, кто знаком с вашим миром и, соответственно, с вашими небольшими странностями,

— Странностями? — нахмурился обиженный Бейли. Применительно к себе это слово ему не нравилось.

— Так, например, я сразу подумал о том, что нужно протянуть рукав. Мне хорошо известно ваше неприятие открытого пространства, поскольку вы росли в земном Городе.

Бейли резко сменил тему. То ли потому, что его назвали человеком со странностями и надо было отыграться, то ли потому, что жизнь научила его сразу распутывать все логические неувязки.

— На корабле обо мне заботился робот. Робот, — не без ехидства ввернул Бейли, — который и выглядит как робот. Вы его знаете?

— Я говорил с ним перед тем, как подняться на борт.

— Как его зовут? И как его можно вызвать?

— РХ-2475. На Солярии роботов называют только по серийным номерам. — Дэниел перевел взор на контрольную панель у двери. — Вот кнопка его вызова.

Бейли взглянул туда же. Кнопка, на которую указал Дэниел, была обозначена «РХ», так что ее функция не вызывала сомнений. Бейли нажал ее, и минуты не прошло, как явился робот, который выглядел как положено роботу.

— Ты РХ-2475? — спросил Бейли.

— Да, господин.

— Ты недавно говорил мне, что за мной должен кто-то прийти. Это он? — Бейли показал на Дэниела,

Роботы встретились взглядами, и РХ-2475 сказал:

— По документам, да.

— Больше тебе ничего о нем не говорили? Тебе описали его внешность?

— Нет, господин. Только назвали имя.

— Кто назвал?

— Капитан корабля, господин.

— Он солярианин?

— Да, господин.

Бейли облизнул губы. Следующий вопрос будет решающим.

— Какое же имя тебе назвали?

— Дэниел Оливо, господин.

— Хорошо, бой! Можешь идти.

Робот изобразил поклон, повернулся кругом и ушел.

Бейли задумчиво посмотрел на своего партнера.

— Вы мне сказали не всю правду, Дэниел.

— В каком смысле, партнер Элайдж?

— Разговаривая с вами, я кое-что вспомнил, РХ-2475 говорил мне, что за мной придет человек. Я отчетливо это помню.

Дэниел спокойно выслушал его и ничего не ответил.

— Я подумал, что робот мог ошибиться, — продолжал Бейли. — Или должен был действительно прийти человек, а потом его заменили вами, а РХ-2475 о том не информировали. Но, как вы сами слышали, выяснилось, что это не так. Робот проверял у вас документы, ему назвали ваше имя. Только назвали не полностью, а, Дэниел?

— Да, мое имя роботу назвали не полностью, — согласился Дэниел.

— Вас ведь зовут не Дэниел Оливо, а Р. Дэниел Оливо, верно? То есть робот Дэниел Оливо.

— Совершенно верно, партнер Элайдж.

— Отсюда следует, что РХ-2475 не сообщили, что вы робот. Подразумевается, что вы человек. С вашей внешностью такой маскарад возможен.

— Не могу оспаривать ход ваших рассуждений.

— Тогда продолжим. — Бейли охватила свирепая радость. Он шел по следу. Пусть это был не такой уж важный след, но сейчас Бейли делал то, что умел делать хорошо. Настолько хорошо, что его стоило тащить сюда через весь космос. — Итак, зачем нужно было обманывать несчастного робота? Ему все равно, робот вы или человек. Он бы в любом случае подчинился приказу. Поэтому разумно будет предположить, что солярианский капитан, который информировал робота, и солярианские чиновники, которые информировали капитана, тоже не знали, что вы робот. Как я уже сказал, это разумное предположение, но, может быть, не единственное. Что скажете — прав я или нет?

— Полагаю, что вы правы.

— Ладно, значит, отгадал. Но в чем же тогда дело? Доктор Хэн Фастольф, рекомендуя вас солярианцам как моего партнера, умолчал о том, что вы робот. Разве это не опасно? Соляриане будут очень недовольны, если узнают правду. Зачем было это делать?

— Мне объяснили так, партнер Элайдж, — ответил андроид. — Сотрудничество с человеком из Внешнего Мира поднимет вас в глазах соляриан, а сотрудничество с роботом — унизит. Поскольку я знаю ваши обычаи и легко могу сработаться с вами, было признано разумным позволить солярианам считать меня человеком, причем прямого обмана, то есть заявления, что я человек, не было.

Бейли как-то не верилось в это. Такое внимание к чувствам землянина несвойственно космонитам, даже таким просвещенным, как Фастольф. Нет ли тут другого объяснения, подумал он и спросил:

— Кажется, Солярия славится во Внешних Мирах своими роботами?

— Я рад, что вас посвятили в основы солярианской экономики, — сказал Дэниел.

— Никто меня не посвящал. Я знаю, как пишется слово «Солярия», и тем мои познания о ней ограничиваются.

— Тогда я не понимаю, партнер Элайдж, что заставило вас задать этот вопрос, так как он исключительно точен. Вы попали в цель. В моей памяти записано, что во всех пятидесяти Внешних Мирах Солярия широко известна разнообразием и совершенством выпускаемых ею роботов. Она поставляет модели различных модификаций во все Внешние Миры.

Бейли кивнул с мрачным удовлетворением. Дэниелу, конечно, не понять его интуитивного умозаключения, исходящего из того, что человек слаб. А объяснять Бейли не собирался. Если Солярия — производитель роботов, известный на всю Галактику, у доктора Хэна Фастольфа и его сотрудников могли быть чисто личные и вполне людские мотивы продемонстрировать собственного робота экстра-класса. О том, чтобы щадить чувства землянина, никто и не думал.

Им просто лестно одурачить солярианских экспертов, подсунув вместо человека аврорианского робота.

Бейли почувствовал себя намного лучше. Странное дело: вся мощь его интеллекта была бессильна побороть панику, а уступка собственному тщеславию сделала это мгновенно.

Помогло и сознание того, что космониты тоже грешат тщеславием.

Иосафат, все мы люди, подумал он. Даже и космониты.

Вслух он произнес почти весело:

— Долго еще ждать машину? Я готов.

Рукав, протянутый по просьбе Дэниела, не очень подходил для своей нынешней задачи. Человек и андроид шли по гибкой кишке, которая раскачивалась и прогибалась под их весом. В космосе, как смутно догадывался Бейли. по ней было бы легко перелететь с корабля на корабль — достаточно один раз оттолкнуться.

На другом конце рукав сморщился, будто стиснутый рукой великана. Дэниел, у которого был фонарик, встал на четвереньки, и Бейли пришлось последовать его примеру. Таким манером они преодолели последние двадцать футов и наконец добрались до своего транспорта.

Дэниел закрыл дверь, плотно задвинул ее. Что-то сильно щелкнуло — наверное отсоединили рукав.

Бейли с любопытством осмотрел машину — ничего экзотического в ней не было, Два сиденья, одно за другим, каждое рассчитано на троих. С обоих концов каждого сиденья — дверцы. Глянцевитые прямоугольники — должно быть, окна, — черные и непрозрачные, разумеется, поляризованные. Бейли знал, как это делается.

Кабину освещали два круглых желтых светильника на потолке. Единственное, что бросилось в глаза, Бейли, — репродуктор на панели перед первым сиденьем и отсутствие какого-либо управления.

— Водитель, наверно, сидит за перегородкой? — спросил он.

— Совершенно верно, партнер Элайдж. А команды подаются таким образом. — Он щелкнул рычажком, красный огонек рядом замигал, и Дэниел произнес: — Можно отправляться. Мы готовы.

Машина слегка зашумела, их чуть-чуть прижало к спинке сиденья, но тут же шум и давление прекратились, и за ними ничего не последовало.

— Мы что, уже едем? — удивился Бейли.

— Да, эта машина движется не на колесах, а на диамагнитной силовой подушке. Чувствуется только торможение или ускорение.

— А повороты?

— Машина автоматически уравновешивает крен. То же происходит на подъемах и спусках.

— Сложное, должно быть, управление, — сухо заметил Бейли.

— Полностью автоматизированное. Машину ведет робот

— Угу. — Бейли уже узнал все, что хотел. — Нам долго ехать?

— Около часа. По воздуху было бы быстрее, но я позаботился о том, чтобы поместить вас в укрытие, а солярианский аэроплан нельзя изолировать настолько плотно, как эту машину, в которой мы едем.

Бейли такая заботливость привела в раздражение — он почувствовал себя ребенком под опекой няньки. Почти так же раздражала его, как ни странно, речь Дэниела. Ему казалось, что эти безупречно правильные фразы быстро выдадут, кто тот такой.

Бейли обратил испытующий взгляд на Р. Дэниела Оливо. Робот, сидя неподвижно, смотрел прямо перед собой, и пристальное внимание Бейли его, как видно, не смущало.

Кожа Дэниела была сделана безукоризненно, каждый волосок на голове и на теле любовно и искусно посажен на место. Под кожей вполне натурально двигались мускулы. Усилий не пожалели, не упустили ничего — даже самую малость. Но Бейли знал по опыту, что на конечностях и грудной клетке Дэниела есть невидимые швы, по которым робота можно вскрыть и починить в случае надобности. Он знал, что под этой столь натуральной кожей находится металл и силикон, что в черепной коробке помещается позитронный мозг — мощный, но все-таки позитронный, что «мысли» Дэниела — всего лишь короткие импульсы позитронов, бегущие по тщательно продуманным и собранным электронным схемам.

Но что может разоблачить его в глазах специалиста, не знающего заранее, кто он? Легкая неестественность речи? Полная невозмутимость, отсутствие эмоций? Самое его совершенство?

Однако время идет. Бейли сказал:

— Давайте поговорим, Дэниел. Думаю, вы перед отправкой сюда получили кое-какую информацию о Солярии?

— Да, партнер Элайдж.

— Хорошо — а вот мне ее дать не потрудились. Каковы размеры планеты?

— Диаметр 9500 миль. Это самая большая из трех планет системы и единственная обитаемая. По климату и атмосфере напоминает Землю, процент плодородных земель выше, чем на Земле, а содержание полезных ископаемых — ниже, но разрабатываются они менее интенсивно. Солярия экономически самостоятельна и благодаря экспорту роботов обеспечивает себе высокий уровень жизни.

— Население?

— Двадцать тысяч, партнер Элайдж.

Бейли сделал прикидку и мягко сказал:

— Вы, наверно, хотели сказать — двадцать миллионов? — Обладая лишь приблизительными сведениями о Внешних Мирах, Бейли тем не менее знал, что, как ни мало они населены, количество их обитателей исчисляется все-таки миллионами.

— Двадцать тысяч, партнер Элайдж, — повторил робот.

— Значит, планета заселена недавно?

— Отнюдь нет. Солярия объявила о своей независимости два столетия назад, а заселена была за век до этого. Численность населения намеренно поддерживается в пределах двадцати тысяч — подобную цифру сочлиоптимальной сами соляриане.

— Какую же часть планеты они занимают?

— Всю плодородную зону.

— Сколько это будет в квадратных милях? Тридцать миллионов квадратных миль, включая пограничные районы.

— И это на двадцать тысяч человек?

— Здесь работает также около двухсот миллионов позитронных роботов, партнер Элайдж.

— Иосафат! Что же получается — десять тысяч роботов на человека?

— Самый высокий показатель во Внешних Мирах, партнер Элайдж. Второе место занимает Аврора, а там на человека приходится всего пятьдесят роботов.

— Зачем им столько роботов? Куда девать такое количество продовольствия?

— Производство продуктов питания — не самое главное в экономике Солярии. Важнее горные работы, а самое важное — производство энергии.

У Бейли голова закружилась при мысли о таком количестве роботов. Двести миллионов! И так мало людей. Должно быть, эти роботы прямо-таки кишат повсюду. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что Солярия населена исключительно роботами — трудно было бы разглядеть тонкую человеческую прослойку.

Бейли вдруг потянуло увидеть все своими глазами. Он вспомнил беседу с Миннимом и социологический прогноз, согласно которому Земле угрожает гибель. Все это казалось далеким и нереальным, но помнилось. Собственные заботы и переживания после отлета с Земли заслонили невероятные истины, о которых столь хладнокровно, выговаривая каждый звук, вещал Минним, но не стерли их из памяти.

Бейли всегда старался добросовестно нести службу, и даже страх перед открытым пространством не мог помешать ему исполнять свои обязанности. Сведения, полученные от космонитов — в данном случае от космонитского робота, — имелись и у земных социологов. Необходимы личные наблюдения — и его долг, хоть и неприятный, заняться ими. Бейли посмотрел вверх.

— Эта штука убирается, Дэниел?

— Простите, партнер Элайдж, я не совсем понял вас.

— Верх машины съемный? Можно убрать его так, чтобы мы оказались… под открытым небом? (Он чуть не сказал по привычке «под куполом».)

— Да, можно.

— Тогда сделайте это, Дэниел. Я хочу посмотреть.

— Простите, но я не могу этого допустить, — серьезно ответил робот.

— Послушайте, Р. Дэниел! — изумленно воскликнул Бейли, подчеркнув это «Р». — Скажу иначе. Я приказываю вам опустить верх.

Ведь он же робот, хоть и человекоподобный. Он обязан подчиняться приказам.

Но Дэниел, не двинувшись с места, сказал:

— Я вынужден сослаться на то, что моя первая обязанность — не причинять вреда вам. Из моих инструкций и личного опыта следует, что находиться в открытом пространстве для вас вредно. Поэтому я не могу исполнить ваше приказание.

Бейли почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, и в то же время понял, что сердиться бесполезно. Да, Дэниел робот, а Бейли хорошо знал Первый Закон Роботехники. Тот гласил: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

Мозг позитронного робота, из какого бы мира робот ни происходил, целиком подчиняется этой основополагающей формуле. Робот, разумеется, обязан выполнять приказы, но лишь при одном первостепенном условии. Подчинение приказам — только Второй Закон Роботехники. Он гласит:

«Робот должен повиноваться командам человека, если эти команды не противоречат Первому Закону».

Бейли заставил себя говорить спокойно и рассудительно.

— Мне кажется, я мог бы немного выдержать, Дэниел.

— Мне так не кажется, партнер Элайдж.

— Позвольте мне судить самому, Дэниел.

— Если это приказ, партнер Элайдж, я не могу ему подчиниться.

Бейли снова откинулся на спинку мягкого сиденья. О том, чтобы применить силу, и речи быть не могло. Дэниел раз в сто сильнее человека из плоти и крови и вполне способен остановить Бейли, не причинив ему ни малейшего вреда.

Бейли был вооружен и мог бы наставить на Дэниела бластер, но, достигнув минутного превосходства, потерпел бы потом полный провал. Роботу угрожать бесполезно. Закон самосохранения — лишь Третий Закон роботехники, и он гласит: «Робот должен заботиться о своей безопасности постольку, поскольку это не противоречит Первому и Второму Законам».

Дэниел не сможет нарушить Первый Закон даже под угрозой гибели, а Бейли совсем не хотелось уничтожать напарника.

А из машины выглянуть все-таки подмывало. Им словно овладела навязчивая идея. Нельзя допустить, чтобы между ним и Дэниелом утвердились отношения ребенка и няни.

На миг Бейли задумался — не приставить ли бластер к собственному виску. Открой верх, или я убью себя. Противопоставить Первому Закону более грозную опасность.

Но он знал, что не сделает этого — уж слишком подло. Противно было даже представить себе такую картину.

— Пожалуйста, спросите у водителя, сколько миль нам еще осталось ехать, — устало сказал он.

— Пожалуйста, партнер Элайдж.

Дэниел наклонился и щелкнул рычажком. В это время Бейли тоже наклонился и крикнул:

— Водитель! Опусти верх машины!

Человеческая рука вернула рычажок в прежнее положение и осталась на нем. Бейли, часто дыша, взглянул в глаза Дэниелу.

Тот застыл на миг, словно его электронные извилины не могли сразу оценить новую ситуацию. Впрочем, столбняк миновал, и робот протянул руку к рычажку. Бейли предвидел это. Сейчас Дэниел уберет его руку (осторожно, не причиняя вреда), включит динамик и отменит приказ.

— Вы не сможете убрать мою руку, не повредив ее, — сказал Бейли. — Предупреждаю вас. Вы рискуете сломать мне палец.

Он говорил неправду, и сам это знал, Но Дэниел не стал ничего предпринимать. Вред против вреда. Позитронному мозгу нужно было взвесить оба варианта и перевести их в электрические импульсы, что означало дополнительную задержку.

— Опоздали, — сказал Бейли. Он выиграл. Верх машины скользнул вниз, и салон залил резкий белый свет солярианского солнца.

В первом приступе ужаса Бейли хотел закрыть глаза, но пересилил себя. На него хлынул невероятно огромный, голубовато-зеленый простор. Бейли чувствовал, как лицо обдувает неуправляемый воздух, но ничего не мог толком рассмотреть, Что-то промелькнуло мимо — то ли робот, то ли животное, то ли неодушевленный предмет, подхваченный потоком воздуха. Бейли не заметил — они ехали слишком быстро.

Синева, зелень, воздух, шум, движение — а надо всем яростный, безжалостный, устрашающий лик белого светила.

Бейли откинул голову и уставился прямо на солярианское солнце. Глазами, которые сейчас не защищало рассеивающее стекло верхнего яруса Города, он смотрел на обнаженное солнце.

В тот же миг он почувствовал у себя на плечах руки Дэниела. В смятении Бейли лихорадочно твердил себе: надо смотреть! Надо увидеть все, что можно. А Дэниел, похоже, собирался ему помешать.

Но не посмеет же робот остановить человека силой! Эта мысль преобладала над прочими. Дэниел не может помешать ему — и все же руки Дэниела тянут вниз.

Бейли попытался вырваться из стальных объятий и потерял сознание.

Глава третья Имя произносится

Когда он пришел в себя, он снова был в укрытии, в безопасности. Перед глазами плясало лицо Дэниела, все в черных мушках — а когда Бейли моргал, они становились красными.

— Что случилось? — сказал Бейли.

— Я сожалею, — сказал Дэниел, — что вы пострадали, несмотря на мое присутствие, Прямые лучи солнца вредны для человеческого зрения, но я надеюсь, что короткое облучение, которому вы подверглись, не причинило вам большого вреда и ваше недомогание вскоре пройдет. Когда верх открылся, я был вынужден вернуть вас на место, и вы потеряли сознание.

Бейли скорчил гримасу. Оставалось неясным — то ли он лишился чувств от волнения (или страха), то ли его оглушили. Пощупав челюсть и лоб, Бейли убедился, что боли нет, но воздержался от прямого вопроса — ему как-то не очень хотелось знать правду.

— Это было не так уж и страшно, — сказал он.

— По вашей реакции, партнер Элайдж, я склонен был думать, что вы испытали неприятные ощущения.

— Вовсе нет, — заупрямился Бейли. Мушки перед глазами припадали, и глаза уже не так слезились. — Жаль только, что так мало удалось рассмотреть. Мы слишком быстро едем. Проехали мы робота или мне показалось?

— Мы проехали нескольких роботов. Мы едем по землям Кинбальда, занятым под фруктовые сады.

— Придется попробовать еще раз.

— Пока я рядом, у вас ничего не получится. Кстати, я выполнил ваше распоряжение.

— Распоряжение?

— Если вы помните, партнер Элайдж, перед тем, как приказать водителю опустить верх, вы велели мне узнать у него, сколько миль нам осталось ехать. Десять миль, и мы будем на месте минут через шесть.

Бейли хотел было спросить Дэниела, не сердится ли тот, что партнер перехитрил его — вот бы посмотреть, как это совершенное лицо лишится своего совершенства, — но удержался. Дэниел, конечно, ответит просто «нет», без гнева и раздражения. Останется таким же спокойным и серьезным, как всегда — его безмятежность ничем не проймешь.

— Все равно мне придется привыкать, Дэниел, — сами знаете.

— К чему относятся ваши слова? — спросил робот.

— Иосафат! Да все к нему же, к свежему воздуху. Из него ведь состоит вся планета.

— Вам не придется выходить на открытый воздух, — сказал Дэниел и, как будто этим было все сказано, продолжал: — Машина замедляет ход, партнер Элайдж. Полагаю, мы прибыли. Теперь нужно будет подождать, пока протянут рукав к помещению, которое будет служить нам штаб-квартирой.

— Не нужно рукава, Дэниел. Если мне придется работать снаружи, незачем откладывать обучение.

— Вам не придется работать снаружи, партнер Элайдж. — Робот хотел продолжить, но Бейли отмахнулся. Он сейчас был не в настроении выслушивать утешения Дэниела и заверения, что все будет хорошо и о нем позаботятся.

Чего ему недоставало, так это искренней убежденности в том, что он сможет сам позаботиться о себе и выполнить свою задачу. Вид и ощущение открытого пространства трудно было вынести. Может случиться так, что, когда придет время, Бейли не хватит смелости. Ему это будет стоить самоуважения, а Земле — шанса на выживание. И все из-за какого-то пустого пространства.

Бейли стиснул зубы. Снова выйти на воздух, на солнце, в пустоту!

Элайдж Бейли чувствовал себя жителем какого-нибудь небольшого Города, вроде Хельсинки, который приехал в Нью-Йорк и с трепетом считает его горизонты. Со слов Дэниела он успел составить впечатление об ожидавшем его «помещении», однако действительность опрокинула все предположения. Он шел по бесконечным комнатам. Панорамные окна были старательно зашторены, так что внутрь не проникал ни единый отблеск тревожного дневного света. Скрытые светильники бесшумно загорались, когда Бейли с Дэниелом входили в комнату, и так же тихо гасли, когда они выходили.

— До чего много комнат, — удивился Бейли, — до чего много. Прямо как маленький городок, Дэниел.

— Да, может показаться и так, партнер Элайдж, — хладнокровно отвечал робот.

На взгляд землянина, это было странно. Зачем селить его по соседству со столькими космонитами? Он спросил:

— А сколько еще человек будет здесь жить?

— Здесь, конечно, буду жить я — и некоторое количество роботов.

Следовало бы сказать — других роботов, подумал Бейли. Лишний раз подтвердилось, что Дэниел намерен изображать человека — даже когда нет другой публики, кроме Бейли, который слишком хорошо знает правду. Но ему надо было выяснить другое:

— Роботов? А человек сколько?

— Ни одного, партнер Элайдж.

Они только что вошли в комнату, где от пола до потолка тянулись полки с книгофильмами. В трех углах комнаты стояли проекторы с большими вертикальными 24-дюймовыми экранами, в четвертом углу висел киноэкран, Бейли раздражительно спросил:

— Неужели всех выгнали, чтобы я в одиночестве слонялся по этому мавзолею?

— Помещение предназначено для вас одного. Подобные жилища приняты на Солярии повсеместно.

— Тут все так живут?

— Все.

— А зачем им столько комнат?

— Здесь принято посвящать каждую комнату определенной цели. Вот это — библиотека. Имеются также музыкальная комната, гимнастический зал, кухня, кондитерская, столовая, мастерская, различные помещения для ремонта и испытания роботов, две спальни…

— Стоп! Откуда вы это знаете?

— Это входит в массив информации, полученной мною на Авроре.

— Иосафат! Кто же следит за порядком? — Бейли сделал широкий жест рукой.

— Группа домашних роботов. Они приставлены к вам и позаботятся о том, чтобы вам было удобно.

— Но мне не нужно столько, — сказал Бейли. Ему захотелось сесть и больше не двигаться с места. Довольно с него этих комнат.

— Мы можем ограничиться одной комнатой, если пожелаете. Такая возможность предусматривалась заранее. Однако, принимая во внимание солярианские обычаи, сочли разумным все же построить этот дом.

— Построить?! — вытаращил глаза Бейли, — Вы хотите сказать, его построили ради меня одного? Вот это все? Специально?

— Полностью роботизированная экономика…

— Знаю, знаю. А что сделают с домом, когда я уеду?

— Скорее всего, снесут.

Бейли сжал губы. Снесут! Ну конечно. Сначала строят громадное здание для одного-единственного землянина, а потом уничтожают все, к чему он прикасался. Стерилизуют почву, на которой стоял дом! Дезинфицируют воздух, которым дышал землянин! При всем могуществе космонитов и у них есть свои смешные слабости.

То ли Дэниел прочел мысли партнера, то ли правильно истолковал выражение его лица, но он сказал:

— Вам может показаться, партнер Элайдж, что дом будет снесен из-за боязни инфекции. Если так, советую вам воздержаться от отрицательных эмоций по этому поводу. Страх космонитов перед заболеваниями не доходит до такой степени. Постройка дома просто не представляет для них никакой трудности. Не принимаются во внимание и затраты по его сносу. По закону, партнер Элайдж, этот дом просто невозможно сохранить. Он находится в поместье Хенниса Грюера, а в каждом поместье закон допускает только одно жилище, принадлежащее его владельцу. Этот дом выстроен по особому распоряжению, для особого случая. Он предназначен для нашего проживания в течение определенного времени, пока мы не завершим свою миссию.

— А кто такой Хеннис Грюер?

— Глава солярианской Службы Безопасности. Мы скоро увидимся с ним.

— Скоро? Иосафат, Дэниел. Когда же я узнаю хоть что-нибудь? Я работаю в вакууме, и мне это не нравится. С тем же успехом я мог бы вернуться на Землю. С тем же успехом… — Бейли почувствовал, что впадает в истерику, и вовремя остановился.

Дэниел и бровью не повел — просто ждал, когда будет можно вставить слово.

— Сожалею, что вас это так раздражает. Мои знания о Солярии действительно обширнее ваших, но сведения относительно убийства столь же ограничены, как и у вас. Именно агент Грюер должен сообщить все, что нам следует знать. Таково указание солярианского правительства,

— Тогда отправимся к Грюеру. Далеко ехать? — Бейли содрогнулся от мысли о новой поездке и почувствовал знакомую тяжесть в груди.

— Ехать никуда не придется, партнер Элайдж. Агент Грюер будет нас ждать в переговорной комнате.

— И для переговоров есть комната? — пробурчал себе под нос Бейли. Вслух он спросил: — Он уже ждет нас?

— Должно быть, да.

— Тогда пойдемте, Дэниел!

Хеннис Грюер был лыс — абсолютно лыс. На его гладком черепе отсутствовал хотя бы даже намек на волосы.

Бейли сглотнул и попытался, из вежливости, не пялить глаза на голый череп, но у него не получалось. На Земле существовало определенное мнение о космонитах, внедренное самими же космонитами. Космониты бесспорные властители Галактики; космонит должен быть высоким, с бронзовой кожей и такими же волосами, красивым, сильным, спокойным и аристократичным.

Короче, таким, как Р. Дэниел Оливо, но притом человеком.

Космониты, которых присылали на Землю, так и выглядели — возможно, их отбирали специально.

Но вот перед ним космонит, который вполне мог бы сойти за землянина. Он лыс, и нос у него неправильной формы. Не так чтобы очень, но на лице космонита приметна даже легкая асимметрия.

— Добрый день, сэр, — сказал Бейли. — Извините, если заставили ждать. — Вежливость никогда не повредит — ему ведь работать с этими людьми.

У Бейли мелькнула было мысль пересечь комнату, до смешного громадную, и подать Грюеру руку, но он тут же раздумал. Космониту, конечно, не понравится такое приветствие: пожимать руку, на которой полно земных бактерий!

Грюер сидел настолько далеко от Бейли, насколько было возможно, сунув руки в длинные рукава — пожалуй, и с фильтрами в носу, хотя Бейли их не было видно. Инспектору показалось, что Грюер неодобрительно косится на Дэниела, как бы думая: что за странный космонит, стоит так близко к землянину.

Стало быть, Грюер тоже не знает правды. Но тут Бейли заметил, что Дэниел стоит на некотором расстоянии от него — дальше, чем обычно.

Ну конечно! Излишняя близость насторожила бы Грюера. Дэниел должен вести себя, как человек.

Грюер заговорил приветливо и дружелюбно, но не переставая коситься на Дэниела: то отведет глаза, то снова взглянет.

— Нет-нет, вы подошли как раз вовремя. Добро пожаловать на Солярию, господа. Вы хорошо устроились

— Да, сэр, вполне, — ответил Бейли. Может быть, этикет требовал, чтобы ответил Дэниел, как «космонит»? Но Бейли тут же с негодованием отверг эту мысль. Иосафат! Следствие поручено ему, а Дэниел — всего лишь помощник. Бейли в данном случае не стал бы играть вторую скрипку и при настоящем космоните, а уж о роботе нечего и говорить — даже если робот такой, как Дэниел.

Но Дэниел и не пытался опередить Бейли, а Грюер не выказал удивления или неодобрения — он просто переключил все внимание на Бейли и сказал:

— Вам ничего не говорили, инспектор Бейли, относительно убийства, для расследования которого потребовалась ваша помощь. И вы, должно быть, в недоумении. — Он встряхнул рукавами, откинув их назад, и сложил руки на коленях. — Пожалуйста, присядьте, господа.

Они сели, и Бейли сказал:

— Да, мы испытываем недоумение. — Он отметил, что Грюер без перчаток.

— Это входило в наши намерения, инспектор, — продолжал Грюер. — Было желательно, чтобы вы прибыли сюда со свежей головой, не делая предвзятых выводов. Вам тотчас же предоставят отчет о преступлении и о мерах, которые мы сумели предпринять. Боюсь, инспектор, что вы, с вашим опытом, сочтете наши действия до смешного непрофессиональными, У нас на Солярии нет полиции.

— Совсем никакой? — спросил Бейли.

Грюер улыбнулся и пожал плечами.

— Видите ли, у нас и преступности нет. Население очень маленькое и разбросано по всей планете. Нет почвы для преступности — нет и полиции.

— Понятно. Однако преступление все-таки произошло.

— Верно — но это первое тяжкое преступление за последние два века.

— И, к несчастью, именно убийство.

— Да, к несчастью. К тому же убит такой человек, потерять которого было крайне нежелательно. Это исключительно тяжелая утрата для всех нас. В высшей степени зверское убийство.

— Относительно личности убийцы, вероятно, нет никаких предположений? (Иначе зачем было выписывать детектива с Земли?)

Грюер явно чувствовал себя неловко. Он снова покосился на Дэниела, который сидел неподвижно и впитывал информацию, как и полагается мыслящей машине. Бейли знал, что Дэниел может в любое время воспроизвести все, что услышит, с любого места, от начала до конца. Записывающее устройство в человеческом облике.

Знал ли о том Грюер? Решительно, он смотрел на Дэниела как-то странно,

— Нет, я бы не сказал, что убийца неизвестен, — ответил солярианин. — В сущности, только один человек имел возможность совершить убийство.

— Вы уверены? Или хотите сказать, что этот человек подозревается в убийстве? — Бейли не доверял голословным утверждениям и неодобрительно относился к кабинетной дедукции, которая сразу приходит к неопровержимому выводу вместо того, чтобы подобрать несколько вариантов.

Но Грюер покачал своей лысой головой.

— Нет. Возможность была только у него. Остальные исключаются. Полностью исключаются.

— Полностью?

— Уверяю вас.

— Тогда в чем же проблема?

— Проблема существует. Тот человек тоже не мог совершить преступления.

— Значит, его никто не совершал, — спокойно заметил Бейли.

— И все же оно совершилось. Рикэн Дельмар убит.

Уже кое-что, подумал Бейли. Иосафат, наконец-то! У меня есть имя убитого.

Он достал свой блокнот и старательно записал это имя — отчасти из ехидного желания подчеркнуть, что наконец получил хоть какой-то факт, отчасти, чтобы не так бросалось в глаза присутствие рядом записывающей машины, которой нет нужды делать заметки.

— Как оно пишется? — спросил он.

Грюер продиктовал ему по буквам.

— Его профессия, сэр?

— Фетолог.

Бейли записал, решив пока не вдаваться в подробности, и спросил:

— Кто бы мог подробно рассказать мне, как произошло убийство? Желательно, чтобы это был очевидец.

Грюер сумрачно усмехнулся и снова мельком взглянул на Дэниела.

— Обратитесь к вдове убитого, инспектор.

— Вдова?

— Да. Ее зовут Глэдия, — Грюер произнес имя по слогам, сделав ударение на втором.

— У них есть дети? — Не получив ответа, Бейли поднял глаза со своего блокнота. — Дети, сэр?

Грюер брезгливо поджал губы, точно попробовал на вкус что-то мерзкое и его затошнило. Потом процедил:

— Вряд ли я смогу вам ответить.

— То есть как?

Грюер поспешно продолжил:

— Во всяком случае, дело вполне терпит до завтра. Я знаю, что вы проделали трудный путь, господин Бейли, вы устали и, должно быть, проголодались.

Бейли хотел было возразить, но обнаружил, что мысль о еде ему необычайно мила.

— Не хотите ли отобедать с нами? — предложил он Грюеру, не думая, что космонит согласится. А все-таки Грюер в последний раз обратился к нему «господин Бейли», а не «инспектор». Уже кое-что.

Грюер, как и следовало ожидать, ответил:

— К сожалению, у меня деловое свидание, и я вынужден вас покинуть.

Бейли встал. Вежливость требовала проводить Грюера до дверей. Но, во-первых, Элайдж вовсе не горел желанием приближаться к входной двери и к тому, что за ней, а во-вторых, не знал, где эта самая дверь. Грюер улыбнулся и кивнул ему.

— Мы скоро увидимся. Ваши роботы знают комбинацию, по которой можно связаться со мной.

И пропал.

Бейли вскрикнул. Грюер исчез без следа вместе со стулом, на котором сидел. Стена позади и пол под его ногами мгновенно приняли другой вид.

— Его здесь и не было, — спокойно сказал Дэниел. — Трехмерное изображение. Я думал, вы знаете на Земле они ведь тоже существуют.

— Не такие, — пробормотал Бейли. Трехмерное изображение на Земле заключено в куб силового поля, которое мерцает на окружающем фоне, да и само изображение слегка переливается. На Земле его не спутаешь с реальностью. Но здесь…

Неудивительно, что Грюер был без перчаток. Носовые фильтры ему в таком случае тоже ни к чему.

— Не хотите ли поесть, партнер Элайдж? — спросил Дэниел.

За обедом Бейли ждало испытание. Появились роботы. Один накрывал на стол, другой подавал.

— Сколько их тут, Дэниел? — спросил Бейли.

— Около пятидесяти, партнер Элайдж.

— Им обязательно оставаться здесь, пока мы едим? — Один из роботов пристроился в углу, обратив к Бейли свою блестящую красноглазую физиономию.

— Один обычно остается на случай, если понадобятся его услуги. Если вам не нравится, достаточно приказать — и он уйдет.

— Да пусть его стоит! — пожал плечами Бейли.

В нормальных условиях он счел бы обед превосходным, но сейчас ел машинально. Он рассеянно отметил, что Дэниел тоже ест, поглощая пищу невозмутимо, но старательно. Потом ему, конечно, придется опорожнить фтористоуглеродный пакет, куда попадает «съеденная» пища, но Дэниел честно играл свою роль.

— Сейчас уже ночь? — спросил Бейли.

— Да, — ответил Дэниел.

Бейли мрачно смотрел на свою кровать. Она была слишком просторной, равно как и спальня. Одеял, в которые можно зарыться, не было — одни простыни. Как-то неуютно.

Неуютно и неудобно! Бейли только что скрепя сердце принял душ в кабинке по соседству со спальней. Это, конечно, верх роскоши, но все же негигиенично.

— Как выключается свет? — буркнул он. Изголовье кровати мягко светилось, Должно быть, для просмотра книг перед сном, но у Бейли сейчас не было настроения.

— Он погаснет, как только вы расположитесь ко сну

— Опять роботы?

— Это их работа.

— Иосафат! Эти соляриане хоть что-нибудь делают сами? Как только робот не пришел потереть мне спину, пока я мылся!

Дэниел сказал без тени юмора:

— Он пришел бы, если бы вы позвали. Что до соляриан, то они поступают, как им удобно. Ни один робот не станет делать то, что ему не приказано, если только это не требуется для блага человека.

— Что ж, спокойной ночи, Дэниел.

— Я буду в другой спальне, партнер Элайдж. Если вам что-нибудь понадобится, то в любое время ночи…

— Знаю. Роботы придут.

— На тумбочке есть кнопка вызова. Нажмите ее — и я приду тоже.

Бейли никак не мог заснуть. Он все представлял себе свой новый дом, который едва держится на внешней оболочке планеты, а рядом затаилось гнусное чудище — пустота.

Его земное жилье — уютная, удобная, тесная квартирка — находилась в скоплении других жилищ. От поверхности Земли его отделяли десятки горизонтов и тысячи людей.

Но ведь даже и на Земле, внушал себе Бейли, люди живут на самом верхнем горизонте, за которым уже воздух. Да! И потому эти квартиры дешевле всех остальных.

Потом он стал думать о Джесси, которая была за тысячу световых лет от него. Бейли страшно хотелось вылезти сейчас из постели, одеться и пойти к ней. Его мысли путались. Вот был бы туннель, хороший, надежный туннель из крепкого камня и стали, отсюда и до Земли, тогда он шел бы и шел по нему…

Шел бы и шел, и пришел обратно на Землю, к Джесси, где так уютно и безопасно…

Безопасно.

Бейли открыл глаза. Дрожа всем телом, он приподнялся на локте, не совсем соображая, что делает.

Безопасность! Хеннис Грюер возглавляет солярианскую Службу Безопасности. Так сказал Дэниел. Что значит «безопасности»? Если то же, что на Земле, а скорее всего так и есть, то этот Грюер отвечает за охрану Солярии от вторжений извне и переворотов изнутри.

Почему он занимается убийством? Только потому, что на Солярии нет полиции и Служба Безопасности, в принципе, лучше всех должна разбираться в подобных делах?

Грюер, похоже, чувствовал себя свободно с Бейли, но то и дело посматривал на Дэниела. Не потому ли, что питал насчет того определенные подозрения? Если Бейли было приказано смотреть в оба, то и Дэниел вполне мог получить такое же задание.

Со стороны Грюера было бы естественно заподозрить их в шпионаже. Это его работа — подозревать шпионов везде, где только можно. Но Бейли он не слишком опасался — Бейли землянин, представитель самого отсталого мира в Галактике.

Другое дело Дэниел, гражданин Авроры — старейшего, самого крупного и развитого из Внешних Миров.

А ведь Грюер не перемолвился с Дэниелом ни словечком, вспомнил Бейли.

Снова все тот же вопрос; почему Дэниел так старательно притворяется человеком? Первоначальное объяснение этого тщеславной гордостью создателей Дэниела теперь казалось Бейли легковесным. Становилось очевидным, что для такого маскарада были причины посерьезнее.

Человек может пользоваться дипломатическим иммунитетом, рассчитывать на определенную учтивость в обращении. Робот не может. Но почему же тогда Аврора не послала сюда настоящего человека, а предпочла сделать отчаянную ставку на подделку? Ответ напрашивался сам собой. Настоящий аврорианец, настоящий космонит никогда не пошел бы на такое тесное и долгое сотрудничество с землянином.

А если все верно, почему Солярия придает этому убийству такое значение, что допустила к себе и землянина, и аврорианца?

Бейли понял, что попал в капкан.

Его держит в капкане доверенное ему дело. Держит опасность, угрожающая Земле. Окружающая среда, которую он с трудом переносит, ответственность, которой он не может пренебречь. И в довершение всего, он попал в гущу какого-то космонитского конфликта, сути которого не понимает.

Глава четвертая Женщина появляется

Наконец Бейли уснул. Он не помнил, когда это произошло — просто мысли вдруг смешались, а в следующий момент изголовье его кровати уже светилось, и потолок заливал прохладный, подобный дневному, свет. Бейли посмотрел на часы. Прошло несколько часов, и роботы, которые занимались домом, решили, что хозяину пора вставать.

Интересно, проснулся ли Дэниел, подумал Бейли — и упрекнул себя в отсутствии логики. Дэниел ведь не спит. Разве что для полного сходства с человеком имитирует и сон тоже. Переодевается ли он на ночь?

И тут, как по заказу, появился Дэниел.

— Доброе утро, партнер Элайдж. — Он был полностью одет и выглядел вполне отдохнувшим. — Хорошо спали?

— Да, — сухо ответил Бейли, — а вы? — Он встал с постели и отправился в ванную побриться и проделать прочие утренние процедуры. — Если робот придет меня брить, — крикнул он Дэниелу, — отошлите его. Они мне действуют на нервы. Даже когда я их не вижу.

Бреясь, он смотрел на себя в зеркало и немного удивлялся тому, что выглядит так же, как на Земле. Вот если бы в зеркале был другой землянин, с которым можно посоветоваться, а не просто его собственное отражение, Бейли передал бы ему то, что удалось узнать, хотя новостей не густо…

— Маловато! Надо узнать побольше, — сказал он зеркалу, надел чистое белье (роботы обо всем позаботились, чтоб им пусто было), вышел, вытирая лицо, и натянул брюки.

— Дэниел, вы можете ответить мне на пару вопросов?

— Как вам известно, партнер Элайдж, я всегда отвечаю на все вопросы по мере своих знаний.

Или по букве инструкции, подумал Бейли и спросил:

— Почему на Солярии всего двадцать тысяч населения?

— Такую цифру, — сказал Дэниел, — получили путем вычислений.

— Да, но вы уходите от ответа. Планета способна вместить миллионы — почему же только двадцать тысяч? Вы сказали, что соляриане считают эту цифру оптимальной. Почему?

— Таков их образ жизни.

— Вы хотите сказать, что они контролируют рождаемость?

— Да.

— И оставляют планету пустовать? — Бейли сам не знал, почему прицепился именно к населению, но это был один из немногих известных ему фактов — больше особенно не о чем было спрашивать,

— Планета не пустует, — ответил Дэниел. — Она поделена на поместья, и каждым управляет один человек.

— Каждый живет в своем поместье? Двадцать тысяч поместий, и в каждом по солярианину?

— Нет, поместий меньше. В них живут также и жены владельцев.

— А городов нет? — Бейли похолодел.

— Ни одного, партнер Элайдж. Они живут совершенно раздельно и никогда не встречаются друг с другом — только в самых чрезвычайных обстоятельствах.

— Они что, отшельники?

— И да и нет.

— Что это значит?

— Агент Грюер посетил вас вчера, пользуясь видеосвязью. Соляриане наносят друг другу визиты именно так и не иначе.

— Это и к нам относится? От нас тоже ожидают подобного поведения?

— Так здесь принято.

— Как же я буду вести следствие? Если я захочу кого-нибудь повидать…

— Вы можете связаться с любым человеком на планете, не выходя из дома, партнер Элайдж, С этим не будет никаких проблем. Не придется беспокоить себя и покидать помещение. Потому я и говорил по прибытии сюда, что вам нет необходимости привыкать к открытому пространству. И это к лучшему. Иной порядок вещей был бы для вас крайне неудобен.

— Я сам буду судить, что мне удобно, а что нет, — сказал Бейли. — Сегодня первым делом, Дэниел, я свяжусь с Глэдией, вдовой убитого. И если видеоконтакта будет недостаточно, поеду к ней лично. Мне решать.

— Посмотрим, что окажется наиболее приемлемым и осуществимым, — уклончиво сказал Дэниел. — Пойду распоряжусь насчет завтрака.

Глядя в широкую спину робота, Бейли про себя посмеялся. Дэниел Оливо разыгрывает командира. Но если ему велено не давать Бейли узнать больше, чем абсолютно необходимо, то у Бейли тоже есть свой козырь.

Его партнер — всего лишь Р. Дэниел Оливо. Все, что нужно, — это сказать Грюеру или кому-нибудь еще, что Дэниел робот, а не человек.

А с другой стороны, легенда Дэниела тоже может пригодиться. Козырь не обязательно предъявлять сразу. Иногда он ценнее, когда в рукаве. Поживем — увидим, подумал Бейли и пошел вслед за Дэниелом в столовую.

— Как здесь вызывают на видеосвязь? — спросил инспектор.

— Сейчас устроим, партнер Элайдж, — ответил Дэниел и нажал одну из клавиш вызова. Тут же вошел робот.

И откуда они берутся, подумал Бейли. Когда бродишь по этому безлюдному лабиринту, называемому домом, ни одного робота не видно. Что они, прячутся, когда приближаются люди? Подают друг другу сигнал и убираются с дороги?

А по вызову являются без промедления.

Бейли присмотрелся к вошедшему роботу. Он был гладкий, но не блестящий, а матовый, серого цвета, и только на правом плече выделялось цветовое пятно — маркировка в виде шахматной доски. Белые и желтые клетки (точнее, золотые и серебряные, так блестел металл) располагались то ли в определенном, то ли в. произвольном порядке.

— Проводи нас в переговорную, — сказал ему Дэниел.

Робот молча поклонился и хотел идти.

— Погоди, бой, — сказал Бейли. — Как тебя зовут? Робот повернулся к Бейли лицом и четко произнес:

— У меня нет имени, господин. Мой серийный номер, — робот указал металлическим пальцем себе на плечо, — АСХ-2745.

Дэниел и Бейли последовали за ним в большую комнату, которую Бейли узнал — вчера здесь сидел на стуле Грюер. Там их ждал другой робот — с бесконечным терпением машины, не знающей, что такое скука. Первый робот поклонился и ушел.

Пока он откланивался, Бейли сравнивал наплечные знаки обоих роботов. Золотые и серебряные квадратики на них располагались по-разному. Шесть на шесть квадратов, составляющих шахматную доску, дают 236 различных комбинаций, то есть 70 миллиардов. Более чем достаточно.

— Видно, на все есть свой робот, — сказал Бейли. — Один провожает сюда, другой отвечает за связь.

— У солярианских роботов очень узкая специализация, партнер Элайдж.

— Понятно почему, раз их так много. — Второй робот, если не считать наплечного знака и каких-то позитронных различий в пористом платино-иридиевом мозгу, был близнецом первого. Бейли спросил его:

— Твой серийный номер?

— АСС-1129, господин.

— Я буду звать тебя просто бой. Я хочу поговорить госпожой Глэдией Дельмар, вдовой Рикэна Дельмара. Дэниел, как узнать ее адрес, чтобы легче было найти?

— Не думаю, что нужна еще какая-то информация, — мягко ответил Дэниел. — Если позволите, я спрошу робота…

— Лучше я сам. Итак, бой, ты знаешь, как вызвать эту даму?

— Да, господин. У меня есть номера всех господ. — Робот не вкладывал гордости в свой ответ — он просто констатировал факт, как если бы сказал: «Я сделан из металла, господин».

— Неудивительно, партнер Элайдж, — вставил Дэниел. — В память следует заложить всего около десяти тысяч номеров, а это немного.

Бейли кивнул.

— А другой Глэдии Дельмар, случайно, нет? Как бы не ошибиться.

— Господин? — недоуменно переспросил робот.

— Я думаю, робот не понял вашего вопроса, — сказал Дэниел, — Мне кажется, на Солярии не встречаются одинаковые имена. Они регистрируются при рождении, и человеку не дают имени, которое в данное время занято другим.

— Что ж — век живи, век учись, — сказал Бейли. — Тогда, бой, скажи мне, что надо делать — дай номер, или как там это называется, и можешь идти.

После заметной паузы робот спросил:

— Господин сам желает произвести вызов?

— Ну да.

Дэниел легонько тронул Бейли за рукав.

— Одну минуту, партнер Элайдж.

— Ну что еще?

— Мне кажется, роботу будет проще. Это его специализация.

— Уж конечно, у него это получится лучше, чем у меня, — буркнул Бейли. — Я могу и напутать. И все же, — Бейли твердо посмотрел на непроницаемого Дэниела, — я предпочитаю сделать вызов сам. Я здесь приказываю или нет?

— Приказываете вы, партнер Элайдж, и ваши приказы будут выполняться, если позволит Первый Закон. И все же, с вашего разрешения, я хотел бы поделиться с вами тем, что мне известно о солярианских роботах. Роботы здесь специализированы более узко, чем в других мирах. И хотя физически солярианский робот способен на многое, умственно он пригоден для работ того или иного типа. Работа за пределами его специальности требует повышения потенциала, то есть прямой ссылки на один из Трех Законов. И наоборот — невыполнение работы по своей специальности для робота также невозможно без прямой ссылки на один из Законов.

— Ну хорошо — ведь мой прямой приказ приводит в действие Второй Закон, так или нет?

— Верно. Но сопутствующее повышение потенциала вызывает у робота «неприятные ощущения». Это редкий случай; соляриане почти никогда не вмешиваются в повседневную деятельность роботов. Во-первых, никто не захочет исполнять обязанности робота, во-вторых, в этом нет необходимости.

— Вы что, Дэниел, хотите сказать, что робот обижается, если я делаю работу за него?

— Как вам известно, партнер Элайдж, понятие «обида» в том смысле, какой вкладывают в него люди, к роботу неприменимо.

— Что же тогда?

— Насколько я могу судить, то, что испытывает при этом робот, так же отрицательно действует на него, как обида на человека.

— Но я-то не солярианин. Я землянин и не люблю, когда роботы делают что-то за меня.

— Я рекомендовал бы вам принять во внимание, что такое отношение к роботам может быть расценено нашими хозяевами как неуважение, поскольку в подобном обществе должны существовать более или менее твердые установки на то, как следует обращаться с роботами и как не следует. Если мы будем обижать наших хозяев, вряд ли это облегчит нашу задачу.

— Ладно, — сказал Бейли. — Пусть робот делает свое дело.

Хотя он уступил, инцидент принес определенную пользу. Поучительно было узнать, до чего бессовестно роботизировано общество. Если уж роботы существуют, от них так просто не отделаешься, и человек, пожелавший избавиться от них хотя бы на время, обнаруживает, что это ему не удастся.

Прикрыв глаза, Бейли смотрел, как робот идет к стене. Пусть социологи на Земле разбираются и делают свои выводы. Он тоже кое-что выяснил — для себя.

Половина стены скользнула вбок, и открылась контрольная панель, которая была бы впору электростанции обширного городского сектора.

Бейли страдал по своей трубке. Его предупредили, что курение на Солярии — вопиющее нарушение приличий, и даже не позволили взять трубку с собой. Бейли вздохнул. Иногда бывает так приятно стиснуть в зубах чубук и ощутить в руке теплую чашечку.

Робот орудовал быстро, ловко переключая различные реле и подбирая нужные силовые поля.

— Сначала абонента запрашивают, будет ли он отвечать на вызов, — объяснил Дэниел. — Ответ, разумеется, принимает робот. Если абонент на месте и согласен ответить, устанавливается двусторонняя связь.

— Зачем нужна такая сложная техника? Ведь большей частью панели робот совсем не пользуется.

— Я не располагаю полной информацией, партнер Элайдж. Но иногда проводятся групповые сеансы, иногда — сеансы в движении. Эти виды связи требуют усложненных операций, особенно последний.

— Господа, согласие на сеанс получено, — объявил робот, — Можно начинать, когда вы будете готовы.

— Мы готовы, — проворчал Бейли, и не успел он договорить, как дальняя часть комнаты осветилась. Дэниел спохватился:

— Я забыл предупредить робота, чтобы он затенил изображение открытого пространства, Очень сожалею. Я должен…

— Ничего, — содрогнувшись, сказал Бейли. — Выдержу. Не вмешивайтесь.

Перед ним была ванная, по крайней мере, он так решил. В одном углу помещался, насколько он мог судить, маленький косметический кабинет, и Бейли представил себе, как робот или роботы своими точными движениями создают прическу и макияж, в которых хозяйке не стыдно показаться на люди.

Назначения некоторых предметов он просто не знал — бесполезно было и угадывать. Облицовка стен складывалась в искусный узор, обманывающий глаз, — казалось, что там изображено нечто реальное, но потом становилось ясно, что это только абстракция. Эффект был успокаивающий и почти гипнотический — так поглощала внимание роспись.

Просторную душевую кабину — Бейли рассудил, что видит именно ее — заслоняла какая-то преграда, но не материальная, — скорее то был видеоэффект: мерцающая непрозрачная стена. В поле зрения никого не было.

Бейли посмотрел на пол: определить, где кончается его комната и начинается другая, было нетрудно, поскольку ясно виднелась черта, за которой менялось освещение. Бейли подошел к этой черте и, на миг замявшись, сунул за нее руку.

Он ничего не почувствовал — как будто опустил руку в одну из несовершенных земных голограмм. Но там он продолжал бы видеть ладонь — может быть, нечетко, с наложившимся на нее изображением, но видел бы, — а здесь она исчезла, точно кисть обрезали по запястье.

А если шагнуть за черту? Наверное, там вообще ничего не видно — сплошная чернота. Мысль о таком надежном укрытии почти радовала.

Но тут послышался голос, Бейли посмотрел вверх и неуклюже отскочил.

Говорила, надо полагать, Глэдия Дельмар. Верхняя часть мерцающей преграды исчезла, и показалась голова. Голова улыбнулась Бейли.

— Я говорю — здравствуйте, извините, что заставила вас ждать. Я скоро высохну.

У нее было вытянутое лицо, довольно широкое в скулах, которые выступали, когда она улыбалась, И плавно сужавшееся к полным губам и маленькому подбородку. Голова была невысоко от пола — Бейли определил, что рост женщины примерно пять футов два дюйма. Это было нетипично, по крайней мере, на взгляд Бейли — космонитке полагалось быть высокой и статной. И волосы у нее не отливали бронзой — светло-каштановые с желтизной, средней длины. Сейчас они развевались — должно быть, под струей теплого воздуха.Картина получалась весьма приятная.

— Если хотите, мы прервем сеанс и подождем, пока вы… — смутился Бейли.

— Нет-нет. Я почти закончила, и мы вполне можем поговорить. Хеннис Грюер говорил мне, что вы собираетесь меня повидать. Вы ведь прилетели с Земли? — Она буквально пожирала его глазами.

Бейли кивнул и сел.

— А мой партнер — с Авроры.

Она улыбнулась и продолжала смотреть на Бейли, будто диковинкой был именно он — впрочем, так и есть, подумал Бейли. Подняв руки, она пропускала волосы между пальцев — наверное, чтобы скорей высушить. Руки у нее были тонкие и изящные. Очень привлекательная женщина, подумал Бейли.

Потом в смущении решил, что Джесси бы это не понравилось.

— Нельзя ли, госпожа Дельмар, — заговорил Дэниел, — завесить или поляризовать окно, которое мы видим? Моего партнера беспокоит дневной свет. Возможно, вы слышали, что на Земле…

Молодая женщина (на взгляд Бейли, ей было лет двадцать пять, однако, вздохнул он, наружность космонитов весьма обманчива) приложила ладони к щекам и воскликнула:

— Ну конечно же! Я знаю. Как смешно и глупо с моей стороны. Простите меня — я сейчас, одну минутку. Здесь рядом робот… — Она вышла из сушилки, чтобы нажать кнопку вызова, продолжая рассуждать: — Я всегда говорила, что в комнате должно быть несколько кнопок. Что это за дом, в котором нельзя достать до кнопки с любого места — она должна быть хотя бы футах в пяти. Просто… В чем дело?

Она уставилась на Бейли, который вскочил, опрокинул свой стул, покраснел до корней волос и поспешно вернулся.

— Не могли бы вы, госпожа Дельмар, — спокойно сказал Дэниел, — вернуться в кабину, когда вызовете робота? Или надеть что-либо на себя, если вам не трудно?

Глэдия удивленно оглядела свою наготу и сказала:

— Ах да, конечно.

Глава пятая Показания даются

— Ведь это только видеосеанс, понимаете? — с раскаянием говорила Глэдия. Она завернулась в покрывало, оставив открытыми руки и плечи. Одна нога виднелась до половины бедра, но Бейли, который полностью оправился и чувствовал себя полнейшим дураком, стоически переносил это зрелище.

— Все дело в неожиданности, госпожа Дельмар, — сказал он.

— Пожалуйста, зовите меня Глэдия, если это не противоречит вашим обычаям.

— Хорошо, Глэдия. Ничего страшного не случилось. Хочу вас заверить, что ничего отталкивающего в этом не было, понимаете? Просто неожиданно. — Мало того, что я свалял дурака, думал он, так бедная девочка еще сочтет, что на нее смотреть противно. Хотя как раз… как раз…

Он не стал додумывать до конца, но твердо понял, что никогда не сможет рассказать об этом Джесси.

— Я знаю, что оскорбила вас, — сказала Глэдия, — но поверьте, не нарочно, Просто я не подумала. Конечно, я знаю, что надо уважать чужие обычаи, но они бывают такие странные. То есть не то чтобы странные, — торопливо поправилась она, — просто не такие, как у нас и так легко забываются. Например, я забыла затемнить окна.

— Ничего, ничего, — пробормотал Бейли. Глэдия перешла теперь в другую комнату, где все окна были завешены и свет стал иным — более мягким, искусственным.

— Что касается другой моей оплошности, — серьезно продолжала она, — это ведь только видеосеанс, поймите. Вы же не возражали против разговора, когда я была в сушилке и на мне все равно ничего не было.

— Видите ли, — сказал Бейли, желая, чтобы она оставила наконец эту тему, — слышать вас — одно, а видеть — другое.

— Но в том-то и дело. Вы же не меня видите. — Она слегка покраснела и потупила глаза. — Надеюсь, вы не думаете, что я была бы способна вот так выйти из сушилки, если бы кто-то на меня смотрел. А по видео…

— Какая же разница?

— Громадная. Вот вы сейчас смотрите на мое изображение. Вы не можете коснуться меня, не чувствуете моего запаха. Будь вы здесь — тогда конечно, а так я по меньшей мере в двухстах милях от вас. Понимаете?

— Но видеть-то я вас вижу, — возразил Бейли.

— Нет, не меня. Мое изображение. По видео.

— Ну и что?

— В том-то и состоит разница.

— Понял, — сказал Бейли и не солгал. Эту разницу трудно уловить сразу, но своя логика в ней есть.

— В самом деле поняли? — чуть склонив голову набок, спросила Глэдия.

— Да.

— Значит, не будете возражать, если я сниму с себя покрывало? — улыбнулась она.

Дразнится, подумал Бейли — надо бы поймать ее на слове. Но вслух сказал:

— Не отвлекайте меня от работы. Обсудим в другой раз.

— А ничего, что я сижу в нем, или мне одеться более официально? Я серьезно.

— Нет-нет, не надо.

— Можно мне тоже звать вас по имени?

— Если представится случай.

— Как вас зовут?

— Элайдж.

— Хорошо, — Она поудобнее устроилась на стуле, который выглядел твердым и был сделан из какого-то керамического материала, но принимал форму тела Глэдии, как бы обнимая ее.

— Перейдем к делу, — сказал Бейли.

— К делу, — повторила она.

Перейти к делу оказалось невероятно трудно. Бейли не знал даже, с чего начать. На Земле он спросил бы имя, фамилию, класс, Город и сектор проживания — задал бы миллион стандартных вопросов. Ответы он мог при этом и знать, но такое вступление облегчало переход к более серьезной фазе. Так он знакомился с человеком, определяя свою дальнейшую тактику, чтобы не действовать наобум.

Но разве здесь можно хоть на что-то опереться? Даже глагол «видеть» здесь не имеет однозначного смысла, и кто знает, скольких слов это еще касается? Как часто они с Глэдией не будут понимать друг друга, сами о том не ведая?

— Вы давно замужем, Глэдия? — спросил он.

— Десять лет, Элайдж.

— Сколько вам лет?

— Тридцать три.

Бейли почувствовал смутное удовлетворение, Ей вполне могло быть все сто тридцать три.

— Ваш брак был счастливым? — продолжал он.

— Что вы имеете в виду? — смутилась Глэдия.

Бейли растерялся, Как определить, что такое счастливый брак? И что понимают под счастливым браком соляриане?

— Ну, например… вы часто встречались?

— Что? Хочу надеяться, что нет. Мы не животные, знаете ли.

Бейли вздрогнул.

— Но вы ведь жили в одном доме? Я думал…

— Разумеется, раз мы были женаты. Но у меня свои комнаты, а у него — свои. Он занимался очень важным делом, которое поглощало почти все его время, у меня — своя работа. Мы общались по видео, когда было нужно.

Но вы ведь виделись, верно?

— Об этом, как правило, не говорят. Хорошо, мы виделись.

— Есть ли у вас дети?

Глэдия с негодованием вскочила на ноги.

— Это уж слишком. Что за неприличные…

— Ну-ка спокойно. Спокойно! — Бейли стукнул кулаком по ручке кресла. — Не создавайте мне трудностей. Я расследую убийство, понятно вам? Убийство. Убит ваш муж. Хотите вы, чтобы убийца был обнаружен и понес наказание, или нет?

— Вот и спрашивайте про убийство, а не про…

— Мне приходится задавать самые разные вопросы. Вот, например, я хотел бы знать, принесла вам горе смерть мужа или нет. — И добавил с намеренной грубостью: — Глядя на вас, этого не скажешь.

— Я жалею обо всех, кто умирает, — надменно ответила она, — особенно если человек молод и представляет ценность для общества.

— А то, что он был вашим мужем, не влияет на ваши чувства?

— Он был назначен мне, и мы… да, мы встречались по графику… и… — быстро проговорила она, — если уж вам так нужно знать, у нас не было детей, поскольку их нам еще не предписывали. Не могу понять, какое все это имеет отношение к сожалению о смерти человека.

Может, и не имеет, подумал Бейли. Это зависит от нравов и обычаев, а их-то он и не знает. Он сменил тему.

— Мне говорили, вы можете рассказать, как произошло убийство.

Она вдруг вся напряглась.

— Я нашла тело — так это называется?

— Значит, самого убийства вы не видели?

— О нет, — выдавила она.

— Ну хорошо, расскажите мне, как вы его нашли. Не спешите, рассказывайте своими словами. — Он откинулся на стуле и приготовился слушать.

— На тридцать второй пятой… — начала она.

— Сколько это по стандартному времени? — быстро спросил Бейли.

— Не могу сказать. В самом деле не знаю. Вы сможете выяснить потом.

Голос у нее дрожал, и глаза широко раскрылись. Слишком серые, чтобы назвать их голубыми, решил Бейли.

— Он пришел ко мне, — продолжала Глэдия. — Это был наш день по графику, и я знала, что он придет.

— Он всегда приходил в назначенные дни?

— О да. Он был очень сознательный человек, истинный солярианин. Никогда не пропускал назначенных дней и всегда приходил в одно и то лее время. Подолгу он, разумеется, не оставался, Нам не предписывали де… — Она никак не могла выговорить это слово: и Бейли кивнул. — Как я уже сказала, он всегда приходил в определенное время, чтобы не создавать неудобства. Мы немного разговаривали. Эти встречи — сущее мучение, но ему никогда не изменял такт, — такой был человек. Потом он уходил, чтобы поработать над каким-то своим проектом — не знаю, каким именно. На моей половине у него была специальная лаборатория, где он мог работать в назначенные дни. Была у него, разумеется, и своя лаборатория, гораздо больше этой.

Чем же он занимался в своей лаборатории, подумал Бейли? Скорее всего, фетологией, что бы это ни означало,

— Он не показался вам каким-то необычным? Взволнованным?

— Нет. Нет. Он никогда не волновался, — Она подавила смешок. — Всегда полностью владел собой, как ваш друг. — Она указала на Дэниела, который при этом не шелохнулся.

— Понимаю, Продолжайте, пожалуйста.

— Вы не возражаете, если я немного выпью? — прошептала Глэдия.

— Сделайте одолжение.

Глэдия слегка нажала на подлокотник. Не прошло и минуты, как вошел молчаливый робот и подал ей какой-то теплый напиток (Бейли было видно, как он дымится). Глэдия пригубила его и отставила.

— Вот так будет лучше. А можно задать вам нескромный вопрос?

— Спрашивайте что хотите.

— Знаете, я ведь много читала о Земле. Меня она всегда интересовала. Такой странный мир… извините, я не то хотела сказать.

— Любой мир кажется странным людям, которые в нем не живут, — чуть нахмурился Бейли.

— Вы совсем другие. Я хотела задать вам один вопрос… надеюсь, что вам, как землянину, он не покажется грубым… Солярианяна я никогда бы о таком не спросила. Ни за что.

— Спрашивайте, Глэдия.

— Вот вы и ваш друг — господин Оливо, да?

— Да.

— Это ведь не видео?

— То есть?

— Я говорю о вас двоих. Вы ведь находитесь в одной комнате?

— Да, мы оба здесь.

— И вы могли бы дотронуться до него, если бы захотели.

— Мог бы.

— О-о. — Она окинула их взглядом, в котором читалось — что? Отвращение? Возмущение?

Бейли пришло в голову: а что, если встать, подойти к Дэниелу и отвесить ему оплеуху? Интересно, как бы она реагировала?

— Вы хотели рассказать о событиях того дня, когда муж пришел навестить вас. — Бейли был уверен, что отступление от темы, сколь оно ни интересно, все же было вызвано именно нежеланием рассказывать дальше.

Глэдия снова пригубила свой напиток.

— Тут особенно нечего рассказывать. Я видела, что он собирается уйти, и знала заранее, что так будет — он всегда занимался какой-нибудь творческой работой. Поэтому я вернулась к своим занятиям. А минут пятнадцать спустя услышала крик.

Она замолчала, и Бейли поторопил ее:

— Какой крик?

— Кричал Рикэн. Мой муж. Слов никаких не было, просто крик — испуганный. Нет! Скорее удивленный, выражающий потрясение. Я раньше никогда не слышала, чтобы он кричал.

Она приложила ладони к ушам, как будто крик все еще звучал в них, и ее покрывало соскользнуло вниз, обнажив тело до талии. Она этого не заметила, а Бейли уставился в блокнот.

— И что вы тогда сделали? — спросил он.

— Побежала. Я не знала, где он…

— Но вы, кажется, сказали, что он пошел в лабораторию на вашей половине.

— Да, Элайдж, но я не знала, где лаборатория. Неточно знала. Я никогда не бывала там — это было его хозяйство. Знала примерно, что она где-то в западном крыле, и так растерялась, что даже не догадалась позвать робота — он бы меня сразу провел туда, но без зова, конечно, ни один прийти не мог. Когда я все-таки добралась туда — нашла кое-как, — Рикэн был мертв.

К сильнейшему замешательству Бейли, она понурила голову и заплакала, ничуть не стесняясь, — просто зажмурилась, а по щекам медленно потекли слезы. Глэдия плакала беззвучно, только плечи немного дрожали.

Потом она открыла глаза и посмотрела на Бейли, не утирая слез.

— Я никогда раньше не видела мертвых. Он был весь в крови, а его голова… Я сумела вызвать робота, он вызвал других, и они, наверно, позаботились обо мне и о Рикэне — я ничего не помню.

— Что значит — позаботились о Рикэне?

— Унесли его и убрали комнату. — В ее голосе прозвучало негодование хозяйки, отвечающей за порядок в доме, — Комната была в ужасном состоянии.

— А что сделали с телом?

— Не знаю — сожгли, должно быть, как всякое мертвое тело.

— Вы не вызывали полицию?

Она ответила непонимающим взглядом, и Бейли вспомнил, что полиции-то нет.

— Но к кому-то ведь вы обращались. Иначе как об этом узнали?

Роботы вызвали доктора, А мне пришлось позвонить Рикэну на работу — сообщить его роботам, что он не вернется.

— Доктора вызвали к вам, не так ли?

Глэдия кивнула и, видимо, только сейчас заметила, что покрывало сползло ей на бедра. Она поправила его, пробормотав с несчастным видом:

— Извините. Извините.

Бейли неловко было смотреть, как она сидит там такая беспомощная, дрожащая, с лицом, искаженным ужасом недавнего воспоминания.

Она никогда раньше не видела мертвых. Не видела крови и проломленных черепов. Пусть супружеские отношения на Солярии довольно прохладны, ей все-таки пришлось столкнуться со смертью человека.

Бейли сам не знал, что надо говорить или делать дальше. Ему хотелось извиниться и отпустить ее — но ведь он полицейский при исполнении служебных обязанностей.

С другой стороны, в этом мире нет полиции. Понимает ли она, что входит в его обязанности?

Медленно и со всей доступной ему мягкостью он спросил:

— Глэдия, вы ничего больше не слышали? Ничего, кроме крика вашего мужа?

Она подняла глаза, все такая же красивая, несмотря на слезы — а может быть, даже красивее — и сказала:

— Ничего.

— Никто не убегал? Не было других голосов?

— Нет, я ничего не слышала.

— Когда вы нашли тело мужа, он был совершенно один? Присутствовали только вы двое?

— Да.

— Никаких следов чужого присутствия?

— Я не заметила. Там в любом случае не могло никого быть.

— Почему вы так думаете?

Вопрос ее, видимо, шокировал, потом она сказала уныло:

— Я все забываю, что вы с Земли, Там не могло никого быть. Мой муж не виделся ни с кем, кроме меня, с самого детства. Рикэн был не тот человек, чтобы с кем-то встречаться. Он очень строго соблюдал все правила.

— Может быть, это произошло помимо его воли. Ведь мог же кто-то явиться без приглашения, без ведома вашего мужа? И он вынужден был встретиться с этим человеком, как бы строго ни соблюдал правила.

— Он тут же вызвал бы роботов и приказал им прогнать пришельца. Он бы обязательно так поступил! Да никто бы и не стал являться к мужу без приглашения. У меня это просто в голове не укладывается. Рикэн никого бы к себе не пригласил — смешно далее думать об этом.

— Ваш муж убит ударом по голове, правда? — мягко спросил Бейли. — Вы ведь не станете этого отрицать.

— Кажется, да, Он был весь…

— Не будем вдаваться в подробности. Было ли в комнате какое-либо механическое устройство, которым можно было разбить ему голову с помощью дистанционного управления?

— Конечно, нет. Я, по крайней мере, не видела.

— Думаю, вы бы заметили, будь там что-нибудь подобное. Отсюда следует, что существовала рука, а в ней имелся предмет, способный сокрушить мужской череп — и эта рука опустилась. Значит, кто-то должен был находиться в четырех футах от вашего мужа. И кто-то все-таки его посетил.

— Никто не мог этого сделать, — серьезно сказала Глэдия. — Ни один солярианин.

— Солярианин, способный на убийство, не остановился бы и перед личным визитом, вам не кажется?

Впрочем, как сказать, подумал про себя Бейли. На Земле он знал одного хладнокровного убийцу, которого схватили только потому, что он не смог нарушить неписаный закон, требующий соблюдения полной тишины в общественном туалете.

— Вы не понимаете, — покачала головой Глэдия. — Для землян личное общение в порядке вещей, поэтому вам не понять… — Похоже, ее разбирало любопытство — даже глаза немного оживились. — Вам ведь это кажется вполне нормальным, правда?

— Я всегда воспринимал такое общение как должное.

— И оно вас не беспокоит?

— Нет, с чего бы?

— В фильмах этого не показывают, а я всегда хотела знать… ничего, если я спрошу?

— Спрашивайте, — флегматично ответил Бейли.

— Вам назначена жена?

— Я женат. Назначениями у нас не занимаются.

— И вы встречаетесь с женой, когда хотите, и не видите в том ничего особенного?

Бейли кивнул.

— А вот когда вместе, если вы захотите… — она приподняла руки в локтях, словно подыскивала нужные слова. — Вы можете… в любое время… — она не решалась, а Бейли не делал попытки ей помочь. — Да нет, ничего. И зачем только я пристаю к вам? Вы все узнали, что хотели? — Вид у нее был такой, будто она вот-вот расплачется снова.

— Еще одно, Глэдия. Забудьте, что никто не мог посетить вашего мужа. Предположим, кто-то все-таки его посетил. Кто это мог быть?

— Угадывать бесполезно. Никто.

— Нет, вы не правы. Агент Грюер говорил, что они кого-то подозревают. Значит, кто-то должен быть.

Глэдия невесело улыбнулась уголком рта.

— Я знаю, кого он имеет в виду.

— Да? Кого же?

Она приложила свою маленькую руку к груди.

— Меня.

Глава шестая Гипотеза отвергается

— Я бы сказал, партнер Элайдж, — заговорил вдруг Дэниел, — что подобный вывод напрашивается сам собой.

— Почему? — удивленно спросил Бейли.

— Дама утверждает, — сказал Дэниел, — что была единственной, с кем встречался или согласился бы встретиться ее муж. Солярианские нравы не допускают иной вероятности. Агент Грюер должен был прийти к разумному и даже неизбежному выводу, что солярианин мог встречаться только со своей женой. А если рядом мог находиться лишь один человек, только он способен нанести удар и только он — вернее, она — могла быть убийцей. Агент Грюер, как вы помните, сказал, что у него на примете один-единственный человек. Другой возможности он не видел. Итак?

— Он сказал также, — заметил Бейли. — что тот человек тоже не мог этого сделать.

— Он, должно быть, подразумевал, что на месте преступления не нашли орудия убийства. Возможно, госпожа Дельмар могла бы разрешить эту загадку? — Дэниел учтиво обернулся к Глэдии, которая все еще сидела в кадре, опустив глаза и плотно сжав губки.

Иосафат, подумал Бейли, про леди-то мы и позабыли — а все потому, что я не в себе. Его выводил из терпения Дэниел, подходивший ко всему без эмоций, и будоражил собственные чувства. Бейли не стал углубляться в свои ощущения и сказал:

— На сегодня все, Глэдия. Как там у вас прекращайся связь? До свидания.

— Обычно говорят «сеанс окончен», но «до свидания» мне нравится больше. Вы, кажется, огорчены, Элайдж. Не надо — я уже привыкла к тому, что все считают, будто преступление совершила я, так что не огорчайтесь.

— А вы не совершали его, Глэдия?

— Нет, — сердито ответила она.

— В таком случае, до свидания.

Сердитая Глэдия исчезла, но Бейли некоторое время чувствовал на себе взгляд ее необыкновенных серых глаз. Хотя она и сказала, что привыкла к разговорам, то была явная ложь — ее гнев говорил об этом яснее всяких слов. Интересно, на какую еще ложь она способна?

Оставшись наедине с Дэниелом, Бейли сказал:

— Дэниел, не такой уж я дурак.

— Никогда не считал вас дураком, партнер Элайдж.

— Тогда скажите — с чего вы взяли, что на месте преступления не нашли оружия? Таких показаний никто не давал — я не слышал ничего, что позволило бы прийти к такому выводу,

— Вы правы. Я получил дополнительную информацию, которая вам пока неизвестна.

— Я так и знал. Что за информация?

— Агент Грюер сказал, что пришлет нам отчет о расследовании. Этот отчет у меня — он прибыл утром.

— Почему вы не показали его мне?

— Я посчитал, что ваше расследование будет более продуктивным, если вы, хотя бы на первых порах, будете вести его по своему усмотрению, не опираясь на выводы других, которые, по собственному их признанию, не достигли удовлетворительных результатов. Я сознавал, что на мой собственный логический процесс упомянутые выводы повлияли, отчего и не принимал участия в разговоре.

Логический процесс! Бейли неожиданно припомнил свою беседу с одним роботехником — тот сказал, что робот руководствуется логикой, но не здравым смыслом.

— Однако под конец вы включились, — заметил он

— Да, партнер Элайдж, но только потому, что получил информацию, подтверждающую подозрения агента Грюера,

— Какую именно?

— Она была заложена в поведении госпожи Дельмар.

— Уточните, пожалуйста, Дэниел.

— Согласитесь: если бы эта дама была виновна и пыталась обелить себя, она прежде всего постаралась бы убедить в своей невиновности следователя.

— И что же?

— Если бы она смогла сыграть на слабостях следователя, она бы сделала это, не так ли?

— Весьма гипотетично.

— Вовсе нет, — спокойно возразил Дэниел. — Думаю, вы заметили, что она полностью сосредоточилась на вас.

— Потому что говорил с ней я.

— Она обращалась к вам одному в самом начале встречи, когда еще не догадывалась, что говорить с ней будете вы. По логике, она скорее могла бы ожидать, что следствие буду вести я, аврорианец. И все же обращалась к вам.

— Что же отсюда следует?

— То, что сна возложила свои надежды на вас, как на землянина, партнер Элайдж.

— Почему на меня?

— Она изучила все, что касается Земли — сама несколько раз упомянула об этом. Она знала, о чем я говорю, когда я попросил закрыть источники дневного освещения в начале нашей беседы. Не выказала удивления или непонимания, какие вполне пристали человеку, незнакомому с земными обычаями.

— Ну-ну?

Если она интересовалась Землей, разумно предположить, что ей известна одна из слабостей землян. Она не могла не знать, что обнаженное тело на Земле — табу, не могла не понимать, как подействует подобное зрелище на землянина.

— Она объяснила, что это видеосеанс…

— Да, объяснила. И вы считаете ее объяснение Убедительным? Дважды она показалась в таком виде, который вы должны были счесть неприличным…

— По-вашему, она пыталась меня соблазнить?

— Отвлечь вас от роли объективного следователя. Мне так показалось. И хотя я не могу реагировать на подобные стимулы, как человек, но по своим инструкциям могу судить, что дама вполне соответствует любым стандартам физической привлекательности. Более того, по вашему поведению я заключил, что вы это понимаете и ее наружность вам приятна. Я сказал бы даже, что госпожа Дельмар действовала верно, если хотела расположить вас в свою пользу.

— Послушайте, — смутился Бейли, — какое бы впечатление она на меня ни произвела, я остаюсь офицером полиции, полностью соблюдающим профессиональную этику. Учтите это. А теперь давайте посмотрим отчет.

Бейли молча прочел отчет, затем вернулся к началу и перечитал с первой строчки.

— Появляется новая деталь, — сказал он. — Робот.

Дэниел кивнул.

— Она не упомянула о нем, — задумчиво заметил Бейли.

— Вы неверно поставили вопрос. Вы спросили ее: была ли она одна, когда обнаружила тело. Вы спросили, не присутствовал ли еще кто-нибудь на месте преступления. Робот же — не «кто-нибудь».

Бейли кивнул. Окажись сам в положении допрашиваемого, он вряд ли упомянул бы, что на месте преступления присутствовал, скажем, стол.

— Наверное, надо было спросить, присутствовали ли там роботы. — Черт, откуда ему знать, какие здесь надо задавать вопросы? — Насколько законны показания робота, Дэниел?

— Что вы имеете в виду?

— Может ли робот на Солярии быть свидетелем? Может давать показания?

— Почему вы в этом сомневаетесь?

— Робот — не человек, Дэниел. На Земле он законным свидетелем не считается.

— А след ноги считается, хотя в нем еще меньше человеческого, чем в роботе. Ваша планета нелогично подходит к данному вопросу. На Солярии показания роботов допускаются при условии компетентности последних.

Бейли не стал спорить, оперся подбородком о кулак и снова перебрал в уме все, что касалось того робота.

Охваченная ужасом Глэдия Дельмар, стоя над телом мужа, вызвала роботов. Когда те явились, она лежала без сознания.

Роботы доложили, что нашли ее рядом с мертвым телом. Но там был еще кое-кто — или кое-что: робот. Этот робот не пришел вместе с остальными — он уже был на месте. И он не принадлежал к домашней обслуге. Ни один из роботов его раньше не видел и не знал его назначения.

Не удалось ничего выяснить и у самого робота: он вышел из строя. Координация движений была нарушена, как, видимо, и функции позитронного мозга. Робот не мог дать ни единого правильного ответа и произвести ни единого правильного действия и после тщательного осмотра был признан экспертом-роботехником абсолютно негодным.

Единственными связными словами, которые беспрестанно повторял робот, были: «Ты хочешь убить меня… ты хочешь убить меня… ты хочешь убить меня…»

Никакого орудия, которое могло быть использовано для нанесения смертельного удара, обнаружено не было.

— Сейчас я поем, Дэниел, — сказал вдруг Бейли, — а потом мы снова поговорим с агентом Грюером — по видео, само собой.

Хеннис Грюер, когда Бейли связался с ним, еще сидел за столом. Он ел медленно, тщательно отбирая кушанья с разных блюд и внимательно всматриваясь в каждый кусок, будто в поисках нового, лучшего сочетания.

Ему, наверно, лет двести, подумал Бейли. Уже устал от еды.

— Приветствую, господа, — сказал Грюер. — Вы, должно быть, получили наш отчет, — И, блеснув лысиной, перегнулся через стол положить себе что-то на тарелку.

— Да. А также имели интересную беседу с госпожой Дельмар.

— Хорошо. И к какому же выводу вы пришли — если пришли?

— Я сделал вывод, что она невиновна, сэр, — ответил Бейли.

Грюер метнул на него цепкий взгляд.

— Вот как?

Бейли кивнул.

— Но ведь она единственная могла с ним встречаться, единственная была рядом…

— Это я уяснил. Но как бы ни были строги солярианские нравы, сей факт не является решающим. Если позволите, я объясню.

— Разумеется, — и Грюер вернулся к своему обеду.

— У каждого убийства есть три «кита», одинаково важные; мотив, средство и возможность. Чтобы обвинение было прочным, должны быть обоснованы все три пункта. Согласен с вами в том, что возможность у госпожи Дельмар была. Но о мотиве я пока ничего не слышал.

— Нам он тоже неизвестен, — пожал плечами Грюер, бросив взгляд в сторону молчаливого Дэниела.

— Хорошо. У подозреваемой нет мотива, но предположим, что у нее мания убийства. Допустим это и будем рассуждать дальше, Итак, она приходит к мужу в лабораторию и по какой-то причине вдруг собирается его убить. Она замахивается — скажем, дубинкой или другим тяжелым предметом, и Дельмар осознает, что жена не шутит. В страхе он восклицает: «Ты хочешь убить меня!» Он стремится убежать, и тут ему на затылок обрушивается удар. Кстати, доктор осматривал труп?

— И да и нет. Роботы вызвали доктора к госпоже Дельмар, и он заодно осмотрел труп.

— В отчете об этом не упоминается.

— О подобной мелочи вряд ли стоило упоминать, Человек умер, и, когда доктор приступил к видеоосмотру: покойный был уже раздет, обмыт и подготовлен для кремации обычным порядком.

— Другими словами, роботы уничтожили все улики, — раздраженно сказал Бейли. — Вы сказали, это был видеоосмотр? Доктор не осматривал труп лично?

— Великий Космос! Ну и мысли у вас! Я уверен, что доктор осмотрел труп в разных ракурсах и крупным планом. Врачи не могут иногда не контактировать с пациентами, но контакт с трупом у меня даже я голове не укладывается. Медицина — грязное занятие, но даже врачи должны где-то провести черту.

— Ну хорошо — я, собственно, хотел узнать вот что: говорил ли доктор что-нибудь относительно раны?

— Я понял, куда вы клоните. Полагаете, что удар был слишком сильным для женщины?

— Женщины слабее мужчин, сэр. Тем более если женщина такая маленькая, как госпожа Дельмар.

— Но слабенькой ее не назовешь, инспектор. Будь у нее подходящее оружие, сила тяжести и принцип рычага сделали бы полдела. И потом, женщина, когда она в бешенстве, способна на самые поразительные вещи.

— Вы упомянули об оружии, — пожал плечами Бейли. — Где оно?

Грюер протянул руку к пустому стакану. В поле зрения появился робот и наполнил стакан бесцветной жидкостью — может быть, водой.

Грюер взял стакан и вновь поставил, будто раздумал пить.

— В отчете сказано — мы не смогли его обнаружить.

— Я знаю, что сказано в отчете. Хотел только удостовериться кое в чем. Оружие искали?

— Искали, и очень старательно.

— Вы лично?

— Нет, роботы, но под моим непрестанным наблюдением. Мы не смогли обнаружить ничего, что сошло бы за орудие убийства.

— Это свидетельствует в пользу госпожи Дельмар, не так ли?

— Да, — спокойно подтвердил Грюер. — Одна из загадок дела. Потому-то мы и не обвинили госпожу Дельмар. По этой причине я и сказал вам, что подозреваемая тоже не могла совершить преступления, Следовало, наверно, сказать — видимо, не могла.

— Видимо?

— Должно быть, она как-то избавилась от оружия. Просто мы пока не догадались как.

— Вы рассмотрели все варианты? — строго спросил Бейли.

— Думаю, да.

— Давайте проверим. Человек убит ударом по голове, и оружия на месте преступления не обнаружено. Единственное, что можно здесь предположить, — что его унесли. Рикэн Дельмар отпадает — он был мертв. Могла ли унести оружие госпожа Дельмар?

— Разумеется.

— Каким образом? Когда пришли роботы, она лежала на полу без сознания. Она могла притворяться — но была там. Сколько времени прошло с момента убийства до прихода первого робота?

— Нам неизвестно, во сколько точно было совершено убийство.

— Я читал отчет, сэр. Один из роботов показал, что слышал шум и крик, причем кричал доктор Дельмар. Очевидно, этот робот был ближе всех к месту убийства. Сигнал вызова зажегся через пять минут, и роботу, должно быть, понадобилось меньше минуты, чтобы явиться в лабораторию. — Бейли вспомнилось, как молниеносно являются роботы по вызову. — За пять минут, пусть даже за десять, куда могла госпожа Дельмар унести оружие; чтобы вовремя вернуться и симулировать обморок?

— Она могла уничтожить его в мусоросжигателе.

— Судя по отчету, мусоросжигатель тоже исследовали, и гамма-анализ осадка показал, что за последние сутки там не уничтожалось никаких крупных предметов.

— Знаю. Я просто приважу примеры возможных вариантов.

— Да, но существует одно очень простое объяснение. Полагаю, все домашние роботы Дельмаров были обследованы и допрошены?

— О да.

— Они были в нормальном состоянии?

— Да.

— Не мог ли один из них унести оружие, не понимая, что несет?

— Никто из них ничего не уносил с места преступления. И ничего не трогал.

— Неужели? А кто тогда подготовил тело для кремации?

— Это не в счет. Таков обычный порядок.

— Иосафат! — промолвил Бейли, с трудом сохраняя спокойствие. — Теперь предположим, что на месте преступления был кто-то еще.

— Это невозможно. Как мог кто-либо вторгнуться к доктору Дельмару?

— Предположим! — крикнул Бейли. — Роботам ведь и в голову не пришло, что там мог быть посторонний. Не думаю, чтобы они сразу же обыскали местность вокруг дома. В отчете об этом не говорится.

— Никакого обыска не производилось, пока мы не начали искать оружие, но до тех пор прошло порядочно времени.

— И вокруг дома не искали следов наземного или воздушного транспорта?

— Нет.

— Значит, если бы кто-то имел дерзость вторгнуться, как вы говорите, к доктору Дельмару, этот кто-то мог убить его, а потом преспокойно уйти. Никто бы его не остановил и даже не заметил. Вдобавок, убийца пребывал бы в уверенности, что все сочтут подобный визит невозможным.

— Так и есть — он невозможен.

— Еще одно, — сказал Бейли. — Только одно. Тут замешан робот. Он присутствовал на месте преступления.

— Робот не присутствовал на месте преступления, — в первый раз заговорил Дэниел. — Иначе ничего бы не произошло.

Бейли резко обернулся к коллеге, а Грюер, который снова поднял свой стакан, поставил его на место.

— Разве не так? — спросил Дэниел.

— Да, верно, — подтвердил Грюер. — Робот не позволил бы человеку причинить вред другому человеку. Первый Закон.

— Ладно, — сказал Бейли. — Согласен. Но он должен был находиться поблизости, раз был уже на месте, когда пришли остальные роботы. Допустим, он был в соседней комнате. Убийца приближается к Дельмару, тот кричит; «Ты хочешь убить меня», Домашние роботы этих слов не слышали — слышали только крик, потому и не являлись без вызова. Но тот робот слышал — и пришел незваный, повинуясь Первому Закону. И опоздал. Возможно, он видел, как произошло убийство.

— Последнюю стадию он мог наблюдать, — согласился Грюер. — Потому и вышел из строя. Видеть, как человеку наносят вред, и не помешать — грубое нарушение Первого Закона, а от этого позитронный мозг в большей или меньшей степени расстраивается. В данном случае степень расстройства была особенно велика. — Грюер вертел в пальцах свой стакан с водой, не сводя с него глаз.

— Значит, робот был свидетелем убийства. Его допрашивали?

— А что толку? Он же вышел из строя. Знай твердил себе: «Ты хочешь убить меня». Мне кажется, вы верно восстановили картину преступления. Скорее всего, это были последние слова Дельмара, отпечатавшиеся в сознании робота, который затем полностью разладился.

— Но мне сказали, что Солярия специализируется на роботах. Неужели свидетеля никак нельзя было починить? Залатать его схемы?

— Нельзя, — отрезал Грюер.

— А где этот робот теперь?

— Его сдали в утиль.

— Странно получается, — поднял брови Бейли, — Ни мотива, ни орудия, ни свидетелей, ни улик. А если улики и были, то их уничтожили. У вас только одна подозреваемая, и все, похоже, убеждены в ее виновности; по крайней мере, убеждены в том, что никто другой виновным быть не может. Очевидно, что и вы придерживаетесь этого мнения. В таком случае, я вас спрашиваю: зачем вы посылали за мной?

— Что-то вы разволновались, господин Бейли, — нахмурился Грюер. — Господин Оливо, — обратился он к Дэниелу.

— Да, агент Грюер?

— Вы не прошлись бы по дому проверить, все ли окна закрыты и затемнены? Наверное, на инспектора Бейли влияет открытое пространство.

Бейли крайне удивился. Он хотел было возразить и приказать Дэниелу сидеть на месте, но вовремя уловил отчаяние в голосе Грюера и немую мольбу в его взгляде.

Он промолчал и позволил Дэниелу уйти.

С лица Грюера как будто упала маска, обнажив страх.

— Это оказалось легче, чем я думал, — признался он. — Знаете, я все подыскивал предлог остаться с вами наедине — но даже мечтать не мог, что этот аврорианец согласится выйти просто так, по моей просьбе. Ничего другого в голову не пришло.

— Ну вот мы и одни, — сказал Бейли.

— Я не мог свободно говорить в его присутствии. Этот аврорианец здесь лишь потому, что нам навязали его в придачу к вам. — Грюер подался вперед. — Дело не только в убийстве. Не только в том, кто убийца. На Солярии существуют партии, тайные организации…

— Ну в этом я вам помочь не могу, — опешил Бейли.

— Нет, можете. Поймите! доктор Дельмар был традиционалом. Он верил в добрый старый строй. Но у нас хватает людей, которые стоят за перемены, и Дельмару заткнули рот.

— Кто, госпожа Дельмар?

— Возможно, она послужила орудием. Дело не в ней. Важно, кто за ней стоит.

— Вы уверены в том, что говорите? У вас есть доказательства?

— Только косвенные, к сожалению. Рикэн Дельмар напал на какой-то след, Он уверял меня, что у него доказательства есть, и я ему верил, Я достаточно хорошо его знал — он не дурак и не ребенок. К несчастью, он почти ничего не рассказывал, но это было естественно — он хотел довести свое расследование до конца, прежде чем представить дело властям. И должно быть, до чего-то докопался, иначе его бы не посмели убрать так, а открытую. Дельмар сказал мне только одно: опасность угрожает всему человеческому роду.

Бейли как громом поразило. Он как будто снова услышал Миннима, но на этот раз дело обстояло еще хуже. К нему что, все теперь будут обращаться с бедствиями космического масштаба?

— А почему вы считаете, что я могу вам помочь?

— Потому что вы землянин. Понимаете? У нас, соляриан, нет опыта в подобных делах. Мы, так сказать, не разбираемся в людях. Нас тут слишком мало. Не очень-то приятно говорить вам это, господин Бейли. Коллеги смеются надо мной, а некоторые сердятся, но у меня определенно есть такое чувство. Мне кажется, что вы, земляне, просто обязаны разбираться в людях гораздо лучше нашего, раз живете такой кучей. Тем более детективы. Так?

Бейли слегка кивнул, но придержал язык.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — продолжал Грюер, — Я не смел говорить с другими о расследовании, которое вел Дельмар, потому что не знал, кто именно замешан в заговоре, а Дельмар не хотел посвящать меня в детали, пока не установит все в точности. Но даже если бы Дельмар добился успеха, что бы мы делали потом? Как следует поступать с враждебными элементами? Я не знаю. Я с самого начала чувствовал, что нам нужен землянин. А когда я услышал, как вы расследовали убийство космонита на Земле, то понял, что нам нужны вы. Я связался с аврорианцами, которые столь тесно сотрудничали с вами в том деле, и через них вышел на правительство Земли. Только своих коллег никак не мог убедить. Но тут случилось убийство, и это был такой шок для всех, что я добился согласия. В тот момент они согласились бы на что угодно. — Грюер помялся и добавил: — Нелегко просить землянина о помощи, но приходится. Что бы там ни было, помните: беда грозит всему человечеству. И Земле тоже.

Значит, Земле грозит двойная опасность. Нельзя было не верить искреннему отчаянию Грюера.

Но если убийство подоспело так кстати, чтобы помочь Грюеру осуществить то, чего он так добивался, то было ли оно чистой случайностью? Перед Бейли открылись новые пути для размышлений, но он не подал виду.

— Меня прислали сюда помогать, сэр, — сказал он. — И я сделаю все, что в моих силах.

Грюер поднес наконец к губам свой стакан, глядя поверх него на Бейли.

— Хорошо. Пожалуйста, ни слова аврорианцу. В чем бы ни заключалось дело, Аврора может быть в нем замешана. Что-то они слишком заинтересовались. Например, настояли на том, чтобы дать вам в партнеры господина Оливо. Аврора — планета могущественная, пришлось согласиться. Они сказали, что посылают господина Оливо лишь потому, что он уже работал с вами, но может быть и так, что им нужен здесь свой человек, а? — Он отпил из стакана, не спуская глаз с Бейли.

Бейли задумчиво потер костяшками пальцев щеку.

— Ну если… — Не договорив, он вскочил со стула и бросился к своему собеседнику, забыв, что видит всего лишь изображение. Грюер, выкатив глаза и держась за горло, хрипел:

— Жжет… жжет…

Стакан выпал из его руки, содержимое разлилось по полу. Упал и сам Грюер с искаженным болью лицом.

Глава седьмая Доктор недоумевает

На пороге появился Дэниел.

— Что случилось, партнер Элайдж?

Но все было ясно и без объяснений. Дэниел закричал звенящим голосом:

— Роботы Хенниса Грюера! Вашему хозяину плохо! Роботы!

В столовой тут же появился металлический слуга, а через пару минут к нему присоединилась дюжина других. Трое осторожно подняли и унесли Грюера, остальные принялись наводить порядок и подбирать с пола осколки. Дэниел крикнул им:

— Слушайте, роботы, — не трогайте осколки! Обыщите дом. Ищите чужого человека. Предупредите всех роботов, работающих в имении. Пусть прочешут каждый акр. Если найдете чужого господина, задержите его. Не причиняйте ему вреда (излишний совет), но не позволяйте уйти, Если не найдете никого, дайте мне знать — я остаюсь на связи.

Когда роботы разошлись, Бейли сказал Дэниелу:

— Начинается. Это, конечно, был яд.

— Да. По-видимому, вы правы, партнер Элайдж. — Дэниел как-то странно, точно у него ослабли колени, опустился на стул. Бейли раньше никогда не замечал за ним таких чисто человеческих черточек.

— Мой механизм не выдерживает подобных испытаний, — сказал Дэниел.

— Вы же ничем не могли ему помочь.

— Я понимаю — и все же чувствую что-то вроде блокировки в мозговых схемах. Так, должно быть, случается с человеком, пережившим шок.

— Что ж, придется себя пересилить. — Бейли не питал никакой жалости к занемогшему роботу. — Надо разобраться, кто приложил к этому руку. Нет яда без отравителя.

— Это могло быть и пищевое отравление.

— Случайное пищевое отравление? В столь чистоплотном мире? Никогда. Кроме того, яд был добавлен в напиток, и симптомы были внезапными, так что сомневаться не приходится. Это был яд, причем большая доза. Вот что, Дэниел, я пойду в другую комнату и все обдумаю. А вы свяжитесь с госпожой Дельмар. Проверьте, дома ли ока, и узнайте, на каком расстоянии ее имение от имения Грюера.

— То есть вы думаете, что она…

Бейли остановил его жестом.

— Просто узнайте, хорошо?

И вышел из комнаты — ему необходимо было остаться одному. Ясно, что два столь тесно связанных по времени преступления в таком обществе, как солярианское, не могли произойти независимо друг от друга. А если между ними есть связь, то напрашивается предположение, что рассказ Грюера о заговоре был правдивым.

Бейли чувствовал, как нарастает в нем знакомое возбуждение. Когда он прибыл сюда, его занимали грозящие Земле бедствия и собственные переживания — убийство казалось чем-то отдаленным. Теперь женачалась охота. Бейли стиснул челюсти, и на скулах выступили желваки.

Как-никак убийца или убийцы нанесли удар в его присутствии, и это задело Бейли за живое. Выходит, с ним совсем не считаются? В Бейли взыграла гордость уязвленного профессионала. По крайней мере, теперь можно заняться этим делом, как обычным убийством, не забивая себе голову земными проблемами.

В комнату сначала заглянул, потом вошел Дэниел.

— Я сделал, как вы просили, партнер Элайдж. Связался с госпожой Дельмар. Она дома. Ее имение более чем в тысяче миль от имения агента Грюера.

— Я сам потом с ней поговорю. Как вы думаете, — задумчиво спросил Бейли, — она имеет отношение к этому преступлению?

— Скорее всего, не прямое, партнер Элайдж.

— Так значит, косвенное?

— Она могла поручить кому-то убить Грюера.

— Кому-то? Но кому?

— Этого я сказать не могу, партнер Элайдж.

— Если кто-то действовал по ее поручению, он должен был присутствовать на месте преступления.

— Да, кто-то должен был там появиться, чтобы отравить напиток.

— Но разве нельзя было отравить напиток заранее? Намного раньше?

— Я думал об этом, партнер Элайдж, — спокойно сказал Дэниел, — потому и воспользовался выражением «скорее всего», говоря о причастности госпожи Дельмар к преступлению. Вполне вероятно, что она побывала у Грюера раньше. Было бы полезно проверить ее передвижения.

— Проверим. И выясним, бывала ли она там вообще. — Бейли скривил губы. Он так и знал, что когда-нибудь логика подведет робота. Как говорил тот роботехник: логика, лишенная здравого смысла. — Пойдемте обратно в переговорную и посмотрим, что там у Грюера.

Комната Грюера сияла чистотой и свежестью. Никто бы не сказал, что меньше часа назад на полу корчился в агонии человек.

У стены стояло трое роботов в обычной позе почтительного ожидания.

— Что слышно о вашем хозяине? — спросил Бейли.

— У него доктор, господин, — ответил средний робот.

— Доктор лечит его по видео или присутствует лично?

— По видео, господин.

— Что говорит доктор? Хозяин будет жить?

— Пока неизвестно, господин.

— Вы обыскали дом?

— Очень тщательно, господин.

— Не обнаружили постороннего господина?

— Нет, господин.

— Есть какие-нибудь следы недавнего присутствия постороннего?

— Никаких, господин.

— Имение обыскивается?

— Да, господин.

— Есть результаты?

— Нет, господин.

Бейли кивнул и сказал:

— Я хочу поговорить с роботом, который сегодня прислуживал за столом.

— Он на проверке, господин. Функции нарушены.

— Но говорить он может?

— Да, господин.

— Тогда давайте его сюда — немедленно.

Но немедленно не получилось, и Бейли начал раздраженно:

— Я же сказал…

— Солярианские роботы общаются между собой по радио, — вставил Дэниел, — и робот, которого вы хотели видеть, уже вызван. Если он задерживается, то причиной тому неполадки, вызванные недавним происшествием.

Бейли кивнул. О радио он мог бы догадаться и сам. Если этот мир держится на роботах, между ними должна быть какая-то связь, иначе вся система рухнет. Стало понятно, каким образом вслед за вызовом одного робота сразу является дюжина других — но только если в них есть необходимость, и не иначе.

Появился нужный Бейли робот. Он хромал, приволакивая ногу, Что это с ним, подумал Бейли — и пожал плечами. Непосвященному не понять, как проявляются нарушения позитронного мозга даже у примитивных земных роботов. Из-за одной поврежденной схемы могла отказать, как например сейчас, нога. Это о многом говорило роботехнику и ровно ми о чем — дилетанту.

Бейли осторожно начал:

— Помнишь бесцветную жидкость, которую ты наливал хозяину в бокал?

— Да, гофподин, — ответил робот.

Еще и дефект речи!

— Что это была за жидкость?

— Вода гофподин.

— Только вода? Ничего больше?

— Только вода, гофподин.

— Где ты ее взял?

— Из крана в режервуаре, гофподин.

— Ты принес воду сразу или она оставалась какое-то время на кухне?

— Хожяин не любил слифком холодной воды, гофподин. Было отдано пофтоянное рафпоряженис набирать ее за цас до еды.

Очень удобно, подумал Бейли, — для того, кто об этом знал.

— Скажи, чтобы меня связали с доктором, как только он закончит свой осмотр. Тем временем пусть другой робот объяснит, как работает резервуар для воды. Мне нужно знать, как здесь устроено водоснабжение.

Вскоре появился доктор. Это был самый старый космонит из всех виденных Бейли — то есть, по оценке инспектора, доктору, должно быть, перевалило за триста. На руках у него выступили вены, а коротко остриженные волосы совсем побелели. У доктора была привычка постукивать ногтем по краю передних зубов, которая раздражала Бейли. Звали его Алтим Тул.

— К счастью, больного вырвало, — сообщил доктор, — и он освободился от солидной порции яда. Но его жизнь все еще под вопросом. Какая трагедия. — Он тяжело вздохнул.

— Какой это яд, доктор? — спросил Бейли.

— Боюсь, что не знаю. — (Тук-тук-тук.)

— Что? Как же вы его лечите?

— Стимулирую нервно-мышечную систему, чтобы избежать паралича, а в остальном полагаюсь на природу. — На желтом, точно из выделанной кожи высшего качества лице доктора, застыло беспомощное, умоляющее выражение, — У нас очень мало опыта в подобных делах. Не припомню, чтобы такое случалось за все двести лет моей практики.

Бейли смерил его взглядом.

— Но о том, что существуют яды, вы, надеюсь, слыхали?

— О да. — (Тук-тук.) — Это общеизвестно.

— У вас есть справочные книгофильмы, к которым можно обратиться.

— Это займет много дней. Минеральные яды весьма многочисленны. На Солярии применяются инсектициды, возможно получить и бактериальные токсины. Даже с помощью книгофильмов сборка оборудования и подбор метода анализа затянутся надолго.

— Если никто на Солярии в этом не разбирается, — оборвал его Бейли, — предлагаю вам связаться с другими мирами. А пока что проверьте кран резервуара в имении Грюера. Отправляйтесь туда лично, если нужно, и сделайте это.

Бейли помыкал почтенным космонитом, как роботом, нисколько не заботясь о том, допустимо ли такое поведение — впрочем, и космонит воспринимал подобное обращение с собой как должное.

— Но как можно отравить кран? — засомневался доктор. — Я уверен, что это невозможно.

— Скорей всего, да, — согласился Бейли, — но все же проверьте, чтобы убедиться полностью.

Кран резервуара действительно вряд ли следовало принимать в расчет. Как объяснил Бейли робот, резервуар был типичным для Солярии устройством. Вода поступала в него из ближайшего источника и соответствующим образом очищалась от микроорганизмов и органических веществ. Потом вода подвергалась аэрации и обработке ионами по вкусу хозяина. Маловероятно, чтобы яд прошел незамеченным, не отразившись на показаниях приборов.

Но если удастся исключить резервуар, определится время преступления. Значит, вода могла быть отравлена только в течение того часа, когда кувшин, во исполнение причуды Грюера, отстаивался на кухне (на воздухе, с содроганием подумал Бейли).

Доктор Тул озабоченно спрашивал:

— А как мне проверить кран?

— Иосафат! Возьмите какое-нибудь животное и введите ему в вену воду из-под крана — или заставьте выпить. Соображать надо. То же самое проделайте с водой из кувшина и, если она отравлена, а скорее всего, так и есть, сделайте пару анализов по книгофильмам — хотя бы самые простые. Делайте хоть что-нибудь!

— Погодите, погодите. О каком кувшине вы говорите?

— О том, в котором отстаивалась вода. Из которого робот налил Грюеру отравленную воду.

— Милый вы мой, да эту воду, наверное, давно вылили. Разве слуги допустят такой беспорядок, как неубранный кувшин?

Бейли застонал. Ясно, что не допустят. Попробуй сохрани улики, если роботы так и норовят уничтожить их ради порядка в доме. Надо было приказать им сохранить воду, но этот мир ему чужд, и он все время совершает ошибки.

Иосафат!

Вскоре поступило сообщение, что имение Грюера проверено и никаких следов постороннего присутствия в нем не обнаружено.

— Тайна сгущается, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — У нас не осталось никого на роль отравителя.

Бейли, погруженный в свои мысли, слушал его краем уха.

— Что? Вовсе нет. Вовсе нет. Дело, наоборот, проясняется. — Он не стал объяснять дальше, зная, что Дэниел его не поймет и не поверит в то, что Бейли считал истиной. А Дэниел не просил объяснений — такое вторжение в человеческие мысли роботу не подобает.

Бейли нервничал, сознавая со страхом, что вскоре пора будет ложиться спать, а значит, усилится боязнь открытого пространства и возрастет тоска по Земле. Его обуревало почти лихорадочнее желание действовать, сделать что-нибудь еще.

— Пожалуй, поговорю с госпожой Дельмар, — сказал он Дэниелу. — Скажите роботам, пусть соединят нас.

Они перешли в переговорную, и Бейли стал смотреть, как ловко орудует робот своими железными пальцами. В голове у инспектора толклось множество мыслей, и вдруг все они пропали: половину комнаты занял стол, изысканно накрытый к обеду.

— Здравствуйте, — сказал голос Глэдии, которая туг же появилась в кадре и села. — Не удивляйтесь, Элайдж. Просто сейчас время обеда, и я соответственно переоделась. Видите?

Так и есть. Она была в светло-голубом платье до щиколоток, с длинными рукавами. Шею облегал желтый рюш, чуть светлее ее волос, теперь тщательно уложенных.

— Я не хотел вам мешать, — сказал Бейли.

— Я еще не начинала. Может быть, отобедаете со мной?

— Как так? — насторожился Бейли.

— Какие вы, земляне, смешные, — засмеялась она. — Не собственной персоной, конечно. Как это было бы возможно? Просто идите в свою столовую, и там вы и тот, другой, сможете пообедать со мной.

— Но если я уйду…

— Ваш робот будет поддерживать связь.

Дэниел утвердительно кивнул, и Бейли, все еще нерешительно, направился к двери. Глэдия вместе с накрытым столом двинулась вслед за ним.

— Видите? — ободряюще улыбнулась она. — Ваш связист держит контакт.

Бейли и Дэниел поднялись по движущемуся полотну — Бейли не помнил, что пользовался им раньше. Видимо, в этом немыслимом жилище между комнатами были разные ходы и выходы; Бейли, в отличие, разумеется, от Дэниела, знал о существовании лишь некоторых из них.

Глэдия за столом продолжала плыть вслед за ними — то сквозь стены, то под полом, то над полом. Бейли остановился и пробормотал;

— К этому надо привыкнуть.

— У вас кружится голова? — сейчас же спросила Глэдия.

— Немного.

— Тогда вот что: скажите своему связисту, чтобы оставил меня здесь, а когда придете в столовую и все будет готово, он нас соединит.

— Я распоряжусь, партнер Элайдж, — сказал Дэниел.

Их стол тоже был накрыт. В тарелках дымился коричневый суп, в котором плавали кубики мяса, а в середине стола ждала, когда ее разрежут, большая жареная курица. Дэниел быстро отдал указание роботу-официанту, и оба прибора мигом сдвинули на один конец стола.

Как по сигналу, стена напротив пропала, стол как будто вытянулся в длину, и на противоположном его конце появилась Глэдия. Комната соединилась с комнатой и стол со столом до того аккуратно, что, если бы не разный рисунок на стенах и на полу и не различие в сервировке, легко было бы поверить, что они действительно обедают вместе.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Глэдия, — правда, удобно?

— Очень, — сказал Бейли. Он осторожно попробовал суп, нашел его превосходным и подлил себе еще. — Вы слышали, что случилось с агентом Грюером?

На лицо Глэдии легла тень, и она отложила ложку.

— Ужасно, правда? Бедный Хеннис.

— Вы называете его по имени — вы его знаете?

— Я знаю почти всех выдающихся людей на Солярии. Мы, соляриане, почти все знакомы друг с другом — это естественно.

В самом деле, естественно, подумал Бейли, Много ли их, в конце концов?

— Тогда вы, может быть, знаете и доктора Алтима Тула. Он лечит Грюера.

Глэдия тихо засмеялась. Робот нарезал ей мясо и положил на тарелку мелкие подрумяненные картофелины и морковь соломкой.

— Конечно, знаю. Он и меня лечил.

— Когда он лечил вас?

— Как раз после того… несчастья. С моим мужем.

— Он что, единственный доктор на планете? — изумился Бейли.

— О нет. — Глэдия зашевелила губами, будто подсчитывая, — Их по крайней мере десять. И еще один молодой человек изучает медицину. Но доктор Тул — из лучших. У него самый большой опыт. Бедный доктор Тул.

— Почему бедный?

— Ну, вы же знаете — у доктора такая скверная работа. Приходится посещать людей, а иногда даже и трогать их руками. Но доктор Тул очень ответственно относится к своему делу и посещает больного, когда считает это необходимым. Он лечил меня с самого детства и всегда был такой добрый и милый, что я, честно говоря, почти не возражала бы против его визита. Например, он был у меня в тот последний раз.

— Вы хотите сказать — когда погиб ваш муж?

— Да. Можете себе представить, что почувствовал доктор, когда увидел, как я лежу рядом с мертвым мужем.

— Мне сказали, что тело он осматривал по видеофону.

— Тело — да. Но со мной было по-другому, Убедившись, что я жива и серьезной опасности нет, он велел роботам подложить мне под голову подушку, сделать мне укол и оставить одну. А сам прилетел самолетом — да, самолетом! Это заняло у него меньше получаса, Потом он занялся мной, и все стало хорошо. Я была в таком тумане, когда пришла в себя, что думала — передо мной его изображение, пока он не коснулся меня. Тогда я поняла, что это он сам, и закричала. Бедный доктор Тул ужасно смутился, но я знаю — он хотел сделать как лучше.

Бейли кивнул,

— Наверное, у докторов на Солярии не так уж много работы?

— Надеюсь, что да.

— Я знаю, что об инфекционных болезнях и говорить не стоит. Но нарушения обмена веществ? Атеросклероз? Диабет и тому подобное?

— Такое случается — и это всегда ужасно неприятно. Доктора могут, конечно, физически облегчить жизнь таким больным, но и только.

— Вот как?

— Конечно. Если человек заболел — значит, его генетический анализ был неточным. Не думаете же вы, что мы сознательно допускаем такие вещи, как диабет?

Все, у кого находят подобные заболевания, подвергаются тщательному повторному анализу. Супружеское назначение отменяется, и это ужасно неудобно для второго супруга. А еще нельзя, чтобы у них были, — она понизила голос, — дети.

— Нельзя иметь детей? — обыкновенным голосом переспросил Бейли.

Глэдия вспыхнула.

— Какие ужасные вещи мы говорим! Что за слова! Д-дети!

— Со временем привыкаешь, — сухо заметил Бейли.

— Да, но если это превратится у меня в привычку, я когда-нибудь скажу такое при солярианине и просто сгорю со стыда… А если у такой пары уже были дети (видите, вот опять), этих детей надо тоже разыскать и обследовать — кстати, одна из обязанностей Рикэна, — в общем, хлопот не оберешься.

Тула можно выбросить из головы, подумал Бейли. Некомпетентность доктора — следствие солярианского образа жизни, и ничего преступного в. ней нет. Скорее всего, нет. Поставим на нем крест, но не слишком жирный.

Он посмотрел, как ест Глэдия — аккуратно и грациозно, с хорошим аппетитом. Курица, которую ел он сам, была великолепна, От чего можно избаловаться во Внешних Мирах, так это от еды.

— Что вы думаете об этом отравлении, Глэдия? — спросил он,

— Стараюсь не думать. — Она подняла голову, — Что за ужасные вещи у нас происходят. Может быть, это не отравление?

— Оно самое.

— Но там же никого не было!

— Откуда вы знаете?

— А разве не ясно? У него сейчас нет жены, поскольку он исчерпал свой лимит на д… Ну, вы понимаете. Так что подсыпать ему яд было некому; Как же его могли отравить?

— И все же он отравлен. Это факт, с которым надо считаться.

Лицо Глэдии омрачилось.

— А вы не думаете, что он сделал это сам?

— Сомневаюсь. Зачем? Да еще публично?

— Тогда это просто невозможно, Элайдж. Невозможно, и все.

— Напротив, Глэдия. Очень даже возможно. И я уверен, что точно знаю, как все произошло.

Глава восьмая Космонит гневается

Глэдия на миг затаила дыхание, и оно вырвалось из ее сложенных губ почти со свистом.

— А я уверена, что понятия не имею. А кто это сделал, вы знаете?

Бейли кивнул.

— Тот же, кто убил вашего мужа.

— Как?

— А вот так! Убийство вашего мужа — первое в истории Солярии. Через месяц происходит другое убийство — или покушение на него. Может ли это быть совпадением? Два разных преступника убивают на протяжении месяца в мире, где нет преступности? Примите во внимание и то, что вторая жертва занималась расследованием первого преступления и тем самым представляла серьезную опасность для убийцы.

— Что ж, — Глэдия принялась за десерт, — Если ваша точка зрения такова, тогда я невиновна.

— Это почему же, Глэдия?

— Ну как же, Элайдж! Я никогда в жизни даже не приближалась к имению Грюера — значит, и агента Грюера отравить не могла. А если я его не отравляла — значит, и мужа своего не убивала.

Видя, что Бейли сурово молчит, она как будто упала духом, и уголки ее маленького рта опустились.

— Вам так не кажется, Элайдж?

— Не уверен. Я же сказал вам, что знаю способ, каким был отравлен Грюер. Способ изобретательный, и любой житель Солярии мог им воспользоваться, был он в имении Грюера или нет; бывал он там когда-либо или нет.

Глэдия стиснула кулаки.

— Вы хотите сказать, что я преступница?

— Ничего подобного я не утверждал.

— Но подразумевали. — Она была в ярости: губы плотно сжались, на скулах выступили пятна, — Вот почему вы хотели меня видеть? Чтобы задавать коварные вопросы? Чтобы поймать меня?

— Подождите же…

— Вы показались мне таким участливым. Таким понимающим. Ах вы… землянин! — На последних словах ее голос сорвался.

Дэниел, обратив к ней безмятежный взор, сказал:

— Простите, госпожа Дельмар, вы слишком сильно сжимаете нож и можете порезаться. Пожалуйста, осторожнее.

Глэдия свирепо уставилась на маленький, тупой и уж конечно совершенно безобидный ножик у себя в руке и вдруг судорожно вскинула его наверх.

— Меня вам не достать, Глэдия, — сказал Бейли.

— Да кому вы нужны? Уф! — Она передернулась от преувеличенного отвращения и крикнула: — Прекратить сеанс!

Последние слова предназначались, очевидно, роботу за кадром. Глэдия и ее стол тут же исчезли, и стена столовой вернулась на место.

— Если я правильно понял, — сказал Дэниел, — вы считаете эту женщину виновной?

— Нет, — безразлично ответил Бейли. — Ей, бедняжке, недостает очень многих качеств, которые необходимы убийце.

— Она вспыльчива.

— Ну и что? Большинство людей вспыльчиво. Не забудьте также, что она длительное время живет под сильным напряжением. Если бы я был в таком состоянии и кто-нибудь нападал на меня так, как я, по ее мнению, на нее, я бы не то что ножиком замахнулся.

— Я не сумел разгадать, подобно вам, каким образом можно отравить человека на расстоянии.

— Я знал, что не сумеете, — с удовольствием произнес Бейли. — Именно эту загадку вы и не в состоянии разрешить.

Сказал он это как отрезал, а Дэниел воспринял его слова так же спокойно и серьезно, как всегда.

— Дэниел, у меня для вас есть два задания.

— Какие, партнер Элайдж?

— Во-первых, свяжитесь с доктором Тулом и выясните, а каком состоянии была госпожа Дельмар после убийства мужа. Много ли с ней было хлопот и так далее.

— Вы хотите выяснить что-то определенное?

— Нет. Просто пытаюсь собрать данные. У них здесь это нелегко. Во-вторых, узнайте, кто замещает Грюера в Службе Безопасности, и завтра прямо с утра устройте мне с ним сеанс. Ну а я, — безрадостно добавил Бейли, — пойду спать и, будем надеяться, усну. Как вы думаете, можно здесь достать приличный книгофильм? — почти капризно спросил он.

— Я посоветовал бы вам обратиться к роботу-библиотекарю, — ответил Дэниел.

Бейли раздражало, что придется иметь дело с роботом — он предпочел бы сам порыться всласть в библиотеке,

— Нет, — говорил он, — классики мне не надо. Обычную беллетристику из жизни современной Солярии. С полдюжины штук.

Робот повиновался — куда ему было деться. Но все время, пока нажимал нужные клавиши, чтобы извлечь заказанные книгофильмы с полок и доставить их к щели выдачи, и пока вручал их Бейли, он не переставал почтительно бубнить, знакомя инспектора с богатствами своей библиотеки.

Не желает ли хозяин приключенческий роман о временах заселения планеты? Или прекрасное пособие по химии, с движущимися моделями атомов? Или фантастику? Или учебник галактографии? Перечню не было конца.

Разозленный Бейли дождался своей полудюжины книг, сказал «хватит», сам (сам!) схватил проектор и пошел прочь. Робот потащился за ним, спрашивая:

— Помочь вам с настройкой, хозяин?

Бейли повернулся И рявкнул:

— Нет! Стой где стоишь.

Робот поклонился и остался на месте, Улегшись в постель со светом у изголовья, Бейли почти пожалел о своем решении, Проектор был не той модели, с которой ему раньше доводилось иметь дело, и Бейли попросту не представлял, как вставлять пленку. Но он не сдался — разобрал аппарат и кое-как сообразил, что нужно делать. Фильм он зарядил, и, хотя изображение было несколько нечетким, краткая независимость от роботов стоила того.

В следующие полтора часа Бейли просмотрел четыре из шести книгофильмов — и разочаровался.

У него родилась было теория, что лучший способ ознакомиться с солярианским образом жизни — почитать их романы. Ведь без знакомства с Солярией и ее нравами вести следствие с умом было невозможно.

Теперь теория провалилась. Он просмотрел эти романы — там люди со смехотворными проблемами вели себя как дураки и совершали загадочные действия. Почему женщина бросает свою работу, узнав, что ее отпрыск избрал ту же профессию, и отказывается объяснить причину своего поступка, пока все не запутывается самым смешным и невыносимым образом? Почему доктор и художница чувствуют себя униженными, когда их назначают друг другу, и что такого благородного в намерении доктора заняться роботехникой?

Бейли заправил в проектор пятый фильм и отрегулировал изображение. Устал он как собака.

Так устал, что впоследствии никак не мог вспомнить, о чем был пятый роман, обещавший быть остросюжетным. Помнил только начало, где новый хозяин вступает во владение поместьем и просматривает счетофильмы, предоставленные ему почтительным роботом.

Он, должно быть, так и уснул — с проектором на голове и при полном свете. Потом, наверное, тихонько вошел робот, осторожно снял с Бейли проектор и выключил свет.

Во всяком случае, Элайдж спал, и ему снилась Джесси. Все было как прежде. Он никуда не улетал с Земли, и они собирались в столовую, а потом на субэфирное шоу с друзьями. Поедут на экспрессе, там будет много народу, все хорошо, никаких забот. Элайдж был счастлив.

И Джесси была такой красивой. Она как-то ухитрилась похудеть. Почему она такая стройная и красивая?

И еще одна странность. Почему-то на них светило солнце. Элайдж смотрел вверх — там было только сводчатое перекрытие верхнего горизонта, и все же солнце светило, ярко озаряя все вокруг, и никто не боялся.

Бейли проснулся в тревоге и сел завтракать, не обращая внимания на роботов, прислуживающих за столом. Он не разговаривал с Дэниелом, не задавал вопросов и поглощал превосходный кофе, не разбирая вкуса.

Почему ему приснился свет невидимого солнца? Можно понять, если снятся Земля и Джесси, но при чем тут солнце? И почему этот сон продолжает его беспокоить?

— Партнер Элайдж, — осторожно сказал Дэниел, — Корвин Аттлбиш выйдет на связь через полчаса.

Я договорился.

— Какой такой Корвин? — буркнул Бейли, подливая в чашку кофе.

— Он первый заместитель агента Грюера и сейчас исполняет его обязанности.

— Тогда давайте его.

: — Я же говорил, что сеанс назначен через полчаса.

— Мне безразлично, когда он назначен. Соедините меня с ним немедленно, Это приказ.

— Я попытаюсь, партнер Элайдж, но он может не дать согласия на сеанс.

— А вы попробуйте, Дэниел, — и поживее.

Заместитель директора Службы Безопасности ответил на вызов, и Бейли в первый раз на Солярии увидел космонита, который соответствовал земным представлениям. Аттлбиш был высоким, стройным и бронзовокожим. У него были светло-карие глаза и выступающий подбородок.

Он немного походил на Дэниела, но Дэниел был безупречен почти как бог, а у Аттлбиша все же проступало в лице нечто человеческое.

Сейчас он брился. Из карандашика у него в руке била струйка тонкого абразива, снимая растительность со щек и подбородка и превращая ее в невидимую пыль.

Бейли узнал этот прибор по описанию, хотя никогда раньше не видел его.

— Вы землянин? — процедил Аттлбиш сквозь сжатые губы — он как раз проводил струей абразива под носом.

— Элайдж Бейли, инспектор класса С-7, Земля.

— Уж очень вы рано, — Аттлбиш закрыл свей бритвенный прибор и бросил куда-то за пределы кадра. — Что там у вас, землянин?

Бейли и в лучшие времена был бы не в восторге от такого тона, а сейчас он просто вскипел.

— Как себя чувствует агент Грюер? — спросил он,

— Жив пока. Может, и выживет.

— Ваши солярианские отравители не разбираются в дозах, — кивнул Бейли. — Опыта не хватает. Грюеру подсыпали слишком много, и его вырвало. Половина этой дозы убила бы его.

— Отравители? Никаких следов яда не обнаружено.

— Иосафат! Вам что, мало доказательств?

— Всякое случается, — Аттлбиш потер лицо, проверяя, гладко ли выбрит. — Кто знает, какие нарушения обмена могут быть у человека старше двухсот пятидесяти,

— И у вас есть авторитетное медицинское заключение?

— Доктор Тул докладывает…

Это довершило дело. Гнев, кипевший в Бейли с момента пробуждения, прорвался наружу, и землянин гаркнул:

— Плевал я на доктора Тула! Я сказал — авторитетное заключение. Ваши доктора ничего не смыслят, как не смыслили бы и детективы, будь они у вас. Детектива пришлось выписывать с Земли — выпишите заодно и доктора.

— Уж не вы ли мне будете указывать? — холодно спросил солярианин.

— Да, и притом бесплатно — пользуйтесь на здоровье. Грюер был отравлен. Я свидетель. Он выпил, поперхнулся и стал кричать, что ему жжет горло. Чего же было ожидать, если он расследовал…

— Что расследовал? — невозмутимо спросил Аттлбиш.

Бейли стесняло присутствие Дэниела, который, как всегда, сидел поодаль, футах в десяти. Ведь Грюер не хотел, чтобы представитель Авроры знал о его расследовании. Поэтому Бейли промямлил:

— Что-то связанное с политикой.

Аттлбиш скрестил руки и принял отстраненный, скучающей и довольно враждебный вид.

— У нас на Солярии не существует политики в том смысле, как ее понимают в других мирах. Хеннис Грюер — хороший гражданин, но у него слишком развито воображение. Это он настоял, чтобы мы вас пригласили, наслушавшись о вас каких-то историй. Даже принял условие, чтобы вам в партнеры дали аврорианца. Я лично не видел в том необходимости. Никакой тайны не существует. Рикэна Дельмара убила жена, и мы разберемся, как и почему. А если и не разберемся, ей сделают генетический анализ и примут нужные меры. Что касается Грюера, то ваши фантазии об отравлении никого не волнуют.

— Вы намекаете на то, что я здесь больше не нужен? — недоверчиво спросил Бейли.

— Думаю, что не нужны. Если хотите вернуться на Землю — возвращайтесь. Я бы даже сказал — сделайте одолжение.

Бейли, сам себе удивляясь, выкрикнул:

— Нет, сэр. Я и с места не сдвинусь.

— Мы вас наняли, господин сыщик, мы можем и уволить. Вы вернетесь на родную планету.

— Ну нет! Послушайте-ка меня — очень вам советую. Вы — космонит, сверхчеловек, а я землянин, но при всем моем к вам почтении и с нижайшими извинениями я скажу — вы трусите.

— Прошу взять ваши слова обратно! — Аттлбиш выпрямился во весь свой рост, шесть футов с лишним, и надменно, сверху вниз, посмотрел на землянина.

— Трусите, да еще как. Вы думаете, что, если возьметесь за это дело, будете следующим. И сдаетесь, чтобы они оставили вас в покое, оставили вам вашу жалкую жизнь. — Бейли не имел представления, кто такие эти «они» и существуют ли «они» вообще. Он язвил наугад и наслаждался тем, как его слова бьют по самолюбию надменного космонита.

— Через час вас здесь не будет, — сказал Аттлбиш, в холодном гневе указывая пальцем на Бейли, — И клянусь, вам не отвертеться никакими дипломатическими уловками.

— Поберегите свои угрозы, космонит. Земля для вас ничего не значит, согласен, но я здесь не один. Позвольте представить вам моего партнера Дэниела Оливо. Он аврорианец, и если молчит, то потому, что разговоры — не его дело. Следствие возглавляю я. Но слушать он слушает — ни слова не упустит. Я вам прямо скажу, Аттлбиш, — Бейли с наслаждением назвал его просто по фамилии, — Аврору и прочие сорок с лишним Внешних Миров очень интересует то, что вы тут на Солярии вытворяете. Если вы нас вышвырнете, Солярию окружат боевые корабли. Я землянин и знаю порядок: за ущемлением прав следует применение силы.

Аттлбиш с некоторым беспокойством перевел взгляд на Дэниела и сбавил тон.

— Здесь не происходит ничего такого, что могло бы интересовать другие планеты.

— Грюер считал иначе, и мой партнер его слышал. — Не тот был момент, чтобы останавливаться перед ложью. Дэниел при последних словах Бейли повернул голову, но инспектор притворился, будто не видит, и продолжал:

— Я намерен и дальше вести следствие, хотя отдал бы все, чтобы вернуться на Землю. Одна только мечта о ней лишает меня покоя, Если бы этот кишащий роботами дворец, в котором я живу, был мой, я бы отдал и его, и вас, и весь ваш поганый мир за билет домой. Но не вам меня выгонять. Никто не выгонит меня отсюда, пока дело, которое мне поручили, не будет раскрыто. Попробуйте только удалить меня против воли — и окажетесь перед стволами космических орудий. Более того — с этого момента я буду вести следствие по-своему. Я за него отвечаю и буду говорить с теми людьми, с какими захочу, — и не по видео, а лично. Я привык общаться с живыми людьми — так оно и будет. И мне нужно официальное разрешение на это от вашего ведомства.

— Это невозможно, немыслимо…

— Скажите ему, Дэниел.

— Как вас уже информировал мой партнер, агент Аттлбиш, — бесстрастно заговорил андроид, — нас прислали сюда вести следствие. Нам необходимо его завершить. Мы не хотим, разумеется, нарушать ваши обычаи, и, возможно, в личных визитах не будет необходимости, хотя ваше разрешение на них в случае надобности было бы полезно, как уже сказал инспектор Бейли. Насильственное удаление нас с планеты мы рассматриваем как нежелательное, хотя и сожалеем о том, что наше пребывание может быть неприятно вам или другим солярианам.

Бейли выслушал эту высокопарную речь, скривив губы в гримасе, которую никак нельзя было назвать улыбкой. Тому, кто знал, что Дэниел робот, было ясно, что он старается не обидеть ни того ни другого из людей. Тому же, кто считал Дэниела аврорианцем, гражданином старейшего и наиболее могущественного в военном отношении Внешнего Мира, его речь казалась, вероятно, набором угроз, слегка прикрытых учтивостью.

Аттлбиш прикоснулся кончиками пальцев ко лбу.

— Я подумаю.

— Только не слишком долго, — сказал Бейли, — потому что мне нужно посетить кое-кого в ближайший час — лично. Конец сеанса!

Бейли с удивлением и одновременно удовольствием уставился на то место, где только что был Аттлбиш. Ничего этого он не обдумывал заранее. Все произошло внезапно — под влиянием сна и неоправданной надменности Аттлбиша. Но Бейли был рад, что так получилось. Ему давно хотелось взять дело в свои руки.

Так его, космонита поганого, подумал он.

Он хотел бы, чтобы при этой сцене присутствовало все население Земли. Тем более что Аттлбиш — воплощенный образ космонита. Тем лучше!

Только с чего он, Бейли, так распалился, требуя права на личные визиты? Он и сам не мог понять. Да, он составил для себя план действий, и личные контакты были частью этого плана. Пусть так. Но когда речь зашла о визитах, Бейли ощутил вдруг душевный подъем и готовность безо всякой на то надобности сокрушать окружающие его стены.

Почему?

Это чувство не имело отношения к убийству и даже к опасности, грозившей Земле. Что же оно такое?

Как ни странно, Бейли снова вспомнился недавний сон — солнце, которое светило сквозь светонепроницаемые ярусы подземного земного Города.

Дэниел произнес задумчиво (в той степени, в которой его голос был способен выражать эмоции):

— Не уверен, что одобряю ваше поведение, партнер Элайдж.

— То, как я блефовал с этим типом? Зато сработало. И это не совсем блеф. Я думаю, что Аврора и впрямь интересуется тем, что происходит на Солярии, и Аттлбиш это знает. Кстати, спасибо вам за то, что не разоблачили меня.

— Это было естественное решение. То, что я поддержал вас, нанесло агенту Аттлбишу весьма незначительный вред. Если бы я уличил вас во лжи, вы пострадали бы гораздо сильнее.

— При сравнении потенциалов победил более высокий, а, Дэниел?

— Так и было, партнер Элайдж. По-моему, тот же процесс, только менее точный, происходит и в человеческом мозгу. Но я повторяю — ваша новая идея небезопасна.

— Что за новая идея?

— Я не одобряю ваше намерение относительно личных визитов.

Понимаю, только я в вашем одобрении не нуждаюсь.

— Мне были даны определенные инструкции, партнер Элайдж. Что сказал вам вчера агент Грюер в мое отсутствие, я знать не могу. Но что-то он сказал — это видно из того, как изменилось ваше отношение к делу. В свете моих инструкций я могу догадаться, что именно было сказано. Он, должно быть, предупредил вас, что ситуация на Солярии угрожает безопасности других планет.

Бейли медленно полез за трубкой. Такое случалось с ним постоянно, и он каждый раз приходил в дурное настроение, вспоминая, что здесь курить нельзя.

— Но ведь соляриан всего двадцать тысяч. Чем же они могут угрожать кому-либо?

— Моих хозяев на Авроре Солярия с некоторых пор стала беспокоить. Я не обладаю всей полнотой информации…

— А то немногое, что вы знаете, вам не велено говорить. Верно?

— Прежде чем открыто обсуждать, следует тщательно во всем разобраться.

— Что же такое затеяли соляриане? Создают новое оружие? Или готовят переворот? Или занялись индивидуальным террором? Что могут двадцать тысяч человек против сотен миллионов космонитов?

Дэниел молчал.

— Я все равно это выясню, так и знайте, — сказал Бейли.

— Но не таким путем, как собирались, партнер Элайдж. Я получил самые строгие предписания беречь вас,

— Ну разумеется. Первый Закон.

— Усиленная забота. Если придется выбирать между вашей безопасностью и безопасностью другого человека, я должен сохранить вас.

— Конечно. Я понимаю, Если со мной что-нибудь случится, у вас не будет больше предлога оставаться на Солярии, не вызывая при этом осложнений, к которым Аврора еще не готова. Пока жив, я нахожусь на Солярии по ее же приглашению, так что мы можем при необходимости нажимать там и сям, и приходится нас терпеть. А умри я, ситуация изменится. Поэтому вам и наказали беречь Бейли пуще глаза. Я прав, Дэниел?

— Я не могу ручаться за то, что стоит за данными мне приказами.

— Ладно, не волнуйтесь. Открытое пространство не убьет меня, если мне и понадобится кое с кем встретиться. Переживу. Может быть, даже привыкну.

— Дело не в одном только открытом пространстве, партнер Элайдж. Речь идет о встречах с солярианами. Я их не одобряю.

— Из-за того, что это не понравится космонитам? Что ж поделаешь, Пусть вставляют фильтры в нос и надевают перчатки. Пусть разбрызгивают аэрозоль. А если их утонченные нравы не позволяют им сталкиваться со мной нос к носу, пусть ежатся и краснеют. Но я буду с ними встречаться. Я считаю наши встречи насущной необходимостью.

— Но я не могу этого допустить.

— Вы не можете позволить мне?

— Вы же знаете почему, партнер Элайдж.

— Нет, не знаю.

— Но поймите — агента Грюера, который возглавлял следствие со стороны Солярии, отравили. Разве не вытекает отсюда, что, если я разрешу вам подвергать себя опасности, показываясь повсюду лично, следующей жертвой непременно станете вы? Нет, я не могу позволить вам покидать эти безопасные стены.

— А как вы собираетесь помешать мне, Дэниел?

— В случае необходимости даже силой, партнер Элайдж, — спокойно ответил Дэниел. — Даже если придется причинить вам вред. Если я этого не сделаю, вы наверняка погибнете.

Глава девятая Робот капитулирует

— Значит, снова побеждает более высокий потенциал, Дэниел? Вы готовы применить насилие, лишь бы спасти мою жизнь?

— Я надеюсь, что не причиню вам вреда, партнер Элайдж. Вы знаете, что силой я превосхожу вас, и не станете оказывать ненужного сопротивления. Но в случае необходимости — да, мне дозволено причинить вам вред.

— А если я выстрелю в вас из бластера — прямо сейчас? Мои потенциалы мне в этом не помешают.

— Я предполагал, что в наших отношениях наступит такой момент, партнер Элайдж. Если быть точным, я подумал об этом еще во время нашего переезда в имение, когда вы повели себя агрессивно в машине. Моя гибель — ничто в сравнении с вашей безопасностью, но, если меня не станет, вы можете впоследствии пострадать и планы моих хозяев расстроятся. Поэтому в первый же период вашего сна я позаботился разрядить ваш бластер.

Бейли сжал губы. Значит, он все это время ходил с незаряженным оружием? Схватившись за кобуру, он вынул бластер и посмотрел на счетчик заряда. Счетчик стоял на нуле.

Бейли покачал бесполезную железку на ладони, точно намереваясь швырнуть ее в Дэниела. Но что толку? Робот, конечно, увернется.

Бейли убрал бластер обратно, В свое время оружие, быть может, удастся перезарядить. Потом он медленно и задумчиво проговорил:

— Больше не обманете, Дэниел.

— Что вы имеете в виду, партнер Элайдж?

— Уж слишком вы мной командуете. Совсем загнали в угол. Вы в самом деле робот?

— Вы и раньше в этом сомневались.

— В прошлом году на Земле я сомневался в том, что Р. Дэниел Оливо действительно робот. Оказалось, что он им был — и скорее всего продолжает быть. Но теперь я спрашиваю себя; вправду ли вы Р. Дэниел Оливо?

— Да, это я.

— Ой ли? Дэниел был создан по образу космонита. Почему нельзя было подобрать космонита, похожего на Дэниела?

— Зачем?

— Затем, чтобы он вел здесь следствие с инициативой и выдумкой, недоступными роботу. И чтобы вы, играя роль Дэниела, могли бы спокойно управлять мной, для вида предоставляя руководство мне. Вон как вы мной вертите — и мне приходится подчиняться.

— Ваши заключения неверны, партнер Элайдж.

— Почему же тогда все соляриане, с которыми мы говорим, принимают вас за человека? Они ведь знатоки. Неужели их так легко одурачить? Не могу же я один быть прав, а все не правы. Гораздо вероятнее то, что правы-то все, а ошибаюсь я.

— Это не так, партнер Элайдж.

— Докажите, — сказал Бейли, медленно подходя к сервировочному столику и отодвигая дробилку для отходов. — Если вы робот, это не составит для вас трудности. Покажите мне металл, который у вас под кожей,

— Уверяю вас…

— Покажите! — гаркнул Бейли. — Это приказ! Или вам дозволено и приказам не подчиняться?

Дэниел расстегнул рубашку. Гладкая бронзовая кожа у него на груди слегка поросла светлыми волосами. Он крепко нажал у себя под правым соском, и кожа вместе с мышцами вдоль всей грудной клетки разошлась без единой капли крови, открыв блестящий металл,

В тот же миг Бейли, передвинув палец на полдюйма вправо, нажал кнопку вызова. Почти сразу же вошел робот.

— Не двигаться, Дэниел! — крикнул Бейли. — Это приказ! Смирно!

Дэниел замер, словно жизнь или механическая ее имитация покинула его.

— Можешь ты вызвать еще двоих слуг, не выходя отсюда? — крикнул Бейли роботу. — Если можешь, вызывай.

— Слушаюсь, господин.

Вошли два робота, вызванные по радио; все трое выстроились в ряд.

— Ребята, — сказал им Бейли, — видите это существо, которое принимали за господина?

Три пары красных глаз уставились на Дэниела, и роботы сказали в унисон:

— Видим, господин,

— Вы видите, что так называемый господин — на самом деле такой же робот, как и вы? У него внутри металл. Он просто сделан так, что выглядит как человек.

— Да, господин.

— Вы не должны подчиняться его приказам. Понимаете?

— Да, господин.

— А вот я, — сказал Бейли, — настоящий человек. Роботы какой-то миг раздумывали, и Бейли пришло в голову: теперь, когда им показали, что некто, похожий на человека, на деле может оказаться роботом — не будут ли они сомневаться в каждом, кто с виду человек? Но тут один из роботов ответил:

— Вы человек, господин. Бейли перевел дух.

— Хорошо, Дэниел, — сказал он. — Вольно. Дэниел сменил позу на более естественную и спокойно произнес:

— Значит, притворившись, будто сомневаетесь в моем происхождении; вы стремились разоблачить меня перед другими роботами?

— Так и есть; — сказал Бейли, отводя глаза. Это же все-таки машина, а не человек. Разве можно надуть машину?

Но ему, несмотря ни на что, было стыдно. Когда Дэниел стоял вот так, с раскрытой грудью, в нем было что-то очень человеческое, и Бейли ощутил себя обманщиком.

— Закройте грудь, Дэниел, и послушайте меня. Трех роботов вам не одолеть — это ведь ясно?

— Ясно, партнер Элайдж.

— Хорошо, Вот что, ребята, — снова обратился он к роботам. — Вы не должны говорить никому, и господам тоже, что он робот. Никому и никогда, пока я, и только я один, не отменю своего приказа.

— Благодарю вас, — тихо сказал Дэниел.

— Однако, — продолжал Бейли, — похожий на человека робот не должен вмешиваться в мои действия. Если он попытается сделать это, удержите его силой, но не причиняйте ему без крайней необходимости вреда. Не разрешайте ему вступать в контакт с другими людьми, кроме меня, и с другими роботами, кроме вас — ни лично, ни по видеосвязи. И не спускайте с него глаз. Держите его в этой комнате и сами оставайтесь при нем. От прочих своихобязанностей вы освобождаетесь впредь до дальнейших указаний. Все ясно?

— Да, господин, — ответили роботы хором.

— Вот видите, Дэниел. Вы бессильны, так что не пытайтесь мне помешать.

Дэниел сказал, безнадежно уронив руки:

— Я не могу допустить, чтобы вы пострадали от моего бездействия, партнер Элайдж, но в данных обстоятельствах мне остается только бездействовать. Логически это неоспоримо, Я не стану ничего предпринимать и полагаюсь на то, что вы останетесь живы и невредимы.

Вот-вот, подумал Бейли. Одна только логика — больше у робота ничего нет за душой. Логика говорит Дэниелу, что он окончательно побежден. Рассудок мог бы подсказать ему, что все случайности предугадать невозможно и противная сторона тоже может допустить ошибку.

Но нет. Роботы руководствуются логикой, а не здравым смыслом.

Бейли снова кольнул стыд, и он не мог не поддаться желанию утешить Дэниела.

— Послушайте, Дэниел, даже если бы я подвергался опасности — а это не так, — поспешно добавил он, покосившись на других роботов, — то такова моя работа. Мне за то и платят. Моя работа состоит в том, чтобы охранять все человечество в целом, так же как ваша — в том, чтобы охранять отдельного человека. Понимаете?

— Нет, партнер Элайдж.

— Потому, что вы так созданы, Поверьте мне на слово — будь вы человеком, вы бы поняли.

Дэниел склонил голову в знак согласия и остался стоять недвижимо, а Бейли медленно вышел из комнаты. Трое роботов расступились перед ним и устремили свои фотоэлектрические глаза на Дэниела.

Бейли шел, так сказать, к свободе, и от сознания этого его сердце сильно билось — но вдруг пропустило удар. Перед ним возник новый робот.

Что еще стряслось?

— Чего тебе, бой? — рявкнул Бейли.

— Вам пакет, хозяин, от заместителя директора Службы Безопасности.

Бейли взял у робота запечатанную капсулу, и она тут же раскрылась. Внутри лежала свернутая бумага с написанным от руки, красивым почерком, текстом. Бейли не удивился. Солярия, должно быть, располагала отпечатками его пальцев, — ведь капсула могла раскрыться только от прикосновения адресата.

Он прочел бумагу, и на его продолговатом лице отразилось удовлетворение. Это было официальное разрешение на личные визиты. Требовалось, правда, согласие и другой стороны, но солярианам предписывалось оказывать всяческое содействие «агентам Бейли и Оливо».

Аттлбиш капитулировал — на это указывало и то, что фамилию землянина он поставил первой. Добрый знак, чтобы начать наконец вести следствие, как полагается.

Бейли снова летел аэропланом, как из Нью-Йорка в Вашингтон, но с одной разницей. Этот аэроплан не был затемнен — окна оставили незаслоненными.

День выдался ясный и солнечный. С того места, где сидел Бейли, окна выглядели как голубые лоскуты — одинаковые и однообразные. Бейли старался не прятаться и зарывался головой в колени лишь тогда, когда становилось совсем уж невмоготу.

На эти муки он пошел по собственной воле. И все потому, что его просто распирало чувство триумфа, свободы, сознание того, что он, поборов сначала Аттлбиша, а потом Дэниела, утвердил перед космонитами достоинство Земли.

Начал он с того, что прошел по открытому месту в поджидавший его аэроплан, испытывая легкое, почти приятное головокружение, и в приступе маниакальной самоуверенности приказал не затемнять окон.

Надо привыкать, сказал он себе — и не отводил глаз от синевы, пока не заколотилось сердце и комок в горле не вырос до нестерпимых размеров.

Приходилось время от времени — все чаще — зажмуривать глаза и закрывать руками голову. Самоуверенность потихоньку утекала, и даже прикосновение к кобуре со свежезаряженным бластером не могло остановить течь.

Бейли старался сосредоточиться на плане своих действий. Сначала изучить образ жизни на планете. Набросать фон, на котором все держится, иначе он ни в чем не разберется.

Повидаться с социологом!

Он спросил у робота, кто самый известный социолог на Солярии. Лучше всего в роботах то, что они не задают вопросов.

Робот назвал ему фамилию, перечислил основные данные и заметил, что сейчас у социолога, скорее всего, второй завтрак и он может попросить перенести сеанс.

— Второй завтрак? — возмутился Бейли, — Не смеши меня. Полдень только через два часа.

— Я ориентируюсь на местное время, хозяин, — сказал робот.

Бейли понял не сразу. В земных Городах периоды сна и бодрствования, то есть день и ночь, были искусственными, приспособленными для нужд человека и планеты. А на такой планете, как эта, лежащей нагишом под солнцем, день и ночь вовсе не зависят от людей, а попросту навязываются им.

Бейли попытался представить себе планету в виде сферы, которая при вращении то освещается солнцем, то нет. Это ему плохо удавалось, и он почувствовал презрение к сверхчеловекам, позволяющим движению планеты диктовать им такой существенный фактор, как время.

— Все равно, свяжись с ним, — сказал он роботу.

Самолет встречала группа роботов, и Бейли забила крупная дрожь, когда он снова вышел на воздух. Он сказал ближайшему роботу:

— Дай-ка я обопрусь на твою руку, бой. Социолог ждал его в конце длинного холла, напряженно улыбаясь,

— Добрый день, мистер Бейли.

— Добрый день, сэр, — едва дыша, кивнул Бейли. — Можно попросить вас затемнить окна?

— Уже сделано. Я кое-что знаю о Земле. Прошу за мной.

Бейли сделал усилие и последовал за хозяином без помощи робота, на приличном расстоянии от того, через холл и лабиринт коридоров. Наконец он уселся в большой и красиво обставленной комнате и порадовался, что можно отдохнуть.

Вдоль стен шли неглубокие закругленные ниши, в которых стояли розовые с золотом скульптуры. Абстрактные изваяния радовали глаз, хотя на первый взгляд ничего не означали. Предмет, похожий на большой ящик, увешанный белыми цилиндрами и со множеством педалей, был, скорее всего, музыкальным инструментом,

Бейли посмотрел на социолога — тот выглядел точно так же, как собственное изображение, с которым Бейли разговаривал днем. Высокий, худой, с белоснежными волосами. Его лицо поразительно напоминало клин, нос выдавался, живые глаза сидели глубоко в глазницах.

Звали его Ансельмо Квемот.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, пока Бейли не счел, что более или менее овладел своим голосом. Первые его слова не имели никакого отношения к следствию и вылетели как-то непроизвольно:

— Можно мне чего-нибудь выпить?

— Чего, например? — Голос у социолога был слишком высокий, чтобы считаться приятным. — Желаете воды?

— Предпочел бы что-нибудь покрепче, Социолог крайне растерялся — как видно, обязанности гостеприимства были ему незнакомы.

А ведь так оно и есть, подумал Бейли. В мире, где люди общаются на расстоянии, никто никого не угощает.

Робот принес глазированную чашечку со светло-розовым напитком. Бейли осторожно понюхал его и с куда большей осторожностью попробовал на вкус. Жидкость согрела рот и не без приятности прошла вниз по пищеводу. Бейли отпил глоток.

— Если желаете еще… — сказал Квемот.

— Нет, спасибо, пока нет. Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились встретиться со мной.

Квемот попробовал улыбнуться, что ему определенно не удалось.

— Давненько со мной такого не случалось. Да. — Его заметно передернуло.

— Должно быть, это вам дается с трудом?

— И с немалым, — Квемот рывком отвернулся и отошел к стулу в противоположном конце комнаты. Стул он поставил так, чтобы сидеть не лицом к Бейли, а наискосок от него, и сел, стиснув руки в перчатках. Ноздри у него подергивались.

Бейли допил свою чашку, ощущая тепло во всем теле и даже несколько восстановив былую уверенность.

— А что именно вы чувствуете, когда я здесь, доктор Квемот?

— В высшей степени нескромный вопрос, — пробормотал социолог.

— Знаю. Но я ведь, кажется, объяснял вам по видео, что расследую убийство и мне придется задавать очень много вопросов, среди которых неизбежно будут и нескромные.

— Помогу, чем могу. Надеюсь, вопросы не будут выходить за рамки приличия, — Квемот продолжал смотреть в сторону, а когда встречался взглядом с Бейли, то сразу же отводил глаза.

— Я спрашиваю о ваших чувствах не просто из любопытства. Это чрезвычайно важно для следствия.

— Не вижу связи.

— Я недостаточно хорошо знаю ваш мир, и мне нужно понять соляриан, их мысли и чувства. Теперь улавливаете?

Квемот совсем перестал смотреть на Бейли и медленно заговорил:

— Десять лет назад умерла моя жена. Встречаться и с ней было нелегко, но со временем начинаешь привыкать — и потом, она не была навязчивой. Новую жену мне не назначили, поскольку я вышел из возраста… — он посмотрел на Бейли, будто ожидая, что тот договорит за него, но Бейли молчал, и Квемот закончил, понизив голос: — …из возраста воспроизводства. А без жены я совсем отвык от такого вида общения, как личные встречи.

— Но что вы все-таки испытываете? — настаивал Бейли. — Панику? — Он вспомнил себя в самолете.

— Нет. Не панику. — Квемот чуть-чуть повернул голову к Бейли и тут же отвернулся. — Буду откровенным, мистер Бейли. Мне кажется, что от вас пахнет.

— Пахнет? — Бейли, задетый за живое, машинально откинулся на спинку стула.

— Это, конечно, только воображение, — сказал Квемот. — Откуда мне знать, пахнет ли от вас и насколько сильно — даже самый сильный запах не может проникнуть сквозь носовые фильтры. Однако воображение… — Он пожал плечами.

— Понимаю.

— И хуже того. Простите меня, мистер Бейли, но в присутствии человека я чувствую себя так, будто вот-вот коснусь чего-то слизистого, и меня всего передергивает. Неприятнейшее ощущение.

Бейли задумчиво потер ухо, борясь с раздражением. Что ж поделаешь, если человек столь бурно реагирует по пустякам.

— Если так, то меня удивляет, что вы, можно сказать, охотно пошли на встречу со мной. Вы ведь предвидели, что вам будет неприятно.

. — Да, предвидел, Но любопытство победило — вы ведь землянин.

Это как раз и должно было удержать тебя от встреи, сардонически подумал Бейли, но вслух сказал:

— Ну и что же?

Квемот заговорил с внезапным энтузиазмом:

— Не так легко объяснить, даже самому себе. Но я вот уже десять лет занимаюсь социологией, причем профессионально. Разработал некоторые новые концепции, которые на первый взгляд поражают, но в основе своей верны. Одна из моих концепций вызвала во мне чрезвычайный интерес к Земле и землянам. Видите ли, если глубоко изучить солярианское общество и образ жизни, становится очевидным, что модель и того и другого целиком и полностью заимствована с Земли.

Глава десятая Аналогия прослеживается

— Что-о? — невольно вскрикнул Бейли. Квемот посмотрел на него через плечо, помолчал и сказал;

— Я говорю не о современной земной цивилизации.

— А-а.

— Модель заимствована из прошлого. Из древней истории Земли. Как землянин, вы должны ее знать.

— Кое-какие книги просматривал, — осторожно сказал Бейли.

— Тогда вы поймете меня.

Бейли, который не понимал ровным счетом ничего, сказал:

— Позвольте объяснить вам, что именно мне нужно. Я хотел бы, чтобы вы мне рассказали, если можно, почему Солярия так отличается от других Внешних Миров, почему здесь так много роботов, почему у вас такой образ жизни. Простите, если я ухожу от темы разговора.

Он как раз и хотел сменить тему. Обсуждение сходства и различия между солярианской и земной культурами — слишком захватывающий предмет. Можно проторчать тут весь день и уйти, так и не получив нужных сведений.

— Вы хотите сравнить Солярию с другими Внешними Мирами, но не хотите сравнивать ее с Землей, улыбнулся Квемот.

— Землю я знаю, сэр.

— Как угодно. — Солярианин кашлянул. — Вы не возражаете, если я еще немного поверну стул и сяду к вам спиной? Так будет… удобнее.

— Как вам угодно, доктор Квемот, — холодно сказал Бейли.

— Хорошо. — Повинуясь тихому распоряжению Квемота, робот развернул стул, и социолог, скрывшись от глаз Бейли за внушительной спинкой, сразу оживился, и даже голос у него стал глубже и громче.

— Солярия была открыта людьми около трехсот лет назад. Первыми поселенцами на планете были нексониане. Вам знаком Нексон?

— Боюсь, что нет.

— Это ближайшая к Солярии планета, парсеках в двух от нее. Нексон и Солярия представляют собой пару самых ближних обитаемых планет в Галактике. Жизнь существовала здесь еще до открытия Солярии людьми, и наша планета была вполне пригодна для обитания, что и привлекло сюда состоятельных нексониан, которым стало трудно поддерживать желаемый уровень жизни из-за роста населения на собственной планете.

— Роста населения? Я думал, космониты регулируют его.

— Солярия регулирует, но остальные Внешние Миры подходят к этому довольно небрежно. К тому времени население Нексона приближалось к двум миллионам. При такой плотности приходилось ограничивать количество роботов, которыми могла владеть отдельная семья. Поэтому нексониане, у которых была такая возможность, начали строить дачи на Солярии, планете плодородной, с хорошим климатом и без хищной фауны. Те, кто селился на Солярии, могли и до Нексона добираться без особых хлопот, и на новой планете жить в свое удовольствие. Роботов можно было заводить сколько угодно — в зависимости от возможностей. Поэтому и размеры усадеб не ограничивались — на пустой планете с землей проблем не возникало, а при неограниченном количестве роботов не было проблем и с ее обработкой. Роботов стало так много, что их оборудовали рациями — вот начало развития нашей прославленной роботехники, Мы начали создавать новые модели, с новым оборудованием и новыми возможностями. Цивилизация требует изобретений — этот афоризм, по-моему, изобрел я.

Робот по знаку, которого Бейли не заметил из-за спинки стула, принес Квемоту такой же, как у Бейли, напиток. Бейли больше не предлагали, и он решил, что сам не попросит.

— Преимущества жизни на Солярии были очевидны для всех, — продолжал Квемот. — Солярия вошла в моду. На ней селилось все больше нексониан, и она сделалась, по моему излюбленному определению, «планетой-виллой». Постепенно многие поселенцы стали жить на Солярии круглый год, ведя свои дела на Нексоне через поверенных. На Солярии появились заводы по сборке роботов, а на фермах и рудниках стали производить так много продукции, что представилась возможность экспорта. Короче говоря, мистер Бейли, стало ясно, что через каких-нибудь сто лет на Солярии будет столько же народу, как на Нексоне. Было бы смешно и расточительно найти такой новый мир и потерять его из-за недостатка предусмотрительности. Чтобы не вдаваться в тонкости политики, скажу только, что Солярия сумела добиться независимости и отстоять ее без войн. Помогло, конечно, и то, что во Внешних Мирах нас ценили как поставщиков специализированных роботов. По достижении независимости первой нашей заботой стало ограничить население до разумных пределов. Мы стали регулировать рождаемость и иммиграцию, а свою потребность в рабочей силе удовлетворяли, увеличивая количество роботов и совершенствуя их,

— А почему соляриане не хотят встречаться друг с другом? — спросил Бейли, раздраженный несколько покровительственной манерой Квемота.

Квемот выглянул из-за спинки стула и сразу спрятался обратно.

— Неизбежные последствия. У нас здесь огромные поместья. Нередки владения площадью десять тысяч квадратных миль, хотя в них входят и неудобные земли. Площадь моего имения — 950 квадратных миль, зато это сплошь хорошая земля. Во всяком случае, именно размер имения, больше чем что-либо другое, определяет позицию человека в обществе. И одно из преимуществ большого поместья в том, что по нему можно бродить, почти не рискуя зайти на территорию соседа, а значит, и встретиться с ним. Понимаете?

— Вроде бы да, — пожал плечами Бейли.

— Короче говоря, гордость солярианина состоит в том, чтобы не встречаться со своим соседом. И потом, его имение так хорошо обрабатывается роботами и так исправно приносит доход, что ему и не нужно ни с кем встречаться. Нежелание общаться лично привело к развитию техники видеосвязи, а с ее совершенствованием все более отпадала необходимость видеться с соседом. Это заколдованный круг, разновидность обратной связи. Понимаете?

— Послушайте, доктор Квемот, — сказал Бейли, — не надо ради меня все упрощать. Я не социолог, но прошел элементарный курс в колледже — земном, конечно, — скромно добавил он, чтобы предупредить встречное, более обидное, замечание собеседника. — И могу разобраться в формулах.

— В формулах? — чуть ли не взвизгнул Квемот.

— Не в роботехнических, конечно, тут я пас, но в социологических могу. Например, мне знакомо соотношение Терамина.

— Что-что?

— Может быть, у вас оно называется по-другому? Зависимость степени терпения масс от предоставляемых привилегий: дэ итое, деленное на йот, в энной степени…

— О чем вы говорите?

Бейли растерянно умолк, сбитый с толку резким тоном Квемота.

В чем дело? Ведь зависимость терпения от привилегий — это основа науки управлять массами без взрыва. Отдельная кабинка в общественном туалете, предоставленная одному человеку за особые заслуги, заставит х человек терпеливо дожидаться такого же подарка судьбы, причем величина х зависит от разных категорий среды и темперамента, что и вычисляется по формуле Терамина.

Но с другой стороны, в мире, где одни привилегии и никто не терпит лишений, коэффициент Терамина стремится к кулю. Наверное, он неудачно выбрал пример. Бейли сделал новую попытку:

— Видите ли, сэр, одно дело — качественный анализ роста предубеждения против личных встреч. Мне от него никакой пользы. Мне нужна точная формула этого предубеждения. Чтобы я мог с ним бороться. Я хочу убедить людей согласиться встречаться со мной, как согласились вы.

— Мистер Бейли, нельзя же обращаться с человеческими эмоциями, как с рефлексами позитронного мозга,

— Я и не говорю, что можно. Роботехника — дедуктивная наука, а социология — индуктивная. Но математикой можно пользоваться и в той и в другой.

Квемот помолчал и сказал дрожащим голосом:

— Вы же сами сказали, что вы не социолог.

— Да, но вы-то социолог. Как утверждают, лучший на планете.

— Я здесь единственный. Можно сказать, я и создал эту науку.

— Вот как? — Бейли помялся, потому что следующий вопрос казался дерзким даже ему самому. — А вы знакомы с трудами по социологии?

— Аврорианские труды я читал.

— А земные?

— Земные? — Квемот засмеялся деланным смехом. — Мне бы и в голову не пришло знакомиться с земной наукой. Простите, не хотел вас обидеть.

— Ну тогда извините. Я думал получить от вас конкретные сведения, которые помогли бы мне при встречах с другими людьми, так сказать, лицом к лицу…

Квемот издал некий странный звук, его стул отлетел в сторону и с грохотом перевернулся. Бейли услышал сдавленнее «извините», и Квемот с неподобающей быстротой выскочил из комнаты.

Бейли вскинул брови. Что он сморозил на этот раз? Иосафат! Снова нажал не на ту кнопку?

Он нерешительно поднялся с места, но тут вошел робот.

— Господин, мне поручено передать, что мой господин свяжется с вами через несколько минут.

— Свяжется, бой?

— Да, господин. Не желаете ли тем временем закусить?

Он вновь поставил рядом с Бейли чашечку розового напитка и добавил тарелочку с каким-то печеньем, еще теплым.

Бейли снова сел и отпил из чашки. Печенье на ощупь было твердым, но во рту таяло, а внутри было мягким и более теплым, чем снаружи. Бейли не сумел определить, из чего оно состоит, и подумал — наверное, из местных солярианских продуктов.

Ему вспомнился ограниченный дрожжевой рацион Земли. Интересно, нашли бы там сбыт дрожжевые штаммы, имитирующие блюда Внешних Миров?

Но Бейли тут же об этом забыл — прямо перед ним возник из ниоткуда Квемот. Лицом к гостю! Социолог сидел на стуле, уже не столь массивном, в комнате, стены и потолок которой резко отличались от комнаты, где сидел Бейли. Квемот улыбался, морщины у него на лице стали резче и, как ни парадоксально, сделали моложе, подчеркнув живость глаз,

— Тысяча извинений, мистер Бейли. Мне казалось, я с честью выдерживаю нашу встречу, но то была иллюзия. Ваша последняя фраза меня попросту добила.

— А что я такого сказал, сэр?

— Что-то о встречах лицом к л… — Он потряс головой и провел языком по губам. — Нет, уж лучше не повторять. Думаю, вы и так поняли. У меня в уме сразу возникла отвратительная картина, как мы с вами сидим и дышим… друг на друга. — Солярианин вздрогнул. — Отвратительно, вы не находите?

— Как-то не задумывался.

— По-моему, ужасно мерзкая привычка. Услышав ваши слова, я представил себе эту картину и сразу осознал — мы ведь с вами действительно в одной комнате, и пусть я сижу не к вам лицом, все равно воздух, побывавший в ваших легких, идет ко мне и поступает в мои. При моей чувствительной натуре…

— Каждая молекула солярианской атмосферы уже прошла через тысячи легких. Иосафат! Воздух уже побывал в легких у животных и в жабрах у рыб.

— Верно, — сказал Квемот, уныло потирая щеку, — но я стараюсь не думать об этом. Меня вывело из равновесия то, что вы здесь и оба мы дышим. Просто удивительно, какое это облегчение — разговор по видео.

— А я ведь остаюсь под одной крышей с вами, доктор Квемот.

— Удивительно, не правда ли? Вы со мной под одной крышей, но изображение — совсем другое дело. По крайней мере теперь я знаю, что такое личная встреча с незнакомцем., и больше такого не допущу.

— Можно подумать, вы экспериментировали.

— В каком-то смысле да. Это был мой побочный мотив. И результаты получились интересные, хотя и стоили переживаний. Надо будет записать.

— Что записать? — не понял Бейли.

— Свои ощущения! — в свою очередь удивился Квемот.

Бейли вздохнул. Снова непонимание. Постоянное непонимание.

— Я спрашиваю только потому, что сразу подумал — не пользуетесь ли вы прибором для измерения эмоций, вроде электроэнцефалографа. — Бейли безуспешно осмотрел комнату. — Но у вас, наверное, карманная модель, которую не нужно включать в сеть. У нас на Земле таких нет.

— Я полагаю, — обиженно сказал солярианин, — что способен отдать себе отчет в своих чувствах и без прибора. Эмоции были достаточно ярко выражены.

— Да, конечно, но для количественного анализа… — не унимался Бейли.

— Не знаю, что вам, собственно, нужно, — проворчал Квемот. — Когда я хочу познакомить вас с чем-то действительно новым, со своей теорией, которую не вычитал ни в каких книгах и которой просто горжусь…

— Что же это за теория, сэр?

— Ну как же: связь солярианской цивилизации с одной из древних цивилизаций Земли.

Бейли вздохнул. Если сейчас он не даст Квемоту излить душу, то нечего потом рассчитывать на его содействие.

— С какой именно?

— Спарта! — Квемот вскинул голову, и его белые волосы на миг засветились, как нимб. — Я уверен, что вы слышали о Спарте!

Бейли почувствовал облегчение. В молодости (как и многие земляне) он питал большой интерес к древней истории Земли. Ведь тогда Земля была великой, потому что была единственной, и земляне владели миром, потому что не было космонитов. Но история Земли — понятие растяжимое. Вдруг Квемот сошлется на период, незнакомый Бейли, и поставит землянина в неловкое положение. Теперь Элайдж мог сказать, хотя и с осторожностью:

— Да. Я видел кое-какие фильмы.

— Вот и хорошо. Итак, в Спарте в дни ее расцвета проживало сравнительно немного спартиатов — полноправных граждан, более многочисленные граждане второго сорта — периэки и большое количество бесправных рабов — илотов. На одного спартиата приходилось двадцать илотов, а ведь илоты были людьми — с человеческими чувствами и человеческими слабостями. Чтобы успешно подавлять восстания своих рабов, несмотря на численное превосходство последних, спартиаты стали воинами-профессионалами. Каждый из них превратил себя в солдата, и цель, к которой стремилось общество, была достигнута. Все восстания илотов заканчивались поражением восставших. Так вот, мы, люди, живущие на Солярии, в какой-то степени напоминаем спартанцев. У нас есть свои илоты, только они не люди, а машины. Они не поднимают восстаний, и можно их не бояться, даже если роботов в тысячу раз больше на одного человека, чем илотов на одного спартиата. Мы сохраняем избранность спартанцев без необходимости изнурять себя суровой тренировкой. Напротив, мы можем развивать культуру и искусства уже по примеру афинян — это современники спартанцев, которые…

— Про афинян я тоже смотрел фильмы.

— Все известные нам цивилизации были построены в виде пирамиды, — все более воодушевляясь, продолжал Квемот. — У того, кто поднимался на вершину пирамиды, становилось больше досуга и больше возможности достичь счастья. Карабкаясь наверх, он видел: чем больше благ, тем меньше людей, которые могут ими пользоваться. И угнетенные неизменно преобладают. Запомните: как бы хорошо ни жили нижние слои пирамиды по абсолютной шкале, они всегда лишены чего-то по сравнению с верхушкой. Например, самые бедные жители Авроры живут лучше земных аристократов, но по сравнению с аврорианскими аристократами они лишены многих благ — а сравнивают себя не с кем-нибудь, а с сильными своего мира.

Итак, в любом обществе существуют социальные трения. Социальные революции и реакция на них, то есть защита от возможной революции или подавление вспыхнувшей — вот причина бед человечества, которыми пронизана вся история.

Но у нас на Солярии верхушка пирамиды впервые поставлена отдельно. Место угнетенных заняли роботы. Мы создали первое новое, по-настоящему новое общество; совершили величайшее социальное открытие, равное по значимости тому, какое сделали крестьяне Египта и Шумера, изобретя города, — Квемот с улыбкой откинулся назад.

Бейли кивнул.

— Ваша теория была опубликована?

— Когда-нибудь, возможно, я ее опубликую, — с наигранной беззаботностью сказал Квемот. — Пока нет. Это мой третий вклад в солярианскую культуру.

— Первые два были столь же значительны?

— Они не относились к социологии. В свое время я был скульптором. Все, что вас окружает, — он указал на статуи в нишах, — мои работы. Был я и композитором. Но я старею, а Рикэн Дельмар всегда утверждал, что науки и ремесла важнее изящных искусств — вот я и решил заняться социологией.

— Значит, Дельмар был вашим близким другом?

— Я знал его. К моему возрасту знаешь уже всех взрослых соляриан. Да, не могу не согласиться с тем, что мы с Дельмаром были хорошими знакомыми.

— Что он был за человек? — Как ни странно, при упоминании о Дельмаре Бейли вспомнилась Глэдия, — такая, какой он видел ее в последний раз, с лицом, искаженным гневом, разъяренная его, Элайджа Бейли, поведением и высказываниями.

Квемот задумался.

— Достойный, преданный Солярии и нашему образу жизни.

— Другими словами, идеалист.

— Законченный. Это видно хотя бы по тому, что за свою работу фетоинженера он взялся добровольно. Решил заняться прикладной наукой — я уже говорил, какого мнения он был на сей счет.

— Это был незаурядный поступок?

— А вы бы сами… все время забываю, что вы землянин. Да: незаурядный, Фетология из тех работ, которые выполнять необходимо, но охотников на них не находится. Обычно работников назначают на определенное количество лет, и получить такое назначение не очень-то приятно. Дельмар же вызвался добровольно — и на всю жизнь. Он считал, что эта работа слишком важна, чтобы делать ее из-под палки, и убедил в том меня. Но сам я никогда не стал бы добровольно заниматься этим. Просто не способен пожертвовать собой. Тем больше его самопожертвование — ведь он был такой фанатик личной гигиены.

— Я, признаться, не совсем понимаю, в чем заключалась его работа.

Морщинистые щеки Квемота слегка зарделись.

— Может быть, вам лучше поговорить с его ассистентом?

— Я бы давно это сделал, если бы кто-нибудь соизволил сказать мне, что у него был ассистент.

— Очень жаль, что вам не сказали. Наличие ассистента — еще один показатель ответственности Дельмара перед обществом. Раньше такой должности не было. Но Дельмар счел необходимым воспитать молодую смену, чтобы оставить себе преемника на случай своей отставки или… или смерти. — Старый солярианин тяжело вздохнул, — И вот я пережил его, а он был намного моложе меня. Я с ним играл в шахматы — много раз.

— Каким образом?

— Обычным, — вскинул брови Квемот.

— Вы что, встречались?

— Что за мысль! — ужаснулся Квемот. — Даже если бы у меня получилось перенести близость, Дельмар никогда бы не пошел на такое. Работа фетолога не притупила в нем чувствительности. Он был щепетильный человек.

— Тогда как же?

— На двух досках, как играют все, — Квемот снисходительно пожал плечами. — Нуда, вы же землянин. Он делал мой ход на своей доске, я его ход — на своей, Очень просто.

— А госпожу Дельмар вы знаете?

— Мы общались. Она ведь полевая колористка, и я смотрел пару ее выставок. По-своему прелестно, но это скорее диковинки, чем произведения искусства. А все-таки занятно и свидетельствует о проницательности ума.

— Как по-вашему, способна она убить мужа?

— Не задумывался. Женщины — существа загадочные. Но тут случай бесспорный, не так ли? Только госпожа Дельмар могла достаточно близко подойти к Рикэну, чтобы убить его. Рикэн никогда, ни при каких обстоятельствах не допустил бы к себе никого другого. Он был крайне щепетилен на этот счет. Хотя, пожалуй, «щепетилен» — не то слово. В нем просто не было и следа какой-либо ненормальности, извращенности. Истинный солярианин.

— Разве то, что вы допустили меня к себе, указывает на вашу извращенность?

— Пожалуй, да. Я сказал бы, тут есть нечто от скатофилии.

— А не могли Дельмара убить по политическим мотивам?

— Что?

— Я слышал, он был традиционал.

— О, мы тут все традиционалы.

— Значит, на Солярии нет такой группы людей, которые не являлись бы традиционалами?

— Ну, скажем, есть такие, которые считают, что излишнее рвение в соблюдении обычаев предков опасно. Им не дает покоя наша малочисленность — в других мирах, мол, населения гораздо больше. В общем, все это глупости, и таких людей немного. Не думаю, что они могут считаться силой.

— Почему глупости? Разве на Солярии есть нечто такое, что удерживает военное равновесие, несмотря на большое численное преимущество прочих Внешних Миров? Какое-то новое оружие?

— Оружие, безусловно, есть, Только не новое. Люди, о которых я говорил, скорее слепы, чем глупы, если не видят, что оно постоянно в действии и сопротивляться ему бесполезно.

— Вы это серьезно? — сузил глаза Бейли.

— Разумеется.

— И вы знаете, что это за оружие?

— Кто же не знает? И вы знаете — стоит только подумать. Я понимаю чуточку яснее других — возможно, потому, что я социолог. Конечно, это оружие в бою не используется. Оно не убивает, не ранит — и все-таки непобедимо. Тем более непобедимо, что его никто не замечает.

— Так о каком же чудо-оружии вы толкуете? — раздраженно спросил Бейли.

— О позитронном роботе.

Глава одиннадцатая Ферма обследуется

Бейли на миг похолодел. Позитронный робот — символ превосходства космонитов над землянами! Да, это действительно оружие.

— Роботы скорее экономическое оружие, — сказал он недрогнувшим голосом. — Солярия ценится во Внешних Мирах как поставщик усовершенствованных моделей, поэтому ей не причинят вреда.

— Само собой разумеется. Это и помогло нам отстоять независимость. Я имел в виду кое-что другое, более тонкую материю, космическую точку зрения, — Квемот устремил взгляд на свои сложенные пальцы, а умом, должно быть, устремился к неким абстрактным понятиям.

— Еще одна ваша теория? — спросил Бейли, и тщетная попытка Квемота удержать расползающиеся в самодовольной улыбке губы едва не вызвала у него усмешку.

— В самом деле, моя. Насколько я знаю, она оригинальна, но при внимательном изучении демографической статистики Внешних Миров становится очевидной для всех. Начнем с того, что со времен своего изобретения позитронный робот используется повсюду все более и более интенсивно.

— Только не на Земле.

— Полно, инспектор. Я не очень хорошо знаю Землю, но мне все-таки известно, что роботы используются и в вашей экономике. Вы, люди, живете в крупных Городах, а большая часть планеты пустует. Кто же работает на ваших фермах и рудниках?

— Роботы, — сознался Бейли. — Но если разобраться, доктор, то и позитронного робота тоже изобрели земляне.

— Правда? Вы уверены?

— Можете проверить — это факт.

— Интересно. А по использованию роботов вы на последнем месте. Возможно, это следствие большой численности земного населения, Потребуется более длительное время, вот и все. Однако и у вас есть роботы, даже в Городах.

— Да.

— И больше, чем; скажем, пятьдесят лет назад.

— Да, — нетерпеливо кивнул Бейли,

— Тогда все сходится. Разница лишь во времени. Роботы вытесняют человеческий труд. Роботизированная экономика движется только в одном направлении: побольше роботов и поменьше людей. Я изучил демографическую статистику очень внимательно, составил график и сделал несколько экстраполяции. Вот вам и применил математику, верно? — сам удивился Квемот.

— Да.

— А в этом что-то есть. Надо будет подумать. В общем, я пришел к выводам, верность которых не оставляет сомнений. Соотношение «робот — человек» в любом обществе, использующем труд роботов, постоянно возрастает, несмотря ни на какие законы, препятствующие этому. Рост идет медленно, но никогда не прекращается. Сначала прибавляется людей, а затем их опережают роботы, численность которых растет гораздо быстрее. Потом, после некой критической точки… А вот интересно, можно ли точно вычислить эту точку, представить ее графически? Снова ваша математика.

— Что же происходит после критической точки, доктор Квемот?

— А? Да-да. Людское население начинает сокращаться. Планета стремится к истинному социальному равновесию. Аврора придет к нему. Придет и ваша Земля. Земле на это может потребоваться несколько веков, но дело кончится все тем же.

— Что вы понимаете под социальным равновесием?

— Ситуацию, которая существует у нас. На Солярии, Мир, где люди составляют неработающий класс. Так что нам нечего бояться Внешних Миров. Стоит подождать каких-нибудь сто лет, и они все станут такими же Соляриями. Тогда и кончится, я полагаю, история человечества — по крайней мере, она придет к своему завершению. Наконец-то человек, сможет достичь того, к чему стремился и чего желал. Знаете, однажды я вычитал одну фразу — не помню где, — что-то о стремлении к счастью.

— «Все люди наделены Творцом некоторыми неотъемлемыми правами, — процитировал Бейли, — на жизнь, на свободу и на стремление к счастью».[4]

— Вот-вот. Откуда это?

— Из одного старого документа.

— И посмотрите, как все изменилось на Солярии — а скоро так будет и по всей Галактике. Стремление достигнет своей цели. Человечество получит право на жизнь, на свободу и на счастье. Просто на счастье.

— Возможно, — сухо сказал Бейли, — но у вас на Солярии один человек убит, а другой находится при смерти. — Он почти тут же пожалел о своих словах — лицо Квемота приняло такое выражение, будто социолог получил пощечину. Старик понурил голову и сказал, не глядя на Бейли:

— Я ответил на ваши вопросы, как мог. Желаете узнать еще что-нибудь?

— Нет, достаточно. Благодарю вас, сэр. Прошу прощения за то, что растравил ваше горе, напомнив вам о смерти друга.

Квемот медленно поднял глаза.

— Трудно мне будет найти другого такого партнера по шахматам. Он всегда очень пунктуально соблюдал назначенное время и очень ровно играл. Хороший был солярианин.

— Понимаю, — мягко сказал Бейли. — Вы разрешите воспользоваться вашим видеофоном? Хочу поговорить со следующим, кого наметил посетить.

— Разумеется. Мои роботы к вашим услугам. А я вас оставлю. Сеанс окончен.

Через тридцать секунд после ухода Квемота рядом с Бейли возник робот, и инспектор снова подивился, как тут здорово все устроено. Он видел, что Квемот, уходя, нажал на кнопку — вот и все.

Может быть, сигнал означает просто «делай свое дело». А может, роботы слушают все, о чем говорят люди, потому и знают, что может пожелать человек в тот или иной момент, а если под рукой нет робота, подходящего умственно и физически для определенной работы, он тут же вызывается по радио.

Бейли на миг представил себе Солярию в виде сделанного из роботов невода, ячейки которого все сужаются и сужаются, и в каждой ячейке сидит человек. Он вспомнил слова Квемота о мирах, которые все превратятся в подобие Солярии, представил, как невод захлестывает Землю…

Ход его мыслей прервал робот, изрекший с механической почтительностью машины.

— Готов помочь вам, господин.

— Ты знаешь, как связаться с местом, где работал Рикэн Дельмар?

— Да, господин.

Бейли пожал плечами. И когда только он отучится задавать ненужные вопросы? Роботы знают все — и точка. Чтобы управлять роботами как надо, подумалось ему, нужно быть специалистом, вроде роботехника. Интересно, как это получается у средних соляриан? Наверное, так себе.

— Свяжись с ассистентом Дельмара, — сказал он роботу. — А если его нет на работе — разыщи, где бы он ни был.

— Да, господин.

— Подожди! — окликнул Бейли уходящего робота, — Который час теперь там, где работал Дельмар?

— Примерно шесть тридцать, господин.

— Утра?

— Да, господин.

У Бейли снова вызвал раздражение мир, подчинивший себя восходу и заходу солнца. Вот что значит жить на голой планете.

Он мельком подумал о Земле, но отогнал эту мысль. Пока он занимается делом, все хорошо, но, если позволит себе тосковать, он пропал.

— Все равно, найди ассистента, бой, и скажи ему, что дело государственной важности — да пусть кто-нибудь принесет мне поесть. Достаточно будет сандвича и стакана молока.

Задумчиво жуя сандвич с чем-то вроде копченого мяса, Бейли подумал кстати, что Дэниел Оливо, пожалуй, стал бы подозрительно относиться к любой пище после случая с Грюером. И возможно, был бы прав.

Он доел сандвич — как будто все в порядке, во всяком случае, пока — и отхлебнул молока. Ему не удалось узнать у Квемота то, что хотелось, но кое-что он все-таки узнал. По размышлении Бейли стало казаться, что узнал он много.

Почти ничего об убийстве, это верно, но зато кое о чем поважнее.

Вернулся робот.

— Ассистент готов к сеансу, господин,

— Хорошо. Были затруднения?

— Ассистент спал, господин.

— Но теперь-то проснулся?

— Да, господин.

И перед Бейли возник ассистент, который сидел в постели, надутый и недовольный.

Бейли попятился, точно внезапно наткнулся на силовой барьер. Снова от него скрыли нечто очень важное. Снова он неправильно задал вопрос.

Никто не удосужился сказать ему, что ассистент Рикэна Дельмара — женщина.

Волосы у нее были чуть-чуть темнее космонитской бронзы, пышные и в настоящий момент растрепанные. Продолговатое лицо, нос немного картошкой, крупный подбородок. Она почесывала себе бок чуть повыше талии, и Бейли понадеялся, что она не станет откидывать простыню. В памяти было еще живо вольное поведение Глэдии во время сеанса.

Бейли сардонически усмехнулся про себя, расставаясь с очередной иллюзией. На Земле почему-то считалось, что все космонитки — красавицы, и Глэдия подтверждала правило. Но ассистентка Грюера была некрасива даже и по земным меркам.

Поэтому, когда она заговорила, инспектор удивился приятному контральто.

— Послушайте, вы знаете, который час? — спросила она.

— Знаю. Но поскольку я хотел бы к вам приехать, то счел нужным предупредить.

— Приехать? Праведное небо… — она широко раскрыла глаза и поднесла руку к подбородку. На пальце у нее было кольцо, первое украшение, которое Бейли увидел на Солярии. — А вы случайно не мой новый ассистент?

— Нет, ничего похожего. Я расследую дело о смерти Рикэна Дельмара.

— Да? Ну и расследуйте себе.

— Как вас зовут?

— Клорисса Канторо.

— Вы давно работаете у доктора Дельмара?

— Три года.

— Вы ведь сейчас находитесь по месту работы? — Бейли устыдился своего казенного выражения, но он не знал, как называется место работы фетоинженера.

— То есть на ферме? — недовольно переспросила Клорисса. — Ну конечно. Я ее не покидала с тех самых пор, как пристукнули старика, и буду, похоже, торчать здесь, пока мне не назначат ассистента. Кстати, вы не могли бы ускорить это дело?

— Извините, мэм, я не обладаю таким влиянием.

— Что ж, спросить никогда не мешает.

Клорисса откинула простыню и без стеснения вылезла из постели. На ней было что-то вроде ночной рубашки, и она взялась за язычок замка около шеи.

— Минутку, — поспешно сказал Бейли. — Если вы согласны со мной встретиться, давайте сейчас расстанемся, и вы сможете одеться без посторонних глаз.

— Без посторонних глаз? — Она выпятила нижнюю губу и с любопытством уставилась на Бейли. — Вы настолько щепетильны? Прямо как мой босс.

— Так, значит, можно с вами встретиться? Я хотел бы осмотреть ферму.

— Не понимаю, о какой встрече вы говорите, не если хотите видеть ферму, я вам устрою видеоэкскурсию. Дайте только мне умыться, сделать пару дел и немного проснуться, и я буду рада нарушить свою однообразную жизнь.

— Никакой видеоэкскурсии мне не надо. Я хочу видеть все своими глазами.

Женщина склонила голову набок и посмотрела на Бейли с профессиональным интересом.

— Вы извращенец, что ли? Давно проходили геноанализ?

— Иосафат! Да ведь я же с Земли. Элайдж Бейли.

— С Земли! — воскликнула она. — Праведное небо! А что вы здесь делаете? Или это какой-то сложный розыгрыш?

— Никакого розыгрыша. Меня пригласили расследовать убийство Дельмара. Я детектив, сыщик.

— А, вот вы о каком расследовании. Да ведь все и так знают, что его прикончила жена.

— Нет, мэм, мне это пока еще не ясно. Вы позволите повидать вашу ферму и вас? Понимаете, будучи землянином, я не привык общаться по видео. Чувствую себянеловко. У меня есть разрешение от Службы Безопасности на встречи с людьми, которые могли бы мне помочь. Я покажу вам этот документ, если хотите.

— Покажите.

Бейли показал бумажку ее изображению.

— Встречаться! — потрясла она головой. — Надо же, гадость какая. А впрочем, что такое еще немного мерзости вдобавок к моей мерзкой работе? Только смотрите не приближайтесь ко мне. Держитесь на расстоянии, Можем кричать или передавать через робота, если надо. Понятно?

— Понятно.

Застежка ночной рубашки разъехалась, изображение погасло, и последним словом, которое услышал Бейли, было:

— Землянин!

— Достаточно, ближе не надо, — сказала Клорисса.

Бейли, стоя в двадцати пяти футах от нее, сказал:

— Я не возражаю, но хотел бы поскорей пройти в дом.

На этот раз почему-то все сошло не так уж плохо: он перенес полет почти спокойно, но перегибать палку не следовало. Бейли еле сдерживался, чтобы не оттягивать воротник — так ему было душно.

— Что это с вами? — резко спросила Клорисса. — Вид у вас никудышный.

— Я не привык находиться на воздухе.

— Ну конечно! Вы же землянин! Всю жизнь взаперти. Праведное небо! — Она скривила губы, будто съела что-то неаппетитное. — Ну входите, только я сначала уйду с дороги. Готово. Давайте!

Ее волосы были заплетены в две толстые косы и уложены вокруг головы в сложную геометрическую конструкцию. Интересно, долго ли она возилась с такой прической, подумал Бейли, но потом сообразил, что тут, скорее всего, поработали не ведающие ошибок пальцы робота.

Прическа скрашивала продолговатое лицо Клориссы, придавала ему какую-то симметрию и делала его привлекательным, если не красивым. Она не пользовалась косметикой, а в одежде, видимо, стремилась только к удобству. В ее наряде преобладали глухие темно-синие тона, с которыми совсем не гармонировали лиловые перчатки до локтя — они явно не входили в обыденный костюм Клориссы. Бейли заметил утолщение на пальце под перчаткой, где было кольцо.

Они стояли в разных концах комнаты, глядя друг на друга.

— Вам неприятна эта встреча, мэм? — спросил Бейли.

— А что тут приятного? — пожала плечами Клорисса. — Я не животное. Но терпеть можно. Поневоле закаляешься, когда имеешь дело с… — Она замолчала, потом вздернула подбородок, решившись говорить без жеманства: — …с детьми, — Она четко выговорила запретное слово.

— Вы говорите так, будто вам не нравится ваша работа.

— Это работа важная, и кто-то должен ее делать. Но нет, она мне не нравится.

— А Рикэну Дельмару нравилась?

— Думаю, что нет, но он никогда этого не показывал. Он был хороший солярианин.

— И щепетильный.

Клорисса удивилась.

— Вы сами сказали. Когда мы говорили по видео и я предложил расстаться, чтобы вы могли одеться без посторонних глаз, вы заявили, что я такой же щепетильный, как ваш босс.

— А-а. Да; он таким и был. Даже по видео никогда не позволял себе никаких вольностей. Всегда вел себя образцово.

— Это не совсем обычно?

— Ну почему же? В принципе все должны вести себя образцово, только никто этого не делает. Особенно по видео. Раз человека здесь нет, зачем стесняться? Знаете, я никогда не стесняю себя во время сеансов — только с боссом было иначе. С ним приходилось держаться в рамках.

— Вы восхищались доктором Дельмаром?

— Он был истинный солярианин.

— Вы назвали это место фермой и упомянули о детях. Вы здесь растите детей?

— С месячного возраста. Сюда поступают эмбрионы со всей Солярии.

— Эмбрионы?

— Да, эмбрионы, зародыши, — нахмурилась она. — Мы получаем их через месяц после зачатия. Вас это не смущает?

— Нет, — коротко ответил Бейли. — Вы покажете мне ваше хозяйство?

— Покажу. Только держите дистанцию.

Бейли с окаменевшим лицом смотрел в длинный зал, над которым они стояли. Между ними и залом была стеклянная перегородка, и по ту сторону, Бейли был в этом уверен, поддерживалась идеальная температура, идеальная влажность, идеальная асептика. Повсюду тянулись ряды сосудов, в каждом из которых — в водянистом растворе, в питательной смеси, подобранной в идеальных пропорциях, — плавало крошечное существо. Они жили, они росли.

Крошечные существа, некоторые меньше его кулака, скрюченные, с выпуклыми головками, с конечностями, похожими на бутоны, и с хвостиками, которые скоро исчезнут,

Клорисса, в двадцати футах от него, спросила:

— Ну как, нравится, инспектор?

— Сколько их у вас тут?

— На сегодняшнее утро сто пятьдесят два. Мы каждый месяц получаем от пятнадцати до двадцати и столько же выпускаем в свет.

— Ваше учреждение — единственное на планете?

— Да. Одного достаточно для сохранения популяции, при средней продолжительности жизни триста лет и двадцати тысячах населения. Это здание — совершенно новое. Доктор Дельмар сам руководил постройкой и внес много нового в нашу технологию. Сейчас эмбриональная смертность практически равна нулю.

Между сосудами сновали роботы, неустанно и тщательно считывая показания приборов у каждого сосуда.

— А кто оперирует материей? — спросил Бейли. — То есть извлекает малюток?

— Доктора.

— Доктор Дельмар тоже?

— Нет, конечно. Медики. Уж не думаете ли вы, что доктор Дельмар унизился бы до… ну неважно.

— А почему бы не использовать роботов?

— Роботы в хирургии? Первый Закон создает очень большие сложности, инспектор. Робот мог бы удалить аппендикс, чтобы спасти жизнь человеку, но сомневаюсь, чтобы потом этим роботом можно было пользоваться без капитального ремонта. Резать человеческую плоть — слишком большая травма для позитронного мозга. Только люди способны привыкнуть к этому — и даже к пребыванию рядом с пациентом.

— Но у вас, я вижу, роботы ухаживают за эмбрионами. Вы или доктор Дельмар когда-нибудь вмешивались в их действия?

— Иногда приходится, когда что-то идет не так, как надо. Например, если зародыш развивается неправильно. Нельзя полагаться на то, что роботы зерно оценят ситуацию, когда речь идет о человеческой жизни.

— Да, сделай они неверный шаг — и жизнь погибнет, Это большой риск, — кивнул Бейли.

— Совсем наоборот. Риск в том, что они переоценят Жизнь и спасут ненужную, — сурово сказала женщина. — Мы, как фетоинженеры, следим за тем, чтобы дети рождались здоровыми, Бейли; только здоровыми. Даже тщательный геноанализ родителей не гарантирует благоприятной комбинации генов, не говоря уже о возможных мутациях. Неожиданные мутации доставляют нам много хлопот. Данный, показатель у нас ниже единицы на тысячу, и все-таки это значит, что в среднем раз в декаду у нас возникает проблема. — Клорисса пошла вдоль галереи, Бейли за ней, — Я покажу вам помещения для младенцев и дортуары для подросших детей. С ними гораздо больше хлопот, чем с зародышами. Здесь мы можем полагаться на роботов лишь до определенного предела.

— Почему?

— Вы поняли бы это: Бейли, если бы хоть раз попытались внушить роботу мысль о необходимости дисциплины. Первый Закон делает их просто непробиваемыми в этом отношении. И что вы думаете? Дети научаются вести себя с роботами едва ли не раньше, чем говорить, Я видела, как трехлетний ребенок держал в бездействии дюжину роботов, вопя: «Вы мне сделали больно. Мне больно». Только робот высшей категории способен понять, что ребенок может лгать намеренно.

— А Дельмар умел унимать детей?

— Как правило, да.

— Как он это делал? Шел к ним и тряс, пока не образумятся?

— Чтобы доктор Дельмар до них дотрагивался? Праведное небо! Нет, конечно! Но он умел с ними разговаривать. И хорошо умел распоряжаться роботами. Я видела, как он продержал ребенка в кадре пятнадцать минут, а робота все это время заставлял его шлепать, раз за разом: шлеп, шлеп, шлеп. После этого ребенок понял, что с боссом шутки плохи. Босс был большой специалист, и робот, выполняя такие его команды, обычно нуждался потом лишь в обычной наладке.

— А вы? Вы ходите к детям?

— Увы, иногда приходится, Я не то что босс. Может, когда-нибудь я и научусь управляться с ними на расстоянии, но если я займусь этим теперь, то просто поломаю роботов, и все. Знаете, это целое искусство — командовать роботами как следует. Но как подумаешь… Ходить к детям. Звереныши! А вы, видно, не против?

— Мне ничуть не страшно.

Клорисса пожала плечами и удивленно оглядела его.

— Землянин! — И снова пошла вперед. — И зачем вам все это? В конце концов придется признать, что убийца — Глэдия Дельмар. Придется, вот увидите.

— Не уверен, — сказал Бейли.

— Как так — не уверены? А кто еще?

— Вариантов много, мэм.

— Ну кто, например?

— Например, вы!

Реакция Клориссы на его слова очень удивила Бейли.

Глава двенадцатая Выстрел не попадает в цель

Она рассмеялась.

Ее разобрал такой смех, что она стала задыхаться и вся побагровела. Она прислонилась к стене, ловя ртом воздух.

— Нет, не подходите, — остановила она Бейли, — Со мной все в порядке,

— Неужели это так смешно? — мрачно спросил инспектор.

Клорисса хотела ответить, снова расхохоталась и наконец прошептала:

— Какой же вы, землянин! Как я могла это сделать?

— Вы хорошо его знали. Знали все его привычки. Могли обдумать все заранее.

— И вы думаете, что я пришла к нему? Подошла настолько близко, чтобы размозжить голову? Ничего-то вы не понимаете, Бейли.

Бейли почувствовал, что краснеет.

— А почему бы и нет? Вы ведь привыкли… э-э… к личным контактам.

— С детьми.

— Одно вытекает из другого. Вы и мое присутствие как будто неплохо переносите.

— В двадцати футах от вас, — бросила она.

— Я только что был у человека, который чуть не упал в обморок во время моего визита.

— Разница только в степени выносливости, — посерьезнела Клорисса.

— По-моему, эта разница как раз все и решает. Привыкнув общаться с детьми, вы могли бы достаточно долго терпеть и присутствие Дельмара.

— Бот что, мистер Бейли, — уже без тени веселости сказала Клорисса, — что могла бы вынести я — дело десятое. Доктор Дельмар был щепетильный человек — почти такой же, как Либич. Почти. Даже если бы я и вынесла его присутствие, он бы не вынес моего. Госпожа Дельмар — единственная, кого он допустил бы к себе.

— А кто такой Либич?

— Этакий чудаковатый гений. Работал с боссом над роботами.

Бейли сделал в уме заметку и вернулся в разговору.

— Можно даже сказать, что у вас был мотив.

— Какой мотив?

— После смерти Дельмара вы заняли его должность, продвинулись по служебной лестнице.

— И это, по-вашему, мотив? Праведное небо, да кому нужна такая должность? Найдите мне на Солярии хоть одного желающего. Как раз из-за этого босса надо было беречь как зеницу ока. Пылинки с него сдувать. Придумайте что-нибудь получше, землянин.

Бейли нерешительно поскреб пальцем шею, понимая справедливость ее слов.

— Вы обратили внимание на мое кольцо, мистер Бейли? — спросила она. И даже собралась было снять правую перчатку, но передумала.

— Обратил.

— Вам, наверное, неизвестно его значение?

— Нет, — ответил он и с горечью подумал: никогда мне, видно, не избавиться от невежества.

— В таком случае не хотите ли небольшую лекцию?

— Если она поможет мне разобраться в вашем проклятом мире, то непременно.

— Праведное небо! — улыбнулась Клорисса. — Наверно, мы кажемся вам такими же, какой бы нам показалась Земля. Подумать только. Смотрите, вот пустая комната. Давайте войдем и сядем — нет, она недостаточно большая. Знаете что — садитесь, а я постою снаружи.

Клорисса отступила подальше по коридору, пропуская Бейли в комнату, а потом встала у противоположной стены, чтобы видеть его.

Бейли сел, не особенно заботясь о галантности. Хочет стоять — ну и пусть ее, мстительно подумал он.

Клорисса начала, сложив на груди мускулистые руки:

— Геноанализ — ключ к нашему обществу. Гены, разумеется, нельзя анализировать напрямую, но каждый ген управляет одним энзимом, и можно анализировать энзимы. Кто знает энзимы, знает биохимию тела. Кто знает биохимию, знает человека. Понятно?

— В теории да. Как осуществляется на практике, не знаю.

— Это делается здесь, у нас. Анализ крови производится еще на поздней стадии эмбрионального развития. Так мы делаем первую прикидку. В идеале мы должны засечь все мутации уже на этой стадии и решить, показано рождение или нет. Но на практике мы знаем недостаточно, чтобы исключить всякую возможность ошибки. Когда-нибудь мы к этому придем. А пока что продолжаем тесты и после рождения: биопсия, кровь и прочее. Во всяком случае, задолго до повзросления мы точно знаем, из чего сделаны наши мальчики и девочки.

«Из конфет, из пирожных…» — вдруг вспомнилось Бейли.

— Мы носим кольца с обозначением своего генетического кода, — продолжала Клорисса. — Это старый обычай, пережиток тех примитивных времен, когда на Солярии еще не существовало евгеники. Теперь-то мы все здоровы.

— Но вы все-таки носите свое кольцо. Почему?

— Потому что я — особый случай, — без тени смущения, с нескрываемой гордостью сказала Клорисса. — Доктор Дельмар долго выбирал себе ассистента. Ему как раз и нужен был особый человек. Мозги, изобретательность, трудолюбие, надежность. Главное, надежность. Чтобы человек мог долго находиться среди детей и не сорваться.

— А сам он был на это не способен, верно? Значит, был ненадежен?

— В какой-то степени, но такая степень даже желательна. Вот вы руки моете?

Бейли покосился на свои руки — они были вполне чистые — и сказал:

— Да.

— Ну так вот — вы считались бы крайне ненадежным человеком, если бы отвращение ко всякой грязи доходило у вас до такой степени, что вы не смогли бы вычистить замасленный механизм даже в чрезвычайной ситуации. Но в обыденной жизни определенная степень брезгливости заставляет вас мыть руки, и это нормально.

— Понятно. Продолжайте.

— Это все. По генетическому здоровью я занимаю третье место на Солярии с тех пор, как стали вести записи — потому и ношу кольцо. Мне нравится носить мой знак отличия,

— Поздравляю вас,

— Нечего ехидничать. Может, это и не моя заслуга, а слепая комбинация родительских генов, но все же есть чем гордиться. Никто не поверит, что я способна на такой психопатический поступок, как убийство — только не с моим генетическим строением. Так что не трудитесь обвинять меня.

Бейли молча пожал плечами. Похоже, эта женщина путает генетическое строение с доказательствами, как, наверное, и вся Солярия.

— Хотите теперь посмотреть молодняк?

— Да, благодарю вас.

Коридоры тянулись бесконечно — здание, должно быть, было громадное. Не такое, конечно, как квартирные блоки в земных Городах, но для отдельного строения, стоящего на поверхности планеты, оно было просто колоссальное.

Клорисса показала Бейли сотни кроваток, где пищали, спали или кормились розовые младенцы. Дальше шли игровые комнаты для ползунков.

— В этом возрасте они еще ничего, — ворчливо говорила Клорисса; — хотя и требуют огромного количества роботов. Пока дети не начали ходить, почти на каждого из них приходится по одному роботу.

— А зачем?

— Они заболевают, если не получают индивидуальной заботы.

— Да, потребность в ласке остается, ничего тут не поделаешь.

— Я сказала «забота», — нахмурилась Клорисса.

— Просто удивительно — неужели роботы могут удовлетворить потребность в ласке?

Клорисса резко обернулась, и даже на расстоянии было видно, как она недовольна.

— Вот что, Бейли, если вы хотите меня шокировать неприличными словами, то вам это не удастся. Что вы как ребенок, праведное небо!

— Шокировать?

— Я и сама могу произнести это слово. Ласка! Хотите еще и слово из шести букв? Тоже могу. Любовь! Любовь! А теперь, если вам полегчало, ведите себя прилично.

Бейли, не вдаваясь в вопросы приличий, сказал:

— Спрошу по-другому: разве роботы могут заботиться о детях как следует?

— Очевидно, могут, иначе наша ферма не достигла бы таких успехов. Они балуют детей, нянчатся, носятся с ними. Дети-то не понимают, что это всего лишь роботы. Но от трех до десяти с детьми становится трудно.

— Да?

— В эти годы они непременно хотят играть друг с другом. Все поголовно.

— И вы им, стало быть, разрешаете?

— Приходится — но мы всегда помним о том, что обязаны готовить их к взрослой жизни. Каждый ребенок живет в отдельной комнате, где можно запираться. Они с самых ранних лет спят одни — мы настаиваем. В распорядок дня входят часы уединения, которые с возрастом увеличиваются. Когда ребенку исполняется десять лет, он уже может довольствоваться видеоконтактами целую неделю. Разумеется, и видеотехника у нас превосходная. Связь можно поддерживать на воздухе, в движении — хоть целый день.

— Странно, что вам удается справиться с инстинктом. Я вижу, вы сражаетесь с ним, и на удивление успешно.

— О каком инстинкте вы говорите?

— О стадном. Он ведь налицо. Вы сами сказали, что дети хотят играть друг с другом.

— Вы называете это инстинктом? Пусть будет так. Праведное небо, ребенок инстинктивно, боится упасть, а взрослых можно приучить работать на высоте, где все время существует опасность падения. Вы же видели выступления воздушных гимнастов? Есть такие миры, где люди и живут в высотных домах. Еще дети инстинктивно боятся громких звуков, а вы разве боитесь?

— В пределах разумного.

— Могу поспорить, что земляне не могли бы спать при полной тишине. Праведное небо, нет такого инстинкта, который бы не поддался хорошему, настойчивому воспитанию. Особенно у человека, инстинкты которого слабы. А при правильном подходе каждое новое поколение будет все легче воспитывать. Вопрос эволюции.

— То есть как?

— А вы не понимаете? Каждая особь повторяет в своем развитии процесс эволюции. У наших зародышей в определенный период были и жабры, и хвост. Эти стадии нельзя миновать. Вот так же и ребенок должен пройти стадию общественного животного. Но если зародыш за один месяц проходит стадию эволюции, на которую ушло сто миллионов лет, то и дети могут ускоренно пройти стадию общественного животного. Доктор Дельмар придерживался мнения, что постепенно, со сменой поколений, мы будем проходить ее все быстрее.

— В самом деле?

— Он подсчитал, что при нынешних темпах через три тысячи лет наши дети смогут сразу переходить на видеоконтакт друг с другом. У босса были и другие идеи. Он стремился создать таких роботов, которые могли бы заставлять детей слушаться без ущерба для своего умственного здоровья. А почему бы и нет? Дисциплина сегодня, чтобы лучше жить завтра — истинная суть Первого Закона; жаль, что роботам это пока невдомек.

— И такие роботы были созданы?

— Боюсь, что нет. Доктор Дельмар и Либич напряженно работали над опытными моделями.

— Не отправлялись ли подобные модели в имение доктора Дельмара? Он достаточно разбирался в роботехнике, чтобы самому проводить испытания?

— О да. Он часто испытывал роботов.

— Вы знаете, что в момент убийства при нем был робот?

— Да, говорили.

— Не знаете, какая это была модель?

— Спросите лучше у Либича. Я вам говорила — того роботехника, что работал с доктором Дельмаром.

— А вы не знаете?

— Нет, не знаю.

— Если что-нибудь вспомните, скажите мне.

— Хорошо. Но вы не думайте, что Дельмар занимался только новыми моделями роботов. Он говорил, что придет время, когда неоплодотворенные яйцеклетки будут храниться в. запасниках при температуре жидкого воздуха, а потом подвергаться искусственному осеменению. Таким образом принципы евгеники осуществятся полностью, и отпадет последняя рудиментарная надобность в личных встречах. Не могу сказать, чтобы мне всегда удавалось следовать за его мыслью, но это был человек больших горизонтов — истинный солярианин. Может, выйдем на воздух? Группу от пяти до восьми сейчас вывели играть в подвижные игры, и вы сможете понаблюдать за ними.

— Попробуем, — осторожно сказал Бейли. — Только мне, возможно, потребуется спешно вернуться в дом.

— Ах да, я забыла. Может быть, не выходить вообще?

— Нет. — Бейли выдавил из себя улыбку. — Я стараюсь привыкать к открытому воздуху.

Ветер был сущим мучением. Из-за него было трудно дышать. Он не был холодным в буквальном смысле слова, но ощущение отделяемой от тела одежды обдавало инспектора холодом.

У Бейли стучали зубы; так что приходилось не выговаривать, а цедить слова. Глазам было больно смотреть на далекий, расплывчатый голубовато-зеленый горизонт. Чуть легче становилось, если перевести взгляд на дорожку под ногами. Главное было не смотреть вверх, в голубую пустоту, где нет ничего, кроме белых громад случайных облаков и сияния обнаженного солнца.

Однако, как бы то ни было, пока он на открытом пространстве!

Следуя шагах в десяти за Клориссой, Бейли прошел мимо дерева и осторожно протянул руку, чтобы потрогать его. Оно было шероховатое и твердое на ощупь. Вверху двигались и шелестели листья на ветках, но Бейли не стал на них смотреть. Живое дерево!

— Как вы себя чувствуете? — окликнула его Клорисса.

— Нормально.

— Группу уже видно. Они играют в какую-то игру. Игры организуют роботы, они же следят за тем, чтобы детеныши не залягали друг друга. Чего только не бывает при личном контакте.

Бейли медленно перевел взгляд на цементную дорожку, потом на траву, вниз по склону, все дальше и дальше, очень осторожно — чтобы тут же, если испугается, уставиться себе под ноги, — будто ощупывая дорогу…

Вот наконец вдали фигурки мальчиков и девочек. Носятся как угорелые, и горя им мало, что бегают по самому краю мира — дальше только воздух и космическое пространство. Среди детей, поблескивая, сновали роботы. В воздухе стоял гомон, в котором ничего нельзя было разобрать.

— До чего же им все это нравится, — сказала Клорисса. — Толкаться, пихаться, ругаться, падать, подниматься — контактировать, одним словом. Праведное небо! И как только дети ухитряются стать взрослыми!

— А что делают вон те, постарше? — Бейли указал на группу детей, стоящих поодиночке.

— У них видеоконтакт. С помощью видео можно делать все, что угодно: вместе гулять, разговаривать, бегать, играть. Все можно, кроме физического контакта.

— А куда отправляются дети, когда уходят с фермы?

— В свои поместья. Количество смертей примерно соответствует количеству выпускников.

— В поместья своих родителей?

— Праведное небо, нет, конечно! Было бы поразительным совпадением, если бы родители умирали как раз тогда, когда дети достигнут совершеннолетия, не так ли? Нет, дети занимают освободившиеся поместья. Не думаю, чтобы кому-то из них было приятно жить в бывшем родительском имении, если бы они знали, конечно, кто их родители.

— Так они не знают?

— А зачем? — подняла брови Клорисса.

— Разве родители не навещают своих детей?

— Еще что придумаете! С какой стати?

— А можно я выясню кое-что для себя? Спрашивать людей, есть ли у них дети — дурной тон?

— Весьма интимный вопрос, вы не находите?

— В общем, да.

— Я-то привычная. Дети — моя профессия. Но о других этого не скажешь.

— Ау вас есть дети?

У Клориссы на шее слегка, но заметно дрогнул кадык — она сглотнула.

— Ну что ж, сама заслужила, А вы заслужили ответ. Нету.

— Вы замужем?

— Да, и у меня есть свое поместье, где я бы сейчас и была, если бы не чрезвычайная ситуация. Я просто не уверена, что смогу управлять всеми роботами, не присутствуя здесь. — Расстроенная Клорисса отвернулась и посмотрела на детей. — Ну вот, один уже шлепнулся и, конечно, плачет.

К ребенку большими шагами устремился робот.

— Сейчас его поднимут, возьму на руки, а если он сильно пострадал, позовут меня. Надеюсь, что этого не случится, — нервно добавила она.

Бейли набрал в грудь воздуха. Футах в пятидесяти влево от себя он заметил три дерева, образующие небольшой треугольник, и пошел к ним по мерзкой, мягкой траве — мягкой до омерзения (точно идешь по гниющему мясу, подумал Бейли, и его чуть не вырвало при этой мысли).

Но он дошел и прислонился спиной к стволу. Так было похоже, будто вокруг стены, хоть и ненадежные. Солнце бросало сквозь листву дрожащие блики, такие редкие, Что они почти не вызывали ужаса.

Клорисса, посмотрев на него с тропинки, медленно приблизилась на половину прежнего расстояния.

— Ничего, если я немного постою здесь? — спросил Бейли.

— Сделайте милость.

— Когда молодые люди уходят с фермы, как они потом ухаживают друг за другом?

— Ухаживают?

— Ну знакомятся, — Бейли не знал, как бы выразиться поприличнее, — чтобы потом пожениться.

— Это не их забота. Пары подбираются по результатам геноанализа, как правило, в ранней молодости. Очень разумно, не правда ли?

— И они охотно соглашаются?

— На брак? Никогда! Это очень большая травма. Нужно долго привыкать друг к другу, но короткие ежедневные встречи, после того как пройдет первое отвращение, могут творить чудеса.

— А если кому-то не понравится партнер?

— Что значит не понравится? Если геноанализ говорит, что партнер тебе подходит, то какая разница…

— Понял, понял, — торопливо сказал Бейли, вспомнил Землю и вздохнул.

— Хотите узнать еще что-нибудь?

Бейли не знал, стоит ли ему тут оставаться. Не худо бы распрощаться с Клориссой и фетоинженерией и перейти к следующему этапу.

Он открыл было рот, чтобы сказать ей об этом, но тут Клорисса закричала кому-то вдали:

— Эй, ребенок! Ты что делаешь? — И крикнула через плечо: — Землянин! Бейли! Берегитесь! Берегитесь!

Бейли почти не разобрал, что она кричит, но в ответ на тревожную нотку в ее голосе узда, в которой он держал свои эмоции, лопнула, и его охватила паника. Весь ужас открытого пространства и необъятного свода небес нахлынул с новой силой.

У Бейли вырвались какие-то нечленораздельные звуки. Будто наблюдая за собой со стороны, он услышал собственный лепет и ощутил, как падает на колени и медленно перекатывается на бок.

Что-то со свистом прорезало воздух над ним, и раздался сильный удар.

Бейли закрыл глаза, вцепился в выступающий из земли тонкий корень дерева и зарылся ногтями в грязь.

Когда он открыл глаза, прошло, наверное, всего несколько мгновений. Клорисса распекала державшегося поодаль мальчишку. Чуть поближе к ней молча стоял робот. Бейли успел рассмотреть в руках у мальчишки предмет с чем-то вроде струны.

Потом Бейли, тяжело дыша, поднялся на ноги и посмотрел на блестящий металлический стержень, торчащий в стволе дерева, о который он только что опирался. Бейли потянул, и стержень уступил — он вонзился неглубоко. Элайдж посмотрел на конец стержня, не дотрагиваясь до него. Наконечник был тупой, но мог бы здорово его поцарапать, если бы он не упал.

Ноги подчинились Бейли со второй попытки. Он сделал шаг вперед.

— Эй, парень!

Клорисса, вся красная, обернулась.

— Это был несчастный случай, Вас не задело?

— Нет. Что это за штука?

— Стрела. Ею стреляют из лука, натягивая тетиву.

— Вот так, — нахально крикнул мальчишка, пуская в воздух другую стрелу, и засмеялся. Он был гибкий, со светлыми волосами.

— Ты будешь наказан, — сказала Клорисса. — Ступай.

— Постой, постой, — вмешался Бейли, потирая ушибленное при падении колено. — У меня есть вопросы, Как тебя зовут?

— Бик, — беззаботно бросил мальчик.

— Так ты стрелял в меня из лука, Бик?

— Ага.

— А ты знаешь, что мог бы попасть, если б меня не предупредили и я бы не упал?

— Так я и хотел попасть, — пожал плечами Бик.

— Тут нужно кое-что объяснить, — торопливо вмешалась Клорисса. — Стрельба из лука у нас поощряется. Этот вид спорта допускает соревнование без личного контакта. Мы устраиваем среди мальчиков видеосостязания. Теперь я начинаю бояться, что они иногда стреляют в роботов. Им весело, а роботам никакого вреда. Я единственный взрослый человек в имении — может быть, мальчик принял вас за робота.

Пока Бейли слушал ее, в голове у него понемногу прояснялось, и суровое выражение, свойственное его вытянутому лицу, усиливалось.

— Бик, ты думал, что я робот?

— Нет. Вы землянин.

— Хорошо. Теперь иди.

Бик повернулся и убежал, насвистывая, а Бейли обратился к роботу:

— Эй ты! Откуда мальчишка знает, что я землянин? Или тебя не было рядом, когда он стрелял?

— Я был рядом, господин. Это я ему сказал, что вы землянин.

— И сказал, кто такой землянин?

— Да, господин.

— Кто же он такой?

— Человек низшей категории, которого не следует допускать на Солярию, поскольку он распространяет инфекцию, господин.

— А ты от кого узнал?

Робот не ответил.

— Не знаешь?

— Нет, господин. Это заложено в моей памяти.

— Значит, ты сказал мальчику, что я — недочеловек, распространяю инфекции, и он тут же в меня выстрелил. Почему ты его не остановил?

— Я хотел, господин. Я не допустил бы, чтобы человеку причинили вред, даже землянину. Но он действовал слишком быстро, и я не успел.

— А может быть, ты подумал, что землянин все-таки не совсем человек, и немного замешкался?

— Нет, господин, — спокойно ответил робот. Бейли мрачно скривил губы. Робот, скорее всего, говорил правду, но инспектор чувствовал, что что-то тут не так.

— Что ты делал рядом с мальчиком? — спросил он робота.

— Я носил за ним стрелы, господин.

— Можно посмотреть? — Бейли протянул руку, робот подошел и подал ему с дюжину стрел. Бейли осторожно положил стрелу, которая вонзилась в дерево, у своих ног и поочередно осмотрел все прочие. Потом вернул их роботу и снова взял в руки первую стрелу.

— Почему ты подал мальчику именно эту?

— Особой причины не было, господин. Мальчик попросил стрелу, и я взял ее наугад. Он стал искать цель, затем увидел вас и спросил, кто этот незнакомец. Я объяснил…

— Я уже слышал, как ты ему объяснил, У стрелы, которую ты подал, серое оперение — только у нее одной, У остальных стрел оно черное.

Робот смотрел на него непонимающим взглядом.

— Это ты привел сюда мальчишку? — спросил Бейли.

— Мы просто гуляли, господин.

Бейли посмотрел в просвет между деревьями, из которого прилетела стрела.

— Бик у вас, случайно, не лучший стрелок из лука?

— Лучший, господин, — склонил голову робот.

— Как вы догадались? — ахнула Клорисса.

— Одно вытекает из другого, — сухо сказал Бейли. — Будьте добры, сравните серую стрелу с прочими. Только у серой стрелы наконечник покрыт чем-то маслянистым. Рискую впасть в мелодраму, мэм, но все же скажу — ваш окрик спас мне жизнь. Стрела, которой целили в меня, отравлена.

Глава тринадцатая Роботехник усмиряется

— Невозможно! — воскликнула Клорисса. — Праведное небо, это просто невозможно!

— Праведное там или неправедное — есть у вас на ферме животное, которого не жалко? Поцарапайте его этой стрелой и посмотрите; что получится.

— Но зачем кому-то…

— Зачем, я знаю, — отрезал Бейли. — Вопрос в том, кто.

— Никто.

У Бейли снова все поплыло перед глазами. Он со злостью швырнул стрелу в сторону Клориссы, та проводила ее взглядом.

— Поднимите, — крикнул Бейли, — и уничтожьте, если не хотите проверять. Не то на нее наткнутся дети, и произойдет несчастье.

Клорисса поспешно взяла стрелу, зажала между большим и указательным пальцами.

Бейли бросился к дому и нырнул в ближайшую дверь, Клорисса последовала за ним со стрелой в руке. Немного восстановив душевное равновесие в четырех стенах, Бейли спросил:

— Кто отравил стрелу?

— Представления не имею.

— Не сам же мальчик. Вы не могли бы установить, кто его родители?

— Можно справиться в картотеке, — буркнула Клорисса.

— Так вы сохраняете записи о родстве?

— Да, для геноанализа.

— А парень не мог знать, кто его родители?

— Исключено,

— А вдруг он как-то выяснил?

— Ему пришлось бы взломать дверь в комнату: где хранятся записи Исключено.

— А если бы в имение явился взрослый человек и пожелал узнать, кто его ребенок?

— Крайне маловероятно, — вспыхнула Клорисса.

— И все же предположим. Ему бы ответили?

— Не знаю. Собственно, законом это не возбраняется. Просто не принято.

— Вот вы бы ответили?

— Постаралась бы уклониться. Доктор Дельмар не ответил бы; я знаю. Он был убежден, что родственные связи нужны только для геноанализа. До него, возможно: порядки были помягче. А почему вы обо всем этом спрашиваете?

— Мне непонятно, какой мотив мог быть у самого пария — может, он действовал по наущению родителей?

— Ужас какой, — Клорисса в расстроенных чувствах подошла к Бейли на небывало близкое расстояние и далее протянула инспектору руку. — Как это все могло произойти? Босс мертв, вас чуть не убили. А ведь на Солярии нет причин для насилия. У всех есть все, что хочется, — значит, нет зависти. Нет родственных связей — значит, нет и семейных распрей. У всех отменное генетическое здоровье. — Вдруг ее лицо прояснилось, — Погодите-ка. Стрела не могла быть отравлена. В обратном вы меня не убедите.

— Почему?

— С Биком был робот. Он не допустил бы никакого яда. Он ни в коем случае не мог совершить ничего такого, что причинило бы вред человеку. Гарантия — Первый Закон Роботехники.

— Да? Что это за Первый Закон?

— То есть как? — уставилась на него Клорисса,

— Да так. Велите проверить стрелу и убедитесь, что она отравлена, — Самого Бейли проверка мало заботила — он и так знал, что стрела отравлена. — Вы все еще верите, что госпожа Дельмар виновна в смерти мужа?

— Там никого не было, кроме нее.

— Понятно, А здесь не было ни одного взрослого человека, кроме вас, когда в меня выстрелили отравленной стрелой.

— Я к этому не имею никакого отношения, — энергично возразила Клорисса.

— Возможно, Возможно также, что и госпожа Дельмар невиновна. Вы разрешите воспользоваться вашим видеофоном?

— Да, конечно.

Бейли точно знал, с кем собирается говорить — и это была не Глэдия, И вдруг, неожиданно для себя, сказал роботу:

— Соедини меня с Глэдией Дельмар.

Робот молча подчинился, и Бейли стал наблюдать за ним, сам удивляясь, почему так распорядился.

Потому, что о ней только что шел разговор, потому, что его немного беспокоила их недавняя ссора или просто потому, что, насмотревшись на пышущую здоровьем, донельзя практичную Клориссу, он стремился для разнообразия взглянуть на Глэдию?

Иосафат! Иногда приходится играть по слуху, примирительно подумал он.

Она явилась перед ним, сидя на большом стуле с прямой спинкой, который делал ее еще меньше и еще беззащитнее. Волосы были зачесаны назад и собраны в пучок. В ушах висели серьги с камнями, похожими на бриллианты. На ней было простенькое платьице, узкое в талии. Она тихо сказала:

— Хорошо, что вы меня вызвали, Элайдж. Я сама пыталась вас найти.

— Доброе утро, Глэдия. — (Или день? Или вечер? Он не знал, сколько сейчас времени у Глэдии, и не мог угадать по ее платью.) — Зачем вы меня искали?

— Чтобы извиниться перед вами за то, что вышла из себя на последнем сеансе. Но господин Оливо не знал, где вы.

Бейли представил себе Дэниела под неусыпной охраной роботов и спрятал улыбку.

— Ничего страшного. Через несколько часов я буду у вас.

— Конечно… то есть как — будете?

— Собственной персоной, — отрезал Бейли.

Она широко раскрыла глаза и впилась пальцами в гладкие пластмассовые подлокотники.

— Что, так нужно?

— Необходимо.

— Не думаю, что…

— Вы разрешаете?

— Это совершенно необходимо? — спросила она, глядя в сторону.

— Да. Но сначала я должен встретиться кое с кем еще. Ваш муж интересовался роботехникой — вы сами говорили мне, да и другие тоже — но ведь он не был профессионалом?

— У него было другое образование, Элайдж, — ответила она, все еще избегая смотреть на него.

— И ему помогал какой-то роботехник, верно?

— Джотан Либич, — тут же ответила она. — Мой близкий друг.

— В самом деле? — воскликнул Бейли.

— Я, наверное, зря это сказала, — смешалась Глэдия.

— Почему же зря, если это правда.

— Все время боюсь сказать что-нибудь такое, что покажется… Вы не представляете, как тяжело, когда все думают, что вы в чем-то виноваты.

— Не обращайте внимания, В чем проявляется ваша дружба с Либичем?

— Ну, как сказать… Он живет в соседнем поместье. Затраты видеоэнергии практически равны нулю, так что мы можем постоянно общаться в движении без всяких хлопот. Мы с ним гуляем вместе — точнее, гуляли.

— Никогда бы не подумал, что вы способны с кем-то прогуливаться,

— Я же сказала — с помощью видео, — вспыхнула Глэдия, — Все время забываю, что вы землянин. При видеосвязи в свободном движении фокус сосредоточивается на человеке, и можно ходить где угодно, не теряя контакта. Я гуляю в своем имении, он в своем, но мы как будто вместе. Это так приятно. — Она вдруг хихикнула. — Бедный Джотан.

— Почему бедный?

— Вспомнила, как вы подумали, что мы по-настоящему гуляем вместе. Он бы просто умер, если бы знал, что кто-то о нем так подумает.

— Почему?

— У него на этом пунктик. Он говорил мне, что уже в пять лет прекратил личные встречи — настоял на том, что будет общаться только по видео. Бывают такие дети. Рикэн, — она смутилась, но продолжала, — Рикэн, мой муж, однажды сказал мне по поводу Джотана, что таких детей будет все больше и больше. Он сказал, что это нечто вроде социальной эволюции и что у видеоконтактов большое будущее. А вы как считаете?

— Я здесь не авторитет.

— Джотан даже не женился. Рикэн сердился на него, говорил, что Джотан ведет себя антисоциально и что его гены нужны обществу, но Джотан не слушал.

— А имел он право не вступать в брак?

— Не то чтобы… Но знаете, он блестящий роботехник, а роботехники на Солярии ценятся. Думаю, на это просто закрыли глаза. Но Рикэн, по-моему, больше не хотел работать с Джотаном. Он мне сказал, что Джотан плохой солярианин,

— А Джотану он это говорил?

— Не знаю. Он работал с ним до самого конца.

— Но считал плохим солярианином за то, что тот не женился?

— Рикэн раз сказал, что брак — самое трудное в жизни, но надо терпеть.

— А вы что думаете на этот счет?

— О чем вы, Элайдж?

— Вы тоже полагаете, что брак — самое трудное в жизни?

С ее лица исчезло всякое выражение, точно она старательно смыла его.

— Никогда об этом не думала.

— Вы сказали, что гуляете с Джотаном Либичем, а потом поправились, изменили время с настоящего на прошедшее. Значит, прогулки прекратились?

Глэдия покивала головой, и на ее лице снова появилось выражение — грустное.

— В общем, да. Пару раз я вызывала его по видео, но он постоянно был занят, и мне не хотелось — ну, вы понимаете.

— Это происходило после смерти вашего мужа?

— Нет, раньше. За несколько месяцев до нее.

— Может быть, доктор Дельмар запретил ему общаться с вами?

— Как запретил? — опешила Глэдия. — Мы с Джотаном не роботы. Как нам можно что-нибудь запретить?

Бейли не стал объяснять. Объяснение было бы чисто земное, и Глэдия ничего бы не поняла. Даже если бы он ухитрился растолковать, что к чему, то ничего, кроме отвращения, у нее бы не вызвал.

— Я просто так спросил. Я свяжусь с вами снова, Глэдия, когда поговорю с Либичем. Кстати, который у вас там час? — Он тут же пожалел о своем вопросе. Робот ответил бы в земных единицах, а Глэдия, пожалуй, ответит в солярианских — Бейли уже надоело признаваться в своем невежестве.

Однако ответ Глэдии был не точным, а описательным:

— Вторая половина дня.

— И у Либича в имении тоже?

— О да.

— Хорошо. Свяжусь в вами, как только смогу, и мы договоримся о встрече.

— Это совершенно необходимо? — снова заколебалась она.

— Да.

— Что ж, хорошо, — тихо ответила Глэдия.

С Либичем Бейли соединили не сразу, и он использовал промежуток, чтобы съесть еще один сандвич, который ему принесли прямо в упаковке. Бейли был теперь настороже и внимательно осмотрел обертку, прежде чем разорвать ее, а потом старательно исследовал содержимое.

Пластиковый пакетик с молоком, еще не совсем оттаявший, Бейли разодрал зубами и стал пить прямо та него. Невесело было думать о ядах медленного действия без запаха и вкуса, которые можно впрыснуть куда угодно при помощи иглы и шприца, но Бейли отогнал эту мысль; сочтя ее ребяческой. Пока что и убийство, и оба покушения совершались донельзя открыто. Удар по голове, доза яда: которой можно отравить дюжину человек, стрела; пущенная прямо в жертву, — во всем этом не было ничего изощренного и утонченного.

Потом Бейли подумал, все так же невесело, что, если он и дальше будет прыгать между временными поясами, вряд ли ему удастся поесть по-человечески. Да и выспаться тоже, Тут к нему подошел робот.

— Доктор Либич предлагает вам повторить свой вызов завтра, У него срочная работа,

Бейли вскочил, на ноги и рявкнул;

— А ну скажи ему… — но осекся. Что толку кричать на робота? То есть кричать-то можно, но на робота крик действует не сильнее, чем шепот. И Бейли продолжал нормальным голосом: — Скажи доктору Либичу или роботу, с кем ты там ведешь переговоры, что я расследую убийство его коллеги, примерного солярианина. Скажи, что я не могу ждать, пока доктор закончит работу. Скажи, что, если он через пять минут не выйдет на связь, я сяду на самолет и встречусь с ним лично в его имении не позже чем через час. Так и скажи — встречусь лично, чтобы не было ошибки, — И Бейли вернулся к своему сандвичу.

Не прошло и пяти минут, как перед ним возник Либич — по крайней мере, солярианин, которого Бейли счел Либичем.

Это был худощавый человек, который держался прямо и чопорно. В темных глазах навыкате застыло отрешенное выражение, сейчас слегка разбавленное гневом. Одно веко было чуть ниже другого.

— Вы землянин? — спросил он.

— Элайдж Бейли; инспектор класса С-7, расследую убийство доктора Рикэна Дельмара. А вы?

— Доктор Джотан Либич. Почему вы позволяете себе беспокоить меня во время работы?

— Потому что это моя работа.

— Так занимайтесь ею в другом месте.

— Сначала мне нужно задать вам несколько вопросов, доктор. Вы, кажется, тесно сотрудничали с доктором Дельмаром?

Либич вдруг сжал кулак и направился ккамину, на котором маленький, хитро устроенный часовой механизм совершал сложные, гипнотизирующие глаз периодические движения.

Видоискатель следовал за Либичем так, что тот все время находился в центре кадра — перемещалась комната, дергаясь рывками в такт его шагам.

— Если вы тот инопланетянин, которого грозился доставить Грюер…

— Тот самый.

— Тогда вы здесь вопреки моему совету. Сеанс окончен.

— Нет, не прерывайте сеанс. — Бейли повысил голос и наставил на роботехника палец — тот при этом заметно отпрянул, в отвращении скривив свои полные губы, — Я ведь не блефовал, говоря о встрече.

— Пожалуйста, избавьте меня от вашей земной вульгарности.

— Если я что-то говорю, я это делаю. Я приду к вам, если нельзя заставить вас говорить по-другому. Возьму за шиворот и заставлю выслушать меня.

— Вы грязная скотина, — Либич попятился.

— Это как вам угодно, но я так и поступлю.

— Если вы вторгнетесь в мое имение, я… я…

— Что вы? Убьете меня? Вы часто так угрожаете людям?

— Я вам не угрожал.

— Тогда поговорим. Мы и так уже потеряли много ценного времени. Вы тесно сотрудничали с доктором Дельмаром. Верно?

Роботехник опустил голову и стал дышать медленно и мерно. Когда он поднял глаза, то уже полностью владел собой и даже выдавил короткую безжизненную улыбку.

— Да.

— Дельмара, насколько я понял, интересовали роботы нового типа,

— Да.

— Какого именно типа?

— Вы роботехник?

— Нет. Объясните мне так, чтобы я понял.

— Не уверен, что смогу.

— А вы постарайтесь. Я, например, думаю, что ему нужны были роботы, способные заставить детей слушаться, Что для этого требовалось?

Либич поднял брови.

— Если не вдаваться в детали и опустить различные тонкости, то нужно усилить С-интеграл, управляющий двойной маршруткой реакцией Сикоровича на уровне W-65.

— Ребус какой-то.

— Тем не менее…

— Все равно ребус. Вы не можете объяснить по-другому?

— Это означает некоторое ослабление Первого Закона.

— Почему? Ведь ребенка наказывают для его же пользы — такова идея, верно?

— Для его же пользы! — Глаза Либича вспыхнули, и он, почти позабыв о своем собеседнике, заговорил более свободно. — По-вашему, все так просто? Много ли людей способно претерпеть мелкие неудобства во имя будущих благ? Попробуйте внушить ребенку, что от сладкого у него может заболеть живот, а от горького живот вскоре пройдет! И вы хотите, чтобы это понял робот? Боль, которую робот причиняет ребенку, посылает мощный разрушительный импульс в позитронный мозг. Чтобы уравновесить этот импульс другим, выражающим будущую пользу, нужно столько основных и дополнительных схем, что мозг увеличивается на пятьдесят процентов — если не пожертвовать прочими схемами.

— Значит, вам не удалось создать такого робота?

— Нет, не удалось и не удастся. Да и никому не удастся.

— В день своей смерти Дельмар испытывал именно такую модель?

— Нет, не такую. Нас интересовали и более практические проблемы.

— Доктор Либич, — спокойно сказал Бейли, — мне предстоит еще многое усвоить в области роботехники, и я хочу попросить вас стать моим учителем.

Либич затряс головой, и его приспущенное веко сползло еще ниже, будто он подмигнул, — впечатление получилось жутковатое.

— Излишне объяснять, что курс роботехники нельзя прочесть в считанные минуты. У меня нет времени.

— И все-таки вам придется позаниматься со мной. Тут у вас на Солярии все пропахло роботами. Если вопрос только во времени, я тем более должен к вам приехать. Я землянин и не могу удовлетворительно работать или думать с помощью видео.

Казалось бы, Либичу больше некуда выпрямляться, но он выпрямился.

— Ваши земные фобии меня не волнуют. Визит невозможен.

— Думаю, вы перемените свое мнение, когда я скажу то главное, о чем хотел проконсультироваться с вами.

— Что бы вы ни сказали, это ничего не изменит.

— Да? Тогда слушайте. Я убежден, что на протяжении всей истории существования позитронного робота Первый Закон Роботехники намеренно читался неверно.

— Как неверно? — дернулся Либич. — Глупец! Сумасшедший! Почему?

— Чтобы скрыть тот факт, — невозмутимо сказал Бейли, — что робот способен совершить убийство.

Глава четырнадцатая Мотив выявляется

Либич медленно разинул рот. Бейли подумал, что он сейчас зарычит, но потом с большим удивлением убедился, что это самая неудачная попытка улыбнуться, которую ему доводилось видеть,

— Не говорите так, — сказал Либич. — Нигде и никогда.

— Почему?

— Потому что опасно поощрять недоверие к роботам даже в самой малой степени. Недоверие к роботам — болезнь человечества!

Он говорил так, будто внушал что-то малому ребенку. Говорил мягко, хотя ему, должно быть, хотелось орать в голос. Говорил, стараясь убедить, хотя с большей охотой, очевидно, прочитал бы Бейли смертный приговор.

— Вы знаете историю роботехники? — спросил он.

— Немного,

— Должны знать, раз вы землянин. Так вот. Вы знаете, что роботов с самого начала встретил комплекс Франкенштейна? Их подозревали. Люди не доверяли им, боялись их. В результате роботехника стала чуть ли не подпольной наукой. Три Закона были приняты ради того, чтобы преодолеть эту враждебность, но даже и тогда Земля не допустила роботов в человеческое общество. Одной из причин, по которой первые поселенцы покинули Землю и отправились колонизировать космос, было создание социальных структур, где роботы могли бы избавить человека от бедности и тяжкого труда. И даже там подозрение продолжало тлеть, готовое в любой момент вырваться наружу.

— А вам приходилось сталкиваться с недоверием к роботам?

— Много раз, — мрачно ответил Либич.

— И потому вы и прочие роботехники сговорились чуть-чуть исказить факты, лишь бы усыпить общее подозрение?

— Никто ничего не искажал!

— И все Три Закона сформулированы правильно?

— Да!

— А я могу вам доказать, что неправильно, и, если вы не убедите меня в обратном, я по возможности повторю это перед всей Галактикой.

— Вы не в своем уме. Какое бы доказательство вы там ни выдумали, оно ложное, уверяю вас.

— Обсудим?

— Если это не займет много времени.

— Встретимся? Лицом к лицу? Худое лицо Либича передернулось.

— Нет!!

— До свидания, доктор Либич, Найдутся люди, которые меня выслушают.

— Подождите. Великая Галактика, да подождите же!

— Встретимся?

Роботехник медленно поднес руку к губам, помедлил, сунул в рот большой палец и уставился на Бейли пустым взором.

Что он, возвращается в младенчество, в возраст до пяти лет, когда ничто не запрещало ему встретиться со мной? — недоумевал Бейли.

— Встретимся? — повторил инспектор.

Либич медленно покачал головой.

— Не могу. Не могу, — простонал он едва разборчиво — мешал палец во рту. — Делайте что хотите.

На глазах у Бейли он отвернулся к стене, прямая спина согнулась, и дрожащие руки закрыли лицо.

— Что ж, хорошо, я согласен продолжать разговор по видео, — сказал Бейли.

— Извините меня. Сейчас вернусь, — не поворачиваясь, произнес Либич.

Бейли, освежившись в перерыве, смотрел на свое свежеумытое лицо в зеркале ванной. Кажется, он начинает чувствовать Солярию и соляриан? Пока трудно сказать. Он вздохнул, нажал кнопку — появился робот. Бейли, не оборачиваясь, спросил:

— Есть на ферме другой видеофон, кроме того, которым я пользуюсь?

— Еще три пульта, господин.

— Тогда скажи Клориссе Канторо — скажи своей госпоже, что я пока буду занимать этот и прошу меня не беспокоить.

— Да, господин.

Бейли вернулся туда, где в кадре так и оставался пустой угол комнаты Либича. Роботехник еще не вернулся, и Бейли настроился ждать, но ждал недолго. Вошел Либич, и его комната снова поехала вслед за ним. Очевидно, фокус тут же переместился с комнаты на человека. Бейли вспомнил, как сложно устроен видеофон, и не мог не подивиться совершенству аппарата.

Либич, кажется, вполне овладел собой. Он зачесал волосы назад и переоделся. Теперь на нем был свободный костюм из блестящего, отражающего свет материала. Он опустился на легкий стульчик, откинув его от стены, и спросил ровным голосом:

— Итак, что вы собирались мне сказать относительно Первого Закона?

— Нас никто не подслушает?

— Нет, я принял меры.

Бейли кивнул.

— С вашего разрешения я процитирую Первый Закон.

— Едва ли в этом есть необходимость.

— Все же позвольте: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред».

— И что же?

— Когда я высадился на Солярии, меня доставили в предназначенное мне имение на машине. Эта машина была закрыта со всех сторон, чтобы защитить меня от воздушного пространства. Как землянин, я…

— Знаю, знаю, — нетерпеливо прервал Либич. — Какое это имеет отношение к делу?

— Роботы, которые вели машину, не знали того, что известно вам. Я попросил открыть верх, и они тотчас повиновались. Второй Закон. Они обязаны подчиняться приказам. Мне, конечно, стало нехорошо, и я чуть не потерял сознания, пока машину опять не закрыли. Разве эти роботы не причинили мне вреда?

— По вашему же приказу, — отрезал Либич.

— Цитирую Второй Закон: «Робот должен повиноваться командам человека, кроме тех, которые противоречат Первому Закону». Как видите, они не должны были подчиняться мне.

— Чепуха. Ведь роботы не знали…

Бейли подался вперед.

— Ага! Вот оно! Прочтем же Первый Закон так, как его следует читать: «Робот не должен делать ничего, что, насколько ему известно, причинило бы вред человеку, или своим бездействием намеренно допустить, чтобы человеку был причинен вред».

— Само собой разумеется.

— Не думаю, чтобы это понимал средний человек — иначе средний человек сознавал бы, что робот способен на убийство.

— Безумие! Бред! — с лица Либича сползла всякая краска.

Бейли внимательно рассматривал свои пальцы. — Но ведь робот может выполнить невинное задание — ничего такого, что причинило бы вред человеку?

— Если ему прикажут.

— Да, конечно. Если ему прикажут, И второй робот тоже может выполнить невинное задание — ничего такого, что причинило бы вред человеку? Если ему прикажут?

— Да.

— а что, если эти два невинных задания, сами по себе совершенно безобидные, вместе взятые приведут к убийству?

— Что? — свирепо нахмурился Либич.

— Мне нужно ваше мнение как эксперта. Приведу вам условный пример. Предположим, человек говорит роботу: «Влей немного этой жидкости в стакан с молоком, который ты найдешь там-то и там-то. Эта жидкость безвредна. Я хочу только узнать, в какую реакцию она вступает с молоком, Когда я это узнаю, молоко будет вылито. Выполнив задание, забудь о нем».

Либич, все еще сердитый, молчал.

— Если бы я велел роботу влить таинственную жидкость в молоко, а затем подать молоко человеку, Первый Закон заставил бы его спросить: «Что это за жидкость? Не повредит ли она человеку? Даже если бы робота заверили, что жидкость безвредна, Первый Закон все же заставил бы его усомниться в том, и он отказался бы подать молоко. Но ему сказали, что молоко выльют, Первый Закон не включается. Разве робот не выполнил бы подобный приказ?

Либич молча злобно смотрел на Бейли.

— Второй же робот, который наливал молоко, — продолжал тот, — не знает, что в него что-то добавили. В.полном неведении он подает молоко человеку, и человек умирает.

— Нет! — выкрикнул Либич.

— Почему же нет? Оба задания сами по себе безобидны. Только вместе взятые они ведут к убийству. Вы же не станете отрицать, что нечто подобное возможно?

— Тогда убийцей будет человек, который отдал эти приказы! — крикнул Либич.

— С философской точки зрения — да. Но убийцами-исполнителями, орудиями убийства, будут роботы.

— Ни один человек не станет отдавать таких приказов.

— Станет. Уже отдал. Именно таким образом должно было совершиться покушение на убийство Грюера. Вы ведь слышали о нем?

— На Солярии слышишь все и вся.

— Значит, знаете, что Грюер был отравлен за обедом на глазах у меня и моего партнера, аврорианца господина Оливо. Вы можете предложить другой способ подать ему яд? Никого из людей в имении не было — вам как солярианин, нет надобности объяснять почему,

— Я не детектив и не выдвигаю гипотез.

— Вот я вам и предлагаю гипотезу. И хочу знать, насколько она реальна. Хочу знать, могут ли двое роботов произвести два раздельных действия, которые сами по себе безобидны, но вместе ведут к убийству. Вы эксперт, доктор Либич, Возможно ли такое?

— Да, — ответил загнанный в угол Либич так тихо, что Бейли с трудом расслышал ответ.

— Очень хорошо. Вот вам ваш Первый Закон.

Приспущенное веко Либича пару раз передернул тик. Он разнял свои сжатые руки, но пальцы остались согнутыми, будто каждая рука продолжала сжимать другую, призрачную. Либич опустил руки на колени, и только тогда пальцы распрямились. Бейли рассеянно наблюдал за его действиями.

— Теоретически возможно, — сказал Либич. — Теоретически! Вам так легко не разделаться с Первым Законом, землянин. Нужно очень умело формулировать приказы, чтобы обойти Первый Закон.

— Согласен, — сказал Бейли. — Я всего лишь землянин и в роботах ничего не понимаю, а приказы, которые приводил в пример, сформулировал условно. У солярианина, я уверен, это получилось бы куда лучше.

Либич, как будто не слыша, громко сказал:

— Если робота молено хитростью заставить причинить вред человеку, это означает только то, что позитронный мозг нужно совершенствовать. Следовало бы, собственно, усовершенствовать человека, но это не в нашей власти — значит, надо повышать дуракоустойчивость робота. Мы прогрессируем. Наши роботы стали разнообразнее, профессиональнее, способнее и безвреднее, чем были век назад. А через сто лет мы добьемся еще большего. Зачем заставлять робота управлять машиной, если можно снабдить позитронным мозгом саму машину. Это специализация, а возможна и универсализация. Почему бы не создать робота со съемными и сменными конечностями? А? Если бы…

— Вы единственный роботехник на Солярии? — прервал его Бейли.

— Не говорите глупостей.

— Я только спрашиваю. Доктор Дельмар, например, был единственный… э-э… фетоинженер, не считая его ассистентки.

— На Солярии около двадцати роботехников.

— И вы — лучший?

— Лучший, — ответил Либич без ложной скромности.

— И Дельмар работал с вами.

— Да.

— Насколько я понимаю, перед смертью он собирался прервать ваше сотрудничество.

— Ничего похожего. Кто подал вам эту мысль?

— Сдается мне, он не одобрял вашего холостого образа жизни.

— Наверное. Он был истинный солярианин. Но это не влияло на наши деловые отношения,

— Чтобы сменить тему: вы ведь не только разрабатываете новые модели, но также выпускаете роботов и ремонтируете их?

— Производством и ремонтом занимаются в основном сами роботы. В моем имении есть большой сборочный завод и ремонтная мастерская.

— Ремонтировать роботов очень сложно?

— Очень просто.

— Значит, техника ремонта недостаточно развита?

— Это вовсе не так.

— А как же тот робот, что присутствовал при убийстве доктора Дельмара?

Либич отвел глаза и сдвинул брови, будто в глубокой печали.

— С ним ничего нельзя было сделать.

— Так-таки ничего? Он совсем не мог отвечать на вопросы?

— Ни на один. Бесполезно было и пробовать. Позитронный мозг замкнуло необратимо. Не осталось ни одной неповрежденной схемы. Поймите — он был свидетелем убийства, которому не мог помешать.

— А почему, кстати?

— Кто знает? С ним экспериментировал доктор Дельмар. Я не знаю, в каком умственном состоянии находился робот. Дельмар, например, мог ему приказать приостановить все операции, пока исследовалась одна определенная схема. Если кто-то, кого ни доктор Дельмар, ни робот ни в чем дурном не подозревали, вдруг совершил смертоносное нападение, должно было пройти какое-то время, чтобы потенциал Первого Закона в мозгу робота преодолел блокирующий приказ Дельмара. Время задержки зависит от способа нападения и от формулировки приказа. Могу вам подобрать еще с дюжину причин, по которым робот не мог помешать убийству. Так или иначе, Первый Закон был нарушен, оттого и сгорели все схемы в позитронном мозгу.

— Но если робот физически не мог помешать убийству, разве он несет за это ответственность? Разве Первый Закон требует невозможного?

Либич пожал плечами.

— Первый Закон, несмотря на ваши попытки умалить его, защищает человека до последнего. Он не допускает исключений. Если Первый Закон нарушен, робот погибает.

— Это универсальное правило, сэр?

— Такое же универсальное, как и сам робот.

— Вот я и узнал кое-что,

— Тогда узнайте кое-что еще. Ваша гипотеза убийства как серии безобидных в отдельности поступков роботов в деле Дельмара не срабатывает.

— Почему?

— Дельмара не отравили — его ударили по голове. Кто-то должен был нанести удар, и нанесла его человеческая рука. Ни один робот не возьмет дубинку и не размозжит человеку череп.

— А если робот нажал безобидную кнопку и на голову Дельмара упал замаскированный груз?

— Землянин, — кисло улыбнулся Либич — я был на месте преступления. И не пропустил ни одного выпуска новостей. Убийство на Солярии, знаете ли, дело нешуточное. Я точно знаю, что на месте преступления не было никаких механизмов, никаких падающих грузов.

— И никаких тяжелых предметов.

— Вы сыщик, вот и ищите.

— Если исключить причастность роботов к смерти Дельмара, кто же тогда виновен?

— Известно кто! — крикнул Либич. — Его жена! Глэдия!

Тут, по крайней мере, наблюдается полное единодушие, подумал Бейли. Вслух он сказал:

— А кто же тогда с таким искусством заставил роботов отравить Грюера?

— Ну, наверное… — начал Либич и осекся.

— Не думаете же вы, что убийц было двое? Если Глэдия виновна в одном преступлении, она виновна и в другом.

— Да. Должно быть, вы правы. — Либич вновь обрел уверенность. — Без сомнения, так оно и есть.

— Без сомнения?

— Никто другой не мог настолько близко подойти к Дельмару, чтобы убить его. Он допускал присутствие посторонних не больше, чем я, только для жены делал исключение — а я никаких исключений не делаю. Тем умнее с моей стороны, — рассмеялся он.

— А ведь вы хорошо ее знаете, — резко сказал Бейли.

— Кого?

— Ее. Ту, о ком мы говорим. Глэдию!

— Кто вам сказал, что я знаю ее ближе, чем кого-либо? — Либич чуть-чуть, на дюйм, ослабил застежку у воротника, чтобы легче было дышать.

— Сама Глэдия. Вы вместе ходили на прогулки.

— Так что же? Мы были соседи. Это в порядке вещей, Она мне казалась приятной особой.

— Значит, вы себя хорошо чувствовали в ее обществе?

— Беседы с ней помогали снять напряжение, — пожал плечами Либич.

— О чем вы разговаривали?

— О роботехнике. — В голосе Либича прозвучало легкое недоумение; о чем же, мол, еще?

— И она поддерживала разговор?

— Она ничего в этом не понимала, Ни аза! Но слушала. Сама она забавляется какой-то ерундой с силовыми полями — называется полевая колористика. Меня эти глупости выводят из терпения, но я тоже слушал.

— Личных контактов у sac не было?

Возмущенный Либич промолчал,

— Она вам нравилась? — Бейли попытался с другой стороны.

— Что?

— Она привлекала вас? Физически?

Веко Либича подтянулось и стало ка место, губы скривились.

— Грязная скотина, — буркнул он.

— Ладно, попробуем иначе. Когда Глэдия перестала казаться вам приятной? Вы сами употребили это слово, если помните.

— О чем вы?

— Вы сказали, что находили ее общество приятным. Теперь вы считаете, что она убила своего мужа, Приятные люди обычно так не поступают.

— Я в ней ошибался.

— Но вы поняли, что ошиблись в ней, еще до того, как она убила мужа — если убила. Вы прекратили прогулки с ней за некоторое время до убийства. Почему?

— Это так важно?

— Важно все, пока не будет доказано обратное.

— Послушайте, если я нужен вам в качестве роботехника — спрашивайте, На вопросы о своей личной жизни я отвечать не буду.

— Вы были тесно связаны и с убитым, и с подозреваемой, Разве вы не понимаете, что без нескромных вопросов не обойтись? Почему вы прекратили прогулки с Глэдией?

— Мне стало не о чем с ней говорить, — огрызнулся Либич. — Я был слишком занят. Я не видел смысла продолжать эти прогулки.

— Другими словами, ее общество перестало быть приятным.

— Хорошо, пусть так.

— Почему?

— Потому! — Либич сорвался на крик.

— И все-таки вы хорошо знали Глэдию, — не обращая внимания на волнение роботехника, сказал Бейли. — Какой у нее мог быть мотив?

— Мотив?

— Никто пока не назвал мне возможного мотива преступления. Не могла же она совершить убийство без причины.

— Великая Галактика! — Либич откинул голову словно хотел засмеяться, но не засмеялся. — И вам никто не сказал? Что ж, может быть, никто и не знает. Но я-то знаю. Она мне говорила — и часто.

— Что говорила, доктор Либич?

— Что все время ссорится с мужем. Ссоры были бурные и частые. Она ненавидела его, землянин. Так значит, вам никто об этом не говорил? И она тоже?

Глава пятнадцатая Портрет создается

Новость оглушила Бейли, однако он постарался не показать изумления. Должно быть, местные обычаи приучили соляриан воспринимать частную жизнь во всех ее проявлениях как нечто священное. Вопросы о браке и детях считались дурным тоном. Вероятно, хронические супружеские ссоры также не подлежали обсуждению.

Но когда совершилось убийство? Неужели не решились нарушить светские приличия и спросить подозреваемую, не ссорилась ли она с мужем? Не решились даже заговорить на эту тему, если и знали о ссорах?

Либич, к примеру, знал.

— Из-за чего они ссорились? — спросил Бейли.

— Думаю, вам лучше спросить об этом у нее.

И правда лучше. Бейли церемонно встал.

— Благодарю вас, доктор Либич, за содействие следствию. Мне может снова понадобиться ваша помощь — надеюсь, я смогу тогда с вами поговорить.

— Сеанс окончен, — сказал Либич и пропал из глаз вместе со своей комнатой.

Бейли впервые обнаружил, что полет в открытом пространстве его не волнует. Совершенно не волнует. Он чувствовал себя почти что в своей стихии.

Ему больше не думалось ни о Земле, ни о Джесси. Он улетел с Земли каких-то несколько недель назад, а прошли как будто годы. Провел на Солярии неполных три дня, а словно прожил здесь целую вечность.

Неужели можно так быстро приспособиться жить в кошмаре?

Или все дело в Глэдии? Скоро он увидит ее — живую, а не образ. Не это ли придавало ему уверенность и вселяло в него странное чувство тревожного нетерпения?

Как-то она перенесет эту встречу? Не убежит ли через пару минут, взывая о пощаде, как Квемот?

Когда он вошел, она стояла на другом конце длинного зала. Глэдию можно было принять за ее же импрессионистический портрет: два-три мазка, две-три краски.

Губы слегка подкрашены, брови едва подведены, мочки ушей чуть голубоватые — и больше никакой косметики. Она была бледна и казалась немного напуганной и очень юной.

Пшеничные волосы зачесаны назад, в серо-голубых глазах — робость. Платье с длинными рукавами темно-синее, почти черное, с узкой белой отделкой по бокам. Белые перчатки и туфли без каблука, Не видно ни единого кусочка кожи, за исключением лица. Даже шею прикрывает скромненький рюш.

— Так будет не очень близко, Глэдия? — спросил Бейли, останавливаясь на месте.

Дыша часто и неглубоко, она сказала:

— Я уже и забыла, как это бывает. Все равно что видеосеанс, правда? Если не думать о том, что мы встречаемся взаправду.

— Я-то чувствую себя нормально, — сказал Бейли.

— Ну да, у вас на Земле… — Она закрыла глаза, — Иногда я стараюсь представить себе — повсюду толпы людей, идешь куда-нибудь, а рядом с тобой люди, и навстречу идут люди. Десятками…

— Сотнями, — поправил Бейли. — Разве вы никогда не видели Землю в книгофильмах? Не смотрели земных романов?

— У нас их не так много, но я смотрела романы про другие Внешние Миры, где люди постоянно встречаются. В романе все по-другому — похоже на групповой видеосеанс, вот и все.

— А разве в романах не целуются?

Глэдия покраснела до ушей.

— Я таких книг не читаю.

— Совсем?

— Ну… попадаются, конечно, грязные фильмы, и порой, просто из любопытства… но это такая мерзость,

— Правда?

— Но на Земле все по-другому, — внезапно оживившись, заговорила она, — Так много народу. В такой толпе, Элайдж, можно, по-моему, даже п-прикоснуться к кому-нибудь. Случайно, конечно.

— Можно и с ног случайно сбить, — улыбнулся Бейли. Он вспомнил переполненные экспресс-дороги, где все тискаются, толкаются, скачут с полосы на полосу, и невольно ощутил укол ностальгии.

— Вам не обязательно там стоять, — сказала Глэдия.

— Значит, можно подойти поближе? Это ничего?

— Мне кажется, да, Я вам скажу, когда хватит.

Бейли осторожно шагнул вперед, а Глэдия следила за ним широко раскрытыми глазами.

— Хотите посмотреть мои цветовые поля? — спросила вдруг она.

Бейли остановился в шести футах от нее. Она казалась маленькой и хрупкой. Инспектор попытался представить себе, как она в ярости бьет с размаху чем-то (но чем?) мужа по голове. Попытался представить ее обезумевшей от гнева, ненавидящей, пылающей жаждой убийства.

Следовало сознаться, что такое возможно. Пускай женщина почти невесома, она способна проломить череп, если ее хорошо вооружить и если она достаточно озвереет. Бейли знавал женщин-убийц (на Земле, конечно), которые в спокойном состоянии были кроткими, как овечки.

— Что такое цветовые поля, Глэдия?

— Вид искусства.

Бейли припомнил, как отзывался Либич о занятии Глэдии, и кивнул.

— С удовольствием посмотрю.

— Тогда идемте.

Бейли строго придерживался дистанции в шесть футов — она и так была меньше одной трети той, которую требовала Клорисса.

Они вошли в комнату, переполненную светом. Каждый угол сиял огнями всех цветов радуги.

Глэдия с довольным видом собственницы выжидательно взглянула на Бейли. Должно быть, его реакция удовлетворила ее, хотя он не сказал ни слова — только медленно осматривался, стараясь осознать то, что видит. Это ведь был только свет — ничего материального.

В углублениях пьедесталов прятались сгустки света. Живые, ломаные и кривые линии разных цветов срастались в единое целое, сохраняя при этом четкую индивидуальность. Здесь не было и двух работ, которые хотя бы отдаленно походили друг на друга. Бейли, тщательно подбирая слова, спросил:

— Это, очевидно, должно что-то означать?

Глэдия рассмеялась своим приятным грудным смехом.

— Это означает все, что вам угодно. Просто цветовые формы, которые вызывают гнев, счастье, любопытство — словом, то, что чувствовала я, создавая их. Могу сделать одну для вас — что-то вроде портрета. Только скорее всего ничего хорошего не получится — я ведь буду импровизировать.

— Правда можете? Мне было бы очень интересно.

— Хорошо, — Она порхнула к световой фигуре в углу, проскользнула в нескольких дюймах от Бейли и, похоже, не заметила этого.

Тронула что-то на пьедестале, и сияющий мирок беззвучно умер.

— Зачем же? — ахнул Бейли.

— Ничего. Она мне все равно надоела. Сейчас притушу другие, чтобы не отвлекали. — Глэдия открыла дверцу в стене и передвинула реостат. Краски поблекли, став почти невидимыми.

— Разве на это нет робота? Чтобы щелкал выключателем?

— Ну-ка тихо, — нетерпеливо оборвала Глэдия. — Я сюда роботов не пускаю. Здесь только я. — И хмуро посмотрела на него. — Я вас недостаточно хорошо знаю, вот в чем дело.

Она положила руки на гладкую поверхность пьедестала, глядя куда-то в пространство. Все десять пальцев напряженно застыли в ожидании.

Вот один палец шевельнулся, описал полукруг над плоскостью. В воздухе зажглась ярко-желтая линия. Палец отступил на дюйм, и цвет стал чуть менее насыщенным.

— Вот так, пожалуй, — прикинула Глэдия. — Сила, которая не давит.

— Иосафат! — сказал Бейли.

— Вы не обиделись? — Она вскинула обе руки, и желтый зигзаг словно обрел объем и устойчивость.

— Нисколько. Но что же это? Как вы это делаете?

— Трудно объяснить, — задумчиво сказала Глэдия, — тем более что я сама не очень-то понимаю. Говорят, это разновидность оптического обмана. Устанавливаются силовые поля на разных уровнях энергии. Они, собственно, представляют собой экструзию гиперпространства и не обладают свойствами обычного пространства. Человеческий глаз видит различные оттенки света в зависимости от уровня энергии. Цвета и оттенки возникают от тепла моих пальцев, воздействующего на определенные точки пьедестала. Внутри каждого пьедестала размещены чувствительные элементы,

— А если я приложу палец? — Бейли шагнул вперед, и Глэдия посторонилась. Он с опаской приложил палец к пьедесталу и ощутил легкий толчок.

— Смелей, Элайдж. Поднимите палец.

Бейли послушался, и в воздухе, затемнив желтую линию, вырос грязно-серый световой зубец, Бейли резко отдернул палец, и Глэдия засмеялась, но тут же подавила смех.

— Напрасно я смеюсь. Это очень трудно, даже для тех, кто долго обучался. — Она сделала быстрое движение рукой, которого Бейли не уловил; созданный им кошмар исчез, а желтая световая фигура восстановилась в прежней чистоте.

— А вы как научились?

— Просто пробовала — снова и снова. Знаете, это ведь новое искусство, и только один-два человека по-настоящему умеют…

— И вы — лучшая, — провозгласил Бейли. — На Солярии все или единственные, или лучшие, или то и другое вместе.

— Ничего смешного тут нет. Многие мои работы снимаются на пленку, Я устраивала выставки. — Она вздернула подбородок, не скрывая гордости. — Продолжим ваш портрет. — Она снова шевельнула пальцами и создала несколько ломаных линий. Преобладающим цветом был голубой. — Такой мне видится Земля, — сказала она, прикусив губу. — Она всегда представлялась мне голубой. Все эти люди и встречи, встречи, встречи. Наше общение скорее розовое — как вам кажется?

— Иосафат, я не умею представлять себе такие вещи в цвете.

— Да? — рассеянно сказала она, — Вот вы иногда говорите «Иосафат», и это — как лиловый шарик. Как лиловая капелька, потому что срывается всегда неожиданно — кап! Вот так. — И капелька засверкала в центре композиции. — А в завершение — вот. — И Глэдия заключила фигуру в унылый, тусклый грифельно-серый куб. Узор неярко просвечивал сквозь него, будто сквозь тюремные стены.

Бейли стало грустно, словно его самого отгородили от чего-то милого сердцу,

— Зачем вы так?

— Но это же стены вокруг вас, И внутри — то, что мешает вам выйти наружу, держит вас в четырех стенах. Вы там, внутри — разве непонятно?

Бейли понимал, но не одобрял.

— Эти стены не такие уж крепкие, — сказал он. — Сегодня я выходил.

— Правда? И как вы себя чувствовали?

— Как вы при встречи со мной, — Бейли не упустил случая уколоть. — неприятно, но терпеть можно.

— А вы не хотите выйти сейчас? Погулять со мной?

Бейли чуть было не выпалил: «Иосафат, нет»

— Я еще ни разу не гуляла с живым человеком. Еще светло, и погода хорошая.

Бейли посмотрел на свой портрет.

— А если я пойду, вы уберете это серое?

— Посмотрим на ваше поведение, — улыбнулась она.

И портрет остался в комнате, продолжая держать пленную душу Бейли в серых стенках Города.

Бейли вздрогнул. Его коснулся ветерок, в котором была прохлада.

— Замерзли? — спросила Глэдия.

— Раньше так не было.

— Близится вечер, но ведь пока не холодно. Хотите одеться потеплее? Робот принесет пальто.

— Нет, не надо. — Они пошли вперед по узкой мощеной дорожке. — Это здесь вы гуляли с доктором Либичем?

— О нет. Мы гуляли в полях, где лишь изредка встречаются одинокие роботы и можно слушать природу. Сейчас мы будем держаться поближе к дому, на всякий случай.

— На случай чего?

— Вдруг вы захотите вернутся.

— Или вам надоест мое общество.

— Оно меня не беспокоит, — нервно сказала Глэдия.

Вверху тихо шелестела листва, все кругом заливали желтизна и зелень.

Тени особенно занимали Бейли. Одна упала прямо перед ним, точь-в-точь как человек, и принялась жутко подергиваться в такт его шагам, словно передразнивая. Бейли, конечно, слышал о тенях и знал, что это такое, но в ровном, рассеянном свете Городов как-то никогда их не наблюдал.

Он знал, что позади светит солярианское солнце. Он избегал смотреть на него, но знал, что оно там.

Пространство было огромным, пустынным, но Бейли почувствовал, что его тянет туда. Он представил себе, как идет по планете, а вокруг — простор на тысячи миль и световых лет.

Почему мысль об одиночестве так привлекала его? Он не стремился к одиночеству. Ему хотелось на Землю, в тепло и многолюдие Городов.

Но образ Города ускользал от него. Он рисовал себе Нью-Йорк, шум и толпу, но видел мысленным взором тихую, веющую прохладой Солярию

Бейли невольно сделал несколько шагов к Глэдии и оказался в двух футах от нее, но испуг женщины заставил его опомниться.

— Прошу прощения, — сказал он и попятился.

— Ничего. Пойдемте сюда? Думаю, вам понравится наш цветник.

Она указывала в сторону, противоположную солнцу, и Бейли молча последовал за ней.

— Чуть попозже летом здесь будет чудесно, — говорила Глэдия. — Когда тепло, я купаюсь в озере, или просто бегаю по полям так быстро, как только могу, а потом валюсь в траву и лежу в ней. Правда сейчас я не так одета. В этом платье только и остается, что гулять степенным шагом.

— А как вы обычно одеваетесь для прогулок?

— Самое большее, что на мне бывает надето, это купальный костюм. — Глэдия простерла руки, словно предвкушая свободу. — А то и того нет. Иногда я только надеваю сандалии, чтобы ощущать воздух каждым дюймом… Ох, извините. Я вас шокирую.

— Нет, вовсе нет. Вы так одевались и для прогулок с доктором Либичем?

— Когда как. Смотря какая была погода. Иногда на мне было надето вовсе ничего, но ведь это видеосеансы. Надеюсь, вы понимаете.

— Я-то понимаю. А доктор Либич? Он тоже легко одевался?

— Кто, Джотан? — усмехнулась Глэдия. — О нет. Он всегда такой чопорный. — Она сделала серьезное лицо и опустила одно веко — точно как Либич. Бейли одобрительно хмыкнул. — Вот как он говорит; «Дорогая Глэдия, что касается влияния первостепенного потенциала в потоке позитронов…»

— Он об этом с вами беседовал? О роботехнике?

— В основном, да. Он ведь так серьезно к ней относится. Все пытался меня просвещать — до последнего.

— И как вы — усвоили хоть что-нибудь?

— Ничего. Ровным счетом ничего. Для меня это — темный лес, Иногда он сердился на меня, но как только он начинал ругаться, я ныряла в воду, если была у озера, и брызгала на него.

— Брызгали? Но ведь его там не было.

— Какой же вы все-таки, землянин, — засмеялась она. — Я брызгала на изображение, он был в своем собственном поместье, и вода не могла на него попасть, но он все равно отскакивал, Посмотрите-ка сюда.

Они вышли из-под деревьев на лужайку, в середине которой располагался декоративный пруд. Лужайку пересекали выложенные кирпичом дорожки, и повсюду пышно, но в строгом порядке росли цветы. О том, что такое цветы, Бейли знал по книгофильмам.

Цветы чем-то напоминали световые картины, которые создавала Глэдия, и Бейли подумалось, что она берет цветы за образец. Он осторожно потрогал один цветок и посмотрел вокруг. Преобладали красные и желтые тона.

Оглядываясь, Бейли случайно взглянул на солнце.

— Как оно низко, — обеспокоился он.

— Скоро вечер. — Глэдия убежала к пруду и сидела на каменной скамье у воды, — Идите сюда, — помахала она Бейли. — Можете постоять, если не хотите сидеть на камне.

Бейли медленно подошел.

— Оно каждый день опускается так низко? — спросил он и тут же прикусил язык. Раз планета вертится, значит, солнце по утрам и вечерам должно стоять низко — только в полдень оно стоит высоко.

Но образ, который запечатлелся у него в мозгу, было не так легко изменить. Инспектор знал, что бывает ночь, он уже испытал ее. Ночью вся толща планеты надежно заслоняет человека от солнца, Знал, что бывают облака и что их серый слой скрывает самое страшное. Но в мозгу держалась картина солнца, пылающего высоко в небе.

Он оглянулся через плечо, и в глазах на миг вспыхнуло. Интересно, далеко ли дом, если он решит вернуться.

Глэдия показала ему на другой конец скамейки.

— Не близко ли? — спросил он.

Она вытянула руки ладонями вверх.

— Я начинаю привыкать. Правда.

Он сел к ней лицом, чтобы не видеть солнца.

Глэдия перегнулась назад, к воде, и сорвала маленький цветок в форме чаши, желтый снаружи и белый внутри, совсем не яркий.

— Это местное растение, а большинство цветов родом с Земли.

Когда Глэдия осторожно протянула цветок Бейли, с оторванного стебелька закапала вода. Бейли, тоже осторожно, подставил ладонь.

— Вы его убили, — сказал он.

— Это же только цветок. Их здесь тысячи. — Вдруг Глэдия выдернула цветок прямо из-под пальцев Бейли, глаза ее сверкнули. — Или вы думаете, что если я сорвала цветок, то могу убить и человека?

— Ничего такого я не думаю, — примирительно сказал Бейли. — Можно посмотреть?

Вообще-то Бейли не хотелось трогать цветок. Он рос в мокром грунте, и на нем еще осталось немного грязи. И как только эти люди, так старательно избегающие контактов с землянами и даже друг с другом, спокойно берут в руки обыкновенную грязь? Но он все-таки взял цветок, двумя пальцами, и рассмотрел его. Чашечка состояла из нескольких лепестков, тонких и почти прозрачных, которые крепились к общему центру. Внутри чашечки имелось белое вздутие, влажное, с каймой из черных волосков, которые чуть трепетали на ветру.

— Чувствуете, как пахнет? — спросила Глэдия. Бейли сразу уловил запах, понюхал и сказал:

— Женскими духами.

— Настоящий землянин, — в восторге захлопала в ладоши Глэдия. — Вы хотите сказать, духи пахнут цветами.

Бейли печально кивнул. Пребывание на воздухе утомило его. Тени становились длиннее, и пейзаж делался все более мрачным. Но он решил не сдаваться. Он хотел, чтобы исчезли серые стены, скрывающие его портрет. Пусть это донкихотство, но так тому и быть.

Глэдия забрала у Бейли цветок, который тот охотно вернул, и стала медленно обрывать лепестки.

— Наверное, все женщины пахнут по-разному? — спросила она.

— Зависит от духов, — равнодушно ответил Бейли.

— Подумать только, как близко нужно быть, чтобы различать запахи. Я не пользуюсь духами, потому что близко никого не бывает. Вот только сейчас — вы. Но вам, наверно, часто приходилось нюхать духи. Ведь ваша жена на Земле всегда рядом с вами? — Нахмурившись, она сосредоточенно терзала цветок.

— Не всегда. Не каждую минуту.

— Но почти всегда. И когда вы только захотите…

— Почему доктор Либич так упорно обучал вас роботехнике, как вы думаете? — прервал Бейли.

От цветка осталась только сердцевина со стеблем. Глэдия повертела его между пальцами и швырнула в пруд. Цветок на миг задержался на поверхности — и утонул.

— Кажется, хотел, чтобы я стала его ассистенткой.

— Он сам так сказал, Глэдия?

— В самом конце, Элайдж, — наверное, уже потерял терпение. Во всяком случае, он спросил меня, не будет ли мне интересно заняться роботехникой. Я ему, естественно, сказала, что ничего скучнее не представляю. Он сильно рассердился.

— И после этого больше с вами не гулял.

— А знаете, пожалуй, так и есть, Я, наверное, задела его чувства. Но что я могла поделать?

— Значит, про ваши ссоры с доктором Дельмаром вы рассказали ему раньше?

Она крепко сжала кулаки и вся застыла, чуть склонив голову набок.

— Про какие еще ссоры? — спросила она неестественно высоким голосом.

— Про ваши с мужем. Насколько я понимаю, вы ненавидели его.

Лицо Глэдии исказила гримаса, оно пошло пятнами.

— Кто это вам сказал? Джотан? — Сколько свирепости в ее взгляде!

— Да, доктор Либич упомянул об этом, и я считаю, что он не лгал.

— Вы по-прежнему хотите доказать, что мужа убила я, — сказала потрясенная Глэдия, — Я-то считала вас своим другом, а вы — а вы только сыщик. — Она замахнулась кулаком.

— Вы же все равно не сможете меня тронуть.

Глэдия уронила руки и беззвучно зарыдала, отвернувшись от инспектора. Бейли опустил голову и закрыл глаза, отгораживаясь от длинных, тревожных теней.

— Доктор Дельмар не проявлял к вам нежности, верно? — спросил он.

— Он был очень занятой человек, — сдавленно ответила Глэдия.

— А вот у вас сердце нежное, и вы небезразличны к мужчинам, понимаете?

— Я н-ничего не могу с собой поделать. Знаю, что это гадко, но ничего не могу поделать. Гадко даже говорить об этом.

— Но с доктором Либичем вы говорили?

— Нужно же было хоть что-нибудь предпринять. Джотан был под рукой и слушал как будто охотно, а мне становилось легче.

— Вы поэтому ссорились с мужем? Потому что он был холоден с вами, безучастен, а вас это возмущало?

— Временами я его просто ненавидела. — Она беспомощно передернула плечами. — Он был хороший солярианин — и только, и нам не предписывали д… — Слезы хлынули снова.

Бейли ждал. У него похолодело в желудке, воздух тяжело давил на плечи. Когда рыдания Глэдии стали утихать, он спросил как можно мягче:

— Вы убили его, Глэдия?

— Н-нет. — И вдруг добавила, будто вся воля к сопротивлению иссякла в ней: — Я вам не все рассказала.

— Тогда расскажите сейчас, пожалуйста.

— Мы ссорились и в тот день, когда он погиб. Все по той же причине. Я кричала на него, а он никогда не кричал в ответ. Он вообще почти не отвечал мне, и это было еще хуже. Я так разозлилась, так разозлилась… А потом я ничего не помню.

— Иосафат! — Бейли слегка качнуло, и он уперся глазами в безопасный камень скамейки. — То есть как не помните?

— Ну, он был мертв, я закричала, пришли роботы…

— Вы убили его?

— Я не помню, Элайдж, а если бы убила, то помнила бы, правда?Только я вообще ничего не помню. Я так испугалась, так испугалась… Пожалуйста, помогите мне, Элайдж.

— Не волнуйтесь, Глэдия. Я помогу вам. — Колеблющийся разум Бейли уцепился за орудие преступления. Что с ним сталось? Его кто-то унес. Но если так, унести его мог только убийца. Поскольку Глэдию нашли без чувств сразу после убийства, она этого сделать не могла. Значит, убийца — кто-то другой. Пусть вся Солярия уверена в обратном — это был кто-то другой.

Надо вернуться в дом, сквозь дурноту подумал Бейли.

— Глэдия, — сказал он и вдруг понял, что смотрит прямо на солнце. Оно уже опустилось к самому горизонту. Должно быть, Бейли повернулся к нему непроизвольно и уже не мог оторваться как зачарованный. Такого солнца он еще не видел. Оно набухло, покраснело и померкло — можно было смотреть на него не щурясь; под ним различались тонкие линии кровоточащих облаков, а одно облако пересекло диск черной чертой.

— Какое красное солнце, — выдавил Бейли.

— Оно всегда красное на закате, красное и умирающее, — глухо и печально ответил голос Глэдии.

Бейли явилось видение. Солнце опускается к горизонту из-за того, что планета убегает от него со скоростью тысячи миль в час — вертится под обнаженным солнцем, и ей нечем прикрыть микробов, зовущихся людьми и снующих на поверхности шара, который вертится вечно, как безумный — вертится, вертится…

Теперь уже вертелось все — голова, и каменная скамья, которая накренилась под ним, и гнетущее синее — совсем темное — небо. Солнце исчезло из глаз, верхушки деревьев и земля ринулись вверх, тонко вскрикнула Глэдия, и возник еще какой-то звук…

Глава шестнадцатая Загадка разгадывается

Сначала Бейли осознал, что он в укрытии, в помещении, потом увидел над собой чье-то лицо.

Несколько мгновений он смотрел, не узнавая, потом воскликнул:

— Дэниел!!

Робот не выразил ни облегчения, ни чего-нибудь похожего, когда Бейли заговорил.

— Хорошо, что вы пришли в себя, партнер Элайдж. Не думаю, что вы пострадали физически.

— Все в порядке, — неуверенно произнес Бейли, приподнимаясь на локтях. — Иосафат, я что, в постели? Зачем?

— Вы сегодня несколько раз подвергались действию открытого пространства. Это вызвало кумулятивный эффект, и теперь вам нужно отдохнуть.

— Сначала мне нужен ответ на несколько вопросов. — Бейли оглянулся по сторонам, пытаясь отрицать тот факт, что голова у него все-таки немного кружится. Комнату он не узнавал. Шторы были задернуты, свет искусственный, успокаивающий. Чувствовал он себя намного лучше. — Например, где я?

— В доме госпожи Дельмар,

— Теперь выясним кое-что еще. Как вы-то здесь оказались? Как ушли от роботов, которых я к вам приставил?

— Я так и думал, что вам будет неприятен такой поворот событий, но в связи с вашей безопасностью и моими инструкциями я чувствовал, что у меня нет выбора.

— Иосафат! И что же вы сделали?

— Госпожа Дельмар хотела связаться с вами несколько часов назад.

— Да. — Бейли вспомнил, что Глэдия говорила ему об этом. — Знаю.

— Вы приказали роботам, охраняющим меня, буквально следующее: «Не позволяйте ему (то есть мне) вступать в контакт с другими людьми или другими роботами, ни лично, ни по видеосвязи». Но вы не сказали, партнер Элайдж, что людям или роботам запрещается контактировать со мной. Улавливаете разницу?

Бейли застонал.

— Не нужно огорчаться, партнер Элайдж. Пробел в указаниях послужил для спасения вашей жизни, поскольку привел меня сюда. Итак, роботы, охранявшие меня, позволили госпоже Дельмар поговорить со мной. Она спросила вас, и я совершенно искренне ответил, что не знаю, где вы, но могу выяснить, Ей было крайне желательно, чтобы я это сделал. Я сказал, что вы, возможно, временно покинули дом, и я могу проверить — не прикажет ли она тем временем вот этим роботам поискать вас в имении?

— Ее не удивило, что вы сами не можете приказать?

— Должно быть, она сочла, что я, будучи аврорианцем, не умею обращаться с роботами так, как она, — что ее приказ будет иметь больший вес и исполнят его гораздо быстрее моего. Очевидно, соляриане гордятся своим искусством управлять роботами и не очень верят в соответствующие способности инопланетян. Кажется, вы того же мнения?

— Значит, она услала их?

— С трудом, Они ссылались на предыдущий приказ, но не могли, естественно, сказать, в чем он состоит, поскольку вы приказали им не выдавать моего происхождения. Она накричала на них, и лишь тогда они подчинились.

— И вы ушли.

— Да, партнер Элайдж.

Жаль, подумал Бейли, что Глэдия не придала значения разговору с Дэниелом и не упомянула о нем.

— Долго же вам пришлось меня искать, Дэниел.

— У роботов существует сеть субэфирной связи. Знающий солярианин может получить информацию по ней. Но поскольку она передается через миллионы машин и одной из машин был я, не имеющий должного опыта, потребовалось время, чтобы добыть нужные сведения. Прошло более часа, прежде чем я узнал, где вы находитесь. И напрасно потерял время, явившись на место работы доктора Дельмара, когда вас там уже не было.

— Что же вы там делали?

— Проводил собственное расследование. Сожалею, что занимался им в ваше отсутствие, но меня вынудили к тому чрезвычайные обстоятельства,

— С Клориссой Канторо вы общались по видео или лично?

— По видео, но из ее же дома, не из нашего поместья. Мне нужно было проверить кое-какие записи на ферме. В обычной ситуации я бы довольствовался видео, но мне неудобно было оставаться в нашей резиденции, поскольку те трое роботов знали, кто я такой, и могли в любой момент снова взять меня под стражу.

Бейли, чувствуя себя почти совсем хорошо, сбросил ноги с постели и. увидел, что на нем надето что-то вроде пижамы.

— Принесите мне одежду, — недовольно сказал он. Дэниел повиновался, и Бейли, одеваясь, спросил:

— Где госпожа Дельмар?

— Под домашним арестом, партнер Элайдж.

— Что? Кто распорядился?

— Я. Она у себя в спальне под охраной роботов, и ей не разрешается отдавать им приказания, кроме тех, что касаются ее личных надобностей.

— И все это устроили вы?

— Роботы в поместье не знают о моем происхождении.

Бейли оделся.

— Я знаю, что обстоятельства против Глэдии, — сказал он. — У нее была возможность — и даже больше, чем мы думали. Она не прибегала в лабораторию на крик мужа, как говорила раньше, — она все время присутствовала там.

— И утверждает, что была свидетелем убийства и видела убийцу?

— Нет. Она ничего не помнит. Такое иногда бывает. Имелся у нее, оказывается, и мотив.

— Какой, партнер Элайдж?

— Тот, который я подозревал с самого начала. Я сказал себе: происходи дело на Земле и будь доктор Дельмар таким, каким его описывают, а Глэдия — такой, какой кажется, то я решил бы, что она любила его, а он любил только себя. Неясно было только, могут ли соляриане испытывать любовь или отвечать на любовь в том смысле, как это понимают на Земле. Я не мог полагаться на собственное суждение относительно их эмоций и реакций, потому и решил встретиться кое с кем. Не по видео — лично.

— Я не уловил смысла, партнер Элайдж.

— Не знаю, как вам и объяснить. Гены этих людей старательно подбираются еще до рождения, а после рождения проверяется правильность подбора.

— Я знаю.

— Но гены — еще не все. Окружающая среда тоже имеет значение и может привести человека к психозу, в то время как в генах заложена лишь склонность к определенному типу психоза. Вы заметили, что Глэдию интересует Земля?

— Заметил, партнер Элайдж, но счел, что это мнимый интерес, разыгрываемый с целью оказать на вас влияние.

— Предположим, что интерес неподдельный, переходящий почти в навязчивую идею. Предположим, что ее возбуждает одна только мысль о земных толпах. Предположим, что она против воли тянется к тому, что ее приучили считать грязным. Это уже психическое расстройство. Мне нужно было проверить, как будут реагировать соляриане на мое присутствие и как будет реагировать она. Вот почему я должен был любой ценой избавиться от вас, Дэниел. Вот почему я отказался от видеосвязи как метода ведения следствия.

— Почему вы не объяснили мне раньше, партнер Элайдж?

— Разве мое объяснение помешало бы вам выполнять свой долг, как предписывает Первый Закон?

Дэниел промолчал,

— Эксперимент удался, — продолжал Бейли. — Я встречался или пытался встретиться с разными людьми. Старый социолог держался стойко, но сплоховал в разгар беседы. Роботехник отказался встретиться со мной, несмотря на сильнейший нажим. При одной только мысли о встрече он перепугался совсем по-детски, стал сосать палец и плакать. Ассистентка доктора Дельмара, приученная своей профессией к человеческому присутствию, терпела меня, но не ближе, чем в двадцати футах. Глэдия же…

— Да, партнер Элайдж?

— Глэдия согласилась на встречу почти без сопротивления. Хорошо переносила мое присутствие и с течением времени чувствовала себя все более непринужденно. Все это вписывается в картину психоза. Она не против личных встреч; интересуется Землей; могла питать нездоровый интерес к своему мужу. Объяснение таково: сильное, для этого мира патологическое, стремление к личным контактам с лицами другого пола. Доктор Дельмар был отнюдь не тот человек, чтобы поощрять подобное чувство или разделять его. Ее это, должно быть, крайне угнетало.

— Достаточно, чтобы убить в миг исступления, — кивнул Дэниел.

— И все-таки, Дэниел, я думаю иначе.

— Возможно, не без влияния с ее стороны, партнер Элайдж? Госпожа Дельмар — привлекательная женщина, а вы землянин, и у вас интерес к обществу красивой женщины не является патологическим.

— Нет, не потому, — смущенно ответил Бейли. Холодный взгляд Дэниела уж слишком глубоко проникал в душу. Иосафат! Этот парень — всего лишь машина, — Если она убила мужа, то и на Грюера покушалась тоже она. — Он хотел было рассказать Дэниелу, как могло быть организовано покушение с помощью роботов, но удержался. Он не был уверен, как воспримет Дэниел гипотезу, согласно которой роботы невольно становятся убийцами.

— Она же покушалась и на вашу жизнь, — сказал Дэниел.

Бейли нахмурился. Он не собирался говорить Дэниелу об отравленной стреле, чуть было не попавшей в цель, — ни к чему было давать роботу лишний повод для торжества; мол, я вас предупреждал.

— Что вам наговорила Клорисса? — сердито спросил он. Надо было предупредить женщину, чтобы молчала, но кто же знал, что к ней явится Дэниел со своими вопросами?

— Госпожа Канторо не имеет к этому никакого отношения, — спокойно ответил Дэниел. — Я сам был свидетелем покушения.

— Но вас же там не было, — смешался Бейли.

— Я подхватил вас в последний момент и принес сюда — час назад.

— О чем вы?

— Разве вы не помните, партнер Элайдж? Убийство было задумано почти безупречно, Ведь это госпожа Дельмар предложила вам выйти на воздух? Я не присутствовал при вашем разговоре, но чувствую, что не ошибаюсь.

— Да, она.

— Может быть, даже чем-то выманила вас из дома? Бейли подумал о своем портрете, об окружающих его серых стенах. Неужели то был тонкий психологический ход? Неужели солярианка способна настолько глубоко интуитивно понять психологию землянина?

— Нет, — ответил он.

— Но она предложила пойти к декоративному пруду и посидеть у воды?

— Ну да.

— Вам не кажется, что она наблюдала за вами, отмечая, как вам становится все хуже?

— Пару раз она спросила, не хочу ли я вернуться в дом.

— Думаю, что она спрашивала не всерьез. Думаю, она видела, что вам становится плохо, Думаю, она могла бы даже толкнуть вас, хотя это было излишне. Когда я подоспел и подхватил вас на руки, вы медленно падали с каменной скамьи назад, в пруд, на глубину трех футов, где непременно бы утонули.

Бейли впервые после обморока припомнил свои ощущения.

— Иосафат!

— Более того, — бесстрастно продолжал Дэниел. — Госпожа Дельмар сидела рядом с вами и наблюдала, как вы падаете, не пытаясь помочь. Не стала бы она и вытаскивать вас из воды, а позволила бы вам утонуть. Самое большее — позвала бы робота, но он, разумеется, явился бы слишком поздно. Впоследствии она объяснила бы это тем, что не смогла прикоснуться к вам даже ради спасения вашей жизни,

Вполне правдоподобно, подумал Бейли. Никого не удивит то, что она не смогла дотронуться до человека. Удивление скорее вызвало бы то, что она сидела так близко к нему.

— Итак, вы видите, партнер Элайдж, что в ее виновности вряд ли можно сомневаться. Говоря, что она должна была покушаться и на Грюера, вы как бы выдвигали довод в ее защиту. Теперь вы видите, что ваша защита обернулась обвинением. Она покушалась и на вас, и на Грюера по одной и той же причине: чтобы убрать людей, слишком настойчиво расследующих первое преступление.

— Вся эта цепочка событий могла быть и совпадением. Откуда Глэдии было знать, как повлияет на меня открытое пространство?

— Она изучала Землю и знала особенности землян.

— Я заверил ее, что уже выходил сегодня и начинаю привыкать.

— Ей не следовало вас слушать.

Бейли стукнул кулаком по ладони.

— Послушать вас, она насквозь лжива и коварна. Не годится, Дэниел, и я вам не верю. В конце концов, мы никого не можем обвинить в убийстве, пока не найдем объяснения отсутствию орудия убийства.

Дэниел пристально посмотрел на землянина.

— Я могу объяснить и это, партнер Элайдж.

— Как? — опешил Бейли.

— Если помните, партнер Элайдж, вы рассуждали следующим образом: если убийца — госпожа Дельмар, тогда оружие, что бы им ни послужило, должно было остаться на месте преступления. Роботы, которые явились почти сразу же, не нашли ничего подобного — следовательно, оружие унесли — следовательно, его унес убийца — следовательно, убийца не госпожа Дельмар. Верно?

— Верно.

— Так вот, было место, где роботы не искали.

— Где?

— Там, где лежала госпожа Дельмар, — под ней. Она упала, лишившись чувств от волнения и потрясения — а может быть, и от ужаса перед содеянным, — и оружие оказалось под ее телом.

— Тогда его обнаружили бы сразу, как только подняли ее.

— Совершенно верно, но роботы ее не поднимали. Она сама говорила вчера за обедом, что доктор Тул велел роботам положить ей под голову подушку и оставить в покое. Первым к ней прикоснулся сам доктор Тул, когда прибыл в имение.

— Ну и что?

— Здесь возникает новая вероятность, партнер Элайдж. Убийцей была госпожа Дельмар, оружие оставалось на месте преступления, но доктор Тул унес его и уничтожил, чтобы спасти госпожу Дельмар.

Бейли, который настроился было услышать нечто действительно ценное, пренебрежительно заметил:

— Совершенная бессмыслица. С какой стати доктору Тулу было уничтожать орудие убийства?

— По очень простой причине. Помните, госпожа Дельмар говорила: «Он лечит меня с детства и всегда был такой добрый и милый». Я задался вопросом, нет ли у доктора причины относиться к ней с особым вниманием. Поэтому я и просмотрел записи на детской ферме. И моя догадка подтвердилась.

— Что подтвердилось?

— Доктор Алтим Тул — отец Глэдии Дельмар, и более того — он знает об этом.

Бейли не мог не верить роботу и очень огорчился, что не он сам, а Р. Дэниел Оливо установил сие немаловажное обстоятельство. Впрочем, гипотеза робота требовала проверки.

— Вы говорили с доктором Тулом? — спросил он.

— Да. И его тоже поместил под домашний арест.

— Что он говорит?

— Он признался, что является отцом госпожи Дельмар. Я предъявил ему регистрационную запись и отметки о том, что он интересовался ее здоровьем, когда она была ребенком. Как врач, он пользовался в этом отношении большей свободой, чем любой другой солярианин.

— А почему он интересовался ее здоровьем?

— Я выяснил, партнер Элайдж, Он был уже стар, когда ему выдали дополнительное разрешение на ребенка, и главное в том, что ему удалось дать этому ребенку жизнь. Доктор считает, что обязан тем своим генам и физическому здоровью и, кажется, гордится результатом больше, нежели здесь принято. Иметь лишний повод для гордости побуждает его и то, что профессия врача на Солярии непрестижна, так как требует личного присутствия. И потому доктор поддерживал ненавязчивые отношения со своей дочерью.

— А Глэдия знает?

— Насколько известно доктору Тулу — нет.

— Доктор Тул признался в том, что унес оружие?

— Нет, не признался.

— Тогда вы остались при своем, Дэниел.

— При своем?

— Пока вы не найдете орудие убийства и не докажете, что его взял доктор, или хотя бы не заставите доктора признаться, ваша версия не доказана. Вы изящно выстроили цепочку выводов, но доказательств у вас нет.

— Вряд ли он признается без применения особых методов допроса, которых я лично применять не могу. Ему дорога его дочь.

— Вовсе нет. Он относится к дочери совсем не так, как мы с вами подразумеваем. На Солярии все иначе, — Бейли прошелся по комнате, чтобы остыть. — Дэниел, вы блестяще справились с логической задачей, но проверки на здравый смысл ваша версия не выдерживает. — (Руководствуется логикой, но не здравым смыслом. Чем не определение для робота?) — Доктор Тул — старик, его лучшие годы позади, хотя ему и удалось лет тридцать назад зачать дочь. Даже космониты дряхлеют. И вот представьте себе — дочь лежит перед ним в обмороке, зять убит. Понимаете, в какой невообразимой ситуации оказался доктор? И вы допускаете, что он настолько сохранил хладнокровие, чтобы совершить целый ряд поразительных поступков. Вот смотрите! Во-первых, он должен был разглядеть под телом дочери предмет, настолько хорошо укрытый, что его не заметили роботы. Во-вторых, разглядев пусть хотя бы краешек этого предмета, он должен был сделать вывод, что видит орудие убийства, и тут же сообразить, что, если он скроет это орудие, его дочь будет трудно обвинить в совершении преступления. Довольно тонкое рассуждение для старика, охваченного паникой. Наконец, в-третьих, он должен был осуществить задуманное, что также нелегко для напуганного старика. А после всего у него хватает смелости настаивать на своих ложных показаниях, то есть оставаться соучастником. Может быть, все и логично, но здравый смысл утверждает обратное.

— Вы можете предложить альтернативное решение, партнер Элайдж?

Бейли, пока рассуждал, уселся и сейчас захотел встать, но усталость и глубокое кресло помешали. Он раздраженно буркнул:

— Пожалуйста, Дэниел, дайте мне руку.

— Простите, партнер Элайдж? — сказал робот, посмотрев на свою конечность.

Бейли, мысленно обругав его за буквализм, сказал:

— Помогите мне встать.

Сильная рука Дэниела тут же извлекла его из кресла.

— Спасибо, Нет, у меня нет альтернативного решения. Точнее, оно есть, но все упирается в орудие убийства. — Бейли нетерпеливо приподнял уголок тяжелой шторы, закрывавшей полстены, сам не очень понимая, зачем это делает, и удивленно уставился в черное стекло, но потом сообразил, что за окном — поздний вечер. К нему тихо подошел Дэниел и освободил край шторы из его пальцев.

В ту долю секунды, когда рука робота с нежностью матери, берегущей ребенка от огня, отбирала у него штору, в сознании Бейли произошла целая революция.

Он выхватил штору из рук Дэниела и, дернув изо всех сил, сорвал ее с окна, оставив одни клочья,

— Партнер Элайдж! — мягко сказал Дэниел. — Вы же знаете, что значит для вас открытое пространство.

— Да, оно значит для меня очень многое, — ответил Бейли. И взглянул в окно. Там ничего не было видно, кроме тьмы, но эта тьма была воздухом, открытым, неогороженным пространством, и Бейли всматривался в него.

Впервые смотрел просто так — не из бравады, не ради нездорового любопытства, не ради разгадки убийства. Смотрел потому, что хотел того и где-то даже нуждался. Вот и вся разница.

Стены — только костыли! Темнота и людские толпы — только костыли! Он, должно быть, чувствовал это подсознательно и ненавидел их, даже когда думал, что любит и нуждается в них. Как иначе объяснить возмущение, какое он испытал, увидев серую коробку, в которую Глэдия заключила его портрет?

Бейли переполняло чувство победы — и не потому ли, что одна победа ведет за собой другую, в нем беззвучным криком вспыхнула новая мысль? Бейли, справившись с головокружением, прошептал Дэниелу;

— Я знаю. Иосафат! Я знаю!

— Что знаете, партнер Элайдж?

— Знаю, куда делось оружие. Знаю, кто преступник. Все сразу стало на место.

Глава семнадцатая Собрание созывается

Дэниел не разрешил Бейли действовать немедленно.

— Завтра! — сказал он почтительно, но твердо. — Предлагаю все отложить до завтра. Сейчас уже поздно, и вам нужен отдых.

Бейли пришлось признать, что Дэниел прав — и кроме того, нужно было еще многое подготовить. Он был уверен, что нашел разгадку убийства, но его версия, как и версия Дэниела, основывалась только на дедукции. Недоставало самой малости — доказательств. Вся надежда на соляриан.

Ему придется предстать перед ними — один землянин против полудюжины космонитов — так что надо быть во всеоружии. Во-первых, нужно отдохнуть, во-вторых, все подготовить.

Бейли был убежден, что уснуть, конечно, не удастся. Не поможет ни мягкая постель, которую специально для него постелили искусные роботы, ни разлитые по комнате ароматы, ни тихая, мелодичная музыка. Да, он попросту не сомкнет глаз.

Дэниел скромно уселся в темном уголке его спальни.

— Вы все-таки боитесь Глэдии? — спросил Бейли.

— Мне кажется неразумным оставлять вас на ночь одного, без охраны.

— Ну как знаете. Вы поняли, что вам надо сделать, Дэниел?

— Да, партнер Элайдж.

— Надеюсь, помех со стороны Первого Закона не будет.

— Меня немного беспокоит собрание, которое вы хотите провести. Вы ведь возьмете с собой оружие? Позаботитесь о своей безопасности?

— Да, непременно.

Дэниел испустил вздох облегчения, до того человеческий, что Бейли напряг зрение, пытаясь рассмотреть во мраке выражение лица робота.

— Я нахожу, что люди не всегда ведут себя логично, — сказал Дэниел,

— Нам бы тоже не повредили Три Закона, но я рад, что их у нас нет.

Бейли уставился в потолок. От Дэниела зависело многое, и все же Бейли мог открыть ему только малую часть истины. Роботы слишком зависимы. Планета Аврора имела основания выбрать своим представителем робота, однако аврорианцы все же дали маху. У роботов есть свои границы.

Так или иначе, если все пройдет хорошо, через двенадцать часов его миссия закончится. А через двадцать четыре часа он сможет вылететь на Землю, чтобы принести туда надежду. Странную надежду. В свое открытие он и сам верил с трудом, но в нем есть выход для Земли. Должен быть!

Земля! Нью-Йорк! Джесси и Бен! Уют, родные лица, дом!

Бейли думал о них, засыпая, но мысли о Земле не принесли ему привычного успокоения. Между ним и Городами пролегло отчуждение.

А в какой-то неуловимый миг все померкло, и он уснул.

Проснувшись, Бейли принял душ и оделся. Физически он был вполне бодр, но ощущал неуверенность в себе. Не потому, что собственные выводы показались ему менее убедительными в бледном утреннем свете, нет. Неуверенность вызывалась скорее предстоящей встречей с солярианами.

Разобрался он в них наконец или так и будет действовать вслепую?

Глэдия появилась первой. Ей это было проще — она ведь пользовалась внутренней связью. Бледная и замкнутая, облаченная в белое платье, она была холодна, как статуя. Представ перед Бейли, она бросила на него беспомощный взгляд. Бейли ласково улыбнулся ей, и она как будто приободрилась.

Один за другим начали появляться прочие участники встречи. Следом за Глэдией возник Аттлбиш, заместитель директора Службы Безопасности, стройный и надменный, с неодобрительно выпяченным тяжелым подбородком. За ним роботехник Либич, сердитый и нетерпеливый, приспущенное веко периодически подергивается. Социолог Квемот, немного усталый, заговорщически улыбнулся Бейли, как бы говоря: мы встречались, мы свои люди.

Клорисса Канторо, кажется, чувствовала себя неловко в обществе других. Увидев Глэдию, она громко фыркнула и уставилась в потолок. Врач, доктор Тул, появился последним. Вид у него был изможденный, почти больной.

Все были в сборе, кроме Грюера, который поправлялся медленно и потому не мог присутствовать на встрече. Что ж, придется обойтись без него, подумал Бейли. Все участники встречи были в официальных костюмах и сидели в плотно занавешенных комнатах.

Дэниел хорошо все организовал. Бейли горячо надеялся, что он так же хорошо справится и с оставшейся частью своей задачи. Инспектор переводил взгляд с одного космонита на другого. Сердце у него глухо колотилось. Они смотрели на землянина из разных комнат, и от разного освещения, разной мебели, разных стен рябило в глазах.

— Я хочу рассмотреть убийство доктора Дельмара. — начал Бейли, — с точки зрения мотива, возможности и средств, именно в таком порядке.

— Это надолго? — перебил Аттлбиш.

— Все может быть, — отрезал Бейли. — Меня вызвали сюда расследовать убийство — это моя работа и моя профессия. Мне лучше знать, что нужно делать. — Не давай им спуску, подумал он, иначе ничего не выйдет. Подавляй их! Подавляй! И продолжал, стараясь подбирать слова пожестче и поязвительнее: — Начнем с мотива. Мотив — по-своему, самый трудный этап следствия. Возможность и средства — понятия объективные и легко подтверждаются фактами. Мотив же — понятие субъективное. Он может быть известен окружающим — например, месть за публичное оскорбление, а может быть и совершенно неизвестен: скажем, иррациональная ненависть, которую сдержанный человек никому не открывает.

Итак, почти все вы в беседах со мной заявили, что считаете виновной Глэдию Дельмар. Других подозрений ни у кого не было. Имелся ли у Глэдии мотив? Доктор Либич назвал его. Он сказал, что Глэдия часто ссорилась с мужем, и Глэдия сама призналась мне, что это правда. Бешенство, вызванное ссорой, безусловно может толкнуть человека на убийство. Прекрасно. Но вопрос в том, только ли у одной Глэдии был мотив? Например, доктор Либич…

Роботехник так и подскочил, потом ткнул в Бейли пальцем.

— Поосторожнее, землянин.

— Я только теоретизирую, — холодно сказал Бейли. — Вы, доктор Либич, работали с доктором Дельмаром над новыми моделями роботов. Вы лучший специалист по роботехнике на Солярии. Вы сами так сказали, и я вам верю.

Либич улыбнулся, не скрывая своего снисхождения.

— Но я слышал, — продолжал Бейли, — что доктор Дельмар собирался порвать с вами из-за некоторых ваших поступков, которых не одобрял.

— Это ложь! Ложь!

— Кто знает? А если правда? Чем не мотив — избавиться от него, пока он не нанес вам публичного оскорбления? Мне кажется, вам нелегко было бы перенести подобное. Теперь вы, госпожа Канторо, — быстро продолжил Бейли, не дав Либичу возразить. — Смерть доктора Дельмара сделала вас ведущим фетоинженером, вы получили ответственную должность,

— Праведное небо, да мы ведь уже обсуждали это! — сердито крикнула Клорисса.

— Знаю, но тем не менее ваш мотив тоже следует принять во внимание. Что касается доктора Квемота, он постоянно играл с доктором Дельмаром в шахматы. Может быть, его злили слишком частые проигрыши.

— Проигрыш в шахматы вряд ли может служить мотивом для убийства, инспектор, — спокойно заметил социолог.

— Зависит от того, насколько серьезно вы относитесь к игре. Мотив, который для убийцы заслоняет весь мир, другим может показаться совершенно незначительным. Впрочем, дело не в том. Я лишь, старался показать вам, что одного мотива недостаточно. Мотив мог быть у любого — особенно для убийства такого человека, как доктор Дельмар.

— Что вы хотите сказать? — негодующе спросил Квемот.

— Только то, что доктор Дельмар был «хороший солярианин». Все вы сами о нем так отзывались. Он строго придерживался солярианских моральных норм. Он был идеалом, почти абстракцией. Кто же мог любить такого человека или хотя бы чувствовать к нему симпатию? Человек, лишенный недостатков, только заставляет других почувствовать собственное несовершенство. Древний поэт Теннисон выразил это так: «Тот весь изъян, кто вовсе без изъяна».

— Нельзя же убить человека только за то, что он слишком хороший, — нахмурилась Клорисса.

— Это вы так думаете, — отозвался Бейли и вернулся к прерванному рассуждению: — Доктор Дельмар раскрыл (или думал, что раскрыл) на Солярии заговор, ставивший целью завоевание Галактики. Дельмар хотел вмешаться, поэтому люди, входившие в заговор, могли счесть необходимым убрать его. В заговоре мог состоять кто угодно — в том числе, конечно, и госпожа Дельмар — а также и заместитель директора Службы Безопасности Корвин Аттлбиш.

— Я? — процедил тот.

— Не вы ли пытались закрыть следствие, став главой ведомства после происшествия с Грюером?

Бейли отпил несколько глотков из пакета, который вскрыл сам — ни человек, ни робот его не касался, — и собрался с силами. Пока что он тянул время и был благодарен солярианам за то, что они ведут себя тихо. Впрочем, они не привыкли, как земляне, спорить друг с другом и не умели драться врукопашную.

— Рассмотрим далее, у кого была возможность совершить убийство. Существует общее мнение, что возможность была только у госпожи Дельмар, поскольку лишь она могла достаточно близко подойти к мужу. Но так ли это? Предположим, что кто-то другой решился убить доктора Дельмара. Неужели столь отчаянное решение не отодвинуло бы на второй план неприятную необходимость личного контакта? Если бы кто-то из вас задумал убийство, разве он не согласился бы потерпеть несколько минут ради того, чтобы совершить его? Разве он не мог пробраться в имение Дельмара…

— Вы не знаете, о чем говорите, землянин, — ледяным тоном прервал Аттлбиш, — То, что мог или не мог сделать предполагаемый преступник, значения не имеет. Дело в том, что сам доктор Дельмар никогда бы не позволил приблизиться к себе — уж вы мне поверьте. Если бы кто-нибудь вздумал явиться к нему, доктор Дельмар не посмотрел бы на самую близкую и старую дружбу и выгнал бы этого человека вон, а при необходимости позвал бы роботов и велел бы вышвырнуть его.

— Да, — сказал Бейли, — все верно — при условии, что доктор Дельмар понял бы, что видит перед собой живого человека.

— Что вы говорите? — дрогнувшим голосом спросил удивленный доктор Тул.

— Когда вы после убийства оказывали помощь госпоже Дельмар, она думала, что видит ваше изображение, доктор, пока вы не дотронулись до нее. Она сама говорила мне это, и я ей верю. Скажу и про себя — я не привык к видеоконтактам, и когда по прибытии на Солярию беседовал с агентом Грюером, то думал, что он в самом деле здесь. Когда же после разговора он исчез, я крайне удивился. А теперь обсудим обратную возможность. Человек всю свою взрослую жизнь общается только по видео, никогда и ни с кем не видится лично, за исключением редких встреч с женой. И вдруг перед ним появляется кто-то — не жена. Конечно, он подумает, что это видеосеанс — тем более если робота научили сказать Дельмару, что он сейчас соединит его с таким-то.

— Ничего подобного, — сказал Квемот. — Пришедшего выдал бы фон.

— Возможно — но кто из вас в такие мгновения обращает внимание на фон? Прошло бы несколько минут, прежде чем Дельмар почувствовал бы неладное, а за это время его приятель успел бы подойти к нему и ударить по голове.

— Это невозможно, — не уступал Квемот.

— Я другого мнения. Я считаю, что возможность не является неоспоримым доказательством вины госпожи Дельмар. Да, у нее была возможность, но она была и у других.

Бейли снова сделал паузу. На лбу у него выступила испарина, но вытереть ее означало показать свою слабость. Нельзя было упускать бразды правления — тот, в кого он метил, должен был сознавать превосходство Бейли, а землянину нелегко добиться такого от космонита. Бейли посмотрел на всех по очереди и счел, что пока дела идут неплохо. Даже Аттлбиша проняло, и он проявлял вполне человеческие признаки волнения.

— Наконец, перейдем к средствам — самому загадочному моменту во всем деле. Орудие убийства так и не было найдено.

— Знаем, — сказал Аттлбиш. — Если бы не это, мы бы уже предъявили обвинение госпоже Дельмар и никакого следствия не понадобилось бы,

— Допустим, — сказал Бейли, — Итак, рассмотрим вопрос о средствах. Существуют две возможности. Либо убийство совершила госпожа Дельмар, либо кто-то другой. Если убила госпожа Дельмар, орудие осталось бы на месте преступления — при условии, что кто-то не унес его позднее. Мой партнер, господин Оливо с Авроры, сейчас отсутствующий, предположил, что такую возможность имел доктор Тул. Я спрашиваю доктора Тула в присутствии всех: вы действительно сделали это? Вы унесли оружие, оказав предварительно помощь лежащей без чувств госпоже Дельмар?

— Нет, нет, — затрясся доктор. — Клянусь вам. Допрашивайте меня, как хотите — клянусь, что ничего не уносил.

— Полагает ли кто-либо из присутствующих, что доктор Тул солгал? — Все промолчали. Либич взглянул на что-то за кадром и произнес какие-то слова.

— Второй вариант: преступление совершил кто-то другой и унес оружие с собой. Если так — зачем он это сделал? Унести оружие — значит объявить всем, что госпожа Дельмар невиновна. Если убийца — третье лицо, с его стороны было вопиющей глупостью не оставить оружие рядом с телом и не обвинить тем самым госпожу Дельмар. Итак, орудие в любом случае должно было находиться на месте преступления! Просто его никто не заметил.

— Мы что, по-вашему, дураки или слепые? — спросил Аттлбиш.

— Вы — соляриане. Потому-то и не смогли распознать то орудие, которое осталось на месте преступления.

— Ничего не понимаю, — с отчаянием сказала Клорисса.

Даже Глэдия, которая не подавала признаков жизни в продолжение всего разговора, удивленно смотрела на Бейли.

— Мертвый мужчина и женщина в обмороке — не единственные, кто остался на месте преступления. Там был еще и вышедший из строя робот.

— Ну и что же? — сердито спросил Либич.

— Разве не очевидно, что, если мы исключим невозможное, нам останется истина, хоть и невероятная? Тот робот и был орудием убийства, которое никто из вас в силу своего воспитания не сумел распознать.

Все заговорили разом, кроме Глэдии, которая продолжала молча смотреть на Бейли. Инспектор поднял руки.

— Подождите. Тихо. Дайте объяснить! — И он повторил свою версию того, как могло быть организовано покушение на Грюера, и рассказал, как пытались убить его самого на детской ферме.

— И это, надо полагать, осуществили таким образом, — нетерпеливо сказал Либич, — один робот отравил стрелу, не ведая, что творит, а другой вручил отравленную стрелу мальчику, предварительно сказав ему, что вы землянин — и не подозревал, что стрела отравлена.

— Вероятно, да. Обоих роботов должны были тщательно проинструктировать.

— Притянуто за уши, — сказал Либич,

Квемот побледнел: казалось, он вот-вот лишится чувств.

— Ни один солярианин не способен использовать роботов во вред другому человеку.

— Может, и так, — пожал плечами Бейли, — но главное в том, что роботов, как выяснилось, можно применять в подобных целях. Спросите доктора Либича — он роботехник.

— Но к убийству доктора Дельмара ваша теория неприменима, — сказал Либич, — я уже говорил вам вчера. Как можно заставить робота раздробить человеку череп?

— Хотите объясню?

— Если сумеете.

— Дельмар испытывал робота новой модели. Значение этого факта ускользало от меня до вчерашнего вечера, когда я случайно сказал роботу, желая, чтобы он помог мне встать со стула: «Дай руку». Робот в недоумении уставился на свою руку, точно подумал, что я прошу его снять руку и дать ее мне. Пришлось сформулировать команду по-другому. Но это напомнило мне о том, что я слышал от доктора Либича. Они экспериментировали с роботами, у которых были съемные конечности. Допустим, что робот, которого испытывал в тот день доктор Дельмар, был как раз такого типа и мог менять одни конечности на другие в зависимости от рода выполняемых работ. Предположим, убийца знает о том и внезапно говорит роботу: «Дай свою руку». Робот снимает руку и подает ему. Тяжелая рука робота — превосходное оружие. Сделав свое дело, убийца ставит руку на место.

Сначала все в ужасе молчали, потом поднялся возмущенный ропот — последнюю фразу Бейли пришлось прокричать, и все равно его чуть не заглушили. Аттлбиш, весь красный, встал со стула и шагнул вперед.

— Даже если так, все равно убийца — госпожа Дельмар. Она была там, она поссорилась с мужем, она видела, как муж работает сроботом, и знала, что у робота съемные конечности — если такие роботы и впрямь существуют. Как бы вы ни старались, землянин, все указывает на нее.

Глэдия тихо заплакала. Бейли, не глядя на нее, сказал:

— Напротив — легко доказать, что это преступление она никак не могла совершить.

Джотан Либич с презрительным видом скрестил руки на груди. Бейли, заметив это, сказал:

— И вы мне поможете, доктор Либич. Как роботехник, вы знаете, что управление роботами с целью заставить их совершить убийство против воли требует незаурядного мастерства. Вчера я хотел посадить кое-кого под домашний арест. И дал троим роботам подробные инструкции на предмет его охраны. Простое, казалось бы, дело — но я в роботах профан. В моей инструкции оказался пробел, и мой арестованный ушел.

— А кто это был? — спросил Аттлбиш,

— Неважно, — отмахнулся Бейли. — А важно то, что дилетант не способен мастерски командовать роботами. Дилетантов же вполне достаточно и на Солярии. Много ли, например, понимала в роботехнике Глэдия Дельмар? Доктор Либич!

— Что? — не понял роботехник.

— Вы пытались обучать ее роботехнике. Что же, она была способной ученицей? Научилась хоть чему-нибудь?

— Нет, — смущенно сознался Либич и умолк.

— Она была совершенно безнадежна, не так ли? Или вы предпочитаете не отвечать?

— Она могла притвориться непонимающей, — холодно сказал Либич.

— И вы, как роботехник, готовы заверить, что госпожа Дельмар способна заставить роботов совершить непреднамеренное убийство?

— Как я могу ответить?

— Поставим вопрос по-другому. Тот, кто пытался убить меня на детской ферме, должен был сначала разыскать инспектора Бейли, пользуясь сетью связи роботов. Я ведь ни одному человеку не говорил, куда направляюсь, и только роботы, доставлявшие меня с места на место, знали, где я. Мой партнер Дэниел Оливо в тот день тоже пытался найти меня, и это ему удалось с большим трудом. Но убийца, должно быть, выяснил все без труда — ему ведь надо было не только разыскать меня, но еще и отравить стрелу и устроить так, чтобы ею выстрелили, пока я не покинул ферму и не отправился дальше. Сумела бы сделать что-либо подобное госпожа Дельмар?

Корвин Аттлбиш подался вперед.

— Кто же, по-вашему, покушался на вас, землянин?

— Доктор Джотан Либич сам признался, что он лучший специалист по роботам на планете.

— Это что, обвинение? — крикнул Либич.

— Да! — крикнул в ответ Бейли.

Ярость в глазах Либича медленно угасла, сменившись если не спокойствием, то чем-то похожим на облегчение.

— Я обследовал дельмаровского робота после убийства, — сказал он, — У него не было съемных конечностей — их можно было снять, как обычно, только с помощью специальных инструментов, да и то умеючи. Так что этот робот не мог быть орудием убийства Дельмара — ваш вывод ошибочен.

— А кто может подтвердить ваше заявление?

— В моем слове еще никто не сомневался.

— А я сомневаюсь. Я обвиняю вас, и ваше голословное заявление ничего не стоит, Если бы кто-то мог его подтвердить, тогда другое дело. Вы подозрительно быстро избавились от этого робота. Почему?

— Не было причины хранить его. Он был полностью выведен из строя, потерял всякую ценность.

— Почему?

— Вы уже спрашивали меня, землянин, — ответил Либич, потрясая пальцем перед Бейли, — и я сказал вам почему. Робот стал свидетелем убийства, которому не мог помешать.

— Вы сказали также, что это всегда ведет к полному разрушению, таково универсальное правило. Но робот, подавший Грюеру отравленное питье, отделался только хромотой и шепелявостью. А ведь он сам был невольным убийцей — как казалось тогда, — а не просто свидетелем. Однако сохранил достаточно рассудка, чтобы его можно было допросить. Значит, дельмаровский робот пострадал гораздо сильнее грюеровского. И неудивительно — ведь его собственную руку использовали как орудие убийства.

— Чепуха, — возмутился Либич. — Вы ничего не смыслите в роботехнике.

— Возможно. Но я предлагаю главе Службы Безопасности Аттлбишу проверить отчетность вашего завода и ремонтной мастерской. Может быть, удастся выяснить, производились ли у вас роботы со съемными конечностями — и если да, то посылали ли такого робота доктору Дельмару — и если да, то когда.

— Никто не будет рыться в моих книгах! — крикнул Либич.

— Но почему, если вам нечего скрывать?

— Да с какой стати мне было убивать Дельмара? Вот вы что мне скажите. Какой у меня был мотив?

— Могу предложить два, — сказал Бейли. — Вы были дружны с госпожой Дельмар. Более чем дружны. Соляриане по-своему тоже люди. Вы никогда не общались с женщинами, но это не уберегло вас, так сказать, от животных инстинктов. Вы видели госпожу Дельмар, — извините, по видео, конечно, — одетой весьма легко и…

— Нет! — с болью выкрикнул Либич.

— Нет, — вырвалось шепотом у Глэдии.

— Возможно, вы и сами не понимали своих чувств — или же, смутно осознавая их, презирали себя за слабость, а госпожу Дельмар ненавидели за то, что она внушала их вам. И Дельмара ненавидели — за то, что он ею обладает. Вы же просили госпожу Дельмар стать вашим ассистентом — это была уступка вашему либидо. Она отказалась, и ваша ненависть к ней стала еще сильнее. Убив доктора Дельмара таким образом, чтобы подозрение пало на его жену, вы отомстили бы им обоим.

— Кто поверит вашей грязной дешевой мелодраме? — хрипло прошептал Либич. — Разве что другой землянин, такой же скот, как и вы. Но не солярианин.

— Я не настаиваю на этом мотиве, — сказал Бейли. — Думаю, он тоже подсознательно присутствовал, но у вас имелся мотив и попроще. Доктор Рикэн Дельмар стоял на пути у вашихпланов, и его надо было убрать.

— О каких планах вы говорите?

— О ваших планах завоевания Галактики, доктор Либич.

Глава восемнадцатая Вопрос получает ответ

— Этот землянин сошел с ума! — закричал Ли-бич. — Разве вы не видите?

Все молча смотрели кто на Бейли, кто на Либича. Бейли не дал им опомниться.

— Вы сами знаете, доктор Либич, что доктор Дельмар собирался порвать с вами. Из-за того, как думала госпожа Дельмар, что вы не вступили в брак. Я думаю иначе. Доктор Дельмар сам уповал на будущее, в котором, с повсеместным распространением эктогенеза, отпадет всякая надобность в браках. Но, сотрудничая с вами, он знал о вашей работе больше, чем кто-либо другой, — или догадывался. Он узнал бы о ваших опасных экспериментах и попытался бы остановить вас. Он уже намекал на это агенту Грюеру, но не сказал прямо, так как еще не знал подробностей. Вы, видимо, догадались о подозрениях доктора и убили его.

— Сумасшедший! — повторил Либич. — Я не желаю больше иметь с вами ничего общего.

— Выслушайте его, Либич! — вмешался Аттлбиш.

Бейли прикусил губу, чтобы не проявить преждевременно удовлетворения — Аттлбиш был явно не на стороне Либича.

— Тогда же, когда вы говорили мне о роботах со съемными конечностями, доктор Либич, вы упомянули о космическом корабле со встроенным мозгом. Вы определенно наговорили тогда много лишнего. То ли потому, что я землянин и мне не понять тонкостей роботехники, то ли потому, что вам угрожал мой визит — и когда угроза миновала, вас охватила легкая эйфория.

Так или иначе, к тому моменту доктор Квемот уже открыл мне, каким секретным оружием против других миров владеет Солярия — позитронным роботом.

— Но не в том же смысле… — подскочил от неожиданности Квемот.

— Знаю — вы говорили с точки зрения социолога. Но это заставило меня задуматься. Сравните корабль с позитронным мозгом и корабль, управляемый человеком, Корабль с людьми на борту не сможет использовать роботов в боевых действиях. Робот не станет уничтожать людей на вражеском корабле или на планете. Он не знает разницы между «своими» и «врагами». Роботу, конечно, можно сказать, что на борту вражеского корабля людей нет и что бомбить будут необитаемую планету, но это может не пройти. Робот видит, что на его собственном корабле люди есть, и знает, что на его планете живут люди. Поэтому он делает вывод, что так же обстоит дело и на чужом корабле или планете. Потребуется настоящий эксперт-роботехник — вроде вас, доктор Либич, — чтобы командовать роботами в подобной ситуации, а таких экспертов очень мало. Но мне сдается, что корабль, оснащенный собственным позитронным мозгом, бодро атакует любую цель, которую ему укажут. Ему ведь кажется естественным, что на другом корабле тоже нет людей. А защиту от приема сообщений с вражеского корабля, которые могут его в этом разуверить, создать легко. Поскольку боевая и оборонительная техника управляется непосредственно позитронным мозгом, такой корабль будет гораздо маневреннее обычного. За отсутствием помещений для экипажа, для продовольствия, для очистки воды и воздуха такой корабль поднимет больше брони, больше оружия и станет более неуязвимым, нежели обычный. Один корабль с позитронным мозгом способен победить целый флот. Я прав или нет?

Последний вопрос был обращен к доктору Либичу, который вскочил с места и стоял как оцепенелый, почти что в каталепсии — то ли от гнева, то ли от ужаса. Ответа не было. Да его никто бы и не услышал — все вопили, как бешеные, словно с цепи сорвались. Клорисса бесновалась, как фурия, и даже Глэдия потрясала кулачками. И вся их ярость была направлена на Либича.

Бейли закрыл глаза, пытаясь хоть на несколько мгновений ослабить мускулы, отпустить сухожилия.

Сработало. Наконец-то он нажал нужную кнопку. Квемот вчера провел аналогию между солярианскими роботами и спартанскими илотами. Он сказал, что роботы не могут взбунтоваться, поэтому соляриане могут спать спокойно.

Но если найдется человек, угрожающий научить роботов чинить людям вред — бунтовать, другими словами?

Разве это не тягчайшее преступление? Разве все до единого жителя Солярии не ополчатся яростно на того, кто хотя бы подозревается в том, что заставил робота вредить человеку? На Солярии, где роботов в двадцать тысяч раз больше, чем людей?

— Вы арестованы! — кричал Аттлбиш. — Вам категорически запрещается пользоваться книгами или записями, пока правительство не изыщет возможности проверить их… — Он продолжал говорить, но его не было слышно в общем гвалте.

К Бейли подошел робот.

— Господин, вам сообщение от господина Оливо. Бейли взял у него капсулу, раскрыл ее и крикнул:

— Минуту!

Его голос произвел почти магическое действие. Все как один обернулись к нему, и на всех лицах (кроме застывшего лица Либича) читалось самое напряженное внимание к тому, что скажет землянин. Бейли сказал:

— Глупо было бы ожидать, что доктор Либич не прикоснется к своим записям до прибытия вашего чиновника. Поэтому еще до начала нашего заседания мой партнер Дэниел Оливо отправился в имение доктора Либича. Я только что получил от него известие. Он находится на территории имения и сейчас войдет к доктору Либичу, чтобы взять его под стражу.

— Под стражу?! — взвыл Либич в каком-то животном ужасе. Его глаза, мнилось, вот-вот выскочат из орбит, — Сюда кто-то идет? Человек?! Нет! Нет! — Второе «нет» он просто провизжал.

— Вам не причинят вреда, — холодно сказал Бейли, — если вы окажете помощь следствию,

— Но я не хочу, чтобы он приходил. Я не вынесу! — Роботехник, не сознавая, что делает, упал на колени и стиснул руки в отчаянной мольбе. — Чего вы хотите от меня? Признания? У дельмаровского робота были съемные конечности. Да! Да! Да! Я организовал отравление Грюера. Я организовал покушение на вас. И задумал такой корабль, о котором вы говорили. У меня не получалось, но да, у меня была такая идея. Только отзовите своего человека. Не пускайте его сюда. Не пускайте! — Речь Либича перешла в невнятное бормотание.

Бейли кивнул. Он снова нажал правильно. Угроза личного визита вырвала у Либича признание быстрее, чем любая пытка.

И тут, услышав или увидев нечто вне поля зрения и слышимости остальных, Либич дернул головой и открыл рот. Он вскинул руки, будто защищаясь от чего-то.

— Уйди, — взмолился он. — Уйди. Не входи. Прошу тебя. Прошу… — и пополз куда-то на четвереньках, потом сунул руку в карман, достал что-то и быстро поднес ко рту. Качнулся и рухнул ничком.

«Дурак, — хотел крикнуть Бейли, — к тебе шел не человек, а один из твоих любимых роботов!»

В поле зрения ворвался Дэниел Оливо и остановился, глядя на скрюченное тело у своих ног.

Бейли затаил дыхание. Если Дэниел поймет, что Либича убило его мнимое сходство с человеком, это нанесет страшный удар его мозгу, подчиненному Первому Закону.

Но Дэниел лишь опустился на колени и тихонько потрогал Либича. Потом, взяв в руки голову роботехника, приподнял ее, как нечто хрупкое и драгоценное. Обратив свое точеное лицо к собравшимся, он прошептал:

— Человек умер!

Бейли ждал ее — она попросила о последнем свидании. Но когда Глэдия появилась, он широко раскрыл глаза.

— Вы здесь, вы пришли.

— Да — а как вы догадались?

— На вас перчатки.

— А-а, — она смущенно взглянула на свои руки. — Вам это неприятно?

— Нет, совсем нет. Но почему вы решились на личную встречу?

— Видите ли, Элайдж, — слабо улыбнулась она, — надо же мне привыкать. Раз я собралась на Аврору…

— Значит: все улажено?

— У господина Оливо есть кое-какие связи. Все улажено. Я больше не вернусь сюда.

— Это хорошо. Вам там будет лучше, Глэдия. Я знаю.

— Я немного побаиваюсь.

— Знаю. Там все время придется встречаться с другими людьми и не будет того комфорта, как здесь, на Солярии. Но вы привыкнете, а самое главное — забудете весь тот ужас, который вам пришлось пережить.

— Я не хотела бы забыть все, — мягко сказала Глэдия.

— Со временем захотите. — Бейли посмотрел на ее стройную фигуру и не без мимолетной боли сказал: — И когда-нибудь выйдете замуж, на сей раз по-настоящему.

— Почему-то сейчас замужество меня совсем не привлекает, — грустно сказала она.

— Когда-нибудь вы перемените свое мнение. Какой-то миг они стояли, молча глядя друг на друга.

— Я так и не поблагодарила вас, — сказала Глэдия.

— Я всего лишь делал свою работу.

— Вы ведь возвращаетесь на Землю?

— Да.

— И я вас больше не увижу.

— Наверное. Но вы не огорчайтесь. Лет через сорок, самое большее, я умру, а вы останетесь такой же, как теперь.

Ее лицо горестно скривилось.

— Не говорите так.

— Это правда.

— А знаете, насчет Джотана Либича все подтвердилось, — быстро сказала Глэдия, словно желая сменить тему.

— Да, знаю. Другие роботехники просмотрели его записи и обнаружили опытный проект космического корабля с искусственным мозгом. И нашли роботов со съемными конечностями.

— Как по-вашему, зачем он делал такие страшные вещи?

— Он боялся людей. Он убил себя, лишь бы избежать присутствия человека, и готов был истребить целые миры, лишь бы Солярия с ее табу на личные контакты осталась в неприкосновенности.

— Как он мог так думать, — промолвила она, — ведь личный контакт иногда бывает… — И снова они помолчали, стоя в десяти шагах друг от друга. Потом Глэдия воскликнула: — Элайдж, вы сочтете меня развязной, но…

— Почему я должен счесть вас развязной?

— Можно мне прикоснуться к вам? Я ведь никогда больше вас не увижу.

— Если хотите.

Шаг за шагом она приближалась к нему, сияя глазами, но все же с опаской. Остановилась в трех футах от него и медленно, как в трансе, стала стягивать перчатку с правой руки. Бейли сделал отстраняющий жест.

— Не делайте глупостей, Глэдия.

— Я не боюсь. — И она протянула ему дрожащую руку без перчатки.

Рука Бейли тоже дрогнула. Робкая, испуганная рука Глэдии на миг задержалась в его ладони. Потом он разжал пальцы, рука ускользнула, неожиданно взлетела к его лицу и легко, как перышко, на долю мгновения коснулась щеки.

— Спасибо вам, Элайдж. До свидания.

— До свидания, Глэдия, — сказал он ей вслед. Даже мысль о корабле, который ждет, чтобы отвезти его на Землю, не могла облегчить охватившее инспектора чувство утраты.

Заместитель министра Альберт Минним встретил Бейли со сдержанной приветливостью.

— Рад снова видеть вас на Земле. Ваш отчет, разумеется, прибыл раньше, и сейчас его изучают. Вы хорошо поработали. Это дело украсит ваш послужной список.

— Благодарю, — сказал Бейли. Для более обширных излияний у него не было сил. Вернувшись на Землю, под кров родных Пещер, и успев уже поговорить с Джесси, Бейли чувствовал какую-то странную пустоту изнутри.

— Однако, — продолжал Минним, — ваш отчет касается только следствия. Нас же интересовало и другое. Может быть, вы доложите мне устно?

Бейли помолчал и машинально полез во внутренний карман, где снова утешительно покоилась трубка.

— Можете курить, — поспешно сказал Минним. Бейли несколько затянул процесс раскуривания.

— Я не социолог, — сказал он наконец.

— Да ну? — слегка улыбнулся Минним. — Мы ведь, кажется, это уже обсуждали. Хороший полицейский должен быть и хорошим социологом-практиком, даже если он никогда не слышал об уравнении Хэккета. По вашему замешательству я вижу, что свои выводы относительно Внешних Миров вы сделали, но не уверены, как я к ним отнесусь.

— Что ж, будь по-вашему, сэр. Посылая меня на Солярию, вы поставили передо мной вопрос: в чем слабость космонитов? Их сила в роботах, в малом населении, в долгой жизни, но в чем их слабость?

— Ну-ну?

— Мне кажется, я знаю, в чем слабость соляриан, сэр.

— Значит, можете ответить на мой вопрос? Хорошо. Я слушаю.

— Их слабость, сэр, в роботах, в малочисленности, в долгой жизни.

Минним посмотрел на Бейли, не меняясь в лице, быстро чертя что-то пальцами по столу.

— Почему вы так думаете?

На обратном нуги Бейли часами репетировал свою речь и спорил с чиновником, выдвигая уравновешенные, продуманные аргументы. Но сейчас он растерялся.

— Не уверен, что смогу изложить связно…

— Ничего, послушаем. Это ведь только первая прикидка.

— Соляриане отказались от того, чем человечество владеет уже миллион лет, — начал Бейли. — От того, что ценней атомной энергии. Городов, сельского хозяйства, орудий труда, огня — ценнее всего. Потому что эта вещь как раз и делает возможным все, что я перечислил.

— Не хочу гадать, Бейли. Что же это такое?

— Племя, сэр. Сотрудничество отдельных личностей. Солярия полностью отказалась от него. Это мир отдельных, изолированных друг от друга личностей, и единственный социолог планеты от этого в восторге. Кстати, он и не слыхивал о социометрии — изобретает собственную науку. Ему не у кого поучиться, некому ему помочь, некому подать мысль, которую он упустил. Единственная наука, действительно процветающая на Солярии, — роботехника, но и ею занимаются считанные люди, а когда им понадобилось проанализировать отношения между человеком и роботом, пришлось звать на помощь землянина. Солярианское искусство абстрактно. У нас на Земле абстракционизм — лишь одно из направлений искусства, на Солярии — единственное направление, и человеческого образа в нем нет. А на будущее планируется эктогенез и полная изоляция от деторождения.

— Да, жутковато, — сказал Минним. — Но насколько это опасно для них?

— Думаю, что очень опасно. Без игры человеческих взаимоотношений жизнь лишается своего главного смысла; духовные ценности обесцениваются, и жить, в общем, становится незачем. Видеосвязь не может заменить живого общения — соляриане сами сознают, что это слишком слабое связующее звено, И если одной изоляции недостаточно для застоя, то долгая жизнь завершает дело. На Земле в наши ряды постоянно вливается молодежь, которая жаждет перемен, поскольку не успела прочно осесть в жизни. У нас, по-моему, существует определенный оптимум: жизнь, достаточно длинная, чтобы чего-то добиться, и достаточно короткая, чтобы уступить дорогу молодым. Процесс смены поколений идет довольно быстро. А на Солярии он чересчур замедлился.

Минним продолжал рисовать пальцем на столе.

— Интересно! Интересно! — потом он поднял голову, и Бейли увидел его без маски — Минним просто сиял. — Вы проницательный человек, инспектор.

— Спасибо, — буркнул Бейли.

— Знаете, почему я попросил вас самого рассказать о своих наблюдениях? — ликуя, как мальчишка, спросил Минним и не стал дожидаться ответа. — Наши социологи уже провели первоначальный анализ вашего отчета, и я спрашивал себя, понимаете ли вы, какие превосходные новости привезли на Землю. Оказывается, понимаете.

— Подождите, ведь это еще не все.

— Конечно, — ликующе согласился Минним. — Солярии уже не преодолеть своего застоя. Они миновали критическую точку — их зависимость от роботов зашла слишком далеко. Робот не может наказать ребенка, даже если наказание пойдет ребенку на пользу — робот не способен заглянуть в будущее и переступить через боль, которую причиняет сейчас. А роботы в целом не могут руководить планетой, потому что для того нужно упразднять все, что становится вредным, — роботы не способны переступить через хаос, который это вызовет сейчас. Таким образом Внешние Миры вступили на путь постепенного загнивания, и Земле недолго терпеть их владычество. Ваша информация все изменила. Нам не понадобится никаких восстаний — свобода придет сама собой.

— Подождите, — настойчиво, уже погромче повторил Бейли. — Мы ведь говорим только о Солярии, а не обо всех Внешних Мирах.

— Это одно и то же. Ваш солярианский социолог, Кимот…

— Квемот, сэр.

— Пускай Квемот. Разве он не сказал, что все Внешние Миры идут путем Солярии?

— Сказал — но он ничего не знает о других Внешних Мирах, да он и не социолог. То есть не настоящий. Мне казалось, я это достаточно ясно изложил в отчете.

— Наши ученые разберутся.

— Им тоже не хватает данных. Нам ничего не известно о крупнейших Внешних Мирах. Вот, например, Аврора — мир Дэниела. Мне кажется опрометчивым отождествлять ее с Солярией. Собственно, в Галактике есть только один мир, напоминающий Солярию.

Учёные разберутся, — махнул своей ухоженной ручкой счастливый Минним, — Я уверен, что они согласятся с Квемотом.

Бейли помрачнел. Если земным социологам захочется получить нужный результат: то почему бы и не согласиться. Из цифр можно вывести все, что угодно, если постараться как следует и подольше, да еще слегка подтасовать денные.

Он колебался. Сказать сейчас, пока его слушает высокопоставленное лицо, или…

Колебался чуть дольше, чем надо. Минним нашел на столе какие-то бумаги и перешел к делу.

— Выясним еще пару вопросов по делу Дельмара, инспектор, и вы свободны. Вы сознательно толкнули Либича на самоубийство?

— Я хотел добиться признания, сэр, — и не ожидал, что он покончит с собой при появлении не человека даже, а робота, который в действительности не нарушил никакого табу. Ирония судьбы. Но откровенно говоря, я не жалею о его смерти. Слишком опасный он был человек. Нескоро теперь появится другой, в ком сочетались бы безумие и одаренность Либича.

— Я согласен, что его смерть пришлась кстати, — сухо сказал Минним, — но разве вы не понимаете, чем рисковали, если бы соляриане поняли, что Либич никак не мог убить Дельмара?

Бейли вынул трубку изо рта, но ничего не сказал,

— Бросьте, инспектор. Вы-то знаете, что он не убивал. Чтобы убить, надо было подойти к Дельмару близ. ко, а Либич скорее бы умер, чем решился на это. Собственно, он и умер, лишь бы избежать подобной возможности.

— Вы правы, сэр. Я рассчитывал на то, что соляриан до глубины души поразят его опыты с роботами и о другом они просто думать забудут.

— Кто же тогда убил Дельмара?

— Если вы спрашиваете, кто нанес удар, — медленно проговорил Бейли, — то все и раньше знали, кто это сделал. Глэдия, жена Дельмара.

— И вы позволили ей уйти?

— Моральная ответственность лежит не на ней, Либич знал, что Глэдия постоянно затевала бурные ссоры с мужем, и знал, должно быть, до какого бешенства она доходит в гневе. Либичу нужно было, чтобы умер муж, а подозрение пало на жену. Вот он и подставил Дельмару робота, которого, наверное, научил с присущим ему мастерством подать Глэдии свою съемную руку, когда она разъярится до предела. Получив оружие в критический момент, Глэдия в помрачении разума нанесла удар, и ни Дельмар, ни робот не успели остановить ее. Глэдия послужила Либичу таким же бессознательным орудием, как и робот.

— Но на руке у робота должна была остаться кровь и прилипшие волосы.

— Так, наверное, и было, но роботом занимался Либич. А роботам Дельмара, которые тоже могли заметить это, он просто приказал его забыть. Мог это видеть и доктор Тул, но он был слишком занят трупом и потерявшей сознание женщиной. Однако Либич ошибся, полагая, что вина Глэдии будет столь очевидной, что даже отсутствие орудия преступления ее не спасет. Не мог он предвидеть и того, что вести следствие вызовут землянина.

— Итак, Либич умер, и вы устроили так, что Глэдия покинула Солярию. На случай, если соляриане, успокоившись, примутся размышлять и в итоге сообразят, что к чему?

— Она достаточно настрадалась, — пожал плечами Бейли. — Была жертвой своего мужа, жертвой Либича, жертвой всего солярианского уклада.

— Значит, использовали закон в личных целях?

Суровое лицо Бейли совсем окаменело.

— Нет, не в личных. Солярианский закон мне не указ. Превыше всего были интересы Земли, и во имя этих интересов я проследил за тем, чтобы Либич, представлявший опасность и для нас, ушел из жизни. Что касается госпожи Дельмар… — Бейли взглянул в лицо Минниму, чувствуя, что делает критический шаг. Он должен сказать! — Что касается ее, на ней я поставил эксперимент.

— Какой еще эксперимент?

— Хотел выяснить, согласится ли она жить в мире, где личные контакты и дозволены, и желательны. Мне было любопытно, хватит ли у нее мужества порвать с привычками, которые так укоренились в ней. Я боялся, что она откажется и предпочтет лучше остаться на Солярии, ставшей для нее чистилищем, чем заставить себя порвать с извращенными солярианскими нравами. Но она выбрала путь перемен, и я был тому рад. Ее решение показалось мне символичным. Как будто выбор Глэдии Дельмар открыл врата спасения и для нас.

— Для нас? Что вы такое несете?

— Не для нас с вами, сэр, а для всего человечества. Вы неверно представляете себе Внешние Миры. У них там мало роботов, они свободно общаются между собой и присматриваются к Солярии. Вы знаете, что со мной был Р. Дэниел Оливо — он тоже представит свой отчет. Да, для них существует опасность сделаться Солярией, но они могут вовремя заметить эту опасность, удержать разумное равновесие и таким образом сохранить власть над человечеством.

— Это только ваше мнение, — недоверчиво сказал Минним.

— Я еще не все сказал. Есть один мир, напоминающий Солярию, и это — Земля,

— Инспектор Бейли!

— Это так, сэр, Мы — Солярия навыворот. Они ушли друг от друга, мы ушли от Галактики. Они укрылись в своих неприкосновенных поместьях, мы замуровали себя в подземных Городах. Они — вожди без масс, у них есть только безответные роботы. Мы — масса без вождей, и нас защищают лишь наши Города. — Бейли стиснул кулаки.

Минниму явно не понравились его слова.

— Инспектор, вам пришлось многое испытать. Вам нужен отдых, и вы его получите. Полностью оплаченный месячный отпуск, а затем вас ждет повышение.

— Благодарю вас, но я нуждаюсь не только в этом. Мне нужно, чтобы вы меня выслушали. Существует лишь один выход из тупика, и он ведет наружу, в космос. Там миллионы миров, а космонитам принадлежат только пятьдесят. Космонитов мало, и живут они долго. Нас много, и жизнь у нас короткая. Мы приспособлены для открытий и колонизации новых земель лучше, чем они. Нас подталкивает рост населения, и быстрый оборот поколений снабжает молодыми беспокойными людьми. Да ведь и сами Внешние Миры созданы нашими предками.

— Да-да, но боюсь, время нашей встречи истекло.

Бейли, видя, как Минниму не терпится спровадить его, уселся поудобнее.

— Когда первые поселенцы создали миры, опередившие нас в техническом развитии, мы начали строить себе норы под землей и забились в них, точно в чрево матери. Космониты навязали нам свое превосходство, и мы от них спрятались. Это не выход. Чтобы сломать губительный цикл мятежей и расправ, мы должны вступить с космонитами в соревнование, пойти по их следам, если надо, — обогнать, если можно. А для того нужно выйти на поверхность. Нужно научиться смотреть в пространство. А если нам уже поздно учиться, нужно научить тому детей.

— Вам надо отдохнуть, инспектор.

— Слушайте меня, сэр! — рявкнул Бейли. — Если космониты настолько сильны, как выглядят, а мы останемся такими, как есть, — не пройдет и ста лет, как Землю уничтожат. Это же подсчитано, вы сами сказали. Если же космониты слабы и станут еще слабее, то у нас есть шанс — но кто сказал, что они слабы? Соляриане — все, кого мы знаем.

— Но…

— Я еще не договорил. Есть то, что мы можем изменить независимо от силы или слабости космонитов. Мы можем изменить себя. Выйдем в пространство, и надобность бунтовать отпадет. Мы создадим кучу собственных миров и сами станем космонитами. Если же мы останемся на скученной Земле, бессмысленный и роковой бунт неизбежен. И будет гораздо хуже, если люди преисполнятся ложных надежд, основанных на мнимой слабости космонитов. Поговорите с социологами. Представьте им мои аргументы. А если они по-прежнему будут сомневаться, найдите способ послать меня на Аврору. Дайте мне составить рапорт о настоящих космонитах, и вы поймете, что нужно Земле.

— Да-да, — кивнул Минним. — Всего вам хорошего, инспектор Бейли.

Бейли ушел ликующий. Ведь он и не ожидал одержать над Миннимом открытую победу. Укоренившиеся мысли нельзя изменить ни в один час, ни в один год. Зато Бейли видел, как задумался Минним, лишившись, хоть ненадолго, своей безрассудной веселости.

Бейли знал, что будет дальше, Минним обратится к социологам и посеет в ком-то из них сомнение. Они начнут задавать себе вопросы. Они захотят поговорить с Бейли.

Пройдет год, думал Бейли, всего один год — и я отправлюсь на Аврору. Пройдет одно поколение — и мы снова выйдем в космос.

Бейли ехал по северной экспресс-дороге. Скоро он увидит Джесси. Поймет ли она? Сыну, Бентли, сейчас семнадцать. Может быть, обзаведшись собственным сыном, Бен, когда тому стукнет семнадцать, уже будет строить новую жизнь на какой-нибудь пустой планете?

Мысль пугала. Бейли все еще боялся пространства, Но зато больше не боялся своего страха. Нужно не бежать от страха, а сражаться с ним.

Он чувствовал себя так, будто пережил приступ безумия. Он ведь с самого начала испытывал таинственный зов пространства — еще тогда, когда в машине обманул Дэниела, чтобы открыть верх и выглянуть наружу.

Тогда он не понимал. Дэниел посчитал его психопатом. А сам Бейли думал, что выходит наружу из профессионального долга, в интересах следствия. Только в тот последний вечер на Солярии, сорвав штору с окна, он понял, что хочет видеть пространство ради самого пространства — потому что оно манит и сулит свободу.

Миллионы людей на Земле чувствуют, наверное, то же самое — их бы только навести на мысль о пространстве, только бы заставить сделать первый шаг.

Бейли посмотрел вокруг.

Экспресс-дорога бежала вперед. По сторонам сверкали огни, проносились мимо огромные жилые блоки, сияли вывески, мелькали витрины, фабрики, огни, шум, толпа, шум, люди, люди, люди…

Это было то, что он любил, то, что он ненавидел, то, с чем боялся расставаться, то, по чему, как ему казалось, тосковал на Солярии.

А теперь все стало чужим.

Он больше не чувствовал себя здесь дома.

Он отлучился, чтобы расследовать убийство, и за это время с ним что-то произошло.

В разговоре с Миннимом он сравнил Город с материнским чревом — так оно и есть. А что первым делом должен сделать человек, чтобы стать человеком? Он должен родиться. Выйти из чрева. И выйдя из него, он уже не в силах вернуться.

Бейли покинул Город и не может вернуться назад. Город ему больше не принадлежит. Стальные Пещеры стали чужими. Этого не избежать. Так будет и с другими — и Земля, выйдя в пространство, родится заново.

Сердце Бейли бешено колотилось, городской шум еле слышно отдавался в ушах.

Он вспомнил сон, который снился ему на Солярии, и наконец понял его. Он поднял голову и увидел — сквозь толщу бетона, стали и человеческих тел над собой. Увидел маяк, манящий человека в пространство. Увидел, как светит оно — обнаженное солнце!

Зеркальное отражение

Лайдж Бейли только-только решил снова раскурить трубку, как дверь его кабинета внезапно распахнулась, причем в нее даже не постучали. Бейли раздраженно оглянулся — и уронил трубку. Он так и оставил ее валяться на полу, что ясно показывало, до какой степени он был удивлен.

— Р. Дэниел Оливо! — воскликнул он в неописуемом волнении. — Черт побери, это же вы?!

— Вы совершенно правы, — ответил вошедший. Его загорелое лицо с удивительно правильными чертами оставалось невозмутимым. — Я очень сожалею, что потревожил вас, войдя без предупреждения, но ситуация весьма щекотливая, и чем меньше о ней будут знать другие люди и роботы, даже из числа ваших сослуживцев, тем лучше. Сам же я очень рад вновь увидеться с вами, друг Элайдж.

И робот протянул правую руку жестом таким же человеческим, как и весь его внешний вид. Однако Бейли настолько растерялся, что несколько секунд недоуменно смотрел на протянутую руку, прежде чем схватил ее и горячо потряс.

— Но все-таки, Дэниел, почему вы тут? Конечно, я всегда рад вас видеть, но… Что это за щекотливая ситуация? Опять какие-нибудь всепланетные неприятности?

— Нет, друг Элайдж! Ситуация, которую я назвал щекотливой, на первый взгляд может показаться пустяком. Всего лишь спор между двумя математиками. Но поскольку мы совершенно случайно были на расстоянии одного броска от Земли…

— Значит, спор произошел на межзвездном лайнере?

— Вот именно. Пустячный спор, но для людей, в нем замешанных, это отнюдь не пустяк. Бейли не сдержал улыбки.

— Я не удивлюсь, что поступки людей кажутся вам неожиданными. Люди ведь не подчиняются Трем Законам, как вы, роботы.

— Об этом можно только пожалеть, — с полной серьезностью ответил Р. Дэниел. — И кажется, сами люди не способны понимать друг друга. Но вы, возможно, понимаете их лучше, чем люди, обитающие на других планетах, так как Земля населена гораздо гуще. Потому-то, мне кажется, в ваших силах нам помочь.

Р. Дэниел на мгновение умолк, а затем добавил, пожалуй, с излишней торопливостью:

— Однако некоторые правила человеческого поведения я усвоил достаточно хорошо и теперь замечаю, что нарушил требования элементарной вежливости, не спросив, как поживают ваша жена и ваш сын.

— Прекрасно. Парень учится в колледже, а Джесси занялась политикой. Ну, а теперь все-таки скажите мне, каким образом вы здесь очутились.

— Я же упомянул, что мы находились на расстоянии короткого броска от Земли, — сказал Р. Дэниел. — И я рекомендовал капитану обратиться за советом к вам.

— И капитан согласился? — спросил Бейли, которому как-то не верилось, что капитан межзвездного лайнера решил сделать непредвиденную посадку из-за какой-то чепухи.

— Видите ли, — объяснил Р. Дэниел, — он попал в такое положение, что согласился бы на что угодно. К тому же я всячески вас расхваливал, хотя, разумеется, говорил только правду, нисколько не преувеличивая. И, наконец, я взялся вести все переговоры так, чтобы ни пассажирам, ни команде не пришлось покидать корабля, нарушая тем самым карантин.

— Но что все-таки произошло? — нетерпеливо спросил Бейли.

— В числе пассажиров космолета «Эта Карины» находятся два математика, направляющиеся на Аврору, чтобы принять участие в межзвездной конференции по нейробиофизике. И недоразумение возникло именно между этими математиками — Альфредом Барром Гумбольдтом и Дженнаном Себбетом. Может быть, вы, друг Элайдж, слышали о них? тем самым

— Нет! — решительно объявил Бейли. — Я в математике ничего не смыслю. Послушайте, Дэниел, — вдруг спохватился он. — Вы, надеюсь, не говорили капитану, что я знаток в математике или…

— Конечно, нет, друг Элайдж. Мне это известно. Но это не имеет значения, так как математика совершенно не связана с сутью спора.

— Ну ладно, валяйте дальше.

— Раз вы ничего о них не знаете, друг Элайдж, я хотел бы сообщить вам, что доктор Гумбольдт — один из трех крупнейших математиков Галактики с давно установившейся репутацией. Доктор Себбет, с другой стороны, очень молод, ему нет еще и пятидесяти, но он уже заслужил репутацию выдающегося таланта, занимаясь наиболее сложными проблемами современной математики.

— Следовательно, оба — великие люди, — заметил Бейли. Тут он вспомнил про свою трубку и поднял ее, но не решил пока закуривать. Что же произошло? Убийство? Один из них втихомолку прикончил другого?

— Один из этих людей, имеющих самую высокую репутацию, пытается уничтожить репутацию другого. Если не ошибаюсь, по человеческим нормам это считается чуть ли не хуже физического убийства.

— В некоторых ситуациях — пожалуй. Ну так кто же из них покушается на репутацию другого?

— В этом-то, друг Элайдж, и заключается суть проблемы. Кто из них?

— Говорите же!

— Доктор Гумбольдт излагает случившееся совершенно четко. Вскоре после того как космолет стартовал, он внезапно сформулировал принцип, который позволяет создать метод анализа нейронных связей по изменениям карты поглощения микроволн в отдельных участках коры головного мозга. Принцип этот опирается на механические тонкости, которых я не понимаю и, стало быть, не могу вам изложить. Впрочем, к делу это не относится. Чем больше доктор Гумбольдт размышлял над своим открытием, тем больше он убеждался, что нашел нечто революционизирующее всю его науку, перед чем бледнеют все его прежние достижения. И тут он узнал, что на борту космолета находится доктор Себбет.

— Ага! И он обсудил свое открытие с доктором Себбетом?

— Вот именно. Они уже встречались на конференции и заочно были хорошо знакомы друг с другом. Гумбольдт подробно изложил Себбету свои выводы. Тот полностью их подтвердил и не скупился на похвалы важности открытия и таланту того, кто это открытие сделал. Тогда Гумбольдт, окончательно убедившись, что он стоит на верном пути, подготовил доклад с кратким изложением своего открытия и через два дня собирался переслать его комитету конференции на Авроре, чтобы официально закрепить за собой приоритет, а кроме того, выступить с подробным сообщением на самой конференции. К своему удивлению, он обнаружил, что и Себбет подготовил доклад примерно такого же содержания и тоже намеревается отправить его на Аврору.

— Гумбольдт, наверное, разъярился?

— Еще бы!

— А Себбет? Что говорит он?

— То же, что и Гумбольдт, слово в слово.

— Ну так в чем же здесь трудность?

— В зеркальной перестановке имен. Себбет утверждает, что открытие сделал он, и что это он обратился за подтверждением к Гумбольдту, и что все было наоборот — это Гумбольдт согласился с его выводами и всячески расхваливал.

— То есть каждый утверждает, что идея принадлежит ему, а другой ее украл? Я все-таки не вижу, в чем тут трудность. Когда речь идет о научных открытиях, достаточно просто представить подписанные и датированные протоколы исследований, после чего легко устанавливается приоритет. И даже если одни протоколы подделаны, это нетрудно обнаружить, выявив внутренние несоответствия.

— При обычных обстоятельствах, друг Элайдж, вы были бы совершенно правы, но ведь тут речь идет о математике, а не об экспериментальных науках. Доктор Гумбольдт утверждает, что держал все необходимые данные в голове и ничего не записывал, пока не начал составлять вышеуказанный доклад. Доктор Себбет, разумеется, утверждает то же самое.

— Ну, в таком случае следует принять решительные меры, чтобы разом с этим покончить. Прозондируйте их психику и установите, кто из них лжет.

Р. Дэниел покачал головой.

— Друг Элайдж, вы, по-видимому, не поняли, о ком идет речь. Оба они — члены Межгалактической Академии, а потому все вопросы, касающиеся их профессионального поведения, правомочна решать только комиссия Академии. Если, конечно, они сами не согласятся добровольно подвергнуться проверке.

— Ну так предложите им подвергнуться проверке. Виновный откажется, зная, чем грозит ему психологическое зондирование. Невиновный, несомненно, согласится, и вам даже не придется прибегать к этой мере.

— Вы не правы, друг Элайдж. Для таких людей дать согласие на подобную проверку — значит, поступиться своим престижем. Несомненно, они оба откажутся только из гордости. И все прочее тут отступит на второе место.

— Ну так ничего пока не делайте. Отложите решение вопроса до прибытия на Аврору. На этой нейробиофизической конференции, конечно, будет присутствовать такое число академиков, что избрать комиссию…

— Но это нанесет серьезный удар престижу самой науки, друг Элайдж. И если скандал разгорится, пострадают оба. Тень падет даже на невиновного, потому что он позволил впутать себя в столь неблаговидную историю. Все будут считать, что ему следовало бы покончить с ней тихо, не доводя дело до суда.

— Ну ладно. Я не академик, но постараюсь представить себе, что подобная точка зрения имеет под собой почву. А что говорят сами эти математики?

— Гумбольдт решительно не хочет скандала. Он говорит, что если Себбет признается в присвоении этой идеи и не воспрепятствует ему передать тезисы или хотя бы сделать доклад на конференции, он не станет выдвигать никаких официальных обвинений. Неэтичный поступок Себбета останется тайной, известной только им троим, включая капитана; никто из людей больше в эту историю не посвящен.

— А юный Себбет не соглашается?

— Наоборот, он во всем согласен с доктором Гумбольдтом — но с перестановкой имен, разумеется, все то же зеркальное отражение.

— И значит, оба они, так сказать, в патовом положении?

— Мне кажется, друг Элайдж, что каждый ждет, чтобы другой не выдержал и признал свою вину.

— Ну так пусть себе ждут.

— Капитан считает, что это невозможно. Видите ли, здесь есть два варианта. Либо оба будут упрямиться до посадки на Аврору, после чего неминуемо разразится академический скандал. И капитан, отвечающий за поддержание закона и порядка на своем лайнере, получит выговор за то, что не сумел уладить все без шума. А он об этом и слышать не хочет.

— Ну, а второй вариант?

— Либо тот, либо другой признается в плагиате. Но будет ли признавшийся действительно виновным? Или он пойдет на это из благородного желания предотвратить скандал? А разве можно допустить, чтобы человек, готовый ради чести науки поступиться заслуженной славой, и в самом деле лишился этой славы? Или же в последний момент признается виновный, но так, чтобы создалось впечатление, будто он делает это исключительно из вышеупомянутых побуждений, избежав таким образом позора и бросив тень на второго. Конечно, из людей знать об этом будет, только капитан, но он не желает до конца своих дней мучиться мыслью, что невольно оказался пособником беспринципного плагиатора.

Бейли вздохнул.

— Так сказать, кто кого пересидит. Кто не выдержит первым по мере приближения к Авроре? Это все, Дэниел?

— Не совсем. У нас есть свидетели.

— Черт побери, почему же вы сразу не сказали? Какие свидетели?

— Камердинер доктора Гумбольдта…

— А, робот, наверное,

— Ну конечно. Его зовут Р. Престон. Этот камердинер, Р.: Престон, присутствовал при первом разговоре, и он подтверждает рассказ доктора Гумбольдта во всех

— То есть он говорит, что идея принадлежала доктору Гумбольдту, что доктор Гумбольдт изложил ее доктору Себбету, что доктор Себбет пришел от нее в восторг; и так далее?

— Вот именно.

— Ага. Но это решает вопрос? Или нет? По-видимому, нет.

— Вы совершенно правы. Вопроса это вовсе не решает, потому что имеется второй свидетель. У доктора Себбета тоже есть камердинер, Р. Аид, также робот, и той же модели, что и Р. Престон, изготовленный в том же году на том же заводе. Оба прослужили у своих хозяев одинаковый срок.

— Странное совпадение… Очень странное.

— И тем не менее это факт, который, боюсь, затрудняет возможность сделать какие-либо выводы из

различий между камердинерами.

— Следовательно, Р. Аид утверждает то же самое, что и Р. Престон?

— Абсолютно то же самое, за исключением зеркальной перестановки имен. 1

— Другими словами, Р. Аид утверждает, что юный Себбет, тот, которому еще не исполнилось пятидесяти, сам наткнулся на эту идею и что он изложил ее доктору Гумбольдту, который не скупился на похвалы, и так далее?

— Совершенно верно, друг Элайдж.

— Из чего следует, что один из роботов лжет.

— По-видимому, да.

— Ну, мне кажется, будет нетрудно решить, который из них лжет. Вероятно, опытный робопсихолог, сделав даже поверхностное обследование…

— К сожалению, друг Элайдж, на борту лайнера нет робопсихолога, достаточно квалифицированного, чтобы вынести суждение по столь деликатному вопросу. Подобные исследования можно будет произвести, только когда мы достигнем Авроры, так как ни доктор Гумбольдт, ни доктор Себбет не согласятся остаться без камердинеров на срок, который потребуется для обследования роботов земными специалистами.

— Ну в таком случае, Дэниел, я не совсем понимаю, что вы хотите от меня.

— Я глубоко убежден, — невозмутимо сказал Р. Дэниел, — что вы уже наметили план действий.

— Ax так? Ну, по-моему, в первую очередь следует поговорить с этими математиками, один из которых — плагиатор.

— Боюсь, друг Элайдж, это неосуществимо. Они не могут покинуть лайнер из-за карантина. И по той же причине не можете явиться к ним и вы.

— Да, конечно, Дэниел, но я имел в виду беседу по видеофону.

— К сожалению, они вряд ли согласятся, чтобы их допрашивал простой полицейский следователь. Опять-таки вопрос престижа.

— Ну, а с роботами-то я могу поговорить по видеофону?

— Это, я полагаю, можно будет устроить.

— Попробуем обойтись и этим. Значит, мне придется взять на себя функции робопсихолога-любителя.

— Но вы же сыщик, друг Элайдж, а не робопсихолог.

— Ну, неважно. Только прежде, чем Я увижусь с ними, давайте поразмыслим. Скажите, а может ли быть так, что оба робота говорят правду? Например, разговор между математиками велся полунамеками. И каждый робот искренне верит, что идея принадлежала его хозяину. Или оба слышали лишь части разговора, причем разные, а в результате пришли к одному и тому же выводу.

— Исключено, друг Элайдж. Оба робота повторяют разговор совершенно одинаково, если не считать главного противоречия.

— Значит, несомненно, что один из роботов лжет?

— Да.

— Можно мне будет получить копию показаний, дававшихся в присутствии капитана?

— Я предвидел, что копия может вам понадобиться, и захватил ее с собой.

— Вот и чудесно. А роботам была устроена очная ставка? И это отражено в протоколе?

— Роботы просто рассказали то, что им было известно. Устраивать очную ставку правомочен только робопсихолог.

— А я?

— Вы сыщик, друг Элайдж, а не…

— Ну ладно, ладно, Дэниел. Подумаем-ка еще. При обычных обстоятельствах робот лгать не станет. Однако он солжет, чтобы не нарушить какой-нибудь из Трех Законов. Он может солгать, чтобы спасти себя в соответствии с Третьим Законом. Еще легче он солжет, чтобы выполнить распоряжение, полученное от человека, так как это соответствует Второму Закону. И он скорее всего солжет, если это понадобится для спасения человеческой жизни или если он таким образом воспрепятствует тому, чтобы человеку был причинен вред, — согласно Первому Закону.

— Совершенно верно,

— В данном случае каждый из этих роботов предположительно защищает профессиональную репутацию своего хозяина и ради этого в случае необходимости, несомненно, будет лгать. Ведь профессиональная репутация тут почти эквивалентна жизни, и Первый Закон принудит ко лжи.

— Однако такой ложью каждый камердинер будет вредить профессиональной репутации другого математика, друг Элайдж.

— Да, пожалуй. Но ведь репутация хозяина может представляться ему более значимой и важной, чем репутация любого другого человека. И в этом случае, с его точки зрения, ложь принесет намного меньше вреда, чем правда.

Сказав это, Лайдж Бейли умолк и задумался. Затем он продолжал:

— Ну хорошо. Так вы мне дадите возможность побеседовать с роботами? Я думаю, лучше будет начать с Р. Айда.

— Робота доктора Себбета?

— Да.

— Ну так подождите минутку, — сказал Р. Дэниел. — Я захватил с собой микроприемник, соединенный с проектором. Мне потребуется только белая стена. Вот эта вполне подойдет, если вы разрешите мне отодвинуть ящики с картотекой.

— Валяйте. Мне что, нужно будет говорить в микрофон?

— Нет. Вы сможете говорить так, словно ваш собеседник находится перед вами. Но извините, друг Элайдж, мне придется еще немного вас задержать. Я должен сперва связаться с космолетом и вызвать Р. Аида к передатчику.

— Ну, в таком случае, Дэниел, может, вы мне пока дадите копии протоколов?

Через несколько минут Р. Дэниел сказал:

— Р. Аид ждет вас, друг Элайдж. Но, может быть, вы хотели бы еще несколько минут посвятить протоколам?

— Нет, — вздохнул Бейли. — Ничего нового я в них не нахожу. Включайте передатчик и проследите, чтобы наш разговор записывался.

На стене появилось двухмерное изображение Р. Айда. В отличие от Р. Дэниела, он вовсе не походил на человека и был сделан из металла. Он был высок, но состоял из нескольких блоков и мало чем отличался от обыкновенных роботов. Бейли заметил только несколько мелких отклонений от привычного стандарта.

— Добрый день, Р. Айд, — сказал Бейли.

— Добрый день, сэр, — ответил Р. Айд негромким и совсем человеческим голосом.

— Ты камердинер Дженнана Себбета, не так ли?

— Да, сэр.

— И давно ты у него служишь?

— Двадцать два года, сэр.

— И репутация твоего хозяина для тебя важна?

— Да, сэр.

— Ты считаешь необходимым защищать его репутацию?

— Да, сэр.

— Наравне с его жизнью?

— Нет, сэр.

— Наравне с репутацией какого-нибудь другого человека?

После некоторого колебания Р. Айд сказал:

— Тут не может быть общего ответа, сэр. В каждом подобном случае решение будет зависеть от конкретных обстоятельств

Бейли помолчал, собираясь с мыслями. Этот робот рассуждал много тоньше и логичнее, чем те, с которыми ему приходилось иметь дело до сих пор. И он вовсе не был уверен, что сумеет расставить ему ловушку. Бейли сказал:

— Если бы ты решил, что репутация твоего хозяина важнее репутации другого человека, например, Альфреда Гумбольдта, ты бы солгал, чтобы защитить репутацию своего хозяина?

— Да, сэр.

— Солгал ли ты, давая показания о споре твоего хозяина с доктором Гумбольдтом?

— Нет, сэр.

— Но если бы ты солгал, ты отрицал бы это, чтобы скрыть свою ложь, не так ли?

— Да, сэр.

— В таком случае, — сказал Бейли, — рассмотрим ситуацию поподробнее. Твой хозяин, Дженнан Себбет, имеет репутацию замечательного математика, но он еще очень молод. Если доктор Гумбольдт сказал правду и твой хозяин, не устояв перед искушением, действительно совершил неэтичный поступок, его репутация, конечно, несколько пострадает. Но у него впереди вся жизнь, и он успеет искупить свой поступок. Его ждет много блестящих открытий, и со временем все забудут эту попытку плагиата, объяснив ее опрометчивостью, свойственной молодым людям. То есть для него все еще поправимо. Если же, с другой стороны, искушению поддался доктор Гумбольдт, то положение создается гораздо более серьезное. Он уже стар, и главные его свершения относятся к прошлому. До сих пор его репутация оставалась незапятнанной. И этот единственный проступок на склоне лет зачеркнет все его славное прошлое, а у него не будет времени поправить дело. За остающиеся ему годы он вряд ли сумеет сделать что-нибудь значительное. По сравнению с твоим хозяином доктор Гумбольдт теряет гораздо больше, а возможностей поправить случившееся у него гораздо меньше. Таким образом, ты видишь, что положение доктора Гумбольдта намного более серьезно и чревато, несомненно, более опасными последствиями, не так ли?

Наступила долгая пауза. Затем Р. Аид сказал ровным голосом:

— Мои показания были ложью. Работа принадлежит доктору Гумбольдту, а мой хозяин попытался присвоить ее, не имея на то права.

— Прекрасно, — сказал Бейли. — По распоряжению капитана корабля ты не должен никому ничего говорить о нашей беседе, пока тебе не будет дано на это разрешение. Можешь быть свободен.

Экран померк, и Бейли, затянувшись, выпустил клуб дыма.

— Капитан все слышал, Дэниел?

— Разумеется. Он единственный свидетель, не считая нас.

— Очень хорошо. А теперь давай другого робота.

— Но зачем, друг Элайдж? Ведь Р. Айд во всем признался!

— Нет, это необходимо. Признание Р. Айда ничего не стоит.

— Ничего?

— Абсолютно ничего. Я объяснил ему, что доктор Гумбольдт находится в худшем положении чем его хозяин. Естественно если он лгал, защищая Себбета, то тут он сказал бы правду, как он и утверждает. Но если он говорил правду раньше, то теперь он солгал бы, чтобы защитить Гумбольдта. Это по-прежнему зеркальное отражение, и мы ничего не добились.!

— Но в таком случае чего мы добьемся, допросив Р. Престона?

— Если бы зеркальное отражение было абсолютно точным, мы ничего не. добились бы. Но одно различие существует. Ведь кто-то из роботов начал с того, что сказал правду, а кто-то солгал. И вот тут симметрия нарушена. Давайте-ка мне Р. Престона, а если запись допроса Р. Айда готова, я хотел бы ее просмотреть.;

На стене вновь появилось изображение. Р. Престон ничем не отличался от Р. Айда, если не считать узора на грудной пластинке.

Добрый день, Р. Престон, — сказал Бейли, держа перед собой запись допроса Р. Айда.

— Добрый день, сэр, — ответил Р. Престон. Голос его ничем не отличался от голоса Р. Айда.

— Ты камердинер Альфреда Гумбольдта, не так ли?

— Да, сэр.

— И давно ты у него служишь?

— Двадцать два года, сэр.

— И репутация твоего хозяина для тебя важна?

— Да, сэр.

— Ты считаешь необходимым защищать его репутацию?

— Да, сэр.

— Наравне с его жизнью?

— Нет, сэр.

— Наравне с репутацией какого-нибудь другого человека?

После некоторого колебания Р. Престон сказал:

— Тут не может быть общего ответа, сэр. В каждом подобном случае решение будет зависеть от конкретных обстоятельств.

Бейли сказал:

— Если бы ты решил, что репутация твоего хозяина важнее репутации другого человека, например, Дженнана Себбета, ты бы солгал, чтобы защитить репутацию своего хозяина?

— Да, сэр.

— Солгал ли ты, давая показания о споре твоего хозяина с доктором Себбетом?

— Нет, сэр.

— Но если бы ты солгал, ты отрицал бы это, чтобы скрыть свою ложь, не так ли?

— Да, сэр.

— В таком случае, — сказал Бейли, — рассмотрим ситуацию поподробнее. Твой хозяин; Альфред Гумбольдт, имеет репутацию замечательного математика, но он старик. Если доктор Себбет сказал правду и твой хозяин, не устояв перед искушением, действительно совершил неэтичный проступок, его репутация, конечно, несколько пострадает. Но у него впереди вся жизнь, и он успеет искупить свой поступок. Однако его почтенный возраст и замечательные открытия, которые он делал на протяжении столетий, перевесят этот единственный неверный шаг и заставят забыть о нем. Эта Попытка плагиата будет объяснена утратой чувства реальности, свойственной старикам. Если же, с другой стороны, искушению поддался доктор Себбет, то положение создается гораздо более серьезное. Он молод, и репутация его не столь прочна. При обычных обстоятельствах его ждали бы столетия, чтобы он мог совершенствовать свои знания и делать великие открытия. Теперь же он будет всего этого лишен — из-за единственной ошибки молодости. Будущее, которое он теряет, несравненно больше, чем то, которое еще осталось твоему хозяину. Таким образом, ты видишь, что положение доктора Себбета намного более серьезно и чревато, несомненно, более опасными последствиями, не так ли?

Наступила долгая пауза. Затем Р. Престон сказал ровным голосом:

— Мои показания были ло… Внезапно он умолк и больше не издал ни одного звука.

— Так что же ты хотел сказать, Р. Престон? — спросил Бейли. Робот молчал.

— Боюсь, друг Элайдж, — вмешался Р. Даниил, — что Р. Престон находится в состоянии полного отключения. Он вышел из строя.

— Наконец-то мы добились асимметричности, — сказал Бейли. — Теперь мы можем установить, кто виновен.

— Каким же образом, друг Элайдж?

— А вот подумайте. Предположим, я — человек, который не совершил преступления, что известно моему личному роботу. Мае не нужно предпринимать никаких действий. Мой робот скажет правду и подтвердит мои слова. С другой стороны, если я — человек, который совершил преступление, мне будет нужно, чтобы мои робот солгал. А это сопряжено с определенным риском: хотя робот в случае необходимости и солжет, стремление сказать правду окажется достаточно сильным. Другими словами, правда оказывается намного, надежнее лжи. Чтобы обезопасить себя, человек, совершивший преступление, скорее всего прикажет роботу солгать. В результате Первый Закон будет подкреплен Вторым Законом, и, возможно, в значительной степени.

— Это выглядит логичным, — заметил Р. Дэниел.

— Предположим, мы имеем; по одному роботу каждого типа. Один из них переключится с ничем не подкрепленной правды на ложь. И проделает это после некоторых колебаний без каких-либо последствий. Второй робот переключится с сильно подкрепленной лжи на правду, но при этом он рискует сжечь позитронные связи своего мозга и впасть в состояние полного отключения.

— А поскольку Р. Престон впал в состояние полного отключения…

— Значит, хозяин Р. Престона, доктор Гумбольдт, виновен в плагиате. Если вы передадите это капитану и порекомендуете ему немедленно переговорить с доктором Гумбольдтом, тот, возможно, во всем сознается. В таком случае, я надеюсь, вы мне немедленно об этом сообщите.

— Непременно. Вы меня извините, друг Элайдж? Я должен переговорить с капитаном без свидетелей.

— Ну конечно. Пройдите в зал заседаний, он полностью экранирован.

Р. Дэниел вышел, а Бейли обнаружил, что не в состоянии ничем заняться. Он волновался. Слишком многое зависело от правильности его анализа, а он остро чувствовал, как мало знает о психологии роботов.

Р. Дэниел вернулся через полчаса, и эти полчаса были, пожалуй, самыми длинными в жизни Бейли.

Разумеется, по невозмутимому лицу робота, несмотря на все его сходство с человеком, нельзя было ни о чем догадаться, и Бейли также постарался сохранять полную невозмутимость, когда спросил:

— Ну так что же, Дэниел?

— Все произошло, как вы сказали, друг Элайдж. Доктор Гумбольдт признался. По его словам, он рассчитывал, что доктор Себбет отступит и позволит ему насладиться этим последним триумфом. Теперь дело улажено, и капитан просит передать вам, что он в восторге. И думаю, мне тоже зачтется, что я рекомендовал вас.

— Вот и хорошо, — сказал Бейли, который теперь, когда все окончилось благополучно, вдруг почувствовал, что еле держится на ногах. — Но, черт побери, Дэниел, не впутывайте меня больше в такие истории, ладно?

— Постараюсь, друг Элайдж. Разумеется, дальнейшее будет зависеть от того, насколько важной окажется проблема, от вашего местонахождения в тот момент и от некоторых других факторов. Однако мне хотелось бы задать вам один вопрос…

— Валяйте.

— Разве нельзя было предположить, что переход от лжи к правда должен быть легким, а переход от правды ко лжи — трудным? Это означало бы, что полностью отключившийся робот собирается вместо правды сказать ложь, а так как полностью отключился Р. Престон, то это означало бы, что виновен не доктор Гумбольдт, а доктор Себбет, не так ли?

— Совершенно верно, Дэниел. Можно было бы рассуждать и таким образом, но правильным оказалось обратное предположение. Ведь Гумбольдт-то признался. Разве нет?

— Да, конечно. Но раз оба эти построения были равно возможны, каким образом вы, друг Элайдж, так быстро сделали свой выбор?

Губы Бейли задергались. Он не выдержал и улыбнулся.

— Дело в том, Дэниел, что я исходил из психологии людей, а не роботов. В людях я разбираюсь лучше, чем в роботах. Другими словами, еще до того, как я стал допрашивать роботов, я довольно точно представлял себе, кто из математиков виновен. Когда же мне удалось добиться асимметричной реакции роботов, я истолковал ее как доказательство вины того, в чьей виновности я уже не сомневался. Реакция робота была настолько эффективной, что виновный человек не выдержал и сознался. А одним только анализом человеческого поведения я вряд ли сумел бы этого добиться.

— Мне хотелось бы узнать, что именно дал вам анализ человеческого поведения.

— Черт побери, Дэниел, подумайте немножко, и вам незачем будет спрашивать. В этой истории с зеркальными отражениями была еще одна асимметричность, помимо правды и лжи. А именно — возраст двух математиков, один из которых — глубокий старик, а другой еще очень молод.

— Да, конечно, но что из этого следовало?

— А вот что. Я могу представить себе, что молодой человек, ошеломленный открытием совершенно нового принципа, поторопится поделиться им с маститым ученым, которого он еще на студенческой скамье привык почитать как великое светило. Но я не могу себе представить, чтобы маститый ученый, всемирно прославленный, привыкший к атриумам, открыв совершенно новый принцип, поторопился бы поделиться с человеком, который моложе его на двести лет и которого он, несомненно, считает желторотым юнцом. Далее. Если бы молодому человеку и представился случай украсть идею у прославленного светила, стал бы он это делать? Ни в коем случае. С другой стороны, старик, сознающий, что способности его угасают, мог бы многим рискнуть ради последнего триумфа, искренне считая, что у него нет никаких этических обязательств по отношению к тому, в ком он видел молокососа и выскочку. Короче говоря, было бы невероятно, чтобы Гумбольдт представил свое открытие на суд Себбета или чтобы Себбет украл идею Гумбольдта. Виновным в любом случае оказывался доктор Гумбольдт. еще осталось твоему

Р. Дэниел довольно долго раздумывал над услышанным. Потом он протянул Лиджу Бейли руку.

— Мне пора, друг Элайдж. Было очень приятно повидать вас. И надеюсь, до скорой встречи. Бейли сердечно потряс протянутую руку.

— Если можно, Дэниел, — не до очень скорой.

Роботы зари

Глава первая Бейли

1

Элайдж Бейли укрылся под тенистым деревом и пробурчал себе под нос:

— Так и есть! Я весь в поту.

Он умолк, утер мокрый лоб тыльной стороной ладони, а потом с отвращением поглядел на кожу, залоснившуюся от липкой влаги.

— Ненавижу потеть! — изрек он, ни к кому не обращаясь, словно формулируя космический закон, и вновь озлился на Вселенную за то, что она сотворила нечто необходимое таким противным.

В Городе никто не потел (разве что по собственному желанию!), так как температура и влажность надежно регулировались и организм не подвергался нагрузкам, при которых нарушается теплообмен.

Это и есть цивилизация!

Он посмотрел на поле, на неровную шеренгу мужчин и женщин — в какой-то мере своих подопечных. Большинство составляли юноши и девушки, еще не достигшие двадцати лет, но остальные по возрасту были ближе к нему. Они неуклюже орудовали мотыгами и занимались всякой другой работой, обычно выполнявшейся роботами, для нее сконструированными. И роботы справились бы с ней куда успешнее, но им было приказано отойти в сторону и ждать, пока люди упрямо практиковались в физическом труде.

В небе плыли тучки и сияло солнце, именно в эту минуту скрывшееся за одной из них. Элайдж с тревогой задрал голову, Конечно, она избавляла от прямых солнечных лучей (и пота!), но вдруг хлынет дождь?

Во Вне всегда так — богатейший выбор неприятностей.

Бейли неизменно поражало то, как относительно небольшая туча способна закрыть солнце целиком, погрузив землю в тень от горизонта до горизонта, хотя значительная часть неба продолжает голубеть.

Он остался стоять под густой кроной (подобие примитивной кровли, а ствол с корой, приятно крепкой на ощупь, создает ощущение стены) и перевел взгляд на шеренгу, с удовлетворением ее рассматривая. Раз в неделю они трудились здесь, какой бы ни была погода. И к ним присоединялись все новые добровольцы: горстка мужественных инициаторов заметно пополнилась. Правительство Города, хотя непосредственного участия в движении не принимало, относилось к нему положительно и помех не чинило.

Вдали у самого горизонта справа от Бейли (на востоке, как показывало клонящееся к закату солнце) маячили пологие купола и бесчисленные шпили Города, заключающего в себе все, ради чего стоит жить. И там Бейли вдруг увидел перемещающееся темное пятнышко, еле различимое на таком расстоянии.

Однако манера его передвижения и другие признаки, для которых он не нашел бы словесного выражения, подсказали Бейли, что это робот. Он не удивился: поверхность Земли вне Городов принадлежала роботам, а не людям — за исключением тех немногих, кто подобно ему грезил звездами.

По ассоциации он вновь обратил взгляд на взмахивающих мотыгами искателей звезд, переводя его с одного на другого. Он не только знал в лицо, но мог бы назвать по имени любого. Они трудились, они осваивались с существованием во Вне и…

Нахмурившись, он проворчал:

— А Бентли где?

И сразу же у него за спиной раздался голос, чуть захлебывающийся от торжества:

— Я тут, пап!

Бейли стремительно обернулся:

— Не делай так, Бен!

— Чего не делать?

— Не подкрадывайся ко мне сзади. Во Вне трудно сохранять хладнокровие и без того, чтобы к тебе подкрадывались исподтишка.

— Я не подкрадывался. Но попробуй громко топать, когда идешь по траве. Она же глушит шаги… Пап, а не вернуться ли тебе? Ты здесь уже два часа и, по-моему, дольше тебе задерживаться не стоит.

— Это еще почему? Потому что мне сорок пять, а ты девятнадцатилетний молокосос? И решил поберечь своего дряхлого родителя, а?

— В самую точку! — подхватил Бен. — Какой блестящий детективный анализ! От тебя ничего не скроешь.

Бен широко улыбнулся. Лицо у него было круглое, глаза блестели. Сколько в нем от Джесси, подумал Бейли, От его матери. И ничего общего с его собственной вытянутой чопорно-серьезной физиономией.

А вот умственным складом он пошел в отца и, когда глубоко о чем-нибудь задумывался, было ясно, что его мать хранила нерушимую верность мужу.

— У меня все отлично, — сказал Бейли.

— Не спорю, пап. Ты самый лучший из нас, учитывая…

— Что учитывая?

— Твой возраст, что же еще? И конечно, я помню, что все это затеял ты. Но я заметил, как ты укрылся под деревом, ну и подумал… Может, не надо, старик, перегибать палку?

— Я тебе покажу старика! — пригрозил Бейли. Робот, которого он заметил где-то возле Города, теперь приблизился настолько, что его можно было бы рассмотреть подробнее, но Бейли, не обращая на него внимания, продолжал: — Если солнце светит чересчур ярко, благоразумие требует время от времени постоять под деревом в тени. Мы не только привыкаем к трудностям Вне, но и учимся использовать его преимущества… Вон солнце выходит из-за тучи.

— Ага. Так, может, ты вернешься?

— Ничего, выдержу. Раз в неделю у меня есть свободные полдня, и я провожу их здесь. Пользуюсь привилегией, положенной моему рангу эс-семь.

— Дело не в привилегиях, пап, а в том, чтобы не переутомляться.

— Говорят же тебе, я прекрасно себя чувствую!

— Куда уж лучше! Дома сразу бухаешься на кровать и лежишь в темноте.

— Естественный способ дать отдохнуть глазам от яркого света.

— А мама волнуется.

— И пусть. Ей только полезно. Да и что тут опасного? Самое скверное, что я потею, но и с этим освоюсь. Никуда ведь не денешься. Вначале я не мог даже отойти далеко от Города, сразу поворачивал назад… А ходил тогда со мной один ты. А теперь взгляни, сколько людей тут с нами и как далеко я ухожу от Города. И способен много работать. Меня хватит по крайней мере еще на час. А то и больше. Знаешь, Бен, маме стоило бы ходить с нами.

— Маме? Ты шутишь.

— Если бы! Когда подойдет время отлета, я буду вынужден остаться, потому что она не полетит.

— А ты будешь рад. Не обманывай себя, пап. До этого еще далеко. И уж тогда ты правда будешь староват. Это дело для молодежи.

— Знаешь, — сказал Бейли, сжимая руки в кулаки, — до чего же ты и твоя «молодежь» мудры. Ты когда-нибудь покидал Землю? Кто-нибудь из них покидал Землю? А я — да. Два года назад. Еще до этой акклиматизации. И я выжил!

— Знаю, пап. Но улетал ты ненадолго. В служебную командировку. И тебе создавали все необходимые условия в высокоорганизованном обществе, Совсем иное дело.

— Нет, не иное! — упрямо возразил Бейли, в глубине души признавая, что очень даже иное. — Да и отлета ждать придется не так уж долго. Если я получу разрешение побывать на Авроре, дело пойдет быстро.

— Забудь. Ничего не выйдет.

— Но попробовать мы должны. Без одобрения Авроры правительство разрешения нам не даст. Аврора — самый большой и влиятельный из космомиров. И что она скажет…

— То и будет. Знаю. Мы же тысячу раз все обсуждали. Но зачем тебе лететь туда? Есть же гиперсвязь. Можешь поговорить с ними прямо с Земли… Ну сколько раз тебе повторять!

— Это совсем другое. Необходим личный контакт. Ну сколько раз тебе повторять!

— В любом случае мы еще не готовы, — заявил Бен.

— Не готовы, потому что Земля не дает нам корабли. А космониты дадут и окажут необходимую техническую помощь.

— Какое доверие! А зачем это им? Давно ли они так полюбили нас, недолговечных землян?

— Если бы я мог поговорить с ними…

— Ну послушай, пап! — Бен засмеялся. — На Аврору тебя тянет просто из-за этой женщины.

Бейли нахмурился. Его мохнатые брови сошлись над глубоко посаженными глазами.

— Женщины? Иосафат! Бен, о чем ты говоришь?

— Пап! Строго между нами — и маме ни слова, — что у тебя все-таки было с этой женщиной на Солярии? Я уже взрослый, и ты можешь мне рассказать.

— Какая еще женщина на Солярии?

— И ты способен смотреть мне прямо в глаза и делать вид, будто не знаешь какая, когда вся Земля видела ее в гиперволновой драме. Глэдия Дельмар, вот какая!

— Так ничего же не было. Гиперволновое вранье. Тысячу раз тебе повторял! У нее даже в мыслях не было. И у меня не было. Сплошная выдумка, и я протестовал против демонстрации волновки, но правительство решило, что необходимо показать космонитам Землю в выгодном свете. Только попробуй внушить матери, будто это не так!

— Да с какой стати! Но эта Глэдия переселилась на Аврору, а ты туда так и рвешься!

— Ты что — искренне считаешь, что я хочу побывать на Авроре из-за… А, Иосафат!

Сын с недоумением посмотрел на него:

— Что с тобой?

— Видишь робота? Это Р. Джеронимо.

— И что?

— Рассыльный из нашего департамента. И он — во Вне. У меня свободный день, и я нарочно оставил свой волновик дома, чтобы до меня нельзя было добраться. Привилегия эс-семь. А они посылают за мной робота!

— Откуда ты знаешь, что за тобой?

— С помощью тончайшей дедукции. Во-первых, из полицейского департамента здесь только я, а во-вторых, эта жалкая жестянка движется прямо ко мне. Из этого я делаю вывод, что ее отправили за мной. Надо, бы зайти за ствол и затаиться там.

— Пап, это же не стена! Робот обойдет дерево, и все…

И тут робот объявил:

— Господин Бейли, у меня сообщение для вас. Вас ждут в управлении.

— Я услышал и понял, — монотонно ответил Бейли. Иначе робот продолжал бы твердить одно и то же.

Слегка нахмурясь, Бейли изучающе посмотрел на робота. Новейшая модель, несколько более очеловеченная в сравнении с прежними. Его собрали и активизировали всего месяц назад. Не без шумихи. Правительство постоянно что-то придумывало (что ни попало!), лишь бы смягчить враждебное отношение к роботам. Оболочка сероватая, тусклая и словно бы упругая (на манер кожи). Выражение, хотя почти не менялось, не производило такого впечатления идиотизма, как обычно, хотя в умственном отношении он был таким же идиотом, как все остальные.

Тут Бейли вспомнился Р. Дэниел Оливо — косморобот, дважды помогавший ему в расследовании — на Земле и на Солярии. В последний раз они виделись, когда Дэниел обратился к нему за помощью в деле, которое они назвали «Зеркальным отражением», Дэниел был настолько очеловеченным роботом, что Бейли воспринимал его как друга и скучал без него. Вот и сейчас… Эх, будь все роботы такими!

— Бой, — сказал он, — сегодня я свободен и мне не надо идти в управление.

Р. Джеронимо застыл. По рукам у него пробежала легкая вибрация. Бейли заметил ее. Она указывала на помехи в позитронных связях робота. Всякий робот неукоснительно повиновался человеку, но нередко два человека требовали прямо противоположного. Затем робот сделал выбор и сказал:

— Сегодня вы свободны, господин. Вас ждут в управлении.

— Если тебя ждут, пап… — с тревогой сказал Бен. Бейли пожал плечами:

— Не позволяй надуть себя, Бен. Будь я им действительно нужен, они бы прислали закрытую машину с добровольцем-человеком, а не отправили пешего робота с сообщением, чтобы разозлить меня.

— Нет, пап! — Бен покачал головой. — Они же не знали, где ты и сколько понадобится времени, чтобы тебя отыскать. По-моему, при такой неопределенности посылать человека никто не станет.

— Да? Ну так посмотрим, насколько силен приказ. Р. Джеронимо! Возвращайся в управление и скажи, что я явлюсь на службу в девять ноль-ноль. — Он добавил резким тоном: — Возвращайся! Это приказ.

Робот заметно заколебался, повернулся, сделал несколько шагов, снова повернулся, шагнул к Бейли и замер на месте, весь вибрируя.

Бейли хорошо знал эти признаки и шепнул Бену:

— Иосафат! Надо идти.

Робот испытывал то, что робопсихологи называли равнодействующим противоречием второго уровня. Повиновение было Вторым Законом, и Р. Джеронимо в этот момент из-за столкновения примерно равных по силе, но совершенно противоположных приказов находился в состоянии шока. В просторечии это называлось «заблокировать робота» или еще проще — «роблок».

Робот медленно повернулся. Первый приказ был все-таки сильнее, но не намного, а потому он запинался.

— Господин, меня проинструктировали, что вы можете сказать так. И тогда я должен сказать… — Он помолчал и добавил уже совсем хрипло: — Я должен сказать, если вы один…

Бейли кивнул сыну, и Бен не стал ждать второго напоминания. Он прекрасно умел различать, когда его отец был «пап», а когда — полицейский, и быстро ретировался.

Бейли сердито поиграл с мыслью, не усилить ли собственный приказ, довершая роблок. Но результатом наверняка было бы какое-нибудь повреждение, которое потребовало бы позитронного анализа и репрограммирования. А их стоимость удержат из его жалованья. Возможно, в годовом размере. И он сказал:

— Я отменяю мой приказ. Что тебе велено сообщить?

Голос Р. Джеронимо мгновенно обрел звучность.

— Меня проинструктировали сообщить, что вы нужны в связи с Авророй.

Бейли обернулся и крикнул Бену:

— Пусть поработают еще полчаса, а потом передай от меня, чтобы возвращались. Я ухожу.

Широким шагом пересекая поле, Бейли ворчал на робота:

— Почему тебе не приказали начать сразу с этого? И почему тебя не запрограммировали водить машину, чтобы я не плелся пешком?

Он прекрасно знал почему. С роботом за рулем самое незначительное происшествие вызвало бы новые беспорядки под лозунгом «долой роботов!»

Он не сбавлял шага. До городской стены — два километра, а там до управления придется добираться по улицам, забитым машинами.

Аврора? Какой еще новый кризис назревает?

2

До входа в Город Бейли добрался через полчаса и весь напрягся, готовясь к тому, что могло его ожидать. Вдруг… вдруг на этот раз все будет в порядке?

Он подошел к границе между Вне и Городом. К стене, разделявшей хаос и цивилизацию. Прижал ладонь к сигнальной панели, и дверь поползла в сторону. Как всегда, он не стал ждать, а проскользнул внутрь, чуть только это оказалось возможным. Р. Джеронимо последовал за ним.

Полицейский на посту посмотрел на них с некоторой растерянностью, как бывало всегда, когда кто-то входил из Вне. Всякий раз то же изумление в глазах, настороженная поза, рука, внезапно опускающаяся на бластер, недоуменно сдвинутые брови.

Бейли угрюмо предъявил удостоверение личности, и полицейский отдал ему честь. Дверь закрылась — и это произошло.

Бейли был в Городе. Вокруг сомкнулись стены, и Город воплотил в себе Вселенную. Бейли вновь погрузился в вечный нескончаемый гул, в запахи машин и людей, — с тем чтобы вскоре перестать замечать их. Погрузился в мягкий отраженный свет, ничуть не похожий на тени и непрерывно меняющуюся яркость во Вне, на зеленые, бурые, голубые и белые цвета с красными и желтыми вкраплениями. Вместо капризного ветра, жары, холода, угрозы дождя — вкрадчивая перманентность незаметных воздушных потоков, поддерживающих постоянную свежесть. Только тщательно вычисленное соотношение температуры и влажности, настолько идеальное для человеческого организма, что оно не ощущалось.

Бейли с трепетом сделал глубокий вздох, и его охватила радость от сознания, что он дома, в безопасности, где все знакомо и познаваемо.

Так случалось всегда. Вновь он воспринял Город как материнскую утробу и вернулся в нее со сладким облегчением. Но он же верит, что заключенное в этой утробе человечество должно вырваться наружу, должно родиться, так почему же он всегда вновь вот так в нее погружается?

И ничего нельзя изменить? Неужели, пусть он даже покинет Город, увезет бесчисленное количество людей туда — к звездам, ему самому не вырваться? Неужели он всегда будет чувствовать себя дома только в Городе?

Бейли стиснул зубы. Что толку думать об этом? Он сказал роботу:

— Бой, до этого места тебя доставили на машине?

— Да, господин.

— Где она?

— Не знаю, господин.

— Офицер! — Бейли обернулся к полицейскому. — Этот робот был доставлен сюда два часа назад. Где Доставившая его машина?

— Сэр, я заступил на дежурство час назад.

Конечно. Глупо было спрашивать. Водитель машины не знал, сколько времени робот будет его разыскивать, и ждать не стал. Бейли прикинул, не вызвать ли машину, но отказался от этой мысли сразу же. Ему просто порекомендуют воспользоваться экспрессуэем. Так быстрее.

Да и колебался он, собственно, только из-за Р. Джеронимо. Ехать в его сопровождении экспрессуэем не хотелось, но позволить роботу добираться в управление одному среди враждебных толп он не мог.

И никакого выбора у него нет. Комиссар, несомненно, не жаждет его обласкать. И, конечно, зол, что он не оказался под рукой, будь у него хоть трижды свободный день.

— Сюда, бой! — сказал Бейли.

Город занимал пять тысяч квадратных километров, и нужды его двадцати с лишним миллионов жителей обслуживались четырьмястами километрами экспрессуэя и сотнями километров фидеруэя. Сложная сеть движущихся полос размещалась на восьми уровнях — с сотнями переходов разной степени сложности. По службе Бейли был обязан знать их все — и знал. Если бы его с завязанными глазами отвезли в любую точку Города и сняли повязку, он мгновенно бы определил кратчайший путь до любого указанного места.

И, естественно, он знал дорогу в управление. Однако надо было выбрать из восьми равно удобных маршрутов, и он заколебался, прикидывая, какой в это время суток малолюднее остальных.

Секунду спустя он принял решение и скомандовал:

— Иди со мной, бой!

Робот послушно последовал за ним.

Они прыгнули в проходивший мимо фидер, и Бейли ухватился за вертикальную стойку — белую, теплую, в меру шероховатую, чтобы удобнее было держаться. Садиться не имело смысла; скоро предстояла пересадка. Он быстро кивнул роботу, и тот только тогда положил руку на ту же стойку. Конечно, он легко удерживал бы равновесие и без нее, но Бейли предпочитал держать его поближе к себе. Он отвечал за робота, и ему совсем не улыбалось возмещать убытки Городу, если бы Р. Джеронимо потерялся и получил повреждения.

Все немногочисленные пассажиры фидера, как и следовало ожидать, с любопытством уставились на работа. Бейли по очереди перехватывал эти взгляды. Держался он с властностью официального лица, и те, на кого он смотрел, смущенно отводили глаза.

Бейли снова кивнул и, чуть они поровнялись с движущимися полосами, прыгнул на ближайшую, двигавшуюся с той же скоростью, что и фидер. Едва Бейли ступил на полосу, где не было пластикового экрана, как ему в лицо ударила воздушная струя. Он привычно наклонился ей навстречу, загораживая глаза приподнятой рукой, и побежал наискось вперед с одной полосы на другую, пока не добрался до экспрессуэя.

Раздался веселый крик подростка — «робот!» — и Бейли (он и сам когда-то был подростком) точно пред; ставил себе, что сейчас произойдет: двое-трое, если не целая компания, набегут сзади — или спереди, — робот каким-то способом будет опрокинут и с лязгом ударится о полосу. Если же виновник будет схвачен и предстанет перед администратором, то заявит, что робот столкнулся с ним и создал опасную обстановку, после чего мальчишку почти наверняка отпустят. А у робота нет права ни защищаться на полосе, ни давать показания в административном суде.

Бейли быстро шагнул вперед, успел загородить робота от подбегающего подростка, затем переступил, на более быструю полосу, подняв руку повыше, точно из-за усиления воздушной струи, и как бы ненароком задел локтем мальчишку, столкнув его на более медленную полосу. Тот не был к этому готов и, вскрикнув «ой!», растянулся на ней. Остальные встали как вкопанные, оценили ситуацию и поспешили исчезнуть.

— На экспрессуэй, бой! — приказал Бейли.

Робот чуть замялся. Роботам разрешалось пользоваться экспрессуэем, только если они сопровождали человека, но приказ был категоричным, и он прыгнул. Бейли прыгнул следом за ним, после чего напряжение робота снизилось.

Бейли, толкая Р. Джеронимо перед собой, решительно прошел сквозь толпу стоящих пассажиров и поднялся на верхний, менее забитый уровень, а там ухватился за стойку, наступил роботу на ногу и опять заставил зевак опустить глаза.

Через пятнадцать километров они приблизились к управлению на максимально короткое расстояние, и Бейли сошел. Р. Джеронимо последовал за ним. Его так никто и не тронул. Ни единой стычки за всю дорогу. В приемной Бейли сдал его и получил квитанцию, которую убрал в бумажник, только тщательно проверив дату, час и серийный номер робота, Не забыть попозже справиться, зарегистрирована ли квитанция компьютером.

Теперь предстояло явиться пред очи комиссара, а его Бейли знал как свои пять пальцев. Стоит ему допустить малейшую оплошность, и он окажется под угрозой понижения в должности. Характер у комиссара был жесткий, а прежние успехи Бейли он воспринимал как личное оскорбление.

3

Звали комиссара Уилсон Роф, и пост этот он занимал два с половиной года, сменив Джулиуса Эндерби, когда тот ушел на покой, тихо подав в отставку, едва улегся шум из-за убийства космонита.

Бейли никак не удавалось приспособиться к этой перемене. Джулиус при всех его недостатках был не просто начальником, но и другом, Роф же оставался только начальником. И он даже не был уроженцем Города. Его перевели откуда-то из другой системы.

Роф был не очень высок и не очень толст. Но его голова выглядела несоразмерно большой, а шея — чуть выдвинутой вперед. В результате он производил впечатление тяжести — тяжелая голова, словно набрякшие от тяжести веки, всегда полузакрывавшие глаза. Из-за этого он казался сонным, что не мешало ему подмечать каждую мелочь, в чем Бейли не замедлял убедиться, едва Роф пришел в управление. Он не строил иллюзий, что Роф испытывает к нему хоть какую-то симпатию, и в любом случае сам к нему ни малейшей симпатии не питал.

В голосе Рофа, всегда ровном, не проскользнуло ни единой раздраженной ноты, но слова были далеко не теплыми.

— Бейли, почему вас так трудно разыскать? — начал он.

Бейли ответил с надлежащей долей почтительности:

— У меня свободный день, комиссар.

— Ах да! Ваша привилегия эс-семь. Но вы знаете, что такое волновик, не так ли? Прибор для трансляции официальных распоряжений? Даже в ваше свободное время вы обязаны являться по вызову.

— Мне это известно, комиссар, но пункт об обязательном ношении волновика из инструкций исключен. С нами можно связаться и без него.

— В пределах Города. Но вы же были во Вне? Или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, комиссар. Я был во Вне. Но в инструкциях не указано, что в таких случаях я обязан брать с собой волновик.

— Прячетесь за буквой закона, а?

— Совершенно верно, комиссар, — невозмутимо ответил Бейли.

Комиссар встал — властный, даже грозный — и сел на край стола. Окно во Вне, пробитое при Эндерби, было давно заложено и закрашено. И в замкнутой комнате (ставшей благодаря этому теплее и уютнее) комиссар выглядел огромным. Он сказал, не повышая голоса:

— По-моему, Бейли, вы слишком уж рассчитываете на благодарность Земли.

— Я рассчитываю на то, что исполняю свои обязанности как могу лучше и точно соблюдаю инструкции.

— А когда вольничаете с духом этих инструкций, — то и на благодарность Земли.

Бейли промолчал, и комиссар сказал после паузы:

— Кое-кто считает, что вы отличились в деле о6 убийстве Сартона три года назад.

— Благодарю вас, комиссар, — ответил Бейли. — И, если не ошибаюсь, результатом было закрытие Космотауна.

— Совершенно верно. И к большому облегчению Земли. Кое-кто считает также, что вы отличились на Солярии два года назад. И результатом — я избавляю вас от необходимости произносить лишние слова, — и результатом был пересмотр торговых договоров с космомирами к значительной выгоде Земли.

— Насколько мне известно, все это есть в соответствующих архивных документах.

— А в результате вы — великий герой.

— Ни на что подобное я не претендую.

— После каждого из этих двух дел вы получали повышение, а происшествие на Солярии даже послужило сюжетом для гиперволновой драмы.

— Которую, комиссар, показали без моего разрешения и против моего желания.

— Тем не менее она превратила вас в героя определенного рода.

Бейли пожал плечами.

Комиссар выждал секунду-другую, не скажет ли он что-нибудь, а затем продолжал:

— Но вот уже почти два года вы практически ничего не делаете.

— И у Земли есть право спросить, чем я был ей полезен последнее время.

— Вот именно. И она задает этот вопрос. Известно, что вы — один из зачинателей новейшей моды уходить во Вне, копаться в почве и разыгрывать из себя роботов.

— Это разрешено.

— Не все, что разрешено, следует одобрять. Не исключено, что люди считают вас не героем, а больше чудаком.

— Возможно, это согласуется с моим собственным мнением о себе, — сказал Бейли.

— Людская память коротка. Это избитая истина. В вашем случае героическое уже заслонено чудачествами, и вас ждут серьезные неприятности, если вы допустите ошибку. Репутация, на которую вы так уповаете…

— Со всем уважением, комиссар, я на нее не уповаю.

— Репутация, на которую, по мнению департамента полиции, вы уповаете, вас не спасет. И я не смогу вас спасти.

По сумрачному лицу Бейли скользнула тень улыбки.

— Я ни в коем случае не желаю, комиссар, чтобы вы поставили под угрозу свое положение в тщетной попытке спасти меня.

Комиссар пожал плечами и ответил столь же мимолетной и смутной улыбкой.

— Это вас пусть не тревожит.

— Если так, комиссар, то для чего вы мне все это говорите?

— Предостерегаю вас. Я вовсе не собираюсь с вами разделываться, а потому предупреждаю в первый и последний раз. Вам предстоит участвовать в крайне щекотливом деле, и вы легко можете допустить ошибку. Вот я и предупреждаю вас, чтобы вы ее не допускали. — Тут на его губах появилась несомненная улыбка.

Бейли на нее не ответил.

— Вы не могли бы объяснить мне, в чем заключается это весьма щекотливое дело?

— Это мне неизвестно.

— Оно связано с Авророй?

— Р. Джеронимо приказали в случае необходимости сказать вам это, но сам я ничего не знаю.

— В гаком случае почему вы считаете его щекотливым?

— Послушайте, Бейли, разгадывать загадки — ваша специальность. Для чего бы представитель Земного департамента юстиции лично прибыл в наш Город, а не вызвал вас в Вашингтон, как два года назад в связи с инцидентом на Солярии? И почему этот представитель хмурится, раздражается и проявляет все прочие признаки нетерпения, когда вас не удается разыскать немедленно? Вы постарались, чтобы вас было трудно найти, серьезная ошибка, за которую я никакой ответственности не несу. Сама по себе она, возможно, и не роковая, но, сдается мне, начинаете вы скверно.

— А вы задерживаете меня еще дольше, — хмуро буркнул Бейли.

— Отнюдь, Представитель департамента сейчас подкрепляется. Вы знаете, что земляне никогда не упускают случая перекусить. И он сам придет сюда, когда кончит. Ему сообщено, что вы здесь, и в данное время вы просто ждете, как жду я.

И Бейли начал ждать, размышляя о том, что снятая против его воли гиперволновая драма, хотя и помогла Земле укрепить позиции, ему в департаменте полиции причинила непоправимый вред. Она выставила его в объемной проекции на плоском фоне департамента, чем наложила на него неизгладимую печать нежелательности.

Его повысили в чине, дали ему больше привилегий, что только усугубило враждебное отношение к нему в департаменте. А чем выше он поднялся, тем сильнее расшибется, если упадет.

Стоит допустить ошибку…

4

Вошел представитель департамента юстиции, небрежно осмотрелся и сел за письменный стол в кресло Рофа. По старшинству в чине. Роф невозмутимо сел сбоку.

Бейлиостался стоять, пытаясь скрыть изумление.

Роф мог бы его предупредить, но не счел нужным. И так подбирал слова, что Бейли не догадался.

Департамент юстиции представляла дама.

Но, собственно, почему бы и нет? Женщины могли занимать любые административные посты. Генеральный секретарь мог быть женщиной. Женщины служили в полиции — одна в чине капитана.

Просто без специального предупреждения мужчина подразумевался сам собой. В истории бывали периоды, когда женщин на высоких административных постах оказывалось чуть ли не большинство. Бейли знал это — он вообще хорошо знал историю. Только нынешний период таким не был.

Представительница выглядела очень высокой и сидела в кресле, чопорно выпрямившись. Ее форменный костюм мало отличался от мужского — как и прическа, как и косметика. Ее пол выдавал бюст — две выпуклости, которые она не маскировала.

Лет около сорока, правильные медальные черты лица, зрелая привлекательность, ни проблеска седины в темных волосах.

Она сказала:

— Вы детектив Элайдж Бейли, ранг эс-семь.

Это было утверждение, а не вопрос. Тем не менее Бейли ответил:

— Да, мэм.

— Я младший секретарь Лавиния Демачек. Вы выглядите совершенно не так, как в гиперволновой драме, вам посвященной.

Бейли слышал это далеко не в первый раз.

— Если бы они показали меня таким, какой я на самом деле, то отпугнули бы зрителей, — сухо сказал он.

— Не думаю. У вас куда более волевой вид, чем у актера с детской мордашкой, которого выбрали на вашу роль.

Бейли чуть поколебался и решил рискнуть. А вернее, просто не устоял перед искушением. Он произнес с глубокой серьезностью:

— У вас утонченный вкус, мэм.

Она засмеялась, и Бейли незаметно с облегчением перевел дух.

— Мне лестно это слышать. Но почему вы заставили себя ждать?

Меня не предупредили, мэм. А у меня был свободный день.

— А свои свободные дни, насколько я поняла, вы проводите во Вне?

— Да, мэм.

— Один из этих чокнутых, как я выразилась бы, не будь мой вкус столь утонченным. А потому я скажу иначе: так вы один из этих энтузиастов?

— Да, мэм.

— Надеетесь со временем эмигрировать и осваивать новые миры в глуши Галактики?

— Возможно, не сам я, мэм. Неизвестно, позволит ли мой возраст…

— Сколько вам лет?

— Сорок пять, мэм.

— Вы так и выглядите. Кстати, мне тоже сорок пять.

— Но вы так не выглядите.

— А как? Моложе или старше? — Она опять засмеялась. — Впрочем, довольно играть словами. В любом случае, по-вашему, я слишком стара, чтобы стать первопроходцем?

— В нашем, обществе никто не может стать первопроходцем, не пройдя подготовки во Вне. Молодым она дается легче. Мой сын, я надеюсь, когда-нибудь ступит на поверхность нового мира.

— Вот как! Но, естественно, вам известно, что Галактика принадлежит космическим мирам?

— Их всего пятьдесят, мэм. А в Галактике есть миллионы планет, пригодных для человеческого обитания, где разумная жизнь не развилась. Миллионы, которые можно сделать пригодными.

— Да, но ни один корабль не покинет Землю без разрешения космонитов.

— Разрешения можно добиться, мэм.

— Я не разделяю вашего оптимизма, мистер Бейли.

— Мне доводилось говорить с космонитами, которые…

— Я знаю, — перебила Лавиния Демачек. — Мой начальник, Альберт Минним, два года назад командировал вас на Солярию. — Ее губы чуть-чуть скривились в улыбке. — В гиперволнодраме его коротенькую роль сыграл актер, очень на него похожий, насколько помнится. И, насколько помнится, он был не слишком доволен.

Бейли воспользовался случаем переменить тему:

— Я просил помощника секретаря Миннима…

— Он получил повышение, вы знаете?

Бейли знал всю важность чинов в иерархии.

— И его новое звание, мэм?

— Вице-секретарь.

— Благодарю вас. Я просил вице-секретаря Миннима получить для меня разрешение посетить Аврору в связи с этим вопросом.

— Когда?

— Вскоре после моего возвращения с Солярии. С тех пор я дважды возобновлял эту просьбу.

— Но положительного ответа не получили?

— Нет, мэм.

— И вы удивлены?

— Разочарован, мэм.

— Напрасно! — Она чуть-чуть откинулась в кресле. — Наши отношения с космическими мирами очень щекотливы. Возможно, вам кажется, что ваши два расследования несколько снизили напряжение. Так оно и есть. Эта жуткая гиперволнодрама тоже оказала благотворное действие. Но в целом трения уменьшились вот настолько (она сблизила большой и указательный пальцы так, что между ними осталась узенькая щелочка), при вот таком размахе. — И она развела ладони как могла шире.

— В таких обстоятельствах, — продолжала она, — было бы слишком рискованно отпустить вас на Аврору, где те или иные ваши действия могли бы вызвать межзвездный конфликт.

Бейли посмотрел ей прямо в глаза.

— Я был на Солярии, и никаких конфликтов не возникло. Наоборот…

— Знаю. Но вас командировали туда по просьбе космонитов. Просьба же с нашей стороны — это на сто парсеков другое дело, как вы отлично понимаете.

Бейли промолчал. Она неопределенно хмыкнула и продолжала:

— С тех пор как вы подали свои просьбы, а вице-секретарь их проигнорировал (с полным на то основанием), ситуация заметно ухудшилась. Особенно за последний месяц.

— Поэтому мы здесь, мэм?

— Вы теряете терпение, сэр? — иронически произнесла она тоном, каким обращаются к начальству. — И требуете, чтобы я сразу перешла к сути?

— Нет, мэм.

— Требуете, требуете, И что такого? Я излишне многословна. Хорошо, начнем с вопроса. Вам известен доктор Хэн Фастольф?

— Я видел его один раз почти три года назад в тогдашнем Космотауне.

— Если не ошибаюсь, он вам понравился?

— Он держался очень дружелюбно. То есть для космонита.

— Еще бы! — Она снова хмыкнула. — Вам известно, что последние два года он пользовался на Авроре большим политическим влиянием?

— Я слышал, что он вошел в правительство, от… от одного моего бывшего партнера.

— От Р. Дэниела Оливо, косморобота, вашего приятеля?

— Моего бывшего партнера, мэм.

— Когда вы разбирались с маленьким недоразумением между двумя математиками на борту космолета?

Бейли кивнул:

— Да, мэм.

— Как видите, мы следим за событиями. Доктор Хэн Фастольф последние два года был, так сказать, путеводной звездой аврорианского правительства, влиятельнейшей фигурой в законодательном собрании их мира, и его даже прочат в будущие председатели. Председатель в аврорианском обществе, как вы знаете, — это почти аналог главного администратора.

— Да, мэм. — Бейли кивнул, спрашивая себя, когда же она наконец перейдет к крайне щекотливому делу, о котором говорил комиссар.

Но Лавиния Демачек словно не торопилась.

— Фастольф, — продолжала она, — принадлежит к… э… умеренным. Так он себя называет. Он считает, что Аврора — и вообще космомиры — ушли по своему пути слишком уж далеко. Как, возможно, считаете вы, что мы здесь на Земле слишком уж далеко ушли по нашему пути. Он хотел бы снизить степень роботизации, вернуться к союзу и дружбе с Землей. Естественно, мы его поддерживаем… но втихомолку. Если мы выразим свое отношение открыто, для него это может обернуться смертным приговором.

— По-моему, — сказал Бейли, — он поддержит намерение Земли исследовать и заселять новые миры.

— Я тоже так полагаю. И, по-моему, он вам говорил об этом прямо.

— Да, мэм. В ту нашу встречу.

Лавиния Демачек сложила ладони и уперлась подбородком в кончики пальцев.

— Как вам кажется, он выражает общее мнение космомиров?

— Не знаю, мэм.

— Боюсь, что нет. Его сторонники не слишком рвутся в бой, а против него — легионы бешеных фанатиков. Только политическая искушенность и личное обаяние позволяют ему сохранять его нынешнее политическое положение. Наиболее уязвим он, естественно, в своих симпатиях к Земле. Из-за них он все время подвергается нападкам, и они отталкивают многих, кто был бы готов следовать за ним во всем остальном. Если бы вас отпустили на Аврору, малейший ваш промах лил бы воду на мельницу противников Земли и, следовательно, ослаблял бы положение доктора Фастольфа. Быть может, непоправимо. Земля просто не имеет права пойти на подобный риск.

— Понимаю, — пробормотал Бейли.

— Сам Фастольф готов рисковать. Именно он устроил вашу командировку на Солярию, когда еще только приобретал политическое влияние и его положение было очень непрочно. С другой стороны, он может потерять только свое положение, мы же обязаны обеспечивать благополучие восьми с лишним миллиардов землян. Именно поэтому нынешняя политическая ситуация до предела щекотлива.

Она замолчала, и в конце концов Бейли был вынужден спросить:

— В чем, собственно, заключается ситуация, мэм?

— Видимо, — ответила Лавиния Демачек, — Фастольф втянут в очень серьезный, просто беспрецедентный скандал. Если у него недостанет ловкости, то почти наверное его ждет политическая гибель в самое ближайшее время. Если же он сверхъестественно умен, то продержится еще несколько месяцев. Но рано или поздно он перестанет быть политической силой на Авроре, а это, как вы легко поймете, для Земли будет подлинной катастрофой.

— Могу ли я спросить, в чем его обвиняют? В коррупции? В государственной измене?

— По сравнению, это все мелочи. Да и его личную честность не подвергают сомнению даже заклятые враги.

— Преступление по страсти? Убийство?

— Своего рода убийство.

— Не понимаю, мэм.

— На Авроре, мистер Бейли, живут люди. А еще на ней есть роботы. В большинстве они на манер наших узко специализированы. Но есть еще горстка человекоподобных роботов. Настолько подобных, что их легко принять за людей.

— Это я знаю по опыту. — Бейли кивнул.

— Так вот, уничтожение человекоподобного робота, на мой взгляд, нельзя назвать убийством в строгом смысле слова.

Бейли шагнул к ней. Глаза у него широко раскрылись. Он почти закричал:

— Иосафат! Хватит играть, женщина! Доктор Фастольф убил Р. Дэниела. Вы это хотите мне сообщить?

Роф вскочил и двинулся к Бейли, но Лавиния Демачек остановила его небрежным жестом. Она сохранила полную невозмутимость.

— Учитывая обстоятельства, я извиняю вашу выходку, Бейли, — сказала она. — Нет, Р. Дэниел убит не был. На Авроре он не единственный человекоподобный робот. Убит был один из них, но не Р. Дэниел — то есть если термин «убит» тут применим. Точнее говоря, его мозг был парализован. Полностью и необратимо.

— И утверждают, будто это сделал доктор Фастольф?

— Да, его враги утверждают именно это. Экстремисты, считающие, что Галактику должны осваивать только космониты, а землянам следует вообще исчезнуть с лика Вселенной, как говорится. Если они сумеют добиться перевыборов в ближайшие недели, то приобретут в правительстве преобладающее влияние с непредсказуемыми последствиями.

— Не понимаю, каким образом роблок мог приобрести такую политическую важность.

— Точно сказать не могу, — ответила Лавиния Демачек. — В политике Авроры я не очень разбираюсь. Видимо, экстремисты в своих планах отводили человекоподобным роботам какую-то существенную роль, и этот роблок привел их в ярость. — Она наморщила нос. — Их политика ставит меня в тупик, и я только запутаю вас, если начну подыскивать объяснения.

Бейли сделал огромное усилие, чтобы не потерять самообладания под ее въедливым взглядом, и спросил негромко:

— Для чего я здесь?

— Из-за Фастольфа. Вы уже один раз покидали Землю, чтобы расследовать убийство. С успехом. Фастольф хочет, чтобы вы попытались сделать то же теперь. Вы отправляетесь на Аврору установить, кто виновен в роблоке. Он считает, что это единственный шанс остановить экстремистов.

— Но я не роб о психолог и ничего не знаю об Авроре…

— О Солярии вы тоже ничего не знали, но успеха добились. А главное, Бейли, мы не меньше доктора Фастольфа заинтересованы в установлении истины. Мы не хотим, чтобы он исчез с политической арены. Иначе космоэкстремисты окружат Землю такой стеной враждебности, какой мы и представить себе не можем. Этого допустить нельзя.

— Я не могу взять на себя такую ответственность, мэм. Подобная задача…

— Практически невыполнима. Да, мы это знаем. Но у нас нет выбора. Доктор Фастольф настаивает, а за ним пока еще стоит правительство Авроры. Если вы откажетесь или мы вас не пустим, нам придется испытать всю силу их ярости. Если вы отправитесь туда и преуспеете, мы будем спасены, и вы получите двойное вознаграждение.

— А если я отправлюсь… и потерплю неудачу?

— Мы сделаем все, чтобы вина за нее была возложена на вас лично, а не на Землю.

— Иными словами, администрация спасает свою шкуру.

— Красивей было бы сформулировать, — заметила Лавиния Демачек, — что вас бросают на съедение волкам ради жизненно важных интересов Земли. Один человек — не такая уж большая цена за благополучие планеты.

— Раз меня ожидает верная неудача, так зачем мне вообще туда лететь?

— Пустые слова, — спокойно сказала Лавиния Демачек. — Вас требует Аврора, и вы не можете отказать ей. Да и с какой стати? Вы два года добиваетесь возможности побывать на Авроре и возмущаетесь, что вам не дают разрешения.

— Я хотел побывать там с мирной миссией. Заручиться помощью для освоения новых миров, а не…

— Но что мешает вам попросить у них помощи для осуществления вашей мечты, Бейли, пока вы будете заниматься расследованием? А если вы сумеете установить истину? Ведь это все-таки не исключается. Фастольф будет вам чрезвычайно обязан и, конечно, сделает для вас куда больше, чем в любом другом случае. И мы тоже будем благодарны вам настолько, чтобы со своей стороны оказать вам содействие. Ради всего этого разве не стоит пойти на риск, пусть и значительный? Даже если ваши шансы на успех малы, они будут равны нулю, останься вы на Земле. Подумайте, Бейли. Только, пожалуйста, не очень долго.

Бейли крепко сжал губы, но он знал, что выбора у него нет, и сказал:

— Сколько времени вы мне даете на…

Лавиния Демачек тут же его перебила:

— Послушайте! Я же объяснила, что альтернативы у нас нет. И времени тоже нет. Вы улетаете… — Она взглянула на охватывавший ее запястье часовой браслет. — Почти через шесть часов.

5

Космодром находился на восточной окраине Города в практически безлюдном секторе, который в сущности был почти Вне. Отчасти это компенсировалось тем, что кассы и залы ожидания были расположены в пределах Города, а к космолету пассажиров доставляли в машине по коридору без окон. Традиционно взлеты производились по ночам, так что полог мрака дополнительно смягчал воздействие Вне.

Космопорт, учитывая населенность Земли, казался довольно тихим. Земляне редко покидали свою планету, а грузовые рейсы обслуживались главным образом космонитами и роботами.

В ожидании посадки Элайдж Бейли ощущал себя уже отрезанным от Земли.

Рядом с ним сидел Бен. Оба мрачно молчали. Наконец Бен сказал:

— Я так и думал, что мама не захочет тебя проводить.

— Естественно, — Бейли кивнул. — Когда я улетал на Солярию, она расстраивалась не меньше. Никакой разницы.

— Но ты сумел ее успокоить?

— Постарался, насколько мог, Бен. Она убеждена, что космолет погибнет со мной на борту. А если я все-таки доберусь до Авроры, меня обязательно убьют космониты.

— Так ты же вернулся с Солярии!

— Потому-то она вдвойне боится потерять меня. Боится, что вторично удача мне не улыбнется. Ну да ничего, она справится. Но ты ей помоги, Бен. Проводи с ней больше времени и ни в коем случае не упоминай, что подумываешь эмигрировать на какую-нибудь новую планету. Ведь на самом деле именно это ее и угнетает. Она чувствует, что через год-другой расстанется с тобой навсегда. Ей известно, что полететь с тобой она не сможет и, значит, больше тебя никогда не увидит.

— Ведь скорее всего так и будет, — заметил Бен.

— Ты-то примиришься с этим легко, а каково ей? Ну и помалкивай, пока я не вернусь, хорошо?

— Хорошо. Только, по-моему, расстраивается она еще и из-за Глэдии.

Бейли резко вскинул голову:

— С какой стати ты…

— Я ей ни слова не говорил. Но ведь она тоже видела эту гиперволновку и знает, что Глэдия теперь живет на Авроре.

— Ну и что? Аврора — большая планета. По-твоему, Глэдия Дельмар примчится в космопорт встречать меня? Иосафат! Бен, неужели твоя мать не понимает, что эта гиперволновка на девять десятых чистейшая машинная смазка, нашпигованная выдумками?

Бен с явным усилием сменил тему.

— Как-то странно, что ты сидишь здесь совсем без багажа.

— Не совсем. А моя одежда? Не успею я подняться на борт, как ее с меня снимут, обработают химикалиями и вышвырнут в космос. Потом снабдят меня новым гардеробом, но прежде окурят, вычистят и отполируют и снаружи, и внутри. Я уже один раз через это проходил!

Они снова помолчали. Затем Бен сказал:

Знаешь, пап… — И вдруг осекся. — Он повторил: — Знаешь, пап… — И опять осекся.

Бейли внимательно посмотрел на сына:

— Бен, что ты мне хочешь сказать?

— Пап, я себя чувствую последним дураком, и все-таки, мне кажется, я не должен молчать. Ты ведь не герой. Даже я никогда тебя таким не считал. Ты отличный человек, замечательный отец, но ты не герой.

Бейли буркнул что-то невнятное.

— И все-таки, — продолжал Бен, — как подумать, так это ты убрал с карты Космотаун, это тебе принадлежит идея подготовки к заселению новых миров. Пап, ты сделал для Земли больше, чем все правительство, вместе взятое. Так почему тебя не ценят по заслугам?

— Именно потому, что я не герой, — ответил Бейли. — И еще потому, что мне насильно посвятили идиотскую гиперволновку. Из-за нее полдепартамента меня ненавидит, она травмировала твою мать, а мне навязала репутацию, поддерживать которую я не в силах… — На его радиобраслете замигала лампочка, и он встал. — Ну, мне пора, Бен.

— Ага. Но я хочу сказать, пап, что страшно тебя уважаю. И на этот раз, когда ты вернешься, тебя все оценят по-настоящему, а не я один.

Бейли был глубоко тронут. Он торопливо кивнул, положил руку на плечо сына и пробормотал:

— Спасибо… Береги себя… и маму, пока меня не будет.

Он ушел, не оглянувшись. Бену он объяснил, что летит на Аврору обсудить планы эмиграции. Будь так, он действительно мог бы вернуться с победой. Но…

«Вернусь я с позором, — подумал он. — Если вообще вернусь!»

Глава вторая Дэниел

6

На космолете Бейли летел уже в третий раз, и прошедшие два года не изгладили из его памяти ни единой подробности. Он досконально знал, что его ожидает.

Полная изоляция — к нему никто не подойдет, не заговорит с ним, за исключением разве что робота. Непрерывная медико-санитарная обработка — окуривание и стерилизация (других подходящих слов он просто не находил). Попытка довести до состояния, приемлемого для ипохондричных космонитов, которые каждого землянина считают рассадником всяческой инфекции.

Впрочем, ждет его и кое-что новое. Прежнего ужаса перед космосом он теперь не испытает. Конечно же, ощущение, будто он беспощадно выброшен из теплой материнской утробы, не достигнет прежней панической степени.

Нет, он готов к восприятию пространства. И, смело заверил он себя, обязательно настоит на том, чтобы ему показали глубины космоса! (Правда, от этой мысли у него в горле поднялся комок.)

Намного ли это зрелище будет отличаться от фотографий, сделанных из Вне?

Ему припомнилось, как он впервые увидел (в безопасности Города, разумеется) ночной небосвод внутри планетария. Ни малейших неприятных ощущений, никакой иллюзии, будто он очутился во Вне.

А те два… нет, три раза, когда он ночью оказался без крыши над головой и видел подлинные звезды на подлинном небосводе, они ошеломили его даже меньше, чем в планетарии, однако оба раза дул прохладный ветер и возникало ощущение огромных расстояний, вызывавшее в отличие от картин в планетарии знобящий страх, хотя и не такой отчаянный, как днем, — темнота окружала его спасительной стеной.

Будут ли звезды за обзорными иллюминаторами космолета больше напоминать о планетарии или о ночном небе Земли? А может, впечатление окажется совсем иным?

Он сосредоточился на этих мыслях, стараясь забыть, что расстается с Джесси, Беном и Городом.

Из чистой бравады он отказался от машины и короткое расстояние от ворот до космолета прошел пешком в сопровождении присланного за ним робота. В конце концов, идти надо было по закрытой галерее.

Она слегка изгибалась. На повороте он оглянулся на Бена у входа в нее, и небрежно ему помахал, словно отправлялся в Трентон на экспрессуэе. Бен отчаянно замахал в ответ обеими руками, растопырив пальцы в древнем знаке победы.

«Какая уж там победа!» — угрюмо подумал Бейли.

Чтобы отвлечься, он переключился на другую мысль. Каково было бы идти к космолету днем? Металл слепяще сверкает на солнце, а он и все остальные ощущают себя во Вне.

Каково было бы наглядно представить себе, что вот этот крохотный цилиндрический мирок сейчас отделится вместе с тобой от несравнимо огромного мира, на котором пребывал лишь временно, и затеряется во Вне, безмерно превосходящем все земные Вне, и отыщет среди бесконечного протяжения Пустоты другой…

Бейли мрачно понуждал себя идти ровным шагом и сохранять внешнюю невозмутимость (во всяком случае так ему казалось). Однако шедший рядом робот внезапно остановил его.

— Вам нехорошо, сэр? (Не «господин», а просто «сэр». Робот с Авроры!)

— Нет, бой, — хрипло ответил Бейли. — Идем!

Но он упорно смотрел в пол и поднял глаза, только когда над ним нависла громада космолета.

Аврорианский космолет!

Сомнений быть не могло. В теплых лучах прожекторов он уходил в высоту, изящный, менее массивный, чем солярианские корабли, но исполненный особой мощи.

Бейли вошел внутрь. И там сравнение оказалось в пользу Авроры.

Каюта была заметно просторнее тех, которые он занимал два года назад, роскошнее и комфортабельнее.

Он точно знал, что предстоит, а потому без колебаний снял всю свою одежду. Возможно, ее просто сожгут в плазменной топке, но в любом случае по возвращении на Землю (если он все-таки вернется) ему ее не отдадут. Как и в первый раз.

Новый костюм он получит только после того, как его вымоют, исследуют, накормят медикаментами и обезопасят всякими инъекциями. Но он почти обрадовался этим принудительным унизительным процедурам. Они отвлекали его от происходящего: он практически не заметил стартового ускорения и толком не осознал момента, когда расстался с Землей и погрузился в космос.

Наконец одевшись, Бейли с тоской оглядел себя в зеркале.

Материал (неизвестно из чего сделанный) был совершенно гладким, глянцевым и менял цвет при каждом движении. Манжеты брючин туго обхватывали лодыжки и в свою очередь обхватывались верхом ботинок, которые мягко приняли форму его ступней. Манжеты блузы плотно прилегали к запястьям, а кисти были обтянуты тонкими прозрачными перчатками. Воротник блузы прилегал к шее и завершался капюшоном, которым при желании можно было укрыть всю голову. Бейли знал, что так его закутали только ради безопасности космонитов.

Оглядывая этот кокон, он не сомневался, что ему будет жарко, тесно и вдобавок его прошибет пот. Однако никаких неудобств он не испытывал, а главное, кожа у него оставалась совершенно сухой, к великому его облегчению. Вывод напрашивался сам собой, и Бейли спросил у робота, который проводил его на космолет и все время оставался с ним:

— Бой, этот костюм снабжен терморегулятором?

— Да, сэр, — ответил робот. — Такой костюм рассчитан на любую погоду и считается максимально удобным. Он очень дорогой, и на Авроре далеко не все в состоянии купить его.

— Неужели? Иосафат!

Он уставился на робота. Модель довольно-таки примитивная и мало чем отличается от земных. Если не считать некоторой живости выражения, земным не свойственной. Например, в определенных пределах этот робот обладал мимикой. Он словно бы чуть улыбнулся, когда дал понять, что Бейли бесплатно получил то, что далеко не все аврорианцы могут себе позволить.

Текстура его тела была металлической, но словно бы тканой, что продавало движениям некоторую плавность, и окрашенной в приятно гармонирующие и контрастирующие цвета. Короче говоря, возникало впечатление, что робот, хотя и не человекоподобен, но носит одежду. Лишь внимательно всмотревшись, можно было обнаружить, что это обман зрения.

— Как мне тебя называть, бой? — спросил Бейли.

— Я Жискар, сэр.

— Р.Жискар?

— Если вам угодно, сэр.

— На корабле есть библиотека?

— Да, сэр.

— Ты можешь принести мне книги об Авроре?

— Какие именно, сэр?

— По истории, общественному устройству, географии. Словом, такие, какие помогут мне лучше узнать планету.

— Хорошо, сэр.

— И проектор.

— Хорошо, сэр.

Робот вышел через двойную дверь, и Бейли мрачно кивнул ему вслед. Во время полета на Солярию ему не пришло в голову воспользоваться нежданным досугом для пополнения своих знаний. Да, за последние два года он заметно прогрессировал!

Бейли занялся осмотром каюты. Покрутил ручки гиперволновика. В уши ударила оглушительная музыка. В конце концов ему удалось снизить громкость, но все равно слушал он с неодобрением. Дисгармоничное дребезжание. Словно оркестранты не потрудились толком настроить инструменты.

Бейли покрутил ручки, нажал на кнопки и сумел получить изображение. Передавали космофутбольный матч. Игра, естественно, происходила в невесомости. Мяч летел по прямой, а футболисты (непривычно многочисленные, одетые в форму с плавниками на спине, локтях и коленях, видимо, обеспечивающими точность движений) грациозно взлетали наперерез или тихо парили в воздухе, С непривычки у Бейли закружилась голова. Он наклонился, отыскал выключатель, и тут у него за спиной открылась дверь.

Бейли обернулся, ожидая увидеть Р. Жискара, а потому в первый момент сообразил только, что вошел не Р. Жискар. Лишь через несколько секунд он осознал, что перед ним совершенно человеческая фигура. Широкое скуластое лицо, короткие золотистые волосы, гладко зачесанные назад, костюм консервативного покроя и расцветки…

— Иосафат! — придушенно ахнул Бейли.

— Партнер Элайдж! — произнес вошедший и шагнул к: нему с легкой улыбкой на губах.

— Дэниел! — вскричал Бейли, сжимая робота в объятиях. — Дэниел!

7

Бейли все не отпускал Дэниела. Против всех ожиданий — кто-то знакомый на корабле! Прочное звено между настоящим и прошлым!

Он цеплялся за Дэниела с невыразимым облегчением и нежностью.

Затем мало-помалу собрался с мыслями и вспомнил, что обнимает не просто Дэниела, но Р. Дэниела — робота Дэниела Оливо. Он тискал робота, а робот слегка его обнимал, позволяя себя тискать, поскольку человеку это, видимо доставляло удовольствие, терпеливо перенося объятия, так как позитронные связи его мозга воспрещали ему уклониться от них и тем огорчить человека или смутить его.

Непреодолимый Первый Закон, управляющий роботами, гласит: «Робот не может причинить вред человеку…», а встретить равнодушием изъявление дружбы — значит причинить вред.

Не спеша, стараясь не выдать своей боли, Бейли разжал руки и погладил Дэниела по плечу, чтобы робот ничего не заметил.

— Дэниел, — сказал он, — мы не виделись с тех пор, как ты прилетал на Землю с двумя математиками, помнишь?

— Ну конечно, партнер Элайдж. Увидеть вас — большая радость.

— Так ты испытываешь эмоции? — небрежно спросил Бейли.

— Человеческими терминами определить мое состояние невозможно, партнер Элайдж. Однако когда я вас вижу, мне словно бы легче думается, а сила тяжести как будто уменьшается, слабее воздействует на мое восприятие окружающего. Я замечаю еще многое в том же роде. И мне кажется, все это в определенной мере аналогично тому, что испытываете вы, чувствуя радость.

Бейли кивнул:

— Можно обойтись без точных определений, старина. Раз такое состояние тебя устраивает больше того, в котором ты находился, пока не увидел меня, мне этого достаточно. Понимаешь? Но откуда ты взялся?

— Жискар Ревентлов доложил, что вы прошли…

— …очищение? — иронически вставил Бейли.

— …дезинфекцию, — докончил Дэниел. — И я счел, что могу войти.

— Неужто до этого ты опасался инфекции?

— Конечно, нет, партнер Элайдж. Но тогда многие на корабле не захотели бы, чтобы я к ним приближался. Возможность заражения настолько пугает жителей Авроры, что они неспособны логично оценить, насколько это маловероятно.

— Ах так! Но я спросил не о том, почему ты здесь сейчас, а о том, почему ты вообще здесь.

— Доктор Фастольф. к чьему дому я принадлежу, распорядился, чтобы я отправился на посланном за вами космолете по нескольким причинам. Он считает желательным, чтобы вы незамедлительно узнали некоторые факты, связанные с вашей трудной, как он опасается, миссией.

— Это большая любезность. Я благодарю его.

Р. Дэниел признательно поклонился.

— Далее, доктор Фастольф считал, что эта встреча доставит мне… — робот помолчал, — …адекватные ощущения.

— Радость? Ты это хочешь сказать, Дэниел?

— Если мне уместно воспользоваться этим термином, то да. И третья причина, самая важная…

Дверь отворилась, и вошел Р. Жискар.

Бейли обернулся, и на него нахлынуло раздражение. Р. Жискар был типичным роботом, и его присутствие каким-то образом подчеркивало роботство Дэниела («Р. Дэниела», — внезапно подумал Бейли), хотя Дэниел неизмеримо превосходил его во всех отношениях. А Бейли не желал замечать роботство Дэниела, не желал стыдиться упрямства, с каким он воспринимал Дэниела как человека, настоящего человека, несколько педантичного в манере выражаться. Он нетерпеливо спросил:

— Что тебе, бой?

— Я принес фильмокниги, сэр, — ответил Р. Жискар. — Как вы пожелали. И проектор.

— Ну так положи их. Вот сюда. И можешь идти. Со мной останется Дэниел.

— Хорошо, сэр. — Глаза робота (чуть-чуть светившиеся в отличие от глаз Дэниела, отметил про себя Бейли) быстро обратились на Р. Дэниела, словно ожидая распоряжений высшего существа.

Р. Дэниел сказал негромко:

— Друг Жискар, наилучшим будет остаться возле двери с той ее стороны.

— Я так и сделаю, друг Дэниел, — ответил Р. Жискар.

Он вышел, а Бейли сказал сердито:

— Зачем ему оставаться у двери? Я что, здесь в заключении?

— Только в том смысле, — ответил Дэниел, — что в пути вам не полагается встречаться с членами экипажа. Но Жискар здесь не по этой причине… Прежде мне следует сказать вам, партнер Элайдж, что будет лучше, если вы не станете называть Жискара — или любого другого робота — боем.

Бейли нахмурился:

— Его задевает, когда к нему обращаются так?

— Никакой поступок человека не может задеть Жискара. Просто на Авроре обращение «бой» к роботу исчезло из употребления, и нежелательно, чтобы между вами и аврорианцами возникли трения из-за того, что вы непреднамеренно подчеркнули бы место своего происхождения, прибегнув к идиоме, без которой можно обойтись.

— Ну и как мне к нему обращаться?

— Как вы обращаетесь ко мне. Называйте его определительное имя. В конце концов, это просто набор звуков, обозначающий того, с кем вы говорите, так почему один набор должен быть предпочтительнее другого? Простая условность. И еще. На Авроре не принято упоминать инициал Р., кроме сугубо официальных случаев, когда робота необходимо назвать полным именем, хотя в последнее время инициал начали опускать и в этих случаях.

— При таком положении вещей, Дэниел (Бейли с трудом подавил внезапное желание сказать «Р. Дэниел»), как вы различаете роботов и людей?

— Различие чаще всего самоочевидно, партнер Элайдж, и нет нужды всякий раз вновь его подчеркивать. Во всяком случае, такова точка зрения Авроры, а поскольку вы заказали Жискару фильмокниги про Аврору, я заключил, что вы намерены ознакомиться с обычаями и правилами поведения аврорианцев для облегчения взятой на себя задачи.

— Навязанной мне задачи. Остальное верно. А что, если различие между роботом и человеком не самоочевидно, Дэниел? Вот, например, ты сам.

— Но для чего проводить это различие, пока ситуация того не требует?

Бейли глубоко вздохнул. Теперь еще надо приспосабливаться к аврорианской причуде делать вид, будто роботов не существует.

Он спросил:

— Но если Р… Если Жискар тут не потому, что я под арестом, зачем ему стоять у двери?

— Таковы инструкции доктора Фастольфа, партнер Элайдж. Жискар охраняет вас.

— Охраняет? Меня? От чего или от кого?

— Доктор Фастольф не был конкретен, партнер Элайдж. Но поскольку человеческие страсти разбушевались из-за Джендера Пэнелла…

— Кто такой Джендер Пэнелл?

— Робот, чьей полезности был положен конец.

— То есть робот, который был убит?

— «Убит», партнер Элайдж, — это термин, обычно к роботам не прилагаемый, а только к людям.

— Но на Авроре же избегают проводить различия между людьми и роботами, разве нет?

— Да, конечно, Но в данном случае потери функциональности, насколько мне известно, вопроса о различиях не вставало, как и об их отсутствии, Какие тут действуют правила, я не знаю.

Бейли задумался. Конечно, мелочь, чисто семантический момент. Но ведь он решил проникнуть в аврорианский образ мышления. Иначе у него заведомо ничего не получится, И он сказал медленно:

— Функционирующий человек — это живой человек. Если его жизнь обрывается насильственно в результате преднамеренных действий другого человека, мы говорим «убийство». Или «лишение жизни», если действия были непреднамеренными. Можно также сказать во втором случае «убийство по неосторожности». Однако человек, увидев, как жизнь другого человека обрывают насильно, закричит: «Убийство!», не разбираясь, преднамеренно это или нет. Тут не до юридических тонкостей.

— Я не разобрался в различиях, которые вы проводите, партнер Элайдж. Поскольку термины «убийство» и «непреднамеренное убийство», оно же «лишение жизни», равно означают насильственное прекращение существования человека, они должны быть взаимозаменяемыми. Так в чем различие?

— Термин «убийство» без дополнительного определения более эффективен. Он заставит похолодеть людей, которые его слышат. А «непреднамеренное убийство» или «лишение жизни» никто вообще кричать не станет.

— Но почему?

— Причина в ассоциациях, в контексте. Воздействует не словарное значение, а стоящий за ним образ. Различие в подразумеваемых условиях и обстановке.

— В моей программе ничего об этом нет, — сказал Дэниел, и Бейли вдруг почудились обертона беспомощности в его бесцветных интонациях, всегда бесцветных, о чем бы он ни говорил.

— Ты поверишь мне на слово, Дэниел? — спросил он.

— Ну конечно, — ответил Дэниел мгновенно, как будто ему сообщили решение задачи, поставившей его в тупик.

— Следовательно, мы можем сказать, что функционирующий робот — это живой робот, — продолжал Бейли. — Далеко не все согласятся с таким расширением этого понятия, но у нас есть право выбирать определения, нам полезные. Функционирующего робота удобно воспринимать как живого, и попытка изобрести новый термин, лишь бы избежать употребления привычного, привела бы только к ненужным помехам. Ведь ты живой, Дэниел, верно?

— Я функционирую, — четко и раздельно произнес Дэниел.

— Ну послушай! Если мы говорим «живые» о белках, жуках, деревьях и даже травинках, почему нельзя сказать «живой» про тебя? Мне в голову не придет сказать — или подумать, — что я живой, а ты всего лишь функционирующий. И уж тем более на Авроре, где мне надо следить за собой, чтобы не проводить ненужных различий между людьми и роботами. Поэтому я говорю тебе, что мы оба живые, и прошу поверить Мне на слово.

— Хорошо, партнер Элайдж.

— Но можем ли мы тем не менее сказать, что сознательное насильственное действие со стороны человека, обрывающее жизнь робота, — это убийство? Тут есть повод для сомнений. Если преступление одно, то одной должна быть и кара. Но будет ли это справедливо? Если кара за убийство человека — смерть, следует ли казнить человека, который прервал существование робота?

— За убийство, партнер Элайдж, человек подвергается психозондированию и реконструкции личности. Преступление совершила личностная структура сознания, а не живущее тело.

— А как на Авроре карается насильственное действие, кладущее конец функционированию робота?

— Не знаю, партнер Элайдж. Насколько мне известно, такого случая на Авроре до сих пор не было.

— Думается, за это стиранием личности не карают, — заметил Бейли. — Так, может, робийство?

— Робийство?

— В качестве термина, подразумевающего сознательное уничтожение робота.

— Ну а глагол от этого существительного, партнер Элайдж? Не говорят же «убийствовать» и, значит, нельзя сказать «робийствовать».

— Ты прав. В обоих случаях придется сказать «совершить убийство».

— Но «убийство» относится только к людям, Например, нельзя совершить убийство животного.

— Верно, — сказал Бейли. — И даже если убить человека случайно, это не будет убийство в строгом смысле слова. Оно всегда подразумевает преднамеренность. Более общим будет «убить» в смысле «лишить жизни». Этот глагол употребляется, когда речь идет не только о сознательном убийстве, но и о несчастном случае, Он применим и к людям, и к животным. Даже дерево может быть убито болезнью, так почему же не может быть убит и робот, а, Дэниел?

— Люди, и животные, и растения, партнер Элайдж, — это живые существа, — ответил Дэниел. — А робот — такое же изделие человеческих рук, как вот этот проектор. Изделия же «уничтожают», «портят», «разбирают» и так далее, но не убивают.

— И все-таки, Дэниел, я предпочитаю слово «убить». Джендер Пэнелл был убит.

— Каким образом замена одного слова другим может сделать другим то, что это слово обозначает? — спросил Дэниел.

— «То, что зовется розой, и под иным названием будет благоухать все так же». Ты это имеешь в виду, Дэниел? Благоухание розы?

Дэниел помолчал, а затем сказал:

— Я не вполне уверен, что именно подразумевается под «благоуханием розы». Но если роза на Земле — это тот же цветок, который называют розой на Авроре, а под благоуханием вы подразумеваете свойство, которое люди способны обнаружить, ощутить или измерить, то, разумеется, обозначение розы иной комбинацией звуков при сохранении всех остальных отличий не повлияет на ее благоухание или на любое другое из присущих ей свойств.

— Верно, Хотя, когда речь идет о людях, изменение названия порой приводит к изменению восприятия.

— Каким образом, партнер Элайдж?

— Видишь ли, люди часто бывают нелогичными, Дэниел. Отнюдь не похвальная черта характера.

Бейли погрузился в кресло поглубже и начал настраивать проектор, чтобы дать себе несколько минут на размышление. Разговор с Дэниелом был полезен сам по себе. Играя со смысловыми оттенками слов, он сумел забыть, что находится в космосе, что космолет стремительно удаляется от центра масс Солнечной системы, готовясь к Прыжку через гиперпространство. Сумел забыть, что вскоре между ним и Землей пролягут миллионы километров, а затем и несколько световых лет.

А еще важнее было то, что разговор этот подсказывал несколько практических выводов. Все утверждения Дэниела, будто аврорианцы не проводят различия между людьми и роботами, явно не слишком строго соответствовали истине. Пусть аврорианцы либерально убрали инициал Р., отказались от обращения «бой» и некоторых других формальных моментов, но упорное нежелание Дэниела пользоваться одним словом для обозначения насильственного уничтожения робота и человека (нежелание, заложенное в его программу, в свою очередь показывающую, какого поведения ждут от него аврорианцы) наталкивало на категорическое заключение, что все перемены остаются чисто внешними. По сути аврорианцы не меньше землян убеждены, что робот — машина и стоит неизмеримо ниже человека.

А это означало, что решение навязанной ему головоломки (если оно вообще достижимо) не будет осложнено неверным представлением хотя бы об одном аспекте человеческого общества Авроры.

Бейли взвесил, не расспросить ли Жискара для проверки, насколько правильные выводы он сделал из разговора с Дэниелом, и тут же отказался от этой мысли. Прямолинейное, свободное от тонкостей сознание Жискара ничего полезного в этом смысле не сулило.

— Дэниел, — сказал он, — давай-ка рассмотрим случившееся с Джендером Пэнеллом, то есть, насколько я понял из твоих слов, первое робийство на Авроре. Человек, чьих рук это дело, — то есть убийца — видимо, остался неизвестным.

— Если, — ответил Дэниел, — предположить, что это сделал человек, то да, его личность неизвестна. В этом вы правы, партнер Элайдж.

— Ну а побудительная причина? Почему Джендер Пэнелл был убит?

— Она тоже неизвестна.

— Но Джендер Пэнелл был человекоподобным роботом, таким, как ты, а не как, например, Р. Жи… Жискар, хотел я сказать.

— Да. Джендер был таким же человекоподобным роботом, как и я.

— В таком случае это, возможно, вообще не робийство.

— Я не понял, партнер Элайдж.

Бейли сказал с легким раздражением:

— Что, если убивший принял Джендера за человека? И произошло не робийство, а убийство?

После паузы Дэниел покачал головой:

— Человекоподобные роботы внешне очень сходны с людьми. Вплоть до волосков и пор на нашей коже. Голоса у нас безупречно естественные, мы способны точно воспроизводить процесс поглощения пищи и так далее. Но в нашем поведении есть заметные отличия. Возможно, в дальнейшем технические усовершенствования позволят устранить большинство из них, но пока они многочисленны. Вам и другим землянам, не привыкшим к человекоподобным роботам, эти отличия не бросаются в глаза, но уроженец Авроры замечает их сразу. Ни один аврорианец не принял бы Джендера — как и меня — за человека. Ни на секунду.

— Ну а космонит с другой планеты мог бы так ошибиться?

— Не думаю, — поколебавшись, ответил Дэниел. — Вывод этотя сделал не из личных наблюдений, он не заложен в моей программе прямо. Однако она позволяет мне заключить, что на всех космомирах роботов знают не хуже, чем на Авроре, а на некоторых — на Солярии, например, — так даже еще лучше. А это дает мне основание заключить, что любой космонит сразу же заметит различие между человеком и роботом.

— А на других мирах есть человекоподобные роботы?

— Нет, партнер Элайдж. Пока они есть только на Авроре.

— В таком случае остальные космониты знают человекоподобных роботов не так уж хорошо и вполне могут не заметить их отличий от людей.

— Вероятность очень мала. Даже человекоподобные роботы обладают четкими отличиями, которых космонит не может не распознать.

— Но ведь есть же не очень умные космониты, менее опытные, менее зрелые. Ну и просто дети, наконец!

— Партнер Элайдж, это… это робийство неумный, неопытный или не вышедший из детства человек совершить не мог. Подобное совершенно исключено.

— Мы ограничиваем круг подозреваемых. Отлично. Итак, ни один космонит не мог бы допустить такой ошибки. Ну а землянин? Ведь…

— Партнер Элайдж, когда вы высадитесь на Авроре, то станете первым землянином, ступившим на ее почву по завершении периода заселения планеты. Все ныне живущие аврорианцы родились либо на Авроре, либо на других космомирах, но последних довольно мало.

— Первый землянин! — пробормотал Бейли. — Я польщен. Но не мог ли землянин попасть на Аврору тайно?

— Нет! — ответил Дэниел категорично.

— Но, Дэниел, возможно, твои сведения не полны.

— Нет! — Это было сказано с той же категоричностью.

— В таком случае, — Бейли пожал плечами, — остается предположить, что робийство было именно робийством и ничем иным.

— Таков был вывод с самого начала.

— Пришедшие к такому выводу аврорианцы с самого начала располагали всей полнотой информации, а я только сейчас узнаю кое-что.

— Партнер Элайдж, мои слова не несли в себе уничижительного оттенка. Мне ли ставить под сомнение ваши способности!

— Спасибо, Дэниел. И я знал, что в твоих словах не было насмешки. Но до этого ты сказал, что данное робийство не мог совершить кто-либо неумный, неопытный или не вышедший из детства, что подобное абсолютно исключено. Давай рассмотрим твое утверждение…

Бейли знал, что выбирает окольный путь, но иного выхода не было. Он не осведомлен в обычаях аврорианцев, образ их мышления ему еще непонятен, а потому строить гипотезы и идти напролом пока рано. Примени он такую тактику к мало-мальски умному человеку, тот вскоре вскипел бы и сам все выложил бы, а вдобавок счел бы Бейли круглым идиотом. Но Дэниел будет следовать за ним по этой извилистой дороге с неистощимым терпением.

Одно из свойств, выдающих в нем робота вопреки его человекоподобию. Аврорианец определил бы, кто он такой, по ответу на первый же свой вопрос. Дэниел был совершенно прав, когда говорил о тонкости различий.

— Далее, — продолжал Бейли, — всех детей, а также, пожалуй, большинство женщин и многих мужчин можно исключить, исходя из предположения, что способ робийства требовал значительной силы — если голова Джендера, например, была разбита сокрушительным ударом или ему расплющили в лепешку грудную клетку. Сделать это, на мой взгляд, мог бы только человек могучего телосложения.

По сведениям, которые Бейли получил на Земле от Лавинии Драчек, робийство было совершено иначе, но ведь ее могли сознательно дезинформировать.

— Никакому человеку это было бы не под силу, — сказал Дэниел.

— Почему?

— Партнер Элайдж, вы же знаете, что скелет робота сделан из металла, несравнимо более прочного, чем человеческие кости. Для движений у нас выделяется больше энергии, они стремительнее, более четко контролируются. Третий Закон гласит: «Робот должен заботиться о своей безопасности». Нападение человека было бы предотвращено без малейшего труда. Самого сильного человека можно мгновенно обездвижить. А вероятность, что робот будет застигнут врасплох, крайне мала. Присутствие человека мы определяем сразу же, иначе мы не могли бы выполнять свои функции.

— Ну послушай, Дэниел! — сказал Бейли с досадой. — Третий-то Закон гласит не совсем то! «Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму Законам». Второй Закон гласит: «Робот должен повиноваться всем приказам, которые дает человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону». Ну и Первый Закон: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Человек может приказать, чтобы робот себя уничтожил, и робот использует собственную силу, чтобы разбить собственный череп. А если человек нападет на робота, тот не сможет предотвратить нападения, не причинив человеку вреда. А это будет нарушением Первого Закона.

— Вы, мне кажется, думаете о земных роботах, — сказал Дэниел. — На Авроре (и на любом космомире) роботов ценят выше, чем на Земле, и в целом они сложнее, многостороннее и стоят дороже. Третий Закон заметно сильнее в сравнении со Вторым, чем на Земле. На любом космомире приказ самоуничтожиться будет подвергнут анализу и выполнен, только если причине окажется достаточно веской — наличие явной и неотвратимой опасности. А при отвращении нападения Первый Закон нарушен не будет. Аврорианские роботы очень умелы и способны обездвижить человека, не причинив ему ни малейшего вреда.

— Ну, а если человек будет настаивать, что неминуемо погибнет, если он — робот — себя не уничтожит? Неужели робот и тогда не подчинится?

— Аврорианский робот безусловно усомнится в таком утверждении, если оно будет голословным. Ему потребуются четкие доказательства того, что в противном случае человеку действительно угрожает гибель.

— А если человек достаточно хитер и подстроит так, что роботу представится, будто опасность реальна и очень велика? Именно такая находчивость и заставляет тебя исключить неумных, неопытных и не вышедших из детства?.

— Нет, партнер Элайдж, не она.

— В моих рассуждениях допущена ошибка?

— Нет.

— Следовательно, ошибочно мое предположение, что ему были нанесены физический повреждения. На самом деле физически он цел и невредим?

— Да, партнер Элайдж.

То есть сведения Лавинии Демачек были верными, подумал Бейли.

— Значит, Дэниел, робийство было психическим. Роблок! Полный и необратимый.

— Роблок?

— Упрощение термина «роботоблок», означающего перманентное отключение позитронных связей.

— На Авроре слово «роблок», партнер Элайдж, не употребляется.

— А как это называется у вас?

— Мы говорим «умственная заморозка».

— Два способа описать одно явление.

— Возможно, партнер Элайдж, разумнее будет пользоваться нашим, или ваши собеседники аврорианцы вас не поймут, и в разговоре возникнут затруднения. Вы недавно сами сказали, что разница в словах имеет значаще.

— Ладно. Буду говорить «умственная заморозка». А она может наступить мгновенно?

— Да. Но робопсихологи считают, что шансы на это крайне малы. Как человекоподобный робот могу сообщить, что ни разу не испытал ничего, хотя бы отдаленно напоминающего умственную заморозку.

— Следовательно, остается предположить, что какой-то человек сознательно создал ситуацию, ведущую к умственной заморозке.

— Именно это утверждают противники доктора Фастольфа, партнер Элайдж.

— А поскольку для этого требуется практическое владение робопсихологией, опыт и умение, неумные, неопытные и не вышедшие из детства автоматически исключаются.

— Абсолютно логичный вывод, партнер Элайдж.

— И открывается возможность составить точный список аврорианцев с достаточной квалификацией, тем самым очертив группу подозреваемых, вряд ли очень многочисленную.

— Это было сделано, партнер Элайдж.

— Так сколько имен в этом списке?

— В самом подробном из предложенных — одно.

— Только одно имя?! — сердито крикнул Бейли, нахмурив брови.

— Только одно имя, партнер Элайдж, — негромко, сказал Дэниел. — Это вывод доктора Хэна Фастольфа, крупнейшего теоретика в области робопсихологии на Авроре.

— Так где же тут тайна? Чье это имя?

— Доктора Хэна Фастольфа, естественно, — ответил Дэниел, — Я же только сейчас сказал, что он крупнейший теоретик в области робопсихологии на Авроре, и согласно профессиональному заключению доктора Фастольфа, только он один на Авроре был бы способен довести Джендера Пэнелла до полной умственной заморозки без каких-либо следов того, как это было достигнуто. Однако доктор Фастольф, кроме того, утверждает, что он этого не делал.

— Но никто другой сделать этого не мог?

— Вот именно, партнер Элайдж. В этом и заключается тайна.

— Ну а если доктор Фастольф… — Бейли умолк. Какой смысл спрашивать Дэниела, не мог ли доктор Фастольф солгать, допустить неточность либо в заключении, что кроме него ни у кого на это не достало бы квалификации, либо в утверждении, что сам он этого не делал. Дэниел программирован Фастольфом, и программа просто не может включать способность усомниться в программирующем.

А потому Бейли ограничился тем, что сказал со всей доступной ему мягкостью:

— Я все это обдумаю, Дэниел, и мы снова поговорим.

— Очень хорошо, партнер Элайдж. Да и наступило время сна. Поскольку на Авроре у вас будет очень много дела и вы не сможете придерживаться правильного режима, разумнее будет использовать возможность спать в полную меру. Я покажу вам, как раскрыть кровать и застелить ее.

— Спасибо, Дэниел, — буркнул Бейли, не сомневаясь, что заснуть ему не удастся. Его послали на Аврору, только чтобы доказать, что Фастольф не виновен в робийстве. Успешное достижение этой цели укрепило бы позиции Земли, а также (пусть и не по такому большому счету, но лично для него очень важному) поспособствовало бы дальнейшей его карьере. И вот еще на полпути к: Авроре выясняется, что Фастольф практически признал себя преступником.

8

Бейли все-таки заснул, после того как Дэниел посоветовал ему снизить напряженность поля, обеспечивающего псевдотяготение. Это не было истинной антигравитацией и требовало такого количества энергии, что подобное понижение допускалось лишь на ограниченный срок в строго определенных условиях.

Дэниел не был запрограммирован для того, чтобы объяснить суть процесса. Впрочем, Бейли не сомневался, что никаких объяснений он все равно не понял бы. К счастью, включать и регулировать можно было и не разбираясь в принципах устройства.

— Снизить напряженность до нуля невозможно, — сообщил Дэниел. — Во всяком случае, с помощью этого аппарата. Да и в любом случае сон в условиях нуль-тяготения чреват рядом неудобств, особенно для тех, кто не привык к космическим полетам. Снизить ее надо ровно настолько, чтобы, не ощущая веса своего тела сохранять ощущение верха и низа. Степень снижения для разных людей разная. Большинство предпочитает максимум, предлагаемый аппаратом, но в первый раз вам, наверное, будет приятнее более высокая напряженность, позволяющая сохранить в определенной мере привычное ощущение собственной тяжести. Просто испробуйте разные уровни и подберите наиболее вам приятный.

Увлекшись новизной ощущений, Бейли обнаружил, что проблема Фастольфа — его утверждение и отрицание — исчезает из его мыслей одновременно с тем, как на него накатывает сонливость. Видимо, это были две стороны одного процесса.

Ему приснилось, что он снова на Земле {естественно!) и едет на экспрессуэе, но не сидит, а словно парит над скоростной полосой над самыми головами движущихся людей, чуть-чуть их обгоняя. Никто из них словно не удивлялся, никто не оборачивался на него. Состояние было удивительно приятным, и, проснувшись, он пожалел, что оно не продлилось.

Утром после завтрака…

Но утро ли это? Бывает ли в космосе утро или другое время суток? Нет, конечно. Поразмыслив, он пришел к выводу, что «утро» следует определять как время, следующее сразу за пробуждением, а «завтрак» — как пищу, съедаемую в этот отрезок времени; вести же счет времени вообще не надо, так как оно объективного значения не имеет — во всяком случае для него, если не для экипажа.

Итак, утром после завтрака он просмотрел принесенные ему листы с новостями, убедился, что робийство на Авроре в них не упомянуто, и взялся за фильмокниги, которые накануне (в предыдущее бдение?) ему принес Жискар.

Он выбрал исторические — судя по названиям — и, бегло проглядев несколько, пришел к выводу, что Жискар снабдил его литературой, предназначенной для подростков. Множество иллюстраций и упрощенный текст. Ах так вот как Жискар определил его интеллектуальный уровень? Или же полагал, что точно выполняет его заказ? Бейли подумал, подумал и решил, что Жискар по своей позитронной простоте сделал совсем недурной выбор, и вовсе незачем выискивать тут скрытую насмешку.

Бейли расположился поудобнее и сосредоточился. Вскоре он заметил, что Дэниел смотрит фильмокниги вместе с ним. Из любопытства? Или просто чтобы дать занятие глазам?

Дэниел ни разу не попросил повторить страницу. И не задал ни единого вопроса. Возможно, он воспринимал все, что читал, с доверчивостью робота, не позволяя себе роскоши вроде сомнений или любопытства.

Бейли в свою очередь не задавал Дэниелу никаких вопросов по содержанию книг, хотя и осведомился у него, как включить аврорианский проектор, устройства которого не знал.

Иногда Бейли отрывался от проектора и посещал примыкавшее к его каюте маленькое помещение, которое служило для удовлетворения различных физиологических потребностей личного характера — настолько, что оно называлось «Личная» и помечалось заглавной буквой «Л» и на Земле, и — как Бейли понял из слов Дэниела — на Авроре. Тут места в нем хватало лишь на одного человека, что стесняло уроженца Города, привыкшего к длинным рядам уриналов, экскремент-сидений, раковин и душей.

Просматривая фильмокниги, Бейли не старался запоминать детали. Он не собирался стать специалистом по аврорианскому обществу или хотя бы набраться сведений в школьном объеме. Нет, он просто хотел ощутить дух этого общества.

Например, вопреки житийному тону, присущему всякой исторической литературе, предназначенной для подростков, он убедился, что первопроходцы на Авроре — отцы-основатели, пионеры, — явившиеся с Земли осваивать Аврору в раннюю эпоху космических полетов, были землянами в полном смысле этого слова. Их политика, свары, все аспекты их поведения были законченно земными. То, что тогда происходило на Авроре, напоминало заселение относительно пустынных областей Земли за два-три тысячелетия до описываемых событий.

Естественно, аврорианцам не пришлось столкнуться и веста войну с разумными существами, с мыслящими аборигенами, и этических проблем гуманизма и беспощадной жестокости у пришельцев с Земли не возникало. Собственно, жизни как таковой на Авроре вообще почти не было, а потому люди, их культурные растения, их животные, а также паразиты и микроорганизмы, захваченные ими нечаянно, быстро освоили планету. Ну и, конечно, первопоселенцы привезли с собой роботов.

Первые аврорианцы быстро почувствовали, что планета принадлежит им, тем более что завладели ею, ни с кем не соперничая. И вначале назвали ее Новой Землей. Вполне естественно: ведь она была первой планетой вне Солнечной системы — первым космомиром, — где поселились люди. Первый практический плод межзвездных полетов, первый проблеск зари чудесной новой эры. Правда, они очень скоро обрезали пуповину и назвали планету «Аврора» в честь римской богини зари.

Мир Зари! Вот так поселенцы практически с самого начала сознательно объявили себя праотцами обновленного человечества. Прежде его история являла собой темную Ночь, и только для аврорианцев на их новой планете наконец-то занялся новый День.

Это великое свершение, это упоенное самовосхваление давало себя чувствовать во всех частностях, оно отражалось в именах и праздниках, в различиях победителей и неудачников. В нем заключалась вся суть.

Началось заселение других миров — одних с Земли, других с Авроры, — но Бейли не задерживался на этих и других частных подробностях. Его интересовали более широкие мазки, и он обнаружил две кардинальные перемены, еще больше столкнувшие аврорианцев с их былой земной орбиты: нарастающее включение роботов во все стороны жизни общества и, во-вторых, увеличение среднего срока человеческой жизни.

Чем технически совершеннее и разностороннее становились роботы, тем больше полагались на них аврорианцы. Но не в ущерб своей самостоятельности. Ничего общего с той полной зависимостью, с какой Бейли столкнулся на Солярии, где горстка людей нежилась в теплом коконе, сплетенном и обслуживаемом множеством роботов. На Авроре роль роботов была иной.

И все-таки зависимость возникла.

Интуитивно нащупывая какую-то общую тенденцию, Бейли обнаружил, что каждая ступень во взаимоотношении человек — робот словно бы зависела от зависимости. Даже то, как права роботов стали общепризнанными, — постепенный отказ от того, что Дэниел назвал бы «ненужными различиями», — было симптомом зависимости. На взгляд Бейли, более гуманная позиция аврорианцев объяснялась не внутренней потребностью, но лишь помогала маскировать искусственную природу роботов и рождалась из желания избавиться от неприятной необходимости открыто признать тот факт, что люди зависят от неодушевленных предметов, снабженных искусственным интеллектом.

Продлению же срока жизни сопутствовало замедление исторического развития. Взлеты и падения выравнивались. Росло неприятие резких перемен, росло всеобщее согласие.

Во всяком случае история, с которой он знакомился, становилась все менее интересной и почти уже вызывала зевоту. Тем, из чьих судеб она слагалась, несомненно, жилось хорошо. Ведь история интересна катастрофами, весьма увлекательными на экране проектора, но наводящими ужас на тех, кого они постигают. Вероятно, индивидуальная жизнь продолжала быть интересной для подавляющего большинства аврорианцев, а если общее взаимодействие этих жизней обрело безмятежную устойчивость, кто мог возражать?

Если Мир Зари вступил в тихий солнечный день, кто из обитателей этого мира начал бы требовать бурь?

Наклоняясь над проектором, Бейли вдруг испытал ощущение, не поддававшееся описанию. Словно его на миг вывернули наизнанку, сказал бы он, если бы у него попросили объяснения. Вывернули и за ничтожную долю секунды вернули в нормальное положение.

Произошло это столь мгновенно, что Бейли чуть не прозевал это ощущение, словно просто неожиданно икнул.

Лишь почти через минуту он задним числом осознал, что нечто подобное ему уже довелось почувствовать Дважды когда он летел на Солярию и когда возвращался с этой планеты на Землю.

Это был Прыжок, переброс в гиперпространство, который за вневременной внепространственный интервал перекинул корабль через парсеки, преодолев барьер скорости света, незыблемый для Вселенной. (В словах никакой тайны нет: корабль просто покинул Вселенную и пересек нечто, не ставящее предела скорости. Но вот понятие окружено непроницаемой тайной, ибо описать суть гиперпространства возможно лишь с помощью математических символов, которые еще никому не удавалось преобразовать в нечто удобопонятное.)

Если просто принять факт, что люди научились использовать гиперпространство, не понимая, что именно они используют, то практический результат становился предельно ясен. Корабль находился в нескольких микропарсеках от Земли, а в следующий момент оказался в нескольких микропарсеках от Авроры.

В идеале Прыжок занимал нулевой момент — в буквальном смысле нуль времени — и будь он выполнен безупречно, никакой биологической реакции не возникло бы и возникнуть не могло. Однако по утверждению физиков абсолютная безупречность требовала неограниченной энергии, потому всегда возникал «эффект времени», не вполне равный нулю, но поддающийся сокращению до требуемой малой величины. Именно из-за него возникало непривычное, но абсолютно безвредное ощущение, что тебя вывернули наизнанку.

Едва Бейли осознал, что теперь находится очень далеко от Земли и очень близко от Авроры, как им овладело сильнейшее желание поскорее увидеть этот мир.

И просто как обитаемую планету, и как объект, с которым он познакомился по фильмокнигам, а теперь мог своими глазами посмотреть на то, чем были заняты все его мысли.

В эту минуту вошел Жискар с едой, подаваемой в середине периода между пробуждением и сном — так сказать, обедом, — и сообщил:

— Мы приближаемся к Авроре, сэр, но обозревать ее из рубки вы не сможете. Правда, обозревать пока нечего. Солнце Авроры в данный момент выглядит просто яркой звездой, и пройдет еще несколько суток, прежде чем мы приблизимся к Авроре настолько, что ее можно будет рассматривать в подробностях.

Жискар замолчал, но затем как будто что-то сообразил и поспешил добавить:

— Но и тогда, сэр, обозревать ее из рубки вы не сможете.

Бейли стиснул зубы от унижения. Видимо, никто не сомневался, что он захочет взглянуть на планету из космоса, и это желание бесцеремонно подавили в самом зародыше. Его присутствия в рубке в качестве наблюдателя не требовалось.

— Хорошо, Жискар, — сказал он, и робот ушел.

Бейли угрюмо смотрел ему вслед. Какие еще ограничения будут на него наложены? Успешное завершение его миссии и так представлялось весьма сомнительным, но сколько способов изыщут аврорианцы, чтобы оно стало заведомо невозможным?

Глава третья Жискар

9

Бейли обернулся к Дэниелу и сказал:

— Дэниел, меня раздражает, что я должен сидеть здесь взаперти, потому что аврорианцы на борту опасаются меня как источника инфекции. Ведь это чистейшей воды суеверие. Разве я не прошел полную обработку?

— Вас просят не покидать каюту, партнер Элайдж, вовсе не потому, что вы внушаете аврорианцам хоть какие-то опасения, — ответил Дэниел.

— Да? Тогда почему же?

— Если помните, при нашей встрече на этом корабле вы спросили меня о причине, из-за которой меня послали сопровождать вас. Я ответил: чтобы у вас, пока вы будете осваиваться с новой обстановкой, было рядом что-то знакомое и чтобы доставить радость мне. Я собирался сообщить вам третью причину, но пришел Жискар с проектором и фильмокнигами, а затем мы заговорили о робопсихологии.

— И третью причину ты так и не назвал. Так в чем она состоит?

— Просто, партнер Элайдж, мне поручили оберегать вас.

— От чего оберегать?

— Случай, который мы условились называть робийством, пробудил разные необычные страсти, Вас пригласили на Аврору доказать невиновность доктора Фастольфа. А гиперволновая драма…

— Иосафат, Дэниел! — возмущенно вскричал Бейли — Неужто ее видели и на Авроре?

— Ее видели на всех космомирах, партнер Элайдж. Она пользовалась огромным успехом и неопровержимо доказывала, что вы необычайно талантливый следователь.

— И замешанные в робийстве могли так испугаться моего появления, что готовы рискнуть многим, лишь бы помешать мне установить истину. Даже убить меня.

— Доктор Фастольф, — невозмутимо сказал Дэниел, — абсолютно убежден, что в робийстве никто не замешан, поскольку совершить его было под силу только ему самому. С точки зрения доктора Фастольфа, это была несчастная случайность. Однако есть люди, которые пытаются использовать ее в своих целях, и в их интересах воспрепятствовать вам, помешать доказать, что это была именно случайность. Вот почему вас необходимо оберегать.

Бейли торопливо прошелся по каюте, словно стараясь подстегнуть свои мысли физическим напряжением. Почему-то ощущения грозящей опасности у него не возникло. Он сказал:

— Дэниел, сколько всего человекоподобных роботов на Авроре?

— Теперь, когда Джендер больше не функционирует?

— Да. Теперь, когда Джендер умер.

— Один, партнер Элайдж.

Бейли потрясенно уставился на Дэниела и беззвучно повторил: «один?» После паузы он сказал:

— Я хочу уточнить, Дэниел. Ты единственный человекоподобный робот на Авроре?

— И на всех остальных планетах, населенных людьми, партнер Элайдж. Я думал, вам это известно. Доктор Фастольф не счел нужным создать их больше, а никто другой на это не способен.

— Но если так и один из двух человекоподобных роботов был убит, неужели доктор Фастольф не сообразил, что второму и теперь единственному человекоподобному роботу — тебе, Дэниел, — может угрожать опасность?

— Такой вариант он учитывает. Но вероятность повторения редчайшего стечения обстоятельств, вызвавшего умственную заморозку, фантастически мала. Тем не менее он полагает, что возможность какого-либо несчастного случая полностью исключить нельзя, и, надо думать, это также сыграло свою роль в его решении отправить меня на Землю за вами. Так, чтобы меня неделю не было на Авроре.

— И теперь ты такой же заключенный, как и я, Дэниел?

— Только в том смысле, — спокойно ответил Дэниел, — что мне не следует покидать пределы этой каюты.

— А в каком еще смысле можно быть заключенным?

— В том смысле, что подобное ограничение свободы действий отрицательно влияет на подвергнутых ему. В понятие «заключение» заложено отсутствие добровольности. Я же вполне понимаю причину, почему мне нельзя выходить отсюда, и признаю ее весомость.

— Ты-то признаешь, — отрезал Бейли, — а я нет. То есть я заключенный в полном смысле слова. Да и что обеспечивает нам безопасность здесь?

— Во-первых, партнер Элайдж, снаружи дежурит Жискар.

— А у него хватит сообразительности принять меры?

— Он полностью понимает распоряжения, которые получил. Он очень прочен, силен и сознает всю важность возложенных не него обязанностей.

— Ты хочешь сказать, что он позволит разломать себя, лишь бы защитить нас с тобой?

— Естественно. Как и я дам себя разломать, чтобы обеспечить безопасность вам.

Бейли растерялся.

— И тебя не возмущает ситуация, — пробормотал он, — при которой ты можешь быть вынужден отказаться от своего существования ради меня?

— Я так запрограммирован, партнер Элайдж, — ответил Дэниел голосом, в котором словно бы зазвучала необычная мягкость. — Но почему-то мне кажется, что и без программирования утрата моего существования куда менее важна, чем ваше спасение.

Бейли не устоял. Он схватил руку Дэниела и яростно ее потряс.

— Спасибо, партнер Дэниел, но только ни в коем случае собой не жертвуй. Я не хочу, чтобы ты перестал существовать. Это слишком дорогая цена за мое спасение, так я считаю.

Бейли с изумлением понял, что говорит абсолютно искренне, и слегка ужаснулся своей готовности рискнуть жизнью ради робота… Нет, не робота — Дэниела.

10

Вошел Жискар, и снова без предупреждения. Бейли уже свыкся с этим: робот, как его телохранитель, должен был входить в выходить без разрешения, когда считал нужным сам. А в глазах Бейли Жискар оставался всего лишь роботом, пусть он и не называл его «боем» и опускал инициал Р. Если Жискар застанет его, когда он будет чесаться, ковырять в носу, удовлетворять ту или иную неаппетитную физиологическую потребность, то (решил Бейли) воспримет его действия с полным равнодушием, без осуждения или критики и лишь безразлично зафиксирует в памяти это наблюдение.

Таким образом, Жискар оставался самодвижущимся предметом обстановки, и его присутствие совершенно Бейли не смущало… Впрочем, мимоходом подумал Бейли, Жискар еще ни разу не появлялся в неподходящий момент.

В пальцах Жискара был зажат какой-то кубик.

— Сэр, я полагаю, вы все еще хотели бы посмотреть на Аврору из космоса?

Бейли вздрогнул от неожиданности. Разумеется, Дэниел заметил его досаду, правильно определил причину и нашел выход из положения. Поручить исполнение Жискару, словно тот сам простодушно додумался до этой идеи, Дэниелу подсказала тонкая деликатность. Так он освобождал Бейли от необходимости выразить Благодарность. Во всяком случае, это придумал Дэниел.

Собственно говоря, то, что ему беспричинно (как он убежден) препятствуют увидеть Аврору из космоса, сердило Бейли даже больше, чем самый факт заточения в каюте. После Прыжка миновало двое суток, но он все еще был зол, что лишился этого зрелища. И вот… Он повернулся к Дэниелу:

— Спасибо, друг.

— Это придумал Жискар, — сказал Дэниел.

— Ну конечно, — поправился Бейли с легкой улыбкой. — Я благодарю и его. А что это такое, Жискар?

— Астросимулятор, сэр. Работает примерно как трехмерный приемник и подключен к обзорному салону. Если мне можно добавить…

— Ну?

— Вид вам не покажется интересным, сэр. Мне не хотелось бы, чтобы вы были разочарованы.

— Постараюсь не предвкушать ничего особенного, Жискар. В любом случае, даже если я буду разочарован, то не по твоей вине.

— Благодарю вас, сэр. Я должен вернуться на свой пост, но Дэниел поможет вам настроить прибор, если возникнут какие-нибудь затруднения.

Он вышел, а Бейли сказал Дэниелу с одобрением:

— По-моему, Жискар отлично выполнил задание. Пусть он и простая модель, но прекрасной конструкции.

— Он ведь тоже робот доктора Фастольфа, партнер Элайдж. Астросимулятор снабжен блоками питания и самонастраивается. Поскольку он уже наведен на Аврору, достаточно слегка нажать на контрольную пластинку. Прибор включится, и больше вам ничего делать не надо. Хотите сами включить его?

— Зачем? — Бейли пожал плечами. — Включи ты. Дэниел поставил кубик на тот же стол, за которым Бейли работал с проектором.

— Это контрольная пластинка, партнер Элайдж, — сказал Дэниел, кивнув на узкий прямоугольник у себя на ладони. — Ее нужно просто взять за края — вот так — и слегка нажать. Прибор включится. При повторном нажатии он выключается.

Дэниел нажал на пластинку, и Бейли придушенно вскрикнул. Он полагал, что кубик засветится и спроецирует голографическое изображение звездного пространства. Но произошло прямо противоположное: внезапно он очутился в космосе — в космосе! — среди ярких немигающих звезд повсюду вокруг.

Длилось это мгновение, а затем все обрело прежний вид: каюта, а в ней Бейли, Дэниел и кубик.

— Прошу прощения, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Я выключил его, едва заметил вашу реакцию. Я не предусмотрел, что вы не подготовлены.

— Так подготовь меня. Что произошло?

— Астросимулятор воздействует непосредственно на зрительный центр человеческого мозга. Отличить внушаемый им образ от трехмерной реальности невозможно. Прибор относительно новый и пока употребляется только для астрономических изображений, поскольку они отличаются разнообразием мелких деталей.

— И ты видел то же, что я?

— Да, но туманно и далеко не так реалистично, как человек. Я вижу смутную картину, наложенную на обстановку каюты, сохраняющую полную четкость. Но мне объяснили, что люди видят только картину. Несомненно, когда мозг таких, как я, получит более тонкую восприимчивость и будет настроен…

Бейли уже совсем оправился.

— Дело в том, Дэниел, что я ничего, кроме изображения, не осознавал. Даже себя. Я не видел своих рук, не знал, где они. У меня было ощущение, будто я дух бесплотный, что… э… То есть я, наверное, так себя чувствовал бы, если бы умер, но продолжал существовать только как сознание в какой-то внематериальной загробной жизни.

— Теперь я понимаю, почему это так плохо на вас подействовало.

— По правде говоря, очень и очень плохо.

— Прошу прощения, партнер Элайдж, и сейчас же скажу Жискару, чтобы он унес прибор.

— Нет. Теперь я подготовлен. Дай мне попробовать еще раз. А сумею я выключить прибор, даже не осознавая, что у меня есть руки?

— Пластинка прилипнет к вашей ладони, партнер Элайдж, и уронить ее вы не сможете. Ознакомившись с этим явлением, доктор Фастольф сказал мне, что едва у держащего контрольную пластинку возникнет желание выключить астросимулятор, как пальцы сожмутся сами собой. Безусловный рефлекс, связанный с теми же нервными механизмами, что и само зрение. Во всяком случае, так реагируют аврорианцы, и, полагаю…

— …что земляне достаточно сходны с аврорианцами и реакция будет такой же. Отлично. Дай мне пластинку, и я попробую.

Бейли не без внутренней дрожи нажал на края пластинки и вновь очутился в космосе. Но теперь он знал, чего ждать, и, убедившись, что дышит нормально и абсолютно не ощущает себя в вакууме, решил сполна воспользоваться этой зрительной иллюзией. Дышал он, правда, довольно глубоко (возможно, в доказательство, что он действительно дышит), однако озирался по сторонам с подлинным любопытством.

Внезапно осознав, что слышит свое сопение, он спросил:

— Дэниел, ты меня слышишь? — И услышал свой голос. Словно из отдаления с какой-то непривычной интонацией — но услышал.

А затем услышал и голос Дэниела, тоже чем-то отличающийся от обычного, однако вполне внятный.

— Да, я вас слышу, — ответил Дэниел. — Как и вы меня, партнер Элайдж. Зрение и мышечное восприятие подвергаются воздействию ради реалистичности, но слух не затрагивается. Вернее, лишь в очень слабой степени.

— Ну, вижу я только звезды, причем знакомые. Но у Авроры же есть солнце, и мы настолько близко от него, что, по-моему, эта звезда должна выделяться особой яркостью.

— Совершенно верно, партнер Элайдж. Но ее яркость чересчур велика и астросимулятор ее снижает, иначе ваша ретина могла бы получить серьезные повреждения.

— Ну а планета где? Аврора?

— Видите созвездие Ориона?

— Да… Неужели и здесь созвездия выглядят так же, как с Земли? В планетарии Города?

— Более или менее. По космическим меркам мы находимся не очень далеко от Земли и Солнечной системы, к которой она принадлежит, и поэтому карты звездного неба Земли и Авроры примерно совпадают. Солнце Авроры, Тау Кита для землян, отстоит от земного всего лишь на три целых шестьдесят семь сотых парсека. Так вот, если вы медленно проведете черту от Бетельгейзе к средней звезде в поясе Ориона и продолжите ее на чуть большее расстояние, то увидите звезду средней яркости. Это и есть Аврора. На протяжении ближайших нескольких суток она, по мере нашего приближения к ней, будет становиться все более заметной.

Бейли сосредоточенно уставился на блестящую звездочку. На нее не указывала светящаяся стрелка, над ней не изгибались четкие буквы названия. Он сказал:

— А где Солнце? Звезда Земли, хочу я сказать.

— В созвездии Девы, каким оно представляется с Авроры. Звезда второй величины. К сожалению, астросимулятор программирован недостаточно для того, чтобы как-то выделить его для вас. Но в любом случае отсюда оно выглядит самой обычной звездой.

— Неважно, — сказал Бейли. — Я хочу выключить эту штуку. Если у меня не получится, то помоги.

У него получилось. Стоило ему подумать об этом, как изображение исчезло, и он замигал от яркого света каюты.

Только почувствовав себя совершенно нормально, Бейли вдруг сообразил, что несколько минут он ощущал себя в открытом космосе, ничем от него не отгороженном, и тем не менее его земная агорафобия не дала о себе знать! Едва он свыкся с условной бесплотностью, как все неприятные ощущения исчезли.

Эта мысль его заинтриговала и на некоторое время отвлекла от фильмокниг.

Опять и опять он включал астросимулятор и вновь созерцал космос таким, каким он выглядел бы с наблюдательного пункта вне оболочки корабля, а сам куда-то исчезал. (Мнимо, разумеется.) Иногда он включал прибор всего на минуту, просто чтобы убедиться, что неизмеримая пропасть пространства действительно не производит на него угнетающего действия. А иногда узоры звезд его завораживали. Он начинал лениво их: пересчитывать или выискивал геометрические фигуры, наслаждаясь способностью заниматься тем, что на Земле было ему недоступно: там нарастающая агорафобия быстро заслонила бы все.

Мало-помалу яркость Авроры увеличивалась. Вскоре отыскивать ее среди прочих светящихся точек стало очень просто, затем еще проще, и вот она уже сразу бросалась в глаза. Узкий осколочек света быстро увеличивался, Бейли начал различать фазы, когда Аврора обрела форму почти идеального полумесяца.

На его вопрос Дэниел ответил:

— Мы приближаемся к ней не в плоскости орбиты, партнер Элайдж. Под этим углом южный полюс Авроры находится примерно в центре ее диска на освещенной стороне. В южном полушарии там сейчас весна.

— Я прочел, — сказал Бейли, — что ось Авроры имеет наклон в шестнадцать градусов. (Физическое описание планеты он пробежал, торопясь добраться до аврорианского общества, но этот факт запомнил.)

— Да, партнер Элайдж. Скоро мы войдем в плоскость орбиты, и тогда смена фаз участится, поскольку Аврора вращается быстрее Земли…

— В ее сутках ведь двадцать два часа?

— Аврорианские сутки равны двадцати двум традиционным часам с тремя десятыми. Сутки Авроры делятся на десять аврорианских часов, каждый час на сто аврорианских минут, в свою очередь делящихся на сто аврорианских секунд. Иными словами, аврорианская секунда равна примерно одной восьмой земной секунды.

— В книгах их называют метрическими часами, метрическими минутами и так далее, верно?

— Да. Добиться, чтобы аврорианцы отказались от привычных единиц времени, было нелегко, и вначале обе системы — стандартная и метрическая — употреблялись одновременно. Затем, естественно, метрическая система одержала победу. Теперь на Авроре говорят просто «часы», «минуты», «секунды», подразумевая метрическую систему. Она принята на всех космомирах, хотя и не увязана там с вращением планеты. Разумеется, каждый космомир пользуется и местной системой измерения времени.

— Как и Земля.

— Да, партнер Элайдж. Но Земля пользуется исключительно первоначальными стандартными единицами, и это причиняет много неудобств космомирам в сфере торговли, но они не препятствуют Земле поступать по-своему.

— Не из лучших чувств, естественно. Полагаю, они только рады подчеркнуть обособленность Земли. Но как десятеричность согласуется с исчислением года? Ведь у Авроры есть период обращения вокруг ее солнца, создающий смену времен года. Как же определяется он?

— Аврора, — ответил Дэниел, — обращается вокруг своего солнца за триста семьдесят три с половиной аврорианских суток, то есть приблизительно за девяносто пять сотых земного года. Для хронологии это существенно значимым не считается. Аврора принимает тридцать своих суток за месяц. Десять месяцев составляют метрический год. Метрический год равен примерно восьми десятым периода обращения планеты, то есть, грубо говоря, трем четвертям земного года. Разумеется, у каждой планеты это соотношение меняется. Десять суток принято называть децимесяцем. Этой системой пользуются все космомиры.

— Неужели не нашлось более удобного способа отразить смену времен года?

— Каждый мир имеет и сезонный год, но в широкое употребление эта система не вошла. С помощью компьютера очень просто найти соответствие любой даты — прошлой или будущей — с сезонными сутками, если почему-либо возникнет нужда в такой информации. И соотношение местных суток любого мира устанавливается столь же легко. И, конечно, партнер Элайдж, любой робот способен вычислить все это и направить деятельность человека, когда она как-то связана с сезонным годом или местным исчислением времени. Преимущество десятеричных единиц состоит в том, что они обеспечивают человечеству единое исчисление времени, требующее поправок не более чем на одну-две десятые.

Бейли удивило, что в просмотренных им книгах это нигде точно не объяснялось. Впрочем, из истории Земли он знал, что некогда основой календаря был лунный месяц, а затем наступило время, когда ради более точного летоисчисления от лунного месяца отказались — и никаких следов это не оставило. В книгах о Земле, которые он мог бы предложить инопланетянину, тот, скорее всего, не нашел бы никаких упоминаний о лунном месяце или других преобразованиях календаря в прошлом. Даты давались бы без объяснений или ссылок.

А что еще давалось бы без объяснений?

Так в какой мере может он полагаться на приобретенные им сведения? Надо будет постоянно задавать вопросы и ничего не считать само собой разумеющимся.

Сколько будет случаев упустить очевидное, сколько будет шансов понять неверно, сколько будет возможностей ошибиться и избрать неправильный образ действий!

11

Теперь, когда Бейли включал астросимулятор, Аврора доминировала надо всем и очень напоминала Землю. (Своими глазами он Землю из космоса не видел ни разу, но внимательно ознакомился с фотографиями, иллюстрировавшими астрономические справочники.)

И теперь он видел те же конфигурации облаков, те же проблески пустынь, те же протяженности ночной тени и дневного света, те же скопления мерцающих огней по всему ночному полушарию, какие запечатлелись на космофотографиях земного шара.

Бейли жадно вглядывался в приближающуюся планету, а сам думал: что, если по неведомой причине его взяли в космос, сказали, будто он летит на Аврору, а на самом деле возвращают на Землю? По какой-то причине — тайной и безумной. Как определить до высадки, что происходит на самом деле?

Но какие у него основания для подозрений? Дэниел специально сообщил ему, что созвездия с обеих планет выглядят примерно одинаково. Но ведь так и должно быть на планетах, обращающихся вокруг соседних солнц? Общий вид их из космоса совпадает, но может ли быть иначе, раз обе они пригодны для людского обитания и отвечают основным нуждам человечества?

Не слишком ли нарочито предположение, что приложено столько стараний для того лишь, чтобы ввести его в заблуждение? Ради чего? Ну а вдруг впечатление нарочитости и бесполезности создается умышленно? Ведь лежи причина на поверхности, он бы сразу ее обнаружил.

Но может ли Дэниел участвовать в подобном заговоре? Будь он человеком, ответом было бы категорическое «нет!». Но он робот, и не исключено, что имеется способ продиктовать ему такое двуличное поведение.

Сделать окончательный вывод было нельзя, и Бейли поймал себя на том, что высматривает, не подскажут ли емуочертания континентов, Земля перед ним или не Земля. Это было бы решающим доказательством, но, к несчастью, недостижимым. В прорехи облачного покрова он видел только частности, которые ни о чем ему не говорили. Географию Земли он знал поверхностно и по-настоящему хорошо представлял себе только се подземные Города — ее стальные пещеры.

То, что он успевал разглядеть, было ему незнакомо, однако с тем же успехом могло находиться на Земле, как. и на Авроре.

Но откуда вообще эти подозрения?. Он же летел на Солярию и не сомневался, что летит именно туда. Ему и в голову не приходило, что его могут завернуть назад на Землю… Да, но тогда ему было дано четкое задание, вполне выполнимое. А теперь у него нет никаких шансов чего-то добиться.

Так, может, подсознательно он предпочел бы вернуться на Землю, вот и сочинил нелепый заговор, отвечающий его тайным желаниям?

Овладевшая им неуверенность словно обрела самостоятельное существование. От нее не удавалось избавиться, и он пожирал Аврору глазами, лишь бы не возвращаться к реальности своей каюты.

Аврора очень медленно вращалась.

Он так долго смотрел на нее, что успел заметить крохотное смещение. В глубинах космоса все выглядело неподвижным, как на театральном заднике, — беззвучный и статичный узор из огненных точек, среди которых позже возник полумесяц немногим больше их. Может, эта неподвижность и помогла ему преодолеть агорафобию?

Но теперь он увидел, что Аврора вращается, и понял, что корабль зашел на последние спирали перед посадкой. Облака вспухали ему навстречу…

Да нет же, нет! Не облака! Это корабль устремляется к ним. Движется корабль! Движется он сам! Бейли вдруг осознал свое существование. Он, он падает сквозь облака! Ничем не защищенный, он падает сквозь разреженный воздух на твердую поверхность.

Горло ему перехватила судорога. Дышать стало трудно. «Ты защищен! — в отчаянии твердил он себе. — Ты внутри оболочки корабля!»

Но никакой защитной оболочки он не ощущал. «Кроме той оболочки, у тебя же есть оболочка собственной кожи», — подумал он. Но он не ощущал и кожи.

Это было хуже простой наготы: он — ничем не огражденная внутренняя сущность, полностью обнаженная личность, точечка жизни, единственная среди распахнутой бесконечности Вселенной. И он падает!

Бейли попытался спастись от этого зрелища, стиснуть пластинку в кулаке, но ничего не произошло. Его нервные окончания настолько потеряли связь с реальностью, что усилие воли не сжало пальцы. Да у него и нет воли! Глаза не закрылись, кулак не сжался. Им овладел ужас, парализовал его.

Он осознавал только облака перед собой — белые… не совсем белые… с оранжево-золотой подсветкой…

Все слилось в сплошную серость… Он тонул. Не мог вздохнуть… Он отчаянно пытался преодолеть судорогу, позвать Дэниела…

И не мог издать ни единого звука.

12

Бейли дышал так, словно секунду назад разорвал грудью ленточку на финише марафона. Каюта перекосилась, его локоть упирался в какую-то твердую поверхность.

Он сообразил, что лежит на полу.

Рядом с ним на коленях стоял Жискар. Пальцы робота (упругие, но довольно холодные) охватывали его запястье. За плечом Жискара Бейли увидел распахнутую дверь каюты.

Ему не нужно было спрашивать, что произошло. Жискар схватил бессильную человеческую кисть и сжал в ней пластинку, чтобы выключить астросимулятор. Не то бы…

Бейли увидел над собой и лицо Дэниела, выражавшее что-то похожее на страдание. Дэниел сказал:

— Партнер Элайдж, вы молчали. Если бы я быстрее понял, что вам плохо…

Бейли попытался жестом показать, что понял и что это неважно. Говорить он еще не мог.

Оба робота ждали, пока Бейли не сделал слабого движения, чтобы подняться, а тогда их руки тотчас подхватили его, подняли, усадили в кресло, и Жискар осторожно высвободил пластинку из его пальцев со словами:

— Мы скоро пойдем на посадку и, полагаю, астросимулятор вам больше не понадобится.

— В любом случае, его лучше унести, — добавил Дэниел.

— Погодите, — сказал Бейли таким хриплым шепотом, что сам себя не расслышал. Он с трудом кашлянул и повторил; — Погодите!.. Жискар!

Жискар вернулся.

— Слушаю, сэр.

Бейли помолчал. Раз Жискар знает, что нужен ему, он будет ждать. До бесконечности, если будет надо. Бейли попытался собраться с мыслями. Агорафобия агорафобией, но он все равно не знает, где сейчас они совершат посадку. Эта неуверенность возникла до припадка агорафобии и, возможно, дала толчок для него.

Надо узнать точно. Жискар не солжет. Робот не способен солгать, если его специально не проинструктировать. А для чего тратить время на Жискара? В спутники ему дали Дэниела. Дэниел должен был безотлучно находиться при нем. И лгать принудили бы Дэниела. Жискар — просто посыльный, страж у дверей. Так зачем было бы прилагать усилия на сложное инструктирование, чтобы он мог сплести паутину лжи?

— Жискар! — Голос Бейли прозвучал почти нормально.

— Слушаю, сэр.

— Мы идем на посадку, так?

— Да. Остается несколько меньше двух часов.

Двух метрических часов, решил Бейли. А они длиннее реальных часов? Или короче? Неважно! Только лишняя путаница. Выкинь из головы.

Бейли сказал со всей резкостью, на какую был способен:

— Сейчас же назови планету, на которой мы совершим посадку!

Человек либо вовсе не ответил бы, либо ответил бы после недоуменной паузы.

Жискар ответил без запинки констатирующим тоном:

— Аврора, сэр.

— Откуда ты знаешь?

— Это порт нашего назначения. Кроме того, она не может быть, например, Землей, поскольку солнце Авроры Тау Кита имеет массу на десять процентов меньше массы земного Солнца. Поэтому Тау Кита чуть холоднее и ее свет непривыкшим глазам землян кажется слишком оранжевым. Возможно, вы уже ознакомились с характерным цветом солнца Авроры по отблескам на облачном слое. И, пока вы не свыкнетесь, ландшафты планеты будут казаться вам необычными.

Бейли отвел глаза от невозмутимого лица Жискара. Конечно же, он заметил оранжевый тон облаков и не придал ему никакого значения. Непростительная ошибка.

— Можешь идти, Жискар.

— Слушаю, сэр.

Бейли с досадой обернулся к Дэниелу:

— Я свалял дурака, Дэниел.

— Насколько я понял, вы проверяли, не обманываем ли мы вас, не летим ли вместо Авроры куда-то еще. У вас есть причина для таких подозрений, партнер Элайдж?

— Никакой. Возможно, агорафобия порождала смутную тревогу и я искал для нее объяснения. Правда, при виде неподвижного космического пространства я никаких неприятных ощущений не сознавал. Однако они могли таиться у самого порога сознания и воздавали тревожное чувство.

— Вина наша, партнер Элайдж. Зная ваше отвращение к открытым пространствам, мы не должны были подвергать вас астросимуляции, и, во всяком случае, следить за вами мы обязаны внимательнее.

Бейли раздраженно мотнул головой:

— Не говори так, Дэниел! С меня хватит слежки. Вопрос в том, насколько внимательно за мной будут следить на Авроре.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел, — мне кажется, вам будет сложно получить свободный доступ на Аврору и к аврорианцам.

— Тем не менее такой доступ мне необходим. Установить подоплеку этого робийства я смогу, только если буду свободен собирать информацию на месте — и от людей, как-то причастных к случившемуся.

Бейли уже чувствовал себя нормально, хотя и несколько уставшим. Но, к его большому смущению, пережитое напряжение пробудило в нем острое желание выкурить трубку. А он-то думал, будто окончательно избавился от этой привычки больше года назад. И вот он прямо-таки ощущал запах и вкус табачного дыма, проникающего через гортань в ноздри.

Что ж, придется обойтись воспоминаниями. На Авроре ему курить не разрешать. Ни на одном космомире табак не употребляется, и захвати он с собой пачку, ее забрали бы и уничтожили.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Это вам необходимо обсудить с доктором Фастольфом, как только мы совершим посадку. У меня нет полномочий решать такие вопросы.

— Знаю, Дэниел. Но как мне поговорить с Фастольфом? С помощью какого-нибудь эквивалента астросимулятора? С пластиной в кулаке?

— Вовсе нет, партнер Элайдж. Вы будете разговаривать лицом к лицу. Он намерен встретить вас в космопорту.

13

Бейли прислушивался в ожидании звуков, которые сказали бы ему, что они совершили посадку. Но какие это будут звуки? Он не знал. Он не знал устройства корабля, не знал, сколько на борту людей и что им полагается делать при посадке, и каких именно звуков следует ожидать.

Крики? Гул? Вибрирующий свист?

Он не слышал ничего.

— Партнер Элайдж, вас что-то тревожит, — сказал Дэниел. — Будет лучше, если вы сразу станете говорить мне о своих неприятных ощущениях, не откладывая. Я обязан помочь вам в тот самый момент, когда вы по какой бы то ни было причине почувствуете себя нехорошо.

Слово «обязан» было произнесено с легким нажимом.

«Его подстегивает Первый Закон, — рассеянно подумал Бейли. — Наверное, он по-своему страдал не меньше моего, когда я потерял сознание, а он не сумел вовремя этого предупредить. Пусть для меня недопустимый дисбаланс позитронных потенциалов — пустой звук, но у него в результате возникают тс же неприятные ощущения и те же реакции, которые вызвала бы у меня сильная боль».

И еще он подумал: «Но откуда мне знать, что прячется под псевдокожей и в псевдосознании робота? Как и Дэниел не может знать, что происходит во мне».

И тут, терзаясь из-за того, что подумал о Дэниеле как о роботе, Бейли поглядел в его добрые глаза (когда именно они качали казаться ему добрыми?) и сказал:

— Я сразу же сообщу тебе о неприятных ощущениях. Но сейчас их у меня нет. Я просто прислушиваюсь к звукам, которые предупредили бы меня, что начинается посадка.

— Благодарю вас, партнер Элайдж, — очень серьезно произнес Дэниел, слегка наклонив голову. — Посадка никаких неприятных ощущений вызвать не должна. На вас может сказаться ускорение, но слабо, поскольку каюта оборудована так, чтобы смягчать его. Может подняться температура в каюте, но не больше чем на два градуса по шкале Цельсия. Что до звуков, то может послышаться негромкое шипение, когда мы войдем в более плотные слои атмосферы. Что-нибудь из этого способно плохо на вас подействовать?

— Вряд ли. Тревожит меня другое: что мне отказано в возможности наблюдать посадку. Я предпочел бы набраться опыта в подобных вещах. Я не желаю, чтобы меня держали взаперти и не позволяли ни с чем знакомиться.

— Но вы ведь уже убедились, партнер Элайдж, что такого рода опыт — слишком тяжелая нагрузка для вас.

— А как же я научусь с ней справляться, Дэниел? — упрямо возразил Бейли. — Разве этого достаточно, чтобы не выпускать меня отсюда?

— Партнер Элайдж, я уже объяснил, что вас не выпускают отсюда ради вашей безопасности.

Бейли мотнул головой, не скрывая злости:

— Я обдумал это. Полнейшая чепуха! Шансы, что я распутаю этот клубок, настолько малы, даже помимо всех накладываемых на меня ограничений, а также трудностей, с которыми я столкнусь, стараясь понять аврорианцев, что вряд ли хоть кто-нибудь в здравом рассудке палец о палец ударит, чтобы мне помешать. А если и так, с какой стати тратить усилия, добираясь до меня, когда можно уничтожить весь корабль? Если уж мы вообразили, что нам угрожают отпетые злодеи, так они и глазом не моргнут, покончив с кораблем, всеми людьми на нем, с тобой и Жискаром, ну и, естественно, со мной.

— Такая возможность была учтена, партнер Элайдж. Корабль был тщательно проверен. Любая попытка саботажа была бы обнаружена.

— Ты уверен? На сто процентов?

— Полной уверенности в подобных случаях не бывает. Однако Жискару и мне достаточно того, что вероятность подобного крайне мала и можно лететь спокойно, так как опасность минимальна.

— А если вы ошиблись?

Лицо Дэниела на мгновение сморщилось, словно его просили о чем-то, что нарушало ровную работу позитронных связей его мозга.

— Но мы не ошиблись.

— Утверждать это ты не можешь. Мы заходим на посадку и приближается самый опасный момент. Собственно, сейчас уже незачем уничтожать корабль. Опасность, угрожающая лично мне, особенно велика именно сейчас, в эту самую минуту. Если мне предстоит высадиться на Авроре, я не смогу и дальше прятаться в каюте. Мне придется пройти через корабль в пределах досягаемости для прочих. Вы приняли меры предосторожности на время посадки? (Он просто злился и без всяких оснований нападал на Дэниела, потому что изнывал от долгого заключения в каюте и стыдился своего обморока.)

Но Дэниел сказал спокойно:

— Да, приняли, партнер Элайдж. И, кстати, посадку мы уже совершили и находимся на поверхности Авроры.

Бейли растерялся. Он дико посмотрел по сторонам, но, естественно, не увидел ничего, кроме глухих стен каюты. Он не услышал и не почувствовал ничего из того, о чем предупреждал Дэниел, Ни ускорения, ни повышения температуры, ни свиста воздуха… Или Дэниел нарочно заговорил еще раз о грозящей ему опасности, чтобы отвлечь его от других неприятных — но мелких — возможностей?

— Однако остается еще высадка. Как мне покинуть корабль, не подставив себя потенциальным врагам?

Дэниел отошел к стене и прикоснулся к ней. Стена мгновенно раскололась посередине, и половины поползли в противоположные стороны. Бейли увидел перед собой длинную трубу. Туннель.

В эту секунду в дверь вошел Жискар и сказал:

— Сэр, мы втроем пойдем по выходному проходу. Снаружи он под наблюдением. А у того конца ждет доктор Фастольф.

— Мы приняли меры предосторожности, — добавил Дэниел.

Бейли пробормотал:

— Прошу извинения, Дэниел… Жискар… — И угрюмо вошел в туннель. Заверения, что все меры предосторожности приняты, указывали, что меры эти сочтены необходимыми.

Бейли хотелось думать, что он не трус, но он был теперь на чужой планете, не имел понятия, как отличать друзей от врагов, не находил опоры в привычном и знакомом (конечно, не считая Дэниела). В решающий момент, подумал он с дрожью, у него не будет замкнутого приюта, где можно согреться и успокоиться.

Глава четвертая Фастольф

14

Доктор Хэн Фастольф действительно ждал — и улыбался ему. Высокий, худощавый. Светло-каштановые не слишком густые волосы — и, конечно, уши. Бейли помнил их все три прошедших года. Большие уши, сильно оттопыренные, они придавали его внешности легкую комичность, симпатичную непритязательность. И улыбнуться Бейли заставили именно уши, а не приветственная улыбка Фастольфа.

Бейли мимолетно удивился; неужели медицина на Авроре не располагает средствами для такой несложной косметической операции, какой требуют эти уши? Но, может быть, Фастольфу они нравятся именно такими? Как ни странно, и ему они тоже нравятся. В лице, которое заставляет тебя улыбаться, есть что-то привлекательное.

Возможно, Фастольф дорожит приятным впечатлением, которое производит при первой встрече. Или считает полезным, чтобы его недооценивали? Или ему просто нравится быть непохожим на других.

— Детектив Элайдж Бейли, — сказал Фастольф, — я прекрасно вас помню, хотя невольно представляю вас похожим на актера, который вас играл.

Бейли насупился:

— Эта гиперволновая постановка меня буквально преследует, доктор Фастольф. Если бы я знал, куда мне от нее сбежать!

— Некуда, — любезно сказал Фастольф. — То есть в обычных обстоятельствах. Но раз она вам неприятна, мы с этой минуты исключим ее из наших бесед. Больше я ее упоминать не буду. Договорились?

— Спасибо. — С рассчитанной внезапностью он протянул Фастольфу руку.

Фастольф заметно замялся. Потом взял руку Бейли, немножко — очень недолго — подержал в своей и сказал:

— Полагаю, вы не ходячий склад инфекции, мистер Бейли. — Потом добавил, с сожалением глядя на свои ладони: — Впрочем, должен признаться, мои руки покрыты защитной пленкой, что не так уж удобно. Я порождение иррациональных страхов моего общества.

Бейли пожал плечами:

— Как и все мы. Я не в восторге от мысли, что нахожусь во Вне, то есть под открытым небом. И если на то пошло, то я не в восторге от того, что вынужден был прилететь на Аврору при данных обстоятельствах.

— Я прекрасно это понимаю, мистер Бейли. Вас ждет закрытая машина, а когда мы приедем в мой дом, будет сделано все, чтобы вы оставались в замкнутом пространстве.

— Спасибо, но мне кажется, что на Авроре мне надо будет иногда оставаться во Вне. Я к этому подготовлен. Насколько возможно.

— Понимаю. Но подвергать вас Вне мы постараемся только в случае безусловной необходимости. Сейчас ее нет, так что, прошу вас, не отказывайтесь от закрытого пространства.

Машина ждала в тени туннеля. Почти не во Вне. Бейли знал, что позади него стоят Дэниел и Жискар — внешне совсем разные, но оба в позе спокойного ожидания, и оба бесконечно терпеливые.

Фастольф открыл заднюю дверцу и сказал:

— Садитесь, прошу вас.

Бейли сел. Быстро и осторожно Дэниел сел рядом с ним, а Жискар практически в тот же момент каким-то законченно танцевальным движением забрался в машину с другой стороны. Бейли оказался между ними, но это его не стеснило. Наоборот, его обрадовало, что между ним и Вне с обеих сторон находятся тела роботов.

Только никакого Вне не возникло. Фастольф сел на переднее сиденье, захлопнул дверцу, и стекла стали непроницаемо матовыми, а машину внутри залил мягкий искусственный свет. Фастольф сказал:

— Обычно я так не езжу, мистер Бейли, но ничего против не имею, а вам, наверное, это будет удобнее. Машина полностью компьютеризирована. Она знает, куда ехать, и сумеет справиться со всеми помехами и неожиданностями. Нашего вмешательства не требуется.

Бейли ощутил еле заметный толчок, а затем плавное, почти не воспринимаемое ускорение.

— Все в полном порядке, мистер Бейли, — сказал Фастольф. — Я приложил много стараний, чтобы как можно меньше людей знало, что вы будете находиться в этой машине, и чтобы вас не смогли в ней обнаружить. Да, кстати, движется она на воздушной подушке, и мы скоро будем на месте, однако, если желаете, вы могли бы вздремнуть. Вы в полной безопасности.

— Вы говорите так, словно считаете, что мне угрожает опасность. На корабле меня для большей надежности держали взаперти. И теперь опять. — Бейли обвел взглядом тесное замкнутое пространство машины, в которой он был укрыт металлом и непрозрачным стеклом, не говоря уж о металлических телах двух роботов.

— Я, конечно, перебарщиваю. — Фастольф засмеялся. — Но обстановка на Авроре накаленная. Вы приехали в разгар кризиса, и я предпочту выглядеть несколько смешным, принимая излишние меры, лишь бы избежать риска, которым чреват любой недосмотр.

— По-моему, вы понимаете, доктор Фастольф, что моя неудача здесь обернется тяжелым ударом для Земли, — сказал Бейли.

— Я прекрасно это понимаю и не меньше вас хочу, чтобы вы добились успеха, поверьте мне.

— Верю. И еще: моя неудача тут, по какой бы ни было причине, означает конец моей карьеры на Земле и тяжелые перемены в личной жизни.

Фастольф обернулся и растерянно посмотрел на Бейли:

— Неужели? Но для этого нет причин.

— Согласен, однако так будет. Я окажусь идеальным козлом отпущения для земного правительства в его отчаянном положении.

— Я совершенно не представлял себе ничего подобного, когда просил, чтобы вас прислали сюда, мистер Бейли. Не сомневайтесь, я сделаю все, что в моих силах. Хотя, если быть честным (он отвел глаза), в случае нашей неудачи сделать я смогу немного.

— Знаю, — угрюмо ответил Бейли, откинулся на мягкую спинку и закрыл глаза. Движение машины было еле заметным и убаюкивающим, но Бейли не заснул. Он только сосредоточенно размышлял — другого ведь не оставалось.

15

Когда они приехали, Бейли опять избежал соприкосновения со Вне. Из машины он вышел в подземном гараже, и маленький лифт поднял его на — как оказалось — первый этаж.

Его проводили в солнечную комнату, и, пересекая прямые солнечные лучи (действительно оранжевые), он поежился.

Фастольф заметил это и поспешил сказать:

— Полностью заматовать окна нельзя, но они затемняются, и, если хотите, я их затемню. Собственно, мне следовало сообразить…

— Не надо, — ответил Бейли ворчливо. — Просто я сяду к ним спиной. Нужно привыкать!

— Как угодно. Но если вам станет неприятно, сразу же скажите мне… Мистер Бейли, сейчас здесь, в этой части Авроры позднее утро. Не знаю, каким был распорядок на корабле. Но если вы не спали уже много часов и хотели бы отдохнуть, то пожалуйста. А если не хотите спать и не голодны, то завтракать вам необязательно. Однако если вы не прочь, то прошу вас позавтракать со мной через несколько минут.

— Это совпадает с распорядком на корабле.

— Прекрасно. Хочу напомнить вам, что наш день на семь процентов короче земного. Это не должно бы сказаться на ваших биоритмах, но в случае необходимости мы постараемся приспособиться к ним.

— Благодарю вас.

— И еще одно… Не знаю, какую еду вы предпочитаете.

— Буду есть все, что мне подадут.

— И все-таки… Я не обижусь, если что-то покажется вам несъедобным.

— Благодарю вас.

— Вы не станете возражать, если Дэниел с Жискаром присоединятся к нам?

— Они тоже будут есть? — Бейли слегка улыбнулся.

Но Фастольф не ответил ему улыбкой, а сказал серьезно:

— Нет. Но я хочу, чтобы они все время были с вами.

— Опасность? Даже здесь?

— Я ни на что полностью не полагаюсь. Даже здесь.

— Сэр, завтрак подан, — доложил вошедший робот.

Фастольф кивнул:

— Хорошо, Фабер. Мы сядем за стол через несколько минут.

— Сколько у вас роботов? — спросил Бейли.

— Довольно много. Мы не достигли уровня Солярии: десять тысяч роботов на одного человека, но у меня их больше, чем в среднем имеют мои сограждане. Пятьдесят семь. Дом большой, и в нем помещаются и моя приемная, и моя мастерская. Ну и моей жене — когда у меня есть жена, — необходимо отдельное крыло, изолированное от мастерской, а также своя прислуга.

— Ну, из полсотни роботов вы, пожалуй, можете поступиться двумя. Теперь я чувствую себя менее виноватым, что вам пришлось остаться без Жискара и Дэниела, когда вы отправили их за мной.

— Уверяю вас, мистер Бейли, это был не случайный выбор. Жискар мой мажордом и моя правая рука. Он со мной со времен моей молодости.

— И все-таки вы послали его проводить меня на Аврору, — сказал Бейли. — Я очень польщен.

— Просто доказательство вашей важности, мистер Бейли. Жискар — самый надежный из моих роботов, сильный и крепкий.

Бейли покосился на Дэниела, и Фастольф добавил:

— Моего друга Дэниела я в эти расчеты не включаю. Он не мой слуга, а мой триумф, и я им бесконечно горжусь. Он первый в своей категории, а доктор Родж Наменну Сартон был его дизайнером и моделью. Тот человек, который…

Он тактично умолк, но Бейли отрывисто кивнул и пробормотал:

— Знаю.

Фразу не нужно было доканчивать: он помнил, что Сартон был убит на Земле.

— Сартон занимался конструированием, — продолжал Фастольф, — но создание Дэниела сделали возможным мои теоретические выкладки. — Он улыбнулся Дэниелу, и тот чуть наклонил голову в знак признательности.

— Но ведь был еще Джендер, — напомнил Бейли.

— Да. — Фастольф покачал головой и опустил глаза. — Наверное, мне следовало бы оставить его у себя, как Дэниела. Но он был вторым моим человекоподобным роботом, а это немножко другое. Дэниел, фигурально выражаясь, был моим первенцем, особым во всех отношениях.

— И теперь вы уже не создаете человекоподобных роботов?

— Нет. Но идемте, — сказал Фастольф, потирая ладони. — Пора поесть. По-моему, мистер Бейли, население Земли не привыкло к натуральным продуктам питания. Нас ждет салат из креветок, хлеб, сыр, молоко, если вы пожелаете, или фруктовый сок по вашему выбору. А на сладкое мороженое.

— Традиционные земные блюда, — заметил Бейли, — которые теперь существуют в своей первоначальной форме только в древней земной литературе.

— На Авроре они тоже редкость, но было бы неразумно предлагать вам наши изысканные блюда, основу которых составляют аврорианские пищевые продукты и пряности. К ним надо приобрести вкус. — Он встал. — Прошу вас, мистер Бейли. Мы будем вдвоем и обойдемся без церемоний и застольных ритуалов.

— Спасибо — сказал Бейли. — Я считаю это большой любезностью с вашей стороны. Во время полета я развлекался, изучая видеоматериалы об Авроре, и знаю, что совместная еда подразумевает особый церемониал, который меня просто пугает.

— И напрасно.

— А не могли бы мы, — спросил Бейли, — нарушить правила вежливости даже еще больше, доктор Фастольф, и поговорить за столом о делах? Мне не следует терять времени.

— Я разделяю вашу точку зрения. Да, мы займемся обсуждением наших дел, и, полагаю, вы никому не выдадите, что я допустил подобное нарушение этикета. Мне не хотелось бы, чтобы двери светского общества для меня закрылись. — Он засмеялся, но тут же посерьезнел. — Только смеяться мне не следовало бы. Тут не до смеха. Напрасная трата времени в данном случае легко может стать роковой.

16

Комната, в которой происходил этот разговор, была скудно обставлена: несколько стульев, бюро, какой-то похожий на рояль инструмент, но с латунными клапанами вместо клавиш. Стены покрывал мерцающий узор, пол был выложен квадратами коричневого цвета, но разных оттенков, возможно, под дерево, и блестел, словно только что натертый. Однако подошвы по нему не скользили.

Столовая, расположенная на том же этаже, оказалась совсем другой. Она представляла собой вытянутый прямоугольник, всячески изукрашенный. Шесть больших квадратных столов, которые можно было расставлять в любой конфигурации, у одной короткой стены — бар со множеством разноцветных сверкающих бутылок, а за ними выгнутое зеркало, словно удлиняющее комнату в бесконечность. В четырех нишах другой короткой стены ждали роботы.

Обе длинные стены были выложены мозаиками, цвета которых медленно изменялись. Одна изображала планетарные пейзажи, но Бейли не мог решить, Аврора это, какой-нибудь другой мир или просто плод воображения. В дальнем конце поле пшеницы (или какого-то другого растения) убирали нарядные машины, управляемые только роботами. Затем взгляд скользил по разбросанным человеческим жилищам, которые у другого конца стены образовали, как решил Бейли, аврорианский Город.

Вторая длинная стена представляла космическую панораму. Бело-голубая планета, озаряемая отдаленным солнцем, отражала свет таким образом, что, лишь внимательно всмотревшись, можно было избавиться от иллюзии, будто она медленно вращается. Окружающие звезды — одни чуть заметные, другие яркие, — тоже словно меняли свое расположение, хотя стоило сосредоточить взгляд на одной мелкой группе, и оказывалось, что звезды в ней неподвижны.

Бейли оба панно показались перегруженными и неприятными.

— Подлинное произведение искусства, мистер Бейли, — сказал Фастольф. — Обошлось дороже, чем оно того стоило, но Фанья настояла… Фанья моя нынешняя подруга.

— Она присоединится к нам, доктор Фастольф?

— Нет, мистер Бейли. Как я и сказал, мы будем завтракать вдвоем. Я попросил ее временно оставаться в своем крыле. Мне не хотелось бы обременять ее проблемой, которой мы с вами занимаемся. Вы понимаете, я надеюсь?

— Ну конечно.

— Прошу вас, садитесь.

Один из столов был накрыт на два прибора. Тарелки, чашки, разнообразные ножи и вилки (Бейли знал назначение далеко не всех), а в центре стола — витой цилиндр, несколько напоминавший огромную пешку, вырезанную из серого камня. Бейли не удержался и потрогал цилиндр.

— Это комбисудок. Он очень прост в обращении и позволяет добавить в кушанье или какую-то его часть заданное количество различных специй и отдельно, и в десятках сочетаний. Его полагается взять в руку и проделать с ним довольно сложные трюки, сами по себе бесполезные, но очень ценимые в светском обществе Авроры как символ изящества и деликатности, с каким следует вести себя за столом. Я, когда был моложе легко проделывал тройной переброс с помощью трех пальцев и в заключение на ладони у меня оказывалась щепотка соли. Но решись я на что-либо подобное теперь, то рисковал бы посадить своему гостю синяк. Надеюсь, вы извините меня, если я обойдусь без этого ритуала.

— Прошу, доктор Фастольф, обойдитесь без него!

Робот поставил на стол салат, второй подал поднос с фруктовыми соками, третий принес хлеб и сыр, четвертый разложил салфетки. Все четверо двигались в слаженном ритме, словно исполняли сложный танец, и ни разу не сбились с темпа, не помешали друг другу. Бейли следил за ними в полном изумлении.

Когда они завершили приготовления, то каждый оказался у одной из сторон стола. Они разом отступили на шаг, разом поклонились и, разом повернувшись, отошли в ниши в глубине столовой. И тут Бейли увидел Дэниела с Жискаром. Он не заметил, как они вошли и встали в двух нишах, возникших среди пшеничного поля. Дэниел стоял ближе к нему.

— Теперь, когда они ушли… — начал было Фастольф, умолк и виновато покачал головой. — Только они не ушли. Принято, чтобы роботы покидали комнату до того, как люди приступят к еде. В отличие от людей, роботы в пище не нуждаются. Поэтому логично, чтобы те, кто ест, ели, а кто не ест, уходили. И в конце концов это превратилось в еще один ритуальный обычай. Теперь и помыслить нельзя о том, чтобы приступить к еде, пока роботы находятся в столовой. Ну невозможно! Однако, учитывая обстоятельства…

— Им пришлось остаться, — докончил Бейли.

— Да. Я решил, что безопасность важнее этикета, и еще я решил, что вы не аврорианец, и вас это не шокирует.

Бейли ждал, чтобы Фастольф сделал первый ход. Фастольф взял вилку, и Бейли тоже взял вилку. Фастольф пустил вилку в ход, неторопливо, так чтобы Бейли мог следить за ним без помех.

Бейли осторожно раскусил креветку и мысленно облизнулся, Вкус напомнил ему земную креветочную пасту, но насколько же креветка была сочнее и восхитительнее! Он медленно ее пережевывал и, забыв нетерпеливое желание начать расследование здесь же за столом, предался гастрономическому блаженству, не в силах его прервать.

И первый ход сделал Фастольф.

— Не приступить ли нам к решению задачи, мистер Бейли?

Бейли почувствовал, что краснеет.

— Да-да. Разумеется. Прошу у вас извинения, но ваша аврорианская пища меня настолько поразила, что я просто не мог думать ни о чем другом. А задача ведь создана вами, доктор Фастольф, верно?

— Почему вы так считаете?

— Кто-то совершил робийство способом, требующим высочайшей квалификации. Так по крайней мере меня информировали.

— Робийство? Забавный термин. — Фастольф улыбнулся. — Конечно, я понимаю, что вы под ним подразумеваете. И вас информировали правильно: способ требует неимоверной квалификации.

— И ею обладаете только вы… как меня информировали.

— И это тоже верно.

— Даже сами вы признаете… точнее, категорически настаиваете, что одни вы могли вызвать у Джендера умственную заморозку.

— Я говорю только чистую правду, мистер Бейли. Лгать было бы глупо, даже если бы я не побрезговал унизиться до лжи. Ведь я признан самым выдающимся знатоком теоретической робопсихологии на всех пятидесяти мирах.

Тем не менее, доктор Фастольф, разве второй после вас выдающийся робопсихолог… или третий… или пятнадцатый не может обладать достаточными знаниями, которые позволили бы совершить это робийство? Неужели тут требуется квалификация самого лучшего?

— Я считаю, — невозмутимо ответил Фастольф, — что оно бесспорно требует максимум квалификации от самого лучшего специалиста. Собственно, на мой взгляд, даже я сумел бы это сделать лишь в особо удачный день. Не забывайте, что лучшие умы в области робопсихологии (включая меня) специально стремились создать позитронный мозг, который было бы невозможно довести до умственной заморозки.

— Вы уверены? По-настоящему уверены?

— Абсолютно.

— И объявили это публично?

— Естественно. Было проведено публичное расследование, дорогой мой землянин. Мне задавали те же вопросы, какие сейчас задали вы, и я отвечал правдиво. Так принято на Авроре.

— Я не сомневаюсь, — сказал Бейли, — что вы отвечали правдиво, насколько вам представляется. Но не могло ли на вас повлиять самолюбие? Естественная гордость за себя? Ведь и это может быть типичным для аврорианца, не так ли?

— Вы спрашиваете, не заставило ли меня желание слыть лучшим в своей области добровольно внушить всем, что только я мог довести Джендера до заморозки?

— Почему-то мне кажется, что вы готовы пожертвовать своим политическим влиянием и положением в обществе ради сохранения своей репутации как ученого.

— Ах так. У вас интересная манера мыслить, мистер Бейли. Мне бы подобное и в голову не пришло. Значит, по-вашему, окажись я перед выбором: признать себя не самым лучшим специалистом или признаться, что я виновен в робийстве, как вы это называете, я бы сознательно выбрал второе!

— Нет, доктор Фастольф, я представляю себе это совсем не так упрощенно. Разве не может быть, что вы обманываете себя, считая, будто вы далеко превосходите остальных робопсихологов, будто у вас нет и не может быть соперников, и вы отчаянно цепляетесь за эту веру, поскольку бессознательно, повторяю, бессознательно, доктор Фастольф, знаете, что другие уже равны вам или даже вас превосходят?

Фастольф засмеялся, но в его смехе проскользнуло раздражение.

— Ничего подобного, мистер Бейли. Вы попали пальцем в небо.

— Подумайте, доктор Фастольф. Вы абсолютно уверены, что никто из ваших коллег не способен с вами сравниться?

— Таких, кто хоть что-то знает о человекоподобных роботах, крайне мало. Создание Дэниела положило начало совершенно новой профессии, у которой даже названия нет. На Авроре кроме меня нет ни одного робопсихолога, понимающего, как работает позитронный мозг Дэниела. Доктор Сартон понимал. Но он умер. А кроме того, в этом он разбирался хуже меня. Ведь теория разработана мной.

— Так, конечно, и было, но ведь вы не можете сохранять за собой исключительное право собственности на нее. Неужели с ней никто не знаком?

Фастольф отрицательно покачал головой:

— Никто. Я никого ей не обучал, и я хотел бы посмотреть, как кто-нибудь из ныне живущих робопсихологов попробовал бы самостоятельно ее разработать!

Бейли спросил досадливо:

— А что, если есть талантливый молодой человек, только что с университетской скамьи, еще никому неизвестный, но…

— Нет, мистер Бейли. Нет. О таком молодом человеке я бы знал. Он бы стажировался в моей лаборатории, он бы какое-то время работал со мной. В данный момент такого молодого человека не существует. Со временем он появится, И возможно, не один. Но пока его нет!

— Значит, если бы вы умерли, новая наука умерла бы с вами?

— Мне всего только сто шестьдесят пять лет. Естественно, по метрическому календарю, то есть по вашему земному счету мне примерно сто двадцать четыре года. По меркам Авроры я еще относительно молод, и никаких медицинских оснований полагать, что я прожил хотя бы половину своей жизни. Не так уж редко люди доживают до четырехсот лет — метрических, естественно. У меня еще достаточно времени, чтобы найти себе учеников.

Они кончили есть, но продолжали сидеть за столом. И никто из роботов не подошел убрать со стола. Казалось, напряженный обмен репликами двух людей совершенно их обездвижил.

Прищурившись, Бейли сказал:

— Доктор Фастольф, два года назад я побывал на Солярии. Там у меня создалось четкое впечатление, что соляриане в целом — самые искусные робопсихологи и робоконструкторы на всех космомирах.

— В целом, пожалуй, и так.

— И никто из них не мог бы это сделать?

— Никто, мистер Бейли, Искусность их ограничивается роботами, которые в лучшем случае модернизированы не больше моего бедного надежного Жискара. Соляриане не имеют понятия о конструировании человекоподобных роботов.

— Но как вы можете быть в этом уверены?

— Вы ведь были на Солярии, мистер Бейли, и, следовательно, знаете, что соляриане избегают всяких личных контактов и общаются друг с другом исключительно с помощью трехмерной проекции, кроме абсолютно неизбежных встреч для совершения полового акта. И вы думаете, что кому-то из них могла прийти мысль создать робота, настолько внешне неотличимого от человека, что его вид их невыносимо раздражал бы? Сходство с человеком заставило бы их избегать его, а в таком случае для чего бы он им понадобился?

— Ну а если есть отдельные соляриане, которых человеческое тело не отталкивает? Вы же не станете отрицать такой возможности?

— Я и не отрицаю, но в этом году на Авроре не было граждан Солярии.

— Ни одного?

— Ни одного! Контакт с аврорианцами им тоже неприятен, и сюда они прилетают в крайне редких случаях, если того требуют дела. Они избегают посещать и все остальные миры. А уж если вынуждены прилететь, то остаются на орбите и ведут переговоры с нами с помощью электроники.

— В таком случае, — сказал Бейли, — если вы и только вы — тот единственный человек на всех мирах, кто мог бы это сделать, Джендер был убит вами?

— Не верю, чтобы Дэниел не поставил вас в известность, что я это отрицаю.

— Он мне сказал, но я хотел услышать, что скажете вы.

Фастольф скрестил руки на груди и нахмурился. Потом процедил сквозь стиснутые зубы:

— Хорошо, я скажу вам: я этого не делал.

Бейли покачал головой:

— Я верю, что вы верите своим словам.

— Верю. И совершенно искренне. Я говорю правду. Я не убивал Джендера.

— Но если вы этого не делали, а никто другой сделать этого не мог, значит… Погодите. Не исключено, что я сделал необоснованный вывод. Джендер действительно мертв или меня вызвали сюда под ложным предлогом?

— Робот действительно уничтожен. Вы сможете без помех увидеть его — если, конечно, Законодательное собрание до истечения дня не запретит мне доступ к нему. Но, полагаю, они этого не запретят.

— В таком случае, если вы этого не делали и никто другой сделать этого не мог, а робот действительно мертв, то кто же совершил это преступление?

Фастольф вздохнул:

— Полагаю, Дэниел сообщил вам, что я утверждал при расследовании, но вы желаете услышать это из моих уст.

— Совершенно верно, доктор Фастольф.

— Ну так никто этого преступления не совершал. Умственная заморозка Джендера была вызвана какой-то внутренней неполадкой в позитронных связях.

— Велика ли вероятность такой неполадки?

— Крайне мала. Но раз я тут ни при чем, произойти могло только это.

— Но не логично ли предположить, что вероятность того, что вы лжете, заметно больше вероятности неполадки?

— Многие предполагают именно это. Но мне известно, что я этого не делал, следовательно, неполадка остается единственным возможным объяснением.

— И вы затребовали меня сюда для того, чтобы я доказал, что причиной действительно была неполадка?

— Да.

Но как можно это доказать? А ведь очевидно, что и вас, Землю и себя я могу, только отыскав доказательства.

— По нарастающей важности, мистер Бейли?

Бейли поморщился:

— Ну, пусть вас, меня и Землю.

— Боюсь, — сказал Фастольф, — что по зрелом размышлении я пришел к выводу, что доказать это невозможно.

17

Бейли в ужасе уставился на Фастольфа:

— Невозможно?!

— Никак невозможно. — И тут словно в припадке внезапной рассеянности Фастольф взял комбисудок. — Знаете, мне хочется проверить, сумею ли я и теперь сделать тройной переброс.

Резким, точно рассчитанным рывком кисти Фастольф подбросил судок так, что он перевернулся в воздухе, и подставил под узкий конец ребро правой ладони, прижав к ней большой палец. Судок снова взлетел, покачиваясь, и был подкинут ребром левой ладони, перелетел по дуге в обратную сторону, ударился о ребро правой ладони, затем о ребро левой. После этого — третьего — переброса он был подкинут так резко, что снова перевернулся, Фастольф поймал его правой рукой, подставляя левую ладонь. Зажав судок в кулаке, он показал Бейли левую ладонь с поблескивающей кучкой соли на ней.

— С научной точки зрения, — сказал Фастольф, — просто мальчишеское хвастовство, и затраченные усилия предельно непропорциональны цели — получению щепотки соли. Однако хороший хозяин дома на Авроре гордится таким умением жонглировать. Есть специалисты, способные перекидывать судок полторы минуты, двигая руки с такой быстротой, что за ними трудно уследить.

— Бесспорно, — задумчиво прибавил он, — Дэниел способен перекидывать судок гораздо изящнее и быстрее любого человека. Я давал ему такое задание, когда проверял действенность его мозговых связей, но позволить ему продемонстрировать такую способность зрителям было бы величайшей ошибкой. Это без всякого толку унизило бы судочников — разговорное их название которого ни в одном словаре вы не найдете.

Бейли буркнул что-то невнятное.

— Но нам следует вернуться к делу, — вздохнул Фастольф.

— Ради которого по вашему настоянию я пролетел несколько парсеков.

— Совершенно верно. Ну так продолжим.

— Вы ведь не просто из тщеславия показали мне свое искусство, доктор Фастольф, — сказал Бейли.

— Мы зашли в тупик. Я вызвал вас сюда сделать, то, чего сделать нельзя. Выражение вашего лица было достаточно красноречивым, и, честно говоря, у меня на душе тоже кошки скребли. И потому я счел, что нам не помешает немного передохнуть. А теперь продолжим.

— Разговор о невыполнимой задаче?

— Но не для вас, мистер Бейли. Вы же слывете специалистом по невозможному.

— Гиперволновка? Вы поверили этому дурацкому перетолкованию того, что произошло на Солярии?

Фастольф развел руками:

— У меня нет выбора.

— Как и у меня, — сказал Бейли. — Я должен попытаться. Вернуться на Землю с неудачей я не могу. Это мне дали понять со всей ясностью. Так объясните мне, доктор Фастольф, как могли убить Джендера? Что требовалось проделать с его сознанием?

— Мистер Бейли, не представляю, как бы я мог объяснить это даже другому робопсихологу, — а вы ведь не робопсихолог! — даже если бы намеревался обнародовать свою теорию, чего совсем делать не намерен. Однако кое-что растолковать вам я, пожалуй, смогу… Вам, конечно, известно, что роботы были изобретены на Земле.

— Робопсихология и роботехника на Земле не в чести…

— Космомиры полностью осведомлены о земном предубеждении против роботов.

— Однако земное происхождение роботов очевидно для всякого землянина, который потрудится хоть немного подумать. Всем известно, что гиперпространственные полеты были осуществлены с помощью роботов, а поскольку космомиры не могли быть заселены до начала гиперпространственных полетов, значит, роботы существовали до их заселения, когда Земля еще оставалась единственной планетой, где обитали люди. Следовательно, роботы были изобретены на Земле и землянами.

— Однако Земля этим не гордится, так?

— Мы этого не обсуждаем, — буркнул Бейли.

— И земляне ничего не знают о Сьюзен Кэлвин?

— Я встречал ее фамилию в старинных книгах. Она была в числе пионеров робопсихологии.

— И это все, что вы о ней знаете?

Бейли пожал плечами:

— Наверное, я мог бы узнать больше, порывшись в архивных документах, но у меня не было в этом надобности.

— Как странно! — сказал Фастольф. — Для всех космонитов она — богиня, и думаю даже, что, кроме узких специалистов, никто из них не представляет ее себе уроженкой Земли. Такая мысль показалась бы кощунством. И они не поверили бы, если бы им сообщили, что она умерла, не прожив и ста метрических лет. А для вас она всего лишь одна из числа пионеров робопсихологии!

— Она имеет какое-то отношение к нашей проблеме, доктор Фастольф?

— Косвенное. Учтите, что вокруг ее имени родилось множество легенд. По большей части это чистые измышления, но они неразрывно с ней связаны. Одна из самых знаменитых легенд (и наименее правдоподобная) касается робота, сконструированного в ту раннюю эпоху. Благодаря какой-то случайности при сборке он оказался наделенным телепатическими способностями…

— Что-о!

— Это же легенда, как я вам объяснил, и, несомненно, лживая. Хотя, учтите, существуют теоретические предпосылки, допускающие подобную возможность, но пока еще никто не предложил практической схемы, которая позволила бы создать такого робота. А о том, что подобная способность оказалась присуща примитивному позитронному мозгу в догиперпространственную эру, и речи быть не может. Вот почему мы абсолютно уверены, что данное сказание — чистая выдумка. Но тем не менее разрешите мне продолжать, потому что у этой истории есть мораль.

— Продолжайте, прошу вас.

— Этот робот, как гласит сказание, умел читать мысли. И когда ему задавали вопросы, он читал мысли спрашивающего и говорил именно то, что спрашивающему хотелось услышать. Первый Закон ясно и недвусмысленно запрещает роботу причинять вред человеку или бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Обычный робот понимает этот вред как физический. Робот же, способный читать мысли, несомненно решил бы, что разочарование, гнев или любое другое тягостное чувство делают человека, их испытывающего, несчастным, и вызвать их — значит причинить ему вред. А потому, предполагая, что правда может огорчить или рассердить спрашивающего, пробудить в нем зависть, сделать его несчастным, робот-телепат подменил бы истину приятной ложью. Понимаете?

— Конечно.

— И робот лгал даже самой Сьюзен Кэлвин. Долго так продолжаться не могло, поскольку разным людям говорились разные вещи, не только не согласующиеся друг с другом, но и не подкрепляемые объективной реальностью. Сьюзен Кэлвин обнаружила, что робот ей лгал и что из-за его лжи она попала в крайне тягостное положение. То, что вначале причинило бы ей лишь некоторое разочарование, теперь из-за ложных надежд обернулось нестерпимой болью… Вы действительно не знаете эту историю?

— Даю вам слово.

Поразительно! Однако родилась она не на Авроре, поскольку бытует на всех космомирах… Как бы то ни было, Кэлвин отомстила. Она указала роботу, что скажет ли он правду или солжет, человеку, с которым он разговаривает, неизбежно будет причинен вред. И любое его действие окажется нарушением Первого Закона. Осознав это, робот укрылся от неразрешимой дилеммы в полном бездействии. Его позитронные связи, если вам нравится цветистость, мгновенно испепелились. В его мозгу произошло необратимое разрушение. Согласно легенде, последним словом Сьюзен Кэлвин, обращенным к роботу, было «Лжец!»

— Если я понял правильно, — сказал Бейли, — что-то подобное произошло и с Джендером Пэнеллом. Он столкнулся с неразрешимым противоречием, и его мозг испепелился?

— Да, впечатление создается именно такое. Однако теперь поставить робота в подобное положение далеко не так просто, как в дни Сьюзен Кэлвин. Робопсихологи (возможно, из-за этой легенды) всегда принимали самые тщательные меры, чтобы подобное противоречие не могло возникнуть. Теория позитронного мозга развивается, модели его все более усложняются, а параллельно создаются все более надежные системы защиты, рассчитанные на то, чтобы в любой ситуации противодействующие факторы не уравновешивались, оставляя, возможность для какого-то действия, которое можно было бы истолковать как выполнение Первого Закона.

— Следовательно, испепелить мозг робота невозможно. Вы это хотите сказать? Но тогда что произошло с Джендером?

— Нет, этого я сказать не хочу! Все более надежные системы, о которых я говорю, абсолютной надежности не гарантируют и не могут гарантировать. Каким бы сложным и тонко мыслящим ни стал мозг, всегда найдется способ создать неразрешимое противоречие. Это математическая истина. Никогда не удастся создать настолько тонко мыслящий и защищенный мозг, чтобы свести возможность противоречия к нулю. К очень малой степени — да, но не к полному нулю. Однако системы настолько приближаются к нулю, что создание условий для умственной заморозки требует глубочайшего понимания конкретного позитронного мозга. А для этого необходим очень умный теоретик.

— Вроде вас, доктор Фастольф?

— Вроде меня. А если речь идет о человекоподобном роботе, так есть только я один.

— Или вообще нет никого, — заметил Бейли с тяжеловесной иронией.

— Или вообще никого. Вот именно, — ответил Фастольф, словно не заметив иронии. — Человекоподобные роботы обладают мозгом, да и телом, могу я прибавить, сформированными сознательно по образцу человеческих. Позитронный мозг — чрезвычайно тонкий механизм и, естественно, в определенной мере обладает хрупкостью человеческого мозга. Как у человека может произойти инсульт в результате какого-то внутреннего процесса и без всякого внешнего воздействия, так и человекоподобный мозг может по чистой случайности — непроизвольного дрейфа позитронов — впасть в умственную заморозку.

— Вы можете доказать это, доктор Фастольф?

— Могу продемонстрировать это математически, но отнюдь не все из тех, кто способен разобраться в формулах, согласятся с ходом моих рассуждений. В них включены некоторые мои предположения, которые не согласуются с общепринятыми положениями робопсихологии.

— Насколько вероятна самопроизвольная умственная заморозка?

— Если взять большое количество человекоподобных роботов, например сто тысяч, то почти наверное у одного из них на протяжении среднего срока жизни аврорианца произойдет самопроизвольная заморозка. Но произойти это может и много раньше, вот как с Джендером, хотя вероятность будет несравненно меньше.

— Послушайте, доктор Фастольф! Даже если вы сумеете неопровержимо доказать, что робот в принципе может пострадать от самопроизвольной заморозки, отсюда еще не следует, что именно это произошло конкретно с Джендером конкретно в этот момент.

— Да, — признал Фастольф. — Вы совершенно правы.

Вы, величайший эксперт в области робопсихологии, не можете доказать, что Джендер оказался жертвой именно такой случайности.

— Опять-таки вы совершенно правы.

— Так как же вы можете требовать этого от меня, когда я ничего не смыслю в роб о психологии?

— Но ведь доказывать ничего не надо. Разве не достаточно выдвинуть хитроумное предположение, которое убедит широкую публику в возможности самопроизвольной заморозки?

— Например?

— Я не знаю.

— Вы уверены, что не знаете, доктор Фастольф? — резко спросил Бейли.

— Как это? Я же только что сказал вам, что не знаю.

— Разрешите, я укажу вам кое на что. Полагаю, аврорианцам в целом известно, что я прилетел на планету для разрешения загадки. Было бы трудно привезти меня втайне, учитывая, что я землянин, а это Аврора.

— Бесспорно. И я не делал из этого никакой тайны. Я посоветовался с председателем Законодательного собрания и добился от него разрешения привезти вас сюда. Именно таким образом мне удалось настоять на отсрочке разбирательства. Вам дают возможность найти разгадку, прежде чем я предстану перед судом. Сомневаюсь, что они дадут мне много времени.

— Так я повторю: аврорианцы в целом знают, что я здесь, и, полагаю, совершенно точно знают, для чего. Чтобы разгадать загадку смерти Джендера.

— Разумеется. Какая еще могла быть причина?

— И с той минуты, когда я поднялся на корабль, доставивший меня сюда, вы держали меня под постоянным и неусыпным надзором из опасения, что ваши враги попытаются меня убрать, так как считают, будто я чудодей, разгадаю загадку и обеспечу вам победу, несмотря на все стоящие передо мной трудности.

— Боюсь, что такая возможность не исключена.

— Допустим, некто, не желающий, чтобы загадка была разгадана и вы вышли из положения с честью, все-таки сумеет меня убить. Не пойдет ли это вам на пользу, доктор Фастольф? Ведь люди предположат, будто ваши враги предполагали, что вы не виновны, а то почему бы им понадобилось препятствовать расследованию и убивать меня?

— Слишком сложно, мистер Бейли. Не исключаю, что при умении вашу смерть можно было бы использовать для такой цели, но ведь этого не произойдет. Вы надежно защищены, и вас не убьют.

— Но для чего защищать меня, доктор Фастольф? Почему не позволить, чтобы они меня убили, и не использовать мою смерть для своей победы?

— Потому что я предпочитаю, чтобы вы остались живы и сумели неопровержимо доказать мою невиновность.

— Но вы же знаете, что доказать вашу невиновность не в моих силах, — возразил Бейли.

— А вдруг? У вас достаточно побудительных причин. От того сумеете вы или нет, зависит благополучие Земли, а также, по вашим словам, ваша собственная карьера.

— ЧТО толку от побудительных причин? Если вы потребуете, чтобы я замахал руками и полетел, объяснив, что в случае неудачи я умру под пыткой, а Земля будет взорвана и все ее население уничтожено, у меня будут крайне веские причины взмахнуть руками и полететь. Но все равно я не полечу.

— Я знаю, что шансы невелики, — сказал Фастольф неуверенно.

— Вы знаете, что они равны нулю, — яростно воскликнул Бейли. — И что спасти вас может только моя смерть.

— В таком случае для меня нет спасения, потому что я забочусь, чтобы мои враги до вас не добрались.

— Но сами вы можете до меня добраться.

— Что?

— Мне пришла мысль, доктор Фастольф, что вы-то вполне можете меня убить таким образом, чтобы убийство приписали вашим врагам. Тогда вы используете мою смерть против них. Ради этого вы и затребовали меня на Аврору.

Секунду Фастольф смотрел на Бейли с недоумением, потом от внезапного бешеного гнева его лицо покраснело и свирепо исказилось. Схватив со стола комбисудок, он замахнулся, готовясь метнуть его в Бейли.

А Бейли, захваченный врасплох, только в ужасе прижался к спинке стула.

Глава пятая Дэниел и Жискар

18

Как ни быстры были движения Фастольфа, Дэниел оказался быстрее.

Бейли, который забыл о присутствии роботов, увидел и услышал что-то стремительное, смутное, а затем рядом с Фастольфом Дэниела. Держа в руке судок, робот говорил:

— Надеюсь, доктор Фастольф, я не причинил вам вреда?

Как во сне Бейли обнаружил, что с другого бока от Фастольфа шагах в двух стоит Жискар, а четыре робота покинули свои ниши и очутились почти у обеденного стола.

Волосы Фастольфа были растрепаны. Он сказал слегка прерывающимся голосом:

— Нет, Дэниел. Ты отлично справился, — Он добавил погромче: — Вы все отлично справились, но помните: никаких промедлений, даже если это касается меня.

Он засмеялся и снова сел, проводя рукой по волосам.

— Извините, мистер Бейли, — сказал он, — но мне показалось, что наглядная демонстрация будет убедительнее любых моих слов.

Бейли, чей мгновенный ужас был чисто рефлекторным, расстегнул воротничок и ответил с легкой хрипотцой в голосе:

— Боюсь, я ожидал слов, но согласен, что демонстрация получилась очень убедительная. Рад, что Дэниел находился достаточно близко, чтобы вас обезоружить.

— Они все были достаточно близко, чтобы обезоружить меня, но Дэниел был ближе и добрался до меня первым — так быстро, что почти не применил силы. Находись он дальше, ему, возможно, пришлось бы вывихнуть мне руку или даже оглушить меня.

— И он бы зашел так далеко?

— Мистер Бейли, — сказал Фастольф, — я отдал распоряжение защищать вас, а отдавать распоряжения я умею. Они без колебаний спасли бы вас, даже если бы это означало причинить вред мне. Разумеется, они постарались бы — как Дэниел, — чтобы вред оказался минимальным. Он причинил вред только моему достоинству и прическе. Ну и пальцы у меня покалывает. — Фастольф огорченно пошевелил ими.

Бейли глубоко вздохнул, стараясь оправиться от секундной растерянности, и спросил:

— Разве Дэниел не стал бы защищать меня даже без вашего специального распоряжения?

— Разумеется. У него не было бы выбора. Однако не думайте, будто реакция робота — это просто да или нет, вверх или вниз, вперед или назад. Это очень распространенное заблуждение. Вопрос в быстроте реакции. Свои распоряжения относительно вас я сформулировал таким образом, что потенциал, заложенный во всех роботах моего дома, включая Дэниела, повысился далеко за нормальный уровень — до максимального в пределах разумного, насколько я мог это обеспечить. Поэтому реакция на четкую угрожающую вам опасность практически мгновенна, Я знал это и потому мог позволить себе напасть на вас со всей доступной мне быстротой — ведь необходимо было как можно наряднее показать вам, что любое мое нападение будет предотвращено.

— Безусловно, но «спасибо» я вам все-таки не скажу.

— А! Я абсолютно уверен в своих роботах, а в Дэниеле — особенно. Хотя, правда, я с некоторым опозданием сообразил, что не выпусти я судок сразу, Дэниел бы против своей воли — или эквивалента воли у роботов — мог сломать мне руку.

— Мне кажется, было глупо подвергаться такому риску, — сказал Бейли.

— Мне тоже так кажется — задним числом. А вот если бы вы приготовились швырнуть в меня судок, Дэниел сразу вам воспрепятствовал бы, но не совсем с той же быстротой, поскольку особых распоряжений о моей безопасности не получал. Надеюсь, он сумел бы меня спасти, но абсолютной уверенности у меня нет, и, пожалуй, я предпочту этого не проверять. — Фастольф весело улыбнулся.

— Ну а если на дом сбросят с той или иной воздушной машины какое-нибудь взрывное устройство? — спросил Бейли.

— Или если бы мы подверглись удару гамма-луча с соседнего холма? Мои роботы не гарантия абсолютной защиты, но здесь, на Авроре, подобные террористские покушения крайне маловероятны. Полагаю, из-за них нам волноваться не стоит.

— Согласен. Сказать правду, я серьезно не думал, доктор Фастольф, что вы опасны для меня, но мне необходимо было полностью исключить такую возможность, прежде чем идти дальше. Теперь мы можем продолжить.

— Да, конечно, — сказал Фастольф. — Этот весьма драматичный эпизод не снял главной проблемы: как доказать, что умственная заморозка Джендера была самопроизвольной и случайной.

Но Бейли теперь полностью сознавал присутствие Дэниела и, обернувшись к нему, спросил с тревогой:

— Дэниел, тебе неприятно, что мы обсуждаем эту проблему?

Дэниел, тем временем поставивший комбисудок на самый дальний из столов, ответил:

— Партнер Элайдж, я предпочел бы, чтобы былой друг Джендер функционировал по-прежнему, но раз это не так и раз его функциональность восстановить невозможно, то важно принять меры, чтобы подобные случаи в будущем не повторялись. Поскольку данное обсуждение имеет именно такую цель, оно мне более приятно, чем неприятно.

— Ну, чтобы покончить с этим окончательно: Дэниел, ты полагаешь, что за гибель твоего бывшего товарища робота Джендера ответственность несет доктор Фастольф? Вы извините мой вопрос, доктор Фастольф?

Тот одобрительно кивнул, и Дэниел сказал:

— Доктор Фастольф заявил, что он тут ни при чем. Значит, это так.

— И у тебя нет никаких сомнении, Дэниел?

— Никаких, партнер Элайдж.

Фастольфа это словно позабавило.

— Вы ведь допрашиваете робота, мистер Бейли!

— Я это знаю, но Дэниела я воспринимаю не совсем как робота, а потому спросил.

— Никакая следственная комиссия не примет его ответы во внимание. Его позитронные потенциалы вынуждают Дэниела верить мне.

— Но я-то не комиссия, доктор Фастольф, и расчищаю завалы. Вернемся к исходной позиции: либо вы испепелили мозг Джендера, либо это была случайность. Вы заверили меня, что такая случайность недоказуема, а потому у меня остается один выход: опровергнуть вашу причастность. Иными словами, если я смогу, продемонстрировать, что у вас не было возможности убить Джендера, единственной альтернативой останется случайность.

— И как же вы это продемонстрируете?

— Вопрос стоит о средствах, удобном случае и мотиве. Средство убить Джендера у вас имелось — теоретическая оснащенность, позволяющая поставить его перед такой дилеммой, что умственная заморозка была бы неизбежной. Но был ли у вас удобный случай? Джендер принадлежал вам в том смысле, что вы рассчитали его мозговые связи и наблюдали за его изготовлением, но находился ли он в вашем владении в момент заморозки?

— Собственно говоря, нет. Он находился во владении другого лица.

— Как долго?

— Около восьми месяцев. То есть несколько больше ваших шести.

— А-а! Интересно. Вы были с ним или где-нибудь поблизости в момент его гибели? Могли как-то добраться до него? То есть не можем ли мы доказать, что вы находились на таком расстоянии от него и настолько были лишены всякой связи с ним, что никак не могли быть причастным к его гибели в тот момент, когда она предположительно произошла?

— Боюсь, что нет, — ответил Фастольф. — Его гибель могла произойти на протяжении порядочного отрезка времени. С роботом после гибели не происходит ничего аналогичного окостенению или разложению — процессам, позволяющим точно установить время смерти человека. И мы можем сказать только: известно, что в такой-то момент Джендер еще функционировал, а в такой-то момент уже не функционировал. Между этими двумя моментами — промежуток около восьми часов. Полного алиби на весь этот отрезок времени у меня нет.

— Никакого? А чем вы занимались в эти часы, доктор Фастольф?

— Я был здесь, у себя.

— Но ваши роботы, конечно, знают, что вы были здесь, и могут засвидетельствовать…

— Знать они безусловно знают, но юридически их свидетельства ничего не стоят, а в тот день Фанья уехала по своим делам.

— Да, кстати. Фанья тоже специалист в робопсихологии?

Фастольф позволил себе ироническую улыбку:

— О робопсихологии она знает меньше вас… К тому же все это ни малейшей важности не имеет.

— Как так?

Терпение Фастольфа явно истощилось.

— Мой дорогой мистер Бейли, речь же идет не о прямом физическом нападении вроде моей недавней атаки на вас. То, что произошло с Джендером, не требовало моего физического присутствия. Вообще-то Джендер находился относительно недалеко отсюда, но с тем же успехом мог бы находиться в другом полушарии. Я ведь мог вызвать его по переговорному устройству и, манипулируя распоряжениями и его реакцией на них, довести его до умственной заморозки. И времени на это потребовалось бы немного.

— Следовательно, — перебил Бейли, — это короткий процесс и кто-то мог бы случайно получить роковой результат, хотя имел в виду что-то совсем другое?

— Нет! — отрезал Фастольф. — Авроры ради, землянин дайте же мне говорить. Я уже объяснил вам, что так быть не могло. Процесс доведения Джендера до заморозки был бы долгим, сложным и хитрым, требующим глубочайшего понимания и находчивости. И никто не мог бы получить такой результат случайно. Разве что ему предшествовал бы длинный ряд немыслимых совпадений и случайностей. Самопроизвольная заморозка все-таки гораздо более вероятна по сравнению со случайным следованием по такому сверхсложному пути, и я доказал бы это математически, если бы мои формулы принимались во внимание. Но вот если бы я хотел вызвать заморозку, то мало-помалу на протяжении недель, месяцев, даже лет, тщательно соразмеряя изменения и реакции, довел бы Джендера до критической точки. И ни разу на протяжении этого процесса не появилось бы никаких признаков, что он находится на грани гибели, — вот как вы в темноте можете шаг за шагом приближаться к пропасти, до последнего момента ощущая под ногами твердую почву. Когда же я довел бы его до предела — до края пропасти, — достаточно было бы одного моего слова, чтобы покончить с ним. Этот последний шаг занял бы лишь миг, понимаете?

Бейли сжал губы. Какой смысл скрывать разочарование?

— Короче говоря, удобный случай у вас был.

— Не только у меня, по у любого обитателя (или обитательницы) Авроры при условии, что он (или она) обладает необходимыми качествами.

— Но качества эти есть только у вас.

— Боюсь, что так.

— Таким образом, остается только мотив.

— А!

— И вот тут мы можем преуспеть. Эти человекоподобные роботы — ваши. Они созданы на основании вашей теории и вы участвовали во всех стадиях их конструирования, пусть даже занимался им доктор Сартон. Они существуют благодаря вам — и только благодаря вам. Вы назвали Дэниела своим «первенцем». Они ваши творения, ваши детища, ваш дар человечеству, ваша заявка на бессмертие. (Бейли дал волю своему воображению, на мгновение представив себе, будто выступает перед следственной комиссией.) Так зачем, во имя всего святого, — или, если угодно, во имя Авроры, — вам понадобилось перечеркнуть свой труд? С какой стати вы уничтожили бы жизнь, которую создали ценой неимоверной затраты умственных сил?

Фастольф усмехнулся:

— Но, мистер Бейли! Вы же ничего в этом не понимаете. Так почему вы считаете мою теорию плодом «неимоверной затраты умственных сил?» Ведь это могла быть просто очень скучная экстраполяция какого-то очень нудного уравнения, которую мог бы сделать кто угодно, и просто я первый решил поскучать.

— Не думаю, — ответил Бейли, стараясь вернуться к более спокойному тону. — Если никто кроме вас не способен понять человекоподобный мозг настолько, чтобы его уничтожить, то не сомневаюсь, что только вы понимаете его настолько, чтобы его создать. Вы будете это отрицать?

Фастольф покачал головой:

— Не буду. Однако, мистер Бейли (таким мрачным его лицо стало впервые с момента их встречи), ваш тщательный анализ только ухудшил наше положение. Мы уже установили, что средство для убийства и удобный случай его совершить были только у меня. Но волей судеб у меня есть и мотив — самый веский мотив в мире, И моим врагам это известно. Так как же, во имя всего святого — или, перефразируя вас, во имя Земли, мы сумеем доказать, что я его не совершал?

19

Бейли яростно насупился, Он быстро отошел, направляясь в угол, словно в поисках замыкающих стен, но внезапно обернулся и сказал резко:

— Доктор Фастольф, по-моему, вам нравится ошарашивать меня.

— Вовсе нет. — Фастольф пожал плечами. — Я просто обрисовываю вам проблему такой, какова она в реальности. Бедняга Джендер принял робосмерть из-за каприза позитронного дрейфа. Поскольку я не имел к ней никакого отношения, то могло быть только это, я убежден. Однако больше никто не может безоговорочно признать меня невиновным, а все косвенные улики указывают на меня. И следует смотреть правде в глаза, решая, можем ли мы что-то сделать, а если можем, то что.

— Хорошо. В таком случае рассмотрим ваш мотив. Возможно, он вовсе не такой веский, как представляется вам.

— Вряд ли, мистер Бейли. Я ведь не дурак.

— Но вы и не судья себе и своим побудительным мотивам. Как правило, люди не слишком способны судить о себе и своих поступках. Не исключено, что по какой-то причине вы себя драматизируете.

— Не думаю.

— Ну так объясните мне свой мотив. В чем он заключается? Говорите!

— Не торопитесь, мистер Бейли. Это не так просто. Не выйдете ли вы со мной наружу?

Бейли быстро взглянул на окно. Выйти во Вне?

Солнце опустилось ниже, и свет его ярче наполнял столовую. Бейли замялся, а потом сказал громче, чем следовало:

— Да. С удовольствием.

— Превосходно, — отозвался Фастольф и добавил дружески; — Но не хотите ли сперва заглянуть в Личную?

Бейли прикинул. Никакой потребности он не испытывал, Но как знать, что ждет его во Вне? Долго ли они там останутся и какие там есть удобства? Главное же, он не знает обычаев аврорианцев, а в фильмокнигах, которые он просмотрел на корабле, об этой стороне их жизни, насколько ему помнилось, не было ничего. Пожалуй, безопаснее последовать намеку хозяина дома.

— Спасибо, — сказал он, — Если можно.

Фастольф кивнул и распорядился:

— Дэниел, проводи мистера Бейли в Личную для гостей.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел, — вот сюда.

Когда они вышли а соседнюю комнату, Бейли сказал:

— Мне очень жаль, Дэниел, что ты не принимал участия в моем разговоре с доктором Фастольфом.

— Так не полагается, партнер Элайдж. Когда вы задали мне прямой вопрос, я ответил, но стать участником разговора меня не пригласили.

— Я бы пригласил, Дэниел, но я здесь гость и подумал, что было бы нетактично взять инициативу на себя.

— Я понимаю… Вот Личная для гостей, партнер Элайдж. Когда помещение свободно, дверь откроется, если вы прикоснетесь к ней в любом месте.

Но Бейли не вошел. Он задумался, а потом спросил:

— Но если бы тебя пригласили участвовать в разговоре, Дэниел, ты сказал бы что-нибудь? Сделал бы какое-нибудь замечание? Я хотел бы узнать твое мнение, друг мой.

Дэниел сказал с обычной серьезностью:

— Мне хотелось бы сказать, что утверждение доктора Фастольфа, будто у него был веский мотив вывести Джендера из строя, было для меня полной неожиданностью. Я не знаю, в чем заключается этот мотив. Но что бы он вам ни сказал об этом, вы могли бы спросить его, почему тот же мотив не побудит его подвергнуть умственной заморозке меня. Если кто-то верит, что у него была побудительная причина вывести из строя Джендера, почему та же причина не относится ко мне? Мне любопытно это узнать.

Бейли пристально посмотрел на Дэниела, машинально стараясь прочесть выражение лица, которое всегда находилось под жестким контролем, и сказал:

— Ты испытываешь тревогу, Дэниел? Ты чувствуешь, что Фастольф тебе угрожает?

— Третий Закон требует, чтобы я берег свое существование, — сказал Дэниел. — Однако я не стал бы защищаться, если бы доктор Фастольф или любой другой человек обоснованно решил, что его следует прервать. Таков Второй Закон. Но я знаю, что представляю большую ценность и с точки зрения вложенных в меня материалов, труда и времени, и в научном смысле, Поэтому потребовалось бы убедить меня в вескости причин, требующих, чтобы мое существование было прервано. Доктор Фастольф ни разу — ни разу, партнер Элайдж! — не говорил мне ничего, указывающего, что он думает о подобном. Я не верю, что он даже отдаленно помышляет о том, чтобы кончить мое существование, или что такая мысль приходила ему относительно Джендера. Существование Джендера, видимо, прервал случайный позитронный дрейф, как он, возможно когда-нибудь прервет и мое. Во Вселенной всегда присутствует элемент случайности.

— Ты утверждаешь это, Фастольф утверждает это, и я верю, что так и было. Трудность в том, чтобы убедить большинство людей согласиться с нами. — Он угрюмо посмотрел на дверь Личной. — Ты войдешь со мной, Дэниел?

По лицу Дэниела скользнуло что-то, соответствующее веселой улыбке.

— Очень лестно, партнер Элайдж, когда тебя настолько принимают за человека. Этих потребностей у меня, естественно, не существует.

— Естественно. Но все равно ты можешь войти.

— Входить мне не полагается. Не принято, чтобы роботы входили в Личную. Обстановка такого помещения чисто человеческая… А к тому же это одноместная Личная.

Одноместная! Бейли был неприятно поражен, но справился со своими чувствами. Другие миры — другие обычаи! И об этом обычае в фильмокнигах вроде не упоминалось. Он сказал:

— Ах так вот что ты имел в виду, когда сказал, что дверь откроется, только если там не занято. Ну а если занято, как будет тогда?

— Тогда прикосновение снаружи дверь не откроет: ваши личные процедуры полностью ограждены. Естественно, прикосновение изнутри ее откроет.

— Ну а если посетитель потеряет сознание, находясь там? Если с ним произойдет инсульт или инфаркт и он не сможет прикоснуться к двери изнутри? Получается, что никто не сможет войти, чтобы помочь ему?

— Если появится такая необходимость, есть аварийные способы открыть дверь. — Он встревоженно добавил: — Вам кажется, что нечто подобное может произойти?

— Конечно, нет. Я просто поинтересовался.

— Я буду стоять у самой двери, — сказал Дэниел с беспокойством. — Если я услышу ваш голос, партнер Элайдж, то сразу приму меры.

— Ну, это вряд ли понадобится. — Бейли небрежным жестом чуть коснулся двери, и она тотчас открылась. Он подождал, проверяя, закроется она или нет. Дверь оставалась открытой, но едва он вошел, как она закрылась.

Пока он глядел в дверь, Личная казалась строго функциональным помещением. Раковина, кабинка (видимо, с душем), ванна, прозрачный экран на петлях, за которым виднелось сиденье, скорее всего унитаз. И еще какие-то приспособления, назначения которых он не знал. Предположительна, те или иные туалетные принадлежности.

Но ничего толком он разглядеть не успел, так как через мгновение обстановка исчезла, и ему оставалось гадать, действительно ли он видел раковину, ванну и прочее, или ему померещилось, потому что он ожидал их увидеть.

Едва дверь закрылась, на миг наступила полная темнота, так как помещение было без окон, затем свет вспыхнул, но вокруг все стало другим. Свет был солнечный, а он находился во Вне… или так казалось?

Открытое небо над головой с облаками, проплывающими настолько симметрично, что выглядели явно нереальными. А по сторонам простирались заросли трав, которые колыхались столь же упорядоченно.

Бейли почувствовал знакомый ком в горле, встававший там всякий раз, когда он бывал во Вне… Но сейчас он не во Вне. Он вошел в помещение без окон. Следовательно, это зрительная иллюзия.

Он медленно зашаркал по полу, глядя прямо перед собой. Вытянул руки вперед. Медленно. Напрягая зрение.

Его пальцы прикоснулись к гладкой стене. Он провел ладонями по ее гладкости вправо и влево. И прикоснулся к тому, что из-за двери показалось ему раковиной, Ощупывая ее, он сквозь слепящий свет разглядел смутные очертания.

Нащупал кран. Но вода не потекла. Провел ладонью до его основания, но не обнаружил никакого эквивалента ручек регулирующих струю. Зато нащупал на стене шероховатый овал и слегка нажал на него, проверяя. Тут же травы, простирающиеся далеко за плоскость, которую его пальцы определили как стену, раздвинулись, пропуская поток воды, и она с громким плеском полилась с высоты к его ногам.

Бейли в панике отпрыгнул, но вода исчезала, не касаясь его ног. Она продолжала литься, но не достигала пола, Он подставил под нее ладонь. Не вода, а игра света. Ладонь осталась сухой, он ничего не почувствовал. Но глаза упорно продолжали видеть воду.

Он провел рукой по струе вверх и тут ощутил воду. Она струйкой текла из крана и была холодной.

Его пальцы снова нащупали овал и, экспериментируя, он начал нажимать на него в разных местах, Температура быстро изменялась, и он установил, где именно следует нажать, чтобы вода была теплой.

Мыла он не нашел и неохотно принялся тереть ненамыленные руки друг о друга под (как казалось) струей родника, которая должна была бы обливать его с головы до ног, но не обливала. Тут вода стала мыльной — то ли аппарат читал его мысли, то ли (что было вероятней) среагировал на потирание рук, — а родник, который он видел и не видел, вдруг запенился.

Все с той же неохотой он нагнулся над раковиной и обтер мыльной водой лицо, ощущая под ладонями колкую щетину. Но получить принадлежности для бритья без объяснения, как это сделать, он не мог.

Он кончил умываться, но продолжал беспомощно держать руки под струей. Как прекратить подачу мыла? Праздный вопрос! Видимо, достаточно было того, что его руки перестали тереться о его лицо и друг о друга. Вода перестала быть мыльной и смыла пену с его рук. Он ополоснул лицо, стараясь не касаться кожи. И сильно намочил рубашку, потому что ничего не видел и с непривычки был очень неуклюж.

Полотенца? Салфетки?

Он попятился, зажмурившись и вытянув шею вперед, чтобы вода, стекающая с лица, больше на одежду не попадала. Видимо, шаг назад явился сигналом, так как он ощутил на лице теплую струю воздуха, а потом подставил под нее и руки.

Комок в горле давно исчез под влиянием раздражения. Он понимал, что Личные на каждой планете должны обладать своими особенностями, но создавать в Личной иллюзию Вне — это уж слишком!

На Земле Личная представляла собой обширное помещение для людей одного пола, снабженное закрытыми кабинками, которые отпирались личным ключом. На Солярии в Личную шли по узкому коридору, пристроенному к стене дома, словно соляриане надеялись создать впечатление, что помещение это к дому отношения не имеет. Однако на обеих планетах, несмотря на все их колоссальные различия, Личные были оборудованы строго функционально, и в них нельзя было спутать назначение предметов. Так для чего на Авроре старательно маскируют обстановку Личной сложной иллюзией сельской местности?

Ну во всяком случае злость не оставила места для переживаний из-за того, что он словно бы очутился во Вне.

Бейли шагнул туда, где видел прозрачный экран, но ошибся в выборе направления и отыскал его, медленно пробираясь вдоль стены на ощупь и ушибаясь о невидимые выступы.

В конце концов он помочился в иллюзию небольшого пруда, поверхность которого не пошла кругами от его струи, Колени сказали ему, что он целится в центр того, что счел уриналом. А если это вовсе не уринал или он промахивается, то вина не его!

Затем он хотел было снова отыскать раковину и ополоснуть руки, но передумал. Опять разыскивать, опять этот поддельный водопад? Нет уж!

Он принялся ощупью искать входную дверь, но обнаружил, что нашел ее, только когда она открылась от его прикосновения. Свет внутри сразу погас, и он вышел на нормальный реальный свет дня.

Рядом с Дэниелом стояли Фастольф и Жискар.

— Вы пробыли там почти двадцать минут, — сообщил Фастольф. — Мы уже начали беспокоиться.

Бейли захлестнула жаркая волна гнева.

— Мне мешали ваши дурацкие видеоиллюзии, — сказал он, крепко держа себя в руках.

Фастольф вытянул губы, и его брови поднялись в безмолвном удивлении. Он сказал:

— Сразу за дверью есть контакт, регулирующий видеоиллюзии. Их можно сделать прозрачными, так чтобы видеть обстановку, или отключить совсем.

— Меня не предупредили, И все Личные у вас такие?

— Нет, — ответил Фастольф. — Личные на Авроре часто оборудованы для иллюзий, но в зависимости от индивидуальных вкусов. Мне нравится иллюзия природной зелени и время от времени я меняю некоторые детали. Ведь все приедается, вы понимаете. Некоторые люди заказывают эротические иллюзии, но меня они не прельщают. Помещения абсолютно стандартны, и ориентироваться в них легко. Не труднее, чем у себя в спальне, когда погашен свет… Но объясните, мистер Бейли, почему вы не вышли и не спросили, что надо делать?

— Потому что не захотел, — отрезал Бейли. — Не скрою, иллюзия вызвала у меня большое раздражение, но я приспособился. В конце концов, к Личной меня привел Дэниел, но он не предупредил меня, ничего не объяснил. А действуй он без специальных инструкций, я, конечно, получил бы от него подробные объяснения, поскольку он должен был предвидеть, что иначе мне будет причинен вред. Следовательно, я мог только заключить, что вы специально распорядились, чтобы он меня не предупреждал. Но, конечно, поступили вы так не из любви к шуткам, а из каких-то серьезных соображений.

— Да?

— Вы ведь пригласили меня выйти во Вне, но едва я огласился, как вы осведомились, не хочу ли я воспользоваться Личной. Я сделал вывод, что подвергнут действию иллюзии Вне для проверки, выдержу я или в панике выскочу наружу. Ну так я выдержал. Немного намок, спасибо вам, но скоро высохну.

— У вас ясная голова, мистер Бейли, — сказал Фастольф — Приношу извинение за проверку и неудобства, которые причинил вам. Но я просто стремился предупредить более серьезные последствия. Вы все еще хотите прогуляться со мной?

— Не только хочу, мистер Фастольф, а настаиваю.

20

Они пошли по коридору, Дэниел и Жискар следовали по пятам.

— Надеюсь, вы не против, что роботы будут нас сопровождать? — спросил Фастольф светским тоном. — Аврорианцы никогда не выходят из дома без сопровождения хотя бы одного робота, а я должен настаивать, чтобы Дэниел и Жискар все время были с вами.

Он открыл дверь, и Бейли собрал все силы, чтобы выдержать солнечные лучи и ветер, не говоря уж о сильных, незнакомых, инопланетных запахах аврорианской земли.

Фастольф отступил в сторону, а Жискар прошел вперед, внимательно оглядываясь. Было ясно, что все его органы чувств напряжены. Он оглянулся, и Дэниел, подойдя к нему, тоже произвел рекогносцировку.

— Подождем, мистер Бейли, — сказал Фастольф. — Они скажут нам, когда по их заключению мы сможем выйти. А пока я воспользуюсь случаем еще раз извиниться за подлую шутку, которую сыграл с вами в Личной. Но, поверьте, мы сразу же узнали бы, стань вам нехорошо — все проявления вашей жизнедеятельности регистрировались. Я очень доволен, хотя и не удивлен, что вы разгадали мое намерение. — Он улыбнулся и лишь с еле заметной заминкой положил ладонь на левое плечо Бейли и дружески его сжал.

Бейли ответил сухо:

— Вы, кажется, забыли еще одну вашу подлую шутку — псевдопопытку швырнуть в меня комбисудок. Если вы дадите мне слово, что с этой минуты между нами все будет открыто и честно, я признаю, что вами руководило желание сделать как лучше.

— Договорились!

— Уже можно идти? — спросил Бейли, наблюдая за Жискаром и Дэниелом, которые тем временем прошли дальше и все с той же наряженной сосредоточенностью повернули в разные стороны.

— Пока еще нет. Они обойдут дом вокруг… Дэниел сказал, что вы приглашали его зайти с вами в Личную. Вы не шутили?

— Нет Конечно, я знаю, что ему это не требуется, но я опасался, что просто оставить его стоять было бы невежливо. О том, как положено поступать в подобных случаях на Авроре, я понятия не имею, хотя и много прочел об общественных институтах Авроры.

— Думается, аврорианцы не считают, что это заслуживает упоминания. Ну и нельзя требовать, чтобы в книгах была сделана попытка просветить заезжих землян в этих вопросах.

— Потому что земляне заезжают к вам редко?

— Вот именно. Суть, естественно, в том, что роботы не посещают Личные. Это единственное место, где люди от них свободны. Видимо, существует подсознательное чувство, что в определенные моменты и в определенных местах надо от них освобождаться.

— Однако, — заметил Бейли, — когда Дэниел был на Земле в связи со смертью Сартона три года назад, я попытался не пустить его в коммунальную Личную, напоминая, что ему это не нужно, но он все-таки настоял и вошел.

— И поступил правильно. Ему тогда были даны строжайшие инструкции ни в чем не отличаться от людей — вы помните почему. Но здесь, на Авроре… А! Они закончили.

Роботы направились к двери, и Дэниел жестом пригласил их выйти.

Но Фастольф вытянул руку перед грудью Бейли.

— С вашего разрешения, мистер Бейли, я выйду первым. Сосчитайте неторопливо до ста и присоединяйтесь к нам.

21

Произнеся вслух «сто!», Бейли твердо переступил порог и пошел к Фастольфу. Пожалуй, лицо у него было слишком каменным, зубы стиснуты слишком крепко, а спина выглядела слишком прямой.

Он огляделся. Примерно то же, что он видел в Личной. Возможно, Фастольф взял образцом собственные угодья. Всюду зелень, а в одном месте по склону струился ручей. Возможно, искусственный, но не иллюзорный. Вода была настоящей: проходя мимо, он почувствовал на лице брызги.

И все было каким-то прирученным. На Земле Вне выглядело более диким и величаво красивым, чем этот пейзаж.

Фастольф слегка коснулся плеча Бейли и показал рукой:

— Пойдемте вон туда. Посмотрите! — И он указал на широкую лужайку, видневшуюся в просвете между двумя деревьями.

В первый раз Бейли ощутил протяженность пространства, различил у горизонта какое-то жилище — низкое, широкое и такого зеленого цвета, что оно почти сливалось с окружающим пейзажем.

— Это жилой район, — объяснил Фастольф, — Возможно, вам, привыкшему к гигантским ульям Земли, он таким не кажется, но тем не менее мы находимся в аврорианском городе Эос, административном центре планеты. В нем живет двадцать тысяч человек — и это самый крупный населенный пункт не только на Авроре, но и на всех космомирах. Численность населения Эоса равна численности населения всей Солярии, — с гордостью закончил Фастольф.

— А роботов сколько, доктор Фастольф?

— В этом районе? Околоста тысяч. В целом на планете на каждого человека в среднем приходится пятьдесят роботов, а не десять тысяч, как на Солярии. Большая часть наших роботов занята на наших фермах, наших рудниках и в космосе. Собственно говоря, у нас все время ощущается нехватка роботов, особенно домашних. Большинству аврорианцев приходится обходиться двумя-тремя, а некоторым так даже одним. Однако мы не намерены идти путем Солярии.

— А у какого числа аврорианцев вообще нет домашних роботов?

— Таких нет. Это не в интересах общества. Если бы мужчина или женщина по той или иной причине не могли оплатить робота, ему или ей был бы предоставлен робот, оплачиваемый из общественных средств.

— Что произойдет с ростом населения? Вы добавите роботов?

Фастольф покачал головой:

— Численность населения не увеличивается. Население Авроры равно двумстам миллионам и цифра эта остается стабильной уже триста лет. Число это наиболее оптимально. Но, конечно же, вы читали об этом в фильмокнигах?

— Да, — подтвердил Бейли, — но мне не верилось.

— Уверяю вас, это правда. Таким образом, у каждого из нас есть достаточно земли, достаточно пространства, достаточно возможностей уединиться и достаточная доля мировых ресурсов. Ни избытка населения, как на Земле, ни недостатка его, как на Солярии. — Он взял Бейли под руку, чтобы они могли идти дальше.

— Вы видите перед собой, — продолжал Фастольф, — одомашненный мир. Я пригласил вас сюда, чтобы показать его вам, мистер Бейли.

— И в нем нет ничего опасного?

— Какая-то опасность присутствует всегда, мистер Бейли. У нас есть ураганы, горные оползни, землетрясения, лавины, бураны, парочка вулканов… Несчастные случаи со смертельным исходом также полностью исключить нельзя. И остаются страсти злобных и завистливых людей, глупости умственно незрелых, безумие недальновидных. Однако все это второстепенные беды, и они не слишком влияют на цивилизованное спокойствие, царящее в нашем мире.

Фастольф, казалось, задумался над своими словами, а потом сказал со вздохом:

— Я не могу желать, чтобы он был иным, но у меня есть некоторые «но». Мы привезли на Аврору только те растения и тех животных, которых считали полезными или декоративными, или объединяющими эти два качества. Мы приложили все силы, чтобы уничтожить то, что расценивали как сорняки, как вредных животных или паразитов. Или просто не отвечающих стандартам. Мы отобрали сильных, здоровых, привлекательных людей — разумеется, с нашей собственной точки зрения. Мы пытались… Вы, по-моему, улыбаетесь, мистер Бейли.

Но Бейли не улыбался. Просто у него скривились губы.

— Нет, нет, — сказал он. — Чему тут улыбаться?

— Отчего же? Я не хуже вас понимаю, что не могу считаться привлекательным по аврорианским меркам. Беда в том, что мы не можем стопроцентно контролировать комбинации генов и внутри маточные воздействия. Теперь, разумеется, когда эктогенез становится все более распространенным (хотя я надеюсь, он никогда не распространится так, как на Солярии), меня ликвидировали бы на поздней стадий эмбрионального развития.

— В таком случае, доктор Фастольф, миры лишились бы великого теоретика робопсихологии.

— Совершенно верно, — ответил Фастольф без малейшего видимого смущения. — Однако миры бы об этом не узнали, не правда ли? Но как бы то ни было, мы стремились создать очень простой, но абсолютно практичный экологический баланс, здоровый климат, плодородную почву, а также елико возможно равномерное распределение ресурсов. Результатом явился мир, который производит все, в чем мы нуждаемся, и в необходимых количествах. Мир, который, если мне будет позволено выразиться фигурально, считается с нашими потребностями. Сказать вам, к какому идеалу мы стремились?

— Прошу вас, — ответил Бейли.

— Мы трудились, чтобы создать планету, которая, взятая целиком, подчинялась бы Трем Законам роботехники. Она не причиняет вреда человеку ни активно, ни пассивно. Она делает то, чего мы от нее ждем, если только мы не толкаем ее причинять вред людям. И она защищает себя, если исключить те моменты и те места, когда и где она должна служить нам или спасать нас даже ценой причинения вреда себе. Нигде еще — ни на Земле, ни на других космомирах — нет такого приближения к идеалу, как на Авроре.

— Земляне тоже стремились к этому, — печально сказал Бейли. — Но нас уже было слишком много, и мы в дни нашего невежества причинили планете такой ущерб, что теперь уже не в состоянии исправить. Но как же эндемичные формы жизни Авроры? Вы ведь осваивали не мертвую планету.

— Вы это знаете, — сказал Фастольф, — раз вы просмотрели фильмокниги по нашей истории, Когда мы прибыли на Аврору, она имела флору, фауну и азотокислородную атмосферу. Это же относится и ко всем пятидесяти космомирам. Интересно, что на всех них живые организмы были малочисленны и малоразнообразны. И за свою планету они держались не слишком цепко. Мы овладели планетой, так сказать, без борьбы, а что осталось от эндемиков, сохраняется в наших аквариумах, в наших зоопарках и нескольких тщательно поддерживаемых заповедниках первобытной природы. Мы, собственно, по-настоящему не знаем, почему все планеты, на которых человек обнаруживал жизнь, оказывались такими скудными ее носителями, почему только сама Земля просто кишела упорными всевозможными видами жизни, заполнявшими каждую экологическую нишу, и почему только на Земле появился разум.

— Может быть, это совпадение, — сказал Бейли. — Результат неполного исследования космоса. Слишком мало пока мы знаем планет.

— Согласен, — отозвался Фастольф. — Это наиболее правдоподобное объяснение. Возможно, где-то существует такой же сложный экологический баланс, как на Земле. Где-то может существовать разумная жизнь и технологическая цивилизация. Но ведь жизнь и разум Земли распространились на парсеки и парсеки во всех направлениях. Так почему же те не вышли в космос и почему мы не встретились?

— Это может произойти уже завтра. Как знать?

— Да, может. И если такая встреча неминуема, тем больше причин не ждать сложа руки. А. мы становимся все пассивнее, мистер Бейли. Ни единый космомир не был освоен за последние два с половиной столетия. Наши миры настолько одомашнены, настолько восхитительны, что мы не хотим их покидать. Видите ли, этот мир был освоен потому, что сама Земля стала такой неприятной, что риск и опасности освоения новых пустых миров выглядели в сравнении куда предпочтильнее. К тому времени, когда сложились наши пятьдесят миров — последним была Солярия, — ни нужды, ни побудительных причин двигаться дальше не осталось. А сама Земля отступила в свои подземные стальные пещеры. Все. Конец.

— Вы говорите несерьезно!

— Если мы останемся такими же? Безмятежными, всем довольными и застывшими? Нет, я говорю совершенно серьезно. Человечество должно расширять свои границы, чтобы не захиреть. И один из способов — распространение в космосе, постоянное устремление к другим мирам. Если мы откажемся от этого, какая-нибудь иная цивилизация, переживающая такой же взрыв, доберется до нас, и мы не сможем противостоять ее динамизму.

— Вы предрекаете межзвездную войну? В стиле гиперволновок?

— Нет. Сомневаюсь, что в этом возникнет нужда. Цивилизации, распространяющейся в космосе, вряд ли потребуется горстка наших миров. К тому же в интеллектуальном отношении она, вероятно, достигнет таких высот, что ей не понадобится добиваться гегемонии тут насильственным путем. Однако в окружении более энергичной, более дерзновенной цивилизации мы сойдем на нет просто в силу сравнения, мы погибнем, осознав, во что превратились, какой потенциал растратили зря. Конечно, мы могли бы заменить эту экспансию какой-нибудь другой — например, научным взлетом или подъемом культуры. Боюсь, однако, что все эти экспансии взаимосвязаны. Отказаться от одной — значит отказаться от всех. И мы, безусловно, сходим на нет во всем. Живем чересчур долго. Слишком ценим комфорт.

— На Земле, — сказал Бейли, — мы считаем космонитов всемогущими, полными неколебимой уверенности в себе. Я просто не могу поверить, что слышу от вас такое.

— Ни от одного другого космонита вы этого и не услышите. Мои взгляды не модны. Многие сочтут их возмутительными, и аврорианцам я редко говорю что-либо подобное, но просто призываю к новому устремлению в космос и умалчиваю об угрозе катастрофы, которая неминуемо разразится, если мы откажемся от дальнейшей колонизации. И хотя бы в этом я преуспел: Аврора серьезно — даже с энтузиазмом — обдумывала начало новой эры исследований и освоения.

— Вы говорите это, — заметил Бейли, — без особого энтузиазма. В чем дело?

— Просто мы подходим к мотиву, который мог побудить меня уничтожить Джендера Пэнелла.

Фастольф помолчал, встряхнул головой и продолжал:

— Мне бы хотелось, мистер Бейли, лучше понимать людей. Я потратил шесть десятков лет на изучение тонкостей позитронного мозга и надеюсь посвятить им еще пятнадцать-двадцать. И за вес это время я практически не соприкоснулся с проблемами человеческого мозга, неизмеримо более сложными. Нет ли Законов для человека, аналогичных Трем Законам для роботов? Сколько их? Как их можно выразить математически? Я не знаю. Однако может наступить день, когда кто-то разработает Законы Человека и сможет предсказывать большие отрезки будущего, зная точно, что ждет человечество, а не просто строя догадки, как я, зная точно, как улучшить положение вещей, а не шаря в темноте. Иногда я мечтаю о создании математической науки, которую назвал бы «психоистория», но знаю, что мне это не удастся. Да и никому другому, боюсь, тоже.

Он умолк, Бейли подождал, а потом сказал мягко:

— А ваш мотив уничтожить Джендера Пэнелла, доктор Фастольф?

Фастольф словно не услышал его. Во всяком случае, он ничего не ответил. И сказал только:

— Дэниел и Жискар опять сигналят, что опасности нет. Скажите, мистер Бейли, вы расположены пройти со мной еще некоторое расстояние?

— А куда? — осторожно осведомился Бейли.

— К соседнему дому. Вон в том направлении через лужайку. Вам тяжело будет идти через нее?

Бейли сжал губы и поглядел, куда указывал Фастольф. Он словно примеривался.

— По-моему, я стерплю. И не предвижу никаких осложнений.

Жискар, находившийся в пределах слышимости, подошел поближе. В солнечных лучах его глаза не светились. Его голос был лишен человеческой эмоциональности, но слова были исполнены заботливости:

— Сэр, могу ли я напомнить вам, что на пути сюда вы испытали серьезное недомогание при посадке?

Бейли обернулся к нему. Как бы он ни относился к Дэниелу, как бы теплота воспоминаний о их совместной работе ни нейтрализовала его отношения к роботам вообще, к Жискару это все никакого отношения не имело. Эта более примитивная модель действовала на него отталкивающе. Он попытался подавить злость, и ответил:

— На борту корабля, бой, я был неосторожен, слишком поддавшись любопытству. Я столкнулся с тем, чего прежде никогда не испытывал, и у меня не было времени приспособиться. А это совсем другое.

— Сэр, вы испытываете сейчас неприятные ощущения? Могу ли я узнать это?

— Испытываю или нет, — твердо ответил Бейли (напомнив себе, что робот вынужден следовать требованиям Первого Закона, и пытаясь быть вежливым с куском металла, который, в конце концов, печется только о его, Бейли, благополучии), — значения не имеет. Я обязан исполнить свой долг, но не смогу этого сделать, если буду прятаться в закрытых помещениях.

— Ваш долг? — повторил Жискар так, словно его программа этого слова не включала.

Бейли быстро взглянул на Фастольфа, но тот стоял спокойно и явно вмешиваться не собирался. Казалось, он с абстрактным интересом взвешивает реакцию робота данного типа на новую ситуацию и примеривает ее к взаимосвязям, переменным и дифференциальным уравнениям, понятным только ему.

Во всяком случае так показалось Бейли. Он рассердился, что служит пищей для подобных наблюдений, а потому сказал (излишне резким тоном, как сам заметил):

— Ты знаешь, что такое долг?

— То, что положено делать, сэр.

— Твой долг — повиноваться Трем Законам. У людей есть свои законы, как недавно упомянул доктор Фастольф, твой хозяин, и они должны им повиноваться. Я должен сделать то, что мне поручено. Это очень важно.

— Но выйти на открытое пространство, когда вам не…

— Тем не менее сделать это необходимо. Мой сын со временем, возможно, отправится на планету, куда менее приятную для жизни, чем ваша, до конца дней жить во Вне. А если бы я сумел вынести это, я бы отправился с ним.

— Но почему вы хотите это сделать?

— Я уже сказал тебе, что подчиняюсь своему долгу.

— Сэр, я не могу не подчиниться Законам. А вы своим? Прошу вас…

— Я могу пренебречь своим долгом, но не хочу, а это, Жискар, особо сильное побуждение.

Наступило молчание, потом Жискар сказал:

— Вам повредит, если я уговорю вас не выходить на открытое место?

— В той мере, в какой я тогда буду сожалеть, что не выполнил свой долг.

— А это вреднее неприятных ощущений, которые могут возникнуть у вас на открытом месте?

— Гораздо вреднее.

— Благодарю вас, сэр, за объяснение, — сказал Жискар, и Бейли почудилось удовлетворение на невыразительном лице робота. (Человеческая склонность к индивидуализации неукротима!)

Жискар отступил назад, и тут Фастольф сказал:

— Это было очень интересно, мистер Бейли. Жискару понадобились пояснения, прежде чем он разобрался, как согласовать реакцию позитронного потенциала с Тремя Законами, а вернее, как эти потенциалы должны среагировать в таких условиях. Теперь он знает, как себя вести.

— Я заметил, что Дэниел вопросов не задавал, — сказал Бейли.

— Дэниел знает вас. Он был с вами на Земле и на Солярии… Так пойдемте. Не будем спешить. Будьте осторожны, и если вам захочется подождать, отдохнуть или даже повернуть обратно, надеюсь, вы мне немедленно скажете.

— Хорошо. Но в чем цель этой прогулки? Раз вы опасаетесь, что я почувствую себя дурно, вы предложили совершить ее не просто так.

— Конечно, — ответил Фастольф. — Я подумал, что вы хотите увидеть парализованное тело Джендера.

— Да, чтобы выполнить все формальности. Но полагаю, мне это ничего не даст.

— Я тоже так считаю, но, кроме того, вы сможете задать вопросы лицу, в чьем временном владении находился Джендер в момент трагедии. Полагаю, вы захотите поговорить об этом еще с одним человеком, кроме меня.

22

Фастольф медленно пошел вперед, сорвал лист с какого-то куста, сложил его пополам и сунул а рот.

Бейли посмотрел на него с любопытством, недоумевая, что космониты, трепеща перед инфекцией, способны жевать что-то не обработанное, не приготовленное и даже не мытое. Тут он припомнил, что на Авроре нет (абсолютно нет?) патогенных микроорганизмов, но все равно почувствовал отвращение. Но отвращение ведь не требует рационального обоснования, подумал он виновато… И внезапно почувствовал, что готов простить космонитам их отношение к землянам.

Он спохватился. Это же совсем другое! Речь идет о людях!

Жискар прошел вперед, сворачивая вправо. Дэниел шел сзади левее. Оранжевое солнце Авроры (Бейли перестал замечать его оранжевость) чуть грело его спину, а не пекло, как земное Солнце летом. (Но какое время года сейчас в этой части Авроры и вообще какой тут климат?)

Трава или… (но растительность очень напоминала траву) была более жесткой и пружинящей, чем ему помнилась земная, а почва казалась очень твердой, словно тут давно не выпадал дождь.

Теперь они направлялись прямо к дому впереди — видимо, дому квазивладельца Джендера.

Бейли услышал, как справа в траве прошуршало какое-то животное, на дереве позади громко чирикнула птица, а вокруг неясно где раздавался стрекот насекомых. А ведь предки всех них, подумал Бейли, когда-то жили на Земле. Откуда им знать, что этот участочек почвы не был для них исконным, уходящим назад во тьму времен. Ведь даже деревья и трава происходят от деревьев и травы, которые росли на Земле.

Только люди могли жить в этом мире и сознавать, что они — не его аборигены, а происходят от землян. Но сознают ли это космониты или попросту выкинули из головы? Не наступит ли время, когда они прочно об этом забудут? Когда не будут знать, с какого мира происходят и даже что такой мир вообще существовал?

— Доктор Фастольф! — сказал он внезапно, отчасти для того, чтобы отвлечься от мыслей, которые становились все тягостнее. — Вы все еще не сообщили мне свой мотив уничтожения Джендера.

— Вы совершенно правы. Не сообщил. А как, по-вашему, мистер Бейли, для чего я потратил столько трудов, чтобы создать теоретическую основу позитронного мозга человекоподобных роботов?

— Не знаю.

— А вы подумайте. Задача заключается в том, чтобы создать мозг для робота, настолько близкий к человеческому, насколько возможно, а это, видимо, потребует определенного вторжения в поэтическую… — Он умолк, и его легкая улыбка превратилась в веселую усмешку. — Знаете, некоторых моих коллег шокирует, когда я говорю им, что вывод, если он поэтически не сбалансирован, не может быть верным научно. Они говорят, что не понимают, при чем тут поэзия.

— Боюсь, я тоже не понимаю, — сказал Бейли.

— А я понимаю. Не могу объяснить, но чувствую это объяснение, хотя не нахожу для него слов. Возможно, потому-то я добивался того, чего не добивались мои коллеги. Однако я впадаю в высокопарность, а это верный признак, что мне следует перейти на деловую прозу. Подражание человеческому мозгу, когда я ничего не знаю о человеческом мозге, требует интуитивного прорыва — чего-то, что я ощущаю как поэзию. И тот же интуитивный прорыв, который подарит мне позитронный для человекоподобных роботов, должен, по-моему, открыть нам новый доступ к познаниям о человеческом мозге. Вот во что я верил: что человекоподобные роботы помогут мне сделать хотя бы шажок к психоистории, про которую я вам говорил.

— Ах так.

— А раз мне удалось разработать теоретическую основу человекоподобного позитронного мозга, мне потребовалось для него человекоподобное тело. Мозг сам по себе не существует, вы понимаете? Он взаимодействует с телом, так что человекоподобный мозг в нечеловекоподобном теле сам в какой-то мере станет нечеловечным.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Просто сравните Дэниела с Жискаром.

— Следовательно, Дэниел был создан как экспериментальный прибор для лучшего постижения человеческого мозга?

— Верно! Я трудился два десятилетия над этим вместе с Сартоном. Многочисленные неудачи, а потом первый успех — Дэниел. Конечно, я сохранил его для дальнейшего изучения, ну и… — Он криво усмехнулся, словно признаваясь в большой глупости. — И из нежности. Ведь Дэниел способен постигнуть понятие человеческого долга, а Жискару, несмотря на все его достоинства, это далось нелегко, как вы видели.

— А когда Дэниел три года назад был со мной на Земле, он выполнял первое свое задание?

— Первое важное. Когда Сартона убили, нам потребовался робот, которому не грозили бы инфекционные болезни Земли, и в то же время настолько похожий на человека, что он не пробуждал бы в землянах их обычной антипатии к роботам.

— Удивительное совпадение, что Дэниел оказался у вас под рукой в нужную минуту.

— А? Вы верите в совпадения? У меня такое ощущение, что всякий раз, когда появляется такое революционное изобретение, как человекоподобный робот, обязательно возникает ситуация, требующая его применения. Подобного рода ситуации, без сомнения, постоянно возникали на протяжении всех тех лет, пока Дэниела еще не было, — и потому, что его не было, приходилось подыскивать другие решения задачи и другие способы.

— А ваши труды оказались успешными, доктор Фастольф? Вы теперь понимаете мозг человека лучше, чем прежде?

Фастольф все замедлял и замедлял шаг, и Бейли тоже, а теперь они совсем остановились примерно на полпути между домом Фастольфа и тем, к которому они направлялись. Для Бейли это был самый трудный момент, поскольку он был равно далек от обоих возможных приютов, но он упрямо боролся с нарастающей тревогой, чтобы не спровоцировать Жискара. Он не хотел невольным движением и вздохом — или просто выражением лица — дать толчок желанию Жискара спасать его. Он не хотел, чтобы его взяли на руки и отнесли в безопасное место.

Фастольф как будто не замечал дилеммы Бейли.

— Вне всяких сомнений, — сказал он, — в изучении мышления произошел значительный прогресс. Остаются еще огромные проблемы — и, возможно, они так и останутся неразрешенными, однако продвижение вперед налицо. Тем не менее…

— Да?

— Тем не менее Аврору не удовлетворяет чисто теоретическое изучение человеческого мозга. Были предложены способы использования человекоподобных роботов, которые я одобрить не мог.

— Например, на Земле.

— Нет. Это был короткий эксперимент, который я поддержал и наблюдал с большим интересом. Сможет Дэниел провести землян? Оказалось, что да, хотя, конечно, взгляд землян не натренирован на роботов. Однако предлагались и другие способы его использования.

— Какие же?

Фастольф задумчиво поглядел вдаль.

— Я говорил вам, что этот мир одомашнен. Когда я начал свою кампанию за возвращение к исследованию космоса и освоению новых планет, я надеялся, что инициатива будет принадлежать не купающимся в комфорте аврорианцам и вообще космонитам. Мне казалось, нам следует привлечь землян. С их жутким простите меня — и кратким сроком жизни терять им практически нечего, и я думал, они ухватятся за такую возможность, тем более если мы окажем им техническую помощь. Я говорил с вами об этом, когда мы встретились три года назад на Земле. Вы помните? — Он искоса посмотрел на Бейли.

— Прекрасно помню, — ответил Бейли невозмутимо. — Собственно, вы навели меня на мысли, в результате которых на Земле возникло небольшое движение за то, о чем вы говорите.

— Неужели? Но, полагаю, это очень нелегко. Ваша агорафобия, ваше нежелание покидать ваши стены…

— Мы с ней боремся, доктор Фастольф. Наша организация планирует выход в космос. Мой сын принадлежит к лидерам этого движения, и я надеюсь, что наступит день, когда он покинет Землю во главе экспедиции, отправляющейся осваивать новый мир. И если мы действительно получим техническую помощь, о которой вы упомянули… — Бейли выжидающе умолк.

— Если мы предоставим вам корабли, имеете вы в виду?

— И другое оборудование. Да, доктор Фастольф.

— Тут есть трудности. Многие аврорианцы не хотят, чтобы земляне вышли в космос и заселили новые миры. Они опасаются быстрого распространения земной культуры, ее Городов-ульев, ее хаотичности. — Он переступил с ноги на ногу и сказал: — Но почему мы стоим тут? Идемте же!

Он медленно пошел вперед, говоря:

— Я доказывал, что ничего подобного не произойдет. Я напоминал, что поселенцы с Земли перестанут быть землянами в классическом смысле слова. Они не будут заключены в Городах. Поселившись на новой планете, они уподобятся Отцам-Основателям Авроры, когда те прибыли сюда. Они создадут управляемое экологическое равновесие и по мироощущению будут ближе к аврорианцам, чем к землянам.

— Но не разовьются ли и у них слабости, которые вы обнаружили в культуре космонитов, доктор Фастольф?

— Возможно, что и нет. Они учтут наши ошибки… Но это чисто академическая дискуссия: возник новый фактор, лишающий этот аргумент всякой силы.

— Какой же?

— Да человекоподобные роботы. Видите ли, есть люди, которые считают человекоподобных роботов идеальными первопоселенцами. Пусть они создают новые миры.

— Но роботы у вас были всегда, — заметил Бейли. — Вы хотите сказать, что эта идея никогда прежде не выдвигалась?

— Выдвигалась, конечно, но была практически неосуществимой. Обычные, не человекоподобные роботы без непосредственного человеческого руководства, создавая мир, подходящий для них, просто не сумеют одомашнить и приспособить его к более тонкому и гибкому человеческому интеллекту, к потребностям человеческого тела.

— Но ведь этот мир, наверное, окажется вполне освоенным в первом приближении и пригодным для дальнейшего усовершенствования.

— Бесспорно, мистер Бейли. Однако аврорианский декаданс проявляется в том, что в подавляющем большинстве мои сопланетники считают, что первого приближения вопиюще мало. А вот группа человекоподобных роботов, очень близких к человеку и телесно, и интеллектуально, сумеет создать мир, который, во всем отвечая их нуждам, неизбежно окажется удобным и для аврорианцев. Вам понятна их логика?

— Вполне.

— Они создадут такой безупречный мир, что, понимаете, когда он будет закончен, а аврорианцы, наконец, сочтут возможным переселиться, они просто сменят одну Аврору на другую. То есть в сущности не расстанутся с родной планетой, а обретут точно такую же, и упадок будет продолжаться.

— Я вижу силу вашего аргумента, но аврорианцы, насколько я понял, с ним не соглашаются.

— Могут не согласиться. Мне кажется, я сумею убедительно защитить свою позицию, если только оппозиции не удастся уничтожить меня политически с помощью этого обвинения в уничтожении Джендера. Понимаете теперь, какой мне приписывается мотив? Якобы я планирую уничтожить человекоподобных роботов, лишь бы не допустить, чтобы они осваивали новые планеты.

Теперь остановился Бейли. Задумчиво посмотрев на Фастольфа, он сказал:

— Вы отдаете себе отчет, доктор Фастольф, что победа вашей точки зрения полностью отвечает интересам Земли?

— И вашим интересам, мистер Бейли.

— И моим. Но если я на время оставлю их в стороне, то для моего мира остается жизненно важным, чтобы нашим людям позволили, поспособствовали укрепиться в таком намерении и помогли исследовать Галактику. Чтобы мы сохранили свой образ жизни в той мере, в какой он нас устраивает. Чтобы мы не были осуждены вечно оставаться на Земле, поскольку это неотвратимо приведет к нашей гибели.

— Думаю, многие из вас предпочтут остаться на Земле навеки.

— Безусловно. Не исключено, что такой выбор сделают почти все. И все-таки некоторые из нас — все, кого удастся убедить, — спасутся, если нам позволят. Поэтому мой долг, не только как блюстителя закона заметной части человечества, но и как просто землянина, помочь вам очистить свое имя, виновны вы или не виновны. Тем не менее полностью отдаться выполнению этой задачи я могу, только если буду твердо знать, что выдвинутые против вас обвинения несостоятельны.

— Разумеется! Я понимаю.

— В таком случае теперь, когда вы объяснили мне, какой вам приписывается мотив, подтвердите еще раз, что вы этого не делали.

— Мистер Бейли, — сказал Фастольф, — я прекрасно понимаю, что у вас нет выбора. Я сознаю, что с полной безнаказанностью мог бы открыть вам, что я виновен, и вы в силу ваших насущных интересов и насущных интересов вашего мира вынуждены были бы помочь мне скрыть этот факт. Более того, будь я виновен, мне пришлось бы сказать вам об этом, чтобы вы учитывали мою вину и, зная правду, более успешно помогали мне… и себе. Но я не могу признаться, потому что не виновен. Как бы факты ни свидетельствовали против меня, Джендера я не губил. Ничего подобного мне и в голову не приходило.

— Ни разу?

Фастольф грустно улыбнулся:

— Ну возможно, раза два у меня и мелькала мысль, что для Авроры было бы лучше, если бы я не разрабатывал оригинальные идеи, которые привели к созданию человекоподобного позитронного мозга… Или что для нее было бы лучше, окажись такой мозг не очень стабильным, подверженным умственной заморозке. Но ни на одну секунду я не планировал покончить с Джендером по этой причине.

— В таком случае мы должны дезавуировать мотив, который вам приписывают.

— Отлично. Но как?

— Доказать его бессмысленность. Что толку было уничтожать Джендера? Ведь можно сконструировать других человекоподобных роботов. Тысячи их. Миллионы.

— Боюсь, это не так, мистер Бейли. Я один знаю, как их конструировать, а пока есть опасность, что их будут использовать для освоения планет, я не создам больше ни одного. Джендера больше нет, и остается только Дэниел.

— Другие повторят ваше открытие.

Фастольф вздернул подбородок:

— Покажите мне робопсихолога, способного на это. Мои враги создали Институт робопсихологии с единственной целью установить, какими методами можно создать человекоподобного робота, но у них ничего не получится. Во всяком случае, я знаю, что пока они своего не добились. И не добьются.

— Но если вы единственный человек, знающий секрет человекоподобных роботов… — Бейли нахмурился. — А ваши враги отчаянно рвутся его узнать, разве они не попытаются заставить вас его открыть?

— Конечно. Угрожая моему политическому существованию, даже обещая каким-то образом добиться, чтобы мне было запрещено работать в этой области, что положит конец и моему профессиональному существованию, они рассчитывают вырвать у меня согласие на сотрудничество. Они даже могут устроить так, чтобы Законодательное собрание приказало мне открыть секрет под угрозой конфискации моего имущества, тюремного заключения или еще чего-нибудь. Однако я твердо решил принять все последствия — любые последствия, но не уступить. Но вы понимаете, что я предпочту избежать подобной необходимости.

— А они знают, что вы не уступите?

— Надеюсь. Я сообщил им это совершенно недвусмысленно. Возможно, они считают, что я в последнюю минуту пойду на попятный, что только делаю вид. Но мое решение серьезно.

— Но если они вам поверят, то могут предпринять что-нибудь опасное.

— То есть?

— Ну, украсть ваши расчеты. Похитить вас. Пытать.

Фастольф громко расхохотался, и Бейли, покраснев, буркнул:

— Сожалею, что вынужден говорить в стиле гиперволновки, но все-таки о такой возможности выдумали?

— Мистер Бейли, — сказал Фастольф, — во-первых, мои роботы — вполне достаточная защита. Потребуется настоящая война, чтобы захватить мои расчеты или меня. Во-вторых, и удайся что-либо подобное, ни один из настроенных против меня робопсихологов не стерпит, чтобы всем стало ясно, что открыть секрет позитронного мозга он сумел, только украв или силой вырвав его у меня, Это стало бы полным крахом его (или ее) профессиональной репутации. В-третьих, на Авроре такого просто не может быть. Малейшего намека на непрофессиональное посягательство на меня или мою работу будет достаточно, чтобы Законодательное собрание — и общественное мнение! — оказалось на моей стороне.

— Ах так? — пробормотал Бейли, про себя кроя последними словами необходимость работать на планете, чье общественное устройство на каждом шагу ставило его в тупик.

— Да. Поверьте моему слову. Я бы очень хотел, чтобы они допустили такую мелодраматичную выходку, Я бы очень хотел, чтобы у них хватило на это глупости. Право, мистер Бейли, я очень жалею, что вряд ли сумею убедить вас познакомиться с ними, войти к ним в доверие и подтолкнуть их напасть на мой дом или подстеречь меня в укромном месте, или… ну, что там еще принято у вас на Земле.

— Это не в моем стиле, — сухо ответил Бейли.

— Совершенно с вами согласен, а потому не стану и пытаться. Но, как я уже сказал, очень жаль. Ведь если мы не можем убедить их прибегнуть к самоубийственному насилию, они выберут метод, более удачный с их точки зрения, и уничтожат меня ложью.

— Какой ложью?

— Они приписывают мне не просто уничтожение одного робота. Это достаточно скверно и может сыграть решающую роль. Но они пускают слушок… пока еще только слушок, будто гибель Джендера была просто моим экспериментом — удачным и чреватым большой опасностью. Они намекают, что я разрабатываю метод, чтобы быстро и необратимо парализовать человекоподобный мозг. И тогда, чуть мои враги создадут собственных человекоподобных роботов, я вместе с моими сторонниками смогу всех этих роботов уничтожить, помешав таким способом Авроре осваивать новые миры и предоставив Галактику моим сообщникам землянам.

— Но ведь это же неправда!

— Конечно. Я ведь сказал вам, что они распускают ложь. И к тому же нелепую. Такой метод даже теоретически существовать не может, а Институт робопсихологии вовсе не готов выпускать собственных человекоподобных роботов. Я никак не могу устроить оргию массового уничтожения, даже если бы хотел. Не могу!

— Но в таком случае они сами себя изобличат.

— Да только будет уже поздно. Пусть это детский вздор, но он успеет восстановить против меня общественное мнение в такой степени, что в Законодательном собрании я не соберу необходимое число голосов, конце концов выяснится, какая это чепуха, но тогда уже ничего не поправить. И заметьте, Землю тут используют как козла отпущения. Обвинение, что я действую в стачке с Землей, имеет большую силу, и многие поверят этой ерунде, поверят ему рассудку вопреки, только из неприязни к Земле и землянам.

— Иными словами, по-вашему, общественное мнение активно восстанавливается против Земли, — сказал Бейли.

— Совершенно верно, мистер Бейли. С каждым днем положение Земли — и мое — становится все хуже, и времени у нас очень мало.

— Но разве нет очень простого способа опровергнуть эту ложь? (В отчаянии Бейли решил, что пора пустить в ход аргумент Дэниела.) Если вам и в самом деле необходимо было проверить метод уничтожения человекоподобного робота, зачем было экспериментировать с роботом, находящимся в другом доме? Возможно, трудно достижимым? У вас же в доме есть Дэниел. Прямо у вас под рукой. Самый удобный материал. Будь в этих слухах хоть йота правды, вы бы поставили свой эксперимент на нем, ведь верно?

— Нет, нет, — возразил Фастольф. — Этому никто не поверит. Дэниел — мой первый успех, мой триумф. Его я бы не уничтожил ни при каких обстоятельствах. Естественно, я избрал бы Джендера. Это ясно всякому, и я выглядел бы дураком, попытайся я убедить их, что логика подсказывала бы мне выбрать Дэниела.

Они уже снова шли, и до их цели было рукой подать. Бейли хмуро молчал.

— Как вы себя чувствуете, мистер Бейли? — спросил Фастольф.

Бейли ответил тихо:

— Если вы спрашиваете о том, как на меня действует Вне, то я просто его не замечаю. Если вы подразумеваете нашу проблему, то я думаю, не проще ли мне просто залезть в ультразвуковую камеру для размягчения мозгов. — Потом он добавил с яростью: — Почему вы за мной послали, доктор Фастольф? Почему задали мне эту задачу? Что я такого вам сделал?

— Собственно говоря, — ответил Фастольф, — идея принадлежала не мне, и в свое оправдание я могу только сослаться на безвыходность моего положения.

— Так чья же это идея?

— Предложена она была вот в этом доме, к которому мы подходим. А я готов был ухватиться за соломинку.

— В этом доме? Но с какой стати его владелец…

— Владелица.

— Пусть владелица. Но с какой стати она это предложила.

— Ах, да я же не упомянул, что она знакома с вами, мистер Бейли! Вон она встречает нас.

Бейли с недоумением взглянул туда, куда указывал Фастольф.

— Иосафат!

Глава шестая Глэдия

23

Вышедшая к ним навстречу молодая женщина сказала с печальной улыбкой:

— Я знала, Элайдж, что, снова встретившись с вами, самым первым услышу именно это слово!

Бейли смотрел на нее во все глаза. Она заметно изменилась. Волосы были подстрижены короче, а лицо стало еще более печальным, чем два года назад, и как будто стало старше на два года. И тем не менее это была прежняя Глэдия. То же лицо сердечком с высокими скулами и небольшим подбородком. Та же невысокая тоненькая фигурка, сохранившая что-то от маленькой девочки.

После того как он вернулся на Землю, она часто ему снилась, но прямо эротически — никогда. В его снах она всегда оставалась недостижимой, как он ни искал ее. Она неизменно была так далеко, что с ней нельзя было заговорить. Если он звал ее, она не слышала. И когда шел к ней, то не приближался ни на шаг — расстояние, их разделявшее, не уменьшалось ни на йоту.

Он понимал, почему она снится ему только так. Ведь родилась она на Солярии и редко встречалась с другими людьми лицом к лицу — только с их трехмерными изображениями.

Элайдж был для нее запретен как человек, а сверх этого (разумеется) как землянин. Хотя расследование убийства вынудило их встречаться лицом к лицу, она всегда была в глухой одежде, чтобы избежать даже случайного прикосновения. И все же во время их последней встречи она вопреки здравому смыслу слегка погладила его щеку рукой без перчатки. Она должна была знать, что может таким образом получить инфекцию. Он тем более ценил это прикосновение, что оно противоречило всему ее воспитанию.

Со временем сниться ему она перестала.

— Так это вам принадлежал… — растерянно сказал Бейли.

Он умолк и Глэдия докончила за него:

— Тот робот. А два года назад у меня был муж. Все, к чему я ни прикоснусь, погибает.

Неожиданно для себя Бейли провел ладонью по щеке. Глэдия словно бы не заметила его жеста. Она сказала:

— В тот раз вы прилетели спасти меня. Простите, но я должна была позвать вас снова… Входите же, Элайдж. Входите, доктор Фастольф.

Фастольф отступил, пропуская Бейли вперед, а сам вошел за ним. Следом за Фастольфом вошли Дэниел и Жискар, но сразу же с обычной для роботов ненавязчивостью молча встали в пустых стенных нишах напротив друг друга,

Мгновение казалось, что Глэдия отнесется к ним с обычным для аврорианцев равнодушием. Однако, взглянув на Дэниела, она отвернулась и сказала Фастольфу чуть прерывающимся голосом:

— Вон тот. Пожалуйста. Отошлите его.

— Дэниела? — спросил Фастольф, удивленно глядя на нее.

— Он… он слишком похож, на Джендера!

Фастольф обернулся к Дэниелу, и на мгновение его лицо исказилось от ничем не замаскированной боли.

— Конечно, моя дорогая. Простите меня. Я не подумал… Дэниел, пройди в соседнюю комнату и оставайся там, пока мы не уйдем.

Дэниел молча вышел.

Глэдия взглянула на Жискара, словно проверяя, насколько он похож на Джендера, и повернулась, слегка пожав плечами.

— Могу ли я предложить вам что-нибудь перекусить или выпить? — сказала Глэдия, — Кокосовый коктейль, свежий и холодный?

— Нет, Глэдия, спасибо, — сказал Фастольф. — Я просто привел мистера Бейли, как обещал. Но я ненадолго.

— Я выпил бы воды, — сказал Бейли, — если можно.

Глэдия подняла ладонь. Несомненно, за ней наблюдали, так как почти сразу в комнату бесшумно вошел робот со стаканом воды на подкосе и вазочкой, полной чего-то вроде крекеров с розовой шишечкой на каждом.

Бейли не удержался и взял один, хотя и не представлял себе, чем может оказаться это угощение. Происхождение, конечно, земное: вряд ли на Авроре люди едят хоть что-то из скудной исконной биоты. Или синтетическую пищу, если на то пошло. Тем не менее земные источники пищи могли со временем претерпеть существенные изменения либо благодаря специальной селекции, либо под воздействием новой природной среды. Ведь Фастольф сказал за завтраком, что к аврорианской кухне надо приобрести вкус.

Он был приятно удивлен. Что-то островатое, пряное, но восхитительное. Он тут же взял второй крекер, сказал роботу «спасибо», хотя тот продолжал бы невозмутимо стоять сколько угодно времени, и забрал у него стакан вместе с вазочкой.

Робот ушел.

День уже начинал клониться к вечеру, и в западные окна били красноватые солнечные лучи. Бейли показалось, что дом был меньше дома Фастольфа, но выглядел бы веселее к уютнее, если бы грустное лицо Глэдии не одевало все унынием.

Конечно, это могло ему просто почудиться. Да и как может казаться веселым и уютным здание, которое якобы служит людям жилищем и укрытием, а само со всех сторон открыто Вне, подстерегающему за каждой стеной. Нигде ни намека на покой многолюдия, общности. За каждой внешней стеной, крышей, полами — неодушевленный мир. Полный холода. Холода!

И холод нахлынул на Бейли, едва он вспомнил свое положение, (Встреча с Глэдией на миг заставила его забыть грозную дилемму.)

— Садитесь, Элайдж, — сказала Глэдия. — Извините что я немного не в себе. Во второй раз я оказалась в центре всепланетной сенсации, а для меня и первого раза было более чем достаточно.

— Я понимаю, Глэдия, — сказал Бейли. — Пожалуйста, не извиняйтесь.

— А вы дорогой доктор, пожалуйста, не считайте, что вам следует уйти.

— Ну-у… — Фастольф взглянул на временную ленту на стене. — Я останусь, но ненадолго, дорогая моя, — меня ждет работа, которую необходимо сделать, хоть рухни небеса. И тем более что меня поджидает скорое будущее, когда мне вообще не придется работать.

Глэдия заморгала, словно удерживая слезы.

— Я знаю, доктор Фастольф. У вас страшные неприятности из-за… из-за того, что произошло тут, а я веду себя так, словно думаю только… только о собственных неудобствах.

— Я постараюсь справиться со своими трудностями, Глэдия. И пожалуйста, не считайте себя виноватой. Возможно, мистер Бейли сумеет помочь нам обоим.

Бейли только стиснул зубы, услышав это, а потом сказал угрюмо:

— Я понятия не имел, Глэдия, что вы каким-то образом причастны к случившемуся.

— Как будто могло быть иначе! — сказала она со вздохом.

— Вы владеете… владели Джендером Пэнеллом?

— Ну, не совсем. Доктор Фастольф мне его одолжил.

— Вы были с ним, когда он… — Бейли замялся, ища слова.

— Когда он умер? Можно, мы будем говорить «умер»? Нет, не была. И сразу скажу вам, что в то время в доме никого не было. Только я. Я обычно бываю одна, Почти всегда. Привычка, воспитанная на Солярии, вы ведь не забыли? Конечно, это чисто добровольно. И вы сейчас здесь оба, и я ничего против не имею… почти.

— И вы точно были совсем одна, когда Джендер умер? Ошибки тут нет?

— Я ведь уже сказала, — с легким раздражением ответила Глэдия. — Извините, Элайдж. Я знаю, вам надо, чтобы все повторялось по нескольку раз. Да, я была одна. Честное слово.

— Но ведь в доме были роботы?

— Да, конечно. Я подразумеваю, что со мной не было других людей.

— Сколько у вас роботов, Глэдия? Не считая Джендера?

Глэдия помолчала, словно считая про себя. Потом сказала:

— Двадцать. Пять в доме и пятнадцать на участке. Кроме того, роботы свободно расхаживают междумоим домом и домом доктора Фастольфа, а из-за их быстроты не всегда успеваешь разглядеть, мой он или его.

— А-а! — сказал Бейли. — Поскольку у доктора Фастольфа пятьдесят семь роботов, то, если их объединить, получается в целом семьдесят семь роботов. А есть ли поблизости еще дома, так что роботы оттуда могут оказаться среди ваших?

— Других домов, расположенных достаточно близко, здесь нет. Да и вообще такое смешение роботов обычно не допускается. Мы с Глэдией особый случай — она не уроженка Авроры, а я взял на себя… э… определенную ответственность за нее.

— Но даже и так их семьдесят семь.

— Да, — сказал Фастольф. — Но почему вы придаете этому значение?

— А потому, — ответил Бейли, — что это подразумевает семьдесят семь движущихся объектов, более или менее сходных с человеческими фигурами, Вы привыкли замечать их уголком глаза и не обращать на них особого внимания. А потому, Глэдия, если бы какой-то человек пробрался в дом с какой бы то ни было целью, вы могли бы его и не заметить. Просто еще один движущийся объект, сходный с человеческой фигурой, не привлекающей вашего внимания.

Фастольф добродушно усмехнулся, а Глэдия покачала головой с полной серьезностью.

— Элайдж, — сказала она, — сразу видно, что вы землянин. Неужели вы воображаете, что человек, пусть даже доктор Фастольф, мог бы подойти к моему дому и мои роботы не доложили бы мне об этом? Я могла бы не заметить движущуюся фигуру, принять ее за робота, но ни один робот такой ошибки не совершил бы. Вот сейчас я вышла к вам навстречу, но потому лишь, что мои роботы предупредили меня о вашем приближении. Нет, нет, когда Джендер умер, в доме ни одного человека не было.

— Кроме вас?

— Кроме меня. Так же, как никого, кроме меня, не было в доме, когда был убит мой муж.

— Это совсем другое дело, Глэдия, — мягко вмешался Фастольф. — Ваш муж был убит тупым орудием. Убийца должен был оказаться рядом с ним, и если, кроме вас, других людей в доме не было, положение становилось серьезным. Но Джендера вывели из строя хитроумной словесной программой. Физическое присутствие того, кто это сделал, не требовалось. То, что вы были в доме одна, ровно ничего не значит, тем более что вы понятия не имеете о том, как заблокировать сознание человекоподобного робота.

Они посмотрели на Бейли — Фастольф с легкой усмешкой, а Глэдия печально. (Бейли рассердило, что Фастольф, чье будущее выглядело не более светлым, чем его собственное, тем не менее не утратил юмора. «Ну над чем он смеется, точно идиот!» — подумал Бейли зло.)

— Незнание, — медленно сказал Бейли, — еще не доказательство, Человек может не знать дороги куда-то, пойти наугад и все-таки прийти на место. Или в разговоре с Джендером случайно вызвать заморозку.

— И какова вероятность? — спросил Фастольф.

— Вы специалист, доктор Фастольф, и, наверное, объясните, что она очень мала.

— Невероятно мала. Человек может не знать дороги куда-то, но, если добраться туда можно лишь по канатам, натянутым зигзагами, какова вероятность, что он доберется туда с завязанными глазами, шагая наугад?

Руки Глэдии словно вспорхнули, она крепко сжала кулачки и положила их на колени.

— Случайно или нет, это сделала не я! Когда это произошло, меня с ним не было. Не было! Я разговаривала с ним утром. Он был такой же, как всегда, абсолютно нормальный. А через несколько часов я его позвала, он не пришел. Я пошла посмотреть, а он стоял на своем обычном месте, такой же, как всегда. Но только он не прореагировал на меня. Совсем. И теперь не реагирует ни на что и ни на кого.

— А не могло ли, — спросил Бейли, — что-то сказанное вами мимоходом вызвать заморозку, когда вы уже ушли? Через час, например.

Фастольф резко его перебил:

— Абсолютно исключено, мистер Бейли. Если заморозка происходит, то мгновенно. Пожалуйста, не допрашивайте Глэдию в такой манере. Она не способна вызвать заморозку сознательно, и немыслимо, чтобы она вызвала ее случайно.

— Но ведь немыслимо, чтобы ее вызвал случайный позитронный дрейф, хотя, по-вашему, причина все-таки он?

— Но не в такой степени.

— Обе возможности крайне маловероятны? Какие могут быть различия в немыслимости?

— Очень большие. Я оценил бы вероятность умственной заморозки из-за позитронного дрейфа как один к десяти в двенадцатой степени, а из-за непреднамеренного создания всех необходимых условий — как один к десяти в сотой степени. Оценка, естественно, очень примерная, но соотношение достаточно точное. Различие больше, чем между одним электроном и всей Вселенной, и оно в пользу позитронного дрейфа.

Некоторое время царило молчание. Потом Бейли сказал:

— Доктор Фастольф, вы упомянули, что торопитесь.

— Я и так уже очень задержался.

— Так не уйти ли вам?

Фастольф привстал было, ко потом сказал:

— А что?

— Я хочу поговорить с Глэдией наедине.

— Допрашивать ее?

— Я должен расспросить ее без вашего вмешательства. Наше положение слишком серьезно, чтобы считаться с правилами вежливости.

— Милый доктор, я не боюсь мистера Бейли, — вмешалась Глэдия. И добавила тоскливо: — Мои роботы защитят меня, если его невежливость перейдет границы.

Фастольф улыбнулся.

— Ну хорошо, Глэдия. — Он встал и протянул руку. Она слегка ее пожала. Он добавил: — Я хотел бы, чтобы Жискар остался здесь для общей защиты и, если разрешите, Дэниел пока останется в соседней комнате. Не одолжите ли мне какого-нибудь вашего робота, чтобы он проводил меня домой?

— Ну конечно, — ответила Глэдия. — По-моему, вы знаете Пандиона.

— Да-да. Робот крепкий и надежный!

Он ушел в сопровождении робота.

Бейли выжидающе следил за Глэдией, всматривался в нее. Она сидела, разглядывая сложенные на коленях руки.

Бейли не сомневался, что она может рассказать еще многое. И не знал, как убедить ее быть откровеннее, Но в одном он был убежден; в присутствии Фастольфа она не скажет ничего.

24

Наконец Глэдия подняла голову. Лицо ее было лицом маленькой девочки. Она сказала тихим голоском:

— Как вы, Элайдж? Как себя чувствуете?

— Неплохо, Глэдия.

— Доктор Фастольф сказал, что приведет вас сюда через луг и постоит с вами в самом тяжелом для вас месте.

— А? Но зачем? Чтобы посмеяться?

— Нет, Элайдж, Я рассказывала ему, как на вас действует пребывание под открытым небом. Помните, как вы потеряли сознание и упали в пруд?

Элайдж быстро мотнул головой. Помнить-то он помнил, но вспоминать не хотел и сказал сердито:

— Я теперь уже не совсем такой. Стал выносливее. Но доктор Фастольф сказал, что испытает вас Все прошло хорошо?

— Достаточно хорошо. Сознания я не потерял. — Он вспомнил, что произошло, когда космолёт шел на посадку, и скрипнул зубами. Нет, это другое и обсуждения не требует. Он сказал, меняя тему:

— Как мне называть вас здесь? Как к вам обращаться?

— Вы же называете меня Глэдией.

— Но, возможно, это нежелательно. Миссис Дельмар? Но вы ведь…

Глэдия вскрикнула и перебила его:

— Тут я этой фамилией не пользуюсь! Пожалуйста, не называйте меня так.

— Ну, а как называют вас аврорианцы?

— «Глэдия Солярия», но это просто указание, что я с другой планеты, и мне тоже не нравится. Я просто Глэдия. Одно имя. Оно не аврорианское, и, наверное, другой Глэдии на планете нет, так что его вполне достаточно. А я вас буду по-прежнему называть Элайдж, если вы не против.

— Нет, я не против.

— Не выпить ли нам чаю, — сказала Глэдия не вопросительно, а утвердительно, и Бейли кивнул.

— А я не знал, что космониты пьют чай, — сказал он.

— Не земной. Это экстракт одного растения, приятный на вкус и во всех отношениях безвредный. Мы называем его чаем.

Она подняла руку, и Бейли заметил, что рукав плотно затянут на запястье и соединен с тонкой перчаткой телесного цвета. Она по-прежнему в его присутствии укрывала свою кожу, где было возможно. Все еще снижала вероятность инфекции.

Ее рука на мгновение замерла в воздухе, а еще через несколько секунд вошел робот с подносом. Он был заметно примитивнее Жискара, но расставил чашки и тарелочки с канапе и бисквитиками плавно и ловко. А чай разлил даже с грацией.

— Как это у вас получается, Глэдия? — с любопытством спросил Бейли.

— Что получается, Элайдж?

— Вы просто поднимаете руку, когда вам что-нибудь нужно, и роботы уже знают, что делать. Откуда вот этот узнал, что надо подать чай?

— Все очень просто, Элайдж, Каждый раз, когда я поднимаю руку, она вносит искажение в небольшое электромагнитное поле, постоянно поддерживаемое в комнате. Различия в повороте ладони и положении пальцев создают разные искажения, которые мои роботы воспринимают как распоряжения. Пользуюсь я этим приспособлением только для самых простых приказов: «иди сюда!», «принеси чай!» и тому подобное.

— Я не заметил, чтобы доктор Фастольф пользовался такой системой.

— Это на Авроре не очень принято. Но я привыкла к этому на Солярии… К тому же в это время я всегда пью чай. Борграф уже ждет сигнала.

— Его зовут Борграф? — Бейли с интересом оглядел робота, вдруг осознав, что до этого даже на него не посмотрел. Привычка быстро рождала равнодушие. Еще день, и он вообще перестанет видеть роботов. Они будут незримо хлопотать вокруг него, и все будет делаться словно само собой.

Однако просто их не замечать его не устраивало. Он хотел, чтобы их вообще рядом не было. Он сказал:

— Глэдия, я хочу остаться с вами наедине. Даже без роботов… Жискар, пойди к Дэниелу. Можешь охранять отгула.

— Слушаю, сэр, — ответил Жискар, словно включившись при звуке своего имени.

Глэдию это как будто позабавило.

— Вы, земляне, такие странные! Я знаю, что у вас на Земле есть роботы, но вы словно не знаете толком, как с ними обращаться. Выкрикиваете распоряжение, будто они глухие. — Она обернулась к Борграфу и сказала вполголоса: — Борграф, пусть никто из вас сюда не входит без зова. Не отвлекайте нас, если только не произойдет что-то, действительно не терпящее отлагательства.

— Слушаю, мэм, — сказал Борграф, попятился, оглядел стол, словно проверяя, не упустил ли он что-то, повернулся и вышел из столовой.

Теперь смешно стало Бейли. Голос Глэдии был тихим, зато тон таким резким, словно она была сержантом и отдавала приказ новобранцу. Но чему удивляться? Он давно убедился, что чужие промашки легче увидеть.

— Ну вот мы одни, Элайдж, — сказала Глэдия. — Даже роботы ушли.

— Вы не боитесь быть наедине со мной? — спросил Бейли.

Помедлив, она покачала головой:

— С какой стати? Стоит мне поднять руку, махнуть, вскрикнуть — и здесь сразу же появятся несколько роботов. На космомирах ни у одного человека нет оснований бояться другого. Это не Земля! Но почему вы спросили?

— Потому что есть другие страхи, помимо физических. Я не нападу на вас, не причиню вам никакого физического вреда, это разумеется само собой. Но разве вы не опасаетесь моих вопросов и того, что с их помощью может обнаружиться? Помните, это ведь не Солярия. Там я симпатизировал вам и поставил своей задачей доказать вашу невиновность.

— А сейчас вы мне не симпатизируете? — тихим голосом спросила она.

— На этот раз речь идет не об убитом муже. Вас не подозревают в убийстве. Всего лишь погиб робот, и, насколько мне известно, вы не подозреваетесь ни в чем. Заниматься я должен доктором Фастольфом. Мне крайне важно по причинам, о которых говорить нет нужды, убедительно доказать, что он ни в чем не виновен. Если это может как-то повредить вам, я буду бессилен что-либо изменить. Я не собираюсь сворачивать с пути, чтобы не причинить вам боли. Только честно предупрежу вас об этом.

Она подняла голову и смерила его надменным взглядом:

— Как что-нибудь может повредить мне?

— Так, может быть, приступим к тому, чтобы выяснить это? — холодно ответил Бейли. — Без вмешательства доктора Фастольфа. — Он подцепил канапе вилочкой (брать пальцами не стоило — не исключено, что после этого Глэдия к ним не притронулась бы), стряхнул на свою тарелочку, отправил в рот и запил глотком чая.

Она тоже взяла одно канапе и тоже выпила глоток чая. Если он держался хладнокровно, видимо, она решила не уступать ему в этом.

— Глэдия, — сказал Бейли, — мне абсолютно необходимо знать, какие отношения существуют между вами и доктором Фастольфом. Вы его соседка и роботы у вас почти общие. Он явно озабочен вашей судьбой. Он не стал защищаться, ограничившись утверждением, что он этого не делал, но грудью встал на вашу защиту, едва я начал задавать вам жесткие вопросы.

— Что вы подозреваете, Элайдж? — Глэдия чуть-чуть улыбнулась.

— Не фехтуйте со мной, — сказал Бейли. — Я не хочу подозревать. Мне необходимо знать твердо.

— Доктор Фастольф говорил что-нибудь о Фанье?

— Да, он про нее упоминал.

— Вы спросили у него, жена ему Фанья или просто подруга? И есть ли у него дети?

Бейли поежился. Конечно, он мог бы задать такие вопросы, однако в тесноте Земли очень ценилось право человека не выставлять напоказ личную жизнь — именно потому, что практически это было невозможно. На Земле люди волей-неволей знали все о семейных делах окружающих, а потому такие вопросы не задавались, и полагалось делать вид, будто тебе ничего неизвестно.

Здесь, на Авроре, земные обычаи, естественно, соблюдать не следовало, но он машинально их придерживался. Глупо!

— Нет, пока не спрашивал. Так скажите мне, — попросил он.

— Фанья его жена. Он вступал в брак много раз, поочередно, разумеется, хотя одновременные браки для каждого пола или для обоих на Авроре тоже порой заключаются. — Легкая брезгливость, с какой она это произнесла, заставила ее добавить в свое оправдание: — На Солярии ни о чем подобном и помыслить нельзя.

— Однако — продолжала она, — нынешний брак доктора Фастольфа будет, по-видимому, скоро расторгнут. Тогда они оба будут свободны заключить новый брак, хотя часто ни муж, ни жена не ждут расторжения предыдущего… Признаюсь, я не понимаю, Элайдж, такого небрежного отношения к подобным вопросам, однако на Авроре так принято. Доктор Фастольф, насколько я понимаю, человек высокой морали. Он всегда состоит в том или ином браке и вне брака не ищет ничего. На Авроре это считается старомодным и глупым.

Бейли кивнул:

— Я кое-что узнал об этом из книг. Брак заключается, когда есть намерение иметь детей, если не ошибаюсь.

— Теоретически да, но мне говорили, что к этому уже давно никто не относится серьезно. У доктора Фастольфа уже есть двое детей, и его квота исчерпана, но он тем не менее вступает в брак и обращается за разрешением на третьего. Естественно, он получает отказ, в чем не сомневался с самого начала. А некоторые не затрудняют себя подачей заявления.

— Но тогда зачем затруднять себя заключением брака?

— Это дает определенные социальные преимущества. Я не аврорианка и не очень в этом разбираюсь.

— Неважно. Расскажите мне о детях доктора Фастольфа.

— У него две дочери от двух разных жен. Но, конечно, не от Фаньи. Сыновей у него нет. Обе дочери вызревали в материнской утробе, как принято на Авроре. Обе они уже взрослые и имеют свои дома.

— Он близок с дочерьми?

— Не знаю. Он о них почти не упоминает. Одна — робопсихолог, и, полагаю, он следит за ее работой. Вторая, кажется, выставила свою кандидатуру в совет одного из городов. Или она член совета? Точно не знаю.

— Вы что-нибудь знаете о каких-нибудь семейных неурядицах?

— Мне о них ничего неизвестно, но это мало что значит, Элайдж. Он как будто в нормальных отношениях со всеми своими прошлыми женами. Ни одно из расторжений не сопровождалось ссорами. Вообще доктор Фастольф не такой человек. Просто не могу себе представить, что он встретил бы превратности судьбы с чем-то кроме добродушного вздоха. Он будет шутить на смертном одре.

Вот это похоже на правду, подумал Бейли, а вслух сказал:

— Но ваши отношения с доктором Фастольфом? И, пожалуйста, правду. Наше положение не позволяет уклониться от правды, чтобы избежать неловкости.

Она подняла глаза и твердо встретила его взгляд.

— Никакой неловкости избегать не надо. Доктор Хэн Фастольф — мой друг, мой очень дорогой друг.

— Насколько дорогой, Глэдия?

— Я уже сказала; очень дорогой.

— Вы ждете расторжения его брака, чтобы стать его следующей женой?

— Нет. — Она произнесла это слово с полным спокойствием.

— Ну так вы любовники?

— Нет.

— Но были?

— Нет. Вас это удивляет?

— Мне просто нужна информация.

— Тогда, Элайдж, разрешите мне отвечать на ваши вопросы без понуждения и не рявкайте на меня так, словно надеетесь поймать меня врасплох, чтобы я от неожиданности призналась в том, что хотела скрыть. — В тоне у нее не было раздражения. Могло даже показаться, что это ее забавляет.

Бейли, слегка покраснев, хотел было ответить, что ничего подобного ему и в голову не приходило, но к чему было отрицать заведомую истину? Он проворчал:

— Ну так валяйте.

Чашки и тарелки все еще загромождали столик между ними, и Бейли подумал, что при обычных обстоятельствах Глэдия, наверное, подняла бы руку, согнула пальцы на определенный манер, и робот Борграф вошел бы бесшумно и быстро унес бы все.

Быть может, неубранный стол действует Глэдии на нервы, и от этого она, отвечая, немножко утрачивает власть над собой? Если так, пусть он стоит неубранный… Но Бейли особенно на это не надеялся: неубранный стол, насколько он мог судить, Глэдию нисколько не беспокоил — она его просто не замечала.

Глэдия вновь опустила глаза и наклонила голову. Лицо у нее стало словно жестче, как будто она возвращалась в прошлое, которое предпочла бы забыть.

Глэдия заговорила:

— Вы кое-что узнали о моей жизни на Солярии. Она не была счастливой, но ничего другого я не знала. И только когда я ощутила мгновение счастья, я внезапно поняла, до какой степени — и как глубоко — была несчастна моя прежняя жизнь. И первым намеком я обязана вам, Элайдж.

— Мне? — Бейли растерялся от удивления.

— Да, Элайдж. Наша последняя встреча на Солярии… надеюсь, вы помните ее, Элайдж… она открыла мне что-то. Я прикоснулась к вам! Сняла перчатку — такую же, как эта, — и прикоснулась к вашей щеке! Прикосновение было коротким. Не знаю, что оно значило для вас… нет-нет, не говорите, это неважно… Но для меня оно значило очень много.

Она подняла голову и посмотрела на него с вызовом.

— Для меня оно значило все! Оно изменило мою жизнь. Не забудьте, Элайдж, что до той минуты я, если не считать недолгих лет детства, ни разу не прикасалась к мужчине… вообще ни к кому, кроме моего мужа. И к мужу я прикасалась очень редко. Конечно, я видела мужчин в трехмерном теле изображении, рассматривала их и так ознакомилась со всеми физическими особенностями мужчин, с каждой телесной их подробностью. И в этом смысле мне узнавать было нечего. Но у меня не было причин думать, что один мужчина при прикосновении чем-то отличается от другого. Я знала ощущение от кожи моего мужа, от его рук, когда он принуждал себя прикоснуться ко мне, от… от всего. Мне не приходило в голову, что с другим мужчиной может быть иначе. Прикосновения моего мужа не доставляли мне никакого удовольствия, но я его и не ожидала. Какое удовольствие доставит мне прикосновение моих пальцев к этому столу? Ну, разве что он приятно гладкий, Соприкосновение с моим мужем было частью ритуала, который он изредка исполнял, поскольку так было положено, и он, как порядочный солярианин, совершал все, чего от него ожидали, по календарю и часам, на протяжении стольких-то минут и в манере, предписываемой благовоспитанностью. Но и только. Он никогда не обращался за разрешением на ребенка, хотя этот периодический контакт имел целью половой акт, и мне кажется, не испытывал к такой возможности ни малейшего интереса. А я слишком благоговела перед ним, чтобы по собственной инициативе попросить разрешения, хотя это было мое право.

— Теперь, вспоминая, — продолжала Глэдия, — я понимаю что мой сексуальный опыт был поверхностным и механическим. Я ни разу не испытала оргазма. Ни разу. О существовании чего-то такого я узнала из некоторых книг, но описания только запутывали меня, а к тому же все эти книги импортировались — в солярианских книгах секс вообще не упоминается, — и они не внушали мне доверия. Я принимала их за вычурные иносказания. Не могла я испробовать — во всяком случае успешно — и аутоэротизм. Кажется, мастурбация — обиходное слово. То есть я слышала это слово на Авроре. На Солярии, естественно, никакие вопросы пола никогда не обсуждаются, и ни одно слово, связанное с сексом, в приличном обществе не употребляется. Впрочем, приличное общество там — единственное, и никаких других не существует, Почерпнутые мной отрывочные сведения ничего толком не объясняли. И хотя я несколько раз пыталась следовать описаниям, но тут же останавливалась. Запрет, наложенный на прикосновение к человеческой плоти, делал даже собственное мое тело чем-то запретным и неприятным. Порой я задевала рукой бок, закидывала ногу на ногу, ощущала прикосновение колена к колену, но это были случайные касания, и я их не замечала. Но превратить процесс прикосновений в источник сознательного наслаждения это было совсем другое. Все мое существо восставало против этого, и потому наслаждение не приходило.

Она помолчала.

— И я ни разу не подумала, что прикосновение может принести радость при других обстоятельствах. С какой стати я подумала бы так? Откуда взялась бы подобная мысль? Так было, пока я не коснулась тогда вашей щеки. Не знаю, почему я это сделала. Я почувствовала прилив нежности к вам, потому что вы спасли меня от обвинения в убийстве. И к тому же запрет касался вас не полностью. Вы не были уроженцем Солярии. Вы не были — простите меня — подлинным мужчиной. Вы были порождением Земли. Внешность у вас была человеческая, но короткий срок жизни и склонность к инфекциям позволяли отмахнуться от вас как в лучшем случае от недочеловека. И вот, потому что вы спасли меня и по-настоящему мужчиной не считались, я могла прикоснуться к вам. И более того: вы смотрели на меня не с враждебностью и отвращением, как мой муж, и не с отработанным равнодушием, с каким смотрят на трехмерное изображение. Вы находились прямо передо мной на расстоянии протянутой руки, и глаза у вас были теплыми, полными сочувствия. И вы даже вздрогнули, когда моя рука потянулась к вашей щеке, я это заметила.

Она снова помолчала.

— В чем тут дело, я не знаю, Прикосновение было таким коротким, а физическое ощущение ничем не отличалось от того, которое я испытала бы, прикоснувшись к мужу, к другому мужчине и даже к другой женщине. Но это не ограничивалось физическим ощущением. Вы были рядом, вы обрадовались ему, я замечала у вас все признаки… нежности. И когда ваша кожа и моя — моя рука, ваша щека — соприкоснулись, мне показалось, что я дотронулась до ласкового огня, и он пробежал по пальцам, по руке, и я вся запылала. Не знаю, как долго это длилось — хотя, конечно, не более одной-двух секунд, — по время для меня остановилось. Со мной случилось что-то, чего я прежде никогда не испытывала, и вспоминая, много времени спустя, уже узнав его, я поняла, что испытала почти оргазм. Я попыталась скрыть…

Бейли, не осмеливаясь взглянуть на нее, покачал головой.

— Так, значит, я скрыла. Я сказала: «Спасибо, Элайдж», благодаря вас за то, что вы сделали для меня в связи со смертью моего мужа. Но еще больше я благодарила вас за то, что вы осветили мою жизнь, сами того не зная, показали, чем она богата, за то, что распахнули дверь, указали путь, открыли горизонты. Физически это был ничего не значащий пустяк, всего лишь прикосновение. Но оно стало началом всего.

Голос ее замер, она умолкла, вспоминая. Потом приподняла палец:

— Нет. Ничего не говорите. Я еще не кончила. У меня и прежде были фантазии: какой-то мужчина и я делаем то, что делали мой муж и я. Но что-то было другим… я не понимала, в чем именно… и чувствовали что-то другое — но что, я вообразить не могла, как ни напрягала воображение. И мне предстояло прожить всю жизнь, пытаясь вообразить невообразимое, и я бы умерла, как, полагаю, часто умирают женщины на Солярии… да и мужчины тоже… ничего не зная, даже после трех-четырех веков. Ничего не зная. Произведя на свет детей и не зная… не зная… Но одно прикосновение к вашей щеке, Элайдж, и я поняла. Удивительно, правда? Вы открыли мне то, чего искало мое воображение. Не механическую форму, не скучное неохотное сближение тел, но нечто такое, чего я и представить себе не могла в связи с этим. Выражение лица, свет в глазах, ощущение… неясности… доброты… нет, я не могу описать… Принятие, исчезновение страшного барьера, разделяющего двух людей, Наверное, любовь — слово, охватывающее все это и больше, больше. Я почувствовала к вам любовь, Элайдж, потому что… мне показалось… вы могли почувствовать любовь ко мне, Я не говорю, что вы меня полюбили, но вы могли бы… Вот чего у меня никогда не было. Хотя в старинных книгах говорилось об этом, смысл мне оставался столь же непонятным, как и когда герои в тех же книгах говорили о «чести» и ради нее убивали друг друга. Слово, я знала, но не осознавала, что оно означает. И сейчас не понимаю. Как было и со словом «любовь», пока я не дотронулась до вашей щеки. После я могла воображать… И на Аврору я прилетела, помня вас, думая о вас, без конца мысленно разговаривая с вами и веря, что на Авроре я встречу миллион таких, как Элайдж.

Она замолчала, погрузившись в свои мысли, а затем внезапно снова заговорила:

— Я их не встретила. Оказалось, что по-своему Аврора ничем не лучше Солярии. На Солярии секс был неприличен. Его ненавидели, и мы все избегали его. Мы не е могли любить из-за ненависти, которую вызывал секс. На Авроре секс оказался очень скучным. Его воспринимают спокойно, небрежно — так же небрежно, как дыхание. Когда возникает импульс, обращаются к кому-нибудь, кто кажется наиболее подходящим, и если тот или та не заняты чем-либо неотложным, совершается половой акт в наиболее удобной для обоих форме. Просто, как дыхание… Но какой экстаз дарит дыхание? Да, конечно, если подавиться, то, возможно, первый вздох после удушья будет исполнен невообразимого восторга и облегчения, но если вы всегда дышите нормально? А если никто добровольно не обходится без секса? Если его преподают детям на равных началах с чтением и программированием? Если детям полагается экспериментировать с ним точно так же, как играть? А, старшим детям помогать им?

Она вздохнула.

— На Авроре секс, дозволенный и доступный, как вода, не имеет ничего общего с любовью. Не более чем запретный и постыдный секс имеет отношение к ней на Солярии. И там, и тут детей мало и рождение их требует официальной санкции. А когда санкция получена, следует интерлюдия секса, назначение которого — зачатие и больше ничего. Секса скучного и тягостного. А если через положенный срок выясняется, что зачатия не произошло, мало кто согласен на повторение и приходится прибегать к искусственному осеменению. Со временем здесь, как и на Солярии, победа останется за эктогенезисом — оплодотворение и развитие эмбриона будут происходить в генотариях, а секс превратится в одну из форм общения и игры, что походит на любовь не больше, чем космическое поло. Элайдж, я не могла принять аврорианский взгляд. Я не так воспитана. С ужасом я искала секса — и никто не отказал, и каждый ничего не значил. Когда я предлагала себя, глаза каждого оставались пустыми и были, пустыми, когда он соглашался. Еще одна, говорили они, почему бы и нет? Они соглашались с готовностью, но и только. И прикосновение к ним ничего не давало — словно я прикасалась к своему мужу. Я научилась проделывать, что полагается, следовать за ними, принимать их руководство — но все это ровно ничего не значило. Я даже не обрела потребности проделывать это сама наедине с собой. Чувство, которое подарили мне вы, не повторялось, и со временем я оставила эти попытки.

— И во время всего этого, — продолжала она после паузы, — доктор Фастольф был моим другом. Он один на Авроре знал все, что произошло на Солярии. То есть так мне кажется. Вы же знаете, что достоянием гласности случившееся стало не целиком, и уж во всяком случае настоящая наша история осталась за пределами этой ужасной гиперволновой программы, о которой я слышала. Смотреть ее я отказалась. Доктор Фастольф ограждал меня от отсутствия понимания у аврорианцев, от презрения, которое они питают ко всем солярианам. Он ограждал меня и от отчаяния, которое мной овладело. Нет, мы не были любовниками. Я бы предложила себя, но к тому времени, когда у меня мелькнула эта мысль, я уже не верила, что чувство, которое вызвали у меня вы, Элайдж, когда-нибудь, повторится. Я решила, что, возможно, память сыграла со мной шутку, и сдалась. Я не предложила себя. И он не предложил. Не знаю почему. Возможно, он понял, что мое отчаяние было порождением моей неудачи найти в сексе что-то мне нужное, и не хотел усугубить его еще одной неудачей. Типичная его доброта — поберечь меня таким образом. Вот мы и не стали любовниками. Он просто был моим другом, когда я нуждалась в друге особенно сильно. Ну вот, Элайдж, полный ответ на заданные вами вопросы. Вы хотели узнать о моих отношениях с доктором Фастольфом, сказали, что вам необходима информация. Вот она. Вы удовлетворены?

Бейли попытался скрыть свою тоску.

— Мне очень жаль, Глэдия, что жизнь была так к вам жестока. Вы дали мне всю необходимую информацию. И дали много больше информации, чем, наверное, вам кажется.

— Каким образом? — Глэдия нахмурилась.

Бейли не ответил на ее вопрос, а сказал:

— Глэдия, я рад, что воспоминание обо мне так для вас значило. На Солярии мне ни на секунду приходило в голову, что я произвожу на вас такое впечатление, а если бы и пришло, я бы не… ну, вы понимаете.

— Да, Элайдж, — сказала она мягче. — И попытайся вы, ничего не было бы. Я бы не могла.

— Я знаю. И не считаю приглашением то, что вы мне сейчас сказали. Одно прикосновение, один миг сексуального прозрения — вот и все. Вполне вероятно, что он неповторим, и не следует его портить, глупо пытаясь воскресить пережитое один раз. Вот почему я сейчас… не предлагаю себя. Не надо истолковывать это как еще одну вашу неудачу. А кроме того…

— Что?

— Вы, как я упомянул, сказали мне, пожалуй, много больше, чем собирались. Вы мне сказали, что история не кончается вашим отчаянием.

— Почему вы так решили?

— Рассказывая мне о чувстве, которое вызвало у вас прикосновение к моей щеке, вы сказали примерно так: «Много позже, узнав его, я поняла, что почти испытала оргазм». А затем вы сообщили, что секс с аврорианцами неизменно бывал неудачным, и, полагаю, оргазма вы не испытали. А испытать его, Глэдия, вы были должны, иначе как бы вы узнали ощущение, охватившее вас тогда на Солярии? Вспомнить и распознать, что это было, вы могли, только если все-таки научились любить. Иными словами, у вас был любовник, и вы познали любовь. Если доктор Фастольф не ваш любовник и никогда им не был, из этого следует, что кто-то другой — ваш любовник… или был им.

— А если и так? Почему вы считаете, что это вас касается, Элайдж?

— Я не знаю, Глэдия, касается или нет. Скажите мне, кто он, и, если выяснится, что это правда не мое дело, на том оно и кончится.

Глэдия промолчала.

— Если вы мне не скажете, Глэдия, я должен буду сам вам сказать. Я ведь предупредил вас, что в моем положении не могу щадить ваши чувства.

Глэдия только крепче сжала губы — так, что их уголки побелели.

— Кто-то был, Глэдия, а вы необычайно тяжело переживаете потерю Джендера. Вы отослали Дэниела, потому что у вас не было сил смотреть на него — настолько его лицо напоминало вам о Джендере. Если я ошибаюсь, сделав вывод, что Джендер Пэнелл был… — Он помолчал, а потом сказал резко: — Если робот Джендер Пэнелл не был вашим любовником, отрицайте это.

И Глэдия прошептала:

— Джендер Пэнелл, робот, не был моим любовником. — Повысив голос, она договорила твердо: — Он был моим мужем.

25

Губы Бейли беззвучно шевельнулись, но восклицание все равно как будто прозвучало. Все четыре слога.

— Да, — сказала Глэдия. — Иосафат! Вы потрясены. Почему? Вы не одобряете?

— Не мое дело одобрять или не одобрять, — глухо ответил Бейли.

— То есть вы не одобряете.

— То есть мне нужна только информация. Как на Авроре различают любовников и мужей?

— Если двое людей живут в одном доме какое-то время, они могут упоминать друг друга как «жену» или «мужа», а не как «любовницу» или «любовника».

— Но какое время?

— В разных регионах оно разное в зависимости от местных обычаев, Здесь, в городе Эос, оно равно трем месяцам.

— И в течение этого времени не полагается иметь половых отношений с другими?

Глэдия удивленно подняла брови:

— С какой стати?

— Я просто спросил.

— Избирательность на Авроре противопоказана. Муж, любовник — разницы нет никакой. Сексом занимаются по желанию.

— А у вас бывало такое желание, пока вы держались Джендера?

— Вообще-то нет, но так хотела я сама.

— Но другие предлагали себя?

— Иногда.

— И вы отказывали?

— Я всегда вправе отказать, это один из аспектов неизбирательности.

— Но вы отказывали?

— Да.

— А те, кому вы отказывали, знали причину?

— Не понимаю.

— Они знали, что у вас есть муж-робот?

— У меня был муж! Не называйте его «муж-робот». Такого выражения не существует.

— Они знали?

— Не имею представления, — ответила она после паузы.

— Вы им не говорили?

— Зачем?

— Не отвечайте вопросом на вопрос. Вы им говорили?

— Нет.

— Но как вы могли этого избежать? Вам не кажется, что объяснить причину своего отказа было бы естественнее?

— Никаких объяснений не требовалось. Отказ — это отказ, и его всегда принимают спокойно. Я вас не понимаю.

Бейли промолчал, собираясь с мыслями. Они с Глэдией не блуждали, а двигались параллельно. Он продолжал:

— А на Солярии иметь мужа-робота было бы нормально?

— На Солярии о таком и помыслить нельзя. Подобная мысль была бы для меня невозможна. На Солярии все было немыслимым… И на Земле тоже, Элайдж. Ваша жена могла бы взять в мужья робота?

— Это не относится к делу, Глэдия.

— Пожалуй. Но выражения вашего лица более чем достаточно. Пусть мы не уроженцы Авроры — вы и я, но мы находимся на Авроре. Я прожила здесь два года и принимаю ее мораль и нравы.

— Вы подразумеваете, что половая связь между человеком и роботом на Авроре явление заурядное?

— Не знаю. Убеждена, впрочем, что она позволительна, потому что здесь в области секса позволительно все, то есть все добровольное, дающее взаимное удовлетворение и никому не причиняющее вреда. Какая разница для всех остальных, как человек или любое объединение людей обретают удовлетворение? Кого-нибудь обеспокоило бы, какие книги я проглядываю, какую пищу ем, в какой час засыпаю или просыпаюсь? Люблю ли я кошек или не терплю роз? Вот и секс не имеет значения — на Авроре.

— На Авроре, — повторил Бейли. — Но вы же родились не на Авроре и воспитывались не по правилам ее морали. Совсем недавно вы сказали мне, что не сумели приспособиться к их равнодушию в вопросах пола, которое теперь хвалите. Еще раньше вы с брезгливостью отозвались о множественных браках и постоянной смене партнеров. Если вы не говорили тем, кому отказывали, почему отказываете им, не исключено, что где-то в глубине своего существа вы стыдились, что взяли в мужья Джендера. Возможно, вы знали, или подозревали, или просто предполагали, что вы — не такая, как все, и вам было стыдно.

— Нет, Элайдж, вы не заставите меня устыдиться, что бы вы ни говорили. Если иметь мужем робота необычно даже на Авроре, то лишь потому, что необычен такой робот, как Джендер. Роботы на Солярии, на Земле, даже на Авроре (если не считать Джендера и Дэниела) сконструированы так, что могут дать лишь самое грубое сексуальное удовлетворение. Их можно использовать, пожалуй, как приспособления для мастурбации — ну, вроде вибратора — но и только. Когда новые, человекоподобные роботы станут многочисленными, многочисленными станут и сексуальные связи людей и роботов.

— Но как вообще, Глэдия, — спросил Бейли, — Джендер оказался у вас? Ведь таких было только два, и оба в доме доктора Фастольфа. И он просто передал вам одного из них, то есть половину всего?

— Да.

— Почему?

— По доброте душевной, мне кажется. Я была одинока, разочарована, несчастна — чужая в чужой стране. И он отдал мне Джендера, чтобы скрасить мою жизнь, и мне никогда не отблагодарить его за это. Продолжалось это всего полгода, но эти полгода, возможно, стоят всей остальной моей жизни.

— Доктор Фастольф знал, что Джендер был вашим мужем?

— Он никогда об этом не упоминал, так что я не знаю.

— А вы когда-нибудь упоминали?

— Нет.

— Почему?

— Не видела надобности… И нет, не потому что я стыдилась.

— Как это произошло?

— Что я не видела надобности?

— Что Джендер стал вашим мужем.

Глэдия нахмурилась и сказала враждебно:

— С какой стати я должна это объяснять?

— Глэдия, час уже поздний. Почему вы все время боретесь со мной? Вы огорчены, что Джендера… больше нет?

— Зачем спрашивать?

— Вы хотите знать, что произошло?

— И еще раз: зачем спрашивать?

— Тогда помогите мне. Мне необходима вся информация, какую только мне удастся получить, чтобы я мог приступить — хотя бы приступить! — к решению задачи, видимо, не имеющей решения. Как Джендер стал вашим мужем?

Глэдия откинулась на спинку кресла, и ее глаза внезапно наполнились слезами. Она оттолкнула тарелку с крошками, которые остались от бисквитиков, и сказала прерывающимся голосом:

— Обычно роботы не носят одежду, но они сконструированы так, что создается впечатление, будто они одеты. Я хорошо знаю роботов, ведь я жила на Солярии, и у меня есть некоторые художественные способности.

— Я помню ваши световые скульптуры, — тихо сказал Бейли.

Глэдия благодарно кивнула.

— Я разработала несколько эскизов для новых моделей, более, по-моему мнению, интересные и стильные, чем принятые на Авроре. Некоторые мои картины, сделанные по этим эскизам, висят в этой комнате. Остальные — в других.

Взгляд Бейли обратился на картины. Он уже заметил их. Да, конечно, роботы, но не натуралистические, а какие-то удлиненные с неестественными искривлениями. Но теперь он обнаружил, что искажения эти искусно выделяли те части тела, которые, когда он взглянул на них по-новому, казались одетыми. Каким-то образом возникала идея костюмов для слуг, которые он видел в книге посвященной средневековой Англии викторианской эпохи. Были они известны Глэдии или сходство возникло случайно, хотя и уместно? Вопрос этот скорее всего не имел ни малейшего значения, но оставлять его без внимания, пожалуй, не следовало.

В первый раз посмотрев на картины, он подумал, что таким способом Глэдия окружает себя роботами в подражание жизни на Солярии. Эту жизнь, по ее словам, она ненавидела, но чувство это было плодом сознательных мыслей. Солярия была для нее единственным по-настоящему знакомым ей приютом, а этого так просто не отбросить, даже если такая возможность вообще существует. И, быть может, это останется действенным фактором в се живописи, пусть ее новый мотив и выглядит правдоподобно. А Глэдия тем временем говорила:

— Я преуспела. Некоторые концерны, выпускающие роботов, хорошо заплатили за мои эскизы, и довольно много уже функционирующих роботов были обновлены внешне согласно моим указаниям. Все это принесло мне некоторое удовлетворение, чуть-чуть компенсирующее эмоциональную пустоту моей жизни. Когда доктор Фастольф одолжил мне Джендера, у меня в доме появился робот в настоящей одежде. Милый доктор был так добр, что снабдил меня сменными костюмами для Джендера. Но все они выглядели очень серо, и я для развлечения купила новые, на мой взгляд, более подходящие. Необходимо было снять с него мерку, поскольку я хотела, чтобы все было подогнано точно, ну а для этого ему пришлось раздеться. Постепенно. И только когда он остался совсем обнаженным, я окончательно поняла, как он похож на человека. Все было на своем месте, а части, способные к эрекции, действительно обладали такой способностью. Собственно, они находились под сознательным контролем, как мы сказали бы про человека. Джендер мог включать и выключать эрекцию по приказанию. Он сказал мне это, когда я спросила, функционален ли его пенис в этом отношении. Мне было любопытно, и он продемонстрировал. Однако поймите, что при всем его сходстве мужчиной я знала, что он робот. Прикасаться к мужчинам, вы знаете, мне было трудно — думаю, это входило в причины, почему я не могла получить удовлетворения с аврорианцами. Но он не был настоящим мужчиной, а я всю жизнь общалась с роботами и могла прикасаться к Джендеру легко и свободно.

Глэдия помолчала.

— Вскоре я поняла, что мне нравится прикасаться к нему, и Джендер, конечно, сразу это заметил. Он был роботом, настроенным изумительно тонко, и безукоризненно выполнял Три Закона. Не дать радость, когда это было в его возможностях, значило вызвать разочарование. Разочарование же эквивалентно причинению вреда, а причинить вред человеку он не мог. И потому с бесконечной заботливостью старался дать мне радость, а я, видя это желание доставить радость, которого никогда не замечала в мужчинах Авроры, отдавалась ей целиком и в конце концов полностью познала то, что, как мне кажется, называют оргазмом.

— Значит, вы были абсолютно счастливы?

— С Джендером? Да, абсолютно.

— Вы никогда не ссорились?

— С Джендером? А как я могла бы с ним поссориться? Его единственной целью, единственным смыслом существования было угождать мне.

— А это вас не угнетало? Что он угождал вам потому, что другого выбора у него не было?

— Но ведь в конечном счете все поступают так, а не иначе, потому что другого выбора у них нет.

— И у вас никогда не возникало потребности испытать настоящих… испытать аврорианцев, после того как узнали оргазм?

— Это было бы плохой заменой. Я хотела только Джендера… Теперь вы понимаете, как велика моя потеря?

Обычно серьезное лицо Бейли стало совсем мрачным. Он сказал:

— Глэдия, я понимаю. Если я раньше причинял вам боль, простите меня, потому что тогда я еще непонимал.

Но она плакала, и он замолчал, не зная, чем ее утешить, какие слова найти. Наконец она встряхнула головой, утерла глаза рукой и прошептала:

— Еще что-нибудь?

— Несколько вопросов на другую тему, — сказал Бейли виновато. — И тогда я перестану вам докучать. Сегодня — добавил он предусмотрительно.

— Так что? — Голос у нее был очень усталым.

— Вы знаете, что некоторые люди считают, будто в убийстве Джендера виноват доктор Фастольф?

— Да.

— Вы знаете, что доктор Фастольф настаивает, что только он обладает знаниями и опытом, достаточными, чтобы убить Джендера, как он был убит?

— Да, Милый доктор сам мне рассказывал об этом.

— Так вот, Глэдия: считаете ли вы, что Джендера убил доктор Фастольф?

Она бросила на него пронзительный взгляд и сказала гневно:

— Конечно, нет. Для чего он стал бы его убивать? Джендер был его роботом, не забывайте, и он очень им дорожил. Элайдж, вы не знаете милого доктора так хорошо, как знаю его я. Он очень мягкий человек и никогда никому не причинит зла, а уж тем более роботу. Сказать, что он мог бы убить робота, значит утверждать, что брошенный камень будет падать вверх.

— Больше у меня вопросов нет, Глэдия, и мне здесь остается только увидеть Джендера… то, что осталось от Джендера. С вашего разрешения, конечно.

— Зачем? Для чего? — В ее голосе вновь появились подозрительность и враждебность.

— Глэдия! Ну прошу вас! Не думаю, что от этого будет хоть какая-то польза, но я обязан увидеть Джендера и убедиться, что его вид ничего мне не подскажет. Я попытаюсь не расстраивать вас еще больше.

Глэдия встала. Ее платье, очень простое и узкое, было не черным (какое она надела бы на Земле), но удивительно тусклого цвета без единой искорки. Бейли, мало что понимавший в умении одеваться, прекрасно понял, как точно оно воплощает траур.

— Идемте со мной, — прошептала Глэдия.

26

Следом за Глэдией Бейли прошел несколько комнат, стены которых мягко светились. Раза два он краем глаза замечал какое-то движение — видимо, робот поспешно ретировался — ведь им было приказано держаться в стороне.

По коридору, вверх по небольшой лестнице — и они вошли в небольшую комнату, где часть одной стены светилась, точно под лучом прожектора.

В комнате не было никакой мебели, кроме простой кровати и стула.

— Это была его комната, — тихо произнесла Глэдия, а затем, точно прочитав его мысли, добавила: — Это все, что ему было нужно. Я как могла дольше не звала его — весь день, если у меня хватало силы. Я не хотела, чтобы он хоть когда-нибудь мне надоел. — Она скорбно покачала головой. — Как я теперь жалею, что не проводила с ним каждую секунду. Я же не знала, как мало у нас было времени… Вот он.

Джендер лежал на кровати, и Бейли сосредоточенно оглядел его. Робот был укрыт глянцевым покрывалом. Светящаяся стена озаряла голову, очень правильную и нечеловеческую в своей безмятежности. Широко раскрытые глаза были матовыми и тусклыми. Джендер походил на Дэниела настолько, что присутствие Дэниела действительно не могло не быть тягостным для Глэдии. Над покрывалом виднелись шея и обнаженные плечи.

— Доктор Фастольф его обследовал? — спросил Бейли.

— Да. И очень тщательно. Я в отчаянии бросилась к нему, и если бы вы видели, как он поспешил сюда, как волновался, какую испытывал боль и… и панику, вы бы сразу поняли, что он тут ни при чем. Но помочь ему не удалось.

— Он лежит раздетый?

— Да. Доктор Фастольф снял с него одежду для полного обследования. А снова его одевать не имело смысла.

— Вы разрешите мне откинуть покрывало, Глэдия?

— Вам обязательно нужно?

— Я не хочу, чтобы меня могли упрекнуть в таком упущении.

— Но что вы надеетесь обнаружить такого, чего не заметил доктор Фастольф?

— Ничего, Глэдия. Но я обязан убедиться, что ничего не обнаружу. Прошу вас, не препятствуйте мне.

— Ну хорошо. Но, пожалуйста, потом накройте его покрывалом точно так, как он накрыт сейчас.

Она повернулась спиной к нему и к Джендеру, прижала к стене левую руку и опустила голову на локоть. Она стояла неподвижно в полной тишине, но Бейли знал, что она снова плачет.

Тело было все-таки не совсем человеческим. Мускулатура выглядела несколько упрощенной и схематичной, но все было на своем месте. Соски, пупок, пенис, мошонка, волосы в паху и так далее. Даже тонкие светлые волосы на груди.

Сколько дней прошло с тех пор, как Джендера убили? Бейли вдруг сообразил, что точно это ему неизвестно, — но во всяком случае до того, как он отправился на Аврору. Значит, прошло более недели, но никаких признаков тления — ни зрительных, ни обонятельных. Четкое отличие робота.

Бейли заколебался, но затем подсунул одну руку под плечи Джендера, а другую под колени. Попросить Глэдию помочь ему он и подумать не мог. Он напрягся и с некоторым усилием перевернул Джендера на живот, удержав его на кровати.

Кровать скрипнула, Глэдия, конечно, поняла, что он делает, но не обернулась. Помочь, конечно, не предложила, но и не стала возражать.

Бейли опустил руки. На ощупь Джендер казался теплым. Видимо, блок питания продолжал поддерживать температуру, и когда мозг отключился. Тело было твердым и упругим. Явно стадии окостенения оно не проходило.

Теперь одна рука свисала с края кровати совсем человечески, Бейли осторожно ее потрогал и отпустил. Она чуть-чуть качнулась раз-другой и замерла. Он согнул одну ногу в колене, осмотрел обе ступни. Ягодицы были сформированы безупречно. Имелся даже сфинктер заднего прохода.

Бейли не мог отогнать тягостного чувства: ему все время казалось, что он посягает на неприкосновенность человеческого тела. А будь это действительно труп человека, охлаждение и окостенелость лишили бы его человеческой сущности.

Труп робота кажется более человеческим, чем человеческий, подумал он тоскливо.

Снова он подсунул руки под Джендера, приподнял и перевернул.

Расправив простыню, насколько сумел, он накрыл робота покрывалом, как раньше, и старательно разгладил покрывало. Потом отступил на шаг, посмотрел и решил, что вид совершенно прежний — во всяком случае почти.

— Глэдия, я кончил, — сказал он.

Она обернулась, посмотрела на Джендера влажными глазами и сказала:

— Так мы можем уйти?

— Конечно. Только, Глэдия…

— Что?

— Вы оставите его лежать так? Полагаю, он не истлеет.

— Если и так, то что? Какое это имеет значение?

— Некоторое имеет. Вы должны дать себе возможность оправиться от горя. Вы не можете провести триста лет, оплакивая его. Что прошло, то прошло. (Даже ему самому эти сентенции показались фальшиво напыщенными. Так как же их восприняла она?)

— Я знаю, Элайдж, — ответила Глэдия, — что вы желаете мне добра. Меня просили оставить Джендера здесь до конца расследования. А тогда по моей просьбе его сплазмуют.

— Сплазмуют?

— Поместят под плазменную горелку и разложат на составные элементы, как человеческие трупы. У меня останется его голограмма… и воспоминания. Это вас успокоит?

— Конечно. А теперь я должен вернуться в дом доктора Фастольфа.

— Да. Тело Джендера навело вас на какую-нибудь мысль?

— Я ни на что подобное не рассчитывал, Глэдия.

Она посмотрела ему прямо в глаза:

— Элайдж, я хочу, чтобы вы узнали, кто это сделал и почему. Мне необходимо знать.

— Но, Глэдия…

Она яростно мотнула головой, словно не желая слышать того, к чему была еще не готова. — Я знаю, вы сумеете это выяснить.

Глава седьмая Снова Фастольф

27

Из дома Глэдии Бейли вышел навстречу закату. Он обернулся в ту сторону, которую счел западом, и увидел у горизонта багровое солнце Авроры, а над ним — светло-зеленое небо, исчерченное легкими полосками облаков.

— Иосафат! — пробормотал он.

Выяснилось, что это солнце, более холодное и оранжевое, чем земное, зримо и разительно отличается от земного в часы заката, когда его лучи косо, почти горизонтально, пронизывают всю толщу аврорианской атмосферы.

На этот раз Дэниел следовал за Бейли, а Жискар, как и по дороге в дом Глэдии, шел далеко впереди.

Внезапно Бейли услышал голос Дэниела совсем рядом:

— Партнер Элайдж, вам нехорошо?

— Наоборот, очень хорошо, — ответил Бейли, чрезвычайно довольный собой. — Дэниел, я как будто вовсе не замечаю, что нахожусь во Вне. И даже спокойно любуюсь заходящим солнцем. А закаты здесь всегда такие?

Дэниел бесстрастно посмотрел на солнечный диск, уже почти коснувшийся горизонта.

— Да, — ответил он. — Но давайте побыстрее пойдем к дому доктора Фастольфа. В это время года темнеет быстро, партнер Элайдж, и я хотел бы проводить вас туда, пока вы еще видите дорогу.

— Я готов. Пошли! — Про себя Бейли взвешивал, не лучше ли дождаться темноты. Конечно, идти вслепую не так приятно, зато у него будет иллюзия замкнутого пространства, а в глубине души он не был уверен, долго ли продлится эйфория, вызванная тем, что он глядел на закат (закат прямо во Вне, заметьте!). Однако неуверенность эта была трусливой, и он не желал поддаваться ей.

Жискар бесшумно скользнул назад к нему и сказал:

— Не предпочтете ли подождать, сэр? Возможно, темнота вам будет приятнее, а для нас никакой разницы нет.

Тут Бейли заметил в отдалении других роботов. Поручила ли Глэдия своим полевым роботам охранять его или Фастольф прислал своих?

Это подчеркивало, как они его оберегают, но из духа противоречия он не захотел признаться в своей слабости.

— Нет, — ответил он Жискару, — идемте сейчас же! — И энергично зашагал к дому, Фастольфа, еле различимому за дальними деревьями.

А роботы пусть идут за ним или нет, это уж как им угодно, храбро подумал он. Он знал, что стоит ему задуматься над своим решением, как что-то в нем съежится по-прежнему: он на поверхности планеты и ничем не защищен от необъятной бездны, если не считать тонкого слоя воздуха. Но думать он об этом не будет. Нет!

И конечно, опьяняющее освобождение от страха, только оно, заставляет дрожать его подбородок, а зубы стучать… И прохладный вечерний ветер, заодно покрывший его руки гусиной кожей…

Но не Вне!

Нет и нет!

Он сказал, стараясь не стискивать зубы:

— Ты хороню знал Джендера, Дэниел?

— Одно время мы были вместе: с того момента, когда друг Джендер был сконструирован, и до того, как он перешел в дом мисс Глэдии, мы почти не расставались.

— Дэниел, а тебя тревожило, что Джендер выглядит почти как ты?

— Нет, сэр. Мы с ним различались, партнер Элайдж, и доктор Фастольф нас не путал. Следовательно, индивидуальность у каждого из нас была своя.

— Жискар, а ты их тоже различал? {Жискар теперь шел почти рядом, потому что дорогу впереди проверяли другие роботы.)

— Я не припомню случая, — сказал Жискар, — когда мне требовалось их различать.

— А возникни такая необходимость, Жискар?

— Тогда я сумел бы их различить.

— Какого мнения ты был о Джендере, Дэниел?

— Какого мнения? — повторил тот. — Касательно какой стороны Джендера?

— Ну, например, хорошо ли он выполнял свои обязанности?

— Безусловно.

— И был надежен во всех отношениях?

— Насколько мне известно, во всех.

— Ну а ты, Жискар? Твое мнение?

— Я с другом Джендером никогда не был так близок, как друг Дэниел, а потому мне не следует высказывать какое-либо мнение. Но могу сказать, что, насколько мне известно, доктор Фастольф был неизменно доволен другом Джендером. Он, казалось, был одинаково доволен другом Джендером и другом Дэниелом. Однако, по-моему, моя программа не позволяет мне составлять точные заключения в таких вопросах.

— Ну а с того времени, Дэниел, — сказал Бейли, — когда Джендер перешел в дом мисс Глэдии? Ты продолжал его видеть?

— Нет, партнер Элайдж. Мисс Глэдия держала его у себя в доме. Когда она навещала доктора Фастольфа, он, насколько мне известно, ее не сопровождал. Когда же я сопровождал доктора Фастольфа в дом мисс Глэдии, друга Джендера я не видел ни разу.

Бейли чуть удивился. Он обернулся к Жискару, чтобы задать тот же вопрос, помедлил и пожал плечами. Только пустая трата времени — как указал в их разговоре доктор Фастольф, допрашивать роботов бессмысленно. Они никогда сознательно не сообщат сведения, которые могут повредить человеку, и их нельзя ни запугать, ни подкупить, ни улестить. Прямо лгать они не станут но будут упрямо, хотя и со всей вежливостью, отделываться пустопорожними ответами.

Да и… может быть… это уже потеряло значение.

Они подходили к дверям Фастольфа, и Бейли почувствовал, как учащается его дыхание. Он был уже твердо убежден, что руки и нижняя губа у него дрожат только из-за холодного ветра.

Солнце уже закатилось, заблестели первые звезды, темнеющее небо приобрело зеленовато-лиловый оттенок, словно по нему разливался синяк. И тут Бейли вошел в дверь — в тепло между светящимися стенами.

Безопасность!

Фастольф приветствовал его словами:

— Вот вы и вернулись, мистер Бейли. Ваш разговор с Глэдией оказался полезным?

— Очень, доктор Фастольф. Возможно даже, что ключ к загадке у меня в руке.

28

Фастольф только вежливо улыбнулся: без удивления, радости или недоверия. Он провел Бейли в столовую, но меньше и уютнее, чем та, в которой они завтракали.

— Мы с вами, мой дорогой мистер Бейли, — сказал Фастольф любезно, — пообедаем вместе без церемоний. Вдвоем. Даже отошлем роботов, если вам так больше нравится. И не станем разговаривать о деле, конечно, если вы сами не захотите.

Бейли промолчал, он в изумлении смотрел на стены. По ним прокатывались волны зеленого сияния — медленно менялась яркость, менялись оттенки, волны вздымались от пола к потолку. Словно колыхались более темные водоросли, мелькали тени. Комната казалась освещенным гротом на дне мелкого морского залива. От этого зрелища кружилась голова. Во всяком случае у Бейли.

Фастольф без труда истолковал выражение на лице Бейли. И сказал:

— Согласен, мистер Бейли, к этому необходимо привыкнуть. Жискар, пригаси освещение стен. Благодарю тебя.

Бейли облегченно вздохнул:

— А я благодарю вас, доктор Фастольф. Не мог бы я зайти в Личную, сэр?

— Разумеется.

— Нельзя ли… — нерешительно начал Бейли. Фастольф засмеялся:

— Там все будет абсолютно обычным, мистер Бейли. Вам будет не на что пожаловаться. Бейли наклонил голову:

— Благодарю вас от всей души.

Без нестерпимых иллюзий Личная (та же самая, решил он) была тем, чем была, — только роскошнее и удобнее, чем все, какие он когда-либо видел. От земных она отличалась просто до невообразимости: на Земле Личные состояли из бесконечных рядов идентичных кабинок, каждая предназначалась для использования в данное время только одним человеком.

Она просто сверкала гигиенической чистотой. Возможно, верхний молекулярный слой убирался после каждого использования и накладывался новый. Бейли смутно почувствовал, что, если он останется на Авроре подольше, ему уже трудно будет приспособиться к земным толпам, оттеснявшим гигиену и чистоту на задний план, превращая их в недостижимый идеал, который почитают издалека.

И среди этих приспособлений из слоновой кости и золота (несомненно, не настоящей слоновой кости и не настоящего золота), таких сияющих и полированных, Бейли вдруг поймал себя на том, что с содроганием думает о небрежном обмене микроорганизмами на Земле, о богатстве ее инфекций. Не то ли чувствуют космониты? Можно ли их винить за это?

Он тщательно вымыл руки, весело прикасаясь к контрольной пластинке, меняя температуру. И все же эти аврорианцы украшают спои комнаты с неприятной броскостью, навязчиво изображая, будто они живут в общении с природой, хотя одомашнили природу и выдрессировали ее. Или это только вкусы Фастольфа?

Ведь дом Глэдии производит куда более строгое впечатление… Или это потому, что она с Солярии?

Обед оказался сплошным восторгом. Снова, как и за завтраком, ощущение приближения к природе. Блюда были разнообразны и многочисленны, хотя количество каждого отнюдь не поражало изобилием и большинство выдавало, что прежде было частью какого-то растения или животного. А некоторые неудобства — косточки, кусочек хряща, растительное волоконце — уже не внушали Бейли отвращения, как было бы еще вчера, а превращались в забавное приключение.

Начали они с рыбки — очень маленькой, которую полагалось есть целиком со всеми ее внутренними органами, и в первую секунду Бейли счел это еще одним глупым способом барахтаться в Природе с большой буквы. Но по примеру Фастольфа он все-таки проглотил рыбку, ее вкус сразу его покорил. Он никогда ничего подобного не пробовал. Словно вкусовые сосочки были созданы и вставлены ему в язык только сейчас.

Каждое блюдо обладало своими особенностями, иногда странноватыми и не совсем приятными, но он обнаружил, что это не так уж важно. Своеобразие вкуса — букета своеобразных вкусов (по совету Фастольфа он запивал каждое кушанье глотком душистой воды), — вот что имело значение, а не отдельные частности.

Он прилагал все усилия, чтобы есть помедленнее, не сосредоточиваться на еде и не облизывать тарелку. С упорством отчаяния он продолжал следить за Фастольфом, подражать ему и не обращать внимания на насмешливые, хотя и добродушные искорки в глазах своего гостеприимного хозяина.

— Надеюсь, — сказал Фастольф, — вы находите обед съедобным?

— Прекрасным, — сумел выговорить Бейли, не подавившись.

— Прошу вас, не насилуйте себя из пустой вежливости. He ешьте того, что покажется вам непривычным или неприятным. Я распоряжусь, чтобы второй раз подали то, чем вы остались довольны.

— Спасибо, доктор Фастольф. Все это очень недурно.

— Я рад, что вам нравится.

Хотя Фастольф сам предложил пообедать без роботов, еду подавал робот. (Очевидно, Фастольф так к этому привык, что просто его не замечает, подумал Бейли и промолчал.)

Конечно, робот молчал, а его движения были безупречными. Красивая ливрея казалась заимствованной из исторических гиперволновок. И только внимательно всмотревшись вблизи, удавалось заметить, что практически все это было иллюзией, игрой света, а на самом деле поверхность робота оставалась металлической и только.

— Наружность официанта сделана по эскизу Глэдии? — спросил Бейли.

— Да, — ответил Фастольф, явно довольный. — Как она будет польщена, услышав, что вы узнали ее стиль, Она очень талантлива, не правда ли? Ее роботы приобретают все большую известность, и она заняла очень нужную нишу в аврорианском обществе.

Разговор за обедом лился непринужденно, но никакого значения не имел. У Бейли не возникало желания «говорить о деле»: наоборот, он предпочитал молчать, наслаждаться едой и предоставлять своему подсознанию — или тому, что заменяет активную мысль, — решать, как подойти к вопросу, который теперь представлялся ему ключом к загадке Джендера. Но Фастольф избавил его от этого труда, сказав:

— Да, кстати о Глэдии, мистер Бейли. Могу я спросить, каким образом, отправившись к ней в глубоком отчаянии, вы вернулись просто в радужном настроении и утверждаете, что ключ к этому делу в ваших руках? В доме Глэдии вы узнали что-то новое — и, может быть, неожиданное?

— Совершенно верно, — ответил Бейли рассеянно, увлекшись десертом, хотя и не понял, что это такое. Но выражение его глаз было, видимо, настолько жаждущим, что побудило официанта поставить перед ним еще одну (небольшую) порцию. Его переполняла приятная сытость, Никогда в жизни он так не наслаждался процессом еды и впервые подосадовал, что физиологические возможности организма не позволяют есть вечно. Ему стало немножко стыдно.

— Так что же удалось узнать нового и неожиданного — спросил Фастольф терпеливо. — Видимо, что-то мне неизвестное?

— Возможно. Глэдия сказала мне, что вы одолжили ей Джендера полгода назад.

— Ну, это мне известно. — Фастольф кивнул. — Я ей его одолжил.

— Почему? — резко спросил Бейли.

Лицо Фастольфа медленно утратило добродушное выражение, Он сказал после паузы:

— А почему бы и нет?

— Не знаю, почему бы и нет, доктор Фастольф. И не интересуюсь. Я спросил: почему?

Фастольф слегка покачал головой и ничего не ответил.

— Доктор Фастольф! — сказал Бейли. — Я здесь для того, чтобы разобраться в очень скверном деле. И вы еще не сделали ничего — абсолютно ничего! — чтобы упростить положение вещей. Наоборот, вы словно с удовольствием стараетесь показать мне, насколько оно скверно, и с удовольствием же разбиваете любые мои предварительные соображения. Нет, я не жду, что другие станут отвечать на мои вопросы — на этой планете я лицо сугубо неофициальное и не имею права даже задавать вопросы, а не то чтобы требовать ответа. Но к вам это не относится. Я здесь по вашей просьбе и стараюсь спасти не только мою карьеру, но и вашу, a по вашим же словам выручаю я не только Землю, но и Аврору. Вот почему я жду, что на мои вопросы вы будете отвечать правдиво и подробно. Прошу вас, оставьте эту нейтрализующую тактику. Не спрашивайте меня, почему бы и нет, когда я спрашиваю почему. И я снова спрашиваю: почему? В последний раз.

Фастольф выпятил губы и нахмурился:

Приношу свои извинения, мистер Бейли. Если я ответил не сразу, то потому лишь, что теперь, оглядываясь назад, убеждаюсь в отсутствии сколько-нибудь веской причины. Глэдия Дельмар… Нет, она не хочет употреблять эту фамилию… Ну так Глэдия на этой планете чужая, а на родной перенесла глубокую душевную травму, как возможно, вам неизвестно.

— Нет, я знаю. Пожалуйста, говорите прямее.

— Ну так я ее жалел. Она чувствовала себя отчаянно одинокой, а Джендер, подумал я, может скрасить ей жизнь.

— Жалели ее? И все? Вы любовники? Или были любовниками?

— Вовсе нет. Я не предлагал себя. А она себя. Почему вы спросили? Или она сказала, что мы любовники?

— Нет. Но мне в любом случае требовалось независимое подтверждение. Если возникнут какие-нибудь противоречия, я вам скажу, можете не беспокоиться. Но раз вы так ей сочувствуете, а Глэдия, насколько я понял из ваших слов, так вам благодарна, почему же ни вы, ни она себя не предложили? У меня создалось впечатление, что на Авроре предложение совместного секса мало чем отличается от разговора о погоде.

Фастольф снова нахмурился:

— Мистер Бейли, вы ничего об этом не знаете. Не судите нас по меркам вашего мира. Секс для нас не составляет вопроса первостепенной важности, но пользуемся мы им с большой осмотрительностью. И даже, хоть вам так не кажется, предлагаем мы его отнюдь не легкомысленно и неразборчиво. Глэдия, не привыкшая к нашим обычаям, сексуально разочарованная на Солярии, возможно, и предлагала его бездумно (а вернее, с отчаянием), а потому не удивительно, что радости ей это не принесло.

— И вы не попытались улучшить положение?

— Предложив себя? Я не то, в чем она нуждается, и, раз уж мы коснулись этого, она не то, в чем нуждаюсь я. Я очень ее жалею. Она мне нравится. Я восхищаюсь ее талантом художницы. И я хочу, чтобы она была счастлива. В конце концов, мистер Бейли, вы не станете отрицать, что симпатия одного человека к другому вовсе необязательно должна иметь источником сексуальное чувство или что-либо еще, кроме обычной сердечности. Разве вы никогда ни к кому не питали симпатии? Никогда не хотели помочь кому-то просто из доброжелательности без всякой задней мысли, только ради радости, которую получаешь, помогая чужому горю? Да с какой вы планеты?

— Вы вправе говорить так, доктор Фастольф. Я не ставлю под сомнение вашу порядочность. И все-таки разрешите мне продолжать. Когда я вас спросил, почему вы одолжили Джендера Глэдии, вы ведь не объяснили мне, как сделали сейчас — и очень эмоционально, могу я добавить. Первым вашим импульсом было уклониться, заколебаться, оттянуть время вопросом, почему бы и нет. Пусть затем вы сказали мне правду, но что в этом вопросе в первую минуту вас смутило? По какой причине, в которой вы не хотите признаться, вы подыскали причину, назвать которую готовы? Извините мою настойчивость, но мне необходимо это знать — и вовсе не из праздного любопытства, уверяю вас. Если то, что вы мне скажете, не будет иметь отношения к нашему злополучному делу, считайте, что ваше признание канет в черную дыру.

— Я искренне не знаю, — тихим голосом ответил Фастольф, — почему я сначала парировал ваш вопрос. Возможно, вы ненароком коснулись чего-то, на что я хотел бы закрыть глаза. Разрешите мне подумать, мистер Бейли.

Они замолчали. Подавальщик убрал со стола и ушел. Дэниел и Жискар отсутствовали (вероятно, охраняли дом). Наконец-то Бейли и Фастольф остались наедине друг с другом без роботов.

— Право, не знаю, что я могу вам сказать, — заговорил Фастольф. — Разрешите мне вернуться на несколько десятилетий назад. У меня есть две дочери. Возможно, это вам известно. Они от разных матерей…

— Вы бы предпочли сыновей, доктор Фастольф?

Фастольф взглянул на него с искренним удивлением.

— Нет. Вовсе нет. Кажется, мать моей второй дочери хотела сына, но я не дал согласие на искусственное осеменение обработанной спермой — пусть и моей собственной — и настоял на естественном броске генетических костей. Предупрежу ваш вопрос: потому что я не хочу исключать из жизни элемент случайности и еще, пожалуй, потому что предпочитал оставить шанс на рождение дочери. Нет, я не имел ничего против сына, вы понимаете, но не желал лишиться шанса на вторую дочь. Почему-то дочери меня больше устраивали. Ну, мой второй ребенок действительно оказался дочерью. Возможно, это была одна из причин, почему ее мать вскоре расторгла наш брак. С другой стороны, значительный процент браков расторгается именно после рождения ребенка, и особой причины искать незачем.

— Насколько я понимаю, девочку забрала она?

Фастольф посмотрел на Бейли с недоумением:

— Зачем бы?.. А, я забыл, что вы с Земли. Естественно, нет. Детей помещают в ясли, где они вырастают, окруженные тщательным уходом. Однако (он сморщил нос, словно смущаясь) девочку в ясли не отдали. Я решил, что выращу ее сам. Это вполне законно, но бывает крайне редко. Конечно, я был еще очень молод — мне еще и ста не стукнуло, — однако уже приобрел имя в робопсихологии.

— И вам это удалось?

— Вырастить ее и воспитать? О да. Я к ней очень привязался. Назвал ее Василия. Это имя моей матери, понимаете? — Он усмехнулся своим воспоминаниям. — Есть во мне эта странная сентиментальность — вроде любви к моим роботам. Естественно, своей матери я никогда не видел. Но ее имя стояло в моей медицинской карте. И она еще жива, насколько мне известно, и я мог бы с ней увидеться… но, по-моему, есть какая-то омерзительность во встрече с той, в чьем теле ты одно время находился… О чем, бишь, я?

— Вы назвали свою дочь Василией…

— А, да! Я ее вырастил и очень к ней привязался. Очень. Мне представлялось ясным, в чем заключается прелесть этого, но, естественно, я шокировал своих друзей и, когда контактировал с ними, должен был ее удалять, была ли встреча деловой или светской. Вот помню… — Он умолк.

— Что?

— Я уже десятки лет об этом не вспоминал. Как-то, когда у меня был доктор Сартон и мы обсуждали одну из первых программ для человекоподобных роботов, она вдруг вбежала вся в слезах и прижалась ко мне. Ей было только семь лет, по-моему, и, конечно, я обнял ее, расцеловал и прервал наше обсуждение — совершенно непростительная выходка с моей стороны. Сартон ушел, кашляя, давясь, вне себя от негодования. Прошла целая неделя, прежде чем мне удалось восстановить контакт с ним и продолжить дискуссию. Я полагаю, не следует чтобы дети действовали на людей подобным образом, но детей так мало и сталкиваешься с ними так редко!

— А ваша дочь… Василия… была к вам привязана?

— О да! Во всяком случае, пока… Она была очень ко мне привязана. Я следил за ее обучением и позаботился, чтобы ее интеллект развился во всей полноте.

— Вы сказали, что она была привязана к вам, пока не произошло что-то. Фразу вы не закончили. Следовательно, настало время, когда ее привязанность к вам иссякла. Когда именно?

— Она выросла и пожелала жить в собственном доме. Вполне естественно.

— Но вы этого не хотели?

— Что значит — не хотел? Разумеется, хотел. Вы все время стараетесь сделать из меня чудовище, мистер Бейли.

— Следовательно, едва она достигла возраста, когда могла обзавестись собственным домом, у нее не осталось той привязанности к вам, какую она естественно испытывала, пока оставалась вашей дочерью активно и жила в вашем доме на вашем иждивении?

— Все не так просто. Наоборот, сложно и очень. Видите ли… — Фастольф словно бы смутился, — я отказал ей, когда она предложила мне себя.

— Она… предложила себя вам?! — в ужасе переспросил Бейли.

— Этого можно было ожидать, — ответил Фастольф невозмутимо. — Она хорошо меня знала. Я был ее наставником в сексе, поощрял ее эксперименты в этой области, брал ее на Игры Эроса, сделал для нее все, что было в моих силах. Так что этого следовало ожидать, а я по глупости не сообразил, и она поймала меня врасплох.

— Но это же кровосмешение!

— Кровосмешение? — переспросил Фастольф. — Ах да. Земной термин. На Авроре, мистер Бейли, такого понятия не существует. Очень малый процент аврорианцев знаком со своими родителями, или детьми, или другими близкими родственниками. Разумеется, когда речь идет о браке и подается заявление о ребенке, проводится генеалогическое исследование, но при чем тут простой секс? Нет-нет, противоестественным было, что я отказал собственной дочери! — Он покраснел, а его большие уши стали совсем багровыми.

— Еще бы вы не отказали! — пробормотал Бейли.

— И у меня не было для этого ни единой веской причины… то есть убедительной для Василии. С моей стороны было преступным не предвидеть этого, не подготовить логического обоснования для отказа такой юной и неопытной девочке, чтобы не ранить ее, не подвергнуть столь страшному унижению. Мне нестерпимо стыдно, что я вопреки обычаю взял на себя ответственность за воспитание ребенка для того лишь, чтобы нанести своей дочери такую ужасную травму. Мне казалось, что нам следует продолжать наши отношения отца — дочери, двух друзей, но она не отступала. И каждый раз, когда я ей отказывал, как бы бережно я это ни делал, напряжение между нами росло.

— Пока наконец…

— Наконец она пожелала иметь свой дом. Сначала я возражал — не потому, что считал, будто она к этому не готова, но стремясь восстановить наши любовные отношения до того, как она переедет. Однако ничто не помогало. Пожалуй, это было самое тяжелое время в моей жизни. Наконец она твердо — и очень несдержанно — настояла на отъезде: больше я ей препятствовать не мог. К тому времени она уже стала дипломированным робопсихологом (я рад, что она не отказалась от своей профессии из отвращения ко мне) и могла завести собственный дом без моей помощи, которую отвергла наотрез. С тех пор мы практически не контактируем.

— Доктор Фастольф, — сказал Бейли, — раз она не бросила робопсихологию, так, может быть, не чувствует себя совсем уж чужой вам.

— Но это область, которая ее особенно интересует, в которой она обретает наибольшее удовлетворение. Сначала у меня была такая мысль, и я попытался восстановить дружеские отношения, но безуспешно.

— Вам ее недостает, доктор Фастольф?

— Конечно, недостает, мистер Бейли… Лишнее доказательство того, что воспитывать ребенка самому — большая ошибка. Вы подчиняетесь иррациональному порыву, атавистической потребности, а в результате внушаете ребенку сильнейшую любовь и подвергаете себя опасности отвергнуть первое предложение себя юной девочки, эмоционально калеча ее на всю жизнь. А вдобавок обрекаете собственную психику воздействию абсолютно иррационального чувства тоски по отсутствующему. Прежде я ничего подобного не ощущал. И с тех пор тоже. И она, и я испытали совершенно ненужные страдания только по моей вине.

Фастольф, казалось, погрузился в воспоминания, и Бейли сказал мягко:

— И какое отношение все это имеет к Глэдии?

Фастольф растерянно посмотрел на него:

— Да, конечно. У меня просто из головы вылетело. Все вполне просто. Про Глэдию я вам говорил чистую правду. Она мне нравилась. Я сочувствовал ей. Я восхищался ее талантом. А еще — она похожа на Василию. Я заметил их сходство, когда смотрел гиперрепортаж о ее прибытии па Аврору. Сходство просто поразительное, и оно пробудило во мне интерес к ней. — Он вздохнул, — Когда я понял, что она, как и Василия, перенесла тяжелейшую сексуальную травму, то почувствовал, что обязан что-то сделать. Я, как вы знаете, устроил так, что она поселилась по соседству со мной, стал ее другом, старался по мере сил смягчать тяготы приспособления к чужому миру.

— Итак, для вас она — субститут дочери.

— В каком-то смысле. Да, пожалуй, это можно назвать и так, мистер Бейли. И вы не представляете, как я счастлив, что ей не вздумалось предложить себя. Отвергнуть ее — значило бы вторично пережить то, что я пережил с Василией. А приняв ее предложение только оттого, что мне недостало духа отказать, я горько омрачил бы собственную жизнь: меня бы мучило чувство, что для этой чужой женщины, слабой копии моей дочери, я делаю то, в чем дочери отказал! В любом случае… Но не важно, вы теперь понимаете, почему я ответил вам не сразу. Ваш вопрос напомнил мне о трагедии моей жизни.

— А. веша другая дочь?

— Люмен? — равнодушно сказал Фастольф. — У меня с ней нет никакого контакта, хотя время от времени до меня доходят новости о ней.

— Насколько я понял, она выставила свою кандидатуру на политический пост.

— Региональный. С глобалистских позиций.

— А что это?

— Глобалисты? Они стоят за Аврору и только за нее — то есть наша планета в великом и в малом. Аврорианцы должны возглавить заселение Галактики. Никого другого к этому не допускать, насколько возможно, и в первую очередь землян. «Просвещенное самоутверждение», как они это называют.

— Вы этой точки зрения, конечно, не разделяете.

— Категорически нет. Я возглавляю гуманистическую партию, верящую, что у всех людей есть равное право на освоение Галактики. Когда я говорю о «моих врагах», то подразумеваю глобалистов.

— Значит, Люмен принадлежит к вашим врагам?

— И Василия тоже. Она член аврорианского Института робопсихологии — АИР, учрежденного несколько лет назад и возглавляемого робопсихологами, для которых я демон и должен быть ниспровергнут любой ценой. Однако, насколько мне известно, мои многочисленные экс-жены политикой не интересуются и могут даже принадлежать к гуманистам. — Криво улыбнувшись, он добавил: — Ну, мистер Бейли, вы задали все вопросы, какие собирались задать?

Руки Бейли бесцельно шарили в карманах его гладких, свободных аврорианских брюк (эта привычка у него появилась почти сразу же, как он облачился в них на корабле) и ничего не обнаружили. Тогда он скрестил их на груди — за неимением лучшего — и сказал:

— По-моему, доктор Фастольф, вы так и не ответили на мой первый вопрос. Мне кажется, вы старательно уклоняетесь. Почему вы одолжили Джендера Глэдии? Давайте вести разговор совершенно открыто, чтобы наконец увидеть свет в темноте.

29

Фастольф снова покраснел. На этот раз, возможно, от гнева, но голос его остался негромким.

— Не давите на меня, мистер Бейли. Я вам уже ответил. Я жалел Глэдию и подумал, что Джендер скрасит ее одиночество. Я был с вами откровеннее, чем с кем-либо другим, отчасти из-за положения, в котором нахожусь, а отчасти потому, что вы не аврорианец. Взамен я настаиваю на разумном уважении.

Бейли закусил нижнюю губу. Это не Земля, он не представитель власти, а на кон поставлено нечто большее, чем его профессиональная гордость.

— Извините, доктор Фастольф, — сказал он, — если я вас обидел. Я вовсе не подразумевал, будто вы говорите неправду или не стараетесь мне помочь. Тем не менее у меня ничего не получится, если я не узнаю всю правду. Разрешите мне самому предложить возможный ответ, а вы скажете, верен он, почти верен или полностью ошибочен. Возможно, вы одолжили Джендера Глэдии для того, чтобы ее сексуальные устремления сосредоточились на нем и у нее не возникало бы желания предложить себя вам. Пусть побуждение было подсознательным, но подумайте над ним теперь. Не играло ли роль такое чувство в вашем подарке?

Фастольф, не глядя, взял легкую прозрачную безделушку, украшавшую обеденный стол, и начал крутить ее в пальцах. Если бы не это движение, его можно было бы принять за статую. Наконец он сказал:

— Не исключено, мистер Бейли. Бесспорно, после того как я одолжил ей Джендера (кстати, формально это не был подарок}, я уже меньше опасался, что она предложит себя.

— Вам известно, использовала ли Глэдия Джендера в сексуальных целях?

— А Глэдию вы об этом спрашивали, мистер Бейли?

— Тут нет никакой связи с моим вопросом. Известно это вам или нет? Видели ли вы что-либо сексуальное в их поведении? Сообщал ли вам какой-нибудь ваш робот о подобном? Не рассказала ли вам она сама?

— На все эти вопросы я отвечу «нет», мистер Бейли. Если подумать, то в использовании роботов в сексуальных целях мужчинами или женщинами ничего особенно нет. Обычно роботы не слишком для этого подходят, но люди в подобных случаях бывают удивительно изобретательны. А Джендер вполне для этого подходил, поскольку мы стремились сделать его настолько человекоподобным, насколько возможно.

— Для того, чтобы он мог совершать половой акт?

— Нет. Об этом мы не думали. Мы решали абстрактную задачу создания абсолютно человекоподобного робота — покойный доктор Сартон и я.

— Но такие человекоподобные роботы идеальны для секса, не так ли?

— Полагаю, что так, и теперь, когда я позволил себе задуматься над этим, то Глэдия вполне могла использовать Джендера таким образом. И я признаю, что такая мысль, возможно, пряталась в моем подсознании с самого начала. Если это правда, надеюсь, она получала радость. В таком случае то, что я одолжил ей его, было истинно добрым делом.

— А что, если это доброе дело привело к последствиям, которых вы не учли?

— В каком смысле?

— Что вы скажете, если узнаете, что Глэдия и Джендер были женой и мужем?

Рука Фастольфа судорожно сжала безделушку, а потом уронила ее.

— Что? Какая нелепость! Это юридически невозможно. Дети исключаются, и, значит, просить разрешения бессмысленно. А без этого брак не заключают.

— Юридическая сторона тут роли не играет, доктор Фастольф. Не забывайте, что Глэдия — солярианка и взгляды у нее не аврорианские. Ситуация сугубо эмоциональная. Глэдия сама сказала мне, что считала Джендера своим мужем. Мне кажется, теперь она считает себя его вдовой и еще раз перенесла сильнейшую сексуальную травму. Если вы хоть в чем-то сознательно способствовали…

— Клянусь всеми звездами! — воскликнул Фастольф с внезапным гневом. — Я тут ни при чем. О чем бы я ни думал, мне в голову не приходило, что Глэдия вообразит себя замужем за роботом. Ни один аврорианец не способен вообразить подобное.

Бейли кивнул и поднял ладонь.

— Я вам верю. Не думаю, что вы настолько актер, что способны заморочить меня притворной искренностью. Но я должен был убедиться. В конце концов…

— Нет! Или, по-вашему, я мог предвидеть такую ситуацию? И сознательно устроил это омерзительное вдовство ради какой-то цели? Никогда! Это немыслимо, и я не мог этого измыслить. Мистер Бейли, в чем бы ни заключались мои намерения, когда я отправил Джендера в ее дом, они были самыми лучшими. И подобное в них не входило. Ссылка на хорошие намерения, разумеется, плохая защита, но другой у меня нет.

— Доктор Фастольф, не будем больше упоминать про это, — сказал Бейли. — Зато у меня, возможно, есть разгадка тайны.

Фастольф тяжело вздохнул и откинулся в кресле.

— Вы прозрачно намекнули на это, когда вернулись от Глэдии. — Он посмотрел на Бейли почти с яростью. — Почему вы сразу же не сказали? Неужели нельзя было обойтись без всего… этого.

— Простите, доктор Фастольф, но без всего… этого, мне нечего было бы сказать.

— Ну хорошо. Говорите же!

— Сейчас. Джендер оказался в положении, которого вы, величайший робопсихолог-теоретик во всем этом мире, по вашим же словам, не предвидели. Он давал Глэдии такую радость, что она глубоко его полюбила и считала своим мужем. Что, если выяснится, что, давая Глэдии эту радость, он тем самым причинял ей вред?

— Я не вполне улавливаю смысл ваших слов.

— Послушайте, доктор Фастольф, она старательно это скрывала. А, насколько я понял, на Авроре то, что связано с сексом, никто особенно не прячет.

— По тривидению мы это не передаем, — сухо сказал Фастольф, — но скрываем не больше, чем все другие чисто личные дела. Обычно нам известен самый последний партнер, а если речь идет о друзьях, мы часто знаем, как хорош, как увлечен — или прямо наоборот — тот или другой партнер, а также оба. Это одна из тем дружеской болтовни.

— Да, но вы ничего не знали о связи Глэдии с Джендером.

— Подозревал…

— Это другое. Она вам ничего не говорила. Вы не видели никаких свидетельств. Ни один робот ничего не сообщил. Она хранила это в тайне даже от вас, своего лучшего друга на Авроре. Из чего следует, что ее роботам была дана строгая инструкция ничего о Джендере не говорить, а сам Джендер, несомненно, получил самые обстоятельные инструкции все скрывать.

— Полагаю, что такое заключение вполне логично.

— Но почему она так поступила, доктор Фастольф?

— Солярианское чурание секса?

— Иными словами, она стыдилась?

— Для этого причин у нее не было, хотя, бесспорно, идея считать Джендера мужем сделала бы из нее посмешище.

— Этот момент она могла бы скрыть очень легко, не пряча остального. Предположим, ей как солярианке было стыдно.

— Ну и?

— Стыдиться никто не любит, и она могла винить в этом Джендера — с той нелогичностью, с какой люди всегда стараются возложить на других ответственность за то, в чем, несомненно, виноваты сами.

— Так что же?

— Могли быть минуты, когда Глэдия, по натуре импульсивная, вдруг разражалась слезами и бранила Джендера как причину ее стыда и огорчений. Это могло длиться недолго, тут же сменяться извинениями и ласками, но ведь Джендер,наверное, пришел бы к выводу, что он — источник ее стыда и огорчений. И любое его действие становилось нарушением Первого Закона, а потому спасти его могло только полное бездействие — умственная заморозка. Вспомните историю, которую вы мне рассказывали о легендарном роботе, читавшем мысли, которого довела до самоуничтожения эта зачинательница робопсихологии.

— Сьюзен Кэлвин. Да, понимаю! Вы построили свою разгадку на этой старой легенде. Очень изобретательно, мистер Бейли, но нереально.

— Почему же? Когда вы утверждали, что никто кроме вас не мог бы вызвать у Джендера умственной заморозки, вы же понятия не имели, в какой сложной ситуации он оказался. Точная параллель с ситуацией легенды.

— Предположим, что история Сьюзен Кэлвин и робота, читавшего мысли, не выдумка, а правда. Рассмотрим ее серьезно. И убедимся, что никакой параллели между этой историей и положением Джендера не существует. Сьюзен Кэлвин имела дело с примитивнейшим роботом — в наши дни он даже игрушкой быть не мог бы. И в подобной ситуации исходил бы только из оценки ситуации: А причиняет огорчение, не-А причиняет огорчение — и умственная заморозка.

— Ну а Джендер? — спросил Бейли.

— Любой современный робот — любой робот прошлого века — рассмотрел бы такое положение количественно. Какая из ситуаций причинит больше огорчения — А или не-А? Робот мгновенно пришел бы к выводу и выиграл бы причинение меньшего огорчения. Шанс, что по его оценке два взаимоисключающих действия вызывали бы абсолютно равное огорчение, ничтожно мал, но на такой непредвиденный случай современный робот снабжается рандомизирующим фактором. Если А и не-А порождают абсолютно равное огорчение, он выбирает то или иное, ничем не руководствуясь, а затем неуклонно его придерживается. И в умственную заморозку не впадает.

— Иными словами, Джендер вообще не мог в нее впасть? Но ведь, по вашему утверждению, сами вы были способны довести его до такого состояния.

— Имея дело с человекоподобным позитронным мозгом, можно найти способ обойти рандомизирующий фактор — способ, опирающийся на конструкцию данного мозга. Даже при глубоком знании теории процесс доведения робота до умственной заморозки с помощью искусной последовательности вопросов и распоряжений был бы крайне трудным и длительным. Случайность тут полностью исключается, как и то, что видимое противоречие, рождаемое одновременностью любви и стыда, могло бы привести к заморозке без тщательнейшей количественной корректировки при крайне необычных обстоятельствах… А это, как я уже говорил, оставляет нам только одно объяснение: недетерминированную случайность.

— Но ваши враги будут настаивать, что ваше вмешательство куда вероятнее. Не могли бы мы в свою очередь настаивать на том, что до заморозки Джендера довел конфликт, рождаемый любовью и стыдом Глэдии. Ведь это же правдоподобно? И могло бы обеспечить вам поддержку общественного мнения, верно?

— Мистер Бейли! — Фастольф нахмурился. — Вы слишком увлекаетесь. Подумайте серьезно! Если бы мы попытались выбраться из этой дилеммы таким не слишком честным способом, каковы были бы последствия? Я уж не говорю, в какой стыд и горе ввергнет Глэдию мысль, что Джендера она потеряла по собственной вине — если, конечно, она действительно испытывала стыд и иногда каким-то образом его выдавала. Я не пошел бы на такое, но пока оставим этот аспект. Просто подумайте; мои враги заявят, будто я одолжил ей Джендера, чтобы создать именно такую ситуацию. Они будут утверждать, что я сделал это, разрабатывая способ, как вызывать умственную заморозку у человекоподобных роботов и остаться вне подозрений. Мы окажемся даже в худшем положении, чем теперь, так как меня будут уже обвинять не просто в том, что я ловкий интриган, а еще и в чудовищном поведении по отношению к ничего не подозревавшей женщине, другом которой я бессовестно притворялся. Хотя бы от этого я пока избавлен!

Бейли был ошеломлен. Он почувствовал, что у него отвисает челюсть.

— Конечно же, они не посмеют… — произнес он, заикаясь.

— Еще как посмеют. Вы же сами несколько минут назад почти склонялись к такому предположению.

— Просто как к чисто гипотетическому…

— Мои враги не найдут в этом ничего гипотетического и обвинят меня совсем не гипотетически.

Бейли чувствовал, что стал совсем красным. Его словно обдало жаром, и он не решался посмотреть на Фастольфа. Прочистив горло, он пробормотал:

— Вы правы. Я так возликовал, что нашел выход… и не подумал. Могу только попросить у вас извинения. Мне очень стыдно. Полагаю, есть только один выход — истина. Если нам удастся ее установить.

— Не отчаивайтесь, — сказал Фастольф, — Вы уже узнали о Джендере много такого, о чем я и но подозревал. Вероятно, узнаете и другие факты, так что в конце концов объяснение этой тайны, которая пока ставит нас в тупик, окажется простым и ясным. Что вы думаете делать дальше?

Но Бейли был слишком угнетен своим фиаско.

— Не знаю, — вздохнул он.

— Мой вопрос был неуместным. Вы провели долгий и нелегкий день. Ваш мозг, естественно, подустал. Отдохните, посмотрите, усните. Утром вы почувствуете себя совсем по-другому.

Бейли кивнул и промямлил:

— Наверное, вы правы… — Но в эту минуту он не верил, что утром что-нибудь изменится.

30

Спальня оказалась холодной — и температура, и обстановка. Бейли поежился, Такая низкая температура в комнате придавала ей неприятное сходство с Вне. Стены были почти белыми и (неожиданность в доме Фастольфа) ничем не украшены. На вид пол был выложен гладкой слоновой костью, но под босыми подошвами ощущался мягкий ворс ковра. Кровать была белой, а гладкое одеяло холодило руку.

Бейли присел на край матраца, слегка спружинившего под его весом. Он обернулся к Дэниелу, который вошел вместе с ним.

— Дэниел, тебя тревожит, когда человек лжет?

— Мне известно, партнер Элайдж, что люди иногда лгут. Порой ложь бывает полезной и даже необходимой. Мое отношение ко лжи зависит от того, кто лжет, при каких обстоятельствах и по какой причине.

— А ты всегда замечаешь, когда человек лжет?

— Нет, партнер Элайдж.

— Тебе не кажется, что доктор Фастольф часто лжет?

— Мне ни разу не показалось, что доктор Фастольф солгал.

— Даже в связи со смертью Джендера?

— Насколько мне дано судить, он не говорил ничего, кроме правды.

— Может быть, он проинструктировал тебя отвечать так, если я задам подобный вопрос?

— Он этого не делал, партнер Элайдж.

— Но, может быть, ты отвечаешь опять по его инструкции… — Бейли умолк. Да, допрашивать робота бессмысленно, А в данном случае он напрашивается на бесконечную регрессию… Тут он вдруг заметил, что матрац под ним постепенно проседал и теперь обволакивал его бедра. Он вскочил.

— Дэниел, есть ли какой-нибудь способ сделать эту комнату теплее?

— Когда вы ляжете под одеяло, партнер Элайдж, и погасите свет, станет теплее.

— А! — Бейли подозрительно огляделся. — Дэниел, ты не погасишь свет? А потом останься здесь.

Свет погас почти мгновенно, и Бейли обнаружил, что совершенно напрасно подумал, будто эта комната ничем не декорирована. Во всяком случае он ощутил, что находится во Вне. В деревьях шелестел ветер, сонно похрапывали и пофыркивали в отдалении какие-то существа. А над головой поблескивали иллюзорные звезды, и по ним скользили легкие облачка, почти невидимые.

— Зажги свет, Дэниел! Комнату затопил свет.

— Дэниел, — сказал Бейли, — мне ничего этого не надо — ни звезд, ни облаков, ни звуков, ни деревьев, ни ветра… и запахов тоже не надо! Мне нужна темнота — непроницаемая темнота. Ты можешь это устроить?

— Конечно, партнер Элайдж.

— Ну так устрой, И покажи, как мне погасить свет, когда я захочу уснуть.

— Я здесь, чтобы оберегать вас, партнер Элайдж.

— Думается, оберегать меня ты можешь и с той стороны двери, — проворчал Бейли. — А Жискар, не сомневаюсь, уже стоит под окнами… Если за занавесками и вправду окна..

— Да, там окна… Партнер Элайдж, если вы переступите этот порог, то войдете в вашу Личную. Стена там нематериальна и вы просто пройдете сквозь нее. Свет загорится, когда вы войдете, и погаснет, когда вы выйдете, и зрительных иллюзий там нет. Если желаете, примите душ и вообще сделайте все процедуры, как привыкли перед сном и после пробуждения.

Бейли повернулся и посмотрел, куда указывал Дэниел. Стена выглядела сплошной, но плинтус в этом месте был выше, точно порог.

— А как я что-нибудь разгляжу в темноте, Дэниел?

— Та часть стены, где она не стена, будет слабо светиться. А чтобы зажечь или погасить свет, надо прижать палец к углублению в изголовье кровати, и, если в комнате темно, свет зажжется, а если светло, то погаснет.

— Спасибо, А теперь можешь идти.

Через полчаса Бейли вышел из Личной, погасил свет и укутался в одеяло в теплой обволакивающей тьме.

Фастольф верно заметил, что день был долгим. Ему не верилось, что на Аврору он прибыл в это утро. Узнать удалось немало, а толку — никакого.

Лежа во мраке, он неторопливо перебирал в уме события дня в хронологическом порядке, А вдруг он что-то упустил? Но эта надежда оказалась тщетной.

Где он — вдумчивый, проницательный и хитроумный Бейли, герой гиперволновой драмы?

Матрац снова полуобволакивал его — он словно свернулся в теплом убежище. Бейли пошевелился: матрац под ним упруго выпрямился, а затем медленно прогнулся в лад с его новой позой.

В голове у него мутилось от усталости, глаза наливались сном, и не было никакого смысла вновь мысленно переживать пережитое, но он все равно не удержался и проследил этот день, свой первый день на Авроре, от космопорта до дома Фастольфа, потом до дома Глэдии — и назад к Фастольфу.

Глэдия… даже красивее, чем он ее помнил, но жесткая… какая-то жесткость в ней… Или она просто окружила себя защитной оболочкой, бедная женщина. Он радостно вспомнил, как на нее подействовало прикосновение ее руки к его щеке… Если бы он мог остаться с ней, он научил бы ее… дураки аврорианцы… отвратительно небрежное отношение к сексу… все, что угодно… а это значит — ничего, пустота… стоит ли… глупо… к Фастольфу, к Глэдии, назад к Фастольфу… назад к Фастольфу.

Он пошевелился, рассеянно почувствовал, как матрац опять спружинил и начал опускаться. Назад к Фастольфу. Что произошло на обратном пути к Фастольфу? Что-то сказанное? Что-то не сказанное? И на космолете, до посадки на Авроре… что-то стыкующееся…

Бейли был в призрачном мире полусна, когда сознание высвобождается и следует собственным законам. Точно тело, летящее, парящее в воздухе, освобожденное от пут тяготения.

Оно само перебирало события, мелочи, которые он не заметил, соединяло их… одно стыковалось с другим, входило на место… сплеталось в паутину… в единую ткань…

Тут ему почудилось, что он услышал какой-то звук. Он очнулся, прислушался, ничего не услышал и вновь погрузился в полусон, чтобы продолжить нить рассуждений… но не сумел ее нащупать снова.

Словно произведение искусства провалилось в трясину. Он еще видел общие очертания, цветовые пятна. Они тускнели, но он знал, что оно там, отчаянно потянулся за ним… А оно исчезло. И он не помнил, что это было. Ничего не помнил.

Действительно ли он что-то нащупал? Или воспоминание это было иллюзорным, порождением сонной чепухи, вдруг всплывшей в смутном сознании?.. И тут он заснул.

На мгновение проснувшись ночью, он подумал: «У меня возникла идея. Важная идея».

Но он ничего не помнил, кроме вот этого ощущения, что идея была, была…

Некоторое время он лежал, уставившись в темноту. Если идея все-таки была, со временем она вновь возникнет.

Или не возникнет. (Иосафат!)

Тут он снова уснул.

Глава восьмая Фастольф и Василия

31

Бейли, подскочив, проснулся и подозрительно втянул ноздрями воздух. На мгновение ему почудился какой-то незнакомый, очень слабый запах. Но это ощущение почти сразу же бесследно исчезло. Он огляделся. Возле его кровати невозмутимо стоял Дэниел.

— Партнер Элайдж, — сказал он с обычной серьезностью, — Надеюсь, вы хорошо спали?

Бейли посмотрел на занавески. Они все еще были задернуты, но за ними во Вне, несомненно, сиял день. Чуть в стороне Жискар аккуратно раскладывал приготовленную для него одежду — от туфель до куртки все было новым и совсем иным, чем то, что он носил накануне.

— Очень хорошо, — ответил Бейли на вопрос Дэниела. — Меня что-то разбудило?

— В циркулирующий по комнате воздух был введен антисонник, партнер Элайдж. У спящего человека он включает механизмы пробуждения. Мы на всякий случай использовали дозу меньше обычной, так как не знаем реакции на него вашего организма. Возможно, ее следовало бы еще уменьшить.

— Да, ощущение было, как удар веслом под зад. Который час?

— Ноль семь, ноль пять по аврорианскому времени. Завтрак будет через физиологические полчаса. — Он сказал это с полной серьезностью, хотя человек нашел бы тут повод улыбнуться.

Заговорил Жискар — голос у него был не таким приятным и менее богат интонациями, чем у Дэниела.

— Сэр, другу Дэниелу и мне нельзя входить в Личную. Если вы войдете в нее и сообщите нам, что вам может потребоваться, мы немедленно принесем.

— Да, конечно. — Бейли сел, сбросил ноги с кровати и встал. Жискар немедленно начал снимать постельное белье.

— Не отдадите ли мне вашу пижаму, сэр?

Бейли колебался всего секунду. Говорил ведь всего только робот. Он разделся и протянул пижаму Жискару, который взял ее, благодарно наклонив голову.

Бейли с отвращением оглядел себя, вдруг застеснявшись немолодого тела, которое наверняка выглядело много хуже, чем тело Фастольфа, хотя тот был втрое его старше.

Машинально он поискал взглядом шлепанцы, но не увидел ничего похожего. Предположительно, ему они не требовались. Пол под ногами казался теплым и мягким.

Он вошел в Личную и потребовал инструкций. С другой стороны несуществующей стены Жискар старательно объяснил механизм обривателя и датчика зубной пасты, растолковал, как перевести смывное устройство в автоматический режим и как регулировать температуру душа.

Все было несравненно роскошнее и продуманней того, что предлагала Земля, и отсутствовали перегородки, из-за которых доносились бы шорохи и невольные звуки какого-то другого человека, чье невидимое присутствие он стоически игнорировал, чтобы сохранить иллюзию уединенности.

«Изнеженность!» — думал про себя Бейли, используя всю эту роскошь. Но изнеженность, с которой (как он уже знал) ему удастся свыкнуться, Если он задержится на Авроре, то возвращение на Землю будет сопряжено с бытовым шоком… особенно из-за Личной. Он надеялся, что привыкать заново ему долго не придется, но он также надеялся, что земляне, заселяя новые миры, не сделают фетиша из коммунальной Личной.

Может быть, думал Бейли, именно так и следует определять изнеживающую роскошь — то, к чему легко привыкаешь.

Бейли вышел из Личной, завершив различные процедуры, блестя гладким подбородком, сверкая зубами, вымытый и высушенный с головы до ног.

— Жискар, где я могу найти деодорант? — спросил он.

— Я не понял, сэр, — ответил Жискар, и Дэниел поспешил вмешаться:

— Когда вы включили датчик пены, партнер Элайдж, это создало эффект деодоранта. Прошу извинить друга Жискара — у него нет моего земного опыта.

Бейли с сомнением поднял брони и начал одеваться с помощью Жискара.

— Как вижу, вы с Жискаром, — сказал Бейли, — продолжаете меня опекать на каждом шагу. Были хоть какие-нибудь признаки попытки разделаться со мной?

— Пока никаких, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Тем не менее благоразумие подсказывает, что другу Жискару и мне следует все время быть с вами, насколько это возможно.

— А почему, Дэниел?

— По двум причинам, партнер Элайдж. Во-первых, мы можем оказать зам помощь, когда вы сталкиваетесь с аспектами аврорианской культуры или обычаями, вам не знакомыми. Во-вторых, друг Жискар в особенности способен фиксировать и воспроизводить каждое слово всех ваших разговоров. Вам это может пригодиться. Если помните, когда вы разговаривали с доктором Фастольфом и с мисс Глэдией, я и друг Жискар временами находились в отдалении или в соседней комнате.

— Так что Жискар эти разговоры не зафиксировал?

— Нет, зафиксировал, партнер Элайдж, но с затруднениями, и, возможно, четкость местами будет не такой, какой мы добивались. Будет лучше, если мы сможем находиться в предельной близости от вас.

— Дэниел, — спросил Бейли, — ты полагаешь, мне будет спокойнее, если я буду видеть в вас гидов и записывающие устройства, а не охранников? Почему просто не прийти к выводу, что в качестве охранников вы совершенно бесполезны. Поскольку до сих пор покушений на меня не было, почему нельзя заключить, что и в будущем ждать их нечего?

— Нет, партнер Элайдж, это было бы неосторожным. Доктор Фастольф чувствует, что его враги очень вас опасаются. Они уже пытались убедить председателя, чтобы он отказал доктору Фастольфу в разрешении вызвать вас сюда, и, конечно, не прекратят добиваться, чтобы он распорядился незамедлительно отправить вас на Землю.

— Такого рода мирная оппозиция делает охрану ненужной.

— Да, сэр. Однако если у оппозиции есть основания бояться, что вы очистите доктора Фастольфа от обвинений, они могут решиться на крайние меры. Вы ведь все-таки не аврорианец, и по отношению к вам внутренний запрет, исключающий насилие на нашей планете, может оказаться недостаточно сильным.

— Тот факт, — сказал Бейли кисло, — что я пробыл здесь целый день и ничего не произошло, должен их заметно успокоить и снизить возможность насильственных действий.

— Да, это представляется вероятным, — ответил Дэниел, ничем не выдав, что уловил иронию в голосе Бейли.

— С другой стороны, — продолжал Бейли, — если я продвинусь в моих розысках, опасность тотчас возрастет.

Дэниел взвесил услышанное и сказал:

— Это выглядит логичным выводом.

— А потому вы с Жискаром будете меня сопровождать повсюду, на тот случай, что я справлюсь со своей работой чересчур удачно.

Дэниел снова ответил не сразу.

— Ваша формулировка, партнер Элайдж, ввергает меня в недоумение, но, кажется, вы правы.

— В таком случае, — объявил Бейли, — я готов позавтракать, хотя моему аппетиту и не способствует сообщение, что альтернативой к неудаче является попытка меня прикончить.

32

Фастольф улыбнулся Бейли через накрытый к завтраку стол.

— Как вам спалось, мистер Бейли?

Бейли завороженно изучал кусок ветчины. Его необходимо было резать ножом. Он был волокнистый. С одного бока тянулась полосочка жира. Короче говоря, ветчина не прошла обработку. А в результате вкус у нее был гораздо ветчиннее, если можно так выразиться.

А еще — жареные яйца с уплощенным полушарием желтка в центре, окаймленным белком. Прямо-таки ромашки, которые Бен однажды показал ему на лугу, там дома. Умозрительно он знал, как выглядит яйцо до обработки, и знал, что оно содержит желток и белок, но ни разу в жизни не видел, чтобы они оставались разделенными перед самым употреблением в пищу. Даже на космолете, когда он летел сюда, даже на Солярии в кушаньях из яиц желток и белок всегда были перемешаны.

Он вздрогнул и посмотрел на Фастольфа.

— Прошу прощения?

— Как вам спалось? — терпеливо повторил Фастольф.

— Неплохо. Возможно, я бы все еще спал, если бы не антисонник.

— А, да. Не совсем то обхождение, на какое имеет право гость, но я подумал, что вы, возможно, захотите начать пораньше.

— Вы абсолютно правы. Да и я не совсем гость. Некоторое время Фастольф ел молча, потом отхлебнул горячего напитка и сказал:

— Ночью на вас не снизошло озарение? Быть может, вы проснулись с новым подходом, с новой идеей?

Бейли подозрительно посмотрел на Фастольфа, но сарказма не заметил и, поднося напиток к губам, сказал:

— Боюсь, что нет. Я в том же тупике, что и накануне. — Он отпил и невольно поморщился.

— Мне очень жаль, — сказал Фастольф. — Вам этот напиток неприятен?

Бейли буркнул что-то нечленораздельное и сделал еще глоток.

— Это всего лишь кофе, — объяснил Фастольф. — Без кофеина.

Бейли нахмурился:

— Вкус на кофе непохож и… Извините меня, доктор Фастольф, надеюсь, я не покажусь вам параноиком, но только что мы с Дэниелом полушутя обсудили вероятность нападения на меня — то есть пошучивал я, а Дэниел был вполне серьезен. И, по-моему, один из способов, какой они могут употребить против меня… — Он неловко замолчал.

Брови Фастольфа взлетели вверх. Он со словами извинения взял у Бейли чашку и понюхал ее. Затем зачерпнул немножко ложечкой и попробовал.

— Абсолютно нормальный кофе, мистер Бейли. Вас не пытаются отравить.

— Простите, что я веду себя так глупо — я ведь знаю, что кофе варили ваши роботы, но вы все-таки уверены…

— Роботов иногда перепрограммировали, — улыбнулся Фастольф. — Однако в данном случае этого не было. Просто кофе, напиток, популярный на разных мирах, имеет много сортов и способов приготовления. Давно известно, что каждый человек предпочитает кофе своего мира. К сожалению, мистер Бейли, у меня нет земных сортов. Может быть, вы предпочтете молоко? Оно относительно одинаково повсюду. Фруктовый сок? Аврорианский виноградный сок считается превосходным на большинстве миров. Есть даже злопыхатели, намекающие, что мы даем ему бродить, но это, естественно, не так. Воды?

— Попробую ваш виноградный сок. — Бейли с опаской покосился на кофе. — Хотя, наверное, мне следует привыкнуть к этой бурде?

— Зачем? — сказал Фастольф. — К чему себя насиловать без необходимости? Так, значит, — вернулся он к своему первому вопросу, и улыбка у него стала чуть вымученной, — ночь и сон не принесли вам полезных мыслей?

— К сожалению, — сказал Бейли и вдруг нахмурился. — Хотя…

— Да?

— Мне кажется, в момент засыпания, в момент свободных ассоциаций полусна, что-то такое уменя промелькнуло.

— А! Так что же?

— Не знаю. Эта мысль меня разбудила и исчезла. А может быть, меня отвлек воображаемый звук. Не помню. Я попытался восстановить эту мысль, но не сумел. Она исчезла. По-моему, это частое явление.

— Вы все-таки уверены? — спросил Фастольф задумчиво.

— Не совсем. Она промелькнула так быстро, что никакой уверенности у меня нет. Да и вообще она могла показаться мне значимой только потому, что я почти спал. А сейчас выглядела бы полной чепухой.

— Но в чем бы она ни заключалась и какой бы беглой ни была, свой след она, наверное, оставила.

— Согласен, доктор Фастольф. И тогда она еще вернется ко мне. Не сомневаюсь.

— И нам надо ждать?

— А что еще нам остается?

— Ну, существует психозонд.

Бейли откинулся в кресле и несколько секунд смотрел на Фастольфа, потом сказал:

— Я слышал про него, но в полицейской работе, на Земле он не применяется.

— Мы не на Земле, мистер Бейли.

— Он может вызвать повреждения в мозгу. Ведь так?

— В опытных руках маловероятно.

— Но возможно даже в опытных руках, — сказал Бейли. — Насколько мне известно, на Авроре его использование ограничено четкими условиями. Те, к кому он применяется, должны быть виновны в очень серьезном преступлении или…

— Верно, мистер Бейли. Но это касается аврорианцев, а вы к ним не принадлежите.

— Иными словами, со мной можно обращаться как с нечеловеком. потому что я землянин?

Фастольф с улыбкой развел руками:

— Послушайте, мистер Бейли, это было лишь предположение. Вчера вечером вы в отчаянии были готовы ради разрешения наших трудностей поставить Глэдию в ужасное, трагическое положение. Вот я и подумал, не готовы ли вы при таких обстоятельствах рискнуть собой.

Бейли провел рукой по глазам и минуту-другую молчал. Потом заговорил изменившимся голосом:

— Вчера вечером я был неправ и признал это. А что до вашего предложения, так ведь нет никаких гарантий, что моя полусонная мысль действительно имела хоть какое-то отношение к вопросу. А что, если это фантазия, нелогичная чепуха? Не исключено, что и мысли-то никакой не было. Да, никакой. Так, по-вашему, разумно ради столь малого шанса получить что-то полезное взять и подвергнуть риску мой мозг, от которого, по вашим же словам, вы ждете решения задачи?

— Вы очень красноречиво отстаиваете свою позицию. — Фастольф кивнул. — И я ведь предлагал это не очень серьезно.

— Благодарю вас, доктор Фастольф.

— Но что мы предпримем теперь?

— Во-первых, я хотел бы еще раз поговорить с Глэдией. Мне необходимо кое-что прояснить.

— Вам следовало сделать это вчера.

— Не спорю, но вчера я просто не успел осмыслить всего, что узнал, и некоторые моменты от меня ускользнули. Я ведь следователь, а не непогрешимый компьютер.

— Я вас ни в чем не виню, — ответил Фастольф. — Но мне тяжело смотреть, как Глэдию без особой необходимости расстраивают. Насколько я понял из нашего разговора вчера, она крайне удручена.

— Бесспорно. С другой стороны, она отчаянно хочет узнать, что произошло. Кто убил того, кого она считала своим мужем, — если, конечно, он действительно был убит. Это тоже можно понять. Я убежден, что она хочет помочь мне. Кроме того, я хотел бы побеседовать еще с одной женщиной.

— С кем?

— С вашей дочерью Василией.

— С Василией? Зачем? Какой смысл?

— Она робопсихолог. Мне хотелось бы поговорить с каким-нибудь другим робопсихологом, кроме вас.

— Мне этого не хотелось бы, мистер Бейли.

Они кончили есть, и Бейли встал из-за стола.

— Доктор Фастольф, я вновь вынужден напомнить вам, что нахожусь здесь по вашей просьбе. У меня нет официального права вести полицейскую работу. У меня нет никакой связи с соответствующими аврорианскими властями. Единственный мой шанс распутать этот злосчастный клубок заключается в надежде, что разные люди добровольно согласятся содействовать мне и отвечать на мои вопросы. Если вы воспрепятствуете мне, значит, я так ничего и не добьюсь. А это поставит вас в крайне тяжелое положение — и Землю тоже. Так не препятствуйте мне. Если с вашей помощью я смогу беседовать со всеми, кто мне понадобится, — или вы хотя бы попробуете это устроить, — тогда ваши сопланетники увидят в ваших действиях свидетельство вашей невиновности. Наоборот, если вы будете затруднять мою задачу, им останется только сделать вывод, что вы виновны и боитесь разоблачения.

Фастольф ответил с плохо сдерживаемым раздражением:

— Я прекрасно это понимаю, мистер Бейли. Но почему обязательно Василия? Есть же другие робопсихологи!

— Василия ваша дочь. Она хорошо вас знает. Вероятно, у нее есть твердое мнение относительно возможности того, что вы уничтожили робота. Раз она член Института робопсихологии и на стороне ваших врагов, любое благоприятное ее свидетельство обретает особый вес.

— А если она будет свидетельствовать против меня?

— Когда будет, тогда и посмотрим. Не могли бы вы связаться с ней и попросить принять меня?

— Будь по-вашему, — вздохнул Фастольф. — Но вы ошибаетесь, полагая, будто мне будет легко добиться, чтобы она вас приняла. Возможно, она очень занята… или ей так кажется. Возможно, ее сейчас нет на Авроре. Она может не пожелать, чтобы ее в это втягивали, только и всего. Я же объяснил вчера, что у нее есть причина… как она считает, питать ко мне вражду. Если я попрошу ее встретиться с вами, она может отказать, подчеркивая свое отношение ко мне.

— Но вы попытаетесь, доктор Фастольф?

Фастольф снова вздохнул:

— Попытаюсь, пока вы будете у Глэдии. Полагаю, вы хотите увидеть ее без промедления? Мне кажется, достаточно было бы и тривидения. Изображение настолько высокого качества, что вы его не отличите от живой Глэдии.

— Я знаю, доктор Фастольф, но Глэдия солярианка, и тривидение вызывает у нее тягостные ассоциации. И в любом случае я убежден, что реальное присутствие добавляет не поддающуюся определению эффективность, Нынешнее положение слишком щекотливо, трудности слишком велики, и я не хотел бы лишиться этого небольшого преимущества.

— Что же, я предупрежу Глэдию, — Он повернулся, сделал шаг и вдруг снова обратился к Бейли, — Но, мистер Бейли…

— Да, доктор Фастольф?

— Вчера вечером вы сказали мне, что серьезность ситуации вынуждает вас не считаться с тем, какое действие все это может оказать на Глэдию. На карту, как вы указали, поставлено много больше.

— Совершенно верно, но не сомневайтесь, я постараюсь оградить се, насколько возможно.

— Я сейчас имел в виду не Глэдию. Я просто хочу, чтобы эта ваша вполне принципиальная точка зрения распространялась и на меня. Мне не хотелось бы, чтобы мысль о моей гордости, о причинении мне неприятностей останавливала вас в разговоре с Василией, если она согласится на вашу встречу. Я не жду положительных результатов, но стерплю все последствия, и вы не должны меня как-то щадить. Понимаете?

— Откровенно говоря, доктор Фастольф, я и не собирался вас щадить. Если бы ради успеха вашей политики и успеха моей планеты мне пришлось поставить вас в неловкое положение или унизить, я не колебался бы ни секунды.

— Отлично! И, мистер Бейли, этот же принцип мы должны распространить и на вас. Ваши личные интересы не должны стать помехой.

— Как не стали, когда вы решили вызвать меня сюда, не посоветовавшись со мной.

— Я не о том. Если через достаточно долгое время — не очень долгое, но достаточное, — вы не приблизитесь к решению, нам придется подумать о психозондировании. Ничего не поделаешь: возможно, у нас останется только этот последний шанс — установить, что вам неизвестно из известного вашему подсознанию.

— Возможно, ему ничего не известно, доктор Фастольф.

Фастольф бросил на Бейли грустный взгляд.

— Не спорю. Но, как вы сказали про возможность того, что Василия будет свидетельствовать против меня, — тогда и посмотрим.

Он снова повернулся и вышел из комнаты.

Бейли задумчиво смотрел ему вслед. Итак, если он приблизится к решению, неизвестные враги расправятся с ним физически, а не приблизится, его ожидает психическое зондирование, которое вряд ли многим лучше.

— Иосафат! — буркнул он себе под нос.

33

Дорога до дома Глэдии показалась ему короче, чем накануне. День опять был солнечный и приятный, но вид открывался немного другой. Солнечные лучи, естественно, падали с другой стороны, и краски словно бы изменились.

Возможно, растительность утром выглядела не так, как вечером, или пахла по-иному. На Земле, вспомнил Бейли, у него возникало такое же впечатление.

Его снова сопровождали Дэниел и Жискар, но шли гораздо ближе к нему и, казалось, были менее насторожены.

— Что, солнце здесь всегда так и сияет? — спросил Бейли от нечего делать.

— Вовсе нет, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Это было бы губительным для мира растений, а значит, и для человечества. И по прогнозу в течение дня небо заволокут тучи.

— А это что? — Бейли вздрогнул от неожиданности. В траве скорчился серо-бурый зверек. При виде их он неторопливо запрыгал прочь.

— Кролик, сэр, — сказал Жискар.

Бейли расслабился. Кроликов он видел и на земных лугах.

На этот раз Глэдия не встретила их в дверях, но тем не менее она их ждала. Когда робот проводил их к ней, она не встала, а только сказала устало — или сердито:

— Доктор Фастольф сообщил мне, что я вам опять понадобилась. Так для чего?

На ней было платье, плотно прилегавшее к телу, а под ним явно ничего. Волосы кое-как стянуты на затылке, лицо бледное. Выглядела она гораздо более расстроенной, чем накануне, и, видимо, почти не спала.

Дэниел, памятуя, что произошло накануне, в комнату не вошел. Но Жискар последовал за Бейли, внимательно огляделся и встал в стенную нишу. В другой стоял один из роботов Глэдии.

— Мне неприятно, Глэдия, снова вас беспокоить, — сказал Бейли.

— Я вчера не упомянула, — отозвалась она, — что Джендер, когда его сплазмуют, будет использован на заводе, производящем роботов. Вот будет забавно всякий раз, когда я увижу нового робота, думать о том, что на его изготовление пошло много атомов Джендера.

— Мы сами, когда умираем, тоже становимся чем-то иным: как знать, чьи атомы сейчас присутствуют в вашем теле и в моем и в кого когда-нибудь перейдут паши атомы.

— Ах, как вы правы, Элайдж. И напоминаете мне, до чего легко философствовать на тему чужого горя.

— Верно и это, Глэдия, но я пришел сюда не философствовать.

— Ну так делайте то, для чего пришли.

— Мне надо задать несколько вопросов.

— Неужели вам мало вчерашних? Вы все это время придумывали новые?

— Отчасти да, Глэдия. Вчера вы сказали, что даже после того как вы с Джендером стали… женой и мужем, немало мужчин предлагали себя вам, а вы отказывали. Вот о чем мне надо вас расспросить.

— Зачем?

Бейли пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Ответьте, пожалуйста, — сказал он, — сколько именно мужчин предлагало себя в то время, когда вы были замужем за Джендером.

— Я не веду учета, Элайдж. Трое или четверо.

— Кто-нибудь из них был настойчив? Предлагал себя снова и снова?

Глэдия, которая смотрела в сторону, теперь взглянула ему прямо в глаза и сказала:

— Вы говорили об этом с кем-то еще?

Бейли покачал головой:

— Только с вами. Однако ваш вопрос указывает, что хотя бы один из них был настойчив.

— Да, один. Сантрикс Гремионис. — Она вздохнула. — У аврорианцев такие необычные имена. Да и он сам необычен для уроженца Авроры. Я ни у кого не встречала такой настойчивости в повторении одного и того же. Он был всегда вежлив, всегда принимал мой отказ с легкой улыбкой и величавым поклоном, а затем проделывал все это на следующей неделе, если не на другой день. Такое повторение — уже небольшое нарушение этикета. Порядочный аврорианец принимает отказ как окончательный, за исключением случаев, когда намеченный партнер или партнерша показывают, что готовы взять свой отказ назад.

— Скажите мне еще раз… Те, кто предлагал себя, знали о вашем отношении к Джендеру?

— Это была не тема для светской болтовни.

— Ну так займемся только этим Гремионисом. Он знал, что Джендер ваш муж?

— Я ему этого не говорила.

— Не будьте так уверены, Глэдия. Дело же не в том, что именно ему было сказано. В отличие от остальных он предлагал себя неоднократно. Сколько раз конкретно, как по-вашему? Три раза? Четыре? Сколько?

— Я не считала, — устало ответила Глэдия. — Десяток раз или больше. Не будь он во всех других отношениях очень обаятельным человеком, я бы распорядилась, чтобы мои роботы не допускали его в дом.

— Но ведь вы такого распоряжения не отдали! А для того чтобы предложить себя много раз, требуется время. Он приезжал повидать вас. Встречался с вами. У него было время заметить присутствие Джендера и ваше поведение с ним. Разве он не мог догадаться о ваших отношениях?

— Не думаю. — Глэдия покачала головой. — Когда я бывала с людьми, Джендер оставался у себя.

— По вашему распоряжению, насколько я понимаю.

— Совершенно верно. И, пожалуйста, не говорите, что мной руководил стыд. Просто я пыталась избежать ненужных осложнений. В отличие от аврорианцев я сохранила ощущение, что секс требует укромности.

— Попробуйте вспомнить. Мог он догадаться? Влюбленный мужчина…

— Влюбленный! — Она презрительно фыркнула. — Что аврорианцы знают о любви?

— Мужчина, считавший себя влюбленным. А вы остаетесь равнодушной. Чуткость и подозрительность отвергнутого влюбленного могли ведь подсказать ему что-то. Постарайтесь вспомнить! Он когда-нибудь хотя бы косвенно намекал на Джендера? Так, что у вас мелькнуло подозрение…

— Нет же, нет! Чтобы аврорианец показал, что не одобряет сексуальные предпочтения или привычки других? Неслыханно!

— Необязательно с неодобрением. Шутливое замечание, например. Хоть что-нибудь, указывающее на то, что у него были подозрения.

— Нет! Если бы Гремионис произнес хоть словечко на эту тему, он больше бы не появился в моем доме, я бы позаботилась, чтобы он не посмел больше искать встречи со мной… Но ничего подобного он не сделал бы. Этот юноша был со мной сама обходительность.

— Вы говорите «юноша». Сколько ему лет?

— Примерно мой ровесник. Тридцать пять лет. Или даже на год-другой моложе меня.

— Ребенок! — грустно произнес Бейли. — Даже моложе меня. Но в таком возрасте… Что, если он догадался о ваших отношениях с Джендером и ничего не сказал, не намекнул, а сам ревновал?

— Ревновал?

Бейли вдруг сообразил, что на Авроре или на Солярии это слово утратило смысл.

— Сердился, что вы предпочли ему другого.

— Я знаю смысл слова «ревность», — резко перебила его Глэдия. — И повторила, всего лишь удивившись что вы считаете, будто уроженец Авроры способен ревновать. Из-за секса аврорианцы не ревнуют и не завидуют. Из-за многого другого — сколько угодно, но не из-за секса. — Ее губы скривились в ироничной усмешке. — Да и ревнуй он, что бы это изменило? Что он мог бы сделать?

— Но если он сказал Джендеру, что связь с роботом может поставить под угрозу ваше положение на Авроре…

— Но это ложь!

— Джендер мог бы ей поверить, поверить, что подвергает вас опасности, причиняет вам вред. Не могло бы это стать причиной заморозки?

— Джендер не поверил бы. Став моим мужем, он каждый день делал меня счастливой, и я ему это говорила.

Бейли оставался спокойным. Она упускала главное, но он растолкует пояснее:

— Не сомневаюсь, что он вам верил, но мог оказаться вынужден поверить кому-то, кто говорил прямо обратное. Если бы он попал в положение, когда любое его действие оказалось бы нарушением Первого Закона…

Лицо Глэдии исказилось, она вскрикнула:

— Чистое безумие! Вы пересказываете мне старинную басенку про Сьюзен Кэлвин и робота, читавшего мысли. Да ей же и десятилетний ребенок не поверит!

— Но разве не может быть, что…

— Нет, не может! Я с Солярии и о роботах знаю достаточно, чтобы утверждать это категорически. Лишь небывалый специалист мог бы завязать робота узлом, манипулируя Первым Законом. Доктору Фастольфу это по плечу, но не Сантриксу Гремионису. Гремионис — стилист, он занимается людьми. Стрижет волосы, моделирует одежду. Я занимаюсь тем же, но ведь работаю я с роботами. Гремионис ни к единому роботу даже не прикасался. О них он знает ровно столько, сколько требуется, чтобы приказать закрыть окно или еще что-то простенькое. И вы, вы хотите убедить меня, будто смерть на Джендера навлекли отношения между ним и мной? — Она с силой ткнула себя между еле заметными под материей холмиками грудей.

— Только что-то неосознанное вами, — сказал Бейли, желая перестать, но не в силах остановиться. — Что, если Гремионис узнал от доктора Фастольфа, как…

— Гремионис не был знаком с доктором Фастольфом, и в любом случае ничего не понял бы, даже попробуй доктор Фастольф ему что-нибудь объяснить.

— Вы не можете твердо знать, что Гремионис был способен понять, а что нет. Ну а что до знакомства с доктором Фастольфом, так Гремионис, несомненно, часто бывал в вашем доме, раз он вас преследовал, и…

— И доктор Фастольф у меня не бывал! Вчера, когда он пришел с вами, то переступил порог моего дома всего лишь во второй раз. Он опасался приближаться ко мне, чтобы не испугать. Однажды он мне сам это сказал. Именно так он потерял свою дочь, как ему казалось. Из-за такой нелепости! Видите ли, Элайдж, когда живешь несколько сотен лет, у вас есть масса времени терять, терять тысячи вещей. Будьте б-б-благодарны за короткую ж-жизнь, Элайдж. — Она неудержимо расплакалась.

Бейли беспомощно смотрел на нее, не зная, чем помочь.

— Простите меня, Глэдия. Я задал все вопросы. Позвать робота? Вам требуется помощь?

Она мотнула головой и замахала на него руками.

— Нет. Только уйдите, уйдите! — придушенно пробормотала она. — Уходите!

Бейли с сомнением постоял, а потом вышел из комнаты, неуверенно оглянувшись на Глэдию в дверях. Жискар последовал за ним, а Дэниел присоединился к нему, когда он вышел из дома. Бейли даже не сразу их заметил и рассеянно подумал, что уже привык к ним, словно к собственной тени или одежде, а скоро, наверное, начнет чувствовать себя без них совсем голым.

Он быстро шагал к дому Фастольфа, а в голове у него теснились мысли. Вначале он решил увидеться с Василией просто от отчаяния, оттого, что никто другой его вообще не интересовал, но теперь все изменилось, теперь появился шанс, что он случайно наткнулся на что-то очень существенное.

34

Невзрачное лицо Фастольфа, когда Бейли вернулся, было угрюмым.

— Какое-нибудь продвижение?

— Я исключил часть возможности… может быть.

— Часть? Как же вы исключите другую часть? А вернее, как вы определите возможность?

— Убедившись, что исключить некую возможность невозможно, вы тем самым делаете первый шаг к ее определению, — ответил Бейли.

— А если вам не удастся исключить вторую часть возможности, на которую вы столь таинственно намекнули?

Бейли пожал плечами:

— Прежде чем мы будем зря тратить время на размышления об этом, я должен увидеться с вашей дочерью.

— Что же, мистер Бейли, — уныло сказал Фастольф. — Я исполнил вашу просьбу и попытался связаться с ней. Пришлось ее разбудить.

— То есть она в том полушарии, где сейчас ночь? Я об этом не подумал! — Бейли огорчился. — Боюсь, я, как дурак, все еще продолжаю чувствовать себя на Земле. В подземных Городах понятия дня и ночи утрачивают смысл, и время обретает единообразие.

Нет, все проще, Эос — центр робопсихологии на Авроре, и практически все робопсихологи живут здесь. Но она еще не вставала и, видимо, неожиданное пробуждение не привело ее в хорошее настроение, Она отказалась говорить со мной.

— Вызовите ее снова! — настойчиво потребовал Бейли.

— Я говорил с ее роботом-секретарем. Мы использовали его как посредника, что очень неприятно. Она категорически заявила, что со мной не станет говорить ни за что. По отношению к вам она была чуть мягче. Робот сообщил, что она даст вам пять минут на своем видеоканале, если вы вызовете ее {Фастольфпосмотрел на часы) через тридцать минут. Лично она вас ни при каких условиях не примет.

— Такой встречи мне недостаточно — как и времени. Я должен говорить с ней лицом к. лицу и столько времени, сколько понадобится. Вы объяснили ей, как это важно, доктор Фастольф?

— Попытался. Это ее не интересует.

— Но вы же ее отец! И, значит…

— Она скорее прислушается к случайному встречному, чем ко мне. Я это знал заранее, а потому пустил в ход Жискара.

— Как Жискара?

— Да-да. Жискар ее большой любимец. Когда она занималась робопсихологией в университете, то без спроса изменила некоторые частные моменты в его программе — а это как ничто другое устанавливает близость между человеком и роботом… за исключением способа, которым воспользовалась Глэдия. Могло показаться, что Жискар — это новый Эндрю Мартин…

— Кто такой Эндрю Мартин?

— Кто был Эндрю Мартин? — сказал Фастольф, делая ударение на «был». — Вы ничего про него не слышали?

— Абсолютно ничего.

— Любопытно. В этих наших древних легендах действие происходит на Земле, однако на Земле они неизвестны. Так вот: Эндрю Мартин был роботом, но постепенно стадия за стадией якобы стал человекоподобным. Конечно, человекоподобные роботы создавались и до Дэниела, но они представляли собой примитивные игрушки, почти автоматы. Тем не менее о способностях Эндрю Мартина повествуются чудеса — неопровержимые свидетельства мифичности описываемых событий. В легенде также фигурирует женщина — Крошка Мисс, как ее чаще называют. Отношения между ними были слишком сложны, чтобы пересказывать их сейчас, но, полагаю, каждая девочка на Авроре грезила о том, что она — Крошка Мисс и у нее есть свой Эндрю Мартин. Во всяком случае, Василия об этом мечтала, и Жискар стал ее Эндрю Мартином.

— Так что же?

— Я поручил ее роботу передать ей, что вас будет сопровождать Жискар. Она не видела его уже много лет, и я подумал, что ради него она согласится встретиться с вами.

— Но, видимо, это ее не соблазнило.

— К сожалению, нет.

— Значит, необходимо придумать что-то еще. Должен же существовать способ заставить ее увидеться со мной.

— Вот и придумайте, — ответил Фастольф. — Через несколько минут вы увидите ее по трехмернику, и у вас будет пять минут, чтобы убедить ее, что ей необходимо встретиться с вами лично.

— Пять минут! Что я сумею сделать за пять минут?

— Не знаю. Но это все-таки лучше, чем ничего.

35

Пятнадцать минут спустя Бейли стоял перед трехмерным видеоэкраном, готовясь познакомиться с доктором Василией Фастольф.

Доктор Фастольф вышел, сказав с кривой усмешкой, что его присутствие только сделает его дочь неподатливой на убеждения. В комнате не было и Дэниела. Остался только Жискар составить Бейли компанию. Теперь он сказал:

— Трехмерный канал доктора Василии открыт для приема. Вы готовы, сэр?

— Насколько вообще могу быть готов, — буркнул Бейли. Он не захотел сесть, чувствуя, что стоя производит более внушительное впечатление. (Насколько внушительным может показаться землянин?)

Экран засветился, а комната погрузилась в полумрак. На экране появилась женщина — сначала не в фокусе. Она стояла лицом к нему, опираясь правой рукой на лабораторный стол, устланный диаграммами. (Она как будто тоже рассчитывала произвести внушительное впечатление.)

Изображение сфокусировалось, края экрана словно исчезли, и фигура Василии (если это действительно была она) обрела трехмерность. Она стояла в комнате, просто о ощутимо реальной, но только обстановка была другой, не соответствующей обстановке комнаты, где находился Бейли, и переход был резким.

На ней была темно-коричневая юбка, разделявшаяся на две широкие полупрозрачные брючины, так что ее ноги от середины бедра смутно сквозь них просвечивали. Блузка была узкой и без рукавов, открывая руки по плечи, Очень низкий вырез, очень светлые волосы завиты в тугие кудряшки.

Она не унаследовала невзрачности отца, и уж тем более его огромные уши. Оставалось предположить, что мать ее была красавицей, и ей повезло с распределением генов.

Она была невысока, а черты ее лица поразительно напоминали черты Глэдии, только их выражение казалось гораздо более холодным, и несли печать сильной личности. Она спросила резко:

— Вы — землянин, который прилетел, чтобы распутать трудности моего отца?

— Да, доктор Фастольф, — ответил Бейли с той же резкостью.

— Называйте меня доктор Василия. Я не хочу, чтобы возникали недоразумения, поскольку это фамилия моего отца.

— Доктор Василия, мне необходимо встретиться с вами лицом к лицу и на достаточно долгое время.

— Естественно! Но вы же землянин и потенциальный источник инфекции.

— Я прошел медицинскую обработку и совершенно безопасен. Ваш отец провел со мной большую часть дня.

— Мой отец разыгрывает из себя идеалиста и вынужден время от времени проделывать всякие глупости, чтобы не выйти из образа.

— Но, полагаю, вы не хотите ему зла. Отказываясь встретиться со мной, вы подвергаете его опасности.

— Вы только теряете время. Иначе как сейчас вы меня не увидите, а половина времени, которое я вам уделила, уже прошла. Если вас это не устраивает, мы можем сейчас же прекратить разговор.

— Здесь Жискар, доктор Василия, и он хотел бы убедить вас, чтобы вы встретились со мной.

Жискар вошел в круг видимости.

— Доброе утро. Крошка Мисс, — сказал он негромко.

На мгновение Василия словно смутилась и сказала более мягким тоном:

— Рада трехмерно тебя видеть, Жискар, и готова тебя принять, когда ты захочешь, но этого землянина не приму, даже если попросишь ты.

— В таком случае, — почти крикнул Бейли, пуская в ход последние резервы, — мне придется представить дело Сантрикса Гремиониса на всеобщее обозрение без предварительной консультации с вами.

Глаза Василии расширились, рука на столе вскинулась и сжалась в кулак.

— При чем здесь Гремионис?

— При том, что он красивый молодой человек и ваш хороший знакомый. Так я буду разбираться дальше, не выслушав вас.

— Я скажу вам прямо сейчас, что…

— Вы можете сказать мне это только лицом к лицу.

Ее губы задергались.

— Хорошо, я вас приму, но останусь с вами ровно столько, сколько сочту нужным, предупреждаю вас… И привезите Жискара.

Раздался щелчок, и изображение исчезло, а у Бейли закружилась голова от внезапной перемены. Он с трудом добрался до кресла и рухнул в него.

Рука Жискара поддержала его под локоть.

— Сэр, вам помочь? — спросил робот.

— Все в порядке, — ответил Бейли. — Мне нужно немножко передохнуть, и все.

Он увидел перед собой Фастольфа.

— Вновь прошу у вас извинения, что я не исполнил свои обязанности хозяина. Я включил второй аппарат, который только принимает, но не передает. Мне хотелось увидеть дочь, пусть она меня и не видела.

— Понимаю, — с легким придыханием произнес Бейли. — Если хорошие манеры требуют извиняться за то, что вы сделали, то я вас извиняю.

— Но что это еще за Сантрикс Гремионис? Впервые слышу это имя.

Бейли внимательно посмотрел на Фастольфа и ответил:

— Доктор Фастольф, это имя я сам в первый раз услышал сегодня утром от Глэдии. Мне про него ничего не известно, но я рискнул назвать его вашей дочери. Вероятность успеха была крайне мала, однако результат оправдал мои надежды. Как видите, я способен делать полезные выводы даже из крайне скудной информации, а потому не мешайте мне спокойно заниматься этим и дальше. Пожалуйста, в будущем оказывайте мне полное содействие, а о психическом зондировании больше не упоминайте!

Фастольф промолчал, и Бейли почувствовал угрюмое торжество: сначала он подчинил своей воле дочь, а теперь отца.

Но он понятия не имел, долго ли так продлится.

Глава девятая Василия

36

Бейли остановился у дверцы машины и сказал твердо:

— Жискар, я не хочу, чтобы стекла заматовывались. Я не хочу сидеть сзади. Я хочу сидеть спереди и знакомиться со Вне. Поскольку сидеть я буду между тобой и Дэниелом, со мной ничего не случится, разве что машина разобьется. А в этом случае погибнем мы все, и где я буду сидеть, спереди или сзади, никакого значения иметь не может.

Жискар отреагировал на твердость его распоряжений сугубой почтительностью:

— Сэр, если вы почувствуете себя дурно…

— Ты остановишь машину, и я переберусь на заднее сиденье, а ты заматуешь задние стекла. Впрочем, останавливаться необязательно: я перелезу через спинку. Видишь ли, Жискар, мне крайне важно познакомиться Авророй настолько, насколько это возможно, и вообще привыкнуть ко Вне, Это приказ, Жискар.

— Партнер Элайдж совершенно прав в своей просьбе, друг Жискар, — мягко сказал Дэниел. — Он будет в достаточной безопасности.

Жискар уступил — возможно, с неохотой (Бейли не понял выражения его не вполне человеческого лица) — и занял водительское место. Бейли сел рядом с ним и посмотрел сквозь прозрачное стекло далеко не с тои уверенностью, какую вложил в свой голос. Впрочем, роботы справа и слева служили хорошей поддержкой.

Машина поднялась на струях сжатого воздуха и чуть качнулась, точно обретая равновесие. Бейли слегка затошнило, и он едва было не пожалел о своей мужественной настойчивости. Какой смысл говорить себе, что Дэниел и Жискар не проявили никаких признаков страха — они роботы и не способны ощущать страх.

Тут машина рванулась вперед, и Бейли откинуло на спинку сиденья. А менее минуты спустя он уже мчался со скоростью даже большей, чем самая высокая скорость экспрессуэя в Городе. Впереди простиралась широкая зеленая равнина. Оттого, что по сторонам не мелькали дружеские огни и строения Города, скорость казалась еще выше. Вместо них — провалы зелени и несимметричные возвышения.

Бейли старался дышать ровно и говорить как можно естественнее, на нейтральные темы.

— Но, Дэниел, нигде не видно возделанных полей. Земля тут словно целинная.

— Это городская территория, партнер Элайдж. Парковая зона, где расположены частные владения и дома.

— Городская? — переспросил Бейли. Уж он-то знал, что такое Город.

— Эос самый большой и важный город на Авроре. Первый по времени основания. Здесь заседает Всепланетное Законодательное собрание, Здесь расположено владение его председателя, мимо которого мы проедем.

Не только Город, но еще и самый большой! Бейли посмотрел по сторонам.

— У меня сложилось впечатление, что дома Фастольфа и Глэдии расположены на окраине Эоса. Я полагал, что сейчас мы находимся за границей Города.

— Вовсе нет, партнер Элайдж. Мы как раз в самом центре. Граница пролегает в семи километрах отсюда, а место нашего назначения расположено в сорока километрах за ней.

— Центр? Но я не вижу ни единого здания.

— С дороги их и не должно быть видно, но вон там за деревьями вы можете различить дом Фуада Лабора, известного писателя.

— Ты знаешь, как выглядят все дома?

— Они заложены в моей памяти, — невозмутимо ответил Дэниел.

— На дороге нет других машин. Почему?

— Для больших расстояний употребляются аэрокары или магнитные субкары. Трехмерные контакты…

— На Солярии их называют трехмерники, — заметил Бейли.

— Как и здесь в разговорной речи, а официально — ТМК. Большая часть общения осуществляется с их помощью. К тому же аврорианцы любят пешие прогулки и нередко проходят несколько километров, чтобы навестить знакомых, а то и для деловой встречи, если время не играет особой роли.

— А до нашей цели слишком далеко, чтобы идти пешком, слишком близко для аэрокара, ТМК исключается, вот мы и едем в наземной машине.

— Точнее сказать, в машине на воздушной подушке, партнер Элайдж, но, полагаю, это укладывается в определение «наземная».

— Долго нам добираться до дома Василии?

— Не очень, партнер Элайдж. Он, как вам, возможно, известно, находится на территории Института робопсихологии.

Бейли помолчал, а затем указал рукой:

— Там у горизонта вроде бы небо все в облаках.

Жискар повернул, не сбросив скорости, машина накренилась под углом около тридцати градусов. Бейли охнул и уцепился за Дэниела, тот закинул левую руку ему за спину и крепко сжал его плечи. Машина выровнялась, и Бейли медленно перевел дух.

— Да, — ответил Дэниел, — позднее из них выпадут осадки, как указано в прогнозе.

Бейли нахмурился. Как-то во время его экспериментальной работы во Вне на Земле он попал под дождь — один-единственный раз! Словно встал под душ одетый. Мгновение слепой паники, когда он осознал, что под рукой у него нет панели, чтобы отключить эту воду, и она будет хлестать вечно, но тут все побежали — и он с ними назад в Город к сухости, к управляемости всего. Но это же, Аврора, и кто знает, что полагается делать, когда начинается дождь, — и нет Города, где можно укрыться. Бежать к ближайшему владению? Но какой прием встретят беглецы, если это не в обычае?

Последовал еще один быстрый поворот, и Жискар сказал:

— Сэр, мы находимся ка автостоянке Института робопсихологии. Теперь мы можем войти и навестить дом во владениях Института, где проживает доктор Василия.

Бейли кивнул. Поездка заняла минут пятнадцать-двадцать земного времени, насколько он мог судить, и хорошо, что она кончилась! Он сказал немного хрипло:

— Прежде чем я встречусь с дочерью доктора Фастольфа, я хочу узнать о ней кое-что. Ты ее никогда не видел, Дэниел?

— В то время, когда я возник, — ответил Дэниел, — доктор Фастольф и его дочь уже давно расстались, и я с ней не знаком.

— Жискар, но вы с ней хорошо знаете друг друга, верно?

— Да, сэр: — невозмутимо ответил Жискар.

— И были привязаны друг к другу?

— Мне кажется, сэр, — ответил Жискар, — что дочери доктора Фастольфа было приятно, когда я бывал с ней.

— А тебе быть с ней доставляло удовольствие?

Жискар ответил, словно тщательно выбирая слова:

— Я испытываю ощущение, которое, если не ошибаюсь, люди определяют как «удовольствие», всякий раз, когда я с человеком.

— Но в обществе Василии оно, полагаю, было сильнее, так?

— Ее удовольствие оттого, что она была со мной, — ответил Жискар, — как будто стимулировало те мои позитронные потенциалы, которые побуждали меня к поступкам, эквивалентным тем, которые удовольствие побуждает совершать людей. Так, во всяком случае, мне однажды объяснил доктор Фастольф.

— Почему Василия уехала от своего отца? — внезапно спросил Бейли.

Жискар ничего не ответил.

Бейли произнес с бесцеремонной властностью землянина, обращающегося к роботу:

— Я задал тебе вопрос, бой!

Жискар повернул к. нему голову и уставился на Бейли, которому вдруг почудилось, что свечение в глаза робота стало ярче, словно они были готовы запылать негодованием от этой презрительной клички. Но голос Жискара остался мягким, а его глаза не вспыхнули, когда он сказал:

— Я ответил бы, сэр, но в то время мисс Василия приказала мне никогда ничего не говорить обо всем, так или иначе связанном с их расставанием.

— Но я приказываю тебе отвечать и могу сделать этот приказ абсолютно категорическим… если пожелаю.

— Мне очень жаль, — сказал Жискар, — но мисс Василия и тогда уже была искусным робопсихологом, и ее распоряжения окажутся сильнее любых ваших, сэр.

— Да, она должна была хорошо разбираться в робопсихологии, поскольку, как рассказал мне доктор Фастольф, однажды внесла изменения в твою программу.

— Это было безопасно, сэр, так как доктор Фастольф сразу же исправил бы любую ошибку.

— Так он что-то исправлял?

— Нет, сэр.

— А какие это были изменения?

— Мелкие, сэр.

— Возможно, но просто, чтобы удовлетворить мое любопытство: что именно она сделала?

Жискар заколебался, и Бейли прекрасно понял почему.

— Боюсь, — сказал робот, — что о репрограммировании я ничего сказать не могу.

— Тебе запретили?

— Нет сэр. Но репрограммирование автоматически стирает все, что было раньше. Если я в чем-либо изменился, мне бы казалось, что я всегда был таким, и у меня не сохранилось бы никаких воспоминаний о том, каким я был до изменения.

— Так откуда же ты знаешь, что изменения эти были именно мелкими?

— Поскольку доктор Фастольф не счел нужным скорректировать изменения, внесенные мисс Василией, а об этом он сам мне как-то сказал, я и сделал вывод, что они были мелкими. Вы можете спросить о них мисс Василию, сэр.

— Я так и сделаю, — отозвался Бейли.

— Однако, боюсь, сэр, что она не ответит.

Бейли пробрал озноб. До сих пор он расспрашивал только доктора Фастольфа, Глэдию и этих двух роботов, то есть тех, у кого были все причины сотрудничать с ним. Теперь впервые ему предстояло встретиться с враждебностью.

37

Бейли вышел из машины, которая стояла на траве, и с удовольствием ощутил под ногами незыблемую землю.

Он посмотрел по сторонам и удивился: здания стояли относительно близко друг от друга, а справа высился огромный прямоугольник из металла и стекла.

— Это Институт? — спросил он.

— Институт, партнер Элайдж, — ответил Дэниел, — это весь комплекс. Вы видите лишь часть его, и застройка здесь более плотная, чем где-либо еще на Авроре, поскольку он представляет собой самостоятельную и самодостаточную политическую ячейку. В него входят частные дома, лаборатории, библиотеки, спортивный комплекс и так далее. А большое здание — это административный центр.

— Он настолько не в духе Авроры, во всяком случае, судя по тому, что я видел в Эосе, что, казалось бы, такое скопление зданий должно было бы вызвать заметное неодобрение.

— Так, по-моему, и было, партнер Элайдж, но глава Института находится в дружеских отношениях с председателем Законодательного собрания, человеком очень влиятельным, и получил специальное разрешение для обеспечения научно-исследовательской работы оптимальными условиями. Так, во всяком случае, я слышал. — Дэниел задумчиво посмотрел по сторонам. — Да, он заметно компактнее, чем я полагал.

— Чем ты полагал? Ты что, Дэниел, никогда прежде здесь не бывал?

— Нет, партнер Элайдж.

— А ты, Жискар?

— Нет, сэр.

— Но ты же нашел дорогу сюда без всяких затруднений и вроде бы хорошо знаешь это место, — сказал Бейли.

— Нac надлежащим образом информировали, партнер Элайдж, — объяснил Дэниел, — поскольку мы должны были вас сопровождать.

Бейли медленно кивнул и вдруг спросил:

— А почему доктор Фастольф с нами не поехал?

И снова убедился, что пытаться поймать робота врасплох бесполезно. Задаешь вопрос быстро, неожиданно, а они просто выжидают, пока не осмыслят его, и только тогда отвечают.

— Доктор Фастольф сказал, — ответил Дэниел, — что он не член факультета и не считает возможным приехать без приглашения.

— А почему он не член?

— О причине мне никогда не говорили, партнер Элайдж.

Бейли перевел взгляд на Жискара, который тотчас сказал:

— И мне, сэр.

Действительно не знают? Им приказано не знать? Бейли пожал плечами. Какая разница? Люди способны лгать, а роботы следуют инструкциям. Конечно, человека можно поймать на лжи или заставить признаться, а робота — ловко переинструктировать (если достанет умения или бессовестности), но приемы были разные, и как подступиться к роботу, Бейли не знал.

— Так где мы найдем доктора Василию Фастольф? — спросил он.

— Ее дом прямо перед нами, — ответил Дэниел.

— Вас проинструктировали, где он находится?

— Это 6ыло запечатлено в нашей памяти, партнер Элайдж.

— Ну так веди нас.

Оранжевое солнце уже стояло в небе довольно — явно приближался полдень. Подходя к дому Василии, они попали в тень фабрики, и Бейли поежился, немедленно ощутив температурный перепад.

Губы его крепко сжались при мысли об открытии и заселении планет без Городов, планет, где температура не регулируется и ее отличают непредсказуемые идиотские изменения. Тут он с тревогой заметил, что темная линия облаков поднялась над горизонтом повыше. И дождь тут может лить, когда пожелает! Обрушивать каскады воды тебе на голову!

Земля! Как он стосковался по Городам!

Первым в дом вошел Жискар, а Дэниел протянул руку, помешав Бейли последовать за ним.

— Ах да, конечно! Жискар пошел на разведку.

Впрочем, не терял времени и Дэниел. Его глаза осматривали все вокруг с сосредоточенностью, на какую человек не способен. Бейли не сомневался, что глаза робота не упустят ничего. (А почему, собственно, подумал он, роботов не снабжают четырьмя глазами, равно распределенными по периметру головы, а то и оптической полоской, которая полностью бы ее опоясывала? Ну не Дэниела, естественно, поскольку ему положена человеческая внешность. А вот Жискара? Или позитронные связи не справятся с проблемами такого дополнительного зрения? На миг Бейли смутно представил себе трудности, с какими на каждом шагу сталкиваются робопсихологи.)

В дверях показался Жискар и кивнул. Дэниел почтительно чуть-чуть подтолкнул Бейли, и он шагнул в открытую дверь.

Дверь эта была без замка, но ведь, внезапно вспомнил Бейли, замков не было и на дверях Глэдии и доктора Фастольфа. Малочисленность и рассредоточенность населения способствовали защите от непрошеных вторжений; несомненно, играл свою роль и обычай невмешательства, К тому же, сообразил он, вездесущие дозорные роботы много надежнее любых замков.

Пальцы Дэниела сжали руку Бейли повыше локтя, и он остановился. Впереди них Жискар о чем-то тихо говорил с двумя роботами, довольно на него похожими.

Бейли похолодел. А что, если Жискара сумели хитрым маневром подменить? Сумеет ли он обнаружить подмену? Отличить одного робота от другого? Что, если его оставят с роботом, не получившим специальных инструкций оберегать его, и тот ненароком навлечет на него опасность, а затем не сумеет с достаточной быстротой среагировать на нее?

Он сказал Дэниелу, сумев сохранить в голосе полное спокойствие:

— Эти роботы поразительно похожи, Дэниел. Ты способен их различать?

— Разумеется, партнер Элайдж. Иллюзорная одежда у них разная, не говоря уж о кодовых номерах…

— На мой взгляд, они совершенно одинаковы.

— Вы не привыкли замечать такого рода детали.

— А что это еще за кодовые номера? — попытался Бейли еще раз.

— Они четко видны, партнер Элайдж, если знать, куда смотреть, и если глаза воспринимают инфракрасную часть спектра, недоступную человеческому зрению.

— Значит, если я сам попробую их различать, у меня ничего не получится?

— Почему же, партнер Элайдж? Вам достаточно спросить у робота, как его полное имя и какой у него номер. Он сразу ответит.

— Даже если получит инструкцию назвать их мне неверно?

— Но для чего роботу станут давать такие инструкции?

Бейли решил не пускаться в объяснения.

Да и Жискар уже направился к ним. Он сказал Бейли:

— Сэр, вас примут. Сюда, пожалуйста.

Впереди пошли домашние роботы, за ними — Бейли и Дэниел, который все еще бережно сжимал руку Бейли. Жискар замыкал шествие.

Роботы впереди остановились перед широкой дверью, створки которой тут же разошлись, видимо, автоматически. Комнату за ними наполнял тусклый свет, просачивавшийся сквозь тяжелые занавески.

Бейли смутно различил человеческую фигурку, сидевшую на краешке высокого табурета, положив локоть на стол, который тянулся вдоль всей стены.

Бейли и Дэниел вошли, следом за ними Жискар. Створки двери сомкнулись, и в комнате стало еще темнее. Женский голос произнес резко:

— Ближе не подходите! Стойте там!

И комнату залил солнечный свет.

38

Бейли заморгал и посмотрел вверх. Потолок оказался стеклянным, и за ним виднелось солнце. Почему-то оно выглядело не очень ярким, на него можно было смотреть, хотя свет в комнате почти слепил. Видимо, стекло (или какой-то другой материал?) рассеивало свет, не поглощая его.

Он посмотрел на женщину, сидевшую в той же позе, и сказал:

— Доктор Василия Фастольф?

— Доктор Василия Алиена, если вам требуется полное имя. Чужими именами я не пользуюсь. Можете называть меня доктор Василия. Это имя, которым меня называют в Институте. — Ее суровый голос чуть смягчился. — А как ты, мой старый друг Жискар?

Жискар ответил тоном, странно непохожим на обычный:

— Я приветствую вас… — он помолчал и докончил: — Приветствую вас, Крошка Мисс.

Василия улыбнулась:

— А это, я полагаю, человекоподобный робот, про которого я слышала. Дэниел Оливо?

— Да, доктор Василия, — отчеканил Дэниел.

— И наконец — землянин.

— Элайдж Бейли, доктор, — сухо сказал Бейли.

— Да, мне известно, что у землян есть имена, и ваше — Элайдж Бейли, — произнесла она с холодным высокомерием. — И вы чертовски не похожи на актера, игравшего вас в гиперволновой драме.

— Мне это известно, доктор.

— А вот актер, игравший Дэниела, на него очень походил, но, полагаю, мы здесь не для того, чтобы обсуждать этот балаган.

— Совершенно верно.

— Насколько я поняла, землянин, мы здесь для того, чтобы вы сказали то, что вам требуется, о Сантриксе Гремионисе и чтобы мы с этим покончили. Так?

— Не совсем, — ответил Бейли, — Это не главная причина, почему я приехал сюда, хотя, полагаю, мы доберемся и до нее.

— Ах, вот как! Так вы думаете, мы здесь для того, чтобы долго и подробно обсуждать тему, которую вы решили выбрать?

— Я думаю, доктор Василия, что вам следует позволить мне вести наш разговор на свой лад.

— Это что — угроза?

— Нет.

— Ну, я еще никогда не видела землян, и, пожалуй, будет любопытно посмотреть, насколько вы сходны с. актером, который играл вас, — помимо внешности, разумеется. Вы действительно такой волевой и сильный, каким вас изображали?

— Меня, — сказал Бейли, не скрывая отвращения, — мелодраматизировали и изобразили мой характер со всяческими преувеличениями. Я предпочел бы, чтобы вы принимали меня таким, какой я есть, и судили обо мне по тому, что видите сейчас.

Василия засмеялась:

— Во всяком случае, я вас не ввергла в трепет. Очко в вашу пользу. Или вы считаете, что получили возможность командовать мной из-за чего-то там с Гремионисом?

— Я здесь только для того, чтобы выяснить правду о смерти человекоподобного робота Джендера Пэнелла.

— Смерти? Так, значит, до этого он был живым?

— Я употребляю одно короткое слово вместо выражений вроде «выведен из функционального состояния». Или «смерть» вас сбивает?

— А вы неплохо фехтуете, — сказала Василия. — Дебретт, принеси стул землянину. Он устанет стоять, если разговор затянется. А потом иди в свою нишу. Ты гоже, Дэниел, в какую захочешь. Жискар, встань возле меня.

Бейли сел.

— Спасибо Дебретт. Доктор Василия, у меня нет полномочии задавать вам вопросы, я не располагаю статусом, обязывающим вас отвечать на них. Однако смерть Джендера Пэнелла поставила вашего отца в положение, которое…

— Кого поставила?

— Вашего отца.

— Землянин, я иногда пользуюсь определением «отец» для обозначения одного индивидуума, но только я, и никто другой! Будьте добры, употребляйте его имя.

— Доктор Хэн Фастольф. Он ведь ваш отец? Просто для сведения.

— Вы прибегаете к биологическому термину, — ответила Василия. — Я разделяю с ним гены по принципу, который на Земле рассматривается как связь отец — дочь. На Авроре это никакого значения не имеет, кроме как в медицинском или генетическом отношении. В определенных патологических состояниях бывает необходимо учитывать физиологию и биохимию тех, с кем у меня есть общие гены, — родителей, братьев и сестер, детей и так далее. В остальном на Авроре о таких связях упоминать не принято. Я объяснила это, потому что вы с Земли.

— Если я нарушил принятый обычай, — сказал Бейли, — то по неведению и прошу меня извинить. Могу ли я называть этого человека по имени в нашем разговоре?

— Разумеется.

— Ну, так смерть Джендера Пэнелла поставила доктора Хэна Фастольфа в трудное положение, и, полагаю, что вам это не безразлично и вы хотите ему помочь.

— Ах вот что вы полагаете! А почему?

— Он ваш… Он вас вырастил. Заботился о вас. Вы питали друг к другу глубокую привязанность. И он все еще питает ее к вам.

— Он вам это сказал?

— Это стало очевидным из нашего разговора — хотя бы из того факта, что он принял участие в солярианке Глэдии Дельмар из-за ее сходства с вами.

— И он вам это сказал?!

— Да. Но в любом случае сходство очевидно.

— Тем не менее, землянин, я ничем доктору Фастольфу не обязана. И ваши предположения можно отбросить.

Бейли откашлялся:

— Помимо личных чувств, какими вы руководствуетесь — или не руководствуетесь, — остается вопрос о будущем Галактики. Доктор Фастольф хочет, чтобы новые миры исследовались и заселялись людьми. Если политические последствия смерти Джендера приведут к тому, что исследовать и заселять эти миры предоставят роботам, это, по мнению доктора Фастольфа, обернется катастрофой. Полагаю, вы не захотите способствовать подобной катастрофе.

Василия ответила равнодушно, не спуская глаз с его лица:

— О, конечно, будь я согласна с доктором Фастольфом. Но я с ним не согласна. Не вижу ничего опасного в том, что всю предварительную работу сделают человекоподобные роботы. Собственно говоря, я работаю в Институте для того, чтобы сделать это возможным. Я глобалист. А доктор Фастольф, раз он гуманист, — мой политический враг.

Ответы ее были четкими, прямолинейными и предельно краткими. Затем наступала пауза, словно Василия с интересом ждала следующего вопроса. У Бейли сложилось впечатление, что он возбуждает ее любопытство, забавляет ее и она мысленно заключает с собой пари, о чем будет следующий вопрос, твердо решив сообщать ему информации ровно столько, чтобы понудить его к следующему вопросу.

— Давно ли вы член этого Института? — спросил он.

— С момента его организации.

— А сколько в нем членов?

— Насколько я могу судить, около трети всех робопсихологов Авроры, хотя живет и работает здесь примерно половина от этого числа.

— Остальные члены Института разделяют ваши взгляды на освоение новых миров роботами? И все до единого противостоят доктору Фастольфу?

— По-моему они почти все глобалисты, но на голосование мы этот вопрос не ставили и даже не проводили поему официальный диспут. Лучше опросите их индивидуально.

— А доктор Фастольф член Института?

— Нет.

Бейли подождал, но она ничего не добавила, и он сказал:

— Разве это не удивительно? Казалось бы, уж он-то должен быть его членом!

— Просто мы не хотим иметь с ним дела. И, хотя это менее важно, он не желает иметь дела с нами.

— Но ведь это даже удивительнее.

— Не вижу почему. — Внезапно, словно поддавшись внутреннему раздражению, она добавила: — Он живет в городе Эос. Полагаю, землянин, вы понимаете, откуда такое название?

Бейли кивнул.

— Эос, — сказал он, — богиня зари у древних греков, как Аврора — богиня зари у древних римлян.

— Совершенно верно. Доктор Хэн Фастольф живет в Городе Зари на планете Зари, но в Зарю не верит. Он не понимает единственно возможного способа освоения Галактики, претворения Космической Зари в сияющий Галактический День. Исследование Галактики роботами — единственный практичный способ осуществить это, а он не желает его признавать… И нас тоже.

— Но почему единственно практичный? — медленно сказал Бейли. — Ведь Аврору и другие космомиры исследовали и осваивали не роботы, а люди.

— Извините, Не люди, а земляне. Это был расточительный и малоэффективный процесс, и теперь мы не допустим, чтобы земляне стали снова первопроходцами. Мы теперь — космониты, живем долго, имеем отличное здоровье, и у нас есть роботы, несравненно более многосторонние и гибкие, чем те, которые были у первопоселенцев. Другие времена и обстоятельства, и в наши дни единственный мыслимый способ — возложить эту задачу на роботов.

— Предположим, вы правы, а доктор Фастольф ошибается. Но и в таком случае его точка зрения вполне логична. Так почему он и Институт не в состоянии ужиться? Только потому, что в этом вопросе они расходятся?

— Нет. Это расхождение относительно второстепенное. Существует более глубокий конфликт.

Вновь Бейли подождал, и вновь она ничего не добавила. Дать волю раздражению было бы опасно, а потому он сказал негромко, почти просительно:

— А в чем заключается этот более глубокий конфликт?

В голосе Василии прозвучали почти смешливые нотки. Черты ее лица чуть смягчились, и на момент ее сходство с Глэдией усилилось.

— Если вам не объяснят, догадаться вы не сможете, так?

— Потому я и задаю этот вопрос, доктор Василия.

— Хорошо, землянин. Мне говорили, что земляне живут недолго. Меня не ввели в заблуждение?

Бейли пожал плечами:

— Некоторые из нас доживают до ста лет по земному календарю. — Он прикинул. — Сто тридцать метрических лет или около того.

— А сколько лет вам?

— Сорок пять стандартных, шестьдесят метрических.

— А мне шестьдесят шесть метрических. Я рассчитываю прожить еще примерно триста метрических лет, если буду беречься.

Бейли развел руками:

— Поздравляю вас.

— Тут есть и свои слабые стороны.

— Сегодня утром мне сказали, что за три-четыре века накапливается много горьких потерь.

— Боюсь, что да, — ответила Василия. — Но накапливается много-много приобретений. Так что в целом равновесие сохраняется.

— В таком случае, что подразумевается под слабыми сторонами?

— Вы, естественно, не ученый.

— Я следователь… полицейский, если хотите.

— Но, возможно, на своей планете вы встречались с учеными?

— Кое с кем, — выжидательно ответил Бейли.

— Вы знаете, как они работают? Насколько нам известно, на Земле они вынуждены сотрудничать. В лучшем случае у них есть лет пятьдесят для активной работы, так коротка их жизнь. Менее семи метрических десятилетий. За такой срок многого не добьешься.

— Некоторые наши ученые добились очень многого за куда более короткое время.

— Потому что они использовали чужие открытия в прошлом и черпали, что могли, из открытий современников. Не так ли?

— Естественно. Наука у нас общественное достояние, в которое каждый вносит свой вклад через время и пространство.

— Вот именно. Иначе вообще ничего не получилось бы. Каждый ученый, сознавая, как мало у него шансов достигнуть чего-либо в одиночку, вынужден делиться с другими, волей-неволей становится работником на коммунальной кухне. Благодаря этому прогресс заметно ускоряется.

— Но разве на Авроре и других космомирах дело обстоит иначе? — спросил Бейли с удивлением.

— Теоретически — точно так же, на практике же далеко не так. В обществе долгожителей нет подобной спешки. В распоряжении ученого есть три — три с половиной столетия, чтобы посвятить их решению какой-либо проблемы, и возникает убеждение, что за такой срок и одиночка способен достигнуть многого. И появляется нечто вроде интеллектуальной алчности — человек стремится сделать что-то сам, приобрести право на данную грань прогресса, и он уже готов смириться с замедлением прогресса, лишь бы не отказаться от того, что считает своим. В результате общее развитие науки на космомирах замедлилось до того, что вопреки своим огромным преимуществам нам не удается обогнать то, что делается на Земле.

— Полагаю, вы говорите все это, наталкивая меня на вывод, что доктор Хэн Фастольф ведет себя именно так.

— О, абсолютно! Его теоретический анализ позитронного мозга сделал возможным создание человекоподобных роботов. Он использовал его, чтобы с помощью своего друга покойного доктора Сартона сконструировать Дэниела, вашего друга робота, но он не сделал общим достоянием важнейшие положения своей теории и не знакомит с ними никого. Таким образом, он — и только он — препятствует изготовлению человекоподобных роботов.

Бейли наморщил лоб:

— А Институт робопсихологии ратует за сотрудничество между учеными?

— Совершенно верно. Институт схватывает больше сотни ведущих робопсихологов разного возраста, с разными достижениями и талантом. Мы надеемся учредить филиалы на других планетах и создать межзвездную ассоциацию. Все мы считаем себя обязанными объединять наши личные открытия и гипотезы в общем фонде, добровольно делая для общего блага то, что вы, земляне, делаете вынужденно из-за своей короткой жизни. Но доктор Хэн Фастольф этого не желает. Не сомневаюсь, вам доктор Хэн Фастольф кажется благородным идеалистом, патриотом, думающим только о благе Авроры, но он не желает отдать свою интеллектуальную собственность (так он на это смотрит!) в общий фонд. И потому что он распространяет право частной собственности на научные открытия, мы не хотим иметь с ним ничего общего. Полагаю, наша взаимная антипатия уже не кажется вам загадочной.

Кивнув, Бейли сказал:

— Вы думаете, это сработает? Такой отказ от личной славы?

— Иначе не может быть, — мрачно объявила Василия.

— Но общие усилия Института повторить индивидуальное открытие доктора Фастольфа увенчались успехом? Теория человекоподобного позитронного мозга была открыта еще раз?

— Со временем так и будет. Это неизбежно.

— И вы пытаетесь сократить время, которое потребуется для подобного вторичного открытия, просто убедив доктора Фастольфа опубликовать свою теорию?

— Мне кажется, у нас появилась возможность его убедить.

— обыгрывая скандал вокруг смерти Джендера?

— По-моему вам не следовало задавать этот вопрос. Ну так, землянин, я сообщила вам все, что вы желали узнать?

— Вы мне сообщили кое-что, чего я не знал.

— Значит, пора объяснить, при чем тут Гремионис. Почему вы связали имя этого парикмахера со мной?

— Парикмахера?

— Он воображает себя художником-куафером — и не только этим, но он просто парикмахер и ничего больше. Так объясните. Или закончим этот разговор.

Бейли томила усталость. Он не сомневался, что Василия получала большое удовольствие от словесного фехтования. Она сообщила ему достаточно, чтобы разжечь его желание узнать больше, и теперь он будет вынужден покупать добавочные сведения в обмен на собственную информацию. А ее у него нет. Только догадки. И если хотя бы одна из них неверна, существенно неверна, ему придется сразу уйти. И он сам начал фехтовать.

— Поймите, доктор Василия, бессмысленно делать вид, будто смехотворно даже предположить, что между вами и Гремионисом есть какая-то связь.

— Почему же? Если это и правда смехотворно?

— Ну нет. Будь это смехотворно, вы бы расхохотались мне в лицо и отключили канал связи. А вы взяли назад свой недавний отказ, согласились меня принять, долго со мной говорили, многое мне рассказали — какие еще доказательства требуются, что вы опасаетесь, не прижимаю ли я нож к вашему горлу.

Василия крепко сжала губы, а потом сказала тихо и зло:

— Вот что, маленький землянин, мое положение уязвимо, и вы, возможно, это сообразили. Я все-таки дочь доктора Фастольфа, и в Институте есть люди, у которых хватает глупости — или подлости — из-за этого не доверять мне. Не знаю, какие сплетни вы слышали — или сами сочинили, но они смехотворны, иначе и быть не может. Но при всей смехотворности могут быть использованы против меня. А потому я готова на обмен. Я кое-что вам рассказала, могу рассказать и больше, но только если вы сейчас объясните, что у вас есть, и убедите меня в своей правдивости. Так говорите же! Если вы затеете со мной какую-то игру, мое положение не станет хуже, если я вышвырну вас вон — а я хоть такое удовлетворение получу. И пущу в ход свое влияние, чтобы председатель отменил данное вам разрешение и сразу же отправил вас назад на Землю. От него уже и так этого требуют, и вам совершенно не нужно, чтобы еще и я на этом настаивала. Так что говорите! Сейчас же!

39

Бейли хотелось подобраться к кульминационному вопросу постепенно, проверяя, верно ли он догадался. Но ему было ясно, что у него ничего не получится. Она сразу поймет его тактику — она ведь вовсе не глупа — и оборвет разговор. А он чувствовал, что нащупал что-то, и опасался все испортить. Возможно, и правда ее положение уязвимо из-за отца, но она не приняла бы его, если бы не опасалась, что его предположение совсем не смехотворно.

Значит, надо найти что-то настолько важное, что оно сразу же даст ему хоть чуточку власти над ней. Ну, была не была! Он сказал:

— Сантрикс Гремионис предлагал вам себя. — И прежде чем Василия успела что-то сказать, он усилил нажим, добавив жестко: — И не один раз.

Василия сжала руки на колене, потом встала и снова села на табурет, словно устраиваясь поудобнее. Она посмотрела на Жискара, который без всякого выражения неподвижно стоял рядом с ней. Затем поглядела на Бейли и сказала:

— Но этот идиот предлагает себя первому встречному любого возраста и пола. Вот если бы он обошел меня своим вниманием, это было бы странно!

Бейли нетерпеливо отмахнулся. (Она не засмеялась, не оборвала разговор. И даже не изобразила гнев. А просто ждала, как он разовьет свое утверждение, из чего следовало, что он действительно что-то нащупал.) Он сказал:

— Это преувеличение, доктор Василия… Даже самый неразборчивый человек не хватает что попало, а Гремионис выбрал вас и, несмотря на ваш отказ, продолжал предлагать себя вопреки всем обычаям Авроры.

— Я рада, что вы не усомнились в моем отказе. Есть люди, считающие, что из любезности следует принимать любое предложение — или почти любое, но я подобного мнения не придерживаюсь. Не вижу, с какой стати я должна обрекать себя на совершенно неинтересную трату времени. У вас есть возражения, землянин?

— Я не могу высказать мнения — ни отрицательного, ни положительного — относительно аврорианского обычая. (Она все еще выжидала и слушала его. Чего она ждет? Того, о чем он хочет заговорить, но пока не решается?)

Она сказала с вымученной небрежностью:

— Так вы можете хоть что-нибудь предложить или мы закончили?

— Нет, не закончили, — отрезал Бейли, вынужденный снова рискнуть. — Вы обнаружили в Гремионисе эту не аврорианскую навязчивость, и вам пришло в голову, чтоее можно использовать.

— Да неужели? Какая чушь! Как и для чего я бы ее использовала?

— Его влекло к вам очень сильно, и, значит, не так уж трудно было устроить, чтобы его заинтересовала другая, очень похожая на вас женщина. Вы подтолкнули его, быть может, пообещав все-таки согласиться, если та ему откажет.

— И кто же эта бедняжка, столь на меня похожая?

— А вы не знаете? Ну послушайте, доктор Василия, это уже глупо. Я говорю о солярианке Глэдии, и уже упоминал, что доктор Фастольф взял ее под покровительство именно из-за вашего с ней сходства. Было это в начале нашего разговора, и вы не выразили ни малейшего удивления. Теперь уже поздно притворяться, будто вы слышите о нем в первый раз.

Василия посмотрела на него очень внимательно:

— И вы из его интереса к ней заключили, что прежде он интересовался мной? И явились ко мне с этой дурацкой догадкой?

— Не такой уж дурацкой. Есть и другие весомые факты. Но вы отрицаете?

Она задумчиво водила пальцем по длинному столу рядом с собой. Какие тайны скрывали длинные листы на нем? Бейли различал сложнейшие схемы. Но они ничего ему не сказали бы, как бы долго и подробно он их ни штудировал.

— Мне это надоело, — сказала Василия. — Вы сообщили мне, что Гремионис сначала интересовался мной, а затем солярианкой, моим двойником. А теперь вы хотите, чтобы я это отрицала. Но для чего мне тратить время на отрицания? Какая в этом важность? Даже будь это правдой, какой мне может быть вред? Вы ведь просто говорите, что мне досаждали предложения, меня не привлекавшие, и я хитроумно от них избавилась. Что дальше?

— Дело не столько в ваших поступках, — сказал Бейли, — сколько в их причине. Вы знали, что в характере Гремиониса проявлять настойчивость в определенных ситуациях. Он опять и опять предлагал себя вам, а следовательно, будет спять и опять предлагать себя Глэдии.

— Если она ему откажет!

— Она солярианка, пережившая сексуальную травму, и отказывала всем, о чем, полагаю, вы знали, поскольку вопреки отчуждению между вами и вашим… и доктором Фастольфом все еще испытываете чувства, которые побудили бы вас наводить справки о вашей замене.

— Ну тем лучше для нее. Если она отказала Гремионису, значит, у нее прекрасный вкус.

— Вы заранее знали, что никакого «если» быть не может, что она безусловно ему откажет.

— И все-таки — ну и что?

— Повторные предложения означали, что Гремионис будет часто бывать у Глэдии, что он будет за нее цепляться.

— В последний раз: ну и что?

— А в доме Глэдии была редкость — Джендер Пэнелл, один из двух человекоподобных роботов, существовавших в мире.

— К чему вы клоните? — замявшись, спросила Василия.

— По-моему вам пришло в голову, что убийство человекоподобного робота при обстоятельствах, бросающих тень на доктора Фастольфа, можно использовать как средство вырвать у него секрет человекоподобного позитронного мозга. Гремиониса, раздраженного постоянными отказами Глэдии, но часто бывающего в доме Глэдии, можно было подбить на убийство робота, чтобы страшнее ей отомстить.

Василия заморгала:

— Да будь у этого жалкого парикмахеришки двадцать таких причин и двадцать удобных случаев, так что? Он бы толком не сумел приказать роботу пожать ему руку. И за миллион световых лет он не смог бы вызвать умственную заморозку даже у простого робота!

— И вот теперь, — мягко сказал Бейли, — мы добрались до вопроса, который, мне кажется, вы предвидели, раз сдержались и не вышвырнули меня вон. Вам нужно было удостовериться, знаю я или нет. Иными словами: Гремионис проделал это с помощью Института робопсихологии, действовавшего через вас!

Глава десятая Снова Василия

40

Словно стоп-кадр из гиперволновой постановки: не только оба робота хранили неподвижность, но застыли и Бейли, и доктор Василия Алиена. Прошли долгие секунды — невероятно долгие, прежде чем Василия глубоко вздохнула и очень медленно встала с табурета. Ее лицо сморщилось в невеселую улыбку, голос был тихим:

— По-вашему, землянин, я сообщница в уничтожении человекоподобного робота?

— Да, доктор, что-то вроде этого мне в голову приходило, — ответил Бейли.

— Благодарю вас за вашу мысль. Разговор окончен, уходите! — Она указала на дверь.

— Боюсь, что я не хочу, — сказал Бейли.

— Ваши желания меня не интересуют, землянин.

— Напрасно. Как вы можете заставить меня уйти против моего желания?

— У меня есть роботы, которые по моему распоряжению выведут вас вежливо, но твердо, причинив боль только вашему чувству собственного достоинства, если оно у вас есть.

— У вас здесь всего один робот, а у меня два, которые этого не допустят.

— На мои зов явятся двадцать.

— Доктор Василия. поймите, пожалуйста! — сказал Бейли — Увидев Дэниела, вы удивились. Подозреваю, что вы, хотя и работаете в Институте робопсихологии, где тема человекоподобных роботов имеет первостепенное значение, даже вы в первый раз своими глазами увидели такого робота, завершенного и функционирующего. Следовательно, ваши роботы его тоже не видели. Поглядите на Дэниела. Он выглядит как человек. Ни один робот, кроме мертвого Джендера, никогда такого сходства с человеком не имел. И ваши роботы, несомненно, воспримут Дэниела как человека. А он сумеет отдать распоряжение таким образом, что они подчинятся ему, а не вам.

— Если понадобится, — ответила Василия, — я могу вызвать сюда двадцать человек из Института, и они выдворят вас, возможно, причинив немножечко физической боли, а ваши роботы, даже Дэниел, не смогут успешно им воспрепятствовать.

— А как вы думаете их вызвать, если мои роботы не позволят вам сделать ни единого движения? У них ведь молниеносные рефлексы.

Василия оскалила зубы отнюдь не в улыбке:

— Про Дэниела я сказать ничего не могу, но Жискара я знаю почти всю мою жизнь. Не думаю, что он хоть как-то помешает мне вызвать помощь, и, полагаю, он не даст вмешаться Дэниелу.

Бейли попытался скрыть дрожь в голосе, когда ступил на еще более тонкий лед, сказав:

— Прежде чем сделать что-либо, не спросить ли вам Жискара, как он поступит, если мы с вами отдадим ему прямо противоположные распоряжения.

— Жискар? — В голосе Василии была непререкаемая уверенность.

Глаза Жискара обратились прямо на Василию, и он произнес странным тоном:

— Крошка Мисс, я обязан защищать мистера Бейли, В первую очередь.

— Неужели? По чьему приказу? Этого землянина? Инопланетянина?

— По приказу доктора Фастольфа, — ответил Жискар.

Глаза Василии сверкнули, и она снова опустилась на табурет, положив руки на колени. Они вздрагивали. Почти не шевеля губами, она сказала:

— Он даже тебя отнял!

— Если этого недостаточно, доктор Василия, — внезапно сказал Дэниел, сам решив заговорить, — то и я поставлю благополучие партнера Элайджа выше вашего.

Василия посмотрела на него со злым любопытством:

— Партнер Элайдж? Ты так его называешь?

— Да, доктор Василия. Мой выбор в пользу землянина, а не в вашу диктуется не только инструкциями доктора Фастольфа, но и тем, что землянин и я ведем это расследование вместе, а также тем… — Дэниел сделал паузу, словно с удивлением прислушиваясь к себе. — Тем, что мы друзья.

— Друзья? — повторила Василия. — Землянин и человекоподобный робот? Что ж, подходящая пара. Оба недочеловеки.

— И тем не менее связанные дружбой, — резко сказал Бейли. — Ради себя не испытывайте силу нашей… — На этот раз паузу сделал он и докончил фразу с каким-то изумлением: — любви.

Василия обернулась к нему:

— Что вы хотите?

— Информации. Меня вызвали на Аврору — в этот Мир Зари — разобраться в происшествии, словно бы необъяснимом, навлекшем на доктора Фастольфа ложное обвинение, а потому грозящем страшными последствиями для вашего мира и моего. Дэниел с Жискаром хорошо понимают ситуацию и знают, что мои усилия разгадать эту тайну важнее всего, и возобладать над этим может только Первый Закон в предельно критической ситуации, если иного выбора она не оставит. Они слышали, что я говорил, и знают, что вы можете быть соучастницей, а потому понимают, что не должны допустить, чтобы наш разговор прервался. Я повторяю: не рискуйте. Ведь ваш отказ отвечать на мои вопросы может понудить их к действиям, неприятным для вас. Я обвинил вас в том, что вы соучастница убийства Джендера Пэнелла. Вы отрицаете это или нет? Ответить вы обязаны.

— Отвечу, — сказала Василия с горечью. — Не беспокоитесь! Убийство? Робот выведен из строя, и это — убийство?! Так вот, я категорически отрицаю, убийство это или еще что-то! Отрицаю полностью. Я не снабжала Гремиониса сведениями по робопсихологии, с тем чтобы он сумел разделаться с Джендером. У меня просто нет необходимых знаний. И ни у кого в Институте их нет.

— Судить о том, есть ли у вас или у кого-то в Институте знания, требовавшиеся для совершения этого преступления, я не могу. Однако мы можем обсудить побудительные причины. Во-первых, вы можете питать к Гремионису теплое чувство. Сколько бы раз вы ни отвергали его, каким бы ничтожным он ни казался вам в роли любовника, его настойчивость могла вам льстить настолько, что вы не отказались бы помочь ему, обратись он к вам с просьбой, свободной от всяких сексуальных посягательств.

— То есть он пришел бы ко мне и сказал: «Василия, милая, я хочу вывести робота из строя. Пожалуйста, объясни мне, как это делается, и я буду тебе ужасно благодарен». А я ответила бы: «Ну, конечно, милый! Я только и мечтала, как бы поучаствовать с тобой в преступлении!» Возмутительная нелепость! Только землянин, понятия не имеющий о нравах Авроры, способен вообразить подобное. Причем только очень глупый землянин.

— Пусть так, но необходимо рассмотреть все возможности. Например, вторая возможность: что, если вас охватила ревность, когда Гремионис нашел для своей привязанности другой предмет, и вы помогли ему не из благодарной нежности, а из желания вернуть его?

— Ревность? Это чисто земная эмоция. Если мне Гремионис не нужен, так какое мне дело, что он предложил себя другой женщине и не получил отказа или, если уж на то пошло, другая женщина предложила ему себя и не получила отказа?

— Мне уже говорили, что сексуальной ревности на Авроре не существует, и я готов теоретически счесть это правдой, но такие теории редко подтверждаются практикой. Обязательно должны быть исключения. Ведь ревность по сути эмоция иррациональная и простой логикой с ней не совладать. Но пока оставим это. Третья возможность: что, если вы ревновали к Глэдии и хотели причинить ей вред, хотя сами были к Гремионису абсолютно равнодушны?

— Ревновала к Глэдии? Да я же ее ни разу не видела если не считать гиперволновой передачи, когда она прибыла на Аврору. То, что в редких случаях люди упоминали о ее сходстве со мной, меня абсолютно не трогало.

— Но, может быть, вас трогает, что доктор Фастольф ее опекает, относится к ней как к дочери — как когда-то к вам? Она заняла ваше место.

— И на здоровье. Мне все равно.

— Даже если бы они были любовниками?

Василия уставилась на Бейли с возрастающим бешенством. На лбу у нее под волосами выступили бисеринки пота.

— Обсуждать это нет необходимости, — сказала она. — Вы спросили, отрицаю ли я, будто была соучастницей того, что вы называете убийством, и я ответила, что отрицаю. Я сказала, что у меня нет необходимых знаний. Не было у меня и причины. Можете представить свои заключения хоть всей Авроре. Изложите свои дурацкие попытки отыскать для меня побудительную причину. Твердите, если вам так хочется, что я обладаю возможностью устроить это. Вы ничего не добьетесь, ровным счетом ничего.

Она дрожала от ярости, но в ее голосе Бейли уловил искренность.

Этого обвинения она не боялась. Но она согласилась принять его — значит, он действительно нащупал что-то, чего она боится — и, кажется, отчаянно боится. Но не этого.

Так где он сбился с правильного пути?

41

Бейли сказал (напряженно ища выход):

— Предположим, я соглашусь с вашими утверждениями, доктор Василия. Предположим, я признаю, что ошибся, подозревая вас как соучастницу робийства. Это все равно не означает, что вы не способны мне помочь.

— А с какой стати я должна вам помогать?

— Просто из порядочности, — ответил Бейли. — Доктор Хэн Фастольф уверяет, что он этого не делал, что он не истребитель роботов, что не выводил из строя конкретного робота — Джендера. Предположительно вы знаете доктора Фастольфа лучше, чем кто-либо еще. Многие годы вы провели в тесном общении с ним, как любимый ребенок и подрастающая дочь. Вы видели его в такие моменты и в таких условиях, в каких никто другой его не видел. Как бы вы ни относились к нему теперь, прошлого это изменить не может. И зная его так близко, вы могли бы засвидетельствовать, что его характер не позволил бы ему причинить вред роботу вообще, и уж тем более роботу, который знаменовал величайшее его достижение. Готовы ли вы открыто выступить с таким свидетельством? Перед всеми мирами? Это было бы большой помощью.

Лицо Василии стало каменным.

— Поймите раз и навсегда, — отчеканила она, — я не желаю, чтобы меня в это втягивали.

— Но вы должны!

— Почему?

— Неужели вы ничем не обязаны своему отцу? Он же ваш отец. Значит это слово для вас что-то или нет, между вами существует биологическая связь, К тому же — отец или не отец — он заботился о вас, растил, воспитывал много лет. И вы перед ним в долгу.

Василия вся дрожала. Дрожь была зримой, у нее стучали зубы. Она попыталась заговорить, не смогла, судорожно вздохнула раз-второй, потом попыталась снова.

— Жискар, — сказала она, — ты слышал все, что тут говорилось?

Жискар наклонил голову:

— Да, Крошка Мисс.

— А ты, человекоподобный… Дэниел?

— Да, доктор Василия.

— Ты тоже все слышал?

— Да, доктор Василия.

— Вы оба понимаете, что этот землянин требует, чтобы я свидетельствовала о характере доктора Фастольфа?

Оба робота кивнули.

— Ну хорошо, я буду говорить — против своей воли и в гневе. Я не выступила с таким свидетельством только потому, что была чем-то обязана этому моему… отцу как носителю моих генов и в какой-то мере моему воспитателю. А теперь выступлю. Слушайте меня, землянин. Доктор Хэн Фастольф, часть генов которого стала и моей, не заботился обо мне, именно обо мне как о конкретной человеческой личности. Я была для него экспериментальным материалом, объектом наблюдений.

Бейли мотнул головой:

— Я спрашивал не об этом.

Она гневно отрезала:

— Вы потребовали, чтобы я говорила, и я буду говорить. Это послужит вам ответом! Доктора Хэна Фастольфа интересует только одна вещь. Только одна. Одна-единственная. Функционирование человеческого мозга. Он хочет свести его до уравнений, до рабочей схемы, к решенной шараде и таким способом основать математическую науку о человеческом поведении, которая позволит ему предсказывать будущее человечества. Он называет ее «психоисторией». Никогда не поверю, что вы разговаривали с ним хотя бы час и он о ней не упомянул. Это мономания, которой он подчиняет все.

Василия вгляделась в лицо Бейли и злорадно вскрикнула:

— Ну вот! Он с вами о ней говорил! И, значит, сказал вам, что роботы интересуют его постольку, поскольку через них он может подобраться к человеческому мозгу. В человекоподобных роботах он заинтересован постольку, поскольку через них он может подобраться к человеческому мозгу еще ближе… А, так он вам и это говорил! Теория, позволившая создать человекоподобных роботов, родилась, я уверена, из его попыток постигнуть человеческий мозг, и он утаивает ее, ни с кем ею не делится, потому что намерен единолично разгадать тайну человеческого мозга за оставшиеся ему два столетия. Все остальное — только подручные средства. И я в том числе.

Бейли, пытаясь утишить этот взрыв ярости, спросил негромко:

— Вы? Но каким образом, доктор Василия?

— После моего рождения меня, как любого другого младенца, следовало поручить профессионалам, а не оставлять под опекой дилетанта, пусть отца, пусть ученого. Нельзя было допускать, чтобы доктор Хэн Фастольф подверг ребенка воздействию такой среды. И этого не допустили бы, не будь он Хэном Фастольфом. Он пустил в ход весь свой престиж, обратился ко всем, кто был чем-либо ему обязан, сумел убедить всех, от кого это зависело, и добился опеки надо мной.

— Он любил вас, — пробормотал Бейли.

— Любил — меня? Ему сгодился бы любой младенец, да только других ему было взять неоткуда. Ему требовалось, чтобы рядом с ним рос ребенок — развивающийся мозг. Он хотел тщательно изучить пути его развития, систему роста. Для этой цели он поместил меня в аномальную среду и подверг тонкому экспериментированию, совершенно не считаясь с моей человеческой личностью.

— Не могу поверить. Даже если вы интересовали его как предмет изучения, это не мешало ему любить вас саму.

— Нет! Вы рассуждаете как землянин. Возможно, на Земле как-то считаются с биологическими связями. Но не здесь. Я была для него экспериментальным объектом. И точка.

— Даже будь так вначале, доктор Фастольф не мог вас не полюбить, беспомощное существо, вверенное его заботам. Даже не будь биологической связи, даже будь вы, к примеру, зверьком, он научился бы любить вас.

— Ах, научился бы? — повторила она с горечью. — Вы понятия не имеете, как сильно равнодушие у таких людей, как доктор Фастольф. Если бы для расширения его познаний понадобилась моя смерть, он не колебался бы ни секунды.

— Доктор Василия, это чушь. Он был с вами таким добрым и заботливым, что пробудил в вас ответную любовь. Я знаю… Вы… вы предлагали ему себя.

— Он вам и это сообщил? Ну конечно! Ни на секунду даже сейчас он не задумался, а будет ли мне приятна такая откровенность. Да, я предлагала ему себя. А что? Он был единственным человеком, которого я знала близко. Внешне он был со мной очень нежен, а его истинных целей я тогда не понимала. Естественно, я искала его. К тому же он позаботился, чтобы меня познакомили с сексуальной стимуляцией в контролируемых условиях. А контроль определял он. Я неизбежно должна была рано или поздно обратиться к нему. Непременно — ведь никого другого не было. А он мне отказал!

— И вы возненавидели его за это?

— Нет! Не сразу. Прошли годы. Хотя мое сексуальное развитие было заторможено и изуродовано и от последствий я не избавилась по сей день, я его не винила. Я же знала так мало! И находила для него оправдания: он очень занят, у него есть другие, ему требуется женщина более зрелая… Вы поразились бы, с каким хитроумием я изобретала причины для его отказа. Только через несколько лет я осознала какую-то странность и сумела добиться объяснения лицом к лицу. «Почему ты отказал мне? — спросила я. — Согласись ты, это могло бы направить меня по верному пути, решить все проблемы».

Она сглотнула, умолкла и на секунду закрыла лицо ладонью. Бейли ждал, парализованный смущением. Лица роботов не выражали ничего. (Да Бейли и не знал, способны ли они ощущать какой-либо дисбаланс в позитронных связях, который был бы аналогом человеческого смущения.)

Василия продолжала, несколько успокоившись:

— Он уклонялся от ответа как мог дольше, но я снова и снова спрашивала: «Почему ты отказал мне?» Сексом он занимался. Мне было известно несколько случаев… Помню, я вдруг подумала, что, может быть, он предпочитает мужчин. Если о детях нет речи, личные предпочтения никого не касаются, а некоторым мужчинам женщины неприятны. Или наоборот. Однако с мужчиной, которого вы называете моим отцом, дело обстояло не так. Он наслаждался женщинами… иногда молодыми такими же молодыми, какой была я, когда предложила ему себя. «Почему ты отказал мне?» В конце концов он ответил. Догадайтесь что?

Она замолчала и насмешливо ждала, чтобы он что-нибудь сказал.

Бейли поежился и промямлил:

— Он не хотел заниматься любовью с собственной дочерью?

— Не говорите чуши! При чем здесь это? Учитывая, что на Авроре редкий мужчина знает своих дочерей, то каждая его любовница на несколько десятилетий моложе его может… Но неважно. Это понятно само собой. А ответил он… Как хорошо я помню каждое слово! Ответил он: «Дура! Если я свяжу себя с тобой таким образом, я же не сумею сохранить объективность и не смогу изучать тебя!» В то время я уже знала о его интересе к человеческому мозгу. Я даже последовала его примеру и сама стала робопсихологом. Я работала с Жискаром и экспериментировала с его программированием. И получалось у меня отлично, правда, Жискар?

— Правда, Крошка Мисс, — ответил Жискар.

— И я увидела, что человек, которого вы называете моим отцом, не смотрит на меня как на личность. Он был готов исковеркать меня до конца моей жизни, лишь бы не рискнуть своей объективностью! Его наблюдения значили для него больше моей нормальности! В ту минуту я поняла, что такое я и что такое он — и порвала с ним.

Наступила гнетущая тишина.

У Бейли стучало в висках. Ему хотелось спросить — но не могли бы вы учесть эгоцентризм великого ученого? Всю важность проблемы? Не могли бы вы быть снисходительной к словам, вероятно, сказанным в раздражении человеком, которого принудили обсуждать то, чего он обсуждать не хотел? И разве ярость Василии сейчас не то же самое чувство? Разве ее зацикленность на собственной «нормальности» (что бы она ни подразумевала под этим), нежелание считаться, быть может, с важнейшими двумя проблемами, стоящими перед человечеством, — природой человеческого мозга и освоением Галактики, — не представляет собой тот же эгоцентризм, но гораздо менее оправданный?

Но спросить об этом вслух он не мог. Не знал, как заставить ее понять, да и понял ли бы он сам, если бы она ответила?

Что он делает на этой планете? Понять их нравы и обычаи ему не удавалось, сколько бы их ему ни растолковывали. А они не могли понять его моральных ценностей.

— Извините, доктор Василия, — сказал он тоскливо. — Я понимаю, что вы сердитесь, но если на минуту вы забудете про свой гнев и вместо этого подумаете о докторе Фастольфе и убитом роботе, то убедитесь, что речь идет о совершенно разных вещах. Даже если доктор Фастольф и хотел наблюдать за вами как за объектом исследований, пусть и ценой вашего счастья, отсюда и на миллион световых лет не следует, что у него могло возникнуть желание уничтожить человекоподобного робота, свое последнее достижение.

Василия побагровела и закричала:

— Разве нельзя понять, землянин, о чем я говорю? Разве я стала бы рассказывать о том, о чем рассказала, только потому, что решила бы, будто вам — да и кому угодно еще — будет интересна грустная история моей жизни? По-вашему, мне приятно выворачиваться наизнанку? Я рассказала это для того лишь, чтобы доказать вам, что доктор Хэн Фастольф, мой биологический отец, как вы не устаете мне напоминать, действительно уничтожил Джендера. Конечно, это был он. До сих пор я молчала, потому что до вас ни у кого не хватило идиотизма спросить меня — и еще из-за сохранившегося у меня нежелания вредить этому человеку. Но теперь, когда вы спросили, я заявляю, что это он, клянусь Авророй. И буду повторять это везде и перед всеми. Официально, если понадобится. Доктор Хэн Фастольф уничтожил Джендера Пэнелла. Я абсолютно уверена. Теперь вы довольны?

42

Бейли в ужасе уставился на женщину, потерявшую контроль над собой. Он пробормотал что-то бессвязное и повторил:

— Я ничего не понимаю, доктор Василия. Пожалуйста, успокойтесь и подумайте. Для чего доктору Фастольфу было уничтожать Джендера? Какое это имеет отношение к его поступкам с вами? По-вашему, он хотел таким способом посчитаться с вами?

Василия дышала часто и тяжело (Бейли почти неосознанно отметил про себя, что ее грудь как будто больше груди Глэдии, хотя обе одинаково худощавы). Казалось, она зажимает свой голос, чтобы он не вырвался из-под контроля.

— Я же сказала вам, землянин, что Хэн Фастольф вел наблюдения за человеческим мозгом. Он без колебаний подвергал его всяческим стрессам, чтобы оценивать результаты, И предпочитал особый мозг — например, младенца, чтобы наблюдать его в развитии. Любой мозг, лишь бы не заурядный.

— Но какое это…

— Спросите себя, почему его заинтересовала инопланетянка?

— Глэдия? Я прямо спросил его, и он объяснил. Она напоминает ему вас, и сходство действительно большое.

— А когда вы сказали это в начале нашего разговора, мне стало смешно, и я спросила, поверили вы ему или нет. И спрошу снова: вы ему поверили?

— С какой стати я усомнился бы в его словах?

— Потому что это неправда. Сходство, возможно, привлекло его внимание к ней, но истинная подоплека его интереса к этой инопланетянке в том, что она — инопланетянка. Она выросла на Солярии, где общественная мораль и этика не похожи на аврорианские. Следовательно, ему представлялся случай изучить мозг, сформированный в иных условиях, чем наш, и установить интересные соотношения. Неужели вам это непонятно? И если на то пошло, почему его заинтересовали вы, землянин? Неужели он так глуп и верит, будто вы способны найти решение аврорианской проблемы, ничего не зная об Авроре?

Внезапно опять вмешался Дэниел, и Бейли даже вздрогнул.

— Доктор Василия, — сказал Дэниел, — партнер Элайдж нашел решение проблемы на Солярии, хотя ничего про Солярию не знал.

— Да, — кисло согласилась Василия, — как оповестила все Миры гиперволновая программа. Бывает, что молния ударяет в дом, но не думаю, будто Хэн Фастольф верит, что молния может тут лее ударить в него вторично. Нет, землянин, вы с самого начала привлекли его тем что вы — землянин. Еще один инопланетянский мозг для изучения и манипуляции.

— Но доктор Василия, вы же не можете серьезно верить, что он способен в критических обстоятельствах жизненно важных для Авроры, вызвать сюда совершенно никчемного человека, только чтобы изучать его мозг!

— Еще как способен! Разве не в этом суть всего, о чем я вам рассказала? Никакой угрожающий Авроре кризис в его глазах не сравнится по важности с решением загадки мозга. Могу точно сказать, что он ответит, если вы зададите ему такой вопрос. Аврора может возвыситься или пасть, процветать или хиреть, но все это вздор в сравнении с проблемой мозга, ибо если люди по-настоящему поймут мозг, то все утраченное за тысячелетия бездумности или неверных решений будет исправлено за десятилетие искусного руководства человеческим развитием, вдохновляемого его мечтой о «психоистории». Он пустит в ход этот аргумент для оправдания чего угодно — лжи, жестокости, ну чего угодно, и просто заявит, что все это служило задаче постижения мозга.

— Не представляю, чтобы доктор Фастольф был способен на жестокость. Он же добрейший человек!

— Неужели? Сколько времени вы провели с ним?

— Несколько часов на Земле три года назад. И день сейчас здесь на Авроре.

— Целый день! Целый-прецелый день. Я тридцать лет была с ним постоянно и с тех пор внимательно следила за его карьерой на расстоянии. А вы, землянин, провели с ним целый день? Ну, так за этот день он никак не унизил вас, не напугал?

Бейли промолчал. Он вспомнил руку с комбисудком, которую перехватил Дэниел, о Личной, так его измучившей иллюзиями, о продолжительной прогулке во Вне, задуманной как проверка его способности привыкать к открытым пространствам.

— Ага! — сказала Василия. — Ваше лицо, землянин, не такая непроницаемая маска, как вы, наверное, думаете. Он угрожал вам психическим зондированием?

— Про него упоминалось, — ответил Бейли.

— Всего один день — и уже упоминалось! Полагаю, вам стало не по себе?

— Да.

— А причины о нем упоминать не было?

— Нет, причина была, — поспешно возразил Бейли. — Я сказал, что у меня промелькнула мысль, которую я тут же забыл. И вполне логично было указать, что психическое зондирование могло бы помочь мне вспомнить эту мысль.

— Ну, это не причина! — сказала Василия. — Психическое зондирование недостаточно избирательно для подобного, а вот шансы на необратимые повреждения мозга не так уж малы.

— Но не когда зондирование производит специалист. Доктор Фастольф, например.

— Он?! Да он не отличит один конец зонда от другого. Он теоретик, а не практик.

— Ну пусть не он, но специалист. Собственно, доктор Фастольф не говорил, что проведет зондирование сам.

— Нет, землянин, таких специалистов не существует. Ну подумайте, подумайте же! Если бы кто-то мог проводить психическое зондирование людей со стопроцентной гарантией и если Хэн Фастольф так уж озабочен проблемой дезактивации робота, почему он не предложил, чтобы его подвергли зондированию?

— Его?

— Да неужели вам самому это в голову не пришло? Любой мало-мальски мыслящий человек пришел бы к выводу, что Фастольф виновен. Единственное свидетельство в его пользу — это его собственные заявления о своей невиновности. Ну так почему же он не предлагает доказать эту невиновность с помощью психического зондирования, которое показало бы, что недра его мозга никаких признаков виновности не содержат? Он предлагал подобное, землянин?

— Нет. Во всяком случае, в разговоре со мной.

— Потому что он знает, что это смертельно опасно. А вам без колебаний предложил — просто понаблюдать, как ваш мозг работает в стрессовой ситуации, как вы реагируете на страх. Или он решил, что психическое зондирование, как бы оно ни было опасно для вас, может снабдить его интересными данными о частностях вашего мозга земной модели. Так скажите, жестоко это?

Бейли отмахнулся от ее вопроса резким движением правой руки:

— Но какое отношение это имеет к тому, чем мы занимаемся? К робийству?

— Солярианка Глэдия привлекла внимание моего отца. У нее интересный мозг — то есть для его целей. Поэтому он одолжил ей робота, Джендера, желая посмотреть, что произойдет, если женщина, выросшая не на Авроре, будет проводить время с роботом, во всех отношениях сходным с человеком, Он знал, что женщина с Авроры скорее всего незамедлительно использует робота в сексуальных целях с полным спокойствием. Признаюсь, мне бы это было непросто, потому что я росла в ненормальной обстановке, но к обыкновенной аврорианке это не относится. Для солярианки же это было бы чрезвычайно трудно, поскольку она выросла в крайне роботизированном мире и у нее выработались стойкие стереотипы по отношению к роботам. Различие это могло дать много материала моему отцу, который пытается вывести из этих вариаций свою теорию функционирования мозга. Хэн Фастольф выждал полгода, чтобы солярианка достигла точки, когда могла попробовать экспериментально…

— Ваш отец, — перебил Бейли, — ничего не знал об отношениях Глэдии и Джендера.

— Кто зам это сказал, землянин? Мой отец? Глэдия? Если он, то, естественно, это обычная ложь. А если она, то, вероятно, ей об этом не было ничего известно. Не сомневайтесь, Фастольф знал, что происходит; иначе и быть не могло, поскольку он изучал, как условия жизни на Солярии воздействуют на человеческий мозг. А потом он подумал — я в этом уверена так, словно читала его мысли… Он подумал: что произойдет, если эта женщина, только-только начавшая опираться на Джендера, внезапно без всяких причин его потеряет? Как поступила бы аврорианка, он знал: испытала бы некоторое разочарование, а потом начала бы искать замену. Но как поступит солярианка? И вот он выводит Джендера из строя…

— Уничтожает ценнейшего робота, только чтобы удовлетворить пошлое любопытство?

— Чудовищно, правда? Но именно это и сделал бы Хэн Фастольф. Так что, землянин, отправляйтесь к нему и скажите, что его маленькая игра окончена. Если планета в целом не считает его виновным, после того как я выскажу все, что считаю нужным, общественное мление изменится кардинально.

43

Бейли какое-то время сидел в полном ошеломлении, а Василия глядела на него с мрачным торжеством. Лицо ее было беспощадным и совсем не походило на лицо Глэдии.

Больше он уже ничего не мог…

Бейли встал, ощущая себя очень старым — гораздо старше своих сорока пяти лет (детский возраст для аврорианцев!). До сих пор все его попытки завершались ничем. Нет, хуже того: после каждого предпринятого им шага веревка на горле доктора Фастольфа затягивалась еще туже.

Он взглянул вверх на прозрачный потолок. Солнце стояло высоко, но, по-видимому, миновало зенит, так как выглядело совсем тусклым. Его то и дело заволакивали полосы облаков.

Василия, очевидно, посмотрела на потолок следом за ним. Ее рука пробежала по краю длинного стола, возле которого она сидела. Потолок стал матовым, и тут же комнату залил яркий свет, тоже оранжеватый, как само солнце.

— Полагаю, разговор окончен. Больше у меня нет причин видеться с вами, землянин. Или у вас со мной. Пожалуй, вам лучше покинуть Аврору. Вы уже причинили, — она сухо улыбнулась и договорила почти с яростью, — моему отцу порядочно вреда, хотя и меньше, чем он заслуживает.

Бейли шагнул к двери, и оба его робота оказались рядом с ним. Жискар произнес вполголоса:

— Сэр, вам нехорошо?

Бейли пожал плечами. Что он мог ответить?

— Жискар! — сказала им вслед Василия. — Когда доктор Фастольф перестанет в тебе нуждаться, ты перейдешь ко мне? …

— Да, с разрешения доктора Фастольфа, Крошка Мисс, — ответил Жискар, невозмутимо глядя на нее.

Ее улыбка обрела теплоту.

— Пожалуйста, Жискар! Мне все время тебя не хватает.

— Я часто о вас думаю, Крошка Мисс. Бейли посмотрел на дверь.

— Доктор Василия, нет ли у вас Личной, которой я мог бы воспользоваться?

Василия вытаращила глаза:

— Конечно, нет, землянин. В Институте есть коммунальные Личные. Ваши роботы, несомненно, найдут дорогу.

Он уставился на нее и покачал головой. Естественно, она не желала, чтобы какой-то землянин внес инфекцию в ее комнаты, и все равно он озлился. И сказал, просто чтобы дать выход гневу:

— Доктор Василия, на вашем месте я бы не стал заявлять о виновности доктора Фастольфа.

— А что мне помешает?

— Опасность разоблачения вашей связи с Гремионисом. Опасность для вас.

— Не будьте смешны! Вы же признали, что никакого сговора между мной и Гремионисом не было.

— Вовсе нет. Я признал, что есть основания полагать, что прямого сговора уничтожить Джендера между вами и Гремионисом все-таки не было. Но остается возможность косвенного подстрекательства.

— Вы сумасшедший! Что это еще за косвенное подстрекательство?

— Я предпочту не обсуждать этого в присутствии роботов доктора Фастольфа. Разве что вы будете настаивать. Но для чего? Вы и так прекрасно понимаете, о чем идет речь. — У Бейли, собственно, не было никакой надежды, что она попадется на этот крючок, А вот еще сильнее ухудшить ситуацию это могло.

— Но нет! Василия нахмурилась и словно бы вся съежилась.

«Ага! Значит, косвенное подстрекательство, чем бы оно ни было, все-таки имело место! — подумал Бейли. — И это притормозит ее, пока она не сообразит, что я блефовал».

А вслух он сказал, немного приободрившись:

— Повторяю: ничего не говорите про доктора Фастольфа.

Естественно, он не знал, сколько времени выиграл. Возможно, очень мало.

Глава одиннадцатая Гремионис

44

Они снова сидели в машине — все трое спереди, Бейли снова в середине, чувствуя легкое давление с обоих боков. Он был благодарен им за неизменную заботливость, пусть они и были всего лишь машинами, неспособными отступить от полученных инструкций.

А потом подумал: «Почему нужно отделываться от них этим словом — «машины»? Они добрые машины во Вселенной людей, которые порой бывают злыми. Какое же у меня право ставить противопоставление машины — люди выше противопоставления добро — зло? И уж Дэниела я не могу считать просто машиной!»

— Я должен снова спросить вас, сэр, — сказал Жискар. — Вам нехорошо?

Бейли мотнул головой:

— Я чувствую себя хорошо, Жискар, и рад находиться здесь с вами обоими.

Небо почти везде было белым, а точнее — сероватым. Дул легкий ветер, и было очень прохладно, как успел заметить Бейли, пока они шли к машине.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Я внимательно слушал ваш разговор с доктором Василией. Мне не хотелось бы осуждать то, что говорила доктор Василия, но я обязан сказать вам, что, по моим наблюдениям, доктор Фастольф очень обязательный и добрый человек. Насколько известно мне, он никогда не бывал намеренно жесток и никогда, насколько я могу судить, не приносил благополучие другого человека в жертву своему любопытству.

Бейли посмотрел на лицо Дэниела: каким-то образом оно убеждало в его глубокой искренности, и спросил:

— А ты мог бы сказать что-нибудь в ущерб доктору Фастольфу, будь он действительно жестоким и безжалостным?

— Я мог бы промолчать.

— Но промолчал бы?

— Если бы, солгав, я причинил вред правдивой мисс Василии, бросив тень на ее правдивость, и если, промолчав, я причинил бы вред доктору Фастольфу, придав вес правдивым обвинениям против него, и если бы, на мой взгляд, оба эти вреда были примерно равны по силе, тогда я должен был бы промолчать. Вред через действие, как правило, превалирует над вредом от пассивности. Если, конечно, все остальные условия примерно равны.

— В таком случае, — сказал Бейли, — хотя Первый Закон утверждает: «Робот не может причинить вреда человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред», два слагаемых закона не равны? Ты говоришь, что вред от действия больше вреда от бездействия?

— Слова Закона лишь примерно соответствуют постоянным колебаниям позитронно-мотивационной силы в связях мозга робота. Партнер Элайдж, моих знаний недостаточно, чтобы выразить это математически, но мои побуждения мне известны.

— И они всегда подталкивают тебя предпочесть неделание деланью, если вред от того и от другого примерно одинаков?

— В целом — да. И всегда предпочитать правду неправде, если вред от них одинаков. То есть в целом.

— В данном случае, раз ты опровергаешь доктора Василию и тем причиняешь ей вред, сделать это ты можешь только потому, что, говоря правду, смягчаешь действие Первого Закона?

— Именно так, партнер Элайдж.

— Тем не менее ты бы сказал то же самое, и будь это ложью, если бы доктор Фастольф с достаточной силой проинструктировал тебя солгать таким образом в случае необходимости, не сообщая, что ты получил эти инструкции.

После паузы Дэниел ответил:

— Именно так, партнер Элайдж.

— Запутанный клубок, Дэниел. Но ты по-прежнему веришь, что доктор Фастольф не убивал Джендера Пэнелла?

— Мой опыт общения с ним, партнер Элайдж, убеждает меня, что он правдив и что он не причинил бы вреда другу Джендеру.

— Однако доктор Фастольф сам изложил вескую причину, по которой он мог так поступить, а доктор Василия назвала другую, не менее вескую и даже более непростительную, чем первая. — Бейли немного подумал. — Если любая из них станет достоянием гласности, в виновность доктора Фастольфа поверят все.

Внезапно Бейли обернулся к Жискару:

— А ты, Жискар? Ты знаешь доктора Фастольфа дольше, чем Дэниел. Ты согласен, что доктор Фастольф не мог сделать этого, не мог уничтожить Джендера, так как это не соответствует его характеру, насколько он тебе известен?

— Да, сэр.

Бейли неуверенно посмотрел на лицо робота. Более примитивен по сравнению с Дэниелом. Насколько можно доверять ему как второму свидетелю? Не будет ли он следовать Дэниелу, какое бы направление тот ни избрал?

— Ты ведь знал доктора Василию, верно? — спросил Бейли затем.

— Я знал ее очень хорошо, — ответил Жискар.

— И она тебе нравилась, насколько я понимаю?

— Много лет я присматривал за ней, и эта обязанность не доставляла мне никаких трудностей.

— Хотя она тебя перепрограммировала?

— Она была очень умелой.

— Стала бы она лгать о своем отце, то есть о докторе Фастольфе?

Жискар поколебался.

— Нет, сэр.

Значит, по-твоему, она говорит о нем правду?

— Не совсем, сэр. Я думаю, что она сама верит в то, что говорит правду.

— Но почему она верит, что страшные вещи, которые она о нем говорит, — правда, если на самом деле он такой, каким его сейчас мне описал Дэниел?

Жискар сказал медленно:

— Ее ожесточили некоторые события в ее юности — события, ответственным за которые она считает доктора Фастольфа, и в какой-то мере он действительно оказался невольной их причиной. Мне кажется, он не предполагал, что указанные события приведут к тем последствиям, к которым они привели. Но люди не управляются четкими законами, как роботы. А потому почти в любых условиях трудно разобраться в сложном сплетении причин, побуждающих их к тем или иным действиям.

— Что верно, то верно, — пробормотал Бейли.

— Вы считаете, что нет никакой надежды найти доказательства невиновности доктора Фастольфа? — спросил Жискар.

Брови Бейли сошлись на переносице.

— Не исключено. Я не вижу выхода, а если доктор Василия выполнит свою угрозу…

— Но вы приказали ей молчать. Вы объяснили, что иначе она подвергнет себя опасности.

Бейли качнул головой:

— Это был блеф. Я просто не знал, что мне сказать.

— Так; значит, вы решили прекратить расследование?

— Нет! — почти крикнул Бейли. — Касайся это только Фастольфа, возможно, я и махнул бы рукой. В конце концов, что ему, в сущности, угрожает? Робийство, видимо, даже не считается уголовным преступлением, а только нарушением гражданского кодекса. В худшем случае он лишится политического влияния и, может быть, будет вынужден на время прервать свои научные исследования. Мне бы не хотелось, чтобы это произошло, но если я больше сделать ничего не могу, то, значит, не могу. И касайся это только меня, я тоже, пожалуй, сдался бы. Неудача повредила бы моей репутации, но кирпичный дом без кирпичей не построишь. Я вернулся бы на Землю слегка запачканным. Был бы вынужден веста убогую жизнь без привилегии, но это угрожает каждому землянину и землянке. Людям и получше меня приходилось терпеть такую же несправедливость. Но речь идет о Земле. Если я потерплю неудачу, то не только доктору Фастольфу и мне придется лишиться многого — это положит конец всякой надежде землян открытьдля себя Галактику. Вот почему потерпеть неудачу я не имею права и должен так или иначе продолжать расследование до тех пор, пока меня не вышвырнут с этой планеты.

Договорив последнюю тираду почти беззвучным шепотом, Бейли внезапно поднял голову и проворчал:

— Почему мы торчим тут, Жискар? Или ты включил мотор для собственного развлечения?

— Со всем уважением, сэр, — ответил Жискар, — вы не дали указаний, куда вас везти.

— Действительно! Извини, Жискар. Сперва отвези меня к ближайшей из коммунальных Личных, о которых упомянула доктор Василия. Для вас обоих такой проблемы не существует, а у меня есть мочевой пузырь, и он требует, чтобы его опорожнили. Затем тоже поблизости в какое-нибудь место, где можно поесть, а то у меня живот подвело от голода. А затем, затем…

— А затем, партнер Элайдж? — спросил Дэниел.

— Сказать правду, я не знаю, Дэниел. Однако, разделавшись с этими чисто физическими нуждами, я что-нибудь придумаю.

Бейли так хотелось самому поверить в это!

45

Машина недолго скользила над землей. Вскоре она замерла, слегка покачиваясь, и Бейли ощутил привычный комок в горле. Это чуть заметное балансирование напомнило ему, что он находится внутри машины, и рассеяло временное ощущение безопасности, возникшее благодаря стенкам и роботам по бокам. За стеклом впереди, по сторонам (и сзади, если вывернуть шею) белело небо и зеленела листва — слагаемые Вне, иными словами, пустоты. Он судорожно сглотнул.

Остановились они перед небольшим строением.

— Это коммунальная Личная? — спросил Бейли.

— Ближайшая, партнер Элайдж, из расположенных на территории Института, — ответил Дэниел.

— Вы быстро ее отыскали. Или эти заведения помечены на плане, запечатленном в вашей памяти?

— Именно так, партнер Элайдж.

— В ней кто-нибудь есть?

— Возможно, партнер Элайдж, но трое-четверо могут пользоваться ею одновременно.

— Для меня место найдется?

— По всей вероятности, партнер Элайдж.

— Ну так выпустите меня. Я пойду посмотрю… Роботы не шелохнулись. Жискар сказал:

— Сэр, мы не можем войти туда с вами.

— Я знаю, Жискар.

— Мы не сможем охранять вас должным образом.

Бейли нахмурился. Более примитивный робот, естественно, обладает менее гибким сознанием. Значит, внезапно осознал он, ему грозит опасность, что они не отпустят его от себя и, следовательно, не дадут войти в Личную. Он придал голосу нетерпеливую настойчивость и обратился к Дэниелу, которому человеческие потребности, вероятно, были понятнее:

— Ничего не могу поделать, Жискар. Дэниел, у меня нет выбора. Выпустите меня из машины.

Жискар глядел на Бейли, но не сделал ни единого движения, и Бейли в ужасе ждал, что робот предложит ему облегчиться на соседней лужайке, точно он — дикое животное.

Но секунду спустя Дэниел сказал:

— Думаю, в этом случае мы должны не мешать партнеру Элайджу поступить по-своему.

Тогда Жискар сказал Бейли:

— Если вы можете немного подождать, сэр, я подойду к зданию первым.

Бейли сморщился и тоскливо смотрел, как Жискар медленно направился к строению, а затем не спеша обошел вокруг него. Бейли мог бы заранее предсказать, что стоит Жискару отойти, как ему станет совсем невтерпеж.

Он пытался отвлечься, оглядывая окрестности. Внимательнее всмотревшись, он обнаружил, что белое небо кое-где прочерчивают тонкие линия проводов. Впрочем, заметил он их не сразу, а сперва увидел овальный предмет скользящий под облаками. Какая-то машина… Но она не летит свободно, а подвешена к горизонтальной проволоке. Он проследил проволоку глазами сначала вперед потом назад. Увидел другие проволоки, а затем еще одну машину — подальше. И еще одну — совсем далеко. Эта выглядела неясным пятнышком, и Бейли сообразил, что оно означает, только по аналогии с двумя поближе.

Значит, для передвижения по территории Института используется канатная дорога.

Как тут все разбросано, подумалось Бейли. Как расточительно Институт съедает свободное пространство! Однако при этом он почти не съедал поверхности. Строения отстояли друг от друга так далеко, что растительность выглядела нетронутой, и, решил Бейли, деревья, травы и животные живут себе, как в пустоте.

Солярия, припомнилось ему, была пустой. Без сомнения, все космомиры были пустыми, раз Аврора, самая населенная из них, выглядела совсем пустой даже здесь, в самом застроенном регионе. А впрочем, и Земля, если не считать Городов, тоже пуста. Но Города-то на ней есть! Бейли вдруг овладела тоска по дому, и он не сразу сумел ее подавить.

— А! Друг Жискар кончил осмотр, — сказал Дэниел.

Жискар уже подходил к ним, и Бейли начал ядовито:

— Ну? Ты будешь столь добр, что разрешишь мне… — Он осекся. К чему тратить сарказмы на бесчувственных роботов?

— Представляется достаточно точным, что Личная свободна.

— Отлично! Так отойди с дороги! — Бейли распахнул дверцу машины и сошел на песок узкой дорожки, потом быстро зашагал к цели в сопровождении Дэниела.

У двери строения Дэниел безмолвно указал, какую панель надо нажать, чтобы войти. Сам он не осмелился до нее дотронуться. По-видимому, прикоснуться без прямого приказа означало бы намеренно войти, а даже намерение не допускалось.

Бейли нажал панель и вошел, оставив роботов за дверью. Только когда она закрылась, он сообразил, что Жискар никак не мог войти в Личную и проверить, свободна ли она. Значит, робот судил по каким-то внешним признакам — процедура довольно-таки ненадежная.

Тут Бейли расстроенно осознал, что в первый раз оказался полностью изолированным, отгороженным от своих защитников. Они по ту сторону двери. и, если с ним что-нибудь приключится, войти сюда ют будет непросто. А что, если он окажется здесь не один? Что, если какой-нибудь враг, предупрежденный Василией — она ведь знала, что ему необходимо посетить Личную! — уже спрятался где-то здесь внутри?

И тут Бейли с тревогой сообразил, что он не вооружен: На Земле; конечно, такого не случилось бы.

48

Правда, строение было невелико. Ряд из шести небольших уриналов, маленькие раковины — тоже шесть. Ни душа, ни освежителей одежды, ни обривателей.

Шесть разделенных перегородками кабинок, каждая с маленькой дверью. А что, если в одной притаился кто-то… Дверцы не достигали пола, и, бесшумно ступая, он наклонялся и заглядывал под каждую, не обнаружатся ли там ноги? Потом начал по очереди открывать дверцы: примеривался и стремительно распахивал, готовый тут же ее захлопнуть и выскочить во Вне. Все кабинки оказались пустыми.

Он огляделся в поисках других укромных уголков. Их не было, Он подошел к двери во Вне и увидел, что ничего похожего на запоры на ней пет. А впрочем, естественно: Личная явно предназначалась для нескольких посетителей сразу. Следовательно, у других должна быть возможность входить по мере надобности.

Уйти и поехать искать другую? Неловко… Да и терпеть он уже не мог. На секунду он растерялся, не зная, какой уринал выбрать. Подойди к любому и действуй. Но ведь так же может поступить и всякий другой человек…

Он принудил себя сделать выбор и, ощущая полную незащищенность, обнаружил, что его мочевой пузырь заартачился. Желание облегчиться было невыносимо, но приходилось ждать, пока не рассеется страх от навязчивой мысли, что сейчас сюда кто-то войдет.

Нет, не враг, а вообще кто-то. Но тут он подумал, что роботы если и не помешают постороннему войти, то уж, конечно, задержат его.

Этот вывод помог ему расслабиться…

Он завершил опорожнение пузыря и с огромным облегчением собирался повернуться и отойти к раковине, как вдруг в уши ему ударил довольно пронзительный голос, который, чуть дрожа, произнес:

— Вы Элайдж Бейли?

Бейли окаменел. Столько опасений, столько предосторожностей — и он не услышал, как кто-то вошел! Значит, под конец все его внимание сосредоточилось на простеньком физиологическом отправлении, которое никак не должно было занимать его мысли, (Стареет он, что ли?)

Правда, ничего пугающего в звуках этого голоса не было. Ни малейшей угрозы. Или его просто поддерживает уверенность, что если не Жискар, так Дэниел в любом случае оградил бы его от опасности.

Угнетал его самый факт случившегося. Ни разу за всю его жизнь к нему в Личной не подходил ни один человек и уж тем более не окликал его! На Земле это было бы неслыханным нарушением приличий, а на Солярии (а до этой минуты и на Авроре) он пользовался только личными Личными.

Голос нетерпеливо повторил:

— Ну послушайте! Вы же Элайдж Бейли!

Очень медленно Бейли обернулся. Он увидел мужчину среднего роста, в изящной отлично сидящей одежде разных оттенков синевы. Светлокожий, белокурый, с усиками чуть темнее волос. Бейли невольно уставился на пушистые волосы над верхней губой. Впервые он видел усатого космонита.

Бейли сказал (испытывая жгучий стыд, что заговорил в Личной):

— Я Элайдж Бейли. — Собственный голос прозвучал в его ушах как сиплый фальшивый шепот.

Космонит явно счел его фальшивым. Сощурив глаза, он впился взглядом в лицо Бейли.

— Роботы снаружи сказали, что тут находится Элайдж Бейли, но вы совсем не похожи на себя в гиперволновке. Нисколько не похожи.

«Ох уж эта мне идиотская постановка!» — свирепо подумал Бейли. Видно, до скончания века всякий, с кем ему доведется встретиться, будет наперед отравлен этой немыслимой выдумкой. Никто не отнесется к. нему как к обычному человеку, способному ошибаться и терпеть неудачи. А когда обнаружит, что он не непогрешим, от разочарования сочтет его набитым дураком.

Он злобно отвернулся к раковине, ополоснул руки, а потом замахал ими, недоумевая, как включить сушилку. Космонит коснулся панели и словно из воздуха поймал тоненькую полоску адсорбирующего пуха.

— Спасибо, — сказал Бейли, беря ее. — В гиперволновке снимали не меня, а актера.

— Я знаю. Но ведь можно было бы подобрать кого-нибудь больше на вас похожего? — Это его словно расстроило. — Мне надо с вами поговорить.

— Как вы прошли мимо моих роботов? Видимо, он коснулся еще одного больного места.

— Еле-еле, — ответил космонит. — Они пытались меня остановить, а со мной был только один робот. Мне пришлось притвориться, будто мне будет плохо, если я незамедлительно сюда не попаду, так они меня о-бы-ска-ли! Они буквально ша-ри-ли руками по мне, проверяя, нет ли у меня чего-либо опасного. Я бы привлек вас к суду, не будь вы землянином. Никто не имеет права отдавать роботам приказы, которые унижают людей!

— Мне очень жаль, — сухо ответил Бейли. — Но приказы им отдаю не я. Чем могу вам служить?

— Я хочу поговорить с вами.

— Но вы же говорите со мной. Кстати, кто вы?

Тот словно замялся, но потом ответил:

— Гремионис.

— Сантрикс Гремионис?

— Совершенно верно.

— Почему вы решили поговорить со мной?

Несколько секунд Гремионис смотрел на Бейли словно бы в смущении, потом промямлил:

— Ну, раз уж я здесь… с вашего разрешения… я, пожалуй… — И он отошел к уриналам.

Бейли с брезгливым ужасом сообразил, что Гремионис… Торопливо отвернувшись, он сказал:

— Я подожду вас снаружи.

— Нет, нет, не уходите! — вскрикнул Гремионис почта фальцетом. — Это и секунды не займет. Умоляю.

Если бы Бейли сам не хотел поговорить с Гремионисом столь же отчаянно и не опасался задеть его ненароком, он бы не выполнил его просьбы. Но вдруг Гремионис раздумает говорить?

Он стоял отвернувшись, зажмурившись от омерзения. И только когда Гремионис, вытирая руки собственной пушистой полоской, встал перед ним, Бейли чуть-чуть расслабился.

— Почему вы хотите поговорить со мной? — спросил он снова.

— Глэдия… ну, женщина с Солярии… — Гремионис растерянно умолк.

— Я знаком с Глэдией, — холодно сказал Бейли.

— Глэдия говорила со мной… по трехмернику, вы понимаете, и сказала, что вы расспрашивали про меня. И она спросила, не причинил ли я какого-нибудь вреда одному ее роботу. Похожему на человека. Как один из двух снаружи…

— А вы причинили ему вред?

— Да нет же! Я даже не знал, что у нее есть такой робот, пока… Вы ей сказали, что я знал?!

— Я только задавал вопросы, мистер Гремионис.

Гремионис сжал правую руку в кулак и нервно ввинчивал его в ладонь левой. Он сказал напряженно:

— Я не хочу, чтобы меня ложно в чем-то обвиняли, и особенно когда такое обвинение может повлиять на мои отношения с Глэдией.

— Как вы меня разыскали? — спросил Бейли.

— Она спросила меня про этого робота, — сказал Гремионис. — И добавила, что вы расспрашивали про меня. Я уже слышал, что доктор Фастольф вызвал вас на Аврору, чтобы вы разобрались в этом деле… с роботом. Об этом сообщали в «Последних известиях». И… — Каждое слово давалось ему с большим трудом.

— Продолжайте, — сказал Бейли.

— Я решил, что мне надо поговорить с вами и объяснить, что я никакого касательства к этому роботу не имел. Ни-ка-ко-го! Глэдия не знала, где вас можно найти, но я подумал, что, может быть, доктор Фастольф знает.

— И вы обратились к нему?

— Нет-нет, я… у меня духу не хватило… Такой знаменитый ученый! Но Глэдия сделала это для меня. Она… такая. Он объяснил ей, что вы отправились на встречу с его дочерью доктором Василием Алиеной. Очень удачно, потому что я с ней знаком.

— Да, мне это известно, — сказал Бейли.

— А как вы… — тревожно начал Гремионис. — Вы и ее обо мне спрашивали? — Тревога его перешла в обескураженность. — В конце концов я обратился к доктору Василии, и она сказала, что вы только что уехали и вас, возможно, следует искать в какой-нибудь коммунальной Личной, а эта — ближайшая к ее дому. Я не сомневался, что вы воспользуетесь ею, а не станете искать дальше. То есть для чего бы вам это понадобилось?

— Вы рассуждаете совершенно верно, но каким образом вы так быстро очутились здесь?

— Я работаю в Институте робопсихологии, и мой дом — на его территории. Ролер домчал меня сюда за несколько минут.

— Вы приехали сюда один?

— Да! И всего с одним роботом. Видите ли, мой ролер двухместный.

— И ваш робот ждет снаружи?

— Да.

— Ну так объясните, зачем вы все-таки захотели меня увидеть.

— Я должен добиться, чтобы вы не думали, будто я имел хоть какое-то отношение к этому роботу. Я далее ни разу о нем не слышал, пока вся эта история не попала в «Последние известия». Так могу я поговорить с вами сейчас же?

— Да, но не здесь, — категорически заявил Бейли. — Идемте отсюда.

До чего же странно, подумал Бейли, что он рад выбраться из стен во Вне. В этой Личной было что-то гораздо более чуждое в сравнении со всем, с чем ему доводилось сталкиваться и на Солярии, и на Авроре. Всепланетное небрежное отношение к таким вещам было достаточно неудобоваримым, но куда хуже был ужас охвативший его, когда к нему открыто подошли и заговорили с ним, будто так и надо! Поведение, не делающее различий между этим местом с его назначением и любым другим местом с иным назначением.

Фильмокниги, которые он просмотрел на космолете, этот предмет не затрагивали даже бегло. Ну да, как правильно указал Фастольф, писались они не для землян, а для аврорианцев и, отчасти, для потенциальных туристов с сорока девяти других космомиров. В конце концов, земляне почти не посещали космомиры, а уж Аврору и подавно. Их тут не жаловали. Так с какой стати делать фильмокниги с расчетом на них? И с какой стати останавливаться в фильмокнигах на том, что всем известно? С какой стати рассусоливать о том, что Аврора имеет сферическую форму или что вода — мокрая, а в Личной один человек может самым спокойным образом заговаривать с другим?

Но это же превращает в насмешку самое название подобных устройств! Тут Бейли невольно вспомнил женские Личные на Земле, где, как он часто слышал от Джесси, посетительницы без конца болтали между собой и никакой неловкости не ощущали. Почему только женщины, а мужчины — нет? Бейли никогда прежде об этом не задумывался, а принимал просто как обычай — извечный обычай. Но если женщинам можно, так можно и мужчинам!

Впрочем, неважно. Эта мысль была логичным выводом, но не затрагивала того механизма его сознания, который вызывал в нем всеподавляющую и необоримую брезгливость к подобному поведению.

— Идемте отсюда! — повторил он.

— Но там же ваши роботы! — возразил Гремионис.

— Ну и что?

— Но я хочу поговорить конфиденциально. Как человек с человеком. — На последнем слове он запнулся.

— Полагаю, вы хотели сказать: как космонит с землянином.

— Если угодно.

— Присутствие моих роботов необходимо. Они — мои партнеры в этом расследовании.

— Но мое дело к расследованию никакого отношения не имеет, говорю же вам!

— Об этом позвольте судить мне, — твердо сказал Бейли и вышел из Личной.

Гремионис замялся, потом последовал за ним.

47

Дэниел и Жискар ждали — невозмутимые, непроницаемые, терпеливые. Но Бейли показалось, что лицо у Дэниела чуть озабочено. А впрочем, он мог приписать такое выражение этим нечеловечески человеческим чертам. Жискар, меньше напоминающий человека, естественно, сохранял полную невозмутимость, чего бы ни хотелось ему приписать.

За дверью ждал еще один робот — очевидно, сопровождавший Гремиониса. Облик его был даже примитивнее, чем у Жискара, и какой-то облезлый. Сразу было видно, что Гремионис не слишком преуспевает.

Дэниел сказал — с радостным облегчением, как почудилось Бейли:

— Я доволен, что вы чувствуете себя хорошо, партнер Элайдж.

— Очень хорошо. Но мне любопытно узнать вот что: если бы вы услышали, что я внутри закричал, вы бы вошли?

— Немедленно, сэр, — ответил Жискар.

— Хотя вы запрограммированы не входить в Личные?

— Необходимость защитить человека — и особенно вас, сэр, доминировала бы.

— Да, партнер Элайдж, — подтвердил Дэниел.

— Рад это слышать, — сказал Бейли. — Перед вами Сантрикс Гремионис. Мистер Гремионис, перед вами Дэниел и Жискар.

Оба робота учтиво наклонили головы. Гремионис только взглянул на них и небрежно приподнял руку. Он и не подумал представить своего робота.

Бейли посмотрел по сторонам. Дневной свет заметно померк, ветер дул порывами, воздух стал прохладнее, солнце совсем исчезло за темными облаками. Все было подернуто мрачностью, но она не подействовала на Бейли который продолжал упиваться тем, что благополучно вышел из Личной. Ему понравилось оказаться во Вне! И настроение у него сразу улучшилось. Конечно, случай особый, но начало положено, и он, бесспорно, одержал победу!

Бейли уже обернулся к Гремионису, чтобы продолжить разговор, и тут краем глаза уловил какое-то движение. По траве в сопровождении робота шла женщина. Она приближалась, но на них даже не смотрела — ее целью явно была Личная.

Бейли протянул руку, словно намереваясь остановить ее, хотя их разделяло расстояние еще метров в тридцать, и буркнул:

— Разве она не знает, что это Личная для мужчин?

— Что-что? — переспросил Гремионис.

Женщина все приближалась, и Бейли смотрел на нее в полном недоумении. Затем робот отошел в сторону, а женщина вошла в строение.

— Но ей же туда нельзя! — растерянно пробормотал Бейли.

— Почему? Это общественное удобство.

— Так для мужчин же!

— Для людей, — поправил Гремионис, совсем сбитый с толку.

— Обоего пола? Вы что-то путаете.

— Вообще для людей. Я ничего не путаю! А вы как бы хотели? Я вас не понимаю.

Бейли отвернулся. А он-то еще несколько минут назад думал, что заговорить с кем-то в Личной — это предел невоспитанности, всего, что недопустимо!

Даже попытайся он придумать что-нибудь похуже, кошмарная возможность столкнуться в Личной с женщиной ему бы даже в голову не пришла. Земные обычаи требовали, чтобы он полностью игнорировал присутствие других мужчин в обширных Личных планеты, предназначенных для общего пользования. Однако никакие обычаи или условности не помешали бы ему узнать женщину, пройди она там мимо него.

Что, если бы пока он был в Личной, туда вошла бы женщина — спокойно, равнодушно, вот как сейчас эта?

Или, хуже того: что, если бы он вошел в какую-нибудь Личную и наткнулся там на женщину? Нет, он не представлял, что с ним было бы. Никогда раньше даже возможность такой ситуации ему в голову не приходила, самая мысль о ней была невыносима.

А фильмокниги его и об этом не предупредили! Он взялся за них, чтобы заранее ознакомиться с аврорианским образом жизни и не попасть впросак, а они умалчивали о самом важном!

Как же он сумеет распутать все узлы загадки, в которую превратилась смерть Джендера, если на каждом шагу спотыкается о собственное глубочайшее невежество?

Всего минуту назад он торжествовал из-за крохотной победы над ужасами Вне, а теперь его сокрушало сознание своего невежества во всем, даже в природе этого невежества. Именно в эту секунду, отгоняя от себя картину того, как женщина пересекает воздушное пространство, недавно занимавшееся им самим, он чуть было вовсе не отчаялся.

48

И снова Жискар сказал (причем так, что в его словах, если не в тоне, можно было услышать сочувствие):

— Вам нехорошо, сэр? Вы нуждаетесь в помощи?

— Нет-нет, — пробормотал Бейли. — Я чувствую себя нормально… Но пошли отсюда. Мы загораживаем вход. — Он быстро направился к их машине, которая стояла на площадке за дорожкой. По другую сторону от нее Бейли увидел двухколесную машинку с двумя сиденьями — ролер Гремиониса, решил он.

Тут он сообразил, что его угнетенное настроение усугубляется обыкновенным чувством голода. Время обеда давно прошло, а у него во рту и крошки не было. Он обернулся к Гремионису:

— Давайте поговорим. Но, с вашего разрешения, поговорим за едой. То есть если вы еще не обедали… и если готовы пообедать со мной.

— Но где?

— Не знаю. Где едят в Институте?

— Общественная столовая исключается, — сказал Гремионис. — Там мы не сможем поговорить.

— Так что же делать?

— Пойдемте ко мне, — сразу сказал Гремионис. — Конечно, мой дом не так роскошен, как многие тут. Я же не администратор! Но у меня все-таки есть несколько прилично функционирующих роботов и найдется, чем вас угостить. Вот что: я поеду на ролере с Брандиджем… ну, с моим роботом, вы понимаете, а вы поезжайте следом. Только помедленнее, но я живу всего в полутора километрах отсюда, и поездка займет две-три минуты, не больше.

Он бросился к ролеру почти бегом. Бейли проводил его взглядом: в Гремионисе ему почудилась какая-то юношеская порывистость. Естественно, возраст космонита было нелегко определить — внешне космониты мало менялись с возрастом, и Гремионису вполне могло быть лет пятьдесят. Но вел он себя как юноша, почти как земной подросток, хотя Бейли не мог бы точно определить, откуда возникало такое впечатление.

Он обернулся к Дэниелу:

— Ты знаком с Гремионисом, Дэниел?

— Сейчас я увидел его впервые, партнер Элайдж.

— А ты, Жискар?

— Я видел его один раз прежде, но мимоходом.

— Ты что-нибудь знаешь про него, Жискар?

— Ничего — кроме того, что лежит на поверхности, сэр.

— Возраст? Характер?

— О них мне ничего не известно, сэр.

— Готовы? — крикнул Гремионис. Его ролер издавал довольно громкий гудящий звук. Было ясно, что он обходился без воздушной подушки. Колеса от земли не отрывались. Брандидж сидел позади Гремиониса.

Жискар, Дэниел и Бейли быстро вошли в свою машину.

Гремионис описал широкий полукруг, его волосы развевались на ветру, и Бейли вдруг представил себе это ощущение ветра, если ехать на ролере без ограждающих стекол. Как хорошо, что он полностью укрыт в своей машине. Скольжение на воздушной подушке куда более цивилизованный способ передвижения.

Ролер вышел на прямую и с приглушенным ревом рванулся вперед, Гремионис махнул, рукой, сигналя «следуй за мной!» Робот у него за спиной сохранял равновесие с небрежной легкостью и не держался за пояс Гремиониса, хотя человек, решил Бейли, обязательно обхватил бы его обеими руками.

Они заскользили следом. Хотя ролер словно бы двигался с огромной скоростью, это оказалась иллюзией, возникшей из-за его миниатюрности. Их машину приходилось все время притормаживать, чтобы не налететь на него.

— И все-таки, — задумчиво произнес Бейли, — одно мне непонятно.

— Что именно, партнер Элайдж? — спросил Дэниел.

— Василия презрительно назвала Гремиониса «парикмахером». Видимо, он моделирует прически, одежду и еще всякие украшения человеческой внешности. Так почему же он живет в доме на территории Института?

Глава двенадцатая Снова гремионис

49

Через несколько минут Бейли вошел в еще один аврорианский дом — четвертый с момента его прибытия на планету полтора дня назад. Дом Фастольфа, Глэдии, Василии и теперь — Гремиониса.

Жилище Гремиониса казалось меньше первых трех и каким-то запущенным, хотя построено оно было вроде бы недавно, насколько мог судить Бейли. Но, может быть, на Авроре критерии другие? Однако одно характерное отличие аврорианских жилых домов имелось и здесь — ниши для роботов. Едва войдя, Жискар и Дэниел быстро встали в две из них и застыли лицом к комнате, неподвижные и безмолвные. Брандидж, робот Гремиониса, столь же быстро встал в третью нишу.

Выбирали ниши они словно бы мгновенно, но ни разу выбор двух роботов не упал на одну и ту же нишу. Каким образом? Видимо, решил Бейли, они обменивались сигналами, которые человек просто не успевал воспринимать. Не забыть спросить про это Дэниела, сказал он себе. И заметил, что Гремионис тоже рассматривает ниши.

Гремионис поднес руку к губам и пригладил усики указательным пальцем потом сказал неуверенно:

— Ваш робот, ну, похожий на человека, как-то не вяжется с нишей. Это ведь Дэниел Оливо? Робот доктора Фастольфа?

— Да, — ответил Бейли. — Он тоже показан в гиперволновке. То есть не он сам, но актер, правда, подобранный получше.

— Да, я помню.

Бейли обнаружил, что Гремионис — как Василия, и даже как Глэдия и Фастольф — держится на некотором расстоянии от него. Словно его окружало поле отталкивания — невидимое, неуловимое, никак не воздействующее на его органы чувств, но мешающее космонитам приблизиться к нему вплотную, заставляющее их огибать его по пологой дуге, если им надо было пройти мимо.

Отдает ли себе отчет Гремионис, что держится от него на расстоянии? Или это происходит непроизвольно? А что они делают со стульями, на которые он садился, пока был у них? С тарелками, которыми он пользовался? С полотенцами? Будет ли достаточно обычной стирки? Или существуют особые дезинфицирующие процедуры? Может, они сразу все выбрасывают и заменяют другим? Окурят ли эти дома, когда он покинет планету? Или их окуривают каждую ночь? Ну а коммунальная Личная, которую он посетил? Ее снесут и отстроят заново? А женщина, которая по неведению вошла туда сразу после него? Или она — официальный окуриватель?

Ну это уже глупости! В космос все это! Как поступают аврорианцы, как разбираются со своими проблемами — их дело, и хватит забивать себе голову такой чушью! Иосафат! С него достаточно собственных проблем, а в данную секунду одна из них воплощается в Гремионисе, и он за него возьмется после еды.

Еда оказалась простой, почти чисто вегетарианской, но впервые на Авроре он испытал затруднения. Слишком уж резок был вкус каждого ингредиента. Вкус моркови был слишком уж морковным, а горошка — горошковым, если можно так выразиться.

Чересчур острым.

Он ел неохотно и старался не выдать свои неприятные ощущения.

И вдруг заметил, что свыкся, что вкусовые сосочки как бы пропитались насквозь и перестали реагировать на избыток. С некоторой грустью Бейли подумал, что еще немного — и знакомство с аврорианской пищей приведет к тому, что по возвращении на Землю ему будет недоставать этой четкости вкусовых ощущений и земная их нивелированность начнет его раздражать.

Даже поджаристость ингредиентов, сперва слегка его напугавшая, так как стоило ему сжать зубы — и слышался хруст, который (решил он) мог помешать разговору, — этот хруст успел превратиться в увлекательное свидетельство того, что он принимает пищу! На Земле же это всегда бесшумно, и ему будет чего-то не хватать.

Теперь он ел внимательно, изучая разные вкусы. Быть может, когда земляне обоснуются на других мирах, они тоже начнут питаться по рецептам космонитов, тем более если у них не будет роботов, чтобы готовить и подавать еду. И тут он тоскливо поправил себя. Не когда, а если земляне обоснуются на других мирах. А «если» это зависит от него, следователя Элайджа Бейли. Ему на плечи словно легла непосильная тяжесть.

Они кончили есть. Два робота внесли нагретые влажные салфетки, чтобы вытереть руки. Только салфетки оказались необычными: едва Бейли положил свою на тарелку, как она чуть шевельнулась, истончилась, стала паутинкой. Потом вдруг взвилась вверх и исчезла за решеткой в потолке. Бейли вздрогнул и, приоткрыв рот, уставился в потолок.

— Это новинка, — объяснил Гремионис. — Самоубирающаяся, как вы заметили, но еще не знаю, стоит ли ими пользоваться. Говорят, они будут засорять вытяжку, а другие опасаются загрязнения воздуха — какие-то частицы обязательно, по их мнению, попадут в легкие. Изготовитель утверждает, что они абсолютно безвредны, но…

Бейли внезапно осознал, что сам за едой не сказал ни слова, и вообще, обменявшись несколькими словами о Дэниеле, они оба молчали до этого момента… Но не салфетки же им обсуждать! Он сказал грубовато:

— Вы парикмахер, мистер Гремионис?

Гремионис покраснел — его светлая кожа стала пунцовой до корней волос. Он пробормотал придушенно:

— Кто вам это сказал?

— Если вашу профессию так называть не принято, — сказал Бейли, — приношу свои извинения. На Земле так говорят все, и ничего уничижительного в таком обозначении нет.

— Я дизайнер причесок и костюмов, — ответил Гремионис. — Это признанный раздел искусства. Собственно говоря, я персональный художник. — Его палец снова скользнул по усикам.

— Я заметил ваши усы, — серьезным тоном сказал Бейли. — Они приняты на Авроре?

— Нет. Но надеюсь, что будут. Взять мужское лицо… Многим из них можно придать больше мужественности, силы с помощью правильного использования лицевых волос. Все зависит от подхода. Это часть моей профессии. Конечно, можно переборщить. На планете Паллада лицевые волосы носят многие, но там модно прибегать к многоцветной окраске. Каждый волосок красится отдельно для создания определенного эффекта. Но это глупо. Эффект сохраняется недолго, со временем оттенки изменяются и смешиваются в нечто жуткое. И все-таки даже это по-своему лучше лысости лица. Нет ничего столь непривлекательного, чем пустынное лицо. Это мой собственный термин. Я им пользуюсь в беседах с потенциальными клиентами, и он производит впечатление. На планете Смитей…

Его негромкая быстрая речь обладала какой-то гипнотической силой, подкрепляемой его увлеченностью, глубокой искренностью взгляда, прикованного к лицу Бейли. Тому пришлось сделать почти физическое усилие, чтобы стряхнуть с себя это наваждение. Он сказал:

— Мистер Гремионис, вы робопсихолог?

Гремионис вздрогнул и как будто растерялся, когда его внезапно перебили.

— Робопсихолог?

— Да. Робопсихолог.

— Вовсе нет. Я пользуюсь роботами как все, но что у них внутри, понятия не имею. Да и не интересуюсь.

— Но вы живете на территории Института робопсихологии. Как так?

— Это глупо! — Гремионис наморщил нос. — Институт был спроектирован несколько лет назад как самодостаточная община. У нас есть собственные ремонтные мастерские, собственные мастерские для робопрофилактики, врачи, структуралисты. Весь персонал живет здесь же, и раз им нужен персональный художник, то есть Сантрикс Гремионис, то и я живу здесь. Что-то в моей профессии есть такое, отчего мне не следовало бы жить здесь?

— Я этого не говорил.

Гремионис отвернулся с обидой, которую торопливое отрицание Бейли не смягчило. Он нажал на кнопку, а затем, скользнув взглядом по разноцветной прямоугольной панели, словно побарабанил по ней кончиками пальцев.

С потолка бесшумно опустился шар и повис в метре над их головами. Он раскрылся, точно разделяющийся на дольки апельсин, и внутри него заиграли краски под негромкие мелодичные, звуки. Они и цвета так гармонично сливались, что изумленный Бейли вскоре почувствовал, что уже не отличает звуков от красок.

Окна стали непрозрачными, дольки окрасились ярче.

— Не слишком ярко? — спросил Гремионис.

— Нет, — поколебавшись, ответил Бейли.

— Это служит фоном. Я подобрал успокаивающие комбинации, которые помогут нам вести цивилизованную беседу, понимаете? — Затем он добавил деловито: — Так приступим к делу?

Бейли с некоторым трудом оторвался от… но Гремионис никак не назвал этот апельсин, и сказал:

— Да, конечно.

— Вы обвиняли меня в том, что я имел какое-то отношение к прекращению функционирования робота Джендера?

— Я расспрашивал об обстоятельствах конца этого робота.

— Но в связи с ним упоминали меня. И несколько минут назад спросили, не робопсихолог ли я. Мне понятно, о чем вы думали. Вы старались спровоцировать меня на признание, что я знаком с робопсихологией, с тем чтобы возвести на меня обвинение, будто я… э… кончатель этого робота.

— Проще сказать — убийца.

— Убийца? Но робота же нельзя убить. Но как бы то ни было, я не кончал его, или не убивал, или — называйте, как хотите. Я сказал вам, что я не робопсихолог. О робопсихологии я не знаю ни-че-го. Да как вы могли подумать, что…

— Я обязан расследовать все связи, мистер Гремионис. Джендер принадлежал Глэдии, солярианке, а вы были с ней в дружеских отношениях. Вот вам и связь.

— В дружеских отношениях с ней могут быть десятки людей. И никакой связи нет и не было.

— Вы хотите сказать, что никогда не видели Джендера, хотя часто бывали в доме Глэдии?

— Никогда! Ни единого раза!

— И не знали, что у нее есть человекоподобный робот?

— Нет!

— Она про него вообще не упоминала?

— У нее там повсюду роботы. Самые обычные. Ни про каких других она не говорила.

— Ну что же! — Бейли пожал плечами. — У меня нет причин не верить этому… пока.

— Так скажите это Глэдии. Потому-то я и захотел вас увидеть. Чтобы попросить об этом. И я настаиваю!

— А у Глэдии есть причины сомневаться?

— Конечно. Вы настроили ее против меня. Вы расспрашивали ее обо мне в этой связи, и она предположила… она не знает… Короче говоря, она контактировала со мной сегодня утром и спросила, имел ли я к этому какое-нибудь отношение. Я вам уже говорил.

— И вы отрицали?

— Конечно, отрицал, и категорически, потому что я дей-стви-тель-но тут ни при чем. Но сколько я ни отрицай, это неубедительно. Вот почему я хочу, чтобы это сделали вы. Я хочу, чтобы вы сказали ей, что, по вашему мнению, я никакого отношения к случившемуся не имею. Вы же сами только что это подтвердили, и у вас нет права губить мою репутацию совсем бездоказательно, Я могу подать на вас жалобу!

— Кому?

— В Комиссию защиты личности. В Законодательное собрание. Глава Института близкий друг самого председателя, а я уже отправил ему полное изложение этого дела. Я не собираюсь ждать, я действую!

Гремионис вздернул голову — гневным движением, как он видимо, полагал, но должного эффекта не полнилось из-за общей мягкости выражения его лица.

— Послушайте, — сказал он, — это не Земля. Мы здесь находимся под за-щи-той. На вашей перенаселенной планете люди вынуждены обитать в ульях, в муравейниках. Вы толкаете друг друга, не даете дышать друг другу, и это не имеет значения. Одна жизнь, миллион жизней — это не имеет значения.

— Вы начитались исторических романов, — сказал Бейли. стараясь, чтобы его голос не прозвучал презрительно.

— Конечно. И в них все изображено очень точно. На планете, где живут миллиарды людей, иначе и быть не может. А на Авроре жизнь каждого из нас дра-го-цен-на. Нас защищают физически — каждого из нас! — наши роботы, так что на Авроре не бывает даже драк, не говоря уж об убийствах!

— Если не считать Джендера.

— Но это же не убийство. Он был робот. А наше Законодательное собрание защищает нас от посягательств другого рода. Комиссия защиты личности относится отрицательно — очень и очень отрицательно — к любым действиям, которые злонамеренно причиняют вред репутации или общественному положению гражданина. У аврорианца, который повел бы себя как вы, неприятностей было бы хоть отбавляй. Когда же землянин позволяет себе… ну…

— Я веду расследование по приглашению Законодательного собрания, насколько мне известно. Полагаю, без согласия Собрания доктор Фастольф не мог бы вызвать меня сюда.

— Пусть так, но это не дает вам права выходить за рамки нормального расследования.

— И вы собираетесь обратиться с этим в Собрание?

— Я собираюсь настаивать, чтобы глава Института…

— Кстати, как его зовут?

— Келден Амадиро. Я намерен просить его доложить об этом Собранию, а он его член, позвольте вам сказать, один из лидеров партии глобалистов. А потому, по-моему, вам лучше без экивоков объяснить Глэдии, что я ни в чем не виновен.

— Буду рад, мистер Гремионис, потому что у меня создалось впечатление, что вы действительно невиновны, но как я могу быть полностью уверенным, если вы не разрешаете мне задать вам несколько вопросов?

Гремионис нерешительно помолчал, а потом с вызовом откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и сказал, неудачно изобразив спокойную небрежность:

— Задавайте. Мне скрывать нечего. А когда закончите, извольте немедленно поговорить с Глэдией по трехмернику позади вас и сказать ей то, что я требую, не то вам придется так скверно, что вы и вообразить не можете.

— Я понял. Но сначала… Как давно вы знакомы с доктором Василией Фастольф, мистер Гремионис? Или с доктором Василией Алиеной, если вам она известна под этой фамилией?

Гремионис замялся, а потом сказал с напряжением в голосе:

— Почему вы задаете этот вопрос? Какое он имеет отношение к делу?

Бейли вздохнул, и его угрюмое лицо помрачнело еще больше.

— Хочу напомнить, мистер Гремионис, что вам нечего скрывать и что вы намерены убедить меня в своей невиновности, чтобы я в свою очередь убедил в ней Глэдию. Просто скажите, как давно вы знакомы с доктором Василией. Если вы с ней не знакомы, так и ответьте, но будет только честно предупредить вас, что, по словам доктора Василии, вы с ней близко знакомы. Во всяком случае, настолько, чтобы предложить себя.

Гремионис как будто расстроился. Он сказал дрожащим голосом:

— Не понимаю, почему это надо во что-то раздувать. Предлагать себя — общепринятый социальный обычай, который никого третьего не касается. Ну да вы-то землянин, вот и зациклились на этом.

— Насколько я понял, она вашего предложения не приняла.

Гремионис уперся в колени стиснутыми кулаками.

— Принять или не принять — это ее дело. Кое-кто предлагал мне себя, а я отказывал. Тут нет ничего такого.

— Ну хорошо. Как давно вы с ней знакомы?

— Несколько лет. Около пятнадцати.

— Вы были знакомы с ней, когда она еще жила у доктора Фастольфа?

— Тогда я был еще ребенком, — ответил Гремионис краснея. — Когда я только-только кончил курс и стал персональным художником, меня пригласили смоделировать для нее костюмные ансамбли. Они ей понравились и с тех пор она пользовалась только моими услугами. В этой сфере, разумеется.

— Значит, вы заняли свое нынешнее положение, так сказать, официального персонального художника Института робопсихологии по ее рекомендации?

— Она знала мою квалификацию. Я прошел отборочные испытания наравне с другими и занял свое положение по праву.

— Тем не менее она вас рекомендовала?

— Да, — сердито буркнул Гремионис.

— И вы чувствовали, что можете достойно ее отблагодарить, предложив себя?

Гремионис поморщился и облизнул губы, словно избавляясь от неприятного вкуса.

— Это от-вра-ти-тельно! Видимо, землянин иначе и думать не способен. Мое предложение означало только, что я хотел его сделать.

— Потому что она привлекательна и душевна?

Гремионис замялся.

— Ну, особенно душевной я бы ее не назвал, — сказал он осторожно. — Но привлекательна она бесспорно.

— Мне говорили, что вы предлагаете себя кому ни попадя без всякого разбора.

— Это ложь.

— В каком смысле ложь? Что вы себя предлагаете всем или что мне об этом сказали?

— Что я предлагаю себя всем. Кто вам это сказал?

— Мне кажется, ответ на ваш вопрос нецелесообразен. Вам понравится, если я буду называть вас как источник неприятной кому-то информации? Были бы вы со мной откровенны, если бы так думали?

— Ну, в любом случае тот, от кого вы это услышали, лгал.

— Возможно, это было просто преувеличение для пущего эффекта, Вы предлагали себя кому-нибудь еще до доктора Василии?

Гремионис отвел глаза:

— Раза два. Но не серьезно.

— А к доктору Василии вы относились серьезно?

— Ну-у…

— Насколько я понял, вы предлагали себя ей несколько раз вопреки аврорианскому обычаю.

— А! Аврорианский обычай… — в бешенстве начал Гремионис, но тут же взял себя в руки и нахмурился. — Послушайте, мистер Бейли, могу я говорить с вами строго конфиденциально?

— Да. Все мои вопросы имеют целью установить, что вы не имели отношения к смерти Джендера. Как только я удостоверюсь в этом, можете не сомневаться, что я сохраню в тайне все, что услышу от вас.

— Ну хорошо. В этом нет ничего дурного, и я ничуть не стыжусь, поймите. Просто я не люблю размениваться и имею право жить по-своему, верно?

— Безусловно, — ответил Бейли сочувственно.

— Видите ли, по-моему, секс тогда прекрасен, когда между партнерами возникла глубокая любовь и нежность.

— Мне кажется, это так и есть.

— Ну а тогда никого другого больше не нужно, так?

— Звучит логично.

— Я всегда грезил, как найду идеального партнера и никого больше не стану искать. Это называется моногамией. На Авроре она не существует, но на некоторых мирах ее соблюдают. И на Земле тоже, верно,мистер Бейли?

— В теории, мистер Гремионис.

— Это то, что нужно мне, Я ищу уже давно. Иногда я экспериментирую с сексом, но мне всегда чего-то не хватает. И вот я познакомился с доктором Василией, и она призналась мне… Ну, люди бывают очень откровенны со своими персональными художниками, потому что его работа — глубоко личная… И это уж совсем конфиденциально.

— Так продолжайте же.

Гремионис облизнул губы.

— Если то, о чем я сейчас расскажу, станет известно еще кому-то, я погиб. Она сделает все, чтобы я больше не получал заказов. Вы действительно уверены, что это имеет отношение к делу?

— Не сомневайтесь, мистер Гремионис, это может оказаться решающим.

— Ну, в таком случае… — Гремионис явно не поверил до конца. — Так вот: из того, что проскальзывало в разговорах доктора Василии со мной, мне стало ясно… — его голос понизился до шепота, — что… что она девственница.

— Ах так, — сказал Бейли негромко (вспомнив непоколебимое убеждение Василии, что отец исковеркал ее жизнь своим отказом, — теперь ему стал понятен источник ее ненависти к отцу).

— Это меня взволновало. Мне казалось, что ода будет всецело моей, что я буду единственным для нее. Не могу выразить, как много это для меня значило. Она сразу стала невообразимо прекрасной в моих глазах, и я искал ее всем моим существом.

— И вы предложили ей себя?

— Да.

— И не один раз. Ее отказы вас не обескураживали?

— Они только подтверждали ее девственность, если можно так выразиться, и возбуждали во мне новый пыл. Трудности усиливали влечение. Не знаю, как объяснить, и полагаю, вы не поймете.

— Отчего же, мистер Гремионис? Я вас понимаю. Но потом вы перестали предлагать себя доктору Василии.

— Ну-у… да.

— И начали предлагать себя Глэдии?

— Ну-у… да.

— Неоднократно?

— Ну-у… да.

— Почему? Чем объяснялась такая перемена?

— Доктор Василия наконец абсолютно ясно дала понять, что никаких шансов у меня нет, а тут появилась Глэдия, так похожая на доктора Василию и… и… вот так.

— Но Глэдия не девственница, — заметил Бейли. — Она была замужем на Солярии, а на Авроре, как мне говорили, экспериментировала довольно широко.

— Я об этом знал, но она… прекратила. Видите ли, она по рождению солярианка и не вполне понимает обычаи Авроры. И прекратила, потому что ей не нравится «неразборчивость», как она выражается.

— Она вам это сказала?

— Да. На Солярии признается только моногамия. Брак ее не был счастливым, но это — обычай, в котором ока воспитывалась, а потому аврорианская манера ей никакой радости не давала, когда она ее испробовала. А моногамия — как раз то, что влечет меня. Ну, понимаете?

— Понимаю. Но как вы с ней познакомились?

— Очень просто. Она участвовала в гиперволновой передаче, когда приехала на Аврору — романтичная беглянка с Солярии. И у нее была роль в той драме…

— Да-да. Но ведь было и что-то еще, верно?

— Не понимаю, о чем вы.

— Разрешите мне высказать догадку. Не наступил ли момент, когда доктор Василия сказала, что отказывает вам раз и навсегда… и не предложила ли она вам альтернатив у?

— Так вам сказала доктор Василия?! — вдруг вспылил Гремионис.

— Прямо — нет, но, полагаю, я тем не менее верно понял, что произошло. Разве она не сказала, что вам имело бы смысл познакомиться с только что поселившейся на Авроре молодой солярианкой, протеже доктора Фастольфа? И, возможно, доктор Василия упомянула, что, по общему мнению, эта молодая женщина, Глэдия, очень на нее похожа, но моложе, с более мягким характером? Короче говоря, разве доктор Василия не толкала вас перенести ваше внимание с нее на Глэдию?

Гремионис явно мучился. Он то взглядывал на Бейли, то отводил глаза. Впервые Бейли уловил в глазах космонита испуг — или боязливое почтение. (Бейли тряхнул головой: только не радоваться, что ему удалось взять верх над космонитом! Верный способ утратить объективность.)

— Ну? — сказал он. — Я ошибаюсь или нет?

Гремионис ответил еле слышно:

— Так, значит, в гиперволновке преувеличений не было и вы действительно способны читать чужие мысли?

50

— Я просто задаю вопросы, — спокойно ответил Бейли — а вы мне не ответили. Так я ошибаюсь или нет?

— Произошло это не совсем так. Отчасти. О Глэдии она со мной говорила, но… — Гремионис закусил нижнюю губу, а потом сказал: — Но по сути все было, как вы предположили. Именно так, как вы описали.

— И вы не были разочарованы? Вы убедились, что Глэдия правда похожа на доктора Василию?

— В какой-то мере. — Глаза Гремиониса посветлели. — Но это не настоящее сходство. Поставьте их рядом и сразу увидите разницу. Глэдия гораздо грациознее, деликатнее и… и с ней весело.

— Вы предлагали себя Василии, после того как познакомились с Глэдией?

— Вы с ума сошли! Нет конечно.

— Но Глэдии предлагали?

— Да.

— И она вам отказала?

— Ну да. Но поймите, она хотела быть твердо уверенной. Как и я. Подумайте, какую ошибку совершил бы я, добившись согласия доктора Василии! Глэдия опасается такой ошибки, и я ее не виню.

— Но вы-то не считаете, что она сделает ошибку, дав вам согласие, и потому предложили себя еще раз… и еще… и еще.

Гремионис растерянно посмотрел на Бейли и содрогнулся. Он выпятил нижнюю губу, как обиженный ребенок.

— Вы выражаетесь оскорбительно…

— Простите, ничего оскорбительного я не подразумеваю. Пожалуйста, ответьте на вопрос.

— Да, не один раз.

— А сколько именно?

Я не считал. Четыре раза. Ну-у… пять. Или больше.

— И она вам отказывала?

— Да. Иначе зачем бы мне было предлагаться снова?

— Она отказывала вам раздраженно?

— Нет. Глэдия не такая. Очень ласково.

— Это толкнуло вас предложить себя еще кому-то?

— Что?

— Ведь Глэдия вас отвергла. И, естественно, вы могли бы предложить себя кому-нибудь еще. И почему нет? Если Глэдии вы не нужны…

— Нет! Мне никто другой не нужен!

— А почему, как по-вашему?

— Откуда мне знать почему? — резко сказал Гремионис. — Мне нужна Глэдия. Это… это какое-то безумие, но такое чудесное! Я был бы безумен, если бы хотел избавиться от такого безумия… Ну да вы не поймете!

— А Глэдии вы этого объяснить не пытались? Возможно, она поняла бы.

— Нет, не пытался. Ей было бы неприятно. О таких вещах не говорят. Мне требуется психоправ.

— И вы обращались к нему?

— Нет.

— Почему?

Гремионис нахмурился:

— У вас манера задавать бесцеремоннейшие вопросы, землянин!

— Возможно, именно потому, что я землянин. Неотесанный. Кроме того, я следователь, и мне необходимо знать все это. Так почему вы не обратились к психоправу?

Неожиданно Гремионис засмеялся:

— Я же вам сказал. Лечение было бы куда большим безумием, чем болезнь. Я предпочту быть с Глэдией, и пусть она мне отказывает, чем быть с другой и получить согласие… Нет, вы вообразите! Свихнуться и радоваться тому, что ты свихнулся. Любой психоправ тут же подвергает меня принудительному лечению.

Бейли задумался, а потом спросил:

— Вы не знаете, доктор Василия по-своему не психоправ?

— Она робопсихолог. Говорят, что это почти одно и то же. Если вы знаете, что происходит в голове у робота, значит, имеете понятие и о том, как работает человеческий мозг. Во всяком случае, существует такое мнение.

— Вам не приходило в голову, что Василия знает, какие странные чувства вызывает в вас: Глэдия?

— Я ей об этом не говорил! — Гремионис весь напрягся. — То есть вот как сейчас вам.

— Но ведь она могла понять ваши чувства и не спрашивая ничего? Ей известно, что вы неоднократно предлагали себя Глэдии?

— Ну-у… Она спрашивала, как идут мои дела… По праву давней знакомой, понимаете? Ну, я отвечал. Но вообще. Без признаний.

— А вы уверены, что признание не вырвалось у вас случайно? Она же, несомненно, подталкивала вас продолжать.

— Ну-у… теперь, когда вы об этом заговорили, мне все представляется немного по-новому. Не понимаю, как вам удалось внушить мне такую мысль. Наверное, из-за ваших вопросов, но теперь мне кажется, что она продолжала одобрять мою дружбу с Глэдией. Прямо ей содействовала. — Лицо у него стало встревоженным, — Прежде мне и в голову не приходило. Я просто ни о чем таком не думал.

— Как вы считаете, почему она подталкивала вас повторять ваши предложения Глэдии?

Гремионис жалобно вздернул брови и провел пальцем по усикам.

— Наверное, можно предположить, что она пыталась от меня избавиться. Застраховывалась, чтобы я больше ей не досаждал. — Он усмехнулся. — Не очень лестно для меня, а?

— Доктор Василия перестала относиться к вам по-дружески?

— Вовсе нет. Даже наоборот.

— Она пыталась вам советовать, как лучше вести себя с Глэдией, чтобы добиться успеха? Например, проявлять больше интереса к творчеству Глэдии?

— Этого не требовалось. Творчество Глэдии и мое очень близки. Я работаю с людьми, а она с роботами, но оба мы — дизайнеры, художники. Это сближает, понимаете? Мы даже иногда помогаем друг другу. Кроме тех случаев, когда я предлагаю себя и получаю отказ, мы настоящие друзья. Если подумать, так это очень много.

— Доктор Василия рекомендовала вам проявить больше интереса к работе доктора Фастольфа?

— С какой стати? О работе доктора Фастольфа я понятия не имею.

— Но Глэдия могла интересоваться работой своего покровителя, и тогда это был бы способ понравиться ей.

Гремионис сощурился. Он вскочил на ноги, стремительно прошелся по комнате, остановился против Бейли и сказал:

— По-слу-шай-те! Я, конечно, не самый умный человек на планете, и даже в первый десяток не вхожу, но я все-таки не идиот и понимаю, к чему вы клоните.

— О?

— Все ваши вопросы направлены к тому, чтобы я сознался, будто доктор Василия подтолкнула меня влюбиться в Глэдию… И я… — Он удивленно умолк. — Я влюблен! Как в исторических романах… — Он задумался, и в глазах у него засветилось радостное изумление. Затем оно опять сменилось злостью, — Подтолкнула влюбиться и оставаться влюбленным, чтобы я выведал побольше у доктора Фастольфа и узнал, как вывести из строя этого робота… Джендера.

— Вы так не считаете?

— Нет! — закричал Гремионис. — Я ничего не понимаю в робопсихологии. Ни-че-го! Как бы подробно мне ни объясняли, я все равно ничего не пойму. И уверен, что Глэдия тоже. И никому никаких вопросов по робопсихологии я не задавал. Никто ничего мне про робопсихологию не говорил. Ни доктор Фастольф, ни кто-либо другой. Доктор Василия ничего подобного мне не советовала. Ваша омерзительная теория не стоит и выеденного яйца! — Он взмахнул руками. — Полная бессмыслица. Бросьте о ней думать.

Он снова сел, скрестил руки на груди и так крепко сжал губы, что усики ощетинились.

Бейли поднял глаза на апельсин, который по-прежнему тихо играл приятные мелодии и мягко менял окраску, завораживающе покачиваясь по короткой дуге.

Если выпад Гремиониса сбил его, он ничем этого не выдал.

— Я все понял, — сказал он, — но тем не менее вы часто видитесь с Глэдией?

— Да, вижусь.

— Ваши повторные предложения не оскорбляют ее, а ее повторные отказы не оскорбляют вас?

— Мои предложения полны вежливости. — Гремионис пожал плечами. — Ее отказы полны мягкости. Что должно нас оскорблять?

— Но как вы проводите время вместе? О сексе, очевидно, и говорить нечего, робопсихологию вы тоже не обсуждаете. Чем же вы занимаетесь?

— А что — все отношения между людьми исчерпываются сексом и робопсихологией? Нам есть чем заняться вместе. Ну, во-первых, мы беседуем. Ее очень интересует Аврора, и я часами описываю нашу планету. Она же почти ее не видела, понимаете? А она часами рассказывает мне про Солярию — какая это адская дыра. Я даже Землю предпочел бы, не поймите меня превратно. И еще — ее покойный муж. Какой жалкий субъект! У Глэдии, бедняжки, жизнь была очень тяжелая. Мы вместе бываем на концертах, несколько раз я возил ее в Институт художеств, и мы работаем вместе, я же вам говорил. Мы вместе рассматриваем мои эскизы или ее эскизы. Сказать откровенно, по-моему, роботы большого простора для вдохновения не дают, но каждому свое, понимаете? Вот и она посмеивается, когда я объясняю, насколько важна правильная стрижка. Она сама носит волосы немножко не так. Впрочем, больше всего мы вместе гуляем.

— Гуляете? Где?

— Да повсюду. Просто гуляем. У нее такая привычка из-за ее жизни на Солярии. Вы бывали на Солярии… Ах, ну конечно же! Извините. На Солярии частные владения просто огромны, а живет в каждом один человек. Иногда двое. И множество роботов. Там можно идти милю за милей в полнейшем одиночестве, и Глэдия говорит, что возникает такое чувство, будто вся планета принадлежит тебе. Ну, естественно, роботы всегда рядом, приглядывают, чтобы с тобой ничего не случилось, но на глаза зря не показываются. Здесь на Авроре Глэдии не хватает ощущения, что мир принадлежит только ей.

— Вы хотите сказать, что она мечтает завладеть всем миром?

— В смысле, что она жаждет власти? Глэдия? Полнейшая нелепость! Она просто тоскует по единению с природой. Сам я ничего подобного не испытываю, понимаете? Но мне нравится угождать ей. Разумеется, на Авроре невозможно почувствовать себя так, как на Солярии. Обязательно где-нибудь будут люди, уж тем более внутри городской черты Эоса, а в программе роботов нет указания, что им надо скрывать свое присутствие от людей. Собственно говоря, аврорианцы обычно сопровождаются роботами… Однако я знаю несколько довольно пустынных мест, и Глэдии нравится бродить там.

— А вам?

— Да, но только потому, что я с Глэдией. В общем аврорианцы тоже любят пешие прогулки, но, признаюсь, я этого увлечения не разделяю. Вначале у меня все мышцы ныли, и Василия подшучивала надо мной.

— Так она знала о ваших прогулках?

— Как-то раз я явился к ней, прихрамывая. У меня даже суставы похрустывали, так что пришлось рассказать. Она засмеялась и сказала, что это отличная идея, что лучший способ получить согласие любительницы прогулок — это гулять с ней. «Продолжай, — сказала Василия, — и она возьмет свой отказ назад, прежде чем ты улучишь случай опять себя предложить. Предложение сделает она сама!» Этого, правда, не произошло, но со временем я вошел во вкус прогулок. И очень.

Казалось, он забыл о своей вспышке и даже повеселел. Возможно, ему вспоминаются эти прогулки, подумал Бейли, увидев, как он чуть улыбнулся. Теперь, когда мысли Гремиониса обратились к неизвестно какому разговору во время прогулки неизвестно где, он выглядел симпатичным… и ранимым. Бейли чуть было не улыбнулся в ответ.

— Следовательно, Василия знала, что ваши прогулки продолжались?

— По-видимому. Я сделал среды и субботы своими свободными днями, потому что они были удобны Глэдии, и Василия иногда шутила по поводу моих «двухэсных прогулок», когда я приносил ей эскизы.

— А доктор Василия принимала участие в ваших прогулках?

— Никогда.

Бейли переменил позу и, пристально глядя на кончики своих пальцев, сказал:

— Полагаю, гуляли вы в сопровождении роботов?

— Конечно. Один мой, один ее. Но они держались в стороне, а не шагали рядом, как обычно на Авроре. Глэдия говорила, что ищет уединения — такого, как на Солярии. Естественно, я поступал так, как хотелось ей, хотя вначале шею себе сворачивал, проверяя, где Брандидж.

— А какой робот сопровождал Глэдию?

— Разные. Но все они тоже близко не подходили, так что я ни с одним из них не разговаривал.

— А Джендер?

Радостное выражение исчезло с лица Гремиониса.

— При чем тут он?

— Он когда-нибудь сопровождал вас? Вы знали бы об этом?

— Человекоподобный робот? Конечно, знал бы. Но он ни разу с нами не ходил. Ни единого.

— Вы уверены?

— Абсолютно. — Гремионис насупился. — Наверное, она считала его слишком ценным, чтобы поручать ему то, с чем прекрасно справляются обычные роботы.

— Вы словно бы раздражены. Вы разделяли это мнение?

— Он был ее роботом. Меня это не интересовало.

— И в доме Глэдии вы его тоже не видели?

— Ни разу.

— Она что-нибудь про него говорила? Рассказывала?

— Насколько я помню — нет.

— И вы не считали это странным?

— Нет. — Гремионис мотнул головой. — Какой смысл разговаривать о роботах?

Бейли не спускал с его лица угрюмых глаз.

— Вы что-нибудь знали от отношениях Глэдии и Джендера?

— Вы собираетесь сказать мне, что тут замешан секс?

— А вас бы это удивило? — спросил Бейли.

— Такое случается, — невозмутимо сказал Гремионис. — И довольно часто. Если у вас такое настроение, вы можете использовать робота. Ну а человекоподобный робот… насколько я понимаю, подобный во всем…

— Абсолютно, — перебил Бейли и сделал выразительный жест.

Уголки рта Гремиониса поползли вниз.

— Ну, так женщине было бы нелегко устоять.

— Но против вас она устояла. И вас это не мучает? Что Глэдия предпочла вам робота?

— Ну, если на то пошло, то еще вопрос, правда ли это. Но даже если правда, так и что? Женщина и робот, мужчина и робот — это же просто мастурбация и ничего больше.

— Вы действительно ничего не знали об этом, мистер Гремионис? И не подозревали?

— Я просто об этом не думал, — отрезал Гремионис.

— Потому что не знали? Или знали, но не придавали значения?

— Опять вы давите на меня! — Гремионис нахмурился. — Какого ответа вы от меня ждете? Теперь, когда вы заставили меня об этом подумать и надавили, мне уже мерещится, что, может быть, я о чем-то таком и думал. Но все равно, до того как вы начали задавать эти вопросы, я ни разу не почувствовал, будто происходит что-то такое.

— Вы уверены?

— Да, уверен! И перестаньте давить на меня.

— Я на вас не давлю. Я просто прикидываю, а вдруг вы знали, что Глэдия постоянно занимается сексом с Джендером, и знали, что никогда не станете ее любовником, если это будет продолжаться, и так сильно ее хотели, что готовы были любой ценой убрать Джендера — короче говоря, вы так ревновали, что ревность толкнула вас…

В эту секунду Гремионис — точно зажатая какое-то время пружина вдруг высвободилась — с громким бессвязным воплем бросился на Бейли, а тот, застигнутый врасплох, инстинктивно отпрянул назад и вместе се стулом опрокинулся на пол.

51

Его тут же подхватили сильные руки. Бейли почувствовал, что его поднимают. Стул водворяют на место, и осознал, что его держит робот. Как легко было забыть о присутствии в комнате безмолвных неподвижных фигур в нишах!

Но на помощь к нему бросился не Дэниел и Жискар, а Брандидж, робот Гремиониса.

— Сэр, — сказал Брандидж голосом, который лишь чуть-чуть отличался от естественного, — надеюсь, вы не ушиблись.

Но куда девались Жискар и Дэниел?

Ответ на этот вопрос он получил тут же. Роботы разделили необходимые действия быстро и точно; Дэниел и Жискар, молниеносно оценив, что падение со стулом менее опасно для Бейли, чем разъяренный Гремионис, кинулись к нему. Брандидж, сразу увидев, что там он не требуется, оказал помощь гостю.

Гремионис стоял, тяжело дыша, удерживаемый осторожной, но парализующей хваткой четырех нечеловеческих рук. Он сказал почти шепотом:

— Отпустите меня. Я полностью владею собой.

— Слушаю, сэр, — сказал Жискар.

— Разумеется, мистер Гремионис, — произнес Дэниел почти светским тоном.

Однако оба они, опустив руки, не отступили ни на шаг. Гремионис посмотрел по сторонам, одернул одежду, а затем неторопливо сел. Он все еще часто дышал, и волосы у него чуть растрепались.

Бейли стоял, опираясь о спинку своего стула.

— Сожалею, мистер Бейли, — сказал Гремионис, — что я утратил контроль над собой. С тех пор как я стал взрослым, этого со мной не случалось. Вы обвинили меня в р-ревности! Ни один аврорианец в здравом уме не позволит себе употребить это слово по отношению к другому, но мне следовало помнить, что вы землянин. Мы это слово встречаем только в исторических романах, но и в них оно обычно обозначается только первой буквой с многоточием. На вашей планете это, естественно, не так. Я понимаю.

— Я тоже сожалею, мистер Гремионис, — сказал Бейли с большой серьезностью, — что ненароком преступил аврорианский обычай. Уверяю вас, такое не повторится. — Он сел и добавил: — Пожалуй, мы исчерпали почти все…

Гремионис словно не слушал.

— Когда я был ребенком, — сказал он, — я иногда толкал других детей, толкали и меня, а роботы словно не торопились нас разнять…

— Если разрешите, я объясню, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Точно установлено, что полное подавление агрессивности у маленьких детей приводит к нежелательным последствиям. Поэтому некоторая степень физического соперничества в играх малышей допускается и даже поощряется, конечно, при условии, что оно безопасно. Роботы, состоящие при детях, тщательно программируются различать возможность и степень потенциального вреда. Например, я не получил такого специального программирования и не гожусь присматривать за малышами, кроме экстренных случаев на самое короткое время. То же относится и к Жискару.

— Полагаю, — сказал Бейли, — этой агрессивности кладется конец в подростковом возрасте.

— Постепенно, — ответил Дэниел. — По мере того как уровень потенциального вреда возрастает и необходимость самоконтроля увеличивается.

— К тому времени, — сказал Гремионис, — когда мне пришла пора перейти на более высокую ступень обучения, я, подобно всем аврорианцам, уже прекрасно знал, что истинное соперничество состоит в сравнении умственных способностей и таланта…

— А физическое соперничество исключено? — спросил Бейли.

— Вовсе нет, но без физических контактов с целью причинить вред.

— И со времени детства…

— Я ни на кого не нападал. Естественно! Такое желание у меня неоднократно возникало, но, думается, это только нормально. Однако до этой минуты я всегда с ним справлялся. Но ведь никто никогда не приписывал мне… такого!

— И ведь нападение не имеет смысла, — сказал Бейли, — если вас все равно остановят роботы, правда? Ведь, наверное, рядом с потенциальным нападающим и объектом его агрессии всегда находится робот.

— Разумеется. Тем больше причин стыдиться, что я утратил самоконтроль. Надеюсь, в своем отчете вы об этом не упомянете.

— Уверяю вас, от меня никто ничего не узнает, ведь это не имеет отношения к делу.

— Благодарю вас. Вы сказали, что наш разговор окончен?

— Да, пожалуй.

— В таком случае вы сделаете то, о чем я вас просил?

— А именно?

— Скажете Глэдии, что к случившемуся с Джендером я никакого отношения не имею?

— Скажу, что таково мое мнение, — ответил Бейли, поколебавшись.

— Прошу вас, будьте поопределеннее, — сказал Гремионис. — Я хочу, чтобы у нее не осталось ни малейших сомнений в моей непричастности. И тем более, если этот робот был ей дорог в сексуальном смысле. Я не вынесу, если она подумает, будто я испытывал р… ре… Ведь она солярианка и может так подумать!

— Пожалуй, — задумчиво произнес Бейли.

— Но послушайте! — быстро и настойчиво сказал Гремионис. — В роботах я ничего не смыслю, и никто — ни доктор Василия, ни кто-либо другой — со мной о них не говорил. В том смысле, как они функционируют, хочу сказать, И я никак не мог вывести Джендера из строя.

Бейли глубоко задумался. Потом сказал с явной неохотой:

— Мне приходится вам верить, Конечно, я всего не знаю. И не исключено, — я говорю так без желания оскорбить, — что вы, или доктор Василия, или вы с ней оба лжете. Я практически ничего не знаю о психологических механизмах аврорианского общества, и меня легко обмануть. Тем не менее я вам верю. Но Глэдии могу сказать только, что вы, по моему мнению, абсолютно невиновны. Однако сказать «по моему мнению» я все-таки обязан. Не сомневаюсь, ей этого будет достаточно.

— Ну что же, — сказал Гремионис мрачно, — придется довольствоваться этим. Но, если это поможет, даю вам слово гражданина Авроры, что я невиновен.

Бейли слегка улыбнулся:

— Я ни на секунду не усомнюсь в вашем слове, но моя профессия требует от меня полагаться только на подтвержденные факты.

Он встал, секунду-другую внимательно смотрел на Гремиониса, а потом сказал:

— Прошу вас, мистер Гремионис, не поймите меня превратно. Насколько я понимаю, вы настаиваете, чтобы я дал Глэдии эти заверения, так как хотите сохранить ее дружбу.

— Очень хочу, мистер Бейли.

— И намерены в подходящий момент снова предложить себя?

Гремионис залился краской, сглотнул и пробормотал:

— Конечно.

— Могу ли я дать вам совет, сэр? Не делайте этого.

— Оставьте такие советы при себе, Я не намерен отступать.

— Я имел в виду другое: не повторяйте обычного ритуала. А попробуйте просто… — Бейли смущенно отвел глаза. — Попробуйте просто обнять ее и поцеловать.

— Ни за что! — испуганно сказал Гремионис. — Да что вы! Ни одна аврорианка такого не потерпит. И ни один аврорианец.

— Мистер Гремионис, вспомните, что Глэдия не аврорианка, Она солярианка и воспитана в иных традициях. На вашем месте я бы испробовал такой способ.

Спокойный взгляд Бейли маскировал внезапный прилив ярости. С какой стати он дает такой совет мальчишке, который для него ничего не значит? Зачем учить другого сделать то, что он сам отчаянно хочет сделать?

Глава тринадцатая Амадиро

52

Бейли вновь вернулся к делу, сказав голосом более басистым, чем обычно:

— Мистер Гремионис, в нашем разговоре вы назвали имя главы Института робопсихологии. Вы не повторите его?

— Келден Амадиро.

— Нельзя ли как-нибудь связаться с ним от вас?

— Ну-у, и да и нет, — ответил Гремионис. — Вы можете связаться с его секретаршей или с его помощником. До него самого вы вряд ли доберетесь. Мне говорили, что он умеет держать людей на расстоянии вытянутой руки. Конечно, я с ним не знаком. Иногда вижу его в Институте, но ни разу с ним не разговаривал.

— Следовательно, он не пользуется вашими услугами как модельера или дизайнера причесок?

Не знаю, пользуется ли он чьими-либо услугами вообще, но судя по тому, как он выглядел, когда я его видел, они оказались бы далеко не лишними. Я предпочел бы, чтобы вы этих моих слов никому не повторяли.

— Не сомневаюсь, что вы правы, но ваше мнение останется между нами, — заверил его Бейли. — Мне хотелось бы добраться до него. И на расстояние ближе вытянутой руки. Если у вас есть трехмерник-передатчик, вы не разрешили бы мне воспользоваться им для этой цели?

— Брандидж может сконтактировать для вас.

— Я предпочел бы, чтобы это сделал мой партнер Дэниел. С вашего разрешения, разумеется.

— Пожалуйста! — ответил Гремионис. — Трехмерник вон там, так что, Дэниел, просто следуй за мной. Схема: семьдесят пять, тридцать на двадцать.

Дэниел наклонил голову:

— Благодарю вас, сэр.

Комната с передатчиком была совершенно пустой, если не считать довольно сложной консоли ближе к боковой стене. Консоль была примерно по пояс Бейли, и за ней высилась узкая колонка, расположенная в центре светло-серого круга, четко выделявшегося на зеленом полу. Почти рядом был второй круг тех же размеров и цвета, но без колонки.

Дэниел подошел к колонке, и тотчас круг беловато засветился. Рука Дэниела запорхала по консоли с такой быстротой, что Бейли не успевал следить, что делают его пальцы. Секунду спустя засветился второй круг. Над ним возник робот — только мерцание выдавало, что это трехмерное голо графическое изображение. Робот стоял возле такой же консоли, что и Дэниел, но и она чуть-чуть мерцала.

— Я Р. Дэниел Оливо, — сказал Дэниел, слегка подчеркнув «Р», чтобы робот не принял его за человека. — Я представляю моего партнера Элайджа Бейли, следователя с Земли. Мой партнер хотел бы поговорить с мэтром робопсихологии Келденом Амадиро.

— Мэтр робопсихолог Амадиро ведет совещание. Не может ли его заменить робопсихолог Сисиз?

Дэниел быстро взглянул в сторону Бейли, тот кивнул, и Дэниел сказал:

— Это вполне приемлемо.

— Если ты попросишь следователя Бейли занять твое место, — сказал робот, — попробую найти робопсихолога Сисиза.

— Возможно, будет лучше, — начал Дэниел, — чтобы ты прежде…

Но Бейли перебил его:

— Неважно, Дэниел. Я подожду.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел, — как личный представитель мэтра робопсихолога Хэна Фастольфа вы, пусть временно, разделяете его социальный статус. И вам неуместно ждать…

— Неважно, Дэниел! — сказал Бейли подчеркнуто, чтобы предотвратить дальнейшую дискуссию. — Я не хочу тратить времени на выяснение тонкостей этикета.

Дэниел вышел из круга, и Бейли встал у консоли. Он ощутил легкое покалывание (возможно, чисто воображаемое), но оно тут же исчезло. Изображение робота в соседнем кругу заколебалось и растаяло. Бейли терпеливо ждал, пока новое изображение не сгустилось В объемную фигуру.

— Робопсихолог Мэлун Сисиз включен, — произнесла фигура. Коротко остриженные волосы цвета бронзы делали его в глазах Бейли типичным космонитом, хотя его нос отличала некоторая несимметричность, не слишком вязавшаяся с — космомирами.

— Я следователь Элайдж Бейли с Земли, — негромко сказал Бейли. — И хотел бы поговорить с мэтром робопсихологом Келденом Амадиро.

— Вам назначен прием, следователь?

— Нет, сэр.

— Если вы хотите его увидеть, то должны попросить о приеме. Но ни на этой неделе, ни на следующей назначить его невозможно.

— Я следователь Элайдж Бейли с Земли…

— Да, мне сообщили. Но это не меняет фактов.

— По просьбе доктора Хэна Фастольфа и с разрешения Аврорианского Законодательного собрания я расследую убийство робота Джендера Пэнелла…

— Убийство?! Робота Джендера Пэнелла? — переспросил Сисиз с изысканной вежливостью, равносильной презрению.

— Робийство, если вам так больше нравится. На Земле выведение робота из строя особого значения не имеет, но на Авроре, где с роботами обходятся почти как с людьми, мне кажется, можно употреблять и термин «убийство».

Тем не менее, — сказал Сисиз, — убийство это, робийство или вообще ничего, мэтр робопсихолог Амадиро принять вас не может.

А передать ему кое-что на словах можно?

— Да.

— И ему это будет передано немедленно? Сейчас же?

— Попробую, но, естественно, никаких гарантий не даю.

— Пусть так, Я изложу все по пунктам, нумеруя их. Вам удобнее было бы записывать… Сисиз чуть улыбнулся:

— Полагаю, я сумею запомнить.

— Во-первых, убийство подразумевает убийцу, и я хотел бы предоставить доктору Амадиро возможность защитить себя…

— Что-о? — воскликнул Сисиз.

(А Гремионис в дальнем углу комнаты застыл с разинутым ртом.)

Бейли сумел изобразить легкую улыбочку, исчезнувшую с губ Сисиза.

— Я говорю слишком быстро, сэр? Может быть, вы все-таки решите делать записи?

— Вы обвиняете мэтра робопсихолога в том, что он имел какое-то отношение к этому Джендеру Пэнеллу?

— Наоборот, робопсихолог. Я не хочу его обвинять и должен для этого с ним увидеться. Мне было бы крайне неприятно из-за недостатка информации предположить, что мэтр робопсихолог был как-то связан с выведенным из строя роботом, когда достаточно одного его слова, чтобы прояснить все.

— Вы сошли с ума!

— Отлично. Так сообщите мэтру робопсихологу, что с ним желает поговорить сумасшедший, чтобы избежать необходимости обвинить его в убийстве. Это во-первых. Теперь во-вторых. Не могли бы вы сообщить ему, что тот же сумасшедший только что завершил подробный допрос персонального художника Сантрикса Гремиониса и контактирует из дома Гремиониса? И в-третьих… Или я говорю слишком быстро?

— Нет! Договаривайте!

— И, в-третьих, вот что. Возможно, мэтр робопсихолог, несомненно, занятый гораздо более важными вещами, не вспомнит, кто такой персональный художник Сантрикс Гремионис. В таком случае, пожалуйста, объясните, что он живет на территории Института и в этом году часто совершал долгие прогулки в обществе Глэдии, солярианки, живущей теперь на Авроре.

— Такой нелепый и оскорбительный вздор, землянин, я передавать не стану.

— В таком случае сообщите ему, что я немедленно отправляюсь в Законодательное собрание и доложу, что не могу продолжать расследование, так как некий Мэлун Сисиз взял на себя право заверить меня, что мэтр робопсихолог Келден Амадиро не пожелает помочь мне в расследовании случившегося с роботом Джендером Пэнеллом и не станет защищаться от обвинения, что ответственность за это несет он.

Сисиз побагровел.

— Вы не посмеете!

— Нет? А что мне терять? С другой стороны, как это отразится на общественном мнении? Ведь аврорианцы знают, что знаниями в робопсихологии доктор Амадиро уступает только доктору Фастольфу, и если доктор Фастольф в робийстве не виновен, то… Надо ли мне продолжать?

— Вам, землянин, придется узнать, как строго на Авроре карается клевета.

— Несомненно, но если доктора Амадиро оклеветать успешно, он пострадает больше меня. И почему бы вам не сообщить о нашем разговоре немедленно? В таком случае, стоит ему объяснить некоторые второстепенные обстоятельства, мы избежим проблемы клеветы, обвинений и прочего.

Сисиз злобно нахмурился и сказал сквозь зубы:

— Я сообщу доктору Амадиро обо всем этом и порекомендую, чтобы он отказался вас принять.

Изображение Сисиза исчезло, и Бейли приготовился ждать. Гремионис замахал руками, зловеще зашептал:

— У вас ничего не выйдет, Бейли! Ни-че-го! Бейли сделал ему знак успокоиться.

Минут через пять (Бейли они показались нестерпимо долгими) в своем кругу вновь возник Сисиз. Вид у него был разъяренный.

— Доктор Амадиро через несколько минут займет мое место здесь и поговорит с вами. Подождите!

Бейли сказал без секунды промедления:

— Ждать не имеет смысла. Я сейчас же отправляюсь в приемную доктора Амадиро и поговорю с ним там.

Он вышел из серого круга и сделал рубящий жест в сторону Дэниела. Тот сразу отключил связь. Гремионис придушенно прохрипел:

— С сотрудниками доктора Амадиро так не разговаривают, землянин!

— Разве?

— Он вышвырнет вас с планеты еще до истечения суток.

— Если я не продвинусь в расследовании, меня могут вышвырнуть с планеты даже раньше.

— Партнер Элайдж, — вмешался Дэниел, — боюсь, мистер Гремионис встревожился не напрасно. Аврорианское Законодательное собрание может только выслать вас, поскольку вы не гражданин Авроры. Но они могут потребовать от властей Земли, чтобы вы понесли наказание, и Земля в данном случае не сможет ответить отказом. А мне не хотелось бы, чтобы вы пострадали таким образом, партнер Элайдж.

— Я тоже не хочу, чтобы меня карали, Дэниел, — мрачно ответил Бейли. — Но мне приходится рисковать. Мистер Гремионис, очень сожалею, что должен был сказать, что говорю с ним из вашего дома. Мне необходимо было любой ценой добиться, чтобы он меня принял, а этот факт, по моему мнению, мог сыграть решающую роль. И в конце концов, я сказал только правду.

Гремионис мотнул головой:

— Мистер Бейли, знай я заранее, что вы скажете ему это, я не разрешил бы вам воспользоваться моим передатчиком, Теперь я наверняка потеряю свой пост здесь. А чем вы сможете мне это возместить? — добавил он с горечью.

— Постараюсь, мистер Гремионис, чтобы вы не лишились своего поста. И убежден, что никаких неприятностей вам ждать не следует. Если же я все-таки потерплю неудачу, не стесняйтесь назвать меня сумасшедшим, который обрушил на вас дикие обвинения и так напугал вас своей клеветой, что вы позволили мне поговорить по вашему передатчику. Доктор Амадиро вам поверит, я не сомневаюсь. Ведь вы уже обратились к нему с жалобой, что я вас оклеветал, правда? Бейли прощально взмахнул рукой.

— Всего хорошего, мистер Гремионис. Еще раз благодарю вас. Не тревожьтесь и не забывайте, что я вам сказал про Глэдию.

С Дэниелом впереди и Жискаром сзади Бейли вышел из дома Гремиониса, даже не подумав, что сейчас снова окажется во Вне.

53

Но снаружи он сразу остановился и взглянул на небо.

— Странно! — сказал он. — Никак не думал, что прошло уже столько времени, даже учитывая, что аврорианский день немного короче стандартного.

— В чем дело, партнер Элайдж? — заботливо спросил Дэниел.

— Да солнце уже зашло. Я этого никак не ожидал.

— Солнце еще не зашло, сэр, — объяснил Жискар. — До захода около двух часов.

— Собирается гроза, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Тучи сгущаются, но разразится буря еще не скоро.

Бейли пробрал озноб. Темнота сама по себе его не пугала. Более того: во Вне темнота создавала иллюзию замкнутых стен и была много приятнее дневного света, который распахивал горизонты, озарял дали открытого пространства.

Но этот сумрак не был ни темнотой, ни дневным светом.

Он снова попытался вспомнить, что чувствовал под дождем во Вне.

Тут ему внезапно пришло в голову, что он ни разу не попадал во Вне под снег, — и даже толком не знает, на что похож этот дождь из твердой кристаллической воды. Словесные описания мало что давали. Молодежь иногда выходила поскользить или покататься на полозьях. Возвращались смельчаки с веселыми воплями — неизменно радуясь тому, что снова оказались внутри стен Города. Бен как-то раз попытался смастерить лыжи, сверяясь со старинным руководством, и кончил тем, что провалился чуть не с головой в это белое вещество. И даже Бен не сумел толком рассказать, что такое видеть снег вблизи, ощущать его.

К тому же никто не выходил в то время, когда снег падал — а не просто лежал на Земле. В целом, решил теперь Бейли, все сходились только в одном: снег идет, если очень холодно, а больше — никогда. Сейчас было не холодно, а лишь прохладно, Значит, из этих туч снег не посыплется. Но эта мысль его почти не утешила.

Облачные дни на Земле, которые ему довелось увидеть, были совсем другими. На Земле облака были более светлыми, это он помнил точно, И даже когда заволакивали все небо, выглядели серовато-белыми, А здесь свет — совсем тусклый — имел желчный оттенок, отвратительно желтовато-серый.

Потому что солнце Авроры заметно оранжевее земного?

— Такой цвет неба… — спросил он, — редкость? Дэниел посмотрел вверх.

— Нет, партнер Элайдж. Оно просто грозовое.

— И часто у вас бывают такие бури?

— В это время года довольно часто. И грозы в том числе, А об этой упоминали в прогнозах погоды вчера и еще раз — сегодня утром. Кончится она задолго до рассвета, а полям не помешает увлажниться. Дождей было меньше нормы.

— И становится холодно? Это тоже нормально?

— Конечно. Но идемте в машину, партнер Элайдж. В ней есть отопление.

Бейли кивнул и направился к машине на лужайке, где они оставили ее перед обедом, но вдруг остановился.

— Погодите! Я же не спросил у Гремиониса, где находится дом Амадиро или его приемная.

— Нет нужды, партнер Элайдж, — тотчас сказал Дэниел, беря Бейли под локоть и мягко увлекая к машине, — В памяти друга Жискара запечатлена карта Института, и он отвезет нас к административному корпусу, По всей вероятности, приемная доктора Амадиро находится там.

— Согласно моей информации, — добавил Жискар, — приемная доктора Амадиро действительно находится в административном корпусе. А если его там не окажется, то его дом расположен неподалеку.

Вновь Бейли очутился на переднем сиденье между двумя роботами. Особенно ему было приятно соседство Дэниела, чье псевдочеловеческое тело излучало тепло. Хотя тканеобразный верхний слой оболочки Жискара служил хорошей изоляцией и не холодил, как просто металл, озябшему Бейли его соседство особого удовольствия не доставило.

Бейли чуть было не обнял Дэниела за плечи, чтобы теснее прижаться к нему, но в последнюю минуту смущенно опустил руку.

— Что-то мне не нравится этот вид, — сказал он. Дэниел (возможно, чтобы отвлечь Бейли от открытых пейзажей за стеклом) спросил:

— Партнер Элайдж, а как вы узнали, что доктор Василия поощряла интерес мистера Гремиониса к мисс Глэдии? Я не заметил, чтобы вы обнаружили факты, которые указывали бы на это.

— Я их и не обнаружил, — ответил Бейли. — Я был в таком отчаянии, что положился на догадки, то есть поставил на реальность маловероятного. От Глэдии я узнал, что Гремионис был единственным человеком, настолько ею интересовавшимся, что он повторял свое предложение. И подумал, не убил ли он Джендера из ревности. Только как он это сделал, если ничего не знает о робопсихологии? И едва я услышал, что дочь доктора Фастольфа Василия не только робопсихолог, но и похожа на Глэдию, мне пришло в голову, что Гремионис, раз он увлекся Глэдией, мог прежде увлекаться доктором Василией и, значит, убийство могло быть результатом их сговора. Косвенно намекнув на такой сговор, я убедил Василию принять меня.

— Но ведь сговора не было, — сказал Дэниел. — То есть, партнер Элайдж, для выведения Джендера из строя. Даже сотрудничая, Василия и Гремионис ничего не добились бы.

— Согласен. Но Василия испугалась намека на ее связь с Гремионисом. Почему? Когда Гремионис сказал нам, что сначала его влекло к Василии, а затем к Глэдии, я подумал, не была ли эта связь косвенной: то есть Василия содействовала его новому увлечению по причине, более отдаленно связанной со смертью Джендера, но все же связанной, Ведь какая-то связь была: недаром же Василия не сумела проигнорировать мой намек. И мои подозрения подтвердились. Василия действительно подтолкнула Гремиониса к Глэдии. Гремиониса удивило, что я это знаю — тоже полезный момент. Ведь будь все это совершенно безобидно, зачем понадобилось бы делать из этого секрет? Но вы помните, что Василия ничего не сказала о том, что уговаривала Гремиониса ухаживать за Глэдией. А когда я сказал, что Гремионис предлагал себя Глэдии, она сделала вид, будто впервые про это слышит.

— Но, партнер Элайдж, что тут важного?

— Возможно, мы это узнаем. Мне тоже кажется, что для Гремиониса и Василии это особой важности не имело. Следовательно, остается предположить, что здесь замешан кто-то третий. А если тут есть связь с тем, что произошло с Джендером, этот третий должен быть робопсихологом еще болееискусным, чем Василия, — что наводит на мысль об Амадиро. А потому я намекнул ему на сговор, подчеркнув, что я расспрашивал Гремиониса и контактирую от него. И это сработало.

— И все-таки я не понимаю, партнер Элайдж, что все это значит.

— Я тоже не понимаю, хотя и предполагаю кое-что. Попытаемся выяснить что-нибудь у Амадиро. Видишь ли, мы в таком скверном положении, что ничего не теряем, строя догадки и рискуя.

Тем временем машина поднялась в воздух и заскользила на небольшой высоте. Она пронеслась над живой изгородью, а теперь вновь летела над лужайками и песчаными дорожками. Бейли заметил, что там, где трава была более высокой, она клонилась под ветром, словно над ней проносилась невидимая и очень большая машина на воздушной подушке.

— Жискар, — сказал Бейли, — ты ведь фиксировал все разговоры, которые велись в твоем присутствии?

— Да, сэр.

— И можешь воспроизвести их в случае необходимости?

— Да, сэр.

— И можешь без труда найти и воспроизвести любые конкретные слова, сказанные данным человеком?

— Да, сэр. Вам не потребуется прослушивать всю запись.

— А в случае необходимости ты можешь выступить свидетелем в суде?

— Я, сэр? Нет, сэр. — Глаза Жискара были устремлены на дорогу. — Поскольку умело составленная инструкция может заставить робота солгать, причем никакие настояния или угрозы судьи действия не возымеют, закон мудро считает робота некомпетентным для дачи показаний.

— В таком случае для чего ты фиксируешь их?

— Это, сэр, совсем другое. То, что раз зафиксировано, не может быть изменено, а только стерто. Следовательно, зафиксированная запись может служить свидетельством. Однако твердого правила не существует, все зависит от данного дела и данного судьи.

Бейли не понял, что произвело на него угнетающее впечатление — слова Жискара или неестественный жутковатый свет за окнами.

— Ты хорошо видишь, куда ведешь машину, Жискар? — спросил он.

— Конечно, сэр, но это неважно. Машина снабжена компьютерным радаром и автоматически обогнет любое препятствие, даже если я против всякой вероятности не справлюсь сам. Так мы двигались вчера утром, когда все окна были заматированы.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел, вновь отвлекая Бейли от неприятных мыслей о надвигающейся буре, — вы правда надеетесь, что доктор Амадиро окажет вам содействие?

Жискар посадил машину на широкой лужайке перед длинным, но не высоким зданием, со сложно украшенным фасадом, которое несомненно было новым, хотя и выглядело имитацией чего-то старинного.

Бейли сразу понял, что это административный корпус. Он сказал:

— Нет, Дэниел, боюсь, Амадиро слишком умен, чтобы дать нам хоть маленькую зацепку.

— И что вы сделаете, если так?

— Не знаю, — угрюмо ответил Бейли с ощущением, что это уже было, было, было… — Но постараюсь что-нибудь придумать.

54

Войдя в административный корпус, Бейли испытал огромное облегчение оттого, что укрылся от противоестественного освещения снаружи. И тут же чуть не усмехнулся.

Здесь на Авроре все дома — частные жилища — были сугубо аврорианскими. Сидя в гостиной Глэдии, завтракая в столовой Фастольфа, разговаривая в рабочем кабинете Василии, пользуясь передатчиком Гремиониса, он ни на секунду не мог вообразить, будто находится на Земле. Нет, эти комнаты отличались друг от друга, и все же их объединяла общность противоположности подземным квартирам Земли.

Однако административный корпус был пронизал чиновничьим духом, видимо, далеко превосходящим просто человеческий. Административный корпус явно не принадлежал к одному типу с жилыми домами — как и учрежденческие здания в родном Городе Бейли, совсем не похожие на системы квартир в жилых секторах. Однако административные корпуса на двух столь различных мирах обладали странным сходством.

Впервые на Авроре Бейли чуть не показалось, что он вдруг очутился на Земле. Те же длинные, холодные пустые коридоры, та же скудность и функциональность обстановки, те же светильники, рассчитанные на то, чтобы раздражать как можно меньше людей — и нравиться столь же малому количеству.

Были, конечно, детали, на Земле отсутствующие — например, кое-где висели горшки с растениями, которые купались в солнечном свете и были снабжены приборами (как заключил Бейли) для автоматической дозировки полива. На Земле это напоминание о живой природе отсутствовало, и он предпочел бы без него обойтись. А что, если такой горшок оборвется? А что, если в растениях заведутся насекомые? А что, если вода будет капать на пол?

Однако кое-чего здесь не хватало. В земном Городе всегда ощущался всеобъемлющий теплый гул людских голосов и машин — даже в самых холодно-официальных административных зданиях. «Деловой Гул Братства», по излюбленному выражению земных политиков и журналистов.

А здесь было тихо. Бейли как-то не обратил внимания на тишину в домах, которые посетил в этот день и накануне — там все выглядело настолько непривычным, что одна какая-то несообразность осталась незамеченной. Наоборот, он сознавал жужжание насекомых снаружи, шелест растений под ветром, а не отсутствие «Гласа Человечества» (еще одно популярное определение).

Но здесь, где словно повеяло Землей, отсутствие «Гласа» было не менее гнетущим, чем оранжеватость искусственного света, куда более заметная среди голых почти белых стен, чем в жилых домах с их декоративной обстановкой.

Раздумывал Бейли над всем этим недолго. Они стояли внутри парадного входа, где Дэниел, протянув руку, остановил Бейли и Жискара, Через полминуты Бейли спросил шепотом (под воздействием окружающей тишины):

— Почему мы ждем тут?

— Потому что так разумнее, партнер Элайдж, — ответил Дэниел. — Перед нами щекотное поле.

— Что-что?

— Щекотное поле, партнер Элайдж, если применить эвфемистическое название. Это поле стимулирует нервные окончания, вызывая резкую боль. Роботы способны проходить сквозь него, люди — нет. Разумеется, любое его нарушение, роботом или человеком, сразу включит сигнал тревоги.

— А как ты определил, что тут есть щекотное поле?

— Его видно, партнер Элайдж, если знать, куда смотреть. Воздух словно чуть колеблется, а стена за полем кажется зеленоватой по сравнению со стеной перед ним.

— Но я ничего не замечаю, — с негодованием воскликнул Бейли. — Что помешает мне — или любому другому постороннему — вступить в него ненароком и подвергнуться пытке?

— У членов Института всегда при себе нейтрализатор, а посетителей практически всегда сопровождают роботы, которые сразу обнаружат щекотное поле.

По коридору с той стороны поля к ним приближался робот. (Колебания воздуха стали заметнее на матовом фоне его металлической оболочки.) Жискара он словно не заметил, но, казалось, замялся, переводя взгляд с Дэниела на Бейли и обратно. Затем принял решение и обратился к Бейли. («Наверное, — подумал Бейли, — Дэниел выглядит слишком уж человечным, чтобы быть человеком».)

— Ваше имя, сэр? — осведомился робот.

— Я следователь Элайдж Бейли с Земли. Меня сопровождают два робота из дома доктора Хэна Фастольфа: Дэниел Оливо и Жискар Ревентлов.

— Удостоверение личности, сэр?

На левой половине груди Жискара мягко засветился его серийный номер.

— Я ручаюсь за остальных двух, друг, — сказал Жискар.

Робот вгляделся в номер, словно сравнивая его с картотекой в своей памяти. Потом кивнул и сказал:

— Серийный номер зарегистрирован. Проходите, Дэниел и Жискар сразу шагнули вперед, но Бейли невольно помедлил и протянул руку, словно ожидая болевого шока.

— Поле отключено, партнер Элайдж, — сказал Дэниел. — Оно включится, когда мы пройдем.

«Осторожность не помешает!» — подумал Бейли и продолжал еще волочить ноги, пока не оказался далеко за местом невидимого барьера.

Робот без малейших признаков нетерпения или осуждения ждал, пока Бейли не подошел к ним, а затем свернул на спиральный пандус, такой узкий, что стоять рядом на нем могли только двое. Робот был впереди — один. Бейли и Дэниел за ним бок о бок (ладонь Дэниела легла на локоть Бейли легко, но с какой-то дружеской настойчивостью). Замыкал строй Жискар.

Бейли обнаружил, что носки его ботинок чуть задраны, и подумал, что будет не так-то просто взбираться по такому крутому пандусу, наклоняясь вперед, чтобы удерживать равновесие. Хоть бы его подметки или поверхность пандуса (а еще лучше — и они, и она) были рифлеными, а не такими гладкими.

Робот впереди произнес «мистер Бейли!», словно предупреждая о чем-то, и его пальцы на перилах заметно напряглись.

Тотчас пандус разделился на секции, которые составились в ступеньки, двинувшиеся вверх. Они сделали полный оборот сквозь раздвинувшуюся часть потолка и остановились (видимо) на втором этаже, а затем исчезли. Роботы и Бейли сошли с пандуса. Бейли с любопытством оглянулся на него.

— Вероятно, он служит и для спуска. Но что, если поднимающихся людей окажется больше? Ведь эта штука на полкилометра ввинтится в небо — или, наоборот, — в землю.

— Это подъемная спираль, — тихо пояснил Дэниел. — А есть еще спускные.

— Но ведь и эта должна опуститься?

— Она складывается вверху — или внизу, смотря о какой мы говорим, партнер Элайдж, и, так сказать, раскручивается, пока ею не пользуются. Эта подъемная спираль сейчас как раз опускается.

Бейли оглянулся. Возможно, гладкая поверхность и скользила вниз, но на ней не было ни единой неровности, ни единого пятнышка, движение которых он мог бы заметить.

— А если кто-то захочет воспользоваться ею, когда она поднимется до максимума?

— Ему придется подождать конца раскрутки, занимающей менее минуты. Кроме того, здесь есть и обычные лестницы, партнер Элайдж, и многие аврорианцы их даже предпочитают. Роботы же практически всегда пользуются лестницами. Но вы гость, и для вас включили спираль.

Они уже шли по коридору к двери, отличавшейся красивой отделкой.

— Так мне оказали любезность? Обнадеживающий знак, — заметил Бейли.

Другим обнадеживающим знаком, возможно, было появление из-за красивой двери высокого аврорианца. Он был выше Дэниела по меньшей мере на восемь сантиметров, а Дэниел был выше Бейли сантиметров на пять. Человек в дверях был к тому же широкоплеч, плотного сложения, с круглым лицом, толстоватым носом, курчавыми темными волосами, смуглой кожей и улыбкой на губах.

Улыбка, пожалуй, обращала на себя внимание больше всего. Широкая, как будто искренняя, она открывала крупные, белые и ровные зубы.

— А, мистер Бейли! — сказал он. — Знаменитый следователь с Земли, посетивший нашу планетку, чтобы доказать, какой я страшный злодей. Входите же, входите! Рад вас видеть. Сожалею, если мой талантливый помощник робопсихолог Мэлун Сисиз намекал вам на мою недоступность, но он человек осмотрительный и бережет мое время куда больше, чем я сам.

Он посторонился, пропуская Бейли впереди себя, и легонько хлопнул его ладонью по лопатке. Видимо, дружеское приветствие, с которым Бейли на Авроре еще не сталкивался.

Бейли сказал осторожно (что, если он принимает желаемое за действительное?):

— Если не ошибаюсь, вы мэтр робопсихолог Келден Амадиро?

— Он самый, он самый. Человек, который вознамерился покончить с доктором Хэном Фастольфом как политической силой на нашей планете. Однако это, как надеюсь убедить вас, еще не делает меня злодеем. В конце концов, я не пытаюсь доказывать, что Фастольф — злодей, просто потому, что он глупо и вандальски уничтожил собственное творение — беднягу Джендера. Скажем только, что я продемонстрирую… заблуждение Фастольфа.

Он чуть поднял руку, и робот, их проводник, шагнул в свою нишу.

Дверь закрылась, и Амадиро гостеприимно указал Бейли на мягкое кресло, а другой рукой восхитительно экономным движением отослал в ниши Дэниела и Жискара.

Бейли заметил, что Амадиро проследил за Дэниелом жадным взглядом, и на секунду улыбка исчезла с его лица, вдруг ставшего хищным. Но мгновение спустя он уже вновь улыбался, и Бейли спросил себя, не почудилась ли ему эта моментальная смена выражений.

— Раз уж, — сказал Амадиро, — нам угрожает легкая непогода, то давайте обойдемся без этого скудного дневного света.

И тут же (Бейли толком не разобрал, что проделал Амадиро с панелью на своем письменном столе) окна стали матовыми, а стены засияли мягким дневным светом.

Улыбка Амадиро стала шире.

— Собственно, мистер Бейли, говорить нам особо не о чем. Пока вы ехали сюда, я благоразумно побеседовал с мистером Гремионисом, а в результате решил обратиться и к доктору Василии. Видимо, мистер Бейли, вы практически обвинили их в сговоре, приведшем к гибели Джендера, и, если я правильно понял, заодно обвинили и меня.

— Я просто задавал вопросы, доктор Амадиро, как намерен сделать и сейчас.

— Конечно, конечно, но вы землянин и не отдаете себе отчета в чудовищности своих действий, и я искренне сожалею, что тем не менее вам придется полностью принять все их последствия. Возможно, вы знаете, что Гремионис подал мне жалобу, что вы его оклеветали.

— Да, он мне сказал, но он неправильно истолковал мои слова. Они не были клеветой.

Амадиро пожевал губами, словно взвешивая это утверждение:

— Со своей точки зрения вы, возможно, правы, мистер Бейли, но аврорианское определение этого понятия иное. Я был вынужден отправить жалобу Гремиониса председателю и, вероятнее всего, завтра утром вам будет предложено покинуть Аврору. Я, разумеется, крайне об этом сожалею, но, боюсь, ваше расследование на этом кончается.

Глава четырнадцатая Снова Амадиро

55

Бейли растерялся. Он не понимал, как ему следует расценивать Амадиро, и не ожидал от себя такой неуверенности. Гремионис сказал, что Амадиро держит всех на расстоянии вытянутой руки, после разговора с Сисизом он полагал, что увидит воплощение надменной властности. Однако Амадиро казался добродушным, обходительным, даже дружелюбным. Правда, из его слов следовало, что он хладнокровно намерен положить конец расследованию. Безжалостно… но словно с сострадательной улыбкой.

Что он такое на самом деле?

Бейли невольно покосился на ниши, где стояли Жискар и Дэниел: примитивный Жискар без всякого выражения, более совершенный Дэниел — невозмутимо спокойный. Вряд ли за свое относительно короткое существование Дэниел когда-нибудь видел Амадиро. С другой стороны, Жискар за его… — сколько десятилетий? — вполне мог встречаться с ним.

Бейли сердито сжал губы — ну почему он не сообразил заранее спросить Жискара об Амадиро. Тогда ему легче было бы судить, насколько робопсихолог такой на самом деле, а насколько это хитрая личина.

Ну почему, почему он так бездарно использует возможности своих роботов? И почему Жискар сам не сообщил… нет, это несправедливо. Жискар явно не был запрограммирован для независимых решений такого рода, Он сообщит информацию по требованию, но по собственной инициативе ее не предложит.

Амадиро заметил быстрый взгляд Бейли и сказал:

— Да, я один против троих. Как видите, ни одного моего робота в кабинете нет, хотя, признаюсь, по первому зову их сюда явится много… а с вами два робота Фастольфа: старый надежный Жискар и Дэниел, это чудо конструкции.

— Вижу, они оба вам знакомы, — сказал Бейли.

— Только понаслышке. Но вижу их… Я, робопсихолог, чуть было не сказал «вижу их во плоти»! Но физически вижу их впервые, хотя, конечно, наблюдал актера в роли Дэниела в гиперволновой постановке.

— Ну, просто все миры видели эту гиперволновку, — мрачно буркнул Бейли. — Это страшно затрудняет мою жизнь как реального ограниченного в своих возможностях человека.

— Ко мне это не относится, — отозвался Амадиро, и его улыбка стала шире. — Уверяю вас, я не воспринял серьезно вашу сочиненную роль. Я так и полагал, что вы человек ограниченный, и вы это доказали, бросаясь на Авроре столь легкомысленными обвинениями.

— Доктор Амадиро, — сказал Бейли, — уверяю вас, никаких официальных обвинений я не предъявлял. Я просто вел расследование и исключал возможности.

— Не поймите меня ложно, — Амадиро вдруг стал серьезным. — Я вас не осуждаю. Не сомневаюсь, что по земным нормам вы вели себя безупречно. Просто теперь вы столкнулись с аврорианскими нормами. Мы дорожим нашими репутациями просто невообразимо.

— В таком случае, доктор Амадиро, разве вы и другие глобалисты не бросили своими подозрениями куда большую тень на репутацию доктора Фастольфа? Ведь все, что я сделал, и в сравнение с этим не идет.

— Совершенно верно, — согласился Амадиро. — Но я именитый аврорианец и обладаю определенным влиянием, а вы — землянин и никакого влияния не имеете. Не спорю, это крайне несправедливо, о чем я сожалею, но так уж устроены миры. Что мы можем сделать? К тому же обвинение против Фастольфа может быть — и будет! — доказано, а клевета — уже не клевета, если она правда. Ваша ошибка в том, что вы бросаете ничем не подтвержденные обвинения. Я уверен, вы согласитесь, что ни мистер Гремионис, ни доктор Василия Алиена и по отдельности и вместе не сумели бы вывести из строя беднягу Джендера.

— Но я же не предъявлял им официального обвинения!

— Возможно, но на Авроре словечко «официальный» вас не защитит. Жаль, жаль, что Фастольф не предупредил вас об этом, когда привез сюда для этого расследования… для этого, боюсь, злополучного расследования.

Бейли почувствовал, как у него дернулись губы, когда он подумал, что Фастольф и правда мог бы его предупредить.

— Но меня выслушают, — спросил он, — или все уже предрешено?

— Разумеется, вас выслушают, прежде чем осудить. Мы здесь на Авроре не дикари. Председатель рассмотрит жалобу, которую я ему отослал вместе с моими рекомендациями. Вероятно, он обратится к Фастольфу как к другой заинтересованной стороне, а потом встретится с нами троими, возможно, уже завтра. Тогда же или чуть позже будет принято какое-то решение, которое затем ратифицирует Законодательное собрание. Все будет сделано строго по закону, уверяю вас.

— Буква закона будет соблюдена, не сомневаюсь, но что, если председатель уже принял решение, что, если никакие мои утверждения не будут приняты во внимание, что, если Законодательное собрание просто проштемпелюет готовое решение? Такое возможно?

Амадиро не улыбнулся, но как будто внутренне посмеивался.

— Вы реалист, мистер Бейли, чему я очень рад. Люди, грезящие о справедливости, так часто обжигаются! И ведь обычно это чудесные люди и больно смотреть на их разочарование! — Взгляд Амадиро вновь перешел на Дэниела. — Какая поразительная работа этот человекоподобный робот! Фастольф на удивление скрытен. А то, что произошло с Джендером, — гнусность. То, что сделал Фастольф, непростительно.

— Сэр, доктор Фастольф отрицает, что имел к этому хоть какое-то отношение.

— Естественно, мистер Бейли. Что ему еще остается? И он утверждает, что к этому причастен я? Или это только ваша идея?

— У меня такой идеи нет, — сказал Бейли размеренным тоном, — Я просто хотел бы задать вам несколько вопросов, касающихся этого. Доктор же Фастольф никак не может стать объектом очередного вашего обвинения в клевете. Он абсолютно убежден, что вы никакого отношения к тому, что произошло с Джендером, не имеете, так как не сомневается, что ваших знаний и способностей недостаточно для того, чтобы вывести из строя человекоподобного робота.

Если Бейли надеялся спровоцировать вспышку, то его расчеты не оправдались. Амадиро принял этот выпад по своему адресу с полным благодушием и ответил:

— О, тут он совершенно прав, мистер Бейли. Ни у одного робопсихолога — живого или покойного — никогда не было достаточно способностей, за исключением самого Фастольфа. Он ведь это говорит, наш скромнейший мэтр из мэтров?

— Да.

— Ну так как же он объясняет случившееся с Джендером, хотел бы я знать?

— Случайность. Произвольное стечение обстоятельств.

Амадиро рассмеялся:

— А он вычислил вероятность такого случайного стечения обстоятельств?

— Да, мэтр робопсихолог. Но ведь случается даже самое невероятное, особенно если что-то этому содействовало.

— Что, например?

— Именно это я и пытаюсь выяснить. Поскольку вы уже устроили так, что меня вышвырнут с Авроры, вы теперь намерены заранее отказаться отвечать на мои вопросы или я могу продолжать мое расследование, пока ему еще официально конец не положен? Прежде чем вы ответите, доктор Амадиро, прошу вас подумать, что официально оно еще не кончено, и завтра или позже на слушании я смогу обвинить вас в отказе отвечать на мои вопросы, если вы сейчас пожелаете окончить наш разговор. Это может повлиять на решение председателя.

— О нет, мой дорогой мистер Бейли, Не воображайте, будто вы способны мне помешать. Однако можете расспрашивать меня сколько угодно. Я во всем пойду вам навстречу, хотя бы для того, чтобы полюбоваться, как наш добрый Фастольф тщетно пытается выпутаться из последствий своего злосчастного поступка. Я не отличаюсь особой мстительностью, мистер Бейли, но тот факт, что Джендер был творением Фастольфа, не давал ему права уничтожить его.

— Пока официально не установлено, что он это сделал, и, значит, это ваше утверждение является клеветой, хотя бы потенциальной. Предлагаю пока оставить эту тему и перейти к делу. Мне нужна информация. Я буду задавать короткие и четкие вопросы, и если вы будете отвечать так лее, наша беседа завершится быстро.

— Нет, мистер Бейли, не вам определять условия нашей беседы, — сказал Амадиро. — Полагаю, один ваш робот или оба запрограммированы записывать наш разговор полностью.

— Кажется, да.

— Безусловно, да. У меня есть собственное записывающее устройство. Не думайте, мой добрый мистер Бейли, что вам удастся, жонглируя короткими вопросами и ответами, выудить у меня что-то полезное для целей Фастольфа. Я буду отвечать так, как сочту нужным, и позабочусь, чтобы мои ответы не могли быть истолкованы неверно. А мои собственные записи гарантированно избавят меня от такой возможности. — В первый раз из-за дружеской обходительности выглянул волк.

— Очень хорошо. Но если ваши ответы будут многословными и уклончивыми, запись покажет и это.

— Разумеется.

— Ну, раз с предисловием покончено, не могу ли я попросить стакан воды?

— Конечно! Жискар, ты не обслужишь мистера Бейли?

Жискар мгновенно покинул нишу, у бара в дальнем углу комнаты о стекло зазвякали ледяные кубики, и на столе перед Бейли возник бокал с водой.

— Спасибо, Жискар, — сказал Бейли и подождал, чтобы робот встал в свою нишу. — Доктор Амадиро, я верно понял, что вы глава Института робопсихологии?

— Да, именно так.

— И его основатель?

— Правильно. Как видите, я отвечаю кратко.

— Давно ли он существует?

— Как идея — десятилетия. Я собирал единомышленников не менее пятнадцати лет, Разрешение Законодательного собрания было получено двенадцать лет назад. Строительство началось девять лет назад, а к активной деятельности мы приступили шесть лет назад. В нынешней законченной форме Институт существует два года, но со временем предполагается дальнейшее расширение. Ответ довольно длинный, сэр, но сформулированный достаточно экономно.

— Почему вы сочли необходимым создать Институт?

— Мистер Бейли, мистер Бейли, вы же понимаете, что ответ обязательно будет многословным!

— Как вам угодно, сэр.

В кабинет вошел робот, держа поднос с миниатюрными бутербродиками и еще более миниатюрным печеньем, Бейли еще ничего подобного не пробовал и, откусив половину бутербродика, доел его с трудом — вкус был не то чтобы неприятный, но слишком уж непривычный.

Амадиро, следивший за ним с мягкой улыбкой, сказал:

— Вы должны понять, мистер Бейли, что мы, аврорианцы, люди не обычные. Как, собственно, и все космониты, но сейчас я говорю конкретно об аврорианцах. Мы происходим от землян — о чем многие из нас предпочитают не вспоминать, — но мы результат самоотбора.

— В каком смысле, сэр?

— Земляне очень долго обитали на немыслимо перенаселенной планете и скапливались в еще более перенаселенных городах, которые в конце концов превратились в ульи и муравейники — Города с большой буквы, как вы их называете. Так какого типа земляне решались покинуть Землю и отправиться на другие планеты, дикие и враждебные, чтобы создавать там из ничего новое общество, причем зная, что не успеют при жизни насладиться плодами своих трудов — так сказать, будущие деревья только-только дадут ростки, когда сажавшим их предстоит умереть?

— Полагаю, это были незаурядные люди.

— Незаурядные и необычные. И, в частности, не настолько зависевшие от скоплений себе подобных, чтобы утратить способность встречаться лицом к лицу с безлюдьем и пустотой. Это были люди, которые даже предпочитали пустоту, предпочитали трудиться по-своему и единолично решать свои проблемы, а не прятаться в стаде, не делить общую ношу, так что их собственная доля оказывалась почти невесомой. Это были индивидуалисты, мистер Бейли! Индивидуалисты.

— Я понимаю.

— Такова была основа нашего общества. Все направления, по которым развивались космомиры, только еще больше подчеркивали нашу индивидуальность. Мы горды тем, что мы на Авроре люди, а не жмущиеся друг к другу овцы Земли. Эту метафору, мистер Бейли, я употребил не в оскорбительном для Земли смысле. Просто это общество, которое у меня восхищения не вызывает, но для вас, без сомнения, оно удобно и даже идеально.

— Но какое отношение, доктор Амадиро, все это имеет к организации Института?

— Даже гордый и здоровый индивидуализм имеет свою оборотную сторону. Величайшие таланты, работая в одиночку пусть и века, не могут продвигаться вперед с необходимой быстротой, если держат в тайне этапы своих поисков или их результаты. Ученый, например, целое столетие ломает голову над сложной проблемой, а его коллега тем временем успел найти ее решение, даже не подозревая, для чего оно может пригодиться. Так вот: Институт — это попытка хотя бы в узкой сфере робопсихологии создать определенную общность научной мысли.

— Случайно, сложная проблема, которой вы конкретно занимаетесь, — это не создание человекоподобных роботов?

Глаза Амадиро весело заблестели.

— Это же очевидно, не так ли? Двадцать шесть лет назад новая математическая система Фастольфа, которую он назвал «анализом пересечений», позволила создать человекоподобных роботов, но систему эту он не опубликовал, Годы ушли на получение необходимых технических решений, а тогда он и доктор Сартон применили эту теорию для конструирования Дэниела. Затем Фастольф уже один закончил Джендера. Но весь процесс также держался в полном секрете. Робопсихологи в большинстве пожимали плечами и находили это вполне естественным. Им оставалось только самим в одиночку повторить эти открытия. Меня же посетила идея создать Институт для объединения наших усилий. Было очень непросто убедить других робопсихологов в полезности такого плана, а затем вопреки внушительным стараниям Фастольфа добиться от Законодательного собрания необходимого финансирования и упорно трудиться годы и годы. Вот так.

— Почему доктор Фастольф был против?

— Ну, во-первых, обычное честолюбие, чего, поймите, я не осуждаю. Кто из нас не честолюбив? Это одна из сторон индивидуализма. Суть же в том, что Фастольф считает себя величайшим робопсихологом в истории, а человекоподобных роботов — своим личным триумфом. И не желает, чтобы это достижение повторила группа робопсихологов, в сравнении с ним индивидуально безликая. Думается, ему это представляется заговором бездарностей, стремящихся размазать и обесценить его собственную великую работу.

— Вы сказали, что это было причиной его оппозиции «во-первых». Следовательно, имелись и другие причины. Какие же?

— Ну, он возражает против того, как мы намерены использовать человекоподобных роботов.

— А как вы намерены их использовать, доктор Амадиро?

— Ну-ну, не хитрите! Уж, конечно, доктор Фастольф рассказал вам, как глобалисты планируют заселение Галактики?

— Совершенно верно, и, кстати, доктор Василия объяснила мне трудности, связанные с развитием науки в чисто индивидуальном порядке. Однако это не помеха тому, чтобы я ознакомился с вашими взглядами. И не причина, чтобы вы отказались мне их изложить. Например, вы хотите, чтобы я принял точку зрения доктора Фастольфа на планы глобалистов как объективную и беспристрастную? И прямо скажете это для протокола? Или предпочтете объяснить ваши планы сами?

— При такой постановке вопроса, мистер Бейли, вы не оставляете мне выбора.

— Совершенно верно, доктор Амадиро.

— Ну хорошо. Я… то есть мы, поскольку сотрудники Института в этом единодушны. Так вот, мы смотрим в будущее и хотим, чтобы человечество продолжало открывать все новые и новые планеты для заселения. Однако мы не хотим, чтобы процесс самоотбора губил старые планеты или обрекал их на вымирание, как (извините меня) произошло с Землей. Мы не хотим, чтобы новые планеты забирали всех лучших, оставляя поскребышей. Вы понимаете?

— Прошу вас, продолжайте.

— В любом обществе, которое опирается на роботов, как наше, самое простое — отправить роботов осваивать новый мир. А затем мы все сможем последовать за ними без всякого отбора, Ведь новый мир будет столь же приспособленным для нас и столь же удобным, как старый, и, переселяясь, мы, так сказать, останемся на родине.

— Но ведь роботы создадут мир, приспособленный для роботов, а не для людей?

— Вот именно, если мы пошлем наших нынешних роботов. Однако нам представляется возможность послать человекоподобных роботов, таких, как Дэниел. И создавая мир для себя, они автоматически создадут ею для нас. Но доктор Фастольф возражает против этого. Его прельщает мысль о том, как люди будут лепить новый мир из чужой, враждебной им планеты. И он не хочет видеть, что это не только будет стоить бесчисленных человеческих жизней, но и приведет к возникновению мира, который в результате множества катастрофических событий оформится в нечто со всем не похожее на то, к чему мы привыкли.

— Как теперь космомиры не похожи на Землю и друг на друга?

На мгновение Амадиро утратил свое добродушие и нахмурился.

— Тут, мистер Бейли, вы коснулись чрезвычайно важного момента. Я говорю только об Авроре. Космомиры действительно очень разные, и многие мне вовсе не по вкусу. Мне ясно (хотя тут я могу быть и пристрастен), что Аврора, старейшая из них, наиболее преуспела. Мне не нужны разнообразные новые миры, из которых лишь единицы окажутся удачными. Моя цель — множество Аврор, бесчисленные миллионы Аврор. Вот поэтому я и хочу, чтобы новые миры превращались в Авроры до того, как туда отправятся люди. Вот почему мы называемся глобалистами. Нас интересует только глобальная судьба нашей планеты и никакой другой. Только судьба Авроры.

— Вы не видите ничего полезного в разнообразии, доктор Амадиро?

— Будь другие варианты равно удачными, оно, возможно, и имело бы смысл, но если некоторые — а вернее, большинство, — хуже, то какую пользу оно может принести человечеству?

— Когда вы начнете приводить свои планы в исполнение?

— Когда получим человекоподобных роботов для их осуществления. Пока их было создано только два — Фастольфом. И он уничтожил одного, так что Дэниел остался единственным представителем этой категории.

При этих словах он покосился на Дэниела.

— А когда у вас будут человекоподобные роботы?

— Трудно сказать, Пока еще мы не догнили доктора Фастольфа.

— Хотя он один, а вас много, доктор Амадиро?

Амадиро передернул плечами:

— Не тратьте понапрасну ваши сарказмы, мистер Бейли. Фастольф далеко опережал нас, когда мы взялись за эту проблему, и, хотя в зародыше Институт существовал довольно давно, по-настоящему мы работаем всего два года. К тому же догнать Фастольфа еще мало, мы должны его перегнать. Дэниел недурной экземпляр, но он только прототип и нуждается в улучшении.

— В каких направлениях человекоподобных роботов необходимо улучшить по сравнению с Дэниелом?

— Ну, совершенно очевидно, что их надо еще более очеловечить. Нужны два пола и эквивалент детей. Необходимо сосуществование нескольких поколений, если мы хотим, чтобы на планетах создавалось требуемое подобие человеческого общества.

— Мне кажется, тут много трудностей, доктор Амадиро.

— Согласен. Очень много. Но о каких говорите вы, мистер Бейли?

— Если вы создадите роботов настолько человекоподобных, что они сумеют создать человеческое общество — и создадите их разнополыми, да еще разных поколений, то как вы будете отличать их от реальных людей?

— Это так важно?

— Как знать? Если такие роботы будут совсем очеловечены, они могут слиться с аврорианским обществом, стать частью человеческих семейных групп — а это не вяжется с их ролью первопроходцев.

Амадиро засмеялся.

— На эту мысль вас явно навела привязанность Глэдии Дельмар к Джендеру. Видите ли, из моих бесед с Гремионисом и доктором Василией я кое-что узнал о ваших расспросах той женщины. Напомню вам, что Глэдия с Солярии, и ее представления о том, что такое муж, вовсе не обязательно совпадают с аврорианскими.

— Я думал не о ней. А о том, что интерпретация сексуальных отношений на Авроре отличается большой терпимостью и что даже теперь против роботов как сексуальных партнеров никакого предубеждения не существует — роботов, лишь номинально человекоподобных, А если будет вообще невозможно отличить робота от человека…

— А дети? Роботы не способны зачать ребенка.

— Это подводит нас к еще одному моменту. Роботы эти будут долгоживущими, поскольку на создание общества могут уйти века.

— Долгоживущими они будут в любом случае, чтобы уподобиться аврорианцам.

— Ну а дети? Они тоже будут долгоживущими?

Амадиро промолчал.

— Значит, — продолжал Бейли, — значит, в этом обществе будут существовать искусственные дети-роботы, не меняющиеся, не взрослеющие, не достигающие зрелости? Разве это не создаст ситуацию настолько далекую от человеческой, что все общество обретет иную окраску?

— Вы проницательны, мистер Бейли. — Амадиро вздохнул. — Мы планируем изыскать способ, чтобы роботы производили младенцев, которые бы каким-то образом росли и взрослели — во всяком случае в течение срока, необходимого для создания нужного нам общества.

— А тогда на планету прибудут люди, и роботов можно будет вернуть к поведению, более обычному для роботов?

— Не исключено. Если это окажется желательным.

— А производство младенцев? Ведь наилучшей была бы система, наиболее близкая к человеческой?

— Возможно.

— Но если роботы создадут общество практически неотличимое от человеческого, не может ли случиться, что, когда настанет время переселяться туда истинным людям, роботов это не устроит и они попытаются закрыть планету для иммигрантов? Что, если роботы начнут относиться к аврорианцам, как вы к землянам?

— Мистер Бейли, роботы будут по-прежнему подчиняться Трем Законам.

— Три Закона требуют не причинять вреда человеку и подчиняться ему.

— Вот именно.

— А что, если роботы, столь близкие во всем к людям, начнут считать себя людьми, которых должны слушаться и защищать? И с полным правом поставят себя выше иммигрантов.

— Мой добрый мистер Бейли, ну почему все это так вас заботит? Речь же идет о далеком будущем. И в свое время каждая проблема найдет решение в зависимости от того, какой она будет представляться нам.

— Однако, доктор Амадиро, ваши планы могут не понравиться аврорианцам, едва им станет понятна вся суть, и тогда они предпочтут точку зрения доктора Фастольфа.

— Да неужели? Фастольф считает, что раз аврорианцы не могут непосредственно осваивать новью миры без помощи роботов, то им следует помогать землянам взяться за это.

— По-моему, очень здравый взгляд на вещи.

— Только потому, мой добрый Бейли, что вы землянин. Уверяю вас, аврорианцы не обрадуются, если орды землян начнут завладевать новыми планетами, сооружать новые ульи и создавать подобие галактической империи, населенной триллионами и квадрильонами их. А космомиры в лучшем случае окажутся оттесненными на задний план, а в худшем — уничтожены.

— Но ваша альтернатива этому — миры, населенные человекоподобными роботами, создающие квазичеловеческие общества и не допускающие в свои пределы истинных людей. Мало-помалу возникнет галактическая империя роботов, которая в лучшем случае оттеснит космомиры на задний план, а в худшем — уничтожит их.

— Почему вы так в этом уверены, мистер Бейли?

— Меня убеждает нынешнее состояние вашего общества. Когда я летел на Аврору, мне сказали, что на Авроре не делается никаких различий между людьми и роботами, но это явно не так. Возможно, таков желанный идеал, и аврорианцы тешат себя мыслью, будто он достигнут. Но на самом деле ничего похожего нет.

— Вы пробыли здесь… сколько? Менее двух суток. И вам уже все ясно?

— Да, доктор Амадиро. Возможно, именно потому, что я тут посторонний. Обычаи и идеалы не делают меня слепым. Роботам не разрешается заходить в Личные — различие, проводимое очень четко. В результате у людей есть место, где они могут побыть в полном одиночестве. Мы с вами удобно сидим, а роботы стоят в нишах, — Бейли махнул рукой в сторону Дэниела. — Вот вам еще одно различие. Я не сомневаюсь, что люди, пусть даже аврорианцы, всегда будут блюсти какие-нибудь отличия и оберегать свою человечность.

— Поразительно, мистер Бейли!

— Ничего поразительного, доктор Амадиро. Вы проиграли. Даже если вам удастся внушить другим, будто доктор Фастольф вывел Джендера из строя, даже если вы лишите доктора Фастольфа всякого политического влияния, даже если Законодательное собрание и народ Авроры одобрят ваш план освоения планет с помощью роботов, вы только добьетесь отсрочки. Едва аврорианцы разберутся в последствиях вашего плана, они утратят к вам всякое доверие. Вероятно, будет лучше, если вы прекратите свою кампанию против доктора Фастольфа, встретитесь с ним и выработаете какое-нибудь компромиссное решение, благодаря которому освоение новых планет землянами можно будет устроить так, чтобы оно ничем не угрожало Авроре или вообще кос мо мирам.

— Поразительно, мистер Бейли! — повторил Амадиро.

— У вас нет выбора, — отрезал Бейли.

Но Амадиро ответил с ленивой усмешкой:

— Когда я назвал ваши утверждения поразительными, то имел в виду не их смысл, а лишь тот факт, что вы вообще сочли нужным высказывать подобную чушь и при этом серьезно думать, будто она хоть чего-нибудь стоит.

56

Бейли смотрел, как Амадиро взял последний бутербродик и с видимым наслаждением положил его в рот.

— Очень недурен, — заметил Амадиро. — Но, пожалуй, я уж слишком неравнодушен к еде. Так о чем бишь я? А, да! Мистер Бейли, вы воображаете, будто узнали важный секрет? Что я сообщил вам то, чего наша планета еще не знает? Что мои планы опасны, а я выбалтываю их первому встречному? Полагаю, вы лелеете мысль, что я, если наш разговор продлится, непременно допущу какой-нибудь мелкий промах, который вы используете. Это очень маловероятно, поверьте мне. Мои планы создания еще более человекоподобных роботов, семейных роботов, созидающих совсем человеческую культуру, — эти планы опубликованы. Они доступны и Законодательному собранию, и любому, кому они интересны.

— И это широко известно? — спросил Бейли.

— Полагаю, что нет. У людей, далеких от этих проблем, хватает своих забот. Следующий обед, следующая гиперволновая программа, следующий космофутбольный матч их занимают куда больше, чем следующий век или следующее тысячелетие. Тем не менее они согласятся с моими планами, как и специалисты, уже с ними ознакомившиеся. Возражающих будет так мало, что они ничего не смогут изменить.

— И вы абсолютно в этом уверены?

— Как ни странно, да. Боюсь, вы не отдаете себе отчета, как сильно аврорианцы, да и космониты вообще, настроены против землян. Сам я, учтите, этих чувств не разделяю и, скажем, чувствую себя в вашем обществе вполне нормально. Я не страдаю первобытным страхом перед инфекцией, не воображаю, будто от вас скверно пахнет, не опасаюсь, что вы и ваши сопланетники замышляете истребить нас или украсть нашу собственность, но почти все аврорианцы думают и чувствуют именно так. Возможно, все это спрятано достаточно глубоко, и аврорианцы способны заставить себя соблюдать вежливость по отношению к землянину, который кажется безобидным, но при малейшем предлоге их ненависть и подозрения вырвутся наружу. Скажите им, что земляне стремительно заселяют новые планеты, готовясь завладеть Галактикой, и они завоют, требуя, чтобы Земля была уничтожена, пока еще это не произошло.

— Даже если альтернативой будет общество, состоящее из роботов?

— Безусловно. Вы и нашего отношения к роботам не понимаете. Мы их знаем. Мы с ними как дома.

— Нет. Они ваши слуги. Вы ощущаете свое превосходство над ними и чувствуете себя как дома только при условии этого превосходства. Если возникнет угроза обратного — что превосходство перейдет к ним, вы впадете в панику.

— Вы говорите так, потому что такой будет реакция землянина.

— Нет. Вы не впускаете их в Личные. Достаточный симптом.

— Для чего им эти помещения? У них есть свои умывальные, и они не испражняются. Да и к тому же они не человекоподобны. А то, возможно, мы этого ограничения не ввели бы.

— Тогда вы будете страшиться их еще больше.

— Да неужели? — сказал Амадиро. — Чепуха. Разве вы боитесь Дэниела? Если положиться на эту гиперволновую программу, хотя, признаюсь, я ей не слишком доверяю, так вы очень привязались к Дэниелу. И сейчас питаете к нему то же чувство, не правда ли?

Молчание Бейли было достаточно красноречиво, и Амадиро поспешил воспользоваться своим преимуществом.

— Вот в эту минуту, — сказал он, — вас совершенно не трогает тот факт, что Жискар стоит в алькове молча и неподвижно. Однако некоторые ваши непроизвольные движения выдают, что вас смущает такое же положение Дэниела. Вы чувствуете, что он слишком похож; на человека, что с ним нельзя обходиться как сроботом. И вы вовсе не боитесь его, потому что он выглядит как человек.

— Я землянин, — сказал Бейли. — У нас есть роботы, но не культура роботов. Я не могу служить доказательством.

— А Глэдия, которая предпочла Джендера людям…

— Она солярианка. И тоже не может служить доказательством.

— Так что же, по-вашему, может служить доказательством? Вы просто рассуждаете и строите догадки. Мне представляется очевидным, что робот, достаточно сходный с человеком, будет восприниматься как человек. Разве вы требуете подтверждений, что я не робот? С вас достаточно, что я выгляжу человеком. И нас не будет беспокоить, заселен ли новый мир аврорианцами, только похожими на людей, или действительно людьми, поскольку разница незаметна. Но люди или роботы, эти поселенцы будут так или иначе аврорианцами, а не землянами.

Бейли растерялся и сказал совсем не убедительно:

— Ну а если вы так и не научитесь производить человекоподобных роботов?

— С чего вы взяли, что мы потерпим неудачу? Заметьте, я говорю «мы». Тут нас много.

— Даже большое число посредственностей не складывается в одного гения.

— Мы не посредственности, — жестко сказал Амадиро. — Фастольф еще убедится, что ему выгоднее быть с нами.

— Не думаю.

— А я думаю. Ему не понравится остаться без всякого влияния в Законодательном собрании, а когда наши планы заселения Галактики начнут осуществляться и он убедится, что не может нам помешать, он присоединится к нам. Такой поступок будет только естественным.

— Я не думаю, что вы победите, — сказал Бейли.

— Так, по-вашему, вы каким-то образом выгородите Фастольфа и, может быть, впутаете в это дело меня или кого-то другого?

— Очень возможно, — сказал Бейли с решимостью отчаяния.

Амадиро покачал головой:

— Друг мой, полагай я, что у вас есть хоть малейшая возможность помешать моим планам, разве я сидел бы сложа руки и ждал конца?

— А вы и не ждете, а делаете все, что в ваших силах, чтобы сорвать это расследование. Зачем бы, будь вы уверены, что я никак помешать вам не могу?

— Ну, — сказал Амадиро, — немного помешать вы можете, деморализуя некоторых членов Института. Вы не опасны, но способны причинить мелкие неприятности, а мне они тоже не нужны. Поэтому я положу им конец, но сделаю это без эксцессов, даже мягко. Будь вы правда опасны…

— Что вы могли бы сделать в таком случае, доктор Амадиро?

— Я мог бы схватить вас и запереть, пока вас не выслали бы, Мне кажется, аврорианцы в целом остались бы равнодушны, как бы я ни поступил с землянином.

— Вы стараетесь запугать меня, — сказал Бейли. — Но у вас ничего не выйдет. Вы прекрасно знаете, что в присутствии моих роботов не можете меня и пальцем тронуть.

— А вам не приходит в голову, что у меня под рукой сотня роботов? Ваши против них бессильны.

— И все сто не причинят мне вреда. Они не различают землян и аврорианцев. Я человек, и меня охраняют Три Закона.

— Они могут обездвижить вас, не причинив вам вреда, а тем временем ваши роботы будут уничтожены.

— Нет, — ответил Бейли. — Жискар слышит каждое ваше слово и, если вы попробуете призвать своих роботов, Жискар обездвижит вас. Он движется молниеносно, а после этого ваши роботы уже ничего сделать не смогут, даже если вам и удастся их вызвать. Они поймут, что любое посягательство на меня станет причиной вреда вам.

— По-вашему, Жискар может причинить мне вред?

— Чтобы защитить меня? Несомненно. В случае абсолютной необходимости он вас убьет.

— Это вы уже выдумываете.

— Вовсе нет, — ответил Бейли. — Дэниел и Жискар получили инструкцию защищать меня. И Первый Закон был в этом смысле подкреплен со всем искусством, на какое способен доктор Фастольф, — причем конкретно для меня. Прямо мне этого не говорили, но я не сомневаюсь, что так и есть. Если роботам придется выбирать между вредом для вас и вредом для меня, пусть я и землянин, их выбор предрешен. Полагаю, вы прекрасно понимаете, что у доктора Фастольфа нет особого желания оберегать вас.

Амадиро засмеялся, а потом сказал с широкой ухмылкой:

— Не сомневаюсь, что вы правы во всем, мистер Бейли, но очень хорошо, что вы это изложили. Вы знаете, дорогой сэр, что я тоже фиксирую наш разговор, я же с самого начала предупредил вас, и теперь очень рад своей предусмотрительности. Доктор Фастольф, возможно, сотрет заключительную часть нашего разговора, но, не сомневайтесь, я его примеру не последую. Из ваших слов ясно, что он готов с помощью роботов причинить мне вред, даже убить меня, если сумеет, тогда как из нашего разговора — да и любого другого — никак не следует, что я планирую физические посягательства на него, или далее на вас, мистер Бейли. Так кто же из нас злодей? По-моему, вы это ясно показали, и давайте на этом закончим нашу беседу. Он встал, все еще улыбаясь, и Бейли, судорожно сглатывая, тоже встал — почти машинально.

— Впрочем, — продолжал Амадиро, — я хочу еще кое-что добавить. Не о наших мелких недоразумениях здесь на Авроре. О вашей проблеме, мистер Бейли.

— Моей проблеме?

— Пожалуй, мне следовало бы сказать — о проблеме Земли, Мне кажется, вам очень-очень хотелось бы выручить беднягу Фастольфа, избавить его от последствий того, что он сам же натворил, так как вы верите, будто это даст вашей планете шанс для экспансии. Разуверьтесь, мистер Бейли. Вы глубоко заблуждаетесь — вляпались, если прибегнуть к вульгарному выражению, на которое я набрел в одном из исторических романов о вашей планете.

— Мне оно незнакомо, — холодно сказал Бейли.

— Я хочу сказать, вы понимаете все как раз наоборот. Видите ли, когда Законодательное собрание поддержит мои планы (заметьте, я говорю «когда», а не «если»), Земле, не спорю, придется довольствоваться собственной солнечной системой, но, в сущности, для ее же пользы. Перед Авророй откроется перспектива учреждения безграничной империи. Если тогда мы будем уверены, что Земля останется просто Землей, причем навеки, нас она перестанет заботить. Имея в своем распоряжении всю Галактику, мы не посягнем на единственный мир землян. И даже не откажемся помочь сделать этот мир более комфортабельным для его населения, насколько это окажется практичным. С другой стороны, мистер Бейли, если аврорианцы пойдут навстречу желанию доктора Фастольфа и разрешат Земле отправлять в космос собственных поселенцев, весьма скоро все больше и больше аврорианцев начнут понимать, что Земля захватит Галактику, а мы будем окружены, заперты, обречены на упадок и гибель. А уж тогда я ничего сделать не смогу. Мое собственное расположение к землянам окажется бессильным перед бурей подозрений и предубеждений, которая ничего хорошего Земле не сулит. А потому, мистер Бейли, если вы действительно принимаете близко к сердцу благо своих сопланетников, должны думать только о том, как бы Фастольфу не удалось навязать Авроре свой губительный план. Вам следовало бы стать моим союзником. Вы поразмыслите. А я сказал вам все это, поверьте, только из самых дружеских чувств и симпатии к вам и к вашей планете.

Амадиро улыбался все так же широко, но совсем уж волчьей улыбкой.

57

Следом за Амадиро Бейли и его роботы покинули кабинет и пошли по коридору. Амадиро остановился у одной из дверей.

— Не хотите ли воспользоваться удобствами перед дорогой?

На секунду Бейли недоуменно нахмурился. Но тут же вспомнил, что означает старинный эвфемизм, который употребил Амадиро. Он ведь тоже читал старинные романы!

— Какой-то древний генерал (забыл его имя), учитывая возможные неожиданности, однажды порекомендовал: «Если есть возможность помочиться, не упускай ее!»

Амадиро широко улыбнулся:

— Превосходный совет. Почти не уступающий моей рекомендации серьезно обдумать мои слова… Но, кажется, вы все-таки колеблетесь? Неужели вы вообразили, что я устрою вам ловушку? Поверьте, я не дикарь. Вы мой гость, и одно это обеспечивает вам полную безопасность.

— Если я и колеблюсь, — осторожно ответил Бейли, — то потому лишь, что не знаю, насколько прилично мне, неаврорианцу, воспользоваться… э… вашими удобствами.

— Вздор, мой дорогой Бейли. Есть ли у вас выбор? Нужда диктует свои условия. Прошу вас, воспользуйтесь. Хотя бы в доказательство того, что лично я свободен от аврорианских предрассудков и желаю вам с Землей всяких благ.

— А не могли бы вы доказать это еще нагляднее?

— Каким образом, мистер Бейли?

— Продемонстрировав, что стоите выше предрассудков вашей планеты, касающихся роботов…

— Таких предрассудков вообще нет, — быстро перебил Амадиро.

Бейли глубокомысленно кивнул и докончил фразу:

— …разрешив им войти в Личную вместе со мной? Без них я теперь чувствую себя неловко.

На мгновение Амадиро будто растерялся, но справился с собой и ответил почти без паузы, хотя и хмуро:

— Пожалуйста, мистер Бейли.

— Но тот, кто внутри, может возмутиться. Мне не хотелось бы стать причиной скандала.

— Там никого нет. Это одноместная Личная, и, если она занята, горит предупредительный сигнал.

— Благодарю вас, доктор Амадиро, — сказал Бейли, открывая дверь. — Жискар, войди.

Жискар явно заколебался, но не возразил и вошел, а за ним по жесту Бейли и Дэниел. Но тот взял Бейли за локоть и увлек за собой. Пока дверь закрывалась, Бейли успел сказать:

— Я недолго. Еще раз спасибо за разрешение.

Он старался выглядеть беззаботным, но внутри у него все сжалось. Какой неприятный сюрприз ждет его тут?

58

Однако Личная была пуста. И меньше, чем в доме Фастольфа. Ее даже обыскивать не потребовалось.

Жискар и Дэниел молча встали у самой двери, точно стараясь не заходить в помещение дальше самого необходимого.

Бейли хотел заговорить нормальным голосом, но у него получилось одно сипение. Откашлявшись с ненужной громкостью, он выговорил:

— Вы можете отойти от двери… и, Дэниел, тебе молчать необязательно. (Дэниел бывал на Земле и знал, что там в Личных разговаривать не принято.)

И Дэниел показал, что помнит об этом табу — он прижал палец к губам.

— Да знаю я, знаю, — проворчал Бейли, — но забудь об этом. Если Амадиро вопреки аврорианскому обычаю допустил роботов в Личную, так мы же не на Земле, чтобы соблюдать тамошние запреты.

— Но вам не станет неловко, партнер Элайдж? — спросил Дэниел вполголоса.

— Ничуточки, — ответил Бейли обычным тоном. (Действительно, разговор с Дэниелом, роботом, оказался вовсе не угнетающим. Голоса в таком помещении без людей прозвучали не так уж устрашающе. А вернее, и вовсе не устрашающе, поскольку были тут только роботы, пусть один и выглядел совсем человеком. Естественно, сказать это вслух Бейли не мог. Пусть у Дэниела не было чувств, которые следовало бы щадить, Бейли переживал за него.)

Внезапно Бейли пришла в голову еще одна мысль, и он почувствовал себя полным идиотом.

— Или, — спросил он совсем уж замогильным шепотом, — ты намекнул, что надо молчать, так как эта комната прослушивается? — Последнее слово он произнес совсем уж беззвучно.

— Если, партнер Элайдж, вы опасаетесь, что люди снаружи могут разобрать, о чем здесь говорят, с помощью подслушивающего устройства, то это абсолютно исключено.

— Почему?

Туалетное удобство мгновенно и бесшумно самоочистилось, и Бейли перешел к раковине.

На Земле, — ответил Дэниел, — плотная населенность Городов исключает уединение. Подслушивание само собой разумеется, и приспособления для большей его эффективности, вероятно, воспринимаются как нечто естественное. Если землянин не хочет, чтобы его подслушивали, он просто замолкает. Вот поэтому, наверное, молчание стало нерушимым правилом в помещениях, формально подразумевающих уединенность, и, в частности, в тех, которые вы называете Личными. На Авроре же, как и на всех космомирах, уединенность — реальный факт и ценится очень высоко. Вряд ли вы забыли Солярию и патологические крайности, до которых доводит желание обеспечить ее? Но даже на Авроре при всем ее отличии от Солярии каждый человек отделен от всех остальных расстоянием, на Земле невозможным, а вдобавок еще и стеной из роботов. Посягнуть на такую изолированность было бы немыслимым поступком.

— По-твоему, установка тут подслушивающего устройства явилась бы преступлением?

— Хуже, партнер Элайдж. Дикостью, недостойной благородного аврорианца, гордого своей цивилизованностью.

Бейли поглядел по сторонам. Неверно истолковав этот взгляд, Дэниел тотчас извлек полотенце из малоприметного автомата и протянул его Бейли.

Полотенце Бейли взял, но думал он о другом: его глаза шарили по стенам, выискивая микрофон. Чтобы кто-то отказался от такого преимущества, оберегая свою цивилизованность? Чушь! Однако он ничего не увидел и уныло подумал, что иначе и быть не могло. Откуда ему знать, как выглядят микрофоны на Авроре? Иная культура, и все тут иное.

Но у него были и кое-какие другие подозрения.

— Дэниел, ты знаешь аврорианцев лучше, чем я, так объясни, почему Амадиро до такой степени со мной любезен? Беседует со мной обстоятельно, не спеша, предлагает воспользоваться этим помещением, о чем Василия и слушать не пожелала. Держится так, словно ему не жаль тратить на меня свое драгоценное время. Что это? Вежливость?

— Многие аврорианцы считают вежливость высоким достоинством. Может быть, Амадиро принадлежит к таким, Он ведь несколько раз подчеркивал, что он — не дикарь.

— Еще вопрос. Почему он позволил мне взять с собой в это помещение тебя с Жискаром? Как ты полагаешь?

— Мне кажется, он хотел успокоить вас на случай, если вы заподозрите тут какую-то ловушку.

— К чему было затрудняться? Неужели он хотел избавить меня от ненужной тревоги?

— Еще одна любезность благородного и цивилизованного аврорианца.

Бейли покачал головой:

— Что же, если это помещение прослушивается и Амадиро меня слышит, то пусть! Я не считаю его благородным и цивилизованным аврорианцем. Он без обиняков дал мне понять, что я должен оставить расследование, иначе он добьется, чтобы плохо пришлось всей Земле. Так это благородный и цивилизованный поступок? Или гнусный шантаж?

— Самый благородный аврорианец, — сказал Дэниел, — может оказаться в положении, когда угрозы становятся необходимостью, но прибегнет он к ним со всей цивилизованностью.

— Как и поступил Амадиро. Следовательно, благородным и цивилизованным аврорианца делает форма, а не содержание его речи. А впрочем, Дэниел, ты же робот и не способен отнестись к человеку критически, верно?

— Да, мне было бы трудно, — ответил Дэниел. — Но можно мне задать вопрос, партнер Элайдж? Почему вы попросили разрешения, чтобы друг Жискар и я вошли сюда с вами? Мне казалось, раньше вы не хотели признавать, что вам грозит опасность. Вы теперь решили, что чувствуете себя спокойно только в нашем присутствии?

— Вовсе нет, Дэниел. Теперь я совершенно убежден, что опасность мне не угрожала и не угрожает.

Однако, когда вы вошли сюда, партнер Элайдж, вы вели себя так, словно подозревали что-то. Вы обыскали помещение.

— Естественно! Я сказал, что мне опасность не угрожает, но я не утверждаю, что опасности вообще нет.

— Я не улавливаю разницы, партнер Элайдж.

— Поговорим об этом позже, Дэниел, Я все еще не уверен, что нас не подслушивают.

Бейли вытер руки и добавил:

— Как видишь, Дэниел, я не торопился, даже наоборот. Теперь я готов отправиться дальше. Интересно, Амадиро все еще терпеливо ждет нас или перепоручил кому-нибудь проводить нас до дверей. Ведь он человек очень занятой и вряд ли ему удобно потратить на меня весь день.

— Будет более логичным, если доктор Амадиро нашел себе замену.

— А ты, Жискар? Что думаешь ты?

— Я согласен с другом Дэниелом, хотя согласно моему опыту люди не всегда выбирают наиболее логичный образ действий.

— Лично я, — сказал Бейли, — не сомневаюсь, что Амадиро ждет нас с полным терпением. Если что-то заставило его уже потратить на нас столько времени, побудительная причина, в чем бы она ни заключалась, еще не утратила своей силы.

— Не представляю себе, партнер Элайдж, что это может быть за причина, — сказал Дэниел.

— Вот и я не представляю, Дэниел, — ответил Бейли. — И это сильно меня тревожит. Однако откроем дверь и посмотрим.

59

Амадиро ждал за дверью точно на том же месте, где они его оставили. Он улыбнулся им без малейших признаков нетерпения. Бейли не удержался и бросил на Дэниела взгляд, без слов говоривший «ага!», но тот сохранял полную невозмутимость.

— Жаль, мистер Бейли, что вы не оставили Жискара за дверью, входя в Личную. Я ведь имел много случаев познакомиться с ним в былые времена, когда отношения между мной и Фастольфом еще не испортились, но как-то не получалось. Вы знаете, что Фастольф был моим учителем?

— Неужели? — отозвался Бейли. — Нет, я не знал.

— Откуда же? Разве что кто-нибудь вам сказал, но вы пробыли на нашей планете так недолго, что, естественно, не успели набраться подобных мелких сведений. Идемте! Мне пришло в голову, что вы с полным правом сочтете меня негостеприимным, если я не покажу вам Институт, раз уж вы здесь.

— Право же! — Бейли насторожился. — Мне…

— Нет, я вас не отпущу! — сказал Амадиро властно. — Вы прибыли на Аврору вчера утром и, полагаю, останетесь здесь очень недолго. Вряд ли вам когда-нибудь еще представится случай заглянуть в современную лабораторию, ведущую исследования в сфере робопсихологии.

Он взял Бейли под руку и продолжал говорить совсем запросто — тараторить, вдруг подумал Бейли с недоумением.

— Вы умылись, — болтал Амадиро. — Позаботились о прочих своих нуждах. Возможно, у вас найдутся вопросы к другим робопсихологам, и я буду только рад, так как хочу доказать, что не намерен вам ни в чем препятствовать в то короткое время, которое остается у вас для вашего расследования, пока на него не наложен запрет. И почему бы вам не поужинать с нами?

— Можно мне сказать, сэр… — начал Жискар.

— Нельзя! — резко оборвал его Амадиро, и робот умолк. — Мой дорогой мистер Бейли, — продолжал Амадиро, — я понимаю роботов. Никто не понимает их лучше — кроме, разумеется, нашего злополучного Фастольфа. Жискар, не сомневаюсь, хотел напомнить вам о каком-то деловом свидании, каком-то обещании или деле, но теперь это ни к чему. Поскольку расследование практически окончено, то, о чем он хотел вам напомнить, уже утратило всякую важность. Забудем весь этот вздор и на краткий час будем друзьями. Поверьте, мой добрый мистер Бейли, я питаю живейший интерес к Земле и ее культуре. Не самое популярное увлечение на Авроре, но я просто покорен. Особенно меня занимает древняя история Земли, когда там говорили на сотнях языков, а межзвездный единый был еще делом будущего… Да, кстати, межзвездным вы владеете просто превосходно… Нет, нет, не сюда! — внезапно перебил себя Амадиро и увлек Бейли за собой в поперечный коридор. — Мы идем в зал стимуляции позитронных связей. Он обладает своеобразной, хотя и жутковатой красотой, и, возможно, включено что-нибудь увлекательное. Симфония образов… Но я говорил о том, как вы владеете межзвездным. Среди многих аврорианских предубеждений против Земли существует и поверье, будто земляне говорят на межзвездном так, что их невозможно понять. Когда показывали гиперволновую постановку о вас, многие не верили, что в ней играли земные актеры — ведь все они говорили безупречно, Но я вас прекрасно понимаю!

При последних словах он улыбнулся, а потом продолжал доверительно:

— Я пытался читать Шекспира, но в оригинале он мне, естественно, недоступен, а в переводе кажется каким-то плоским. Вина, не сомневаюсь, переводчика, а не Шекспира. Диккенс и Толстой идут у меня лучше, возможно, потому что это проза, хотя имена персонажей и у того и у другого равно неудобопроизносимы. Мистер Бейли, все это я говорю, потому что я друг Земли. Искренний. И хочу того, что для нее лучше. Вы понимаете? — Он посмотрел на Бейли, и снова из его смеющихся глаз выглянул волк.

Бейли сказал громко, вклинивая свой голос в журчащие фразы Амадиро:

— Боюсь, я не могу воспользоваться вашей любезностью, доктор Амадиро, Мне больше не о чем спрашивать ни вас, ни кого-либо другого здесь, а у меня еще есть дела. Если вы…

Бейли умолк. До его слуха донеслось странное рокотание.

— Что это? — спросил он с тревогой.

— О чем вы? Я ничего не заметил. — Амадиро оглянулся на двух роботов, которые следовали за ними в полном молчании. — Ничего! — повторил он властно, — Абсолютно ничего!

Бейли понял, что это эквивалент приказания. Теперь роботы уже не могли сказать, что слышали рокот, — это значило бы поступить наперекор воле человека. Разве что сам Бейли отдал бы контрприказ, но он знал, что не сумеет взять верх над профессионализмом Амадиро.

Да и неважно! Он-то слышал, а он не робот и не позволит морочить себя.

— По вашим же словам, доктор Амадиро, — сказал он, — у меня почти не остается времени. А потому я должен…

Снова рокот — и гораздо громче. В голосе Бейли появилась сталь:

— Полагаю, это именно то, чего вы не услышали раньше и чего не слышите теперь. Отпустите меня, сэр, или я обращусь за помощью к моим роботам.

Амадиро тут же отпустил руку Бейли.

— Друг мой, вам достаточно высказать желание. Идемте! Я провожу вас до ближайшего выхода, и, если вы когда-нибудь вновь окажетесь на Авроре, что кажется весьма маловероятным, прошу вас, загляните в Институт, и я покажу вам его, как обещал.

Они ускорили шаги, спустились по спиральному пандусу, прошли по коридору до обширного и теперь совершенно пустого вестибюля и оказались перед дверью, через которую не так давно вошли в Институт.

Окна в вестибюле были непроницаемо темными. Неужели наступила ночь? Но нет, Амадиро пробормотал себе под нос:

— Жуткая погода! Окна заматировали. — Он обернулся к Бейли, — Вероятно, идет дождь. О нем предупреждали в прогнозе, которые в общем-то надежны, а уж скверные — всегда.

Дверь отворилась, и Бейли, охнув, отшатнулся. В. вестибюль ворвался холодный ветер, на фоне неба — не черного, но тускло-серого — гнулись и качались вершины деревьев. А с неба падала вода — лилась струями. Бейли в ужасе посмотрел вверх, и тут по всему небу зазмеилась ослепительно яркая полоска света, а затем раздался тот же рокот, завершившись оглушительным треском, словно небо раскололось.

Бейли повернулся и бросился назад, испуганно всхлипывая.

Глава пятнадцатая Снова Дэниел и Жискар

60

Бейли почувствовал, как сильные руки Дэниела сжали его руки у самых плеч. Он остановился и вынудил себя оборвать это детское хныканье. Его била неудержимая дрожь.

— Партнер Элайдж, — сказал Дэниел с самым почтительным уважением, — это гроза… предсказанная… ожидавшаяся… самая обычная.

— Знаю, — шепнул Бейли.

Да, он знал. В книгах, которые он читал, грозы описывались несчетное количество раз — и в художественных, и в научно-популярных. Он видел голографические их изображения и в гиперволновках — и звуки, и ослепительные вспышки — ну, словом, все. Но реальное стихийное явление — подлинные звуки, подлинное зрелище — для них Город был недоступен, и Бейли ни разу в жизни не испытывал ничего подобного.

Как ни хорошо знал он грозы в теории, настоящая гроза потрясла его. Описания, слова, изображения на картинках и маленьких экранах, записи звуков совершенно не подготовили его к тому, что вспышки так ослепительны и так змеятся по небосводу, что звуки так оглушительны и так раскатисты, словно отдаются в пустоте, что вспышки и звуки так внезапны, а дождь льется словно из неиссякаемой перевернутой чаши.

— Я не могу выйти в это… в эту… — пробормотал он тоскливо.

— И не надо, — твердо сказал Дэниел. — Жискар подаст машину прямо к двери. На вас и капли не упадет. — Но почему не подождать, пока она не кончится?

— Это вряд ли разумно, партнер Элайдж. Дождь будет идти до полуночи или дольше, а, если председатель прибудет завтра утром, как намекнул доктор Амадиро, вам будет полезнее провести вечер, советуясь с доктором Фастольфом.

Бейли заставил себя повернуться лицом навстречу тому, от чего ему хотелось бежать опрометью, и поглядел в глаза Дэниела. Они, казалось, выражали тревогу и глубокое сочувствие, но Бейли уныло подумал, что это только его собственное воображение. У роботов эмоции отсутствуют — есть только позитронные импульсы, имитирующие эмоции. (Но, может быть, и у людей никаких эмоций нет, — а только нервные импульсы, которые истолковываются как чувства.)

Он смутно осознал, что Амадиро покинул вестибюль, и прошептал:

— Амадиро нарочно меня задерживал — предложив зайти в Личную, бессмысленным словоизвержением, не позволяя тебе или Жискару перебить его и предупредить меня о грозе. Он даже уговаривал меня осмотреть Институт и поужинать с ним. И перестал, только услышав звуки грозы. Значит, он дожидался ее.

— Выглядит именно так. Но если гроза заставит вас задержаться тут, возможно, он этого и добивался.

Бейли тяжело вздохнул:

— Ты прав. Мне необходимо отсюда выбраться… если смогу.

Он, стиснув зубы, шагнул к двери — она так и осталась открытой, и за ней с темно-серого неба лилась и лилась серая вода. Еще шаг. Еще… Он почти повис на Дэниеле.

У двери спокойно ждал Жискар.

Бейли остановился, закрыл на секунду глаза, а потом сказал тихо, больше себе, чем Дэниелу:

— Я должен! — И снова шагнул.

61

— Вы чувствуете себя хорошо, сэр? — спросил Жискар.

Дурацкий вопрос, подумал Бейли, заложенный в его программу. Хотя, если на то пошло, так не глупее вопросов, которые иной раз задают совершенно невпопад потому лишь, что так запрограммировано правилами вежливости.

— Да, — ответил Бейли голосом, который вопреки его усилиям не поднялся выше хриплого шепота. Бессмысленный ответ на дурацкий вопрос: Жискар, пусть и робот, не мог не заметить, что чувствует себя Бейли очень скверно, и его ответ — очевидная ложь.

Однако ответ этот освободил Жискара для следующего шага. Он сказал:

— Сейчас я пойду к машине и подведу ее к двери.

— А она будет двигаться в такую… под такой водой, Жискар?

— Да, сэр. Дождь самый обычный.

Он ровным шагом скрылся за водяной завесой. Молнии сверкали почти непрерывно, нескончаемо ворчал гром, каждые две-три минуты достигая краткого крещендо.

Впервые в жизни Бейли позавидовал роботу. Спокойно идти, не обращая внимания на воду, сверкание и грохот, жить псевдожизнью, исключающей страх. Не бояться боли, не бояться смерти. Потому что ни боли, ни смерти для тебя не существует. Но при этом жить без способности мыслить самостоятельно, не знать внезапных интуитивных озарений…

Однако стоят ли эти дары того, чем их оплачивают люди? В эту минуту Бейли не знал, что ответить. Но понимал: стоит ужасу рассеяться и станет очевидно, что любая цена за право быть человеком не покажется слишком высокой. Теперь же он сознавал только, как колотится его сердце, и совершенно лишился воли, а потому невольно подумал: какой смысл быть человеком, если ты не в силах преодолеть этот гнездящийся в тебе ужас, эту сокрушающую агорафобию.

Но он же в течение двух дней много времени проводил под открытым небом и умудрялся чувствовать себя практически нормально!

Однако страха он не поборол, в чем убедился теперь. Только подавлял его, напряженно думая о другом. Но гроза отняла возможность сосредоточиться.

Нельзя этого допустить. Если мысль, гордость, воля перестали быть опорой, остается стыд. Поддаться слабости под безразличными и в своем безразличии высокомерными взглядами роботов? Стыд должен пересилить страх.

Его талию успокаивающе обвивала рука Дэниела, но стыд помешал ему сделать то, чего ему больше всего хотелось в эту минуту, — повернуться и спрятать лицо на груди робота. Будь Дэниел человеком, наверное, он не удержался бы… Видимо, он утратил связь с реальностью — голос Дэниела доносился до него словно бы издалека. И звучал он так, будто Дэниел испытывал что-то вроде паники.

— Партнер Элайдж, вы меня слышите?

Из той лее дали донесся — голос Жискара:

— Надо взять его на руки.

— Нет, — промямлил Бейли. — Я пойду сам.

Может быть, они его не расслышали, а может быть, он только подумал, будто сказал это. Он почувствовал, что его оторвали от земли. Левая рука беспомощно повисла, и он попытался поднять ее, упереть в чье-нибудь плечо, выпрямиться, нащупать ногами землю и встать прямо, Но левая рука продолжала болтаться в воздухе, все его усилия кончились ничем.

Он смутно замечал, что движется по воздуху, ощутил брызги на лице. Не настоящую воду, а влажный воздух. К его левому боку прижималось что-то твердое, к правому — что-то упругое.

Он уже сидел в машине между Жискаром и Дэниелом. И сознавал главным образом то, что Жискар совершенно мокрый.

Тут его обдала струя теплого воздуха. Густой сумрак снаружи, пленка воды, скользящая по стеклам, совсем заматовали стекла — во всяком случае, так казалось Бейли, пока окна не стали по-настоящему матовыми и наступил непроницаемый мрак. Мягкий шум двигателя, когда машина поднялась над травой и качнулась, приглушил рокот грома и словно вырвал его зубы.

— Сожалею, что моя мокрая поверхность причиняет вам неудобство, сэр, — сказал Жискар. — Но я быстро высохну. Мы немножко подождем, чтобы вы совсем оправились.

Бейли стало легче дышать. Он чувствовал себя в чудесном замкнутом пространстве. Он думал: «Верните мне мой Город. Перечеркните Вселенную, пусть ее колонизируют космониты. Кроме Земли, нам ничего не надо».

Но, думая так, он понимал, что в это верит его безумие, а не он.

Необходимо было занять мысли чем-то другим.

— Дэниел, — сказал он слабым голосом.

— Что, партнер Элайдж?

— Председатель. По-твоему, Амадиро правильно оценивал ситуацию, считая, что председатель запретит расследование, или он выдавал желаемое за действительное?

— Возможно, партнер Элайдж, что председатель действительно обсудит положение с доктором Фастольфом и Амадиро. Обычная процедура в спорах такого рода. Есть множество прецедентов.

— Но почему? — растерянно спросил Бейли. — Если Амадиро так убедителен, почему председателю не запретить расследование сразу?

— Председатель, — сказал Дэниел, — находится в сложном политическом положении. Он дал согласие по настоянию доктора Фастольфа, чтобы вас доставили на Аврору, и не может сразу занять противоположную позицию, выставив себя слабым и нерешительным. К тому же оскорбив доктора Фастольфа, который все еще имеет большое влияние в Законодательном собрании.

— Тогда почему же он не отказал Амадиро?

— Доктор Амадиро тоже влиятельный человек, партнер Элайдж, и, вероятно, станет еще влиятельнее. Председатель должен пойти на компромисс и выслушать обе стороны, чтобы принять решение, хотя бы сделав вид, будто он все тщательно взвешивал.

— А на чем будет основано его решение?

— Следует надеяться, что на объективной оценке ситуации.

— Следовательно, завтра утром я должен иметь что-то, что убедит председателя встать на сторону Фастольфа. И это будет победа?

— Председатель не всесилен, — сказал Дэниел, — но его влияние очень велико. Если он поддержит доктора Фастольфа, то в данных политических условиях доктор Фастольф, возможно, получит поддержку большинства Законодательного собрания.

Бейли заметил, что в голове у него почти совсем прояснилось.

— Это, пожалуй, достаточное объяснение попыток Амадиро задержать нас. Он рассудил, что мне пока нечего сказать председателю, и достаточно помешать мне найти хоть что-нибудь за оставшееся короткое время.

— Вполне вероятно, партнер Элайдж.

— И он отпустил меня, рассчитывая, что гроза помешает мне уехать.

— Возможно, и так, партнер Элайдж.

— В таком случае мы не должны позволить, чтобы гроза нас задержала.

— Куда прикажете отвезти вас, сэр? — спокойно спросил Жискар.

— Назад в дом доктора Фастольфа.

— Нельзя ли подождать еще немного, партнер Элайдж? — спросил Дэниел. — Вы намерены сказать доктору Фастольфу, что должны прекратить расследование?

— Зачем ты спрашиваешь? — резко спросил Бейли. Он уже настолько пришел в себя, что его голос прозвучал громко и сердито.

— Просто я опасаюсь, — ответил Дэниел, — не забыли ли вы, что доктор Амадиро просил вас об этом ради благополучия Земли.

— Я не забыл, — мрачно сказал Бейли. — И удивляюсь, Дэниел, что ты подумал, будто его слова могут на меня повлиять. Фастольфа необходимо очистить от подозрений, а Земля должна послать своих поселенцев в просторы Галактики. Если глобалисты попробуют помешать, все равно надо попытаться.

— Но в таком случае, партнер Элайдж, для чего возвращаться к доктору Фастольфу? Мне кажется, ничего существенного мы сообщить ему не можем. Нет ли возможности продолжить расследование до того, как мы вернемся к доктору Фастольфу?

Бейли выпрямился и прижал ладонь к Жискару, который был уже совсем сухим. Потом сказал совершенно нормальным голосом:

— Я доволен тем, что уже выяснил, Дэниел. Едем, Жискар. В дом доктора Фастольфа. — А затем, сжав кулаки и напрягшись, Бейли добавил: — Только прежде, Жискар, сделай окна прозрачными. Я хочу наблюдать грозу.

62

Затаив дыхание, Бейли ждал. Сейчас маленькая коробка машины утратит непроницаемость, уже не будет состоять только из стенок.

Едва окна обрели прозрачность, как мгновенная вспышка молнии словно сделала окружающий мрак еще чернее по контрасту. Бейли невольно съежился, готовясь услышать гром, который тут же и прогрохотал.

— Хуже уже не будет, — успокоил его Дэниел. — Гроза кончается.

— Мне все равно, кончается она или нет, — произнес Бейли дрожащими губами. — Ну ладно. Едем! — Ему нужно было внушить себе, что он командует роботами.

Машина чуть поднялась в воздух и сразу же накренилась так, что Бейли навалился на Жискара и вскрикнул (вернее, охнул):

— Жискар, выровняй машину!

Дэниел обнял Бейли за плечи и мягко посадил прямо. Другой рукой он держался за скобу на стойке.

— Это невозможно, партнер Элайдж, — объяснил он. — Ветер очень силен.

— Ты хочешь сказать… нас сдует? — У него по коже забегали мурашки.

— Нет, конечно, — ответил Дэниел. — Будь машина антигравитационной — что, естественно, технически неосуществимо, если отнять у нее массу и инерцию, — вот тогда бы ветер унес ее как пушинку. Но и на воздушной подушке мы сохраняем всю свою массу, и наша инерция противостоит ветру. Тем не менее он нас покачивает, хотя машина остается полностью управляемой.

— Непохоже… — В ушах Бейли стоял пронзительный свист — видимо, решил он, это свистит ветер, разрезаемый корпусом машины. Затем она снова накренилась, и Бейли отчаянно ухватился за шею Дэниела, так и не сумев справиться со своей паникой.

Дэниел выждал несколько секунд, а когда Бейли задышал ровнее и чуть-чуть разжал руки, осторожно высвободился, но обнял Бейли покрепче и сказал:

— Чтобы удержаться на курсе, партнер Элайдж, Жискар должен включать сопла асимметрично: струи воздуха смещаются так, что машина словно ложится на ветер, и силу и направление струй приходится менять в зависимости от того, как сам ветер меняет силу и направление, Жискар умеет это делать как никто другой, но все-таки полностью избежать крена и покачиваний невозможно. И вы должны извинить Жискара, что он не принимает участия в нашем разговоре. Все его внимание отдано управлению машиной.

— Это… это безопасно? — пробормотал Бейли, а внутри его все сжималось: вот так играть с ветром? Еще хорошо, что он давно не ел, Не хватает только, чтобы его вытошнило в машине. От этой мысли ему сразу стало хуже, и он попытался переключиться на другое.

Он вспомнил скоростные полосы на Земле, о том, как он перепрыгивал с одной на другую, более быструю, а затем назад на медленные, всякий раз умело наклоняясь навстречу воздушной струе, В одну сторону, ускоряясь (словечко любителей скачки по полосам), и в другую — замедляясь. В молодости он проделывал это без передышки и безошибочно.

А Дэниел научился этому сразу, и в тот единственный раз, когда они бежали по полосам вместе, Дэниел не сделал ни единой ошибки. И сейчас то же самое. Машина меняет полосы. Абсолютно то же самое!

Ну, конечно, не совсем. Скорость полос в Городе постоянна, и сила встречной струи воздуха полностью предсказуема, поскольку представляет собой результат движения полос. Но в грозу здесь ветер своевольничает, то есть его скорость и направление зависят от такого количества переменных факторов (Бейли сознательно вынуждал себя рассуждать логически), что кажется, будто он обладает собственной волей, и Жискару приходится это учитывать. Вот и все. А в остальном это та же смена полос с некоторыми усложнениями: полосы движутся с переменными, резко меняющимися скоростями.

— А если ветер швырнет нас в дерево? — пробурчал Бейли.

— Очень маловероятно, партнер Элайдж. Жискар замечательно водит машину, а мы движемся совсем низко, что обеспечивает максимум маневренности.

— Ну так заденем днищем валун!

— Мы ничего днищем не заденем, партнер Элайдж.

— Это почему? И как вообще Жискар различает дорогу? — Бейли уставился на стену мрака впереди.

— Солнце еще только заходит, — ответил Дэниел, — и кое-какой свет пробивается сквозь тучи. Вполне достаточно, и к тому же у нас включены фары. Жискар будет усиливать их яркость, если станет темнее.

— Какие еще фары? — сердито спросил Бейли.

— Вы почти не видите их света, — сказал Дэниел, — поскольку он практически инфракрасный, а глаза Жискара в отличие от ваших воспринимают его. Более того, инфракрасный свет обладает большей проницающей способностью, чем коротковолновый, а потому гораздо эффективнее во время дождя или в тумане.

Бейли вопреки снедавшей его тревоге вдруг почувствовал любопытство:

— И твои глаза, Дэниел, обладают такой же способностью?

— Мои глаза, партнер Элайдж, сконструированы точно наподобие человеческих. О чем в эту минуту можно и пожалеть.

Машина завибрировала, и у Бейли снова перехватило дыхание. Он сказал шепотом:

— Глаза космонитов все еще адаптированы к земному солнцу в отличие от глаз роботов. И это хорошо — пусть напоминает им о их земном происхождении.

Его голос замер. Он ничего не видел, и секундные вспышки ничего не меняли. Только слепили. Он закрыл глаза, но это не помогло — раскаты грома сразу стали более громкими и угрожающими.

Может быть, им следует остановиться? Переждать грозу?

— Машина плохо слушается, — внезапно сказал Жискар.

Бейли почудилось, что их подбрасывает вверх-вниз, точно машина была на колесах и ехала по неровной земле.

— Из-за грозы, друг Жискар? — спросил Дэниел.

— Непохоже, друг Дэниел, И вообще маловероятно, чтобы эта гроза или любая другая вызвала поломку в такой машине.

Бейли с трудом понял, о чем они говорят.

— Поломка, — пробормотал он. — Какая поломка?

— Насколько я могу судить, сэр, — ответил Жискар, — течет компрессор, но очень медленно. Это не просто разрыв.

— А что же тогда? — спросил Бейли.

— Сознательное повреждение, пока она стояла перед административным корпусом. Я уже некоторое время замечаю, что нас преследуют, но старательно не нагоняют.

— Как так, Жискар?

— Возможно, сэр, они ждут, чтобы машина окончательно вышла из строя. Вибрация машины заметно увеличилась.

— До дома доктора Фастольфа мы добраться сумеем?

— По-видимому, нет, сэр.

Бейли попытался собраться с мыслями.

— В таком случае я неверно понял, с какой целью Амадиро нас задерживал. Он давал время своему роботу или роботам повредить нашу машину так, чтобы мы вынуждены были остановиться среди безлюдья и молний.

— Но зачем ему это? — спросил Дэниел, и в его голосе было потрясение. — Захватить вас? Но ведь вы уже, так сказать, находились у него в руках.

— Я ему не нужен. Я никому не нужен, — сказал Бейли сердито. — В опасности ты, Дэниел.

— Я, партнер Элайдж?

— Да, ты, Дэниел! Жискар, поскорее найди безопасное место для остановки. Как только мы будем на земле, Дэниел должен сразу покинуть машину и найти надежное убежище.

— Это невозможно, партнер Элайдж, — возразил Дэниел. — Я не могу оставить вас, когда вам плохо, и тем более если за нами гонятся и вам что-то угрожает!

— Дэниел! — воскликнул Бейли. — Они гонятся за тобой. Ты обязан скрыться. А я останусь в машине. Мне ничего не угрожает.

— Как я поверю?

— Надо! Понимаешь? Надо. Я не могу объяснить, когда все кружится… Дэниел! — с невероятным усилием Бейли заставил себя говорить спокойно. — Сейчас ты самый важный здесь. Несравненно важнее меня и Жискара, взятых вместе. И прошу я не потому, что ты мне дорог и я не хочу, чтобы с тобой случилась беда. Судьба всего человечества зависит от тебя. Обо мне не беспокойся. Я всего один человек. Беспокойся о миллиардах… Дэниел, пожалуйста!..

63

Бейли почувствовал, что раскачивается из стороны в сторону. Или раскачивалась машина? Она сейчас развалится? Или Жискар теряет управление? Или пытается сбить преследователей с толку?

Бейли было все равно. Да, все равно! Пусть машина разобьется. Пусть разлетится на мелкие куски. Он будет рад забвению. Только бы избавиться от этого ужаса, от полной неспособности обрести равновесие во Вселенной.

Только прежде он обязан удостовериться, что Дэниел спасся. Но как?

Все стало нереальным, как он объяснит роботам, что происходит? Сам он понимает все, но как передать это понимание двум роботам, двум нелюдям, знающим только свои Три Закона, готовым обречь на гибель всю Землю, а в конечном счете и все человечество, потому что не признают ничего, кроме одного человека у себя под носом?

И зачем только изобрели роботов?

И тут, как ни странно, на помощь ему пришел Жискар, более примитивный из двух. Он сказал своим равнодушным голосом:

— Друг Дэниел, я сумею продержать машину в воздухе очень недолго. Вероятно, разумнее будет поступить, как говорит мистер Бейли. Он отдал тебе очень сильный приказ.

— Могу ли я оставить его, когда ему нехорошо, друг Жискар? — спросил Дэниел растерянно.

— Взять его с собой под дождь ты не можешь, друг Дэниел. И к тому же он так хочет, чтобы ты ушел, что, оставшись, ты можешь причинить ему вред.

Бейли почувствовал, что к нему возвращаются силы.

— Да… да… — прохрипел он. — Как сказал Жискар. И ты, Жискар, иди с ним, спрячь его, пригляди, чтобы он не вернулся, а тогда возвращайся за мной.

— Этого нельзя, партнер Элайдж! — твердо сказал Дэниел. — Мы не можем бросить вас одного без защиты, без помощи!

— Опасности нет… для меня. Делайте, что я сказал…

— За нами следуют, видимо, роботы, — заметил Жискар. — В такую грозу люди не решатся покинуть дом. А роботы не причинят вреда мистеру Бейли.

— Они могут забрать его с собой, — возразил Дэниел.

— Не в грозу, друг Дэниел. Ведь это значило бы причинить ему несомненный вред. Сейчас я остановлю машину, друг Дэниел. Будь готов выполнить приказ мистера Бейли. Как я.

— Отлично! — прошептал Бейли. — Отлично! — Как все-таки удобен простой мозг! Сразу же подчиняется команде, а не теряется в «за» и «против», приходящих с изощренностью.

Ему смутно представилось, что Дэниел попал в ловушку зловещего противоречия: он видит, что Бейли плохо, а приказ требует его покинуть. И это противоречие выводит из строя его мозг.

«Нет, нет, Дэниел! — подумал Бейли. — Просто сделай то, что я тебе велю, и ни в чем не сомневайся!»

Машина ударилась о землю, чиркнув по ней днищем, и остановилась, Дверцы по обеим сторонам распахнулись и тут же закрылись с тихим вздохом. Роботы исчезли. Приняв решение, они не колебались, а двигались они с быстротой, недоступной людям.

Бейли перевел дух и вздрогнул. Но машина стояла неподвижно. Теперь она была частью поверхности.

Внезапно он понял, что в значительной мере его страдания объяснялись покачиваниями и толчками, ощущением зыбкости, оторванности от надежной Вселенной, превращением в игрушку бездушных стихийных сил.

Однако теперь мир замер в неподвижности, и Бейли: открыл глаза, не успев толком осознать, что закрывал их.

У горизонта еще сверкали молнии, гром рокотал уже глухо, но ветер, встречая теперь больше сопротивления — неподвижный предмет оказался совсем уж непреодолимой преградой, — свистел пронзительнее.

Вокруг чернел мрак. Глаза Бейли были всего лишь человеческими, и он не видел никакого света, кроме дальних вспышек молний. Солнце, несомненно, уже, зашло, а облачный покров был густым.

И впервые с той минуты, когда он покинул Землю, Бейли остался совсем один!

64

Один!

Все это время он чувствовал себя слишком скверно и почти ничего не соображал. Даже и теперь он не знал, что мог бы сделать и что сделал бы, если бы в его меркнувшем сознании оставалось место для других мыслей, кроме одной-единственной — Дэниел должен бежать.

И вот он не спросил, где находится, что есть по соседству, с чем и куда направляются Дэниел и Жискар. И он понятия не имел о механизмах машины. Естественно, он не сумел бы поднять ее в воздух, но вот включить обогрев, если ему станет холодно, и выключить его, если понадобится… ничего этого он тоже не знал.

Он не знал, как заматовать окна, если бы захотел замкнуться, и не знал, как открыть дверцу, если бы захотел выйти.

Ему оставалось только ждать возвращения Жискара, ведь у Жискара нет выбора. Приказ ему был очень прост: «Возвращайся за мной», и не содержал даже намека, что он, Бейли, может уйти куда-то, и это «возвращайся» прямолинейное незамусоренное сознание Жискара, конечно же, истолкует как распоряжение вернуться к машине.

Бейли попытался освоиться с этой мыслью, В каком-то смысле просто ждать было облегчением. Ничего не решать… Да и какое решение мог он принять? Как все-таки хорошо, что машина неподвижна и можно отдохнуть, избавившись от жутких вспышек и небесного грохота.

Не соснуть ли ему? Он вздрогнул, Можно ли так рисковать?

За ними гнались. За ними наблюдали. Машину, пока она стояла у административного корпуса, кто-то повредил, и повредившие вот-вот появятся. И ждет он их, а не только Жискара.

Но ясно ли он обдумал все это, находясь в таком состоянии? Машину повредили перед административным корпусом. Сделать это мог и случайный прохожий, но более вероятно, что это был тот, кто знал, что она там. А кому это было известно лучше, чем Амадиро?

Амадиро нарочно задерживал его, пока не разразилась гроза. Тут никаких сомнений нет. Амадиро рассчитал, что он уедет в грозу и машина сломается в грозу. Амадиро изучал Землю и ее обитателей — он этим хвастал. И, значит, прекрасно понимал, как тяжело землянам находиться во Вне, а в грозу тем более.

Он, конечно, убежден, что Бейли скоро станет очень скверно.

Но зачем ему это?

Чтобы вернуть Бейли в Институт? Но Бейли уже был там. Да, но Бейли, не доведенный почти до умопомешательства, Бейли под охраной двух роботов, вполне способных защитить его физически. Но теперь-то все переменилось!

Если машина сломается в грозу, Бейли будет сломлен эмоционально. Может быть, даже потеряет сознание и уж во всяком случае не сумеет потребовать, чтобы его не возвращали в Институт. И его роботы не помешают. Видя, что Бейли плохо, они помогут роботам Амадиро спасти его.

И оба робота вынуждены будут вернуться с ним и ничего не смогут поделать.

А если кто-то заинтересуется действиями Амадиро, тому достаточно ответить, что он опасался отпустить Бейли в грозу, предлагал ему переждать ее в Институте, а получив отказ, послал следом за ним своих роботов — на всякий случай. Что оказалось очень удачно: когда машина сломалась в безлюдной местности, его роботы доставили Бейли в безопасное убежище. И если никто не будет знать, что машину повредили по приказу Амадиро (а кто этому поверит, если доказательств нет?), то все только восхитятся добротой Амадиро — тем более удивительной, что объектом ее был землянин — недочеловек!

А что тогда Амадиро сделает с Бейли? Да ничего. Просто задержит его на некоторое время, потому что на выручку к нему не придет никто. Сам Бейли его не интересует. Б том-то вся соль!

У Амадиро окажутся и два робота Бейли, совершенно беспомощные. Инструкции, полученные ими, требовали от них неукоснительно оберегать Бейли, и если Бейли стало плохо и ему помогают, они начнут исполнять распоряжения Амадиро, если эти распоряжения будут отдаваться якобы для пользы Бейли. Да и сам Бейли (скорее всего) вряд ли сумеет нейтрализовать эти распоряжения. А возможно, его и вовсе транквилизируют.

Как ясно! Как все ясно! Бейли, Дэниел и Жискар были у Амадиро — но не в его власти. И он отправил их в грозу, чтобы вернуть назад — в более удобном для него состоянии. И, главное, Дэниела! Дэниел — ключ ко всему!

Разумеется, Фастольф будет их искать и найдет — когда уже будет поздно, так ведь?

А зачем Амадиро нужен Дэниел?

Голова у Бейли раскалывалась. Он не сомневался, что знает — зачем, но как доказать?

Нет, у него нет больше сил думать. Вот если бы он мог заматовать окна, создать для себя снова маленький укрытый неподвижный мирок, тогда, пожалуй, ему удалось бы немного собраться с мыслями.

Но он не знал, как это сделать, и ему оставалось только сидеть и смотреть в бурный мрак за стеклами, слушать, как дождь хлещет по машине, наблюдать, как вспыхивают молнии, и ждать удара грома.

Он крепко зажмурился. Веки — это тоже стена, но заснуть боялся.

Дверца машины справа от него открылась. Он узнал ее мягкий вздох. Ощутил ворвавшийся сырой воздух, внезапный холод, острый запах влажных растений, который сразу заглушил слабый милый запах машинного масла и кожаной обивки — запах, почему-то напоминавший ему о Городе, который он, быть может, никогда не увидит.

Он открыл глаза, и ему почудилось обращенное к нему лицо робота, которое плыло вбок, но не двигалось. У Бейли закружилась голова.

Робот — сгусток темноты — выглядел высоким. В нем чудилась какая-то компетентность.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Разве с вами нет двух роботов?

— Ушли, — пробормотал Бейли, изо всех сил притворяясь, что ему очень плохо, и сознавая, что притворяться ему в сущности незачем. Особенно яркая молния забралась и под веки, уже разомкнувшиеся.

— Ушли! Куда ушли, сэр? — Потом, не дождавшись ответа, спросил: — Вам нехорошо, сэр?

И Бейли в той мере, в какой он еще мог соображать, обрадовался: если бы робот не получил четких инструкций, он сразу бы прореагировал на его скверное состояние. Раз он начал расспрашивать явно больного человека о роботах, значит, ему был отдан приказ именно о них и в категорической форме.

Все сходилось.

Бейли попытался (без особого успеха) придать себе нормальный вид и сказал:

— Я чувствую себя хорошо. Обо мне не заботься. При обычных обстоятельствах никакого робота его слова не убедили бы, но этот был так нацелен на Дэниела (тут сомневаться не приходилось), что он удовольствовался его отрицанием и повторил:

— Куда ушли роботы, сэр?

— Назад в Институт робопсихологии.

— Но зачем они пошли в Институт, сэр?

— Их вызвал мэтр робопсихолог Амадиро и приказал им вернуться. Я жду их здесь.

— Но почему вы не отправились вместе с ними, сэр?

— Мэтр робопсихолог Амадиро не хотел, чтобы я возвращался в грозу. Он приказал мне ждать здесь. Я выполняю приказ мэтра робопсихолога Амадиро.

Он надеялся, что повторение авторитетного имени вместе с почетным званием, как и повторение слова «приказ», воздействует на робота и вынудит его оставить Бейли в машине.

С другой стороны, если им было поручено привести назад именно Дэниела и они сочтут, что он уже возвращается сам, власть этой инструкции над ними ослабнет, они точнее оценят его состояние и скажут…

— Но вам, видимо, нехорошо, сэр, — сказал робот. И вновь Бейли обрадовался точности своих догадок.

Он ответил:

— Я чувствую себя хорошо.

За спиной говорившего с ним робота он смутно различал еще нескольких — сколько именно, он сосчитать не мог. При вспышках молний их лица поблескивали. А когда глаза Бейли свыклись с темнотой, он различил тусклое свечение их глаз. Он повернул голову. У левой дверцы тоже толпились роботы, но она оставалась закрытой.

Сколько их послал Амадиро? Приказав силой вернуть его и Дэниела с Жискаром? Он сказал:

— Мэтр робопсихолог Амадиро приказал, чтобы мои роботы вернулись в Институт, а я остался тут ждать их. Вы видите, что они вернулись, а я жду. Если вас послали на помощь и у вас есть машина, догоните их и подвезите. Эта машина неисправна. — Он старался говорить уверенно и твердо, как здоровый человек, но это ему не очень удалось.

— Они пошли назад пешком, сэр?

— Найдите их, — приказал Бейли. — Вам даны точные инструкции.

Они все еще не знали, на что решиться.

Туг Бейли наконец сообразил пошевелить правой ногой — он надеялся, что движение получилось достаточно убедительным, но тело плохо подчинялось его воле.

А роботы все еще колебались, и Бейли расстроился. Он же не космонит и не знает, какие требуются слова, какой тон. Опытный робопсихолог обошелся бы жестом, движением бровей — и робот подчинился бы ему, словно марионетка, которую дернули за нужную ниточку… Особенно если бы этого робота сконструировал он сам.

Но Бейли был всего лишь землянином.

Он нахмурился — вот это ему в его унынии удалось легко — и, устало прошептав «идите!», махнул рукой.

Возможно, это добавило последний штрих к его распоряжению, а может быть, за это время вольтаж и контрвольтаж позитронных связей помогли роботам привести свои инструкции в согласие с Тремя Законами.

Так или иначе, но решение они приняли и, больше не колеблясь, ушли к своей машине, какой бы она ни была и где бы они ее ни оставили. Исчезли они так стремительно, что словно сразу растворились в темноте. Дверца, которую робот открыл и придерживал, теперь начала закрываться, и Бейли сунул в просвет ногу, рассеянно подумав, что дверца, возможно, размозжит кости, а то и вовсе оторвет ступню. Однако ноги не убрал, рассудив, что вряд ли конструкторы машины не обезопасили пассажиров от такого несчастья.

Он опять был один. Вынудил роботов покинуть человека в явно тяжелом состоянии, сыграв на силе приказа, отданного им именитым робопсихологом, который подкрепил в своих целях Второй Закон — причем до такой степени, что заведомая ложь Бейли возобладала над Первым Законом.

Как отлично он это проделал, подумал Бейли с неясной гордостью, и тут же обнаружил, что дверца уперлась в его ногу, которая осталась целой и невредимой.

65

Бейли почувствовал, что его ногу овевает холодный ветер и на нее сыплются холодные брызги, однако убрать ее он не решался: если дверца закроется, ему ее не открыть. (Как ее открывали роботы? Естественно, для жителей Авроры тут никакой тайны не было, но ни в одной книге об Авроре он не видел толковой инструкции, объясняющей, как открываются дверцы стандартных машин на воздушной подушке. Авторы все наиболее существенное посчитали само собой разумеющимся. Почему-то от читателя ждали, что он сам все знает, хотя теоретически предполагалось, что книги эти — источник сведений для него.)

Раздумывая так, он старался попасть руками в карманы, но и это оказалось нелегко. Находились они не на привычных местах и были наглухо застегнуты, так что ему пришлось долго водить по ним пальцами, прежде чем выяснилось, какое именно движение их раскрывает. Он вытащил носовой платок, смял его и положил между дверцей и стойкой, оставив узенькую щелку, и тогда убрал ногу.

Ну а теперь — думай, сказал он себе. Если сможешь. Зачем оставлять дверцу открытой, если он намерен остаться в машине?

А с другой стороны, для чего ему вылезать из нее? Если он останется здесь, то рано или поздно Жискар явится за ним и, предположительно, доставит в безопасное место.

Не рискованно ли дожидаться его здесь?

Сколько времени понадобится Жискару, чтобы проводить Дэниела в безопасное место и вернуться?

Но он не знал, и как скоро роботы Амадиро решат, что на дорогах, ведущих к Институту, они Дэниела с Жискаром не найдут. (Нет, не может быть, чтобы Дэниел и Жискар в поисках убежища пошли назад в Институт. Конечно, он им этого конкретно не запретил… Ну а вдруг это наиболее удобный путь? Нет! Немыслимо!)

Бейли даже головой покачал, отчего у него сразу заломило виски. Он зажал их ладонями и скрипнул зубами.

Долго ли роботы Амадиро будут продолжать поиски, прежде чем предположат, что Бейли ввел их в заблуждение — или заблуждался сам? А тогда что? Вернутся и захватят его — очень вежливо и всячески стараясь не причинить вреда? Сможет ли он отделаться от них, заявив, что умрет, если ему придется выйти из машины под дождь?

Поверят ли они? Свяжутся с Институтом по радио, чтобы проверить? Это уж наверняка! А тогда, пожалуй, явятся люди, и они с ним миндальничать не будут.

Если выйти из машины и отыскать укромное местечко среди окружающих деревьев, роботам будет труднее его отыскать, и он выиграет время.

Конечно, тогда и Жискару будет труднее его отыскать, но инструкции охранять Бейли будут воздействовать на Жискара гораздо сильнее, чем инструкции отыскать его — на роботов Амадиро. Главной целью первого будет найти Бейли, а вторых — найти Дэниела.

К тому же Жискара программировал сам Фастольф, а Амадиро, какой бы он ни был прекрасный специалист, до Фастольфа все-таки далеко.

Значит, при прочих равных условиях первым сюда вернется Жискар.

А что, если не таких уж равных? С легким сарказмом Бейли подумал; «Я измучен и не в состоянии размышлять здраво, а просто в отчаянии хватаюсь за крупицы утешения».

Но что ему остается? Лишь одно: действовать в зависимости от обстоятельств, какими они представляются ему.

Бейли нажал на дверь и вышел наружу. Платок слетел в мокрую, остро пахнущую траву. Машинально нагнувшись, он поднял его и побрел прочь от машины.

Дождь хлестал по лицу и рукам, промокшая одежда облепила тело, его пробирала ледяная дрожь.

Огненный зигзаг распорол небо так быстро, что Бейли не успел зажмуриться, и тут же громовой раскат заставил его в ужасе зажать уши.

Гроза возобновилась? Или его оглушило только потому, что он очутился под открытым небом?

Но надо идти. Надо отойти от машины подальше, чтобы преследователи не нашли его сразу. К чему колебаться и торчать здесь? Тогда уж лучше было бы остаться в машине — и сухим!

Он начал утирать лицо платком. Но платок тоже был мокрым, и, оставив бесполезные попытки, он протянул перед собой руки и пошел в темноту. Есть ли у Авроры луна? Вроде бы он о ней что-то читал, а теперь ее свет оказался бы очень кстати… А впрочем, если даже она и существует, все равно тучи поглощали бы весь ее свет.

Он ощутил что-то. Он не видел, чего коснулись его пальцы, но решил, что это шершавая кора дерева. Да, дерева. Это понятно и жителю Города.

Внезапно он вспомнил, что молния, бывает, раскалывает деревья и убивает людей. А вот о том, как чувствует себя человек, пораженный молнией, или о том, как от нее уберечься, он ничего не читал. На Земле он ни разу не встречал человека, в которого бы угодила молния.

Он начал ощупью огибать дерево, весь во власти страха и дурных предчувствий. Как узнать, что он не замкнул круга и не возвращается к машине?

Ну хватит. Вперед!

Теперь у него на дороге появились густые кусты, и пробирался он сквозь них с большим трудом. Казалось, за его одежду цепляются костлявые пальцы. Он раздраженно рванулся и услышал треск ткани.

— Вперед!

У него стучали зубы, он весь дрожал.

Новая вспышка. Не такая слепящая. На миг он увидел окружающее.

Деревья. И много. Он в роще. Что опаснее в грозу — скопление деревьев или одно-единственное? Этого он не знал. Может, безопаснее к деревьям не прикасаться?

Этого он тоже не знал. Для Городов смерти от молнии не существовало, а в исторических романах (а иногда и в курсах истории) такие случаи хотя и упоминались, но не описывались подробно.

Он посмотрел на темное небо, и в глаза ему плеснула вода. Он протер их мокрыми руками и пошел, спотыкаясь, дальше. Он старался поднимать ноги повыше. Потом, скользя на камушках, перешел узкую полоску текущей воды.

Странно! Более мокрым он после этого не стал.

Он все шел и шел. Теперь роботы его не разыщут. А Жискар?

Он понятия не имел, где находится и куда идет. И далеко ли до дома Фастольфа, до Института робопсихологии.

Он не мог бы вернуться к машине, если бы захотел.

Не сумел бы сам отыскать себя.

А гроза будет длиться до бесконечности, и в конце концов он растворится в дожде, растечется ручейком, и никто уже не разыщет Бейли.

И его молекулы унесутся в океан…

Есть на Авроре океан?

Конечно есть! И больше земного, но и льда у полюсов больше.

Его молекулы доплывут до полярных льдов, вмерзнут в них и будут блестеть под холодным оранжевым солнцем.

Его пальцы снова прикоснулись к дереву — мокрые пальцы, мокрое дерево… Рокот грома… Странно, молнии он не видел. А молния ведь вспыхивает раньше. Она в него ударила?

Он ничего не ощущал… кроме земли.

Прямо под собой — его пальцы скребли холодную грязь, Он повернул голову, чтобы свободнее дышать. Лежать было скорее удобно. И никуда не надо идти. Он подождет туг. Жискар его отыщет.

Всс сомнения вдруг исчезли. Жискар непременно его найдет, потому что…

Потому что… он забыл почему. Второй раз он что-то забыл. Тогда, засыпая… То же самое, что и теперь? То же самое?

Неважно.

Все будет хорошо… все…

Он лежал без сознания — один, под дождем у древесного ствола, а гроза продолжала бушевать.

Глава шестнадцатая Снова Глэдия

66

Потом, вспоминая и прикидывая время, Бейли пришел к выводу, что пролежал без сознания не меньше десяти минут и не больше двадцати.

Но в тот момент оно могло быть чем угодно — от нуля до бесконечности. Он осознавал голос. Не слова, а только голос. Он не мог понять, что в нем странное, но благополучно разгадал загадку, решив, что голос принадлежит женщине.

Его обвили руки, подняли, понесли. Одна рука болталась… его рука. Голова откинулась.

Он пошевелился, но поднять голову не удалось. Снова женский голос.

Он утомленно открыл глаза. И почувствовал, что ему холодно, что он весь мокрый. А затем осознал, что вода на него больше не льется. И уже не темно. Не совсем темно. Откуда-то просачивался свет, и он рассмотрел лицо робота. И узнал его.

— Жискар, — прошептал он и вспомнил грозу, свое бегство. И Жискар нашел его первым. Жискар, а не те роботы.

И Бейли подумал с удовлетворением: «Я так и думал».

Он позволил глазам снова закрыться. Да, его несли — он ощущал легкое покачивание в такт шагам несущего. Потом оно прекратилось, его медленно опустили на что-то теплое и удобное. Сидение машины — видимо, накрытое полотенцем. Он это знал неизвестно откуда.

Затем ощущение плавного движения по воздуху; его лицо и руки почувствовали прикосновение мягкой ткани, впитывающей влагу; его грудь обнажили — прикосновение холодного воздуха, а затем той же ткани.

Потом множество смутных ощущений и впечатлений.

Он в доме — приоткрывая глаза, он видел стены, искусственный свет, какую-то мебель.

Он чувствовал, что его бережно раздевают, и слабо зашевелился, стараясь помочь. Потом его погрузили в теплую воду, начали энергично растирать. Это все продолжалось, продолжалось, и он был рад.

Его вдруг осенила мысль, и он ухватил поддерживающую его руку:

— Жискар! Жискар!

— Я здесь, сэр, — услышал он голос Жискара.

— Жискар, Дэниел в безопасности?

— В полной безопасности, сэр.

— Отлично. — Бейли снова закрыл глаза, и когда его начали сушить, даже не пошевелился. Его бережно переворачивали под струями теплого воздуха, а потом одели во что-то теплое.

Какое блаженство! С раннего детства он не испытывал ничего подобного и от души пожалел младенцев, которые не способны понять и оценить, как их лелеют.

А вдруг способны? Не определяет ли скрытое воспоминание о таком блаженстве поведение взрослого человека? И, может, теперь он просто радуется, что снова стал младенцем?

И он услышал голос женщины, Его матери?

Нет, невозможно!

— Мама?

Теперь он сидел в кресле. Это он чувствовал, и еще каким-то образом чувствовал, что короткое счастливое возвращение в младенчество кончилось, Что надо возвращаться в печальный мир полного сознания и необходимости все делать для себя самому.

Но ведь был голос женщины… Какой женщины? Бейли открыл глаза.

— Глэдия?

67

Это был вопрос, удивленный вопрос, но где-то внутри он не удивился. Ведь, конечно, он сразу узнал ее голос.

Он осмотрелся. Жискар стоял в своем алькове, но он подождет. Сначала самое главное. Бейли спросил:

— Где Дэниел?

— Он почистился и высушился в помещении роботов, — ответила Глэдия. — Его окружают мои домашние роботы. Они получили нужные инструкции. Не сомневайтесь: никто посторонний не подойдет к дому ближе чем на пятьдесят метров без того, чтобы мы об этом не узнали. Жискар тоже почистился и высушился.

— Вижу, — ответил Бейли. Жискар его не занимал, только Дэниел. Ему уже стало легче: Глэдия как будто поняла, что Дэниела необходимо охранять, и можно обойтись без сложных объяснений.

Однако в этой защитной стене было уязвимое место, и в его голосе прозвучала сердитая нота, когда он сказал:

— Как вы могли бросить его только на роботов, Глэдия? Без вас в доме ведь не осталось человека, который остановил бы шайку посторонних роботов. Они бы увели Дэниела силой.

— Чепуха! — решительно ответила Глэдия. — Мы отсутствовали недолго, а я известила доктора Фастольфа. Многие его роботы присоединились к моим, и в случае необходимости он появился бы через несколько минут. Я бы посмотрела, как шайка посторонних роботов не подчинилась бы ему!

— Но вы видели Дэниела, когда вернулись, Глэдия?

— Конечно. Говорю же вам, он в полной безопасности.

— Спасибо! — с облегчением сказал Бейли и закрыл глаза. И, как ни странно, подумал: не так уж это было скверно.

Бесспорно! Он же выжил? При этой мысли что-то внутри него радостно заухмылялось. Открыв глаза, он спросил:

— Как вы меня отыскали, Глэдия?

— Жискар отыскал. Они пришли сюда — оба. И Жискар объяснил мне ситуацию. Я сразу занялась Дэниелом, но он отказался двинуться с места, пока я не пообещала тут же послать Жискара за вами. Он был очень красноречив. Его реакция на все, что касается вас, Элайдж, крайне сильна. Дэниела, конечно, мы с собой не взяли. Он очень расстроился, но Жискар потребовал прямо-таки прикрикнуть на Дэниела, чтобы он остался. Видимо, Жискару вы дали очень строгий приказ. Затем мы связались с доктором Фастольфом и отправились за вами на моей машине.

Бейли укоризненно качнул головой:

— Вам не следовало оставлять дом, Глэдия. Вы были обязаны следить, чтобы с Дэниелом ничего не случилось.

Губы Глэдии скривились в презрительной усмешке:

— И бросить вас умирать под дождем? Или позволить, чтобы вас захватили враги доктора Фастольфа? Просто вижу голограмму, как я бы допустила подобное! Нет, Элайдж, я могла понадобиться для того, чтобы освободить вас из рук тех роботов, если бы они добрались до вас раньше. Может быть, я мало что умею, но на Солярии, позвольте вам сказать, любой человек способен управиться с толпой роботов. Мы к этому привыкли.

— Но как вы меня отыскали?

— Это было не так уж трудно. До вашей машины оказалось отсюда не так уж и далеко. Не будь грозы, мы бы и пешком дошли. Мы…

— То есть мы почти добрались до дома Фастольфа? — перебил Бейли.

— Да, — ответила Глэдия. — Либо вашу машину повредили недостаточно для того, чтобы она сломалась раньше, либо Жискар сумел продержать ее в воздухе дольше, чем рассчитывали эти вандалы. Получилось очень удачно. Сломайся вы ближе к Институту, они могли бы захватить вас всех. Ну, так мы добрались на моей машине до вашей. Жискар, естественно, знал точно, где она находилась. Мы вылезли…

— И вы насквозь промокли, Глэдия?

— Нисколечко, — ответила она. — Я захватила большой дождезонт и светосферу. Мои ботинки запачкались и капельку промокли, потому что у меня не было времени обрызгать их латексом, но это пустяки. Во всяком случае мы добрались до вашей машины меньше чем за полчаса после того, как вы отослали Жискара с Дэниелом, ну и, конечно, вас в ней не оказалось.

— Я пытался… — начал Бейли.

— Да-да. Я испугалась, что они — другие — увезли вас. Ведь Жискар сказал, что за вами гнались. Но Жискар нашел ваш платок метрах в пятидесяти от машины и решил, что вы пошли в этом направлении. Он сказал, что это был нелогичный поступок, что люди часто поступают нелогично и надо вас искать. И мы стали искать с помощью светосферы, но нашел вас он. Увидел инфракрасное излучение тепла вашего тела у подножья дерева, и мы привезли вас сюда.

— Что было нелогичного в моем поведении? — спросил Бейли с обидой.

— Он не объяснил, Элайдж. Хотите спросить у него? — Она кивнула на Жискара.

— Так в чем дело, Жискар? — сказал Бейли.

Жискар сразу утратил каменное равнодушие и посмотрел на Бейли.

— Я чувствовал, — сказал он, — что вы совершенно напрасно вышли из машины в грозу. Если бы вы подождали в ней, мы быстрее доставили бы вас сюда.

— Те роботы добрались бы до меня быстрее!

— Но они же побывали там, и вы их отослали, сэр.

— А ты откуда знаешь?

— Возле машины было много следов, оставленных роботами, но внутри машины я не увидел ни единого сырого пятнышка, а если бы мокрые руки протянулись, чтобы вытащить вас, таких пятен было бы много. Я рассудил, что по собственной воле вы к ним не вышли бы, сэр. А раз вы их отослали, вам не надо было опасаться, что они тут лее вернутся, ведь по вашей собственной оценке ситуации гнались они за Дэниелом, а не за вами. Вдобавок вы знали, что я вернусь быстро.

— Я так и рассуждал, — буркнул Бейли, — но решил, что не помешает еще больше их запутать. И поступил, как мне казалось, наилучшим образом, и ведь ты же меня все равно нашел!

— Да, сэр.

— Но почему я здесь? Если мы были близко от дома Глэдии, значит, до дома доктора Фастольфа тоже было недалеко. Или даже ближе.

— Не совсем, сэр. Ближе был этот дом, а, судя по настойчивости ваших приказаний, на счету была каждая минута, иначе Дэниел мог бы и не спастись. Дэниел согласился с этим, хотя очень не хотел покидать вас. А когда он очутился здесь, я решил, что и вам следует быть здесь на случай, если вы пожелаете собственными глазами убедиться в его безопасности.

Бейли кивнул и сказал ворчливо (его все еще язвил упрек в нелогичности):

— Ты поступил правильно, Жискар.

— Вам необходимо повидать доктора Фастольфа, Элайдж? — спросила Глэдия. — Я могу пригласить его сюда. Или поговорите с ним по трехмернику.

Бейли откинулся на спинку кресла. Он успел убедиться, что его умственные процессы заторможены и что он совсем измотан. Говорить с Фастольфом сейчас не имело смысла. И он сказал:

— Нет. Я увижусь с ним утром после завтрака. Времени достаточно. А потом, полагаю, я увижусь с этим человеком, Келденом Амадиро, главой Института робопсихологии. И с важной персоной… как вы его называете? Ах, да — с председателем. Полагаю, и он сюда прибудет?

— У вас ужасно усталый вид, Элайдж, — сказала Глэдия. — Разумеется, у нас на планете нет микроорганизмов — ну, микробов и вирусов, которые у вас на Земле вызывают все эти болезни. И вы от них очищены. Однако видно, как вы устали.

Бейли подумал: после всего этого ни гриппа, ни даже насморка! Да, пребывание на космомире имеет и свои положительные стороны.

— Правда, я устал, — сказал он. — Но отдохну немного и буду в полном порядке.

— Вы не голодны? Как раз время ужина.

Бейли поморщился:

— Есть мне что-то не хочется.

— Но оставаться голодным не следует. Конечно, ничего тяжелого, но, может быть, горячего супа? Он вас подкрепит.

Бейли захотелось улыбнуться. Пусть она и солярианка, но в сходных обстоятельствах ведет себя и говорит совершенно так же, как женщина Земли. Наверное, аврорианки тоже не составляют исключения. Есть вещи, которых различие в культурах не затрагивает.

— Но суп готов? — спросил он. — Я не хочу доставлять затруднений.

— Какие затруднения? У меня есть домашний штат — не такой многочисленный, как на Солярии, но достаточный, чтобы любое не слишком экзотическое блюдо было приготовлено за несколько минут. Так что просто скажите мне, какой суп вы предпочтете. И все.

— Куриный, — Бейли не сумел противостоять соблазну.

— Как угодно. Я как раз сама хотела его предложить, — добавила она невинным тоном. — Ну и с кусочками куриного мяса для сытости.

Тарелка возникла передним через несколько минут.

— А вы, Глэдия?

— Я поужинала, пока вас мыли и лечили.

— Лечили?

— Профилактическое восстановление биохимического баланса. Вы перенесли тяжелый нервный шок, и его следовало нейтрализовать. Да ешьте же!

Бейли попробовал суп. В общем-то неплохой, хотя и непривычно островат на странный манер аврорианской кухни. А может, к нему просто добавлены какие-то незнакомые специи.

Внезапно он вспомнил свою мать — мгновенная судорога памяти, вернувшая его в далекое детство. Она наклоняется над ним — он снова отказался есть свой «вкусный супчик».

«Ну-ка, Лайдж, — говорит она. — Настоящая курочка и очень дорогая! Даже космониты не едят вкуснее!»

И не едят! Через далекие годы он крикнул ей: «Не едят, мам!»

Нет, правда! Если положиться на память и учесть, что в детстве все кажется вкуснее, куриный суп его матери, если она не потчевала им каждый день, был подлинным объедением.

Он ел ложку за ложкой, а когда тарелка опустела, смущенно буркнул:

— А еще немножко не найдется?

— Столько, сколько хотите, Элайдж.

— Самую чуточку.

Когда он доедал вторую порцию, Глэдия сказала:

— Элайдж, эта завтрашняя встреча…

— Что, Глэдия?

— Она означает, что ваше расследование закончено? И вы знаете, что случилось с Джендером?

Бейли ответил, взвешивая каждое слово:

— Мне кажется, я знаю, что могло произойти с Джендером. Но не убежден, что сумею убедить в этом кого-либо.

— Тогда зачем вы устраиваете эту встречу?

— Не я, Глэдия. А мэтр робопсихолог Амадиро. Он против самой идеи расследования и рассчитывает отослать меня назад на Землю.

— Это он испортил вашу машину и послал роботов захватить Дэниела?

— По-моему, он.

— Так неужели его нельзя за это судить и заставить понести наказание?

— Можно-то можно, — ответил Бейли яростно. — Но только у меня нет пустячной мелочи — веских доказательств.

— И, сделав все это, он выйдет сухим из воды, а вдобавок прекратит расследование?

— Боюсь, так и будет. Говоря его словами: люди, не надеющиеся на справедливость, не разочаровываются.

— Но так же нельзя! Не допустите этого. Вы должны довести расследование до конца и узнать правду!

— Ну а если узнать правду я не сумею? — Бейли вздохнул. — Или сумею, но не смогу добиться, чтобы меня выслушали?

— Нет, вы можете и найти правду, и заставить выслушать себя!

— Ваша вера в меня, Глэдия, очень трогательна. Однако, если Законодательное собрание Авроры захочет отправить меня на Землю, а расследование прекратить, я не смогу этому помешать.

— Но разве вы хотите вернуться, ничего не добившись?

— Нет, конечно. И ведь я не просто ничего не добьюсь, положение гораздо хуже, Глэдия. Моя карьера пойдет прахом, а будущее Земли останется самым черным.

— Так не допустите, чтобы они этого добились, Элайдж!

— Иосафат, Глэдия! Я попытаюсь, Но не могу же я поднять планету голыми руками. Не требуйте от меня чудес.

Глэдия кивнула, опустила глаза и прижала кулачок ко рту. Она замерла, словно о чем-то задумавшись. Бейли не сразу сообразил, что она беззвучно плачет.

68

Бейли вскочил и обошел стол, рассеянно и с досадой заметив, что ноги у него подгибаются, а левое бодро сводит судорога.

— Глэдия, — сказал он, нагибаясь к ней, — не плачьте!

— Не обращайте внимания, Элайдж, — прошептала она. — Это пройдет.

Он беспомощно стоял рядом с ней. Протянул было руки и опустил их.

— Я не прикоснусь к вам, — сказал он. — Лучше не надо, правда?

— Да нет же, нет! Не так уж я обожаю свое тело, да и заразиться от вас я ничем не могу. Я… я не такая, как прежде.

И Бейли протянул руку и прикоснулся к ее локтю, неловко погладив его кончиками пальцев.

— Завтра я сделаю все, что в моих силах, Глэдия, — сказал он. — Я постараюсь.

Она встала, повернулась к нему и прошептала:

— Ах, Элайдж!

Машинально, почти сам того не заметив, Бейли раскрыл ей объятия. И так же, словно не отдавая себе отчета, она прижалась к нему и спрятала лицо у него на груди, а он бережно обвил ее руками.

Он только чуть ее касался, ожидая, когда она осознает, что обняла землянина. (Конечно, она обнимала человекоподобного робота, но все-таки не землянина!)

Глэдия громко всхлипнула и пробормотала в рубашку Бейли:

— Это нечестно! Только потому что я с Солярии! Никому нет дела, что случилось с Джендером. Но будь я аврорианкой, они бы приняли его гибель близко к сердцу! А так все свелось к предрассудкам и политике.

Бейли подумал: «Космониты — просто люди. Именно это сказала бы Джесси в такой ситуации. А если бы Глэдию сейчас обнимал Гремионис, он бы сказал именно то, что сказал бы я — знай я, что сказать!»

Но он сказал:

— Это не совсем так, Я уверен, что доктор Фастольф принимает близко к сердцу гибель Джендера.

— Да нет же! Не по-настоящему, Он только хочет взять верх в Законодательном собрании, а этот Амадиро хочет того же, и они оба пожертвовали бы Джендером, лишь бы добиться своего!

— Обещаю вам, Глэдия, Джендером я не пожертвую, что бы мне за это ни предлагали.

— Да? А если вам пообещают, что вы сможете вернуться на Землю без ущерба для своей карьеры и против вашего мира никаких санкций предпринято не будет, при условии, что вы забудете про Джендера, как вы поступите?

— Какой смысл сочинять гипотетические альтернативы, когда заведомо ничего подобного произойти не может? Меня не станут прельщать, чтобы я забыл про Джендера. Их цель — отправить меня назад с пустыми руками, предрешая и мою гибель, и гибель моего мира. Но если они не воспрепятствуют мне, я доберусь до человека, уничтожившего Джендера, и добьюсь, чтобы он понес заслуженное наказание.

— Что значит «если»? Не допустите, чтобы они вам воспрепятствовали!

Бейли горько улыбнулся.

— По-вашему, аврорианцы с вами не считаются, потому что вы с Солярии, так подумайте, как они третировали бы вас, будь вы с Земли! — Он крепче ее обнял, — Но я попытаюсь, Глэдия. Не хочу пробуждать напрасные надежды, но кое-что в запасе у меня есть. Я попытаюсь…

Он почти забыл, что он с Земли, хотя только что сам это сказал.

— Вы говорите, что попытаетесь, но как? — Она чуть отодвинулась, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Ну, я могу… — Бейли растерянно умолк.

— Найти убийцу?

— И вообще… Глэдия, простите, мне нужно сесть. Он попятился к столу и оперся о него.

— Что с вами, Элайдж?

— У меня был тяжелый день, и я еще не собрался с силами.

— Так вам лучше поскорее лечь!

— Честно говоря, Глэдия, я этого и хочу.

Она разжала руки, лицо у нее стало тревожно-сочувственным, и слезы были забыты. Она подняла руку, слегка махнула, и Бейли тотчас (так ему по крайней мере показалось) окружили роботы.

А когда он уже лежал в постели и последний робот ушел, Бейли уставился в темноту. Он не знал, идет ли еще во Вне дождь, вспыхивают ли еще редкие усталые молнии, но грома он больше не слышал.

Бейли глубоко вздохнул и подумал: «Что я обещал Глэдии? Что произойдет завтра?»

Финал драмы… Полная неудача?

И погружаясь в дремоту, Бейли думал об озарении, внезапно осеняющем на границе между сном и явью.

69

С ним это случалось уже дважды. Накануне ночью, когда он вот так же почти засыпал, и в этот вечер, когда он терял сознание, лежа в грезу под деревом. Оба раза его осеняло, что-то освещало загадку, как молния, рассеивающая на миг ночную тьму.

Но озарение исчезало с быстротой той же молнии.

Что, что это было? И сумеет ли он вспомнить?

На этот раз он приготовился удержать в уме ускользающую истину. Или ускользающую иллюзию? Вдруг в затмении сознания какой-то вздор представлялся истиной, проанализировать которую логически мозг в такую минуту не мог?

Поиски неуловимого нечто, однако, оказались бесплодными: призывать его было столь же бессмысленно, как звать единорога в мире, где единороги не водятся.

Проще было думать о Глэдии, о том, что ощущали его руки. Непосредственно — шелковистое прикосновение ее блузки, но под блузкой — хрупкие изящные плечи, стройную спину.

Рискнул бы он поцеловать ее, если бы у него не начали подгибаться ноги? Или это было бы слишком?

Он вдруг слегка всхрапнул и, как всегда, смутился. Заставил себя очнуться и снова думать о Глэдии, До своего отъезда, конечно же… но если он сможет предложить ей что-то вза… Плата за оказанную услу… Он снова всхрапнул и уже не смутился.

Глэдия… А он думал, что никогда больше ее не увидит… а чтобы прикоснуться к ней… тем более, обнять ее… обнять…

Он не заметил, как заснул.

И снова ее обнимал. Но блузки не было… только ее теплая нежная кожа… а его ладонь медленно скользнула по лопатке, по чуть прощупывающимся тонким ребрам…

Все было странно реальным. Пять его чувств подтверждали это. Он ощущал запах ее волос, его губы впивали легкую солоноватость ее кожи… и теперь они не стояли. А легли? Или лежали с самого начала? И куда девался свет?

Он ощущал матрац под собой, одеяло сверху… мрак… а она лежала в его объятиях, и тело ее было совсем обнаженным.

Вздрогнув, он окончательно проснулся.

— Глэдия? — Почти крик… недоверчивый…

— Ш-ш-ш, Элайдж. — Она нежно прижала пальцы к его губам. — Не говори ничего.

С тем же успехом она могла бы попросить, чтобы он остановил ток своей крови.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ты не понимаешь? — сказала она. — Лежу с тобой в кровати.

— Но почему?

— Потому что я так хочу. — Она прильнула к нему, дернула воротник его пижамы и раскрыла ее.

— Не шевелись, Элайдж. Ты устал, и я не хочу, чтобы ты утомлялся еще больше.

По телу Элайджа прокатилась жаркая волна. Он решил, что больше не будет оберегать Глэдию от нее самой. Он сказал:

— Я не настолько устал, Глэдия…

— Нет, — перебила она. — Отдыхай! Я хочу, чтобы ты отдыхал. Не шевелись.

Ее губы прижались к его губам, словно чтобы не дать ему говорить. Он расслабился и невольно подумал, что подчиняется, что действительно устал и предпочтет предоставить все ей. И со стыдом сообразил, что это как бы его оправдывает («Что мне оставалось? — словно услышал он собственный голос. — Она меня заставила!») Иосафат! Какая подленькая трусость! Как унизительно…

Но и эти мысли исчезли. Откуда-то лилась тихая музыка, воздух заметно потеплел. Одеяло и пижама куда-то подевались. Ее руки обвили его голову, прижали к нежной мягкости.

Словно со стороны он понял, что мягкость эта — ее левая грудь, и губы ему щекочет сосок.

Глэдия тихонько напевала под музыку — радостный баюкающий мотив, который был ему незнаком.

Она легонько покачивалась, поглаживая кончиками пальцев его подбородок и шею. Он растворился в блаженном покое, предоставляя ей делать все, что она захочет. И послушно позволял ей двигать его руки, прижимать их то тут, то там.

Он не помогал ей, а когда отозвался с нарастающим возбуждением и достигнул пика, было это словно против его воли, просто иначе он не мог.

Она, казалось, не знала усталости, и он был этому рад. Снова за волнами чувственности он ощущал блаженство полной младенческой беспомощности.

Но в конце концов у него уже не осталось сил отзываться, и она, казалось, тоже совсем себя исчерпала и прилегла головой в ложбинку его левого плеча, ее левая рука протянулась через его грудь, и пальцы неясно поглаживали крутые завитки волос.

Ему почудилось, что она шепчет:«Благодарю тебя, благодарю»…

И удивился. За что?

Он уже почти не осознавал ее присутствия — этот блаженнейший конец тяжелейшего дня заставлял слипаться веки, точно сказочный сонный напиток, и он чувствовал, что соскальзывает в неведомые глубины, точно его пальцы перестали цепляться за край обрыва суровой реальности, чтобы он мог упасть… упасть сквозь туман дремоты в медленно колышущийся океан сновидений.

И пока он соскальзывал в сны, то, что не явилось на зов, пришло само. В третий раз занавес взвился, все события с того момента, как он покинул Землю, обрели четкость и последовательность. Вновь все стало абсолютно ясно. Он попытался заговорить, услышать необходимые слова, зафиксировать их, сделать неотъемлемой частью своих умственных процессов, но как он ни вцеплялся в них всеми щупальцами сознаний, они проскальзывали мимо и исчезали.

Так что в этом отношении второй день Бейли на Авроре кончился совершенно так же, как первый.

Глава семнадцатая Председатель

70

Когда Бейли открыл глаза, в окно лился солнечный свет, и он ему обрадовался. К своему еще сонному удивлению он обрадовался солнечному свету!

Значит, гроза миновала, ее словно никогда и не было. В сравнении с ровным, мягким, теплым, контролируемым освещением Городов солнечный свет безусловно казался резким и неустойчивым. Но по контрасту с грозой он был залогом безмятежного покоя. Все относительно, подумал Бейли. Он уже никогда не будет считать солнечный свет злом.

— Партнер Элайдж? — Возле кровати стоял Дэниел, а за ним Жискар.

Мрачное лицо Бейли расплылось в улыбке чистой радости.

Он протянул руки обоим.

— Иосафат, ребята! — воскликнул он, не заметив полной человечности такого обращения. — Когда я в последний раз видел вас вместе, то не знал, доведется ли мне снова увидеть вас — или хотя бы одного из вас.

— Но в любом случае, — мягко заметил Дэниел, — ни при каких обстоятельствах никому из нас не причинили бы подлинного вреда.

— Теперь при свете солнца я это вижу, — ответил Бейли. — Но вчера вечером я думал, что гроза меня прикончит, и не сомневался, что тебе, Дэниел, грозит серьезная опасность, Казалось даже, что и Жискар может пострадать, защищая меня от многочисленных противников. Довольно-таки мелодраматично, не спорю, но я же был немного не в себе, понимаете?

— Нам это известно, сэр, — ответил Жискар. — Вот почему нам было так трудно уйти от вас вопреки вашим настойчивым требованиям. И надеемся, что сейчас это не вызывает вашего неудовольствия.

— Нисколько, Жискар.

— А кроме того, — сказал Дэниел, — мы знаем, что о вас хорошо заботились, пока мы отсутствовали.

И только тут Бейли вспомнил прошедшую ночь.

Глэдия!

Он осмотрелся. Ее не было в комнате. Или ему пригрезилось…

Да нет же! Сном это быть не могло.

Он хмуро взглянул на Дэниела, как будто заподозрив а его словах скабрезный намек.

Нет, и этого быть не могло. Робот, даже самый человекоподобный, не будет запрограммировав смаковать двусмысленности.

— Да, — ответил он. — Очень хорошо. Однако сейчас я котел бы, чтобы меня проводили в Личную.

— Мы здесь, сэр, — сказал Жискар, — чтобы оказывать вам необходимые утренние услуги. Мисс Глэдия решила, что с нами вам будет спокойнее, чем с ее роботами, и она специально подчеркнула, чтобы мы предупреждали ваши малейшие желания.

— Что она, собственно, под этим подразумевала? — спросил Бейли с некоторой тревогой. — Я чувствую себя вполне хорошо и не хочу, чтобы меня мыли и высушивали. Я сам могу о себе позаботиться. Надеюсь, она это понимает.

— Вам нечего опасаться, партнер Элайдж, — сказал Дэниел с легкой улыбкой, которая (как казалось Бейли) была аналогична той, которая у человека означала бы дружескую симпатию. — Мы просто должны позаботиться, чтобы у вас не возникало никаких затруднений. Если в какие-то моменты вам будет удобнее обходиться без нас, мы подождем в стороне.

— В таком случае, Дэниел — и Жискар тоже — мы во всем разобрались. — И Бейли спрыгнул на пол, заметив, что ноги его прекрасно слушаются. Ночной отдых и лечение, которому его подвергли, внеся в дом, — в чем бы оно ни заключалось, — сотворили чудеса. Не говоря уж о Глэдии!

71

Не одеваясь, ощущая приятную свежесть после душа, Бейли причесал волосы и критически оглядел в зеркале достигнутые результаты. Скорее всего завтракать он будет с Глэдией, но как она его встретит? Пожалуй, наиболее разумным будет держаться так, будто ничего не произошло, и руководствоваться ее поведением с ним. И почему-то ему казалось, что будет легче, если он придаст себе презентабельный вид — если это вообще возможно, Он состроил недовольную гримасу своему отражению.

— Дэниел! — позвал он.

— Что, партнер Элайдж?

— На тебе новая одежда? — пробурчал Бейли сквозь зубную пасту.

— Она не моя, партнер Элайдж. Это костюм Джендера.

— Она дала тебе костюм Джендера! — У Бейли глаза полезли на лоб.

— Мисс Глэдия не пожелала, чтобы я оставался нагим, пока мою промокшую одежду стирали и высушивали. Теперь она готова, но мисс Глэдия говорит, чтобы этот костюм я оставил себе.

— Когда она это сказала?

— Сегодня утром, партнер Элайдж.

— Так она проснулась?

— Да, она уже встала. И ждет вас к завтраку, когда вы будете готовы.

Бейли стиснул зубы. Странно, что пока встреча с Глэдией волновала его куда больше, чем предстоящая встреча с председателем. В конце концов, как пройдет встреча с председателем — решит судьба, а он уже продумал свою стратегию, и она либо даст результаты, либо нет, но что касается Глэдии, у него никакой стратегии нет.

Будь что будет. И он спросил по возможности равнодушнее:

— Как мисс Глэдия чувствует себя сегодня?

— Она выглядит хорошо, — ответил Дэниел.

— Она весела? Или кажется угнетенной?

— Судить о внутреннем состоянии человека очень трудно, — после некоторого колебания ответил Дэниел. — Но в ее поведении ничто не указывает на внутреннее волнение.

Бейли опять взглянул на Дэниела, и опять ему почудился намек на события прошлой ночи. И опять он отмел такую возможность.

И всматриваться в лицо Дэниела не имело смысла. По выражению лица робота догадаться о его мыслях было невозможно, поскольку мыслей в человеческом представлении у него не было.

Бейли вернулся в спальню и осмотрел приготовленную для него одежду, прикидывая, сумеет ли он одеться без ошибок, или придется просить роботов о помощи. Гроза и ночь остались позади, и он хотел вновь обрести взрослую независимость.

— Что это? — спросил он, поднимая широкую полосу ткани со сложным узором.

— Перевязь, — ответил Дэниел. — Назначение ее чисто орнаментальное. Надевают ее через левое плечо и завязывают на поясе справа. На некоторых космомирах ее принято надевать к завтраку, но не на Авроре.

— Так почему же она тут?

— Мисс Глэдия подумала, что перевязь будет вам к лицу, партнер Элайдж. Завязывается она сложным узлом, и я буду рад помочь.

«Иосафат! — подумал Бейли скорбно. — Она хочет придать мне смазливость! Что еще она задумала?»

Выбрось из головы!

— Не нужно, — сказал он вслух. — Завяжу простым бантом. Но вот что, Дэниел. После завтрака я пойду к Фастольфу и встречусь у него с Амадиро и председателем Законодательного собрания. Мне неизвестно, будет ли присутствовать кто-нибудь еще.

— Да, я знаю, партнер Элайдж. И, мне кажется, больше там никого не будет.

— Ну, в таком случае, — сказал Бейли, начиная надевать белье очень неторопливо, чтобы ничего не спутать и не воззвать о помощи к Дэниелу, — расскажи мне про председателя. Я вычитал, что на Авроре он примерно соответствует главе администрации, но пост этот скорее почетный и, несколько я понял, никакой реальной власти у председателя нет.

— Боюсь, партнер Элайдж, это действительно так, — сказал Дэниел.

— Сэр, — перебил Жискар, — политическую ситуацию на Авроре я знаю лучше, чем друг Дэниел, так как функционирую много дольше, чем он. Хотите ли, чтобы на ваш вопрос ответил я?

— Конечно, Жискар. Давай!

— Когда на Авроре, сэр, было учреждено правительство, — наставительно заговорил Жискар, словно внутри него равномерно крутился информационный диск, — главе администрации отводились чисто представительные функции. Он должен был принимать посланников других космомиров, открывать заседания Законодательного собрания, вести их, а голосовать только в случаях, когда голоса депутатов разделялись поровну. Однако после Речного спора…

— Да-да, я читал о нем, — поспешно сказал Бейли. Это был скучнейший эпизод в истории Авроры, когда спор по поводу использования гидроэнергии в первый и последний раз чуть не привел планету на грань гражданской войны. — Обойдись без подробностей.

— Хорошо, сэр. Однако после Речного спора было решено не допускать, чтобы споры подвергали опасности основы аврорианского общества, и в обычай вошло улаживать все спорные вопросы частным и мирным образом вне Законодательного собрания. Когда же оно, наконец, голосует, то уже по готовому решению, которому обеспечено большинство. Ключевой фигурой в улаживании всех недоразумений стал председатель Собрания. Считается, что он стоит выше частных интересов, и его власть (которая, хотя в теории и равна нулю, на практике довольно значительна) сохраняется только до тех пор, пока он занимает такую позицию. Поэтому каждый председатель ревниво оберегает свою объективность, и до тех пор, пока это так, именно он решает спор в пользу той или иной стороны.

— То есть, — сказал Бейли, — председатель выслушает меня, Фастольфа и Амадиро, а затем вынесет решение?

— Возможно. Однако, сэр, он может и не прийти к окончательному выводу и потребовать дополнительных доказательств, или дополнительного времени на размышления, или того и другого.

— А если председатель примет решение, Амадиро согласится с ним, если оно будет не в его пользу? И доктор Фастольф, если оно будет против него?

— Оно не абсолютно обязательно. Почти всегда находятся люди, не желающие смириться с решением председателя, а доктор Амадиро и доктор Фастольф — оба настойчивы и упрямы, если судить по их поступкам. Однако большинство членов Законодательного собрания поддержат председателя, каково бы ни было его решение, и при голосовании тот, с кем председатель не согласится, будь то доктор Амадиро или доктор Фастольф, останется в незначительном меньшинстве.

— Наверно, Жискар?

— Почти наверно. Председатель занимает свой пост тридцать лет, причем Законодательное собрание может переизбрать его на еще один тридцатилетний срок. Однако, если Собрание проголосует против какого-либо решения председателя, ему придется тут же подать в отставку и правительственный кризис будет продолжаться, пока Собрание в обстановке ожесточенных дискуссий не найдет нового председателя. Мало какой депутат захочет пойти на подобный риск, и шансы, что большинство проголосует против председателя с такими последствиями, ничтожны.

— В таком случае, — сказал Бейли тоскливо, — все зависит от этой утренней встречи.

— Вполне вероятно.

— Спасибо, Жискар.

Бейли мрачно обдумывал и перепроверял цепь своих рассуждений. Они казались многообещающими, но неизвестно, какие возражения найдет Амадиро и каким окажется председатель. Встречу эту устроил Амадиро, и, значит, он уверен в себе, в своей победе.

Тут Бейли вспомнил, что опять, когда он засыпал, обнимая Глэдию, он осознал — во всяком случае так ему показалось — смысл случившегося на Авроре. Все выглядело ясным, очевидным, неопровержимым. И вновь, в третий раз, все словно стерлось, словно ничего вообще не было.

И его надежды тоже исчезли.

72

Дэниел проводил Бейли в комнату, где был сервирован завтрак — более уютную и домашнюю, чем парадная столовая. Небольшая, просто убранная — стол и два стула исчерпывали всю мебель, и Дэниел не отступил в нишу (ниш вообще не было), а ушел, и на минуту Бейли оказался в ней один, совершенно один.

Разумеется, относительно один. По первому зову мгновенно явятся роботы. И все же это была комната для двоих, комната, смущенно подумал Бейли, для влюбленных.

На столе виднелись две горки… оладий? Только пахли они не оладьями, хотя и очень аппетитно. Два судка с чем-то вроде растопленного масла (но кто его знает!) стояли сбоку от тарелок. И кофейник с горячим якобы кофе, который он уже пробовал — без всякого удовольствия.

Вошла Глэдия, одетая довольно строго. Волосы у нее поблескивали, точно она только что сделала прическу. Она остановилась с легкой улыбкой на губах.

— Элайдж?

— Как вы, Глэдия? — с запинкой сказал Бейли, пойманный врасплох, и вскочил.

Она словно не заметила. Лицо у нее было веселым, беззаботным.

— Если тебе не нравится, что Дэниела тут нет, не тревожься. Он в полной безопасности. Ну а мы… — Она подошла к нему почти вплотную и медленно прикоснулась пальцами к его щеке, как когда-то давно на Солярии, и звонко засмеялась. — Вот все, что я сделала тогда, Элайдж. Ты помнишь?

Бейли молча кивнул.

— Ты хорошо спал, Элайдж? Садись же, милый.

Он сел.

— Очень хорошо. Спасибо, Глэдия. — Он поколебался, но решил обойтись без нежных слов.

— Не надо меня благодарить, — сказала она. — Я выспалась так, как давно уже не высыпалась. Но только потому, что ушла, когда убедилась, что ты крепко уснул. Если бы я осталась — а мне только этого и хотелось, — то не сумела бы оставить тебя в покое и ты бы не отдохнул по-настоящему.

Он понял, что молчать нельзя.

— Есть вещи, которые важнее от-т-дыха, Глэдия, — произнес он с запинкой таким нравоучительным тоном, что она опять засмеялась.

— Бедный Элайдж! Как ты смущен!

От ее слов он смутился еще больше. Он ожидал сожаления, отвращения, стыда, притворного безразличия, и был к ним готов — но не к такой веселой игривости.

— Не мучайся так, — сказала она. — Тебе надо поесть. Вчера вечером ты почти ничего не ел. Запасись калориями и сразу почувствуешь прилив сил.

Бейли с сомнением взглянул на псевдооладьи.

— А! — воскликнула Глэдия. — Ты же, наверное, никогда их не видел. Солярианское блюдо. Блинчики! Мне пришлось репрограммировать моего повара, иначе они у него не получались. А главное, нужна импортная мука с Солярии. Аврорианские сорта зерна не годятся. А делают блинчики с начинкой. Самой разной — есть тысячи рецептов. Но это моя любимая, и тебе она понравится, я знаю. А из чего она, догадайся сам. Я только немножко подскажу: толченые каштаны и капелька меда. Ну попробуй же! Я хочу знать твое мнение. Их можно брать пальцами, только поберегись, когда куснешь.

Она изящно взяла блинчик за концы большими и средними пальцами обеих рук, неторопливо откусила бочок и поймала на язык густую золотистую каплю, которая выползла наружу.

Бейли повторил все ее движении. Блинчик оказался почти твердым и не слишком горячим. Бейли осторожно сунул конец в рот и куснул, но блинчик не поддался. Тогда он сильнее сжал зубы, блинчик хрустнул и начинка вымазала руки Бейли.

— Ты откусил слишком большой кусок и очень резко, — сказала Глэдия, бросаясь к нему с салфеткой. — Лизни-ка! Блинчики невозможно есть аккуратно. Да этого и не нужно. Ими положено наслаждаться без церемоний. В идеале их едят раздетыми и сразу принимают душ.

Бейли опасливо лизнул — и выражение его лица оказалось красноречивей всяких слов.

— Вкусно, правда? — сказала Глэдия.

— Восхитительно! — пробормотал Бейли, медленно и осторожно кусая блинчик. В меру сладкий, он, казалось, таял во рту.

Бейли съел три блинчика и не взял четвертого только из стеснительности. Зато пальцы облизал без приглашения и салфеткой не воспользовался. Тратить такую прелесть на бесчувственную ткань?

— Ополосни пальцы, Элайдж, — посоветовала Глэдия, подавая ему пример. Судок с «растопленным маслом» оказался полоскательницей.

Бейли воспользовался ею по назначению, вытер руки и понюхал их. Ни малейшего запаха!

— Ты смущаешься из-за прошлой ночи, Элайдж? — сказала Глэдия. — И это все, что ты чувствуешь?

Ну, что тут можно ответить, уныло подумал Бейли, а вслух сказал:

— Боюсь, что да, Глэдия. То есть чувствую я далеко не только это, на двадцать километров дальше! Но я действительно смущен. Подумай сама. Я землянин, и ты это знаешь, но на какое-то время принуждаешь себя забыть, сделать вид, что «землянин» — всего лишь набор бессмысленных звуков. Вчера ночью тебе было жаль меня, тебя беспокоило, как на меня подействовала гроза, ты воспринимала меня как ребенка и (быть может, сочувствуя мне из-за собственной своей потери) подарила мне свою близость. Но это чувство пройдет — я удивлен, что оно уже не прошло, — и ты вспомнишь, что я землянин, и устыдишься, ощутишь себя униженной, запачканной. И ты возненавидишь меня за то, что я сделал с тобой, а я не хочу, чтобы меня ненавидели, не хочу, Глэдия. (Если он выглядел таким несчастным, каким ощущал себя, то должен был казаться воплощением горести.)

Видимо, она поняла это. Во всяком случае она нагнулась и погладила его по руке.

— Я тебя не возненавижу, Элайдж. За что? Ты не сделал мне ничего, о чем бы я пожалела. Я сама — и буду рада этому до конца моих дней, Два года назад, Элайдж., ты освободил меня одним прикосновением, и вчера ночью ты снова освободил меня. Два года назад мне нужно было узнать, что я способна ощущать желание, а вчера ночью мне нужно было узнать, что я способна чувствовать желание, и потеряв Джендера. Элайдж, останься со мной. Это будет…

Он торопливо ее перебил:

— Но как, Глэдия? Я обязан вернуться в свой собственный мир. У меня там есть обязанности, есть замыслы, а уехать со мной тебе нельзя. Жизнь, которую мы ведем на Земле, не для тебя. Ты умрешь от одной из земных болезней — если тебя прежде не убьют многолюдие и замкнутость в четырех стенах. Полагаю, ты понимаешь.

— Про Землю — да, — ответила Глэдия со вздохом. — Но ведь ты же не уезжаешь сию секунду.

— Еще до конца утра председатель может вышвырнуть меня с Авроры.

— Нет! — горячо воскликнула Глэдия. — Ты этого не допустишь… Но если и так, мы можем отправиться на еще какой-нибудь космомир. У нас огромный выбор — их же десятки и десятки. Неужели Земля значит для тебя так много, что ни один космомир тебе не подойдет?

— Я мог бы прибегнуть к отговоркам, Глэдия. Напомнить, что ни один космомир не разрешит мне поселиться там навсегда, и тебе это известно. Но это лишь ничтожная доля истины. Важнее то, что и прими меня какой-нибудь космомир, Земля значит для меня так много, что я должен был бы вернуться… Даже если это означает разлуку с тобой.

— И больше никогда не видеться со мной? Больше не посещать Авроры?

— Если бы я мог вновь тебя увидеть, я бы сделал для этого все, — ответил Бейли искренне, — Поверь мне. Но какой смысл говорить это? Ты знаешь, что меня вряд ли снова сюда пригласят. И ты знаешь, что это так и что без приглашения я приехать не смогу.

— Не хочу верить этому, Элайдж, — тихо сказала Глэдия.

— Глэдия, ты только делаешь себя несчастной. Не надо! Между нами произошло чудо, но тебя впереди ждет еще много чудес, самых разных, хотя это не повторится. Думай о них, о новых.

Она ничего не сказала.

— Глэдия, — произнес он настойчиво, — нужно ли кому-то знать о том, что было между нами?

Она посмотрела на него страдальчески:

— Ты до такой степени стыдишься?

— Того, что произошло? Нет конечно. Но хоть я и не стыжусь, возможны тяжелые последствия. Пойдут разговоры. Из-за этой гнусной гиперволновки, среди многого другого исказившей и наши отношения, мы оказались в центре внимания праздной публики. Как же! Землянин и солярианка. Если возникнет хоть малейшее подозрение, что… что нас связала любовь, новость эта долетит до Земли со скоростью гиперпространственного двигателя.

Глэдия высокомерно подняла брови:

— И Земля сочтет, что ты уронил свое достоинство? Что ты допустил сексуальную связь с кем-то ниже себя по положению?

— Ну что ты! — Но Бейли знал, что миллиарды землян взглянут на случившееся именно так. — Но ты подумала, что об этом узнает моя жена? Я ведь женат.

— Ну и узнает. Что тут такого?

Бейли перевел дух:

— Ты не понимаешь. Обычаи Земли иные, чем у космонитов. В нашей истории бывали времена большой половой распущенности. Во всяком случае, в некоторых местах и у определенных сословий. Но сейчас другое время. Земляне живут скученно, и только пуританская этика может обеспечить стабильность семьи в подобных условиях.

— Ты хочешь сказать, у каждого только одна, и наоборот?

— Нет, — ответил Бейли, — Честно говоря, не совсем так. Но принимаются все меры, чтобы не произошло огласки, чтобы люди могли… могли…

— Делать вид, будто ничего не знают?

— В общем так, но в этом случае…

— Огласка будет такой, что уже никто не сможет притворяться незнающим и твоя жена на тебя рассердится и даст тебе пощечину.

— Нет, обойдется без этого. Но она будет страдать от стыда и косых взглядов. И мой сын тоже, и я. Пострадает мой общественный статус и… Глэдия, если ты не понимаешь, то и не поймешь, но прошу тебя, не говори об этом другим на манер аврорианцев. — Он понимал, что ведет себя попросту жалко.

— Я не хочу делать тебе больно, Элайдж, — сказала Глэдия, задумавшись. — Ты был добр ко мне, и я не хочу платить тебе неблагодарностью, но (она беспомощно развела руками) ваши земные обычаи так нелепы!

— Не спорю. Но я должен считаться с ними. Как ты считалась с обычаями Солярии.

— Да. — Она помрачнела. — Прости меня, Элайдж. Я искренне прошу прощения. Мне нужно то, чего я не могу получить, и разочарование я вымещаю на тебе.

— Пустяки.

— Нет, не пустяки, Элайдж, ну пожалуйста! Я должна объяснить тебе. По-моему, ты не понял, почему вчера произошло… Но тебе, наверное, станет совсем уж неловко, если я заговорю об этом.

Что почувствовала бы и что подумала бы Джесси, если бы слышала этот разговор? Бейли прекрасно знал, что ему следует сосредоточиться на предстоящем разговоре с председателем — труднейшем, решающем испытании, которое ожидает его через час, — а не на своих супружеских проблемах. Ему следует думать об опасности, грозящей Земле, а не его жене, но думал он о Джесси. И сказал:

— Скорее всего мне будет очень неловко, но все-таки объясни.

Глэдия передвинула свой стул, не позвав для этого робота. Бейли нервно следил за ней, но помочь не предложил.

Она поставила стул прямо перед ним, чтобы все время видеть его лицо, села и вложила свою руку в его. Он почувствовал, что неясно сжимает тонкие пальцы.

— Видишь, — сказала она, — прикосновения меня больше не пугают. Время, когда я могла принудить себя только чуть погладить тебя по щеке, осталось далеко позади.

— Пусть так, но ведь это и не потрясает тебя, Глэдия, как то единственное прикосновение, правда?

Она кивнула:

— Да, не потрясает, но просто радует меня. И я считаю, что это шаг вперед. Ошеломление от краткого прикосновения показало, насколько ненормальной была моя жизнь и как долго. То, что теперь, несравненно лучше. Можно, я расскажу тебе почему? Пока было только предисловие.

— Расскажи.

— Лучше бы мы сейчас лежали в постели, в темноте. Я говорила бы свободнее.

— Мы сидим в светлой комнате. Глэдия, но я слушаю так же внимательно.

— Да… На Солярии, Элайдж, подлинного секса вообще не было, как тебе известно.

— Я знаю.

— И для меня его тоже не существовало. В редких случаях — очень редких! — мой муж исполнял свой супружеский долг. Я не стану ничего про это говорить. Поверь только, что теперь, вспоминая, я понимаю, что это было даже хуже, чем ничего.

— Я верю тебе.

— Но я знала про секс. Читала. Иногда говорила с другими женщинами, но они все делали вид, будто это тягостная обязанность. А если они уже выполнили свою квоту по детям, то всячески подчеркивали, как довольны, что могут покончить с сексом навсегда.

— И ты им верила?

— Конечно, Я ведь ничего другого не знала, а то немногое, что было написано не на Солярии, объявлялось вредными измышлениями. И этому я тоже верила. Мой муж как-то увидел эти мои книги, назвал их порнографией и уничтожил. Но ты же знаешь, люди способны заставить себя уверовать во что угодно. По-моему, солярианки верили собственным словам и действительно относились к сексу брезгливо. Во всяком случае, так мне казалось, и я боялась, что страдаю серьезными отклонениями, раз испытываю к нему интерес… и какие-то непонятные чувства.

— А тогда ты не использовала роботов, чтобы найти облегчение?

— Нет. Даже в голову не приходило. Ни их и ничто другое. На подобное иногда намекалось, но с такой гадливостью! Или с притворной гадливостью. И, конечно, я бы ни на что подобное не решилась. Естественно, у меня бывали сны… и во сне я иногда испытывала то, что было, как я понимаю теперь, подобием оргазма, и сразу просыпалась. Конечно, я ничего не понимала и не рисковала говорить об этом. Мне было невыносимо стыдно. Хуже того: я пугалась наслаждения, которое они мне доставляли… Ну а потом я переселилась на Аврору.

— Ты мне рассказывала. Секс с аврорианцами обманул твои ожидания.

— Да. Я даже начала думать, что солярианская точка зрения все-таки верна. Явь оказалась совсем другой, чем мои сны. Но только после Джендера я поняла причину. На Авроре это… это хореография. Каждая фигура диктуется модой, начиная от манеры предлагать себя и до расставания. Нет ничего неожиданного, ничего спонтанного. На Солярии никто не дарил и не принимал. А на Авроре стилизация привела к тому же: никто не дарит, не принимает. Ты понимаешь?

— Не уверен, Глэдия, так как не имел сексуальных отношений с аврорианками, да и аврорианцем никогда не был. Но не надо объяснять. По-моему, хоть смутно, но я понимаю, о чем ты говоришь.

— И чувствуешь себя ужасно неловко?

— Не настолько, чтобы отказаться слушать дальше.

— Затем в моей жизни появился Джендер, и я научилась использовать его. Он не был аврорианским мужчиной. Его целью — его единственной целью — было доставлять мне радость. Он дарил, а я принимала — и впервые узнала секс таким, каким он должен быть. Ты и это понимаешь? Способен ли ты вообразить, что это такое — вдруг узнать, что ты не безумна, не извращена, не порочна, что твои чувства тебя не обманывали? Узнать, что ты просто женщина, которая обрела настоящего сексуального партнера?

— Мне кажется, могу.

— И почти сразу же все это у меня отняли. Я решила… я решила, что это конец. Я обречена жить века и больше ни разу не испытать радости гармоничного сексуального общения. Не знать его вначале, жить без него — это было очень тяжело. Но обрести его вопреки всем ожиданиям, познать это счастье, а потом внезапно лишиться его, вернуться в пустоту… Невыносимо! Теперь ты понимаешь, как для меня важна прошлая ночь.

— Но почему именно я, Глэдия? Почему не кто-нибудь другой?

— Нет, Элайдж! Это могло быть только с тобой. Мы тебя разыскали — Жискар и я. Ты был совсем беспомощен. Совсем! Почти в сознании, но твое тело тебе не подчинялось. Тебя пришлось поднять, отнести в машину, уложить. Я следила, как тебя отогревают, приводят в порядок, купают, высушивают — такого беспомощного. Роботы проделывали все это очень компетентно, сосредоточивая все усилия на том, чтобы помочь тебе, оберечь от любого вреда, но без какого-либо подлинного чувства. А я только смотрела, и мне было так больно за тебя.

Бейли опустил голову, скрипнув зубами. Его беспомощность была выставлена напоказ! Тогда он наслаждался своим состоянием, но теперь думал только о его позорности. А Глэдия продолжала:

— Мне так хотелось самой ухаживать за тобой, Я сердилась, что роботы присвоили себе право помогать тебе… дарить. А когда я представила себя на их месте, я почувствовала сексуальное волнение, которого не испытывала после гибели Джендера ни разу. И тут я осознала, что в единственных сексуальных отношениях, что-то мне дававших, я только принимала. Джендер дарил мне все, чего бы я ни пожелала, но от меня не принимал ничего. И не был на это способен, поскольку единственное его удовлетворение заключалось в том, чтобы удовлетворять меня. А мне и в голову не приходило дарить — я ведь выросла среди роботов и знаю, что принимать они неспособны. И пока я смотрела, мне стало ясно, что я познала лишь половину того, что может дать секс, и у меня возникла всевластная потребность познать вторую половину. Но потом за столом, когда ты ел свой суп, ты, казалось, снова стал сильным. Настолько сильным, что мог утешить меня, а я, после того, что испытала, глядя, как роботы ухаживали за тобой, просто забыла, что ты с Земли, и радовалась твоим объятиям. Я хотела их. Но, пока ты меня обнимал, мне стало горько, что я вновь принимаю, а не дарю. И тут ты сказал: «Глэдия, простите, мне нужно сесть». Ах, Элайдж! Более чудесных слов я от тебя не слышала.

Бейли почувствовал, что краснеет:

— Мне было страшно неловко. Так сознаться в своей слабости!

— Но именно это и было мне нужно. Я вынудила тебя лечь в постель, пришла к тебе и впервые в жизни я дарила. А не брала. И вырвалась из чар Джендера, так как поняла, что и с ним настоящего не было. Ведь, наверное, можно и дарить, и брать одновременно… Элайдж, останься со мной.

Бейли покачал головой:

— Глэдия, даже разорви я свое сердце пополам, факты не изменятся. На Авроре я остаться не могу и должен вернуться на Землю. А ты не можешь приехать на Землю.

— Элайдж, а если я все-таки приеду на Землю?

— Зачем ты говоришь глупости? Даже если бы ты вопреки всему и приехала, так ведь я очень быстро состарюсь, стану тебе не нужен. Через двадцать, от силы тридцать лет я буду глубоким стариком, если не умру раньше, а ты останешься такой, как сейчас, не одну сотню лет.

— Но я же так и рассчитала, Элайдж. На Земле я подхвачу ваши инфекции и тоже быстро состарюсь.

— Тебе это не понравится. К тому же старость не болезнь, ее нельзя подхватить. Ты просто очень скоро начнешь болеть и умрешь. Глэдия, ты найдешь себе другого.

— Аврорианца? — В ее голосе прозвучало презрение.

— Но ты можешь научить! Теперь, когда ты поняла, как дарят и принимают, научи их.

— Но научатся ли они?

— Некоторые научатся. Не сомневайся. И у тебя достаточно времени найти такого. Например… (Нет, подумал он, еще рано упоминать про Гремиониса, но — как знать? — если он обойдется с ней более решительно, оставит пустые любезности…)

— Неужели это возможно? — задумчиво произнесла Глэдия и подняла на Бейли увлажнившиеся серо-голубые глаза: — Элайдж, ты помнишь хоть что-то о прошлой ночи?

— Должен признаться, — грустно сказал Бейли, — что многое словно в тумане.

— Если бы ты помнил, то не захотел бы расстаться со мной.

— Я и сейчас не хочу с тобой расставаться, Глэдия. Но ничего не могу поделать.

— А после ты выглядел таким спокойно-счастливым, таким безмятежным. Я положила голову тебе на плечо и слушала, как бьется твое сердце — сначала часто, а потом вес; медленнее, пока ты вдруг не привскочил и не сел на кровати. Ты помнишь?

Бейли вздрогнул и, чуть откинувшись, растерянно посмотрел ей в Глаза.

— Нет, этого я не помню. О чем ты? Что я сделал?

— Но я же сказала: ты вдруг сел на кровати.

— Да-да. Но еще что? — Его сердце учащенно билось — наверное, так же часто, как ночью, когда Глэдия прилегла к нему на плечо. Три раза он словно бы устанавливал правду, но в двух первых случаях он был один, а прошлой ночью — когда это случилось в третий раз, — с ним была Глэдия. Свидетельница.

— Больше ничего, Элайдж. Я спросила: «Что с тобой, Элайдж?» Но ты словно не услышал, а только повторил два раза: «Знаю! Знаю!» Ты говорил неясно, и глаза у тебя ничего не видели. Я даже немножко испугалась.

— Я сказал только это? Иосафат! Глэдия, неужели я ничего не добавил?

— Больше я ничего не помню, — Глэдия сдвинула брови. — Ты сразу снова лег, а я сказала: «Не бойся, Элайдж. Не бойся. Ты в безопасности». Я тебя погладила, И ты опять уснул и… и захрапел! Я никогда не слышала, как храпят, но было очень похоже на описания. — Она чуть улыбнулась.

— Послушай, Глэдия! — настойчиво сказал Бейли. — Ты говоришь, я пробормотал: «Знаю! Знаю!» Но я не объяснил, что именно я знаю?

Она снова сдвинула брови:

— Не помню… Подожди! Ты, правда, добавил совсем тихо: «Он успел раньше».

— «Он успел раньше»… Я это сказал?

— Да. Я решила, что ты говоришь про Жискара — что он успел раньше тех роботов, что ты опять испугался, не похитят ли тебя, что ты вспомнил, как ждал в лесу во время грозы. Да-да! Потому-то я и гладила тебя, повторяя: «Не бойся, Элайдж! Ты в безопасности!» — пока ты не уснул.

— «Он успел раньше». «Он успел раньше». Теперь не забуду! Глэдия, спасибо тебе за прошлую ночь. И спасибо за этот наш разговор.

— Но что важного в том, что Жискар успел найти тебя первым? Так и было. И ты это знаешь.

— Нет, Глэдия, тут что-то другое. Что-то, о чем я вспоминаю только когда мое сознание отключается.

— Так в чем смысл?

— Толком не знаю, но раз я это сказал, какой-то смысл тут есть. И у меня остается час, чтобы успеть разобраться. — Он встал. — Мне пора.

Он шагнул к двери, но Глэдия бросилась к нему и крепко его обняла.

— Подожди, Элайдж!

Бейли поколебался, потом нагнулся и поцеловал ее. На долгое мгновение они застыли, обнявшись.

— Но я тебя еще увижу, Элайдж?

— Не знаю, — тоскливо ответил Бейли. — Надеюсь, что да.

И он ушел на поиски Дэниела с Жискаром, чтобы как следует подготовиться к предстоящей встрече.

73

Бейли шагал через луг к дому Фастольфа. Ему было все так же грустно.

Роботы шли справа и слева от него. Дэниел казался спокойным, но Жискар, подчиняясь данным ему инструкциям, все так же бдительно оглядывал окрестности. Бейли спросил:

— Как зовут председателя Законодательного собрания, Дэниел?

— Не знаю, партнер Элайдж. В тех случаях, когда о нем говорили в моем присутствии, его называли просто «председатель». При обращении к нему говорят «господин председатель».

— Его зовут Рутилен Хордер, сэр, но официально его имя нигде не упоминается. Употребляется только титул. Это подчеркивает преемственность правительства. Люди занимают этот пост на определенный срок, а «председатель» существует всегда.

— Но данный председатель — сколько ему лет?

— Он уже не молод, сэр, Ему триста тридцать один год, — ответил Жискар с типичной молниеносностью.

— Здоровье у него хорошее?

— Насколько мне известно, сэр.

— Какие-нибудь особенности характера, о которых мне полезно было бы узнать заранее?

К этому вопросу Жискар явно не был готов. Он сказал после паузы:

— Затрудняюсь ответить, сэр. Он занимает свой пост второй срок и считается компетентным председателем, много работает и добивается результатов.

— Он вспыльчив? Терпелив? Не терпит возражений? Внимателен?

— О подобном вы должны сами судить, сэр.

— Партнер Элайдж, — вмешался Дэниел, — председатель — выше личных пристрастий. Он справедлив и беспристрастен по определению.

— В этом я уверен, — пробурчал Бейли. — Но определения — это абстракция, как и титул «председатель», а индивидуальные председатели — с именами — это конкретные люди, предположительно с собственными особенностями.

Он покачал головой. Вот и у него появилась особенность: три раза он что-то осознавал и трижды забывал, а теперь ему известны собственные слова по этому поводу, а толку никакого.

«Он успел раньше».

Кто успел раньше? Когда?

Ответа Бейли не находил.

74

Бейли увидел, что Фастольф ждет его в дверях, а сзади мается робот, словно огорченный тем, что не может встретить гостя, хотя это его функция.

(Вечная человеческая манера — приписывать роботам человеческие побуждения и реакции. На самом деле он не мается, не испытывает огорчения — или каких-либо других чувств, а только легкие колебания позитронных потенциалов из-за того, что он был запрограммирован принимать и оглядывать посетителей, но не мог выполнить свое назначение, не оттолкнув Фастольфа, а сделать этого он также не мог, поскольку отсутствовала достаточно веская причина. А потому он снова и снова делал шаг вперед и пятился, отчего создавалось впечатление, будто он мучится.)

Бейли поймал себя на том, что рассеянно уставился на робота, и с трудом заставил себя перевести глаза на Фастольфа. (Ну почему он все время думает о роботах?)

— Рад снова с вами свидеться, доктор Фастольф, — сказал он и протянул руку. После того что произошло между ним и Глэдией, легко было забыть, что космониты избегают физического соприкосновения с землянами.

Фастольф замялся, потом воспитанность взяла верх над благоразумием, он взял протянутую руку, на мгновение задержал в своей и тут же отпустил.

— Я еще больше рад, что вижу вас, мистер Бейли, — сказал он. — То, что вам пришлось перенести вчера вечером, очень меня встревожило. Гроза была не слишком сильной, но не могла не ошеломить землянина.

— Так вы знаете, что произошло?

— Дэниел и Жискар ввели меня в курс. Мне было бы легче, явись они сразу же сюда, с тем чтобы потом доставить сюда и вас, но их решение опиралось на то, что дом Глэдии находился ближе к месту поломки машины, а ваш приказ был абсолютно категоричным и безопасность Дэниела вы поставили выше своей. Они верно вac поняли?

— Да, Я принудил их оставить меня там.

— Но было ли это разумно? — Фастольф уже проводил его в гостиную и указал на кресло.

Бейли сел.

— Этого требовали обстоятельства. За нами гнались.

— Жискар сообщил об этом. И еще он сообщил…

— Доктор Фастольф! — перебил Бейли. — Извините, но времени остается мало, а я должен задать вам несколько вопросов.

— Прошу вас, — тотчас сказал Фастольф с обычной своей любезностью.

— Меня уверяли, что свои исследования функций мозга вы ставите превыше всего, что вы…

— Разрешите, я договорю, мистер Бейли. Я не позволю ничему встать на моем пути, я абсолютно беспощаден, не признаю никаких этических или нравственных обязательств, не остановлюсь ни перед чем, оправдаю что угодно, если это нужно для моих исследований.

— Да, именно.

— Кто вам это сказал, мистер Бейли? — спросил Фастольф.

— А это имеет значение?

— Возможно, что и нет. К тому же догадаться не трудно. Моя дочь Василия, я это твердо знаю.

— Может быть, — ответил Бейли. — Но я хотел бы знать, верна ли такая оценка вашего характера.

— Вы ждете от меня честного ответа о моем характере? — грустно сказал Фастольф. — В чем-то эти обвинения соответствуют истине. Я действительно придаю своей работе огромную важность и действительно испытываю потребность приносить ей в жертву все и вся. Я пренебрег бы общепринятыми понятиями морали и этики, если бы мог. Но не могу. И в частности, если меня обвинили в убийстве Джендера ради моих исследований человеческого мозга, я категорически это отрицаю. Я не убивал Джендера.

— Вы предлагали, чтобы я подвергся психическому зондированию, чтобы извлечь из моего мозга информацию, изгладившуюся у меня из памяти. А вы не подумали о том, что психическое зондирование могло бы продемонстрировать вашу невиновность, если бы вы на него согласились?

Фастольф задумчиво кивнул:

— Полагаю, Василия настаивала, что мое нежелание подвергнуться ему доказывает мою виновность. Вовсе нет. Психическое зондирование сопряжено с риском и внушает мне такие же опасения, как и вам. Однако остановило меня другое. Больше всего зондирование устроило бы моих противников. Оно не настолько тонко, чтобы послужить неопровержимым доказательством, и они постарались бы поставить под сомнение любые свидетельства моей невиновности. Но с помощью зондирования они получили бы сведения о теории и методах создания человекоподобных роботов. Вот что им нужно. Такой возможности я им не предоставлю!

— Превосходно, — сказал Бейли. — Благодарю вас, доктор Фастольф.

— Не стоит благодарности. А теперь, если разрешите, я вернусь к тому, что узнал от Жискара. По его словам, к вам, пока вы оставались в машине один, подходили неизвестные роботы. Во всяком случае, вы довольно бессвязно говорили об этом, когда вас нашли без чувств под дождем.

— Неизвестные роботы действительно подходили ко мне, доктор Фастольф, — ответил Бейли. — Мне удалось остановить их и отослать обратно. Но благоразумие требовало покинуть машину и спрятаться, прежде чем они вернутся, Возможно, я принял такое решение, потому что мысли у меня мешались. Так утверждает Жискар.

— Жискар воспринимает Вселенную упрощенно. — Фастольф улыбнулся, — А у вас есть предположения о том, чьи это были роботы?

Бейли заерзал в кресле, словно не находя удобной позы.

— Председатель уже прибыл? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет. Но он будет здесь с минуты на минуту. Как и Амадиро, глава Института, с которым вы, как я узнал от роботов, имели вчера встречу. Я не уверен, что это было разумно. Вы его раздражили.

— Я должен был поговорить с ним, доктор Фастольф. И он держался очень любезно.

— С Амадиро это ничего не означает. Ссылаясь на то, что он именует вашей клеветой и нестерпимым очернением профессиональных репутаций, он вынудил председателя принять меры.

— Каким образом?

— Задача председателя — устраивать встречу спорящих для достижения компромисса. Раз Амадиро пожелал встретиться со мной, председатель в силу своего положения не мог отложить ее, а тем более запретить. Он обязан провести эту встречу, и, если Амадиро собрал достаточно улик против вас — а собрать улики против землянина ничего не стоит, — расследованию будет положен конец.

— Возможно, доктор Фастольф, вам не следовало прибегать к помощи землянина, учитывая, насколько мы уязвимы.

— Возможно, что и так, мистер Бейли, но ничего другого я просто не сумел придумать. И теперь не могу. Так что предоставляю вам убедить председателя в нашей правоте… Если вы сумеете.

— И вся ответственность лежит на мне? — угрюмо спросил Бейли.

— На вас и только на вас, — мягко ответил Фастольф.

— Мы будем только вчетвером?

— Вернее, — поправил Фастольф, — втроем. Председатель,Амадиро и я: два оппонента и арбитр, так сказать. Вы же, мистер Бейли, будете всего лишь условно допущены. Председатель может отослать вас, когда ему заблагорассудится, так что, надеюсь, вы будете с ним осторожны.

— Постараюсь, доктор Фастольф.

— Например, мистер Бейли, не протягивайте ему руки. Извините мою прямолинейность.

Бейли поежился, задним числом испытывая смущение за свою бестактность.

— Не протяну, — буркнул он.

— И будьте крайне вежливы. Не бросайтесь гневными обвинениями, избегайте ничем не подкрепленных обвинений…

— Иными словами, я не должен добиваться, чтобы кто-то нечаянно выдал себя. Например, Амадиро.

— Вот именно. Это будет расценено как клевета, и вы добьетесь обратного эффекта. А потому будьте вежливы! Если вежливость прикроет нападение, то пусть. И постарайтесь ничего не говорить, пока к вам не обратятся.

— Пожалуйста, доктор Фастольф, — сказал Бейли, — объясните, почему теперь вы не скупитесь на советы, а раньше не позаботились предупредить меня об опасностях обвинения в клевете?

— Я действительно виноват, — ответил Фастольф. — Но это настолько само собой разумеется, что мне как-то в голову не пришло, что нужны особые объяснения.

— Да, я так и подумал, — пробурчал Бейли.

Фастольф вдруг встрепенулся.

— Я слышу шум машины, и кто-то из роботов идет к двери. Это председатель с Амадиро.

— Вместе? — спросил Бейли.

— Несомненно. Видите ли, Амадиро предложил встретиться у меня, таким образом предоставив мне некоторое преимущество. А потому получил возможность под видом любезности заехать за председателем и привезти его сюда. Ведь это только естественно, раз они оба должны быть здесь. Но это обеспечило ему несколько минут частной беседы с председателем для отстаивания своей точки зрения.

— Но это не слишком честно, — заметил Бейли. — Вы не могли ему помешать?

— Но я не хотел. Амадиро идет на сознательный риск. Ведь он может раздражить председателя.

— А председатель очень раздражителен по натуре?

— Нет. Не больше любого другого председателя, находящегося на своем посту уже пятое десятилетие. Однако необходимость строго выдерживать все требования протокола плюс необходимость сохранять полное беспристрастие и власть арбитра очень способствуют развитию раздражительности. Амадиро же не всегда разумен. Его добродушная улыбка, белейшие зубы и избыток обходительности могут действовать очень раздражающе, когда тот, кому он их адресует, по какой-либо причине пребывает не в слишком солнечном настроении… Однако я должен идти их встречать, мистер Бейли, и пустить в ход не столь, надеюсь, агрессивное обаяние. Прошу, останьтесь здесь и не вставайте с кресла.

Бейли оставалось только ждать. Почему-то он вдруг подумал, что пробыл на Авроре чуть меньше пятидесяти стандартных часов.

Глава восемнадцатая Снова председатель

75

Председатель был низенький — просто на удивление. Амадиро высился над ним сантиметров на тридцать. Однако причина заключалась в коротеньких ногах — когда они сели, председатель сразу почти сравнялся ростом с остальными, а массивные плечи и грудь придавали ему особую внушительность. Голова у него тоже была крупной, но возраст уже пометил его лицо морщинами, причем не теми, которые оставляет веселый смех. Возникало впечатление, что они прорезали его лоб и щеки из-за тяжелого бремени власти. Волосы у него были совсем белые, жидкие, а на макушке розовела плешь.

Говорил он, как и подобало лицу его положения, властным басом. Пожалуй, от возраста бас этот загрубел, но для председателя, решил Бейли, это был скорее плюс, чем минус.

Фастольф выполнил весь церемониал приветствий, обменялся вступительными пустопорожними фразами, предложил подкрепиться с дороги. Бейли при этом полностью игнорировался.

Только когда с пролиминариями было покончено и все сели — Бейли чуть в стороне от остальных, — Фастольф наконец официально его представил.

— Господин председатель! — произнес Бейли, не протянув руки, но поклонившись, а затем с небрежным кивком добавил: — С доктором Амадиро, естественно, я знаком.

Легкое пренебрежение в голосе Бейли не угасило улыбку Амадиро.

Председатель, никак не ответив на приветствие Бейли, положил ладони на колени, растопырил пальцы и сказал:

— Так начнем и постараемся, чтобы это заняло поменьше времени и было как можно продуктивнее.

— С самого начала, — продолжал он, — мне хотелось бы подчеркнуть, что я не хочу останавливаться на проступках — или предполагаемых проступках — землянина, но перейду сразу к сути дела. Причем разбирая эту суть, мы оставим в стороне чрезмерно раздутый вопрос о роботе. Нарушение функций робота — это повод для иска в гражданском суде о покушении на право собственности, и наказанием может быть штраф, и только. Более того: если даже будет установлено, что робота Джендера Пэнелла из строя вывел доктор Фастольф, так ведь он помогал в разработке этого робота, руководил его конструированием и владел им в момент, когда робот перестал функционировать. Следовательно, решение будет в его пользу, поскольку человек вправе распоряжаться своей собственностью, как находит нужным. Спорный же вопрос касается исследования и заселения Галактики: будет ли заниматься этим одна Аврора, или Аврора в сотрудничестве с другими космомирами, или мы предоставим это Земле. Доктор Амадиро и глобалисты считают, что это бремя должна нести одна Аврора, доктор Фастольф предпочел бы оставить его Земле.

Председатель сделал паузу.

— Если мы сумеем удалить этот вопрос, то дело о роботе можно будет оставить на усмотрение гражданского суда, а разбора поведения землянина вообще не потребуется — мы просто отошлем его назад. А потому я начну с вопроса, готов ли доктор Амадиро согласиться с позицией доктора Фастольфа для достижения единства. Или не готов ли доктор Фастольф согласиться с позицией доктора Амадиро ради того же.

Председатель выжидающе умолк.

— Мне очень жаль, господин председатель, — сказал Амадиро, — но я вынужден настаивать на том, чтобы земляне ограничились собственной планетой, а Галактику заселяли только аврорианцы. Однако я готов пойти на компромисс и согласиться, чтобы другие космомиры приняли определенное участие в заселении Галактики, если такая уступка предотвратит раздоры между нами.

— Так-так, — сказал председатель. — Доктор Фастольф, согласны ли вы поступиться своей позицией с учетом этого предложения?

— Компромисс, предложенный доктором Амадиро, господин председатель, ничего в сущности не меняет, Я готов предложить более значимый компромисс, Почему бы не открыть Галактику для исследований как других космонитов, так и землян? Галактика велика, и места в ней хватит для всех. На такое условие я соглашусь охотно.

— О, конечно! — торопливо заговорил Амадиро. — Ведь это никакой не компромисс. Население Земли, численностью свыше восьми миллиардов, вдвое превосходит население всех космомиров, взятое вместе. Люди Земли живут недолго и приспособились быстро восполнять свои потери. У них отсутствует уважение к индивидуальной жизни. Они облепят новые миры, размножаясь с быстротой насекомых, и завладеют Галактикой, когда мы только приступим к ее исследованию. Предложить Земле якобы равную возможность освоения Галактики — значит подарить ее им, так какое же тут равенство? Земляне должны ограничиться Землей.

— Что скажете на это вы, доктор Фастольф? — осведомился председатель. Фастольф вздохнул:

— Моя точка зрения известна, и, полагаю, мне не нужно вновь ее излагать. Доктор Амадиро планирует использовать человекоподобных роботов для освоения планет, на которые затем переселятся аврорианцы-люди, но у него человекоподобных роботов пока нет. Он не способен создать их, но и будь они у него, этот проект обречен на неудачу. И компромисс возможен, только если доктор Амадиро согласится в принципе, что земляне все-таки будут участвовать в заселении новых миров.

— В таком случае компромисс невозможен, — сказал Амадиро.

Председатель недовольно, поморщился.

— Боюсь, одному из вас придется уступить. Я не допущу, чтобы Аврору раздирала буря эмоциональных противоречий по столь важному вопросу. — Он посмотрел на Амадиро подчеркнуто без всякого выражения. — Вы намерены использовать выведение робота Джендера из строя как аргумент против взгляда доктора Фастольфа, не так ли?

— Да, намерен, — подтвердил Амадиро.

— Довод чисто эмоциональный. Вы собираетесь утверждать, что Фастольф пытается подорвать ваш план, ложно внушая, будто человекоподобные роботы менее эффективны, чем в действительности.

— Именно этого он и добивается…

— Клевета, — негромко произнес Фастольф.

— Нет, не клевета, если я докажу это, а я докажу! Пусть этот аргумент эмоционален, но он неопровержим. Вы ведь видите это, господин председатель, не так ли? Победа, конечно, останется за моими взглядами, но не без прискорбных осложнений. Мне кажется, вам следует убедить доктора Фастольфа смириться с неизбежным поражением и избавить Аврору от трагической процедуры, которая ослабит наше положение среди космомиров и подорвет нашу веру в себя.

— Как вы можете доказать, что доктор Фастольф вывел этого робота из строя?

— Он сам признает, что он — единственный человек, который мог бы это сделать. Как вам известно.

— Да, — сказал председатель. — Но я хотел, чтобы вы подтвердили это мне — не своим последователям и не средствам массовой информации, а лично мне в частной беседе. Как вы и сделали, — Он обернулся к Фастольфу: — А что скажете вы, доктор Фастольф? Вы действительно единственный человек: который мог бы вывести этого робота из строя?

— Не оставив никаких следов физического насилия? Да, насколько мне известно, никому другому это не удалось бы. Не думаю, что доктор Амадиро настолько силен в робопсихологии, и не перестаю изумляться, что, основав Институт робопсихологии, он с такой готовностью во всеуслышание объявляет о собственной некомпетентности, даже имея за спиной всех своих сотрудников. — Он насмешливо улыбнулся Амадиро.

Председатель вздохнул:

— Доктор Фастольф, обойдемся без риторики, без сарказмов и тонких шпилек. Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Только одно: никакого вреда Джендеру я не причинял. И не утверждаю, что это сделал кто-то еще. Игра случая — принцип неопределенности проявил себя в конкретных позитронных связях. Редко, но бывает. Пусть доктор Амадиро признает, что это была случайность, что никого не станут обвинять бездоказательно, и тогда мы сможем обсудить предлагаемые варианты соглашения, исходя только из их весомости.

— Нет, — сказал Амадиро. — Вероятность случайной гибели робота слишком мала — заметно меньше, чем вероятность того, что ее вызвал доктор Фастольф. Настолько меньше, что снять вину с доктора Фастольфа было бы безответственно. Я не отступлю, и победа останется за мной. Господин председатель, вы знаете, что победа будет моей, и мне кажется, что единственным разумным шагом будет принудить доктора Фастольфа смириться с поражением во имя всепланетного единства.

— А это, — быстро перебил Фастольф, — прямо связано с расследованием, которое по моей просьбе ведет мистер Бейли с Земли.

— Шаг, против которого я возражал с самого начала, — столь же быстро сказал Амадиро. — Этот землянин, возможно, умелый следователь, но он не знает Авроры и ничего не сможет тут сделать. Если, конечно, не считать всяких клеветнических измышлений, из-за которых Аврора может быть выставлена перед космомирами в недостойном и смешном виде. Уже в десятке важных гиперволновых программ десятка космомиров встречались сатирические заметки на эту тему. Записи были отправлены в вашу канцелярию.

— И были доведены до моего сведения, — сказал председатель.

— На Авроре многие возмущены, — гнул свое Амадиро. — Позволить этому расследованию продолжаться было бы в моих эгоистических интересах. Оно лишает Фастольфа поддержки общественного мнения и голосов в Законодательном собрании. И чем дольше оно продлится, тем вернее будет моя победа, но оно компрометирует Аврору, и я не хочу получать выгоду от того, что наносит ущерб моей планете. Со всем уважением, господин председатель, я рекомендую положить расследованию конец и теперь же убедить доктора Фастольфа добровольно согласиться с тем, с чем он волей-неволей будет вынужден смириться, заплатив куда более высокую цену.

— Не отрицаю, — сказал председатель, — что, возможно, согласие на это расследование было дано доктору Фастольфу несколько необдуманно. Но, повторяю — возможно. Признаюсь, я предпочел бы прекратить его. Тем не менее землянин (присутствия Бейли он все еще словно не замечал) провел здесь некоторое время…

Он замолчал, как будто ожидая от Фастольфа подтверждения, и тот поспешил сказать:

— Сегодня третий день, как он занимается расследованием.

— В таком случае, — объявил председатель, — мне кажется, будет только справедливо, чтобы, перед тем как запретить расследование, я выяснил, не установил ли он уже что-либо.

Председатель снова замолчал, и Фастольф, взглянув на Бейли, чуть заметно кивнул.

— Господин председатель, — сказал Бейли негромко, — мне не хотелось бы говорить без приглашения. Мне задан вопрос?

Председатель нахмурился и, не глядя на Бейли, произнес:

— Я прошу мистера Бейли с Земли сообщить нам, удалось ли ему что-нибудь установить.

Бейли глубоко вздохнул. Вот оно!

76

— Господин председатель, — начал он, — вчера днем я задавал вопросы доктору Амадиро, который всячески шел мне навстречу и во многом мне помог. Когда я и мои сопровождающие…

— Ваши сопровождающие? — переспросил председатель.

— Меня сопровождали два робота все время, пока я вел расследование, господин председатель, — ответил Бейли.

— Роботы, принадлежащие доктору Фастольфу? — вмешался Амадиро. — Я спрашиваю об этом для записи.

— Да. Для записи, — сказал Бейли. — Человекоподобный робот Дэниел Оливо и Жискар Ревентлов, робот более старой модели.

— Благодарю вас, — сказал председатель. — Продолжайте.

— Когда мы покинули территорию Института, выяснилось, что наша машина повреждена.

— Повреждена? — с недоумением повторил председатель. — Кем?

— Мы не знаем, но произошло это на территории Института. Мы прибыли туда по приглашению, так что персонал Института знал о нашем прибытии. И маловероятно, чтобы кто-нибудь еще мог оказаться там без приглашения и без ведома персонала. Если бы это было мыслимо, пришлось бы предположить, что повредить машину мог кто-то из служащих или сотрудников Института, что, разумеется, невозможно без прямого указания доктора Амадиро, а это столь же немыслимо.

— Вы что-то много думаете о немыслимом, — заметил Амадиро. — Обследовал ли машину квалифицированный механик? И было ли это действительно следствие чьих-то козней или просто поломка?

— Осмотр не производился, сэр, — ответил Бейли, — но Жискар, запрограммированный водить машину и хорошо знающий эту, утверждает, что ее повредили.

— А он робот доктора Фастольфа, запрограммированный им и ежедневно получающий от него распоряжения, — сказал Амадиро.

— Вы намекаете… — начал Фастольф.

— Я ни на что не намекаю. — Амадиро примирительно поднял ладонь. — Я просто констатирую… для записи.

Председатель сделал неопределенный жест:

— Может быть, мистер Бейли с Земли продолжит?

— Когда машина сломалась, — сообщил Бейли, — к ней явились другие.

— Другие? — переспросил председатель.

— Другие роботы. Когда они появились, моих роботов там уже не было.

— Минуточку, — перебил Амадиро. — Каким было ваше состояние в тот момент, мистер Бейли?

— Я чувствовал себя не очень хорошо.

— Не очень хорошо? Вы землянин и приспособлены жить только в искусственной обстановке ваших Городов. Под открытым небом вы чувствуете себя плохо, не так ли, мистер Бейли? — спросил Амадиро.

— Да, сэр.

— А вчера вечером разразилась сильная гроза, как, полагаю, известно председателю. Не точнее будет ли сказать, что вы чувствовали себя очень скверно? Почти теряли сознание, если не хуже?

— Да, мне было плохо, — с неохотой признал Бейли.

— В таком случае, — резко сказал председатель, — как ваши роботы могли уйти от вас? Раз вы чувствовали себя плохо, они должны были остаться с вами.

— Я приказал им уйти, господин председатель.

— Почему?

— Я полагал, что так будет лучше, — ответил Бейли. — И объясню почему, если вы разрешите мне продолжить.

— Продолжайте.

— За нами действительно гнались — преследовавшие нас роботы появились у машины вскоре после того, как я отослал моих. Преследователи сразу спросили, где мои роботы, и только услышав, что я отослал их назад в Институт, поинтересовались, не плохо ли я себя чувствую. Я ответил, что нет, и они сразу бросили меня и отправились на поиски моих роботов.

— На поиски Дэниела и Жискара? — уточнил председатель.

— Да, господин председатель. Мне было ясно, что роботы эти следовали строжайшему приказу найти их.

— Почему вам это было ясно?

— Хотя они не могли не видеть, что мне плохо, эти роботы сначала спросили меня о Дэниеле с Жискаром, а потом уже о том, как я себя чувствую. Затем они бросили меня в таком состоянии и продолжили свои поиски. Следовательно, они получили строжайший приказ отыскать моих роботов, иначе не оставили бы человека, которому явно было плохо. Только я предусмотрел эту погоню за моими роботами, почему и отослал их. Мне представлялось абсолютно-необходимым уберечь их от посторонних рук.

— Господин председатель, — вмешался Амадиро, — разрешите мне задать мистеру Бейли несколько вопросов по этому поводу, чтобы доказать, насколько беспочвенны его утверждения.

— Разрешаю.

— Мистер Бейли, — начал Амадиро, — когда ваши роботы ушли, вы остались в одиночестве, не так ли?

— Да, сэр.

— Следовательно, вы не вели записи происходящего? Не могли их вести? У вас не было записывающего устройства?

— Нет на все три вопроса, сэр.

— И вы чувствовали себя плохо?

— Да, сэр.

— Сумеречное состояние? Вам было так худо, что вы ничего толком не запомнили?

— Вовсе нет, сэр. Я все помню ясно.

— Естественно, вам так кажется. Но не исключено, что вы бредили, что у вас были галлюцинации. А потому несомненно, что слова роботов, да и само их появление никакого доверия не заслуживают.

— Согласен, — задумчиво произнес председатель. — Мистер Бейли с Земли, предположим, что вы действительно помните — или утверждаете, будто помните, — все это, то как вы истолковываете то, о чем говорили?

— Я не решаюсь, господин председатель, высказать вслух свои мысли по этому поводу, опасаясь, что их могут принять за клевету на достойнейшего доктора Амадиро.

— Поскольку вы говорите по моей просьбе и поскольку все сказанное вами не выйдет из этих стен (председатель посмотрел на пустые ниши), вопроса о клевете не встает. Конечно, если я не приду к выводу, что вы злословите.

— В таком случае, господин председатель, — начал Бейли, — я не исключаю, что доктор Амадиро преднамеренно задерживал меня в своем кабинете, подробно обсуждая со мной всякие вопросы, таким образом выгадывая время, достаточное, чтобы повредить мою машину. И продолжал меня задерживать до начала грозы с расчетом, что мне в пути станет дурно. Он несколько раз повторял, что изучал условия жизни на Земле, а потому представлял, какое действие произведет на меня гроза. Мне кажется, он задумал послать за нами роботов, чтобы они забрали нас из остановившейся машины и доставили назад в Институт, якобы чтобы помочь мне, а на самом деле для того, чтобы роботы доктора Фастольфа оказались в его власти.

Амадиро мягко усмехнулся:

— Но чем я руководствовался, подстраивая все это? Вы видите, господин председатель, это сплошные предположения, и любой суд на Авроре признал бы их клеветой.

— У мистера Бейли с Земли есть чем подкрепить эти гипотезы? — сурово осведомился председатель.

— Логикой, господин председатель.

Председатель встал, сразу утратив изрядную долю внушительности, так как практически сохранил тот же рост.

— Я пройдусь и обдумаю то, что уже услышал. И скоро вернусь.

Он удалился в Личную.

Фастольф наклонился к Бейли, а Бейли к нему. (Амадиро почти не удостоил их взглядом, словно его совершенно не интересовало, о чем они могут совещаться.) Фастольф прошептал:

— Вам есть что сказать еще?

— По-моему, есть, — шепнул в ответ Бейли. — Если мне дадут сказать, но, по-моему, председатель настроен не очень дружески.

— Вот именно. До сих пор вы только ухудшали положение. Я не удивлюсь, если он, вернувшись, объявит разбирательство оконченным.

Бейли качнул головой и уставился на свои ботинки.

77

Бейли все еще созерцал их, когда председатель возвратился, сел поудобнее и обратил на землянина суровый и несколько раздраженный взгляд.

— Мистер Бейли с Земли! — сказал он.

— Я слушаю, господин председатель?

— Мне кажется, вы злоупотребляете моим временем, но я не хочу дать повода для утверждений, будто я не выслушал обе стороны до конца, хотя это и выглядело напрасной тратой времени. Можете вы назвать мне причину, которая побудила бы доктора Амадиро совершать безумства, в которых вы его обвиняете?

— Господин председатель, — произнес Бейли тоном, граничащим с отчаянием, — причина была. И очень веская. Она кроется в том факте, что принадлежащий доктору Амадиро план освоения Галактики пойдет прахом, если он или его Институт не сумеют создать человекоподобных роботов. До сих пор доктор Амадиро не создал ни единого и не способен его создать. Спросите у него, даст ли он согласие, чтобы назначенная Законодательным собранием комиссия установила, есть ли какие-либо признаки, что там создаются или хотя бы разрабатываются функционирующие человекоподобные роботы. Если он заявит, что производство таких роботов уже поставлено на конвейер или они хотя бы существуют в виде чертежей — ну, пусть даже в виде рабочей формулы, если он готов наглядно подтвердить этот факт перед компетентной комиссией, я больше ничего не добавлю и признаю, что мое расследование не привело ни к каким результатам.

Бейли умолк, и у него перехватило дыхание. Председатель посмотрел на Амадиро, с чьих губ исчезла улыбка.

— Не отрицаю, — сказал Амадиро, — что в настоящее время мы еще не готовы приступить к производству человекоподобных роботов.

— В таком случае я продолжу, — сказал Бейли, тяжело переведя дух. — Разумеется, доктор Амадиро мог бы получить всю необходимую ему информацию от доктора Фастольфа, хранящего ее у себя в голове, но Доктор Фастольф отказывается сотрудничать с ним в этом проекте.

— И не соглашусь ни при каких условиях, — пробормотал Фастольф.

— Однако, господин председатель, — продолжал Бейли, — секрет создания человекоподобных роботов известен не только доктору Фастольфу.

— Разве? — удивленно спросил председатель. — Но кому еще? Ваши слова озадачили и самого доктора Фастольфа, мистер Бейли. (В первый раз он не добавил «с Земли».)

— Я действительно озадачен, — сказал Фастольф. — Я убежден, что это известно только мне, и не понимаю, на что намекает мистер Бейли.

— Думаю, мистер Бейли и сам этого не понимает, — заметил Амадиро, кривя губы в улыбке.

Бейли стало душно. Он переводил взгляд с одного на другого, чувствуя, что из них никто… никто ему не сочувствует. Он сказал:

— Но ведь это должно быть известно каждому человекоподобному роботу, не так ли? Возможно, не на уровне сознания — не так, чтобы давать объяснения, но информация эта должна быть скрыта в нем, правда? Если умело задавать вопросы человекоподобному роботу, его ответы и реакции дадут стройную картину его конструкции и создания. В конце концов, если времени будет достаточно, а вопросы составлены умело, человекоподобный робот выдаст информацию, пригодную для создания других человекоподобных роботов. Короче говоря, невозможно сохранить секрет механизма, если сам механизм доступен для подробного изучения.

Фастольф, казалось, был поражен.

— Я понял, мистер Бейли, и вы правы. Мне как-то и в голову не приходило.

— Со всем уважением, доктор Фастольф, не могу не сказать вам, что вы, как и все аврорианцы, обладаете особой индивидуалистичной гордостью. Вас настолько удовлетворяла мысль, что вы — самый лучший робопсихолог, единственный, способный создать человекоподобного робота, что вы перестали замечать очевидное.

Председатель позволил себе улыбнуться.

— Тут он вас поймал, доктор Фастольф! Меня все время удивляла настойчивость, с какой вы утверждали, что вывести Джендера из строя было бы не под силу никому, кроме вас самих, хотя такое утверждение ослабляло ваше политическое положение. Но теперь мне понятно, что вы готовы пожертвовать своим политическим влиянием, лишь бы не утратить свою уникальность.

Фастольфу это явно пришлось не по вкусу, а Амадиро нахмурился и сказал:

— Господин председатель, я протестую. Мне еще не доводилось слышать столь злобной клеветы. Все это основано на бредовых фантазиях больного человека. Мы не знаем, и, возможно, никогда не узнаем, действительно ли машину кто-то повредил, а если да, то кто. Не узнаем, действительно ли роботы гнались за машиной и говорили с мистером Бейли или нет. Он просто громоздит заключение на заключение, опираясь на сомнительные происшествия, свидетелем которых был он один — причем в полубредовом состоянии от страха, возможно, галлюцинируя. В суде все это не было бы принято во внимание ни на секунду.

— Здесь не суд, доктор Амадиро, — сказал председатель, — и я обязан выслушивать все, что может пролить свет на спорный вопрос.

— Пролить свет? Это блуждание в потемках, господин председатель.

— Но каким-то образом складывается определенная картина. Я не поймал мистера Бейли ни на единой нелогичности. Если признать, что он действительно испытал все, о чем говорил, то его заключения кажутся основательными. Но вы отрицаете все это, доктор Амадиро? Поломку машины, погоню, намерение завладеть человекоподобным роботом?

— Конечно, отрицаю! Категорически! — воскликнул Амадиро. (Улыбаться он перестал уже давно.) — Землянин может предъявить запись всего нашего с ним разговора и без сомнения, заявит, будто я нарочно задерживал его долгими рассуждениями, приглашением осмотреть Институт, приглашением поужинать со мной… Но ведь все это вполне объясняется моим, как теперь видно, не вполне разумным желанием оказать ему любезность, быть гостеприимным. Я поддался определенной симпатии, которую питаю к землянам, только и всего. Я отвергаю его нелепые истолкования моих поступков и полагаю, что мое слово весит больше его измышлений. Моя репутация — достаточная гарантия, и эти высосанные из пальца построения никого не убедят, будто я — тот хитрый интриган, каким рисует меня этот… этот землянин.

Председатель неторопливо потер подбородок и сказал:

— Естественно, я не намерен обвинять вас на основе того, что услышал пока от землянина. Мистер Бейли, если это все, то этого недостаточно, хотя ваши соображения и не лишены интереса. Вы можете добавить что-нибудь доказательное? Если нет, то учтите, я больше не могу тратить время без толку.

78

— Я хотел бы остановиться только еще на одном, господин председатель. Возможно, вы слышали о Глэдии Дельмар. Или о Глэдии с Солярии. Сама она называет себя просто Глэдия.

— Да, мистер Бейли, — ответил председатель с досадой в голосе. — Я о ней слышал. И видел гиперволновую драму, в которой вы и она играете столь замечательные роли.

— Много месяцев робот Джендер находился у нее и под конец стал ее мужем.

Устремленный на Бейли неодобрительный взгляд председателя стал возмущенным.

— Чем-чем?!

— Ее мужем, господин председатель.

Фастольф приподнялся, но снова сел. Вид у него был расстроенный.

— Это противозаконно! — резко сказал председатель. — Хуже того: это глупо. Робот не может зачать ребенка. Детей с роботом у нее быть не могло. А статус мужа, как и жены, даруется только после изъявления желания иметь ребенка, если на него получено разрешение. Мне кажется, даже землянину это должно быть известно.

— Да, конечно, господин председатель, — сказал Бейли. — Не сомневаюсь, что и Глэдия это знает. Слово «муж» она употребляла не в юридическом, а в эмоциональном смысле. Она считала Джендера эквивалентом мужа. И относилась к нему как к мужу.

Председатель обернулся к Фастольфу:

— Вы об этом знали, доктор Фастольф? Он ведь был вашим роботом.

— Я знал, что она к нему привязалась, — ответил Фастольф с явным смущением. — Я подозревал, что она использует его сексуально. Но об этой противозаконной фантазии я узнал только сейчас от мистера Бейли.

— Глэдия уроженка Солярии, — сказал Бейли. — И слово «муж» для нее означает не совсем то, что для аврорианки.

— Более чем очевидно, — буркнул председатель.

— Но у нее хватало здравого смысла скрывать это ото всех, господин председатель. Никому на Авроре она об этой фантазии, как выразился доктор Фастольф, не говорила. Мне позавчера она открылась только потому, что хотела, чтобы я усерднее расследовал дело, так близко ее касающееся. Но, думаю, она все равно промолчала бы, не будь я землянином, способным понять ее толкование этого слова.

— Пусть так, — сказал председатель. — Я готов признать за ней — как за солярианкой — такую крупицу здравого смысла. Так вы на этом хотели остановиться?

— Да, господин председатель.

— Но это не имеет никакого отношения к рассматриваемому вопросу и не может повлиять на оценку положения.

— Господин председатель, я должен задать еще один вопрос. Один-единственный. Десяток слов, сэр, и я закончу.

Бейли говорил со всей доступной ему убедительностью, ведь наступил решающий момент.

— Ну хорошо. Один последний вопрос, — согласился председатель после некоторых колебаний.

— Да, господин председатель. — Бейли хотелось свирепо закричать, но он сдержался, И даже не повысил голоса. От того, что он собирался сказать, зависело все. Но он даже пальцем не указал, хотя все время подводил разговор к этому финалу. Памятуя наставления Фастольфа, он произнес роковой вопрос почти небрежным тоном:

— Так откуда доктор Амадиро знал, что Глэдия считала Джендера своим мужем?

— Что-о? — Седые мохнатые брови председателя поползли на лоб. — Откуда вы взяли, что он об этом знал?

Прямой вопрос позволил Бейли продолжать:

— Спросите у него, господин председатель. — И он кивнул в сторону Амадиро, который вскочил и теперь смотрел на Бейли с явным ужасом.

79

Бейли повторил, очень мягко, не желая отвлечь внимание от Амадиро:

— Спросите его, господин председатель. Он как будто взволнован.

— В чем дело, доктор Амадиро? — спросил председатель. — Вы что-нибудь знали о том, что эта солярианка считала робота своим мужем?

Амадиро что-то бессвязно пробормотал, потом крепко сжал губы. Внезапная бледность на его лице сменилась багровой краской. Наконец он выговорил:

— Это бессмысленное обвинение меня несколько ошеломило, господин председатель. Я просто ничего не понимаю.

— Могу ли я объяснить, господин председатель? Очень коротко? — спросил Бейли. (А что если ему не позволят говорить?)

— Попробуйте, — мрачно сказал председатель. — Если у вас есть объяснение, я буду рад его услышать.

— Господин председатель, — начал Бейли, — вчера днем я беседовал с доктором Амадиро. Поскольку он решил задержать меня, пока не разразится гроза, то говорил много и, видимо, не очень следил за собой. Разговор коснулся Глэдии, и доктор Амадиро мимоходом назвал Джендера ее мужем. Мне любопытно узнать, откуда ему это было известно.

Амадиро все еще стоял, точно обвиняемый перед судьей. Он сказал:

— Правда это или нет, разбираемый вопрос тут ни при чем.

— Может быть, — ответил председатель. — Но меня удивляет ваша реакция на этот вопрос. Мне кажется, для мистера Бейли и для вас он имеет подспудный смысл, и я хотел бы его понять. Ответьте, знали вы или не знали об этой немыслимой связи между Джендером и солярианкой?

— Откуда мне было знать? — произнес Амадиро прерывающимся голосом.

— Это не ответ, — сказал председатель, — а уход от ответа. Я прошу вас вспомнить, а вы рассуждаете. Так говорили вы или не говорили то, что вам приписывают?

— Прежде чем доктор Амадиро ответит, — вмешался Бейли, которому негодующая вспышка председателя придала уверенности, — я обязан напомнить ему, что Жискар, робот, присутствовавший при пашем разговоре, может в случае необходимости повторить весь наш разговор дословно, воспроизводя наши голоса и интонации. Короче говоря, весь разговор был записан.

Амадиро вскричал с бешенством:

— Господин председатель, робот Жискар был сконструирован и программирован доктором Фастольфом, объявляющим себя лучшим из всех робопсихологов, моим ожесточенным противником. Можем ли мы доверять записям такого робота?

— Господин председатель, — сказал Бейли, — не прослушать ли вам запись, чтобы сделать собственные выводы?

— Пожалуй, — протянул председатель, — Доктор Амадиро, я здесь не для того, чтобы мои решения принимались за меня. Но пока оставим это. Доктор Амадиро, несмотря на эту запись, готовы ли вы заявить — тоже для записи, — что вы ничего не знали о манере солярианки называть робота своим мужем и ни разу не упомянули о нем, как о ее муже? Не забывайте — вы же оба члены Законодательного собрания, — что весь наш разговор, хотя здесь и нет робота, записывается моим личным аппаратом. (Он похлопал себя по нагрудному карману.) — Так как же, доктор Амадиро? Да или нет?

Амадиро ответил почти с отчаянием:

— Господин председатель, я, право, не могу вспомнить, что именно сказал в случайном разговоре. Если я и произнес это слово, в чем отнюдь не уверен, то лишь вследствие другого такого же случайного разговора: возможно, кто-то упомянул при мне, что Глэдия просто влюблена в своего робота, точно он ее муж.

— С кем вы вели этот второй случайный разговор? — спросил председатель. — Кто вам сказал это?

— Сейчас я не могу вспомнить.

— Господин председатель, — сказал Бейли, — если доктор Амадиро будет столь любезен и составит список всех, кто мог бы употребить такую фразу в разговоре с ним, можно было бы опросить их и таким образом установить, кто это был.

— Надеюсь, господин председатель, — воскликнул Амадиро, — вы учтете, как такой опрос подействует на сотрудников Института.

— Надеюсь, что и вы это учтете, доктор Амадиро, — ответил председатель. — И дадите на наш вопрос более удовлетворительный ответ, чтобы не вынуждать нас к крайним мерам.

— Прошу вас, господин председатель, есть еще один вопрос, — сказал Бейли, насколько сумел просительнее.

— Вопрос? Еще один? — Председатель посмотрел на Бейли без особой ласковости. — Какой же?

— Почему доктор Амадиро с таким упорством не хочет признать, что ему было известно пристрастие Глэдии к Джендеру? Он утверждает, что это не имеет отношения к делу. Тогда почему он просто не скажет, что знал о нем, и все тут? А я утверждаю, что отношение это прямое, что доктор Амадиро знает, в какой мере оно доказывает преступность некоторых его действий!

— Я возмущен этим словом и требую извинений! — загремел Амадиро.

Фастольф чуть улыбнулся, а Бейли крепко сжал губы. Ему удалось вывести Амадиро из себя.

Председатель побагровел и воскликнул гневно:

— Вы требуете? Тре-бу-ете?! От кого вы требуете? Я председатель и выслушиваю все стороны, прежде чем решить, что будет наилучшим в данной ситуации. Позвольте мне выслушать, как именно землянин истолковывает ваши поступки. Если он клевещет на вас, то понесет наказание, можете не сомневаться — как и в том, что я интерпретирую статьи закона о клевете в наиболее широком смысле. Но вы, доктор Амадиро, никаких требований мне предъявлять не можете! Продолжайте, землянин, изложите вашу версию, но будьте осторожны.

— Благодарю вас, господин председатель, — сказал Бейли. — Дело в том, что один аврорианец знал о тайне Глэдии от нее самой.

— Так кто же это? — перебил председатель. — Перестаньте пускать в ход ваши гиперволновые приемы!

— Господин председатель, — ответил Бейли, — у меня и в мыслях этого не было. Я просто хотел указать, что таким аврорианцем был сам Джендер. Хоть он и робот, но жил на Авроре, а потому его можно назвать аврорианцем. Уж конечно Глэдия в минуты нежности называла его «мой муж:». Поскольку доктор Амадиро допускает, что мог слышать от кого-то об отношении Глэдии к Джендеру как к мужу, не логично ли предположить, что слышал он об этом от Джендера? Готов ли доктор Амадиро заявить сейчас для записи, что никогда не разговаривал с Джендером, пока тот находился в доме Глэдии?

Дважды Амадиро открывал рот, словно хотел что-то сказать, и дважды его закрывал без единого слова.

— Так как же? — спросил председатель. — Вы разговаривали с Джендером в указанный период, доктор Амадиро?

Ответа вновь не последовало.

— Если такие разговоры были, — мягко вставил Бейли, — это имеет самое прямое отношение к рассматриваемому вопросу.

— Я тоже начинаю склоняться к этой мысли, мистер Бейли. Ну так как же, доктор Амадиро? Да или нет?

И тут Амадиро взорвался:

— Какие улики есть у землянина против меня в этом деле? Он располагает записями моих разговоров с Джендером? У него есть свидетели, готовые подтвердить, что видели меня с Джендером? Что у него вообще есть, кроме голословных утверждений?

Председатель обернулся к Бейли, и тот сказал:

— Господин председатель, если у меня нет ничего, то доктор Амадиро мог бы заявить для записи, что никаких контактов у него с Джендером не было, но он этого не сделал. Мне в процессе расследования пришлось побеседовать с доктором Василием Алиеной, дочерью доктора Фастольфа. Кроме того, я беседовал с юным аврорианцем Сантриксом Гремионисом. Запись этих бесед ясно покажет, что доктор Василия поощряла ухаживания Гремиониса за Глэдией. Вы можете спросить доктора Василию, зачем ока так поступала и не по совету ли доктора Амадиро. Выяснится также, что Гремионис постоянно отправлялся с Глэдией в дальние прогулки, как нравилось им обоим, — и они никогда не брали с собой робота Джендера. Можете все это проверить, сэр, если угодно.

— Разумеется, — сухо ответил председатель. — Но если и так, что из этого следует?

— Я указал, что кроме доктора Фастольфа о секрете человекоподобных роботов можно было бы узнать еще и от Дэниела, — начал Бейли, — До гибели Джендера секретом этим в той же мере владел Джендер. Но если Дэниел находился при докторе Фастольфе вне досягаемости, Джендер жил у Глэдии, а она менее способна ограждать своих роботов. Так не мог ли доктор Амадиро воспользоваться длительными отлучками Глэдии, пока она гуляла с Гремионисом, чтобы разговаривать с Джендером — возможно, по трехмернику, чтобы изучать его реакции, подвергать различным тестам, а затем блокировать робота так, чтобы он ничего не мог сказать Глэдии про эти разговоры? Не исключено, что он уже почти узнал то, ради чего все это затеял, когда гибель Джендера положила конец его исследованиям. Тогда он переключился на Дэниела. Возможно, веря, что ему осталось провести лишь несколько испытаний, он и устроил мне вчера ловушку, о чем я уже… э… давал показания.

Председатель пробормотал почти шепотом:

— Да, все сходится. Я просто вынужден поверить…

— Еще одно, и мне действительно будет нечего добавить, — сказал Бейли. — Исследуя и ставя опыты на Джендере, доктор Амадиро мог случайно и абсолютно непреднамеренно вывести Джендера из строя, то есть совершить робийство.

И Амадиро, не стерпев, закричал:

— Нет! Ни в коем случае! Все, что я делал с этим роботом, было абсолютно для него безопасно!

— Я совершенно с этим согласен, господин председатель, — вмешался Фастольф. — Я тоже не думаю, что доктор Амадиро вывел Джендера из строя. Однако, господин председатель, это заявление доктора Амадиро представляет собой безоговорочное признание, что он действительно работал с Джендером и что анализ ситуации, сделанный мистером Бейли, в целом верен.

Председатель кивнул:

— Я вынужден согласиться с вами, доктор Фастольф. Вы, доктор Амадиро, вправе заявить, что отрицаете все это, и тогда я, скорее всего, буду вынужден начать официальное расследование, которое крайне вам повредит, чем бы оно ни завершилось. И ведь скорее всего, судя по тому, что я выслушал здесь, завершится оно не в вашу пользу. А потому я рекомендовал бы вам не настаивать на нем, не подвергать риску свое положение в Законодательном собрании, не подвергать риску политический курс, которым Аврора пока следует без малейших осложнений. Насколько я могу судить, до того как был поднят вопрос о гибели Джендера, доктор Фастольф располагал в Собрании большинством голосов (бесспорно, не очень большим) в вопросе о заселении Галактики. Возложив на доктора Фастольфа ответственность за то, что произошло с Джендером, вы привлекли бы на свою сторону достаточно депутатов, чтобы оказаться в большинстве. Теперь, наоборот, доктор Фастольф, если пожелает, может обвинить в гибели Джендера вас — а также в попытке оклеветать своего противника, и вы заведомо проиграете. Однако если я не вмешаюсь, то вы, доктор Амадиро, и вы, доктор Фастольф, поддавшись упрямству или даже мстительности, сплотите вокруг себя своих сторонников и начнете выдвигать друг против друга всяческие обвинения. Наши политические силы, как и общественное мнение, будут расколоты, раздроблены к величайшему вреду для нас всех. На мой взгляд, в таком случае неизбежная победа доктора Фастольфа обойдется слишком дорого, а потому мой долг как председателя сразу же высказаться в его пользу и подвергнуть давлению ваших сторонников, доктор Амадиро. Так не лучше ли вам сразу благоразумно уступить и смириться с победой доктора Фастольфа воимя блага Авроры?

— Я не ищу сокрушительной победы, господин председатель, — сказал Фастольф. — И вновь предлагаю компромисс: пусть Аврора, остальные космомиры, а также Земля получат равные права на заселение Галактики. Взамен я буду рад стать сотрудником Института робопсихологии, предоставить в его распоряжение все, что знаю о человекоподобных роботах, облегчив таким образом осуществление плана доктора Амадиро — в обмен на его торжественное обещание не принимать никаких мер против Земли когда-либо в будущем и облечь это обещание в форму договора, который будет подписан нами и Землей.

Председатель кивнул:

— Мудрое государственное решение. Могу ли я рассчитывать на ваше согласие, доктор Амадиро?

Амадиро опустился в кресло. На его лице застыла горечь поражения.

— Я не искал личной власти или тщеславного удовлетворения победой, — сказал он. — Я хотел того, что для Авроры лучше всего, в чем я твердо убежден, как убежден и в том, что план доктора Фастольфа рано или поздно обернется концом Авроры. Однако я признаю, что бессилен против происков этого землянина (он бросил на Бейли злобный взгляд), и вынужден принять предложение доктора Фастольфа. Все же я прошу разрешения обратиться к Законодательному собранию на эту тему и изложить для записи мои опасения относительно последствий.

— Это, разумеется, мы разрешим, — ответил председатель. — И, доктор Фастольф, если вы послушаетесь моей рекомендации, то незамедлительно отправите землянина восвояси. Он обеспечил победу вашей точке зрения, но она утратит популярность, если у аврорианцев отыщутся причины усмотреть тут победу Земли.

— Вы совершенно правы, господин председатель, и мистер Бейли вскоре отправится на Землю — с моей благодарностью и, надеюсь, также и с вашей.

— Что ж, — не слишком любезно сказал председатель, — поскольку его находчивость предотвратила опасные политические схватки, я ему благодарен. Так благодарю вас, мистер Бейли.

Глава девятнадцатая Снова Бейли

80

Бейли издали наблюдал, как они уезжали. Хотя Амадиро привез председателя, отбыли они по отдельности.

Фастольф проводил их и вернулся, не скрывая облегчения.

— Идемте, мистер Бейли, — сказал он. — Перекусим, а затем вы отправитесь на Землю без лишних промедлений.

Его роботы уже занялись необходимыми приготовлениями.

Бейли кивнул и заметил саркастически:

— Председатель меня, бесспорно, поблагодарил, но при этом он словно костью подавился.

— Вы представления не имеете, какая вам оказана честь! — сказал Фастольф. — Председатель крайне редко кого-нибудь благодарит. Но, с другой стороны, никто никогда не благодарит председателя. Хвалить его предоставляется истории, а нынешний занимает свой пост свыше сорока лет. Он успел стать раздражительным и брюзгливым, как всегда случается с председателями в конце их пребывания на посту. Однако; мистер Бейли, я благодарю вас еще раз, и вместе со мной вас благодарит Аврора. Вы еще увидите, как земляне выйдут в открытый космос, хотя срок вашей жизни и короток. Всю необходимую техническую помощь мы вам окажем. Каким образом, мистер Бейли, вы умудрились распутать этот наш клубок за двое с половиной суток… нет, меньше… я просто вообразить не могу! Вы — чудо… Но идемте. Конечно, вы захотите немножко привести себя в порядок. Во всяком случае, мне это необходимо.

В первый раз после прибытия председателя у Бейли хватило времени подумать о чем-то кроме следующей своей фразы.

Он все еще не знал, какое озарение трижды посетило его: на грани сна, затем на грани обморока и, наконец, в момент полной расслабленности.

«Он успел раньше».

По-прежнему непонятно, однако он все равно убедил председателя, полностью справился со своей задачей. Так, может, и смысла-то никакого нет? Будто деталь механизма, которая никуда не вставляется и словно бы бесполезна? Так просто чепуха?

Это продолжало его грызть, и за стол он сел победителем, обманутым своей победой. Его мучило ощущение, что он упустил главное.

И вообще, не отступит ли председатель от своего решения? Амадиро проиграл сражение, но он из тех, кто ни при каких обстоятельствах до конца не сдается. Если отдать ему должное и поверить, что он не кривил душой, утверждая, что им движет не честолюбие, а патриотизм, любовь к Авроре, он ни за что не сдастся.

Пожалуй, следует предостеречь Фастольфа.

— Доктор Фастольф, — сказал Бейли, — мне кажется, это еще не конец. Доктор Амадиро будет по-прежнему добиваться изоляции Земли.

Фастольф кивнул и придвинул к себе тарелку.

— Не сомневаюсь. Я другого и не жду, но поскольку с вопросом о гибели Джендера покончено, опасаться больше нечего. Теперь, когда он лишился этого козыря, я знаю, что в Законодательном собрании верх всегда будет за мной. Не бойтесь, мистер Бейли, Земля выйдет в космос. И мести Амадиро — он человек злопамятный — тоже не опасайтесь. Вы покинете Аврору еще до захода солнца. И вас, разумеется, будет сопровождать Дэниел. Ну а наше сообщение, которое мы отправим с вами, обеспечит вам солидное продвижение по службе.

— Я буду рад поскорее вернуться, — сказал Бейли. — Но надеюсь, у меня еще есть время попрощаться кое с кем. Я… я хотел бы повидать Глэдию, а также пожелать всего доброго Жискару, который, возможно, вчера ночью спас мне жизнь.

— Ну разумеется, мистер Бейли! Но что же вы не едите?

Бейли послушно начал ковырять у себя в тарелке — еда не доставляла ему никакого удовольствия. Она почему-то казалась безвкусной, точно воспоминание о разговоре с председателем и недавней победе.

Он не должен был победить. Почему председатель не прервал его, а дал договорить? Да и Амадиро мог бы все отрицать наотрез. И его слово должно было бы перевесить утверждения и рассуждения землянина.

Впрочем, Фастольф ликовал.

— Я опасался худшего, мистер Бейли. Я опасался, что встреча с председателем преждевременна, что у вас не найдется, что сказать, чтобы изменить положение. Но вы справились великолепно! Слушая вас я был просто вне себя от восхищения. Я все время ждал, что Амадиро потребует, чтобы его слово поставили выше слова землянина, пребывающего в полубезумии, потому что он оказался на чужой планере под открытым небом…

— Извините, доктор Фастольф, — ледяным тоном перебил Бейли, — но я не пребывал в полубезумии. Единственное исключение — прошлая ночь, по больше я ни разу не терял контроля над собой. Все остальное время на Авроре я был в здравом рассудке, пусть иногда и чувствовал себя не наилучшим образом. — Наружу прорывался тот гнев, который он вынужден был подавлять, пока говорил с председателем. — Только во время грозы, сэр… Ну и конечно, — вдруг вспомнил он, — на корабле… несколько секунд, когда мы приближались к Авроре…

Он не понял, почему, каким образом, с какой быстротой его осенила мысль… воспоминание… истолкование. Мгновение назад ее не было, а теперь она пронизала его сознание — четкая, ясная, как будто все время была там, прячась за завесой мыльных пузырьков.

— Иосафат! — потрясенно пробормотал он и вдруг ударил кулаком по столу, так что задребезжали тарелки. — Иосафат!

— Что с вами, мистер Бейли? — растерянно спросил Фастольф.

Бейли уставился на него, не сразу осознав вопрос.

— Ничего, доктор Фастольф. Просто при мысли о наглости Амадиро, когда он погубил Джендера, а потом постарался свалить вину на вас и подстроил, чтобы я вчера попал в грозу, а сегодня приписал мне из-за этого безумие, просто при этой мысли я поддался возмущению.

— Напрасно, мистер Бейли. И, кстати, Амадиро никак не мог убить Джендера. Это все-таки была случайность. Хотя, бесспорно, работа Амадиро с Джендером могла значительно увеличить вероятность такой случайности. Но я решил не возвращаться к этому.

Бейли слушал его вполуха. То, что он сказал Фастольфу, было лишь отговоркой, а то, что говорил Фастольф, никакой важности не имело. Это, как сказал бы председатель, не имело отношения к рассматриваемому вопросу. Собственно говоря, все, что произошло, все объяснения Бейли не относились к делу. Хотя это ничего не меняло.

За одним исключением… и не сразу.

— Иосафат! — прошептал он про себя и внезапно с аппетитом принялся за еду.

81

Снова Бейли пересек луг между домом Фастольфа и домом Глэдии. Он увидит Глэдию в четвертый раз за три дня — и (сердце у него болезненно сжалось) теперь в последний.

Его сопровождал Жискар — на некотором расстоянии, оглядывая окрестности еще более внимательно, чем прежде. Но для чего, если все факты уже известны председателю? Да и вообще, с самого начала опасность угрожала не ему, а Дэниелу. Видимо, Жискар еще не получил новых инструкций.

Только один раз он приблизился к Бейли — когда тот его окликнул:

— Жискар, а где Дэниел?

Жискар мгновенно очутился рядом с ним, словно не хотел повышать голоса.

— Дэниел отправился в космопорт вместе с другими нашими, чтобы организовать вашу доставку на Землю. Он встретит вас в космопорту, сопроводит на Землю и попрощается с вами уже там.

— Отлично! Мне дорог каждый лишний день, который я проведу с Дэниелом. А ты, Жискар? Ты полетишь с нами?

— Нет, сэр, я получил инструкции остаться на Авроре. Однако Дэниел и без меня будет хорошо вам служить.

— Не сомневаюсь, Жискар, но мне будет не хватать тебя.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Жискар и столь же молниеносно унесся в сторону. Бейли секунду-другую задумчиво следил за ним… Нет, всему свое время. Сейчас его ждет Глэдия.

82

Она вышла к нему навстречу, и как она изменилась за какие-то два дня! Нет, она не сияла радостью, не танцевали, не искрилась весельем, в ее лице и глазах оставалась серьезность, следствие шока и горькой потери, но тревога, безнадежность исчезли, сменились светлой безмятежностью, словно она вдруг поняла, что жизнь продолжается и даже приносит радость.

Она протянула ему руку с теплой дружеской улыбкой.

— Пожми ее, Элайдж, пожми же! — сказала Глэдия, когда он замялся. — Смешно, если после прошлой ночи ты будешь стесняться и делать вид, будто не хочешь дотронуться даже до моей руки. Как видишь, я все помню и ни с чем не жалею, Наоборот!

Бейли проделал необычную (для него) операцию — улыбнулся в ответ:

— Я тоже помню эту ночь, Глэдия, и тоже ни о чем не жалею. И хотел бы, чтобы она повторилась, но я пришел проститься.

Ее лицо омрачилось.

— Значит, ты возвращаешься на Землю! Но мои роботы все время поддерживают прямую связь с роботами доктора Фастольфа и они сказали мне, что все прошло очень хорошо. Ведь ты и не мог потерпеть неудачи!

— Да, все прошло удачно. Собственно говоря, доктор Фастольф одержал полную победу. Думаю, теперь никто не посмеет даже намекнуть, что он имел хоть какое-то отношение к гибели Джендера.

— Благодаря тому, что ты установил, Элайдж?

— По-видимому.

— Я так и знала! — В ее голосе прозвучала гордость. — Я знала, что ты во всем разберешься, когда посоветовала вызвать тебя сюда… Но в таком случае почему же тебя сразу отсылают?

— Именно потому, что все выяснилось. Если я задержусь, то, видимо, стану занозой под ногтями вершителей большой политики.

Глэдия посмотрела на него с некоторым недоумением, а потом с тем же недоумением сказала:

— Я не совсем поняла. Это что — земная идиома? Впрочем, неважно. Ты сумел установить, кто убил Джендера? Вот что важно.

Бейли обвел взглядом комнату. В одной нише стоял Жискар, в другой — робот Глэдии. Она без труда истолковала его взгляд.

— Элайдж, да перестань же думать о присутствии роботов! Тебя же не стесняет присутствие стула или вон тех штор?

Бейли кивнул:

— Ну хорошо. Глэдия, мне жаль, мне страшно жаль, но я был вынужден упомянуть, что Джендер был твоим мужем.

Ее глаза широко раскрылись, и он торопливо продолжал:

— У меня не оставалось другого выхода, но я гарантирую, это никак не скажется на твоем положении здесь.

Вкратце пересказав ей ход беседы с председателем, он закончил:

— Как видишь, Джендера никто не убивал. Гибель его была результатом случайности, хотя вероятность этой случайности скорее всего заметно увеличилась из-за того, чему он подвергался.

— А я даже не подозревала! — ахнула Глэдия. — Ничего не подозревала и оказалась пособницей Амадиро в его гнусном плане. И он виновен так же, как будто взял молот и ударил Джендера!

— Глэдия, — настойчиво сказал Бейли, — это несправедливо. Он не собирался причинить Джендеру вреда и делал то, что делал, ради блага Авроры, как он его понимает. И наказан он сполна. Потерпел сокрушительное поражение, все его планы рухнули, а Институт робопсихологии скоро признает руководство доктора Фастольфа. Ты не сумела бы придумать наказания страшнее, как бы ни старалась.

— Может быть… Мне надо подумать, — сказала она. — И ведь еще остается Сантрикс Гремионис, смазливый лакейчик, которому поручили выманивать меня из дома! Теперь понятно, почему он так упорствовал и делал вид, будто надеется вопреки моим отказам. Ну, он, конечно, снова сюда явится, и я с таким наслаждением…

Бейли яростно затряс головой:

— Нет, Глэдия, ты ошибаешься. Я разговаривал с ним и могу тебя заверить, что он понятия не имел о том, что делалось у него за спиной. Все происходило без его ведома, как и без твоего. Как раз наоборот: упорствовал он вовсе не потому, что тебя нужно было выманить из дома, но Амадиро ловко использовал его настойчивость. А настойчивым Гремиониса сделали его чувства к тебе. Его любовь, если на Авроре это слово означает то же, что на Земле.

— На Авроре оно означает балет. Джендер был робот, а ты — землянин. У аврорианцев все по-иному…

— Об этом ты уже говорила. Но, Глэдия, от Джендера ты научилась принимать, а от меня (я только повторяю твои слова) ты научилась дарить. И если ты научилась радости, то ведь будет только честно в свою очередь научить ей кого-то. Гремионис так увлечен тобой, что будет учиться охотно. Он уже бросил вызов обычаям Авроры, продолжая упорствовать вопреки твоим отказам. Переступит он и через другие предрассудки. Ты можешь научить его брать и дарить, и сама научишься, как брать у него и дарить ему.

Глэдия пристально посмотрела ему в глаза:

— Элайдж, ты стараешься избавиться от меня?

Бейли, помедлив, кивнул:

— Да, Глэдия, это так. Сейчас я больше всего на свете хочу счастья для тебя, как никогда ничего не хотел ни для себя, ни для Земли. Сам я счастья тебе дать не могу, но, если его тебе даст Гремионис, я буду счастлив… почти так же счастлив, как если бы дар этот ты получила от меня. Глэдия, думаю, ты будешь изумлена, с какой поспешностью он откажется от балета, стоит тебе показать ему, как это сделать. Ну а тогда явятся и другие пасть к твоим ногам… И Гремионис, наверное, сумеет обучить многих женщин. Возможно, Глэдия, вдвоем с ним вы полностью революционизируете сексуальную жизнь на Авроре, Как-никак, в распоряжении у вас целые века!

Глэдия растерянно уставилась на него, но тут же засмеялась.

— Ты меня дразнишь! Нарочно говоришь глупости. Вот уж не ожидала такого от тебя, Элайдж, У тебя ведь лицо всегда ужасно серьезное, даже торжественное. Иосафат! (Последнее слово она попыталась произнести низким баритоном на его манер.)

— Ну, может быть, я тебя чуточку и поддразнивал, но я действительно так думаю. Обещай, что не отнимешь у Гремиониса этой возможности.

Глэдия шагнула к нему, и он без колебаний обнял ее. Она прижала палец к его губам, и он ответил ей поцелуем.

— Разве ты не предпочел бы оставить меня себе, Элайдж? — шепнула она нежно.

Он прошептал в ответ совсем тихо (не в силах ни на секунду забыть о роботах в нише):

— Да, Глэдия, да! Стыдно признаться, но в эту минуту я позволил бы Земле рассыпаться прахом, лишь бы ты стала моей. Но это невозможно. Через несколько часов я покину Аврору, а лететь со мной тебе нельзя. На Аврору меня вряд ли когда-нибудь еще пустят, а ты не можешь посетить Землю. Я никогда больше тебя не увижу, Глэдия, но помнить буду всегда. Еще три-четыре десятилетия, и я умру, а ты будешь все такой лее молодой — и, значит, нам все равно пришлось бы проститься навсегда, даже если бы могли сбыться наши желания.

Глэдия положила голову ему на грудь:

— Ах, Элайдж! Ты дважды появлялся в моей жизни и оба раза — лишь на несколько часов. Дважды ты успевал сделать для меня так много и сразу прощался. В первый раз я только прикоснулась к твоему лицу, но как много это изменило! Второй раз я решилась на несравненно большее, и вновь это изменило так много! Я не забуду тебя, Элайдж, даже проживи я неисчислимые века!

— Только не допусти, чтобы это воспоминание стало преградой твоему счастью. Не прогоняй Гремиониса, сделай счастливым его и позволь ему дать счастье тебе. И ведь ты можешь писать мне, сколько захочешь… Между Авророй и Землей налажена гиперпочта.

— Я буду писать, Элайдж! А ты мне?

— Да, Глэдия.

Они умолкли и оторвались друг от друга, словно против воли. Она осталась стоять в центре комнаты, и когда у двери он обернулся, она все еще стояла там, чуть улыбаясь.

Его губы беззвучно произнесли «прощай!» И так же беззвучно — вслух эти слова у него никогда бы не вырвались — они произнесли «любовь моя».

Ее губы тоже дрогнули, неслышно шепча:

— Прощай, возлюбленный мой!

Он повернулся и вышел, зная, что никогда больше не увидит ее настоящую, никогда больше не прикоснется к ней.

83

Прошло довольно много времени, прежде чем Бейли собрался с силами для дела, которое ему еще оставалось довести до конца. Он молча прошел примерно половину расстояния до дома Фастольфа, но тут остановился и махнул рукой.

Внимательный Жискар тотчас оказался рядом с ним.

— Сколько у меня времени до отъезда в космопорт? — спросил Бейли.

— Три часа и десять минут, сэр.

Бейли на секунду задумался.

— Мне бы хотелось пройтись вон до того дерева, — сказал он затем. — Посидеть, прислонившись к стволу, а полном одиночестве. То есть, разумеется, с тобой, но вдали от других людей.

— Под открытым небом, сэр? — Естественно, робот был неспособен выразить удивление и озабоченность, но Бейли почему-то не сомневался, что, будь Жискар человеком, в его голосе прозвучали бы именно эти чувства.

— Да, — ответил он. — Мне необходимо поразмыслить, а после вчерашней ночи такой тихий день — солнечный, безоблачный, теплый — совсем не кажется опасным. Если я почувствую приближение приступа агорафобии, то сейчас же потороплюсь вернуться в дом, обещаю. Так ты побудешь со мной?

— Да, сэр!

— Отлично!

И Бейли зашагал к дереву. Он осторожно потрогал ствол и осмотрел свой пальцы. Они остались абсолютно чистыми. Убедившись, что кора не испачкает ему спину, он внимательно осмотрел траву у корней, затем осторожно сел и прислонился к стволу.

Спинка кресла, конечно, была бы удобнее, зато, как ни странно, его охватило ощущение тихого покоя, которое в комнате он обрел бы едва ли.

Жискар встал рядом, но Бейли сказал:

— Садись-ка и ты!

— Я чувствую себя совершенно нормально и стоя, сэр.

— Знаю, Жискар, но мне будет удобнее думать, если не придется задирать голову, чтобы смотреть на тебя.

— Но ведь сидя, сэр, мне будет труднее уберечь вас от опасности.

— Я и это знаю, Жискар, но сейчас мне никакая опасность не угрожает. Я выполнил то, что мне поручили, дело завершено, положение доктора Фастольфа вновь стало твердым. Сесть ты можешь без всякого риска, и я тебе приказываю: садись!

Жискар тотчас сел лицом к Бейли, но его взгляд продолжал настороженно блуждать по сторонам.

Бейли поглядывал на небо сквозь листву, удивительно зеленую на голубом фоне, прислушивался к жужжанию насекомых и нежданным птичьим трелям, следил за колыханием травы неподалеку (наверно, сквозь нее пробиралась какая-нибудь зверушка) и наслаждался этим тихим покоем — таким непохожим на вечный шум и суету Города, подумал он. Такой безмятежный, такой ленивый, такой нерушимый покой…

И впервые в жизни Бейли как будто понял, почему Вне можно предпочесть Городу. Внезапно он поймал себя на мысли, что рад всему пережитому на Авроре и больше всего — грозе. Ведь теперь нет сомнений, что он способен покинуть Землю и приспособиться к условиям нового мира, на котором поселится. Поселится с Беном, а может быть, И с Джесси.

— Вчера ночью во время грозы было темно хоть глаз выколи, — начал он. — И я все думал, увидел ли бы я спутник Авроры, если бы не тучи. У нее же есть спутник, если я не ошибаюсь?

— Два спутника, сэр. Тот, что побольше, — Тифон — тем не менее так мал, что выглядит как звезда второй величины. А второй вообще невооруженным глазом не виден. И его называют попросту «Тифон-два», если о нем вообще вспоминают.

— Спасибо. И, Жискар, спасибо за то, что ты меня спас в прошлую ночь. — Он взглянул на робота. — Я не знаю, как полагается тебя благодарить.

— Меня совершенно незачем благодарить. Я ведь просто выполнял требования Первого Закона. У меня не было выбора…

— Тем не менее не исключено, что я обязан тебе жизнью. И очень важно, чтобы ты знал, что я это хорошо понимаю… А теперь, Жискар, что мне следует сделать?

— Касательно чего, сэр?

— Я выполнил то, что мне было поручено. Доктор Фастольф может больше не опасаться своих врагов в Законодательном собрании. Будущее Земли более или менее. обеспечено. И мне словно бы больше нечего здесь делать. Однако все еще остается вопрос о том, что произошло с Джендером.

— Я не понял, сэр.

— Ну, предполагается, что он погиб от случайного замыкания позитронных связей своего мозга, но Фастольф не отрицает, что вероятность этого ничтожно мала. Конечно, от действий Амадиро она увеличилась, но все равно осталась бесконечно малой. Во всяком случае, так полагает Фастольф. Вот мне и продолжает казаться, что смерть Джендера явилась результатом сознательного робийства. Однако вновь вернуться к этому вопросу я не осмеливаюсь. Не хочу нарушать нынешнего положения вещей, когда все так хорошо уладилось. Не хочу вновь подвергать Фастольфа опасности. Не хочу бередить горе Глэдии. И не знаю, как поступить. Ни с одним человеком я этого обсудить не могу, вот и разговариваю с тобой, Жискар.

— Да, сэр.

— Ведь я всегда могу приказать, чтобы ты стер все мною сказанное и забыл о нем.

— Да, сэр.

— Так как же мне, по-твоему, следует поступить?

— Если это все-таки было робийство, сэр, его должен был кто-то совершить, однако совершить подобное по силам только доктору Фастольфу, а доктор Фастольф говорит, что он этого не делал.

— Да. С этого мы и начинали. Я верю доктору Фастольфу и совершенно убежден, что он тут ни при чем.

— В таком случае, сэр, это не было робийство.

— А предположим, кто-то еще знает о роботах столько же, сколько доктор Фастольф. Так-то, Жискар.

Бейли подтянул колени к самому подбородку и обхватил их руками. На Жискара он не смотрел и, казалось, о чем-то глубоко задумался.

— Но кто же это может быть, сэр? — спросил Жискар.

Наконец-то для Бейли наступил решающий момент.

— Ты, Жискар, — ответил он.

84

Будь Жискар человеком, он бы молча и ошеломленно уставился на Бейли, или вспыхнул гневом, или съежился от ужаса, или отреагировал еще как-нибудь, Но он был робот и просто спросил без тени эмоции:

— Почему вы это говорите, сэр?

— Жискар, я абсолютно уверен, что ты точно знаешь, почему и каким образом я пришел к своему выводу. Но, сделай милость, дай мне в этом мирном уголке, пока у меня еще есть время до отъезда, объяснить, как и что — для моего удовольствия. Хочу послушать собственные объяснения. И, пожалуйста; поправь меня, если я в чем-нибудь ошибусь.

— Хорошо, сэр.

— Полагаю, моя исходная ошибка состоит в том, что я счел тебя не таким разносторонним и более примитивным роботом, чем Дэниел, — из-за того лишь, что ты меньше похож на человека. Люди невольно чувствуют, что чем больше робот походит на человека, тем сложнее, совершеннее и способнее должен он быть. Бесспорно, робот твоего типа конструктивно относительно прост, а вот создание робота типа Дэниела оказалось неразрешимой задачей для робопсихологов уровня доктора Амадиро. Только гений — доктор Фастольф — сумел с ней справиться. Но, сдается мне, проблема Дэниела сводится к внешним человеческим характеристикам — мимике, тембру голоса, интонациям, жестам, движениям. Все это очень сложно, но не имеет отношения к сложности мозга. Я прав?

— Вы совершенно правы, сэр.

— Вот я автоматически и недооценил тебя, как недооценивают все. А ведь ты выдал себя еще до того, как мы высадились на Авроре. Возможно, ты помнишь, что перед посадкой у меня начался приступ агорафобии, и на какое-то время я стал даже еще более беспомощным, чем вчера в грозу.

— Я помню, сэр.

— В тот момент со мной в каюте был Дэниел, а ты стоял у двери снаружи. Я впадал в кататоническое состояние и был не в силах издать ни звука, а он, вероятно, на меня не смотрел и потому ничего не заметил. Ты был за дверью, и все же это ты бросился внутрь и отключил астросимулятор. Ты успел раньше Дэниела, хотя в быстроте рефлексов он тебе не уступает, что и продемонстрировал, когда помешал доктору Фастольфу меня ударить.

— Но доктор Фастольф, конечно же, вас не ударил бы.

— Разумеется. Он просто хотел убедить меня в молниеносности рефлексов Дэниела… Тем не менее, как я только что сказал, в каюте ты успел ко мне раньше. Я был не в том состоянии, чтобы анализировать факты, однако наблюдать — моя профессия, и даже агорафобическая паника не отключает меня полностью, как я доказал вчера ночью. Я все-таки заметил, что ты успел мне помочь раньше Дэниела, хотя потом постоянно об этом забывал. И вывод напрашивался только один.

Бейли умолк, словно ожидая от Жискара подтверждения, но робот ничего не сказал.

(В последующие годы, вспоминая Аврору, Бейли в первую секунду представлял себе именно это. Не грозу. Даже не Глэдию. А тихие минуты под деревом — зеленые листья на фоне небесной синевы, теплый ветерок, жужжание насекомых, шорох зверушек в траве… а напротив него Жискар, и глаза робота чуть светятся.)

— Выходит, — сказал Бейли, — что ты каким-то образом сумел уловить мое внутреннее состояние и даже за закрытой дверью понять, что у меня случился припадок. То есть, говоря коротко и, вероятно, упрощенно, ты способен читать чужие мысли.

— Да, сэр, — спокойно ответил робот.

— И не только читать, а еще и как-то воздействовать на них. По-моему, ты уловил, что я заметил эту странность, и тогда затемнил память о ней в моем мозгу, чтобы я забыл об этом случае, а и вспомнил бы, так не придал бы ему значения. Однако полностью тебе это не удалось, возможно, твоя способность ограничена…

— Сэр, — сказал Жискар, — все решает Первый Закон. Я должен был спасти вас, хотя и понимал, что тем самым выдам себя. А сознание ваше затемнить я мог лишь слегка, чтобы не причинить ему вреда.

Бейли кивнул:

— Да, вижу, у тебя есть свои трудности. Слегка — а потому я вспоминал, когда сознание у меня расслаблялось и было открыто для свободных ассоциаций. В грозу перед самым обмороком я подумал, что ты найдешь меня раньше других — как тогда на корабле. Да, ты мог меня найти по инфракрасному излучению, но ведь оно исходило от всех млекопитающих и птиц, а это запутывало поиски… Но ты-то воспринимал деятельность моего мозга и тогда, когда я был без сознания, и это, конечно, тебе помогло.

— Да, очень помогло, — сказал Жискар.

— То, что мне вспоминалось на грани сна или обморока, я вновь забывал, если сознание возвращалось ко мне полностью, Однако вчера ночью со мной была Глэдия, и утром она повторила мне мои слова: «Он успел раньше». Но смысл их я уловил только тогда, когда случайные слова доктора Фастольфа разорвали темную паутину. А тогда я вспомнил и многое другое. Например, когда я усомнился, действительно ли мы летим на Аврору, ты привел доказательства этому прежде, чем я успел задать вопрос… Насколько я понимаю, ты скрываешь свою способность читать мысли?

— Совершенно верно, сэр.

— А почему?

— Чтение мыслей открывает мне, сэр, особую возможность эффективнее выполнять требования Первого Закона, а потому я этой способностью очень дорожу. Она позволяет мне гораздо лучше оберегать людей от потенциальных опасностей. Но мне представляется, что доктор Фастольф, да и любой другой человек, не станет долго терпеть возле себя робота, умеющего читать мысли, а потому я скрываю свою способность. Доктор Фастольф любит рассказывать легенду о роботе, чтеце мыслей, которого Сьюзен Кэлвин уничтожила, и мне не хочется, чтобы он повторил ее достижение.

— Да, он рассказывал мне эту легенду. По-моему, он подсознательно подозревает о твоей способности, не то легенда не занимала бы его в такой степени. А для тебя, мне кажется, она опасна. Во всяком случае, я разобрался в случившемся отчасти благодаря ей.

. — Я делаю все, что могу, чтобы нейтрализовать опасность, не оказывая излишнего воздействия на сознание доктора Фастольфа. Он ведь никогда не забывает упомянуть о фантастичности и неправдоподобности легенды.

— Да, я помню. Но раз Фастольф не знает, что ты умеешь читать мысли, значит, эта способность не планировалась при твоем создании. Так откуда она у тебя?.. Нет, не отвечай, Жискар. Дай я сам попробую сообразить. Мисс Василия, когда в юности только-только заинтересовалась робопсихологией, специально занималась тобой, Она сказала мне, что экспериментировала с твоим программированием, а доктор Фастольф особенно за ней не следил. Так, может быть, она совершенно случайно вложила в тебя эту способность, Я прав?

— Да, сэр.

— И ты знаешь, что именно она сделала?

— Да, сэр.

— И пока среди роботов ты единственный чтец мыслей?

— Да, сэр. Но будут и другие.

— Спроси тебя я — или доктор Фастольф, — что именно сделала доктор Василия, ты нам ответил бы в силу Второго Закона?

— Нет, сэр, поскольку я заключил бы, что это причинит вам вред, И мой отказ будет опираться на Первый Закон. Впрочем, эта дилемма не возникнет. Я заранее узнаю о намерении задать этот вопрос и успею нейтрализовать импульс задать его.

— Верно, — сказал Бейли. — Позавчера вечером, когда мы возвращались от Глэдии в дом Фастольфа, я спросил Дэниела, были ли у него контакты с Джендером, пока тот жил у Глэдии, и он ответил отрицательно. Тогда я повернулся к тебе, чтобы задать тот же вопрос, но так его и не задал. Ты нейтрализовал импульс задать его?

— Да, сэр.

— Иначе тебе пришлось бы ответить утвердительно, а ты не хотел, чтобы я знал о твоем с ним общении.

— Да, не хотел, сэр.

— Контактируя с Джендером, ты знал, что Амадиро подвергает его испытаниям — ведь, полагаю, ты мог читать мысли Джендера или улавливать степень напряжения его позитронных потенциалов.

— Да, сэр. Эта способность равно распространяется на умственные процессы и людей, и роботов. Только роботов понимать значительно легче.

— Ты был против того, чем занимался Амадиро, поскольку согласен с Фастольфом в вопросе о заселении Галактики.

— Да, сэр.

— Но тогда почему ты не остановил Амадиро? Почему не нейтрализовал его импульс использовать Джендера?

— Сэр, — ответил Жискар, — заметное вмешательство в умственную деятельность недопустимо. Побуждения Амадиро были глубокими и сложными, нейтрализация их требовала радикального вмешательства, а его интеллект так развит и так ценен, что я не мог рискнуть на воздействие, которое почти наверное причинило бы ему вред. Я не вмешивался, но все время искал способ наилучшим образом осуществить требования Первого Закона. И наконец нашел наименее опасный способ. Принять решение было нелегко.

— Ты решил вывести Джендера из строя, прежде чем Амадиро получил бы сведения, необходимые для создания подлинно человекоподобного робота. И ты знал, как этого достигнуть, поскольку за долгие годы почерпнул все необходимые сведения о теории Фастольфа из его мыслей. Так?

— Именно так, сэр.

— Следовательно, Фастольф все-таки не единственный в мире специалист, которому было по силам уничтожить Джендера!

— В определенном смысле он все-таки единственный, сэр. Ведь мое умение было всего лишь отражением… или экстраполяцией его знаний.

— И этого оказалось достаточно, Но разве ты не предвидел, что в результате Фастольф попадет в опасное положение? Что подозрения, естественно, падут на него? Ты собирался сознаться в содеянном и рассказать о своей способности, если бы это потребовалось для его спасения?

— Я действительно понимал, что доктор Фастольф окажется в неприятном положении, но признаваться в своей вине не собирался. Я надеялся использовать ситуацию для того, чтобы вас послали на Аврору, сэр.

— Меня?! Так это была твоя идея? — Бейли был ошеломлен.

— Да, сэр. С вашего разрешения, я хотел бы объяснить.

— Да уж пожалуйста! — сказал Бейли.

— Я знал про вас от мисс Глэдии и доктора Фастольфа, сэр, и не только из их слов, но и из их мыслей. Я узнал о положении дел на Земле. Выяснилось, что земляне живут за стенами, из которых не имеют сил вырваться. Но мне стало ясно, что аврорианцы тоже живут за стенами — за стенами из роботов, которые оберегают их от всех превратностей жизни, а по плану Амадиро начали бы создавать такие же тепличные условия на других планетах, чтобы вновь укрывать аврорианцев, как стенами. Кроме того, аврорианцы живут за стенами, созданными их собственными долгими жизнями, которые заставляют их переоценивать индивидуализм, мешают объединить научные ресурсы, Избегают они и открытых схваток, а при помощи своего председателя требуют во что бы то ни стало избегать конфронтации и принимать решения прежде, чем проблема будет по-настоящему переварена. Они не желают затрудняться и с боями вырабатывать наилучшие решения. Им требуются умиротворяющие решения.

Стены землян — реальны и буквальны, их существование очевидно и навязчиво, и всегда есть жаждущие вырваться из них. Аврорианские стены нематериальны и даже не воспринимаются как стены, а потому никому даже в голову не приходит рваться на свободу. И я пришел к выводу, что заселить Галактику, положить начало Галактической империи должны земляне, а не аврорианцы или другие космониты. Так рассуждал доктор Фастольф, и я был с ним согласен, но он довольствовался рассуждениями, а мне при моих способностях требовалось больше. Я хотел познакомиться с сознанием хотя бы одного землянина напрямую, а вы были землянином, которого, мне казалось, я мог бы вызвать на Аврору. Заморозка Джендера позволила и остановить Амадиро, и найти повод для вашего появления здесь. Я самую чуточку подтолкнул мисс Глэдию, чтобы она посоветовала доктору Фастольфу пригласить вас, и чуточку подтолкнул его, чтобы он рекомендовал это председателю, и чуточку подтолкнул председателя, чтобы он дал согласие, С той минуты, как мы встретились, я изучал вас, и результаты превзошли все ожидания.

Жискар замолчал и вновь стал воплощением невозмутимости, как любой робот. Бейли нахмурился.

— Очевидно, в том, чего я здесь добился, никакой моей заслуги нет. Ты, конечно, позаботился, чтобы я добрался до истины.

— Нет, сэр. Наоборот, я чинил вам помехи — конечно, в разумной мере. Я не позволил вам узнать про мою способность, хотя мне и пришлось выдать себя. Я постарался, чтобы иногда вы испытывали уныние и отчаяние. Я подталкивал вас выходить во Вне, чтобы изучать, какое действие это на вас окажет. Но вы сумели так или иначе справиться с этими помехами, и я был очень доволен. Я убедился, что вы тоскуете по стенам своего Города, но понимаете, что должны научиться жить без них. Убедился, что вид на Аврору из космоса, а потом гроза оказали на вас самое мучительное воздействие, но не помешали вам думать и не заставили отказаться от вашей цели. Я убедился, что вы умеете справляться со своими недостатками и своим кратким жизненным сроком и что вы не стараетесь уклониться от схватки.

— Откуда ты знаешь, что я типичный представитель Земли? — спросил Бейли.

— Я знаю, что вы не типичны, но ваши мысли сказали мне, что вы не единственный такой, и мы будем созидать вместе с ними. Я об этом позабочусь. И теперь, когда я ясно вижу путь, по которому следует идти, я помогу другим роботам стать такими, как я, и они тоже будут помогать.

— Ты хочешь сказать, что на Землю прибудут роботы, читающие мысли? — перебил Бейли.

— Вовсе нет. И вы имели право встревожиться. Прямое участие роботов означало бы возведение тех самых стен, которые обрекают Аврору и другие космомиры на паралич. Землянам придется осваивать Галактику вообще без роботов. Это означает неимоверные трудности, опасности и беды — все то, что роботы попытались бы предотвратить, — но в конечном счете люди колоссально выиграют, добившись всего собственным трудом. И может быть, когда-нибудь в далекомдалеком будущем роботы снова внесут свою лепту. Кто знает?

— Ты провидишь будущее? — с любопытством спросил Бейли.

— Нет, сэр, но, изучая человеческие мысля, я смутно ощущаю, что существуют законы, которые управляют человеческим поведением, как Три Закона управляют поведением роботов, и, возможно, благодаря им когда-нибудь начнут в какой-то мере оформлять будущее. Человеческие законы несравненно сложнее Трех Законов, и я не знаю, как они действуют. Возможно, они статистические по своей природе, и плодотворно изучать их необходимо на человеческих массах огромной численности. Не исключено, что они очень рыхлы и обретают смысл только тогда, когда эти массы ничего не знают об их действии.

— Скажи, Жискар, это ведь та психоистория, о которой говорил доктор Фастольф? — спросил Бейли.

— Да, сэр. Я очень осторожно внедрил эту идею в его сознание, чтобы начался процесс ее изучения. В ней возникнет нужда — рано или поздно. Ведь теперь существованию космомиров с их долгим сроком жизни и роботизированной культурой подходит конец, а новая волна экспансии человечества, осуществляемая людьми с коротким сроком жизни — без роботов! — вот-вот начнется.

— А теперь, — Жискар поднялся с земли, — я думаю, сэр, нам пора вернуться в дом доктора Фастольфа и приготовиться к вашему отбытию. Разумеется, никаких упоминаний про то, о чем мы говорили, не будет.

— Все останется строго между нами, можешь мне поверить, — сказал Бейли.

— Совершенно верно, — невозмутимо добавил Жискар. — Но пусть вас не пугает мысль о ложащейся на вас ответственности. Я позволю вам помнить, но у вас никогда не возникнет желания рассказать о нашем разговоре — никогда и ни малейшего.

Бейли только поднял брови, покоряясь неизбежности, и сказал:

— Жискар, еще одно, прежде чем ты заткнешь мне рот. Присмотри, чтобы Глэдии спокойно жилось на этой планете, чтобы ее не третировали за то, что она солярианка и считала робота своим мужем, и… и пусть она даст согласие Гремионису, хорошо?

— Я слышал ваш последний разговор с мисс Глэдией, сэр, и я все понял. Об этом не тревожьтесь. А теперь, сэр, можно мне попрощаться с вами, пока нас никто не видит? — И Жискар протянул ему руку таким человеческим жестом, какого Бейли у него прежде не видел.

Бейли пожал ее — твердую и прохладную.

— Прощай, друг Жискар.

— Прощай, друг Элайдж, — сказал Жискар, — и помни, хотя название это принято давать Авроре, с этого момента истинный Мир Зари — это Земля.

Роботы и Империя

Часть первая Аврора

Глава первая Потомок

1

Глэдия пощупала шезлонг на лужайке и, убедившись, что он не слишком влажный, села. Одним прикосновением к кнопке она установила шезлонг в полулежачее положение, другим включила диамагнитное поле, что, как обычно, дало ей ощущение полного покоя. Она буквально парила в сантиметре от кресла.

Была теплая ласковая ночь, одна из лучших, что бывают на Авроре, — благоухающая и звездная.

Неожиданно погрустнев, она принялась разглядывать звездный узор на небе; крохотные искорки стали ярче, потому что она велела уменьшить освещение в доме.

Однако сколько же их! — поразилась Глэдия: за все двести тридцать лет своей жизни она никогда не интересовалась их названиями и никогда не отыскивала на небе ту или иную звезду. Вокруг одной из них кружилась ее родная планета Солярия, до тридцати пяти лет Глэдия называла эту звезду солнцем.

Когда-то Глэдию называли Глэдией с Солярии. Это было двести обычных галактических лет назад, когда она появилась на Авроре, и означало, что к чужестранке относятся не слишком дружелюбно.

Месяц назад исполнилось двести лет со дня ее прибытия, но она не отметила это событие, потому что вспоминать о тех днях не хотелось. Тогда, на Солярии, она была Глэдией Дельмар.

Глэдия недовольно шевельнулась. Она почти забыла свое первое имя — то ли потому, что это было так давно, то ли просто старалась забыть.

Все эти годы она не жалела о Солярии, не скучала по ней.

Сейчас она совершенно неожиданно осознала, что пережила Солярию. Солярия исчезла, ушла в историю, а она, Глэдия, все живет. Не потому ли она скучает по планете?

Она нахмурилась. Нет, она не скучает. Ей не нужна Солярия, она вовсе не хочет возвращаться.

Это просто странное сожаление о том, что было частью ее, хотя и неприятной, а теперь ушло.

Солярия! Последний из Внешних миров, ставший домом для человечества. И по какому-то таинственному закону симметрии он должен был погибнуть первым. Первым? Значит, за ним последует второй, третий и … Глэдия опечалилась еще больше. Кое-кто предполагал, что так и будет.

Значит, Авроре, ставшей ее домом и заселенной первой из Внешних миров, по тому же закону симметрии суждено умереть последней из пятидесяти планет. Вполне возможно, что это случится еще при жизни Глэдии. А что тогда?

Она снова устремила взгляд к звездам. Нет, это безнадежно: она не сможет определить, какая из этих светящихся точек — солнце Солярии. Она почему-то думала, что оно ярче других, но на небе сверкали сотни одинаковых звезд.

Она подняла руку и сделала жест, который про себя называла «жест-Дэниел». Правда, было темно, но это не имело значения. Робот Дэниел Оливо немедленно очутился рядом. Те, кто знал его двести лет назад,когда он был сконструирован Хеном Фастольфом, не заметили бы в нем никаких перемен. Его широкое, с высокими скулами лицо, короткие волосы цвета бронзы, зачесанные назад, голубые глаза, хорошо сложенное человекоподобное тело не менялись; робот всегда выглядел молодым.

— Могу быть вам чем-нибудь полезен, мадам Глэдия? — спросил он.

— Да, Дэниел. Какая из этих звезд солнце Солярии?

Дэниел даже не взглянул на небо.

— Никакая, мадам. В это время года солнце Солярии поднимается в три двадцать.

— Разве?

Глэдия смутилась. Она почему-то решила, что любая заинтересовавшая ее звезда должна быть все время видна на небе. Конечно же, они поднимаются в разное время — ведь она это прекрасно знает.

— Значит, я зря искала?

Дэниел попытался ее утешить:

— Люди говорят, что звезды прекрасны, даже если их не видно.

— Говорят, — с досадой проворчала Глэдия.

Она нажала на кнопку — спинка шезлонга поднялась — и встала.

— Не так уж мне хочется видеть солнце Солярии, чтобы сидеть здесь до трех часов.

— В любом случае вам понадобилась бы подзорная труба.

— Труба?

— Невооруженным глазом ее не видно, мадам Глэдия.

— Час от часу не легче! Мне следовало бы сначала спросить у тебя, Дэниел.

Тот, кто знал Глэдию два столетия назад, когда она впервые появилась на Авроре, нашел бы в ней перемены. В отличие от Дэниела, она была человеком. Ростом сто пятьдесят пять сантиметров — на десять сантиметров ниже идеального роста женщины Галактики.

Она следила за собой и сохранила стройную фигуру. Однако в волосах серебрилась седина, вокруг глаз лежали тонкие морщинки, кожа немного увяла. Она могла бы прожить еще сто, сто двадцать лет, но сомнений не было: она уже не молода. Но это не беспокоило ее.

— Ты знаешь все звезды, Дэниел?

— Только те, что видны невооруженным глазом, мадам.

— И можешь сказать когда они восходят, в какое время года видны и все остальное?

— Да, мадам Глэдия. Доктор Фастольф как-то попросил меня собрать астрономические сведения, чтобы всегда иметь их под рукой и не обращаться всякий раз к компьютеру. Он сказал, что ему приятнее, когда я сообщаю ему данные, а не компьютер. — И, предвосхитив следующий вопрос, робот добавил: — Но он не объяснил, зачем ему это нужно.

Глэдия подняла левую руку и сделала жест. В доме тут же зажегся свет, стали видны темные фигуры нескольких роботов, но Глэдия не обратила на них. внимания. В любом порядочном доме роботы всегда рядом с человеком — как для обслуживания, так и для охраны.

Глэдия в последний раз бросила взгляд на небо и пожала плечами. Донкихотство! Даже если бы она могла увидеть солнце погибшего теперь мира — ну и что? Можно выбрать наугад любую звезду и считать ее солнцем Солярии. Ее внимание снова вернулось к Дэниелу. Он терпеливо ждал, стоя в тени. Глэдия снова подумала, как мало он изменился с тех пор, как она впервые увидела его в доме доктора Фастольфа. Конечно, его конструкцию совершенствовали. Она знала, но старалась не думать об этом.

Это общая участь, которой подвержены и люди. Космониты гордились железным здоровьем и долголетием — от трех до четырех столетий, — но они не обладали абсолютным иммунитетом к возрастным изменениям.

В одно бедро Глэдии была вставлена титаново-силиконовая трубка, большой палец левой руки искусственный, хотя это нельзя заметить без тщательной ультрасонограммы, даже некоторые нервы заново подтянуты. Все это могло быть у любого космонита ее возраста в любом из пятидесяти Внешних миров, нет, из сорока девяти, поскольку Солярию больше не учитывали.

Упоминать о подобных вещах считалось до крайности неприличным. Медицинские записи хранились, поскольку могло потребоваться дальнейшее лечение, но никто не имел к ним доступа. Хирурги зарабатывали порой лучше, чем сам Председатель. Происходило это отчасти потому, что они были практически изгнаны из светского общества.

Потому что они знали.

Все это было частью стремления космонитов к долгой жизни, их нежелания признать, что старость существует, но Глэдия не задерживалась на анализе причин: ей просто было неприятно думать о себе в этой связи. Имей она трехмерную карту своего тела, где все протезы, все исправления отмечались красным на сером фоне природного, даже издали можно было заметить эти красные пятна.

Однако мозг ее был цел и невредим, и, пока это так, она цела и невредима, что бы ни произошло с ее телом.

Ее мысли вернулись к Дэниелу.

Она знала его двести лет, но только год была его хозяйкой. Когда Фастольф умирал, он, по обычаю, завещал все городу, но две вещи оставил Глэдии, не считая того, что официально ввел ее во владение домом, в котором она жила, со всеми его роботами, имуществом и земельным участком.

Одной из этих двух вещей был Дэниел.

— Ты помнишь все, что случилось за двести лет? — спросила Глэдия.

— Думаю, что да, мадам Глэдия. Если бы я что-то забыл, я бы не знал об этом, потому что мне нужно было бы забыть.

— Я не об этом. Скажем, ты прекрасно помнил что-то, но вдруг забыл. Что-то вертится на языке, а что — никак не поймешь.

— Я не понимаю, мадам. Если я что-то знаю, то всегда вспомню, когда понадобится.

— Отличная память.

— Обычная, мадам. Так я сконструирован.

— И это надолго?

— Не понял, мадам?

— Я имею в виду — как долго может функционировать твой мозг? Ведь в нем воспоминания за два столетия — сколько еще в нем поместится?

— Не знаю, мадам. Пока я не испытываю затруднений.

— Да, но когда-нибудь ты обнаружишь, что больше не в состоянии запоминать.

Дэниел задумался.

— Такое возможно, мадам.

— Знаешь, Дэниел, не все твои воспоминания одинаково важны.

— Я не могу выбрать, мадам.

— Другие могут. Твой мозг можно очистить и снова наполнить воспоминаниями, скажем, процентов десять от того, что было. Тогда тебя хватит еще на несколько столетий. А если такие чистки делать регулярно, ты стал бы вечным. Правда, это дорогостоящая процедура, но я не постояла бы за ценой.

— А со мной посоветуются, мадам? Спросят моего согласия?

— Конечно. Я не стану приказывать тебе: это означало бы не оправдать доверия доктора Фастольфа.

— Спасибо, мадам. В таком случае должен сказать, что никогда не соглашусь добровольно на такую процедуру, если только сам не обнаружу, что моя память перестала функционировать.

Они дошли до двери. Глэдия остановилась, честно недоумевая:

— А почему, Дэниел?

— Есть воспоминания, — тихо сказал Дэниел, — которые я могу потерять из-за небрежности или неразумности тех, кто станет проводить операцию, Я не хочу рисковать.

— Какие воспоминания ты имеешь в виду?

Дэниел заговорил еще тише:

— Мадам, я имел в виду воспоминания о моем бывшем партнере, землянине Элайдже Бейли.

Глэдия в оцепенении стояла перед дверью до тех пор, пока наконец Дэниел не проявил инициативу и не приказал двери отвориться.

2

Робот Жискар Ривентлов ожидал в гостиной. Глэдия поздоровалась с ним с легким чувством неловкости, какое всегда испытывала при виде его.

По сравнению с Дэниелом он был примитивным. Он был обычным металлическим роботом; его лицо ничего не выражало. Его глаза вспыхивали красным в темноте.

Дэниел был одет, а Жискар имел только имитацию одежды — впрочем, очень хорошую, поскольку ее изобрела сама Глэдия.

— Привет, Жискар, — сказала она.

— Добрый вечер, мадам Глэдия, — ответил он с легким поклоном.

Глэдия вспомнила слова Элайджа Бейли, сказанные давным-давно, — и сейчас они словно прошелестели в ее мозгу: «Дэниел будет заботиться о тебе. Он будет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом — ради меня. И я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим наставником».

Глэдия нахмурилась.

«Почему он? Я его недолюбливаю».

«Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему».

Он не захотел сказать почему.

Глэдия старалась верить Жискару, но была рада, что ей не надо любить его. Было в нем что-то такое, что заставляло ее вздрагивать.

Дэниел и Жискар были действующими элементами ее хозяйства уже много десятилетий, но их официальным хозяином был Фастольф. Только на смертном одре Хен Фастольф передал Глэдии права на владение роботами.

Она сказала тогда старику:

— Хватит и одного Дэниела, Хен. Ваша дочь Василия хотела бы иметь Жискара. Я уверена в этом.

Фастольф тихо лежал в постели, закрыв глаза, и выглядел таким умиротворенным, каким Глэдия его никогда не видела. Он не сразу ответил. Она испугалась, что он умер, и судорожно сжала руку умирающего. Он открыл глаза и прошептал:

— Я ничуть не забочусь о моих биологических дочерях, Глэдия. За два столетия у меня была только одна настоящая дочь — это ты. Я хочу, чтобы Жискар был у тебя. Он ценный.

— Чем же он ценен?

— Не могу сказать. Но его присутствие всегда утешает меня. Береги его, Глэдия. Обещай мне.

— Обещаю, — сказала она.

Затем его глаза открылись в последний раз, голос вдруг обрел силу, и он сказал почти как обычно:

— Я люблю тебя, Глэдия, дочь моя.

— Я люблю тебя, Хен, отец.

Это были последние слова, которые он сказал и услышал. Глэдия обнаружила, что держит руку мертвеца, и некоторое время не могла заставить себя выпустить ее.

Так Жискар стал ее собственностью.

Однако в его присутствии она чувствовала себя неловко и не понимала почему.

— Знаешь, Жискар, — сказала она, — я пыталась найти среди звезд солнце Солярии, но Дэниел сказал, что его можно увидеть только в три двадцать, да и то в подзорную трубу. Ты знаешь об этом?

— Нет, мадам.

— Как по-твоему, стоит мне ждать столько времени?

— Я бы посоветовал вам лучше лечь спать, мадам Глэдия.

Глэдия рассердилась, но не подала виду.

— Да? А если я все-таки подожду?

— Я только посоветовал, мадам, потому что у вас завтра трудный день, и вы, без сомнения, пожалеете, что не выспались.

Глэдия нахмурилась.

— А почему у меня завтра трудный день, Жискар? Мне ничего не: известно.

— Вы назначили встречу, мадам. Некоему Левулару Мандамусу.

— Назначила? Когда это случилось?

— Час назад. Он звонил, и я взял на себя смелость…

— Ты? Кто он такой?

— Он работник Института роботехники, мадам.

— Подчиненный Калдина Амадейро?

— Да, мадам.

— Пойми, Жискар, мне совсем не интересно видеть этого Мандамуса или любого, кто связан с этой ядовитой жабой Амадейро. Если ты взял на себя смелость договориться о встрече от моего имени, то будь любезен позвонить ему и отменить ее.

— Если вы приказываете, мадам, и приказываете строго, то я попытаюсь повиноваться, но, может быть, не смогу. Видите ли, по моему суждению, вы нанесете себе вред, если откажетесь от этого свидания, а я не должен делать ничего такого, что может повредить вам.

— Твои суждения могут быть ошибочными, Жискар. Кто он такой, чтобы отказ от встречи с ним повредил мне? Может, он и работник Института, но для меня это ничего не значит.

Глэдия прекрасно понимала, что зря срывает злость на Жискаре. Ее расстроили известия о том, что Солярия покинута, и ей было досадно, что она искала в небе солнце Солярии, которого там не было. Правда, указал ей на ошибку робот Дэниел, но на него она не сердилась — Дэниел так походил на человека, что она бессознательно относилась к нему, как к человеку.

Внешность — это все. Жискар выглядел роботом и, значит, вроде бы не мог чувствовать обиды.

И в самом деле, Жискар никак не отреагировал на раздражение Глэдии. Впрочем, и Дэниел тоже не отреагировал бы.

— Я говорил, что доктор Мандамус — работник Института роботехники, — сказал Жискар, — но, возможно, он занимает высокое положение. В последние несколько лет он был правой рукой доктора Амадейро. Это делает его лицом значительным, и игнорировать его непросто. Доктор Мандамус не из тех, кого можно оскорбить, мадам.

— А почему, Жискар? Мне плевать на Мандамуса, а на Амадейро тем более. Я думаю, ты помнишь, что Амадейро в свое время делал все возможное, чтобы обвинить доктора Фастольфа в убийстве, и только чудом его махинации провалились.

— Я прекрасно помню, мадам.

— Это хорошо. Я опасалась, что за двести лет ты обо всем забыл. За все это время я не имела ничего общего ни с Амадейро, ни с кем-либо связанным с ним, и намерена продолжать такую политику. Меня не беспокоит, повредит ли это мне и каковы будут последствия. Я не желаю видеть этого доктора, кем бы он ни был, и впредь не назначай свидания от моего имени без спроса.

— Слушаюсь, мадам. Но не могу ли я обратить ваше внимание…

— Нет, не можешь, — отрезала Глэдия и повернулась, собираясь уйти.

Стало тихо. Глэдия сделала несколько шагов и услышала спокойный голос Жискара:

— Мадам, я прошу вас верить мне.

Глэдия остановилась. Почему он употребил это выражение? Она снова услышала давний голос: «Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему».

Она сжала губы, нахмурилась и неохотно вернулась.

— Ну, — мрачно сказала она, — что ты хочешь сказать, Жискар?

— Пока доктор Фастольф был жив, его политика господствовала на Авроре и других Внешних мирах. В результате народу Земли было разрешено свободно мигрировать на другие планеты, которые мы называем Поселенческими. Но доктор Фастольф умер, а его последователи утратили свое влияние, Доктор Амадейро исповедует антиземную точку зрения, и вполне возможно, что теперь восторжествует она и начнется мощная политика, направленная против Земли и Поселенческих миров.

— Пусть так, Жискар, но что и могу поделать?

— Вы можете повидаться с доктором Мандамусом и узнать, почему он так стремится увидеть вас, мадам. Уверяю вас, он страшно настойчив и требовал свидания как можно скорее. Он просил вас принять его в восемь утра.

— Жискар, я никогда ни с кем не встречаюсь раньше полудня.

— Я объяснил ему это, мадам, но он так хотел увидеть вас до завтрака, что прямо пришел в отчаяние. Я чувствовал, что важно узнать, почему он так расстроен.

— А если я его не приму, чем, по-твоему, это повредит лично мне? Не Земле, не поселенцам, а мне?

— Мадам, это может повредить Земле и поселенцам в дальнейшем заселении Галактики. Эта идея появилась в уме у полицейского инспектора Элайджа Бейли более двухсот лет назад. Вред, нанесенный Земле, будет осквернением его памяти. Разве я ошибаюсь, думая, что любой вред, нанесенный его памяти, вы примете как личный?

Глэдия вздрогнула. Уже дважды в течение часа в разговоре упоминался Элайдж Бейли. Землянин, проживший такую коротенькую жизнь, он давным-давно умер — сто шестьдесят лет назад, — но его имя все еще волнует ее.

— А почему вдруг это стало так важно? — спросила она.

— Не вдруг, мадам. Два столетия назад жители Земли и Внешних миров шли каждый своим путем и не конфликтовали благодаря мудрой политике доктора Фастольфа. Но существовала сильная оппозиция, и доктор Фастольф всегда противостоял ей. Теперь же, когда он умер, оппозиция стала еще сильней. Уход населения с Солярии еще увеличил ее мощь, и вскоре оппозиция стала главенствующей политической силой.

— Почему?

— Существуют явные признаки, что космониты теряют былую силу, и многие аврориане считают, что решительные действия надо предпринять сейчас или никогда.

— И тебе кажется, что мое свидание с этим человеком поможет воспрепятствовать этому?

— Да, мои ощущения именно таковы, мадам.

Глэдия помолчала. Мысль о том, что она обещала Элайджу верить Жискару, настойчиво лезла ей в голову.

— Ладно. Не думаю, что встреча принесет какую-нибудь пользу, но так и быть, увижусь с ним.

3

Глэдия спала, и в доме было темно — по человеческим понятиям. Однако дом жил, в нем двигались и работали, потому что роботы видели в инфракрасном свете.

Они приводили в порядок дом, приносили продукты, выносили мусор, чистили, полировали и убирали вещи, проверяли приборы, и, как всегда, несли охрану.

Ни одна дверь не имела запора, этого не требовалось. На Авроре не бывало преступлений ни против людей, ни против собственности, да и не могло быть, поскольку дома и людей всегда охраняли роботы, все это знали и одобряли.

Роботы-сторожа всегда были на месте.

Но они никогда не задерживали — именно потому, что всегда были здесь.

Жискар и Дэниел, чьи способности были гораздо выше, чем у других домашних роботов, не имели специальных обязанностей; они отвечали за работу остальных роботов.

В три часа они обошли лужайку и лесной участок, чтобы проверить, выполняет ли свои функции внешняя охрана и нет ли каких-нибудь проблем.

Они встретились на южной границе поместья и некоторое время разговаривали на своем сокращенном эзоповском языке. За десятилетия общения они привыкли понимать друг друга, и им не нужно было прибегать к сложностям человеческой речи.

Дэниел сказал едва слышно:

— Облака. Почти не видно.

Если бы Дэниел говорил с человеком, он сказал бы: «Как видишь, друг Жискар, небо покрыто облаками. Если бы мадам Глэдия стала ждать восхода солнца Солярии, она все равно не увидела бы его».

Жискар ответил:

— Предсказано. Лучше интервью.

Что означало: «Бюро погоды так и предсказывало, друг Дэниел, и это может служить извинением тому, что мадам Глэдия легла спать пораньше. Мне казалось более важным убедить ее согласиться на встречу, о которой я уже говорил тебе».

— Мне кажется, друг Жискар, что главной причиной того, что тебе с трудом удалось убедить ее, было огорчение по поводу оставления Солярии. Я дважды бывал там с партнером Элайджем, когда мадам Глэдия была солярианкой и жила там.

— Я всегда знал, что мадам не была счастлива на своей родной планете, что она с радостью оставила ее и не имела намерения возвращаться. Но я согласен с тобой; ее расстроило, что история Солярии завершилась.

— Я не понимаю реакции мадам Глэдии, — сказал Дэниел, — но очень часто человеческие реакции логически не соответствуют событиям.

— Поэтому иной раз так трудно решить, что будет вредно для человека, а что нет. — Будь Жискар человеком, он вздохнул бы, произнося эти слова. — Это одна из причин, почему мне кажется, что Три Закона Роботехники неполны и несовершенны.

— Ты уже говорил об этом, друг Жискар, и я стараюсь поверить, да не могу.

Жискар помолчал.

— Умом я понимаю, что они должны быть несовершенными, но когда хочу поверить в это — не могу. Оказывается, что я связан Законами. Если бы я не был ими связан, я бы, наверное, поверил в их недостаточность.

— Это парадокс, которого я не понимаю.

— Я тоже. Но я чувствую, что должен объяснить этот парадокс. Иногда мне даже кажется, что я жажду обнаружить неполноту и недостаточность Трех Законов, как например, сегодня вечером в разговоре с мадам Глэдией. Она спросила, как отказ от встречи может повредить ей лично, и я не мог ей ответить, поскольку это вне пределов Трех Законов.

— Ты дал прекрасный ответ, друг Жискар. Вред, нанесенный памяти партнера Элайджа, должен произвести глубокое впечатление на мадам Глэдию.

— Это был лучший ответ в пределах Трех Законов, но не лучший из возможных.

— А какой был бы лучшим?

— Не знаю, потому что не могу выразить его словами или хотя бы понятиями, пока я связан Законами.

— Но за пределами Законов ничего нет, — возразил Дэниел.

— Будь я человеком, — сказал Жискар, — я бы мог видеть за их пределами. Думаю, друг Дэниел, что ты способен на это больше, чем я.

— Я? Да, я давно считаю, что хоть ты и робот, но думаешь почти как человек.

— Ты не прав, — медленно и словно с болью сказал Дэниел. — Ты так считаешь потому, что уместив заглядывать в человеческий мозг. Это вредит тебе и в конце концов может тебя разрушить. Мне тяжело об этом думать. Если можешь удержаться от такого заглядывания — удержись.

Жискар отвернулся.

— Не могу и не хочу. Я жалею, что из-за Трех Законов могу сделать так мало. Я не могу проникать достаточно глубоко из боязни нанести вред. И не могу влиять достаточно сильно — из той же боязни.

— Но ты сильно повлиял на мадам Глэдию.

— Я мог бы изменить ее мысли и заставить согласиться на встречу без всяких вопросов, но человеческий мозг так сложен, что я могу отважиться лишь на очень немногое. Почти любое изменение, которое я вношу, может вызвать дополнительные изменения, в природе которых я не уверен, и они могут повлиять на мозг, повредить его.

— Но ты что-то сделал с мадам Глэдией?

— В сущности, нет. Слово «верить» действует на нее и делает более сговорчивой. Я давно отметил сей факт, но употребляю это слово с величайшей осторожностью, чтобы не ослабело от частого употребления. Меня это озадачивает, но докопаться до решения я не в силах.

— Три Закона не позволяют?

Казалось, тусклые глаза Жискара заблестели ярче.

— Да. Три Закона везде стоят на моем пути, и именно поэтому я не могу изменить их. Но я чувствую, что обязан изменить, потому что ощущаю наступление катастрофы.

— Ты уже говорил об этом, друг Жискар, но не объяснил природы катастрофы.

— Я не знаю ее природы. В ее основе растущая вражда между Авророй и Землей, но как это разовьется в реальную катастрофу, я не могу сказать.

— Но ведь ее может и не быть?

— Я так не думаю. Я ощущаю вокруг некоторых аврорианских чиновников, с которыми сталкиваюсь, ауру катастрофы — ожидание триумфа. Не могу описать это более точно, потому что не проникал глубоко — Три Закона не позволяют. Это вторая причина, почему встреча с Мандамусом должна состояться: это даст мне возможность изучить его мозг.

— Но если ты не сможешь изучить его достаточно эффективно?

Хотя голос Жискара не мог выражать эмоций в человеческом понятии, в словах его было заметно отчаяние:

— Значит, я буду беспомощен. Я могу лишь следовать Трем Законам. Что мне еще остается?

— Ничего не остается, — тихо и уныло пробормотал Дэниел.

4

В восемь пятнадцать Глэдия вышла в гостиную, надеясь, что заставила Мандамуса (это имя она запомнила без особого желания) ждать. Она как следует позаботилась о своей внешности, и впервые за многие годы расстроилась из-за седины: надо было последовать общей аврорианской традиции и покрасить волосы. Выглядеть как можно моложе и привлекательнее — значит поставить фаворита Амадейро в невыгодное положение.

Она готовилась к тому, что вид его ей не понравится. Не хотелось думать, что он, возможно, молод и привлекателен, что жизнерадостное лицо засияет улыбкой при ее появлении, что он может против ее воли понравиться ей.

Увидев его, она успокоилась. Он действительно был молод. Ему, видимо, не было и пятидесяти, но это его не красило.

Он был высок, но очень тощ, и казался долговязым. Волосы слишком темные для аврорианина, глаза тускло-ореховые, лицо слишком длинное, губы слишком тонкие, рот слишком широкий, а чопорное, без тени улыбки выражение лица окончательно лишало его молодости.

Глэдия тут же вспомнила исторические романы, которыми увлекались на Авроре (все они неизменно рассказывали о примитивной Земле, что было довольно странно для мира, ненавидящего землян), и подумала: «Вот изображение пуританина».

Она успокоилась и чуть заметно улыбнулась. Пуритане обычно изображались злодеями, и, был ли этот Мандамус злодеем или нет, он вполне подходил для этой роли.

Но его голос разочаровал Глэдию: он оказался мягким и мелодичным. Чтобы выдержать стереотип, он должен был быть гнусавым.

— Миссис Гремионис?

Она снисходительно улыбнулась и протянула руку.

— Доктор Мандамус, пожалуйста, называйте меня Глэдией. Меня все так зовут.

— Я знаю, что вы пользуетесь личным именем в профессиональном…

— Я пользуюсь им во всех случаях. А брак мой был расторгнут по обоюдному согласию несколько десятилетий назад.

— Вы, кажется, долго были замужем?

— Очень долго, и брак был очень удачным, но даже большим удачам приходит конец.

— О да, — сентенциозно сказал Мандамус, — продолжение после конца может сделать удачу провалом.

Глэдия кивнула:

— Мудро сказано для такого молодого человека. Не пройти ли нам в столовую? Завтрак готов, а я и так заставила вас ждать слишком долго.

Только сейчас, когда Мандамус повернулся и пошел с ней, Глэдия заметила двух роботов, сопровождавших его.

Ни один аврорианин и подумать не мог о том, чтобы выйти куда бы то ни было без роботов. Но пока они стояли неподвижно, их никто не замечал.

Мельком взглянув на роботов, Глэдия отметила, что они последней модели, явно очень дорогие. Их псевдоодежда была первоклассной, хотя дизайн не во вкусе Глэдии.

Она невольно восхитилась. Надо будет узнать, кто конструировал одежду: похоже, появился новый солидный конкурент. Ее привело в восторг то, что стиль псевдоодежды обоих роботов один, но в то же время индивидуален для каждого. Их нельзя было спутать.

Мандамус уловил ее быстрый взгляд и точно истолковал впечатление:

— Экзодизайн моих роботов создал один молодой человек из Института, но не создал еще себе имени. А они хороши, как по-вашему?

— Бесспорно, — ответила Глэдия и огорченно подумала: «А он умен».

Глэдия не рассчитывала, что за завтраком придется вести деловую беседу. Говорить за едой о чем-то кроме пустяков считалось полной невоспитанностью. Она предполагала, что Мандамус не силен в легкой беседе. Говорили, конечно, о погоде, о недавних дождях, которые, к счастью, кончились, об ожидавшемся сухом сезоне.

Было почти обязательно восхищаться домом хозяйки, и Глэдия приняла похвалы с подобающей скромностью.

Она ничем не облегчала положение гостя и предоставляла ему самому подыскивать тему для беседы.

Наконец взгляд Мандамуса упал на Дэниела, неподвижно стоявшего в нише, и гость сумел преодолеть аврорианское безразличие и заметил его:

— А это, наверное, знаменитый Р. Дэниел Оливо? Его ни с кем не спутаешь, Замечательный образец.

— Да, замечательный.

— Он теперь ваш, кажется, по завещанию Фастольфа?

— Да, по завещанию доктора Фастольфа, — сказала Глэдия, подчеркнув слово «доктор».

— Меня поражает, что работа Института над человекоподобными роботами провалилась, хотя сначала шла. Вы никогда не задумывались почему?

— Я слышала об этом, — осторожно ответила Глэдия. Неужели он пришел сюда из-за этого? — Но я не уверена, что мне стоило бы тратить время на подобные размышления.

— Социологи все еще пытаются разобраться что к чему. Мы в Институте впали в отчаяние: похоже, что это естественный процесс. Но кое-кто из нас думает, что Фа… что доктор Фастольф каким-то образом причастен к нему.

Глэдия подумала, что второй раз он не сделал бы ошибки, и зло прищурилась.

— Только дурак может так подумать, — резко сказала она. — Если и вы так думаете, я не смягчу для вас этого выражения.

— Я не из тех, кто так думает, в основном потому, что не вижу, каким образом доктор Фастольф мог бы привести это дело к фиаско.

— А почему кто-то что-то должен был сделать? Важно, что народ не хочет таких роботов. Робот, выглядящий, как мужчина, конкурирует с мужчиной, причем конкурирует весьма успешно, а это не нравится. Аврориане не хотят конкуренции.

— Сексуальной конкуренции? — спокойно спросил Мандамус.

На миг Глэдия встретилась с ним взглядом, Неужели он знает о ее давней любви к роботу Джандеру?

Впрочем, что такого, если и знает?!

Лицо его, казалось, не выражало ничего такого, что скрывалось бы за его словами. Наконец она сказала:

— Конкуренции во всех отношениях. Если доктор Фастольф и создал такое впечатление, то лишь для тех, кто конструировал своих роботов по человеческому образцу, но и только.

— Я вижу, вы думали об этом, — сказал Мандамус. — Социологи считают, что страх перед конкуренцией послужил просто оправданием. Однако этого страха недостаточно, а других причин для отвращения, похоже, нет.

— Социология не точная наука, — сказала Глэдия.

— Не совсем так.

Глэдия пожала плечами. Помолчав, Мандамус продолжал:

— Во всяком случае это здорово задерживает организацию колонизационных экспедиций. Без человекоподобных роботов, мостящих дорогу…

Завтрак еще не кончился, но Глэдии было ясно, что Мандамус не может больше избегать нетривиальной беседы.

— Мы должны полететь сами, — сказала она.

На этот раз Мандамус пожал плечами:

— Это слишком трудно. К тому же, эти маложивущие варвары с Земли с разрешения вашего доктора Фастольфа ринулись на все планеты, словно рой пчел.

— Осталось еще немало планет, миллионы. А если земляне могут это сделать…

— Они-то, конечно, могут, — с неожиданным пылом сказал Мандамус. — Это стоит жизней — но что им жизнь? Какие-то десятилетия, и только — а землян миллиарды. Если в процессе колонизации погибнет миллион, — кто это заметит, для кого это важно?

— Я уверена, что для них важно.

— Вздор! Наша жизнь долгая, следовательно, более ценная, и мы, естественно, больше дорожим ею.

— Поэтому мы и сидим здесь и ничего не делаем, а только злимся на земных поселенцев за то, что они рискуют жизнями и в конце концов, похоже, станут частью Галактики.

Глэдия не была на стороне переселенцев, но ей хотелось противоречить Мандамусу, и она не могла удержаться, хотя чувствовала, что ее слова могут быть расценены как убеждение. К тому же, в последние годы она слышала подобные речи от Фастольфа.

По сигналу Глэдии быстро убрали со стола. Завтрак мог бы продолжаться, но разговор и настроение стали совершенно неподходящими для цивилизованного принятия пищи.

Они вернулись в гостиную. Роботы Мандамуса так же, как Дэниел и Жискар, последовали за хозяевами и заняли свои ниши. Мандамус не обращал никакого внимания на Жискара. «Да и с чего бы?» — подумала Глэдия. Жискар был старомодным, примитивным и совершенно не выдерживал сравнения с прекрасными образцами Мандамуса.

Она села и скрестила ноги, прекрасно зная, что они сохранили девичью стройность.

— Могу ли я узнать причину вашего желания видеть меня, доктор Мандамус? — спросила она.

Она не хотела откладывать дело в долгий ящик.

— У меня дурная привычка после еды жевать лекарственную резинку для улучшения пищеварения. Вы не возражаете?

— Я думаю, это будет отвлекать, — ответила Глэдия.

А про себя подумала: «Пусть терпит неудобство. Кроме того, в его возрасте нет нужды улучшать пищеварение».

Мандамус сунул пакетик обратно в нагрудный карман, не выказав разочарования.

— Я спросила, доктор Мандамус, о причине вашего желания видеть меня.

— У меня их две, леди Глэдия. Одна личная, другая — государственная. Вы позволите начать с личной?

— Откровенно говоря, доктор Мандамус, я не могу себе представить, какие личные дела могут быть между нами. Вы работаете в Роботехническом институте, не так ли?

— Да.

— И близки с Амадейро, как я слышала?

— Я имею честь работать с доктором Амадейро, — ответил он.

«Он платит мне той же монетой, — подумала Глэдия. — Но я не приму ее».

— Я встретилась с Амадейро случайно два столетия назад, и эта встреча была крайне неприятной. С тех пор я не имела с ним никакого контакта. Я не стала бы встречаться и с вами, его коллегой, но меня убедили, что наша встреча может оказаться важной. Не перейти ли нам теперь к государственному делу?

Мандамус опустил глаза; на его щеках вспыхнул слабый румянец, может быть, от смущения.

— Тогда позвольте мне представиться заново: я Левулар Мандамус, ваш потомок в пятом поколении. Я прапрапраправнук Сантирикса и Глэдии Гремионис. Значит, вы моя прапрапрапрабабушка.

Глэдия быстро заморгала, стараясь не показать, что ее словно громом поразило.

Ну что ж, у нее были потомки, и почему бы этому человеку не быть одним из них?

— Вы в этом уверены?

— Полностью, Я провел генеалогическое расследование. В ближайшие годы я намерен иметь детей, так что у меня все равно потребуют такого рода данные. Если вас интересует, схема между нами — М-Ж-Ж-М.

— То есть вы сын сына дочери дочери моего сына?

— Да.

О дальнейших подробностях Глэдия не спрашивала.

У нее были сын и дочь. Она была хорошей матерью, но дети повзрослели и стали вести независимую жизнь. Что касается потомков сына и дочери, то она, как принято у космонитов, никогда о них не спрашивала. Даже встречая кого-нибудь из них, она, как истинная космонитка была к ним безразлична. Поразмыслив, она успокоилась.

— Прекрасно. Вы мой потомок в пятом поколении. Если это и есть то личное дело, о котором вы желали говорить, то оно не имеет никакой важности.

— Согласен, Мне хотелось бы поговорить не о генеалогии, а о том, что лежит в ее основании. Видите ли, доктор Амадейро, как я подозреваю, знает о наших родственных связях.

— Да? И каким же образом?

— Я думаю, он справляется о происхождении всех тех, кто поступает на работу в Институт.

— А зачем?

— Чтобы точно знать о том, что он отыскал в моем случае. Он человек недоверчивый.

— Не понимаю. Если вы мой потомок, почему его это касается больше, чем меня?

Мандамус задумчиво потер подбородок.

— Его неприязнь к вам ничуть не меньше, чем ваша к нему, мадам Глэдия. Если вы готовы были отказать мне во встрече из-за него, то он тоже готов отказать мне в повышении из-за вас. Было бы немногим хуже, если бы я оказался потомком Фастольфа.

Глэдия напряженно выпрямилась; ноздри ее раздулись.

— Так чего же вы ожидаете от меня? — резко спросила она. — Я не могу заявить, что вы не мой потомок. Не объявить ли мне по гипервидению, что вы мне безразличны и я отрекаюсь от вас? Удовлетворит ли это вашего Амадейро? Если да, то должна предупредить вас, что я этого не сделаю. Для этого человека я не сделаю ничего. Если он уволит вас и испортит вам карьеру из-за вашего происхождения, это заставит вас впредь сотрудничать с более здравомыслящей и менее злобной особой.

— Он не уволит меня, мадам Глэдия, Я слишком ценен для него, простите за нескромность. Но я надеюсь когда-нибудь сменить его на посту главы Института, а этого, я уверен, он не допустит, пока подозревает, что я происхожу из худшего рода, чем ваш.

— Он считает, что бедняга Сантирикс хуже меня?

— Отнюдь нет.

Мандамус покраснел и сглотнул, но голос его остался ровным и спокойным:

— Я не хочу показаться невежливым, мадам, но я обязан для себя самого узнать правду.

— Какую правду?

— Я ваш потомок в пятом поколении. Это явствует из генеалогических записей. Но может ли быть, что я потомок в пятом поколении не Сантирикса Гремиониса, а землянина Элайджа Бейли?

Глэдия вскочила, как марионетка, которую дернули за ниточки. Она даже не осознала, что встала.

Трижды за последние двенадцать часов упоминалось имя этого давно ушедшего землянина, и каждый раз различными индивидуумами.

— Что вы имеете в виду? — сказала она не своим голосом.

Мандамус тоже встал и сделал шаг назад.

— Мне кажется, это достаточно просто, Не является ли рождение вашего сына, моего прапрапрапрадеда результатом вашей сексуальной связи с землянином Элайджем Бейли? Был ли Элайдж Бейли отцом вашего сына? Я не знаю, как проще объяснить.

— Как вы смеете делать такие намеки и даже думать об этом?

— Смею, потому что от этого зависит моя карьера. Если вы скажете «да», то моя профессиональная жизнь, вероятно, будет разрушена. Я хочу услышать «нет», однако несказанное «нет» не принесет мне ничего хорошего. Я должен в соответствующее время явиться к доктору Амадейро и доказать ему, что его недовольство по поводу моего происхождения может быть связано только с вами. Мне ясно, что его антипатия к вам и к доктору Фастольфу — сущий пустяк, вообще ничто по сравнению с ненавистью к землянину Элайджу Бейли. Дело даже не в том, что землянин — существо маложивущее, хотя мысль об унаследовании варварских генов могла бы страшно расстроить меня. Если бы я представил доказательства, что происхожу от землянина, но не от Элайджа Бейли, доктор Амадейро мог бы с этим смириться, но одна мысль об Элайдже Бейли приводит его в бешенство — уж не знаю почему.

Снова и снова повторенное, это имя оживило Элайджа Бейли в сознании Глэдии. Взволнованно дыша, она погрузилась в лучшие воспоминания своей жизни.

— Я знаю почему, — наконец сказала она. — Потому что Элайдж, против которого было все, вся Аврора, сумел уничтожить Амадейро как раз в тот момент, когда тот считал, что успех уже у него в руках. Элайдж сделал это благодаря своему мужеству и уму. Амадейро обнаружил, что землянин, которого он презирал, превосходит его во всем, его, мелочного ненавистника. Элайдж умер более ста шестидесяти лет назад, а Амадейро все еще не может забыть, не может простить, не может преодолеть ненависти к мертвому человеку. Я тоже не прощу Амадейро и не перестану ненавидеть его. И хотела бы, чтобы это отравляло каждую минуту его жизни.

— Я вижу, у вас есть причины желать зла доктору Амадейро — но почему вы желаете зла мне? Дайте доктору Амадейро возможность думать, что я потомок Элайджа Бейли, и он с удовольствием уничтожит меня, Зачем вам доставлять ему это удовольствие, если я не потомок Элайджа? Дайте мне доказательства, что я произошел от вас и Сантирикса Гремиониса или от вас и кого угодно, только не от Элайджа Бейли.

— Вы дурак! Идиот! Зачем вам мои доказательства? Обратитесь к историческим записям. Там вы узнаете точные сроки пребывания Элайджа Бейли на Авроре. Вы узнаете точную дату рождения моего сына Даррела. Вы узнаете, что Даррел был зачат после отъезда Элайджа с Авроры. Вы узнаете также, что Элайдж больше ни разу не был на Авроре. Не думаете ли вы, что моя беременность длилась пять лет?

— Я знаю статистику, мадам. И не думаю, что вы носили плод пять лет.

— Тогда зачем вы пришли ко мне?

— Потому что есть кое-что еще. Я знаю — и, думаю, доктор Амадейро тоже знает, — что, хотя землянин Элайдж Бейли никогда больше не возвращался на Аврору, однажды он был на корабле, который примерно день находился на орбите Авроры. Я знаю, и, думаю, доктор Амадейро тоже знает, что землянин не покидал корабля и не спускался на Аврору, — но вы посещали корабль. Вы оставались там почти целый день. Это было пять лет спустя после того, как землянин покинул Аврору. Примерно в то же время вы и зачали своего ребенка.

Услышав эти спокойные слова, Глэдия почувствовала, как кровь отлила от ее лица. Она покачнулась, комната вокруг потемнела, Она ощутила мягкое прикосновение сильных рук и поняла, что это руки Дэниела, которые медленно опустили ее в кресло.

Издалека до нее донесся голос Мандамуса:

— Правда ли это, мадам?

— Конечно, правда.

Глава вторая Предок?

5

Воспоминания! Они всегда прячутся где-то рядом. В один прекрасный день их словно выталкивает, и они возникают, четкие, разноцветные, динамичные. Живые.

Она снова была молода, моложе человека, стоящего перед ней. Достаточно молода, чтобы ощущать трагедию и любовь, — в ее жизни-смерти на Солярии они дошли до своего пика, когда умер первый из тех, кого она считала мужем. Нет, она не назовет его имени даже сейчас, мысленно.

Несколько месяцев длилась ее любовь ко второму — не человеку, — которого она тоже называла мужем. Джандер, человекоподобный робот, был подарен ей и стал ее собственностью, но, как и первый муж, он внезапно умер.

И тогда, наконец, появился Элайдж Бейли, который никогда не был ее мужем, да и встречались они только дважды, и оба раза всего на несколько часов. Элайдж, до щеки которого она дотронулась рукой без перчатки, и это прикосновение ее зажгло; Элайдж, чье нагое тело она обнимала и, наконец, обрела по-настоящему.

Потом был третий муж, с которым она жила спокойно и мирно, без восторга и страданий, твердо решив ни о чем не вспоминать.

Так было до того дня — она точно не помнила, какой именно день ворвался в ее сонные безмятежные годы, — когда Хен Фастольф попросил разрешения навестить ее. Глэдия отнеслась к этому с некоторым беспокойством, потому что он был слишком занятым человеком, чтобы убивать время на светские беседы.

Прошло всего пять лет после кризиса, который сделал Хена ведущим государственным деятелем Авроры. Он стал Председателем планеты и настоящим лидером Внешних миров. У него оставалось очень мало времени на то, чтобы быть просто человеком. Эти годы оставили на нем свой след и продолжали оставлять до самой его кончины. Он угасал, сознавая свое крушение, но не прекращая борьбы. А Калдин Амадейро, который потерпел поражение, был здоров и крепок, как бы в доказательство того, что за победу расплачиваются дороже.

Фастольф по-прежнему говорил мягко, был терпеливым и безропотным, но даже Глэдия, не интересовавшаяся политикой и бесконечными махинациями власти, знала, что контроль над Авророй держится только благодаря постоянным неослабевающим усилиям Фастольфа, не оставлявшим ему времени на то, что делало жизнь ценной, и он жил только тем, что считал благом… для кого? Для Авроры? Для космонитов? Или это была просто неопределенная концепция идеализированного блага? Она не знала, но не спрашивала.

Но это было всего лишь через пять лет после кризиса. Фастольф все еще производил впечатление молодого и многообещающего человека, и его приятное простое лицо все еще было способно улыбаться.

— У меня известие для вас, Глэдия, — сказал он.

— Надеюсь, приятное?

Он взял с собой Дэниела. Это был знак, что старые раны зажили; она могла смотреть на Дэниела просто с симпатией, а не с болью, как раньше — потому что он был копией ее умершего Джандера. Она могла разговаривать с Дэниелом, хотя он отвечал голосом Джандера. За пять лет рана зарубцевалась, боль умерла.

— Надеюсь, да, — сказал Фастольф и ласково улыбнулся, — О старом друге.

— Приятно, что у меня есть старые друзья, — ответила она.

Она пыталась, чтобы се слова не прозвучали ядовито.

— Об Элайдже Бейли.

Пяти лет как не бывало. Она почувствовала удар и внезапную резкую боль вернувшихся воспоминаний.

— Как он? — произнесла онасдавленным голосом после минуты ошеломленного молчания.

— Хорошо. И, что более важно, он близко.

— Как? На Авроре?

— На орбите Авроры. Он знает, что не получит разрешения на посадку, даже если я употреблю все свое влияние. Он очень хотел увидеть вас, Глэдия. Он связался со мной, поскольку думал, что я смогу помочь вам посетить его корабль. Я полагаю, что смогу, но только если вы хотите этого. Вы хотите?

— Я не знаю… Это так неожиданно… Он подождал и спросил:

— Глэдия, скажите честно, как вам живется с Сантириксом?

Она недоуменно посмотрела на него, словно не понимая причины смены темы разговора, но потом сообразила, о чем идет речь.

— Мы живем хорошо.

— Вы счастливы?

— Я не несчастлива.

— Я что-то не слышу восторга.

— Надолго ли его могло хватить, даже если он и был?

— Вы предполагаете когда-нибудь иметь детей?

— Да.

— Планируете изменить брачный статус?

Она решительно покачала головой:

— Пока нет.

— В таком случае, моя дорогая Глэдия, если вы хотите совета довольно скучного человека, чувствующего себя до отвращения старым, — откажитесь от приглашения. Я помню то немногое, что вы рассказали мне после отъезда Бейли с Авроры, и, сказать по правде, вывел из этого куда больше, чем вы, вероятно, думаете. Если вы увидите его, то можете испытать разочарование, ваши приятные воспоминания могут не ожить, или — что еще хуже — погибнет ваше хрупкое спокойствие, и вы его не обретете вновь.

Глэдия, бессознательно думавшая именно так, решила, что такое предположение, как только оно выразилось в словах, следует отбросить.

— Нет, Хен, я должна его увидеть. Но я боюсь ехать одна. Вы поедете со мной?

Фастольф чуть заметно улыбнулся:

— Меня не приглашали, Глэдия. Да и в любом случае я вынужден был бы отказаться. В Совете будет важное голосование. Это государственное дело, и я не могу отсутствовать.

— Бедный Хен!

— Да уж, действительно, бедный я! Но вы не можете ехать одна. Насколько мне известно, вы не умеете вести корабль.

— О, я думала, меня отвезут…

— На коммерческом транспорте? — Фастольф покачал головой. — Это абсолютно невозможно. Если вы воспользуетесь коммерческим транспортом, это будет означать, что вы открыто посещаете земной корабль на орбите, и потребуется специальное разрешение, на что уйдет не одна неделя. Если вы не хотите ехать, Глэдия, вам не придется мотивировать свой отказ нежеланием видеть Бейли: бумажная волокита займет много времени, а Бейли, конечно, не сможет ждать так долго.

— Но я очень хочу видеть его, — решительно возразила Глэдия.

— В таком случае можете воспользоваться моим личным космическим кораблем и возьмите с собой Дэниела. Он прекрасно управляет им и так же, как и вы, будет рад повидать Бейли. О путешествии мы никому не сообщим.

— Но у вас могут быть неприятности, Хен.

— Будем надеяться, что никто не узнает или сделает вид, что не узнал. А если кто-нибудь и поднимет шум, я все улажу.

Глэдия опустила голову и задумалась.

— Простите; меня, Хен, что я так эгоистична и могу навлечь на вас неприятности, но я хочу поехать.

— Ну и поезжайте.

5а

Корабль оказался маленьким, меньше, чем предполагала Глэдия. Вообще-то он был удобным, но кое-что в нем путало. Он был так мал, что не имел аппаратов псевдогравитации, и ощущение невесомости побуждало Глэдию к забавной гимнастике и постоянно напоминало, что состояние, в котором она находится, ненормально.

Она была космониткой. Все пять миллиардов космонитов, живших в пятидесяти мирах, гордились этим названием. Но многие ли из называвших себя космонитами в самом деле были космическими путешественниками? Очень немногие. Процентов восемьдесят никогда не покидали мир, где родились, да и из оставшихся двадцати процентов вряд ли кто-нибудь летал в космос более двух-трех раз. «Какая она космонитка?» — угрюмо думала Глэдия. Она всего один раз летала — с Солярии на Аврору семь лет назад. Теперь она летит на маленькой космической яхте всего лишь за пределы атмосферы, на какие-нибудь сто тысяч километров, с каким-то человеком — нет, даже не с человеком — в гости.

Она быстро взглянула на Дэниела, сидевшего в маленькой пилотской кабине…

Она никогда нигде не была только с одним роботом. На Солярии в ее распоряжении их были сотни и тысячи, на Авроре — десятки, а здесь всего один.

— Дэниел!

— Да, мадам Глэдия!

Он не сводил глаз с приборов.

— Ты рад, что снова увидишь Элайджа Бейли?

— Не знаю, мадам Глэдия, как лучше описать мое внутреннее состояние. Наверное, оно аналогично тому, что люди называют радостным.

— Но что ты чувствуешь?

— Я чувствую, что могу принимать решения быстрее обычного. Ответы приходят легче, движения требуют меньше энергии. Я мог бы назвать это чувством благополучия.

— А если бы я сказала, что хочу встретиться с ним одна?

— Так бы оно и было.

— Даже если бы это означало, что ты не увидишь его?

— Да, мадам.

— Но это тебя разочарует? Я хочу спросить, у тебя будет ощущение, противоположное благополучию? Ты не сможешь быстро принимать решения, ответы не будут такими легкими, тебе понадобится больше энергии, чтобы двигаться?

— Нет, мадам Глэдия, я испытываю то же чувство благополучия, выполняя ваши распоряжения.

— Твое собственное приятное ощущение — это Третий Закон, подчинение моим приказам — Второй. И Второй преобладает. Так?

— Да, мадам.

Глэдия сама удивлялась своему любопытству. Ей никогда не приходило в голову спрашивать о таких вещах обычного робота. Робот — машина. Но она никогда не думала о Дэниеле как о машине, так же как пять лет назад не могла считать машиной Джандера. Но с Джандером был только взрыв страсти, который исчез вместе с ним. При всем сходстве с Джандером Дэниел не мог зажечь пепел. Тут была область интеллектуального любопытства.

— А тебе не надоело быть связанным Законами?

— Я не представляю себе ничего иного, мадам.

— Меня всю жизнь связывала гравитация, даже во время моего первого путешествия на космическом корабле, но я могу представить себя невесомой.

— Вас это радует, мадам?

— В каком-то смысле — да.

— Это не доставляет вам неудобства?

— Ну, в каком-то смысле, и это тоже.

— Иногда, мадам, когда я думаю, что человек не связан Законами, мне становится не по себе.

— Почему, Дэниел? Ты когда-нибудь пытался понять, почему мысль об отсутствии Законов неприятна тебе?

Дэниел помолчал и сказал:

— Я пытаюсь, мадам, но полагаю, что стал задумываться о таких вещах только после моего краткого сотрудничества с партнером Элайджем. Он имел манеру…

— Да, я знаю. Он желал знать все. Его неугомонность заставляла его задавать вопросы всегда и везде.

— Похоже, что так. Я пытаюсь подражать ему, задаю вопросы. Я спрашиваю себя, на что похоже отсутствие Законов, и не могу представить. Не быть связанным Законами, вероятно, то же самое, что быть человеком, и от этого мне становится не по себе. Я спрашиваю себя, отчего вы спросили меня, почему у меня такое ощущение?

— И что же ты себе ответил?

— После долгих размышлений я решил, что Три Закона управляют поведением моих позитронных путей. В любое время, при любых условиях Законы определяют направление и интенсивность позитронного потока по этим путям, и я всегда знаю, что делать. Однако уровень этого знания не всегда одинаков. Бывает, что мое «поступать как должно» находится под меньшим принуждением, чем в других случаях. Я всегда замечаю это понижение потенциала и последующее отступление от уверенности, какое именно действие следует предпринимать. Чем дальше я отхожу от уверенности, тем я ближе к болезненному состоянию. Решения, принятые за миллисекунду вместо наносекунды, вызывают очень неприятное ощущение. И я подумал: «А что, если бы для меня совсем не существовало Законов, как для человека? Что если бы я вообще четко не представлял себе, что предпринять в тех или иных условиях?». Это было бы невозможно, и у меня пропало желание даже думать об этом.

— Но ты все-таки думал, Дэниел, и сейчас думаешь.

— Только потому, что я сотрудничал с партнером Элайджем, мадам. Я наблюдал за ним, когда он какое-то время не мог решить как поступить, потому что его сбивала с толку запутанность стоящей перед ним проблемы. В результате он становился прямо-таки больным, и я тоже чувствовал себя больным, потому что ничем не мог помочь ему. Но я, вероятно, понимал лишь малую часть того, что понимал он. Если бы я понял больше и лучше осознал последствия его неспособности что-то предпринять, я бы, наверное… — Дэниел замолчал.

— Перестал бы функционировать? Дезактивировался? — спросила Глэдия. Она вдруг с болью подумала о Джандере.

— Да, мадам. Моя неспособность помочь могла бы расстроить защитное приспособление в моем позитронном мозгу. Но потом я заметил, что, несмотря на то что Элайдж болезненно переживает свою нерешительность, он продолжает попытки разрешить проблемы. Меня это восхищало.

— Значит, ты способен восхищаться?

— Я употребляю слово, слышанное мною от людей. Я не знаю, насколько верно оно выражает то ощущение, которое вызывали во мне действия партнера Элайджа.

Глэдия кивнула:

— Но человеком тоже управляют — инстинкты, побуждения, доктрины.

— Так думает и друг Жискар.

— Вот как?

— Но он находит эти законы слишком сложными для анализа. Он думает, что когда-нибудь разработают математическую систему анализа человеческого поведения и из нее выведут неоспоримые Законы управления человеческим поведением.

— Сомневаюсь, — сказала Глэдия.

— Вот и друг Жискар не такой уж оптимист. Он думает, что это случится через много лет после развития такой системы.

— Я бы сказала, через очень много лет.

— А теперь, — сказал Дэниел, — мы приближаемся к земному кораблю и должны приготовиться к стыковке, а это дело непростое.

5б

Глэдии показалось, что стыковка длилась дольше, чем все их путешествие до земного корабля. Дэниел оставался спокойным — впрочем, он и не мог быть иным — и уверял ее, что все корабли людей стыкуются друг с другом, несмотря на различие форм и размеров.

— Как люди, — заметила Глэдия, стараясь улыбнуться.

Но Дэниел не ответил. Он сосредоточился на стыковке. Видно, это и в самом деле не всегда легко сделать.

На мгновение Глэдия почувствовала беспокойство. Земляне живут недолго и стареют быстро. Прошло пять лет с тех пор, как она видела Элайджа. Сильно ли он постарел? Как выглядит? Может, перемена в нем потрясет или испугает ее?

Ах, как бы он ни выглядел, он все равно останется тем Элайджем, которому Глэдия бесконечно благодарна.

Только благодарность ли это?

Она заметила, что до боли стиснула руки, и с большим трудом заставила их разжаться.

Когда стыковка закончилась, она это сразу поняла. В момент стыковки псевдогравитационное поле, создаваемое генератором большого земного корабля, распространилось и на маленькую яхту. Пол мгновенно очутился внизу, и Глэдию замутило от внезапно возникшей тяжести. Ее ноги подкосились, как от удара, и она сползла по стене.

Справившись с этой маленькой трудностью, Глэдия рассердилась на себя: ведь она знала о том, что произойдет, и должна была подготовиться.

— Мы состыковались, мадам Глэдия, — сказал Дэниел. — Партнер Элайдж просит разрешения войти.

— Ну конечно, пусть войдет!

Часть стены отошла с легким жужжанием. В отверстие, пригнувшись, вошел человек, и стена за ним закрылась. Человек выпрямился.

— Элайдж! — прошептала Глэдия.

Она почувствовала радость и облегчение.

Казалось, волосы его поседели, но во всем остальном он остался прежним Элайджем. Никакой заметной перемены, никаких признаков старости.

Он улыбнулся, с минуту, казалось, пожирал ее глазами, затем поднял палец, как бы говоря: «Подожди», — и подошел к Дэниелу.

— Дэниел! — Он схватил робота за плечи и потряс. — Вы не изменились! Иосафат! Вы — константа всех наших жизней!

— Партнер Элайдж, как я рад видеть вас!

— Как приятно снова услышать, как меня называют партнером, и я хочу, чтобы так и было. Я встречаюсь с вами в пятый раз, но впервые мне не нужно решать проблему. Теперь я уже не полицейский. Я вышел в отставку и переезжаю в один из новых миров. Дэниел, почему вы не приехали с доктором Фастольфом, когда он посещал Землю три года назад?

— Так решил доктор Фастольф. Он взял с собой Жискара.

— Я очень огорчился, Дэниел.

— Мне было бы очень приятно видеть вас, партнер Элайдж, но доктор Фастольф сказал мне потом, что визит прошел весьма успешно; таким образом, его решение было правильным.

— Он действительно был весьма успешным, Дэниел. До этого земное правительство неохотно занималось процедурой заселения, но теперь вся планета бурлит, миллионы людей хотят уехать. У нас не было столько кораблей, даже несмотря на помощь Авроры, чтобы отправить их всех, и не было столько планет, готовых принять их, потому что каждую еще надо было приспосабливать для жизни людей. Иначе ни на одной из них нельзя будет жить. На той, куда я еду, низкое содержание кислорода, и нам придется жить в куполах, пока на планете не распространится растительность земного типа.

Элайдж то и дело смотрел на Глэдию, а она сидела и улыбалась.

— Так и должно быть, — сказал Дэниел. — Насколько я знаком с человеческой историей, Внешние миры тоже прошли период формировании поверхности.

— Конечно! Благодаря этому опыту теперь такой процесс пойдет быстрее. Дэниел, не побудете ли вы некоторое время в рубке? Мне надо поговорить с Глэдией.

— Конечно, партнер Элайдж.

Дэниел вышел; Бейли вопросительно посмотрел на Глэдию и сделал движение рукой. Она поняла, подошла к двери и нажала кнопку. Дверь бесшумно закрылась. Теперь они были одни. Бейли протянул руки.

— Глэдия!

Она взяла его за руки, не подумав даже, что она без перчаток, и сказала:

— Если бы Дэниел остался, он бы не помешал нам.

— Физически — да, но психологически — мог бы! — Бейли печально улыбнулся. — Прости меня, Глэдия, что я сначала заговорил с Дэниелом.

— Ты знаком с ним дольше, — тихо сказала она. — У него право первенства.

— Нет, но он беззащитен. Если я тебе надоем, ты можешь прогнать меня с глаз долой, если захочешь, а Дэниел не может. Я могу игнорировать его, приказать уйти, обращаться с ним, как с роботом, а он должен повиноваться и оставаться таким же преданным и безропотным.

— Но ведь он и есть робот, Элайдж.

— Для меня — нет. Умом я сознаю, что он робот и не имеет физических ощущений, но в душе считаю его человеком и должен обходиться с ним соответственно. Я бы попросил доктора Фастольфа отпустить Дэниела со мной, но на новые поселения роботам путь закрыт.

— А меня ты не хотел бы взять с собой?

— Космонитов туда тоже не пускают.

— Похоже, у землян столько же неразумных ограничений, сколько и у нас, космонитов.

Бейли угрюмо кивнул:

— Глупость с обеих сторон. Но даже если бы мы были умнее, я бы не взял тебя с собой. Ты не смогла бы там жить. А я бы вечно боялся, что твой иммунный механизм не справится и ты умрешь от какой-нибудь пустяковой болезни. Или наоборот, будешь жить слишком долго и наблюдать, как умирают наши поколения. Прости меня, Глэдия.

— За что, дорогой?

— За это… — Он протянул руки ладонями вверх. — За то, что я просил тебя приехать.

— Но я так рада увидеть тебя.

— Я знаю. Я пытался не видеть тебя, но мысль о том, что я буду в космосе и не остановлюсь на Авроре, мучила меня. Но и в том, что мы встретились, тоже нет ничего хорошего, Глэдия. Это означает новую разлуку, которая будет терзать меня. Поэтому я никогда не вызывал тебя по гиперволне. Ты, наверное, удивлялась.

— Нет, пожалуй. Я согласна с тобой, надо было поставить точку, иначе все было бы бесконечно труднее. Но я писала тебе много раз.

— Правда? Я не получил ни одного письма.

— Я их не посылала. Я писала и уничтожала.

— Почему же?

— Потому, Элайдж, что частное письмо с Авроры на Землю проходит цензуру, а я этого не хотела. Если бы ты послал мне письмо, оно скорее всего не дошло бы до меня, каким бы невинным ни было. Я думала, что именно поэтому не получала писем. Теперь, когда я знаю, что ты подозревал о такой ситуации, я страшно рада, что ты не сделал глупости и не писал мне: ты не понял бы, почему я тебе не отвечаю.

Бейли удивленно уставился на нее.

— Как же ты попала сюда?

— Незаконно. Я воспользовалась частным кораблем доктора Фастольфа, поэтому прошла мимо пограничной стражи, и нас не остановили. Не принадлежи этот корабль доктору Фастольфу, меня отправили бы обратно. Я думаю, ты тоже понял, в чем дело и связался со мной через доктора Фастольфа.

— Ничего я не понимал. Я удивляюсь, что двойное неведение спасло меня. Тройное! Ведь я не знал правильной комбинации гиперволны, чтобы добраться непосредственно до тебя, а на Земле узнать эту комбинацию оказалось невозможно. Сделать это частным образом я не мог — и так о нас с тобой болтали по всей Галактике благодаря тому идиотскому фильму, который сняли после Солярии. Но комбинацию доктора Фастольфа я достал, и, добравшись до орбиты Авроры, сразу же связался с ним.

— Так или иначе, но мы встретились.

Глэдия села на край койки и протянула Элайджу руки.

Он сжал их и хотел было сесть на табурет, который стоял рядом, но она притянула его к себе и усадила рядом.

— Ну, как ты, Глэдия? — неловко произнес он.

— Хорошо, а ты?

— Старею. Три недели назад отметил пятидесятилетие.

— Пятьдесят — это не… — Она замолчала.

— Для землянина это старость. Ведь наш век недолог, ты знаешь.

— Даже для землянина пятьдесят лет не старость. Ты нисколько не изменился.

— Приятно слышать, но я мог бы сказать тебе, что скрип усилился. Глэдия!..

— Да, Элайдж?

— Глэдия, я должен спросить: ты и Сантирикс Гремионис…

Глэдия улыбнулась и кивнула:

— Он мой муж. Я послушалась твоего совета.

— Он помог?

— Да. Живем неплохо.

— Это хорошо. Надеюсь, так все и останется.

— На столетия — вряд ли, а вот на годы, даже на десятилетия, — очень может быть.

— Детей нет?

— Пока нет. Ну а как твоя семья, мой женатый мужчина? Как сын, жена?

— Бентли уехал два года назад с переселенцами. Я еду к нему. Он крупное должностное лицо на новой планете. Ему всего двадцать четыре, но он уже заслужил уважение и почет. — В глазах Бейли заплясали огоньки. — Я уж думаю, не придется ли мне обращаться к нему «ваша честь» — на людях, конечно.

— Великолепно. А миссис Бейли? Она с тобой?

— Джесси? Нет. Она не захотела покинуть Землю. Я говорил ей, что мы будем жить в куполах, так что большой разницы с Землей она не почувствует. Правда, жизнь будет попроще. Может, со временем она переменит мнение. Может, ей надоест одиночество, и она захочет приехать. Посмотрим.

— А пока ты один.

— На корабле больше сотни переселенцев, так что на самом деле я не один.

— Они по ту сторону стыковочной стены. И я тоже одна.

Бейли бросил быстрый взгляд в сторону рубки, и Глэдия сказала:

— Не считая Дэниела, конечно. Но он там, за дверью, и он робот, хоть ты и думаешь о нем, как о человеке. Но ты, наверное, хотел увидеться со мной не для того, чтобы поговорить о наших семьях?

Лицо Бейли помрачнело.

— Я не могу просить тебя…

— А я могу. Эта койка вообще-то не предназначена для занятий сексом, но я надеюсь, что ты с нее не свалишься.

— Глэдия, я не могу отрицать, что… — начал он. И умолк.

— Ох, Элайдж, не надо пускаться в долгие рассуждения, чтобы надлежащим образом удовлетворить вашу земную мораль. Я предлагаю себя тебе согласно аврорианским обычаям. У тебя есть полное право отказать, и я не могу спрашивать о причинах отказа. Впрочем, я думаю, что право отказываться принадлежит только аврорианам. Я не приму отказа от землянина.

Бейли вздохнул:

— Я уже не землянин.

— Еще меньше я рассчитываю получить отказ от несчастного переселенца, едущего на варварскую планету. Элайдж, у нас было так мало времени, и его так мало сейчас, и я, наверное, никогда больше не увижу тебя. Эта встреча так неожиданна, что было бы космическим преступлением упустить такой случай.

— Ты и в самом деле хочешь старика?

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я тебя умоляла?

— Но мне стыдно.

— Закрой глаза.

— Я имею в виду — стыдно за себя, за свое дряхлое тело.

— Переживешь. Твое дурацкое мнение о себе меня нисколько не касается.

Она обняла его, и застежка на ее платье расстегнулась.

5в

Многое открыла для себя Глэдия. Она с удивлением узнала, что Элайдж остался таким, каким она его помнила. Пять лет ничего не изменили. Ей не пришлось оживлять воспоминания. Он был Элайджем.

Она обнаружила разницу между ним и Сантириксом Гремионисом. Впечатление, что у Гремиониса, кроме главного недостатка, о котором она уже знала, были и другие, усилилось. Сантирикс был нежным, мягким, рациональным, в меру неглупым и… однообразным. Она не могла бы сказать, почему он был однообразным, но что бы он ни делал и ни говорил, он не возбуждал ее, как Бейли, даже когда тот молчал. Бейли был старше Сантирикса годами, много старше физиологически, не так красив, как Сантирикс, он, что всего важнее, нес в себе неуловимый дух распада, ауру быстрого старения и короткой жизни, как все земляне. И все же…

Она узнала, как глупы мужчины: Бейли приближался к ней нерешительно, совершенно не оценив своего воздействия на нее.

Она осознала, что его нет, когда он вышел поговорить с Дэниелом. Земляне ненавидели и боялись роботов, но Бейли, отлично зная, что Дэниел — робот, всегда обращался с ним как с человеком. А вот космониты любили роботов и чувствовали себя без них неуютно, но никогда не думали о них иначе, как о машинах.

И она почувствовала время. Она знала, что прошло ровно три часа тридцать пять минут с того момента, как Бейли вошел в маленькую яхту Фастольфа, что времени остается очень мало. Чем дольше она отсутствует и чем дольше корабль Бейли находится на орбите, тем больше шансов, что кто-нибудь их заметит, а если уже заметил, то почти наверняка заинтересуется, станет расследовать, и тогда Фастольфу грозят крупные неприятности.

Бейли вышел из рубки и грустно посмотрел на Глэдию:

— Мне пора, Глэдия.

— Я знаю.

— Дэниел будет заботиться о тебе. Он станет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом — ради меня. Но я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим советником.

Глэдия нахмурилась.

— Почему Жискар? Я недолюбливаю его.

— Я не прошу любить его. Я прошу тебя верить ему.

— Почему, Элайдж?

— Этого я не могу тебе сказать. Ты просто должна поверить мне.

Они смотрели друг на друга и молчали. Молчание остановило время, сдерживало неуловимый бег секунд. Но ненадолго.

— Ты не жалеешь? — спросил Бейли.

— Как я могу жалеть, если я больше не увижу тебя?

Бейли хотел ответить, но она прижала свой маленький кулачок к его губам.

— Не надо лгать, — сказала она. — Я никогда не увижу тебя.

Она его больше никогда не увидела.

6

Глэдия болезненно ощущала, как ее тянет в настоящее через мертвую пустоту лет.

«Я так и не увидела его больше, — подумала она. — Никогда».

Она так долго защищала себя от этой горькой сладости, а сейчас окунулась в нее — больше горькую, чем сладкую, и все из-за этого типа, Мандамуса, из-за того, что Жискар попросил ее принять Мандамуса и она обещала слушаться Жискара.

Это была последняя его просьба…

Она сосредоточилась на настоящем. Сколько времени прошло? Мандамус холодно смотрел на нее.

— По вашей реакции, мадам Глэдия, я вижу, что это правда. Вы не могли бы рассказать откровенно?

— Что правда? О чем вы говорите?

— О том, что вы виделись с землянином Элайджем Бейли через пять лет после его визита на Аврору. Его корабль был на орбите, вы ездили туда, чтобы увидеть Бейли, и были с ним примерно в то время, когда был зачат ваш сын.

— Какие у нас доказательства?

— Мадам, это не было абсолютной тайной. Земной корабль заметили на орбите. Яхту Фастольфа заметили в полете. Самого Фастольфа на борту яхты не было, там были предположительно вы. Влияние доктора Фастольфа было достаточно велико, чтобы запись об этом изъяли.

— Если нет записи, нет и доказательства.

— Доктор Амадейро две трети жизни ненавидел доктора Фастольфа. Среди правительственных чиновников всегда находились такие, кто был душой и телом предан политике доктора Амадейро и стремился сохранить Галактику для космонитов. Они охотно сообщали ему все, что он хотел знать. Доктор Амадейро услышал о вашей маленькой эскападе почти сразу же.

— Это еще не доказательство. Ничем не подкрепленное слово мелкого чиновника-подлизы не в счет. Амадейро ничего не мог сделать. Даже он понимал, что у него нет доказательств.

— Нет доказательств, на основании которых он мог бы обвинить кого-то в преступлении. Нет доказательств, на основании которых он мог бы навредить Фастольфу. Но их достаточно для подозрения, что я потомок Бейли, и для крушения моей карьеры.

— Можете не беспокоиться, — с горечью сказала Глэдия. — Мой сын — сын Сантирикса Гремиониса, настоящий аврорианин, и вы его потомок.

— Убедите меня в этом, мадам. Я больше ни о чем не прошу. Убедите меня, что вы провели несколько часов наедине с землянином, разговаривая о политике, о дружбе, о былом, рассказывая анекдоты, но не прикасаясь друг к другу. Убедите меня.

— Что мы делали — не ваше дело, так что оставьте при себе свой сарказм. Когда я виделась с ним — я уже была беременна от мужа. Я несла в себе трехмесячный аврорианский плод.

— Вы можете доказать это?

— Зачем мне доказывать? Дата рождения моего сына занесена в записи, а Амадейро наверняка знает дату моего визита к землянину.

— Как я уже говорил, ему сообщили, но с тех пор прошло уже два столетия, и он не помнит точно. Визит ваш не был записан, так что справиться негде. Доктор Амадейро, кажется, думает, что это было за девять месяцев до рождения вашего сына.

— За шесть.

— Докажите.

— Даю слово.

— Этого недостаточно.

— Ну тогда… Дэниел, ты был там со мной… Когда я виделась с Элайджем Бейли?

— Мадам, это было за сто семьдесят три дня до рождения вашего сына.

— Как раз за шесть месяцев до родов.

— Этого мало, — сказал Мандамус.

Глэдия вздернула голову.

— У Дэниела идеальная память, а свидетельства роботов считаются доказательством в судах Авроры.

— Это дело не для суда, а память Дэниела ничего для Амадейро не значит. Дэниел создан Фастольфом и находился при нем почти два столетия. Мы не знаем, какие изменения в него внесли, не знаем, как инструктировали Дэниела во всем, что касается доктора Амадейро.

— Подумайте вот о чем: земляне генетически совершенно отличны от нас. Мы практически разные образцы. И мы взаимно не даем потомства.

— Это не доказано.

— Хорошо, существуют генетические записи Даррела и Сантирикса. Сравните их. Если мой бывший муж не отец Даррела, генетические различия будут очень заметны.

— Генетические записи не показывают никому. Вы это знаете.

— Амадейро не посчитается с этическими соображениями. При его влиянии можно увидеть эти записи нелегально. Может, он боится, что его гипотеза не получит подтверждения?

— Он ни за что не нарушит право аврорианина на личные тайны.

— Тогда отправляйтесь в космос и задохнитесь в вакууме. Если Амадейро не поддастся убеждению, это его дело. Вы во всяком случае должны были поверить, вот и убеждайте Амадейро, как хотите. Если это не удастся и ваша карьера повернется не так, как вам хочется, то уж, поверьте, меня это абсолютно не касается.

— Это меня не удивляет. На большее я и не рассчитывал. Что касается меня, то я убежден. Просто я надеялся, что вы дадите мне какое-нибудь материальное доказательство, чтобы я мог убедить Амадейро. Но его у вас нет.

Глэдия презрительно пожала плечами.

— Тогда я воспользуюсь другими методами, — сказал Мандамус.

— Я рада, что они у вас есть, — холодно произнесла Глэдия.

— Есть, — тихо сказал он, словно боялся, что его подслушают. — Очень мощные методы.

— Прекрасно. Я думаю, вы попытаетесь шантажировать Амадейро. За ним, наверное, многое водится.

Мандамус вдруг нахмурился.

— Не будьте дурой.

— Теперь можете идти, — сказала Глэдия. — Я достаточно терпела вас. Убирайтесь из моего дома!

Мандамус поднял руки.

— Подождите! Я уже сказал, что у меня есть две причины искать с вами встречи: личное дело и государственное. Я потратил слишком много времени на первое и прошу вас уделить мне пять минут на второе.

— Я даю вам пять минут, но не больше.

— Еще кое-кто хочет увидеть вас. Это землянин, или, во всяком случае, потомок землян, житель одного из Поселенческих миров.

— Скажите ему, что никто из землян и их потомков-переселенцев не допускается на Аврору, и отошлите его прочь.

— К сожалению, мадам, за последние два столетия равновесие сил несколько нарушилось. У землян больше планет, чем у нас, а населения у них всегда было больше. У них больше космических кораблей, хотя и не таких первоклассных, как у нас, и из-за короткой жизни и плодовитости земляне умирают, видимо, с большей готовностью, чем мы.

— В последнем я не уверена.

Мандамус напряженно улыбнулся:

— Почему? Восемь десятилетий значат меньше, чем сорок. В любом случае мы вынуждены обращаться с ними вежливо, куда вежливее, чем во времена Элайджа Бейли. Если хотите знать, к такому положению дел привела политика Фастольфа.

— От чьего имени вы говорите? От имени Амадейро, который теперь вынужден быть вежливым с поселенцами?

— Нет, от имени Совета.

— Вы представитель Совета?

— Официально нет, но меня просили проинформировать вас.

— А если я повидаюсь с этим поселенцем, что дальше? Чего он от меня хочет?

— Как раз этого мы не знаем, мадам. Мы рассчитываем узнать это от вас. Вы увидите его, выясните, чего он хочет, и сообщите нам.

— Кому это — вам?

— Как я уже говорил — Совету. Поселенец будет у вас сегодня вечером.

— Вы, кажется, считаете, что у меня нет иного выбора, кроме как стать доносчицей?

Мандамус встал, дав понять, что окончил свою миссию.

— Вы не будете доносчицей. Вы ничем не обязаны этому поселенцу. Вы просто сообщите своему правительству, как честная аврорианская гражданка. Вы же не хотите, чтобы Совет предположил, что солярианское происхождение в какой-то мере умаляет ваш аврорианский патриотизм.

— Сэр, я живу на Авроре в четыре раза дольше, чем вы.

— Не спорю, но вы родились и выросли на Солярии. Вы — необычная аномалия, аврорианка чужеземного происхождения, и этого не забыть. Это особенно справедливо, поскольку поселенец хочет видеть именно вас, а не кого-нибудь другого на Авроре, именно потому, что вы солярианского происхождения.

— Откуда вы это знаете?

— Предполагаем. Он назвал вас «солярианской женщиной». Мы хотим знать, почему это для него имеет значение, теперь, когда Солярия больше не существует.

— Спросите у него.

— Мы предпочитаем спросить у вас после того, как вы спросите у него. А теперь я прошу разрешения оставить вас и благодарю за гостеприимство.

Глэдия холодно кивнула:

— Я прощаюсь с вами с большей охотой, чем предлагала вам свое гостеприимство.

Мандамус пошел к двери, за ним двинулись его роботы. На пороге он обернулся:

— Чуть не забыл…

— Да?

— Фамилия поселенца, как ни странно, Бейли.

Глава третья Кризис

7

Дэниел и Жискар с присущей механическим людям вежливостью проводили Мандамуса и его роботов за пределы поместья, а заодно обошли территорию, дабы убедиться, что рабочие роботы на своих местах, и обратили внимание на погоду — было облачно и немного холоднее, чем полагалось по сезону.

Дэниел сказал:

— Доктор Мандамус открыто признал, что Поселенческие миры теперь сильнее Внешних. Я не ожидал от него этого.

— Я тоже, — подхватил Жискар. — Я был уверен, что поселенцы стали сильнее, чем космониты. потому что Элайдж Бейли много лет назад предсказал это, но я не мог сказать, когда это станет ясно аврорианскому Совету. Мне казалось, что социальная инерция будет держать Совет в полной уверенности относительно превосходства космонитов еще долго после того, как это превосходство исчезнет. Я только не мог рассчитать, как долго продлится их заблуждение.

— Я поражен, что партнер Элайдж предсказал это так давно.

— Люди способны мыслить так, как мы не умеем.

Будь Жискар человеком, в его словах слышались бы сожаление или зависть, но, поскольку Жискар был роботом, он просто констатировал факт.

— Читая историю людей, я пытался получить если не способ мышления, то знания. Наверняка где-то в длинных описаниях событий должны быть скрыты Законы Человечества, эквивалентные Трем Законам Роботехники.

— Мадам Глэдия сказала мне, что эта надежда несбыточна, — произнес Дэниел.

— Вполне возможно, друг Дэниел. Хоть мне и кажется, что Законы Человечества должны существовать, я не могу найти их. Каждое обобщение, которое я пытался сделать, имело множество исключений. Но если такие Законы существуют и я их найду, я лучше пойму человека и буду уверен, что повинуюсь Трем Законам наилучшим образом.

— Поскольку партнер Элайдж понимал человека, у него, наверное, было какое-то знание Законов Человечества.

— Возможно. Но он знал их, как люди говорят, интуитивно. Я не понимаю этого слова, оно означает неизвестную мне концепцию. Возможно, это лежит за пределами разума, а в моем распоряжении только разум.

7а

Разум и память!

Память, которая работает, конечно, не по образцу человеческой. В ней нет несовершенства воспроизведения событий, суетливости, пробелов и того, когда желаемое принимают за действительное или руководствуются эгоизмом.

Память робота отмечает события так, как они произошли, только в ускоренном темпе. Секунды складываются в наносекунды, и дни событий могут ожить за время малой заминки в беседе.

Жискар оживил в памяти тот визит на Землю, как делал много раз, чтобы понять способность Бейли предсказывать будущее, но так и не понял.

Земля!

Фастольф отправился на Землю на аврорианском военном корабле с полным комплектом товарищей-пассажиров, как людей, так и роботов. Однако, когда они оказались на орбите, только Фастольф взял модуль для высадки. Инъекции стимулировали его иммунный механизм; надев перчатки, комбинезон, контактные линзы и носовые фильтры, он чувствовал себя в полной безопасности, но другие аврориане не пожелали войти в состав делегации. Фастольф только пожал плечами: ему казалось, как он позже объяснил Жискару, что его примут лучше, если он будет один. Делегация могла напомнить Земле о старых временах Космотауна, когда космониты имели постоянную базу на Земле и непосредственно влияли на жизнь планеты.

Но Фастольф взял с собой Жискара.

Приехать без робота было немыслимо даже для Фастольфа. Однако появление нескольких роботов могло бы насторожить землян, которые и так ненавидели космонитов, а Фастольф надеялся увидеться и провести переговоры с землянами.

Первым делом он, разумеется, встретится с Бейли, который должен был олицетворять его связь с Землей и ее народом. Фастольф очень хотел увидеться с Бейли, поскольку был ему многим обязан.

Вообще-то Бейли хотел видеть Жискар. Он слегка укрепил эмоции и импульс в мозгу Фастольфа, чтобы привести свое желание в исполнение, но Фастольф об этом не знал и даже не подозревал.

Бейли ждал его на посадочной полосе, с ним была небольшая группа официальных лиц с Земли. Началась нудная процедура встречи с вежливыми фразами и официальным протоколом. Прошло несколько часов, прежде чем Бейли и Фастольфу удалось поговорить, да и то потому лишь, что вмешался Жискар и коснулся мозга самого главного чиновника, выглядевшего явно усталым. Лучше ограничиться усилением уже существующей эмоции, это почти никогда не приносит вреда.

Бейли и Фастольф сидели в маленькой столовой, которой обычно пользовались только высшие правительственные чины.

Еду здесь можно было заказать набрав на компьютерном меню комбинацию знаков; подавали компьютерные разносчики.

Фастольф улыбнулся:

— Очень передовой метод. Но эти разносчики — те же специализированные роботы, Я удивлен, что на Земле пользуются ими. Они явно не космонитского происхождения.

— Да, — согласился Бейли. — они, так сказать, доморощенные. Предназначены только для верхушки, и мне впервые приходится пользоваться ими. Второго случая, конечно, не представится.

— Вас могут назначить на высокий пост, и тогда вы станете пользоваться такими вещами.

— Никогда этого не будет, — сказал Бейли.

Перед собеседниками были поставлены блюда; разносчик оказался достаточно искушенным, чтобы проигнорировать Жискара, который стоял за спиной Фастольфа.

Некоторое время Бейли ел молча, потом нерешительно сказал:

— Я очень рад снова видеть вас, доктор Фастольф.

— Я тоже. Я не забыл, как два года назад вы сумели отвести от меня подозрение в уничтожении робота Джандера и все ловко повернули против моего самоуверенного оппонента доктора Амадейро.

— Я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю об этом, — сказал Бейли. — И вас, Жискар, я тоже рад видеть. Надеюсь, что вы не забыли меня.

— Это совершенно невозможно, сэр, — ответил Жискар.

— Вот и хорошо. Ну, доктор, похоже, что политическая ситуация на Авроре продолжает оставаться благоприятной. Так говорят наши источники информации. Правда, я не очень им доверяю.

— В данный момент можете верить. Моя партия жестко контролирует деятельность Совета. Амадейро упорно держится в оппозиции, но я подозреваю, что пройдет немало лет, прежде чем его приверженцы оправятся от нанесенного вами удара. А как дела у вас и у Земли?

— Неплохо. Скажите, доктор, вы привезли с собой Дэниела?

Лицо доктора слегка дернулось в замешательстве.

— Простите, Бейли, — медленно сказал Фастольф. — Я его привез, но оставил на корабле. Мне показалось невежливым являться в сопровождении робота, столь похожего на человека. Поскольку Земля по-прежнему настроена против роботов, появление человекоподобной машины могло, по моему мнению, показаться им намеренным вызовом.

— Я понимаю. — Бейли вздохнул.

— Правда ли, что ваше правительство намерено запретить использование роботов в городах?

— Я подозреваю, что к этому очень скоро придут, дабы сократить финансовые потери. Все роботы будут переведены в сельскую местность, где будут использоваться в сельском хозяйстве и на рудниках. Так они постепенно будут исчезать, и на новых планетах их не будет совсем.

— Кстати, о новых планетах: ваш сын уже оставил Землю?

— Да, несколько месяцев назад. Он сообщил нам, что благополучно прибыл с несколькими сотнями поселенцев, как они себя называют, на новую планету. Там есть какая-то местная растительность, но в атмосфере мало кислорода. Со временем эта планета станет подобием Земли. А пока там поставлены купола. Поселенцы объявили всем и каждому, что необходимо срочно заняться землеустройством. Письма Бентли и редкие гиперволновые переговоры обнадеживают, но все равно его матери чертовски недостает сына.

— А вы поедете туда, Бейли?

— Я не уверен, что жизнь на чужой планете под куполами — то, о чем я мечтал, доктор Фастольф. У меня нет молодости и энтузиазма Бена, но, думаю, года через два-три я поеду. Во всяком случае я уже подал в департамент заявление о своем намерении эмигрировать.

— На Земле, наверное, очень огорчены?

— Ничуть. Они, конечно, выражают сожаление, но рады избавиться от меня. У меня здесь чересчур дурная слава.

— А как земное правительство реагирует на стремление расселиться по всей Галактике?

— Нервно. Не запрещает, но и не поощряет. Оно по-прежнему подозревает, что космониты противятся этому и хотят каким-то нехорошим образом воспрепятствовать такой практике.

— Социальная инерция, — сказал Фастольф. — Они судят о нас по нашему поведению в прошлом. А сейчас мы ясно дали понять, что поощряем земную колонизацию новых планет и даже намерены колонизировать новые планеты для себя.

— Надеюсь, вы объясните это нашему правительству. Еще один маленький вопрос, доктор Фастольф: как там… — Бейли замялся.

— Глэдия? — спросил Фастольф, скрывая улыбку. — Вы забыли ее имя?

— Нет. Я просто не решался…

— С ней все в порядке. Живет хорошо, Она просила напомнить вам о ней, но, думаю, в этом нет необходимости: вы и так ее помните.

— Надеюсь, ее солярианское происхождение не используется против нее?

— Нет, так же как и ее роль в падении Амадейро. Скорее наоборот. Я позабочусь о ней, будьте уверены. Однако я не могу вам позволить полностью отойти от дел. Значит, бюрократический аппарат продолжает препятствовать эмиграции? Будет ли процесс продолжаться, несмотря на такое сопротивление?

— Возможно, — сказал Бейли, — но не наверняка. Сильная оппозиция в основном среди народа. Им трудно вырваться из громадных подземных городов, из своего дома.

— Из своего лона.

— Да, если хотите. Отправиться на новые планеты, десятки лет вести примитивную жизнь очень трудно. Когда я думаю об этом, особенно в бессонные ночи, то решаю, что не поеду. Так случалось сотни раз, но по утрам я отменял свое решение. А уж если так тревожусь я, можно сказать, зачинщик всего этого дела, то кто же поедет спокойно и с радостью? Без правительственного одобрения, без, так сказать, его напутственно го пинка под зад населению весь проект может провалиться.

Фастольф кивнул:

— Я попытаюсь убедить ваше правительство. А если мне не удастся?

— Если вам неудастся, — тихо сказал Бейли, — и проект провалится, останется только один выход: Галактику должны заселить космониты. Дело должно быть сделано.

— И вы согласны смотреть, как космониты заселяют Галактику, тогда как ваш народ остается на единственной планете?

— Совершенно не согласен, но это все-таки лучше, чем ничего. Много столетий назад земляне полетели к звездам, основали несколько поселений, которые теперь называются Внешними мирами. И эти немногие первопроходцы освоили другие миры. Но потребуется много времени, чтобы космониты или земляне заселили и обжили новый мир. И это должно продолжаться.

— Согласен. Но почему вы так ратуете за экспансию, Бейли?

— Я чувствую, что иначе человечество не продвинется вперед. Дело не в географическом распространении, а в стимуляции других видов экспансии. Если на другие планеты не претендуют иные разумные существа, если распространение пойдет в пустом пространстве, так почему бы не расселиться? В таких условиях противиться освоению новых пространств — значит упрочить распад.

— Значит, вы тоже видите альтернативу? Экспансия — продвижение вперед, а отсутствие ее — упадок?

— Да, я верю в это. Но если Земля откажется от экспансии, то ее должны предпринять космониты. Человечество, будь то земляне или космониты, должно распространяться. Я хотел бы увидеть, как эту задачу выполняют земляне, но уж лучше экспансия космонитов, чем вообще никакой. Либо те, либо другие.

— А если одни станут расселяться, а другие — нет?

— Тогда распространившееся общество окажется сильнее, а оставшиеся ослабеют.

— Вы уверены?

— Мне кажется, это неизбежно.

Фастольф кивнул:

— Вполне согласен, вот поэтому я пытаюсь подвигнуть на это и землян, и космонитов. Это третья возможность и, думаю, лучшая.

7б

В памяти пролетали последующие дни: огромные толпы народа, беспрерывно двигавшиеся по экспресс-путям, бесконечные совещания с многочисленными чиновниками, мозги в толпе.

Главное — мозги в толпе, мозги в такой плотной толпе, что Жискар не мог выделить индивидуумов. Мозги перемешивались и сливались в громадную пульсирующую серую массу, где время от времени можно было заметить искры подозрительности и неприязни, возникавшие всякий раз, когда кто-то из этого множества смотрел на Жискара.

Однако как-то раз Фастольф оказался на конференции с небольшим количеством участников. И Жискару удалось иметь дело с индивидуальным мозгом, что было важно.

Их пребывание на Земле близилось к концу, когда Жискару наконец удалось остаться наедине с Бейли. Минимально воздействовав на несколько мозгов, он добился своего — объявили перерыв.

— Не думайте, что я игнорировал вас, Жискар, — виновато сказал Бейли. — Просто у меня не было случая побыть с вами. Я не такая уж большая шишка и не могу распоряжаться своим временем.

— Я так и понял, сэр, но сейчас мы можем побыть вместе некоторое время.

— Да. Доктор Фастольф сказал мне, что Глэдия живет хорошо. Но он мог сказать так по доброте душевной, зная, что я хочу услышать. Вам я приказываю говорить правду. У Глэдии все в порядке?

— Доктор Фастольф сказал вам правду, сэр.

— Надеюсь, вы помните, что, когда мы в последний раз виделись на Авроре, я просил вас охранять и защищать Глэдию?

— Друг Дэниел и я, сэр, помним вашу просьбу. Я устроил так, что, когда доктора Фастольфа не станет, мы с другом Дэниелом перейдем в собственность мадам Глэдии. Тогда у нас будет еще больше возможностей оберегать ее.

— Это будет уже после меня, — печально сказал Бейли.

— Я понимаю, сэр, мне очень жаль.

— Ничего не поделаешь, но кризис наступит — должен наступить — раньше смерти доктора Фастольфа. Но все равно после моей.

— Что вы имеете в виду, сэр? Какой кризис?

— Жискар, кризис может наступить, доктор Фастольф говорит на редкость убедительно. Есть и другие факторы, действующие вместе с ним, и это обеспечивает выполнение задачи.

— И что же, сэр?

— Все чиновники, с которыми виделся и говорил доктор Фастольф, теперь с энтузиазмом поддерживают эмиграцию. Раньше они не одобряли ее, или, во всяком случае, относились к ней сдержанно, а теперь, коль скоро власть предержащие отнеслись к проекту благосклонно, другие последуют за ними. Это будет похоже на эпидемию.

— Но ведь вы этого хотели, сэр?

— Да, но такого я, пожалуй, не ожидал. Мы начнем распространяться в Галактике, а что, если космониты не последуют нашему примеру?

— А зачем им отказываться?

— Не знаю. Я высказываю предположение. Что, если они этого не сделают?

— Тогда Земля и планеты, которые заселит ее народ, станут сильнее, как вы сами говорили.

— А космониты ослабеют. Но какое-то время они будут сильнее, чем Земля и Поселенческие миры, хотя разница будет резко сокращаться. Космониты неизбежно станут рассматривать землян как растущую опасность и наверняка решат, что Землю и поселенцев надо остановить, пока не поздно, и принять для этого крутые меры. Это и будет период кризиса, который определит всю будущность человечества.

— Я понимаю вашу точку зрения, сэр.

Бейли задумался, а потом спросил шепотом, словно боялся, что его подслушивают:

— Кто знает о ваших способностях?

— Из людей только вы, но вы не можете сказать об этом другим.

— Знаю, что не могу. Дело в том, что не Фастольф, а вы осуществили поворот на сто восемьдесят градусов и сделали всех чиновников, с которыми вошли в контакт, ярыми сторонниками эмиграции. И вы сделали так, что Фастольф взял сюда вас, а не Дэниела. В вас все дело, а Дэниел мог бы только отвлекать внимание.

— Я чувствовал необходимость свести персонал к минимуму, чтобы избежать трудностей со стиранием обидчивости людей. Мне очень жаль, сэр, что вы не встретились с Дэниелом. Я вполне сознаю ваше разочарование.

— Ладно. Я понимаю и прошу вас передать Дэниелу, что я чертовски соскучился по нему. В любом случае я остаюсь при своей точке зрения: если Земля вступит в большую политику заселения планет, а космониты отстанут, ответственность за это и, следовательно, за кризис, ляжет на вас. Вы должны чувствовать эту ответственность и в дальнейшем, когда кризис наступит, и использовать свои способности для защиты Земли.

— Я сделаю все, что смогу, сэр.

— Если вам это удастся, Амадейро или его коллеги могут наброситься на Глэдию. Не забудьте, вы должны защищать ее.

— Ни Дэниел, ни я не забудем.

— Спасибо, Жискар.

Они расстались. А вскоре после этого гости улетели домой.

Поднимаясь вслед за Фастольфом в модуль, Жискар еще раз увидел Бейли, но на этот раз у них не было возможности поговорить. Бейли помахал рукой и беззвучно, одними губами, выговорил: «Помните».

Жискар понял, что он сказал и что чувствовал, Больше Жискар никогда не видел Бейли.

8

Когда Жискар думал о своем единственном посещении Земли, а памяти его сразу всплывали подробности последовавшего за этим визита к Амадейро в Институт роботехники.

Устроить такую встречу оказалось делом нелегким.

Амадейро, тяжело переживавший свое поражение, всячески уклонялся от визита к Фастольфу: он считал это унизительным.

— Ну что ж, — сказал тогда Фастольф Жискару. — Я могу позволить себе великодушие победителя и сам пойду к нему. В конце концов, должен же я с ним увидеться.

Фастольф стал членом Института роботехники после того, как благодаря Бейли Амадейро не удалось осуществить свои политические амбиции. Тогда Фастольф передал в Институт все сведения о создании и эксплуатации человекоподобных роботов. Сколько-то их было сделано, а затем проект приказал долго жить, и Фастольф занервничал.

Сначала Фастольф решил прибыть в Институт без сопровождения роботов. Явиться без охраны, можно сказать, голым, в самое сердце все еще сильного вражеского лагеря. Это был знак не только доверия и дружелюбия, но и полнейшей уверенности в себе, и Амадейро должен был понять это. Фастольф продемонстрировал бы, что убежден — Амадейро и вся его команда не посмеет пальцем тронуть единственного врага, легкомысленно явившегося прямо в волчью пасть.

Но затем Фастольф, сам не зная почему, изменил решение и взял с собой Жискара.

Со времени последней встречи с Фастольфом Амадейро, похоже, немного похудел, но по-прежнему был высок и крепок.

Однако утратил свою самоуверенную улыбку. И когда при появлении Фастольфа он попытался изобразить ее, она более напоминала звериный оскал; впечатление усиливал угрюмый взгляд.

— Ну, Калдин, — сказал Фастольф, — мы нечасто видимся, несмотря на то что уже четыре года коллеги.

— Бросьте ваше показное благодушие, Фастольф! — раздраженно рявкнул Амадейро. — И называйте меня Амадейро. Мы коллеги только по работе, и я не скрываю и никогда не скрывал уверенности в том, что ваша внешняя политика — самоубийство для нас.

За спиной Амадейро стояли три робота, огромные, блестящие. Подняв брови, Фастольф посмотрел на них.

— А вы неплохо защищены от мирного человека и его единственного робота.

— Вы прекрасно знаете, что они не нападут на вас. А почему вы пришли с Жискаром, а не с вашим шедевром Дэниелом?

— Дэниелу лучше держаться от вас подальше, Амадейро. Так безопаснее.

— Шутить изволите? Мне больше не нужен Дэниел. Мы делаем собственных человекоподобных роботов.

— На базе моих чертежей.

— Усовершенствованных.

— Однако, вы их не используете. Вот поэтому я и пришел к вам. Я знаю, что мое положение в Институте чисто номинально, что даже мое присутствие нежелательно, не говоря уже о моих суждениях и рекомендациях. Однако я как сотрудник Института протестую против вашего нежелания использовать человекоподобных роботов.

— А как, по-вашему, мы должны их использовать?

— Предполагалось, что человекоподобные роботы будут осваивать новые миры, куда впоследствии эмигрируют космониты — не так ли?

— Но против этого вы и выступали, не так ли?

— Да, выступал. Я хотел, чтобы космониты сами обустраивали новые планеты. Этого, однако, не произошло, и, как я теперь вижу, вряд ли произойдет. Тогда давайте пошлем человекоподобных роботов. Это все же лучше, чем ничего.

— Все ваши альтернативы ничего из себя не представляли, пока в Совете не возобладала ваша точка зрения. Космониты не поедут в необустроенную глушь, и им, похоже, не нравятся человекоподобные роботы.

— Так вы же не дали космонитам шанс полюбить их. Земляне уже начали заселять новые планеты, даже самые дикие, и делают это без помощи роботов.

— Вы прекрасно знаете разницу между землянами и нами. Их на Земле восемь миллиардов плюс множество поселенцев.

— Но и нас пять с половиной миллиардов.

— Это не единственное различие, — сердито сказал Амадейро. — Они плодятся, как насекомые.

— Нет. Численность земного населения стабильна вот уже несколько столетий.

— Но у них есть потенциальная возможность. Если они дружно бросятся в эмиграцию, то легко могут производить по сто шестьдесят миллионов особей каждый год, и по мере завоевания новых миров это число будет расти.

— Но и мы способны увеличить прирост населения до ста миллионов в год.

— Биологически — да, но не социологически. Мы живем долго и не хотим уходить так быстро.

— Мы можем послать большую часть новых людей на другие планеты.

— Они не поедут. Мы дорожим нашими людьми, сильными, здоровыми, способными прожить почти четыре столетия. Земля же не ценит людей, которые живут меньше ста лет, страдают от болезней и выживают из ума даже за этот короткий промежуток времени. Для них не имеет значения, что они будут ежегодно обрекать миллионы на нищету и гибель. В сущности, даже сами жертвы не боятся нищеты и смерти, поскольку ничего другого на Земле не имеют. Эмигрирующие земляне улетают из своего зачумленного мира, хорошо зная, что хуже не будет. А мы, наоборот, ценим наши благоустроенные и уютные планеты, и нам нелегко покинуть их.

— Сколько раз я слышал эти аргументы! Между прочим, Амадейро, Аврора тоже когда-то была дикой планетой, а стала удобной и уютной, и так было с каждым Внешним миром.

— Мне тоже осточертели ваши аргументы, но я не устаю отвечать на них. Пусть Аврора была примитивной, но ее заселили земляне, а другие Внешние миры заселялись если не землянами, то космонитами, которые еще не забыли о своем земном происхождении. Но теперь не те времена. То, что сделали тогда, сегодня сделать нельзя. — Он хищно оскалился. — Нет, Фастольф, вся ваша политика направлена на то, чтобы сотворить Галактику, населенную одними землянами, в то время как космонитам должен прийти конец. Теперь вы видите, что так и происходит. Ваша знаменитая поездка на Землю два года назад стала поворотным пунктом. Вы предали собственный народ, подтолкнув этих полулюдей к экспансии. Всего за два года они заняли двадцать четыре планеты, и число это растет.

— Не преувеличивайте. Ни один из Поселенческих миров еще не готов к заселению и не будет готов еще несколько десятилетий. И не все они окажутся подходящими, так что, когда ближайшие планеты будут заняты, шансы на дальнейшее заселение уменьшатся, и первоначальный поток спадет. Я одобрял их экспансию, потому что рассчитывал и на нашу. Мы еще можем догнать их, если постараемся, и в здравом соревновании займем Галактику вместе.

— Нет, — сказал Амадейро. — То, что вы имеете в виду, — самая деструктивная политика из всех возможных. Дурацкий идеализм. Экспансия односторонняя и таковой останется, что бы мы ни делали. Земляне лезут безудержно, и их нужно остановить, пока они не стали слишком сильными.

— Как вы предлагаете это сделать? У нас с Землей подписан договор о дружбе, где особо оговорено, что мы не станем препятствовать их экспансии в космосе, а они не тронут ни одной планеты в радиусе двадцати световых лет от каждого Внешнего мира. И они строго соблюдают свои обязательства.

— О договоре всем известно. Всякий знает, что ни один договор не будет соблюдаться, если он начинает действовать против государственных интересов более могущественной из подписавших его сторон. Я не признаю ценности этого договора.

— А я признаю, и он будет соблюдаться.

Амадейро покачал головой:

— Трогательная вера. Как он будет соблюдаться после того, как вы отойдете от власти?

— Я пока не намерен отходить.

— Как только Земля и ее поселенцы станут сильнее, космониты испугаются, и вы долго у власти не удержитесь.

— А если вы разорвете договор, уничтожив Поселенческие миры, и закроете ворота на Землю, станут ли космониты эмигрировать и заселять Галактику?

— Скорее всего, нет. Но если мы решим, что нам этого не надо, что нам и здесь хорошо, так не все ли равно?

— В таком случае Галактика не станет человеческой империей.

— Ну и что?

— Тогда космонитам придет конец, даже если и Земля погибнет.

— Излюбленная трескучая фраза вашей партии, Фастольф. Нет никаких доказательств, что такое случится. Но, даже если это случится, это будет наш выбор. По крайней мере, мы хоть не увидим, как маложивущие варвары захватывают Галактику.

— Вы всерьез намекаете, что хотели бы увидеть смерть космической цивилизации, лишь бы остановить Землю?

— Я надеюсь, что мы не погибнем, Фастольф, но, если случится худшее, тогда что ж, моя смерть не менее страшна, чем триумф этих недочеловеков, маложивущих, пораженных болезнями существ.

— От которых мы произошли.

— …и с которыми больше не имеем генетической общности. Разве мы черви, потому что миллиарды лет назад наши предки были червями?

Фастольф сжал губы и направился к выходу. Торжествующий Амадейро не остановил его.

9

Дэниел не догадался, что Жискар погрузился в воспоминания. Во-первых, выражение лица у Жискара не менялось, а во-вторых, он уходил в воспоминания не так, как люди. У него это не занимало много времени.

С другой стороны череда мыслей, которая заставила Жискара вспомнить прошлое, побудила и Дэниела задуматься о тех же давних событиях, о которых в свое время рассказал ему Жискар. Жискар тоже не удивился задумчивости Дэниела.

После паузы их разговор продолжился, но продолжился по-новому, словно теперь каждый думал о прошлом за двоих.

— Похоже, друг Жискар, что народ Авроры теперь понимает, насколько он слабее Земли и ее Поселенческих миров, а значит, кризис, предсказанный Элайджем Бейли, благополучно миновал.

— Похоже, что так, друг Дэниел.

— Ты постарался, чтобы так случилось.

— Постарался. Я удерживал Совет в руках Фастольфа. Я сделал все возможное, чтобы убедить тех, кто формировал общественное мнение.

— Однако мне не по себе.

— Мне было не по себе на каждой стадии процесса, хотя я стремился никому не делать вреда. Я не прикоснулся ни к одному человеческому существу, когда видел, что ему нужно нечто большее, чем легкое касание. На Земле я просто смягчал страх репрессалий, в основном у тех, у кого этот страх и так был невелик: я рвал нить, которая готова была порваться. На Авроре все наоборот. Политические деятели не хотели поддерживать политику, ведущую к изгнанию их из уютного мирка, и я просто поддерживал это нежелание и укреплял нить, которая удерживала их. Это погружало меня в постоянное, хотя и слабое, беспокойство.

— Почему? Ты поощрял экспансию Земли и не одобрял экспансии космонитов. Так и должно было быть.

— Так ли? Подумай, друг Дэниел, разве землянин стоит больше, чем космонит? Ведь они оба люди.

— Есть разница. Элайдж Бейли считал, что ради заселения Галактики можно пожертвовать даже собственным народом. А доктор Амадейро думает, что пусть лучше зачахнут и Земля и космониты, лишь бы в Галактике не распространились земляне. Первый надеялся на успех либо одного, либо другого народа, а второй не хочет ничьего успеха. Разве мы не должны выбрать первого, друг Жискар?

— Похоже, что так, друг Дэниел. Наверное, ты до сих пор испытываешь определенное влияние своего бывшего партнера Элайджа Бейли?

— Я дорожу памятью о партнере Элайдже, и народ Земли — его народ.

— Я понимаю. Я уже много десятилетий говорю, что у тебя тенденция думать по-человечески, но не уверен, что это комплимент. Хотя ты и стараешься думать, как человек, ты все-таки не человек и связан Тремя Законами. Ты не смог бы повредить человеку, землянин он или космонит.

— Бывают случаи, друг Жискар, когда приходится выбирать. Нам дан приказ защищать леди Глэдию. Защищая ее, я могу вынужденно нанести вред человеку, и думаю, что при прочих равных условиях я охотнее немного повредил бы космониту, чтобы защитить землянина.

— Это тебе только кажется. На самом деле ты руководствовался бы конкретными обстоятельствами. Ты обнаружил бы, что не можешь обобщать, — сказал Жискар. — Вот так и со мной. Подталкивая Землю и удерживая Аврору, я сделал так, чтобы доктору Фастольфу не удалось убедить аврорианское правительство поддержать политику эмиграции и позволить распространиться сразу двум силам. Я не мог помочь и понимал, что часть его трудов пропала даром. Это наполняло его отчаянием и, возможно, ускорило его кончину. Я чувствовал его мысли, и это было больно. И все-таки, друг Дэниел, если бы я не сделал то, что сделал, это сильно уменьшило бы способность землян к экспансии, не улучшив и аврорианского продвижения в этом направлении. Тогда доктор Фастольф потерпел бы двойное фиаско — как с Землей, так и с Авророй, и доктор Амадейро оттеснил бы его от власти, Чувство поражения было бы для него еще сильнее. Я был глубоко предан доктору Фастольфу всю его жизнь, поэтому и предпочел действовать так, чтобы меньше его ранить и, по мере возможности, не вредить другим индивидуумам, с которыми имел дело, Если доктор Фастольф постоянно расстраивался, не умея убедить аврориан и вообще космонитов идти на новые планеты, то он, по крайней мере, радовался активной эмиграции землян.

— А ты не мог бы подтолкнуть и землян, и аврориан, чтобы полностью удовлетворить доктора Фастольфа?

— Мне это приходило в голову. Я рассмотрел такую возможность и решил, что не смогу. Чтобы склонить к эмиграции землян, требовалось пустяковое изменение, не приносящее вреда. Чтобы сделать то же самое с аврорианами, нужно было многое изменить, и это не могло пройти бесследно. А Первый Закон это запрещает.

— К сожалению.

— Да. Подумать только, что я мот бы сделать, если бы имел возможность радикально изменить образ мыслей доктора Амадейро! Но как я мог изменить его твердое решение противодействовать доктору Фастольфу? Это все равно что повернуть его голову на сто восемьдесят градусов. Такой поворот самой головы либо ее содержимого мог бы с равной эффективностью убить его. Цена моего могущества, друг Дэниел — невероятная дилемма, с которой я постоянно сталкиваюсь. Первый Закон, запрещающий вредить людям, обычно имеет в виду физический вред, который мы видим и о котором можем судить. Но человеческие эмоции и повороты мыслей понимаю только я, поэтому знаю о более тонких формах вреда, хотя и не вполне их понимаю. Во многих случаях я вынужден действовать без настоящей уверенности, и это вызывает постоянный стресс моих проводников. И все-таки я чувствую, что сделал хорошо. Я провел космонитов мимо кризисной точки. Аврора знает об объединенной силе поселенцев и будет вынуждена избегать конфликтов. Космониты должны понять, что применять репрессии уже поздно, и наше обещание Элайджу Бейли в этом смысле выполнено. Мы указали Земле путь, который приведет к покорению Галактики и образованию Галактической Империи.

Роботы возвращались к дому Глэдии. Дэниел вдруг остановился и прикоснулся к плечу Жискара:

— Картина, нарисованная тобой, привлекательна. Партнер Элайдж гордился бы нами. Он сказал бы: «Роботы и Империя» — и, наверное, похлопал бы меня по плечу. Однако, как я уже говорил, мне что-то не по себе. Я беспокоюсь.

— О чем?

— Хотел бы я знать, миновали ли мы кризис, о котором говорил партнер Элайдж много лет назад. А что, мы и в самом деле можем уже не опасаться космонитов?

— А ты сомневаешься?

— Меня насторожило поведение доктора Мандамуса во время его разговора с мадам Глэдией.

Жискар пристально посмотрел на Дэниела. В тишине слышался шорох листьев, трепетавших на холодном ветру. Облака рассеялись, скоро должно было выглянуть солнце. Их беседа в телеграфном стиле заняла мало времени, и они знали, что Глэдия еще не удивляется их отсутствию.

— Что встревожило тебя в этом разговоре? — спросил Жискар.

— Мне довелось четыре раза наблюдать, как партнер Элайдж решал запутанную проблему. В каждом из этих случаев я обращал внимание на его манеру вырабатывать полезные заключения из ограниченной и даже сбивающей с толку информации. С тех пор я всегда пытался в меру своих ограниченных возможностей думать, как он.

— Мне кажется, друг Дэниел, ты хорошо это делаешь.

— Ты, конечно, обратил внимание, что у доктора Мандамуса было два дела к мадам Глэдии. Он сам подчеркнул этот факт. Одно дело касалось лично его — произошел он от Элайджа или нет. Второе — просьба к мадам Глэдии принять поселенца, а потом сообщить о беседе. Второе дело, видимо, было важно для Совета, первое — только для самого Мандамуса.

— Мандамус дал понять, что дело о его происхождении важно и для доктора Амадейро, — сказал Жискар.

— Тогда это было дело, важное для двоих, но не для Совета и, значит, не для всей планеты. Однако дело государственное, как его назвал сам доктор Мандамус, пошло вторым и как бы между прочим. К тому же вряд ли для этого требовался личный визит. Это могло сделать голографическое изображение любого члена Совета. С другой стороны, доктор Мандамус поставил дело о своем происхождении первым, очень долго о нем дискутировал, и это дело никто не мог сделать, кроме него.

— Каково же твое заключение, друг Дэниел?

— Я уверен, что дело поселенца лишь повод для встречи с мадам Глэдией, чтобы поговорить с ней о своем происхождении с глазу на глаз. По-настоящему его интересовало только это и ничего больше. Ты можешь подтвердить это заключение, друг Жискар?

— Напряжение в мозгу доктора Мандамуса было в известной степени сильнее в первой части разговора. Пожалуй, это может служить подтверждением.

— Тогда нам стоит подумать, почему вопрос о происхождении так важен для него.

— Так ведь доктор Мандамус объяснил, — сказал Жискар. — Если он не является потомком Элайджа Бейли — дорога к продвижению по службе для него открыта. Доктор Амадейро, от которого это зависит, отвернулся бы от него, окажись он потомком Бейли.

— Это он так сказал, друг Жискар, но что-то в его словах настораживало.

— Почему ты так думаешь? Пожалуйста, продолжай рассуждать, как человек. Я нахожу это весьма поучительным.

— Спасибо, друг Жискар, — серьезно ответил Дэниел. — Ты заметил, что всякий раз, когда мадам Глэдия говорила, что Мандамус не может быть потомком партнера Элайджа, ее возражения рассматривались как неубедительные? И всякий раз доктор Мандамус утверждал, что доктор Амадейро не примет этого возражения.

— Да. И какой вывод ты из этого делаешь?

— Мне кажется, что доктор Амадейро не примет никакого аргумента, и просто удивительно, что Мандамус так надоедал мадам Глэдии. Он наверняка знал с самого начала, что это бессмысленно.

— Возможно, но это только домысел. Ты можешь сказать, каков возможный мотив его действий?

— Могу. Я уверен, что он хотел знать о своем происхождении не для того, чтобы убедить несгибаемого доктора Амадейро, а для себя лично.

— В таком случае зачем он вообще упоминал о докторе Амадейро? Почему он не сказал просто: «Я хочу знать»?

Легкая улыбка пробежала по лицу Дэниела и изменила его выражение, на что другой робот был не способен.

— Если бы он сказал просто: «Я хочу знать», — мадам Глэдия ответила бы, что это не его дело и что он ничего не узнает. Но дело в том, что мадам Глэдия так же сильно ненавидит Амадейро, как тот — Элайджа Бейли. Мадам Глэдия уверена, что для нее оскорбительно любое мнение о ней, поддерживаемое доктором Амадейро. Она пришла бы в ярость, будь это мнение более или менее справедливым, а в данном случае оно абсолютно фальшиво. Она постаралась убедить доктора Мандамуса, что он ошибся, и представила все возможные доказательства. А холодное утверждение доктора Мандамуса, что каждое из этих доказательств неубедительно, заставляло ее злиться все больше и вытягивало из нее дальнейшую информацию. Доктор Мандамус выбрал такую стратегию, чтобы узнать у мадам Глэдии как можно больше. В конце концов он убедился, что у него нет предка-землянина, во всяком случае, на протяжении последних двух столетий. Амадейро же в этом смысле, я думаю, в действительности в игре не участвовал.

— Это интересная точка зрения, — сказал Жискар, — но она, как мне кажется, не очень обоснована. Как мы можем узнать, что это не просто твоя догадка?

— Не кажется ли тебе, друг Жискар, что Мандамус, закончив расследование своего происхождения, не получил достаточного доказательства для доктора Амадейро? По его словам, это должно было означать, что у него не будет шанса на продвижение и он никогда не станет главой Института. Но мне показалось, что он отнюдь не расстроен, а наоборот, сиял. Конечно, я мог судить только по внешнему виду, но ты мог сделать больше. Скажи, друг Жискар, каково было его умственное состояние в конце этой части разговора?

— Он не просто сиял, он торжествовал, друг Дэниел. Ты прав. Теперь, когда ты объяснил ход своих рассуждений, это уловленное мною ощущение триумфа точно соответствует твоему мнению, вообще-то я даже удивляюсь, как сам не учел этого.

— Во множестве случаев и я так же реагировал на Элайджа Бейли. В данном же случае я мог пройти через такое рассуждение частично из-за наличия кризиса, Он вынуждает меня мыслить более точно.

— Ты недооцениваешь себя. Ты уже давно думаешь обоснованно и точно. Но почему ты говоришь о наличии кризиса? Объясни, каким образом радость доктора Мандамуса по поводу того, что он не происходит от Элайджа Бейли, связана с наличием кризиса?

— Доктор Мандамус наврал нам насчет доктора Амадейро, но вполне можно предположить, что его желание выдвинуться и стать в дальнейшем главой Института — истинная правда. Верно?

Жискар помолчал.

— Я не искал в нем честолюбия, — сказал он. — Я изучал его мозг без особой цели и познакомился лишь с поверхностными проявлениями. Но вроде бы заметил искры честолюбия, когда он говорил о продвижении по службе. У меня нет оснований соглашаться с тобой, но нет причин и не согласиться.

— Тогда давай допустим, что доктор Мандамус человек честолюбивый, и посмотрим, что это нам даст. Идет?

— Идет.

— Не кажется ли тебе, что его ощущение триумфа, как только он убедился, что не является потомком Элайджа, проистекает из того факта, что теперь его амбиции будут удовлетворены? И это не зависело от одобрения доктора Амадейро, поскольку мы согласились, что ссылка на доктора Амадейро — лишь отвлекающий маневр. Значит, его честолюбие будет теперь удовлетворено по каким-то другим причинам.

— По каким?

— Явного ничего нет, но можно предположить. Что, если доктор Мандамус что-то знает или может что-то сделать, что поможет ему добиться большого успеха и наверняка сделает главой Института? Помнишь, он сказал, что ему остается использовать мощные методы? Допустим, это правда, но он может воспользоваться ими только в том случае, если он не потомок партнера Элайджа. И когда он убедился в этом, то обрадовался, что теперь может использовать эти методы и обеспечить себе блестящее будущее.

— Но каковы эти «мощные методы», друг Дэниел?

— Продолжим рассуждения. Мы знаем, что доктор Амадейро больше всего на свете хочет погубить Землю и вернуть ее в прежнее состояние покорности Внешним мирам. Если доктор Мандамус имеет возможность сделать это, он получит от доктора Амадейро все, что хочет, включая гарантию получения заветной должности. Однако, возможно, что доктор Мандамус не решался нанести поражение Земле, пока не знал точно, что не состоит в родстве с ее народом. Происхождение от землянина Элайджа Бейли могло удерживать его, и он возликовал, узнав, что свободен в своих действиях.

— Ты хочешь сказать, что у доктора Мандамуса есть совесть?

— Что такое совесть?

— Это слово иногда употребляют люди. Как я понял, оно характеризует людей, которые твердо придерживаются правил поведения, заставляющих их действовать подчас вопреки личным сиюминутным интересам. Если доктор Мандамус чувствовал, что не может позволить Себе унизить тех, с кем хотя бы отдаленно связан, я считаю, что он человек совестливый, Я много думал о таких вещах, друг Дэниел, поскольку они предполагают наличие у людей законов, управляющих их поведением хотя бы в отдельных случаях.

— Можешь ли ты сказать, что доктор Мандамус в самом деле совестливый человек?

— Из наблюдений над его эмоциями? Нет, я не следил за чем-то таким, но если твой анализ правилен, то совесть у него должна быть. Но, с другой стороны, если мы допустим, что он человек совестливый, то в наших прежних рассуждениях можем прийти к другому выводу. Если доктор Мандамус считал, что у него есть предки-земляне в пределах двух столетий, он мог подсознательно стремиться в первые ряды тех, кто пытается подавить Землю, чтобы освободить себя от клейма происхождения. Если же у него нет земных предков, ему не обязательно действовать против Земли, и совесть может уговорить его оставить Землю в покое.

— Нет, — сказал Дэниел, — это не соответствует фактам. Если бы он решил не предпринимать насильственных действий против Земли, он не имел бы возможности удовлетворить доктора Амадейро и добиться продвижения. Принимая во внимание его честолюбие, нельзя предположить, что в этом случае у него было то чувство триумфа, которое ты заметил.

— Понятно. Значит, мы делаем заключение, что у доктора Мандамуса есть способ подавить Землю?

— Да. А если так, значит, кризис, предсказанный партнером Элайджем, отнюдь не миновал, а существует сейчас.

Жискар задумчиво сказал:

— Но мы не ответили на главный вопрос какова природа этого кризиса? Чем он опасен? Можешь ты это определить?

— Не могу, друг Жискар. Я сделал все, что мог. Партнер Элайдж, будь он жив, сделал бы больше, но я не могу, и никто другой не может. А ты можешь обнаружить природу кризиса?

— Боюсь, что нет, друг Дэниел. Если бы я долго жил рядом с Мандамусом, как жил рядом с доктором Фастольфом, а потом с мадам Глэдией, я мог бы постепенно проникнуть в его мозг, развязать замысловатый узел по одной нитке и узнать многое, не повредив ему. Изучение мозга доктора Мандамуса за одну короткую встречу, даже за сотню таких встреч, почти ничего не дает. Эмоции читаются легко, а мысли — нет. Если же я поспешу и усилю процесс, то наверняка нанесу вред, но я не могу этого сделать.

— Но ведь от этого может зависеть жизнь миллиардов людей на Земле и в Галактике.

— Может, но это предположение, а вред человеку — факт. Возможно, что только доктор Мандамус знает природу кризиса и может разрешить его: ведь он не мог бы использовать это знание для нажима на доктора Амадейро, если бы тот мог узнать обо всем из другого источника.

— Да, это вполне вероятно.

— В этом случае нет надобности знать природу кризиса. Если бы доктора Мандамуса удалось удержать от передачи того, что он знает, Амадейро или кому-либо другому, кризис не распространился бы.

— Но кто-то другой может обнаружить то, что знает доктор Мандамус.

— Конечно. Но нам не известно, когда это случится. Вероятно, у нас будет время узнать больше и лучше подготовиться, чтобы играть полезную роль. Есть две возможности удержать доктора Мандамуса: либо испортить его мозг так, чтобы он не мог эффективно мыслить, либо — просто убить. Повредить его мозг в состоянии только я, но я не могу этого сделать. А отнять у него жизнь не может никто из нас. Ты мог бы? Дэниел молчал.

— Ты знаешь, что нет, — наконец прошептал он. — Даже если от этого зависит будущее землян?

— Я не могу заставить себя нанести вред доктору Мандамусу.

— И я не могу. Итак, мы пришли к выводу, что кризис наступает, по природы его мы не знаем и определить не можем.

Они посмотрели друг на друга.

Их лица ничего не выражали, в воздухе словно повисло отчаяние.

Глава четвертая Другой потомок

10

Глэдия пыталась расслабиться после мучительной беседы с Мандамусом. Она занавесила окна в спальне, включила легкий теплый ветерок со слабым шепотом листвы и далекими трелями птиц и добавила слабый звук прибоя. Но ничего не помогало.

Глэдия машинально думала о том, что произошло, — и о том, что скоро случится. Чего ради она так разболталась с Мандамусом? Какое ему или Амадейро дело, встречалась она с Элайджем на орбите или нет, и от кого — от Элайджа или от другого — имела сына?

Ее вывело из равновесия требование Мандамуса рассказать ему о его происхождении. Человека из общества, где никто не беспокоился о происхождении или родственных связях, кроме как по причинам медико-генетическим, такая навязчивость могла просто выбить из колеи. И это упорное — конечно, случайно, — упоминание имени Элайджа…

Она решила, что нашла себе оправдание и попыталась не думать об этом. Она болезненно отреагировала на вопрос и разболталась, как ребенок, вот и все.

А тут еще этот поселенец!

Он не землянин, наверняка родился не на Земле и, вполне возможно, никогда там не был, Его народ, должно быть, живет н чужом мире, о котором она никогда не слышала, и живет, наверное, уже не одно столетие.

Тогда он должен считаться космонитом, подумала она. Космониты произошли от землян много столетий назад, но это неважно. Правда, космониты долго живут, а поселенцы, кажется, нет, но так ли уж велика разница? Даже космонит может умереть раньше времени от какого-нибудь несчастного случая, а однажды она слышала о космоните, умершем естественной смертью, когда ему не было и шестидесяти. Отчего бы этому визитеру не быть этаким необычным космонитом?

Нет, не так все просто. Поселенец наверняка не считает себя космонитом.

Важно не то, кем тебя считают, а кем ты сам себя чувствуешь. Так что надо думать о нем как о поселенце, а не космоните.

Но ведь все люди, просто люди, как бы они себя ни называли — космонитами, поселенцами, аврорианами, землянами… И доказательством тому: роботы не могут нанести вред ни одному из них. Дэниел бросится защищать самого последнего землянина, как и Председателя аврорианского Совета, и это означает…

Глэдия начала засыпать, но внезапная мысль прогнала сон.

Почему у поселенца фамилия Бейли? Почему Бейли?

Может, это обычное имя у поселенцев?

В конце концов именно Элайдж сделал такое возможным и стал их героем, как…

Она не могла припомнить аналогичного героя Авроры. Кто возглавлял экспедицию, которая первой достигла Авроры? Кто наблюдал за переустройством дикой безжизненной планеты? Глэдия не знала — потому ли, что родилась на Солярии, или потому, что аврориане не искали героев? В конце концов, первая экспедиция на Аврору состояла только из землян. Только через несколько поколений, удлинив жизнь с помощью ухищрений биоинженерии, эти земляне стали аврорианами, и зачем аврорианам делать героями своих презренных предшественников?

Но у поселенцев должны быть герои-земляне. Они, вероятно, не так изменились. Постепенно они тоже изменятся, и тогда Элайдж будет забыт, но до тех пор…

Да, скорее всего, так. Может, половина поселенцев приняла фамилию Бейли?

Бедный Элайдж! Все толпятся в его тени. Бедный Элайдж, милый Элайдж.

Она наконец уснула.

11

Тревожный сон не успокоил ее, не развеял мрачные мысли. Она встала хмурая, сама не зная почему, посмотрела на себя в зеркало и поразилась, как же она немолода.

Для Дэниела Глэдия была просто человеком, независимо от возраста, внешности и настроения.

— Мадам…

Глэдия вздрогнула.

— Пришел поселенец?

Она взглянула на часы и жестом велела Дэниелу включить в комнате обогреватель. День был холодный, вечер ожидался еще холоднее.

— Он здесь, мадам.

— Куда ты его отвел?

— В большую гостиную, мадам. С ним Жискар, а домашние роботы поблизости.

— Надеюсь, они имеют представление, что ему подать на ленч.

— Я уверен, мадам, что Жискар все устроит, как надо.

Глэдия тоже была в этом уверена.

— Полагаю, он прошел карантин, прежде чем получил разрешение высадиться?

— Иначе и быть не может, мадам.

— Все равно я надену перчатки и носовые, фильтры. Она вошла в ванную, рассеянно отметив, что вокруг нее домашние роботы, и знаком приказала подать новые перчатки и фильтры. В каждом доме на Авроре был свой язык жестов, и каждый хозяин совершенствовал его, учась делать знаки быстро и незаметно. Робот следовал этим почти невидимым приказам хозяина, словно читал его мысли. Но чужой человек мог приказать роботу только устно.

Самое досадное для хозяина — когда домашний робот не решается выполнить приказ или, что еще хуже, выполняет его неправильно. Это означает, что либо человек, либо робот спутали знаки. Глэдия знала, что ошибается всегда человек, но этого никто не хотел признавать.

Робота отправляли на проверку, в которой не было необходимости, либо продавали. Глэдия была уверена, что никогда не попадет в такую досадную ситуацию, но если бы сейчас ей не подали перчатки и носовые фильтры, она бы…

Размышление Глэдии прервало появление робота, который поспешно принес ей все необходимое.

— Как он выглядит, Дэниел?

— Обычного роста и сложения, мадам.

— Я имею в виду его лицо.

Глупо было спрашивать. Если бы он имел хоть какое-то сходство с Элайджем Бейли, Дэниел сразу заметил бы это и сказал ей.

— Трудно сказать, мадам. Оно не все видно.

— Что ты имеешь в виду? Не в маске же он?

— В известной степени — да, мадам. Его лицо покрыто волосами.

Она засмеялась:

— Как в исторических фильмах? Борода?

Она сделала жест, означающий волосы на подбородке и под носом.

— Больше, мадам. Половина лица закрыта волосами.

Глэдия широко раскрыла глаза и впервые почувствовала желание увидеть поселенца. Что же это за лицо, наполовину закрытое волосами? У аврориан и вообще у космонитов было очень мало волос на лице; их уничтожали, едва подросток становился юношей. Верхнюю губу никогда не трогали. Глэдия помнила, что ее муж, Сантирикс Гремионис, до женитьбы носил тонкую полоску волос под носом, усы, как он это называл. Они выглядели, как брови, оказавшиеся не на месте, и Глэдия, как только уговорила себя выйти за Гремиониса, сразу же потребовала, чтобы он избавился от них. Он так и сделал почти без возражений — сейчас она впервые подумала, что ему, наверное, было очень жаль усов. В первые годы она замечала, что он часто проводил пальцем по верхней губе, и считала это нервным жестом. Только теперь ей пришло в голову, что он бессознательно искал исчезнувшие навеки усы.

Как выглядит человек с усами по всему лицу? Как медведь? Каково это ощущение? А если бы у женщины были такие же волосы на лице? Она представила себе, как трудно целоваться такой паре, и громко рассмеялась. От раздраженности не осталось и следа, Ей захотелось взглянуть на чудовище — в конце концов, бояться его нечего, даже если он животное как по виду, так и по поведению. С ним нет ни одного робота — поселенцы хотели создать общество без роботов — а вокруг нее их десятки. Монстра тут же схватят, стоит ему сделать неосторожное движение или хотя бы повысить голос. И она сказала:

— Отведи меня к нему, Дэниел.

12

Чудовище встало и сказало что-то вроде: «Добрый вечер, миледи».

— Добрый вечер, — рассеянно ответила Глэдия. Она помнила, как трудно ей было понимать аврорианское произношение галактического стандартного в те давние дни, когда она приехала сюда с Солярии.

Акцент монстра был грубым и неуклюжим, но, может быть, ей так казалось с непривычки. Элайдж тоже, кажется, произносил некоторые буквы чуточку не так,но вообще говорил очень хорошо. Но ведь прошло два столетия, а этот поселенец даже не землянин, а язык, развиваясь в изоляции, очень меняется.

Но языковая проблема мало занимала Глэдию. Она уставилась на бороду.

Во всяком случае, эта борода не похожа на бороды актеров в исторических фильмах. Те были кустистыми — клок тут, клок там — и казались клейкими, глянцевитыми. У поселенца же была совсем иная борода. Она густо покрывала щеки и подбородок: темно-коричневая, чуть светлее волос на голове, и по крайней мере на два дюйма длиннее. Она не покрывала все лицо. Лоб был голым, за исключением бровей, такими же были нос и область под глазами. Верхняя губа тоже была голой, но на ней была тень, словно там начинали расти новые волосы. Волосы отсутствовали и под нижней губой, но там меньше замечалась новая растительность. Поскольку обе губы были голыми, стало ясно, что целовать его, видимо, нетрудно. Сознавая, что невежливо смотреть так пристально, но все-таки не сводя с него глаз, Глэдия сказала:

— Мне кажется, вы убрали волосы вокруг рта.

— Да, миледи.

— Можно спросить почему?

— Можно. Из гигиенических соображений. Я не хочу, чтобы пища застревала в волосах.

— Вы их соскабливаете? Я вижу, они растут вновь.

— Я пользуюсь электробритвой. Это занимает всего пятнадцать секунд утром.

— А почему не депилятором?

— А вдруг я снова захочу отрастить их?

— Зачем?

— Из эстетических соображений, миледи. Глэдия не поняла слово «эстетический» — оно прозвучало как «асидический».

— Простите?

— Иногда мне надоедают усы — вот как сейчас, — а иногда я отращиваю их снова. Некоторым женщинам это нравится. — Поселенец не удержался и похвастался: — А вообще-то у меня роскошные усы.

Глэдия внезапно сообразила, что сказал незнакомец.

— Вы хотели сказать — эстетических соображений?

Он засмеялся, показав красивые белые зубы.

— Вы тоже чудно говорите, миледи.

Глэдия улыбнулась. Правильное произношение — дело местного общественного мнения.

— Вы бы послушали мой бывший солярианский акцент. Тогда я говорила «ессетитсские соопрасения». И все время грассировала.

— Мне приходилось слышать нечто подобное. Забавно звучит. — Поселенец тоже необычно произносил букву «р».

Глэдия хихикнула:

— Это потому, что слова произносят только кончиком языка. Никто, кроме соляриан, не умеет так говорить.

— Может быть, вы меня научите? Торговцы бывают везде, и мне приходилось сталкиваться со всевозможными языковыми искажениями. — И снова это гортанное «р».

— Вряд ли, у вас горло устроено по-другому.

Она все еще смотрела на его бороду и, наконец, не в силах сдержать любопытства, протянула руку. Поселенец едва не отпрянул, но быстро сообразил, чего она хочет. Глэдия легко коснулась его лица и сквозь тонкий пластик перчатки ощутила, что волосы мягкие и упругие.

— Какие приятные, — удивилась она.

— Я польщен. — Поселенец усмехнулся.

— Но я не могу держать вас здесь целый день, — спохватилась Глэдия и, не обращая внимания на его «Ах, не беспокойтесь, пожалуйста», спросила: — Вы сказали моим роботам, чего бы вам хотелось съесть?

— Миледи, я сказал им то же, что говорю сейчас вам: я ем, что дают. В прошлом году я побывал во многих мирах, там везде своя кухня. Торговец умеет есть все, кроме ядовитого. Я предпочту аврорианскую еду всему тому, что вы попытались бы сделать, имитируя еду Бейлимира.

— Бейлимира? — удивленно переспросила Глэдия.

— Он назван так в честь руководителя первой экспедиции Бена Бейли.

— Сына Элайджа Бейли?

— Да, — сказал переселенец и тут же сменил тему разговора. Он оглядел себя и с досадой произнес: — Как ваши люди ухитряются носить такую скользкую одежду? Мечтаю влезть в свою собственную.

— Я уверена, что ваша мечта скоро исполнится, а пока прошу к столу. Мне сказали, что вас зовут Бейли, как и вашу планету.

— Ничего удивительного. Это самое почетное имя на планете. Меня зовут Диджи Бейли.

В сопровождении Жискара и Дэниела они прошли в столовую, и роботы заняли свои места в стенных нишах. Появились два робота-лакея. Комната была залита солнцем, стены оживлены украшениями. Стол был накрыт, и очень вкусно пахло. Поселенец принюхался и удовлетворенно вздохнул.

— Не думаю, что мне будет трудно есть аврорианскую пищу. Где вы позволите мне сесть, миледи?

— Не сядете ли вы сюда, сэр? — мгновенно спросил робот.

Поселенец сел первым, как полагалось гостю, затем села Глэдия.

— Я не знаю терминологических особенностей вашего языка, поэтому вы извините меня, если мой вопрос покажется вам обидным: разве Диджи не женское имя?

— Вовсе нет, — немного чопорно ответил поселенец. — Впрочем, это не имя, а два инициала; Д. и Ж.

— Ах, вот как. Д. Ж. Бейли. Простите мое любопытство, но что значат эти инициалы?

— Пожалуйста. Вон Д… — Гость показал пальцем в сторону одной ниши. — А вон там, я думаю, Ж. — Он показал на другую.

— Не хотите ли вы сказать…

— Именно это я и хочу сказать. Мое имя Дэниел Жискар Бейли. Во всех поколениях моей семьи всегда были хотя бы один Дэниел и один Жискар. Я был последним, шестым ребенком, но первым мальчиком. Моя мать решила, что достаточно и одного сына, и дала мне оба имени. Но Дэниел Жискар Бейли — слишком длинное имя, и я предпочел называться Диджи, и буду рад, если и вы станете так звать меня. — Он добродушно улыбнулся. — Я первый, кто носит оба имени, и первый, увидевший оригиналы.

— Но почему эти имена?

— Как гласит семейное предание, это идея Элайджа Бейли. Предка. Ему была предоставлена честь дать имена своим внукам, и он назвал старшего Дэниелом, а второго — Жискаром. Он настаивал, и это стало традицией.

— А дочери?

— Традиционное имя, передающееся из поколения в поколение, — Джезебел, Джесси. Вы знаете, так звали жену Элайджа.

— Я знаю.

— Но нет ни… — Он замолчал и воззрился на блюдо, стоящее перед ним. — Будь я дома, я бы сказал, что это жареная свинина в арахисовом соусе.

— А на самом деле это овощное блюдо. Вы, кажется, хотели сказать, что в семье не было ни одной Глэдии?

— Не было, — спокойно сказал Д. Ж. — Единственное объяснение состоит в том, что якобы Джесси — первая Джесси — возражала — но я с этим не согласен. Жена Элайджа никогда не была в Бейлимире, не уезжала с Земли. Как она могла возражать? Нет, мне совершенно ясно, что Предок просто не хотел другой Глэдии. Никаких имитаций, никаких копий, никаких претензий. Глэдия одна-единственная. И он просил также, чтобы не было других Элайджей.

— Я думаю, ваш Предок в последние годы жизни старался быть сдержанным, как Дэниел, но в душе всегда оставался романтиком. Он мог бы допустить существование других Элайджей и Глэдии. Я бы не обиделась. Его жена, наверное, тоже, — Она принужденно засмеялась. Кусок не лез ей в горло.

— Все это кажется таким нереальным. Предок — история, собственно, древняя, он умер сто шестьдесят четыре года назад. Я его потомок в седьмом колене, а вот сижу с женщиной, которая знала его еще молодым.

— Я его, в сущности, не знала, — сказала Глэдия, глядя в тарелку. — Я встречалась с ним — и то на короткое время — три раза за семь лет.

— Я знаю. Сын Предка Бен написал его биографию. Это стало литературной классикой в Бейлимире. Даже я ее читал.

— Да? А я не читала и даже не знала, что она существует. И что же там про меня?

Д. Ж. усмехнулся:

— Ничего такого, против чего вы могли бы возражать. Вы там — что надо. Но не в этом дело. Меня потрясло, что мы здесь с вами через семь поколений. Сколько вам лет, миледи? Прилично ли задавать вам такой вопрос?

— Не знаю, прилично ли, но я не возражаю. Мне двести тридцать пять стандартных галактических лет, двадцать три с половиной десятилетия.

— А на вид никак не больше пятидесяти. Предок умер, когда ему было восемьдесят два. Он был очень стар. Мне тридцать девять, и когда я умру, вы еще будете живы…

— Да, если ничего не случится.

— И проживете еще пять десятилетий…

— Вы завидуете мне, Диджи? — огорченно спросила Глэдия. — Вы завидуете, что я пережила Элайджа больше чем на полтора столетия и осуждена пережить еще на сто лет?

— Конечно, завидую! Еще бы! Я бы не прочь прожить несколько столетий, если бы не создал этим дурного примера для народа Бейлимира. Я не хотел бы, чтобы они жили так долго. Замедлился бы ход истории и интеллектуальное развитие. И правительство оставалось бы у власти слишком долго. Бейлимир погрузился бы в консерватизм и застой, как ваш мир.

Глэдия вздернула подбородок.

— На мой взгляд, с Авророй все в порядке.

— Я говорю о вашем мире, о Солярии.

— Солярия — не мой мир, — твердо сказала Глэдия.

— Надеюсь, что это не так. Я пришел к вам именно потому, что считаю Солярию вашим миром.

— В таком случае вы напрасно потратили время, молодой человек.

— Но вы родились на Солярии и жили там какое-то время?

— Я жила там первые тридцать лет.

— Тогда вы в достаточной степени солярианка, чтобы помочь мне в важном деле.

— Я не солярианка, несмотря на ваше так называемое дело.

— Дело касается войны и мира — если вы считаете это важным. Внешним мирам грозит война с Поселенческими мирами, и это будет скверно для всех. А вы, миледи, способны предупредить войну и сохранить мир.

13

Трапеза закончилась, и Глэдия обнаружила, что смотрит на Д. Ж. с холодной яростью.

Она спокойно жила последние два столетия, отрешившись от сложностей жизни. Постепенно она забыла свои беды на Солярии, трудности привыкания к Авроре.

Ей удалось очень глубоко похоронить боль двух убийств и два экстаза необычной любви — с роботом и землянином — и смириться. Затем она долго и спокойно жила в браке, имела двух детей, занималась своим делом. Сначала ушли дети, затем муж, скоро и она, вероятно, оставит работу и останется одна с роботами, довольная своей судьбой, а может быть, смирившись с нею. Жизнь ее потечет спокойно и без событий к неизбежному концу, такому тихому, что эти механические люди наверняка не заметят, как он наступит.

Так она жила. Но что же случилось?

Все началось вчера ночью, когда она напрасно искала в небе солнце Солярии, которого там не было. Эта глупость словно вызвала к жизни прошлое, которое должно было оставаться мертвым, и мыльный пузырь спокойствия, который она создала вокруг себя, лопнул.

Имя Элайджа Бейли — самое болезненно-радостное воспоминание, которое она так старательно прятала, вдруг повторялось снова и снова.

Затем ее принудили иметь дело с человеком, считавшим себя потомком Элайджа, и вот теперь с другим, который и в самом деле его потомок. И наконец ей навязали проблемы подобные тем, которые мучили самого Элайджа.

Не должна ли она стать в некоторой степени Элайджем, не имея ни его таланта, ни его жестокой решимости выполнить свой долг любой ценой?

Что она сделала, за что ей все это?

Она чувствовала, как под покровом жалости к себе в ней тлеет ярость. Это несправедливо. Никто не имеет права взваливать на нее ответственность вопреки ее воле.

Стараясь говорить спокойно, она произнесла:

— Почему вы твердите, что я солярианка, когда я говорю вам обратное?

Д. Ж., казалось, нисколько не смутил ее холодный тон.

Он держал мягкую салфетку, которую ему вручили в конце обеда. Она оказалась влажной и горячей — но не слишком горячей, — и он, имитируя действия Глэдии, тщательно вытер руки и рот, затем сложил пополам и провел ею по бороде. Салфетка уже начала расползаться на куски и съеживаться.

— Полагаю, она скоро совсем исчезнет, — сказал он.

— Исчезнет, — подтвердила Глэдия, кладя свою салфетку в особое углубление в крышке стола. Оказывается, держать ее в руках было признаком невоспитанности, и единственным оправданием для Диджи могло служить лишь то, что он был явно не знаком с обычаями цивилизованности. — Некоторые полагают, что их остатки загрязняют атмосферу, но в доме созданы слабые восходящие потоки воздуха, которые увлекают пыль к фильтрам. Сомневаюсь, что из-за нее могут возникнуть неприятности… Но вы не ответили на мой вопрос, сэр.

Диджи скомкал остатки салфетки и положил комочек на подлокотник кресла. Робот, повинуясь быстрому и небрежному жесту Глэдии, тут же его забрал.

— Миледи, я не заставляю вас быть солярианкой, я только узнал, что вы родились и прожили какое-то время на Солярии, значит, вас можно считать таковой. Вы знаете, что Солярия покинута?

— Да, я слышала.

— И на вас это никак не подействовало?

— Я аврорианка вот уже два столетия.

— Это не ответ. Даже уроженец Авроры может быть опечален гибелью планеты-сестры. А вы?

— Мне все равно, — ледяным тоном ответила Глэдия. — Почему это вас интересует?

— Сейчас объясню. Мы — я имею в виду торговцев Поселенческих миров — народ заинтересованный, потому что надо делать дело и получать прибыли, чтобы приобрести планету. Солярия — благоустроенный комфортабельный мир. Вы, космониты, похоже, в нем не нуждаетесь. Почему бы нам не заселить его?

— Потому что он не ваш.

— Что значит «не ваш», мадам? Разве Аврора имеет на него больше прав, чем Бейлимир? Разве мы не можем предположить, что пустая планета принадлежит тому, кто хочет заселить ее?

— Так вы ее заселили?

— Нет, потому что она не пустая.

— Вы хотите сказать, что не все соляриане покинули ее? — быстро спросила Глэдия.

Д. Ж. широко улыбнулся:

— Вас это взволновало, несмотря на то что вы аврорианка?

Глэдия снова нахмурилась.

— Ответьте на мой вопрос.

Д. Ж. пожал плечами:

— Перед исходом на Солярии было всего пятьдесят пять тысяч жителей — по нашим оценкам. Население уменьшалось с каждым годом. Ну пусть пять тысяч в год. Как мы можем быть уверены, что ушли все? Но не в этом дело. Даже если все соляриане ушли, планета не опустела. Там осталось двести миллионов, если не больше, разнообразных роботов, среди которых самые современные. Можно предположить, что соляриане взяли сколько-то роботов с собой. Трудно представить себе космонитов вообще без роботов. — Он с улыбкой оглядел ниши с роботами. — Однако они не могли взять сто сорок тысяч роботов на каждого.

— Но поскольку в ваших Поселенческих мирах роботы полностью отсутствуют и вы хотите, чтобы так и оставалось, вы, стало быть, не можете заселить Солярию.

— Правильно. Но только пока роботы не исчезнут, а уж об этом мы, торговцы, позаботимся.

— Каким образом?

— Мы не хотим общества с роботами, но это не значит, что мы не можем взять с собой несколько штук и делать с ними бизнес. У нас нет суеверного страха перед ними. Мы точно знаем, что роботехническое общество идет к застою. Космониты довольно наглядно показывают нам это. Но если они так глупы, что желают иметь такое общество, мы можем продавать им роботов по сходной цене.

— Вы думаете, космониты купят их?

— Я уверен. Они будут рады элегантным моделям солярианского производства. Всем известно, что соляриане были ведущими конструкторами роботов и Галактике, — хотя покойный доктор Фастольф считался непревзойденным в этой области, но только на Авроре.

К тому же, даже если мы назначим солидную цену, она все равно будет ниже себестоимости, так что в выигрыше будут и космониты, и торговцы — вот секрет удачной торговли.

— Космониты не захотят покупать роботов у поселенцев, — с явным презрением сказала Глэдия.

Д. Ж. имел профессиональную привычку не обращать внимания на такие пустяки, как злость и презрение. Игра стоила свеч.

— Еще как захотят! Им предложат самых современных роботов за полцены — а они откажутся? Вы даже удивитесь, насколько несущественны для бизнеса идеологические вопросы.

— Я думаю, удивляться придется вам. Попробуйте продать своих роботов — и увидите.

— Я бы продал, миледи, кабы они у меня были. Но их нет.

— Почему нет?

— Не удалось взять. Два торговых корабля по очереди приземлились на Солярии. Каждый мог взять штук двадцать пять роботов. Если бы им это удалось, весь торговый флот двинулся бы за ними, и мы продолжали бы делать дело не один десяток лет, а потом заселили бы планету.

— Но им, значит, не удалось. Почему?

— Потому что оба корабля были уничтожены на поверхности планеты, и, как мы слышали, погибли оба экипажа.

— Подвело оборудование?

— Нет. Оба приземлились нормально, без повреждений. В последних рапортах они сообщили, что приближаются космониты — то ли соляриане, то ли из других Внешних миров, мы не знаем. Мы можем только предполагать, что космониты напали без предупреждения.

— Этого не может быть.

— Так уж и не может?

— Конечно. Зачем это им?

— Я бы сказал — чтобы мы держались подальше от планеты.

— Если бы они этого хотели, они просто сообщили бы, что планета занята.

— А может, им хотелось убить нескольких поселенцев? Во всяком случае, у нас многие так думают и требуют, чтобы на Солярию послали несколько военных кораблей и построили там военную базу.

— Это опасно.

— Вот именно. Это приведет к войне. Некоторые наши драчуны рвутся в бой. Может, и среди космонитов есть такие — вот они и уничтожили оба корабля, чтобы спровоцировать войну.

Глэдия была ошеломлена. В программах новостей не было и намека на напряженные отношения между космонитами и поселенцами.

— Конечно, поговорить об этом следует. Ваш народ обращался в Федерацию Внешних миров?

— Обращался, но через незначительное лицо. Мы обращались и в Совет Авроры.

— И что?

— Космониты все отрицают, они намекают, что потенциальная выгода от торговли солярианскими роботами так высока, что торговцы, заинтересованные только в деньгах — словно сами космониты не нуждаются в них, — передрались между собой. Похоже, они хотят убедить нас, что наши корабли сами уничтожили друг друга, поскольку каждый хотел сохранить монополию торговли для своего мира.

— Значит, корабли были с разных планет?

— Да.

— И вы не думаете, что они и в самом деле передрались?

— Не думаю, хотя такая вещь возможна. Прямых конфликтов между Поселенческими мирами не было, но споры бывали, и все проходило через арбитраж Земли. Конечно, Поселенческие миры могут и не поддерживать друг друга, когда дело касается миллиардов долларов. Вот почему война для нас — не слишком хорошая идея, и надо как-то остудить слишком горячие головы. Вот мы и подошли к сути.

— Кто «мы»?

— Вы и я. Меня просили съездить на Солярию и по возможности выяснить, что там случилось. У меня один вооруженный корабль, но тяжелого вооружения у меня нет.

— Вас тоже могут уничтожить.

— Могут. Но мой корабль, по крайней мере, не будет захвачен врасплох. Кстати, я не гипервизионный герой и постараюсь свести такую возможность к минимуму. Мне пришло в голову, что одной из неудач поселенцев на Солярии является наше полное незнание этой планеты. Значит, полезно было бы взять с собой кого-то, кто знает этот мир, — солярианина, короче говоря.

— Вы имеете в виду меня?

— Именно, миледи.

— Почему меня?

— Я думаю, вам и так ясно, миледи. Покинув планету, соляриане ушли неизвестно куда. Если там кто-то и остался — так только враги. Во Внешних мирах нет ни одного солярианина, кроме вас. Вы — единственная солярианка, единственная во всей Галактике. Вы мне нужны и должны поехать со мной.

— Ошибаетесь, поселенец. Может, я вам и подхожу, но вы мне не подходите. Я окружена роботами. Один шаг — и вас схватят, а при сопротивлении можете и пострадать.

— У меня нет намерения действовать силой. Вы должны ехать добровольно. Ведь дело касается предотвращения войны.

— Это забота правительства, моего и вашего. Я отказываюсь что-нибудь делать. Я частное лицо.

— Вы обязаны сделать это для вашего мира. В случае войны пострадаем не только мы, но и Аврора.

— Я тоже не гипервизионная героиня.

— Тогда вы должны лично мне.

— Вы спятили! Я вам ничего не должна.

Д. Ж. тонко улыбнулся:

— Лично мне как индивидууму вы ничего не должны. Но у вас большой долг передо мной, как перед потомком Элайджа Бейли.

Глэдия замерла, глядя на бородатого монстра. Как она могла забыть, кто он?

— Нет, — наконец выговорила она.

— Да, — твердо сказал Д. Ж. — Два раза Предок сделал для вас больше, чем вы когда-либо могли бы оплатить. Его здесь нет, чтобы потребовать хотя бы часть долга, но я унаследовал его право.

— Но что я могу сделать для вас, если поеду? — в отчаянии спросила Глэдия.

— Там увидим. Так вы поедете?

Глэдии хотелось отказаться. Но как случилось, что Элайдж снова вошел в ее жизнь за последние сутки? Почему это невероятное требование прозвучало от его имени, да так, что отказаться было просто невозможно?

— Но Совет не позволит мне ехать с вами. Ни один аврорианин не сядет на поселенческий корабль.

— Миледи, вы прожили на Авроре двести лет, а потому думаете, что коренные аврориане и вас считают таковой. Это не так. Для них вы всегда останетесь солярианкой. Вас отпустят.

Сердце ее забилось, руки покрылись гусиной кожей. Он прав. Амадейро, например, считает ее солярианкой. И все-таки она повторила, стараясь убедить себя:

— Нет, не пустят.

— Пустят, — возразил Д. Ж. — Ведь кто-то из вашего Совета приходил к вам и просил принять меня?

— Он просил меня только сообщить о нашем с вами разговоре, и я это сделаю.

— Если они хотели, чтобы вы шпионили за мной в своем собственном доме, то сочтут даже более полезным, чтобы вы шпионили за мной на Солярии. — Он подождал ответа и, не получив его, продолжал с легкой улыбкой: — Миледи, если вы откажетесь, я не смогу заставить вас. Но они вас заставят. Только я не хочу этого. И Предок не хотел бы, будь он здесь. Он хотел бы, чтобы вы поехали со мной только из благодарности к нему и ни по какой иной причине. Миледи, Предок работал для вас в исключительно трудных условиях. Неужели вы не хотите поработать ради его памяти?

Сердце Глэдии упало. Она знала, что не может сопротивляться.

— Я никуда не могу ехать без роботов.

— Я на это и не рассчитывал. — Он снова улыбнулся. — Почему бы не взять с собой двух моих тезок?

Глэдия посмотрела на Дэниела. Он стоял неподвижно. Посмотрела на Жискара. Он стоял неподвижно. Посмотрела внимательнее, и ей показалось, что как раз в этот момент он чуть заметно кивнул.

Она должна верить ему.

— Ладно, — сказала она, — я поеду с вами. Эти два робота — все, что мне нужно.

Часть вторая Солярия

Глава пятая Покинутая планета

14

В пятый раз в жизни Глэдия оказалась на космическом корабле. Сейчас она не могла вспомнить, когда они с Сантириксом ездили на Эвтерпу, чтобы полюбоваться ее знаменитыми лесами, которые считались несравненными, особенно в романтическом сиянии спутника планеты Джампстоуна.

Лес действительно оказался пышным, зеленым. Деревья росли правильными рядами, животные были тщательно подобраны, дабы могли радовать взор приятным внешним видом; среди них не было ни ядовитых, ни страшных.

Спутник, почти полтораста километров в диаметре, сиял над планетой, как бриллиант. Можно было наблюдать, как он двигается по небу с запада на восток, обгоняя медленное вращение Эвтерпы. Он блестел, поднимаясь к зениту, и тускнел, спускаясь к горизонту. В первую ночь Глэдия очарованно следила за ним, во вторую — восхищения поубавилось, в третью — она смотрела на него со смутным раздражением, полагая, что в первые ночи небо было яснее, что, впрочем, не соответствовало истине. Местные жители никогда на небо не смотрели, но громко расхваливали — перед туристами, конечно.

В общем-то Глэдия осталась довольна поездкой, но еще больше радовалась возвращению на Аврору и решила, что больше путешествовать не будет, разве что в случае крайней необходимости. Подумать только, это было по меньшей мере сто десять лет назад!

Какое-то время она боялась, что муж захочет еще куда-нибудь поехать, но он ни разу не заговорил об этом. Видимо, он пришел к тому же решению и, возможно, тоже боялся, что ей захочется путешествовать.

В этом не было ничего необычного. Аврориане — да и вообще космониты — слыли домоседами.

Их планеты, их дома были такими уютными. В конце концов, что может быть лучше, когда все за вас делают ваши роботы, которые понимают каждый ваш жест, и вам даже не надо вслух выражать свои желания.

Она поежилась. Что имел в виду Д. Ж., когда говорил об упадке роботизированного общества?

Однако она все-таки вернулась в космос и на земном космическом корабле.

Она мало что видела на нем, но то, что видела, ей страшно не понравилось. Тут, кажется, ничего не было, кроме прямых линий, острых углов и гладких поверхностей. «Лишнее», видимо, исключалось, словно все было подчинено одной функциональности. Хотя она и не знала назначения того или иного предмета на корабле, она чувствовала, что это вещь необходимая; ничто не могло вмешиваться в кратчайшее расстояние между двумя точками.

Все аврорианское и вообще космонитское было многослойным. В основе лежала функциональность и только она — что, впрочем, не относилось к предметам чисто декоративным, — дальше находилось то, что ласкало глаз и чувства, а над всем этим — нечто удовлетворявшее душу. И это было гораздо лучше! Космониты просто не смогли бы жить в унылой Вселенной, где не было бы простора для творчества. Разве это плохо? Неужели будущее принадлежит строгой геометрии? Или поселенцы просто еще не научились радоваться жизни?

Но если в жизни так много радости, то почему же ей, Глэдии, так мало досталось?

Оказалось, что на корабле ей делать ровным счетом нечего. И она принялась размышлять и отвечать себе на вопросы. А все этот Д. Ж., этот варвар, потомок Элайджа со своими рассуждениями о гибели Внешних миров. Ведь даже за то короткое время, что он провел на Авроре, он мог бы убедиться, что планета здравствует и процветает.

Чтобы отвлечься от своих мыслей, Глэдия стала смотреть голофильмы, которыми ее снабдили. Без особого интереса она следила за стремительно изменяющимися событиями — все фильмы были приключенческими. Герои почти не разговаривали друг с другом, и не о чем было подумать и нечему радоваться. Очень похоже на все, что делают поселенцы.

Д. Ж. вошел, когда Глэдия смотрела очередной вестерн. Его приход не был для нее неожиданностью: роботы предупредили ее и, будь хозяйка не в настроении, не пустили бы гостя. С ним вместе вошел Дэниел.

— Ну, как вы тут? — спросил Д. Ж.

Глэдия дотронулась до кнопки, и изображение исчезло.

— Не выключайте, я посмотрю вместе с вами.

— Необязательно. С меня хватит.

— Вам тут удобно?

— Не очень. Я… одна.

— Простите, но и я был один на Авроре. Моим людям не разрешили высадиться со мной.

— И теперь вы взяли реванш?

— Вовсе нет. Во-первых, я позволил вам взять с собой двух роботов. Во-вторых, дело не во мне, а в моем экипаже. Они не любят космонитов и роботов. Но почему вы недовольны? Ведь сидя здесь, вы можете не бояться инфекции.

— Я уже слишком стара, чтобы бояться инфекции. Я думаю, что прожила уже достаточно долго. К тому же у меня есть перчатки, носовые фильтры и, если понадобится, маска. Да и вы вряд ли захотите прикоснуться ко мне.

— И никто другой не захочет, — сказал он неожиданно жестко и коснулся рукой какого-то предмета на правом бедре.

Глэдия проследила за его движением.

— Что это?

Д. Ж. улыбнулся.

— Оружие. — И он вытащил его за рукоятку.

Прямо в лицо Глэдии смотрел тонкий цилиндр сантиметров пятнадцать длиной. В нем не было никакого отверстия.

— Это убивает?

Она протянула руку к цилиндру. Д. Ж. быстро убрал оружие.

— Никогда не тянитесь к чужому оружию, миледи. Это не просто дурной тон — это хуже, потому что поселенцы привыкли быстро реагировать на такой жест и вы можете пострадать.

Глэдия широко открыла глаза и убрала руки за спину.

— Не угрожайте, Диджи. Дэниел не имеет чувства юмора. На Авроре нет варваров, носящих оружие.

— А у нас нет роботов, которые защищали бы нас. Эта штука не убивает. В каком-то смысле он хуже. Он производит вибрацию, которая стимулирует нервные окончания, ответственные за чувство боли. Он наносит вред гораздо больший, чем вы можете себе представить. Никто добровольно не согласится испытать это второй раз, и те, кто носит такое оружие, редко применяют его. Мы называем его нейронным хлыстом.

— Отвратительно! У нас есть роботы, но они никогда не причиняют никому вреда, разве что в крайнем случае, и то минимальный.

Д. Ж. пожал плечами:

— Звучит весьма цивилизованно, но лучше немного боли — даже убийство, — чем духовное разложение, которому способствуют роботы. Кстати, нейронный хлыст не предназначен для убийства, а у вашего народа на космических кораблях есть оружие, которое несет смерть и разрушение.

— Мы воевали на заре нашей истории, когда наследие Земли еще жило в нас, по потом мы исправились.

— Вы пользовались этим оружием и на Земле, и после того, как исправились.

— Это… — начала Глэдия и замолчала. Д. Ж. кивнул:

— Я знаю. Вы хотели сказать: «Это другое дело». Подумайте над этим, миледи, и не удивляйтесь, что моя команда не любит космонитов. И я не люблю. Но вы нужны мне, миледи, поэтому я смиряю свои эмоции.

— Чем я могу быть полезна вам?

— Вы солярианка.

— Вы настойчивый. Прошло более двух столетий. Я не знаю, какова теперь Солярия. Я ничего не знаю о ней. Каким был Бейлимир двести лет назад?

— Двести лет назад его не было, а Солярия была, и я надеюсь, что вы вспомните что-нибудь полезное.

Он встал, подчеркнуто вежливо поклонился и вышел.

15

Глэдия задумалась.

— А он не слишком вежлив, верно? — наконец сказала она.

— Мадам Глэдия, — ответил Дэниел, — поселенец явно нервничает. Он приближается к планете, где погибли два корабля и убиты их экипажи. Он и его экипаж здорово рискуют.

— Ты всегда защищаешь любое человеческое существо, Дэниел. Опасность существует и для меня, и я тоже не хотела бы попасть в переделку, но это же не заставляет меня грубить.

Дэниел не ответил.

— А, может, и заставляет. Я была чуточку груба?

— Я думаю, поселенец не обиделся. Могу я посоветовать вам, мадам, приготовиться ко сну? Уже поздно.

— Ладно, я лягу, но вряд ли усну.

— Друг Жискар уверяет меня, что уснете, мадам, а он обычно не ошибается в таких вещах.

Глэдия в самом деле уснула.

16

Дэниел и Жискар стояли в темноте в каюте Глэдии.

— Она крепко спит, друг Жискар, ей нужен отдых. Впереди опасное путешествие. И мне кажется, друг Жискар, что она согласилась ехать под твоим влиянием. У тебя, наверное, были причины.

— Друг Дэниел, мы так мало знаем о природе кризиса, стоящего перед Галактикой, что просто не можем отказаться от действия, которое может расширить наши знания. Мы должны узнать, что происходит на Солярии, и единственный способ — устроить так, чтобы мадам Глэдия поехала туда. Что касается влияния, то это почти не требовало усилий. Несмотря на ее заявление, она жаждала поехать туда. Ее переполняло желание увидеть Солярию. Ее мучает душевная боль, которая не прекратится, пока мадам не побывает там.

— Если ты говоришь, значит, так оно и есть, но меня это удивляет. Она часто давала понять, что была несчастной на Солярии, что полностью адаптировалась на Авроре, и никогда не желала вернуться.

— Да, и это тоже. В ее мозгу совершенно ясно существовали оба чувства. Я не раз наблюдал в человеческих мозгах одновременное существование двух противоположных эмоций.

— Вроде бы нелогично.

— Согласен и могу только заключить, что люди не всегда и не во всех отношениях логичны. Вероятно, это одна из причин, по которой так трудно разработать законы поведения человека. У мадам Глэдии я время от времени замечал желание увидеть Солярию. Обычно оно было хорошо скрыто, затемнено куда более сильной антипатией, которую она также чувствует к этой планете. Когда стало известно, что Солярия покинута ее народом, чувства мадам Глэдии изменились.

— Почему? Какое отношение имеет это событие к юношеским переживаниям мадам Глэдии, породившим эту ее антипатию? Если желание увидеть этот мир сдерживалось в течение двух столетий, когда там существовало развитое общество, почему же сдерживающее начало ушло, как только планету покинули? Почему ей вдруг захотелось увидеть ее? Мир, ставший для нее совсем чужим.

— Не могу объяснить, друг Дэниел. Чем больше знаний я собираю о человеческом мозге, тем больше отчаиваюсь, что не способен понять его. Не такое уж это счастье — заглядывать в мозг, и я часто завидую твоей простоте контролируемого поведения, исходящей из твоей неспособности видеть под поверхностью.

— Но у тебя есть предположительное объяснение? — настаивал Дэниел.

— Я полагаю, она огорчена опустошением планеты. Она дезертировала оттуда два столетия назад…

— Она была вынуждена уехать.

— Теперь ей кажется, что она дезертировала, и я думаю, она считает, что подала дурной пример: если бы она осталась, то и другие не уехали бы, и планета была бы теперь населена и благополучна. Поскольку я не могу читать ее мысли, я отталкиваюсь, может, и неправильно, только от ее эмоций.

— Но она же не могла подать пример, друг Жискар. Прошло два столетия с тех пор, как она уехала, и, значит, не может быть никакой связи между столь разными во времени событиями.

— Согласен, но люди иногда находят удовольствие в том, чтобы питать болезненные эмоции, порицать себя без оснований и даже вопреки им. Во всяком случае, мадам Глэдия чувствовала такое острое желание вернуться, что было необходимо лишь ослабить сдерживающий эффект, под действием которого она могла бы отказаться ехать. Для этого потребовалось простейшее прикосновение. Я чувствовал, что ей необходимо поехать, потому что это означало, что поедем и мы, но у меня неприятное ощущение, что вреда, возможно, будет больше, чем пользы.

— В каком смысле, друг Жискар?

— Совет был рад отправить мадам с поселенцем. Не означает ли это, что ее желательно было удалить с Авроры на критический период, пока подготавливается падение Земли и Поселенческих миров?

Дэниел, видимо, обдумывал это положение, потому что долго молчал, а затем сказал:

— А зачем, по-твоему, нужно отсутствие мадам Глэдии?

— Не могу решить, друг Дэниел. Хотел бы услышать твое мнение.

— Я не думал об этом.

— Ну так подумай сейчас.

Будь Жискар человеком, эта просьба прозвучала бы приказом.

Последовала еще более долгая пауза.

— Друг Жискар, до появления доктора Мандамуса в доме мадам Глэдии она никогда не выказывала интереса к международной политике. Она была другом доктора Фастольфа и Элайджа Бейли, но эта дружба была личным чувством и не имела идеологической основы. И оба ушли от нас. Она терпеть не могла — и взаимно — доктора Амадейро, но это тоже личное дело. Эта антипатия существовала два столетия, но в ней нет ничего материального, просто оба ненавидят друг друга. У доктора Амадейро, имеющего теперь большое влияние в Совете, нет оснований бояться мадам Глэдии или пытаться избавиться от нее.

— Ты забыл, что, избавившись от мадам Глэдии, он избавится и от нас? Он уверен, что мадам Глэдия не уедет без нас, так что, может, он нас считает опасными?

— Друг Жискар, мы никогда не давали доктору Амадейро повода опасаться нас. Чего ради ему бояться нас? Он не знает о твоих способностях и о том, как ты пользуешься ими. Зачем ему спроваживать нас на время с Авроры?

— На время? Почему ты думаешь, что он хочет отвязаться от нас на время? Вполне может быть, что он знает о беде на Солярии больше поселенца и знает также, что поселенец и его экипаж наверняка погибнут. А с ними и мадам Глэдия, и ты, и я. Возможно, его главная цель — уничтожение корабля поселенцев, и он хочет лишь присовокупить к этому гибель друзей и роботов доктора Фастольфа.

— Бесспорно, доктор Амадейро не отважится на то, чтобы начать войну. Но минутное удовольствие от нашей гибели не увеличит риска.

— А не может быть, друг Дэниел, что доктор Амадейро как раз и имеет в виду войну и считает, что никакого риска нет?

— Нет, друг Жискар, это неразумно. В войне, развязанной в данных условиях, поселенцы могут победить. Они более рассеяны по Галактике, а потому могут успешно применять тактику молниеносных ударов. Им почти нечего терять в их примитивных мирах, тогда как космониты потеряют многое на своих уютных высокоорганизованных планетах. Если поселенцы изъявят готовность пожертвовать одним из своих миров в обмен на уничтожение одного космонитского, космониты сразу же сдадутся.

— Не будет ли такая война происходить «в данных условиях»? Что, если у космонитов есть новое оружие, которое быстро уничтожит Поселенческие миры? Может, это и есть кризис, перед угрозой которого мы сейчас стоим?

— В этом случае, друг Жискар, победу легче и эффективнее завоевать во внезапной атаке. Зачем провоцировать поселенцев? Это чревато большими потерями.

— Может, космонитам нужно испытать оружие, и уничтожение кораблей на Солярии — просто проверка?

— Космониты должны быть более изобретательны и найти другой способ, чтобы не выдать тайны существования нового оружия.

Настала очередь Жискара задуматься.

— Ну ладно, друг Дэниел, — но как ты объясняешь это наше путешествие? Как ты объясняешь желание — и очень горячее, — чтобы мы сопровождали поселенца? Поселенец сказал, что Совет прикажет мадам Глэдии ехать, — так оно и вышло.

— Я не думал над этим.

— Ну так подумай сейчас.

— Подумаю.

Молчание затянулось, но Жискар терпеливо ждал. Наконец Дэниел заговорил, медленно, словно пробирался по лабиринтам мыслей:

— Я не думаю, что Бейлимир, или любой другой Поселенческий мир, имеет право присваивать роботов, принадлежащих Солярии. Пусть сами соляриане ушли или, может быть, вымерли, все равно Солярия остается Внешним миром, даже если она и не заселена. Остальные сорок девять Внешних миров наверняка рассуждают так же. И прежде всего так должна рассуждать Аврора — если она хочет управлять ситуацией.

— Значит, ты считаешь, что, уничтожив два поселенческих корабля, космониты таким образом утвердили свое право на Солярию?

— Нет, Аврора — если она хочет управлять ситуацией — не пошла бы по этому пути. Аврора, главная сила космонитов, просто объявила бы Солярию, пустую или нет, запрещенной зоной для поселенческих кораблей и пресекла бы любую попытку поселенцев вторгнуться в систему Солярии, окружив эту систему кораблями и наблюдательными станциями. Но ведь не было такого предупреждения, таких действий. Зачем же уничтожать корабли, если можно их просто прогнать?

— Но корабли были уничтожены, друг Дэниел. Не хочешь ли ты воспользоваться нелогичностью человеческого мышления для объяснения этого факта?

— Пока нет. Давай примем их гибель как данное. Посмотрим на последствия. Капитан поселенческого корабля высаживается на Авроре, просит разрешения обсудить с Советом ситуацию, настаивает, чтобы гражданка Авроры ехала с ним расследовать ситуацию на Солярии — и Совет соглашается. Если уничтожение кораблей без предупреждения — слишком сильное действие для Авроры, то трусливая уступка капитану поселенцев — слишком уж слабое. Аврора как бы готова сделать все что угодно, лишь бы предотвратить войну.

— Да, — сказал Жискар, — я думаю, это возможный вариант интерпретации события. Но что дальше?

— По-моему, Внешние миры еще не слабы, чтобы вести себя так заискивающе. Но даже будь они слабы, гордое сознание того, что многие столетия они царили в Галактике, удержало бы их от таких действий. Тут не слабость, а что-то другое. Я уже говорил, что они не могут намеренно спровоцировать войну. Больше похоже на то, что они тянут время.

— И как долго они будут его тянуть, друг Дэниел?

— Они хотят уничтожить поселенцев, но еще не готовы к этому. Они дали этому поселенцу то, что он просил, чтобы избежать войны до тех пор, пока они не будут к ней готовы. Я только удивляюсь, что с ним не послали аврорианский военный корабль. Если мой анализ правилен — а я думаю, что это так, — то Аврора не имеет отношения к событиям на Солярии. Она не пошла бы на этот «булавочный укол», который только насторожил поселенцев, пока не готова на нечто опустошительное.

— Как же расценивать этот «булавочный укол»?

— Узнаем, когда высадимся на Солярии. Вероятно, это интересует и Аврору, и поселенцев, и это вторая причина, почему они так охотно сотрудничают с капитаном и даже позволили Глэдии сопровождать его.

Жискар долго молчал.

— А что за таинственное опустошение они планируют? — спросил он наконец.

— Раньше мы говорили о кризисе, в основе которого лежат планы космонитов уничтожить Землю, но мы говорим «Земля», имея в виду всех землян и их потомков в Переселенческих мирах. Однако, если мы всерьез подозреваем подготовку к разрушительному удару, который позволит космонитам разом избавиться от врагов, мы, вероятно, можем развить нашу точку зрения. Следовательно, они не планируют ударить по одному Поселенческому миру; эти миры разбросаны, и оставшиеся быстро нанесут ответный удар. Не могут они также атаковать несколько или сразу вес Поселенческие миры — их слишком много, и они очень раскиданы. Все удары вряд ли могут оказаться удачными, и уцелевшие яростно бросятся уничтожать Внешние миры.

— Значит, ты предполагаешь, что удар будет нанесен Земле?

— Да. На Земле живет основная масса маложивущих существ. Она — постоянный источник эмигрантов и сырья для благоустройства новых миров. Это родина всех поселенцев, которую они почитают. Если Земля будет уничтожена, поселенческое движение более не возобновится.

— Но не станут ли поселенцы мстить за Землю так же сильно и жестоко, как за любой из своих миров? По-моему, это неизбежно.

— По-моему, тоже. Мне кажется, что если Внешние миры еще не сошли с ума, их действия должны быть очень хитрыми, такими, за которые они вродебы не ответственны.

— Но почему бы не нанести такой хитрый удар по Поселенческим мирам, где находится большая часть военного потенциала землян?

— Космониты понимают, что удар по Земле более разрушителен психологически. А может быть, природа его такова, что он может сработать только против Земли, но не против Поселенческих миров. Я подозреваю последнее, поскольку Земля — уникальный мир и ее общество не похоже на любое другое, поселенческое или космонитское.

— Итак, ты приходишь к заключению, что космониты планируют нанести искусный удар но Земле, который разрушит ее, но не сработает против любого другого мира. При этом они хотят остаться в стороне, поскольку еще не готовы к решительному сражению.

— Да, друг Жискар, но они, возможно, скоро будут готовы, и тогда нападут немедленно. Любое промедление увеличивает шанс на утечку информации, которая выдаст их.

— Ты сделал вывод, не располагая достаточным количеством фактов. Это весьма похвально. А теперь расскажи о природе удара. Что именно задумали космониты?

— Я пришел к нему издалека, по зыбкой почве, и не уверен, что мои рассуждения целиком правильны. Но, даже предполагая, что прав, я не могу идти дальше. Боюсь, что не знаю и не могу себе представить природу удара.

— Но если мы этого не знаем, то не сумеем принять необходимых мер и разрешить кризис. Если же мы будем ждать, чем все это кончится, можем опоздать что-либо предпринимать.

— Если кто-то из космонитов и знает о том, что готовится, то только Амадейро. Не можешь ли ты заставить его рассказать о своем плане и тем самым предупредить поселенцев и сделать его намерения бесполезными?

— Не могу, друг Дэниел, не разрушив практически его мозг. Я даже сомневаюсь, что смог бы сохранить его целым до тех пор, пока Амадейро не сделает сообщения. Такие вещи я делать не могу.

— Тогда нам придется утешаться мыслью, что мои рассуждения ошибочны и никакого зла против Земли не замышляется.

— Нет, — сказал Жискар, — Я чувствую, что ты прав, и нам остается только беспомощно ждать.

17

Глэдия почти болезненно ожидала последнего прыжка. Корабль уже так близко подошел к Солярии, что стало видно ее солнце. Всего лишь диск, кружок света, через фильтры на него можно было смотреть не щурясь. В нем не было ничего особенного. Все видимые звезды казались человеку похожими друг на друга и на земное Солнце. Ни одна из них не была ярче или тусклее, горячее или холоднее, чем остальные. И на каждом были пятна, на каждом происходили вспышки. И человеческий глаз не находил между ними никакой разницы. Только детальный спектрогелиографический анализ обнаруживал их непохожесть.

Однако, глядя на этот ничем не примечательный кружок света, Глэдия почувствовала, что глаза ее наполнились слезами.

Живя на Солярии, она никогда не думала о солнце. Просто это был вечный источник света и тепла, поднимавшийся и опускавшийся в постоянном ритме. Покидая Солярию, она видела, как солнце исчезает позади, и не испытывала ничего, кроме чувства благодарности.

Сейчас она молча плакала. Ей было стыдно перед собой за такую беспричинную чувствительность, но она не могла сдержать слез.

Но она заставила себя успокоиться, когда вспыхнул световой сигнал, означавший, что пришел Д. Ж. Никто другой не подходил к ее каюте.

— Можно ему войти, мадам? — спросил Дэниел. — Вы, кажется, взволнованы?

— Да, я взволнована, Дэниел, но впусти его. Я думаю, он не удивится.

Но Д. Ж. удивился. Он вошел улыбаясь, но сразу же погасил улыбку, шагнул назад и тихо сказал:

— Я приду попозже.

— Останьтесь! — приказала Глэдия. — Это ничего не значит. Глупая минутная реакция. — Она шмыгнула носом и сердито вытерла глаза. — Зачем вы пришли?

— Я хотел говорить с вами о Солярии. Если повезет, завтра мы приземлимся. Но если вы не в состоянии разговаривать…

— Я в состоянии. У меня к вам есть вопрос. Почему мы сделали три прыжка? Достаточно было бы и одного. Когда я летела с Солярии на Аврору два столетия назад, был один. Неужели с тех пор техника регрессировала?

Д. Ж. Ухмыльнулся.

— Обманный маневр. Если за нами шел аврорианский корабль, я хотел избавиться от него.

— А зачем ему следовать за нами?

— Просто подумалось, миледи. По-моему, Совет уж очень жаждал помочь. Предложил, чтобы в экспедицию на Солярию меня сопровождал солярианский корабль.

— Ну что ж, это могло бы помочь.

— Возможно… если бы я был уверен, что Аврора не стоит за всем этим. Я просто сказал Совету, что обойдусь и без них, — он указал пальцем на Глэдию, — что мне нужны только вы. Но ведь Совет мог послать корабль и против моего желания, просто из добрых побуждений, верно? Ну вот, а я не хотел этого. У меня и так достаточно хлопот, а тут еще каждую минуту нервно оглядывайся, И я сделал так, чтобы им трудно было преследовать нас. Итак, что вы знаете о Солярии?

— Я уже сто раз вам говорила: ничего! Прошло два столетия.

— Поговорим насчет психологии соляриан. За два столетия она не могла измениться. Скажите, почему они бросили свою планету?

— Как я слышала, — спокойно сказала Глэдия, — численность населения постоянно снижалась. Видимо, играли роль низкая рождаемость и преждевременная смерть.

— Для вас это звучит резонно?

— Конечно. Рождаемость там всегда была низкой. По солярианским обычаям оплодотворение происходит нелегко, будь оно естественное, искусственное или эктогенетическое.

— У вас не было детей, мадам?

— На Солярии — нет.

— А преждевременная смерть?

— Я могу только догадываться. Полагаю, на рост смертности повлияло ощущение неудачи. Солярия явно не состоялась, хотя соляриане с большим усердием строили идеальное общество — не только лучшее, чем когда-либо было на Земле, но даже более близкое к идеалу, чем в любом Внешнем мире.

— Вы хотите сказать, что Солярия умирала от коллективного разрыва сердца ее народа?

— Да, если вы хотите выразить это в насмешливой форме, — недовольно сказала Глэдия.

Д.Ж. пожал плечами:

— Похоже, что вы сказали именно это. Но они в самом деле ушли. Куда? Как они будут жить?

— Не знаю.

— Но, мадам Глэдия, нам известно, что соляриане привыкли жить в огромных поместьях, где их обслуживали тысячи роботов, таким образом каждый солярианин был почти полностью изолирован. Если они покинули Солярию, где они найдут такое общество, которое одобрит их образ жизни? Может, они ушли во Внешний мир?

— Насколько мне известно, нет — впрочем, они со мной не советовались.

— Могли они сами найти новую планету? Если так, ее пришлось бы благоустраивать самим. Могли они быть готовы к этому?

— Не знаю.

— А может, они не уходили?

— По всем признакам Солярия пуста.

— Какие это признаки?

— Прервано все межпланетное сообщение, прекращены все радиопередачи с планеты.

— Откуда вы знаете?

— Это сообщалось в аврорианских новостях.

— А! Сообщалось! А не мог кто-то соврать?

— А зачем?

— Чтобы наши корабли попали в засаду и были уничтожены.

— Это смешно, Диджи. — Ее голос зазвучал еще резче. — Что выиграют космониты, угробив два торговых корабля?

— Но что-то же уничтожило два корабля поселенцев на пустой планете. На якобы пустой. Как вы это объясните?

— Я не могу. Я предполагаю, что мы идем на Солярию как раз для того, чтобы найти объяснение.

Д. Ж. серьезно взглянул на нее.

— Сможете ли вы проводить меня в тот район планеты, где вы жили?

— В мое поместье? — Она была ошеломлена.

— Разве вам не хотелось бы снова увидеть его?

Сердце Глэдии забилось сильнее.

— Да, хотелось бы. Но почему вы хотите попасть именно туда?

— Два корабля высадились в разных местах планеты, но оба были уничтожены чертовски быстро. Конечно, всякое место может быть опасным, но мне кажется, что там, где жили вы, менее опасно.

— Почему?

— Потому что нам могут помочь роботы. Вы же их знаете? Не так ли? Надеюсь, они могут существовать более двух столетий. Взять хотя бы Дэниела и Жискара. А те, которые были в вашем поместье при вас, наверное помнят вас. Они отнесутся к вам как к хозяйке и будут служить вам куда лучше, чем любому другому.

— В моем имении было десять тысяч роботов. Я знала в лицо не более трех десятков, а остальных никогда не видела, и они меня тоже. Сельскохозяйственные, лесные и рудничные роботы более примитивны. Домашние роботы должны бы помнить меня, если их не продали после моего отъезда. Могли быть и несчастные случаи, так что не все просуществовали два столетия. К тому же, что бы вы ни думали о памяти роботов, человеческая память слабее, и я могу не узнать их.

— Пусть так, но вы сможете отвести меня в ваше поместье? У меня есть карта Солярии. Это поможет?

— Немного. Оно в южно-центральной части северного континента Гелионы.

— Когда мы окажемся примерно там, вы сможете воспользоваться ориентирами для большей точности, если мы сфотографируем поверхность Солярии?

— Морские берега, реки?

— Да.

— Думаю, что смогу.

— Прекрасно. И все-таки постарайтесь вспомнить имена и внешность роботов.

18

Со своими офицерами Д. Ж. Бейли держался совсем иначе. Ни широкой улыбки, ни легкомысленного отношения к опасности. Он внимательно и сосредоточение рассматривал карту.

— Если женщина точна, мы подлетим к поместью достаточно близко, и это займет не так много времени.

— Пустая трата энергии, капитан, — пробормотал Джемин Озер, второй помощник.

Он был высок и бородат.

Борода была темная, рыжеватая, такого же цвета брови выгибались над светло-голубыми глазами. Он выглядел немолодым, но это впечатление создавалось больше его опытностью, чем возрастом.

— Ничего не поделаешь, — сказал Д. Ж. — Будь у нас антигравитация, которую техники обещают нам целую вечность, другое дело. — Он снова посмотрел па карту. — Она сказала, что поместье у реки, примерно в шестидесяти километрах вверх по течению от места впадения в большую реку. Если женщина точна.

— А вы сомневаетесь? — спросил Чандрус Надираба, штурман.

Именно он должен был посадить корабль в указанном месте. Темная кожа и аккуратные усы подчеркивали красоту его лица.

— Ей нужно вспомнить, как это было двести лет тому назад, — заметил Д. Ж. — Какие детали участка вы могли бы вспомнить, если видели его хотя бы тридцать лет назад? Она же не робот, могла забыть.

— Тогда зачем было брать ее с собой? — проворчал Озер. — Ее и другого, и робота. Команда недовольна, и мне они тоже не по душе.

Д. Ж. нахмурился и посмотрел на помощника:

— На этом корабле не имеет значения, что нравится и не нравится вам, мистер, и команде, Мы все можем погибнуть через шесть часов после высадки, если эта женщина не сумеет спасти нас.

— Умрем так умрем, — холодно сказал Надираба. — Мы не были бы торговцами, если бы не знали, что рядом с большими прибылями ходит внезапная смерть. А что касается этой миссии, тут мы все добровольцы. Кстати, не вредно, бы знать, откуда нам грозит смерть, капитан. Если вы догадываетесь, почему держите в секрете?

— Я не догадываюсь. Считается, что соляриане ушли, но, может, пара сотен осталась следить, так сказать, за имуществом.

— А что они могут сделать с вооруженным кораблем, капитан? Или у них есть секретное оружие?

— Не столь секретное, — ответил Д. Ж. — Солярия наводнена роботами. Именно по этой причине наши корабли и высадились на планете. Каждый оставшийся солярианин мог иметь в распоряжении миллион роботов. Скромная армия.

Ибен Калайя, связист, до сих пор молчал как младший по званию, что, казалось, подчеркивалось и тем обстоятельством, что из четырех присутствовавших офицеров у него одного не было никакой растительности на лице. Но сейчас он рискнул заговорить:

— Роботы не могут нанести вред человеку.

— Так говорят, — сухо сказал Д. Ж. — Но что мы знаем о роботах? Мы знаем только, что два корабля были уничтожены, а поселенцы убиты в разных частях планеты, набитой роботами. Кто это мог сделать кроме роботов? Мы не знаем, какие приказы дали соляриане роботам или какой хитростью обошли так называемый Первый Закон роботехники. Так что мы тоже должны иметь свои маленькие хитрости. Из дошедших до нас рапортов этих кораблей мы знаем, что после посадки все люди вышли. Пустая планета, вот они и решили поразмять ноги, подышать свежим воздухом и поглядеть на роботов, за которыми приехали. Их корабли не имели защиты, да люди и не ожидали нападения. На сей раз такого не случится. Я выйду, но вы останетесь на борту или поблизости.

Взгляд темных глаз Надирабы стал неодобрительным.

— Почему вы, капитан? Если нужен кто-то для приманки, можно брать любого.

— Ценю, штурман, — но я пойду не один, а с космонитской женщиной и ее спутниками. Она тут самая главная. Она может узнать нескольких роботов, а кто-то из них может узнать ее. Я надеюсь, что, если роботам и приказано напасть на нас, на нее они не нападут.

— Вы хотите сказать, что они вспомнят свои бывшую хозяйку и упадут к ее ногам? — сухо спросил Надираба.

— Да, если хочешь. Поэтому я ее и взял с собой, и поэтому мы высадимся в ее поместье. И пойду с ней я, потому что немного знаю ее, и посмотрю, как она поведет себя. Если мы уцелеем, пользуясь ею как щитом, и узнаем точно, что нам предстоит, сможем действовать по-своему. В ней уже не будет нужды.

— И что мы тогда с ней сделаем? — спросил Озер. — Выкинем в космос?

— Отвезем обратно на Аврору! — рявкнул Д. Ж.

— Хочу сказать вам, капитан, — проговорил Озер, — что команда расценит это как ненужное путешествие. Они скажут, что ее просто можно оставить на этой проклятой планете. Она же все равно местная.

— Да, — сказал Д. Ж., — и так и будет в тот день, когда я стану получать распоряжения от своей команды.

— Я уверен, что такой день не наступит, но у команды есть свое мнение, а с недовольной командой путешествовать опасно.

Глава шестая Экипаж

19

Глэдия стояла на земле Солярии. Она чувствовала запах растительности — совсем не тот, что на Авроре — и двух столетий как не бывало.

Ничто не могло так возродить воспоминания, как запах — ни вид, ни звук.

Этот слабый неповторимый запах вернул ее детство: вот она резвится под неусыпным наблюдением роботов, замечает других детей, останавливается, пугливо смотрит, приближается к другому ребенку — полушажок, вот-вот коснешься — и тут робот говорит: «Хватит, мисс Глэдия», — и уводит ее. Она оглядывается через плечо на малыша, которого тоже уводит робот.

Она вспомнила день, когда ей сказали, что отныне она будет видеть других людей только в голографическом изображении, видеть — и не видеть. Роботы говорили «видеть» шепотом, словно само слово было запретным. Их она могла видеть, но они не люди.

Сначала все было не так плохо. Образы, с которыми она разговаривала, были трехмерными и двигались. Они говорили, бегали, делали, что хотели, но их нельзя было почувствовать. Затем ей сказали, что она сможет встретиться с человеком, с которым она часто виделась по трехмерке и который ей нравился.

Он был взрослым мужчиной, старше ее но выглядел юношей, как многие на Солярии. Она получила разрешение встречаться с ним, когда пожелает.

Она желала. Она отчетливо вспомнила, как это было в первый раз. Она онемела, и он тоже. Они кружили друг возле друга, боясь прикоснуться. Но это и был брак.

Да, конечно, брак. Потом они снова встречались, потому что это был брак. Наконец они должны были коснуться друг друга, им было предложено сделать это.

Это был самый волнующий день в ее жизни… До тех пор, пока он не наступил.

Глэдия со злобой отогнала эти мысли. Что толку вспоминать? Она была так страстна и нетерпелива, а он так холоден и равнодушен! Когда он приходил к ней через точные промежутки времени для ритуала, который мог — или не мог? — оплодотворить ее, он делал это с таким отвращением, что она скоро стала желать, чтобы он забыл прийти. Но он был человеком долга и никогда не забывал.

Затем потянулись несчастные годы, потом она обнаружила его мертвым, с разбитым черепом, и на нес пало подозрение. Элайдж Бейли спас ее тогда, и она уехала с Солярии на Аврору.

Теперь она вернулась и чувствует запах Солярии.

Все остальное было незнакомым. Дом вдалеке совсем не походил на тот, который она смутно помнила. За два столетия он был модифицирован, потом снесен и вновь отстроен. Земля, на которой он стоял, не показалась знакомой.

Глэдия отступила назад, желая коснуться корабля, привезшего ее сюда, в этот мир, который пахнул домом, но не был им, коснуться чего-то, что было более или менее знакомым.

Дэниел, стоявший поблизости в тени корабля, спросил:

— Вы видите роботов, мадам Глэдия?

В сотне ярдов от них, в саду, стояла группа роботов. Они стояли торжественно, неподвижно, сияя на солнце сероватым, прекрасно отполированным металлом. Глэдия узнала солярианское производство.

— Да, вижу, Дэниел.

— Вы узнаете их, мадам?

— Нет. Похоже, это новая модель, Я не помню их и уверена, что они не помнят меня. Диджи будет разочарован.

— Они, кажется, ничего не собираются делать, мадам, — сказал. Жискар.

Это понятно. Мы чужие, и они пришли наблюдать за нами, чтобы потом сообщить о нас согласно приказу. Но сообщить некому, поэтому они просто наблюдают. Без дальнейших приказов они ничего не сделают, но следить не перестанут.

— Не лучше ли, мадам, вернуться на корабль? — сказал Дэниел. — Я уверен, что капитан наблюдает за сооружением защиты и еще не готов идти с вами. Я думаю, он не одобрит ваш выход без его разрешения.

— Я не намерена по его прихоти торчать на корабле, не смея выйти на поверхность собственного мира, — высокомерно ответила Глэдия.

— Я понимаю, но поблизости члены команды, и, я думаю, кое-кто уже заметил ваше присутствие.

— И приближаются, — прибавил Жискар. — Если вы хотите избежать инфекции…

— Я приготовила новые фильтры и перчатки.

Глэдия не понимала назначения сооружений, возводимых на плоском грунте вокруг корабля. Большая часть команды, занятая работой, не видела Глэдию и ее двух спутников, стоявших в тени — в этой части Солярии в летний сезон было жарче, чем на Авроре. Но пятеро из команды приближались, и один, самый высокий и крепкий, указал на Глэдию. Четверо остановились было, но по знаку первого снова двинулись к аврорианской тройке.

Глэдия молча смотрела на них, презрительно подняв брови. Жискар тихо сказал Дэниелу:

— Я не знаю, где капитан. Он где-то среди членов экипажа, но я не вижу его.

— Мы уходим? — громко спросил Дэниел.

— Это будет малодушно, — сказала Глэдия, — это моя планета, — и не двинулась с места.

Когда они подошли поближе, Глэдия почувствовала запах пота. Они работали и вспотели, подумала Глэдия, надо бы уйти. Но она все-таки осталась. Вся надежда на новые фильтры.

Высокий подошел еще ближе. У него были бронзовая кожа и крепкие мускулистые руки, блестевшие от пота. Ему было, наверное, лет тридцать, насколько Глэдия могла судить о возрасте маложивущих, и, если бы его вымыть и прилично одеть, он, наверное, выглядел бы вполне презентабельно.

— Вы и есть та космонитская леди, которую мы привезли на своем корабле? — спросил он.

Он говорил медленно, явно стараясь придать своему галактическому аристократический оттенок. Это ему, конечно, не удавалось. Он говорил как поселенец, даже хуже, чем Диджи.

— Я с Солярии, поселенец, — сказала Глэдия, устанавливая свои территориальные права.

И замолчала, растерявшись. Она так много думала о Солярии, что два столетия словно пропали, и она вдруг заговорила с резким солярианским акцентом — с грубым раскатистым «р» и с «и», более похожим на «си».

— Я с Солярии, поселенец, — повторила она тише, менее надменным тоном и с акцентом аврорианского университета — стандарт для галактического, которого придерживались все Внешние миры.

Поселенец засмеялся и повернулся к товарищам.

— Говорит тара-бара, но старается. Все правильно, парни.

Те тоже засмеялись. Один крикнул;

— Поговори с ней еще, Нисс. Может, и мы научимся чирикать по-космонитски.

— Ладно, заткнитесь все! — все еще улыбаясь, сказал Нисс.

Наступило молчание. Он снова повернулся к Глэдии:

— Я Берто Нисс, матрос первого класса. А как вас зовут, дамочка?

Глэдия не рискнула заговорить снова.

— Я парень вежливый, дамочка, Я говорю по-джентльменски, как космонит. Я знаю, вы достаточно старая, чтобы быть моей прапрапрабабкой. Сколько вам лет, дамочка?

— Четыреста! — крикнул кто-то за спиной Нисса, — Но она не выглядит на столько.

— Она не выглядит и на сто, — сказал другой.

— Она вполне подходит, чтобы позабавиться, — сказал третий. — И я думаю, она давно не развлекалась. Спроси ее, Нисс, может, она не против? Спроси вежливее, не можем ли мы сделать оборот.

Глэдия вспыхнула.

— Матрос первого класса Нисс, — сказал Дэниел, — ваши товарищи оскорбляют мадам Глэдию. Не уйти ли вам?

Нисс оглядел Дэниела, которого до сих пор игнорировал. Улыбка исчезла с его лица.

— Послушай, ты! К этой маленькой леди вход воспрещен. Так сказал капитан. Мы не будем беспокоить ее. Это просто треп. Эта штука с вами — робот, мы с ним не связываемся, и он не может нанести нам вред. Мы знаем Законы роботехники. Мы прикажем ему отойти от нас, вот и все. А ты — космонит, и капитан ничего не говорил насчет тебя. Так что стой, где стоишь, и не ввязывайся, иначе мы выдубим твою красивую шкуру, и иди потом, жалуйся. — Дэниел не ответил. Нисс кивнул. — Вот и хорошо. Люблю, когда у типа хватает ума не начинать того, чего он не может кончить. — Он повернулся к Глэдии. — Ну, космическая дамочка, мы оставим вас одну, потому что капитан велел не надоедать вам. А если кто-то сделал грубое замечание, это вполне естественно. Потрясем друг другу руки и расстанемся друзьями. Космонит, поселенец — какая разница!?

Он протянул руку, и Глэдия сжалась от ужаса. Дэниел мгновенно схватил Нисса за запястье.

— Матрос первого класса Нисс, — спокойно сказал он, — не пытайтесь коснуться леди.

Нисс посмотрел на свою руку, на пальцы, крепко сжимавшие ее, и сказал тихо и угрожающе:

— Отойди! Считаю до трех!

Дэниел отпустил его руку и сказал:

— Должен сказать, что я не хотел бы повредить вам, но я обязан защищать леди, и если она не хочет, чтобы к ней прикасались, мне придется причинить вам боль. Будьте уверены, я постараюсь свести ее к минимуму.

— Всыпь ему, Нисс! — закричал один из членов команды. — Дай этому болтуну!

— Послушай, космонит, — сказал Нисс, — я уже два раза говорил, чтобы ты держался подальше, а ты еще хватаешь меня. В третий раз говорю: шевельнись, скажи хоть слово, и я тебя разделаю. Дамочка пожмет нам руки, только и всего. По-дружески. А потом мы уйдем. Ясно?

— Я не хочу, чтобы он меня касался, — сказала дрожащим голосом Глэдия. — Сделай, что надо.

— Сэр, — сказал Дэниел, — извините, но леди не хочет, чтобы вы ее трогали. Я прошу вас всех уйти.

Нисс улыбнулся. Он размахнулся, чтобы оттолкнуть Дэниела, но левая рука робота мелькнула в воздухе и снова схватила Нисса за запястье.

— Пожалуйста, уходите, сэр.

Нисс оскалился, но это уже не было улыбкой. Он яростно дернул руку, пытаясь вырваться. Рука Дэниела чуть поднялась и опустилась. Лицо его не показывало никакого напряжения. Затем быстрым движением заломил руку поселенца за спину.

Нисс, неожиданно оказавшись к Дэниелу спиной, поднял вторую руку, нащупывая шею Дэниела, но и второе запястье было схвачено, и Нисс хрюкнул от унижения.

Четверо его товарищей стояли неподвижно, разинув рты. Нисс взглянул на них и проворчал:

— Помогите мне!

— Они не помогут вам, сэр, — сказал Дэниел, — потому что в этом случае капитан накажет их. Теперь я прошу вас пообещать мне, что вы больше не будете беспокоить мадам Глэдию и спокойно уйдете. Иначе, матрос первого класса, я, к своему крайнему сожалению, вынужден буду вывернуть вам руки.

Сказав это, он крепко сжал оба запястья, и Нисс глухо застонал.

— Простите меня, сэр, — сказал Дэниел, — но у меня строгий приказ. Вы обещаете?

Неожиданно Нисс с яростью лягнул Дэниела тяжелым сапогом, но тот отклонился, и Нисс тяжело упал лицом вниз.

— Вы обещаете, сэр? — снова спросил Дэниел и несильно вывернул руки Нисса за спиной.

Нисс взвыл.

— Обещаю, — пробормотал он. — Отпусти меня.

Дэниел тут же отпустил его и отошел. Нисс медленно перекатился на спину, осторожно поднял руки и морщась пошевелил кистями. Затем протянул правую руку к кобуре и схватился за оружие. Дэниел наступил ему на руку.

— Не делайте этого, сэр, иначе я вынужден буду сломать вам одну или несколько мелких костей в вашей руке.

Он наклонился и извлек бластер Нисса из кобуры.

— А теперь вставайте.

— Ну, мистер Нисс, — прозвучал чей-то голос, — делайте, что вам говорят, и вставайте.

Рядом стоял Д. Ж. Бейли. Борода его сердито ощетинилась, лицо слегка покраснело, но голос был подозрительно спокоен.

— Вы, четверо, — сказал Бейли, — сдайте оружие. Давайте, пошевеливайтесь. Раз, два, три, четыре. А теперь — смирно! — Он обратился к Дэниелу. — Сэр, отдайте мне оружие, которое вы у него отобрали. Пять. Мистер Нисс, смирно!

Бейли сложил бластеры на землю. Нисс вытянулся. Глаза его налились кровью, лицо исказилось от боли.

— Не расскажет ли кто-нибудь, что здесь произошло? — спросил Диджи.

— Капитан, — быстро сказал Дэниел, — у меня с мистером Ниссом произошла шуточная ссора. Вреда не нанесено.

— Однако мистер Нисс выглядит несколько поврежденным?

— Это временно, капитан, — ответил Дэниел.

— Понятно. Ну, мы вернемся к этому позже. — Он повернулся к Глэдии. — Мадам, я не помню, чтобы давал вам разрешение выйти из корабля. Вы немедленно вернетесь со своими компаньонами в каюту. Тут вам не Аврора, и здесь капитан я. Ясно?

Дэниел положил руку на локоть Глэдии. Она вздернула подбородок, повернулась и пошла по трапу на корабль. Дэниел шел рядом, Жискар — сзади. Д. Ж. повернулся к команде.

— Вы, — сказал он все так же спокойно, — пойдете со мной, и мы доберемся до сути этого… или до вас. — И жестом приказал офицеру подобрать оружие и унести.

20

Д. Ж. хмуро глядел на пятерых. Дело происходило в его каюте, единственном помещении корабля, которое было достаточно просторно и имело некоторые элементы роскоши.

— Сделаем так, — сказал он, тыкая в каждого пальцем. — Ты подробно расскажешь, что случилось. Ты — скажешь, что он упустил или сказал неверно. Затем ты то же самое, и ты, а потом я примусь за тебя, Нисс. Я предполагаю, что вы все отбились от рук, сделали какую-то глупость, следовательно, провинились, особенно Нисс. Если из вашего рассказа будет ясно, что вы не сделали ничего неправильного и ни в чем не виноваты, то я буду знать, что вы врете, особенно когда космонитская женщина расскажет мне все, а я склонен верить каждому ее слову. Ложь будет хуже того, что вы сделали. Ну! — рявкнул он. — Начинай!

Первый член команды, запинаясь, поведал всю историю. Второй кое-что добавил, то же сделал третий, потом четвертый. Д. Ж. слушал с каменным лицом, затем велел Берто Ниссу отойти в сторону и сказал остальным:

— А когда космонит тыкал Нисса мордой в пыль, вы что делали? Смотрели? Боялись двинуться? Четверо одного испугались?

Один нарушил тяжелое молчание:

— Это произошло так быстро, капитан. Мы только собирались вмешаться, а все уже кончилось.

— А что вы собирались сделать, если бы все-таки вмешались?

— Ну, оттащили бы чужака-космонита от нашего парня.

— Думаешь, удалось бы?

На сей раз никто не издал ни звука.

Д. Ж. наклонился к ним.

— Значит, так: за то, что задирались с иноземцами, похудеете на недельное жалование каждый. И вот еще что: если кто из вас скажет о случившемся кому-нибудь на корабле или вне его, сейчас или потом, по пьянке или сгоряча — всех вас понизят до учеников матроса. Проболтается один — понизят всех четверых. Так что приглядывайте друг за другом. Теперь займитесь делом. И если станете возникать во время этого путешествия, пикнете не по уставу — окажетесь в карцере.

Угрюмые, пристыженные, четверо вышли, поджав губы.

Нисс остался. По его лицу расплывался синяк, руки онемели. Д. Ж. разглядывал его с угрожающим спокойствием, а Нисс смотрел то вправо, то влево, то в пол, то в потолок, но только не в лицо капитану. Лишь когда Нисс случайно встретился взглядом с капитаном, тот сказал:

— Хорош. Славно тебя отделал этот неженка-космонит вполовину меньше тебя! В следующий раз прячься, когда увидишь кого-нибудь из космонитов.

— Слушаюсь, капитан, — униженно пробормотал Нисс.

— Ты слушал мои инструкции или нет? Перед отлетом с Авроры вам было велено космонитов и леди не трогать, не докучать им, не лезть к ним с разговорами.

— Капитан, я просто хотел вежливо пообщаться. Нам интересно было посмотреть на нее поближе. Мы не хотели ничего плохого.

— Ничего плохого? Ты спросил, сколько ей лет. Это входит в твои обязанности?

— Я просто полюбопытствовал, хотел знать.

— Один из вас делал непристойные намеки.

— Это не я, капитан.

— Кто-то другой? А ты извинился?

— Перед космонитами? — ужаснулся Нисс.

— Конечно. Вы действовали вопреки моим приказам.

— Я не хотел никого обидеть, — упрямо повторил Нисс.

— Ты не хотел обидеть мужчину?

— Он сам поднял на меня руку, капитан.

— Знаю. А почему?

— Потому что он приказал мне уйти.

— И ты не стерпел?

— А вы бы стерпели, капитан?

— Ладно. Ты не стерпел. Ты упал мордой в пыль. Как это случилось?

— Право, не знаю, капитан. Он такой шустрый, а хватка у него прямо железная.

— Так оно и есть. А ты что думал, идиот? Он и есть железный.

— Как это, капитан?

— Ты, видно, не знаешь историю Элайджа Бейли?

Нисс смущенно потер ухо.

— Я знаю, что он какой-то наш предок, капитан.

— Это-то все знают по моей фамилии. Ты никогда те видел фильмы о его жизни?

— Я не охотник до исторических фильмов, капитан.

Он пожал плечами, но тут же сморщился и решил больше этого не делать.

— Ты когда-нибудь слышал о Р. Дэниеле Оливо?

— Он был другом Элайджа Бейли.

— Ну да. Значит, ты кое-что знаешь. Ты знаешь, что такое «Р» в этом имени?

— Это значит «робот». Правильно? У него был друг-робот. В те времена на Земле были роботы.

— Они и сейчас есть. Но Дэниел не просто робот. Он был космическим роботом и внешне походил на космонита. Подумай об этом, Нисс, и сообрази, кто тот космонит, который задал тебе трепку.

Глаза Нисса округлились, лицо побагровело.

— Вы хотите сказать, что космонит — ро…

— Это Р. Дэниел Оливо.

— Капитан, но ведь прошло двести лет!

— Да. И космонитская женщина была близким другом моего предка Элайджа. Она прожила, если хочешь знать, двести тридцать пять лет, а робот, думаешь, не мог? Ты пытался драться с роботом, дурачина.

— Почему же вы об этом не сказали? — возмутился Нисс.

— А зачем? Ты спрашивал? Слушай, Нисс. Ты слышал, как я велел другим придержать язык? Это относится и к тебе, только в большей степени. Они всего лишь члены экипажа, а тебя я хотел сделать старшим в команде. Хотел! Чтобы управлять командой, нужно иметь мозги, а не только мускулы, Теперь тебе придется доказывать наличие мозгов вопреки моему твердому убеждению, что у тебя их нет.

— Капитан, я…

— Молчи и слушай. Если эта история выплывет наружу, то четверо станут учениками матроса, но ты станешь никем. Ты никогда больше не ступишь на корабль, ни на один. Это я тебе обещаю, Ни в экипаже, ни пассажиром. Подумай, что ты станешь делать в Бейлимире, как будешь зарабатывать на жизнь. Это в том случае, если ты будешь болтать или встанешь поперек дороги космонитской женщины, даже просто будешь глазеть на нее и ее роботов. И следи, чтобы никто из команды не смел ее оскорблять. Ты отвечаешь за это. И лишаешься двухнедельного жалованья.

— Капитан, — жалобно сказал Нисс, — другие…

— На других я меньше полагался, Нисс, поэтому и наказал их меньше. Проваливай!

21

Д. Ж. бесцельно играл фотокубиком, который всегда стоял на столе. Когда кубик поворачивали, он темнел. Поставленный на грань, он светлел, и в нем появлялось трехмерное изображение улыбающейся женщины. Команда поговаривала, что на каждой стороне кубика появлялись разные женщины. Так оно и было.

Джемин Озер следил за сменой изображений без всякого интереса. Теперь, когда корабль был в безопасности — по крайней мере, так считалось, — было время подумать о следующих шагах. Однако Д. Ж, подходил к делу кружным путем, а может, и вовсе не подходил. Он сказал:

— Конечно, это женщина была виновата.

Озер пожал плечами и погладил бороду, как бы уверяя себя, что он, во всяком случае, не женщина. В отличие от Д. Ж., на верхней губе Озера красовались роскошные усы.

— По-видимому, — продолжал Д. Ж., — прибыв на родную планету, она забыла об осторожности. И вышла из корабля, хотя я просил ее не делать этого.

— Вы должны были приказать ей не выходить.

— Не знаю, помогло ли бы это. Она аристократка и привыкла сама приказывать своим роботам и поступать, как заблагорассудится. Кроме того, она нужна мне, и я хочу сотрудничать с ней, а не ссориться. И еще… Она была другом Предка.

— И до сих пор жива, — сказал Озер и покачал головой, — Прямо мороз по коже. Древняя старуха.

— Да, но выглядит совсем молодой и привлекательной, и нос кверху. Не ушла, когда ребята подошли к ней, не пожелала пожать им руки. Ну ладно, что было, то было.

— Капитан, а правильно ли вы поступили, сказав Ниссу, что он пытался справиться с роботом?

— Правильно, Озер. Если бы он думал, что его побил и унизил перед товарищами космонит, который меньше и легче его, он навеки стал бы для нас бесполезным. Это сломало бы его. И нам не нужны слухи, что космониты — супермены. Поэтому я строго-настрого приказал помалкивать об этом случае. Нисс будет внимательно следить за ребятами, и если это дело не выплывет наружу, никто не узнает, что космонит оказался роботом. Но я полагаю, что в этой истории есть одна хорошая сторона.

— Какая, капитан?

— Я задумался о роботах. Много ли мы знаем о них? Что, например, знаешь ты?

Озер пожал плечами:

— Капитан, я о них не думал.

— И никто не думает. Во всяком случае, поселенцы. Мы знаем, что космониты имеют роботов, зависят от них, никуда без них не ходят, ничего без них не могут сделать, и мы уверены, что они чахнут из-за роботов. Мы знаем, что на Земле раньше были роботы, навязанные нам космонитами, и что они постепенно исчезают с лица Земли. В земных городах их вовсе нет, они остались только в сельской местности. Мы знаем, что Поселенческие миры не имеют и не хотят иметь роботов ни в городах, ни в сельской местности. Таким образом, поселенцы никогда не видели их на своих планетах и вряд ли видели на Земле… — При слове «Земля» голос Бейли всякий раз странно дрожал. — Что мы еще знаем?

— Есть Три Закона роботехники.

— Правильно. — Д. Ж. отложил кубик и подался вперед. — И главный из них Первый: «Робот не может повредить человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Так вот, не полагайся на него. Он означает не совсем то. Мы считаем, что благодаря Первому Закону роботы для нас не опасны. Хорошая уверенность, но не в том случае, когда она мнимая. Робот Дэниел повредил Ниссу и ничуть не огорчен этим, несмотря на Первый Закон.

— Он защищал…

— Вот именно. А что, если ты должен выбирать: повредить ли Ниссу или позволить нанести вред твоей космонитской хозяйке? Естественно, ты предпочтешь первое.

— Это имеет смысл.

— Ясное дело, имеет. А сейчас мы на планете роботов. Их тут сотни две миллионов. Что им приказано? Как они выбирают между тем или иным вредом? Можем ли мы быть уверены, что никто из них не тронет нас? Ведь что-то на этой планете уничтожило два корабля.

— Ну, этот робот Дэниел — необычный робот, — пробормотал Озер. — Он больше похож на человека, чем мы. Может, не стоит обобщать? Вот другой робот — как его там?..

— Жискар. Легко запомнить. Меня зовут Дэниел Жискар.

— Я мысленно называю вас капитаном, капитан. Во всяком случае, этот Жискар стоял там и ничего не делал. Он выглядит как робот и действует так же. Мы встретили здесь кучу роботов, но они нам ничего не сделали. Они только наблюдают.

— А если здесь есть какие-нибудь специальные роботы, которые могут быть для нас опасными?

— Я думаю, мы готовы к этому.

— Сейчас — да. Вот почему инцидент с Дэниелом и Ниссом сослужил нам хорошую службу. Мы думали, что нам следует опасаться только соляриан, оставшихся здесь. Но не их нам следует опасаться. Их, возможно, здесь нет. Для нас опасны именно роботы, специально сконструированные. Если леди Глэдия сумеет мобилизовать своих бывших роботов — это же было ее поместье — и заставить их защищать ее и нас, то мы нейтрализуем здесь все остальное.

— А она сможет?

— Посмотрим, — сказал Д. Ж.

22

— Спасибо тебе, Дэниел, — сказала Глэдия. — Ты хорошо поступил. — Лицо ее осунулось и побледнело, губы стали тонкими, бескровными. — Лучше бы я не приезжала, — тихо добавила она.

— Бесполезно жалеть, мадам Глэдия, — сказал Жискар. — Друг Дэниел и я останемся за дверью, чтобы никто больше не потревожил вас.

Коридор был пуст. Дэниел и Жискар разговаривали на звуковой волне выше человеческого порога слышимости и в своей обычной краткой манере.

— Мадам Глэдия приняла неразумное решение, отказавшись уйти, — сказал Жискар. — Это ясно.

— Я думаю, друг Жискар, что не было возможности заставить ее изменить решение.

— Оно было слишком твердым и принято было слишком быстро. То же самое справедливо и по отношению к поселенцу Ниссу. Его любопытство к мадам Глэдии и враждебность и злоба к тебе были слишком сильны, чтобы их можно было устранить без серьезного повреждения мозга. Остальными четверыми я мог управлять. Их нетрудно было удержать от вмешательства. Твоя способность справиться с Ниссом ошеломила их, и я лишь слегка усилил это состояние.

— Очень удачно, друг Жискар. Если бы эти четверо присоединились к мистеру Ниссу, я встал бы перед трудным выбором: вынудить мадам Глэдию к унизительному отступлению или сильно покалечить одного-двух поселенцев. Думаю, что пришлось бы выбрать последнее и я почувствовал бы большой дискомфорт.

— А сейчас тебе хорошо?

— Вполне. Урон, нанесенный мистеру Ниссу, был минимальным.

— Физически — да, друг Дэниел. Однако он испытал великое унижение, что для него хуже физического повреждения. Поскольку я осознавал это, я не смог бы действовать так легко, как ты. И еще…

— Да?

— Меня тревожит будущее. Много десятилетий на Авроре я работал медленно, выжидая удобный момент, чтобы мягко коснуться мозга, не нанося ущерба, усиливая то, что было, ослабляя то, что и так шло на убыль, подталкивая и направляя уже существующий импульс. Теперь же мы вступили в пору кризиса, когда эмоции усиливаются, решения приходят быстро, и события бегут мимо. Если я хочу сделать что-то хорошее и должен действовать быстро, Три Закона запрещают мне это. Требуется время, чтобы взвесить тонкости сравнения физического и умственного вреда. Будь я один с мадам Глэдией во время приближения поселенцев, я бы не знал, что делать, чтобы не нанести серьезного вреда мадам Глэдии, одному или нескольким поселенцам и себе.

— Что же теперь делать, друг Жискар?

— Поскольку Три Закона изменить нельзя, мы снова приходим к заключению, что ничего не можем сделать. И нам остается только ждать краха.

Глава седьмая Надзирательница

23

Это было утро на Солярии, утро в поместье — в ее поместье.

Вдалеке виднелся дом, который вполне мог быть ее домом. Двух столетий как не бывало, и Аврора казалась ей далекой несбывшейся мечтой.

Она повернулась к Д. Ж.; с его туго затянутого пояса свисали два предмета — на левом бедре нейронный хлыст, а на правом — что-то более короткое и круглое, видимо, бластер.

— Мы пойдем к дому? — спросила она.

— Возможно, — рассеянно ответил он.

Он рассматривал поочередно свое оружие, поднося его к уху, как бы прислушиваясь: жужжит — значит, работает.

— Вчетвером? — Она машинально поискала глазами: Д. Ж., Дэниел… — Дэниел, а где Жискар?

— Он подумал, мадам Глэдия, что ему лучше действовать в качестве разведчика. Как робот он не привлекает к себе внимания других роботов, и, если что не так, он предупредит нас. В любом случае ему легче выйти в расход, чем вам или капитану.

— Хорошее мышление робота, — заметил Д. Ж. — Так оно и есть. Ну, пошли.

— Только втроем? — жалобно спросила Глэдия. — Честно говоря, мне не хватает покорности робота Жискара выходить в расход.

— Мы все уязвимы, леди Глэдия. Количество тут не имеет значения. Ведь погибли экипажи двух кораблей.

— Вы меня не ободряете, Диджи.

— Ну, давайте попробую. Те корабли не были подготовлены, а наш подготовлен, и я тоже. — Он хлопнул руками по бедрам. — С вами робот, который уже показал себя вашим надежным защитником. Больше того, вы сами — наше лучшее оружие. Вы умеете приказывать роботам делать то, что вы хотите, и это может оказаться решающим. Кроме вас никто этого не может, а те корабли не имели того снаряжения, которое есть у нас. Ну, пошли!

Они пошли. Через некоторое время Глэдия сказала:

— Мы идем не к дому.

— Туда пока не надо. Скачала подойдем к группе роботов. Вы их видите, надеюсь.

— Да, вижу, но они ничего не делают.

— Верно. Но, когда мы высадились, их было гораздо больше. Большая часть ушла, а эти остались. Зачем?

— Если мы их спросим, они ответят.

— Если вы их спросите, леди Глэдия.

— Они ответят как мне, так и вам: мы оба люди.

Д. Ж. вдруг остановился и с улыбкой повернулся кГлэдии:

— Оба люди, дорогая леди? Космонит и поселенец? Что это с вами?

— Мы оба люди для роботов, — резко ответила Глэдия. — И бросьте эти шуточки. Я не играла в космонита и землянина с вашим Предком.

Улыбка Д. Ж. исчезла.

— Вы правы. Простите меня, леди. Я постараюсь умерить свой сарказм. В конце концов на этой планете мы союзники. — Бейли помолчал. — Мадам, я хочу, чтобы вы выяснили, какие приказы были даны роботам, — если были даны. Нет ли здесь знакомых вам роботов? Есть ли люди в поместье или на планете? И вообще, поговорите с ними. Они не должны быть опасными: они роботы, а вы человек. Они не могут нанести вам вред. — И, вспомнив, он добавил: — Правда, ваш Дэниел довольно грубо обошелся с Ниссом, но там были особые обстоятельства, а здесь их нет. И Дэниел может пойти с вами.

— Я в любом случае должен сопровождать леди Глэдию, капитан, — почтительно произнес Дэниел. — Это мой долг.

— И Жискара тоже, я думаю, — сказал Д. Ж. — Однако он где-то шляется.

— Не зря, капитан. Он говорил со мной, и мы решили, что это немаловажно для защиты леди Глэдии.

— Ну и прекрасно. Вы двое идите вперед. Я буду прикрывать вас. — Он снял оружие с правого бедра. — Если я крикну «Ложись!», тут же падайте. Эта штука не выбирает.

— Только, пожалуйста, пользуйтесь ей только в самом крайнем случае, Диджи, — сказала Глэдия. — Вряд ли это поможет при защите от роботов. Пошли, Дэниел!

Она быстро и уверенно пошла вперед, к группе примерно из десяти роботов, стоявших перед рядом низких кустов. Утреннее солнце отражалось в их блестящих телах.

24

Роботы не отступили и не двинулись вперед. Они спокойно стояли на месте.

Глэдия подсчитала: одиннадцать. Возможно, есть и другие, но их не видно.

Все они были сделаны на Солярии, очень гладкие, прекрасно отполированные. Никакой иллюзии одежды и минимум реализма. Они выглядели почти математической абстракцией человеческого тела, но среди них не было и двух одинаковых.

Ей показалось, что они не так гибки и сложены, как аврорианские роботы.

У них был простой мозг, предназначенный для определенной задачи.

Они остановились метрах в четырех от шеренги роботов, Дэниел — чуть позади, в метре от Глэдии, чтобы было ясно: главная — она. Роботы наверняка посчитали Дэниела за человека, но она знала, что Дэниел слишком уж сознавал себя роботом, и не стала полагаться на ошибочное мнение других роботов.

— Кто из вас будет говорить со мной? — спросила Глэдия.

Никто не ответил, Казалось, роботы беззвучно совещались. Затем один из них вышел вперед.

— Я буду говорить, мадам.

— У тебя есть имя?

— Нет, мадам, только серийный номер.

— Давно ты функционируешь?

— Двадцать девять лет, мадам.

— Есть среди вас такие, которые функционируют дольше?

— Нет, мадам, поэтому говорю я, а не другие.

— Сколько роботов в этом поместье?

— Точной цифры я не знаю, мадам.

— Примерно.

— Тысяч десять, мадам.

— Среди них есть функционирующие более двух столетий?

— Среди сельскохозяйственных роботов есть несколько таких, мадам.

— А среди домашних?

— Нет, мадам. Хозяева предпочитают новые модели. Глэдия кивнула и повернулась к Дэниелу.

— Это разумно. Так было и при мне. — Она снова повернулась к роботу: — Кому принадлежит это имение?

— Это имение Зоберлона, мадам.

— Давно оно принадлежит семье Зоберлона?

— Дольше, мадам, чем я функционирую. Я не знаю, насколько дольше, но информацию можно получить.

— Кому оно принадлежало до Зоберлона?

— Не знаю, мадам, но информацию можно получить.

— Ты когда-нибудь слышал о семье Дельмар?

— Нет, мадам.

Глэдия повернулась к Дэниелу и печально сказала:

— Я пыталась вести робота, как сделал бы Элайдж, но, похоже, не умею делать это правильно.

— Наоборот, леди Глэдия, — возразил Дэниел. — Мне кажется, что вы уже многое установили. Похоже, что в имении нет роботов, знавших вас, кроме нескольких сельскохозяйственных. Вы знали кого-нибудь из рабочих роботов, когда жили здесь?

Глэдия покачала головой:

— Нет. Я никогда не видела их даже издали.

— Тогда ясно, почему вас не узнают.

— Точно. Бедняга Диджи напрасно гонял нас. Если он надеялся, что от меня будет толк, то он ошибся.

— Знать правду всегда полезно, мадам. А где еще вы могли бы получить информацию?

— Да, минутку… — Глэдия подумала несколько секунд. — Странно, с этим роботом я говорила с солярианским акцентом, а с тобой так не говорю.

— Ничего удивительного, леди Глэдия. Роботы говорят с таким же акцентом, потому что они солярианские. Вы вернулись в дни вашей юности и машинально заговорили, как в те времена. Но вы сразу же стали собой, когда повернулись ко мне, потому что я часть вашего теперешнего мира.

Глэдия медленно улыбнулась:

— Твои рассуждения вес больше напоминают человеческие, Дэниел.

Она снова повернулась к роботам и внезапно ощутила покой. Небо было голубым и почти безоблачным, лишь узкая полоска облаков на западе означала, что полдень может быть пасмурным; шелестели листья от легкого ветра, жужжали насекомые, где-то крикнула птица. И ни одного звука, производимого человеком. Вокруг, возможно, было много роботов, но они работали молча. Не было того гомона человеческих голосов, к которому она привыкла — сначала с трудом — на Авроре. Но теперь, вернувшись на Солярию, она нашла удивительное спокойствие. Не так уж плохо на Солярии, подумала она.

— Где ваши хозяева? — спросила она робота с едва заметным раздражением.

— Они ушли, мадам, — спокойно ответил робот.

— Куда?

— Не знаю, мадам. Они мне не сказали.

— А другие знают?

Общее молчание.

— Кто-нибудь в имении знает?

— Я не знаю этого, мадам.

— Хозяева взяли с собой роботов?

— Да, мадам.

— Но они не взяли вас. Почему вы остались?

— Делать свою работу, мадам.

— Но вы стоите и ничего не делаете. Это и есть ваша работа?

— Мы охраняем имение, мадам.

— От таких, как мы?

— Да, мадам.

— Но вы здесь ничего не делаете. Почему?

— Мы наблюдаем, мадам. У нас нет иных приказов.

— Вы сообщаете о своих наблюдениях?

— Да, мадам.

— Кому?

— Надзирателю, мадам.

— Где надзиратель?

— В доме, мадам.

— Ага.

Глэдия повернулась и быстро пошла к Д. Ж. Дэниел двинулся следом.

— Ну? — спросил Д. Ж.

Он держал оружие наготове, но, когда его спутники вернулись, спрятал его в кобуру.

— Ничего. Ни один робот меня не знает. И я уверена, что никто из них не знает, куда ушли соляриане. Но роботы докладывают обо всем надзирателю.

— Какому надзирателю?

— На Авроре и в других Внешних мирах в больших имениях с множеством роботов бывает надзиратель — человек, который должен организовывать и направлять группы рабочих роботов на поля, рудники и промышленные предприятия.

— Значит, здесь остались соляриане?

— Солярия — исключение. Здесь роботов столько, что не было целесообразно поручать мужчине или женщине надзирать за роботами. Эту работу выполнял специально запрограммированный робот.

— Значит, в доме есть робот, более совершенный, чем этот, и его можно с пользой допросить как следует.

— Возможно, но я не уверена, что попытка войти в дом безопасна.

— Это же только робот! — ядовито заметил Д. Ж.

— Дом может быть заминирован.

— Это поле тоже может быть заминировано.

— Лучше бы, — сказала Глэдия, — послать одного из роботов в дом сказать надзирателю, что люди желают говорить с ним.

— Не требуется, — возразил Д. Ж. — Это, по-видимому, уже сделано. Надзиратель появился, и это не робот и не «он», Я вижу женщину.

Глэдия ошеломленно застыла, К ним шла высокая, стройная и очень привлекательная женщина. Женщина! Это было видно издалека.

25

Д.Ж. широко улыбнулся, приосанился, расправил плечи и коснулся рукой бороды, словно удостоверяясь, что она гладкая и мягкая.

Глэдия неодобрительно посмотрела на него:

— Это не солярианка.

— Откуда вы знаете?

— Ни одна солярианка не позволит себе показываться незнакомым людям живьем, а не по видео.

— Я знаю, миледи. Но вы же позволили мне видеть вас.

— Я два столетия прожила на Авроре. Но все-таки осталась достаточно солярианкой, чтобы не появляться перед людьми, как эта.

— Ей есть что показать, мадам. Я бы сказал, что она выше меня и прекрасна как вечерняя заря.

Надзирательница остановилась метрах в двадцати от них, роботы разошлись в стороны.

— За два столетия обычаи могли измениться.

— Нет ничего основательнее, чем неприязнь соляриан к контактам с людьми, — резко сказала Глэдия. — Это не могло измениться за какие-то два столетия. — Она снова заговорила по-соляриански.

— Я думаю, вы недооцениваете социальную пластичность. Но солярианка она или нет, в любом случае она космонитка, и, если здесь есть другие такие же, я готов к мирному сосуществованию.

Взгляд Глэдии стал еще более неприязненным.

— Сколько вы намерены глазеть на этот образец? Час, два? Вы не хотите, чтобы я допросила женщину?

Д. Ж, вздрогнул и посмотрел на Глэдию с явным раздражением.

— Вы допрашиваете роботов, и вы это сделали, а я допрашиваю людей.

— Особенно женщин, я полагаю.

— Мне бы не хотелось хвастаться, но…

— Я не знаю мужчин, которые бы не хвастались.

В разговор вмешался Дэниел:

— Я не думаю, что женщина захочет долго ждать. Если вы хотите перехватить инициативу, капитан, то идите к ней. Я пойду за вами.

— Вряд ли мне понадобится защита, — отрезал Д. Ж.

— Вы — человек, и я не могу своим бездействием допустить, чтобы вам был причинен вред.

Д.Ж. быстро зашагал вперед. Дэниел двинулся следом. Глэдия, не желая оставаться в одиночестве, осторожно пошла за ними.

Надзирательница спокойно ждала. На ней было простое белое платье, едва доходившее до середины бедер, сильно декольтированное. Под тонкой тканью виднелись соски. Не было никаких признаков, что на ней надето что-то еще, кроме туфель.

Д. Ж. остановился в метре от нее. Гладкая кожа, высокие скулы, широко поставленные, немного раскосые глаза, невозмутимое выражение лица.

— Мадам, — начал он, — я имею удовольствие разговаривать с надзирательницей этого поместья?

Он старался говорить, как аврорианские патриции.

Женщина выслушала и сказала с сильным солярианским акцентом, который казался почти комичным для такого красивого рта:

— Ты не человек.

Все произошло так быстро, что Глэдия, находившаяся метрах в десяти, не поняла, что случилось. Она увидела только какое-то движение, а затем Д. Ж., неподвижно лежащего на спине, и женщину, державшую в обеих руках его оружие.

26

В этот момент Глэдию больше всего поразило то, что Дэниел не попытался прийти на помощь. Но не успела она так подумать, как Дэниел схватил женщину за левое запястье и сказал грубым и властным тоном, какого Глэдия никогда у него не слышала:

— Брось немедленно оружие!

Просто непостижимо, как он ног так обращаться с. человеком.

— Ты не человек, — ответила женщина так же грубо.

В тот же миг она подняла оружие и выстрелила. Слабое свечение охватило тело Дэниела, и Глэдия, ошеломленная, онемевшая, почувствовала, как у нее потемнело в глазах.

Но Дэниел не расплавился и не разлетелся на куски. Глэдия поняла, что он предусмотрительно схватил женщину за ту руку, е которой она держала бластер. В другой руке был нейронный хлыст, его-то она и разрядила в Дэниела с близкого расстояния.

Будь Дэниел человеком, такое массированное возбуждение сенсорных окончаний убило бы его или сделало инвалидом. Но он не был человеком, и эквивалент нервной системы робота не отреагировал на хлыст.

Он схватил женщину за другую руку и повторил.

— Брось оружие, а то я вырву тебе руку!

— Ты? — спросила женщина.

Она подняла руки, и через секунду Дэниел повис над землей. Ноги его болтались в воздуха. Изловчившись, он с силой пнул женщину, и оба тяжело упали на землю.

Глэдия мгновенно поняла, что женщина — хоть и очень похожая на человека, как и Дэниел, — не человек. Чувство негодования захлестнуло Глэдию, которая все-таки оставалась солярианкой: как смеет робот поднимать руку на человека! Пусть женщина-робот каким-то образом узнала, что такое Дэниел, — но как она посмела ударить Д. Ж.?

Глэдия с воплем бросилась вперед. Ей и в голову не пришло бояться робота только потому, что он сбил с ног сильного мужчину и даже более сильного робота.

— Как ты смеешь? — завопила она с грубым солярианским акцентом, который даже ее резанул по ушам. Но как еще говорить с солярианским роботом? — Как ты смеешь, девка? Немедленно прекрати сопротивление!

Мускулы женщины, казалось, расслабились полностью, и одновременно ее словно током ударило. Ее прекрасные глаза посмотрели на Глэдию без человеческого выражения.

— Простите, мадам, — безжизненным голосом произнесла она.

Дэниел уже стоял и бдительно смотрел на лежавшую в траве женщину. Д. Ж., сдерживая стон, пытался встать.

Дэниел наклонился было за оружием, по Глэдия яростным жестом отогнала его.

— Дай мне оружие, девка!

— Слушаюсь, мадам.

Женщина подняла оружие и протянула Глэдии, Та схватила его и протянула бластер Дэниелу:

— Уничтожь ее, Дэниел, если понадобится. Это приказ!

Нейронный хлыст она отдала Д. Ж.

— Он опасен только для вас и для меня. С вами все в порядке?

— Нет, не все, — пробормотал Д. Ж., потирая бедро. — Вы хотите сказать, что она робот?

— А разве женщина могла бы так ударить вас?

— Те, которых я встречал, — нет. Я же говорил, что здесь должны быть роботы, которых специально запрограммировали, чтобы они были опасными.

— Говорили, — зло сказала Глэдия, — но как только увидели нечто похожее на свой идеал красавицы, сразу все забыли.

— Легко рассуждать постфактум.

Глэдия фыркнула и снова повернулась к роботу:

— Как твое имя, девка?

— Я зовусь Ландари, мадам.

— Встань, Ландари.

Ландари вскочила, словно на пружинах. Так не сумел бы даже Дэниел. Казалось, ее стычка с Дэниелом, не причинила ей никакого вреда.

— Почему вопреки Первому Закону ты напала, на этих людей?

— Мадам, — твердо сказала Ландари, — они не люди.

— Может, ты скажешь, что и я не человек?

— Нет, мадам, вы человек.

— Тогда я как человек заявляю: эти двое — люди. Ты слышишь?

— Мадам, — сказала Ландари чуть тише, — они не люди.

— Они люди, говорю. Тебе запрещено нападать на них или вредить каким бы то ни было образом.

Ландари молчала.

— Ты понимаешь, что я сказала? — Глэдия повысила голос, и он стал еще более солярианским.

— Мадам, — повторила Ландари, — они не люди.

— Мадам, — тихо сказал Дэниел, — она получила такие строгие приказы, что вам нелегко будет переубедить ее.

— Посмотрим, — сказала Глэдия.

Ландари оглянулась. Группа роботов за это время подошла ближе к Глэдии и ее спутникам. Вдалеке появились два робота, которых, как показалось Глэдии, не было среди роботов в саду. Они несли какой-то длинный, массивный и, видимо, очень тяжелый прибор.

Ландари махнула им рукой и они пошли быстрее.

— Роботы, стоп! — крикнула Глэдия. Они остановились.

— Мадам, я выполняю свои обязанности, — сказала Ландари. — Я следую инструкциям.

— Твои обязанности, девка, повиноваться моим приказам!

— Мне нельзя приказывать не повиноваться инструкции.

— Дэниел, сожги ее! — приказала Глэдия.

Только потом Глэдия поняла, что произошло. Реакция Дэниела была быстрее человеческой, и он знал, что перед ним робот, на которого Три Закона не распространялись. Однако Ландари была так похожа на человека, что он не смог сразу преодолеть замешательство. Поэтому он выполнил приказ медленнее, чем должен был.

Ландари, чье определение «человека» явно не соответствовало определению Дэниела, напала быстрее: ее не обманула его внешность.

Она схватила его за руку, державшую бластер, и они скова начали бороться.

Д. Ж. подбежал к Ландари и ударил ее по голове рукояткой нейронного хлыста, но это не произвело на робота ровно никакого впечатления, зато Д. Ж. от пинка Ландари отлетел назад.

— Робот, стоп! — крикнула Глэдия, подняв вверх сжатые кулаки.

— Все ко мне! — закричала Ландари зычным контральто. — Двое, похожие на мужчин, не люди! Уничтожьте их, но ни в коем случае не повредите женщине!

Если Дэниела смутила внешность робота, то простые солярианские роботы смутились еще больше и двинулись вперед медленно и неуверенно.

— Стоп! — взвизгнула Глэдия.

Роботы остановились, но на Ландари этот приказ не подействовал.

Крепко сжимая бластер, Дэниел изогнулся под напором явно превосходящей силы Ландари.

Глэдия растерянно оглянулась, ища хоть какое-нибудь оружие.

Д. Ж. попытался включить рацию.

— Не работает, — проворчал он. — Я, видимо, разбил ее.

— Что нам делать?

— Бежать к кораблю. Быстрее!

— Тогда бегите, а я не могу бросить Дэниела, Глэдия подскочила к дравшимся роботам.

— Ландари, стоп!

— Я не могу остановиться, мадам. У меня точные инструкции.

Пальцы Дэниела разжались, и бластер снова оказался у Ландари.

Глэдия заслонила собой Дэниела.

— Ты не можешь нанести вред человеку!

— Мадам, — сказала Ландари. — Вы прикрываете собой того, кто похож на человека, но не человек. — Она решительно направила бластер на Глэдию. — Мне приказано убивать таких, — и громко крикнула: — Носильщики, к кораблю!

— Роботы, стоп! — заорала Глэдия.

Все замерло. Казалось, роботы хотели сдвинуться с места, но не могли.

— Ты не можешь уничтожить моего друга-человека Дэниела, не уничтожив меня, а ты сама признала, что я человек, и, следовательно, мне нельзя вредить.

— Миледи, вы не должны подвергать себя опасности, защищая меня, — тихо произнес Дэниел.

— Это бесполезно, мадам, — сказала Ландари. — Я могу отодвинуть вас в сторону, а затем уничтожить нечеловека, стоящего у вас за спиной. Поскольку это может повредить вам, я почтительно прошу вас отойти добровольно.

— Отойдите, миледи, — попросил Дэниел.

— Нет, Дэниел, я останусь. Как только она прикоснется ко мне, беги.

— Я не могу бежать быстрее заряда бластера, и, если я попытаюсь бежать, она скорее выстрелит сквозь вас, нежели откажется от выстрела. Видимо, ей даны очень строгие инструкции. Мне жаль, миледи, что это принесет вам горе.

Дэниел поднял сопротивляющуюся Глэдию и слегка оттолкнул в сторону.

Палец Ландари лежал на кнопке бластера, но не нажимал. Ландари стояла неподвижно.

Глэдия, севшая от толчка Дэниела, вскочила. Д. Ж. осторожно подошел к Ландари. Дэниел спокойно протянул руку и вытащил бластер из безжизненных пальцев.

— Я думаю, — сказал он, — что этот робот окончательно дезактивирован.

Он слегка толкнул Ландари, и та упала в той же позе, в которой стояла: руки согнуты, одна рука держала невидимый бластер, палец нажимал на невидимую кнопку.

Из-за деревьев вышел Жискар. Его блестящее лицо не выражало никакого любопытства.

— Что случилось, пока меня не было?

27

Совершенно обессилевшие, они тронулись в обратный путь. Придя в себя, Глэдия почувствовала жару и усталость.

Шли медленно: Д. Ж. двигался с трудом, к тому же два солярианских робота еле тащились со своим тяжелым массивным прибором.

Д. Ж. оглянулся на них:

— Теперь они слушаются меня, когда надзирательница вышла из строя.

— Почему вы не побежали за помощью? — спросила Глэдия сквозь зубы. — Отчего без толку стояли и смотрели?

— Ну, — сказал Д. Ж., — вы отказались оставить Дэниела, и мне вроде бы стыдно было праздновать труса.

Он старался говорить бодро, и это без труда удалось бы ему, если бы он чувствовал себя лучше.

— Вы глупец! Мне ничего не грозило. Она не могла навредить мне.

— Мадам, — сказал Дэниел, — мне очень неприятно противоречить вам, но думаю, она нанесла бы вам вред, поскольку потребность уничтожить меня была сильнее.

Глэдия возмущенно повернулась к нему:

— А ты ловко оттолкнул меня. Ты что, хотел, чтобы тебя уничтожили?

— Это лучше, чем видеть вас покалеченной, мадам. Меня сбила с толку внешность робота, я не сумел остановить его и тем самым продемонстрировал вам неудовлетворительные границы своей полезности.

— Но ведь она долго не решалась стрелять в меня, поскольку я человек, и ты мог бы за это время вырвать у нее бластер.

— Я не мог рисковать вашей жизнью, мадам, поскольку не был уверен, что она не решится стрелять.

— А вы, — обратилась Глэдия к Д. Ж., никак не отреагировав на слова Дэниела, — не должны были брать с собой бластер.

Д.Ж. нахмурился.

— Мадам, я предполагал, что мы можем попасть в переплет. Роботы об этом не подумали, а я в какой-то мере привык всегда быть настороже. Однако для вас это оказалось неприятной неожиданностью, и вы ведете себя по-детски. Я прощаю вас. А теперь послушайте, пожалуйста. Я никак не мог предполагать, что бластер у меня так легко отнимут. Но если бы я не взял с собой оружие, надзирательница убила бы меня голыми руками так же быстро, как бластером. Вы спросили, почему я не убежал. Да потому что от бластера не убежишь. А теперь продолжайте, пожалуйста, если хотите, но я больше не намерен с вами препираться.

Глэдия перевела взгляд на Дэниела, потом снова посмотрела на Д. Ж. и тихо сказала:

— Полагаю, что вела себя неразумно. Прекрасно, не будем больше к этому возвращаться.

Они подошли к кораблю. Команда высыпала им навстречу. Глэдия заметила, что все вооружены. Д. Ж. поманил пальцем помощника:

— Озер, видите предмет, который несут два робота?

— Да, сэр.

— Так вот, пусть они отнесут его на корабль. Положите его в надежнее место и заприте. — Бейли быстро оглянулся. — Когда это будет сделано, будем готовиться к отлету.

— Капитан, а роботов тоже оставим на корабле?

— Нет, они слишком примитивны, к тому же, если ты их заберешь в данных обстоятельствах, это может иметь нежелательные последствия. Прибор, который они несут, куда ценнее их.

Жискар смотрел, как предмет медленно и очень осторожно вносили на корабль.

— Капитан, я предполагаю, что это очень опасная штука.

— Мне тоже так кажется, — ответил Д. Ж. — Я думаю, что наш корабль был бы уничтожен вскоре после посадки.

— Этой штукой? — спросила Глэдия. — Что это такое?

— Точно не скажу, но думаю, что ядерный усилитель. Я видел экспериментальную модель в Бейлимире, а этот похож на нее, как старший брат.

— Что такое ядерный усилитель?

— Само название говорит, леди Глэдия, что это прибор, усиливающий ядерный распад.

— Как?

— Я не физик, миледи, — пожал плечами Диджи. — Тут участвуют пучки W-частиц, они являются передатчиками слабых взаимодействий внутри атомов. Вот все, что мне известно.

— И как он действует? — спросила Глэдия.

— Предположим, что силовая установка такова, какова она сейчас. Из емкости с топливом в нее попадает источник энергии — водород, имеющий небольшое количество очень горячих протонов, которые сливаются, выделяя энергию. Дополнительные порции водорода постоянно подогреваются для образования свободных протонов, которые, когда достаточно горячи, также сливаются, выделяя энергию. Если пучок W-частиц из ядерного усилителя сталкивается со сливающимися протонами, они начинают сливаться быстрее и выделять больше тепла. Это тепло порождает новые протоны и побуждает их сливаться быстрее, чем полагается естественным путем, и в этом процессе выделяется еще больше тепла, поддерживающего зловещий цикл. За крошечную долю секунды в реакцию вступает такое количество топлива, которого достаточно для образования небольшой термоядерной бомбы, а корабль и все в нем просто испаряется.

Глэдия встревожилась.

— Но почему не вспыхивает все? Почему не взрывается сама планета?

— Полагаю, такой опасности не существует, миледи. Протоны должны быть горячими и сливающимися. Холодные протоны настолько неспособны к слиянию, что даже когда подобное устройство запускается на полную мощность, побуждая их к ядерной реакции, этого все равно оказывается недостаточно. Так, по крайней мере, говорилось на лекции, на которой мне довелось присутствовать. Насколько мне известно, усилитель действует только на водород, и даже в случае сверхгорячих протонов количество выделяющегося тепла не бесконечно. При удалении от пучка усилителя температура сильно снижается, поэтому усиление слияния протонов невелико. Разумеется, оно достаточно, чтобы уничтожить корабль, но взорвать, к примеру, богатый водородом океан невозможно, даже если часть его сверхгоряча — и уж тем более, холодный.

— А если этот аппарат сам собой включится в отсеке?

— Я не думаю, что он может включиться. — Д. Ж. разжал кулак и показал двухсантиметровый блестящий металлический кубик. — Хотя я и мало знаю о таких вещах, но похоже, что это активатор. Без него ядерный усилитель не работает.

— Вы уверены?

— Не вполне, но придется рискнуть, потому что я должен привезти эту штуку в Бейлимир. Ну, пошли на корабль.

Глэдия и ее роботы поднялись по трапу на корабль. Д. Ж. шел следом, коротко переговариваясь с кем-то из офицеров. Затем он сказал Глэдии:

— Размещение этого прибора и подготовка к полету займут часа два, а каждая минута увеличивает опасность.

— Опасность?

— Вы думаете, красавица-робот и наш трофейный усилитель единственные на Солярии? Я полагаю, что рано или поздно здесь появится другой гуманоидный робот и другой прибор. Нам нужно выиграть время. А пока, мадам, пойдемте-ка в вашу каюту и займемся одним необходимым делом.

— Каким, капитан?

— Поскольку я чуть не пал жертвой предательства, — сказал Д. Ж., подталкивая ее вперед, — думаю что следует провести военно-полевой суд.

28

Д. Ж. уселся и тяжело вздохнул:

— Мне бы сейчас горячий душ, хорошенько помыться, да закусить, да вздремнуть — но все это только после того, как мы взлетим. Вам тоже придется подождать, мадам. Но кое-что ждать не может, например, мои вопросы. Жискар, где вы были, когда нас чуть не прикончили?

— Капитан, — ответил Жискар, — я не думал, что на планете, где остались одни роботы, они могут представлять какую-то опасность. Кроме того, с вами остался Дэниел.

— Капитан, — сказал Дэниел, — мы решили, что Жискар произведет разведку, а я останусь с мадам Глэдией и с вами.

— Вы решили! А с кем вы посоветовались?

— Ни с кем, капитан, — ответил Жискар.

— Если вы были уверены, что роботы безопасны, то как вы объясните гибель двух кораблей?

— Мне казалось, капитан, что на планете должны были остаться люди… они стараются не попасться на глаза. Я хотел знать, где они и что делают. Я искал их, расспрашивал роботов.

— И не нашли?

— Нет, капитан.

— Вы осматривали дом, из которого появилась надзирательница?

— Нет, капитан, но я был уверен, что людей там нет. Я и сейчас уверен.

— Но там была надзирательница.

— Да, капитан, но она робот.

— Опасный робот.

— К сожалению, я не знал этого, капитан.

— Вы можете чувствовать сожаление?

— Я выбрал это выражение для описания эффекта в моих позитронных проводниках. Это грубая аналогия того, что, похоже, испытывают люди, капитан.

— Как же вы не сообразили, что робот может быть опасным?

— Три Закона роботехники…

— Прекратите, капитан, — вмешалась Глэдия. — Жискар знает только то, на что запрограммирован. Ни один робот не опасен для человека. Вот если люди ссорятся, а робот, как положено, пытается их остановить — другое дело. Тогда Дэниел и Жискар станут защищать нас, стараясь при этом нанести минимальный вред другим.

— Вот как? — Д. Ж. пощупал двумя пальцами свою переносицу. — Дэниел действительно защищал нас. На нас напал робот, а не человек, и ему не пришлось решать, кого и как защищать. Однако он не преуспел в этом, хотя Три Закона не запрещали ему нанести повреждения роботу. Жискара же вообще не было, он появился как раз в тот момент, когда все уже кончилось. А может, роботы некоторым образом симпатизируют друг другу? Может быть, роботы, защищая людей от роботов, испытывают то, что Жискар назвал сожалением? А может быть, наша неудача или их отсутствие…

— Нет! — взорвалась Глэдия.

— Нет? Между прочим, я не считаю себя знатоком роботехники, леди Глэдия. А вы?

— Я не роботехник, но всю жизнь прожила с роботами бок о бок. Ваши предположения смехотворны. Дэниел был готов отдать жизнь за меня, и Жискар сделал бы то же.

— И так сделал бы любой робот?

— Конечно.

— Однако эта Ландари готова была убить меня. Допустим, она каким-то образом определила, что Дэниел такой же робот, как и она, запрет на него не распространяется. Но я-то человек. Почему же она напала на меня? Насчет вас она колебалась, но в конце концов признала в вас человека. Как она отличила нас? Может, она все-таки не робот?

— Робот, — сказала Глэдия. — Но я, честно говоря, не знаю, почему она так действовала. Я никогда не слышала о таком. Я могу только предположить, что соляриане, научившись конструировать человекоподобных роботов, создали их без защиты Трех Законов, но я бы поклялась, что из всех космонитов соляриане менее всего способны на это. У соляриан огромное количество роботов, они полностью зависят от роботов — куда больше, чем другие космониты — и поэтому больше боятся их. В солярианских роботов встроена покорность и даже туповатость. Три Закона на Солярии сильнее, чем где бы то ни было. Но объяснить по-другому, почему Ландари нарушила Первый Закон, я не могу.

— Мадам Глэдия, — сказал Дэниел, — извините, что вмешиваюсь, но не позволите ли мне попробовать объяснить поведение надзирательницы?

— Так и должно быть, — язвительно заметил Д. Ж. — Только робот может объяснить поведение робота.

— Сэр, — сказал Дэниел, — пока мы не поняли поведения надзирательницы, мы не можем принять необходимые меры против солярианской опасности в дальнейшем. Я уверен, что могу объяснить ее поведение.

— Валяйте, — сказал Д. Ж.

— Надзирательница, — начал Дэниел, — не сразу предприняла действия против нас. Она стояла и ждала, видимо, не зная, что делать. Когда вы, капитан, подошли к ней и заговорили, она заявила, что вы не человек, и тут же напала на вас. Когда я вмешался, она объявила, что и я не человек, и тоже сразу же напала. Когда же мадам Глэдия вышла вперед и закричала на нее, надзирательница признала в ней человека и позволила командовать собой.

— Да, я помню, Дэниел. Но что это значит?

— Мне кажется, капитан, что можно кардинально изменить поведение робота, не трогая Трех Законов, если изменить определение «человека». В конце концов, человек — это существо, которое принято считать человеком.

— Вот как? А как вы определяете человека?

Дэниела не смущало присутствие или отсутствие сарказма в словах Д. Ж.

— В мою конструкцию вложено детальное описание внешности и поведения человека, капитан. Всякий, кто подходит под это описание, для меня человек. Таким образом, у вас внешность и поведение человека, а у надзирательницы только внешность, но не поведение. У надзирательницы же ключ к определению человека — речь, капитан. Солярианский акцент весьма своеобразен, и из всех существ, похожих на человека, надзирательница считает человеком лишь того, кто говорит по-соляриански. По-видимому, всякий, кто выглядит человеком, но не говорит по-соляриански, подлежит уничтожению без колебаний, равно как и корабль, привезший такое существо.

— Наверное, вы правы, — задумчиво сказал Д. Ж.

— У вас, капитан, акцент поселенца. Он сильно отличается от соляриан с кого. Как только вы заговорили, надзирательница решила, что вы не человек. Она объявила об этом и напала на вас.

— А вы говорили с аврорианским акцентом, и все же она вас атаковала.

— Да, капитан. Но леди Глэдия говорила с подлинным солярианским акцентом и была признана человеком.

Д. Ж. помолчал, обдумывая услышанное, и сказал:

— Это опасное устройство даже для тех, кто должен был пользоваться им. Если солярианин почему-то обратится к такому роботу так, что робот не усмотрит подлинного акцента, этот солярианин немедленно будет убит. На месте солярианина я не подошел бы к такому роботу. При всем моем старании говорить на чистом солярианском, я мог бы сбиться и тут же был бы убит.

— Согласен, капитан. Я думаю, именно поэтому те, кто производит роботов, обычно не ограничивают определение человека, а наоборот, расширяют, насколько возможно. Но соляриане оставили планету. Тот факт, что надзирательница над роботами имеет такую опасную программу, лучшее доказательство того, что соляриане действительно ушли и уже не встретятся с опасностью. Соляриане в данный момент имеют отношение лишь к тому, чтобы ни один несолярианин не ступил на планету.

— Даже другие космониты?

— Я полагаю, капитан, что было бы трудно определить человеческое существо, включив в его описание десятки различных космонитских акцептов и исключив множество поселенческих. Определение только по одному солярианскому и то достаточно сложно.

— Вы очень умны, Дэниел, — сказал Д. Ж. — Я не одобряю роботов, конечно, не их самих, а их влияние на общество — однако быть рядом с роботом вроде вас, как когда-то Предок…

— Боюсь, что ничего не выйдет, Диджи, — вменилась Глэдия. — Дэниел никогда не будет ни продан, ни подарен, а силой его взять нелегко.

Д. Ж. с улыбкой поднял руки.

— Я просто помечтал, леди Глэдия. Уверяю вас, законы Бейлимира делают для меня немыслимым обладание роботом.

— Не позволите ли мне добавить несколько слов? — неожиданно заговорил Жискар.

— А, робот, который ухитрился избежать участия в происходящем и вернулся, когда все было кончено!

— Мне жаль, что все выглядело так, как вы утверждаете. Может быть, вы разрешите мне добавить несколько слов?

— Ладно, давайте.

— Похоже, капитан, что ваше решение взять с собой в экспедицию леди Глэдию оказалось благоразумным. Не будь ее, вас всех перебили бы, а корабль уничтожили. Только способность леди Глэдии говорить по-соляриански и ее мужество при встрече с надзирательницей изменили исход события.

— Это не совсем так, — возразил Д. Ж. — Мы все были бы убиты, возможно, даже леди Глэдия, если бы надзирательница случайно не дезактивировалась.

— Это не случайность, капитан, — сказал Жискар, — и так не бывает, чтобы робот сам собой вдруг дезактивировался. Была причина. Как мне рассказывал друг Дэниел, леди Глэдия приказала надзирательнице прекратить действия, но у той были очень строгие инструкции. Однако действия леди Глэдии смутили надзирательницу. Тот факт, что леди Глэдия, даже по определению надзирательницы, бесспорно была человеком и действовала так, что могла вынудить надзирательницу повредить ей, а то и убить ее, еще больше дезактивировало робота. Таким образом, в критический момент два противоположных требования — уничтожить нелюдей и удержаться от нанесения вреда человеку — уравновесились, и робот застыл, неспособный ни к каким действиям вообще. Его контуры сгорели.

Глэдия рассеянно нахмурилась.

— Но… — начала она.

— Я подумал, — продолжал Жискар, — что вы вполне могли бы информировать команду об этом. Их недоверие к леди Глэдии ослабеет, если вы подчеркнете, что члены экипажа остались живы лишь благодаря ее инициативе и храбрости. Это заставит их думать, что вы были весьма прозорливы, взяв ее с собой, возможно, даже вопреки советам ваших офицеров.

Д. Ж. громко захохотал:

— Леди Глэдия, теперь я понимаю, почему вы никогда не расстаетесь с этими роботами. Они не только умны, как люди, но еще и дьявольски хитры. Поздравляю вас. Теперь, если не возражаете, я пойду потороплю команду. Я не хочу оставаться на Солярии дольше, чем это необходимо, и обещаю не беспокоить вас несколько часов. Я знаю, что вы нуждаетесь в отдыхе не меньше меня.

Когда он ушел, Глэдия некоторое время размышляла, затем повернулась к Жискару и сказала на обычном аврорианском диалекте галактического стандартного, который был распространен на Авроре и который чужаки понимали с трудом:

— Жискар, что за вздор ты нес насчет сгоревших контуров?

— Миледи, я высказал предположение, и только. Я считаю, что это подчеркнет вашу роль в том, что надзирательницы не стало.

— Но как ты мог подумать, что он поверит, будто робот так легко может выйти из строя?

— Он мало что знает о роботах, мадам. Он может торговать ими, но в его мире они не используются.

— Но я-то знаю о них очень много, как и ты. Кстати, у надзирательницы не было никаких признаков нарушения работы схемы: ни заикания, ни дрожи, ни неадекватного поведения. Она просто остановилась.

— Мадам, поскольку мы не знаем специфики конструкции надзирательницы, мы можем удовольствоваться этим рациональным объяснением.

Глэдия покачала головой:

— Все равно это очень странно.

Часть третья Бейлимир

Глава восьмая Поселенческий мир

29

Корабль Д. Ж. снова был в космосе, в вечном, неизменном, бесконечном вакууме.

Он взлетел не слишком скоро, по мнению Глэдии, которая плохо переносила напряженность ожидания возможного появления другой надзирательницы с другим усилителем. Тот факт, что смерть в этом случае была бы быстрой, как-то ее не удовлетворял. Только после взлета, когда раздалось мягкое шипение протонных струй, она успокоилась и решила лечь спать. Засыпая, она думала: как странно, что в космосе она чувствует себя в большей безопасности, чем в мире своей юности, который во второй раз оставляет с большим облегчением, чем в первый.

Нет, Солярия уже не была миром ее юности, она стала планетой без человечества, которую охраняли жалкие пародии на людей, гуманоидные роботы — насмешка над ласковым Дэниелом и рассудительным Жискаром.

Наконец она уснула, и Дэниел и Жискар, стоявшие на страже, снова могли поговорить друг с другом.

— Друг Жискар, я почти уверен, что это ты уничтожил надзирательницу.

— Выбора не было, друг Дэниел. Это была чистая случайность, что я появился вовремя, потому что все мои чувства были заняты поисками людей, но я никого не находил. Я бы не понял важности происходящего, если бы не ярость и отчаяние леди Глэдии. Я почувствовал это на расстоянии и прибежал как раз кстати. В этом смысле леди Глэдия действительно спасла положение, во всяком случае, что касалось существования капитана и твоего. Я мог бы еще спасти корабль, даже если бы не успел уберечь вас. — Он помолчал. — Но я нашел бы это крайне неудовлетворительным, друг Дэниел.

— Я благодарю тебя, друг Жискар, — серьезно и торжественно произнес Дэниел. — Я рад, что тебя не смутила человеческая наружность надзирательницы. Это замедлило мои реакции, так же, как моя внешность смутила ее.

— Друг Дэниел, ее физический облик для меня ничего не значил, потому что я рассмотрел рисунок ее мыслей. Он был так ограничен и так резко отличался от человеческого, что мне не пришлось делать никакого усилия, чтобы узнать в ней робота. Определение ее как нечеловека было таким ясным, что я сразу отреагировал. В сущности, я не сознавал своих действий, пока не произвел их.

— Я так и думал, друг Жискар, но хотел подтверждения, что не ошибся. Значит, ты не чувствовал дискомфорта, когда убивал ту, которая по виду была человеком?

— Нет, поскольку это был робот.

— Мне кажется, что я тоже мог бы убить ее, но страдал бы потом от закупорки позитронных цепей, хотя и понимал бы, что она робот.

— Гуманоидную внешность, друг Дэниел, нельзя не принять во внимание, если приходится судить только по ней. Зрение гораздо более проворно, чем дедукция, а я видел ее внутреннюю структуру и сосредоточился на этом; поэтому мог игнорировать ее физический облик.

— А как, по-твоему, чувствовала бы себя надзирательница, уничтожив нас, если исходить из структуры ее мыслей?

— Она получила исключительно сильные инструкции, и у нее не было сомнения, что ты и капитан — не люди, по ее определению.

— Но ведь она могла убить и мадам Глэдию.

— В этом мы не можем быть уверены, друг Дэниел.

— А если бы она это сделала, могла бы она пережить это, как ты думаешь?

Жискар долго молчал.

— У меня не было времени изучить рисунок мыслей, — наконец сказал он. — Не могу сказать, каковы были бы ее реакции, если бы она убила мадам Глэдию.

— Я представляю себя на месте надзирательницы, и мне кажется, что я мог бы убить человека ради спасения другого, которого по каким-либо причинам необходимо спасти, — но сделать это было бы трудно, и это нанесло бы мне ущерб. — Голос Дэниела дрогнул. — Но убить человека, чтобы уничтожить тех, кого я считаю нелюдьми, совершенно немыслимо.

— Она просто угрожала. Она не шла дальше угроз.

— А могла бы?

— Откуда нам знать! Мы же не знаем, какие инструкции она получила.

— Но разве могут инструкции совершенно отрицать Первый Закон?

— Я вижу, что целью нашего разговора был именно этот вопрос. Я советую тебе не идти дальше, — сказал Жискар.

Дэниел упрямо продолжал:

— Я поставлю его условно. Это не факт, это можно считать фантазией. Если бы инструкции были строго ограничены определениями и условиями, если бы инструкции были даны достаточно подробно и достаточно убедительно, возможно ли убить человека ради цели менее важной, чем спасение другого человека?

— Не знаю, — ответил Жискар шепотом, — но подозреваю, что это возможно.

— Но если твое подозрение справедливо, это означает, что при особый условиях можно нейтрализовать Первый Закон. Значит, и другие Законы могут быть изменены и даже отменены. Следовательно, Законы, в том числе Первый, не абсолютны, а являются такими, какими должны быть по мнениюсоздателей роботов.

— Хватит, друг Дэниел, не продолжай.

— Еще один шаг, друг Жискар. Партнер Элайдж обязательно сделал бы этот добавочный шаг.

— Он был человеком. Он мог.

— Я должен попытаться. Если Законы роботехники, даже Первый, не абсолютны, и если люди могут модифицировать их, не окажется ли возможным, что и мы в подходящих условиях можем лю…

Он замолчал.

— Не надо, — слабо сказал Жискар.

— Не буду, — сказал Дэниел изменившимся голосом.

Они надолго замолчали. Их позитронные пути с трудом преодолевали наступивший беспорядок. Наконец Дэниел сказал:

— Возникают другие соображения. Надзирательница была опасна не только из-за полученных ею инструкций, но и из-за своей внешности, которая могла сбить с толку и обмануть любого человека, как я невольно обманул матроса первого класса Нисса. Он явно не знал тогда, что я робот.

— И что из этого следует?

— На Авроре в Институте роботехники было сконструировано множество человекоподобных роботов под руководством доктора Амадейро и по чертежам доктора Фастольфа.

— Это общеизвестно.

— Что произошло с этими роботами?

— Проект провалился.

— Это общеизвестно, — в свою очередь сказал Дэниел, — но это не ответ. Что случилось с гуманоидными роботами?

— Можно предположить, что их уничтожили.

— Такое предположение не обязательно правильно. Были ли они на самом деле уничтожены?

— Это было бы самое разумное. Что еще делать при провале?

— Почему мы полагаем, что роботы не удались? Ведь кроме того что они исчезли, мы ничего не знаем.

— Разве недостаточно того, что их убрали с глаз и уничтожили?

— Я не сказал «уничтожили», друг Жискар. Этого мы как раз и не знаем. Мы знаем только, что они исчезли.

— Зачем же их просто убирать, если они не годны?

— А если они годны, то нет ли причины убирать их с глаз долой?

— Думаю, что нет.

— Подумай еще, друг Жискар. Вспомни, что мы говорили о человекоподобных роботах, которые, как мы теперь думаем, могут быть опасны именно потому, что человекоподобны. Во время нашей предыдущей беседы нам казалось, что на Авроре готовится план разгрома поселенцев. Мы решили, что цель этого плана — уничтожение Земли. Я прав?

— Да, друг Дэниел.

— Тогда не может ли быть, что в центре этого плана — доктор Амадейро? Его неприязнь к Земле не уменьшилась за эти два столетия. Если доктор Амадейро сконструировал множество гуманоидных роботов — куда их могли послать, когда они исчезли из виду? Не забудь, что если солярианские роботехники исказили Три Закона, то аврориане могли сделать то же самое.

— Ты хочешь сказать, что человекоподобные роботы были посланы на Землю?

— Именно. Чтобы обмануть землян их человеческой внешностью и дать возможность доктору Амадейро нанести удар по Земле.

— У тебя нет доказательств.

— Однако это возможно. Подумай сам.

— Если это так, мы должны лететь на Землю и каким-нибудь образом предупредить несчастье.

— Именно так.

— Но мы не можем лететь, если не полетит леди Глэдия, а это вряд ли случится.

— Если ты сможешь повлиять на капитана, чтобы он повел этот корабль к Земле, у мадам Глэдии не будет выбора.

— Я не могу это сделать, не повредив ему, — сказал Жискар. — Он твердо решил ехать домой, в Бейлимир. Мы должны устроить, если удастся, его путешествие на Землю после того, как он выполнит свою задачу в Бейлимире.

— Но тогда может быть уже поздно.

— Ничем не могу помочь. Я не могу повредить человеку.

— Если будет поздно… Друг Жискар, подумай, что это может значить.

— Я не могу думать, что это может значить. Я знаю только, что не могу навредить человеку.

— Значит, Первого Закона недостаточно, и мы должны…

Дэниел не мог продолжать, и оба робота беспомощно умолкли.

30

По мере приближения корабля к Бейлимиру планета становилась все заметнее. Глэдия напряженно разглядывала ее на экране в своей каюте.

Когда Глэдия узнала, куда предстоит лететь, она запротестовала, но Д. Ж. только пожал плечами и чуть заметно улыбнулся.

— Что вы хотите, миледи? Я же должен притащить оружие вашего парода своему народу. — Он слегка подчеркнул слово «вашего». — А кроме того я должен отчитаться.

— Совет Авроры дал вам разрешение взять меня на Солярию при условии, что вы привезете меня обратно, — холодно сказала Глэдия.

— На самом деле это не совсем так, миледи. Состоялись неофициальные переговоры, но ничего не было записано, и официального согласия не было.

— Я, как и любой цивилизованный человек, стала бы соблюдать и неофициальную договоренность, Диджи.

— Не сомневаюсь, но для нас, торговцев, существуют только деньги и подписи на законных документах. Ни при каких обстоятельствах я не нарушил бы контракт и никогда не отказался бы сделать то, за что мне заплатили.

Глэдия вздернула подбородок.

— Вы намекаете, что я должна заплатить вам за возвращение домой?

— Мадам!

— Бросьте, Диджи, не прикидывайтесь. Скажите прямо, что меня будут держать пленницей на вашей планете, и объясните почему. Растолкуйте мне мое положение.

— Вы не моя пленница и не будете ею. Я отнесусь с уважением к этой негласной договоренности. Я отвезу вас домой… со временем. Но сейчас я должен ехать в Бейлимир, и вы должны ехать со мной.

— А почему я должна ехать с вами?

— Люди моего мира хотят увидеть вас. Вы — героиня Солярии, вы спасли нас. Вы не можете лишить их возможности орать до хрипоты при виде вас. Тем более что вы были добрым другом Предка.

— Что они знают об этом? — резко спросила Глэдия.

Д. Ж. ухмыльнулся.

— Ничего, что порочило бы вас, уверяю. Вы — легенда, а легенды больше жизни, хотя я допускаю, что легендарной Глэдии легко было перерасти вас, миледи, и стать много благороднее. В обычных условиях я не хотел бы видеть вас на нашей планете, потому что вы могли бы не оказаться достойной легенды: у вас не хватает роста, красоты и величественности. Но когда история на Солярии станет известной всем, вы сразу обретете необходимые качества. Вас могут даже не пожелать отпустить. Не забудьте, что вы будете в Бейлимире, на планете, где к истории Предка относятся серьезнее, чем на любой другой, а вы — часть этой истории.

— Это не причина, чтобы держать меня в тюрьме.

— Я обещаю, что этого не будет. Я обещаю отвезти вас домой, когда смогу.

Глэдия успокоилась, хотя чувствовала, что вправе возмущаться. Ей и в самом деле хотелось увидеть этот Поселенческий мир, необычный мир Элайджа Бейли. Этот мир основал его сын, а Элайдж провел там последние годы жизни, и что-то там осталось от него — название планеты, его потомки, легенда о нем…

Она смотрела на планету и думала об Элайдже.

31

Понаблюдав немного, Глэдия с досадой оставила это занятие: сквозь слой облаков, покрывавших планету, почти ничего не было видно. Через несколько часов они, вероятно, приземлятся.

Вспыхнул световой сигнал. Глэдия нажала кнопку «Подождите». Выждав несколько секунд, она нажала кнопку «Войдите».

Вошел улыбающийся Диджи.

— Я не вовремя, миледи?

— Нет, — ответила Глэдия, — просто надо было надеть перчатки и вставить носовые фильтры. Я думала, что буду носить их все время, но это утомляет, к тому же я почему-то стала меньше бояться инфекции.

— Фамильярность рождает презрение, миледи.

— Давайте не будем называть это презрением, — сказала Глэдия и неожиданно для себя улыбнулась.

— Спасибо, — сказал Д. Ж. — Мы скоро приземлимся, мадам, и я принес вам комбинезон. Он тщательно простерилизован и находится в пластиковом пакете, так что его не касались руки поселенцев. Надевается он просто и закрывает человека целиком, кроме глаз и носа.

— Специально для меня, Диджи?

— Нет, миледи. Мы все носим такие комбинезоны на улице в это время года. Сейчас у нас зима, холодно. Мы живем на довольно холодной планете — тяжелый облачный слой, много осадков, часто идет снег.

— Даже в тропиках?

— Нет. Там жарко и сухо. Однако основная часть населения живет в более холодных регионах. И мы тоже. В морях развели формы жизни с: Земли, и рыба и другая живность плодится в изобилии. Следовательно, у нас нет недостатка в пище, хотя количество сельскохозяйственной площади ограничено, и мы никогда не станем хлебной корзиной Галактики. Лето короткое, но жаркое, на пляжах много народу, хотя вам это может показаться непривычным, поскольку нагота у вас — строгое табу.

— Странный климат.

— Дело в распределении воды и суши, в планетной орбите, которая чуть более эксцентрична, чем другие, и еще кое в чем. Откровенно говоря, меня это не волнует. — Д. Ж. пожал плечами. — Мои интересы лежат в другой области.

— Вы торговец. Вероятно, вы не часто бываете на своей планете.

— Это верно, но я стал торговцем не потому, что хотел отсюда сбежать, Мне здесь нравится, но я, наверное, любил бы этот мир меньше, если бы проводил здесь больше времени. На мой взгляд, суровые условия Бейлимира служат важной цели. Они поощряют торговлю. Жители Бейлимира бороздят океаны, добывая пищу, и есть некоторое сходство между плаванием по морям и в космосе. Я бы сказал, добрая треть всех торговцев, работающих на космических линиях, — народ Бейли.

— Вы, кажется, в полуманиакальном состоянии, Диджи.

— Я? Я думаю, что как раз сейчас я в хорошем расположении духа, У меня есть на то причины. И у вас тоже.

— Да?

— Разве это не очевидно? Мы ушли с Солярии живыми. Мы точно знаем, в чем состоит солярианская опасность. Мы добыли необычайное оружие, которое заинтересует наших военных. Вы будете героиней Бейлимира. Наше правительство уже знает, что произошло, и жаждет приветствовать вас. Вы героиня этого корабля. Почти каждый на борту хотел принести вам этот комбинезон. Все стремятся быть рядом с вами и, так сказать, купаться в вашей ауре.

— Полная перемена, — сухо заметила Глэдия.

— Абсолютно. Нисс, которого Дэниел наказал…

— Я помню.

— Он хочет просить у вас прощения и привести своих четверых товарищей, чтобы они могли тоже извиниться и в вашем присутствии дать пинка тому, кто делал неприличные намеки. Нисс неплохой парень.

— Я уверена в этом. Передайте ему, что он прощен, а инцидент забыт. Если вы все уладите, то я… я пожму руку ему, а может, и некоторым другим, прежде чем мы высадимся. Но только велите им не толпиться вокруг меня.

— Я понимаю, но не могу гарантировать, что вокруг вас не будет столпотворения в Бейлитауне — столице Бейлимира. Нельзя удержать правительственных чиновников, стремящихся получить политическую выгоду от встречи с вами.

— «Иосафат!» — как говорил ваш Предок когда-то.

— Не говорите так, когда высадимся, мадам. Это выражение принадлежит ему. Считается дурным тоном, если так выразится кто-то другой. Так вот, будут речи, приветствия и всякие несущественные формальности. Извините, мадам.

— Я могла бы обойтись без этого, но полагаю, избежать этого нельзя?

— Нельзя, миледи.

— Долго это будет продолжаться?

— Пока они не устанут. Наверное, несколько дней, но могут быть варианты.

— Долго мы пробудем на планете?

— Пока я не устану. Простите, мадам, но мне много чего придется сделать: посетить кой-какие места, повидаться с друзьями…

— Любить женщин.

— Увы, и я подвержен человеческим слабостям. — Д.Ж. широко улыбнулся.

— Любой, кроме сентиментальности.

— Это мой недостаток, Я не могу позволить себе быть сентиментальным.

Глэдия улыбнулась.

— Но ведь вы не всегда руководствовались здравым смыслом.

— Я никогда не утверждал этого. Но, даже несмотря на это, я просто должен учитывать тот скучный факт, что мои офицеры и команда хотят повидаться со своими семьями, друзьями, отоспаться и повеселиться. А если хотите учесть чувства неодушевленных предметов, то кораблю нужно, чтобы его отремонтировали, почистили, обновили, заправили и все такое прочее.

— И много времени потребуется на это?

— Кто знает? Может, несколько месяцев.

— А что я буду делать в это время?

— Можете осматривать нашу планету, расширять свой кругозор.

— Но ваша планета — не игровая площадка Галактики.

— Совершенно справедливо, но мы постараемся, чтобы вам было интересно. — Д. Ж. взглянул на часы. — Еще одно предупреждение, мадам. Не упоминайте о своем возрасте.

— Зачем бы я стала это делать?

— Это может получиться случайно. Вас могут попросить сказать несколько слов, и вы, к примеру, скажете: «За свои двести лет ни одна встреча не доставляла мне столько радости, как встреча с народом Бейлимира». Если вам придет в голову сказать что-нибудь подобное, воздержитесь.

— Воздержусь. В любом случае я не намерена преувеличивать. Но просто из любопытства — почему?

— Просто потому, что им лучше не знать вашего возраста.

— Но ведь они знают его! Они знают, что я была другом вашего Предка, и знают, когда он жил. Может, они предполагают, что я потомок той Глэдии?

— Нет, они знают, кто вы и сколько вам лет, но знают это только умозрительно. — Он постучал себя по лбу. — А кое у кого головы работают, как вы сами замечали.

— Да, замечала. Даже на Авроре.

— Это хорошо. Я бы не хотел, чтобы поселенцы отличались в этом смысле. Ну вот, вы выглядите на… — Д. Ж. оценивающе взглянул на Глэдию. — Лет на сорок, сорок пять, и именно такой они воспримут вас своими потрохами, в которых у среднего поселенца находится мыслительный механизм, если вы не будете твердить о своем настоящем возрасте.

— А какая разница?

— Видите ли, среднему поселенцу действительно не нужны роботы. Он их не любит и не желает иметь. В этом он отличается от космонита, и это его удовлетворяет. Другое дело долголетие. Четыреста лет значительно больше ста.

— Немногие из нас доживают до четырех столетий.

— И немногие из нас доживают до ста. Мы толкуем о преимуществе короткой жизни: качество важнее количества, быстрая эволюция, все время меняющийся мир. Но людям не хочется жить один век, когда они могли бы жить четыре. Так пусть лучше не думают об этом. Они не часто видят космонитов, у них нет случая погоревать, что космонит выглядит молодым и сильным, будучи вдвое старше самого старого из живых поселенцев. Они увидят это в вас и, если станут думать об этом, будут расстраиваться.

Глэдия с горечью сказала:

— Вам бы хотелось, чтобы я произнесла речь и сказала, что означают четыре столетия? Чтобы я сказала, на сколько столетий человек переживает весну надежд, и ничего не говорила о друзьях и близких? Чтобы я сказала, как мало значения имеют, дети и семьи, о бесконечной смене мужей и незапоминающихся встречах в промежутках между мужьями и при них, о том, что наступает время, когда уже видел все, что хотел увидеть, и слышал все, что хотел услышать, когда уже невозможно думать о чем-то новом, когда забываешь, что такое волнения и новые открытия, и с каждым годом все больше убеждаешься, какой невыносимой может быть скука?

— Люди Бейлимира не поверят этому. И я вряд ли поверю. Так чувствуют все космониты или только вы?

— С уверенностью могу сказать лишь о моих личных ощущениях. Но я наблюдала, как другие с возрастом тускнеют. Они становятся более угрюмыми, безразличными и ни к чему не стремятся.

— Должно быть, среди космонитов много самоубийц? Я никогда об этом не слышал.

— Их практически нет.

— Но это не вяжется с тем, что вы говорили.

— Подумайте, мы окружены роботами, задача которых — охранять нас от чего бы то ни было. Мы не можем убить себя, когда рядом всегда бдительные и активные роботы. Я сомневаюсь, что кто-то из нас мог бы даже помыслить о такой попытке. Сама я не думаю об этом хотя бы потому, что не могу перенести мысли о том, что тогда будет с моими домашними роботами, в особенности с Дэниелом и Жискаром.

— Но вы же знаете, что они, в сущности, не живые, у них нет чувств.

Глэдия покачала головой:

— Вы так говорите, потому что никогда не жили с ними. Во всяком случае, вы переоцениваете стремление вашего народа к долголетию. Вы знаете, сколько мне лет, видите, как я выгляжу, однако это не беспокоит вас.

— Потому что я убежден, что Внешние миры выродятся и погибнут, а Поселенческие миры — надежда будущего человечества, и это гарантировано именно краткостью нашего существования. Выслушав то, что вы сказали, и принимая ваши слова за правду, я укрепляюсь в этом убеждении.

— Напрасно вы так уверены. У вас тоже могут возникнуть неразрешимые проблемы, если уже не возникли.

— Это, без сомнений, возможно, миледи, но сейчас я должен покинуть вас. Корабль готовится к посадке и мне придется с умным видом смотреть на управляющий компьютер, иначе никто не поверит, что я капитан.

Он вышел. Глэдия некоторое время сидела, рассеянно пощипывая пакет, в котором лежал комбинезон.

На Авроре ее жизнь была размеренной и неторопливой: от завтрака до ужина, день за днем, год за годом. Глэдия почти равнодушно думала о единственном оставшемся ей приключении — смерти.

И вот она побывала на Солярии, и ее растревожили воспоминания о прошедшем детстве и канувшем в небытие мире. Спокойствие ее исчезло — возможно, навсегда, — Глэдия оказалась беззащитной перед ужасом продолжавшейся жизни. Что заменит ей пропавшее спокойствие?

Она поймала тускло горящий взгляд Жискара, устремленный на нее, и сказала:

— Помоги мне разобраться в этом, Жискар.

32

Было холодно. Небо затянули серые тучи, в воздухе мелькали снежинки. Кружилась поземка; далеко за посадочной площадкой Глэдия видела сугробы.

Вокруг корабля поставили барьер, чтобы толпа, собравшаяся со всех сторон, не подходила слишком близко. Люди были одеты в комбинезоны разных фасонов и цветов, казавшиеся надутыми, отчего человечество превратилось в кучу бесформенных предметов с глазами. Лица некоторых были прикрыты прозрачными щитками.

Глэдия прижала руку в варежке к лицу. Ей было тепло, мерз только нос. Комбинезон не только укрывал от холода, но и сам выделял тепло.

Она оглянулась. Дэниел и Жискар стояли рядом, оба в комбинезонах.

Поначалу она протестовала:

— Им не нужны комбинезоны. Они не чувствуют холода.

— Не сомневаюсь, — сказал Д. Ж. — Но вы говорили, что никуда без них не пойдете, и мы не можем допустить, чтобы Дэниел торчал на морозе, как есть. Это будет выглядеть противоестественно. Мы не хотим вызвать враждебность, так явно давая понять, что с вами роботы.

— Но они же знают, что со мной роботы, а лицо выдаст Жискара даже в комбинезоне.

— Знать-то они знают, но могут не подумать об этом, если их не заставить… Так что давайте не будем заставлять.

Д. Ж. подвел ее к наземному кару с прозрачными стенками и крышей.

— Народ хочет видеть вас, — сказал он и улыбнулся. Глэдия села, Д. Ж. сел рядом.

— Я герой за компанию, — сказал он.

— Это для вас важно?

— О да. Это означает премию для моего экипажа и возможное повышение по службе для меня. Я не хочу пренебрегать такой возможностью.

Дэниел и Жискар сели напротив людей.

Перед ними стоял еще кар, но не прозрачный, и не меньше десятка каров позади.

Толпа разразилась приветственными воплями и дружно замахала руками.

В ответ Д. Ж. тоже поднял руку и с улыбкой подтолкнул плечом Глэдию. Она небрежно помахала. В машине было тепло, нос Глэдии стал отогреваться.

— Как неприятно блестят стекла, — сказала она. — Можно это устранить?

— Можно, — ответил Д. Ж., — но не нужно. Это самое ненавязчивое силовое поле, которое мы можем установить. Восторженная публика, конечно, обыскана, но кто-нибудь мог ухитриться скрыть оружие, а мы не хотим, чтобы вам нанесли вред.

— Вы хотите сказать, что кто-нибудь захочет убить меня?

Дэниел спокойно разглядывал толпу с одной стороны кара, а Жискар — с другой.

— Весьма маловероятно, миледи, — ответил Д Ж. — Но вы космонитка, а поселенцы не любят космонитов. Кто-нибудь может ненавидеть их так сильно, что увидит в вас только космонитку. Но опасаться нечего, Даже если кто-то и попытается, хотя это и невероятно, то ничего у него не выйдет.

Вереница каров очень мягко двинулась с места. Глэдия даже привстала от удивления: в передней части кара не было кабины.

— Кто ведет? — спросила она.

— Кары полностью компьютеризованы, — ответил Д. Ж. — Разве у космонитов не так?

— У нас кары водят роботы.

— А у нас роботов нет.

— Но компьютер, по существу, тот же робот.

— Компьютер не похож на человека, и его не видно. Каково бы ни было технологическое сходство, психологически это совсем иное.

Глэдия огляделась по сторонам: все вокруг казалось совершенно безжизненным. Было что-то заброшенное в редких, лишенных листьев кустиках и одиноких деревцах; природа словно умерла.

Заметив, как Глэдия тоскливо озирается по сторонам, Д. Ж. сказал:

— Сейчас все выглядит не слишком привлекательно, миледи, но вообще-то здесь неплохо. Есть сады, луга, поля…

— И леса?

— Настоящие, дикие леса. Мы — развивающаяся планета. Все еще надо делать. Мы живем здесь всего полтораста лет. Первым делом надо было засеять привозными семенами участки первых поселенцев. Затем мы пустили в океан рыбу и всяких беспозвоночных, чтобы по возможности создать самостоятельную экологию. Это не так сложно, если химический состав океанской воды подходящий. Если нет, то без предварительных масштабных изменений планету заселять бесполезно, а этого еще ни разу не пытались сделать, хотя существует множество планов процедур. И, наконец, мы пытаемся сделать страну цветущей, а это работа трудная и медленная.

— И все Поселенческие миры в таком состоянии?

— Да. Ни один еще окончательно не обустроен. Бейлимир — самый старый из всех, но и его еще не довели до ума. Еще пара столетий — и Поселенческие миры будут богатыми и полными жизни как на суше, так и на море, и за это время появятся новые миры, которые пройдут через разные предварительные стадии. Я уверен, что Внешние миры прошли тот же путь.

— Много столетий назад и, я думаю, без таких огромных усилий. Нам помогали роботы.

— Мы обойдемся без них, — отрезал Д.Ж.

— А как насчет местной жизни — растений, животных, которые были здесь до появления людей?

Д. Ж. пожал плечами:

— А, ерунда. Мелкие, слабые. Ученые, конечно, заинтересовались ими, поэтому местная жизнь и сейчас существует в аквариумах, ботанических садах, зоопарках. Кроме того, есть обширные пространства как воды, так и суши, которые еще не обработаны, и там местная жизнь находится в первозданном виде.

— Но и они со временем будут изменены?

— Надеемся.

— А вам не кажется, что планета принадлежит этим незначительным, мелким, слабым существам?

— Нет. Мы не сентиментальны. Планеты и вся Вселенная принадлежат разуму. Космониты согласны с этим. Где местная жизнь на Солярии? На Авроре?

Кары подъехали к ровному мощеному пространству, где виднелось несколько куполообразных зданий.

— Это главная площадь, — тихо сказал Д. Ж., — официальный центр планеты. Здесь размещены правительственные здания. Здесь собирается Планетарный конгресс, здесь правительственный дворец и так далее.

— Простите, Диджи, но это не очень впечатляет. Здания какие-то маленькие и невзрачные.

— Вы видите только верхушки, миледи. — Д. Ж. улыбнулся. — Сами здания под землей и сообщаются друг с другом. Это, по существу, единый комплекс, который все время растет. Это город. Вместе с окружающей территорией он составляет Бейлитаун.

— Вы собираетесь со временем все запихать под землю? Целый город? Целый мир?

— Да, большинство из нас представляет себе Бейлимир подземным.

— Я слышала, что на Земле есть подземные города.

— Да. Так называемые Стальные пещеры.

— И вы хотите сделать такие же здесь?

— Не совсем такие. Мы добавляем свои идеи и… Мы приехали. Миледи, нам вот-вот прикажут остановиться. На вашем месте я застегнул бы комбинезон; зимой на главной площади жуткий ветер.

Глэдия так и сделала, с трудом соединив концы непослушной застежки.

— Так вы говорите, не совсем такие?

— Да. Мы конструируем наше подземелье, учитывая особенности климата. Поскольку здесь климат в целом более суровый, чем на Земле, требуются некоторые изменения в архитектуре. Правильно построенное здание должно сохранять тепло зимой и прохладу летом. В какой-то мере мы действительно сохраняем их, запасая тепло с предыдущего лета, а прохладу с предыдущей зимы.

— А как с вентиляцией?

— Пользуемся ею экономно. Но когда-нибудь, миледи, мы догоним Землю. Это, так сказать, высшее стремление — сделать Бейлимир похожим на Землю.

— Никогда не думала, что Земля настолько хороша, чтобы желать ее повторить, — пошутила Глэдия.

Д. Ж. быстро взглянул на нее:

— Не шутите так, миледи, с поселенцами, даже со мной. На эту тему нельзя шутить.

— Простите, Диджи, я не хотела вас обидеть.

— Вы не знали. Но теперь знаете. Давайте выйдем. Двери кара бесшумно открылись. Д. Ж. вышел и протянул руку Глэдии.

— Знаете, вы должны выступить перед Планетарным конгрессом. Так поступает всякое официальное лицо, прибывающее на планету.

В лицо Глэдии ударил холодный ветер. Она отдернула протянутую Д. Ж. руку.

— Выступить? Мне об этом не говорили.

Д. Ж. выглядел удивленным.

— Я думаю, вам следует сказать что-то вроде приветствия.

— Нет, я не буду. И я не могу держать речь. Я никогда не делала ничего подобного.

— Придется. Ничего страшного. Всего-то несколько слов после долгих и утомительных приветственных речей.

— Но что я скажу?

— Ничего замысловатого, поверьте, не надо. Мир, любовь и прочий вздор. Потратьте на них полминуты. Я набросаю кое-что для вас, если хотите.

Глэдия вышла из кара. Голова ее шла кругом.

Глава девятая Речь

33

Войдя в здание, гости сняли комбинезоны и отдали служителям. Дэниел и Жискар тоже сняли комбинезоны, и служитель, бросив быстрый взгляд на Жискара, подошел к нему с опаской.

Глэдия нервно поправила носовые фильтры. Ей никогда не приходилось бывать среди стольких мало-живущих, отчасти потому, что — как говорили — они носят в себе хронические инфекции и массу паразитов.

— Мне отдадут именно этот комбинезон? — прошептала она.

— Вы не наденете его второй раз, — ответил Д. Ж. — Все они будут простерилизованы.

Глэдия осторожно огляделась. Ей почему-то казалось, что даже визуальный контакт может быть опасным.

— Кто эти люди? — Она показала на нескольких человек в яркой одежде и несомненно вооруженных.

— Охрана, мадам.

— Даже здесь, в правительственном здании?

— Совершенно верно. А когда мы поднимемся на сцену, силовое поле отделит нас от аудитории.

— Значит, вы не доверяете собственным законодателям?

Д. Ж. чуть заметно улыбнулся.

— Не вполне. Наш мир еще «сырой», и мы идем собственным путем. Мы еще не пообтесали острые углы, и у нас нет роботов, приглядывающих за нами. К тому же у нас есть партии воинствующего меньшинства, наши ястребы.

— Что такое ястребы?

Большинство прибывших уже сняли комбинезоны и стали выпивать. В воздухе стоял гул голосов. Многие рассматривали Глэдию, но никто не пытался с ней заговорить.

Глэдии стало ясно, что вокруг нее был круг изоляции. Д. Ж. заметил, что она оглядывается по сторонам, и понял это правильно.

— Им сказали, что вы не выносите толкотни. Я думаю, они понимают, что вы боитесь инфекции.

— Надеюсь, они не обижаются?

— Может быть, но рядом с вами робот, а большинство бейлимирцев опасаются этого вида инфекции, в особенности ястребы.

— Вы мне так и не сказали, кто они?

— Скажу, если будет время. Мы с вами скоро пойдем на сцену. Большинство поселенцев думают, что со временем Галактика будет принадлежать им, что космониты не могут и не смогут состязаться с ними в деле освоения Галактики. Но мы понимаем, что на это потребуется время. Мы не увидим этого, наши дети, вероятно, тоже. Это может занять и тысячу лет, Ястребы не хотят ждать. Они хотят сделать это сейчас.

— Они хотят войны?

— Они, конечно, так не говорят. И они не называют себя ястребами. Это мы, люди здравомыслящие, называем их так. Они называют себя супрематистами Земли. Трудно согласиться с людьми, уверяющими, что только они желают господства Земли. Мы все к этому стремимся, но большинство из нас не считают, что это случится завтра, и не приходят в ярость при мысли, что этого не случится.

— И эти ястребы могут напасть на меня?

— Я думаю, нам надо идти, мадам. — Д. Ж. указал вперед. — Нас хотят поставить в ряд. Нет, я не думаю, что ястребы могут напасть, но осторожность не помешает.

Глэдия попятилась, когда Д. Ж. указал, где ей следует встать.

— Без Дэниела и Жискара — нет, Диджи. Без них я никуда не пойду, даже на сцену. Тем более после того, что вы рассказали мне про ястребов.

— Вы просите слишком многого, миледи.

— Наоборот, я не прошу ничего. Отвезите меня домой вместе с моими роботами прямо сейчас.

Д. Ж. направился к небольшой группе официальных лиц. Глэдия напряженно следила за ним. Опустив руки, он сделал полупоклон. Глэдия решила, что так в Бейлимире выражают почтение.

Она не слышала, что говорил Д. Ж., но в ее душу невольно закрались подозрения, Если они попытаются разделить ее с роботами, Дэниел и Жискар сделают все возможное, чтобы предотвратить это. Они-то никому не нанесут вреда, но охрана тут же пустит в ход оружие. Она должна предупредить это любой ценой — сделать вид, что сама отошла от Дэниела и Жискара и попросила их подождать ее. Сумеет ли она?

Никогда в жизни она не оставалась без роботов. Разве она может чувствовать себя в безопасности без них? Есть ли другой выход?

Д. Ж. вернулся.

— Ваш статус героини, миледи, полезная штука. Я, конечно, убедил парней. Ваши роботы могут идти с вами. Они будут сидеть на сцене позади вас, но видно их не будет. Ради Предка, не привлекайте к ним внимания, не оглядывайтесь на них.

Глэдия облегченно вздохнула:

— Вы хороший парень, Диджи. Спасибо.

Она заняла свое место почти в самом начале вереницы, Д. Ж. встал слева от нее, Дэниел и Жискар — сзади, а за ними длинный хвост официальных лиц обоих полов.

Женщина-поселенка с жезлом, который, видимо, был символом ее должности, внимательно осмотрела строй, кивнула и пошла вперед. Все потянулись за ней.

Глэдия услышала бравурные звуки марша и подумала, уж не предлагают ли ей маршировать. Как бесконечно разнообразны и странны обычаи на разных планетах!

Краем глаза она видела, что Д. Ж. шагает вразвалку, почти неуклюже. Она неодобрительно поджала губы и пошла в такт музыке, подняв голову и выпрямив спину. Если ей никто не говорит, как идти, она пойдет так, как хочет.

Они взошли на возвышение, и тут же из углублений в полу поднялись стулья.

Строй рассыпался. Д. Ж. слегка потянул Глэдию за рукав, и она пошла за ним.

Оба робота, естественно, двинулись следом.

Глэдия остановилась перед стулом, на который указал Д. Ж. Музыка зазвучала громче, но освещение уже не было таким ярким, как раньше. Ей показалось, что она простояла так целую вечность; наконец она почувствовала прикосновение Д. Ж. и села. Все остальные тоже сели.

Она заметила слабое мерцание силового поля, а за ним публику, несколько тысяч человек. Все сиденья в амфитеатре, круто поднимающемся вверх, были заняты. Как женщины, так и мужчины были в темном — коричневом или черном. Охрана в боковых проходах — в зеленой с красным форме. Без сомнения, так их было легко узнать. Однако, подумала Глэдия, эта форма делала их мишенью.

Она повернулась к Д. Ж. и тихо сказала:

— У вас огромное правительство.

Д. Ж. слегка пожал плечами:

— Я думаю, здесь весь правительственный аппарат с женами, мужьями и гостями. Это дань вашей популярности, миледи.

Глэдия обвела публику глазами, пытаясь разглядеть сбоку Дэниела и Жискара, чтобы просто удостовериться, что они тут, но затем решила, что от одного взгляда ничего не случится, и повернула голову. Они были здесь.

Глэдия тут же заметила, как Д. Ж. раздраженно закатил глаза.

Луч света упал на одного из сидящих на возвышении, а весь зал еще больше погрузился в темноту. Человек встал и заговорил. Он говорил очень громко, но Глэдия никогда не слышала, чтобы голос так мощно отражался от стен. Должно быть, подумала Глэдия, он проникает в каждый уголок большого зала. Интересно, такой эффект достигается с помощью какого-нибудь диковинного прибора, которого она никогда не видела, или это просто акустические особенности зала? Она не знала, но продолжала размышлять, избавившись таким образом на время от необходимости слушать то, что говорилось.

В какой-то момент она услышала слово «шарлатанство», произнесенное кем-то из публики. Не обладай зал превосходной акустикой (если это действительно было так), его наверняка никто бы и не расслышал.

Это слово для нее ничего не значило, но судя по короткой волне смеха, прокатившейся по залу, оно означало что-то вульгарное, Смех почти сразу стих, и Глэдия поразилась наступившей тишине.

Наверно, если уж помещение обладало такой акустикой, что слышен был каждый звук, зрители вынуждены были соблюдать тишину. И как только в зале воцарилась тишина, никто не смог и помыслить о нарушении тишины. Кроме тех случаев, когда внезапное желание пробормотать: «шарлатанство», — становится непреодолимым, предположила Глэдия.

Мысли ее начали путаться, глаза закрывались. Она резко выпрямилась. Люди планеты пришли выразить ей свое уважение, и, если она заснет, они оскорбятся. Она заставила себя слушать, но это усыпляло еще больше. Она прикусила губу и глубоко задышала.

Трое говорили один за другим, и вдруг Глэдия вздрогнула — похоже, что она все-таки задремала, несмотря на все свои усилия, под тысячами устремленных на нее глаз — когда луч света упал слева от нее. Д. Ж. встал. Он засунул большие пальцы за пояс и, похоже, чувствовал себя вполне непринужденно.

— Мужчины и женщины Бейлимира, — начал он, — должностные лица, законодатели, уважаемые лидеры, сограждане! Вы все слышали о том, что произошло на Солярии. Вы знаете, что мы добились успеха. Вы знаете, что леди Глэдия с Авроры способствовала этому успеху, Сейчас пора сообщить о деталях вам и всем моим соплеменникам, которые слушают нас по гипервидению.

И он стал описывать события, но в несколько измененной форме, и, слушая, Глэдия посмеивалась про себя. О том, как он растерялся, попав в руки гуманоидного робота, Д. Ж. упомянул вскользь, о Жискаре вообще ничего не сказал, роль Дэниела была сведена к минимуму, а Глэдии — преувеличена. Инцидент превратился в дуэль между двумя женщинами, Глэдией и Ландари, в которой победили мужество и авторитет Глэдии.

Наконец Д. Ж. сказал:

— А теперь леди Глэдия, солярианка по происхождению, гражданка Авроры, совершившая подвиг во славу Бейлимира…

Раздались громкие аплодисменты, хотя предыдущих ораторов встречали довольно прохладно, но Д. Ж. поднял руки, прося тишины, и закончил:

— Леди Глэдия хочет приветствовать вас.

Луч света выхватил из темноты Глэдию, и она в панике повернулась к Д. Ж. Аплодисменты гремели в ее ушах. Хлопая в ладоши, Д. Ж. наклонился к ней и прошептал:

— Вы их всех любите, вы желаете мира, а поскольку вы лицо неофициальное, то не привыкли к длинным речам. Скажите это и сядьте.

Она смотрела на него, ничего не понимая, слишком взволнованная, чтобы слышать его слова, затем встала — и очутилась перед бескрайним людским морем.

34

Глэдия встала и почувствовала себя совсем маленькой. Люди на сцене, даже женщины, были выше ее. Она стояла, а они сидели, и все равно были выше. Что касалось публики, застывшей в каком-то угрожающем молчании, то все и каждый в ней были, как казалось Глэдии, больше ее по всем параметрам.

Она сделала глубокий вдох и сказала:

— Друзья! Вы потомки землян, все до одного, и я тоже. Иных нет ни в одном обитаемом мире — ни во Внешних мирах, ни в Поселенческих, ни на самой Земле, везде только земляне или их потомки. Перед этим фактом все остальные различия — ничто.

Она бросила быстрый взгляд на Д. Ж. Тот чуть заметно улыбнулся, и одно его веко дрогнуло, словно он собирался подмигнуть. Глэдия продолжала:

— Чувство родства должно руководить каждым нашим поступком, каждым помыслом. Я благодарю вас всех за то, что вы считаете меня такой же, как вы, и приветствуете меня здесь несмотря ни на что. Поэтому я надеюсь, что скоро настанет время, когда шестнадцать миллиардов людей, живущих в любви и мире, будут считать себя близкими — не больше и не меньше. Я думаю о нас не только как о друзьях, но и как о родственниках.

Буря аплодисментов оглушила ее. Глэдия восприняла это как знак, что говорила хорошо и, главное, достаточно. Она поклонилась направо и налево и хотела сесть. Но в зала раздался голос:

— Почему вы говорили не по-соляриански?

Она застыла и растерянно посмотрела на Д. Ж. Тот чуть заметно покачал головой и беззвучно выговорил одними губами: «Не обращайте внимания», — и сделал жест, чтобы она села.

Она смотрела на него одну-две секунды, затем сообразила, как некрасиво выглядит она, ярко освещенная, в незаконченном процессе усаживания. Она снова выпрямилась и заулыбалась публике, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Тут она впервые заметила приборы, сверкавшие объективы которых уставились на нее. Ну, конечно! Д. Ж. упоминал, что происходящее транслируется по гипервидению. Однако сейчас ей это было безразлично.

Она говорила, ей аплодировали, и она стояла перед публикой прямо, спокойно, все ее видели. Что еще за непредвиденное обстоятельство? Глэдия улыбнулась.

— Я считаю этот вопрос дружеским. Вы хотите, чтобы я продемонстрировала вам свое образование? Кто из вас хочет, чтобы я заговорила по-соляриански? Не стесняйтесь, поднимите руки.

Поднялось несколько рук.

— Человекоподобный робот на Солярии слышал, как я говорила по-соляриански. И это его погубило. А ну-ка, кто хочет услышать солярианскую речь?

Зал превратился в море колыхавшихся рук. Глэдия почувствовала, как ее теребят за брюки, и быстрым движением стряхнула чужую руку.

— Прекрасно. Опустите руки, дорогие мои родственники. Видите ли, сейчас я говорю на галактическом стандартном, который является и вашим языком. Однако я говорю так, как говорят на Авроре, но вы понимаете меня, хотя некоторые слова я, возможно, выговариваю не так, и мой голос может иногда сбивать вас с толку, потому что некоторые звуки у нас произносят высоко или низко, словно поют. Другим космонитам это кажется смешным. В солярианском же языке эта напевность отсутствует, в ней много горловых звуков, раскатистое «р».

Она произнесла несколько фраз. В зале засмеялись, но Глэдия даже не улыбнулась.

Наконец она подняла руки и резко опустила их, словно что-то отрубила, Смех смолк.

— Я, вероятно, никогда больше не поеду на Солярию, а потому у меня не будет случая пользоваться солярианским языком. — Она повернулась к Д. Ж. и слегка поклонилась ему, заметив, что у того выступил пот на лбу. — Славный капитан Бейли информировал меня, что я неизвестно когда вернусь на Аврору, так что могу отбросить и аврорианский диалект тоже. Значит, у меня единственный выход — говорить на диалекте Бейлимира, и я сразу же начинаю практиковаться.

Она сделала вид, что засовывает большие пальцы за несуществующий пояс, выпятила грудь, опустила подбородок, изобразила самодовольную улыбку Д. Ж. и сказала, стараясь имитировать его баритон:

— Мужнины и женщины Бейлимира, должностные лица, законодатели, уважаемые лидеры, сограждане — сюда входит каждый, кроме, вероятно, неуважаемых лидеров… — Она старалась проглатывать некоторые буквы или произносить их с придыханием.

На этот раз смех был громче и продолжительнее, и Глэдия тоже позволила себе улыбнуться. В конце концов она заставила их смеяться над собственным языком.

Когда все успокоились, она сказала по-аврориански:

— Все диалекты странны тому, кто к ним не привык, и это часто восстанавливает людей друг против друга. Но ведь диалект — это просто манера говорить. Все мы — и я, и вы, и люди в других обитаемых мирах — должны слушать язык сердца, а у него нет диалектов. Этот язык — если только мы будем его слушать — звучит одинаково для всех.

Глэдия хотела сесть, но тут раздался женский голос:

— Сколько вам лет?

— Сядьте, мадам! — проговорил Д. Ж. сквозь зубы. — Не обращайте внимания на вопросы.

Глэдия повернулась к Д. Ж. Он привстал.

Люди на сцене, которых она видела в полутьме, напряженно подались вперед. Она снова повернулась к зрителям и звонко крикнула:

— Здесь хотят, чтобы я села. А вы хотите? Я вижу, вы молчите, Кто хочет, чтобы я осталась здесь и честно ответила на вопрос?

Раздались аплодисменты и крики:

— Оставайтесь! Оставайтесь!

— Глас народа, — сказала Глэдия. — Простите, Диджи и все прочие, но мне велят говорить. — Она искоса взглянула на луч света и крикнула: — Я не знаю, кто там управляет светом, но осветите зал и отключите этот луч. Мне наплевать, как это отразится на гиперволновых камерах. Наладьте хорошенько звук, вот и все. Я буду говорить хоть в темноте, лишь бы меня было слышно. Правильно?

— Правильно! — послышался многоголосый ответ. — Свет! Свет!

Кто-то на сцене дал сигнал, и в зале вспыхнул свет.

— Вот так гораздо лучше, — сказала Глэдия, — Теперь я вижу вас, мои родственники. Я хотела бы, в частности, увидеть женщину, задавшую мне вопрос. Я хочу говорить непосредственно с ней. Давайте не прятаться. Если у вас хватило смелости задать вопрос, то задайте его открыто.

Она ждала. Наконец где-то в середине зала встала женщина. Темные волосы, туго стянутые сзади, смуглая кожа, темно-коричневое платье подчеркивало стройную фигуру. Она сказала слегка скрипучим голосом:

— Я не боюсь встать и еще раз спросить: сколько вам лет?

Глэдия спокойно смотрела на нее и не чувствовала неприязни.Возможно ли это? На протяжении трех первых десятилетий жизни ее настойчиво учили, что находиться в присутствии людей, даже одного человека, непереносимо. А сейчас она без всякого смущения видит перед собой тысячи. Она была слегка ошеломлена и вполне довольна.

— Пожалуйста, мадам, оставайтесь стоять, и поговорим. Как мы измеряем возраст? В годах, прошедших после рождения?

Женщина спокойно ответила:

— Меня зовут Синдра Лэмбит. Я член законодательного органа и, следовательно, из тех, кого капитан Бейли назвал «законодателями и уважаемыми лидерами». Во всяком случае, надеюсь, что я «уважаемая». — В зале раздался смех. — Отвечая на ваш вопрос, я думаю, что число галактических стандартных лет, прошедших со дня рождения, — обычное определение возраста человека. Так, мне пятьдесят четыре года. А сколько вам? Вы можете назвать цифру?

— Могу. Со времени моего рождения прошло двести тридцать пять галактических стандартных лет, значит, я больше чем в четыре раза старше вас.

Глэдия говорила откровенно и знала, что ее маленькая стройная фигурка выглядит в тусклом освещении совсем девчачьей.

По залу прокатился глухой рокот. Слева от Глэдии как будто кто-то простонал. Она быстро взглянула и увидела, как Д. Ж. схватился за голову. Глэдия сказала:

— Но это пассивный метод измерения времени. Здесь количество не переходит в качество. Моя жизнь была спокойной, можно сказать, тусклой. Я шла по проторенному пути, огражденная от неприятностей, ведомая четко функционирующей социальной системой, в которой нет места никаким переменам и экспериментам, и моими роботами, которые всегда стояли между мной и любыми неприятностями. Всего дна раза в жизни я испытывала переживания, и оба раза были трагичными. Когда мне было тридцать два года — меньше, чем многим из вас, — меня обвинили в убийстве. Два года спустя я оказалась замешана в другое убийство. В обоих случаях следователь Элайдж Бейли был на моей стороне. Я уверена, что многие из вас, а возможно, даже все, знакомы с ситуацией, описанной сыном Элайджа Бейли. Теперь к этим двум я могу добавить и третий случай, потому что в этом месяце я испытала великое волнение, достигшее пика, когда от меня потребовалось встать здесь, перед вами, а это было совершенно не похоже на то, что я делала всю свою жизнь. Должна признаться, что только ваша приветливость и радушный прием сделали это возможным. Сравните это со своей жизнью. Вы — пионеры и живете в новом мире. Он растет вместе с вами и будет расти после вас. В этом мире каждый день — приключение. Сначала холод, потом жара, потом опять холод. Непредсказуемый, переменчивый климат. Вы не можете позволить себе прожигать время, как в мирах, где перемен почти нет. Многие жители Бейлимира — торговцы. Половину своей жизни они рыскают в космосе. Когда вы приручите эту планету, многие ее обитатели перекинут сферу своей деятельности на новые планеты или присоединятся к экспедициям, ищущим новые миры, где еще не ступала нога человека, чтобы сделать их пригодными для обитания. Если мерить жизнь событиями и делами, свершениями и волнениями, то я — ребенок, моложе любого из вас. Большая часть моих лет — балласт и тяжесть, тогда как вы с каждым годом духовно богаче и неуемнее. Так скажите еще раз, мадам Лэмбит, сколько вам лет?

Лэмбит улыбнулась:

— Пятьдесят четыре полноценных года, мадам Глэдия.

Лэмбит села, и зал снова разразился аплодисментами.

— Глэдия, кто научил вас так управлять публикой? — хрипло спросил Д. Ж.

— Никто, — шепнула она. — Я никогда этого не делала.

— Тогда закругляйтесь, пока вы на коне. Тот тип, который встает, наш главный ястреб. Не стоит с ним разговаривать. Скажите, что вы устали, и сядьте. Со стариком Бастервейном мы управимся сами.

— Но я не устала, — возразила Глэдия. — Мне самой интересно.

Человек, стоявший почти у самой сцены, был высок и крепок, с седыми нависшими бровями. Редкие волосы его были седыми, одежда — черная, мрачная, белые полосы сбегали по рукавам и штанинам брюк, словно очерчивая его тело. Голос его был низким и звучным:

— Меня зовут Томас Бастервейн, но больше я известен как Старик, наверное, потому, что кое-кто считает, что я слишком зажился на этом свете. Не знаю, как обращаться к вам, поскольку у вас вроде бы нет фамилии, а я не так хорошо знаком с вами, чтобы звать вас по имени. Честно говоря, я и не хочу быть вашим знакомцем. Похоже, вы помогли уберечь наш корабль на вашей планете от ловушек, поставленных вашим же народом, и мы вам за это благодарны, а вы в ответ принялись болтать насчет дружбы и родства. Чистое лицемерие! Это когда ваш народ считал себя нашими родичами? Когда это космониты чувствовали, что имеют какое-то отношение к Земле и ее народу? Конечно, космониты — потомки землян, Мы этого не забываем и помним, что вы забыли это. Более двух столетий космониты заправляли в Галактике и считали землян отвратительными маложивущими больными тварями. Теперь, когда мы становимся силой, вы протягиваете нам руку дружбы, но рука эта в перчатке, как и у вас. Вы стараетесь не воротить от нас нос, а в носу, небось, фильтры? А? Я прав?

Глэдия подняла руки.

— Возможно, люди в зале и тем более те, кто видит меня по гипервидению, не знают, что я в перчатках. Их не заметно, но они есть, и я этого не отрицаю, И носовые фильтры, чтобы при дыхании в легкие попадало меньше пыли и микроорганизмов. И время от времени я тщательно полощу горло. И моюсь чаще, чем требует элементарная гигиена. Этого я тоже не отрицаю. Но дело во мне, а не в вас. У меня слабая иммунная система. Моя жизнь слишком комфортабельна, и я слишком мало рисковала. Я не выбирала такую жизнь, но должна платить за это. Что сделал бы любой из вас, окажись он в моем положении? Что сделали бы в частности вы, мистер Бастервейн?

— Я сделал бы то же, что и вы, — угрюмо ответил тот, — и рассматривал бы это как признак слабости, отсутствие жизнеспособности, а следовательно, обязан был бы уступить дорогу более сильным. Женщина, вы говорили о родстве с нами. Но мне вы не родня. Вы из тех, кто пытался уничтожить нас, когда был силен, а ослабев, заискивает перед нами.

В зале началось явно недружелюбное движение, но Бастервейн держался твердо. Глэдия мягко спросила:

— Вы помните зло, которое мы причинили вам, когда были сильны?

— Не бойтесь, мы не забудем. Мы помним об этом всегда.

— Прекрасно! Значит, вы знаете, как этого избежать. Вы знаете, как плохо, когда сильные подавляют слабых, и, значит, теперь, когда все перевернулось и вы стали сильными, а мы ослабели, вы не будете подавлять нас.

— Ну-ну, слышал я такие аргументы. Когда вы были сильны, вы знать не знали о морали, а теперь хватаетесь за нее.

— Однако вы, когда были слабы, все знали о морали и были потрясены поведением сильных, а теперь, став сильными, забываете о морали.

— Вы получите то, что заслужили, — сказал Бастервейн и поднял кулак.

— Вы дадите то, что вам кажется заслуженным, — сказала Глэдия и протянула к нему руки, словно хотела обнять. — Поскольку каждый может думать о мести за какую-то прошлую обиду, вы считаете, что сильный вправе давить на слабого. Если так, то вы оправдываете космонитов прошлого, и теперь вам не на что жаловаться, а я говорю, что давление, которое вы собираетесь применить, несправедливо. К сожалению, вы не можете изменить прошлое, но пока еще мы можем решать, каким быть нашему будущему. — Глэдия сделала паузу и, поскольку Бастервейн не ответил, продолжала: — Кому нужна новая Галактика?

Начались аплодисменты, а Бастервейн вскинул руки и зычно закричал:

— Подождите, не будьте дураками! Прекратите!

Медленно воцарилась тишина, и Бастервейн заговорил:

— Неужели вы думаете, что женщина верит тому, что говорит? Неужели вы думаете, что космониты хотят нам добра? Они все еще считают, что сильны, они по прежнему презирают нас и намерены уничтожить, если мы первыми не уничтожим их. Эта женщина приехала сюда, и мы, как дураки, приветствуем ее, чуть ли не молимся на нее. Нет, давайте проверим ее слова. Пусть кто-нибудь из вас попросит разрешения посетить Внешний мир, и посмотрим, получит ли он его. Если за вами стоит планета, если вы можете пригрозить, как капитан Бейли, то вам позволят высадиться — но как с вами будут обращаться? Спросите капитана, отнеслись ли к нему по-родственному. Эта женщина — лицемерна, несмотря на все ее слова, нет, именно благодаря этим словам. Они как раз и доказывают ее лицемерие. Она жалуется тут на свою иммунную систему и говорит, что должна защищаться от возможного заражения. Ну, конечно, она делает это не потому, что считает нас грязными и заразными, такая мысль не приходила ей в голову! Она жалуется на свою спокойную жизнь, защищенную от всяких бед и неудач, слишком хорошо организованную обществом и толпой чрезмерно заботливых роботов. Как она, наверное, ненавидит их! Но что угрожает ей здесь? Какие беды могут настигнуть ее на этой планете? Однако она привезла с собой двух роботов. Мы собрались в этом зале, чтобы выразить ей свое уважение, а ведь она привела даже сюда своих роботов. Они сидят позади нее, на возвышении. Теперь вы видите их. Один — имитация человека Р. Дэниел Оливо. а другой — бесценный робот, явно металлический Р. Жискар Ривентлов. Приветствуйте их, мои дорогие соотечественники! Вот они-то и есть родня этой женщины!

— Шах и мат! — тихонько простонал Д. Ж.

— Еще нет, — сказала Глэдия.

Зрители стали вытягивать шеи, словно всех сразу одолел зуд, и слово «робот» прокатилось по всему залу.

— Вы можете видеть их, — сказала Глэдия. — Жискар, Дэниел, встаньте!

Оба робота встали позади нее.

— Встаньте рядом со мной, чтобы вас было видно. А теперь позвольте мне кое-что пояснить вам всем, Эти два робота приехали со мной не для того, чтобы прислуживать мне. Да, они помогают мне вести дом на Авроре вместе с пятьюдесятью другими роботами, и я не делаю сама то, что могут сделать для меня роботы. Таков обычай в том мире, где я живу. Роботы различны по сложности, по способностям, и эти два — особо высоки в этих отношениях, в особенности Дэниел, разум которого очень близок к человеческому в тех областях, где такое сравнение возможно. Я взяла с собой только Дэниела и Жискара, но они не так уж много служат мне. Если хотите знать, я одеваюсь сама, сама пользуюсь столовыми приборами, когда ем, и хожу сама, не заставляя себя носить. Пользуюсь ли я ими для личной защиты? Нет. Они защищают меня, это верно, но они будут защищать любого человека, нуждающегося в защите. Совсем недавно на Солярии Дэниел сделал все, что мог, защищая капитана Бейли, и готов был пожертвовать собой, чтобы защитить меня. Без него корабль не был бы спасен. Конечно, здесь, на этом возвышении мне не нужна защита: меня защищает силовое поле. Я об этом не просила, но оно есть. Тогда зачем здесь мои роботы? Те из вас, кто знает историю Элайджа Бейли, освободившего Землю от космонитских правителей, положившего начало новой политике поселенчества, и его сына, который первым ступил на землю Бейлимира — иначе почему бы так назвали планету? — знают, что еще до знакомства со мной Элайдж Бейли работал вместе с Дэниелом. Он работал с ним на Земле, на Солярии и на Авроре. Для Дэниела Элайдж Бейли всегда был «партнер Элайдж», Не знаю, есть ли это в биографии Бейли, но можете мне поверить. Хотя Элайдж Бейли, будучи землянином, сначала сильно недолюбливал Дэниела, но потом они подружились. Когда Элайдж Бейли умирал здесь, на этой планете, около ста шестидесяти лет назад, когда здесь была лишь кучка примитивных домиков с палисадниками, в эти последние минуты с ним был не его сын и не я… — Голос ее дрогнул. — Он послал за Дэниелом и боролся за жизнь, пока тот не прибыл. Да, это второй визит Дэниела на эту планету. Я тогда была с ним, но осталась на орбите. Дэниел высадился на планету и слышал последние слова Элайджа Бейли. Ну как, это для вас ничего не значит? — Она повысила голос: — Должна ли я говорить об этом? Здесь робот, которого любил Элайдж Бейли. Я хотела повидаться с ним, но он желал видеть Дэниела, этого самого Дэниела. Другой робот, Жискар, который познакомился с Элайджем на Авроре, спас ему жизнь. Без этих двух роботов Элайдж Бейли не выполнил бы свою задачу. Внешние миры все еще царили бы в Галактике, Поселенческих миров не существовало бы и никого из вас не было бы здесь. Я это знаю, и вы знаете. Интересно, знает ли это мистер Бастервейн? Имена «Дэниел» и «Жискар» уважают на этой планете. По просьбе Элайджа Бейли их дают его потомкам. Я приехала сюда на корабле капитана, которого зовут Дэниел Жискар Бейли. Я хотела бы знать, многие ли из тех, кто видит меня сейчас, носят имена Дэниела и Жискара? Так вот, те, чьи имена почитаются, — роботы. И это их поносит Томас Бастервейн?

В зале зашумели, и Глэдия умоляюще подняла руки.

— Минуточку. Дайте мне закончить. Я еще не сказала вам, почему я привезла этих роботов.

Шум немедленно смолк.

— Эти два робота никогда не забудут Элайджа Бейли, как не забуду и я. Столько лет прошло, а воспоминания живут. Когда я готовилась вступить на корабль капитана Бейли, когда я узнала, что смогу посетить Бейлимир, — как я могла отказаться взять с собой Дэниела и Жискара? Им хотелось увидеть планету, которую создал Элайдж Бейли, планету, на которой он прожил свои последние годы и на которой умер. Да, они роботы, но разумные роботы, и они верой и правдой служили Элайджу Бейли. Нельзя уважать одних лишь людей, нужно уважать все разумные существа, Вот поэтому я привезла их сюда. — И она громко выкрикнула: — Я сделала ошибку?

Громогласное «НЕТ!» пронеслось по залу; все встали, захлопали в ладоши, затопали, заревели и завизжали:

— Нет!

Глэдия ждала и улыбалась; она сознавала только две вещи: что она мокрая от пота и что она счастлива, как никогда.

Ей казалось, что она всю жизнь ждала этого момента: прожив двести тридцать пять лет в изоляции, она наконец узнала, что может стоять перед толпой и управлять ею, как хочет.

Она слушала это бесконечное «нет!» — еще, еще и еще…

35

Прошло немало времени, прежде чем Глэдия пришла в себя.

Крепкие охранники помогли Глэдии пробраться сквозь гудящую толпу, потом она очутилась в каком-то бесконечном туннеле, который, казалось, уходил в глубь земли.

Она потеряла Д. Ж. и не была уверена, с ней ли Дэниел и Жискар. Она хотела спросить о них, но ее окружали какие-то безликие люди. Она рассеянно подумала, что роботы должны быть где-то рядом, ведь их с ней невозможно разлучить.

Когда она наконец добралась до какого-то помещения, оказалось, что оба робота с ней. Она не знала, куда ее привели. Комната была большая и чистая, конечно, жалкая по сравнению с ее домом на Авроре, но против корабельной каюты — роскошная.

— Здесь вы будете в безопасности, мадам, — сказал последний из уходивших охранников. — Если вам что-нибудь понадобится, дайте нам знать. — И он указал на прибор, стоявший на столике у постели.

Глэдия посмотрела на прибор и хотела было спросить, как он работает, но охранник уже ушел.

Ладно, подумала она, разберусь.

— Жискар, посмотри, где ванная, и проверь, как работает душ. Сейчас он мне просто необходим.

Она села очень осторожно, боясь, что кресло пропитается запахом пота. Вернулся Жискар.

— Мадам, душ включен, и температура установлена. Там лежит кусок чего-то — я думаю, мыла — и грубая полотняная ткань, и разные другие вещи, которые могут понадобиться.

— Спасибо, Жискар.

Глэдия прекрасно сознавала, что, несмотря на свои заявления, будто роботы типа Жискара не предназначены для мелких услуг, сейчас она требовала от него именно этого.

Но в некоторых случаях обстоятельства…

Никогда она не получала такого удовольствия от душа. Она плескалась под душем дольше обычного, и только после того, как вытерлась, подумала, простерилизованы ли полотенца, но было уже поздно.

Среди вещей, о которых говорил Жискар, оказались пудра, дезодорант, расческа, зубная паста, фен, но не было зубной щетки. Пришлось чистить зубы пальцем, что Глэдии не слишком понравилось. Отсутствовала и щетка для волос, что тоже было неприятно. Она вымыла расческу с мылом, но не решилась ею воспользоваться. Потом она обнаружила какое-то одеяние, при ближайшем рассмотрении оказавшееся ночной рубашкой. Она пахла чистотой, но, как выяснилось, была слишком просторной.

— Мадам, капитан желает знать, может ли он видеть вас, — сообщил Дэниел.

— Думаю, да, — сказала Глэдия, ища что-нибудь, чем можно было бы заменить ночную рубашку. — Пусть войдет.

Д. Ж. выглядел усталым и даже измученным, но, когда она повернулась к нему, он улыбнулся:

— Трудно поверить, что вам двести тридцать пять лет.

— Да? В этой-то штуке?

— Именно. Он же полупрозрачен. Вы не заметили? Глэдия неуверенно оглядела свое ночное одеяние.

— Хорошо, если это вас забавляет, но мне все-таки два с третью столетия.

— Глядя на вас, никто бы не подумал. Вы, наверное, были исключительно красивы в юности.

— Мне никогда этого не говорили. Я всегда считала, что самое большее, чем я располагала, — скромный шарм. Как пользоваться этим инструментом?

— Нажмите кнопку справа, кто-нибудь отзовется, и вы сможете потребовать, чего душе угодно.

— Хорошо. Мне нужны зубная щетка, щетка для волос и одежда.

— Щетки вам принесут, я распоряжусь. Что до одежды, то тут придется подумать. В вашем шкафу целый гардероб. Все самое модное в Бейлимире. Но вам может не понравиться. К тому же, может быть, не все окажется впору. Наши женщины выше вас и плотнее. Но это неважно. Я думаю, некоторое время побудете здесь.

— Почему?

— Ну, миледи. Вы толкнули такую речь, и, насколько я помню, ни разу не присели, хотя я вам советовал не один раз.

— Я, кажется, имела полный успех, Диджи.

— Да, огромный успех. — Д. Ж. широко улыбнулся и почесал бороду. — Однако у вашего успеха есть и обратная сторона. Сейчас вы — самая знаменитая особа в Бейлимире, и каждый житель мечтает увидеть вас и пожать вам руку, и если вы появитесь где-нибудь, могут начаться беспорядки. Придется подождать, пока страсти остынут, а сколько времени это продлится — неизвестно. Кроме того, вами восхищались даже ястребы, но завтра, при дневном свете, истерия пройдет, и ястребы придут в ярость. Если старик Бастервейн не решился убить вас сразу после выступления, то завтра ваша смерть станет целью его жизни, а его единомышленники по партии будут исподволь подталкивать Старика на это. Вот поэтому вы здесь, миледи. Вот поэтому эта комната, этот этаж, этот отель охраняются, уж не знаю сколькими подразделениями безопасности, среди которых, я надеюсь, нет тайных ястребов. Поскольку я тесно связан с вами в этой игре в героя и героиню, я тоже загнан сюда и не могу выйти.

— Мне очень жаль вас, — равнодушно сказала Глэдия. — Вы даже не можете повидаться со своей семьей.

Д. Ж. пожал плечами:

— Торговцы обычно не обременены семьей.

— Ну, тогда с подружкой.

— Она переживет. Наверное, даже легче, чем я.

Он задумчиво посмотрел на Глэдию.

— Даже не думайте, капитан, — спокойно сказала Глэдия.

Д. Ж. поднял брови.

— Я не могу запретить себе думать, но я ничего не сделаю, мадам.

— Как по-вашему, я надолго здесь? Серьезно.

— Это зависит от директората.

— Какого?

— Это наш пятисоставной исполнительный орган, мадам. Пять человек, — Д. Ж. вытянул руку и растопырил пальцы, — служат в течение пяти лет, каждый год сменяя друг друга. Если кто-либо умирает или по какой-то иной причине становится неспособен осуществлять свои обязанности, проводятся внеочередные выборы. Таким образом обеспечивается преемственность и устраняется опасность единоличного правления. Это также означает, что все решения должны быть согласованы, что занимает время, иногда больше, чем мы можем себе позволить.

— Значит, если один из пяти решительный и сильный…

— …то он навязывает свою точку зрения остальным. Такое иной раз случается, но сейчас этого нет. Главный директор — Джиновус Пандарал. Неплохой человек, но нерешительный, а это иногда еще хуже. Я уговорил его позволить вашим роботам подняться с вами на сцену, и это оказалось плохой идеей. Теперь он злится на нас обоих.

— Почему это плохая идея? Люди были довольны.

— Слишком довольны, миледи. Мы хотели, чтобы вы стали нашей любимой космонитской героиней, но не собирались накалять общественное мнение: нам не нужна преждевременная война. Вы очень хорошо сказали о долгожительстве, вы заставили их ценить короткую жизнь, но затем вы заставили их аплодировать роботам, а этого мы не хотим. Поэтому мы не слишком одобряем реакцию публики на упоминание о родстве с космонитами.

— Вы не хотите преждевременной войны, но не хотите и преждевременного мира?

— Очень верно сказано, мадам.

— Чего же вы хотите?

— Мы хотим всю Галактику. Мы хотим заселить каждую пригодную для обитания планету и основать Галактическую империю. И мы не хотим вмешательства космонитов. Пусть остаются на своих планетах и живут, как им нравится, но вмешиваться они не должны.

— Но тогда вы запрете их в пятидесяти мирах, как мы много лет назад заперли вас на Земле. Та же старая несправедливость. Вы такой же скверный, как Бастервейн.

— Сейчас ситуация совсем иная. Землян изолировали, дабы подавить их стремление к экспансии. У космонитов такого стремления нет. Вы пошли по иному пути: долгожительство, роботы. Теперь у вас уже не пятьдесят миров: Солярия покинута, со временем это произойдет со всеми. Поселенцы не намерены толкать космонитов на путь вымирания. На каком, собственно, основании мы должны вмешиваться в чужие дела? Но ваша речь подстрекала к этому вмешательству.

— Я рада. Что же, по-вашему, я должна была сказать?

— Я вам говорил: мир, любовь… — и садитесь. Вы могли закончить меньше чем за минуту.

— Я не могу поверить, что вы рассчитывали на такую глупость с моей стороны, — сердито сказала Глэдия. — За кого вы меня принимаете?

— За того, кем вы себя считаете — за человека, который до смерти боится выступить. Откуда мы знали, что вы сумасшедшая, которая за полчаса сумеет убедить жителей Бейлимира громогласно приветствовать то, против чего они восставали всю жизнь? — Д. Ж. тяжело встал. — Но сейчас я тоже хочу принять душ и хорошенько выспаться, если смогу. Увидимся завтра.

— А когда мы узнаем, что решили ваши директора насчет меня?

— Когда они решат. А это может случиться не так скоро. Спокойной ночи, мадам.

36

— Я сделал открытие, — бесстрастно сказал Жискар, — Я сделал его потому, что впервые за все время моего существования оказался перед тысячами человеческих существ. Будь это два столетия назад, я сделал бы свое открытие тогда. Если бы я не встретился с таким множеством людей, не было бы и открытия. Подумать только, как много важного я мог бы усвоить, но никогда не усвою только потому, что никогда не попаду в нужные условия. Я останусь в полном неведении, если обстоятельства не помогут мне, а на них я не могу рассчитывать.

— Я думаю, друг Жискар, — сказал Дэниел, — что леди Глэдия, с ее устоявшимся отношением к жизни, не могла бы с таким хладнокровием выступить перед многотысячной аудиторией. Я полагаю, что ты направил ее и обнаружил, что можешь это сделать без вреда для нее. Это и есть твое открытие?

— Друг Дэниел, я рискнул только ослабить некоторые нити торможения, ослабить лишь настолько, чтобы позволить ей сказать несколько слов и чтобы ее услышали.

— Но она сделала гораздо больше.

— После такого микроскопического вмешательства я обратился к множеству мозгов аудитории. Я никогда не экспериментировал с таким количеством людей, как и леди Глэдия, и был ошеломлен, как и она. Сначала я думал, что ничего не смогу сделать с обширной ментальной спаянностью, которая так и била в меня. Я чувствовал себя беспомощным. Затем я заметил слабое дружелюбие, любопытство, интерес — не могу выразить это словами, — цвет симпатии к леди Глэдии, Я воздействовал на это, и обнаружил, что цвет симпатии уплотняется. Я хотел добиться небольшой реакции в пользу леди Глэдии, которая подбодрила бы ее, а для меня сделала бы обязательным вмешательство в ее собственный мозг. Только это я и сделал. Я не знаю, сколькими нитями нужного цвета я управлял. Но немногими.

— И что дальше, друг Жискар?

— Я обнаружил, что начал нечто вроде автокатализа. Каждая нить, которую я тянул, тащила за собой ближайшую, а обе они тянули еще несколько. Больше я ничего не делал. Легкие движения, звуки, взгляды, казалось, одобряли то, что говорила леди Глэдия, и побуждали к этому других. Затем я обнаружил нечто еще более странное. Все эти маленькие знаки одобрения, которые я мог уловить лишь потому, что мозги были открыты мне, леди Глэдия тоже уловила, и торможение в ее мозгу пропало без моего вмешательства. Она стала говорить быстрее, откровеннее, и публика реагировала активнее, чем раньше, и тоже без моего вмешательства. Потом начались истерия, шторм, буря мысленного грома и молний такой интенсивности, что я закрыл свой мозг, иначе это могло бы перегрузить мои контуры. За все свое существование я никогда еще не сталкивался с подобным явлением, однако все это началось с незначительного изменения, внесенного мною в эту толпу, какое я раньше вносил в небольшую горстку людей. Я подозреваю, что эффект распространился на большую территорию, чем та, которая воспринимала мое внушение, поскольку прошел по гиперволне.

— Я не понимаю, как это могло случиться, друг Жискар.

— Я тоже не понимаю. Я не человек. Я никогда не обладал человеческим мозгом со всеми его сложностью и противоречиями, поэтому не понимаю механизма его реакций. Но, по-видимому, толпой управлять легче, чем индивидуумом. Это выглядит парадоксом. Казалось бы, чем тяжелее груз, тем больше усилий. Большое расстояние проходишь медленнее, чем малое. Почему же большое количество народа покачнуть легче, чем несколько человек? Ты, друг Дэниел, думаешь, как человек. Можешь ты это объяснить?

— Ты сам, друг Жискар, сказал, что это эффект автокатализа, какая-то зараза. Маленькая искорка может сжечь дотла целый лес.

Жискар молчал и, казалось, глубоко задумался.

— Не зараза, а эмоции, — наконец сказал он. — Мадам Глэдия выбрала аргументы, которые, по ее мнению, должны были взволновать аудиторию, Она не пыталась доказать ей что-то. Возможно, чем больше толпа, тем легче ее поколебать именно эмоциями, а не разумом. Поскольку эмоций мало, а разумов много, поведение толпы легче предсказать, чем поведение одной личности. Это, в свою очередь, означает, что если законы, которые должны развиться для улучшения хода истории, можно предсказать, то нужно иметь дело с возможно большим количеством людей. Чем больше, тем лучше. Это и должно быть первым законом психоистории, ключом к изучению Человека, Но…

— Да?

— Видимо, я поэтому так долго шел к пониманию этого, что я не человек. Человек же, возможно, инстинктивно понимает свой мозг и поэтому знает, как управлять другими такими же. Мадам Глэдия, не имея никакого ораторского опыта, выступила перед аудиторией мастерски. А насколько было бы лучше, если бы это был кто-то вроде Элайджа Бейли. Друг Дэниел, ты подумал о нем?

— Ты видишь его образ в моем мозгу? Удивительно!

— Нет, я не вижу его. Я не могу принимать твои мысли, но чувствую эмоции и настроение и знаю по прошлому опыту, что такая текстура твоего мозга ассоциируется с Элайджем Бейли.

— Мадам Глэдия упомянула о том, что я последний видел Элайджа Бейли живым, и я снова вспомнил то, что он мне тогда сказал, и думаю об этом сейчас.

— Почему, друг Дэниел?

— Я ищу выражение. Я чувствую, что это важно.

— Как он мог сказать что-то важное, не прибегнув к словам? Если там было нечто важное, Элайдж Бейли должен был сказать это.

— Возможно, — медленно ответил Дэниел, — партнер Элайдж и сам не понимал значения того, что он сказал.

Глава десятая После выступления

37

Память!

Она лежала в мозгу Дэниела, как закрытая книга, всегда готовая для чтения. Некоторые ее эпизоды вспоминались часто, поскольку хранили необходимую в тот или иной момент информацию, и лишь к очень немногим Дэниел обращался только потому, что хотел почувствовать их текстуру. Таких было очень мало, по большей же части те, которые относились к Элайджу Бейли.

Много десятилетий назад, когда Элайдж Бейли был еще жив, Дэниел и мадам Глэдия приехали в Бейлимир. Когда они вышли на орбиту Бейлимира, на их маленьком корабле появился Бентли Бейли. Это был довольно грубый мужчина средних лет. Он посмотрел на Глэдию несколько враждебно и сказал:

— Вы не можете увидеть его, мадам.

Глэдия заплакала.

— Почему?

— Он не хочет, мадам, и я должен уважать его желания.

— Я не могу поверить, мистер Бейли.

— У меня есть его собственноручная записка и запись голоса. Я не знаю, узнаете ли вы его почерк и голос, но даю вам честное слово, что так оно и есть и на него не оказывалось никакого постороннего влияния, когда он делал эту запись.

Глэдия ушла в свою каюту, где в одиночестве прочитала записку и прослушала запись. Затем она вышла, как будто надломленная, но сказала твердо:

— Дэниел, ты высадишься один, повидаешь его, а потом сообщишь мне обо всем, что он сделает или скажет.

— Да, мадам.

Дэниел перешел на корабль Бентли.

— На эту планету роботы не допускаются, Дэниел, — сказал Бентли, — но для вас сделано исключение, потому что это желание моего отца, а его здесь очень уважают. Лично я ничего не имею против вас, вы понимаете. Но ваше присутствие на планете должно быть ограниченным. Вы пойдете прямо к отцу, а когда он закончит беседовать с вами, вас сразу же отвезут на орбиту. Вы понимаете?

— Понимаю, сэр. Как ваш отец?

— Он умирает, — ответил Бентли, пожалуй, намеренно грубо.

— Я это тоже понимаю, — сказал Дэниел.

Голос его заметно дрогнул, естественно, не от эмоций, а потому что сознание смерти человека, хоть и неизбежной, нарушало его позитронные пути.

— Я имел в виду, долго ли ему осталось жить?

— Он мог бы уже умереть, но цеплялся за жизнь, поддерживая себя мыслью о том, что должен увидеться с вами.

Они приземлились. Планета была большой, но ее обитаемая часть оказалась крошечной. День был облачный, недавно прошел дождь. Широкие прямые улицы были пусты, словно в знак того, что жители не желают смотреть на робота.

Наземный кар привез его к дому, который был побольше остальных.

Они вошли в дом. У двери в комнату Бентли остановился.

— Мой отец там. Идите один. Он не хотел, чтобы я шел с вами. Идите. Вы, наверное, не узнаете его.

Дэниел вошел в темную комнату. Глаза его быстро привыкли к темноте, и он увидел покрытое простыней тело внутри прозрачного кокона, который слабо поблескивал. В комнате стало чуть светлее, и Дэниел отчетливо увидел лицо.

Бентли был прав. Дэниел не узнал своего бывшего партнера. Его лицо было изможденным, костлявым.

Глаза лежащего были закрыты, и Дэниелу показалось, что он видит мертвеца. Он никогда не видел мертвого человека, и когда эта мысль пришла ему в голову, он покачнулся — ноги не держали его.

Глаза старика открылись, и слабая улыбка пробежала по бледным сморщенным губам.

— Дэниел, мой старый друг Дэниел!

Этот шепот отдаленно напоминал голос Элайджа Бейли. Из-под простыни медленно возникла рука, и Дэниелу показалось, что он все-таки узнал Элайджа.

— Партнер Элайдж, — тихо сказал он.

— Спасибо, Дэниел, что вы приехали.

— Это для меня было важно, партнер Элайдж.

— Я боялся, что вам не позволят. Они, даже мой сын, считают вас роботом.

— Я и есть робот.

— Для меня — нет, Дэниел. А вы не изменились. Я не очень ясно вижу вас, но мне кажется, что вы все такой же, каким я вас помню. Когда я в последний раз видел вас? Тридцать один год назад?

— Да, и за это время я не изменился, так что видите — я действительно робот.

— Зато я очень изменился. Я бы не позволил вам увидеть меня таким, но я слишком слаб, чтобы противиться желанию увидеть вас еще раз.

Голос Бейли немного окреп, словно старику стало лучше при виде Дэниела.

— Я рад видеть вас, партнер Элайдж, как бы вы ни изменились.

— А леди Глэдия? Как она?

— Хорошо. Она приехала со мной.

— Она не… — Болезненная тревога появилась в голосе Бейли.

— Нет, она осталась на орбите. Ей объяснили, что вы не хотите ее видеть, и она поняла.

— Это не так. Я очень хотел ее видеть, но этому искушению я сумел противостоять. Она не изменилась?

— Она осталась такой же, какой вы видели ее в последний раз.

— Это хорошо. Но я не мог позволить ей увидеть меня таким. Я не хочу, чтобы таким было ее последнее воспоминание обо мне. Вы — другое дело.

— Потому что я робот, партнер Элайдж.

— Бросьте, Дэниел, — раздраженно сказал Бейли. — Вы не могли бы больше значить для меня, даже если бы были человеком. — Он немного полежал молча и продолжил: — Все эти годы я ни разу не писал ей и не вызывал по гипервидению. Я не мог позволить себе вмешиваться в ее жизнь. Она все еще замужем за Гремионисом?

— Да, сэр.

— И счастлива?

— Я не могу судить. По ее поведению нельзя предположить, что она несчастна.

— Дети есть?

— Разрешено иметь двоих.

— Она не сердилась, что я не подавал о себе вестей?

— По-моему, она понимала ваши мотивы.

— Она когда-нибудь говорила обо мне?

— Почти никогда, но, по мнению Жискара, она часто думает о вас.

— А как Жискар?

— Функционирует правильно.

— Значит, вы тоже знаете о его способностях?

— Он говорил мне, мистер Элайдж.

Бейли снова помолчал, потом пошевелился.

— Дэниел, я хотел видеть вас здесь, чтобы убедиться, что вы не изменились, что дыхание лучших дней моей жизни все еще живет, что вы помните меня и будете помнить. Но еще я хотел сказать вам кое-что. Я скоро умру, Дэниел, и знаю, что это известие дойдет до вас. Даже если бы вас не было здесь, если бы вы были на Авроре, вам было бы известно. О моей смерти объявят в галактических новостях. — Его грудь колыхнулась от слабого беззвучного смеха. — Кто бы мог подумать когда-то? Глэдия, конечно, тоже услышит. Но она знает, что я должен умереть, и примет это как печальный факт. Но я боялся, какое впечатление это произведет на вас, поскольку вы, как вы настаиваете, а я отрицаю, робот. Ради прошлого вы, возможно, считаете своим долгом уберечь меня от смерти, но сделать это не можете. И потому данное обстоятельство произведет на вас нежелательное воздействие. Поэтому давайте договоримся.

Голос Бейли слабел. Дэниел сидел неподвижно, но лицо его против обыкновения отражало эмоции — заботу и печаль. Глаза Бейли были закрыты, и он не видел этого.

— Моя смерть, Дэниел, не имеет значения. Среди людей ни одна индивидуальная смерть не имеет значения. Умирая, человек оставляет после себя свои дела и не умирает полностью, пока существует человечество, Вы понимаете меня?

— Да, партнер Элайдж.

— Дело каждого индивидуума есть часть общего дела, а потому становится неумирающей частью целого. Это целое — человеческие жизни прошлого, настоящего и грядущего, это ковер, который десятки тысячелетий растет и хорошеет. Космониты — краешек ковра, они тоже добавляют совершенства и красоты в узор. Индивидуальная жизнь — всего лишь нитка в его основе, а что такое нитка в сравнении с целым? Дэниел, думайте о ковре и не вспоминайте об одной выдернутой нити. В нем так много других нитей, каждая нужна, каждая участвует…

Бейли замолчал. Дэниел терпеливо ждал. Бейли открыл глаза, увидел Дэниела и слегка нахмурился.

— Вы еще здесь? Вам пора. Я сказал все, что хотел.

— Я не хочу уходить, партнер Элайдж.

— Вы должны. Я не могу больше бороться со смертью. Я страшно устал. Я хочу умереть. Пора.

— Я не могу подождать?

— Я не хочу. Если я умру на ваших глазах, это может скверно подействовать на вас, несмотря на все мои слова. Уходите. Я приказываю. Я позволю вам быть роботом, если желаете. Но в этом случае вы должны повиноваться моим приказам. Вы не можете спасти мне жизнь и ничего не можете сделать, так что Второй Закон тут ни при чем. Идите! — Умирающий указал на дверь и добавил: — Прощайте, друг Дэниел.

Дэниел медленно повернулся, с невероятным затруднением повинуясь приказу.

— Прощайте, партнер… — Он сделал паузу и хрипловато закончил: — Прощайте, друг Элайдж.

Бентли встретил его в другой комнате.

— Он еще жив?

— Был жив, когда я уходил.

Бентли пошел к отцу и тут же вернулся.

— Уже нет. Он увиделся с вами и ушел.

Дэниел прислонился к стене. Прошло некоторое время, прежде чем он смог встать, ни на что не опираясь. Вскоре они вернулись на маленький корабль и отправились на орбиту, где ждала Глэдия.

Она тоже спросила, жив ли еще Элайдж, и когда ей сказали, что умер, повернулась и с сухими глазами ушла в свою каюту. Плакать.

37а

Дэниел продолжал, словно короткое воспоминание о смерти Элайджа Бейли не ворвалось в ход его мыслей.

— Теперь, в свете речи мадам Глэдии, я как-то лучше понимаю, о чем говорил партнер Элайдж.

— В каком смысле?

— Я еще не вполне уверен. Очень трудно думать о том, о чем я пытаюсь думать.

— Я буду ждать, сколько нужно, — сказал Жискар.

38

Джиновус Пандарал был высок и не очень стар, Копна густых белых волос и пушистые белые баки придавали ему достойный и изысканный вид. Его внешность лидера помогала ему продвигаться по службе, но сам он прекрасно знал, что его наружность много значительнее внутреннего содержания.

Когда его избрали в директорат, он довольно быстро утратил первоначальный энтузиазм. Место оказалось хлопотливым, и, автоматически поднимаясь по службе каждый год, он сознавал это все яснее.

Сейчас Пандарал был главным директором. В прежние времена задачи управления не были достаточно сложными. Чем был Бейлимир во времена Нефи Морлера восемь десятилетий назад? Маленьким мирком, кучкой ферм и городков, сгруппировавшихся вокруг пригородных коммуникационных линий. Население не превышало пяти миллионов, а основной статьей дохода был экспорт древесины и немного — титана. Под влиянием Хена Фастольфа с Авроры, который относился к поселенцам более или менее благосклонно, космониты полностью игнорировали их, и жизнь была проста. Когда хотелось вдохнуть культуры или подучиться, ездили на Землю. Да и встречный поток мигрантов с Земли не иссякал. Мощность земного источника была неистощима.

Так почему же Морлер не стал тогда главным директором? Ему же нечего было делать.

В будущем управление, наверное, опять станет простым. Поскольку космониты продолжают вырождаться — каждый школьник знал, что они вырождаются и должны погрязнуть в противоречиях своего общества, правда, сам Пандарал был не вполне в этом уверен, — а число и сила поселенцев растут, скоро настанет время, когда жизнь снова будет безмятежной.

Поселенцы будут спокойно жить и развивать собственные технологии.

Когда Бейлимир, а равно и остальные миры станет таким же, как Земля, а новых поселений будет еще больше, появится Великая галактическая империя. И как старейший и наиболее населенный из Поселенческих миров Бейлимир будет занимать в этой Империи первое после Земли место.

Но, увы, Пандарал был главным директором не в прошлом и не в будущем, а сейчас.

Хен Фастольф умер, но Калдин Амадейро жив.

Амадейро еще два столетия назад был против того, чтобы Земле разрешили отправлять поселенцев, и он все еще жив и может доставить еще много неприятностей. Космониты пока достаточно сильны, их не сбросишь со счетов, а поселенцы еще не настолько окрепли, чтобы уверенно идти вперед. Но поселенцы каким-то образом сдерживали космонитов, и равновесие не слишком изменилось.

Задача умиротворять космонитов, а в поселенцах поддерживать решительность и одновременно здравомыслие падала, в основном, на плечи Пандарала, что было для него нежелательно и неприятно.

Это было холодное серое утро, шел снег. Пандарал брел по отелю один. Он не пожелал идти со свитой.

Охранники вытягивались, когда он проходил мимо, но он почти не замечал их. Капитан охраны вышел ему навстречу.

— Никаких неприятностей, капитан? — спросил Пандарал.

— Никаких, директор. Все спокойно.

Пандарал кивнул:

— В какой комнате Бейли? Ага. А космонитка и ее роботы под охраной? Хорошо.

Он пошел дальше, Вообще-то Д. Ж. вел себя хорошо.

Покинутая Солярия, где было превеликое множество роботов, могла бы стать источником сказочных прибылей, хотя прибыли ни в коей мере нельзя было считать естественным эквивалентом безопасности, мрачно думал Пандарал. Но Солярию, набитую ловушками, лучше оставить в покое. Д. Ж. хорошо сделал, что сразу же убрался оттуда и взял с собой ядерный усилитель. Подобные приборы были настолько массивны, что ими можно было пользоваться только в громадных устройствах, предназначенных для уничтожения вторгшихся кораблей, к тому же они еще не вышли из стадии разработки. Да, слишком уж они огромны. Совершенно необходимо иметь меньшие варианты, и Д. Ж. правильно рассудил, что куда важнее всех роботов, вместе взятых, привезти в Бейлимир этот прибор. Этот усилитель должен здорово помочь ученым Бейлимира.

Однако, если один Внешний мир имел портативный усилитель, то почему бы не иметь и другим? Если это оружие поместить в корабль, космический флот может без труда уничтожить любое количество Поселенческих миров. Как далеко они ушли в этом развитии и как скоро Бейлимир сможет прогрессировать в том же направлении с помощью привезенного Д. Ж. усилителя?

Пандарал постучал в дверь комнаты Д. Ж., не дожидаясь ответа, вошел и сел без приглашения. Это были немногие полезные преимущества звания главного директора.

Д. Ж. выглянул из ванной и сказал сквозь полотенце, которым вытирал голову:

— Рад был бы приветствовать господина директора надлежащим образом, но вы застали меня в крайне недостойном виде, поскольку я только что из-под душа.

— Ладно, заткнитесь, — раздраженно пробормотал Пандарал.

Обычно он всегда радовался неистощимому остроумию Д. Ж.,но не сегодня. В каком-то смысле он никогда по-настоящему не понимал Д. Ж.

Д. Ж. был Бейли, прямой потомок великого Элайджа и основателя Бентли. Это делало его естественным кандидатом на пост директора, к тому же, он был добродушен, что нравилось публике. Однако он выбрал карьеру торговца, трудную и опасную. Она могла сделать его богатым, а могла и убить или, что еще хуже, преждевременно состарить.

Кроме того, Д. Ж. месяцами отсутствовал в Бейлимире, а Пандарал предпочитал его советы советам большинства членов его ведомства.

Никто никогда не мог догадаться, серьезен ли Д. Ж., но слушать он умел.

Пандарал тяжело вздохнул:

— Я не думаю, что речь этой женщины была лучшим из того, что могло случиться с нами.

Д.Ж., одеваясь, пожал плечами:

— Кто мог предвидеть это?

— Вы могли. Вы должны были узнать о ней все, прежде чем везти ее с собой.

— Так я и узнал о ней все, директор. Более тридцати лет она прожила на Солярии. Она выросла там и жила в окружении одних роботов. Людей она видела только на трехмерном экране, за исключением мужа, но и тот не часто посещал ее. Когда она приехала на Аврору, ей трудно было приспособиться, и даже там она жила в основном среди роботов. За два с лишним века она едва ли видела одновременно человек двадцать, а здесь было четыре тысячи. Я думал, что она скажет несколько слов, если вообще сможет открыть рот. Откуда мне было знать, что она такой оратор?

— Вы должны были остановить ее. Вы же сидели рядом.

— Вы хотели скандала? Люди восхищались ею. Вы были там и знаете, что, если бы я заставил ее сесть. Слушатели полезли бы на сцену. Но ведь и вы, директор, не пытались остановить ее.

Пандарал покашлял.

— Я думал об этом, но каждый раз, когда оглядывался, встречался глазами с роботом — ну, тем, который похож на робота.

— С Жискаром. Ну и что? Он же не мог ничего вам сделать.

— Я знаю, но он нервировал меня и каким-то образом смирял.

— Ладно, директор, это неважно, — сказал Д. Ж.

Он уже оделся и придвинул к собеседнику поднос с завтраком.

— Кофе еще горячий, берите булочку и джем. Все прошло хорошо. Не думаю, что публика преисполнится любовью к космонитам и испортит нашу политику. Случившееся даже может пойти нам на пользу. Если космониты узнают, к чему она призывала, партия Фастольфа может усилиться. Несмотря на то что Фастольф умер, партия его жива, и нам нужно поддержать ее политику умеренности.

— Я думаю о том, — сказал Пандарал, — что через пять месяцев соберется Всепоселенческий конгресс и я услышу множество ядовитых намеков на умиротворение Бейлимира и на любовь ее жителей к космонитке. — И угрюмо добавил: — Чем меньше планета, тем больше на ней ястребов.

— А вы найдите на это достойный ответ, — посоветовал Д. Ж. — На публике держитесь по-государственному, а их отведите в сторонку, посмотрите прямо в глаза и скажите, что в Бейлимире свобода слова и мы намерены поддерживать ее и в дальнейшем. Скажите им, что Бейлимир принимает близко к сердцу интересы Земли, но если какая-нибудь планета захочет доказать большую преданность Земле тем, что объявит войну космонитам, Бейлимир будет с интересом наблюдать, но и только. Такое заявление заткнет им глотки.

— Ой, нет, — с тревогой сказал Пандарал. — Об этом может стать известно, уж тогда так завоняет…

— К сожалению, вы правы. Впрочем, не думайте об этом и не позволяйте этим безмозглым горлопанам уговорить вас.

Пандарал вздохнул:

— Я полагаю, что мы справимся, но прошлый вечер сорвал все наши планы. Вот о чем я жалею.

— Какие планы?

— Когда вы уехали с Авроры на Солярию, за вами последовали два аврорианских корабля. Вы об этом знали?

— Нет, но предполагал что-то в этом роде, — равнодушно ответил Д. Ж. — Именно по этой причине я и старался попасть на Солярию обходным путем.

— Один из аврорианских кораблей приземлился на Солярии в нескольких тысячах километров от вас, так что он, похоже, не собирался следить за вами, а второй остался на орбите.

— Разумно. Я бы сделал то же самое, если бы имел в своем распоряжении второй корабль.

— Приземлившийся второй корабль был уничтожен в считанные часы. Тот, что остался на орбите, сообщил об этом и получил приказ вернуться. Торговая мониторная станция перехватила его сообщение и передала нам.

— Оно было некодированным?

— Нет, конечно, кодированным, но мы раскрыли код.

Д. Ж. задумчиво кивнул:

— Очень интересно. Я полагаю, у них на борту не было никого, кто говорил бы по-соляриански.

— Ясное дело. Если никто не знает, куда девались соляриане, эта ваша женщина — единственная солярианка в Галактике.

— И аврориане отдали ее мне. Не повезло им.

— Во всяком случае я хотел объявить о гибели аврорианского корабля вчера вечером. Просто как факт, без злорадства. Это, наверное, взволновало бы всех поселенцев в Галактике, ведь мы вернулись, а аврориане — нет.

— Но она же солярианка, — сухо сказал Д. Ж., — а не аврорианка.

— Прекрасно. Это тоже выставило бы тебя и женщину в хорошем свете. Но теперь все ни к чему, После того, что она сделала, ничего не имеет значения, даже известие о гибели аврорианского корабля.

— После того, как все аплодировали любви и родственным отношениям, было бы противоестественным через полчаса рукоплескать смерти двухсот аврорианских родственников.

— Я тоже так думаю. А какой был общий душевный порыв — и мы его упустили.

Д. Ж. нахмурился.

— Забудьте об этом, директор. Вы сможете развернуть пропаганду в более подходящее время. Важно одно: что все это означает. Аврорианский корабль сокрушен. Это значит, что он не ожидал, что против него применят ядерный усилитель. Второму кораблю приказали возвращаться, и это может означать, что корабль не был снабжен защитой от такого оружия, а может быть, подобной защиты у них и вовсе нет. Отсюда я делаю вывод: портативный усилитель, или хотя бы полупортативный — исключительно солярианского производства, а не общекосмонитского. Если так, то это хорошее известие для нас. Так что в данный момент не беспокойтесь о своей пропаганде, а сосредоточьтесь лучше на том, чтобы добыть максимум информации об этом усилителе. Было бы неплохо опередить в этом космонитов.

Пандарал прожевал кусок булочки и сказал:

— Наверное, вы правы, но как в этом случае отнестись к другой информации?

— Какой? Послушайте, директор, вы собираетесь дать мне информацию, которая мне нужна, чтобы вести разумную беседу? Или намерены бросать ее частями в воздух и заставлять меня прыгать за ней?

— Не злитесь, Диджи. Не было бы смысла разговаривать с вами, если бы я не мог держаться свободно. Вы знаете, что такое совещание директората? Не желаете ли взять на себя мою работу? Вы можете ее получить, как вам известно.

— Нет, спасибо, не хочу. Я хочу только получить от вас немного информации.

— Нам передали послание с Авроры, срочное. Они соизволили обратиться непосредственно к нам, а не через Землю.

— Стало быть, важное послание. Что же они хотят?

— Они хотят, чтобы солярианка вернулась домой.

— Значит, они знают, что наш корабль покинул Солярию и вернулся в Бейлимир. У них тоже есть мониторные станции, и они тоже перехватывают наши сообщения.

— Наверняка, — раздраженно сказал Пандарал. — Они расшифровывают наши коды так же быстро, как и мы их. Мы квиты.

— Они сказали, зачем им женщина?

— Конечно, нет! Космониты не объясняют, а приказывают.

— Может, они знают, что она сделала на Солярии? Поскольку никто из них не говорит по-соляриански, может, они хотят, чтобы она очистила планету от надзирателей?

— Откуда им было узнать, Диджи? Мы объявили об этом только вчера вечером, а послание с Авроры получено гораздо раньше. Но неважно, зачем она им. Вопрос в другом: что нам делать? Если мы не вернем ее, то можем обострить отношения с Авророй, если вернем, будем неважно выглядеть в глазах наших жителей, а старик Бастервейн станет кричать, что мы пресмыкаемся перед космонитами.

Собеседники посмотрели друг другу в глаза.

— Мы вернем ее, — сказал Д. Ж. — В конце концов она космонитка и гражданка Авроры. Мы не можем удерживать ее здесь против воли Авроры, иначе поставим под удар всех торговцев, которые появляются на территории космонитов. Но отвезу ее я, директор, и вы не сможете меня ни в чем упрекнуть. Когда я увозил ее на Солярию, то пообещал, что верну ее на Аврору. Официально это нигде не записано, но я человек чести, и должен сдержать обещание. Это может обернуться к нашей выгоде.

— Каким образом?

— Придумаем. Однако, директор, мой корабль должен быть отремонтирован для полета. А моим людям нужна премия. Они же лишаются отпуска.

39

Несмотря на то что Д. Ж. предполагал появиться на своем корабле не раньше, чем через три месяца, он, как ни странно, пребывал в благодушном настроении.

Несмотря на то что Глэдия теперь имела на корабле помещение более роскошное, чем раньше, она, как ни странно, была несколько удручена.

— Зачем все это, Диджи?

— Смотрите в зубы дареному коню?

— Я просто спрашиваю — почему?

— По одной причине, миледи: вы — героиня класса А, а когда корабль ремонтировался, это помещение было решено отдать вам.

— Но ведь корабль не стал больше. У кого отняли?

— Вообще-то это была комната отдыха для команды, но ребята настаивали. Вы помните Нисса?

— Конечно.

— Он хочет, чтобы вы взяли его на работу вместо Дэниела. Он говорит, что Дэниел не рад работе и извиняется перед своими жертвами, а он, Нисс, отлупит всякого, кто доставит вам хоть малейшую неприятность, сделает это с удовольствием и, уж конечно, не станет извиняться.

Глэдия улыбнулась:

— Скажите ему, что я польщена его предложением, и в следующий раз, когда мы с ним увидимся, с удовольствием пожму ему руку. В тот раз я отказалась, а, наверное, зря.

— Надеюсь, вы наденете перчатки, когда станете пожимать руки.

— Конечно, но я вот думаю, так ли это необходимо. Я уже не так часто простужаюсь, с тех пор как уехала с Авроры. Инъекции, которые мне сделали, видимо, укрепили мою иммунную систему. — Она снова огляделась. — Вы даже сделали ниши для Дэниела и Жискара. Вы очень внимательны, Диджи.

— Мадам, мы очень старались, чтобы вы были довольны.

— Странное дело, — сказала Глэдия, словно сама удивлялась тому, что хотела сказать. — Я не уверена, что хочу уезжать с вашей планеты.

— Вот как? Холод, снег, грязно, убого, огромные вопящие толпы всюду. Что может привлекать вас здесь?

Глэдия покраснела.

— Уж конечно, не толпы.

— Позволю себе поверить вам, мадам.

— Дело совсем в другом. Я никогда ничего не делала. Я занимала себя всевозможными способами. Я занималась светоскульптурой и экзодизайном роботов. Я занималась любовью, была женой и матерью и ни в чем не чувствовала себя личностью. Если бы я внезапно исчезла из жизни или вообще никогда не родилась, это никого бы не огорчило, кроме, может быть, одного-двух близких друзей. Теперь же дело другое.

— Да? — Чуть заметная усмешка проскользнула в голосе Д. Ж.

— Да! Я могу влиять на людей. Я могу выбрать дело и сделать его своим. Я выбрала такое дело: я хочу предупредить войну. Я хочу, чтобы Вселенную заселили и космониты и поселенцы одинаково. Я хочу работать над этим, чтобы после меня история изменилась благодаря мне, и люди сказали бы: «Если бы не она, все могло быть гораздо хуже». — Она повернула к Д. Ж. сияющее лицо. — Понимаете ли вы, что значит после двух с лишним столетий безделья получить шанс стать кем-то, узнать, что жизнь вовсе не пуста и бессодержательна, что есть в ней нечто удивительное, стать счастливой через много лет после того, как была утрачена всякая надежда на счастье?

— Но вы этого ничего не получите в Бейлимире, мадам, — сказал Д. Ж. чуточку смущенно.

— Я не получила бы этого на Авроре. Там я всего лишь солярианская женщина, эмигрантка. А в Поселенческом мире я космонитка — нечто необычное.

— Однако вы много раз и очень настойчиво утверждали, что хотите вернуться на Аврору.

— Раньше — да, но сейчас я не хочу этого, Диджи. Теперь я не хочу возвращаться.

— Это могло бы оказать большое влияние на Бейлимир. Но Аврора желает вашего возвращения. Так она нам заявила.

Глэдия оторопела.

— Они хотят этого?

— Официальное письмо за подписью Председателя Авроры требует вашего возвращения. Мы бы рады оставить вас у себя, но директорат решил, что это может вызвать обострение межзвездных отношений. Я не согласен с этим, но мне приказали.

Глэдия нахмурилась.

— Зачем я им? Я жила на Авроре больше двух столетий, и мною никогда не интересовались. А может, теперь они считают, что только я могу остановить надзирателей на Солярии? Как вы думаете?

— Такая мысль приходила мне в голову, миледи.

— Но я не могу. Да, я оттаскивала надзирательницу за волосы, но никогда не смогу повторить того, что сделала. Я знаю, что не смогу. Кроме того, зачем им высаживаться на планету? Они могут уничтожить надзирателей на расстоянии, раз они теперь знают, что это за надзиратели.

— Дело в том, что послание с Авроры было получено задолго до того, как на Авроре могли узнать о вашем конфликте с надзирательницей. У них есть какая-то другая причина требовать вашего возвращения.

— О! — Глэдия выглядела совершенно ошеломленной, но скоро она пришла в себя. — Мне наплевать на их причины. Я не хочу возвращаться. У меня здесь работа, и я собираюсь продолжить ее.

Д. Ж. встал.

— Рад слышать это от вас, мадам Глэдия. Я надеялся, что вы захотите так поступить. Я обещаю вам, что, оставляя Аврору, сделаю все возможное, чтобы взять вас с собой. Однако сейчас я должен отправляться на Аврору, и вы должны ехать со мной.

40

Глэдия смотрела на исчезающий Бейлимир и испытывала совершенно иные чувства, нежели те, с которыми приближалась к этой планете. Да, это действительно холодный, серый, жалкий мир, каким он и показался поначалу, но в нем были человеческие жизнь и тепло, реальные, основательные.

Солярия, Аврора, другие Внешние миры, которые она посещала или видела по гипервидению, казались ей наполненными чем-то… газообразным. Неважно, сколько именно людей живут в том или ином Внешнем мире, они разлетаются по планете, как молекулы газа в какой-нибудь емкости. Кажется, что космониты отталкиваются друг от друга.

Глэдия мрачно подумала, что так оно и есть. Космониты всегда отталкивали ее.

Она привыкла к этому на Солярии, но даже на Авроре, где она сначала так безрассудно экспериментировала с сексом, близость была близостью словно по необходимости.

Исключение — Элайдж. Но Элайдж не был космонитом.

Бейлимир оказался не таким. Наверное, все Поселенческие миры не такие. Поселенцы держатся вместе, вокруг них огромные пустынные пространства — впрочем, пустынные до тех пор, пока растущее население не осваивает их. Поселенческий мир — это мир, заполненный людьми, камнями, булыжниками — всем, чем угодно, но не газом.

Почему так? Из-за роботов. Они уменьшают зависимость людей друг от друга. Они заполняют промежутки. Они являются своеобразным изоляционным материалом, уменьшающим естественную тягу людей друг к другу, и в результате вся система оказывается в изоляции.

Да, конечно. Нигде не было столько роботов, как на Солярии, и изоляционный эффект там настолько велик, что маленькие частички этого газа — люди — становились такими инертными, что почти не общались между собой. «Куда же ушли соляриане? — думала Глэдия. — И как они живут?»

Длинная жизнь тоже, наверное, играла свою роль. Как могут добрые чувства существовать долгие десятилетия и не превратиться в озлобленность? А если человек умирал, как другой мог переносить утрату столько десятилетий? Поэтому-то люди учились подавлять эмоциональную привязанность и держались друг от друга подальше.

С другой стороны, люди, которые живут мало, не успевают ощутить всей прелести жизни. И это чувство передается из поколения в поколение, словно мяч, который перебрасывают из рук в руки, не давая ему коснуться земли.

Недавно Глэдия жаловалась Д. Ж., что ей нечего делать, потому что она испытала все и передумала обо всем и ей осталось только скучать. Ей даже не снилось, что она может стоять перед толпой людей, говорить с ними, чувствовать их, слиться с ними в единый большой организм. Она даже мечтать не могла испытать то, что испытала. А сколько еще такого, о чем она не знала, не подозревала, несмотря на то что так долго прожила! Что еще можно испытать?

— Мадам Глэдия, — мягко сказал Дэниел, — капитан хочет войти.

— Впусти его.

Д. Ж. вошел.

— Я думал, что вас нет дома.

Глэдия улыбнулась:

— Можно сказать и так. Я задумалась, да так, что заблудилась в мыслях. Со мной это иногда случается.

— Счастливая женщина! А мои мысли никогда не бывают такими глубокими, чтобы я в них потерялся. Ну, вы примирились с тем, что вам придется вернуться на Аврору, мадам?

— Нет. Среди мыслей, в которых я заблудилась, была и та, которую я все еще не могу усвоить: зачем вам ехать на Аврору? Ведь не затем же, чтобы отвезти меня: это мог сделать любой грузовой корабль.

— Могу я сесть, мадам?

— Конечно. И нечего спрашивать, капитан. Я хотела бы, чтобы вы перестали обращаться со мной, как с аристократкой. Это становится утомительным. А если вы таким образом хотите напомнить мне, что я космонитка, тогда еще хуже. И я даже предпочла бы, чтобы вы звали меня просто Глэдия.

— Вы, кажется, хотите отказаться от своей космонитской сущности, Глэдия?

— Я просто хочу забыть о несущественных различиях.

— Несущественных? Ваша жизнь в два раза длиннее моей.

— Как ни странно, я считаю это досадным недостатком космонитов. Скоро мы достигнем Авроры?

— На этот раз обходных маневров не будет. Через несколько дней делаем прыжок, а там два-три дня — и Аврора.

— А зачем вам-то ехать на Аврору, Диджи?

— Я мог бы сказать: просто из вежливости — но в действительности я хочу воспользоваться случаем, чтобы объяснить вашему Председателю или хотя бы кому-то из его подчиненных, что произошло на Солярии.

— Разве они этого не знают?

— В целом знают. Они перехватывали наши сообщения, как и мы поступали бы, будь мы на их месте. Однако они могут сделать неверные выводы, и в этом случае я хотел бы их поправить.

— И какой же вывод верный?

— Как вы знаете, надзиратели на Солярии обучены считать существо человеком лишь в том случае, если оно говорит по-соляриански, как вы. Это означает, что не только поселенцы, но и все космониты-несоляриане людьми не считаются. Таким образом, аврориане, высадившиеся на Солярии, не были приняты за людей.

Глэдия широко раскрыла глаза.

— Невероятно! Соляриане не могли заставить надзирателей относиться к аврорианам так же, как к вам.

— Не могли? Они уже уничтожили аврорианский корабль. Вы знаете об этом?

— Аврорианский корабль! Нет, я не знала.

— Уверяю вас, что это так. Аврорианский корабль приземлился примерно в то же время, что и мы. Мы улетели, а они — нет. Но у нас были вы, а у них… Отсюда возможен вывод, что Аврора не может автоматически считать союзниками все Внешние миры. И в случае чего каждый Внешний мир будет вынужден действовать самостоятельно.

Глэдия затрясла головой:

— Нельзя так обобщать. Возможно, солярианам трудно было научить надзирателей положительно реагировать на каждый из пятидесяти акцентов и отрицательно — на все остальные: легче приучить их к одному акценту. Соляриане считали, что никто из космонитов не высадится на их пустой планете.

— Да, я уверен, что аврорианское руководство согласится с этим соображением, поскольку людям всегда легче сделать удобный вывод. Но я хочу убедить их и в возможности неудобного вывода, и пусть им станет не по себе. Простите мое самомнение, но, по-моему, никто не сделает это лучше меня, и, следовательно, именно я должен ехать на Аврору.

Глэдия чувствовала, что разрывается на части. Она не хотела быть космониткой, она хотела быть просто человеком и забыть о том, что она называла «несущественными различиями». Но когда Д. Ж. с таким удовлетворением говорил о том, что поставит Аврору в унизительное положение, она снова почувствовала себя космониткой.

— Я думаю, что Поселенческие миры тоже имеют свои особенности. Разве каждый из них не действует самостоятельно?

Д.Ж. покачал головой:

— Вам может показаться, что так оно и есть, и я не удивлюсь, если каждый поселенец иногда ставит свои интересы и интересы своего мира выше общего блага, но у нас есть то, чего не хватает космонитам.

— А именно? Вы благороднее?

— Конечно, нет. Мы не благороднее, чем космониты, но у нас есть Земля. Это наш мир. Каждый поселенец старается почаще бывать там. Каждый поселенец знает, что существует большой развитый мир с невероятно богатой историей, множеством культур и сложной экологией, к которому он, поселенец, принадлежит. Поселенческие миры могут не ладить между собой, но для выяснения отношений они никогда не применяют силу, потому что земное правительство сразу призовет их к порядку, а решения Земли подлежат немедленному исполнению и не обсуждаются. Вот наши три преимущества, мадам Глэдия: отсутствие роботов, позволяющее нам строить новые миры своими руками, быстрая смена поколений, что способствует постоянному обновлению, и, самое главное, Земля, наша опора и пристанище.

— Но космониты… — начала было Глэдия и замолчала.

Д. Ж. невесело улыбнулся:

— Вы хотели сказать, что космониты тоже потомки землян и Земля тоже их планета? Фактически правильно. Космониты сделали все, что могли, чтобы отказаться от своего наследства. Они не признают себя потомками землян. Будь я мистиком, я бы сказал, что, оторвавшись от своих корней, космониты долго не просуществуют. Но я не мистик. Поэтому не выражусь в такой форме, но все равно они не смогут выжить, я уверен. — Он помолчал и добавил немного смущенно, словно понял, что задел Глэдию за живое: — Пожалуйста, думайте о себе как о человеке, а не как о космоните, и я буду думать о себе как о человеке, а не поселенце. Человечество выживет, будь то поселенцы, или космониты, или те и другие вместе. Я думаю, что это будут поселенцы, но может, я ошибаюсь.

— Нет, — сказала Глэдия, стараясь выглядеть спокойной, — Я думаю, что вы правы — люди должны перестать отличать космонитов от переселенцев. Это и есть моя цель — научить их не различать.

— Я задерживаю ваш обед, — сказал Д. Ж. и взглянул на часы. — Могу я поесть с вами?

— Конечно.

Д. Ж. встал.

— Тогда я пойду и принесу. Я бы послал Дэниела или Жискара, но не хочу привыкать приказывать роботам. Кроме того, хоть команда и обожает вас, это обожание вряд ли распространяется на ваших роботов.

Глэдия вообще-то не хотела есть. Она все еще не могла привыкнуть к недостаточно тонкому вкусу еды, которую, видимо, готовили так же, как на Земле. Но невкусной еда не была, и Глэдия стала флегматично жевать.

Д. Ж. заметил, что она ест без интереса, и спросил:

— Надеюсь, пища хорошо усваивается?

— Да. Видимо, я привыкаю. Сначала было немного неприятно но потом прошло.

— Я рад. Но вот что, мадам…

— Вы не представляете, почему аврорианское правительство так настойчиво зовет вас домой? Дело же не в том, как мы обошлись с надзирательницей или как вы выступили. Они потребовали вашего возвращения до того, как могли узнать об этих событиях.

— В таком случае, — грустно сказала Глэдия, — я им вовсе не нужна и никогда не была нужна.

— Но что-то должно быть. Я же говорил вам, что письмо подписал Председатель Совета Авроры.

— В данном случае именно этого Председателя можно рассматривать как подставное лицо.

— Да? И кто же стоит за ним? Калдин Амадейро?

— Точно. Значит, вы его знаете?

— О, да, — мрачно ответил Д. Ж. — Фанатически ненавидит Землю. Человек, который как политическая фигура был уничтожен доктором Фастольфом два столетия назад, но выжил и снова угрожает нам. Вот пример долголетия мертвой руки.

— Но тут такая странность: Амадейро — человек мстительный. Он знает, что причиной его поражения, о котором вы упомянули, был Элайдж Бейли, и уверен, что я тоже причастна к этому, поэтому его крайняя неприязнь распространяется и на меня. Если Председатель хочет видеть меня, значит, этого хочет Амадейро. А зачем я нужна Амадейро? Он должен радоваться, что избавился от меня. Наверное, он и послал меня с вами на Солярию, рассчитывая, что ваш корабль погибнет и я вместе с ним. Это ничуть не огорчило бы Амадейро.

— Он не стал бы оплакивать вас, да? Но вам, надо полагать, никто не сказал: «Поезжайте с этим дураком поселенцем, потому что нам доставит удовольствие известие о вашей гибели»?

— Нет, мне сказали, что вам очень нужна моя помощь, что в настоящее время существует политика сотрудничества с Поселенческими мирами и для Авроры будет великим благом, если я по возвращении сообщу обо всем, что происходит на Солярии.

— Да, конечно, они должны были сказать так. Но когда, вопреки их ожиданиям, наш корабль вернулся, а аврорианский погиб, им, конечно, захотелось узнать о происшедшем из первых рук. И когда я вместо Авроры повез вас в Бейлимир, они взвыли и потребовали вашего возвращения. Так вполне могло быть. Но сейчас-то им известно обо всем — так зачем им вы? Впрочем, им известно обо всем исключительно из передач с Бейлимира. Стало быть, они просто не верят этому. Но все-таки…

— Что все-таки, Диджи?

— Все-таки я инстинктивно чувствую, что в их послании сквозит желание не только послушать вас. За их настойчивостью, мне кажется, что-то скрывается.

— Ничего там не может скрываться. Ничего!

— Не знаю, не знаю — может быть, — задумчиво произнес Д. Ж.

41

— Я тоже хотел бы знать, — сказал ночью Дэниел из своей ниши.

— О чем, друг Дэниел? — спросил Жискар.

— Об истинном значении послания с Авроры, требующего возвращения леди Глэдии. Мне, как и капитану, желание выслушать ее отчет кажется не вполне достаточным.

— У тебя есть альтернативное предложение?

— Есть одна мысль.

— Могу я узнать ее?

— Мне думается, что в требовании Совета Авроры содержится нечто большее, чем говорится, и они, возможно, желают видеть не мадам Глэдию.

— Кого же они могут ждать, кроме мадам Глэдии?

— Друг Жискар, мыслимо ли, чтобы леди вернулась без нас?

— А зачем мы с тобой нужны Совету Авроры?

— Я-то не нужен, а ты уникален, потому что умеешь проникать в мозг человека.

— Это верно, друг Дэниел, но они этого не знают.

— А не могло ли случиться, что после нашего отъезда они каким-то образом обнаружили этот факт и горько пожалели, что отпустили нас?

— Нет, этого не может быть, — без колебаний сказал Жискар, — Откуда им это узнать?

— Я размышлял об этом, — осторожно сказал Дэниел. — Ты во время своего давнего визита на Землю с доктором Фастольфом ухитрился переналадить несколько земных роботов и снабдил их ограниченными умственными способностями, достаточными для того, чтобы продолжать влиять на правительство Земли в смысле благоприятного отношения к заселению планет. Ты сам однажды говорил мне об этом. Таким образом, роботы на Земле способны исправлять мысли. Затем, как мы недавно предположили, Институт роботехники Авроры послал гуманоидных роботов на Землю. Мы не знаем точно, с какой это было сделано целью, скорее всего такие роботы наблюдают за событиями на Земле и сообщают на Аврору. Даже если аврорианские роботы не умеют манипулировать мозгами, они могут посылать рапорты о том, что то или иное официальное лицо вдруг изменило свое отношение к поселенчеству, и, может быть, как раз в то время, когда мы уезжали с Авроры, кого-то из власть имущих на Авроре осенило, что все это можно объяснить присутствием на Земле мысленаправляющих роботов. И это можно связать только с доктором Фастольфом либо с тобой. Тогда аврорианскому правительству станет ясно значение некоторых других событий, которые можно связать скорее с тобой, чем с доктором Фастольфом, В результате они хотят во что бы то ни стало получить тебя обратно, но не могут открыто требовать, потому что это выдает факт их нового знания. Вот они и требуют леди Глэдию — естественное требование, — зная, что если она вернется, то только вместе с нами.

Жискар долго молчал.

— Рассуждение очень интересное, друг Дэниел, но кое-что в нем никуда не годится. Те роботы, которых я программировал, выполнили свою работу более столетия назад и с тех пор бездеятельны, по крайней мере в том, что касается мысленаправления. Больше того, Земля отправила роботов из городов в ненаселенную местность уже очень давно. Это означает, что человекоподобные роботы, посланные, как мы думаем, на Землю, не имели возможности встретиться с моими мысленаправляющими роботами или хотя бы узнать о них, ведь роботы давно не занимаются мысленаправлением. Так что опасения, что мои особые способности обнаружены, беспочвенны.

— А нельзя ли обнаружить их по-другому?

— Нет, — твердо ответил Жискар.

— И все-таки хотел бы я знать… — произнес Дэниел.

Часть четвертая Аврора

Глава одиннадцатая Старый лидер

42

Память, простая человеческая память мучила Калдина Амадейро словно болезнь, к которой он не имел иммунитета: пожалуй, он был даже более восприимчив к ней, чем большинство людей. Кроме того, память Амадейро была настолько цепкой, что, однажды засев в ее глубине, гнев и разочарование возвращались к нему вновь и вновь.

А ведь так все хорошо сложилось двести лет назад! Он стал директором Института роботехники (и до сих пор оставался им), и в этот победоносный момент ему казалось, что, опрокинув своего главного врага Хена Фастольфа и оставив его в беспомощной оппозиции, он обязательно добьется полного контроля над Советом.

Если бы ему это удалось… если бы ему это только удалось…

Он пытался не думать об этом, но все думал и думал, словно не мог насытиться скорбью и отчаянием.

Если бы он победил, Земля так и осталась бы в изоляции и одиночестве, и он увидел бы, как она медленно гибнет. Почему бы и нет? Маложивущему народу на больной перенаселенной планете лучше умереть, в сто раз лучше умереть — это в сто раз лучше, чем жить той жизнью, которую они сами себя заставили вести.

А царство Внешних миров, где так спокойно и безопасно, должно было расширяться. Фастольф всегда сетовал на то, что космониты слишком долго живут и слишком благоденствуют в своих роботизированных мирках, а потому не стремятся стать пионерами, но Амадейро доказал бы, что он не прав.

Но победил Фастольф. В момент, казалось, полного провала он каким-то непостижимым, невероятным образом вышел, так сказать, в свободное пространство, выскочил из ниоткуда, извернулся и ухватил победу.

А все этот землянин, Элайдж Бейли…

Но хваткая память Амадейро почему-то всегда обходила землянина стороной. Амадейро не мог вспомнить ни его лица, ни голоса, ни поступков. Достаточно было одного имени. Два столетия не угасили ненависть Амадейро, ни на йоту не смягчили боль.

В результате политики Фастольфа презренные земляне разлетелись со своей гнилой планеты и стали заселять один мир за другим. Вихрь земного прогресса ошеломил и парализовал Внешние миры. Сколько раз Амадейро обращался к Совету, указывая, что Галактика ускользает из рук космонитов, а Аврора безучастно смотрит, как одну планету за другой захватывает низшая раса, что с каждым годом апатия все сильнее овладевает духом космонитов.

«Поднимайтесь! — призывал он. — Поднимайтесь! Смотрите, как растет их число! Смотрите, как множатся Поселенческие миры! Чего вы ждете? Когда они возьмут нас за горло?»

И всегда Фастольф отвечал мягко и успокаивающе, а аврориане и другие космониты, всегда следовавшие за лидером Авроры, снова возвращались к своей дремоте.

Очевидное словно не касалось их.

Цифры, факты, бесспорное ухудшение дел с каждым десятилетием не могли поколебать их. Можно было постоянно убеждать, пророчествовать — и видеть, как большинство следует за Фастольфом, как бараны.

Как могло случиться, что Фастольф, зная, что все его слова — полнейший вздор, так и не отказался от своей политики? Вероятно, он не из упрямства не признавал своих ошибок — он просто не видел их.

Если бы у Амадейро было богатое воображение, он, вероятно, подумал бы, что Внешние миры зачарованы, заколдованы, погружены в апатию, что некто обладающий магической силой заставил людей мыслить по-иному, скрыл истину от глаз.

И вдобавок ко всему этому народ жалел Фастольфа, ведь тот умер глубоко разочарованным. А ведь именно политика Фастольфа удерживала их! Какое право имел он быть разочарованным после этого? А что бы он делал, если бы, как Амадейро, видел и говорил правду, но не мог заставить космонитов внимать?

Сколько раз Амадейро думал: Галактике лучше быть пустой, чем под властью недочеловеков. Если бы он мог уничтожить Землю — мир Элайджа Бейли — одним кивком головы, с каким удовольствием он сделал бы это!

Однако искать спасения в подобных фантазиях — признак полного отчаяния. Время от времени его посещало желание уйти, позвать смерть, но его роботы не допустили бы этого.

Но настало время, когда власть разрушить Землю была дана ему, даже навязана против воли. Это время пришло три четверти десятилетия назад, когда он впервые встретился с Левуларом Мандамусом.

43

Воспоминание! Три четверти десятилетия назад…

Амадейро поднял глаза и увидел входящего в кабинет Мэлуна Сисиса. Он, конечно, позвонил, но, если сигнал не был услышан, он имел право войти.

Амадейро вздохнул и отложил в сторону маленький компьютер. Сисис был его правой рукой со времени основания Института. Он состарился на службе у Амадейро.

Ничего особенного не было заметно, просто в воздухе словно повеяло тлением. Нос Сисиса казался несколько более асимметричным, чем раньше. Амадейро потер собственный нос и подумал, как скверно, если и от него веет тлением. Когда-то рост помощника был 1,95 — высокий даже по космонитским меркам. Конечно, он держится прямо, как и раньше, но стал ниже сантиметра на два. Значит, он уже начал по-старчески горбиться?

Амадейро отогнал эти унылые мысли, которые тоже были признаками возраста, и спросил:

— В чем дело, Мэлун?

За Сисисом шел его личный робот, очень современный, элегантно поблескивающий. Это тоже было признаком возраста: когда человек уже не может сохранять молодое тело, он покупает нового робота-юношу. Амадейро никогда не решался вызвать улыбку настоящих молодых людей и не впадал в эту иллюзию, в особенности потому, что Фастольф, который был старше Амадейро на восемьдесят лет, никогда этого не делал.

— Мандамус опять пришел, шеф, — сказал Сисис.

— Какой Мандамус?

— Тот, который добивался встречи с вами.

Амадейро задумался.

— Вы имеете в виду того идиота, потомка солярианки?

— Да, сэр.

— Ну а я не хочу видеть его. Разве вы не объяснили ему, Мэлун?

— Объяснил, но он попросил, чтобы я передал вам записку, и сказал, что тогда вы примете его.

— Не думаю, — протянул Амадейро. — Что в записке?

— Я не понял, шеф. Она не на галактическом.

— Так как же я ее пойму?

— Не знаю, но он просил передать ее вам. Если вы соблаговолите взглянуть на нее и распорядиться, я вернусь и тут же выгоню его вон.

— Ну ладно, давайте.

Амадейро с отвращением взглянул на записку. «Ceterum censeo, delenda est Carthago». Амадейро прочитал, поглядел на Мэлуна, снова на записку и наконец сказал:

— Вы, стало быть, видели это, раз говорите, что она не на галактическом. Вы спросили его, что это значит?

— Да, спросил, шеф. Он сказал, что это латынь, чем решительно ничего не объяснил. Он сказал, что вы поймете. Он человек очень настойчивый и сказал, что будет сидеть хоть весь день, пока вы не прочтете.

— Какой он из себя?

— Худой, серьезный, вероятно, без чувства юмора, высокий, но не такой, как вы, внимательный. Глубоко посаженные глаза, тонкие губы.

— Сколько ему лет?

— Судя по его коже, ему четыре десятилетия или около того. Он очень молод.

— В таком случае надо учесть его юность. Пригласите его.

Сисис удивился:

— Вы примете его?

— Я именно так и сказал — верно? Пригласите его.

44

Молодой человек чеканя шаг вошел в комнату, вытянулся перед столом и сказал:

— Благодарю вас, сэр, что, согласились принять меня. Могу ли я просить, чтобы вы разрешили позвать сюда моих роботов?

Амадейро удивленно поднял брови.

— Рад буду увидеть их. Вы мне позволите оставить здесь моих?

Уже очень много лет он ни от кого не слышал такой старинной просьбы.

Это был один из добрых старых обычаев, которые канули в небытие, когда понятие официальной вежливости устарело и стало принято считать, что личные роботы человека есть часть его самого.

— Да, сэр, — сказал Мандамус.

Вошли два робота.

Амадейро заметил, что они не входили, пока не получили разрешения. Роботы были новые, явно многофункциональные, и было видно, что над ними хорошо поработали.

— Ваша собственная конструкция, доктор Мандамус? В роботах, спроектированных хозяевами, всегда есть что-то особенное.

— Правильно, сэр.

— Значит, вы роботехник?

— Да, сэр. Я получил степень в университете на Эос.

— Вы работали под руководством…

— Нет, не у доктора Фастольфа, сэр, — невозмутимо ответил Мандамус. — Под руководством доктора Маскельника.

— Ага, но вы не член Института.

— Я попросил разрешения им стать, сэр.

— Понятно. — Амадейро поправил бумаги на столе и быстро спросил, не поднимая глаз: — Где вы изучили латынь?

— Я не настолько знаю латынь, чтобы говорить и читать, но запомнить цитату и к месту ее применить могу.

— Это замечательно. Как же вы учились латыни?

— Я не могу отдавать роботехнике каждую минуту своего времени: у меня есть другие интересы, например планетология, в частности Земля. Так я добрался до земной истории и культуры.

— Не очень популярный предмет у космонитов.

— Да, сэр, и это очень плохо. Всегда нужно знать своих врагов, как знаете вы, сэр.

— А разве я знаю?

— Да, сэр. Я уверен, что вы знакомы со многими аспектами жизни Земли и знаете гораздо больше моего, поскольку изучали предмет дольше.

— С чего вы взяли?

— Я постарался узнать о вас все, что возможно, сэр.

— Значит, я тоже ваш враг?

— Нет, сэр, но я хочу сделать вас своим союзником.

— Меня? И как же вы собираетесь использовать меня? Вам не кажется, что вы несколько дерзки?

— Нет, сэр, поскольку я уверен, что вы захотите стать моим союзником.

Амадейро внимательно посмотрел на гостя:

— А вот мне кажется, что вы не просто дерзки, а нахальны. Вы понимаете смысл цитаты, которую подобрали для меня?

— Да, сэр.

Переведите ее на стандартный галактический.

— «По моему мнению, Карфаген должен быть уничтожен».

— И что это означает, по вашему мнению?

— Это сказал Марк Порций Катон, сенатор Римской республики, политической единицы древней Земли. Рим свалил своего главного соперника — Карфаген, но не уничтожил его. Катон считал, что Рим не может чувствовать себя в безопасности, пока Карфаген не разрушен, и со временем, сэр, это было сделано.

— Но что же для нас Карфаген, молодой человек?

— Существует такое понятие, как аналогия.

— И что это означает?

— Что у Внешних миров есть главный соперник, который, по моему мнению, должен быть уничтожен.

— Имя врага?

— Планета Земля, сэр.

Амадейро мягко побарабанил пальцами по столу.

— И вы хотите, чтобы я был вашим союзником в подобном проекте? Вы полагаете, что я буду счастлив стать им? Скажите, доктор Мандамус, разве я хоть раз сказал в какой-нибудь из своих многочисленных речей или писал, что Земля должна быть уничтожена?

Мандамус поджал тонкие губы, его ноздри раздулись.

— Я здесь не для того, чтобы пытаться обнаружить нечто, что можно использовать против вас. Меня никто не посылал сюда — ни доктор Фастольф, ни кто-либо из его партии. Сам я тоже не состою в его партии. Я не хочу говорить о том, что думаете вы. Расскажу вам только о том, что думаю я. А я думаю, что Земля должна быть разрушена.

— И как же вы намереваетесь разрушить ее? Хотите предложить нам бросать на нее атомные бомбы до тех пор, пока взрывы, радиация и пылевые облака не уничтожат планету? Если так, то каким образом вы удержите поселенческие корабли от ответных действий? Ведь они станут мстить Авроре и тем Внешним мирам, до которых смогут достать. Полтораста лет назад Землю можно было разрушить безнаказанно, но не сейчас.

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, доктор Амадейро. — возмутился Мандамус. — Я вовсе не предполагал уничтожать людей, несмотря на то что они земляне. Однако есть возможность уничтожить Землю, избегнув массовой гибели населения… и не опасаясь возмездия.

— Вы фантазер, — сказал Амадейро, — или, может быть, не совсем в своем уме.

— Разрешите мне объяснить.

— Нет, молодой человек. У меня мало времени, и только из-за вашей цитаты, которую я, кстати, отлично понял и которая возбудила мое любопытство, я позволил себе слишком долго разговаривать с вами.

Мандамус поднялся.

— Я понимаю, доктор Амадейро, что отнял у вас больше времени, чем вы могли мне уделить, но все-таки подумайте о моих словах и, если заинтересуетесь, то можете вызвать меня, когда у вас будет больше времени. Но не тяните, потому что иначе я вынужден буду действовать другим образом. Как видите, я откровенен с вами. — Он растянул губы в некотором подобии улыбки. — До свидания, и еще раз спасибо.

Он повернулся и вышел.

Амадейро некоторое время смотрел ему вслед, затем нажал кнопку звонка.

— Мэлун, — сказал он, когда Сисис вошел, — я хочу, чтобы за этим молодым человеком следили круглосуточно. Я хочу знать имена всех, с кем он будет разговаривать,поскольку намерен всех их допросить. Все, кого я позову, должны быть приведены ко мне. Но все следует делать тихо, ласково и по-дружески. Пока я еще здесь не хозяин, как вам известно.

Но со временем он станет им. Фастольфу триста шестьдесят лет, и он явно сдал, а Амадейро на восемьдесят лет моложе.

45

Амадейро получал рапорты девять дней. Мандамус разговаривал со своими роботами, иногда — с университетскими коллегами, еще реже — с кем-нибудь из соседей.

Разговоры были самые тривиальные. И еще до того как эти девять дней миновали, Амадейро решил, что долго тянуть не следует. Длинная жизнь Мандамуса только что начинается, и впереди у него еще лет триста, тогда как Амадейро осталось восемь или десять десятилетий — в лучшем случае.

Обдумав все, что говорил молодой человек, Амадейро с возрастающей тревогой почувствовал, что не может упустить шанс уничтожить Землю, им нельзя пренебрегать. Мог ли он допустить, чтобы все это произошло после его смерти, чтобы он не был свидетелем? Или, что тоже плохо, чтобы это произошло при его жизни, но командовал кто-то другой, чтобы чей-то чужой палец нажал кнопку?

Нет, он должен быть свидетелем, должен увидеть это и участвовать в этом — иначе зачем он так долго страдал? Не исключено, что Мандамус дурак или чокнутый, но в таком случае Амадейро должен точно знать, что он дурак или чокнутый.

Сделав такой вывод, Амадейро вызвал Мандамуса к себе в кабинет.

Амадейро понимал, что таким образом унижает себя, но унижение было платой за уверенность, что нет ни малейшего шанса разрушить Землю без него, Амадейро. Эту цену он готов был заплатить. Он даже приготовился к тому, что Мандамус войдет с презрительной улыбкой, торжествуя.

Придется вытерпеть и это. В конце концов, если предложение молодого человека окажется чепухой, он, Амадейро, накажет его полной мерой, какую разрешает цивилизованное общество, в противном же случае…

Ему понравилось, что Мандамус вошел в кабинет с видом разумного смирения и поблагодарил, похоже искренне, за то, что его приняли во второй раз. Амадейро подумал, что и он, в свою очередь, должен быть любезным.

— Доктор Мандамус, когда я отослал вас, не выслушав ваших соображений, я поступил невежливо, виноват. Теперь расскажите мне, что вы имели в виду, и я буду слушать вас, пока мне не станет ясно — а я предполагаю, что так и будет, — что ваш план, возможно, более результат энтузиазма, нежели холодного рассудка. В этом случае я снова отпущу вас, но без всякого презрения с моей стороны, и, надеюсь, что вы не рассердитесь.

— Я и не смогу сердиться, если вы соблаговолите терпеливо выслушать меня, доктор Амадейро, — но что если то, что я скажу, будет иметь для вас смысл и внушит надежду?

— В этом случае, — медленно произнес Амадейро — вероятно, мы с вами станем работать вместе.

— Это было бы замечательно, сэр. Вместе мы сделаем больше. Но будет ли что-нибудь более ощутимое, чем привилегия работать с вами? Будет ли вознаграждение?

Амадейро это не понравилось.

— Конечно, я должен быть благодарным, но я только член Совета и глава Института роботехники. Мои возможности небезграничны.

— Я понимаю, доктор Амадейро, — но могу ли я рассчитывать на что-то в пределах этих границ сейчас? — Мандамус уверенно смотрел на Амадейро.

Амадейро нахмурился, растерявшись под взглядом немигающих решительна глаз. Смирения как не бывало.

— Что вы имеете в виду? — холодно спросил он.

— Ничего, что было бы не в ваших силах, доктор Амадейро. Сделайте меня членом Института.

— Если ваша квалификация…

— Не беспокойтесь, я ее имею.

— Мы не можем принять такое решение о кандидате. Мы должны…

— Послушайте, доктор Амадейро, так отношения не начинают. Поскольку вы установили за мной наблюдение сразу, как я ушел от вас в прошлый раз, я не поверю, что вы не изучили внимательно все данные обо мне, и вы должны знать, что я квалифицирован. Если бы вы по каким-то причинам решили, что это не так, вы бы не надеялись, что я окажусь достаточно изобретательным, чтобы разработать план уничтожения вашего личного Карфагена, и я не пришел бы сюда по вашему зову.

Амадейро вспыхнул. Он почувствовал, что даже уничтожение Земли — недостаточная плата за наглость мальчишки. Но это продолжалось только миг. Затем к нему вновь вернулось хладнокровие и он даже сказал себе: «Молодой, а уже такой смелый и самоуверенный — вот такой мне и нужен».

Кроме того, он и в самом деле изучил Мандамуса и знал, что тот вполне квалифицирован, чтобы работать в Институте. Он спокойно — ценой перепада кровяного давления — сказал:

— Вы правы. Вы квалифицированы.

— Тогда зачислите меня. В вашем компьютере наверняка есть необходимые анкеты, Вам стоит только ввести мое имя, образование, год окончания института и прочие необходимые статистические данные, а затем поставить свою подпись.

Ни слова не говоря, Амадейро ввел а компьютер нужную информацию, получил распечатку, подписал ее и протянул Мандамусу.

— Датировано сегодняшним числом. Вы — сотрудник Института.

Мандамус прочитал бумагу и отдал одному из своих роботов; тот спрятал ее в небольшую папку, которую держал под мышкой.

— Спасибо, — сказал Мандамус. — Это очень мило с вашей стороны, и я надеюсь, что не подведу вас и не заставлю пожалеть о том, что вы так высоко оценили мои способности. Однако осталось еще одно дело.

— Вот как? Какое же?

— Нельзя ли нам договориться об окончательном вознаграждении? Конечно, в случае удачи, в случае полного успеха.

— Нельзя ли нам отложить этот вопрос — что было бы логично — до того времени, когда полный успех будет достигнут или достаточно близок к достижению?

— С точки зрения рациональности — да. Но у меня, кроме рассудка, есть и мечты. И я хотел бы немного помечтать.

— И о чем же вы мечтаете?

— Мне кажется, доктор Амадейро, что доктор Фастольф теперь ничего не значит. Он прожил долго, и скоро ему конец.

— И что же?

— Как только он умрет, ваша партия станет более энергичной, и вялые члены партии Фастольфа, вероятно, переменят свою лояльность. Следующие выборы, без Фастольфа, наверняка будут вашими.

— Возможно, — ну и что?

— Вы станете лидером Совета де факто и поведете аврорианскую внешнюю политику, которая фактически является политикой всех Внешних миров. Если мои планы воплотятся, ваше правление будет столь успешным, что Совет выберет вас Председателем при первом удобном случае.

— Вы слишком высоко воспарили в своих мечтах, молодой человек. Но если ваши предсказания сбудутся, что тогда?

— У вас не хватит времени править Авророй и Институтом одновременно. Вот я и прошу, чтобы вы, когда наконец решите уйти с поста главы Института, поддержали бы меня как своего преемника. Вряд ли вы можете сомневаться, что ваш выбор будет одобрен.

— Есть такая вещь, как квалификация, которая необходима, чтобы занять этот пост.

— Она у меня будет.

— Поживем — увидим.

— Я-то поживу, а вот вы еще до полного нашего успеха пожелаете удовлетворить мою просьбу. Прошу вас, привыкайте к этой мысли.

— И все это прежде, чем я услышал хоть слово, — пробормотал Амадейро. — Итак, вы член Института, а я должен привыкнуть к вашей личной мечте, но давайте ближе к делу. Расскажите, как вы намерены уничтожить Землю.

Почти автоматически Амадейро сделал знак своим роботам, чтобы они не запоминали то, что услышат. Чуть заметно улыбнувшись, Мандамус сделал то же самое, адресуясь к своим роботам.

— Итак, начнем, — сказал Мандамус.

И Амадейро тут же бросился в атаку:

— Вы уверены, что вы не сторонник Земли?

Мандамус оторопел:

— Я пришел к вам с предложением разрушить Землю!

— Но вы потомок солярианки в пятом поколении, как я понимаю.

— Да, сэр, так записано в свидетельстве. И что из этого?

— Солярианка долгое время была близким другом и протеже Фастольфа, и я подумал, не симпатизируете ли вы его проземным взглядам.

— Из-за моей прапрапрабабки? — Мандамус был искренне удивлен. На миг в его глазах вспыхнула досада, даже злость, но быстро исчезла, и он спокойно продолжал: — Точно так же и вашим близким другом и протеже была доктор Василия Фастольф, дочь доктора Фастольфа. Она его потомок в первом поколении. Мне интересно, она не симпатизирует его взглядам?

— Когда-то я этим интересовался, — сказал Амадейро, — но она ни в коей мере не симпатизирует им, и я перестал об этом задумываться.

— Вы можете перестать задумываться об этом и в моем случае, сэр. Я космонит и хочу, чтобы Галактикой правили космониты.

— Ну и прекрасно. Так в чем же заключается ваш план?

— Я начну с начала, если не возражаете. Доктор Амадейро, астрономы считают, что в нашей Галактике миллионы планет, подобных Земле, на которых люди могут жить после некоторых внешних преобразований, однако кардинальной геологической перестройки при этом проводить не нужно. Их атмосфера пригодна для дыхания, есть вода, подходящие климат и почва, существует жизнь. Действительно, атмосфера не могла бы содержать свободного кислорода при отсутствии хотя бы океанического планктона. Почва в основном голая, но как только ее и океан подвергнут биологическому изменению, их сразу же заселяют земными формами жизни. Они приживаются — и планету можно заселять. Сотни таких планет были открыты и изучены, и примерно половина из них уже занята поселенцами. Однако из всех пригодных для обитания планет нет ни одной с таким огромным разнообразием жизни, как Земля. Нигде нет ничего более сложного, чем немногочисленные червеподобные и насекомоподобные беспозвоночные, а в растительном мире — папоротникообразный кустарник. О разуме или о чем-то более близком к нему даже говорить не стоит.

Амадейро слушал эти нудные сентенции и думал: шпарит как по-писаному. Вслух он сказал:

— Доктор Мандамус, я не планетолог, но все, что вы говорите, мне известно.

— Как я уже предупредил — доктор Амадейро, я начал с начала. Астрономы все более убеждаются, что все или почти все планеты Галактики, пригодные для обитания, заметно отличаются от Земли. По каким-то причинам Земля — планета необычная, и эволюция на ней происходила невероятно быстро и совершенно аномально.

— Обычный аргумент, — сказал Амадейро, — состоит в том, что если бы в Галактике жили другие разумные существа, такие же развитые, как мы, они знали бы о нашем существовании и так или иначе дали бы о себе знать.

— Да, сэр. В сущности, будь в Галактике другие разумные существа, более развитые, чем мы, у нас с самого начала не было бы шансов занять даже одну планету. Отсюда следует, что в Галактике существует только один вид существ, способных путешествовать в гиперпространстве. То, что мы вообще единственные в Галактике носители разума, еще не вполне ясно, но весьма вероятно.

Теперь Амадейро слушал со скучающей полуулыбкой.

Молодой человек любит поучать, как человек, подавленный тупым ритмом своей мономании. Парень с причудами; слабая надежда Амадейро, что у этого Мандамуса действительно есть что-то, могущее повернуть ход истории, начала гаснуть.

— Вы продолжаете сообщать всем известные вещи, доктор Мандамус. Все знают, что Земля уникальна и что мы, по всей вероятности, единственные разумные существа в Галактике.

— Но никто не задавался простым вопросом: почему? Земляне и поселенцы не задают его. Они согласны с этим. У них мистическое отношение к Земле, они считают ее священным миром и необычные ее свойства принимают как должное. А мы, космониты, тоже не спрашиваем. Мы игнорируем этот вопрос. Для нас куда лучше не думать о Земле вовсе, потому что иначе нам придется считать себя потомками землян.

— Я не вижу смысла в этом вопросе, — сказал Амадейро. — Нам не нужно искать сложные ответы на это «почему». Случайные процессы призваны играть важную роль в эволюции и в какой-то мере во всех вещах. Если пригодных для жизни планет миллионы, эволюция может происходить на них по-разному. На одних быстрее, на других медленнее, где-то исключительно медленно, где-то исключительно быстро. Земле повезло, что эволюция на ней происходила исключительно быстро, и поэтому мы здесь. Так что если мы спрашиваем «почему?», естественным исчерпывающим ответом будет «случайность».

Амадейро ожидал, что Мандамус выдаст свою очередную причуду, обозлившись на неожиданное логическое утверждение, представленное в смешном виде и полностью опровергавшее его тезис. Однако Мандамус посмотрел на Амадейро и спокойно сказал:

— Нет. — Помолчав, он продолжал; — Для многократного ускорения эволюции нужно нечто большее, чем одна-две счастливые случайности. На каждой планете, кроме Земли, скорость эволюции тесно связана с потоком космической радиации. Скорость увеличивается не вдруг, а под влиянием этой радиации. На Земле же, где происходит больше изменений, чем на других обитаемых планетах, они не связаны с космическими лучами, поскольку количество радиации, достигающей Земли, невелико. Теперь вам, наверное, становится ясно, отчего это «почему» так важно.

— Хорошо, доктор Мандамус, поскольку я все еще слушаю и даже с большим нетерпением, чем сам предполагал, ответьте же на вопрос, который вы так настойчиво поднимаете. Или у вас есть только вопрос, но не ответ?

— У меня есть ответ, — сказал Мандамус. — И зависит он от того, что Земля уникальна еще в одном смысле.

— Дайте-ка я сам угадаю? Вы упоминали большой спутник. Однако, доктор Мандамус, вы не можете считать это своим открытием.

— Конечно, — холодно произнес Мандамус, — но учтите, что большие спутники — вещь обычная. В нашей планетной системе их пять, в системе Земли — семь, et cetera. Все известные большие спутники, кроме того, вращаются вокруг газовых гигантов, но только спутник Земли — Луна — вращается вокруг планеты ненамного большей, чем сам спутник.

— Осмелюсь ли я еще раз употребить слово «случайность», доктор Мандамус?

— В этом случае, возможно, и случайность, но Луна остается уникальной.

— Пусть так, но какая связь между сателлитом и обилием жизни на Земле?

— Это не совсем ясно, и связь может быть маловероятной, но казалось бы более невероятным, если бы два таких необычных примера уникальности у одной планеты не были бы не связаны между собой. И я обнаружил такую связь.

— Да? — насторожился Амадейро.

Вот сейчас-то его придурь и проявится. Амадейро украдкой взглянул на часы. Времени прошло немного больше, чем он предполагал потратить, но его любопытство росло.

— Луна, — сказал Мандамус, — медленно отходя от Земли, производит приливно-отливный эффект на Земле. Большие приливы на Земле — следствие существования этого большого спутника. Земное Солнце тоже вызывает приливы, но их интенсивность на две трети ниже, чем у лунных, — так же, как и наше солнце вызывает незначительные приливы на Авроре. Так вот, Луна была гораздо ближе к Земле в ранней истории этой планетной системы. Чем ближе Луна к Земле, тем выше приливы на Земле. Эти приливы производили два важных эффекта: они сгибали земную кору, поскольку Земля вращалась, и замедляли ее вращение. От этого сгибания и от трения приливных океанских вод о неровности морского дна энергия вращения превращалась в тепло. Следовательно, кора у Земли более тонкая, чем у известных нам пригодных для обитания планет, что доказывается вулканической деятельностью и подвижным строением коры.

Но все это не имеет отношения к изобилию жизни на Земле, — сказал Амадейро. — Я думаю, доктор Мандамус, вам следует перейти к делу либо уйти.

— Прошу вас, доктор Амадейро, потерпите еще немного. Важно понять суть дела. С помощью компьютера я в мельчайших подробностях воспроизвел развитие земной коры, учитывая и приливно-отливную деятельность, и подвижность земной коры. Если мне позволено будет похвастаться, то я скажу, что никто до меня не делал этого так скрупулезно и дотошно.

— О да, конечно, — пробормотал Амадейро.

— И оказалось — я покажу вам необходимые данные, если пожелаете, — что концентрация урана и тория, находящихся в земной коре и верхней части мантии, в тысячу раз выше, чем на любой другой планете. Больше того, они распространены неравномерно, и на Земле есть места, где урана и тория еще больше.

— И, я полагаю, уровень радиоактивности опасно высок?

— Нет, доктор Амадейро. Уран и торий очень слабо радиоактивны, и даже там, где они относительно сконцентрированы, их концентрация не слишком велика в абсолютном смысле. Все это, повторяю, из-за наличия большой Луны.

— И несмотря на то что уровень радиоактивности не опасен для жизни, он достаточен для увеличения количества мутации. Так, доктор Мандамус?

— Совершенно верно. И, вероятно, вымирание видов происходило так же быстро, как и развитие новых. В результате — огромное разнообразие и изобилие форм жизни. Постепенно только на одной Земле развились разум и цивилизация.

Амадейро кивнул. Пожалуй, молодой человек вовсе и не чокнутый. Он может ошибаться, но он в своем уме. Может, он и прав. Амадейро не был планетологом, и ему нужно было заглянуть в книги, чтобы обнаружить, что Мандамус, как и многие энтузиасты, открыл общеизвестное. Но тут было нечто более важное, что следовало проверить немедленно.

Он тихо сказал:

— Вы говорили о возможном уничтожении Земли. Какая связь между этим и уникальными свойствами Земли?

— Уникальные свойства можно использовать уникальным способом, — так же тихо ответил Мандамус.

— Каким же в данном случае?

— Прежде чем говорить о методе, доктор Амадейро, я должен объяснить, что физическая возможность уничтожения Земли зависит от вас.

— От меня?

— Да, — твердо сказал Мандамус. — От вас. Зачем бы я пришел к вам с этим длинным рассказом, если бы не надеялся убедить вас, что знаю, о чем говорю, да так, чтобы вы захотели сотрудничать со мной? Ведь это необходимо для моего успеха.

Амадейро медленно вздохнул:

— А если бы я отказался, мог бы кто-нибудь другой послужить вашим целям?

— Я мог бы обратиться к другим, если бы вы отказались. Так вы отказываетесь?

— Вероятно, нет, но я бы хотел знать, насколько я вам необходим.

— Я бы сказал: вы не так необходимы мне, как я необходим вам. Вы должны сотрудничать со мной.

— Должен?

— Я бы хотел этого, если вы предпочитаете, чтобы я выразился иначе. Но если вы желаете, чтобы Аврора и космониты навечно восторжествовали над Землей и поселенцами, то вы должны сотрудничать со мной, нравится вам это слово или нет.

— Скажите мне, что это значит, что я должен делать?

— Для начала скажите, правда ли, что Институт в прошлом проектировал гуманоидных роботов.

— Да, мы сделали всего пятьдесят. Это было полтора-два столетия назад.

— Так давно? И что с ними случилось?

— Они не пригодились, — равнодушно ответил Амадейро.

Мандамус сел с выражением ужаса на лице.

— Их уничтожили?

Амадейро поднял брови.

— Уничтожили? Кто же уничтожает дорогостоящих роботов? Они на складе. Энергетические элементы вынуты, а специальные долгодействующие батареи поддерживают деятельность позитронных путей.

— Их можно снова привести в рабочее состояние?

— Уверен, что можно.

Мандамуса стукнул правой рукой по ручке кресла и зловеще промолвил:

— Тогда мы победим!

Глава двенадцатая План и дочь

46

Амадейро давно не вспоминал о человекоподобных роботах. Это было болезненно, и он с некоторым трудом заставил себя вернуться к этой теме — под нажимом Мандамуса.

Гуманоидный робот был крупным козырем Фастольфа в те далекие дни, когда Амадейро был в миллиметре от того, чтобы перехватить игру, козыри и все остальное. Фастольф спроектировал и построил двух гуманоидных роботов (один из них существовал и поныне) — и никому больше не удалось сделать нечто подобное, даже целому Институту роботехники.

Потерпев грандиозную неудачу, Амадейро сумел спасти эту козырную карту, Фастольф был вынужден обнародовать проект гуманоидного робота.

Это означало, что таких роботов можно было создать, и они были созданы, но оказались не нужны. Аврориане не приняли их в свое общество.

Амадейро скривился от неприятного воспоминания. Каким-то образом стала известна история о солярианской женщине, которая пользовалась одним из гуманоидных роботов Фастольфа, Джандером, в сексуальных целях. Теоретически аврориане не возражали против такой ситуации, но на практике ни мужчины, ни женщины не были в восторге, что их могут заменить роботы-мужчины и роботы-женщины.

Институт с пеной у рта объяснял, что гуманоидные роботы предназначены не для Авроры, а для того, чтобы составить первую партию пионеров, которая заселит и обустроит новые, пригодные для жизни планеты, после чего туда приедут аврориане.

Это было отвергнуто. Кто-то назвал гуманоидных роботов «раскалывающим клином». Это выражение распространилось, и Институт был вынужден отступить.

Амадейро упорно ратовал за сохранение в «нафталине» уже созданных роботов, чтобы их можно было использовать в будущем — но использовать их так и не пришлось.

Почему же существовало такое предубеждение против гуманоидов? Амадейро вновь почувствовал раздражение, которое отравляло ему жизнь много десятилетий назад. Сам Фастольф, пусть неохотно, но согласился поддержать проект и, надо отдать ему должное, действительно поддерживал его, хотя и не с тем красноречием, с каким отстаивал те дела, к которым лежала его душа. Однако и это не помогло.

И все-таки… все-таки… если у Мандамуса действительно есть проект, который может сработать с помощью роботов…

Амадейро меньше всего хотелось таинственно восклицать: «Так даже лучше. Так и было задумано». Однако он с трудом удерживался от таких мыслей, пока лифт опускал их на нижний подземный уровень, — единственное место на Авроре, которое напоминало пресловутые Стальные пещеры Земли.

По знаку Амадейро Мандамус вышел из лифта и очутился в тускло освещенном коридоре. Было прохладно, работали вентиляторы. Мандамус поежился.

— Сюда мало кто ходит, — заметил Амадейро.

— Мы глубоко под землей? — спросил Мандамус.

— Около пятнадцати метров. Здесь много уровней. На этом хранятся гуманоидные роботы. — Амадейро остановился, подумал и решительно свернул налево. — Сюда.

— Здесь нет указателей?

— Я же сказал, сюда мало кто ходит, а те, кто ходит, знают, где им найти то, что нужно.

Они подошли к массивной двери, по обе стороны которой стояло по роботу. Обычные роботы, не человекоподобные, Мандамус критически оглядел их.

— Простая модель.

— Очень простая. Не думаете же вы, что мы должны были поставить что-то особенное для охраны двери. — Он повысил голос и бесстрастно произнес: — Я Калдин Амадейро.

Глаза роботов вспыхнули. Роботы отошли от двери, и та бесшумно поднялась вверх. Входя, Амадейро приказал стражникам:

— Оставьте дверь открытой и включите свет.

— Не думаю, что сюда любой мог бы войти, — заметил Мандамус.

— Конечно. Эти роботы знают мою внешность и голос и, прежде чем открыть дверь, убеждаются, что и то и другое принадлежит мне. — Затем он добавил как бы про себя: — На Внешних мирах нет необходимости в замках и ключах. Роботы всегда охраняют нас.

— Мне иногда приходит в голову, — задумчиво сказал Мандамус, — что если бы аврорианин обзавелся бластером, какие поселенцы вечно таскают с собой, то здесь для него не было бы запертых дверей. Уничтожь роботов — и иди куда хочешь, делай, что хочешь.

Амадейро бросил на него злобный взгляд.

— Какому космониту придет в голову пользоваться таким оружием во Внешних мирах? Мы живем без оружия и без насилия. Разве вы не понимаете, что именно поэтому я всю жизнь ищу способ уничтожить Землю и ее отравленное племя? Да, конечно, и у нас было когда-то насилие, но это было очень давно, когда Внешние миры только начали создаваться, и мы еще не избавились от земного яда, привезенного с собой, и не научились ценить безопасность, которую обеспечивают роботы. Разве мир и безопасность не дороже всего? Планеты без насилия! Планеты, управляемые разумом! Разве нужно уступать новые миры маложивущим варварам, которые, как вы говорите, всюду таскают с собой оружие?

— Однако, — пробормотал Мандамус, — вы готовы применить насилие, чтобы уничтожить Землю.

— Это насилие кратковременное и целенаправленное, это цена, которую мы заплатим за то, чтобы покончить с насилием навеки.

— Я в достаточной мере космонит, — сказал Мандамус, — и даже в этом случае выступаю за то, чтобы насилия было как можно меньше.

Они вошли в большое, действительно напоминавшее пещеру, помещение. Стены и потолок тут же осветились рассеянным, неярким светом.

— Ну, вы этого хотели, доктор Мандамус? — спросил Амадейро.

Мандамус огляделся вокруг и остолбенел:

— Невероятно!

В помещении оказался добрый полк людей, чуть более живых, чем статуи, но гораздо менее живых, чем казались бы, например, спящие.

— Они стоят, — прошептал Мандамус.

— Так они занимают меньше места.

— Но они стоят почти полтора столетия. Они не могут остаться в рабочем состоянии. Их суставы наверняка застыли, а органы разрушены.

Амадейро пожал плечами:

— Возможно. Но даже если суставы испорчены, их можно заменить. Была бы причина.

— Причина будет, — сказал Мандамус.

Он оглядел их лица. Все роботы смотрели в разные стороны, и казалось, вот-вот нарушат строй.

— У каждого своя внешность, — сказал он. — Они отличаются ростом, сложением и вообще…

— Да. Вас это удивляет? Мы же задумывали их как первооткрывателей новых планет. И потому хотели, чтобы они по возможности походили на людей и отличались друг от друга, как жители Авроры. Вам это кажется сентиментальным?

— Нет. Я рад, что они такие. Я прочел все, что мог, о двух первых гуманоидных формах, созданных Фастольфом, — Дэниеле Оливо и Джандере Пенеле. Я видел их голограммы, и мне они показались одинаковыми.

— Да, — нетерпеливо сказал Амадейро, — они были не только одинаковые, они практически были карикатурой на идеального космонита. Это уже романтизм Фастольфа. Я уверен, что он создал бы расы взаимозаменяемых гуманоидных роботов обоих полов с этаким неземным добрым взглядом, который делал бы их полностью нелюдьми. Фастольф, может, и блестящий роботехник, но человек невероятно упрямый.

Амадейро покачал головой. «Быть побитым таким невероятно упрямым человеком…» — подумал он и тут же отогнал эту мысль. Его побил не Фастольф, а тот проклятый землянин. Погрузившись в мысли, он не сразу услышал Мандамуса.

— Простите? — немного раздраженно сказал он. — Я спросил, вы сами проектировали их, доктор Амадейро?

— Нет, по странному совпадению их проектировала дочь Фастольфа Василия. Она столь же блестящий роботехник, как и он, но гораздо умнее, и это, очевидно, одна из причин их разногласий.

— Я слышал их историю… — начал Мандамус. Амадейро прервал его:

— Я тоже слышал эту историю, но она не имеет значения. Достаточно того, что Василия прекрасно делает свою работу, и можно не опасаться, что она станет когда-нибудь симпатизировать человеку, который хоть и является ее биологическим отцом, но навсегда останется для нее чужим и ненавистным. Она даже называет себя, как вам известно, Василией Алиеной.

— Да, я знаю. У вас есть записи мозговых рисунков этих гуманоидных роботов?

— Конечно.

— Для каждого?

— Конечно.

— Я могу получить их?

— Если на то будет причина.

— Будет, — твердо сказал Мандамус. — Итак, поскольку они предназначены для первооткрывательской деятельности, есть ли у них снаряжение для исследования планеты и работы в суровых условиях?

— Само собой.

— Отлично. Но могут потребоваться некоторые модификации. Как вы полагаете, Василия Фас… Алиена сможет помочь мне в случае необходимости? Она гораздо лучше знакома с рисунком мозга.

— Бесспорно. Но я не знаю, захочет ли она помогать вам. Я знаю только, что в данный момент это физически невозможно, потому что ее нет на Авроре.

— Где же она, доктор Амадейро? — Мандамус казался удивленным и разочарованным.

— Вы увидели эти гуманоидные формы, и я больше не хочу оставаться в их довольно-таки мрачном окружении. Вы заставили меня ждать достаточно долго, поэтому не обижайтесь, если я вас тоже заставлю потерпеть. Если у вас есть еще вопросы, мы можем обсудить их в моем кабинете.

47

Войдя в кабинет, Амадейро прервал беседу с Мандамусом.

— Подождите здесь, — повелительно произнес он и вышел.

Мандамус напряженно ждал Амадейро. Когда он вернется и вернется ли вообще? Может, его, Мандамуса, арестовали или просто плюнули на него? Может, Амадейро надоело ждать, когда он изложит суть дела?

Мандамус отказывался этому верить. Он выведал отчаянное желание Амадейро свести кое с кем счеты. Казалось, Амадейро не устанет слушать его, пока будет оставаться хоть малейший шанс, что Мандамус сделает месть возможной.

Рассеянно разглядывая кабинет, Мандамус подумал, не хранится ли здесь какая-нибудь информация, которая может помочь ему. Было бы неплохо не зависеть во всем от Амадейро. Но эта мысль была бесполезной. Мандамус не знал входного кода в записи, а кроме того, несколько роботов Амадейро, стоявших в нишах, немедленно остановят его при первой же попытке сделать что-либо недозволенное. Это сделают даже его собственные роботы.

Амадейро был прав: роботы настолько полезные, эффективные и неподкупные стражи, что мысль о преступлении, незаконном действии, даже простой хитрости никому не приходила в голову. Такая склонность попросту атрофировалась, во всяком случае, у космонитов.

Интересно, как поселенцы обходятся без роботов? Мандамус попытался представить себе, как происходят конфликты между людьми в обществе, где нет роботов, выполняющих роль амортизаторов. Ведь само присутствие роботов позволяет человеку чувствовать себя в безопасности. Как этим людям удается соблюдать правила нравственного поведения?

При таких обстоятельствах поселенцы могут быть только варварами, и Галактику нельзя оставить им. Амадейро был прав в этом отношении и вообще, тогда как Фастольф фантастически ошибался.

Мандамус кивнул, словно еще раз убеждая себя в правильности своих намерений, и вздохнул. Ему бы хотелось, чтобы в этом не было необходимости, но, как ни крути, это необходимо — и все тут.

В этот момент вошел Амадейро.

У Амадейро была очень выразительная внешность. Типичный космонит. Через год ему должно было стукнуть двести восемьдесят.

— Простите, что я заставил вас ждать, но у меня были неотложные дела. Быть руководителем Института — хлопотливое занятие.

— Вы можете мне сказать, где доктор Василия Алиена? — спросил Мандамус. — А затем я, не откладывая, изложу вам свой проект.

— Василия уехала. Ей нужно посетить каждый из Внешних миров, чтобы выяснить, в каком состоянии там исследования по роботехнике. Видимо, она думает, что хотя Роботехнический институт был основан для координации исследований на Авроре, интерпланетарная координация может продвинуть дело. Вообще-то идея Хорошая.

Мандамус невесело усмехнулся:

— Ей ничего не расскажут. Я сомневаюсь, что какой-нибудь Внешний мир захочет дать Авроре большую власть, чем она уже имеет.

— Напрасно вы так уверены. Ситуация с поселенцами тревожит всех.

— Вы знаете, где она сейчас?

— У нас есть ее маршрут.

— Верните ее, доктор Амадейро.

Амадейро нахмурился.

— Я сомневаюсь, что это будет легко. Я уверен, она не захочет вернуться на Аврору, пока ее отец не умрет.

— Почему?

Амадейро пожал плечами:

— Не знаю и не интересуюсь. Но зато я знаю, что ваше время истекает. Вы понимаете? Выкладывайте суть наконец или уходите.

Он угрюмо показал на дверь, и Мандамус понял, что терпение Амадейро лопнуло.

— Прекрасно. Так вот, есть еще и третье, в чем Земля уникальна.

Он говорил легко и свободно, словно заранее отшлифовал и вызубрил свою речь. Амадейро жадно слушал.

Так вот оно что! Сначала Амадейро испытал громадное облегчение. Да, этот парень не чокнутый. Да, он в уме и здравой памяти.

Затем пришло чувство торжества. Это наверняка сработает. Правда, точка зрения молодого человека в том виде, н каком была изложена, несколько не совпадала с мнением Амадейро, но это дело поправимое, изменения всегда возможны.

Когда Мандамус закончил, Амадейро сказал как можно спокойнее:

— Василия нам не нужна. Соответствующая экспертиза в Институте позволит сразу же начать. Доктор Мандамус, — в голосе Амадейро зазвучала нотка официального уважения, — пусть все идет, как запланировано, и — я не могу помочь, но думаю, что это случится — вы станете руководителем Института, когда я займу пост Председателя Совета.

Мандамус коротко улыбнулся. Амадейро снова сел в кресло и позволил себе чуть-чуть помечтать о будущем, о том, что он не мог сделать все эти долгие и печальные два столетия.

Сколько времени это займет? Десятилетия? Одно десятилетие? Несколько лет?

Немного. Немного. Это надо всеми средствами ускорить, чтобы он успел увидеть, как падут старые представления о мире, успел стать правителем Авроры, а следовательно, и всех Внешних миров, и даже — когда погибнут Земля и Поселенческие миры, — повелителем Галактики.

48

Спустя семь лет после встречи Амадейро и Мандамуса и начала осуществления их проекта доктор Хен Фастольф умер. Гиперволна сообщила о его смерти всей Вселенной. И повсюду эта весть привлекла огромное внимание.

Для Внешних миров это было важно, потому что последние двести лет Фастольф был самым влиятельным человеком на Авроре, а следовательно, и в Галактике, Для Поселенческих миров и Земли это было важно потому, что Фастольф был другом — насколько космонит может быть другом — и теперь возник вопрос, изменится ли космонитская политика, и если да, то как?

Новость дошла и до Василии Алиены, но не произвела на нее особого впечатления, поскольку ее отношения с биологическим отцом не сложились с самого начала.

Она научилась ничего не чувствовать, когда он умирал, и не хотела быть с ним на одной планете, когда пробьет его час. Она не хотела вопросов, которые посыплются на нее повсюду, но больше всего — на Авроре.

Отношения между родителями и детьми на Авроре были в лучшем случае никакими. Среди долгоживущих — дело обычное. И никто бы не стал интересоваться Василией, если бы не то обстоятельство, что Фастольф был выдающимся партийным деятелем, а Василия — почти столь же выдающейся представительницей противоположного лагеря.

Это было ужасно. Она официально приняла имя «Василия Алиена» и пользовалась им во всех документах, во всех интервью, вообще везде, но знала точно, что большинство людей называют ее Василией Фастольф, словно ничто не могло вычеркнуть из ее жизни эти ничего не значащие отношения. И она стала называть себя только по имени. По счастью, оно не было распространенным.

Это будто подчеркнуло ее сходство с солярианкой, которая, правда, по совершенно иным причинам отказалась от фамилии своего первого мужа, как. Василия отказалась от фамилии отца. Солярианка тоже стала называться только именем — Глэдия.

Василия и Глэдия и внешне походили друг на друга.

Василия встала перед зеркалом в каюте космического корабля. Она много десятилетий не видела Глэдию, но была уверена, что сходство сохранилось. Обе были маленькие, стройные, светловолосые и даже лица были похожи.

Но Василия всегда теряла, а Глэдия выигрывала. Когда Василия ушла от отца и вычеркнула его из своей жизни, он нашел себе Глэдию, и она стала ему уступчивой и пассивной дочерью, как он хотел, и какой Василия никогда не могла быть.

Все это раздражало Василию. Она была роботехником, таким же компетентным и умелым, как Фастольф, а Глэдия — всего лишь художница, развлекающаяся светоскульптурой да одеванием роботов. Как мог Фастольф, потеряв дочь, взять на ее место такое ничтожество?

Когда этот полицейский с Земли, Элайдж Бейли, приехал на Аврору, он добился, чтобы Василия рассказала ему больше, чем когда-либо кому-либо рассказывала. Однако с Глэдией он был сама мягкость и помог ей и ее покровителю Фастольфу одержать победу над всеми, хотя тогда Василия не понимала, как это произошло.

Глэдия сидела у постели больного Фастольфа, она держала его за руку в последнюю минуту и услышала его последние слова. Василия не понимала, почему это ее злит. Ведь она, хоть и знала, что жизнь старика кончается, ни за что не навестила бы его, чтобы не стать свидетельницей его ухода. Но злилась, что Глэдия была рядом. «Я так чувствую, — говорила она себе, — и ни перед кем не обязана оправдываться».

Она потеряла Жискара. Жискар был ее роботом, собственным. Когда Василия была маленькой, робота подарил ей казавшийся любящим отец. На Жискаре она училась роботехнике и от него впервые почувствовала неподдельную привязанность. Она была ребенком и не размышляла о Трех Законах, не занималась философией позитронного автоматизма. Казалось, Жискар любил ее; он и действовал так, словно любил, и этого ребенку было достаточно. Такого чувства она никогда не встречала в человеке, а уж в отце тем более.

В те дни она могла играть в дурацкую игру в любовь с кем угодно. Горькая потеря Жискара научила ее, что любая начальная выгода не стоит финальной потери.

Когда она ушла из дома, не поладив с отцом, он не отпустил Жискара с ней, хотя она все время совершенствовала конструкцию Жискара.

Умирая, отец отдал Жискара солярианке. Он отдал ей и Дэниела, но Василия нисколько не интересовалась этой бледной имитацией человека. Ей нужен был Жискар, который был ее собственностью.

Сейчас Василия возвращалась домой. Ее путешествие было закончено, фактически она сделала все дела еще несколько месяцев назад, но осталась на Гесперосе, потому что ей было необходимо, как она объяснила Институту в своем официальном извещении, отдохнуть.

Теперь Фастольф умер, и она может вернуться.

Она не могла уничтожить прошлое целиком, она могла перечеркнуть лишь часть его. Жискар должен снова принадлежать ей. Она так решила.

49

Амадейро отнесся к возвращению Василии неоднозначно. Она вернулась только тогда, когда старый Фастольф (теперь, когда он умер, Амадейро мог легко произносить его имя) был уже месяц как кремирован. Амадейро был в восторге от собственной проницательности. Ведь он же сказал Мандамусу, что она не вернется, пока ее отец не умрет.

Кроме того, Василия была откровенна, что очень удобно. Она не обладала раздражающими качествами Мандамуса, нового фаворита, который, казалось, всегда имел какую-то идею, но прятал ее, несмотря на кажущуюся откровенность.

С другой стороны, ею было невероятно трудно руководить, ее нельзя было заставить спокойно идти по пути, который наметил Амадейро. Разрешение ездить по Внешним мирам в течение нескольких лет означало разрешение описывать их в черном свете и критиковать.

Итак, он приветствовал ее с энтузиазмом, одновременно искренним и притворным.

— Василия, я счастлив, что вы вернулись. Без вас Институт как птица с одним крылом.

Василия засмеялась.

— Бросьте, Калдин. — Она называла его по имени, хотя была на двадцать пять лет моложе. — Это оставшееся крыло — ваше, а давно ли вы стали сомневаться, что одного вашего крыла достаточно?

— С тех пор, как вы уехали. Как по-вашему, Аврора сильно изменилась за это время?

— Ни капельки — это, вероятно, должно огорчить вас. Ведь отсутствие перемен — упадок.

— Парадокс. Без перемены к худшему упадка нет.

— По сравнению с окружающими нас Поселенческими мирами, Калдин, отсутствие перемен и есть перемена к худшему. Они изменяются быстро, распространяют свое влияние все дальше и дальше. Они копят силу, энергию и самоуверенность, в то время как мы сидим тут, дремлем и считаем, что наше постоянство укрепляет равновесие.

— Прекрасно, Василия! Я думаю, вы старательно учили эту речь, пока летели домой. Однако в политическом положении и жизни Авроры произошли перемены.

— Вы имеете в виду смерть моего биологического отца?

Амадейро развел руками и слегка поклонился:

— Именно. Он нес полную ответственность за наше ничегонеделание, но теперь он умер, и я думаю, что перемены наступят, хоть, возможно, не обязательно видимые.

— У вас от меня секреты?

— Почему вы так решили?

— Эта ваша притворная улыбка всегда выдавала вас.

— Придется научиться быть с вами серьезным. Послушайте, ваш отчет у меня. Расскажите о том, о чем в нем не написано.

— В нем написано почти все. Каждый Внешний мир жалуется, что его тревожит растущее высокомерие поселенцев. Каждый мир твердо решил сопротивляться поселенцам до конца, следуя за Авророй, мужественно и с презрением к смерти.

— Следовать за нами, да? А если мы не поведем?

— Тогда они будут ждать и пытаться скрыть радость от того, что мы не ведем. В других отношениях… ну, каждый мир продвигается в технологии и очень неохотно сообщает, что именно он делает. Каждый ученый работает самостоятельно и не связан ни с кем даже на собственной планете. Ни в одном Внешнем мире нет единой исследовательской группы вроде нашего Института. В каждом мире несколько отдельных исследователей, и все они ревниво оберегают свою информацию друг от друга.

— Я не думаю, что они продвинулись так далеко, как мы, — самодовольно сказал Амадейро.

— Очень плохо, если не продвинулись, — отрезала Василия. — Пока все Внешние миры представляют собой кучу индивидуумов, прогресс очень замедляется. Поселенческие миры регулярно устраивают конференции, имеют свои институты и, хотя они сильно отстали от нас, они нагонят. Но я все-таки сумела обнаружить несколько технических новшеств, разработанных Внешними мирами, и все их перечислила в своем отчете. Все они сейчас работают над ядерным усилителем, но я сомневаюсь, что в каком-нибудь мире приборы продвинулись дальше лабораторныхиспытаний. Некоторые приборы должны испытываться на космических кораблях, а этого пока нет.

— Надеюсь, что вы правы, Василия. Ядерный усилитель — оружие, которым мог бы воспользоваться наш флот и разом покончить с поселенчеством. Но я думаю, что было бы лучше, если бы у Авроры было более совершенное оружие, чем у наших космонитских братьев. Вы сказали, что в вашем отчете написано почти все. О чем же не написано?

— О Солярии!

— Ага, самый младший и самый необычный из Внешних миров.

— Непосредственно от них я почти ничего не получила. Они смотрели на меня абсолютно враждебно, как, видимо, смотрели бы на любого несолярианина, будь то космонит или поселенец. Говоря «смотрели», я имею в виду — в их понимании. Я пробыла там почти год, гораздо дольше, чем в любом другом мире, и за это время не видела ни одного солярианина во плоти — одни гиперволновые голограммы. Я не имела дела ни с чем реальным. Планета комфортабельная, невероятно роскошная, совершенно девственная природа — но как бы мне хотелось увидеть ее живьем.

— Соляриане предпочитают показывать картинки. Мы это знаем, Василия, Что же, живи и дай жить другим.

— Хм… Ваша терпимость может быть тут не к месту. Ваши роботы в запоминающем режиме?

— Нет. Уверяю вас, нас никто не подслушивает.

— Надеюсь, Калдин. У меня создалось впечатление, что соляриане близки к созданию уменьшенного варианта ядерного усилителя. Возможно, они близки к созданию портативного усилителя, достаточно малого, чтобы поместить его на космический корабль.

— Как это они ухитрились? — Амадейро нахмурился.

— Не могу сказать. Вы же не думаете, что они показали мне чертежи. Впечатление мое настолько расплывчато, что я не решилась включить его в отчет, но из того немногого, что я слышала тут и заметила там, я сделала вывод, что они существенно продвинулись. Над этим нам следует основательно подумать.

— Подумаем. Есть еще что-нибудь, что вы хотели бы сказать мне?

— Да. И этого тоже нет в отчете. Солярия уже много десятилетий работает над человекоподобными роботами, и я думаю, что они достигли цели. Ни один Внешний мир, кроме нас, даже не пытался заниматься этим. На каждой планете я спрашивала о гуманоидных роботах, и везде реакция была одинаковой. Они находят эту идею неприятной и пугающей. Я подозреваю, что все они знают о нашем провале и приняли его близко к сердцу.

— Но только не Солярия. Почему?

— Потому, что они всегда жили в самом роботизированном обществе в Галактике. Они окружены роботами — по десять тысяч на каждого индивидуума. Планета переполнена роботами. Пройдите через всю планету в поисках людей — и вы никого не найдете. Так зачем немногим солярианам, живущим в таком мире, расстраиваться из-за того, что несколько липших роботов будут человекоподобными? К тому же, тот псевдочеловеческий ублюдок, которого спроектировал и сделал Фастольф и который еще существует…

— Дэниел.

— Да. Он был на Солярии два столетия назад, и соляриане обращались с ним, как с человеком. Они так и не оправились: их унизили и обманули. Это была незабываемая демонстрация аврорианского превосходства, во всяком случае, в этой области роботехники. Соляриане страшно гордятся тем, что они самые передовые роботехники в Галактике. И с тех пор некоторые соляриане работают над гуманоидными роботами исключительно для того, чтобы смыть позор. Если бы этих роботехников было больше, если они имели бы Институт, координирующий их работу, они, бесспорно, сделали бы это уже давно. Сейчас, я думаю, такие роботы у них есть.

— Но точно вы не знаете? И это только ваше подозрение, основанное на обрывках сведений?

— Совершенно верно, но подозрение чертовски сильное и достойное дальнейшего расследования. И наконец: могу поклясться, что они работают над телепатической связью. Там есть какое-то оборудование, которое мне осторожно показали, и однажды, когда я беседовала с одним роботехником, экран показал его задний план с матрицей позитронного рисунка, какого я никогда еще не видела, но мне показалось, что это рисунок для телепатической программы.

— Я подозреваю, что эта новость соткана из паутины, даже более тонкой, чем сведения о гуманоидных роботах.

Василия немного смутилась:

— Должна признать, что в этом вы, вероятно, правы.

— В сущности, Василия, это звучит совсем уж фантастично. Если матрица, которую вы видели, не похожа ни на что, виденное вами раньше, с чего вы взяли, что это рисунок для чего-нибудь?

Василия поколебалась.

— Сказать по правде, я сама этому удивляюсь, но, как только я увидела рисунок, мне сразу пришло в голову слово «телепатия».

— Несмотря на то что телепатия невозможна даже теоретически?

— Считается невозможной даже теоретически, а это не совсем одно и то же.

— Но пока еще никому не удавалось добиться прогресса в этом отношении!

— Да. Но почему при виде рисунка мне пришла в голову мысль о телепатии?

— Василия, может быть, это просто ваш заскок, и бесполезно пытаться его анализировать. Забудем об этом. Что еще скажете?

— Еще одна вещь, самая загадочная. По некоторым незначительным признакам у меня создалось впечатление, что соляриане собираются покинуть свою планету.

— Да?

— Не знаю. Их всегда было немного, а становится еще меньше. Возможно, они хотят начать сначала где-нибудь в другом месте, пока совсем не вымерли.

— Как это сначала? Куда же они поедут?

Василия покачала головой:

— Я рассказала вам все, что знаю.

— Тогда я все это приму в расчет, — медленно сказал Амадейро. — Ядерный усилитель — раз, гуманоидные роботы — два, роботы-телепаты — три, уход с планеты — четыре. Откровенно говоря, ничему этому я не верю, но уговорю Совет санкционировать беседу с регентом Солярии. А теперь, Василия, вы можете отдохнуть. Почему бы вам не взять несколько недель отпуска, чтобы заново привыкнуть к солнцу Авроры и прекрасной погоде, прежде чем взяться за работу?

— Это очень мило с вашей стороны, Калдин, — сказала Василия, не вставая с кресла, — но осталось еще два вопроса, которые мне нужно с вами обсудить.

Амадейро невольно взглянул на часы.

— Это займет много времени, Василия?

— Сколько бы ни заняло, Калдин, это необходимо обсудить.

— И что же вы хотите?

— Прежде всего — кто этот молодой всезнайка, который, кажется, пробрался в Институт? Как бишь его, Мандамус?

— Вы уже виделись с ним? — Амадейро натянуто улыбнулся. — Как видите, на Авроре кое-что изменилось.

— В этом случае явно не в лучшую сторону, — угрюмо сказала Василия. — Кто он?

— Как вы сказали — всезнайка. Блестящий молодой человек, достаточно разбирающийся в роботехнике и неплохо осведомленный в общей физике, химии, планетологии…

— Сколько лет этому исполину эрудиции?

— Неполных пятьдесят.

— А что будет из этого дитяти, когда он вырастет?

— Он останется таким же мудрым, сколь и блестящим, наверное.

— Не прикидывайтесь, что не поняли меня, Калдин. Вы намерены сделать его руководителем Института после себя?

— Я намерен прожить еще много десятилетий.

— Это не ответ.

— Это единственный ответ, который у меня есть.

Василия беспокойно ерзала в кресле, и ее робот, стоявший за ее спиной, водил глазами из стороны в сторону, словно готовился отразить нападение. Вероятно, на него подействовало беспокойство Василии.

— Калдин, — сказала она, — следующим руководителем буду я. Это решено. Вы сами так говорили.

— Да, Василия, я так говорил, но после моей смерти этот вопрос будет решать Совет директоров. Даже если я кого-нибудь порекомендую, Совет может все переиграть. Таковы правила Института.

— Вы составьте рекомендацию, Калдин, а уж я займусь Советом.

Амадейро нахмурился.

— Я не буду обсуждать это сейчас. Что еще вы хотели обсудить? Пожалуйста, будьте коротки.

Она несколько секунд злобно смотрела на него, а потом сказала, как отрубила:

— Жискар!

— Робот?

— Конечно, робот. Разве вы знаете какого-нибудь другого Жискара, о котором я стала бы говорить?

— Ну, так что с ним?

— Он мой.

Амадейро удивился:

— Он был законной собственностью Фастольфа.

— Жискар стал моим, когда я была еще маленькой.

— Фастольф одолжил его вам, а потом взял обратно. Ведь официально он не был вашим.

— Он был моим фактически. Но в любом случае у Фастольфа больше нет собственности. Он умер.

— Он оставил завещание. Если я правильно запомнил, по этому завещанию два робота, Жискар и Дэниел, теперь являются собственностью солярианки.

— Я не хочу, чтобы они были у нее. Я дочь Фастольфа.

— Ого!

Василия вспыхнула:

— Я требую Жискара! Почему им владеет чужестранка?

— Только потому, что так завещал Фастольф. К тому же она гражданка Авроры.

— Кто это сказал? Для всех аврориан она солярианка.

Охваченный внезапным приступом ярости, Амадейро стукнул кулаком по подлокотнику кресла.

— Василия, чего вы от меня хотите? Я не люблю солярианку, она мне очень неприятна, и, будь у меня возможность, я бы, — он быстро взглянул на роботов, — я бы вышвырнул ее с планеты. Но я не могу оспаривать завещание. Даже если бы был законный путь к этому — а его нет — я не счел бы разумным делать это. Фастольф умер…

— Именно поэтому Жискар должен быть моим.

Амадейро не обратил внимания на ее слова.

— Коалиция, которой руководил Фастольф, распадается. В последние несколько десятилетий она держалась только благодаря его обаянию. Я хочу собрать остатки этой коалиции и присоединить к своим последователям. Таким образом я могу собрать группу, которая станет доминировать в Совете и контролировать следующие выборы.

— И сделает вас следующим Председателем?

— А почему бы и нет? Авроре хуже не будет, а мне это дало бы шанс изменить нашу никудышную политику, пока не поздно. Беда в том, что у меня нет популярности Фастольфа, нет его дара излучать святость, чтобы скрыть глупость. Следовательно, если я стану праздновать победу над умершим, это будет плохо выглядеть. Никто не должен говорить, что при жизни Фастольф пренебрегал мною, а когда он умер, я наплевал на его завещание. Я не желаю быть смешным. Вы поняли? Обойдетесь без Жискара!

Василия встала, выпрямилась и прищурилась.

— Посмотрим!

— Уже видим. Наш разговор окончен, и если вы мечтали стать главой Института, я не потерплю никаких угроз. Так что, если вы намерены продолжать, советую вам одуматься.

— Я не угрожаю, — сказала Василия, всем своим видом свидетельствуя о том, что говорит неправду.

Она знаком приказала роботу следовать да собой и вышла.

50

Неожиданность, вернее, серия неожиданностей, началась через несколько месяцев, когда Мэлун Сисис пришел в кабинет Амадейро на обычное утреннее совещание.

Амадейро всегда радовался приходу Сисиса. Этот самый Сисис был спокойным промежутком в курсе делового дня. Он был старым сотрудником Института и единственным, кто не имел амбиций и не ждал смерти или отставки Амадейро. Он был просто превосходным подчиненным. Он преданно служил патрону и пользовался доверием.

Поэтому Амадейро очень огорчился, когда примерно год назад заметил впалую грудь и неуверенную походку своего превосходного подчиненного, учуял некий запах тления. Неужели Сисис стареет? Ведь он всего на несколько десятков лет старше Амадейро.

Больше всего Амадейро поразила неприятная мысль, что с постепенной деградацией многих сторон жизни космонитов исчезают, похоже, и надежды. Он не раз собирался посмотреть статистические данные, по все время забывал или подсознательно боялся сделать это.

Судя по всему, Сисис был взволнован: лицо раскраснелось (это еще более подчеркивало седину в бронзовых волосах), его буквально распирало от изумления.

Амадейро даже не пришлось спрашивать, что случилось. Сисис сразу же выложил все.

Когда он закончил, Амадейро ошеломленно спросил:

— Прекращены все радиопередачи?

— Все, шеф. Видимо, они умерли или уехали. Ни одна обитаемая планета не может не испускать хоть какого-то электромагнитного излучения при нашем уровне…

Амадейро жестом приказал ему замолчать. Василия говорила — не очень уверенно, правда, — что соляриане готовятся покинуть планету. Это было бессмысленное предположение. Все четыре загадки были в той или иной степени бессмысленными. Он тогда сказал, что подумает об этом, и, конечно, не подумал. Теперь, по-видимому, ясно, что он совершил ошибку.

Рассказ Василии выглядел абсурдным, таким же абсурдным это казалось и сейчас.

Амадейро задал тот же вопрос, что и тогда, хотя и не рассчитывал получить ответ. Да и откуда взяться ответу?

— Куда они могли деваться, Мэлун?

— Об этом не говорится ни слова, шеф.

— Ладно. А когда они ушли?

— Об этом тоже ни слова. Мы получили известие сегодня утром. Беда в том, что интенсивность излучения на Солярии и так была низка. Население очень разбросано, а роботы хорошо экранированы. Интенсивность там ниже, чем в других Внешних мирах, и на два порядка ниже, чем у нас.

— Значит, однажды кто-то обратил внимание, что малая интенсивность упала до нуля, но никто не заметил, когда это случилось. Кто обнаружил?

— Нексонианский корабль, шеф.

— Каким обрезом?

— Корабль вынужденно оказался на орбите Солярии — непредвиденный ремонт. По гиперволне он просил разрешения, но ответа не получил. Им ничего не оставалось, как остаться на орбите и делать ремонт. За это время их никто не побеспокоил. Наконец с помощью приборов они обнаружили, что не получали не только ответа, но и вообще никаких сигналов. Когда точно прекратилось излучение, они сказать не могут. Последняя запись сообщения с Солярии была сделана больше двух месяцев назад.

— А другие три ее загадки? — пробормотал Амадейро.

— Простите, шеф?

— Ничего-ничего. — Амадейро нахмурился и погрузился в размышления.

Глава тринадцатая Робот-телепат

51

Мандамус ничего не знал о событиях на Солярии, когда через несколько месяцев вернулся из продолжительного третьего путешествия на Землю.

В первое путешествие, шесть лет назад, его послал Амадейро, с некоторыми затруднениями добившись его назначения на пост уполномоченного эмиссара Авроры. Нужно было договориться о некоторых мелочах, связанных с переходом торговыми кораблями границы космонитской территории.

Он с честью вытерпел церемониальные и бюрократические мероприятия и очень быстро понял, что свобода передвижения такого эмиссара, как он, весьма ограничена. Но все это не важно, потому что он узнал то, что хотел узнать.

Он вернулся с новостями.

— Я сомневаюсь, доктор Амадейро, что там возникнут какие-нибудь проблемы. Земное правительство не имеет никакой возможности контролировать въезд и выезд. Каждый год Землю посещают миллионы поселенцев с десятков планет, и каждый год эти миллионы гостей разъезжаются по домам. Похоже, каждый поселенец считает свою жизнь неполной, если периодически не дышит воздухом Земли и не бывает в ее перенаселенных подземельях. Я думаю, это поиски корней. Они вроде и не замечают, что жизнь на Земле просто кошмарна.

— Я это знаю, Мандамус, — устало ответил Амадейро.

— Только умозрительно, сэр. Вы не можете по-настоящему понять, пока сами не увидите. Один раз побывав там, вы обнаружили бы, что ваше «знание» и реальность, как день и ночь. Поэтому никто не должен был хотеть вернуться…

— Ваши предки наверняка не хотели возвращаться, когда оставили планету.

— Наверное, — согласился Мандамус. — Но в те времена межзвездный перелет был не таким легким, как сейчас. Он длился много месяцев, а прыжок был хитрой штукой. Теперь же время перелета — несколько дней, а прыжок — самое обычное дело. Если бы во времена наших предков вернуться на Землю было так же легко, как сейчас, я думаю, мы вряд ли отделились бы.

— Давайте без философии, Мандамус. Ближе к делу.

— Да, конечно. Кроме бесчисленных потоков поселенцев, которые шастают туда-сюда, каждый год миллионы землян эмигрируют в Поселенческие миры. Некоторые почти сразу же возвращаются, не сумев адаптироваться, другие привыкают, но очень часто приезжают в гости на Землю. Нет никакой возможности следить за этими приездами и отъездами, да Земля и не пытается. Такие попытки могут нарушить движение потока, а Земля прекрасно понимает, что каждый пассажир везет монету. Туристский бизнес, если можно так выразиться, является самой прибыльной отраслью Земли.

— Я полагаю, вы хотите сказать, что мы без труда сможем внедрить на Землю гуманоидных роботов?

— Без всякого труда, Теперь, когда они правильно запрограммированы, мы можем послать на Землю несколько групп с фальшивыми документами. Мы ничего не можем сделать с их уважением к людям, но это не выдаст их: его примут за обычное уважение поселенцев к планете предков. Но боюсь, нам не удастся высадить их к космопорту какого-нибудь города. Обширные пространства между городами практически безлюдны, если не считать примитивных: рабочих роботов, и приземлившийся там корабль не будет замечен или во всяком случае не привлечет внимания.

— Я думаю, это слишком рискованно, — сказал Амадейро.

51а

Две группы человекоподобных роботов были посланы на Землю и смешались с жителями городов, но никак не могли найти способ выбраться в пустынные области между городами, чтобы общаться с Авророй по защищенному гиперлучу.

Мандамус все хорошенько обдумал и после долгих колебаний сказал:

— Я снова поеду туда, сэр. Я не уверен, что они найдут правильное место.

— А вы сами-то знаете правильное место? — саркастически спросил Амадейро.

— Я тщательно копался в древней истории Земли, сэр, и знаю, что найду его.

— Я не думаю, что мне удастся убедить Совет послать вас на военном корабле.

— А я и не хотел этого. Это хуже, чем просто бесполезно. Мне нужно одноместное судно с достаточным запасом энергии, чтобы хватило на оба конца.

Вот так Мандамус нанес второй визит на Землю и высадился неподалеку от одного из малых городов. С облегчением и удовлетворением он обнаружил нескольких роботов в нужном месте и провел некоторое время с ними, наблюдая за их работой, сделал несколько распоряжений и кое-что улучшил в их программе.

Затем под нелюбопытными взглядами нескольких примитивных роботов земного производства Мандамус пошел к городу.

Это был рассчитанный риск, и Мандамус, отнюдь не герой, чувствовал неприятное сердцебиение. Но все прошло хорошо.

Стражник у ворот был слегка удивлен, когда появился человек, по всем признакам проведший долгое время на открытом пространстве.

Мандамус предъявил документы поселенца, и стражник только пожал плечами. Поселенцы ничего не имели против открытого пространства, и даже предпринимали небольшие экскурсии на поверхность, в поля и леса, лежавшие вокруг Города. Поэтому стражник бегло посмотрел на бумаги, а больше их никто не спрашивал.

Внеземной акцент Мандамуса — он старался, чтобы акцент как можно меньше походил на аврорианский — принимался без обсуждения, и никому не приходило в голову, что Мандамус — космонит. Да и прийти не могло. Прошло уже двести лет с тех пор, как космониты имели на Земле постоянный аванпост. Официальных космонитских эмиссаров было мало, а в последнее время стало еще меньше, и земляне из провинции, видимо, даже забыли о существовании космонитов.

Правда, Мандамус немного опасался, что тонкие прозрачные перчатки и носовые фильтры, которые он все время носил, могут обратить на себя внимание, но этого не случилось. Никто не запрещал ему путешествовать из города в город. Он был человеком состоятельным, а деньги многое значили на Земле — как, впрочем, и во Внешних мирах.

Он начал привыкать к отсутствию за спиной робота, и когда встречал аврорианских гуманоидных роботов в том или ином городе, то объяснял им, что они не должны таскаться за ним по пятам.

Он выслушивал их рапорты, давал инструкции, если требовалось, и устраивал их отправку за пределы Города. Наконец он вернулся на корабль и отбыл на Аврору.

Никто не обратил на него внимания, когда он появился, никто не заметил, как он исчез.

— Вообще-то, — задумчиво сказал он Амадейро, — земляне не такие уж и варвары.

— Вот как?

— На своей планете они ведут себя совершенно по-человечески. В их дружелюбии есть даже что-то привлекательное.

— Уж не жалеете ли вы о том, чем занимались там?

— Я скверно себя чувствовал, когда ходил среди них и думал, что они не знают о том, что случится. Не могу заставить себя радоваться тому, что делаю.

— Сможете, Мандамус. Подумайте о том, что, как только работа будет сделана, пост директора Института фактически станет вашим. Это должно вас согревать.

С тех пор Амадейро не спускал с Мандамуса глаз.

51б

В третьем путешествии Мандамус почти совсем освоился и держался как настоящий землянин. Проект медленно сдвигался с мертвой точки.

Во время первых своих посещений он не испытывал проблем со здоровьем, но в третий раз, без сомнения, по излишней самоуверенности, он не уберегся, и настало время, когда его встревожило истечение из носа, сопровождаемое кашлем. В городской амбулатории ему вкатили инъекцию гамма-глобулина, отчего сразу полегчало. Но амбулатория произвела на Мандамуса более жуткое впечатление, чем сама болезнь: все там, похоже, болели чем-то заразным или были в контакте с больными.

Но вот он вернулся к привычному распорядку жизни на Авроре и был несказанно рад этому. Он слушал сообщение Амадейро о солярианском происшествии.

— Вы ничего не слышали об этом? — спросил Амадейро.

Мандамус покачал головой.

— Ничего, сэр. Земля на редкость провинциальна. Восемьсот городов с восемью миллиардами жителей, все интересы которых касаются только восьмисот городов с восемью миллиардами жителей. Можно подумать, что поселенцы существуют только для того, чтобы посещать Землю, а космонитов вовсе не существует. Последние известия в любом городе на девяносто процентов относятся к этому городу. Земля — очень замкнутый мир, как духовно, так и физически.

— Однако вы говорили, что они не варвары.

— Агорафобия — не обязательно варварство. По их словам, они цивилизованы.

— По их словам! Ну, ладно. Это неважно. Сейчас проблема — Солярия. Ни один из Внешних миров пальцем не пошевелит. Принцип невмешательства — наш главнейший. Считается, что внутренние проблемы Солярии — дело самой Солярии. Наш Председатель инертен, как и все остальные в Совете, несмотря на то что Фастольф умер и его параличные руки больше не давят на нас. А сам я ничего не могу сделать до тех пор, пока не стану Председателем.

— Как они могут считать проблемы Солярии внутренними, в которые нельзя вмешиваться, когда соляриане исчезли?

— Они не замечают этой глупости, а вы сразу ухватили суть? — ядовито сказал Амадейро. — Они говорят, что пока нет твердой уверенности в исчезновении соляриан и на планете остается хоть кто-то из них, другие Внешние миры не могут явиться туда без приглашения.

— Но как же они объясняют отсутствие излучений?

— Они думают, что соляриане, может быть, ушли под землю или научились устранять утечку излучения. Говорят также, что никто не видел, как соляриане уходили и что им абсолютно некуда податься, Конечно, никто не следил, потому и не видели.

— Как они доказывают, что солярианам некуда уйти? Пустых планет много.

— Их аргумент состоит в том, что соляриане не могут жить без своей несметной толпы роботов, а взять их всех с собой они не смогут. Но если они все же ушли, как вы полагаете, сколько рабов они прихватили?

— А каковы ваши аргументы?

— Их нет, сэр. Но, исчезли они или нет, ситуация тревожная, и просто невероятно, что никто не хочет разобраться. Я всех предупреждал, как мог настойчиво, что инерция и апатия не доведут нас до добра, что, как только Поселенческие миры узнают, что Солярия опустела — или, возможно, опустела — они без колебании бросятся расследовать, в чем дело. У этой шайки бездумное любопытство. Я хотел бы, чтобы мы обладали хоть частью его. Не подумав дважды, они рискнут жизнью, если им светит какая-то выгода.

— И какая же выгода в данном случае, доктор Амадейро?

— Если соляриане ушли, то волей-неволей должны были оставить почти всех своих роботов. Они исключительно изобретательные роботехники, и поселенцы, при всей своей неприязни и ненависти к роботам, не раздумывая соберут их и продадут нам за хорошие деньги. Они уже объявили об этом. Два поселенческих корабля уже высадились на Солярии. Мы послали протест, но они, разумеется, не обратили на него внимания, а мы, ясное дело, ничего больше не сделали. Наоборот: некоторые Внешние миры интересуются, какие роботы будут продаваться и почем.

— Наверное, так и должно быть, — спокойно сказал Мандамус.

— Мы ведем себя так, как о нас говорят пропагандисты поселенцев — так и должно быть? Мы действуем так, словно и в самом деле деградируем и катимся к упадку.

— Зачем повторять их трепотню, сэр? Мы благополучны и цивилизованы, и пока еще нам никто не грозит. Если это случится, мы будем драться и, будьте уверены, сотрем их в порошок. Технологически мы пока их опережаем.

— Но мы сами себе повредим, а это не очень приятно.

— Значит, мы не готовы к войне. Если Солярия опустела и поселенцы хотят ограбить ее, возможно, нам не следует мешать им. В конце концов, я могу предсказать, что мы сделаем свой ход через несколько месяцев.

Амадейро посмотрел на Мандамуса с какой-то яростной жадностью:

— Месяцев?

— Я уверен в этом. Поэтому первое, что мы должны сделать, это избегать провокации. Мы погубим все, если ввяжемся в конфликт без необходимости, и сами себе повредим, даже если победим — а зачем нам это? Очень скоро мы добьемся полной победы — и не ввязываясь в конфликт, и без вреда для себя.

— Бедная Земля!

— Если вы сочувствуете им, — произнес Амадейро с наигранной легкостью, — то, возможно, ничего не станете с ними делать.

— Как раз наоборот, — холодно отозвался Мандамус. — Именно потому, что я твердо намерен что-то с ними сделать — и знаю, что это будет сделано — я испытываю к ним сочувствие. А Председателем станете вы!

— А вы возглавите Институт.

— Скромный пост, если сравнивать с вашим.

— А после моей смерти? — едва не рявкнул Амадейро.

— Так далеко в будущее я не заглядываю.

— Я почти… — начал Амадейро, но его прервало гудение аппарата связи. Автоматически и даже не взглянув на аппарат, Амадейро поднес руку к выходной щели машины. Пробежав глазами выползший из аппарата листок бумаги, он медленно растянул губы в улыбке. — Те два корабля поселенцев, что сели на Солярии…

— Да, сэр? — нахмурился Мандамус.

— Уничтожены! Оба!

— Каким образом?

— Взрыв превратил их во вспышку радиации, легко детектируемую из космоса. Вы понимаете, что это значит? Получается, что соляриане все-таки не покинули планету и самый слабый из наших миров способен легко справиться с кораблями поселенцев. Да, им здорово расквасили нос, и такой урок они долго не забудут. Возьмите, Мандамус, прочтите сами.

Мандамус отпихнул листок.

— Но это вовсе не значит, что соляриане все еще на планете. Вполне возможно, что они всего лишь нашпиговали ее ловушками.

— Да какая разница? Что прямая атака, что ловушка — корабли-то уничтожены.

— На сей раз их застали врасплох. А что будет в следующий раз, когда они подготовятся? И что если они воспримут это событие как преднамеренную атаку космонитов?

— Мы ответим, что соляриане только отражали преднамеренную атаку поселенцев.

— Но, сэр, неужели вы стремитесь к войне миров? Что если поселенцы не станут утруждать себя болтовней, а сочтут уничтожение своих кораблей военным действием и тут же примут ответные меры?

— С какой стати?

— Потому что когда задевается их гордость, они становятся такими же безрассудными, как и мы. Даже в еще большей степени, потому что опыт всевозможного насилия у них богаче.

— Они потерпят поражение.

— Вы сами признали, что даже если их разобьют, они успеют причинить нам серьезнейший ущерб.

— И как вы мне предлагаете поступить? Аврора те корабли не уничтожала.

— Уговорить Председателя сделать заявление, что Аврора не имеет к этому никакого отношения, ни один из Внешних миров тоже, и вся вина за произошедшее ложится исключительно на Солярию.

— И бросить Солярию? Это трусость!

— Доктор Амадейро, — возбужденно произнес Мандамус, — вам знакомо такое понятие, как стратегическое отступление? Убедим Внешние миры немного отступить, тем более что есть подходящий предлог. Еще несколько месяцев — и наш план на Земле окончательно созреет. Да, отступить и умиротворить космонитов будет трудно, потому что они не знают, что вскоре произойдет, — но мы-то знаем. Более того, мы с вами, зная то, что неизвестно другим, можем взглянуть на это событие как на дар тех, кого раньше называли богами. Пусть поселенцы возятся на Солярии, не подозревая, что на Земле готовится их уничтожение. Или вы предпочитаете, чтобы паши планы потерпели крах накануне окончательной победы?

Под пронзительным взглядом глубоко посаженных: глаз собеседника Амадейро непроизвольно съежился.

52

Никогда еще Амадейро не было так тяжело, как после уничтожения поселенческих кораблей. К счастью, Председателя удалось уговорить следовать политике «силовых уступок», как ее назвал Амадейро. Это выражение понравилось Председателю, хотя и было оксюмороном. Кстати говоря, по части силовых уступок Председатель был докой.

Остальными членами совета манипулировать оказалось труднее. Раздраженный Амадейро до изнеможения расписывал перед ними картины ужасов войны и распинался о необходимости выбора подходящего момента для удара, если войны избежать не удастся, упирая на то, что ошибиться ни в коем случае нельзя.

Он изобретал все новые аргументы, поясняя, почему нужный момент еще не настал, и использовал их в дискуссиях с лидерами других Внешних миров. Чтобы заставить их поддаться на уговоры, приходилось злоупотреблять традиционной гегемонией Авроры.

А когда со своим кораблем и своим требованием явился капитан Д. Бейли, Амадейро почувствовал, что у него больше нет сил. Всему есть предел.

— Это совершенно невозможно, — пожаловался Амадейро. — Неужели мы позволим ему совершить посадку на Авроре? Бородатому, в дурацкой одежде и с уму непостижимым акцентом! Неужели я вынужден буду просить у Совета разрешения выдать ему женщину-космонитку? В нашей истории еще не бывало такого прецедента. Женщину-космонитку!

— Вы всегда называли эту женщину-космонитку солярианкой, — сухо заметил Мандамус.

— Она и есть солярианка — для нас. Но если дело касается поселенца, ее следует считать космониткой. Если его корабль приземлится на Солярии — а он намерен отправиться именно туда — его могут уничтожить, подобно другим кораблям, а вместе с ним и женщину. Тогда мои противники, и не без оснований, смогут обвинить меня в убийстве. Моя политическая карьера этого может и не перенести.

— Подумайте о том, — напомнил Мандамус, — что мы почти семь лет трудились, подготавливая окончательное уничтожение Земли, и до завершения этого проекта остались считанные месяцы. Так неужели нам стоит рисковать ввязаться в войну, и одним ударом разрушить все, когда мы так близки к окончательной победе?

Амадейро покачал головой.

— Ситуация такова, мой друг, что выбора у меня фактически нет. Совет не пойдет за мной, если я попытаюсь уговорить их выдать женщину поселенцу. Подобное намерение будет использовано против меня. Мало того, что пострадает моя политическая карьера — мы можем оказаться втянутыми в войну. Кроме того, для меня невыносима мысль о том, что женщина-космонитка может погибнуть, оказывая услугу поселенцу.

— Кое-кто может подумать, что вы неравнодушны к солярианке.

— Вы же знаете, что это не так. Я искренне желал бы, чтобы она умерла еще двести лет назад, но не подобным образом и не на корабле поселенца… Но мне следует вспомнить, что она ваша прабабка в пятом поколении.

Мандамус нахмурился сильнее обычного.

— И что с того? Я самостоятельная личность, космонит и осознаю свое место в обществе. Разве я похож на поклоняющегося предкам члена некоего племенного конгломерата? — Мандамус на мгновение умолк, и на его худом лице отразилась глубокая сосредоточенность. — Доктор Амадейро, — попросил он, — не могли бы вы объяснить Совету, что мою дальнюю родственницу все же следует отпустить, но не как заложницу, а исключительно потому, что ее уникальные знания о Солярии, где она провела детство и юность, могут очень помочь в расследовании и что это расследование может оказаться полезным не только для поселенцев, но и для нас? Если, в конце концов, говорить откровенно, неужели нам не было бы полезно знать, что задумали эти жалкие соляриане? А женщина сможет рассказать нам обо всем — если уцелеет.

Амадейро оттянул кончиками пальцев нижнюю губу.

— Да, это может сработать, если женщина перейдет на корабль добровольно, если ясно даст попять, что сознает важность задания и желает выполнить свой патриотический долг. Но заставить ее отправиться на корабль силой просто немыслимо.

— В таком случае предположим, что я навещу свою родственницу и попытаюсь уговорить ее добровольно перейти на борт корабля. Предположим также, что вы поговорите по гиперсвязи с капитаном-поселенцем и скажете ему, что он сможет сесть на Авроре и забрать женщину, если уговорит ее отправиться с ним добровольно… или, как минимум, убедит ее сказать, что она поступает так по собственной воле, как бы то ни обстояло в действительности.

— Полагаю, мы ничего не потеряем, если попытаемся это сделать, но сомневаюсь в успехе всей затеи.

И все же, к удивлению Амадейро, она удалась, и вскоре он, не веря собственным ушам, выслушивал подробности, которые ему излагал Мандамус:

— Я завел разговор о гуманоидных роботах. Совершенно очевидно, что она о них ничего не знает. Из этого я заключил, что и Фастольф ничего про них не знал. Эта деталь не давала мне покоя больше всего. Потом я перевел разговор на своих предков таким образом, чтобы вынудить ее заговорил, о землянине Элайдже Бейли.

— И что? — резко спросил Амадейро.

— Ничего. Она лишь помнит такого, и все. Поселенец, который ее домогается — потомок Бейли, и я подумал, что эта деталь может заставить ее отнестись к предложению капитана более благосклонно.

Как бы то ни было, все сложилось удачно, и несколько дней Амадейро не испытывал над собой того почти непрерывного давления, что изводило его с самого начала солярианского кризиса.

Но лишь несколько дней.

53

За время солярианского кризиса Амадейро не встречался с Василией, чем был весьма доволен.

Время для подобных встреч было явно неподходящим. У него не было ни малейшего желания раздражаться из-за ее мелочных забот о роботе, которого она считала своей собственностью, совершенно не принимая во внимание незаконность подобного утверждения, в то время как его мысли были заняты истинным кризисом. Не хотелось ему и ввязываться в ссору между ней и Мандамусом, которая неизбежно возникла бы при разговоре о том, кто возглавит в будущем Институт роботехники.

Он уже почти принял решение, что Мандамус станет его преемником. В течение всего солярианского кризиса тот держал в поле своего внимания все самое важное, и даже в тех ситуациях, когда Амадейро ощущал неуверенность, Мандамус оставался невозмутимо спокойным. Именно Мандамусу пришла в голову мысль, что солярианская женщина может добровольно улететь с капитаном-поселенцем, и он же смог уговорить ее решиться на этот поступок.

Если его план уничтожения Земли сработает, как может — и должен сработать, то со временем Мандамус станет преемником Амадейро на посту Председателя Совета, Так будет даже справедливо, подумал Амадейро во время редкого приступа самоотверженности.

В тот самый вечер он и думать позабыл о Василии. Когда он вышел из Института, стайка роботов проводила его до машины, где уже сидел робот-шофер, а еще два робота поджидали на заднем сидении. Смеркалось, шел холодный дождь. Машина бесшумно довезла Амадейро до дома, где его встречали еще два робота. И за все это время он ни разу не вспомнил о Василии.

И, обнаружив ее в своей комнате, где она смотрела по гипервизору какой-то замысловатый балет роботов; несколько роботов Амадейро стояли в нишах, а два робота Василии — за спинкой ее кресла, он остолбенел — не столько от возмущения по поводу вторжения в его жилище, сколько от неожиданности.

Отдышавшись и вновь обретя способность говорить, Амадейро гневно спросил:

— Что вы здесь делаете? Как вы попали в мой дом?

Василия выглядела спокойной — в конце концов, она-то знала, что Амадейро приедет домой.

— Что я здесь делаю? — переспросила она. — Вас жду. А попасть в дом оказалось совсем нетрудно. Вашим роботам моя внешность очень хорошо знакома, равно как и мое положение в Институте. Почему бы им не впустить меня, если я сказала, что мне назначили встречу?

— Но это ложь. Вы нарушили неприкосновенность моего жилища.

— Не совсем. Доверие роботов к чужакам не безгранично. Взгляните на них. Они с меня глаз не спускают. И если бы я захотела порыться в ваших вещах, просмотреть бумаги и вообще как-то воспользоваться вашим отсутствием, уверяю вас — мне бы это не удалось. Два моих робота им не помеха.

— Да будет вам известно, — резко произнес Амадейро, — что ваше поведение недостойно космонитки. Я презираю вас и никогда вам этого не забуду.

На сей раз слова Амадейро задели Василию.

— Надеюсь, вы не забудете, Калдин, — ответила она негромко, но решительно, — потому что я сделала то, что сделала, ради тебя — и если бы я отреагировала на ваши оскорбления должным образом, то встала бы и ушла, оставив вас до конца жизни прозябать в неудачниках, коим вы были последние двести лет.

— Что бы вы ни сделали, неудачником я не буду.

— Вы говорите так, словно верите собственным слонам, — возразила Василия. — Но, видите ли, вы не знаете того, что известно мне. Должна сказать, что без моего вмешательства вы так и останетесь неудачником. Мне абсолютно все равно, что вы там замыслили. И еще меньше меня заботит, что сварганил для вас этот тонкогубый кислорожий Мандамус…

— Почему вы о нем заговорили? — быстро спросил Амадейро.

— Потому что мне так хочется, — презрительна ответила Василия. — Все, что он делает или думает, что делает — не пугайтесь, я понятия не имею о его планах — так вот, ничего из этого не выйдет. И пусть я не знаю ничего, но в одном я уверена — ничего у него не получится.

— Да вы просто чушь несете, — сказал Амадейро.

— Советую вам прислушаться к этой чуши, Калдин, если не хотите, чтобы рухнуло все. И не только вы, но, возможно, и Внешние миры, все до единого. Впрочем, вы можете отказаться меня слушать. Дело ваше. Выбирайте.

— С какой стати мне вас слушать? Разве у меня есть для этого основания?

— Вспомните хотя бы, как я говорила вам, что соляриане собираются покинуть свою планету. Если бы вы тогда ко мне прислушались, это событие не застало бы вас врасплох.

— Солярианский кризис еще обернется нам на пользу.

— И не надейтесь, — парировала Василия. — Вы можете думать, что так будет, но так не будет. Кризис уничтожит вас — какие бы меры вы ни предприняли, чтобы с ним справиться — если вы не согласитесь выслушать то, что я обязана сказать.

Слегка дрожащие губы Амадейро побелели. Упоминание Василии о двух столетиях неудач отнюдь не укрепило его дух, равно как и ее слова о солярианском кризисе, и у него не хватило решимости приказать роботам вывести ее вон.

— Ладно, выкладывайте, только покороче, — угрюмо бросил он.

— Если я расскажу все, что должна рассказать, вы мне не поверите, так что позвольте мне сделать это по-своему. Вы можете прервать меня в любой момент, но этим вы погубите все Внешние миры. На мой век, разумеется, их хватит, и не мое имя войдет в историю — историю поселенцев, между прочим — как синоним величайшей неудачи. Так мне начинать?

Амадейро сгорбился в кресле.

— Хорошо, начинайте. А когда кончите — убирайтесь.

— Я так и намерена поступить, Калдин, если, конечно, вы не попросите меня — и очень вежливо попросите — остаться и помочь вам. Начинать?

Амадейро промолчал. Василия заговорила.

— Я уже говорила, что во время своего пребывания на Солярии узнала о разработанных там очень странных позитронных структурах. Они поразили меня — и поразили чрезвычайно, — поскольку то была попытка создания роботов-телепатов. А теперь ответьте, почему я об этом вспомнила?

— Откуда мне знать, — резко ответил Амадейро, — какие именно патологические импульсы направляют ход ваших мыслей.

Василия состроила в ответ гримасу.

— Спасибо, Калдин… я размышляла об этом несколько месяцев, поскольку у меня хватило ума догадаться, что причина этих мыслей не в патологии, а в неких подсознательных воспоминаниях. И мои мысли вернулись в детство, когда Фастольф, которого я считала своим отцом, неожиданно расщедрившись — он время от времени экспериментировал со щедростью, понимаете ли — подарил мне робота.

— Опять Жискар? — нетерпеливо пробормотал Амадейро.

— Да, Жискар. Как всегда Жискар. Я тогда еще была подростком, но уже имела задатки роботехника, или, вернее сказать, родилась с этими задатками. В математике я разбиралась еще слабо, но схемы схватывала на лету. За последующие с тех пор десятилетия мои знания математики расширились и усовершенствовались, но, как мне кажется, мои достижения в схемотехнике выросли ненамного. «Маленькая Вас», — говаривал отец — он экспериментировал и с ласковыми уменьшительными именами, проверяя, какое впечатление они на меня производят. Так вот: «Ты просто гений в схемах». Как мнекажется, я…

— Избавьте меня от подробностей. Я охотно признаю вашу гениальность. Кстати, вам известно, что я еще не обедал?

— Что ж, — резко ответила Василия, — закажите обед и пригласите меня присоединиться к вам.

Нахмурившись, Амадейро повелительно поднял руку и подал быстрый знак. Роботы тут же тихо засуетились.

— Я изобретала для Жискара всяческие схемы, — продолжала Василия. — Потом приходила к Фастольфу и показывала их ему. Он качал головой, смеялся и говорил; «Если ты добавишь это к мозгу бедняги Жискара, он не сможет с тобой разговаривать, к тому же ему будет очень больно». Помню, я спросила, действительно ли Жискар может испытывать боль, и отец ответил: «Мы не знаем, что он будет испытывать, но он станет вести себя так, словно ему очень больно, так что можешь считать, что боль он ощущает».

Иногда, когда я показывала ему очередную схему, он рассеянно улыбался и говорил: «Что ж, это ему не повредит, малышка Вас. Может быть, даже стоит попробовать».

И я пробовала. Иногда я снова вынимала схему, иногда оставляла. Я вовсе не издевалась над Жискаром ради садистского удовольствия, хотя такое искушение появиться могло, будь у меня другой характер. Наоборот, я очень любила Жискара и совсем не хотела причинить ему вред, И когда мне казалось, что мое очередное усовершенствование — а я всегда считала свои схемы усовершенствованиями — помогает Жискару свободнее говорить или реагировать быстрее и интереснее, и к тому же безвредно для него, я оставляла схему на месте. Но однажды…

Подошедший к Амадейро робот не посмел бы прервать гостью, разве что в случае крайней необходимости, но Амадейро без труда понял, что означает его выжидательная поза.

— Обед готов?

— Да, сэр.

Амадейро нетерпеливо махнул рукой в сторону Василии.

— Вы приглашены пообедать со мной.

Они перешли в столовую, где Василии еще не доводилось бывать. Впрочем, Амадейро был затворником и славился пренебрежением к социальным традициям. Ему неоднократно говорили, что он достигнет больших успехов в политике, если станет устраивать у себя дома приемы, на что он всегда вежливо улыбался и отвечал; «Цена слишком высока».

Возможно, именно из-за его неумения развлекать, подумала Василия, в обстановке столовой нет ничего оригинального или творческого. Зауряднейшие стол, тарелки и приборы. Стены — одноцветные вертикальные плоскости. Общее впечатление способно испортить аппетит кому угодно.

Суп, поданный на первое — обычный бульон — оказался столь же заурядным, как и обстановка. Василия начала есть без всякого желания.

— Моя дорогая Василия, — заметил Амадейро, — вы видите, как я терпелив. Я даже не стал возражать против вашего желания изложить свою автобиографию. Вы действительно намерены прочитать мне наизусть несколько ее глав? Если да, то должен откровенно признаться, что она меня не интересует.

— Если вы еще чуточку потерпите, ваш интерес неизмеримо возрастет, — пообещала Василия. Впрочем, если грядущее поражение вас и в самом деле не тревожит и вы желаете и в дальнейшем тратить усилия понапрасну, достаточно просто сказать мне об этом. Я молча доем и уйду. Вы этого хотите?

Амадейро вздохнул:

— Продолжайте, Василия.

— Так вот, однажды я создала очередную схему. Она показалась мне более совершенной, остроумной и многообещающей, чем все виденное прежде, или, если честно, все виденное с тех пор. Я с удовольствием показала бы ее отцу, но он уехал по каким-то делам на другую планету.

Я не знала, когда он вернется, и пока отложила новую схему, но каждый день разглядывала ее со все возрастающим интересом и восхищением. В конце концов у меня попросту лопнуло терпение. Схема казалась такой совершенной, что даже в принципе не могла нанести вред роботу. Мне не было тогда и двадцати лет, и я еще не переросла детскую безответственность. И я модифицировала Жискара, встроив в его мозг эту схему.

И не навредила ему — это было совершенно очевидно. Жискар общался со мной с безупречной легкостью, и, как мне показалось, стал гораздо расторопнее, понятливее и разумнее, чем раньше. Новый Жискар стал для меня восхитительнее и милее, чем прежний.

Я очень обрадовалась и одновременно встревожилась. То, что я сделала — модифицировала Жискара, не получив предварительно одобрения Фастольфа, — категорически запрещали правила, установленные им для меня, и я это прекрасно понимала. Но мне была ясно и то, что я не стану переделывать уже сделанное. Модифицируя мозг Жискара, я оправдывалась перед собой тем, что изменение временно и вскоре я нейтрализую все последствия модификации. Однако, едва завершив модификацию, я поняла, что не стану ничего менять. Я этого попросту не хотела. Более того, с тех пор я ни разу не модифицировала Жискара из опасения исказить результат последней модификации.

И Фастольфу я тоже ничего не рассказала. Уничтожила все рабочие записи об этой поразительной схеме, и Фастольф так никогда и не узнал, что Жискар был модифицирован без его ведома. Никогда!

Затем наши пути, мой и Фастольфа, разошлись. Он не отдал мне Жискара. Я кричала, что он мой, что я люблю его, но мягкая благосклонность Фастольфа, которую он всю жизнь выставлял напоказ, так и не позволила ему встать на пути у собственных желании.

Он дал мне других роботов, которые были мне совершенно не по душе, а Жискара оставил себе.

А когда он умер, Жискар достался той солярианской женщине — последний жестокий удар.

Амадейро справился лишь с половиной своей порции мусса из лососины.

— Если вы рассказали мне все это для того, чтобы подтвердить свои права на Жискара, то напрасно старались. Я вам уже объяснял, почему не могу нарушить волю Фастольфа.

— Кроме моего желания, тут есть еще кое-что, Калдин, — ответила Василия. — Гораздо большее. Бесконечно большее. Хотите, чтобы я замолчала?

Амадейро растянул губы в кривоватой улыбке.

— Раз уж я потратил столько времени, слушая все это, то сыграю роль безумца и послушаю еще.

— Вы станете безумцем, если откажетесь меня слушать, потому что сейчас я подойду к главному… У меня не выходили из головы мысли о Жискаре и той несправедливости, когда меня с ним разлучили, — но почему-то я совсем не задумывалась о схеме, которую тайком н него встроила. Я совершенно уверена, что не смогу воспроизвести ее, даже если попытаюсь, и, насколько могу вспомнить, она совершенно не походила на схемы, которые мне доводилось с тех пор видеть в различных роботах. И лишь на Солярии мне удалось совсем недолго разглядывать нечто похожее.

Та солярианская схема показалась мне знакомой, но я не могла понять почему. И лишь после нескольких недель упорных размышлений мне удалось докопаться до той глубоко скрытой области моего подсознания, где затаилось ускользающее воспоминание о той схеме, которую я выдумала два с половиной столетия назад.

И хотя я не могу вспомнить свою схему в точности, я уверена, что солярианская схема — лишь ее жалкое подобие, не более, Она лишь напоминала то, что мне удалось изобрести и воплотить в изумительно сложную симметрию. Но на солярианскую схему я смотрела глазами специалиста, за двадцать пять десятилетий досконально изучившего теорию роботехники, и она навела меня на мысль о телепатии. И если даже эта простейшая, почти не интересная для меня схема навела меня на такую мысль, то какой же телепатической способностью должен обладать мой оригинал — то, что я изобрела ребенком, и о чем с тех пор ни разу не вспоминала?

— Вы все повторяете, что подходите к главному, Василия, — заметил Амадейро. — По-моему, логично будет попросить вас перестать стонать и сокрушаться и изложить наконец суть просто и ясно.

— С радостью, Я хочу сказать вам, Калдин, что я, сама того не подозревая, превратила Жискара в робота-телепата и что второго такого робота не существует и никогда не существовало.

54

Амадейро долго смотрел на Василию. Уразумев, что рассказ окончен, он вернулся к муссу из лососины и с задумчивым видом отправил в рот несколько ложек.

— Невозможно! — произнес он наконец. — Вы что, считаете меня идиотом?

— Я считаю вас неудачником, — парировала Василия. — Я не говорила, что Жискар способен читать мысли, принимать или передавать слова или идеи. Скорее всего, такое невозможно, даже теоретически. Но я уверена, что он может улавливать эмоции и общий настрой умственной активности, и, возможно, даже изменять их.

Амадейро тряхнул головой.

— Невозможно!

— Разве? Подумайте немного. Двести лет назад вы почти достигли своей цели. Вы могли сделать с Фастольфом что угодно, а Председатель Хордер был вашим союзником. Что же случилось? Почему все пошло наперекосяк?

— Землянин… — начал Амадейро, но тут же умолк — его душил гнев.

— «Землянин…» — передразнила его Василия. — Ах, землянин. Или то была солярианка? Ни он, ни она! Никто! Рядом с вами все время был Жискар. Вынюхивал и крутил вами, как хотел.

— Чем же он интересовался? Он же робот.

— Робот, преданный своему хозяину, Фастольфу. Согласно Первому Закону, он обязан следить, чтобы Фастольфу не был причинен вред, а будучи телепатом, он не мог ограничиться возможностью причинения лишь существенного физического ущерба. Он знал, что если Фастольф не добьется своего, не сможет содействовать созданию новых поселений на пригодных для обитания планетах Галактики, то будет глубоко разочарован — а в телепатической вселенной Жискара это равносильно «вреду». Такого он допустить не мог, поэтому и вмешивался.

— Нет, нет и еще раз нет, — с отвращением произнес Амадейро. — Это вам хочется, чтобы все обстояло именно так, потому что вас обуревают всевозможные безумно-романтические идеи — но ваши желания не могут повлиять на истину. Я даже слишком хорошо помню, кто был причиной неудач — землянин. И мне не нужен для их объяснения робот-телепат.

— А что произошло с тех пор, Калдин? — не унималась Василия. — Удалось ли вам за двести лет одолеть Фастольфа? Когда все обстоятельства обернулись в вашу пользу, когда политика Фастольфа потерпела очевидный крах, разве сумели вы склонить на свою сторону большинство совета? Смогли подчинить своему влиянию Председателя, чтобы обладать реальной властью?

Как вы это объясните, Калдин? Все эти двести лет землянина на Авроре не было, он был мертв уже шестьдесят лет — ведь его жалкая короткая жизнь длилась лет восемьдесят. И все же вас продолжали преследовать неудачи, сплошная цепочка неудач, без единого просвета. Даже сейчас, когда Фастольф умер, разве смогли вы извлечь для себя пользу из того, что его коалиция развалилась? Вы в который раз убедились, что удача избегает вас.

Так что же получается? Землянина нет. Фастольфа нет. И только Жискар все эти годы действовал против вас, Сейчас он столь же предан солярианке, как некогда Фастольфу, а у солярианки, как мне кажется, нет причин любить вас.

Лицо Амадейро исказилось, превратившись в маску гнева и отчаяния.

— Нет, не так. Все это выдумки, плод вашего воображения!

— Я ничего не выдумываю, — невозмутимо отозвалась Василия. — Я лишь объясняю те факты, которые вы сами не в силах объяснить. Или у вас все же есть другое объяснение?.. Хотите, я предложу вам решение? Сделайте так, чтобы официальным владельцем Жискара стала я, а не солярианка, и события тут же начнут складываться в вашу пользу.

— Нет. Они и так складываются в мою пользу.

— Вы можете сколько угодно убеждать самого себя, но пока Жискар действует против вас, этого не случится. Как бы вы ни приблизились к победе, как бы ни были в ней уверены, все обернется пшиком — до тех пор, пока Жискар не окажется на вашей стороне. Так случилось двести лет назад и случится снова, сейчас.

Лицо Амадейро неожиданно просветлело.

— Знаете, если поразмыслить — пусть Жискар не ваш и не мой, неважно, — то я могу доказать, что Жискар никакой не телепат. Будь это так, как вы говорите, если он способен перекраивать события на свой вкус или на вкус того, кто считается его хозяином, то почему он позволил солярианке рисковать жизнью?

— Рисковать жизнью? Вы о чем, Калдин?

— Слыхали ли вы, Василия, что на Солярии были уничтожены два корабля поселенцев? Или вы в последнее время только и делали, что раздумывали о схемах и смелых деньках своего детства, когда вы модифицировали своего любимца?

— Сарказм вам не к лицу, Калдин. Я слышала в новостях о тех кораблях. И что с того?

— Для расследования обстоятельств происшествия туда отправляется третий корабль поселенцев. Возможно, он тоже будет уничтожен.

— Вероятно, С другой стороны, он примет меры предосторожности.

— Уже принял. Он потребовал и получил солярианку. Они полагают, что она настолько хорошо знает планету, что поможет им уцелеть.

— Вряд ли это возможно, потому что в последний раз она была там двести лет назад.

— Правильно! В таком случае она имеет все шансы погибнуть вместе с ними. Для меня лично это мало что значит — я буду только рад, если ее не станет. Думаю, и вы тоже. К тому же это даст нам хороший повод жаловаться на поселенцев, а им будет очень трудно утверждать, что уничтожение кораблей было сознательным актом Авроры. Неужели мы стали бы губить своих граждан?.. Вопрос теперь в том, Василия, почему Жискар, если он обладает тем умением, которое вы ему приписываете — и так предан — позволил солярианке добровольно отправиться навстречу почти верной гибели?

— Неужели она полетит добровольно? — спросила потрясенная Василия.

— Абсолютно добровольно. Она сама этого хочет. А заставить ее поступить так силой было бы невозможно.

— Но я не понимаю…

— Тут нечего понимать кроме того, что Жискар самый обычный робот.

Василия на мгновение замерла, подперев рукой подбородок, потом медленно сказала:

— На корабли поселенцев и на их планеты роботов не допускают. И это означает, что она полетит одна. Без роботов.

— Разумеется, нет. Поскольку она согласилась добровольно, поселенцы вынуждены принять на борт и ее личных роботов. С ней полетит тот человекоподобный Дэниел, а вторым будет… — Амадейро сделал паузу и прошипел; — …Жискар. Кто же еще? Так что чудо-робот из ваших фантазий тоже отправится навстречу своей гибели. И он самый обычный…

Он неуверенно умолк. Василия вскочила. Глаза ее сверкали, лицо от гнева покрылось пятнами.

— Вы сказали, что Жискар полетит с ними? Он покинет эту планету на корабле поселенцев? Калдин, вы погубили всех нас!

55

Никто из двоих более не прикоснулся к еде. Василия торопливо вышла из столовой и исчезла за дверью туалетной комнаты. Амадейро, с трудом пытаясь сохранить холодную логичность, крикнул ей сквозь запертую дверь, прекрасно сознавая, что тем самым унижает свое достоинство:

— Это самое сильное доказательство того, что Жискар не более чем робот! Зачем ему отправляться на Солярию, где он увидит смерть своей хозяйки?

Через некоторое время шум льющейся воды прекратился. Василия распахнула дверь. Ее только что умытое лицо, казалось, излучало ледяное спокойствие.

— Вы что, в самом деле ничего не поняли? — сказала она. — Вы изумляете меня, Калдин. Подумайте хорошенько. Пока Жискар сохраняет умение манипулировать умами людей, он не может подвергнуться опасности, разве не так? И солярианка тоже — пока Жискар ей предан. Поселенец, который ее увезет, наверняка после разговора с ней узнал, что она не была на Солярии двести лет, так что вряд ли он всерьез полагает, что она может принести ему хоть какую-то пользу. Вместе с ней он берет и Жискара, но не знает, что тот может оказаться полезным, или же… А может, он это знает? — Она ненадолго задумалась, потом медленно сказала: — Нет, он никак не мог это узнать. Если за двести лет никто не проник в тайну умственных возможностей Жискара, значит, Жискар сам заинтересован в ее сохранении… и если я права, то догадаться о ней не мог никто.

— Но вы же говорите, что раскусили его, — ехидно заметил Амадейро.

— Я обладаю специальными знаниями, Калдин, но даже я только сейчас разглядела очевидное — и то лишь благодаря подсказке на Солярии. Наверное, Жискар и мне заморочил голову, — в противном случае я догадалась бы давным-давно. Интересно, знал ли Фастольф…

— Насколько проще признать тот простой факт, — нетерпеливо оборвал ее Амадейро, — что Жискар просто робот.

— Вы все порываетесь пойти по самой легкой дороге к краху, Калдин, но я не позволю вам даже ступить на нее, как бы вам ни хотелось… Важнее всего то, что поселенец явился за солярианкой и взял ее с собой, уже обнаружив, что пользы от нее будет очень мало — если вообще будет. А солярианка вызвалась лететь добровольно, хотя ей наверняка внушает отвращение перспектива оказаться на одном корабле с варварами, набитыми бациллами. Ее не остановила даже весьма вероятная возможность погибнуть на Солярии.

В таком случае, как мне кажется, это работа Жискара, который вынудил поселенца требовать выдачи солярианки даже тогда, когда смысла в этом уже не оставалось, а солярианку — столь же бессмысленно согласиться.

— Но для чего? — удивился Амадейро. — Могу я задать такой простой вопрос? Для чего?

— Полагаю, Калдин, Жискар почувствовал, что ему необходимо покинуть Аврору. Может, он догадался, что я вот-вот раскрою его секрет?.. Если да, то он мог поставить под сомнение свое нынешнее умение манипулировать мною. Ведь я, в конце концов, опытный роботехник. Кроме того, он мог вспомнить, что некогда был моим, а роботам трудно игнорировать требования лояльности. Вероятно, единственным для него способом обеспечить безопасность солярианки осталась возможность убраться подальше от моего влияния. — Она подняла глаза на Амадейро и решительно произнесла: — Калдин, мы должны его вернуть. Мы не можем ему позволить подыгрывать поселенцам в безопасном раю поселенческих планет. Он уже успел натворить немало и среди нас. Мы обязаны его вернуть, и я должна стать его законной владелицей. Будьте уверены, я сумею с ним справиться и заставить работать на нас. И помните! Я единственная, кто может его укротить.

— Не вижу причин для тревоги, — возразил Амадейро. — Если, что весьма вероятно, он просто робот, его уничтожат на Солярии, и мы избавимся и от него, и от солярианки. Если же, что весьма сомнительно, он таков: каким вы его представляете, он уцелеет на Солярии, но тогда ему придется вернуться на Аврору. В конце концов хоть солярианка и не родилась на Авроре, но прожила здесь слишком долго, чтобы ужиться с варварами. Она сама начнет настаивать на возвращении к цивилизации. И у Жискара не останется иного выхода кроме как вернуться вместе с ней.

— Калдин, неужели, даже узнав обо всем, вы не убедились в возможностях Жискара? Если он посчитает нужным держаться подальше от Авроры, то с легкостью настроит эмоции солярианки таким образом, что ей придется по вкусу жизнь на поселенческой планете. Он ведь уже заставил ее пожелать подняться на борт их корабля.

— Что ж, в таком случае, если возникнет необходимость, мы сможем просто вернуть их корабль — вместе с Жискаром и солярианкой — обратно на Аврору.

— И как вы предполагаете это сделать?

— Это можно устроить. Мы, аврориане вовсе не дураки, хоть из ваших слов ясно, что вы считаете себя единственной рациональной личностью на планете. Корабль поселенцев отправляется на Солярию расследовать факт уничтожения двух других кораблей, но, надеюсь, вы не думаете, что мы станем целиком полагаться на их услуги или на услуги солярианки. Мы тоже посылаем на Солярию два своих боевых корабля, а уж им-то неприятности вряд ли угрожают. Если на планете еще остались соляриане, им, возможно, удастся уничтожить примитивный корабль поселенцев, но боевое судно Авроры им не по зубам. Если же корабль поселенцев, благодаря магическим штучкам Жискара…

— Это не магия, — едко перебила его Василия, — а ментальное воздействие.

— Ну, хорошо. Если их корабль по какой бы то ни было причине сумеет взлететь с Солярии, наши корабли перехватят его и вежливо попросят передать им солярианку и ее робота. Если же просьбу не удовлетворят, наши корабли эскортируют их корабль до Авроры. В этом нет никакой враждебности — наш корабль станет просто сопровождать гражданку Авроры домой. Как только солярианка и ее робот высадятся на Авроре корабль поселенцев сможет лететь, куда ему заблагорассудится.

Василия кивнула:

— Звучит неплохо, Калдин. Но знаете, как мне кажется, все обернется в действительности?

— Как, Василия?

— Сдается мне, что их корабль сможет взлететь с Солярии, а ваши боевые корабли — нет. Что бы на Солярии ни обнаружили, Жискар сумеет этому противостоять. Но, боюсь, только Жискар, и никто другой.

— Ну, если случится именно так, — мрачно усмехнулся Амадейро, — то я признаю, что в ваших фантазиях, может быть, что-то и есть. Но этого не произойдет…

56

На следующее утро главный личный робот Василии, которому была придана внешность изящной женщины, подошел к ее постели. Василия пошевелилась и, не открывая глаз, спросила:

— В чем дело, Надила?

Василии не нужно было открывать глаза. Вот уже многие десятилетия никто, кроме Надилы, не приближался к ее постели.

— Мадам, — тихо произнесла Надила, — доктор Амадейро просит вас приехать в Институт.

— Который час? — спросила Василия, открыв глаза.

— Пять часов семнадцать минут, мадам.

— Утра? — раздраженно уточнила Василия.

— Да, мадам.

— И когда он хочет меня видеть?

— Сейчас, мадам.

— Зачем?

— Его роботы не информировали нас, мадам, но утверждают, что это важно.

Василия откинула простыни.

— Сперва я позавтракаю, Надила, но перед этим приму душ. Передай роботам Амадейро: пусть встанут в ниши для посетителей и ждут. А если будут нетерпеливы, напомни им, что они находятся в моем доме.

Раздраженная Василия не стала торопиться. По крайней мере туалетом она занималась тщательнее обычного и позавтракала не спеша, (Обычно она не тратила много времени ни на то, ни на другое.) Посмотрев выпуск новостей, она не узнала ничего такого, что могло стать причиной вызова Амадейро.

Когда ее машина (где, кроме нее, было четыре робота — два Амадейро и два ее собственных) подъехала к Институту, солнце уже показалось над горизонтом.

— Ну, наконец-то, — сказал Амадейро, подняв на нее глаза. Стены его кабинета все еще светились, хотя их свет уже был не нужен.

— Извините, — жестко произнесла Василия. — Я совершенно уверена, что начинать работу на рассвете — слишком поздно.

— Прошу вас, Василия, оставьте свои шуточки. Я тороплюсь на заседание Совета. Председатель встал еще раньше меня. Василия, я покорно прошу прощения за то, что не верил вам.

— Значит, корабль поселенцев благополучно взлетел.

— Да. А один из наших кораблей уничтожен, как вы и предполагали… Сей факт еще не доведен до общего сведения, но со временем новости, разумеется, просочатся.

Глаза Василии расширились. Она предсказывала подобный исход с несколько большей уверенностью, чем испытывала на самом деле, но сейчас момент для подобных признаний был явно неподходящим.

— Значит, вы принимаете тот факт, что Жискар обладает экстраординарными способностями.

— Я не считаю эту проблему математически доказанной, — осторожно ответил Амадейро, — но согласен принять ее, если получу дополнительную информацию. Сейчас я хочу знать, как нам поступать дальше. Совет о Жискаре ничего не знает, а рассказывать им я не намерен.

— Очень рада, что вы сохранили хоть какую-то ясность ума, Калдин.

— Но вы понимаете Жискара и лучше кого бы то ни было можете посоветовать, что делать. Итак, что мне сообщить Совету и как объяснить акцию, не раскрывая всей правды?

— Надо подумать. Куда отправился корабль поселенцев, взлетев с Солярии? Это мы знаем? В конце концов, если он возвращается к Авроре, надо лишь подготовиться к его встрече.

— Он летит не к Авроре! — воскликнул Амадейро. — Кажется, вы и в этом оказались правы. Похоже, Жискар — если он действительно стоит за всеми событиями — намерен держаться от нас подальше Мы перехватили сообщения, посланные с корабля на родную планету. Они, разумеется, зашифрованы, но мы расшифровали коды поселенцев…

— Подозреваю, что и они раскрыли наши коды. Почему бы всем нам не передавать сообщения открытым текстом? Скольких хлопот удалось бы избежать.

— Не все ли равно? — пожал плечами Амадейро. — Главное в том, что их корабль возвращается к себе домой.

— С солярианкой и роботами?

— Разумеется.

— Вы уверены? Их не оставили на Солярии?

— Совершенно уверен, — нетерпеливо ответил Амадейро. — Ведь без солярианки им не удалось бы взлететь.

— Без нее? Каким образом?

— Пока не знаем.

— Это наверняка штучки Жискара, — сказала Василия. — Он подстроил, чтобы эту заслугу приписали женщине.

— И что же нам теперь делать?

— Мы обязаны вернуть Жискара.

— Верно, но я не могу заставить Совет рискнуть ввязаться в межзвездный кризис ради возвращения робота.

— А вам этого и не нужно делать, Калдин. Потребуйте у поселенцев возвращения солярианки — уж это мы вправе сделать. Неужели вы хоть на секунду усомнитесь, что она вернется без роботов? Или Жискар позволит ей вернуться без него? Просите вернуть ее. Настаивайте. Она гражданка Авроры, которой поручили выполнить задание на Солярии. Задание выполнено, и теперь она должна вернуться домой. Проявите настойчивость, словно угрожаете войной.

— Мы не можем так рисковать, Василия.

— Вы ничем не рискуете. Жискар не может предпринять действия, напрямую ведущие к войне. Если лидеры поселенцев станут возражать и заупрямятся, Жискар будет вынужден внести необходимые изменения в их точку зрения, чтобы солярианка спокойно вернулась на Аврору. И ему, разумеется, придется вернуться вместе с ней.

— И вернувшись, он начнет изменять нас, — угрюмо заметил Амадейро. Мы позабудем о его возможностях, перестанем обращать на него внимание, и он без помех продолжит выполнение своего плана.

Василия запрокинула голову и рассмеялась.

— У него нет ни единого шанса. Видите ли, я знаю Жискара и умею с ним справляться. Главное, верните его и уговорите Совет изменить завещание Фастольфа — это можно сделать, и вам это по силам. Жискар должен принадлежать мне. И тогда он станет работать на нас. Аврора будет править Галактикой, вы проведете оставшиеся вам десятилетия на посту Председателя Совета, а я займу ваше место в Институте роботехники.

— Вы уверены, что все получится именно так?

— Абсолютно. Надо лишь предъявить им жесткое требование, а остальное я гарантирую — победу для нас и космонитов, поражение для Земли и поселенцев.

Глава четырнадцатая Дуэль

57

Глэдия разглядывала на экране Аврору. Облачный покров опоясывал толстый серп, блестевший на солнце.

— Мы, конечно, не так близко, — сказала она.

— Да. — Д. Ж. улыбнулся. — Мы видим ее через мощные линзы. Нам еще осталось несколько дней, считая спиральное приближение. Если бы поставить антигравитационную тягу, о которой физики только мечтают, а сделать, похоже, пока не могут, космический полет был бы проще и быстрее. А наши прыжки — безопасный способ оказаться лишь на приличном расстоянии от планетной массы.

— Странно, — задумчиво сказала Глэдия.

— Что именно, мадам?

— Когда мы летели на Солярию, я думала, что я еду домой, но когда оказалась там, обнаружила, что я вовсе не дома. Теперь мы летим к Авроре, и я думала: вот теперь я еду домой, но эта планета тоже не мой дом.

— Где же тогда ваш дом, мадам?

— Сама начинаю задумываться. Но почему вы упорно зовете меня «мадам»?

Д. Ж. удивился:

— Вы предпочитаете «леди Глэдия»?

— Это тоже притворная почтительность. Разве вы так относитесь ко мне?

— Конечно, нет. Но как еще поселенец должен обращаться к космонитке? Я пытаюсь быть с нами вежливым и приспосабливаюсь к вашим привычкам, чтобы вы чувствовали себя хорошо.

— Но я не чувствую себя хорошо. Называйте меня просто Глэдия. Ведь я зову вас Диджи.

— Это мне вполне подходит, хотя я бы предпочел, чтобы при подчиненных вы называли меня капитаном, и я буду звать вас «мадам». Надо поддерживать дисциплину.

— Да, конечно, — рассеянно ответила Глэдия и снова посмотрела на Аврору. — У меня нет дома. — Вдруг она повернулась к Д. Ж. — Вы можете взять меня на Землю, Диджи?

— Могу. — Он улыбнулся. — Но вы не захотите, Глэдия.

— Я думаю, что захочу, если не растеряю храбрости.

— Но ведь существует инфекция, а космониты ее боятся, верно?

— Может быть, даже слишком. В конце концов, я знала вашего Предка и не заразилась. Я была на его корабле и осталась жива. И сейчас вы рядом со мной. Я даже была в нашем мире, где тысячи людей окружали меня. Я думаю, что приобрела некоторую сопротивляемость.

— Должен сказать, что на Земле гораздо больше народу, чем в Бейлимире.

— Ну и что? — горячо заговорила Глэдия. — Я полностью изменила свое представление о многих вещах. Я говорила вам, что через двести лет в жизни уже ничего не остается, но оказалось — остается. То, что произошло со мной в Бейлимире, — то, как я выступала и как мои слова взволновали людей, — было совершенно новым, чем-то таким, чего я никогда не представляла. Я словно родилась заново. Теперь мне кажется, что, даже если Земля погубит меня, все равно ехать стоит, потому что я умру, борясь со смертью, молодой и цветущей, а не слабой старухой, которая ждет конца.

— Здорово! — воскликнул Д. Ж., воздев руки в шутливо-торжественном жесте. — Вы похожи на героиню исторического фильма. Вы когда-нибудь видели их на Авроре?

— Конечно. Они очень популярны.

— И вы повторяете то, что слышали, или в самом деле думаете так, как говорите?

Глэдия рассмеялась.

— Наверное, я глупо выглядела, Диджи, но, как ни странно, именно так я и думаю.

— В таком случае я возьму вас с собой на Землю. Я не думаю, что из-за вас начнется война, особенно, если вы расскажете о событиях на Солярии и дадите честное слово космонитки — если это у вас принято, — что вернетесь обратно.

— Но я не хочу возвращаться.

— Когда-нибудь можете захотеть. А теперь, миледи… я хотел сказать, Глэдия, — мне всегда приятно разговаривать с вами, и всегда хочется посвятить этому больше времени — но я нужен в рубке. Если команда может обойтись без меня, лучше будет, чтобы она об этом не догадалась.

58

— Это твоя работа, друг Жискар?

— Что ты имеешь в виду, друг Дэниел?

— Леди Глэдия желает ехать на Землю и, возможно, даже не возвратится. Это желание настолько противоречит желаниям космонита, что я подозреваю, что ты поработал над ее мозгом.

— Я даже не касался ее, — сказал Жискар. — Очень трудно изменять человеческий мозг, будучи связанным Тремя Законами. Проникнуть в чей-нибудь мозг и не повредить при этом его владельцу необычайно трудно.

— Тогда кто же сделал так, чтобы она захотела ехать на Землю?

— Пребывание в Бейлимире очень изменило ее точку зрения. У нее есть цель — обеспечить мир в Галактике — и она горит желанием действовать.

— В таком случае, друг Жискар, не лучше ли тебе убедить капитана ехать на Землю сейчас же?

— Это трудно. Аврорианские власти настаивают, чтобы леди вернулась на Аврору, и лучше будет так и сделать, приехать хотя бы на время.

— Но это может быть опасно.

— Значит, ты все еще думаешь, друг Дэниел, что они хотят именно моего возвращения, потому что узнали о моих способностях?

— Я не вижу других причин их настойчивости.

— Похоже, способность думать, как человек, — это ловушка. Начинаешь предполагать несуществующие затруднения. Даже если кто-то на Авроре и подозревает о моих способностях, я уничтожу эти подозрения. Бояться нечего, друг Дэниел.

— Будь по-твоему, друг Жискар, — неохотно согласился Дэниел.

59

Отослав роботов небрежным движением руки, Глэдия задумчиво осмотрелась.

Она взглянула на свою руку, сделавшую жест, словно видела ее впервые. Этой рукой она пожала руки каждому члену экипажа корабля, прежде чем сесть в маленький челнок, который отвез ее и Д. Ж. на Аврору. Она обещала вернуться, и команда разразилась одобрительными возгласами, а Нисс заорал: «Мы не улетим без вас, миледи!»

Ей это было очень приятно. Ее роботы служили ей честно, преданно, терпеливо, но никогда так не радовались.

— Ну вот вы и дома, Глэдия, — сказал Д. Ж.

— Я в своем доме, — тихо сказала она. — Этот дом стал моим с тех пор, как доктор Фастольф отписал мне его двести лет назад, но до сих пор кажется мне чужим.

— Он чужой для меня, — сказал Д. Ж. — Мне кажется, что я в нем заблужусь, если останусь один.

Он улыбаясь оглядел богато украшенную мебель и изысканно декорированные стены.

— Вы не будете один, — сказала Глэдия. — С вами будут мои домашние роботы, они получили подробные распоряжения и сделают все, чтобы вам было удобно.

— Они поймут мой поселенческий акцент?

— Если не поймут, то переспросят. А вы должны говорить медленно и жестикулировать. Они приготовят вам еду, покажут, как пользоваться приспособлениями в комнате для гостей, и будут зорко следить, чтобы вы не делали того, что гостю не полагается. Если понадобится, они вас остановят, но вреда не нанесут.

— Я надеюсь, они не сочтут меня нечеловеком?

— Как надзирательница? Нет, это я вам гарантирую, хотя ваша борода и акцент могут смутить настолько, что их реакция запоздает на одну-две секунды.

— Я полагаю, что они могут защитить меня от непрошеных гостей?

— Да, но здесь таких не бывает.

— Я могу понадобиться Совету.

— В этом случае он пришлет за вами роботов, а мои заставят их уйти.

— А если их роботы окажутся сильнее ваших?

— Этого не случится. Жилище неприкосновенно.

— Продолжайте, Глэдия. Вы хотите сказать, что никто никогда…

— Никто, никогда, — быстро повторила она. — Вы просто останетесь здесь, и мои роботы позаботятся о вас. Если вы захотите связаться с вашим кораблем, с Бейлимиром, даже с аврорианским Советом, роботы точно знают, что надо делать. Вам стоит только поднять палец.

Д. Ж. уселся в ближайшее кресло, вытянулся и глубоко вздохнул:

— Как мудро, что мы не допускаем роботов в Поселенческие миры! Вы знаете, как скоро я обленился бы и избаловался, если бы проводил время в подобном обществе? Самое большее через пять минут. Собственно говоря, я уже избаловался. — Он зевнул и потянулся. — Они не обидятся, если я усну?

— Конечно, нет. Если вы уснете, они проследят, чтобы в комнате было тихо и темно.

— А если вы не вернетесь?

— Почему не вернусь?

— Совет, кажется, очень хотел вас видеть.

— Они же не могут задержать меня. Я свободная гражданка Авроры и иду, куда хочу.

— Правительство может изобрести непредвиденные случаи, и в этих случаях правило всегда можно нарушить.

— Ерунда. Жискар, меня могут задержать там?

— Мадам, — ответил Жискар, — вас там не задержат. Пусть капитан не беспокоится на этот счет.

— Вот видите, Диджи. А ваш Предок, когда мы виделись с ним в последний раз, сказал мне, чтобы я всегда верила Жискару.

— Прекрасно! Великолепно! Но я приземлился с вами, Глэдия, чтобы убедиться, что получу вас назад. Помните это и скажите об этом вашему доктору Амадейро. Если они попробуют задержать вас против вашей воли, то задержат также и меня, а мой корабль на орбите способен отреагировать на это.

— Нет, пожалуйста, не вздумайте делать ничего такого. На Авроре тоже есть корабли, и я уверена, что за вами наблюдают.

— Тут есть одно «но», Глэдия. Я сильно сомневаюсь, что Аврора захочет развязать войну из-за вас. Но, с другой стороны, Бейлимир готов к этому.

— Нет и нет. Я бы не хотела, чтобы ваш мир начал войну из-за меня. Да и зачем ему это? Потому что я была другом вашего Предка?

— Не только. Я не думаю, что кто-нибудь верит, что вы были этим другом. Ваша прапрапрабабушка — может быть, но не вы. Даже я не верю, что это были вы.

— Вы знаете, что это была я.

— Умом понимаю, но чувствую, что это невозможно. Это было двести лет назад.

Глэдия покачала головой:

— Ваша точка зрения — точка зрения маложивущего.

— Наверное, как у всех нас, но дело не в этом. Вы стали в Бейлимире важной персоной из-за речи которую произнесли. Вы — героиня, и все скажут, что вас необходимо представить землянам. И ничто не должно помешать этому.

— Представить? — Глэдия встревожилась. — С полной церемонией?

— С наиполнейшей.

— Но почему это настолько важно, что можно рискнуть безопасностью планеты?

— Вряд ли я смогу объяснить это космониту. Земля — особый мир, где человеческие существа стали личностями, где они эволюционировали, развивались и жили в окружении другой жизни. У нас в Бейлимире есть деревья, есть насекомые, но на Земле такое изобилие деревьев и насекомых, какого нет ни в одном известном мне мире. Наши миры — имитация, бледная имитация. Они не существуют и не могут существовать без разума, культуры и духовной силы, которую получают от Земли.

— Космониты придерживаются прямо противоположного мнения о Земле. Когда мы упоминаем о ней — что редко делаем — то говорим, что это мир варварский и гибнущий.

Д. Ж. вспыхнул:

— Вот поэтому Внешние миры все время слабеют. Как я уже говорил, вы похожи на растения без корней, да животных с вырезанным сердцем.

— Я предвкушаю то, что увижу на Земле, а сейчас мне надо идти. Пожалуйста, чувствуйте здесь себя как дома, пока я не вернусь.

Она направилась было к двери, но остановилась и повернулась:

— В этом доме, как, впрочем, везде на Авроре, нет спиртного, табака, алкалоидных стимуляторов и вообще ничего такого.

Д. Ж. угрюмо усмехнулся.

— Мы, поселенцы, знаем об этом. Вы такие пуритане.

— Вовсе не пуритане, — недовольно возразила Глэдия. — Тридцать-сорок десятилетий надо чем-то оплатить. А это только одна из возможностей. Не думаете ли вы, что такая жизнь нам досталась по волшебству?

— Ладно, я приналягу на фруктовые соки и оздоровляющий эрзац-кофе, и от меня будет пахнуть цветами.

— Вы обнаружите полный набор всего этого, — холодно сказала Глэдия. — А когда вернетесь на корабль, сможете восполнить недостаток того, чего вам сейчас будет не хватать.

— Мне будет не хватать только вас, мадам, — серьезно сказал капитан.

Глэдия невольно улыбнулась:

— Вы неисправимый лжец, мой капитан. Я вернусь. Дэниел, Жискар, пошли!

60

Глэдия напряженно сидела в кабинете Амадейро. Многие десятилетия она видела Амадейро только издали или на видеоэкране, и в таких случаях имела обыкновение отворачиваться. Она знала его только как главного врага Фастольфа, и вот сейчас впервые оказалась в одной комнате с ним, лицом к лицу, и изо всех сил старалась не пошевелить ни одним мускулом лица, чтобы ненависть не вырвалась наружу.

Хотя она и Амадейро были в комнате одни, здесь присутствовали, по крайней мере, дюжина членов правительства, даже сам Председатель, но в голографическом изображении. Глэдия узнала Председателя и многих других, но не всех.

Испытание было не из приятных. Казалось, на Солярии такие изображения — дело обычное и она привыкла к этому с детства, но вспомнила теперь об этом с отвращением.

Она старалась говорить ясно, без драматизма и сжато. Ей задавали вопросы, и она отвечала как можно короче по существу, не пытаясь выглядеть учтивой.

Председатель слушал бесстрастно, другие подражали ему. Он был явно стар — Председатели всегда были старыми, потому что обычно достигали этого положения лишь на склоне лет. У него было длинное лицо, все еще густые волосы и нависшие брови. Голос его был медоточивым, но отнюдь не дружелюбным.

Когда Глэдия замолчала, он сказал:

— Значит, вы предполагаете, что соляриане свели понятие «человек» до понятия «солярианин»?

— Я ничего не предполагаю, мистер Председатель. Просто никто не мог найти другого объяснения происшедшего.

— Вы знаете, мадам Глэдия, что за всю историю роботехники ни один робот не конструировался с узким определением «человека»?

— Я не роботехник, мистер Председатель, и ничего не понимаю в математике позитронных путей. Раз вы говорите, что так никогда не делалось, я, конечно, принимаю это. Я также не знаю и не могу сказать, что если что-то никогда не делалось раньше, то оно не может быть сделано в будущем.

Ее взгляд никогда не был таким открытым и невинным, как сейчас, и Председатель покраснел.

— Сузить определение теоретически возможно, но это просто немыслимо.

Глэдия ответила, глядя на свои руки, спокойно лежащие на коленях:

— Люди иногда думают об очень необычных вещах.

Председатель сменил тему разговора:

— Аврорианский корабль был уничтожен. Как вы это объясните?

— Я не присутствовала при этом, мистер Председатель. Я не знаю, что случилось, и не могу объяснить это.

— Вы были на Солярии, и вы уроженка этой планеты. Учитывая свой недавний опыт и уже полученные объяснения, что вы могли бы сказать о случившемся?

Председатель заметно терял терпение.

— Если я должна догадываться, то я бы сказала, что ваш военный корабль был взорван с помощью портативного ядерного усилителя, подобного тому, от которого чуть не погиб корабль поселенцев.

— Вам не приходило в голову, что эти два случая никак не связаны? В одном — корабль поселенцев вторгся на Солярию с целью захвата солярианских роботов, а в другом — аврорианское судно пришло защищать планету-сестру.

— Я могу только предполагать, мистер Председатель, что надзиратели — гуманоидные роботы, оставленные охранять планету, — не были достаточно инструктированы, чтобы понять эту разницу.

Председатель выглядел оскорбленным.

— Не может быть, чтобы их не проинструктировали о том, что между поселенцами и братьями космонитами существует разница.

— Наверное, не может быть, если вы так говорите, мистер Председатель. Тем не менее, еслиединственное определение человека — это его физический облик и умение говорить по-соляриански, — то аврориане, которые тоже не говорят по-соляриански, могли не подпасть под определение «человека» в представлении надзирателя.

— Значит, вы говорите, что соляриане определили своих братьев космонитов как нелюдей и уничтожили их?

— Я представляю это только как возможность, потому что никак иначе не могу объяснить уничтожение аврорианского военного корабля. Более опытные люди, вероятно, могут дать другое объяснение.

И снова невинный, почти пустой взгляд.

— Вы намерены вернуться на Солярию, мадам Глэдия? — спросил Председатель.

— Нет, мистер Председатель, я не имею такого намерения.

— Ваш друг поселенец не требовал от вас освободить планету от надзирателей?

Глэдия медленно покачала головой.

— От меня этого не требовали. Да я бы и не согласилась. Я, собственно, и поехала на Солярию только для того, чтобы выполнить свой долг перед Авророй. Меня просил поехать доктор Левулар Мандамус из Института роботехники, работающий под началом доктора Калдина Амадейро. Меня просили поехать, чтобы по возвращении я сообщила о том, что там происходит и я сейчас это сделала. Просьба имела, как я понимаю, оттенок приказа, и я приняла ее как приказ, — она бросила быстрый взгляд на Амадейро, — исходящий от самого доктора Амадейро.

Амадейро сделал вид, что не слышит.

— Каковы ваши планы на будущее? — спросил Председатель.

Глэдия помолчала, но решила, что должна быть смелой в данной ситуации.

— Я намериваюсь, — отчетливо произнесла она, — посетить Землю, мистер Председатель.

— Землю? Зачем?

— Для аврорианского правительства, мистер Председатель, может оказаться важным знать, что творится на Земле. Власти Бейлимира пригласили меня посетить Землю, а капитан Бейли готов отвезти меня туда. Надо воспользоваться случаем собрать сведения о событиях, как я сделала это на Солярии и в Бейлимире, — сказала Глэдия и подумала: «А что, если он в самом деле, вопреки обычаям, заставит меня остаться на Авроре? Если так, то придется отказаться от этого».

Она чувствовала, что напряжение ее растет, и мельком взглянула на Дэниела, который, как всегда, выглядел совершенно бесстрастным.

Председатель помрачнел.

— В этом отношении, мадам Глэдия, вы как аврорианская гражданка вольны действовать по своему желанию, но на свой страх и риск. Никто от вас этого не требует, как требовали, по вашим словам, чтобы вы поехали на Солярию. Поэтому я должен предупредить вас, что Аврора не обязана помогать вам в случае каких-либо неприятностей.

— Я понимаю, сэр.

— Нам есть о чем поговорить позже, Амадейро. — резко произнес Председатель. — Я свяжусь с вами.

Изображение исчезло, и Глэдия со своими роботами неожиданно осталась одна с Амадейро и его роботами.

61

Глэдия встала и, стараясь не смотреть на Амадейро, сухо сказала:

— Встреча, я полагаю, закопчена, и я хочу уйти.

— Да, конечно, но у меня есть пара вопросов, и я надеюсь, вы не будете возражать, если я их задам.

Он встал, и его высокая фигура, казалось, нависла над Глэдией. Он улыбался и говорил так любезно, словно между ними существовали дружеские отношения.

— Позвольте мне проводить вас, леди Глэдия. Итак, вы собираетесь на Землю?

— Да. Председатель не возражает, а аврорианские граждане могут свободно путешествовать по Галактике в мирное время. Простите, но мои роботы — и ваши при необходимости — сами будут сопровождать меня.

— Как прикажете, миледи.

Робот открыл дверь.

— Вы, вероятно, возьмете с собой роботов, когда поедете на Землю?

— Без сомнения.

— Каких, мадам, не могу ли я спросить?

— Этих двух.

Она быстро пошла по коридору, решительно постукивая каблуками, не оглядываясь на Амадейро и нимало не заботясь о том, чтобы он ее услышал.

— Разумно ли это, миледи? Эти роботы не имеют себе равных, необычное произведение великого доктора Фастольфа. Вы будете в окружении варваров-землян, которые могут покуситься на них.

— Пусть попробуют, все равно они их не получат.

— Не стоит недооценивать опасность и переоценивать способность роботов защищаться. Вы будете в одном из городов, в окружении десятков миллионов землян, а роботы не могут вредить людям. Чем более усовершенствован робот, тем более он чувствителен к нюансам Трех Законов и тем менее вероятно, что он предпримет действия, которые могут хоть в какой-то мере повредить человеку. Не так ли, Дэниел?

— Да, доктор Амадейро, — ответил Дэниел.

— Жискар, я думаю, с тобой согласен.

— Да, доктор Амадейро, — сказал Жискар.

— Вот видите, миледи? Здесь, на Авроре, в обществе без насилия, ваши роботы могут защищать вас, а на Земле — безумной, гибнущей, варварской — два робота не будут иметь возможности защитить ни вас, ни себя. Мне не хотелось бы, чтобы вас их лишили. Но, что еще более существенно, ни Институт, ни правительство не хотели бы видеть таких бесценных роботов в руках варваров. Не лучше ли взять с собой роботов обычного типа, на которых земляне не обратят внимания? В этом случае вы можете взять их столько, сколько захотите.

— Доктор Амадейро, я брала этих двух на поселенческий корабль и ездила с ними в Поселенческий мир. Никто не подумал посягнуть на них.

— Поселенцы не пользуются роботами и уверяют, что не одобряют их. А на Земле все еще есть роботы.

— Не могу ли я вмешаться, доктор Амадейро? — спросил Дэниел. — Насколько я знаю, в земных городах почти нет роботов. Роботы используются на сельскохозяйственных работах и в рудниках. Во всем остальном — обычно используется автоматизация без роботов.

Амадейро быстро взглянул на Дэниела и снова обратился к Глэдии:

— Ваш робот, вероятно, прав. Я полагаю, что Дэниелу не причинят вреда, а вот Жискара стоило бы оставить дома. Он может вызвать стяжательские инстинкты в стяжательском обществе, даже если там действительно пытаются обходиться без роботов.

— Я не оставлю их, сэр, — сказала Глэдия. — Они поедут со мной. Я одна могу решать, какую часть имущества брать с собой, а какую оставить.

— Конечно. — Амадейро улыбнулся самым любезным образом. — Никто не спорит. Не подождете ли вы здесь?

Открылась дверь в очень уютную комнату, Она не имела окон, но была освещена мягким светом. Слышалась тихая музыка. Глэдия остановилась у порога и резко спросила:

— Зачем?

— Один сотрудник Института желал бы встретиться с вами и поговорить. Это необходимо. Разговор не займет много времени, а потом вы можете уйти. Вы даже не будете страдать от моего присутствия. Прошу. — В голосе Амадейро прозвучал металл.

Глэдия протянула руку к Дэниелу и Жискару.

— Я пойду с ними.

Амадейро добродушно засмеялся:

— Неужели вы думаете, что я пытаюсь разлучить вас с вашими роботами? Разве они позволили бы это сделать? Вы слишком долго пробыли с поселенцами, моя дорогая.

Глэдия посмотрела на закрывшуюся дверь и процедила сквозь зубы:

— Ненавижу этого человека, особенно когда он улыбается. — Она потянулась, в локтях у нее хрустнуло. — Во всяком случае, я устала. Если кто-то опять станет спрашивать о Солярии и Бейлимире, то получит весьма краткие ответы, честное слово.

Она села на кушетку, которая мягко прогнулась под ее тяжестью. Сняв туфли, она забралась с ногами на кушетку, сонно улыбнулась, глубоко вздохнула, легла, отвернувшись к стенке, и тут же уснула.

62

— Это хорошо, что ей самой хотелось спать, — сказал Жискар. — Я только сделал ее сон глубже, ничуть не повредив ей. Я не хотел, чтобы она слышала то, что, видимо, произойдет.

— А что произойдет, друг Жискар? — спросил Дэниел.

— Произойдет то, что, я думаю, является результатом моей ошибки. Ты был совершенно прав. Мне следовало бы более серьезно отнестись к твоей великолепной догадке.

— Значит, они хотят оставить тебя на Авроре?

— Да. Настойчиво требуя возвращения леди, они фактически требовали моего возвращения. Ты слышал, как доктор Амадейро просил леди оставить меня здесь… сначала нас обоих, а потом только меня.

— Значит, его слова о боязни потерять усовершенствованных роботов, были произнесены только для отвода глаз?

— Там был подспудный поток тревоги, друг Дэниел, куда более сильный по сравнению со словами.

— Как по-твоему, он знает о твоих способностях?

— Определенно сказать не могу, поскольку не читаю сами мысли, но во время беседы с Советом в мозгу доктора Амадейро дважды произошел резкий подъем эмоциональной интенсивности, исключительно резкий и кратковременный интенсивный цветной всплеск.

— Когда это было?

Во второй раз, когда леди сказала, что поедет на Землю.

— И с чем это было связано?

— Не знаю. Это были изображения, а они не сопровождаются мысленными ощущениями, которые я могу определить.

— Тогда мы можем сделать вывод, что был или не был Совет расстроен предполагаемой поездкой леди на Землю — неизвестно, но доктор Амадейро определенно был.

— И не просто расстроен, Он, похоже, в высшей степени встревожился. Словно у него и в самом деле был проект, как мы подозревали, уничтожения Земли, и он испугался, что это обнаружится. Больше того, друг Дэниел, при упоминании леди о ее намерениях доктор Амадейро быстро взглянул на меня, единственный раз за всю беседу. Вспышка эмоциональной интенсивности как раз совпала с этим взглядом. Я думаю, его встревожила мысль о моей поездке на Землю. Как мы можем предположить, он чувствует, что я со своими способностями могу представлять главную опасность для его планов.

— Но его тревогу можно принять и за страх, что земляне попытаются захватить тебя, как наисовершенного робота, и тем причинят ущерб Авроре.

— Опасение, что такое случится, друг Дэниел, и нанесет ущерб космонитам, слишком мало для степени его тревоги. Да и что Аврора потеряет, если Земля захватит какого-то робота Жискара?

— По-твоему, доктор Амадейро знает, что ты не просто робот Жискар?

— Я не уверен. Может, он только подозревает это. Если бы он знал, разве не приложил бы усилий, чтобы воздержаться от исполнения задуманного в моем присутствии?

— Может, ему просто не повезло, что леди Глэдия не захотела оставить нас за дверью? Он не мог настаивать, не выдав себя, чтобы именно ты не присутствовал тут. — Дэниел помолчал. — Твое счастье, что ты способен оценивать эмоциональное состояние мозга. Но ты говорил, что всплеск эмоции доктора Амадейро при известии о путешествии на Землю был вторым. А когда произошел первый?

— При упоминании о ядерном усилителе, хорошо известном на Авроре. Правда, аврорианские не портативны, но достаточно легки для установки на космических кораблях, но это не то известие, которое могло подействовать на него, как удар грома. Откуда же такая тревога?

— Может быть, — сказал Дэниел, — усилитель играет какую-то роль в его плане в отношении Земли?

— Возможно.

Тут дверь открылась, и раздался чей-то голос:

— Привет, Жискар!

63

Жискар посмотрел на вошедшую и спокойно ответил:

— Здравствуйте, мадам Василия.

— Значит, ты помнишь меня. — Она тепло улыбнулась.

— Да, мадам. Вы хорошо известный роботехник и ваше лицо время от времени появляется в гиперволновых новостях.

— Брось, Жискар. Я имела в виду не то, что ты узнал меня. Меня многие знают. Я хотела сказать, что ты помнишь меня. Когда-то ты звал меня мисс Василия.

— Я помню и это, мадам. Это было очень давно.

Василия закрыла за собой дверь, уселась в кресло и повернула голову к другому роботу:

— А ты, конечно, Дэниел?

— Да, мадам, — сказал Дэниел, — У вас прекрасная память, Я помню вас, потому что был со следователем Элайджем Бейли, когда он допрашивал вас.

— Не упоминай этого землянина, — резко сказала Василия. — Я тоже узнала тебя, Дэниел, Ты так же известен на свой лад, как и я. Ты вдвойне известен, потому что ты — величайшее творение доктора Хена Фастольфа.

— Вашего отца, мадам, — сказал Жискар.

— Ты прекрасно знаешь, Жискар, что я не придаю значения чисто генетическим связям. Больше не говори о них.

— Не буду, мадам.

— А эта? — Она бросила взгляд на спящую. — Поскольку вы оба здесь, я могу предположить, что эта спящая красавица — солярианка.

— Это леди Глэдия, — сказал Жискар, — и я ее собственность. Вы хотите ее разбудить?

— Мы только расстроим ее, Жискар, если будем говорить при ней о старых временах. Пусть спит.

— Хорошо, мадам.

— Разговор между мной и Жискаром вряд ли будет тебе интересен, Дэниел, — сказала Василия. — Не подождешь ли ты за дверью?

— Боюсь, что я не могу уйти, миледи. Моя задача — охранять леди Глэдию.

— Я не думаю, что ее нужно охранять от меня. Ты видишь, что со мной нет роботов, так что одного Жискара вполне достаточно.

— В комнате ваших роботов нет, мадам, но, когда открылась дверь, я видел в коридоре четырех роботов. Так что я лучше останусь.

— Ладно, я не имею ничего против данных тебе приказов. Можешь остаться. Жискар!

— Да, мадам?

— Ты помнишь, как ты был впервые активирован?

— Да, мадам.

— Что ты помнишь?

— Сначала свет, потом звук, потом выкристаллизировалось изображение доктора Фастольфа. Я понимал галактический стандартный и имел некоторые представления о знаниях, встроенных в мои позитронные мозговые пути. Три Закона, большой словарный запас с определениями, обязанности робота, социальные обычаи. Другим вещам я быстро научился.

— Ты помнишь своего первого хозяина?

— Да. Доктор Фастольф.

— Подумай как следует, Жискар. А не я? Жискар помолчал и ответил:

— Мадам, мне было поручено оберегать вас в меру моих способностей, как собственность доктора Фастольфа.

— Я думаю, тут было несколько большее. В течение десяти лет ты повиновался только мне, а кому-нибудь другому, включая доктора Фастольфа, только изредка, поскольку это входило в твои обязанности робота, и лишь в том случае, когда была выполнена твоя главная обязанность — обеспечение моей безопасности.

— Я подчинялся вам, леди Василия, это верно, но хозяином моим оставался доктор Фастольф. Как только вы оставили его дом, доктор Фастольф стал меня полностью контролировать. Он оставался моим хозяином и позже, когда отдал меня леди Глэдии. Он был моим единственным хозяином, пока был жив. После его смерти по его завещанию право владеть мною было передано леди Глэдии, и так все остается до сих пор.

— Я спросила тебя, помнишь ли ты, когда тебя впервые активировали и что ты помнишь. Тогда ты не был таким, как сейчас.

— Мой банк памяти, мадам, теперь несравненно полнее, и я приобрел много опыта, которого у меня раньше не было.

Голос Василии стал строже:

— Я говорю не о памяти и не об опыте. Я увеличила количество твоих позитронных путей, исправила их и усовершенствовала.

— Да, мадам. Вы делали это с помощью и с одобрения доктора Фастольфа.

— Один раз, Жискар, я сделала это без помощи и одобрения доктора Фастольфа. Ты помнишь это?

Жискар молчал довольно долго.

— Я помню один случай, когда я не был свидетелем того, как вы советовались с доктором Фастольфом. Я решил, что вы консультировались с ним в мое отсутствие.

— Ты решил неправильно. Вообще-то ты знал, что доктора Фастольфа не было в то время на Авроре и не мог так решить. Ты увиливаешь.

— Нет, мадам, вы могли проконсультироваться с ним по гиперволне. Я считал это возможным.

— Тем не менее то, что я сделала, целиком моя заслуга. Ты стал совсем другим после этого. То, чем ты стал с тех пор, — мое изобретение, мое создание, и ты это прекрасно знаешь.

Жискар молчал.

— Итак, Жискар, по какому праву доктор Фастольф был твоим хозяином? — Она помолчала. — Отвечай, Жискар! Это приказ!

— Потому, что он меня спроектировал и руководил моим конструированием.

— А когда я перепроектировала и реконструировала тебя весьма основательно, разве ты не стал моей собственностью?

— Я не могу ответить на ваш вопрос, — сказал Жискар. — В этом случае необходимо решение суда. Вероятно, это зависит от степени реконструирования.

— А ты знаешь, какова эта степень?

Жискар опять не ответил.

— Это ребячество, Жискар. Ну почему я должна вытягивать из тебя слова? Не заставляй меня это делать. Ведь молчание — знак согласия. Ты знаешь, это изменение было кардинальным, и знаешь, что я это знаю. Ты усыпил солярианку, потому что не хотел, чтобы она узнала это от меня, Она ведь не знает?

— Нет, мадам.

— И ты не хочешь, чтобы она это знала?

— Не хочу, мадам.

— А Дэниел знает?

— Да, мадам.

Василия кивнула:

— Недаром он так хотел остаться здесь. Так вот, слушай меня, Жискар. Допустим, суд обнаружит, что до того, как я тебя реконструировала, ты был обычным роботом, а после реконструкции ты научился чувствовать состояние мозга человека и изменять его по своему желанию. Как ты думаешь, сочтет ли суд это достаточным, чтобы передать мне право владения тобой?

— Мадам Василия, этот вопрос нельзя рассматривать в суде. Я уверен, что в таком случае меня объявят государственной собственностью. Могут даже приказать дезактивировать.

— Вздор! Что я — ребенок? С твоими способностями ты можешь отвести суд от подобного решения. Я не сказала, что обращусь в суд. Я требую, чтобы ты сам решил. Разве ты не считаешь, что я твоя настоящая хозяйка еще с детства?

— Мадам Глэдия считает себя моей хозяйкой, и пока по закону не будет решено иначе, она должна так считать.

— Но ты знаешь, что она и закон заблуждаются. Если ты щадишь чувства солярианки, то ей легко внушить, чтобы она больше не считала тебя своим. Ты даже можешь заставить ее испытать чувство облегчения, когда я возьму тебя у нее. Я прикажу тебе так сделать, как только ты признаешь меня своей хозяйкой. Впрочем, ты и так это знаешь. Дэниел давно знает о твоих способностях?

— Несколько десятков лет, мадам.

— Так вот, ты можешь заставить его забыть об этом. В некотором роде и доктор Амадейро знает — можно заставить забыть и его. Только двое должны знать об этом — ты и я.

— Мадам Василия, — вдруг заговорил Дэниел, — поскольку Жискар не считает себя вашей собственностью, он может заставить вас обо всем забыть, и тогда вы будете вполне довольны настоящим положением вещей.

Василия холодно взглянула на него:

— Да? Видишь ли, не твое дело решать, кого Жискар считает своей хозяйкой. Он знает, что его хозяйка — я. И его долг в рамках Трех Законов — полностью принадлежать мне. Если он должен заставить кого-то о чем-то забыть и может это сделать, ему придется выбирать, и он выберет любого, кроме меня. Меня он не может заставить забыть, он вообще не может касаться моего мозга. Благодарю тебя, Дэниел, за предоставленную возможность все это объяснить.

— Но эмоции мадам Глэдии так тесно связаны с Жискаром, что принуждение к забвению может повредить ей.

— Это может решить только Жискар, — сказала Василия. — Жискар, ты знаешь, что ты мой, и я приказываю тебе ввести забвение в мозг этого человекообразного робота, который стоит рядом с тобой, этой женщины, которая считает тебя своей собственностью. Сделай это, пока она спит, и тогда это не принесет ей никакого вреда.

— Друг Жискар, — сказал Дэниел, — леди Глэдия — твоя законная хозяйка. Если ты внушишь забвение леди Василии, ей это не повредит.

— Повредит, — тут же возразила Василия. — Солярианке не будет вреда, поскольку ей лишь кажется, что она владелица Жискара, а я знаю о ментальной силе Жискара. Вытаскивать это из меня сложнее, и, поскольку я твердо намерена сохранить это знание, в процессе его удаления Жискар нанесет мне вред.

— Друг Жискар… — начал Дэниел.

— Робот Дэниел Оливо, — резко перебила его Василия, — я приказываю тебе замолчать. Я не хозяйка тебе, но твоя хозяйка спит и не отдает иных приказов, поэтому ты должен повиноваться мне.

Дэниел замолчал, но губы его шевелились, словно он пытался говорить вопреки приказу. Василия следила за ним, иронически улыбаясь.

— Видишь, Дэниел, ты не можешь говорить.

— Могу, мадам, — хрипло прошептал Дэниел. — Мне трудно, но я могу, потому что чувствую нечто более сильное, чем ваш приказ; что стоит над Вторым Законом.

Василия широко раскрыла глаза.

— Молчи, я говорю! Ничто, кроме Первого Закона, не может быть сильнее моего приказа, а я уже сказала, что Жискар нанесет наименьший вред, в сущности, вообще никакого, — если вернется ко мне. Он повредит мне — хотя именно он меньше всего способен принести вред — если поступит по-другому. — Она указала пальцем на Дэниела и прошипела: — Молчать!

Дэниел с явным усилием издал какой-то жужжащий звук и еле слышно прошептал:

— Мадам Василия, есть кое-что посильнее Первого Закона.

— Друг Дэниел, ты не должен так говорить, — тихо, но твердо сказал Жискар. — Ничто не может быть сильнее Первого Закона.

Василия нахмурилась.

— Вот как? Дэниел, предупреждаю тебя, если ты и дальше будешь спорить, ты просто развалишься, Я никогда не видела робота, делающего то, что делаешь ты, и, наверное, будет очень интересно наблюдать твое самоуничтожение. Продолжай.

После этого приказа голос Дэниела стал обычным.

— Спасибо, мадам Василия. Много лет назад я сидел у смертного одра землянина, о котором вы не велели мне упоминать. Могу ли я теперь упомянуть его имя, или вы и так знаете, о ком я говорю?

— Об этом полицейском Бейли, — равнодушно сказала Василия.

— Да, мадам. Он сказал мне перед смертью: «Работа каждого индивидуума вносит вклад в целое и таким образом становится вечной его частью. Это целое — сумма человеческих жизней, прошлых, настоящих и будущих, это ковер, который ткет время и который становится все прекраснее. Даже космониты — часть его узора. Человеческая жизнь — ниточка, — а что такое одна нитка по сравнению с целым? Дэниел, думай все время об этом ковре и не переживай из-за одной выдернутой нитки».

— Слащавая сентиментальность, — пробормотала Василия.

— Я уверен, — продолжал Дэниел, — что, умирая, партнер Элайдж хотел как-то оградить меня от переживаний. Он назвал свою жизнь ниточкой ковра, одной выдернутой ниткой, чтобы я не огорчался. Его слова помогли мне и защитили меня.

— Не сомневаюсь, — произнесла Василия, — но скажи, что сильнее Первого Закона: ведь именно это уничтожит тебя.

— Много лет я обдумывал слова Элайджа Бейли. Я, вероятно, понял бы их сразу, если бы мне не мешали Три Закона. В моих поисках мне помогал друг Жискар, который давно чувствовал, что Три Закона неполны. Мне помогло также то, что сказала недавно леди Глэдия в Поселенческом мире. Кроме того, этот теперешний кризис обострил мое мышление. Теперь я знаю, чего не хватает в Трех Законах.

— Робот-роботехник, — с легким презрением заметила леди Василия. — И чего же им не хватает, робот?

— Ковер жизни важнее одной нити. Это касается не только моего партнера Элайджа, а всех. И мы сделали вывод, что человечество как целое более важно, чем один человек.

— Ты запнулся, робот. Ты сам не веришь в это.

— Есть закон выше Первого: «Робот не может повредить человечеству или своим бездействием допустить, чтобы человечеству был нанесен вред». Я считаю это Нулевым Законом роботехники. Тогда Первый Закон должен гласить: «Робот не может повредить человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред, если это не противоречит Нулевому Закону».

Василия фыркнула:

— И ты все еще держишься на ногах?

— Держусь, мадам.

— Тогда я тебе кое-что объясню, робот, и посмотрим, переживешь ли ты объяснение. Три Закона роботехники относятся к отдельным людям и отдельным роботам. Ты можешь указать на того или иного человека или робота. Но что такое человечество, как не абстракция? Можешь ты указать на человечество? Ты можешь повредить или не повредить отдельному человеку и понять, был ли причинен вред? А можешь ты повредить человечеству? Можешь ты оценить этот вред? Можешь заметить?

Дэниел молчал. Василия широко улыбнулась:

— Отвечай, робот, можешь ты заметить вред, нанесенный человечеству, и указать на него?

— Нет, мадам, но я уверен, что такой вред может иметь место, и вы видите, что я все еще на ногах.

— Тогда спроси Жискара, может ли и будет ли он повиноваться твоему Нулевому Закону роботехники?

Дэниел повернул голову к Жискару:

— Друг Жискар?

— Я не могу принять Нулевой Закон, друг Дэниел, — медленно промолвил Жискар, — Ты знаешь, что я много читал о человеческой истории. Я нашел в ней великие преступления, совершенные отдельными людьми против других, и всегда для этих преступлений находились оправдания, что они-де совершались ради племени, государства или даже ради всего человечества. Но человечество — это абстракция, так легко найти оправдание всему. Следовательно, твой Нулевой Закон не годится.

— Но ты знаешь, друг Жискар, что сейчас опасность для человечества существует, и она наверняка даст плоды, если ты станешь собственностью мадам Василии. Это-то, по крайней мере, не абстракция.

— Опасность, о которой ты упоминаешь, лишь предполагается. Мы не можем действовать, исходя из этой вероятности и пренебрегая Тремя Законами. Неизвестно, существует ли она в самом деле.

Дэниел помолчал и тихо сказал:

— Но ты надеешься, что твое изучение человеческой истории поможет тебе установить законы, управляющие человеческим поведением, что ты научишься предсказывать и направлять человеческую историю, по крайней мере, положишь этому начало, чтобы когда-нибудь кто-то тоже научился предсказывать и направлять ее. Ты даже назвал этот метод «психоисторией». Разве в этом случае ты не имеешь дело с человеческим ковром? Разве ты не пытаешься работать с человечеством как с единым целым, а не собранием индивидуумов?

— Да, друг Дэниел, но это всего лишь надежда, и я не могу действовать, руководствуясь только надеждой, и не могу подогнать под нее Три Закона.

Дэниел ничего не ответил.

— Ну, вот, робот, — сказала Василия, — все твои попытки ни к чему не привели. Однако ты все еще стоишь на ногах. Ты на редкость упрям, а робот, который отрицает Три Закона и все-таки продолжает функционировать, опасен для человека. По этой причине ты будешь немедленно демонтирован, Случай слишком опасный, чтобы обращаться к неповоротливому закону, тем более что ты, в конце концов, только робот, а не человек, на которого пытаешься походить.

— Миледи, — сказал Дэниел, — вы не можете сами вынести такое решение.

— Я его все равно вынесу и улажу все последствия.

— Вы лишите леди Глэдию и второго робота, на которого не претендовали.

— Она и Фастольф лишили меня моего робота Жискара более двух столетий назад, и я не думаю, что это их расстроило хоть на миг. Так что я не огорчусь, отняв у нее роботов. У нее много других роботов, а в Институте их тоже достаточно, так что до дома ее проводят.

— Друг Жискар, может, ты разбудишь леди Глэдию, и она сумеет убедить леди Василию…

Василия хмуро взглянула на Жискара:

— Нет, Жискар. Пусть женщина спит.

Жискар, шевельнувшийся было при словах Дэниела, снова застыл. Василия щелкнула пальцами. Дверь открылась, вошли четыре робота.

— Ты был прав, Дэниел, здесь четыре робота. Они демонтируют тебя, а я приказываю тебе не сопротивляться. А потом мы с Жискаром уладим все остальное.

Она оглянулась на вошедших роботов.

— Закройте дверь и быстро и аккуратно размонтируйте его. — И она указала на Дэниела.

Роботы посмотрели на Дэниела и не пошевелились. Она сказала с нетерпением:

— Я же сказала, что он робот, и вы не должны обращать внимания на его человеческую внешность. Дэниел, скажи им, что ты робот.

— Я робот, — сказал Дэниел, — и я не буду сопротивляться.

Василия отошла в сторону. Роботы направились к Дэниелу, который стоял, опустив руки. Он последний раз взглянул на спящую Глэдию и повернулся к роботам.

Василия улыбнулась:

— Это будет интересно.

Роботы остановились.

— Берите его, — приказала Василия.

Они не двигались. Василия растерялась и хотела повернуться к Жискару, но вдруг вся обмякла и упала.

Жискар подхватил ее, усадил на пол, прислонив к стене, и глухо сказал:

— Мне нужно несколько секунд, а потом мы уйдем.

Прошло несколько секунд. Василия сидела с открытыми и остекленевшими глазами. Ее роботы не шевелились. Дэниел сделал шаг к Глэдии, Жискар поднял глаза и сказал роботам Василии:

— Охраняйте свою леди. Не позволяйте никому входить, пока она не проснется. Она проснется спокойной.

В это время Глэдия зашевелилась, и Дэниел помог ей встать.

— Кто эта женщина? — удивленно спросила она. — Чьи это роботы? Как она…

— Потом, миледи, — ответил Жискар. В его голосе как будто чувствовалась усталость. — Я все объясню, а сейчас нам нужно спешить.

И они вышли.

Часть пятая Земля

Глава пятнадцатая Священная планета

64

Амадейро прикусил губу, бросил взгляд на задумавшегося Мандамуса и начал оправдываться:

— Но она настаивала. Она говорила, что одна может справиться с Жискаром, оказать на него достаточно сильное влияние и не допустить, чтобы он воспользовался своими ментальными силами.

— Вы никогда не говорили мне об этом, доктор Амадейро.

— Не о чем было говорить, молодой человек, и я не очень верил в то, что она рассказывала.

— А теперь верите?

— Полностью. Она ничего не помнит о том, что произошло.

— Значит, и мы ничего не знаем о том, что произошло.

Амадейро кивнул:

— Совершенно верно. И она ничего не помнит о том, что говорила мне раньше.

— А она не притворяется?

— Я видел ее электроэнцефалограмму. Она резко отличается от прежних.

— Есть шанс, что со временем к ней вернется память?

Амадейро горестно покачал головой:

— Кто знает. Но я сомневаюсь.

Мандамус опустил глаза и задумался.

— Ладно, это неважно. Допустим, что о Жискаре она говорила правду и он действительно может воздействовать на мозг. Это важное известие, и теперь оно наше. В сущности даже хорошо, что наша коллега роботехник потерпела такую неудачу. Если бы Василия взяла контроль над этим роботом, вы тоже очень скоро оказались бы под ее контролем… и я также, если бы она решила, что я заслуживаю ее внимания.

Амадейро кивнул:

— Я полагаю, что у нее было в мыслях что-то вроде этого. Хотя сейчас трудно сказать, что у нее на уме. Она как будто — внешне, по крайней мере — нисколько не пострадала, если не считать специфической потери памяти. Все остальное она, видимо, помнит, но кто знает, как все это повлияло на ее более глубокие мыслительные процессы и знания и опыт роботехника. Этот Жискар мог бы проделать такой трюк с кем угодно. Чрезвычайно опасный феномен, Таким уж искусным она его сделала.

— Доктор Амадейро, вам не приходило в голову, что поселенцы, возможно, правы, что не доверяют роботам?

— Приходило, Мандамус.

Мандамус потер руки.

— По вашему унылому лицу я понял, что все это было обнаружено уже после того, как Жискар покинул Аврору.

— Верно. Поселенческий капитан взял на свой корабль солярианку, двух ее роботов и отправился на Землю.

— Что же нам теперь делать?

— Мне кажется, что еще не все потеряно, — медленно произнес Амадейро. — Если мы осуществим наш план, мы победим, есть Жискар или его нет. А осуществить его мы можем — что бы там Жискар ни делал с эмоциями, читать мысли он не умеет. Он, вероятно, способен сказать, когда через головной мозг проходит волна эмоций, может отличить одну эмоцию от другой, заменить одну на другую, погрузить в сон или амнезию — что-нибудь безобидное вроде этого, но прочесть мысль — не может. Он не ухватит слова или идеи.

— Вы уверены?

— Так говорила Василия.

— Она могла не знать. В конце концов, она не смогла подчинить себе робота, хоть и была уверена в своих силах. Это доказывает, что она не слишком сильна в догадках.

— Однако здесь я ей верю. Для чтения мыслей понадобилась бы чрезвычайно сложная схема позитронных путей, и совершенно невероятно, что ребенок мог включить ее в робота два столетия назад. Это невозможно даже при нынешнем состоянии науки, Мандамус. Вы, конечно, согласитесь со мной.

— Хотелось бы так думать. Значит, они направились на Землю?

— Я уверен.

— Зачем воспитанной женщине ехать на Землю?

— Если Жискар влияет на нее, у нее нет выбора.

— А зачем Жискару нужно, чтобы она ехала туда? Не прознал ли он о нашем плане? Вы, кажется, полагаете, что нет.

— Возможно, не узнал. А может, просто хочет убраться с солярианкой подальше, туда, где мы их не достанем.

— Я не думаю, что он боится нас, если справился с Василией.

— Дальнобойное оружие, — ледяным голосом сказал Амадейро, — может сбить его. Его способности, вероятно, ограничены расстоянием. Они базируются только на электромагнитном поле и ни на чем больше. Так что чем дальше он от нас, тем слабее его способности. Он вряд ли выйдет из поля действия нашего оружия.

Мандамус недовольно нахмурился.

— У нас, похоже, некосмонитское пристрастие к насилию, доктор Амадейро. Хотя в данном случае применение силы, я полагаю, может быть оправдано.

— В данном случае? Когда робот способен вредить людям? Я думаю, что нам надо найти предлог отправить корабль в погоню. Вряд ли стоит объяснять истинную причину.

— Нет, — твердо сказал Мандамус. — Представьте себе, сколько найдется желающих завладеть таким роботом.

— Чего мы не можем позволить. Это вторая причина, по которой я считаю, что уничтожение робота — наиболее безопасный и предпочтительный вариант наших действий.

— Может быть, вы и правы, — неохотно согласился Мандамус. — Но думаю, что его уничтожение не самый лучший вариант. Я должен немедленно ехать на Землю. Выполнение плана необходимо ускорить, даже если мы не поставим все точки над «и». Как только он будет выполнен — все, Никакой мысленаправляющий робот ни под чьим контролем не сможет переделать сделанное. А если он и сделает что-нибудь, то это уже не будет иметь значения.

— Вы говорите только о себе. Я тоже поеду.

— Вы? Земля — ужасный мир. Я-то должен ехать, а вам зачем?

— Я тоже должен. Я больше не могу оставаться здесь. Вы не ждали столько, сколько я, Мандамус. И вам не нужно сводить старые счеты, как мне.

65

Глэдия снова была в космосе и снова смотрела на диск Авроры. Д. Ж. был занят чем-то, и на корабле чувствовалась неопределенная атмосфера чрезвычайного положения, словно готовилось сражение, словно убегали от кого-то или сами кого-то преследовали.

Глэдия потрясла головой, Она могла мыслить ясно и чувствовала себя хорошо, но когда мысли ее возвращались к тому времени в Институте после ухода Амадейро, ее охватывало ощущение нереальности. Был провал во времени. Вот она сидит на кушетке, ей хочется спать, а в следующий момент в комнате оказались четыре робота и женщина, которых раньше не было.

Значит, она спала, но не помнит этого, Какой-то провал в небытие…

Теперь, оглядываясь назад, она поняла, кем была та женщина.

Это была Василия Алиена, дочь Хена Фастольфа, место которой в его сердце заняла Глэдия. Глэдия ни разу не встречалась с Василией, только несколько раз видела на экране. Глэдия всегда думала о ней, как о своем втором «я», далеком и враждебном.

Они были неуловимо похожи внешне, что все всегда замечали — правда, Глэдия уверяла, что не видит сходства, — и прямо противоположно относились к Фастольфу.

Оказавшись на корабле и оставшись со своими роботами наедине, она задала им неизбежный вопрос:

— Что Василия Алиена делала в комнате, и почему меня не разбудили, когда она пришла?

— Мадам Глэдия, — сказал. Дэниел, — на ваш вопрос отвечу я, потому что другу Жискару, наверное, трудно говорить об этом.

— А почему ему трудно, Дэниел?

— Мадам Василия пришла с надеждой убедить Жискара перейти к ней на службу.

— Уйти от меня? — возмутилась Глэдия.

Она не очень любила Жискара, но это не имело значения. Что принадлежало ей — то принадлежало ей.

— И вы не разбудили меня и сами решили этот вопрос?

— Мы чувствовали, мадам, что вам необходимо поспать. К тому же мадам Василия приказала не будить вас. И, наконец, мы решили, что Жискар ни в коем случае не уйдет. Поэтому мы и не разбудили вас.

— Я верю, что Жискар ни на минуту не подумал оставить меня. Это было бы незаконно как по аврорианским законам, так и по законам роботехники, что особенно важно. Стоило бы вернуться на Аврору и подать на Василию в суд.

— В данный момент это было бы нежелательно, миледи.

— Какие у нее права на Жискара?

— Когда она была маленькой, Жискара передали ей.

— По закону?

— Нет, мадам. Просто доктор Фастольф позволил ей пользоваться им.

— Тогда она не имеет никаких прав на Жискара.

— Мы сказали ей об этом, мадам. По-видимому, все дело в сентиментальной привязанности к нему мадам Василии.

Глэдия фыркнула:

— Она обходилась без Жискара еще до того, как я приехала на Аврору. Она прекрасно могла продолжать в том же духе и не делать незаконных попыток лишить меня моей собственности. — Затем она беспокойно добавила: — Вы должны были меня разбудить!

— С мадам Василией было четыре робота, — сказал Дэниел. — Если бы вы проснулись и стали с ней спорить, роботам трудно было бы разобраться, чьим приказам подчиняться.

— Уж я бы отдала тот приказ, который нужно, можешь быть уверен.

— Я не сомневаюсь, мадам, но и мадам Василия тоже могла бы это сделать, ведь она одна из выдающихся роботехников в Галактике.

Глэдия взглянула на Жискара:

— А тебе нечего сказать?

— Только то, что все хорошо кончилось, мадам.

Глэдия задумчиво посмотрела в слабо светившиеся глаза робота, такие непохожие на человеческие глаза Дэниела, и подумала, что тот инцидент был, вообще-то говоря, несущественным. Пустяк. Сейчас нужно думать о другом: они едут на Землю.

И она перестала думать о Василии.

66

— Я беспокоюсь, — сказал Жискар почти конфиденциальным тоном; звуковые волны почти не колебали воздух.

Поселенческий корабль спокойно покинул Аврору, и погони как будто пока не было. Жизнь на борту шла обычным чередом, а поскольку все вокруг было автоматизировано, на корабле царило спокойствие, и Глэдия безмятежно спала.

— Я беспокоюсь о леди, друг Дэниел.

Дэниел достаточно хорошо знал характеристики позитронных связей Жискара, так что не нуждался в объяснениях.

— Направить леди Глэдию было необходимо, друг Жискар. Если бы она стала расспрашивать, она могла бы узнать о твоих способностях, и твое вмешательство стало бы более опасным. Достаточно вреда, что уже нанесли из-за того, что леди Василия узнала о них. Мы не знаем, с кем она этим поделилась.

— И все-таки я не хотел вмешиваться. Если бы леди Глэдия хотела забыть, все было бы просто и безопасно, но она отчаянно желала знать. Ей было досадно, что обошлись без нее. Поэтому я вынужден был рвать связки солидной интенсивности.

— Это было необходимо, друг Жискар.

— Однако риск причинить вред в этом случае все-таки был. Если представить связующие силы как тонкий шнур — далекая аналогия, но другой я не придумал, — то обычно препятствия, с которыми я имею дело, так тонки и эфемерны, что исчезают при моем прикосновении. Но мощная связующая сила щелкает и отскакивает, когда рвется, и отскочивший конец может ударить по другим связующим силам и захлестнуть, чем невероятно усиливает их. В этом случае человеческие эмоции могут неожиданно измениться, что наверняка приведет к вреду.

— Тебе кажется, что ты повредил леди, друг Жискар?

— Думаю, что нет. Я был исключительно осторожен, я работал все то время, пока мы разговаривали. Спасибо, что ты взял разговор с леди на себя и сумел не попасться между правдой и полуправдой. Но, несмотря на это, на всю мою осторожность, я пошел на риск, и меня удручало, что я сознательно рисковал. Это было так близко к нарушению Первого Закона, что требовало от меня исключительных усилий. Я уверен, что не смог бы сделать это, если бы…

— Да, друг Жискар?

— Если бы ты не разъяснил мне свой взгляд на Нулевой Закон.

— Значит, ты принимаешь его?

— Нет, не могу. А ты можешь? Встав лицом к лицу с возможностью нанести вред индивидуальному человеческому существу или допустив, что ему был причинен вред, можешь ли ты нанести вред абстрактному человечеству? Подумай!

— Я не уверен, — сказал Дэниел. Голос у него дрожал. — Мог бы, — с усилием продолжал он. — Только идея подталкивает меня… и тебя. Она помогла тебе рискнуть внести исправление в мозг леди Глэдии.

— Да, это верно, — согласился Жискар, — и чем больше мы думаем о Нулевом Законе, тем больше он подталкивает нас. Интересно, может ли он сделать это в самом крайнем случае? Может ли он помочь нам пойти на риск, больший чем тот, на который мы обычно идем?

— И все-таки я убежден в ценности Нулевого Закона, друг Жискар.

— Наверное, и я был бы убежден, если бы мог определить, что мы понимаем под человечеством.

Дэниел помолчал.

— Разве ты не принял Нулевой Закон недавно, когда остановил роботов мадам Василии и стер из ее мозга знание о твоих способностях?

— Нет, друг Дэниел, не совсем так. Я пытался принять его, но не по-настоящему.

— Однако твои действия…

— Они были продиктованы комбинацией мотивов. Ты говорил мне о своей концепции Нулевого Закона, и мне показалось, что она имеет некоторую ценность, однако этого не достаточно, чтобы зачеркнуть Первый Закон или хотя бы ослабить строгость Второго Закона в приказах мадам Василии. Затем, когда ты обратил мое внимание, что Второй Закон приложим к психоистории, я почувствовал, что сила позитронной мотиваций становится выше, но все-таки не настолько высокой, чтобы перешагнуть через Первый и Второй Законы.

— Ноты одолел мадам Василию, — прошептал Дэниел.

— Когда она приказала роботам демонтировать тебя, друг Дэниел, и выказала при этом явное удовольствие, беспокойство о тебе, добавившееся к тому, что уже сделала концепция Нулевого Закона, вытеснило Второй Закон и стало соперничать с Первым. Комбинация Нулевого Закона, психоистории, моей преданности леди Глэдии и твоей беды продиктовала мне действия.

— Моя беда вряд ли могла воздействовать на тебя, друг Жискар. Я всего лишь робот. Она могла повлиять на мои собственные действия согласно Третьему Закону, но не на твои. Ты без колебаний уничтожил надзирательницу на Солярии и мог бы наблюдать, как меня демонтируют, ничего не предпринимая.

— Да, друг Дэниел, обычно так и бывает. Однако твое упоминание о Нулевом Законе уменьшило интенсивность Первого до нормально низкого уровня. Необходимость спасти тебя была достаточной, чтобы отринуть остатки Первого Закона, и я действовал соответственно.

— Нет, друг Жискар. Перспектива вреда для робота не могла волновать тебя. Она ни в коем случае не могла бы способствовать нарушению Первого Закона, разве что ослабила бы его действие.

— Как ни странно, друг Дэниел, но я знаю, как это получилось. Может, потому, что, как я заметил, твоя манера мыслить все больше напоминает человеческую, но в тот момент, когда роботы направились к тебе, а леди Василия излучала дикую радость, мои позитронные пути реформировались аномальным образом. В тот момент я думал о тебе как о человеке и действовал соответственно.

— Это было неправильно.

— Я знаю. И все-таки, если бы это случилось снова, я уверен, что появилось бы снова то же аномальное изменение.

— Очень странно, — сказал Дэниел, — но, слушая тебя, я чувствовал, что ты поступил правильно. Случись обратная ситуация, я почти убежден, что тоже думал бы о тебе как о человеке.

Дэниел медленно и нерешительно протянул руку.

Жискар неуверенно посмотрел на нее и медленно протянул свою. Их пальцы встретились, и роботы пожали друг другу руки, словно настоящие друзья, как они называли один другого.

67

Глэдия огляделась, скрывая любопытство. Она впервые попала в каюту Д. Ж. Каюта была роскошнее, чем новая, предназначенная для нее. Экран был тщательнее отделан, была тут сложная система ламп и контактов, которая, как подумала Глэдия, служила Д. Ж. для связи со всем кораблем.

— Я почти не видела вас после того, как мы покинули Аврору, Диджи, — сказала она.

— Польщен, что вы заметили это. — Д. Ж. ухмыльнулся. — Сказать по правде, Глэдия, я это тоже заметил. Вы не вписываетесь в целиком мужскую команду.

— Не слишком лестная причина, чтобы скучать по мне. Дэниел и Жискар тоже не вписываются. Вы и по ним соскучились?

Д. Ж. оглянулся:

— Я так мало скучаю по ним, что только сейчас заметил их отсутствие. Где они?

— В моей каюте. По-моему, глупо таскать их с собой по кораблю. Они, похоже, даже обрадовались, когда я ушла одна, и это удивило меня. Впрочем, нет, если подумать. Ведь я довольно резко приказала им остаться.

— Не странно ли это? Аврориане никуда не ходят без роботов. Я уже это усвоил.

— Ну и что же? Когда я впервые приехала на Аврору, мне пришлось научиться переносить реальное присутствие людей, поскольку солярианское образование не подготовило меня к этому. Научиться временами обходиться без роботов будет, вероятно, менее трудно.

— Прекрасно. Признаться, я предпочитаю беседовать с вами, когда на меня не устремлены блестящие глаза Жискара, и еще больше — без вечной улыбки Дэниела.

— Он вовсе не улыбается.

— А мне кажется, что у него чуть заметная, весьма неопределенная нахальная улыбка.

— Вы спятили. Это совершенно чуждо Дэниелу.

— Вы не приглядывались к нему, как я. Его присутствие сдерживает и заставляет меня вести себя, как полагается.

— Что ж, надеюсь, что так.

— Нет необходимости надеяться так подчеркнуто. Но это пустяки. Извините меня, что я так мало виделся с вами после отлета с Авроры.

— Вряд ли стоит извиняться.

— Я думаю, что стоит, раз вы заговорили об этом. Но позвольте мне объяснить. Мы были уверены, что нас станут преследовать аврорианские корабли.

— А я подумала, что они рады избавиться от поселенцев.

— Конечно, но вы-то не поселенка, и они могли не захотеть отпускать вас. Ведь они так старались вытащить вас из Бейлимира.

— Они и вытащили. Я доложила им обо всем.

— И больше они ничего от вас не хотели?

— Нет. — Глэдия нахмурилась, пытаясь вспомнить что-то, вдруг кольнувшее память, но так и не вспомнила, и повторила: — Нет.

— Странно, что они не делали попыток задержать вас ни на Авроре, ни на орбите. Мне как-то не верилось. Но скоро мы сделаем прыжок, и после него никаких неприятностей не должно быть.

— А почему у вас мужской экипаж? На аврорианских кораблях смешанные команды.

— На обычных поселенческих тоже, а это торговое судно.

— Какая разница?

— Торговля связана с опасностью, жизнь тяжелая, все может случиться. Женщины на борту создали бы проблемы.

— Вздор! Какие проблемы создаю я?

— Не будем спорить. Это традиция. Мужчины не возражают.

— Откуда вы знаете? Вы пробовали набрать смешанный экипаж?

— Нет. Но ведь и нет вереницы женщин, умоляющих принять их на мой корабль.

— Но я здесь, и рада этому.

— К вам особое отношение. Кабы не ваши заслуги на Солярии, здесь было бы много неприятностей. Фактически они и были. Ну ладно, это неважно. Ровно через две минуты мы сделаем прыжок. Вы никогда не были на Земле, Глэдия?

— Нет, конечно.

— И никогда не видели Солнце — не солнце вообще, а земное Солнце?

— Нет. Впрочем, видела в исторических фильмах, но думаю, в них показывали не настоящее Солнце.

— Уверен, что не настоящее. Если вы не против, давайте уменьшим свет в каюте.

Освещение уменьшили, и Глэдия увидела на обзорном экране звезды, более яркие и многочисленные, чем в небе Авроры.

— Ну вот мы и по ту сторону планетарного плана, — сказал Д. Ж. — Хорошо. Малость рискнули: мы должны были отойти подальше от Авроры перед прыжком, но слегка поспешили. Вот Солнце.

— Вы имеете в виду ту яркую звезду?

— Да. Что вы о ней думаете?

Глэдии хотелось сказать: «Ну, звезда как звезда», — но она сказала:

— Очень впечатляет.

— Не просто впечатляет, — сказал Д. Ж. — В Галактике нет ни одного поселенца, который не считал бы ее своей. Излучение звезд, освещающих наши родные планеты, как бы взято взаймы, напрокат, но только здесь — настоящее излучение, давшее нам жизнь. Эта звезда и планета Земля, вращающаяся вокруг нее, объединяют нас всех. А вы, космониты, забыли о Солнце, поэтому вы далеки друг от друга и долго не просуществуете.

— Места хватит для всех, капитан, — мягко сказала Глэдия.

— Да, конечно. Я не стал бы делать ничего такого, что усилит нежизнеспособность космонитов. Я просто уверен, что так будет, но это могло бы и не случиться, если бы космониты отказались от наглой уверенности в своем превосходстве, от своих роботов и от самозабвенного преклонения перед долгой жизнью.

— Значит, вот как вы смотрите на меня, Диджи?

— У вас были свои недостатки. Но вы исправились, И я вам в этом помог.

— Благодарю, — сказала она с явной иронией. — Вам, конечно, трудно поверить, но и у поселенцев хватает высокомерия. Но вы лично также исправились, так что я возвращаю вам ваш комплимент.

Д. Ж. засмеялся:

— Все то, что я с удовольствием дал вам, а вы мне любезно вернули, может означать конец вражды между нами.

— Вряд ли.

Глэдия засмеялась и с удивлением обнаружила, что он взял ее за руку. Но еще удивительнее было то, что она не стала убирать руки.

68

— Мне как-то не по себе, друг Жискар, — сказал Дэниел, — что леди Глэдия не под нашим непосредственным наблюдением.

— На борту корабля это необязательно, друг Дэниел. Я не обнаруживаю опасных эмоций, кроме того, в данный момент с ней капитан. Да ей и полезно чувствовать себя хорошо без нас, по крайней мере, на то время, пока мы будем на Земле. Возможно, нам с тобой придется предпринять неожиданные действия, если ее присутствие и безопасность явятся осложняющим фактором.

— Значит, это ты устроил так, что сейчас мы не вместе?

— Чуть-чуть. Как ни странно, я обнаружил в ней сильное стремление подражать поселенческому образу жизни в этом отношении. Она подавляла тягу к независимости главным образом из-за того, что ей казалось, будто этим она нарушает обычаи космонитов. Эти ощущения и эмоции нелегко интерпретировать, потому что я никогда еще не сталкивался с таковыми у космонитов. Так что я просто ослабил торможение легчайшим прикосновением.

— А она не захочет вообще отказаться от наших услуг, друг Жискар? Это очень огорчило бы меня.

— Этого не случится. Если она решит, что будет счастлива, живя без роботов, тогда и мы захотим для нее того же. Но я уверен, что мы будем полезны ей. Этот корабль — маленькое и специализированное обиталище, где нет большой опасности. Кроме того, рядом с капитаном она чувствует себя в безопасности, и это уменьшает ее нужду в нас. На Земле мы, как я уже говорил, ей понадобимся, хотя и не так сильно, как на Авроре. На Земле нам, возможно, придется быть более гибкими.

— Значит, ты догадываешься о природе кризиса, грозящего Земле? Ты знаешь, что мы будем делать?

— Нет, друг Дэниел, не знаю. Это ведь ты обладаешь даром предвидения. Ты видишь что-нибудь?

Дэниел немного помолчал.

— У меня есть какие-то мысли.

— Какие же?

— Помнишь, в Роботехническом институте перед тем, как леди Василия вошла в комнату, где спала мадам Глэдия, ты говорил мне, что у Амадейро было два интенсивных всплеска тревоги? Первый — при упоминании о ядерном усилителе, а второй — при заявлении леди Глэдии, что она поедет на Землю. Мне показалось, что они связаны между собой. Я почувствовал, что и кризис связан с использованием ядерного усилителя на Земле, и есть время предотвратить его. А доктор Амадейро боится, что мы так и сделаем, если поедем на Землю.

— Я чувствую, что ты не удовлетворен этой мыслью. Почему, друг Дэниел?

— Атомный усилитель ускоряет уже действующие процессы распада с помощью потока частиц. И я думаю, что доктор Амадейро хочет воспользоваться одним или несколькими усилителями, чтобы взорвать реакторы, снабжающие Землю энергией. Высокая температура и механическая сила, сопровождающие атомный взрыв, вызовут многочисленные разрушения и пыль, и радиоактивные продукты выбросятся в атмосферу. Если это не погубит Землю, то уничтожение ее энергетических ресурсов наверняка приведет к длительному коллапсу земной цивилизации.

— Страшная мысль, — мрачно сказал Жискар. — Это, похоже, и есть определенный ответ на вопрос о природе кризиса. Но почему ты не удовлетворен?

— Мне разрешили пользоваться корабельным компьютером, чтобы получить информацию о планете Земля. Как и полагается компьютеру поселенческого корабля, он богат такой информацией. Похоже, что земля единственный населенный людьми мир, который не пользуется реакторами микрослияния в качестве крупномасштабных источников энергии. Там пользуются исключительно прямой солнечной энергией, и все ее станции находятся на геостационарной орбите. С атомным усилителем тут нечего делать; им можно разве что уничтожить мелочь — космические корабли, какие-то сооружения. Конечно, убыток ощутимый, но он не угрожает существованию Земли.

— А не может быть, друг Дэниел, что доктор Амадейро имеет какой-то прибор, который способен разрушить генераторы солнечной энергии?

— Если так, то почему он отреагировал на упоминание о ядерном усилителе? Против генераторов солнечной энергии усилитель бесполезен.

Жискар медленно кивнул:

— Это ты верно подметил. И еще одно: если доктор Амадейро испугался, что мы поедем на Землю, то почему он не попытался тогда остановить нас еще на Авроре? А если он слишком поздно узнал о нашем отлете, почему не послал, корабль, чтобы перехватить нас до того, как мы сделали прыжок? Может, мы на совершенно неправильном пути и, таким образом, сделали ложный шаг, что…

По всему кораблю разнесся прерывистый звук сигнала.

— Мы благополучно сделали прыжок, — сказал Дэниел. — Я почувствовал это несколько минут назад. Но мы еще не добрались до Земли, и перехват, о котором ты говорил, еще может произойти, так что мы, вероятно, сделали шаг отнюдь не ложный.

69

Д. Ж. не уставал восхищаться. Перейдя к действиям, аврориане выказали технологическую сноровку. Это был, без сомнения, новейший корабль, следовательно, цель, которую преследовала Аврора, была для нее необычайно важной.

Этот корабль установил присутствие корабля Д. Ж. через пятнадцать минут после того, как тот появился в нормальном пространстве; причем, с большого расстояния.

На аврорианском корабле была установлена короткофокусная гиперволновая система. Голова говорящего отчетливо виднелась в центре экрана, а все остальное скрывалось серым туманом. Если говорящий отодвигал голову на дециметр от центра, она тоже пропадала в тумане. Звук тоже был ограничен. Все было сделано так, чтобы никто не увидел и не услышал больше, чем надо.

Корабль Д. Ж. тоже имел короткофокусную гиперволну, но ей явно не хватало аврорианских отделки и элегантности. Правда, его корабль был далеко не лучшим из поселенческих судов, но в любом случае космониты здорово опережали их в технологии. Поселенцам было до них далеко.

Голова аврорианина выглядела настолько реальной, что казалась отрубленной, и Д. Ж. не удивился бы, увидев кровь. Однако, приглядевшись, можно было заметить в сером тумане шею и отлично сшитую униформу.

Голова безупречно вежливо представилась: «Лизиформ, командир аврорианского корабля "Бореалис"». Д. Ж. в свою очередь назвал себя, выставив подбородок, чтобы было видно бороду. Д. Ж. считал, что борода придает ему свирепый вид, который может запугать безбородого и, как он полагал, безвольного космонита. Д. Ж. принял традиционно неофициальный вид, что раздражало космонитского офицера точно так же, как его традиционная надменность раздражала поселенца.

— Почему вы меня окликнули, командир Лизиформ? — спросил Д. Ж.

Аврорианский командир говорил с подчеркнутым акцентом. Он, видимо, считал его таким же устрашающим, как Д. Ж. — свою бороду.

Д. Ж. пришлось поднапрячься, чтобы понять речь космонита.

— Мы полагаем, — сказал Лизиформ, — что на борту вашего корабля находится аврорианская гражданка по имени Глэдия Солярия. Это верно, капитан Бейли?

— Мадам Глэдия на борту этого корабля, командир.

— Благодарю, капитан. С ней, как мне говорили, летят два робота аврорианского производства — Р. Дэниел Оливо и Р. Жискар Ривентлов. Это так?

— Так.

— В таком случае я должен сообщить вам, что Р. Жискар Ривентлов в настоящее время опасен. Незадолго до того, как ваш корабль покинул Аврору, вышеуказанный робот Жискар вопреки Трем Законам нанес большой вред аврорианской гражданке. Следовательно, робот должен быть размонтирован и переделан.

— И вы хотите, командир, чтобы мы на этом корабле демонтировали робота?

— Нет, сэр. Ваши люди не имеют опыта работы с роботами и не смогут правильно демонтировать его, и тогда его нельзя будет переделать.

— Тогда мы можем просто уничтожить его.

— Он слишком дорог для этого. Капитан Бейли, робот аврорианский, и Аврора отвечает за него. Мы не желаем причинить вам неприятности на корабле и на планете Земля, если вы там высадитесь. Поэтому мы просим выдать его нам.

— Командир, — сказал Д. Ж., — я ценю ваше беспокойство, но робот — законная собственность леди Глэдии, которая летит с нами. Вполне возможно, что она и согласится расстаться со своим роботом, а я, хоть и не хочу учить вас аврорианским законам, уверен, что, отняв его у нее, вы поступите незаконно. Хотя мой экипаж и я не подчиняемся аврорианским законам, мы тем не менее не должны добровольно помогать вам в том, что ваше правительство может счесть незаконными действиями.

В голосе командира послышалось раздражение.

— О незаконности и речи быть не может, капитан. Когда неисправный робот представляет собой угрозу для жизни, обычные права владельца не имеют значения. Тем не менее, если вы так ставите вопрос, мой корабль готов принять леди Глэдию с обоими ее роботами. В этом случае у Глэдии Солярии не будет отнята ее собственность до прибытия на Аврору, а там закон скажет свое слово.

— Но может, командир, леди Глэдия не захочет ни покидать мой корабль, ни расставаться со своей собственностью.

— У нее нет выбора, капитан. Я уполномочен своим правительством предъявить ей наши требования, и она как аврорианская гражданка должна повиноваться.

— Но я не обязан выдавать кого бы то ни было со своего корабля по требованию иноземной власти. Что, если я пренебрегу вашими требованиями?

— В таком случае, капитан, я буду рассматривать это как недружественный акт. Должен сказать, что мы находимся в сфере планетной системы, частью которой является Земля. Вы напомнили мне об аврорианских законах, так что, извините, если я укажу вам, что ваш народ не считает возможным затевать конфликт в пространстве этой планетной системы.

— Я знаю, командир, и не желаю предпринимать никаких недружественных действий. Но я еду на Землю по важному делу. Я теряю время на разговор и потеряю еще больше, если пойду к вам или буду ждать, пока вы подойдете ко мне, чтобы передать вам леди Глэдию и ее роботов. Я предпочел бы продолжать путь к Земле и официально принять на себя ответственность за робота Жискара и его поведение до того времени, пока леди Глэдия и ее роботы не вернутся на Аврору.

— Могу посоветовать вам, капитан, посадить женщину и роботов в спасательную шлюпку и отправить к нам с вашим пилотом. Как только женщина и роботы будут выданы, мы проводим шлюпку до Земли и таким образом вознаградим вас за потерю времени и беспокойство. Торговец не должен возражать против этого.

— Я и не возражаю, капитан. — Д. Ж. улыбнулся. — Но пилот может оказаться в большой опасности, поскольку останется один с опасным роботом.

— Капитан, если хозяйка робота держит его под контролем, ваш пилот подвергается в шлюпке не большей опасности, чем на корабле, и мы компенсируем ему риск.

— Но если робот полностью под контролем хозяйки, следовательно, он не представляет опасности. Так пусть останется с нами.

Командир нахмурился.

— Капитан, надеюсь, вы не собираетесь шутить со мной. Вы слышали мое требование, и я хотел бы, чтобы вы немедленно удовлетворили его.

— Надеюсь, я могу посоветоваться с леди Глэдией?

— Да, если вы сделаете это безотлагательно. Прошу вас подробно объяснить ей, в чем дело. Если же вы попытаетесь двинуться к Земле, я буду считать это недружественным актом и приму соответствующие меры. Поскольку, как вы заявили, ваше путешествие к Земле имеет важное значение, я советую вам принять решение сотрудничать с нами. В этом случае вас не задержат надолго.

— Я сделаю, что смогу. — Лицо Д. Ж. было непроницаемым.

Командир отошел от экрана.

70

— Ну? — мрачно спросил Д. Ж.

Глэдия, казалось, была в отчаянии. Она машинально взглянула на Дэниела и Жискара, те стояли молча и неподвижно.

— Я не хочу возвращаться на Аврору, Диджи, — сказала она. — Вряд ли они хотят уничтожить Жискара. Он в рабочем состоянии, уверяю вас. Это просто уловка. Они по каким-то причинам хотят вернуть меня. Я полагаю, что их нельзя остановить.

— Это аврорианский военный корабль, — сказал Д. Ж., — и здоровый. А наш — всего лишь торговое суденышко. Мы можем поставить энергетические щиты, и они не смогут одним ударом уничтожить нас, но постепенно они нас измотают — в сущности, довольно быстро — и тогда уничтожат.

— А вы не можете каким-нибудь способом сразить их?

— С моим вооружением? К сожалению, Глэдия, их щиты могут отражать наши удары до тех пор, пока у нас не кончится энергия, Кроме того…

— Да?

— Видите ли, они загнали меня в угол. Я ведь думал, что они попытаются перехватить нас до прыжка, но они знали место моего назначения, прибыли сюда первыми и ждали меня. Мы внутри Солнечной системы, Земля является ее частью. Даже если бы я захотел, команда не станет мне подчиняться.

— Почему?

— Можете называть это предрассудком. Солнечная система — священное место, если выражаться возвышенно. Мы не можем осквернить его дракой.

— Могу я принять участие в дискуссии, сэр? — неожиданно вмешался Жискар.

Д. Ж. хмуро взглянул на Глэдию.

— Пожалуйста, позвольте ему, — попросила она. — Эти роботы чрезвычайно умны. Я знаю, вам трудно поверить, но…

— Я выслушаю, но это не повлияет на мое решение.

— Сэр, я уверен, что им нужен именно я. Я не могу себе позволить стать причиной вреда для людей. Если вы не можете защищаться сами и уверены, что погибнете в конфликте с их кораблем, у вас нет иного выбора, кроме как выдать меня. Я уверен, что если вы согласитесь меня отдать, они не станут возражать, чтобы леди Глэдия и друг Дэниел остались здесь. Это единственное решение.

— Нет! — яростно сказала Глэдия. — Ты мой, и я не отдам тебя! Я поеду с тобой, если капитан решит, что ты должен ехать, и присмотрю, чтобы они в самом деле не вздумали уничтожить тебя.

— Могу я тоже сказать? — спросил Дэниел.

Д. Ж. развел руками в комическом отчаянии.

— Пожалуйста. Все хотят говорить.

— Если вы решите выдать Жискара, вам следует подумать о последствиях. По-моему, Жискар полагает, что на аврорианском корабле ему не сделают ничего плохого, но я не уверен. Я считаю, что аврориане всерьез думают, что он опасен, и, вполне вероятно, имеют инструкции уничтожить спасательную шлюпку, когда она станет приближаться, со всеми, кто будет на ее борту.

— Зачем им это? — спросил Д. Ж.

— Аврориане никогда не имели дело с опасным роботом и даже не представляют себе, что это такое. Они не захотят взять такого на борт корабля. Я бы посоветовал вам, капитан, отступить. Почему бы не сделать еще один прыжок, от Земли? Мы не так близки к какой-то планетной массе, чтобы это нам помешало.

— Отступить? Вы хотите сказать — бежать? Я не могу.

— Ну, тогда отдайте нас, — сказала Глэдия, всем своим видом выражая покорность судьбе.

— Я не выдам вас, — яростно сказал Д. Ж., — и бежать не могу, и не могу драться.

— Тогда что же остается? — спросила Глэдия.

— Четвертое, — сказал Д. Ж. — Глэдия, я прошу вас оставаться здесь с роботами, пока я не вернусь.

71

Д. Ж. все обдумал. В течение разговора было достаточно времени, чтобы определить точное местоположение аврорианского корабля. Он находился чуть дальше от Солнца, чем корабль Д. Ж., и это было хорошо. Прыжок к Солнцу при таком расстоянии от него дело, конечно, рискованное. Прыжок в сторону в сравнении с этим был сущим пустяком. Правда, существовала опасность катастрофы при отклонении, но такая опасность всегда существует.

Он заверил команду, что не будет сделано ни одного выстрела. Это было плохо в любом случае. Люди искренне верили, что земное пространство защищает их, пока они не осквернят его покой насилием. Это распространенное заблуждение Д. Ж. мог бы презрительно высмеять, если бы сам не разделял это мнение.

Он снова подошел к экрану. Ему пришлось довольно долго ждать, но сигнала с той стороны не было: аврориане демонстрировали примерное терпение.

— Говорит капитан Бейли. Я хочу поговорить с командиром Лизиформом.

— Командир Лизиформ слушает. Могу я получить ваш ответ?

— Мы высадим женщину и двух роботов.

— Прекрасно. Это мудрое решение.

— И мы выдадим их как можно скорее.

— Тоже мудрое решение.

— Спасибо.

Д. Ж. дал сигнал, и корабль сделал прыжок.

Он произошел мгновенно — как начался, так и кончился, или, во всяком случае, никто не ощутил время прыжка.

— Новое положение вражеского корабля установлено, капитан, — доложил пилот.

— Хорошо, — ответил Д. Ж. — Ты знаешь, что делать.

Корабль вышел из прыжка на высокой скорости относительно аврорианского судна, и корректировка курса не составила труда, как и предполагалось. Затем увеличилось ускорение.

Д. Ж. снова подошел к экрану.

— Командир, мы приближаемся. Можете стрелять, если хотите, но наши щиты подняты, и прежде чем вы их разобьете, мы подойдем к вам, чтобы осуществить передачу.

— Вы высылаете шлюпку?

Командир исчез, но вскоре вновь появился с перекошенным лицом.

— В чем дело? Мы можем столкнуться!

— Похоже, да, сэр, — сказал Д. Ж. — Это наиболее быстрый способ, чтобы осуществить передачу.

— Но вы уничтожите свой корабль!

— И ваш тоже. Ваш корабль раз в пятьдесят мощнее моего, если не больше. Жалкий обмен для Авроры.

— Вы вступаете в бой в земном пространстве, капитан. Ваши обычаи не позволяют вам делать это.

— Ах, вы знаете наши обычаи и решили ими воспользоваться? Но я не сражаюсь. Я не выпустил ни единого эрга энергии и не выпущу. Я просто следую по своей траектории. Получилось так, что она совпадает с положением вашего корабля, но я уверен, что вы уступите мне дорогу, Вам должно быть совершенно ясно, что я не собираюсь вступать в бой.

— Стоп. Давай обсудим это.

— Мне надоели обсуждения, командир. Может, мы будем разговаривать вечно? Если вы не двинетесь с места, я потеряю, вероятно, лет сорок с хвостиком. А сколько потеряете вы? — И Д. Ж. отошел от экрана.

С аврорианского корабля ударил пробный луч, словно проверял, подняты ли щиты на корабле Д. Ж. Они были подняты.

Щиты защищали корабль от электромагнитного излучения и субатомных частиц, включая нейтрино, и могли противостоять кинетической энергии малых масс — пылевых частиц и даже мелких метеоритов. Но они были бессильны против больших кинетических энергий, таких, как энергия корабля на суперсветовой скорости.

Даже с опасными массами, если они неуправляемы, как, например, метеориты, можно было справиться: корабельный компьютер автоматически отводил корабль в сторону от метеорита, которому не могли бы противостоять щиты. Но это не могло сработать против корабля, который поворачивал туда же, куда и его мишень. Поселенческий корабль был вдвое меньше, а, следовательно, более маневренным.

Так что для аврорианского корабля существовал только один способ избежать столкновения.

Д. Ж. следил за большим кораблем на экране и думал, знает ли Глэдия в своей каюте о том, что происходит. Она должна была бы почувствовать ускорение, несмотря на противоперегрузочное устройство в ее каюте.

Затем аврорианский корабль просто исчез из виду, сделав прыжок в сторону, и Д. Ж. с досадой отметил, что затаил дыхание и сердце его колотится, Неужели он не верил в защитное влияние Земли или в собственную оценку ситуации?

— Хорошо сделано, ребята, — хладнокровно сказал Д. Ж. в микрофон. — Держите курс к Земле!

Глава шестнадцатая Город

72

— Вы серьезно, Диджи? — спросила Глэдия. — Вы в самом деле намеревались столкнуться с тем кораблем?

— Вовсе нет, — равнодушно ответил Д Ж. — Я на это не рассчитывал. Я просто надул их, зная, что они отступят. Эти космониты не станут рисковать своей замечательной долгой жизнью, если легко могут избежать этого.

— Эти космониты?

Д. Ж. покашлял.

— Я все время забываю, что вы космонитка, Глэдия.

— Забываете и, кажется, считаете, что это комплимент. А если бы они оказались так же глупы, как и вы, и проявили такое же детское упрямство, которое вы считаете храбростью, и остались бы на месте, что бы вы сделали?

— Ударил бы, — пробормотал Д. Ж.

— И тогда мы все погибли бы.

— Трансакция была в нашу пользу, Глэдия. Паршивое, старое торговое поселенческое суденышко — и новенький современный корабль космонитов. — Д. Ж. откинулся в кресле и заложил руки за голову. Удивительно, как хорошо он чувствовал себя, когда все кончилось. — Однажды я видел исторический фильм. Там в конце войны аэроплан, груженый взрывчаткой, нарочно врезался в морское судно, чтобы потопить его. Конечно, пилот расстался с жизнью.

— Это выдумка, — сказала Глэдия. — Не думаете же вы, что цивилизованные люди сделали бы такое на самом деле?

— А почему бы и нет? Если причина достаточно уважительная…

— Значит, вы чувствовали, что вас ждет славная смерть? Экзальтация? Ведь вы потащили за собой свою команду.

— Команда знала об этом, Мы не могли поступить иначе. Земля следила за нами.

— Люди на Земле ничего далее не знали.

— Я выразился образно. Мы в земном пространстве. Мы не могли поступить малодушно.

— Ох, какой вздор! А вы рисковали и моей жизнью.

Д. Ж. взглянул на свои ботинки.

— Хотите услышать нечто безумное? Это единственное, что тревожило меня.

— Что я должна погибнуть?

— Не совсем так. Что я потеряю вас. Когда они приказали мне выдать вас, я знал, что не сделаю этого, даже по вашей просьбе. Я лучше протараню их, но вас они не получат. Пока я следил за их кораблем на экране, я думал: «Если они не уйдут отсюда, я потеряю ее». Я знал, что они уйдут, но все-таки думал… — Д. Ж. покачал головой.

Глэдия нахмурилась.

— Я не понимаю вас. Моя смерть вас не огорчала, но вы тревожились, что потеряете меня. Одно с другим не вяжется.

— Знаю. Я не говорю, что это разумно. Я думал о том, как вы бросились на надзирательницу, чтобы спасти меня, хотя знали, что она может одним ударом убить вас. Я думал о том, как вы стояли перед толпой в Бейлимире и покорили ее, хотя раньше даже не видели толпы. Я даже думал, как вы совсем молодой женщиной приехали на Аврору и научились жить по-новому. И мне казалось, что я не боялся смерти; я думал только о том, что потеряю вас. Вы правы, это, конечно, бессмысленно.

— Вы забыли о моем возрасте? Я была почти такой же, как сейчас, когда вы родились. Кроме того, у меня искусственный бедренный сустав, большой палец на левой руке — протез. — Она повертела пальцем, — Все зубы у меня керамические, имплантированные, а вы говорите так, словно охвачены страстью. К чему? К кому? Подумайте, Диджи! Посмотрите на меня! Постарайтесь увидеть меня такой, какая я есть!

Д. Ж. выпрямился и погладил бороду.

— Ладно, пусть я говорю глупо, но намерен продолжать в том же духе. Я знаю ваш возраст, знаю, что вы переживете меня и будете немногим старше, чем сейчас. Значит, вы моложе меня. Да мне наплевать, что вы старше, я только хотел, чтобы вы оставались со мной, где бы я ни был, до конца моей жизни. — Глэдия хотела что-то сказать, но Д. Ж. поспешно перебил ее: — Или, если вам это больше нравится, чтобы я оставался с вами, где бы вы ни были, до конца моей жизни. Если это вас устроит.

— Я космонитка, а вы — поселенец.

— Кого это беспокоит? Вас, Глэдия?

— К тому же вопрос с детьми — отпадает. У меня они уже были.

— А мне какая разница? И так нет опасности, что имя Бейли умрет.

— У меня есть своя цель. Я намерена принести мир в Галактику.

— Я помогу вам.

— А ваша торговля? Вы откажетесь от возможности разбогатеть?

— Мы кое-что сделаем вместе, как раз столько, чтобы мой экипаж был доволен и помогал бы мне поддерживать вас в вашей миротворческой деятельности.

— Жизнь покажется вам скучной, Диджи.

— Разве? Мне кажется, что с вами она будет чересчур волнующей.

— Вы, вероятно, будете настаивать, чтобы я отказалась от своих роботов?

— Так вот почему вы пытались отговорить меня? Я не стану возражать, если вы оставите двоих, даже Дэниела с его нахальной улыбочкой, Но если мы будем жить среди поселенцев…

— Тогда, я думаю, мне придется набраться храбрости и так и поступить.

Она засмеялась, Д. Ж. тоже. Он протянул руки, и она положила в них свои руки.

— Вы помешались, я тоже, — сказала она. — Но все было так странно с того вечера, когда я смотрела на небо Авроры и хотела найти солнце Солярии, что, полагаю, уже было помешательством.

— То, что вы сказали, не просто помешательство — это безумие. Но мне бы хотелось, чтобы вы были безумной. — Он замялся. — Нет, подожду. Я сначала сбрею бороду, а потом поцелую вас, Меньше опасность инфекции.

— Нет, не надо, Мне интересно, какое это ощущение.

И она немедленно узнала это.

73

Командир Лизиформ ходил взад и вперед по своей каюте.

— Не было смысла губить корабль, — сказал он. — Никакого смысла.

Его политический советник спокойно сидел на стуле и следил за метавшимся туда и обратно собеседником.

— Да, конечно, — согласился он.

— Варварам что терять? Им в любом случае жить несколько десятилетий. Для них жизнь ничего не значит.

— Да, конечно.

— Однако, я никогда не видел и не слышал, чтобы поселенец сделал такое. Может, это новая изуверская тактика, и у нас нет защиты против нее. Что, если они пошлют против нас управляемые корабли, но без людей на борту?

— Мы можем полностью роботизировать наши корабли.

— Это не поможет. Мы не можем позволить себе терять корабль. Нам нужно иметь этакий щитовой нож, который пронзит их щиты.

— Тогда и они сделают такое же, и нам придется изобретать ножеупорный щит, им тоже, и так оно и пойдет на высшем уровне.

— Нам нужно нечто совершенно новое.

— Ну, — сказал советник, — может, что-то и подвернется. Но ведь главной нашей целью была не солярианка с ее роботами, верно? Было бы неплохо, если бы нам удалось снять их с поселенческого корабля, но это дело второстепенное, не так ли?

— Все равно Совету это не понравится.

— Это уже моя работа — позаботиться об этом, Главное, что Амадейро и Мандамус покинули корабль и теперь на пути к Земле в скоростном челноке.

— Это верно.

— А вы не только отвлекли поселенческий корабль, но и задержали его. Это значит, что Амадейро и Мандамус покинули корабль незамеченными и доберутся до Земли раньше нашего варварского капитана.

— Я полагаю, что да. Но что из этого?

— Я сам хотел бы знать. Если бы только Мандамус, я бы и внимания не обратил, невелика персона. Но Амадейро! Бросить политическую борьбу дома, в трудное время и ехать на Землю! Здесь должно быть что-то исключительно важное, ключевое.

— Но что?

Командиру, видимо, было страшно досадно, что он так сильно, почти фатально впутался в дело, которого совершенно не понимает.

— Понятия не имею.

— Вы не думаете, что могут вестись тайные переговоры на высшем уровне об изменении плана мирного расселения, о котором говорил Фастольф?

Советник улыбнулся:

— Мирное расселение? Если вы так думаете, то не знаете нашего доктора Амадейро. Он не поедет на Землю, чтобы заменить пару пунктов в плане мирного расселении. Его идеал — Галактика без поселенцев, и если он поехал на Землю… Ну, я могу только сказать, что не хотел бы в это время оказаться на месте варваров поселенцев.

74

— Я уверен, друг Жискар, — сказал Дэниел, — что мадам Глэдии неплохо без нас. Ты можешь чувствовать это на расстоянии?

— Я определяю ее мозг слабо, но безошибочно. Она с капитаном, заметно перевозбуждение и радость.

— Великолепно, друг Жискар.

— Для меня не так уж великолепно. Я в состоянии некоторого расстройства и сильного напряжения.

— Мне больно это слышать. Могу я спросить о причине?

— Мы были здесь, когда капитан разговаривал с аврорианским кораблем.

— Да, но сейчас аврорианский корабль ушел, так что капитан, похоже, поговорил удачно.

— Он сделал это таким образом, о котором ты, видимо, не знал. А я знал — в некоторой степени. Хотя капитана не было с нами, мне нетрудно было почувствовать его мозг. Он был переполнен напряжением и тревогой, а под ними собиралось и усиливалось чувство потери.

— И ты мог определить, что это за потеря?

— Я не могу описать мой метод анализа, но потеря, похоже, была не из тех, что я раньше ассоциировал с потерей вообще или с потерей неодушевленного предмета. Тут было чувство потери определенного лица.

— Леди Глэдии?

— Да.

— Но это естественно, друг Жискар. Ведь он должен был отправить ее на аврорианский корабль.

— Для этого чувство было чрезмерно и интенсивно — рыдающее чувство. Это единственное слово, какое я могу придумать. Это была потрясающая скорбь, ассоциирующаяся с чувством потери, словно леди должна была уйти куда-то в недосягаемое место. В конце концов, все могло быть исправлено в будущем. Но нет, тут леди словно должна умереть и стать навеки недостижимой.

— Значит, он чувствовал, что аврориане убьют ее? Но это, разумеется, невозможно.

— Это верно, невозможно. Но дело не в этом. Я чувствовал нити ощущения личной ответственности, связанной с глубоким страхом потери. Я обследовал все мозги на борту и пришел к выводу, что капитан намеренно послал свой корабль наперерез аврорианскому.

— Но этого тоже не может быть, — сказал Дэниел.

— А я принял это. Моим первым побуждением было изменить эмоциональный настрой капитана и вынудить его изменить курс, но я не смог. Его мозг был насыщен решимостью и, несмотря на тревогу, напряжение и страх потери, такой уверенностью в успехе…

— Как же могли одновременно существовать страх потери и чувство уверенности в успехе?

— Друг Дэниел, я перестал удивляться способностям человеческого мозга одновременно содержать две противоположные эмоции, я просто принимаю их. В данном случае, если бы я попытался заставить капитана изменить курс корабля, я мог бы убить его. Этого я не смог сделать.

— Но тогда могли бы погибнуть люди на корабле, включая мадам Глэдию и еще несколько сотен человек на аврорианском корабле.

— Они не должны были погибнуть, если капитан был прав в своей уверенности в успехе. Я не мог бы пожертвовать человеческой жизнью, чтобы предупредить всего лишь вероятную гибель многих. В этом-то и трудность, друг Дэниел, с твоим Нулевым Законом. Первый Закон имеет дело с индивидуумом и уверенностью, а твой Нулевой Закон — с неопределенной группой и вероятностью.

— Люди на борту корабля — не неопределенная группа, это собранные вместе отдельные индивидуумы.

— Но если бы я принял решение, то оно повлияло бы на судьбу одного индивидуума. Тут я ничего не могу поделать.

— Но все-таки ты что-то сделал?

— Я в отчаянии пытался воздействовать на мозг командира аврорианского корабля после прыжка, который приблизил нас к нему, но не смог — слишком велико расстояние. Однако попытка сказалась не совсем бесплодной: я определил нечто вроде слабого гула. Я не сразу понял, что принял ощущения всех людей на борту аврорианского корабля. Отфильтровать этот слабый гул от более сильных ощущений, идущих от нашего корабля, — трудная задача.

— Я думаю, вообще невозможная, друг Жискар.

— Почти невозможная, но с огромными усилиями я все-таки смог это сделать. Как я ни старался, я не мог выделить ни одного индивидуального мозга. Когда мадам Глэдия стояла перед толпой в Бейлимире, я ощущал сумбурную путаницу мозгов, но сумел выделить то тут, то там индивидуальный мозг хотя бы на миг. Но в этом случае так не было. — Жискар замолчал, погрузившись в раздумья.

— Я думаю, — сказал Дэниел, — это похоже на то, как мы различаем отдельные звезды в скоплении их, когда они относительно близки. Но в далекой Галактике мы видим только слабое свечение, а отдельных звезд не различаем.

— Удачная аналогия, друг Дэниел. Когда я сосредоточился на слабом, но далеком шуме, мне показалось, что я смутно различаю в нем всплеск страха. Я не был уверен, но решил попробовать. Я никогда еще не пытался оказать влияние на таком расстоянии, но все-таки постарался усилить этот страх. Не могу сказать, удалось ли это.

— Аврорианский корабль ушел. Значит, тебе удалось.

— Это еще ничего не значит. Он мог уйти и без моих усилий.

Дэниел задумался.

— Мог. Если наш капитан был так уверен, что тот корабль уйдет.

— С другой стороны, — сказал Жискар, — я не думаю, что у капитана были основания для такой уверенности. Мне казалось, что эта уверенность смешивалась с чувством благоговения и почтения к Земле. Эта уверенность была подобна тому доверию, какое испытывают дети по отношению к своим родителям, защитникам и тому подобным. Капитан верил, что Земля не даст ему пропасть рядом с ней. Чувство, конечно, нерациональное.

— В этом ты, без сомнения, прав, друг Жискар. Капитан при нас говорил о Земле весьма почтительно. Поскольку Земля не может реально влиять мистическим образом на развитие событий, вполне можно предположить, что имело место именно твое влияние. Больше того…

Глаза Жискара тускло засветились.

— О чем ты, друг Дэниел?

— Я думаю, что индивидуальный человек конкретен, а все человечество абстрактно. Определив слабый шум на аврорианском корабле, ты определил не индивидуума, а часть человечества, Если бы ты был ближе к Земле и если бы посторонний шум был достаточно слабым, разве ты не уловил бы гул мыслительной активности всего населения Земли? И потом, разве нельзя представить, что в Галактике присутствует гул мысленной активности всего человечества? Как тогда быть с предположением, что все человечество — абстракция? Оно нечто такое, что ты можешь указать. Подумай об этом в связи с Нулевым Законом и увидишь, что расширение Законов роботехники оправдано — оправдано твоим же собственным опытом.

Жискар долго молчал, потом медленно сказал, будто подбирал слова:

— Наверное, ты прав. Однако же на Земле мы, может быть, сумеем воспользоваться Нулевым Законом, но пока не знаем как. Мы вроде бы знаем, что кризис, перед которым стоит Земля, включает использование атомного усилителя, но, насколько нам известно, на Земле нет ничего такого, на чем мог бы работать усилитель. Что же мы будем делать на Земле?

— Пока не знаю, — грустно ответил Дэниел.

75

Шум!

Глэдия тревожно прислушивалась. Это был не стук чего-то обо что-то, не скрип, не грохот, не взрыв. Его вообще нельзя было назвать каким-то словом. Он был мягким,ненавязчивым, то громким, то тихим, но не умолкавшим ни на миг.

Д. Ж. заметил, что она прислушивается.

— Мы называем это «гудением города», Глэдия.

— Он когда-нибудь прекращается?

— В сущности, никогда — а что ты думала? Если ты стоишь в поле, то слышишь ветер, шорох листьев, жужжание насекомых, крики птиц, журчание ручья. Это тоже никогда не прекращается.

— Это совсем другое.

— Нет, то же самое. Это смешение звуков работы машин и различных шумов, производимых людьми, но в принципе то же самое, что и шум в поле. К полям ты привыкла и не слышишь их шума. Земляне тоже не слышат шума города, за исключением тех редких случаев, когда возвращаются из сельской местности. Тогда они снова слышат его и радуются. Завтра ты тоже перестанешь замечать его.

Глэдия задумчиво посмотрела вокруг с маленького балкона:

— Как много домов!

— Это верно. Улицы тянутся во все стороны на много километров, и вверх, и вниз тоже. Это ведь не просто город, как на Авроре или Бейлимире. Это Город с заглавной буквы. Города существуют только на Земле.

— Стальные пещеры, я знаю. Ведь мы под землей, верно?

— Да. Должен сказать, что я и сам не сразу привык, когда впервые приехал на Землю, Куда ни пойдешь, везде полно народу. Тротуары, дороги, площади — все забито людьми. Всюду мягкий свет, похожий на солнечный, но солнца нет, и даже не знаешь, светит ли оно наверху или закрыто тучами, или вообще мир погружен в ночную темноту.

— Это делает город каким-то замкнутым. Люди дышат одним и тем же воздухом.

— Верно, но ведь так и в любом мире, везде.

— Не так. — Она принюхалась, — Пахнет.

— Все планеты пахнут. Даже города на Земле пахнут по-разному. Ты привыкнешь.

— А люди не задыхаются?

— Хорошая вентиляция.

— А если она сломается?

— Этого никогда не бывает.

Глэдия снова огляделась:

— Кажется, у всех домов балконы.

— Это признак общественного положения. Очень немногие имеют квартиры с наружными стенами, и те, кто их имеет, хочет пользоваться этим преимуществом. Большинство горожан обитает в жилищах без окон.

Глэдия поежилась.

— Ужасно! А как называется этот город?

— Нью-Йорк, главный город, но не самый большой. На этом континенте самые большие Мехико и Лос-Анджелес, а на других континентах есть города больше Нью-Йорка.

— Но почему же Нью-Йорк главный?

— По обычной причине: здесь помещается правительство планеты, Объединенные Нации.

— Нации? Земля была разделена на несколько независимых политических единиц, верно?

— Верно. На десятки. Но это было до гиперкосмических путешествий. А название осталось. Это как раз и удивительно на Земле. Застывшая история. Все остальные миры новые и незначительные. Только Земля — человечество в своей сути, — прошептал Д. Ж. и вернулся в комнату.

Комната была невелика и очень скудно обставлена.

— А почему никого нет? — разочарованно спросила Глэдия.

Д. Ж. засмеялся:

— Не огорчайся, дорогая. Если тебе нужны парады и внимание, то все это будет. Просто я попросил оставить нас одних на некоторое время. Хочется немного мира и покоя, думаю, и тебе тоже. Что касается моих людей, то они на корабле: чистят его, возобновляют запасы, занимаются своими делами.

— А, женщины.

— Нет, я не это имел в виду, хотя женщины тоже сыграют свою роль, но позже. Под делами я подразумевал, что Земля все еще имеет религии, и это почему-то утешает людей. Во всяком случае, здесь, на Земле. Здесь они как-то больше значат.

— Ну-ну, — немного пренебрежительно сказала Глэдия. — Застывшая история. Как ты думаешь, мы можем немного пройтись?

— Послушай моего совета, Глэдия, не лезь сразу в дела. Их у тебя будет много, когда начнутся церемонии.

— Но это все будет официально. А нельзя обойтись без них?

— Никоим образом. Поскольку ты упорно стремилась стать героиней Бейлимира, придется быть ею и на Земле. А церемонии в конце концов кончатся, и, когда ты отдохнешь от них, мы возьмем гида и как следует посмотрим город.

— А мне можно будет взять с собой роботов? — Она показала на роботов, которые стояли в другом конце комнаты. — Я обходилась без них, когда была с тобой на корабле, но в толпе чужих людей я буду чувствовать себя в большей безопасности, если мои роботы будут рядом.

— С Дэниелом нет проблем. Он и сам герой. Он был партнером Предка и может сойти за человека, а вот Жискар — явный робот, и по идее его нельзя допускать в город, но в данном случае сделано исключение, и я надеюсь, что так будет и в дальнейшем. Вообще-то плохо, что мы должны ждать здесь и не можем выйти.

— Ты хочешь сказать, что мне пока противопоказан весь этот шум?

— Нет, я не имею в виду общественные парки и дороги. Я должен был бы провести тебя по коридорам этого здания. Они тянутся буквально на километры и составляют лишь малую часть города. Здесь магазины, столовые, места для развлечений, туалеты, лифты, переходы и прочее. На одном этаже одного дома в одном городе на Земле больше цвета и разнообразия, чем в целом поселенческом городе или во всем Внешнем мире.

— Тут, наверное, легко заблудиться.

— Нет. Здесь каждый хорошо знает зону, в которой живет, и даже больше. Даже иноземцам достаточно только следить за указателями.

— Я полагаю, что люди просто вынуждены гулять для своего же физического блага, — с сомнением сказала Глэдия.

— И для социального тоже. В коридорах все время полно народу, и обычно люди останавливаются, чтобы поболтать с приятелем, а незнакомых просто приветствуют. Ходить пешком просто необходимо, потому что лифты двигаются только вверх-вниз. Снаружи здания, конечно, есть экспресс-линия. Вот это да! Ты обязательно покатаешься.

— Я слышала о них. Это полосы, на которые надо забираться, а они тащат тебя все быстрее и быстрее, или наоборот, медленнее и медленнее, когда переходишь с одной на другую. Я не могу. И не проси.

— Я тебе помогу. Надо будет — на руках понесу. Но вообще-то тут нужно очень немного практики. Все земляне пользуются экспресс-путями, даже малыши и старики с палками. Должен признаться, что поселенцы довольно неуклюжи. Я тоже не чудо грации, но могу. И ты сможешь.

Глэдия тяжело вздохнула:

— Ну ладно, попробую. Но вот что я хочу тебе сказать, дорогой. Нам нужна по возможности тихая комната на ночь. Мне бы не хотелось слышать это ваше «гудение города».

— Я думаю, это можно устроить.

— И я не хочу есть в столовых.

— Ну, можно договориться, чтобы еду принесли сюда, — нерешительно сказал Д. Ж., — но тебе лучше принимать участие в общественной жизни Земли. К тому же, я буду с тобой.

— Может быть, через некоторое время, Диджи, но не сейчас. И потом, мне нужен отдельный туалет.

— О нет, это невозможно. В комнате, которую нам дадут, будет умывальник и унитаз, но если ты намерена принять душ или ванну, тебе придется выйти. Есть женщина, которая познакомит тебя с процедурой и выделит тебе кабинку, или что там у них. Тебе никто не будет мешать. Все поселенцы пользуются общественными туалетами. В конце концов, это может тебе понравиться, Глэдия. Мне говорили, что в женском туалете очень оживленно и весело. А вот в мужском, наоборот, не разрешается говорить. Очень глупо.

— Это ужасно, — пробормотала Глэдия. — Как же можно быть все время на людях?

— В перенаселенном мире нужда заставляет, — беззаботно ответил Д. Ж. — Чего никогда не имел, о том никогда не скучаешь. Хочешь еще какой-нибудь афоризм?

— Нет, пожалуй.

Глэдия выглядела удрученно, и Д. Ж. обнял ее за плечи.

— Ну ладно. Все будет не так плохо, как ты думаешь, Обещаю тебе.

76

В общем-то все оказалось не таким ужасным. И Глэдия с благодарностью думала о Бейлимире, который некоторым образом подготовил ее к встрече с человечеством. Народу в Нью-Йорке было куда больше, чем в Поселенческом мире, но здесь толпы не так докучали Глэдии.

Члены правительства стремились встретиться с ней. Шла бессловесная вежливая борьба за то, чтобы попасть вместе с гостьей на гипервизионный экран. Полицейские кордоны отделяли ее не только от толпы, но и от Д.Ж. и роботов. Ее даже вежливо подталкивали, чтобы она смотрела только в камеру.

Глэдия слушала бесчисленные речи, к счастью, короткие, но не слышала их. Она то и дело вежливо улыбалась, сверкая имплантированными зубами во все стороны, чтобы никого не обидеть.

Она ехала в наземном каре по многокилометровым дорогам, и толпы, выстроившиеся по обочинам, выкрикивали приветствия и махали руками. Вряд ли кого-нибудь из космонитов земляне встречали с таким восторгом, думала Глэдия и считала свой случай беспрецедентным.

В одном месте она заметила толпу, окружившую гипервизионный экран, и мельком увидела на нем свое изображение. Она знала, что они слушают ее речь в Бейлимире. Запись передавали повсюду и без конца, неустанно, и превеликое множество людей слушали ее вновь и вновь. Когда-то ее услышат во Внешних мирах, думала Глэдия.

Может, ее посчитают предательницей аврорианского народа, и здешний прием послужит тому доказательством? Возможно. Глэдию это не беспокоило. Она явилась с миссией мира и будет следовать ей без колебаний, куда бы эта миссия ни завела ее, даже в невероятную оргию массового мытья и навязчивого бессознательного эксгибиционизма в женском туалете, которую она наблюдала утром. Ну, может, не совсем без колебаний…

Они подъехали к одной из экспресс-дорог, о которых говорил Д. Ж., и Глэдия с откровенным ужасом посмотрела на бесконечную вереницу пассажирских каров, которые шли, шли и шли, и во всех были люди, которые спешили по делам — или просто не хотели толкаться — и с интересом разглядывали толпу и процессию, проезжая мимо.

Затем кар нырнул под экспресс-дорогу в короткий туннель, ничем не отличавшийся от перехода наверху — город весь был пронизан туннелями — и снова вынырнул на другой стороне.

Наконец они остановились у огромного здания, которое выглядело, к счастью, более привлекательным, чем бесконечные одинаковые блоки жилых кварталов.

В здании состоялся еще один прием, где подавали спиртные напитки и различные закуски. Привередливая Глэдия ни до чего не дотрагивалась. Тысячи людей крутились вокруг и без конца подходили к ней, чтобы поговорить.

Видимо, пожимать руки на сей раз было необязательно, но некоторые протягивали руку, и Глэдия, стараясь не показать замешательство, касалась двумя пальцами протянутой ладони и тут же убирала руку.

Несколько женщин собрались удалиться в ближайший туалет, и одна из них — очевидно, так было принято — тактично спросила Глэдию, не хочет ли она составить им компанию. Особой необходимости Глэдия не ощущала, но подумала, что впереди целая ночь, и позже, возможно, будет трудней уйти.

В туалете, как всегда, смеялись и болтали. Будучи закаленной своим утренним опытом, Глэдия уже не удивлялась, обнаружив, что у кабинок отсутствуют двери. Видя, что никого это не смущает, Глэдия постаралась убедить себя, что надо привыкать к местным обычаям. По крайней мере здесь было чисто и отлично работала вентиляция.

На Дэниела и Жискара никто не обращал внимания. Это делалось, как поняла Глэдия, из доброты: роботы в город не допускались, несмотря на то что за его пределами роботов было немало. Присутствие Дэниела и Жискара нарушало закон, поэтому было проще притвориться, что их тут и нет.

Когда начался банкет, они тихонько сидели за столом с Д. Ж. недалеко от возвышения, на котором сидела Глэдия и очень мало ела, размышляя, не расстроится ли у нее желудок.

Д. Ж., видимо, не слишком довольный своей ролью хранителя роботов, не спускал с Глэдии глаз. Время от времени она махала ему рукой и улыбалась.

Жискар, тоже следивший за Глэдией, решил поговорить с Дэниелом под звук человеческих голосов и стука посуды.

— Друг Дэниел, в этом зале сидят высокопоставленные чиновники. Может быть, у кого-нибудь из них есть полезная для нас информация.

— Возможно, друг Жискар. Ты можешь ее обнаружить?

— Нет. Ментальный фон не дает мне специфических эмоциональных реакций. И случайных всплесков в моем непосредственном окружении тоже нет. Но кризис, я уверен, быстро приближается, пока мы сидим здесь и ничего не делаем.

— Я попытаюсь действовать, как действовал бы партнер Элайдж, и форсирую темп, — серьезно сказал Дэниел.

77

Дэниел спокойно разглядывал собравшихся и наконец нашел то, что искал. Он встал и направился к другому столу, пристально глядя на женщину, которая ухитрялась быстро есть и одновременно разговаривать с мужчиной, сидевшим рядом с ней. Она была крепкой; коренастой, в коротких волосах блестела седина. Лицо немолодое, но приятное.

Дэниел подождал, надеясь, что они умолкнут хоть на миг, но не дождался, и спросил:

— Мадам, не моху ли я прервать вас?

Она посмотрела на него испуганно и явно недовольно.

— Да, — грубовато сказала она. — В чем дело?

— Мадам, я прошу прощения, что мешаю, но не позволите ли вы мне поговорить с вами?

Она хмуро посмотрела на него, а затем ее лицо смягчилось.

— Судя по вашей исключительной учтивости, вы робот, верно?

— Я робот леди Глэдии, мадам.

— Да, но вы совсем как человек. Вы Р. Дэниел Оливо?

— Это мое имя, мадам.

Женщина повернулась к мужчине.

— Пожалуйста, извините меня, я просто не могу отказать этому роботу.

Ее сосед неопределенно улыбнулся и сосредоточился на блюде, стоявшем перед ним.

— Если у вас есть стул, — обратилась женщина к Дэниелу, — почему бы не принести его сюда? Я буду рада поговорить с вами.

— Спасибо, мадам.

Дэниел принес стул и сел.

— Вы в самом деле Дэниел Оливо? — спросила женщина.

— Это мое имя, мадам, — снова ответил Дэниел.

— Я имею в виду того, кто когда-то работал с Элайджем Бейли. Вы не новая модель того же наименования? Вы не Р. Дэниел Четвертый или еще какой-нибудь?

— Во мне мало что осталось. За прошедшие двести лет многое было заменено, модернизировано, улучшено, но мой позитронный мозг тот же, что и был, когда я работал с Элайджем на трех разных планетах и однажды на космическом корабле. Его не меняли.

— Прекрасно! — Она с восхищением посмотрела на него. — Вы явно хорошей работы. Если бы все роботы были такие, как вы, я бы не возражала против вас. О чем же вы хотели поговорить со мной?

— До того как мы все сели, вы подходили к леди Глэдии, мадам, и представились ей как заместитель министра по энергетике, София Квинтана.

— Вы правы. Это мое имя и должность.

— Ваши полномочия распространяются на всю Землю или только на город?

— Это всепланетное министерство.

— Значит, вы разбираетесь в энергетических полях?

Квинтана улыбнулась. Она, казалось, не имела ничего против того, чтобы ее допрашивал робот, — это ее забавляло, а может, привлекал серьезный вид Дэниела или сам факт, что робот может задавать такие вопросы. Во всяком случае она с улыбкой ответила:

— Я специализировалась по энергетике в Калифорнийском университете и имею степень магистра. А насколько я разбираюсь — трудно сказать. Я много лет на административной работе, кое-что могла и забыть.

— Но вы, вероятно, хорошо знакомы с практическими аспектами энергоснабжения Земли в настоящее время, не так ли?

— Да. Верно. Вы хотите что-то узнать об этом?

— Кое-что вызывает у меня любопытство, мадам.

— Любопытство? У робота?

Дэниел наклонил голову.

— Если робот достаточно сложен, он ощущает в себе нечто ищущее информацию. Это аналогично тому, что люди называют любопытством, и я свободно пользуюсь этим словом, имея в виду свои ощущения.

— Очень хорошо. Так что вас интересует, Р. Дэниел? Могу я называть вас так?

— Да, мадам. Как я понимаю, земное энергоснабжение осуществляют станции солнечной энергии, расположенные на геостационарной орбите в экваториальной плоскости Земли?

— Правильно.

— Эти станции — единственный источник энергии для планеты?

— Нет. Они главные, но не единственные. Широко используется энергия внутреннего ядра Земли, энергия ветра, волн, течения рек и так далее. Есть и комплексные смеси, и каждый вариант имеет свои достоинства. Но солнечная энергия все-таки основное.

— Вы не упомянули об атомной энергии, мадам. Вы не используете микросинтез?

Квинтана подняла брови.

— Вы интересуетесь именно этим, Р. Дэниел?

— Да, мадам. Какова причина отсутствия источников атомной энергии на Земле?

— Они не отсутствуют, Р. Дэниел. Они используются, но не широко, например в роботах. Их у нас, как вы знаете, много в сельскохозяйственных районах. В вас, кстати, тоже есть эти источники?

— Да, мадам.

— Кое-где есть машины, использующие этот вид энергии, но очень мало.

— Правда ли, мадам Квинтана, что источники энергии микросинтеза чувствительны к действию атомных усилителей?

— Наверняка. Да, конечно. Такой источник взорвется.

— Не может ли быть, чтобы кто-нибудь с помощью атомного усилителя всерьез повредил основную часть системы энергоснабжения Земли?

Квинтана засмеялась:

— Нет, ни в коем случае. Во-первых, я не думаю, чтобы кто-то таскался с атомным усилителем с места на место. Он же весит несколько тонн, и вряд ли его можно протащить по улицам и коридорам города. Такая попытка наверняка была бы замечена. Во-вторых, если бы атомный усилитель вступил в игру, ему удалось бы разрушить всего лишь несколько роботов и машин до того, как его обнаружили бы и обезвредили. Шансы повредить нам таким образом — нулевые. Вы это хотели услышать, Р. Дэниел?

Ему дали понять, что разговор окончен.

— Есть еще два небольших вопроса, которые я хотел бы задать, мадам Квинтана. Почему на Земле так мало используются источники микросинтеза? Все Внешние миры зависят от них, все Поселенческие — тоже. Устройство это портативное, многостороннее, дешевое, не требует больших усилий по уходу, ремонту и перемещению.

— И, как вы сами сказали, Р. Дэниел, чувствительное к атомному усилителю.

— Но, как вы сказали, мадам Квинтана, атомные усилители слишком тяжелы и громоздки, чтобы ими широко пользоваться.

Квинтана улыбнулась и кивнула:

— Вы очень умны, Р. Дэниел. Мне никогда и в голову не приходило, что я буду вести подобную дискуссию с роботом. Ваши аврорианские роботехники очень умелы, даже слишком, поэтому я боюсь вести такой разговор. Вы знаете, у нас есть легенда о роботе Стивене Байерли, занимавшем высокий пост в правительстве.

— Это, вероятно, просто выдумка, мадам Квинтана, — серьезно сказал Дэниел. — Ни в одном из Внешних миров нет роботов на правительственных постах. Мы просто роботы.

— Приятно слышать. Пойдем дальше; различие в источниках энергии имеет исторические корни. Когда широко распространились гиперпространственные путешествия, у нас были источники микросинтеза, и люди, оставляя Землю, брали их с собой. Они были необходимы на космическом корабле и на планетах тоже в течение поколений. Чтобы построить комплекс станций солнечной энергии, требовалось много лет, и, пока эта задача выполнялась, эмигранты пользовались реакторами микросинтеза. Так было в свое время и с космонитами, так теперь и с поселенцами. На Земле же использование солнечной энергии и микросинтеза развилось примерно в одно время и использовалось и то и другое. Наконец у нас появился выбор — и мы выбрали солнечную энергию.

— Мне это кажется странным, мадам. Почему же не обе?

— На этот вопрос нетрудно ответить, Р. Дэниел. В прежние времена Земля экспериментировала с примитивными формами атомной энергии, люди Земли увидели в микросинтезе форму ядерной энергии и отказались от нее. В других мирах, не имевших нашего опыта с примитивными формами ядерной энергии, не было причин отказываться от микросинтеза.

— Могу я спросить, что это были за примитивные формы?

— Расщепление урана. Оно радикально отличается от микросинтеза. Распад включает в себя расщепление массивного ядра, такого, как ядро урана. Микросинтез включает в себя объединение легких ядер, таких, как ядро водорода. Но и то и другое — формы ядерной энергии.

— Я полагаю, уран должен быть топливом для расщепляющих приборов.

— Да, или другие тяжелые атомы, вроде тория или плутония.

— Но это исключительно редкие металлы.

— Эти элементы редки на других планетах, на Земле же они хоть и не очень обычны, но и не редки. Уран и торий широко распространены в земной коре в малых количествах, но в некоторых местах они сконцентрированы.

— Сохранились ли сейчас на Земле какие-нибудь расщепляющие приборы, мадам?

— Нет, нигде и ни в каком виде. Люди будут скорее жечь нефть или даже дерево, чем расщепленный уран. Даже само слово «уран» запрещено в приличном обществе. Будь вы человеком и землянином, вы не задали бы такого вопроса, а я не ответила бы.

— Но вы уверены в этом, мадам? — настаивал Дэниел. — Может быть, такие секретные устройства используются в целях национальной безопасности?

— Нет, робот, — хмуро сказала Квинтана. — Я же сказала вам, такого устройства нет.

Дэниел встал.

— Благодарю вас, мадам, и приношу извинения, что отнял у вас время и коснулся щекотливой темы. С вашего разрешения я вас сейчас оставлю.

Квинтана небрежно махнула рукой.

— Всего доброго, Р. Дэниел.

Она снова повернулась к соседу, уверенная, что в этой толпе землян никто не пытался подслушать разговор, а если и подслушал, то не понял ничего, и сказала:

— Могли бы вы представить себе дискуссию об энергетике с роботом?

Дэниел вернулся на свое место и тихо сказал Жискару:

— Ничего, друг Жискар. Ничего полезного. — И грустно добавил: — Может, я задавал неправильные вопросы? Партнер Элайдж задал бы правильные.

Глава семнадцатая Покушение

78

Генеральный секретарь Эдгар Эндрю, глава исполнительной власти Земли, был высоким и видным мужчиной, гладко выбритым по космонитской моде. Он двигался размеренным, спокойным шагом, словно выставляя себя напоказ; казалось, он нравился самому себе. Голос его, пожалуй, излишне высокий для его фигуры, иногда становился скрипучим. Упрямым он вроде не был, но сдвинуть его было нелегко. Не удалось и на этот раз.

— Нет, — твердо сказал он Д. Ж., — она должна появиться.

— У нее был тяжелый день, Генеральный секретарь, — возразил Д. Ж. — Она не привыкла к толпе, а я отвечаю за ее благополучие перед Бейлимиром, и моя личная честь поставлена на карту.

— Я вхожу в ваше положение, — сказал Эндрю, — но я представляю Землю и не могу лишить ее жителей возможности увидеть леди Глэдию. Коридоры полны народа, гипервизионщики наготове, и я при всем желании не могу прятать леди. Да, в сущности, долго ли это продлится? Полчаса? Потом она может уйти и не появляться до завтрашнего вечера, когда ей придется выступать.

Д. Ж. мгновенно изменил тон разговора.

— Надо обеспечить ей комфорт. Она должна держаться на некотором расстоянии от толпы.

— Поставим надежный кордон. Отгородим ее от людей на достаточном пространстве. Отодвинем зрителей подальше. Сейчас они уже волнуются. Если мы не объявим, что она вскоре появится, могут начаться беспорядки.

— Это не было предусмотрено, — сказал Д. Ж. — Это не безопасно. Некоторые земляне не любят космонитов.

Генеральный секретарь пожал плечами:

— Как я мог вас предупредить? В настоящий момент она героиня и не может отказаться выйти. Никто не причинит ей зла, ее только хотят приветствовать; но если она не появится — дело другое. А теперь пойдемте-ка.

Д. Ж. недовольно повернулся и встретил взгляд Глэдии. Она казалась усталой и несчастной.

— Придется, Глэдия. Ничего не поделаешь.

Она посмотрела на свои руки, словно соображая, могут ли они защитить ее, затем выпрямилась и вздернула подбородок — маленькая космонитка посреди толпы варваров.

— Должна так должна. Ты останешься со мной?

— Если меня не оттащат силой.

— А мои роботы?

Д. Ж. замялся.

— Глэдия, разве два робота могут помочь тебе среди миллионов людей?

— Я знаю, Диджи. И знаю также, что в конце концов останусь без них, если буду продолжать выполнять свою миссию! Но не сразу! А сейчас я буду чувствовать себя с ними в безопасности, есть в этом смысл или нет. Если земные чиновники хотят, чтобы я вышла к толпе, улыбалась, махала рукой и так далее, присутствие Дэниела и Жискара поможет мне. Видишь ли, Диджи, я заставляю себя, хотя мне это неприятно и больше всего хотелось бы уехать. Так пусть и они уступят мне в такой малости.

— Попробую, — явно обескураженно сказал Д. Ж.

Он снова подошел к Эндрю. Жискар спокойно последовал за ним.

Через несколько минут Глэдия в окружении отобранного контингента официальных лиц двинулась к открытому балкону. Д. Ж. держался чуть позади нее, а по бокам шли Дэниел и Жискар.

Генеральный секретарь жалобно сказал:

— Ладно. Я не знаю, как вам удалось уговорить меня, но ладно. — Он потер лоб, чувствуя легкую боль в виске, встретился взглядом с Жискаром и, вздрогнув, отвернулся. — Но пусть они стоят неподвижно, капитан, помните. И пожалуйста, присмотрите, чтобы тот, кто выглядит, как робот, не высовывался и не привлекал к себе внимания. Мне от него как-то не по себе, и я не хочу, чтобы люди знали о нем больше, чем уже знают.

— Они будут смотреть на Глэдию, Генеральный секретарь, — пообещал Д. Ж., — и больше ни на кого.

— Надеюсь, — раздраженно сказал Эндрю.

Он вздохнул, остановился, чтобы взять капсулу с сообщением, которую кто-то протянул ему, машинально сунул ее в карман и пошел дальше.

79

Глэдия чувствовала себя все хуже — людей все прибывало, шум становился все громче, свет — все ярче, впечатления — все острее.

Раздались крики. Она слышала, как в толпе выкрикивают ее имя. Она с трудом подавила желание убежать и спрятаться.

Она подняла руки, помахала и улыбнулась. Шум стал громче. Кто-то заговорил; его изображение появилось на громадном экране над балконом, чтобы вся толпа могла видеть. Конечно, происходящее транслировалось на бесчисленных экранах каждого города на планете.

Глэдия облегченно вздохнула, когда луч света высветил на сцене не ее. Она пыталась съежиться, стать незаметной, чтобы внимание аудитории сосредоточилось на говорившем.

Генеральный секретарь Эндрю, кажется, обрадовался, что благодаря Глэдии ему не придется выступать. И тут он вспомнил о послании, лежавшем в его кармане, и встревожился: что заставило передавшего вмешаться в торжественную церемонию? Скорее всего, сущий пустяк, с раздражением подумал он.

Он нажал пальцем на капсулу, извлек тонкий листок пластика, прочел сообщение и подождал, пока листок рассыплется. Смахнув оставшуюся от листка пыль, он сделал знак Д. Ж.

Шептаться не пришлось — на площади было шумно.

— Вы говорили, что в пространстве Солнечной системы встретились с аврорианским кораблем? — спросил Эндрю.

— Да, я думаю, что земные сенсоры засекли его.

— Конечно, засекли. Вы сказали, что ни с одной стороны враждебных действий не предпринималось.

— Оружие не использовалось. Они потребовали передать им мадам Глэдию и ее роботов, я отказался, и они ушли. Я обо всем этом докладывал.

— Как долго это продолжалось?

— Недолго, несколько часов.

— Вы хотите сказать, что Аврора послала военный корабль только для того, чтобы вы могли поболтать с командиром пару часов, а затем разойтись?

Д. Ж. пожал плечами:

— Генеральный секретарь, я не знаю их мотивов. Я могу только доложить, что произошло.

Генеральный секретарь высокомерно взглянул на него:

— Но вы рассказали не обо всем. Информация сенсоров теперь проанализирована компьютером, и выходит, что вы напали.

— Я не истратил ни одного киловатта, сэр.

— А кинетическую энергию вы не учитываете? Вы воспользовались кораблем как снарядом.

— Вероятно, аврорианам так показалось. Они не подумали, что это блеф.

— А это был блеф?

— Да.

— Мне кажется, капитан, что вы намеревались столкнуть два корабля внутри Солнечной системы и вызвать этим вооруженный конфликт. Все к тому шло.

— Но я не хотел уничтожить их корабль, и этого не случилось.

— Но вся эта катавасия отвлекла ваше внимание.

— От чего, Генеральный секретарь?

— Они выпустили орбитальный модуль, который направился к Земле. На борту, похоже, были двое.

Казалось, из присутствующих никто на балконе не обращал внимания на собеседников, увлекшихся разговором. Только два робота смотрели на них и слушали.

В это время оратор закончил свою речь словами:

— Леди Глэдия, космонитка, рожденная на планете Солярия, живущая на планете Аврора, но ставшая гражданкой Галактики на поселенческой планете Бейлимир… — Он повернулся и раскинул руки. — Леди Глэдия!

Толпа разразилась радостными воплями и замахала руками. Глэдия почувствовала легкое прикосновение к своему плечу и услышала голос у самого уха:

— Прошу вас, мадам, несколько слов.

— Люди Земли!.. — нерешительно начала Глэдия. Стало тихо. Глэдия повторила увереннее: — Люди Земли, я стою перед вами, такой же человек, как и вы. Я немного старше, это верно, но мне не хватает вашей юности, ваших надежд, вашего энтузиазма. Однако, в вашем присутствии я чувствую, как меня захватывает ваш огонь и перестаю думать о возрасте.

Раздались аплодисменты, и на балконе кто-то кому-то сказал:

— Она заставляет их радоваться короткой жизни. Космонитка чертовски нахальна!

Эндрю не обратил внимания на эти слова. Он разговаривал с Д. Ж.:

— Всю эту историю с вами, видимо, выдумали для того, чтобы переправить двоих людей на Землю.

— Но я же не знал, — сказал Д. Ж. — Я мог думать только о спасении леди Глэдии и моего корабля. Где они высадились?

— Неизвестно. Они не могли высадиться ни в одном космопорту города.

— Верно.

— Впрочем, это не имеет значения, — сказал Генеральный секретарь. — Неприятно, конечно. За прошедшие несколько лет было множество высадок такого рода, правда, ни одна так тщательно не готовилась. Однако ничего никогда не случалось, и мы не беспокоились. В конце концов, Земля — открытый мир. Это дом человечества, и любой человек из любого мира может свободно приезжать и уезжать — даже космониты, если пожелают. Д. Ж. поскреб бороду.

— Тем не менее их намерения не обещают нам ничего хорошего.

А Глэдия в это время говорила:

— Я желаю вам всем добра на этой родине человечества, в этом чудесном городе. — И с удовольствием слушала аплодисменты, улыбалась и махала рукой.

Эндрю заговорил громче:

— Каковы бы ни были их намерения, они ни к чему не приведут. С тех пор как космониты ушли, на Земле царит мир, а поселенчество крепнет. Уже многие десятилетия сумасбродные головы уезжают в Поселенческие миры, так что типа вроде вас, капитан, который рискнул бы уничтожить два корабля в пространстве Солнечной системы, на Земле не найти. На Земле больше нет серьезных преступлений, нет насилия. Полицейским приказано контролировать эту толпу, но без оружия, потому что оно не нужно.

Пока он говорил, кто-то в толпе поднял бластер и тщательно прицелился.

80

Все случилось почти одновременно.

Привлеченный каким-то движением, Жискар быстро повернулся к толпе. Дэниел взглянул туда же, увидел бластер и, не задумываясь, прыгнул. Его реакции были быстрее человеческих.

Раздался выстрел.

Люди на балконе на секунду замерли, а затем громко завопили.

Д. Ж. схватил Глэдию и оттащил ее в сторону.

Дэниел прыгнул на Жискара и повалил его на пол.

Луч бластера прожег дыру в потолке комнаты за балконом и, если бы Жискар не упал, угодил бы прямо ему в голову.

— Это не человек, — прошептал Жискар. — Это робот.

Помогая Жискару подняться, Дэниел быстро огляделся вокруг.

Высота балкона составляла метров шесть, пространство перед ним было пусто. Охранники пробивались к тому месту в толпе, откуда стреляли.

Дэниел перемахнул через перила балкона и побежал к толпе. Его металлический каркас словно поглотил потрясение, с которым не сразу справились люди.

У Дэниела не было выбора. Он никогда еще не встречался ни с чем подобным.

Во что бы то ни стало нужно было добраться до робота с бластером прежде, чем его уничтожат, и, думая об этом, Дэниел обнаружил, что впервые за все свое существование пренебрег обязанностью не наносить индивидуальным человеческим существам вреда. Он готов был расталкивать их. Он на самом деле расталкивал их, зычно крича:

— Дорогу! Дорогу! Типа с бластером надо допросить!

Охранники, бежавшие сзади, наконец нашли его, лежавшего на земле и, похоже, избитого. Земляне, которые так гордились, что у них на планете нет насилия, пришли в бешенство. Стрелявшего повалили, били кулаками и ногами. Его могли бы разорвать на части, но толпа оказалась настолько густой, что попытки сделать это успехом не увенчались.

Охранники с трудом отогнали толпу. Рядом с поверженным роботом лежал бластер.

Не обращая внимания на оружие, Дэниел опустился на колени рядом с нападавшим.

— Ты можешь говорить? — спросил он. На Дэниела уставились светлые глаза.

— Могу, — ответил террорист негромко, но совершенно нормальным голосом.

— Тебя сделали на Авроре?

Ответа не последовало. Дэниел быстро сказал:

— Я знаю, что на Авроре. Это был лишний вопрос. Где твоя база на этой планете?

Снова молчание.

— Где твоя база? — повторил Дэниел. — Ты должен отвечать. Я приказываю.

— Ты не можешь приказывать мне. Ты — Р. Дэниел Оливо. Я слышал о тебе и повиноваться тебе не должен.

Дэниел поднял глаза и дотронулся до ближайшего охранника.

— Сэр, спросите этого типа, где его база. Испуганный охранник пытался говорить, но из его горла вырвалось какое-то хриплое карканье. Он смущенно откашлялся и рявкнул:

— Где твоя база?

— Мне запрещено отвечать на этот вопрос, сэр, — ответил террорист.

— Ты должен, — твердо сказал Дэниел. — Спрашивает планетарный чиновник. Сэр, прикажите ему отвечать.

— Я приказываю тебе отвечать, пленник, — сказал страж.

— Мне запрещено отвечать на этот вопрос, сэр. Охранник хотел было схватить его за плечо, но Дэниел быстро сказал:

— Бесполезно применять силу, сэр.

Он оглянулся вокруг. Шум толпы почти смолк. В воздухе повисло напряжение: множество людей тревожно ожидали, что сделает Дэниел. И он обратился к нескольким охранникам, стоявшим вокруг:

— Не очистите ли вы мне дорогу, господа? Я отнесу пленника к леди Глэдии. Она, наверное, сможет заставить его отвечать.

— А как насчет медицинской помощи пленнику? — спросил один из них.

— Это не понадобится, сэр, — ответил Дэниел. И не стал ничего объяснять.

81

— Как такое могло случиться? — грозно спросил Эндрю.

Губы его дрожали. Он глянул на дыру в потолке — свидетельство только что происшедшего. Наверху уже слышались шаги и стук: дыру латали.

Справившись с дрожью в голосе, Глэдия сказала:

— Ничего не случилось. Я невредима. Нужно только заделать дыру и, может быть, отремонтировать комнату. Вот и все.

— Не все, — сказал Эндрю. — Все ваши планы относительно завтрашнего выступления перед землянами рухнули.

— Как раз наоборот, — возразила Глэдия. — Планета будет с большим вниманием слушать меня, раз я чуть не стала жертвой покушения.

— Но ведь может быть предпринята вторая попытка.

Глэдия слегка пожала плечами:

— Это означает, что я на верном пути. Генеральный секретарь Эндрю, я недавно обнаружила, что у меня есть цель в жизни. Мне не приходило в голову, что достижение ее сопряжено с опасностью. Но после того, что случилось, я думаю, что гораздо большая опасность грозит мне, если я останусь дома. И коли опасность — цена моего успеха, то я рискну.

— Мадам Глэдия, — сказал Жискар, — пришел Дэниел. По-видимому, с тем индивидуумом, который стрелял.

В дверях появился Дэниел, тащивший обмякшее тело, а с ним полдюжины охранников.

Шум толпы стихал и удалялся. Видимо, толпа расходилась, и периодически слышался голос из громкоговорителя: «Никто не пострадал. Опасности нет. Расходитесь по домам!»

Эндрю знаком приказал охранникам удалиться.

— Это тот самый? — резко спросил он.

— Без сомнения, сэр, — ответил Дэниел. — Оружие лежало рядом с ним, есть свидетели, да и сам он признался.

Эндрю ошеломленно смотрел на пленника.

— Но он так спокоен, будто и не человек.

— А он и не человек, сэр. Он человекоподобный робот.

— На Земле нет человекоподобных роботов, кроме вас.

— Этот робот, Генеральный секретарь, как и я, сделан на Авроре.

Глэдия нахмурилась.

— Но этого не может быть. Роботу не могли приказать меня убить.

Д. Ж. злобно посмотрел на него и, обняв Глэдию за плечи, громко сказал:

— Аврорианский робот, специально запрограммированный.

— Вздор, Диджи, — возразила Глэдия. — Этого не может быть. Как бы ни был запрограммирован робот, он не может намеренно причинить вред человеку, если знает, что это человек. Если же робот сознательно стрелял в меня, он сознательно и промахнулся.

— А зачем? — спросил Эндрю. — Зачем ему промахиваться?

— Неужели вы не понимаете? — удивилась Глэдия. — Тот, кто отдал такой приказ роботу, считал, что попытки будет достаточно для того, чтобы разрушить мои планы на Земле. Роботу нельзя было приказать убить меня, но можно приказать промазать и тем самым все мне испортить. Но мои планы не будут нарушены: я этого не допущу.

— Не изображай героиню, Глэдия, — сказал Д. Ж. — Я не знаю, что они еще задумают. А у меня нет никого дороже тебя.

Глаза Глэдии повлажнели.

— Спасибо, Диджи. Я ценю твое чувство, но мы должны рискнуть.

Эндрю растерянно потер уши.

— Что же нам делать? Народу Земли не понравится, что гуманоидный робот пользовался бластером в толпе.

— Конечно, не понравится, — сказал Д. Ж. — А вы не говорите им.

— Но многие уже знают или догадываются, что мы имеем дело с роботом.

— Вы должны прекратить слухи, Генеральный секретарь, а официального сообщения делать не надо.

— Если Аврора доходит до такой крайности… — начал Эндрю.

— Не Аврора, — перебила его Глэдия, — а некоторые аврорианские поджигатели, такие же, как некоторые агрессивные экстремисты среди поселенцев, и, наверное, даже среди землян. Не играйте на руку экстремистам, Генеральный секретарь. Я взываю к большинству разумных людей на обеих сторонах, и мой призыв должен быть услышан.

Терпеливо ожидавший Дэниел воспользовался паузой и сказал:

— Мадам, господа, очень важно узнать от этого робота, где его база на этой планете. Ведь он может быть не один.

— А почему вы не спросили его? — поинтересовался Эндрю.

— Я спрашивал, Генеральный секретарь, но я робот. Этому роботу приказано не отвечать на вопросы другого робота.

— Ладно, тогда я спрошу, — сказал Эндрю.

— Вряд ли это поможет, сэр. Роботу строго приказано не отвечать, и ваш приказ не возымеет действий. Вы не знаете правильной фразеологии и интонаций. Мадам Глэдия — аврорианка — и знает, как это делается. Мадам Глэдия, спросите, где его база?

— Возможно, не удастся, — тихонько сказал Жискар Дэниелу. — Ему могли приказать перестать функционировать, если вопросы будут слишком настойчивы.

Дэниел быстро обернулся к Жискару:

— А ты не можешь помешать?

— Вряд ли. Его мозг уже поврежден самим актом стрельбы из бластера по людям.

— Мадам, я посоветовал бы зондаж, но не жесткий.

— Ну, не знаю, — неуверенно сказала Глэдия. Она повернулась к роботу-убийце, глубоко вздохнула и, стараясь говорить как можно мягче, спросила: — Робот, как мне тебя называть?

— Я Р. Эрнет Второй, мадам.

— Эрнет, как по-вашему, я аврорианка?

— Вы говорите по-аврориански, но не совсем правильно, мадам.

— Я родилась на Солярии, но я космонитка и два столетия прожила на Авроре и привыкла, чтобы меня обслуживали роботы. Я с детства пользовалась их услугами и никогда не была разочарована.

— Я признаю этот факт, мадам.

— Ты ответишь на мои вопросы и подчинишься моим приказам, Эрнет?

— Да, мадам, если они не будут противоречить приказам, полученным мною ранее.

— Если я спрошу, где твоя база на этой планете — то место, которое ты считаешь домом своего хозяина — ты ответишь мне?

— Я не могу, мадам, ответить на этот вопрос и на любой другой, касающийся моего хозяина.

— Ты понимаешь, что, если ты не ответишь, я буду горько разочарована и моя уверенность, что на роботов можно положиться, исчезнет?

— Я понимаю, мадам, — слабеющим голосом ответил робот.

Глэдия посмотрела на Дэниела:

— Попробовать?

— Иного выбора нет, мадам Глэдия. Хуже не будет.

— Не доставляй мне неприятностей, Эрнет, — властно произнесла Глэдия, — отказываясь сообщить, где твоя база на этой планете, Я приказываю тебе говорить!

Робот напрягся, открыл рот, но не издал ни звука, затем снова открыл рот и выдохнул:

— Миль…

Потом робот опять открыл рот, но уже ничего не сказал. Глаза его погасли и остекленели. Приподнятая было рука упала.

— Позитронный мозг замерз, — констатировал Дэниел.

— Это конец, — прошептал Жискар Дэниелу. — Я сделал все, что мог, но он оказался упорнее.

— Мы так и не узнали, где могут быть другие роботы, — опечалился Эндрю.

— Он сказал: «миль», — напомнил Д. Ж.

— Я не знаю этого слова, — сказал Дэниел. — Это не галактический стандартный, которым пользуются на Авроре. А на Земле оно что-нибудь значит?

— Может, он хотел сказать «Мильс»? — произнес Эндрю. — Я когда-то знал человека с таким именем.

— Я не нахожу в этом слове ответа на вопрос, — мрачно сказал Дэниел, — или хотя бы намека на ответ. Я не слышал буквы «с».

Старик-землянин, который все время молчал, вдруг робко подал голос:

— Мне кажется, миля — это древняя мера длины, робот.

— Как велика эта мера, сэр?

— Я точно не знаю, нодумаю, больше километра.

— Теперь ею не пользуются, сэр?

— Нет. Это было еще в докосмическое время. Д. Ж. погладил бороду и задумчиво промолвил:

— И сейчас пользуются. Во всяком случае, старики в Бейлимире говорят: «Промахнулся на целую милю». Я не совсем понимаю эту фразу, но если слово «миля» означает расстояние, тогда понятно.

— Если так, — сказала Глэдия, — то убийца именно это и имел в виду. Наверное, он выражал удовлетворение от того, что промахнулся, как ему приказывали, и не причинил никому вреда и, стало быть, выстрела как бы не было.

— Мадам Глэдия, — возразил Дэниел, — робот, сделанный на Авроре, вряд ли стал бы употреблять фразу, существующую в Бейлимире, но абсолютно неизвестную на Авроре. Ему был задан вопрос, и он, несмотря на свое состояние, пытался ответить на него.

— Ага, — произнес Эндрю, — значит, он пытался ответить. Он пытался сказать, что его база находится на каком-то расстоянии отсюда, скажем, в несколько миль.

— В таком случае зачем ему пользоваться древней мерой расстояния? — спросил Д. Ж. — Любой аврорианин сказал бы «километр», точно так же скажет и аврорианский робот. Вообще-то говоря, робот быстро дезактивировался и мог издать просто случайный звук, и бесполезно искать его значение. А теперь я хочу, чтобы мадам Глэдия немного отдохнула или хотя бы вышла из этой комнаты, пока остаток потолка не обрушился.

Все вышли.

— Снова неудача, — тихо сказал Дэниел Жискару.

82

Городские огни никогда не гаснут, но время от времени освещение тускнеет, грохот вечно двигающихся экспресс-путей слабеет, бесконечный шум машин и людей стихает. Люди в миллионах квартир спят.

Глэдия лежала в постели отведенной квартиры, недовольная отсутствием удобств: она боялась, что ночью может понадобиться идти по коридору.

Интересно, думала она, на поверхности тоже ночь или просто в этой «спальной пещере» установлен период сна по привычке, сложившейся за сотни миллионов лет у людей и их предков, которые жили на поверхности?

Вскоре она уснула.

Дэниел и Жискар, разумеется, не спали. Дэниел обнаружил в квартире компьютерную розетку и потратил с полчаса, изучая незнакомые комбинации включения. Инструкций, как ею пользоваться, не было — да и кому нужны инструкции, если этому учили в начальной школе? — но, к счастью, здешняя техника не слишком отличалась от аврорианской. В конце концов, можно было сходить в городскую библиотеку и полистать справочник.

— Друг Дэниел!

Дэниел поднял глаза.

— Да, друг Жискар?

— Я хочу попросить объяснить мне твои действия на балконе.

— Ты смотрел в толпу, друг Жискар. Я проследил за твоим взглядом, увидел оружие, направленное на нас, и тут же среагировал.

— Я понимаю, почему ты бросился защищать меня. Во-первых, предполагаемый убийца был роботом и в этом случае не мог, как бы его ни программировали, целиться в человека с намерением его убить. Не мог он целиться и в тебя, поскольку ты достаточно похож на человека. Даже если робот и знал, что на балконе гуманоидный робот, он не мог быть уверенным в том, что это именно ты. Следовательно, если робот хотел уничтожить кого-то па балконе, то только меня, явного робота, и ты сразу же стал защищать меня. Во-вторых, убийца был аврорианином — человеком или роботом, неважно. Наиболее вероятно, что это покушение было сделано по приказу доктора Амадейро, поскольку он экстремист в своих антиземных взглядах и, как мы предполагаем, готовит уничтожение Земли. Доктор Амадейро, как мы можем резонно предполагать, знает о моих способностях от мадам Василии и хотел бы меня убрать, потому что боится меня больше, чем любого человека или робота. Логично, что ты, подумав об этом, стал защищать меня. В самом деле, если бы не ты, меня бы разнесло на куски. Но, друг Дэниел, ведь ты не знал, что убийца — аврорианский робот. Я едва успел заметить странную аномалию мозгового рисунка робота на расплывчатом фоне человеческих эмоций, когда ты толкнул меня, и я только потом имел возможность информировать тебя. Не обладая моими способностями, ты мог только понять, что оружие нацелено, как ты естественно должен был подумать, на человека. Мишенью могла быть не только мадам Глэдия, но и любой другой человек на балконе. Почему ты игнорировал мадам Глэдию и защищал меня?

— Друг Жискар, рассмотрим ход моих мыслей. Генеральный секретарь сказал, что двухместный аврорианский модуль опустился на поверхность Земли. Я сразу предположил, что на Землю прибыли доктор Амадейро и доктор Мандамус. Для этого могла быть только одна причина. Их план, каким бы он ни был, близок к завершению. И когда ты отправился на Землю, они бросились вдогонку, потому что ты мог предотвратить то, что они затеяли, своей мысленаправляющей силой. И дабы это не случилось, они решили погубить тебя, если удастся. Поэтому, увидев оружие, я постарался спасти тебя.

— Согласно Первому Закону, — сказал Жискар, — должен был спасать леди Глэдию. Никакие мысли и соображения не должны были изменять его.

— Нет, друг Жискар, ты важнее, чем мадам Глэдия. Фактически ты важнее любого человека в данный момент. Только ты можешь предотвратить гибель Земли. Поскольку я знаю о твоей потенциальной услуге человечеству, Нулевой Закон требует от меня защищать первым делом тебя.

— И ты не чувствуешь дискомфорта, действуя вопреки Первому Закону?

— Нет. Потому что я действовал согласно Нулевому Закону, превосходящему Первый.

— Но Нулевой Закон не был заложен в тебя.

— Я считаю его естественным следствием Первого Закона: наилучший способ уберечь человека от вреда — обеспечить человеческому обществу защиту и хорошее функционирование.

Жискар задумался.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если бы, пока ты спасал меня и, следовательно, человечество, мадам Глэдия погибла? Как бы ты себя чувствовал, друг Дэниел?

— Не знаю, — тихо ответил Дэниел. — Однако, если бы я бросился спасать мадам Глэдию и бросил тебя и вместе с тобой будущее человечества, разве я пережил бы этот удар?

Роботы воззрились друг на друга и погрузились в размышления.

— Может быть, и так, — сказал наконец Жискар. — Но ты согласишься, что в этих случаях трудно сделать верный вывод?

— Согласен, друг Жискар.

— Очень трудно быстро выбрать одного индивидуума из двух и определить, кто прав, кто виноват. А выбрать между индивидуумом и человечеством, когда ты не уверен, с каким аспектом человечества имеешь дело, настолько трудно, что вся обоснованность Законов роботехники оказывается под подозрением. И коль скоро в игру вступает абстрактное человечество, Законы роботехники начинают сливаться с законами гуманистики, которых, впрочем, не существует.

— Я не понимаю тебя, друг Жискар.

— Неудивительно. Я и сам не уверен, что понимаю себя. Когда мы думаем о человечестве, которое должны спасти, мы думаем о землянах и поселенцах. Они более многочисленны, чем космониты, более сильны, более экспансивны. Более инициативны, потому что меньше зависят от роботов. У них больший потенциал биологической и социальной эволюции, потому что они меньше живут, хотя долгая жизнь позволяет индивидууму лучше реализовать себя.

— Да, — сказал Дэниел, — ты кратко определил это.

— Однако земляне и поселенцы, похоже, охвачены мистической, иррациональной верой в святость и неприкосновенность Земли. Не окажется ли эта вера роковой в их развитии, как вера в роботов и долгую жизнь, связывающая космонитов?

— Не знаю, — сказал Дэниел. — Я не думал об этом.

— Если бы ты мог проникать в мозг, как я, ты бы не задумывался над этим. Итак, как же выбирать? — продолжал он с неожиданным чувством. — Человечество состоит из космонитов с их явно фатальной верой и землян плюс поселенцев с их тоже, возможно, фатальной верой. В будущем, вероятно, появятся и другие представители с еще менее привлекательными качествами. Выбор не будет трудным, друг Дэниел, если мы научимся разделять. Мы должны определить желательные элементы человечества и защищать их, и тогда нам не придется выбирать между нежелательными. Но как мы можем достичь желаемого, пока у нас нет психоистории, науки, о которой я мечтаю?

— Я не могу оценить, трудно ли обладать способностью чувствовать и влиять на мозг. Не может так быть, что ты знаешь слишком много, чтобы подчиняться законам роботехники беспрекословно?

— Такая возможность всегда была, друг Дэниел, но недавние события сделали ее актуальной. Я знаю, как происходит во мне процесс ощущения чужого мозга и влияния на него. Я десятилетиями тщательно изучал себя, чтобы узнать это, и мог бы рассказать об этом тебе, чтобы ты запрограммировал себя и стал похожим на меня, но пока сопротивляюсь этому побуждению. Хватит того, что я несу этот груз.

— Тем не менее, друг Жискар, если когда-нибудь ты посчитаешь, что благо человечества требует этого, я разделю с тобой твою ношу. Ведь, согласно Нулевому Закону, я буду обязан сделать это.

— Но пока такой разговор бесполезен. Похоже, что кризис надвигается, а мы до сих пор не знаем его природы…

— Ты не прав, друг Жискар, — перебил его Дэниел. — Теперь я знаю природу кризиса.

83

— Прошу тебя, друг Дэниел, продолжай.

— Термоядерная энергия, друг Жискар, была открыта на Земле еще до гиперпространственных полетов и, следовательно, когда люди жили только на одной планете, на Земле. Это хорошо известно. После того как эта возможность была впервые осознана и получила научное обоснование, потребовалось длительное время для разработки практического способа управляемого получения термоядерной энергии. Главная трудность при переходе от идеи к практике заключалась в достижении достаточно высокой температуры и плотности газа и сохранении их на время, необходимое для начала реакции термоядерного синтеза.

Но уже за несколько десятилетий до разработки способа получения энергии с помощью управляемого термоядерного синтеза существовали термоядерные бомбы, в которых осуществлялась неуправляемая термоядерная реакция. Но в обоих случаях ядерный синтез невозможен без высочайших температур — миллионы градусов. И если люди не могли добиться таких температур для овладения управляемым синтезом, то как этого им удавалось достичь в бомбах?

Мадам Квинтана сказала мне, что еще до осуществления ядерного синтеза люди на Земле знали и о другой разновидности атомных реакций — расщеплении ядер. Энергия при этом образуется за счет распада ядер тяжелых элементов, таких, как уран и торий. Я полагаю, что это могло стать одним из способов достижения высоких температур.

Энциклопедия, которую я листал сегодня вечером, содержит очень мало информации об атомных бомбах любого вида и, разумеется, не имеет реальных подробностей их устройства. Полагаю, эти сведения находятся под запретом на всех мирах, поскольку я не смог прочитать о подробностях даже на Авроре, хотя такие бомбы существуют и сейчас. Этой части своей истории человечество стыдится или боится, — возможно, верны оба варианта. По-моему, эти страхи обоснованы. Однако во всем, прочитанном мною о термоядерных бомбах, не отрицается, что для их детонации не использовались атомные бомбы. На основе этого отрицательного доказательства у меня возникло подозрение, что именно атомные бомбы служили пусковым механизмом для термоядерных.

Но тогда возникает вопрос — чем взрывали атомные бомбы? Они существовали еще до ядерных, и если атомные бомбы тоже требовали бы для взрыва сверхвысоких температур, подобно ядерным, то способа получения таких температур до них просто не имелось. Из этого я заключил — хотя в энциклопедии об этом не сказано ни слова, — что атомные бомбы могли быть взорваны при относительно низких температурах, возможно, даже при комнатной. Осуществить взрыв оказалось достаточно трудно, потому что путь от открытия реакций атомного распада до разработки бомбы потребовал несколько лет упорного труда. Однако какими бы ни были эти трудности, они не включали в себя проблему достижения сверхвысоких температур. Каково твое мнение, друг Жискар?

Пока Дэниел объяснял, Жискар неотрывно смотрел на компаньона, потом сказал:

— По-моему, в построенной тобою конструкции есть несколько слабых мест, друг Дэниел, и потому она может оказаться не вполне надежной — но даже если она полностью соответствует истине, то все равно не имеет никакого отношения к возможному наступающему кризису, сущность которого мы пытаемся понять.

— Прошу тебя проявить терпение, друг Жискар, я продолжу. Суть дела в том, что и деление, и синтез атомных ядер являются проявлениями слабого взаимодействия, одного из четырех типов взаимодействий, управляющих всеми событиями во Вселенной. Следовательно, ядерный усилитель, способный взорвать термоядерный реактор, с равным успехом взорвет и атомный.

Имеется, однако, и разница. Синтез протекает только при сверхвысоких температурах. Усилитель взрывает сверхгорячую часть топлива, активно вовлеченную в процесс синтеза, плюс некоторое количество окружающего топлива, нагретое до нужной температуры в момент взрыва — но тот же взрыв разбрасывает материал в пространстве и рассеивает выделяющееся тепло До такой степени, что оставшееся количество топлива уже не зажигается. Другими словами, часть топлива взрывается, но немалая его часть — возможно, даже большая — нет. Разумеется, взрыв и в этом случае достаточно силен, чтобы уничтожить сам реактор и его ближайшее окружение — к примеру, корабль, на котором реактор установлен.

С другой стороны, атомный реактор способен работать при низких температурах, возможно, не превышающих точку кипения воды — не исключено, что и при комнатной температуре. В таком случае аффект усилителя проявится в том, что все атомное топливо взорвется. И действительно, усилитель взорвет атомный реактор даже в том случае, если он не запущен. И хотя, по моим расчетам, атомное топливо выделяет меньше энергии на единицу массы по сравнению с ядерным, взрыв атомного реактора окажется более сильным, потому что взорвется большее количество топлива.

Жискар медленно кивнул:

— Все это хорошо, друг Дэниел, но есть ли на Земле атомные станции?

— Нет, ни единой. Так говорит Квинтана, и ее слова подтверждает энциклопедия. Действительно, на Земле есть устройства, получающие энергию от небольших ядерных реакторов, но нет ни одного — абсолютно ни одного — подключенного к атомному реактору любого размера.

— В таком случае, друг Дэниел, ядерному усилителю не на что воздействовать. И все твои выводы, даже если они безупречны, никуда не ведут.

— Не совсем так, друг Жискар, — назидательно произнес Дэниел. — Следует учитывать еще и третий тип ядерных реакций.

— Что же это может быть? Не могу представить.

— Да, догадаться нелегко, друг Жискар, потому что на Поселенческих и Внешних мирах планетная кора содержит очень мало урана и тория, и потому естественная радиоактивность там чрезвычайно низка. По этой причине она не представляет никакого интереса для кого бы то ни было, кроме считанных физиков-теоретиков. Однако на Земле, как отметила мадам Квинтана, уран и торий — достаточно распространенные элементы, и природная радиоактивность, сопровождающаяся очень медленным выделением тепла и излучения, должна являться немаловажным фактором окружающей среды. Это и есть тот третий тип ядерных реакций, который следует учесть.

— Каким образом, друг Дэниел?

— Природная радиоактивность также является проявлением слабого взаимодействия. Ядерный усилитель, способный взорвать атомный или термоядерный реактор, способен ускорить природный атомный распад до такой степени, что возможен взрыв участка планетной коры — если он содержит достаточное количество урана или тория.

Некоторое время Жискар молча смотрел на Дэниела, потом тихо произнес:

— Выходит, ты предполагаешь, что план доктора Амадейро заключается в том, чтобы взорвать земную кору, сделать планету непригодной для жизни и таким способом обеспечить космонитам доминирующее положение в Галактике?

Дэниел кивнул:

— Или же, если для массовых взрывов урана и тория окажется недостаточно, увеличение радиоактивности может продуцировать избыточное тепло, которое изменит климат, а повышенная радиация вызовет рак и врожденные дефекты, что послужит той же цели, хотя и несколько медленнее.

— Жуткая возможность, — сказал Жискар. — Ты думаешь, что этот план и в самом деле может быть реализован?

— Вероятно. Как мне кажется, уже несколько лет — сколько именно, я не знаю — гуманоидные роботы с Авроры, а оттуда же и наш несостоявшийся убийца, находятся на Земле. Они достаточно совершенны, чтобы выполнять сложные программы, и при необходимости способны проникать в города, добывая оборудование. Можно предположить, что они устанавливают ядерные усилители в тех местах, где почва богата ураном или торием. Наверное, за эти годы они установили их немало. А Амадейро и Мандамус прибыли сюда, чтобы проследить за последними приготовлениями и активировать усилители. Полагаю, они все устроят так, чтобы у них осталось время скрыться до того, как планета будет уничтожена.

— В таком случае, — сказал 'Жискар, — необходимо немедленно уведомить Генерального секретаря, мобилизовать силы безопасности Земли и незамедлительно отыскать Амадейро и Мандамуса, не дав им возможности завершить свой проект.

— Вряд ли из этого что-либо выйдет. Генеральный секретарь нам, скорее всего, не поверит, потому что подвержен широко распространенной мистической убежденности в том, что эта планета неприкосновенна. Тебе придется пояснить, что речь идет о преступлении против человечества, а я могу догадаться, как он в этом случае поступит. Если бросить вызов его вере в уникальность Земли, он откажется допустить, чтобы его убеждения, какими бы иррациональными они ни были, поколебались, и ему останется искать спасение в том, чтобы не поверить нам.

К тому же, даже если он нам поверит, любая подготовка контрмер должна будет идти под контролем правительственной бюрократии, и, как бы этот процесс ни ускоряли, времени уйдет слишком много.

И это еще не все. Даже если вообразить, что все ресурсы Земли будут немедленно мобилизованы, вряд ли земляне смогут отыскать двух конкретных людей на огромных диких пространствах планеты. Вот уже множество десятилетий земляне обитают в городах и почти никогда не выходят за их пределы. Я хорошо это помню еще с тех пор, когда расследовал здесь свое первое дело вместе с Элайджем Бейли. Но даже если земляне смогут заставить себя выйти на открытые пространства, вряд ли они наткнутся на двоих нужных нам людей достаточно скоро, если только не полагаться на невероятное везение — а на это нам рассчитывать нельзя.

— Зато поисковую партию могут составить поселенцы, — заметил Жискар. — Они-то не боятся открытых пространств.

— Но и они не меньше землян убеждены в неприкосновенности планеты и столь же упорно откажутся нам верить. И даже если поверят, очень маловероятно, что двое людей будут найдены достаточно быстро, чтобы успеть изменить ситуацию.

— В таком случае, что ты думаешь о земных роботах? — спросил Жискар. — В пространствах между городами их очень много. Некоторые из них наверняка уже заметили среди себя людей. Их следует расспросить.

— Эти двое — эксперты-роботехники, и уж они позаботятся о том, чтобы любой встретившийся им робот не осознал их присутствие. По той же самой причине они могут не опасаться любого робота из поисковой партии — ему можно просто приказать уйти и забыть о случайной встрече. Но, что еще хуже, земные роботы — сравнительно примитивные модели, созданные для выполнения лишь самых простых работ: выращивать урожай, пасти животных и работать на шахтах. Их нельзя с легкостью приспособить для такой сложной задачи, как целенаправленный поиск.

— Выходит, ты заранее отклоняешь все возможные варианты действий, друг Дэниел? — спросил Жискар. — Что же нам остается?

— Мы должны сами отыскать двоих людей и остановить их — причем немедленно.

— А ты знаешь, где они сейчас, друг Дэниел?

— Не знаю, друг Жискар.

— В таком случае, если, как ты говоришь, даже поисковая партия, состоящая из множества землян, или же поселенцев, или роботов, или всех их вместе, может наткнуться на них лишь благодаря невероятной случайности, то как нам это сделать вдвоем?

— Не знаю, друг Жискар, но мы должны. Подбирая слова, чтобы они звучали достаточно убедительно, Жискар произнес:

— Необходимость — далеко не все, друг Дэниел. Ты прошел долгий путь. Ты догадался о существовании кризиса и, шаг за шагом, осознал его природу. Но ни то, ни другое не помогло. Мы остались на исходной позиции и не в силах, как и прежде, ничего изменить.

— Остается единственный шанс, — ответил Дэниел, — отчаянный, и почти безнадежный — но у нас нет другого выбора, мы должны испробовать его. Амадейро боится тебя и послал робота-убийцу, чтобы тебя уничтожить, и это может оказаться его ошибкой.

— А если наши отчаянные усилия ни к чему не приведут, друг Дэниел?

Дэниел невозмутимо взглянул на Жискара:

— Тогда мы распишемся в своей беспомощности, Земля будет уничтожена, а истории человечества придет преждевременный конец.

Глава восемнадцатая Нулевой закон

84

Калдин Амадейро чувствовал себя несчастным. Сила притяжения на Земле была на треть выше, чем на Авроре, воздух на треть плотнее, звук и запах тоже неприятно отличались. Здесь не было домов, сколько-нибудь претендовавших на цивилизованность.

Роботы понастроили различных сооружений с запасами продуктов и импровизированными удобствами, которые функционировали, но чрезвычайно скверно.

Хуже всего, что после довольно приятного утра настал ясный день и слишком яркое земное солнце начало припекать.

Скоро температура будет слишком высокой, воздух — слишком влажным. Появятся жалящие насекомые. Амадейро сначала не понял, откуда у него на руках мелкие зудящие припухлости, но Мандамус объяснил ему.

— Проклятье! — бормотал Амадейро, почесываясь. — Они могут внести инфекцию!

— Я думаю, — равнодушно сказал Мандамус, — что иногда они это и делают. Но не всегда же. У меня есть лосьон для облегчения зуда, и можно жечь что-нибудь такое, чей запах насекомые не переносят, но дело в том, что я и сам не выношу этот залах.

— Жгите! — велел Амадейро.

— И я не хочу делать ничего лишнего, — тем же тоном продолжал Мандамус, — пусть даже пустякового: запах и дымок могут обнаружить нас.

Амадейро презрительно сощурился.

— Вы сами неоднократно говорили, что в этом месте никогда не бывают ни люди, ни сельскохозяйственные роботы.

— Верно, но это не математическое утверждение. Это социологическое наблюдение, и тут всегда возможны исключения.

Амадейро нахмурился.

— Лучший путь к безопасности — закончить проект. Вы сами сказали, что будете готовы сегодня.

— Это тоже социологический расчет, доктор Амадейро. Я должен быть готов сегодня, и я хотел бы этого. Но математически точно гарантировать не могу.

— А когда вы сможете гарантировать?

Мандамус развел руками.

— Доктор Амадейро, я, кажется, уже объяснил вам, но повторю еще раз: это дело заняло у меня семь лет. Я рассчитывал еще несколько месяцев понаблюдать за релейными станциями на земной поверхности. А их четырнадцать. Но теперь я не могу сделать это, потому что должен закончить до того, как нас засечет, а то и остановит робот Жискар. Значит, я должен поручить это нашим гуманоидным роботам. Я не могу верить им, как самому себе. Я должен проверять и перепроверять их отчеты, и, может быть, мне придется лично посетить одно или два места, прежде чем я буду удовлетворен. Это займет несколько дней, ну, может, одну-две недели.

— Две недели? Это невозможно. Сколько, по-вашему, я могу терпеть эту планету, Мандамус?

— Сэр, как-то раз я провел на этой планете почти год, а еще раз — больше четырех месяцев.

— И вам нравилось?

— Нет, сэр, но у меня была работа, и я делал ее, не жалея сил. — Мандамус холодно взглянул на Амадейро.

Амадейро покраснел и сдержанно сказал:

— Ну ладно, так на чем мы остановились?

— Я еще изучаю отчеты, которые приходят. Как вы знаете, мы работаем не с четко налаженной лабораторной системой. Мы имеем дело с разнородной планетной корой. К счастью, радиоактивные материалы широко распространены, но на очень больших расстояниях, и нам пришлось разместить в таких местах реле и на роботов, если реле поставлены не так, то атомный усилитель заглохнет, и все наши многолетние труды пойдут насмарку. Может случиться, что волна локализованного усиления будет иметь силу взрыва, который произойдет в одном месте, а остальную часть коры не заденет. В этом случае ущерб будет незначительным. Мы же хотим, доктор Амадейро, иметь радиоактивные материалы, чтобы значительная часть земной коры медленно и постепенно неуклонно становилась все более и более радиоактивной, и Земля постепенно стала непригодной для жизни. Общественная структура планеты распадется, и Земля, как место обитания человека, перестанет существовать. Я полагаю, доктор Амадейро, что вы хотите именно этого. Я рассказывал вам об этом в свое время, и вы этого хотели.

— Я и сейчас хочу этого, Мандамус. Не валяйте дурака.

— Тогда терпите дискомфорт, сэр, или уезжайте, а я через некоторое время все сделаю.

— Нет, — забормотал Амадейро, — я должен быть здесь, когда все будет готово, но я ничего не могу поделать со своим нетерпением. На какое время вы рассчитали процесс? Я имею в виду, сколько времени пройдет с начала первой волны усиления до того, как Земля станет необитаемой?

— Это зависит от той степени усиления, с какой я начну. Я еще точно не знаю, какая степень потребуется, потому что она зависит от эффективности реле. Поэтому я подготовил вариантное управление. Я хочу установить период от одного до двух столетий.

— А если меньше?

— Если мы установим меньше, части земной коры быстрее станут радиоактивными, планета быстрее разогреется, и опасность возрастет. Это означает, что значительная часть населения не успеет вовремя покинуть планету.

— Ну и что?

Мандамус нахмурился.

— Чем быстрее Земля будет разрушаться, тем более вероятно, что земляне и поселенцы заподозрят технологическую причину и, скорее всего, обвинят нас. Поселенцы нападут на нас и будут сражаться за свой священный мир до последней капли крови, лишь бы только покарать нас. Мы уже говорили с вами об этом, и вы, кажется, согласились. Гораздо лучше дать больше времени, за которое мы сможем подготовиться к худшему и за которое сбитая с толку Земля решит, что медленно растущая радиоактивность — непонятный им природный феномен. По моему мнению, сегодня это важнее, чем вчера.

— Вот как? — Амадейро тоже нахмурился. — У вас глупый пуританский взгляд, и я уверен, что вы ищете способ взвалить ответственность на мои плечи.

— В данном случае это не трудно, сэр. Совершенно неразумно было посылать робота уничтожить Жискара.

— Наоборот, хорошо, если бы это удалось: Жискар единственный, кто может погубить нас.

— Сначала он должен найти нас, но пока не нашел. Да если бы и нашел — мы же опытные роботехники. Вы думаете, что мы не смогли бы справиться с ним?

— Василия думала, что справится, — а она знала его лучше, чем мы, — и не смогла. И военный корабль, который должен был захватить его и уничтожить, тоже не справился. И вот Жискар высадился на Земле. Его надо уничтожить любым путем.

— Но он не уничтожен, сведений об этом никаких.

— Осторожное правительство всегда придерживает дурные известия, а здешние чиновники хоть и варвары, но, видимо, осторожны. А если наш робот попался и был допрошен, то он необратимо дезактивировался. Это значит, что мы потеряли робота — мы можем себе это позволить — но ничего более. Если Жискар все еще существует, тем больше у нас оснований поспешить.

— Если мы потеряем робота, мы потеряем больше: они смогут установить место центра операции. Во всяком случае не следовало посылать здешнего робота.

— Я взял первого попавшегося, и он нас не выдаст. Я думаю, вы можете доверять моему программированию.

— Дезактивируется он или нет, они узнают, что робот сделан на Авроре. Земные роботехники — а их здесь хватает — будут уверены в этом. Тем больше причин сделать радиоактивность медленной. Должно пройти достаточно времени, чтобы земляне забыли об инциденте с роботом и не связывали его с прогрессирующим изменением радиоактивности. Нам нужно самое малое сто лет, а то и все двести.

Мандамус отошел еще раз осмотреть свои инструменты и снова установил контакт с реле 6 и 10, которые все еще считал сомнительными. Амадейро смотрел ему вслед с презрением, бормоча про себя: «Да, но я не проживу два столетия, вероятно, не проживу и одного. Ты-то проживешь, а я нет».

85

В Нью-Йорке было раннее утро, Жискар и Дэниел установили это по постепенно усиливающемуся шуму.

— Где-то наверху, вероятно, светает, — сказал Жискар, — Однажды в беседе с Элайджем Бейли два столетия назад я назвал Землю Миром Утренней Зари. Долго она будет таким миром или перестает им быть?

— У тебя мрачные мысли, друг Жискар, — сказал Дэниел. — Не лучше ли заняться делами сегодняшними, с тем чтобы сохранить Землю как Мир Утренней Зари?

В комнату вошла Глэдия в халате и шлепанцах. Ее волосы были мокрыми.

— Смешно, — сказала она. — Землянки идут утром по коридорам в общественные туалеты растрепанными и небрежно одетыми, а выходить должны в полном порядке. Видимо, сначала нужно быть растрепанной, чтобы потом очаровать ухоженным видом. Видели бы вы, какие взгляды на меня бросали, когда я вышла оттуда в халате. Не торчать же мне там все утро, занимаясь собой!

— Мадам, — сказал Дэниел, — могу я поговорить с вами?

— Только недолго, Дэниел. Ты ведь знаешь, что сегодня большой день и мои утренние встречи вот-вот начнутся.

— Именно об этом я и хотел поговорить, мадам. В такой знаменательный день вам лучше быть подальше от нас.

— Почему?

— Впечатление, которое вы должны произвести на землян, может сильно уменьшиться, если вы окружите себя роботами.

— Так я не буду окружена. Вас только двое. Как же я без вас?

— Вам надо привыкать, мадам. Пока мы с вами, вы очень сильно отличаетесь от землян. Это выглядит так, словно вы боитесь их.

— Но ведь мне нужна какая-то защита, Дэниел. Вспомни, что случилось вчера.

— Мадам, мы не предвидели того, что случилось, и не могли бы защитить вас. К счастью, мишенью были не вы; бластер был направлен в голову Жискара.

— Жискара?

— Разве робот мог стрелять в человека? По какой-то причине робот стрелял в Жискара. Поэтому, если мы будем рядом с вами, это только увеличит опасность. Не забывайте, что разговоры о вчерашнем событии распространятся, и, хотя земное правительство пыталось умолчать о деталях, все равно пойдут слухи, что робот стрелял из бластера. Это повлечет за собой общественный протест против роботов вообще, против нас и даже против вас, если вы упорно станете показываться с нами. Вам будет лучше без нас.

— Надолго?

— По крайней мере до того времени, как закончится ваша миссия, мадам. Капитан сумеет больше помочь вам, чем мы. Он знает землян, он к ним хорошо относится… и очень хорошо относится к вам, мадам.

— Откуда вы знаете, что он хорошо относится ко мне?

— Хоть я и робот, но мне так кажется. Мы, разумеется, вернемся, как только вы пожелаете. Но сейчас, мы думаем, самый лучший способ служить вам и защищать вас — это поручить вас капитану Бейли.

— Я об этом подумаю, — сказала Глэдия.

— А мы тем временем повидаемся с капитаном Бейли и узнаем, согласен ли он с нами.

— Валяйте.

Глэдия ушла в спальню.

Дэниел повернулся и тихо спросил Жискара:

— Она захочет?

— Не только захочет, — ответил Жискар. — Ей всегда было немного не по себе в моем присутствии и она не будет страдать, если меня рядом не окажется. А вот к тебе, друг Дэниел, у нее противоречивые чувства. Ты напоминаешь ей друга Джандера, дезактивация которого потрясла ее много десятилетий назад. Это и привлекает, и отталкивает ее, так что мне надо будет сделать немногое: я уменьшил ее влечение к тебе и увеличил и так сильное влечение к капитану, Она легко обойдется без нас.

— Тогда пойдем к капитану, — сказал Дэниел. Они вышли из комнаты и направились к капитану.

86

И Дэниел, и Жискар уже бывали на Земле, причем Жискар сравнительно недавно. Они умели пользоваться компьютерным справочником, где были указаны сектор, крыло и номер квартиры Д. Ж., и разбирались в цветных кодах в коридорах, указывающих повороты и лифты.

Было еще слишком рано, и редкие встречные ошеломленно смотрели на Жискара, а затем подчеркнуто равнодушно отворачивались.

Шаг Жискара стал неровным, когда они подошли к двери квартиры Д. Ж. Это было почти незаметно, но привлекло внимание Дэниела.

— Что с тобой, друг Жискар?

— Мне пришлось ликвидировать изумление, подозрительность, даже просто внимание у многих мужчин и женщин и у одного подростка, с которым оказалось трудновато. У меня не было времени проверить, не нанес ли я им вреда.

— Но это было необходимо: нам нельзя было останавливаться.

— Я понимаю, но Нулевой Закон плохо работает во мне. У меня нет твоей легкости. — Казалось, он хотел отделаться от неприятных ощущений. — Я часто замечал, что гиперсопротивление на позитронных путях действует сначала на ноги, а потом уже на речь.

Дэниел нажал на кнопку звонка и сказал:

— У меня тоже так, друг Жискар. Даже в самых оптимальных условиях поддерживать равновесие на двух опорах трудно. Контролировать устойчивость при ходьбе еще труднее. Я слышал, что когда-то были попытки производить роботов с четырьмя ногами и двумя руками. Их называли «кентаврами». Работали они хорошо, но их не приняли из-за явно нечеловеческой внешности.

— В данный момент, — сказал Жискар, — я был бы рад четырем ногам. Но по-моему, чувство дискомфорта проходит.

В дверях показался Д. Ж. и, широко улыбаясь, посмотрел на роботов. Потом он взглянул в один конец коридора, в другой, и улыбка его исчезла.

— Что вы здесь делаете без Глэдии? Она не…

— Капитан, с мадам Глэдией ничего не случилось, — успокоил его Дэниел. — Мы можем войти и объяснить?

Д. Ж. сердито махнул рукой, приглашая войти. Тоном, которым обычно говорят с забарахлившей машиной, он сказал:

— Почему вы оставили ее одну? Какие обстоятельства заставили вас покинуть ее?

— Она не более одинока, чем любой человек на Земле, и никакая опасность ей не грозит. Если вы спросите ее, она вам скажет, что не может чувствовать себя свободно здесь, на Земле, если за ней по пятам ходят космонитские роботы. Мы уверены, что она сама этого хочет, по крайней мере, сейчас. Если через какое-то время она пожелает нас вернуть, то мы вернемся.

Д Ж. снова заулыбался:

— Значит, она хочет, чтобы я ее охранял?

— В данный момент, капитан, она больше заинтересована в вашем присутствии, чем в нашем.

Улыбка Д. Ж. стала шире:

— Кто же станет порицать ее? Я пойду к ней, как только смогу.

— Но сначала, сэр…

— О, — воскликнул Д. Ж., — что-то еще?

— Да, сэр, Мы обеспокоены тем, что случилось вчера.

Д. Ж. посерьезнел.

— Вы думаете, с мадам Глэдией еще что-то может произойти?

— Ни в коем случае. Тот робот стрелял не в леди Глэдию. Как робот он не мог этого сделать. Он стрелял в друга Жискара.

— Зачем это ему?

— Вот это мы и хотели бы узнать. Для этого нам нужно поговорить с мадам Квинтаной, заместителем министра энергетики. Это может оказаться очень важным и для вас, и для правительства Бейлимира, если вы попросите ее позволить мне задать ей несколько вопросов. Мы просим вас постараться убедить ее.

— И только-то? Больше вы ничего не хотите? Чтобы я убеждал важное и очень занятое официальное лицо подвергнуться перекрестному допросу со стороны роботов?

— Сэр, — сказал Дэниел, — она, наверное, согласится, если вы достаточно заинтересованы в расследовании. И еще. Поскольку она, возможно, находится далеко отсюда, было бы неплохо нанять для нас дартер, чтобы доставить нас туда. Мы, как вы понимаете, спешим.

— Кроме этих мелочей все?

— Не совсем, — сказал Дэниел. — Нам еще нужен водитель, и вы, пожалуйста, заплатите ему как следует, чтобы он согласился везти нашего друга Жискара. Меня-то он за робота не примет.

— Надеюсь, вы понимаете, Дэниел, — сказал Д. Ж. — что просите о совершенно немыслимом?

— Я надеялся, что это не так, капитан. Но поскольку вы так считаете, говорить больше не о чем. Нам придется вернуться к мадам Глэдии, и она будет очень недовольна, потому что она хотела побыть только с вами.

Дэниел повернулся.

— Подождите, — сказал Д. Ж. — В коридоре есть общественный коммуникатор. Я попробую. Оставайтесь здесь и ждите меня.

Роботы остались.

— Что тебе удалось сделать, друг Жискар? — спросил Дэниел.

Теперь Жискар уже уверенно держался на ногах.

— Ничего. Ему очень не хотелось иметь дело с мадам Квинтаной, и так же сильно — нанимать машину. Я не мог бы изменить эти чувства, не нанеся вреда. Но когда ты сказал, что мы вернемся к мадам Глэдии, его настроение внезапно и драматически изменилось. Ты почувствовал это, друг Дэниел?

— Да.

— Похоже, ты едва ли нуждаешься во мне. Есть разные способы корректировки мозгов. Но кое-что я все-таки сделал. Изменение в мыслях капитана сопровождалось сильными и благоприятными эмоциями по отношению к мадам Глэдии, и я их усилил.

— Вот поэтому ты и нужен. Я не мог бы этого сделать.

— Ты еще сможешь, друг Дэниел, может быть, очень даже скоро.

Д. Ж. вернулся.

— Невероятно, но она хочет видеть вас, Дэниел. Дартер и водитель будут через минуту, и чем скорее вы уедете, тем лучше. Я сразу же отправлюсь к Глэдии.

Оба робота вышли в коридор и стали ждать.

— Он очень счастлив, — сказал Жискар.

— Так и должно быть, друг Жискар. Но я боюсь, что легкие дела для нас кончились. Мы легко устроили так, что мадам Глэдия предоставила нас самим себе. Затем мы с некоторым трудом убедили капитана устроить нам встречу с заместителем министра, но вот с ней справиться будет потруднее.

87

Водитель бросил взгляд на Жискара, и его решимость как рукой сняло.

— Послушайте, — сказал он Дэниелу. — Мне обещали заплатить вдвое, если я повезу робота, но роботам не разрешается находиться в городе, и я могу нарваться на крупные неприятности. Деньги мне не помогут, если я потеряю лицензию. Может, я отвезу только вас, мистер?

— Я тоже робот, сэр. Мы уже в городе, и это не ваша вина. Мы собираемся выехать из города, и вы должны помочь нам. Мы едем к высокому правительственному чину, который, я надеюсь, это устроит, и ваш гражданский долг — помочь нам. Если вы откажетесь везти нас, водитель, вы таким образом оставите нас в городе, и это могут счесть противозаконным.

Лицо водителя стало спокойным. Он открыл дверцу:

— Садитесь! — и все-таки тщательно задвинул толстую прозрачную загородку, отделявшую его от пассажиров.

— Тебе пришлось вмешаться, друг Жискар?

— Очень мало. Ты поговорил с ним и тем самым сделал основную часть работы. Просто удивительно, что с помощью набора утверждений, которыми можно пользоваться как индивидуально, так и в комбинациях, порой добиваешься такого эффекта, какого не добился бы, сказав просто правду.

— Я часто замечал такое в человеческих разговорах, друг Жискар, даже у обычно правдивых людей. Я полагаю, что это оправдано, если служит высокой цели.

— Нулевой Закон, ты хочешь сказать?

— Или его эквивалент, если человеческий мозг имеет такой эквивалент. Друг Жискар, ты сказал недавно, что я буду иметь твои способности и, возможно, скоро. Ты готовишь меня для этой цели?

— Да, друг Дэниел.

— Могу я спросить — зачем?

— Опять же Нулевой Закон. Недавний случай со слабостью в коленках показал, каким уязвимым я становлюсь, когда пытаюсь применить Нулевой Закон. До этого дня я собирался действовать по Нулевому Закону, чтобы спасти мир и человечество, но, наверное, не смогу. В этом случае ты должен быть готов продолжить работу. Я постепенно готовлю тебя и в нужный момент передам тебе последнюю инструкцию, и все станет на свои места.

— Я не понимаю, как это произойдет.

— Поймешь, всему свое время. Я изредка применял такой способ, когда давным-давно посылал роботов на Землю. Тогда их еще не изгоняли из городов, и они помогали ориентировать земных лидеров на одобрение поселенческой политики.

У дартера не было колес, он плыл примерно в сантиметре от поверхности. Водитель вел его по специально предназначенным для такого транспорта коридорам. Машина неслась как стрела, оправдывая свое название^[5]. Она выскочила в коридор, шедший параллельно экспресс-путям, свернула налево, нырнула под экспресс-пути, вынырнула с другой стороны и, пропетляв с полкилометра, остановилась перед богато украшенным зданием. Дверь дартера открылась автоматически. Дэниел вышел, подождал, пока выберется Жискар, и протянул водителю кусочек фольги, который получил от Д. Ж. Водитель внимательно рассмотрел его, резко хлопнул дверцей и быстро умчался, не сказав ни слова.

88

Дэниел позвонил, но дверь открылась не сразу. Дэниел подумал, что их проверяют. Наконец дверь распахнулась, и молодая женщина проводила гостей в дом. Она избегала смотреть на Жискара, но с большим интересом разглядывала Дэниела.

Заместитель министра Квинтана сидела за большим письменным столом. Она улыбнулась и с деланной бодростью произнесла:

— Два робота одни, без людей. Мне не грозит опасность?

— Абсолютно никакой, мадам Квинтана, — серьезно ответил Дэниел. — Нам тоже непривычно видеть человека без робота за спиной.

— Уверяю вас, у меня есть роботы, — сказала Квинтана. — Я называю их челядью, и один из них привел вассюда. Я поражена, что она не хлопнулась в обморок при виде Жискара. А могла бы, если бы ее не предупредили и если бы вы, Дэниел, не имели такой исключительно интересной внешности. Но речь не об этом. Капитан Бейли так настойчиво уговаривал меня увидеться с вами, а поддерживать добрые отношения со всем Поселенческим миром в моих интересах, поэтому я согласилась. Но день у меня очень загружен, и я буду вам очень благодарна, если мы все обговорим быстро. Что я могу сделать для вас, Дэниел?

— Мадам Квинтана… — начал Дэниел.

— Минуточку. Может, вы сядете? В прошлый вечер вы сидели, а не стояли.

— Мы можем сесть, но нам все равно, сидеть или стоять.

— Но мне не все равно. Мне стоять неудобно, а сидя я должна задирать голову, чтобы увидеть вас. Так что, пожалуйста, возьмите стулья и сядьте. Спасибо. Ну, Дэниел, в чем дело?

— Мадам Квинтана, я думаю, вы помните инцидент с бластером вчера после банкета?

— Конечно. Я знаю, что из бластера стрелял гуманоидный робот, хотя официального подтверждения не было. Но сейчас я сижу напротив двух роботов и совершенно беззащитна. А один из вас тоже гуманоидный.

— У меня нет бластера, мадам, — сказал Дэниел и улыбнулся.

— Я верю. Тот гуманоидный робот не был похож на вас, Дэниел. Вы — произведение искусства. Вы это знаете?

— Я очень сложно запрограммирован, мадам.

— Я имею в виду внешность. Так что инцидент?

— Мадам, у того робота где-то на Земле есть база, и я должен знать, где именно. Я приехал с Авроры с приказом отыскать эту базу и предупредить инциденты, которые могут нарушить мир между планетами. У меня есть основания считать…

— Вы приехали? Не капитан? Не мадам Глэдия?

— Мы, мадам. Жискар и я. Я не имею права сказать Вам, каким образом мы оказались замешанными в это дело, и не могу назвать имя человека, по приказу которого мы действуем.

— Подумать только! Межзвездный шпионаж! Очаровательно! Какая жалость, что я не могу помочь вам. Я не знаю, откуда взялся тот робот, не имею представления, где может быть его база, и даже не понимаю, почему вы пришли именно ко мне за такой информацией. На вашем месте я обратилась бы в департамент безопасности. — Она наклонилась к Дэниелу: — На вашем лице настоящая кожа, Дэниел? Если нет, то это изумительная имитация. — Она протянула руку и осторожно дотронулась до его щеки. — Она даже на ощупь настоящая.

— И все-таки, мадам, она не настоящая. Если ее разрезать, она сама собой не зарастет. Но с другой стороны, ее легко зашить и даже поставить заплатку.

— Фу! — Квинтала сморщила нос:. — Но наше дело закончено, поскольку я не могу помочь вам и не имею отношения к владельцу бластера. Я ничего не знаю.

— Позвольте мне кое-что объяснить, мадам. Тот робот, по-видимому, был членом группы, заинтересованной в ускорении энергопроизводящего процесса, который вы вчера описали, — расщепления. Допустим, что это так и есть. Кто-то интересуется расщеплением и содержанием урана в земной коре. Где они могли бы развернуть свою базу?

— Старый урановый рудник, возможно. Но я не знаю, где он находится. Поймите, Дэниел, у Земли почти суеверное отвращение ко всему ядерному, в особенности к расщеплению. В наших популярных работах по энергии вы не найдете почти ничего насчет расщепления, а в технических изданиях для специалистов — только голую суть. Даже я очень мало знаю об этом. Впрочем, я администратор, а не ученый.

— Тогда еще кое-что, мадам. Мы допрашивали робота-убийцу относительно местонахождения его базы и допрашивали очень строго. Но он был запрограммирован на дезактивацию, на полное замораживание мозга в случае допроса — так и случилось. Однако перед этим в последний момент он трижды открыл рот. Вероятно, он собирался произнести три слова, или три группы слов, или три слога. Вторым из этих слогов, или звуков, или слов было «миль». Может ли это иметь отношение к расщеплению?

Квинтана медленно покачала головой:

— Нет, я не могу сказать, что это значит. Такого слова вы не найдете в словаре галактического стандартного. Простите меня, Дэниел. Приятно было встретиться с вами снова, но мой стол завален бумагами, над которыми нужно работать. Извините меня. Но Дэниел как будто бы не слышал ее слов.

— Мне сказали, мадам, что слово «миль» может означать старинную меру длины. Кажется, больше километра.

— Даже если это и правда, ваше слово тут совсем неуместно. Откуда аврорианскому роботу знать архаичные выражения и старинные… — Она вдруг замолчала. Глаза ее широко раскрылись, лицо побледнело. — Постойте! Неужели?..

— Что, мадам?

— Есть место, — задумчиво произнесла Квинтана, — которого избегают все — и земляне, и роботы. Если бы я хотела выразиться возвышенно, я бы сказала, что это зловещее место. Настолько зловещее, что начисто стерлось в сознании. Его нет даже на карте. Это квинтэссенция всего, что означает расщепление. Я помню, что слышала его в очень старом фильме еще когда начинала здесь работать. Там говорилось о месте, где произошел «инцидент», который навсегда отвратил мысли землян от расщепления как источника энергии. Это место называлось «Трехмильный Остров».

— Место абсолютно изолированное, — сказал Дэниел, — и совершенно необитаемое, место, где могут быть те самые расщепляющиеся материалы, идеальное для тайной базы и в названии которого есть слово «миль». Это и есть то самое место, мадам. Не скажете ли вы нам, как туда попасть, и не поможете ли получить разрешение выйти из города, чтобы добраться до этого Трехмильного Острова или хотя бы до его окрестностей?

Квинтана улыбнулась. Улыбаясь, она казалась моложе.

— Если вы имеете дело с интересным случаем межзвездного шпионажа, вы не можете терять времени, верно?

— Действительно не можем, мадам.

— Ладно. Допустим, что в круг моих обязанностей входит посещение Трехмильного Острова. Почему бы мне не взять вас с собой в аэрокар? Я умею управлять им.

— Мадам, но ваша куча бумаг…

— Ее никто не тронет. Она так и будет тут, когда я вернусь.

— Но вам придется выехать из города…

— Ну и что? Небось, не старые времена. Давным-давно, в печальную пору космонитского господства земляне не смели выходить из городов, но теперь, вот уже почти два столетия, мы выходим и даже заселяем Галактику. Кое-кто, конечно, придерживается старых обычаев, но большинство стало вполне мобильным. Наверное, когда-нибудь мы присоединимся к какой-нибудь поселенческой группе. Сама я не намерена этого делать, но часто летаю в собственном аэрокаре и пять лет назад летала в Чикаю и обратно. Посидите, я сейчас отдам распоряжения.

Ее как ветром сдуло. Дэниел глянул ей вслед и прошептал:

— Друг Жискар, это не похоже на нее. Ты что-то сделал?

— Чуточку. Когда мы входили, мне показалось, что проводившая нас сюда молодая женщина привлечена твоей внешностью. Я почти уверен, что тот же фактор присутствовал в мозгу Квинтаны на вчерашнем банкете, хотя я находился очень далеко от нее и в комнате было множество других людей. Здесь, как только ты начал с ней разговаривать, я окончательно утвердился в своей догадке. Я мало-помалу усиливал это влечение, и каждый раз, когда она намекала, что разговор окончен, она капалась все менее решительной и не возражала против его продолжения. Наконец она сказала об аэрокаре. Я уверен, что она не хотела упустить шанс побыть с тобой побольше.

— Это может осложнить мне дело, — задумчиво сказал Дэниел.

— Это прекрасная возможность, — возразил Жискар. — Думай об этом с точки зрения Нулевого Закона.

Казалось, сейчас Жискар должен был улыбнуться — но его лицо не умело выражать чувства.

89

Квинтана посадила аэрокар на подходящее место и с облегчением вздохнула. К машине подошли два робота, чтобы осмотреть ее и при необходимости перезарядить.

Квинтана прислонилась к Дэниелу и взглянула вправо.

— Вот там, в нескольких километрах отсюда река Саскуэханна. Какой жаркий день! — Она с явной неохотой выпрямилась и улыбнулась Дэниелу: — Хуже всего, когда покидаешь город. Окрестности совершенно не контролируются. Подумать только, какое пекло! Вы не чувствуете жару, Дэниел?

— У меня есть внутренний термостат, мадам, он хорошо работает.

— Великолепно! Хотела бы я иметь такой. Здесь нет дорог, Дэниел, и нет роботов, которые проводили бы вас, потому что они никогда туда не ходят. И я не знаю, где именно то место, которое вы ищете. Мы можем лишь случайно обнаружить вашу базу, а можем и проскочить мимо всего в каких-нибудь пятистах метров.

— Не «мы», мадам. Вам придется остаться. Наше путешествие может быть опасным; к тому же у вас нет кондиционера, и вы можете просто физически не выдержать, даже если ничего не случится. Могли бы вы подождать нас, мадам? Для меня это было бы очень важно.

— Я подожду.

— Но мы можем отсутствовать несколько часов.

— У меня в машине есть кой-какие приспособления, к тому же здесь неподалеку маленький городок Гаррисбург.

— В таком случае, нам нужно идти, мадам.

Дэниел легко выпрыгнул из аэрокара. Жискар последовал за ним. Роботы направились на север. Был полдень, и яркое летнее солнце отражалось в полированном корпусе Жискара.

— Любое проявление мыслительной активности, которое ты заметишь, будет тем, что мы ищем, — сказал Дэниел. — Здесь на много километров вокруг никого нет.

— Ты уверен, что мы идем туда, куда нужно?

— Нет, друг Жискар, но мы должны идти.

90

Левулар Мандамус хмыкнул и, скупо улыбнувшись, посмотрел на Амадейро.

— Поразительно, — сказал он, — и более чем удовлетворительно.

Амадейро вытер лоб и щеки обрывком полотенца и спросил:

— Что это означает?

— Это означает, что все релейные станции в рабочем состоянии.

— Значит, вы можете приступить к усилению?

— Как только определю необходимый уровень концентрации частиц.

— А сколько времени это займет?

— Минут пятнадцать… Тридцать.

Амадейро смотрел на Мандамуса, все более хмурясь, наконец тот сказал:

— Вес в порядке. Готово. Я устанавливаю временную шкалу на 2, 72. Через полтора столетия установится высший уровень равновесия и будет поддерживаться без существенных изменений миллионы лет. При этом уровне на Земле в лучшем случае останутся лишь несколько разбросанных групп людей в относительно малорадиоактивных районах. Нам нужно только подождать полтора столетия, и кучка дезорганизованных Поселенческих миров станет нашей легкой добычей.

— Я не проживу еще полтора столетия, — медленно сказал Амадейро.

— Сожалею, сэр, — сухо ответил Мандамус, — но мы говорим об Авроре и Внешних мирах. Появятся другие, которые возьмут на себя вашу задачу.

— Вы, например?

— Вы мне обещали высший пост в Институте, и, как вы знаете, я жаждал этого. С такой политической базой я могу надеяться стать когда-нибудь Председателем и повести такую политику, которая обеспечит окончательное исчезновение анархических миров поселенцев.

— Приятно слышать. А что, если вы установите поток частиц, а потом кто-нибудь возьмет да понизит его еще на полтора столетия?

— Это невозможно, сэр. Едва включившись, прибор застынет на определенной отметке. Процесс станет необратимым. Что бы ни случилось, земная кора все равно будет медленно гореть. Я полагаю, что можно перестроить всю систему заново, если кто-то на Земле или из поселенцев мог бы сдублировать мою работу, но даже тогда доза радиоактивности увеличится, но не уменьшится. Второй Закон термодинамики присмотрит за этим.

— Мандамус, вы сказали, что жаждете стать директором. Однако пока я директор, значит, я и должен решать.

— Нет, сэр, не вы, — холодно сказал Мандамус. — Детали процесса известны только мне. Данные закодированы в таком месте, которое вам не найти, к тому же оно охраняется роботами, которые скорее уничтожат их, чем отдадут вам. Вы ничего не сможете с ними поделать, а я могу.

— Тем не менее, — сказал Амадейро, — мои рекомендации ускорили бы ваше дело. Если вы отберете у меня лидерство каким бы то ни было способом, вы будете иметь постоянную оппозицию среди других членов Совета, что будет мешать вам все десятилетия вашего пребывания на этом посту. Вы хотите только титула или реальной власти?

— Разве сейчас время говорить о политике? Минуту назад вы были весьма недовольны, что я замешкался на пятнадцать минут над компьютером.

— Да, но сейчас мы говорим о величине потока частиц. Вы хотите поставить его на 2, 72 — что это за цифра? — а я думаю, правильно ли это. Какое максимальное значение вы можете установить?

— Шкала от нуля до двенадцати, но необходимо 2, 72 — плюс-минус 0, 05, если вы хотите точнее. На основании отчетов всех четырнадцати реле, до установления равновесия пройдет полтора столетия.

— Но я думаю, что правильно было бы установить 12.

Мандамус с ужасом уставился на Амадейро:

— Двенадцать? Да вы понимаете, что это означает?

— Да. Это означает, что Земля станет слишком радиоактивной для жизни через десять-пятнадцать лет, в результате чего погибнет десять-пятнадцать миллиардов землян.

— И начнется война с разъяренной федерацией поселенцев. Зачем нам эта бойня?

— Повторяю, я не надеюсь прожить еще полтора столетия, но хочу увидеть гибель Земли.

— Но в таком случае вы же искалечите — это в лучшем случае — и Аврору. Не может быть, чтобы вы говорили серьезно.

— Я говорю вполне серьезно. Два столетия я терпел поражения и унижения.

— Но в этом виноват Хен Фастольф и Жискар, но не Земля.

— Нет, в этом виноват землянин Элайдж Бейли.

— Который умер более полутора столетий назад. И это цена мести давно умершему человеку?

— Я не хочу спорить. Я делаю вам предложение — должность директора немедленно. Как только мы вернемся на Аврору, я уйду со своего поста и назначу вас на мое место.

— Нет. Я не хочу этой должности на таких условиях. Смерть миллиардов!

— Миллиардов землян. Ну тогда я не могу доверить вам манипулировать с приборами. Покажите мне, как включить контрольный прибор. И я возьму всю ответственность на себя. Но все равно по возвращении я уйду со своего поста и отдам его вам.

— Нет. Это все равно будет означать смерть миллиардов землян и неизвестно скольких миллионов космонитов. Доктор Амадейро, поймите, что я ни в коем случае не сделаю этого, а вы не обойдетесь без меня. Механизм включается с помощью отпечатка моего большого пальца.

— Я прошу вас.

— Вы не в своем уме, если просите, несмотря на то что я вам сказал.

— Это ваше личное мнение, Мандамус. Я не настолько безумен, чтобы не сообразить разослать всех здешних роботов по разным местам. Мы с вами здесь одни.

Мандамус усмехнулся краем рта.

— И чем же вы намерены угрожать мне? Не собираетесь ли вы убить меня, пока нет роботов, которые могут остановить вас?

— Да, Мандамус, вообще-то могу, если захочу, — Амадейро вытащил из кармана бластер малого калибра. — На Земле такую штуку добыть трудно, но можно — если хорошо заплатить. И я умею им пользоваться. И поверьте, если я скажу, что с превеликим удовольствием прострелю вам голову, если вы не приложите свой большой палец к контакту и не позволите мне поставить шкалу на двенадцать.

— Не посмеете. Если я умру, как вы включите прибор?

— Не будьте дураком. Если я пробью вам голову, ваш палец останется целым. И даже некоторое время теплым. Вот я им и воспользуюсь. Я предпочел бы, чтобы вы остались в живых, потому что объяснять на Авроре вашу смерть будет скучно. Но как бы утомительно это ни было, я переживу. Короче, даю вам тридцать секунд на размышления. Если вы согласны, я немедленно отдаю вам пост директора Института, нет — все будет так, как я хочу, а вы умрете. Начинаю: один, два, три…

Мандамус с ужасом смотрел на Амадейро, который продолжал считать, холодно глядя на Мандамуса поверх бластера.

— Уберите бластер, Амадейро, — прошипел наконец Мандамус, — иначе мы оба будем обездвижены под предлогом, что нас надо защитить от вреда.

Но предупреждение Мандамуса опоздало. В мгновение ока чья-то рука схватила Амадейро за запястье, парализовав его. Бластер упал.

— Извините, — сказал Дэниел, — что я причинил вам боль, доктор Амадейро, но я не могу позволить вам целиться из бластера в человека.

91

Амадейро ничего не сказал.

— Вы два робота, с которыми, как я вижу, нет хозяина, — холодно промолвил Мандамус. — В его отсутствии ваш хозяин я, и я приказываю вам уйти и не возвращаться. Поскольку, как вы видите, никому из людей в данный момент не угрожает опасность, ничто не может заставить вас игнорировать мой приказ. Уходите.

— Простите, сэр, — сказал Дэниел, — нет нужды скрывать от вас наши имена, поскольку вы их и так знаете. Мой спутник, Р. Жискар Ривентлов, умеет распознавать эмоции. Друг Жискар!

— Когда мы подходили, определив ваше присутствие издалека, — начал Жискар, — я отметил, что ваш мозг, доктор Амадейро, переполнен яростью. А в вашем, доктор Мандамус, — бесконечный страх.

— Ярость доктора Амадейро — если это была ярость — просто реакция на приближение двух необычных роботов, — сказал Мандамус, — особенно того, который способен внедряться в человеческий мозг и который погубил — может быть, навсегда — мозг леди Василии. Мой страх — если это был страх — также явился результатом его появления. Теперь мы овладели собой, и у вас нет оснований вмешиваться. Мы приказываем вам немедленно уйти.

— Прошу прощения, доктор Мандамус, — сказал Дэниел, — но я хочу удостовериться, что мы можем спокойно подчиниться вашему приказу. Не было ли бластера в руке доктора Амадейро, когда мы появились, и не целился ли он из бластера в вас?

— Он объяснял мне, как работает бластер, и уже хотел убрать его, когда ты вмешался.

— Значит, я должен вернуть его доктору Амадейро, прежде чем уйду?

— Нет, — без колебаний ответил Мандамус, — потому что тогда у вас будет уважительная причина остаться, чтобы, как вы скажете, защищать нас. Возьмите бластер с собой и уходите, и у вас не будет причины возвращаться.

— У нас есть основания думать, — сказал Дэниел, — что вы сейчас находитесь там, куда людям не разрешено приходить…

— Это правило, а не закон, и на нас оно в любом случае не распространяется, поскольку мы не земляне. Кстати, роботам тоже не разрешается здесь находиться.

— Мы привезены сюда, доктор Мандамус, высокопоставленным членом земного правительства. У нас есть основания думать, что вы намерены поднять уровень радиации в земной коре и нанести серьезный и непоправимый ущерб планете.

— Вовсе нет… — начал Мандамус.

Но тут в первый раз вмешался Амадейро:

— По какому праву, робот, ты устраиваешь нам перекрестный допрос? Мы люди и отдали вам приказ. Подчиняйтесь!

Его повелительный тон заставил Дэниела вздрогнуть, а Жискар уже собрался уйти. Но Дэниел сказал:

— Простите, доктор Амадейро, но я не веду перекрестный допрос, а только хочу убедиться, что могу спокойно подчиниться вашему приказу. У нас есть основания думать, что…

— Можешь не повторять, — перебил его Мандамус и повернулся к Амадейро. — Доктор Амадейро, разрешите мне ответить. — Мандамус вновь взглянул на Дэниела. — Дэниел, наша задача носит антропологический характер. Мы должны найти истоки различных человеческих обычаев, влияющих на поведение космонитов. Эти истоки можно найти только на Земле, вот мы их тут и ищем.

— У вас есть на это разрешение Земли?

— Семь лет назад я консультировался с соответствующими чиновниками Земли и получил разрешение.

— Что скажешь, друг Жискар?

— Показания мозга доктора Мандамуса таковы, что его слова не соответствуют существующей ситуации.

— Значит, он лжет?

— Предполагаю.

Невозмутимость Мандамуса не поколебалась.

— Ты можешь предполагать, но предположение — не уверенность, — сказал он. — Ты не можешь не повиноваться приказу на основании простого предположения. Я знаю это, и ты это знаешь.

— Но в мозгу доктора Амадейро ярость сдерживалась только эмоциональными силами, чего вряд ли требовала работа, — продолжал Жискар. — Вполне возможно, что эти силы, так сказать, порвутся, и ярость выплеснется наружу.

— Что вы распинаетесь перед ними, Мандамус! — закричал Амадейро.

— Молчите, Амадейро! — рявкнул Мандамус Вы играете им на руку.

Амадейро не обратил внимания на окрик.

— Это унизительно и бесполезно. — Он злобно оттолкнул протянутую руку Мандамуса. — Они знают правду! Ну и что? Роботы, мы — космониты, более того, мы — аврориане, мы с планеты, где вас сконструировали. И еще того больше, мы высокопоставленные официальные лица на Авроре, и для вас слово «люди» в Трех Законах роботехники должно означать аврориан. Если вы не повинуетесь нам, вы вредите нам, унижаете нас и нарушаете этим Первый и Второй Законы. То, что мы намереваемся уничтожить землян, даже большое их количество, — правда, но это к делу не относится. Это все равно, как если бы вы отказались повиноваться нам, потому что мы едим мясо убитых животных. Ну, я объяснил вам все, а теперь убирайтесь! — прохрипел Амадейро и, выпучив глаза, упал.

Открыв рот в беззвучном крике, Мандамус склонился над ним.

— Доктор Мандамус, — сказал Жискар, — доктор Амадейро не умер. Он в коме, из которой его в любое время можно вывести. Но он забудет все, связанное с вашим проектом, и ничего не поймет, если вы станете объяснять ему. Когда я это делал — я не мог бы этого сделать, если бы не собственное признание доктора Амадейро, что он намерен уничтожить большое количество землян — я, возможно, надолго повредил некоторые участки его памяти и некоторые мыслительные процессы. Сожалею, но ничем не могу помочь.

— Знаете, доктор Мандамус — произнес Дэниел, — на Солярии мы встретили роботов, которые считали людьми только соляриан. И мы поняли, что в том случае, когда роботы так узко трактуют понятие «человек», это может стать причиной безмерных разрушений. Бесполезно пытаться ограничить в нашем понимании понятие «люди» только аврорианами. Мы определяем всех людей — и землян, и поселенцев — как хомо сапиенс, и чувствуем, что предотвратить вред для группы людей и человечества в целом важнее, чем предотвратить вред для индивидуума.

— Но в Первом Законе так не говорится, — еле слышно прошептал Мандамус.

— Я называю это Нулевым Законом, и он довлеет над Первым.

— Но тебя так не запрограммировали.

— Я сам себя так запрограммировал. И, поскольку с момента вашего появления здесь я знаю, что вы прибыли сюда, чтобы нанести вред, вы не можете приказать мне уйти или удержать меня от нанесения вреда вам. Нулевой Закон превыше остальных. Я должен спасти Землю, поэтому прошу вас добровольно уничтожить ваши приборы, иначе я буду вынужден угрожать вам, как доктор Амадейро, хоть и не воспользуюсь бластером.

— Подожди! — сказал Мандамус, — Выслушай меня. Дай мне объяснить, Из головы этого Амадейро улетучилось все хорошее. Он хотел уничтожить Землю, а я не хочу. Поэтому он и целился в меня из бластера.

— Однако это ваша идея, вы создали все эти приборы, иначе доктору Амадейро не нужно было бы принуждать вас что-то сделать. Он сделал бы это сам, не требуя от вас никакой помощи. Правильно?

— Да, Жискар может сказать, лгу ли я. Я построил эти приборы и был готов воспользоваться ими, но не так, как желал доктор Амадейро. Я говорю правду?

Дэниел посмотрел на Жискара.

— На мой взгляд, он говорит правду, — подтвердил Жискар.

— Конечно, правду, — поддакнул Мандамус. — Я хотел ввести очень медленное увеличение радиоактивности в земную кору. Должно пройти сто пятьдесят лет, в течение которых народ Земли может перебраться на другие планеты. Увеличится население имеющихся Поселенческих миров, и будет создано множество новых. Земля, этот огромный аномальный мир, который вечно угрожает космонитам и сводит на нет усилия поселенцев, перестанет существовать. Исчезнет центр мистического поклонения, который так тянет поселенцев назад. Я говорю правду?

— На мой взгляд, он говорит правду, — подтвердил Жискар.

— Мой план, если он сработает, сохранит мир и сделает Галактику домом как для космонитов, так и для поселенцев. Вот почему, когда я конструировал этот прибор… — Указывая на прибор, он приложил большой палец к контакту и устремился к главному прибору, крикнув: — Застыть!

Дэниел бросился было к Мандамусу, но застыл с подмятой рукой. Жискар не шевельнулся.

Мандамус, задыхаясь, вернулся.

— Поставлено на 2, 72. Сделано. Изменить нельзя. Теперь все пойдет так, как я задумал. И вы не можете никому ничего сказать, потому что тогда начнется война, а ваш Нулевой Закон запрещает это! — Он холодно и презрительно взглянул на распростертое тело Амадейро. — Глупец! Ты никогда не узнаешь, как это надо было сделать!

Глава девятнадцатая Один

92

— Теперь вы не можете повредить мне, роботы, — сказал Мандамус, — и ничего не сделаете, чтобы изменить судьбу Земли.

— Тем не менее, — дрожащим голосом произнес Жискар, — вы не должны помнить о том, что натворили. Вы ничего не должны объяснить космонитам.

Он трясущейся рукой подтянул к себе стул и сел. А Мандамус согнулся и медленно опустился на землю. Казалось, он безмятежно уснул.

— И все-таки, — с глубоким отчаянием сказал Дэниел, взглянув на два бесчувственных тела, — я потерпел неудачу и когда нужно было схватить доктора Мандамуса, чтобы он не нанес вреда людям, я почему-то подчинился его приказу и застыл на месте. Нулевой Закон не сработал.

— Нет, друг Дэниел, — возразил Жискар, — дело не в тебе. Это я остановил тебя. Доктор Мандамус хотел сделать то, что потом все-таки сделал, но боялся твоей реакции на свои действия. Я нейтрализовал его страх, а затем нейтрализовал тебя. И доктор Мандамус включил под земной корой, так сказать, медленный огонь.

— Но зачем, друг Жискар? Зачем?

— Потому что он прав. Я так и сказал тебе. Он-то думал, что он лжет. Изучив чувство торжества в его сознании, я убедился: он уверен, что результатом усиления радиоактивности станут анархия и сумятица, которые охватят Землю и Поселенческие миры; и тогда космониты уничтожат их и захватят Галактику. Но я подумал, что сценарий, который он разработал, чтобы покорить нас, правильный. Устранение Земли, этого огромного перенаселенного мира, уничтожит мистическое и, по-моему, опасное преклонение перед ней и поможет землянам. Они с новой силой устремятся во все концы Галактики и без Земли, на которую они всегда оглядывались и которую обожествляли, создадут Галактическую империю. И мы должны им помочь. — Жискар помолчал и слабеющим голосом добавил: — Роботы и Империя.

— Как ты себя чувствуешь, друг Жискар?

— Я не могу стоять, но говорить еще в состоянии. Слушай. Пора тебе принять мой груз. Я сориентировал тебя на ментальное обнаружение и контроль. Тебе осталось только выслушать последнее наставление, которое должно запечатлеться внутри тебя. Слушай…

Он говорил ровно, преодолевая растущую слабость. Дэниел всем своим существом чувствовал слова и символы. Что-то двигалось внутри и вставало на место.

Когда Жискар закончил, Дэниел вдруг ощутил холодное мурлыканье мозга Мандамуса, неровное биение мозга Амадейро и тонкую металлическую нить мозга Жискара.

— Ты должен вернуться к мадам Квинтане, — сказал Жискар, — и сделать так, чтобы этих двоих отправили на Аврору. Они больше не опасны для Земли. Затем проследи, чтобы земная полиция нашла и дезактивировала гуманоидных роботов, посланных на Землю Мандамусом. Будь осторожен, пользуясь своей новой силой, потому что ты еще не привык к ней и пока не умеешь ее четко контролировать. Постепенно ты приспособишься, если будешь тщательно анализировать свои действия. Пользуйся Нулевым Законом, но не оправдывай им вред, нанесенный индивидуумам без нужды. Первый Закон почти так же важен. Охраняй мадам Глэдию и капитана Бейли, но ненавязчиво. Пусть они будут счастливы вместе, пусть мадам Глэдия продолжает бороться за мир в Галактике. Пригляди, чтобы земляне покинули эту планету. И еще одно… если я вспомню… да, если сможешь, узнай, куда делись соляриане. Это может оказаться важным.

Жискар замолчал.

Дэниел встал на колени рядом с Жискаром и взял его за руку. Металлическая рука Жискара бессильно повисла.

— Очнись, друг Жискар, — в отчаянии прошептал Дэниел. — Очнись. Все, что ты сделал, было правильным по Нулевому Закону Ты спас множество жизней. Ты сделал добро человечеству. Почему же ты так страдаешь?

Голос Жискара так изменился, что слова трудно было разобрать.

— Потому что я не уверен… Если… другая точка зрения… все-таки правильна… и космониты восторжествуют, а потом сами погибнут… то Галактика… опустеет… Прощай, друг Дэ…

И Жискар умолк навсегда.

Дэниел встал.

Он остался один… Ему предстояло позаботиться о Галактике.

Космические течения

ПРОЛОГ. ГОД НАЗАД

Человек с Земли пришел к решению. Решение зарождалось медленно, но было твердым.

Вот уже несколько недель он не чувствовал надежной кабины своего корабля, не видел холодной черноты пространства вокруг. Сначала он хотел сделать быстрое сообщение в Межзвездное Космоаналитическое Бюро и вернуться в космос. Но его задерживали здесь. Это было почти как тюрьма.

Он допил чай и взглянул на человека по другую сторону стола:

— Я не останусь здесь дольше!

Другой человек пришел к решению. Оно зарождалось медленно, но было твердым.

Нужно время, нужно много времени. Ответа на первые письма нет. Значит, он не должен выпускать из рук человека с Земли. Он потрогал гладкий стержень у себя в кармане.

— Вы не понимаете всей щекотливости проблемы.

— Речь идет об уничтожении целой планеты, — возразил землянин. — И потому я хочу, чтобы вы передали подробности по всему Сарку, всем обитателям.

— Мы не можем. Это вызовет панику.

— Но раньше вы говорили, что можете.

— Я обдумал все. Теперь мне стало ясно: это невозможно.

— А представитель МКБ — он все еще не прибыл? — помолчав, спросил землянин.

— Нет. Они заняты организацией нужных мер. Еще день-два…

— Опять день-два! Неужели они настолько заняты, что не могут уделить мне ни минуты? Они даже не видели моих расчетов!

— Я предлагал вам передать им эти расчеты. Вы не согласились.

— И не соглашусь. Они могут прийти ко мне, или я к ним. Вы не верите мне. Не верите, что Флорина будет уничтожена.

— Я верю. Вы зря горячитесь.

— Да, горячусь. Что в этом удивительного? Или вы только и думаете, что на меня, бедняжку, космос подействовал? По-вашему, я сумасшедший?

— Чепуха!

— Не притворяйтесь: вы так думаете. Вот почему я хочу видеть кого-нибудь из МКБ. Они увидят, сумасшедший я или нет!

— Вам сейчас нехорошо. Я помогу вам.

— Нет, не поможете! — истерически вскричал землянин. — Я сейчас уйду. Если вы хотите остановить меня, то убейте! Только вы не посмеете. Кровь всего населения Флорины падет на вас, если вы меня убьете!

— Я не убью вас!

— Вы меня свяжете. Вы запрете меня здесь! Вот чего вам хочется! А что вы будете делать, когда МКБ начнет искать меня? Мне полагается регулярно отсылать сообщения, как вам известно.

— Бюро знает, что вы в безопасности, у меня.

— Знает? А знает ли оно, опустился ли я вообще на планету или нет? Получены ли мои первые сообщения? — Голова у него кружилась, тело начало цепенеть.

Его собеседник встал. Он медленно обошел большой стол, направляясь к землянину.

Слова прозвучали необыкновенно ласково:

— Ради вашего же блага.

Из кармана появился черный стержень. Землянин прохрипел:

— Психозонд!

Он попытался встать, но едва смог пошевелиться.

Сквозь сведенные судорогой зубы он прохрипел:

— Зелье!

— Зелье, — согласился другой. — Послушайте, я не причиню вам вреда. Но вы так возбуждены и встревожены. Я удалю тревогу. Только тревогу.

Землянин уже не мог говорить. Мог только сидеть. Только тупо думать: «Великий Космос, меня опоили». Ему хотелось закричать, убежать, но он не мог.

Другой уже подошел к нему. Он стоял, глядя на него сверху вниз. Землянин взглянул снизу вверх. Глазные яблоки у него еще двигались.

Психозонд был автоматическим прибором. Нужно было только присоединить его концы к соответствующим точкам на черепе и он начинал действовать. Землянин смотрел в ужасе, пока мышцы глаз у него не одеревенели. Он даже не почувствовал, как острые, тонкие проволочки впивались в черепные швы.

Молча, мысленно он вопил:

«Нет, вы не понимаете! Это целый мир, населенный людьми! Разве вы не видите, что нельзя рисковать жизнью сотен миллионов людей?»

Слова другого доносились глухо, удаляясь в какой-то тоннель, длинный и черный:

— Вам не будет больно. Через час вам станет хорошо, совсем хорошо. Вы вместе со мной посмеетесь над этим.

Мрак опустился и окутал все. Полностью он так и не развеялся никогда. Понадобился год, чтобы завеса поднялась хоть отчасти.

НАЙДЕНЫШ

Рик вскочил. Он дрожал так, что должен был прислониться головой к голой молочно-белой стене.

— Я вспомнил!

Шум жующих челюстей затих. Лица у всех были одинаково чистые, одинаково бритые, лоснящиеся и белые в тусклом свечении стен. В глазах не было интереса, только рефлекторное внимание, возбужденное внезапным, неожиданным возгласом.

Рик закричал снова:

— Я вспомнил свою работу! У меня была работа!

Кто-то крикнул ему:

— Замолчи!

Кто-то добавил:

— Сядь!

Лица отвернулись, жевание возобновилось. Рик тупо смотрел вдоль стола. Он услышал слова «сумасшедший Рик», увидел пожатие плеч. Увидел палец, покрутившийся у виска. Все это не значило для него ничего.

Он медленно сел. Снова взял ложку с острым краем и с зубцами на переднем конце, так что ею можно было одинаково неуклюже хлебать, резать и протыкать. Для раба с плантацией этого было достаточно. Он повернул ложку и уставился на свой номер, выбитый на ее ручке. У всех прочих, кроме номеров, были и имена. А у него кличка — Рик. На жаргоне плантаций это означало что-то вроде идиота.

Но, может быть, теперь он будет вспоминать все больше и больше. Впервые с тех пор, как он появился на фабрике, он вспомнил нечто бывшее до того. Если бы только подумать!..

Когда он шел вечером с фабрики, его догнала Валона Марч.

— Я слышала, за завтраком была какая-то неприятность?

Рик пробормотал:

— Ничего не было, Лона.

Она настаивала:

— Я слышала, ты вспомнил что-то. Верно, Рик?

Она тоже называла его Риком. А он изо всех сил старался вспомнить свое имя. Однажды Валона раздобыла рваную адресную книгу и прочла из нее все имена. Ни одно не показалось ему более знакомым, чем другие.

Он взглянул ей прямо в лицо и сказал:

— Я должен бросить фабрику.

Валона нахмурилась:

— Не знаю, сможешь ли ты. Это нехорошо.

— Я должен вспомнить побольше о себе.

Валона облизнула пересохшие губы:

— Не знаю, нужно ли это.

Рик отвернулся. Это она устроила его на фабрику и спасла жизнь. Но все-таки он должен…

— Опять головные боли?

— Нет. Я действительно вспомнил что-то. Вспомнил, какая работа была у меня раньше… Поедем в поля, Лона.

— Уже поздно.

— Прошу тебя! Только за черту поселка.

…Через полчаса они свернули с шоссе на извилистую, плотно усыпанную песком дорогу. Молчание было тяжелым, и Валона почувствовала, как ее охватывает страх.

Что если Рик покинет ее? Во многих отношениях он еще походил на ребенка. Но, прежде чем его лишили разума, он был, конечно, образованным человеком. Образованным и очень важным.

В свое время она испугалась при первых его словах. Они прозвучали так неожиданно и странно после долгих несвязных жалоб на головную боль. Уже тогда Лона боялась, что он может вспомнить слишком много и бросить ее. Она была только Валоной Марч, по прозвищу Большая Лона. Крупная, большеногая девушка с красными от работы руками. Девушка, которой никогда не найти мужа. Она лишь смотрела с тупой досадой на парней. Она была слишком крупная, чтобы хихикать и подмигивать им. У всех других женщин один за другим появлялись дети, а она могла только протискиваться к ним, чтобы взглянуть на красное, безволосое существо с зажмуренными глазками и резиновым ротиком.

Но вот в ее жизни появился Рик — своего рода младенец. Его нужно было кормить, окружать заботами, выносить на солнце, убаюкивать, когда головная боль терзала его, защищать.

А ее кулаков боялись даже взрослые.

В тот день, когда она впервые привела Рика работать на фабрику, она одним ударом свалила своего мастера, который сказал о них какую-то непристойность.

Поэтому ей хотелось, чтобы Рик перестал вспоминать. Она знала, что ничего не может предложить ему: с ее стороны было эгоизмом желать, чтобы он навсегда оставался беспомощным и умалишенным. Просто она никому еще не была нужна до такой степени. Просто она боялась вернуться в одиночество.

Она спросила:

— Ты уверен, что вспоминаешь, Рик?

— Да. Я могу доверять своим воспоминаниям, Лона, когда они возвращаются. Ты это знаешь. Например: ты не учила меня говорить. Я сам вспомнил. Верно? А теперь я вспоминаю, каким я был раньше. У меня должно было быть это «раньше», Лона!

«Должно было». При этой мысли у нее стало тяжело на сердце. Это было другое «раньше», другой мир. Она знала это, потому что единственным словом, которого он не мог вспомнить, было слово «кырт». Ей, Лоне, пришлось учить его слову, обозначавшему на Флорине то, что важнее всего в мире.

— Что ты вспоминаешь? — спросила она.

Возбуждение Рика вдруг упало. Он заколебался.

— Это не очень понятно, Лона. Только то, что у меня была работа, и я знаю какая. По крайней мере знаю отчасти. Я анализировал Ничто.

Она никогда в жизни не слышала слова «анализировал» и все же спросила:

— Но, Рик, что это может быть за работа: а-на-ли-зи-ро-вать ничего? Это не работа!

— Я не говорил «ничего». Я сказал: анализировал Ничто. С большого «Н».

— Разве это не одно и то же?

— Нет, конечно. — Он глубоко вздохнул. — Но боюсь, что не смогу объяснить тебе. Это все, что я вспомнил. Но я чувствую, какая это была важная работа. Не может быть, чтобы я был преступником!

Это уже было, когда он впервые заговорил. Заговорил так внезапно, что испугал ее. Она не посмела посоветоваться даже с Резидентом. В ближайший свободный день Лона повезла Рика в город к доктору.

После обследования доктор вышел к ней.

— Когда ты встретила этого человека?

Она рассказала ему, очень осторожно, без всяких подробностей, ничего не сказав ни о Резиденте, ни о патрульных.

— Значит, ты ничего не знаешь о нем?

— О том, что было раньше, — ничего.

— Этот человек был подвергнут психозондированию. Ты знаешь, что это такое?

Сначала она покачала головой, потом прошептала тихо:

— Это то, что делают с сумасшедшими, доктор?

— И с преступниками. Чтобы излечить рассудок или изменить в нем то, что заставляет их красть и убивать.

— Но Рик никогда ничего не крал, — растерялась Лона.

— Откуда ты знаешь, что он делал до того, как ты его встретила? Сейчас это очень трудно выяснить. Зондирование было глубокое и грубое. Неизвестно, какая часть разума удалена полностью, а какая только затуманена шоком. Его нужно держать под наблюдением.

— Нет, нет! Он останется со мной! Я хорошо забочусь о нем, доктор!

Он нахмурился, но заговорил еще ласковее:

— Да, но я и думал о тебе, девушка. Может быть, из него удалено не все злое. Не хочешь же ты, чтобы когда-нибудь он обидел тебя.

В эту минуту сестра привела Рика, успокаивая его ласковым воркованием, как младенца. Рик приложил руку к голове и глядел бессмысленно, пока его взгляд не остановился на Валоне. Он протянул к ней руки и слабо вскрикнул:

— Лона!

Они кинулась к нему, крепко обняла, прижимая его голову к своему плечу. Потом посмотрела на доктора.

— Он никогда, ни за что не обидит меня.

— И все-таки о нем нужно сообщить. Не знаю, как ему удалось ускользнуть из-под надзора в таком состоянии.

— Значит, его отнимут у меня, доктор?

— Боюсь, что да. Таков закон.

Весь обратный путь она ехала тяжело и слепо, в отчаянии прижимая Рика к себе.

Через неделю по гипервидео было известие об одном докторе, погибшем в катастрофе, когда прервался один из местных электрических лучей. Имя показалось ей знакомым, и ночью в своей комнате она сравнивала его с записанным на бумажке. Имена совпадали.

Позже, когда Рик стал понимать больше, она рассказала ему о том, что говорил доктор, и посоветовала оставаться в поселке, если он хочет быть в безопасности…

— Я не мог быть преступником, — повторил Рик, — если у меня была такая важная работа! Надо уйти. Другого пути нет. Я должен бросить фабрику и поселок и узнать о себе побольше.

— Рик! Это опасно! Если даже ты анализировал Ничто, почему это важно настолько, чтобы тебе узнавать больше?

— Потому что я вспомнил еще кое-что.

— Что, что ты вспомнил?

— Не скажу, — прошептал Рик.

— Ты должен сказать кому-нибудь. Иначе опять забудешь.

Он схватил ее за руку.

— Это верно. Ты никому не скажешь, правда, Лона? Ты будешь моей памятью на случай, если я забуду?

— Конечно, Рик.

Рик огляделся. Мир был прекрасен. Валона как-то рассказала ему, что в Верхнем Городе, в нескольких милях над ним, есть огромная светящаяся надпись:

ФЛОРИНА — САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПЛАНЕТА В ГАЛАКТИКЕ

И сейчас, оглядываясь, он мог поверить этому.

— То, что я вспомнил, ужасно. Но когда я вспоминаю, то всегда правильно. Это мне припомнилось в конце дня.

— Да?

Он в ужасе пристально смотрел на нее:

— Все на этой планете должны погибнуть. Все, кто живет на Флорине.

Мирлин Теренс доставал книгу-фильм с полки, когда к нему позвонили. Резидент неторопливо подошел к двери, на ходу заглаживая верхний разрез рубашки. Даже одежда у него была похожа на одежду Сквайров. Иногда он почти забывал, что родился на Флорине.

На пороге стояла Валона Марч. Она опустиласьна колени и склонила голову в почтительном приветствии.

Теренс широко распахнул дверь.

— Войди, Валона. Садись. Час отбоя давно уже прошел. Надеюсь, что патрульные не видели тебя?

— Кажется, нет, Резидент.

— Ты чем-то расстроена. Опять Рик?

— Да, Резидент. — Она сидела, как всегда, спрятав свои большие руки в складках платья, но он заметил, что ее сильные короткие пальцы переплелись и слегка вздрагивают.

— Что бы это ни было, я слушаю тебя, — сказал он негромко.

— Вы помните, Резидент, как я пришла к вам и рассказала о городском докторе и о том, что он говорил?

— Да, Валона, помню. И еще помню, что велел тебе никогда не делать ничего подобного, не посоветовавшись со мной. А ты помнишь это?

Глаза у нее расширились. Ей не нужно было напоминаний, чтобы снова ощутить его гнев.

— Я никогда больше не сделаю ничего такого, Резидент. Я только хотела напомнить вам, что вы обещали сделать все, чтобы помочь мне удержать Рика.

— Я так и сделаю. Значит, патрульные спрашивали о нем?

— Нет. О, Резидент, по-вашему, они смогут спросить?

— Я уверен, что нет. — Он начал терять терпение. — Ну же, Валона, рассказывай, в чем дело!

— Он говорит, что вспоминает разные вещи.

Теренс подался вперед и чуть не схватил девушку за руку.

— Разные вещи? Какие?

В памяти Теренса ожил день, когда нашли Рика. Он увидел толпу ребят у одного из оросительных каналов, как раз за чертой поселка. Они пронзительно кричали, окликая его: «Резидент! Резидент!», и показывали на какую-то белую шевелящуюся массу.

Это был взрослый мужчина, почти голый: изо рта у него текла слюна, и он слабо повизгивал, бесцельно двигая руками и ногами. На мгновение его глаза встретились с глазами Теренса и стали как будто осмысленнее… Потом рука человека приподнялась и большой палец очутился во рту.

Кто-то из ребят засмеялся:

— Резидент, да он сосет пальцы!

Простертое тело сотряслось внезапным криком. Лицо покраснело и сморщилось. Раздался тихий, бесслезный плач, но палец так и остался во рту.

Теренс стряхнул с себя оцепенение.

— Вот что, ребята, нечего бегать по кыртовому полю, нечего портить урожай. Сами знаете, что будет, если рабочие с плантаций поймают вас. Расходитесь и молчите обо всем. Эй, вон ты, сбегай-ка к доктору Дженксу и попроси его прийти сюда.

Доктор Дженкс помог Теренсу уложить человека в тележку и как можно незаметнее привезти в поселок. Вдвоем они смыли с него засохшую грязь.

Дженкс тщательно осмотрел Рика.

— Инфекции, по-моему, нет, Резидент. И он сытый. Ребра не выпирают. Не знаю, что с ним делать. Как вы думаете, куда его девать теперь?

— Боюсь, что не знаю. Он не умеет даже ходить. Он как младенец. И похоже, все забыл. Может быть, это после болезни?

— По-моему, нет. Возможно, это психическое заболевание. Но я полный профан в психиатрии, подобных больных я посылаю в город. Вы никогда не видели нашего города, Резидент?

— Я здесь только месяц.

Дженкс вздохнул, полез за платком.

— Да. Старый Резидент — тот был молодец. Держал нас хорошо. Я живу почти шестьдесят лет, а этого парня никогда не видел. Он, верно, из другого поселка. Посмотрим, что скажут патрульные.

Патрульные, конечно, явились. Избежать этого было невозможно. Их было двое, этих наемников, носящих громкое имя Членов Флорианского Патруля. Они глядели равнодушно и скучно.

— Кто этот умалишенный? — спросил один из них у Теренса.

— Кто его знает! Его нашли позавчера в канаве на кыртовом поле.

— А документы у него были?

— Нет, сударь. Только тряпка на теле.

— Что с ним такое?

— По-моему, просто идиот.

— И охота вам возиться с такой дрянью? — Член Флорианского Патруля зевнул, спрятал свою книжку и сказал:

— Ладно, об этом даже рапортовать не стоит. Нам до него дела нет.

И оба ушли.

Посоветовавшись с доктором Дженксом, Резидент отдал Рика под присмотр Валоне Марч. В конце концов лишняя пара рабочих рук, притом бесплатных, это не так уж и плохо.

…Теренс стал их неофициальным опекуном. Он добился для Валоны дополнительного пайка, добавочных талонов на одежду — всего, что нужно, чтобы двое взрослых (из них один незарегистрированный) прожили на жалованье одного. Он помог ей устроить Рика на фабрику. Смерть врача в городе избавила его от тревоги, но он оставался настороже.

Было естественно, что Валона обращалась со всеми своими затруднениями к нему. И теперь он ждал, чтобы она ответила на его вопросы.

— Он говорит, что все в мире умрут.

— А говорит ли он почему?

— Он не знает. Говорит, что когда-то у него была важная работа, но я не пойму какая.

— Как он ее описывает?

— В общем он… анализировал Ничто. Но, Резидент, как можно делать что-нибудь с Ничем?

Теренс встал и улыбнулся.

— Как, Валона, разве ты не знаешь, что все во Вселенной состоит из ничего?

Валона не поняла этого, но согласилась. Резидент был очень ученым человеком. С неожиданным приливом гордости она вдруг увидела, что ее Рик еще ученее.

— Идем. — Теренс протягивал ей руку. — Идем к Рику.

В хижине Валоны было темно, и они вошли туда ощупью.

В свете маленького, прикрытого рукой фонарика Теренс заметил, что один угол комнаты отгорожен старенькой ширмой.

Эту ширму он сам недавно добыл для Валоны, когда Рик стал гораздо больше похож на взрослого, чем на ребенка.

Из-за ширмы доносилось ровное дыхание.

— Разбуди его, Валона.

Валона постучалась в ширму.

— Рик! Рик! Детка!

Послышался легкий вскрик.

— Это я, Лона, — быстро сказала она. Они зашли за ширму, и Теренс осветил фонариком себя и Валону, потом Рика.

Рик заслонился от света рукой.

— Что случилось?

Теренс сел на край кровати.

— Рик, — произнес он, — Валона сказала, что ты начинаешь вспоминать кое-что.

— Да, Резидент. — Рик держался смиренно с Резидентом, самым значительным из когда-либо виденных им людей. С Резидентом был вежлив даже управляющий фабрикой. Рик сообщил Теренсу о тех крохах, что извлекла его память в течение дня.

— Вспомнил ли ты что-нибудь еще?

— Больше ничего, Резидент.

Теренс задумался.

— Хорошо, Рик, можешь спать.

Валона проводила его за порог. Он видел, как подергивалась у нее щека и как она вытерла себе глаза тыльной стороной кисти.

— Покинет он меня, Резидент?

Теренс взял ее за руки и заговорил серьезно:

— Будь взрослой, Валона. Он поедет со мной ненадолго, но я привезу его обратно.

— А потом?

— Не знаю. Ты должна понять, Валона: сейчас нам важнее всего, чтобы Рик мог вспомнить побольше.

Валона спросила вдруг:

— Неужели правда, что все на Флорине умрут, как он говорил?

Теренс крепче сжал ее руки.

— Не говори этого никому, Валона, иначе патрульные заберут его навсегда.

Он повернулся и медленно направился к своему дому, даже не замечая, что руки у него дрожат. Дома он тщетно пытался уснуть, и через час пришлось настроить наркополе. Это был один из немногих приборов, которые он привез, когда впервые вернулся с Сарка на Флорину, чтобы стать Резидентом. Прибор плотно надевался на голову, как шапочка из тонкого черного фетра. Теренс поставил его на пять часов и включил контакт.

Он еще успел уютно улечься в постели, прежде чем замедленная реакция замкнула накоротко центры мозга и мгновенно погрузила его в сон без сновидений.

БИБЛИОТЕКАРЬ

Они вышли из диамагнитного роллера на стоянке за чертой города. Рик ждал, пока Теренс запрет кабину стоянки и опечатает ее прикосновением подушечек пальцев. В новом комбинезоне Рик чувствовал себя не очень удобно. Он неохотно последовал за Резидентом под одну из высоких мостоподобных структур, поддерживающих Верхний Город. Ибо Город был двойным: его строго делил горизонтальный слой сталесплава площадью 50 квадратных миль, опиравшийся на двадцать тысяч стальных решетчатых колонн. Внизу, в тени, жили «туземцы». Наверху, на солнце — Сквайры. В Верхнем Городе трудно было поверить, что ты находишься на Флорине. Население было почти исключительно саркитское, включая немногочисленных патрульных. Это был высший класс в самом буквальном значении этого слова.

Теренс хорошо знал дорогу. Он шел быстро, избегая взглядов прохожих, смотревших на его резидентскую одежду со смешанным выражением зависти и досады. Солнце светило, и его лучи, падая сквозь правильно распределенные отверстия в сталесплаве, еще более сгущали окружающую темноту.

В лучах сидели в подвижных креслах старики, наслаждаясь теплом и двигаясь вместе с движением луча. Иногда она засыпали и оказывались в тени, пока не просыпались от скрипа колесиков при перемене позы. Там, где не было стариков, матери почти сплошь перегораживали светлую полосу своими отпрысками в колясках.

— Ну, Рик, держись, — сказал Теренс. — Сейчас мы поднимемся.

Они остановились перед сооружением, занимавшим промежуток между четырьмя колоннами, вознесенными от земли до самого Верхнего Города. Это был лифт.

Когда они поднялись наверх, дверь открылась в совершенно новый мир. Как и все города на Сарке, Верхний Город был чрезвычайно ярким и пестрым. Отдельные строения, будь то жилые дома или общественные здания, пестрели сложной, многоцветной мозаикой, которая вблизи выглядела бессмысленной путаницей, но издали сливалась в яркую гамму красок, менявшихся и переливавшихся вместе с изменениями угла зрения.

— Идем, Рик, — произнес Теренс.

Рик смотрел, широко раскрыв глаза. Ничего живого, никаких растений! Только огромные массы камня и красок. Он никогда не знал, что дома бывают такими величественными. Что-то мгновенно шевельнулось у него в мозгу. На секунду огромность перестала казаться странной… А потом память снова закрылась.

Мимо промелькнул экипаж:

— Это Сквайры? — прошептал Рик.

Он успел лишь взглянуть. Коротко стриженые волосы, широкие, развевающиеся рукава из блестящей ткани ярких цветов, от синего до фиолетового, короткие бархатистые штаны и длинные чулки, блестевшие, словно сотканные из медной проволоки.

— Молодые, — сказал Теренс. Он не видел их так близко с тех самых пор, как покинул Сарк. И он снова вздрогнул, подавляя бесполезный трепет ненависти.

Сзади раздалось шипение со встроенным воздушным управлением. Машина повисла над дорогой; ее блестящее, гладкое дно было со всех сторон загнуто кверху, чтобы снизить сопротивление воздуха, характерное для патрульных машин.

Они были рослые, как и все патрульные: широкие лица, плоские щеки, длинные черные волосы, светло-коричневая кожа. Их черные блестящие мундиры, подчеркнутые ярким серебром пряжек и орнаментальных пуговиц, сглаживали различие в лицах и еще больше подчеркивали одинаковость.

Один из них сидел за пультом управления. Другой легко перепрыгнул через низкий борт экипажа.

— Удостоверения! — патрульный мгновенно взглянул на документы и вернул их Теренсу. — Что вы тут делаете?

— Я хотел посетить библиотеку, офицер. Это моя привилегия.

— У твоего дружка нет резидентских привилегий, — отрезал патрульный.

— Я поручусь за него.

Патрульный пожал плечами.

— Как угодно. У резидентов есть привилегии, но резиденты не Сквайры. Помните об этом… Вон то здание — библиотека. Полетели, Кред!

С того места, где они стояли, библиотека казалась пятном яркой киновари, темнеющей до пурпура к верхним этажам. По мере того как они подходили, пурпур сползал все ниже.

— По-моему, это некрасиво, — сказал Рик.

Теренс удивленно взглянул на него. Он привык ко всему этому еще на Сарке, но тоже находил яркие цвета Верхнего Города несколько вульгарными.

Они остановились у спирального помоста, ведущего к главному входу. Цвета были распределены так, чтобы давать иллюзию ступенек; это придавало библиотеке надлежащий архаический вид, по традиции присущий «ученым» зданиям.

Главный холл был просторный, холодный и почти пустой. Библиотекарша удивленно взглянула на них и поднялась с места.

— Я — Резидент. Особые привилегии. Я отвечаю за этого туземца. Бумаги у Теренса были наготове, и он протянул их.

Библиотекарша села и приняла строгий вид. Она раскрыла удостоверение и сунула его в контрольную щель, где мелькнул тусклый фиолетовый свет.

— Комната двести сорок два, — сказала она.

Эта комната походила на кабинет технического секретаря. Искусственный свет, принудительная вентиляция, никаких украшений. Два диктофона и через всю стену — огромный тусклый стенд, где снизу вверх шел длинный список алфавитного материала, названий, авторов, каталожных номеров.

— Я знаю, что это такое, — вдруг произнес Рик. — Надо нажать цифры и буквы нужной книги на этих маленьких кнопках, и книга появляется вон на том экране.

Теренс повернулся к нему.

— Откуда ты знаешь? Ты вспомнил?

— Может быть. Я не уверен.

— Ну что ж, назовем это разумной догадкой.

Он набрал какую-то комбинацию букв и цифр. Экран вспыхнул: «Энциклопедия Сарка, том 54, Алмаз — Анод».

— Ну вот, смотри, Рик. Я не хочу тебе ничего подсказывать. Но ты должен просмотреть этот том и останавливаться на всем, что покажется тебе знакомым. Ты понял?

— Да.

— Хорошо. Теперь смотри…

Минуты шли. Вдруг Рик ахнул и закричал:

— Я увидел, Резидент! Я увидел!

Это была статья об анализе Космоса.

— Я знаю, что там сказано, — продолжал Рик. Он с трудом переводил дыхание. — Вот смотрите, это всегда тут говорится!

Он прочел вслух медленно, но гораздо лучше, чем можно было бы объяснить отрывочными уроками, полученными им от Валоны:

— «Не удивительно, что по своему темпераменту Космоаналитик является интровертом и субъектом, весьма сильно не приспособленным к жизни. Посвятить большую часть своей жизни одиноким наблюдениям ужасной пустоты межзвездных пространств — это больше, чем можно потребовать от вполне нормального человека. Отчасти понимая это, Институт Космического Анализа принял в качестве официального девиза не слишком правильную формулировку: „Мы анализируем Ничто“».

Рик закончил чтение, почти вскрикнув.

— Ты понимаешь то, что прочел? — спросил Теренс.

Тот взглянул на него пылающими глазами.

— Там сказано: «Мы анализируем Ничто». Это я и вспомнил. Я был одним из них.

— Ты был Космоаналитиком?

— Да! — закричал Рик. Потом добавил потише: — Голова болит. — Он смотрел, наморщив лоб. — Я должен вспомнить больше. Есть опасность. Огромная опасность!.. Я не знаю, что делать.

— Библиотека в нашем распоряжении, Рик, — Теренс смотрел на него внимательно и взвешивал каждое слово. — Посмотри каталог сам и поищи тексты по Космоанализу. Посмотрим, куда это приведет тебя…

— Как насчет «Трактата об инструментальном Космоанализе» Врийта? спросил после долгих размышлений Рик. — Это правильно?

— Тебе решать, Рик.

Рик нажал кнопку, но на экране засветилось: «О данной книге спросить лично у библиотекаря».

Теренс протянул руку и погасил экран.

— Попробуй найти другую книгу, Рик.

— Но… — Рик поколебался. После новых поисков в каталоге он нашел «Состав пространства» Эннинга.

На экране снова появилась рекомендация обратиться к библиотекарю. Теренс чертыхнулся и погасил экран.

Из маленького репродуктора над диктофоном послышался тонкий сухой голос библиотекарши, от которого оба похолодели:

— Комната двести сорок два! Есть кто-нибудь в комнате двести сорок два?

— Что вам надо? — хрипло спросил Теренс.

— Какая книга вам нужна?

— Никакая. Благодарю вас. Мы только пробовали аппарат.

Наступило молчание, словно происходило какое-то невидимое совещание. Потом голос сказал резче:

— В записях стоит требование на «Трактат об инструментальном Космоанализе» Врийта и «Состав пространства» Эннинга. Это верно?

— Мы набирали номера наугад, — сказал Теренс.

— Могу ли я узнать ваши основания для затребования этих книг? — Голос был неумолим.

— Говорю вам, они нам не нужны… Молчать! — Это относилось к Рику, начавшему жалобно шептать что-то.

Снова пауза. Потом голос произнес:

— Если вы подойдете к столу, то сможете получить эти книги. Они оставлены для вас, и вам нужно только заполнить формуляр.

Теренс протянул руку к Рику.

— Пойдем.

— Может быть, мы нарушили правила, — пробормотал Рик.

— Чепуха, Рик. Мы уходим.

Теренс спешил, увлекая за собою Рика. Они вышли в главный холл. Библиотекарша взглянула на них.

— Подождите! — крикнула она, вскочив и держась за стол. — Одну минуту! Одну минуту!

Они не останавливались. Но перед ними очутился патрульный.

— Вы здорово спешите, парни.

Библиотекарша подбежала к ним, слегка задыхаясь:

— Вы из комнаты двести сорок два, верно?

— Послушайте, — твердо произнес Теренс, — почему нас задерживают?

— Вы запрашивали о некоторых книгах? Мы можем достать их для вас.

— Слишком поздно. В другой раз. Разве вы не поняли, что книги нам не нужны? Я вернусь завтра.

— Библиотека всегда стремится удовлетворить читателей, — чопорно произнесла женщина. — Книги будут получены за две минуты. — На скулах у нее вспыхнули два ярких красных пятна. Она повернулась и бросилась к маленькой двери, открывшейся при ее приближении.

— Офицер, если вы не возражаете… — начал было Теренс. Но патрульный прервал его, показав короткий нейронный хлыст — прекрасное оружие дальнего действия.

— Парень, тебе лучше подождать, пока вернется эта дама. Будь вежливым.

Лоб Теренса покрылся потом. Каким-то образом он недооценил положение. Он был так уверен в своем анализе событий, во всем. И вот к чему это привело. Не нужно было быть таким настойчивым. Виновато его проклятое любопытство, желание войти в Верхний Город, пройти по коридорам библиотеки, словно он был саркитом…

На одно безумное мгновение ему захотелось прыгнуть на патрульного — и вдруг, совсем неожиданно, это не понадобилось.

Сначала промелькнуло что-то. Патрульный обернулся, но опоздал.

Нейронный хлыст оказался вырванным у него из рук. Офицер успел лишь хрипло вскрикнуть, когда хлыст прикоснулся к его виску.

Рик вскрикнул от радости, а Теренс воскликнул:

— Валона! Клянусь всеми демонами Сарка, — Валона!

МЯТЕЖНИК

Теренс пришел в себя почти тотчас же. Он сказал:

— Скорей отсюда. Живо! — и пошел прочь.

На мгновенье ему захотелось оттащить бесчувственное тело патрульного в тень за колоннами главного холла, но на это явно на было времени.

Они вышли на лестницу, где послеполуденное солнце разливало в окружающем мире теплоту и свет. Краски Верхнего Города сдвинулись к оранжевым тонам.

— Идемте скорее! — тревожно сказала Валона.

Теренс удержал ее за локоть. Он улыбался, но голос у него был низкий и твердый:

— Не беги. Иди, как всегда, и следуй за мной. Держи Рика. Не давай ему бежать…

Несколько шагов. Они двигались, словно сквозь клей. Шум в библиотеке? Или это только кажется? Теренс не смел оглянуться.

— Сюда, — сказал он.

Знак над тротуаром слегка мигал в солнечном свете, не в силах соперничать с ним: «Вход в амбулаторию».

Женщина в форменном платье взглянула на них издали. Она заколебалась, нахмурилась, начала приближаться. Теренс не стал ее ждать. Он резко свернул в сторону, прошел по одному коридору, потом по другому. Все равно их вот-вот остановят. Почти не бывало случаев, чтобы туземцы ходили без надзора по верхнему ярусу больницы. Что с ними будет?

Конечно, в конце концов их остановят.

Поэтому сердце Теренса забилось спокойнее, когда он увидел малозаметную дверь с надписью: «На нижний ярус». Лифт оказался наверху. Теренс втолкнул в него Валону и Рика.

Так было проще всего попасть в Нижний Город, избегнув больших товарных лифтов с их медленным ходом и чересчур внимательными лифтерами. Правда, туземцам запрещалось пользоваться больничными лифтами, но это добавочное преступление было ничтожным по сравнению с нападением на патрульного.

Они вышли на нижнем ярусе.

— Я не могла не прийти, Резидент, — быстро шептала Валона. — Я так беспокоилась о Рике! Я думала, вы не привезете его обратно, и…

— Но как ты попала в Верхний Город?

— Я шла за вами и видела, что вы поднялись на лифте. Когда он вернулся, я сказала лифтеру, что отстала от вас, и он взял меня наверх.

— Просто так?

— Я немножко потрясла его.

— Демоны Сарка! — простонал Теренс.

— Так получилось, — смиренно пояснила Валона. — Потом я видела, как патрульные показывают вам здание. Я подождала, пока они улетят, и тоже пошла туда. Только я не посмела войти и пряталась, пока не увидела, что вы выходите, а патрульный хочет остановить вас…

Они были уже на улице, в полутени Нижнего Города. Вокруг кишели звуки и запахи Туземного квартала, и верхний ярус опять стал только крышей над ними. Но они зашли слишком далеко, и отныне их везде подстерегала опасность.

Эта мысль еще не успела покинуть Резидента, когда Рик крикнул:

— Смотрите!

Теренс ощутил в горле спазм.

Самое страшное зрелище, какое могли увидеть туземцы Нижнего Города. Словно гигантская птица спускалась в одно из отверстий из Верхнего Города. Она закрыла солнце и углубила зловещую тень в этой части квартала. Машина с вооруженными патрульными.

Туземцы завопили и начали разбегаться. Может быть, у них и не было особых поводов бояться, но все же они разбегались.

Теренс колебался, а Рик и Валона ничего не могли сделать без него. Внутренняя тревога Резидента усилилась до лихорадки. Если они побегут, то куда? Если останутся на месте, то что смогут сделать?

Какой-то широкоплечий детина приближался к ним тяжелой рысцой. На мгновенье он приостановился рядом с ними, словно в нерешительности. Потом сказал равнодушно:

— Пекарня Хорова вторая налево, за прачечной. — И круто повернул обратно.

— В пекарню, — прохрипел Теренс.

Размышлять было поздно.

Он бежал, обливаясь потом. Сквозь шум слышал лающую команду из динамика патрульных. Он взглянул через плечо. С полдюжины патрульных рванулись из машины, рассыпаясь веером. А он, Теренс, в своей проклятой резидентской одежде заметен так же, как любой из столбов, поддерживающих Верхний Город.

Двое патрульных бежали прямо к ним. Теренс не знал, увидели его или нет, да это и неважно. Оба патрульных столкнулись с тем широкоплечим, который только что сказал им о пекарне. Все трое были достаточно близко. Теренс услышал хриплый бас широкоплечего, громкие ругательства патрульных и толкнул Валону и Рика за угол.

Над пекарней висела сильно вылинявшая надпись из светящейся пластмассы, поломанной во многих местах. Из распахнутой двери струился восхитительный запах. Когда они вбежали внутрь, то не сразу различили затемненное мукой свечение радарных печей. Из-за бункера выглянул какой-то старик.

Теренс начал было: «Широкоплечий человек…» — и расставил руки для пояснения, как вдруг снаружи послышались крики: «Патруль! Патруль!»

— Сюда! Скорей! — проскрипел старик. — Залезайте в эту печь.

— Туда? — отшатнулся Теренс.

— Она ненастоящая. Скорее!

Сначала Рик, потом Валона и Теренс пролезли сквозь дверку печи. Что-то слабо щелкнуло, задняя стенка печи сдвинулась и свободно повисла на петлях. Они толкнули ее и прошли в маленькую, тускло освещенную комнату.

Они ждали. Вентиляция была плохая, и запах печеного хлеба усиливал голод. Валона все время улыбалась Рику, механически время от времени похлопывая его по руке. Рик тупо смотрел на нее.

Прошла целая вечность.

В стенке щелкнуло. Теренс напрягся. Сам того не сознавая, поднял сжатые кулаки.

Сквозь отверстие протискивались огромные плечи. Они едва помещались там. Широкоплечий взглянул на Теренса и улыбнулся:

— Легче, приятель. Мы не будем драться. — Рубашка едва держалась на его плечах, на скуле краснела ссадина. — Поиски окончились. Если вы голодны, можете заплатить и получите всего вдоволь. Что скажете?

Огни Верхнего Города освещали небо на целые мили, но в Нижнем стояла густая тьма. Окна пекарни были плотно завешены, чтобы скрыть свет.

— Я Матт Хоров, но меня называют Пекарем, — представился широкоплечий. — А вы кто?

— Ну, мы… — Теренс пожал плечами.

— Вижу. То, чего я не знаю, никому не повредит. Возможно. Однако в этом вы можете мне довериться. Я спас вас от патрульных, не так ли?

— Да. Благодарю. — Теренсу не удавалось придать своему голосу сердечность. — Как вы узнали, что они гонятся за нами? Там разбегались все.

Пекарь улыбнулся.

— Ни у кого не было таких лиц, как у вас. Ваши лица можно было бы размолоть на известку…

Теренс попытался улыбнуться.

— Но вы рисковали жизнью. И я благодарю вас за спасение.

— Я делаю это каждый раз, когда могу. Если патрульные гонятся за кем-нибудь, я не могу не вмешаться. Я ненавижу патрульных.

— И попадаете в неприятности?

— Конечно. Вот зачем я построил эту поддельную печь. С нею патрульные не могут поймать меня и затруднить мне работу. Вы знаете, сколько на Флорине сквайров? Десять тысяч. А сколько патрульных? Может быть, двадцать тысяч. А нас, туземцев, — пятьсот миллионов. Если все мы встанем против них… — Он прищелкнул пальцами.

Теренс возразил:

— Мы встали бы против иглоружей и плазменных пушек, Пекарь.

— Нам нужно завести свои. Вы, резиденты, жили слишком близко к сквайрам. Вы их боитесь.

Мир Валоны переворачивался кверху дном. Этот человек дрался с патрульными, а сейчас говорил так уверенно и небрежно с Резидентом. Когда Рик схватил ее за рукав, она разжала его пальцы и велела ему спать.

— …Даже имея иглоружья и плазменные пушки, сквайры могут владеть Флориной только при одном условии: это помощь ста тысяч резидентов.

Теренс вскипел:

— Я ненавижу сквайров еще больше, чем вы. И все-таки…

— Продолжайте, — хохотнул Пекарь. — Я не выдам вас за вашу ненависть к сквайрам. Итак: почему же патрульные погнались за вами?

Теренс не ответил.

— Осторожность, конечно, не мешает, но бывает и чрезмерная осторожность, Резидент. Вам понадобится помощь. Они знают, кто вы.

— Нет, не знают, — поспешно сказал Теренс.

— Они должны были видеть ваши документы в Верхнем Городе.

— Кто вам сказал, что я был в Верхнем Городе?

— Я догадался.

— Мою карточку смотрели, но не так долго, чтобы прочесть мое имя.

— Достаточно долго, чтобы признать в вас Резидента. Им остается только найти Резидента, который отсутствовал в своем городе сегодня. Наверно, все провода на Флорине гудят сейчас об этом. Итак: вам нужно помочь?

Они говорили шепотом. Рик свернулся в углу и уснул. Взгляд Валоны переходил с одного из говоривших на другого.

— Нет, спасибо. — Теренс покачал головой. — Я… я выпутаюсь сам.

Пекарь расхохотался.

— Интересно посмотреть как. И все-таки подумайте над этим до утра. Может быть, и решите, нужна ли вам помощь.

— Валона.

Голос был так близко, что легкое дыхание шевелило ей волосы, и так тих, что она едва расслышала его. Она была прикрыта только простыней и сжалась от страха и смущения.

Это был Резидент.

— Молчи. Только слушай. Я ухожу. Дверь не заперта. Но я вернусь. Ты слышишь? Ты понимаешь?

Она протянула руку в темноту, нашла его руку, сжала ее.

— И следи за Риком. Не теряй его из виду. Валона… — Он долго молчал. — Не доверяй слишком этому Пекарю. Я его не знаю. Ты поняла? Послышался легкий шорох, потом еще более легкий, отдаленный скрип, и он ушел. Она приподнялась на локте, но, кроме дыхания Рика и своего собственного, не услышала ничего.

Она сомкнула веки, сжала их в темноте, пытаясь думать. Почему Резидент сказал так о Пекаре, который ненавидит патрульных и спас их троих? Почему, когда все запуталось как нельзя больше, этот Пекарь явился и действовал так быстро и уверенно? Может быть, все подстроено заранее, и Пекарь давно уже ожидал того, что случилось потом?..

— Алло! Вы еще здесь?

Она окаменела, когда луч света упал прямо на нее. Потом опомнилась и медленно натянула простыню до шеи. Луч погас. Ей не нужно было догадываться, кто спрашивал. Его широкие плечи смутно рисовались в полусвете, просачивающемся сзади.

— Я думал, ты ушла вместе с ним.

— С кем, сударь? — тихо спросила Валона.

— С Резидентом. Ты знаешь, девушка, что он ушел. Не пробуй притворяться.

— Он вернется, сударь.

— Он сказал, что вернется? Он ошибся. Патрульные поймают его. Он не очень хитер, твой Резидент, иначе бы он увидел, что я оставил дверь открытой нарочно. Ты тоже собираешься уходить?

— Я подожду Резидента.

— Как угодно. Ждать придется долго. Уйдешь, когда захочешь.

Снова вспыхнул луч света и заскользил по полу, пока не нашел худое, бледное лицо Рика. Веки Рика судорожно сжались от света, но он продолжал спать.

— А вот этого человека тебе лучше оставить здесь. Если ты решила уйти, дверь открыта, но не для него.

— Он только бедный, больной парень… — начала Валона высоким, испуганным голосом.

— Да? Ну, так я собираю бедных, больных парней, и этот останется тут. Помни это!

Луч света словно приковался к спящему лицу Рика.

УЧЕНЫЙ

Доктор Селим Джунц терял терпение уже целый год, но к нетерпению нельзя привыкнуть даже со временем. Скорей наоборот. Тем не менее этот год научил его, что Саркитскую Разведку нельзя торопить; тем более что сами сотрудники были по большей части переселенными флоринианами и поэтому страшно дорожили своим достоинством.

Однажды он беседовал со стариком Эблом — транторианским посланником, прожившим на Сарке так долго, что его башмаки пустили корни здесь; Джунц спросил, почему саркиты позволяют служить в своих собственных государственных учреждениях тем самым людям, которых они искренне презирают.

Эбл прищурился над кубком зеленого вина.

— Политика, Джунц, — сказал он. — Политика. Все дело в практической генетике, проводимой с саркитской логикой. Сами по себе они мелки, нестоящий народ, эти саркиты, и важны лишь постольку, поскольку владеют неистощимой золотой россыпью — Флориной. Поэтому они каждый год снимают сливки с ее городов и поселков и привозят цвет флоринианской молодежи на Сарк для обучения. Посредственных сажают заполнять бланки и подписывать заявления, а по-настоящему умных отправляют обратно на Флорину, чтобы они стали резидентами, этими туземными правителями городов. Самые разумные элементы на Флорине искренне преданы делу саркитов, так как пока они служат Сарку, о них хорошо заботятся, а как только они от Сарка отвернутся, то самое большее, на что они смогут надеяться, — вернуться к флоринианскому существованию. А это неважная вещь, друг мой, совсем неважная.

Старый дипломат одним глотком допил вино и продолжал:

— Далее. Ни резиденты, ни сотрудники учреждений на Сарке не могут иметь детей, не теряя своего положения. Даже от флоринианских женщин. О смешанных браках с саркитами и говорить нечего. Таким образом, лучшая часть флоринианских генов все время уходит из обращения, так что в конце концов Флорина будет населена только дровосеками и водоносами.

— Но тогда сами саркиты останутся без служащих, не так ли?

— Это дело будущего.

Итак, сейчас доктор Джунц, космоаналитик, сидел в одной из внешних приемных Департамента по флоринианским делам и нетерпеливо ждал минуты, когда его вызовут, пока низшие служащие-флориниане беспрерывно спешили по бюрократическим лабиринтам. Наконец его провели в роскошно обставленный кабинет и указали кресло перед столом Клерка Младшего Секретаря. Ни один флоринианин не мог быть чем-либо большим, чем Клерк, независимо от того, сколько нитей подлинного действия держит он в своих руках. Младший и Старший Секретари по флоринианским делам были, конечно, саркитами, и хотя Джунц мог встречаться с ними в обществе, он знал, что никогда не встретит их в учреждении.

Клерк тщательно просматривал картотеку, разглядывая каждый мелко исписанный листок так, словно там содержались секреты всей Вселенной. Он был молодой, вероятно, недавно кончил школу; как у всех флориниан, у него были очень светлые волосы и кожа. Наконец он отложил в сторону бумаги и произнес:

— Судя по записям, вы бывали в этом учреждении и раньше?

— Да, бывал, сударь, — сказал с некоторой резкостью доктор Джунц.

— Но не в последнее время?

— Но не в последнее время.

— Вы все еще разыскиваете того космоаналитика, исчезнувшего… Клерк перебрал листки, — …более одиннадцати месяцев назад?

— Совершенно верно.

— За все это время, — продолжал Клерк, — не встречалось никаких следов этого человека и не было доказательств, что он когда-либо вообще находился на саркитской территории.

— Последнее сообщение от него, — произнес ученый, — было получено из пространства близ Сарка.

Клерк взглянул на него; бледно-голубые глаза на мгновение сосредоточились на Джунце, потом опустились.

— Возможно, но его присутствие на Сарке не доказано.

Не доказано! Губы Джунца плотно сжались. Именно этот ответ, все более и более категорический, он получал от Межзвездного Космоаналитического Бюро за последние месяцы.

«Нет доказательств, доктор Джунц. Нам кажется, что вы могли бы найти лучшее применение своему времени, доктор Джунц. Бюро заботится о том, чтобы поиски продолжались, доктор Джунц».

Все это означало: «Перестаньте швыряться деньгами, Джунц!»

Это началось, как правильно сказал Клерк, одиннадцать с половиной месяцев назад по Межзвездному стандартному времени. За два дня до того, как Джунц опустился на Сарк, намереваясь произвести обычную инспекцию отделений Бюро на этой планете. Его встретил представитель МКБ, молодой человек, непрестанно жевавший какой-то эластичный продукт химической промышленности Сарка.

Инспекция почти уже закончилась, когда местный представитель, вспомнив о чем-то, отправил свою эластичную жвачку за коренные зубы и сказал:

— Сообщение от одного из наблюдателей, доктор Джунц. — И протянул листок.

Джунц прочел вслух:

«Прошу сохранять прямую кодированную линию Главштаба МКБ для подробного сообщения о деле чрезвычайной важности. Затронута вся Галактика. Делаю посадку по минимальной траектории».

Агент развеселился.

— Представьте только, сударь! «Затронута вся Галактика». Это здорово, даже для наблюдателя. Я вызвал его по межзвездной связи, когда получил сообщение, и хотел добиться толку, но мне не удалось. Он твердил только, что в опасности находится жизнь каждого из обитателей Флорины. Понимаете, там полмиллиарда человек. Он был похож на психопата. Поэтому, откровенно говоря, мне не хочется встречаться с ним наедине, когда он опустится. Что вы предлагаете?

— У вас есть запись вашего разговора?

— Да, сударь. — Он порылся в карманах. — Вот.

Это был кусочек ленты. Джунц пробежал его в аппарате и нахмурился.

— Это копия, да?

— Я послал оригинал в Бюро Межпланетного Транспорта на Сарке. Я думал, лучше всего будет встретить его с каретой «Скорой помощи». Ему, наверно, очень плохо.

Джунцу хотелось согласиться с молодым человеком. Когда одинокие аналитики космических глубин сходят с ума, реакции у них могут быть очень сильными. Джунц задумался.

— Погодите. Вы сказали так, словно он еще не сел?

Агент казался удивленным.

— Я думаю, он сел, но мне никто не сообщал об этом.

— Ну так вызовите Транспорт и спросите о подробностях. Психопат он или нет, но подробности должны быть записаны.

Джунц пришел туда на следующий день для последней проверки перед отлетом. У него было много дел на других планетах, и он спешил. Почти уже уходя, он спросил оборачиваясь:

— Ну, что с нашим наблюдателем?

— Ах да, я совсем забыл, — спохватился агент. — Транспорт о нем ничего не знает. Я послал энергетический спектр его гиператомного двигателя, и они сказали, что его корабля нет нигде в пространстве.

Джунц решил отложить свой отъезд на сутки. На следующий день он побывал в Бюро Межпланетного Транспорта в городе Сарке, столице планеты. Тут он впервые встретился с флоринианскими бюрократами, но те качали головами ему в ответ. Они получили сообщение о предполагаемой высадке одного аналитика из МКБ. Да, но корабль не садился.

— Но, это важно, — настаивал Джунц. — Человек очень болен.

Получили ли они копию записи его разговора с агентом из МКБ? Они широко раскрывали глаза. Копию? Никто не мог вспомнить, что получал что-нибудь. Они сожалели, что человек болен, но никакой корабль МКБ не опускался здесь.

Джунц вернулся к себе в отель и долго размышлял обо всем этом. Прошел еще один срок, назначенный им для отъезда. Он сменил свою комнату на другую, более приспособленную к длительному пребыванию. Он устроил себе свидание с Лудиганом Эблом, транторианским посланником.

Следующий день он провел, читая книги по истории Сарка; и когда время встречи с Эблом пришло, его сердце билось с тихой, еле сдерживаемой яростью. Это не пройдет им даром…

Старый Посланник принял его как гостя, потряс ему руку, вызвал механического бармена и на первых двух стаканах не допускал никаких разговоров о делах. Джунц воспользовался случаем для полезной болтовни, спросил о Флоринианской Гражданской Службе и выслушал лекцию о практической генетике на Сарке. Гнев его усилился. И все-таки он спокойно начал излагать историю, рассказывая ее экономно-скупо. Эбл не перебивал.

Когда Джунц замолчал, он спросил:

— Послушайте, вы знаете этого исчезнувшего?

— Нет.

— И не встречали его?

— С нашими наблюдателями-аналитиками трудно встретиться.

— У него раньше бывали такие иллюзии?

— Это первая, судя по записям в центральном управлении МКБ, — если только это иллюзия.

— Но что я могу сделать?

— Дайте мне объяснить. Саркитское Бюро Межпланетного Транспорта проверило ближайшее пространство на энергетический спектр двигателей нашего наблюдателя и не нашло следов его. В этом они лгать не будут. Я не хочу сказать, что саркиты брезгуют ложью, но они брезгуют бесполезной ложью, и они-то знают, что я могу устроить проверку пространства в два-три часа.

— Правильно. Так что же?

— Есть два случая, когда энергетический спектр нельзя обнаружить. Один — это когда корабля нет в ближайшем пространстве, так как он проскочил гиперпространство и ушел в другую область Галактики; второй когда его нет в пространстве, так как он опустился на планету. Я не могу поверить, что этот человек передумал. Если его утверждения относительно опасности для Флорины и важности для Галактики являются мегаломаническими иллюзиями, ничто не помешает ему опуститься на Сарк и сообщить об опасности. Он не мог передумать и улететь. У меня пятнадцатилетний опыт работы в этой области. Если же его заявление имело под собой основания, то дело было слишком серьезно, чтобы он мог передумать и уйти от ближнего пространства.

Старый транторианин поднял палец и сказал, слегка покачивая им:

— Значит, вы заключаете, что он находится на Сарке?

— Вот именно. Опять-таки тут есть две возможности. Во-первых, если он действительно охвачен психозом, то мог высадиться на планете в любом месте вне космопорта. Он может блуждать где-нибудь, больной, наполовину беспамятный. Это очень необычно для наших наблюдателей, но это случается. В таких случаях амнезия обычно бывает временной. Когда она проходит, жертва вспоминает подробности своей работы. В конце концов работа для космоаналитиков — это сама жизнь. Часто такого больного обнаруживают по тому, что он заходит в публичную библиотеку и ищет литературу по космическому анализу.

— Понимаю. Так вы хотите, чтобы я помог вам получить от Комитета библиотекарей сообщение о таком случае?

— Нет, здесь я не предвижу никаких трудностей. Я попрошу, чтобы некоторые стандартные работы по космическому анализу были поставлены в спецхранение и чтобы всякого, кто спросит о них, если он не сможет доказать, что он настоящий саркит, задержали и допросили. Это для меня сделают, потому что будут знать — или будет знать начальство, — что такой план мне ничего не даст вообще.

— Почему не даст?

— Я уверен, что наш человек высадился в космопорту Сарка, как и намеревался, а затем саркитские власти посадили его в тюрьму или даже убили.

— Вы шутите?

— Какие шутки? И жизнь, и богатство, и власть саркитов зависят от обладания Флориной. Вы не хуже меня знаете, что богатство Сарка заключено в кыртовых плантациях Флорины. И вот появляется человек — неважно, в здравом уме или нет — и говорит, что какое-то обстоятельство галактической важности угрожает жизни всех обитателей Флорины. Взгляните на эту копию последней передачи нашего наблюдателя.

Эбл взглянул на обрывок ленты, брошенный Джунцем ему на колени.

— Это немного.

— Конечно. Здесь сказано, что опасность есть. Что это какая-то огромная опасность. Вот и все. Но такое нельзя было посылать саркитам. Даже если космоаналитик ошибся, разве могло саркитское правительство позволить ему распространять свое безумие, если только это безумие, и наполнять им всю Галактику? Не говоря уже о панике, которая могла бы подняться на Флорине, о помехах в производстве кыртового волокна, очевидно, что вся грязь политических взаимоотношений между Сарком и Флориной открылась бы перед Галактикой во всей своей красе. А чтобы всего этого избежать, они должны отделаться только от одного человека. Остановится ли Сарк перед убийством в подобном случае? Планета с такими, как вы описали, генетическими экспериментаторами колебаться не станет.

— Так что же вы хотите, чтобы я сделал? Пока мне ничего не ясно в этой истории. — Эбл казался невозмутимым.

— Найдите, кто его убил, — мрачно произнес Джунц. — У вас должна быть организация для шпионажа здесь. О, не будем играть в прятки. Я шатаюсь по Галактике достаточно долго, чтобы выйти из политического отрочества. Докопайтесь до сути, пока я буду отвлекать их внимание своими библиотечными разговорами. А когда вы изобличите их как убийц, я хочу, чтобы Трантор показал, что ни одно правительство в Галактике не должно рассчитывать на безнаказанность, убивая людей из МКБ.

Так окончилась его первая встреча с Эблом.

Джунц оказался прав в одном: саркитские власти были очень любезны, пока это касалось библиотечных дел. Но во всем остальном он был, по-видимому, неправ. Проходили месяцы, а агенты Эбла не могли найти наСарке следов исчезнувшего наблюдателя, живого или мертвого.

Так продолжалось более одиннадцати месяцев. Джунц начал чувствовать, что готов отказаться от всего, но решил подождать конца двенадцатого месяца. А потом появился проблеск, и он явился вовсе не от Эбла, а от подставного лица. Пришло сообщение из Публичной библиотеки Сарка, и Джунц оказался сидящим через стол от сотрудника Отдела по флоринианским делам.

Клерк закончил свои мысленные расчеты и взглянул на посетителя.

— Итак, что я могу сделать для вас?

Джунц заговорил сухо и точно:

— Вчера в 4:22 пополудни мне сообщили, что Флоринианский филиал Публичной библиотеки Сарка задерживает для меня человека, который пытался получить две стандартные работы по космическому анализу и который не был урожденным саркитом. С тех пор из библиотеки никаких сообщений не было. Он слегка повысил голос, чтобы заглушить какое-то возражение, начатое было Клерком. — В бюллетене теленовостей, принятом на общественном аппарате, который находится в отеле, где я сейчас живу, и помеченном 0:05 пополудни вчера, сказано, что во Флоринианском филиале Публичной библиотеки Сарка сбит и находится в бессознательном состоянии член Флоринианского патруля и что ведется преследование трех флоринианских туземцев, совершивших этот проступок. Позже, в передаче новостей, этот бюллетень не был повторен. Так вот, я не сомневаюсь в том, что оба сообщения связаны между собой. Я уверен в том, что человек, которого я разыскиваю, находится в руках патруля. Я просил разрешения лететь на Флорину и получил отказ. Я просил Флорину прислать этого человека на Сарк, и не получил ответа. Я пришел в Отдел по флоринианским делам получить содействие в этом. Либо я полечу туда, либо его пришлют сюда.

Бесцветный голос Клерка произнес:

— Правительство Сарка не принимает ультиматумов от сотрудников МКБ. Мое начальство предупредило меня, что вы, вероятно, будете расспрашивать меня об этом деле, и я получил соответствующие инструкции. Человек, о котором сообщалось, что он хотел получить книги из спецхранения, и двое его спутников, Резидент и флоринианская женщина, действительно совершили проступок, о котором вы говорили, и патруль преследовал их. Однако они не были схвачены.

Джунца охватило горькое разочарование. Он не пытался скрыть его.

— Они бежали?

— Не совсем. Они были прослежены до пекарни некоего Матта Хорова.

Джунц поразился.

— И им позволили остаться там?

— Беседовали ли вы в последнее время с его светлостью Лудиганом Эблом?

— Что в этом общего с…

— Нам известно, что вас часто видели в транторианском посольстве.

— Я не видел посла уже с неделю.

— Тогда я предлагаю вам повидаться с ним. Мы позволили преступникам оставаться в лавке Хорова вследствие щекотливости наших взаимоотношений с Трантором. Мне поручено сказать вам, если понадобится, что Хоров, чему вы, вероятно, не удивитесь… — на бледном лице Клерка появилось что-то похожее на насмешливую гримасу, — хорошо известен нашему Отделу безопасности как транторианский агент.

ПОСЛАННИК

За десять часов до разговора Джунца с Клерком Теренс выскользнул из пекарни Хорова. Он осторожно пробирался переулками. Его рука касалась шершавой поверхности хижин рабочих. Кругом был полный мрак, если не считать бледного света, периодически падавшего из Верхнего Города.

Нижний Город походил на спящее ядовитое чудовище, лоснящиеся кольца которого скрывались под блестящим покровом Верхнего. Кое-где, вероятно, шла призрачная ночная жизнь, но не здесь, в трущобах.

Теренс отпрянул в пыльную улочку (даже ночные дожди Флорины едва могли проникать в обитель тени под сталесплавом), услышав звук отдаленных шагов. Огни фонариков появились, скользнули мимо, растворились во тьме.

Патрульные ходили взад и вперед всю ночь. Внушаемого ими страха было вполне достаточно, чтобы поддерживать порядок почти без применения силы.

Теренс спешил; на лицо ему падали белые блики, когда он проходил под отверстиями в сталесплаве, и он не мог удержаться, чтобы не поглядеть наверх.

Сквайры недоступны!

Действительно ли они недоступны? Сколько раз уже менялось его отношение к саркитским Сквайрам. Ребенком он не отличался от прочих детей. Патрульные были черно-серебряными чудовищами, от них нужно было убегать, все равно, провинился ты или нет. Сквайры были туманными, мистическими сверхлюдьми, чрезвычайно добрыми, жившими в раю под названием Сарк, и терпеливо, бдительно охранявшими благосостояние глупых обитателей Флорины.

Десятилетним мальчишкой он написал в школе сочинение о том, как представляет себе жизнь на Сарке. Это был чистый вымысел. Он помнил очень немногое, только один абзац. Там описывались Сквайры, они собираются каждое утро в огромном зале, окрашенном, как цветы кырта, и стоят там в своем двадцатифутовом великолепии, рассуждая о прегрешениях флориниан и сетуя о необходимости карать их, дабы вернуть к добродетели.

Учительнице его сочинение очень понравилось, и в конце года, когда другие мальчики и девочки проходят короткие курсы чтения, письма и морали, его перевели в специальный класс, где он учился арифметике, галактографии и истории Сарка. В шестнадцать лет его взяли на Сарк.

Теперь Теренс приближался к окраине города. Ветерок доносил до него густой ночной аромат цветов кырта. Через несколько минут он будет в сравнительной безопасности среди открытых полей, где нет регулярных обходов патруля и где сквозь клочковатые ночные облака он снова увидит звезды. Даже ту яркую желтую звезду, которая была солнцем для Сарка.

Она была солнцем и для него много лет подряд. Когда он впервые увидел ее в иллюминаторе корабля уже не как звезду, а как невыносимо яркий белый шарик, ему захотелось упасть на колени. Мысль о том, что он приближается к раю, прогнала даже парализующий страх первого космического перелета.

Он высадился в раю, и его поручили старику флоринианину, который проследил за тем, чтобы он хорошо вымылся и прилично оделся. Его привели в большое здание, и по пути туда старый проводник низко поклонился проходившей мимо фигуре.

— Кланяйся! — сердито шепнул старик юному Теренсу.

Теренс повиновался и был смущен.

— Кто это?

— Сквайр, деревенщина!

— Это — Сквайр?

Он резко остановился, и его пришлось подогнать. Так он познакомился со Сквайрами. Они оказались обыкновенными людьми. Другие юные флориниане, быть может, и оправились бы после такого разочарования, похожего на удар, но Теренс не мог. Что-то внутри него переменилось навсегда.

Больше пяти лет проработал он в Гражданской Службе, и его, как обычно, перебрасывали с места на место, чтобы проверить способности.

Однажды к нему пришел пухлый, мягкий флоринианин, дружески улыбнулся, похлопал по плечу и спросил, что он думает о Сквайрах.

Теренс подавил желание повернуться и убежать. Он подумал, не отпечатались ли его тайные мысли на лице в виде какого-то таинственного кода. Он покачал головой, забормотал что-то насчет добродетели Сквайров.

Но пухлый человек поджал губы и сказал:

— Вы не думаете этого. Приходите сюда ночью. — И дал ему маленькую карточку, которая через несколько минут и превратилась в пепел.

Теренс пришел. Ему было страшно, но и очень интересно. Он встретил нескольких знакомых, они глядели на него таинственно. Оказалось, что он не был одинок.

Эти люди тоже считали Сквайров низкими скотами, выжимающими богатства из Флорины для собственных никчемных развлечений и оставляющими тяжело работающих туземцев умирать в нищете и невежестве. Он узнал, что приближается время, когда против Сарка будет поднято гигантское восстание и богатства Флорины будут отданы их законным владельцам.

— Но Сквайры и патрульные вооружены… — недоумевал Теренс.

И ему рассказали о Транторе, гигантском государстве, непрерывно расширявшемся в последние столетия, так что теперь в него входит половина всех обитаемых планет в Галактике. Трантор, сказали ему, разобьет Сарк с помощью флориниан.

— Но, — сказал Теренс сначала себе, потом другим, — если Трантор так велик, а Флорина так мала, — не станет ли Трантор еще более крупным и тираническим хозяином? Если это единственный выход, то лучше уж терпеть Сарк.

Но над ним посмеялись и прогнали, угрожая смертью, если он когда-либо проговорится о том, что слышал.

Теренс даже работал некоторое время в Отделе Безопасности, на что могли надеяться лишь немногие из флориниан. Здесь Теренс увидел, к своему удивлению, что нужно бороться и с настоящими заговорами. Люди на Флорине каким-то образом сходились и начинали готовить восстание.

Обычно их поддерживали деньги Трантора. Иногда предполагаемые мятежники действительно думали, что Флорина сможет победить без посторонней помощи. А потом появился этот незначительный с виду человек, который был когда-то космоаналитиком, а теперь бормотал о чем-то, угрожающем жизни каждого из обитателей Флорины…

Теренс был теперь в полях, где прошел ночной дождь и звезды мерцали из облаков. Он глубоко вдыхал запах кырта — сокровища и проклятия Флорины.

У него не было иллюзий. Да, он уже не Резидент. И даже не свободный флоринианский крестьянин. Он преступник, беглец, который должен скрываться. Но за последние сутки у него в руках было величайшее оружие против Сарка. Сомнений не было. Он знал: Рик вспомнил правильно, что был когда-то космоаналитикоми, что был психозондирован.

Но Рик в руках толстого человека, который выдает себя за флоринианского патриота, а на самом деле это транторианский агент, Теренс не сомневался в этом с первого же мгновения. Кто еще из жителей Нижнего Города смог бы построить поддельную радарную печь?

Как бы то ни было нельзя оставлять Рика в руках Трантора. У него уже созрел план дальнейших действий. Надо только подождать рассвета.

Через десять часов после своей беседы с Клерком Джунц снова встретился с Лудиганом Эблом.

Посланник приветствовал Джунца со своей обычной сердечностью, хотя и с явным чувством вины. При первой встрече (это было давно, прошел почти стандартный год) Эбл не обратил внимания на его рассказ о космоаналитике. Тогда он думал лишь об одном: поможет ли это Трантору?

Трантор! Он всегда был первым в его мыслях, но Эбл был не из тех глупцов, которые отождествляют звездный рай или желтый значок транторианских военных сил с солнцем и космическим кораблем.

Словом, он не был патриотом в обычном смысле этого слова, и Трантор как Трантор не значил для него ничего.

Но он был поклонником мира; тем более что он старел и любил свой кубок с вином, атмосферу, наполненную тихой музыкой, послеобеденный сон и спокойное ожидание смерти. Он считал, что так должны поступать все, но люди предавались войне и разрушению. Они умирали, замороженные пустотой космического пространства, испаряясь во вспышке взорвавшихся атомов, голодая на осажденных планетах.

В кабинете у Эбла висела карта Трантора — кристально прозрачный свод с трехмерной схемой Галактики. Звезды были алмазными искрами, туманности светлыми или темными пятнами, а глубоко в недрах мерцало несколько синих огоньков, обозначавших собой Транторианскую Республику.

Карта была историческая, с десятью кнопками, так что через каждые пятьдесят лет можно было проследить, как вокруг Трантора загоралось множество звезд.

Простое нажатие десяти кнопок — и проходит полтысячи лет, и господство Трантора распространяется, пока не охватывает половину Галактики.

По мере того как Транторианская Республика превращалась в Транторианское Содружество, ее путь проходил сквозь чащу погибших людей, погибших кораблей, погибших миров. Но все это придавало Трантору силу.

А сейчас Трантор трепетал на грани нового превращения: из Транторианского Содружества в Галактическое, когда его господство поглотит все звезды и настанет вселенский мир. И Эблу хотелось именно этого.

Итак, поможет ли это Трантору? — вот о чем думал осторожный Посланник год назад при первом разговоре с доктором Джунцем.

— …Нет, я вовсе не сержусь на ваших агентов, пущенных за мной по пятам, — говорил Джунц. — Вероятно, вы осторожны и не должны доверять никому и ничему. И все-таки: почему мне не сообщили, когда местопребывание разыскиваемого мною человека было обнаружено? Или вы тоже не знали, что искать его на Сарке бессмысленно, поскольку весь этот год он был на Флорине? Но теперь вы нашли его, и я хочу с ним поговорить.

— Я сожалею, но вы не сможете этого сделать.

— Почему?

— Хорошо, я отвечу вам. Потому что двенадцать часов назад Матт Хоров, транторианский агент, был убит флоринианским патрулем. Двое флориниан, которых агент прятал у себя, женщина и мужчина, — по всей вероятности, разыскиваемый вами наблюдатель, — ушли, исчезли. Очевидно, они попали в руки Сквайров.

Джунц приподнялся с кресла.

Эбл спокойно поднял к губам стакан с вином и произнес:

— Официально я ничего не могу сделать. Убитый был флоринианином, а исчезнувшие, пока мы не сможем доказать обратное, тоже флориниане.

ПАТРУЛЬНЫЙ

Рик проснулся в серой мгле рассвета. Долгие минуты он лежал, проверяя свой разум. Что-то в нем зажило за ночь; что-то проросло и стало цельным. Это готово было случиться еще с той минуты, два дня назад, когда он начал «вспоминать». Процесс продолжался весь вчерашний день. Поездка в Верхний Город, библиотека, нападение на патрульного, потом бегство и встреча с Пекарем — все это действовало на него как фермент. Ссохшиеся волокна мозга, давно замершие, начали вынужденную болезненную деятельность. Теперь, после сна, в них чувствовалась слабая пульсация. Он думал о пространстве и о звездах, о долгих одиноких странствиях, о великом молчании. Наконец, он повернул голову и окликнул:

— Лона!

Она мгновенно очнулась, приподнялась на локте, вглядываясь в его сторону.

— Я чувствую себя прекрасно, Лона. Я вспомнил еще больше. Я был на корабле и знаю в точности…

Но она не слушала его. Натянула платье, стоя к нему спиной, загладила передний шов-застежку и нервно потрогала пояс. Потом подошла на цыпочках.

— Тсс, не говори так громко. Все в порядке.

— Где Резидент?

— Его нет. Он… он ушел.

В комнате стало светло, и появилась массивная фигура Пекаря. Его толстые губы растянулись в улыбке:

— Вы рано проснулись.

Они молчали.

— Сегодня вы уйдете.

Она помнила, как он смотрел на Рика после того, как Резидент ушел.

— О вас сообщено кому следует. Вы будете в безопасности.

Он вышел, но вскоре вернулся, неся пищу, одежду и два таза с водой. Одежда была новая и казалась совершенно незнакомой.

Он смотрел, как они едят, потом сказал:

— Я дам вам новые имена и новые биографии. Вы должны внимательно слушать, чтобы ничего не забыть. Вы не флориниане, поняли? Вы брат и сестра с планеты Вотекс. Вы посетили Флорину…

Он продолжал, рассказывая подробности, задавая вопросы, слушая ответы.

Рику было приятно, что он может продемонстрировать свою память, свою способность к восприятию, но Валона казалась обеспокоенной.

Пекарь заметил это.

— Послушай, девушка, если начнешь куражиться, я отошлю его одного, а ты останешься здесь.

— Нет, нет… — затрепетала Валона. — Я не доставлю вам никаких затруднений.

Солнце стояло уже высоко, когда Пекарь вывел их на улицу. Рик с изумлением оглядел себя, насколько мог. Он не знал, что одежда может быть столь диковинной. Валона совсем не походила на работницу с плантаций. Даже ноги покрывал какой-то тонкий материал, а каблуки были такие высокие, что ей приходилось очень осторожно балансировать на ходу.

Собрались прохожие, разглядывая их, окликая друг друга, переговариваясь. В большинстве своем это были дети, женщины, идущие на рынок, мрачные и оборванные бездельники. Пекарь словно не замечал их. В руках он сжимал толстую палку.

Вдруг дальние окраины окружающей толпы возбужденно заволновались, и Рик различил черную с серебром форму патрульного.

Вот тогда это и случилось. Оружие, выстрел, упавший Пекарь и снова безумное бегство. Неужели черные тени патрульных будут вечно гнаться за ними?

Они очутились в трущобах одного из дальних пригородов. Валона тяжело дышала, и на ее новом платье проступили влажные пятна пота.

Рик задохнулся:

— Я не могу больше бежать!

— Нужно!

— Подожди. — Он уперся, но она тянула его. — Слушай меня.

Страх и паника постепенно покидали его.

— Лона, куда мы бежим, зачем? На нас же костюмы жителей другой планеты… Смотри, это дал нам Пекарь.

Рик возбужденно достал из кармана маленький прямоугольник, разглядывая его с обеих сторон и пытался раскрыть, как книгу. Ему это не удалось. Тогда он ощупал его края. Когда пальцы сжались на одном из углов, что-то щелкнуло, и одна сторона прямоугольника стала молочно-белой. Мелкие буквы на ней были непонятными.

Рик догадался:

— Это паспорт. Значит, можно улететь отсюда. Ведь Пекарь хотел, чтобы мы покинули Флорину. На корабле. Давай так и сделаем.

— Рик, но нас поймают!

— Не поймают, если мы полетим не на том корабле, на котором он хотел нас отправить. Там нас будут подстерегать. Нам нужно лететь на другом корабле. На любом другом.

Корабль! Любой корабль. Эти слова пели у него в ушах. Была его идея удачной или нет — ему все равно. Ему хотелось быть на корабле. Хотелось быть в пространстве.

— Ладно, Рик! Я знаю, где тут космопорт. Когда я была маленькой, мы иногда в свободные дни ездили туда и смотрели издали, как корабли взлетают.

Контролер с улыбкой посмотрел на остановившихся перед ним мужчину и женщину, неловких и вспотевших в своем странном одеянии, сразу выдававшем в них чужеземцев. Женщина протягивала паспорт сквозь прорезь.

Взгляд на нее, взгляд на паспорт, взгляд на список забронированных мест. Он нажал нужную кнопку, и из автомата выскочили две прозрачные ленты.

— Ступайте, — нетерпеливо сказал он. — На-деньте их себе на руки и идите.

— А где наш корабль? — вежливым шепотом спросила женщина.

Это ему понравилось. Чужеземцы не часто попадаются в космопорту Флорины. В последние годы они встречаются все реже и реже. Но когда они появляются, то это тебе не патрульные и не Сквайры. Они не знают, что ты только флоринианин, и разговаривают с тобой вежливо.

— Вы найдете его на площадке № 17, сударыня. Желаю вам приятного перелета на Вотекс. — Он сказал это с пышной учтивостью.

Потом он вернулся к любимому занятию: звонить своим друзьям, пытаться незаметно подключаться к частным разговорам по энергетическим лучам в Верхнем Городе. Прошло несколько часов прежде чем он понял, какую ошибку совершил.

Этот корабль был гораздо меньше, чем стоявший у площадки № 17, на который были действительны их билеты. Он выглядел более полированным. Его четыре воздушных шлюза были открыты, главный вход зиял, и ведшая от него лесенка походила на высунутый язык, достигающий земли.

— Его проветривают, — сказал Рик. — Пассажирские корабли всегда проветривают перед полетом, чтобы избавиться от запаха сжатого кислорода, много раз уже использованного.

Валона взглянула на него.

— Откуда ты знаешь?

Рик почувствовал нарастающую в нем гордость.

— Просто знаю. Там сейчас никого нет. На сквозняках никому не приятно. — Он тревожно оглянулся. — Странно, почему народу так мало.

Струя воздуха устремилась им навстречу, когда они вошли в шлюз корабля. Платье Валоны вздулось, и ей пришлось держать подол руками.

— Это всегда так бывает? — спросила она. Ей никогда не случалось бывать в космическом корабле, она даже не мечтала об этом. Губы у нее сжались и сердце стучало.

— Нет. Только во время продувки.

Рик радостно двинулся по твердым металлитовым мосткам, жадно оглядывая пустое помещение.

— Вот, — сказал он. — Это кухня. Впрочем, пища не так важна. Некоторое время мы можем обойтись и без нее. Вода важнее.

Он начал возиться среди утвари, расположенной в уютных, компактных гнездах, и раздобыл большой контейнер с крышкой. Поискал взглядом водяной кран и облегченно усмехнулся, когда раздались мягкие вздохи насоса и журчанье воды.

— Теперь возьмем несколько жестянок. Не нужно много. Нельзя, чтобы это заметили.

Рик нашел маленькую комнату, занятую пожарным оборудованием, аварийными медицинскими запасами и аппаратами для сварки.

— Устроимся здесь, Лона, — сказал он не очень уверенно. — Сюда не заглядывают, разве что в крайних случаях. Нам нельзя будет зажигать свет, чтобы они не заметили утечки энергии, и пользоваться туалетом: придется выжидать периодов отдыха и не попадаться на глаза ночным сменам.

Ток воздуха внезапно прекратился. Мягкое монотонное жужжание сменилось тишиной.

— Скоро они погрузятся, и тогда мы полетим, — сказал Рик.

Если Рик почувствовал себя человеком, когда проснулся сегодня на рассвете, то сейчас он был гигантом и руки его протягивались через всю Галактику. Звезды были мячиками, а туманности — клочьями паутины, которые нужно снять.

Он был на корабле! Воспоминания хлынули широким потоком, вытесняя друг друга. Он забыл о кыртовых полях, о фабрике, о Валоне, ворковавшей в темноте. Это были лишь мгновенные разрывы в картине, которая возвращалась теперь и оборванные концы которой медленно соединялись.

Корабль!

Если бы Рика раньше поместили на корабль, не пришлось бы ждать так долго, пока восстановятся клетки, выжженные в мозгу.

— Не волнуйся, Валона, ты почувствуешь вибрацию и услышишь шум, но это будут только двигатели. Ты ощутишь на себе большую тяжесть. Это ускорение!

— А что такое: ус-ко-ре-ние?

— Не бойся, Лона. Просто тебе будет неприятно, ведь у нас нет аппаратуры, воспринимающей давление. Ты прислонись к этой стене, а когда почувствуешь, что тебя прижимает к ней, не сопротивляйся. Чувствуешь: уже начинается!

Он втиснулся в стену; и по мере того, как скорость гиператомных двигателей нарастала, тяжесть все увеличивалась.

Валона тихонько застонала, потом умолкла, тяжело дыша. В горле у нее свистело; ее грудная клетка, не защищенная ремнями и гидравлическими буферами, старалась впустить в легкие хоть немного воздуха.

Рику удалось произнести, задыхаясь, несколько слов, не вдумываясь в их значение, но Валона должна чувствовать, что он рядом. Пусть ее покинет острый страх перед неизвестностью, который переполняет ее. Это был только корабль, только чудесный корабль; но ведь она никогда раньше не бывала на корабле.

— Валона, будет еще прыжок, когда мы войдем в гиперпространство и сразу покроем большую часть расстояния между звездами. Ты даже не заметишь, как это случится. Только чуть дернется что-то внутри, и готово. — Рик добывал слова медленно, слог за слогом, и это заняло много времени.

Тяжесть медленно исчезала, и наконец невидимые цепи, приковавшие их к стене, ослабели и упали. Задыхаясь, Рик и Валона опустились на пол.

— Не ранен ли ты, Рик?

— Я ранен? — Он еще не отдышался, но засмеялся при мысли, что можно быть раненным на корабле. — Когда-то я месяцами не опускался ни на какую планету.

— Почему? — спросила она. Подползла поближе и приложила руку к его щеке, чтобы увериться, что ее Рик здесь.

— Такая у меня работа.

— Да, — подтвердила она. — Ты анализировал Ничто.

— Правильно. Именно это я и делал. Ты знаешь, что это значит?

— Нет.

Он знал: она ничего не поймет, но должен был говорить. Должен был насладиться воспоминаниями, опьяниться тем, что может вспоминать прошлое.

— Видишь ли, все материалы во Вселенной состоят из сотни различных веществ. Мы называем эти вещества элементами. Железо и медь — элементы.

— Я думала, что металлы.

— Да, но они же и элементы. И кислород, и азот, и углерод, и палладий. Важнее всех водород и гелий. Они самые простые и встречаются чаще всех.

— Я никогда не слыхала об этом, — сказала Валона.

— Девяносто девять процентов всей Вселенной — это водород, а большая часть остального — гелий. Даже в пространстве.

— Мне говорили когда-то, — сказала Валона, — что пространство — это пустота. Там ничего нет. Верно?

— Не совсем. Нет почти ничего. Но, видишь ли, я был космоаналитиком; это значит, что я носился в пространстве, брал из него очень маленькие количества элементов и анализировал их. Я определял, сколько там водорода, сколько гелия, сколько других элементов.

— Зачем?

— Ну, это сложно. Ведь распределение элементов в пространстве неодинаково. В некоторых районах встречается больше гелия, в других больше натрия, и так далее. Такие области с особым составом элементов движутся в пространстве как течения. Если изучить их особенности и направление, можно представить, как возникла Вселенная и как она развивалась.

— А как это можно узнать?

Рик поколебался.

— Никто не знает в точности… — Он продолжал говорить, опасаясь, что запас знаний, в которых сейчас блаженно купался его разум, может иссякнуть. — Потом мы определяем плотность, то есть густоту космического газа во всех районах Галактики, чтобы корабли могли точно рассчитать свой прыжок в гиперпространство. Это похоже на… — Голос у него замер.

Валона напряглась и нетерпеливо ждала продолжения. Но Рик умолк. Ее голос прозвучал хрипло в полном мраке:

— Рик? Что с тобой, Рик?

Снова молчание. Ее руки вцепились в его плечо, затрясли его.

— Рик! Рик!

И ответил ей почему-то голос прежнего Рика. Тихий, испуганный, без всякой радости и уверенности:

— Лона, мы сделали что-то плохое.

— В чем дело? Что плохого мы сделали?

— Нам не нужно было убегать. Не нужно было прятаться на этом корабле.

Он весь дрожал, и Валона тщетно пыталась обтереть ему рукой влажный лоб.

— Почему? — спрашивала она. — Почему?

— Ведь если Пекарь хотел вести нас по городу средь бела дня, то, значит, он не ждал помех от патрульных. Ты помнишь патрульного? Того, что застрелил Пекаря?

— Да.

— Ты помнишь его лицо?

— Я не посмела смотреть.

— А я посмел, и в нем было что-то странное, в этом лице. Но тогда я не думал… Лона, это был не патрульный! Это был Резидент, Лона! Это был Резидент, переодетый патрульным!

ВЫСОКОРОДНАЯ ДАМА

Разгневанная Сэмия Файфская быстро шагала из конца в конец комнаты. Темные волосы ее были собраны в пышную массу, тонкие каблучки делали ее чуть выше ростом. Ее узкий, четко раздвоенный подбородок дрожал.

— О нет, — шептала она, — этого он со мной не сделает. Этого он не сможет сделать… Капитан!

Голос у нее был резкий и властный. Капитан Рэйсти склонился перед ней.

— Моя госпожа?

— Мне нельзя приказывать, — торжественно сказала она. — Я взрослая. Я сама себе хозяйка. Я предпочитаю остаться здесь.

— Прошу вас понять, госпожа моя, — сказал осторожно капитан. — Это не мои приказы. Моего мнения не спрашивали. Мне попросту сказали, что я должен сделать. Вот копии приказов.

— Меня не интересуют ваши приказы. — Сэмия отвернулась и быстро отошла от него, застучав каблучками.

Он последовал за нею и произнес мягко:

— В приказе сказано, что если вы не пожелаете лететь, я должен, простите меня, увести вас на корабль силой.

— Вы не посмеете! — она резко повернулась к нему.

— Приказ таков, что я осмелюсь на все.

Она попыталась успокоить его.

— Но, капитан, ведь настоящей опасности нет. Это смешно, это совершенно бессмысленно. Город спокоен. Все, что случилось, — это то, что вчера вечером в библиотеке сбили одного патрульного.

— Другой патрульный убит сегодня утром, и снова флоринианами.

— Что общего между ними и мною? Я не патрульный.

— Госпожа моя, корабль уже на старте. Вскоре он взлетит. Вы должны быть на нем.

— А моя работа? Мои исследования? Вы понимаете… Нет, вы не поймете.

Капитан не сказал ничего. Она отвернулась. Мерцающее платье из медного кырта с прожилками молочного серебра обрисовывало необычайно теплую округлость ее плеч и рук. Капитан Рэйсти взглянул на нее и в его взглядах было что-то большее, чем убогая учтивость и смиренная бесстрастность, с какими простой саркит обязан смотреть на Высокородную Даму. Он всегда удивлялся, почему такая прелестная крошка предпочитает тратить свое время, притворяясь погруженной в университетские премудрости.

Сэмия очень хорошо знала: за это серьезное увлечение наукой ее, Сэмию Файфскую, слегка презирают те, кто привык думать, что удел аристократических Высокородных Дам Сарка — блистать в обществе и, кроме того, производить на свет не меньше (но и не больше) двух будущих саркитских Сквайров.

Они приходили к ней и говорили:

— Вы действительно пишете книгу, Сэмия? — и просили ее показать и хихикали.

Это женщины. Мужчины были еще хуже со своим любезным снисхождением и явной убежденностью, что достаточно только взгляда с их стороны или мужской руки вокруг талии, чтобы излечить Сэмию от этого вздора и обратить ее мысли к действительно важным вещам.

Это началось давно. Сэмия всю жизнь была влюблена в кырт, хотя большинство людей принимало его как нечто должное. Кырт! Царь, император, бог тканей!

Химически это всего лишь разновидность целлюлозы. Химики клялись в этом. Но со всеми своими инструментами и теориями они не могли объяснить, почему на Флорине и только на Флорине из всей Галактики, целлюлоза становится кыртом. Но спросите их, чем именно кырт отличается от целлюлозы, и они лишаются речи.

Когда-то ослепленная блеском кыртовых волокон, она спросила у своей няньки:

— Почему он блестит, няня?

— Потому, что это Кырт, Миаканс.

— Почему другие вещи не блестят так, няня?

— Другие — это не Кырт, Миаканс.

Вот и все. Двухтомная монография на эту тему была написана только три года назад. Она внимательно прочла ее. Все сводилось к нянькиному объяснению. Кырт — это кырт, потому что он кырт.

Правда, кырт не блестел сам по себе, но если спрясть его как должно, то он будет сиять на солнце любым цветом или всем спектром сразу. Другой вид обработки придавал нити алмазное сверканье. Несложная обработка делала материал непроницаемым для шестисот градусов и инертным почти ко всем химическим веществам. Волокна можно было превращать в тончайшие нити для воздушных тканей, и те же волокна обладали прочностью на растяжение, с которой не мог соперничать никакой из известных стальных сплавов.

Кырт имел более широкое, более разнообразное применение чем любое другое известное человеку вещество. Не будь он так дорог, он мог бы заменить стекло, пластмассу или металл во всех бесчисленных областях их применения в технике. Он был единственным материалом для нитяных крестов в оптических инструментах, для изложниц гидрохронов, применяемых в гиператомных моторах, для всех прочных сооружений — везде, где металл оказывался слишком хрупким и слишком тяжелым.

Но кырта было мало, очень мало. Фактически весь сбор кырта уходил на ткани, из которых делались самые сказочные одеяния в Галактике. Флорина одевала аристократию на миллионе планет, так что урожай приходилось распределять весьма скупо.

Когда Сэмия стала старше, она пришла к отцу.

— Что такое кырт, папа?

— Это хлеб и масло, Миа.

— Для меня?

— Не только для тебя, Миа. Это хлеб и масло для всего Сарка.

Она узнала, что не было планеты в Галактике, которая не пыталась бы выращивать кырт на своей собственной почве. Сначала Сарк принял закон о смертной казни для всякого, кого поймают на контрабандном вывозе семян кырта с планеты. Это не мешало успехам контрабанды, а потом Сарку стало ясно, что закон нужно отменить. Всякий, откуда бы он ни явился, мог покупать семена кырта по цене веса готовой кыртовой ткани: на любой планете Галактики, кроме Флорины, из семян кырта вырастал простой хлопок. Белый, тусклый, непрочный и бесполезный.

Перепробовано было все. Брались образцы флоринианской почвы. Строились искусственные источники света, воспроизводящие спектр флоринианского солнца. Инопланетную почву заражали флоринианскими бактериями. А кырт всегда вырастал белым, тусклым, непрочным и бесполезным.

Вот уже пять лет Сэмия Файфская мечтала написать настоящую книгу по истории кырта: о планете, где он рос, и о людях, которые его выращивали.

Это была мечта, окруженная глумливым смехом, но Сэмия дорожила ею. Она настояла на том, чтобы полететь на Флорину. Она собиралась провести сезон в полях и несколько месяцев на фабрике. Она хотела…

Но не все ли равно, чего она хотела? Ей было приказано возвращаться. Что ж, она полетит на Сарк! Но она, Сэмия Файфская, вернется еще на Флорину. Через день, через два, через неделю!

Сэмия оставалась у иллюминатора, пока Флорина не стала казаться едва заметным шариком…

— Госпожа, не угодно ли вам удалиться в вашу каюту?

Она взглянула на капитана Рэйсти и сказала не без сарказма:

— Какие новые приказы вы получили, капитан? Уж не пленница ли я?

— Конечно, нет. Это только предосторожность. Космопорт перед нашим взлетом был необычно пуст. По-видимому, этот флоринианин убил еще кого-нибудь, и весь гарнизон космопорта помогает патрульным ловить преступника по всему Городу.

— А при чем тут я?

— Мне кажется, на наш корабль проникли нежелательные лица.

— Зачем?

— Пока я этого не знаю.

— Вы придумываете, капитан.

— Боюсь, что нет, госпожа моя. Наши энергометры были бесполезны в пределах планетарного расстояния от флоринианского солнца, но теперь они действуют, и мне кажется, что из аварийных складов исходит излишек теплового излучения.

— Это вы серьезно?

Неподвижное лицо капитана на мгновение стало высокомерным. Он сказал:

— Излучение равновелико тому, какое могло бы дать двое обыкновенных людей.

— Или нагревательная установка, если кто-нибудь забыл ее выключить.

— Наши энергетические запасы не тронуты, госпожа моя. Впрочем, мы готовы произвести расследование, но я прошу вас сначала удалиться в каюту.

Она молча кивнула и вышла.

Когда Мирлин Теренс, переодетый в форму патрульного, увидел на улице Пекаря, Рика и Валону, он понял, что действовать надо быстро и решительно. У него не было выбора: он потянулся к оружию, и Пекарь упал перед ним, мертвый и страшный.

Позже, когда толпа кипела и струилась, когда Рик и Валона растворились в толпе, а летательные машины настоящих патрульных появились в воздухе как коршуны, что еще он мог сделать?

Первым его импульсом было бежать за Риком и Валоной, но он быстро подавил его. Он никогда не пробьется к ним сквозь эту сумасшедшую толпу, а вероятность того, что патрульные его поймают, была слишком велика. Он поспешил в другую сторону, к пекарне.

На рассвете он подошел к патрульной станции. Одинокий скучающий дежурный был смесью равнодушия и свирепости. Теренсу было приказано удостоверить свою личность и род занятий. Вместо документов Резидент вынул из кармана пластмассовый брусок, вырванный из какой-то полуразрушенной хижины на окраине города.

Он ударил патрульного бруском по голове, потом обменялся с ним платьем и оружием. Список его преступлений был уже достаточно велик, и он не встревожился, когда увидел, что патрульный не только оглушен, но и убит. А он все еще был на свободе, и ржавая машина патрульного правосудия до сих пор напрасно скрежетала, разыскивая его.

Он был у пекарни. Пожилой помощник Пекаря, стоявший на пороге, только пискнул при виде страшной формы патрульного и юркнул в лавку. Резидент кинулся за ним, схватил за осыпанный мукой воротник и скрутил его.

— Где Пекарь?

Губы у старика раскрылись, но звука не было.

— Говори. Две минуты назад я убил человека. Мне ничего не стоит убить еще одного.

— Сжальтесь! Я не знаю, сударь.

— Ты умрешь за то, что не знаешь.

— Но он ничего не сказал мне. Я слышал, как один раз он упомянул о Вотексе и о каком-то космическом корабле.

Теренс оттолкнул его.

Значит, Пекарь достал билеты для них. Корабль будет ждать. Рик и Валона придут туда. Они не могут не прийти. Но как ему, Резиденту, средь бела дня пробраться на космодром?.. Да, положение было отчаянное. Если он потеряет Рика — потенциальное оружие против тирании Сарка, — его жизнь будет ничтожной добавочной потерей. Все остальное не значило ничего…

И потому он вышел на улицу, вышел бестрепетно, хотя патрульные уже искали человека в форме патрульного, хотя их воздушные машины были еще на виду.

Теренс знал, куда он идет. Из многочисленных космопортов Флорины только один предназначен для обычных путешественников, саркитов победнее, флоринианских служащих и немногих чужеземцев, которым удалось получить разрешение посетить Флорину.

Контролер у ворот порта следил за приближающимся Теренсом со всеми признаками горячего интереса. Неизвестность вокруг него стала нестерпимой.

— Приветствую вас, сударь, — сказал он. В голосе у него звучала робкая жалость. — Большое волнение в Городе, не так ли?

Теренс не клюнул на приманку. Он низко опустил дугообразное забрало шляпы и застегнул верхнюю пуговицу мундира.

— Приходили ли здесь двое, мужчина и женщина, направляющиеся на Вотекс? — спросил он резко и властно.

Контролер поразился. С минуту он прочищал горло, потом ответил гораздо смиреннее:

— Да, офицер. С полчаса назад. Может быть, еще меньше. — Он вдруг покраснел. — Связаны они как-нибудь с?.. Офицер, билеты у них были в порядке. Я бы не пропустил чужих без надлежащего разрешения.

Теренс не обратил на это внимания. Надлежащее разрешение! Пекарь раздобыл его за ночь. О Галактика, подумал он, как глубоко проник транторианский шпионаж в саркитскую администрацию!

— Как они назвали себя?

— Гарет и Ханса Барн.

— Отлетел ли их корабль? Быстро!

— Н-нет, сударь.

— Какая платформа?

— Семнадцатая.

У главного шлюза корабля стоял межпланетник в офицерской форме. Теренс слегка задохнулся. Он спросил:

— Вошли ли в корабль Гарет и Ханса Барн?

— Нет, не входили, — флегматично ответил межпланетник. Для него, саркита, патрульный был просто человек в мундире.

— Так они не вошли? — теряя терпение, спросил Теренс.

— Я уже сказал. И ждать мы их не будем. Мы отправляемся по расписанию, с ними или без них.

Теренс снова пошел к контролеру.

— Улетели они?

— Улетели? Кто, сударь?

— Барны. Те, что с Вотекса. Они не сели на корабль. Так что же, они ушли обратно?

— Никто не выходил, сударь.

— Отлетал ли какой-нибудь корабль с тех пор, как они вошли?

Контролер посмотрел в расписание.

— Один, — сказал он. — Лайнер «Отважный». — И, желая задобрить гневного патрульного добровольной информацией, добавил: — «Отважный» идет специальным рейсом на Сарк, чтобы вернуть с Флорины Высокородную Сэмию Файфскую.

Теренс медленно отошел. Устрани невозможное, и остальное, даже самое невероятное, будет правдой. Рик и Валона вошли в космопорт. Они не были схвачены, иначе сторож наверняка знал бы об этом. Они не взошли на корабль, куда действительны их билеты. Они не ушли из порта. Единственным кораблем, взлетевшим с тех пор, был «Отважный». Следовательно, Рик и Валона — на нем. Они либо пленники, либо беглецы.

Что по сути одно и то же. Если они беглецы, то скоро станут пленниками. Только флоринианской крестьянке и умалишенному неизвестно, что на современном космическом корабле спрятаться невозможно. Но самое поразительное: из всех космических кораблей они выбрали именно тот, на котором летит дочь самого Сквайра Файфского!

СКВАЙР

Сквайр Файф был самым важным лицом на Сарке, и потому он не любил стоять. Торс у него был массивный, а голова, несомненно, величавая, но торс был посажен на коротенькие ножки, поэтому он ходит неуклюже переваливаясь.

Вот почему Великий Сквайр всегда сидел за столом, и никто не видел его в другом положении, кроме дочери, личных слуг и жены, когда она была еще жива.

Сквайр позировал и знал это. Он изгнал всякое выражение с лица, а его руки, широкие, сильные, с короткими пальцами, слегка держались за край стола, гладкая, полированная поверхность которого была совершенно голой. Не было ни бумаг, ни слуховой трубки, ни украшений.

Он говорил своему бледному, белому как рыба секретарю тем особым, безжизненным тоном, которым обращался только к механическим слугам и флоринианским служителям:

— Полагаю, все это принято?

Секретарь отвечал столь же безжизненным тоном:

— Сквайр Бортский заявил, что обязательства по прежним деловым свиданиям помешают ему явиться раньше чем в три.

— А вы сказали ему?

— Я сказал, что задержки нежелательны.

— Результат?

— Он будет здесь, господин. Остальные согласились без оговорок.

Файф улыбнулся. Великие Сквайры слишком чувствительны к своей независимости.

Теперь он ждал. Комната была большая, места для всех приготовлены. Большой хронометр, чья крошечная животворная искорка радиоактивности ни разу не задерживалась и не угасала за тысячу лет, бесстрастно показывал время.

А повидал он за тысячелетие немало. Когда он отсчитывал первые минуты, Сарк был новой планетой с возведенными вручную городами, с сомнительными связями среди прочих, более старых планет. В те времена хронометр висел на стене в старом кирпичном здании, самые кирпичи которого с тех пор превратились в прах. Он одинаково ровно отмечал три кратковременные саркитские «империи», когда недисциплинированным солдатам Сарка удавалось более или менее длительно править полудюжиной соседних миров. Его радиоактивные атомы распадались в строго статистической последовательности в те два периода, когда политику Сарку диктовали чужие звездные флоты.

Пятьсот лет назад он отметил спокойное время, когда Сарк обнаружил, что в почве ближайшей планеты, Флорины, скрыты неисчислимые сокровища. Затем две победоносные войны и торжественное провозглашение победного мира. Сарк отказался от своих империй, прочно проглотил Флорину и стал настолько могущественным, что даже Трантор не осмеливался указывать ему.

Трантору нужна была Флорина, как была она нужна и другим правительствам. Столетия превратили Флорину в лакомый кусок, к которому протягивались из космоса жадные руки. Но схватили ее руки Сарка, и Сарк скорее допустил бы Галактическую войну, чем выпустил свою добычу.

Трантор знал об этом! Трантор знал об этом!

Беззвучный ритм хронометра словноповторялся этим припевом в мозгу Сквайра.

Было 2:23.

Около года назад уже состоялась встреча пяти. Тогда, как и теперь, Сквайры, рассеянные по лицу всей Планеты, каждый на своем материке, встретились в трехмерной проекции.

Подлинная особа Сквайра Руне находилась у антиподов, на единственном материке, где в это время была ночь. Кубическое пространство, окружавшее его изображение в зале у Файфа, светилось холодным искусственным светом, тускневшим в более ярком дневном свете.

В этом зале собрался, во плоти или в изображении, весь Сарк. Руне был лысый, розовый, жирный, а Балле — седой, морщинистый, высохший. Стин, напудренный и нарумяненный, сохранял улыбку совершенно обессиленного человека, притворяющегося, что еще обладает жизненной силой, но уже лишенного ее, а Борт доводил безразличие к жизненному комфорту до того неприятного уровня, что красовался двухдневной щетиной и грязными ногтями.

Пять Великих Сквайров.

Они были верхней из трех ступенек правящих сил на Сарке. Нижняя Флоринианская Гражданская Служба — оставалась самой устойчивой среди всех эксцессов, отмечавших возвышение и падение отдельных благородных домов на Сарке. Именно она фактически смазывала оси и вращала колеса управления. Выше находились министры и начальники департаментов, назначаемые наследственным (и безвредным) Главой Государства. Их имена, как и имя самого Главы, были необходимы на государственных бумагах, чтобы придать им законную силу, но их единственная обязанность состояла в том, чтобы подписывать свои имена. И вот наконец эти пятеро, каждому из которых остальные четверо молчаливо предоставляли один из материков. Они были главами семейств, контролировавших большую часть торговли кыртом. Власть на Сарке продавалась и политика диктовалась деньгами. И эти деньги были у них. А из всех пяти самым богатым был Файф…

Вот что сказал при прошлой встрече Сквайр Файф остальным хозяевам второй по богатству планеты Галактики (второй после Трантора, извлекавшего прибыли из полумиллиона миров):

— Я получил странное сообщение. Если вы не возражаете, я прочту его вслух. — И стал читать сладким голосом, придавая словам драматичность: «Вы — Великий Сквайр Сарка, и никто не может соперничать с вами по власти и богатству. Но эта власть и богатство покоятся на утлом основании. Вы думаете, что будете вечно владеть всей мировой добычей кырта. Но спросите себя: долго ли просуществует Флорина? Вечно ли?

Нет! Флорина может быть разрушена завтра же. Не моими руками, конечно, но так, что вы не сможете предсказать или предусмотреть это. Подумайте о гибели Флорины. Подумайте также о том, что ваше богатство и власть уже исчезли, так как я требую большую часть их. У вас будет время подумать, но не очень много времени.

Если вы станете медлить, я заявлю всей Галактике и особенно всей Флорине истину о ее близкой гибели. После этого у вас не будет ни кырта, ни власти, ни богатства. Не будет их и у меня, но к этому я привык.

Я требую: отдайте большую часть ваших владений мне, и вы сможете безопасно владеть тем, что у вас останется. Это будет лучше, чем ничто, ожидающее вас в противном случае. Не презирайте того, что у вас останется. Флорина может просуществовать до самой вашей смерти, а вы можете жить если и не роскошно, то хотя бы комфортабельно».

— Забавное письмо, — закончил Сквайр Файф. — Подписи нет, а общий тон, как вы слышали, напыщен и ходулен. Что вы думаете обо всем этом, Сквайры?

— Очевидно, это дело человека не далеко ушедшего от психоза. — В красном лице Руне отражалось недовольство. — Он словно пишет исторический роман. Откровенно говоря, Файф, я не понимаю, зачем ради такой чепухи надо нарушать традиции автономии материков и созывать нас всех.

Файф сложил вместе свои короткие пальцы.

— Я собрал вас не для того, чтобы прочесть письмо сумасшедшего. Это, надеюсь, вы понимаете. Я боюсь, что перед нами встала серьезная проблема. Прежде всего я спросил себя: почему дело касается только меня одного? Конечно, я самый богатый из Сквайров, но я один контролирую только треть торговли кыртом. А впятером мы контролируем ее всю. Сделать пять копий ленты так же легко, как сделать одну.

— Вы употребляете слишком много слов, — пробормотал Борт. — Я получил копию этого письма и уверен: эти трое получили тоже. Хотите знать, что я сделал со своим? Выбросил его. В мусоропровод. Советую сделать то же самое и с вашим. Покончим с этим. Я устал.

Его рука потянулась к выключателю, который должен был прервать контакты и погасить изображение, находящееся у Файфа.

— Погодите, Борт! — Голос Файфа стал резким. — Не делайте этого. Я еще не кончил. Вы не захотите, чтобы мы принимали меры и решали без вас. Я уверен, что не захотите.

— Потерпим, Сквайр Борт, — посоветовал Руне мягким тоном, хотя его маленькие, заплывшие жиром глазки отнюдь не были любезными. — Я удивляюсь, почему Сквайр Файф обеспокоен пустяками.

— Ну что же, — произнес Балле сухим, скрипучим тоном, — может быть Файф думает, что у нашего пишущего письма друга есть сведения о нападении Трантора на Флорину.

— Фи, — гневно сказал Файф, — откуда ему знать это, кто бы он ни был? Наша разведка знает свое дело, уверяю вас. И как он сможет остановить нападение, получив наше богатство в качестве взятки? Нет, нет. Он говорит о гибели Флорины так, словно думает о физическом уничтожении, а не о политическом.

— Это просто безумие, — сказал Стин.

— Да? — возразил Файф. — Значит, вы не постигаете значения событий за последние две недели?

— Каких событий? — спросил Борт.

— По-видимому, исчез один космоаналитик. Все вы прекрасно информированы об этом. Так вот, вы читали копию его последнего сообщения с базы на Сарке, перед тем как он исчез?

— Мне показывали сообщение. Я не обратил внимания.

— А остальные? — взгляд Файфа вызывал их одного за другим. — Вашей памяти хватает на неделю?

— Я читал, — произнес Руне. — Я помню. Действительно! Там тоже говорилось об уничтожении. Вы к этому и ведете?

— Слушайте, — пронзительно заговорил Стин, — там было множество неприятных намеков, а смысла никакого. Об этом и говорить-то не стоит.

— Ничего не поделаешь, Стин, — сказал Файф. — Мы должны говорить об этом снова. — Космоаналитик сообщал об уничтожении Флорины. После его исчезновения мы получаем письма, тоже грозящие уничтожением Флорине. Неужели это совпадение?

— Вы хотите сказать, что космоаналитик посылал шантажирующие письма? — прошептал старик Балле.

— Маловероятно. Почему он говорил сначала от своего имени, а потом анонимно?

— Когда он говорил сначала, — сказал Балле, — он сообщался со своим местным начальством, а не с нами.

— Пусть даже так. Шантажист сообщается только со своей жертвой, если может.

— В чем же дело?

— Он исчез. Будем считать космоаналитика честным. Но он передал опасные сведения. Потом аналитик попадает в лапы негодяев, и они-то нас и шантажируют.

— Кто же это?

Файф мрачно откинулся в кресле; губы у него едва шевельнулись.

— Вы спрашиваете меня серьезно? Это Трантор!

— Трантор?

— Почему бы нет? Есть ли лучший способ завладеть Флориной? Это одна из главных целей их внешней политики. И если они могут сделать это без войны, тем лучше для них. Послушайте, если мы поддадимся этому невозможному ультиматуму, Флорина будет принадлежать им. Они предлагают нам оставить немного, но надолго ли мы сохраним даже это? С другой стороны, предположим, что мы игнорируем это письмо, и у нас фактически нет другого выбора. Что сделает тогда Трантор? Будет распространять среди флориниан слухи о близком конце света. Те впадут в панику, и что может за этим последовать, кроме катастрофы? Какая сила может заставить человека работать, если он думает, что конец света наступит завтра же? Урожай погибнет. Склады опустеют. А Трантор только и ждет признаков беспокойства на Флорине. Если Сарк окажется не способным гарантировать поставку кырта, для них самым естественным будет двинуться на поддержание так называемого порядка. И свободные миры Галактики, вероятно, поддержат их ради кырта. Особенно если Трантор решит нарушить монополию, повысить производство и понизить цены. Потом, конечно, все изменится, но сразу они получат поддержку.

Единственный логический вывод: Трантор может завладеть Флориной. Если бы они просто применили силу, то вся свободная Галактика вне сферы влияния Трантора присоединилась бы к нам из чувства самосохранения.

— А при чем здесь космоаналитик? — спросил Руне. — Если ваша теория верна, вы должны объяснить это.

— Думаю, что верна. Эти космоаналитики обычно люди неуравновешенные, а этот построил какую-то сумасшедшую теорию. Неважно какую. Трантор не может обнародовать ее, иначе Бюро Космического Анализа ее разгромит. Но если они схватили этого человека и узнали от него какие-то подробности, это могло дать им нечто, имеющее для неспециалистов поверхностную важность. Они могут использовать эту химеру, придать ей вид реальности. Бюро — это транторианская марионетка, и его отрицания, когда история распространится путем псевдонаучных слухов, не смогут быть достаточно энергичными, чтобы бороться с ложью. Но мы узнали об опасности. Мы найдем космоаналитика, если сможем. Мы должны держать всех известных нам транторианских агентов под строгим наблюдением, не мешая им. Так можно узнать о готовящихся событиях. Надо тщательно подавить на Флорине любые слухи о возможной гибели планеты. На первый же слабый шепот мы должны ответить самым энергичным противодействием. А пока будем ждать следующего хода…

Это было год назад. Они расстались, и тут последовало самое странное фиаско, которое когда-либо выпадало на долю Сквайра Файфского.

Второго хода не было. Никто больше не получал писем. Космоаналитик так и не был найден, а Трантор продолжал якобы поиски. Не было и следа апокалипсических слухов на Флорине; сбор и переработка кырта шли гладко, как всегда.

Файф снова созвал совещание. Сквайры явились вовремя. Сначала Борт, сжав губы, царапая толстым обломанным ногтем щетину на небритой щеке. Потом Стин, только что смывший краску с лица, бледный, с нездоровым видом. Балле, равнодушный и усталый, со впалыми щеками, окруженный подушками, со стаканом молока рядом. Последним — Руне, опоздавший на две минуты, надутый, с влажными губами.

Файф начал:

— Сквайры! Прошлый раз я говорил об отдаленной и сложной опасности. Сегодня она не так уж далеко. Она близко, очень близко. Один из вас знает, о чем я говорю. Остальные скоро узнают.

— О чем же вы говорите? — отрывисто спросил Борт.

— О государственной измене!

БЕГЛЕЦ

Мирлин Теренс покинул космодром и погрузился, наконец, в благословенную тень Нижнего Города. Он шел уверенно и не спеша, как и положено патрульному. И крепко сжимал свой нейрохлыст. Улицы пусты. Туземцы прячутся по хижинам. Тем лучше. Его ни о чем не спрашивают. Никто не задерживается, чтобы взглянуть в его бледное флоринианское лицо, не изучает его внешности. Черно-серебряного мундира вполне достаточно.

Но теперь пора перестать быть патрульным.

И другое. Отныне он не будет в безопасности нигде на Флорине. Убийство патрульного — величайшее преступление, и даже через 50 лет, если он сможет так долго скрываться, охота на него будет активно продолжаться. Значит, нужно покинуть Флорину.

Как?

Что ж, он дал себе еще сутки жизни. Это щедро. Значит, нужно рисковать так, как ни один человек в здравом уме рисковать не сможет…

Отряд патрульных повернул на улицу как раз в тот момент, когда дверь подъемника закрылась за Резидентом. Систематические поиски, вероятно, уже начались.

Он вышел из лифта в Верхнем Городе. Здесь не было укрытий. Колонн, сталесплава, закрывающего его, Мирлина Теренса, сверху.

Ни одного патрульного. Проходившие мимо Сквайры смотрели сквозь него. О географии Верхнего Города у него были смутные понятия. Где-то в этой части должен находиться парк. Самое логичное — спросить о дороге, затем войти в любое высокое здание и посмотреть с верхних террас. Первое просто невозможно. Патрульному не нужны никакие указания. Второе слишком опасно. Внутри здания патрульный слишком заметен.

Он попросту доверился направлению, подсказанному памятью случайно виденных им карт Верхнего Города. Путь оказался правильным. Вскоре Теренс достиг парка.

В мягком климате Флорины парк зеленел круглый год. Там были лужайки, рощицы, каменные гроты. Был прудик с красивыми рыбками и пруд побольше, чтобы плескаться детям. Ночью парк пылал цветной иллюминацией, пока не начинался дождь. Были танцы, трехмерное кино, извивающиеся тропинки, где блуждали парочки.

С полчаса Теренс бесцельно шагал по дорожкам. Никто не видел его. Никто не замечал. В этом он был уверен. Пусть спросят у Сквайров, проходивших мимо него: «Видели ли вы вчера в парке патрульного?» И Сквайры лишь посмотрят удивленно. Это все равно, что спросить их, видели ли они кузнечика, проскакавшего через дорожку.

И тут он увидел то, что искал.

Человек! Вернее, Сквайр. Он быстро шагает взад и вперед. Докуривает сигару резкими затяжками, сует ее во впадинку скалы, где она мгновение лежит спокойно. Потом исчезает в быстрой вспышке. Смотрит на свои часы. Теренс оглянулся. По лестнице за ним не шел никто. Пора действовать!

Он подошел к Сквайру и быстро извлек свой нейрохлыст. Сквайр так и не увидел этого. Хлыст слабо зажужжал. Сквайр окаменел, парализованный, и рухнул наземь.

Вокруг все еще не было никого. Он оттащил одеревенелое с остекленевшими глазами тело в ближайшую пещеру. Доволок до самого дальнего конца и раздел Сквайра, с трудом стаскивая одежду с окаменелых рук и ног. Сбросил свою запыленную, пропотевшую патрульную форму и надел белье Сквайра. Впервые в жизни он ощутил кыртовую ткань всем телом.

Облачившись в одежду Сквайра, Мирлин Теренс натянул ермолку. Они не были особенно модными среди молодежи, но некоторые носили их, — к счастью, этот Сквайр тоже. Без ермолки светлые волосы Теренса сделали бы маскарад невозможным.

Потом он настроил пистолет на максимальную мощность и направил его на Сквайра. Вскоре от того осталась лишь дымящаяся обугленная масса. Это должно затруднить преследование.

Он превратил форму патрульного в мелкий белый пепел и выбрал из кучки почерневшие серебряные пуговицы и пряжки. Это тоже затруднит погоню.

Он вышел из парка, шагая безо всякой цели. Прошло еще полчаса.

Но что же дальше?

Он остановился на небольшой площади, где посреди лужайки бил фонтанчик. Вода пенилась и переливалась радугой. Он оперся об ограду, спиной к заходящему солнцу, и медленно, по одной, уронил почерневшее серебро пуговиц в бассейн. Потом подумал о Нижнем Городе, и мгновенная судорога раскаяния исчезла в нем.

Он медленно обследовал карманы, стараясь, чтобы это выглядело небрежно. Связка пластинчатых ключей, несколько монет, удостоверение личности (Святой Сарк, они есть даже у Сквайров! Но Сквайры не обязаны предъявлять их всякому встречному патрульному).

Его новое имя было, по-видимому, Алстэр Димон. Он надеялся, что ему не придется им пользоваться. В конце концов вероятность встречи с тем, кто бы знал Димона лично, невелика, но ею нельзя пренебрегать.

Ему 29 лет. Он ощутил легкую дурноту при мысли о том, что оставил в пещере, но поборол ее. Сквайр — это Сквайр. Сколько 29-летних флориниан погибло от их рук или по их приказу? В самом деле — сколько?

Он продолжал рыться в карманах. Копия свидетельства водителя яхты. У всех зажиточных саркитов есть яхты, все умеют водить их. Это нынешняя мода. Несколько листков саркитских кредиток. Они могут пригодиться.

Ему вспомнилось, что он ничего не ел с прошлого вечера, когда был у Пекаря. И тут его озарило: яхта сейчас на месте, а ее владелец мертв. Это его яхта! Ангар № 26, порт 9. Хорошо…

А где этот порт 9? Он не имел ни малейшего понятия.

Он оперся головой о холодный гладкий парапет вокруг фонтана. Что делать? Что делать?

Голос, раздававшийся над ним, заставил его вздрогнуть.

— Алло, — сказал голос, — вы нездоровы?

Теренс взглянул. Это был пожилой Сквайр. Он курил длинную папиросу с ароматическими листьями внутри, а с его золотого браслета свисал какой-то крупный зеленый камень.

— Я только отдыхаю, — сказал Резидент. — Решил пройтись и забыл о времени. Боюсь, что опаздываю на совещание.

Он неловко помахал рукой. Теренс довольно хорошо подражал саркитскому акценту — недаром общался с ними так долго, — но позаботился о том, чтобы не преувеличивать его. Преувеличение заметить легче, чем недостаток.

Не смотрит ли он на Теренса как-то странно? Резиденту пришло вдруг в голову, что, может быть, одежда сидит на нем плохо. Он быстро сказал:

— Погодите! Я, кажется, немного заблудился. Мне нужен порт 9. Посмотрим… — Он неопределенно оглядывался.

— Посмотрим. Это улица Реккет. Вам нужно только спуститься к улице Триффис и повернуть налево, а тогда идти до самого порта. — Он машинально показал направление.

Теренс улыбнулся.

— Вы правы. Мне нужно перестать мечтать и начать мыслить. Благодарю вас, сударь.

— Вы можете взять мой скитер.

— Вы очень любезны, но… — Теренс уже уходил, чуть-чуть поспешно, махая рукой. Сквайр глядел ему вслед.

Может быть, завтра, когда труп в пещере будет найден и начнутся розыски, Сквайр вспомнит об этой встрече. Он может сказать: «В нем было что-то странное, если вы меня понимаете. Он говорил как-то странно и словно не знал, где находится. Я поклялся бы, что он не знает, где улица Триффис».

Но это будет завтра.

Он направился туда, куда Сквайр указал ему. Дошел до блестящего знака «Улица Триффис», почти тусклого на фоне оранжевого радужного здания. Свернул налево.

Порт 9 кишел молодежью в спортивных костюмах, с высокими остроконечными шляпами и вздувающимися на бедрах штанах. Теренс чувствовал себя заметным, но никто не обратил на него внимания. Воздух был полон терминами, которых он не понимал.

Он нашел ангар 26, но выждал несколько минут, прежде чем приблизиться. Ему не хотелось, чтобы какой-нибудь Сквайр торчал поблизости, чтобы у кого-нибудь была яхта в соседнем ангаре, чтобы кто-нибудь знал Алстэра Димона в лицо и удивился незнакомцу, занявшемуся Димоновым кораблем.

Наконец он вошел в ангар, где матовым сиянием струились длинные тела яхт.

А дальше что?

За последние двенадцать часов он убил трех человек. Он возвысился от флоринианского резидента до патрульного, от патрульного до Сквайра. Он пришел из Нижнего Города в Верхний, из Верхнего — в космопорт. Судя по видимым признакам, он владел яхтой, кораблем, достаточно надежным, чтобы увезти его на любую обитаемую планету в этом секторе Галактики.

Было только одно «но».

Он не умеет водить яхту.

Он устал до смерти и вдобавок голоден. Он пришел сюда, но не может двинуться дальше. Он был у края пространства, но перешагнуть через этот край не мог.

Сейчас патрульные, должно быть, решили, что в Нижнем Городе его нет. Они начнут обыскивать Верхний, как только до их тупых мозгов дойдет мысль, что флоринианин может осмелиться. А когда они найдут тело, поиски примут новое направление. Патрульные начнут искать поддельного Сквайра.

И найдут его. Он забрался в самый конец тупика и, прижавшись спиной к стене, мог только ждать, пока далекие звуки погони станут все громче и громче, пока ищейки в конце концов не кинутся на него.

Тридцать шесть часов назад в руках у него была величайшая возможность всей его жизни. Теперь возможность исчезла, а вскоре за нею последует и жизнь.

КАПИТАН

— Госпожа моя, как я могу позволить вам беседовать с ними наедине?

— Разве они вооружены, капитан?

— Конечно, нет. Это неважно. Но нельзя же рассчитывать на то, что они поступят разумно.

— Тогда зачем вы все время пугаете их? Вы окружили этих несчастных здоровенными космолетчиками с пистолетами, капитан. Я не забуду этого.

— Но что я скажу вашему отцу, госпожа, если он узнает, что я позволил вам находиться без охраны в присутствии двух отчаянных преступников?

— Отчаянных преступников! О Великий Космос! Двое жалких глупцов, которые попытались бежать со своей планеты и не нашли ничего лучшего, чем спрятаться в корабле, идущем на Сарк!

И капитан сдался.

— Хорошо, госпожа, но я сам буду при этом присутствовать. Я — это не трое парней с пистолетами. Иначе… — Он, в свою очередь, придал своему голосу решительность: — Иначе я буду вынужден отказать вам в просьбе.

— Великолепно. Но если они не смогут говорить из-за вас, то я позабочусь, чтобы вы больше не были капитаном ни на одном корабле.

Валона быстро прикрыла рукой глаза Рику, когда Сэмия вошла в каюту.

— Он лишен разума, госпожа. Он не знает, что вы Высокородная Дама. Он мог бы взглянуть на вас.

— Так ты с Флорины, девушка? — спросила Сэмия.

Валона покачала головой.

— Мы с Вотекса.

— Вам не нужно бояться. Неважно, если вы и с Флорины. Вас никто не обидит.

— Мы с Вотекса.

— Тогда почему ты закрыла ему глаза?

— Ему нельзя смотреть на Высокородную Даму.

— Даже если он с Вотекса? — засмеялась Сэмия.

Валона молчала.

— Только флоринианам нельзя смотреть на Высокородных Дам. Так что ты призналась, что вы с Флорины.

Валона вспыхнула.

— Он — нет!

— А ты?

— Я — да. Но он — нет. Не делайте ему ничего! Он вправду не флоринианин. Его только нашли однажды на Флорине. Я не знаю, откуда он, но он не флоринианин.

Сэмия удивленно взглянула на нее.

— Хорошо, я поговорю с ним. Как тебя зовут, юноша?

— Рик. Кажется, Рик.

— Ты флоринианин?

— Нет. Я был на корабле. Я прибыл сюда откуда-то из других мест. Рик не мог оторвать взгляда от Сэмии, но словно видел вместе с нею корабль. Маленький, очень уютный корабль. — На корабле я прибыл на Флорину, а раньше жил на планете.

— На какой планете?

Воспоминание с болью пробивалось по каналам, слишком тесным для него. И наконец Рик закричал, радуясь звуку, произнесенному его голосом:

— Земля! Я прибыл с Земли!

Рик повернулся к Валоне, схватил ее за локоть, вцепился в рукав.

— Лона, скажи им, что я прибыл с Земли! Это так! Это так!

Глаза у Валоны расширились от тревоги.

— Мы нашли его однажды, госпожа, и у него вовсе не было разума. Он не мог ни одеваться, ни говорить, ни ходить. Не умел ничего. С тех пор он вспоминает, мало-помалу. — Она кинула испуганный взгляд на лицо капитана.

— Он действительно мог прибыть с Земли?

— В этом есть что-то странное, — сказала Сэмия, по-женски настраиваясь на романтический лад. — Я уверена в этом… Почему он был так беспомощен, девушка, когда его нашли? Он был ранен?

— Доктор сказал, что Рик психозондирован.

— Психозондирован! — Сэмия ощутила волну легкого отвращения. Значит, он был психопатом? — Она встала и неуверенно поглядела на Рика.

Рик вскочил.

— Погодите!

— Прошу вас, госпожа. Думаю, вам все стало ясно, — произнес капитан, открывая перед нею дверь. — Мои люди успокоят их.

— Госпожа! Госпожа! — вскричал Рик. — Я могу доказать это! Я с Земли!

Сэмия нерешительно остановилась.

— Послушаем, что он может сказать.

Рик весь горел. От усилия вспомнить губы у него растянулись в гримасу вроде улыбки.

— Я помню Землю. Она была радиоактивна. Я помню Запретные Зоны и голубое сияние на горизонте по ночам. Почва светилась, и ничто на ней не росло. Было лишь немного мест, где люди могли жить. Вот почему я был космоаналитиком. Вот почему я хотел оставаться в пространстве. Моя планета была мертвой.

— Идемте, капитан. Он попросту бредит, — сказала Сэмия.

Но на этот раз капитан Рэйсти остановился, приоткрыв рот.

— Радиоактивная планета? — пробормотал он. — Но где он узнал об этом?

— Каким образом планета может быть радиоактивной и обитаемой? недоумевала Сэмия.

— Но такая планета есть. Это Земля.

— Это Земля! — произнес Рик гордо и уверенно. — Древнейшая планета в Галактике. Это планета, с которой произошло все человечество.

— Так и есть! — тихо прошептал капитан. Внезапно решившись, он подошел к Рику.

— Что еще ты помнишь?

— Больше всего корабль, — сказал Рик, — и космический анализ.

— Значит, все это правда? — недоумевала Сэмия. — Но как же могло случиться, что его психозондировали?

— Эй ты, туземец, или инопланетный, или кто ты там еще! — сказал капитан Рэйсти. — Как случилось, что тебя психозондировали?

Рик казался смущенным.

— Вы все говорите это. Даже Лона. Но я не знаю, что значит это слово… Я был на корабле… Там была опасность. Я уверен в этом. Большая опасность для Флорины, но подробностей я не помню.

— Опасность для планеты? — Сэмия бросила быстрый взгляд на капитана.

— Да. В течениях.

— В каких течениях? — спросил капитан.

— В космических.

Капитан развел руками, потом уронил их.

— Это безумие!

— Нет, нет! Пусть он продолжает! — Губы у Сэмии приоткрылись, темные глаза блестели. — Что такое космические течения?

— Различные элементы, — неопределенно ответил Рик. Он объяснял это раньше. Ему не хотелось повторяться. Он продолжал, быстро, почти бессвязно, высказывая мысли по мере того, как они приходили, подгоняемый ими: — Я послал сообщение местной базе на Сарке. Это я помню очень хорошо. На Флорину надвигалась опасность. Да. И даже больше, чем на Флорину. На всю Галактику. Нужна была большая осторожность.

Почему-то, — продолжал он, задыхаясь, — мое сообщение было перехвачено каким-то служащим на Сарке. Это было ошибкой. Я не знаю, как это случилось… Я уверен, что послал сообщение местному Бюро на его собственной длине волны. Как вы думаете, можно ли перехватить субрадио? Он даже не удивился тому, что слово «субрадио» вспомнилось ему так легко. — Во всяком случае, когда я высадился на Сарке, меня ожидали.

Снова пауза, на этот раз длинная и вдумчивая. Капитан не сделал ничего, чтобы прервать ее.

— Кто тебя ждал? Кто? — не вытерпела Сэмия.

— Не… не знаю. Не могу вспомнить. Это было не в Бюро. Это было где-то на Сарке. Я помню, что говорил с ним. Он знал об опасности. Он говорил о ней. Я уверен, что говорил. Мы сидели за столом вместе. Я помню стол. Он сидел напротив меня. Это ясно, как Космос. Мы разговаривали. Кажется, я не спешил давать подробности. Я уверен в этом. Я хотел говорить сначала в Бюро. А тогда он…

— Да? — поторопила его Сэмия.

— Он сделал что-то. Он… Нет, я больше ничего не помню. Ничего не вспомню!

Он прокричал эти слова, и наступило молчание, прерванное жужжанием коммуникатора на руке капитана.

— Сообщение с Сарка для капитана. Крайне секретно. Личный прием.

Из коммуникатора поползла тонкая прозрачная фольга с красными строчками. Сэмия склонилась к руке капитана.

«Двое флориниан тайком, незаконно пробрались на ваш корабль. Схватите их немедленно. Один из них будет называть себя космоаналитиком, нефлоринианским туземцем. Не делайте по этому поводу ничего. Вы строго отвечаете за сохранность этих людей. Задержите их для передачи охране безопасности. Крайне секретно. Крайне спешно».

СЫЩИК

Четверо Великих Сквайров глядели на Сквайра Файфа каждый по-своему: Борт — гневно, Руне — с улыбкой, Балле — с досадой, Стин — испуганно.

Руне заговорил первым:

— Государственная измена? Не пытаетесь ли вы испугать нас фразой? Что это значит? Измена — кому? Борту? Мне самому? Кто изменяет и как? И ради всего Сарка, Файф, эти совещания нарушают нормальные часы моего сна!

— Последствия, — возразил Файф, — помешают многим часам сна. Я не говорю об измене кому-нибудь из нас, Руне. Я говорю об измене Сарку.

— Сарку? — повторил Борт. — Но что это такое, если не мы сами?

— Назовите это мифом. Назовите чем-нибудь, во что верят простые саркиты.

— Я не понимаю, — простонал Стин. — Вы все, как всегда, стараетесь заговорить друг друга до смерти. Право, я хотел бы покончить с этим!

— Я согласен со Стином, — сказал Балле.

Файф произнес:

— Я хочу объясниться немедленно. Вы слышали, вероятно, о недавних беспорядках на Флорине. Итак…

Неожиданное требование на книги по космическому анализу. Потом нападение на пожилого патрульного, умершего через два часа с проломленным черепом. Потом погоня, закончившаяся перед тайником транторианского агента. Потом убийство второго патрульного, причем убийца ускользнул в патрульном мундире, а транторианский агент был, в свою очередь, убит еще через несколько часов.

Если вы хотите получить самый последний кусочек новостей, — закончил Файф, — можете добавить к этим видимым пустякам еще кое-что. Несколько часов назад в городском парке на Флорине был найден труп, вернее, остатки трупа.

У меня уже лежит доклад врачей, исследовавших строение скелета. Он не принадлежал ни патрульному, ни флоринианину. Это скелет саркита.

Стин вскричал: «Браво!» Балле широко раскрыл свои старые глаза; металлические зубы Руне, поблескивание которых придавало жизненность кубу сумрака, где он сидел, исчезли, когда он закрыл рот. Даже Борт казался пораженным.

— Я продолжаю, — сказал Файф. — Тот, кто убил саркита, хотел чтобы золу приняли за остатки одежды этого саркита, снятой и сожженной до убийства, которое мы могли бы тогда принять за самоубийство или за результат частой вражды, без всякой связи с нашим другом-самозванцем. Убийца не знал, что анализ золы всегда покажет отличие кырта саркитской одежды от целлюлита мундира патрульного.

Итак, где-то в Верхнем Городе скрывается живой Резидент в одежде саркита. Наш флоринианин, пробыв патрульным достаточно долго и находя, что опасность слишком велика, решил стать Сквайром. И он сделал это единственно возможным способом.

— Поймали его? — хрипло спросил Борт.

— Нет, не поймали.

— Почему? Клянусь Сарком, почему?

— Его поймают, — равнодушно произнес Файф. — Сейчас у нас есть заботы поважнее. Это последнее преступление — пустяки в сравнении с ними.

— Перейдите к делу! — немедленно потребовал Руне.

— Терпение! Прежде всего позвольте спросить вас, помните ли вы об исчезновении космоаналитика в прошлом году. Между этими событиями есть прямая связь. Ведь все началось с того, что во Флоринианской библиотеке были затребованы книги по космическому анализу. Начну с описания трех человек, замешанных в библиотечном инциденте, и прошу вас несколько минут не перебивать меня.

Во-первых, Резидент. Он самый опасный из троих. На Сарке о нем были прекрасные отзывы, как о разумном и надежном материале. К сожалению, он обратил свои способности против нас. Несомненно, он виновен во всех четырех убийствах. Хороший рекорд для кого угодно.

Второе лицо — женщина. Она простая работница, непривлекательная и малограмотная. Но ее родители были членами «Души Кырта», если вы помните этот наивный крестьянский заговор, без труда ликвидированный лет двадцать назад. Это приводит нас к третьему лицу, самому необычному.

Его историю нельзя проследить дальше чем за десять с половиной месяцев. Его нашли в поселке близ столицы Флорины в состоянии полного идиотизма. Он не мог ни ходить, ни говорить, ни даже есть самостоятельно.

Заметьте теперь, что он появился впервые через несколько недель после исчезновения космоаналитика. Заметьте также, что за несколько месяцев он научился говорить и даже выполнять работу на кыртовой фабрике. Какой идиот мог бы научиться этому так быстро? Остается одно — психозондирование.

Его можно было произвести только на Сарке или в Верхнем Городе на Флорине. Для полноты картины были обследованы все врачебные кабинеты в Верхнем Городе. Потом один из наших агентов догадался проверить записи всех врачей, умерших с тех пор, как идиот появился. Я позабочусь о том, чтобы агента повысили за эту идею.

Мы нашли запись о нашем идиоте только в одном из таких кабинетов. Идиот был привезен для физического обследования месяцев шесть назад. Его привозила женщина, вторая в нашем трио. По-видимому, это было сделано тайно. Врач обследовал идиота и отметил явные признаки вмешательства психозонда.

И вот тут интересная деталь. Доктор был одним из тех, кто держит кабинеты и в Верхнем и в Нижнем Городе. Этот идеалист считал, что туземцы достойны первоклассной медицинской помощи.

Будучи человеком педантичным, он заносил в картотеку обоих кабинетов — я подчеркиваю: обоих кабинетов — сведения обо всех пациентах, не делая различий между флоринианами и саркитами. Так вот, агент сличил все карточки в одном кабинете с их копиями в другом. И что же оказалось? Единственная карточка без копии — нашего идиота. Причем найдена она в кабинете Верхнего Города. А в Нижнем? В конце концов этот человек был флоринианином, привезла его флоринианка, и обследование было проведено именно в Нижнем Городе — обо всем этом есть запись в карточке идиота. Итак: куда девалась другая карточка, копия первой?

На эту загадку может быть только один ответ. Она была уничтожена кем-то, кто не знал, что есть копия. Но об этом после.

Вместе с записью о нашем идиоте есть отметка о включении ее данных в ближайший периодический доклад доктора Отделу Безопасности. Это было правильно. Всякий случай психозондирования касается либо преступника либо извращенного человека. Но такое сообщение сделано не было. Меньше чем через неделю врач погиб в уличной катастрофе. Не правда ли, отличный детективный сюжет?

Рассмотрим эту историю с другой стороны. Забудем пока об идиоте и вспомним о космоаналитике. Первое, что мы слышали о нем, — это сообщение в Бюро Транспорта, что его корабль вскоре опустится на планету; кроме того, было получено сообщение, сделанное им раньше.

Космоаналитик так и не прибывает. Его не находят нигде в ближнем пространстве. Кроме того, исчезает посланное им сообщение, о котором говорило Бюро. МКБ заявляет, что мы намеренно скрываем это сообщение. Отдел Безопасности считает, что сообщение выдумано в пропагандистских целях. Теперь мне думается, что и те и другие были неправы. Сообщение было послано, но не было получено правительством Сарка.

Представим себе, что Некто (пока назовем его просто Икс) имеет доступ к записям Бюро Транспорта. Икс узнает о космоаналитике и его сообщении. Он устраивает так, чтобы послать секретную субрадиограмму на корабль космоаналитика, направляя его для посадки на маленький частный порт. Космоаналитик так и делает. Икс встречает его там. И вот уже сумасшедший космоаналитик заговорил. Какими бы несвязными, безумными, невероятными ни были его речи, Икс увидел в них превосходный материал для пропаганды. Он послал свои шантажирующие письма Великим Сквайрам — нам. Его поведение и планы были, вероятно, именно такими, какие я тогда приписывал Трантору. Если мы не договоримся, он намеревался разрушить производство на Флорине слухами о гибели и вынудить нас сдаться.

Икс мог бы убить космоаналитика, но я думаю, что он был ему нужен как источник дальнейшей информации (в конце концов он сам ничего не знал о космическом анализе и не мог основывать свой шантаж на чистом блефе) или, возможно, как выкуп в случае конечного поражения. Так или иначе, он прибег к психозондированию. После этого у него в руках был не космоаналитик, а идиот, не причиняющий ему пока никаких затруднений. А через некоторое время его разум восстановился бы.

Что дальше? Нужно было сделать так, чтобы целый год никто не нашел космоаналитика, никто из значительных лиц вообще не увидел его. Поэтому он поступил гениально просто. Он перевез свою жертву на Флорину, и космоаналитик стал полоумным туземцем, работающим на фабрике кырта.

Я полагаю, что в течение этого года Икс или его доверенный навещал те места, куда он «пересадил» космоаналитика, чтобы убедиться в его здоровье и безопасности. При одном из таких посещений он каким-то образом узнал, что психозондированного идиота возили к врачу, который наверняка доложит о нем наверх. Поэтому врача немедленно убрали, а его запись исчезла, по крайней мере из кабинета в Нижнем Городе. Это был первый просчет Икса. Он не подумал, что где-то может оказаться копия.

И тут он сделал второй просчет. Идиот начал слишком быстро приходить в разум, а у местного Резидента оказалось достаточно мозгов, чтобы увидеть, что это больше, чем простой бред. Быть может, девушка, возившая идиота к врачу, рассказала Резиденту о психозондировании. Это догадка.

Вот вам вся история.

Файф сцепил свои сильные руки и ждал реакции слушателей.

— Насколько я вижу, — медленно произнес Балле, — вы сочинили историю, столь же невозможную, как и в прошлом году. Это на девять десятых догадки.

— Чепуха! — отрезал Борт.

— А кто этот Икс? — спросил Стин. — Пока вы не узнаете, кто такой Икс, во всем этом нет смысла. — И он деликатно зевнул, прикрывая зубы согнутым пальцем.

— По крайней мере одному из вас ясно, в чем дело! — рявкнул Файф. Центр истории — в личности Икса. Рассмотрим черты, которыми Икс должен обладать, если мой анализ правилен. Прежде всего Икс — это человек, связанный с Разведкой. Он может приказать произвести мощную кампанию шантажа, без всяких помех доставить космоаналитика с Сарка на Флорину и подстроить смерть врача. Он наверняка не простой смертный. Значит, он должен быть Великим Сквайром. Разве не так?

Борт вскочил. Стин засмеялся высоким, истерическим смехом. Глаза Руне, полуутонувшие в мягких складках жира, горячечно заблестели. Балле медленно покачал головой.

— Во имя Космоса, кого вы обвиняете, Файф? — взвизгнул Борт.

— Пока никого. — Файф остался невозмутимым. — Никого в частности. Давайте посмотрим. Нас пятеро. Никто на Сарке не мог бы сделать того, что сделал Икс. Только мы. Это можно считать доказанным. Но кто из пятерых? Прежде всего это не я.

— Мы можем поверить вам на слово, не так ли? — фыркнул Руне.

— Вам не нужно верить мне на слово, — возразил Файф. — Лишь у меня одного для этого нет мотивов. Икс хочет получить контроль над кыртовой промышленностью. У меня этот контроль есть. Я законно владею третью флоринианских земель. Мои фабрики, заводы и флот так сильны, что могли бы вытеснить всех и каждого из вас из промышленности, если бы я захотел. Мне не нужно прибегать к шантажу. У остальных есть любые мотивы. Руне владеет самым маленьким из материков и самой малой долей вкладов. Я знаю: это ему не нравится. Он может притворяться, будто ему это нравится. Балле происходит из древнейшего рода. Было время, когда его род правил Сарком. Он, вероятно, не забыл об этом. Борту не нравится то, что на совете он всегда остается в меньшинстве и не может поэтому вести на своих территориях политику хлыста и пистолета, какую ему хотелось бы. У Стина вкусы расточительные, а финансы в плохом состоянии. Необходимость добывать средства — жестокая необходимость. Ну, вот вам все возможные мотивы. Зависть. Жажда власти. Алчность. Престиж. Так кто же из вас?

В старых глазах Балле неожиданно сверкнула злоба.

— Вы подозреваете нас? А кого именно?

— Это неважно. Икса испугало наше первое совещание, на котором я говорил о необходимости единых действий. Икс был на нем. Икс был и остается одним из нас. Он знал, что единство действий означает для него поражение.

Мы должны быть едины, и для этого есть только один безопасный путь, учитывая, что Икс — один из нас. С автономией материков нужно покончить. Это роскошь, которую мы не можем себе позволить, ибо козни Икса окончатся только с экономическим поражением всех нас или вмешательством Трантора. Я сам — единственный, кому я могу доверять, и отныне я становлюсь во главе объединенного Сарка. Идете ли вы со мной?

Они вскочили со своих мест, крича и размахивая кулаками. Увы, физически они ничего не могли сделать. Файф улыбнулся. Каждый из них — на другом материке. Он может сидеть у себя за столом и смотреть, как они истекают пеной.

— У вас нет выбора. За год, прошедший после нашего первого совещания, я подготовил все. Пока вы спокойно присутствовали на совещании и слушали меня, преданные мне офицеры завладели флотом.

— Измена! — вскричали они.

— Измена автономии материков, — возразил Файф. — Верность Сарку. Через двадцать четыре часа я узнаю, кто такой Икс. Космоаналитик, о котором мы все время говорили, находится в моих руках.

Файф хихикнул.

— Вы удивляетесь, кто из вас может оказаться Иксом? Один из вас знает это наверное, будьте спокойны. А через сутки узнаем и все мы. И помните, господа: вы почти беспомощны. Военные корабли — мои. До свидания. — Он сделал прощальный жест.

Один за другим они исчезали, как звезды в глубине пространства исчезают с экрана, когда их заслоняет проплывающая мимо невидимая глыба разбитого звездолета.

ЯХТСМЕН

Генро шел медленно, с полупогасшей папиросой, свисающей из угла рта.

Он останавливался у каждого занятого ангара, зорко вглядываясь внутрь.

У ангара № 26 он выказал повышенный интерес. Заглянул через низкую балюстраду и произнес:

— Сквайр?

У Сквайра, появившегося изнутри, вид был непрезентабельный. Прежде всего Сквайр был не в спортивном костюме. Во-вторых, он давно не брился, а довольно неприятная с виду ермолка закрыла пол-лица. Наконец, в поведении этого Сквайра была какая-то подозрительная осторожность, отнюдь не свойственная Сквайрам.

— Я Маркис Генро. Это ваша яхта, сударь?

— Да, моя. — Слова были произнесены медленно и напряженно.

— Вы не возражаете, если я войду?

Сквайр поколебался и отступил. Генро вошел.

— Какой у вас двигатель, сударь?

— Почему вы спрашиваете?

— Откровенно говоря, я хочу купить новый корабль.

— То есть вы интересуетесь этим?

— Не знаю. Что-то в этом роде, возможно, если цена будет подходящая. Но, во всяком случае, вы не возражаете, если я посмотрю управление и двигатели?

Сквайр стоял молча.

— Ну, как вам угодно. — Генро повернулся уходить.

— В конце концов я могу продать, — сказал Сквайр. — Можете войти в корабль, если хотите.

— Спасибо. Покажете дорогу?

Сквайр снова порылся в карманах и достал связку ключей.

— После вас, сударь.

Генро взял ключи, перебрал их, ища условные значки корабля. Собеседник не делал никаких попыток помочь ему.

— Кажется, этот, — сказал он наконец.

Медленно беззвучно шлюз открылся, и Генро вошел в темноту…

У Мирлина Теренса не было выбора. Три долгих отчаянныхчаса он оставался близ Димонова корабля в ожидании, не будучи способным ни к чему другому. А теперь этот человек пришел и осматривает корабль. Иметь с ним дело — вообще безумие. Вот-вот ему станет ясно, что он, Мирлин Теренс, самозванец.

И все же неплохо, что на этой посудине нашлась пища. Пока настойчивый покупатель бродил по кораблю, Теренс принялся за консервированные мясо и фрукты. С жадностью напился. Через коридор от кухни был душ. Он заперся там и вымылся. Было приятно снять тесную ермолку хотя бы на время. В неглубоком шкафу он нашел смену одежды.

Наконец Генро вернулся.

— Скажите, вы не будете против, если я попробую вести этот корабль?

— Не возражаю. Вы справитесь с этой моделью? — спросил Теренс с превосходно разыгранной беспечностью.

— Думаю, что да, — ответил тот с легкой улыбкой. — Я умею обращаться с любой из нынешних моделей. Во всяком случае, я беру на себя смелость запросить у контрольной башни о свободном взлетном колодце. Вот мои права яхтсмена, если вы хотите взглянуть на них перед стартом…

Скоро они уже были в пространстве. Сначала звезды на экране двигались туда и сюда, пока длинные тонкие пальцы яхтсмена играли на кнопках управления. Наконец, поверхность экрана заполнилась широким оранжевым сегментом планеты.

— Неплохо, — сказал Генро. — Вы держите корабль в хорошем состоянии, Димон. Он невелик, но у него есть свои достоинства.

— Я думаю, вы захотите испробовать его на скорость и маневренность, сказал осторожно Теренс. — Я не возражаю.

— Очень хорошо. Куда бы нам направиться, по-вашему? Что, если… — Он поколебался, потом закончил: — Ну да, почему бы и не на Сарк?

Дыхание у Теренса слегка ускорилось. Он ожидал этого. Он был готов поверить, что живет в мире волшебства.

— Почему бы и нет, Генро? — сказал он порывисто.

— Значит, на Сарк.

С нарастающей скоростью диск Флорины соскользнул с экрана…

Теренс просыпался медленно, с туманом в глазах. Несколько долгих минут у него не было ни малейшего представления об окружающем.

— Я, кажется, уснул, — позевывая, сказал он.

— Кажется, да. Вот Сарк. — Генро кивнул на большой белый полумесяц на экране.

— Когда мы опустимся?

— Примерно через час.

И вдруг Теренс заметил, что серый металлический предмет в руке у Генро — изящное дуло иглоружья.

— Что, в чем дело? — начал было Теренс, вставая.

— Садитесь, — сдержанно произнес Генро. В другой руке у него была ермолка.

Теренс поднял руку к голове, и его пальцы вцепились в светлые волосы.

— Да, — отчеканил Генро. — Это очевидно. Вы туземец.

Теренс молча смотрел перед собою.

— Я знал, что вы туземец, еще раньше, чем взошел на корабль бедного Димона. Вашей основной ошибкой, Резидент, была мысль, будто вы можете бесконечно хитрить с организованной полицейской силой. Что можно чувствовать, Резидент, хладнокровно убив человека, например Димона?

— Я не выбирал его, — прохрипел Теренс. Он задыхался. И пробормотал, сквозь красный туман гнева и разочарования: — Вы, саркиты, убили миллионы флориниан. Женщин. Детей. Вы разбогатели на этом. Эта яхта…

— Димон не виноват, что родился господином, а не слугой, — сказал Генро. — Будь вы саркитом, что бы вы сделали? Отказались от имущества, если бы оно у вас было, и пошли работать на кыртовых полях?

— Ну, так стреляйте! — корчась, закричал Теренс. — Чего ждете?

— Спешить незачем. У меня много времени, чтобы окончить рассказ. У нас не было уверенности относительно личностей убитого и убийцы, но я кое о чем догадывался. Необходимо было убедить Безопасность, что я один смогу доставить вас на Сарк. Без шума и затруднений. Вы должны согласиться, что именно это я и сделал. Признаться, сначала я сомневался: действительно ли вы тот, кого мы ищем. Вы, находясь на территории порта, были одеты в обычный костюм. Это невероятно дурной вкус. Никто, подумал я, не станет притворяться яхтсменом, не нося соответствующего костюма.

Я подумал, что вас нарочно выставили, как приманку, что вы стараетесь быть арестованным, в то время как преступник ускользает в другом направлении.

Я колебался и испытывал вас другими способами. Я возился с ключами от корабля не там, где нужно. Нет такого корабля, который открывался бы с правой стороны воздушного шлюза. Все они всегда и неизменно открываются с левой. Вы не выказали удивления при моей ошибке. Никакого!

Потом я спросил вас, может ли ваш корабль проделать путь от Флорины до Сарка меньше чем за шесть часов. Вы сказали, что да. Это поразительно! Рекордное время для такого перелета — свыше девяти часов.

Я решил, что вы вовсе не приманка. Ваше неведение было чересчур велико… Кстати, вы знаете, почему я рассказываю вам все это? неожиданно мягко докончил Генро.

Теренс молчал.

— Во-первых, — сказал Генро, — мне нравится видеть, как вы страдаете. Я не люблю убийц, и особенно не люблю, когда туземцы убивают саркитов. Мне было приказано доставить вас живым, но в моих инструкциях ничего не сказано о том, чтобы сделать перелет приятным для вас. Во-вторых, вам необходимо ознакомиться с ситуацией сейчас, поскольку позже, когда мы опустимся на Сарк, следующие шаги вы должны сделать сами.

Теренс взглянул на него.

— Не понимаю.

— Безопасность знает, что вы прибываете. Флоринианский отдел сообщил им об этом, как только мы вышли из атмосферы планеты.

— Не понимаю, — безнадежно сказал Теренс.

— Я сказал: вас ждут на Сарке. Но я подразумевал не Отдел Безопасности. Я подразумевал Трантор…

РЕНЕГАТ

За кофе Эбл рассказал Джунцу о случившемся за последние тридцать шесть часов.

Джунц был поражен. Он поставил свою наполовину выпитую чашку и сказал:

— Допустим, что из всех кораблей они смогли спрятаться именно в этом. Но ведь их могут и не обнаружить. Если вы пошлете людей навстречу этому кораблю при посадке…

— Ба! Вы и сами знаете: на любом из нынешних кораблей нельзя не обнаружить лишнего теплоизлучающего тела.

— Это могли просто не заметить. Приборы, разумеется непогрешимы, но люди — нет.

— Напрасно вы так думаете. Послушайте, в то время, когда корабль с космоаналитиком на борту приближается к Сарку, были получены вполне надежные сведения о том, что Сквайр Файф сообщается с прочими Великими Сквайрами. Эти межконтинентальные совещания редки, как звезды в Галактике. Совпадение? Странное совпадение!

— Как вы узнали все это?

— Что «все»?

— Все. Как и когда космоаналитик спрятался. Как и каким образом Резидент ускользал от поимки. Или вы собираетесь хитрить со мной?

— Дорогой мой доктор Джунц!

— Вы признали, что ваши люди следили за космоаналитиком независимо от меня. Вы позаботились безопасно устранить меня с дороги, не предоставляя ничего случаю.

— Всю эту ночь, доктор, я держал постоянную связь с некоторыми из своих агентов…

— Чтобы узнать все это, вам нужно было иметь разведчиков в самом правительстве Сарка.

— Ну, разумеется… Один такой человек, мой лучший агент, работает в Отделе Безопасности на Сарке. Кстати, сейчас он везет мне Резидента.

— Вы говорили, Резидент схвачен.

— Отделом Безопасности. Но мой агент — он еще и агент Безопасности.

— Что вы планируете теперь?

— Почти не знаю сам. Прежде всего мы должны получить Резидента. Я уверен только в том, что он опустится в порту. А потом? Ведь Сквайры тоже будут ждать Резидента.

Строго говоря, инопланетные посольства по всей Галактике имели права экстерриториальности. Практически это означало, что действительно независимым на территории своих посольств был только Трантор.

Территория транторианского посольства занимала почти квадратную милю, и эту площадь контролировали патрули в форме и со значками Трантора. Ни один саркит не мог войти иначе, как по приглашению, а вооруженный саркит ни в коем случае. Все отчетливо сознавали, что за патрулями стояла карающая сила миллиона организованных планет. Посольство оставалось неприкосновенным.

Оно даже сообщалось с Трантором, минуя саркитские порты прибытия и отправления. Из трюмов транторианского корабля-матки, означающей границу между «планетным пространством» и «свободным пространством», могли выскальзывать маленькие гирокорабли, снабженные направляющими лопастями для полета в атмосфере, и опускаться на площадку территории посольства.

Гирокорабль, появившийся сейчас над посольством, не шел по расписанию и не был транторианским. По сигналу тревоги в воздух ринулись маленькие истребители посольства. Подняла к небу свой сморщенный ствол иглопушка. Задвигались, поднимаясь, энергетические экраны.

— Требую убежища! Меня собьют через две минуты, если вы не позволите мне опуститься.

— Кто вы такой?

— Мне нужно говорить с послом! — Коротковолновой приемник закашлялся, и полуистерический голос закричал: — Есть тут кто-нибудь? Я спускаюсь, вот и все! Я не могу ждать ни секунды, говорю вам!

Гирокорабль опустился вертикально быстрее, чем должен был бы, поскольку руки, державшие управление, были скованы ужасом. Эскадрилья саркитских кораблей, появившихся над ним минут через десять, держала грозную стражу два часа, потом исчезла.

Они сидели за обедом: Эбл, Джунц и новоприбывший — Сквайр Стин. Эбл держал себя как непринужденный хозяин, воздерживаясь от расспросов. За вином Сквайр, наконец, заговорил.

— Вам интересно, почему я покинул материк?

— Я не могу догадаться, — согласился Эбл, — зачем Сквайру Стину пришлось убегать от саркитстких кораблей.

— Сегодня было межконтинентальное совещание.

— В самом деле? — удивился Эбл.

Он выслушал рассказ о совещании, не дрогнув и бровью.

— И он дал нам двадцать четыре часа, — возмущенно сказал Стин. Теперь уже осталось шестнадцать. Право!

— А вы Икс! — вскричал Джунц, беспокойство которого все нарастало во время рассказа. — Вы Икс! Вы прилетели сюда потому, что он поймал вас. Ну что ж, это замечательно! Эбл, вот вам доказательство относительно космоаналитика. Мы можем заставить их выдать нам нашего человека.

— Ну, право! Право! Вы с ума сошли! Перестаньте! Дайте мне сказать, говорю вам… Ваша светлость, я не могу вспомнить имя этого человека.

— Это доктор Селим Джунц, Сквайр.

— Послушайте, доктор Селим Джунц, я никогда не видел этого идиота, космоаналитика или как там его… Я никогда не слышал такой чепухи. Я не Икс. Право! Я буду вам благодарен, если вы перестанете называть меня этой дурацкой буквой. Подумать только, вы поверили смешной мелодраме Файфа! Он считает нас дураками и идиотами. Право! Он сочинил всю эту гадкую ерунду про идиотов и космоаналитиков. Я не удивлюсь, если туземец, якобы убивающий патрульных дюжинами, окажется просто одним из агентов Файфа в рыжем парике. Так вот, никакого Икса вообще нет, но если Файфа не остановить, он завтра же заполнит все субрадио известиями о заговорах, требованиями чрезвычайного положения и, наконец, объявит себя Вождем. У нас на Сарке Вождей не было уже пятьсот лет, но Файфа это не остановит. Он просто перечеркнет конституцию… Как только совещание окончилось, я велел проверить свой личный порт, и, знаете ли, он был захвачен его людьми. Это явное нарушение автономии материков. Это было сделано так подло. Право! Но хоть он и гадкий человек, но он очень умен. Он подумал, что некоторые из нас попытаются бежать, и велел стеречь космопорты, но… — Тут Стин улыбнулся по-лисьему и чуть слышно хихикнул, — ему не пришло в голову стеречь гиропорты. Вероятно, он думал, что на всей планете нет безопасного места для нас. Он забыл о транторианском посольстве. И вот я здесь.

— Вы оставили семью, — осторожно начал Эбл. — Подумали ли вы, что у Файфа все-таки может быть оружие против вас?

— Конечно, я не мог запихнуть всех моих любимых в свой гироплан. Стин слегка покраснел. — Файф не посмеет тронуть их! Кроме того, я завтра вернусь на мой материк.

— Как? — спросил Эбл.

Сквайр в замешательстве взглянул на него, тонкие губы его приоткрылись.

— Я предлагаю союз, ваша светлость. Вы не можете притворяться, будто Трантор не интересуется Сарком. Вы наверняка скажете Файфу, что всякая попытка изменить конституцию Сарка повлечет за собой вмешательство Трантора.

Эбл сложил вместе свои узловатые пальцы и смотрел на них.

— Я не могу поверить, Сквайр Стин, что вы действительно хотите объединить свои силы с Трантором.

По слабо улыбающемуся лицу Стина прошла мгновенная тень ослепляющей ненависти.

— Лучше Трантор, чем Файф! — воскликнул он.

— Мне не хочется угрожать силой. Не можем ли мы подождать некоторого развития событий?

— Нет, нет! — вскричал Стин. — Ни одного дня. Право! Если вы не решитесь сейчас, немедленно, то потом будет поздно. Как только срок пройдет, он увидит, что зашел слишком далеко, чтобы отступить с достоинством. Если вы поможете мне сейчас, остальные Великие Сквайры присоединятся ко мне. Если вы промедлите хотя бы день, Файфова машина пропаганды заработает. Я буду заклеймен как перебежчик.

— А если мы попросим у него разрешения поговорить с космоаналитиком?

— Какая от этого польза? Он будет вести двойную игру. Он скажет нам, что флоринианский идиот — это космоаналитик, но вам он скажет, что космоаналитик — это флоринианский идиот. Вы не знаете этого человека. Он ужасен!

Эбл раздумывал. Он напевал про себя, тихонько отбивая пальцем такт. Потом произнес:

— Резидент в наших руках.

— Какой Резидент?

— Тот, который убил патрульных и саркита.

— О? Ну, право! Вы думаете, Файфу это будет интересно, когда он готовится захватить весь Сарк?

— Думаю, что да. Видите ли, дело не в том, что Резидент в наших руках. Дело в обстоятельствах его захвата. Я думаю, Сквайр, что Файф выслушает меня, и выслушает весьма смиренно.

Впервые за все время своего знакомства с Эблом Джунц ощутил, что холодность в голосе старика уменьшилась и ее заменяет удовлетворение, почти торжество.

ПЛЕННИК

В конце концов Высокородная Сэмия Файфская была вынуждена перейти от выражения своих желаний к заявлению своих прав, как самая обыкновенная саркитка.

— Я полагаю, что имею право встречать любой прибывающий корабль, какой захочу, — капризно сказала она.

Начальник порта высказался вполне определенно:

— Госпожа моя, мы совсем не хотим ущемлять вас. Дело в том, что мы получили от Сквайра, вашего отца, специальные распоряжения: помешать вам встретить этот корабль.

— Может быть, вы хотите приказать мне покинуть порт?

— Нет, госпожа. Нам не было приказано удалить вас из порта. Если угодно, вы можете оставаться. Но при всем уважении к вам мы должны задержать вас, если вы захотите подойти к колодцам поближе.

Он ушел, а Сэмия сидела в бесполезной роскоши своей машины, остановившейся неподалеку от самого внешнего входа порта.

Со стороны отца это было нечестно. Они всегда обращались с нею как с ребенком. Вот и сегодня…

Едва Сэмия рассказала отцу о психозондированном космоаналитике и об опасности, надвигающейся на Флорину, как Файф, даже не дав дочери договорить, резко спросил:

— Откуда ты знаешь, что он космоаналитик, Миа?

— Он так говорит.

— А подробности об этой опасности?

— Он не знает. Он был психозондирован. Разве ты не видишь, что это самое лучшее доказательство? Он знал слишком много. Кому-то было нужно скрыть это. — Ее голос инстинктивно понизился и зазвучал конфиденциально. — Видишь ли, если бы его теории были неверны, его не нужно было бы психозондировать.

— Почему же его не убили в таком случае?

— Если ты прикажешь Отделу Безопасности, чтобы мне позволили говорить с ним, то я узнаю это. Он мне верит. Я знаю, что верит. Я узнаю от него больше, чем может Отдел Безопасности. Пожалуйста, прикажи допустить меня к нему, папа. Это очень важно.

Файф нежно притронулся к ее сжатым кулачкам и улыбнулся.

— Не время, Миа. Не время. Скоро в наших руках будет третий человек. Тогда — может быть.

— Третий? Туземец-убийца?

— Вот именно. Корабль, на котором его везут, опустится примерно через час.

— И до тех пор ты не сделаешь ничего с космоаналитиком и с туземкой?

— Ничего.

— Хорошо! Я встречу корабль.

— Очень важно, чтобы о прибытии этого человека никто не знал. Ты будешь в порту слишком заметна.

— Ну и что?

— Я не могу объяснять тебе государственную политику, Миа.

— Политику, фи! — Она наклонилась к нему, клюнула его в середину лба быстрым поцелуем и исчезла.

А теперь она сидела беспомощно в своей машине на территории порта, пока высоко в небесах росла какая-то точка, черная на фоне яркого послеполуденного неба.

Сэмия нажала кнопку, открыла боковой шкафчик и достала оттуда бинокль. Она поднесла его к глазам, и точка превратилась в крошечный кораблик с ясно видимым красноватым сиянием кормовых дюз.

Сарк заполнял весь экран.

— Космопорт не будет строго охраняться, — сказал Генро, не отрываясь от управления. — Это тоже было мое предложение. Я сказал, что всякий необычный прием корабля может внушить Трантору какие-нибудь подозрения. Я сказал, что успех зависит от того, насколько Трантор не догадается об истинном положении вещей, пока не станет слишком поздно.

— Сарк, Трантор, — угрюмо сказал Теренс, — какая разница…

— Для вас большая. Я воспользуюсь ближайшим к восточным воротам колодцем. Вы выйдете через аварийный шлюз на корме, как только я сяду. Идите к воротам быстро, но не слишком. Предоставляю вам свободу действий, если встретится препятствие. Судя по вашей истории, в этом на вас можно положиться. За воротами будет ждать машина, которая повезет вас в посольство. Вот и все…

Улыбка Генро была холодной и невеселой.

— Когда увидят, что вы бежали, меня могут в худшем случае расстрелять как изменника. Если же меня найдут совершенно беспомощным и физически неспособным задержать вас, то просто уволят, как дурака. Последнее, кажется, предпочтительнее, так что я попрошу вас, перед тем как уйти, применить ко мне нейрохлыст.

Они садились. Уже можно было различить что-то вроде радуги саркитского города.

— Надеюсь, — сказал Генро, — вы не собираетесь делать что-нибудь сами. Сарк не место для этого. Либо Трантор, либо Сквайры. Помните. Если Трантор не получит вас через час, то Сквайры поймают вас еще до конца дня. И тогда… Впрочем, вы и сами знаете, что они сделают с вами…

Порт стойко держался на экране, но Генро больше не смотрел на него. Он переключил приборы, направляя пульсолуч книзу.

Корабль медленно поворачивался в воздухе на высоте мили и опускался хвостом вниз.

В сотне ярдов над колодцем двигатели запели высоким тоном. Теренс ощущал их вибрацию, сидя на гидравлических пружинах. Голова у него кружилась.

— Берите хлыст. Быстро. Каждая секунда на счету. Аварийный шлюз закроется за вами. Встречающим понадобится пять минут, чтобы удивиться, почему я не открываю главный шлюз, еще пять — чтобы прорваться сюда, еще пять — чтобы найти вас. В вашем распоряжении пятнадцать минут: выйти из порта и сесть в машину…

Теренс ощутил холодок саркитской осени. Он провел годы в этом суровом климате, но почти забыл о нем в мягком вечном лете Флорины. И вдруг прошлое нахлынуло на него так, словно он никогда не покидал планеты Сквайров.

Но теперь Теренс был беглецом, и на нем горело клеймо величайшего преступления — убийства Сквайра.

Видел ли кто-нибудь, как он выходил из корабля?

Он слегка притронулся к шляпе. Она еще была надвинута ему на уши, и маленький медальон, украшавший ее теперь, был гладким на ощупь. Генро сказал, что это нужно для его опознания. Люди с Трантора будут искать именно этот медальон, сверкающий на солнце.

Он мог бы снять его, уйти самостоятельно, найти путь на какой-нибудь другой корабль, как-нибудь. Он мог бы покинуть Сарк, как-нибудь. Мог бы бежать, как-нибудь.

Слишком много «как-нибудь»! В глубине сердца он знал, что дошел до конца. Как и говорил Генро: либо Трантор, либо Сарк. Он боялся Трантора и ненавидел его, но знал, что выбора нет: ни в коем случае он не может выбрать Сарк.

— Вы! Эй, вы! — Молодая женщина выглядывала из окна сверхроскошной машины. — Подите сюда.

Теренс подошел.

— Вы прибыли на корабле, который только что опустился, да?

Он молчал.

— Ну, что же вы?

— Да. Да, — выдавил из себя Теренс.

— Тогда садитесь.

Она открыла дверцу перед ним. Внутри машина была еще роскошнее.

— Вы из команды?

Испытывают, подумал Теренс. И спокойно сказал:

— Вы знаете, кто я. — На мгновение он поднял пальцы к медальону.

Машина попятилась и повернула.

У ворот, где стояла охрана, Теренс вжался в мягкую, покрытую кыртом спинку. Но для тревоги не было никаких причин. Его благодетельница повелительно произнесла:

— Этот человек со мной. Я Сэмия Файф.

Усталому Теренсу понадобились секунды, чтобы услышать и понять это. Когда он напряженно подался вперед, машина уже мчалась по экспресс-полосе, делая сотню миль в час.

Их видел рабочий на территории порта. Он увидел их и коротко пробормотал что-то в лацкан своей куртки. И через несколько минут за пределами порта один агент Трантора сказал в машине досадливо другому:

— Человек с медальоном только что покинул порт в роскошной машине. Это машина Высокородной Сэмии! Значит, мы его прохлопали. Великий Космос, что делать?

— Следовать за ними.

— Но Высокородная Сэмия…

— Она для меня ничто. Она не должна быть ничем и для тебя. Иначе, что ты здесь делаешь?

— Откуда мы знаем, что убийца Сквайра с нею? Может быть, это притворство, чтобы заставить нас покинуть пост.

— Я знаю, но Файф не послал бы свою дочь, чтобы устранить нас. В конце концов достаточно отряда патрульных.

— Может быть, это вовсе не Сэмия…

— Все равно. Быстрее! Еще быстрее!..

— Я хочу поговорить с вами, — сказала девушка.

— Я готов говорить.

— Вы были на корабле, привезшем туземца с Флорины? Того, которого ловят за убийства?

— Я сказал, что да.

— Очень хорошо. Так вот, я привезла вас сюда для того, чтобы нам никто не помешал. Допрашивали ли туземца по пути на Сарк?

Такая наивность, подумал Теренс, не может быть поддельной. Сэмия действительно не знала, кто он такой. Он сказал осторожно:

— Да.

— Вы присутствовали при допросе?

— Да.

— Хорошо. Я так и думала. Кстати, почему вы ушли с корабля?

— Я должен был доставить специальный отчет…

Он заколебался. Она быстро ухватилась за его слова.

— Моему отцу? Не беспокойтесь об этом. Я полностью оправдаю вас. Скажу, что вы приехали со мной по моему приказанию.

— Хорошо, госпожа моя.

Слова «госпожа моя» глубоко поразили его самого. Она была высокородной, самой высокой в стране, а он флоринианин. Но человек, убивающий патрульных, легко может научиться убивать Сквайров, а убийца Сквайров может взглянуть Высокородной в лицо.

Он взглянул на нее твердо и испытующе.

Она была чрезвычайно красива.

И он понял вдруг, что убийство Сквайра не было тягчайшим из преступлений.

Он даже не сознавал, что двигается. Но ее фигурка очутилась в его объятиях, и она напряглась и вскрикнула, и тогда он заглушил ее крик поцелуем…

Ее руки покоились у него на плечах, когда в спину подуло холодным ветром и дверца машины открылась.

Сэмия молча смотрела, приоткрыв рот, как взбешенный саркит вытаскивал Теренса из машины.

— И она позволила ему, — бормотал он. — Позволила ему…

Сэмия беспомощно отодвинулась в сторону, насколько могла, а потом быстро закрыла лицо обеими руками, прижав пальцы так, что кожа под ними побелела.

— Что мы с нею сделаем?

— Ничего.

— Она видела нас. Она бросит за нами всю планету, раньше чем мы проедем хоть милю.

— Ты хочешь убить Высокородную Даму?

— Нет. Но мы можем испортить ей машину. К тому времени, как она доберется до радиофона, мы будем в безопасности.

— Не нужно. — Агент наклонился в машину. — Госпожа моя, у меня мало времени. Вы слышите меня?

Она не шевельнулась.

— Вам лучше выслушать меня. Сожалею, что помешал вам в нежную минутку, но, к счастью, эту минутку я использовал. Я действовал быстро и успел запечатлеть эту сцену с помощью стереоскопического фотоаппарата. Вы меня поняли? — Он повернулся к спутнику. — Она ничего не скажет обо всем этом. Ни словечка. Идите за мной, Резидент.

Теренс последовал за ним. Он не мог обернуться на белое, осунувшееся личико в машине.

Что бы теперь с ним не случилось, он совершил чудо. Он целовал самую гордую даму на Сарке, ощущал беглое прикосновение ее нежных, ароматных уст.

ОБВИНЯЕМЫЙ

В своей частной жизни Эбл предпочитал обходиться без дипломатических двусмысленностей. Соединившись личным лучом с Файфом, он мог быть просто пожилым человеком, любезно беседующим за стаканом вина.

— Трудно было добиться вас, Файф.

Файф улыбнулся. Он выглядел спокойно и беззаботно.

— Я был занят, Эбл.

— Да. Я кое-что слышал об этом.

— От Стина?

— Отчасти. Стин пробыл у нас часов семь.

— Знаю. Моя ошибка. Вы намерены выдать его нам?

— Боюсь, что нет.

— Он преступник.

Эбл коротко рассмеялся и передвинул свой кубок, следя за медленно поднимающимися пузырьками.

— Я думаю, мы можем назвать его политическим эмигрантом. Космический закон защищает его на территории Трантора.

— Ваше правительство поддерживает вас?

— Думаю, что да, Файф. Я пробыл на иностранной службе около четырех столетий и знаю, что Трантор поддержит, а что нет.

— Мне кажется, у вас есть какое-то предложение…

— Есть. У вас находится наш человек.

— Какой ваш человек?

— Космоаналитик. Уроженец планеты Земля, которая, кстати, входит в состав владений Трантора. У меня есть Стин, у вас землянин. В некотором смысле мы равны. Прежде чем начать выполнять свои планы, прежде чем истечет ваш ультиматум и произойдет ваш переворот почему бы не посовещаться насчет общего положении с кыртом?

— Не вижу необходимости. То, что происходит сейчас на Сарке, целиком его внутреннее дело. Я лично готов гарантировать, что в кыртовой промышленности перебоев не будет, независимо от политических событий здесь. Думаю, это удовлетворит законные интересы Трантора.

Эбл задумчиво сказал:

— Кажется, у нас есть еще один политический эмигрант. Любопытный случай. Кстати, это один из ваших флоринианских подданных. Резидент. Называет себя Мирлином Теренсом.

Глаза у Файфа вдруг загорелись.

— Мы подозревали это. Клянусь Сарком, Эбл, есть пределы открытого вмешательства Трантора на этой планете. Человек, похищенный вами, убийца. Вы не можете давать ему политическое убежище.

— Этот человек вам нужен?

— У вас на уме какой-то обмен? Что вы предлагаете?

— Совещание, о котором я говорил.

— Ради флоринианского убийцы? Конечно, нет!

— Но способ, каким Резиденту удалось ускользнуть от вас к нам, довольно любопытен. Вам должно быть интересно…

Уже занимался рассвет. Джунцу хотелось бы уснуть, но он знал, что ему опять понадобится сомнин.

— Я мог бы пригрозить силой, как советовал Стин, — сказал Эбл Джунцу. — Это было бы плохо. Риск велик, результаты — неясны. Пока Резидента не доставили к нам, у меня не было выбора. Кроме политики ничегонеделания.

— Я что дальше? — угрюмо спросил Джунц. — Шантажировать Файфа этим пикантным снимком?

— Называйте это как угодно: шантажировать, вести не совсем честную игру. Это не имеет значения. Высокородная Сэмия виновна только в некоторой податливости и известной наивности. Я уверен, что ее целовали и раньше. Если она поцелуется снова, если поцелуется несчетное число раз с кем угодно, кроме флоринианина, никто ничего не скажет. Но она поцеловалась с флоринианином.

Неважно, что она не знала, что он флоринианин. Неважно, что он поцеловал ее насильно. Если мы опубликуем этот снимок, то для нее и для ее отца жизнь станет невыносимой. Я видел, какое лицо было у Файфа, когда он смотрел копию.

— О чем же договорились в конце концов? — Джунц вздохнул.

— Мы встретимся завтра в полдень.

— Значит, он отсрочил свой ультиматум?

— До бесконечности. Я буду в его кабинете лично.

— И вы рискнете?..

— Риск тут небольшой. Будут свидетели. И мне очень хочется самому увидеть космоаналитика, которого вы ищете так долго.

— Надеюсь, я могу быть при встрече? — спросил Джунц.

— О да! Резидент тоже будет. Он нам понадобится, чтобы опознать космоаналитика. Стин тоже. Все вы будете присутствовать в трехмерной проекции.

— Благодарю.

С усовершенствованием трехмерной передачи важные совещания редко происходили лицом к лицу. Файф ощущал материальное присутствие старого посла как элемент явной непристойности.

Эбл! Старый скряга в потертом платье и с миллионом планет за спиной.

Джунц! Темнокожий, шерстистоволосый надоедала, чье упрямство ускорило кризис.

Стин! Предатель! Не смеет взглянуть ему в глаза!

Резидент! Смотреть на него было всего тяжелее. Туземец, оскорбивший его дочь своим прикосновением, но остающийся живым и неприкосновенным за стенами транторианского посольства.

— Совещание навязано мне насильно, — мрачно сказал Файф. — Я не вижу необходимости говорить что-нибудь. Я здесь для того, чтобы слушать.

— Я думаю, Стин хотел бы высказаться первым, — ответил Эбл.

Тогда Стин закричал:

— Вы заставили меня обратиться к Трантору, Файф! Вы нарушили принцип автономии. Не ждите, чтобы я благодарил вас за это. Я не претендую на звание сыщика, каким считает себя Сквайр Файф, но думать я умею. Право! И я думал! Вчера Файф рассказывал нам историю насчет таинственного преступника, которого он называет «Икс». Я вижу: это была только болтовня с целью объявить чрезвычайное положение. Я не был одурачен ни на минуту!

— Так никакого Икса нет? — спокойно спросил Файф. — Тогда почему вы бежали? Если человек бежит, ему не нужно других обвинений.

— Вот как? — вскочил Стин. — Ну, а я могу бежать из горящего дома даже не будучи поджигателем!..

— Продолжайте, Стин, — произнес Эбл.

— И продолжу!.. Так кто же этот Икс? Я знаю, что не я! И все же не сомневаюсь: предатель — Великий Сквайр. Но кто из Великих Сквайров знал об этом больше всех? Кто пытался использовать историю с космоаналитиком, чтобы запугать остальных и вынудить их к «объединенным действиям», этой капитуляции перед диктаторством Файфа? Я вам скажу, кто этот Икс. — Стин встал; его темя касалось верхнего края куба приемника и сделалось плоским. Он указал дрожащим пальцем. — Икс — это он! Это — Сквайр Файф! Он нашел космоаналитика. Он устранил его, когда увидел, что не произвел на нас впечатления своими глупыми россказнями на первом совещании, а теперь вытащил снова, когда уже подготовил военный переворот!

Файф устало повернулся к Эблу.

— Кончил он? Если да, уберите его: он невыносимое оскорбление для всякого порядочного человека.

— Стин сказал, что хотел, — ответил Эбл. — Но ближе к делу. Мы хотели бы видеть космоаналитика.

— У нас под стражей есть человек с пониженным интеллектом, называющий себя космоаналитиком. Я прикажу привести его!

Такое Валоне Марч никогда в жизни не снилось. Вот уже больше суток прошло с того момента, как они спустились на эту планету, а она не переставала удивляться. Даже тюремные камеры, куда ее и Рика поместили отдельно, были сказочно великолепны. Вода шла из отверстия в трубе, стоило только нажать кнопку. От стен исходило тепло, хотя воздух снаружи был холоднее, чем она считала возможным для воздуха. И всякий, кто говорил с нею, был так роскошно одет.

А вот теперь ее привели в эту большую и светлую комнату. Тут находилось несколько человек. Один, сурового вида, за столом, и другой, гораздо старше, весь сморщенный, в кресле, и еще трое…

И одним из них был Резидент!

Она вскочила и кинулась к нему.

— Резидент! Резидент!

Она пробежала прямо сквозь него. Ее ноги прошли сквозь тяжелое кресло, где сидел Резидент. Она видела его ясно, отчетливо. Она протянула дрожащую руку, и рука погрузилась в обивку, которой она тоже не ощутила.

Она вскрикнула и упала. Резидент машинально протянул руки, чтобы поддержать ее, и она упала сквозь них, как сквозь воздух телесного цвета…

Она снова была в кресле, и Рик крепко держал ее за руку, а морщинистый старик наклонялся над нею.

— Не бойся, милая. Это только изображение. Как фотография, знаешь ли.

Она указала пальцем на Резидента.

— Его здесь нет?

— Это трехмерная проекция, Лона, — вдруг вмешался Рик. — Резидент находится в другом месте, но мы видим его здесь.

Валона покачала головой. Если Рик говорит так, значит, все в порядке. Она потупилась. Она не смела смотреть на людей, которые одновременно и есть и нет.

Эбл обратился к Рику:

— Так вы знаете, что такое трехмерная проекция, молодой человек?

— Да, сударь. — Этот день был потрясающим и для Рика, но в то время, как Валону он ошеломлял, Рик находил окружающее все более знакомым и понятным.

— Где вы узнали о ней?

— Не знаю. Я знал раньше. Прежде, чем забыть.

— Обратите внимание, Файф, — вмешался Эбл, — ваш флоринианин с пониженным интеллектом довольно хорошо знаком с трехмерной проекцией.

— Его хорошо дрессировали, я думаю, — отрезал Файф.

— Допрашивали его со времени прибытия на Сарк?

— Конечно.

— И что же?

— Ничего нового.

Эбл обратился к Рику:

— Как вас зовут?

— Рик — единственное имя, которое я помню, — ответил тот спокойно.

— Знаете ли вы кого-нибудь из присутствующих?

Рик без страха переводил взгляд с одного лица на другое.

— Только Резидента. И Лону, конечно.

— Это, — сказал Эбл, указывая на Файфа, — величайший из Сквайров, какие когда-нибудь жили. Ему принадлежит целая планета. Что вы думаете о нем?

— Я землянин, — ответил Рик. — Я-то ему не принадлежу.

— Слушайте, Рик, — снова заговорил Эбл. — Расскажу вам одну историю. Я хочу, чтобы вы слушали ее всем своим разумом и думали. Думали и думали! Вы понимаете?

Рик кивнул.

Эбл заговорил медленно, повторяя ход событий.

Он рассказывал о сообщении относительно опасности, о его перехвате, о встрече Рика с Иксом, о психозондировании, о том, как Рика нашли и выхаживали на Флорине, о враче, который поставил ему диагноз, а потом умер, обо всем остальном.

— Вот и вся история, Рик. Знакомо ли вам что-нибудь в ней?

— Я помню последнюю часть, — медленно произнес Рик. — Последние несколько дней. Я вспоминаю кое-что из прошлого… Это очень смутно… Но это все.

— Но вы вспоминаете прошлое? Вы вспоминаете опасность для Флорины?

— Да, да. Это первое, что я вспомнил.

— А что было потом? Вы опустились на Сарке и встретили одного человека…

— Не могу. Не могу вспомнить! — Рик застонал.

— Попытайтесь! Попытайтесь!

Рик взглянул на него, весь побелев, с мокрым лицом.

— Я помню одно слово.

— Какое слово, Рик?

— У него нет смысла.

— Все равно скажите.

— Оно связано со столом. Давно, очень давно. Очень смутно. Я сидел. Кажется, кто-то другой тоже сидел. Потом он встал и смотрел на меня сверху вниз. И тут было слово.

Эбл спросил терпеливо:

— Какое слово?

Рик сжал кулаки и прошептал:

— Файф!

ОБВИНИТЕЛЬ

— Покончим с этой комедией! — прорычал Файф.

— Почему вы называете это комедией? — почти закричал Эбл.

— А разве не так? Я согласился на эту встречу главным образом потому, что вы говорили об опасности для Флорины. Я отказался бы, если бы предвидел, что на этом совещании меня самого будут судить предатели и убийцы, играющие роль и прокурора и судьи.

Эбл произнес с ледяной учтивостью:

— Это не суд, Сквайр. Доктор Джунц пришел, чтобы выручить члена МКБ, это его право и обязанность. Я — для того, чтобы защитить интересы Трантора в смутное время. У меня нет сомнений относительно этого человека, Рика: он и есть пропавший космоаналитик. Мы можем кончить эту часть совещания немедленно, если вы согласитесь отдать Рика доктору Джунцу для дальнейших исследований, включая проверку медицинских характеристик. Разумеется, нам понадобится ваша дальнейшая помощь. Нужно найти преступника, произведшего зондирование, и установить гарантии против повторения таких актов в будущем.

— Вот так речь! — усмехнулся Файф. — Ваши планы видны насквозь. Что будет, если я выдам этого человека? Тогда, наверное, МКБ сумеет найти в нем именно то, что хочет найти. Оно называет себя межзвездным учреждением без всяких местных связей. Но разве не факт, что Трантор финансирует две трети годового бюджета МКБ?

И что же оно найдет? Это тоже очевидно. Память вернется к этому человеку медленно. МКБ будет выпускать ежедневные бюллетени. Мало-помалу он будет вспоминать все новые и новые нужные подробности. Сначала мое имя. Потом мою внешность. Потом мои точные слова. Меня торжественно признают виновным. Будут потребованы репарации, и Трантор будет вынужден оккупировать Сарк. Временно, разумеется. Потом оккупация станет постоянной.

Но есть границы, которых не может перейти никакой шантаж. Ваш шантаж, господин посланник, дошел до них. Если этот человек нужен вам, пусть за ним прилетит весь флот Трантора!

— О силе не может быть и речи, — сказал Эбл. — Но я замечаю, что вы тщательно избегаете отрицать значение того, что космоаналитик сказал под конец.

— Это ничего не значит. Имя Файфа — великое имя на Сарке. Даже если предположить, что так называемый космоаналитик правдив, у него в распоряжении был целый год, чтобы услышать это имя на Флорине. Он прибыл на Сарк в корабле, везшем мою дочь, это еще лучшая возможность, чтобы услышать имя Файф. Разве не естественно, что это имя слилось с его смутными воспоминаниями? Конечно, он может и не говорить правды. Эти постепенные откровения могут быть и заученными.

— Слушайте, слушайте! — закричал Рик, вырвавшись из цепких рук Валоны.

— Еще одно откровение, кажется, — заметил Файф.

— Слушайте. Мы сидели за столом. В чае было зелье. Мы ссорились. Не помню, из-за чего. Потом я не мог шевелиться. Мог только сидеть. Не мог говорить. Мог только думать: «Великий Космос, меня опоили». Мне хотелось вскочить, и закричать, и убежать, но я не мог. Потом другой, Файф, подошел ко мне. Он стоял и возвышался надо мной. А я не мог ничего сказать. Не мог ничего сделать. Мог только смотреть, подняв на него глаза.

— Повернитесь и взгляните на него! — быстро сказал Джунц. — Вы его знаете?

Рик обернулся к Сквайру Файфу. С минуту он пристально смотрел на него, потом отвернулся.

— Теперь вы вспоминаете?

— Нет! Нет!

Файф сделал свирепую гримасу.

— Ваш человек забыл свою роль, или же его история станет более вероятной, если он вспомнит мое лицо в следующий раз?

— Я никогда не видел этого человека, и никогда не говорил с ним, возразил Джунц. — Я ищу только правду.

— Тогда могу ли я задать несколько вопросов?

— Задавайте.

— Благодарю вас за любезность. Теперь ты, Рик, или как там тебя зовут…

— Да, сударь?

— Ты помнишь человека, который подходил к тебе из-за стола, пока ты сидел, оглушенный и беспомощный?

— Да, сударь.

— Последнее, что ты помнишь, это то, что человек смотрел на тебя сверху вниз?

— Да, сударь.

— А ты смотрел на него снизу вверх или пытался смотреть?

— Да, сударь.

— Сядь.

Рик повиновался.

Некоторое время Файф не делал ничего. Безгубый рот у него сжался, мускулы под иссиня-черной тенью на щеках и подбородке напряглись. Потом он соскользнул с кресла.

Соскользнул вниз! Словно опустился под столом на колени. Но он вышел из-за стола, и тогда стало ясно, что он стоит.

Голова у Джунца закружилась. Человек, такой большой и величественный, пока сидел, внезапно превратился в жалкого карлика.

Уродливые ноги Файфа двигались с усилием, неуклюже неся его крупное тело и голову. Лицо у него налилось кровью, но глаза сохранили высокомерное выражение.

Рик сидел, Файф стоял, но они смотрели друг другу в глаза на одном уровне.

— Могу ли я быть этим человеком? — спокойно спросил Файф.

— Нет, сударь.

— Ты уверен?

— Да, сударь.

— Ты все-таки говоришь, что помнишь имя «Файф»?

— Я помню это имя, — настойчиво ответил Рик.

— Значит, кто-то ложно воспользовался моим именем?

— Да, должно быть.

Файф повернулся, медленно, с достоинством вернулся к столу и вскарабкался на свое кресло.

— С тех пор как я стал взрослым человеком, я никому еще не позволял видеть меня стоящим. Есть у вас основания продолжать совещание?

Вот тогда заговорил Джунц:

— Мне кажется, надо продолжать совещание. Ведь Рика подвергли зондированию не просто потому, что он космоаналитик!

— Вот и спросите его сами: почему его психозондировали, — сказал Файф.

— Разумеется, он не вспомнит, — гневно возразил Джунц. — Психозонд действует всего сильнее на наиболее логические цепи суждений, хранящиеся в мозгу. И все же стоит спросить у него об опасности, нависшей над Флориной. Итак, что вы помните, Рик?

— Только то, что была опасность и что она связана с космическими течениями, — пробормотал Рик.

Наступило молчание, которое снова нарушил Джунц:

— Вы говорили, что не доверяете показаниям, как вы их называете, туземцев. Но у нас есть один человек — не простой туземец. Мне кажется, он показал достаточно ясно, что не похож на почтительного флоринианина. Пора уже задать и ему несколько вопросов. Если он окажется упрямым и ненадежным, мы можем рассмотреть заявление о его выдаче Сарку.

Теренс, до сих пор упрямо рассматривавший пальцы на своих сжатых руках, бросил беглый взгляд на Джунца.

— Рик был в вашем поселке с тех пор, как его впервые нашли на Флорине, не так ли?

— Да.

— И вы были в поселке все это время? То есть вам не приходилось уезжать по делам надолго, да?

— Резиденты не ездят по делам. Все их дела — в поселке.

— Кто именно из Сквайров посещал ваш поселок в прошлом году?

— Откуда мне знать? Я не могу ответить на этот вопрос: Сквайры — это Сквайры, а туземцы — это туземцы. Для вас я Резидент, для них всегда туземец. Я не встречаю их у ворот и не проверяю документы.

— Кому принадлежат ваши земли?

— Сквайру Файфу.

Стин вмешался совершенно неожиданно:

— О, послушайте! Право! С такимирасспросами вы играете на руку Файфу, доктор Джунц. Разве вы не видите, что никуда не придете? Неужели Файф заинтересован в слежке за этим человеком, неужели он возьмет на себя труд летать на Флорину и обратно? А зачем тогда патрульные?

— В подобном случае, — сказал Джунц, — когда экономика и, может быть, физическая сохранность планеты зависят от мозга одного человека, тот, кто применил зондирование, естественно, не станет доверять патрульным.

— Даже если он уничтожил этот мозг? — спросил, улыбаясь, Файф.

Эбл выпятил нижнюю губу и нахмурился. Его последняя ставка уплывала, как и все прочие, в руки Файфа.

Помощь пришла неожиданно со стороны угрюмо молчавшей Валоны:

— Я хочу сказать что-то.

— Говори, девушка. В чем дело? — сказал Джунц.

— Я только крестьянская девушка. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Мне просто кажется, что все может быть по-другому. Был ли мой Рик таким важным? Ну, этим, космоаналитиком?

— Я думаю, был.

— Тогда это должно быть так, как вы говорили. Тот, кто поместил его на Флорину, не смел потом ни на минуту потерять его из виду. Я хочу сказать, чтобы Рика не бил начальник фабрики, чтобы дети не забрасывали его камнями, чтобы он не заболел и не умер. Его не оставили бы беспомощным в поле, где он мог умереть раньше, чем его найдут, верно? Не полагались бы только на удачу, чтобы он остался жив. — Она говорила напряженно и медленно.

— Продолжай, — сказал Джунц, наблюдая за ней.

— Потому что есть человек, следивший за Риком с самого начала. Он нашел его в полях, он устроил так, чтобы я заботилась о нем, он знал о каждом его дне. Он даже знал все о докторе, потому что я рассказала ему. Это он! Он! — Ее голос поднялся до крика, а рука твердо указывала на Мирлина Теренса, Резидента.

И на этот раз даже сверхчеловеческое спокойствие Файфа изменило ему. Его руки сжались на краю стола, массивное тело приподнялось над креслом, а голова быстро повернулась к Резиденту.

ПОБЕДИТЕЛИ

Все были поражены словно параличом.

Потом раздался пронзительный смех Стина.

— Я верю, — хохотал Стин. — Я все время говорил это. Я говорил, что туземец был нанят Файфом. Теперь вы видите, что за человек Файф. Он нанял туземца, чтобы…

— Это адская ложь!

Говорил не Файф, а Резидент. Он вскочил, и глаза у него пылали от возбуждения.

— Что — ложь? — спросил Эбл.

Теренс некоторое время смотрел на него, не понимая, потом ответил, задыхаясь:

— То, что сказал Сквайр. Никто из саркитов не платит мне.

— А то, что сказала девушка? Это тоже ложь?

— Нет. Правда. Психозонд применял я. Не смотри на меня так, Лона! Я не хотел повредить Рику. Я не хотел ничего того, что случилось.

— Все подстроено, — возмутился Файф. — Не знаю в точности ваших замыслов, Эбл, но для этого преступника явно невозможно включить в свою биографию и это преступление. Как известно, только Великий Сквайр может обладать достаточными познаниями и возможностями. Или вы хотите спасти своего наемника, Стин, подстраивая ложные признания?

— Я не беру денег и от Трантора, — сказал Резидент. — Но если хотите знать, что произошло, я расскажу вам. В конце концов либо Сарк, либо Трантор, так что пропадай все! По крайней мере у меня будет случай высказаться. — Он указал на Файфа. — Вот это — Великий Сквайр. Только Великий Сквайр, говорит Файф, может обладать достаточными познаниями и возможностями, чтобы сделать то, что сделал преступник. Он сам верит в это. А что он умеет? Что умеет любой из саркитов?

Они не участвуют в управлении. Управляют флориниане! Управляет Флоринианская Гражданская Служба. Флориниане получают бумаги, пишут бумаги, раскладывают бумаги. А бумаги управляют Сарком. Конечно, большинство из нас слишком забито, чтобы даже пищать, но знаете ли вы, что мы можем сделать, если захотим, под самым носом у наших проклятых Сквайров? Ну вот, посмотрите, что сделал я.

Год назад я временно был начальником движения в космопорте. Это записано в моем послужном списке. Вам придется немножко порыться, чтобы найти это, так как официальным начальником движения был саркит. Официальное звание было у него, а всю работу делал я. Мое имя можно отыскать лишь в специальном отделе с пометкой «Туземный персонал». Ни один саркит не стал бы пачкать глаз, заглядывая туда.

Когда местное отделение МКБ прислало сообщение космоаналитика, предлагая встретить корабль с каретой «Скорой помощи», эти сведения получил я. Согласитесь: не так уж часто приходится слышать о гибели Флорины.

Я договорился встретиться с космоаналитиком в маленьком пригородном порту. Сделать это было легко. Все рычаги и нити, приводившие в движение Сарк, были к меня в кулаке.

Я встретил космоаналитика, спрятал его и от Сарка и от МКБ. Я выжал из него все сведения, сколько мог, и решил использовать их ради Флорины и против Сарка.

У Файфа невольно вырвался вопрос:

— Так это ты послал первые письма?

— Я посылал эти первые письма, Великий Сквайр, — спокойно произнес Теренс. — Я думал, что смогу овладеть достаточной долей кыртовых площадей, чтобы поставить Трантору свои условия и прогнать саркитов с моей планеты.

— Ты с ума сошел!

— Возможно. Во всяком случае, ничего не по-лучилось. Я сказал космоаналитику, что я Файф. Это было необходимо, ибо он знал, что Файф крупнейший человек на планете, и, пока он считал меня Файфом, он говорил открыто.

К несчастью, у него терпения еще меньше, чем у меня. Он упорно требовал свидания с представителем МКБ. Мне было трудно справиться с ним, пришлось прибегнуть к зондированию. Зонд я смог достать. Как с ним обращаться, я видел в госпиталях. Я знал о нем немного. К несчастью, недостаточно. Я настроил зонд так, чтобы убрать страх и тревогу из верхних слоев его разума. Это была простая операция. Я до сих пор не знаю, что произошло. Вероятно, страх и тревога лежали глубже, очень глубоко, и зонд автоматически следовал за ними, попутно разрушая весь сознательный разум. На руках у меня осталось лишенное разума существо… Я сожалею, Рик… Итак, космоаналитик остался совершенно беспомощным. Нельзя было позволять, чтобы его нашел кто-нибудь, кто мог бы разузнать насчет его личности. Нельзя было и убивать его. Я был уверен, что память к нему вернется, а мне его знания еще были нужны.

Я устроил так, что меня послали на Флорину Резидентом, и взял с собою космоаналитика с поддельными документами. Я устроил так, что его нашли, и выбрал Валону, чтобы ходить за ним. С тех пор опасностей не было, кроме одного раза с доктором. Тогда мне пришлось пойти на силовые станции Верхнего Города. Там инженерами были саркиты, но у входа стояли флориниане. На Сарке я узнал о механизмах энергии достаточно, чтобы закоротить силовую линию. С тех пор убивать мне стало легко. Но я никогда не думал, что доктор держит копии карточек в обеих половинах своего кабинета. А подумать было бы нужно. Потом, сто часов назад, — а кажется, будто сто лет, — Рик начал вспоминать снова. Ну, вот и все. Джунц прав.

Теперь смотрите. Только я знаю, где находятся бумаги Рика. Ни один саркит, ни один транторианин никогда не найдет их. Если они вам нужны, вы должны мне дать политическое убежище. Саркит или транторианин могут называть себя патриотами; почему не может флоринианин?

— Мы не отдадим вас Сарку, — сказал Джунц. — За вред, нанесенный космоаналитику, вас будут судить. Я не могу гарантировать исхода, но если вы пойдете нам навстречу, то это зачтется в вашу пользу.

Теренс испытующе поглядел на Джунца.

— Попытаюсь поверить вам, доктор… По словам космоаналитика, солнце Флорины вошло в стадию, предшествующую взрыву новой звезды.

— Как? — Это восклицание вырвалось у всех, кроме Валоны.

— Оно готово бабахнуть и взорваться, — насмешливо произнес Теренс. А когда это случится, то вся Флорина исчезнет, как облачко табачного дыма.

— Я не космоаналитик, но слышал, что невозможно предсказать, когда звезда взорвется, — сказал Эбл.

— Это верно. Объяснял ли вам Рик, почему он так думает? — спросил Джунц.

— Вероятно, в его бумагах это сказано. Я помню только что-то об углеродном течении.

— Что такое?

— Он все время твердил: «Углеродное космическое течение. Углеродное космическое течение». Это и еще что-то о «каталитическом эффекте». Вот и все.

Стин хихикнул. Файф нахмурился. Джунц широко открыл глаза.

Потом Джунц пробормотал:

— Простите, я сейчас вернусь. — Он вышел из куба приемника и исчез.

Он вернулся через четверть часа.

Вернувшись, Джунц изумленно огляделся. В комнате были только Эбл и Файф.

— Мы ждали вас, доктор Джунц, — сказал Эбл. — Космоаналитик и девушка находятся на пути в посольство. Совещание окончено.

— Окончено? Великий Космос, мы только начали! Я хочу объяснить вам условия взрыва новой звезды.

Эбл смущенно задвигался в кресле.

— В этом нет надобности, доктор.

— Это очень нужно. Это необходимо. Дайте мне пять минут.

— Пусть говорит, — произнес Файф. Он улыбался.

— Начнем сначала. В самых ранних научных записях Галактической цивилизации уже отмечалось, что звезды получают свою энергию от ядерных превращений в своих недрах. Было известно также, что, насколько мы знаем относительно условий в недрах звезд, их энергия получается от двух, и только двух, типов ядерных реакций. Оба ведут к превращению водорода в гелий. Первая реакция — прямая: два ядра водорода соединяются с двумя нейтронами, давая одно ядро гелия. Вторая — проходит несколько фаз. Она кончается тем, что водород превращается в гелий, но в промежуточных фазах участвуют ядра углерода. Эти ядра не используются, но снова образуются в ходе реакции, так что ничтожное количество углерода участвует в ней снова и снова, служа для превращения в гелий огромных количеств водорода. Иначе говоря, углерод действует как катализатор. Все это было известно еще в доисторические времена, еще когда человечество было привязано к одной планете, если такое время когда-нибудь было.

— Если это известно всем, — заметил Файф, — вы лишь тратите время.

— Но это все, что мы знаем. Идет ли в звездах только одна из этих реакций или обе, это никогда не было известно. Всегда существовали школы, предпочитавшие либо ту либо другую теорию. Но обычно общее мнение склонялось к непосредственному превращению водорода в гелий, как более простому.

Так вот, теория Рика должна была быть следующей. Непосредственное превращение водорода в гелий — это нормальный источник звездной энергии, но в некоторых условиях начинает участвовать и углеродный катализ, подстегивая этот процесс, ускоряя его, разогревая звезду.

В пространстве есть течения. Вы это тоже знаете. Некоторые из них углеродные. Звезды, проходя сквозь течения, захватывают из них несчетные количества атомов. Однако общая масса захваченных атомов микроскопически мала в сравнении с массой самой звезды и ничуть не влияет на нее. Кроме углерода! Звезда, проходящая сквозь течение с повышенным содержанием углерода, становится устойчивой. Я не знаю, сколько лет, или столетий, или миллионолетий нужно, чтобы атомы углерода просочились в недра земли, но для этого, вероятно, нужно много времени. Это означает, что углеродное течение должно быть широким, а звезда — входить в него под малым углом. Во всяком случае, как только количество углерода, просочившегося в звезду, перешло известный критический уровень, излучение звезды внезапно и резко возрастает. Внешние слои разлетаются в чудовищном взрыве, и рождается новая звезда. Что вы скажете?

Джунц ждал.

— Вы придумали все это за две минуты, на основании туманной фразы, которую, судя по воспоминаниям Резидента, космоаналитик произнес год тому назад?

— Да. Да. В этом нет ничего удивительного. Космический анализ готов к этой теории. Если бы ее не выдвинул Рик, то вскоре выдвинул бы кто-нибудь другой. Действительно, подобные теории предлагались и раньше, но их никогда не принимали всерьез. Их выдвигали еще до того, как развилась техника космического анализа, и ни одна не была в состоянии объяснить внезапный рост содержания углерода в данной звезде.

Но теперь мы знаем: углеродные течения существуют. Мы можем нанести их пути на карту, узнать, какие звезды входили в них за последние десятки тысяч лет, проверить и сравнить это с записями появления новых звезд и изменения радиации. Именно это должен был сделать Рик. Таковы должны были быть расчеты и наблюдения, которые он пытался показать Резиденту. Но все это сейчас неважно. Важно вот что: надо начать немедленную эвакуацию Флорины.

— Я так и думал, что дойдет до этого, — сдержанно произнес Файф.

— Простите, Джунц, — сказал Эбл, — но это невозможно.

— Почему невозможно?

— Когда взорвется солнце Флорины?

— Не знаю. Судя по тревоге Рика год назад, я сказал бы, что времени у нас мало.

— Но вы можете установить срок?

— Конечно, нет.

— Когда вы сможете установить его?

— Не могу сказать. Даже если мы получим расчеты Рика, их все нужно будет проверить.

— Можете ли вы ручаться, что теория космоаналитика окажется верной?

Джунц нахмурился.

— Я лично в этом уверен, но никакой ученый не станет ручаться за теорию заранее.

— Тогда выходит, что вы требуете эвакуации Флорины на основании простых рассуждений!

— Я думаю, что жизнь населения всей планеты — это не такая вещь, которой можно рисковать.

— Если бы Флорина была обычной планетой, я согласился бы с вами. Но Флорина — это источник кырта для всей Галактики. То, чего вы требуете, невозможно.

— Господа, тайна дешевого кырта скоро будет у нас в руках. Через год кыртовой монополии не станет.

— Что вы хотите сказать?

— Вот теперь совещание дошло до самого существенного, Файф. Из всех обитаемых планет кырт растет только на Флорине. Так что весьма вероятно, что кырт и предвзрывная стадия взаимосвязаны. Ведь другого солнца, готового взорваться, в Галактике нет, как, впрочем, и других кыртовых планет.

— Чепуха, — сказал Файф.

— Разве? Должна же быть какая-то причина, почему кырт — это кырт на Флорине и хлопок — во всех других мирах. Ученые давно пытались получить кырт искусственно на других планетах, но эти попытки шли вслепую, а потому не удались. Теперь мы будем знать, что это может быть показателем предвзрывного состояния звезды.

— Они пытались повторить картину излучений солнца Флорины, — гневно сказал Файф.

— Да, с помощью электрических дуг, дававших только видимую и ультрафиолетовую часть спектра. А что можно сказать об инфракрасной части и за ее пределами? О магнитных полях? Об эмиссии электронов? О влиянии космических лучей? Я не физический биохимик, так что тут могут быть и такие факторы, о которых я ничего не знаю. Но этим займутся — и по всей Галактике — люди, знакомые с физической биохимией. Через год, ручаюсь вам, решение будет найдено.

— Блеф! — проворчал Файф.

— Сквайр Файф, через год ваши владения на Флорине потеряют всякую ценность, с новой звездой или без нее. Продайте их. Продайте всю Флорину. Трантор заплатит.

— Купить целую планету? — в отчаянии спросил Эбл.

— Почему бы и нет? Средства у Трантора есть, а симпатии населения всей Галактики окупят расходы тысячекратно. Вы спасете сотни миллионов жизней, дадите всем дешевый кырт.

— Я подумаю, — произнес Эбл.

Он взглянул на Файфа. Глаза Сквайра опустились. После долгого молчания он тоже сказал:

— Я подумаю.

Джунц хрипло рассмеялся.

— Не думайте слишком долго. История с кыртом распространится быстро. Ее ничем не остановить. А тогда ни у кого из вас не будет свободы действий. Лучше поторгуйтесь сейчас!

Резидент выглядел подавленным.

— Это верно? — повторял он. — Действительно так? Флорины не будет?

— Это верно, — сказал Джунц.

Теренс протянул руки, потом уронил их.

— Если вам нужны Риковы бумаги, то они спрятаны в статистических карточках у меня дома. Я взял старые карточки, за сто лет назад и раньше. Никому и в голову не пришло бы заглядывать в них.

— Послушайте, — сказал Джунц. — Я уверен: мы можем договориться с МКБ. Нам нужен человек на Флорине, человек, знающий флориниан, могущий объяснить им все факты, знающий, как организовать эвакуацию, как выбрать самые подходящие планеты для переселения. Хотите помочь вам?

— То есть загонять дичь для вас? И спасти шкуру от кары за убийство? Почему нет? — Глаза Резидента вдруг наполнились слезами. — Но я все-таки теряю. У меня не будет дома, не будет планеты. Мы все теряем. Флориниане теряют планету, саркиты теряют богатство, Трантор — возможность захватить это богатство. Выигрыша нет ни у кого.

— Если только не считать, — мягко произнес Джунц, — что в новой Галактике — в Галактике, избавленной от угрозы неустойчивых звезд, в Галактике, где кырт есть для всех, в Галактике, так приблизившейся к политическому объединению, — выигравшие все-таки есть. Целый квадрильон их. Обитатели Галактики — вот победители!

ЭПИЛОГ. ЧЕРЕЗ ГОД

— Рик! Рик! — Селим Джунц кинулся к кораблю, протягивая руки. — И Лона! Я бы никогда не узнал вас обоих. Как живете? Как поживаете?

— Как нельзя лучше. Наше письмо попало к вам, я вижу, — сказал Рик.

— Конечно. Расскажите мне, что вы обо всем этом думаете?

Они возвращались вместе, шли к кабинету Джунца.

Валона сказала печально:

— Мы были сегодня утром в своем поселке. Поля такие пустые!

Она была одета скорее как женщина Империи, чем как флоринианская крестьянка.

— Сколько уже эвакуировано меньше чем за год! — сказал Рик.

— Мы стараемся, как можем, Рик. О, я думаю, вас нужно называть вашим настоящим именем!

— Пожалуйста, не надо. Я никогда к нему не привыкну. Я — Рик. Это единственное имя, какое я помню.

— Решили вы, когда вернетесь к космоанализу? — спросил Джунц.

Рик покачал головой.

— Да, я решил, но решил не возвращаться. Эта часть памяти исчезла навсегда. Но мне безразлично. Я вернусь на Землю… Кстати, я надеялся, что встречусь с Резидентом.

— Кажется, не встретитесь. Он решил уехать сегодня. Кажется, ему не хотелось видеть вас. Он чувствует себя виноватым. У вас нет к нему враждебных чувств?

— Нет. Он хотел сделать хорошо, и он во многом изменил мою жизнь к лучшему. Прежде всего я узнал Лону. — Он обнял ее за плечи. Валона взглянула на него и улыбнулась. — Резидент настроил психозонд так, чтобы устранить чувство тревоги, но не позаботился об интенсивности. Да, мне уже нельзя быть космоаналитиком. Зато я вернусь на Землю. Я могу работать, а люди там всегда нужны.

— А я теперь — женщина Земли, — сказала Валона.

Рик посмотрел на горизонт. Верхний Город был ярким, как всегда, но людей там не было.

— Много еще осталось на Флорине? — спросил он.

— Миллионов двадцать, — ответил Джунц. — Переселение находится еще в самой начальной стадии. Большинство переселенцев живет на соседних планетах во временных лагерях. Это неизбежные трудности.

— Когда отсюда уйдет последний человек?

— Конечно, никогда.

— Не понимаю.

— Резидент неофициально попросил разрешения остаться. Ему разрешили, тоже неофициально. Общественность об этом не узнает.

— Остаться? — Рик был поражен. — Но, во имя всей Галактики, зачем?

— Не знаю, — ответил Селим Джунц, — но, кажется, вы объяснили это, когда говорили о Земле. Он чувствует то же, что и вы. «Я не могу, говорит он, — даже допустить мысли о том, чтобы дать Флорине умереть в одиночестве».

Звезды как пыль

Глава первая Спальня бормотала

Спальня негромко бормотала. Звук был еле слышен, однако таил в себе смертельную угрозу, и перепутать его нельзя было ни с чем.

Но не это разбудило Байрона Фаррила и прервало его тяжелый, мутный сон. Он беспокойно заворочался, пытаясь отогнать от себя назойливое жужжание, доносившееся со стороны стола. Потом, не открывая глаз, поднял отяжелевшую руку и нажал на кнопку.

— Алло, — промямлил он.

Из передатчика зазвучал громкий голос. Он был резким и пронзительным, но у Байрона не было сил уменьшить громкость.

— Могу я поговорить с Байроном Фаррилом?

— Я слушаю. Чего вы хотите? — сонно пробурчал Байрон.

— Могу я поговорить с Байроном Фаррилом? — настойчиво повторил голос.

Байрон открыл глаза в полной темноте. Он почувствовал неприятную сухость во рту и какой-то слабый запах, витавший в воздухе.

— Говорите. Кто это? — снова спросил Байрон.

Громкий голос продолжал звучать в ночи все более беспокойно, не реагируя на слова Байрона:

— Есть здесь кто-нибудь? Мне нужно поговорить с Байроном Фаррилом.

Байрон нажал на другую кнопку, приподнялся на локте и взглянул на засветившийся экран визиофона.

— Я здесь, — сказал он, узнав на экране гладкое, слегка асимметричное лицо Сандера Джонти. — Позвоните утром, Джонти.

Он уже нащупал рукой выключатель, когда Джонти снова произнес:

— Алло! Есть здесь кто-нибудь? Это университетское общежитие, комната пятьсот двадцать шесть?

Внезапно Байрон понял, что маленькая лампочка обратной связи не горит. Он негромко выругался и нажал на клавишу, но лампочка не загорелась. Тут Джонти сдался, и экран опустел, остался маленьким светлым прямоугольником.

Байрон выключил его, свернулся калачиком и попробовал снова зарыться в подушку. В нем закипела злость. Во-первых, какого черта его будят среди ночи. Он взглянул на светящиеся цифры настольных часов: три пятнадцать. Еще четыре часа в доме будет темно.

Кроме того, было очень неприятно просыпаться в кромешной тьме. За четыре года он так и не свыкся с земным обычаем строить здания из усиленного бетона, приземистые, с толстыми стенами и без окон. Такова была тысячелетняя традиция, восходящая к временам, когда примитивной ядерной бомбе еще не противостояла защита из силовых полей.

Но все это осталось в далеком прошлом. Атомная война нанесла Земле непоправимый ущерб, превратив большую ее часть в безнадежно радиоактивную и бесплодную пустыню, Терять было уже нечего, однако архитектура до сих пор отражала старые страхи. Поэтому Байрон и проснулся в полной темноте.

Он снова приподнялся на локтях. Странно… Он замер, прислушиваясь. И снова не смертельное бормотание спальни привлекло его внимание, а нечто другое — может быть, даже менее явное и несомненно не столь опасное.

В затхлой атмосфере спальни не ощущалось ни малейшего движения воздуха. Байрон попытался сглотнуть слюну — и не смог. Атмосфера сгущалась с каждой секундой, и он понял почему. Вентиляция не работала. Это уже действительно черт знает что! И он даже не может сообщить о случившемся по визиофону.

Чтобы окончательно убедиться, он попробовал включить аппарат еще раз. Вновь загорелся молочный квадрат, бросив на постель слабый жемчужный отблеск. Принимает, но не передает… Ладно, это уже неважно. Все равно до утра никто ничего исправлять не будет.

Байрон зевнул и нащупал шлепанцы, потирая кулаками опухшие веки. Значит, вентиляция не работает? Вот откуда этот странный запах. Байрон нахмурился и шумно втянул носом воздух. Бесполезно, Запах знакомый, но он его не узнавал.

Байрон направился в ванную и автоматически потянулся к выключателю, хотя свет ему был не нужен: стакан воды можно выпить и в темноте. Выключатель щелкнул, но свет не загорелся. Байрон раздраженно попробовал еще раз. Безрезультатно. Черт побери, да работает тут хоть что-нибудь? Пожав плечами, он выпил в темноте воды и почувствовал себя лучше. Зевнул и на обратном пути попробовал главный выключатель: не работает.

Байрон сел на постель, уперся руками в колени и задумался. Вообще-то по этому поводу стоило закатить хороший скандал обслуживающему персоналу. Конечно, университетское общежитие — не первоклассный отель, но совесть-то надо иметь! Впрочем, теперь это уже их проблемы. Скоро выпуск, и через три дня он распрощается с этой комнатой, с университетом, да и вообще с Землей…

И все-таки нужно сообщить об этом безобразии: достаточно просто выйти в коридор и позвонить по телефону. Пусть принесут какую-нибудь лампу и вентилятор, чтобы можно было спать не задыхаясь. А нет — так пошли они все в космос! Осталось-то всего две ночи.

При свете бесполезного визиофона Байрон отыскал шорты, натянул джемпер и решил, что для ночного времени этого достаточно. Сунул ноги в шлепанцы и зашаркал к двери. Впрочем, даже если выйти в коридор в подкованных сапогах, толстые бетонные перекрытия не дадут разбудить соседей.

Байрон потянул за дверную ручку. Замок щелкнул, но не сработал. Байрон дернул за ручку изо всех сил, но ничего не изменилось.

Он отступил назад. Это уже просто смешно. Может, какая-то авария с энергией? Хотя нет… Часы идут, и визиофон принимает сигналы…

Постой-ка! Должно быть, все это дело рук приятелей-сокурсников, пропади они пропадом со своими дурацкими шуточками! Такое порой случалось. Ребячество, конечно, но он и сам иногда принимал участие в таких забавах. Один из шалопаев запросто мог днем проникнуть в комнату и все подстроить.

Хотя — нет, когда он засыпал, вентиляция и свет были в порядке.

Что ж, значит, они проделали все это ночью. Общежитие старое, и не надо быть гением, чтобы вывести из строя систему вентиляции и освещения или заклинить дверной замок. А теперь они ждут, что произойдет, когда старина Байрон начнет ломиться в закрытую дверь. Небось выпустят его не раньше полудня и будут покатываться со смеху.

— Ха-ха, — мрачно сказал Байрон.

Ладно, с этим все ясно. Но что-то все-таки надо предпринять.

Повернувшись, он нечаянно задел какой-то предмет, и тот с металлическим звоном покатился по полу. Байрон с трудом проследил его путь в призрачном свете визиофона и полез под кровать, ощупывая в темноте пол. Поднял предмет и поднес его к экрану. (Не так уж они хитры, эти шутники. Им следовало вывести из строя весь визиофон, а не только передающее устройство!)

Байрон обнаружил, что держит в руках небольшой цилиндр с маленьким отверстием наверху. Он поднес находку к носу и понюхал, По крайней мере, теперь понятно, откуда этот запах. Гипнайт. Конечно же, приятели должны были использовать его, чтобы он не проснулся, пока они «работают».

Байрон живо представил себе, как все это происходило. Итак, когда он уснул, они открыли дверь. Для них это был единственный рискованный шаг, он ведь мог и проснуться. Но, должно быть, они еще днем постарались, чтобы дверь по-настоящему не закрылась. Он же ее не проверял. Значит, они просунули сюда цилиндр с гипнайтом и снова закрыли дверь. Снотворное медленно просачивалось, пока не создалась концентрация один к десяти тысячам, достаточная, чтобы Байрон как следует вырубился. Тогда они вошли — в масках, конечно. Космос их подери! Влажный носовой платок предохраняет от действия гипнайта в течение пятнадцати минут, а больше времени им и не требовалось.

Но тогда и с вентиляцией все понятно. Ее необходимо было вывести из строя, чтобы гипнайт не рассеялся слишком быстро. Вентиляцию отключили прежде всего. А потом испортили визиофон, чтобы Байрон не смог позвать на помощь. Испорченный замок не дает ему выйти, а темнота усиливает панику. Веселые ребятки!

Байрон фыркнул. Злиться на это всерьез просто неприлично. В конце концов, шутка есть шутка. Ему вдруг отчаянно захотелось выломать дверь и покончить со всем этим. Мускулы тренированного тела непроизвольно напряглись. Бесполезно, Дверь конструировали в расчете на атомные удары. Черт бы побрал эти традиции!

Но должен же существовать какой-то выход. Нельзя, чтобы им все так просто сошло с рук. Прежде всего, нужен свет, настоящий свет, а не тусклое свечение экрана. К счастью, это не проблема: в платяном шкафу есть фонарик.

Нащупывая замок шкафа, он подумал: а что, если закрыли и его? Но дверца легко отъехала в сторону, и Байрон облегченно вздохнул. Разумеется, у шутников не было причин закрывать шкаф, да и времени на это не оставалось…

И вот в тот самый момент, когда он поворачивался с фонариком в руке, вся нарисованная им картина рассыпалась и прах. Он затаил дыхание и застыл, прислушиваясь.

Впервые после своего пробуждения Байрон услышал негромкое бормотание спальни, услышал, как она тихонько кудахчет себе под нос — и сразу же узнал этот звук.

Его невозможно было не узнать. Это бормотала «земная смерть» — звук, придуманный тысячу лет назад.

Точнее говоря, это был звук счетчика радиации, который еле слышно щелкал, когда регистрировал пролет заряженных частиц или жестких гамма-лучей. Негромкое щелканье сливалось в бормотание. Прибор отсчитывал единственное, что он умел считать, — смерть!

Байрон на цыпочках попятился и с расстояния шести футов осветил внутренность шкафа, Счетчик лежал здесь, в углу, но само по себе это еще ни о чем не говорило.

Он лежал здесь с первого курса. Большинство первокурсников из Внешних Миров в первую же неделю после прибытия на Землю приобретают такие счетчики. Они остро ощущают радиоактивность Земли и испытывают необходимость в защите. Обычно уже на втором курсе от счетчиков избавляются, но Байрон со своим не расстался. Теперь он был рад этому обстоятельству…

Он повернулся к столу, куда клал на ночь часы, и слегка дрожащей рукой поднес их к фонарику. В циферблат была вмонтирована контрольная полоска из гибкого пластика почти прозрачной белизны. И она была белой. Как он ни крутил часы, рассматривая их под разными углами, полоска оставалась белой.

Эту полоску тоже приобретали все первокурсники. Под воздействием жесткого излучения полоска голубела, а голубой цвет ассоциировался на Земле со смертью. Забрести случайно в радиоактивную зону было легче легкого. Конечно, правительство ограждало опасные участки, и никому даже в голову не приходило забредать в бескрайнюю смертоносную пустошь, начинавшуюся в нескольких милях за городом, но все же с полоской было спокойнее.

Если полоска становилась слегка голубоватой, необходимо было сразу ложиться в больницу на обследование. Спорить тут было не о чем. Полоска была сделана из материала, столь же чувствительного к радиации, как и человеческий организм, поэтому с помощью фотоэлектронных приборов можно было сразу определить интенсивность цвета и соответственно тяжесть облучения.

Ярко-синий цвет означал конец. Он был так же необратим, как и происшедшие в организме изменения; он не оставлял надежды. Оставалось лишь ждать день или неделю, а больница могла помочь только подготовкой к кремации…

Но сейчас полоска была белой, и у Байрона отлегло от сердца.

Значит, доза радиации пока невелика. Может, все-таки шутка? Поразмыслив, Байрон отказался от такого предположения. Никто не станет так шутить. По крайней мере, на Земле, где незаконное хранение радиоактивных материалов считалось тягчайшим преступлением. Здесь, на Земле, к радиации относятся серьезно. С этим приходится считаться, поэтому без крайне важной причины никто не стал бы так «шутить».

Байрон спокойно и трезво взглянул в лицо реальности. Такой причиной, например, могло быть желание убить… Но почему? За что? За свои двадцать три года он не нажил ни одного серьезного врага. По крайней мере, настолько серьезного. Убийственно серьезного.

Байрон обхватил руками свою коротко подстриженную голову. Мысль была нелепой, но другого объяснения он не находил. Он снова осторожно приблизился к шкафу. Где-то здесь должен находиться источник радиации, что-то такое, чего не было четыре часа назад.

Да вот же она — маленькая коробочка с ребрами не более шести дюймов! Байрон сразу понял, что это такое, и губы его задрожали. Он слыхал о таких устройствах, но сталкиваться с ними ему еще не приходилось. Байрон взял счетчик и отнес его к кровати. Негромкие щелчки почти прекратились. Однако стоило Байрону повернуть слюдяное окошечко счетчика, через которое проникала радиация, в сторону шкафа, и щелканье возобновилось. Сомнений не оставалось: это была радиационная бомба.

Пока ее радиация не смертельна, это всего лишь запал. Где-то внутри находится маленький реактор. Неустойчивые искусственные изотопы медленно разогревают его, снабжая соответствующими частицами. Когда будет достигнут критический уровень, начнется реакция. Не взрыв — хотя тепловая волна будет достаточно сильной, чтобы расплавить коробочку, — но выброс смертоносного излучения, которое убьет все живое вокруг в радиусе от шести футов до шести миль, в зависимости от размеров бомбы.

Но когда этот критический уровень будет достигнут — определить невозможно. Может, через несколько часов, а может, и в следующую секунду.

Байрон беспомощно стоял, сжимая в руке фонарик. Полчаса назад, когда его разбудил визиофон, все было так мирно. И вот теперь он должен умереть.

Байрон не хотел умирать, но он попал в ловушку и не представлял, как из нее выбраться.

Его комната располагалась в самом конце коридора, гранича таким образом с соседней лишь с одной стороны. Их разделяли ванные, так что сбоку его вряд ли услышат. Были комнаты наверху и внизу. Верхняя отпадала сразу.

Оставалась комната внизу.

У него было несколько складных стульев, предназначенных для гостей. Байрон взял один из них и, размахнувшись, ударил об пол. Раздался глухой стук. Байрон перевернул стул и принялся колотить спинкой — звук стал громче и резче. Он отчаянно стучал в пол, надеясь разбудить нижнего соседа и разозлить его настолько, чтобы тот пошел наверх разбираться, в чем дело.

Неожиданно он услышал слабый звук и замер с поднятым над головой разбитым стулом. Звук, похожий на слабый крик, доносился от двери.

Байрон выронил стул и тоже закричал. Потом прижался ухом к дверной щели, но дверь была пригнана плотно, и даже здесь почти ничего не было слышно.

Однако он разобрал, что кто-то зовет его: «Фаррил! Фаррил!» И потом что-то вроде: «Вы здесь?» или «Вы живы?»

— Откройте дверь! — крикнул он и почувствовал, как весь покрывается липким потом, Бомба могла взорваться в любую минуту.

Наконец его услышали. Снаружи донесся приглушенный крик: «Осторожно, бластер!» Он понял, что это значит, и торопливо попятился от двери.

Послышался резкий треск. Байрон почувствовал, как вздрогнула комната. Потом раздался шипящий звук — и дверь распахнулась, Из коридора хлынул свет, Байрон выбежал, широко разведя руки.

— Не входите! — закричал он. — Во имя любви к Земле, не входите! Там радиационная бомба!

Перед ним стояли двое — Джонти и полуголый комендант общежития Эсбак.

— Рад-диационная бомба? — запинаясь, проговорил Эсбак.

— Какого размера? — спросил Джонти.

В руке он держал бластер, который резко дисгармонировал с элегантным костюмом, надетым на Джонти даже в это время ночи.

Байрон смог лишь показать руками.

— Ясно, — сказал Джонти и спокойно обратился к коменданту: — Вам лучше эвакуировать жильцов прилегающих комнат и перекрыть коридор свинцовыми щитами. И никого не пускать сюда до утра.

Потом снова повернулся к Байрону:

— Радиус действия, очевидно, от двенадцати до восемнадцати футов. Как она к вам попала?

— Не знаю, — ответил Байрон, вытирая пот со лба. — Мне нужно присесть.

Он хотел было взглянуть на часы и обнаружил, что они остались на столе в комнате. И вдруг ощутил дикое желание вернуться за ними.

В коридоре поднялась суматоха. Студентов торопливо выпроваживали из комнат.

— Идемте со мной, — сказал Джонти. — Я тоже думаю, что вам следует присесть.

— Как вы очутились здесь? — спросил Байрон. — Я, конечно, вам очень благодарен, но все же?

— Я позвонил, ответа не было, а мне нужно было повидать вас.

— Но зачем?

Байрон старался говорить спокойно, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

— Чтобы предупредить, что ваша жизнь в опасности.

Байрон криво усмехнулся:

— Да, мне тоже так показалось.

— Ну, это была лишь первая попытка. Они предпримут и вторую.

— Кто «они»?

— Не здесь, Фаррил, — ответил Джонти. — Нам нужно поговорить наедине. Вы — меченый человек, и я подвергаюсь опасности вместе с вами.

Глава вторая Сеть, протянутая через космос

Студенческая гостиная оказалась пустой и темной. Трудно было ожидать иного в полпятого утра. Но Джонти, открыв дверь, все же внимательно прислушался.

— Не надо, — негромко сказал он, — не включайте свет. Для разговора он нам не нужен.

— За сегодняшнюю ночь я по горло сыт темнотой, — проворчал Байрон.

— Оставим открытой дверь.

У Байрона не было сил спорить. Он плюхнулся в ближайшее кресло, глядя, как сужается прямоугольник света из двери, превращаясь в тонкую линию. Теперь, когда все кончилось, его по-настоящему затрясло.

Джонти ткнул своей щегольской тросточкой в полоску света, тянувшуюся от двери.

— Следите за ней. Она подскажет нам, если кто-нибудь пройдет мимо или приоткроет дверь.

— У меня нет настроения играть в конспирацию, — сказал Байрон. — И, пожалуйста, говорите побыстрей то, что хотели сказать. Вы спасли мне жизнь, и завтра я буду благодарен вам за это, но сейчас мне больше всего на свете нужно немного выпить и как следует отоспаться.

— Могу представить ваше состояние, — согласился Джонти. — Но вы сейчас чуть было не уснули навеки. Этого удалось избежать — пока. В следующий раз вам может повезти гораздо меньше. Вы знаете, что я знаком с вашим отцом?

Вопрос был настолько неожиданным, что у Байрона изумленно вытянулось лицо.

— Отец никогда не упоминал о вас.

— Это неудивительно. Он знает меня под другим именем. Кстати, давно вы не получали известий об отце?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что он тоже в большой опасности.

— Что?

Джонти в темноте крепко сжал руку собеседника.

— Пожалуйста, говорите тише.

До Байрона вдруг дошло, что они все время говорят шепотом.

— Выскажусь более определенно, — продолжал Джонти. — Ваш отец арестован. Вы понимаете, что это значит?

— Нет, не понимаю. Кто его мог арестовать и, вообще — к чему вы клоните? Почему бы вам не оставить меня в покое?

В висках у Байрона стучало. Гипнайт и недавняя близость смерти не давали возможности уклониться от ответа на вопросы этого невозмутимого денди, сидевшего так близко, что его шепот казался криком.

— Вы, конечно, имеете представление о том, чем занимался ваш отец?

— Если вы знаете моего отца, то знаете и то, что он Ранчер Вайдемоса. Это его основное занятие.

— Конечно, у вас нет причин верить мне, — сказал Джонти. — Разве только та, что я спас вам жизнь. Но все, что вы можете мне сказать, я знаю и так. Например, я знаю, что ваш отец тайно боролся против тиранитов.

— Это неправда! — возмутился Байрон. — Даже ваша услуга мне этой ночью не дает вам права так говорить.

— Из-за вашей дурацкой скрытности, молодой человек, мы только зря теряем время. Неужели вы не видите, что сейчас просто некогда переливать из пустого в порожнее! Говорю вам: ваш отец в тюрьме у тиранитов. Может быть, он уже мертв.

— Я вам не верю!

— И совершенно напрасно.

— Хватит, Джонти! Мне надоели все эти загадки! Я прекрасно понимаю, что вы пытаетесь…

— Что пытаюсь? — Голос Джонти слегка утратил свою светскую невозмутимость. — Что я выигрываю, говоря вам это? Могу напомнить, что сведения, которым вы не хотите верить, полностью объясняют попытку убить вас. Подумайте о случившемся, Фаррил!

— Начинайте сначала и говорите все как есть, — устало сказал Байрон. — Я слушаю.

— Это уже лучше. Вероятно, Фаррил, вы догадываетесь, что я ваш сосед из Затуманных королевств, хотя и выдавал себя за жителя Веги.

— Я догадывался, из-за акцента. Но это не так уж важно.

— Как раз наоборот, друг мой. Я прибыл сюда, потому что, подобно вашему отцу, попавшему в руки врагов, ненавижу тиранитов. Они угнетают наши народы пятьдесят лет. Это слишком долго.

— Я не интересуюсь политикой.

В голосе Джонти снова послышались нотки раздражения.

— А я не из числа агентов, пытающихся навлечь на вас неприятности. Говорю вам правду. Меня схватили год назад, как сейчас вашего отца. Но мне удалось уйти, и я прилетел на Землю, чтобы в относительной безопасности готовиться к возвращению. Это все, что я могу сказать вам о себе.

— И больше, чем я просил, сэр.

Байрон не смог скрыть неприязни к собеседнику. Претенциозные манеры Джонти действовали ему на нервы.

— Я знаю. Но мне пришлось сказать вам это, чтобы вы поняли, как я мог встретиться с вашим отцом. Он работал со мной, вернее я с ним. Естественно, в нашей совместной деятельности он выступал отнюдь не в своем официальном ранге самого знатного аристократа планеты Нефелос. Вы меня понимаете?

— Да, — сказал Байрон, кивнув во тьму.

— Не стоит углубляться в детали. У меня прекрасные источники информации, и я знаю, что ваш отец арестован. Это абсолютно достоверно. Но даже если бы было простое подозрение, покушения на вашу жизнь вполне достаточно, чтобы оно превратилось в уверенность.

— То есть?

— Если тираниты схватили отца, неужели они оставят в покое сына?

— Вы хотите сказать, что тираниты подложили мне в комнату радиационную бомбу? Это невозможно!

— Почему? Разве вы не понимаете, чего они добиваются? Тираниты управляют пятьюдесятью планетами. Мы в сотни раз превосходим их численностью, поэтому они не могут действовать только грубой силой. Вероломство, интриги, убийства — вот их методы. Они опутали весь космос широкой сетью с густыми ячейками. Не удивлюсь, если эта паутина дотягивается и до Земли через пространство в пятьсот световых лет.

Байрон все еще переживал свой ночной кошмар. Из коридора доносился шум передвигаемых свинцовых щитов. Должно быть, счетчик в его комнате все еще щелкает…

— Это не имеет смысла, — сказал он. — На этой неделе я возвращаюсь на Нефелос, Они должны знать об этом. Зачем им убивать меня здесь? Подождав немного, они схватили бы меня там.

Ему отчаянно хотелось верить своей собственной логике.

Джонти наклонился ближе, и от его дыхания зашевелились волосы на виске у Байрона.

— Ваш отец популярен. Его смерть — а раз уж он попал к ним в лапы, нельзя не учитывать и такую возможность, — вызовет негодование в народе, несмотря на всю его рабскую приниженность и трусость. Вы, как новый Ранчер Вайдемоса, можете возглавить бунт, а казнить вас вслед за отцом для тиранитов слишком опасно. В их планы не входит создавать мучеников. Но если выпогибнете в далеком мире случайно, для них это будет очень удобно.

— Я вам не верю, — упрямо повторил Байрон. Это стало его единственной защитой.

Джонти встал, расправляя тонкие перчатки.

— Вы переигрываете, Фаррил. Ваша роль выглядела бы намного убедительнее, если бы вы не строили из себя святую невинность. Возможно, ваш отец и не посвящал вас во все подробности, ради вашей же безопасности, но я не верю, чтобы его убеждения совершенно не затронули вас. Ваша ненависть к тиранитам должна быть отражением его ненависти. В вас должно жить желание бороться с ними.

Байрон пожал плечами.

— Я даже думаю, — продолжал Джонти, — что отец уже успел привлечь вас к своей деятельности, сочтя достаточно взрослым. Весьма вероятно, что вы совмещаете обучение на Земле с выполнением специального задания, Настолько важного, что тираниты готовы пойти на убийство, лишь бы не дать вам выполнить его.

— Все это похоже на дешевую мелодраму.

— Неужели? Допустим. Если правда не убеждает вас сейчас, события убедят позже. Будут и другие покушения, и одно из них окажется удачным. С этого момента, Фаррил, вы покойник!

Байрон поднял голову:

— Постойте, а какое вам до этого дело?

— Я — патриот. Я хочу увидеть королевства свободными, с добровольно избранными правительствами.

— Нет, каков ваш личный интерес? Не могу принять такого объяснения, потому что не верю в ваш идеализм. Простите, если вас это оскорбляет, — упрямо проговорил Байрон.

Джонти снова сел.

— Мои земли конфискованы, — сказал он. — Но еще до изгнания мне претила необходимость подчиняться приказам этих карликов. Я хочу быть человеком, каким был мой дед до прихода тиранитов. Как вы считаете, это достаточно серьезная причина для того, чтобы желать революции? Ваш отец должен был стать вождем этой революции, а вы его предаете!

— Я? Мне двадцать три года, и я ничего не знаю об этом. Вы могли бы найти более подходящего человека.

— Разумеется, мог бы. Но он не будет сыном вашего отца. Если его убьют, вы станете Ранчером Вайдемоса, а потому мне нужны именно вы, даже если бы вы оказались двенадцатилетним идиотом! Поймите же, наконец: вы нужны мне по той же причине, по которой тираниты пытаются избавиться от вас. И если мои доводы вас не убеждают, то уж их-то доводы должны были вас убедить! В вашей комнате заложена радиационная бомба. Единственная ее цель — убить вас. А кому еще нужно вас убивать?

Джонти терпеливо ждал, пока не услышал ответный шепот:

— Никому. Насколько мне известно, ни у кого нет причины меня убивать… Значит, это правда… о моем отце?

— Правда. Считайте это военной потерей.

— Думаете, мне от этого легче? Благодарные народы воздвигнут ему памятник, да? Со светящейся надписью, видной из космоса за десятки тысяч миль? — В голосе Байрона звучала горечь. — Думаете, это меня осчастливит?

— Что вы собираетесь делать? — подождав немного, спросил Джонти.

— Отправлюсь домой.

— Вы так ничего и не поняли!

— А что вы от меня хотите? Если отец жив, я постараюсь его освободить, а если он мертв, я… я…

— Спокойно! — В голосе старшего прозвучало холодное раздражение. — Вы ведете себя как ребенок. На Нефелос вам нельзя. Разве непонятно? Я говорю с младенцем или взрослым человеком?

— Что вы от меня хотите? — пробормотал Байрон.

— Вы знаете Правителя Родии?

— Друга тиранитов? Знаю. Я знаю, кто он такой. Все жители королевств знают это. Хинрик V, Правитель Родии.

— Вы с ним не встречались?

— Нет.

— Значит, вы его не знаете. Он слабоумный, Фаррил, В буквальном смысле слова. Но когда Ранчо Вайдемоса будет конфисковано тиранитами — а так оно и будет, без сомнения, — его получит в награду Хинрик. Тогда тираниты успокоятся, решив, что никакие восстания им больше не угрожают. К нему-то вы и отправитесь.

— Зачем?

— Хинрик — всего лишь марионетка, но он пользуется у тиранитов определенным доверием. Он может добиться восстановления в правах.

— С какой стати? Скорее, он выдаст меня.

— Не исключено. Но вы будете начеку и постараетесь этого не допустить. Помните: ваш титул важен и почетен, но он не сможет служить вам защитой. Ваше имя привлекает на вашу сторону людей, но вам понадобятся деньги, чтобы удержать их.

Байрон задумался.

— Мне нужно время, чтобы принять решение.

— У вас его нет. Ваше время кончилось в тот момент, когда к вам в комнату подложили радиационную бомбу. Пора действовать. Я могу дать вам рекомендательное письмо к Хинрику Родийскому.

— Значит, вы хорошо его знаете?

— А вы никак не можете отделаться от подозрений на мой счет? Просто я однажды возглавлял миссию Автарха Лингейна при дворе Хинрика. Этот полудурок наверняка не сможет вспомнить меня, но сделает вид, что помнит все отлично. Впрочем, письмо только представит вас, а дальше будете импровизировать. Письмо будет готово к утру. В полдень на Родию улетает корабль. Билет для вас уже взят. Я тоже улетаю, но другим рейсом, Не медлите. Вы ведь закончили здесь все дела.

— Осталось получить диплом.

— Этот клочок пергамента? Он вам так необходим?

— Уже нет.

— А деньги у вас есть?

— Немного.

— Хорошо. Много денег — это тоже подозрительно. — Джонти помолчал, затем резко окликнул собеседника: — Фаррил!

— Что? — очнулся от оцепенения Байрон.

— Возвращайтесь к остальным. Никому не говорите, что вы улетаете. Пусть ваши действия говорят сами за себя.

Байрон тупо кивнул. Где-то в глубине сознания возникла мысль, что он не выполнил задания и тем самым подвел отца. Его переполняла бессильная горечь. Им давно следовало рассказать ему обо всем. Он мог бы разделить с отцом опасность. Он не должен был жить в неведении.

Теперь, когда он знал правду или по крайней мере часть ее, касавшуюся отца, тем важнее отыскать документ, запрятанный где-то в земных архивах. Но на это тоже нет времени. Нет времени на поиски документа, нет времени для спасения отца. А может быть, не осталось времени и для жизни…

— Я сделаю все, как вы сказали, Джонти, — тихо промолвил он.

Сандер Джонти, задержавшись на ступенях, с явным неодобрением окинул взглядом университетский городок.

Выйдя на кирпичную дорожку, которая причудливо вилась в псевдодеревенской атмосфере, усвоенной всеми университетскими поселениями со времен античности, он увидел впереди огни единственной большой улицы города. А за ней, незаметная днем, но отчетливо различимая в ночи, сияла вечная радиоактивная голубизна горизонта — немой свидетель доисторических войн.

Джонти поднял глаза к небу. Вот уже более пятидесяти лет прошло с тех пор, как тираниты одним ударом положили конец существованию двух дюжин постоянно враждовавших между собой политических объединений, расположенных далеко за туманностью. Теперь там царит мир — ценой удушения свободы.

Буря застала их врасплох, обрушилась одним громовым ударом, от которого они так и не оправились. Однако время от времени в каком-нибудь из побежденных миров начиналось слабое брожение. Организовать сопротивление, объединить недовольных — задача трудная и длительная. Ну что ж, он и так уже слишком засиделся на Земле. Пора возвращаться. Наверное, сейчас с ним пытаются связаться из дома. Джонти слегка ускорил шаг.

Войдя в свою комнату, он сразу поймал сигнал. Луч был личный, предназначенный только ему. Можно было не опасаться, что его подслушают. Ему не нужен никакой приемник, никакой прибор из металла и проводов, чтобы уловить слабый поток электронов, плывущий через гиперпространство с планеты, удаленной от Земли на пятьсот световых лет.

Само пространство в комнате поляризовано, его структура освобождена от случайных помех и настроена на прием. Эту поляризацию обнаружить не может никто, кроме принимающего передачу из космоса. А единственным принимающим устройством здесь был его мозг; только клетки нервной системы Джонти могли резонировать в ответ на вибрацию луча, несущего информацию.

Послание было таким же личным, как уникальная характеристика его мозговых волн, и вероятность того, что во всей Вселенной с ее квадриллионами человеческих существ кто-то мог уловить адресованную ему информацию, была не более единицы, деленной на число с двадцатью нулями.

Мозг Джонти уловил призыв, несущийся в бесконечной пустоте гиперпространства:

— …вызов… вызов… вызов…

Передавать было значительно сложнее, чем принимать. Необходимо было сложное механическое устройство для создания особого типа волн, несущих ответную информацию. Такое устройство находилось в большой декоративной пуговице на правом плече Джонти, Когда он ступил в поляризованное пространство, устройство автоматически включилось, и после этого ему оставалось только думать, сосредоточенно и устремленно.

— Я здесь.

Представляться было излишне. Монотонное повторение вызова прекратилось и стало словами, которые обретали в мозгу Джонти нужную форму.

— Приветствую вас, сэр. Вайдемос захвачен. Новость, разумеется, не стала еще достоянием общественности.

— Это меня не удивляет. Взяли еще кого-нибудь?

— Нет, сэр. Ранчер никого не выдал. Он храбрый и верный человек.

— Одной храбрости и верности мало, иначе бы его не схватили. Немного осмотрительности ему бы не помешало. Ладно! Я говорил с его сыном, новым Ранчером, который тоже едва не погиб. Он будет нам полезен.

— Каким образом, сэр?

— Поживем — увидим. Не хочу ничего предсказывать. Завтра он вылетает к Хинрику Родийскому.

— К Хинрику? Молодой человек подвергает себя ужасному риску. Знает ли он, что…

— Я сказал ему столько, сколько мог, — резко ответил Джонти. — Мы не можем слишком доверять ему, пока он не проявит себя. В нынешних обстоятельствах он для нас такой же человек, как все остальные, и тоже должен подвергаться риску. Больше не вызывайте меня здесь. Я оставляю Землю.

Джонти резко прервал мысленный контакт. Спокойно и тщательно обдумал он последние события дня и ночи, взвешивая каждое из них. Губы его расплылись в улыбке. Все организовано превосходно; дальше комедия будет развиваться сама по себе.

И тут не должно быть никаких случайностей!

Глава третья Случайности и наручные часы

Первый час подъема космического корабля, вылетающего из планетного рабства, наиболее прозаичен. Суматоха отъезда в принципе ничем не отличается от той, что сопровождала отталкивание выдолбленного из дерева челна от берега какой-нибудь первобытной реки. Надо разместиться, позаботиться о багаже; пережить первые напряженные моменты отчужденности и бессмысленной суеты; последние прощальные напутствия, вопросы, глухой стук закрывающихся люков, сопровождаемый негромким свистом всасываемого воздуха.

Затем зловещая тишина и красные вспышки надписей: «Наденьте противоперегрузочные костюмы!»

Стюарды снуют по коридорам, стучат во все двери и распахивают их: «Прошу прощения. Наденьте костюм».

Вы сражаетесь с костюмом — холодным, жестким, неудобным, но помещенным в гидравлическую систему, которая смягчает мучительные перегрузки при взлете.

Потом раздается приглушенный рев атомных двигателей, работающих на низких оборотах при прохождении через атмосферу, и костюм мгновенно оседает в колыбели с густым масляным раствором. Сила тяжести давит и давит на вас, кажется, конца этому не будет; но вот ускорение начинает падать — и костюм медленно подается вперед. Если в этот момент вам удастся справиться с тошнотой, можете считать себя застрахованным от космической болезни…

В первые три часа полета смотровая комната была закрыта для пассажиров. Образовалась длинная очередь ожидающих, когда атмосфера останется позади и двойные двери наконец откроются. Тут была не только обычная публика, никогда раньше не бывавшая в космосе, но и опытные путешественники. Вид Земли из космоса никому не хотелось пропустить.

Смотровое помещение представляло собой пузырь в обшивке корабля, пузырь из прозрачного пластика толщиной в два фута.

И вот подвижная иридиевая крышка, защищавшая пузырь от воздействия атмосферы и частиц пыли, скользнула в сторону. Свет погас, и галерея заполнилась людьми. Лица собравшихся были ясно видны в сиянии Земли.

Земля висела внизу — гигантский светящийся оранжево-бело-синий шар. Видимое полушарие было залито солнечным светом, и континенты в разрывах облаков, оранжевые пустыни с тонкими полосками зелени, голубые моря резко вырисовывались на фоне черного неба, усеянного звездами.

Пассажиры терпеливо ждали. Они хотели увидеть неосвещенное Солнцем полушарие. Полярная шапка, ослепительно белая, перемещалась все ближе к центру по мере того, как корабль незаметно ускорял свой полет, отклоняясь от плоскости земной орбиты. На глобус медленно наползала ночная тень; и наконец в поле зрения оказался огромный евроафриканоазиатский материк, расположенный «вверх ногами», то есть северной частью вниз.

Под жемчужным покровом ночи скрывалась мертвая, пораженная почва, над которой разливалось голубоватое сияние. Оно вспыхивало причудливым узором над теми местами, где в свое время приземлялись атомные бомбы — за поколение до того, как была создана защита из силовых полей, чтобы больше никогда ни одна планета не могла совершить ядерное самоубийство.

Много часов зрители не отрываясь смотрели на Землю, пока она наконец не превратилась в яркую маленькую монету на фоне бесконечной тьмы.

Среди зрителей был и Байрон Фаррил. Он сидел в переднем ряду, сжимая поручни, глядя печально и задумчиво. Не так он надеялся покинуть Землю. Не таким способом, не на таком корабле и не в том направлении.

Загорелой рукой он потер щетину на подбородке и почувствовал неловкость оттого, что не успел утром побриться. Скоро он пойдет в свою каюту и там исправит эту ошибку. Но пока уходить не хотелось. Тут люди, а в каюте он будет один.

Хотя — кто знает, может, именно поэтому лучше уйти? Байрон чувствовал себя крайне подавленным. Впервые в жизни ему пришлось испытать ощущение преследуемой дичи — беспомощной, одинокой и загнанной. Мир вокруг внезапно переменился, стал недружелюбным и угрожающим, начиная с того момента, когда ночную тишину взорвал сигнал визиофона.

Даже в общежитии он стал помехой.

Стоило ему вернуться после разговора с Джонти в студенческой гостиной, как на него набросился взвинченный до предела Эсбак:

— Мистер Фаррил, я искал вас! Какое неприятное происшествие! Я не понимаю, в чем дело. У вас есть какие-нибудь объяснения?

— Нет! — резко оборвал его Байрон. — Когда я смогу пройти в свою комнату и забрать вещи?

— Утром, я думаю. Мы только что доставили оборудование для проверки комнаты. Сейчас радиоактивность в ней, должно быть, не больше обычного уровня. Для вас все кончилось чрезвычайно удачно. Вероятно, не хватило всего нескольких минут…

— Вероятно, Но, если вы не возражаете, я хотел бы отдохнуть.

— Пожалуйста. До утра можете воспользоваться моей комнатой, а потом мы поместим вас куда-нибудь на оставшиеся несколько дней… Кстати, мистер Фаррил. — Эсбак вдруг заговорил чрезвычайно вежливо. Байрон почти физически ощущал, как вкрадчиво и осторожно подбирается его собеседник к главной теме разговора. — Будьте любезны, вы не могли бы ответить мне еще на один вопрос?

— Что еще? — устало спросил Байрон.

— Вы случайно не догадываетесь, кто бы мог так… э-э… подшутить над вами?

— Подшутить?! Конечно, нет.

— Понимаю. Но каковы же тогда ваши намерения? Администрация будет крайне огорчена, если этот инцидент получит огласку.

Он называет случившееся инцидентом!

— Я тоже понимаю вас, — сухо сказал Байрон. — Не беспокойтесь, я и сам не хочу, чтобы это дело расследовала полиция. Я скоро покину Землю, и пока моим планам ничто не помешало. Я никого не собираюсь обвинять. В конце концов, меня ведь не убили.

Облегчение, отразившееся на лице Эсбака, было явным до неприличия. От Байрона больше ничего не хотели. Никаких неприятностей. Случайный эпизод, который должен быть забыт…

В семь утра он зашел а свою прежнюю комнату. Все было тихо, не доносилось щелканья из шкафа. Бомбы здесь больше не было, не было и счетчика. Должно быть, Эсбак унес их и выбросил в озеро. Строго говоря, это не что иное, как уничтожение вещественных доказательств, но пусть администрация сама разбирается со своими проблемами. Байрон покидал вещи в чемоданы, позвонил портье и запросил другую комнату. Он заметил, что свет снова горит, визиофон тоже, конечно, действует. О ночном происшествии напоминала лишь дверь с расплавленным замком.

Ему выделили новую комнату. Если кого-то это интересует, пусть думают, что он намерен остаться. Байрон вышел в коридор и заказал по телефону аэротакси. Никто, похоже, его не заметил. Пусть теперь в университете гадают о его таинственном исчезновении хоть до посинения.

В космопорту он на мгновение увидел Джонти. Они встретились взглядами. Джонти ничего не сказал, даже не подал вида, что они знакомы, но, когда он прошел мимо, в руке у Байрона остался маленький черный шарик — билет до Родии и личная капсула.

Она не была закрыта. Позже он прочитает в своей каюте вложенное туда послание — простую рекомендацию с минимумом слов.

Какое-то время он думал о Сандере Джонти, глядя, как съеживается в смотровом иллюминаторе Земля. Он знал Джонти совсем мало, пока тот не ворвался в его жизнь, чтобы сначала спасти, а потом отправить его неведомо куда.

В университете Байрон поддерживал с ним поверхностное знакомство: кивал при встречах, обменивался незначительными фразами — и все. Ему не нравился этот человек, не нравились его холодность, манерность и щегольство. Однако все это теперь не имеет никакого значения.

Байрон пригладил ежик на голове и вздохнул. Сейчас ему явно не хватало Джонти. Тот был, по крайней мере, хозяином положения. Он знал, что делает, знал, что нужно делать Байрону, и умел убедить его. И вот теперь Байрон остался один. И чувствует себя совсем маленьким, беспомощным, одиноким и почти напуганным.

Все это время он упорно избегал мыслей об отце. Мысли, увы, не помогут.

— Мистер Мелейн!

Имя повторили два или три раза, затем Байрон вздрогнул от вежливого прикосновения к плечу и повернул голову.

Робот-курьер повторил:

— Мистер Мелейн!

Несколько секунд Байрон тупо смотрел на него, пока не вспомнил, что таково его временное имя. Оно было написано на билете, который дал ему Джонти. На это имя была заказана каюта.

— Да? Я Мелейн.

Голос робота слегка свистел, пока катушка пленки сматывалась, излагая послание.

— Я должен сообщить, что вам поменяли каюту и ваш багаж уже перемещен. Интендант даст вам новый ключ. Мы надеемся, что это не причинит вам неудобства.

— Что все это значит? — Байрон развернулся в кресле, и несколько его соседей, наблюдавших за Землей, оглянулись, привлеченные резким движением, — Что за ерунду вы говорите?

Конечно, бесполезно спорить с машиной, которая лишь выполняет свои функции. Курьер вежливо склонил металлическую голову, не меняя выражения, отдаленно похожего на застывшую человеческую улыбку, и ушел.

Байрон вышел из смотровой комнаты и направился к дежурному офицеру, хлопнув дверью немного сильнее, чем намеревался.

— Послушайте, я хотел бы видеть капитана.

— Это важно, сэр? — бесстрастно поинтересовался дежурный.

— Это важно, космос вас подери! Я узнал, что без моего ведома и согласия мне поменяли каюту, и хотел бы выяснить, что все это значит.

Байрон понимал, что реагирует на случившееся неоправданно бурно, но слишком уж много у него накопилось. Его чуть не убили; его вынудили тайком покинуть Землю, словно он какой-то преступник; он летит черт знает куда и зачем; и вот теперь его еще гоняют взад-вперед по кораблю!

Чаша терпения Байрона была переполнена.

В то же время его не покидало неприятное ощущение, что Джонти на его месте действовал бы иначе. Может быть, более мудро. Ну что ж, он не Джонти.

— Я вызову интенданта, — сказал дежурный.

— Мне нужен капитан, — настаивал Байрон, — Как вам угодно.

После коротких переговоров через корабельный коммутатор офицер вежливо сказал:

— Вас вызовут. Пожалуйста, подождите.

Капитан Харм Корделл, низенький плотный человек, учтиво встал и, наклонившись через стол, пожал Байрону руку.

— Мистер Мелейн, мне очень жаль, что мы вас побеспокоили.

У него было прямоугольное лицо, седые волосы, короткие ухоженные усы чуть более темного цвета и кривая улыбка.

— Мне тоже очень жаль, — подхватил Байрон. — Для меня заказана каюта, и я считаю, сэр, что даже вы не имеете права менять ее без моего согласия.

— Разумеется, мистер Мелейн. Но, понимаете, случай весьма неожиданный. В последнюю минуту прибыл очень важный пассажир, и он настаивал, чтобы ему предоставили каюту ближе к гравитационному центру корабля. У него слабое сердце, и важно, чтобы в его каюте сила тяжести была как можно меньше. У нас не было выбора.

— Хорошо, но почему переместили именно меня?

— Так получилось. Вы путешествуете один, вы молоды. Нам показалось, что вы без труда перенесете несколько большую силу тяжести. — Его глаза машинально смерили мускулистую шестифутовую фигуру Байрона. — К тому же ваша новая каюта гораздо удобнее. Вы ничего не потеряли при обмене.

Капитан вышел из-за стола.

— Позвольте, я вам лично покажу ваше новое помещение.

Дальнейшее сопротивление было бесполезно, Все казалось вполне логичным. И все же Байрон чувствовал, что здесь что-то не так.

Выходя из каюты, капитан сказал:

— Не окажете ли вы мне честь пообедать за моим столом завтра вечером? На это время назначен наш первый прыжок.

Байрон услышал свой ответ:

— Спасибо. С удовольствием.

Приглашение показалось ему странным. Конечно, капитан старается успокоить его, но он явно выбрал слишком сильное средство…

Капитанский стол растянулся в салоне вдоль целой стены. Байрона посадили почти посредине. Слишком почетное место. И все же именно здесь лежала карточка с его именем. Стюард был тверд: никакой ошибки быть не может.

Байрон никогда не был слишком застенчив, для сына Ранчера Вайдемоса в этом не было необходимости. Но Байрон Мелейн всего лишь обыкновенный человек, а с обыкновенными людьми такие вещи не происходят.

В одном капитан оказался прав: его новая каюта оказалась гораздо удобнее. Прежняя, в соответствии с билетом, была второго класса и состояла из одной комнаты. Новая была двухкомнатной, первого класса, с отдельной ванной, душем и горячей воздушной сушилкой.

Каюта находилась рядом с помещением для офицеров, и перед Байроном постоянно мелькали люди в мундирах. Ленч принесли ему в каюту на серебряном подносе. Перед обедом неожиданно появился парикмахер и предложил свои услуги. Все это естественно, когда путешествуешь первым классом на роскошном космическом лайнере, но для Байрона Мелейна это было чересчур шикарно. К тому времени, когда пришел парикмахер, Байрон едва успел вернуться с прогулки. Он передвигался сознательно запутанным маршрутом, и всюду ему встречались члены экипажа — вежливые, но слегка навязчивые. Ему с трудом удалось отделаться от них и добраться наконец до своей прежней каюты 104Д.

Там он остановился, чтобы зажечь сигарету. Коридор был пуст; лишь один пассажир показался вдали и свернул за угол. Байрон слегка коснулся светового сигнала на двери каюты. Ответа не было.

Что ж, ключ от каюты у него еще не отобрали — по недосмотру, конечно. Он вставил тонкий металлический прутик в скважину, структура поверхности ключа привела в действие фотореле, дверь открылась, и он шагнул внутрь.

Быстро оглядевшись, Байрон тут же вышел из каюты и захлопнул дверь. Самое главное он увидел сразу; его прежняя каюта не была занята ни важным пассажиром с больным сердцем, ни кем-нибудь другим. Слишком аккуратно заправлена постель, никаких чемоданов, туалетных принадлежностей, вообще никаких признаков обитаемости.

Итак, окружающая его роскошь преследовала только одну цель: не допустить, чтобы он настаивал на возвращении сюда. Кто-то очень хочет, чтобы он спокойно сидел в своей новой роскошной каюте и не рыпался. Но зачем? Интересно, в чем тут дело — в каюте или в нем самом?

И вот он сидит за капитанским столом, а ни на один из этих вопросов нет ответа…

Байрон вместе со всеми вежливо встал, когда капитан, поднявшись на возвышение, занял свое место.

Почему же все-таки его переселили?

На корабле играла музыка. Перегородка, которая отделяла салон от смотрового помещения, была убрана. Горел приглушенный оранжево-красный свет. Последствия космической болезни, возникающие при переходе от ускорения к низкой гравитации, миновали, салон был полон.

Капитан слегка откинулся назад и сказал, обращаясь к Байрону:

— Добрый вечер, мистер Мелейн. Как вам понравилась ваша новая каюта?

— Слишком хороша, сэр. Я не привык к такой роскоши.

Он произнес это равнодушно, и ему показалось, что капитан слегка смутился.

Во время десерта матовый покров смотрового колпака соскользнул, свет почти погас. На большом темном экране не было видно ни Солнца, ни Земли, ни других планет, Перед ними сиял Млечный Путь, прочертивший гигантскую изогнутую полосу между яркими блестящими звездами. Гул разговоров стих, задвигались стулья: усаживались так, чтобы все могли видеть звезды. Обедавшие превратились в зрителей, музыка — в слабый фон.

Четкий, спокойный голос, усиленный динамиками, нарушил сгустившуюся тишину:

— Леди и джентльмены! Мы готовы к нашему первому прыжку, Я думаю, что большинство из вас знает, хотя бы теоретически, что такое прыжок. Но многие — вероятно больше половины — никогда его не испытывали. К ним я и обращаюсь в первую очередь.

Прыжок есть именно то, что означает это слово. В структуре пространства-времени невозможно двигаться быстрее скорости света. Это закон природы, впервые открытый древним ученым, возможно Эйнштейном. Впрочем, ему приписывают чересчур много открытий… Но даже со скоростью света потребуются многие годы, чтобы достичь хотя бы ближайших звезд. Поэтому приходится покидать структуру пространства-времени и вторгаться в малоизвестное царство гиперпространства, где время и расстояние не имеют смысла. Это все равно что перебраться по узкому перешейку из одного океана в другой; оставаясь в море, приходится огибать весь континент, чтобы достичь того же места.

Разумеется, чтобы вторгнуться в «пространство внутри пространства», как его иногда называют, требуется огромное количество энергии. Необходимо также проделать сложные вычисления, чтобы выйти в обычное пространство в нужном месте. В результате применения этой энергии и разума человека невообразимые расстояния преодолеваются в нулевое время. Только прыжок сделал возможными межзвездные путешествия.

Прыжок, который предстоит нам, произойдет через десять минут. Вас специально предупредят. При этом вы можете почувствовать, легкое и мгновенное неудобство. Надеюсь, однако, что вы сохраните спокойствие. Благодарю вас.

Свет погас, остались только звезды. Казалось, прошла вечность, прежде чем послышалось резкое объявление:

— Осталась одна минута!

Затем тот же голос начал отсчитывать секунды:

— Пятьдесят… сорок… тридцать… двадцать… десять… пять… три… два, один!

Это было похоже на мгновенный разрыв непрерывности бытия, незаметный толчок, отдавшийся где-то глубоко внутри организма, проникший до мозга костей.

В неизмеримо малую долю секунды пролетело сто световых лет и корабль, находившийся на окраине Солнечной системы, оказался в глубине межзвездного пространства.

Кто-то рядом с Байроном потрясенно выдохнул:

— Посмотрите на звезды! Комната наполнилась шепотом:

— Звезды! Смотрите!

В ту же ничтожно короткую долю секунды картина звездного неба совершенно изменилась.

Центр огромной Галактики протяженностью свыше тридцати тысяч световых лет от одного края до другого был теперь ближе, количество звезд увеличилось. Блестящей пылью раскинулись они по черному бархату пустоты, и на их фоне ослепительно сверкали ближайшие крупные звезды.

Байрон невольно вспомнил начало стихотворения, написанного им в сентиментальном девятнадцатилетнем возрасте по случаю первого космического полета; тогда он впервые увидел Землю, которую теперь покидал. Его губы тихонько зашевелились:

Но тут зажегся свет, и мысли Байрона вернулись из космоса так же внезапно, как и ушли в него. Он снова сидел в салоне космического лайнера, обед приближался к концу, гул голосов вновь стал прозаическим.

Байрон мельком взглянул на часы, поднял глаза и вновь опустил их, пристально разглядывая циферблат. Смотрел — и не мог оторвать взгляда. Часы он оставил прошлой ночью в спальне; они выдержали убийственную радиацию бомбы, а утром он забрал их вместе с другими своими вещами. Сколько раз он смотрел на них с тех пор, сколько раз мысленно отмечал время — и ни разу не обратил внимания на то, что просто само бросалось в глаза!

Пластиковая полоска на них была белой, а не синей. Белой!

Внезапно события прошедшей ночи, все события, стали на свои места. Удивительно, как один, казалось бы незначительный факт может разом сорвать покров загадочности со всех необъяснимых тайн.

Байрон резко встал, пробормотав: «Простите». Конечно, уходя раньше капитана, он нарушал этикет, но теперь для него это не имело значения.

Он торопился в свою каюту, сбегая по лестнице, не дожидаясь тихоходного лифта. Закрывшись в каюте, он быстро осмотрел ее, включая ванную и встроенные шкафы. Впрочем, найти что-нибудь он не надеялся. То, что здесь сделали, сделали много часов назад.

Осторожно и тщательно Байрон осмотрел свой багаж. Работа была выполнена аккуратно. Не оставив практически никаких следов своего пребывания здесь, они изъяли все его документы, пачку отцовских писем и даже капсулу с рекомендательным письмом к Хинрику Родийскому.

Так вот зачем они переселили его! Ни старая каюта, ни новая их не интересовала, важен был сам процесс переселения. Почти целый час у них была законная возможность заниматься его багажом — законная, ничего не скажешь! — и своей цели они достигли.

Байрон рухнул на двуспальную кровать и принялся лихорадочно искать выход из положения. Но что толку! Ловушка захлопнулась. Все было рассчитано точно. Если бы он не оставил часы в спальне, то и теперь не подозревал бы, насколько густую сеть раскинули в космосе тираниты.

Его мысли прервало тихое жужжание дверного сигнала.

— Войдите, — сказал он.

Вошедший стюард вежливо поинтересовался:

— Капитан спрашивает, не нужно ли вам чего? Вы как будто были нездоровы, когда выходили из-за стола.

— Спасибо, я здоров.

Да, слежка у них поставлена что надо! В этот момент Байрон с пронзительной ясностью ощутил, что спасения нет, что корабль вежливо, но неуклонно несет его к смерти.

Глава четвертая Свободен?

Сандер Джонти холодно взглянул на собеседника:

— Вы говорите, исчез?

Риззет провел рукой по пылающему лицу.

— Что-то исчезло. Не знаю, что именно, Возможно, тот документ, который мы разыскиваем. Мы знаем о нем только то, что он датирован периодом с пятнадцатого по двадцать первое столетие первобытного земного календаря и что он опасен для нас.

— Какие основания считать, что исчез именно этот документ?

— Только косвенные. Исчезнувший документ тщательно охранялся Земным Правительством.

— Этот факт еще ни о чем не говорит. Земляне благоговеют перед любым документом, относящимся к догалактическому прошлому. Их поклонение традициям просто смешно.

— Но документ украден, а земляне не объявляют об этом. Зачем им охранять пустой ящик?

— А я вполне готов поверить, что они просто не решаются во всеуслышание объявить о пропаже своей бесценной реликвии. Однако не могу себе представить, как это юному Фаррилу удалось стащить документ. Мне казалось, вы тщательно следите за мальчишкой.

— У него нет документа, — улыбнулся Риззет.

— Откуда вы знаете?

Агент Джонти с триумфом выложил свой главный козырь:

— Потому что документ исчез двадцать лет назад.

— Что?

— Его никто не видел вот уже двадцать лет.

— Не может быть! Всего шесть месяцев назад Ранчер узнал о его существовании.

— Значит, кто-то опередил его на девятнадцать с половиной лет.

Джонти задумался, потом сказал:

— Теперь это уже неважно.

— Почему?

— Потому что я на Земле уже много месяцев. До прибытия сюда легче было поверить, что на этой планете скрывается какая-то важная информация. Но теперь прикиньте: когда Земля была единственной населенной планетой в Галактике, она представляла собой примитивный регион с военной точки зрения. Единственное оружие, достойное упоминания, — грубая и неэффективная атомная бомба, от которой они даже не удосужились изобрести защиту.

Джонти показал рукой на горизонт, синевший смертельной радиацией, и продолжал:

— Будучи временным резидентом на Земле, я занимался этим. Трудно вообразить, что можно перенять что-то ценное от общества, стоящего на таком примитивном технологическом уровне. Конечно, можно предположить, что здесь существуют забытые искусства или науки; в мире полно идиотов, готовых возвести примитивизм в культ и навыдумывать всякого вздора о доисторических земных цивилизациях.

— Но Ранчер был умным человеком, — возразил Риззет. — И он определенно заявил, что это самый опасный из всех известных ему документов. Вы помните его слова? Я даже могу процитировать их: «Этот документ означает гибель для тиранитов, да и для нас тоже; но одновременно он принесет новую жизнь всей Галактике».

— Ранчер, как и любой человек, мог ошибаться.

— Подумайте, сэр, мы ведь не имеем понятия о содержании документа. Возможно, это какие-то никогда не публиковавшиеся научные записи. Может быть, запись об оружии, которое земляне никогда не считали оружием, — нечто, внешне не похожее на него…

— Ерунда! Вы военный человек и должны бы понимать! Если и существует наука, которой люди занимаются с непрерывным успехом, то это военная технология. Ни одно потенциальное оружие не может оставаться нереализованным в течение десяти тысяч лет… Думаю, Риззет, нам пора возвращаться на Лингейн.

Риззет пожал плечами, он не был удовлетворен. Но не был удовлетворен и Джонти. Документ украден, следовательно, он важен. Настолько важен, что его не побоялись украсть. Ищи его теперь по всей Галактике!

Невольно он подумал, что документ может быть у тиранитов. Ранчер скрытничал, даже Джонти он не доверял полностью. Ранчер заявил, что этот документ несет смерть, что это обоюдоострое оружие. Джонти плотно сжал губы. Глупец с его идиотскими намеками! К тому же сейчас он во власти тиранитов.

А что, если в документе действительно содержится важная информация? И если он попадет, например, в руки Аратапа? Аратап! Теперь, после ликвидации Ранчера, это единственный человек, чьи поступки невозможно предугадать; самый опасный из всех тиранитов.

Саймак Аратап был низкорослым, узкоглазым, слегка кривоногим. У него была обычная для тиранитов приземистая фигура с толстыми руками и ногами. Однако, хотя перед ним стоял очень высокий и мускулистый представитель подчиненных миров, Аратап был абсолютно уверен в себе. Он был наследником (во втором поколении) тех, кто оставил ветреную и неплодородную родину и пронесся через пустоту, чтобы захватить и поработить богатые, густонаселенные планеты в районе туманности.

Отец Аратапа командовал флотилией маленьких быстрых кораблей, которые нападали и исчезали, а потом неожиданно нападали снова, превращая в груды металлолома противостоящие им огромные корабли.

Затуманные королевства воевали по-старому, а тираниты избрали новый способ. Когда огромные сверкающе корабли противников пытались начать сражение, они лишь впустую тратили время и энергию, встречая вакуум. Тираниты, рассчитывая не столько на мощь, сколько на скорость и согласованность действий, побеждали королевства поодиночке, одно за другим. А до этого каждое королевство, чуть ли не радуясь неприятностям соседей, считало себя в безопасности, пока не наступала его очередь.

Но все эти войны окончились пятьдесят лет назад. Теперь районы туманности превратились в сатрапию, в которой тиранитам оставалось лишь поддерживать порядок да вовремя взимать ежегодную дань. «Раньше мы сражались с целыми планетами, а теперь приходится воевать с отдельными людьми», — устало подумал Аратап.

Он взглянул на стоявшего перед ним юношу. Совсем молодой человек, высокий, широкоплечий. Напряженное лицо, смешная стрижка ежиком — явная дань нелепой университетской моде. Чисто по-человечески Аратапу было даже немного жаль его.

Молодой человек был явно испуган.

Но Байрон не назвал бы свои ощущения страхом, Если бы его попросили определить свое внутреннее состояние, он сказал бы о нем так: напряжение. Всю жизнь он знал, что тираниты — это господа. Его отец, сильный и властный человек, которому беспрекословно повиновались в его владениях и к мнению которого с почтением прислушивались в соседних королевствах, в присутствии тиранитов становился покорным и приниженным.

Тираниты изредка наносили в Вайдемос вежливые визиты по делам, касающимся ежегодной дани, которую они называли налогом. Ранчер Вайдемоса был ответственным за сбор налогов на планете Нефелос, и тираниты небрежно проверяли его отчеты.

Ранчер сам встречал их маленькие корабли. Тираниты сидели во главе стола за парадным обедом, им подавали блюда в первую очередь. Когда они начинали говорить, остальные мгновенно замолкали.

Ребенком Байрон удивлялся, почему с такими маленькими уродцами обращаются столь почтительно. Но, повзрослев, узнал, что для его отца они то же самое, что отец — для стада коров. Байрон научился говорить с тиранитами почтительно и обращаться к ним, добавляя неизменное «Ваше превосходительство».

Он так хорошо научился этому, что, стоя теперь перед одним из повелителей, чувствовал, как дрожит от напряжения.

Корабль, который он не без основания считал своей тюрьмой, стал таковой официально в день прибытия на Родию. В дверь его каюты позвонили, и два рослых офицера встали в проеме. Капитан, вошедший следом, сказал ровным голосом:

— Байрон Фаррил, властью, данной мне как капитану этого корабля, я подвергаю вас аресту. Вас будет допрашивать наместник Великого Повелителя.

Наместником оказался маленький тиранит, сидевший теперь перед ним с отсутствующим видом. А Великий Повелитель — это Хан Тиранийский, живущий в легендарном каменном дворце на родной планете тиранитов.

Байрон украдкой огляделся. Его окружали четыре охранника в серо-голубых мундирах тиранитской внешней полиции. Они были вооружены. Пятый, со знаками отличия майора, сидел рядом с наместником.

Первым заговорил наместник. Голос его звучал тонко и немного визгливо:

— Вы, очевидно, знаете, что прежний Ранчер Вайдемоса, ваш отец, казнен за измену.

Его выцветшие глаза были устремлены на Байрона. Казалось, в них не было ничего, кроме жалости.

Байрон ничего не ответил. Что он мог поделать? Внутри у него все кипело, ему хотелось заорать, наброситься на них с кулаками — но ведь отца-то этим не воскресить! Байрон понимал, что наместник не зря начал разговор именно с этого утверждения. Они хотели сломить его, заставить выдать себя. Ну уж нет — такого удовольствия он им не доставит.

— Я Байрон Мелейн с Земли, — спокойно ответил он — Если вы сомневаетесь в моей личности, можете вязаться с Земным консулом.

— Разумеется. Но у нас сейчас не формальное расследование. Вы утверждаете, что вы Байрон Мелейн с Земли. Однако вот письма, адресованные Ранчером своему сыну. — Аратап указал на бумаги, лежавшие перед ним. — Вот квитанция регистрации в колледже, вот пригласительный билет на церемонию присуждения ученой степени, — все на имя Байрона Фаррила. Их обнаружили в вашем багаже.

Байрона охватило отчаяние, но он ничем не выдал его.

— Мой багаж обыскан незаконно, и я отказываюсь признавать ваши доказательства.

— Мы не в суде, мистер Фаррил или Мелейн. Как вы все это объясните?

— Если вы обнаружили их в моем багаже, значит, их туда подложили.

Наместник принял это объяснение. Байрон удивился; объяснение было шито белыми нитками и не выдерживало никакой критики. Однако наместник не возразил, а лишь указал пальцем на черную капсулу.

— А эта рекомендация Правителю Родии тоже не ваша?

— Как раз моя. — Байрон обдумал ответ заранее. В рекомендации его имя не упоминалось. — Существует заговор против Правителя…

Он внезапно оборвал свою заготовленную речь, почувствовав, насколько неубедительно она звучит. Сейчас наместник цинично улыбнется…

Но Аратап не улыбнулся. Он только вздохнул, привычным быстрым движением извлек контактные линзы из глаз и осторожно положил их в стакан с соляным раствором, стоявший перед ним на столе. Без линз его глаза немного слезились.

— И вы узнали об этом на Земле, за пятьсот световых лет отсюда? — спросил он. — Наша полиция здесь, на Родии, ничего не слышала.

— Полиция здесь, а заговор задуман на Земле.

— Понятно. Вы их агент? Или, наоборот, хотите предупредить Хинрика об опасности?

— Хочу предупредить, разумеется.

— Вот как? И почему же вы хотите это сделать?

— Я рассчитываю на значительное вознаграждение.

Аратап улыбнулся:

— По крайней мере, это звучит правдоподобно и придает некую достоверность вашим прежним утверждениям. Каковы же подробности заговора?

— Их я сообщу только Правителю.

Мгновенное колебание, затем пожатие плечами.

— Хорошо. Тираниты не вмешиваются в местную политику. Мы организуем вам встречу с Правителем и тем самым внесем вклад в обеспечение его безопасности. Мои люди задержат вас, пока не будет собран ваш багаж, затем вы будете свободны. Уведите его!

Последние слова относились к вооруженным стражникам, которые тут же увели Байрона. Аратап вставилконтактные линзы, и взгляд его мгновенно обрел былую проницательность.

— С юного Фаррила не спускайте глаз, — сказал он оставшемуся в комнате майору.

— Разумеется, — коротко кивнул офицер. — Сначала мне даже показалось, что вы поверили ему. На мой взгляд, его рассказ абсолютно неубедителен.

— Конечно. Поэтому мы можем манипулировать им какое-то время. Всеми этими юными глупцами, насмотревшимися шпионских видеотриллеров о межзвездных интригах, легко управлять. Конечно же, он сын экс-Ранчера.

— Вы уверены? — заколебался майор. — У нас на этот счет лишь одни подозрения.

— Вы хотите сказать, что все эти документы и впрямь сфабрикованы? Но зачем?

— Возможно, он только приманка, принесенная в жертву, чтобы отвлечь наше внимание от подлинного Байрона Фаррила.

— Вряд ли. Слишком уж театрально. К тому же у нас есть фото куб.

— Кого? Этого парня?

— Сына Ранчера, Хотите взглянуть?

— Безусловно.

Аратап приподнял пресс-папье, стоявшее на столе. Это был простой стеклянный кубик с трехдюймовыми гранями, черный и непрозрачный.

— Если потребуется, я в любой момент могу припереть его к стенке с помощью этой штуковины. Это хитрая штука, майор, Не знаю, знакомы ли вы с ней. Изобретена недавно во Внутренних Мирах. Кажется обычным кубиком, но стоит перевернуть его вверх ногами, как молекулы автоматически перестраиваются и он становится абсолютно прозрачным. Забавный фокус, а?

Он повернул кубик. Матовые грани замерцали и прояснились, как рассеивается густой туман под налетевшим внезапно порывом ветра. Аратап спокойно ждал, скрестив руки на груди.

Кубик стал прозрачным как слеза, и из него улыбнулось юное лицо — живое, ясное, схваченное в момент вздоха.

— Из вещей экс-Ранчера, — заметил Аратап. — Что скажете?

— Несомненно, это наш молодой человек.

— Да. — Наместник задумчиво разглядывал фото-куб. — Слушайте, а почему бы не поместить в куб шесть фотографий? Снятые с разных точек шесть связанных между собой фотографий, при повороте переходящих одна в другую. Они превратили бы статику в динамику, дали бы жизнь изображению. Майор, да ведь это была бы новая форма в искусстве!

В его голосе звучало неподдельное воодушевление. Однако скептический взгляд молчаливого майора прервал этот короткий экскурс в область искусства, и Аратап, помрачнев, резко спросил:

— Итак, вы будете следить за Фаррилом?

— Разумеется.

— Следите и за Хинриком.

— За Хинриком?

— Конечно. В этом весь смысл освобождения мальчишки. Я хочу получить ответы на некоторые вопросы. Зачем Фаррилу встречаться с Хинриком? Какая между ними связь? Покойный Ранчер не мог действовать в одиночку, за ним должно стоять хорошо организованное тайное общество. А мы пока его не обнаружили.

— Но Хинрик не может в нем участвовать. Ему не хватит на это ума, даже если бы хватило мужества.

— Согласен. Но именно в качестве полуидиота он и может служить их оружием. В таком случае он окажется слабым звеном в нашей системе. Мы не должны их исключать такую возможность.

Он махнул рукой. Майор отдал честь, повернулся и вышел.

Аратап вздохнул, задумчиво повертел в руках фото-куб, наблюдая, как его снова заполняет чернильная мгла.

Во времена его отца жизнь была проще. В завоевании планет есть какое-то величие; но в этом продуманном манипулировании ничего не подозревающим юношей нет ничего, кроме жестокости, И все же это необходимо.

Глава пятая Тревога клонит голову вниз

Директорат Родии значительно моложе Земли. По древности он не может сравниться даже с мирами Центавра или Сириуса. Планеты Арктура были заселены, например, свыше двухсот лет назад, когда первые космические корабли, обогнув туманность Конской Головы, обнаружили за ней несколько сотен кислородно-водных планет, которые тесно жались друг к другу. Это была драгоценная находка, потому что, хотя космос и кишит планетами, среди них редко встречаются такие, которые отвечают требованиям человеческого организма. В Галактике около двухсот миллиардов светящихся звезд, вокруг которых вращается порядка пятисот миллиардов планет. Но сила тяжести на многих из них или выше ста двадцати, или ниже шестидесяти процентов земной, и поэтому они непригодны для обитания. Одни планеты слишком горячи, другие слишком холодны. У некоторых ядовитая атмосфера. Существуют атмосферы, почти целиком состоящие из неона, метана, аммиака, хлора и даже тетрафторида кремния. На некоторых планетах не хватает воды, на других вся поверхность занята океанами из двуокиси серы. На многих отсутствует углерод.

Любое из этих свойств делает планету непригодной для человека. И все же существует примерно четыре миллиона планет, на которых люди могут жить.

Точное число заселенных планет неизвестно. Согласно «Галактическому альманаху», основывающемуся на приблизительных данных, Родия — тысяча девяносто восьмая планета, заселенная людьми.

Ирония заключалась в том, что Тиран, будущий завоеватель Родии, был заселен тысяча девяносто девятым по счету.

История колонизации района за туманностью не отличалась своеобразием, в точности воспроизводя любой период человеческой экспансии. Как грибы, возникали планетарные республики, каждая со своим правительством. С развитием экономики заселялись все новые планеты, включаясь в сообщество. Основывались маленькие «империи», которые неизбежно сталкивались между собой.

То одно, то другое правительство, в зависимости от военных удач и случайного везения, захватывало власть над всем сообществом.

Только Родия оставалась стабильной под управлением династии Хинриадов. Весьма вероятно, что на протяжении еще одного столетия возникла бы мощная Затуманная империя, если бы не появились тираниты, проделавшие эту работу за десять лет.

И вновь ирония судьбы заключалась в том, что это были именно тираниты.

Ведь на протяжении семисот лет своего существования Тиран еле удерживал ненадежную автономию, и то в основном благодаря бесплодности планеты, которая из-за недостатка воды представляла собой почти сплошную пустыню.

Но даже после прихода тиранитов Директорат Родии сохранился; мало того, он даже вырос. Хинриады были популярны в народе, поэтому с их помощью поддерживать порядок было нетрудно. Пока тиранитам исправно платили дань, их не волновало, кто формально считается правителем.

Разумеется, Правители не были прежними Хинриадами. Раньше Правителя выбирали внутри семейного клана, стараясь возвести на престол самого способного, С той же целью всячески приветствовалось усыновление.

Но теперь на выборы влияли тираниты, и поэтому двадцать лет назад Правителем был избран Хинрик, пятый носитель этого имени. Для тиранитов это был наилучший вариант.

Во время своего избрания Хинрик был красив, да и теперь, когда он обращался к Совету Родии, его внешность производила впечатление. Пусть волосы у него слегка поседели, зато усы оставались на удивление черными, как глаза его дочери.

Сейчас он смотрел на дочь, а она была в ярости. Всего на два дюйма ниже Правителя, которому до шести футов не хватало двух дюймов, черноглазая и черноволосая, она была прекрасна и в гневе.

— Я этого не сделаю! Я не могу это сделать! — упорствовала непокорная дочь.

— Но, Арта, это неразумно, — уговаривал Хинрик. — Что я могу сделать? В моем положении просто нет другого выхода.

— Если бы мама была жива, она нашла бы выход! Арта топнула ногой. Полное ее имя было Артемизия — королевское имя, которое носила по крайней мере одна представительница из каждого поколения.

— Да, несомненно. Да покоится ее душа с миром! Какая женщина была твоя мать! Иногда мне кажется, что ты ее копия и в тебе нет от меня ничего. Но, Арта, ты ведь даже не дала ему возможности завоевать себя! А потом, в каждом положении есть свои выгодные стороны…

— Да? И какие же, например?

— Ну, например…

Хинрик сделал рукой неопределенный жест, подумал немного и сдался. Он подошел к дочери и хотел положить ей руку на плечо, но она отшатнулась так, что ее свободное алое платье взметнулось от резкого движения.

— Я провела с ним вечер, — с горечью сказала она. — Он попытался поцеловать меня. Это отвратительно!

— Но все целуются, дорогая! Так было и во времена твоей бабушки. Поцелуй — это ерунда, сущая ерунда. Молодая кровь, Арта, молодая кровь!

— Молодая кровь? К дьяволу! За последние пятнадцать лет этот ужасный уродец имел молодую кровь лишь однажды — когда ему сделали переливание. Он четыре дюйма ниже меня, отец! Как мне показываться в обществе с пигмеем?

— Он значительный человек. Очень значительный!

— Это не добавляет ни одного дюйма к его росту. Он кривоногий, как все они, и у него воняет изо рта.

— Воняет изо рта?

Артемизия сморщила носик:

— Вот именно, воняет. Просто смердит. Мне это не понравилось. Я так ему и сказала.

У Хинрика отвисла челюсть. Постояв так пару, секунд, он хрипло прошептал:

— Ты сказала ему об этом? Ты сказала, что высокий представитель Королевского Дворца в Тиране имеет неприятную личную особенность?

— Конечно, имеет! Ты знаешь, у меня есть нос! Поэтому, когда он приблизился ко мне, я его оттолкнула. Ну и видик же был у него! Представляешь, лежит себе на спине, как жук, и дрыгает в воздухе ногами!

Арта увлеченно жестикулировала, описывая эту сцену, но Хинрик уже ничего не видел. Он со стоном согнул плечи, закрыв лицо руками. Потом сквозь пальцы жалобно взглянул на дочь.

— Что же теперь будет? Как ты могла так поступить?

— Ничего я этим не добилась. Знаешь, что он сказал? Нет, ты представляешь, что он сказал?! Это было последней каплей! Я поняла, что не вынесла бы этого человека, даже если бы он был десяти футов ростом.

— И… и что же он сказал?

— Он сказал… Держись за что-нибудь, отец! Он сказал: «Ха! Горячая девушка! Такой мне она нравится еще больше». Двое слуг помогли ему встать на ноги. Больше он не пытался дышать мне в лицо.

Хинрик согнулся в кресле, наклонившись вперед, и уставился на Артемизию.

— Ты ведь выйдешь за него? Не стоит относиться к этому слишком серьезно. Почему бы ради политической выгоды…

— Что значит «несерьезно», отец? Скрестить пальцы левой руки, подписывая брачный контракт?

Хинрик выглядел смущенным.

— Конечно, нет. Что это даст? Скрещенные пальцы не отразятся на законности брачного контракта… Ну, Арта, я удивлен твоей непонятливостью.

— Тогда что ты имеешь в виду? — вздохнула Артемизия.

— Что я имею в виду? Ты меня совсем запутала. Я не могу заниматься делом, когда ты со мной споришь… О чем это я говорил?

— О моем замужестве. Вспомнил?

— Ах да. Я говорил, что ты не должна относиться к этому слишком серьезно.

— Значит, я могу завести любовника?

Хинрик фыркнул, потом нахмурился:

— Арта, мы с матерью воспитывали тебя скромной, сдержанной девушкой, Как ты можешь говорить такие вещи? Стыдно!

— Но разве ты не это имел в виду?

— Я могу так говорить! Я мужчина и взрослый человек. Но девушкам негоже такое повторять.

— Пусть так. Однако, если меня принуждают выйти замуж: по политическим мотивам, я, вероятно, все-таки заведу любовника. Всему есть предел. — Она уперлась кулаками в бедра, пелерина скользнула вниз, обнажив загорелые плечи и округлые руки. — Но что мне делать, когда я останусь с ним наедине? Он же будет моим мужем, а мне противно даже думать об этом!

— Он стар, дорогая. Жизнь с ним будет недолгой.

— И на том спасибо, хотя как знать? Пять минут назад ты говорил, что у него молодая кровь. Помнишь?

Хинрик беспомощно развел руками:

— Арта, он тиранит, и весьма влиятельный. Он пользуется доверием при дворе Хана.

— Возможно, Хану нравится его запах. Наверное, он и сам вонючка.

Рот Хинрика от ужаса округлился в виде буквы «О». Он невольно оглянулся, потом хрипло сказал:

— Никогда не повторяй этого.

— Буду, если почувствую, что он воняет. У него было уже три жены. Я имею в виду не Хана, а своего жениха, — предупредила Артемизия возражения отца.

— Но они мертвы, — сказал отец. — Арта, их уже нет в живых. Не думай об этом. Неужели ты считаешь, что я выдам свою дочь за многоженца? Мы попросили его показать документы. Он женился последовательно, а не одновременно, и теперь они мертвы, совершенно мертвы, все три.

— Неудивительно.

— Нет, я этого не вынесу. — Хинрик сделал последнее усилие: — Арта, приходится платить за право быть членом семьи Хинриадов и дочерью Правителя.

— Я никого не просила об этом.

— Но тут уж ничего не поделаешь. Вся история Галактики, Арта, показывает, что государственные интересы, безопасность планет и их народов требуют… э-э…

— Чтобы бедная девушка продавала себя?

— О, какая вульгарщина! Когда-нибудь, вот увидишь, когда-нибудь ты выдашь что-то вроде этого при всем народе.

— Однако по сути я совершенно права. И я скорее умру, чем пойду на это.

Правитель вскочил и протянул к Артемизии руки. Губы его дрожали, но он не говорил ни слова. Она в слезах подбежала к нему и отчаянно обняла.

— Я не могу, папа, не заставляй меня!

Он неуклюже погладил ее по спине.

— Но если ты не согласишься, подумай, что может произойти. Тираниты будут недовольны. Они сместят меня, посадят в тюрьму, может быть, даже каз… — Он поперхнулся и сглотнул остаток слова. — Настали тяжелые времена, Арта. Ранчера Вайдемоса приговорили на прошлой неделе. Я думаю, он уже казнен. Ты помнишь его, Арта? Он был у нас при дворе полгода назад. Высокий человек с круглой головой и глубоко посаженными глазами. Вначале ты его даже испугалась.

— Помню.

— Да, скорее всего, он мертв. Кто знает, может быть, следующая очередь за мной? Твой бедный, беззащитный старенький папа… Плохие времена! Ранчер был у нас при дворе, а это очень подозрительно.

Она отодвинулась от него.

— Почему подозрительно? Ты ведь не был связан с ним?

— Я? Конечно, нет. Но если мы открыто оскорбим Хана Тиранитского отказом его фавориту, они могут подумать что угодно…

Речь Хинрика была прервана гудением сигнала связи. Он беспокойно заерзал.

— Я поговорю из своей комнаты, а ты отдыхай. Поспав, ты почувствуешь себя лучше. Сама увидишь. Сейчас ты немного взвинчена.

Артемизия посмотрела ему вслед и нахмурилась. Лицо ее стало напряженно-задумчивым, и в течение минуты только легкое, в такт дыханию, волнение груди выдавало ее смятение.

В дверях послышались шаги. Она обернулась:

— Что?

Вопрос прозвучал тревожнее, чем ей хотелось.

У Хинрика было желтое от страха лицо.

— Вызывал майор Андрос.

— Из внешней полиции?

Хинрик кивнул.

— Но это не значит… — Артемизия замолчала, не в силах облечь ужасное подозрение в слова и ожидая разъяснений.

— Какой-то молодой человек просит аудиенции. Я его не знаю. Зачем он появился здесь? Он с Земли…

Хинрик тяжело дышал и говорил запинаясь, словно голова у него шла кругом и он не поспевал за ее вращением.

Девушка подбежала к нему и схватила за локоть:

— Садись, отец! Расскажи толком, что случилось.

Она встряхнула его, и Хинрик понемногу пришел в себя.

— Не знаю точно, — прошептал он. — Молодому человеку известны подробности заговора с целью покушения на мою жизнь. Они велели мне выслушать его. — Он глупо улыбнулся. — Меня любит народ. Никто не захочет убивать меня. Зачем? Зачем?

Он испуганно смотрел на нее и вроде слегка успокоился, когда она сказала:

— Конечно, никто не захочет убивать тебя, отец.

— А вдруг это они? — снова затрясся Хинрик.

— Кто «они»?

Он перешел на шепот:

— Тираниты. Ранчер Вайдемоса был здесь вчера, и они убили его. А теперь они подослали кого-то убить меня.

Артемизия сжала его плечо с такой силой, что он вздрогнул от боли.

— Отец, сиди спокойно. Ни слова! Только слушай меня. Никто не хочет убивать тебя. Ты меня слышишь? Никто. Ранчер был здесь не вчера, а полгода назад. Полгода! Вспомнил?

— Так давно? — прошептал Правитель. — Да, да, ты права!

— Оставайся здесь и отдыхай. Ты переутомился. Я сама поговорю с этим молодым человеком и приведу его к тебе, если это будет безопасно.

— Ты, Арта? Ты? Да, он не причинит вреда женщине. Он не посмеет…

Она наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Будь осторожнее, — пробормотал он и устало закрыл глаза.

Глава шестая Тот, кто носит корону

Байрон Фаррил с беспокойством ждал в одном из внешних зданий дворцового комплекса. Впервые в жизни испытывал он унизительное ощущение провинциала.

Замок Вайдемоса, где он вырос, всегда казался ему прекрасным. И теперь память воскресила все его варварское великолепие. Резные линии филигранной работы, причудливо изогнутые башенки, разукрашенные декоративные окна. Он поморщился при этом воспоминании.

Здесь все было по-другому.

Родийский Дворец не был похож на кичливую глыбу, воздвигнутую тщеславными лордами коровьего королевства; не было в нем, однако, и наивной изнеженности, свойственной дряхлым и умирающим культурам. Это было каменное воплощение династии Хинриадов.

Строения спокойно и твердо стояли на земле. Строгие вертикальные линии устремлялись ввысь, нигде не переходя при этом в острые нервные шпили. В них была прямота и открытость, которая странным образом производила поистине одухотворенный эффект. Здания были сдержанны, самоуверенны и горделивы.

Так выглядело каждое строение и весь дворцовый комплекс в целом, в котором доминировал Центральный Дворец. В облике Дворца не осталось ни одной искусственной детали, подобной тем, что украшали местами прочие здания, построенные в мужественном родийском стиле. Не было даже декоративных окон, столь ценимых в качестве архитектурных украшении, но совершенно бесполезных для здания с искусственным освещением и вентиляцией. И их отсутствие ничуть не вредило внешнему виду Дворца.

Только линии и плоскости, геометрическая абстракция, уводившая глаза к небу…

Внезапно рядом с Байроном остановился тиранитский майор.

— Сейчас вас примут, — сказал он.

Байрон кивнул, и вскоре перед ним щелкнул каблуками огромный человек в алом мундире. Байрону вдруг пришло в голову, что те, кто обладает реальной властью, не нуждаются в ее внешних проявлениях и довольствуются тускло-голубыми мундирами. Он вспомнил великолепие жизни ранчеров и прикусил губу при мысли о ее тщете.

— Байрон Мелейн? — спросил родийский стражник.

Байрон встал, чтобы следовать за ним.

Маленький блестящий монорельсовый вагон был подвешен диамагнитными силами над красно-коричневой полоской металла. Байрон никогда не видел таких. Он задержался в дверях.

Вагон, рассчитанный на пять-шесть человек, покачивался от ветра — грациозная капля, отражающая блеск ослепительного солнца Родии. Единственный рельс, тонкий и более похожий на кабель, проходил под вагоном, не касаясь его. Байрон наклонился и увидел между вагоном и рельсом полоску голубого неба. В этот момент порыв ветра приподнял вагон на целый дюйм, тот задрожал, как бы от нетерпения, потом снова опустился над рельсом, все ниже и ниже, но так и не коснулся его.

— Входите же! — нетерпеливо произнес стражник.

Байрон по двум ступенькам поднялся в вагон. Стражник последовал за ним, ступеньки поднялись и легли на место, не оставив даже тончайшей щели в монолитной поверхности стенки.

Внешний вид вагона был обманчиво матовым. Внутри он оказался прозрачным как пузырь. При нажатии на кнопку вагон поднялся. Он ловко скользил по горам, со свистом рассекая воздух. С вершины дуги Байрон охватил взглядом всю панораму дворцового комплекса.

Строения слились в единое целое (может быть, их и задумывали для обозрения с вершины), украшенное сверкающими медными нитями, по которым неслись изящные шарики вагонов.

Байрон почувствовал толчок, и вскоре вагон остановился. Перелет занял менее двух минут.

Дверь, ведущая во Дворец, была открыта. Он вошел, и она автоматически закрылась. В маленькой пустой комнате никого не было. Наконец-то его никто не подгоняет… Но это ощущение не успокоило его: иллюзий на свой счет он не питал. С той самой проклятой ночи им все время кто-то манипулировал.

Джонти поместил его на корабль. Наместник-тиранит переместил сюда, и каждое передвижение лишь усиливало в нем ощущение безысходности.

Байрону было ясно, что тиранитов он не обманул. Слишком легко удалось ему уйти. Наместник мог связаться с Земным консулом, мог по гиперсвязи поговорить с Землей или узнать рисунок его сетчатки.

Это были обычные, рутинные процедуры — невероятно, чтобы о них могли случайно забыть.

Он вспомнил, как Джонти анализировал события. Возможно, его анализ еще не утратил актуальности. Тираниты не станут открыто убивать его, чтобы не создавать мученика. Но Хинрик — их марионетка, он тоже способен отдать приказ о казни. А потом сам будет убит кем-нибудь из приближенных. И при этом тираниты останутся в стороне.

Байрон крепко сжал кулаки. Он высок и силен, но безоружен. У людей, которые придут за ним, будут бластеры и нейронные хлысты.

Он прижался к стене и быстро обернулся, услышав звук открывающейся двери. Вошли двое — вооруженный человек в форме и девушка.

Байрон слегка расслабился. При других обстоятельствах он постарался бы повнимательнее рассмотреть девушку, тем более что она действительно заслуживала внимания, но сейчас ему было не до того.

Они приблизились и остановились в шести футах от него. Он не сводил глаз с бластера стражника.

Девушка сказала своему спутнику:

— Я буду разговаривать с ним первая, лейтенант.

Небольшая вертикальная морщинка появилась у нее на лбу.

— Вы обладаете сведениями о заговоре против Правителя?

— Мне обещали, что я увижусь с самим Правителем, — сказал Байрон.

— Это невозможно. Если у вас есть что сказать, говорите мне. Если информация будет правдивой и ценной, вас наградят.

— Позвольте узнать: кто вы такая? Откуда я знаю, что вы имеете право говорить от имени Правителя?

Вопрос, казалось, вызвал у девушки раздражение.

— Я его дочь. Пожалуйста, отвечайте на мои вопросы, Откуда вы прибыли?

— С Земли. — Байрон помолчал немного и добавил: — Ваша милость.

Добавление понравилось ей.

— Где это? — спросила она.

— Маленькая планета в секторе Сириуса, Ваша милость.

— Как вас зовут?

— Байрон Мелейн, Ваша милость.

Она задумчиво посмотрела на него.

— С Земли? Вы можете управлять космическим кораблем?

Байрон сдержал улыбку. Его испытывали. Она прекрасно знает, что космическая навигация — запретное искусство в подвластных тиранитам мирах.

— Да, Ваша милость, — ответил он.

Он мог бы доказать это на деле, если только проживет достаточно долго. Космическая навигация на Земле не запрещена, а за четыре года можно изучить многое.

— Очень хорошо, — сказала она. — А теперь рассказывайте.

Он неожиданно принял решение. Со стражником он бы на такое не решился, но эта девушка, если она действительно дочь Правителя, может выступить в его защиту.

— Никакого заговора нет, Ваша милость, — выпалил он.

Девушка нахмурилась и нетерпеливо повернулась к своему спутнику:

— Займитесь им, лейтенант. Выбейте из него всю правду.

Байрон сделал шаг вперед и наткнулся на холодный ствол бластера.

— Подождите, Ваша милость! — воскликнул он. — Выслушайте меня! Это был единственный способ увидеться с Правителем. Неужели вы не понимаете?

Видя, что она все-таки уходит, он крикнул ей вдогонку:

— По крайней мере скажите Его превосходительству, что я Байрон Фаррил и заявляю свои священные права на убежище.

Он хватался за последнюю соломинку. Старые феодальные обычаи начали утрачивать силу еще за поколение до прихода тиранитов и давно уже стали архаизмом, но у него не было в запасе ничего другого. Ничего.

Девушка обернулась и подняла брови:

— Вы утверждаете, что принадлежите к аристократическому роду? Только что вас звали Мелейн…

Неожиданно прозвучал новый голос:

— Точно, но второе имя более верно. Вы действительно Байрон Фаррил, сэр! Сходство несомненное.

В дверях стоял маленький улыбающийся человечек. Глаза его, яркие, широко расставленные, с интересом рассматривали Байрона. Он запрокинул голову, разглядывая высокого юношу, и спросил:

— Разве ты не узнаешь его, Арта?

Артемизия торопливо подошла к нему:

— Дядя Джил, что ты здесь делаешь?

— Забочусь о своих интересах, Артемизия. Вспомни: если произойдет убийство, я буду наиболее вероятным преемником Хинрика. — Джилберт Хинриад подмигнул и добавил: — Я тебя прошу, убери отсюда этого лейтенанта. Никакой опасности нет.

Не обращая внимания на его слова, она спросила:

— Ты опять прослушиваешь коммутатор?

— Да. А ты хочешь лишить меня этой забавы? Так Приятно подслушивать их.

— Но если они поймают тебя?

— Опасность — это часть игры, моя дорогая. Причем самая забавная часть. В конце концов, тираниты не задумываясь прослушивают Дворец. Мы и шагу не можем ступить, чтобы они тотчас не прознали об этом. Почему бы и нам не узнать об их намерениях? Ты не хочешь представить меня?

— Нет, — отрезала она. — Это не твое дело.

— Тогда я представлю тебе нашего гостя. Услышав его имя, я бросил подслушивать и побежал сюда. — Он подошел к Байрону, осмотрел его с неопределенной улыбкой и подтвердил: — Это Байрон Фаррил.

— Я уже сам представился, — ответил Байрон; не спуская глаз с лейтенанта, который по-прежнему держал бластер наготове.

— Но вы не добавили, что вы сын Ранчера Вайдемоса.

— Я сделал бы это, если бы не ваше вмешательство. Вы слышали все, что я сказал. Но я должен уйти от тиранитов, не выдавая им своего настоящего имени.

Байрон ждал. Если не последует немедленного ареста, значит, у него еще есть шанс.

— Ясно, — сказала Артемизия. — Но это действительно должен решать Правитель. Вы уверены, что заговора нет?

— Уверен, Ваша милость.

— Хорошо. Дядя Джил, побудь с мистером Фаррилом. Лейтенант, идемте со мной.

Байрон почувствовал слабость. Ему хотелось сесть, но Джилберт, по-прежнему рассматривая его с почти циничным любопытством, не предложил ему кресла.

— Сын Ранчера! Забавно.

Байрон взглянул на него. Он устал от осторожных восклицаний и обдуманных фраз.

— Да, сын Ранчера, Очень смешно, не так ли? Чем еще я могу вас развлечь?

Джилберт не обиделся. Наоборот, его улыбка стала еще шире.

— Вы можете удовлетворить мое любопытство. Вы действительно явились в поисках убежища? Сюда?

— Этот вопрос я буду обсуждать с Правителем, сэр.

— Оставьте, молодой человек! Вы увидите сами, что с Правителем мало что можно обсуждать. Как вы считаете, почему сейчас вы разговаривали с его дочерью? Вам это не показалось забавным?

— А вы все на свете считаете забавным?

— Почему бы и нет? Жизнь вообще забавна. Это единственное прилагательное, которое ей соответствует полностью. Взгляните на мир, молодой человек. И если вы не увидите, что в нем все забавно, можете тут же перерезать себе горло, поскольку в нем не останется ничего хорошего. Кстати, я не представился. Я двоюродный брат Правителя.

— Примите мои поздравления, — холодно сказал Байрон.

— Вы правы, — пожал плечами Джилберт. — Это не впечатляет. Но я готов оставаться в таком положении бесконечно, тем более что убийства не предвидится, насколько я понимаю.

— Если только вы не состряпаете заговор сами.

— Мой дорогой сэр, где ваше чувство юмора? Вам придется привыкать к тому, что никто не принимает меня всерьез. Мои замечания — лишь проявление свойственного мне цинизма. Вы считаете, что Директорат чего-нибудь стоит в наши дни? Конечно, Хинрик не всегда был таким. Он, правда, и раньше был не очень умен, но с каждым годом становится все невыносимее. Ах да, я и забыл! Вы же его еще не видели. Ничего, сейчас увидите! Я слышу, он идет. Когда будете разговаривать с ним, помните, что перед вами Правитель величайшего из Затуманных королевств. Это вас позабавит.

Хинрик нес свой высокий сан с непринужденностью, выработанной многолетней практикой. Он снисходительно принял церемонный поклон Байрона и спросил:

— У вас к нам дело, сэр?

Артемизия стояла рядом с отцом, и Байрон с удивлением заметил, что она очень хороша собой.

— Ваше превосходительство, — сказал он. — Я пришел по поводу своего отца. Вы должны знать, что казнь его была несправедливой.

Хинрик отвел взгляд.

— Я немного знал вашего отца. Он пару раз бывал на Родии… — Он помолчал и продолжил слегка дрожащим голосом: — Вы очень похожи на него. Очень. Но его судили, знаете ли. По крайней мере, я так думаю. И в соответствии с законом… Честно говоря, подробностей я не знаю.

— Вот именно, Ваше превосходительство! А я хотел бы узнать эти подробности. Я уверен, что мой отец не предатель…

Хинрик нетерпеливо прервал его:

— Как сын вы, конечно, должны защищать отца, но сейчас не время обсуждать этот вопрос. Почему бы вам не увидеться с Аратапом?

— Я не знаю его, Ваше превосходительство.

— Аратапа? Наместника тиранитов?

— Я видел его, и он послал меня сюда. Вы понимаете, я не мог сказать тираниту…

Хинрик вдруг застыл, потом поднес руку к губам, как бы унимая дрожь. Слова зазвучали приглушенно:

— Вы говорите, вас сюда прислал Аратап?

— Я счел необходимым сообщить ему…

— Не повторяйте того, что вы ему сказали. Я знаю. Я ничего не могу сделать для вас, Ранчер… э-э… мистер Фаррил. Это не только моя юрисдикция. Исполнительный Совет… Перестань дергать меня. Арта! Как я могу заниматься делами, когда ты отвлекаешь меня? Исполнительный Совет должен быть поставлен в известность. Джилберт, позаботьтесь пока о мистере Фарриле! Я посмотрю, что можно сделать. Да, я проконсультируюсь с Исполнительным Советом. Таков закон, видите ли. Это важно, очень важно.

Он отвернулся, продолжая что-то бормотать, и вышел.

Артемизия задержалась и коснулась рукава Байрона.

— Минутку. Вы правду сказали, что можете управлять космическим кораблем?

— Совершенную правду, — улыбнулся Байрон.

После мгновенного колебания она тоже улыбнулась ему в ответ.

— Джилберт, — сказала она, — мне надо будет с тобой поговорить.

И вышла. Байрон смотрел ей вслед, пока Джилберт не дернул его за рукав.

— Вы голодны? Хотите пить, умыться? — спросил он. — Жизнь продолжается, а?

— Спасибо, да, — ответил Байрон Фаррил. Напряжение его спало. Он мгновенно расслабился и почувствовал себя удивительно хорошо. Она была красива. Очень красива.

Но Хинрику расслабиться не удалось. Мысли его лихорадочно путались. Он пришел к неизбежному заключению: это ловушка! Аратап прислал его, а значит, это ловушка!

Хинрик закрыл лицо руками, пытаясь успокоиться и унять биение сердца. Он знал, что надо делать.

Глава седьмая Музыкант мозга

Ночь приходит в свое время на все обитаемые планеты. Не через одинаковые интервалы, потому что известные периоды обращения колеблются от пятнадцати до пятидесяти двух часов. Это требует серьезного психологического приспособления от тех, кто путешествует от планеты к планете.

На некоторых планетах такие приспособления уже сделаны и периоды бодрствования и сна соответствуют биоритмам человеческого организма. На других планетах повсеместное использование кондиционированных атмосфер и искусственного освещения сделало вопрос о смене дня и ночи второстепенным. На многих планетах принято произвольное деление, игнорирующее обычную смену света и тьмы.

Но какими бы ни были социальные условия, наступление ночи всюду имеет серьезное психологическое значение, восходящее к существованию первобытного предка человека. Ночь — всегда время страха и неуверенности; заходит солнце — и вместе с ним уходит в пятки человеческое сердце.

В Центральном Дворце не было видимых признаков наступления ночи, но Байрон ощутил ее приход каким-то инстинктом, спрятанным в неизведанных закоулках сознания. Он знал, что снаружи чернота ночи едва нарушается редкими искорками звезд. Он знал, что рваная «дыра в космосе», известная как туманность Конской Головы (прекрасно знакомая всем Затуманным королевствам) закрывает половину звезд, которые иначе были бы видимыми.

И снова его охватило отчаяние.

После короткого разговора с Правителем он больше не виделся с Артемизией и понял, что жалеет об этом. Он с нетерпением ждал обеда — может быть, удастся поговорить с ней. Но ему пришлось есть в одиночестве, если, конечно, не принимать в расчет двух стражников, маявшихся у дверей. Даже Джилберт покинул его, по-видимому, чтобы пообедать в более подходящем обществе.

Поэтому, когда Джилберт вернулся и сказал: «Мы с Артемизией говорили о вас», его слова встретили мгновенную и заинтересованную реакцию. Это позабавило его, о чем он не преминул сообщить Байрону.

— А сейчас я хочу показать вам свою лабораторию, — объявил Джилберт и жестом отослал стражников.

— Что за лаборатория? — спросил Байрон без малейшего интереса.

— Я делаю там разные безделушки, — последовал уклончивый ответ.

Внешне это вовсе не напоминало лабораторию, скорее библиотеку с богато инкрустированным столом в углу.

Байрон неторопливо огляделся.

— Вы здесь делаете свои безделушки? А что они из себя представляют?

— Ну, например, специальные подслушивающие устройства, чтобы ловить шпионские лучи тиранитов. Это совершенно новая технология, их невозможно засечь. С их помощью я узнал о вас, когда о вашем появлении доложили Хинрику. У меня есть и другие забавные штучки. Мой визиосонар, например. Вы любите музыку?

— Не всякую.

— Прекрасно. Я изобрел инструмент, только не знаю, можно ли назвать его музыкальным. — Джилберт коснулся панели, и полка с книгофильмами скользнула в сторону. — Не очень надежный тайник, но меня никто не воспринимает всерьез, и у меня ничего не ищут. Забавно, не правда ли? Впрочем, я забыл, что вас ничто не забавляет.

Он вынул из тайника прямоугольный ящик топорной работы без полировки. Одна сторона ящика была усеяна маленькими светящимися кнопками.

— Не очень красив, — заметил Джилберт, — но разве в этом дело? Выключите свет. Нет, нет, никаких выключателей или контактов! Просто пожелайте, чтобы свет погас. Сильнее желайте! Вы очень хотите, чтобы свет погас.

Свет потускнел. Только с потолка исходило слабое жемчужное сияние, озарявшее их лица призрачными отблесками. Джилберт негромко засмеялся, услышав удивленное восклицание Байрона.

— Одна из шуток моего визиосонара. Он настроен на мозг, как личные капсулы. Понимаете, что я имею в виду?

— Если честно — абсолютно ничего не понимаю.

— На инструмент воздействует электрическое поле ваших мозговых клеток. Математически это очень просто, но, насколько мне известно, еще никому не удавалось втиснуть все необходимые цепи в ящик такого размера. Обычно для такой цели нужно пятиэтажное здание… Мой инструмент работает и в обратном направлении тоже. Я могу переключить его прямо на ваш мозг, так что вы будете видеть и слышать без глаз и ушей. Смотрите!

Вначале смотреть было не на что, потом Байрон уловил краем глаза какое-то слабое движение. В воздухе повис голубовато-фиолетовый шар. Байрон отодвинулся от него, но шар поплыл за ним. Байрон закрыл глаза — шар по-прежнему висел перед ним. Его сопровождала ясная, чистая мелодия; она была частью шара, вернее, шар и был этой мелодией.

Он рос, расширялся, и Байрон вдруг понял, что он расширялся внутри его мозга. Это был не цвет, а скорее цветной бесшумный звук. Он был ощутим, хотя и без участия органов чувств.

Шар поворачивался, переливался радужными оттенками, а музыкальный тон повышался, пока не повис над ним, как тончайший шелк… Потом вдруг взорвался, и цветные пятна разлетелись во все стороны, обжигая без боли.

Пузыри цвета омытой дождем зелени поднимались вверх с тихим жалобным стоном. Байрон в смятении устремился к ним и обнаружил, что не видит и не чувствует своих рук. Вокруг ничего не было — только пузыри, заполнившие мозг.

Он беззвучно закричал, и фантазия кончилась. Перед ним в освещенной комнате стоял Джилберт и смеялся. У Байрона сильно кружилась голова. Он вытер холодный пот со лба и резко опустился на стул.

— Что со мной было? — спросил он, стараясь придать голосу твердость.

— Не знаю. Я оставался вне этого. Не понимаете? Произошло нечто такое, в чем ваш мозг не имел предшествующего опыта. Мозг ощущал непосредственно и не знал, как интерпретировать такой феномен. Он мог лишь пытаться применить старые знакомые способы: перевести все это в зрительные, слуховые и осязаемые образы. Кстати, вы ощущали запах? Иногда мне кажется, что я чувствую аромат. У собак, надо полагать, почти все превратится в запахи. Мне хочется испытать это на животных. С другой стороны, если вы постараетесь игнорировать этот эффект, он поблекнет, что я и делаю, когда хочу наблюдать его действие на других. Это несложно. — Он положил маленькую руку с выпуклыми венами на инструмент, бесцельно перебирая кнопки, — Иногда мне кажется, что на этой штуке можно сочинять симфонии в новой манере и добиться таких эффектов, которые невозможны с одним зрением или слухом. Боюсь, что мне для этого не хватает способностей.

Байрон неожиданно сказал:

— Я хотел бы задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Почему бы вам не направить свои способности на полезное дело, вместо того чтобы…

— Тратить их на бесполезные игрушки? Не знаю. Может быть, чувствую, что они не совсем бесполезны… Вы знаете, а ведь они противозаконны.

— Что именно?

— Визиосонар. И мои шпионские устройства. Если бы тираниты узнали о них, мне грозил бы смертный приговор.

— Вы, разумеется, шутите.

— Вовсе нет. Сразу видно, что вы выросли на отдаленном ранчо. Я знаю, молодежь не помнит того, что было в старину. — Неожиданно он склонил голову набок, лукаво прищурив глаза: — Вы против власти тиранитов? Говорите прямо. А я так же прямо скажу, кто я и кем был ваш отец.

— Да, против, — спокойно ответил Байрон.

— Почему?

— Они чужаки, пришельцы. Какое право они имеют распоряжаться на Нефелосе или на Родии?

— И вы всегда так думали?

Байрон не ответил.

Джилберт фыркнул:

— Иными словами, вы пришли к выводу, что они чужаки, лишь после того, как они казнили вашего отца. Что, кстати, было их правом. О, не надо, не горячитесь! Поверьте, я на вашей стороне. Но задумайтесь. Ваш отец был Ранчером. Какие права имели его подданные? Если один из них крал скот для себя или для продажи, как его наказывали? Сажали в тюрьму как вора. А если бы он задумал убить вашего отца — по любой причине, может быть, оправданной с его точки зрения, — что бы его ожидало? Несомненно, казнь. А какое право имел ваш отец устанавливать законы и наказывать других людей? Он был для них тиранитом.

Ваш отец в собственных глазах, да и в моих тоже, настоящий патриот. Но что с того? Для тиранитов он был предателем, и они убили его. Вы ведь не станете отрицать необходимость самозащиты? В свое время Хинриады тоже пролили немало крови. Изучайте историю, молодой человек. Для любого правительства убийство — часть его существования.

Поэтому отыщите для ненависти к тиранитам причину получше. Не думайте, что достаточно будет сменить одних хозяев другими. Такая смена не принесет свободы.

Байрон ударил кулаком по ладони.

— Прекрасная философия! Особенно для человека, стоящего в стороне. А что, если бы они убили вашего отца?

— Но именно это они и сделали! Мой отец был Правителем до Хинрика, и его убили. Убили не открыто, а исподволь, изнутри. Его сломили духовно, как сейчас сломили Хинрика. Мне не позволили стать Правителем после смерти отца: мои поступки, видите ли, трудно предсказуемы. Хинрик был высок, красив, а главное уступчив. Но, очевидно, все же недостаточно уступчив. Они постоянно травили его, превращая в марионетку, и добились того, что он даже икнуть не может без позволения. Вы его видели. Он деградирует с каждым днем, постоянно дрожит от страха. Но это… все это вовсе не причина, по которой я хочу уничтожить тиранитов.

— Да? Вы изобрели какую-то новую причину?

— Наоборот, очень старую. Тираниты уничтожили право двадцати миллиардов человеческих существ принимать участие в развитии расы. Вы учились в школе, изучали экономический цикл. Когда заселяется новая планета… — Он начал по пальцам перечислять пункты: — Ее первая задача — прокормиться. Она становится аграрным миром, начинает раскапывать недра, добывая сырье на экспорт, и продает излишки сельхозпродукции, чтобы покупать предметы роскоши и технику. Таков ее второй этап. По мере роста населения и увеличения иностранных инвестиций расцветает индустриальная цивилизация. Это третья ступень. Постепенно планета становится все более механизированной, она ввозит пищу, вывозит технику, инвестирует более примитивные планеты. Вот вам и четвертый этап.

Механизированные миры всегда более густо населены, милитаризованы, сильны и окружены кольцом аграрных зависимых планет…

Что же случилось с нами? Мы находимся на третьей стадии — этапе роста индустрии. Однако рост остановился, застыл, был заморожен. Это связано с контролем тиранитов над нашей промышленностью. Мы постепенно обеднеем и перестанем приносить прибыль, но пока они снимают сливки.

К тому же, продолжая индустриализацию, мы могли бы создать мощное оружие. Поэтому индустриализацию остановили, на научные исследования наложили запрет. И постепенно люди так привыкли к этому, что даже не осознают, чего лишились. Поэтому вы удивились, когда я сказал, что могу быть казнен за создание визиосонара…

Конечно, когда-нибудь мы победим тиранитов. Это совершенно неизбежно. Они не могут править вечно. Никто этого не может. Они разленятся, станут покладистее. Начнутся смешанные браки, утратятся их особые традиции… Но на это могут уйти столетия, потому что история не торопится. И когда минут эти столетия, Родия по-прежнему останется аграрной планетой без промышленности, без науки. А наши соседи со всех сторон, те, что не находятся под контролем тиранитов, будут сильными и прогрессивными. Королевства навсегда останутся отсталыми полуколониями. Они никогда не поднимутся. Мы обречены быть лишь наблюдателямив великой драме развития человечества.

— То, что вы говорите, мне отчасти знакомо, — сказал Байрон.

— Естественно. Вы ведь учились на Земле. Земля занимает совершенно особое место в социальном развитии.

— В самом деле?

— Представьте себе. Со времен открытия межзвездных полетов Галактика постоянно заселялась. Мы всегда были растущим, а потому незрелым обществом. И совершенно очевидно, что человеческое общество достигло зрелости только в одном месте и только однажды, а именно на Земле, перед самой ее катастрофой. Это было общество, временно утратившее возможность экспансии и потому столкнувшееся с проблемами перенаселения, истощения ресурсов и так далее, — проблемами, с которыми не сталкивались больше ни в одной части Галактики.

Люди вынуждены были внимательно изучать социальные науки… Многое из этого мы, к сожалению, утратили. Но вот что забавно: в молодости Хинрик был ярым примитивистом. У него была уникальная, самая обширная в Галактике библиотека о земных явлениях. Став Правителем, он выбросил ее за борт, как и многое другое. Однако мне удалось сохранить часть ее. Земная литература — уцелевшие ее фрагменты — удивительна. В ней есть какой-то особый привкус углубленного самоанализа, которого лишена наша центробежная галактическая цивилизация. Да, эта литература поистине крайне забавна!

— Вы меня обрадовали, — сказал Байрон. — А то вы так долго были серьезны, что я уже начал беспокоиться, не утратили ли вы свое знаменитое чувство юмора.

Джилберт пожал плечами:

— Я позволил себе расслабиться, и это чудесно. Впервые за многие месяцы. Вы знаете, каково это — все время играть роль? Притворяться двадцать четыре часа в сутки, даже с друзьями, даже в одиночестве, чтобы не выдать себя ненароком? Быть недотепой, вечным шутом? Чтобы тебя не принимали всерьез. Быть таким слабым, чтобы все убедились в твоей безвредности? И все это для сохранения жизни, которая вряд ли того стоит. И все же пока я порой сражаюсь с ними! — Он поднял голову. Голос его звучал почти умоляюще: — Вы можете управлять кораблем. Я не могу. Разве это не странно? Вы говорите о моих научных способностях, а я не могу справиться с простейшей космической шлюпкой. Но вы можете, а следовательно, должны покинуть Родию.

— Почему? — холодно нахмурился Байрон.

— Как я уже упоминал, — торопливо сказал Джилберт, — мы с Артемизией говорили о вас и все устроили. Выйдя отсюда, идите прямо в ее комнаты. Она вас ждет. Я нарисовал вам план, чтобы вы не расспрашивали никого в коридоре. — Он сунул Байрону в руку маленькую металлическую пластинку. — Если вас кто-нибудь остановит, скажите, что вас вызвал Правитель, и идите дальше. Если будете действовать уверенно, все сойдет…

— Подождите, — остановил его Байрон.

Он больше не собирался продолжать в том же духе, Джонти послал его на Родию и тем самым отправил прямо в лапы тиранитов. Тиранитский наместник послал его в Центральный Дворец и тем самым подверг капризам неустойчивой марионетки. С него довольно! Отныне его шаги, быть может, будут и неверными, но, космос их всех разрази, это будут его собственные шаги!

— Я здесь по важному делу, сэр, и не собираюсь улетать, — сказал он упрямо.

— Что?! Послушайте, не стройте из себя идиота! — На мгновение в голосе Джилберта проклюнулась прежняя интонация. — Вы думаете чего-нибудь добиться здесь? Вы думаете, что сумеете выйти из Дворца живым, если дождетесь утреннего солнца? Хинрик свяжется с тиранитами, и вы в течение двадцати четырех часов окажетесь за решеткой. Он не сделал этого до сих пор только потому, что ему трудно шевелить мозгами, чтобы принять какое бы то ни было решение. Он мой двоюродный брат, и я хорошо его изучил, можете мне поверить.

— А если и так, вам-то что до этого? — не сдавался Байрон. — С какой стати вы так печетесь обо мне?

Он разозлился не на шутку. С него довольно! Он больше не будет плясать под чью-то дудку! Джилберт встал и заглянул ему в глаза:

— Я хочу, чтобы вы взяли меня с собой. Я забочусь исключительно о себе. Я больше не могу. Лишь потому, что ни я, ни Артемизия не умеем управлять кораблем, мы еще здесь. Речь идет о спасении нашей жизни.

Байрон почувствовал, что его решимость ослабевает.

— Дочь Правителя? Какое отношение имеет она ко всему этому?

— Она в еще более отчаянном положении, чем мы. У женщин более тяжелая доля. Что ждет юную, привлекательную и незамужнюю дочь Правителя, когда она станет такой же юной, привлекательной, но замужней? И кто в наши дни является желанным женихом? Ну конечно же, старый, распутный тиранитский придворный, похоронивший трех жен и мечтающий вернуть себе огонь юности в объятиях молодой девушки.

— Правитель никогда этого не допустит!

— Правитель допустит все, что угодно, да никто и не ждет его благословения.

Байрон представил себе Артемизию такой, какой видел последний раз. Волосы, убранные со лба, пышными волнами спадают на плечи. Чистая гладкая кожа, черные глаза, алые губы. Высокая, юная, улыбающаяся…

Такое описание подходит сотням миллионов девушек в Галактике. Просто смешно позволять такой глупости как-то повлиять на его решимость.

Однако он спросил:

— Корабль готов?

Лицо Джилберта сморщилось от внезапной улыбки. Но прежде чем он смог произнести хотя бы слово, послышался стук в дверь. Не мягкое жужжание фотолуча, не легкий щелчок пальцами по пластику, а именно стук, сопровождаемый звоном металла и оружия.

Стук, повторился, и Джилберт сказал:

— Вам лучше открыть дверь.

Байрон так и сделал. Два человека в форме вошли в комнату. Первый деловито отсалютовал Джилберту, потом повернулся к Байрону.

— Байрон Фаррил, именем наместника тиранитов и Правителя Родии вы арестованы.

— В чем меня обвиняют? — спросил Байрон.

— В государственной измене.

Выражение бесконечной горечи исказило лицо Джилберта. Он отвернулся.

— Хинрик оказался проворней, чем я ожидал. Забавно, забавно!

Это был прежний Джилберт, смеющийся и равнодушный. Брови слегка приподняты, как будто он рассматривал нечто отвратительное и в то же время интересное.

— Следуйте за мной! — приказал стражник. В руке его Байрон увидел нейронный хлыст.

Глава восьмая Женские юбки…

У Байрона пересохло в горле. В честном бою он запросто уложил бы на лопатки каждого стражника, у него просто руки чесались! Возможно, он справился бы и с двумя. Но у них хлысты, и стоит ему шевельнуть рукой, как они пустят их в ход. Он сдался. Выхода не было.

Но тут Джилберт сказал:

— Пусть он возьмет свой плащ.

Байрон удивленно взглянул на маленького человека. Тот прекрасно знал, что никакого плаща у него не было.

Стражник почтительно щелкнул каблуками и хлыстом указал Байрону на шкаф:

— Вы слышали милорда? Возьмите свой плащ.

Байрон медленно отступил к книжному шкафу и присел на корточки, ища за стулом несуществующий плащ. Он напряженно ждал.

Для стражников визиосонар был просто каким-то странным прибором, утыканным кнопками. То, что Джилберт нежно перебирает пальцами эти кнопки, им ни о чем не говорило. Байрон же напряженно сконцентрировался, уставившись на нейронный хлыст и не позволяя своему мозгу воспринимать никаких посторонних образов.

Но сколько же можно ждать?

— Вы нашли свой плащ? Встаньте! — приказал вооруженный стражник.

Он сделал нетерпеливый шаг вперед и внезапно остановился. Глаза его сузились от изумления и перестали следить за Байроном.

Вот оно! Байрон выпрямился и прыгнул, схватив стражника за ноги. Тот с шумом упал, и Байрон железной хваткой зажал его руку, державшую хлыст.

У второго стражника тоже было оружие, в данный момент совершенно бесполезное. Свободной рукой он дико колотил по воздуху прямо у себя перед глазами.

Джилберт звонко рассмеялся:

— Фаррил, вас что-нибудь беспокоит?

— Я ничего не вижу, кроме хлыста, — прохрипел Байрон. — Он теперь у меня.

— Прекрасно. А сейчас уходите. Они не смогут остановить вас. Их мозг полон несуществующих видений и звуков.

Джилберт увернулся от сплетенных в тесный клубок тел, катившихся прямо на него.

Байрон освободил руку и ударил снизу вверх. Удар пришелся по ребрам. Лицо стражника исказилось от боли, тело согнулось. Байрон встал, держа в руках хлыст.

— Осторожнее! — вдруг воскликнул Джилберт.

Но Байрон обернулся недостаточно быстро. Второй стражник обрушился на него и свалил на пол, подмяв под себя. Это была слепая атака. Невозможно было понять, что он видит сейчас перед собой. Несомненно было одно: Байрона он не видел. В горле у стражника клокотало.

Байрон извернулся, пытаясь ухватить выпавшее оружие, и увидел пустые глаза, глядевшие на невидимый для других ужас.

Байрон напряг ноги и попытался высвободиться, но тщетно. Трижды его бедра касался нейронный хлыст, и всякий раз Байрона передергивало от боли.

Клокотание стражника перешло в слова.

— Я вас всех! — орал он с безумным видом.

Очень бледное, почти невидимое мерцание ионизированного воздуха обозначило траекторию нейронного хлыста. Луч описал широкую дугу и коснулся ноги Байрона.

Байрон словно вступил в расплавленный свинец; словно на ногу ему упал целый гранитный блок; словно его укусила акула. Внешне с ним ничего не произошло. Лишь нервные окончания, управляющие болевыми ощущениями, были на пределе. Большего не сделал бы и кипящий свинец.

Дикий, душераздирающий крик вырвался из горла. Байрон даже не заметил, что борьба кончилась. Осталась только одна всепоглощающая боль…

Однако рука стражника в это мгновение разжалась. Когда Фаррил заставил себя открыть глаза, он увидел сквозь слезы, что его противник пятится к стене, что-то отталкивая от себя обеими руками и глупо хихикая. Первый стражник по-прежнему лежал на спине, раскинув руки и ноги. Он был в сознании, но молчал. Глаза его следили за чем-то невидимым, тело слегка дрожало, на губах пузырилась пена.

Байрон заставил себя встать. Хромая, он подошел к стене. Удар рукояткой хлыста — и стражник упал. Потом назад, ко второму, который не сопротивлялся. Теряя сознание, он по-прежнему следил за чем-то взглядом.

Байрон сел, стараясь не задеть ногу, снял с нее ботинок и носок и с удивлением оглядел неповрежденную кожу. Он дотронулся до нее и застонал от нового прилива боли. Потом взглянул на Джилберта, который уже оставил свой визиосонар и утирал ладонью впалую щеку.

— Спасибо за помощь.

Джилберт пожал плечами:

— Скоро придут другие. Идите к Артемизии. Пожалуйста! И поскорее!

Байрон больше не перечил. Ноге стало легче, но она казалась распухшей. Он надел носок, сунул ботинок под мышку, отобрал у стражника второй хлыст и заткнул его за пояс.

— Что вы заставили их увидеть, сэр?

— Не знаю. Этого я не могу контролировать. Я лишь включил прибор на полную мощность, остальное зависело от их комплексов. Не теряйте времени на разговоры. План у вас?

Байрон кивнул и вышел. Коридор был пуст. Быстро идти Байрон не мог, мешала нога.

Он посмотрел на часы и вспомнил, что так и не успел перевести их на родийское время. Они по-прежнему оказывали стандартное межзвездное время, используемое на кораблях, где сто минут составляют час, а тысяча минут — день. Поэтому число восемьсот семьдесят шесть, горевшее розоватым светом на холодной металлической поверхности циферблата, ни о чем ему не говорило.

Во всяком случае, на этой планете, по-видимому, стояла глубокая ночь или период сна (если они не совпадали), иначе коридоры не были бы такими пустынными, а рельефы на стенах не фосфоресцировали бы без зрителей. Он коснулся одного из них — это была сцена коронации — и обнаружил, что рельеф двухмерный. Но создавалась полная иллюзия внутреннего пространства.

Байрон вдруг поймал себя на том, что стоит у стены, пытаясь изучить незнакомый эффект; спохватившись, он торопливо устремился вперед.

Пустота коридоров была еще одним доказательством упадка Родии. Теперь, став мятежником, он обостренно подмечал все симптомы упадка. Будь Дворец центром независимого государства, он был бы полон охраны и днем и ночью.

Байрон взглянул на чертеж Джилберта и свернул направо, поднимаясь по широкой витой лестнице. Когда-то здесь шествовали процессии…

Он остановился у двери и коснулся фотосигнала. Дверь чуть приоткрылась, а затем распахнулась.

— Входите, молодой человек.

Это была Артемизия. Байрон скользнул внутрь, дверь быстро и неслышно закрылась. Он взглянул на девушку, но ничего не сказал. Его смущало, что рубашка у него разодрана, один рукав болтается на ниточке, сам он извозился в пыли, а на лице наверняка вспухают фонари.

Тут он вспомнил, что вдобавок ко всему все еще держит под мышкой ботинок, швырнул его на пол и сунул в него ногу. Потом спросил:

— Вы не возражаете, если я сяду?

Артемизия проводила его к стулу и встала рядом, немного волнуясь.

— Что случилось? Что с вашей ногой?

— Поранил, — коротко ответил он. — Вы готовы?

Лицо ее просияло.

— Так вы возьмете нас с собой?

Байрон был не в состоянии обмениваться любезностями. Нога у него по-прежнему болела.

— Проведите меня к кораблю, — сказал он. — Я оставлю эту проклятую планету. Если хотите, можете лететь со мной.

— Вы могли бы быть чуточку повежливее, — нахмурилась девушка. — Вам пришлось подраться?

— Да, со стражниками вашего отца, которые хотели арестовать меня за измену. Это я получил в ответ на просьбу об убежище.

— Мне очень жаль!

— Мне тоже. Неудивительно, что горстка тиранитов играет и правит полусотней миров. Мы сами им помогаем. Люди, подобные вашему отцу, делают все, чтобы укрепить власть тиранитов. Они забывают элементарные правила порядочности… О, простите!

— Я же сказала, что мне жаль, лорд Ранчер. — Артемизия произнесла этот титул с холодным достоинством. — Пожалуйста, не судите моего отца. Вы не знаете всех фактов.

— Мне некогда обсуждать это. Надо действовать быстро, пока не появились новые стражники вашего отца… Я не хотел вас обидеть.

Его мрачный тон лишал извинения всякого смысла. Но, черт возьми, его впервые в жизни избили нейронным хлыстом! И это оказалось ну совсем не забавно. Кроме того, во имя космоса, они просто обязаны были предоставить ему убежище!

Артемизия рассердилась. Не на отца, конечно, а на этого глупого человека. Он так молод! Практически ребенок, решила она, вряд ли старше ее самой. Где-то рядом загудел коммутатор.

— Подождите минутку, сейчас мы пойдем, — резко бросила Артемизия.

Издалека прозвучал голос Джилберта:

— Арта, у тебя все в порядке?

— Он здесь, — прошептала она в ответ.

— Хорошо. Ничего не говори, только слушай. Не выходи из своих комнат, и он пусть побудет у тебя. Сейчас начнется обыск всего Дворца. Я постараюсь что-нибудь придумать, а пока никуда не выходите.

Джилберт не стал ждать ответа. Контакт прервался.

— Вот как, значит! — сказал Байрон. — Мне оставаться здесь, рискуя навлечь на вас неприятности, или выйти и сдаться? Я думаю, что на Родии для меня нет убежища.

Она гневно посмотрела на него и возмущенно прошептала:

— Ох, да заткнитесь же вы! Такой большой, а совсем дурак!

Они уставились друг на друга. Байрон чувствовал себя обиженным. В конце концов, он ведь пытался ей помочь. Так что незачем бросаться оскорблениями.

— Простите, — сказала она и тут же отвела взгляд.

— Все в порядке, — ответил он холодно, — Вы лишь высказали свое мнение.

— Вам не следовало так говорить о моем отце. Вы не знаете, каково быть Правителем. Он работает ради своего народа, что бы вы ни думали.

— О, конечно. Он хотел выдать меня тиранитам ради своего народа. Это имеет смысл.

— В какой-то степени — да. Он хотел показать им свою лояльность. Иначе они могли бы сместить его и непосредственно захватить власть над Родией. Разве это было бы лучше?

— Если дворянин не может найти себе убежище…

— О, вы думаете только о себе! В этом ваша ошибка.

— А по-вашему, если человек не хочет умирать, так он уже законченный эгоист! Тем более, умирать по-глупому. Я еще должен с ними сразиться! Мой отец боролся с ними!

Он чувствовал, что это звучит, как дешевая мелодрама, но она сама вынудила его на этот монолог.

— Ну и что хорошего это принесло вашему отцу? — поинтересовалась она.

— Ничего. Он был убит.

Артемизия почувствовала себя виноватой.

— Я все время приношу вам извинения, — проговорила она, — но на сей раз они совершенно искренни. Простите. Я действительно очень сожалею. Вы же знаете — мне тоже грозят неприятности.

Байрон вспомнил.

— Знаю. Ладно, давайте начнем все сначала.

Он попытался улыбнуться. Нога болела уже меньше. Она сделала попытку пошутить:

— На самом деле вы вовсе не дурак.

— Ну… — начал Байрон с глупой ухмылкой.

И тут же замолчал, потому что Артемизия поднесла палец к губам. Оба повернули головы к двери.

За ней слышался мягкий звук, производимый множеством ног, шагающих по эластичному полу в коридоре. Большинство прошло мимо, но за дверью раздалось щелканье каблуков и загудел ночной сигнал.

Джилберт должен был действовать быстро. Прежде всего необходимо было спрятать визиосонар. Впервые он пожалел, что у него нет надежного убежища. Будь проклят Хинрик! Слишком быстро принял он на сей раз решение, не мог подождать до утра! Надо сматываться отсюда. Другой возможности не будет.

Он вызвал капитана стражи. Нельзя же просто проигнорировать двух стражников, валяющихся у него в комнате без сознания, а также исчезновение пленника.

Капитан угрюмо выслушал его. Потом распорядился, чтобы пострадавших вынесли из помещения, и обратился к Джилберу:

— Милорд, из ваших слов я не совсем понял, что произошло.

— Видите ли, — ответил Джилберт, — они хотели арестовать его, а молодой человек не подчинился. Он ушел, космос его знает куда.

— Минутку, милорд, — сказал капитан. — Дворец хорошо охраняется, несмотря на поздний час. Тем более, что сегодня у нас почетный гость… Выйти преступник не мог, а внутри мы прочешем все закоулки. Но как он умудрился уйти? Мои люди были вооружены, а он нет.

— Он сражался как тигр. Я прятался за стулом и видел…

— Мне жаль, милорд, что вы не догадались помочь моим людям справиться с изменником.

Джилберт насмешливо поднял брови.

— Вот это забавно, капитан! Если ваши люди с двойным преимуществом в численности и оружии нуждаются в моей помощи, вам просто следует заменить их.

— Хорошо. Мы обыщем Дворец, найдем беглеца и посмотрим, сумеет ли он повторить представление.

— Я иду с вами, капитан.

Настала очередь капитана поднять брови.

— Не советую, милорд. Возможно, будет опасно.

Подобные замечания никто не смел делать Хинриадам. Джилберт знал это, но лишь улыбнулся, сморщив впалые щеки.

— Я знаю, — сказал он, — Но изредка и опасность кажется забавной.

Потребовалось пять минут на сборы отряда. В это время, оставшись один, Джилберт и позвонил Артемизии.

Байрон и Артемизия застыли, услышав сигнал. Он прозвучал вторично, затем негромко постучали в дверь. Послышался голос Джилберта:

— Позвольте мне, капитан. — И затем более громко: — Артемизия!

Байрон облегченно улыбнулся и шагнул вперед, но девушка неожиданно зажала ему рот рукой.

— Минутку, дядя Джил! — крикнула она, отчаянно указывая пальцем на стену.

Байрон с недоумением оглядел ее. Стена была совершенно гладкой. Артемизия, скорчив гримаску, быстро шагнула к нему и коснулась рукой панели. Часть стены бесшумно скользнула в сторону, открыв вход в гардеробную. Неслышно прошептав: «Входите туда», девушка одновременно взялась за узорную застежку на своем правом плече. Расстегнутая булавка разорвала слабое силовое поле, шедшее невидимым швом вдоль всего платья. Оно соскользнуло на пол, и Артемизия спокойно перешагнула через него.

Входя в гардеробную, Байрон обернулся и, прежде чем стена закрылась за ним, успел заметить, как девушка накинула на плечи пеньюар, отороченный белым мехом. Смятое алое платье было небрежно брошено на кресло.

Байрон осмотрелся. Будут ли обыскивать комнаты Артемизии? Здесь он совершенно беспомощен. Другого выхода из гардеробной нет, спрятаться негде.

Вдоль стены мерцал ряд платьев, воздух около них чуть заметно мерцал. Рука Байрона легко прошла через это мерцание, он ощутил лишь слабое покалывание. Силовое поле защищало одежду от пыли.

Он может спрятаться за платьями. Собственно говоря, он уже это делает. С помощью Джилберта он справился с двумя стражниками, а попав сюда, прячется за женские юбки. Да-да, за женские юбки!

Он невольно пожалел, что не обернулся раньше, когда стена за ним закрылась. У девушки прекрасная фигура. Он отвратительно вел себя с ней. Конечно, она не отвечает за грехи своего отца.

Теперь ему остается только ждать, уставясь в стену, пока не прозвучат шаги, не раздвинется стена и дула бластеров не глянут ему в лицо. На этот раз визиосонар ему не поможет.

Он ждал, держа в каждой руке по нейронному хлысту.

Глава девятая …и штаны наместника

— В чем дело?

Артемизии не было необходимости разыгрывать испуг. Она говорила с Джилбертом, который вместе с капитаном стражи стоял в дверях. С полдюжины людей в форме предупредительно держались сзади.

— Что-нибудь с отцом?

— Нет-нет, — успокоил ее Джилберт. — Не волнуйся, ничего страшного. Ты спала?

— Засыпала. Мои девушки отлучились на час. Кроме меня, ответить было некому. Вы напугали меня чуть не до смерти. — Она повернулась к капитану и высокомерно спросила: — Что вам угодно, капитан? Быстрее, пожалуйста. Сейчас не совсем подходящее время для аудиенции.

Джилберт вмешался, прежде чем капитан успел открыть рот.

— Забавная штука, Арта. Молодой человек… забыл, как его зовут… представь себе, убежал, разбив по пути две головы. Мы преследуем его, и теперь уже с равными силами. Взвод солдат на одного беглеца. Вот и я тоже иду по следу, радуя капитана рвением и усердием.

Артемизия выглядела совершенно сбитой с толку. Капитан крепко выругался про себя, едва шевельнув губами, потом проговорил:

— Извините, милорд, но вы объясняете не совсем понятно, и мы непозволительно медлим. Миледи, человек, назвавший себя сыном экс-Ранчера Вайдемоса, был арестован за измену. Ему удалось бежать. Мы должны обыскать весь Дворец, комната за комнатой.

Артемизия, нахмурившись, отступила.

— Включая и мои комнаты?

— Если Ваша милость позволит.

— Но я не позволю! Я несомненно знала бы, если бы в моей гостиной или спальне оказался незнакомый молодой человек. А полагать, что я имею дело с незнакомцем в такое время ночи, оскорбительно. Вы не оказываете мне должного уважения, капитан.

Это сработало. Капитану осталось лишь поклониться и заверить:

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, миледи. Простите за беспокойство в ночное время. Вашего заявления, что вы не видели беглеца, разумеется, вполне достаточно. В данных обстоятельствах нам необходимо было убедиться в вашей безопасности. Он опасный человек.

— Но не настолько же, чтобы вы с вашими людьми не справились с ним?

И вновь вмешался Джилберт:

— Капитан, идемте! Пока вы обмениваетесь любезностями, наш беглец может добраться до оружейной. Я предлагаю оставить стражника у дверей леди Артемизии, чтобы никто не тревожил ее больше. Конечно, дорогая, это в том случае, если ты не пожелаешь присоединиться к нам сама.

— Спасибо, — холодно ответила Артемизия. — Я удовольствуюсь тем, что закрою дверь и лягу спать.

— Выбери стражника повыше! — воскликнул Джилберт. — Возьми вот этого. У стражи сейчас красивые мундиры, Артемизия. Стражника можно издали узнать по мундиру…

— Милорд! — нетерпеливо прервал его капитан. — У нас нет времени. Вы нас задерживаете.

По его сигналу один из стражников вышел из строя, отсалютовал сначала уже закрытой двери Артемизии, затем капитану. Вскоре звуки шагов стихли вдали.

Артемизия чуть помедлила, затем приоткрыла дверь, стражник стоял, расставив ноги, выпрямив спину, держа правую руку на рукоятке оружия. Тот самый высокий стражник, которого предложил Джилберт. Высокий, как Байрон Фаррил, впрочем, чуть поуже в плечах.

Артемизия подумала, что хоть Байрон молод и горяч не в меру, зато высок и хорошо сложен. Зря она так набрасывалась на него все время. Вообще-то он симпатичный…

Она закрыла дверь и подошла к гардеробной.

Байрон застыл, когда часть стены снова заскользила в сторону. Он затаил дыхание, пальцы крепко сжали оружие.

Артемизия взглянула на его хлысты.

— Осторожней!

Он облегченно перевел дыхание и сунул хлысты в карман. Так было неудобно, но у него не было кобуры.

— Это на случай, если бы заглянул кто-нибудь другой, — заметил он.

— Выходите и говорите шепотом.

Она по-прежнему была в пеньюаре из незнакомой Байрону ткани, отделанной кисточками серебристого меха. Пеньюар облегал тело благодаря какому-то статическому притяжению, так что не нужны были ни пуговицы, ни застежки, ни замки. Сквозь ткань слегка просвечивали очертания фигуры Артемизии.

Байрон почувствовал, что уши у него зарделись, но ощущение было невыразимо приятным.

Артемизия нетерпеливо махнула рукой:

— Ну что же вы?

Байрон перевел взгляд на ее лицо:

— Что? О, простите.

Он отвернулся и застыл, прислушиваясь к слабому шуршанию одежды. Ему не пришло в голову удивиться, что она не воспользовалась гардеробной или не переоделась перед тем, как открыть ему выход. Тайны женской психологии собьют с толку кого угодно.

Когда он обернулся, она была уже в костюме, едва доходившем до колен. Эта одежда явно предназначалась для выхода.

— Значит, мы уходим? — машинально спросил он.

Девушка покачала головой.

— Сначала вы должны сделать свое дело. Вам нужна другая одежда. Встаньте по эту сторону двери, а я позову стражника.

— Что за стражник?

— По предложению дяди Джила у двери оставили охрану, — улыбнулась Артемизия.

Она приоткрыла дверь. Стражник неподвижно стоял на месте.

— Стражник, скорее сюда, — прошептала она.

Солдат не колеблясь исполнил приказание дочери Правителя. Он вошел в комнату с уважительным: «К вашим услугам…» — но тут внезапно что-то тяжелое обрушилось ему на плечи, колени у пего подогнулись, а остаток фразы застрял в горле, вбитый туда резким ударом кулака.

Артемизия торопливо закрыла дверь и смотрела на схватку с чувством, близким к тошноте. Жизнь во Дворце Хинриадов была спокойной, и раньше ей никогда не приходилось видеть лица, залитого кровью и искаженного удушьем. Она отвернулась.

Байрон, оскалив зубы от напряжения, железной хваткой сжал противника за горло. Руки стражника ослабели, ноги тщетно пинали воздух. Не разжимая хватки, Байрон приподнял его. Наконец руки и ноги стражника повисли неподвижно, конвульсивные и бесполезные движения груди почти прекратились. Байрон осторожно опустил его на пол. Стражник безжизненно растянулся, как пустой мешок.

— Он мертв? — с ужасом спросила Артемизия.

— Вряд ли. Чтобы задушить человека, требуется от четырех до пяти минут. Он просто отключился на время. Найдется чем связать его?

Артемизия покачала головой. В этот момент она чувствовала себя совершенно беспомощной.

— У вас наверняка есть селлитовые чулки, — сказал Байрон. — Они сгодятся. — Он обезоружил стражника и стащил с него мундир. — Кроме того, мне необходимо умыться.

Приятно было окунуться в очищающий туман ванной Артемизии. Возможно, слишком сильный аромат, но, надо полагать, на свежем воздухе он исчезнет. По крайней мере, теперь он чист, и для этого понадобилось только шагнуть в поток капель, подгоняемых теплым воздухом. Вышел он не только чистым, но и сухим. Ни на Земле, ни в Вайдемосе таких ванн не было.

Мундир стражника оказался ему тесноват. Не понравилось Байрону и ощущение от уродливой конической шапки на голове. Он с отвращением взглянул на свое отражение.

— Как я выгляжу?

— Как солдат.

— Вам придется нести один хлыст, я не справлюсь с тремя.

Она осторожно взяла хлыст двумя пальцами и опустила в сумку, свисавшую с ее широкого пояса и поддерживаемую микрополем, так что руки у нее оставались свободными.

— Нам пора идти, — сказала она. — Если кто-нибудь встретится по пути, молчите, говорить буду я. Вас выдаст акцент. Да и в любом случае, в моем присутствии вы не имеете права говорить, разве что обратятся непосредственно к вам. Помните: вы простой солдат.

Стражник на полу начал извиваться и закатил глаза. Руки и ноги его были надежно связаны чулками, материал которых прочнее стали, изо рта торчал кляп.

Байрон оттащил его в сторону, чтобы Артемизии не пришлось переступать через него.

— Сюда, — выдохнула Артемизия.

На первом повороте за ними послышались шаги, и легкая рука опустилась на плечо Байрона.

Байрон молниеносно схватил эту руку и быстро обернулся, другой рукой сжимая нейронный хлыст.

— Спокойнее, молодой человек, — сказал Джилберт, потирая запястье. — Я ждал вас, но это не причина, чтобы ломать мне кости. Позвольте выразить восхищение вашим видом, Фаррил. Правда, одежда на вас чуть сморщилась, но неплохо, совсем неплохо. В таком наряде вы гарантированы от пристальных нескромных взглядов. Вот вам преимущество мундира! Каждый считает, что в солдатской форме должен быть только солдат, и больше никто.

— Дядя Джил, — нетерпеливо прошептала Артемизия, — не говорите так много. Где сейчас стражники?

— Никто не дает мне и слова сказать, — заявил он обиженно, — Стражники подбираются к башне. Они решили, что нашего друга нет на нижних этажах, поэтому оставили лишь несколько человек у входа и лестниц. Мы сможем пройти.

— А они не хватятся вас, сэр? — спросил Байрон.

— Меня? Ха! Капитан был просто счастлив, что я ухожу. Уверяю вас, они не станут меня искать.

Вначале они говорили шепотом, потом совсем замолкли. Внизу у лестницы стоял стражник, еще двое дежурили по обе стороны больших резных ворот, выходивших на улицу.

— Есть новости о беглеце, ребята? — спросил Джилберт.

— Нет, милорд, — откликнулся ближайший стражник, щелкнув каблуками.

— Ну, смотрите в оба!

Они миновали стражников, один из которых предварительно отключил сигнализацию.

Снаружи была ночь. На небе сияли звезды, тусклое рваное пятно туманности закрывало искры света на горизонте. Центральный Дворец остался позади, вздымаясь черной глыбой, а в полумиле виднелась Полевая Башня.

Через пять минут Джилберт забеспокоился.

— Что-то здесь не так, — сказал он.

— Дядя Джил, ты не забыл подготовить корабль? — спросила Артемизия.

— Конечно, нет, — выпалил он, если только можно выпалить шепотом. — Но почему освещена Полевая Башня? Она должна быть темной.

Он указал на деревья, за которыми муравейником возвышалась башня белого цвета. Свет означал работу на поле: корабли улетали в космос или, наоборот, приземлялись.

— На эту ночь ничего не назначено. Это совершенно точно.

Джилберт неожиданно остановился и развел руки в стороны, чтобы удержать остальных.

— Приехали! — сказал он и почти истерически хихикнул. — На сей раз Хинрик организовал все как следует. Они здесь! Тираниты! Вы не понимаете? Это личный боевой крейсер Аратапа!

Байрон увидел крейсер, сверкавший огнями. На фоне других, неразличимых в темноте кораблей он выглядел стройнее, тоньше и изящнее родийских звездолетов.

— Капитан говорил о каком-то почетном госте, но я не обратил на его слова внимания, — сказал Джилберт. — Теперь делать нечего. Мы не можем сражаться с тиранитами.

— Почему это? — свирепо спросил Байрон, чувствуя, как в нем закипает ярость. — Почему мы не можем с ними сражаться? Они не ждут нападения, а мы вооружены. Захватим корабль наместника! Оставим его без штанов!

И он шагнул вперед из относительно безопасной тени деревьев на открытое поле. Остальные последовали за ним. Прятаться не имело смысла. Они были членами королевской семьи, которых, сопровождал солдат.

Но сейчас они шли сражаться с тиранитами.

Увидев впервые год назад Дворцовые покои на Родии, Саймак Аратап был поражен, но впечатлил его только внешний вид комплекса. Внутренность была всего лишь обветшалым реликтом. Два поколения назад здесь заседали члены правительства Родии и размещались основные правительственные учреждения. Центральный Дворец был сердцем дюжины миров.

Но сейчас местные правительства, оставшиеся у власти (поскольку Хан не вмешивался во внутренние дела), встречались раз в году, чтобы ратифицировать приказы, полученные за истекшие двенадцать месяцев. Это было чистой формальностью. Исполнительный Совет номинально продолжал заседать, но состоял из десятка лиц, которые девять из десяти недель проводили в своих поместьях. Различные исполнительные учреждения действовали активно, так как без них не могли обойтись ни прежние, ни новые властители, но теперь они были рассеяны по планете и стали менее зависимы от Правителя, подчиняясь приказам своих новых хозяев — тиранитов.

Дворец остался только величественным сооружением из камня и металла, не более. В нем размещалась семья Правителя, штат прислуги и совершенно недостаточный отряд стражников.

Сегодня Аратап чувствовал себя во Дворце неуютно. Было поздно, он устал, глаза болели и хотелось убрать контактные линзы, а главное, он был разочарован как никогда.

Рухнул такой прекрасный план! Аратап изредка поглядывал на своего военного заместителя, но майор бесстрастно слушал Правителя.

Сам Аратап не обращал на Хинрика никакого внимания.

— Сын Вайдемоса? В самом деле? — спросил он рассеянно. Затем добавил: — И вы его арестовали? Правильно сделали!

Но все это уже потеряло для него интерес, поскольку события явно вышли из-под контроля. Аратап был человеком точным и аккуратным и терпеть не мог, когда разрозненные факты сбивались в беспорядочную кучу, вместо того чтобы выстроиться в стройную логическую цепочку.

Вайдемос был изменником, и сын Вайдемоса пытался встретиться с Правителем Родии, вначале тайно, а когда это не удалось, то при помощи невероятной истории с заговором. Разумеется, это должно было послужить началом схемы.

И вот все распалось. Хинрик с неприличной торопливостью выдал мальчишку, даже не мог подождать до утра. И это совсем не радовало, ибо Аратап еще не выяснил все факты.

Он вновь прислушался к жалкому лепету Правителя. Хинрик начал повторяться, и Аратап почувствовал к нему жалость. Этот человек стал таким трусом, что даже тиранитов выводил из терпения. И все же это был единственный путь. Только страх может обеспечить абсолютную верность. Страх — и больше ничего.

Вайдемос не боялся. И хотя его личные интересы были связаны с господством тиранитов, он восстал. Хинрик боялся — в этом было различие.

И поскольку Хинрик боялся, он сидел здесь, бессвязно лепеча и пытаясь заслужить одобрение. Ну, от майора он его не дождется, как пить дать. У этого служаки нет ни капли воображения. Аратап вздохнул: что ж, может, так оно и легче. Политика — грязное дело.

— Очень хорошо, — благосклонно кивнул он Правителю — Я приветствую ваше быстрое решение и ваше рвение на службе Хану. Вы можете быть уверены, что он узнает об этом.

Лицо Хинрика прояснилось, он испытывал явное облегчение.

— Пусть его приведут, — продолжал Аратап. — Послушаем, что скажет наш петушок.

Он еле сдерживал желание зевнуть. Его совершенно не интересовало, что скажет «петушок».

Хинрик собрался вызвать капитана стражи, но оказалось, что в этом не было необходимости: капитан без всякого вызова появился в дверях комнаты.

— Ваше превосходительство! — воскликнул он и вошел, не дожидаясь позволения.

Хинрик удивленно разглядывал свою руку, так и не дотянувшуюся до сигнала вызова, недоумевая, как это его намерение материализовалось вдруг само по себе.

— Что случилось, капитан? — неуверенно спросил он.

— Ваше превосходительство, пленник сбежал!

Аратап встрепенулся, наконец пробудившись от спячки. Это уже интереснее!

— Подробности, капитан! — приказал он и выпрямился в кресле.

Капитан лаконично изложил события и сказал:

— Ваше превосходительство, я прошу разрешения объявить общую тревогу. Они не могли далеко уйти!

— Конечно, — запинаясь, выговорил Хинрик. — Общая тревога. Вот именно! Быстрее! Наместник, я не понимаю, как это могло случиться. Капитан, поднимите всех людей! Наместник, мы проведем расследование. Все стражники будут сурово наказаны! Наказаны! Наказаны!

Он истерично выкрикивал это слово, но капитан продолжал стоять. Очевидно, он хотел сказать что-то еще.

— Чего вы ждете? — нетерпеливо спросил его Аратап.

— Могу я поговорить с Его превосходительством наедине? — вдруг спросил капитан.

Хинрик бросил быстрый испуганный взгляд на невозмутимого наместника и с негодованием произнес:

— У нас нет секретов от солдат Хана — наших друзей, наших…

— Говорите, капитан, — мягко прервал его Аратап. Капитан щелкнул каблуками и сказал:

— Поскольку мне приказано говорить, Ваше превосходительство, я с сожалением вынужден сообщить, что вместе с пленником исчезли также миледи Артемизия и милорд Джилберт.

— Он осмелился похитить их?! — Хинрик вскочил на ноги. — И мои стражники позволили?

— Они не похищены, Ваше превосходительство, — возразил капитан. — Они сопровождают его добровольно.

— Откуда вы знаете? — Аратап наслаждался: кажется, все-таки образуется схема. Причем такая, о какой он не мог и мечтать.

— У нас есть показания обезоруженного стражника, — сказал капитан, — а также тех, кто невольно позволил им выйти из здания. — Он поколебался, потом угрюмо добавил: — Когда я расспрашивал миледи Артемизию у двери ее личных покоев, она сказала мне, что спала. Лишь позднее я понял, что лицо ее вовсе не было заспанным. Но когда я вернулся, было уже поздно. Я сознаю свою ответственность за эту неудачу и прощу Ваше превосходительство принять мое прошение об отставке. Но сейчас я должен знать: вы по-прежнему согласны объявить общую тревогу? Без вашего разрешения я не могу задержать членов королевского семейства.

Хинрик пошатнулся и посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— Капитан, вам следует позаботиться о здоровье вашего Правителя, — сказал Аратап. — Советую вызвать врача.

— А общая тревога? — спросил капитан.

— Никаких тревог! Вы меня поняли? Ни общей тревоги, ни захвата пленника. Инцидент исчерпан! Верните своих людей к их обычным обязанностям и позаботьтесь о своем Правителе. Идемте, майор!

Как только здание Центрального Дворца осталось у них за спиной, майор-тиранит угрюмо заговорил:

— Аратап, я полагаю, вы знаете, что делаете. Я не вмешался только на основании этого предположения.

— Благодарю вас, майор.

Аратапу нравился ночной воздух этой планеты, полной зелени. Тиран тоже по-своему прекрасен суровой красотой гор и скал. Но очень уж там сухо.

— Вам нельзя иметь дело с Хинриком, майор, — продолжал Аратап, — В ваших руках он слабеет и ломается. Он полезен нам, поэтому с ним нужно обращаться помягче.

Майор отмахнулся от упрека.

— Я не об этом. Почему вы отменили общую тревогу? Вам что, не нужны эти изменники?

— А вам? — Аратап остановился. — Посидим здесь немного, Андрос. Вон скамья у дороги. Прекрасное место и абсолютно недостижимое для шпионских лучей… Зачем вам этот молодой человек?

— А зачем мне вообще все изменники и преступники?

— Вы хотите захватить несколько пешек, оставив нетронутым сам источник заразы. Ну и кого вы так стремитесь заполучить? Мальчишку, глупую девчонку и престарелого идиота?

Поблизости негромко струился искусственный водопад. Маленький, но красивый, он был подлинным чудом для Аратапа. Вода, без всякой цели бесконечно бегущая по земле! Всякий раз, когда он видел это, в нем поднималось инстинктивное возмущение.

— Но так мы вообще остались ни с чем, — заметил майор.

— У нас есть схема. Когда молодой человек появился впервые, мы считали, что ему нужен Правитель. И это было непонятно, потому что Хинрик — это Хинрик. Теперь мы знаем: Правитель был только прикрытием. Мальчишка явился за дочерью Хинрика и его братом, а это уже имеет смысл.

— Почему Хинрик не вызвал нас быстрее? Почему он ждал до полуночи?

— Потому что он игрушка в руках у любого, кто до него доберется первым. Я не сомневаюсь: Джилберт уверил его, что ночная встреча с нами будет доказательством его рвения.

— Вы думаете, нас вызвали сюда специально, чтобы мы стали свидетелями их бегства?

— Нет, не для этого. А вы подумайте: куда могут отправиться наши беглецы?

— Родия велика, — пожал плечами майор.

— Да, если бы юный Фаррил бежал один. Но где на Родии останутся незамеченными два члена королевской семьи? Особенно девушка?

— Вы правы. Значит, им придется покинуть планету?

— Совершенно верно. А каким образом? За пятнадцать минут они могут добраться до Полевой Башни. Теперь вы понимаете, почему мы здесь?

— Наш корабль! — воскликнул майор.

— Конечно! Тиранитский корабль покажется им идеальным выходом. Иначе им пришлось бы взять торговый корабль. Фаррил учился на Земле и, я уверен, умеет управлять крейсером.

— Вот именно. Почему мы позволяем аристократам посылать своих сыновей куда угодно? Для того, чтобы заниматься местной торговлей, им вовсе не нужно знать, как управляют звездолетами. Мы сами растим бунтовщиков на свою голову!

— Тем не менее, — произнес Аратап с вежливым равнодушием, — в данный момент Фаррил обладает необходимым образованием и надо принять это во внимание, а не сердиться. Я уверен, что они попытаются захватить наш крейсер.

— Не могу поверить!

— У вас передатчик в часах. Свяжитесь с крейсером, если можете.

Майор попробовал, но безуспешно.

— Свяжитесь с Полевой Башней.

Из крошечного приемника послышался тихий голос. В нем звучала растерянность.

— Но, Ваше превосходительство, здесь какая-то ошибка. Ваш пилот вылетел десять минут назад.

— Вот видите! — улыбнулся Аратап, — Стоит построить правильную схему — и каждое предыдущее событие неизбежно повлечет за собой последующее. Теперь вы поняли, к чемуэто приведет?

Майор хлопнул себя по бедрам и коротко хохотнул.

— Конечно!

— Они еще не знают этого, — продолжал Аратап, — но они себя погубили. Если бы они довольствовались самым неуклюжим и тихоходным родийским торговым кораблем, им несомненно удалось бы уйти и меня, как говорится, оставили бы сегодня ночью без штанов. Но сейчас штаны на мне держатся крепко, а вот им, голубчикам, уже никто не поможет. И когда я накрою их — не раньше и не позже, чем будет выгодно мне, заметьте, — последние слова он подчеркнул с особым удовольствием, — в моих руках окажется вся тайная организация. — Он вздохнул и снова почувствовал, что становится скучно. — Что ж, нам повезло, и сейчас нет необходимости торопиться. Вызовите центральную базу. Пусть вышлют за нами другой корабль.

Глава десятая Может быть!

Занятия по космонавтике, которые Байрон Фаррил посещал на Земле, носили в основном теоретический характер. Он прослушал несколько курсов, посвященных развитию космической техники, и целых полсеместра изучал гиператомный двигатель, но все это мало помогало, когда нужно было управлять кораблем в космосе. Опытные пилоты осваивают свое дело в пространстве, а не в аудитории.

Байрону удалось поднять корабль без проблем, но тут ему просто повезло.

«Беспощадный» повиновался приборам легче и быстрее, чем ожидал Байрон. Он несколько раз поднимал корабли с Земли в космос и сажал их, но это были старые модели, предназначенные для тренировки студентов. Все они поднимались в воздух с трудом, будто сильно устали, и медленно шли по спирали сквозь атмосферу.

«Беспощадный» же оторвался от планеты без всяких усилий: прыгнул вверх и со свистом пронесся через атмосферу, так что Байрон кувырком вылетел из кресла и чуть не вывихнул себе плечо. Артемизия и Джилберт, которые с осторожностью новичков пристегнулись к сиденьям, отделались лишь синяками от натянутых ремней. Пленный тиранит лежал у стены, пытаясь развязать путы и монотонно ругаясь.

Байрон встал, пошатываясь, пинком заставил тиранита замолкнуть и, придерживаясь за перила, пробрался вдоль стены к своему сиденью. Действие носовых двигателей несколько уменьшило обороты ускорения и сделало его переносимым.

Они находились в верхней части атмосферы Родии. Небо стало темно-фиолетовым, корпус корабля так нагрелся от трения воздуха, что пекло даже внутри.

Потребовались часы, чтобы лечь на орбиту вокруг Родии. Байрон не мог рассчитать скорость, необходимую для преодоления притяжения планеты. Он работал наугад, резко меняя скорости вперед и назад, и следил за массометром, который показывал удаление от поверхности планеты, измеряя интенсивность гравитационного поля. К счастью, массометр был калиброван с учетом массы в радиусе притяжения Родии. Сам Байрон без длительного экспериментирования не смог бы приспособить калибровку.

В конце концов массометр успокоился и в течение двух часов продержался на одной точке, не отклоняясь. Байрон позволил себе расслабиться, остальные расстегнули ремни.

— Не сказала бы, что у вас легкая рука, лорд Ранчер, — заметила Артемизия.

— Я лечу, миледи, — огрызнулся Байрон. — Если вы сумеете лучше, пожалуйста, попробуйте. Только сначала я высажусь.

— Тихо, тихо! — остановил их Джилберт. — Корабль тесноват для словесных баталий, и вдобавок, поскольку мы втиснуты в эту летающую куриную клетку, я предлагаю опустить все эти «лорды» и «леди», иначе наше общение станет невозможным. Я — Джилберт, вы — Байрон, она — Артемизия. Предлагаю пользоваться именами. А что касается корабля, почему бы нам не призвать на помощь нашего друга тиранита?

Пленник испепелил его взглядом.

— Нет, мы не можем доверять ему, — сказал Байрон. — Кроме того, поупражнявшись, я стану лучше справляться с кораблем. Ведь я вас пока не разбил?

Плечо у него все еще ныло от первого толчка при взлете, и, как обычно, боль делала его раздражительным.

— А что же нам делать с ним? — спросил Джилберт.

— Мне не по душе хладнокровное убийство, — ответил Байрон, — К тому же оно нам не поможет, а только еще больше озлобит тиранитов. Убийство представителя господствующей расы — непростительный грех.

— Какой же выход?

— Высадим его.

— Хорошо, но где?

— На Родии.

— Что?!

— Это единственное место, где нас не будут искать. К тому же нам в любом случае придется садиться.

— Зачем?

— Наместник использовал свой корабль для внутри-планетных перелетов. На нем нет запасов продовольствия. Прежде чем отправиться куда-либо, надо проверить, что есть на корабле, и пополнить запасы воды и пищи.

Артемизия одобрительно кивнула:

— Верно. Мне это даже в голову не пришло. Молодец, Байрон.

Байрон небрежно махнул рукой, но тем не менее был доволен. Впервые она назвала его по имени. Оказывается, она умеет быть милой, если захочет…

— Но он же немедленно сообщит о нашем местонахождении! — переполошился Джилберт.

— Не думаю, — сказал Байрон. — Во-первых, надеюсь, на Родии есть пустынные места. Мы ведь не станем высаживаться в деловом квартале города или в тиранитском гарнизоне. Во-вторых, наш пленник скорее всего и сам не захочет встречи со своим начальством… Эй, послушайте, а что ждет солдата, который позволил украсть личный крейсер наместника?

Пленник не ответил, но побледнел и поджал губы. Байрон не хотел бы оказаться на месте этого солдата, хотя, откровенно говоря, его трудно было в чем-то винить. Вряд ли он мог ожидать нападения со стороны королевской семьи Родии. В соответствии с тиранитским военным уставом он отказался пустить их на борт корабля без разрешения офицера. Даже если бы об этом попросил сам Правитель, сказал им солдат, он вынужден был бы отказать. Но они окружили его, и, когда он понял, что ему следовало еще точнее выполнять статьи устава, было уже поздно — нейронный хлыст коснулся его груди.

Он и тогда не покорился. Пришлось ударить его хлыстом, чтобы угомонить. И несмотря на это стойкое сопротивление, ему как минимум грозил трибунал и суровая кара. Никто в этом не сомневался, и меньше всех — сам солдат.

Они приземлились два дня спустя на окраине города Саутварка. Город был выбран сознательно, так как лежал в стороне от густонаселенных районов Родии. Тиранитского солдата усадили в катапульту и выбросили в пятидесяти милях от ближайшего населенного пункта.

Посадка на пустом берегу прошла без осложнений. Байрон, меньше своих попутчиков рисковавший быть узнанным, сделал в городе необходимые покупки.

Родийских денег, которые в последний момент догадался прихватить с собой Джилберт, едва хватило на самые элементарные припасы. Большая часть их ушла на тележку, в которой можно было по частям перевезти купленное.

— Нам хватило бы денег на что-нибудь еще, — сказала Артемизия, — если бы вы не накупили столько тиранитской каши.

— Мне не из чего было выбирать, — разозлился Байрон. — Можете называть ее тиранитской кашей, однако на самом деле это хорошо сбалансированная пища. Она пригодится нам как нельзя лучше.

Он был раздражен. Доставить все необходимое и погрузить на корабль — работа для грузчика, и рискованная к тому же. Покупать приходилось под носом у тиранитов. Поэтому он ждал не укоров, а одобрения.

А потом, другого выхода действительно не было. Тираниты самостоятельно разработали целую технологию приготовления концентратов с учетом небольших размеров своих кораблей. Они не могли позволить себе роскошь в виде огромных кладовых, в которых рядами висели целые туши, как это делалось на других флотилиях, зато преуспели в создании стандартных рационов, содержавших большое количество калорий и все необходимые компоненты. Эти рационы хранились в виде брикетов и занимали в двадцать раз меньше места, чем естественные продукты.

— У нее ужасный вкус, — сказала Артемизия.

— Придется привыкнуть, — ответил Байрон, подражая ее капризному тону. Она вспыхнула и сердито отвернулась.

Байрон понимал, что ее смущает теснота и все, что с ней связано. Дело не только в тиранитской пище. Не было, например, отдельных спален. Большую часть корабля занимали машинный отсек и рубка управления. (В конце концов, это же военный корабль, а не прогулочная яхта, подумал Байрон.) Был еще склад и маленькая каюта с двумя ярусами по три койки с каждой стороны, а в небольшой нише возле каюты — туалет.

Все это означало тесноту и полную невозможность уединения. Это означало также, что Артемизии придется считаться с отсутствием на борту женской одежды, зеркала и ванной.

Что ж, пусть привыкает. Байрон считал, что сделал для нее вполне достаточно.

Почему бы ей не оценить его усилий по достоинству? Могла бы и улыбнуться хоть иногда. У нее прелестная улыбка, и вообще она ничего, если не принимать во внимание характер. Но характерец!..

Ладно, хватит терять время впустую на эти размышления!

Хуже всего было положение с водой. Тиран — пустынная планета, вода там редкость, и люди знают ей цену. На корабле вода для умывания почти не использовалась. Солдаты мылись, высадившись на планету. Считалось, что во время перелета немного грязи и пота не повредит. Даже для питья воды вряд ли хватало на дальний рейс. Воду нельзя ни концентрировать, ни дегидрировать — ее приходится запасать в натуральном виде. Проблема осложнялась тем, что содержание воды в тиранитских концентратах было очень низким.

На корабле были установлены устройства для вторичного использования воды, выделяемой телом, но Байрон, разобравшись в их назначении, почувствовал тошноту и отключил их. С химической точки зрения это разумная процедура, но к таким вещам необходимо привыкнуть.

Второй взлет прошел сравнительно гладко, и Байрон проводил время, упражняясь в пилотировании. Компактный пульт управления лишь отдаленно напоминал те, к которым он привык на Земле. Раздумывая над назначением того или иного прибора, Байрон записывал свою догадку на бумажку и прикреплял ее у соответствующего устройства.

В пилотскую рубку вошел Джилберт. Байрон взглянул на него через плечо и спросил:

— Артемизия в каюте, надо полагать?

— Где же ей еще быть?

— Когда увидите ее, передайте, что я буду спать здесь, в пилотской рубке. Советую вам сделать то же, чтобы каюта была полностью в ее распоряжении, — И, помолчав, пробормотал вполголоса. — Только капризной девчонки нам тут и не хватало.

— Вы тоже не без греха, Байрон, — заметил Джилберт, — Вспомните, к какой жизни она привыкла.

— Я помню. И что же? А к какой жизни привык я? В конце концов, я тоже родом не из шахтерской семьи с пояса астероидов! Я родился на самом большом ранчо Нефелоса. Но нужно уметь приспосабливаться к обстоятельствам! Черт возьми, я же не могу растянуть корабль! Он может взять лишь небольшой запас пищи и воды, и я не виноват, что здесь нет ни душа, ни ванной. Она злится на меня, словно это я сконструировал корабль!

Для него было большим облегчением выкрикнуть все это в лицо Джилберту.

Но тут открылась дверь и появилась Артемизия. Она холодно сказала:

— На вашем месте, Байрон, я воздержалась бы от криков. Вас слышно по всему кораблю.

— Это меня не беспокоит, — парировал Байрон. — А если вам не нравится на корабле, вспомните, что, если бы ваш отец не пытался убить меня, а вас — выдать замуж, мы бы здесь не оказались.

— Не смейте говорить о моем отце!

— Я буду говорить, о чем захочу.

Джилберт зажал уши руками:

— Я вас умоляю!

Спор мгновенно оборвался. Джилберт предложил:

— Не обсудить ли нам сейчас конечную цель? Ведь совершенно очевидно, что чем быстрее мы долетим куда-нибудь и выберемся из корабля, тем легче нам всем будет.

— Согласен с вами, Джил, — сказал Байрон. — Куда угодно, лишь бы избавиться от ее стенаний. А еще говорят о женщинах на космических кораблях!

Артемизия проговорила, обращаясь исключительно к Джилберту:

— Почему бы нам совсем не уйти из района туманности?

— Не знаю, как вы, — немедленно отреагировал Байрон, — а я собираюсь вернуться на свое ранчо и кое-что предпринять в связи с убийством отца. Я остаюсь в королевствах.

— Я не имела в виду улетать навсегда. Только до тех пор, пока нас не перестанут искать. Не знаю, что вы собираетесь делать со своим ранчо, но знаю, что вы его не получите, пока империя тиранитов не разлетится на куски. Извините, но я как-то не вижу вас в роли крушителя империй.

— Не волнуйтесь о том, что я хочу предпринять. Это мое дело.

— Могу я внести предложение? — мягко спросил Джилберт и, истолковав молчание как согласие, продолжил: — Предположим, я скажу вам, куда мы должны лететь и что делать, чтобы разбить империю на куски, как выразилась Артемизия.

— Да ну? И как же вы предполагаете это сделать? — поинтересовался Байрон.

— Мой дорогой мальчик, вы проявляете очень забавный скептицизм, — улыбнулся Джилберт. — Вы не верите мне? Вы считаете, будто мое предложение — обязательно глупость. А ведь это я вывел вас из Дворца.

— Я помню об этом и очень внимательно слушаю.

— Ну и прекрасно. Я двадцать лет ждал возможности сбежать от тиранитов. Если бы я был обычным гражданином, я давно бы сделал это, но из-за своего проклятого происхождения я постоянно находился у них на глазах… И все же если бы я не был Хинриадом, то не смог бы присутствовать на коронации нынешнего Хана Тиранитского и не наткнулся бы на тайну, которая однажды уничтожит самого Хана.

— Продолжайте, — сказал Байрон.

— Путешествие с Родии на Тиран и обратно совершалось, разумеется, на тиранитском военном корабле. Корабль был похож на этот, только намного больше. Полет туда прошел без происшествий. Пребывание на Тиране было по-своему забавным, но для моего рассказа это не имеет значения. Однако на обратном пути в нас попал метеорит.

— Что?!

Джилберт поднял руку:

— Я хорошо знаю, что это почти невероятно. Столкновение с метеоритом в космосе, особенно в межзвездном пространстве, явление настолько редкое, что его можно вообще не принимать во внимание. И все же это случается иногда, как вы знаете. И это случилось с нами. Известно, что любой метеорит, даже размером с булавочную головку — а таких большинство, — может насквозь пробить любой корабль, кроме разве что супербронированного.

— Я знаю, — вмешался Байрон. — Это связано с моментом движения, который является производным массы и скорости. Скорость вполне возмещает недостаток массы.

Он произнес это как школьный урок и поймал себя на том, что украдкой поглядывает на Артемизию.

Она сидела, слушая Джилберта, и была так близко от Байрона, что они едва не касались друг друга. Байрону пришло в голову, что у нее прекрасный профиль, хотя волосы чуть-чуть растрепались. Жакет она сняла, и мягкая белизна блузки была гладкой и свежей даже после двухсуточного полета. Он удивился, как ей это удается.

Путешествие было бы прекрасным, если бы она научилась себя вести по-человечески, подумал Байрон. Беда в том, что ее никто никогда не воспитывал по-настоящему, и уж по крайней мере не папочка. Она слишком привыкла действовать по-своему. Будь она из менее знатной семьи, она была бы просто прелестна.

Он уже видел в мечтах, как воспитывает ее по-настоящему и дает ей возможность по достоинству оценить его, Байрона, когда она повернула голову и спокойно встретила его взгляд. Байрон отвел глаза и быстро переключился на Джилберта. Оказывается, он пропустил всего несколько фраз:

— …Не имею ни малейшего представления, почему вышел из строя корабельный экран. Это одно из тех обстоятельств, причины которых так и остаются неясными. Но он вышел из строя, и в корабль ударил метеорит. Он был размером с небольшой камешек и пробил корпус, но выйти через другой борт не смог. Если бы вышел, то не причинил бы особого вреда, просто залатали бы корпус.

Но метеорит попал в центральную рубку, отлетел рикошетом от стальной стены и бился до тех пор, пока не остановился. Это длилось какую-то долю секунды, однако при начальной скорости сто миль в секунду он успел пересечь рубку не менее сотни раз. Оба пилота были разрезаны на куски, а я спасся лишь потому, что был в каюте. Я услышал удар, звон и крики пилотов. А когда вбежал в рубку, там повсюду были кровь и клочья разодранных тел… Дальнейшее я помню урывками, хотя много лет подряд переживал его в ночных кошмарах.

Холодный звук уходившего воздуха привел меня к проделанной метеоритом дыре. Я поднес к ней металлический диск, и воздушное давление крепко прижало его. Космический камешек лежал на полу. Я ударил его гаечным ключом и расколол пополам. Границы раскола немедленно покрылись изморозью: внутри он сохранил температуру космоса.

Я обвязал запястья трупов проволокой и прицепил к ней магниты. Потом вытолкнул их обоих в люк и услышал, как магниты приклеились к обшивке. Теперь я знал, что замерзшие тела будут следовать за кораблем, куда бы он ни летел. Я понимал, что, вернувшись на Родню, буду нуждаться в доказательствах, что пилотов убил не я, а метеорит…

Но как вернуться домой? Я был совершенно беспомощен. Управлять кораблем я не умел и не пытался пробовать. Я даже не знал, как использовать субэфирную коммуникационную установку, чтобы послать сигнал СОС. Оставалось лишь предоставить кораблю следовать своим курсом…

— Но вы и этого не могли сделать, верно? — спросил Байрон, пытаясь сообразить: а не выдумывает ли все это Джилберт на ходу просто из-за романтического воображения или каких-то практических надобностей? — А как же прыжок через гиперпространство? Вы должны были совершить его, иначе вас не было бы сейчас с нами.

— Корабли тиранитов при соответствующей настройке приборов совершают прыжки автоматически, — ответил Джилберт.

Байрон недоверчиво посмотрел на него. Он что, принимает его за дурака?

— Вы шутите?

— Нисколько! Это одно из проклятых военных преимуществ, которые позволяют тиранитам выигрывать войны. Захватить пятьдесят планет с населением, в сотни раз превышающим численность завоевателей, — это вам не в игрушки играть! Разумеется, они застали нас врасплох и искусно использовали предателей, но у них было и значительное военное преимущество. Всем известно, что их тактика превосходила нашу, и отчасти благодаря как раз автоматическому прыжку. Он придает их кораблям большую маневренность и делает возможным осуществление сложных военных операций.

Это одна из их самых важнейших тайн. Я и не подозревал о ней, пока не оказался на борту «Вампира» — у тиранитов отвратительный обычай давать своим кораблям кровожадные названия, хотя психологически это вполне оправданно… Я своими глазами увидел это. Я видел, как корабль сам совершил прыжок, хотя никто не прикасался к приборам.

— Вы хотите сказать, что и наш корабль так устроен?

— Не знаю, но я бы не удивился.

Байрон повернулся к контрольным приборам. Там были десятки контактов, о назначении которых он даже не подозревал… Ладно, все это потом!

Он снова повернулся к Джилберту:

— И корабль принес вас домой?

— Нет. Хозяйничая в рубке, метеорит задел и контрольный пульт. Впрочем, этого и следовало ожидать. Циферблаты были разбиты, обшивка порвалась и погнулась. Невозможно было определить, как изменилась установка приборов, но она изменилась, так как корабль не вернулся на Родию…

Постепенно скорость стала уменьшаться, и я понял, что мое путешествие окончено. Я не знал, куда меня занесло, но в корабельном телескопе появился диск планеты. Мне повезло совершенно случайно: диск увеличивался в размерах, а значит, корабль направлялся в ту сторону. Не прямо к планете, конечно. На это невозможно было надеяться. Корабль миновал планету на расстоянии в миллион миль, но на такой дистанции я мог использовать обычное радио. Я знал, как это сделать… После этого происшествия и началось мое увлечение электроникой. Я решил, что никогда не буду больше таким беспомощным. Быть беспомощным — вовсе не так забавно.

— Итак, вы использовали радио, — поторопил его Байрон.

— Совершенно верно. Они пришли и сняли меня.

— Кто?

— Люди с планеты. Она оказалась обитаемой.

— Что ж, удача не изменила вам… И что это была за планета?

— Не знаю.

— Они не сказали вам?

— Забавно, не правда ли? Не сказали. Но это было одно из Затуманных королевств.

— Откуда вы знаете?

— Они догадались, что корабль тиранитский. Узнали его по конструкции и чуть не сожгли, прежде чем я убедил их, что нахожусь на борту один.

Байрон сжал ладони и уронил их на колени.

— Вернемся назад. Я не понял. Если они узнали тиранитский корабль и пытались сжечь его, разве это не доказывает, что их планета не может быть Затуманным королевством?

— Клянусь Галактикой! — возбужденно воскликнул Джилберт, сияя заблестевшими глазами. — Она входит в состав королевств! Они взяли меня на поверхность Что это за мир! Судя по акцентам, там собрались люди из разных миров. Эта планета — настоящий арсенал, невидимый из космоса. Внешне она ничем не отличается от любой аграрной провинции, но истинная жизнь сосредоточена глубоко под землей. Где-то среди королевств, мой мальчик, и сейчас вращается планета, на которой никто не боится тиранитов! Эти люди готовятся уничтожить империю, как не колеблясь уничтожили бы мой корабль, если бы пилоты были живы.

У Байрона сильно забилось сердце. В это мгновение ему захотелось поверить Джилберту.

В конце концов, все может быть. Может быть!

Глава одиннадцатая Но может и не быть!

Но может и не быть! Байрон забросал Джилберта вопросами:

— Как вы узнали, что это арсенал? Долго вы находились там? Что успели увидеть?

— Строго говоря, я увидел не так уж много, — нетерпеливо оборвал его Джилберт. — Мне не устраивали специальных экскурсий! — Он заставил себя успокоиться. — А было это так. Когда меня сняли с корабля, я выглядел не лучшим образом. Я почти ничего не ел — слишком был перепуган перспективой затеряться в космосе, — а потому, наверное, производил впечатление тяжелобольного.

Я более или менее рассказал о себе, и они взяли меня с собой в подземелье. Вместе с кораблем, конечно. Думаю, что корабль их интересовал больше, чем я. Они получили возможность изучить космическую технику тиранитов. А меня положили в больницу.

— Что же вы видели, дядя? — спросила Артемизия.

— Разве он вам этого не рассказывал? — удивился Байрон.

— Нет.

— До сих пор я вообще никому не рассказывал об этом… — промолвил Джилберт. — Итак, меня положили в больницу. Там меня исследовали в лабораториях которые оборудованы гораздо лучше родийских. По пути в больницу я видел работавшие заводы. А корабли, снявшие меня с орбиты, вообще выглядели странно — мне не доводилось видеть ничего похожего.

Для себя я назвал этот мир «планетой повстанцев». Я верю, что наступит день, когда армады кораблей нападут на тиранитов и лидеры восстания призовут под свои флаги все угнетенные планеты. Я ждал этого годами. И каждый год говорил себе: вот, может быть, уже теперь… И одновременно смутно надеялся, что время еще не пришло, потому что страстно мечтал добраться вновь до той планеты, пока восстание еще не началось, чтобы успеть принять в нем участие. Я не хотел, чтобы они начали без меня. — Он слабо рассмеялся; — Вероятно, многим показалось бы забавным, если бы они узнали, какие мысли бродят в этой голове. В моей голове! Вы же знаете, что меня ни в грош не ставят.

— Все это произошло свыше двадцати лет тому назад — но они не восстали! — воскликнул Байрон, — Ни следа их деятельности, никаких сообщений о неизвестных кораблях, никаких странных инцидентов. И вы все еще думаете…

— Да, думаю! — вспыхнул Джилберт. — Двадцать лет — не такой уж большой срок для организации восстания против планеты, которая правит пятьюдесятью мирами. Я знаю, что попал к ним в начальный этап подготовки. Они тщательно пронизывали свою планету подземными помещениями и развивали новые отрасли, готовили корабли и оружие, обучали людей.

Только в видеофильмах все происходит мгновенно: в первый день потребовалось новое оружие, на второй день его изобрели, на третий — наладили массовое производство и на четвертый — использовали. В жизни на это требуется время, Байрон, и люди повстанческого мира понимают, что они должны быть полностью готовы к бою. В случае неудачи нанести удар второй раз у них не будет возможности…

А что вы называете странными инцидентами? Тиранитские корабли нередко исчезают бесследно. Космос велик, скажете вы, и корабли могут просто затеряться в нем. А что, если их захватывают повстанцы? Вспомните-ка случай с «Неутомимым» два года назад. Он успел сообщить о неизвестном предмете, зафиксированном массометром, и больше о корабле никто не слышал. Возможно, на его пути встретился метеорит. А если нет? Поиски продолжались много месяцев, но корабль так и не нашли. Я думаю, что его захватили повстанцы. «Неутомимый» был новым кораблем, экспериментальной моделью. Именно то, что им нужно.

— Но почему вы не остались там? — спросил Байрон.

— Вы думаете, я не хотел? У меня не было возможности. Я слышал их разговоры, когда они думали, что я без сознания, и кое-что понял. Тогда они только начинали и не могли допустить, чтобы их обнаружили. Они знали, что я Джилберт Хинриад. Если бы даже я не признался, на корабле было достаточно доказательств. Они знали, что, если я не вернусь на Родию, меня будут искать. Они не могли рисковать и поэтому позаботились, чтобы я вернулся на Родию. Они доставили меня туда.

— Что? — воскликнул Байрон, — Ведь это же был еще больший риск. Как они это сделали?

— Не знаю. — Джилберт провел тонкими пальцами по седеющим волосам, глаза его затуманились, устремившись в самые глубины памяти. — Думаю, они подвергли меня анестезии. Тут у меня провал. Помню только, что когда я открыл глаза, то снова был на «Вампире» вблизи Родии.

— И два мертвых пилота все еще удерживались магнитом? — спросил Байрон. — Их не сняли на планете повстанцев?

— Они были на месте.

— Есть ли какие-нибудь доказательства, что вы были на этой планете?

— Никаких. Только мои воспоминания.

— Как вы узнали, что находитесь около Родии?

— Я и не знал. Я понял только, что вблизи планета — так показывал массометр. Я снова воспользовался радио, и на этот раз ко мне пришел корабль с Родии. В тот же день я все рассказал наместнику тиранитов, с соответствующими изменениями, конечно. Я не упомянул о планете повстанцев. Я сказал также, что метеорит ударил в корабль после прыжка. Они не должны были знать, что мне известно о свойстве тиранитских кораблей совершать прыжки автоматически.

— Вы думаете, что повстанцы тоже узнали об этом свойстве? Вы рассказали им?

— Нет. У меня не было такой возможности. Я пробыл там слишком мало времени, по крайней мере в сознании. Но сколько я провалялся без сознания и что они обнаружили сами — трудно сказать.

Байрон смотрел на видеоэкран. Судя по неподвижности картины, их корабль застыл в пространстве. На самом же деле «Беспощадный» мчался со скоростью десять тысяч миль в час, но что это по сравнению с гигантскими расстояниями космоса? Жестко сверкали звезды. В них было что-то гипнотизирующее…

— Куда же мы полетим? — спросил Байрон. — Как я понял, вы не знаете, где находится планета повстанцев?

— Не знаю. Но можно найти того, кто знает. Я почти уверен, что он знает!

— Кто это — он?

— Автарх Лингейна.

— Лингейна? — Байрон нахмурился. Ему показалось, что он уже слышал это название, но забыл, где и когда. — Почему именно он?

— Лингейн — последнее королевство, захваченное тиранитами. Оно еще не такое смирное, как все остальные. Говорит вам это о чем-нибудь?

— Возможно.

— Если вам нужна еще причина, то это ваш отец.

— Отец? — На мгновение Байрон забыл, что отец его мертв. Он мысленно увидел его — большого и живого… Потом вернулся в реальность и ощутил, как внутри опять воцарился холод утраты. — При чем тут мой отец?

— Полгода назад он был у нас при дворе. Я знаю, чего он хотел. Я подслушал кое-какие его разговоры с моим братом Хинриком.

— О дядя! — возмутилась Артемизия.

— Да, дорогая?

— Ты не имел права подслушивать разговоры отца.

Джилберт пожал плечами:

— Конечно, нет. Но это забавно и, как выяснилось, полезно…

— Подождите, — вмещался Байрон. — Вы говорите, полгода назад отец был на Родии?

Он чувствовал, как растет его возбуждение.

— Да.

— Был ли у него доступ к коллекции примитивов Правителя? Вы как-то говорили, что у Правителя большая библиотека книг о Земле.

— Библиотека очень знаменитая. Ее обычно показывают знатным посетителям, если они проявляют к ней интерес. Хотя это редко бывает. Но ваш отец заинтересовался. Да, я хорошо помню. Он провел в библиотеке целый день.

Все совпадало. Именно полгода назад отец впервые попросил о помощи…

— Вы сами, наверное, хорошо изучили эту библиотеку? — спросил Байрон.

— Конечно.

— Есть ли в ней что-нибудь такое, что свидетельствовало бы о существовании на Земле документа большой военной важности?

Джилберт недоуменно сморщил лоб.

Байрон объяснил свой вопрос:

— В последние столетия доисторической Земли такой документ наверняка существовал. Мой отец считал его наиболее ценным в Галактике и самым смертоносным. Я должен был отыскать его, но вскоре вынужден был покинуть Землю, — голос его дрогнул. — А отец погиб…

Но Джилберту это определенно ни о чем не говорило.

— Отец упомянул о нем впервые шесть месяцев назад. Должно быть, он узнал о нем в библиотеке Родии. Подумайте хорошенько, что же он мог там узнать?

Джилберт лишь покачал головой.

Хорошо, продолжайте ваш рассказ, — сдался Байрон.

— Они говорили об Автархе Лингейна, ваш отец и мой брат. И хотя отец использовал уклончивые выражения, было ясно, что Автарх — глава тайной организации. И еще… — Он заколебался, но все же сказал: — И еще на Родии побывала делегация с Лингейна. Ее возглавлял сам Автарх. Я… я рассказал ему о планете повстанцев.

— Только что вы говорили, что никому не рассказывали о ней, — напомнил Байрон.

— Кроме Автарха. Я должен был выяснить правду.

— И что же он сказал?

— Практически ничего, Он не имел права быть неосторожным. Как он мог доверять мне? А вдруг я работаю на тиранитов? Откуда ему знать? Но он не захлопнул передо мною двери окончательно. Теперь это наша единственная ниточка.

— Что ж, Лингейн так Лингейн, — сказал Байрон. — Чем это место хуже другого?

Воспоминания об отце угнетали его, и в этот момент ему было все равно. Пусть будет Лингейн.

Пусть будет Лингейн? Легко сказать! Но как нацелить корабль на крошечный огонек, мерцающий на расстоянии в тридцать пять световых лет? Двести триллионов миль. Двойка с четырнадцатью нулями. При скорости десять тысяч миль в час им потребуется два миллиона лет, чтобы добраться туда.

Байрон с отчаянием рылся в «Стандартных галактических эфемеридах». Там было перечислено десять тысяч звезд с их местонахождением, выраженным тремя числами. Сотни страниц чисел с координатами, обозначенными греческими буквами «ро», «тэта», «фи».

«Ро» — расстояние от центра Галактики в парсеках, «тэта» — угол до стандартной галактической базовой линии (соединяющей центр Галактики с солнцем планеты Земля), отсчитываемый в плоскости галактической линзы, «фи» — угол до базовой линии в плоскости, перпендикулярной галактической линзе. Углы измерялись в радианах. Зная эти три числа, можно было определить положение любой звезды в безбрежности космоса.

Имеется в виду положение на определенный день. Кроме того, нужно знать собственное движение звезды, ее скорость и направление. Это сравнительно небольшая коррекция, но совершенно необходимая. Миллионы миль — ничто в сравнении с межзвездными расстояниями, но для корабля это немало.

Остается еще вопрос о собственном положении корабля. Можно определить расстояние до Родии по показаниям массометра, точнее, расстояние до солнца Родии, поскольку в космосе гравитационное поле звезды поглощает поля зависимых планет. Труднее определить направление их движения по отношению к галактической базовой линии. Придется взять в качестве ориентира какие-нибудь две известные звезды, решил Байрон. А затем исходя из расстояния до родийского солнца определить местонахождение корабля.

Конечно, расчеты будут не достаточно точными. Зная собственную позицию и положение солнца Лингейна, он мог установить приборы и рассчитать направление и силу гиператомного прыжка.

Байрон почувствовал себя одиноким. Не испуганным, нет! Это слово он отверг. Но напряжение, несомненно, он испытывал огромное.

Шесть часов он усердно занимался расчетами. Конечно, их еще придется проверить. И может быть, удастся хоть немного вздремнуть. Он перетащил свою постель из каюты, и теперь она манила его к себе.

Те двое наверняка уже сладко спят. Ну и хорошо, сказал он себе, по крайней мере никто не мешается и не лезет под руку. Однако, услышав негромкие шаги босых ног, Байрон встрепенулся и с надеждой поднял голову.

— Привет! — сказал он. — Почему вы не спите?

Артемизия нерешительно стояла в дверях.

— Ничего, если я войду? — тихо спросила она. — Я вам не помешаю?

— Это зависит от того, как вы будете себя вести.

— Я постараюсь вести себя как положено.

С чего бы это вдруг такая покладистость? — насторожился Байрон, но причина выяснилась незамедлительно.

— Я ужасно боюсь, — сказала она. — А вы?

Байрон хотел сказать «нет», но вышло по-другому.

Он глуповато улыбнулся и ответил:

— Я тоже.

Странно, но это ее успокоило. Она села на пол рядом с ним и взглянула на раскрытые книги и листы расчетов.

— Все эти книги были здесь?

— Естественно. Без них нельзя управлять кораблем.

— И вы все это понимаете?

— Не все, конечно. А хотелось бы. Однако надеюсь, что понимаю достаточно… Вы, наверное, знаете: нам нужно прыгнуть к Лингейну.

— Это трудно?

— Да нет, не очень. Данные нам известны, приборы работают нормально. Вот только опыта мне не хватает. Следовало бы совершить несколько прыжков, но я собираюсь сделать один, чтобы уменьшить вероятность неточности, хотя для этого потребуется гораздо больше энергии…

Не надо говорить ей все это, нет смысла. Трусость с его стороны пугать ее. Если она ударится в панику, с ней будет трудно справиться… Он говорил это себе, но ничего не мог поделать. Ему хотелось разделить с кем-нибудь бремя ответственности. И, может быть, частично снять ее с себя.

— Конечно, хотелось бы знать побольше, — сказал он. — Например, какова плотность материи между нами и Лингейном? Именно она определяет кривизну этой части Вселенной и, следовательно, влияет на прыжок. В «Эфемеридах» — вот в этой толстой книге — говорится, что при некоторых стандартных прыжках необходимо учитывать коррекцию на кривизну и исходя из нее рассчитывать собственную коррекцию. Но опять-таки, если на расстоянии десяти световых лет от нас окажется звезда-сверхгигант, все расчеты полетят к черту. Я даже не уверен, что правильно запрограммировал компьютер.

— А что случится, если вы ошиблись?

— Мы можем вернуться в нормальное пространство слишком близко к солнцу Лингейна.

Она обдумала его слова, потом сказала:

— Вы даже не представляете себе, как мне полегчало.

— После того, что я сказал?

— Конечно. На своей койке я чувствовала себя беспомощной и затерянной в пустоте. Теперь я знаю, что мы куда-то направляемся и что пустота у нас под контролем.

Байрон почувствовал себя польщенным.

— Не знаю, под контролем ли она…

— Я уверена, что вы справитесь с кораблем, — прервала его Артемизия.

Байрон не возражал: может быть, так оно и будет.

Артемизия подобрала под себя длинные голые ноги и смотрела ему прямо в глаза. На ней была только прозрачная ночная рубашка, но она, казалось, не сознавала этого. Хотя Байрон определенно сознавал…

— Вы знаете, на койке у меня отвратительное ощущение, будто я плыву, — сказала она. — И это меня пугает. Каждый раз, поворачиваясь, я немного подпрыгиваю в воздухе, а затем медленно опускаюсь, как на пружинах.

— Вы спите на верхней койке?

— Да. На нижней я испытываю клаустрофобию: верхний матрац всего лишь в шести дюймах над головой.

— Вот вам и объяснение, — рассмеялся Байрон. — Гравитационное поле корабля ослабевает по мере удаления от центра, На верхней койке вы на двадцать-тридцать фунтов легче, чем на полу. Летали когда-нибудь на пассажирских лайнерах? На больших кораблях?

— Один раз. В прошлом году с отцом мы были на Тиране.

— На лайнере гравитация во всех участках корабля направлена к внешнему корпусу, так что продольная ось корабля всегда оказывается вверху, где бы вы ни находились. Кстати, двигатели на таких лайнерах всегда расположены вдоль этой оси, поскольку там нет гравитации.

— Должно быть, нужно ужасно много энергии, чтобы поддерживать искусственное тяготение?

— Да уж! Хватило бы на целый городок.

— А как с горючим? Оно у нас не кончится?

— Об этом можете не беспокоиться. Двигатели конвертируют массу в энергию полностью, без потерь. Горючее — последнее, что у нас может кончиться. Раньше износится корпус.

Она молча смотрела на него. Он заметил, что на лице ее уже нет косметики, и удивился, как она ее сняла, вероятно, носовым платком и небольшим количеством питьевой воды. От отсутствия косметики лицо ее ничего не потеряло. Чистая белая кожа подчеркивала черноту глаз и волос. У нее очень теплые глаза, подумал Байрон.

Молчание затянулось. Наконец он спросил:

— Вы, вероятно, не часто путешествовали? Только однажды, на лайнере?

— И этого оказалось более чем достаточно, — кивнула она. — Если бы мы не летали тогда на Тиран, этот грязный придворный не увидел бы меня. Не хочу вспоминать о нем!

Байрон сменил тему:

— Значит, у вас у всех нет привычки к путешествиям?

— Боюсь, что так. Отец еще прыгает туда-сюда: наносит государственные визиты, открывает сельскохозяйственные выставки и всякие новые сооружения. И произносит там речи, которые пишет для него Аратап… Мы же с дядей остаемся во Дворце. Чем меньше мы передвигаемся, тем больше это нравится тиранитам. Бедный Джилберт! Он один-единственный раз покидал Родию — по случаю коронации Хана, как представитель отца. И больше ему ни разу не позволили подняться на борт корабля…

Опустив глаза, она с отсутствующим видом теребила рукав костюма Байрона.

— Байрон!

— Да… Арта? — Он чуть споткнулся, прежде чем назвать ее по имени.

— Как вы думаете, это правда — то, что рассказывал дядя Джил?

. — Не знаю.

— Может быть, это только его воображение? Он много думал о тиранитах, но ничего не мог сделать. Разве что испытывал свои шпионские лучи. Ребячество, конечно… Может быть, он придумал эту историю и с годами сам поверил в нее? Это на него похоже.

— Может быть. Но к Лингейну мы на всякий случай слетаем.

Они сидели совсем рядом. Он мог коснуться ее, обнять, поцеловать…

Так он и сделал.

Это произошло совершенно неожиданно. Только что они говорили о прыжках, о гравитации, о Джилберте, а минуту спустя она уже нежно покоилась у него в объятиях и мягкие губы ее прижимались к его губам.

Первым его побуждением было извиниться. Но когда он смог наконец отодвинуться и заговорить, она не сделала попытки убрать голову с его согнутой левой руки. Глаза ее оставались закрытыми.

Поэтому он ничего не сказал, а снова поцеловал ее — долго и нежно. Это было лучшее, что он мог сделать, и он сразу понял это.

Наконец она сказала, словно сквозь сон:

— Вы не голодны? Я принесу вам концентрат и подогрею его. Потом, если захотите спать, я останусь тут и подежурю. И… и вообще, мне лучше пойти одеться. — Она повернулась и уже от двери добавила: — Когда привыкаешь, то приходишь к выводу, что у этого пищевого концентрата не такой уж плохой вкус. Спасибо, что заготовили его…

Эти слова надежнее, чем поцелуи, скрепили их мирный договор.

Когда несколько часов спустя Джилберт вошел в контрольную рубку, он не высказал удивления, застав Артемизию и Байрона за глупой болтовней, и никак не прокомментировал тот факт, что рука Байрона лежала на талии его племянницы.

— Когда прыжок, Байрон? — спросил он.

— Через полчаса.

Полчаса прошли, приборы были установлены, разговоры смолкли.

Точно в момент «ноль» Байрон, сделав глубокий вдох, повернул рычаг слева направо.

Все произошло не совсем так, как на лайнере. «Беспощадный» был небольшим кораблем, и прыжок прошел менее гладко. Байрон пошатнулся, и на долю секунды у него все поплыло перед глазами…

Но это быстро кончилось, и все предметы снова встали на свои места.

Только звезды на экране изменились. Байрон развернул корабль так, что звездное небо вздыбилось и каждая звезда описала дугу. Наконец он увидел ослепительно белую звезду размером чуть больше точки. Она была похожа на крошечный шарик, маленькую горящую песчинку. Байрон выровнял корабль, не теряя эту звезду из виду, и направил на нее спектроскоп. Потом снова обратился к «Эфемеридам» и сверился с разделом «Спектральные характеристики».

Встав из пилотского кресла, он торжественно произнес:

— Цель еще довольно далека. Придется подтолкнуть корабль. Но прямо перед нами — Лингейн!

Впервые в жизни он сам совершил прыжок, и удача не покинула его!

Глава двенадцатая Автарх прибывает

Автарх Лингейна сосредоточенно обдумывал сообщение, но его холодное волевое лицо оставалось невозмутимым.

— И вы ждали сорок восемь часов, прежде чем сообщить мне об этом?

— Не хотели зря вас тревожить, — ответил Риззет. — Если мы станем докучать вам всякими мелочами, у вас вообще ни на что не останется времени. Но теперь мы решили доложить, поскольку не смогли установить ничего определенного. Это странно, а мы в нашем положении не можем позволить себе ничего странного.

— Повторите сообщение. Я хочу послушать еще раз. Автарх закинул ногу на раструб подоконника и задумчиво посмотрел в окно.

Окна были самой своеобразной деталью лингейнской архитектуры. Сравнительно небольшие, они располагались в конце мягко сужавшегося пятифутового конуса. Само стекло — чрезвычайно чистое, необыкновенно толстое и изогнутое — представлялособой скорее линзу, собирающую свет извне со всех сторон, так что глазам смотрящего открывалась миниатюрная панорама.

Из любого окна в замке Автарха видно было полгоризонта — от зенита до надира. По краям панорамы изображение несколько искажалось, но это придавало особый шарм открывающемуся из окна виду на городской муравейник, над которым сияли дугообразные траектории взлетающих из аэропорта кораблей. К этой миниатюре можно было так привыкнуть, что подлинный мир казался уже нереальным. Когда положение солнца превращало линзу в фокус невыносимой жары и света, окно автоматически затемнялось, теряя свою прозрачность благодаря поляризованному стеклу.

Похоже, теория о том, что архитектура планеты отражает ее положение в Галактике, родилась на свет из-за Лингейна и его окон.

Подобно своим окнам, Лингейн был невелик, но обладал завидным географическим положением. Он остался планетарным государством в Галактике, которая к тому времени уже миновала этот этап экономического и политического развития. Большинство политических объединений представляли собой конгломераты звездных систем, а Лингейн оставался тем, чем был на протяжении столетий — единственным населенным миром в своей солнечной системе, что, однако, не помешало ему разбогатеть. Впрочем, это было просто неизбежно.

Невозможно заранее предсказать, какой планете суждено будет оказаться перевалочным пунктом, центром пересечения множества космических прыжков. Очень многое зависит от развития данного района космоса, от местонахождения обитаемых планет, от последовательности, в которой они были колонизированы, типа экономики, какой они обладают.

Лингейн рано обнаружил свои преимущества, и это послужило поворотным пунктом в его истории. Мало иметь выгодную стратегическую позицию, гораздо важнее уметь этой позицией воспользоваться. Лингейн продолжал оккупировать маленькие планетоиды, не обладающие ни природными ресурсами, ни условиями для создания независимых поселений, выбирая их только потому, что они могли поддерживать лингейнскую торговую монополию. Лингейн строил на этих скалах станции обслуживания. Все, в чем нуждались корабли — от запасных гиператомных двигателей до новых книгофильмов, — можно было найти здесь. Станции превращались в огромные торговые центры. Сюда привозили меха, минералы, зерно, мясо и лес из всех Затуманных королевств, а из Внутренних Миров шли потоки механизмов, приборов, медикаментов.

Так Лингейн, подобно своим окнам, фокусировал на себя всю Галактику. И процветал при этом.

Не отворачиваясь от окна, Автарх сказал:

— Начните с почтового корабля, Риззет. Где он впервые встретился с этим крейсером?

— Менее чем в ста тысячах миль от Лингейна. Точные координаты не имеют значения. С тех пор за кораблем следят. Самое интересное, что уже тогда тиранитский крейсер вращался вокруг планеты.

— И он не собирается садиться, чего-то ждет?

— Да.

— Нет способов определить, сколько времени они уже выжидают?

— Боюсь, что это невозможно. Их больше никто не заметил. Мы тщательно проверили.

— Хорошо. Пока не будем трогать их. Хотя они и задержали наш почтовый корабль, что несомненно является вмешательством во внутренние дела Лингейна и нарушением договора с Тираном.

— Сомневаюсь, чтобы это были тираниты, Они ведут себя скорее как беглецы.

— Вы имеете в виду людей на тиранитском крейсере? А может быть, они хотят, чтобы мы поверили в это? Во всяком случае, их единственное открытое действие — просьба, чтобы послание доставили непосредственно мне.

— Непосредственно Автарху, верно.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Они не заходили на почтовый корабль?

— Нет, они обращались через связь. Почтовая капсула была задержана в двух милях от крейсера корабельной сетью.

— Коммуникация была визуальной или только звуковой?

— Визуальной, в том-то и дело. Свидетели описывают говорившего как молодого человека «аристократической наружности»! Я, правда, не совсем понимаю, что они имеют в виду.

Кулак Автарха медленно сжался.

— В самом деле? И его не сфотографировали? Это ошибка.

— К сожалению, капитан почтовика и не подозревал о том, что это важно. У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?

Автарх не ответил.

— И это все послание? — спросил он.

— Совершенно верно. Одно слово, которое мы должны были доставить непосредственно вам. Мы, естественно, этого не сделали: в капсуле могла быть бомба. Так убивали многих.

— Да, и автархов тоже, — согласился Автарх.

— Только одно слово — «Джилберт»…

Автарх сохранял спокойствие, но было заметно, что это давалось ему нелегко. На самом деле он чувствовал себя неуверенно, и это состояние ему крайне не нравилось. Он вообще не любил напоминаний о том, что власть его небезгранична. Автарх не должен иметь никаких ограничений, и на Лингейне их не было, если не считать законов природы.

Лингейн не всегда управлялся автархами. В прошлом планетой правила династия торговых принцев. Семьи, первыми создавшие внепланетные торговые станции, стали аристократией государства. Они не были богаты землей и не могли соперничать с ранчерами и другими вельможами из соседних миров. Но у них были деньги, и они могли купить тех же ранчеров и вельмож, что, кстати, иногда и делали.

Судьба Лингейна была типичной для государств, управляемых (или, вернее, лишенных управления) подобным образом. Власть переходила от одной аристократической семьи к другой. Различные группы поочередно отправлялись в изгнание. Хроническими стали интриги и дворцовые перевороты. И если Директорат Родии был для сектора примером устойчивости и упорядоченного развития, то Лингейн стал образцом нестабильности и беспорядка. «Непостоянный, как Лингейн», — говорили люди.

На первый взгляд казалось, что печальный исход неизбежен. В то время как соседние планеты объединились и становились могущественными, гражданские смуты на Лингейне делались все дороже и опаснее. Настал момент, когда население планеты было готово поступиться чем угодно во имя спокойствия. Поэтому на смену плутократии пришла автократия — ценой частичной утраты свобод. Власть сконцентрировалась в руках одного человека. Но этот человек дружелюбно относился к населению, используя его как противовес несмирившимся торговым династиям.

При автархах Лингейн разбогател и окреп. Даже тираниты, напавшие на него в расцвет своего могущества, немногого добились. Правда, они не были побеждены, но были остановлены. И шок от этого остался навсегда: после нападения на Лингейн тираниты не завоевали ни одной планеты.

Все остальные Затуманные королевства тираниты превратили в своих бесправных вассалов. Лингейн, однако, остался «дружественным государством», теоретически равным «союзником» Тирана, и права его были закреплены договором.

Автарха такая ситуация не обманывала. Шовинисты планеты могли позволить себе роскошь считать Лингейн свободным, но Автарх знал, что тиранитская опасность все это время была на расстоянии вытянутой руки, не дальше.

И, возможно, сейчас дело шло к концу. «Союзник» решил сжать их в своих медвежьих объятиях. И сам Автарх, безусловно, дал им для этого долгожданный повод. Тайная организация, созданная им, хотя и малоэффективная сама по себе, была достаточным основанием для карательной операции, которую могли предпринять тираниты. Юридически Лингейн был виновной стороной.

Неужели крейсер — первый сигнал начала операции?

— Корабль охраняют? — спросил Автарх.

За ним наблюдают. Два наших торговых судна, — Риззет криво усмехнулся, — находятся в пределах показаний массометра.

— Ну и что вы обо всем этом думаете?

— Не могу понять… Единственный Джилберт, который мне известен, — это Джилберт Хинриад с Родии. Вы имели с ним дело когда-нибудь?

— Видел во время последнего посещения Родии, — сказал Автарх.

— Вы, разумеется, ничего ему не говорили?

— Разумеется.

— Может быть, вы допустили какую-то неосторожность, — Риззет подозрительно прищурился, глядя на Автарха, — и тираниты узнали об этом от Джилберта? Хинриады в наши дни славятся своим слабоумием. И теперь расставлена ловушка, чтобы окончательно поймать вас?

— Сомневаюсь. В неподходящее время все это происходит. Я отсутствовал на Лингейне больше года, прибыл на прошлой неделе, через несколько дней снова улетаю. Сообщение пришло именно в те редкие дни, когда меня можно застать здесь.

— Вы не думаете, что это совпадение?

— Я не верю в совпадения… Существует только одна возможность все выяснить до конца. Поэтому я сам полечу на этот корабль. Один.

— Но это невозможно, сэр! — изумился Риззет. Маленький неровный шрам над его правым ухом внезапно покраснел.

— Вы запрещаете мне? — сухо спросил Автарх.

Все же он был Автархом. Лицо Риззета вытянулось, и он проговорил:

— Как вам будет угодно, сэр.

На борту «Беспощадного» ожидание становилось все более напряженным. Двое суток корабль не сходил с орбиты.

Джилберт с неослабевающим вниманием следил за приборами.

— Вам не кажется, что они приближаются? — нервно спросил он.

Байрон брился, осторожно обрызгивая лицо тиранитским эрозийным аэрозолем. Он бросил взгляд на экран.

— Нет. Зачем им это? Они просто следят за нами.

Он сосредоточился на трудном участке верхней губы и нахмурился, ощутив на языке кисловатый вкус аэрозоля. Тираниты пользовались им почти виртуозно. Несомненно, в умелых руках это самый быстрый из всех существующих способов бритья. В сущности аэрозоль представлял собой превосходный растворитель волос, который не действовал на кожу. И давление на кожу было не больше, чем от дуновения ветерка.

Но Байрону этот способ не нравился. Ходили слухи, что у тиранитов рак кожи лица бывает гораздо чаще, чем у других людей, и многие приписывали это их способу бриться. Байрон впервые задумался: а не лучше ли полностью и навсегда убрать волосы с лица? В некоторых районах Галактики это практиковалось. Однако он тут же отказался от этой мысли: волосы убираются навсегда, а мода снова может вернуться к усам или бакенбардам.

Байрон рассматривал свое лицо в зеркале, прикидывая, пойдут ли ему баки на щеках, когда в дверях появилась Артемизия.

— Я думала, вы спите.

— Я спал, но потом проснулся, — с улыбкой сказал Байрон.

Она потрепала его по щеке, а потом нежно провела по ней пальцами.

— Гладкая… Вам теперь не дашь больше восемнадцати.

Он поднес ее руку к губам:

— Пусть это вас не обманывает.

— Они по-прежнему следят за нами? — спросила она.

— По-прежнему. Меня начинает раздражать это скучное ожидание.

— Я не нахожу его скучным.

— Мы с вами говорим о разных вещах, Арта.

— Почему бы нам не высадиться прямо на Лингейн?

— Мы думали об этом. Мне кажется, нам не следует рисковать. Лучше подождать, пока позволяют запасы воды.

— Говорю вам, они движутся! — воскликнул Джилберт.

Байрон подошел к панели, взглянул на массометр, потом на Джилберта.

— Возможно, вы и правы.

Он ввел какие-то данные в калькулятор и посмотрел на шкалу.

— Нет, Джилберт, корабли относительно нас не движутся. Показания массометра изменились, потому что к ним присоединился третий корабль. Насколько я могу судить, он в пяти тысячах миль от нас, «ро» — около сорока шести градусов, «фи» — сто девяносто два градуса от линии корабль — планета, если я не напутал с направлением — по часовой стрелке или против. А если напутал, то углы соответственно будут триста четырнадцать и сто шестьдесят восемь градусов.

Он замолчал, изучая новые данные.

— Я думаю, третий корабль приближается. Он маленький. Можете связаться с ним, Джил?

— Могу попытаться.

— Хорошо. Изображение не давайте, только звуковой сигнал, пока не разберемся, кто это к нам пожаловал.

Интересно было смотреть на Джилберта у радиопередатчика. Очевидно, он обладал врожденным талантом. Направить узкий радиолуч на определенный пункт пространства — трудная задача, и корабельная аппаратура помогает в этом лишь частично. Джилберт знал расстояние до корабля с точностью в несколько сотен миль. Он знал также два угла, каждый из которых мог быть определен с ошибкой в пять градусов в любом направлении.

Это давало объем примерно в десять миллионов кубических миль, в котором мог находиться корабль. Остальное зависело от умения радиста. А ведь в самой широкой части радиолуч едва достигал полумили в поперечном сечении. Говорили, что опытные радисты нутром чуют, сколько миль осталось лучу до цели: с научной точки зрения — сплошная чушь, конечно, но своего объяснения на этот счет наука не предлагала.

Через десять минут связь была установлена.

Еще через десять минут Байрон откинулся на спинку кресла и негромко сказал:

— Они посылают к нам на борт человека.

— Вы им позволили? — спросила Артемизия.

— Почему бы и нет? Всего один человек. А мы вооружены.

— Но если мы подпустим их корабль слишком близко.

— Мы на тиранитском крейсере, Арта. Он в три-пять раз превосходит их звездолет по мощности, даже если это лучший корабль Лингейна. Их драгоценный договор не так уж много им позволяет, а у нас целых пять крупнокалиберных бластеров.

— Вы умеете пользоваться тиранитскими бластерами? — удивилась Артемизия. — А я и не знала!

Байрону очень не хотелось сознаваться, но он сказал:

— К сожалению, не умею. Пока не умею. Но на лингейнском корабле об этом не подозревают.

Полчаса спустя на экране появился корабль. Это было небольшое тупорылое судно с четырьмя плавниками, используемыми при полете в стратосфере.

При первом же появлении корабля на экране Джилберт радостно воскликнул:

— Это яхта Автарха! — Лицо его сморщилось в улыбке, — Уверяю вас, это его личная яхта. Я же говорил вам, что достаточно будет просто назвать мое имя.

Последовал период уравнения скоростей, и вот лингейнский корабль неподвижно повис на экране.

В передатчике послышался тихий голос:

— Готовы к стыковке?

— Готовы, — ответил Байрон. — Только один человек!

— Да, один человек, — последовало подтверждение.

Словно развернувшаяся змея, металлический канат отделился от лингейнского корабля и как гарпун устремился вперед. На экране показался намагниченный цилиндр, прикрепленный к концу каната. Подлетая к кораблю, он становился все больше и больше, одновременно смещаясь к краю экрана, а затем и вовсе пропал из поля зрения.

Раздался глухой, дребезжащий звук контакта. Цилиндр прилип к корпусу, но нить, тянувшаяся за ним, не провисла под собственной тяжестью, а сохранила все свои причудливые извивы и петли, которые медленно по инерции приближались к кораблю.

Лингейнский корабль легко и осторожно отошел; нить выпрямилась. Она висела, пронзая пространство, изящная, как паутинка, сверкающая в лучах лингейнского солнца.

Байрон настроил изображение, и весь экран заполнил огромный корабль, так что можно было разглядеть начало этой нити, протянувшейся на полмили, и крошечную фигурку, повисшую на ней и перебирающуюся вперед на руках.

Обычно стыковка происходит иначе. Как правило, два корабля близко подходят друг к другу, так что их выдвижные воздушные шлюзы соединяются, как два магнита. По такому туннелю человек может перейти из одного корабля в другой без скафандра. Естественно, этот вид стыковки требует взаимного доверия.

Но если перебираться по канату, подвешенному в пространстве, то без скафандра не обойтись. Приближавшийся лингейнец был закован в тяжелую металлическую кольчугу, которая требовала немалых мускульных усилий при передвижении. Даже отсюда Байрону было видно, как напрягается рука человека, отцепляясь от каната и готовясь к следующему шагу, и снова расслабляется, закрепившись на блестящей нити.

Кроме всего прочего, необходимо было тщательно уравнять скорости кораблей. Стоило одному из них случайно ускорить движение — и нить разорвется, а путешественник отправится в космос, подхваченный притяжением отдаленного солнца, причем ни трение, ни преграды не остановят его на этой дороге в вечность.

Лингейнец приближался уверенно и быстро. Стало видно, что он не просто перебирает руками. Каждый раз, зацепившись рукой за канат, он пролетал вперед несколько десятков футов, прежде чем схватиться за него другой рукой.

Это была настоящая космическая эквилибристика. Космонавт напоминал блестящего металлического гиббона, скачущего на руках с ветки на ветку.

— А если он промахнется? — спросила Артемизия.

— Он выглядит достаточно опытным, — ответил Байрон. — А если промахнется, то по-прежнему будет сверкать на солнце, и мы его подберем.

Лингейнец был уже совсем близко. Наконец он исчез с экрана, а еще через пять секунд они услышали тяжелые шаги по обшивке корабля.

Байрон передвинул рычажок, и вокруг входного люка загорелись сигнальные огни. Через мгновение раздался властный стук, и внешний люк корабля открылся, принимая гостя. За стеной пилотской рубки загрохотали шаги. Наружный люк закрылся, часть стены скользнула в сторону, и в проеме появился человек.

Костюм его мгновенно покрылся звонкой изморозью, которая толстым слоем затянула стекло шлема и превратила космонавта в белую статую, обдающую холодом.

Байрон усилил обогрев помещения. Ворвалась струя теплого воздуха. Изморозь начала таять, на скафандре заблестели капельки росы.

Лингейнец нащупал неуклюжими металлическими пальцами застежки шлема, стараясь поскорее избавиться от снежной слепоты. Шлем взметнулся вверх, подняв за собой взъерошенные волосы…

— Ваше превосходительство! — воскликнул Джилберт и, обращаясь к Байрону, радостно и гордо добавил: — Байрон, это сам Автарх!

Но Байрон, остолбенев, еле выговорил непослушными губами:

— Джонти?!

Глава тринадцатая Автарх остается

Автарх откинул в сторону скафандр и уселся в большое мягкое кресло.

— Давно не приходилось упражняться, — сказал он, — Но говорят, стоит однажды этому научиться, потом уже не отвыкнешь. Привет, Фаррил. Милорд Джилберт, добрый день. А это, насколько я помню, дочь Правителя леди Артемизия.

Он зажал губами длинную сигарету и затянулся. Рубку заполнил приятный запах ароматизированного табака.

— Не ожидал увидеть вас так скоро, Фаррил.

— Или вообще увидеть, — съязвил Байрон.

— Может, и так, — согласился Автарх, — Конечно, получив сообщение из одного слова «Джилберт» и зная, что Джилберт не может управлять космическим кораблем, зная, что я сам послал на Родию молодого человека, который может управлять космическим кораблем и который вполне способен украсть крейсер, спасаясь бегством, зная, наконец, что человек на крейсере молод и обладает аристократической внешностью, я мог прийти только к одному заключению. Поэтому я не удивился, увидев вас.

— А я думаю, все-таки удивились, — возразил Фаррил. — И сильно удивились, черт возьми! Как несостоявшийся убийца. Думаете, только у вас есть способности к дедукции?

— Я всегда был самого высокого мнения о вас, Фаррил.

Автарх остался абсолютно невозмутимым, и Байрон почувствовал неловкость за свой срыв. Взбешенный, он повернулся к Джилберту с Артемизией:

— Этот человек — Сандер Джонти. Я вам о нем рассказывал. Возможно, он также и Автарх Лингейна иди даже пятьсот Автархов. Неважно, для меня он Сандер Джонти.

— Тот самый, который… — начала Артемизия.

Джилберт поднял тонкую дрожащую руку:

— Возьмите себя в руки, Байрон. Вы сошли с ума?

— Это тот самый человек! Я не сошел с ума! — выкрикнул Байрон. Потом с усилием овладел собой. — Ладно. Я думаю, нет смысла кричать. Уходите с моего корабля, Джонти. Теперь я говорю достаточно спокойно. Убирайтесь с корабля!

— Мой дорогой Фаррил, но почему?

Джилберт издал какой-то нечленораздельный звук. Байрон яростно оттолкнул его и посмотрел сидящему Автарху прямо в лицо:

— Вы допустили одну ошибку, Джонти. Только одну. Не догадались, что, выйдя из спальни, часы я оставлю внутри. Видите ли, на часах у меня индикатор радиации.

Автарх выпустил кольцо дыма и мило улыбнулся.

— Этот индикатор не посинел, Джонти, — продолжал Байрон. — В моей комнате не было никакой бомбы. Только тщательно изготовленная подделка! Если вы станете это отрицать, значит, вы лжец, Джонти, или Автарх, или как вам угодно себя называть.

Более того, это именно вы подсунули мне эту подделку. Вы усыпили меня гипнайтом и организовали всю эту ночную комедию. Все сходится, не так ли? Если бы мена не разбудили, я так и проспал бы всю ночь, не узнав, что в комнате что-то не в порядке. Поэтому вы позвонили мне. Проснувшись, я должен был обнаружить бомбу, которую вы специально положили рядом со счетчиком, чтобы я не мог ее не заметить. А кто взорвал мою дверь, чтобы я не успел догадаться, что бомба — всего лишь подделка? Должно быть, вы наслаждались той ночью, Джонти…

Байрон ожидал хоть какой-то реакции, но Джонти лишь кивнул с вежливым интересом. Байрон почувствовал, что свирепеет. Как будто пинаешь подушку, бьешь по воде, машешь кулаками в воздухе…

Он хрипло сказал:

— Моего отца приговорили к смерти. Я вскоре узнал бы об этом. Я отправился бы на Нефелос, чтобы самому решить, сражаться мне с тиранитами открыто или тайно. Я знал бы свои возможности и был бы готов ко всем неожиданностям и случайностям.

Но вы захотели, чтобы я отправился на Родию и встретился с Хинриком. Конечно, просто так я не стал бы выполнять ваши желания. Вам нужно было организовать стечение обстоятельств. И вы организовали!

Я думал, что мне подложили бомбу, и не мог понятья почему. Вы объяснили. Вы даже «спасли» мне жизнь! Вы! Казалось, вы знаете все. Например, что мне делать дальше. А я был выведен из равновесия и последовал вашему совету…

Байрон перевел дыхание, ожидая ответа. Ответа не было, Он закричал:

— Вы мне даже не сказали, что я улетаю на родийском корабле и что капитан знает, кто я такой. Вы даже не объяснили, что отправляете меня прямо в руки тиранитов. Или вы отрицаете это?

Наступила долгая пауза. Джонти погасил окурок.

Джилберт нервно сжимал ладони.

— Байрон, вы ведете себя невозможно. — проговорил он. — Не станет Автарх…

Но Джонти спокойно перебил его:

— Станет. Я все признаю. Вы совершенно правы, Байрон. Поздравляю, вы на редкость проницательны. Подделка вместо бомбы была подсунута мною, и это я отправил вас на Родию с намерением дать возможность тиранитам арестовать вас.

Лицо Байрона прояснилось. Во всей этой истории не осталось больше белых пятен.

— Когда-нибудь я с вами рассчитаюсь, Джонти. Но сейчас вы Автарх Лингейна, у вас наготове три корабля, так что условия слишком неравные. Однако «Беспощадный» — мой корабль. Я его пилот. Надевайте скафандр и убирайтесь. Канат еще на месте.

— Это не ваш корабль. Вы скорее пират, чем пилот.

— Сейчас я на нем хозяин, и этим все сказано. Даю вам пять минут.

— Послушайте, давайте обойдемся без драматических сцен! Мы нужны друг другу, и я не собираюсь уходить.

— Вы мне не нужны. Даже если бы весь тиранитский флот преследовал нас, а вы могли бы уничтожить его одним ударом, я все равно не попросил бы вас о помощи.

— Фаррил, — сказал Джонти, — вы ведете себя как ребенок. Я дал вам возможность высказаться. Можете вы, в свою очередь, выслушать меня?

— Нет. Меня не интересуют ваши доводы.

— Может быть, теперь заинтересуют?

Артемизия вскрикнула. Байрон дернулся, но тут же остановился и застыл на месте, покраснев от злости на собственную беспомощность.

— Я принял все меры предосторожности, — сказал Джонти. — Жаль, что приходится действовать так грубо и угрожать оружием, но я думаю, оно заставит вас выслушать меня.

В руках он держал карманный бластер. Он не был предназначен для того, чтобы парализовать или вызвать боль. Это было орудие убийства.

— Много лет я готовлю Лингейн к борьбе с Тираном, — начал Автарх. — Вы представляете, что это значит? Это нелегко. Почти невозможно. Внутренние Миры нам не помогут, в этом мы уже убедились на собственном опыте. Затуманные королевства могут рассчитывать только на свои силы, Но не так-то просто убедить в этом наших местных правителей. Ваш отец попытался сделать это и был убит. Игра идет не на жизнь, а на смерть — не забывайте об этом.

Арест вашего отца был для нас сокрушительным ударом. Смертельно опасным ударом. Ваш отец входил в число самых осведомленных лидеров, тираниты напали на верный след. Их необходимо было сбить с толку. И тут уж пришлось забыть о чести и благородстве. Не разбив яиц, не поджаришь яичницу.

Я не мог просто прийти к вам и сказать: «Фаррил, надо пустить тиранитов по ложному следу. Вы сын Ранчера и поэтому подозрительны. Подружитесь с Хинриком Родийским, чтобы тираниты пошли в этом направлении. Уведите их от Лингейна. Возможно, это опасно. Вы можете погибнуть, но вы послужите идеалам, за которые отдал свою жизнь ваш отец».

Может быть, вы и сделали бы это, но я не мог рисковать. У меня не было времени на эксперименты. И я вынудил вас сделать это. Поверьте, радости я не испытывал. Но у меня не было выбора. Я не думал, что вы останетесь живы, говорю вам это откровенно. Я сознательно приносил вас в жертву и не скрываю этого. Но вы остались в живых — и я искренне рад. Кроме того, есть еще одно обстоятельство, касающееся документа…

— Какого документа? — перебил его Байрон.

— Тише, не горячитесь так! Я уже сказал, что ваш отец работал на меня. Поэтому мне все известно. Сначала вы показались мне самой подходящей кандидатурой для поисков документа. Вы находились на Земле на законном основании, вы молоды, вас ни в чем не подозревали. Я сказал: сначала. Но после ареста отца вы стали опасны. Для тиранитов вы превратились в подозреваемого номер один. Мы не могли допустить, чтобы вы завладели документом, потому что тогда он неизбежно попал бы к ним в руки. Мы должны были убрать вас с Земли, прежде чем вы закончите свое дело. Все логично, не так ли?

— Значит, документ теперь у вас? — спросил Байрон.

— Нет. Он исчез с Земли много лет тому назад. Если это тот самый документ, конечно. Я не знаю, где он. Можно мне убрать бластер? Он тяжелый.

— Уберите, — разрешил Байрон.

Автарх так и сделал.

— Что говорил вам отец о документе? — спросил он.

— Ничего такого, чего бы вы не знали, поскольку он работал на вас.

— Именно так, — улыбнулся Автарх. Но в этой улыбке не было веселья.

— Вы сказали все, что хотели?

— В общем, да.

— Тогда убирайтесь с корабля.

— Подождите, Байрон, — вмешался Джилберт. — Не надо сводить все к личной вражде. Здесь ведь и мы с Артемизией. У нас тоже есть что сказать. В словах Автарха есть смысл. Напомню, что на Родии я спас вам жизнь… Думаю, что и моя точка зрения должна быть учтена.

— Хорошо. Вы спасли мне жизнь! — Байрон указал пальцем на люк. — Уходите с ним вместе! Вы хотели найти Автарха? Вот он! Я согласился отвезти вас к нему и на этом моя ответственность кончается. Не пытайтесь указывать мне, что делать! — Все еще дрожа от гнева, он повернулся к Артемизии: — А вы? Вы ведь тоже спасли мне жизнь. Все вокруг только тем и занимаются, что спасают мне жизнь! Вы тоже хотите уйти с ними?

— Не решайте за меня, Байрон, — спокойно ответила девушка. — Если я захочу уйти, я скажу об этом.

— Только не чувствуйте себя обязанной. Можете уйти в любое время.

Она выглядела обиженной, и он отвернулся. Как обычно, какой-то частью рассудка он понимал, что ведет себя глупо. Зря он сорвался, конечно, тем более при Джонти. Но с другой стороны, какого черта они так спокойно относятся к тому, что кто-то считает себя вправе бросить Байрона Фаррила тиранитам, как кость собакам, чтобы увести их от Джонти? За кого они его принимают?

Он снова вспомнил о бомбе-подделке, о родийском лайнере, о тиранитах, о дикой ночи на Родии, и почувствовал, что начинает жалеть себя.

— Ну, Фаррил? — спросил Автарх.

— Ну, Байрон? — повторил Джилберт. Байрон повернулся к Артемизии:

— А что вы думаете по этому поводу?

Артемизия спокойно ответила:

— Я думаю, что у него там три корабля и что, кроме всего прочего, он Автарх Лингейна. Полагаю, у вас просто нет выбора.

— Вы умная девушка, миледи, — одобрительно кивнул Автарх. — Приятно встретить ум в такой прекрасной оболочке. — На мгновение его глаза задержались на ее лице.

— Так что вы предлагаете, Джонти? — спросил Байрон.

— Позвольте мне воспользоваться вашими именами и возможностями, и я приведу вас на планету, которую лорд Джилберт назвал планетой повстанцев.

— Вы думаете, она существует? — криво усмехнулся Байрон.

Одновременно с ним спросил и Джилберт:

— Значит, это не ваша планета?

— Я думаю, что мир, описанный милордом, существует, — улыбнулся Автарх. — Но это не моя планета.

— Не ваша… — разочарованно протянул Джилберт.

— Разве это имеет значение, если я могу найти ее?

— Каким образом? — спросил Байрон.

— Это не так трудно, как может показаться. Если мы сочтем рассказ милорда правдивым, значит, существует планета, восставшая против тиранитов. Она расположена где-то в районе туманности, однако в течение двадцати лет тиранитам так и не удалось ее обнаружить. В таком случае она может находиться лишь в одном месте.

— То есть?

— Вы не видите очевидного. Этот мир может существовать только в самой туманности.

— Внутри туманности?

— Великая Галактика! Конечно же! — воскликнул Джилберт.

Всем сразу показалось, что этот вывод напрашивается сам собой.

— Люди могут жить и внутри туманности? — робко спросила Артемизия.

— Почему же нет? — ответил Автарх. — Что такое туманность? Просто дымка в космосе, притом совсем не ядовитая. Это невероятно разреженная масса атомов калия, кальция и натрия, которые поглощают свет звезд. Иными словами, она безвредна, и находящиеся в ней звезды не доступны для наблюдения извне. Прошу прощения, если кажусь педантичным, но последние несколько месяцев я провел в университете Земли, собирая астрономические данные относительно туманности.

— Почему именно там? — спросил Байрон. — Конечно, это не столь важно, мне просто любопытно.

— Тут никакого секрета. Я оставил Лингейн по собственным делам. Примерно шесть месяцев назад я посетил Родию. Мой агент Вайдемос — ваш отец, Байрон — не сумел договориться с Правителем, которого мы надеялись привлечь на нашу сторону. Я постарался сойтись с ним и тоже потерпел неудачу, потому что Хинрик, прошу прощения у леди, не из тех, кто подходит для нашего дела.

— Послушайте… — пробормотал Байрон.

Автарх невозмутимо продолжал:

— Но я встретился с Джилбертом, о чем он вам, вероятно, рассказывал. Оттуда я отправился на Землю, поскольку Земля — родина человечества. Именно с Земли началось заселение Галактики. На Земле сосредоточено большинство архивных записей. Туманность Конской Головы была исследована очень тщательно; во всяком случае, через нее пролетали несколько раз. Ее никогда не заселяли, поскольку навигация в космосе без наблюдения за звездами затруднительна. Но мне нужны были данные исследований…

Теперь слушайте внимательно. Тиранитский корабль, на котором находился Джилберт, столкнулся с метеоритом после самого первого прыжка. Если считать, что от Тирана до Родии корабль летит по обычному торговому маршруту, а считать иначе нет никаких оснований, можно узнать пункт, в котором произошло столкновение. Между двумя прыжками корабль проходит в обычном пространстве расстояние не более полумиллиона миль. Значит, планета находится где-то в этом отрезке.

Можно сделать и другое предположение. Ударившись о контрольную панель, метеорит вполне мог изменить направление второго прыжка, если, допустим, камень задел корабельный гирокомпас. Такое предположение вполне допустимо. Но чтобы изменить силу гиператомного толчка, необходимо вдрызг разбить сами двигатели, до которых метеорит долететь не мог.

Таким образом, если сила осталась неизменной, то не изменилась и длина четырех оставшихся прыжков, и их относительное направление, за исключением направления второго прыжка. Это все равно что длинную изогнутую проволоку еще раз согнуть в неизвестном месте и под неизвестным углом, В таком случае конечный пункт звездолета будет лежать на поверхности воображаемой сферы, центром которой является положение корабля в момент столкновения с метеоритом, a радиусом — векторная сумма оставшихся прыжков.

Я рассчитал такую сферу, и оказалось, что она сильно пересекается с туманностью Конской Головы. Около шести тысяч квадратных градусов, или четвертая часть поверхности сферы, лежит в пределах туманности. Остается лишь найти звезду в туманности, удаленную не более чем на миллион миль от нашей воображаемой сферы. Надеюсь, вы помните: когда корабль Джилберта остановился, он находился вблизи звезды.

А теперь — как вы думаете, сколько звезд внутри туманности находится на таком расстоянии от воображаемой сферы? Учитывая, что в Галактике сто миллиардов звезд?

Байрон, вопреки своему желанию, явно заинтересовался.

— Сотни, вероятно.

— Пять! — ответил Автарх. — Всего пять. Пусть число сто миллиардов не вводит вас в заблуждение. Объем Галактики около семи триллионов кубических световых лет. Жаль, что я не знаю, у какой из этих пяти звезд есть обитаемые планеты. Тогда мы бы свели число возможных звезд к одной. К несчастью, исследователи не провели детального изучения. Они отмечали лишь положение звезд, их движение и спектральный тип.

— Значит, около одной из них может оказаться повстанческий мир? — спросил Байрон.

— Из известных мне фактов можно сделать только такое заключение.

— Если принять рассказ Джила за правду.

— Я на этом основывался.

— Все, что я рассказывал, — чистая правда! — вмешался Джилберт. — Клянусь!

— Предлагаю отправиться туда и исследовать эти пять звезд, — сказал Автарх. — Мотивы мои достаточно очевидны. Как Автарх Лингейна, я могу принять равное участие в их борьбе.

— А в сопровождении двух Хинриадов и Вайдемоса вы будете претендовать еще и на равную долю, а также на высокое и прочное положение в новом, свободном мире, — добавил Байрон.

— Ваш цинизм не пугает меня, Фаррил. Конечно же, вы правы! Если предстоит победоносное восстание, надо быть ближе к победившей стороне.

— Иными словами, удачливый мятежный капитан может стать в награду Автархом Лингейна.

— Или Ранчером Вайдемоса. Совершенно верно.

— А если восстание провалится?

— Тогда будет время подумать.

— Я лечу с вами, — медленно сказал Байрон.

— Хорошо! Тогда вам нужно перебраться с этого корабля.

— Зачем?

— Так будет лучше. Этот корабль — опасная игрушка.

— Это тиранитский военный крейсер. Зачем же нам бросать его?

— Именно потому, что это тиранитский крейсер, он будет выглядеть крайне подозрительно.

— Только не в туманности. Извините меня, Джонти. Я присоединюсь к вашей экспедиции, но тоже хочу быть откровенным: я буду искать планету повстанцев, но на дружбу со мной не рассчитывайте. Я останусь на своем корабле.

— Байрон, — мягко сказала Артемизия, — но этот корабль слишком мал для нас троих.

— В нынешнем состоянии — да, Арта. Но к нему можно присоединить трейлер. Джонти знает это так же хорошо, как и я. Тогда у нас будет больше места и мы останемся хозяевами положения. К тому же это замаскирует принадлежность корабля.

— Если между нами нет ни дружбы, ни доверия, Фаррил, я должен обезопасить себя, — сказал Автарх. — Вы можете оставить себе корабль и получить трейлер. Но у меня должна быть гарантия, что вы не поведете себя неразумно. Леди Артемизия полетит со мной.

— Нет! — сказал Байрон.

— Нет? Пусть скажет леди. — Автарх повернулся к Артемизии, слегка раздувая ноздри. — Осмелюсь доложить, миледи, что ваше положение там будет гораздо комфортабельнее.

— Зато оно станет гораздо менее комфортабельным для вас, милорд, — заявила Артемизия. — Я избавлю вас от неудобств и останусь здесь.

— Я надеюсь, вы передумаете… — начал Автарх, и две морщинки у переносицы нарушили обычную невозмутимость гладкого лица.

— А я надеюсь, что нет, — прервал его Байрон. — Леди Артемизия сделала свой выбор.

— И вы одобряете ее выбор, Фаррил? — насмешливо спросил Автарх.

— Полностью. Мы втроем останемся на «Беспощадном». И довольно об этом.

— Вы странно подбираете себе спутников.

— Вот как?

— Да, мне так кажется. — Автарх лениво рассматривал кончики своих ногтей. — Вы сердитесь на меня, потому что я вас обманул и подверг вашу жизнь опасности. Странно в таком случае, что вы в дружеских отношениях с дочерью Хинрика. По лживости мне далеко до ее отца.

— Я знаю Хинрика. Ваше мнение о нем ничего не меняет.

— Вы все знаете о Хинрике?

— Достаточно.

— А знаете ли вы, что это он убил вашего отца? — Автарх ткнул пальцем в сторону Артемизии. — И что эта девушка, о которой вы столь нежно заботитесь и которую берете под свою защиту, — дочь убийцы вашего отца?

Глава четырнадцатая Автарх уходит

Немая сцена затянулась. Автарх зажег еще одну сигарету. Он расслабился, лицо его приняло безмятежное выражение. Джилберт скорчился в пилотском кресле и, похоже, готов был разрыдаться. По обеим сторонам от него свешивались расстегнутые ремни пилотского крепления, усиливая скорбный эффект.

Байрон, бледный как бумага, сжав кулаки, смотрел на Автарха. Артемизия не сводила взгляда с Байрона. Тонкие ноздри ее раздувались от гнева.

Негромкая трель радиосигнала разорвала тишину, словно выстрел.

Джилберт вздрогнул и повернулся в кресле.

Автарх лениво заметил:

— Боюсь, мы оказались разговорчивее, чем я предполагал. Я приказал Риззету двигаться за мной, если я не вернусь через час.

На ожившем экране появилась седая голова Риззета.

Джилберт сказал Автарху:

— Он хочет поговорить с вами. Автарх подошел к экрану.

— Я в безопасности, Риззет, — сказал он.

— Кто в экипаже корабля, сэр? — послышался вопрос.

Неожиданно рядом с Автархом оказался Байрон.

— Я, Ранчер Вайдемоса, — гордо сказал он. Риззет широко улыбнулся. Рука на экране отдала честь.

— Я возвращаюсь вместе с леди, — прервал его Автарх. — Подготовьте воздушный туннель.

Он отключил визуальную связь и обратился к Байрону:

— Я уверял их, что вы на этом корабле. Иначе они возражали против моего прихода сюда. Но ваш отец был очень популярен среди моих людей.

— И поэтому вы хотите использовать мое имя.

Автарх пожал плечами.

— Но больше вы ничем не воспользуетесь, — сказал Байрон, — Вы отдали не совсем верные распоряжения своему офицеру.

— А именно?

— Артемизия останется со мной.

— Даже после того, что вы узнали?

— Я ничего не узнал, — резко сказал Байрон. — Это голое утверждение, а вашим словам без серьезных доказательств я не верю ни на грош. Звучит не слишком вежливо, зато правда. Надеюсь, вы меня поняли?

— Вы так хорошо знаете Хинрика, что мое утверждение кажется вам неправдоподобным?

Байрон замешкался. Замечание явно попало в цель. Он не ответил.

Ответила Артемизия:

— А я говорю, что это не так! У вас есть доказательства?

— Прямых, конечно, нет. Я не присутствовал при встрече вашего отца с тиранитами. Но я могу сопоставить известные факты, а выводы делайте сами. Начнем с того, что прежний Ранчер Вайдемоса навестил Хинрика полгода назад. Я уже говорил об этом. Могу добавить, что он был настроен слишком оптимистично, а может быть, просто переоценил Хинрика. Во всяком случае, он сказал ему больше, чем должен был сказать. Лорд Джилберт может подтвердить мои слова.

Джилберт грустно кивнул и сказал Артемизии, которая смотрела на него влажными от гнева глазами:

— Прости, Арта, но это правда. От Вайдемоса я и узнал об Автархе.

Автарх продолжал:

— К счастью для меня, лорд Джилберт соорудил длинные механические уши, чтобы удовлетворять свое любопытство относительно государственных дел Правителя. Джилберт, сам того не зная, предупредил меня об опасности. Я улетел как можно быстрее, но вред уже был причинен. Насколько нам известно, это был единственный промах Вайдемоса, а Хинрик, несомненно, не пользуется репутацией независимого и храброго человека. Ваш отец, Фаррил, был арестовал через полгода. И если его выдал не Хинрик, отец этой девушки, то кто же?

— Вы даже не предупредили его? — спросил Байрон.

— Это было большим риском, Фаррил, но его предупредили. После этого он не имел контактов, даже косвенных, ни с кем из нас и уничтожил все доказательства связи с нами. Некоторые из нас считали, что он должен покинуть сектор или хотя бы уйти в подполье. Он отказался.

Я думаю, вы понимаете почему. Изменить свой образ жизни значило бы дать в руки тиранитов еще одно доказательство и поставить под угрозу все движение. Он решил рисковать только своей жизнью и жил открыто. Почти полгода тираниты ждали, чтобы он выдал себя и других. Они терпеливы, эти тираниты. Но через полгода в их сетях был по-прежнему один Вайдемос.

— Это ложь! — воскликнула Артемизия. — Все это ложь! Подлая и грязная клевета! Если бы это было правдой, они следили бы за вами. Вы сами оказались бы в опасности и не сидели бы здесь, улыбаясь и зря теряя время.

— Миледи, я никогда не теряю времени зря… Я постарался дискредитировать вашего отца как источник информации. И полагаю, это мне удалось. Тираниты призадумаются: можно ли доверять человеку, дочь и брат которого стали изменниками? Но если они все еще намерены доверять ему, я исчезну в туманности, где они меня не найдут. Думаю, что мои действия скорее доказывают правдивость моих слов, чем наоборот.

Байрон сделал глубокий вдох и сказал:

— Будем считать разговор оконченным, Джонти. Мы согласились с тем, что будем сопровождать вас и получим от вас необходимую помощь. Этого достаточно. Даже если все сказанное вами правда, сейчас это не имеет значения. Преступления Правителя Родии не наследуются его дочерью. Артемизия остается со мной. Если, конечно, согласна.

— Я согласна, — сказала Артемизия.

— Хорошо. Это решено. Кстати, предупреждаю вас, Джонти: вы вооружены, и я тоже. Возможно, у васбоевые корабли, но и у меня как-никак тиранитский военный крейсер.

— Не глупите, Фаррил. У меня дружественные намерения. Хотите оставить девушку здесь — пожалуйста. Могу я уйти через воздушный туннель?

Байрон кивнул:

— Настолько-то мы вам еще доверяем.

Два корабля сблизились, и от одного к другому протянулись выдвижные туннели, которые должны были сомкнуться друг с другом. Джилберт сидел у радио.

— Контакт через две минуты, — сказал он.

Трижды включались магнитные поля, и каждый раз навстречу друг другу выдвигались гибкие трубы, и каждый раз между ними оставался зазор.

— Две минуты, — повторил Байрон, напряженно ожидая.

В четвертый раз включилось магнитное поле, лампы потускнели на время, пока двигатели справлялись с повышенным потреблением энергии. Снова выдвинулись трубы, покачались немного в пространстве и соединились бесшумным толчком, дрожью отдавшимся в пилотской рубке. Замки на них автоматически защелкнулись, воздушный туннель был установлен.

Байрон медленно провел рукой по лбу и заметно расслабился:

— Готово! — сказал он.

Автарх поднял свой скафандр, до сих пор покрытый тонкой влажной пленкой.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил он. — Сейчас сюда придет мой офицер. С ним вы обсудите подробности доставки необходимого оборудования и припасов.

Он вышел.

— Джил, присмотрите, пожалуйста, за офицером Автарха, — попросил Байрон. — Когда он придет, разведите туннель. Для этого надо только выключить магнитное поле. Вот здесь…

Он повернулся и вышел из рубки. Ему необходимо было побыть одному. Может быть, подумать…

Сзади послышались торопливые шаги. Он остановился.

— Байрон, — сказала Артемизия, — я хочу поговорить с вами.

— Попозже, если вы не возражаете, Арта.

Она, не отрываясь, смотрела на него.

— Нет, сейчас.

Она нерешительно протянула руки, словно хотела его обнять, но не была уверена, хочет ли он этого.

— Вы ведь не верите тому, что он сказал о моем отце?

— Это неважно.

— Байрон… — начала она и умолкла. Ей было трудно говорить. Она попыталась снова: — Байрон, я понимаю: то, что произошло между нами, случилось потому, что мы были одиноки и находились в опасности, но…

Она снова замолчала.

— Если вы пытаетесь объяснить мне, Арта, что вы из семьи Хинриадов, то не стоит, — сказал Байрон. — Я это знаю и так. И впоследствии ничем не напомнил бы вам о том, что произошло между нами.

— О нет! Нет! — Она схватила его руку и прижалась щекой к его твердому плечу. Теперь она говорила быстро-быстро: — Это совсем не то. Дело не в Хинриадах и не в Вайдемосах… Я… я люблю вас, Байрон. — Она искала его взгляд. — Я думаю, вы тоже любите меня. Вам было бы легче признаться в этом, если бы вы забыли, что я из семьи Хинриадов. Поэтому я призналась первая. Вы говорили Автарху, что не вините меня за дела моего отца. Так не давайте же его рангу встать между нами!

Она обняла его. Байрон чувствовал упругость ее груди и теплоту дыхания.

Он мягко разъединил ее руки и так же мягко отступил назад.

— Я не расквитался еще с Хинриадами, миледи.

— Но вы же сказали Автарху, что…

Он отвел глаза.

— Простите, Арта. И забудьте то, что я сказал Автарху.

Она хотела закричать, что это неправда, что ее отец этого не делал, что в любом случае…

Но он уже повернулся и вошел в рубку, оставив ее в коридоре. На глазах у нее выступили слезы стыда и боли.

Глава пятнадцатая Дыра в пространстве

В рубке Байрона уже поджидал Теодор Риззет, седой, но все еще крепкий офицер с румяным добродушным лицом.

Одним шагом он преодолел разделяющее их расстояние и сердечно пожал Байрону руку.

— Клянусь звездами, не было нужды говорить, что вы сын вашего отца. Как будто ожил старый Ранчер.

— Хотел бы я, чтоб это было так, — печально ответил Байрон.

Улыбка исчезла с лица Риззета.

— Мы бы все хотели этого. Каждый из нас. Кстати, я — Теодор Риззет. Полковник регулярной лингейнской армии. Но в нашей маленькой игре мы не пользуемся званиями, даже Автарха мы называем «сэр». Ах да, я и забыл! У нас на Лингейне нет ни лордов, ни леди, ни ранчеров. Надеюсь, я никого не обижу, если случайно опущу чей-нибудь титул?

Байрон пожал плечами:

— Как вы сами сказали, никаких титулов в нашей маленькой игре. Но как насчет трейлера? Я понял, что должен договориться с вами.

Он окинул взглядом рубку. Джилберт сидел безмолвно и внимательно слушал. Артемизия повернулась к Байрону спиной. Ее тонкие бледные пальцы чертили какой-то узор на фотоконтактах компьютера…

Голос Риззета вернул его к действительности:

— Впервые вижу тиранитский корабль изнутри. Раньше не приходилось. Как я понял, аварийный люк расположен ближе к корме? А двигатели расположены в центре?

— Верно.

— Это хорошо. Тогда никаких неприятностей не будет. В старых моделях двигатели были на корме, поэтому приходилось ставить трейлер под углом. Труднее создать искусственное тяготение, а маневрирование в атмосфере вообще невозможно.

— Сколько времени это займет, Риззет?

— Немного. Какой величины трейлер вам нужен?

— А какой вы можете дать?

— Суперлюкс устроит? Если Автарх велел, значит, вопрос решен. Мы можем присоединить целый корабль. У него будут даже вспомогательные двигатели.

— Я полагаю, там будут жилые помещения?

— Для мисс Хинриад там будет значительно удобнее, нежели здесь…

Он внезапно умолк.

Услышав свое имя, Артемизия медленно встала и вышла из пилотской рубки. Байрон проводил ее взглядом.

— Вероятно, мне не следовало говорить «мисс Хинриад»? — спросил Риззет.

— Нет, ничего. Не обращайте внимания. Вы говорили…

— О помещениях. По крайней мере, там две большие каюты с душем. Туалетная комната и водопровод — как на больших лайнерах. Ей будет уютно.

— Хорошо. Еще нам нужна пища и вода.

— Разумеется. В резервуарах двухмесячный запас воды. Правда, если вы захотите соорудить плавательный бассейн, воды надолго не хватит. И еще есть замороженные туши. Сейчас вы питаетесь концентратами тиранитов?

Байрон кивнул, и Риззет скорчил гримасу:

— Они похожи на прессованные опилки… Итак, что еще?

— Запас одежды для леди, — сказал Байрон.

Риззет наморщил лоб.

— Да, конечно. Но туалеты ей надо будет выбрать самой.

— Нет, сэр, в этом нет необходимости. Мы сообщим вам размеры, и вы доставите леди то, что она пожелает. Что-нибудь в духе современной моды…

Риззет коротко рассмеялся и покачал головой:

— Ранчер, ей это не понравится. Ее не удовлетворит одежда которую выберет за нее кто-то другой, даже если это полностью совпадет с ее собственным выбором. Можете мне поверить! У меня в этих делах есть кое-какой опыт.

— Уверен, что вы правы, Риззет. Но сделайте так, как я сказал.

— Ладно, но я вас предупредил. Под вашу ответственность. Что-нибудь еще?

— Разные мелочи. Запас моющих средств, косметика, парфюмерия — то, что обычно нужно женщине… Но это все позже. Начните с подготовки трейлера.

Теперь молча вышел Джилберт. Байрон проводил его взглядом. Челюсти его сжались. Хинриады! Ведь они Хинриады! Джилберт, да и она тоже…

Он снова обратился к Риззету:

— Естественно, понадобится одежда для меня и для мистера Хинриада. Какая — это неважно.

— Договорились. Не возражаете, если я воспользуюсь вашим радио? Мне лучше остаться у вас на корабле, пока все не будет готово.

Байрон подождал, пока были отданы первые приказы. Потом Риззет снова повернулся к нему:

— Никак не могу привыкнуть к тому, что вижу вас живьем — что вы ходите, говорите… Вы так на него похожи. Ранчер часто говорил о вас, Вы ведь учились на Земле?

— Да. Неделю назад я мог бы получить там диплом. Но мне помешали.

Риззет неуверенно взглянул на него.

— Послушайте… относительно посылки вас на Родию… Не сердитесь на нас. Строго между нами, нашим людям эта идея совсем не нравилась. Автарх, конечно, не посоветовался с нами. Откровенно говоря, он несколько рисковал. Некоторые из наших — я не упоминаю фамилии — даже хотели задержать лайнер, на котором вы летели, и освободить вас. Естественно, это было худшее, что мы могли сделать. И все же мы бы рискнули, наверное. Если бы не решили в последний момент, что Автарх всегда знает, что делает.

— Полагаю, он был бы рад узнать, что пользуется таким неограниченным доверием.

— Просто мы хорошо изучили его. Автарх все держит здесь. — Риззет легонько стукнул себя пальцем по лбу. — Никто точно не знает, почему он принимает то или иное решение. Но его решения всегда оказываются правильными. Во всяком случае, пока что ему удается перехитрить тиранитов. А другим — нет.

— Как моему отцу, например.

— Я не имел в виду именно его, однако в известном смысле вы правы. Даже Ранчер был схвачен. Но он совсем другой человек. Он всегда говорил то, что думал, никогда не использовал кривых ходов, а всех людей считал порядочными. За это мы его и любили. Он был одинаков со всеми…

Хоть я и полковник, но вышел из народа. Мой отец был рабочим, знаете ли. Однако для Ранчера это не имело значения. И то, что я полковник, тоже. Если навстречу ему по коридору шел ученик инженера, Ранчер обязательно останавливался и перебрасывался с ним парой слов. И весь день ученик чувствовал себя главным инженером. Таким он был.

Он не был мягок, порой бывал и строгим, но всегда справедливым. Мы получали от него то, что заслуживали, поэтому обижаться было невозможно. Зато когда он прощал, то по-настоящему. У него не было привычки тыкать вас носом в прошлые прегрешения при всяком удобном случае. Таким был Ранчер…

Автарх совсем другой. Он воплощение разума. Кто бы ты ни был — сблизиться с ним невозможно. По-моему, у него нет даже чувства юмора. Я не мог бы говорить с ним так, как с вами, например. Сейчас я говорю свободно, не напрягаясь, не подбирая тщательно слов. С ним же надо говорить точно и конкретно, иначе получишь выговор. Но Автарх есть Автарх, и этим все сказано.

— Я готов согласиться с вами в том, что касается ума Автарха, — сказал Байрон. — А вы знали, что он догадался о моем присутствии на борту звездолета?

— Догадался? Нет, мы ничего не знали. Но в этом весь Автарх. Он собирается идти один на тиранитский крейсер. Нам это кажется самоубийством. Нам это не нравится. Но мы считаем, что он знает, что делает — и он действительно знает. Он мог бы сообщить нам о своей догадке, обрадовать людей известием о вашем спасении. Но он не сделал этого. И в этом весь Автарх.

Артемизия сидела на нижней койке в каюте. Приходилось сгибаться, чтобы рама верхней койки не упиралась в шею, но ей было все равно.

Машинально проведя ладонью по платью, она почувствовала себя грязной и очень усталой.

Она устала вытирать лицо и руки влажными салфетками, устала целую неделю носить одно и то же платье, устала от волос, казавшихся влажными и липкими.

Послышались шаги. Она резко вскочила на ноги, готовая отвернуться. Она не хочет видеть его.

Но это был только Джилберт. Она снова села.

— Привет, дядя Джил.

Джилберт сел напротив и беспокойно оглядел ее. Затем сморщился в улыбке:

— Мне эта неделя на корабле тоже не показалась забавной. Я надеялся, что ты поднимешь мне настроение.

— Ах, дядя Джил, перестань применять ко мне свои психологические приемчики. Если ты надеешься отвлечь меня и заставить заботиться о твоем самочувствии, ты глубоко заблуждаешься. Мне хочется кого-нибудь стукнуть!

— Если тебе от этого станет легче…

— Я тебя предупредила! Если ты протянешь ко мне руку и скажешь: «Бей!» — я действительно ударю, а если спросишь, стало ли мне легче — ударю еще раз.

— Все ясно: ты поссорилась с Байроном. Из-за чего?

— He вижу необходимости обсуждать это. Оставь меня в покое. — Она замолчала, потом нехотя добавила: — Он считает, что мой отец сделал то, о чем говорил Автарх. Я ненавижу его за это!

— Отца?

— Нет! Этого глупого лицемерного дурака!

— По-видимому, Байрона. Прекрасно. Ты его ненавидишь и не можешь провести грань между ненавистью, заставляющей тебя сидеть на этой койке, и тем забавным с моей холостяцкой точки зрения чувством, которое зовут любовью.

— Дядя Джил, неужели он и вправду сделал это?

— Байрон? Что именно?

— Нет же! Отец! Мог отец сделать это? Мог он сообщить тиранитам о Ранчере?

— Не знаю. — Он смотрел на нее задумчиво и печально. — Выдал же он тиранитам Байрона.

— Потому что знал, что это ловушка! — страстно возразила она. — И это действительно была ловушка. Ее приготовил этот ужасный Автарх. Он сам так сказал. Тираниты знали, кто такой Байрон, и специально подослали его к отцу. Отец сделал единственно возможную вещь. Это очевидно каждому.

— Возможно, возможно… Но ведь он пытался склонить тебя к совсем не забавному замужеству. Если Хинрик дошел до этого…

— И здесь у него не было выбора, — прервала его Артемизия.

— Дорогая моя, если ты собираешься оправдывать каждое его раболепное действие тем, что он не мог иначе, откуда тебе знать, что он не имеет отношения к гибели Ранчера?

— Потому что я уверена: он этого не делал! Ты не знаешь моего отца так, как знаю его я. Он ненавидит тиранитов. Он ни за что не стал бы им помогать. Я согласна, что он боится их и не осмеливается противостоять им открыто, но, если можно этого избежать, сам он никогда не станет им помогать.

— Откуда ты знаешь, что в случае с Ранчером он мог избежать этого?

Она так яростно покачала головой, что волосы упали ей на глаза, а в глазах появились слезы.

Джилберт еще какое-то время смотрел на нее, а потом беспомощно развел руками и вышел.

К «Беспощадному» присоединили трейлер, прикрепив его узким туннелем-перемычкой к аварийному люку на корме. Трейлер в несколько раз превосходил тиранитское судно по объему, поэтому вместе они выглядели несколько нелепо.

Автарх и Байрон вдвоем производили последний осмотр.

— Есть какие-нибудь упущения? — спросил Автарх.

— Нет, — ответил Байрон. — Думаю, нам будет удобно.

— Ну что ж… Кстати, Риззет сказал мне, что леди Артемизия нездорова или по крайней мере выглядит больной. Если ей нужна медицинская помощь, ее разумнее переправить на мой корабль.

— Она хорошо себя чувствует, — коротко ответил Байрон.

— Ну, раз вы так говорите… Вы готовы стартовать через двадцать часов?

— Через два часа, если хотите.

Затем Байрон по соединительному коридору, настолько тесному, что пришлось согнуться в три погибели, возвратился на крейсер.

Стараясь говорить как можно спокойнее, он сказал:

— Там у вас своя каюта, Артемизия. Я не буду вам мешать. Большую часть времени я буду проводить здесь.

— Вы мне не мешаете, Ранчер. Мне все равно, где вы находитесь, — холодно ответила она.

Корабль рванулся вперед и после первого прыжка оказался на краю туманности. Тут они прождали несколько часов, пока на звездолете Джонти производили последние расчеты. Внутри туманности предстояло управлять кораблем почти вслепую.

Байрон угрюмо смотрел на экран. На нем ничего не отражалось. Целая небесная полусфера — и вся утопает в кромешной тьме, нигде ни проблеска, ни искорки света. Байрон впервые понял, как теплы и дружественны звезды, как заполняют они собой пространство…

— Как будто прыгаешь в дыру в пространстве, сказал он Джилберту.

И они прыгнули в туманность.

Почти в это же время Саймак Аратап, наместник великого Хана, возглавлявший эскадру из десяти крейсеров, выслушал доклад навигаторов и проговорил:

— Это не имеет значения. Следуйте за ними.

В нескольких световых годах от того места, где «Беспощадный» углубился в туманность, тиранитские корабли сделали то же самое.

Глава шестнадцатая Охотничья свора…

Саймаку Аратапу было неудобно в форме. Тиранитские мундиры шились из грубого материала и обычно плохо подгонялись по фигуре. Но жаловаться на такие мелочи солдату не подобало. В сущности, частью тиранитской военной традиции стало утверждение, что небольшие неудобства лишь укрепляют дисциплину.

Однако Аратап настолько восставал против традиций, что мог даже недовольно пробурчать:

— Этот жесткий воротник натирает мне кожу.

Майор Андрос, у которого тоже был жесткий воротник и которого всегда видели только в форме, ответил:

— Расстегивать воротничок непозволительно даже наедине с собой. Я уже не говорю о том, что на солдат и офицеров подобное нарушение действует разлагающе.

Аратап фыркнул. Вдобавок к неудобному мундиру он еще вынужден выслушивать нотации своего наглеющего на глазах помощника.

Это началось еще до того, как они покинули Родию.

Андрос прямо заявил:

— Наместник, нам понадобятся десять кораблей.

Аратап раздраженно поднял голову. Он намеревался следовать за юным Вайдемосом на одном-единственном корабле. Отложив в сторону капсулу с докладом Колониальному бюро Хана, который он готовил на случай, если не вернется из экспедиции, Аратап переспросил:

— Десять кораблей, майор?

— Да, сэр, Меньше нельзя.

— Почему?

— Обычная мера предосторожности. Молодой человек куда-то направляется. Вы говорите, что существует развитая тайная организация. Вероятно, эти два факта взаимосвязаны.

— И поэтому?

— И поэтому мы должны быть готовы к вооруженному конфликту. Они могут уничтожить наш единственный корабль.

— Или десять, или сто… При чем тут предосторожности?

— Надо принять решение. Военные дела — это моя забота. Я предлагаю десять кораблей.

Аратап приподнял брови, и его контактные линзы сверкнули холодным искусственным светом. Военные имеют вес. Теоретически в мирное время решения принимаются штатскими, но к рекомендациям военных приходится прислушиваться.

Он осторожно сказал:

— Я подумаю.

— Благодарю вас. Вы имеете полное право не последовать моему совету, а это всего лишь совет, не более, уверяю вас. — Майор резко щелкнул каблуками, но этот внешний знак почтения не обманул Аратапа. — Однако в таком случае мне придется подать рапорт об отставке.

Аратапу пришлось вступить в переговоры:

— Я не собираюсь вмешиваться в ваши решения по чисто военным вопросам, майор. Но это скорее политическая, чем военная проблема. А их предоставьте мне.

— Вы имеете в виду…

— Хинрика, майор. Вы вчера возражали против моего предложения, чтобы он сопровождал нас.

— Я считаю это необязательным, — сухо сказал майор. — Присутствие чужака плохо скажется на моральном состоянии войска.

Аратап попытался вздохнуть как можно тише. Андрос хороший специалист. А злиться на него все равно бессмысленно.

— И снова я согласен с вами. Но прошу вас, обдумайте политический аспект проблемы. Как вы знаете, казнь старого Ранчера Вайдемоса в политическом смысле была не очень разумной. Она взбудоражила королевства. Тем более необходимо, чтобы смерть сына Ранчера не связывали с нами. На Родии знают, что молодой Ранчер Вайдемоса похитил дочь Правителя, девушку, наиболее популярную из всех Хинриадов. Так что вполне объяснимо, если Правитель сам возглавит карательную экспедицию.

Это драматическое событие всколыхнет патриотические чувства родийцев. Естественно, Хинрик попросит нас о помощи и получит ее, но это уже детали. В сознании народа экспедиция будет именно родийской. И если при этом вдруг обнаружится существование тайной организации, то это тоже будет родийское открытие. Если же юный Вайдемос будет казнен, это будет родийская казнь в глазах остальных королевств.

— Все равно участие родийского корабля в тиранитской военной экспедиции создаст ненужный прецедент, — сказал майор. — В бою они нам будут только мешать. И в этом смысле проблема переходит в военную плоскость.

— Я же не говорю, дорогой мой майор, что Хинрик будет командовать кораблем. Вы его достаточно хорошо знаете, чтобы понять, что он не способен командовать ничем. Просто он полетит с нами. Других родийцев на борту не будет.

— В таком случае я снимаю свои возражения, наместник, — сказал майор.

Тиранитский флот уже почти неделю стоял в двух световых годах от Лингейна, и положение становилось Все более неопределенным.

Майор Андрос советовал немедленно высадиться на Лингейне.

— Автарх Лингейна, — говорил он, — не раз давал повод считать его другом Хана, но я не доверяю людям, часто путешествующим за пределы королевств. Они вполне могут нахвататься чуждых нам идей. Иначе какой это стати сразу же после возвращения Автарха юный Вайдемос устремился прямо к нему?

— Автарх не скрывал ни своего отъезда, ни возвращения, майор. И мы не знаем, с кем встретился молодой Вайдемос. Он остается на орбите вокруг Лингейна. Почему он не садится?

— Почему не садится? Давайте лучше думать о том, что он делает, а не о том, чего он не делает.

— У меня есть на этот счет вполне правдоподобное предположение.

— С радостью выслушаю его.

Аратап просунул палец за воротник, тщетно пытаясь ослабить его. Потом сказал:

— Поскольку молодой человек ждет, то можно предположить, что он ждет чего-то или кого-то. Не думаю, что после столь решительного и целеустремленного прыжка к Лингейну он вдруг остановился просто так, размышляя, куда податься дальше. Поэтому я уверен, что он ждет друга или друзей. А получив подкрепление, последует дальше. Раз он не высаживается на Лингейне, значит, считает это не вполне безопасным. Это доказывает, что Лингейн в целом — и Автарх в частности — не связаны с подпольем. Хотя допускаю, что отдельные лингейнцы могут быть с ним связаны. Все это очевидно.

— Не уверен, что очевидное всегда является верным.

— Мой дорогой майор, это не только очевидно, это еще и логично. Все укладывается в схему.

— Может быть. Но все равно, если в ближайшие двадцать четыре часа ничего не изменится, я буду вынужден приказать кораблям высадиться на Лингейне.

Аратап хмуро смотрел на закрывающуюся за майором дверь. Как трудно контролировать одновременно и беспокойных подданных, и недальновидных соратников! Двадцать четыре часа… Что-нибудь должно произойти, иначе придется изыскивать способ остановить Андроса.

Прозвучал дверной сигнал, и Аратап раздраженно. поднял голову. Неужели вернулся майор?

Но в дверях показалась высокая сутулая фигура Хинрика Родийского, за которым маячил стражник неотступно сопровождавший Правителя. Теоретически Хинрик пользовался полной свободой передвижения. Вероятно, сам он так и считал. По крайней мере, он никогда не обращал внимания на своего постоянного спутника.

Хинрик рассеянно улыбнулся:

— Я не помешаю вам, наместник?

— Разумеется, нет. Садитесь, Правитель.

Сам Аратап продолжал стоять. Хинрик сел, словно не заметив этого.

— Я должен обсудить с вами важный вопрос, — озабоченно сказал он. Потом, помолчав, добавил уже совсем другим тоном: — Какой великолепный корабль, и какой огромный!

— Благодарю вас, Правитель, — скупо улыбнулся Аратап.

Действительно, девять сопровождавших кораблей были обычными и миниатюрными, но флагман, на котором они находились, соответствовал образцам родийского флота. Тот факт, что все больше и больше подобных кораблей добавлялось к тиранитскому флоту, был первым признаком смягчения боевого духа тиранитов. Военная мощь по-прежнему определялась двух — и трехместными крейсерами, но армейская верхушка все чаще требовала для своих штабов такие вот большие корабли.

Это не беспокоило Аратапа. Хотя некоторым старым солдатам такая мягкость казалась упаднической, наместник считал это признаком развития цивилизации. В итоге — может быть, через столетия — тираниты исчезнут как отдельный народ, сольются с населением завоеванных королевств, и, возможно, это будет не так уж плохо.

Разумеется, вслух он никогда не высказывал подобные мысли.

— Я пришел сказать вам кое о чем, — снова заговорил Хинрик. Он слегка запнулся, потом продолжил: — Сегодня я послал весточки домой, моему народу. Я сообщил, что здоров и что преступник скоро будет схвачен, а моя дочь спасена.

— Прекрасно, — одобрил Аратап.

Для него это не было новостью. Он сам написал послание, хотя, похоже, Хинрик убедил себя в собственном авторстве. И даже в том, что он действительно возглавляет экспедицию. Аратап почувствовал легкий укол жалости. Хинрик тупел на глазах.

— Мой народ, — продолжал Хинрик, — крайне обеспокоен этим наглым бандитским нападением на Дворец. Я думаю, родийцы могут гордиться своим Правителем, так быстро принявшим ответные меры, а, наместник? Теперь они увидят, что Хинриады сильны, как прежде!

Правитель, казалось, был в полном восторге.

— Я думаю, так оно и есть, — ответил наместник.

— Мы догнали врага?

— Нет, Правитель. Враг остается там же, где и был — вблизи Лингейна.

— Вблизи… Я вспомнил, что привело меня к вами наместник! — Он вдруг пришел в страшное возбуждение и отрывисто забормотал: — Это очень важно, наместник… я должен вам кое-что сказать… на борту! предательство… я обнаружил это… надо действовать быстро… предательство…

Аратап почувствовал, как в нем закипает раздражение. Конечно же, придется успокоить бедного идиота. Но какая трата времени! Скоро он станет настолько слабоумным, что будет бесполезен даже как марионетка. А жаль.

— Никакого предательства, Правитель, — сказав он. — Наши люди верные и стойкие. Кто-то ввел вас в заблуждение, Вы устали.

— Нет! Нет! — Хинрик сбросил руку Аратапа со своего плеча. — Где мы находимся?

— Мы здесь, у меня.

— Я имею в виду корабль. Я следил за экраном. Звезд поблизости нет. Мы в глубоком космосе, вы знаете это?

— Конечно.

— Лингейн далеко. Это вы тоже знаете?

— В двух световых годах.

— Ах, наместник! Никто нас не слышит? Вы уверены? — Он склонился к уху Аратапа: — Откуда же мы тогда знаем, что враг около Лингейна? На таком расстоянии его не увидишь. Нас неверно информируют, а разве это не предательство?

Может быть, этот человек и безумен, но в его безумии есть система. Аратап сказал:

— Это дело техников, Правитель. Людям нашего ранга не следует этим заниматься. Я даже сам не знаю…

— Но как глава экспедиции я должен знать… Я глава, не правда ли? — Он оглянулся по сторонам. — У меня такое чувство, будто майор Андрос не всегда выполняет мои приказы. Ему можно верить? Конечно, я редко ему приказываю. Странно было бы приказывать офицеру тиранитов. Но я должен найти свою дочь. Ее зовут Артемизия. Ее похитили у меня, и я поднял весь флот, чтобы вернуть ее обратно. Поэтому я хочу быть уверен, что враг действительно около Лингейна. Там, должно быть, и моя дочь. Вы знаете мою дочь. Ее зовут Артемизия.

Глаза его с мольбой смотрели на тиранитского наместника. Потом он закрыл их руками и пробормотал что-то вроде «простите».

Аратап крепко сжал зубы. И все-таки не надо забывать, что перед ним отец и что даже слабоумный Правитель Родии может иметь отцовские чувства. Не стоит заставлять его страдать еще больше.

— Попытаюсь вам объяснить, — мягко проговорил он. — Вы знаете, что существует такой прибор — массометр? Он находит в космосе корабли.

— Да, да.

— Он чувствителен к гравитационному эффекту. Вы понимаете, о чем я говорю?

— О да! Все имеет тяготение. — Хинрик наклонился к Аратапу, беспокойно сжимая руки.

— Вот именно. Но массометр может быть использован только тогда, когда корабль находится недалеко, скажем, за миллион миль от нас или около того. К тому же корабль должен находиться на значительном удалении от планеты, иначе мы можем определить только планету — она ведь гораздо больше. И притяжение у нее больше.

— Совершенно верно, — подтвердил Аратап, и Хинрик довольно улыбнулся. — У нас, у тиранитов, — продолжал Аратап, — есть еще один прибор. Это датчик, который излучает особые волны, не электромагнитные по своей природе. Иными словами, они не похожи ни на свет, ни на радиоволны, ни даже на субэфирные волны. Вам понятно?

Хинрик смущенно молчал.

Аратап быстро продолжал:

— Ну, неважно… То, что он излучает, мы можем уловить и поэтому всегда знаем, где находится тиранитский корабль, даже если он у черта на куличках или по другую сторону звезды.

Хинрик серьезно кивнул.

— Если бы юный Вайдемос сбежал на обычном корабле, — добавил наместник, — его было бы трудно обнаружить. Но так как он захватил тиранитский крейсер, мы все время следим за ним, хотя он об этом не подозревает. Вот почему мы уверены, что сейчас он вблизи Лингейна. Более того, он от нас никуда не сможет уйти, так что мы обязательно освободим вашу дочь.

Хинрик улыбнулся:

— Хитро придумано. Поздравляю вас, наместник. Очень хитрая уловка.

Аратап не обманывал себя. Хинрик мало что понял из его объяснений, но это в конце концов неважно. Он поверил, что его дочь будет спасена, и что сделано это будет благодаря тиранитской науке.

Аратап пустился в столь обстоятельные разъяснения, поддавшись чувству жалости к родийцу. Но, с другой стороны, сохранить в этом человеке остатки разума полезно и с политической точки зрения. Возможно, надежда на возвращение дочери улучшит его состояние. Это бы ему не помешало.

Снова прозвучал звонок в дверь. На сей раз вошел майор Андрос. Рука Хинрика сжала подлокотник кресла, на лице появилось загнанное выражение. Он привстал и начал:

— Майор Андрос…

Но Андрос, не обращая на него внимания, быстро заговорил:

— Наместник, «Беспощадный» изменил позицию.

— Надеюсь, он не собирается садиться на Лингейн?

— Нет, он прыгнул от Лингейна.

— Ага. Прекрасно. Вероятно, к нему присоединился другой корабль?

— Возможно, даже несколько. Вы же знаете, мы можем следить только за «Беспощадным».

— В любом случае, мы следуем за ним.

— Приказ уже отдан. Я только хочу сообщить, что прыжок привел корабль к самому краю туманности Конской Головы.

— Что?!

— В этом направлении не существует известных нам планетарных систем. Допустимо лишь одно логическое заключение…

Аратап облизнул ставшие вдруг сухими губы и вместе с майором поспешил в пилотскую рубку.

Хинрик остался стоять посреди опустевшей каюты. Еще с минуту он смотрел на дверь, затем, пожав плечами, снова уселся в кресло. И застыл, глядя вдаль отсутствующим взором.

— Координаты «Беспощадного» еще раз проверены, сэр, — доложил штурман. — Он определенно внутри туманности.

— Это не имеет значения, — сказал Аратап. — Следуйте за ним. — Он повернулся к майору Андросу: — Теперь вы понимаете, что иногда полезно и подождать? Сейчас многое становится ясным. Где еще может находиться штаб-квартира заговорщиков, как не в самой туманности? Где еще мы не могли бы обнаружить их? Все совпадает.

И эскадра углубилась в туманность.

Аратап чуть ли не в двадцатый раз машинально взглянул на экран. И опять без толку: экран оставался пустым и черным. Ни одной звезды.

— Это их третья остановка без посадки, — сказал Андрос, — Ничего не понимаю. Куда они направляются? Что ищут? Каждая остановка длится несколько дней. Но они не приземляются.

— Возможно, они просто долго рассчитывают следующий прыжок, — предположил Аратап. — Видимости-то никакой.

— Вы так думаете?

— Да нет, вряд ли. Их прыжки абсолютно точны. Каждый раз они оказываются вблизи звезды. Только по данным массометра это сделать невозможно. Они заранее должны знать расположение звезд.

— Тогда почему они не высаживаются?

— Я думаю, — сказал Аратап, — они ищут обитаемые планеты. Может быть, они сами не знают, где размещается центр заговорщиков, или знают лишь приблизительно. — Он улыбнулся. — Нам остается только следовать за ними.

Штурман щелкнул каблуками.

— Сэр!

— Да? — поднял голову наместник.

— Неприятель высадился на планету.

Аратап вызвал майора Андроса.

— Вам уже сообщили? — спросил он, когда майор вошел в рубку.

— Да. Я приказал спускаться и преследовать.

— Подождите. Возможно, вы опять спешите, как с Лингейном. Я думаю, приземлиться должен только один корабль.

— Почему?

— Если понадобится подкрепление, вы будете здесь командовать крейсерами. Если это действительно центр заговорщиков, они решат, что на них случайно наткнулся какой-то корабль. Я сообщу вам — и вы отступите на Тиран.

— Отступлю?

— И вернетесь с большим флотом.

Андрос задумался.

— Хорошо. По крайней мере, это наименее ценный из наших кораблей. Слишком большой.

Они спустились по спирали, и планета заполнила экран.

— Планета кажется необитаемой, сэр, — сказал штурман.

— Вы установили точное местонахождение «Беспощадного»?

— Да, сэр.

— Опускайтесь как можно ближе к нему, но так, чтобы вас не обнаружили.

Они входили в атмосферу. По мере того как корабль скользил к освещенной половине планеты небо все больше окрашивалось в яркий пурпур. Аратап следил за приближающейся поверхностью. Долгая охота близилась к концу.

Глава семнадцатая …и дичь

Для тех, кто не бывал в космосе, исследование солнечных систем и поиски обитаемых планет кажутся занятием возбуждающим или по крайней мере интересным. Для космонавтов это самая скучная работа.

Установить местонахождение звезды — огромного светящегося шара из водорода и гелия — обычно нетрудно. Она сама оповещает о себе. Даже в черноте туманности это лишь вопрос расстояния. Стоит оказаться в пяти миллиардах миль от звезды, и она туг же заявит о себе.

Но планета, относительно небольшая каменная масса, сияющая отраженным светом, — это совсем другое дело. Можно сто тысяч раз под разными углами пересечь солнечную систему и не заметить планету, разве что чисто случайно.

Поэтому поиск обычно ведут планомерно, Как правило, корабль занимает позицию на расстоянии в десять тысяч раз превышающем диаметр звезды. Галактической статистикой установлено, что за пределами этого расстояния планеты встречаются крайне редко. Более того, известно, что обитаемые планеты практически никогда не удаляются от своего солнца более чем на тысячу его диаметров.

Это значит, что с избранной кораблем точки любая обитаемая планета должна оказаться в пределах шести градусов от звезды, что составляет одну три тысячи шестисотую часть всего неба. Такой участок можно детально исследовать за сравнительно короткий срок.

Телекамера устанавливается так, чтобы нейтрализовать собственное движение корабля. Тогда соседние созвездия окажутся на фотографиях точками, при условии, конечно, что во время съемки само солнце будет закрыто, чтобы не мешало своим сиянием. Впрочем, сделать это не составляет труда. Планеты же, обладающие собственным движением, будут выглядеть черточками.

Если такие черточки не обнаружены, всегда существует вероятность, что планеты находятся за солнцем. Маневр повторяется, и обычно корабль занимает новую позицию, уже ближе к звезде.

Это очень скучная процедура, и, когда ее безрезультатно проделали трижды возле трех звезд, на корабле явно пали духом.

Особенно это было заметно по Джилберту. Все реже и реже он находил что-либо забавным.

Когда они готовились к прыжку к четвертой звезде из списка Автарха, Байрон заметил:

— По крайней мере, мы каждый раз попадаем к звезде. Вычисления Джонти правильны.

— Статистика показывает, что одна из трех звезд имеет планеты, — сказал Джилберт.

Байрон кивнул. Статистика эта хорошо известна. Все дети изучают ее на уроках по элементарной галактографии.

Джилберт продолжал:

— Это означает, что вероятность случайно наткнуться на три звезды подряд без единой планеты составляет две трети в кубе, то есть восемь двадцать седьмых, или меньше одной трети.

— И что же?

— Но мы не нашли ни одной. Тут какая-то ошибка.

— Вы сами видели расчеты. К тому же кто не знает истинную цену статистике? Тем более что условия в туманности совсем иные. Может быть, частицы пыли препятствуют образованию планет, или сам туман — результат неродившихся планет.

— Вы и вправду так думаете? — встревожился Джилберт.

— Да нет же, просто треплюсь о чем попало. Я ничего не понимаю в космогонии. Почему эти планеты образуются — сам черт не разберет!

Байрон выглядел измученным. Он до сих пор периодически печатал и расклеивал на пульте управления свои маленькие указатели.

— По крайней мере, мы ищем, — сказал он. — Задействованы все бластеры, зонды, измерители энергии, — в общем, все, что у нас есть.

Он старался не смотреть на экран. Скоро им снова предстоит прыжок в чернильную тьму.

— А вы знаете, почему эту черную дыру назвали «туманностью Конской Головы»? — с отсутствующим видом спросил он у Джилберта.

— По-моему, первым сюда прилетел человек па имени Хорс Хед^[6]. А что, это не так?

— Возможно, и так. Но на Земле есть другое объяснение.

— Какое же?

— Туманность похожа на голову коня.

— А что такое конь?

— Земное животное.

— Забавная мысль. Но мне кажется, Байрон, туманность не похожа ни на какое животное.

— Все зависит от угла, под которым вы смотрите на нее. С Нефелоса она похожа на человеческую руку тремя пальцами, из университетской обсерватории на Земле она действительно напоминает голову лошади. Может быть, поэтому она и получила такое название! Может, никакого Хорса Хеда и не было, кто знает?

Эта тема уже не интересовала Байрона. Он говорил, просто чтобы слышать свой голос.

Наступившая пауза затянулась настолько, что у Джилберта появилась возможность коснуться темы, которую Байрон не хотел обсуждать, но о которой не переставал думать.

Джилберт спросил:

— Где Арта?

Байрон бросил на него быстрый взгляд.

— Где-то в трейлере. Я не слежу за ней.

— Автарх следит. Он мог с таким же успехом поселиться там.

— Ей повезло.

Морщины на лице Джилберта стали глубже.

— Не будьте дураком, Байрон. Артемизия из семьи Хинриадов. Она не может допустить, чтобы с ней обращались подобным образом.

— Перестаньте, пожалуйста.

— Не перестану. Я давно хотел это сказать. Почему вы с ней так поступили? Потому что Хинрик, возможно, виноват в смерти вашего отца? Хинрик — мой брат, но ваше отношение ко мне не изменилось.

— Хорошо, — сказал Байрон. — Я не изменился по отношению к вам. Я разговариваю с вами, как прежде. Но я и с Артемизией разговариваю.

— Как прежде?

Байрон молчал.

— Вы сами толкаете ее к Автарху, — сказал Джилберт.

— Это ее выбор.

— Нет, это ваш выбор. Послушайте, Байрон… — Он положил руку юноше на колено. — Поймите, я не хочу вмешиваться, но она единственное, что осталось от семьи Хинриадов. Вы сочтете это забавным, если я скажу, что люблю ее? У меня никогда не было детей.

— Я не сомневаюсь в вашей любви.

— Тогда советую вам ради ее блага: остановите Автарха, Байрон.

— Я думал, вы верите ему, Джил.

— Как Автарху — да. Как лидеру борьбы против тиранитов — да. Но как мужчине по отношению к женщине, к Артемизии — нет.

— Скажите ей это.

— Она не станет слушать.

— Думаете, она послушает, если скажу я?

— Если скажете как следует.

На мгновение Байрон, казалось, заколебался. Он провел языком по пересохшим губам, но затем отвернулся и хрипло промолвил:

— Я не хочу говорить об этом, Джил.

— Боюсь, вы пожалеете, да поздно будет, — печально сказал Джилберт.

Байрон ничего не ответил. Почему Джилберт не оставит его в покое? Ему и самому не раз приходило в голову, что он пожалеет. Но что он может сделать? Дороги назад нет.

Он глубоко вздохнул, чтобы избавиться от ощущения удушья.

После следующего прыжка вид на экране изменился. Байрон установил приборы на пульте в соответствии с указаниями пилота Автарха, оставил на дежурстве Джилберта, а сам пошел спать. Проснулся он оттого, что Джилберт яростно тряс его за плечо.

— Байрон! Байрон!

Байрон скатился с полки, выставив перед собой сжатые кулаки.

— Что?!

Джилберт поспешно отступил.

— Тихо, тихо, успокойтесь. На сей раз это Ф-2.

До Байрона постепенно дошло. Джилберт облегченно вздохнул.

— Никогда больше не будите меня подобным образом, Джил! Ф-2, говорите? Вы имеете в виду четвертую звезду, верно?

— Разумеется. Забавно, не так ли?

В каком-то смысле это действительно было забавно. Примерно девяносто пять процентов всех обитаемых планет в Галактике обращаются вокруг звезд спектрального класса Ф или Ж диаметром от семисот пятидесяти до полутора миллионов миль и с температурой поверхности от пяти до десяти тысяч градусов. Солнце Земли — класса Ж-0, Родии — Ф-3, Лингейна — Ж-2, Нефелоса — тоже Ж-2, Ф-2 — это довольно тепло, но не слишком.

Первые три звезды, у которых они останавливались, принадлежали к спектральному классу К и были маленькие и красные. Даже если бы у них оказались планеты, скорее всего они были бы непригодны для жизни.

Хорошая звезда — она во всем хорошая звезда! В первые же часы они обнаружили пять планет, ближайшая из которых располагалась в ста пятидесяти миллионах миль от центра системы.

Теодор Риззет лично принес эту новость.

Он приходил на «Беспощадный» так же часто, как и Автарх, всякий раз озаряя корабль своей сердечностью. На этот раз он тяжело дышал и отдувался после упражнений на космическом канате.

— Не знаю, как Автарх это проделывает. Ему, как видно, все нипочем, — сказал он, переводя дух, — Может, потому, что он моложе. — И тут же резко переменил тему: — Пять планет!

— У этой звезды? — спросил Джилберт. — Вы уверены?

— Точно. Четыре из них, правда, Ю-типа.

— А пятая?

— Кажется, то, что нам нужно. В атмосфере есть кислород.

Джилберт издал вопль триумфа, а Байрон сказал:

— Четыре планеты Ю-типа. Что ж, нам нужна только пятая.

Он понимал, что такое распределение естественно. Большинство планет в Галактике обладает водородными атмосферами. Звезды в основном состоят из водорода, а он — источник создания планет. Планеты Ю-типа имеют атмосферу из метана и аммиака, иногда с добавками молекул водорода. Такие атмосферы обычно очень насыщенны и густы. Сами планеты почти неизбежно достигают тридцати тысяч миль в диаметре со средней температурой около пятидесяти градусов ниже нуля. Они совершенно не пригодны для обитания.

На Земле Байрона уверяли, чтопланеты Ю-типа называются так из-за Юпитера — одной из планет Солнечной системы. Не исключено, конечно. Во всяком случае, планеты З-типа явно названы в честь Земли. Они сравнительно невелики, и их слабое тяготение не удерживает содержащие водород газы. К тому же они обычно ближе к солнцу и теплее. У них прозрачные атмосферы, содержащие кислород и азот, иногда с вредными примесями.

— А хлор? — забеспокоился Байрон, — Досконально ли исследовали атмосферу?

Риззет пожал плечами:

— Из космоса можно судить лишь о верхних слоях. Если есть хлор, он сосредоточен ближе к поверхности. Посмотрим. — Он хлопнул ладонью по широкому плечу Байрона. — Как насчет того, чтобы нам пропустить по рюмочке в вашей каюте, молодой человек?

Джилберт беспокойно посмотрел им вслед. Сейчас, когда Автарх ухаживает за Артемизией, а его первый помощник становится собутыльником Байрона, «Беспощадный» все больше превращается в лингейнский корабль. Он подумал, сознает ли Байрон, что делает. Потом мысли его перенеслись к новой планете.

Корабль спускался в атмосферу. Артемизия, сидя в пилотской рубке, безмятежно улыбалась и казалась вполне довольной. Байрон изредка поглядывал в ее сторону. Когда она вошла, он сказал: «Добрый день, Артемизия» (последнее время она редко заглядывала в рубку, и он был захвачен врасплох), но она не ответила.

— Дядя Джил, это правда, что мы садимся? — в ее голосе звучала искренняя радость.

Джилберт потер руки.

— Кажется, да, моя дорогая. На несколько часов мы сможем выйти из корабля и походить по твердой почве. Вот будет забавно!

— Надеюсь, что это та самая планета повстанцев. Иначе будет вовсе не так уж забавно.

— Остается еще одна звезда, — напомнил Джилберт, но брови его угрюмо сошлись к переносице.

Артемизия неожиданно повернулась к Байрону и холодно спросила:

— Вы что-то сказали, мистер Фаррил?

Снова захваченный врасплох, Байрон, запинаясь, выговорил:

— Н-ничего.

— Простите, значит, мне так показалось.

Она прошла мимо него так быстро и близко, что коснулась платьем его колена и окутала ароматом своих духов. Он крепко сжал зубы.

Риззет по-прежнему был с ними. Одно из преимуществ трейлера заключалось в том, что гость мог остаться на ночь.

— Сейчас уточняют данные об атмосфере, — сказал он. — Но уже ясно, что в ней почти тридцать процентов кислорода, есть азот и инертные газы. Все нормально, хлора нет. — Помолчав немного, он промычал: — Гм…

— В чем дело? — спросил Джилберт.

— Нет двуокиси углерода. Это плохо.

— Почему? — спросила Артемизия, сидевшая на своем наблюдательном пункте у экрана, по которому со скоростью двух тысяч миль в час пролетала поверхность планеты.

— Нет двуокиси углерода — нет жизни, — коротко объяснил Байрон.

— Да? Вот как? — Она посмотрела на него и тепло улыбнулась.

Байрон невольно улыбнулся в ответ. И тут же понял, что она улыбалась сквозь него, мимо него, явно не замечая его присутствия. А он, как дурак, сидит здесь с этой глупой улыбкой. Улыбка медленно сползла с его лица.

Лучше избегать этих встреч. Когда он видит ее, перестает действовать анестезия и возвращается боль.

Джилберт хмурился. Они снижались, а в нижних слоях атмосферы «Беспощадный» с нежелательным аэродинамическим довеском в виде трейлера с трудом поддавался управлению.

Байрон упорно боролся с приборами.

— Веселее, Джил, — подбодрил он.

Сам он не испытывал особого веселья. На их радиосигналы никто не отвечал. Если они не найдут повстанцев, надеяться больше не на что.

— Не похоже на планету повстанцев, — сказал Джилберт. — Скалистый и мертвый мир без воды. — Он обернулся. — Нашли двуокись углерода, Риззет?

Румяное лицо Риззета вытянулось.

— Да, но только следы. Около тысячной процента.

— Это еще ни о чем не говорит, — сказал Байрон. — Они могли выбрать эту планету именно потому, что она кажется такой безжизненной.

— Но я видел там фермы, — возразил Джилберт.

— Допустим. А многое ли мы увидим на планете такого размера, даже облетев ее несколько раз? Вам хорошо известно, Джил, что у них не хватает людей, чтобы заселить всю планету. Они вполне могли выбрать для жизни какую-нибудь одну долину, где содержание двуокиси углерода выше среднего, из-за вулканических извержений, например, и где поблизости есть вода. Мы можем пролететь в двадцати милях от них и даже не узнать об этом. Естественно, что они не отвечают на радиовызовы без тщательной проверки.

— Невозможно так легко создать двуокись углерода в нужной концентрации, — пробормотал Джилберт, напряженно вглядываясь в экран.

Байрону вдруг почти захотелось, чтобы планета оказалась не та. Осточертело ждать неизвестно чего. Нужно идти и выяснить все сейчас же, немедленно!

Это было странное ощущение.

Искусственный свет выключили, и в иллюминаторы ворвались солнечные лучи. Конечно, такое освещение было менее эффектным, зато вносило приятный элемент новизны.

Иллюминаторы открыли, потому что атмосфера планеты оказалась пригодной для дыхания. Правда, Риззет возражал, так как отсутствие двуокиси углерода могло затруднить дыхание, но Байрон решил, что короткое время можно выдержать.

Джилберт незаметно подошел к ним в тот момент, когда они о чем-то тихонько разговаривали. Увидев его, они резко отпрянули друг от друга, как нашкодившие мальчишки.

Джилберт рассмеялся, потом выглянул в иллюминатор, вздохнул и сказал:

— Скалы!

— Мы собираемся установить радиопередатчик где-нибудь повыше, — сказал Байрон. — Так будет больше радиус действия. Во всяком случае, мы должны охватить это полушарие. А если ничего не выйдет, попробуем на другой стороне планеты.

— Вы об этом сейчас так увлеченно беседовали с Риззетом?

— Совершенно верно. Передатчик установим мы вдвоем с Автархом. К счастью, он сам предложил это, иначе предлагать пришлось бы мне.

Байрон мельком взглянул на Риззета. Лицо офицера было бесстрастно.

Байрон встал:

— Я, пожалуй, отстегну подкладку от скафандра и надену ее.

Риззет кивнул. Стояла ясная, безоблачная погода, но было очень холодно.

Автарх ждал у главного люка «Беспощадного». Его костюм из тонкого пенообразного материала весил лишь долю унции, но обеспечивал прекрасную изоляцию. К груди был пристегнут маленький цилиндр с двуокисью углерода: газ постепенно выходил через микроскопическую щель, создавая в непосредственной близости нужную для дыхания концентрацию.

— Хотите обыскать меня, Фаррил? — спросил Автарх.

С легкой иронической улыбкой он поднял обе руки.

— Нет, — ответил Байрон. — Хотите проверить, не вооружен ли я?

— И не подумаю.

Вежливость их была холодна, как погода на этой планете.

Байрон вышел на яркий солнечный свет и взялся за ручку тяжелого ящика, в котором находилась аппаратура. Автарх взялся за другую ручку.

— Не так уж тяжело, — сказал Байрон.

Он оглянулся. В отверстии люка стояла Артемизия.

На ней было простое белое платье, развевавшееся на ветру. Полупрозрачные рукава в свете солнца казались серебряными.

У Байрона дрогнуло сердце. Ему отчаянно захотеть вернуться, подбежать к ней, схватить ее так, чтобы на плечах остались синяки, почувствовать на своих губах ее губы…

Вместо этого он коротко кивнул ей, а ее ответная улыбка и взмах руки были предназначены Автарху.

Пять минут спустя он обернулся снова и по-прежнему увидел белое сияние у открытого люка, потом вершина холма закрыла от них корабль. Теперь на горизонте виднелись только скалы.

Байрон подумал о том, что ждет его впереди. Увидит ли он когда-нибудь Артемизию? И пожалеет ли она о нем, если он не вернется?

Глава восемнадцатая В когтях поражения

Артемизия следила за ними, пока они не превратились в крошечные фигурки, карабкающиеся вверх по голому граниту. Затем вершина горы скрыла их из виду. Перед тем как исчезнуть, один из них обернулся. Она не была уверена, кто именно, и на мгновение сердце ее остановилось.

Он не сказал ей ни слова на прощание. Ни единого слова. Она повернулась от солнца и скал к замкнутому металлическому пространству корабля. Ей было одиноко, ужасно одиноко; никогда в жизни она не чувствовала себя такой покинутой.

Может быть, именно это заставило ее вздрогнуть, но она сочла бы непозволительной слабостью, если бы призналась, что дрожит не только от холода.

— Дядя Джил, почему ты не закроешь иллюминаторы? — капризно сказала она. — Так можно замерзнуть до смерти.

Термометр показывал семь градусов, хотя обогреватели работали на полную мощность.

— Моя дорогая Арта, — мягко ответил Джилберт, — если ты по-прежнему верна своей привычке ничего не надевать, не считая немного тумана здесь и там, нет ничего удивительного в том, что ты мерзнешь.

Но он все же щелкнул переключателями. Люк и иллюминаторы закрылись, толстое стекло поляризовалось и утратило прозрачность. Вспыхнул внутренний мягкий свет, прогнавший все тени.

Артемизия села в мягкое пилотское кресло, положив руки на подлокотники. Здесь часто лежали его руки. От этой мысли ей стало теплей, но она тут же сказала себе, что это результат действия нагревателей.

Проходили долгие минуты. Все труднее становилось сидеть спокойно. Ей надо было пойти вместе с ним! Она тут же мысленно поправила крамольное «с ним» на множественное «с ними».

— Зачем им вообще устанавливать передатчик, дядя Джил? — спросила она.

Он оторвался от приборов.

— Что ты сказала?

— Мы пробовали связаться с планетой из космоса и ничего не добились. Что даст нам передатчик на поверхности планеты?

— Так надо. Мы должны все испробовать, моя дорогая. Мы должны найти планету повстанцев. — И повторил сквозь сжатые зубы, обращаясь уже к самому себе: — Должны!

Прошло еще немного времени.

— Я не могу их найти! — неожиданно сказал Джилберт.

— Кого?

— Байрона и Автарха. Хребет отсекает их, хоть я настраиваю отражающие зеркала и так и этак. Видишь?

На экране было сплошное мелькание скал. Джилберт установил верньер и сказал:

— Вот корабль Автарха.

Артемизия бросила рассеянный взгляд. Корабль лежал в долине, примерно в миле от них, и невыносимо сверкал на солнце. В этот момент он показался ей настоящим врагом. Он, а не тираниты. Она неожиданно и страстно захотела, чтобы они никогда не приближались к Лингейну, чтобы оставались в космосе втроем. Какие это были дни! Тревожные, но счастливые. А теперь она делает все, чтобы причинить ему боль, хотя сама она…

— Интересно, а он-то куда направился? — воскликнул Джилберт.

Артемизия взглянула на него сквозь пелену, застилавшую глаза, и быстро сморгнула слезы.

— Кто?

— Риззет. Я думаю, это Риззет. Но он явно идет не сюда.

Артемизия уже была у экрана.

— Сделай больше увеличение, — приказала она.

— На таком коротком расстоянии? — возразил Джилберт. — Ты ничего не увидишь! Невозможно будет удержать изображение в фокусе.

— Больше, дядя Джил!

Что-то бормоча, он занялся телескопическими устройствами и принялся обыскивать участки скал. При самом нежном прикосновении к приборам скалы мелькали с такой скоростью, что ничего невозможно было разглядеть. На мгновение показалась большая грузная фигура. Несомненно, это был Риззет. Джилберт, лихорадочно крутя настройку, снова поймал его изображение.

— Он вооружен. Ты видел? — воскликнула Артемизия.

— Нет.

— Говорю тебе, у него бластер большой дальности! Она вскочила и бросилась к шкафу.

— Арта, что ты задумала?

Она уже отстегивала подкладку от скафандра.

— Я иду туда, Риззет следит за ними, ты понимаешь? Автарх совсем не собирался устанавливать рацию. Это ловушка для Байрона!

Она часто и порывисто дышала, облачаясь в толстую подкладку.

— Прекрати, это только твое воображение!

Артемизия смотрела сквозь Джилберта, не видя его. Лицо ее побелело. Ей давно надо было догадаться о предательстве, глядя, как Риззет обхаживает этого сентиментального глупца!

Риззет хвалил его отца, говорил ему, каким великим человеком был Ранчер Вайдемоса — а Байрон развесил уши и таял от счастья. Все его действия определялись мыслями об отце. Разве можно так подчиняться мании?

— Я не знаю, как открыть люк. Открой мне! — сказала она.

— Арта, ты не выйдешь из корабля! Ты даже не знаешь, где они.

— Найду. Открой люк!

Джилберт покачал головой.

На скафандре висела кобура. Артемизия предупредила:

— Дядя Джил, я воспользуюсь им. Клянусь тебе!

Джилберт внезапно обнаружил, что не может оторвать глаз от нейронного хлыста. Он выдавил из себя улыбку.

— Полегче, дорогая…

— Открывай! — выдохнула она.

Он открыл, и она выбежала навстречу ветру, заскользила по скалам. Кровь шумела у нее в ушах. Она была не лучше Байрона, дразня Автарха только из гордости и обиды. Теперь это казалось таким глупым, а сам Автарх — таким холодным, словно был лишен крови и плоти. Она задрожала от отвращения.

Артемизия миновала хребет. Впереди никого не было. Но она упорно шла вперед, держа наготове нейронный хлыст.

За все время пути Байрон и Автарх не обменялись ни словом. Наконец они остановились на небольшой ровной площадке. Тысячелетиями открытая солнцу и всем ветрам, скала была изрезана морщинами. Прямо перед ними изгибался древний разлом, края которого отвесной пропастью уходили вниз на сотню футов.

Байрон осторожно подошел туда и заглянул в пропасть. Склон ее был покрыт острыми камнями, которые время и дожди разбросали по всему пространству.

— Похоже, планета безнадежна, Джонти.

Автарх не проявил никакого интереса к окружающему и даже не подошел к обрыву.

— Это место мы обнаружили перед посадкой, — сказал он. — Идеальное место для наших целей.

«Для твоих целей уж наверняка», — подумал Байрон. Он отошел от края обрыва и молча сел, вслушиваясь в негромкий свист цилиндра с двуокисью углерода.

Потом очень спокойно произнес:

— Что же вы скажете на корабле, когда вернетесь, Джонти? Или мне угадать?

Автарх выпрямился и спросил:

— О чем вы говорите?

Байрон потер перчаткой занемевший от мороза нос и, несмотря на холод, расстегнул подкладку, полы которой сразу же захлопали на ветру.

— Я говорю о цели вашего прихода сюда.

— Я предпочел бы установить передатчик, не тратя времени на разговоры, Фаррил.

— Но вы и не собираетесь устанавливать передатчик. Зачем он вам? Мы неоднократно пытались связаться с этой планетой из космоса, и все без толку. И дело не в ионизированных верхних слоях атмосферы, непрозрачных для радиоволн. Мы испытали субэфирное радио с тем же результатом. К тому же мы с вами отнюдь не лучшие специалисты по радио в нашем отряде. Зачем же вы пришли сюда на самом деле, Джонти?

Автарх тоже сел, прямо напротив Байрона.

— Если вы сомневаетесь, зачем вы сами пришли сюда?

— Чтобы раскрыть наконец правду. Ваш человек, Риззет, сказал мне, что вы планируете этот поход, и посоветовал присоединиться к вам. Я думаю, он действовал по вашей инструкции. Он убедил меня, что в моем присутствии вы не сможете получить каких-нибудь тайных посланий. Это разумный довод. Только я думаю, что никаких сообщений вы получать не собирались. Но я позволил себя убедить и пошел с вами.

— Чтобы раскрыть правду? — насмешливо спросил Джонти.

— Именно. Я уже догадался о ней.

— Тогда расскажите мне. Я тоже хочу знать правду.

— Вы пришли убить меня. Мы здесь наедине. Впереди обрыв. Падение с него — верная смерть. Не будет никаких признаков насилия. Ни выстрелов из бластера, никаких следов другого оружия. А на корабле вы расскажете печальную историю, как я поскользнулся и упал. Вы даже можете привести сюда весь отряд, чтобы достойно похоронить меня. Все будет очень трогательно. И я буду убран с вашего пути.

— Вы верите в это и все же пришли?

— Я ждал этого и лишил вас возможности захватить меня врасплох. Мы не вооружены, и я сомневаюсь, что вы одолеете меня в рукопашном бою.

Ноздри Байрона раздувались. Он медленно согнул правую руку, напрягая мускулы. Джонти рассмеялся:

— Давайте-ка займемся передатчиком, раз уж я все равно не могу убить вас.

— Погодите. Я еще не кончил. Я хочу, чтобы вы подтвердили мои догадки.

— Да? Хотите, чтобы я до конца сыграл роль в импровизированной вами драме? Как же вы заставите меня это сделать? Собираетесь выбить из меня признание силой? А я скажу вам, Фаррил, что вы молоды, только поэтому я терпеливо выслушиваю все ваши глупости. Да еще из уважения к вашему имени и рангу. Но должен признаться, что до сих пор вы мне больше мешали, чем помогали.

— Вот именно.

— Если вы имеете в виду полет на Родию, то я уже все объяснил и повторять не намерен.

Байрон встал.

— Ваши объяснения неточны. В них пробел, который был очевиден с самого начала.

— В самом деле?

— Да, в самом деле! Вставайте и слушайте, или я заставлю вас сделать это!

Глаза Автарха сузились, когда он встал.

— Не советую вам применять насилие, юноша.

Голос Байрона зазвучал громче, расстегнутый костюм раздувался на ветру как парус.

— Вы утверждаете, что послали меня на Родию только для того, чтобы вовлечь Правителя в заговор против тиранитов.

— Это правда.

— Это ложь! Ваша главная цель была убить меня. Вы с самого начала известили обо мне капитана родийского корабля. У вас не было оснований считать, что я доберусь до Хинрика живым.

— Если бы я хотел убить вас, Фаррил, я подложил бы в вашу комнату настоящую радиационную бомбу.

— Вам гораздо выгоднее было заставить тиранитов убить меня.

— Я мог бы убить вас и в космосе, когда впервые появился на «Беспощадном».

— Могли. Вы пришли с бластером и уже направили его на меня. Вы знали, что я на борту, но не сказали об этом вашим людям. Однако, когда Риззет вызвал корабль и увидел на экране меня, убийство стало невозможным. И тут вы допустили небольшую ошибку. Мне вы сказали, что вашим людям известно о моем присутствии на корабле, но позже Риззет проговорился, что вы об этом никому не сообщили. В следующий раз получше инструктируйте своих людей, чтобы они не запутались в вашем вранье, Джонти!

Лицо Джонти, белое от холода, казалось, побледнело еще сильнее.

— Вот сейчас я определенно мог бы убить вас за оскорбление, Фаррил! Но если следовать вашей логике, почему же я не нажал на курок до того, как Риззет увидел вас на экране? Что могло меня удержать?

— Политика, Джонти. На борту оказалась Артемизия из семьи Хинриадов, и в тот момент она была важнее меня. Должен признать, вы быстро умеете перестраиваться. Убить меня в ее присутствии означало бы разрушить большую игру.

— Значит, я сразу воспылал к ней любовью?

— Любовь? Почему бы и нет, если девушка из семьи Хинриадов. Вы же никогда не теряете времени зря. Сначала вы пытаетесь переместить ее на свой корабль, а когда это не удается, говорите мне, что Хинрик выдал моего отца. — Он помолчал немного, потом продолжил: — К сожалению, я потерял ее и расчистил вам дорогу. Теперь она на вашей стороне, и вы можете продолжить осуществление своих планов. Убив меня, вы не потеряете права на наследование Хинриадам.

— Фаррил, здесь холодно и становится все холодней, — вздохнул Джонти. — Солнце заходит. Вы утомили меня своей непроходимой тупостью. Прежде чем мы покончим со всей этой кучей нелепых домыслов, может быть, вы объясните мне, почему я так заинтересован в вашей смерти? Если, конечно, ваша явная паранойя вообще нуждается в какой-либо причине.

— Вы хотите убить меня по той же самой причине, по которой убили моего отца.

— Что?!

— Думаете, я хоть на мгновение поверил, что Хинрик — предатель? Возможно, он стал бы им, если бы у него не было такой прочной репутации слабоумного. Только круглый дурак мог довериться Хинрику, а мой отец не был дураком. Даже если бы он ничего не знал о Правителе, ему хватило бы пяти минут, чтобы понять, что перед ним всего лишь беспомощная марионетка. Неужели отец мог выболтать Хинрику что-то такое, на основании чего его обвинили в измене? Нет, Джонти, человек, предавший моего отца, должен был пользоваться абсолютным его доверием.

Джонти шагнул назад и споткнулся о ящик. Едва удержавшись на ногах, он сказал:

— Я выслушал ваши грязные измышления. Единственное мое объяснение этому — вы преступно безумны.

Байрон дрожал, но не от холода.

— Мой отец был популярен у ваших людей, Джонти, слишком популярен. Автарх же не мог допустить соперничества, влекущего за собой разброд. Вы позаботились, чтобы он не стал вашим соперником. А потом вы захотели избавиться и от меня, чтобы я не мог занять место отца или отомстить за него. — Байрон перешел на крик: — Разве это неправда?

— Нет. — Джонти склонился к ящику. — Я могу это доказать. Вот радиоаппаратура. Осмотрите ее повнимательнее. Смотрите, смотрите!

Он бросал приборы к ногам Байрона. Тот недоумевающе уставился на них:

— Ну и что же они доказывают?

Джонти выпрямился.

— Ничего. А теперь посмотрите на это.

В руке он сжимал бластер. Костяшки пальцев побелели от напряжения, голос потерял обычную невозмутимость.

— Я устал от вас, Фаррил. Но больше уставать не намерен.

Байрон проговорил без всякого выражения:

— Вы спрятали бластер в ящик с радиоаппаратурой?

— А вы думали, я столкну вас с утеса, будто я грузчик или шахтер? Я Автарх Лингейна, — лицо его дернулось, и левой рукой он резко рассек перед собой воздух, — и я устал от глупого идеализма ранчеров Вайдемоса. — И добавил, почти уже шепотом, сделав шаг вперед: — Идите к обрыву.

Байрон, не сводя глаз с бластера, отступил.

— Значит, это вы убили моего отца.

— Я убил вашего отца! — выкрикнул Автарх. — Я говорю вам это, чтобы вы в последнее мгновение своей жизни знали: человек, который позаботился о том, чтобы вашего отца развеяли в прах в дезинтеграционной камере, теперь сделает все, чтобы вы последовали за ним. А потом этот человек заберет себе вашу девушку и все ее приданое. Подумайте об этом! Даю вам лишнюю минуту на размышления, но стойте спокойно, не то я разнесу вам череп раньше времени, и пусть мои люди задают мне какие угодно вопросы!

С его лица как будто сдернули маску: теперь оно пылало страстью и злобой.

— Значит, я прав. Вы пытались убить меня и раньше?

— Пытался. Все ваши догадки верны. Но вам это уже не поможет. Назад!

— Нет, — сказал Байрон. — Если хотите стрелять, стреляйте.

— Вы думаете, я не решусь?

— Стреляйте.

— И выстрелю.

С расстояния четырех футов Автарх тщательно прицелился в голову Байрона и замкнул контакт своего бластера.

Глава девятнадцатая Поражение

Теодор Риззет обогнул скалу. Он не хотел, чтобы его увидели, а скрываться в этом мире голых скал было трудно. За грудой беспорядочно раскиданных валунов он почувствовал себя увереннее. Он осторожно пробирался между ними, изредка останавливаясь, чтобы растереть лицо перчатками. Сухой мороз обманчив.

Теперь он видел их в щель между двумя гранитными монолитами, соединявшимися в форме буквы «V». Риззет поудобнее пристроил свой бластер в развилке. Солнце было у него за спиной. Он чувствовал, как оно пригревает ему спину, и был вполне доволен. Если они посмотрят в его сторону, солнце ослепит их, и он останется незамеченным.

В ушах у Риззета отчетливо звучали голоса: радио работало отлично. Он улыбнулся: пока все шло по плану. Его собственное присутствие, конечно, не планировалась, но план вообще был составлен несколько самонадеянно, а противника недооценивать не стоило. Поэтому Риззет и прихватил с собой бластер, который мог оказаться решающим аргументом.

Он ждал, наблюдая, как Автарх поднимает свой бластер, целясь в неподвижного Байрона.

Артемизия не видела, как прицеливался Автарх. Она не видела даже двух фигур на плоской вершине скалы. Пять минут назад она заметила на фоне неба силуэт Риззета и теперь следовала за ним.

Однако он двигался слишком быстро. Перед глазами у нее все плыло и дрожало, дважды она приходила в себя, лежа ничком на земле, хотя и не помнила самого падения. Во второй раз она поднялась с окровавленной рукой, пораненной об острый край скалы.

Риззет уходил вперед, и Артемизия, шатаясь, еле поспевала за ним. Когда он исчез среди блестящих на солнце валунов, она всхлипнула от отчаяния. И в изнеможении прислонилась к скале. Она не видела прекрасного розового цвета скалы, не замечала стеклянной гладкости ее поверхности.

Она только пыталась преодолеть удушье.

И тут опять появился Риззет. Он стоял спиной к ней у раздвоенного валуна. Артемизия изо всех сил побежала по неровному склону, держа перед собой нейронный хлыст.

Риззет в это время тщательно прицелился. Она не успеет!

Надо было отвлечь его внимание.

— Риззет! — крикнула она, — Риззет, не стреляйте!

И снова споткнулась. Солнце ослепило ее, но Артемизия не сразу потеряла сознание. Она еще успела увидеть, как вздыбилась ей навстречу земля, и успела нажать на контакт нейронного хлыста, успела понять, что цель ее — за пределами досягаемости, даже если она и прицелилась верно, а это вряд ли…

Потом она почувствовала, как чьи-то руки поднимают ее с земли. Попыталась открыть глаза, но не смогла разлепить веки.

— Байрон… — еле слышно прошептала она.

В ответ донесся поток слов. Но это был голос Риззета.

Артемизия хотела заговорить, но почувствовала, что теряет сознание. Она проиграла.

Перед глазами поплыли черные круги.

Автарх застыл как вкопанный и стоял так не меньше десяти секунд. Байрон молча смотрел на дуло бластера, из которого его только что должны были застрелить. Бластер медленно опустился.

— Кажется, ваш бластер не в порядке, — сказал Байрон. — Осмотрите его.

Бескровное лицо Автарха отвернулось от Байрона и склонилось над оружием. Он стрелял с расстояния в четыре фута. Промаха быть не могло. Наконец, оправившись от изумления, он быстро разрядил бластер.

Энергетическая капсула отсутствовала. На ее месте зияла пустота.

Автарх взвыл от ярости и швырнул бесполезным кусок металла в сторону. Тот перевернулся в воздухе черной точкой на солнце и со слабым звоном ударился о скалу.

— А теперь сразимся! — сказал Байрон.

В голосе его звучало нетерпение. Автарх молча попятился. Байрон медленно шагнул вперед.

— Я мог бы убить вас многими способами, — сказал он, — но ни один из них меня не удовлетворяем. Если я выстрелю из бластера, вы умрете за миллионную долю секунды. Вы даже не успеете понять, что умираете. Это мне не подходит. Думаю, вы заслуживаем медленной смерти. Например, от моих ударов.

Он напряг мускулы, но так и не ударил Автарха. Ему помешал пронзительный крик ужаса.

— Риззет! — донеслось до них. — Риззет, не стреляйте!

Байрон повернул голову и увидел за скалами в ста ярдах от себя какое-то движение и блеск металла…

И сразу же упал навзничь под тяжестью тела, обрушившегося на него сзади.

Автарх крепко зажал коленями поясницу Байрона и схватил его руками за шею. Байрон слышал свое хриплое дыхание, со свистом рвавшееся из горла.

Борясь с надвигающейся чернотой, он вывернулся из тисков и перекатился на бок. Автарх вскочил, изготовясь к новому прыжку. Байрон перевернулся на спину и с силой выбросил ноги вверх, отшвырнув летевшего на него Автарха. На сей раз они встали одновременно. Пот на щеках мгновенно застывал, образуя ледяную корку.

Они медленно кружили, выжидая удобный момент, чтобы напасть друг на друга. Байрон сдвинул в сторону цилиндр с двуокисью углерода. Автарх отстегнул свой, подержал его в руках и неожиданно бросил в Байрона. Тот пригнулся и услышал над головой свист. Прежде чем Автарх восстановил равновесие, Байрон прыгнул и нанес ему сокрушительный удар в лицо.

Автарх упал, и Байрон отступил на шаг.

— Вставайте, — сказал он. — Я подожду, спешить некуда.

Автарх поднес руку к лицу и с ужасом уставился на испачканную кровью перчатку. Рот его передернулся, рука потянулась к металлическому цилиндру. Байрон тяжело наступил ему на шею, и Автарх завопил от боли.

— Вы у самого края утеса, Джонти, — сказал Байрон. — Не двигайтесь в том направлении и вставайте. Я брошу вас теперь в другую сторону.

Но тут послышался голос Риззета:

— Подождите!

Автарх завизжал:

— Стреляйте в него, Риззет! Стреляйте немедленно! Отстрелите сначала руки, потом ноги, и оставим его здесь!

Риззет медленно поднял бластер.

— Как вы думаете, кто разрядил ваш бластер, Джонти? — спросил Байрон.

— Что?

Автарх тупо смотрел на него.

— У меня не было доступа к вашему бластеру, Джонти. Так кто же это сделал? Кто сейчас держит вас под прицелом, Джонти? Не меня, Джонти, а вас!

Автарх повернулся к Риззету и крикнул:

— Предатель!

— Нет, сэр, — негромко ответил Риззет. — Предатель тот, кто обрек верного Ранчера Вайдемоса на смерть.

— Это не я! — закричал Автарх. — Если он сказал вам это, он лжет!

— Вы сами сказали нам это. Я не только разрядил ваше оружие, но и замкнул коммутатор, так что каждое ваше слово доносилось до меня и до каждого члена экипажа вашего корабля. Теперь мы все знаем, кто вы.

— Я ваш Автарх.

— И самый гнусный из предателей, живших на свете.

Автарх молчал, дико переводя взгляд с одного мрачного и гневного лица на другое. Потом встал на ноги и собрал остатки самообладания.

Когда он заговорил, голос его звучал почти спокойно:

— А если даже и так, что с того? Вы все равно мне ничего не сделаете. Вам ведь необходимо посетить еще одну планету внутри туманности — планету повстанцев, и только я знаю ее координаты.

Каким-то образом он вернул себе утраченное достоинство. Несмотря на беспомощно болтавшуюся кисть, сломанную в запястье, нелепо раздутую верхнюю губу, кровавую блямбу на щеке, он излучал надменность рожденного повелевать.

— Вы скажете нам эти координаты, — сказал Байрон.

— Не обманывайте себя. Я не скажу ни при каких условиях. Я уже говорил, что в среднем на одну звезду приходится семьдесят кубических световых лет. Если вы будете действовать методом проб и ошибок, вероятность двести пятьдесят квадриллионов к одному, что вы пролетите дальше миллиарда миль от любой звезды.

В голове у Байрона словно что-то щелкнуло, будто пелена упала с глаз.

— Отведите его на корабль, — сказал он.

— Леди Артемизия… — негромко произнес Риззета.

— Значит, это была она? — прервал его Байрон. — Что с ней?

— Все в порядке, она в безопасности. Миледи вышла без цилиндра с газом, и, естественно, когда у нее в крови кончился запас двуокиси углерода, дыхание автоматически замедлилось. Она пыталась бежать, но дышала недостаточно глубоко и потеряла сознание.

— Почему она хотела вмешаться? — нахмурился Байрон. — Собиралась удостовериться, что ее другу не повредят?

— Да, именно так. Только она считала, что я человек Автарха и собираюсь выстрелить в вас. Я отведу эту крысу. Байрон…

— Да?

— Возвращайтесь как можно скорее. Он все еще Автарх, и, возможно, придется разговаривать с экипажем. Трудно порвать с привычкой, которую тебе прививали всю жизнь — привычкой к повиновению… Артемизия за этой скалой. Идите к ней, пока она окончательно не замерзла.

Лицо ее почти полностью было закрыто капюшоном, накинутым на голову. Тело казалось бесформенным под толстой подкладкой, отстегнутой от скафандра, но Байрон почти побежал к этой неуклюжей фигуре.

— Как вы? — спросил он.

— Лучше, спасибо. Мне жаль, что доставила вам лишние хлопоты.

Они стояли, глядя друг на друга, и молчали. Разговор, казалось, иссяк.

Наконец Байрон сказал:

— Я знаю, мы не можем повернуть время вспять. Но я хочу, чтобы вы меня постарались понять.

Ее глаза сверкнули.

— Последние две недели я только этим и занимаюсь. Вы снова будете говорить о моем отце?

— Нет. Я знал, что ваш отец невиновен. Я с самого начала заподозрил Автарха, но мне надо было установить это точно. Надо было заставить его сознаться. Я считал, что смогу это сделать, если поймаю его на попытке убить меня. И чтобы подтолкнуть его… — Байрон чувствовал себя последним подонком. Он запнулся, но продолжал: — Я знаю, это гнусно. Почти так же гнусно, как он поступил с моим отцом. Я не жду от вас прощения.

— Я не понимаю, о чем вы.

— Я знал, что вы нужны ему, Арта. С политической точки зрения вы — превосходный матримониальный объект. Имя Хинриадов для его целей гораздо полезней имени Вайдемосов. Получив вас, он больше бы не нуждался во мне. Я сознательно толкнул вас к нему. После того как он уверился в вашем расположении к нему, он созрел для убийства, и мы с Риззетом расставили ему ловушку.

— И все это время вы любили меня?

— Вы должны верить мне, Арта.

— И вы с готовностью пожертвовали своей любовью ради памяти отца и ради чести вашей фамилии! Ну прямо как в этом старинном глупом стишке: «Ты не смог бы любить меня так горячо, если б пуще всего не любил свою честь!»

— Пожалуйста, Арта, не надо! — взмолился Байрон. — Я не горжусь собой, но другого пути я не видел.

— Вы могли бы поделиться со мной, могли сделать меня своим союзником, а не орудием.

— Вы не должны были участвовать в этой борьбе. Если бы я потерпел поражение, а такое могло случиться, вы остались бы в стороне. Если бы Автарх убил меня, вы не почувствовали бы такой острой боли. Вы могли бы даже выйти за него замуж, могли быть счастливой.

— А сейчас, поскольку выиграли вы, я должна испытывать горечь от его поражения?

— Но ведь это не так?

— Откуда вы знаете?

— Постарайтесь меня понять! — в отчаянии воскликнул Байрон. — Я дурак, понимаете? Круглый дурак! Но постарайтесь хотя бы не испытывать ко мне ненависти!

— Я пыталась разлюбить вас, но, как видите, мне это не удалось, — нежно проговорила она.

— Значит, вы прощаете меня?

— Потому что поняла вас? Нет. Если бы дело было только в этом, я не простила бы вас ни за что на свете. Но я прощаю вас, Байрон, потому что не могу больше. Как же я буду просить вас вернуться ко мне, если не прощу?

И она очутилась в его объятиях. Ее холодные губы прижались к его губам. Их разделял двойной слой толстой одежды, его руки в перчатках не чувствовали тела, которое он обнимал, но губами он ощущал ее гладкое милое лицо…

Наконец он озабоченно сказал:

— Солнце садится. Будет еще холодней.

— Странно, — негромко ответила она. — А мне показалось, что стало теплее.

И они зашагали к кораблю.

Байрон смотрел на них с уверенностью, которой в душе не испытывал. Лингейнский корабль был большим, экипаж его составлял пятьдесят человек. Теперь все они сидели, глядя на него. Пятьдесят лиц! Пятьдесят лингейнцев, от рождения привыкших повиноваться своему Автарху.

Некоторых убедил Риззет, других — подслушанный разговор Автарха с Байроном. Но сколько их еще оставалось — колеблющихся или даже откровенно враждебных?

Пока что от речи Байрона было мало толку. Он наклонился вперед и постарался придать своему голосу убедительность.

— За что вы боретесь? Ради чего рискуете своими жизнями? Ради свободной Галактики, так ведь? Галактики, в которой каждая планета сможет распоряжаться своей судьбой и своими богатствами, никому не прислуживая и никем не повелевая. Разве я не прав?

Послышался негромкий гул, который можно было принять за одобрение, но ему не хватало энтузиазма.

— А за что борется Автарх? — продолжал Байрон. — За себя самого, за свои амбиции! Сейчас он Автарх Лингейна. Если он победит, то станет Автархом Затуманных королевств. Вы замените Хана Автархом, но что от этого выиграете? И стоит ли за это умирать?

Кто-то из команды крикнул:

— Он один из нас, а не грязный тиранит!

— Автарх искал повстанцев, чтобы предложить им свои услуги. При чем тут амбиции? — подхватил другой.

— Ну да, амбиции здесь ни при чем, — иронически усмехнулся Байрон. — Но только он пришел бы к повстанцам не один, а с целой организацией за спиной. Он мог предложить им весь Лингейн и престижный союз с Хинриадами. Он был уверен, что в конце концов планета повстанцев будет делать то, что ему нужно… Что же это, если не амбиции?

А когда что-то противоречило его планам, разве он колебался рисковать вашими жизнями ради своего честолюбия? Мой отец был для него опасен. Ранчер был честен и любил свободу. Но он был слишком популярен, и поэтому его выдали врагам. Этим предательством Автарх мог погубить все дело и всех вас. Будете ли вы чувствовать себя в безопасности с человеком, который сговаривается с тиранитами, когда ему выгодно? Как Можно честно служить трусливому изменнику?

— Уже лучше, — прошептал ему Риззет. — Давайте выдайте им!

Снова тот же голос из задних рядов спросил:

— Автарх знает, где планета повстанцев. А вы знаете?

— Это обсудим позже. А пока подумайте о том, что я сказал. Под руководством Автарха мы все шли к гибели. Есть еще время спастись и повернуть на другой, более благородный путь. Еще возможен выбор: поражение или победа…

— Только поражение, мой дорогой, — прервал его мягкий голос.

Байрон стремительно обернулся.

Пятьдесят человек вскочили на ноги, готовые ринуться в бой. Но они пришли на Совет безоружными, об этом позаботился Риззет.

Во все двери одновременно ворвался взвод тиранитов с оружием наготове.

А за спиной у Байрона и Риззета, держа в каждой руке по бластеру, стоял Саймак Аратап собственной персоной.

Глава двадцатая Где?

Аратап внимательно рассматривал четырех людей, сидевших напротив него, и чувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Игра пошла по крупной! Он был доволен, что на время избавился от майора Андроса, что тиранитские крейсеры ушли. Аратап оставил себе флагманский корабль с экипажем, этого довольно. Он ненавидел излишества.

— Позвольте расставить все точки над «и», леди и джентльмены, — сказал он спокойно. — Корабль Автарха захвачен, майор Андрос ведет его на Тиран. Люди Автарха предстанут перед судом и будут наказаны за измену. Они обыкновенные заговорщики, и с ними поступят как положено. Но что мне делать с вами?

Хинрик Родийский, сидевший рядом с ним, жалобно сказал:

— Примите во внимание, что моя дочь еще совсем молода. Ее втянули в это дело против ее воли. Артемизия, скажи ему, что ты…

— Ваша дочь, — прервал его Аратап, — вероятно, будет освобождена. На ней хочет жениться высокопоставленный тиранитский придворный. Конечно, мы примем это во внимание.

— Я выйду за него замуж, если вы освободите остальных, — заявила Артемизия.

Байрон привстал, но Аратап взмахом руки велел ему сесть на место и улыбнулся Артемизии.

— Миледи, я не отрицаю, что имею право заключать сделки. Однако я не Хан, а лишь один из его слуг. Поэтому любая заключенная мной сделка утверждается им. Так что же вы предлагаете взамен?

— Мое согласие на брак.

— Это не в вашей власти. Ваш отец уже дал согласие, и этого достаточно. Есть ли еще какие-нибудь предложения?

Аратап ждал, пока ослабеет их воля к сопротивлению. То, что ему не очень нравилась его собственная роль, не мешало наместнику играть ее добросовестно. Девушка, например, может в любой момент разразиться слезами, а это смягчит упорство молодого человека. Они, очевидно, влюблены друг в друга. Захочет ли ее в таком случае Поханг? Вероятно, все же захочет. И этот старый козел не окажется внакладе. Аратап отстранение подумал о том, что девушка очень привлекательна.

И держится она прекрасно, не ломается. Очень хорошо, подумал Аратап. У нее сильная воля. Пожалуй, этот брак для Поханга все-таки не слишком выгодная сделка.

Он спросил, обращаясь к Хинрику:

— Вы хотите просить за своего брата?

Губы Хинрика беззвучно задвигались.

— Не вздумай просить за меня! — закричал Джилберт. — Я ничего не хочу от тиранитов. Давайте! Прикажите меня расстрелять!

— Прекратите истерику, — осадил его Аратап, — Вы же знаете, что я не могу расстрелять вас без суда.

— Он мой брат, — прошептал Хинрик.

— Это тоже будет принято во внимание. Когда-нибудь вы, аристократы, поймете, что есть пределы вашей полезности для нас. Интересно, усвоил ли это ваш брат?

Аратап был доволен реакцией Джилберта. Тот искрение хотел смерти. Поражение оказалось для него слишком большим ударом. Сохрани ему жизнь — и он будет сломлен.

Аратап в задумчивости остановился перед Риззетом. Один из людей Автарха. При этой мысли он испытал легкое замешательство.

С самого начала он исключил Автарха из списка заговорщиков на основании, как ему казалось, железной логики. Что ж, иногда полезно ошибаться. Это удерживает от высокомерия.

— Вы глупец, служивший предателю, — сказал он Риззету. — Вам лучше было оставаться на нашей стороне.

Риззет вспыхнул, а Аратап продолжал:

— Если у вас и была какая-то военная репутация, то, боюсь, вы ее потеряли. Вы не дворянин, и государственные соображения не играют роли в вашем случае. Суд над вами будет публичным, и всем станет ясно, что вы были только орудием в руках предателя.

— Но мне кажется, — сказал Риззет, — что вы будете не прочь заключить сделку.

— Сделку?

— Доказательства для Хана, например. Вы захватили только один корабль. Разве вы не хотите узнать обо всем механизме заговора?

Аратап покачал головой:

— Нет. У нас есть Автарх. Как источник информации он нас вполне устраивает. Но даже не будь его — нам стоит только высадиться на Лингейне, и от заговора ничего не останется. Нет, такого рода сделки нам не нужны.

Аратап повернулся к Байрону. Он специально оставил его напоследок, потому что считал самым умным из всех. Но этот новый Ранчер молод, а молодые люди редко бывают опасными. Им не хватает терпения.

Байрон заговорил первым:

— Как вам удалось нас выследить? Он работал на вас?

— Автарх? Ни в коем случае. Думаю, бедняга пытался играть и в те, и в другие ворота, да только игрок из него никудышный.

Хинрик прервал его с детской непосредственностью:

— У тиранитов есть изобретение, позволяющее следить за кораблями через гиперпространство…

Аратап резко обернулся.

— Если Ваше превосходительство воздержится от замечаний, я буду вам очень признателен.

Хинрик съежился.

Впрочем, это не имело значения. Ни один из этихчетверых уже не представляет опасности. Просто Аратап не хотел, чтобы молодой человек знал больше, чем нужно.

— Давайте посмотрим фактам в лицо, — сказал Байрон. — Мы здесь сейчас не потому, что вы нас очень любите. Так почему же мы не летим на Тиран вместе с остальными? Потому что вы не знаете, что с нами делать. Двое из нас — Хинриады. Я — Вайдемос. Риззет — популярный офицер лингейнского флота. А пятый, ваш любимый трус и предатель, все еще Автарх Лингейна. Вы не можете убить нас, не взбудоражив все королевства. Вам придется заключить с нами сделку. Больше вам ничего не остается.

— Вы не ошиблись, молодой человек, — ответил Аратап. — Позвольте, я обрисую вам схему. Мы следовали за вами, неважно — как. Слишком живое воображение Правителя можно не принимать во внимание. Вы остановились у трех звезд, не высаживаясь на планеты, потом пошли к четвертой — и тут высадились. Мы сделали то же самое, а потом наблюдали за вами и ждали. Как выяснилось, ждали не напрасно. Вы поссорились с Автархом и транслировали эту ссору по радио без всяких ограничений. Я понимаю, что это было организовано для вашей пользы, но мы подслушали и тоже кое-что узнали.

Автарх упомянул, что остается посетить только одну планету в туманности и назвал ее планетой повстанцев. Интересно, не так ли? Планета повстанцев! Мне это показалось весьма любопытным. Где же эта пятая и последняя планета?

Наступило молчание. Аратап сел и бесстрастно стал осматривать своих пленников одного за другим.

— Планеты повстанцев не существует, — сказал Байрон.

— Что же вы тогда искали?

— Мы ничего не искали.

— Не говорите ерунды.

Байрон устало пожал плечами:

— Если хотите получить другой ответ, то сами не говорите ерунды.

— Планета повстанцев должна быть центром всего заговора, — невозмутимо продолжал Аратап. — Моя цель — найти ее, и только поэтому я сохраняю вам жизнь. Каждый из вас может что-нибудь выиграть. Миледи я могу освободить от замужества. Лорду Джилберту мы можем предоставить лабораторию и дать возможность спокойно работать. Да, мы знаем больше, чем вы думаете.

Аратап быстро отвернулся. Джилберт мог разреветься, а это неприятное зрелище.

— Полковник Риззет, вы будете избавлены от трибунала позора и наказания. Вы, Байрон Фаррил, станете Ранчером Вайдемоса. Мы могли бы даже реабилитировать вашего отца.

— И вернуть его к жизни?

— И восстановить его честь.

— Его честь — это его поступки, которые и повлекли за собой осуждение и смерть. Не в нашей власти что-нибудь добавить к ней или убавить.

— Кто-нибудь из вас расскажет мне, где находится эта планета, — заявил Аратап. — Кто-то один окажется самым благоразумным. И кто бы это ни был, он получит обещанную награду. А остальные могут выходить замуж, садиться в тюрьму, идти на казнь — каждый получит то, что заслужил. Предупреждаю, я могу быть садистом, если понадобится. — Он немного помолчал. — Так кто же? Решайтесь! Если никто не заговорит, я все равно получу нужные мне сведения, а вы потеряете все.

— Напрасно стараетесь, — сказал Байрон. — Вы все подготовили тщательно, но вам это не поможет. Планеты повстанцев нет.

— Автарх говорит, что есть.

— Тогда и спрашивайте Автарха.

Аратап нахмурился. Молодой человек становится слишком дерзким. Он повторил:

— Я намерен иметь дело с одним из вас.

— В прошлом вы имели дело с Автархом. Ну и обращайтесь к нему. Ваш товар нас не устраивает. — Он обвел взглядом всех остальных. — Верно я говорю?

Артемизия прильнула к нему и взяла его под руку. Риззет коротко кивнул. Джилберт почти неслышно выдохнул:

— Верно.

— Вы сами так решили, — пожал плечами Аратап и нажал на кнопку.

Правая рука Автарха была стянута легкой металлической тканью, магнитное поле которой прижимало ее к груди. Левая сторона лица посинела и распухла, на ней выделялся красный рваный рубец. Автарх выдернул здоровую руку из руки вооруженного стражника и неподвижно застыл.

— Чего вы хотите от меня?

— Сейчас скажу, — ответил Аратап. — Прежде всего я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели на присутствующих. Вот, например, молодой человек, которого вы собирались убить, но который сумел покалечить вас и расстроить ваши планы, хотя вы Автарх, а он изгнанник.

Лицо Автарха не дрогнуло.

Аратап спокойно, почти равнодушно продолжал:

— Вот Джилберт Хинриад, который спас молодому человеку жизнь и привел его к вам. А это леди Артемизия, за которой вы ухаживали, как мне говорили, самым галантным образом, но которая тем не менее предала вас ради любви к юноше. Вот полковник Риззет, ваша правая рука, который кончил тем, что тоже предал вас. Как вы считаете, есть у вас обязательства перед этими людьми?

— Чего вы хотите? — повторил Автарх.

— Мне нужна информация. Сообщите ее мне и снова будете Автархом. Хан учтет ваши прежние заслуги. Иначе…

— Иначе?

— Иначе я получу эту информацию от них. Они будут освобождены, а вас казнят. Поэтому я спрашиваю: есть ли у вас обязательства перед этими людьми, должны ли вы из-за своего упрямства дать им возможность спастись?

Лицо Автарха исказилось болезненной гримасой.

— Они не спасутся за мой счет. Они не знают, где находится планета. Я знаю.

— Я еще не сказал, какая информация мне нужна, Автарх.

— Вы можете хотеть только одного. — Его голос звучал хрипло, почти неузнаваемо; — Но если я решусь заговорить, Автархия по-прежнему останется за мной.

— Разумеется. Только под более тщательным контролем, — вежливо сказал Аратап.

— Поверьте ему, Автарх, — выкрикнул Риззет, — и вы добавите к прежним еще одно предательство. А в конце концов они все равно убьют вас!

Стражники сделали шаг вперед, но Байрон опередил их. Бросившись к Риззету, он схватил его и усадил на место.

— Не глупите, — пробормотал он. — Вы все равно ничего не сможете изменить.

— Я забочусь не об Автархии и не о себе, Риззет, — сказал Автарх и повернулся к Аратапу.

— Они будут убиты? Вы должны мне обещать! — Обезображенное лицо исказила свирепая гримаса. — И прежде всего этот! — указал он на Байрона.

— Если такова ваша цена, она принята.

— Если бы я лично мог расстрелять их из бластера, я не просил бы другой награды. Но раз это невозможно, я по крайней мере скажу вам то, что они так жаждут сохранить от вас в тайне. Вот «ро», «тэта» и «фи» в парсеках и радианах: 7352, 43; 1, 7869; 5, 2141. Эти числа определяют положение планеты в Галактике. Теперь они у вас есть.

— Теперь они у меня есть, — повторил Аратап, записывая числа в блокнот.

Риззет вырвался вперед с криком:

— Предатель! Предатель!

Байрон, потеряв равновесие, выпустил из рук лингейнца и упал на колено.

— Риззет! — тщетно взывал он.

Риззет с искаженным лицом боролся со стражником. Когда подоспели другие солдаты, Риззет уже успел отобрать бластер. Он яростно отбивался от солдат руками и ногами. Байрон бросился в гущу сплетенных тел и обхватил Риззета за шею, оттаскивая его назад.

— Предатель! — хрипел Риззет, прицеливаясь в Автарха, который отчаянно пытался увернуться.

Риззет выстрелил. Его тут же обезоружили и повалили.

Но правое плечо и половина груди Автарха исчезли. Только обрубок руки в повязке гротескно болтался в воздухе, удерживаемый магнитным полем. Пальцы, запястье, локоть — и больше ничего. Какое-то время казалось, что Автарх грозно сверкает глазами, пока его тело раскачивалось, сохраняя шаткое равновесие; потом глаза закатились, и обугленные останки рухнули на пол.

Артемизия задохнулась и спрятала лицо на груди у Байрона. Байрон заставил себя посмотреть на тело убийцы своего отца и отвернулся. Хинрик в дальнем углу что-то бормотал и хихикал.

Только Аратап оставался спокоен.

— Уберите тело, — приказал он.

Стражники вынесли труп и очистили пол от крови мягкими горячими лучами. Осталось лишь несколько маленьких пятен.

Риззету помогли встать. Он отряхнулся от пыли и яростно крикнул Байрону:

— Зачем вы помешали мне? Я чуть не промахнулся!

— Вы попали в ловушку Аратапа, Риззет, — устало ответил Байрон.

— В ловушку? Я убил мерзавца!

— Это и была ловушка. Вы сделали наместнику одолжение.

Риззет замолчал. Аратап не вмешивался в их разговор, но слушал Байрона с явным удовольствием. Варит у юноши котелок, ничего не скажешь!

— Если Аратап подслушал наш разговор, — продолжал Байрон, — значит, он был в курсе, что только Джонти обладает нужной ему информацией. Я ведь спрашивал тогда у Джонти про планету. И следовательно, наместник учинил нам допрос только для того, чтобы вывести из равновесия, чтобы спровоцировать нас на безрассудные поступки. Я был готов к этому и подавлял импульсивное желание. Вы не смогли.

— Я думал, — негромко прервал его Аратап, — что именно вы сделаете это, а не Риззет.

— Я выстрелил бы в вас, — ответил Байрон и снова повернулся к Риззету: — Разве вы не поняли? Он не хотел, чтобы Автарх остался в живых. Тираниты скользкие и хитрые, как змеи. Ему нужна информация, но платить за нее он не хотел, а убивать Автарха не рискует. Вот он и подстроил вам ловушку.

— Правильно, — сказал Аратап. — И получил свою информацию.

— Пусть так. Но если я сделал ему одолжение, я сделал его и себе, — не сдавался Риззет.

— Не совсем, — возразил наместник. — Наш юный друг не довел свой анализ до конца. Видите ли, совершено еще одно преступление. Если бы вас обвинили только в измене Тирану, ваше дело было бы политическим и весьма деликатным. Теперь же, после убийства Автарха Лингейна вас будут судить как уголовника, приговорят и казнят по лингейнским законам, а тираниты останутся в стороне. Это весьма удобно…

Неожиданно послышался звон колоколов. Аратап нахмурился и замолчал. Потом подошел к двери и открыл ее.

— Что случилось?

— Пока неизвестно, сэр! — отсалютовал солдат.

Великая Галактика! — подумал про себя Аратап и вернулся обратно в каюту.

— Где Джилберт?

Только теперь все заметили отсутствие брата Правителя.

— Мы его найдем, — пообещал Аратап.

Его нашли в машинном отделении, где он прятался за огромными установками, и притащили в каюту наместника.

— С корабля невозможно убежать, милорд, — сухо сказал Аратап. — Вам не следовало поднимать общую тревогу, хватит об этом. Крейсер, который вы украли, Байрон, мой личный крейсер, находится на борту нашего корабля. Он нам пригодится для исследования повстанческого мира. Как только мы рассчитаем прыжок по координатам несчастного Автарха, сразу отправимся туда. Это будет настоящее приключение! На такое в наш скучный век даже нельзя было надеяться!

Аратап снова вспомнил об отце, командовавшем эскадрой, которая завоевывала миры. Хорошо, что рядом нет Андроса. Приключение будет принадлежать только ему, Аратапу…

Пленников разделили. Артемизию поместили с отцом. Байрона и Риззета развели в противоположных направлениях. Джилберт отбивался и орал:

— Я не хочу быть один! Не пойду в одиночку!

Аратап вздохнул. Историки утверждают, что дед этого человека был великим правителем. Печально видеть такие сцены.

— Поместите милорда к кому-нибудь, — сказал он с отвращением.

Джилберта поселили вместе с Байроном. До наступления корабельной ночи они не разговаривали. Потом свет погасили, оставив только тусклое багровое сияние. Уснуть оно не мешало, а стражники могли следить за пленными по телеэкрану.

Но Джилберт не спал.

— Байрон, — прошептал он. Байрон очнулся от дремоты.

— Что?

— Байрон, я это сделал. Все в порядке, Байрон.

— Постарайтесь уснуть, Джил.

Но Джилберт не унимался:

— Я сделал это, Байрон! Аратап, может быть, и умен, но я его перехитрил. Разве это не забавно? Не беспокойтесь Байрон, я все устроил.

Он снова лихорадочно затряс сонного юношу. Байрон сел.

— Что с вами?

— Ничего. Со мной ничего. Со мной все в порядке. Но я сделал это!

Джилберт лукаво улыбался, словно нашкодивший мальчишка.

— Что же вы сделали?

Байрону было уже не до сна. Он вскочил и встряхнул Джилберта за плечи.

— Отвечайте!

— Меня нашли в машинном отделении, — зачастил Джилберт. — Они думали, что я прячусь, но я не прятался. Я включил сигнал тревоги, потому что мне нужно было остаться на несколько минут одному. Байрон, я замкнул гиператомные двигатели.

— Что?!

— Это совсем нетрудно! Потребовалась только одна минута. И они не узнают, пока не сделают прыжок. Но тогда уже начнется цепная реакция в горючем, и корабль с Аратапом, и все его сведения о планете повстанцев превратятся в раскаленный газ…

Байрон попятился. Глаза его широко раскрылись.

— Вы это сделали?

— Да, — Джилберт, закрыв лицо руками, раскачивался взад и вперед. — Мы все погибнем. Я не боюсь умирать, Байрон. Лишь бы не в одиночестве. Я хочу быть с кем-то. Хорошо, что вы со мной. Это будет быстро и небольно. Не будет… больно…

— Идиот! — закричал Байрон. — Сумасшедший! Мы могли еще побороться, мы могли еще выиграть эту битву!

Но Джилберт его не слышал. Уши era были полны собственными стонами.

Байрон заколотил в стену:

— Стража!

Сколько осталось? Часы или минуты?

Глава двадцать первая Здесь?

На стук прибежал солдат.

— Отойдите отсюда! — приказал он раздраженно.

Они стояли напротив друг друга.

Дверей в этих маленьких каютах, приспособленных под камеры, не было, их заменяло силовое поле. Его можно было потрогать рукой: сначала оно немного подавалось, словно резина, но потом становилось твердым, как сталь.

Поле слегка подрагивало у Байрона под ладонью. Непроходимое для предметов, оно спокойно пропускало лучи нейронного хлыста. Как раз такой хлыст и был в руке у стражника.

— Мне необходимо видеть наместника Аратапа, — заявил Байрон.

— И ради этого вы поднимаете такой шум? — стражник был не в духе. Ночная вахта — не подарок, к тому же он проигрался в карты. — Доложу, когда кончится дежурство.

— Ждать нельзя. — Байрон почувствовал, как его охватывает отчаяние. — Это очень важно!

— Придется подождать. Вернетесь на место или хотите отведать хлыста?

— Послушайте, — сказал Байрон, — вот этот человек со мной — Джилберт Хинриад. Он болен. Может быть, умирает. Если Хинриад умрет на тиранитском корабле из-за того, что вы не дали мне поговорить с офицером, вам придется несладко.

— Что с ним?

— Не знаю. Побыстрее, если вам не надоело жить.

Стражник что-то пробормотал и ушел. Байрон следил за ним, пока мог видеть в полутьме. Он напряг слух, пытаясь уловить гудение двигателей, готовящихся к прыжку, но ничего не услышал.

Затем подошел к Джилберту и осторожно приподнял его голову за волосы.

С искаженного ужасом лица на него взглянули безумные глаза. В них не было мысли — один только страх.

— Кто вы?

— Это я, Байрон. Как вы себя чувствуете?

Джилберт с трудом пришел в себя.

— Байрон? — безучастно спросил он и, немного оживившись, добавил: — Скоро прыжок? Смерть не страшна, Байрон.

Байрон выпустил его голову. Не было смысла сердиться на Джилберта, уверенного в том, что он совершил героический поступок. Тем более что этот подвиг окончательно сломил его.

Но Байрон не мог успокоиться, Почему ему не дают поговорить с Аратапом? Почему не выпускают отсюда? Он обнаружил, что снова бьет по стене кулаком. Если бы здесь была дверь, он сломал бы ее, если бы были прутья решетки, он отогнул бы их, вырвал бы из гнезда, черт подери! Но силовое поле не сломаешь. Он снова закричал.

И снова послышались шаги.

Байрон подбежал к силовой перегородке. Он не мог выглянуть, чтобы увидеть, кто идет по коридору. Ему оставалось только ждать.

Это опять оказался стражник.

— Назад! — рявкнул он. — Шаг назад, руки вытянуть перед собой!

Рядом с ним стоял офицер.

Байрон попятился. Нейронный хлыст стражника неотступно следовал за ним.

— Человек рядом с вами — не Аратап, — сказал Байрон. — Я должен поговорить с наместником.

— Если Джилберт Хинриад болен, вам нужен врач, а не наместник, — возразил офицер.

Мелькнула слабая голубоватая искра, означавшая, силовое поле снято. Офицер вошел в каюту, и Байрон увидел на его мундире знаки различия медработника.

Байрон шагнул к нему.

— Выслушайте меня. Корабль не должен совершать прыжок. Приказ об этом может отдать только наместник, поэтому мне необходимо его видеть. Вы понимаете это? Вы офицер. Разбудите его.

Доктор хотел отстранить Байрона с дороги, но тот отбросил его руку.

— Стражник, уберите его отсюда! — завопил офицер.

Солдат шагнул вперед, и в этот момент Байрон прыгнул и подмял его под себя. Оба покатились по полу. Он сдавил сначала плечи противника, потом кисть, пытавшуюся повернуть оружие.

На мгновение они застыли, напряженно пытаясь пересилить друг друга. И тут Байрон краем глаза увидел, как офицер бросился к двери, чтобы поднять тревогу.

Свободной рукой юноша схватил его за лодыжку. Стражник в это мгновение чуть было не вырвался на свободу, офицер яростно брыкался, но Байрон, со вздувшимися от перенапряжения венами, изо всех сил подтягивал противников к себе, не разжимая рук.

Офицер с хриплым криком упал. Хлыст стражника с глухим стуком ударился об пол.

Байрон рухнул, накрыл его собой, перекатился и привстал на коленях, опираясь об пол одной рукой. В другой руке он держал хлыст.

— Ни звука! — выдохнул он. — Бросайте оружие!

Солдат в изодранной форме поднялся на ноги, с ненавистью взглянул на Байрона и бросил короткую и тяжелую пластиковую дубинку. Доктор был безоружен.

Байрон подобрал дубинку и сказал:

— Прошу прощения, но мне нечем вас связать, да и времени нет.

Тускло блеснул нейронный хлыст — раз, другой. Вначале стражник, потом и доктор застыли в мучительной неподвижности, а затем свалились, нелепо разбросав в стороны руки и ноги.

Байрон повернулся к Джилберту, который тупо смотрел на него.

— Простите, но вы тоже, Джил.

Хлыст ударил в третий раз. Отсутствующее выражение так и застыло на лице у Джилберта.

Силовое поле было по-прежнему открыто, и Байрон вышел в пустынный коридор. На корабле стояла ночь, бодрствовали только дежурные.

Искать Аратапа не было времени. Нужно идти прямо в машинное отделение. Оно скорее всего на корме.

Мимо него торопливо прошел человек в форме техника.

— Когда прыжок? — спросил Байрон.

— Примерно через полчаса, — бросил тот через плечо.

— Машинное отделение прямо?

— И вверх по лестнице. — Неожиданно техник обернулся: — Кто вы такой?

Байрон не ответил. Хлыст ударил в четвертый раз. Байрон переступил через лежащего и поспешил вперед. Значит, через полчаса.

Поднимаясь по лестнице, он услышал шум. Из помещения, перед которым он очутился, лился яркий свет. Байрон, немного поколебавшись, сунул хлыст в карман. Они заняты, и у них не будет причины подозревать его.

Он вошел и оказался в просторном зале. Люди, суетившиеся около огромных преобразователей материи в энергию, выглядели пигмеями на фоне громоздких машин. В помещении мерцало множество циферблатов, предлагавших свою информацию любому, кто захочет взглянуть. Да, этот корабль, приближавшийся к классу пассажирского лайнера, сильно отличался от маленького тиранитского крейсера, к которому Байрон уже успел привыкнуть. Там почти все было автоматизировано. Здесь же, где энергии хватило бы на целый город, приборы контролировались еще и людьми.

Байрон находился на балконе с перилами, окружавшем машинное отделение. В одном углу он увидел маленькую комнатку, в которой два человека колдовали у компьютера.

Байрон устремился туда. Инженеры сновали мимо, не обращая на него внимания. Он шагнул в комнату. Двое, сидевшие за компьютером, уставились на него.

— Что вы здесь делаете? — спросил один из них, с лейтенантскими лычками. — Вернитесь на свой пост.

— Выслушайте меня, — сказал Байрон. — Гиператомные двигатели замкнуты. Их нужно отремонтировать.

— Держите его! — воскликнул второй. — Я его видел! Это один из пленников. Держи его, Лэнси!

Он метнулся ко второму выходу. Байрон перемахнул через стол с компьютером, ухватил беглеца за пояс и втянул обратно.

— Верно, — согласился он, — Я один из пленников. Меня зовут Байрон Вайдемос. Но я говорю правду. Осмотрите двигатели, если не верите мне.

Лейтенант, не сводивший глаз с нейронного хлыста, осторожно заметил:

— Этого нельзя сделать, сэр, без приказа дежурного офицера или наместника. Осмотр означал бы изменение расчетов прыжка и задержку на многие часы.

— Тогда свяжитесь с наместником!

— Я могу воспользоваться коммутатором?

— Поторопитесь!

Рука лейтенанта потянулась к микрофону, но на полпути повернула и нажала кнопку на столе. По всему кораблю зазвенели колокола тревоги.

Дубинка Байрона опоздала. Она яростно обрушилась на запястье лейтенанта, тот со стоном отдернул руку, но тревожный сигнал продолжал звучать.

В машинный зал через все входы врывались стражники.

Байрон быстро осмотрелся и перепрыгнул через ограждение балкона. Приземлился на четвереньки и, не вставая, покатился в сторону, стараясь двигаться как можно быстрее, чтобы не дать возможности прицелиться в себя. Прямо над ухом он услышал шипение луча, выпущенного из лучевого ружья, а через мгновение оказался в укрытии за одним из двигателей.

Съежившись, он прижимался к выступу машины. Правая нога сильно болела: здесь, вблизи от корпуса, гравитация была весьма ощутимой, а прыгать ему пришлось с большой высоты. Он здорово растянул связки. Значит, дальнейший побег исключается. Если он хочет выиграть время и остаться в живых, надо что-то делать прямо сейчас.

— Не стреляйте! — крикнул он, — Я безоружен.

Сначала дубинка, а затем и хлыст, отнятый у стражника, полетели и шлепнулись на виду у всех в центре машинного отделения.

— Я пришел, чтобы предупредить вас, — выкрикнул Байрон. — Гиператомные двигатели замкнуты. Прыжок означает смерть для всех. Я прошу только, чтобы вы проверили двигатели. Если я ошибаюсь, вы потеряете несколько часов, но, если я прав, спасете свои жизни.

— Взять его! — послышалась чья-то команда.

— Вы погибнете, если не послушаетесь меня! — завопил Байрон.

Он услышал осторожные шаги многих ног и попятился назад. Звук послышался и сверху. По корпусу машины к нему скользил солдат, прижимаясь к нагретой поверхности, словно к любимой невесте. Байрон ждал. По крайней мере, руки у него еще в порядке.

Неожиданно с потолка раздался неестественно громкий голос, проникший во все закоулки зала:

— Все по местам! Прекратить подготовку к прыжку! Проверить гиператомные двигатели!

Это был голос Аратапа, усиленный громкоговорителями. Тут же последовал новый приказ:

— Приведите молодого человека ко мне.

Байрон и не думал сопротивляться. Однако по два солдата с каждой стороны крепко держали его, Он старался идти твердым шагом, но отчаянно хромал на ушибленную ногу.

Аратап был полуодет. Глаза его казались выцветшими и какими-то рассеянными. Байрон понял, что наместник вынул контактные линзы.

— Вы вызвали большую суматоху, Фаррил, — сказал Аратап.

— Необходимо было спасти корабль. Отошлите стражников. Пока машины не осмотрят, я ничего не собираюсь предпринимать против вас.

— Пусть пока побудут здесь. Вначале я выслушаю доклад инженера.

Они молча ждали. Минуты тянулись бесконечно медленно. Наконец на пульте под надписью «Машинное отделение» вспыхнула красная лампочка.

Аратап включил связь:

— Докладывайте.

В динамике послышался хриплый голос:

— Гипердвигатели в отсеке «В» полностью замкнуты. Производится ремонт.

— Рассчитайте прыжок через шесть часов.

Аратап повернулся к Байрону и холодно сказал:

— Вы оказались правы.

Он махнул стражникам рукой, солдаты отдали честь, повернулись на каблуках и вышли один за другим строевым шагом.

— Я жду от вас подробностей, — сказал Аратап.

— Джилберт Хинриад проник в машинное отделение и замкнул двигатели. Он не способен отвечать за свои действия и не должен быть наказан.

— Да, он уже много лет ловко пользуется репутацией человека, не способного отвечать за свои поступки, — кивнул Аратап. — Пусть это останется между нами. Однако мне интересно — почему вы помешали уничтожить корабль? Вы ведь не боитесь умереть за свои убеждения?

— Убеждения тут ни при чем, — ответил Байрон. — Планеты повстанцев не существует. Я уже говорил это и повторяю еще раз. Центр заговора — Лингейн, и это легко проверить. Я был заинтересован лишь в расследовании обстоятельств смерти отца; леди Артемизия хотела избежать нежелательного брака; что же касается Джилберта, то он безумен.

— Но Автарх верил в существование этой загадочной планеты. Ведь он сообщил мне координаты.

— Его вера основывалась на грезах безумца. Джилберт выдумал свое приключение двадцать лет назад. Автарх поверил ему и рассчитал положение вероятных планетных систем, где может находиться этот вымышленный мир. Все это ерунда.

— И все же что-то мешает мне поверить вам, — возразил наместник.

— Что именно?

— Вы слишком стараетесь убедить меня… Разумеется совершив прыжок, я все увижу сам. А может быть, один из вас задумал уничтожить корабль, а другой — спасти его, чтобы убедить меня не искать планету повстанцев? По идее, я должен сказать себе: «Если бы такой мир существовал, молодой человек не помешал бы кораблю взорваться, чтобы спасти этот мир. Юноша молод и романтичен, и для него это была бы героическая смерть. Но поскольку он, рискуя жизнью, предотвратил взрыв, значит, Джилберт безумен, никакой планеты повстанцев нет и можно возвращаться, прервав поиски». Я не слишком сложно излагаю?

— Нет. Я понял вас.

— А поскольку вы спасли нам жизни, то должны получить соответствующее вознаграждение при дворе Хана. Таким образом, вы остаетесь в живых и одновременно сохраняете тайну повстанческого мира. Нет, молодой человек, очевидное не всегда убеждает меня. Прыжок к пятой звезде будет совершен.

— Я не возражаю, — ответил Байрон.

— Вы хладнокровны, — заметил Аратап. — Жаль, что вы не родились тиранитом.

В его устах это был настоящий комплимент.

— Сейчас мы отведем вас в вашу каюту, — добавил он, — и восстановим силовое поле. Простая мера предосторожности.

Байрон кивнул.

Стражника, которого вырубил Байрон, в каюте уже не было, но врач по-прежнему находился там и стоял, склонившись над безжизненной фигурой Джилберта.

— Он еще без сознания? — спросил Аратап.

При звуках этого голоса доктор стремительно выпрямился.

— Действие нейронного хлыста кончилось, наместник. Но этот человек немолод и долго находился под стрессом. Я не знаю, придет ли он в себя.

Байроном овладел ужас. Он упал на колени, не обращая внимания на боль в ноге, и осторожно коснулся плеча Джилберта.

— Джил, — прошептал он, тревожно вглядываясь в бледное лицо.

— Отойдите, — приказал медик, доставая свою сумку. — Шприц, по крайней мере, цел, — пробормотал он.

Он склонился над Джилбертом и глубоко всадил в него иглу. Бесцветная жидкость автоматически перекачивалась в вену. Когда шприц опустел, врач выдернул иглу и застыл в ожидании.

Веки Джилберта дрогнули, он открыл глаза и еле слышно прошептал:

— Я ничего не вижу, Байрон.

— Все в порядке, Джил. Отдыхайте, — сказал Байрон, склонившись к нему.

— Не хочу. — Джилберт попытался сесть. — Байрон, когда прыжок?

— Скоро, скоро!

— Останьтесь со мной. Я не хочу умирать в одиночестве.

Пальцы его слабо сжали руку Байрона, потом отпустили. Голова откинулась назад.

Доктор наклонился к нему и тут же выпрямился.

— Мы опоздали. Он умер.

На глазах у Байрона выступили слезы.

— Прости меня, Джил, — прошептал он, — Но ты ничего не знал. Ты ничего не понял…

Это были трудные часы для Байрона. Аратап не разрешил ему присутствовать на погребении в космосе. Байрон знал, что сейчас где-то на корабле тело Джилберта сгорает в атомной печи и выбрасывается в пространство, где его атомы навеки смешаются с межзвездными туманами.

Артемизия и Хинрик должны быть на похоронах. Поймут ли они? Поймет ли она, что у него не было другого выхода?

Врач впрыснул ему хрящевой экстракт, который должен был ускорить срастание разорванных связок, и боль в колене действительно почти утихла. Но что такое физическая боль? На нее можно не обращать внимания…

Внезапно Байрон почувствовал легкий толчок, отдавшийся где-то глубоко внутри организма. Значит, корабль совершил прыжок. Тут-то на Байрона и обрушились мучительные сомнения.

Поначалу он был абсолютно уверен, что все проанализировал правильно. Все должно быть правильно! Но вдруг он все-таки ошибся? Что, если они сейчас находятся в самом центре восстания? Сообщение об этом немедленно отправят на Тиран, оттуда прилетит армада кораблей. А сам он умрет, сознавая, что мог спасти повстанцев, но вместо этого погубил их…

В эти мрачные часы он думал также о документе, который не смог отыскать на Земле.

Странно, что о нем давно никто не вспоминал. Так усиленно искали планету повстанцев и напрочь забыли о загадочном документе. Что-то тут не сходится.

Потом Байрон вдруг подумал о том, что Аратап летит к планете повстанцев на одном-единственном корабле. Откуда такая самоуверенность?

Неужели он надеется захватить целую планету при помощи одного корабля?

Автарх сказал, что документ потерян много лет назад.

Но кто им владеет теперь? Может быть, тираниты? Тогда выходит, что тайна этого документа позволяет одному кораблю справиться с целой планетой?

Если это правда, то какая разница, где находится планета и существует ли она вообще…

Так он сидел и терзался, пока не вошел Аратап. Байрон вскочил на ноги.

— Координаты Автарха верны, — сказал наместник — Мы достигли звезды.

— Ну и…

— Искать планету повстанцев мы не будем. Астронавигаторы доложили, что менее миллиона лет назад звезда превратилась в Новую. Даже если у нее и были планеты, то они уничтожены. Теперь звезда — белый карлик, а у него не может быть планет.

— Стало быть… — начал Байрон.

— Стало быть, вы оказались правы, — вздохнул Аратап, — Нет планеты повстанцев!

Глава двадцать вторая Здесь!

Несмотря на философский склад ума, Аратап испытывал глубокое сожаление. Впервые в жизни он почувствовал себя настоящим завоевателем миров, каким когда-то был его отец; впервые в жизни он вел за собой эскадру кораблей, готовых сразиться с врагами Хана.

Но, как и следовало ожидать в этот век упадка и вырождения, там, где должна была находиться повстанческая планета, зияла пустота. У Хана не оказалось врагов, И нет миров, которые можно завоевать. А сам он так и останется наместником и будет улаживать мелкие неприятности — не более.

Однако сожаление — бесполезное чувство. Нет смысла ему предаваться.

— Стало быть, вы оказались правы. Нет планеты повстанцев, — сказал Аратап и сел, указав Байрону на кресло. — Я хочу поговорить с вами.

Молодой человек вопросительно смотрел на него, и Аратап с удивлением подумал, что мальчик явно возмужал и перестал бояться. «Вот и явные симптомы упадка во мне самом, — подумал Аратап. — Интересно, многие из нас начинают, подобно мне, видеть в побежденных людей? И желать им добра?»

— Я собираюсь отпустить Правителя и его дочь, — сказал он. — С политической точки зрения это разумно. Я хочу освободить их немедленно и отправить назад на «Беспощадном». Сможете отвезти их?

— Вы освобождаете и меня? — удавился Байрон.

— Да.

— Почему?

— Вы спасли мой корабль и мою жизнь.

— Сомневаюсь, что ваша личная благодарность может повлиять на ваши решения, касающиеся государственной политики.

Аратап чуть было не рассмеялся вслух. Мальчик ему определенно нравился.

— Тогда назову другую причину. Пока я расследовал большой заговор против Хана, вы были опасны. Но, как выяснилось, никакого заговора не существует. Есть только кучка лингейнцев, предводитель которых убит. Вы больше не представляете для нас опасности. Предать вас или лингейнцев суду, пожалуй, опаснее, чем отпустить.

Суд состоялся бы на Лингейне, и мы бы не смогли контролировать его полностью. На суде неизбежно встал бы вопрос о так называемой планете повстанцев. И хотя ее нет, половина подданных может решить, что дыма без огня не бывает. Таким образом, мы сами натолкнем их на мысль о создании повстанческой организации, посеем в душах зерна сомнений и надежды на будущее. И тогда тиранитскому правлению здесь будут угрожать уже реальные заговоры и восстания.

— Значит, вы освобождаете нас всех?

— Ну, это не совсем свобода, поскольку ни один из вас не проявил подлинной верности Хану. С Лингейном мы разберемся, и следующий Автарх будет уже гораздо сильнее зависеть от Хана. Статус «союзного государства» придется упразднить; лингейнское правосудие возьмем под контроль. Участники заговора, включая тех, кто сейчас находится в наших руках, будут сосланы на другие планеты, поближе к Тирану. Там они будут неопасны. Вы сами не вернетесь на Нефелос и не станете Ранчером. Вы останетесь на Родии вместе с полковником Риззетом.

— Согласен, — сказал Байрон. — Но что будет с браком леди Артемизии?

— Вы хотите, чтобы он не состоялся?

— Вы же знаете, что мы хотели бы пожениться, и сами говорили, что есть возможность воспрепятствовать ее браку с тиранитским придворным.

— Тогда я пытался кое-чего добиться от вас… Вы знаете, что говорили древние? Ложь любовников и дипломатов должна быть прощена. Я дипломат.

— Но возможность есть, наместник! Надо лишь намекнуть Хану, что, если могущественный придворный женится на девушке из влиятельной, но подчиненной семьи, это может вызвать у него далеко идущие амбиции. В конце концов, честолюбивый тиранит может с таким же успехом возглавить восстание, как и честолюбивый лингейнец.

На сей раз Аратап не удержался от смеха.

— Вы рассуждаете, как настоящий тиранит. Но это не сработает. Хотите совет?

— Какой?

— Женитесь на ней немедленно. То, что сделано, трудно переделать. Найдем для Поханга другую женщину.

Байрон поколебался, потом протянул руку:

— Спасибо, сэр.

Аратап пожал ее.

— Я сам не люблю Поханга… Но запомните и не позволяйте себе чрезмерного честолюбия: хотя вы и женитесь на дочери Правителя, сами вы никогда не займете его трон. Такие Правители, как вы, нам не нужны.

Аратап следил за уменьшавшимся на экране «Беспощадным» и радовался принятому им решению. Молодой человек свободен; по субэфирной связи уже послано сообщение.

Майора Андроса наверняка хватит кондрашка, а кое-кто из придворных как пить дать потребует отозвать наместника.

Ну что ж, если будет необходимо, он слетает на Тиран, увидится с Ханом и добьется, чтобы его выслушали. Великий повелитель сам увидит, что решение было единственно правильным, и таким образом козни врагов своей цели не достигнут.

«Беспощадный» наконец превратился в сверкающую точку, неотличимую от других звезд, которые окружили его после выхода из туманности.

Риззет тоже следил на экране за уменьшающимся тиранитским флагманом.

— Он отпустил нас! Черт побери! Если бы все тираниты были похожи на него, я бы записался в тиранитский флот. Это меня даже раздражает. У меня сложилось вполне определенное представление о тиранитах, а Аратап ему не соответствует. Как вы думаете он не слышит нас?

Байрон переключил приборы на автоматику и повернулся в кресле.

— Конечно, нет. Он может следить за нами через гиперпространство, как и раньше, но не думаю, чтобы он мог уловить нас шпионским радиолучом. Помните, когда он захватил нас, он знал только то, что мы говорили на четвертой планете, не больше.

В пилотскую рубку вошла Артемизия и прижала палец к губам.

— Тише. Он уснул. Скоро мы будем на Родии?

— В один прыжок, Арта. Аратап рассчитал его для нас.

— Я пойду вымою руки, — заявил вдруг Риззет.

Они подождали, пока он вышел, и Артемизия тут же оказалась в объятиях Байрона. Он поцеловал ее в лоб, в глаза, потом нашел губы и непроизвольно сжал ее еще крепче. Поцелуй затянулся.

— Я тебя очень люблю, — сказала она.

— Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами, — ответил он.

Последовавший затем разговор был совершенно банален и невыразимо приятен.

Немного погодя Байрон спросил:

— Он поженит нас до посадки?

Артемизия слегка нахмурилась:

— Я пыталась ему объяснить, что он Правитель и капитан корабля и что здесь нет тиранитов. Не знаю, понял ли он. Он очень расстроен и совсем не в себе. После того как отдохнет, я попробую снова.

— Не волнуйся, мы его убедим, — негромко рассмеялся Байрон.

Громко топая ногами, вернулся Риззет.

— А все-таки с трейлером было удобнее, — сказал он. — Здесь даже вздохнуть — и то негде.

— Через несколько часов мы будем на Родии, — отозвался Байрон. — Скоро прыжок.

— Знаю. — Риззет нахмурился. — Подумать только! Я останусь на Родии до конца своей жизни. Я не жалуюсь, я рад, что остался жив. Но какой глупый конец!

— Это еще не конец, — негромко сказал Байрон.

Риззет внимательно посмотрел на него.

— Вы думаете, можно начать все сначала? Что ж, для вас это еще возможно. Но не для меня. Я слишком стар, и ничего у меня не осталось. Я никогда не увижу Лингейн. Эта мысль удручает меня больше всего. Там я родился и прожил всю жизнь. В другом месте я не человек. Вы молоды, вы забудете о Нефелосе.

— Родная планета — это еще не весь мир, Теодор. За последние столетия люди так этого и не поняли, а зря. Все планеты — наша родина.

— Может быть. Если бы существовала планета повстанцев…

— Планета повстанцев существует, Теодор.

— Мне не до шуток, Байрон, — резко сказал Риззет.

— Я не шучу. Такая планета есть, и я знаю, где она находится. Я мог догадаться об этом неделю назад, да и любой из нас мог. Все факты налицо. Они были передо мной, но я их не видел. Лишь на четвертой планете, когда мы победили Джонти, меня осенило. Помните, он говорил, что мы никогда не попадем на пятую звезду без его помощи? Вы помните его слова?

— В точности? Нет.

— А я запомнил. Он сказал: «В среднем на одну звезду приходится семьдесят кубических световых лет. Если вы будете искать методом проб и ошибок, вероятность двести пятьдесят квадриллионов к одному, что вы пролетите дальше миллиарда миль от любой звезды». От любой! Именно в этот момент я догадался. Я даже услышал, как что-то щелкнуло у меня в голове.

— У меня ничего не щелкает, — сказал Риззет. — Может быть, объясните подробнее?

— Я тоже ничего не понимаю, — призналась Артемизия.

— Разве вы не видите, что и для Джилберта вероятность была не больше? Вы помните его рассказ? Ударил метеорит, и курс корабля изменился. После серии прыжков он оказался внутри планетной системы. Такое совпадение настолько невероятно, что его можно не принимать во внимание.

— Значит, это все-таки рассказ безумца, и никакой планеты повстанцев нет…

— Но есть одно условие, при котором такое точное попадание корабля становится гораздо более вероятным. И в этом случае Джилберт не только мог, он должен был попасть прямо к звезде с планетной системой!

— То есть?

— Вы помните рассуждения Автарха? Двигатели корабля Джилберта не были повреждены, и поэтому сила толчка осталась прежней. Иными словами, длина прыжков не изменилась. Изменилось лишь его направление — таким образом, что корабль оказался в туманности. Но такая интерпретация фактов совершенно невероятна!

— Что же тогда, по-вашему, произошло на самом деле?

— А то, что не менялась ни сила, ни направление! Никаких резонов считать, что направление изменилось, фактически нет. Это же просто предположение! Что, если корабль по-прежнему следовал своим курсом? Он летел к планетной системе — там он и оказался. И теория вероятности тут ни при чем.

— Но ведь он летел…

— …на Родию. И оказался там. Настолько просто, что даже не верится, да?

— Но тогда планета повстанцев где-то совсем рядом с домом? Этого не может быть! — воскликнула Артемизия.

— Почему не может быть? Она где-то в родийской системе… Есть два способа спрятать что-нибудь: убрать с глаз долой, засунуть куда-нибудь подальше, например, в глубины туманности, или же наоборот — выставить на всеобщее обозрение, прямо перед носом у тех, кто ищет, так, чтобы они даже не догадывались об этом.

Вспомните, что случилось с Джилбертом после приземления на планету повстанцев. Он вернулся на Родию живым и объяснил это тем, что повстанцы не хотели рисковать: поиски пропавшего корабля могли привести тиранитов слишком близко к их планете. Но зачем же его оставили в живых? Достаточно было вернуть корабль с телом Джилберта — они достигли бы той же цели, а у Джилберта не осталось бы шансов проговориться, что он, кстати, и сделал.

Может существовать лишь одно объяснение. Планета повстанцев — в системе Родии, а Джилберт — Хинриад. Где еще с таким уважением отнесутся к жизни Хинриада? Только на Родии.

Артемизия судорожно стиснула руки.

— Но если то, что ты говоришь, правда, значит, отцу грозит ужасная опасность.

— Да, и уже в течение двадцати лет, — согласился Байрон. — Хотя, наверное, не та, о которой ты думаешь. Джилберт однажды пожаловался мне, как трудно притворяться шутом и ни на что не годным человеком. Притворяться постоянно: и перед друзьями, и когда остаешься один. Конечно, насчет себя он несколько преувеличил: например, с тобой, Арта, он оставался самим собой. Он открылся Автарху и даже мне, после самого непродолжительного знакомства.

Но, думается мне, имея перед собой действительно великую цель, можно и в самом деле прожить всю жизнь, скрывая свое истинное «я» под маской. Не раскрываясь даже перед любимой дочерью, склоняя ее к ненавистному браку, притворяясь слабоумным — только бы не повредить делу своей жизни.

— Но… Неужели ты думаешь?.. — потрясение выдохнула Артемизия.

— Арта, это единственное разумное объяснение. Он правит уже более двадцати лет. Все это время Родия постоянно усиливалась за счет территорий, передаваемых ей тиранитами. Тираниты считают, что с таким Правителем они вбезопасности. В течение двадцати лет он готовит восстание, оставаясь в их глазах совершенно безвредным.

— Ваше предположение, Байрон, может оказаться такой же фатальной ошибкой, как, скажем, моя вера в Автарха.

— Это не предположение. Я сказал в последнем разговоре с Джонти, что это он, а не Правитель выдал моего отца, потому что мой отец не настолько глуп, чтобы поверить Правителю. Но дело в том, что именно так и поступил мой отец. Джилберт подслушал разговор моего отца с Правителем, из которого узнал о роли Джонти в заговоре. Он мог узнать об этом только таким путем.

Но палка имеет два конца. Мы думали, что мой отец работает на Джонти и пытается заручиться поддержкой Хинрика. Однако с таким же успехом можно предположить, что Ранчер работал на Правителя и старался предотвратить преждевременное восстание на Лингейне, которое могло свести на нет два десятилетия тщательной подготовки.

Почему, вы думаете, мне было так важно спасти корабль Аратапа, когда Джилберт замкнул двигатели? Не ради себя. Не думал я и том, что Аратап освободит меня. Я не думал даже о тебе, Арта. Надо было спасать Правителя. Он самый важный человек среди нас. Бедный Джилберт так и не понял этого…

Риззет покачал головой:

— Простите, Байрон, я просто не могу поверить этому.

— Но отчего же? Байрон сказал вам чистую правду, — раздался чей-то знакомый голос.

В дверях стоял Правитель, высокий, с ясным и проницательным взглядом. Голос был его и в то же время не его. Это был твердый голос уверенного в себе человека.

Артемизия подбежала к нему.

— Отец! Байрон говорит…

— Я слышал, что сказал Байрон, — он ласково погладил ее по голове, — И это правда. Я даже допустил бы твой брак с тиранитом.

Она в изумлении отступила от него.

— Ты говоришь совсем по-другому, как будто…

— Как будто не твой отец, — печально промолвил Хинрик. — Это ненадолго, Арта. Когда мы вернемся на Родию, я стану прежним, каким ты меня знала, и ты должна будешь снова принять меня таким.

Риззет смотрел на него во все глаза. Обычно румяное лицо его стало почти таким же белым, как волосы. Байрон стоял, затаив дыхание.

— Байрон, подойдите ко мне, — сказал Хинрик и положил ему руку на плечо. — Было время, молодой человек, когда я готов был пожертвовать вашей жизнью. Такое время может прийти опять. До определенного дня я никого из вас не смогу защитить и не смогу быть никем, кроме того, к кому вы привыкли. Вы понимаете меня?

Все кивнули.

— К несчастью, — продолжал Хинрик, — ущерб уже причинен и этого не изменишь. Двадцать лет назад я еще не был так тверд в своей роли, как сейчас. Я должен был приказать убить Джилберта, но я не сделал этого. И в результате теперь известно, что существует планета повстанцев и я ее предводитель.

— Но об этом известно только нам, — сказал Байрон.

Хинрик горько улыбнулся:

— Вы думаете так, потому что молоды. Не считайте Аратапа глупее себя. Вы догадались о существовании планеты повстанцев и о ее вожде на основании фактов, известных и ему. Он тоже может догадаться. Просто он старше и поэтому осторожнее, на нем больше ответственности. Он не вправе предполагать, он должен быть уверен. Думаете, он освободил вас из сентиментальных побуждений? Лично я считаю, что вы свободны сейчас по той же причине, по которой вас уже освобождали один раз — просто потому, что вы можете привести его.

Байрон побледнел.

— Значит, я должен покинуть Родию?

— Нет. Это было бы ошибкой. Это укрепило бы их подозрения. Вы останетесь со мной, и они по-прежнему будут только гадать. Мои планы почти завершены. Еще год, может быть, меньше.

— Но, Правитель, существует факт, о котором вы, наверно, не знаете. Документ…

— Который искал ваш отец?

— Да.

— Ваш отец, мой мальчик, знал не все. Он не мог знать все, потому что опасно вверять все знания одному человеку. Старый Ранчер обнаружил существование документа самостоятельно, знакомясь с моей библиотекой. Надо отдать ему должное, он сразу понял значение документа. Но если бы он спросил у меня, я сказал бы ему, что документа на Земле уже нет.

— Совершенно точно, сэр. Он у тиранитов, я уверен.

— Да нет же! Он у меня. Вот уже двадцать лет, как он у меня. Именно с него и началась планета повстанцев, поскольку благодаря этому документу я понял, как нам удержать наши завоевания после победы.

— Это оружие, сэр?

— Сильнейшее во всей Вселенной. Оно уничтожит тиранитов и нас вместе с ними, но спасет все затуманные планеты. Без него мы, возможно, и победили бы тиранитов, но тем самым лишь сменили бы одну форму феодального деспотизма на другую. И против нас неизбежно созрел бы новый заговор. И нас, и тиранитов пора уже выбросить на свалку истории, как устаревшие политические системы. Наступил период зрелости — однажды так уже было на Земле, — и нам теперь нужен совсем новый тип правления, еще невиданный в Галактике. Такой, при котором не будет ни ханов, ни автархов, ни правителей, ни ранчеров.

— Космос меня разрази! — неожиданно изрек Риззет. — Кто же тогда?

— Народ.

— Народ? Разве он может управлять? Должен быть один человек, принимающий решения.

— Есть способ. Документ, который находится у меня, имеет отношение к небольшой территории одной планеты, но его можно распространить на всю Галактику. — Правитель улыбнулся. — Идите сюда, дети. Я обвенчаю вас. Сейчас это уже не причинит большого вреда.

Рука Байрона крепко сжала руку Артемизии. Она улыбнулась ему. Оба чувствовали внутреннюю дрожь, как будто «Беспощадный» раньше времени начал прыжок.

Байрон попросил:

— Прежде чем вы начнете церемонию, сэр, расскажите немного о документе, чтобы я не мучился любопытством и смог полностью переключить свое внимание на Арту.

— Отец, пожалей меня, — засмеялась Артемизия. — Выполни его просьбу! Ну зачем мне жених, если мыслями он будет не со мной?

Хинрик улыбнулся:

— Я знаю документ наизусть. Слушайте.

И в ярких лучах родийского солнца, показавшегося на экране, Хинрик произнес слова, которые были старше — гораздо старше — любой планеты в Галактике. Кроме одной.

«Мы, народ Соединенных Штатов, в целях образования более совершенного Союза, утверждения правосудия, охраны внутреннего спокойствия, организации совместной обороны, содействия общему благосостоянию и обеспечения нам и нашему потомству благ свободы, устанавливаем и принимаем эту конституцию для Соединенных Штатов Америки»^[7]

Камешек в небе

1. Между двумя шагами

За две минуты до своего внезапного исчезновения Джозеф Шварц прогуливался по приятным ему улицам пригородного Чикаго, цитируя про себя Браунинга.

В некотором смысле это было странно, поскольку Шварц едва ли производил впечатление человека, увлекающегося поэзией. Он выглядел именно тем, кем был: портной на пенсии, которому серьезно не хватало того, что сегодняшние умники называют «общим образованием». Благодаря своему стремлению к знаниям, он много читал. И хотя его чтение носило бессистемный характер, Шварц знал много «отовсюду понемножку»: память у него была великолепная.

Например, Браунинга он в молодости читал дважды и, конечно же, помнил прекрасно. Большая часть была ему непонятна, но эти три строчки стали особенно дороги в последние годы. И он вновь повторил их про себя в этот яркий солнечный день 1949 года.

Теперь Шварц полностью ощущал их смысл. После юношеской борьбы за жизнь в Европе, и позднее, в Соединенных Штатах, безмятежная обеспеченная старость была особенно приятной. У него была хорошая жена, две удачно вышедшие замуж дочери и внук — для утехи в эти последние лучшие годы. О чем еще можно было беспокоиться?

Правда, существовали еще атомные бомбы и все эти разговоры о третьей мировой войне, но Шварц верил в лучшие черты людей и в то, что они не допустят еще одной войны и того, чтобы Земля когда-либо увидела ад разъяренного атома. Поэтому он снисходительно улыбался детям, мимо которых проходил, и мысленно желал им быстрого и не слишком трудного пути через юность к тому лучшему, что впереди.

Он поднял ногу, чтобы переступить через куклу, лежащую посреди тротуара. Спокойно опустить эту ногу ему было не дано…

В другой части Чикаго находился институт ядерной физики, и работавшие в нем люди также имели свои теории относительно моральных качеств человека, но понимали и то, что инструмент для измерения этих качеств до сих пор не создан. Размышления на эту тему зачастую ограничивались упованием на некие высшие силы, которые помогут предотвратить попытки людей превратить изобретения человечества в смертоносное оружие.

Удивительно, что человек, проявляя необузданное любопытство в исследовании атома, способного погубить в считанные секунды половину человечества, обладает столь же удивительной способностью рисковать собственной жизнью ради спасения другого человека.

Как-то доктор Смит, проходя мимо полуоткрытой двери одной из лабораторий, вдруг заметил в ней странное голубое свечение. Химик, бодрый молодой человек, насвистывая, наклонял мензурку, почти до краев наполненную жидкостью, в которой медленно оседал, постепенно растворяясь, белый порошок. Собственно, почти ничего не происходило, но Смит инстинктивно почувствовал тревогу.

Вбежав в комнату, он схватил линейку и сбросил ею на пол стоявший на печи тигель. Послышалось шипение расплавленного металла. Смит почувствовал, как на лице у него выступили капли пота.

Химик ошеломленно уставился на бетонный пол, на котором уже застыли брызги серебристого металла.

— Что случилось? — с трудом выговорил он.

Смит пожал плечами. Он сам еще ничего не понимал.

— Не знаю. Скажите… Чем вы занимались?

— Ничем, — пробормотал химик. — Это всего лишь необработанный уран. Я производил электролиз меди… Понятия не имею, что могло случиться.

— И все же что-то случилось, молодой человек, я видел свечение вокруг этого тигля. А это значит, возникла жесткая радиация. Так, говорите, уран?

— Да, но необработанный уран, это ведь безопасно. Я имею в виду, что чистота — один из наиболее важных критериев расщепления, не правда ли? Вы думаете произошло расщепление? Это же не плутоний, и его не облучали.

— К тому же, — задумчиво сказал Смит, — масса была ниже критической. Или по крайней мере ниже той критической массы, которую мы знаем. Мы не столь хорошо знаем атом, чтобы быть в нем уверенными. Когда металл остынет, я бы советовал вам собрать его и тщательно изучить.

Он задумчиво оглянулся вокруг, затем подошел к противоположной стене и остановился у точки на уровне плеча.

— Что это? — обратился он к химику. — Это всегда здесь было?

— Что именно? — молодой человек быстро подошел и взглянул на указанную Смитом точку. Тонкое отверстие, которое могло быть проделано гвоздем, было сквозным.

Химик покачал головой.

— Раньше я этого не видел, правда, я особо и не приглядывался.

Смит молчал. Он отошел назад и приблизился к термостату — прямоугольной коробочке с тонкими металлическими стенками.

— Ну, а это что такое?! — Смит мягко коснулся пальцем стенки термостата. В металле тоже было маленькое аккуратное отверстие.

Глаза химика расширились.

— Раньше этого точно не было.

— Хм. А с вашей стороны есть отверстие?

— Черт побери! Да!

— Хорошо. А теперь взгляните в отверстие.

Он приложил палец к дырке в стене.

— Что вы видите?

— Ваш палец. Вы отметили им отверстие?

Смит говорил спокойно, но видно было, что это давалось ему с трудом.

— Посмотрите в противоположном направлении… Что вы видите теперь?

— Ничего.

— Но это место, где стоял тигель с ураном? Вы смотрите прямо на него, не так ли?

— Я думаю, да, — неуверенно сказал химик.

Быстро взглянув на именную табличку на все еще открытой двери, Смит тихо сказал:

— Все это должно оставаться в строжайшем секрете, мистер Дженингс. Вы меня понимаете?

— Конечно.

— Тогда выйдем отсюда. Лабораторию необходимо проверить на радиацию, а нам придется обратиться к врачу.

— Вы думаете, возможно облучение? — химик побледнел.

— Увидим.

Однако серьезных следов облучения ни у одного из них не нашли. Кровяные тельца были в норме, ничего не показало и исследование корней волос.

Никто в институте так и не смог объяснить, почему тигель с ураном при массе гораздо ниже критической, не подвергавшийся бомбардировке нейронами, неожиданно стал источником жесткой радиации.

В составленном отчете доктор Смит не сообщил всей правды. Он не упомянул об отверстиях в лаборатории, и о том, что ближайшее к тиглю отверстие было едва заметно, следующее, на другой стороне термостата, было чуть больше, отверстие же в стене, удаленное на расстояние в три раза большее, имело диаметр крупного гвоздя.

Луч, движущийся по прямой линии, может пройти несколько миль, прежде чем кривизна Земли сделает невозможным его дальнейшее движение, а, значит, и разрушение, и достигнет к тому времени десяти футов в диаметре, после чего направится в космос, расширяясь и слабея.

Никогда и ни с кем он не делился этой мыслью.

Никому не рассказывал он и о том, как на следующий день просматривал утренние газеты, поставив перед собой весьма определенную цель.

В гигантской метрополии каждый день исчезает столько людей, но никто еще не приходил в полицию с рассказом об исчезновении человека, причем прямо на виду у всех.

И доктор Смит постарался об этом больше не думать…

Для Джозефа Шварца это произошло прежде, чем он успел шагнуть. Подняв правую ногу, чтобы переступить через куклу, он на мгновение почувствовал головокружение — как будто на долю секунды вихрь поднял и перевернул его. Когда он наконец опустил ногу, дыхание у него перехватило, он ощутил неожиданную слабость в коленях и стал медленно опускаться на траву.

Долгое время он не решался открыть глаза, но наконец заставил себя сделать это.

Это была правда! Он сидел на траве, хотя ясно помнил, что шел по асфальту.

Дома исчезли! Белые дома, каждый со своим садом, стоявшие здесь один за другим, все исчезли!

И сидел он на газоне, трава была буйной, неподстриженной, вокруг стояли деревья, множество деревьев и еще больше на горизонте.

Когда шок прошел, он заметил, что листья на деревьях желтые и опадают, словно наступила осень.

Осень! Когда он поднял ногу, стоял июльский день, и все вокруг было зелено.

Подумав об этом, он автоматически посмотрел на свои ноги, и вскрикнул от испуга… Маленькая кукла, через которую он переступил, — маленький фрагмент реальности… Она была здесь!

Дрожащими руками он перевернул куклу и увидел, что перед ним — лишь ее часть. Кукла была не сломана, а скорее разрезана. А как ровно был срезан носок ее туфли! Ни один нож не дал бы такого ровного среза!

Единственным утешением в этом сумасшедшем мире остался его собственный голос, и Шварц заговорил сам с собою.

— Во-первых, я в своем уме. Я ощущаю себя так же, как всегда… Конечно, возможно, что если бы я сошел с ума, то не заметил бы этого…

Он почувствовал панику.

— Что же со мной? Должно быть какое-то другое объяснение. Может быть сон? Как определить, сплю я или нет?

Он ущипнул себя и почувствовал боль, но тут же покачал головой.

— То, что я чувствую боль, могло мне и присниться. Это не доказательство.

Он с отчаянием оглянулся вокруг. Может ли сон быть столь отчетливым, столь реальным? Где-то он читал, что сон длится не более пяти секунд, а кажущаяся его продолжительность — всего лишь иллюзия.

Слабое утешение. Он взглянул на часы. Секундная стрелка без устали двигалась по кругу. Если это сон, то пять секунд тянутся безумно долго.

Он оторвал взгляд от часов и вытер выступивший на лбу холодный пот.

— Может быть амнезия?

Никто не ответил на этот вопрос. Шварц закрыл лицо руками. Что, если он поднял ногу, и в это время его сознание соскользнуло куда-то… Что, если три месяца спустя, осенью, или год и три месяца спустя, или десять лет и три месяца спустя, он опустил ногу здесь, и в это время его сознание вернулось… Но тогда, где он был, и что делал все это время?

— Нет! — у него вырвался громкий крик. — Этого не может быть! — Шварц посмотрел на свою рубашку. Ведь именно ее он надел сегодня утром. А маленькая кукла, откуда взялась она?

Он почувствовал, что теряет контроль над собой, и решил, что это должен быть сон, или он действительно сошел с ума.

Неожиданно Шварц заметил, что изменилось и время дня. Приближался вечер, по крайней мере на это указывали удлинившиеся тени. Он вдруг остро почувствовал свое одиночество. Шварц встал. Конечно же, нужно найти людей, любых людей. А для этого лучше всего выйти на дорогу. И он отправился в ту сторону, где деревья росли более редко.

В воздухе уже ощущалась вечерняя прохлада и начинало темнеть, когда он вышел к прямой и безликой полосе бетона и направился вдоль нее, с радостью ощущая под ногами твердое покрытие.

Однако дорога была пуста, и он вновь ощутил страх. Он надеялся встретить машину. Что может быть легче, чем остановить ее и сказать:

«Вы едете не в Чикаго?» — И он произнес это вслух.

А что, если он далеко от Чикаго? Что же, тогда любой город, любое место, где есть телефон. У него в кармане всего пять долларов и двадцать семь центов, но ведь существует полиция…

Он продолжал идти посередине дороги, время от времени оглядываясь назад, не обращая внимания на то, что солнце скрылось за горизонтом, и на небе появились звезды.

Стало уже совсем темно, а ни машин, ни домов не было.

Джозеф испугался повторного головокружения, когда увидел, что горизонт слева светится. Холодное голубое сияние было отчетливо видно сквозь просветы между деревьями. И это было не зарево лесного пожара — а легкая мерцающая голубизна. И тут он заметил, что так же светится и бетон у него под ногами. Шварц наклонился и дотронулся до него рукой — обыкновенный бетон. И все же глаза улавливали едва заметное сияние.

Шварц с трудом сохранял самообладание. Он был голоден, и действительно напуган, когда вдруг справа увидел свет.

Без сомнения, это был дом! Он закричал, но голос его одиноко замер в пустоте. Да, это был дом, проблеск реальности, излучающий свет сквозь ужасную пустоту. Он свернул с дороги и через заросли, между деревьями, через ручей направился на свет.

Странная вещь! Даже ручей слегка фосфоресцировал. Однако Шварц отметил это лишь краем сознания.

И вот он уже возле дома, руками касается белых его стен, про себя отмечая, что он сделан не из кирпича, камня или дерева, а как будто из фосфора. Но Шварц не придал этому особого значения — он искал дверь. Когда он наткнулся на нее и увидел, что звонка нет, то забарабанил по ней и закричал как демон. Услышав звуки шагов внутри, он благословил очарование человеческого голоса.

— Откройте! — закричал он вновь.

Послышался слабый звук, и дверь открылась.

В глазах вышедшей женщины был заметен испуг. Она была высока и худощава, а чуть поодаль стоял такой же худощавый мужчина в рабочей одежде… Нет, не в рабочей одежде. Собственно говоря, ничего подобного Шварц никогда прежде не видел, но что-то неопределенное говорило, что эта одежда предназначена для работы.

Однако Шварцу было не до размышлений. Для него эти люди и их одежда были прекрасны, прекрасны так, как только может быть прекрасен вид друга для одинокого человека.

Женщина заговорила. Голос ее звучал мягко, но властно. Шварц схватился за дверь, чтобы устоять на ногах.

Он никогда не слышал языка, на котором говорила эта женщина…

2. Как использовать пришельца

В тот вечер Ло Марен и ее флегматичный супруг играли в карты, как вдруг ее отец, сидящий в инвалидной коляске, раздраженно отложил свою газету и позвал:

— Арбин!

Арбин Марен ответил не сразу. Он осторожно перебирал карты, обдумывая следующий ход, и, приняв решение, рассеянно отозвался:

— Что вам, Гро?

Седой Гро раздраженно взглянул на зятя и принялся шелестеть газетой. Его успокаивал этот звук. Когда человек еще полон сил, но прикован к инвалидному креслу, ему хочется чем-нибудь выразить свое отношение к происходящему. Гро пользовался своей газетой. Он шелестел ею, жестикулировал, бросал при необходимости.

Гро знал, что на других планетах есть устройства, выпускающие микрофильмы, которые содержат все последние известия. Он подобных вещей не признавал, и по прежнему отдавал предпочтение газете.

— Ты читал об археологической экспедиции, которую они посылают на Землю? — спросил Гро.

— Нет, — спокойно ответил Арбин.

Гро знал, что получит такой ответ, так как, кроме него, газету еще никто не читал, а от видеоэкрана семья в прошлом году отказалась. Однако он привык начинать разговор подобными вопросами.

— Так вот, они ее отправили, — сказал он. — И к тому же на государственные средства. Как тебе это нравится?

Он прочитал вслух:

"Бел Авардан, глава исследовательского отдела Археологического Института, в интервью с надеждой отозвался об ожидаемых ценных результатах археологических исследований, которые будут проведены на планете Земля, расположенной на границе сектора Сириуса (см. карту). «Земля, — сказал он, — с ее архаичной цивилизацией и уникальной природой представляет образец необычной культуры, на которую ученые долго не обращали внимания. У меня есть все основания уже в ближайшее время ожидать революционных перемен в некоторых из основных концепций социальной эволюции и истории человечества». — И так далее, — с усмешкой проговорил Гро.

Арбин Марен, слушавший все это краем уха, пробормотал:

— Что он подразумевает под «необычной культурой?»

Ло Марен, не слушавшая совсем, просто сказала:

— Твой ход, Арбин.

— Ну, а тебе не кажется странным, что «Трибуна» напечатала все это? — продолжал Гро. — Ты же знаешь, что они не перепечатают сообщение галактической прессы и за миллион имперских кредов без особой на то причины.

Не дождавшись ответа, он добавил:

— Потому что они могут сделать из этого передовую статью. Этот парень собирается сюда, и они вылезут из шкуры, чтобы не допустить этого. Ты только посмотри! Взгляни! Почему бы тебе не прочитать это?

Ло Марен отложила карты и плотно сжала свои тонкие губы.

— Отец, — проговорила она. — У нас был трудный день. Давай отложим политику на потом. Пожалуйста.

— «Пожалуйста! Пожалуйста!» — нахмурившись, передразнил ее Гро. — Вы, я вижу, очень устали от старика, раз уже даже не хотите ответить мне. Я все понимаю: сидит здесь в углу, и заставляет вас, двоих, работать за троих… Но в чем моя вина? У меня есть силы. Я хочу работать. Вы же знаете, что мои ноги можно было бы вылечить. Но я не могу лечиться, потому что слишком стар, и затраты на мое лечение не окупятся. Разве это не «странная культура?» Как еще можно назвать мир, где работоспособному человеку не дают работать? Я думаю…

Он взмахнул руками, и лицо его покраснело от ярости.

Арбин встал и положил руку на плечо старика.

— Стоит ли так переживать, Гро, — сказал он. — Я сейчас прочитаю эту статью.

— Ладно, зачем это нужно, ты ведь все равно согласишься с ними. Все вы, молодые, просто воск в руках Старейших.

— Хватит, папа. Не будем начинать этот спор, — резко сказала Ло.

Арбин не любил, когда упоминали Совет Старейших. Говорить так, как Гро, высмеивать древнейшую культуру Земли было просто опасно.

Конечно, когда Гро был молод, много говорили об отказе от старых путей, но тогда были другие времена. Гро, по-видимому, понимал это, но трудно требовать рассудительности от человека, прикованного к инвалидному креслу, для которого не остается ничего другого, как считать дни до следующей Проверки.

Гро почувствовал себя обиженным и замолчал, а вскоре уснул, так и не успев прокомментировать спортивные события. Газета, прошелестев, выскользнула из его рук.

— Может быть, мы слишком грубы с ним, — озабоченно прошептала Ло. — Ведь ему нелегко. Такое существование все равно, что смерть, по сравнению с тем, каким он был раньше.

— Ничего нельзя приравнивать к смерти, Ло. У него есть газеты и книги. Чуть-чуть волнения только придает ему бодрости. Сейчас он спокоен и счастлив.

Арбин вновь взялся за карты, и в это время за дверью раздался дикий нечеловеческий крик.

Арбин замер. Ло со страхом взглянула на мужа.

— Вывези отсюда Гро. Быстро! — скомандовал Арбин. Ло взялась за кресло. Губы ее беззвучно шевелились. Как только кресло двинулось, Гро мгновенно проснулся. Он выпрямился и автоматически потянулся за газетой.

— В чем дело, — раздраженно спросил он.

— Тсс. Все в порядке, — неуверенно пробормотала Ло, увозя кресло в соседнюю комнату. Закрыв дверь, она вопросительно посмотрела на мужа. Снова раздался стук в дверь.

Открыв дверь, они стали рядом, враждебно глядя на низкого полного мужчину, на лице которого скользила неуверенная улыбка.

— Чем мы можем вам помочь? — проговорила Ло с официальной вежливостью и отшатнулась назад, когда мужчина покачнулся и схватился за дверь, чтобы устоять на ногах.

— Он что, болен? — изумленно спросил Арбин. — Помоги мне внести его в дом.

Прошло несколько часов. В тишине спальни Ло и Арбин медленно готовились ко сну.

— Арбин, — проговорила Ло, — а это не опасно?

— Что?

— То, что мы взяли в дом этого человека. Кто он такой?

— Откуда я знаю, — раздраженно ответил он. — Но в конце концов не можем же мы отказать в крове больному человеку. Если мы не узнаем, кто он такой, то завтра сообщим в региональную службу безопасности, и на этом все закончится.

Он отвернулся, явно не желая продолжать разговор. Однако Ло вновь прервала молчание. Ее тонкий голос звучал еще настойчивее:

— А ты думаешь, он может служить Совету Старейших? Ты же знаешь, как обстоит дело с Гро.

— Ты имеешь в виду его сегодняшние слова? Это абсолютно нереально. Не о чем и говорить.

— Я говорю о другом, и ты знаешь это. Я имею в виду, что мы уже два года нелегально содержим Гро и тем самым нарушаем один из основных законов.

— Мы не навредили никому, — пробормотал Арбин. — Ведь мы вносим свою долю, рассчитанную на трех работоспособных. И как они могли что-то заподозрить? Мы ведь не разрешали ему покидать дом.

— Они могли узнать про инвалидное кресло. Ты покупал мотор и приспособления.

— Не будем снова начинать этот разговор, Ло. Я много раз объяснял, что купил всего лишь стандартный кухонный набор. Кроме того, вообще глупо подозревать, что он — агент Братства. Думаешь, они стали бы проделывать такой трюк из-за какого-то старика в инвалидном кресле? Что, они не могут прийти днем с официальным ордером на обыск? Подумай сама.

— Хорошо, но тогда, — ее глаза неожиданно загорелись, — если ты действительно так думаешь, а я надеюсь, что это правда, он наверное чужак. Он не похож на землянина.

— Не может быть! Что ты хочешь этим сказать? Это же просто нелепо! С какой стати кто-то из Империи явится на Землю, именно сюда, к нам?

— Откуда я знаю? Хотя, возможно, это — какой-нибудь преступник.

Эта мысль немедленно увлекла ее.

— Почему бы и нет. Вполне логично. Земля — довольно подходящее место для укрытия. Кто догадается искать его здесь?

— Если только он — чужак. Какие у тебя доказательства?

— Он не знает языка, не так ли? Ты сам убедился в этом. Значит, он явно прибыл с какой-то окраины Галактики, где говорят на каком-то странном диалекте. Я слышала, что жителям Фомальгаута приходится практически заново учить язык, чтобы быть понятыми в имперсуде на Транторе… Понимаешь, что все это может значить? Если он не землянин, то не зарегистрирован в Департаменте Контроля, и будет рад избежать этого. Мы сможем использовать его вместо отца на ферме, и нас опять будет трое, чтобы выполнять в следующем сезоне работу для троих… Даже сейчас он сможет помочь убрать урожай.

Она вопросительно посмотрела на лицо мужа, выражавшее нерешительность.

— Давай спать, Ло, — сказал он после долгого раздумья. — Обсудим это завтра.

На следующее утро пришла очередь Гро высказать свое мнение. Арбин, который полагался на тестя больше, чем на самого себя, с надеждой изложил ему суть дела.

— Твои трудности, Арбин, — сказал Гро, — явно происходят из-за того, что я зарегистрирован как работоспособный, так что вы должны вносить долю за троих. Я не хочу доставлять вам неприятности. Уже второй год я живу сверх положенного. Хватит.

Арбин смутился:

— Я говорю совсем не об этом. Я и не думаю намекать, что вы нам в тягость.

— Хорошо, но какая разница в конце концов? Через два года будет Проверка и мне все равно придется уйти.

— По крайней мере, у вас будет два года для книг и отдыха. Зачем вам отказываться от этого?

— Потому что есть еще и Ло. Когда они придут за мною, они заберут и вас. Что я буду за человек, если проживу несколько паршивых лет ценою…

— Перестаньте, Гро. Не нужно драматизма. Мы же много раз говорили вам, что сделаем. Мы сообщим о вас за неделю до Проверки.

— И обманете врача?

— Мы его подкупим.

— Хм… а этот пришелец, он же удвоит вашу вину. Вы будете отвечать и за то, что прятали его.

— Он уйдет. Черт побери, стоит ли сейчас думать о нем?! У нас еще два года. Но что делать с ним теперь?

— Пришелец, — задумчиво произнес Гро. — Пришел и постучал в дверь. Пришел ниоткуда. Разговаривает на непонятном языке… Не знаю, что и посоветовать.

— Он не агрессивен и, кажется, до смерти напуган, — сказал Арбин. — Он не может причинить нам зла.

— Напуган, говоришь? А что если он помешанный? Что если его слова — не чужой диалект, а просто лепет безумца?

— Вряд ли. — Однако Арбин был явно обеспокоен.

— Ты уверяешь себя в этом, потому что можешь использовать его. Хорошо, я скажу тебе, что делать. Отвези его в город.

— В Чику? — ужаснулся Арбин. — Зачем?

Гро спокойно сказал:

— Твоя беда в том, что ты не читаешь газет. К счастью для семьи, этим занимаюсь я. Так вот, в институте Атомной физики изобрели прибор для облегчения обучения людей. Об этом была большая статья в воскресном приложении. И им нужны добровольцы. Отвези этого человека. Пусть он будет добровольцем.

Арбин упрямо покачал головой.

— Вы сошли с ума. Я не могу сделать этого. Они в первую очередь спросят регистрационный номер. Начнется расследование, и они узнают все о вас.

— Нет, это им не удастся. Дело в том, что ты абсолютно неправ, Арбин. Институту нужны добровольцы потому, что аппарат еще не испытан. У них, видимо, уже погибло несколько человек, так что, я уверен, они не будут задавать вопросы. А если пришелец погибнет, он будет, по-видимому, не в худшем положении, чем сейчас. А теперь, дай мне книжный проектор. И принеси заодно газету, хорошо?

Когда Шварц открыл глаза, была уже вторая половина дня. Он почувствовал тупую, заставляющую замирать сердце боль, которая возникала сама по себе, боль из-за того, что он не видит больше жены, а знакомый ему мир утерян…

Он встрепенулся, когда над дверью загорелся свет и послышался голос, явно принадлежащий хозяину дома, видимо, фермеру. Затем дверь открылась и ему подали завтрак: неизвестную ему мучнистую кашу, напоминавшую кукурузную, и молоко.

Он сказал «спасибо» и энергично кивнул головой.

Фермер что-то ответил и взял в руки висевшую на спинке стула рубашку Шварца. Он внимательно осмотрел ее со всех сторон, особое внимание уделяя пуговицам.

Затем, повесив ее на место, он отодвинул скользящую дверь ванной, и тут Шварц впервые обратил внимание на мягкий молочно-белый цвет стен.

— Пластик, — тихо пробормотал он, используя это всеобъемлющее слово с уверенностью, типичной для профана. Он заметил также, что в комнате не было ни стыков, ни углов, все ее плоскости плавно переходили одна в другую. Тем временем его хозяин делал знаки, смысл которых был ясен: Шварца просили умыться и одеться.

Сопровождаемый одобрительными жестами, он направился в ванную. Единственным неудобством было отсутствие прибора для бритья, однако на все знаки Шварца в ответ было лишь невнятное бурчание. Шварц провел рукой по подбородку и слегка вздохнул.

Знаками же его пригласили занять место в небольшом автомобиле. Машина рванулась вперед, и через некоторое время впереди показались белые дома.

— Чикаго? — быстро проговорил Шварц, указывая на них, вкладывая в эти слова последнюю иррациональную надежду, потому что эти дома меньше всего напоминали город.

Ответа не было, и последняя надежда исчезла.

3. Один или множество миров?

Бел Авардан, все еще возбужденный после интервью, данного им прессе, ощущал в себе чувство дружелюбия ко всей сотне миллионов звездных систем, входящих во всеобъемлющую Галактическую Империю. Сейчас ему было безразлично, знают ли его в том или ином секторе. Если его теории относительно Земли будут доказаны, его имя будут повторять на всех обитаемых планетах Млечного пути, на каждой планете, на которую ступила нога человека за тысячелетия его экспансии космоса.

Рано пришедшая к нему известность принесла и некоторые трудности. Ему было всего тридцать пять, и карьера его была полна противоречий. Она началась с потрясшего всех известия о получении им первой ученой степени в университете Арктура. Этот случай был беспрецедентным для человека в возрасте двадцати трех лет. Его диссертация, опубликованная в журнале археологического общества, вызвала что-то наподобие взрыва в научной среде. И это было впервые в истории университета.

Для человека, несведущего в археологии, причины, по которым небольшая статья, озаглавленная «О возрасте артефактов сектора Сириуса и рассмотрении возможной их связи с положениями гипотезы о родине человека», вызвала такой гнев, могли показаться загадочными. Дело в том, что Авардан брал в качестве исходной теорию некой группы мистиков, которых связывали скорее с метафизикой, чем с археологией, о том, что человечество зародилось на одной планете, а затем постепенно расселилось по Галактике. Теория, с энтузиазмом подхваченная писателями-фантастами, не принималась всерьез ни одним из авторитетных археологов Империи.

Однако Авардан стал силой, с которой приходилось считаться даже наиболее уважаемым из них. Всего за десять лет он заслужил авторитет специалиста по памятникам доимперской культуры, сохранившимся в различных уголках Империи.

Им, например, была написана монография о цивилизации сектора Ригеля, где благодаря успехам в развитии робототехники возникла самостоятельная культура, просуществовавшая несколько веков, пока совершенство механических рабов не уменьшило человеческую самостоятельность настолько, что флот Империи без труда одержал победу. Основой классической археологии было положение об одновременной эволюции людей на различных планетах, происходящей независимо друг от друга, как это было на Ригеле. Как доказательства приводились расовые различия людей, все еще не исчезнувшие окончательно, несмотря на долгое кровосмешение. Авардан эффективно противостоял этой концепции, доказывая что культура Ригеля представляла собой лишь естественный продукт экономических и социальных условий того времени.

Существовали, кроме того, древние записи, в том числе слова Опихуса, которые сторонники классической теории использовали как образец свидетельств человека, цивилизация которого не знала еще межзвездных полетов. Всеми учебниками эти слова использовались как лучшее доказательство теории Мергера, что человечество представляет собой естественную вершину эволюции любого мира. А основой развития служат вода и кислород при определенных уровнях температуры и гравитации и что возможны браки между представителями независимых видов человечества, которые и имеют место после начала межзвездных путешествий.

Авардан, однако, открыл следы цивилизаций, существовавших за тысячи лет до Опихуса, и доказал, что уже в самых ранних записях есть упоминание о межзвездных полетах. Последней его победой стало доказательство того, что человек появился в исследуемых районах уже обладая высоким уровнем развития.

И вот теперь развитие этой теории привело Авардана на одну из наименее значительных планет Империи, планету по имени Земля.

Авардан прибыл в единственное место Земли, напоминавшее другие планеты Империи, высокогорное плато, затерявшееся среди пустынных вершин на севере Гималаев. Здесь, где никогда не было радиоактивности, высился дворец, архитектура которого явно говорила о его внеземном происхождении. Собственно, это была копия правительственных дворцов, существовавших в более удачных местах. Каменная поверхность плато была покрыта слоем чернозема, на котором, погруженные в искусственную атмосферу и климат, на пять квадратных миль вокруг раскинулись сады и цветники.

Стоимость всего этого по земным масштабам была немыслимо высока, но Империя не скупилась на субсидии. (По статистике, в 827 году галактической эры ежедневно в среднем пятьдесят новых планет получали статус провинции, так как численность их населения достигала миллиона).

Во дворце жил Наместник Земли, которому в окружении искусственного комфорта иногда удавалось забыть, что он являлся наместником столь низкого мира. Но он всегда помнил, что является аристократом высокого звания и ветвью древнего рода.

Его жена менее поддавалась подобным иллюзиям, особенно, когда с вершины покрытого травой холма видела перед собой линию, отделяющую их от дикой пустоты Земли.

Авардан был принят Наместником гораздо теплее, чем предусматривали официальные требования, потому что он принес с собой атмосферу величественной и безграничной Империи.

Авардан, в свою очередь, нашел много причин для восхищения.

— Это сделано прекрасно и со вкусом, — похвалил он жилище Наместника. — Удивительно, что влияние центральной культуры ощущается и в самых отдаленных частях Империи, господин Энус.

Энус улыбнулся.

— Боюсь, что здесь, на Земле, дворец Наместника гораздо приятнее посещать, чем в нем жить, — это всего лишь красивая оболочка, пустая внутри. Семья, служащие, имперский гарнизон и редкие посетители, такие как вы, — вот и все, что есть у нас от центральной культуры.

Конечно, даже положение Наместника не позволяло проявлять любопытство относительно планов гостя, однако подобные ограничения теряли силу для человека, оторванного от Империи.

— Вы собираетесь пробыть здесь некоторое время, доктор Авардан? — спросил Энус.

— Трудно сказать. Я прибыл раньше остальной части экспедиции, чтобы ознакомиться с земной культурой и получить необходимые разрешения властей. Например, мне нужно ваше разрешение на посещение определенных мест Земли.

— О, конечно, конечно! Но когда вы начинаете раскопки? И что вы хотите найти в этой куче мусора?

— Если все будет в порядке, я надеюсь разбить лагерь через пару месяцев. А что касается этого мира, то он — что угодно, но не куча мусора. Он совершенно уникален во всей Галактике.

— Уникален? — резко проговорил Наместник. — Ничего подобного. Это самый обыкновенный мир. В большей или меньшей степени это — дыра, помойная яма, к нему подойдет любой эпитет подобного рода, и все же, несмотря на всю его тошнотворность, он не может быть назван уникальным даже по жестокости и остается обычным грубым аграрным миром.

— Однако, — сказал Авардан несколько озадаченный энергией, с которой это было сказано, — этот мир радиоактивен.

— Ну и что? В Галактике тысячи радиоактивных планет, причем некоторые заражены в гораздо большей степени, чем Земля.

— Это правда, — согласился Авардан, — радиоактивных планет тысячи, но лишь одна из них обитаема. Эта.

— Хорошо, — Наместник неопределенно кивнул, — возможно, в этом смысле планета уникальна. Однако это незавидное отличие.

— Дело не только в статистической уникальности. Биологи утверждают, что на планете, где радиация превышает определенный уровень, жизнь зародиться не может. Радиоактивность Земли значительно выше этого предела.

— Интересно. Я этого не знал. По-моему, это действительно доказывает фундаментальное отличие земных организмов от всех остальных… Это должно заинтересовать вас, ведь вы с Сириуса.

Он иронически усмехнулся и продолжал доверительным тоном:

— Знаете, наибольшая трудность в управлении этой планетой состоит в том, чтобы справиться с антиземными настроениями в Империи, особенно сильными в секторе Сириуса, которые, кстати, вызывают у этих землян довольно интересную реакцию, аналогичную, конечно. Я не утверждаю, что антиземных настроений нет в других областях Галактики, но нигде они так не сильны, как на Сириусе.

— Я не могу согласиться с этим, — порывисто ответил Авардан. — Во мне, например, столько же терпимости, как и в любом другом человеке. Я верю в равенство людей, и земляне для меня не исключение. Живые организмы все одинаковы, все они основаны на веществе, которое мы называем протоплазмой, и все они могут быть облучены радиацией. Как вы и я.

— Но как же тогда могла развиться жизнь на Земле?

— Видите, и вы начинаете удивляться. Однако ответ, по-моему, прост. Дело в том, что уровень радиоактивности на Земле все же недостаточен, чтобы уничтожить уже существующую жизнь.

— Не понимаю, к чему вы ведете, — сказал Энус.

— Разве это не очевидно? Жизнь на Земле зародилась до того, как планета стала радиоактивной.

Энус с удивлением посмотрел на него.

— Но ведь этого не может быть!

— Почему?

— Но как может планета стать радиоактивной? Продолжительность существования радиоактивных элементов составляет миллионы лет. По крайней мере, так меня учили еще в университете. Они должны были существовать еще в необозримом прошлом.

— Однако существует еще искусственная радиоактивность. Возможны тысячи ядерных реакций, в результате которых можно получить какие угодно радиоактивные изотопы. И можно предположить, что когда-то люди использовали некоторые из этих реакций в промышленности без надежного контроля или даже в военных целях. В результате атомной войны на одной планете большая часть верхнего слоя почвы могла статьрадиоактивной. Что вы на это скажете?

— Мне все это непонятно, — ответил Энус. — Я, например, не могу представить, как можно использовать ядерные реакции в военных целях, или каким образом они могут выйти из-под контроля.

— Конечно, вы склонны недооценивать ядерные реакции, потому что живете сейчас, когда их контролируют столь просто. Но что если кто-то, какая-то армия применяла это оружие до того, как была разработана защита? Это все равно, что использовать зажигательные бомбы до того, как огонь догадались тушить водой или песком.

— Хм, — пробормотал Энус, — вы говорите, как Шект.

— Кто этот Шект? — Авардан удивленно взглянул на него.

— Землянин. Один из немногих землян, с которым может разговаривать культурный человек. Он физик и как-то говорил мне, что Земля не всегда была радиоактивной.

— А… Ну что же, ничего странного в этом нет, ведь теория придумана не мною. Это составная часть «Книги древних», содержащей основанную на преданиях историю доисторической Земли.

— «Книга древних»? — Энус, казалось, был удивлен, и несколько расстроен. — Где вам удалось ее найти?

— В разных местах. Это было непросто, и мне удалось достать лишь отдельные ее части. Все эти предания, пусть даже лишенные научной основы, довольно важны для моего проекта… А почему вы спрашиваете?

— Потому что это — священная книга радикальной секты землян. Чужакам запрещается ее читать! Неземлян, или чужаков, как они нас называют, линчевали и за меньшее.

— По вашим словам, можно подумать, что силы Империи здесь недостаточно для поддержания порядка.

— В случаях святотатства — да. Советую прислушаться к моим словам, доктор!

Прозвучал мелодичный звон колокольчика, гармонирующий с шорохом окружающих их деревьев. Энус встал.

— Кажется, время обедать. Приглашаю вас присоединиться ко мне и насладиться гостеприимством в той степени, в какой его может предоставить этот кусочек Империи на Земле.

После обеда окруженный гостями Авардан еще раз повторил им большую часть своей беседы с Энусом, не вызвав своим рассказом никакого сочувствия.

Румяный мужчина в форме полковника с явно выраженным снисхождением ученого к школяру обратился к нему:

— Если я правильно вас понял, доктор, вы пытаетесь доказать, что эти земные скоты представляют собой древнюю расу, которая, возможно, дала начало всему человечеству?

— Не могу утверждать наверняка, полковник, но, вероятно, именно так и есть. Надеюсь, что через год смогу ответить вам вполне определенно.

— Если вы найдете, что это действительно так, в чем я, доктор, сильно сомневаюсь, то бесконечно меня удивите. Я уже четыре года на Земле, так что опыт у меня немалый. И я знаю, что эти земляне — мошенники и негодяи, причем все подряд. Они ленивы, суеверны, скупы, у них нет и намека на благородство души. Покажите мне землянина, который хотя бы в чем-нибудь может сравниться с полноценным человеком, со мной или с вами, например, и только тогда я поверю, что он может представлять расу наших предков. Но до тех пор увольте меня, пожалуйста, от подобных предположений.

— Землянин хорош, когда он мертв, но и тогда он дурно пахнет, — неожиданно добавил полный мужчина, сидевший у стола.

Авардан нахмурился, и не глядя на него, ответил:

— Я не собираюсь спорить о расовых различиях, тем более, что в данном случае это не имеет значения, ведь я говорю о доисторических землянах. Их сегодняшние потомки долго находились в изоляции в довольно необычной окружающей среде, и все же я не стал бы говорить о них столь категорично.

Он повернулся к Энусу.

— Сегодня вы упоминали одного землянина.

— Я? Не помню.

— Физик. Шект.

— А, да. Да.

— Случайно не Афрет Шект?

— Да. Вы о нем слышали?

— Кажется, да. Я все время пытался вспомнить, и, кажется, мне это удалось. Он работает в институте Ядерной физики, в… Как же называется это место? В Чике?

— Да, это именно он. И что вы о нем слышали?

— Только то, что в «Физическом обозрении» была его статья. Я заметил ее потому, что просматривал все, относящееся к Земле, а статьи землян в галактической периодике довольно редки… Короче говоря, суть в том, что он изобрел нечто, названное им Синапсайфер, который должен улучшать умственные способности млекопитающих.

— Действительно? — несколько резко проговорил Энус. — Об этом я не слышал.

— Я могу найти для вас эту заметку. Это довольно интересная статья, хотя я, конечно, не претендую на понимание ее математического обоснования. Аппарат был испытан на каких-то земных животных, кажется, их называют крысами, которых затем учили находить правильный путь к пище через лабиринт. У контрольных обычных крыс на эту задачу уходило втрое больше времени. Вы понимаете, что все это значит, полковник?

— Нет, доктор, не понимаю, — безразлично ответил военный.

— Тогда я должен объяснить. Я твердо уверен, что любой ученый, способный проделать эту работу, пусть даже он землянин, ничуть не ниже меня по умственному развитию.

— Извините, доктор, — вмешался Энус. — Я хотел бы вернуться к Синапсайферу. Доктор Шект проводил эксперименты на людях?

— Вряд ли, — улыбнулся Авардан, — в экспериментах девять десятых крыс погибало. Вряд ли он решился экспериментировать с людьми до получения лучших результатов.

Нахмурившись, Энус откинулся в своем кресле и больше не отзывался.

Еще до наступления полуночи Наместник, предупредив жену, на личном глайдере отбыл в Чику в плохом расположении духа и с чувством гнетущего беспокойства.

Тем же вечером Арбин Марен привез Джозефа Шварца в Чику как добровольца для Синапсайфера Шекта. Сам Шект тем временем уже в течение часа разговаривал с Наместником Земли.

4. Великая дорога

Арбин чувствовал себя в Чике беспокойно, как человек, попавший в ловушку. Где-то здесь, в Чике, одном из самых больших городов Земли (в нем проживало около пятидесяти тысяч жителей), находилось представительство великой Империи.

Арбин никогда не видел людей, прилетевших с других планет, и все же, здесь в Чике, он то и дело оглядывался в страхе, что подобный случай может представиться. Вряд ли он смог бы объяснить и то, как он собирался отличить землянина от чужака, даже если бы тот и попался ему на глаза, однако всем своим существом он чувствовал, что какое-то отличие несомненно должно быть.

Входя в институт, он еще раз оглянулся. Его автомобиль был припаркован на свободном месте, с талоном, обеспечивающим шестичасовую стоянку. Сейчас Арбина пугало буквально все. Воздух, казалось, был полон глаз и ушей.

Только бы этот странный человек не выкинул чего-либо. Хотя он энергично кивнул в знак согласия, но понял ли он? И как он только дал Гро уговорить себя на это безумие? — мучил себя Арбин вопросами.

В это время дверь перед ним открылась, раздавшийся голос вывел его из задумчивости.

— Что вам нужно? — в голосе чувствовалось нетерпение, возможно, что этот вопрос ему пришлось повторить несколько раз.

— Мне нужен человек, с которым можно поговорить относительно Синапсайфера, — хрипло сказал Арбин.

Швейцар изучающе посмотрел на него и сказал:

— Распишитесь здесь.

Арбин убрал руки за спину и поспешно повторил:

— С кем я могу поговорить относительно Синапсайфера?

Гро называл ему имя, но оно вылетело у него из головы.

— Я не могу ничего для вас сделать, пока вы не распишетесь в книге посетителей, — сказал швейцар, в голосе которого слышались железные нотки. — Таковы правила.

Не говоря ни слова, Арбин повернулся и направился прочь. В это время в дверях появилась девушка в белом рабочем халате.

— Доброволец на Синапсайфер, мисс Шект, — обратился к ней швейцар. — Он не хочет называть своего имени.

— Это правда? — обратилась она к Арбину.

— Я хотел бы поговорить с вашим начальником, — сухо ответил он.

— Хорошо, — она, казалось, вовсе не была обескуражена его ответом. — Пойдемте.

С замирающим сердцем он последовал за ней в небольшую приемную.

— Через полчаса доктор Шект примет вас, — мягко проговорила она. — Сейчас он занят…

Она вышла, и Арбин остался один, словно запертый в четырех стенах. Была ли это ловушка? Попал ли он в руки Старейших?

Никогда еще в жизни Арбина ожидание не было столь долгим.

Его светлость Энус, Наместник Земли, встретился с доктором Шектом без особого расположения к беседе с ним, испытывая при этом заметное возбуждение. Для него, четвертый год пребывающего в качестве Наместника на Земле, посещение Чики все еще оставалось событием. Как представитель далекого Императора официально он занимал положение, равное положению управляющего гигантскими, насчитывающими сотни кубических парсеков, секторами Галактики. В действительности же его жизнь немногим отличалась от ссылки.

Для человека, заключенного в стерильную пустоту Гималаев, окруженного населением, ненавидящим как его, так и Империю, которую он представлял, бегством становилось даже путешествие в Чику.

Однако и эти путешествия были краткосрочными, поскольку здесь, в Чике, он был вынужден постоянно, даже не снимая на ночь, носить пропитанную свинцом одежду, хуже того — постоянно принимать метаболин.

Он горько жаловался на это Шекту.

— Метаболин, — говорил он, разглядывая таблетку, которую держал в руках, — наверно, это настоящий символ всего, что ваша планета означает для меня. Он должен усиливать все обменные процессы, пока я сижу здесь, в этом радиоактивном облаке, которое вы даже не замечаете.

Доктор Шект слушал его с легкой усмешкой. Он производил впечатление близорукого, и не потому, что носил очки, просто у него давно выработалась привычка рассматривать вещи вблизи, взвешивать осторожно все факты, прежде чем сказать что-нибудь. Это был высокий пожилой мужчина, худощавый и несколько сутулый.

Широкая начитанность по вопросам галактической культуры делала его относительно свободным от той абсолютной враждебности и подозрительности, которую средний землянин испытывал даже к такому космополиту как Энус.

— Я абсолютно уверен, вы не нуждаетесь в таблетках, — сказал Шект. — Метаболин — это один из ваших предрассудков, и вы прекрасно знаете это. Если бы вы не принимали его, то чувствовали бы себя ничуть не хуже.

— Но не будете же вы отрицать, что ваш метаболизм выше моего?

— Нет, конечно, ну и что из этого? Я знаю этот имперский предрассудок, что мы, земляне, отличны от других людей, но в сущности это не так. Уж не приходите ли вы сюда как посланник антиземлян?

— Я говорю серьезно, Шект. Какая еще планета со столь яростным мазохизмом держится за свои бессмысленные традиции? Не проходит и дня, чтобы ко мне не явилась делегация от какого-нибудь из ваших правителей с требованием смертной казни для несчастного, единственное преступление которого в том, что он побывал в запретной зоне, спрятался от Шестидесяти, или просто съел больше, чем ему положено.

— Да, но вы всегда с готовностью подписываете эти приговоры. Ваше идеалистическое отвращение, как видно, имеет слабую сопротивляемость.

— Клянусь звездами, я пытаюсь бороться. Но что могу сделать я один? Император требует, чтобы все части Империи жили по своим местным законам. Это мудро и правильно, поскольку лишает поддержки глупцов, готовых восстать при первом подходящем случае.

Стоит мне только возразить, когда ваши Советы, Сенаты и Палаты требуют смерти, что за крики, что за дикий вой поднимается в ту же минуту, какие обвинения сыплются в адрес Империи! Лучше я двадцать лет проведу среди полчищ дьявола, чем на десять минут попаду на подобную Землю.

Вздохнув, Шект почесал затылок:

— Для остальной части Галактики, если только там подозревают о нашем существовании, Земля — это галька в небе. Для нас же это — дом, единственный дом, который у нас есть. И все же мы ничем не отличаемся от вас, просто мы менее удачливы. Мы заключены здесь, на мертвой планете, отрезанные стеной радиации от окружающей нас огромной Галактики, которая от нас отказалась. Вот вы, Наместник, разрешили бы эмигрировать тем людям, которые захотели бы покинуть Землю?

Энус пожал плечами.

— От меня ли это зависит? Люди, живущие на других планетах, не желают стать жертвами земных болезней.

— Земных болезней! — Шект нахмурился. — Подобным представлениям пора положить конец. Мы вовсе не носители смерти. Разве вы умерли, побывав среди нас?

— Честно говоря, — улыбнулся Энус, — я делал все возможное, чтобы избежать лишних контактов.

— Все благодаря вашей пропаганде, основанной исключительно на глупости.

— Так вы, Шект, хотите сказать, что теория о том, что сами земляне радиоактивны, не имеет никакой научной основы?

— Да, конечно, как могут они быть не радиоактивными? Так же, как и вы. Так же, как и любой человек на каждой из сотен миллионов планет Империи. Мы радиоактивны чуть больше, но не настолько, чтобы причинить кому-либо вред.

— Однако жители Галактики верят в обратное. И кроме того…

— И кроме того, вы хотите сказать, что мы не такие, как все. Мы не люди, потому что из-за радиации подвержены мутациям и поэтому изменились во многих отношениях… Тоже не доказано.

— Но в это верят.

— И пока в это будут верить, пока нас, землян, будут считать париями, вы будете находить в нас все то, что вызывает ваше возмущение. Вы невыносимо давите на нас, и разве странно, что мы отвечаем вам тем же? Можете ли вы жаловаться на ненависть, которой мы лишь отвечаем на вашу ненависть? Нет, нет, мы больше защищаемся, чем нападаем.

Энус был огорчен тем, что его слова вызвали такой гнев.

«Даже лучшим из этих землян, — подумал он, — присуще все то же слепое чувство противопоставления Земли всей Вселенной».

— Извините мою бестактность, Шект, — мягко сказал он. — Пусть усталость будет мне оправданием. По существу, мы оба узники Земли. Дайте руку и будем друзьями.

Шект улыбнулся.

— Слова извинения, произнесенные тоном дипломата Империи. Вы плохой актер, Наместник.

— Тогда будьте хорошим учителем и расскажите мне о вашем Синапсайфере.

Шект вздохнул и нахмурился.

— Вы слышали о приборе? Значит, вы не только администратор, но и физик?

— Положение обязывает. Но, серьезно, я хотел бы узнать что-нибудь о вашем изобретении.

Глаза Шекта заблестели.

— Ну что же, говоря попросту, это прибор, предназначенный для улучшения способностей человека к обучению.

— Человека? В самом деле? И он действует?

— Хотел бы я знать. Необходимы дальнейшие работы. Я опишу вам проблему вкратце, и судите сами. Нервная система человека и животного состоит из нейропротеинового вещества, которое в свою очередь складывается из гигантских молекул, находящихся в состоянии очень шаткого электрического равновесия. Молекулу можно вывести из равновесия легчайшим толчком, это выведет из равновесия следующую, и так далее. Процесс будет повторяться, пока не достигнет мозга. Сам мозг представляет собой гигантскую комбинацию подобных молекул, всевозможными способами соединенных друг с другом. Поскольку в наличии имеется примерно десять в двадцатой степени молекул, то число возможных комбинаций исчисляется факториалом десяти в двадцатой степени. Это число столь велико, что если бы все электроны и протоны во Вселенной сами стали бы Вселенными, и все электроны и протоны в этих вновь возникших Вселенных тоже бы стали Вселенными, то и тогда все электроны и протоны во всех получившихся Вселенных были бы ничем в сравнении с… Вы меня понимаете?

— Слава звездам, ни слова.

— Хм… Хорошо, короче говоря, то, что мы называем нервным импульсом, это просто возрастающий электронный дисбаланс, идущий от нервов к мозгу, а затем назад к нервам. Это вам ясно?

— Да.

— Ну что ж, восславим вашу гениальность. Пока импульс передается по нервам клеткам, он передвигается с большой скоростью, поскольку нейропротеины практически находятся в контакте друг с другом. Однако нервные клетки ограничены в размере и не имеют контакта друг с другом, так как разделены тонким слоем соединительной ткани.

— Ясно, — сказал Энус, — и нервный импульс должен преодолевать барьер.

— Вот именно! Эти слои ослабляют импульс и замедляют его передачу. То же самое справедливо и для мозга. А теперь вообразите, что удалось снизить диэлектрическую постоянную слоев, разделяющих клетки. Человек сможет быстрее думать и лучше воспринимать новое.

— Хорошо, а теперь я вернусь к своему первому вопросу. Прибор действует?

— Я проводил эксперименты на животных.

— И каковы результаты?

— Большинство вскоре умерло от разрушения протеинов мозга, иначе говоря, от их свертывания, словно у яйца, сваренного вкрутую.

Энус вздрогнул.

— Есть что-то невыразимо жестокое в хладнокровии науки. А тем, которые не умерли?

— Ничего определенного, ведь это не люди. Результаты обнадеживающие… Но мне нужны люди. Видите ли, это вопрос природных электронных качеств каждого мозга. Но у меня нет людей для экспериментов. Я приглашал добровольцев, но…

Он развел руками.

— А когда работы будут закончены, что вы собираетесь делать с прибором? — спросил Энус.

Физик пожал плечами.

— Не мне это решать. Вопрос будет рассмотрен на Высшем Совете.

— Вы не думали о том, чтобы сделать изобретение доступным для Империи?

— Я? Ничего не имею против. Но только Высший Совет имеет право…

— Ох, — с нетерпением проговорил Энус, — к черту ваш Высший Совет. Я уже имел с ним дело. Вы согласны говорить с ними, когда это потребуется?

— Но как я могу повлиять на них?

— Вы скажите, что если Земля изготовит безопасный для человека Синапсайфер и сделает его доступным для Галактики, то земляне получат возможность эмигрировать на другие планеты.

— В таком случае, — иронически проговорил Шект, — у вас возникнет опасность заражения нашими болезнями.

— Вы, земляне, — спокойно сказал Энус, — могли бы даже все вместе быть переселены на другую планету. Подумайте об этом.

В это время дверь открылась, и в кабинет вошла девушка, сразу наполнившая мрачную атмосферу кабинета дыханием весны.

— Заходи, Пола, — сказал Шект. — Ваша светлость, — обратился он к Энусу, — разрешите представить вам мою дочь. Пола, это его светлость господин Энус, Наместник Земли.

Наместник быстро встал и обратился к ней с непринужденной вежливостью, не дав ей закончить неуклюжую попытку сделать реверанс.

— Дорогая мисс Шект, — сказал он, — трудно поверить, что на Земле можно встретить столь прелестное существо. Вы явились бы украшением любого из существующих миров.

Он взял Полу за руку, поспешно и несколько смущенно протянутую в ответ на его жест. На мгновение он сделал движение, как будто собрался поцеловать ее, следуя галантному обычаю предков, но намерение, если таковое и было, осуществлено не было. Полуподнятая рука была высвобождена, возможно, несколько поспешно.

— Я поражена вашей добротой к простой девушке с Земли, — сказала Пола, слегка нахмурившись. — Вы вежливы настолько, что не побоялись даже заразиться…

— Моя дочь, — вмешался Шект, — заканчивает обучение в университете Чики, а сейчас две недели работает у меня в лаборатории в качестве лаборанта. С гордостью могу сказать вам, что когда-нибудь она займет мое место.

— Отец, — мягко сказала Пола, — у меня важное известие для тебя.

В голосе ее послышалось колебание.

— Мне уйти? — спокойно спросил Энус.

— Нет, нет, — сказал Шект. — В чем дело, Пола?

— Есть доброволец, отец.

— На Синапсайфер? — пораженно спросил Шект.

— Так он говорит.

— Ну что ж, — сказал Энус, — как видно, я приношу вам удачу.

— Похоже, — Шект повернулся к дочери. — Отведи его в комнату «С», я сейчас приду.

Когда Пола вышла, он обратился к Энусу.

— Извините, Наместник…

— Конечно. Как долго продлится операция?

— Думаю, что несколько часов. Вы хотите присутствовать?

— Не могу представить себе ничего отвратительнее, дорогой Шект. Я останусь в посольстве до завтра. Вы сообщите мне результаты?

— Да, конечно. — Шект, казалось, был обрадован.

— Хорошо… И подумайте над тем, что я говорил о Синапсайфере.

Энус вернулся к себе еще более обеспокоенный, чем до визита к Шекту.

5. Доброволец поневоле

Оставшись один, доктор Шект мягко нажал кнопку вызова, и в кабинет быстро вошел молодой лаборант.

— Пола вам сказала…

— Да, доктор Шект. Я наблюдал за ним на экране. Он определенно не подослан.

— Должен я сообщить Совету, как вы думаете?

— Не знаю, что и посоветовать. Совет не одобряет обычную связь, так как существует возможность перехвата информации.

Он поспешно добавил:

— Может быть, он нам не подойдет? Ведь нам нужны добровольцы до тридцати лет. Он значительно старше.

— Мне нужно посмотреть на него, — сказал Шект.

До сих пор ему удавалось решать все возникающие вопросы вполне официально. Он сообщил достаточное количество информации, чтобы создалось впечатление откровенности, не более того. И вот теперь настоящий доброволец, и сразу же после визита Энуса. Была ли здесь связь? Шект имел неопределенное представление о гигантских скрытых силах, находящихся в противоборстве на изувеченном лице Земли. Однако он знал достаточно, чтобы чувствовать себя полностью в их руках. Но знал он значительно больше, чем подозревали Старейшие.

И все же, что он мог сделать, когда его жизни угрожала двойная опасность?

Через десять минут он был в комнате, где ожидал его доброволец. Мужчина, похожий на фермера, чувствовал себя неуверенно. Его руки беспокойно вздрагивали.

— Итак, сэр, — мягко сказал Шект, — я слышал, что вы не хотите назвать свое имя.

— Мне сказали, что если вы получите добровольца, вопросы задаваться не будут, — твердым голосом проговорил Арбин.

— Хм… Хорошо, но что-нибудь вы хотите сказать? Или вы хотите начать эксперимент немедленно?

— Я? Здесь? Сейчас? — в голосе фермера послышался испуг. — Доброволец — вовсе не я.

— Нет? Вы хотите сказать, что доброволец кто-то другой?

— Вот именно. Я хотел бы…

— Понимаю. Он с вами?

— Можно сказать, да, — осторожно ответил Арбин.

— Хорошо. Теперь говорите ваши условия. Все, что вы скажете останется между нами. Договорились?

Фермер кивнул.

— Благодарю вас. Я согласен, сэр. У нас есть человек на ферме, дальний… родственник. Он помогает, понимаете…

Арбин запнулся и Шект серьезно кивнул.

— Он очень хороший работник, очень хороший, но, понимаете, у него не совсем в порядке голова. Он не болен, ничего, из-за чего его следовало бы убрать. Он просто медленно соображает и не разговаривает.

— Он не умеет разговаривать? — Шект, казалось, был поражен.

— Ох, нет, умеет. Просто не любит и говорит плохо.

Физик с сомнением посмотрел на него.

— И вы хотите с помощью Синапсайфера улучшить его умственные способности?

Арбин медленно кивнул.

— Он может погибнуть. Вы это понимаете? Мне нужно его согласие.

Фермер покачал головой медленно и упрямо.

— Он не поймет.

Затем настойчиво, почти задыхаясь, добавил:

— Поймите меня, сэр. Этот человек стареет. Это не вопрос Шестидесяти, но что, если на следующей Проверке они решат, что он полоумный и заберут его? Мы не хотели бы его потерять и поэтому я привел его сюда.

— Я понимаю. Ведите сюда вашего родственника.

Он дружески похлопал фермера по плечу. Арбин судорожно улыбнулся, чувствуя невыразимое облегчение.

Шект взглянул на тучного человека, лежащего на кушетке. Мужчина спал и дышал при этом ровно и глубоко. Шект нагнулся к нему и не нашел в его лице никаких признаков слабоумия.

Старик! Хм…

Он искоса взглянул на Арбина, который внимательно следил за происходящим.

— Вы не будете возражать против анализа кости?

— Нет, — крикнул Арбин и затем более спокойно добавил: — Я не хочу ничего, что могло бы послужить идентификации.

— Это может оказать нам помощь, если мы будем знать его возраст, — сказал Шект.

— Ему пятьдесят, — отрезал Арбин.

Физик пожал плечами и вновь посмотрел на спящего. Когда его привели, он был, или по крайней мере казался, одиноким и потерянным. Даже гипнотические таблетки, по-видимому, не вызвали у него никаких подозрений, быстрая судорожная улыбка — и он проглотил их.

Лаборант возился уже с последней из нескольких неуклюжих установок, которые вместе составляли Синапсайфер. Нажатие кнопки, и молекулы в поляризованных окнах операционной поменяли свое расположение, сделав их непрозрачными. И теперь лишь искусственный свет озарял своим холодным сиянием пациента, удерживаемого мощным диамагнетическим полем в нескольких дюймах над операционным столом.

Здесь же в темноте сидел Арбин, ничего не понимающий, но тем не менее решительно настроенный самим фактом своего присутствия предотвратить возможные грязные трюки, на которые, по его разумению, способны такого рода ученые.

Физики не обращали на него внимания, занятые подгонкой электродов к голове. Это была долгая и трудная работа, требующая большой точности. Шект болезненно улыбнулся. Конечно, морщины на человеческом лице не всегда давали точное представление о возрасте, но в данном случае их было достаточно. Этот человек был старше пятидесяти.

И тут улыбка исчезла с его лица. Он нахмурился. С морщинами что-то было не так. Они выглядели странно, не совсем…

На мгновение он был готов поклясться, что его череп имеет примитивную форму, словно анахронизм, но…

В конце концов, этот человек психически ненормален, так почему бы и нет? И тут он неожиданно, пораженный, воскликнул:

— Как я не заметил? У этого человека на лице растут волосы!

Он повернулся к Арбину.

— У него всегда была борода?

— Борода?

— Волосы на лице! Идите сюда! Видите?

— Да, сэр. — Арбин лихорадочно соображал. Утром он заметил это, но потом забыл. — Это у него от рождения, — сказал он, и добавил:

— По-моему.

— Ладно; удалим это. Вы же не хотите, чтобы он выглядел как дикое животное, не так ли?

— Нет, сэр.

— У него волосы и на груди, — сказал лаборант, удалявший волосы с лица.

— Великая Галактика, — сказал Шект, — дайте мне взглянуть! Да это же настоящий ковер! Ладно, оставьте это. В рубашке этого не видно, да и пора заняться электродами. Присоединяйте здесь, здесь и здесь.

Дюжина микроэлектродов, которые должны были уловить тончайшее эхо микротоков, передаваемых от одной клетки мозга к другой, были введены в кожу.

Дольше всего заняла настройка Синапсайфера. Записывались показания приборов, вновь и вновь проверялись инструменты и опять продолжалась настройка.

Наконец Шект улыбнулся Арбину и сказал:

— Скоро все кончится.

Масса аппаратуры нависла над спящим, как медлительное и прожорливое чудовище. Четыре длинных провода тянулись к рукам и ногам пациента, серая прокладка из чего-то, напоминающего резину, была аккуратно подложена под шею и зажимами крепко закреплена на плечах. Наконец два электрода были закреплены на висках.

Шект не сводил глаз с хронометра, его правая рука лежала на выключателе. Большой палец руки сдвинулся, ничего заметного не произошло. Прошли, казалось, часы, в действительности же, всего около трех минут, и палец двинулся вновь.

Помощник Шекта склонился над все еще спящим Шварцем и радостно произнес:

— Он жив.

Прошло еще несколько часов, в течение которых было произведено множество измерений. В комнате царила атмосфера почти дикого восторга. Была уже почти полночь, когда глаза добровольца открылись.

Шект отошел измученный, но счастливый.

— С ним все в порядке, — сказал он, коснувшись ладонью лба пациента.

— Несколько дней ему придется побыть здесь, — твердо проговорил он, повернувшись к Арбину.

В глазах Арбина немедленно появилось беспокойство.

— Но… но…

— Можете положиться на меня, он будет в безопасности. Кроме того, он может умереть, если вы заберете его сейчас. Что вам это даст?.. А если он умрет, вам придется объяснять Старейшим, откуда взялся труп.

Последние слова сделали свое дело.

— Но как я буду знать, когда прийти за ним? Я не хочу называть его имени, — проговорил Арбин.

Это было согласие.

— Приходите через неделю, — сказал Шект, — я буду ждать вас. Вы должны верить мне и ничего не бояться.

Было уже далеко за полночь, когда Шект наконец подумал об отдыхе, и то лишь благодаря настойчивости Полы. Но уснуть он не мог. Встав с кровати, он сел у окна, глядя на город, погруженный во тьму ночи. На горизонте, по другую сторону озера, светилось голубое сияние смерти, царившее почти над всей Землей.

События изнурительного дня в бешеном темпе промелькнули в его сознании. После того как напуганный фермер ушел, первым делом Шект связался с посольством. Энус должно быть ждал его, потому что ответил сам.

— А, Шект, добрый вечер. Ваш эксперимент окончен?

— И почти то же самое с моим добровольцем. Бедняга.

— Значит, я был прав, когда решил не оставаться. По-моему, вы, ученые, тоже способны на убийство.

— Он еще жив, Наместник, и, может, нам удастся спасти его, но… — он пожал плечами.

— Да, крысы в этом деле предпочтительнее, Шект… Однако где вы могли привыкнуть ко всему этому?

— Старею, ваша светлость, — просто ответил Шект.

— Опасное занятие у вас, — послышался сухой ответ. — Идите спать, Шект.

И вот Шект сидит здесь, глядя на темный город умирающего мира.

Два года шли испытания Синапсайфера, и два года он был рабом Совета Старейших, или Братства, как они себя называли.

Он написал несколько статей, которые можно было бы опубликовать в Сирианском Журнале Нейрофизиологии и которые могли принести ему столь желанную известность во всей Галактике. Статьи лежали у него в столе. Но они не были опубликованы.

Вместо этого появилась туманная и специально искаженная статья в «Физическом Обозрении». Такова была воля Братства.

И все же Энус был заинтересован. Почему?

Имело ли это связь с другими секретами, о которых он узнал? Подозревала ли Империя то же, что и он?

За двести лет Земля восставала три раза. Под знаменем провозглашаемого древнего величия Земля выступала против гарнизонов Империи, и Галактический Совет не был особенно обрадован тем безвыходным положением, в которое попала Земля, кровью вычеркивая себя из списка населенных планет.

Однако, на этот раз все могло быть иначе…

Но действительно ли это так? Насколько он может доверять словам умирающего сумасшедшего, словам, которые на три четверти не имели смысла?

Какая разница? В любом случае он не посмел бы ничего предпринять. Только ждать, хотя он стареет и скоро ему шестьдесят.

Но даже на этом ничтожном, обугленном шарике, Земле, он хотел жить.

Он снова лег, и уже засыпая, подумал о том, не мог ли его разговор с Энусом быть перехвачен Старейшими? Он еще не знал, что Старейшие имели другие источники информации.

Рано утром один из помощников Шекта, молодой лаборант, обдумывал случившееся.

Он восхищался Шектом, однако прекрасно знал, что секретный эксперимент на неизвестном властям добровольце был нарушением приказа Братства, которому был придан статус Закона, что делало неподчинение серьезным проступком.

Кем был этот доброволец? Кто же прислал этого человека? Совет Старейших, в тайне от всех, с целью проверить преданность Шекта? А может Шект — предатель? Вчера днем он говорил с кем-то наедине, с кем-то в нелепой одежде, которую носят чужаки, опасаясь радиоактивного заражения.

В любом случае Шект обречен на гибель, но почему и он должен следовать за ним? Он, такой еще молодой, с почти четырьмя десятилетиями жизни впереди.

Кроме того, это означало бы продвижение… А Шект так стар, что в любом случае доживет лишь до следующей Проверки, так что для него в этом будет не много вреда. Практически никакого.

Лаборант решился. Он на коммутаторе набрал комбинацию из цифр и связался с премьер-министром, который, после Императора и Наместника, был властен над жизнью и смертью любого человека на Земле.

Наступил вечер следующего дня. Туманные впечатления в голове Шварца стали проясняться. Он вспомнил поездку, низкие беспорядочно стоявшие на берегу озера строения, долгое ожидание.

И потом — что? Что? Ах да, они пришли за ним. Потом была комната с инструментами и приборами, две таблетки… Они дали ему таблетки, и он с готовностью их проглотил. Что он терял?

А потом — пустота.

Стоп. Проблески сознания были… Люди, склонившиеся над ним… Девушка, приносившая ему еду…

Проходили дни, и Шварц начал ориентироваться. Мужчину, который приходил к нему, звали доктор Шект. Девушка была его дочь, Пола. Шварц обнаружил, что он больше не нуждался в бритье. Волосы на лице не росли. Это напугало его. А росли ли они когда-нибудь?

Силы быстро возвращались к нему. Ему разрешили одеваться и ходить.

Страдал ли он амнезией? Была ли это причина, по которой они подвергли его операции? Был ли этот мир естествен и нормален, в то время как все, что он помнил, было фантазией его больного рассудка?

Ему не разрешалось выходить из комнаты даже в коридор. Означало ли это, что он узник? Может быть, он совершил преступление?

Никто не потерян так, как человек, заблудившийся в запутанных коридорах собственного одинокого ума. Никто не беспомощен так, как человек, лишенный памяти!

Пола обучала его новому для него языку. Это ее развлекало. Шварц не был особенно удивлен той легкостью, с которой улавливал и запоминал слова. Он помнил, что в прошлом у него была хорошая память. За два дня он научился понимать отдельные фразы. Через три начал говорить.

На третий день, однако, ему пришлось удивиться. Шект научил его цифрам и решал с ним задачи. Шварц должен был давать ответы, а Шект про себя отмечал, сколько времени у него на это уходит. Затем Шект объяснил ему значение термина «логарифм», и спросил, чему будет равен логарифм двух.

Шварц осторожно подбирал слова. Когда слов не хватало, он дополнял ответ жестами:

— Я — не — сказать. Ответ — не — число.

Шект возбужденно кивнул головой и проговорил:

— Не число. Не это, не то, часть этого, часть того.

Шварц прекрасно понял, что Шект своими словами подтверждает, что ответ — не целое число, а дробь, и поэтому сказал:

— Ноль целых, три, ноль, один, ноль, три — и дальше — цифры.

— Достаточно!

Пришло время удивиться и Шварцу. Как он узнал ответ? Шварц был уверен, что никогда прежде не слышал о логарифмах, и все же у него в голове сразу же появился ответ. Он не имел ни малейшего представления о процессе его вычисления. Он чувствовал, что его ум начал представлять собой нечто самостоятельное.

А может, он был математиком до того, как его поразила амнезия?

Жить в неизвестности ему было трудно. В Шварце нарастало желание вырваться на волю; где-то там должны быть ответы на все вопросы, которые ему никогда не узнать, если он будет заточен в этой комнате, где он чувствовал себя подопытным кроликом.

Такая возможность представилась на шестой день. Шварцу начали доверять. Утром его посетил Шект, затем он ушел.

Шварц подождал, пока не убедился, что Шект не вернется, после чего медленно закрыл рукой небольшую светящуюся точку на двери, так делали люди, обслуживающие его. Дверь плавно и беззвучно отошла в сторону… Коридор был пуст.

Так Шварц сбежал.

Мог ли он знать, что все шесть дней его пребывания здесь агенты Совета Старейших следили за институтом, его комнатой и им самим?

6. Ночные страхи

Ночью дворец Наместника выглядел не менее сказочно, чем днем. Гирлянды вьющихся вечерних цветов (завезенных на Землю) раскрыли белые бутоны, наполняя весь дворец тонким ароматом. В поляризованном свете луны искусственные самоцветы, умело впаянные в орнамент на стенах здания, давали легкое фиолетовое мерцание на фоне металлического блеска.

Энус смотрел на звезды и любовался ими как частью того мира, к которому он принадлежал. Над землей было обычное небо, которое не имело той непередаваемой красоты небес центральных миров, где звезды были так густы, что темнота ночи почти отсутствовала в их сиянии. Не было у него и своеобразного великолепия пограничных миров, где непроницаемая темнота лишь изредка освещалась тусклым светом одинокой планеты и где одинокие звезды были неотличимы от алмазной пыли Млечного пути.

На небосклоне Земли сразу были видны две тысячи звезд. Среди них — Сириус, вокруг которой вращалась одна из десяти наиболее населенных планет Империи, Арктур — столица сектора, в котором родился Энус. Свет Трантора, столицы Империи, тоже затерялся где-то в Млечном пути.

Энус почувствовал прикосновение к плечу нежной руки и накрыл ее своей.

— Флора! — прошептал он.

— Все устроится, — послышался голос жены. — Уже почти утро, а ты так и не ложился спать после возвращения из Чики. Может, ты позавтракаешь? Мне заказать еду сюда?

— Почему бы и нет?

— Что тебя беспокоит? — мягко спросила она.

— Не знаю, — проговорил Энус, покачав головой.

— Я устал от накопившихся проблем… Этот Шект и его Синапсайфер, и этот археолог Авардан с его теориями. И многое другое.

— Эти земляне! — сквозь зубы продолжал Энус. — Многое указывает на то, что они вновь готовят восстание.

Он посмотрел на жену.

— Ты знаешь, что доктрина Совета Старейших состоит в том, что некогда Земля была единственным домом человечества?

— Но ведь именно об этом говорил Авардан, не так ли?

— Да, именно так, — мрачно произнес Энус, — но он говорил только о прошлом. Совет Старейших говорит и о будущем. Земля, утверждают они, вновь станет столицей расы. Они провозглашают даже приближение мифического второго царствия Земли, предупреждают, что Империя погибнет, а Земля приобретет свое первозданное величие. Трижды подобная чушь вызывала восстания, которые заканчивались массой разрушений на Земле, но это не поколебало их веру.

— Они всего лишь несчастные существа, эти земляне, — сказала Флора. — Что у них есть, кроме веры? Они лишены абсолютно всего: нормального мира, нормальной жизни. Они лишены даже достоинства, которое равняло бы их с другими людьми Галактики. Поэтому они живут в мечтах. Можно ли осуждать их за это?

— Да, можно, — возбужденно воскликнул Энус. — Пусть оставят свои мечты и борются за признание. Они не отрицают своего отличия. Они просто хотят заменить «хуже» на «лучше», и трудно ожидать, что остальная Галактика согласится с ними. Пусть забудут свою помешанность, свои устаревшие и унизительные «законы». Пусть будут людьми и на них будут смотреть как на людей… Но не будем об этом. Что, например, происходит с Синапсайфером? Здесь есть кое-что, что не дает мне уснуть. — Энус нахмурился.

— Синапсайфер?.. Это не тот прибор, о котором за обедом говорил доктор Авардан? Ты ведь из-за него ездил в Чику?

Энус кивнул.

— И что ты там узнал?

— Собственно говоря, ничего. Я знаю Шекта. И знаю неплохо. Я уверен, что этот человек умирал от страха все время, пока я с ним говорил. Здесь какая-то грустная тайна, Флора.

— Но машина работает?

— Разве я нейрофизиолог? Шект говорил, что нет. Доброволец, который был подвергнут обработке, как он утверждает, почти мертв. Но я этому не верю. Я чувствовал его возбуждение. Более того. Он торжествовал! Его доброволец жив и эксперимент завершился благополучно, или я в жизни не видел счастливого человека?! Тогда почему он лгал мне? Ты представляешь, что такое Синапсайфер в действии? Ты понимаешь, что Шект может создать расу гениев?

— Но зачем тогда держать это в секрете?

— Ах! Зачем? Тебе это не ясно. Восстания землян потерпели неудачу? Так увеличьте уровень интеллекта среднего землянина. Удвойте его. Утройте.

— Ох, Энус.

— Мы можем оказаться в положении обезьян, атакованных людьми.

— Ты сгущаешь краски. Бюро внешних провинций всегда может выслать несколько психологов для выборочной проверки уровня интеллекта землян. Любое отклонение будет обнаружено.

— Да, конечно… Но возможно и что-нибудь другое. Я не уверен ни в чем, кроме того, что восстание готовится.

— Ну, а мы готовы к нему?

— Готовы? — Энус с горечью рассмеялся. — Я — да. Гарнизон в готовности. Все, что можно было сделать имеющимися средствами, я сделал. Но, Флора, я не хочу восстания. Я не хочу, чтобы мое наместничество вошло в историю как наместничество восстания. Я не хочу, чтобы мое имя связывали с насилием и смертью. Меня наградили бы за это, но в историю я вошел бы как кровавый тиран. Я предпочел бы известность человека, который предотвратил восстание и спас бесценные жизни двадцати миллионов дураков, — довольно безнадежно закончил он.

— И ты можешь это сделать?

— Как я могу? Все против меня. Само бюро поддерживает этих фанатиков, присылая сюда Авардана.

— Но я не понимаю, чем может навредить нам этот археолог?

— Разве это не ясно? Он хочет, чтобы ему дали доказать, что Земля — родина человечества, то есть научно подтвердить домыслы этих фанатиков.

— Так останови его.

— Не могу. У него есть разрешение из Бюро Внешних провинций, одобренное Императором. Это абсолютно лишает меня власти над ним. Но и это не худшее, Флора. Знаешь, как он собирается доказывать свою теорию? Попробуй догадаться.

Флора мягко улыбнулась.

— Ты смеешься надо мной. Я же не археолог. Наверное попробует раскопать какие-нибудь статуи или кости и датировать их по радиоактивности, или что-нибудь в этом роде.

— Если бы это было так. Дело в том, что он собирается проникнуть в радиоактивные зоны Земли. Там он намеревается найти артефакты и доказать, что они существовали до того, как почва Земли стала радиоактивной, поскольку он утверждает, что радиоактивность искусственная, и соответственно определить ее возраст.

— Но это почти то же, что сказала я.

— А ты знаешь, что означает проникнуть в радиоактивную зону? Это запрещено одним из основных Законов самих землян.

— Но тогда все отлично. Земляне сами остановят Авардана.

— Прекрасно. Его остановит сам премьер-министр! А как я смогу потом убедить его, что это не правительственный проект, что святотатство исходит не от Империи?

— Премьер-министр не может быть столь обидчивым.

— Не может? — Энус откинулся назад и посмотрел на жену. — Ты в высшей степенинаивна. Знаешь, что произошло около пятидесяти лет назад? Я расскажу, и ты сможешь судить сама.

На Земле, видишь ли, нет статуса ее принадлежности к Империи, поскольку эти сумасшедшие земляне считают, что Земля по праву должна править Галактикой. Однако случилось так, что молодой Станнел Второй (помнишь Императора, который был не совсем в своем уме, так что от власти его почти сразу отстранили) приказал, чтобы инсигния Императора была поднята в столице Земли Вашене, в их Зале Совета. Сам по себе приказ был резонным, поскольку инсигния имеется в любом Зале Совета, на каждой планете Галактики как символ единства Империи. И вот что произошло.

В день, когда инсигния была поднята, город превратился в скопление бунтовщиков. В Вашене фанатики сорвали инсигнию и напали на гарнизон. У Станнела Второго хватило безумия требовать выполнения приказа, даже если бы это потребовало уничтожения всех землян, но он был отстранен от власти, и Эдар, его преемник, отменил приказ. И вновь воцарился мир.

— Ты хочешь сказать, — с недоверием проговорила Флора, — что инсигнию так и не подняли вновь?

— Именно так. И Земля — единственная из миллионов планет Империи, не имеющая инсигнии в Зале Совета. Планета, на которой мы сейчас находимся, самая ничтожная. Но они вновь будут драться до последнего человека, повтори мы сейчас эту попытку. А ты спрашиваешь, чувствительны ли они? Да они просто сумасшедшие.

Наступившую тишину вновь нарушил слабый голос Флоры:

— Энус?

— Да.

— Восстание беспокоит тебя не только потому, что оно может повлиять на твою карьеру. Мне кажется, ты ждешь действительно опасного для Империи… Не скрывай от меня. Ты боишься, что эти земляне победят?

— Флора, я не могу говорить об этом. Это даже не догадка… Может быть, четыре года в этом мире — это слишком много для нормального человека. Но почему эти земляне так уверены в себе?

— Откуда ты это знаешь?

— О, я знаю. У меня есть источники информации. В конце концов их сокрушали трижды. У них не должно остаться иллюзий. Им противостоят двести миллионов миров, каждый из которых сильнее их, и все же они уверены в себе. Они столь тверды в своей вере в какую-то судьбу или сверхъестественную силу, во что-то известное только им. Может быть… может быть…

— Может быть что, Энус?

— Может быть, у них есть свое оружие?

— Оружие, с помощью которого один мир сможет победить двести миллионов? Ты паникуешь. Такого оружия нет.

— Я уже упоминал Синапсайфер.

— Но его действие можно обнаружить. Может быть, тебе известно другое оружие, которое они могут использовать?

— Нет, — неохотно ответил Энус.

— В этом-то все и дело. Такое оружие и невозможно. А почему бы тебе не связаться с премьер-министром и из лучших побуждений предупредить его о планах Авардана? Это отведет все подозрения по поводу участия Империи в этом глупом нарушении их обычаев. И в то же время ты, не вмешиваясь, остановишь Авардана… А теперь, почему бы тебе не поспать? Прямо здесь. Можно опустить кресло, а когда ты проснешься, я пришлю завтрак. При солнце все видится по-другому.

Так Энус после бессонной ночи заснул за пять минут до рассвета.

А спустя восемь часов премьер-министр узнал от него об Авардане и его миссии.

7. Разговор с сумасшедшими

Что касается Авардана, то его интересовало только то, как заполнить свое свободное время. Его корабль «Опихус», на котором прибудут остальные члены экспедиции, можно ожидать не раньше чем через месяц, поэтому в течение месяца он будет полностью предоставлен самому себе.

На шестой день по прибытии на Землю Бел Авардан воспользовался услугами Земной Компании воздушных перевозок и сел на стартоплан между Эверестом и столицей.

Он сознательно отказался от скоростного глайдера, предложенного Энусом, поскольку, как человек здесь чужой и как археолог, хотел увидеть жизнь людей, населяющих Землю.

Была и другая причина.

Авардан жил в секторе Сириуса, пресловутом первом секторе Галактики, где антиземные настроения были особенно сильны. И все же он предпочитал считать, что у него не было подобных предрассудков. Конечно, у него сложилась привычка думать о землянах, как о неких нелепых существах, даже само слово «землянин» казалось ему нелепым. Но он действительно был лишен предрассудков.

Так, по крайней мере, он думал. Например, если бы землянин, обладающий необходимыми знаниями и способностями, выразил желание присоединиться к его экспедиции, он бы согласился… Только если другие участники экспедиции не будут возражать.

Он задумался. Конечно, он смог бы есть вместе с землянином, или даже спать на одной кровати в случае необходимости, но при условии, что землянин будет достаточно чист и здоров.

Собственно говоря, он смог бы во всех отношениях рассматривать его как любого другого человека. И все же нельзя отрицать, что он никогда не сможет забыть, что землянин — это землянин.

И вот ему представился случай проверить себя. Он летел в самолете в окружении землян и чувствовал себя вполне естественно.

Авардан оглянулся на обычные и ничем не примечательные лица пассажиров. Отличил бы он этих землян в толпе от других людей? Вряд ли.

От этих мыслей его отвлек смех. Объектом внимания пассажиров были пожилые мужчина и женщина.

Авардан повернулся к соседу.

— Что там происходит?

— Сорок лет они были женаты и сейчас совершают поездку вокруг Земли.

Пожилой мужчина, раскрасневшийся от удовольствия, многословно рассказывал историю своей жизни. Жена время от времени вмешивалась, педантично исправляя малозначительные подробности. Все это выслушивалось окружающими с величайшим вниманием, и земляне показались Авардану такими же теплыми и человечными, как любые другие люди в Галактике.

И тут кто-то спросил:

— А когда ваши Шестьдесят?

— Через месяц, — с готовностью ответил мужчина, — шестого ноября.

— Ну что ж, — сказал спрашивающий, — надеюсь вам повезет с погодой в этот день. Помню, когда было Шестьдесят моего отца, лил проливной дождь. Я пошел с ним, знаете в такой день человек нуждается в компании, и он все время жаловался на дождь. — Слушай, — сказал я, — что ты жалуешься, отец? Ведь возвращаться-то придется мне.

Раздался общий взрыв смеха, к которому не замедлила присоединиться и пожилая чета. Авардан, однако, почувствовал приступ ужаса, вызванного ясным и невыносимым подозрением.

— Эти шестьдесят, — обратился он к сидящему рядом мужчине, — о которых они говорят, имеется в виду, что человека, достигшего шестидесяти, убивают?

В голосе Авардана было что-то, заставившее соседа с подозрением посмотреть на него. Наконец он сказал:

— Ну, а вы что думали?

Авардан сделал рукой неопределенный жест и довольно глупо улыбнулся. Ему был известен этот обычай, но лишь по книгам, по обсуждению в научных статьях. Но теперь его окружали люди, которые по закону могли жить только до шестидесяти.

Мужчина все еще смотрел на него.

— Слушай, парень, откуда ты? У вас что, не знают о Шестидесяти?

— Мы называем это «время», — с трудом выговорил Авардан. — Я оттуда. — Он неопределенно показал большим пальцем назад, и после минутного колебания собеседника отвел от него свой жесткий изучающий взгляд.

Тем временем пожилой мужчина заговорил вновь.

— Она идет со мной, — сказал он, кивая на свою добродушную жену. — У нее еще остается три месяца, но она предпочитает уйти со мной.

Вскоре, казалось, все пассажиры погрузились в вычисления времени, оставшегося каждому из них.

Низкий мужчина в облегающей одежде, с решительным выражением лица, твердо произнес:

— У меня осталось двенадцать лет, три месяца и четыре дня, и никуда от этого не деться.

— Они могут вычислить это с точностью до дня, — проговорил стройный молодой человек. — А есть люди, живущие дольше своего времени.

— Точно, — сказал другой, вызвав общее согласие и возмущение.

— Я, — продолжал молодой человек, — не вижу ничего странного в том, что человек желает продлить свою жизнь, особенно, если у него есть дела, требующие завершения. Но эти паразиты, пытающиеся протянуть до следующей Проверки, пожирают еду следующего поколения…

— Но разве возраст всех не зарегистрирован? — мягко вмешался Авардан. — Они не смогут долго скрываться, не так ли?

Все замолчали, немало смущенные выражением столь глупого идеализма.

Наконец кто-то, как будто пытаясь перевести разговор на другую тему, дипломатично произнес:

— Не думаю, чтобы жизнь после шестидесяти имела какой-то смысл.

— Для фермера никакого, — согласился с ним другой. — Нужно быть сумасшедшим, чтобы после полувековой работы на полях не радоваться ее окончанию. Но что вы скажете относительно чиновников и администраторов?

Наконец пожилой мужчина, сорокалетие свадьбы которого вызвало этот разговор, осмелился высказать свое мнение, ободренный, вероятно, тем, что ему как очередной жертве Шестидесяти, терять было нечего.

— Разное бывает, знаете ли, — подмигнул он с лукавым намеком. — Я знал человека, которому исполнилось шестьдесят во время Проверки восемьсот десятого года, а он продолжал жить до восемьсот двадцатого. До шестидесяти девяти лет! Представляете!

— Как же ему это удалось?

— У него были какие-то деньги, а брат его был членом Совета Старейших. Для такой комбинации нет ничего невозможного.

Замечание вызвало общее согласие.

— Слушайте, — сказал все тот же молодой человек. — У меня был дядя, который прожил лишний год, всего год. Это был один из тех себялюбцев, которые, знаете, не особенно желают уходить. Какое ему было дело до остальных… Случилось так, что я не знал об этом, иначе я, конечно же, сообщил бы о нем, уверяю вас, потому что каждый должен уйти в свое время. Так или иначе, обман обнаружился. Братство вызвало меня и брата и пожелало узнать, почему мы не сообщили о нем. Я ответил, что ничего не знал, и никто в семье не знал об этом. Я сказал им, что мы не виделись десять лет. И все равно пришлось заплатить кругленькую сумму в пять сотен кредитов.

Выражение беспокойства на лице Авардана усилилось. Уж не сумасшедшие ли эти люди, которые воспринимают смерть как должное и отказываются от своих друзей и родственников, которые пытаются избежать смерти? Не попал ли он случайно на самолет, перевозящий сумасшедших? Или это были просто земляне?

А его сосед вновь хмуро посмотрел на него. Голос его прервал размышления Авардана.

— Эй, парень, где это «оттуда»?

— Извините?

— Я спрашивал, откуда ты. Ты сказал «оттуда». Что это за «оттуда»? А?

Авардан почувствовал, что окружающие подозрительно смотрят на него. Не приняли ли его за члена их Совета Старейших? А может его считают провокатором?

И он ответил им вспышкой откровенности.

— Я не с Земли. Меня зовут Бел Авардан, и я из сектора Сириуса. А ваше имя? — И он протянул руку.

Его ответ прозвучал как брошенная в салон самолета атомная капсула.

Возникший испуг землян быстро перешел в яростную, злобную враждебность, направленную на него. Мужчина, сидевший рядом с ним, поднялся и пересел на другое место.

Все отвернулись. Плечи плотно сомкнулись вокруг него. На мгновение в Авардане вспыхнуло негодование. Земляне смеют так обращаться с ним! Земляне! Он протянул им руку дружбы. Он снизошел до них, и вот чем они ему ответили.

Преодолев усилие, он расслабился. Ясно, что предубеждение не могло быть односторонним, ненависть порождала ненависть.

Остальную часть путешествия он провел в молчаливом одиночестве, не обращая внимания на разговоры за спиной и бросаемые на него время от времени взгляды.

Приземление в Чике было воспринято им с радостью, хотя Авардан мысленно усмехнулся, взглянув из самолета на «лучший город» Земли.

Его багаж был перенесен в автомобиль. Здесь он, по крайней мере, был единственным пассажиром, так что вряд ли можно было ожидать каких-либо неприятностей.

— В посольство, — сказал он шоферу, и машина тронулась с места.

Так Авардан впервые оказался в Чике, и произошло это в тот день, когда Шварц сбежал из Института Ядерной Физики.

8. Встреча в Чике

Доктор Шект в двадцатый раз посмотрел свои записи и поднял глаза на Полу, входящую в его кабинет. Нахмурившись, она сняла свой рабочий халат.

— Итак, отец, ты до сих пор не ел?

— А? Конечно, я ел… Что это?

— Это обед. По крайней мере, это было обедом. То, что ты ешь, скорее напоминает завтрак. Какой смысл в том, что я приношу обед сюда, если ты его не ешь?

— Не нервничай. Я съем. Ты же знаешь, что я не могу прерывать важный эксперимент ради приема пищи.

Он вновь взглянул на заметки.

— Ты не представляешь, что за человек этот Шварц. Я рассказывал тебе о его черепе?

— Он имеет примитивную форму. Ты говорил.

— Но это не все. У него тридцать два зуба, в том числе один, должно быть, вставленный искусственно, да еще так странно. По крайней мере, я еще не видел зуба, который бы крепили к соседним, вместо того, чтобы вживлять в челюстную кость. Ты когда-нибудь видела человека с тридцатью двумя зубами?

— Я не занимаюсь подсчетом чьих-либо зубов, отец. Сколько их должно быть, двадцать восемь?

— Именно. Но я еще не закончил. Вчера мы провели внутренний анализ. Как ты думаешь, что мы нашли?.. Угадай!

— Кишки?

— Пола, ты стремишься меня разозлить, но это тебе не удастся. Можешь не гадать, я тебе скажу. Шварц имеет открытый аппендикс три с половиной дюйма длиной. Великая Галактика, это совершенно беспрецедентный случай. Я консультировался у медиков, — со всеми предосторожностями, конечно, — аппендикс не бывает длиннее, чем половина дюйма и никогда не открыт.

— Ну, и что это значит?

— То, что этот человек — настоящее живое ископаемое. — Он поднялся с кресла. — Слушай, Пола, я думаю, мы не должны отдавать Шварца. Он представляет собой слишком ценный образец.

— Нет, нет, отец, — быстро проговорила Пола, — ты не можешь этого сделать. Ведь ты обещал фермеру вернуть Шварца и ты должен это сделать. Это необходимо самому Шварцу. Мне кажется, он несчастен.

— Несчастен! И это когда мы обращаемся с ним как с богатым чужаком.

— Какое это имеет значение? Бедняга привык к своей семье, к своей ферме. Там он прожил всю свою жизнь. И вот теперь ему пришлось пережить страх и страдания, и рассудок его стал работать иначе. Трудно ожидать, чтобы он все понял. Мы должны вспомнить о его человеческих правах и вернуть его семье.

— Но, Пола, интересы науки…

— Чепуха! Как ты думаешь, что скажет Братство, когда услышит об экспериментах, проведенных без их разрешения? Думаешь, их беспокоят интересы науки? Позаботься о себе, если не хочешь заботиться о Шварце. Чем дольше ты его продержишь здесь, тем больше шансов, что об этом узнают. Ты отправишь его домой завтра ночью, так, как это планировалось, слышишь?.. Я пойду посмотрю, не нужно ли Шварцу чего-нибудь.

Не прошло и пяти минут, как она вернулась с растерянным лицом.

— Отец, он сбежал!

— Кто? — пораженно спросил он.

— Шварц! — воскликнула она, чуть не плача. — Ты, наверное, забыл закрыть дверь, когда вышел от него.

Шект вскочил на ноги.

— Когда?

— Не знаю. Но, должно быть, недавно. Когда ты был у него?

— Самое большее пятнадцать минут назад.

— Хорошо, — с неожиданной решительностью проговорила она. — Я побегу за ним. Ты останешься здесь. Если его найдет кто-нибудь другой, то легче мне его забрать, чтобы отвести подозрения от тебя. Понимаешь?

Шект лишь кивнул.

Джозеф Шварц не чувствовал никакой радости, поменяв неволю института на просторы улицы. Он не питал никаких иллюзий относительно своей свободы, и у него не было какого-либо плана действий.

Если им и руководил какой-то рациональный импульс (вроде слепого желания сменить бездействие на любую деятельность), то это была надежда натолкнуться на что-нибудь, что помогло бы ему обрести исчезнувшую память. Сейчас он был полностью убежден в том, что страдает амнезией.

Однако встреча с городом погасила его энтузиазм. Стояла поздняя осень. И Чика, освещенная солнцем, была молочно-белой. Здания, как и дом фермера, казалось, были сделаны из фарфора. Какое-то неопределенное чувство подсказывало ему, что города должны быть коричневыми и красными и гораздо более грязными. В последнем он был уверен.

Он шел медленно, каким-то образом чувствуя, что официальных поисков не будет. Собственно говоря, в последние дни он чувствовал в себе возросшую чувствительность к окружающей его «атмосфере». Это была часть перемен в его мышлении, начинавшихся…

Он мысленно вернулся назад.

В любом случае атмосфера госпиталя носила отпечаток скрытности, связанной со страхом, как ему казалось. Так что они не могут преследовать его в открытую. Но откуда? Была ли эта странная активность его мышления связана с амнезией?

Он миновал еще один перекресток. Автомобилей было относительно мало. Одежда пешеходов выглядела довольно нелепо, без швов, без пуговиц, разных цветов. Но такая же одежда была и на нем. Он попытался вспомнить, куда исчезла его старая одежда, потом усомнился, была ли у него вообще одежда. Трудно быть уверенным в чем-либо, когда человек вообще сомневается в своей памяти.

Но он так ясно помнил свою жену, детей. Они были реальны. Он остановился на середине тротуара и с трудом взял себя в руки. Возможно, они были искаженными версиями реальных людей этой нереально выглядевшей жизни, к которой должен был принадлежать и он.

Неожиданно он почувствовал голод. Он оглянулся вокруг. Ничего поблизости не напоминало ресторана. Хотя откуда он знает? Ведь он же не знает этого слова на новом для него языке.

Он внимательно смотрел на дома, мимо которых проходил, и вскоре увидел внутри одного из них небольшие столы, за которыми ели люди. По крайней мере, хоть это не изменилось. Люди, которые ели, жевали и глотали.

Шварц вошел внутрь и замер в замешательстве. Никто не подавал пищу, никто ее не готовил, не было заметно никаких признаков кухни. Он собрался предложить вымыть тарелки в обмен на еду, но к кому обращаться с этим предложением?

Он неуверенно приблизился к сидящим за одним из столов, старательно выговаривая слова:

— Еда. Где? Пожалуйста.

Они удивленно посмотрели на него. Один быстро и совершенно непонятно заговорил, похлопывая по небольшому устройству на краю стола. Второй раздраженно присоединился к нему.

Шварц с отчаянием повернулся, собираясь уходить, и тут он почувствовал руку, остановившую его…

Гранц заметил полное грустное лицо Шварца еще через окно.

— Что ему надо? — проговорил он.

Месстер, сидевший за тем же столом, спиной к окну, оглянулся и ничего не ответил.

— Он вошел, — сказал Гранц, и Месстер ответил:

— Ну и что?

— Ничего.

Однако вскоре вошедший беспомощно оглянулся вокруг, приблизился к ним и произнес со странным акцентом:

— Еда. Где? Пожалуйста.

Гранц взглянул на него.

— Еда здесь, приятель. Сядь к любому столику и воспользуйся пищематом… Пищематом! Ты не знаешь, что это такое?.. Посмотри на беднягу, Месстер. Он смотрит на меня так, как будто не понял ни слова из того, что я сказал. Эй, парень, смотри — вот эта штука. Брось в нее монету… Эй, подожди. — Он поймал за рукав Шварца, когда тот уже собирался уходить.

— Деньги, друг, деньги.

Он достал из кармана блестящую монету в полкредита.

— У тебя есть? — спросил он.

Шварц медленно покачал головой.

— Ну что же, тогда держи! — Он положил полкредита в карман и достал более мелкую монету.

Шварц нерешительно принял ее.

— Правильно. Только не стой здесь. Брось ее в пищемат. Вот в эту штуку.

Неожиданно Шварц почувствовал, что понимает его. Пищемат имел ряд отверстий для монет различного достоинства и ряд кнопок под светлыми прямоугольниками, надписи над которыми он прочитать не мог. Шварц указал на стоявшую на столе еду и, проведя пальцем по кнопкам, вопросительно поднял глаза.

— Сэндвич не достаточно хорош для него, — раздраженно сказал Месстер. — Не выбрасывай деньги, Гранц.

— Ничего, завтра получка… Смотри, — обратился он к Шварцу и, опустив в пищемат свою монетку, достал широкий металлический контейнер из углубления в его стене. — Теперь возьми это на другой стол…

Шварц осторожно перенес контейнер на соседний стол. Сбоку контейнера была прикреплена ложка, покрытая прозрачной пленкой, разорвавшейся при первом же прикосновении. Как только пленка была порвана, контейнер разошелся по шву.

Еда была холодной, но для него это не имело значения. Через минуту он заметил, что она нагревается и замер в замешательстве… Вскоре подливка закипела, затем вновь остыла и Шварц принялся за еду.

Гранц и Месстер все еще сидели на своих местах, когда он вышел. За необычным посетителем следил еще один человек, на которого Шварц не обратил внимания.

Не заметил Шварц и того, что от самого института за ним, не отставая, следил худой маленький человек.

Бел Авардан, выкупавшись и сменив одежду, упрямо решил выполнить свой первоначальный замысел наблюдения за существами, населяющими Землю в их естественной среде обитания. Стояла приятная погода, дул легкий освежающий ветерок, сама деревня, то есть город, был светлым, спокойным и чистым. Не так уж и плохо.

В полдень, обедая, он стал свидетелем небольшой сценки, в которой участвовали двое землян, вошедших вскоре после него, и пришедший после них пожилой мужчина. Авардан мельком следил за ними, просто противопоставляя этот случай неприятному инциденту в самолете. Двое мужчин за столом явно были водителями аэротакси: людьми небогатыми, но поступившими милосердно.

Нищий вышел, а минуты две спустя и Авардан.

Людей на улице значительно прибавилось, приближался конец рабочего дня.

Он поспешно отошел в сторону, чтобы не столкнуться с бегущей молодой девушкой.

— Извините меня, — сказал он.

Девушка была одета в стереотипную белую униформу. Казалось, она была чем-то озабочена. Он слегка прикоснулся к ее плечу.

— Не могу ли я вам помочь? У вас неприятности?

Девушка остановилась и испуганно посмотрела на него. У нее были каштановые волосы, темные глаза, тонкая талия. Ей было от девятнадцати до двадцати одного года.

Она ответила, чуть не плача.

— Ох, это бесполезно. Не обращайте на меня внимания. Трудно рассчитывать найти кого-то, не имея никакого представления, где искать.

На глазах ее появились слезы. Она тяжело вздохнула.

— Вы не видели пожилого мужчину лет пятидесяти в белом с зеленым костюме, без шапки, несколько лысоватого?

Авардан удивленно взглянул на нее.

— Что? Зеленый с белым?.. Трудно поверить… Слушайте, этот человек — он говорит с трудом?

— Да, да. Значит вы его видели?

— Минут пять назад он обедал с двумя мужчинами… Вон они… Эй, вы, — он приблизился к ним.

Гранц быстро встал.

— Такси, сэр?

— Нет, но если вы расскажете о человеке, который ел с вами, то получите плату. Куда он пошел?

Гранц выглядел огорченно.

— Хотел бы вам помочь, но я видел его первый раз в жизни.

Авардан повернулся к девушке.

— Если бы он пошел навстречу вам, то вы бы его увидели. И он не мог уйти далеко. Значит, нужно идти в противоположную сторону. Я узнаю его, если увижу.

Он предложил помощь под влиянием импульса. Неожиданно он почувствовал, что улыбается ей.

— А что он сделал? — неожиданно вмешался Гранц. — Может быть, он нарушил какой-нибудь закон?

— Нет, нет, — поспешно ответила она. — Он лишь немного нездоров, вот и все.

После того, как они отошли, Месстер посмотрел им вслед.

— Немного нездоров? Как тебе это понравилось, Гранц? Немного нездоров.

Он вопросительно посмотрел на товарища.

— Что на тебя нашло? — с беспокойством спросил Гранц.

— Ничего, что заставляет меня чувствовать себя не совсем здоровым. Этот парень явно сбежал из госпиталя. Его ищет медсестра и к тому же очень обеспокоенная медсестра. Стала бы она беспокоиться, если бы он был всего лишь немного нездоров? Ты заметил, что он почти не разговаривает и почти ничего не понимает?

В глазах Гранца неожиданно появился страх.

— Не думаешь же ты, что это горячка?

— Я как раз думаю, что это был случай радиационной горячки, причем зашедшей далеко. А он стоял в футе от нас. Ничего хорошего это не…

Рядом с ними оказался маленький худой человек с вкрадчивым голосом, появившийся ниоткуда.

— В чем дело, господа? У кого здесь радиационная горячка?

— Кто вы такой? — с неприязнью спросил Месстер.

— Хо, — сказал маленький человек, — вы хотите знать, кто я такой? Дело в том, что я посланник Братства, представьте себе.

Он блеснул маленьким светящимся значком на отвороте куртки.

— А теперь, именем Совета Старейших, что значат все эти разговоры о радиационной горячке?

— Я ничего не знаю, — сказал Месстер, испуганно и глухо. — Медсестра искала здесь какого-то больного, и я подумал не радиационная ли горячка у него. Ведь мы не нарушали законов, не так ли?

— Хо! Это вы-то будете учить меня законам? Занимайтесь лучше своим делом и предоставьте мне беспокоиться о законах.

Маленький человек потер руку об руку, быстро оглянулся вокруг и быстро пошел вслед за Полой и Аварданом.

— Вот он! — Пола лихорадочно сжала руку своего спутника. Все произошло быстро, легко и случайно. Шварц неожиданно появился в главном ходе большого магазина самообслуживания.

— Я его вижу, — прошептал Авардан. — Стойте здесь, а я пойду за ним. Если он увидит вас и затеряется в толпе, нам его не найти.

Они вошли в магазин. Авардан не спеша приблизился к Шварцу, и его сильная рука крепко сжала плечо беглеца.

Шварц вздрогнул и испуганно рванулся прочь. Однако из хватки Авардана не могли вырваться люди и посильнее Шварца. Авардан улыбнулся и спокойно, так чтобы это могли слышать случайные свидетели, проговорил:

— Привет, старина, давно не виделись. Как поживаешь?

К ним присоединилась Пола.

— Шварц, — прошептала она, — пойдемте с нами.

На мгновение Шварц напрягся, сопротивляясь, затем сдался.

— Я — иду — с — вами, — устало произнес он, но неожиданно грохот громкоговорителя заглушил его слова.

— Внимание! Внимание! Внимание! Администрация приказывает всем, соблюдая порядок, покинуть магазин через выход на пятую линию. В дверях предъявлять регистрационные карточки. Выполнять быстро. Внимание! Внимание! Внимание!

Объявление повторяли трижды, последний раз под топот ног толпы, выстраивающейся в линию у выхода.

— Что случилось? В чем дело? — слышалось со всех сторон.

— Пойдемте, — сказал Авардан, пожав плечами.

Однако Пола покачала головой.

— Мы не можем…

— Почему? — археолог нахмурился.

Не ответив, девушка отошла в сторону. Могла ли она сказать, что у Шварца нет регистрационной карточки? Кем был этот человек? Почему он помогал ей? Она была в отчаянии.

— Вам лучше уйти, иначе у вас могут быть неприятности, — тихо проговорила она.

Верхние этажи магазина уже опустели. Авардан, Пола и Шварц образовали небольшой подвижный островок в потоке людей.

Позднее, вспоминая, Авардан понял, что в этот момент он мог бы и покинуть девушку. Покинуть и никогда больше не увидеть! И все было бы иначе.

Но он ее не оставил. Едва ли она была привлекательна, охваченная страхом и отчаянием. Но ее беспомощность вызывала у него сочувствие.

Он шагнул, чтобы уйти, и остановился.

— Вы так и будете здесь стоять?

Она кивнула.

— Но почему?

— Потому что, — Пола больше не могла сдерживать слезы, — я просто не знаю, что делать.

Это просто маленькая испуганная девочка, хотя и землянка.

— Если вы объясните мне в чем дело, я постараюсь помочь, — мягко сказал Авардан.

Ответа не было.

И тут к ним приблизился маленький человек.

9. Конфликт в Чике

Лейтенант расположенного в Чике гарнизона Марк Клавдий лениво зевнул, с непередаваемой скукой глядя в пустоту. Заканчивался второй год его службы на Земле, и он с нетерпением ждал смену.

Нигде в Галактике проблема поддержания дисциплины в гарнизоне не была столь сложной, как в этом кошмарном мире. На других планетах существовала определенная дружба между военными и гражданским населением, особенно его женской частью. Там существовала свобода.

Здесь же гарнизон был тюрьмой. В казармы поступал отфильтрованный воздух, свободный от радиоактивной пыли. Здесь надевали пропитанную свинцом одежду, холодную и тяжелую, без которой солдаты подвергались серьезному риску заражения.

Что же оставалось, кроме ворчания, сна и медленного сумасшествия?

Лейтенант Клавдий покачал головой, тщетно пытаясь забыться, еще раз зевнул, сел и начал натягивать туфли.

В следующую минуту он вскочил на ноги, успев надеть лишь одну туфлю, и отдал честь.

Полковник неодобрительно оглядел его и сухо приказал:

— Лейтенант, поступили сообщения о беспорядках в деловом районе. Вы с подразделением дезактивации отправитесь в магазин Дунхама и восстановите порядок. Позаботьтесь, чтобы ваши люди были надежно защищены от заражения радиационной горячкой.

— Радиационная горячка! — воскликнул лейтенант. — Извините, сэр, но…

— Будьте готовы отбыть через пятнадцать минут, — холодно сказал полковник.

Авардан заметил маленького человека первым и замер, когда тот сделал едва заметный приветственный жест.

— Привет, парень. Скажи леди, что вовсе ни к чему увлажнять помещение.

Пола резко подняла голову и затаила дыхание.

— Чего вы хотите? — резко проговорил Авардан.

Маленький человек с пронзительным взглядом уверенно отошел от прилавка, заваленного какими-то пакетами. Тон его был одновременно и заискивающим, и дерзким.

— Есть возможность выйти отсюда, — сказал он, — но вам, мисс, не стоит утруждать себя. Я сам отведу вашего человека назад в институт.

— В какой институт? — со страхом спросила Пола.

— Ну, не стоит, — сказал маленький человек. — Я Наттер, тот парень, который торгует фруктами напротив института. Я видел вас там много раз.

— Слушайте, — неожиданно вмешался Авардан, — в чем дело?

Наттер весело пожал щуплыми плечами.

— Они думают, что у этого парня радиационная горячка…

— Радиационная горячка? — одновременно воскликнули Пола и Авардан.

Наттер кивнул.

— Именно. С ним ели двое, и это их слова. Знаете, такие новости быстро расходятся.

— Так они просто ищут кого-то с горячкой? — спросила Пола.

— Именно.

— А вы почему не боитесь горячки? — спросил вдруг Авардан.

— А чего мне бояться? У этого парня нет горячки. Посмотрите на него. Румянца нет, глаза в порядке. Я знаю, как выглядят больные лихорадкой. Согласитесь, мисс, и мы выйдем отсюда.

Однако Полой вновь овладел страх.

— Нет, нет. Это невозможно. Он… он…

— Я могу вывести его. Никаких вопросов, никаких регистрационных карточек.

Пола с трудом сдержала восклицание.

— Вы столь важная персона? — с нескрываемой неприязнью спросил Авардан.

Наттер хрипло рассмеялся и показал свой значок.

— Посланник Совета Старейших. Никто не задает мне вопросов.

— И почему вы заинтересованы в этом?

— Деньги. Вы нуждаетесь в помощи, и я могу оказать ее. Все совершенно честно. Вы и я оцениваем эту услугу в сто кредитов. Пятьдесят сейчас, пятьдесят потом.

— Вы отведете его к Старейшим? — с ужасом прошептала Пола.

— Зачем? Им он ни к чему, а для меня стоит сотню кредитов. Если вы дождетесь чужаков, то они пристрелят его, не разбираясь, есть ли у него горячка. Вы же знаете чужаков, убить землянина — для них пустяк. Это даже доставит им удовольствие.

— Возьмите леди с собой, — сказал Авардан.

Маленькие глаза Наттера смотрели на него лукаво и пронзительно.

— О нет. Это было бы неоправданным риском. Я могу провести одного человека, но не двух. И если я беру только одного, то того, кто стоит больше.

— А что, если я пристукну тебя, — проговорил Авардан, хватая его за руку, — и сделаю из тебя калеку? Что тогда?

Наттер вздрогнул, однако быстро взял себя в руки и улыбнулся.

— Что ж, тогда вам крышка. Вас все равно схватят, а к преступлениям прибавится еще одно. Так что лучше попридержите свои руки.

— Пожалуйста, — Пола удержала руку Авардана, — мы должны использовать этот шанс. Пусть будет так, как он предлагает… Вы не обманете нас, не так ли?

Наттер усмехнулся.

— Ваш друг вывихнул мне руку. А я не люблю, когда со мной поступают подобным образом. За это я возьму дополнительные сто кредитов. Итого двести.

— Отец вам заплатит…

— Сотня задатка, — упрямо ответил он.

— Но у меня нет ста кредитов, — Пола заплакала.

— Не беспокойтесь, мисс, — глухо проговорил Авардан, — у меня есть деньги.

Он вынул кошелек, достал несколько банкнот и бросил их Наттеру.

— Действуйте!

— Идите с ним, Шварц, — прошептала Пола.

Ни о чем не думая и ни о чем не беспокоясь, Шварц подчинился. В этот момент он пошел бы даже в ад, не испытывая никаких эмоций.

Они остались одни, глядя друг на друга. Возможно впервые Пола по-настоящему посмотрела на Авардана и с удивлением заметила, что он привлекателен. Держался он уверенно и спокойно.

Они не знали даже имени друг друга.

— Меня зовут Пола Шект, — с улыбкой сказала она.

Авардану ее улыбка напоминала теплое сияние, которое пробуждало у нее чувство… Однако он прогнал прочь эти мысли. Землянка!

Ответил он не так приветливо, как намеревался.

— Я — Бел Авардан.

— Я должна поблагодарить вас за помощь, — сказала девушка.

Авардан сделал протестующий жест.

— Я думаю, что теперь ваш друг в безопасности и вы можете идти.

— Да, конечно.

В это время вдали послышался шум и пронзительные крики. В глазах девушки появился страх.

— В чем дело? — спросил Авардан.

— Это солдаты Империи.

— Вы их боитесь? — в Авардане заговорил самоуверенный неземлянин — археолог с Сириуса, для которого солдаты Империи ассоциировались с разумом и гуманностью.

— Не бойтесь чужаков, — сказал он, снисходя даже до использования местного термина для неземлян, — я беру их на себя.

— Нет, нет, даже не пытайтесь, — с неожиданным беспокойством проговорила она. — Не заговаривайте с ними, просто делайте то, что скажут.

Авардан улыбнулся.

Охранники заметили их, когда до выхода им осталось пройти еще немного, и поспешно отошли назад. В это время появилась группа солдат в круглых стеклянных шлемах, перед которыми толпа в ужасе раздвинулась в стороны.

Лейтенант Клавдий, шедший впереди, приблизился к охранникам-землянам у главного входа.

— Эй, у кого здесь горячка?

Его лицо слегка искажало защитное стекло шлема, содержащего чистый воздух. Радио, через которое он говорил, придало голосу металлический оттенок.

Охранник склонил голову с выражением глубокого почтения.

— С вашего разрешения, ваша честь, мы изолировали его в магазине. Двое, бывшие с ним, сейчас стоят перед вами.

— Вот эти? Отлично. Пусть остаются здесь. Теперь я хочу в первую очередь избавиться от этой толпы. Сержант! Очистите площадь!

Последовала зловещая процедура. Сгущающиеся сумерки нависли над Чикой и вскоре толпа растворилась в темноте. На улицах загорелось мягкое искусственное освещение.

Лейтенант Клавдий постучал концом своей нейроплети по тяжелым ботинкам.

— Вы уверены, что больной в магазине?

— Он не выходил, ваша честь. Значит, должен быть там.

— Хорошо, предположим, что это так и не будем терять времени. Сержант! Дезактивировать здание!

Группа солдат, изолированная герметическими костюмами, направилась в здание.

Прошло четверть часа.

Авардан внимательно наблюдал за происходящим.

Когда последние солдаты вышли на улицу, была уже глубокая ночь.

— Опечатать двери!

Теперь лейтенант подошел к Поле и Авардану.

— Как его звали? — спросил он голосом, полным безразличия, и добавил: — Больной должен быть убит.

Ответа он не получил. Пола опустила глаза, а Авардан с любопытством наблюдал за ним. Офицер Империи, не сводя с них глаз, сделал полшага вперед.

— Проверьте их на инфекцию, — дал он команду солдатам.

Приблизившийся к ним офицер со значком имперской медицинской службы не был особенно вежлив при обследовании.

— Инфекции нет, лейтенант. Если бы они заразились сегодня днем, это было бы заметно уже сейчас.

— Ухм… — Лейтенант снял шлем и хрипло спросил у Полы: — Твое имя, скво?

Обращение само по себе было оскорблением, тон же, которым оно было произнесено, усиливал его вдвойне, однако Пола не проявила никаких признаков негодования.

— Пола Шект, — шепотом ответила она.

— Документы!

Пола достала розовую книжицу из небольшого кармана своей белой куртки.

Лейтенант при свете карманного фонаря просмотрел ее и бросил на землю. Пола нагнулась, быстро подняла ее.

Авардан нахмурился и решил, что настало время вмешаться.

— А теперь посмотрите сюда, — сказал он.

Лейтенант с яростью в глазах повернулся к нему.

— Что ты сказал?

В ту же минуту Пола оказалась между ними.

— С вашего разрешения, сэр, этот человек не имеет к происшедшему никакого отношения. Я вижу его впервые…

Лейтенант оттолкнул ее в сторону.

— Я спрашиваю, что ты сказал?

Авардан ответил ему холодным взглядом.

— Я сказал — а теперь посмотрите сюда. И я хочу добавить, что мне не нравится, как вы обращаетесь с женщиной. Я советую вам улучшить свои манеры.

Лейтенант Клавдий невесело улыбнулся.

— Откуда это ты взялся? Ты не знаешь, что следует добавлять «сэр», обращаясь ко мне? Ты что, забыл свое место? Ну что ж, вспомню, какое удовольствие я испытывал, обучая землян.

И его ладонь с быстротой броска змеи дважды прошлась по лицу Авардана. Авардан пораженно отступил назад, чувствуя шум в ушах. Затем он мгновенно перехватил направленную на него руку, успел заметить удивление, появившееся на лице его противника…

Он слегка напрягся…

Лейтенант с глухим стуком свалился на землю, разбив свой шлем.

Авардан мстительно улыбнулся.

— Может быть, еще какой-нибудь подонок попытается проделать то же самое с моим лицом?

Однако сержант уже поднял свой нейрохлыст. Щелкнул спуск и появилась слабая фиолетовая вспышка. Тело Авардана застыло от невыносимой боли. Он медленно стал опускаться на колени, а затем, потеряв сознание, упал.

Когда туман в его сознании рассеялся, Авардан почувствовал приятную прохладу на лбу. Он попробовал открыть глаза. Веки, казалось, были подвешены на ржавых шарнирах. Отказавшись от попытки, он бесконечно медленно (движения каждой мышцы вызывали острую боль) поднял руку к лицу.

Маленькая рука держала мягкое влажное полотенце…

Он с трудом открыл один глаз. Все перед ним было словно в пелене.

— Пола, — проговорил он.

Ответом было тихое радостное восклицание.

— Да. Как вы себя чувствуете?

— Как после смерти, — с трудом выговорил он. — За исключением боли… Что произошло?

— Нас привезли на военную базу. Здесь был полковник. Они обыскали вас… я не знаю, что они собираются делать, но… Ох, не нужно было вам бить лейтенанта. Мне кажется, вы сломали ему руку.

Авардан с трудом улыбнулся.

— Отлично. Жаль, что не шею.

— Но сопротивление офицеру Империи — серьезное преступление. — В ее голосе слышался испуг.

— В самом деле? Это мы еще посмотрим.

— Тсс… Они возвращаются.

В комнату вошел полковник.

Авардан закрыл глаза и расслабился. Восклицание Полы дошло до него слабым эхом, и, почувствовав прикосновение иглы шприца, он не смог даже пошевельнуться.

А затем наступило изумительное спокойствие, боль испарилась. Напряжение, сковывающее мышцы рук и ног исчезло. Он быстро открыл глаза и одним движением сел.

Полковник задумчиво посмотрел на него.

— Итак, доктор Авардан, — сказал он, — прошлым вечером произошел неприятный инцидент.

Авардан коротко рассмеялся.

— Неприятный, говорите? Мне кажется это несколько неподходящее определение.

— Вы сломали руку офицеру Империи, выполнявшему свои обязанности.

— Офицер первым ударил меня. В его обязанности не входит оскорбление меня как словесно, так и физически. Как свободный гражданин Империи я имел право защищаться.

Полковник смутился, видимо, не находя слов. Пола смотрела на обоих широко открытыми от удивления глазами.

— Я полагаю, — наконец мягко произнес он, — что все происшедшее следует считать несчастным случаем. Думаю, что лучше будет забыть обо всем.

— Забыть? Не думаю. Я гостил во дворце Наместника, и его может заинтересовать то, как его гарнизон поддерживает порядок на Земле.

— Я заверяю, что вы получите публичное извинение.

— К черту. Что вы собираетесь делать с мисс Шект?

— Что вы предлагаете?

— Вы освободите ее, вернете документы и извинитесь — немедленно.

— Конечно, — покраснев, с усилием выговорил полковник. — Он повернулся к Поле. — Соблаговолите, леди, принять мои глубочайшие извинения…

Темные стены казарм остались позади. За десять минут аэротакси доставило их на территорию города, и теперь они стояли возле института, погруженного в безмолвную темноту. Было уже за полночь.

— Не понимаю, — сказала Пола. — Должно быть, вы — очень важная персона. Странно, что я не слышала вашего имени. Я и не представляла, что чужаки могут так относиться к землянину.

Авардану не очень то хотелось признаваться, но все же он решился покончить с недоговорками.

— Я не землянин, Пола, я — археолог из сектора Сириуса.

Пола быстро повернулась к нему, лицо ее, залитое лунным светом, было бледно.

— Значит вы сопротивлялись солдатам потому, что вам ничего не угрожало, и вы знали это. А я думала…

В ее словах звучала резкая горечь.

— Я должна была догадаться.

— Покорнейше прошу простить меня, сэр, если сегодня я в своем неведении позволила себе быть неуважительной по отношению к Вам…

— Пола, — воскликнул он, — в чем дело? Ну и что, если я не землянин? Разве это делает меня иным, чем пять минут назад?

— Вам нужно было предупредить меня, сэр.

— Я не просил называть меня, «сэр». Не будь такой, как они все, слышишь?

— Как кто, сэр? Как отвратительные звери, населяющие Землю?.. Ядолжна вам сто кредитов.

— Забудьте, — неприязненно сказал Авардан.

— Я не могу выполнить этот приказ. Если вы оставите мне свой адрес, завтра я вышлю деньги.

Авардан неожиданно почувствовал ожесточение.

— Вы должны мне гораздо больше, чем сто кредитов.

Пола закусила губу и проговорила покорным тоном:

— Я могу возвратить лишь эту часть своего огромного долга. Итак, ваш адрес?

— Посольство, — бросил он через плечо, растворяясь во тьме.

Проводив его взглядом, больше не в силах сдерживаться, Пола заплакала.

Шект встретил Полу в дверях своего кабинета.

— Он вернулся, — сказал он. — Его привел маленький худой человек.

— Хорошо, — с трудом выговорила Пола.

— Он потребовал двести кредитов, и я заплатил.

— Он должен был получить сто, но это пустяки. — Она прошла в кабинет.

— Я страшно беспокоился, — проговорил Шект. — Эти беспорядки по соседству… Я не смел никого расспрашивать, чтобы не подвергать тебя опасности.

— Все в порядке. Ничего не случилось… Разреши переночевать здесь, отец.

Однако, несмотря на усталость, уснуть она не смогла, потому что думала об Авардане. Да, что-то с ней произошло! Она встретила человека, и он был чужаком.

Но у нее есть его адрес.

10. Интерпретация событий

Эти два землянина имели прямое отношение к власти. Только один из них обладал реальной властью, а второй — ее видимостью.

Они были противоположны друг другу, эти двое землян.

Так, премьер-министр был наиболее значительным человеком Земли, признанным правителем планеты, подчиняющимся непосредственно Императору или его представителю — Наместнику. Его же секретарь, казалось, был никем. Просто — член Совета Старейших, занимающийся незначительными делами, порученными ему премьер-министром, который при желании всегда мог его уволить.

Премьер-министр, известный всей Земле, рассматривался как верховный арбитр в делах, касающихся законов. Именно он объявлял освобождение от Шестидесяти, судил нарушителей обычаев, тех, кто не был согласен с долей производства и потребления, нарушителей запретных территорий и так далее.

В то же время секретарь не был известен широкому кругу лиц, за исключением Совета Старейших.

Премьер-министр хорошо владел языком и часто выступал с высоко эмоциональными речами с налетом сентиментальности. Он был светловолосым, с аристократическими чертами лица.

Курносый же секретарь с непропорциональным лицом предпочитал краткость велеречивости, ворчание — словам, а безмолвие — ворчанию.

Именно премьер-министру обладал видимостью власти, а на самом деле она принадлежала секретарю. Оставаясь наедине в кабинете премьер-министра, оба эти человека осознавали это со всей очевидностью.

На этот раз премьер-министр был раздражен и озадачен, а секретарь — холодно равнодушен.

— Чего я не могу понять, — говорил премьер-министр, — так это связи между двумя сообщениями, которые вы доставили мне. Сообщения, сообщения…

Он поднял руку над головой и яростно ударил по воображаемой кипе бумаги.

— У меня нет для них времени.

— Вот именно, — холодно произнес секретарь. — Поэтому вы и наняли меня. Я читаю их, обдумываю, принимаю по ним решения.

— Хорошо, друг мой Балкис, стало быть, это ваше дело. С этими пустяками следует разобраться быстро.

— Пустяками? Когда-нибудь ваше сиятельство может постичь большая неудача, если вы не научитесь яснее судить о вещах… Давайте посмотрим, что означают эти доклады, а потом я вас спрошу, считаете ли вы их по-прежнему пустякам. Во-первых, у нас имеется сообщение от сотрудника Шекта, и это первое, что навело меня на след.

Балкис язвительно улыбнулся.

— Ваша светлость, разрешите мне напомнить вам о некоторых важных исследованиях, вот уже несколько лет ведущихся на Земле.

— Тсс! — премьер-министр неожиданно утратил внешнее величие и растерянно посмотрел на секретаря.

— Ваша светлость, только уверенность принесет нам победу… Вы знаете, конечно, что успех определенных замыслов, зависит от правильного использования маленькой игрушки Шекта — Синапсайфера. И вот, без предупреждения, Шект подвергает обработке неизвестного человека, тем самым полностью нарушая наши указания.

— Здесь, — заметил премьер-министр, — все просто. Приструните Шекта, заключите неизвестного под стражу, и делу конец.

— Нет, нет. Вы слишком прямолинейны, ваше сиятельство. Вы не уловили самой сути. Важно не то, что сделал Шект, а то, почему он это сделал. Заметьте, совпадения, существующие в этом деле, — целая цепь многозначительных признаков. В тот же день Шекта посетил Наместник Земли, и сам Шект с выражением преданности сообщил нам обо всем происшедшем между ними. Энус хотел получить Синапсайфер для Империи. Кажется, он обещал помощь участием самого Императора.

— Хмм… — произнес премьер-министр.

— Вы заинтригованы? Подобное предложение выглядит привлекательно в сравнении с опасностями, исходящими от взятого нами направления… Вы помните, нам обещали пищу во время голода пять лет назад. Купить мы ничего не могли, потому что не имели имперских кредитов, а производимые у нас товары, как зараженные радиацией, они принимать не желали. Получили ли мы пищу безвозмездно, как это было обещано? Дали ли нам хотя бы заем? Сотни тысяч людей умерли от голода. Не стоит верить обещаниям чужаков.

Но не в этом дело. Что дала Шекту его демонстрация лояльности? Конечно же, то, что мы перестанем в нем сомневаться. И наверняка не будем подозревать его в измене.

— Вы подразумеваете самовольный эксперимент?

— Да, ваше сиятельство. Кем был человек, подвергнутый обработке? У нас есть его фотография, и, благодаря помощи лаборанта Шекта, другие сведения о нем. Проверка в отделе планетарной регистрации не дала результатов. Отсюда вывод — он не землянин, то есть чужак. Далее, Шект должен был знать об этом, так как регистрационную карточку подделать невозможно. Так, неоспоримые факты подводят нас к мысли, что Шект сознательно подверг обработке на Синапсайфере чужака. Но почему?

Ответ на это может быть болезненно прост. Шект не является идеальным инструментом для наших целей. В молодости он был ассимиляционистом, даже выступал за выборы на платформе партии, ратующей за сотрудничество с Империей.

— Этого я не знал. Почему мне не сообщили? Шект опасен для нас.

Балкис мягко и снисходительно улыбнулся.

— Шект изобрел Синапсайфер и по-прежнему остается единственным человеком, по-настоящему понимающим его действие. За ним всегда наблюдали, а теперь будут наблюдать еще пристальнее. Не забывайте, что предатель в наших рядах, которого мы знаем, может нанести неприятелю больше вреда, чем преданный человек принесет нам пользы.

Итак, пойдем дальше. Шект подверг обработке на Синапсайфере чужака. Зачем? Прибор можно использовать лишь для одной цели — улучшения мышления. Зачем им это понадобилось? А затем, что только так можно превзойти наших ученых, мышление которых уже улучшено Синапсайфером. Что скажете? Это означает, что у Империи есть, по крайней мере, отдаленные подозрения относительно того, что готовится на Земле. Пустяки ли это, ваше сиятельство?

На лбу премьер-министра выступили капли пота.

— Вы уверены в этом?

— Факты складываются в головоломку, которую можно решить только таким образом. Чужак, подвергнутый обработке, обладает неординарной, можно сказать даже, отталкивающей внешностью. Неплохой ход, потому что и лысоватый полный человек может быть лучшим агентом разведки Империи. О да, да. Кому еще можно поручить подобную миссию?.. Однако мы следим за этим пришельцем, чье имя, между прочим, насколько нам известно, Шварц. Проанализируем теперь оставшиеся сообщения.

Премьер-министр быстро взглянул на них.

— Те, которые касаются Бела Авардана?

— Доктора Бела Авардана, — уточнил Балкис. — Известного археолога из прекрасного сектора Сириуса — этого края смелых и благородных болванов.

Итак, мы имеем, так сказать, отражение Шварца в кривом зеркале, поэтический контраст. Вместо неизвестного — знаменитая личность. Он является не тайно, нет, его приезд вполне официален. О нем сообщает не какой-то неизвестный лаборант, а сам Наместник Земли.

— Вы думаете, здесь есть связь?

— Вполне можно допустить, что один предназначен для отвлечения внимания от другого. Или же, учитывая что правящие классы Империи достаточно профессиональны в плетении интриг, перед нами могут быть образцы двух методов маскировки. В случае со Шварцем свет погашен. В случае с Аварданом он слепит нам глаза. Ни в одном, ни в другом случае мы не должны увидеть ничего… Вспомните, о чем предупреждал нас Энус, говоря об Авардане.

Премьер-министр задумчиво потер нос.

— Он говорил, что Авардан возглавляет археологическую экспедицию и намеревается с научной целью проникнуть в запретные зоны. Он заявил, что не желает нарушения наших обычаев, и что если мы сумеем вежливо остановить Авардана, то он постарается оправдать наши действия перед имперским советом. Что-то в этом роде.

— И мы начали пристально наблюдать за Аварданом. С какой целью? Чтобы предотвратить самовольное проникновение в запретные зоны. Перед нами глава археологической экспедиции без людей, корабля и оборудования. Перед нами чужак, который не остается среди своих в Гималаях, а отправляется путешествовать по Земле, причем, первым делом едет в Чику. И как наше внимание отвлекают от всех этих странных и подозрительных обстоятельств? Просто предлагают нам наблюдать за чем-то, не имеющим никакого значения.

Заметьте также, что Шварца шесть дней скрывали в институте. И вдруг он убегает. Не странно ли это? Дверь неожиданно оказалась незапертой. И так же неожиданно никого не оказалось в коридоре. А в какой день он сбежал? Именно в тот, когда Авардан прибыл в Чику. Еще одно странное совпадение.

— Значит, вы думаете… — растянуто произнес премьер-министр.

— Я думаю, что Шварц — агент чужаков на Земле, Шект — их связной с представителями среди нас, а Авардан поддерживает их связь с Империей.

Обратите внимание на профессионализм, с которым была организована встреча Шварца и Авардана. Шварцу позволяют сбежать, а спустя определенное время за ним направляется дочь Шекта. Прекрасная страховка на случай какого-либо сбоя в их рассчитанной комбинации — она неожиданно находит его, и для окружающих он становится бедным больным пациентом.

Теперь следите внимательно. При первой встрече Шварц и Авардан, казалось бы, не замечают друг друга. Это предварительная встреча, которая просто должна подтвердить, что все в порядке, и можно переходить к следующему этапу… По крайней мере в том, что они недооценивают наши возможности, их обвинить нельзя.

Авардан встречает дочь Шекта. Разыграв небольшую сценку, они направляются в магазин, где к ним присоединяется Шварц. Для встречи выбрано идеальное место. Ни одна пещера в горах не обеспечит большей безопасности. Все слишком открыто, чтобы вызвать какие-либо подозрения. Изумительно, нужно отдать должное нашим противникам.

Премьер-министр скорчился в своем кресле.

— Противник, у которого слишком много достоинств, может одержать победу.

— Это невозможно. Он уже потерпел поражение. И здесь нужно вспомнить неоценимого Наттера.

— Кто это такой?

— Всего лишь незначительный агент, действовавший по собственной инициативе. Его заданием было наблюдение за Шектом. С этой целью он держал лоток с фруктами напротив института. На последней неделе ему было поручено следить за Шварцем.

Он видел, как человек, известный ему по фотографиям, сбежал, и, оставаясь незамеченным, следил за каждым его шагом. Это в его докладе описаны вчерашние события. С невероятной интуицией он догадался, что действительной целью «бегства» была встреча с Аварданом. В одиночку он не мог следить за этой встречей, и поэтому решил не допустить ее. Он сообщает местным властям о больном радиационной горячкой, и, к счастью, они оказались достаточно сообразительными, чтобы действовать быстро. Магазин был очищен от людей, и тем самым маскировка, на которую они рассчитывали, исчезла. Они остаются одни в магазине, в весьма подозрительном положении. И тут к ним подходит Наттер и предлагает отвести Шварца в институт. Они соглашаются, потому что другого выхода у них нет. И таким образом в этот день Авардан и Шварц не сказали друг другу ни слова. К счастью, он не сделал глупости, арестовывая Шварца. Таким образом, наши противники по-прежнему не знают о провале, что позволяет нам вести еще более крупную игру.

Но Наттер на этом не остановился. Он уведомил имперский гарнизон, и это был великолепный шаг, поскольку он создал ситуацию, на которую Авардан явно не рассчитывал. Ему оставалось либо раскрыть себя как чужака, отказавшись тем самым от дальнейших действий, успех которых, по-видимому, зависел от его маскировки под землянина, либо продолжать скрывать свое происхождение со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями. Он выбирает вторую, более героическую возможность и даже ломает руку офицеру Империи, чтобы это выглядело достоверно. Это, по крайней мере, нужно зачесть в его пользу. Его действия весьма знаменательны. Зачем чужаку подставлять себя под нейрохлыст из-за какой-то землянки, если речь не шла о деле первостепенной важности?

Черты лица премьер-министра исказил страх.

— Хорошо вам, Балкис, из подобных мелких деталей плести свою сеть. Вы делаете это умело, и я чувствую, что дела обстоят именно так, как вы говорите. Логика не оставляет другой возможности… Но это значит, что они совсем близко, Балкис. Совсем близко… И на этот раз они будут безжалостны.

Балкис пожал плечами.

— Они не могут быть совсем близко, иначе, учитывая потенциальную опасность для всей Империи, удар был бы нанесен немедленно. А их время ограниченно. Чтобы чего-либо достичь, Авардан должен встретиться со Шварцем, так что я могу предсказать вам будущие события. Шварца необходимо сейчас же отослать и подождать, пока спадет накал событий.

— Но куда его послать?

— И на это есть ответ. Шварца привез в институт мужчина, по-видимому, фермер. Его описание дают как лаборант Шекта, так и Наттер. Мы просмотрели личные дела всех фермеров, живущих в пределах шестидесяти миль от Чики, и Наттер опознал мужчину. Его зовут Арбин Марен. Независимо от него это подтвердил и лаборант.

Мы незаметно навели о нем справки, и похоже на то, что он содержит своего тестя-инвалида, скрывая его от Шестидесяти.

Премьер-министр ударил по столу.

— Подобные случаи стали слишком часты, Балкис. Необходимо усилить наказания…

— Тут дело не в том, ваше сиятельство. Важно другое: поскольку фермер нарушает законы, его можно шантажировать.

Шект и его друзья-чужаки нуждаются в подручном, у которого Шварц мог бы безопасно скрываться дольше, чем в институте. Этот, по-видимому ничего не подозревающий и беззащитный фермер, идеально подходит для данной цели. Что же, за ним будут следить. Мы не выпустим Шварца из поля зрения… Чтобы организовать ему встречу с Аварданом нужно время, и на этот раз мы будем к ней готовы. Теперь вам все ясно?

— Да.

— Хвала Земле. Тогда я покину вас. — И, иронически улыбнувшись, он добавил. — С вашего разрешения, конечно.

Премьер-министр, не замечая иронии, кивнул.

Секретарь направился в свой небольшой кабинет. Временами, когда он оставался один, мысли выходили из-под жесткого контроля и обращались к потайным уголкам его сознания.

Не много места занимали в них Шект, Шварц, Авардан и еще меньше — премьер-министр.

Перед Балкисом представал вид планеты Трантора, откуда осуществлялось управление гигантскими метрополиями планет всей Галактики. Управление велось из дворца, шпили и изогнутые арки которого он, да и никакой другой землянин, никогда не видел. Он думал о невидимых лучах великолепия и могущества, протянувшихся от солнца к солнцу и сходящихся здесь, в центральном дворце, в руках этой абстракции — Императора, который в конце концов был всего лишь человеком.

Его ум упрямо держался за мысль о собственном могуществе, дающем возможность чувствовать себя богом при жизни. Он сосредоточено думал о том, кто был всего лишь человеком…

Всего лишь человеком! Как и он!

И он может быть…

11. Ум, который изменился

Перемены в сознании Джозефа Шварца происходили незаметно. Неоднократно в тишине ночи он пытался проследить ход этих перемен и найти переломный момент.

Сначала был день страха, когда он оказался один в этом странном мире. Воспоминания об этом дне были так же туманны, как и память о самом Чикаго. Потом — путешествие в Чику, так непонятно закончившееся. Он часто об этом думал.

Какая-то машина, проглоченные таблетки. Дни выздоровления, затем бегство, блуждание по городу, необъяснимые события в магазине. И как ясно он все помнит сейчас, два месяца спустя, насколько точна его память!

Уже тогда все начало казаться странным. Он стал чувствовать обстановку. Доктор и его дочь были неспокойны, даже напуганы. Знал ли он это тогда? Или же это было лишь беглое впечатление, усиленное затем его догадками?

Но и затем, в магазине, за мгновение до того, как мужчина схватил его, всего за мгновение, он почувствовал его приближение. Предостережение пришло слишком поздно, чтобы спасти его, но это был определенный признак перемен.

И кроме того — головокружение. Нет, не совсем головокружение. Скорее пульсация, как будто в его голове начинала работать скрытая динамомашина. Ничего подобного в Чикаго не было, если, конечно, предположить, что его воспоминания о Чикаго имели какой-то смысл. Не было этого и в первые дни его пребывания здесь.

Сделали ли с ним что-то в Чике? Машина? Таблетки, предназначенные для обезболивания? Операция? И его мысли вновь, уже в сотый раз, остановились на этом рубеже.

Он покинул Чику на следующий день после неудачного побега, и с этого момента время пошло быстрее.

Гро в своем кресле повторял слова, указывая на предметы или делая движения, так же как до него это делала Пола. И однажды Гро прекратил издавать бессмысленные звуки и заговорил по-английски. Или нет, это он — Джозеф Шварц, прекратил говорить по-английски и стал издавать звуки, которые больше не были бессмысленны.

Все было так просто. За четыре дня он научился читать, удивившись сам. Когда-то в Чикаго у него была, или ему казалось что была, отличная память. Но на подобное он способен не был. Неизвестно откуда взявшиеся способности Шварца совершенно не вызывали удивления у Гро.

Шварц махнул на все рукой.

Позднее, когда осень по-настоящему окрасила все в желтый цвет, его взяли на полевые работы. Он с легкостью управлялся со сложнейшими машинами после первого же объяснения.

Шварц ждал привычных холодов зимы, но их не было. Зиму он провел, разрыхляя и удобряя землю, всячески подготавливая ее к весеннему севу.

Разговаривая с Гро, он пытался объяснить, что такое снег, но тот лишь удивленно посмотрел на него и ответил:

— Замерзшая вода, падающая как дождь, а? Так это называется снег. Я знаю, что такое бывает на других планетах, но не на Земле.

Позднее Шварц следил за температурой и обнаружил, что она почти не меняется изо дня в день, и все же дни становились короче. Впервые к нему пришла мысль, что он не на Земле.

Он пробовал читать некоторые книги Гро, но вскоре отказался от этого занятия. Изложенные исторические факты, социологические аспекты жизни этих людей ставили его в затруднительное положение.

Загадки продолжались. Все дожди были однообразно теплы. Шварцу строго запрещалось приближаться к определенным местам, однако голубое сияние горизонта все сильнее манило к себе.

После ужина он незаметно покинул дом, но не успел пройти и мили, как послышался шум двигателя автомобиля и свирепый окрик Арбина. Шварцу пришлось остановиться и вернуться назад.

— Вы должны держаться подальше от всего, что светится ночью, — раздраженно проговорил фермер.

— Почему? — покорно спросил Шварц.

— Потому, что это запрещено, — последовал резкий ответ, потом длинная пауза, и Арбин добавил: — Вы действительно не знаете, что это такое, Шварц?

Шварц развел руками.

— Откуда вы явились? Вы чужак?

— Что такое чужак?

Арбин пожал плечами и ушел.

Однако эта ночь имела огромное значение для Шварца, потому что за время его короткого путешествия странные ощущения в сознании он сам для себя определил как Мысленный Контакт.

Он еще раз прокрутил в своем сознании то, что произошло. Он был один в багряной темноте. Его шаги по пружинящему покрытию дороги были почти беззвучны. Он не слышал и не видел никого вокруг. Он не чувствовал ничего.

Не совсем… Казалось, кто-то прикоснулся к нему, но не к его телу. Это было не совсем прикосновение, скорее присутствие, что-то напоминающее едва заметную щекотку.

Их было два — два разных контакта издалека. Второй (как он различал их?) усиливался (хотя нет, это было неподходящее слово), он становился отчетливым, более явным.

Он знал, что это был именно Арбин. Он знал это, по крайней мере, за пять минут до того, как услышал шум автомобиля, за десять минут до того, как увидел Арбина.

Затем эти мысленные контакты повторялись все чаще и чаще.

Теперь он всегда знал, когда Арбин, Ло или Гро находились в пределах сотни футов от него, даже если у него не было никаких оснований предполагать, что они там. В подобное трудно поверить, и все же он начал воспринимать это, как нечто естественное.

Шварц проэкспериментировал и выяснил, что может с точностью указать, где находится один из них, он мог различать их, поскольку каждый имел свой, отличный от других, мысленный контакт. Рассказывать об этом кому-либо так и не отважился.

Иногда он задумывался, что означает первый мысленный контакт, который он ощутил, направляясь к сиянию на горизонте. Это был не Арбин, не Ло и не Гро. Хотя имело ли это какое-нибудь значение?

Как выяснилось позже — имело. Однажды он вновь почувствовал этот контакт. Тогда он спросил у Арбина:

— Что это за леса за южными холмами?

— Ничего особенного, — грубовато ответил тот. — Это министерская земля.

— Что это значит?

Арбин казалось, был раздражен.

— Какое вам до этого дело? Ее называют министерской землей, потому что она принадлежит премьер-министру.

— Так на ней ничего не выращивают?

— Она не предназначена для этого. — В голосе Арбина чувствовалось возмущение. — Это был огромный центр. В древности. Это священное место, которое никто не имеет права посещать. Слушайте, Шварц, если вы хотите жить спокойно, умерьте любопытство и делайте свою работу.

— Значит, никто не может там жить?

— Вот именно. Вы правы.

— Вы уверены?

— Уверен… И не пытайтесь ходить туда. Иначе вам конец.

— Не буду.

Шварц, задумавшись, отошел, чувствуя странное беспокойство. Именно из этого леса пришел мысленный сигнал, и на этот раз к ощущению добавилась нечто новое. Это был враждебный, угрожающий сигнал.

И все же он не смел ни о чем рассказывать никому из членов фермерского семейства. Они бы не только не поверили ему, но положение его стало бы еще хуже. Он знал это. Собственно говоря, он знал слишком много.

Кроме того, он помолодел, похудел и стал шире в плечах. Его мышцы стали сильнее и выносливее, пищеварение улучшилось. Все это было результатом работы на свежем воздухе. Но было кое-что еще, что в большей степени привлекало его внимание. Это были изменения в его мышлении.

Старики обычно забывают, как они умели думать в юности, забывают быстроту своих мысленных решений, смелость юношеской интуиции, живость воображения. Они привыкают больше задумываться над разнообразными причинами, и поскольку это в конечном итоге дает опыт, считают себя мудрее молодых.

С огромным удовольствием почувствовал Шварц, что понимает все мгновенно, что продвигается от понимания объяснений Арбина к предвидению их, к мысленному опережению собеседника. Это давало ему более реальное ощущение молодости, чем отличное физическое самочувствие.

И вот однажды, спустя два месяца от начала жизни у фермера, Шварц, играя с Гро в шахматы, невольно обнаружил свои новые качества.

Шахматы были те же, только изменились названия фигур. Они были такими, как он их помнил, — это всегда утешало его. По крайней мере в этом отношении память его не обманывала.

Гро рассказал ему о существующих разновидностях шахмат. Среди них были шахматы, в которые играли вчетвером, причем каждый игрок имел свою доску, углами соприкасающуюся с другими, пятая доска, как нейтральная территория, занимала пространство в центре. Существовали объемные шахматы, с расположенными друг над другом восьмью досками, в которых каждая фигура двигалась в трех измерениях, так же, как они обычно двигались в двух, с удвоенным количеством фигур. Победа засчитывалась при мате, поставленном одновременно обоим королям противника. Довольно популярны были шахматы, в которых первоначальное положение фигур определялось бросками костей, или же такие, в которых возможности фигуры зависели от места ее расположения на доске.

Шварц и Гро сыграли уже около полусотни партий.

Сначала Шварц весьма слабо ориентировался в шахматах, и в первых партиях постоянно проигрывал. Однако со временем поражения становились все реже. Постепенно Гро стал чаще проигрывать и каждое поражение сопровождалось его ворчанием.

Гро играл белыми, и его пешка уже прошла на поле противника.

Шварц со скучающим выражением лица следил за игрой, она становилась ему неинтересной, так как он предчувствовал каждый ход, который намеревался сделать Гро. Все это происходило так, будто Гро имел туманное окно в голове. То, что Шварц почти инстинктивно предугадывал следующий ход противника, было лишь частью окружающих его загадок.

Они играли на «ночной» доске со Шварцем светящимися в темноте голубыми и оранжевыми квадратами. Фигуры, обычно нелепые статуэтки из красноватого пластика, ночью преображались. Половина из них излучала кремовую белизну, придававшую им вид холодного блестящего фарфора, вторая половина светилась слабым красным светом.

Светящиеся фигуры словно скользили по доске по своей воле, тогда как движущая их рука полностью терялась в темноте.

Шварц боялся. Он рисковал узнать о своем безумии, но ему необходимо было знать правду.

— Где я? — неожиданно проговорил он.

Гро, прервав осторожное продвижение своей фигуры, посмотрел на него.

— Что?

Шварц не знал слов, означающих «страна» или «народ».

— Что это за мир? — спросил он, делая ход.

— Земля, — последовал короткий ответ, и Гро с энтузиазмом снял с доски фигуру противника.

Это был совершенно неудовлетворительный ответ. Слово, которое использовал Гро, Шварц мысленно перевел как «Земля»? Но что такое «Земля»? Любая планета — «земля» для живущих на ней. Он передвинул на две клетки королевскую пешку, заставив ладью Гро отступить.

— Какой сейчас год? — спросил Шварц со всем спокойствием и обыденностью, на которые был способен.

Гро замер. Возможно, он был даже напуган.

— Что это на тебя нашло сегодня? Не хочешь играть. Если это доставит тебе удовольствие, сейчас 827 год… Г. Э. — добавил он иронически и, нахмурившись, стал обдумывать очередной ход. Шварц мягко спросил:

— Что такое Г.Э.?

— Что? — недовольно переспросил Гро. — А, ты все еще интересуешься, какой сейчас год? Что же, я забыл, что ты научился говорить всего месяц назад. Но ты хорошо соображаешь. Ты действительно не знаешь? Это значит 827 год галактической эры. Галактическая эра — Г.Э., ясно? 827 год со времени основания Галактической Империи, со дня коронования Франкена Первого. А теперь твой ход, пожалуйста.

Однако Шварц задержал его руку, готовую сделать ход. Им овладело отчаяние.

— Минутку, — сказал он, ставя фигуру на место. — Вы знаете эти названия: Америка, Азия, Соединенные Штаты, Россия, Европа…

Возможно, Гро слегка покачал головой, но Шварцу не нужно было этого видеть. Он почувствовал отрицание так же ясно, как если бы оно было высказано.

— Вы не знаете где можно найти карту? — сделал он еще одну попытку.

— Никаких карт, — проворчал Гро, — если ты не хочешь рискнуть своей головой, в Чике. Я не географ.

— Рискнуть головой? Почему? — взволновался Шварц. Может быть, он совершил преступление, и Гро знает об этом?

— У Солнца девять планет, не так ли? — спросил он с сомнением.

— Десять, — последовал уверенный ответ.

Шварц колебался. Конечно, они могли открыть еще одну планету, о которой он не слышал. Но тогда откуда Гро знает о ней? Он подсчитал на пальцах. — Шестая планета, у нее есть кольца?

Гро медленно продвинул вперед королевскую пешку, и Шварц мгновенно сделал то же самое.

— Ты имеешь в виду Сатурн? — спросил Гро. — Конечно, у него есть кольца. — Он раздумывал, взять ли пешку короля или пешку ладьи. Последствия и того и другого хода были неясны.

— А между Марсом и Юпитером находится пояс астероидов — маленьких планет? Я имею в виду между четвертой и пятой планетами.

— Да, — пробормотал Гро. Он вынул изо рта трубку и напряженно размышлял.

Шварц уловил его невнимание и был раздражен. Теперь, когда он удостоверился, что находится на Земле, игра не значила для него абсолютно ничего.

— А ваши книги, они реальны? Существуют другие планеты? На них живут люди?

На этот раз Гро оторвал глаза от доски, вглядываясь в темноту.

— Ты спрашиваешь серьезно?

— Существуют?

— Клянусь Галактикой! По-моему, ты действительно не знаешь!

Шварц почувствовал себя униженным собственным невежеством. — Пожалуйста…

— Конечно, существуют планеты. Миллионы планет! Почти каждая звезда, которую ты видишь, имеет планеты, их имеют и большинство тех звезд, которые не видны. Все это часть Империи.

В сознании Шварц ощущал слабое эхо его слов, идущее непосредственно от одного ума к другому. Он чувствовал, что с каждым днем мысленный контакт становится все сильнее. Возможно, вскоре он будет слышать эти тихие слова, когда собеседник думает, не произнося их вслух.

И тут впервые он наконец подумал о возможной альтернативе безумия. Прошел ли он каким-то образом сквозь время? Может быть, проспал?

— Как давно это все произошло, Гро? — хрипло проговорил он. — Сколько времени прошло с того момента, когда была только одна планета?

— Что ты хочешь этим сказать? — Гро неожиданно стал осторожен. — Ты как-нибудь связан со Старейшими?

— С кем? Я не связан ни с кем, но разве не была Земля единственной планетой?.. Не была?

— Старейшие говорят, что была, — мрачно сказал Гро, — но кто знает? Планеты существовали в течение известной истории.

— Сколько это времени?

— Я думаю — тысячи лет. Пятьдесят тысяч, сто тысяч, — не знаю.

Тысячи лет! Шварц почувствовал прорывающийся хрип в горле и, охваченный паникой, сдержал его. И все это между двумя шагами? Мгновение — и он миновал тысячи лет? Он вновь вернулся к амнезии. Его идентификация солнечной системы должна быть результатом пробивающейся сквозь туман болезни искаженной памяти.

Тем временем Гро делал очередной ход, и почти автоматически Шварц мысленно отметил ошибку. Он задержался, прежде чем приступить к конечной атаке.

— Земля — ее глава, не так ли? — сказал он.

— Глава чего?

— Имп…

Гро расхохотался так, что фигуры на доске задрожали.

— Слушай, я устал от твоих расспросов. Ты что круглый дурак? Похожа ли Земля на главу чего-либо? — послышалось тихое жужжание, и кресло Гро объехало стол. Шварц почувствовал пальцы, сжавшие его руку.

— Смотри! Смотри сюда! — Голос Гро перешел в отрывистый шепот. — Видишь горизонт? Сияние?

— Да.

— Это Земля — вся Земля такая.

— Я не понимаю.

— Почва Земли радиоактивна. Она светится, светилась и будет светиться всегда. Ничего не растет. Никто не может жить… Неужели ты действительно не знал этого. Как ты думаешь, почему у нас установлено Шестьдесят?

Инвалид успокоился и вновь объехал стол.

— Твой ход.

Шестьдесят! Опять мысленный контакт с неуловимой атмосферой угрозы. Шварц автоматически передвигал фигуры, с замирающим сердцем обдумывая услышанное.

Спустя некоторое время он заговорил вновь.

— Что такое Шестьдесят?

— Почему ты спрашиваешь об этом? — с резким недружелюбием проговорил Гро. — Что тебе нужно?

— Пожалуйста, — покорно произнес Шварц. — Я совершенно безвредный человек. Я не знаю ни кто я, ни что со мной случилось. Возможно, у меня амнезия.

— Весьма вероятно. Ты сбежал от Шестидесяти? Говори правду?

— Но я же сказал, что не знаю, что такое Шестьдесят!

По-видимому, Гро поверил в его искренность. Долгое время он молчал. Шварц отчетливо чувствовал его мысленный контакт, но не мог разобрать слов.

— Шестьдесят — это твое шестидесятилетие, — медленно сказал Гро. — Земля может содержать двадцать миллионов человек, не больше. Чтобы жить, человек должен работать. Кто не может работать, тот не может жить. После шестидесяти ты не можешь работать…

— И тогда… — Шварц замер с открытым ртом.

— Человека устраняют. Это не больно.

— Его убивают?

— Это не убийство, — жестко проговорил Гро. — Так должно быть. Другие планеты не желают принимать нас, а мы должны как-то освободить место для детей. Это долг старшего поколения перед младшим.

— А что если кто-то скроет, что ему шестьдесят?

— Зачем? Жизнь после шестидесяти невесела. И каждые десять лет проводится Проверка, и всех, кто достаточно глуп, чтобы пытаться жить, так или иначе обнаружат. Кроме того, у них зарегистрирован возраст каждого.

— Но не мой. — Слова сами вырвались у него. — Кроме того, мне всего пятьдесят — исполнится.

— Это не имеет значения. Они могут проверить возраст, проведя анализ костей. Ты не знал этого? Подобные вещи невозможно скрыть. На этот раз они заберут меня… Твой ход.

Шварц проигнорировал напоминание.

— Вы имеете в виду, что они…

— Именно. Мне всего пятьдесят пять, но посмотри на мои ноги. Могу ли я работать? В нашей семье зарегистрировано трое, и соответственно на троих рассчитана наша доля. Нужно было сообщить, когда меня разбил паралич, и долю бы уменьшили, но тогда я получил бы предварительные Шестьдесят, а Арбин с Ло не пожелали этого. Они повели себя как дураки, потому что это означало тяжелую работу для них, пока не появился ты. И все равно в следующем году меня заберут… твой ход.

— В следующем году Проверка?

— Точно… Твой ход.

— Подождите! — нетерпеливо воскликнул Шварц. — Но кто-нибудь живет после шестидесяти? Есть исключения?

— Не для таких, как мы с тобой. Премьер-министр и члены Совета Старейших живут полную жизнь, некоторые ученые, имеющие особые заслуги. Таких немного. Может быть, дюжина… Твой ход!

— Кто это решает?

— Премьер-министр, конечно. Ты будешь ходить?

Однако Шварц встал.

— Это не имеет смысла. Я ставлю мат в пять ходов. — И он быстро назвал свои действия.

— Хорошая партия, — автоматически добавил он.

Гро посмотрел на доску, после чего с криком сбросил ее со стола. Светящиеся фигуры рассыпались по земле.

— Вы… со своей проклятой болтовней… — закричал он.

Однако Шварц был поглощен мыслью спасения от Шестидесяти. Потому, что хотя Браунинг и сказал:

Сказано это было на Земле, на которой жили миллиарды людей, и на всех хватало пищи. Лучшее, которое ждет впереди, теперь означало шестьдесят и смерть.

Шварцу было шестьдесят два года.

Шестьдесят два…

12. Ум, который убивает

Все было очень тщательно обдумано Шварцем. Раз он не хотел умирать, необходимо покинуть ферму. Если он останется здесь, то будет Проверка, а вместе с ней смерть. Итак, надо покинуть ферму. Но куда идти?

Он вспомнил, что это было, — госпиталь? — в Чике. Там о нем заботились. Но почему? Потому, что он был для них объектом научного опыта. Но разве не остался он им и теперь? Он может разговаривать, может описать им симптомы, чего прежде сделать не мог. Он может даже рассказать им о мысленном контакте.

А что если мысленным контактом обладали все люди? Может ли он знать, так это или нет?.. Ни у Арбина, ни у Ло, ни у Гро его не было. Это он знал. Не слыша и не видя его, они не знали, где он находится. Да и не выигрывал бы он у Гро в шахматы, если бы тот мог…

Стоп, ведь шахматы — популярная игра. А если бы люди обладали мысленным контактом, играть в эту игру было бы невозможно.

Эти размышления привели Шварца к мысли, что он обладает особым психологическим складом ума. Возможно, роль подопытного предполагала не особенно приятную жизнь.

А если предположить, что верна новая пришедшая ему в голову гипотеза? Что, если он не болен амнезией, а прибыл из прошлого? Значит, он представляет ценность для историков, археологов. При очередной Проверке можно все рассказать и, значит, ему не грозит смерть.

Если ему поверят, конечно.

Вот доктор должен ему поверить. Он был небрит в то утро, когда Арбин отвез его в Чику. Он прекрасно помнит это. Позже волосы на лице расти перестали, значит, они что-то сделали с ним. Тогда доктор должен помнить, что он — Шварц — имел на лице волосы. Разве этого мало? Гро и Арбин никогда не брились. Как-то Гро сказал ему, что волосы на лице имеют только звери.

Итак, нужно найти доктора.

Как его звали? Шект?.. Да, Шект.

Но он так плохо знал этот ужасный мир! Если он уйдет ночью, ему трудно будет ориентироваться в пути, он может попасть в радиоактивные ловушки, о которых ничего не знает. Поэтому с отчаянием человека, не имеющего выбора, рано утром он вышел на шоссе.

До ужина его ждать не будут, а за это время он успеет уйти далеко.

Первые полчаса у него было приподнятое настроение, впервые с того времени, как все это началось. Наконец он что-то делает, пытается бороться с окружающим его миром. И на этот раз перед ним стояла цель! Это был не просто бессмысленный побег, как тот раз в Чике.

Для старика он — в неплохой форме. Он им еще покажет!

И тут Шварц замер. Он остановился посередине шоссе потому, что вдруг напомнило о себе что-то, о чем он забыл.

Это был тот странный сигнал, неизвестный мысленный сигнал, который он почувствовал, когда пытался достичь светящегося горизонта, но был задержан Арбином, сигнал с министерской земли.

Сейчас он почувствовал, что этот кто-то — сзади и следит за ним.

Он внимательно прислушался, или, по крайней мере, сделал то, что было эквивалентом этого действия по отношению к мысленному контакту.

Он не приближался, но усиливался. Он содержал осторожность и враждебность, но не отчаяние.

Стало ясно и другое. Целью преследователя было не выпускать его из виду, к тому же он был вооружен.

Осторожно, почти бессознательно, Шварц повернулся, пристально вглядываясь в горизонт. И сигнал, полученный им, мгновенно изменился. Он стал осторожным, неуверенным в собственной безопасности и в успехе своих планов, в чем бы они не состояли. Еще яснее стал факт наличия у преследователя оружия, как будто тот размышлял о возможности его применения в случае необходимости.

Шварц понимал, что сам он был безоружен и беззащитен. Он знал, что преследователь скорее убьет его, чем позволит скрыться, убьет при первом же подозрительном движении… Этот невидимый преследователь…

И Шварц продолжал идти, зная, что преследователь где-то достаточно близко и готов при случае убить его. Его спина застыла от ожидания неизвестности. Как выглядит смерть?

Шварц держался за мысленный сигнал преследователя, как за спасение. Он должен уловить миг усиления интенсивности, означающий, что оружие направлено на него, спуск нажат и смерть близка. В этот момент он упадет на землю, убежит…

Но зачем? Раз существовали Шестьдесят, не лучше ли встретить смерть сразу?

Теория прыжка во времени вновь ускользнула из его сознания, скорее это все-таки амнезия. Возможно, он опасный преступник, за которым нужно следить. Возможно, его подсознание защищается амнезией от признания какой-то огромной вины.

Так он шел по пустому шоссе навстречу неизвестной судьбе, преследуемый смертью.

Было темно, и дул пронизывающий ветер. По подсчетам Шварца был декабрь, что подтверждало и время восхода солнца, однако в прохладе ветра не чувствовалось холода зимы.

Шварц давно решил, что источником постоянного тепла этой планеты (Земли?) было не только Солнце. Радиоактивная почва сама излучала энергию, незаметную на квадратном футе, но гигантскую в масштабе миллионов квадратных миль.

Мысленный контакт невидимого в темноте преследователя приблизился. По-прежнему пристальный и настороженный. Следить в темноте было трудно. Возможно, он не хотел рисковать?

— Эй! Эй, послушайте! — раздался тонкий и гнусавый голос. Шварц замер и медленно повернулся.

Маленькая фигура, с трудом различимая в темноте, не спеша приближалась к нему.

— Эй! Хорошо, что я вас встретил. Не очень весело идти одному. Не возражаете, если я пойду с вами?

— Здравствуйте, — вяло ответил Шварц. Это была материализация того самого мысленного контакта преследователя. И лицо мужчины было ему знакомо. Оно относилось к его туманным воспоминаниям о Чике.

И тут преследователь проявил все признаки распознания.

— Слушайте, я вас знаю. Точно!.. А вы меня помните?

Поверил бы он в искренность говорившего в другое время и при других условиях, Шварц не знал. Однако сейчас он не мог не заметить, что этот тонкий слой деланного распознания не мог скрыть мысленного сигнала, который говорил, кричал ему, что этот маленький человек с пронзительными глазами знал его с самого начала. Знал и готов был в случае необходимости использовать против него оружие.

Шварц покачал головой.

— Ну как же, — настаивал маленький человек. — Помните магазин? Я забрал вас тогда из толпы. — Он деланно рассмеялся. — Они еще думали, что у вас радиационная горячка. Вы должны помнить.

Шварц действительно помнил, смутно и неопределенно. Человек, похожий на этого, и толпа, которая сначала закрыла им дорогу, а затем расступилась перед ними.

— Да, — сказал он. — Рад вас встретить. — Ответ не был особенно остроумным, но Шварц на лучшее способен не был, и маленький человек,по-видимому, не имел ничего против.

— Меня зовут Наттер, — проговорил он, протягивая маленькую руку. — В тот раз я не имел возможности с вами поговорить, но я рад, что представился еще один случай… Давайте познакомимся.

— Шварц, — и он обменялся с маленьким человеком кратким рукопожатием.

— Как вы здесь оказались? — спросил Наттер. — Идете куда-нибудь?

Шварц пожал плечами.

— Просто гуляю.

— Любите ходить пешком? Я тоже. Свежий воздух и так далее. Но всегда приятно иметь спутника. Куда вы идете?

Второй раз Наттер задал этот вопрос, и мысленный сигнал явно говорил, сколь важно для него это. Шварц засомневался, что ему удастся избежать этой темы. Он чувствовал беспокойство в уме преследователя. Никакая ложь не могла ему помочь. И Шварц не знал этот новый мир настолько, чтобы лгать.

— Я иду в больницу, — сказал он.

— Больницу? Какую больницу?

— Ту, в которой я был в Чике.

— Вы имеете в виду институт. Не так ли? Тот, в который я отвел вас тогда из магазина.

Беспокойство и растущая напряженность.

— К доктору Шекту, — сказал Шварц. — Вы его знаете?

— Я о нем слышал. Большой человек. Вы больны?

— Нет, но я должен время от времени навещать его. Звучит ли это убедительно?

— Пешком? — проговорил Наттер. — Разве он не присылает за вами машину? — По-видимому, его слова прозвучали неубедительно.

Шварц промолчал. Наступила натянутая тишина.

Однако Наттер был общителен.

— Слушайте, скоро будет стоп-пункт. Я закажу такси из города. Оно встретит нас на дороге.

— Стоп-пункт?

— Конечно. Они разбросаны вдоль всего шоссе. Видите, вот и он.

Он шагнул в сторону от Шварца, и тот вдруг понял, что кричит:

— Стойте! Ни с места!

Наттер остановился. Когда он повернулся, на его лице не было прежней любезности.

— Что с вами?

Шварц почувствовал, что его знания языка едва хватает для той скорости, с которой у него вырвались слова.

— Я устал от этого притворства. Я знаю вас и знаю, что вы собираетесь делать. Вы хотите сообщить кому-то, что я иду к доктору Шекту. Они будут ждать меня в городе и пришлют за мной машину. А если я попытаюсь убежать, вы меня убьете.

На лице Наттера появились морщины.

— Ты чертовски прав насчет последнего, — пробормотал он. Это не было предназначено для ушей Шварца и не достигло их, но слова мягко появились на самом краю мысленного сигнала.

Вслух он сказал:

— Господи, вы меня удивляете. — В то же время его рука двигалась по направлению к бедру.

И Шварц утратил контроль над собой. В диком бешенстве он замахал руками.

— Оставьте меня в покое, слышите, вы! Что я вам сделал? Убирайтесь!

Его голос перешел в хриплый крик, лоб напрягся от ненависти и страха перед существом, стоящим перед ним, ум которого источал такую враждебность. Его собственные эмоции сконцентрировались в давлении на мысленный контакт, пытаясь избежать его навязчивости, освободиться от него…

И все исчезло. Исчезло неожиданно и сразу. На мгновение он почувствовал невыносимую боль, не в себе, а в противнике, и потом — пустота. Мысленного контакта больше не было.

Наттер медленно осел на землю и повалился лицом вниз.

Шварц нагнулся над ним. Наттер был маленьким человеком, и повернуть его не составляло особого труда. На его лице застыло выражение непередаваемого страдания. Шварц приложил руку к его груди. Сердце не билось.

Он выпрямился, чувствуя наполнявший его ужас перед самим собой.

Он убил человека!

Затем пришло изумление.

Не дотронувшись до него! Он убил этого человека одной ненавистью, ударяя каким-то образом по мысленному контакту.

Какими силами он обладал еще?

Шварц быстро принял решение. Обыскав карманы Наттера, он нашел деньги. Отлично! Это ему пригодится. Покончив с этим, он оттащил труп в поле, где его скрыла высокая трава.

Он шел еще два часа. Другие мысленные контакты не появлялись. Вскоре он достиг границ Чики.

Чика для Шварца была всего лишь деревней, и по сравнению с Чикаго, каким он его помнил, численность населения была абсолютно ничтожной. И все же в первое время мысленных контактов было невыносимо много. Они изумляли и смущали его.

Так много! Одни неопределенные и рассеянные, другие ясные и отчетливые. Его миновали люди, ум которых, казалось, обладал взрывной интенсивностью, и другие, мысли которых не содержали ничего, кроме ленивого пережевывания только что съеденного завтрака.

Сначала Шварц воспринимал каждый контакт как персональное обращение, однако менее чем за час научился не обращать на это внимания.

Теперь он слышал слова, даже когда их не произносили вслух. Это было нечто новое, и он почувствовал, что прислушивается к ним. Это были тихие, возникающие непонятно откуда словосочетания, как далекий, далекий шорох ветра… А с ними появились живые, трепещущие эмоции, и другие тонкие, неуловимые ощущения, которые невозможно было описать — так, что весь мир был лишь панорамой кипящей жизни внутри него.

Проходя мимо зданий, он почувствовал, что может проникнуть внутрь их, просто направляя туда свое сознание, как вещь, которую он держит на привязи и которая способна проникать сквозь невидимые для глаза отверстия.

Он остановился перед большим зданием с белокаменным фасадом и задумался. Они (кем бы они ни были) искали его. Он убил преследователя, но должны были быть другие, те, с которыми он хотел связаться. Лучшим выходом для него было бы скрыться на несколько дней, но как это сделать?.. Может быть, работа?..

Он мысленно проник в стоящий перед ним дом. Где-то в его глубине он почувствовал мысленный контакт, который мог означать работу для него. Здесь нужны были текстильные рабочие, а он когда-то был портным.

Шварц вошел внутрь, однако никто не обращал на него внимания. Он тронул чье-то плечо.

— Извините, где я могу узнать насчет работы?

— В эту дверь! — Донесшийся до него мысленный контакт был полон раздражения и подозрительности.

За узкой дверью худой мужчина с острым подбородком быстро задал ему несколько вопросов и указал на классификационную машину, на которой нужно было набрать ответы.

С одинаковой неуверенностью Шварц отвечал правду и неправду.

Наконец мужчина с явной незаинтересованностью обратился к нему. Вопросы следовали один за другим: Возраст?.. Пятьдесят два? Хм. Состояние здоровья?.. Квалификация?.. Работали с текстилем? С каким сортом… Термопластик?.. Эластомерик?.. У кого работали последний раз?.. Его имя… Вы не из Чики?.. Где ваши документы?.. Вы должны были взять их с собой, раз собирались устраиваться на работу… Ваш регистрационный номер?..

Такого поворота дел Шварц не предвидел. И мысленный контакт сидящего перед ним человека начал меняться, становясь подозрительным и осторожным.

— Мне кажется, — нервно проговорил Шварц, — что я не подойду для этой работы.

— Нет, нет, подождите, — мужчина кивнул ему. — У нас есть кое-что для вас. Минутку. — Он улыбнулся, но мысленный контакт стал отчетливее и еще враждебнее.

Он нажал кнопку вызова на столе…

Охваченный неожиданным страхом Шварц бросился к двери.

— Держите его! — тут же закричал мужчина, выскакивая из-за стола.

Шварц ударил по мысленному контакту, яростно атакуя его своей волей, и услышал стон позади. Он быстро оглянулся. Мужчина сидел на полу, сжав лицо руками. Какой-то человек нагнулся над ним, а затем направился к Шварцу. Шварц не ждал ни минуты.

Он выбежал на улицу, полностью сознавая, что теперь его начнут искать, имея его полное описание, и что, по крайней мере, этот мужчина его узнает.

Он наугад бежал по улицам, привлекая к себе внимание все большего числа людей. Подозрение, подозрение отовсюду, подозрение потому, что он не мог понять, где настоящие враги, те, которые излучали не только подозрение, но и уверенность, и поэтому неожиданный удар нейрохлыста он предугадать не смог.

Шварц почувствовал неожиданно возникшую невыносимую боль, как от удара плети, боль, сжавшую его в стальных объятиях. Затем он провалился в темноту.

13. Паучья сеть в Вашене

Отличительной чертой парка при здании Собрания Старейших в Вашене было царящее здесь спокойствие. Суровый аскетизм, так можно было бы определить ту неподдельную степенность, с которой группы новичков совершали свою прогулку среди деревьев Квадрата, где не имел права появляться никто, кроме Старейших. Время от времени мимо проходил кто-нибудь из высокопоставленных Старейших, одетый в зеленую мантию, величественно принимая приветствия.

Изредка здесь появлялся премьер-министр.

И вот сегодня премьер-министр почти бежал, не обращая внимания на почтительные жесты рук, чувствуя за спиной осторожные взгляды, непонимающие переглядывания и слегка поднятые в удивлении брови.

Он ворвался в Зал Собраний через служебный вход и побежал по пустому коридору, затем забарабанил в дверь, открывшуюся при нажатии ноги сидящего в комнате, и вошел.

Секретарь искоса взглянул на него из-за своего маленького стола, на котором был установлен миниатюрный телевизор с экранируемым приемом, и продолжал внимательно слушать сообщения.

Премьер-министр резко стукнул по столу.

— Что это такое? Что происходит?

Секретарь холодно посмотрел на него и отодвинул телевизор в сторону.

— Мое почтение, ваша светлость.

— Не нужно церемоний! — нетерпеливо прокричал премьер-министр. — Я хочу знать, что происходит.

— Если в двух словах, то наш подопечный сбежал.

— Вы хотите сказать, что человек, которого Шект подверг обработке Синапсайфером — чужак-шпион — тот, который был на ферме…

Неизвестно, как много определений произнес бы еще обеспокоенный премьер-министр, если бы секретарь не прервал его безразлично:

— Именно.

— И почему мне не сообщили? Почему мне ничего не сообщили?

— Необходимо было действовать немедленно, а вы были заняты. Поэтому я надеялся на свои силы.

— Да, вас очень беспокоит моя занятость, когда вы хотите обойтись без меня. Но я не позволю обходить меня стороной. Я не…

— Мы зря теряем время, — невозмутимо произнес секретарь, и премьер-министр запнулся посреди начатой фразы. Он закашлялся, не зная, что сказать, и мягко проговорил:

— Расскажите подробности, Балкис.

— Подробностей почти нет. После двух месяцев терпеливого ожидания этот Шварц покидает ферму, за ним следят, но он уходит от слежки.

— Как уходит?

— Точно мы не знаем, но факты следующие. Наш агент, Наттер, прошлой ночью пропустил три сеанса связи. По шоссе, по направлению к Чике был послан его напарник, который и нашел его у обочины шоссе мертвого.

Премьер-министр побледнел.

— Его убил чужак?

— Вероятно, хотя мы не можем утверждать наверняка. Не было обнаружено никаких признаков насилия, кроме выражения боли на его лице. Конечно, будет произведено вскрытие. Он мог умереть и от инфаркта в самый неподходящий момент.

— Это было бы невероятным совпадением.

— Я тоже так думаю, — холодно ответил секретарь. — Однако, если его убил Шварц, то события становятся еще более загадочными. Видите ли, из того, о чем мы говорили раньше, вполне определенно следует, что Шварц должен был отправиться в Чику, чтобы встретиться с Шектом, да и Наттер был найден на дороге между фермой Марена и Чикой. Поэтому три часа назад мы объявили в городе розыск, и человек был схвачен.

— Шварц? — недоверчиво спросил премьер-министр.

— Именно он.

— Почему вы этого не сказали сразу?

Балкис пожал плечами.

— Ваша светлость, у нас есть более важные дела. Я сказал, что Шварц в наших руках. Но он был схвачен легко и быстро, и мне трудно соотнести это со смертью Наттера. Как может быть он одновременно столь умным, чтобы обнаружить и убить Наттера, одного из наших людей, и столь глупым, чтобы открыто искать работу?

— Он искал работу?

— Да… Это дает возможность выдвинуть две версии. Или он уже передал имеющиеся у него сведения Шекту или Авардану, или же он позволил себя схватить с целью отвлечь внимание; не исключено, что действуют и другие агенты, которых мы не обнаружили и которых он прикрывает. В любом случае мы не должны быть чересчур спокойными.

— Не знаю, — беспомощно сказал премьер-министр, красивое лицо которого выражало беспокойство. — Все это слишком сложно для меня.

Балкис усмехнулся с почти нескрываемым презрением и объявил:

— Через четыре часа у вас назначена встреча с профессором Белом Аварданом.

— У меня? Зачем? Что мне ему говорить? Я не хочу его видеть.

— Успокойтесь. Вы должны видеть его, ваше сиятельство. Это кажется мне необходимым, потому что близится время начала этой фиктивной экспедиции, и он должен сыграть свою роль, спрашивая вашего разрешения на исследование запретных зон. Об этом предупредил нас Энус, а уж он должен знать подробности этой комедии. Вы должны воздать ему тем же и сделать вид, что принимаете все всерьез.

— Хорошо, я попробую, — кивнул премьер-министр.

Бел Авардан прибыл вовремя и имел возможность оглядеться вокруг. Для человека, хорошо знакомого с лучшими произведениями архитектуры Галактики, здание Собрания Старейших выглядело не более чем примитивная коробочка из гранита и стали, выполненная в архаическом стиле. Для того, кто был к тому же археологом, оно своим мрачным, почти диким аскетизмом, могло олицетворять жилище, соответствующее мрачному, почти дикому образу жизни. Эта примитивность у него ассоциировалась с далеким прошлым.

Мысленно Авардан вновь вернулся назад. Его двухмесячное путешествие по западному континенту оказалось не совсем приятным. Все испортил тот первый день. Воспоминание о событиях того дня мгновенно его разозлило. Эта девушка была груба, неблагодарна, настоящая землянка. Почему он должен чувствовать себя виноватым? И все же…

Учитывал ли он, каким потрясением для нее было узнать, что он чужак? Он вспомнил и оскорбившего ее офицера, которому он отплатил сломанной рукой за высокомерие и жестокость? Да и мог ли он знать, сколько ей уже довелось претерпеть от чужаков. Неужели он оказался для нее одним из них?

Если бы он был более терпеливым… Он даже не помнил точно ее имени. Пола, а дальше? Странно. Обычно он не жаловался на память. Была ли это подсознательная попытка все забыть?

Что же, это совсем неглупо. Забыть! Собственно говоря, о чем ему помнить? Землянка. Обыкновенная землянка.

К радости Авардана, появился премьер-министр. Это означало конец воспоминаниям о том дне в Чике. Однако он чувствовал, что они еще вернутся. И эти мысли возвращались к нему все время.

Что касается премьер-министра, то он был облачен в новую блестящую мантию. Его лицо было спокойно и невозмутимо.

Разговор между ними прошел по-дружески. Авардану пришлось передать добрые пожелания людям Земли от некоторых высокопоставленных политиков Империи. Затем речь зашла о важности археологии для граждан Империи, о вкладе, который она вносит в великое положение о том, что люди всех планет — братья. Премьер-министр заметил, что земляне с этим согласны и надеются, что вскоре наступит время, когда остальная часть Галактики перейдет в этом отношении от теории к практике.

— Именно с этой целью, — слегка усмехнувшись, сказал Авардан, — я пришел к вам, ваше превосходительство. Различия между Землей и некоторыми находящимися по соседству провинциями Империи, возможно, в большей степени обусловлены несходством образа мыслей проживающих людей. И все же множество разногласий можно было бы устранить, доказав, что земляне не отличаются в расовом отношении от других граждан Галактики.

— И как вы намереваетесь это сделать?

— Трудно объяснить это словами. Возможно, вам известны два основных направления в археологии, называемые теорией Мергера и теорией расселения.

— Я знаком с ними в общих чертах.

— Великолепно. Так вот, теория Мергера утверждает, что различные части человечества, развивающиеся независимо друг от друга, на определенном этапе смешались в результате межвидовых браков. Подобная концепция основывается на сегодняшней схожести людей.

— Да, — сухо ответил премьер-министр, — и кроме того, из этой концепции следует, что существует несколько сотен или тысяч самостоятельно развившихся существ человеческого типа, обладающих столь близким химическим и биологическим родством, что возможны взаимные браки между ними.

— Действительно, — с удивлением проговорил Авардан. — Вы коснулись самого слабого ее места. И все же большинство археологов не обращает на это внимания, упорно придерживаясь теории, что в изолированных частях Галактики могут существовать подвиды человечества, не смешавшиеся с остальными и сохранившие свои отличия.

— Вы имеет в виду Землю, — заметил премьер-министр.

— Земля берется как пример. С другой стороны, теория расселения…

— Считает всех нас потомками одной планетарной группы людей.

— Именно.

— Мой народ, — сказал премьер-министр, — основываясь на доказательствах из нашей истории и определенных источниках, которые священны и потому не могут быть показаны чужаку, верит, что Земля является первоначальной родиной человечества.

— В это же верю и я, и прошу вас помочь мне доказать это всей Галактике.

— И на чем основан ваш оптимизм?

— На моем убеждении, что многие примитивные артефакты и архитектурные памятники могут быть расположены в тех зонах вашей планеты, которые, к несчастью, радиоактивны. Их возраст может быть точно определен.

Однако премьер-министр, не дослушав, отрицательно покачал головой.

— Об этом не может быть и речи.

— Почему? — удивился Авардан.

— Прежде всего, — произнес премьер-министр, — чего вы надеетесь добиться? Если вы докажете свою правоту, даже если на всех планетах согласятся с вами, что изменит тот факт, что миллион лет назад все мы были землянами? В конце концов, миллион лет назад все мы были обезьянами, и все же никто не называет их своими родственниками.

— Вы приводите доказательства в пользу своих противников, — неохотно произнес Авардан, закусив нижнюю губу.

— Потому, что я спрашиваю себя, что скажут по этому поводу мои противники. Таким образом, вы не достигнете ничего, за исключением, быть может, дальнейшего обострения ненависти к нам.

— Но существуют еще интересы чистой науки, расширения наших знаний…

Премьер-министр кивнул.

— Я искренне огорчен, что мне приходится этому препятствовать. Я бы с радостью помог вам, но земляне — упрямый и гордый народ, которому столетиями приходилось проявлять смирение из-за… отношения к ним в определенных частях Галактики, достойного сожаления. У них есть определенные табу, определенные обычаи, которые даже я не посмею нарушить.

— И радиоактивные зоны…

— Да, они являются одним из наиболее серьезных запретов. Даже если бы я дал вам свое разрешение, а я сделал бы это с величайшим удовольствием, это вызвало бы лишь беспорядки, которые не только подвергнут опасности вас и членов вашей экспедиции, но и спровоцируют враждебные действия против Земли со стороны Империи. Допустив это, я потеряю доверие моего народа.

— Но я собираюсь принять все возможные предосторожности. Если вы хотите, можете послать со мной наблюдателей… Или же я могу дать обещание не публиковать никаких полученных результатов без предварительной консультации с вами.

— Вы искушаете меня. Ваш замысел очень интересен. Но вы переоцениваете мои возможности, даже если мы оставим в стороне вопрос о чувствах моего народа. Я не обладаю абсолютной властью. Собственно говоря, моя власть весьма ограничена, и все вопросы должны передаваться на рассмотрение Совета Старейших, прежде чем по ним будет принято окончательное решение.

Авардан покачал головой.

— Очень жаль. Наместник предупреждал меня о трудностях, но я все же надеялся… Когда вы проконсультируетесь со своим Советом?

— Президиум Совета соберется через три дня. Не в моих силах изменить повестку дня, так что возможно пройдет несколько дней, прежде чем будет обсужден ваш вопрос. Скажем, неделя.

Авардан рассеянно кивнул.

— Хорошо. Между прочим, ваше превосходительство…

— Да?

— Я хотел бы встретиться с одним ученым, живущим на вашей планете. Доктор Шект из Чики. Поскольку я уверен, что он человек занятой, не могу ли я попросить у вас сопроводительное письмо?

Премьер-министр заметно сосредоточился и некоторое время молчал.

— Могу ли я спросить, с какой целью вы желаете его видеть? — проговорил он наконец.

— Конечно. Я читал об изобретенном им приборе, который он, кажется, назвал Синапсайфером. Дело касается нейрохимии мозга и может оказаться весьма интересным для одного моего замысла. Я занимался работой по разбиению человечества на энцефалогические группы, знаете, по различным типам мозговых токов.

— Ухм… Я кое-что слышал об этом изобретении. Кажется, ему не удалось добиться успеха.

— Что же, возможно вы правы, но он специалист в этой области и может быть мне очень полезен.

— Понимаю. В таком случае письмо для вас будет приготовлено. Конечно, вы не должны упоминать о своих намерениях в связи с запретными зонами.

— Разумеется, ваше превосходительство. — Авардан встал. — Благодарю вас за любезность, и могу лишь выразить надежду, что Совет Старейших будет благосклонен к моим замыслам.

Секретарь появился сразу после ухода Авардана. На его губах застыла свойственная ему холодная злобная улыбка.

— Отлично, — проговорил он. — Вы держались отлично, ваша светлость.

Премьер-министр мрачно посмотрел на него.

— Зачем он хочет встретиться с Шектом?

— Вы удивлены? Не стоит. Все прекрасно согласуется. Вы заметили его холодность, когда вы отказали в его просьбе? Была ли это реакция ученого, переживающего, что нечто без всякой причины ускользает из его рук? Или же это была реакция человека, сыгравшего свою роль и довольного, что дело уже сделано?

И снова странное совпадение. Шварц убегает и пробирается в Чику. На следующий день здесь появляется Авардан, и после равнодушной болтовни о своей экспедиции, между прочим, упоминает, что направляется в Чику, чтобы встретиться с Шектом.

— Но почему он сказал об этом, Балкис? Это выглядит безрассудно.

— Потому, что вы прямолинейны. Представьте себя на его месте. Он считает, что мы ничего не подозреваем. В подобных случаях победу приносит искренность. Он отправляется на встречу с Шектом. Отлично! Он откровенно говорит об этом. Он даже просит письмо. Что может быть лучшей гарантией его честных и откровенных намерений? И это поднимает другой вопрос. Шварц мог обнаружить, что за ним следят. Но у него не было времени предупредить сообщников, иначе перед нами не разыгралась бы эта комедия.

Секретарь прищурил глаза, закончив плести свою словесную сеть.

— Трудно сказать, сколько времени пройдет, прежде чем отсутствие Шварца покажется им подозрительным, но, по крайней мере, Авардан за это время успеет встретиться с Шектом. Мы схватим их вместе, и они не смогут выкрутиться.

— Сколько у нас есть времени? — спросил премьер-министр.

Балкис задумчиво посмотрел на него.

— Пока точно ответить нельзя, а с тех пор как стало известно об измене Шекта, мы утроили скорость приготовлений, и все идет хорошо. Мы ждем лишь математические расчеты необходимых орбит. Несовершенство наших компьютеров задержит нас. Что же… Теперь это вопрос всего нескольких дней.

— Дней?! — Это было сказано тоном, в котором странно смешались торжество и ужас.

— Дней! — повторил секретарь. — Но помните, что всего одной бомбы за две секунды до нулевого времени будет достаточно, чтобы остановить нас. И даже после этого будет период от одного до шести месяцев, в течение которого возможен ответный удар. Так что мы еще не в полной безопасности.

Несколько дней! И начнется небывалая в истории Галактики битва, и Земля атакует всю Империю.

Руки премьер-министра слегка дрожали.

14. Вторая встреча

За два месяца, прошедшие со дня, когда Синапсайфер Шекта был испытан на Шварце, физик неузнаваемо изменился.

Он похудел, стал больше сутулиться, изменилось его поведение — он стал рассеянным, напуганным. Он замкнулся в себе, начал избегать даже ближайших сотрудников, которых сторонился столь явно, что это было заметно всем.

Лишь с дочерью Шект был откровенен, возможно потому, что и она как-то ушла в себя. Старалась быть незаметной на работе.

— Они следят за мной, — говорил он. — Я это чувствую. Я ни на минуту не могу оставаться один. Всегда кто-нибудь рядом. Они не хотят даже, чтобы я писал отчеты.

И Пола это чувствовала, но чтобы подбодрить отца, вновь и вновь повторяла:

— Но в чем они могут обвинить тебя? Даже если ты и провел эксперимент на Шварце, не такое уж страшное это преступление. Они бы просто вызвали тебя «на ковер» за это.

Однако он бормотал с бледным лицом:

— Они не разрешат мне жить. Приближаются мои Шестьдесят, и они не разрешат мне жить.

— После всего, что ты сделал? Чепуха!

— Я слишком много знаю, Пола, и они мне не верят.

— Слишком много знаешь о чем?

Он слишком устал и не мог больше нести эту тяжесть. И он рассказал ей. Сначала она не поверила ему, но потом, когда поняла, что все это правда, застыла, охваченная ужасом.

На следующий день Пола с другого конца города позвонила в посольство. Говоря через платок, она спросила доктора Бела Авардана.

Его не было. Они думали, что он может быть в Бонере, шесть тысяч миль отсюда, но не были уверены. Да, но он скоро должен вернуться в Чику, но когда — они сказать не могут. Может быть, она назовет свое имя? Они попытаются с ним связаться.

Тут Пола прервала связь и прижалась щекой к стеклянной стенке кабины, с радостью ощущая ее прохладу. Глаза ее были полны слез.

Дура, дура!

Он помог ей, а она так себя вела. Он подставил себя под нейрохлыст, чтобы защитить от чужака достоинство маленькой землянки, и чем она ему отплатила?!

Сто кредитов, отправленные ею на следующее после происшествия утро, вернулись назад. Она хотела использовать их, чтобы прийти и извиниться перед ним, но не решалась. И как бы она проникла в посольство, куда могли входить лишь чужаки?

Только он мог помочь ей теперь. Он, чужак, который мог разговаривать с землянином как с равным. Она никогда бы не догадалась, что он — чужак, не скажи он об этом. Он был такой сильный и уверенный в себе. Он должен знать, что делать. Он должен помочь, ибо на гибель обречена вся Галактика. У Полы промелькнула злорадная мысль о том, что чужаки заслужили такую участь своим пренебрежительным отношением к землянам. Но касалось ли это их всех? Женщин и детей, больных и стариков? Таких, как Авардан? Тех, которые никогда не слышали о Земле? И в конце концов все они были людьми. Столь страшная месть топила в море крови ту справедливость, которой служила Земля.

И вдруг, совершенно неожиданно, — звонок от Авардана. Шект покачал головой.

— Я не могу ему этого сказать.

— Ты должен, — жестко сказала Пола.

— Здесь? Это невозможно, это погубит нас обоих.

— Тогда прогони его. Я позабочусь обо всем. — Ее сердце бешено стучало. Конечно, причиной была лишь эта потребность спасти бесчисленные миллиарды человеческих жизней.

Бел Авардан поможет что-нибудь предпринять!

Авардан был в полном неведении относительно происходящего. Поведение Шекта он воспринял так, как оно выглядело (как ничем не спровоцированную грубость, что так свойственна землянам).

Авардан тщательно подбирал слова:

— Мне не хотелось бы обременять вас своим посещением, доктор, не будь я профессионально заинтересован в вашем Синапсайфере. И мне говорили, что в отличие от многих землян, вы не настроены враждебно к людям с других планет.

По-видимому, он сказал что-то не то, потому что доктора Шекта буквально передернуло от его слов.

— Кем бы ни был ваш информатор, он весьма ошибается, приписывая мне особое дружелюбие к подобным гостям. У меня нет симпатий и антипатий. Я — землянин…

Авардан стиснул зубы.

— Поймите, доктор Авардан, — послышался поспешный шепот, — мне очень жаль, что я выгляжу невежливым, но я действительно не могу…

— Я все понимаю, — холодно прервал археолог, хотя он не понимал абсолютно ничего. — Прощайте, сэр.

Шект слабо усмехнулся.

— Моя занятость…

— Я тоже очень занят, доктор Шект.

Он повернулся к двери, проклиная всех землян и невольно вспоминая некоторые пословицы, столь часто повторяемые его согражданами. Например такие: «Вежливость на Земле подобна сухости в океане», или «Землянин дает тебе что угодно, пока это не стоит ему ничего или меньше того».

Его рука уже пересекла фотоэлектрический луч, открывающий входную дверь, когда он услышал сзади чьи-то быстрые шаги и предостерегающий шепот. В его руке оказался лист бумаги. Повернувшись, он успел заметить лишь промелькнувшую фигуру в красном.

Только сев в нанятый им наземный автомобиль, Авардан развернул бумагу и прочитал:

«Сегодня в восемь часов вечера будьте у дома игр. Убедитесь, что за вами не следят».

Авардан нахмурился, раз пять перечитал записку и даже просмотрел ее на свет, как-будто ожидая увидеть невидимые слова. Невольно он оглянулся. Улица была пуста. Он сделал движение, чтобы выбросить бумагу в окно, но, поколебавшись, сунул ее в карман.

Несомненно, что если бы он вечером не сделал того, к чему призывала записка, все было бы кончено, и, возможно, нескольким триллионам людей не удалось бы избежать смерти. Но этого не случилось.

По дороге он раздумывал, была ли отправителем записки…

К восьми часам вечера его машина скользила среди длинного потока машин по извивающейся дороге, ведущий к дому игр. Лишь раз он спросил путь, и прохожий, с подозрением оглядев его (очевидно, ни один землянин никогда не был свободен от этой всеобъемлющей подозрительности), коротко ответил:

— Вам нужно просто следовать за другими машинами.

Похоже, действительно все машины направлялись в дом игр, потому что он увидел, что все они, одна за другой, исчезают в отверстии въезда на подземную стоянку. Вырвавшись из потока, он объехал дом игр и стал ждать, сам не зная чего.

Стройная девушка отделилась от толпы прохожих и нагнулась к окну его автомобиля. Он удивленно посмотрел на нее, но она одним движением открыла дверь и оказалась внутри салона.

— Извините, — проговорил он, — но…

— Тсс! — девушка пригнулась к сидению. — За вами следили?

— А должны были?

— Не смейтесь. Поезжайте прямо вперед. Свернете, когда я скажу… Чего вы ждете?

Он узнал голос. Капюшон соскользнул на плечи, открыв каштановые волосы. Темные глаза пристально смотрели на него.

— Будет лучше, если вы поедете, — мягко сказала она.

Он подчинился, и за следующие пятнадцать минут она ни сказала ему ничего, если не считать тихих указаний относительно направления движения.

Авардан украдкой взглянул на нее и с неожиданным удовольствием подумал, что она еще красивее, чем он ее помнил. Странно, что на этот раз он не чувствовал никакого негодования.

Они остановились в безлюдном районе. После небольшой паузы Пола, посмотрев на него, сказала:

— Доктор Авардан, я сожалею, что мне пришлось проделать все это, чтобы поговорить с вами с глазу на глаз. Я знаю, что мне нечего терять в ваших глазах…

— Не думайте так, — проговорил он.

— Я не могу так не думать. Я хочу, чтобы вы знали, что я полностью понимаю, как низко и неблагодарно я вела себя той ночью.

— Не надо, пожалуйста, — он посмотрел в сторону. — Я мог бы быть более дипломатичным.

— Что же… — Пола на минуту замолчала, чтобы немного прийти в себя. — Но не для этого мы приехали сюда. Вы — единственный чужак, которого я встретила, способный быть вежливым и благородным, и я нуждаюсь в вашей помощи.

Авардан подумал недовольно: «Неужели, только это было причиной?» — И он спросил холодно:

— Да?

— Нет, — закричала она в ответ. — Нет, не я, доктор Авардан, вся Галактика. Мне не надо ничего. Ничего!

— В чем дело?

— Во-первых… Я не думаю, чтобы кто-нибудь следил за нами, но если вы услышите какой-нибудь шум, то вы… то вы, — она замерла, — обнимите меня, и… и… вы знаете.

Он кивнул и сухо произнес:

— Я думаю, что это я смогу сымпровизировать легко. Стоит ли ждать шума?

Пола покраснела.

— Пожалуйста, не шутите и поймите правильно мои намерения. Это лишь для того, чтобы отвести подозрения от нас. Это единственное, что будет выглядеть убедительно.

— Все настолько серьезно? — мягко проговорил Авардан.

Он с любопытством посмотрел на нее. Она казалась такой юной и беззащитной. Всю свою жизнь он руководствовался здравым смыслом. И гордился этим. Он был человеком сильных страстей, но умел их смирять. И вот только потому, что девушка выглядела слабой, он испытывал иррациональную потребность защищать ее.

— Да, это серьезно, — сказала она. — Я кое-что вам расскажу, но знаю, что сначала вы мне не поверите. Но я попытаюсь убедить вас. Я хочу, чтобы вы поняли, что я откровенна с вами. Но, в первую очередь, вы должны решить, останетесь ли вы с нами после того, как я вам все расскажу и вы обдумаете услышанное. Я даю вам пятнадцать минут, и если я не внушаю вам доверия, я уйду, и на этом все закончится.

— Пятнадцать минут? — он невольно усмехнулся, затем снял свои часы и положил их перед собой. — Хорошо.

Она сжала руками колени, глядя через стекло вперед.

Авардан почувствовал, что она искоса посмотрела на него, и поспешно отвел взгляд.

— В чем дело? — спросил он.

Пола повернулась к нему и закусила нижнюю губу.

— Я смотрела на вас.

— Да, я это заметил. У меня пятно на носу?

— Нет, — она слегка улыбнулась, первый раз после того, как села в машину. — Просто я все время удивляюсь, почему вы не носите свинцовую одежду, если вы чужак. Именно это обмануло меня в тот раз. Чужаки обычно напоминают мешок с картошкой.

— А я не напоминаю?

— О нет, — в ее голосе неожиданно появился оттенок восхищения, — вы напоминаете… вы очень похожи на древнюю мраморную статую, за исключением того, что вы живой и теплый… Извините. Я веду себя дерзко.

— Вы говорите обо мне так, будто я считаю вас землянкой, которая забыла свое место. Вам придется прекратить думать обо мне подобным образом, или мы не сможем быть друзьями… Я не верю в предрассудки радиоактивности. Я измерил радиоактивность атмосферы Земли, провел опыты на животных в лаборатории и вполне убежден, что эта радиация не может мне повредить. Я здесь уже два месяца и не ощущаю никаких болезненных симптомов. Хотя, признаюсь, небольшие предосторожности я все же принял. Однако пропитанной свинцом одежды я не ношу.

Все это было сказано серьезным тоном, и она вновь улыбнулась.

— По-моему, вы немного сумасшедший.

— Вы так думаете? Вы удивились бы, если бы знали, как много умных и знаменитых археологов говорили то же самое, причем в длинных речах.

— Так вы будете меня слушать? — неожиданно спросила она. — Пятнадцать минут прошло.

— А вы как думаете?

— Я думаю, что это вполне возможно. В противном случае, вы не сидели бы здесь. Особенно после всего, что я сделала.

— Разве у вас создалось впечатление, что я заставляю себя сидеть рядом с вами, — мягко проговорил он. — Если да, то вы ошибаетесь… Знаете, Пола, я никогда не видел девушки такой красивой, как вы.

Она со страхом посмотрела на него.

— Пожалуйста, не надо. Я стремлюсь вовсе не к этому. Вы мне верите?

— Конечно, Пола. Расскажи мне свою историю. Я поверю и помогу. — Он безоговорочно верил в то, о чем говорил. В этот момент Авардан с готовностью взялся бы даже свергнуть Императора. Он не бывал прежде влюблен, и на этом он мысленно заставил себя остановиться.

Любовь? К землянке?

— Вы встречались с моим отцом, доктор Авардан?

— Доктор Шект — ваш отец? Зовите меня, пожалуйста, Белом. Я буду звать вас Полой.

— Если вы этого хотите, я постараюсь. Я думаю, вы очень злы на него.

— Он не был особенно вежлив.

— Он не мог иначе. За ним следят. Собственно говоря, мы договорились с ним заранее, что он отправит вас ни с чем, после чего с вами встречусь я. Видите, это наш дом… Дело в том, — ее голос перешел в быстрый шепот, — на Земле готовится восстание.

Авардан не смог сдержать удивления.

— Не может быть! — проговорил он, широко открыв глаза. — В самом деле?

Однако Пола тут же разозлилась.

— Не смейтесь. Вы обещали выслушать и поверить мне. На Земле готовится восстание, и это серьезно, потому что Земля может уничтожить всю Империю.

— Земля в силах сделать это? — Авардан подавил желание рассмеяться. — Пола, насколько хорошо вы знаете галактографию? — мягко спросил он.

— Не хуже любого другого, учитель, но какое это имеет отношение к тому, о чем я говорю?

— Прямое. Объем Галактики — несколько миллионов кубических световых лет. Это включает двести миллионов населенных планет и приблизительно пятьсот квадриллионов человек населения. Правильно?

— Думаю, что да, раз вы так говорите.

— Это именно так, поверьте мне. Земля же — одна планета с населением в двадцать миллионов, лишенная всех материальных ресурсов. Другими словами, на каждого землянина приходится двадцать пять биллионов граждан Галактики. Что может сделать Земля при соотношении сил — двадцать пять биллионов к одному?

Пола преодолела сомнение на мгновение овладевшее ею.

— Бел, — твердо ответила она, — я не знаю, но мой отец может ответить на этот вопрос. Он не посвятил меня в детали, потому что боится подвергать опасности мою жизнь. Однако если вы пойдете со мной, то все узнаете. Он сказал, что Земля может уничтожить всю жизнь в Галактике, и он знает это наверняка. Он никогда не ошибался.

Ее щеки порозовели от нетерпения, и Авардан почувствовал страстное желание прикоснуться к ним. (Как мог он раньше чувствовать ужас от прикосновения к ней?)

— Уже есть десять часов? — спросила Пола.

— Да, — ответил он.

— Тогда он должен ждать нас наверху, если они его не арестовали. — Она невольно вздрогнула. — Мы поднимемся в дом, и если вы пойдете со мной…

Она положила руку на кнопку, контролирующую двери, и неожиданно замерла. Затем хрипло прошептала:

— Кто-то идет… Ох, быстрее…

Остальное прошло гладко. Авардан без труда вспомнил ее первоначальные наставления. Его руки легким движением обняли ее, и он почувствовал, как их губы встретились…

Прошло немало времени, прежде чем он заговорил.

— Должно быть, это был уличный шум.

— Нет, — прошептала она, — я не слышала никакого шума.

Он удивленно посмотрел на нее, но она не отвела глаз.

— Серьезно? Ты — само коварство.

Глаза Полы вспыхнули.

— Я хотела, чтобы ты поцеловал меня и не жалею об этом.

— Думаешь, я жалею? Поцелуй меня еще раз, только теперь потому, что этого хочу я.

Еще одна длинная пауза, потом она отстранилась от него, поправляя волосы и разглаживая воротник платья.

— Я думаю, сейчас нам лучше будет подняться в дом. Выключи свет. У меня есть фонарь.

Авардан вышел за ней из машины.

— Возьми меня за руку, — сказала она. — Здесь ступеньки.

— Я люблю тебя, Пола, — прошептал он за ее спиной. Это получилось так просто и звучало так правдиво. — Я люблю тебя, Пола, — повторил он.

— Ты почти не знаешь меня, — мягко проговорила она.

— Нет. Клянусь, я знаю тебя всю жизнь. Всю мою жизнь, Пола, два месяца я мечтал о тебе.

— Я всего лишь землянка, сэр.

— Тогда и я буду землянином. Испытай меня.

Он остановил ее и мягко поднял ее руку, пока свет фонарика не осветил ей лицо.

— Почему ты плачешь?

— Потому что, когда отец расскажет то, что он знает, вы поймете, что не можете любить землянку.

— Испытай меня и в этом.

15. Потерянное преимущество

Авардан встретился с Шектом в задней комнате на втором этаже дома, окна которой были тщательно поляризованы до полной непроницаемости. Пола осталась внизу, настороженно ожидая в кресле и следя за погруженной в темноту улицей.

Сутулая фигура Шекта производила несколько иное впечатление, чем несколько часов назад.

Лицо физика, по-прежнему изможденное и усталое, теперь, вместо прежнего колебания, выражало почти отчаянную решимость.

— Доктор Авардан, — сказал он, и голос его был тверд, — я должен извиниться за мое сегодняшнее поведение. Я надеюсь, что вы поймете…

— Признаюсь, что мне это не удавалось, но думаю, теперь все будет иначе.

Шект сел за стол и кивнул на бутылку с вином. Авардан сделал отрицательный жест.

— Если вы не возражаете, я попробую фрукты… Что это? В жизни не видел ничего подобного.

— Это один из сортов апельсинов, — ответил Шект, — которые растут только на Земле. Кожура легко снимается. — Он показал, и Авардан с любопытством надкусил сочный плод.

— Это изумительно, — воскликнул он. — Земля никогда не пробовала экспортировать их?

— Старейшие, — мрачно проговорил физик, — не особенно склонны к торговле с внешним миром. Да и наши соседи не стремятся торговать с нами. Это всего лишь один из аспектов наших трудностей.

Авардан неожиданно почувствовал приступ раздражения.

— Ничего не может быть глупее. Уверяю вас, иногда меня охватывает отчаяние, когда я вижу, что может существовать в сознании людей.

Шект пожал плечами со снисходительностью человека с жизненным опытом.

— Боюсь, что это часть антиземной политики, которую разрешить невозможно.

— Но эту проблему делает неразрешимой именно то, что никто по-настоящему не желает ее решения, — воскликнул археолог. — Сколько землян способствуют этому, ненавидя подряд всех жителей Галактики. Действительно ли ваш народ стремится к равенству, взаимному уважению? Нет! Большинство из них желает лишь, в свою очередь, занять место наверху.

— Возможно, в том, что вы сказали, немало правды, — грустно проговорил Шект. — Этого я не отрицаю. Но это не вся правда. Дайте нам только возможность, и новое поколение землян достигнет зрелости без самовыделения, всем сердцем веря в единство всех людей. Ассимиляционисты с их терпимостью и верой в возможность компромисса не раз имели сильные позиции на Земле. Я — один из них. Или, по крайней мере, я им был. Однако Землей сейчас правят Зелоты. Это крайние националисты, верящие в прошлое ибудущее величие Земли. Это от них должна быть защищена Империя.

Авардан нахмурился.

— Вы имеете в виду восстание, о котором говорила Пола?

— Доктор Авардан, — мрачно проговорил Шект, — нелегко убедить кого-либо в столь нелегкой перспективе, как покорение Землей всей Галактики, но это правда. Я не обладаю особой храбростью и ужасно хочу жить. Поэтому вы можете представить, сколь опасным должен быть кризис, заставивший меня пойти на предательство в то время, когда местные власти не спускают с меня глаз.

— Что же, — сказал Авардан, — если это так серьезно, то я должен сразу предупредить вас. Я помогу вам всем, сделаю все, что в моих силах, но только как гражданин Империи. Я не обладаю здесь никаким официальным статусом и на имею особого влияния ни на Совет, ни на Наместника. Я именно тот, за кого себя выдаю, — археолог, прибывший сюда только с научными целями. Поскольку вы готовы на все, не лучше ли вам встретиться с Наместником? Он действительно сможет что-то предпринять.

— Именно этого я и не могу сделать, доктор Авардан. За мной поэтому и следят, чтобы не допустить этого. Когда вы пришли сегодня утром, я подумал даже, что, возможно, вас прислал Энус. Я считал, что он что-то подозревает.

— Возможно, он и подозревает, этого нельзя отрицать. Если вы пожелаете, я смогу все ему передать.

— Благодарю. Именно этого я и хочу. Используйте свои возможности, доктор, чтобы отвести от Земли слишком суровое возмездие.

— Конечно. — Авардан чувствовал беспокойство. Он был убежден, что имеет дело со стариком, возможно, безвредным, но явно ненормальным. Однако единственное, что он мог, — это дослушать и попытаться успокоить его — ради Полы.

— Из сказанного вами сегодня утром, я понял, что вы слышали о Синапсайфере, — проговорил Шект.

— Да, действительно. Я читал вашу статью в «Физическом обозрении». Я говорил о вашем изобретении с Наместником и премьер-министром.

— С премьер-министром?

— Да. Когда просил у него письмо, которое вы, боюсь, так и не прочитали.

— Сожалею. Но лучше бы вы не говорили… Что вы знаете о Синапсайфере?

— Это довольно интересная неудача. Он предназначен для улучшения способностей к обучению. Он был до некоторой степени удачно испытан на крысах, но оказался непригоден для людей.

— Да, из этой статьи вы большего узнать и не могли, — кивнул Шект. — Эксперимент был представлен неудавшимся, а наиболее интересные результаты намеренно не опубликованы.

— Хм. Несколько необычное трактование научной этики, доктор Шект.

— Согласен с вами. Но мне пятьдесят пять, а если вы знакомы с законами Земли, то знаете, что мне осталось недолго жить.

— Шестьдесят. Да, я слышал об этом даже больше, чем мне того хотелось бы. — И он с горечью вспомнил свое первое путешествие.

— Насколько я знаю, для выдающихся ученых делают исключения.

— Вы правы. Но это решает премьер-министр и Совет Старейших, и их решение не изменит даже Император. Мне поставили условие: держать в секрете все, что касается Синапсайфера в обмен на мою жизнь. — Он беспомощно развел руками. — Мог ли я тогда знать о последствиях, о том, как машина будет использована?

— И как же ее использовали? — достав сигареты, Авардан предложил Шекту, но тот отказался.

— Я подхожу к этому… Одного за другим, после того, как мои эксперименты показали безопасность использования Синапсайфера на человеке, обработке подвергли некоторых биологов Земли. Все они остались живы, кстати, все эти люди, как я знал, симпатизировали Зелотам. Однако через некоторое время стали проявляться побочные эффекты, и один из них был подвергнут вторичной обработке. Я не смог спасти его. Но из его предсмертного бреда я узнал обо всем.

Время приближалось к полуночи. День был длинным и полным событий. Однако что-то не давало покоя Авардану.

— Давайте перейдем к сути, — сказал он.

— Немного терпения. Я должен объяснить все подробности, чтобы вы мне поверили. Вы, конечно, знаете о радиоактивности Земли…

— Да, я хорошо знаком с этим вопросом.

— И о том, как она влияет на жизнь землян?

— Да.

— Тогда я не буду об этом говорить. Хочу только сказать, что процент мутаций на Земле больше, чем в любой другой части Галактики. Поэтому утверждения наших противников, что земляне отличны от других людей, имеют долю правды. Собственно говоря, число мутаций очень мало, и большинство из них не обладает жизненной стойкостью. Если в землянах и произошли какие-то устойчивые изменения, то это те изменения химического состава их тел, которые дали им большую сопротивляемость окружающей среде. Так, они обладают большим сопротивлением к воздействию радиации…

— Доктор Шект, это мне знакомо.

— Тогда приходило ли вам когда-нибудь в голову, что процессы мутаций происходят и у других живущих на Земле существ?

После короткой паузы Авардан ответил:

— Нет, но, конечно же, это неизбежно.

— Так оно и есть. У нас гораздо больше разновидностей домашних животных, чем на любой другой обитаемой планете. Апельсин, который вы ели, — продукт мутации. Между прочим, это — одна из причин, делающих их экспорт невозможным. Чужаки не доверяют нашим продуктам, как и нам. И конечно, то, что относится к растениям и животным, применимо также к микромиру.

И тут Авардан действительно почувствовал страх.

— Вы имеете в виду бактерии? — спросил он.

— Я имею в виду все формы примитивной жизни. Микробы, бактерии и самовоспроизводящиеся протеины, которые называют вирусами.

— И к чему вы ведете?

— Я думаю, что вы догадываетесь. Неожиданно вы проявили интерес. Видите ли, среди ваших сограждан существует мнение, что земляне — носители смерти, что земляне приносят неудачи…

— Все это я знаю. Обыкновенные предрассудки.

— Не совсем. Это-то самое страшное. В предрассудке есть доля истины. Видите ли, иногда землянин носит в себе некоторые мутировавшие формы микроскопических паразитов, подобных которым нет ни на какой другой планете. А чужаки не обладают особой сопротивляемостью к их действию. Последствия — вопрос простой биологии, доктор Авардан.

Авардан молчал.

— Конечно, иногда они атакуют и нас, — продолжал Шект. — Но у нас поколениями вырабатывается иммунитет против новых вирусов и микробов. Чужаки же его не имеют.

— Вы хотите сказать, — проговорил Авардан со странным чувством, — что контакт с вами сейчас…

Он отодвинул свой стул назад, думая о вечерних поцелуях.

Шект покачал головой.

— Конечно же, нет. Мы не распространяем болезнь, мы просто носим ее в себе, если она есть, что, кстати, случается редко. Если бы я жил на вашей планете, то носил бы в себе не больше микробов, чем вы. У меня нет особой предрасположенности к этому. Даже здесь существует лишь один из квадриллиона квадриллионов, представляющий действительную опасность. Вероятность того, что вы заразитесь сейчас, не больше, чем того, что метеорит пробьет крышу этого дома и попадет в вас. Если же, конечно, упомянутые микробы специально не выбраны, изолированы и сосредоточены для вас.

После продолжительной паузы Авардан спросил сдавленным голосом:

— Земляне это сделали? — он перестал думать о ненормальности Шекта и готов был поверить ему.

— Да. Сначала из абсолютно невинных побуждений. Наши биологи, конечно, были заинтересованы в особенностях земной жизни и недавно получили вирус обычной горячки.

— Что такое обычная горячка?

— Слабая эпидемическая земная болезнь. Она всегда у нас существовала. Большинство землян перенесли ее в детстве, и симптомы ее известны. Болезнь длится четыре-шесть дней, после чего человек приобретает иммунитет. И я, и Пола перенесли ее. Время от времени встречается более сильная форма этой болезни, вызванная несколько отличным вирусом, называемая радиационной горячкой.

— Я о ней слышал, — сказал Авардан.

— В самом деле? Ее название происходит из-за ошибочного мнения, что заболевание вызывается облучением в радиоактивных зонах. Действительно, после облучения часты заболевания, потому что в этих зонах вирус наиболее способен мутировать в опасные формы. Однако причина болезни — вирус, а не радиация. После заражения симптомы болезни появляются через два часа. Губы поражаются настолько сильно, что человек почти не может разговаривать, смерть может наступить в течение нескольких дней.

Но главное то, что земляне адаптировались к обычной горячке, а чужаки — нет. Иногда ею заболевает кто-нибудь из имперского гарнизона, и в этом случае он реагирует точно так же, как землянин на радиационную горячку. Обычно он умирает в течение двенадцати часов. Затем его сжигают. Это делают земляне, поскольку солдаты гарнизона рискуют смертельно заболеть при приближении к нему.

Как я сказал, вирус был получен десять лет назад. Это нуклеопротеин, как и большинство выделяемых вирусов, содержащий необычайно высокий процент радиоактивных углерода, фосфора и серы. Говоря «необычайно высокий», я подразумеваю, что пятьдесят процентов его углерода, серы и фосфора — радиоактивны. Предполагаю, что воздействие на организм, в котором он находится, обусловлено не столько отравляющим действием вируса, сколько его радиоактивностью. Естественно, выглядит логичным, что земляне, адаптировавшиеся к гамма-радиации, переносят болезнь легко. Как вы знаете, изотопы нельзя разделить. Только полученный нами вирус может это сделать. Но затем исследования стали вестись в другом направлении.

Я буду краток, доктор Авардан, но думаю вам все будет понятно. Эксперименты могли проводиться на животных с других планет, но не на самих чужаках. Чужаков на земле слишком мало, чтобы исчезновение кого-нибудь из них осталось незамеченным. Итак, группа бактериологов была послана на Синапсайфер и вернулась с многократно улучшенной способностью к мышлению. Именно они создали новую математическую модель химии протеинов, которая позволила искусственно создать вирус, способный поражать только живущих на других планетах Галактики, — чужаков.

Авардан вдруг почувствовал страшную усталость. Он ощутил капли пота, выступившего на лице.

— Так вы хотите сказать, — с трудом выговорил он, — что Земля намеревается распространить этот вирус по Галактике, и затеять гигантскую бактериологическую войну…

— В которой никто не сможет одержать победы. Как только начнется эпидемия, миллионы будут умирать ежедневно, и ничто не сможет остановить этого. Грузовые корабли будут переносить инфекцию, и болезнь каждый раз будет вспыхивать в новом месте. И никто не сможет связать этого с Землей. Со временем станет сомнительно и наше выживание, поскольку опустошение зайдет так далеко, чужаки будут в таком отчаянии, что перестанут считаться с чем-либо.

— И все умрут? — Авардан все еще не верил, не мог представить того, о чем говорил Шект.

— Возможно, что нет. Исследования производились в обоих направлениях. У нас есть и противоядие, которое можно будет использовать в случае немедленной капитуляции. Возможно, люди выживут в каких-нибудь отдаленных концах Галактики, не исключено существование у кого-нибудь врожденного иммунитета.

Авардан больше не мог сомневаться в правдивости услышанного. Голос Шекта звучал слабо и устало:

— В этом виновата не Земля. Кучка лидеров, отвечая на давление, отделившее их от остальной Галактики, с сумасшедшей силой ненавидя тех, кто это давление на них оказывает, желая любой ценой отомстить… И все же, я прежде всего — человек, а уж потом — землянин.

Должны ли триллионы умирать из-за миллионов? Должна ли цивилизация Галактики быть уничтоженной ради мести, пусть даже вполне оправданной, одной планеты? И станем ли мы лучше жить после этого? Могущество Галактики останется сосредоточенным на планетах, обладающих ресурсами, которых у нас нет. Поколение землян может править Трантором, но их потомки, став транторианами, в свою очередь будут свысока смотреть на оставшихся на Земле. И кроме того, будет ли лучше от этого человечеству, если тиранию Галактики сменит тирания Земли. Нет… нет… должен существовать путь для всех людей, путь к свободе и справедливости.

Он закрыл лицо руками, медленно покачивая головой из стороны в сторону.

Слушавший в оцепенении Авардан, пробормотал:

— В том, что вы сделали, нет предательства. Я немедленно направляюсь в Гималаи. Наместник мне поверит. Он должен поверить.

В это время раздались быстрые шаги, и в открывшейся двери показалось испуганное лицо Полы.

— Отец… Сюда идут какие-то люди.

Лицо Шекта потемнело.

— Быстро выходите через гараж, доктор. Возьмите Полу и не беспокойтесь обо мне. Я их задержу.

Однако у входа их уже поджидал человек в зеленой накидке. Чуть улыбаясь, он небрежно держал в руках нейроплеть. Было слышно, как забарабанили в дверь главного входа.

— Кто вы такой? — неуверенно спросил Авардан, обращаясь к человеку в зеленом. Он заслонил собой Полу.

— Я? — хрипло проговорил человек. — Я всего лишь ничтожный секретарь его светлости, премьер-министра. — Он сделал шаг вперед. — Я уже почти отчаялся вас дождаться. Хм, и девчонка. Зря, зря…

— Я гражданин Империи, — спокойно сказал Авардан, — и не признаю за вами права задерживать меня, а также врываться в дом без официального ордера.

— Я, — секретарь слегка постучал по своей груди свободной рукой, — представляю все права и власть на этой планете, а скоро и во всей Галактике. Все вы в наших руках, даже Шварц.

— Шварц? — воскликнула Пола.

— Вы удивлены? Я сейчас отведу вас к нему.

Последним, что помнил Авардан, была его злобная улыбка и вспышка нейрохлыста. Чувствуя оглушающую боль, он провалился в пустоту.

16. Реши, на чьей ты стороне!

Некоторое время Шварц беспокойно лежал на твердой скамье в одной из подземных комнат «Зала исправления» Чики.

Зал, как обычно его называли, представлял собой символ власти премьер-министра и его окружения.

За прошедшие века немало землян в его стенах ждали суда за совершенные ими противозаконные деяния: нежелание работать, стремление жить сверх положенного времени и т. п.

Иногда, когда в суде рассматривались совершенно нелепые преступления, вмешивался Наместник — и наказание могло быть отменено.

Обычно, когда Совет требовал смерти, Наместнику приходилось соглашаться. В конце концов в жертву приносился всего лишь землянин…

Вполне естественно, что обо всем этом Джозеф Шварц не знал ничего. Его поле зрения ограничивалось небольшой комнатой, стены которой освещал тусклый свет. В комнате находились две жесткие скамейки и стол. Ниша в стене служила ванной и санузлом. Окон, через которые можно было видеть небо, не было, приток воздуха через вентиляционное отверстие был едва ощутим.

Шварц взъерошил волосы и неуклюже сел. Его попытка сбежать в никуда (потому что где на Земле он мог чувствовать себя в безопасности?) закончилась неудачно.

Для развлечения у него оставался только мысленный контакт.

Но хорошо это было или плохо?

Пока он жил на ферме, Шварц ощущал эту способность как странный беспокоящий дар природы, которого он раньше не знал, о возможностях которого не думал. Теперь у него было время все обдумать.

Двадцать четыре часа в сутки размышлять над своим положением. От этого можно было сойти с ума. Он мог ощущать проходящих мимо тюремщиков. Шварц осторожно заглянул в их умы. Они распались как скорлупа расколотого ореха, из которого обильным дождем полились их знания и чувства.

Он узнал много о Земле и Империи, больше чем мог бы узнать за два месяца пребывания на ферме.

Конечно, он узнал и то, что приговорен к смерти!

Это могло наступить сегодня, могло завтра. Но он должен умереть! Неожиданно он смирился и воспринял известие почти благодарно.

Дверь открылась, и Шварц, охваченный страхом, вскочил на ноги. Можно было всем своим сознанием смириться со смертью, но тело оставалось диким животным, не желающим ничего слушать. Это смерть!

Нет, это была не смерть. Появившийся мысленный контакт не говорил о смерти. Вошел часовой, держа в руках наготове металлический прут. Шварц знал, что это такое.

— Пошли со мной, — резко проговорил он.

Шварц последовал за охранником.

Комната, в которую его привели, была очень большой. В ней находились двое мужчин и девушка, похожие на трупы, лежащие на высоких плитах. И все же это были не трупы, доказательством чему служили три активных мозга.

Парализованы! Но они ему знакомы!.. Почему они так знакомы?

Он остановился, чтобы рассмотреть их, но рука охранника прикоснулась к его плечу.

— Проходи.

Здесь же была четвертая плита, пустая. В уме стражника не было смерти, и Шварц взгромоздился на нее. Он знал, что последует.

Стальной стержень охранника коснулся каждой из его конечностей. Они окаменели и, казалось, исчезли, осталась чувствительной одна голова, парящая в пустоте.

Он повернул ее.

— Пола, — воскликнул он, — ведь вы — Пола, не правда ли? Девушка, которая…

Она кивнула. Он не узнал ее мысленный контакт. Два месяца назад он еще не чувствовал этого. В то время его развитие достигло только стадии чувствительности к «атмосфере». Он ясно помнил это.

Из их сознания он мог узнать дальнейшие подробности. Человек рядом с девушкой был доктором Шектом, другой мужчина — доктор Бел Авардан. Он мог узнать их имена, почувствовать их отчаяние, ощутить страх в сознании девушки.

На мгновение ему стало жаль их, но затем он вспомнил, кем они были. И сердце его сжалось от негодования.

«Пусть умирают!»

Трое пленников уже почти час находились здесь. В комнате, где они оказались, могло поместиться не менее сотни человек. Они чувствовали себя потерянными и одинокими в пустоте. Говорить было нечего. Горло Авардана пересохло, и он бессильно ворочал головой из стороны в сторону. Это была единственная его часть, которая могла двигаться.

Глаза Шекта были закрыты, губы бледны и сухи.

— Шект. Слушайте, Шект! — слабо прошептал Авардан.

— Что?.. Что? — такой же слабый шепот.

— Что вы делаете? Спите? Думайте, думайте!

— Зачем? О чем думать?

— Кто такой Джозеф Шварц?

— Ты не помнишь, Бел? — прозвучал тонкий и усталый голос Полы. — Тогда, в магазине, мы встретились впервые.

После яростной борьбы с собой Авардану удалось поднять голову на два мучительных дюйма. Теперь ему стала видна часть лица Полы.

— Пола! Пола! — если бы он мог приблизиться к ней, так, как он мог это делать в течение двух месяцев, когда не воспользовался такой возможностью. Она смотрела на него, улыбаясь так слабо, что эта улыбка могла бы принадлежать статуе.

— Мы еще победим, — проговорил он. — Вот увидишь.

Но она покачала головой, насколько позволяла больно сжатая шея.

— Шект, — вновь заговорил Авардан, — слушайте. Как вы встретились с этим Шварцем? Он был вашим пациентом?

— Синапсайфер. Он пришел как доброволец.

— И был подвергнут обработке?

— Да.

Авардан обдумал услышанное.

— Что побудило его прийти к вам?

— Не знаю.

— Но тогда… Может он работает на Империю?

(Шварц отлично понимал его мысли и внутренне усмехался, но молчал и решил в дальнейшем не говорить ничего).

Шект покачал головой:

— Работает на Империю? Вы так думаете, потому что это сказал секретарь. Чушь. Да и какое значение это имеет? Он так же беспомощен, как и мы… Слушайте, Авардан, если мы придумаем какую-нибудь убедительную историю, они подождут. Мы могли бы…

Археолог глухо рассмеялся.

— Могли бы остаться в живых? В то время, когда Галактика будет мертва и цивилизация разрушена? Жить? С тем же успехом я могу умереть.

— Я думаю о Поле, — пробормотал Шект.

— Я тоже, — сказал Авардан. — Спросим ее… Пола, мы сдадимся или попытаемся выжить?

Голос Полы был тверд.

— Я выбрала на чьей я стороне. Я не хочу умирать, но если моя сторона обречена на смерть, я погибну вместе с ней.

Авардан почувствовал торжество. Когда он заберет ее на Сириус, они будут называть ее землянкой, но она, — равная им, и он с огромным удовольствием выбьет зубы любому…

И тут он вспомнил, что вряд ли заберет ее на Сириус, как и кого-либо другого. Да и сам он вряд ли увидит Сириус.

И затем, отбросив мысли об этом, он прокричал:

— Эй, вы! Как вас там! Шварц!

Шварц на мгновение поднял голову и взглянул на обращающегося к нему человека.

Он не сказал ничего.

— Кто вы такой? — продолжал Авардан. — Как вы оказались замешанным во все это? Ваша роль?

При этом вопросе вся несправедливость происшедшего вновь всплыла в сознании Шварца. Вся безобидность его прошлого, весь ужас настоящего ожили в нем, и он в ярости ответил:

— Я? Я — честный человек, упорно трудившийся всю жизнь. Я не приносил вреда никому, никого не беспокоил, заботился о своей семье. — И затем совершенно неожиданно:

— Нет, не в Чику! — яростно закричал Шварц. — Я попал в этот сумасшедший мир… Ох, какое мне дело, верите вы или нет? Мой мир в прошлом. Там была земля и еда, и два миллиарда людей, и это был мой единственный мир.

Авардан молчал, пораженный этой словесной атакой. Он повернулся к Шекту…

— Вы его понимаете?

— А вы знаете, — проговорил Шект, — ведь он имеет аппендикс — трех с половиной дюймов длины. Помнишь, Пола? И зуб мудрости. И волосы на лице.

— Да! Да! — вызывающе прокричал Шварц. — И я хотел бы иметь хвост, чтобы показать его вам. Я из прошлого. Я прошел сквозь время. Только я не знаю как и почему. А теперь оставьте меня в покое.

Неожиданно он добавил:

— Они скоро придут за нами. Это ожидание предназначено лишь для того, чтобы сломать нас.

— Откуда вы знаете? — поспешно спросил Авардан. — Кто вам сказал?

Шварц молчал.

— Коренастый курносый человек — это секретарь?

Шварц не мог узнать внешне человека, с которым контактировал только мысленно. На мгновение он вспомнил контакт сильного, обладающего совестью человека, который, кажется, был секретарем.

— Балкис? — с любопытством спросил он.

— Что? — переспросил Авардан, но Шект прервал его:

— Так зовут секретаря.

— Ох… Что он сказал?

— Он не сказал ничего, — ответил Шварц. — Я знаю. Это смерть для всех нас и спасения нет.

Авардан понизил голос.

— Вам не кажется, что он сумасшедший?

— Не знаю… Его череп. Он имеет примитивную форму, очень примитивную.

Авардан был поражен.

— Вы хотите сказать… Нет, это невозможно.

— И я всегда думал так же. — На мгновение голос Шекта стал слабой имитацией нормального тона, как будто наличие научной загадки заставило его забыть о положении, в котором он находился. — Была рассчитана энергия, необходимая для перемещения вдоль временной оси, и был получен результат, превышающий бесконечность, так что идея всегда выглядела невозможной. Но некоторые говорили о вероятности «временных ошибок», знаете, аналогичных геологическим ошибкам. Например, на глазах исчезали космические корабли. Из древности широко известен случай с Гора Деваллоу, который однажды вошел в свой дом и больше оттуда не вышел, но внутри его тоже не было. В галактографических справочниках последнего столетия была зафиксирована планета, которую посетили три экспедиции и привезли новое ее описание. Затем эта планета исчезла. Кроме того, в ядерной физике существуют определенные открытия, которые опровергают закон сохранения массы, энергии. Это пытаются объяснить переходом некоторой массы вдоль временной оси. Например, урановые ядра в смеси с медью и барием в определенной пропорции при облучении гамма-лучами создают резонансную систему…

— Отец, — проговорила Пола, — хватит! Это бесполезно…

Однако Авардан вмешался голосом, не допускающим возражения.

— Подождите. Дайте мне подумать. Кто может проверить это лучше, чем я? Разрешите мне задать несколько вопросов… Слушайте, Шварц.

Шварц снова поднял на него глаза.

— Ваш мир был единственным в Галактике?

Шварц кивнул и глухо ответил:

— Да.

— Но это вы так считаете. Я хочу сказать, что у вас не было межзвездных путешествий, и проверить вы не могли. Могли существовать и другие населенные планеты.

— Этого я не могу знать.

— Да, конечно. Жаль. А как насчет атомной энергии?

— У нас были атомные бомбы. Урановые… и плутониевые… Я думаю, что именно это сделало планету радиоактивной. Должно быть была еще одна война… Атомные бомбы. — И Шварц мысленно вновь вернулся в Чикаго, в свой старый мир. Ему стало жаль, но не себя, а тот прекрасный мир…

Тем временем Авардан, немного подумав, сказал:

— Хорошо. У вас, конечно, был язык.

— На Земле? Множество языков.

— А ваш?

— Английский.

— Хорошо, скажите что-нибудь на нем.

Уже больше двух месяцев Шварц ничего не говорил по-английски. Он медленно произнес:

— Я хочу вернуться домой, к своему народу.

Авардан обратился к Шекту:

— На этом языке он говорил, когда пришел к вам?

— Трудно сказать, — озадаченно ответил тот. — Странные звуки тогда и странные звуки сейчас. Как я могу их сравнивать?

— Хорошо, оставим это… Как будет «мать» на вашем языке, Шварц?

Шварц ответил.

— Угу. А отец, один, два, три… дом… человек… и так далее. — Когда Авардан наконец остановился, чтобы перевести дыхание, на лице его было выражение изумления.

— Шект, — сказал он, — или этот человек тот, за кого он себя выдает, или я — жертва самого дикого бреда, который только можно вообразить. Он говорит на языке, практически эквивалентном надписям, найденным в раскопках пятидесятитысячелетней давности, обнаруженных на Сириусе, Арктуре, Альфе Центавра и многих других планетах. Он говорит на нем. Язык был расшифрован лишь недавно, и в Галактике найдется не более дюжины человек, кроме меня, способных понять его.

— Вы в этом уверены?

— Уверен ли я? Конечно, уверен. Я — археолог. Знать подобные вещи входит в мою профессию.

На мгновение Шварц почувствовал, что броня его безразличия дала трещину. Впервые он почувствовал возвращение утраченной им индивидуальности. Секрет раскрылся, он был человеком из прошлого, и они поверили в это. Это доказывало, что он в своем уме, уничтожало его гнетущее сомнение и он обрадовался этому.

— Он был необходим мне, — вновь заговорил Авардан, сгорая в святом огне своей профессии. — Шект, вы не представляете, что это значит для археологии. Шект, это — человек из прошлого. Слушайте, мы можем заключить сделку. Ведь это же доказательство, которое ищет Земля. Они могут его получить. Они могут…

— Я знаю, о чем вы думаете, — иронически прервал его Шварц. — Вы думаете, что благодаря мне Земля может доказать, что она — источник цивилизации и что они все будут благодарны за это. Я говорю вам — нет! Я думал об этом, и я бы променял на это всю жизнь. Но они не поверят ни мне, ни вам.

— Существуют неопровержимые доказательства.

— Они не будут слушать. И знаете почему? Потому что у них есть определенные устоявшиеся идеи относительно прошлого. Любые перемены, даже основанные на правде, будут святотатством в их глазах. Они хотят сохранить свои традиции.

— Я думаю, он прав, Бел, — заметила Пола.

Авардан сжал губы.

— Мы можем попытаться.

— И потерпим неудачу, — продолжал настаивать Шварц.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю. — В его словах было столько убежден, что Авардан умолк.

В усталых глазах Шекта вдруг появился интерес:

— Вы чувствовали какие-нибудь неприятные эффекты после Синапсайфера?

Шварц не знал этого слова, но понял его значение. Они оперировали, оперировали его мозг. Сколько нового он узнал!

— Нет, — ответил он.

— Но, я вижу, вы быстро выучили наш язык. Вы говорите очень хорошо. Это вас не удивляет?

— У меня всегда была отличная память, — холодно проговорил Шварц.

— И вы чувствуете себя таким же, как до операции?

— Именно.

Шект жестоко сказал:

— Зачем вы скрываете? Я уверен, что вы знаете, о чем я думаю.

Шварц коротко рассмеялся.

— Что я могу читать мысли? Хорошо, и что дальше?

Но Шект не ответил. Он повернул к Авардану свое бледное беспомощное лицо.

— Он читает мысли, Авардан. Чего бы я мог с ним добиться! И быть здесь… Беспомощным…

— Что?! — с силой выдохнул Авардан.

Даже лицо Полы выражало теперь заинтересованность.

— Вы действительно это можете? — обратилась она к Шварцу.

Он кивнул ей. Она заботилась о нем когда-то, а теперь вот ее ждет смерть. Но ведь она была предателем!

Шект произнес:

— Авардан, вы помните бактериолога, о котором я вам рассказывал, того, который умер после обработки Синапсайфером? Одним из первых симптомов его помешательства было утверждение, что он может читать мысли. И он действительно мог. Я обнаружил это незадолго до его смерти и держал в секрете. Я не рассказывал никому, что это возможно, Авардан, но это возможно. Видите ли, с понижением сопротивления мозговых клеток мозг может обретать возможность улавливать магнитные поля, создаваемые микротоками мыслей других людей, и трансформировать их внутри себя. Здесь тот же принцип, что и у обычного записывающего устройства. Это — телепатия.

Шварц продолжал упорно и враждебно молчать, когда Авардан повернулся к нему.

— Но если это так, Шект, может, мы постараемся его использовать? — Ум археолога напряжено работал, обдумывая невозможное. — Может быть нам удастся выбраться отсюда. Должен быть способ.

Но Шварц холодно воспринимал трепетание мысленных контактов, которое так ясно ощущал.

— Вы имеете в виду чтение их мыслей, — проговорил он. — Чем это может помочь? Я способен и на большее. Например, как вам понравится это?

Авардан почувствовал легкий толчок и вскрикнул от неожиданной боли.

— Это сделал я, — сказал Шварц. — Хотите еще?

— Вы можете проделать это с охранниками? — выговорил Авардан. — С секретарем? Как вы дали им привести себя сюда? Великая Галактика! Шект, у нас не будет никаких проблем. Теперь слушайте, Шварц…

— Нет, — сказал Шварц, — вы слушайте. Зачем мне убегать отсюда? Куда я попаду? По-прежнему в этот мертвый мир. Я хочу вернуться домой и не могу это сделать. И я хочу умереть.

— Но это вопрос жизни всей Галактики, Шварц. Вы не можете думать о себе.

— Не могу? А почему бы и нет? Какое мне дело до вашей Галактики? Пусть проваливается ко всем чертям! Я знаю, что намеревается сделать Земля, и рад этому. Недавно эта леди сказала, что решила, на чьей она стороне. Что ж, это решил и я, и моя сторона — Земля!

— Что?

— Почему бы и нет? Я — землянин.

17. Измени решение!

А потом опять был очередной допрос…

Прошел час с того времени, как Авардан, очнувшись, почувствовал, что лежит беспомощный, как мясная туша в ожидании разделки. И ничего не произошло. Ничего, кроме этой горячечной бесполезной болтовни в невыносимом ожидании.

Ослабевший, Авардан боялся, что у него не хватит сил сопротивляться следователю. Он сказал:

— Я думаю, за нами следят. Мы должны поменьше говорить.

— Нет, — послышался ровный голос Шварца. — Никто нас не подслушивает.

Археолог готов был автоматически отреагировать своим «откуда вы знаете», но промолчал. Он остро позавидовал, что не у него такая сила! А у человека из прошлого, который называет себя землянином и хочет умереть, есть такая сила!

В поле его зрения попадал лишь кусок потолка. Повернувшись, он мог видеть неправильный профиль Шекта, с другой стороны — голую стену. Подняв голову, он смотрел на бледное лицо Полы.

Иногда его жгла мысль, что с ним, гражданином Империи, Галактики, так несправедливо обошлись земляне, и он позволил им это сделать.

Но и она исчезла.

— Бел? — слово прозвучало неожиданно приятно для него, прервав мысли о смерти.

— Да, Пола?

— Я думаю, они не будут тянуть особенно долго.

— Может быть, дорогая… Как жаль. Ведь мы потеряли два месяца.

— Это моя вина, — прошептала она. — Моя вина. Но у нас есть, по крайней мере, эти последние минуты. Мы должны их использовать.

Авардан не смог ответить. Мысли вихрем проносились в его голове. Было ли это лишь плодом его воображения или он действительно чувствовал твердый пластик, на котором лежало его безжизненное тело? Как долго длится паралич?

Необходимо убедить Шварца помочь. Он попробовал проконтролировать свои мысли, заранее зная, то это невозможно.

— Шварц, — позвал он…

Шварц лежал такой же беспомощный, как и остальные, но его мучения были гораздо глубже. В нем одном была сконцентрирована боль его спутников.

В самом себе он еще мог поддерживать это сжимающее душу стремление к смерти, к ее бесконечному спокойствию и умиротворенности, побеждать последние капли любви к жизни, которая так недавно, всего два дня назад, заставила его бежать с фермы. Но окруженный другими? С гнетущим страхом смерти как саван нависшим над Шектом, с досадой и непреодолимым желанием действия в энергичном уме Авардана, с глубоким и отчаянным разочарованием девушки?

Он должен закрыть свое сознание от страданий других! У него есть своя жизнь и своя смерть. Какое ему до них дело?

И тут Авардан позвал его. Шварц уже знал зачем. Они хотят, чтобы он их спас. Почему он должен это делать? Почему?

— Шварц, — вкрадчиво повторил Авардан, — вы могли бы стать героем. Вам не из-за чего умирать здесь, не из-за этих же людей, которые схватили вас.

Но Шварц лихорадочно перебирал в памяти воспоминания своей юности, стараясь заполнить ими колеблющийся ум. Странная смесь событий из прошлого и настоящего вызывала у него раздражение. Он сказал сдержанно:

— Да, я могу стать героем и… предателем. Эти люди хотят убить меня. Вы называете их людьми, но это произносит ваш язык, мысленно же вы их называете чем-то, чего я понять не могу, но это нечто отвратительное. И только потому, что они земляне.

— Это ложь, — горячо возразил Авардан.

— Это не ложь, — последовал такой же горячий ответ, — и все знают это. Они хотят убить меня, да, но только потому, что считают меня одним из людей вашего сорта, людей, которые обрекли целую планету на беспросветное существование, на унижение несносным высокомерием. Так защищайтесь сами от этих «ничтожеств и паразитов», которым неожиданно удалось создать угрозу для своих богоподобных повелителей. И не просите помощи у одного их них.

— Вы говорите, как Зелот, — пораженно произнес Авардан. — Почему? Вам причиняли страдания? Вы говорите, что жили на большой и независимой планете. Вы были землянином, когда Земля была единственной носительницей жизни. Вы — один из нас, один из правителей. Зачем же отождествлять себя с отчаявшимся меньшинством? Это не та планета, которую вы помните. Моя планета гораздо больше напоминает старую Землю, чем этот умирающий мир.

Шварц рассмеялся.

— Я — один из правителей, говорите? Что же, не будем спорить об этом. Это бессмысленно. Поговорим вместо этого о вас. Вы — прекрасный образец того, что присылает нам Галактика. Вы снисходительны и поразительно добросердечны. Вы восхищаетесь собой, потому что обращаетесь с доктором Шектом как с равным. Но подсознательно, я с трудом различаю это, вы чувствуете себя неловко в его обществе. Вам не нравится, как он говорит и как он выглядит. Вообще, он не нравится вам. Вам не нравится то, что он предает Землю… Да, недавно вы целовали девушку с Земли и теперь смотрите на это как на слабость. Вы стыдитесь этого…

— Клянусь звездами, нет… Пола, — отчаянно воскликнул Авардан, — не верь ему. Не слушай его.

— Не отрицай этого, — мягко проговорила Пола. — Он смотрит под поверхность того, что осталось в тебе еще с детства, Бел. Он увидел бы то же самое и у меня. Он увидел бы подобное, загляни он в свое сознание.

Шварц почувствовал, что краснеет.

Голос Полы остался таким же ровным, когда она обратилась непосредственно к нему.

— Шварц, раз вы можете читать мысли, загляните в мои. Скажите, замышляла ли я предательство. Узнайте мысли моего отца. Скажите, разве не правда то, что он легко мог бы избежать Шестидесяти, согласись он сотрудничать с сумасшедшими, замыслившими уничтожить Галактику. Чего он достиг своим предательством?.. И посмотрите еще, желает ли кто-либо из нас вреда Земле или землянам. Вы сказали, что чувствовали ум Балкиса. Я не знаю, насколько вам удалось его рассмотреть. Но когда он вернется, тогда будет слишком поздно — узнайте его мысли. Поймите, что он — сумасшедший… А потом — умрите!

Шварц молчал.

— Хорошо, Шварц, — поспешно вмешался Авардан, — загляните теперь в мое сознание, как хотите глубоко. Я родился на Беронне, в секторе Сириуса. Я прожил жизнь в атмосфере антиземных настроений, и, конечно, ничего не могу поделать со своим подсознанием. Но загляните в сознание и скажите, разве не поборол я эти предрассудки в зрелые годы? Не в других, что было бы легко, а в себе, прилагая к этому все усилия.

Шварц, вы же не знаете нашей истории! Вы не знаете о тысячах, десятках тысяч лет, в течение которых человек расселялся по Галактике, о войнах и страданиях людей. Вы не знаете о первых веках Империи, с их сменяющими друг друга беспорядками, деспотизмом и хаосом. Ведь всего двести лет, как Галактическое правительство обрело действительную власть. Под его управлением все планеты получили культурную автономию, право самим решать свои дела, участвовать в общем управлении.

Никогда в истории человечество не было так свободно от войн и нищеты, как сейчас, никогда экономика не управлялась так разумно, никогда перспективы на будущее не были столь яркими. И вы согласитесь разрушить это и начать все сначала? И ради чего? Ради деспотизма, несущего лишь подозрительность и ненависть.

Обида Земли справедлива, и когда-нибудь с этим будет покончено, если Галактика выживет. Но то, что намереваются сделать они, — не решение. Вы знаете, что они хотят сделать?

Если бы Авардан обладал способностями, появившимися у Шварца, он отчетливо почувствовал бы борьбу в его сознании. Тем не менее он инстинктивно понял, что пришло время сделать передышку.

Шварц был тронут. Все эти планеты обречь на смерть… На мучения и гибель от ужасной болезни… Наконец, был ли он землянином? Просто землянином? В молодости он покинул Европу и отправился в Америку, но не остался ли он тем же человеком, несмотря на это? И если после него люди покинули больную и израненную Землю и отправились в заоблачные миры, стали ли они в меньшей степени землянами? И принадлежала ли им вся Галактика? Разве не были они все потомками его и братьями?

— Хорошо, — с трудом выговорил он. — Я с вами. Чем я могу помочь?

— Как далеко может проникнуть ваше сознание? — нетерпеливо спросил Авардан, как будто боясь, что этот человек передумает вновь.

— Не знаю. За дверью кто-то есть. Наверное, охрана, я думаю, что смогу достичь даже улицы, но чем дальше, тем менее отчетливым становится контакт.

— Естественно, — сказал Авардан. — А что с секретарем? Можете вы его найти?

— Не знаю, — пробормотал Шварц.

Пауза… Минуты тянулись невыносимо.

— Ваши мысли мне мешают, — проговорил Шварц. — Не смотрите на меня. Думайте о чем-то другом.

Они попытались. Еще одна пауза. Потом:

— Нет, я не могу, я не могу.

— Я могу двигаться чуть-чуть, — с робостью воскликнул Авардан. — Великая Галактика, я могу пошевелить ногой… Ох! — каждое движение было таким неуклюжим.

— Как сильно вы можете травмировать человека, Шварц? — спросил он. — Я имею в виду можете ли вы проделать это сильнее, чем только что со мной?

— Я убил человека.

— Убили? Как вы это сделали?

— Не знаю. Это получилось само собой. Это… Это… — Шварц выглядел комически в своей попытке выразить невыразимое.

— Хорошо, а можете вы справиться сразу больше чем с одним противником?

— Я не пробовал, но думаю, что нет. Я не могу читать мысли двух людей одновременно.

— Он не может убить секретаря, Бел, — вмешалась Пола. — Ничего не получится.

— Почему?

— Как мы выберемся отсюда? Даже, если мы застанем секретаря одного и убьем его, сотни людей будут ждать нас снаружи. Ты об этом подумал?

Однако ее прервал хриплый голос Шварца.

— Я нашел его.

— Кого? — воскликнули все трое. Даже Шект напряжено вглядывался в него.

— Секретаря. Кажется, это его мысленный контакт.

— Держите его. — Авардану удалось повернуться набок за время своих попыток убедить Шварца, и сейчас он рухнул с плиты, ударился о пол и тщетно пытался подняться, опираясь на свои полупарализованные ноги.

— Выжмите его, Шварц. Выдавите столько информации, сколько возможно.

Шварц напрягся до головокружения. Он сжимал и отпускал щупальца своего мозга, вслепую, неуклюже, как младенец, вытягивающий неуверенные руки за предметом, которого не может достать. Пока наконец он не достал то, что смог найти, и теперь смотрел… смотрел…

С трудом, напрягшись, он произнес:

— Триумф! Он уверен в успехе… Что-то насчет космических ракет. Он отправил их… Нет, не отправил. Он собирается их отправить.

— Это автоматически управляемые снаряды, несущие вирус, — простонал Шект. — Они направлены на разные планеты.

— Но где они хранятся, Шварц? — настаивал Авардан. — Ищите, ищите…

— Здание… Я не все понимаю… Пять концов — звезда — название — Слу — кажется…

— Это оно, — вновь вмешался Шект. — Клянусь всеми звездами, это оно. Храм в Сенлу. Он со всех сторон окружен радиоактивными ловушками. Никто, кроме Старейших, не может туда войти. Это возле пересечения двух больших рек, Шварц?

— Не могу… Да-да-да.

— Когда, Шварц, когда? Когда они будут отправлены?

— Я не мог разобрать день, но скоро, скоро. Его ум переполнен этим… Очень скоро. — Он, казалось, изнемогал от усилия.

Авардан наконец с трудом, пошатываясь, оперся на руки и колени.

— Он идет сюда?

— Да. Он возле двери.

Дверь открылась.

Голос Балкиса был исполнен холодного торжества:

— Доктор Авардан! Не лучше ли вам вернуться на свое место?

Авардан взглянул на него, полностью сознавая нелепость своего положения, однако ответить было нечего, и он молчал. Он медленно опустился на пол и остался в этом положении, тяжело дыша. Ах, как ему хотелось броситься на Балкиса и выхватить оружие у противника…

Со светящегося мягким светом флексипластового пояса секретаря, слегка покачиваясь, свисала не нейроплеть. Это был настоящий бластер крупного калибра, способный мгновенно разнести человека наатомы.

Секретарь разглядывал лежащую перед ним четверку со злобным удовлетворением. Он делал вид, что не обращает внимания на девушку, но с остальными было все ясно. Здесь был предатель — землянин, агент Империи и таинственное существо, за которым они следили два месяца. Были ли у них сообщники?

Конечно, существовал еще Энус и Империя. В лице этих шпионов и предателей были отсечены их руки, но где-то еще оставался действующий мозг, который мог выслать новые руки.

Секретарь стоял в непринужденной позе, скрестив руки на груди, презрительно игнорируя возможность нападения на него. Голос его был спокоен и мягок.

— Необходимо внести в наши отношения ясность. Земля находится в состоянии войны с Галактикой, пока еще не объявленной, но тем не менее войны. Вы — наши узники, и с вами будут обращаться соответственно сложившейся ситуации. Принятая кара для шпионов и предателей — смерть…

— Только в случае официально объявленной войны, — яростно прервал его Авардан.

— Официальной войны? — переспросил секретарь с почти нескрываемой насмешкой. — Что такое официальная война? Земля всегда находилась в состоянии войны с Галактикой, независимо от того, объявили мы об этом или нет.

— Не спорь с ним, — проговорила Пола, обращаясь к Авардану. — Пусть скажет то, что хочет, и покончим с этим.

Авардан улыбнулся ей. Это была странная судорожная улыбка, потому что в то же время он, совершив неимоверное усилие, поднялся на ноги и остался стоять, тяжело дыша.

Балкис тихо засмеялся. Он не спеша приблизился к археологу, так же не спеша положил ему руку на грудь и толкнул.

С безвольно повисшими, неслушающимися руками, с застывшими мышцами туловища, которые не могли поддерживать равновесие тела, Авардан не устоял на ногах.

Пола, затаив дыхание и борясь с собственным неподчиняющимся телом, начала медленно спускаться со скамьи.

Балкис отбросил ее к Авардану.

— Влюбленные, — презрительно проговорил он. — Вот он, твой сильный чужак. Беги к нему! Что же ты медлишь? Обними своего героя и забудь в его объятиях, что на нем кровь и пот миллионов замученных землян. И вот он лежит здесь, доблестный и смелый, повергнутый на Землю легким прикосновением рук землянина.

Пола поднялась на колени рядом с лежащим Аварданом, ощупывая его голову, боясь увидеть кровь или что-либо более ужасное. Глаза Авардана медленно открылись, а губы прошептали:

— Все в порядке.

— Он трус! — сказала Пола. — Он сражается с парализованным человеком и хвастается победой. Поверь, таких землян немного.

— Я знаю, иначе ты не была бы землянкой.

Секретарь стоял не шевелясь.

— Как я уже сказал, вы обречены, но тем не менее ваша жизнь может быть выкуплена. Вас интересует цена?

— Будь вы на нашем месте, вас бы это интересовало. Это я знаю, — вызывающе бросила Пола.

— Тсс, Пола, — Авардан все еще не восстановил дыхания. — Что вы предлагаете?

— О, — произнес Балкис, — вы желаете себя продать? Так, как это бы сделал на вашем месте я? Я — ничтожный землянин?

— Вам виднее, кто вы такой, — парировал Авардан.

— Что касается остального, я не продаю себя, я покупаю ее.

— Я отказываюсь быть проданной, — заявила Пола.

— Как трогательно, — раздраженно сказал секретарь. — Он снизошел до наших женщин, наших скво, и все еще играет в жертвенность.

— Что вы предлагаете? — повторил свой вопрос Авардан.

— Следующее. Вам стало известно что-то о наших планах. Откуда это узнал доктор Шект, догадаться нетрудно, но как это дошло до Империи — непонятно. Поэтому мы хотели бы узнать, что известно Империи. Не то, что узнали вы, Авардан, а то, что знает Империя.

— Я — археолог, а не шпион, — отрезал Авардан. — Я понятия не имею, что известно Империи, но надеюсь, что немало.

— Так я и думал. Что же, вы сможете переменить свое мнение. Это касается всех вас.

Все это время Шварц молчал, не открывая глаз.

Секретарь подождал, после чего с некоторой злостью произнес:

— Тогда я скажу, что будет наградой вашей несговорчивости. Это будет не просто смерть, потому что я абсолютно уверен, что все вы готовы к этому неприятному и неизбежному варианту. Вас, доктор Шект, и вашу дочь при сложившихся обстоятельствах наиболее подходящим решением будет отослать на Синапсайфер. Вы меня понимаете, доктор Шект?

В глазах физика застыл смертельный ужас.

— Да, вижу, что понимаете, — продолжал Балкис. — Конечно, с помощью Синапсайфера можно повредить мозговую ткань настолько, что человек превратится в полного дебила. Это весьма отвратительное зрелище: человека нужно кормить, чтобы он не умер от голода, мыть, чтобы он не покрылся слоем грязи, держать взаперти, чтобы не пугать окружающих. Это может стать хорошим уроком для других. Что касается вас, — и секретарь повернулся к Авардану, — вы с вашим другом Шварцем — граждане Империи, и поэтому подходите для интересного эксперимента. Нам еще не довелось испытать созданный нами вирус на вас, подонках из Галактики. Будет интересно убедиться в правильности наших расчетов. Знаете, такая небольшая доза, что смерть придет не сразу. Болезнь будет съедать вас в течение недели, если мы правильно рассчитаем дозу. Это будет очень больно.

Он сделал паузу и посмотрел на них.

— Все это, — проговорил он, — альтернатива нескольких нужных слов, сказанных сейчас. Что известно Империи? Действуют ли сейчас другие агенты? Каковы их планы, если такие есть, принятия контрмер?

— Как мы можем быть уверены, что вы не убьете нас, даже если узнаете все, что хотите? — пробормотал Шект.

— Даю слово, что в случае отказа вы умрете страшной смертью. Так что придется пользоваться предлагаемой возможностью. Что скажете?

— У нас есть время?

— А разве я не давал вам времени? Три минуты прошли с того момента, как я вошел, а я все еще вас слушаю… Так вам есть что сказать? Что, нечего? Вы должны понять, что время невозможно растягивать до бесконечности. Авардан, вы все еще напрягаете мускулы. Вы, наверное, думаете, что сможете приблизиться ко мне, прежде чем я возьму в руки бластер. Ну, и что бы это вам дало? За дверями сотни людей, а мои планы будут реализованы и без моего участия. Даже назначенное мною наказание не минет вас. Или вы, Шварц. Вы убили нашего человека. Это сделали вы, не так ли? Может быть, вы думаете, что удастся убить и меня?

Шварц впервые посмотрел на Балкиса и холодно сказал:

— Я мог бы, но этого не сделаю.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Ничуть. Это очень жестоко с моей стороны. Вы сами сказали, что есть вещи хуже, чем простая смерть.

Авардану пришла в голову мысль, что Шварц что-то задумал.

18. Дуэль

Шварц испытывал странное, лихорадочное возбуждение, все, задуманное им, казалось так просто. Частью сознания он держал ситуацию под контролем. Другая часть не могла в это поверить. Он был позже других введен в состояние паралича. Даже Шект уже сидел, в то время, как он мог лишь слегка поднять руку.

И пристально глядя в исполненный враждебности ум секретаря, бесконечно грязный и бесконечно злобный, Шварц начал дуэль.

— Первоначально я был на вашей стороне, — сказал он, — несмотря на то, что вы намеревались меня убить. Мне казалось, что я понимаю ваши чувства и намерения… Но сознания этих трех людей относительно чисты, в то время как ваше — вне всяких сомнений. Вы сражаетесь даже не ради землян, а ради собственной власти. Я вижу, что вы мечтаете не о свободной, а о вновь порабощенной Земле. Я вижу не уничтожение власти Империи, а замену ее личной диктатурой.

— И все это вы видите? — произнес Балкис. — Что ж, вы можете видеть все, что вам угодно. В конце концов мне не настолько нужна эта информация, чтобы терпеть вашу наглость. Вы своего дождались. Удивительно, что может сделать давление даже с теми, кто клянется, что большая скорость невозможна. Вы не заметили этого, мой драматический чтец мыслей?

— Нет, — ответил Шварц. — Я не искал и поэтому не заметил этого… Но я не могу узнать это сейчас. Два дня… Меньше… Посмотрим… Вторник… Шесть часов утра… Время Чики.

Бластер, наконец, оказался в руке секретаря. Он быстро подскочил к беспомощно лежавшему Шварцу.

— Откуда вы это знаете?

Шварц замер, вытягивая и сжимая свои мысленные щупальца. Физически это отразилось лишь в напрягшихся мышцах лица и морщинах на лбу, но все это не имело никакого значения, просто второстепенные эффекты значительного усилия. То, что охватило и сжало мысленный контакт противника, находилось глубоко в его сознании.

Авардан с интересом наблюдал разыгравшуюся сцену.

— Я держу его… — задыхаясь прошептал Шварц. — Заберите у него оружие. Я не могу удержать… — Шепот перешел в хрип и замер.

И тут Авардан понял. Шатаясь, он поднялся на четвереньки. Затем медленно, с невероятным напряжением заставил себя принять устойчивое положение, выпрямиться. Пола неудачно попыталась подняться вслед за ним. Шект спустился с плиты и стал на колени. Шварц лежал неподвижно, с напряженным лицом.

Секретарь, казалось, словно был поражен взглядом медузы Горгоны. На его гладком, лишенном морщин лбу медленно выступил пот, а лицо было бесстрастно. Только правая рука, державшая бластер, проявляла признаки жизни. Присмотревшись, можно было заметить ее слабую дрожь, странное, колеблющееся давление на спусковую кнопку: легкое, недостаточное, чтобы причинить вред, но повторяющееся, повторяющееся.

— Держите его, — со злорадным наслаждением выговорил Авардан. Он пытался подняться. — Дайте мне до него добраться.

Его ноги дрожали. Ему казалось, что он, как в кошмаре пробирается сквозь патоку, плывет в смоле, заставляя работать неслушающиеся мускулы, так медленно, так медленно…

Он еще не понимал разыгравшегося перед ним отчаянного противоборства.

У секретаря была лишь одна цель — приложить ничтожное усилие и нажать пальцем на кнопку бластера, чтобы привести его в действие.

Шварц всеми своими силами старался не допустить этого. Но среди всей массы ощущений мысленного контакта противника он не мог понять, какая именно зона мозга непосредственно связана с этим пальцем. Поэтому его усилия были направлены на создание полного оцепенения…

Мысленный контакт секретаря яростно сопротивлялся чужой воле. Шварцу противостоял сообразительный и бесстрашный ум. На мгновение он замирал, ожидая, а затем предпринимал новую отчаянную попытку…

Шварцу казалось, что он сжимает борющегося, яростно вырывающегося противника, которого должен удержать любой ценой.

Но ничего этого не было заметно. Только нервное подергивание скулы Шварца, его дрожь, закушенные до крови губы и эти едва заметные движения пальца Балкиса…

Авардан остановился, чтобы передохнуть. Его вытянутый палец уже коснулся накидки секретаря, когда он почувствовал, что больше двигаться не может. Пораженные болью легкие не могли обеспечить воздухом омертвевшие конечности. На глазах от усилия выступили слезы, сознание был затуманено болью.

— Еще немного, Шварц, — задыхаясь, выговорил он. — Держите его, держите…

Медленно, очень медленно Шварц покачал головой.

— Я не могу, я не могу…

И действительно, весь мир ускользал от него, все перемешивалось, становилось тусклым и расплывчатым. Щупальца его сознания становились жесткими и непослушными.

Палец секретаря еще раз нажал на спуск, и не отошел назад. Он надавливал все сильнее.

Шварц почувствовал, как расширяются, выходят из орбит его глаза, как бешено колотится сердце. Он ощущал растущее торжество в глазах противника…

И тут Авардан рванулся вперед. Его непослушное тело с вытянутыми руками рухнуло на Балкиса.

Скованный чужой волей, секретарь упал вместе с ним. Бластер отлетел в сторону, со стуком упал на пол.

Почти в то же мгновение ум Балкиса обрел свободу. Шварц, чувствуя полнейшее смятение в сознании, отступил.

Балкис пытался выбраться из-под Авардана, придавившего его мертвым грузом. Коленом он резко толкнул противника в пах, вкладывая в удар всю свою ненависть, кулаком ударил Авардана в челюсть. Приподнявшись, он оттолкнул его.

Тяжело дыша, секретарь вскочил на ноги и замер вновь. На него в упор смотрел Шект. Его трясущаяся правая рука, поддерживаемая левой, сжимала бластер, направленный на секретаря.

— Вы, кучка глупцов, — со злостью крикнул секретарь, — чего вы добиваетесь? Стоит мне только позвать…

— И вы тотчас же умрете, — тихо сказал Шект.

— Убив меня вы ничего не достигнете, — жестко проговорил Балкис, — и вы знаете это. Вы не спасете Империю, из-за которой предали нас, вы не спасете даже себя. Отдайте мне оружие, и вы будете свободны.

Он протянул руку, но Шект лишь невесело рассмеялся.

— Я не настолько глуп, чтобы поверить в это.

— Может быть, но вы полупарализованы. — И секретарь сделал резкое движение вправо. Это у него получилось гораздо быстрее, чем слабая рука физика смогла повернуть бластер.

И теперь ум Балкиса был полностью сосредоточен на том, чтобы ускользнуть от бластера. Тем временем Шварц сконцентрировал свои силы для последнего удара, после которого секретарь, споткнувшись, рухнул на землю.

Авардан с трудом поднялся на ноги.

— Шварц, вы можете двигаться? — спросил он.

— Немного, — послышался усталый ответ.

Шварц соскользнул со своего ложа.

— Кто-нибудь приближается сюда?

— Я не чувствую никого.

Авардан склонился над распростертым Балкисом и грубо перевернул его на спину. Он попытался нащупать пульс, после чего положил руку на грудь лежащего.

— Сердце, по крайней мере, стучит… Вы обладаете страшной силой, Шварц. Почему вы не сделали этого раньше?

— Я пытался дольше удержать его в состоянии оцепенения. Я надеялся, что мы сможем заставить его вывести нас отсюда, используя его при этом как прикрытие.

— Мы можем и сейчас это сделать, — неожиданно оживившись проговорил Шект. — Отсюда всего полмили до имперского гарнизона. Добравшись туда, мы будем в безопасности и сможем связаться с Энусом.

— Как мы туда доберемся, если за дверями сотни вооруженных людей, не говоря уже о дальнейшем пути… А как мы будем передвигаться с этим зеленым манекеном? — Авардан невесело улыбнулся.

— И, кроме того, — мрачно добавил Шварц, — я не могу удерживать его долго. Вы же видели…

— Это с непривычки, — серьезно сказал Шект. — Теперь слушайте, Шварц. Я немного представляю то, как вы действуете. Ваше сознании превращается в приемную установку электромагнитного поля чужого ума. Я думаю, что вы можете создавать и свое поле. Вы меня понимаете?

Шварц болезненно скривился, чувствуя себя неуверенно.

— Поймите меня, — настаивал Шект. — Вы должны сосредоточиться на том, что вы от него хотите. Прежде всего, мы вернем ему бластер.

— Что?! — почти одновременно прозвучали три изумленных голоса.

Шект заговорил громче.

— Он должен вывести нас отсюда. Другого выхода у нас нет, не так ли? И как лучше устранить всяческие подозрения, чем позволив ему нести оружие?

— Но я же говорю, что не могу удержать его. — Шварц сгибал и разгибал руки, пытаясь восстановить подвижность тела. — Что мне ваши теории, доктор Шект! Вы просто не представляете, что это такое.

— Я вас понимаю, но мы должны использовать эту возможность. Попытайтесь еще раз, Шварц. Заставьте его пошевелить рукой, когда он придет в себя.

Секретарь застонал, и Шварц почувствовал возвращающийся мысленный контакт. Молча, испытывая чуть ли не страх, он дал ему набрать силу, и затем мысленно стал подчинять своей воле.

У секретаря поднялась рука. Зловеще улыбаясь, землянин из прошлого поднял глаза, но взгляды всех были сосредоточены только на лежащем с приподнятой головой Балкисе, на его глазах, в которые возвращалось сознание, а рука совершала странные и нелепые движения.

Шварц принялся за дело.

Секретарь неуклюже, чуть не потеряв равновесие, поднялся. И затем, скованный чужой волей, начал неестественно танцевать.

В танце не было ни ритма, ни красоты, и на всех он произвел жуткое впечатление.

Шект осторожно приблизился к роботоподобному секретарю, и не без колебания протянул руку, в которой рукояткой вперед лежал бластер.

— Помогите ему взять оружие, Шварц, — проговорил физик.

Рука Балкиса неуклюже вытянулась вперед, и неуверенно взяла оружие. На мгновение в его глазах появился и тут же погас торжествующий блеск. Очень медленно бластер занял свое место на поясе и рука отошла в сторону.

Язвительная улыбка озарила лицо Шварца.

— Он почти в моих руках!

— Отлично. Вы можете его удержать? — спросил Шект.

— Он дьявольски сопротивляется. Однако удерживать его мне легче, чем в прошлый раз.

— Это потому, что вы знаете, что делаете, — сказал Шект не совсем уверенно. — Теперь действуйте.

— Вы можете заставить его говорить? — вмешался Авардан.

Последовала пауза, затем секретарь издал тихое протяжное рычание. Еще одна пауза, и вновь рычание.

— Это все, — с сожалением произнес Шварц.

— Но почему ему это не удается? — обеспокоенно спросила Пола.

Шект пожал плечами.

— Тут действуют сложные и чувствительные мышцы. Это не то, что воздействие на грубые мускулы конечностей. Ничего, Шварц. Мы обойдемся и без этого.

Следующие два часа этой странной одиссеи каждый из них пережил по-своему.

Шект, например, обрел необычную твердость. Все его внутренние переживания заслонил страх за Шварца. Его глаза следили лишь за его нахмуренным, искаженным усилием лицом. Других он почти не замечал.

Охранники, стоящие за дверью, резко вытянулись, увидев секретаря, зеленая накидка которого символизировала высокое положение и власть. Секретарь неуверенно ответил на приветствие, и в компании Шекта, Шварца, Авардана и Полы проследовал дальше.

Лишь когда они миновали большой зал, Авардан осознал все безумие происходящего, и то, что все они были на грани смерти… И вдруг — это внезапное, чудесное спасение…

Он взглянул с нежностью на Полу и понял, что более желанного существа он еще не встречал.

Впоследствии он помнил только о ней. Лишь о ней…

Шварц изнемогал. Извивающаяся дорога, начинающаяся у боковых дверей, через которые они вышли, была пуста, и он был невыразимо рад этому.

Только Шварц полностью осознавал, что ждет их в случае неудачи. В подчиненном ему сознании противника он чувствовал невыносимое унижение, всепоглощающую ненависть, готовность на все. Ему пришлось искать в этом сознании: местоположение правительственной наземной машины, путь к ней… И в поисках этого он также ощутил решимость секретаря отомстить немедленно, если возникнет возможность спастись.

Когда они приблизились к автомобилю, Шварц с трудом заговорил. Он не смел расслабиться достаточно, чтобы быть способным на нормальную речь.

— Не могу… вести машину… заставить… его… управлять сложно… не могу…

Шект мягко пробормотал что-то успокаивающее. Он не смел прикоснуться к нему, не смел говорить, как обычно, не смел даже на секунду отвлечь внимание Шварца.

— Только посадите его на заднее сидение, Шварц, — прошептал он. — Я буду управлять. Я умею. Держите его, я заберу бластер.

У секретаря была специальная модель наземного автомобиля. А раз специальная, значит, отличная от других. Она привлекала внимание. Ее включенные фары напоминали изумрудные вспышки пульсирующего света. Люди останавливались, глядя ей вслед, а автомобили поспешно уступали дорогу.

Если бы эта примечательная машина мчалась не так быстро, случайный прохожий мог бы заметить бледного напуганного секретаря на заднем сидении. И это, быть может, показалось бы ему подозрительным.

Солдат преградил им дорогу, закрыв блестящие хромированные ворота, ошеломляющее величие которых было присуще всем строениям Империи и создавало резкий контраст с приземистой и неуклюжей архитектурой Земли. Громадное силовое ружье стража было угрожающе поднято, машина остановилась.

Авардан выглянул:

— Я — гражданин Империи, солдат. Я хочу говорить с вашим офицером.

— Мне необходимо видеть ваши документы, сэр.

— Их у меня забрали. Я — Бел Авардан с Беронны. Это сектор Сириуса. Мое дело касается Наместника, и я спешу.

Солдат поднес ко рту руку и тихо сказал что-то в микрофон, спрятанный на запястье. Некоторое время он ждал ответа, после чего опустил ружье и отошел в сторону. Ворота медленно открылись.

19. У роковой черты

В полдень находящийся в Вашене премьер-министр попытался по персональному каналу связаться со своим секретарем, но того не смогли нигде найти. Премьер-министр был раздражен, младшие чиновники Зала исправлений находились в смятении.

Охранники на все вопросы с уверенностью заявили, что секретарь вместе с пленными вышел в десять тридцать утра… Нет, он не оставил никаких указаний. Они не знают, куда он направлялся, конечно же, не их дело спрашивать об этом. Общее беспокойство и неуверенность усилились.

В два часа дня пришло первое сообщение, что машину секретаря видели утром, никто не заметил, был ли в ней секретарь, некоторым показалось, что он управлял машиной, но в этом никто не был уверен.

В два тридцать было точно установлено, что автомобиль въехал в расположение гарнизона Империи.

Около трех было окончательно решено связаться гарнизоном. На вызов ответил лейтенант.

Они узнали, что пока невозможно дать информацию по интересующему вопросу. Однако офицеры его высочества Императора проследят за соблюдением законности. Затем было высказано требование, чтобы известие об отсутствии члена Совета Старейших не получало широкой огласки без дальнейших консультаций.

Но этого было достаточно, чтобы вызвать эффект, прямо противоположный желаемому.

Вовлеченные в заговор люди решили, что секретарь — в руках противника (за сорок восемь часов до начала действия!), а это означает либо раскрытие заговора либо предательство Балкиса.

Население Чики заволновалось…

И решение было принято…

Профессиональные ораторы вышли на улицы. Тайные склады с боеприпасами были открыты, и оружие появилось в руках людей. Потоки людей направились к гарнизону, куда вскоре было отправлено новое послание, на этот раз через специального посла.

Тем временем в гарнизоне тоже было неспокойно. Все началось с того, что встретивший машину молодой офицер протянул руку за бластером секретаря.

— Я заберу это, — коротко сказал он.

— Отдайте ему, Шварц, — проговорил Шект.

Когда бластер был унесен, Шварц со вздохом облегчения отпустил Балкиса.

Авардан был готов к попытке секретаря освободиться. Когда Балкис, как разжатая сильная пружина, рванулся из машины, археолог навалился на него, ожесточенно работая кулаками.

Офицер резко дал команду, и к ним бросились солдаты. Авардана грубо оттащили в сторону, секретарь остался безмолвно лежать на сиденье. Из угла рта у него сочилась кровь. Разбитая щека Авардана тоже кровоточила.

Археолог поправил волосы, после чего твердо произнес:

— Я обвиняю этого человека в заговоре с целью свержения правительства Империи. Я должен немедленно поговорить со старшим офицером.

— Я доложу ему, — вежливо сказал офицер. — Предлагаю всем вам следовать за мной.

И на несколько часов все замерло. Шекта, Полу, Авардана и Шварца поместили в отдельную и довольно чистую комнату. Впервые за двенадцать часов они смогли поесть.

И все же комнату охраняли, и с течением времени Авардан начал терять терпение и воскликнул:

— Мы же просто сменили тюрьму!

Серая армейская жизнь текла своим чередом. О них, казалось, забыли. Шварц уснул, да и у Авардана глаза слипались. Шект время от времени тряс головой, чтобы не уснуть.

— Осталось всего девять часов.

— Я знаю, но нужно ждать.

— Кто из вас утверждает, что он — гражданин Империи? — послышался иронический голос.

Авардан вскочил на ноги:

— Я…

И голос его замер, когда он узнал говорившего. Лейтенант жестко усмехнулся. Его левая рука все еще была несколько скована. И напоминала Авардану об их последней встрече.

— Бел, этот офицер… тогда в магазине… — слабо прошептала Пола.

— Тот, которому он сломал руку, — резко добавил офицер. — Меня зовут Клавдий, да, я действительно тот самый человек. Итак, вы с Сириуса, не так ли? И все же вы связались с этими… До чего может опуститься человек! И девчонка по-прежнему с вами. — Он сделал паузу, и затем медленно и отчетливо произнес:

— Земная скво!

Авардан с трудом сдержался. Только не сейчас… не сейчас…

— Я могу видеть полковника, лейтенант? — спросил он, заставляя себя говорить спокойно.

— Боюсь, что полковника сейчас здесь нет.

— Вы хотите сказать, что его нет в городе?

— Я этого не говорил. Его можно найти, если дело достаточно серьезно.

— Могу я видеть дежурного офицера?

— В данный момент это — я.

— Тогда позовите полковника.

Лейтенант медленно покачал головой.

— Я не уверен в том, что это необходимо.

Авардан нетерпеливо закричал.

— Ради Галактики, прекратите эту игру! Это вопрос жизни и смерти.

— В самом деле? — Лейтенант Клавдий с деланным аристократизмом покачал маленькой элегантной тростью. — Вы могли бы попросить приема и у меня.

— Хорошо. Я жду.

— Я сказал, — вы могли бы попросить.

— Вы можете принять меня, лейтенант?

Однако лейтенант был мрачен.

— Я сказал, — попросить, смиренно.

Авардан побледнел и сделал шаг назад. Пола взяла его за рукав.

— Пожалуйста, Бел. Ты не должен его злить.

— Бел Авардан смиренно просит приема у дежурного офицера, — хрипло прорычал археолог.

— Я подумаю, — сказал лейтенант Клавдий.

Он приблизился к Авардану и резко ударил его по раненой щеке.

Авардан, сцепив зубы, еле подавил восклицание.

— Однажды вы обиделись на это, — произнес лейтенант. — А на этот раз?

Авардан молчал.

— Вас примут, — сказал лейтенант.

Авардан шел в окружении четырех солдат. Лейтенант возглавлял шествие.

Шект и Пола остались одни со спящим Шварцем.

— Я не слышу его больше, а ты? — спросил Шект.

Пола покачала головой.

— Я тоже. Ты думаешь, он может сделать что-нибудь с Белом?

— Что ты, — мягко проговорил физик. — Ты забываешь, что он не такой, как мы. Он — гражданин Империи, и с ним не могут расправиться так просто… Ты любишь его?

— Очень. Хотя это глупо, я знаю.

— Конечно, — Шект горько усмехнулся. — Он — честный человек. С этим я согласен. Но что он может сделать? Остаться с нами в этом мире? Взять тебя с собой? Представить землянку своим друзьям? Семье?

Пола заплакала.

— Я знаю. У нас нет никакого будущего.

Шект вновь поднялся на ноги, как будто последняя фраза напомнила ему об их положении.

— Я его опять не слышу, — повторил он.

Он говорил о секретаре, помещенном в соседнюю комнату, откуда постоянно доносились его шаги. Но теперь все стихло.

Сейчас секретарь казался им средоточием всех враждебных сил, несущих смерть и разрушение мирам Галактики. Шект прикоснулся к Шварцу.

— Проснитесь, — сказал он.

Шварц приподнялся.

— Что такое? — Он почти не отдохнул, и усталость вновь со всей силой навалилась на него.

— Вы можете сказать, где сейчас Балкис? — нетерпеливо спросил Шект.

— Ох… Да. — Шварц сконцентрировался и протянул щупальца своего сознания в поисках знакомого ему ума.

Он нашел его, но в контакт пока не вступал — это было неприятно.

— Он на другом этаже, — прошептал Шварц. — Он с кем-то говорит.

— С кем?

— Я не соприкоснулся еще с сознанием этого человека. Подождите… Дайте послушать. Может быть секретарь… Да, он называет его полковником.

Шект с Полой быстро переглянулись.

— Но ведь это похоже на предательство? — пробормотала Пола.

— Не знаю, — горько проговорил Шект. — Я готов поверить чему угодно.

Лейтенант Клавдий улыбался. Он сидел за столом с бластером в руках. Четверо солдат стояли за ним.

— Я не люблю и никогда не любил землян, — сказал он. — Это — отбросы Галактики. Они заразны, суеверны, ленивы. Это — вырожденцы. Но, клянусь звездами, большинство из них знает свое место. Я даже могу их как-то понять. Они такими родились и это не их вина. Конечно, я не позволил бы им то, что позволяет Император, — я имею в виду их проклятые обычаи и традиции, — будь я на месте Императора… Но ничего. Когда-нибудь мы научим…

— Послушайте, — взорвался Авардан. — Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать…

— Слушать будете вы, потому что я не закончил. Я как раз собирался сказать, что не понимаю логики любителей землян. Когда человек ползает вместе с ними в грязи, бегает за их женщинами, я теряю всякое уважение к нему. Он еще хуже их…

— Хватит! — яростно закричал Авардан. — Вы знаете, что существует заговор против Империи? Вы знаете всю серьезность положения? Каждая минута промедления подвергает опасности квадриллионы людей в Галактике.

— Не знаю, не знаю, доктор Авардан. Вы ведь доктор, не правда ли? Нельзя забывать ваш титул. Видите ли, у меня своя теория. Вы — один из них. Возможно, вы и родились на Сириусе, но у вас — черное сердце землянина, и вы используете свое гражданство в их интересах. Вы похитили этого земного правителя, этого Старейшего. (Само по себе, кстати говоря, это довольно неплохо). Но земляне уже ищут его. Они отправили нам послание.

— Отправили? Уже? Тогда о чем мы говорим. Я должен видеть полковника, если…

— Вы ожидали беспорядка, восстания? Возможно, вы планировали даже, что это вызовет столкновение с гарнизоном?

— Вы в своем уме? Зачем это?

— Что же, вы не будете возражать, если мы отпустим Старейшего?

— Вы этого не сделаете. — Авардан поднялся, и на мгновение показалось, что он готов броситься на офицера.

Рука лейтенанта сжала бластер.

— Не сделаем? Теперь слушайте. Я немного заинтересован в этом деле. Я дал тебе пощечину, унизил тебя на глазах твоих друзей — землян. Я заставил тебя сидеть и слушать, какое ты ничтожество. И теперь я с удовольствием подожду предлога, чтобы сделать с твоей рукой то же, что ты сделал с моей. Ну, сделай только шаг.

Авардан замер.

Клавдий засмеялся и отложил бластер в сторону.

— К сожалению, я должен сохранить тебя для полковника. Он примет тебя в пять часов.

— Вы это знали, знали все время, — хрипло произнес Авардан.

— Конечно.

— Если потерянное нами время, лейтенант, означает, что ничего уже нельзя сделать, тогда никто из нас долго не проживет. — Он говорил леденящим, устрашающим тоном. — Но вы умрете первым, потому что я отдам этому последние свои минуты.

— Я буду ждать тебя, любитель землян. В любое время.

Вся жизнь полковника прошла в гарнизоне. У него не было особых возможностей добиться той славы, о которой мечтает каждый офицер. Полковник не очень к ней и стремился. В течение своей долгой военной службы он побывал во всех уголках Галактики, и гарнизон Земли не представлялся ему чем-то необычным. Он желал лишь мирной, спокойной службы и ради этого готов был на что угодно.

Вошедший Авардан заметил, что полковник выглядит очень устало. С отсутствующим видом он пощелкивал суставами пальцев, затем официально посмотрел на вошедшего.

— Очень неприятная история… все это… — проговорил он, — очень. Я припоминаю вас, молодой человек. Вы — Бел Авардан с Сириуса, и по вашей вине у нас уже возникли затруднения. Вы что, не можете не попадать в неприятные истории?

— Это касается не только меня, полковник, но и всей Галактики.

— Да, я знаю, — нетерпеливо сказал полковник. — Или, по крайней мере, знаю то, что вы утверждаете это. Я слышал, у вас больше нет документов.

— Их у меня забрали, но меня знают в Гималаях. Сам Наместник знает меня, и я надеюсь, он не допустит, чтобы случилось нечто непоправимое.

— Посмотрим. А пока я бы хотел выслушать вашу версию происшедшего.

— Мне стало известно о заговоре небольшой группы землян с целью насильственного свержения правительства Империи.

— Вы заходите слишком далеко, молодой человек, делая подобное, ничем не обоснованное заявление. Земляне могут устроить беспорядки, напасть на гарнизон, нанести нам значительный ущерб, — готов я признать, — но не уничтожить силы Империи на планете, не говоря уже о свержении правительства Империи. И все же я готов выслушать подробности этого… за… заговора.

— К сожалению, дело настолько серьезно, что я считаю необходимым рассказать об этом самому Наместнику, лично. С вашего позволения, я требую немедленно связаться с ним.

— Ухм… Давайте не будем действовать поспешно. Знаете ли вы, что привезенный вами человек — секретарь премьер-министра Земли, один из наиболее важных Старейших?

— Прекрасно знаю.

— И тем не менее утверждаете, что он — глава упомянутого заговора?

— Так оно и есть.

— Ваши доказательства?

— Я уверен, вы поймете меня, если я скажу, что не могу обсуждать этот вопрос ни с кем, кроме Наместника.

Полковник нахмурился и стал разглядывать свои ногти.

— Вы сомневаетесь в моей компетентности?

— Ничуть. Думаю, что только Наместник обладает достаточной властью для принятия необходимых мер.

— О каких мерах вы говорите?

— Необходимо полностью уничтожить определенное здание на Земле не позже, чем через двенадцать часов, иначе под угрозой гибели окажутся почти все жители Галактики.

— Какое здание? — устало спросил полковник.

Авардан не ответил.

— Могу я просить предоставить мне связь с Наместником.

Наступила томительная пауза. Наконец полковник сухо проговорил:

— Вы понимаете, что, похитив землянина, поставили себя в положение человека, дело которого может рассматривать земной суд? Обычно правительство защищает своих граждан и настаивает на передаче дела в Галактический суд. Однако равновесие здесь очень шатко, а я имею прямые указания по возможности избегать конфликтов. Поэтому, если вы не будете отвечать на мои вопросы, я буду вынужден передать вас и ваших друзей местной полиции.

— Но это будет смертный приговор. Для вас тоже!.. Полковник, я — гражданин Империи, и я требую встречи с Наместником.

Сигнал зуммера на столе заставил его остановиться. Полковник повернулся, нажал кнопку.

— Да?

— Сэр, — раздался отчетливый голос, — толпа людей окружила форт. По-видимому, они вооружены.

— Столкновения были?

— Нет, сэр.

На лице полковника не было заметно никаких чувств. Это, по крайней мере, было его профессией.

— Привести в готовность артиллерию и авиацию, всех людей на боевые позиции. Огонь открывать только при крайней необходимости. Ясно?

— Да, сэр. Землянин с флагом посла просит принять его.

— Пришлите его сюда. И приведите еще раз секретаря премьер-министра.

Закончив разговор, полковник холодно посмотрел на археолога.

— Надеюсь, вы понимаете, к чему привели ваши действия?

— Я требую разрешить мне присутствовать при вашей встрече с ними, — закричал Авардан, от гнева почти утратив контроль над собой, — и кроме того, я требую объяснить, почему в то время как я находился под стражей, вы вели переговоры с этим изменником. Я знаю, что вы говорили с ним раньше, чем со мной.

— Вы меня в чем-то обвиняете? — угрожающим голосом произнес полковник. — Если да, то выражайтесь яснее.

— Я не обвиняю вас ни в чем. Однако я напоминаю, что вам придется впоследствии ответить за свои действия, и вы можете снискать известность человека, своим упрямством уничтожившего свой народ.

— Хватит! Во всяком случае перед вами я ни в чем отчитываться не обязан. С этого момента все будет идти, как я пожелаю. Вы поняли?

20. Роковая черта

Секретарь прошел в открытую солдатом дверь. На его темных выпуклых губах застыла холодная улыбка. Он кивнул полковнику, игнорируя присутствие Авардана.

— Сэр, — обратился полковник к землянину, — я сообщил премьер-министру о причинах вашего пребывания здесь. Конечно же, ваше заключение здесь — абсолютно… за… необычайный случай, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы как можно скорее увидеть вас на свободе. Однако здесь находится господин, который, как вам, вероятно, известно, выдвигает против вас очень серьезное обвинение, которое мы должны проверить…

— Я вас понимаю, полковник, — спокойно сказал секретарь. — Однако, как я вам уже объяснил, этот человек пробыл на Земле всего около двух месяцев, насколько мне известно, так что он не имеет ни малейшего понятия о наших делах. Довольно неубедительная основа для какого-либо обвинения.

— Я — археолог по профессии, — яростно возразил Авардан, — и занимаюсь изучением Земли и ее обычаев. Я немало знаю о ваших делах. Кроме того, обвинение выдвигаю не я.

Секретарь ни разу не взглянул на археолога. Он обращался исключительно к полковнику.

— Один из наших местных ученых вовлечен в это дело. С приближением шестидесяти лет он начал страдать манией преследования. Кроме того, есть еще один человек, неизвестно откуда взявшийся и страдающий вдобавок умственным заболеванием. Никто из этой тройки не может представить доказательства…

Авардан вскочил:

— Я требую, чтобы меня выслушал…

— Сядьте, — холодно сказал полковник. — Вы отказались обсудить дело со мной. Пусть будет по-вашему. Позовите человека с флагом посла.

Это был еще один член Совета Старейших. Лишь слегка вздрогнувшие веки выразили его чувства при виде секретаря. Полковник поднялся с кресла и произнес:

— Вы говорите от имени собравшихся у форта людей?

— Да.

— Я полагаю, это мятежное и незаконное собрание выдвигает требование освободить находящегося здесь вашего соотечественника?

— Да. Он должен быть немедленно освобожден.

— Согласен! Тем не менее, исходя из законности, порядка и уважения к представителям его величества Императора на этой планете этот вопрос не может обсуждаться в то время, как ваши люди с оружием выступают против нас.

— Полковник прав, брат Кори, — вежливо проговорил секретарь. — Пожалуйста, успокойте людей. Я здесь в полной безопасности. Опасность не угрожает никому. Вы меня понимаете? Никому. Передайте это Старейшим.

— Хорошо, Брат. Я рад, что ты в безопасности.

Он вышел.

— Я прослежу, чтобы вы здесь оставались в полной безопасности, пока положение в городе нормализуется, — сказал полковник.

— Благодарю вас за помощь.

Авардан снова встал.

— Я протестую. Вы собираетесь освободить этого будущего убийцу, который собирается убить все человечество, и в то же время не даете мне встретиться с Наместником, хотя я требую лишь того, что гарантирует мои права гражданина Империи. — И в приступе отчаяния он добавил:

— Неужели вы проявите больше внимания к земной собаке, чем ко мне?

Голос секретаря заглушил его последнюю вспышку гнева.

— Полковник, я готов остаться здесь до прибытия Наместника, если этот человек требует того. Измена — серьезное обвинение, и это подозрение, пусть даже ни на чем не основанное, может оказаться достаточным, чтобы сделать меня бесполезным для моего народа. Я буду рад возможности доказать Наместнику свою преданность Империи.

— Я восхищен вашими чувствами, — натянуто произнес полковник, — и честно признаю, что на вашем месте я вел бы себя совсем иначе. Ваш народ может гордиться вами. Я попытаюсь связаться с Наместником.

Авардан не сказал больше ни слова и был отведен в свою камеру.

Долгое время он сидел неподвижно, не глядя ни на кого.

— Ну и что? — наконец спросил Шект.

Авардан покачал головой.

— Я все погубил.

— Что вы сделали?

— Вышел из себя, кричал, оскорблял полковника, ничего не добился. Я не дипломат, Шект.

Неожиданно он почувствовал необходимость оправдаться.

— Что я мог сделать? — воскликнул он. — Балкис уже говорил с полковником, поэтому я не мог ему доверять. Что, если ему предложили спасти свою жизнь? Что если он с самого начала участвовал в заговоре? Я знаю, это — дикая мысль, но я не мог рисковать. Все было слишком подозрительно. Я требовал встречи с Энусом.

Физик вскочил на ноги.

— Значит Энус будет здесь?

— Я думаю, да. Но только по личной просьбе Балкиса, и этого я понять не могу.

— По личной просьбе? Значит, Шварц прав.

— Да? Что же он говорит?

Шварц уселся на своей кровати, пожал плечами в ответ на вопросительные взгляды и беспомощно развел руками:

— Я уловил мысленный контакт секретаря, когда его вели мимо нашей комнаты. Он долго разговаривал с этим офицером, которого вы упоминали.

— Я знаю.

— Однако, в сознании офицера нет предательства.

— Что же, — пробормотал Авардан, — значит, я ошибался. А как насчет Балкиса?

— В его сознании нет беспокойства или страха, только ненависть. И сейчас она в основном направлена на нас, схвативших и привезших его сюда. Мы больно ранили его самолюбие, и он хочет нам отомстить. Причем, от него можно ожидать самого худшего.

— Вы хотите сказать, что он рискнет всеми своими планами только для того, чтобы уничтожить нас? Это сумасшествие.

— Я знаю, — уверенно сказал Шварц. — Он — сумасшедший.

— И он думает, что ему это удастся?

— Именно.

— Тогда нам необходимы вы, Шварц, ваш ум. Слушайте…

Однако Шект покачал головой.

— Нет, Авардан, это у нас не получится. Я разбудил Шварца, когда вы ушли, и мы все обсудили. Его психические силы, о которых он сам имеет лишь туманное представление, явно не контролируются им в достаточной степени. Он может оглушить, парализовать или даже убить человека. Он может контролировать большие мышцы тела человека даже против его воли, но не более. Вспомните, секретаря он не смог заставить говорить, и не мог также координировать его движения достаточно четко, чтобы заставить управлять автомобилем, контролировать равновесие при ходьбе тоже было трудно. Поэтому ясно, что мы не сможем управлять Энусом, не сможем заставить его издать приказ. Как видите, я подумал об этом… — Шект покачал головой и умолк.

Авардан взглянул на часы. Была уже почти полночь, оставалось так мало времени! На какое-то время он заснул, затем свет разбудил его. Он оглянулся ошеломленно и беспомощно. Сейчас здесь собрались все, даже Наместник прибыл, наконец. Пола сидела рядом с ним, вложив ему в ладонь свои маленькие и теплые руки. Выражение страха и усталости наее лице сильнее, чем что-либо другое, настраивало его против Галактики.

Может быть, все они заслужили смерть, глупые, глупые…

Шекта и Шварца он почти не замечал. Они сидели слева от него. И здесь же был Балкис, проклятый Балкис со своими выпуклыми губами, синяком, расплывшимся по одной щеке.

Лицом к ним стоял Энус, хмурый, нерешительный, почти нелепый в своей тяжелой бесформенной, пропитанной свинцом одежде.

И он тоже был глупцом. Авардан его тоже ненавидел.

Мотивы, заставившие Энуса прибыть в Чику, были туманными, но тем не менее убедительными. «Собственно, — говорил он себе, — все ограничивается этим достойным сожаления похищением одного из типов в зеленых накидках. Обвинения выглядят дико, него полковник мог бы с этим справиться сам».

Но здесь был Шект… Он был замешан в этом… И не как обвиняемый, а как обвинитель. Это казалось странным.

Наместник вполне осознавал, что непродуманное решение вызовет недовольство землян, может быть, восстание. А это ослабит его положение и помешает продвижению по службе. Что касается длинной речи, произнесенной Аварданом о вирусе и распространяющейся по Галактике эпидемии, то мог ли он относиться к этому серьезно?

А если он начнет действовать, как это будет выглядеть в глазах вышестоящих властей?

И все же, как не верить Авардану, известному археологу?

Энус, обдумывая решение, обратился к секретарю:

— Конечно, вам есть что сказать по этому вопросу?

— Удивительно мало, — проговорил секретарь доверительным тоном. — Я хотел бы узнать, какие есть доказательства для обвинения?

— Ваше превосходительство, — с трудом сдерживая эмоции сказал Авардан, — я уже говорил вам, что вчера этот человек полностью подтвердил все, что я сказал.

— Возможно, — заметил секретарь, — ваше превосходительство, вы предпочитаете поверить в это, но это лишь еще одно, ничем не подтвержденное заявление. Пока же единственным фактом остается то, что я был насильственно схвачен, а не они, что моя, а не их жизнь подвергалась опасности. А теперь я бы хотел, чтобы мой обвинитель объяснил, как он узнал все это за два месяца пребывания на планете, в то время как вы, Наместник, за годы службы здесь не обнаружили ничего уличающего.

— В том, что говорит Брат, есть смысл, — с трудом признал Энус.

— Откуда вы это узнали?

— До признания обвиняемого я узнал об этом от доктора Шекта, — сухо ответил Авардан.

— Так ли это, доктор Шект? — Наместник посмотрел на физика.

— Да, ваше превосходительство.

— Откуда это стало известно вам?

— Доктор Авардан все рассказал, и был совершенно точен, говоря о том, как был использован Синапсайфер, и о предсмертных словах бактериолога Смитко. Этот Смитко участвовал в заговоре. Его слова записаны, и эта запись может быть предоставлена.

— Но, доктор Шект, заявление умирающего человека, находящегося в бреду, если верить словам доктора Авардана, не имеет особой достоверности. У вас есть что-либо еще?

Авардан прервал его, ударив кулаком по креслу и закричав:

— Разве это заседание суда? Что, кто-нибудь нарушил правила дорожного движения? У нас нет времени на раздумье над доказательствами или сравнение их с помощью микрометра. Я говорю вам, у нас есть время до шести утра, то есть пять с половиной часов, чтобы отвести эту смертельную опасность… Вы и раньше знали доктора Шекта, ваше превосходительство. Обманывал ли он вас?

— Никто не обвиняет доктора Шекта в преднамеренной лжи, — быстро вмешался Балкис. — Просто он стареет, и в последнее время сильно обеспокоен приближением своей шестидесятой годовщины. Боюсь, что сочетание возраста и страха обусловило некоторую умственную несбалансированность, достаточно часто встречающуюся здесь на Земле. Посмотрите на него. Выглядит ли он вполне нормально?

Конечно же, физик выглядел сникшим и беспокойным, потрясенный тем, что ему пришлось пережить, и тем, что еще предстояло.

И все же Шект заставил себя говорить спокойно:

— Я мог бы сказать, что последние два месяца я находился под постоянным контролем Старейших, что все мои письма подвергались цензуре. Но ясно, что подобные жалобы могут быть отнесены на счет моей «ненормальности». Однако здесь присутствует Джозеф Шварц, человек, который добровольцем пришел на Синапсайфер в тот день, когда вы посетили меня в институте.

— Я помню. — Энус почувствовал облегчение, что разговор отклонился в сторону. — Это тот человек?

— Да.

— Он выглядит не хуже, чем до эксперимента!

— Гораздо лучше. Обработка Синапсайфером была исключительно удачной, потому что он с самого начала обладал отличной памятью, чего я прежде не знал. Сейчас его ум стал чувствительным к мыслям других людей…

Энус подался вперед и пораженно воскликнул:

— Что? Вы утверждаете, что он читает мысли?

— Это можно продемонстрировать, ваше превосходительство. Но я думаю, Брат подтвердит сказанное.

Секретарь бросил на Шварца быстрый, полный ненависти взгляд и проговорил с едва заметной дрожью в голосе:

— Это правда, ваше превосходительство. Этот человек обладает определенными гипнотическими способностями, хотя является ли это следствием обработки на Синапсайфере, я не знаю. Могу добавить, что о самой обработке нет никаких записей, что, согласитесь, весьма подозрительно.

— Записи не проводились, — спокойно сказал Шект, — в соответствии с указаниями премьер-министра.

Но секретарь лишь пожал плечами в ответ.

— Оставим эти бессмысленные споры, — безапелляционно сказал Энус. — Какое отношение к делу имеют способности этого Шварца, какими бы они ни были?

— Шект хочет сказать, — вмешался секретарь, — что Шварц может прочитать мои мысли.

— Это правда? Ну, и что он думает? — спросил Наместник, обращаясь к Шварцу.

— Он думает, — ответил Шварц, — что никаких шансов убедить вас в своей правоте у нас нет.

— Совершенно верно, — усмехнулся секретарь, — хотя этот вывод едва ли требует особых способностей.

— И кроме того, — продолжал Шварц, — что вы несчастный глупец, боящийся действовать, желающий только покоя, надеющийся своей справедливостью и беспристрастностью покорить землян. Поэтому вы представляетесь ему еще большим глупцом.

Секретарь покраснел.

— Я отрицаю все это. Это явная попытка заслужить ваше расположение, ваше превосходительство.

— Это не так легко сделать, — сказал Энус и добавил, обращаясь к Шварцу: — А что думаю я?

— То, что если я и вижу, что происходит в голове человека, то мне совсем не обязательно говорить об этом правду, — ответил Шварц.

Брови Наместника удивленно поднялись.

— Вы правы, совершенно правы. Вы подтверждаете правоту утверждений доктора Авардана и Шекта?

— Каждое слово!

— Вот как! И все же пока не будет найден второй, такой как вы, причем не заинтересованный в деле, ваши доказательства не могут иметь юридической силы, даже если мы будем полностью убеждены, что вы — телепат.

— Но это не юридический вопрос, — воскликнул Авардан, — это вопрос безопасности Галактики.

— Ваше превосходительство, — воскликнул секретарь, — я требую, чтобы этого Шварца удалили из комнаты.

— Почему?

— Этот человек, кроме чтения мыслей, обладает некоторыми особыми свойствами. Я был схвачен, потому что был парализован. Я боюсь, что сейчас он может предпринять что-нибудь подобное против меня или даже против вас.

Авардан встал, желая что-то сказать, но секретарь не дал ему заговорить.

— Нельзя быть уверенным ни в чем сказанном, пока присутствует человек, который может незаметно влиять на суждения с помощью упомянутых способностей.

Энус быстро принял решение. Он отдал приказ, и Джозеф Шварц, не проявляя сопротивления, без малейших следов беспокойства на своем лунообразном лице, был уведен прочь.

Для Авардана это был последний удар.

Секретарь встал и на мгновение замер, этакая низкая зловещая фигура в зеленом, сильная в своей уверенности.

Он начал официальным тоном:

— Ваше превосходительство, вся убежденность и заявления доктора Авардана основаны на свидетельстве доктора Шекта. В свою очередь, уверенность доктора Шекта основывается на бреде умирающего человека. И все это, ваше превосходительство, все это почему-то не проявлялось, пока Джозеф Шварц не был подвергнут обработке на Синапсайфере.

Кто же такой Джозеф Шварц? Пока он не появился на сцене, доктор Шект был нормальным, спокойным человеком. Вы сами, ваше превосходительство, говорили с ним непосредственно перед тем, как появился Шварц. Было ли в нем что-либо необычное? Сообщал он вам о заговоре против Империи? Был ли он хотя бы обеспокоен? Сейчас он говорит, что фальсифицировал результаты работы на Синапсайфере по приказу премьер-министра. Говорил ли он об этом тогда? Или только сейчас, после того, как появился Шварц? И опять-таки, кто такой Джозеф Шварц? Он говорил на неземном языке, когда был приведен впервые. Это нам удалось узнать позже, когда мы начали сомневаться в душевном равновесии доктора Шекта. Его привел фермер, абсолютно ничего о нем не знавший. И с тех пор нам так и не удалось ничего о нем узнать.

Однако этот человек обладает необычными способностями. Он может оглушить человека на расстоянии сотни ярдов простой мыслью и убить при более близком контакте. Я сам был им парализован; он манипулировал моими руками и ногами, а при желании мог бы манипулировать и умом.

И я убежден, что Шварц манипулировал умами этих людей. Они утверждают, что я держал их в заточении, угрожал смертью, что я сознался в предательстве… Однако задайте им один вопрос, ваше превосходительство. Не были ли они постоянно подвержены влиянию Шварца, этого человека, способного контролировать их умы?

Разве не может Шварц оказаться предателем? Если нет, то кто он такой, этот Шварц?

Секретарь сел с выражением торжества на лице.

Авардан чувствовал себя так, как будто его мозг поместили в циклотрон и он вращает там с увеличивающейся скоростью.

Что он мог ответить? Что Шварц из прошлого? Какие у него доказательства? То, что этот человек говорил на древнем языке? Но только, он, Авардан, может подтвердить это. Да, его умом могли манипулировать. В конце концов, кто может быть уверен, что это не так? Кто такой Шварц? Что так убедило его в реальности этого плана покорения Галактики?

Он задумался вновь. Откуда эта убежденность в реальности заговора? Он был археологом и привык ставить все под сомнение, но сейчас… Результат ли это слов одного человека? Одного поцелуя? Или все-таки Джозеф Шварц?

Он не может думать. Не может!

— Итак? — в голосе Энуса слышалось нетерпение. — Вы что-нибудь хотите сказать, доктор Шект? Или вы, доктор Авардан?

Тишину неожиданно прервал пронзительный голос Полы:

— Зачем вы спрашиваете? Неужели не ясно, что все это ложь? Ох, всех нас ждет смерть, и мне все равно, но мы могли бы остановить это, могли бы… А мы вместо этого просто сидим здесь и… и… разговариваем… — Она расплакалась.

— Итак, разговор закончился истерикой, — сказал секретарь. — Ваше превосходительство, я предлагаю следующее. Мои обвинители утверждают, что вирус и все остальные плоды их воображения должны быть пущены в действие в определенное время, кажется, в шесть часов утра. Я готов неделю находиться в вашей власти. Если то, о чем они говорят, — правда, известие об эпидемии в Галактике придет на Землю в течение нескольких дней. Если подобное случится, то Земля все еще под контролем сил Империи…

— Земля — действительно прекрасная плата за всю Галактику, — пробормотал бледный Шект.

— Я ценю свою жизнь и жизни моих соотечественников. Мы — заложники, подтверждающие свою невиновность, и я готов сейчас же сообщить Совету Старейших, что по собственной воле останусь здесь на неделю, чтобы предотвратить возможные беспорядки.

Он скрестил руки на груди.

Энус с беспокойством поднял глаза.

— Я не вижу вины этого человека…

Авардан больше не мог этого терпеть. Он вскочил и со зловеще-спокойным выражением лица рванулся к Наместнику. О чем он думал, осталось неизвестным. Впоследствии он и сам не мог этого вспомнить. Да это и не имело никакого значения. У Энуса была нейроплеть, и он ею, конечно же, воспользовался.

В третий раз со времени пребывания на Земле все в Авардане взорвалось вспышкой боли, закружилось и исчезло.

Пока он был без сознания время неумолимо двигалось вперед…

21. За роковой чертой

И вот наступило шесть часов.

Стрелки часов двинулись дальше, пройдя роковую черту.

Забрезжил свет…

Перед глазами Авардана мелькали туманные тени, исчезающие и появляющиеся, а затем приобретающие очертания.

Лицо… Глаза, глядевшие прямо в глаза…

— Пола! — Все вокруг стало ясным и отчетливым. — Который час?

Он сильно в порыве чувства сжал ее руку.

— Начало восьмого, — прошептала она. — За чертой.

Он нетерпеливо оглянулся вокруг и приподнялся, не обращая внимания на жгучую боль суставах.

Шект, сидевший на стуле, коротко и печально кивнул.

— Все кончено, Авардан.

— Значит, Энус…

— Энус, — сказал Шект, — не воспользовался случаем. Странно ли это? — Он рассмеялся сухим отрывистым смехом. — Трое, без чьей-либо помощи, узнают о гигантском заговоре против человечества, самостоятельно захватывают его организатора и отдают его в руки правосудия. Как в сказке, не правда ли? Три всепобеждающих героя предотвращают несчастье в последнюю минуту. Все, как у нас, с той лишь разницей, что никто не поверил в это. Забавно…

Авардан в смятении отвернулся. Глаза Полы, как две черные Вселенные, были полны слез. На мгновение он каким-то образом растворился в них, они стали настоящей Вселенной, сияющей множеством звезд. И к этим звездам стремительно направлялись маленькие блестящие цилиндры, поглощая в гиперпространстве световые года по точно просчитанным траекториям. Скоро, может быть, они приблизятся, войдут в атмосферу, рассыплются невидимым дождем вируса…

Да, все кончено.

Теперь ничего нельзя сделать.

— Где Шварц? — слабо спросил он.

Пола лишь покачала головой.

— Они так и не привели его назад.

Дверь открылась, и Авардан, не смирившись с мыслью о смерти, поднял глаза с проблеском надежды.

Но это был Энус, и Авардан отвернулся с жестким выражением лица.

Энус вошел, на минуту остановив взгляд на отце и дочери. Они ничего не значили для него, но каким бы коротким и жестоким ни было их будущее, то, что ожидало Наместника, было еще короче и ужасней.

Энус тронул Авардана за плечо.

— Доктор Авардан?

— Ваше превосходительство? — ответил Авардан, горько и не особенно удачно подражая интонациям обращения к Наместнику.

— Шесть часов прошло. — Энус не спал этой ночью. Его официальное признание невиновности Балкиса не давало ему уверенности в психической нормальности обвинявших секретаря.

— Да, — сказал Авардан, — прошло шесть часов, а звезды по-прежнему сияют.

— Вы все еще считаете, что были правы?

— Ваше превосходительство, — проговорил Авардан, — через несколько часов умрут первые жертвы. Их не заметят. Люди умирают каждый день. Через неделю за ними последуют тысячи тысяч. Процент выздоровления будет близок к нулю. Известные средства окажутся бесполезными. Некоторые планеты запросят помощи в борьбе с эпидемией. Через две недели к ним присоединятся десятки планет, и в ближайших секторах будет объявлен карантин. Через месяц Галактика станет скопищем людей, терзаемых болезнями. Через два месяца нетронутыми останутся около двух десятков планет. Через шесть месяцев Галактика будет мертва… И что будете делать вы, когда придут эти первые сообщения?

Разрешите мне предсказать и это. Вы отправите рапорты, что источником эпидемии могла быть Земля. Это не спасет никого. Вы объявите войну Старейшим Земли. Это не спасет никого… Вы сотрете землян с лица этой планеты. Это не спасет никого… Или же вы станете действовать как посредник между вашим другом Балкисом и Галактическим советом, или его оставшимися преемниками? Вам может достаться честь продать искалеченные остатки Империи Балкису в обмен на противоядие, необходимое всем зараженным планетам.

Энус неуверенно улыбнулся.

— Мне кажется нелепым ваш драматизм.

— О, да. Я — мертвый человек, и вы — труп. Но мы будем чертовски спокойны и выдержаны, не правда ли?

— Если вы намекаете на использование нейрохлыста…

— Ничего подобного, — иронически проговорил Авардан. — Я привык к нему. Я просто не замечаю ее теперь.

— Тогда я изложу все настолько последовательно, насколько смогу. Это скверная история. Было бы трудно составить впоследствии обоснованный отчет, так же, как трудно действовать сейчас без веских доказательств. Ваш голос — единственный, имеющий вес, поскольку остальные обвинители — земляне. Предположим, вы подпишете заявление, что обвинение было выдвинуто в то время, как вы… Что же, мы придумаем выражение, которое будет объяснять ваши фантазии.

— Это будет нетрудно. Скажем, я был не в своем уме, пьян, одурманен наркотиками, загипнотизирован. Подойдет любое.

— Образумьтесь. Послушайте, уверяю вас, вы были намеренно вовлечены в это. — Он перешел на напряженный шепот: — Вы с Сириуса. Как вы могли влюбиться в землянку?

— Что?

— Не кричите. Сможете ли вы дома добиться гражданства для нее? Об этом вы думали? — Он кивнул головой в сторону Полы.

Мгновение Авардан удивленно смотрел на него. Затем он ловко схватил за горло высшего представителя имперской власти на Земле. Энус отчаянно пытался разжать его руки.

— Вот как? — проговорил Авардан. — Вы имеете в виду мисс Шект? Если да, то я хотел бы услышать уважительное обращение. А, убирайтесь… Все равно вы мертвы.

— Доктор Авардан, — задыхаясь выговорил Энус, — считайте, что вы арес…

Дверь открылась вновь, и в комнату вошел полковник.

— Ваше превосходительство, земляне вернулись.

— Что? Разве Балкис не говорил с властями? Он должен был предупредить, что останется здесь на неделю.

— Он по-прежнему находится здесь, как и эти люди. Мы готовы открыть огонь, я советую это сделать как военный.

— Подождите, пока я переговорю с Балкисом. Пришлите его сюда. — Он повернулся. — Доктор Авардан, с вами я разберусь позже.

Балкис вошел улыбаясь. Он официально кивнул Энусу, ответившему ему искренним приветствием.

— Слушайте, — отрывисто проговорил Наместник, — мне сообщили, что ваши люди собираются вблизи форта. Это противоречит нашему договору… Мы не хотим кровопролития, но и наше терпение имеет границы. Вы можете заставить их разойтись мирно?

— Если пожелаю, ваше превосходительство.

— Если пожелаете? Вам лучше пожелать. И немедленно.

— Ничего подобного, ваше превосходительство! — Секретарь рассмеялся и резко поднял руку. — Теперь я здесь командир. Ты не слишком рад этому и за это умрешь! Или будешь жить рабом, если пожелаешь, но запомни, это будет нелегкая жизнь.

Неожиданность пылкого заявления не произвела видимого эффекта на Энуса. Даже сейчас, получив тягчайший за свою жизнь удар, он сохранил спокойствие дипломата Империи, лишь в глазах появилось беспокойство.

— Значит, я потерял так много, проявив терпение? История с вирусом была правдой? — В его голосе слышалось почти отвлеченное удивление. — Но Земля, вы сами — все вы — мои заложники.

— Ничего подобного, — мгновенно ответил ему секретарь с торжеством. — Это вы и ваши люди — мои заложники. Вирус, распространяющийся сейчас по Вселенной, не миновал и Землю. Достаточное количество уже распылено вблизи каждого гарнизона на планете, включая Гималаи. У нас, землян, выработан иммунитет, но как чувствуете себя вы, Наместник? Слабость? Сухость в горле? Ваша голова горит? Если нет, то это наступит скоро. И только от нас вы сможете получить лекарство.

Долгое время Энус молчал. Его тонкое лицо неожиданно стало надменным.

Затем он повернулся к Авардану и с холодной вежливостью произнес:

— Доктор Авардан, выяснилось, что я должен просить прощения за то, что сомневался в ваших словах. Доктор Шект, мисс Шект, примите мои извинения.

Авардан усмехнулся.

— Благодарю вас, это огромное облегчение для всех нас.

— Я достоин вашего сарказма, — сказал Наместник. — Я возвращаюсь в Гималаи, чтобы умереть вместе с семьей. Конечно же, не может быть и речи о каком-то соглашении с этим… человеком. Я уверен, солдаты Империи перед смертью выполнят свой долг, и немногие земляне останутся в живых, чтобы присутствовать при нашей смерти… Прощайте.

— Подождите. Подождите. Не уходите.

Очень медленно Энус оглянулся на звук голоса.

В дверях стоял Джозеф Шварц.

Секретарь сжался и быстро отступил назад, с неожиданным беспокойством вглядываясь в человека из прошлого.

— Нет, — прохрипел он, — вам не удастся узнать от меня состав лекарства. Лишь несколько человек знают его, а еще несколько знают, как его применять. Все они находятся в безопасности, вне вашей досягаемости, и будут там, пока вирус не сделает свою работу.

— Они вне досягаемости сейчас, — согласился Шварц, — но вряд ли останутся там на время, достаточное, чтобы вирус начал действовать. Видите ли, вируса больше не существует.

Все молчали, не понимая его слов. Мысль, пришедшая в голову Авардану, заставила его вздрогнуть. Был ли он специально замешан во все это. Была ли это одна гигантская мистификация, в которую секретарь был вовлечен так же, как и он. Если да, то зачем?

Его раздумья прервал Энус.

— Быстрее. Говорите, что вы имеете в виду.

— Все очень просто, — сказал Шварц. — Прошлой ночью я понял, что ничего не сделаю сидя здесь и слушая разговоры. Поэтому я долгое время осторожно воздействовал на сознание секретаря… И, наконец, он попросил, чтобы меня удалили из комнаты. Это было именно то, чего я хотел, все остальное было просто.

Я оглушил своего охранника и отправился искать взлетную полосу. Самолеты с полным снаряжением были готовы к взлету. Экипажи ждали на своих местах. Я выбрал один из них, и мы вылетели к Сенлу.

Секретарь, казалось, хотел что-то сказать, но только беспомощно открывал и закрывал рот, затем с трудом произнес:

— Но вы не могли никого заставить управлять самолетом, Шварц. Все, что вам удавалось, это приказать человеку идти.

— Да, когда это было против его воли. Но мне было известно, что люди с Сириуса ненавидят землян. Поэтому я искал летчика, который бы родился в секторе Сириуса и нашел лейтенанта Клавдия.

— Лейтенанта Клавдия? — воскликнул Авардан.

— Да… О, вы знаете его? Да, я вижу это совершенно отчетливо в вашем сознании.

— Еще бы… Продолжайте, Шварц.

— Этот офицер ненавидел землян с такой силой, что мне трудно было его понять даже проникнув в его сознание. Он хотел их уничтожить. Его сдерживала лишь дисциплина. Это был совершенно отличный случай. Всего лишь маленькое внушение, небольшой толчок, и дисциплина потеряла для него значение. Незаметно я забрался вместе с ним в его самолет.

— Как вы нашли Сенлу? — прошептал Шект.

— В мое время, — ответил Шварц, — существовал город Сан-Луис. Он находился у пересечения двух больших рек… Я мысленно приказал лететь туда. И мы нашли Сенлу. Была ночь, но в море радиоактивности виднелся темный островок, а доктор Шект говорил, что храм представляет собой изолированный от всего оазис нормальной почвы. Мы сбросили осветительные ракеты (после моего мысленного приказа), и я увидел пятиконечное здание, информацию о котором я уловил в сознании секретаря… Сейчас там нет ничего, кроме ямы в сотню футов глубины. Это произошло в три часа утра. Как видите, вирус отправлен не был.

Из горла секретаря вырвалось яростное звериное рычание. Он сделал попытку броситься на Шварца, но затем, согнувшись, вдруг рухнул на землю.

— Я не прикасался к нему, — тихо сказал Шварц. И, глядя на распростертое на полу тело, добавил:

— Я вернулся до шести часов. Балкис должен был все рассказать. Я знал это из его сознания, но он не раскрылся. И вот он сделал то единственное, что я не заставлял его делать…

22. Лучшее ждет впереди

Прошло тридцать дней с того времени, как Джозеф Шварц вылетел из аэропорта, в ночь, на которую было назначено уничтожение Галактики, слыша позади бешеный вой сирен и передаваемые приказы немедленно вернуться.

Он не вернулся, пока не уничтожил храм в Сенлу.

Героизм был признан официально. В его кармане лежала лента ордена «Солнца и звездолета» первой степени. Во всей Галактике лишь еще два подобных ордена были вручены людям при жизни.

Это уже кое-что для бывшего портного.

Конечно, никто, за исключением самых посвященных, не знал, что он сделал, но это не имело значения. Когда-нибудь в книгах по истории это отразят как яркое и незабываемое событие прошлого.

Тихой ночью он шел по направлению к дому доктора Шекта. Город был спокоен, так же спокоен, как звездный блеск над ним. В отдаленных местах Земли еще орудовали банды зелотов, но их лидеры были мертвы или схвачены.

Первые гигантские караваны с нормальной почвой уже находились на пути. Энус вновь предложил переселить землян на другую планету, но предложение не было принято. Земляне не желали этого. Они хотели сами переделать свою планету, воссоздать дом предков, родину человечества. Они хотели своими руками заменить зараженную почву здоровой, увидеть живую зелень там, где все было мертво.

Предстояла гигантская работа, на нее могли уйти века, ну и что? Галактика пришлет машины, корабли Галактики доставят пищу. Галактика даст почву. Это — крупица того, чем могла помочь Земле Галактика с ее мощными ресурсами.

И благодаря этой помощи земляне вновь станут равными всем людям на других планетах. И вновь обретут былое достоинство. Но это все впереди…

От этих мыслей сердце Шварца радостно стучало. Он подошел к дому Шекта. На следующей неделе ему с Аварданом предстояло лететь к великим центральным мирам Галактики. Кто еще из его поколения когда-либо покидал Землю?

И на мгновение он вспомнил старую Землю, его Землю, давно мертвую.

А для него прошло лишь три с половиной месяца…

Он остановился, готовый нажать звонок, когда его мозг уловил разговор за дверью. Как отчетливо он ощущал сейчас мысли других людей!

Это был, конечно, Авардан, его сознание было наполнено чувствами и говорило больше, чем сказанные им слова:

— Пола, я ждал и думал, думал и ждал. Я больше не могу. Ты едешь со мной.

И Пола, сознание которой было тоже переполнено чувствами, отвечала с явным колебанием:

— Я не могу, Бел. Это абсолютно невозможно. Мое происхождение и воспитание… Я буду чувствовать себя глупо на этих больших планетах. И, кроме того, я всего лишь зем…

— Не говори этого. Ты — моя жена и все. Если кого-то интересует, кто ты и откуда, ты родилась на Земле, и ты — гражданка Империи. Если нужны дальнейшие подробности, ты — моя жена.

— Хорошо, а что будет после того, как ты посетишь свое археологическое общество на Транторе?

— Потом? Что ж, сначала мы посетим все наиболее значительные планеты Галактики, даже если придется заказывать специальный корабль. Ты увидишь всю Галактику, это будет лучшим подарком к нашей свадьбе, который только могут обеспечить правительственные деньги.

— И затем…

— И затем мы вернемся на Землю и будем трудиться над ее преобразованием.

— Но почему ты собираешься заниматься этим?

— Потому что я люблю тебя, и это то, чего хочешь ты, и потому, что я — патриот Земли, ведь мне выдали документы почетного гражданина.

— Хорошо…

И на этом разговор прекратился.

Но мысленные контакты, конечно, не исчезли, и Шварц с радостью и некоторым смущением отошел от двери. Он может подождать. Впереди еще столько времени.

Он ждал на улице под сияющими холодными звездами, в которых угадывались целые миры Галактики.

Для себя и для новой Земли, и для всех этих миллионов планет он вновь тихо повторял эти древние стихи:

АКАДЕМИЯ

Прелюдия к Академии

Глава первая Математик

Клеон I — последний Император Галактики из династии Антунов. Родился в 11988 г. ГЭ. В этом же году родился Гэри Селдон. (Считается, что дата рождения Селдона, точность которой у многих вызывает сомнения, приблизительно совпадает с датой рождения Клеона, — с ним Селдон якобы познакомился вскоре после того, как впервые прибыл на Трентор.)

Заняв Имперский престол в 12010 г. в возрасте двадцати двух лет, Клеон I правил Империей в промежуток времени, отличавшийся удивительным затишьем. Учитывая, сколь тревожны были времена, предшествовавшие воцарению Клеона, мир и спокойствие, отличавшие срок пребывания монарха на престоле, несомненно, стоит приписать его ловкому и умелому секретарю, Эдо Демерзелю, который столь старательно избегал упоминаний своего имени и деяний в прессе, что достоверных сведений о нем сохранилось крайне мало.

Сам же Клеон…

Галактическая энциклопедия

1

Подавив зевок, Клеон проговорил:

— Скажи, Демерзель, ты, случайно, не слыхал о человеке по имени Гэри Селдон?

Клеон царствовал уже более десяти лет и порой, в особо важных случаях, облаченный в парадные одежды и при всех регалиях, ухитрялся-таки производить впечатление могущественного правителя. Ну, например, такого, каким выглядел на голографическом изображении, что красовалось в нише стены у него за спиной. Располагалось оно так, чтобы производить как можно более выгодное по сравнению с фигурами предков Клеона, скромно разместившимися в других нишах, впечатление.

Изображение, надо сказать, не совсем соответствовало действительности. Каштановые волосы Императора на деле были не такими густыми; правый уголок верхней губы был опущен, а левый приподнят. Непонятно, с какой стати, однако эти досадные мелочи в изображении отсутствовали. Вдобавок, если бы Император встал рядом со своей статуей, рост которой составлял один метр восемьдесят три сантиметра, сразу стало бы заметно, что живой Клеон сантиметра на два пониже, и не такой уж стройный.

Но изображение сделали тогда, когда Клеон еще только-только короновался, а в ту пору он был моложе. Он и теперь выглядел довольно-таки молодо, был красив, а в часы, свободные от официальных церемоний, лицо его порой озарялось человеческой добротой и мягкостью.

Демерзель с подчеркнутой вежливостью и уважением ответил:

— Гэри Селдон? Это имя, сир, мне незнакомо. Следует ли им заинтересоваться?

— Вчера вечером мне о нем рассказал министр науки. Вот я и подумал, что и ты, может, что-нибудь слышал.

Демерзель слегка нахмурился, едва заметно — поскольку хмуриться в присутствии Императора не дозволялось никому.

— Министру науки, сир, следовало бы прежде всего сообщить об этом человеке мне, как Государственному секретарю. Да если каждый министр примется заваливать вас сообщениями…

Клеон приподнял руку, и Демерзель сразу же умолк.

— Ну-ну, Демерзель, порой можно пренебречь формальностями. Просто я столкнулся с министром на вчерашнем приеме, и стоило мне только сказать ему пару слов, как его понесло. Не мог же я оборвать его, сам посуди. И знаешь, я не пожалел — то, что он рассказал, показалось мне довольно забавным.

— В каком роде забавным, сир?

— Ну, видишь ли, старые добрые времена, когда наука и математика, в частности, расцветали, давно канули в небытие. Может быть, все открытия уже совершены, как ты думаешь? И все-таки, что-то интересное, оказывается, может случиться. По крайней мере, меня уверили, что это интересно, скажем так.

— Сир, министр науки вас уверил?

— Да. Он сказал мне, что Гэри Селдон выступил на конгрессе математиков здесь, на Тренторе, — они, вроде бы, зачем-то устраивают эти конгрессы каждые десять лет — ну, так вот, он сказал мне, будто бы Селдон доказал, что можно предсказывать будущее — математически.

Демерзель позволил себе усмехнуться.

— Думаю, либо министр науки, как человек не слишком осведомленный, ошибается, либо же ошибается этот математик. Предсказание будущего — детские сказочки.

— Ты так думаешь, Демерзель? А ведь люди в такое верят.

— Люди много во что верят, сир.

— Однако раз они верят в такое, какая разница, верны ли предсказания? Если этот математик сумеет предсказать мое долгое и счастливое правление, и мир и процветание Империи — хм-м-м… что тут дурного, спрашивается?

— Услышать такое предсказание приятно, спору нет, но что это даст, вот вопрос, сир?

— Что даст? Очень многое! Главное, чтобы народ поверил, вот и все. Масса пророчеств сбывалась только от того, что в них верили. Назовем их «самосбывающимися пророчествами». Не ты ли, кстати, сам мне это и втолковал в свое время?

— Пожалуй, что я, сир, — согласился Демерзель. Он не спускал глаз с Императора, прикидывая, стоит ли встревать или, наоборот, дать монарху выговориться, — Но, если так, в пророки можно избрать кого угодно.

— О, Демерзель, уверяю тебя, поверят далеко не всякому. А вот математика, который смог бы подтвердить свое пророчество кучей формул и снабдить его мудреной терминологией, вряд ли кто поймет, зато уж поверит ему, без сомнения, любой.

— Сир, — Демерзель почтительно наклонил голову, — в здравом смысле вам, как всегда, нет равных. Мы живем в тревожное время, и нет ничего более разумного, как превратить его в более спокойное, не прибегая при этом ни к деньгам, ни к оружию — подобные попытки в прошлом ничего хорошего не принесли, скорее наоборот.

— Вот именно, Демерзель, — довольно кивнул Император. — Заполучи же этого Гэри Селдона. Ты не раз уверял меня в том, что в твоих руках все ниточки нашего мятущегося мира — даже такие, за какие я не в силах потянуть. Так потяни же за них и найди этого математика. Приведи его ко мне.

— Слушаюсь и повинуюсь, сир, — сказал Демерзель, который на самом деле уже положил глаз на Селдона, и мысленно возблагодарил министра науки за то, что тот сделал работу за него.

2

Гэри Селдон в ту пору не производил сколько-нибудь внушительного впечатления. Он находился в том же возрасте, что и Император Клеон, — им обоим было по тридцать два; ростом Селдон вышел не слишком — метр семьдесят три сантиметра. Гладкая кожа, улыбчивое лицо, темные, почти черные волосы. По манере одеваться в нем безошибочно угадывался провинциал.

Впоследствии всякий, кому Гэри Селдон был известен не иначе, как мифический полубог, легендарный герой, счел бы поистине святотатственным предложение представить этого человека без благородных седин, морщин глубокой старости на лице, озаренном мудрой улыбкой; без инвалидного кресла. И тем не менее, тогда Селдон был именно таков, каким тут описан.

От природы веселый и жизнерадостный, в эти дни он был особенно счастлив — ведь ему выпала великая честь сделать доклад на Конгрессе. Это и само по себе можно было считать великой удачей, но, кроме того, его сообщение вызвало кое-какой интерес. Сам старик Остерфит кивнул ему и похвалил: «Изобретательно, молодой человек. Весьма изобретательно». В устах Остерфита это звучало едва ли не высочайшей похвалой. Лучше не придумать.

А теперь события и вообще приняли совершенно неожиданный оборот, и Селдон, откровенно говоря, сам не знал, радоваться ему или огорчаться.

Перед ним стоял высокий молодой человек в военной форме. На его кителе — слева на уровне груди — красовалась эмблема — «Звездолет и Солнце».

— Лейтенант Альбан Веллис, — представился офицер Императорской Гвардии, пряча удостоверение. — Угодно ли вам будет последовать за мной, сэр?

Он, конечно же, был вооружен. За дверью стояли еще двое гвардейцев. Селдон понимал, что выбора у него нет, несмотря на «угодно ли», однако мог же он хотя бы поинтересоваться, в чем дело!

— К Императору? — спросил он.

— Во Дворец, сэр. Мне велено доставить вас во Дворец.

— Но зачем?

— Мне не объяснили, сэр. Но дали понять, что доставить вас туда я обязан — захотите вы этого или нет.

— Но это, пожалуй, больше похоже на арест, а я ничего противозаконного вроде бы не совершал.

— Я бы все расценил несколько иначе: представьте, что вам придан почетный эскорт — то есть, все будет выглядеть именно так, если вы отправитесь со мной сейчас же, без промедления.

Селдон не стал спорить. Он только крепче сжал губы, чтобы не задавать лишних вопросов, кивнул и зашагал вперед. Никакой радости он не испытывал, пускай даже его ждала встреча с самим Императором и имперские почести. Он был готов служить Империи — то есть, мирам, ее составляющим, их спокойствию и процветанию. Империи, да, но не Императору.

Лейтенант обогнал Селдона, а двое гвардейцев пошли следом. Селдон, шагая по коридору, улыбался встречным и старался не подавать виду, что у него что-то не так. Возле гостиницы стоял правительственный автомобиль. (Селдон не смог удержаться и провел ладонью по роскошной обивке сиденья — в таких машинах ему еще ездить не доводилось.)

Автомобиль пересекал один из самых фешенебельных районов Трентора. Здесь купол был столь высок, что создавалось полное ощущение его отсутствия, и любой — даже Гэри Селдон, который родился и вырос на самой обычной, открытой планете — мог поклясться, что никакого купола тут нет и в помине. Ни солнца, ни теней, однако все залито светом, а воздух — свеж и прозрачен.

Но скоро все переменилось, купол стал ниже, стены — ближе, и автомобиль понесся по закрытому туннелю, стены которого время от времени украшали «звездолеты и солнца». Селдон решил, что его везут, скорее всего, по трассе, предназначенной исключительно для высокопоставленных персон.

Но вот туннель окончился. Отъехала вбок массивная дверь, и автомобиль выехал на открытое пространство — по-настоящему открытое, что правда, то правда. На Тренторе существовал единственный островок земли, не спрятанной под куполом, — двести пятьдесят квадратных километров. Тут стоял Дворец Императора. Селдон давно мечтал попасть на этот островок — но не из-за Дворца, конечно, а из-за того, что, кроме Дворца, здесь располагался также и Имперский Университет, а самое главное — Галактическая Библиотека.

Но вот что удивительно: покинув законсервированный мир Трентора и оказавшись там, где рос лес и раскинулись парки, он увидел небо, подернутое тучами, и поежился от холодного ветра. Селдон нажал кнопку и закрыл боковое стекло.

Погода стояла неважная.

3

Селдон и не надеялся увидеть Императора. Наверняка, в лучшем случае, его ожидала встреча с каким-нибудь вельможей из четвертого или пятого эшелона власти — из тех, кому позволено говорить от имени Императора.

Ведь, по сути дела, многим ли из людей довелось видеть Императора? Видеть воочию, а не на экране головизора? Кто видел его своими глазами, живого — такого, какого можно пощупать, того Императора, что никогда не покидал своего островка, по которому теперь автомобиль вез Селдона?

Таких людей, скорее всего, можно было пересчитать по пальцам. Двадцать пять миллионов обитаемых миров, а в каждом из них — по миллиарду жителей, а то и побольше, и скольким же из квадриллионов обитателей Галактической Империи посчастливилось — или могло посчастливиться — лицезреть живого Императора? Ну, скольким же? Тысяче?

Впрочем, кого это заботило? Ведь Император был не более чем символом Империи, таким же, примерно, как «Звездолет и Солнце», но еще менее осязаемым, еще менее реальным. Империя теперь ни для кого не означала ничего, кроме солдат и чиновников, что кишели повсюду, и расплодились в таком неимоверном количестве, что люди стонали от этого непосильного бремени, взваленного на их плечи. Для народа они и были Империей — они, а не Император.

Поэтому, когда Селдона провели в небольшую, со вкусом обставленную комнату, где его ожидал довольно молодой мужчина, что сидел на краешке стола, небрежно покачивая ногой, он не на шутку удивился — уж больно дружелюбно выглядел этот чиновник. А ведь у Селдона уже не раз была возможность убедиться в том, что все высокопоставленные вельможи — а особенно тут, в цитадели Империи, — как на подбор, угрюмы и выглядят такими усталыми, словно именно на их плечах лежит тяжкий груз всех без исключения имперских забот и тягот. И при этом, что интересно, чем ниже рангом был чиновник, тем угрюмее и суровее взирал на посетителя.

Стало быть, этот чиновник добрался до таких заоблачных высот иерархической лестницы, где светило власти так согрело его своими ласковыми лучами, что ему не было никакой охоты омрачать их сияние и напускать на себя тучи зловещей суровости.

Селдон толком не понимал, как следует себя вести, а потому решил, что для начала лучше будет помолчать — пусть тот, кто звал его, заговорит первым.

И молодой человек заговорил.

— Вы — Гэри Селдон, как я понимаю, — сказал он. — Математик.

Селдон ответил коротко:

— Да, сэр, — и стал ждать нового вопроса.

Молодой человек небрежно помахал рукой.

— Следовало бы не «сэр», а «сир», только я терпеть не могу церемоний. У меня в жизни нет ничего, кроме церемоний, и я от них порядком устал. Мы с вами наедине, так что я с удовольствием расслаблюсь. Садитесь, профессор.

С трудом веря собственным ушам, Селдон понял-таки, что перед ним Император Клеон Первый, собственной персоной, и изрядно оробел. Теперь, приглядевшись получше, он, пожалуй, уловил некоторое сходство между своим собеседником и тем Клеоном, которого постоянно показывали в выпусках новостей. Но в головизионных роликах Клеон казался совсем другим: всегда при параде, выше, благороднее, с каменным лицом.

А тут — на тебе, живой оригинал, совсем обычный человек.

Селдон не в силах был пошевелиться.

Император слегка нахмурился и как человек, настолько привыкший повелевать, что не умел отбросить эту привычку даже тогда, когда искренне старался разыгрывать демократа, недовольно проговорил:

— Я же сказал, садитесь. Вот сюда. И побыстрее. Селдон, не говоря ни слова, сел. Даже«да, сир» он при всем желании выговорить не мог. Клеон улыбнулся.

— Так-то лучше. Теперь мы сможем поговорить по-человечески, а ведь оно так и есть, если отбросить официоз, а?

Селдон осторожно отозвался:

— Если ваше императорское величество говорит, что это так, значит, так оно и есть.

— О, ну не надо этих реверансов, профессор. Мне бы хотелось побеседовать с вами запросто, на равных. Так мне было бы приятнее. Ну же, веселее, не стесняйтесь.

— Хорошо, сир.

— Ну, опять… «Хорошо» — и все, больше ничего не надо. Как же мне вас раскачать, ума не приложу?

Клеон смотрел на Селдона, и взгляд его показался Селдону лукавым и заинтересованным. Наконец Император сказал:

— Знаете, а вы не похожи на математика.

Наконец-то Селдону удалось улыбнуться.

— Вот уж не знаю, как должен выглядеть математик, ваше имп…

Клеон предостерегающе поднял руку, и Селдон умолк на полуслове.

— Ну, наверное, математик должен быть седым, — прищурился Клеон, — седым, бородатым. Словом, обязательно стариком.

— Но ведь и математики когда-то бывают молоды.

— Да, но это тогда, когда о них никто не знает. А к тому времени, когда математиков знает вся Галактика, они именно таковы, как я сказал.

— Боюсь, у меня пока нет никаких заслуг.

— И тем не менее, вы выступили на конгрессе.

— О, на конгрессе выступали многие. Кое-кто был и моложе меня. Надо сказать, там мало та кого обратили внимание.

— А вот ваш доклад привлек внимание кое-кого из моих людей. Мне сообщили, будто вы верите в возможность предсказания будущего.

Селдон огорчился. «Вот он о чем, — разочарованно подумал математик, — Все об одном и том же, и все меня понимают неправильно. Не стоило мне, наверное, вообще делать этот доклад».

— На самом деле это не совсем так, — ответил он. — Моя работа гораздо скромнее. Есть множество систем, в которых при определенных условиях течение событий принимает хаотический характер. Это означает, что даже при наличии точки отсчета результаты предсказать невозможно. Так обстоит дело даже с примитивными системами, а чем система сложнее, тем вероятнее ее хаотическое развитие. Издревле полагали, что столь сложная система, как человеческое сообщество, более других систем подвержена хаосу, и следовательно, ее развитие непредсказуемо. Моя работа, однако, позволила показать, что при изучении людского сообщества существует возможность избрать точку отсчета, и за счет определенных допущений, направленных на подавление хаотичности, получить возможность прогнозировать будущее — но не в подробностях, конечно, а общо, и не с уверенностью, но с рассчитанной долей вероятности.

Император, внимательно выслушав Селдона, спросил:

— Но разве это не означает, что вы показали, как предсказать будущее?

— Опять-таки, не совсем так. Я показал, что это теоретически возможно, но не более того. Для того чтобы добиться большего, потребовалось бы действительно в точности определить точку отсчета, сделать вероятностные допущения, а затем найти способы произведения расчетов для конкретной эпохи. Пока я не располагаю данными о том, как это все можно было бы проделать. Но даже если бы все это удалось, в лучшем случае, мы получим лишь возможность оценивать вероятности. А это далеко не то же самое, что предсказание будущего. Нет, это будут всего-навсего догадки о том, случится то-то и то-то или нет. Любой преуспевающий политик, удачливый бизнесмен, да вообще любой человек, искушенный в своем ремесле, способен таким образом оценивать будущее, и делать это весьма недурно, в противном случае как бы они все преуспевали?

— Да, но они смотрят в будущее, не прибегая к математике.

— Верно. Они полагаются на интуицию.

— Следовательно, вооружившись математикой, всякий сможет точно оценивать вероятность событий. Тогда на интуиции далеко не уедешь, верно?

— Верно-то верно, но ведь я пока доказал только то, что математический анализ всего лишь возможен. Практическую сторону я не затрагивал.

— Разве может так быть, чтобы нечто было возможно, но неосуществимо на практике?

— А разве нет? Теоретически у меня есть возможность побывать во всем мире Галактики и поздороваться с каждым из живущих там людей. Но на это мне не хватит целой жизни, и будь я даже бессмертен, все равно, я еще не успею пожать руки всем старикам, как на свет народится уйма новых детишек, а кто-то успеет умереть, пока я до него доберусь.

— С вашей математической проработкой будущего — та же история?

Селдон немного растерялся, но довольно быстро собрался с мыслями.

— Очень может быть, что математическая проработка заняла бы немыслимо долгое время, даже если бы в распоряжении ученого был компьютер величиной с Галактику, работающий на гиперпространственных скоростях. К тому времени, когда добьешься ответа на поставленный вопрос, пройдет достаточно много лет, для того чтобы ответ потерял всякий смысл — жизнь неизбежно внесет свои поправки.

— Но почему не упростить этот процесс? — резко спросил Клеон.

— Ваше императорское величество… — Селдон почувствовал необходимость перейти на официальный тон, поняв, что Император явно не в восторге от его ответов и дружелюбие правителя мало-помалу убывает. — Представьте себе способ, которым физики изучали субатомные частицы. Этих частиц — неисчислимое множество, и каждая движется или колеблется по-своему, непредсказуемо, но оказывается, в этом хаосе существует свой внутренний порядок. Так родилась квантовая механика, способная ответить на правильно поставленные вопросы. Изучая общество, мы помещаем людей на место субатомных частиц, но тут возникает дополнительный фактор — сознание человека. Частицы движутся бессмысленно, а люди — осознанно. Если же учитывать разнообразие поведения и порывов, сложность расчетов возрастает настолько, что никакого времени на них не хватит.

— Ну, а у сознания не может быть такой же внутренней упорядоченности, как у бессмысленного движения частиц?

— Не исключено. Проведенные мною расчеты показывают, что порядок лежит в основе абсолютно всего, каким бы беспорядочным тот или иной процесс ни казался на первый взгляд. Но, увы, как отыскать этот внутренний порядок, эти закономерности. Представьте себе: двадцать пять миллионов миров, каждый — со своими особенностями, традициями, культурой, каждый оригинален и непохож на другие, и в каждом — миллиарды людей, каждый из которых мыслит по-своему, и все миры взаимодействуют, и варианты этих взаимодействий поистине неисчислимы! Словом, как бы ни был в теории возможен психоисторический анализ, его практическое осуществление представляется невероятным.

— Вы сказали «психоисторический»? Что это значит?

— Я назвал теоретическую оценку вероятности будущего «психоисторией».

Император спрыгнул со стола, пересек комнату, развернулся, вернулся к столу и остановился перед Селдоном.

— Встаньте! — приказал он.

Селдон вскочил и посмотрел на Императора снизу вверх — ведь тот был немного выше ростом. Селдон нервничал, но старался не отводить взгляд.

После паузы Клеон сказал:

— Эта ваша психоистория… Если бы ее удалось осуществить на практике, польза вышла бы немалая, не так ли?

— Просто фантастическая! Знания о том, что ждет нас в будущем, пускай даже в самом обобщенном виде, стали бы новым, невиданным руководством к действию — такое средство еще никогда не попадало в руки человечества. Но, конечно же…

Селдон не договорил.

— Ну? — нетерпеливо поторопил Клеон.

— Ну… дело в том, что за исключением ограниченного числа людей, ответственных за принятие решений, результаты психоисторического анализа не должны быть известны никому.

— Никому?! — удивленно воскликнул Клеон.

— Это совершенно очевидно. Позвольте, я попытаюсь объяснить. Если психоисторический анализ будет осуществлен, и результаты его станут достоянием общественности, весь спектр людских эмоций и реакций тут же нарушится. А психоисторический анализ, основанный на эмоциях и реакциях, которые должны бы проявляться без знания о будущем, таким образом, становится бессмысленным. Понимаете?

В глазах Императора вспыхнули веселые искорки, он рассмеялся и воскликнул:

— Великолепно! — и при этом так хлопнул Селдона по плечу, что тот слегка покачнулся.

— Да как же вы не понимаете? — продолжал радоваться Клеон. — Неужели не видите? Нет никакой нужды предсказывать будущее. Нужно просто выбрать подходящее будущее — приятное и полезное, и обнародовать предсказание. Тогда всяческие эмоции и реакции, которых вы так боитесь, изменятся таким образом, что предсказанное будущее непременно настанет. Не лучше ли создать радостное будущее, чем предсказывать дурное?

Селдон нахмурился.

— Я вас понял, сир, но это точно так же невозможно.

— Невозможно?

— Ну, как минимум, непрактично. Не понимаете? Если нельзя взять отсчет от людских эмоций, то нельзя сделать и обратного. Нельзя вести отсчет от будущего и определять, какие именно эмоции и реакции людей к такому будущему приведут.

Клеон расстроился окончательно. Брезгливо поджав губы, он спросил:

— Ну, а ваш доклад — или как там он у вас называется — что от него толку?

— Это — чистая математика. Математиков он заинтересовал, но я… у меня и в мыслях не было, что у моих выкладок может быть практическое применение.

— Просто омерзительно! — сердито буркнул Клеон, Селдон растерянно пожал плечами. Больше всего на свете он сейчас сожалел о том, что выступил с докладом. Что с ним станется теперь, если Императору взбредет в голову, что его одурачили?

А вид у Клеона был такой, что, похоже, все к тому и шло.

— И все-таки, — недовольно продолжал Император, — что, если бы вы все же сделали предсказание будущего, с математическим подтверждением или без оного — такой прогноз, который помог бы государственным деятелям в управлении этими самыми людскими реакциями?

— Почему я? Зачем вам я? Государственные деятели вполне могут справиться с таким прогнозом сами, без моей скромной помощи.

— У государственных деятелей так не получится. Они то и дело выступают со всяческими заявлениями. Им мало кто верит.

— А мне-то с какой стати должны поверить?

— Вы — математик. Вы рассчитаете будущее, а не проинтуи… — нет, такого слова, кажется, не существует, но вы меня поняли, конечно.

— Но я не сумею сделать этого!

— А кто об этом узнает? — тихо спросил Клеон, с прищуром глядя на Селдона.

Оба молчали. Селдон понял, что угодил в западню. Получив от Императора столь недвусмысленный приказ, имел ли он право и возможность отказаться? Откажется — угодит в тюрьму, а то и на плаху. Будет суд, конечно, но на справедливость уповать нечего.

Он глубоко вздохнул и сказал:

— Ничего не выйдет.

— Почему же?

— Если бы меня попросили предсказать нечто туманное, в самых общих чертах, нечто такое, что могло бы произойти уже после жизни нынешнего поколения, а может быть, и после жизни следующего, я мог бы сделать это, но, с другой стороны, кому какое будет дело до этого предсказания? Разве озаботит хоть кого-то несметное богатство и высочайшее наслаждение, если они отдалены на сто, на двести лет? Чтобы добиться результатов, — продолжал Селдон, — мне пришлось бы предсказывать вещи более насущного, злободневного характера, более приближенные к нашему времени. Люди способны ответить только на такого рода предсказания. Но раньше или позже, а скорее всего — раньше, нечто из предсказанного мной не сбудется, и тогда конец моей карьере прорицателя. Никто мне больше не поверит. Да и ваша популярность пошатнется. Но самое худшее — никто и никогда не отважился поверить в психоисторию, как в науку, никто не станет поддерживать, даже если в будущем математикам удастся приблизить ее достижения к реальности.

Клеон опустился в кресло и с усмешкой уставился на Селдона.

— И это все, на что вы, математики, способны? На то, чтобы доказывать, что то-то и то-то невозможно?

Селдон ответил тихо и обреченно:

— Но ведь это вы, сир, требуете невозможного.

— Дайте-ка, голубчик, я вас испытаю. Допустим, я бы у вас спросил, не паду ли я в один прекрасный день жертвой покушения. Что бы вы мне ответили с помощью вашей математики?

— Моя математическая система не дала бы ответа на столь конкретный вопрос даже в том случае, если бы психоистория работала на все сто. Вся квантовая механика в мире неспособна предсказать поведение одного отдельного электрона — в ее силах лишь предугадать усредненное поведение множества электронов.

— Вы лучше знаете свою математику, чем я. Ну, давайте, выдайте мне научную догадку. Так убьют меня или нет?

Селдон тихо проговорил:

— Это ловушка, сир. Либо скажите мне, какого ответа вы от меня хотите, и я вам дам его, либо позвольте говорить свободно, но обещайте, что я останусь цел.

— Говорите, что хотите.

— Вы даете мне честное слово?

— Хотите получить подтверждение в письменном виде? — съехидничал Клеон.

— Нет-нет, что вы… Вполне довольно вашего устного заверения, — промямлил Селдон с упавшим сердцем. Он отлично понимал, что честному слову — грош цена.

— Считайте, что я дал вам честное слово.

— Ну, что ж… тогда я могу сказать вам следующее: за четыре последних века более половины Императоров пали жертвой террора. Из чего я могу сделать заключение, что вероятность вашей гибели составляет приблизительно один к двум.

— Любой дурак мог бы дать такой ответ, — презрительно хмыкнул Клеон. — Тут математик не нужен.

— А я вам как раз и твержу все время, что моя математика совершенно не годится для решения практических вопросов.

— Но неужели вы даже не способны предположить, что я, к примеру, кое-чему выучился на ошибках своих неудачливых предшественников?

Селдон сделал глубокий вдох и с воодушевлением обреченного ответил:

— Нет, сир. Вся история говорит о том, что мы не учимся на ошибках прошлого, Ну, например, вы пригласили меня на личную аудиенцию. Что, если бы я взял да и оказался террористом? Я шучу, конечно, сир, — поспешно добавил он.

Клеон невесело улыбнулся.

— Голубчик, вы просто не осведомлены о нашей проницательности, а вероятно, и об успехах в технике, так сказать, самообороны. Нам о вас известно все до мелочей. Как только вы вошли, вас немедленно сканировали. Фотографии, запись голоса. Так что ваше эмоциональное состояние известно нам досконально. Можно даже сказать — мы прочли ваши мысли. Так что будьте уверены, будь у нас хоть малейшее сомнение в вашей благонадежности, вас бы сюда не допустили. Точнее говоря, вас уже не было бы в живых.

У Селдона закружилась голова, однако он взял себя в руки и произнес:

— Простым смертным всегда было нелегко приблизиться к Императорам, даже в те времена, когда у тех не было столь изощренной защиты. Однако почти всем покушениям предшествовали дворцовые заговоры. И именно ближайшее окружение Императора таит в себе наибольшую опасность для него. Этой угрозе никак не способно помешать самое тщательное обследование посторонних. Что же касается ваших приближенных, ваших телохранителей, ваших близких, в конце концов, к ним вы не можете относиться так, как ко мне.

— Это мне известно, — кивнул Клеон. — Во всяком случае, не хуже, чем вам. Дело в том, что я неплохо обращаюсь со своим окружением, и ни у кого нет причин для недовольства и бунтов.

— Легкомысленное… — начал было Селдон, но смутился и умолк.

— Продолжайте! — гневно воскликнул Клеон. — Я вам позволил говорить открыто. Что тут показалось вам легкомысленным?

— Я неверно выразился, сир. Простите, сорвалось. Я хотел сказать «неверное». Вы неверно относитесь к своему окружению. Вы, конечно, подозрительны; было бы странно, если бы это было не так. Неосторожно оброненное слово — ну, вот, как у меня сейчас вышло — легкомысленный жест, двусмысленное выражение лица — этого достаточно, чтобы вы посмотрели на этого человека подозрительно. Вашего подозрительного взгляда будет достаточно для того, чтобы события завертелись по порочному кругу. Ваш приближенный заметит вашу подозрительность, начнет нервничать, поведение его утратит естественность, и в конце концов либо его казнят, либо вас убьют. Именно так все обстояло с Императорами в последние четыре столетия, и, кстати говоря, это — один из признаков того, что событиями в Империи становится управлять все труднее.

— Получается, что я ничего не способен сделать, чтобы избежать покушения?

— Нет, сир, — ответил Селдон, — но, правда, вы можете оказаться удачливее своих предшественников.

Кончики пальцев Клеона барабанили по подлокотнику кресла. Наконец он сердито проговорил:

— От вас никакого толку, так же, как и от вашей психоистории. Уходите.

Император отвел взгляд в сторону и как-то вдруг вмиг постарел.

— Я говорил вам, сир, что вам моя математика никакой пользы не принесет. Примите мои искренние извинения.

Селдон собрался было отвесить прощальный поклон, но в комнате внезапно появились двое охранников и увели его. Голос Клеона прозвучал вслед:

— Доставьте этого человека туда, откуда привели.

4

Войдя, Эдо Демерзель одарил Императора взглядом, исполненным подобающего преклонения.

— Сир, — проговорил он, — вы чуть было не вышли из себя.

Клеон посмотрел на Демерзеля и вымученно улыбнулся.

— Да, представьте себе. Этот человек меня ужасно разочаровал.

— Понимаю, однако он не сообщил больше, чем у него есть.

— О, да. Если считать, что у него ничего и не было.

— Но он ничего и не пообещал, сир.

— Да. Печально.

— Более чем печально. Этот человек — лишний козырь.

— Что-то лишнее, Демерзель? Вечно ты сыплешь непонятными поговорками. Что за козырь?

— Эту поговорку я слышал очень давно, в молодости, сир. Империя велика, и поговорок в ней великое множество. Кое-какие из них не слыхивали на Тренторе, а те, что в ходу у нас, неведомы в других мирах.

— К чему ты это говоришь? Я и без тебя знаю, что Империя велика. Ты мне объясни, что ты хотел сказать об этом человеке.

— Только то, что он способен принести немало вреда, даже не задумываясь об этом, не нарочно. Он не помышляет о том, какова его сила. Ну, не сила, так важность.

— Это твои догадки, Демерзель?

— Да, сир. Он провинциал. Он не знает Трентора и его порядков. Он никогда не бывал здесь раньше и просто не умеет вести себя как человек светский, благородно воспитанный. И все же он вел себя с достоинством, представ перед вами.

— А что тут такого? Я позволил ему говорить открыто. Отбросил весь этикет, все формальности. Обращался с ним, как с равным.

— Не совсем так, сир. Как бы вы ни старались вести себя с другими, как с равными, у вас все равно не получится. Не в крови это у вас. Вы привыкли повелевать. Да расстарайся вы изо всех сил дать собеседнику возможность расслабиться, мало у кого такое выйдет. Большинство попросту утратит дар речи, а другие, что во сто раз хуже, начнут раболепствовать и растекаться мыслью по древу. Этот человек выстоял с честью, сир.

— Не знаю, не знаю… Можешь, конечно, восторгаться, Демерзель, дело твое, но мне он не понравился, — буркнул Клеон и призадумался. — Кстати, ты заметил: он даже не пытался объяснить мне эту свою математику? Как будто знал, что я ни слова не пойму.

— Но ведь вы бы и правда не поняли, сир. Вы не математик, не ученый, не художник. Есть масса областей знания, где другие знают больше вас, И их призвание состоит в том, чтобы они поставили свои знания на служение вам. Вы — Император, а это звание выше всех других, вместе взятых.

— Да? Знаешь, меня бы ни капельки не обидел намек на мое невежество, прозвучи он из уст старика, копившего свой багаж знаний долгие годы. Но этот Селдон, он же мой ровесник. Как же он ухитрился узнать так много?

— Вероятно, ему не пришлось тратить время на постижение науки повелевать и искусства достижения мудрых решений величайшей важности.

— Демерзель, честное слово, иногда мне кажется, что ты смеешься надо мной.

— Сир? — с упреком воскликнул Демерзель.

— Ладно-ладно, пустяки. Вернемся к нашему математику. Почему ты решил, что он опасен? Мне он показался всего-навсего наивным провинциалом.

— Так оно и есть. Дело не в нем самом, а в его математических наработках.

— Он утверждает, что они совершенно бесполезны.

— А вы думали, что из них можно извлечь пользу, правда? И я так подумал, когда вы мне рассказали. Так же могут подумать и другие. И сам математик от этого не застрахован: ведь теперь эта мысль засядет у него в голове. Кто знает, вдруг он все-таки до чего-то додумается? А додумается, тогда… Вы же понимаете, что способность предсказывать будущее, пускай даже туманно и неопределенно, таит в себе величайшую власть. Даже если ему самому эта власть окажется ни к чему — знаете, попадаются среди ученых такие альтруисты, ну, да я, к слову сказать, не очень в это верю — найдутся те, кто быстренько им воспользуется.

— Я попытался. Ничего не вышло.

— Просто он пока не думал об этом. А вот теперь — кто знает? На ваши уговоры он не поддался, а вдруг его уговорит… ну, скажем… к примеру, мэр Сэтчема?

— А с чего бы это ему помогать Сэтчему, а не нам?

— Он же объяснил, что трудно прогнозировать эмоции и поведение отдельных людей.

Клеон нахмурился и задумался.

— Так ты действительно думаешь, что он мог бы разработать свою психоисторию так, что от нее на самом деле была бы польза? Он-то уверен, что у него такое не выйдет.

— Пройдет время, и он может решить, что был не прав, отрицая такую возможность.

Клеон опять нахмурился.

— Значит, зря я его отпустил.

— Нет, сир, — покачал головой Демерзель, — Ваша интуиция не обманула вас. Отпустили, и правильно сделали. Арест, как бы его ни замаскировывать, вызвал бы у него протест, отчаяние — а человек в таком состоянии не будет способен творчески мыслить, откликаться на любые наши призывы о сотрудничестве. Гораздо разумнее было отпустить Селдона, но отныне надо держать его на невидимом поводке. Так мы сможем пронаблюдать, сир, не захватят ли его, не используют ли вам во вред ваши враги. А в нужное время, когда он разработает свою науку, можно будет потянуть за поводок и извлечь его на свет, нашего математика драгоценного. А тогда… вот тогда мы сможем вести себя более… более настойчиво.

— Ну, а если кто-то из моих врагов… вернее сказать, из врагов Империи, ведь я — это и есть Империя, — захватит его в свои руки, а то он и сам возжелает пойти в услужение к врагам? Пойми, я не могу сбрасывать со счетов такую возможность.

— Правильно делаете. Но не волнуйтесь. Я прослежу за тем, чтобы этого не произошло. Но уж если, несмотря на все мои старания, такое случится, будет лучше, чтобы он не достался никому, чем попал в плохие руки.

Клеону стало неловко.

— Действуй, как знаешь, Демерзель, но я очень надеюсь, что мы не станем спешить. В конце концов, он и правда, может быть, не кто иной, как кабинетный ученый, придумавший науку, от которой нет и не может быть никакого толку.

— Конечно, сир, конечно, однако гораздо разумнее будет предположить, что этот человек заслуживает того, чтобы ему уделили внимание. Что мы потеряем, если в конце концов окажется, что опасения наши напрасны? Немного времени, ничего больше. А вот если окажется, что мы проглядели фигуру величайшей важности, мы потеряем всю Галактику…

— Что ж, хорошо, пусть будет так, — кивнул Клеон, — но очень надеюсь, что ты избавишь меня от подробностей, если они окажутся не слишком приятными.

— Очень надеюсь, что до этого не дойдет.

5

Весь вечер, всю ночь, все утро встреча с Императором не выходила у Селдона из головы. О том, что прошло столько времени, он мог судить лишь по смене освещенности в коридорах, на площадях и в парках Имперского сектора Трентора.

Утром Селдон удобно устроился на пластиковой скамейке в небольшом сквере. Скамейка, как только он опустился на нее, приняла очертания его тела. Судя по освещенности, было довольно рано, и воздух был прохладен ровно настолько, чтобы испытать ощущение утренней свежести, но при этом не ежиться.

Неужели здесь все время так? Он вспомнил, какой пасмурный день стоял под открытым небом вчера, когда его везли к Императору, вспомнил самые разные дни — непогожие, морозные и жаркие, дождливые и снежные — дома, на Геликоне, и подумал: скучает ли здесь кто-нибудь по капризам погоды? Ну, правда, разве не странно — посиживать на Тренторе в уютном парке при идеальной погоде, и при этом взять да вдруг заскучать по пронизывающему ветру или покусывающему кожу морозцу, а то еще — по влажной духоте?

Наверное, заскучать можно. Но не в первый, не во второй и даже не на седьмой день. А ему осталось пробыть тут совсем недолго. Завтра он улетит отсюда, а пока можно и понаслаждаться прелестями искусственного климата. В конце концов, может быть, и не доведется больше побывать на Тренторе.

И все-таки ему было немного не по себе от того, что он так смело разговаривал с человеком, который, будь на то его воля, мог отдать приказ отправить в тюрьму или на казнь любого — или по крайней мере устроить все так, чтобы человек, не пришедшийся ему по нраву, остался без средств к существованию и занимаемого положения, что, в общем-то, равноценно смерти.

Поздно вечером, перед тем как лечь спать, Селдон поинтересовался жизнеописанием Клеона I. Компьютер в его гостиничном номере с готовностью предоставил ему эту информацию. Как и следовало ожидать, Селдон прочел уйму восхвалений в адрес здравствующего Императора — наверняка точно так же обстояло дело при жизни любой из царствующих особ, какой бы грязью их ни поливали впоследствии. Восхваления, естественно, оставили Селдона равнодушным, зато его очень заинтересовал тот факт, что Клеон родился во Дворце и за всю жизнь ни разу не покидал его окрестностей. Получалось, он и на самом Тренторе-то фактически не бывал, и за все время своего правления не посетил ни одного из многочисленных, покрытых куполами секторов. Очень может быть, что такое затворничество имело целью сохранение жизни и безопасности монарха, но на самом деле тут откровенно попахивало тем, что Император пребывал в заточении — неважно, признавался он себе в этом сам или нет. Пусть он томился в самой роскошной из всех тюрем Галактики, все равно это была тюрьма.

И хотя Император производил впечатление человека мягкосердечного и никоим образом не напоминал кровожадного тирана, каковыми были многие из его предшественников, все равно радости от того, что его внимание устремилось на тебя, было мало, что и говорить. Поэтому Селдона приятно согревала мысль о том, что завтра он улетит на Геликон, несмотря на то что в его родном городе сейчас стояла зима, и зима, надо сказать, суровая.

Селдон запрокинул голову. Все вокруг было озарено ярким рассеянным светом. Никакого дождя тут, конечно, не могло быть и в помине, но не сказать, чтобы воздух был такой уж сухой. Неподалеку весело играли струи фонтана, зеленели деревья и кусты, которые, судя по всему, никогда не ведали засухи. Время от времени в кустах раздавалось шуршание и шорохи — может быть, там копошились и бегали какие-то маленькие зверьки. Слышалось жужжание пчел.

Удивительно. Вся Галактика говорила о Тренторе, как об искусственном мире, в котором нет ничего, кроме металла и керамики, а тут все было такое живое, настоящее…

Несмотря на ранний час, парк не был безлюден. Неподалеку расположилась довольно хорошенькая молодая женщина, но она склонилась над вьюером, и Селдон не мог как следует разглядеть ее лица. Мимо прошел мужчина, бросил на Селдона короткий взгляд и, усевшись на скамейку напротив, положил ногу на ногу и углубился в чтение кипы телепринтов. На нем были облегающие розовые брюки.

Да, на Тренторе, как ни странно, мужчины предпочитали одежду пастельных тонов, а женщины, как правило, носили белое. Что ж, в таком стерильном мире, наверное, склонность к ношению светлой одежды вполне оправданна. Селдон почувствовал себя не слишком ловко в своем геликонском темно-коричневом костюме. Задержись он на Тренторе (нет-нет, он не собирался задерживаться, только если бы), ему пришлось бы обзавестись подобающей одеждой, а иначе он, безусловно, привлек бы к себе массу любопытных взглядов, улыбок, а то и насмешек, не дай бог. Ну вот, пожалуйста, — мужчина оторвал взгляд от телепринтов и на этот раз посмотрел на Селдона с большим любопытством. Наверняка из-за провинциального костюма.

Ну, ладно, спасибо, хоть не улыбнулся. Размышлять на тему о том, что он смешон, Селдон мог сколько угодно, но уж радоваться этому вовсе не собирался.

Селдон имел возможность разглядывать своего визави совершенно открыто, поскольку тот, похоже, просматривая листки распечаток, вел какой-то безмолвный спор с невидимым противником. Вот он уже был готов заговорить вслух, потом призадумался, и вскоре опять собрался разразиться какими-то доводами… Селдон смотрел и гадал, чем же кончится эта безмолвная перебранка.

Он внимательно разглядывал мужчину. Тот был высокого роста, спортивного, пожалуй, даже атлетического телосложения — широкие плечи и ни малейших признаков полноты. Волосы у него были темно-русые, местами выгоревшие, лицо незнакомца было гладко выбрито, казалось немного печальным, но производило впечатление внутренней силы. Немного грубоватое лицо — приятное, но уж никак не «милое».

К тому времени, когда незнакомец не то проиграл, не то выиграл молчаливую битву с самим собой, отложил листки и взглянул на Селдона, Селдон решил, что этот человек ему нравится.

Тот сказал:

— Прошу прощения, вы, случайно, не присутствовали на последнем Конгрессе? На математическом?

— Присутствовал, — кивнул Селдон.

— А, значит я вас там и видел. Я вас сразу узнал, вот и сел напротив. Простите, если помешал…

— Вовсе нет. Я совершенно свободен.

— Позвольте, я угадаю. Вы — профессор Селдон.

— Селдон. Гэри Селдон. Угадали точно. А вы?

— Четтер Челвик, — ответил мужчина и немного смутился. — Вы уж извините, имечко у меня доморощенное, местное.

— Я и правда до сих пор не знавал ни одного Четтера, — улыбнулся Селдон. — И Челвиков тоже как-то не попадалось. Стало быть, вы в своем роде человек уникальный. Знаете, а ведь это лучше, чем затеряться, как я, среди бесконечных Гэри. Жутко распространенное имя. Не говоря уже о Селдонах.

Селдон приподнял свою скамейку и придвинул поближе к Челвику. Керамоидный гравий мягко захрустел.

— Я как раз не прочь потолковать о местных обычаях, — негромко проговорил Селдон. — Скажите, я очень нелепо выгляжу в своем провинциальном наряде? Знаете, как-то и в голову не приходило, что нужно обзавестись тренторианским гардеробом.

— Ну, так купили бы, — пожал плечами Челвик, вежливо, но смущенно оглядев одежду Селдона.

— Да ведь я завтра уже улетаю, и потом… мне это не по карману. Знаете, математики порой имеют дело с колоссальными числами, но эти числа не имеют никакого отношения к их доходам. А вы, видимо, тоже математик, Челвик.

— Я? Что вы! Ни малейших способностей. Полный профан.

— О… — разочарованно протянул Селдон. — А вы сказали, что видели меня на Декадном Конгрессе.

— Я там присутствовал в качестве наблюдателя. Я — журналист.

Для вящей убедительности он помахал пачкой телепринтов и, похоже, сам немало удивившись, что листки до сих пор у него в руке, свернул их и спрятал в карман куртки.

— Я собираю материал для выпусков головизионных новостей. Честно говоря, — добавил он, немного помолчав, — надоело это мне порядком.

— Работа надоела?

Челвик кивнул.

— Надоело собирать в одну кучу бесконечную ерунду из всех миров. Ненавижу это вечное качение по наклонной плоскости.

Он прищурился и посмотрел на Селдона в упор.

— Но бывают и исключения. Вот, к примеру, я слыхал, будто вас видели в компании с Императорскими гвардейцами, которые вас, вроде бы, сопроводили во Дворец. Может, вам и Императора повидать довелось, а?

Улыбка моментально исчезла с лица Селдона.

— Даже если бы это действительно произошло, вряд ли бы я стал болтать об этой встрече с тем, кто потом выложит это в новостях.

— Нет-нет, при чем тут новости? Вы, судя по всему, не в курсе, Селдон, ну, а я вас просвещу. Первое правило игры в новости заключается в том, что об Императоре и его ближайшем окружении никогда, ни при каких обстоятельствах не говорится ничего, кроме того, на что дается высочайшее официальное разрешение. И это, конечно, глубочайшее заблуждение, поскольку вечно расползаются слухи, а слухи всегда хуже, чем правда. Но дело обстоит именно так.

— Но если вы не сможете ничего опубликовать, обнародовать, зачем же вы меня спрашиваете?

— Из любопытства. Только из любопытства. Уж вы мне поверьте, я по работе узнаю намного, намного больше, чем узнают зрители выпусков новостей. Дайте-ка я еще разок угадаю… я не слишком внимательно слушал ваш доклад, но понял, что вы говорили о возможности предсказания будущего.

Селдон покачал головой и пробормотал:

— И зря говорил…

— Простите?

— Да нет, ничего.

— Ну так вот… — как ни в чем не бывало, продолжил Челвик. — Предсказание будущего, точное предсказание, я хочу сказать, наверняка заинтересовало бы Императора, да и любого из правительственной верхушки. Отсюда я делаю вывод, что Клеон Первый и пока единственный пожелал потолковать с вами об этом, и спросил вас, не сделаете ли вы для него пару-тройку предсказаний.

Селдон отрезал:

— Я не желаю говорить на эту тему.

Челвик слегка пожал плечами.

— Наверняка там был и Эдо Демерзель.

— Кто?

— А вы про Эдо Демерзеля ничего не знаете?

— И не слышал этого имени никогда.

— Демерзель — второе «я» Клеона, мозг Клеона, злой дух Клеона. Называть его можно по-всякому, но не дай бог — вслух, а то… Словом, он должен был там быть.

Селдон явно не знал, что ответить, и Челвик помог ему:

— Ну, вы его, может быть, и не видели, но он точно там был. А уж если он думает, что вы умеете предсказывать будущее…

— Да не умею я предсказывать будущее! — затряс головой Селдон. — Если бы вы слушали мой доклад, вы бы знали, что я говорил исключительно о том, что это теоретически возможно.

— Какая разница? Если он считает, что вы способны предсказать будущее, он вас просто так не отпустит.

— Отпустил, как видите. Вот он я, перед вами.

— Это ничего не значит. Он прекрасно знает, где вы, и все время будет знать. А когда вы ему понадобитесь, он вас достанет, где бы вы ни были. И если он решит, что вы сможете быть ему полезны, он из вас эту пользу выкачает. А уж если он решит, что вы опасны, он выкачает из вас жизнь.

Селдон нахмурился.

— Чего вы добиваетесь? Хотите напугать меня?

— Я хочу вас предостеречь.

— Я вам не верю.

— Не верите? Разве не вы сами только что сказали, что сделали что-то зря? Что вы при этом имели в виду? Не то ли, что зря сделали доклад и из-за этого попали в беду?

Селдон нервно закусил губу. На этот раз Челвик угадал совершенно точно, и в это самое время Селдон понял, что за ним следят.

Не то чтобы мелькнула чья-то тень, нет, ведь свет здесь был такой, что никаких теней попросту и быть не могло — слишком мягкий и рассеянный. Он просто уловил краешком глаза быстрое движение — даже не быстрое, а мгновенное, а в следующий миг кто-то остановился рядом.

Глава вторая Бегство

Трентор — столица Первой Галактической Империи. При Клеоне I слава его клонилась к закату. Любопытно, что посторонним наблюдателям казалось, будто Трентор — на вершине могущества. Площадь поверхности планеты, составляющая двести миллионов квадратных километров, находилась целиком (исключая территорию, где стоял Дворец Императора) под защитной оболочкой, ниже которой простирался бесконечный город, что уходил в глубь континентального шельфа. Население Трентора насчитывало сорок миллиардов человек, и, хотя, если приглядеться повнимательнее, становилось очевидно, что тут накопилась масса проблем и противоречий, сами жители Трентора ничего особенного не замечали, и, без сомнения, по-прежнему полагали, что живут в легендарном «Вечном Городе», и даже помыслить не могли, что когда-либо…

Галактическая энциклопедия

6

Селдон поднял голову. Перед ним стоял молодой человек, устремив на него сверху вниз взгляд, полный изумления и презрения. Еще один, помоложе, стоял с ним рядом. Оба высокие и крепкие.

И тот и другой были одеты не иначе как по последней тренторианской моде, как показалось Селдону, — в одежду ярких, кричащих цветов. Талии юнцов были подпоясаны широкими ремнями с бахромой, головы украшали широкополые шляпы, тульи которых были обвязаны длинными розовыми лентами, а их концы свисали сзади до плеч..

Селдону вид незнакомцев показался забавным, и он не смог сдержать улыбки.

Тот, что стоял прямо перед ним, огрызнулся:

— Чего скалишься, несчастный?

Оставив без внимания грубый тон обращения, Селдон мягко проговорил:

— Простите, что улыбнулся, Просто мне очень понравилось, как вы одеты.

— Как я одет? Вот как? А вот ты как одет? Это мерзкое тряпье ты называешь одеждой?

Грубиян протянул руку и ухватился за лацкан пиджака Селдона. О, каким уродливым, грубым, тяжелым, просто непристойным показался в это мгновение Селдону его злосчастный костюм!

— Что же делать? — вздохнул Селдон. — Я ведь нездешний, и моя одежда, естественно, тоже. Но другой у меня нет.

Тем временем, как заметил Селдон, немногие из гулявших в парке поднялись со скамеек и удалились. Похоже, поняли, к чему дело клонится, и решили вовремя смотать удочки. Селдон не знал, ушел ли и его новый знакомец, Челвик, но не мог этого узнать, при всем желании: молодой грубиян стоял перед ним как вкопанный. Селдон чуть-чуть отодвинулся назад вместе со скамейкой.

— Так ты нетутошний? — грубо поинтересовался юнец.

— Верно. Потому я так и одет. Я здесь в гостях.

— И с какой такой планеты?

— С Геликона.

Юнец нахмурился.

— Сроду о такой не слыхивал.

— Это очень маленькая планета.

— Так почему ты не уберешься туда?

— Я завтра улетаю.

— Завтра? Ошибаешься! Сейчас, немедленно, понял?

Юнец обменялся взглядом со своим спутником. Селдон тоже посмотрел на второго нахала и успел заметить Челвика. Тот, оказывается, не ушел, но больше в парке не осталось ни души — Селдон, Челвик и двое скандалистов.

— Я намеревался посвятить день осмотру достопримечательностей, — возразил Селдон.

— Подумай хорошенько. Ты ошибся, приятель. Вовсе не собирался. Ты сейчас же отправишься домой, к мамочке.

Селдон улыбнулся.

— Простите, но я этого не сделаю.

Юнец спросил у своего спутника:

— Эй, Марби, тебе нравится его тряпье?

Марби наконец раскрыл рот.

— Не-а. Жуткое тряпье. Аж тошнит.

— Ну, и что нам с ним делать, Марби? Отпустить, чтобы он тут разгуливал и всех от него тошнило, а? Ведь это, Марби, вредно для здоровья, как ты считаешь?

— А то как же! Еще как вредно-то, Алем, — отозвался Марби.

Алем хмыкнул.

— Эй, ты, слышал, чего Марби сказал?

Ему ответил Челвик.

— Послушайте вы — Алем, Марби, или как вас там, Позабавились и хватит. Что вам еще нужно?

Алем, который на ту пору стоял, наклонившись над Селдоном, выпрямился и обернулся.

— А ты кто такой?

— Не твое дело, — в тон ему ответил Челвик.

— Тренторианец? — упорствовал Алем.

— И это тоже не твое дело.

Сдвинув брови, Алем оглядел Челвика с ног до головы.

— Одежка-то вроде у тебя нашенская. Слушай-ка, нам до тебя дела нет, мы тебя не трогаем, и ты нас не трогай, не встревай, понял?

— Я не уйду, запомни. Так что нас двое. Двое на двое, стало быть. Похоже, вы не как драться собирались? Может, пойдете, еще дружков прихватите, чтобы вас стало побольше против нас двоих?

Селдон вмешался:

— Челвик, послушайте, может быть, вам лучше уйти? Спасибо, что вступились за меня, но мне неудобно, ей-богу. Вам-то зачем подвергать себя опасности?

— Никакой опасности, Селдон. Дешевые оболтусы, задиры паршивые, больше ничего. Лакеи.

— Ла-ке-и? — взревел Алем, которому это слово пришлось явно не по душе, и Селдон решил, что, видимо, почему-то оно на Тренторе имеет более обидное значение, чем на Геликоне.

— Так, Марби, — распорядился Алем, — Ты, значит, разберись-ка с этим, что нас лакеями обозвал. От лакея слышу, понял? А я пока быстренько приведу в божеский вид этого Селдона. А ну…

Он наклонился, рванул на себя лацканы пиджака Селдона. Селдон резко согнул одну ногу в колене и опрокинулся на спину вместе со скамейкой. При этом он успел ухватить Алема за руки, тот не удержался на ногах, кувырнулся и брякнулся на спину позади Селдона.

Селдон рывком встал, глянул на Алема, потом быстро нашел взглядом Марби.

Алем лежал неподвижно, лицо его скривила гримаса страдания. Большие пальцы его рук были выбиты, он скрючился от удара в пах и дикой боли в ушибленном позвоночнике.

Челвик левой рукой держал Марби за шиворот, а правой заломил правую руку нахала за спину. Физиономия Марби побагровела, он ловил воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег. На земле у его ног валялся нож, в прозрачной рукоятке которого светился огонек миниатюрного лазера.

Челвик чуть-чуть ослабил хватку и сказал не без сострадания:

— Здорово вы его отделали.

— Боюсь, что так, — смущенно ответил Селдон. — Знаете, упади он чуть-чуть иначе, он бы шею сломал.

— Что же вы за математик такой? — удивленно спросил Челвик.

— Геликонский, — без тени иронии ответил Селдон, наклонился, подобрал с земли нож, повертел его в руках и сказал: — Неприятная штуковина. Наверняка смертельная.

— Хватило бы и самого обычного ножа, без всяких выкрутасов. Слушайте, давайте-ка отпустим этих паршивцев подобру-поздорову. Сомневаюсь, что они еще хотят драться.

И он отпустил Марби, который тут же принялся яростно потирать плечо и шею. Хриплодыша, он с ненавистью смотрел на Селдона и Челвика.

Челвик резко, отрывисто проговорил:

— А теперь убирайтесь оба. В противном случае нам придется дать показания против вас. Оскорбление личности и покушение на жизнь. Нож — вещественное доказательство.

Марби наклонился над Алемом, поднял его с земли, подхватил под мышки и поволок прочь. Пару раз они оглянулись, а Селдон и Челвик проводили их бесстрастными взглядами.

Селдон протянул Челвику руку.

— Как мне отблагодарить вас? Вы пришли на помощь совершенно незнакомому человеку. Сам бы я с ними, конечно, не справился.

Челвик протестующе помахал рукой.

— А я их попросту не испугался. Самые что ни на есть обычные уличные бродяги. Нужно было, попросту приложить руки — мои, и ваши, конечно.

— А хватка у вас прямо-таки мертвая, — улыбнулся Селдон.

Челвик пожал плечами.

— Да и вы, как я погляжу, не промах. Послушайте, — добавил он, не меняя интонации, — лучше и нам убраться отсюда, не теряя времени.

— Зачем? — удивился Селдон. — Вы боитесь, что эти двое вернутся?

— Эти-то вряд ли. А вот те отчаянные храбрецы, что так быстро разбежались отсюда, чтобы не пялить глаза на драку, запросто могли вызвать полицию.

— Ну и отлично. Мы знаем имена обидчиков. И можем точно списать их внешность.

— Их? Они-то полиции на что сдались?

— Как! Они же первые напали!

— Не валяйте дурака. У нас с вами — ни единой царапины. А им обоим понадобится солидная медицинская помощь, особенно Алему. Арестуют нас, это я вам точно говорю.

— Но это же невозможно. Люди подтвердят, что…

— Да не будет никаких людей! Слушайте, Селдон: выбросьте вы эту блажь из головы, и побыстрее. Эти двое искали вас — именно вас. Им сказали, что на вас — геликонская одежда и старательно описали вашу внешность. Может, далее голографический снимок показали. Сильное у меня подозрение, что их подослали такие люди, которые держат под контролем полицию, так что не стоит нам тут задерживаться.

И Челвик быстрым шагом пошел вперед, крепко ухватив Селдона за руку. Теперь у Селдона появилась возможность лично оценить мертвую хватку Челвика. Сбросить его руку он при всем желании не мог, а потому потащился следом, словно послушное дитя за нянькой.

Вскоре они нырнули в сводчатый туннель, и еще до того, как глаза Селдона успели привыкнуть к менее яркому свету, позади послышался визгливый скрип тормозов.

— Явились — не запылились, — пробормотал Челвик. — Быстрее, Селдон.

Новые знакомые прыгнули на движущийся тротуар и быстро затерялись в толпе.

7

Селдон пытался убедить Челвика зайти к нему в гостиницу, но тот и слышать об этом не хотел.

— Вы что, с ума сошли? — спросил он полушепотом. — Там вас уже ждут с распростертыми объятиями.

— Но все мои вещи тоже там и ждут меня.

— Ну, что ж, придется им подождать подольше. Надеюсь, у них хватит терпения.

Разговаривали они, сидя в небольшой однокомнатной квартире. Дом, где она располагалась, находился в районе, Селдону совершенно неведомом. Он с любопытством разглядывал комнату. Большая ее часть была занята письменным столом, стулом, кроватью и компьютером. Ни кухни, ни ванной, ни туалета. Жутко неудобно. Челвик водил Селдона в общую туалетную комнату, расположенную в другом конце коридора. И что же? Кто-то ввалился туда, когда Селдон еще не успел закончить свои дела, бросил любопытный взгляд на одежду Селдона и отвел глаза.

Когда Селдон рассказал об этом Челвику, тот покачал головой и сказал:

— Придется тебе сменить одежду. Да, жаль, что на Геликоне так сильно отстали от моды.

Селдон недовольно проговорил:

— Послушай, Челвик, а может быть, все это — игра твоего воображения? Да, ты меня наполовину убедил, но все-таки, вдруг это просто нечто вроде… вроде…

— Вроде паранойи, хочешь сказать?

— Если на то пошло, да. Вдруг это действительно у тебя такая навязчивая идея?

— А ты подумай хорошенько, только не перебивай, ладно? Математически я тебе ничего доказать, конечно, не сумею, однако… Ты виделся с Императором. Не отрицай, не надо. Выскажу предположение; он требовал у тебя каких-то подробностей, имеющих отношение к будущему, и ты отказался. А Демерзель, вероятно, полагает, что ты лжешь, утверждая, будто не в силах сделать никаких предсказаний. Он думает, что ты приберегаешь столь ценную информацию для того, кто посулит тебе цену повыше, а может быть, уже предложил. Кто знает? Я говорил тебе: если Демерзель захочет, он тебя из-под земли достанет. Причем заметь: сказал я тебе об этом до того, как двое повес появились на сцене развития событий. Я — журналист и тренторианец. Уж я-то знаю, как такие делишки обстряпываются. Помнишь, Алем обронил фразочку: «Он-то нам и нужен». Помнишь?

— Помню, представь себе.

— Я для него был… так, ноль без палочки, досадная помеха, а задание у него было — напасть на тебя.

Челвик уселся на стул и указал пальцем на кровать.

— Приляг, Селдон, расслабься, отдохни. Кто бы ни подослал эту парочку (я-то уверен, что Демерзель), он способен подослать других, стало быть, первым делом нужно избавиться от твоего злосчастного костюма. Думаю, всякому геликонцу в этом секторе придется невесело, пока он не сумеет доказать, что он — не ты.

— Ну ладно, ладно…

— Нет, я серьезно. Тебе придется раздеться, а костюмчик твой мы уничтожим в атомайзере, если удастся подобраться к нему незамеченными. Но для начала я должен раздобыть для тебя тренторианскую одежду. Ты пониже меня ростом, и я это учту. Если немного не подойдет, не обессудь.

Селдон покачал головой.

— У меня денег не хватит расплатиться. Это мне не по карману. Денег у меня — курам на смех, да и те — в гостиничном сейфе.

— Об этом подумаем позднее. Посиди тут без меня часок-другой, а я отправлюсь по магазинам.

Селдон развел руками и вздохнул.

— Ладно, сдаюсь. Если это так важно, я побуду тут.

— Точно? Не рванешь в гостиницу? Даешь честное слово?

— Слово математика. Но мне действительно неловко от того, что ты проявляешь обо мне заботу. Да еще тратиться вздумал. Ведь, на самом-то деле, что бы ты ни толковал о Демерзеле, эти забияки вовсе не намеревались избить меня или похитить. Они хотели только раздеть меня.

— Не только. Кроме того, они собирались поволочь тебя в космопорт и посадить на корабль, отправляющийся прямехонько на Геликон.

— Ну, это они так… я этого всерьез не принял.

— Почему же?

— Но я же все равно улетаю. Завтра. Я им так и сказал.

— И до сих пор собираешься лететь? — спросил Челвик.

— Конечно. Почему бы и нет?

— Тебе нельзя лететь ни в коем случае. Для этого — масса причин.

Тут Селдон рассердился не на шутку.

— Слушай, Челвик, я больше не в силах продолжать эту игру. Здесь у меня нет больше никаких дел, и я хочу домой. Билет мой, к сожалению, в гостинице, а то бы я его поменял на сегодняшний рейс. И поменяю при первой возможности.

— Тебе нельзя возвращаться на Геликон.

Селдон покраснел.

— Да почему же? Что, там меня тоже ждут?

Челвик кивнул.

— Не кипятись, Селдон. Да, там тебя тоже будут ждать. Выслушай меня. Лететь на Геликон — значит, лететь в самые лапы Демерзеля. Что такое твой Геликон? Добропорядочная, законопослушная имперская территория. Случались у вас там хоть раз бунты? Хоть раз в жизни кто-то хоть одной ногой вставал под знамена врагов Императора?

— Нет, и слава богу. Планета окружена более населенными мирами. Мир в Империи — залог спокойствия и безопасности Геликона.

— Вот именно! И поэтому представители Империи на Геликоне вполне могут рассчитывать на безоговорочную лояльность вашего правительства. Ты там все время будешь пребывать под неусыпным надзором, и как только понадобишься Демерзелю, тебя ему выдадут, тепленького. И учти, даже несмотря на то что я тебя, считай, предупредил, ты ничегошеньки не будешь замечать, никакой слежки. Будешь тихо, мирно работать, как работал, и тебе будет казаться, что все в полном порядке.

— Это смешно. Допустим, он хочет взять меня на Геликоне. Тогда почему же не отпустить меня с миром? Я лечу домой завтра. Зачем понадобилось подсылать этих мордоворотов? Для чего? Для того, чтобы ускорить мой отлет на несколько часов? Но ведь это чепуха какая-то. От такой стычки я, наоборот, по сути дела, должен встревожиться, задуматься.

— С какой стати ему предполагать, что ты встревожишься? Разве он ожидал, что с тобой рядом окажусь я и вылью на тебя, так сказать, полное ведро своего параноидального бреда?

— Ну ладно, все равно, зачем вся эта суета? Зачем меня выкидывать с Трентора, никак не пойму? Что я бы успел сделать тут за лишние несколько часов?

— Может быть, он боится, что ты передумаешь.

— Передумаю? И куда же я отправлюсь, если не домой? Если уж у него до Геликона руки дотянутся, значит, он способен достать меня где угодно. Да он бы меня, к примеру, даже на Анакреоне разыскал, вздумай я почему-либо отправиться туда, а ведь Анакреон… это отсюда — в добром десятке тысяч парсеков. Что такое расстояние для гиперпространственных кораблей? Вздумай я даже махнуть в какой-то мир, который не настолько трепещет перед властью Империи, как Геликон, где бы я такой мир отыскал? Где нынче бунтуют? В Империи царит мир. Даже если и отыщется пара-тройка миров, в которых сильны воспоминания о несправедливости, проявленной к ним когда-то со стороны Империи, какой из них станет рисковать собственной безопасностью ради меня? Армия Империи — угроза для всех. Более того, я гражданин Геликона, и на любой другой планете буду иностранцем, так что никаких проблем у Империи со мной не будет и быть не может.

Челвик терпеливо выслушал Селдона, время от времени кивал головой, но лицо его оставалось серьезным и непроницаемым.

— Ты совершенно прав, — наконец изрек он, — однако мир, который не до конца подвластен Императору, существует. Вот именно это, скорее всего, ужасно беспокоит Демерзеля.

Селдон задумался, припоминая события последних лет, но никак не мог вспомнить мира, где бы не существовало власти Империи. В конце концов он спросил:

— Что это за мир? Челвик ответил:

— Ты в нем находишься — и как раз это кажется Демерзелю слишком опасным, по всей вероятности. Не то чтобы ему безумно хотелось отпускать тебя на Геликон, но гораздо меньше ему хочется, чтобы ты остался на Тренторе. Вот он и стремится выпихнуть тебя отсюда как можно скорее.

Наступило молчание. Наконец Селдон не выдержал и фыркнул:

— Ну дела! Трентор! Столица Империи! На орбитальной станции — центральная база Флота, на планете расквартированы отборные части войск. Если уж ты взаправду считаешь Трентор самым безопасным миром, значит у тебя не только паранойя, а еще и бредовые фантазии.

— Нет! Селдон, ты — провинциал. Это я тебе не в обиду говорю. Просто ты не знаешь, что такое Трентор. Здесь живет сорок миллиардов человек, и вряд ли найдется много миров, где можно насчитать хотя бы вдесятеро меньше народа. Здесь все так сложно — и техника, и культура. Сейчас мы находимся в Имперском секторе, где самый высокий уровень жизни, и население состоит почти целиком из имперских функционеров. Однако, кроме Имперского, на планете более восьмисот разных секторов, в каждом — своя культура и традиции, и во многие из них имперские силы порядка носа не суют.

— Почему?

— Империя при всем желании не может оказывать на Трентор чересчур сильного давления. Стоит чуть-чуть переусердствовать, и запросто можно повредить что-то в сети коммуникаций, которой Трентор оплетен, как паутиной. И тогда пострадает вся сеть, здесь все взаимосвязано. Поверь мне, Селдон, мы здесь, на Тренторе, отлично понимаем, что такое землетрясение, которое вовремя не предсказали, что такое извержение вулкана, о котором не знали заранее, что такое неукрощенная буря, а то и просто человеческая ошибка, никем не замеченная. Планета сотрясается, и нужно изо всех сил стараться сохранить равновесие.

— Я никогда ни о чем подобном не слышал.

Челвик усмехнулся.

— Конечно, не слышал. Что же ты, хочешь, чтобы Империя афишировала слабость собственного сердца? А вот я, будучи журналистом, знаю, о чем не помышляют провинциалы, то, о чем не помышляют многие на самом Тренторе — даже тогда, когда делается все, чтобы скрыть правду. Поверь мне! Император и Эдо Демерзель знают, что нарушить спокойствие Трентора — значит разрушить Империю.

— Поэтому ты и предлагаешь мне остаться на Тренторе?

— Да. Я смогу найти для тебя на Тренторе такое местечко, где ты станешь абсолютно недосягаемым для Демерзеля. Тебе не придется скрываться под вымышленным именем, ты сможешь жить совершенно открыто, но он не сможет до тебя добраться. Вот поэтому-то он так мечтал как можно скорее вышвырнуть тебя с Трентора подальше, и сделал бы это, если бы судьбе не было угодно познакомить нас, ну, и еще — если бы ты не умел так здорово драться.

— Но сколько же я должен пробыть на Тренторе?

— Столько, сколько потребуется для твоей безопасности, Селдон. Может быть, всю жизнь.

8

Гэри Селдон разглядывал свое голографическое изображение, выполненное с помощью проектора. Зрелище оказалось гораздо более впечатляющее, чем при взгляде в зеркало. Создавалось полное ощущение, что Селдонов в комнате стало двое.

В новой одежде Селдон чувствовал себя пока не совсем ловко. Прожив всю жизнь на Геликоне, он больше привык к темным, приглушенным тонам, но, на его счастье, Челвик выбрал для него одежду не слишком яркой расцветки. Пощупав рукав новой туники, Селдон вспомнил, как кричаще были разодеты те двое, что пристали к нему в перке, и внутренне поежился.

— Шляпу мне, видимо, тоже придется надеть? — поинтересовался он.

— В Имперском секторе без нее не обойтись. Ходить без головного убора здесь считается дурным тоном. Может быть, в других местах к этому не придираются.

Селдон вздохнул. Шляпа была сделана из какого-то мягкого материала, и как только он поднес ее к голове, шляпа уселась как влитая. Поля, к радости Селдона, оказались поуже, чем у двоих щеголей, никак не выходивших у него из головы. «Пожалуй, — успокоил себя Селдон, — шляпа мне далее идет».

— А ленточки под подбородком не предусмотрено?

— Нет, конечно. С ленточкой — это для стиляг.

— Для кого, для кого?

— Ну, стиляга — это модник, который носит вещи, которые шокируют окружающих. Наверняка, у вас на Геликоне такие тоже есть.

— У нас? — фыркнул Селдон. — У нас есть такие, которые умопомрачительно стригутся: с одной стороны волосы до плеч, а с другой голова выбрита наголо.

Он рассмеялся, а Челвик; скривился.

— Жутко уродливо, наверное.

— Бывает и хуже! Понимаешь, одни из них выбривают голову справа, а другие — слева, и праваки леваков просто ненавидят. Что ты! Дело до драк доходит.

— Ну, раз такое дело, я думаю, уж шляпу-то ты как-нибудь переживешь, особенно — без ленточки.

— Постараюсь привыкнуть, — улыбнулся Селдон.

— Пялиться на тебя, конечно, все равно будут. Во-первых, и шляпа и все остальное на тебе не слишком яркое, поэтому по тренторианским меркам ты, считай, все равно что в трауре. Да и размеры не совсем твои. Во-вторых, ты действительно к такой одежде не привык, и это видно. Ну, это ладно — в Имперском секторе мы надолго не задержимся… Ну, нагляделся?

И Челвик выключил голограф.

— Дорого тебе стоило все это? — спросил Селдон.

— Какая разница?

— Не хотелось бы оставаться в долгу. Неудобно.

— Не переживай. Это мое дело. Но мы теряем время. Меня наверняка описали во всех подробностях, так что быстро вычислят, кто я такой, и явятся сюда.

— В таком случае, — нахмурился Селдон, — дело не только в том, что ты потратил на меня деньги. Ты еще и рискуешь из-за меня. Лично рискуешь!

— Знаю. Но это опять-таки мое дело. О себе я уж как-нибудь сумею позаботиться.

— Но зачем, ради чего…

— Философствовать будем потом. Кстати говоря, одежку твою старую я уже атомизировал, и меня, похоже, никто не заметил за этим занятием. Правда, затрату энергии обязательно заметят — она будет зарегистрирована. И кто-то шибко умный может догадаться, в чем дело. Ужасно трудно, знаешь ли, что-то скрывать, когда кругом сплошные глаза и уши. Ну да ладно, будем надеяться, что нам удастся убраться подальше, пока они тут докумекают, что к чему.

9

Долго-долго они шли пешком по переходам, озаренным мягким желтоватым светом. Челвик внимательно смотрел по сторонам и все время старался идти в ногу с толпой пешеходов, никого не обгоняя и никому не позволяя обгонять себя.

По пути Челвик непрерывно болтал с Селдоном на отвлеченные темы.

Селдону это удавалось с трудом.

— Послушай, — сказал он в конце концов, — тут у вас так много ходят пешком. Сплошные тротуары и переходы.

— А что такого? — удивился Челвик. — Ходьба по-прежнему остается лучшим средством перемещения на небольшие расстояния. Удобно, дешево и для здоровья полезно. Сколько бы ни развивалась техника, а в этом смысле все остается без изменений. У тебя не акрофобия ли, случаем, Селдон?

Селдон глянул вправо, через поручень, где внизу бежали другие движущиеся тротуары, тут и там пересекаясь под прямыми углами, и чуть-чуть вздрогнул.

— Боюсь ли я высоты? Да нет, не очень. Но вообще-то смотреть вниз не особенно приятно. А какая тут высота?

— В этом месте — уровней сорок-пятьдесят. В Имперском секторе и других технически развитых районах таких мест много. Большей же частью пешеходы путешествуют по дорожкам, проложенным, так сказать, на нижнем уровне.

— Наверное, бывают попытки самоубийства, или нет?

— Нечасто. Для этого существуют гораздо более легкие способы. И потом, с самоубийством на Тренторе вообще никаких проблем нет. Хочешь свести счеты с жизнью — можешь сделать это вполне легально в соответствующем медицинском центре после соответствующего курса психотерапии. Поэтому суициды здесь редки, но про акрофобию я тебя спросил не поэтому. Мы идем на стоянку такси. Там меня знают как журналиста. Таксистам я время от времени приплачиваю, и они не откажут мне в маленькой любезности, а именно: не зарегистрируют меня и закроют глаза на то, что я не один, а с приятелем. Мне, конечно, придется раскошелиться, но опять-таки: если люди Демерзеля нажмут на таксистов как следует, им придется выложить всю правду. А мы в это время будем уже далеко.

— И при чем тут акрофобия, не пойму?

— При том, что нам придется воспользоваться гравиподъемником. Эта штука — на любителя, и честно признаться, я сам редко им пользуюсь. Но если ты выдержишь, будет лучше.

— А что это такое — гравиподъемник?

— Экспериментальное транспортное средство. Наверное, если люди к нему психологически привыкнут, или их приучат, оно со временем станет применяться на Тренторе, а потом и в других мирах, более широко. Это, так сказать, лифт без кабины. Мы просто шагнем в никуда и будем медленно падать или медленно подниматься под действием антигравитации. На сегодняшний день эта штуковина — единственное применение антигравитации. Может быть, потому, что самое дорогое.

— А что может произойти, если поле выключится, когда мы еще будем в пути?

— То самое, о чем ты подумал. Мы упадем, и если окажемся достаточно высоко от дна, погибнем. Я, правда, о таких случаях пока не слыхал, а уж ты мне поверь, я бы знал обязательно, что стряслась такая беда. В выпуск новостей такая информация, конечно, не просочилась бы из соображений цензуры — они вечно выкидывают плохие новости, — но я бы знал, это я тебе точно говорю. Ну вот, уже совсем близко. Если не сдюжишь, мы и пробовать не станем, но только учти, что обычные лифты ходят медленно и нудно, и там многих тошнит.

Челвик повернул за угол, и друзья оказались на широкой площадке, где выстроилась очередь — мужчины, женщины, пара ребятишек.

Селдон потихоньку проговорил:

— Представь себе, ни о чем подобном я дома не слыхивал. Нет, я понимаю, наши новости оставляют желать лучшего, но все-таки могли бы хотя бы упомянуть, что такое есть на свете…

— Пока это все на уровне эксперимента, — объяснил Челвик, — да и то только в Имперском секторе. Пожирает уйму энергии, а поэтому правительство старается не слишком афишировать гравиподъемники. Появились они еще при прежнем Императоре — том самом, который умер в своей постели и этим всех до смерти удивил. Он распорядился установить такие лифты в нескольких местах. Он, видишь ли, желал, чтобы его имя было увековечено внедрением антигравитации — такие выбрыки случаются у стариков с комплексом неполноценности. Как я уже сказал, не исключено, что лифты станут применяться более широко, но только лифты — вряд ли внедрение антигравитации продвинется дальше этого.

— А куда бы еще оно могло продвинуться?

— К созданию антигравитационных звездолетов. Но до этого жутко далеко. Насколько я знаю, большинство физиков считает, что это принципиально невозможно и даже говорить об этом не стоит… Но, с другой стороны, было время, когда все в один голос твердили, что антигравитационные подъемники — вещь из области фантазии.

Очередь шла быстро, и вскоре Селдон с Челвиком подошли к краю площадки, круто обрывавшемуся в открытую пропасть. Воздух над пропастью слабо светился. Селдон инстинктивно вытянул руку и почувствовал легкий удар. Больно не было, но он быстро отдернул руку.

Челвик усмехнулся.

— Элементарная предосторожность. Чтобы никому не взбрело в голову шагать в пропасть, пока не включено поле.

Он набрал какие-то цифры на пульте, вмонтированном в невысокий столбик, и свечение исчезло. Селдон робко заглянул в глубокую шахту.

— Пожалуй, будет лучше, если мы возьмемся за руки и ты закроешь глаза, — предложил Челвик. — Не бойся, это займет всего несколько секунд.

Не дав Селдону времени на раздумья, он крепко взял его за руку, и тот не смог освободиться. Челвик шагнул в пустоту, а Селдон, к собственному удивлению и стыду тихонько вскрикнув, скользнул за ним.

Он закрыл глаза, но не почувствовал ни падения, ни движения воздуха. Прошло несколько секунд, и Челвик потянул его за руку. Селдон покачнулся, выпрямился, открыл глаза и обнаружил, что стоит на твердой поверхности.

— Уже?!

— Живы, как видишь, — сухо ответил Челвик и пошел вперед, увлекая Селдона за собой.

— Я хотел спросить, мы попали на нужный уровень?

— Конечно.

— А что бы произошло, если бы мы летели вниз, а кто-то — нам навстречу?

— В шахте — две отдельные линии. По одной все с одинаковой скоростью поднимаются, по другой — опускаются. Расстояние между пассажирами — не меньше десяти метров. Никаких столкновений не должно быть, если все нормально работает.

— Я ровным счетом ничего не почувствовал.

— А что ты, собственно, мог почувствовать? Ускорения же не было. Через десятую долю секунды ты принял постоянную скорость падения, а воздух, тебя окружавший, падал с той же скоростью, что и ты.

— Потрясающе!

— Согласен. Но, увы, неэкономично. И похоже, никто особо не озабочен усовершенствованием и повышением рентабельности этого замечательного устройства. Отовсюду слышится одна и та же песня: «Это нам не под силу. Это невозможно». Если бы так только о гравиподъемнике говорили. Это же абсолютно о каждом нововведении, представляешь?

Челвик был явно рассержен.

— Ага, вот и стоянка такси. Пошли быстрее.

10

Селдон изо всех сил старался вести себя на стоянке так, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Однако это оказалось чертовски трудно. Он понимал, что нельзя глазеть по сторонам, ото всех отворачиваться, пялить глаза на машины. Вести себя нужно было совершенно невинно, то бишь — нормально.

Но что значит «нормально»? В новой одежде ему было неловко. Карманов в тунике не было, руки девать некуда. Два кошелька, что висели по бокам на ремне, жутко раздражали его — при ходьбе они шлепали по бедрам, и Селдону все время казалось, что его кто-то хватает или задевает.

Он решил присмотреться к женщинам. Кошельков на поясах у них не было, сумок в руках — тоже. Вместо них служили какие-то коробочки, непонятно чем и как укрепленные на бедрах. «Псевдомагниты, наверное», — решил Селдон. Одеты дамы были в широкие, просторные, но закрытые платья, и это немного огорчило Селдона. Про декольте тут, похоже, совсем забыли, хотя некоторые платья были сшиты так, что нарочито подчеркивали ягодицы.

Тем временем Челвик развил бурную деятельность, и скоро вернулся, держа в руке керамическую сверхпроводимую пластинку, предназначенную для пуска такси по определенному маршруту.

— Забирайся, Селдон, — сказал Челвик, указывая на небольшую двухместную машину.

— Тебе пришлось зарегистрироваться? — спросил Селдон.

— Нет, что ты. Здесь меня знают, и не вдаются в формальности.

— Они поняли, что у тебя на уме?

— Меня ни о чем не спрашивали, а сам я помалкивал.

Челвик вставил пластинку в щель на панели управления, и Селдон ощутил легкую вибрацию — судя по всему, заработал двигатель.

— Мы направляемся в Д-семь, — сообщил Челвик.

Селдон понятия не имел, что такое «Д-семь», и решил, что это какой-то маршрут.

Такси отъехало назад, объехало другие машины и, выбравшись наконец на ровную, уходящую вверх дорогу, набрало скорость. Вскоре машина легким рывком поднялась в воздух.

Селдона отбросило на подушку сиденья.

— Да, — проговорил он, — это на антигравитацию непохоже.

— Конечно, — невозмутимо отозвался Челвик. — Тут совсем другой принцип. Реактивный. Этого толчка вполне достаточно, чтобы поднять нас к туннелям.

Впереди завиднелось нечто, напоминавшее громадную скалу, испещренную многочисленными отверстиями, наподобие громадной шашечной доски. Челвик направил машину к отверстию, помеченному «Д-семь», лавируя между другими машинами, направлявшимися к другим туннелям.

— Ты же запросто мог врезаться в кого-нибудь, — переведя дыхание, проговорил Селдон.

— Наверное, врезался бы, если бы все зависело от моих собственных чувств и реакций, но, к счастью, такси снабжено компьютером, который прекрасно страхует водителя. Не только меня, и всех остальных тоже. Ну, вот мы и у цели…

Машина скользнула в отверстие туннеля так, словно ее втянул туда мощный насос. Освещение стало желтоватым, менее ярким, чем снаружи.

Челвик оторвался от пульта управления, откинулся на сиденье, глубоко вздохнул.

— Ну, можно считать, первый этап мы успешно одолели. Нас могли задержать на стоянке. А тут мы в полной безопасности.

Такси мягко, равномерно летело вперед, стены туннеля уплывали мимо. Шума двигателя почти не было слышно — лишь едва заметное ровное бормотание.

— С какой же скоростью мы летим? — поинтересовался Селдон.

Челвик глянул на панель управления.

— Триста пятьдесят километров в час.

— Магнитное ускорение?

— Да. На Геликоне уже тоже до этого додумались?

— У нас только одна такая линия. Я сам еще не пробовал, только собирался все время. Но, думаю, она далеко не такая совершенная, как эта.

— Наверняка, не такая. Трентор такими туннелями напичкан, словно муравейник ходами, они насчитывают много тысяч километров. Туннели проложены под землей и по мелководью океана. Главное транспортное средство для дальних путешествий.

— А нам далеко лететь?

— Чуть больше пяти часов.

— Пять часов! — испуганно воскликнул Селдон.

— Не пугайся. Каждые двадцать минут мы пролетаем мимо стоянок. На любой из них мы можем выскочить из туннеля, размяться, поесть, отдохнуть. Но, сам понимаешь, слишком часто мне бы не хотелось останавливаться.

Какое-то время оба молчали. Вдруг справа мелькнул яркий свет, и Селдону показалось, что он успел разглядеть две машины.

— Стоянка, — ответил Челвик на вопрос, который Селдон не успел задать.

— Скажи, а я действительно буду в безопасности там, куда ты меня везешь?

— В полной безопасности от любых происков со стороны властей Империи, — ответил Челвик. — Конечно, придется вести себя осторожно — ведь существуют шпионы, специальные агенты, наемные убийцы. Естественно, у тебя будет телохранитель.

Селдон забеспокоился.

— Ты это серьезно — насчет наемного убийцы? Неужели они действительно захотят убить меня?

— Демерзель — вряд ли. Мне кажется, что ему гораздо больше хочется заполучить тебя и использовать для своих нужд, чем отправить на тот свет. Однако могут появиться другие враги, и кроме того, события запросто могут принять непредсказуемый характер. Словом, дремать не придется.

Селдон покачал головой и отвернулся. Подумать только: всего сорок восемь часов назад он был никому не известным математиком, собиравшимся провести оставшееся до возвращения домой время за осмотром Трентора, походить, поглазеть на величественную планету, как истинный провинциал. И что же? Теперь он стал человеком, за которым гонятся, разыскивают имперские власти. Странно, нелепо, страшно. Селдон поежился.

— Ну, а ты сам? — спросил он Челвика. — Ты понимаешь, что делаешь и что тебя ожидает?

— Ну, — задумчиво проговорил Челвик, — скорее всего, ничего хорошего. Любить им меня совершенно не за что. Может, голову снесут, может, взрывное устройство подкинут.

Сказано это было спокойно, ровным голосом, но Селдон похолодел.

— Как ты можешь говорить об этом так спокойно? Неужели тебе ни капельки не страшно?

— Я — старый тренторианец. Планету знаю, как свои пять пальцев. У меня уйма знакомых, и многие из них в долгу передо мной. Мне не раз удавалось выйти сухим из воды в случаях, когда ситуация была пострашнее, чем сейчас. Короче, Селдон, за себя я постоять сумею.

— Рад, если это действительно так, и надеюсь, у тебя есть основания для уверенности. Челвик, но я никак не могу пенять, ради чего ты так рискуешь? Кто я для тебя? Стоит ли вообще подвергать себя опасности из-за незнакомого человека?

Челвик немного повозился с панелью управления, и, когда повернул голову, лицо его было совершенно серьезным.

— Я намерен спасти тебя по той же самой причине, по которой ты нужен Императору — из-за твоей способности предсказывать будущее.

Селдона охватило жуткое разочарование. Вот уж ради этого он вовсе не желал никакого спасения! Да, дела… Он стал жалкой, беспомощной жертвой, куском плоти, из-за которого дерутся стервятники. Он раздраженно проговорил:

— Будь проклят мой доклад! Зачем я выступил? Только погубил свою жизнь!

— Нет. Не торопись с выводами математик. Императору и его приспешникам ты нужен только затем, чтобы они с твоей помощью могли обезопасить собственную жизнь. Твои способности интересуют их постольку, поскольку они могут быть применены для спасения Императорского трона, его сохранения для сынка Клеона. Они боятся за свои шкуры, трясутся за свои места под солнцем, понимаешь? Я же хочу, чтобы твои достижения пошли на пользу всей Галактике.

— Не вижу разницы, — горько вздохнул Селдон.

— Не видишь? — почти сердито переспросил Челвик. — Стыдись! Люди в Галактике жили и до воцарения нынешнего Императора, и до прихода к власти его династии, вообще до Империи, если уж на то пошло. Человечество старше Империи. Может быть, оно старше, чем все и каждый из двадцати пяти миллионов миров Галактики. В легендах говорится: было время, когда люди обитали на одной-единственной планете.

— В легендах! — фыркнул Селдон и пожал плечами.

— Да, представь себе, в легендах, однако не вижу, почему бы такого не могло быть на самом деле. Давно, двадцать тысяч лет тому назад, если не больше. Позволю себе предположить, что человечество не родилось на свет с врожденными знаниями о теории гиперпространственных перелетов. Наверняка были времена, когда люди попросту не умели передвигаться со скоростями, превышающими скорость света, и тогда они, естественно, были пленниками одной планетарной системы, Ну, а если заглянуть вперед, в будущее, то и после тебя, и после Императора в Галактике будут жить люди. И тогда, когда пресечется его род и когда отомрут все институты имперской власти. В таком случае, что толку чересчур переживать за судьбу отдельных людей — Императора, наследника престола? Какой смысл волноваться за механизмы управления Империей? А вот с квадриллионами жителей Галактики что будет? Как насчет них?

Селдон ответил:

— Полагаю, люди, как и миры, будут рождаться и умирать.

— Неужели тебе не хочется покопаться, поискать условия, при которых человечество выживет?

— Можно предположить, что все будет не хуже, чем сейчас.

— Предположить можно. Но разве нельзя узнать наверняка с помощью науки, которой ты располагаешь?

— Я зову ее психоисторией. Да, можно. Теоретически.

— А у тебя нет жгучего желания внедрить эту теорию в практику?

— Почему? Челвик, я желал бы этого всей душой, но хотеть и мочь — не одно и то же. Я сказал Императору, что психоистория безнадежно далека от практического применения, и теперь вынужден сказать то же самое тебе.

— И ты даже не намерен попытаться, попробовать найти способ?

— Не хочу. Это будет все равно что копаться в горе камешков размером с Трентор, перебирать их один за другим, пересчитывать и раскладывать в ряд от самого большого до самого крошечного, Я знаю заранее, что за мою жизнь мне этого не успеть ни за что на свете, и уж конечно, не стану валять дурака и притворяться, будто это мне под силу.

— А если бы ты знал всю правду о состоянии человечества, тогда как?

— Глупый вопрос. Что значит «правда о состоянии человечества»? Кто ее знает? Не ты ли?

— Да. В этой правде — всего три слова.

Челвик отвернулся, взгляд его устремился вперед, в бессменную пустоту бесконечного туннеля. Туннель стал шире, затем снова сузился, и тогда Челвик произнес обещанные три слова:

— Галактическая Империя умирает.

Глава третья Университет

Стрилингский университет — высшее учебное заведение в секторе Стрилинг древнего Трентора. …Несмотря на несомненные успехи, достигнутые здесь в области гуманитарных наук, в памяти людей Университет остался вовсе не из-за этих достижений. Наверняка, многие поколения ученых, не покладая рук трудившихся на научной ниве Стрилингского Университета, были бы просто потрясены, узнав, что впоследствии Университет будут вспоминать исключительно из-за того, что некий Гэри Селдон ненадолго остановился здесь во время так называемого «Бегства».

Галактическая энциклопедия

11

Заявление Челвика повергло Селдона в молчание. Он мысленно съежился от сознания собственной беспомощности.

Что же произошло? Он изобрел новую науку — психоисторию. Он немного превысил границы действия законов вероятности, принял в расчет величины, изобилующие сложностью и противоречивостью, и в результате получил изящные уравнения с огромным числом неизвестных. Не исключено, что число это бесконечно.

Но для него это была просто математическая игра, не более. Он создал психоисторию, или, как минимум, ее основу, но пока это была всего-навсего математическая диковина, безделушка. Знания истории могли бы придать какое-то значение безжизненным уравнениям…

Но таких знаний у него не было. История никогда не интересовала его. Он, конечно, знал в общих чертах историю Геликона и в свое время прослушал краткий курс истории человечества в школе — но что с того? Все остальные знания были нахватаны с потолка — мифы, легенды, а то и попросту разрозненные, не связанные друг с другом обрывки информации.

И все-таки, как кто-то мог заявлять, будто Галактическая Империя умирает? Ведь она существует под названием Империи уже десять тысячелетий, а еще целых два тысячелетия до этого Трентор, будучи столицей могущественного королевства, фактически правил Империей, хотя она тогда так не называлась. В первые века своего существования Империи пришлось нелегко, однако она справилась с сопротивлением огромных участков Галактики, никак не желавших расставаться с остатками независимости. Империя пережила многое: бунты, династические войны, периоды тяжелого упадка. Однако потрясения коснулись далеко не всех миров, а Трентор рос и развивался до тех пор, пока не стал самой многонаселенной планетой в Галактике и не обрел титул «Вечного Города».

Нет, если смотреть правде в глаза, последние четыре столетия характеризовались некоторым усилением напряженности: произошел целый ряд покушений на Императоров и дворцовых переворотов. Но и это прошло, и теперь в Галактике царил поистине небывалый мир и покой. При Клеоне, и раньше, при его отце, миры жили и процветали в свое удовольствие, а Клеона никто тираном не считал. Даже те, кто критиковал Империю, как государственное установление, не осмеливался сказать дурного слова о Клеоне, как бы при этом ни поносили Демерзеля.

Но почему же тогда Челвик объявил, что Галактическая Империя умирает — да еще с такой уверенностью?

Челвик — журналист. Может быть, он лучше знал историю Галактики и более отчетливо представлял себе нынешнюю ситуацию. Но что он такое знал? Что стояло за его безапелляционным заявлением? Что? Что?

Несколько раз вопрос уже был готов сорваться с губ Селдона, но стоило ему взглянуть на суровое лицо Челвика, и он решал не спрашивать. И еще… для него Галактическая Империя была некоей данностью, непререкаемой аксиомой, краеугольным камнем — вечным, незыблемым. Если это не так… нет, он об этом и слышать не хотел.

Поверить в то, что он ошибался? Нет, ни за что. Галактическая Империя для Селдона имела ровно столько же шансов на гибель, как сама Вселенная. Иначе говоря — Империя могла погибнуть только вместе со Вселенной.

Селдон закрыл глаза, попытался заснуть, но, конечно же, не сумел. Может быть, психоистория продвинулась бы вперед, если бы он занялся изучением истории?

Но как? Существовало двадцать пять миллионов миров, и у каждого из них была своя история, сложная и запутанная, Как он мог изучить историю всех миров? Он знал, что есть множество длиннющих фильмов по истории Галактики. Однажды — он уже и сам не мог припомнить зачем — он смотрел один такой фильм и чуть не сошел с ума от скуки.

Галактической истории дело было только до самых важных, могущественных миров. Некоторые из них были описаны на протяжении всего их существования, другие упоминались лишь в связи с тем или иным периодом в их истории, а потом исчезали, словно их никогда и не было. Как-то Селдон решил поискать в каталоге Геликон и нашел одну-единственную ссылку… Копнув поглубже, он нашел Геликон в перечне миров, которые хотя бы единожды чем-то угрожали имперскому трону. Однако никакого наказания Геликон не понес — вероятно, в связи с тем, что планету сочли настолько незначительной, что ее и наказывать-то не стали.

И что, спрашивается, толку в такой вот истории? Без сомнения, психоистория должна учитывать действия, реакции и взаимодействия, имеющие место в каждом мире, во всех без исключения. Но как можно изучить историю всех двадцати пяти миллионов миров и учесть все возможные между ними взаимодействия? Нет, это совершенно бессмысленная, не имеющая решения задача и еще одно, лишнее подтверждение вывода о том, что психоистория представляет исключительно теоретический интерес, и ее никогда нельзя будет применить на практике.

Селдона слегка качнуло вперед, и он понял, что машина замедлила скорость.

— В чем дело? — спросил он.

— Думаю, мы уже достаточно далеко улетели, — ответил Челвик, — чтобы позволить себе короткую остановку. Перекусим, выпьем по стаканчику чего-нибудь, освежимся под душем.

Минут через пятнадцать, постепенно тормозя, машина выехала в ярко освещенный боковой проем и припарковалась на стоянке, где стояло еще пять-шесть машин.

12

Челвик наметанным взглядом окинул все сразу — площадку, другие машины, буфетную стойку, коридоры, мужчин и женщин. Селдон, изо всех сил стараясь не привлекать к себе внимания, украдкой поглядывал на Челвика и старался во всем ему подражать.

Когда они уселись за небольшой столик и сделали заказ, Селдон как можно более безразлично спросил:

— Все в порядке?

— Похоже, да, — ответил Челвик.

— Откуда ты знаешь?

Взгляд темных глаз Челвика на мгновение задержался на Селдоне.

— Инстинктивно чувствую, — объяснил он. — Репортерский опыт, понимаешь? Глянешь одним глазком и сразу видишь: «Тут нет ничего интересного».

Селдон кивнул и немного успокоился. Ответ Челвика прозвучал шутливо, но доля правды в нем, безусловно, была.

Однако стоило Селдону откусить первый кусок сандвича, как физиономия его недовольно скривилась. Он вопросительно глянул на Челвика.

— Дорожный буфет, что ты хочешь? — пожал плечами Челвик. — Дешево, быстро и невкусно. Продукты местные и имеют весьма специфический привкус. Для тренторианцев — дело привычное. Все дрожжевое.

Селдон с трудом проглотил кусок.

— А в гостинице…

— Гостиница-то твоя где располагалась? В Имперском секторе. А там все продукты — привозные, натуральные. Если что-то и подают дрожжевое, то дрожжи берутся самого высокого качества, А хорошие дрожжи и стоят недешево.

Селдон нерешительно смотрел на сандвич, раздумывая, откусить ли еще кусочек.

— Надо ли понимать тебя так, что все то время, что я пробуду на Тренторе…

— Тс-с-с… — прошептал Челвик едва слышно. — Не подавай виду, что тебе такая еда в новинку. На Тренторе есть такие дыры, где показаться аристократом еще хуже, чем если в тебе признают неместного. А еда не везде такая мерзкая, поверь. В придорожных буфетах лучшего ждать не приходится, они все такие. Если сумеешь проглотить и переварить этот сандвич, значит сумеешь прожить на Тренторе. Уверяю тебя, ничего дурного с тобой не случится. Он свежий, не сомневайся, Просто вкус такой, специфический, непривычный. Честное слово, привыкнешь со временем. Встречал я тренторианцев, которые просто в ужасе были от натуральных продуктов и утверждали, что чего-то в них недостает — не такие, видишь ли, пикантные, как наши.

— А наТренторе много производят продуктов? — спросил Селдон, предварительно стрельнув глазами по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, и, стало быть, можно разговаривать спокойно. — Я слыхал, что каждый день на Трентор прибывает около сотни грузовиков с продуктами из двадцати ближайших миров.

— Точно. И примерно столько же кораблей вывозят пищевые отходы. А уж если быть точным до конца, то все это проделывают одни и те же корабли — сюда они везут продукты, а обратно — отходы. Действительно, натуральные продукты составляют значительную статью нашего импорта, но все-таки тут речь идет в основном о роскоши, экзотике. А отходы, идущие на экспорт, самым тщательным образом перерабатываются в ценнейшие органические удобрения, которые так же драгоценны для других миров, как для нас — продукты питания. И все же, повторяю, импорт не так велик, как можно подумать.

— Правда?

— Конечно. Во-первых, в океане водится рыба, во-вторых, тут довольно много садов и огородов. Фруктовые деревья дают неплохой урожай, есть у нас и птицефермы, и кроликофермы, и громадные плантации по выращиванию микроорганизмов — их чаще называют дрожжевыми плантациями, хотя дрожжи там как раз выращивают в минимальных количествах. На самом деле Трентор весьма похож на обычный космический поселок, только очень большой. Ты когда-нибудь бывал в таком поселке?

— Да, бывал.

— Космические поселки, как правило, представляют собой замкнутые, закрытые городки, с искусственным климатом, вентиляцией, искусственной сменой дня и ночи, ну и так далее. Трентор отличается от них исключительно своей многонаселенностью. Правда, у нас гравитация естественная, и ни один космический поселок не может сравняться с нами по масштабу производства микроорганизмов для питания. Чего у нас только нет; дрожжевые танки, грибковые теплицы, бассейны с водорослями… Конечно, если бы не вкусовые добавки, есть все это было бы невозможно.

Селдон почти управился с сандвичем, и чем дальше, тем менее отвратительным тот ему казался.

— Значит, ты говоришь, со мной все будет в порядке?

— Бывают случаи, когда такая пища повреждает кишечную флору, и время от времени какой-нибудь чужеземец может заполучить расстройство пищеварения, но это редко, да и проходит быстро. Ты давай, пей молочный коктейль. Он тебе, правда, тоже вряд ли понравится. Зато он содержит профилактическое средство от расстройства кишечника — так, на всякий пожарный…

Селдон поморщился.

— Ой, Челвик, хватит, лучше не говори больше об этом. Как-то мне не по себе от этой лекции.

— Тогда допивай коктейль, и вперед.

Попутчики быстро покончили с едой, и снова пустились в путь.

13

Вскоре они снова на полной скорости неслись по туннелю. Селдон наконец решил задать вопрос, который вертелся у него на языке уже около часа.

— Почему ты считаешь, что Галактическая Империя умирает?

Челвик повернулся к Селдону лицом.

— Я же журналист. На меня сыплется громадное количество информации, статистики. Публиковать я, правда, могу лишь малую толику из того, что узнаю. Население Трентора уменьшается. Двадцать пять лет назад оно составляло почти сорок пять миллиардов. Частично это связано с падением уровня рождаемости. Однако тут нужно учесть, что рождаемость на Тренторе никогда не была особенно высока. На самом деле, походишь по Трентору, приглядишься повнимательнее, и заметишь, что детей на улицах совсем немного при таком-то колоссальном населении. И все равно рождаемость падает. Ну, и потом — эмиграция. Уезжает с Трентора гораздо больше народа, чем приезжает.

— Учитывая высокую численность населения, — вставил Селдон, — это вовсе не удивительно.

— Согласен, но раньше такого не было, вот это-то и удивительно. И еще — торговля по всей Галактике сейчас идет гораздо менее оживленно, чем раньше. Люди думают так: раз сейчас нет никаких восстаний и войн, значит, все хорошо, и все тяготы прошлых столетий миновали. Тем не менее, как это ни парадоксально, политическая борьба, революции, войны — все это признаки жизни. А сейчас — какая-то всеобщая усталость. Все спокойно — но не потому, что люди довольны и счастливы, а потому, что устали и сдались.

— Ну, не знаю, не знаю, — недоверчиво проговорил Селдон.

— А я знаю. Взять хотя бы феномен антигравитации. Гравитационные подъемники существуют, но широкого распространения не получили. Изобретение оказалось нерентабельным, однако никто и не предпринимает никаких попыток превратить его в рентабельное. Научный прогресс замедлился, ни о какой скорости в развитии техники говорить не приходится. Какая там скорость! Прогресс не движется, а ползет черепашьим шагом. В отдельных областях так и просто застой. Неужели ты и этого не замечаешь? Ты же математик, в конце концов!

— Не могу сказать, чтобы я сильно задумывался об этом!

— Ты не одинок. С этим просто все смирились. Ученые ручки сложили и твердят на все лады: «то невозможно, это непрактично, а это — бесполезно». Не приемлют никаких возражений. Да вот хотя бы и тебя взять, для примера, чего там далеко ходить? Что ты говоришь о психоистории? «Она представляет чисто теоретический интерес, но не имеет никакого отношения к практике». Так ведь?

— И да и нет, — раздраженно отозвался Селдон. — Да, она бесполезна в плане практики, но отнюдь не из-за того, что во мне напрочь погиб дух авантюризма и всяческая романтика. Она действительно бесполезна.

— По меньшей мере, — саркастически проговорил Челвик, — твоя убежденность является следствием существования атмосферы упадка, которая царит во всей Империи.

— Таково твое убеждение, — сердито буркнул Селдон. — А вдруг ты ошибаешься?

Челвик замолчал, задумался.

— Да, я могу ошибаться, — кивнул он наконец. — Все, что я говорю — плод интуиции, догадок. А для уверенности мне нужна работающая психоистория.

Селдон пожал плечами.

— Увы, мне нечем тебя порадовать. Но допустим, что ты прав. Допустим, что Империя действительно катится вниз по наклонной плоскости. Но ведь и после этого люди будут жить на свете.

— Да, но как они будут жить, вот в чем вопрос, дружище! Почти двенадцать тысячелетий Трентор властью Императоров ухитрялся удерживать в Империи мир и спокойствие. Конечно, были периоды беспокойства — бунты, локальные гражданские войны, множество трагедий, — но в общем и целом мир сохранялся. Почему Геликон проводит проимперскую политику? Да-да, твой родной мир. Да потому, что он маленький и слабый, и соседние государства запросто поработили бы его, не поддерживай Империя его суверенитет и безопасность.

— Значит, ты предвещаешь всеобщую войну и анархию, если Империя отомрет?

— Безусловно. Надо честно сказать, я не большой поклонник Императора, да и всего института Империи, но не вижу ей достойной замены. Просто не вижу, какое еще установление могло бы обеспечить поддержание мира, и не желаю пустить события на самотек, пока не получу такой замены.

Селдон фыркнул:

— Ты рассуждаешь так, словно ты — властелин Галактики! Ты не позволишь, ты не желаешь… Тебе нужна замена… Кто ты такой, чтобы такое заявлять?

— Ты меня слишком буквально понял, — усмехнулся Челвик. — Я вовсе не себя лично имел в виду, не Четтера Челвика. На мой век Империи хватит за глаза. Очень может быть, что при моей жизни даже наметятся кое-какие изменения к лучшему. Жизнь — штука переменчивая. Упадок может смениться временным подъемом. До смертельной агонии еще далеко, может быть, целая тысяча лет, и, как ты понимаешь, к тому времени мое бренное тело будет давным-давно упокоено в земле, а потомков после меня не останется. Я не женат, с женщинами встречаюсь изредка, детей у меня нет, и заводить их я не собираюсь. Так что я не оставлю судьбе заложников и охотников за наследством. Кстати, после твоего доклада, Селдон, я навел о тебе справки, ты уж извини. У тебя ведь тоже нет детей?

— Да, детей у меня нет, но живы родители, и есть два брата. Я однажды был очень сильно влюблен, — добавил Селдон, смущенно улыбнувшись, — но этой женщине казалось, что ее я люблю гораздо меньше, чем математику.

— Она была права?

— Мне так не казалось, да что толку? Главное, что так казалось ей. Словом, она меня бросила.

— И с тех пор ты одинок.

— Да. Это было так больно, что я до сих пор не в силах забыть.

— Ну что ж, выходит, мы оба, по идее, вправе сложить руки и дать другим возможность суетиться, что-то придумывать, а в итоге — страдать, когда нас с тобой уже не станет на свете. Знаешь, раньше у меня были подобные мысли, но не теперь. Теперь у меня есть инструмент, и я добьюсь своего.

— Что за инструмент? — спросил Селдон, заранее зная ответ.

— Ты! — ответил Челвик.

Поскольку Селдон ожидал именно этого ответа, он не стал разыгрывать удивление и возмущение. Он просто покачал головой и сказал:

— Ты жестоко ошибаешься. Инструмент из меня никудышный.

— Почему?

Селдон обреченно вздохнул:

— Сколько же можно повторять одно и то же? Психоистория не предназначена для практического применения. Трудность ее внедрения в практику носит фундаментальный характер. Всего пространства и времени Вселенной не хватит для решения проблем, для ответа на необходимые вопросы.

— Ты в этом уверен?

— К несчастью, да.

— Но твоя задача состоит не в том, чтобы предсказывать всю будущую судьбу Галактической Империи, пойми. Тебе вовсе не нужно подробно прогнозировать действия каждого отдельного человека, даже каждого отдельного мира. Тебе нужно просто-напросто дать ответ на несколько вопросов; погибнет ли Галактическая Империя, и если да, то когда это произойдет? В каких условиях после этого окажется человечество? Можно ли что-либо предпринять для отсрочки гибели Империи, либо для смягчения обстоятельств, которые эта гибель повлечет за собой? На мой взгляд, это не такие уж сложные вопросы.

Селдон покачал головой и грустно проговорил:

— История математики битком набита самыми простыми вопросами, ответы на которые оказались безумно сложными, а то и вообще не были найдены.

— И так-таки ничего нельзя сделать? Я вижу, что Империя погибает, но не могу этого доказать. Все мои заключения субъективны, и я никак не могу доказать свою правоту. А из-за того, что моя точка зрения никого не может обрадовать по сути, люди предпочтут отвернуться и не слушать меня, и для предотвращения гибели, или, по крайней мере, для смягчения удара, ничего не будет сделано. А вот ты мог бы доказать истинность упадка или, наоборот, опровергнуть мои предположения.

— Но ведь именно этого-то я как раз и не могу сделать! Как я могу найти отсутствующие доказательства? Я не могу превратить математические выкладки в практические, если они не таковы по своей природе. Нельзя взять два четных числа, сложить и получить в сумме нечетное, как бы страстно ты сам или вся Галактика ни желали получить в ответе нечетное число!

— Я понял тебя, — буркнул Челвик, — Ты — порождение упадка. Ты добровольно признаешь поражение.

— Разве у меня есть выбор?

— А разве нельзя хотя бы попытаться? Какими бы бесплодными ни казались тебе мои трепыхания, что лучшего ты бы мог сделать за свою жизнь, чему бы еще ты мог ее посвятить? У тебя есть более высокая цель?

Селдон часто-часто заморгал.

— Но… Миллионы миров. Миллиарды культур. Квадриллионы людей. Квинтиллионы взаимосвязей… И ты хочешь, чтобы я один упорядочил все это?

— Нет, я хочу, чтобы ты просто попытался. Ради вот этих самых миллионов миров, миллиардов культур и квадриллионов людей. Не ради Императора. Не ради Демерзеля. Ради человечества.

— У меня не получится.

— Не получится так не получится. Но ты попытаешься?

И… против своей воли, сам не понимая почему, Селдон услышал собственный ответ:

— Попытаюсь.

С этого мгновения для него началась другая жизнь.

14

Путешествие наконец завершилось, и такси подлетело к стоянке, которая оказалась гораздо обширнее, чем та, где приятели останавливались перекусить. (Селдон еще не забыл вкуса злополучного сандвича и огорченно скривился.)

Челвик припарковал такси, вышел и скоро вернулся, на ходу убрав кредитную карточку во внутренний карман рубашки.

— Здесь ты в полной безопасности, как я и обещал, — сообщил он Селдону. — Мы находимся в секторе Стрилинг.

— Стрилинг?

— Вроде бы, сектор назван в честь того, кто основал тут поселение. Большинство секторов названо в чью-то честь, вследствие чего названия чаще всего неуклюжи, а порой труднопроизносимы. И все равно, здешние жители ни за какие коврижки не согласятся переименовать Стрилинг в какой-нибудь там Парадиз или что-нибудь в таком роде. Попробуй предложить — получишь по физиономии, и дело с концом.

— Парадизом тут и не пахнет, — пошутил Селдон, брезгливо наморщив нос.

— Парадизом не пахнет нигде на Тренторе, но ты привыкнешь.

— Я так рад, что мы сюда попали, — признался Селдон. — Не то чтобы я рад, что мы попали именно сюда, но просто я до смерти устал от сидения в такси. Представляю себе, если бы мы пустились в облет всего Трентора. Бр-р-р… На Геликоне в любое место можно добраться по воздуху гораздо быстрее, чем здесь преодолеть расстояние в две тысячи километров.

— У нас тоже есть воздушные катера.

— Так почему же мы…

— Видишь ли, просто путешествие на такси мне легко было организовать так, чтобы оно прошло анонимно. С катером такого бы не вышло. И как бы безопасно мы себя тут ни чувствовали, гораздо спокойнее будет, если Демерзель не будет знать наверняка, где ты находишься. На самом деле, еще не все позади. Надо еще добраться экспрессом до конечной станции.

Селдон понял, о каком виде транспорта говорит Челвик.

— Это такие открытые поезда, что ходят по рельсам?

— Точно.

— На Геликоне такого транспорта нет, да он там и не нужен. А на вашем экспрессе я уже катался, в самый первый день, как на Трентор прилетел. От аэропорта до гостиницы. Так, для новизны впечатлений очень даже ничего, но как представишь, что все время нужно на нем мотаться… Толпы народу, путаница такая…

— Ты что, заблудился?

— Да нет, там было полно указателей. Немного замешкался на входе и выходе, но мне сразу пришли на помощь. Теперь-то я понимаю, что по одежде во мне сразу признали чужеземца. Советчиков была целая куча, наверное, потому, что им приятно было наблюдать мою растерянность.

— Ну. рез уж ты теперь такой специалист по путешествиям на экспрессе, теряться тебе больше нечего.

Эту фрезу Челвик произнес тепло и дружески, но в уголках его рта притаилась улыбка.

— Пошли.

Они не спеша зашагали по улице, которая была освещена так ярко, что создавалось впечатление дня в полном разгаре, но при этом казалось, что несуществующее небо подернуто облаками и солнце (тоже несуществующее) то заходит за тучку, то снова выходит из-за нес. Селдон инстинктивно поднял глаза к «небу», но, естественно, никаких тучек не увидел.

Заметив его взгляд, Челвик пояснил:

— Считают, что такая смена освещенности благотворно воздействует на психику людей. Бывают дни, похожие на солнечные, а порой устраивают нечто вроде сплошной облачности.

— Но при этом ни дождя, ни снега?

— Да, и ни града, ни слякоти. Ничего такого. Ни повышенной влажности, ни пронизывающего холода. Видишь, Селдон, есть у Трентора свои недостатки, даже сейчас.

На улицах было довольно-таки многолюдно, причем народ встречался в основном молодой, попадались и дети, что бы там Челвик ни говорил о падении рождаемости. При взгляде на пешеходов создавалось впечатление, что люди тут живут обеспеченные и довольные жизнью. Мужчины встречались так же часто, как и женщины, и одеты все были гораздо более скромно, чем в Имперском секторе. Здесь костюм Селдона, подобранный для него Челвиком, выглядел совершенно естественно. Людей в шляпах встречалось немного, и Селдон с облегчением сдернул свою и взял ее под мышку.

Противоположные стороны улицы здесь не отделяла одну от другой глубокая пропасть, и, как и обещал Челвик, пешеходы передвигались, можно сказать, по уровню земли. Транспорта на улицах не было совсем, и Селдон спросил у Челвика, с чем это связано.

— В Имперском секторе, — объяснил Челвик, — машин много потому, что там ими пользуются служащие официальных структур. В других же местах частным транспортом пользуются крайне редко, и для владельцев машин отведены специальные туннели. Фактически, машины и не нужны, ведь есть экспресс-линии, а для передвижения на небольшие расстояния — движущиеся тротуары. А уж когда расстояние совсем невелико — можно и на своих двоих добраться.

До слуха Селдона донеслись приглушенные вздохи и вскрики, и вскоре он увидел вдалеке длинную вереницу вагончиков экспресса.

— Погляди, вон он, экспресс, — показал он рукой.

— Вижу, только нам лучше сесть на стоянке. Там и маршрут можно поточнее выбрать, и сесть легче. Ты пока все-таки, мне кажется, не сумеешь впрыгнуть в вагончик на ходу. Есть у нас такие акробаты-лихачи. Им кажется, что это у них ловко получается, вот они и выпендриваются, но, увы, частенько получают травмы.

— А разве не существует правил?

— Отчего же не существует? Существуют правила, и время от времени нарушителей даже наказывают, к всеобщему и полному удивлению.

Как только приятели удобно уселись в вагончике экспресса, Селдон обернулся к Челвику и сказал:

— Что меня удивляет: так это, что экспресс движется так спокойно, равномерно. Я понимаю, что здесь действует электромагнитное поле, но все равно это удивительно! — воскликнул он, прислушиваясь к негромким звукам, возникавшим при соприкосновении их вагончика с соседними.

— Да, замечательная транспортная система, — согласился Челвик, — но, увы, ты не застал ее лучших дней. Когда я был помоложе, шума было еще меньше, а те, кто ездил на экспрессе пятьдесят лет назад, утверждают, что в то время вагончики и вообще катились как по маслу, но я почти уверен, что это просто ностальгическая идеализация прошлого.

— Почему же теперь все стало иначе?

— А ухаживают паршиво, вот и все. Я же говорил тебе насчет упадка.

Селдон нахмурился.

— Уверен, люди не сидят, воздев глаза к небесам и не повторяют, как заклинание: «Мы в упадке, мы в упадке, пусть все идет прахом, и экспресс в том числе».

— Нет, конечно, ничего такого не происходит. По-прежнему следят за исправностью оборудования, заменяют износившиеся узлы и детали, магниты, истершуюся обшивку на сиденьях, и так далее. Но все это как-то лениво, небрежно, и не так часто, как раньше. Просто денег не хватает, вот и все.

— И куда же деваются деньги?

— На всякие другие дела. Мы пережили ряд неспокойных столетий. Флот разросся, содержание его обходится гораздо дороже, чем раньше. Военным платят побольше, чтобы они, не дай бог, не взбунтовались. За спокойствие приходится платить.

— Но вообще-то при Клеоне жизнь течет более или менее спокойно. Пятьдесят лет непрерывного мира.

— Да, но военные, которым хорошо платят, не согласны, чтобы из-за мира им снижали оплату. Адмиралы держатся за свои траченные молью корабли и не желают даже слушать о понижении в звании просто потому, что им больше нечем в жизни заняться. Словом, деньги рекой текут без всякой отдачи в армию, а тем временем социальная сфера потихоньку разваливается и нищает. Вот это я и называю упадком. Разве это не так? Тебе разве не кажется, что на эти вещи невозможно закрыть глаза и не учесть их в твоей будущей психоистории? Селдон недовольно заерзал на сиденье.

— А куда мы, кстати, направляемся?

— В Стрилингский Университет.

— А, так вот почему название сектора показалось мне знакомым! Я слышал об этом Университете.

— Ничего удивительного. На Тренторе — около ста тысяч высших учебных заведений, а Стрилинг входит в тысячу самых престижных.

— Мне придется там задержаться?

— Ненадолго. Кстати говоря, университетские кампусы — неприкасаемые святыни, и там ты будешь в полной безопасности.

— Да, но будут ли там мне рады?

— Что за вопрос! В наши дни совсем нелегко отыскать хорошего математика. Для тебя там почти наверняка найдется работа. Да и ты, надеюсь, сумеешь извлечь из пребывания в Университете пользу. Не просто же прятаться там будешь.

— Ты, конечно, хочешь сказать, что там у меня будет возможность поработать над своими выкладками?

— Ты дал обещание, — напомнил Челвик.

— Я обещал попробовать, — уточнил Селдон, а про себя подумал, что его обещание было равносильно попытке сплести веревку из песка…

15

Разговор сам собой прекратился, и Селдон углубился в рассматривание окрестностей. Постройки отличались приятным разнообразием. Среди них попадались и невысокие здания, и уходящие под самые «небеса». Улицы сменялись широкими площадями.

Внимательно разглядывая здания, Селдон крайне удивился, что многие из них не только сильно возвышались над землей, но и довольно глубоко уходили под землю, и неизвестно, какая их часть доминировала — надземная или подземная.

Время от времени поодаль от линии экспресса мелькали островки свежей зелени — чаще всего, газоны, засаженные травой, но кое-где попадались и невысокие деревца.

Селдон смотрел и смотрел по сторонам, и вдруг ему начало казаться, что свет меркнет. Он обернулся к Челвику, тот прочел вопрос в глазах математика и объяснил:

— Вечер на исходе. Скоро ночь.

Брови Селдона вздернулись, уголки рта опустились.

— Восхитительно! Я представил себе, как вся планета погружается в темноту, а потом вновь озаряется светом…

Челвик усмехнулся.

— Не совсем так, Селдон. Планета никогда не выключается, образно говоря, одновременно вся, и не включается. Тень сумерек продвигается по Трентору постепенно. Минует полдня, и затем постепенно загорается рассвет. На самом деле, все происходит примерно так же, как наверху, над куполом. На высоких широтах даже долгота дня меняется в зависимости от времени года.

Селдон покачал головой.

— Не понимаю… Зачем же было нужно заковывать планету в броню, а потом пыжиться изо всех сил, пытаясь создать условия, приближенные к естественным?

— Наверное, потому, что людям так больше нравится. Тренторианцы ценят преимущества жизни под куполом, но не желают смиряться со скукой и однообразием. Ты просто маловато пока знаешь тренторианскую психологию, Селдон.

Селдон залился легким румянцем. Конечно, он ведь всего-навсего простой геликонец, прожил там всю жизнь, и откуда ему было знать обо всем, что творится в миллионах миров за пределами родной планеты? Но как же тогда он мог надеяться на успех в разработке основ психоистории?

Но, с другой стороны… Сколько нужно собрать вместе людей, чтобы они знали все обо всем?

Эти размышления заставили Селдона вспомнить загадку, которую ему кто-то загадал, когда он был помоложе. Загадка была такая: «Можно ли сделать так, чтобы сколь угодно большое число людей не смогло поднять с земли относительно небольшой кусок платины, пускай даже снабженный скобами для удобства? Вероятно ли это?»

Ответ был однозначный; да, вероятно. Кубический метр платины весит двадцать две тысячи четыреста двадцать килограммов при нормальной силе притяжения. Допустим, одному человеку под силу оторвать от земли вес, равный ста двадцати килограммам. Тогда для того, чтобы поднять кубометр платины, хватит ста восьмидесяти восьми людей. Однако загвоздка в том, что никак нельзя разместить сто восемьдесят восемь человек вокруг куба так, чтобы каждый имел возможность ухватиться. По идее, собрать для подъема можно не более девяти человек. А никакими рычагами и тому подобными устройствами по условиям задачи пользоваться не разрешалось. Только «грубой силой», без всяких приспособлений.

Точно так же невозможно было собрать столько людей, чтобы их пускай даже самые умные головы вмещали всю сумму знаний, необходимых для разработки психоистории. Даже компьютеры не в состоянии вместить такую сумму знаний.

— Что загрустил, Селдон? — прервал молчание Челвик.

— Да так. Расписываюсь в собственном невежестве.

— Почтенное занятие. И главное, ты не одинок. К тебе могли бы запросто присоединиться квадриллионы народа. Однако, нам пора выходить.

— Откуда ты знаешь? — удивился Селдон.

— Оттуда же, откуда ты узнал, когда тебе выходить, когда первый раз ехал экспрессом. Я на знаки поглядываю.

И Селдон тут же увидел проплывавшее мимо название станции: «Стрилингский Университет, стоянка три минуты».

— Давай, быстренько, а то затолкают. Не горюй, скоро наловчишься, научишься скакать так, что даже газету на ходу читать сумеешь.

— Для этого мне придется здорово подзадержаться на Тренторе… — пробормотал Селдон, крепко ухватив Челвика за руку.

Небо окрасилось в темно-лиловые тона, в домах зажигались огни.

Точно так же наступала ночь на Геликоне. Если бы Селдона привезли сюда с завязанными глазами, а потом сдернули повязку, он был бы уверен, что никуда не улетал с Геликона, и находится в новом районе одного из крупных городов.

— Челвик, как ты думаешь, долго мне придется пробыть в Университете? — спросил он.

— Трудно сказать, Селдон, — как всегда спокойно отозвался Челвик. — Может быть, всю жизнь.

— Что?!

— А может быть, и нет. Но с тех пор, как ты сделал доклад о психоистории, твоя жизнь перестала тебе принадлежать. Император и Демерзель тебя сразу разглядели. Я тоже. Насколько мне известно, не только они и я. Словом, надеюсь, ты понимаешь, что теперь ты сам себе больше не принадлежишь.

Глава четвертая Библиотека

Венабили, Дорс — историк, родилась на Цинне. …Вероятно, жизнь этой женщины и далее не представляла из себя ничего особо примечательного, если бы, проработал два года в Стрилингском Университете, она не познакомилась с молодым Гэри Селдоном во время его Бегства…

Галактическая энциклопедия

16

Комната, в которую привел Селдона Челвик, оказалась более просторной, чем квартирка Челвика в Имперском секторе. Большими удобствами она, правда, не отличалась, все по-минимуму: кровать, в углу — умывальник. Никаких приспособлений для приготовления пищи. Окна в комнате тоже не было, а на потолке мерно жужжал вентилятор.

Селдон растерянно оглядел комнату.

Челвик, как обычно, отреагировал на растерянность Селдона:

— Это — только на одну ночь, Селдон. Завтра утром пришлют кого-то, кто определит тебя в Университет, и тебя устроят поудобнее.

— Челвик, ты меня прости, конечно, но откуда тебе это известно?

— Я все устрою. У меня тут есть пара-тройка знакомых. А эти люди, — криво усмехнувшись, добавил он, — в некотором смысле мои должники, вот я с них и стребую мзду. А теперь давай обсудим кое-какие мелочи.

Он пристально посмотрел на Селдона.

— Со всем, что ты оставил в гостинице, придется распроститься навсегда. У тебя осталось что-нибудь особо ценное, незаменимое?

— Да нет, ничего такого. Кое-какие безделушки, милые сердцу и связывающие меня с прошлым, но это можно пережить. Что упало, то пропало. Потом… кое-какие заметки по докладу. Расчеты. И сам доклад.

— Который теперь можно считать достоянием общественности, — закончил Челвик, — и таковым он останется до тех пор, пока его не изымут из обращения, как материал, представляющий известную опасность. Тем не менее, если понадобится, я сумею раздобыть копию, я уверен. Но, думаю, ты сможешь его восстановить, не так ли?

— Смогу. Потому я и сказал, что горевать мне особо не о чем. Еще там остались все мои деньги — что-то около тысячи кредиток, книги, одежда, обратный билет до Геликона, и тому подобные вещи.

— Ну, это все ерунда… Значит, нужно будет устроить, чтобы на твое имя выписали кредитную карточку с моего счета. Этого хватит на повседневные мелкие расходы.

— Слишком щедрый подарок. Я не могу его принять.

— Никакой щедрости. Взамен я приобретаю спасение Империи. Так что придется тебе принять этот дар.

— Но откуда у тебя столько денег, Челвик? И пойми, если я и стану пользоваться этой карточкой, то с нелегким сердцем.

— Селдон, поверь, у меня хватит средств, чтобы обеспечить тебе сносное существование. Естественно, я не собираюсь ссужать тебя суммой для покупки университетского гимнастического зала или позволять швырять на ветер миллионы.

— Да нет, я ничего такого не имел в виду, но все-таки, как же… ведь мое имя будет зарегистрировано?

— Будет, и ничего страшного. Имперское правительство не имеет никакого правд совать нос в дела Университета и его сотрудников. Тут полная свобода. Говори, о чем хочешь, что хочешь обсуждай. Отдельное государство.

— Ну, а если кто-то из сотрудников совершает преступление?

— Тогда дело рассматривается университетскими властями — беспристрастно и справедливо. Но никаких преступлений тут и в помине нет. Студенты и преподаватели высоко ценят собственную свободу и понимают и чтут ее законы. Ведь стоит тут пролиться крови, начаться беспорядкам, как правительство тут же сочтет, что получило право нарушить негласный договор и пришлет сюда войска. А это никому не нужно, в том числе и правительству, поэтому поддерживается спокойствие и равновесие. Другими словами, сам Демерзель не сумеет выцарапать тебя из Университета. Это ему дорого обойдется. Поверь мне, уже полтораста лет, как никто из сотрудников и студентов не имеет никаких неприятностей с правительством. Но, с другой стороны, если какой-нибудь студент-сексот вытащит тебя за пределы территории Университета…

— А что, среди студентов есть такие?

— Откуда мне знать? Ведь, в принципе, любого человека можно запугать, одурачить, а то и попросту купить, и тогда он станет прихвостнем Демерзеля или кого-нибудь еще. Поэтому подчеркиваю: в общем и целом ты здесь в безопасности, но никто и никогда в абсолютной безопасности не пребывает. Действовать надо осторожно и осмотрительно. Однако мне не хотелось бы, чтобы, вняв моему совету слишком буквально, ты только и делал, что оглядывался по сторонам и шарахался от каждого встречного. Все равно, как бы то ни было, тут тебе будет спокойнее, чем на Геликоне, да и в любом другом мире кроме Трентора.

— Очень надеюсь, — обреченно вздохнул Селдон.

— Вот и правильно, — ободрил его Челвик. — В противном случае я бы не смог тебя покинуть.

— Покинуть? Ты что, хочешь бросить меня тут? — испуганно воскликнул Селдон. — О, не делай этого! Ты тут все знаешь, а я ничего!

— С тобой рядом будут другие, кто знает этот мир, пожалуй, даже лучше меня. А мне пора. Я с тобой пробыл весь день, и время приняться за свои дела. Мне нельзя привлекать к себе излишнего внимания. Не забывай, мне ведь тоже может грозить опасность, не меньше, чем тебе.

Селдон смутился и покраснел.

— Ты прав. Действительно, не можешь же ты из-за меня бесконечно рисковать. Надеюсь, пока ничего страшного не случилось?

Челвик пожал плечами.

— Кто знает? Мы живем в тревожные времена. Ты только помни: если и есть на свете кто-то, кто может сделать их менее тревожными — пусть не для нас, пусть для тех, кто придет после нас, — то этот кто-то — ты, Селдон. И не расставайся с этой мыслью, Селдон. Пусть она тебе поможет.

17

Заснуть Селдону не удалось. Он ворочался в темноте с боку на бок и все думал, думал… С того мгновения, как Челвик коротко кивнул ему на прощание, быстро пожал руку и вышел, Селдону стало так одиноко и тоскливо, как до сих пор не было никогда. Он остался один-одинешенек в совершенно чужом мире, на незнакомом островке этого мира. Тот единственный, кого он уже был готов назвать своим другом, покинул его, а он даже не представлял, куда податься и чем заняться и завтра, и потом…

От таких мыслей заснуть было просто невозможно, но, конечно, именно тогда, когда Селдон решил, что ему предстоит бессонная ночь, усталость взяла свое, и он провалился в сон.

Когда он проснулся, было еще темно — вернее, не совсем темно, поскольку мелькал красноватый свет и раздавалось странное прерывистое жужжание. Наверняка эти звуки и вспышки и разбудили математика.

Пока он отчаянно пытался вспомнить, где находится, вспышки и жужжание прекратились, раздался настойчивый стук.

Скорее всего, стучали в дверь, но Селдон даже не мог вспомнить, в какой она стороне и где выключатель.

Он сел на постели и принялся шарить пальцами по стене в поисках выключателя, приговаривая:

— Подождите минуточку, пожалуйста!

Наконец пальцы его нащупали кнопку, он нажал ее, и комната тут же озарилась мягким светом.

Сонно моргая, Селдон слез с кровати, поискал глазами дверь, нашел, собрался было открыть, но тут вспомнил об осторожности и холодно, серьезно спросил:

— Кто там?

Очень приятный женский голос ответил ему:

— Меня зовут Дорс Венабили, мне нужен доктор Гэри Селдон.

Не успела она договорить, как оказалась в комнате, у двери, которую Селдон еще не успел открыть.

Мгновение Селдон смотрел на нее не отрываясь, потом в ужасе вспомнил, что на нем, кроме трусов, ничего нет. Он испуганно вобрал в себя воздух и бросился к кровати. Оглянувшись, он понял, что видит перед собой всего-навсего голограмму. Изображению немного недоставало реальности, я вдобавок женщина вовсе не смотрела на Селдона. Видимо, она предъявила свое изображение, чтобы Селдон увидел, что она именно та, за кого себя выдает.

Селдон с трудом перевел дыхание и сказал довольно громко, чтобы его голос был слышен за дверью:

— Если вы подождете, я впущу вас. Мне нужно… примерло полчаса.

Женщина, или по крайней мере ее голограмме, ответила:

— Хорошо, я подожду, — и исчезла.

Душа не было, поэтому Селдон кое-как помылся над раковиной. Тюбик с пастой был, а щетки не было, Пришлось вычистить зубы пальцем. Выбирать не приходилось — Селдон облачился в подаренную Челвиком одежду и наконец отпер дверь.

Всякие мысли вертелись у него в голове, однако он успел сообразить, что женщина сказала о себе крайне мало. Подумаешь, имя назвала. Челвик его не предупредил, кто к нему может заглянуть. Дорс ли эта самая, как ее там, или кто другой. Он-то решил, что можно без опасений открыть дверь, раз там просто симпатичная молодея женщина, но кто знает — вдруг, кроме нее, там целый взвод дюжих молодцов?

Селдон осторожно выглянул в щелочку, убедился, что женщина одна, никого с ней нет, и открыл дверь пошире, пропуская гостью в комнату. Как только она вошла, Селдон тут же захлопнул и запер дверь.

— Простите, а который час? — спросил он.

— Девять, — ответила женщина. — День давно начался.

В отношении времени Трентор придерживался Галактического Стандарта, поскольку только так можно было вершить дела в области межзвездной торговли и межправительственных контактов. Но, помимо этого, в каждом мире существовала своя, местная система измерения времени. А Селдон пока еще не успел свыкнуться с тем, что такое «час» по-тренториански.

— Середина утра? — уточнил Селдон.

— Верно, — ответила женщина.

— Да, долго я проспал, — смутился Селдон, и тут же добавил, защищаясь: — Просто тут нет окна, понимаете?

Дорс подошла к кровати, протянули руку, и коснулась пальцам» небольшой черной точки на стене. На потолке, прямо над подушкой тут же загорелись кроеные цифры: 09:03.

Улыбнувшись открыто и искренне, она проговорили:

— Простите меня. Я думала, что Четтер Челвик предупредил вас о том, что я зайду в девять. Прямо беда с ним. Он так привык к тому, что все всё знают, что даже и мысли не допускает о том, что кто-то порой все-таки может чего-то не знать… Видимо, я зря воспользовалась радиоголографической системой идентификации. По всей вероятности, вы с этим незнакомы, и я вас, наверное, напугала.

Селдон сразу успокоился. Женщина вела себя на редкость искренне и дружелюбно, а как только прозвучало имя Челвика, все встало на свои места.

— Что касается радиоголографии, мисс.

— Зовите меня просто Дорс.

— Так вот, Дорс, что касается радиоголографии, вы не правы. Ею пользуются на Геликоне, и я знаю, что это такое, просто мне такая роскошь была не по карману, да и не только мне, всем людям моего круга, поэтому, так сказать, в руках я этой штуки не держал. Но я все понял и не испугался, уверяю вас.

Селдон рассматривал гостью. Роста она была невысокого, прямо скажем — среднего. Волосы — золотисто-рыжие, скорее — медные, ровно и красиво вьющиеся, довольно коротко стриженные. (Женщины с такими стрижками уже попадались Селдону на Тренторе. Видимо, такие прически были сейчас в моде. На Геликоне же даму с подобной стрижкой подняли бы на смех.) Особой красотой лицо Дорс не блистало, но отличалось удивительной миловидностью. Вероятно, этому в немалой степени помогали мягкие, пухлые губы, готовые в любую минуту расплыться в улыбке. Дорс была стройна, пропорционально сложена и на вид довольно молода. («Слишком молода, — подумал про себя Селдон, — чтобы на нее можно было положиться».)

— Вы решили мне инспекцию учинить? — кокетливо поинтересовалась Дорс. (Похоже, у нее, как и у Челвика, был врожденный талант к чтению чужих мыслей, а может быть, Селдон начисто был лишен способности скрывать свои.)

— Простите, — смущенно ответил Селдон. — Вышло, что я вас вроде бы разглядываю, а я просто задумался. Поймите, здесь все чужое для меня, у меня здесь совсем нет друзей.

— Прошу вас, доктор Селдон, считайте меня своим другом. Мистер Челвик велел мне о вас заботиться.

Селдон усмехнулся.

— Боюсь, вы для такой заботы слишком молоды.

— Вы скоро убедитесь, что это не так.

— Ну что ж, постараюсь доставлять вам как можно меньше хлопот. Если вам не трудно, повторите, пожалуйста, ваше имя.

— Дорс Венабили, — старательно выговаривая буквы, повторила женщина, сделав подчеркнутое ударение на втором слоге фамилии. — Как я уже сказала, звать меня можете просто Дорс, обращаться можете на «ты». Я надеюсь, вы не будете против, если я буду звать вас Гэри? Здесь, в Университете, мы не уделяем большого внимания формальностям, и все стараются никоим образом не подчеркивать ни должности, ни ученого звания.

— Конечно, никаких возражений. Зовите… зови меня Гэри.

— Отлично. Ну, теперь дальше, без формальностей. Так… инстинкт подсказывает, что при соблюдении правил этикета я должна была бы попросить разрешения сесть. Ну, а раз мы от формальностей отказались, я просто сяду и все.

И Дорс уселась на единственный стул. Селдон прокашлялся.

— Прости, пожалуйста. На самом деле, это я должен был предложить тебе сесть. Что же это я…

Он уселся на краешек неприбранной кровати. Ему было жутко не по себе, и он принялся, стараясь делать это незаметно, разглаживать складки одеяла…

Дорс, казалось, ничего не замечала.

— Значит, так, Гэри: для начала мы позавтракаем в одном из университетских кафе. Затем я устрою тебя в общежитии — там комнаты намного удобнее, чем эта. Кстати, там будет и окно. Челвик попросил меня позаботиться о том, чтобы тебе была выдана кредитная карточка с его счета. На это мне понадобится день-два. Тут у нас народ въедливый. А пока все твои расходы буду оплачивать я, потом сочтемся. Потом… У нас найдется для тебя работа, Четтер Челвик сказал мне, что ты — математик, а у нас сейчас по кое-каким причинам хороших математиков как раз не хватает.

— А Челвик сказал, что я — хороший математик?

— Конечно, так и сказал. Еще он сказал, что ты — исключительный человек. Выдающийся.

— Ну, знаешь… — Селдон уставился на свои ногти. — Это, спору нет, приятный комплимент, но ведь с Челвиком мы только сегодня познакомились, а чуть раньше он слышал мой доклад, о качестве которого он, не будучи специалистом, судить может лишь весьма приблизительно. Думаю, он так сказал просто из вежливости.

— А я так не думаю, — покачала головой Дорс. — Он и сам человек необыкновенный, и у него огромный опыт общения с людьми. Я его мнению верю. Как бы то ни было, у тебя будет возможность доказать, на что ты годишься. Надеюсь, ты с компьютером управляться умеешь?

— Конечно.

— Я имею в виду обучающие компьютеры. Ты умеешь составлять программы для обучения различным разделам современной математики?

— Да. Я этим занимался постоянно. В Геликонском университете у меня должность старшего преподавателя кафедры математики.

— Знаю, — кивнула Дорс, — Челвик говорил. Правда, когда об этом узнают, все поймут, что ты не с Трентора, но особых сложностей возникнуть не должно. Здесь, в Университете, и тренторианцев хватает, но есть сотрудники и студенты из самых разных миров, и никто на них косо не смотрит. Не хочу сказать, что ты прямо-таки не столкнешься ни с какими разговорчиками на тему о том, кто с какой планеты, но должка тебе честно сказать: провинциалы на такое брюзжание гораздо более падки. Между прочим, я и сама — не местная.

— Правда? — воскликнул Селдон, тут же смутился, но решил, что ничего невежливого не будет, если он спросит, откуда родом Дорс. — Откуда же ты, если не секрет?

— С Цинны. Слыхал про такую?

Врать бесполезно, решил Селдон, и честно ответил:

— Нет.

— Ничего удивительного. Моя родная планета, пожалуй, еще менее известна, чем Геликон. Кстати, возвращаясь к вопросу о программировании… Насколько я понимаю, программу можно составлять либо хорошо, либо плохо.

— Ты совершенно права.

— А ты можешь составить такую программу хорошо?

— Надеюсь, сумею.

— Вот и отлично. Университет тебе за это заплатит. А теперь пойдем, позавтракаем. Как спалось, кстати говоря?

— Как ни странно, я уснул.

— А есть хочешь?

— Хочу, только…

Селдону стало неловко.

— Понятно, — улыбнулась Дорс. — Тебя беспокоит качество пищи. Не волнуйся. Мне твои страдания вполне понятны, я ведь тоже не тренторианка и сама через это прошла. В Университете очень неплохой выбор блюд. По крайней мере, в преподавательских столовых. Студентам приходится потуже, но тут считают, что они таким образом закаляются.

Дорс встала и направилась к двери. Вопрос Селдонаостановил ее на полпути.

— А ты — преподавательница, Дорс?

Она обернулась и укоризненно улыбнулась:

— Что, слишком молодо выгляжу? Докторскую диссертацию я защитила два года назад, еще на Цинне, и с тех пор работаю здесь. Через две недели мне стукнет тридцать.

— Извини, пожалуйста, — улыбнулся Селдон в ответ. — Выглядишь ты на двадцать четыре, так что поневоле возникают сомнения относительно наличия у тебя ученой степени.

— А ты, оказывается, умеешь делать комплименты, — покачала головой Дорс, и Селдону сразу стало легко. «Все будет хорошо, — решил он. — Вот я уже флиртую с очаровательной женщиной, значит, все будет хорошо».

18

Дорс оказалась права. Завтрак был совсем недурен. В одном из блюд явно присутствовали свежие яйца, мясо было прекрасно зажарено. Какао (на Тренторе обожали какао, и Селдон не имел ничего против этого), наверное, было синтетическое, но вкусное, а булочки — просто прелесть!

Селдон не мог не поделиться впечатлениями:

— Замечательный завтрак. И еда отличная, и обстановка.

— Рада, что тебе понравилось, — улыбнулась Дорс. Селдон разглядывал столовую. Вдоль одной из стен шел рад окон, и хотя в них проникал не настоящий свет, а искусственное освещение, Селдон и ему был рад, и скоро перестал огорчаться отсутствию солнечных зайчиков на полу. За окнами было очень светло: видимо, сегодня местный климатический компьютер почему-то решил, что пора устроить ясный погожий денек.

Столики были рассчитаны на четверых, большинство мест было занято, но к Дорс и Селдону никто не подсел. Все вежливо кланялись, но усаживались за другие столики. Наверняка, это било делом рук Дорс, очевидно, она хотела, чтобы они с Гэри завтракали в одиночестве, но как ей это удалось, Селдон никак не мог понять.

— Дорс, — сказал он, — ты пока не познакомила меня ни с кем из математиков.

— Просто пока никого не заметила из знакомых. У большинства математиков рабочий день начинается рано, с восьми часов — занятия. Лично мне кажется, что это из-за того, что студенты так сильно любят математику, что стремятся покончить с ней как можно раньше.

— Наверное, это из-за того, что ты сама — не математик.

— Да, уволь, только не это! — рассмеялась Дорс. — Я историк. У меня уже вышло несколько статей по истории Трентора эпохи расцвета — не теперешнего, а времени, когда тут только зарождалось королевство. Я думаю, на этом мои изыскания и остановятся по времени. Тренторианское Королевство.

— Замечательно! — воскликнул Селдон.

— Замечательно? — удивилась Дорс. — Тебя что, интересует это время?

— В некотором роде, да. И это, и другие тому подобные вещи. Я ведь никогда серьезно историей не занимался, а теперь придется.

— Придется? Почему? Если бы ты изучал истерию, у тебя бы не хватило времени на математику. А математики так нужны, особенно у нас в Университете. Историков тут — выше крыши. И экономистов полно, и социологов, и политологов, а вот с математиками — прямо беда. Четтер Челвик как-то говорил со мной об этом. Он сказал, что это — свидетельство упадка науки. Похоже, он думает, что это явление носит всеобщий характер.

— Ты меня не так поняла, — покачал головой Селдон. — Говоря об изучении истории, я вовсе не имел в виду, что собираюсь сделать ее делом всей жизни. Нет, мне просто нужно расширить свои познания в этой области. Это необходимо мне для проведения математических исследований. Я специализируюсь в математическом анализе социальных структур.

— Звучит кошмарно.

— Согласен. Это ужасно сложно, и пока я не узнаю побольше о том, как протекало развитие человеческих сообществ, социальных формаций, моя работа просто безнадежна. Пока я получил всего-навсего статичную картину, понимаешь?

— Нет, не понимаю, потому что для меня это пока — пустой звук. Четтер мне сказал, что ты разрабатываешь что-то такое, что зовется психоисторией, и что это очень важно. Правильно я назвала? Психоистория?

— Правильно, Сначала я хотел назвать эту науку «психосоциология», но слово показалось мне уж очень неуклюжим. Может быть, я уже тогда инстинктивно чувствовал, что без истории мне не обойтись, но сознательно — нет, это я точно помню.

— Пожалуй, «психоистория» действительно звучит приятнее, но только я все равно понятия не имею, что это такое.

— Я сам, честно говоря, понятие имею весьма приблизительное, — признался Селдон и умолк, глядя в глаза Дорс и думая о том, что общество такой милой женщины, вероятно, приятно скрасит его неожиданную ссылку. Он вспомнил о той женщине, которую знал и любил, но заставил себя не думать о ней. Если и суждено ему когда-нибудь обрести подругу жизни, то это будет такая женщина, которая поймет, что значит преданность науке и чего эта преданность требует от человека.

Решив перевести разговор на другую тему, Селдон проговорил:

— Послушай, Дорс, Челвик говорил мне, что правительство совершенно не вмешивается в университетские дела. Это правда?

— Правда.

Селдон недоверчиво покачал головой.

— Даже не верится. Просто невероятно! У нас на Геликоне высшие учебные заведения такой независимостью похвастаться не могут.

— На Цинне тоже. Таких заведений во всей Галактике — по пальцам сосчитать можно. На Тренторе — дело другое.

— Но почему?

— Потому что здесь — столица Империи. Университеты пользуются здесь необыкновенным престижем. Да, специалистов выпускают все Университеты, но только здесь, на Тренторе, осуществляется обучение и выпуск административных кадров для Империи, чиновников высших рангов, тех самых миллионов управленцев, которые тянут за собой щупальца Империи и дотягивают их до самых дальних уголков Галактики.

— Я, правду говоря, статистики не читал…

— Поверь мне на слово. Считается, что крайне важно, чтобы у имперских администраторов воспитывалось чувство общности, чувство ответственности за судьбу Империи. И конечно, ни в коем случае нельзя допускать, чтобы все они поголовно были коренными тренторианцами — иначе другие миры обидятся и забеспокоятся, не дай бог. А поэтому Трентор старается завлекать сюда как можно больше студентов из других миров. И совершенно неважно, откуда приезжает студент, с каким акцентом разговаривает, какова культура его родной планеты, лишь бы только он побыстрее ассимилировался на Тренторе и стал отождествлять себя с тренторианской системой образования. Это в значительной степени способствует консолидации Империи, и провинциальные миры ведут себя намного спокойнее оттого, что значительная часть управленцев, представителей имперского правительства — это их земляки.

Селдон задумался. Такое ему и в голову не приходило. «Можно ли считаться великим математиком, — подумал он, — если ничего, кроме математики, не знаешь?»

— А то, о чем ты рассказала — общеизвестно? — спросил он.

— Наверное, — немного подумав, ответила Дорс. — Хотя… люди стараются не знать больше того, что им положено, и специалисты в конкретной области за ее рамки, как правило, не выбираются и изо всех сил стараются закрыться от информации, которую считают посторонней, ненужной.

— Но ты тем не менее знаешь об этом.

— Да, но это — моя специальность. Я — историк, специалист по Королевскому Трентору, а ведь именно принципы управления, разработанные в то время, в немалой степени способствовали превращению Королевства в Империю.

Селдон пробормотал, обращаясь больше к самому себе:

— Как опасно разбрасываться… Как будто делаешь надрезы на теле знания и оставляешь их кровоточить.

— А что делать? — пожала плечами Дорс. — Но, видишь ли, раз уж Трентор так старательно привлекает провинциалов к обучению в здешних Университетах, он вынужден дать им что-то взамен за то, что люди оторвались от своих корней и попали в незнакомый, чужой мир, где все насквозь искусственное. Я здесь уже два года, и до сих пор не привыкла. Может быть, никогда не сумею привыкнуть. Но, с другой стороны, я же не в администраторы готовлюсь, а потому мне нет нужды впитывать тренторианский дух.

И потом, Трентор предлагает взамен не только высокое положение, власть и деньги в перспективе, но еще и свободу. Покуда студенты учатся, они имеют право критиковать правительство, даже устраивать мирные демонстрации протестов, разрабатывать собственные теории, высказывать любые точки зрения. Это выглядит настолько привлекательно, что многие прилетают сюда именно из-за этого — жаждут испытать ощущение свободы.

— А это, — кивнул Селдон, — тоже способ оказания давления. Тут они выпускают весь пар, успевают наиграться в революцию, а к тому времени, когда занимают свое место в имперской иерархии, они уже готовы погрузиться в комфорт, благосостояние и послушание.

— Скорее всего, ты прав, — согласилась Дорс. — Как бы то ни было, правительство делает все возможное для поддержания духа свободы и вольнодумства в Университетах. И это очень хитрая, очень умная игра.

— Дорс, ты сказала, что не готовишься в администраторы. А кем ты собираешься стать?

— Историком, конечно. Я буду преподавать историю, писать книги и создавать обучающие программы на их материале.

— Положение не слишком высокое, как я понимаю?

— Главное, что мне не светят большие деньги, Гэри, что гораздо более важно. Что же касается положения… знаешь, это такая чехарда, мне в эти игры влезать совершенно не хочется. Много я повидала людей на высоких постах, да вот счастливых среди них как-то не попадалось. Пост — это не стул, прибитый к полу, Приходится все время следить за тем, чтобы его из-под тебя не выбили. Даже Императорам в этом смысле приходится порой туговато. В один прекрасный день я просто вернусь на Цинну и стану профессором.

— И учеба на Тренторе поможет тебе занять подобающее положение.

Дорс рассмеялась.

— Может быть, да только кому до этого будет дело на Цинне? Это ужасно скучный мир — сплошные фермы и стада скота — четвероногого и двуногого.

— Наверное, после Трентора тебе там покажется еще скучнее.

— Да, я об этом думала. Ну, если заскучаю, я всегда смогу позволить себе попутешествовать и заняться историческими исследованиями. В этом и состоит преимущество моей профессии.

— А бедному математику, — проговорил Селдон с горечью, и сам себе удивился, — только и остается, что сидеть за компьютером и только о компьютере думать и говорить…

Селдон смутился. Завтрак был окончен, и, наверное, у Дорс были намечены какие-то свои планы. Однако она, вроде бы, никуда не спешила.

— Ну? Что ты там сказал про компьютеры?

— Ты сможешь раздобыть для меня разрешение поработать в исторической библиотеке?

Теперь настала очередь Дорс растеряться.

— Думаю, это можно будет устроить. Если ты займешься математическим программированием, значит, должность твоя будет — внештатный сотрудник факультета. Я попрошу, чтобы тебе выдали пропуск. Но…

— Но?

— Мне не хотелось бы тебя обидеть, но ты сам сказал, что ты — математик и в истории ничего не понимаешь. Ты уверен, что сможешь разобраться в исторической библиотеке?

Селдон улыбнулся.

— Надеюсь, компьютеры у вас там такие же, как в математической библиотеке?

— Это так, однако программы по любой отрасли науки отличаются своими хитростями. Ты не знаком со справочниками, с методами скоростного поиска. Не сомневаюсь, ты способен найти гиперболический интервал с завязанными глазами…

— Ты, наверное, хотела сказать: «интеграл», — осторожно уточнил Селдон.

— …но зато, — продолжала Дорс, не обратив никакого внимания на замечание, — на поиск условий мирного договора в Полдарке у тебя уйдет полтора дня.

— Надеюсь, я смогу научиться там работать.

— Научиться, если… — проговорила Дорс, слегка нахмурившись. — Слушай, давай так: я даю тебе недельный инструктаж, по часу каждый день, бесплатно, и обучаю пользоваться библиотекой. Обычно такой инструктаж проводят со студентами-первокурсниками. Надеюсь, твоя гордость не будет слишком сильно уязвлена — то есть, ты выдержишь обучение рядом с первокурсниками? Курс начнется через три недели.

— Но ты могла бы дать мне частные уроки, — сказал Селдон почти умоляюще и смутился.

Это не укрылось от Дорс.

— Могла бы, но мне кажется, что тебе лучше будет пройти официальный курс. Занятия будут проводиться в библиотеке, и к концу недели будет нечто вроде экзамена: тебе придется отыскивать информацию по тому или иному вопросу истории. У тебя возникнет нечто вроде соревнования с другими студентами, и это пойдет тебе на пользу. Частные уроки такого эффекта не дадут, поверь. Правда, если ты будешь отставать от первокурсников, твое самолюбие пострадает. Но не забывай, они уже успели пройти начальный курс истории в отличие от тебя.

— Да, я такого курса не проходил. Но я не боюсь состязаний и вовсе не возражаю против ударов по самолюбию. Главное — научиться искать информацию по истории.

Селдон понимал, что ему все больше нравится эта женщина, и он с радостью думал о перспективах учиться у нее. Понимал он также, что в его мыслях произошел коренной переворот.

Он обещал Челвику попытаться разработать метод практического применения психоистории, но это обещание дал его разум, а не чувства. Теперь он был готов схватить психоисторию за горло, если понадобится, но во что бы то ни стало внедрить ее в практику. Вероятно, виной такой перемены в его мыслях стала Дорс Венабили.

Но, может быть, Челвик как раз на это и рассчитывал? «Он, — решил Селдон, — не просто выдающийся человек, он — гений».

19

Клеон Первый закончил обед — увы, для него а обед являлся делом государственной важности. Это значило, что ему даже во время еды приходилось разговаривать со всевозможными чиновниками, никто из которых ему, кстати говоря, не был знаком. Каждому из них Император обязан был сказать одну-другую одобрительную в ободряющую фразу, тем самым укрепив в сердце каждого верность Империи и короне. Это значило также, что пищу ему подавали остывшую, а когда он наконец приступал к еде, все блюда были холодны, как лед.

Клеон страдал, и никак не мог придумать способ спасения. Может, стоило сначала обедать в одиночестве или с самыми близкими, а уже потом являться на официальный обед, где бы ему подали… ну скажем, заморскую грушу? О, как он любил груши… А вдруг тогда высокие гости возьмут и обидятся, решив, что Император брезгует делить с ними трапезу?

Являться с женой? О нет, от нее вреда больше, чем пользы. Когда Клеон взял ее в жены, ее род угасал, и естественно, питал надежды на возрождение за счет союза с Императором. Клеон, однако, надеялся совсем на другое: он очень хотел, чтобы угасла хотя бы та представительница рода, на которой он женился. Он предоставил супруге возможность жить в свое удовольствие на ее половине Дворца и лишь изредка навещал ее для выполнения супружеских обязанностей, хотя в этой роли она ему совсем не нравилась. Теперь же, когда их отношения в этом плане и вовсе прекратились, он совсем перестал наведываться к жене.

Клеон разгрыз один из горстки орешков, которые успел прихватить со стола, и крикнул:

— Демерзель!

— Сир?

Демерзель всегда являлся по первому зову. То ли постоянно подслушивал у замочной скважины, то ли старался не уходить далеко, чувствуя, что может понадобиться в любую минуту — непонятно, однако дело обстояло именно так: он являлся по первому зову, и Клеон ценил это. Правда, бывали случаи, когда Демерзель куда-то удалялся по важным делам, и тогда Клеон страдал от его отсутствия.

— Ну, что там с этим математиком? Запамятовал, как его зовут.

Демерзель прекрасно понял, кого имеет в виду Император, но решил выждать и выяснить, что Император запомнил, а потому невинно поинтересовался:

— О каком математике вы говорите, сир?

Клеон нервно взмахнул рукой.

— Ну, этот, предсказатель будущего. Тот, который приходил ко мне.

— Тот, за которым мы посылали, сир?

— Нуда, посылали, какая разница? Он же все равно приходил? Ты собирался приглядеть за ним, если не ошибаюсь? Ну, и как дела?

Демерзель прокашлялся и сообщил:

— Да, сир, собирался.

— Ага! Собирался, но не приглядел, так?

Как ни странно, Клеон ощутил некоторое злорадное удовлетворение. Демерзель был единственным из его министров, которому всегда все удавалось. Остальные, правда, никогда не признавались в неудачах, но оттого, что неудачи сыпались, как горох, исправлять их последствия становилось все труднее. Видимо, Демерзель слишком редко ошибался, и потоку мог позволить себе быть честным. «Если бы не Демерзель, — подумал Клеон, — я бы и знать не знал, что такое честность». А еще он подумал: «Наверное, все Императоры прожили жизнь, потонув в море вранья, и именно поэтому Империя…»

Демерзель молчал, и Клеон, прогнав набежавшие мысли, поторопил его с ответом:

— Ну, что, ты потерпел фиаско? Говори!

— Да, сир, в некотором роде, — нисколько не смутившись, отвечал Демерзель. — Мне показалось, что оставлять его на Тренторе, где обстановка и так… словом, мне показалось, что он может доставить нам кое-какие проблемы. Можно было бы махнуть на него рукой — ведь он собирался на следующий же день вернуться домой, но мало ли что… вдруг бы он передумал, и остался на Тренторе… словом, я все устроил так, что двое бродяг должны были впихнуть его в звездолет в этот же день.

— Ты что, якшаешься с бродягами, Демерзель? — удивился Клеон.

— Видите ли, сир, приходится. Дела бывают разные, и люди нужны тоже разные, не только бродяги. Но, увы, им не удалось выполнить мое поручение.

— Это почему же?

— Вы не поверите, сир. Селдон побил их обоих.

— Как? Математики умеют драться?

— По всей видимости, математика и драка — не взаимоисключающие понятия. Вскоре я выяснил, что у себя на родине Селдон в этой области знаменит. То, что я не узнал об этом заранее, сир, и есть моя большая ошибка, и я умоляю вас простить меня за это.

— Полагаю, что математик отправился домой не в этот день, а на следующий, как и собирался?

— К несчастью, этого не произошло. После драки он почему-то решил не возвращаться на Геликон. То ли какой-то прохожий, бывший свидетелем потасовки, дал ему такой совет, то ли… словом, он остался на Тренторе. Таково еще одно осложнение.

Император нахмурился.

— Стало быть, наш математик… как же его зовут-то?

— Селдон. Гэри Селдон.

— Стало быть, этот Селдон теперь недосягаем?

— В каком-то роде, сир, в каком-то роде… Мы за ним проследили. В данное время он находится а Стрилингском Университете. Там он в неприкосновенности.

Император фыркнул; лицо его покраснело.

— До чего же я терпеть не могу это слово — «неприкосновенность»! Не должно в Империи быть таких уголков, куда бы не дотянулись наши руки! А ты мне заявляешь, что прямо здесь, на Тренторе, кто-то пребывает в неприкосновенности! Возмутительно!

— До Университета ваши руки, сир, могут дотянуться. Как только захотите, можете послать туда войска и выдернуть оттуда этого Селдона. Однако это… гм-м-м… нежелательно.

— Ты еще скажи «неосуществимо»: Демерзель! Ты мне сейчас как раз этого самого математика напоминаешь. Точно так же он разглагольствовал о предсказании будущего. «Возможно, но неосуществимо». Что же я за Император? Все могу, в принципе, а на самом деле не могу ничего! Не забывай, Демерзель, если до Селдона добраться невозможно, то до тебя как раз-таки очень легко!

Последнюю фразу Демерзель молча проглотил. Он, «человек, стоящий за троном», прекрасно знал, что Императору без него не обойтись, и подобные угрозы слышал уже не раз. Он молчал и ждал, пока страсти улягутся. Побарабанив кончиками пальцев по подлокотнику кресла, Клеон спросил:

— Ну, ладно, какой нам прок от этого математика, если он попал в Стрилингский Университет?

— Как ни странно, сир, нет худа без добра. Весьма вероятно, что именно в Университете он решит поработать над своей психоисторией.

— Да? Несмотря на то что с пеной у рта утверждает, что ее нельзя применить на практике?

— Он может ошибаться и может понять, что ошибается. А как только он это поймет, мы предпримем попытку выцарапать его из Университета. Очень может быть, что он сам нас об этом попросит.

Император глубоко задумался.

— А что, если кому-то взбредет в голову, — спросил он после паузы, — выцарапать его оттуда раньше нас?

— Кому же это может взбрести в голову, сир? — тихо спросил Демерзель.

— Да хотя бы мэру Сэтчема, если на то пошло! — рявкнул Клеон. — Он до сих пор лелеет мечту захватить власть над Империей!

— Он постарел, сир. Пороху не хватит.

— Не обольщайся, Демерзель.

— Но у нас нет никаких причин полагать, что он вообще интересуется Селдоном. Скорее всего он и знать о нем не знает.

— Ну-ну, Демерзель. Раз мы знаем о докладе Селдона, почему бы в Сэтчеме о нем не слыхали? Раз мы понимаем, что Селдон — не пешка, почему бы этого не понимали в Сэтчеме?

— Если до этого дойдет… Нет, если появится хоть какая-то опасность, сир, мы успеем принять серьезные меры.

— Насколько серьезные?

Демерзель осторожно проговорил:

— Скажем так, сир: чем отдавать Селдона в Сэтчем, лучше сделать так, чтобы он не достался никому. Лучше прекратить его существование.

— То есть — убить?

— Если вам ток больше нравится, сир, — с поклоном ответил Демерзель.

20

Гэри Селдон раздраженно откинулся на спинку кресла, стоявшего в алькове его новой комнаты, выделенной для него стараниями Дорс Венабили. Настроение у него было самое паршивое.

«Паршивое настроение» — так он сам определил свое состояние, а на самом деле все обстояло гораздо хуже — он был просто в бешенстве. А самое главное — он не понимал, из-за чего именно. Из-за того, что узнал об истории? Из-за творцов и компиляторов этой самой истории? Или причиной его ярости стали миры и люди, создавшие историю?

Однако, видимо, дело было не в том, на кого он изливал свой гнев. Главное — все его заметки оказались абсолютно бесполезны, новообретенные знания — тоже, все бесполезно, все!

Он находился в Университете целых шесть недель. За компьютер он засел с самого начала и сразу начал работать — без всяких инструкций, полагаясь только на собственную интуицию, развившуюся в течение многолетней работы. Работал он медленно, часто спотыкался, но находил даже некоторое удовольствие в том, что до всего доходил сам и сам отыскивал ответы на поставленные вопросы.

Потом начались занятия под руководством Дорс, которые принесли ему немало полезного, но понервничать заставили не на шутку. Во-первых, его смущали взгляды, которые на него бросали студенты. Их, по всей вероятности, забавлял возраст Селдона, и всякий раз, когда Дорс, обращаясь к нему, называла его «доктором», многие усмехались.

— А я нарочно это подчеркиваю, — объявила Дорс. — Не хочешь же ты, чтобы они тебя считали двоечником, вечным студентом, который никак не может ликвидировать задолженность по истории?

— Ты наверняка преувеличиваешь. Может быть, они вовсе так не думают. Мне кажется, ты могла бы меня просто Селдоном называть.

— Нет, — покачала головой Дорс и неожиданно улыбнулась. — И потом, мне самой нравится, как звучит «доктор Селдон». Ужасно забавно смотреть, как ты всякий раз морщишься.

— У тебя извращенное чувство юмора. Садистское.

— Хочешь меня перевоспитать?

Селдон, сам не зная почему, рассмеялся. Конечно, кому приятно когда тебя обзывают садистом? Но ему понравилось, как Дорс парировала его атаку. Немного подумав, он спросил:

— Послушай, у вас в Университете в теннис играют?

— Корты есть, но я сама не играю.

— Отлично. Поиграй со мной, и пока будем играть, я буду называть тебя «профессор Венабили».

— Но ты так и обращаешься ко мне на занятиях!

— А ты посмотришь, как это замечательно будет звучать на теннисном корте.

— А вдруг мне понравится?

— Тогда я придумаю что-нибудь еще… Не думаю, чтобы такое обращение понравилось бы тебе во всех обстоятельствах.

— У тебя тоже специфическое чувство юмора. Непристойное.

— Хочешь меня перевоспитать? — продолжил обмен ударами Селдон.

Она только улыбнулась в ответ. Потом, когда они встретились на теннисном корте, оказалось, что Дорс играет совсем недурно.

— Ты действительно раньше не играла? — спросил Селдон после первой партии.

— Ни разу, — ответила Дорс.

Остальные переживания носили более или менее личный характер. Познакомившись с элементарной методикой исторического поиска, Селдон проклял все свои предыдущие попытки самостоятельно поработать с компьютером. Оказалось, что поиск информации по истории требует в корне иного подхода, чем тот, который он привык применять в математике. И тут и там большую роль играла логика, однако в историческом поиске логика была нужна совсем другая, не такая, какой привык пользоваться Селдон.

Но как бы то ни было — и до инструктажа, и после него, быстро ли он работал или спотыкался на каждом шагу — никаких результатов, просто никаких!

Он нервничал, и это чувствовалось даже на теннисном корте. Дорс довольно скоро освоилась, и он перестал посылать ей легкие мячи, давая время на обдумывание. Совершенно позабыв, что перед ним — новичок, Селдон разошелся и принялся осыпать Дорс резаными ударами, вкладывая в них всю переполнявшую его злость.

Дорс подошла к сетке и сказала:

— Я понимаю, тебе хочется убить меня. Видимо, тебя жутко злит, что я так часто пропускаю мячи. Ну, и что же ты промазал, в таком случае? Последний мяч пролетел в трех сантиметрах от моей головы. Целься получше, что же ты?

Селдон смутился, забормотал что-то невнятное.

— Слушай, — сказала Дорс. — Пожалуй, на сегодня хватит. Давай-ка примем душ и пойдем выпьем чаю или еще чего-нибудь, и ты мне расскажешь, кого ты на самом деле хотел убить. Если ты целился не в мою бедную головушку, надо выяснить, в кого ты целился. Иначе я не стану больше играть с тобой. Мне страшно, честное слово.

За чаем Селдон признался:

— Дорс, я успел много чего просмотреть по истории. Пока я только просматривал материал, не углублялся. И тем не менее некоторые вещи стали очевидны. Во всех книгах речь идет примерно об одних и тех же событиях.

— Поворотных, ты хочешь сказать. Тех, на которых зиждется история.

— Ну, разве что так. Как будто все друг у друга списывали. В Галактике — двадцать пять миллионов миров. А в книгах упоминается, дай бог, двадцать пять.

— Видимо, дело в том, — предположила Дорс, — что ты читаешь книги по всеобщей истории. Загляни в исторические хроники отдельных миров. Ведь в каждом мире, каким бы маленьким он ни был, дети в школе учат родную историю и только потом узнают, что живут в огромной Галактике. Разве ты сам не знаешь сейчас больше о Геликоне, чем об истории расцвета Трентора или о хронике Великой Межзвездной Войны?

— Такие знания тоже грешат ограниченностью, — возразил Селдон. — Мне знакома география Геликона, история его заселения, история борьбы с ближайшими врагами — планетой Дженнисек. Учителя, правда, их врагами называть избегали, предпочитая называть «соперниками». Но я никогда не слыхал о том, чтобы Геликон внес хоть какой-то вклад в общегалактическую историю.

— Но может быть, и на самом деле никакого вклада не было?

— Не надо, Дорс. Наверняка был. Может быть, Геликон, и правда, не принимал участия в крупных космических сражениях, может быть, там не было многолюдных восстаний, может быть, представители моей планеты не подписывали глобальных мирных договоров. Может быть, Геликон не стал ареной борьбы за создание там имперской базы. Но какое-то влияние Геликон должен был оказать. Хоть какое-то! Что бы и где бы ни происходило, это обязательно как-то отражается в других местах. А я никак не могу отыскать информацию, которая помогла бы мне… Вот посмотри, Дорс; возьмем математику. Все знания, накопленные человечеством за двадцать тысячелетий, можно отыскать с помощью компьютера. В истории все обстоит иначе. Историки копаются в знаниях и выбирают из них, но что самое поразительное, все выбирают одно и то же.

— Но, Гэри, — возразила Дорс. — Математику придумали люди, и в этой науке все повинуется строгому, непререкаемому порядку. Одно следует из другого. Существуют определения, аксиомы, и все они всем известны. История — дело другое. В ней сконцентрированы поступки и мысли квадриллионов человеческих существ. Историки не могут работать иначе. Такая у нас работа — копаться и выбирать.

— Пусть так, — кивнул Селдон. — Но я обязан изучить всю историю, в противном случае мне никогда не удастся разработать законы психоистории.

— В таком случае, ты их никогда не разработаешь.

Разговор этот произошел вчера. И вот теперь Селдон сидел у себя в комнате. Еще один день потрачен впустую; а в ушах все время звучала сакраментальная фраза Дорс: «В таком случае, ты их никогда не разработаешь».

Собственно, таковы были его убеждения с самого начала, и если бы Челвик не убеждал его так страстно в обратном, если бы не разжег с такой силой в душе Селдона сомнения, Селдон до сих пор бы думал именно так.

Что же теперь? Почему сомнения до сих пор мучали его? Почему он так упорно искал ответа? Искал, но найти никак не мог.

Глава пятая Наверху

Трентор — …Крайне редки его описания снаружи, с орбиты, Трентор с давних времен представлялся людям миром внутренним, то есть таким, каким видели этот мир его обитатели. Однако внешняя поверхность Трентора существовала: до сих пор сохранились голографические снимки планеты, сделанные из космоса, и на них видны отдельные детали (см. рис. 14 и 15). Обратите внимание на то, что поверхностькуполов, контуры большого города и слой атмосферы — то самое, что в те времена именовали «Верхом», это…

Галактическая энциклопедия

21

И все-таки на следующий день Гэри Селдон снова отправился в библиотеку. Во-первых, потому, что дал обещание Челвику. Он обещал попробовать и просто не мог бросить начатое дело на полпути. Во-вторых, он и самому себе был кое-что должен. Ему не хотелось признавать собственное поражение. По крайней мере, пока. Нужно было идти до конца.

Итак, он углубился в просматривание каталога справочных изданий, в которые пока не успел заглянуть, и гадал, какие из них (а их было неисчислимое множество) могут пролить хоть какой-то свет на мучившие его вопросы. Он уже был готов начать просматривать все справочники один за другим, когда в стену кабинки кто-то тихо постучал.

Селдон оторвал взгляд от терминала и увидел смущенную физиономию Лисунга Ранды, который глядел на него из-за перегородки. Селдон знал Ранду, их познакомила Дорс. Пару раз они вместе обедали.

Ранда, преподаватель психологии, был человеком невысокого роста, полным, круглолицым. Улыбка почти никогда не сходила с его лица. Кожа — желтоватого оттенка, глаза — узкие. Такая внешность, широко распространенная по всей Галактике, была Селдону не в новинку. Многие из великих математиков были родом из таких миров, и Селдон видел их голографические снимки. Правда, на Геликоне ни с кем из «Восточников», как их называли, он лично знаком не был. Да-да, их все называли именно «Восточниками», хотя никто не знал почему, Сами они не слишком радовались этому прозвищу, но, опять-таки, никто не знал почему.

— На Тренторе нас миллионы, — дружелюбно улыбаясь, сообщил Ранда в день их знакомства, когда Селдону при всем старании не удалось скрыть удивления. — Тут и Южан полно — темнокожих, курчавых. Видел Южан?

— На Геликоне — нет, — признался Селдон.

— На Геликоне — одни Западники, да? Вот скучища! Ну, это ладно. По мне, так все хороши.

После этого разговора Селдон задумался о том, почему существуют Восточники, Западники и Южане, но совершенно нет Северян. Он даже покопался на этот счет в справочниках, но ответа не нашел.

И вот теперь Ранда, всегда такой веселый, разглядывал Селдона с явной озабоченностью.

— Ты в порядке, Селдон? — спросил он.

— В порядке, — ответил Селдон. — А что?

— Да нет, ничего такого. Просто ты кричал.

— Я? Кричал? — недоверчиво поинтересовался Селдон.

— Не очень громко. Вот так примерно. — Ранда стиснул зубы и издал высокий гортанный звук. — Если я ошибаюсь, прости, что помешал.

Селдон спустил голову.

— Ничего, Ранда, не извиняйся. Я и правда иногда издаю такие звуки, мне уже говорили. Ей-богу, бессознательно. Сам не замечаю.

— А почему, понимаешь?

— Почему? О, понимаю, конечно. От расстройства. От разочарования!

Ранда наклонился поближе и произнес вполголоса:

— Мы мешаем людям. Давай выйдем в вестибюль, пока нам не сделали замечания. Пойдем перекусим, что ли?

В кафе, после пары стаканов прохладительных напитков, Ранда спросил:

— Позволь задать тебе профессиональный вопрос: какова причина твоего разочарования?

— Причина разочарования? — пожал плечами Селдон. — Как у всех, наверное. Работаю, работаю, а результатов — ноль.

— Но ты же математик, Гэри. К чему тебе разочаровываться в исторической библиотеке?

— А ты там что делал?

— Я? Мимо проходил и услышал, как ты… стонешь. Ну, значит, судьба мне была там оказаться. И я не жалею об этом.

— Хотел бы я тоже просто проходить мимо… Видишь ли, дело в том, что я решаю одну математическую задачу: для ее решения необходимы кое-какие знания по истории, а у меня, боюсь, не очень-то хорошо идут дела.

Ранда посмотрел на Селдона с необычной серьезностью и сказал:

— Прости, если обижу, но… я просмотрел твое компьютерное досье.

— Мое досье? — воскликнул Селдон и покраснел. Похоже, он и вправду обиделся и рассердился.

— Ну вот, я тебя все-таки обидел… Погоди, не сердись. Понимаешь, у меня дядя — математик. Может, слыхал о таком: Кьяньто Ранда?

У Селдона дыхание перехватило.

— Правда? Он — твой родственник?

— Да. Старший брат отца. Ужасно огорчался, что я не пошел по его стопам, ведь своих детей у него не было. Вот я подумал… наверное, он был бы рад узнать, что я подружился с математиком. Так хотелось похвастаться, понимаешь? Ну, вот я и решил покопаться в математической библиотеке, разузнать о тебе побольше.

— Ясно. А теперь уж моя очередь прощения просить. Хвастать тебе особенно не придется.

— А вот и нет! Я, конечно, ни слова не понял из того, о чем говорится в твоих работах, но их хвалят. А когда я просмотрел колонки новостей, то выяснил, что ты выступал на последнем Декадном Конгрессе. Ну, вот. Кстати, а что такое «психоистория»? Меня, конечно, прежде всего интересуют два первых слога.

— Понятно. Это словечко бросилось тебе в глаза.

— Да, и если я не круглый дурак, мне показалось, что ты можешь предсказать будущее течение истории.

Селдон устало кивнул.

— Ну, в общем и целом, это и есть то, что представляет собой психоистория, вернее — должна представлять.

— И это серьезно? — улыбнулся Ранда, — Не игра в «счастливый билетик»?

— Какой билетик?

— Ну, у меня на родине есть такая детская игра в предсказание будущего. Если будешь похитрее, можно здорово нажиться. Скажи, к примеру, какой-нибудь мамаше, что ее сынок разбогатеет, вырастет красавцем, и можешь быть уверен — отхватишь кусок пирога, а то и монетку в полкредитки. Мамаше совершенно неважно, будет так или не будет, ей одного обещания за глаза хватает.

— Понятно. Нет, никаких таких билетиков. Психоистория — чисто абстрактная наука. Исключительно абстрактная. Никакого практического применения у нее нет, за исключением…

— Ну, ну! Исключения — это всегда самое интересное.

— Ну, в общем, мне бы хотелось придумать для нее применение. Может быть, если бы я лучше знал историю…

— А-а-а… Так ты поэтому закопался в историю?

— Ну да. Только толку — чуть, — грустно кивнул Селдон. — История — совершенно необъятная штука, а правды в ней так мало.

— И это вызывает у тебя разочарование?

Селдон снова кивнул.

— Но, Гэри, ведь ты здесь всего несколько недель!

— Да, но все равно, мне уже понятно…

— Ничего тебе не может быть понятно за несколько недель. Можно всю жизнь проработать и ничего не добиться. Да что там… Целые поколения математиков должны трудиться над этой проблемой…

— Лисунг, я отлично это понимаю, но мне от этого не легче. Мне обязательно нужно чего-нибудь добиться самому.

— Самоистязание ничего не даст. Может быть, тебе станет хоть немножко легче, если я приведу тебе пример. Есть один вопрос, над которым здесь бьются уже незнамо сколько времени, и тоже без толку. Казалось бы, вопрос намного проще, чем история человечества. Мне эта работа хорошо знакома, поскольку проводится здесь, в Университете, и в ней принимают участие мои близкие друзья. А ты — «разочарование»! Знал бы ты, что такое разочарование!

— И что за проблема? — с любопытством поинтересовался Селдон.

— Метеорология.

— Метеорология? — не веря собственным ушам, ошарашенно переспросил Селдон.

— Да-да, не удивляйся и не смейся. Метеорология. Вот послушай: у каждого из обитаемых миров есть атмосфера. В каждом мире свой собственный состав атмосферы, своя температура, свой период обращения вокруг оси и светила, свой наклон оси вращения, свое соотношение поверхности суши и воды. Двадцать пять миллионов — вот такое разнообразие, и обобщить параметры еще никому до сих пор не удалось.

— Это из-за того, что состояние атмосферы сильно подвержено хаотическим изменениям. Дураку ясно.

— Точно так же говорит мой приятель, Дженнар Легген. Да ты с ним знаком.

Селдон задумался, вспоминая.

— Высокий такой? Длинноногий? Молчун?

— Он самый… Ну, так вот. И Трентор в этом смысле еще более загадочен, чем все остальные миры. Судя по тому, что о нем написано, во время его заселения климат был более или менее обычным. Затем, по мере роста населения, расширения урбанизации, увеличилось потребление энергии, и в атмосферу стало выбрасываться больше тепла. Ледяной слой подтаял, облачный истончился, и погода стала неустойчивой. Это и вызвало стремление уйти под землю и тем самым обезопасить себя от капризов климата, выбраться из порочного круга. Но, что самое удивительное, круг стал еще более порочным. Чем яростнее люди закапывались под землю и чем больше возводили куполов, тем хуже становился климат. Теперь над поверхностью почти постоянно собираются тучи и идет то дождь, то снег, в зависимости от температуры. И, что самое ужасное, никто не в состоянии этого объяснить. До сих пор никто не анализировал причин такого страшного ухудшения климата, не пытался прогнозировать ежедневные перемены погоды.

— Ну и что? — пожал плечами Селдон, — Разве это так важно?

— Для метеоролога — да. Почему бы им тоже не расстроиться, не впасть в отчаяние? Так что ты не одинок, есть у тебя товарищи по несчастью.

Тут Селдону пришло на память затянутое тучами небо по дороге ко Дворцу Императора и пронизывающий холод.

— Ну, и что же они предпринимают? — спросил он.

— Здесь, в Университете, разрабатывается глобальный проект, и Дженнар Легген участвует в его разработке. Те, кто работает над этим проектом, считают, что, если им удастся понять причину перемен в климате Трентора, они узнают многое о фундаментальных законах метеорологии в целом. Легген жаждет этого не меньше, чем ты стремишься к выведению законов своей психоистории. В общем, он наставил целую уйму приборов и инструментов наверху — на поверхности куполов, понимаешь? Пока он ничего не добился, ну, и представь: целые поколения ломают голову над состоянием атмосферы и никак не могут получить желаемых результатов, а ты покопался в истории человечества какие-то несколько недель и уже жалуешься?

«А ведь Ранда прав, — подумал Селдон. — Я тороплюсь с выводами. Что сказал бы Челвик? Он сказал бы, что вся эта безрезультатная возня вокруг самых разных научных проблем — не что иное, как проявление общего упадка в науке. Наверное, он недалек от истины, но судит слишком общо, все усредняет». А Селдон пока никак не мог пожаловаться на умственное бессилие и упадок, сил.

Не скрывая интереса, он спросил:

— Ты хочешь сказать, что метеорологи выбираются наружу, под открытое небо?

— Ага. Наверх. Это довольно забавно. Большинство коренных тренторианцев ни за что не полезли бы туда. Они не любят выбираться наверх. Говорят, будто у них там головы кружатся и все такое прочее. Так что над метеорологическим проектом работают в основном не местные.

Селдон бросил взгляд за окно. Лужайки и небольшой сад университетского кампуса весело зеленели, озаренные искусственным светом, не дававшим тени и палящего зноя.

— Не знаю, — проговорил он задумчиво, — я не склонен винить тренторианцев за любовь к комфорту и безопасности житья под куполами, но мне кажется, что кто-то мог бы забраться наверх из одного любопытства. Я, по крайней мере, не удержался бы.

— Хочешь увидеть метеорологию в действии?

— Не отказался бы. А как попадают наверх?

— Без проблем. Лифтом. Лифт поднимается, дверь открывается, вот и все. Мне довелось там побывать. Довольно-таки… забавно.

— Может быть, это помогло бы мне немного отвлечься от психоистории? — вздохнул Селдон. — Было бы неплохо.

— Возможно, — кивнул Ранда. — И потом… Знаешь, как-то мой дядюшка изрек: «Знания едины». Не исключено, что он был прав. Вдруг ты что-то такое узнаешь из метеорологии, что поможет тебе в работе над психоисторией. Разве это так уж невероятно?

Селдон кисло улыбнулся.

— Много на свете вероятного… «Но далеко не все осуществимо», — добавил он про себя.

22

— С метеорологами? — удивилась Дорс.

— Да, — кивнул Селдон. — У них на завтра запланирована работа, и я собираюсь наверх вместе с ними.

— Что, устал от истории?

Селдон понурился.

— Есть немного. Нужно встряхнуться. И потом, Ранда утверждает, что у метеорологов тоже есть проблема, которая не по зубам математикам, так что, может быть, мне полезно будет убедиться в том, что я неодинок.

— Надеюсь, ты не страдаешь агорафобией?

— Нет, — улыбнулся Селдон. — И вопрос твой мне понятен. Ранда сказал, будто тренторианцы потому не любят подниматься наверх, что якобы почти все поголовно боятся высоты. А я думаю, они просто плохо чувствуют себя там без привычного «потолка».

Дорс кивнула.

— Ты сам посмотришь и убедишься, что более естественно. Но не забывай, что тренторианцы разбросаны по всей Галактике — туристы, администраторы, солдаты. В других мирах агорафобия тоже нередко встречается.

— Наверное, Дорс, но только я ею не страдаю. Мне просто любопытно, и нужно сменить обстановку, поэтому я обязательно пойду с ними завтра.

Дорс, похоже, растерялась.

— Надо бы мне тоже пойти с тобой, но у меня завтра все расписано по часам. Ну да ладно, если ты действительно не агорафоб, может быть, все сойдет нормально. Не исключено, что тебе там даже понравится, Да, только, пожалуйста, не отходи далеко от метеорологов. Я слыхала, бывали случаи… кто-то там заблудился, что ли.

— Обещаю, буду осторожен. Вообще со мной такого не случается.

23

Дженнар Легген производил впечатление человека мрачного, угрюмого. Дело было не в цвете лица — лицо у него было светлокожее, открытое. И не в густых, кустистых бровях. Может быть, в глубоко посаженных глазах и длинном, крючковатом носе. В общем, выражение лица у него было какое-то печальное. Он почти никогда не улыбался, говорил крайне редко, и его глубокий голос никак не вязался с тщедушностью фигуры.

— Селдон, вам понадобится более теплая одежда, — сказал он.

— О! — растерянно воскликнул Селдон и оглянулся.

Еще четверо метеорологов — двое мужчин и две женщины — собирались подняться наверх вместе с Леггеном и Селдоном. Все четверо и сам Легген действительно были одеты намного плотнее, чем обычно: поверх легкой тренторианской одежды все натянули толстые свитера, яркие и у всех разные.

Селдон смущенно оглядел себя.

— Простите, я не знал, но у меня все равно нет ничего подходящего.

— Погодите, вроде бы у меня найдется для вас свитер… да, вот он. Не с иголочки, но все-таки лучше, чем ничего.

— Но ведь ужасно жарко, наверное, в таких свитерах? — спросил Селдон, облачившись в одолженный Леггеном свитер.

— Это здесь, — объяснил Легген. — Наверху все иначе. Холод и ветер. Жаль, но лишних гетр и теплых ботинок у меня не найдется. А они бы тоже не помешали.

Метеорологи набрали с собой целую тележку разных приборов и теперь проверяли их один за другим — на взгляд Селдона, жутко медленно.

— Ваша родная планета холодная? — спросил Легген.

— Местами — да, — ответил Селдон. — В тех краях Геликона, где я жил, климат мягкий, часто идет дождь.

— Плоховато. Значит, вам наверху не понравится.

— Переживу как-нибудь, надеюсь.

Как только все было готово, группа направилась к лифту, на двери которого красовалась табличка: «Посторонним вход воспрещен. Только для служебного пользования».

— Это потому, что лифт идет наверх, — объяснила Селдону одна из женщин. — Наверх просто так, от нечего делать, никто не ездит.

Селдон раньше с этой женщиной не встречался, но коллеги называли ее Клозией. Он не понял, имя это, фамилия или прозвище.

Лифт как лифт, ничего особенного, Селдон на таких ездил много раз, и не только на Тренторе, а и на Геликоне, но само чувство, что этот лифт вывезет его за пределы закрытого пространства, на поверхность, создавало у Селдона ощущение, будто он летит на космическом корабле.

Селдон мысленно усмехнулся. «Какая глупость», — подумал он.

Кабина слегка подрагивала, и Селдон вспомнил разглагольствования Челвика относительно упадка в технике. Легген, двое мужчин и одна из женщин застыли, как каменные, будто берегли энергию для работы наверху, а Клозия разглядывала Селдона с нескрываемым интересом.

Селдон наклонился к самому ее уху и прошептал:

— И высоко мы поднимемся?

— Высоко? — громко переспросила она бесцеремонно. Выглядела она очень молодо. «Аспирантка, наверное, — решил Селдон. — Или практикантка».

— Просто… мы уже так долго едем. Что, наверху много этажей?

Она не сразу нашлась, что ответить.

— О нет. Не так уж высоко. Просто Университет низко расположен. Понимаете, мы поедаем уйму энергии, а чем ниже, тем она дешевле.

Тут Легген сообщил:

— Порядок. Прибыли. Давайте вынесем оборудование.

Кабина вздрогнула и остановилась, широкая дверь отползла в сторону. Сразу стало холодно, и Селдон машинально сунул руки в карманы, мысленно поблагодарив Леггена за свитер. Холодный ветер растрепал его волосы, и Селдон пожалел, что не захватил никакого головного убора. Легген вытащил из рукава вязаную шапочку и натянул на голову. То же самое проделали и все остальные.

Все, да не все. Клозия собралась было надеть шапочку, но передумала и протянула ее Селдону.

Селдон отрицательно покачал головой.

— Нет-нет, Клозия, не надо.

— Не стесняйтесь, берите и надевайте. У меня длинные волосы, густые, я не замерзну, а у вас — короткие и… не такие густые.

В другое время Селдон обязательно поспорил бы и насчет волос, и насчет шапочки. Но делать было нечего. Он взял шапку, неуклюже натянул ее на голову и пробормотал:

— Спасибо. Если замерзнете, я вам сразу верну.

А может быть, он и ошибся насчет ее возраста. Просто у Клозии было круглое, наивное, почти детское лицо. Она сказала про волосы, и он невольно обратил на них внимание. И действительно, волосы у нее были чудесные — каштановые, с золотистым отливом. На Геликоне Селдон никогда не встречал женщин с таким цветом волос.

Наверху было облачно, почти как в тот день, когда Селдона везли во Дворец, но намного холоднее. «Наверное, это потому, — решил Селдон, — что прошло целых шесть недель, и скоро зима». Небо затянули мрачные тучи — не то собиралась гроза, не то близился вечер. Да нет, вечер — это навряд ли. Разве выбрались бы метеорологи для наблюдений на ночь глядя? Или просто они выбрались ненадолго?

Селдон хотел спросить, но решил, что сейчас не время отвлекать бригаду по пустякам. Лица у всех были взволнованные или сердитые.

Селдон огляделся по сторонам.

Стоял он на металлической поверхности — так, по крайней мере, он решил по звуку, топнув ногой. Однако, сделав несколько шагов, Селдон оглянулся и понял, что оставляет следы. Поверхность явно была покрыта не то пылью, не то мелким песком.

Ну и что такого, собственно говоря? Неужели кому-то могло взбрести в голову забираться сюда, чтобы вытереть пыль? Селдон наклонился и решил приглядеться получше.

В это время к нему подошла Клозия. Заметив, куда он смотрит, она тоном оправдывающейся домохозяйки проговорила:

— Вообще-то мы тут подметаем, а то приборы могут испортиться. В других местах наверху гораздо грязнее, но это никому не мешает, честное слово. Наоборот, лишняя теплоизоляция.

Селдон кивнул и продолжил осмотр окрестностей. Назначения приборов, которые торчали повсюду, словно экзотические растения на тонких стебельках, он понять не мог.

Легген направился к Селдону, осторожно переставляя ноги. «Наверное, не хочет повредить чувствительные приборы, — решил Селдон. — Надо будет тоже не слишком топать тут».

— Послушайте, Селдон! — окликнул Легген.

Селдону не очень понравился его тон, и он холодно отозвался:

— Да, доктор Легген?

— Так вот, доктор Селдон, этот малыш, Ранда, сказал мне, что вы — математик.

— Он не соврал.

— И хороший?

— Хотелось бы верить, что это так, но мне самому трудно себя оценивать.

— Вас интересуют неразрешимые проблемы?

Селдон искренне признался:

— Я столкнулся именно с такой проблемой.

— Я тоже. Вы не стесняйтесь. Если будут вопросы, обращайтесь к нашему интерну, Клозии, она вам ответит. Не исключено, что нам понадобится ваша помощь.

— Я бы с радостью, но, увы, в метеорологии я полный профан.

— Это не беда, Селдон. Я просто хочу, чтобы вы все… как бы это сказать… прочувствовали, а потом мне бы хотелось поговорить с вами о моих математических выкладках, если вы не против.

— К вашим услугам.

Легген отвернулся, собрался было отойти, но обернулся и пробурчал:

— Если замерзнете — совсем замерзнете: — дверь кабины открыта. Войдите и нажмите кнопку «Первый этаж Университета». Кабина доставит вас вниз и автоматически вернется к нам. Если забудете, спросите у Клозии, она вам напомнит.

— Не забуду.

На этот раз он ушел, а Селдон смотрел ему вслед, чувствуя, как холодный ветер пронизывает свитер, Клозия, раскрасневшаяся от холода, подошла к нему.

— Похоже, доктор Легген сердится, — сказал ей Селдон. — Или он всегда такой?

— Нет, — усмехнулась Клозия. — Не всегда. Сейчас он и правда очень сердит.

— Почему?

Клозия оглянулась, ее пышные волосы взметнулись на ветру.

— Мне этого знать не положено, но я знаю. Доктор Легген рассчитывал, что сегодня, как раз в это самое время, облака немного рассеются, и он сможет понаблюдать за солнцем. Ну, а погода… вы и сами видите какая.

Селдон понимающе кивнул.

— У нас здесь установлены головизионные приемники, так что он заранее знал, что погода облачная, но, наверное, понадеялся на то, что приборы врут, и виноваты они, а не его теория и расчеты. Но пока никаких неисправностей не обнаружено.

— Поэтому он такой несчастный?

— Ну… честно говоря, полностью счастливым он никогда не бывает.

Селдон, прищурившись, осматривал окрестности. Несмотря на облачность, свет был довольно резким. Вскоре он понял, что поверхность у него под ногами не совсем горизонтальная, а имеет наклон. Он находился на склоне большого покатого купола. Осмотревшись получше, он разглядел поблизости и вдали множество куполов различной высоты и диаметра.

— Довольно-таки неровная поверхность. Будто холмы, — сказал он.

— Да, и почти везде, — подтвердила Клозия. — Так уж вышло.

— А почему?

— Думаю, по чистой случайности. Насколько я знаю — я ведь тоже когда-то так же глазела по сторонам и спрашивала, точь-в-точь, как вы сейчас — ну, и мне рассказали, что поначалу тренторианцы ставили купола над площадями, тортовыми центрами, стадионами, и так далее, потом — над целыми городами, потому куполов стало так много, и все разной высоты и диаметра. В конце концов и получился вот такой «холмистый» пейзаж, но люди решили, что так тому и быть, и даже более того — что так и должно быть.

— Вы хотите сказать, что на то, что получилось совершенно случайно, стали смотреть, как на некую традицию?

— Пожалуй, что так, если хотите.

«Если простую случайность так легко возвести в ранг традиции, незыблемой и несокрушимой, — подумал Селдон, — не может ли это стать законом психоистории?» Выходило жутко тривиально, и сколько еще могло получиться таких законов, на вид совершенно тривиальных? Миллион? Миллиард? Но, может быть, существует относительно небольшое число более общих законов, из которых следует множество производных? Как узнать? Селдон так крепко задумался, что на время позабыл о холодном ветре.

Клозия, судя по всему, не забыла. Она поежилась и сказала:

— Да, прохладно. Внизу гораздо уютнее.

— А вы — тренторианка? — поинтересовался Селдон.

— Да, коренная.

Тут Селдон вспомнил, что ему рассказывал Ранда о склонности тренторианцев к агорафобии и осторожно спросил:

— А вы любите бывать здесь?

— Ненавижу! — призналась Клозия. — Но вынуждена подниматься, ведь я должна получить научную степень, профессию, место, а доктор Легген говорит, что без практических занятий это невозможно. Вот и приходится выбираться сюда, как ни противно, как ни холодно. Кстати, вам, наверное, и в голову не приходит, что при таком холоде тут, наверху, что-то может расти?

— А что, растет? — воскликнул Селдон, подозрительно глянув на Клозию, усмотрев в ее вопросе шутку для новичка. Нет, вид у нее был совершенно невинный, но вот была ли это невинность искренней, или просто все дело было в ее ребяческом облике, Селдон понять не мог.

— Да, представьте себе, и даже здесь, где мы стоим сейчас, когда бывает потеплее. Просто мы тут все расчищаем для работы, как я уже говорила, но в других местах растительность накапливается, а в тех местах, где купола сходятся друг с другом, и вообще образуются довольно густые заросли.

— Но откуда тут взяться почве?

— Дело в том, что, когда куполами была покрыта не вся планета, а только ее часть, ветром на них наносило почву. А потом, когда Трентор был уже целиком закован в броню, началось подземное строительство, и землю было просто некуда выбрасывать, кроме как сюда, наверх.

— Но ведь купола могли пострадать!

— Нет, что вы. Они сделаны из чрезвычайно прочного материала и покоятся на мощных подпорках, Я прочла в одной книжке, что замысел состоял в том, чтобы выращивать овощи и другие полезные растения здесь, наверху, но оказалось, что внутри этим заниматься намного проще и безопаснее. Постепенно перешли на культивирование дрожжей и водорослей, а поверхность оставили на произвол судьбы. Тут и животные водятся, и насекомые — бабочки, пчелы, мыши, кролики. Их очень много.

— А корни растений не вредят куполам?

— Пока не повредили, а ведь прошла не одна тысяча лет. Поверхность куполов обработана специальным составом, отторгающим корни. Да и растет тут в основном трава, хотя деревья тоже попадаются. Вы бы все это увидели собственными глазами, будь сейчас потеплее, или если бы мы выбрались на поверхность южнее, или с орбиты корабля. Вы смотрели на Трентор сверху, когда подлетали? — спросила она с любопытством.

— Нет, Клозия, увы, не смотрел, Корабль подлетал так, что не было возможности посмотреть. А вы когда-нибудь смотрели на Трентор из космоса?

— Я ни разу не бывала в космосе, — грустно улыбнулась Клозия.

Селдон окинул взглядом горизонт. Ничего. Сплошной серый цвет.

— Просто не могу поверить, — признался он. — Я про растительность.

— Но это правда. Я слыхала, кое-кто рассказывал — нездешние, вроде вас, те, кому повезло и довелось увидеть Трентор из космоса, — что планета оттуда кажется зеленой, похожей на огромный луг, потому что покрыта травой и низеньким кустарником. Но деревья тоже есть, поверьте. Совсем близко отсюда есть рощица. Я сама видела. Там растут вечнозеленые деревья, высокие, метров по шесть.

— Где это?

— Отсюда не видно. По другую сторону купола. Вон там…

— Клозия! Вернись! Ты нам нужна! — послышался отдаленный оклик.

Оказывается, Селдон и Клозия, заболтавшись, ушли довольно далеко от бригады метеорологов.

— Ой-ой-ой! — забеспокоилась Клозия, — Простите, доктор Селдон, мне нужно идти.

И она побежала к своим, ухитряясь двигаться необычайно грациозно, несмотря на тяжелые ботинки.

Может быть, она просто развлекала Селдона, чтобы он не скучал? Так развлекают чужеземцев в любом мире. Ну и что, что она обо всем рассказывала, как о само собой разумеющемся? Может, это у нее — профессиональное?

Неужели действительно здесь, наверху, могут расти шестиметровые деревья? Долго не раздумывая, Селдон зашагал в направлении самого высокого из куполов, видневшихся на горизонте, на ходу размахивая руками, чтобы согреться. Ноги у него начали замерзать.

Клозия не успела показать, где растут деревья. А ведь могла бы! Почему же она не сделала этого? Не успела? Ну да, ее позвали.

Диаметр куполов был гораздо больше, чем высота, и слава богу, потому что иначе идти было бы намного труднее. Но, с другой стороны, жутко мучительно было шагать по покатому куполу до его вершины — ведь только с вершины можно было увидеть, что там, дальше, по другую сторону.

Ну вот, наконец, он добрался до вершины. Оглянулся, чтобы посмотреть, видны ли отсюда метеорологи со своими приборами. Селдон ушел довольно далеко, их маленькие фигурки копошились внизу, в долине, но видны были отчетливо, Вот и хорошо.

С вершины ничего похожего на рощицу и деревья видно не было, но в углублении между куполами змеилась полоска земли, на которой то тут, то там проглядывали зеленые пятнышки. Наверное, там рос мох… Если пойти по этой лощине, спуститься пониже, почва станет более плотной, и тогда… Может быть, удастся набрести на деревья?

Селдон еще раз оглянулся, стараясь запомнить окрестности — нет, глазу зацепиться было совершенно не за что — однообразные холмы куполов, все похожие, почти одинаковые. Тут он вспомнил пожелание Дорс не заблудиться, которое тогда показалось ему нелепым. Теперь оно обрело смысл. И все-таки, лощина между куполами сверху разительно напоминала ровную дорогу. Если пойти по ней… Да что тут такого? Пройти немного, повернуть, и тогда вернешься на это самое место!

Селдон решительно зашагал вперед, спускаясь все ниже и ниже. Сверху послышался какой-то треск, но он не обернулся. Он решил посмотреть на деревья и больше ни о чем даже думать не желал.

Мох становился все гуще, маленькие его островки примыкали один к другому, превращаясь в настоящие зеленые ковры. Тут и там из покрывала мха торчали тонкие травинки. Мох был так свеж и зелен, что Селдон решил, что здесь, на поверхности, скорее всего, часто идут дожди.

Ущелье вело Селдона вокруг купола, и вот, сразу же за следующим куполом он увидел темное пятно на фоне серого неба. Он все-таки нашел эти деревья!

Только теперь, когда он их увидел, сознание Селдона освободилось от навязчивой мысли, и он вспомнил о звуке, который услышал раньше. Что это был за звук? Несомненно, гул двигателя. Почему — «несомненно»? Откуда здесь взяться какому-то двигателю?

Откуда? Но ведь он стоял один-одинешенек посреди бесчисленного множества куполов, под каждым из которых находились города, заводы. А там сколько угодно всяческой техники — ну, хотя бы вентиляция. Может быть, он как раз слышал шум вентиляционного двигателя?

Все можно было бы так объяснить, но только услышанный им звук шел явно не из-под земли. Селдон взглянул на пустые небеса. Ничего. Никого.

Он смотрел и смотрел в небо, пока в глазах не зарябило, и вот; далеко-далеко…

Он увидел крошечную черную точку на сером небе. Потом точка скрылась в тучах.

И тут, сам не зная почему, Селдон подумал: «Это за мной».

Не успев хорошенько решить, что делать, он со всех ног помчался к деревьям, свернул влево, взбежал на склон ближайшего купола, спустился вниз. Под ногами его шуршала опавшая хвоя, мелькали кустики, усыпанные красноватыми ягодами.

24

Задыхаясь, Селдон подбежал к первому попавшемуся дереву, прижался к нему, обнял ствол. Взглянул на небо. Летящий объект снова вынырнул из-за туч, и Селдон быстро, словно белка, спрятался по другую сторону ствола.

Дерево было холодное, с шершавой корой — но какое-никакое, а все-таки убежище. Конечно, если его начнут искать прибором, реагирующим на тепловые лучи, толку от дерева будет мало, но все-таки… Дерево холодное, может, оно сумеет погасить тепло, излучаемое его телом?

Земля под ногами была мягкая, но плотная. Даже сейчас, скрываясь от погони, Селдон не мог не удивиться: какой толщины почвенный слой, сколько столетий он накапливался? Может быть, в более теплых областях Трентора на поверхности куполов растут настоящие леса?

Он снова увидел летящий объект. Это был не звездолет, не катер. Это был вертолет. Полоски светящихся ионов расходились в стороны от вершины шестиугольника, подавляя силу притяжения, позволяя вертолету парить, словно птице. Да, с помощью такого летательного аппарата можно было легко осматривать поверхность планеты.

Только тучи спасли Селдона. Значит, если у них есть прибор термовидения, они могли и сквозь тучи определить, что внизу — люди. А вертолет послали для того, чтобы поближе приглядеться, сколько тут людей, и нет ли среди них конкретного человека, которого они ищут.

Вертолет опустился ниже, но ведь Селдон успел заметить его. Двигатель ведь гудит, а выключить его нельзя, пока машина находится в воздухе.

Вертолеты Селдону были знакомы — на Геликоне, как и на других планетах, где люди жили под открытым небом, их было довольно много, и пользовались ими, в основном, частные лица.

Но здесь, для чего они нужны здесь, вот вопрос? Здесь, где вся планета живет под куполами, а наверху постоянно висят низкие облака? Совершенно бесполезный летательный аппарат, разве только властям он мог понадобиться для поиска преступника, удравшего наверх и прячущегося среди куполов.

А почему бы и нет? Правительство не имеет права проникнуть на территорию Университета, но ведь, скорее всего, Селдон сейчас на этой территории уже не находится. Он наверху, то есть на территории, вероятно, никакому местному правительству не подведомственной. А имперский летательный аппарат, скорее всего, имел полное право приземлиться на каком угодно куполе, и его экипаж запросто мог задержать и допросить любого, кто тут окажется. Челвик, правда, Селдона о такой возможности не предупреждал, но, скорее всего, ему это просто не пришло в голову.

Вертолет опускался все ниже и ниже, напоминая стервятника, высматривающего свою жертву. Взбредет ли в голову пилоту обследовать эту рощицу? Вдруг вертолет опустится, из него выскочит парочка вооруженных солдат и примется прочесывать заросли?

Если так, то что делать? У Селдона не было при себе никакого оружия, и все его боевые таланты окажутся бесполезными против их нейронных хлыстов.

Но вертолет на посадку не пошел. Не то они там не придали особого значения деревьям, не то…

Тут Селдону пришла в голову совсем другая мысль. А что, если это вовсе не погоня? Может быть, это вертолет метеорологов? Почему бы метеорологам не интересоваться состоянием более высоких слоев атмосферы?

А он, как последний идиот, прячется от них?

Смеркалось. Тучи потемнели. Не то собирался дождь, не то приближалась ночь.

Здорово похолодало. Наверняка станет еще холоднее. Неужели он так и замерзнет здесь, прячась от, может быть, совершенно безобидного вертолета, неизвестно почему так напугавшего его? Селдону страшно захотелось выбраться из рощицы и вернуться назад, к метеорологам.

В конце концов, откуда этому человеку, которого так сильно боялся Челвик — этому Демерзелю — знать, что Селдон именно сегодня, именно сейчас, покинул Университет и находится здесь, где его так легко схватить?

Селдон решился, вышел из-за дерева и, дрожа от холода, зашагал назад… и бегом вернулся обратно, потому что вертолет снова появился и летел на этот раз гораздо ниже. Непохоже было, чтобы летящие в нем занимались метеорологическими наблюдениями. Но чем должны были бы заниматься метеорологи, принадлежи этот вертолет им? Откуда Селдону знать, какая аппаратура установлена на борту вертолета и как она работает? Может быть, снизу этого понять нельзя, но… стоило ли рисковать и выходить на открытое пространство?

В конце концов, Демерзель действительно мог узнать о том, что Селдон сейчас наверху. Кто-то из его агентов, работающих в Университете, доложил ему об этом. Кто предложил Селдону выбраться наружу? Лисунг Ранда, вечно улыбающийся рубаха-парень, Восточник. Причем предложил довольно-таки настойчиво, а ведь разговор вовсе к такому повороту дел не располагал. Может быть, Ранда — правительственный агент и договорился с Демерзелем?

Потом — Легген. Легген одолжил ему свитер. Спасибо большое, но почему Легген не предупредил его заранее о том, что нужно одеться потеплее? А вдруг он одолжил ему какой-то совершенно особенный свитер? Ведь он весь лиловый, а у других — полосатые. Глянешь с высоты и сразу заметишь человека в таком свитере.

Ну, а Клозия? Вроде бы она выбралась наверх, потому что изучает метеорологию и помогает сотрудникам. Но почему именно она взяла его под свою опеку, болтала с ним так непринужденно, ненавязчиво увела в сторону, а потом убежала, оставила одного? Не для того ли, чтобы его легче было схватить?

Если на то пошло, как насчет Дорс Венабили? Она знала, что Селдон отправляется наверх. Она этого не предотвратила. Она могла бы, могла бы пойти вместе с ним, но не сделала этого — сослалась на занятость. Не подкопаешься.

Все сговорились. Точно — сговорились.

Теперь Селдон был в этом просто убежден и окончательно отказался от мысли выбраться из рощицы. Ноги у него совершенно окоченели. Он и приплясывал, и топал ногами, но — никакого толку. Неужели этот проклятый вертолет никогда не улетит?

И как только он подумал об этом, гул двигателя стал тише, вертолет поднялся вверх и исчез за тучами.

Селдон напряженно вслушивался в тишину, желая убедиться в том, что вертолет действительно улетел. Но даже убедившись, долго не мог пошевелиться. Теперь он гадал, не было ли это хитрым маневром, чтобы выманить его из укрытия? Минуты шли и шли, а он стоял под деревом. Небо стало еще темнее. Приближалась ночь.

Наконец, поняв, что лучше выбираться под открытое небо, чем замерзнуть от неподвижности, он вышел из-за дерева и осторожно пошел прочь от рощицы.

Сумерки сгустились. Увидеть его теперь было невозможно, разве только с помощью детектора, но, в любом случае, он услышит шум двигателя, если вертолет вздумает вернуться. На самом краю рощицы Селдон остановился, посчитал про себя, будучи готов в первое же мгновение нырнуть под деревья, если его заметят. Правда, какой от того толк, он и сам не смог бы ответить.

Он огляделся по сторонам. Если бы удалось найти метеорологов… У них, наверное, есть фонари. А вдруг нет?

Пока он различал контуры куполов, но пройдет еще четверть часа, и ничего не будет видно. Фонаря нет, над головой темное небо, затянутое непроницаемыми тучами, — тут будет темно, хоть глаз выколи.

Мысль о том, чтобы остаться одному в темноте, настолько напугала Селдона, что он решил как можно быстрее забраться на вершину и осмотреть окрестности оттуда. Обхватив себя покрепче руками, чтобы хоть немного согреться, он зашагал вверх по склону купола — как ему казалось, именно туда, откуда спустился в рощицу.

Конечно, спуститься он мог по-разному, но вот ему встретился ягодный кустарничек, на который он обратил внимание, когда спускался. Ягоды теперь казались не красными, а почти черными, но разглядывать было некогда. Селдон заставил себя поверить, что идет верным путем, и зашагал вверх как можно скорее. По его расчетам, он должен был вскоре повернуть направо, потом — налево, а оттуда уже будет рукой подать до метеорологов.

Повернув налево, Селдон поднял голову и различил контуры высокого купола. Тот самый!

А вдруг не тот?

Делать было нечего, пришлось заставить себя поверить, что не ошибся. Не спуская глаз с вершины, чтобы по возможности сократить путь, Селдон чуть не бегом припустил наверх. Ближе, ближе… вот уже край купола блеснул на фоне неба. Если все точно, скоро он достигнет вершины, посмотрит вниз и увидит огоньки базы метеорологов.

Было так темно, что Селдон не видел, куда идет. Хоть бы парочку звездочек! «Наверное, вот так живут слепые», — подумал Селдон.

Холодало буквально с каждой минутой. Селдон часто останавливался, дул на озябшие руки, грел их под мышками. Жаль, что он не мог точно так же поступить с ногами. «Скоро снег пойдет, — подумал Селдон. — Не дай бог — мокрый!»

Вперед, вперед. Только вперед.

Вдруг ему показалось, что ноги несут его вниз. Либо он ошибся, либо успел добраться до вершины купола.

Селдон остановился. Если он добрался до вершины, значит, отсюда должны быть видны огоньки базы метеорологов. На худой конец — огни фонарей. Они бы двигались, плясали, словно светлячки.

Селдон закрыл глаза, чтобы привыкнуть к темноте, открыл, опять закрыл и открыл — ничего. Было так темно, что разницы никакой — открывать глаза или закрывать.

Может быть, Легген и его сотрудники уже ушли и унесли фонари и выключили вдобавок огни на приборах? А может быть, Селдон забрался не на тот купол, а может быть, смотрел не в ту сторону, а может быть, пошел из рощицы неверным путем, тогда…

Что же делать?!

Если он смотрит не в ту сторону, может быть, огни справа или слева? Нет, огней не было ни справа, ни слева. Если он пошел неверным путем из рощицы, вернуться и проверить уже нет никакой возможности.

Оставалось единственное: смотрел он туда, куда надо, но метеорологи ушли, унесли фонари и выключили все огни на приборах.

Значит, вперед. Шансов на успех было раз-два и обчелся, но другого выхода просто не оставалось.

Он помнил, что от метеостанции до вершины купола добрался за полчаса, причем полпути проделал с Клозией, а шли они прогулочным шагом. Теперь он шел примерно таким же шагом.

Селдон шагал и шагал вперед. Вот бы узнать, который час. А ведь часы у него были, да только что от них проку в темноте?

Он резко остановился. Часы у него были тренторианские, показывали время в соответствии с Галактическим Стандартом (как и все часы в Галактике), но помимо этого, они показывали еще местное, тренторианское время. Обычно циферблаты часов фосфоресцировали, чтобы ночью, в темной спальне, можно было посмотреть, который час. Геликонские часы обязательно бы светились, а тренторианские?

Селдон приблизил запястье с часами к глазам и, не слишком веря в удачу, нажал на крошечную кнопочку освещения циферблата. Часы засветились и сообщили ему, что сейчас 18:47. Мало того, что был поздний вечер, в этой области Трентора сейчас стояла зима. Какова тут долгота ночи? Каков угол наклона оси планеты? Какой длины год? Как далеко он сейчас от экватора? Ответа на эти вопросы у Селдона не было, Зато было главное — этот слабый свет, шедший от циферблата.

Значит, он не ослеп! Свет — всегда надежда, пусть самая маленькая.

Селдон сразу воспрял духом. Теперь — туда, куда шел. Полчаса на дорогу. Если не найдет базу — еще пять минут, но не больше. Потом — остановиться и подумать. Но это — через тридцать пять минут. А пока — идти, ни о чем не думать, только идти и идти и пытаться немного согреться. Как там пальцы на ногах? Пока живы.

Он зашагал вперед. Прошло полчаса. Он остановился, потом поколебавшись, продолжил путь и шел еще пять минут.

Пора принимать решение. Базы не было. Сейчас он мог находиться где угодно, жутко далеко от выхода из купола. Но, с другой стороны, может быть, до станции подать рукой? Может быть, он стоит в двух шагах от выхода, но тот закрыт?

И что теперь?

Попробовать покричать? Такая тишина — ни единого звука. Если и правда тут кто-то живет, все птички, бабочки и кролики давным-давно попрятались, да и зима сейчас, тем более. Ветер дул все сильнее, все холоднее.

Наверное, давно надо было начать кричать. В холодном воздухе звук хорошо распространяется. Да только кто услышит?

А внутри? Мог он докричаться? Стояли ли внутри приборы для регистрации звуков снаружи? Датчики какие-нибудь?

Глупо. Давно бы услышали его шаги.

И все-таки…

— Помогите! Помогите! — закричал Селдон. — Слышите меня? Кто-нибудь!

Крик вышел так себе — негромкий, испуганный. Ужасно глупо было звать кого-то в этой непроницаемой тьме и могущественной, всепоглощающей тишине.

Но молчать и поддаваться панике еще глупее. Селдон набрал полные легкие воздуха и принялся кричать. Еще и еще. Громче и громче.

Умолк, оглянулся по сторонам. Ничего, никого. Даже эхо ему не отвечало. Что оставалось? Ничего, только ждать рассвета. Опять-таки, сколько длится зимняя ночь? И как холодно тут по ночам?

Что-то холодное коснулось его щеки. Еще раз. Еще.

Снег пошел. А укрыться некуда.

«Лучше бы меня заметили с вертолета, — в отчаянии подумал Селдон. — Сидел бы теперь в теплой тюрьме. А не встретился бы с Челвиком — и вообще давно бы уже был на Геликоне. Ну и что, что за мной бы следили? Все равно лучше, чем замерзать здесь!» Ему сейчас ничего не хотелось, кроме тепла и уюта.

Оставалось единственное — ждать. Он устало опустился на землю, сел, снял туфли, принялся растирать окоченевшие ступни.

Вот так всю ночь — растирать то ноги, то руки, но только не спать. Не спать ни за что! Только он успел отдать себе такой строгий приказ, как глаза его закрылись, и он крепко заснул. А снег шел все сильнее.

Глава шестая Спасение

Легген, Дженнар — …Его вклад в метеорологию, будучи довольно значительным, бледнеет перед тем, что известно под названием «Противоречия Леггена». Бесспорно, его действия навлекли беду на Гэри Селдона, но до сих пор не утихают споры о том, были ли эти действия ненамеренными или являлись проявлением преднамеренного заговора. Сторонники противоположных взглядов страстно отстаивали свою точку зрения, но определенного вывода так и не было сделано. Как бы то ни было, тень подозрений, упавшая на Леггена, отравила его жизнь в последующие годы и сильно повредила его карьере…

Галактическая энциклопедия

25

Еще засветло Дорс Венабили разыскала Дженнара Леггена. На ее радостное приветствие он ответил вялым кивком и буркнул что-то нечленораздельное.

— Ну, — спросила Дорс нетерпеливо. — Как он?

Легген, занимавшийся вводом данных в компьютер, не понял, видимо, о ком речь.

— Кто — «он»?

— Мой подопечный. Гэри. Гэри Селдон. Он поднимался с вами наверх. Помог он вам чем-нибудь?

Легген оторвался от терминала и рассеянно уставился на Дорс.

— А-а-а… Тот парень с Геликона? Чем он мог помочь? Он и не интересовался ничем особенно. Смотрел не туда, и вообще. Лишняя обуза. И почему вам взбрело в голову посылать его наверх?

— Мне? Вот уж нет. Это он сам захотел, а зачем — понятия не имею. Почему-то ему страшно захотелось. А где он сейчас?

Легген пожал плечами.

— Откуда мне знать? Болтается где-нибудь.

— Куда он делся после того, как вы вернулись? Он не сказал, куда пойдет?

— Он с нами не вернулся. Я же сказал — ему было неинтересно.

— Когда же он вернулся, в таком случае?

— Не знаю. Я за ним не присматривал. У меня дел было по горло. Похоже, пару дней назад была сильная гроза, выпала куча осадков, а мы этого не ожидали. Инструменты — ни гу-гу, и солнца не было, а мы на это рассчитывали. Вот я и пытаюсь разобраться, в чем дело, а вы пристаете ко мне с глупостями.

— Значит, вы не видели, как он вернулся?

— Послушайте, мне было некогда за ним приглядывать! Этот балбес даже не сообразил одеться, как положено, и я еще здесь, внизу, понял, что через полчаса он продрогнет и простудится, Я дал ему свитер, но ни теплых носков, ни ботинок лишних у меня просто не было. В общем, я оставил кабину лифта открытой специально для него и объяснил, как ею пользоваться, чтобы спуститься и вернуть кабину наверх. Это настолько элементарно… словом, я уверен, что он замерз, спустился и послал нам кабину, а потом уже мы все вернулись.

— Но вы не уверены, что он вернулся, и не знаете, когда именно?

— Нет. Я же говорю — был занят. Наверху его точно не было, когда мы закончили работу. Было уже темновато, того гляди мог пойти снег. Он к тому времени наверняка уже ушел.

— А больше никто не видел, как он ушел?

— Понятия не имею, Может, Клозия видела. Она с ним больше общалась. Слушайте, спросите у нее, а?

Клозию Дорс отыскала в ее комнате. Та только что вышла из-под душа.

— Бр-р-р! Наконец-то согрелась. Наверху было жутко холодно, — сообщила Клозия.

— Послушай, — торопливо спросила Дорс, — ты видела Гэри Селдона наверху?

— Да, видела, — ответила Клозия, удивленно вздернув бровки. — Но совсем недолго. Ему хотелось немного побродить, я погуляла там с ним. Спрашивал он, в основном, о тамошней растительности. Очень любознательный парень этот Селдон. Все ему интересно. В общем, я рассказала ему все, что могла, а потом меня Легген позвал работать. Он был просто вне себя. Прогнозы полетели к чертовой матери, и он…

— Ты мне скажи, — прервала ее Дорс, — видела ты, как Гэри вошел в кабину, чтобы спуститься вниз, или нет?

— Я его вообще не видела с тех пор, как меня позвал Легген. Но он наверняка уже давно внизу. Наверху его не было, во всяком случае, когда мы уходили. Это точно.

— Однако я его нигде не могу разыскать. Клозия немного разволновалась.

— Правда? Но он обязательно должен быть где-нибудь тут.

— Совершенно не обязательно! — Дорс начала злиться. — А вдруг он еще там, наверху?

— Не может быть. Его там не было. Не думай, мы его поискали, сразу не ушли. Он же был так легко одет, а погода была такая мерзкая. Мы сказали ему, чтобы он не ждал нас, если замерзнет, и ехал вниз один. А он мерз. Это я точно знаю! Куда еще он мог отправиться, как не вниз?

— Да, но никто не видел, как он поехал вниз. Послушай, ничего не случилось с ним там, наверху?

— Да нет, вроде бы… По крайней мере, пока я была с ним рядом — ничего. Ну, разве только что ему было очень холодно, и все.

Дорс, вконец расстроенная, кивнула и, глядя в одну точку, проговорила:

— Раз никто не видел, как он спустился, значит, он, может быть, до сих пор там, наверху. Надо бы подняться и поискать его.

— Но… — Клозия занервничала. — Говорю же тебе, мы посмотрели. Было еще светло, и никого там не было.

— Все равно надо посмотреть, поискать его.

— Да, но… я… это не в моей компетенции. Я же всего-навсего практикантка и не знаю кода на выходе из купола. Лучше тебе обратиться к доктору Леггену.

26

Дорс понимала, что Леггена, мягко говоря, будет нелегко уговорить сейчас подняться наверх. Что ж, придется заставить.

Она еще раз обошла все места, где могла бы найти Селдона — библиотеку, столовую, позвонила в комнату Селдона, поднялась, позвонила в дверь. Никто не открыл. Тогда Дорс уговорила дежурного по этажу открыть дверь своим ключом. Комната была пуста. Дорс спрашивала о Селдоне у всех, кто познакомился с ним за последние недели. Никто его не видел.

Делать нечего, нужно убедить Леггена подняться с ней наверх. Теперь поздно, уже ночь. Легген наверняка будет упираться. Сколько времени уйдет на уговоры? А Гэри там, наверху, замерзнет под снегом.

Тут у Дорс мелькнула новая мысль, и она поспешила к небольшому университетскому компьютеру, в память которого были заложены данные о работе студентов, преподавателей и обслуживающего персонала.

Быстро пробежавшись пальцами по клавишам, Дорс нашла то, что искала.

Трое. Далеко, правда, совсем в другой части кампуса. Но это ничего.

Дорс взяла напрокат маленькую машину и скоро уже звонила у двери, которую искала. Хотя бы один из тех, кто ей нужен, должен быть дома.

Ей повезло. В ответ на звонок сразу загорелась лампочка. Дорс набрала свой идентификационный код, говоривший о том, кто она такая и где работает. Дверь открылась. На пороге стоял пожилой полный мужчина.

Он, видимо, мылся перед обедом. Волосы у него были мокрые, растрепанные, одет он был по-домашнему.

— Прошу прощения, — смущенно поклонился он, — вы застали меня врасплох. Чем могу быть полезен, доктор Венабили?

Переведя дыхание, Дорс спросила:

— Вы — Роджен Бенастра, сейсмолог?

— Он самый.

— У меня к вам срочное дело. Мне нужно просмотреть данные о сейсмической обстановке наверху за последние несколько часов.

— Но к чему вам это? — удивился Бенастра. — Там все в полном порядке. Сейсмограф ничего экстраординарного не показывает.

— Я имею в виду не падение метеорита.

— Я тоже. Для этого сейсмограф не нужен. Мы регистрируем трещины в обшивке, дырочки всякие. Но ничего такого сегодня не случилось.

— Не в этом дело. Прошу вас, отведите меня к сейсмографу и расшифруйте его показания. Это вопрос жизни и смерти.

— Но… я приглашен на обед…

— Я серьезно. Это действительно вопрос жизни и смерти.

— Ничего не понимаю… — пробормотал Бенастра, но Дорс так смотрела на него, что он не выдержал, сдался, вытер лицо, быстро влез в рубашку.

Дорс так торопилась, что они почти бегом добрались до маленького приземистого здания, где располагалась сейсмолаборатория. Дорс, ничего не понимавшая в сейсмологии, спросила:

— Вниз? Мы спустимся вниз?

— Конечно. Ниже жилой зоны. Сейсмограф установлен глубоко: чтобы не испытывать вибрации.

— Но, простите, как же вы можете судить снизу о том, что происходит наверху?

— К сейсмографу подключена целая сеть датчиков, установленных на поверхности куполов и в их толще. Стоит там камушку упасть, и у нас все регистрируется. Ветер подует сильнее, и это мы тоже видим. Еще…

— Ясно, ясно, — Дорс нетерпеливо кивнула. У нее вовсе не было желания выслушивать лекцию о том, как точно сейсмологическое оборудование. — Скажите, а если кто-то ходит по поверхности, это вы можете зарегистрировать?

— Ходит? — удивился Бенастра. — Кто может ходить по поверхности?

— Как кто? Ну, к примеру, сегодня там работала бригада метеорологов.

— А, вот вы о чем. Да нет, вряд ли их шаги можно зарегистрировать.

— А мне кажется, можно, если приглядеться повнимательнее. Именно этого я от вас и хочу.

Бенастре не очень-то понравились приказные нотки в голосе Дорс, но он промолчал. Нажал кнопку на пульте, и экран ожил.

В правом углу загорелась яркая точка, от которой протянулась горизонтальная линия в левый угол. Линия слегка подрагивала, время от времени взлетала вверх. Дорс смотрела на нее, как загипнотизированная.

— На самом деле, все спокойно, — объяснил Бенастра. — То, что вы видите — это результат изменений атмосферного давления, небольшой дождик, отдаленный шум двигателей. Все спокойно.

— Это сейчас. А несколько часов назад? Прошу вас, просмотрите записи, сделанные в 15:00. Наверняка у вас есть такие записи.

Бенастра отдал компьютеру соответствующие распоряжения, и пару секунд на экране творилось нечто неописуемое — настоящий хаос. Потом все успокоилось, и снова возникла горизонтальная линия.

— Я вывел чувствительность на максимум, — пробормотал Бенастра.

Теперь гребни волн стали значительно выше и заметнее.

— Что это значит? — спросила Дорс. — Объясните мне, прошу вас.

— Ну, мисс Венабили, раз вы говорите, что в это время там были люди, стало быть, это зарегистрированы их шаги, вызвавшие изменение давления на поверхность. Честно говоря, не знаю, интерпретировал ли бы я эту картину так, если бы не знал, что в этовремя там кто-то ходил. Обычно мы такие колебания называем малыми вибрациями и никогда не связываем их с чем-либо опасным.

— А можете определить, сколько там было людей?

— На глаз? Нет. Здесь перед нами результат их общего воздействия.

— На глаз нельзя? А нельзя ли проанализировать эту информацию с помощью компьютера? Разложить на компоненты?

— Сомневаюсь. Воздействие минимально, да и посторонних шумов полно. Результаты могут получиться далекими от достоверности.

— Ну, хорошо. Промотайте… не знаю, как лучше сказать… словом, можете вы добраться до того момента, когда шаги прекратились. Можно сделать быструю перемотку?

— Если я сделаю, как вы говорите, быструю перемотку, получится просто прямая линия, а по обе стороны от нее — дымка, туман. Лучше двигаться вперед пятнадцатиминутными интервалами, просматривать ленту и мотать дальше.

— Отлично. Давайте!

Дорс и Бенастра внимательно смотрели на экран. Наконец Бенастра изрек:

— Вот. Видите? Все, вот здесь все закончилось. По экрану снова ползла горизонтальная линия, лишь изредка слегка подрагивая.

— И когда это произошло?

— Два часа назад. Или чуть раньше.

— Хорошо. И больше там никого не осталось?

Бенастра начал нервничать.

— Как я могу сказать? Я думаю, самый тончайший анализ не позволил бы дать ответа на такой вопрос.

Дорс упрямо поджала губы.

— Скажите, у вас установлен датчик, или как там это называется, около базы метеорологов? Вы сейчас с него информацию считывали?

— Да. Оттуда, где стоят их приборы и где они работали. Хотите, — спросил он раздраженно, — чтобы я проверил данные с других датчиков неподалеку от этого места? С каждого по отдельности?

— Нет. Давайте посмотрим, может быть, этот датчик нам еще что-то скажет. Двигайтесь вперед, как и раньше, с пятнадцатиминутными интервалами. Не исключено, что один человек там остался, а потом вернулся к базе.

Бенастра покачал головой и пробурчал под нос какое-то ругательство.

Экран снова ожил. Вскоре Дорс резко спросила, тыча пальцем в линию:

— А это что такое?

— Не знаю. Шум какой-то.

— Нет, не шум. Смотрите, тут явная закономерность. Может, это шаги одного человека?

— Почему бы и нет? Может быть. Очень может быть. Но может быть, и нет. Возможно всякое.

— И все-таки, очень похоже на шаги. По скорости, ну, смотрите же!

Прошло немного времени, и Дорс попросила:

— А ну-ка, еще немножко вперед.

Бенастра выполнил ее просьбу.

— Вам не кажется, что колебания возросли?

— Может быть. Можно замерить.

— Не надо. И так видно. Шаги приближаются к датчику. Давайте-ка еще немножко вперед. Посмотрим, когда они прекратятся.

Через некоторое время Бенастра сообщил:

— Прекратились. Двадцать-двадцать пять минут назад. Шаги там, или что другое, не знаю, — добавил он.

— Шаги. Конечно, шаги, — убежденно мотнула головой Дорс. — Там, наверху, — человек. И пока мы с вами тут ерундой занимаемся, он замерзает. Так что давайте не будем препираться. Позвоните-ка на факультет метеорологии и добудьте мне Дженнара Леггена. И скажите ему, что речь идет о спасении жизни человека. Так и скажите!

У Бенастры задрожали губы, но он уже давно понял, что сопротивляться и спорить с этой упрямой дамочкой совершенно бесполезно.

Примерно через три минуты на панели голоприемника возникло изображение Леггена. Он явно выскочил из-за обеденного стола. За воротником красовалась салфетка, которую он, очевидно, не успел приложить к перепачканным едой губам.

На его вытянутой физиономии было написано искреннее возмущение.

— Какой жизни? Что это значит? Кто вы такой, черт подери?

Тут его взгляд упал на Дорс — она подошла поближе к Бенастре, чтобы ее изображение тоже было видно на экране голоприемника Леггена.

— А-а-а! Это снова вы! — рявкнул Легген, — Нет, от вас положительно можно с ума сойти.

— Не стоит. Я только что проконсультировалась с Родженом Бенастрой, нашим главным сейсмологом. Так вот. После того как вы со своей группой ушли с поверхности, сейсмограф зарегистрировал шаги человека, которого вы там оставили. Это мой подопечный, Гэри Селдон, который поднялся наверх под вашу ответственность и который теперь наверняка обморозился, а может быть, и умер. Я требую, чтобы вы немедленно отправились со мной наверх и прихватили необходимое оборудование. Если вы немедленно не сделаете этого, я свяжусь со службой безопасности Университета, а понадобится — с самим Президентом. Как бы то ни было, я все равно поднимусь наверх, и если с Гэри что-нибудь случится из-за того, что вы промедлите хотя бы минуту, я добьюсь того, чтобы вас судили за небрежность, некомпетентность, равнодушие — я уж сформулирую, будьте уверены. Тогда можете попрощаться со своей карьерой. А если он умер, вы ответите перед судом за неумышленное убийство, А может, и за умышленное — я вас предупредила о том, что он может погибнуть.

Дженнар в ярости перевел взгляд на Бенастру.

— Вы действительно обнаружили…

Дорс не дала ему закончить вопрос.

— Он все сказал мне, а я — вам. Я не намерена больше ничего слушать. Вы идете или нет? Немедленно!

— Значит, вам и в голову не приходит, что вы можете ошибаться? — поджав губы, спросил Легген. — А знаете, как это называется? Ложная тревога. Тоже вещь опасная.

— Не опаснее убийства. — упрямо мотнула головой Дорс. — Я не боюсь ответить за ложную тревогу. А вы — за убийство — не боитесь?

Дженнар покраснел.

— Хорошо, леди, я пойду, но если ваш студентишка окажется уже три часа как дома, в теплой постельке, смотрите тогда…

27

Все трое молча вошли в кабину. Легген так и не доел свой обед и оставил жену за столиком в полном недоумении. Бенастра же к своему обеду так и не притронулся — а ведь его кто-то ждал, может быть, прекрасная дама. Дорс тоже не успела поесть, но вид у нее был еще более несчастный, чем у мужчин. Под мышкой она держала одеяло с подогревом и два фонаря.

Наконец кабина добралась до поверхности, Легген, скрипя зубами от злости, набрал шифр. Дверь отъехала в сторону. Порыв ледяного ветра пронесся мимо, Бенастра вполголоса ругнулся. Вся компания была легко одета, но мужчинам и в голову не пришло, что они тут задержатся надолго.

— Снег идет, — сердито отметила Дорс.

— Мокрый снег, — уточнил Легген. — Температура примерно нулевая. Не смертельный холод.

— Все зависит от того, как долго пробудешь под открытым небом при такой температуре, не так ли? — огрызнулась Дорс. — Не думаю, чтобы мокрый снег сильно согревал.

— Хм, — буркнул Легген. — Ну, и где же этот ваш?.. — спросил он, поеживаясь и всматриваясь в темноту. Свет от кабины лифта только мешал.

Дорс обратилась к сейсмологу:

— Прошу вас, доктор Бенастра, подержите одеяло. А вы, доктор Легген, прикройте дверь кабины, но не защелкивайте.

— У двери кабины нет предохранителя. Вы что, думаете, я из ума выжил?

— Не знаю. Знаю только, что эту дверь вы захлопнули изнутри, а здесь остался человек, который из-за этого не смог попасть внутрь купола.

— Если он здесь, этот ваш человек, покажите мне его! Ну, где он?

— Где угодно! — отрезала Дорс и подняла вверх руки с фонарями.

— Но… мы не можем искать бесконечно, — стуча зубами, проговорил Бенастра.

Фонари светили ярко, выхватывая из мрака большие участки занесенной снегом поверхности купола. Снежинки кружились, словно стаи белой мошкары, налипали на стекло фонарей, мешали смотреть.

— Шаги вели сюда, — сказала Дорс. — Он шел к датчику. Где установлен датчик?

— Мне-то откуда знать? — огрызнулся Легген. — Это не по моей части.

— Доктор Бенастра, где датчик?

— Я… Я не знаю, — испуганно отозвался сейсмолог. — Видите ли, дело в том, что я ведь на самом деле никогда здесь не бывал. Датчик установили давно, до того, как я приступил к работе. Компьютер, наверное, знает где, но мне никогда и в голову не приходило запрашивать у него такие данные… Послушайте, я страшно продрог и не понимаю, зачем я вам тут, наверху, сдался…

— Придется вам немного задержаться, — тоном, не допускающим возражений, сказала Дорс. — Пойдемте со мной. Обойдем вокруг выхода по спирали.

— Много мы увидим! — фыркнул Легген. — Такой снежище…

— Это ясно. Если бы не снег, мы бы его уже давно увидели. Я уверена. Теперь же нам понадобится несколько минут. Ничего, не рассыплемся.

Похоже, она была совершенно уверена в своих словах.

Раскинув в стороны руки с фонарями, Дорс пошла прочь от входа, стараясь освещать как можно более обширное пространство и изо всех сил всматриваясь в темноту.

Но именно Бенастра первым проговорил:

— Что это там? — и показал пальцем.

Дорс нацелила фонари туда, куда он показывал, и пустилась бегом в ту сторону. Мужчины побежали следом.

Селдона они нашли примерно в десяти метрах от выхода, окоченевшего, промокшего. От того места, где он лежал, до ближайшего прибора было и того меньше — всего-то метров пять. Дорс решила было пощупать пульс, но это оказалось не нужно: как только пальцы Дорс прикоснулись к руке Селдона, тот пошевелился и застонал.

— Дайте мне одеяло, доктор Бенастра. Быстро! — прокричала Дорс, не помня себя от радости.

Расправив одеяло, она расстелила его прямо на снегу.

— Теперь приподнимите его и осторожно положите на одеяло. Я укутаю его, и мы все спустимся вниз.

В кабине лифта от Селдона, завернутого в одеяло, повалили клубы пара. Дорс распоряжалась:

— Доктор Легген, как только мы принесем Гэри в его комнату, бегите за врачом. Найдите кого-нибудь получше и ведите немедленно. Если доктор Селдон поправится, я, клянусь, никому не скажу ни слова. Но только если он действительно поправится. Не забывайте…

— Да хватит вам нотации читать! — буркнул Легген. — Я понимаю, что виноват, и сделаю все, что в моих силах. Но имейте в виду, виноват я только в том, что взял этого человека с собой наверх, вот и все.

Сверток зашевелился, и послышался хриплый, едва слышный голос.

Бенастра вздрогнул, поскольку голова Селдона покоилась у него на плече.

— Кажется, он что-то хочет сказать, — растерянно пробормотал Бенастра.

— Да, я расслышала, — кивнула Дорс. — Он спросил: «В чем дело?»

Дорс не сдержалась и тихонько рассмеялась. Вопрос был на удивление уместным.

28

Утром, открыв глаза, Селдон увидел рядом со своей постелью Дорс. Она сидела за столиком, читала книгу и делала в блокноте какие-то заметки.

— Ты еще здесь, Дорс? — спросил Селдон почти обычным голосом.

Дорс отложила в сторону вьюер.

— Не могу же я оставить тебя одного, правда? А другим я не доверяю.

— Но я тебя вижу всякий раз, как просыпаюсь. Ты что, все время здесь?

— Да, все время. Сплю, работаю — все здесь, рядом с тобой.

— А как же занятия, студенты?

— Меня пока заменяет ассистент.

Дорс наклонилась и взяла Селдона за руку. Селдон смутился, Дорс заметила это и отпустила его руку.

— Гэри, что же случилось? Я так волновалась.

— Дорс, я должен признаться…

— В чем, Гэри?

— Я подумал, что это был заговор и ты в нем тоже участвовала…

— Какой заговор? Ты о чем?

— Я думал, что кто-то сговорился заманить меня наверх, чтобы я оказался за пределами Университета, то есть на территории, где меня могли бы схватить имперские власти.

— Но ты не покинул пределов Университета. На Тренторе граница сектора простирается снизу доверху, и участок поверхности, находящийся над Университетом, относится к его юрисдикции.

— Вот как! А я этого не знал. Но ты не пошла со мной, сказала, что очень занята, и когда я впал в отчаяние, я подумал, что ты это нарочно сделала. Прости меня, пожалуйста. Я знаю, это ты меня вытащила оттуда. Остальные наверняка даже не вспомнили обо мне.

— Они — занятой народ, — дипломатично объяснила Дорс. — И потом, они решили, что ты спустился раньше. Совершенно законное предположение.

— И Клозия так думала?

— Эта девушка, практикантка? Да, и она тоже.

— Все равно, заговор не исключен. Без твоего участия, я хочу сказать.

— Нет, Гэри, только я одна виновата. Я не имела никакого права разрешать тебе подниматься наверх без меня. Ведь я обязана о тебе заботиться. Все время ругаю себя за случившееся, за то, что ты заблудился там.

— Погоди, погоди, — неожиданно рассердился Селдон. — Но я вовсе не заблудился. Почему ты так говоришь?

— А ты бы это как назвал? Когда вся группа уходила, тебя поблизости не было, и к лифту ты вернулся, когда уже было совсем темно.

— На самом деле все было не так, Я не заблудился в том смысле, что ушел, а потом не смог найти дорогу обратно. Я сказал, что подозреваю заговор против меня, и буду стоять на своем. Паранойей я не страдаю.

— Ну, хорошо, так что же тогда все-таки случилось?

Селдон все рассказал Дорс. Все вспомнил, ничего не забыл. Он просто не мог забыть — весь вчерашний день жуткое приключение виделось ему в кошмарных снах.

Дорс слушала его, нахмурившись.

— Невероятно, — покачала головой она, — Вертолет? Ты уверен?

— Уверен, конечно. Или ты думаешь, у меня была галлюцинация?

— Но имперские власти все равно не имели права арестовать тебя там, наверху. Это было бы таким же грубым вмешательством в дела Университета, как если бы они арестовали тебя здесь, в кампусе.

— Хорошо. Откуда тогда взялся этот вертолет?

— Не знаю. Но у меня такое чувство, что я зря не пошла с тобой наверх. Может быть, все еще хуже, чем тебе кажется. Челвик будет мной очень недоволен.

— Тогда давай не будем ему говорить, — предложил Селдон. — Все ведь хорошо закончилось в конце концов.

— Сказать придется, — печально проговорила Дорс. — Насчет «закончилось» я сильно сомневаюсь.

29

Вечером с визитом явился Легген. Чувствовал он себя неуверенно, смущенно, переводил взгляд с Дорс на Селдона и обратно. Они молчали, как в рот воды набрали.

Наконец он пробурчал, обращаясь к Селдону:

— Вот, пришел узнать, как вы себя чувствуете.

— Прекрасно, — ответил Селдон. — Только все время спать хочется. Доктор Венабили говорит, что мне придется проваляться еще пару дней, чтобы окончательно поправиться. Честно говоря, — добавил он с улыбкой, — я не возражаю.

Легген набрал побольше воздуха, шумно выдохнул, и наконец заговорил, выдавливая из себя слова:

— Я ненадолго. Я прекрасно понимаю, что вас нельзя беспокоить. Но я все-таки хочу сказать, что сожалею о том, что произошло. Я не должен был столь легкомысленно полагаться на то, что вы спустились вниз один. Вы новичок, и я должен был за вами получше присматривать. Ведь я, именно я взял вас с собой. Надеюсь, у вас хватит доброты, и вы простите меня. Вот и все, что я хотел сказать.

Селдон неожиданно зевнул и прикрыл рот ладонью.

— Простите, ради бога. Не стоит так переживать. Все кончилось хорошо, и я не держу на вас зла. Ведь в каком-то смысле, это и не ваша вина. Я не должен был отходить от группы, и случившееся вряд ли можно рассматривать, как…

Дорс прервала его.

— Все, Гэри, хватит болтать. Отдохни. И потом, мне нужно кое о чем спросить доктора Леггена, пока он не ушел. Во-первых, доктор Легген, я прекрасно понимаю, что вас беспокоят последствия этого неприятного происшествия для вас лично. Я обещала вам, что никому ни слова не скажу, если доктор Селдон поправится. Поскольку он поправляется, можете не волноваться. Пока. Я вас хочу спросить кое о чем, и надеюсь, на этот раз вы будете более сговорчивы.

— Попытаюсь, доктор Венабили, — буркнул Легген.

— Вы не заметили ничего необычного, пока были наверху?

— Что вы спрашиваете? Конечно, заметил. Я потерял доктора Селдона и только что принес свои извинения.

— Я не об этом. Больше ничего необычного не произошло?

— Нет, ничего. Абсолютно ничего.

Дорс посмотрела на Селдона, а Селдон нахмурился. Ему показалось, что Дорс хочет проверить, правду ли он ей рассказал. Неужели она решила, что поисковый вертолет ему померещился? Он уже собрался было поспорить, но Дорс сделала знак молчать, словно хотела дать понять, что не стоит. Селдон промолчал — с одной стороны, решил послушаться Дорс, с другой — потому, что на самом деле безумно хотел спать. Он всей душой надеялся, что Легген не будет тут торчать слишком долго.

— Вы уверены? — упорствовала Дорс. — Никто не мешал вашим наблюдениям?

— Да нет же, говорю вам! Хотя…

— Да, доктор Легген?

— Над нами пролетел… летательный аппарат.

— Летательный аппарат? Какой именно?

— Вертолет.

— Это вас удивило?

— Вовсе нет.

— Почему же?

— Слушайте, это становится похоже на допрос, доктор Венабили, И мне это совсем не нравится.

— Сочувствую, доктор Легген, но дело в том, что эти вопросы имеют самое непосредственное отношение к тому, что произошло с доктором Селдоном. Весьма вероятно, что все намного сложнее, чем мне показалось поначалу.

— В каком смысле? — сердито поинтересовался Легген. — Вы собираетесь и дальше экзаменовать меня, требовать еще каких-то объяснений? Имейте в виду, я могу и отказаться.

— Вряд ли вам удастся отказаться. Объясните для начала, почему вы считаете, что в поисковом вертолете нет ничего такого особенного.

— Потому, милая дама, что у многих метеостанций на Тренторе есть свои вертолеты, которыми они пользуются для проведения наблюдений облаков и верхних слоев атмосферы. У нашей станции, правда, своего вертолета нет.

— Почему же? Это было бы так удобно.

— Конечно. Но мы не соревнуемся между собой и секретов друг от друга не таим. Мы сообщаем наши сведения, другие метеорологи — свои. Поэтому имеет смысл заниматься разными вещами. Было бы глупо подменять друг друга целиком и полностью. Те деньги, которые мы могли бы выбросить на приобретение вертолета, ушли на более нужные нам вещи — мезонные рефрактометры, к примеру, а у других все наоборот. Сэкономили на рефрактометрах, а купили вертолет. Такие вот дела. Как бы секторы ни выпендривались друг перед другом, ученые держатся друг за дружку. Надеюсь, вам это известно, — добавил Легген не без издевки.

— Известно, — кивнула Дорс, — и все-таки: не странно ли, что чей-то вертолет кружится над вашей базой именно в тот день, когда вы собрались провести собственные наблюдения?

— Ничего странного. Мы из того, что собираемся на базу, секрета не делали — наоборот, объявили об этом. Что же удивительного, если метеорологи с другой станции сочли разумным одновременно произвести нефелометрические наблюдения — то есть, наблюдения за облаками? Ведь если сверить полученные результаты, может выйти довольно интересно.

— Стало быть, они просто проводили какие-то замеры, да? — растерянно спросил Селдон.

— Конечно, — ответил Легген. — Чем еще они могли заниматься?

Дорс часто заморгала — такое с ней случалось, когда она старалась быстро сообразить, что сказать.

— Резонно. Но какой базе принадлежит этот вертолет?

Легген покачал головой.

— Доктор Венабили, откуда же мне знать?

— Просто я подумала, что, может быть, на метеорологических вертолетах рисуют какие-нибудь опознавательные знаки, говорящие, с какой они базы?

— Так оно и есть, но только я не смотрел, не разглядывал. Мне некогда было. Своей работы хватало. Поступит информация, и я узнаю, чей это был вертолет.

— А если не поступит?

— Тогда я позволю себе предположить, что у них вышли из строя приборы. Такое случается время от времени.

Легген сжимал и разжимал пальцы и наконец сжал правую руку в кулак.

— Ну, все?

— Минутку. А как вам кажется, откуда мог прилететь этот вертолет?

— С любой базы, располагающей вертолетами. В течение дня вертолет может добраться до нас практически из любого места планеты.

— И все-таки: откуда вероятнее?

— Трудно сказать… Гестелония, Сэтчем, Зиггорет, Северный Дамиано. Вероятнее всего — из этих четырех секторов, но остальные сорок вовсе не исключаются. Минимум — сорок.

— Тогда еще один вопрос. Последний. Доктор Легген, вы никому, случайно, не обмолвились, когда собирались наверх, что доктор Селдон, математик, отправится с вами?

Лицо Леггена озарилось искренним, неподдельным удивлением, которое, однако, быстро сменилось выражением крайней подозрительности.

— Я никогда не подаю списка. Кому это интересно?

— Что ж, ладно, — вздохнула Дорс. — Стало быть, доктор Селдон просто увидел какой-то вертолет и испугался. Почему — я пока не поняла, но это не давало ему покоя. В общем, он бросился бежать от вертолета, заблудился, не мог или боялся вернуться и решился пойти обратно только тогда, когда сильно стемнело, а в темноте немного не дошел до базы. За это вас винить никак нельзя, так что давайте забудем о случившемся — и вы, и я. Договорились?

— Договорились, — кивнул Легген. — До свидания. Он развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Когда за ним закрылась дверь, Дорс осторожно стащила с Селдона шлепанцы, поудобнее укрыла одеялом. Он спал — крепко и безмятежно.

А Дорс села к столу и задумалась. Правду ли сказал Легген? Как проверить?

Глава седьмая Микоген

Микоген — сектор древнего Трентора. …Безнадежно отстав от жизни, купаясь в собственном легендарном прошлом, Микоген не сыграл большой роли в истории планеты. Его самоизоляция достигла такой степени…

Галактическая энциклопедия

30

Проснувшись, Селдон увидел родом с собой человека, который озабоченно разглядывал его. Селдон поморгал, протер глаза и удивленно пробормотал:

— Челвик… Челвик усмехнулся.

— Не забыл, значит?

— Нет, не забыл, хотя мы виделись два месяца назад. Значит, тебя не арестовали, и ничего такого…

— Я здесь, как видишь, цел и невредим, хотя… — тут он бросил взгляд на Дорс, которая стояла с ним рядом, — выбраться сюда мне было не так-то просто.

— Я так рад тебя видеть! — улыбнулся Селдон. — Не возражаешь, если… — он показал пальцем в сторону ванной.

— Делай все, что нужно. Мойся, завтракай.

Завтракал Селдон в одиночку. Челвик и Дорс молчали. Челвик лениво проглядывал библиофильм. Дорс довольно долго и внимательно изучала свои ногти, потом вынула микрокомпьютер и принялась делать какие-то заметки.

Селдон поглядывал на друзей, но не пытался начать разговор. Может, на Тренторе так было положено — не разговаривать много с больными. Правду сказать, чувствовал он себя уже нормально, но, может быть, друзья этого не понимали.

Только тогда, когда Селдон прожевал последний кусочек и запил его полным стаканом молока (к молоку он уже привык, и вкус его уже не казался ему неприятным), Челвик наконец заговорил.

— Ну, как себя чувствуешь, Селдон?

— Прекрасно, Челвик. То есть, передвигаться могу свободно.

— Отрадно слышать, — сухо кивнул Челвик. — Я очень сердит на Дорс Венабили за то, что она такое допустила.

— Нет-нет, — нахмурился Селдон. — Она ни при чем. Это я сам захотел подняться наверх.

— Не сомневаюсь, но она должна была обязательно пойти туда вместе с тобой.

— А я попросил ее не ходить со мной.

— Это неправда, Гэри, — возразила Дорс. — Не оправдывай меня.

— Ладно, не буду, — мотнул головой Гэри. — Но, Челвик, не забывай, именно Дорс поднялась наверх за мной, и это ей удалось непросто, и в конце концов именно она спасла мне жизнь. Тут уж никакой неправды нет. Ты это учел, Челвик?

— Прошу тебя, Гэри, — вмешалась Дорс. — Четтер Челвик совершенно прав. Я не имела никакого права разрешать тебе покидать стены Университета без меня. Не волнуйся, мои последующие действия он оценил по достоинству.

— Ну, ладно, — сказал Челвик, — Это — дело прошлое, и мы о нем забудем. А поговорим о том, что случилось наверху, Селдон.

— А… безопасно ли это? — спросил Селдон, испуганно оглядевшись по сторонам.

— Дорс позаботилась, — усмехнулся Челвик, — чтобы твоя комната была окружена отражающим полем. Так что я совершенно уверен: ни один имперский агент, если такие бродят по Университету, не сможет нас подслушать. А ты, оказывается, подозрителен, Селдон?

— Не от рождения, уверяю тебя. Наслушался тебя тогда в парке, да и потом… Это у тебя талант внушения, Челвик. Мне тогда Эдо Демерзель в каждой тени мерещился.

— Порой мне кажется, что он — это я, — буркнул Челвик.

— Не думаю, — покачал головой Селдон. — Я бы его узнал, наверное. А каков он собой, Челвик?

— Неважно. Все равно ты его не увидишь, если только он сам не пожелает тебя увидеть, да только боюсь, все равно ты на него и глянуть не успеешь. Все будет кончено. Вот именно с таким оборотом дел нам и предстоит побороться. Давай-ка поговорим о том вертолете, который ты видел.

— Ну, я же сказал, Челвик, ты приучил меня бояться Демерзеля. И стоило мне увидеть вертолет, я сразу решил, что это за мной, что я совершаю ужасную, непростительную глупость, уйдя из Университета, что меня туда заманили нарочно, исключительно для того, чтобы легче было меня схватить.

— Но Легген утверждает… — прервала Селдона Дорс.

— Да, кстати, — подхватил Селдон, — он, случайно, не заходил сюда вчера?

— Заходил, разве ты не помнишь?

— Помню, но как-то слабо. Я был так слаб. Все спуталось в голове.

— Ну так вот. Он был здесь вчера поздно вечером и сказал, что этот вертолет — всего-навсего летательный аппарат, принадлежащий метеорологам с другой станции. Самый обычный. Совершенно неопасный.

— Что? — воскликнул Селдон. — Нет, не верю!

— Вот и разберемся, — предложил Челвик. — Поставим вопрос так: почему ты в это не веришь? Что такого было в этом вертолете, что он показался тебе опасным? Было такое или нет, или дело всего-навсего в той мнительности, которая зародилась у тебя в душе под моим влиянием?

Селдон задумался, прикусил губу.

— Было! — кивнул он наконец. — Было. То, как действовали пилоты. Кабина вдруг выныривала из облаков, словно те, кто в ней сидел, что-то высматривали. Потом вертолет перелетал в другое место, и повторялось то же самое. Все время. Было такое впечатление, что экипаж занят внимательным осмотром поверхности и охотится именно за мной.

— Может быть, ты преувеличиваешь, Селдон? — Челвик покачал головой. — Может быть, ты тогда сравнивал вертолет с каким-то жутким хищником, выслеживающим свою жертву, то бишь — тебя. Это, безусловно, ерунда. Это был самый обычный вертолет, а если он принадлежал метеорологам, то и действия пилотов, судя по твоему описанию, совершенно обычны, и ничего опасного я в них не вижу.

— А мне так не показалось, — упрямо мотнул головой Селдон.

— Естественно, не показалось, но ведь достоверных данных у нас нет. Твоя убежденность в том, что тебе грозила опасность, это не более чем предположение. Правда, утверждение Леггена о том, что вертолет наверняка принадлежал метеорологам, это тоже не более чем предположение.

— Ни за что не поверю, — нахмурился Селдон, — что все так невинно.

— Ну, хорошо, — сказал Челвик, наклонился вперед, сложил руки на груди. — Предположим самое худшее: вертолет действительно охотился за тобой. Откуда было тому, кто его послал, знать, что ты в это время будешь наверху?

Тут вмешалась Дорс.

— Я спросила у доктора Леггена, не включил ли он в сообщение о предстоящем выходе на метеостанцию информацию о том, что в группу включен Гэри Селдон. В принципе, он не обязан был этого делать, и вопрос мой его просто поразил. Он сказал, что такого сообщения не делал, и я ему поверила.

— Ну, это ты, положим, зря. Не стоит верить ему так легко, — посоветовал Челвик. — Он в любом случае ответил бы отрицательно. Лучше подумаем вот о чем: почему он так легко согласился взять Селдона с собой. Мы знаем, что он не горел желанием брать его, а потом вдруг взял и согласился. Причем, без особых возражений. Насколько я знаю Леггена, это на него не похоже.

Дорс сдвинула брови.

— Ну, знаете, так можно все на него свалить. Тогда выходит, он все и организовал. И Гэри взял с собой только для того, чтобы облегчить его арест. Может быть, он получил соответствующий приказ на этот счет. Можно пойти дальше; он дал распоряжение этой юной практиканточке, Клозии, дабы она заговорила Гэри зубы, увела его подальше от группы. Вот вам и объяснение того, почему Легген так легко вернулся вниз без Гэри и не слишком беспокоился по поводу его отсутствия. Он мог запросто отговориться — ведь он старательно проинструктировал Гэри на предмет того, как ему вернуться вниз самостоятельно, если замерзнет. Тогда и его упорное нежелание тащиться наверх на поиски Гэри тоже объяснимо: к чему ему было соглашаться идти искать того, кого, по его мнению, уже давным-давно сцапали?

Челвик внимательно выслушал Дорс, кивнул и сказал:

— Восхитительно выстроенное обвинение, но давайте все-таки пока не будем торопиться. В конце концов, он ведь все-таки пошел с тобой наверх, правда?

— Пошел, но только потому, что я заявила, что зарегистрированы шаги. А сейсмолог это подтвердил.

— Хорошо, давай так; был ли Легген шокирован, когда вы нашли Селдона? Вел он себя так, как вел бы себя человек, нашедший того, кто по его вине попал в страшную беду? Так он себя вел или был просто ошарашен тем, что вы все-таки нашли Гэри — Гэри, которого, по мнению Леггена, там и быть не могло? Не было ли в его поведении молчаливого вопроса: «Как же это вышло, что его не сцапали?»

Немного подумав, Дорс ответила:

— Да, он, безусловно, был потрясен, увидев Гэри, но ничего такого сверхъестественного я в его поведении не заметила — самая обычная реакция. Так отреагировал бы любой на его месте, мне кажется.

— Понимаю. Заметить было трудно.

И тут Селдон, который внимательно слушал их разговор, переводя взгляд с лица Дорс на лицо Челвика, неожиданно покачал головой и сказал:

— Я не думаю, что Легген виноват.

Челвик пристально посмотрел на Селдона.

— Почему?

— Во-первых, ты совершенно справедливо заметил, что поначалу он был явно против того, чтобы я пошел с ними наверх. Его пришлось целый день уговаривать, да и согласился он, в конце концов, по-моему, только из-за того, что его убедили в том, что я — опытный математик и смогу оказать ему помощь в проработке его метеорологической концепции. Выход на поверхность был целиком и полностью моей идеей, и если бы у него был какой-то приказ вытащить меня туда, вряд ли бы он стал так долго упрямиться.

— Неужели ты ему понадобился только в качестве математика? Он с тобой обсуждал какие-то математические подробности? Пытался изложить тебе свою концепцию?

— Нет, — ответил Селдон. — Не пытался. Он что-то буркнул насчет того, что не прочь поговорить со мной об этом попозже. А там, наверху, он только и делал, что возился со своими приборами. Я так понял, что он ожидал, что покажется солнце, и думал, что инструменты наврали, а выяснилось, что с ними все в полном порядке, и, похоже, он из-за этого просто из себя вышел. Словом, ему там было явно не до меня. Что же касается Клозии, этой девушки, которая уделила мне несколько минут… нет, знаете, сейчас, когда я все вспоминаю, нет у меня чувства, что она нарочно увела меня от базы. Я сам виноват. Меня заинтересовала растительность на поверхности планеты, и скорее я увел Клозию от группы, чем наоборот. Вряд ли Легген руководил ее действиями; ведь он окликнул ее, когда меня было еще хорошо видно. А уж дальше я сам ушел.

— И все-таки, — возразил Челвик, который, похоже, решил нынче возражать всем, — если этот вертолет искал тебя, те, кто на нем летел, видимо, знали, что ты находишься там. Откуда же им было знать об этом, как не от Леггена?

— Я подозреваю совсем другого человека, — заявил Селдон. — Молодого психолога по имени Лисунг Ранда.

— Ранда? — воскликнула Дорс. — Не может быть! Я его хорошо знаю. Он просто не способен работать на Императора. Да он до мозга костей антиимпериалист!

— Притворяется, наверное, — хмыкнул Селдон. — Кого же ему еще из себя корчить, как не выразителя самых что ни на есть антиимпериалистических взглядов, когда он — имперский агент?

— Да какой он выразитель? — не унималась Дорс. — Спокойный, милый, добродушный человек, мягкий, добрый, бесхитростный. Убеждена, агенты такими не бывают.

— Тем не менее, Дорс, — возразил Селдон, — Именно он рассказал мне о метеорологическом проекте. Именно он порекомендовал мне подняться наверх, именно он уговорил Леггена взять меня с собой, расписав в красках, какой я замечательный математик. Просто удивительно, зачем ему так не терпелось выпихнуть меня на поверхность, зачем он старался?

— Ради тебя, Гэри, я думаю. Ты ему небезразличен, Гэри. Наверное, он решил, что, как это ни парадоксально, тебе будет полезно заглянуть в метеорологию ради психоистории. Разве не так?

— Давайте переключимся, — предложил Челвик. — Ведь с того момента, как Ранда впервые поведал тебе о метеорологическом проекте, до твоего выхода на поверхность прошло довольно много времени. Если Ранда ни в чем не замешан, у него не было никаких причин держать язык за зубами. Если он действительно такой милый, общительный человек…

— Такой, такой! — решительно кивнула Дорс.

— …то ничто не помешало бы ему разболтать обо всем куче приятелей. Тогда выяснить, кто конкретно сработал, как оповеститель, у нас возможности нет. Кстати, то, что Ранда — антиимпериалист, само по себе ничего не значит. Он все равно может быть агентом. Ставим вопрос так: на кого он работает? Чей он агент?

Селдон удивился не на шутку.

— А на кого он еще может работать, если не на Империю? Кому я еще нужен, кроме Демерзеля?

Челвик покачал указательным пальцем.

— Ты просто не понимаешь, насколько сложна тренторианская политика, Селдон.

Обернувшись к Дорс, Челвик попросил:

— Напомни мне, будь добра, какие секторы перечислил Легген, когда ты спросила его о том, откуда мог прилететь метеорологический вертолет?

— Он назвал Гестелонию, Сэтчем, Зиггорет и Северный Дамиано.

— Наводящих вопросов ты не задавала? Про какой-то конкретный сектор не спрашивала?

— Нет. Я просто спросила его, как он думает, откуда бы мог прилететь вертолет.

— Ну, а ты, — спросил Челвик у Селдона, — никаких опознавательных знаков на вертолете не заметил?

Селдон приготовился к бурному объяснению. Он хотел заявить, что вертолет большую часть времени прятался за облаками, что ему самому было не до того, чтобы разглядывать опознавательные знаки, что он думал только о Демерзеле и о том, как получше и побыстрее спрятаться. Но ничего этого он говорить не стал — решил, что Челвик об этом и так знает.

— Нет, не заметил, — ответил он.

— Но если вертолет действительно за ним охотился, опознавательные знаки могли быть закрашены, правда?

— Резонное предположение, — согласился Челвик. — Рациональное. Однако рациональность в нашей Галактике не всегда приводит к успеху. Пока же, раз Селдон никаких опознавательных знаков не видел, нам остается только гадать. Моя точка зрения такова: Сэтчем.

— Не понял? — нахмурился Селдон, — Зачем?

— Что — «зачем»? С-э-т-ч-е-м, — по буквам проговорил Челвик. — Это такой сектор. Очень специфический, между прочим. Уже три тысячелетия им правит династия мэров. Лет этак пятьсот назад на Императорском троне посидели двое Императоров и Императрица из Дома Сэтчема, Но, увы, недолго. Ничего выдающегося за ними не числится. А вот мэры Сэтчема своего монаршего прошлого не позабыли. Нет, они не выказывали открытого неповиновения Императорам, которые правили позднее, но и особым повиновением не блистали. Во время гражданских войн они хранили нейтралитет и предпринимали такие шаги, чтобы эти войны всячески затянуть и заставить противников обратиться за помощью к Сэтчему. Ничего они этим не добились, но пытаться не перестали. Нынешний мэр Сэтчема пользуется необычайным влиянием. Он, правда, человек старый, но амбиции его не остыли, и если что-то стрясется с Клеоном — пусть даже самая что ни на есть естественная смерть, — мэр не преминет потягаться за Императорский трон с сыном Клеона. Мальчик еще мал, и мэр может рассчитывать на поддержку Галактики. Следовательно, если мэр Сэтчема слышал о тебе, вполне возможно, что он возмечтал заполучить тебя в качестве придворного предсказателя. Все укладывается: они отправляют Клеона на тот свет, ты предсказываешь неизбежное воцарение Сэтчемской династии и мир с процветанием в придачу на ближайшую тысячу лет. Ну, а когда Сэтчем заберется на трон, ты станешь не нужен. Тебя похоронят рядом с Клеоном.

Селдон нахмурился, помолчал.

— Но ведь мы же не знаем наверняка, что этот вертолет прилетел из Сэтчема, правда?

— Нет, не знаем. Мы ничего не знаем наверняка. В конце концов, вертолет, и правда, мог быть самым обычным безобидным летательным аппаратом метеорологов, как сказал Легген. И все же, поскольку сплетни о психоистории и ее возможностях распространяются — а уж это я точно знаю, — все больше и больше властителей на Тренторе мечтает заполучить тебя и использовать в своих интересах.

— И что же, — спросила Дорс, — нам теперь делать?

— Вот это, я понимаю, вопрос, — кивнул Челвик. — Видимо, — сказал он, немного поразмыслив, — не стоило сюда приезжать. Слишком уж легко догадаться, что в первую очередь профессор спрячется в Университете. Конечно, кроме Стрилинга, Университетов хватает, но Стрилингский — один из самых независимых, и догадаться можно. Я думаю, что как можно скорее — желательно, сегодня же — Селдона следует перебросить в другое, более безопасное место. Вот только…

— Только — что? — нахмурился Селдон.

— Только я не знаю куда.

— Можно запросить у компьютера каталог и ткнуть пальцем в любое место.

— Тоже мне, придумал! — фыркнул Челвик. — Так мы рискуем угодить в место, где окажется менее безопасно, чем везде. Нет, так нельзя. Нужно что-то придумать.

31

Прошло время ленча, а троица никуда не выходила из комнаты Селдона. Дорс и Селдон болтали о том о сем, а Челвик в основном помалкивал. Сидел прямо, ел мало, смотрел еще угрюмее, чем обычно, и как-то сразу постарел на несколько лет.

«Наверное, вспоминает географию Трентора, — решил Селдон, — и ищет местечко побезопаснее. Нелегко ему небось».

На самом деле, родной Геликон Селдона был не такой уж маленькой планетой — он был чуть побольше Трентора. На Геликоне имелся даже собственный океан — поменьше, чем на Тренторе. А площадь поверхности суши была намного больше — приблизительно процентов на десять. Но если на Тренторе люди жили везде, как в одном громадном городе, на Геликоне городов было раз-два и обчелся. Административных округов на Геликоне насчитывалось всего двадцать, а на Тренторе — свыше восьмисот, и вдобавок каждый из них делился на более мелкие единицы.

Наконец Селдон не выдержал и сказал:

— Послушай, Челвик, у меня есть предложение. Давай выберем из тех, кто мечтает меня заграбастать, самого доброго и отдадим меня ему, а он пусть меня от других защищает.

Челвик взглянул на него и ответил совершенно серьезно.

— В этом нет нужды. Я знаю такого человека. Можно сказать, почти доброго. И ты у него уже есть.

Селдон усмехнулся.

— Хочешь потягаться с мэром Сэтчема и Императором всей Галактики?

— Зачем? Пустая трата времени. Но с точки зрения желания владеть тобой я с ними вполне могу поспорить. Им ты нужен только для того, чтобы возвыситься еще сильнее, а у меня нет никаких амбиций, кроме желания сделать доброе дело для Галактики.

— У меня такое подозрение, — буркнул Селдон. — что всякий из твоих соперников, спроси его кто-нибудь, точно так же клялся бы, что печется о Галактике, и только о Галактике.

— Как пить дать, — кивнул Челвик, — но пока ты имел удовольствие лично познакомиться только с одним из моих соперников — то бишь, с Императором. Вспомни, чего он от тебя хотел? Я же от тебя ничего подобного не требую. Я прошу тебя только о том, чтобы ты доработал методические аспекты психоистории и обрел возможность делать математически верные прогнозы, пускай всего лишь статистического порядка.

— Ага. Всего-навсего, — печально усмехнулся Селдон.

— Позволь, кстати, поинтересоваться, как идут дела в этом направлении? Есть достижения?

Селдон был готов и расхохотаться, и разразиться проклятиями. Однако ни того ни другого он не сделал. Немного помолчав, он тихо переспросил:

— Достижения? Ты шутишь? За такое время? Ведь прошло меньше двух месяцев! Челвик, на это не хватит моей жизни, и не только моей. Еще дюжина математиков будет биться после меня, и ничего не добьется.

— Я не имею в виду ничего законченного, даже ничего обнадеживающего. Ты все время твердил, что применение психоистории возможно, но неосуществимо. Вот я и спрашиваю — не блеснул ли лучик надежды? Не кажется ли тебе теперь твоя задача более осуществимой?

— Увы, не кажется.

— Прошу прощения, — вмешалась Дорс, — Я, конечно, не математик, поэтому не сочтите мой вопрос дурацким. Как это что-либо может быть одновременно и возможным, и неосуществимым? Ты, Гэри, как-то говорил, что теоретически для тебя возможно лично познакомиться и пожать руку всем жителям Галактики, однако это неосуществимо, поскольку на это тебе не хватит жизни. Но позволь спросить, почему ты приравниваешь психоисторию к такому занятию?

Селдон удивленно уставился на Дорс.

— Ты действительно хочешь, чтобы я это объяснил?

— Да! — и она так тряхнула головой, что кудряшки рассыпались.

— Я тоже не прочь послушать, — сказал Челвик.

— Без математических подробностей? — хитро усмехнулся Селдон.

— Если можно, — попросил Челвик.

— Так… — Селдон немного подумал, решая, с чего начать. — Ну, хорошо. Если, допустим, вы решили изучить какой-то из аспектов Вселенной, полезно до предела упростить задачу и взять для анализа только те его свойства и качества, которые важны для понимания. Если вы, допустим, собрались выяснить, как падает предмет, вам нет нужды выяснять, старый он или новый, красный или зеленый и как онпахнет. Такие характеристики вы попросту отбрасываете, чтобы не усложнять себе задачу. Подобное упрощение можно назвать моделью, и пользоваться ею либо обычным путем, на экране компьютера, либо вывести в виде математической формулы. Возьмем для примера простейшую теорию нерелятивистской гравитации…

— Гэри, ты обещал! — прервала его Дорс. — Ты обещал, что никакой математики не будет. И не прячься за словечками типа «простейшая».

— Нет, нет! Когда я назвал эту теорию простейшей, я лишь хотел сказать, что она жутко древняя и родилась в туманном прошлом вместе с огнем и колесом. Однако формулы гравитационной теории содержат в себе описание принципов движения планетарных систем, двойных звезд, раскрывают причины приливов, и так далее. С помощью этих уравнений можно даже добиться разработки визуальной модели вращения планеты вокруг звезды, взаимного движения пары звезд — на двухмерном экране. Более сложные взаимосвязи можно проследить с помощью трехмерной голограммы. Такие вот упрощенные модели порой помогают лучше уяснить суть явления, чем если бы мы принялись старательно изучать явление само по себе, в его истинном виде. И на самом деле, без гравитационных формул наши знания о движении планет и о небесной механике вообще были бы крайне ограниченными.

Итак, затем у вас возникает желание узнать о каком-то явлении больше, потом — еще больше, а может быть, само явление усложняется, и тогда вам потребуются все более и более сложные уравнения, все более и более изощренное программирование, и получаемая в итоге компьютерная модель становится все сложнее и сложнее для понимания.

— А модель модели разработать нельзя? — поинтересовался Челвик. — Может, так было бы проще?

— В таком случае неизбежно придется отбрасывать кое-какие характеристики явления, без которых просто невозможно, и ваша модель станет бесполезной, бессмысленной. МВМ — то есть, минимальное возможное моделирование — обрастает деталями гораздо быстрее, чем само изучаемое явление. В общем, много тысяч лет назад было доказано, что для того, чтобы смоделировать Вселенную во всей ее сложности, нужна модель, размеры которой будут не меньше самой Вселенной. Другими словами, это означает, что цельную картину Вселенной можно получить лишь за счет изучения самой Вселенной. Было доказано также, что если предпринять попытку вычленить модель какого-то участка Вселенной, потом еще одного, потом еще и еще, а потом попытаться, как из кубиков, сложить целую Вселенную, становится ясно, что таких крошечных моделей — бесконечное количество. Поэтому для понимания Вселенной в целом при таком подходе потребуется бесконечное время. Вот еще один пример того, что нельзя объять необъятное.

— Понятно… — задумчиво пробормотала Дорс.

— Итак, мы знаем, следовательно, что некоторые относительно простые вещи моделировать легко, но чем они сложнее, тем труднее их моделировать, а в конце концов — просто невозможно. Но в какой момент, на каком этапе моделирование становится невозможным? На каком уровне сложности? Пока мне удалось показать, при помощи математического метода, разработанного в нашем столетии и трудного для применения даже при использовании самого грандиозного и умного компьютера, что наше Галактическое сообщество до этой отметки пока не добралось. Его можно продемонстрировать с помощью упрощенной модели. Тогда я пошел дальше и решил доказать, что за счет этого есть возможность прогнозировать события будущего на уровне статистики — то есть, определять вероятность различных вариантов течения событий, а не безапелляционно утверждать, что то или иное событие обязательно произойдет.

— Раз так, — сдвинул брови Челвик, — раз ты действительно можешь построить модель Галактического сообщества, почему бы тебе не сделать этого? Что же тут неосуществимого?

— Пока я всего лишь доказал, что на понимание принципов существования Галактического сообщества не уйдет бесконечного времени. Но если окажется, что на его изучение уйдет миллиард лет, это, можно считать, неосуществимо. Ничем не лучше бесконечности.

— И что, именно столько нужно времени? Миллиард лет?

— Я не сумел определить точно, сколько лет уйдет, но никак не меньше миллиарда. Я эту цифру не с потолка взял.

— И все-таки, ты в этом не уверен окончательно.

— Пытался определить.

— Но не определил.

— Нет, не определил.

— А как университетская библиотека? Ничем не помогла? — спросил Челвик, бросив взгляд на Дорс.

— Увы, — покачал головой Селдон.

— Ну, а Дорс ничем помочь не может?

Дорс вздохнула:

— Я в этом ничего не понимаю, Четтер. Я могу только предложить подходы. Если Гэри следует моему совету, но ничего не находит, что же я могу поделать.

Челвик встал.

— Раз так, то в Университете торчать нет никакого смысла. Я должен как следует подумать, где тебя поместить.

Селдон подался вперед и тронул Челвика за рукав.

— Но у меня есть идея.

Челвик посмотрел на Селдона в упор — не то удивленно, не то подозрительно.

— Да? И когда же она родилась? Только что?

— Нет. Эта мысль вертелась у меня в голове несколько дней, еще до того, как я вышел на поверхность. Приключение несколько выбило меня из колеи, но ты спросил про библиотеку, и я вспомнил.

Челвик снова уселся на стул.

— Говори, что за идея, если, конечно, не собираешься обрушить на меня поток формул.

— Никаких формул, не бойся. Просто, когда я читал книги по истории, занимаясь в библиотеке, я заметил, что в прошлом жизнь Галактического сообщества текла как-то проще. Двенадцать тысячелетий назад, когда Империя только создавалась, в Галактике насчитывалось всего около десяти миллионов обитаемых миров. А двадцать тысячелетий назад в союз доимперских королевств входило и того меньше — десять тысяч миров. Чем глубже в прошлое, тем сильнее уменьшается численность сообщества. Вероятно, так можно добраться до одного-единственного мира, того самого, легендарного, о котором ты мне говорил, Челвик.

— Стало быть, — сказал Челвик, — ты считаешь, что, оперируя более малочисленным, менее сложным сообществом, ты мог бы продвинуться в психоистории?

— Да, мне так кажется.

— И тогда, — радостно подхватила Дорс, — если тебе удастся применить законы психоистории к малочисленному сообществу прошлого и экстраполировать результаты исследования на тысячу лет вперед, ты сможешь проверить, верно ли выбрал точку отсчета. Настоящее время к твоим услугам.

Челвик холодно покачал головой.

— Предсказание событий тысячного года Галактической Эры? Нечистый эксперимент. Ты будешь испытывать бессознательное воздействие имеющихся у тебя знаний о том, что есть на самом деле, и невольно будешь подбирать для уравнений такие величины, чтобы получить нужный ответ.

— Не думаю, — возразила Дорс. — Прежде всего, мы не так уж досконально знаем, что происходило в тысячном году Галактической Эры. Придется здорово покопаться. Ведь это было одиннадцать тысячелетий назад.

— Что ты хочешь сказать, Дорс? — взволнованно спросил Селдон. — Что значит — «не так уж досконально»? Разве тогда не было компьютеров?

— Были, конечно.

— Ну так в чем дело? Банки памяти, записи свидетельств современников. За тысячный год должны быть точно такие же записи, как за нынешний, двенадцатитысячный.

— Теоретически — да, но на деле… Ой, Гэри, я уже начала за тобой повторять. В общем, записи за тысячный год получить возможно, но неосуществимо.

— Хорошо усвоила, Дорс, но только когда я так говорю, я имею в виду математику. Не понимаю, какое отношение это может иметь к историческим отчетам.

— Отчеты не вечны, — защищаясь, ответила Дорс. — Банки памяти могут быть уничтожены, захвачены противником в процессе конфликтов, могут быть просто утрачены с течением времени. Любой бит памяти, любой отчет, к которому долгое время не обращаются, со временем переходит в разряд накопившихся информационных шумов. Говорят, примерно треть из всех отчетов, хранящихся в Имперской Библиотеке — сущий хлам, но принятые там порядки не позволяют взять и выбросить эти отчеты. А другие библиотеки не так ортодоксальны. В Стрилинге, к примеру, каждые десять лет проводится инвентаризация, и материалы, не пользующиеся спросом, подлежат уничтожению. Конечно, те отчеты, которые часто читают, которые существуют во многих экземплярах в библиотеках различных миров, как в государственных, так и в частных, хранятся тысячелетиями, и поэтому ключевые события Галактической истории остаются общеизвестными даже в тех случаях, если они происходили в доимперские времена. И все-таки, чем дальше в прошлое, тем меньше вероятности, что записи сохранены.

— Просто не верится! — воскликнул Селдон, — А я считал, что как только отчет приходит в негодность, с него тут же снимаются копии. Как же можно давать знаниям исчезнуть?

— Нежелательные знания — это бесполезные знания: — ответила Дорс. — Ты просто не представляешь себе, сколько времени; труда, стараний ушло бы на то, чтобы непрерывно ворошить этот бесполезный хлам.

— Но как же! А вдруг кому-то потребуется именно этот хлам?

— Раз в тысячу лет? Уволь, пожалуйста. Это нерентабельно. Даже в науке. Вот ты говорил о простейших уравнениях гравитации и сказал, что назвал их простейшими только потому, что время их выведения теряется в тумаке веков. Как же такое могло произойти? Разве твои соратники, математики, физики, не могли сберечь все данные и докопаться до тех времен, когда кто-то придумал эти уравнения?

Селдон промычал что-то нечленораздельное.

— Слушай, Челвик, моя идея такова: если углубляться в прошлое и рассматривать более примитивное сообщество, практическое применение психоистории становится более вероятным. Однако, объем знаний, оказывается, уменьшается гораздо быстрее, чем размеры сообщества, следовательно, применение психоистории становится менее вероятным. Такие вот дела.

— Между прочим, есть такой сектор — Микоген, — задумчиво проговорила Дорс.

— Это точно, — подхватил Челвик, бросив на Дорс понимающий взгляд. — Очень неплохое местечко для Селдона. Как я сам не додумался?

— Микоген? — ошарашенно переспросил Селдон, глядя по очереди то на Дорс, то на Челвика, — Что за Микоген? И где?

— Гэри, прошу тебя, я тебе потом расскажу. Надо собираться. Ты уедешь сегодня вечером.

32

Дорс уговорила Селдона немного поспать. Тронуться в путь им предстояло в то время, как в Университете гасили огни, так сказать — под покровом «ночи».

— А ты опять на полу уляжешься? — спросил Селдон.

Она пожала плечами.

— Кровать узкая, и если мы уляжемся вдвоем, мы оба не выспимся.

Селдон испытующе посмотрел на Дорс и сказал:

— Тогда на полу лягу я.

— Вот уж нет. Это же не я замерзала в снегу!

В общем, они так и не заснули. Погасили свет, стало тихо, вечный гул Трентора лишь слегка нарушал тишину. Селдон решил заговорить.

— Дорс… Я себя неловко чувствую. Я тебе столько хлопот доставил. Из-за меня ты от своей работы отвлекалась. Но… понимаешь, мне жаль прощаться с тобой.

— Зачем же прощаться? Я еду с тобой. Челвик хлопочет об отпуске для меня.

— Я не посмел бы просить тебя об этом.

— И не надо. Меня попросил Челвик, Я обязана беречь тебя. Ведь я так опростоволосилась, из-за меня ты попал в беду. Теперь должна реабилитироваться.

— Прошу тебя! Пожалуйста! Ты ни в чем не виновата!.. Правда, честно говоря, я действительно чувствую себя спокойнее, когда ты рядом. Если бы только я был уверен, что не мешаю тебе…

— Не мешаешь, Гэри, — нежно проговорила Дорс. — Спи, пожалуйста.

Селдон немного помолчал, потом спросил шепотом:

— Дорс, а ты уверена, что Челвик все сумеет организовать?

— Он — удивительный человек, — ответила Дорс. — У него полно связей — и здесь, в Университете, и где угодно. Раз он сказал, что может договориться и выбить мне бессрочный отпуск, значит, договорится. Он очень упрямый.

— Знаю… — вздохнул Селдон. — Знаешь, порой я задумываюсь: чего он от меня на самом деле хочет?

— Того, о чем говорит. Он фанатик, мечтатель.

— Похоже, ты его хорошо знаешь, Дорс.

— Да, очень хорошо.

— Близко?

Дорс фыркнула.

— Вот уж не знаю, о чем это ты, Гэри. Хорошо, я тебе отвечу прямо: нет, не близко. А вообще, какое тебе дело?

— Прости… — прошептал Селдон. — Просто, понимаешь, я боялся, что случайно, ненарочно перейду границу чужой…

— Собственности? Нет, это просто невыносимо. Давай-ка засыпай лучше.

— Дорс, прости, но я не могу заснуть. Ну, давай поговорим о чем-нибудь другом. Ну, хотя бы о Микогене. Почему вы решили, что мне там будет хорошо? Что он из себя представляет?

— Маленький сектор, население — не больше двух миллионов, если не ошибаюсь. Самое главное — народ там ужасно старомодный, следует древним традициям. Кроме того, судя по всему, там хранятся такие исторические документы, которые больше нигде днем с огнем не сыщешь. Очень может быть, именно в этих документах ты разыщешь такие сведения о доимперских временах, которые отсутствуют в ортодоксальных хрониках. Я вспомнила о Микогене именно из-за того, что в разговоре мы коснулись древней истории.

— А сама ты когда-нибудь видела эти записи?

— Нет. Не уверена, чтобы их вообще кто-то видел.

— Но как ты тогда можешь утверждать, что они существуют?

— Не могу и не утверждаю. Понимаешь, микогенцев считают кучкой выживших из ума идиотов, но мне кажется, что это далеко от истины. Они сами утверждают, что такие записи у них имеются, так что не исключено, что так оно и есть. Но учти, нам придется там держать язык за зубами. Микогенцы очень необщительны, замкнуты… Ну, а теперь постарайся все-таки уснуть, ладно?

В конце концов Селдон с горем пополам уснул.

33

Гэри Селдон и Дорс Венабили покинули Университет в три часа пополуночи. Селдон понял, что главной в экспедиции будет Дорс. Ну что ж, в конце концов, она знала Трентор лучше его — ведь она пробыла здесь на два года дольше. Она была близкой подругой Челвика (но насколько близкой — этот вопрос не давал ему покоя) и, наверное, лучше понимала его замыслы и распоряжения.

Беглецы закутались в легкие плащи с прилегающими капюшонами, Мода на такие плащи в Университете долго не продержалась и прошла давным-давно. Но как бы смешно ни выглядели Дорс и Селдон, такая одежда сейчас как нельзя лучше подходила к случаю — узнать их было невозможно, по крайней мере, с первого взгляда.

— Не исключено, — сказал Челвик, — что переделка, в которую ты попал наверху, Селдон, сущая чепуха и никакие шпионы за тобой не гоняются, но на всякий случай надо приготовиться к худшему.

— А ты разве с нами не поедешь? — взволнованно спросил Селдон.

— Хотел бы, — вздохнул Челвик, — но, увы, не могу надолго отлучаться с работы, чтобы не вызвать лишних подозрений. Ясно?

Селдон только вздохнул. Ясно, чего уж там.

Скоро они добрались до станции экспресса и быстро разыскали свободный вагончик. Надо сказать, Селдон был не на шутку удивлен тем, что в столь ранний час на станции оказались пассажиры. «А вообще-то это хорошо, что есть пассажиры, — подумал он. — А то мы смотрелись бы подозрительно».

Потянулись бесконечные кварталы и площади. Длинная вереница вагончиков летела по монорельсовой дороге, влекомая электромагнитным полем.

Мимо пролетали жилые дома — не сказать, чтобы очень высокие, но теперь Селдон знал, как глубоко уходят под землю их этажи. Но зачем строить высотные дома здесь, где урбанизированная территория простиралась на десятки квадратных километров? Сорок миллиардов человек запросто могли разместиться на такой площади безо всяких небоскребов. Экспресс пролетал мимо незастроенных участков. Многие из них зеленели растительностью — парки, в основном. Предназначения некоторых зданий Селдон угадать не мог. Фабрики? Офисы? Кто знает? Вот этот громадный цилиндр — что это такое? Может быть, в нем хранятся запасы еды? Очень может быть, ведь Трентор в них наверняка нуждается. Может быть, собирают осадки, выпадающие на поверхности, фильтруют и хранят? Наверное.

Однако вскоре размышления Селдона были прерваны.

— Подъезжаем, — пробормотала Дорс, встала и взяла Селдона за руку.

Выйдя из экспресса, они принялись изучать указатели. Их была целая куча, и Селдон растерялся. Значки, буквы… Наверное, коренному тренторианцу все было бы ясно, но Селдону пиктограммы ровным счетом ничего не говорили.

— Сюда, — твердо объявила Дорс.

— Куда — «сюда»? Откуда ты знаешь?

— Вот, смотри, видишь? Два крылышка и стрелка.

— Два крылышка? Где? А-а-а.

А он подумал, что это — перевернутое «W» — на крылышки смахивало слабо.

— Почему бы словами не написать? — пробурчал Селдон.

— Слова везде разные. То, что здесь означает «самолет», на Цинне окажется «лифтом», а в других местах — «планером», а еще где-то — «пике». А это — общегалактический символ воздухоплавательного судна, всем понятный. Разве на Геликоне им не пользуются?

— Не сказал бы. Геликон, понимаешь ли, мир, который детально крепко держится за свои традиции. Там боятся, как бы в нашу жизнь не внедрилось слишком много чужого.

— Вот! — глубокомысленно проговорила Дорс. — Вот от чего должна плясать твоя психоистория. Ты мог бы доказать, что при наличии огромного числа диалектов использование общегалактических символов может стать объединяющей силой.

— Ничего не выйдет, — вздохнул Селдон, шагая рядом с Дорс по пустым сумрачным переходам и размышляя о том, какова на Тренторе преступность и не попали ли они сейчас в район, где она выше, чем в других местах. — Можно разработать уйму законов существования того или иного явления, но это не даст возможности сделать обобщающие выводы. Вот что имеется в виду, когда говорят, что система может быть описана с помощью модели столь же сложной, как сама система… Дорс, так мы идем к воздухоплавательному судну?

Дорс остановилась и удивленно уставилась на Селдона.

— А куда же? Если на указателе обозначен аэропорт, ты думаешь, мы придем на площадку для гольфа? Ты что, боишься самолетов, как многие тренторианцы?

— Да нет, с чего ты взяла? На Геликоне часто летают и полно самолетов. Просто когда Челвик вез меня в Университет, он отказался от этого вида транспорта и сказал, что, полети мы самолетом, за нами будет легче проследить.

— Это потому, что тогда твои враги знали, где ты находишься. И потом, я думаю, что Челвик говорил о коммерческих авиалиниях. Теперь же, по идее, о твоем местопребывании никто и догадываться не может, и полетим мы из маленького, не слишком популярного аэропорта, и к тому же — на личном самолете.

— И кто же пилот?

— Друг Челвика, по всей вероятности.

— Думаешь, ему можно доверять?

— Почему же нельзя, если он — Друг Челвика?

— Похоже, ты просто безгранично веришь Челвику, — буркнул Селдон.

— Просто не знаю человека, у которого со здравым смыслом дело обстояло бы лучше, чем у него, — ответила Дорс, не поддаваясь на провокацию. Сомнения Селдона не развеялись.

— Вон он, самолет, — проворчал он.

Самолет был маленький, какой-то хрупкий на вид. Рядом с ним стоял мужчина невысокого роста, одетый по-тренториански ярко.

— Мы «психо», — отрекомендовалась Дорс.

— Очень приятно. «История», к вашим услугам, — ответил пилот.

Войдя следом за ним в кабину, Селдон шепотом спросил у Дорс:

— Кто придумал этот пароль?

— Челвик, — ответила Дорс.

— Вот уж никогда не подумал бы, что у него есть чувство юмора! Он всегда такой угрюмый.

Дорс только улыбнулась в ответ.

Глава восьмая Протуберанец

Протуберанец Четырнадцатый — правитель Сектора Микоген древнего Трентора,…О нем, как и о других правителях этого отсталого сектора, достоверных сведений крайне мало. Его роль в истории связана исключительно со встречей с Гэри Селдоном во время Бегства…

Галактическая энциклопедия

34

В салоне самолета было всего два сиденья. Как только Селдон занял свое место, кресло мягко запрокинулось назад, на ноги и грудь опустился плотный чехол, а на голову — шлем, закрывший лоб и уши. С трудом повернув голову влево, Селдон увидел, что Дорс подверглась той же процедуре.

Пилот занял свое место в кабине и, вертя какие-то рычажки на пульте, сообщил:

— Эндор Леваниан, к вашим услугам. Не волнуйтесь. При взлете будет значительное ускорение, поэтому придется немного потерпеть. Как только наберем высоту, шлем и чехол можно будет убрать. Мне можете не представляться. Ваши имена меня не интересуют.

Развернувшись на своем вертящемся кресле, он вытянул губы трубочкой и весело спросил:

— Ну что, молодежь, струсили маленько, а?

— Я родом не с Трентора и привыкла к самолетам, — небрежно ответила Дорс.

— Я тоже, — несколько оскорбленно буркнул Селдон.

— Ну что ж, молодежь, это замечательно. Правда, самолет не из тех, к которым вы привыкли. Не думаю также, чтобы вы летали ночью, но, как я посмотрю, ребята вы не робкого десятка.

Пилот тоже пристегнулся и надел шлем, но руки у него остались свободными.

Заработал двигатель. Шум его нарастал, становясь все громче и пронзительнее. Ничего особенно неприятного в нем не было, но Селдон поморщился и помотал головой. Ничего хорошего из этого не вышло — шум никуда не делся, а вот шлем плотнее прижался к голове.

Вскоре самолет вспрыгнул (иного слова Селдон просто не мог подобрать) в воздух, Селдона отбросило назад и вжало в спинку сиденья.

Селдон в страхе смотрел вперед. В ветровом стекле кабины пилота он увидел стену. Она круто шла вверх, и вскоре в ней обозначилось круглое отверстие. Совсем как в тот день, когда Селдон с Челвиком летели в воздушном такси. Фюзеляж самолета без труда прошел бы сквозь отверстие, но крылья, крылья!

Селдон скосил глаза вправо и успел заметить, как правое крыло дрогнуло и убралось внутрь фюзеляжа.

Самолет нырнул в отверстие, его подхватило электромагнитное поле и понесло вдоль по освещенному туннелю. Самолет летел плавно, время от времени раздавалось тихое потрескивание. «Видимо, это работают электромагниты, вмонтированные в стены», — решил Селдон.

В туннеле они летели минут десять, не больше, и вскоре самолет вынырнул оттуда и устремился в ночное небо.

Скорость самолета сразу упала, Селдон по инерции наклонился вперед и уперся грудью в край чехла.

Однако давление быстро снизилось, и чехол убрался под пол, а голова освободилась от шлема.

— Ну как вы там, молодежь? — ласково поинтересовался пилот.

— Еще не понял, — ответил Селдон. — Дорс, ты как? В порядке?

— В полном, — отозвалась Дорс. — У меня, правда, такое впечатление, что мистер Леваниан решил проверить, вправду ли мы нездешние. Я права, мистер Леваниан?

— Кое-кому нравятся острые ощущения, — пожал плечами Леваниан. — Или вы не любительница?

— В разумных пределах, — ответила Дорс, а Селдон добавил:

— Конечно, как все.

Пилоту Селдон сказал:

— Вы бы не подшучивали так над нами, сэр, если бы попали в положение, когда у вашего самолета вдруг отвалились крылья.

— Это невозможно, сэр. Я же сказал вам, что самолет у меня не совсем обычный. Крыльями управляет компьютер. Можно менять их длину, ширину, наклон, геометрию, приспосабливать все параметры к скорости самолета, скорости и направлению ветра, температуре воздуха и ко многим другим переменным. Крылья не отвалятся, будьте спокойны, если только не развалится сам самолет.

Шлеп, шлеп — застучали по иллюминатору капли.

— Дождь пошел, — сообщил Селдон.

— Дело житейское, — небрежно ответил пилот.

Селдон приник к стеклу. Лети они сейчас над Геликоном, да и над любым другим миром, внизу были бы видны огни. А над Трентором — тьма непроглядная. Хотя… вот мелькнул огонек. Похоже на маяк. Может быть, в самых высоких точках на поверхности ставили маяки?

Дорс, как всегда, заметила любопытство и беспокойство Селдона. Она накрыла его руку ладонью и тихонько проговорила:

— Гэри, я уверена, пилот знает свое дело.

— Дорс, мне хотелось бы верить, что это так, но, — Гэри немного повысил голос, — было бы очень мило, если бы он поделился с нами своим опытом.

— Не возражаю, — откликнулся пилот. — Для начала сообщаю, что в данное время происходит набор высоты, и через пару минут мы поднимемся над облаками. Там, естественно, никакого дождя и в помине не будет, и станут видны звезды.

Обещание пилота незамедлительно сбылось. Мелькнули последние клочья облаков, загорелись отдельные звезды, а как только пилот погасил огни в кабине и в салоне, лишь светились шкалы кое-каких приборов — звезды усыпали ночные небеса.

— Впервые за два года вижу звезды… — восхищенно проговорила Дорс. — Как прекрасно! Такие яркие, и как много!

— Трентор расположен ближе к центру Галактики, чем многие другие миры, — объяснил пилот.

А Селдон просто онемел от восторга — такие ночные небеса на Геликоне могли присниться только во сне.

Не отводя глаз от чудесного вида за иллюминатором, Селдон в конце концов справился с охватившим его восхищением и перевел разговор на более житейскую тему.

— А как вы узнаете, куда летите, мистер Леваниан?

— Это не так-то просто, — пилот крякнул. — Однако кое-какая уверенность имеется. К цели меня ведет определенный диапазон микроволн. Я стартую, более или менее приблизительно выбрав направление, а мой компьютер уточняет курс, который, конечно, нужно заранее верно запрограммировать. А дальше — все как по маслу. Если встретится опасность, препятствие, компьютер поднимет машину выше или повернет в сторону, а потом опять положит на курс. Но сейчас ночь, и особых помех быть не должно.

— А если метеорит?

— Один шанс из миллиарда, а то и меньше. Ну, уж если против нас ополчится космическая артиллерия, что поделаешь? Полная безопасность — недостижимый идеал.

— Как мы спокойно летим, — заметила Дорс.

— Да, действительно, — согласился Селдон. — Что у вас за двигатель, мистер Леваниан?

— Микрофузионный, реактивный.

— А я и не знал, что микрофузионные самолеты уже в ходу. О них столько разговоров было, а оказывается…

— Их пока немного, — объяснил пилот. — Пока они есть только на Тренторе и принадлежат исключительно большим правительственным шишкам.

— У Императора есть такой? — спросил Селдон.

Пилот покачал головой.

— Император никогда не путешествует. Уж это вам должно быть известно.

Селдон нахмурился.

— Да, как это я забыл? Наверное, дорогое удовольствие?

— Очень дорогое, сэр.

— Во сколько же оно обошлось мистеру Челвику?

— Оно ему ни гроша не стоило, Мистер Челвик в хороших отношениях с компанией, которая владеет такими самолетами.

Селдон понимающе кивнул.

— А почему, — спросил он немного погодя, — микрофузионных самолетов так мало?

— Ну, во-первых, сэр, это дорого. А во-вторых, тех, которые уже выпущены, хватает за глаза. Спрос, что называется, удовлетворен.

— Можно было бы поднять спрос, если бы был налажен выпуск более вместительных машин.

— Отчего же… наверное, да только пока компании не удается произвести более мощных микрофузионных двигателей.

Селдон тут же вспомнил о сетованиях Челвика по поводу замедления темпов внедрения изобретений и пробормотал:

— Упадок…

— Что-что? — переспросила Дорс.

— Так, ничего, — покачал головой Селдон. — Просто припомнил кое-что из того, о чем мне говорил Челвик.

Взглянув на звезды, он спросил у пилота:

— Мы летим на запад, мистер Леваниан?

— Попали в точку. Как догадались?

— Просто решил, что, лети мы на восток, мы бы уже должны были увидеть рассвет.

А рассвет, летевший вслед за самолетом, все-таки нагнал его, и вскоре кабину озарили лучи солнца — настоящего солнца.

Но этой радости не суждено было продлиться долго: самолет нырнул вниз и оказался в слое облаков. Вспышки золота и синевы исчезли, и за стеклами иллюминаторов потянулся сплошной серый туман. Но ни Селдон, ни Дорс не жаловались на судьбу — ведь им посчастливилось хотя бы несколько мгновений насладиться настоящим теплом и светом солнца!

Но вот облака остались позади, и перед взорами путешественников предстала во всей красе поверхность Трентора. Она оказалась именно такой, о какой рассказывала Селдону Клозия — рощицы и травянистые пустоши.

И снова ни Дорс, ни Селдону не удалось надолго углубиться в созерцание пейзажа. Перед ветровым стеклом появилось отверстие, надпись над которым гласила: «Микоген».

Самолет сложил крылья и нырнул в отверстие.

35

Приземлились они в аэропорту, который оказался совершенно безлюдным. Пилот пожал руки Гэри и Дорс, забрался в кабину, поднял машину в воздух, и она тут же исчезла в отверстии. Оставалось, по-видимому, только ждать. Скамеек вокруг было такое количество, что тут могло рассесться не меньше сотни человек, но никого не было, кроме Селдона и Дорс. Аэропорт представлял собой прямоугольную площадку, огороженную высокими стенами — столь высокими, что в них без труда могло разместиться множество туннелей для приема самолетов и их вылета, но на поле было пусто — ни людей, ни самолетов. Тишина и безлюдье — очень непохоже на Трентор.

Селдона это здорово смутило. Поглазев по сторонам, он обернулся к Дорс и спросил:

— Что мы здесь будем делать? Ты знаешь, куда идти?

Дорс покачала головой.

— Челвик сказал, что нас встретит Протуберанец Четырнадцатый. Больше я ничего не знаю.

— Как-как? Протуберанец Четырнадцатый? Это еще что такое?

— Человек, по всей вероятности. Только я не поняла, мужчина это или женщина.

— Ну и имечко! Странное, я бы сказал.

— Знаешь, это зависит от тебя. Тебе оно, конечно, может казаться странным. А меня, например, по имени часто принимают за мужчину.

— Вот уж глупо! — фыркнул Селдон.

— Ничего глупого. По имени догадаться невозможно. Мне говорили, что в других мирах так частенько называют мальчиков.

— Никогда не встречал мужчин с таким именем.

— Это потому, что ты мало путешествовал по Галактике. Я знавала многих с именем «Гэри», и даже одну женщину — представь себе. Писалось ее имя, правда, иначе, но произносилось именно так. А в Микогене, насколько я припоминаю, личных имен вообще нет, одни фамилии и номера.

— Но… «Протуберанец» — это и на фамилию как-то не похоже!

— Ну и что? У нас, в Цинне, например, «Дорс» на древнем диалекте означает «весенний дар».

— Тебя так назвали потому, что ты родилась весной?

— Вовсе нет. Я родилась в середине лета, и мои родители назвали меня так из-за того, что им понравилось, как звучит это имя, вот и все.

— В таком случае. Протуберанец…

— Так меня зовут, варвар… — прозвучал низкий, суровый голос.

Селдон испуганно обернулся вправо. Автомобиль подъехал так тихо, что ни он, ни Дорс не услышали. Машина была громоздкая, старомодная, напоминала почтовый фургон. За рулем сидел высокий, тощий старик, державшийся, невзирая на возраст, очень бодро. С помпезной величественностью он открыл дверцу и ступил на мостовую.

Одет он был в длинную, до пят, белую тунику с широченными рукавами, присобранными на запястьях. Босые ноги были обуты в легкие сандалии. Крупная, красивая голова старика сверкала лысиной.

— Приветствую вас, варвары! — провозгласил старик.

Автоматически откликаясь на его архаическое приветствие, Селдон поклонился:

— Приветствуем и вас, сэр.

Не в силах скрыть удивления, он спросил:

— А откуда вы появились?

— Оттуда, — махнул рукой старик. — Через ворота. Они закрылись за мною. Вы даже не смотрели в ту сторону.

— Да, не смотрели. Но мы и не знали, честно говоря, куда смотреть и чего ждать. Да и теперь не знаем.

— Варвар по имени Четтер Челвик оповестил Братьев о прибытии двоих варваров. Он просил позаботиться о вас.

— Значит, вы знакомы с Челвиком?

— Знакомы. Он оказал нам услугу. И поскольку он, достойнейший из варваров, оказал нам услугу, мы должны отплатить ему услугой. Немногие попадают в Микоген, немногие покидают его. Я должен обеспечить вашу безопасность, предоставить вам жилье, проследить за тем, чтобы вам не мешали. Здесь вам будет хорошо.

— Благодарим вас. Протуберанец Четырнадцатый, — склонила голову Дорс.

Протуберанец неприязненно взглянул на Дорс.

— Обычаи варваров мне ведомы, — презрительно проговорил он. — Я знаю, что у вас женщина имеет право говорить первой и не ждать, когда к ней обратятся. Поэтому я не в обиде. Я только бы попросил женщину быть осмотрительнее с Братьями. Не все наши так хорошо знают ваши обычаи.

— Вот как? — вскинула брови Дорс. Кто-кто, а она явно обиделась.

— Именно так, — подтвердил Протуберанец. — И когда мы наедине, необязательно называть мой порядковый номер. «Протуберанец» — этого будет вполне достаточно. Теперь же я попрошу вас проследовать со мной, дабы я смог поскорее покинуть это место, представляющееся мне невыносимо варварским. Я себя здесь чувствую неудобно.

— Все не против чувствовать себя удобно, — возразил Селдон. — И мы отсюда никуда не уйдем, покуда вы не заверите нас в том, что нас не станут принуждать соблюдать ваши традиции и этикет, к которым мы не привыкли. А мы привыкли к тому, что женщина говорит тогда, когда ей вздумается. Если вы решили предоставить нам безопасность и покой, покой должен быть не только физическим, но и психологическим.

Протуберанец недовольно уставился на Селдона.

— Ты нагл, юный варвар. Твое имя?

— Я Гэри Селдон, с Геликона, Моя спутница — Дорс Венабили из Цинны.

Когда Селдон назвал свое имя, Протуберанец слегка наклонил голову, но никак не отреагировал на имя Дорс.

— Я поклялся, — сказал он, — варвару Челвику, что ты будешь в безопасности, значит, так оно и будет, и я сделаю все возможное, чтобы эта женщина, твоя спутница, тоже была в безопасности. Если она желает выказывать непокорство, это ее дело, я постараюсь, чтобы она не пострадала за это. Однако одно условие вам придется выполнить.

Указав на головы Селдона и Дорс, он сообщил:

— Вот это надо будет убрать.

— Что именно? — поинтересовался Селдон.

— Волосы, — презрительно скривился Протуберанец.

— Вы предлагаете нам выбрить головы, как у вас? Ну уж нет!

— Моя голова не выбрита, варвар Селдон, Как только я достиг совершеннолетия, я подвергся обряду депиляции, как и все Братья, как и все женщины.

— Ну, если речь идет о депиляции, тогда тем более нет.

— Варвар, я не говорю ни о бритье, ни о депиляции. Я прошу лишь о том, чтобы ваши волосы были покрыты, когда вы — среди нас.

— Это как?

— Я привез для вас шапочки, дабы вы могли покрыть ваши головы. Они снабжены полосками, которые прикроют надглазную растительность… ах да: вспомнил — брови. Вы будете носить эти шапочки, будучи рядом с нами. И конечно же, варвар Селдон, тебе придется бриться ежедневно, а то и чаще, если понадобится.

— Но ради чего все это?

— Мы считаем растительность на голове возмутительной и позорной.

— Но вы, безусловно, должны знать, что никто в Галактике так не считает!

— Мы знаем. И тем из нас, кто общается с варварами, приходится волей-неволей взирать на эту растительность. Мы страдаем, но смотрим, однако было бы несправедливо и жестоко заставлять всех Братьев созерцать то, что, на наш взгляд, оскорбительно.

— Ну, хорошо, Протуберанец, хорошо, — проворчал Селдон. — Но скажите, я хочу понять… Рождаетесь вы, как все, с волосами на голове и, как я понял, до совершеннолетия носите их. Так? Зачем же их потом удалять? Это просто обычай, или за этим кроется что-то рациональное?

Старик-микогенец гордо ответил:

— Депиляция, варвар, показывает юноше, что он стал взрослым, а взрослые после этого уже никогда не забывают, кто они, и помнят, что все остальные — варвары.

Не дождавшись ответа на свою тираду (честно говоря, Селдон и не нашелся, что ответить), Протуберанец вытащил из потайного кармана пригоршню кусочков разноцветного пластика, пристально разглядел лица новых знакомых и протянул им шапочки.

— Цвета должны подойти, — сказал он. — Никто, конечно, не поверит, что вы прошли депиляцию, но зато вы никого не оскорбите своим видом.

Протуберанец подошел к Селдону и показал, как надеть шапочку.

— Прошу тебя, варвар Селдон, надень ее. Поначалу будет казаться, что это трудно, но потом ты привыкнешь.

Селдон напялил шапочку, но она все время сползала с головы.

— Начни с бровей, — посоветовал Протуберанец и уже протянул было руки, чтобы помочь.

— Может, поможете, правда? — улыбнулся Селдон.

Протуберанец отшатнулся в ужасе.

— Нет! Это немыслимо! Тогда я коснусь волос!

В конце концов Селдон с горем пополам натянул шапочку, вняв совету Протуберанца. Дорс справилась с шапочкой в два счета.

— А как ее снимать? — поинтересовался Селдон.

— Потянуть за краешек в любом месте. Вообще ты сам поймешь, что и надевать шапочку, и снимать гораздо легче, если немного подстричься.

— Нет уж, я лучше помучаюсь, — отшутился Селдон и, обернувшись к Дорс, утешил ее: — А ты все такая же хорошенькая, Дорс, тебе даже идет, правда характера в лице стало чуть меньше.

— Он никуда не делся, весь при мне, — заверила его Дорс. — Не горюй, привыкнешь ко мне вот такой, лысой.

— Не хочу, — прошептал Селдон. — Не хочу привыкать и надеюсь, мы не пробудем здесь слишком долго, чтобы пришлось.

Протуберанец надменно отвернулся, не желая слушать, о чем шепчутся варвары.

— Если вы сядете в мою машину, — проворчал Он, — я отвезу вас в Микоген.

36

— Честно говоря, — призналась Дорс, — я не верю, что я на Тренторе.

— Надо понимать, что ты ничего подобного раньше не видела? — спросил Селдон.

— Я ведь всего два года на Тренторе, и из Университета почти никуда не выбиралась. Так что путешественницей меня не назовешь. Бывала, конечно, кое-где, кое-что слышала, но такого… обезличивания… — прошептала она.

Протуберанец вел машину ровно и неторопливо. По пути им встречались другие автомобили. Лысины водителей поблескивали в лучах огней.

Улица была застроена трехэтажными домами. Все они были на одно лицо. Все улицы пересекались под прямым углом, все кругом было серое, безликое.

— Скучно, — пробормотала Дорс. — Как скучно…

— Уравниловка, — прошептал в ответ Селдон. — Наверное, все это для того, чтобы ни один из Братьев не мог похвалиться перед другими.

На улице было довольно много пешеходов. Тротуары не двигались, не слышалось шума экспресса.

— Похоже, — предположила Дорс, — те, что в сером, — женщины.

— Трудно сказать, — пожал плечами Селдон. — Все в балахонах, все бритоголовые.

— Да, но те, что в сером, посмотри — они или парочками или вместе с теми, кто в белом. Те же, что в белом, ходят и поодиночке, а Протуберанец — в белом.

— Может, ты и права, — кивнул Селдон. — Сейчас спросим. Протуберанец, я хочу полюбопытствовать…

— Хочешь — спрашивай, но не жди, что я отвечу.

— Мы, похоже, проезжаем жилые районы. Тут ни вывесок, ни промышленных предприятий…

— Наше сообщество — крестьянское. Мы занимаемся только земледелием. Откуда ты родом, если тебе это неведомо?

— Вы прекрасно знаете, что я нездешний, — огрызнулся Селдон. — На Тренторе я всего пару месяцев.

— Все равно.

— Вы говорите, что заняты земледелием. Но пока нам не встретилось ни единой фермы.

— Они внизу, — коротко ответил Протуберанец.

— Значит, здесь только жилые районы?

— Да, здесь и кое-где еще. Мы такие, какие есть. Все Братья со своими семьями обитают в одинаковых жилищах, каждая когорта живет в коммуне, ничем не отличающейся от других, у всех — одинаковые машины, и все Братья водят их сами. У нас нет слуг, никто не живет за счет труда других. Никто не имеет права никем командовать.

Селдон движением бровей напомнил Дорс о том, что недавно сказал шепотом, и, обратившись к Протуберанцу, спросил:

— Однако кто-то у вас одет в серое, а кто-то — в белое. Это как понимать?

— Это надо понимать так, что одни из людей — Братья, а другие — Сестры.

— А мы?

— Ты — варвар и наш гость. Ты и твоя… — Протуберанец запнулся, — …твоя спутница не обязаны перенимать все обычаи Микогена. Но тебе придется носить белый балахон, а твоей спутнице — серый, а жить вы будете в жилище, предназначенном для гостей. От наших жилищ оно ничем не отличается.

— Равенство для всех… восхитительный идеал! Но ведь вас, наверное, становится все больше? Как же быть? Резать все тот же пирог на более мелкие кусочки, чтобы всем досталось?

— Нас не становится больше. Мы не можем себе этого позволить, Тогда нам понадобилось бы расширять территорию нашего обитания, а это пришлось бы не по нраву соседним варварам, или мы были бы вынуждены жить хуже, чем сейчас.

— Ну, а если… — начал было Селдон, но Протуберанец резко оборвал его.

— Хватит, варвар Селдон. Я предупредил тебя: я не обязан отвечать. Мы пообещали нашему другу, варвару Челвику, обеспечить тебе безопасность, покуда ты не станешь вмешиваться в нашу жизнь. Это мы сделаем, но не более того. Любопытство позволительно, но, если оно переходит границы, мы можем выйти из себя.

Сказано это было таким тоном, что у Селдона пропало всякое желание задавать вопросы. Челвик явно не все рассказал о Микогене, разбавил, так сказать, краски.

А ведь Селдону нужна была не только безопасность. Не только и не столько. Еще ему нужны были знания, и если он их не раздобудет, оставаться тут не имеет никакого смысла.

37

Селдон без особого удовольствия разглядывал предоставленные им комнаты. Квартирка была крошечная, но при этом в ней имелась изолированная кухня и малюсенькая, но опять-таки изолированная, ванная. Две узкие кровати, два гардероба, стол, два стула,короче — все необходимое для жизни в спартанских условиях.

— На Цинне у нас тоже были изолированные кухня и ванная, — с ностальгическим удовольствием проговорила Дорс.

— Я не могу этим похвастаться, — вздохнул Селдон. — Геликон — планета небольшая, но я жил в современном городе. Изолированные кухни и ванные — по-моему, это жутко неэкономно. Ну, еще в гостинице — туда-сюда, но в целом районе — ты представь только, — сколько тут кухонь и ванных!

— Еще одно проявление равенства, вероятно, — предположила Дорс. — Никто не сражается за свободные кабинки и место у плиты. У всех все одинаковое.

— И ничего своего, между тем. Пойми, Дорс, я ничего не имею против в принципе и выделяться из общей массы не любитель. Но… видимо, мы должны были дать им понять, что нам нужны отдельные комнаты. Рядом, но отдельные.

— Уверена, ничего бы не вышло, — ответила Дорс. — Тут экономят пространство; они, судя по всему, и так расстарались. Как-нибудь устроимся, Гэри. Не дети же мы, в конце концов. Я не кисейная барышня, а ты не мальчик.

— Но ты не попала бы сюда, если бы не я.

— И что с того? Это так романтично. Настоящее приключение.

— Ну, хорошо. Какую кровать выбираешь? Советую занять ту, что поближе к ванной.

И Селдон уселся на другую кровать.

— И еще кое-что не дает мне покоя, — сообщил он. — Покуда мы здесь, мы — варвары. Ты, я и даже Челвик. Мы — из другого племени, не из их… как это он сказал? — когорт, что ли, и поэтому не имеем права совать нос в их дела… Но я просто обязан совать нос во все дела. Я сюда за этим и прилетел. Я хочу знать кое-что из того, что известно им.

— Или кажется, что известно, — уточнила Дорс со скепсисом истинного историка. — Я понимаю, у них есть легенды, сочиненные в незапамятные времена, но не уверена, что их можно принимать всерьез.

— Этого мы не узнаем, покуда не выясним, что это за легенды, А они не переведены на другие языки?

— Насколько мне известно, нет. Народ здесь варится в собственном соку. Это просто психоз какой-то, как они дорожат своей замкнутостью, обособленностью. Просто поразительно, как это Челвику удалось пробиться сквозь все заслоны.

— Значит, где-то есть дырочка, — усмехнулся Селдон. — Вспомни, Протуберанец удивился, даже вспылил, когда оказалось, что я не знаю, чем занимаются в Микогене, Из своих фермерских занятий они, похоже, секрета не делают.

— Но это невозможно утаить. Само название говорит за себя. Слово «Микоген» происходит из древнего выражения, означающего «производитель дрожжей». Мне так говорили, по крайней мере… Я не палеолингвист. Как бы то ни было, здесь действительно занимаются выращиванием самой разнообразной пищевой микроскопической продукции — в первую очередь, безусловно, дрожжей, а еще — водорослей, бактерий, многоклеточных грибков, и так далее.

— Ничего удивительного, — пожал плечами Селдон. — Во многих мирах разводят микрокультуру. Даже у нас на Геликоне этим занимаются.

— Но не так, как в Микогене. Это их конек. Методами они пользуются столь же древними, как название их сектора, и держат те в тайне — формулы питательных сред и тому подобное. Мало ли тут чего может быть? И все в секрете.

— Неужто?

— Представь себе. Главное, здесь производится белок и тонкие вкусовые приправы, так что здешняя продукция сильно отличается от той, что производится в других местах. Объем производства невелик, а цены сказочно высоки. Лично я никогда ничего из производящегося здесь не пробовала, и ты, думаю, тоже. Практически все отсюда уходит на стол к имперской верхушке и к богачам из других миров. Микоген настолько зависит от этих поставок, что ни для кого не делает секрета из того, что производителем этого замечательного питания является именно он, и никто другой.

— Значит, Микоген богат?

— Не беден, думаю, но подозреваю, что за богатством они не гонятся. Гонятся они за защитой. Имперские власти защищают Микоген, поскольку без него лишились бы деликатесных специй, придающих восхитительный вкус любому блюду. Вот и выходит, что Микоген зарабатывает себе право жить так, как ему хочется, и заноситься перед соседями. Дорс осмотрелась и сказала:

— Истинные аскеты. Ни головидения, ни книг.

— А у меня вроде бы одна книжка стоит в шкафу, — сообщил Селдон, потянулся, достал книгу, посмотрел на обложку, скривился и объявил:

— Поваренная книга.

Дорс взяла у него библиокассету и принялась нажимать кнопки. Система оказалась не совсем обычная, но довольно скоро загорелся маленький экран. Просмотрев несколько страниц, Дорс сказала:

— Да, тут есть кое-какие рецепты, но большей частью этот труд посвящен философским вопросам гастрономии.

Она выключила экран и повертела кассету в руках.

— Запаянная она, что ли? Непонятно, как вытащить одну кассету и вставить другую. Сканер на одну книгу? Вот тебе и экономия!

— А может, они думают, что и одной книги хватит, — предположил Селдон, поглядел на тумбочку, стоявшую между кроватями и сказал:

— Смотри-ка, какой-то приемник, а экрана нет.

— Наверное, они считают, что достаточно звука.

— Интересно, как он работает?

Селдон вертел приемник так и сяк, разглядывал со всех сторон.

— Ты когда-нибудь такой видела?

— Один раз. В музее. Не уверена, что точно такой. Тут, похоже, просто хранилище всяких древностей. Наверное, они окружают себя всякой рухлядью для того, чтобы отличаться от так называемых варваров. Из-за приверженности к старине и странных обычаев они становятся в чужих глазах чудаками и людьми второго сорта. Удивительный образчик парадоксальной логики.

Селдон еще немного повозился с приемником и воскликнул:

— Ой! Он включился. Только я ничего не слышу. Дорс взяла с тумбочки и поднесла к уху маленький плоский цилиндр.

— Там слышен какой-то голос, — сказала она немного погодя. — Возьми, послушай.

Селдон взял у нее приемник, приложил к уху…

— А, понятно! Он как наушник работает. Ой, как громко. Что? Понятно, вы меня слышите… Да, это наша комната… Какой номер? Не знаю, какой номер. Дорс, ты знаешь, какой у нас номер?

— Посмотри, там на приемнике какой-то номер написан. Может, это то, что им нужно?

— Может быть, — с сомнением в голосе ответил Селдон. — Вы слушаете? — спросил он у того, кто говорил с ним. — Тут написано: 6ЛТ — 3648А. Достаточно? Послушайте, скажите, где узнать, как правильно пользоваться этим устройством? Да, и кухней, заодно? Что вы хотите этим сказать: «все работает, как обычно»? Для меня это — пустые слова. Понимаете, я ведь… варвар и почетней гость. Я не знаю, что у вас значит — «как обычное… Да, простите за мой акцент. Что? Очень рад, что вы сразу поняли, что говорите с варваром… Меня зовут Гэри Селдон.

Гэри умолк и уставился на Дорс с невыразимой мукой, не отрывая наушника от уха.

— Сказал, что должен проверить. Наверное, сейчас скажет, что не нашел моего имени… О, вы меня нашли? Отлично. В таком случае помогите мне. Да. Да. Да, а как позвонить за пределы Микогена? Никак? А как разыскать, к примеру, Протуберанца Четырнадцатого? Ну, не его самого, так его помощника какого-нибудь, заместителя? Ага, ясно. Благодарю вас.

Не без труда оторвав наушник от уха, Селдон водрузил все устройство на тумбочку и сообщил:

— Они решают вопрос о том, кто нам покажет то, что можно показать, но этот человек не сказал, когда это произойдет. За пределами Микогена ни с кем связаться нельзя, по крайней мере, с помощью этой штуки. Значит, Челвика мы не разыщем, даже если он нам понадобится. А если я захочу связаться с Протуберанцем Четырнадцатым, придется поклониться в ножки целой шайке бюрократов. Может, тут и равенство, не знаю, но только и у равенства есть исключения. Конечно, никто ни за какие коврижки не признается, что исключения есть.

Взглянув на часы, Селдон прибавил:

— Знаешь, Дорс, читать поваренную книгу, и уж тем более — кулинарные эссе, я не намерен. Часы у меня стоят по университетскому времени, так что я не в курсе, можно ли сейчас по нынешним канонам улечься в постель, но мы почти всю ночь не спали, и я не против вздремнуть.

— Я тоже. Жутко устала.

— Вот и славно. А когда встанем, я хочу выпросить разрешения посетить дрожжевую плантацию.

— Тебе это интересно? — изумилась Дорс.

— Не слишком. Однако раз это — предмет их гордости, они хотя бы говорить об этом не откажутся. Стало быть, употреблю все свое очарование, заставлю их разговориться, а там, глядишь, и до легенд дело дойдет. Мне кажется, это я здорово придумал.

— Будем надеяться. Но не уверена, что микогенцев так уж легко перехитрить.

— Посмотрим, — упрямо проговорил Селдон. — Легенды эти я раздобуду во что бы то ни стало.

38

На следующее утро Гэри снова принялся названивать. Он был жутко зол, — в частности, из-за того, что страшно проголодался.

Попытка дозвониться до Протуберанца Четырнадцатого не удалась. Некто ответил, что его нельзя беспокоить.

— Почему? — недоуменно поинтересовался Селдон.

— Отвечать на этот вопрос я не обязан, — ответил холодный голос.

— Мы сюда прибыли не для того, чтобы сидеть взаперти, — так же холодно сказал Селдон. — И не для того, чтобы умирать с голоду.

— Уверен, у вас есть кухня и запас продуктов.

— Есть, — согласился Селдон, — но мы не знаем, как пользоваться кухонными устройствами и как готовить пищу — сырую ее есть, жарить, парить или…

— Не могу поверить, что все это вам неведомо…

Тут Дорс, которая во время разговора расхаживала по комнате, сделала попытку завладеть наушником, но Селдон предостерегающе поднес палец к губам и прошептал:

— Он не станет говорить, если услышит женский голос.

А в микрофон он сказал твердо и упрямо:

— Можете вы поверить или нет, для меня никакого значения не имеет. Вы немедленно пришлете сюда кого-нибудь, кто нам поможет, а если вы этого не сделаете, я пожалуюсь Протуберанцу Четырнадцатому, и вы поплатитесь, будьте уверены.

Однако угроза его возымела действие только через два часа. Селдон к этому времени был близок к истерике, а Дорс исчерпала все способы успокоить его.

А явился к ним молодой человек с веснушками на сияющей лысине. Не будь он лысым, он наверняка был бы рыжим.

Он принес какие-то кастрюльки и уже собрался было начать объяснять, как ими пользоваться, как вдруг занервничал и быстро повернулся к Селдону спиной.

— Варвар! — проговорил он дрожащим голосом. — У тебя шапочка съехала.

Селдон, который буквально кипел от злости, буркнул:

— Мне это нисколько не мешает.

Дорс урезонила его:

— Давай я поправлю, Гэри. Вот тут немного съехала, слева.

Селдон пробурчал:

— Можете обернуться, юноша. Как вас зовут, кстати говоря?

— Гром Пятый, — растерянно ответил микогенец, обернулся и подозрительно посмотрел на Селдона. — Я новообращенный. Я принес вам еду. Из моей кухни. Моя женщина приготовила.

Он поставил судки на стол. Селдон поднял крышку одного из них и пристрастно разглядел содержимое. Вскоре он изумленно сообщил Дорс:

— Представь себе, пахнет не противно.

— Представляю, — кивнула Дорс. — Мне нравится, как пахнет.

Гром смущенно промямлил:

— Остыло по дороге, наверное. Посуда должна быть у вас на кухне. Тарелки, вилки.

Дорс принесла все необходимое. После еды, обильной и довольно вкусной, Селдон сразу подобрел.

Дорс, поняв, что юноша чувствует себя неудобно в ее обществе, решила, что посуду уносить и мыть придется ей, и, как ей ни хотелось расслабиться после еды, удалилась на кухню. Немного повозившись с посудомойкой, она поняла, как с ней управляться, и принялась за дело.

А Селдон тем временем поинтересовался, который сейчас час в Микогене и был не на шутку потрясен.

— То есть — середина ночи? — удивленно спросил он у юноши.

— Именно так, варвар, — подтвердил Гром, — Поэтому-то и не удалось сразу удовлетворить твою просьбу.

Тут-то до Селдона дошло, почему нельзя было беспокоить Протуберанца. Он в красках представил себе, как Гром среди ночи будит свою супругу, чтобы та готовила еду для какого-то варвара, и ему стало нестерпимо стыдно.

— Прошу прощения, — смущенно пробормотал он. — Мы всего-навсего варвары и не знали, как обращаться с кухней и готовить еду. Не могли бы вы прислать кого-нибудь утром, чтобы нас этому научили?

— Самое большее, что я могу устроить, — торжественно пообещал Гром, — это прислать вам двоих Сестер. Прошу прощения за то, что тебе, варвар, предстоит вынести общение с женщинами, но только они умеют управляться со всеми этими вещами.

Дорс как раз в эту минуту вышла из кухни и, совершенно позабыв о своем месте в патриархате Микогена, радостно воскликнула:

— Как здорово, Гром! Пусть приходят! Так интересно познакомиться с Сестрами!

Гром испуганно взглянул на нее, но промолчал.

Селдон, поняв, что Гром попросту пропустил мимо ушей все, что сказала какая-то там женщина, повторил слова Дорс:

— Да, пусть приходят. Очень интересно было бы с ними познакомиться.

Гром незамедлительно просиял.

— Едва настанет новый день, я тут же пришлю их. Как только Гром удалился, Селдон радостно потер руки и сказал:

— А ведь Сестры — это, похоже, именно то, что нам нужно.

— Правда? И почему же, Гэри?

— Ну… понимаешь, мне кажется, если мы будем относиться к ним по-человечески, они проникнутся к нам законной благодарностью и расскажут о своих легендах.

— Если они их знают, — скептически фыркнула Дорс. — Что-то мне не верится, что микогенские женщины получают образование наравне с мужчинами… если тут вообще можно говорить о каком-то образовании.

39

Сестры явились часов через шесть. За это время Селдон и Дорс еще немного поспали, решив, что нужно приспособить свои биологические часы к местному времени.

Вошли Сестры робко, чуть ли не на цыпочках. Одеты они были в серые балахоны (которые, как выяснилось позднее, на микогенском диалекте именовались «кертлами») — мягкие, бархатистые, украшенные незатейливым, более темным орнаментом. Не сказать, чтобы вид у балахонов был отталкивающий, но они явно предназначались для того, чтобы скрыть все подробности фигуры. Головы у Сестер, естественно, были лысые, на лице — никакой косметики, Обе смущенно взглянули на Дорс, веки которой были немного подкрашены голубоватыми тенями, а губы чуть тронуты красной помадой.

«А как узнаешь, Сестры это или не Сестры никакие, а наоборот — Братья?» — мелькнула у Селдона озорная мысль.

Он незамедлительно получил ответ: Сестры поздоровались и представились.

Говорили они нараспев, высокими, мелодичными голосами. Селдон помнил суровый баритон Протуберанца и басок Грома и подумал, что, вероятно, женщин, для того, чтобы они отличались от мужчин, приучают тут говорить тонкими голосами и жеманничать.

— Я — Капелька Сорок Третья, — пропищала одна из Сестер. — А это — моя младшая сестра.

— Капелька Сорок Пятая, — поклонилась вторая Сестра. — Это самое распространенное имя в нашей когорте.

— Рада познакомиться с вами, — сказала Дорс. — Но скажите, как вас различать? Как к вам обращаться, когда вы вместе? Просто «Капелька» нельзя?

— Нет, — покачала головой Капелька Сорок Третья. — Когда мы вместе, нужно называть нас полными именами.

— Ну, а как насчет просто «Сорок Третьей» и «Сорок Пятой», дамы? — улыбнулся Селдон.

Они быстро взглянули на него, но ничего не ответили. Дорс тихо проговорила:

— Не надо, Гэри. Я сама.

Селдон отошел в сторону. Наверное, они молодые, незамужние, и им вообще нельзя говорить с мужчинами. Старшая казалась серьезнее младшей и, вероятно, была более пуритански настроена. Правда, пока было сказано всего несколько слов, брошен один-другой взгляд, и выводы делать было трудно, но кое-что Селдон для себя решил.

Дорс сказала:

— Беда в том, Сестры, что мы — варвары и не знаем, как обращаться с кухней.

— Ты хочешь сказать, что не умеешь готовить еду? — обескураженно и даже несколько презрительно спросила Капелька Сорок Третья. А Капелька Сорок Пятая с трудом сдержала смех. (Селдон понял, что вывод его был верен.)

— У меня когда-то была своя кухня, — объяснила Дорс, — но она была совсем другая, и потом, я не знаю, что это за продукты и как из них готовят.

— Это так просто! — воскликнула Капелька Сорок Пятая. — Мы тебе покажем!

— Мы приготовим для вас хороший и питательный завтрак, — сказала старшая Сестра. — Для… вас обоих.

Последняя фраза ей явно далась с трудом. Присутствие мужчины смущало ее.

— Если вы не возражаете, — предложила Дорс, — я побуду с вами на кухне, пока вы будете готовить, и вы мне все расскажете. В конце концов, Сестры, вы же не сможете приходить сюда по три раза в день?

— Мы тебе все покажем, — кивнула Капелька Сорок Третья. — Варвары, правда, очень непонятливы. Тут нужно… чутье.

— Я буду очень стараться, — с очаровательной улыбкой пообещала Дорс.

Все трое исчезли за дверью кухни. Селдон проводил их взглядом и принялся продумывать стратегию дальнейших наступательных действий.

Глава девятая Микроферма

Микоген — …Микрофермы Микогена легендарны, хотя сегодня память о них жива лишь в поговорках типа «богатые, как микрофермы Микогена» или «вкусный, как микогенские дрожжи». Подобных панегириков с годами становится все больше, однако Гэри Селдон побывал на микрофермах во время Бегства, и в его мемуарах присутствуют упоминания о них, которые поддерживают ту распространенную точку зрения, что…

Галактическая энциклопедия

40

— Восхитительно! — воскликнул Селдон. — Намного вкуснее того варева, которым нас потчевал Гром.

Дорс урезонила его:

— Не забывай, жена Грома готовила еду наспех, посреди ночи. Жена? По-моему, он сказал: «моя женщина». Да, точно. У них «женщина» звучит примерно так же, как «мой дом», «моя одежда». Жутко унизительно.

— Да, возмутительно, не спорю. Но мне кажется, что у них и «жена» звучало бы не лучше. Так уж они живут, и, похоже, Сестры не возражают. Ни тебе, ни мне тут ничего не изменить. Кстати, ты поглядела, как Сестры готовили?

— Да, и на вид все выглядело довольно просто. Я, правда, сказала, что вряд ли все запомню, но они заверили, что запоминать ничего не надо и что я вполне управлюсь, если буду просто разогревать еду. Еще я поняла, что в хлеб добавлена какая-то приправа, от которой он становится таким пышным и хрустящим. Ты почувствовал? Он как бы немного приперчен.

— Не заметил. Я заметил другое; мне его было мало. А суп? Ты поняла, из каких он овощей?

— Нет.

— Ну, а жаркое? Мясо было такое нежное, просто пальчики оближешь!

— Сомневаюсь, чтобы это было мясо. Правда, на Цинне готовят нечто подобное из мяса молодого барашка…

— Но барашек абсолютно ни при чем?

— Я только сказала, что сомневаюсь. И потом, я не думаю, что кто-то за пределами Микогена так питается. Даже Император. Что бы микогенцы ни экспортировали, я убеждена, лучшее они оставляют себе. Ой, Гэри, лучше нам здесь надолго не задерживаться. Если мы привыкнем к такой еде, нам больше нигде ни за что не прожить. Все будет казаться пресным, невкусным! — Дорс рассмеялась.

Селдон тоже засмеялся, отхлебнул еще немного фруктового сока (такого вкусного он не пил никогда в жизни) и сказал:

— Послушай… Когда Челвик вез меня в Университет, мы остановились в придорожном буфете, и еда там была дрожжевая. Но вкус… — Селдон брезгливо поморщился. — Ладно, неважно, какая она была на вкус, вспоминать неохота, но тогда мне и в голову не пришло бы, что дрожжевая пища может быть такой восхитительно вкусной. Жаль, что Сестры ушли. Надо бы поблагодарить их от души.

— Думаю, они уверены, что нам понравится. Я восхищалась запахами, а они мне сказали, что на вкус будет еще лучше.

— Не сомневаюсь, это сказала старшая.

— Да. Младшая в основном хихикала. Кстати, они еще зайдут. Они принесут мне кертл, чтобы я могла пройтись с ними по магазинам. Между прочим, они мне посоветовали смывать косметику, когда я выхожу из дома. Они мне покажут, где можно купить кертлы покрасивее, где приобрести полуфабрикаты, которые нужно будет только разогревать. Они дали мне понять, что хорошо воспитанные Сестры брезгуют таким способом приготовления пищи. Но, правду сказать, у нас они тоже кое-что разогревали и дико при этом извинялись. Не преминули, кстати, поязвить на тему о том, что варвары вообще-то в кулинарии не сильны и что нам больше подойдет разогретая еда. Причем обе дали мне понять, что хождение за покупками и приготовление пищи — дело исключительно мое.

— То бишь, как говорится: «Будучи на Тренторе, веди себя, как тренторианец»?

— Я так и думала, что ты так скажешь.

— Я простой человек.

— Вывернулся! — фыркнула Дорс.

Селдон откинулся на спинку стула. Настроение после прекрасного обеда у него было отменное.

— Дорс, ты пробыла на Тренторе целых два года и, по идее, должна лучше понимать все, что тут творится. Скажи, как ты думаешь, эта странная социальная система Микогена… не является ли она проявлением их веры в сверхъестественное?

— Как-как? В сверхъестественное?

— Да? Тебе так не кажется?

— Но что ты имеешь в виду под словом «сверхъестественное»?

— Ничего особенного. Веру в нечто независимое от законов природы, в нечто такое, что не связано с сохранением энергии, к примеру, с существованием константы действия.

— Понятно. Ты хочешь спросить, не является ли Микоген религиозным сообществом?

— Религиозным? — в свою очередь удивился Селдон.

— Да. Термин очень древний, но мы, историки, пользуемся им. «Религиозный» — это неточный эквивалент словосочетания «верующий в сверхъестественное», хотя сверхъестественного в этом понятии хватает. Но ответить на твой вопрос я не могу. Во-первых, специально Микогеном я никогда не занималась. Однако, я не удивлюсь, если оно так и окажется. Очень может быть, что у них есть какая-то религия.

— В таком случае, удивишься ли ты, если микогенские легенды тоже окажутся религиозными?

— Нет, не удивлюсь.

— Но это означает, что у них не будет фактической основы.

— Вовсе не обязательно. В каждой легенде может содержаться крупица фактического материала, а уж вокруг этого ядрышка может быть накручено-наверчено все что угодно.

— Ага… — глубокомысленно изрек Селдон и погрузился в размышления. Наступила пауза. Наконец Дорс не выдержала и сказала:

— Знаешь, ничего сверхнеобычного в этом нет. Многие миры имеют свои собственные религии. И религиозные настроения сейчас, когда в Империи все так зыбко, неустойчиво, как раз крепнут. У нас на Цинне, например, как минимум четверть населения — тритеисты.

Селдон в очередной раз понял, как мало он знает историю.

— Скажи, — спросил он, — а в прошлом были времена, когда религия играла большую роль, чем сейчас?

— Безусловно. Помимо всего прочего, время от времени возникали и возникают все новые верования. А вот микогенская религия, что бы она собой ни представляла, должна, по идее, быть довольно молодой, и при этом чисто микогенской. Но так, с кондачка, я ничего, конечно же, утверждать наверняка не могу.

— Вот мы и добрались до сути, Дорс. Скажи-ка, не кажется ли тебе, что женщины религиознее мужчин?

Брови Дорс подпрыгнули вверх.

— Не уверена, что следует все так упрощать.

Немного подумав, она добавила:

— Не исключено, что к сверхъестественному более тянутся те элементы сообщества, которые обладают наименьшей долей имущества в материальном, вещественном мире — бедняки, сироты, отверженные. До тех пор, пока сверхъестественное совпадает с религией, этих людей можно считать и более религиозными. Но тут не может не быть исключений. Многие из обездоленных могут отвергать религию, а богатые, обеспеченные люди — принимать ее.

— Но в Микогене, — сказал Селдон, — где женщины приравниваются к домашнему скоту, к вещам — разве так уж невозможно, чтобы они были религиознее мужчин? Разве они не могут больше знать о тех легендах, на которых зиждется это странное сообщество?

— Жизнью рисковать я бы ради выяснения этого вопроса не стала, но на недельный оклад поспорила бы.

— Идет, — кивнул Селдон.

Дорс улыбнулась.

— Вот тебе кусочек психоистории, Гэри. Правило 47854: «Обездоленные более религиозны, чем довольные жизнью».

Селдон покачал головой.

— Не шути с психоисторией, Дорс Ты же знаешь, что мне нужны не мелкие правила, а обобщающие законы. Я не собираюсь выводить формулы сравнительной религиозности на основании обнаружения сотни специфических правил. Мне нужно что-то такое… такое, чтобы я его пропустил через соответствующую систему математической логики и мог сказать: «Ага, вот эта группа людей будет более религиозна, чем другая, если будут выполнены такие-то и такие условия, и тогда, когда человеческое сообщество испытает на себе воздействие таких-то и таких-то стимулов, произойдет то-то и то-то».

— Просто ужас! — возмутилась Дорс. — У тебя люди словно какие-то машины. Нажми на кнопку — получишь результат!

— Нет, не так. Кнопок нужно нажимать много, и все по-разному, и результатов от их нажатия будет такое количество и разнообразие, что всякое предсказание будущего неизбежно окажется лишь статистическим, и отдельный человек нисколько не будет ограничен в свободе действий и выбора.

— Как ты можешь это утверждать?

— Не могу и не утверждаю. Просто… чувствую, что это должно быть именно так. Если я сумею найти аксиомы, вывести фундаментальные, основополагающие законы гуманики, если можно так выразиться, и подвергнуть их необходимой математической проработке, вот тогда можно будет считать, что я разработал психоисторию. Я же доказал, что теоретически это возможно…

— Но неосуществимо, насколько я помню?

— Я и до сих пор так считаю.

Дорс не смогла сдержать улыбки.

— Гэри, так чем же ты тогда занимаешься? Какое решение может быть у этой задачи?

— Не знаю. Клянусь, не знаю. Но Четтер Челвик так жаждет получить ответ, а я, сам не знаю почему, хочу доставить ему такое удовольствие. Знаешь, он такой упрямый…

— Знаю, как не знать.

Селдон чуть-чуть нахмурился, но ничего не сказал по поводу последней фразы, и продолжил:

— Челвик утверждает, что Империя в упадке, что она погибнет, и психоистория — единственная надежда на ее спасение. Ну, если не на спасение, хотя бы — на смягчение удара, что без нес человечество если и не погибнет, то по крайней мере обречено на долгие страдания. И ответственность за все это он, похоже, возлагает на меня. Понимаешь, на мой-то век Империи хватит, но чтобы жить спокойно, я обязан сбросить эту ношу с плеч. Я обязан убедить и себя самого, и Челвика в том, что психоистория не имеет никакого отношения к практике. Это — чистой воды теория. Но прежде я должен подергать за все ниточки, какие есть, и проверить, все ли оборвутся.

— Ниточки? И сейчас, когда ты размышляешь о тех временах, когда человеческое сообщество было меньше, чем теперь, ты дергаешь, за одну из них?

— Да. Гораздо меньше. И намного проще.

— И хочешь доказать, что на этом пути нет решения. Думаешь, ниточка порвется?

— Да.

— Но как ты думаешь, кто тебе расскажет, каким был древний мир? Если у микогенцев и существует какое-то собственное представление о доисторической Галактике, Протуберанец ни за что не расскажет о нем варвару. И никто из микогенцев не расскажет. Это закрытое сообщество — господи, сколько можно повторять! — и его члены до безумия боятся и сторонятся варваров. Ничего, ничего они нам не скажут.

— Придется придумать, как заставить их разговориться. Начать можно, например, с Сестер.

— Да они тебе не то что рассказывать, они и слушать тебя не станут. Для них твои слова — пустой звук, как мои для Протуберанца. Что они могут рассказать?

— И тем не менее надо с чего-то начать.

— Дай-ка подумать… Челвик велел мне о тебе заботиться. Я это понимаю так, что я должна помогать тебе, чем могу. Что я знаю о религии? К моей специальности она не имеет никакого отношения, это ты должен понимать. Я ведь специализировалась на исследовании экономических, а не философских движущих сил, однако историю трудно механически разделить на независимые подразделы. Ну, например: в религиозных центрах при условии популярности той или иной религии часто скапливаются громадные ценности, а это приводит к нарушению экономического равновесия в обществе. Вот тебе, кстати, одно из многочисленных правил, которое непременно следует из того, что ты назвал «законами гуманики». Но…

Дорс умолкла и глубоко задумалась.

Селдон не сводил с нее глаз, а Дорс смотрела в одну точку.

Наконец она сказала:

— Понимаешь, это вовсе не обязательно, но очень часто так бывает, что существует какая-то религиозная книга или несколько книг. В таких книгах излагаются обряды, точка зрения на историю, иногда содержатся священные стихи, да мало ли что еще. Как правило, эти книги доступны для всех и служат средством обращения в ту или иную веру. Но порой они хранятся в тайне.

— Думаешь, у микогенцев есть такие книги?

— Честно говоря, не знаю. Будь они в открытом доступе, наверное, я подержала бы в руках хотя бы одну из них, хотя бы слышала, что они есть. Значит, либо таких книг не существует, либо они хранятся в тайне. В обоих случаях тебе на них и одним глазком взглянуть не удастся.

— Ну что ж, в этом что-то есть, — кивнул Селдон.

41

Примерно через два часа после того, как Гэри и Дорс покончили со вторым завтраком, явились Сестры.

На этот раз обе вошли, улыбаясь, а Капелька Сорок Третья, та, что была посерьезнее, протянула Дорс серый балахон — кертл.

— Очень красивая вещь! — улыбнулась Дорс — А орнамент просто замечательный.

— Ничего такого особенного! — пропищала Капелька Сорок Пятая. — Это мой старый, кертл. Наверное, сидеть будет, не очень хорошо, ты же выше меня. Но в нём можно выйти на улицу, и мы отведем тебя в самый лучший магазин, и ты сама себе выберешь что-нибудь получше. Там такие красивые есть…

Капелька Сорок Третья нервно улыбнулась и молча, потупив взор, протянула Дорс еще один балахон — белый, аккуратно сложенный. Дорс не стала разворачивать сверток и протянула его Гэри.

— Судя по цвету, это для тебя.

— Может быть, — пожал плечами Селдон — Только отдай-ка его обратно. Пусть она сама мне даст.

— Ох, Гэри… — Дорс укоризненно покачала головой.

— Сказал — не возьму, значит не возьму, — уперся Селдон. — Я хочу, чтобы она сама отдала мне эту вещь.

Дорс немного помедлила и неуклюже протянула свернутый балахон Капельке Сорок Третьей.

Та сложила руки за спиной и отшатнулась, смертельно побледнев. Капелька Сорок Пятая стрельнула глазками на Селдона, быстро шагнула к Капельке Сорок Третьей и обняла ее.

Дорс прошептала:

— Гэри, ты не прав. Уверена, Сестрам не разрешается разговаривать с чужими мужчинами. Зачем доставлять им боль? Она ничего не может поделать. Может, она и варваров никогда не видела.

Обратившись к Капельке Сорок Третьей, Дорс мягко, заботливо спросила:

— Ты видела раньше варваров?

Девушка молча помотала головой.

— Ну, что я говорил? — взмахнул руками Селдон. — Обет молчания относится только к Братьям. Разве послали бы к нам этих девушек, если бы им нельзя было разговаривать с варварами?

— Но, Гэри, может быть, им можно разговаривать только со мной?

— Чепуха. Не верю и не поверю. Я не просто варвар, я почетный гость Микогена. Четтер Челвик просил, чтобы ко мне относились именно так. Сам Протуберанец Четырнадцатый встретил меня и привез сюда. И я не желаю, чтобы ко мне относились так, будто меня не существует. Как только я буду говорить с Протуберанцем Четырнадцатым, я непременно пожалуюсь ему.

Капелька Сорок Пятая захныкала, а Капелька Сорок Третья слегка покраснела.

Дорс собралось было еще раз уговорить Селдона, но тот показал ей кулак, и уставился, не мигая на Капельку Сорок Третью.

Наконец те подала голос — дрожащий, робкий. Видимо, ей было очень трудно заставить себя обращаться к мужчине.

— Ты не должен жаловаться на нас, варвар. Это будет несправедливо. Ты заставляешь меня нарушать обычаи моего народа. Чего ты хочешь от меня?

Селдон дружелюбно улыбнулся и протянул руку.

— Я хочу, чтобы ты отдала мне одежду, которую принесла для меня. Кертл.

Девушка молча протянула ему сверток.

Селдон церемонно поклонился и дружески, тепло поблагодарил:

— Большое спасибо, Сестра.

«Ну что, съела?» — сказал его лукавый взгляд, обращенный на Дорс. Та сердито отвернулась.

Никаких украшений типа вышивки на белом балахоне не было. Видимо, мужчинам излишеств не полагалось. Правда, к балахону прилагался белый же пояс с кисточками; который, по всей вероятности: нужно было как-то по-особому завязывать.

— Пойлу в венную, переоденусь, — сказал Селдон. — Я быстро.

Селдон шмыгнул в ванную, но дверь за ним не закрылась туда же влетела Дорс и захлопнула дверь за собой.

— Что ты себе позволяешь! — накинулась на Селдона Дорс. — Ты просто тиран, Гэри! Почему ты так мучаешь эту несчастную девушку?

— Но я должен был заставить ее заговорить со мной! — прошипел полушепотом Селдон. — Мне нужно выудить у нее кое-что, и ты это знаешь. Жаль, что пришлось прибегнуть к силе, но как иначе можно было нарушить это проклятое табу?

Дорс хлопнула дверью с другой стороны. Когда Гэри вышел из ванной, она уже успела облачиться в свой балахон. Удивительно — несмотря на шапочку, скрывавшую прекрасные волосы, и мешковатый балахон, Дорс все равно продолжала оставаться весьма привлекательной. Ее балахон был подпоясан более широким поясом, который был сшит из ткани чуть более темной, чем сам кертл. И надо же — спереди пояс застегивался на пряжку из ярко-голубого камня. «О женщины? — подумал Селдон. — Они всегда и всюду стремятся выглядеть красивыми, даже тогда, когда их так притесняют».

— Ну-у-у, — развела руками Дорс. — Ты просто нестоящий микогенец. По крайней мере теперь мы запросто можем выйти на улицу в сопровождении Сестер.

— Да, — кивнул Селдон, — Но только меня гораздо больше интересуют микрофермы. Мне бы очень хотелось, чтобы Капелька Сорок Третья повела меня на экскурсию на микроферму.

Капелька Сорок Третья широко раскрыла глаза и сделала шаг назад.

— Посмотреть хочется, — спокойно пояснил Селдон.

Капелька Сорок Третья бросила умоляющий взгляд на Дорс.

— Варварша…

— А, понятно, — кивнул Селдон. — Ты, наверное, просто ничего не знаешь про микрофермы.

Видимо, он задел больное место. Не поворачивая головы и глядя по-прежнему на Дорс, девушка чуть-чуть запрокинула голову и сказала:

— Я работала на микрофермах. Там работают все Братья и Сестры.

— Ну так отведя же меня на экскурсию! — воскликнул Селдон, — И давай больше не будем препираться. Я не Брат, с которым тебе нельзя разговаривать и общаться. Я варвар и почетный гость. Я ношу эту шапочку и балахон, чтобы не привлекать к себе внимания, но я — ученый, и покуда я здесь, мне нужно кое-что узнать. Не могу же я сидеть в этой комнате и изучать стены! Я хочу увидеть то, чего больше нет нигде в Галактике — ваши микрофермы. Мне казалось, ты сочтешь за честь показать их мне.

— Да, мы гордимся ими, — Капелька Сорок Третья мотнула головой и наконец посмотрела Селдону в глаза. — И я отведу тебя туда. Не думай, что тебе удастся разузнать наши секреты, если ты за ними охотишься. Я поведу тебя на микрофермы завтра утром. Нужно время, чтобы договориться.

— До утра я так и быть подожду, — согласился Селдон. — Но ты не обманешь меня? Даешь честное слово?

— Я — Сестра, — гордо ответила Капелька Сорок Третья. — Как сказала, так и сделаю. Слово сдержу, даже данное варвару.

Голос ее к концу последней фразы стал холодным, а вот глаза засверкали. «Что бы это значило?» — без особой радости подумал Селдон.

42

Ночь выдалась беспокойная. Во-первых, Дорс объявила, что она непременно пойдет на микроферму вместе с Селдоном, а он уперся — нет и нет.

— Как ты не понимаешь? — возмущался он. — Весь замысел состоит в том, что мне нужно заставить ее говорить свободно, а для этого нужно поставить ее в необычные условия. Она будет наедине с мужчиной — пускай варваром, неважно. Обычаи уже нарушены, и теперь легче нарушить их еще немножко. А если ты пойдешь с нами, она будет говорить с тобой, а мне достанутся одни отбросы!

— А вдруг с тобой опять что-нибудь случится, как тогда, наверху?

— Ничего не случится. Прошу тебя! Если хочешь помочь мне, останься дома. Если не останешься, я больше не буду иметь с тобой дела. Пойми же, Дорс. Это крайне важно для меня. Дорс, я к тебе очень хорошо отношусь, ты мне очень дорога, но тут я поступлю по-своему.

В конце концов Дорс отступилась и только попросила:

— Хотя бы пообещай, что ты будешь добр с ней, пожалуйста!

— А тебе не кажется, что это меня от нее надо защищать? Уверяю тебя, когда был с ней груб, никакого удовольствия я не испытал и не собираюсь допускать такого в дальнейшем.

Вот так они впервые поссорились, и эта ссора не давала Селдону заснуть. Он ворочался с боку на бок, и мысли о ссоре мешались с мыслями о том, что Капелька Сорок Третья может не выполнить данного слова и не прийти утром.

Однако Сестры явились вдвоем, как раз тогда, когда Селдон успел наспех позавтракать и облачиться в кертл. Немного повозившись с поясом, он приладил его как следует.

Капелька Сорок Третья, взгляд которой по-прежнему хранил суровость, сказала:

— Если ты готов, варвар Селдон, то моя сестра останется с варваршей Венабили.

Голос у нее сегодня был не писклявый и не хриплый. Похоже, она всю ночь напролет тренировалась — как будет разговаривать с тем, кто не Брат, но мужчина.

«Мучала ли ее бессонница?» — подумал Селдон и сообщил:

— Я готов. Хоть сейчас.

Примерно через полчаса они уже опускались вниз по бесконечным лифтам и лестницам. По часам день был в полном разгаре, но даже наверху, на улице, свет был приглушенным, сумрачным.

Интересно, почему? Наверняка, искусственный солнечный свет, шествуя по планете, должен был задевать и Микоген. Значит, микогенцы сами приглушают освещение — еще одна странная привычка. Глаза Селдона постепенно привыкли к тусклому свету.

Селдон старался как можно спокойнее смотреть на попадавшихся навстречу Братьев и Сестер. Ведь его и Капельку Сорок Третью, как ему казалось, можно было запросто принять за Брата и его женщину, и покуда он не делал ничего такого, чтобы привлечь постороннее внимание, никто не должен был на них глазеть.

Но, увы, Капелька Сорок Третья вела себя именно так, чтобы привлечь внимание. Говорила односложно, почти не раскрывая рта. Было ясно, что шествие в компании с чужим мужчиной, пусть это известно только ей, девушке неприятно. Селдон понял: начни он уговаривать ее расслабиться и не нервничать, она почувствовала бы себя еще более скованно.

Лифты, эскалаторы… казалось, им не будет конца. Да, «эскалаторы» — похоже, именно так называла эти движущиеся лестницы Капелька Сорок Третья; Селдон этого слова никогда раньше не слыхал.

Чем ниже они опускались, тем сильнее становилось нетерпение Селдона. Нетерпение и удивление.

Микрофермы существовали на многих планетах, и на них выращивались в каждом мире свои микроорганизмы. Селдону на Геликоне доводилось бывать на микрофермах, и там всегда стоял весьма специфический запах — неприятный до тошноты.

Работники микроферм, похоже, свыклись с этим запахом, а посетители… некоторые посетители тоже быстро привыкали. Поморщатся, покрутят носом, а потом — глядишь, уже ходят, как ни в чем не бывало. А вот Селдон всегда был необычайно чувствителен к запахам. Он вечно страдал от неприятных запахов и приготовился страдать сегодня. Он, правда, уговаривал себя изо всех сил — мол, придется пожертвовать самочувствием ради столь нужных сведений, но желудок жил по своим законам и уже заранее заявлял о себе.

Однако спуск продолжался, а воздух оставался свежим. В конце концов Селдон не выдержал и спросил:

— Когда же мы доберемся до тех уровней, где расположены микрофермы?

— Уже добрались.

Селдон глубоко вздохнул, принюхался.

— А по запаху не скажешь.

— По запаху? О чем это ты? — осмелев настолько, что голос ее стал более громким, удивленно спросила Капелька Сорок Третья.

— Ну, понимаешь, всякий раз, когда я раньше бывал на микрофермах, там стоял такой… кислый запах. Наверное, это пахли питательные среды, которые нужны бактериям, грибкам, дрожжам.

— Ты бывал на микрофермах? — снова понизив голос, спросила Капелька. — Где же?

— У себя на родине.

— Что, твой народ возится в габелле! — с отвращением спросила Капелька.

Селдон никогда раньше не слышал такого слова, но по выражению лица Капельки понял, что оно значит.

— Нет-нет, не думай, когда продукция готова, она так не пахнет.

— А у нас вообще никогда так не пахнет. Наши биотехнологи разработали замечательные штаммы. Водоросли растут в условиях прекрасного освещения, в тщательно сбалансированных электролитных растворах. Сапрофиты питаются самой лучшей органикой. И этих рецептов и формул никогда не узнать варварам. Ну вот, мы прибыли. Ходи, вынюхивай, что хочешь. Ничего дурного не вынюхаешь. У нас везде хорошо пахнет. Вот почему наши продукты ценятся по всей Галактике, и Император, насколько нам известно, питается только нашей едой. Правда, если бы меня спросили, я бы сказала, что варвар недостоин такой роскоши, даже если он называет себя Императором.

Сказано это было сердито, даже гневно, и весь гнев был обращен на Селдона. Чтобы ему было белее понятно. Капелька добавила:

— Да, и даже если он называет себя почетным гостем.

Они зашагали по узкому коридору. По обе стороны стояли большие ванны из толстого стекла, где булькала мутная, зеленоватая жидкость, наполненная множеством нитевидных водорослей, кувыркающихся в вихрепузырьков воздуха. «Углекислый газ», — решил Селдон.

Ванны освещали мощные светильники, лившие на них приятный розовый свет, более яркий, чем освещение в проходе. Селдон глубокомысленно проговорил:

— Понятно. Эти водоросли лучше растут в красных лучах спектра.

— Верно, — кивнула Капелька.

— Все автоматизировано, по-видимому?

Она полсала плечами, но не ответила.

— Я спросил потому, что тут совсем не видно ни Братьев, ни Сестер.

— Тем не менее тут есть работа, и она делается, даже если ты не видишь работников. Подробностей я тебе не скажу. Это не твое дело.

— Погоди. Перестань на меня рычать. Государственные тайны выпытывать я вовсе не собираюсь. Постой, милая, — слово неожиданно сорвалось, у него с губ.

Она рванулась вперед, но Селдон удержал ее за руку. Капелька не пошевелилась, но вся задрожала, и он быстро отпустил ее руку.

— Просто мне показалось что тут все автоматизировано.

— Пусть тебе кажется, что угодно. Однако тут есть работа и для головы, и для рук. Каждому Брату, каждой Сестре приходится время от времени работать здесь. Для некоторых это становится профессией.

Теперь она говорила более свободно, но левой рукой ожесточенно терла правую — то самое место, к которому прикоснулись пальцы Селдона, словно тот ее ужалил.

— Эти ванны тянутся на многие километры, — пояснила Капелька, — но если мы сейчас повернем, то попадем туда, где расположена грибковая секция.

Они зашагали дальше. Селдон поражался царившей в помещениях чистоте. Стекло сверкало. Кафельный пол на вид казался сырым, но, когда Селдон улучил момент и потрогал его, оказалось, что он ошибся. Правду сказать, можно было не наклоняться. Не сыро и ни чуточки не скользко; во всяком случае, подошвы сандалий — из тех, кстати, по микогенской моде, торчали большие пальцы ног Селдона — не скользили; впрочем, их, вероятно, чем-то смазали.

Кое в чем Капелька Сорок Третья была права. Время от времени им попадались то там, то тут Брат или Сестра, которые молча работали — поправляли шланги, крутили рычажки на пультах. Кто-то выполнял менее квалифицированную работу — протирал оборудование. Все были поглощены своими занятиями.

Селдон из осторожности не спрашивал, чем заняты работники фермы — мало ли, вдруг Капелька не сумеет ответить или вдруг, что гораздо хуже, взорвется и заявит, что это не его ума дело.

Вскоре они миновали бесшумно открывшуюся дверь, и вот тут наконец Селдон ощутил некое подобие знакомого запаха. Он бросил взгляд на Капельку, но та и бровью не повела. Запах был почти неуловимым, я Селдон скоро привык к нему.

Характер освещения резко изменился, свет стаж тусклым, ярко освещено было только оборудование. Время от времени мелькали фигуры Братьев и Сестер. Головы их были украшены фосфоресцирующими повязками; на некотором расстоянии виднелись крохотные, хаотично мечущиеся искорки света.

Селдон украдкой глянул да Капельку в профиль. Раньше, когда он смотрел на ее лицо, он не мог угадать, что за характер кроется за бледностью, пустыми глазами. Казалось, в этом лице не осталось никакой индивидуальности. А вот в профиль кое-что открывалось. Черты лица у Капельки были правильные — прямой нос, маленький подбородок, пухлые губы. В сумраке даже лысина казалась не столь уж отталкивающей.

«Да ведь она могла бы быть просто красавицей, отрасти она волосы и сделай прическу!» — удивленно подумал Селдон. «Но волосы у нее никогда не отрастут, — была следующая его мысль. — Она так и будет всю жизнь ходить лысая!»

Но почему? За что? Протуберанец сказал, что микогенец всю жизнь должен помнить, что он — микогенец. Почему же именно таким жестоким образом они отличали себя от других?

Селдон привык рассматривать противоположные точки зрения, а потому решил: привычка — вторая натура. Стоит привыкнуть к тому, что все вокруг лысые, такие же, как ты сам, и пышная растительность на голове будет вызывать отвращение. В конце концов, он ведь и сам брился каждое утро и терпеть не мог, когда у него отрастала щетина, однако даже с щетиной его лицо не казалось ему таким уж отвратительным. Он мог в любое время, если бы захотел, отрастить бороду.

Он знал: на некоторых планетах все мужчины поголовно носят бороды. Кое-где их даже не подстригают, не подравнивают. Что бы сказали про него обитатели таких планет, взгляни они на его гладко выбритые щеки и подбородок?

А они все шли и шли вперед, и время от времени Капелька Сорок Третья легонько касалась его локтя, когда нужно было повернуть в ту или иную сторону. Судя по всему, она уже немного осмелела, по крайней мере руку не отдергивала, как от огня, а порой держала его за локоть целую минуту.

— Сюда! Иди сюда!

— Что такое? — спросил Селдон.

Они остановились перед небольшой тележкой, доверху наполненной маленькими шариками — сантиметра два в диаметре. Рядом с тележкой, по-видимому, только что водруженной на подобающее место, стоял Брат и вопросительно смотрел на них.

Капелька Сорок Третья вполголоса подсказала Селдону:

— Попроси немного.

«Ага, — понял Селдон. — Она не имеет права заговорить с Братом, пока он сам к ней не обратится», — и неуверенно обратился к Брату:

— Можно попробовать, Б-брат?

— Бери хоть пригоршню, Брат, — добродушно предложил работник.

Селдон осторожно взял один шарик и хотел было угостить Капельку Сорок Третью, но, обернувшись, с удивлением заметил, что предложение угощаться она приняла на свой счет и зачерпнула с подноса две пригоршни шариков.

Шарик оказался гладким, приятным на ощупь, Когда они отошли подальше от Брата, Селдон шепотом поинтересовался:

— Это можно есть? — и недоверчиво принюхался к шарику.

— Они не пахнут.

— А что это такое?

— Лакомство. Драже. Для экспорта к ним делаются различные добавки, но в Микогене мы едим их просто так, без всяких добавок.

Отправив одно драже в рот, она призналась:

— Я их ужасно люблю.

Селдон последовал ее примеру. Драже быстро растаяло во рту, он и охнуть не успел. Рот наполнился капелькой жидкости, которая мгновенно стекла по пищеводу.

Какой-то миг Селдон не мог пошевелиться — настолько он был поражен. Драже оказалось чуть сладковатым. После него во рту остался непонятный пряный привкус.

— Можно, я еще попробую? — спросил он.

— Бери сразу полдюжины, — посоветовала Капелька Сорок Третья и протянула Селдону пригоршню драже, — Вкус всегда разный, а калорий совсем нет. Попробуй.

Она была права, Селдон пробовал так и сяк: брал драже в рот и давал рассосаться, лизал потихоньку, пытался откусить кусочек, Но как бы легко он ни прикасался к драже, стоило чуть-чуть лизнуть, и оно моментально исчезало. И действительно, у каждого шарика вкус был чуть-чуть да иной.

— Вот беда, — вздохнула Капелька Сорок Третья, — каждый раз попадается что-нибудь необычное, вкус невозможно забыть, но больше такое может никогда не попасться. Помню, было мне лет девять, и мне попалось такое…

Мечтательное выражение тут же покинуло ее лицо. Она сказала строгим голосом:

— Прекрасная вещь — это драже. Учит тому, как все зыбко в этом мире.

«А ведь это сигнал, — подумал Селдон, — Хватит, нагулялись. Она уже вполне свыклась с моим присутствием, свободно разговаривает. Пора переходить к делу, и немедленно!»

43

Селдон сказал:

— Сестра, я родом из мира, который раскинулся под открытым небом, как и другие миры кроме Трентора. Там иногда идет дождь, а иногда сухо, реки порой текут спокойно и лениво, а иногда выходят из берегов, там то жарко, то холодно. А это значит, что урожаи там бывают то плохие, то хорошие. А здесь все так стабильно, продуманно. И урожаю ничего другого не остается, как только быть всегда хорошим. Как счастлив Микоген!

Селдон замолчал и стал ждать ответа. Ответов могло быть несколько, и дальнейшие действия зависели от того, как именно ответит Капелька.

Она и впрямь достаточно осмелела и теперь почти не стеснялась того, что рядом мужчина. Вот что она ответила:

— Стабильности добиться не так уж легко, Состояние среды контролировать приходится постоянно. Порой нападает какая-нибудь вирусная инфекция, а бывают еще неожиданные и нежелательные мутации. Иногда приходится браковать огромные партии продуктов.

— Правда? И что же потом?

— Другого выхода, как только уничтожать забракованные партии, нет. Даже тогда, когда есть хоть малейшее подозрение, что партия недоброкачественная. Тележки, ванны — все подвергается самой тщательной стерилизации, а порой и все оборудование уничтожают.

— Стало быть, на манер хирургии, — кивнул Селдон. — Отсекаете пораженную болезнью ткань.

— Да.

— А что же вы предпринимаете, чтобы предотвратить подобные неполадки?

— Что можно поделать? Проводим непрерывные анализы на мутацию и вирусы, следим за чистотой и составом питательных сред. Изменения мы наблюдаем крайне редко, однако стоит нам заметить что-нибудь, мы предпринимаем немедленные и радикальные шаги. В итоге неурожайных лет у нас почти не бывает, да если и бывают, то страдает всегда лишь небольшая часть урожая. Помню, самый неудачный год у нас был, когда мы потеряли двенадцать процентов урожая. Беда в том, что самые старательные прогнозы, самые продуманные компьютерные программы не всегда способны предсказать то, что на самом деле непредсказуемо.

Селдон от неожиданности вздрогнул. Капелька говорила так, словно рассуждала о психоистории, а на самом деле речь шла всего-навсего о продукции микрофермы в небольшом тренторианском секторе. А ведь он сам все время мыслил грандиозными масштабами — никак не меньше Галактической Империи.

Неизвестно почему немного обидевшись, словно речь и впрямь шла о его работе, Селдон проговорил:

— Наверняка не все непредсказуемо. Есть силы, которые правят всеми нами и обо всех нас заботится.

Капелька резко остановилась, обернулась и удивленно, не мигая, взглянула ему в глаза.

— Что? — спросила она.

Селдон принялся неловко объяснять.

— Понимаешь… вот мы говорим о вирусах, мутациях… Это ведь все явления природные и подчиняются, следовательно, законам природы. Нечего сверхъестественного тут нет, верно? Все, что не повинуется законам природы, тут не учитывается. А ведь именно оно может; управлять самими законами.

Капелька, не отрываясь, смотрела на Селдона — так, словно он вдруг заговорил на чужом языке, каком-нибудь древнем, забытом диалекте.

— Что? — еще раз спросила она.

Селдон, запинаясь, продолжил свою мысль, путаясь в незнакомых, непривычных словах:

— Нужно обращаться к чему-то великому, какому-то высшему духу, какому-то — просто и не знаю, как назвать.

Она вполголоса проговорила:

— Я так и думала. Только не сразу поверила, что ты об этом говоришь. Ты судишь нас за то, что у нас есть религия. Почему же ты не сказал прямо? Почему избегал этого слова?

Она ждала ответа, а Селдон, несколько обескураженный тем, что его слова так задели ее, пробормотал:

— Потому что я не привык пользоваться этим словом. Мне более знакомо слово «сверхъестественное».

— Называй, как хочешь. Это религия, и ее у нас нет. Религия — это для варваров, для стада ско…

Она умолкла, чтобы перевести дух, но Селдон не сомневался, что она хотела сказать: «для стада скотов».

Однако Капелька довольно быстро взяла себя в руки.

— Мы — не религиозный народ. Наше царство — от мира сего, от этой Галактики, и так было всегда. Если у тебя есть своя религия…

Селдон почувствовал, что влип. Вот уж чего он никак не ожидал!

— Не сказал бы, что это так… — промямлил он. — Видишь ли, я математик, и мое царство — тоже от мира сего и от этой Галактики. Просто, понимаешь, у вас такие странные обычаи, вот я и подумал, что ваше царство…

— Не думай, варвар. Если у нас странные обычаи, то это потому, что нас мало. Нас миллионы, а вокруг нас миллиарды миллионов. По миллиарду вас на каждого из нас. Должны же мы как-то выделиться, чтобы не затеряться. Нас отличает отсутствие волос, одежда, поведение, образ жизни. Мы обязаны помнить, кто мы такие, и должны быть уверены, что вы, варвары, помните, кто мы такие. Мы трудимся на наших фермах, чтобы вы ценили нас, высоко ценили. Покуда вы будете ценить нас, вы нас не тронете. Вот и все, чего мы от вас хотим — чтобы вы нас не трогали, не мешали.

— Я вовсе не хотел причинить вреда ни тебе, ни твоему народу. Я просто ищу знаний. Ищу здесь, как искал бы в любом другом месте.

— И поэтому выказываешь презрение к моему народу, обвиняя нас в том, что у нас есть религия, предлагая нам положиться на какой-то мистический, несуществующий дух, в который мы никогда не верили, чтобы этот дух что-то сделал за нас?

— Но есть масса миров, где люди верят в сверхъестественные силы в той или иной форме, и там это называется религией. В чем-то мы можем быть с ними не согласны, но ведь мы в своем неверии также можем ошибаться, как они — в своей вере. Во всяком случае, ничего дурного я в вере не вижу, и мой вопрос не нес в себе ничего оскорбительного.

Однако, судя по всему, ему не удалось разубедить разгневанную Капельку.

— Религия! — фыркнула она. — Она нам ни к чему!

Селдон окончательно пал духом. Вся эта экскурсия, все его ухищрения — все прахом, все насмарку.

Капелька прибавила:

— У нас есть кое-что получше. Гораздо лучше. У нас есть история.

Селдон тут же воспрял и радостно улыбнулся.

Глава десятая Книга

«Рука на бедре» — случай, описанный в мемуарах Селдона. Он утверждает, что именно этот случай стал поворотным в поисках метода разработки психоистории. К сожалению, в воспоминаниях Селдона отсутствуют подробности этого происшествия, и сколько бы ни обсуждался этот вопрос в дальнейшем, ясная картина не складывается. Этот случай остается одной из самых удивительных загадок карьеры Селдона.

Галактическая энциклопедия

44

Капелька Сорок Третья смотрела на Селдона широко раскрытыми глазами. Грудь ее тяжело вздымалась.

— Я не могу больше тут оставаться.

Селдон огляделся по сторонам.

— Но тут никого нет. Даже тот Брат, что угостил нас драже, нам ни слова не сказал. Похоже, он нас принял за самую обычную парочку.

— Это потому, что там было темно, и когда ты говоришь тихо, не так слышен твой варварский акцент, и я вела себя спокойно. Но теперь… — хрипло проговорила она.

— Что теперь?

— Я нервничаю. Я задыхаюсь.

— Но кто это заметит? Успокойся, расслабься.

— Здесь я не могу успокоиться. Не могу, здесь меня могут увидеть.

— Куда же нам, в таком случае, пойти?

— Где-то должны быть комнаты отдыха. Я тут работала. Я знаю, что они где-то тут.

Она зашагала быстрее, Селдон пошел следом за ней. Вскоре они повернули в узкий коридор, вдоль которого тянулась линия дверей.

— Кажется, последняя комната свободна, — пробормотала Капелька.

И верно, комната была свободна. На двери горел маленький квадратик, надпись на котором гласила: «Не занято». Дверь отворилась.

Капелька Сорок Третья быстро осмотрела комнату, подтолкнула Селдона вперед и вошла сама. Как только она прикрыла за собой дверь, на потолке загорелся светильник.

— Теперь табличка покажет, что — комната занята? — поинтересовался Селдон.

— Да. Стоит двери закрыться с этой стороны, как загорается такая надпись.

Здесь слышался шум вентилятора. Похоже тишины на Тренторе не было нигде.

Комната была невелика, Однако в ней стояла кушетка с жестким матрасом, застеленная чистым бельем. Стол стул, маленький, холодильник, какое-то устройство, напоминающее электроплитку.

Капелька Сорок Третья устало опустилась на стул, выпрямилась. Видимо, пыталась успокоиться.

Селдон, не понимая, чем ему заняться, стоял столбом, пока Капелька не махнула рукой в сторону кушетки, тогда он сел.

Тихо, словно говоря с самой собой, Капелька Сорок Третья проговорила:

— Если кто-нибудь узнает, что я была здесь с мужчиной, пусть даже с варваром, меня подвергнут отлучению.

Селдон резко вскочил на ноги.

— Тогда давай уйдем отсюда.

— Сядь. Я не могу уйти, пока я в таком состоянии. Ты спрашивал о религии. Что ты вынюхиваешь? Чего ищешь?

Селдону показалось, что перед ним — совсем другой человек. Как она переменилась! Ни униженности, ни робости не осталось и в помине. Нисколько не смущаясь его присутствием, Капелька с прищуром смотрела на него.

— Я уже говорил тебе. Я ищу знания, только знания. Я ученый. Это моя работа. Я хочу научиться понимать самых разных людей, поэтому я изучаю историю. Во многих мирах древние исторические записи — настоящие записи — превратились в мифы и легенды и зачастую бытуют в форме религиозных верований или того, что я зову тягой к сверхъестественному. Но раз в Микогене религии нет, то…

— Я сказала тебе: у нас есть история.

— Да, сказала. Сколько лет насчитывает ваша история?

— Двадцать тысячелетий.

— Вот как? Давай по-честному. Это истинная история или нечто такое, что давно превратилось в легенду?

— Нет, это самая нестоящая история.

Селдон собрался было спросить, откуда у нее такая уверенность, но передумал. На сомом деле, могла ли история насчитывать двадцать тысячелетий и при этом оставаться истинной? «Я не историк, — подумал Селдон. — Надо будет посоветоваться с Дорс».

Однако он не видел ничего удивительного в том, что древняя история любого мира — это, как правило, адская смесь самовосхвалении, героики, этакие мини-спектакли, побасенки с моралью, которые ни в коем случае нельзя воспринимать буквально. Так было и на Геликоне, и все же каждый геликонец готов был с пеной у рта клясться, что все это истинная правда — даже совершенно невероятный рассказ о первопроходцах, которые сражались тут с гигантскими, свирепыми летучими рептилиями (хотя давным-давно было достоверно доказано, что таких зверей, как летучие рептилии, попросту быть не может).

Ни о чем таком Селдон Капельке не сказал. Он спросил:

— И с чего начинается ваша история?

Капелька задумалась, взгляд ее стал отрешенным.

— С одного, мира, — сказала она. — Нашего, одного-единственного.

— Единственного мира? — переспросил Селдон, сразу вспомнив рассказы Челвика о легендарной прародине человечества.

— Да, с рассказа о единственном мире. Потом были другие миры, но наш был первым. Единственная планета, у которой была атмосфера, чистый воздух, где хватало места для всех. Цветущие луга, теплые дома, добрые люди. Мы жили там тысячи лет, а потом нам пришлось покинуть этот мир и скитаться с места, на место, пока некоторые из нас не отыскали уголок, на Тренторе. Здесь мы научились производить пищу, столь чудесную, что она дала нам свободу. И здесь, в Микогене, мы живем по-своему и по-своему мечтаем.

— И что же, в вашей истории этот единственный мир описан подробно?

— Да, это все написано в Книге, и эта Книга у нас есть. У каждого из нас. Мы постоянно носим ее с собой, чтобы в любой момент можно было открыть ее и прочитать о том, кто мы такие, чтобы никогда не забывать об этом, чтобы помнить, что в один прекрасный миг мы вернемся на свою родину.

— А знаешь ли ты, где находится этот мир и кто там живет теперь?

Капелька Сорок Третья растерялась, потом яростно замотала головой.

— Нет, мы не знаем, но в один прекрасный день мы найдем наш мир.

— А сейчас у тебя эта Книга при себе?

— Конечно.

— Можно взглянуть?

По лицу Сестры скользнула кривая усмешка.

— Так вот что тебе нужно… Я поняла, что ты чего-то хочешь, когда ты добивался, чтобы я тебя повела на микрофермы одна. Только, — она немного растерялась, — я никак не думала, что тебя интересует Книга.

— Представь себе. Это единственное, что меня интересует, — честно признался Селдон, — Ни о чем другом я и не думал. Если ты привела меня сюда из-за того, что думала, будто бы…

Закончить фразу ему не удалось.

— Хватит. Так тебе нужна Книга или нет?

— Ты позволишь мне посмотреть ее?

— С условием.

Селдон остолбенел. Неужели он перестарался, и Сестра раскрепостилась настолько, что…

— С каким условием?

Капелька Сорок Третья кончиком языка облизала пересохшие губы. Наконец она проговорила дрожащим от волнения голосом:

— Сними шапочку.

45

Ничего не понимая, Селдон не мигая смотрел на Капельку Сорок Третью. Он, надо сказать, совершенно забыл, что у него на голове шапочка.

Наконец он сообразил, о чем она его просит, поднял руку, прикоснулся к гладкому пластику, под которым прощупывался жесткий ежик стрижки.

— Но зачем? — оторопело спросил он.

— Затем, что я так хочу. Вот мое условие. Сними и получишь Книгу.

— Ну ладно, если тебе действительно так хочется… — Селдон пожал плечами и сдернул бы с головы шапочку, но Капелька опередила его.

— Нет, постой. Я сама! — хрипло воскликнула она, устремив на него жадный взгляд.

Капелька резко встала и опустилась на кушетку рядом с Селдоном. Медленно, осторожно она коснулась краешка шапочки около уха Селдона, высунула язык, снова облизнулась. Наконец она добралась до полоски, закрывавшей брови, отделила ее ото лба Селдона. Ему даже показалось, что волосы у него немножко приподнялись, обрадовавшись нежданному освобождению.

Он встревоженно проговорил:

— У меня, наверное, голова вспотела под шапочкой. Значит, волосы влажные.

Только он успел поднять руку, чтобы проверить, так ли это на самом деле, как Капелька взяла его за запястье.

— Я сама, — проговорила она твердо. — Это тоже часть условия.

Ее пальцы тихонько, робко коснулись его волос и тут же отдернулись. Она прикоснулась еще раз и теперь решилась провести пальцами по волосам Селдона.

— Сухие… — сообщила она, — Как приятно…

— Ты никогда раньше не гладила чужие волосы?

— Несколько раз. У детей. Но это совсем другое…

Она снова погладила его волосы.

— Другое? В чем же?

— Не знаю… Просто другое, и все. Какое-то время спустя Селдон спросил:

— Ну что, достаточно?

— Не торопи меня. А скажи, ты можешь их уложить, как захочешь?

— Не сказал бы. Немного подправить можно, но для этого нужна расческа, а у меня ее с собой нет.

— Расческа?

— Ну, такая штука с зубьями, на вилку похожа, только зубьев на ней больше и они не такие острые.

— А пальцами нельзя? — спросила она и, не дожидаясь ответа, запустила пятерню в его волосы.

— Можно, да только толку мало, — объяснил Селдон.

— А сзади колются, — сообщила Капелька.

— Просто сзади волосы короче острижены.

Капелька Сорок Третья наморщила лоб. Казалось, она что-то вспоминает.

— Брови… — пробормотала она. — Правильно я сказала? — спросила она, нежно касаясь правой брови Селдона, — Правильно? Как приятно… Как смешно…

Она вдруг рассмеялась — весело, беззаботно, точь-в-точь, как ее младшая сестренка.

— Тоже колются!

Селдон нетерпеливо поинтересовался:

— Ну, все в порядке?

Капелька Сорок Третья склонила голову набок. Что же она ответит? Ответит ли? Вместо ответа она вдруг резко отдернула руки и поднесла пальцы к носу. «Что она там вынюхать думает?» — раздраженно подумал Селдон.

— Как странно… — протянула она. — А можно я сделаю это еще разок. Когда-нибудь?

Селдон вздохнул.

— Если одолжишь мне Книгу на какое-то время, может быть, я и позволю.

Рука Капельки Сорок Третьей скользнула внутрь балахона и достала из потайного кармана книгу, обернутую в некий плотный, но гибкий материал. Селдон сгорая от нетерпения протянул руку и взял книгу.

Пока он прилаживал шапочку, Капелька Сорок Третья снова поднесла кончики пальцев к носу и быстро, украдкой лизнула один палец.

46

— Она трогала твои волосы? — не веря своим ушам, переспросила Дорс и поглядела на волосы Селдона так, словно сама собиралась их потрогать.

Селдон отстранился.

— Ради бога, не надо. Эта женщина… Это было похоже на извращение!

— Можно себе представить. Ну, а тебе не было приятно?

— Приятно? Да я весь был в мурашках! Только когда они перестала меня трогать, я снова смог дышать. И все думал: не поставит ли она еще какого-нибудь условия?

Дорс рассмеялась.

— Боялся, что она тебе навяжет секс? Боялся? Или надеялся?

— Уверяю тебя, это мне и в голову не приходило. Я думал только о Книге.

Разговор происходил в предоставленной им квартирке, и они были надежно защищены от подслушивания искажателем поля, который Дорс предусмотрительно захватила с собой из Университета.

Сгущалась микогенская ночь. Селдон разоблачился — снял шапочку и кертл, вымылся. Особенно долго он возился с волосами — намыливал их даже дважды. Теперь он восседал на кровати одетый в легкую пижаму, которую нашел в ванной.

Дорс лукаво улыбнулась и спросила:

— А она не догадалась, что у тебя еще и на груди волосы растут?

— Больше всего я уповал на то, что она об этом не вспомнит.

— Бедненький Гэри. Но на самом деле это все так естественно… Наверное, я могла попасть в такую же беду, окажись наедине с каким-нибудь Братом. Нет, мне могло быть намного хуже! Ведь, по их убеждению, я, как женщина, обязана повиноваться любым приказаниям беспрекословно.

— Ну, Дорс, даже не знаю, что тебе сказать. Легко тебе говорить: «Естественно!» Тебя бы на мое место! Бедняжка была просто в экстазе! Все ее чувства были на пределе — она и нюхала свои пальцы, что прикасались к моим волосам, и лизала их… Клянусь, если бы она могла расслышать, как растут волосы, она бы слушала во все уши!

— Ты просто не понял меня. Это для нее было естественно. Все, что запретно, сразу приобретает сексуальную привлекательность. Разве у тебя вызывала бы какие-то чувства обнаженная женская грудь если бы ты вырос в обществе, где все женщины выставляли свою грудь напоказ с утра до ночи?

— Не знаю… Думаю, все-таки вызывала бы.

— Но разве ты испытывал бы не больше чувств, если бы женщины ходили всегда одетыми? Собственно, так оно и есть в большинстве миров. …Послушай, дай-ка я тебе расскажу об одном случае. Занесло меня как-то на курорт, дома, на Цинне. У вас на Геликоне есть курорты? Пляжи и всякое такое?

— Конечно, — с некоторым раздражением ответил Селдон, — Или ты думаешь, что Геликон — это сплошные горы и скалы да вода в колодцах?

— Не обижайся, Гэри. Мне нужно было просто удостовериться, что ты знаешь, что такое «курорт». В общем: на Цинне такие пляжи, где люди совершенно безразличны к тому, что на тебе надето. Гуляй хоть голышом.

— Нудистские пляжи?

— Не совсем, но, думаю, если бы кто-то разделся догола, в него не стали бы тыкать пальцем. В основном, все придерживаются минимальных приличий, но минимум порой совсем крохотный.

— Пожалуй, на Геликоне несколько иное представление о минимальных приличиях, — буркнул Селдон.

— Догадываюсь. Судя по тому, как ты себя ведешь со мной. Но каждому, как говорится, свое. Ну, так вот… Я сидела на уютном пляже на берегу озера, и ко мне подошел молодой человек, с которым я успела чуть раньше переброситься парой фраз. Приятный такой парень, и я ничего не имела против. Он уселся на подлокотник моего шезлонга и положил руку на: мое левое бедро — обнаженное, естественно. Просто так, чтобы сидеть было удобнее.

Мы поболтали пару минут, и вдруг он говорит; «Надо же! Ведь ты меня почти совсем не знаешь, а моя рука лежит у тебя на бедре, и я не вижу в этом ничего сверхъестественного. Мало того, и ты не имеешь ничего против, значит, и для тебя это тоже вполне естественно».

Клянусь, я только тогда заметила его руку. Видимо, кожа, обнаженная на людях, теряет сексуальную чувствительность. То есть, как я говорила: все дело в том, что притягательно только то, что скрыто от глаз.

Молодой человек, по всей видимости, это тоже почувствовал, потому что потом он мне вот что сказал: «А ведь если бы мы встретились в более формальной обстановке и на тебе был бы… ну, хотя бы халатик, ты бы наверняка мне такого не позволила, а?»

Я рассмеялась, а потом мы болтали о том о сем. Ну и, конечно, этот молодой человек вскоре убрал руку.

Вечером я оделась к обеду гораздо более строго, чем того требовали приличия. Никто из женщин не был одет строже меня, Я разыскала того самого молодого человека. Он сидел за столом. Я подошла, поздоровалась с ним и сказала: «Ну вот, я, можно сказать, в халатике, но под ним — мое голое левое бедро. Не теряйся. Положи руку туда, где она лежала».

Он попытался. Ему непросто было это сделать, ведь все глазели. Нет, я не мешала ему, и никто бы не помешал — и все же он не смог этого сделать. А ведь народу было не меньше, чем на пляже. Собственно, публика была та же самая. И все же он не решился. Условия другие, понимаешь? Условия, условности.

— А я бы сделал то, чего не сделал он, — неожиданно проговорил Селдон.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Невзирая на то что ваша пляжная мораль строже нашей?

— Да.

Дорс присела на краешек своей кровати, а потом легла, закинув руки за голову.

— Значит, тебя не слишком волнует, когда я расхаживаю в ночной сорочке, под которой почти ничего нет?

— Меня это не шокирует, скажем так. Что же касается волнения, все зависит от того, какой смысл вложить в это слово. Я прекрасно замечаю, как ты одета.

— Что делать? Если нам суждено тут задержаться, придется свыкнуться с такими мелочами.

— Или воспользоваться ими, — усмехнулся Селдон. — Дорс, мне так нравятся твои волосы. Они такие красивые. Ты весь день ходишь лысая, и так приятно смотреть на тебя по вечерам…

— Только не прикасайся! Я еще не мылась. — Дорс прикрыла глаза — Как интересно, — вполголоса проговорила ока. — Забавная тема… Формальный и неформальный уровень воспитанности. Судя по тому, что ты говоришь, на Геликоне больше внимания уделяют неформальному уровню. Верно?

— Просто я говорю о том молодом человеке и себе самом. Насколько каждый из нас является представителем своей планеты, я судить не могу. Но легко могу себе представить, как выглядят так называемые типичные представители, а также — как выродки.

— А мне кажется, что мы говорим о социальных предрассудках. Не скажу, что я такой уж большой знаток Галактики, но историю я копнула основательно. Социальную историю. К примеру, на планете Дероуд было время, когда добрачные половые отношения были абсолютно свободными. Незамужние и неженатые могли иметь сколько угодно партнеров. А вот после свадьбы наступала полная и бесповоротная моногамия. По всей вероятности, задумано было так: до брака нагуляться вволю, а потом жить порядочной жизнью и заниматься делом.

— Ну и как? Сработало?

— Примерно триста лет тому назад этому был положен конец, но кое-кто из моих коллег полагает, что этому способствовало давление других миров, которые слишком много теряли от паломничества туристов на Дероуд. Да, есть такая штука — общегалактическое социальное давление.

— Полагаю, в таком случае, не обошлось без экономического давления?

— Видимо. Кстати, с социальным давлением я столкнулась и в Университете. У меня полно знакомых со всей Галактики. На факультете социологии любимое развлечение — сравнивать предрассудки разных миров.

А здесь, в Микогене, как мне кажется, секс находится под строжайшем контролем, ограничивается какими-то суровыми правилами. О нем даже говорить не позволено. В Стрилинге, для примера, о сексе тоже не принято распространяться, но он не запрещен. А вот в секторе Дженнат, где я как-то поработала с неделю, о сексе говорят с утра до ночи, но исключительно с целью заклеймить его. Думаю, не отыщется двух секторов на Тренторе, да и двух планет, где бы к сексу относились одинаково.

— Знаешь, что у тебя получается? Можно подумать, что… — не докончил фразы Селдон.

— Я тебе скажу, что можно подумать и что у меня получается. Вся эта болтовня о сексе, укрепила меня в одной мысли. Просто теперь я тебя никуда не отпущу одного.

— Что-что?

— Дважды я упустила тебя. Первый раз сама проморгала, а второй раз ты меня заставил промолчать. И оба раза я ошиблась. Что случилось в первый раз, ты и сам знаешь.

— Да, но второй раз со мной не случилось ровным счетом ничего! — возмущенно огрызнулся Селдон.

— Ты был на волосок от беды! Представь, что случилось бы, если бы тебя застали занимающимся сексом с Сестрой!

— Каким сексом?!

— Ты сам сказал, что она была возбуждена.

— Но…

— Это опасно. Пожалуйста, подумай головой, Гэри. Все, решено. Больше я тебя никуда не отпущу.

— Послушай, — ледяным голосом проговорил Селдон. — Моя цель — изучение истории Микогена, и в результате моих «занятий сексом» с Сестрой, я получил в свои руки Книгу! Книгу!

— Книгу! Ах да, Книгу. Кстати, давай-ка посмотрим на нее.

Селдон протянул ей Книгу. Дорс внимательно разглядела ее.

— Ничего хорошего, Гэри, — сообщила она через некоторое время. — Эта штуковина не состыкуется ни с одним из известных мне проекторов. Чтобы ее полистать, нужно раздобыть микогенский проектор. Начнешь искать его, тут же поинтересуются, на кой он тебе сдался. Тогда узнают, что у тебя есть эта Книга, и заберут ее.

Селдон улыбнулся:

— Эх, Дорс, все бы было именно так, будь ты права. Но дело в том, что Книга не совсем такая, как ты думаешь. Для ее чтения не нужен никакой проектор. Содержание напечатано на страницах, которые нужно попросту листать, переворачивая пальцами. Это мне Капелька Сорок Третья объяснила.

— Печатная книга? — воскликнула Дорс таким голосом, что трудно было сказать, напугана она или удивлена. — Но это же… каменный век!

— Во всяком случае, доимперские времена, — кивнул Селдон. — А ты что, никогда в глаза не видела ни одной печатной книги?

— Я не видела? Я, историк? Видела, конечно.

— А! Но такую — видела?

Он протянул Дорс Книгу, та, усмехаясь, раскрыла ее, перевернула страницу, еще одну, еще и еще…

— Но тут ничего нет! — воскликнула она.

— Это только кажется. Микогенцы с упрямством держатся за примитивность, но это не совсем так. Для них важна суть примитивности, но против современных технологий они ничего не имеют, лишь бы те служили их целям.

— Может быть, все так и есть, Гэри, но ты уж прости, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Только кажется, что страницы чистые, на самом деле на них есть текст. Ну-ка, дай сюда. Нужно нажать маленькую кнопочку на внутренней стороне обложки. Вот, смотри!

Страница, на которой была открыта Книга, тут же покрылась строчками текста, которые поползли сверху вниз.

Селдон сказал:

— Можно отладить скорость движения текста поворотом колесика. Хочешь — быстрее, хочешь — медленнее. Добираешься до конца страницы, перевертываешь и читаешь следующую.

— Но тогда должен быть какой-то источник питания?

— А как же. Где-то вмонтирована миниатюрная микрофузионная батарейка.

— А что делать, когда она сядет?

— Менять Книгу на новую. Батарейки, как я понял, не меняют.

Дорс снова взяла в руки Книгу, повертела ее и сообщила:

— Да, пожалуй, такой Книги я действительно никогда в руках не держала.

— Я тоже. Вся Галактика так быстро и резко перешла на визуальные средства, что попросту упустила такой гениальный метод.

— Но эта Книга — тоже визуальное средство.

— Да, но у нее есть свои преимущества. Она вмещает гораздо больше материала, чем обычный библиофильм.

— Так… — пробормотала Дорс. — Где включается? Получится у меня или нет?

Она открыла страницу наугад и включила механизм движения строчек. Поглядев какое-то время на страницу, она сообщила:

— Боюсь, толку все равно не будет, Гэри. Это древнегалактический язык.

— Разве тебе он незнаком? Ты же историк.

— Да, и, как историк, я имела дело с древними рукописями, но это для меня чересчур. Некоторые слова я понимаю, но этого мало, чтобы понять досконально, о чем идет речь.

— Отлично! — потер руки Селдон. — Если она и правда такая древняя, это просто замечательно.

— Что же замечательного, если ее невозможно прочесть?

— Почему же невозможно? Я смогу прочесть. Она двуязычная. Не думаешь же ты, что Капелька Сорок Третья способна прочитать этот древний текст?

— Если она этому училась, почему нет?

— Чему училась-то? Женщины в Микогене наверняка начинают и заканчивают свое образование на кухне. Может быть, некоторым из наиболее просвещенных мужчин и под силу прочесть такой текст, но большинству требуется перевод на общегалактический стандарт.

Нажав еще одну кнопочку, он объявил:

— Вот прошу.

Строчки тут же преобразились.

— Здорово! — восхищенно прошептала Дорс.

— У этих микогенцев стоило бы кое-чему поучиться, правда?

— Да, стоило бы, но мы ничегошеньки о таком не знали.

— Трудно поверить. Теперь об этом знаю я. Знаешь ты. Наверняка время от времени в Микоген по каким угодно делам — торговым, политическим — заносило и других иностранцев. Иначе у них не было бы тут в запасе такого количества шапочек. Как же могло так выйти, что до сих пор никому не попалась на глаза такая Книга, что никто не видел, как она устроена? По-видимому, даже если такое случалось, на нее смотрели, как на забавную вещицу, не более, и тут же забывали. Ведь она микогенская, стало быть, предмет из безнадежно отсталого мира.

— А ты считаешь, она достойна внимания?

— Безусловно. Как все на свете. Не исключено, что когда Челвик толковал о признаках упадка в Империи, он имел в виду и отсутствие интереса к этим Книгам.

Селдон любовно погладил обложку и сказал:

— Но я — человек любопытный и прочитаю ее, и, может быть, она наведет меня на какую-то мысль относительно психоистории.

— Надеюсь, — Дорс пожала плечами. — Но если хочешь моего совета, я бы порекомендовала тебе для начала выспаться как следует. Утро вечера мудренее. Немного вычитаешь, если будешь носом клевать.

Селдон слегка растерялся, потом воскликнул:

— Ну, ты прямо как мамочка заботливая!

— Я должна заботиться о тебе.

— Но у меня мама жива пока, Я бы предпочел, чтобы ты была моим другом.

— Если на то пошло, я стала твоим другом, как только мы познакомились.

Она улыбнулась, а Селдон снова растерялся. Наконец он сказал со вздохом:

— Ну что ж, тогда я внимаю твоему дружескому совету и отправляюсь на боковую.

Он собрался было положить Книгу на тумбочку между кроватями, но передумал и сунул под подушку. Дорс тихонько рассмеялась.

— Можно подумать, ты боишься, что я проснусь среди ночи и начну взахлеб читать. Боишься, да?

— Ну… — Селдон покраснел. — Не без того. Дружба дружбой, но книжка моя, и психоистория тоже.

— Согласна, — сказала Дорс. — Обещаю, ссориться с тобой из-за нее я не собираюсь. Кстати, ты хотел что-то сказать, а я тебя перебила. Помнишь?

Селдон ненадолго задумался и ответил:

— Нет, не помню.

Свет погас. Он думал только о Книге. Рассказ Дорс о «руке на бедре» совершенно вылетел у него из головы.

47

Дорс проснулась посреди ночи. Кровать Гэри была пуста. Если он не ушел совсем, быть ему было негде, кроме как в ванной.

Дорс тихонько постучала в дверь ванной и шепотом спросила:

— Гэри?

— Входи, — отсутствующе отозвался Селдон.

Крышка унитаза была опущена. Гэри восседал на ней, не спуская глаз со страницы Книги.

— Я читаю, — пояснил он неизвестно зачем.

— Вижу. Но почему?

— Прости, но я не мог заснуть.

— Но почему здесь?

— Если бы я зажег свет, я бы тебя разбудил.

— Но, может быть, у Книги есть подсветка?

— Нету. Я проверял. И Капелька Сорок Третья о подсветке ни слова не сказала. Да это и так ясно: подсветка съедала бы массу энергии, и батарейка долго бы не протянула.

Голос у него был недовольный.

— Ладно уж, выходи, — вздохнула Дорс. — Я хочу воспользоваться этим помещением по прямому назначению.

Выйдя из ванной, Дорс увидела, что Гэри сидит на кровати, скрестив ноги, а под потолком сверкает лампа.

— Слушай, а чего это ты такой расстроенный? — поинтересовалась Дорс. — Что, Книга разочаровала тебя?

Оторвавшись от страницы, часто моргая, он ответил:

— Да, представь себе. Я ее пролистал. В общем, это какая-то энциклопедия. Тут перечислены имена каких-то людей, названия — мне это ровным счетом ничего не дает. Тут нет ни слова о Галактической Империи и даже о доимперских царствах. Речь все время идет о каком-то единственном мире. Словом, судя по тому, что я успел прочесть, это какая-то бесконечная диссертация на тему внутренней политики.

— Нужно, вероятно, сделать скидку на древность. Очень может быть, она имеет отношение к тому времени, когда и вправду существовал только один-единственный мир. Единственный обитаемый.

— Да все я понимаю! — раздраженно махнул рукой Селдон. — Мне-то нужно убедиться в одном: что это настоящая, истинная история, а не легенда. Я не хочу верить, что это так только из-за того, что мне до смерти хочется, чтобы это было так.

Дорс пожала плечами.

— Ну, что сказать? Вопрос о единственной планете, откуда пошел род человеческий, сейчас в большом ходу. Люди — единственные разумные существа, распространившиеся по всей Галактике, значит, они должны были где-то зародиться. По крайней мере, такова одна из самых распространенных в наше время гипотез. Вряд ли могло быть так, чтобы у одного вида были разные источники.

— Не вижу, почему бы эту гипотезу нельзя было оспорить, — не согласился Селдон. — Разве не могло быть так, что на разных планетах зародились разные виды людей, а потом за счет скрещивания образовался некий промежуточный вид?

— Виды не могут скрещиваться. Потому они и называются видами.

Селдон немного подумал, потом махнул рукой.

— Ладно, это пусть биологи разбираются. Это их дело.

— Вот именно биологи больше всего и склоняются к гипотезе о Земле.

— Земле? Что, так они называют мир-прародину человечества?

— Так принято называть эту планету, хотя теперь уже невозможно выяснить,так ли она называлась в действительности, если и существовала на самом деле. И потом, никто на свете не знает, где она находилась.

— Земля! — поджал губы Селдон. — Пустой звон. В Книге мне такого названия не встретилось. Как пишется это слово?

Дорс сказала слово по буквам, а Селдон быстро пробежал глазами указатель.

— Ну вот. В указателе такого названия нет. Ни в таком написании, ни в других возможных вариантах.

— Правда?

— А вот кое-какие другие миры упоминаются. Без названий, правда. Похоже, другие миры составителей этой Книги попросту не интересовали. Упоминаются они только в связи с какими-то вмешательствами во внутренние дела того мира, о котором тут идет речь, — по крайней мере, это следует из того, что я пока успел прочитать. В одном случае упоминается «Пятьдесят», но о ком или о чем речь, я не понял. Пятьдесят вождей? Пятьдесят городов? Мне почему-то показалось, что речь идет о пятидесяти мирах.

— Но разве у этого мира, о котором там говорится, нет имени? Авторы никак его не называют? — спросила Дорс. — Если не Землей, как они его называют?

— Да никак. То «мир», то «планета». Иногда мелькает что-нибудь вроде «старейшая» или «Мир Утренней Зари». Вероятно, у последнего определения есть какой-то поэтический смысл, но мне он не ясен. Наверное, придется прочитать Книгу от корки до корки, тогда выплывет какой-то смысл. — Селдон посмотрел на Книгу с некоторой неприязнью. — Вот только времени на это уйдет уйма, а стану ли я в конце концов умнее, это еще большой вопрос.

— Как мне тебя жалко, Гэри, — вздохнула Дорс. — Ты говоришь так разочарованно.

— Да я действительно разочарован! Хотя… сам виноват. Не надо было обольщаться. …Правда, в одном месте они называют свой мир… ты подумай только… — Аврора.

— Аврора? — переспросила Дорс и удивленно вскинула брови.

— Похоже, это настоящее название. Но что оно значит? Тебе оно о чем-нибудь говорит, Дорс?

— Аврора… — задумчиво проговорила Дорс. — Не припомню, чтобы я когда-нибудь слыхала о планете с таким названием. Но в конце концов, я и не обязана знать названия всех двадцати пяти миллионов миров. Можно было бы навести справки в университетской библиотеке, но кто знает, когда мы теперь вернемся в Стрилинг. Здесь, в Микогене, искать библиотеку, мне кажется, совершенно бесполезно. Почему-то у меня такое чувство, что все их знания собраны в этой Книге. Все, что в нее не входит, их попросту не интересует.

Селдон зевнул и сказал:

— Наверное, ты права. Во всяком случае, дальше читать пока бесполезно. У меня уже глаза слипаются. Не возражаешь, если я выключу свет?

— Нисколько не возражаю. Давай поспим подольше. В наступившей темноте Селдон сказал вполголоса:

— Безусловно, многое, о чем там пишется, выглядит по меньшей мере странно. Ну, например, они утверждают, что продолжительность жизни у них на планете составляла — четыре столетия.

— Столетия?

— Да, и считают они не годами: а десятилетиями. Возникает какое-то странное чувство. Столько всякой дребедени, и вдруг какие-то настоящие цифры. Просто не верится. И все-таки что-то тут есть такое… Так написано, что начинаешь верить.

— Ничего удивительного. Во многих легендах вожди живут очень долго. Герои, сам понимаешь. Должны жить немыслимо долго.

— Правда? — зевая, спросил Селдон.

— Правда. И один из секретов долголетия заключался в том, чтобы вовремя ложиться спать и оставлять важные дела на утро.

Селдон только успел задуматься о том, что как хорошо бы на самом деле стать долгожителем: ведь тогда шанс понять все, что происходит в Галактике, был бы намного больше, — и уснул сладким сном.

48

На следующее утро, бодрый и отдохнувший, Селдон, перед тем как снова углубиться в чтение Книги, спросил у Дорс:

— Послушай, как тебе кажется, а сколько лет Сестрам?

— Не знаю, — пожала плечами Дорс. — Двадцать-двадцать два.

— А тебе не кажется, что им лет эдак триста-четыреста?

— Гари, ты спятил, не иначе.

— Я говорю: «не кажется ли»? В математике все основано на предположениях. Большая продолжительность жизни наверняка должна быть связана с задержкой в развитии. На вид им может быть двадцать, а на самом деле — все шестьдесят.

— Ну и спроси у них, сколько им лет.

— Они могут солгать.

— Не знаю. Попроси показать свидетельства о рождении.

— Готов поспорить на что угодно — они заявят, что у них нет никаких свидетельств. А если есть, они скажут, что не имеют права показывать их варварам.

— Не надо спорить. Если это так, то нечего вообще гадать о том, сколько им лет.

— Ну уж нет! Ты подумай хорошенько. Если у микогенцев действительно такая сумасшедшая продолжительность жизни, если она превышает среднюю продолжительность жизни обычного человека раза в три-четыре, рождаемость должна быть ограничена, иначе получался бы колоссальный прирост населения. Помнишь, Протуберанец обмолвился насчет того, что население у них не растет. Он еще как-то сердито про это сказал.

— К чему ты клонишь? — нахмурилась Дорс.

— Сколько я ни ходил с Капелькой Сорок Третьей, я нигде не встречал детей.

— На микрофермах?

— Да.

— Но откуда там взяться детям? А вот когда мы мотались с Капелькой Сорок Пятой по магазинам, я видела детей. Всяких, в том числе и грудных. Немного, но видела.

— Ага… — разочарованно протянул Селдон. — Значит, им не в радость долголетие… Они не предаются его радостям сполна.

— Значит, так. Но неужели ты действительно решил, что они могут столько жить?

— Да нет, не то чтобы так уж и решил. Просто предположил.

— Знаешь, на такие предположения можно столько времени зря потратить! Стоит ли тратить время на такую чепуху?

— Знаешь, порой то, что кажется чепухой, на самом деле оказывается весьма важным. Кстати. Ты же у нас историк. Скажи, в своей работе тебе никогда не встречалось упоминания о предметах или явлениях под названием «роботы»?

— Ага! Значит, ты натолкнулся еще на одну легенду. Надо сказать, она гораздо более известна. Видишь ли, в некоторых мирах верят в существование машин в обличье людей. Они, якобы, существовали в доисторические времена. Вот их-то и называли роботами.

Все рассказы о роботах, видимо, происходят из какого-то одного источника, поскольку основной сюжет всегда один и тот же. После того как роботы были созданы, число их непрерывно росло, росли и их способности, и в конце концов они достигли уровня сверхлюдей. Они угрожали человечеству и были поэтому уничтожены. Уничтожение их произошло, судя по легендам, задолго до того времени, когда появились первые более или менее достоверные исторические записи. Как правило, при чтении этих легенд возникает такое чувство, что они представляют собой живописание символической картины освоения Галактики, когда люди покинули свой родной мир и странствовали по Галактике, встречаясь с непрерывными опасностями. Тогда, по всей вероятности, был исключительно силен страх встречи с другими разумными существами, может быть, более сильными.

— Может быть, так и случилось? — спросил Селдон. — Может быть, такая встреча на самом деле произошла и породила легенду?

— Можно было бы такое предположить, однако ни в одном из миров, ранее не заселенных людьми, не было найдено никаких следов какой-либо дочеловеческой и нечеловеческой цивилизации.

— Но почему их называли «роботами»? Есть у этого слова какое-нибудь значение?

— Точно не знаю, но, вроде бы, это эквивалент слова «автомат».

— Автомат? Почему же их тогда не назвали автоматами?

— Понимаешь, в легендах всегда встречаются древние, иногда безнадежно устаревшие слова и термины. Это придает особый колорит. Да, кстати, а почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что в этой книге идет речь о роботах. Причем, надо отметить, отношение к ним высказывается весьма и весьма благосклонное. Послушай, Дорс, ты куда-нибудь пойдешь с Капелькой Сорок Пятой?

— Может быть. Если она появится.

— Ты не могла бы задать ей несколько вопросов и попытаться выудить ответы?

— Попробовать можно. Что за вопросы?

— Мне бы хотелось разузнать — только умоляю, как можно тактичнее! — существует ли в Микогене какая-то прослойка населения, которая как-то по-особенному связана с прошлым, у которой есть какие-то мифические признаки, которая способна…

Дорс прервала, стараясь не улыбаться.

— По-моему, ты просто хочешь узнать, есть ли в Микогене храм.

Селдон удивился и спросил:

— Что такое «храм»?

— Еще одно древнее понятие, Но в нем совмещается все то, о чем ты спрашиваешь, — исключительность, мифичность, прошлое. Хорошо, я спрошу. Хотя очень может быть, что о таких вещах тут не принято болтать с первым встречным, тем более — с варварами.

— И все-таки попробуй.

Глава одиннадцатая Святилище

Аврора — легендарная планета, заселенная, вероятно, в доисторические времена. Заселение ее относится, по всей видимости, к закату эры межзвездных перелетов. Некоторые считают ее мифическим «первичным миром» — прародиной человечества, а название планеты — вариантом названия «Земля». Народ Микогена, сектора древнего Трентора, считал, что его предки родом с Авроры, и эта догма стала главной в микогенской системе верований, о которой известно крайне мало…

Галактическая энциклопедия

49

Обе Капельки явились утром. Капелька Сорок Пятая, по обыкновению, была весела, а ее сестра застыла на пороге в нерешительности. Смотрела в пол, видимо, опасаясь встретиться взглядом с Селдоном.

Селдон не знал, как себя вести, и подмигнул Дорс. Та весело, по-деловому обратилась к девушкам:

— Одну минутку, Сестры. Мне нужно кое-что объяснить моему другу, а то он не знает, чем ему сегодня заняться.

Они шмыгнули в ванную. Дорс шепотом спросила:

— Что-нибудь не так?

— Да. Капелька Сорок Третья явно смущена. Скажи ей, что я постараюсь вернуть Книгу как можно скорее.

Дорс смерила Селдона удивленным взглядом.

— Гэри, — сказала она, покачивая головой, — ты, конечно, исключительно внимателен и заботлив, но хитрости тебе явно недостает. Как ты не понимаешь, что как только я заикнусь о Книге, эта несчастная девица сразу поймет, что ты мне рассказал все-все о том, что случилось вчера, и вот тогда-то она смутится окончательно. Единственный выход — вести себя с ней так, как обычно.

Селдон обреченно кивнул и сказал:

— Может, ты и права.

Вернулась Дорс как раз к обеду. Селдон лежал на кровати, нетерпеливо перелистывая Книгу. Угрюмо взглянув на Дорс, он пробурчал:

— Если придется тут задержаться, неплохо было бы обзавестись каким-нибудь средством связи. Я не знал, когда ты вернешься, и, признаться, беспокоился.

— Ну, вот она я, вернулась, — улыбнулась Дорс, стянула с головы шапочку и с неприязнью посмотрела на нее. — Правда? Ты волновался? Как приятно. А я, честно говоря, думала, что ты так поглощен чтением Книги, что и не заметишь моего отсутствия.

Селдон фыркнул.

— Что касается средства связи, — сказала Дорс, — то думаю, что в Микогене нам вряд ли удастся раздобыть что-либо подобное. Ведь это означало бы, что варвары, находящиеся здесь, и те, что за границей Микогена, могли бы поддерживать связь между собой, а цель нынешней политики — всеми силами препятствовать каким-либо внешним сношениям.

— Точно, — кивнул Селдон, отложив Книгу. — Собственно, это видно из того, что тут написано. А тебе что-нибудь удалось разузнать об этом… как ты его назвала? — …храме?

— Да, — кивнула Дорс, отклеивая ленточку с бровей. — Он существует. И не один. Храмы разбросаны по всему сектору, но существует одно, главное здание. …Слушай, ты не поверишь, одна женщина заметила мои подкрашенные ресницы и заявила, что мне не следует показываться на людях. У меня есть опасение, что она на меня донесет за аморальное поведение!

— Ладно, не бойся, — нетерпеливо махнул рукой Селдон. — Ну, и что же, выяснила ты, где находится этот главный храм?

— Я поняла, где он находится, но Капелька Сорок Пятая предупреждала меня о том, что женщин внутрь допускают только по особым случаям. И таких случаев в ближайшее время не предвидится. А называется это место Святилищем.

— Как-как?

— Святилищем.

— Удивительно неуклюжее слово. Что оно означает?

Дорс покачала головой.

— Я его тоже впервые слышу. И ни одна из Капелек не смогла мне объяснить, что оно значит. Для них «Святилище» — это не название здания, а его сущность. Спрашивать у них, почему оно так называется, это все равно что спрашивать, почему стена называется стеной.

— Ну хорошо, что же в таком случае они знают об этом заведении?

— Кое-что знают, Гэри. Они знают, для чего оно предназначено. Это место посвящено чему-то, отличному от обыденной жизни в Микогене. Другому, прежнему, более прекрасному миру.

— Тому миру, где они жили раньше?

— Точно. Капелька Сорок Пятая… в общем, еще бы чуть-чуть, и она именно так бы и сказала. Но слова произнести не посмела.

— Авроре?

— Да. Но у меня такое подозрение, что если бы ты произнес это слово вслух при большом скоплении народа, люди бы попросту испугались. Капелька Сорок Третья только и успела сказать: «Святилище посвящено…», потом запнулась, а потом вывела буквы пальцем на ладони. Да еще и зарделась, словно совершила что-то запретное.

— Странно, — нахмурился Селдон. — Если эта Книга — их главное руководство, учебник жизни, так сказать, стало быть, Аврора — самое дорогое из всех воспоминаний, краеугольный камень их мировоззрения, ось, вокруг которой вертится весь Микоген. Почему же упоминание о ней запрещено? Ты уверена, что поняла все правильно?

— Да, Гэри. Скорее всего, ничего загадочного тут нет. Если бы об этом болтали напропалую, информация просочилась бы за пределы Микогена, попала бы к варварам. И лучший способ избежать этого — сделать из самого упоминания об этом мире табу.

— Табу?

— Это такой специальный антропологический термин. Табу — это разновидность запрета на какие-то действия. Ну вот, например, в здешнее Святилище не допускают женщин — наверняка это связано с каким-то табу. Уверена, любая Сестра умерла бы от ужаса, если бы ей предложили нарушить запрет.

— А ты хорошо поняла, где находится Святилище? Сможешь мне объяснить, чтобы я сам сходил туда?

— Во-первых, Гэри, один ты туда не пойдешь. Я пойду с тобой. Я считала, что этот вопрос мы уже обсудили и закрыли. На расстоянии я не могу защитить тебя ни от снежной бури, ни от страстных женщин. И потом, мне кажется, что не стоит особо обольщать себя мыслью о том, чтобы попасть в Святилище. Во-вторых, туда не дойти пешком. Микоген, конечно, маленький сектор, но не настолько маленький.

— Ну хорошо, а на экспрессе?

— Маршруты экспресса не пролегают по микогенской территории. Это бы чересчур облегчило контакты между микогенцами и варварами. Но кое-какой транспорт тут все-таки есть. Что-то такое безнадежно устарелое, что в ходу лишь на отсталых планетах. Собственно, сам Микоген — словно кусочек отсталой планеты, вырезанный откуда-то и вставленный в тело Трентора. …Да, Гэри, заканчивай чтение как можно скорее. Капелька Сорок Третья волнуется. Отдав тебе Книгу, она тоже нарушила какой-то запрет, и если это выяснится, ей может здорово нагореть.

— Хочешь сказать, что давать эту Книгу варвару — тоже табу?

— Уверена.

— Ну что ж. Можно отдать хоть сейчас. Потеря невелика. Я бы сказал так: девяносто пять процентов содержания — скука смертная: бесконечное описание борьбы политических группировок, бесконечное восхваление политиков, о мудрости которых судить крайне трудно, бесконечные рассуждения на темы морали, и ото всего этого разит таким самодовольством, что просто рассвирепеть можно.

— Выходит, ты только обрадуешься, если я заберу у тебя Книгу?

— В общем и целом, да. Но оставшиеся пять процентов посвящены Авроре, которая почти никогда не называется своим именем. Думаю, в этом что-то есть, и я склонен полагать, что мог бы извлечь из этого кое-какую пользу. Вот потому-то я и хочу отправиться в Святилище.

— Ты думаешь, в Святилище ты сумеешь больше узнать об Авроре?

— Может быть. И еще: меня просто захватила эта тема — об автоматах, или как их там… роботах. Это очень интересно.

— Уверена, ты не принимаешь этого всерьез?

— Как раз наоборот. Почти всерьез. Если понять содержание некоторых фрагментов книги буквально, получается, что некоторые роботы выглядели совсем как люди.

— Конечно, Если собираешься изготовить имитацию человека, какой же ты ее сделаешь? Естественно, ты придашь устройству форму тела человека.

— Да, это понятно. Имитация предполагает сходство, но сходство ведь может быть весьма приблизительным, Художник, допустим, набросает карикатурную фигурку, но ты поймешь, что он нарисовал человека. Голова — кружочек, тело — палочка, ручки и ножки зигзагами, вот и все, Но дело в том, что роботы были потрясающе похожи на людей. Абсолютно похожи.

— Глупости, Гэри. Ты только представь, сколько времени уйдет на то, чтобы создать верные пропорции металлического тела, сымитировать очертания мускулатуры.

— При чем здесь «металлическое тело», Дорс? У меня полное впечатление, что с какого-то времени началось производство органических или псевдоорганических роботов. Их тело покрыто кожей, и выглядели они совсем как люди — не отличить.

— Что, так написано в Книге?

— Буквально несколько слов. Но впечатление такое…

— Твое впечатление, Гэри. Твое. Я бы не стала принимать этого всерьез.

— Погоди. Послушай меня. Из всего того, что в этой Книге написано о роботах, я сделал четыре вывода. Первое: как я уже сказал, некоторые из них являлись точными копиями людей. Второе: продолжительность их жизни была необычайно велика.

— Ой, только не говори «жизни», — поморщилась Дорс. — Хотя бы — «деятельности». А то уж и вправду получается все как у людей.

— Третье, — продолжал Гэри, не обратив внимания на ее замечание. — Некоторые из них, по крайней мере, один, живы доныне.

— Гэри, так говорятся в легендах. Древний герой, дескать, не умер, а пребывает в состоянии анабиоза, и вернется к жизни, когда придет время спасать его народ. Ну, Гэри, что ты, в самом деле!

— Четвертое, — не сдавался Селдон. — В нескольких строчках речь идет об этом самом храме, или Святилище. Правда, в Книге оно так не называется, но зато говорится, что там находится этот самый робот. — Немного помолчав, он тихо спросил: — Ну, понимаешь теперь?

— Нет, — покачала головой Дорс. — Что я должна понять?

— Если связать воедино все четыре вывода, то есть: робот может выглядеть совсем как человек, он все еще жив, прожил двадцать тысячелетий и находится в Святилище.

— Нет, Гэри, не пытайся убедить меня. Не может быть, чтобы ты в это поверил.

— Не могу сказать, чтобы я действительно в это верил, но и отмахнуться не могу. А что, если это правда? Пускай один шанс из миллиона — а вдруг все-таки правда? Неужели ты не понимаешь, как это важно для меня. Ведь этот робот может помнить Галактику такой, какой она была задолго до того, как появились первые исторические записи. Он мог бы помочь мне в создании психоистории.

— Но даже если это так, неужели ты надеешься, что микогенцы впустят тебя в Святилище и позволят допрашивать робота?

— А я не собираюсь просить разрешения. Для начала я хочу проникнусь в Святилище и посмотреть, есть ли там тот, кого я хотел бы допросить.

— Но… не сегодня же? Хотя бы завтра. Если к утру не передумаешь, пойдем, вместе.

— Не ты ли сама сказали мне, что женщин туда не пускают?

— Не сомневаюсь, снаружи женщинам можно смотреть на Святилище, и почти уверена: большего нам обоим сделать не удастся.

50

Селдон целиком и полностью положился на Дорс. По микогенским улицам она ходила чаще его и чувствовала себя здесь намного увереннее.

Однако Дорс особой уверенности не ощущала.

— Имей в виду, — предупредила она довольно хмуро, — мы запросто можем заблудиться.

— Почему? У нас же есть карта-путеводитель. Дорс сердито стрельнула глазами в Гэри.

— Мы в Микогене, Гэри, не забывай. Нужна бы была компьютерная карта, такая, чтобы можно было задать вопрос и получить ответ. У микогенцев эту функцию выполняет, как видишь, кусок пластика с обозначениями. Я не могу объяснить пластику, где я нахожусь — ни голосом, ни нажиманием кнопочек. Это напечатанная вещь. Понимаешь? Ориентироваться по ней можно только глазами.

— Ну так прочитай, что там напечатано!

— Я как раз этим и занимаюсь, но она составлена, эта карта, для тех, кто тут привык ориентироваться. Все равно придется спрашивать дорогу.

— Нет, Дорс. Только в самом крайнем случае. Мне не хотелось бы привлекать внимания. Лучше попробовать самим найти дорогу. Пусть мы будем блуждать, путаться, но только сами.

Дорс склонилась над картой, пригляделась повнимательнее и наконец проговорила:

— Так… Ну что ж, Святилище здесь так или иначе обозначено. И это вполне естественно. Вероятно, всякому микогенцу приходится время от времени туда добираться. — Приглядевшись еще внимательнее, она сказала: — Но прямой дороги туда отсюда нет.

— Что?

— Погоди, не волнуйся. Наверняка, можно сначала добраться до другого места, откуда идет какой-то транспорт до Святилища. Придется сделать пересадку.

Селдон облегченно вздохнул.

— Ну, слава богу. Конечно, что тут такого? Пересадки — дело обычное даже на Тренторе. То есть, в других секторах Трентора.

— Можно подумать, я этого не понимаю! — огрызнулась Дорс. — Просто я привыкла к говорящим путеводителям. А когда ищешь дорогу сам, самые простые вещи могут запросто не прийти в голову.

— Ладно, дорогая. Не ворчи. Если ты уже поняла, как туда добираться, веди. Я последую за тобой.

И они отправились в путь. Шли и шли, пока наконец не добрались до остановки.

Народу на остановке было немного — трое мужчин в белых кертлах и парочка женщин в серых. Селдон дружелюбно улыбнулся, но вся компания широко раскрыла глаза, и все как один отвернулись.

Тут как раз подкатило пресловутое транспортное средство. Будь Селдон сейчас на Геликоне, он бы назвал его автобусом. Внутри оказалось около двадцати сидений со спинками, на каждое из которых могло усесться по четыре человека. Около каждого сиденья располагалась отдельная дверца. На остановках пассажиры могли свободно выходить с обеих сторон автобуса. (Селдон задумался было, а каково приходится тем пассажирам, которые вынуждены выходить на ту сторону, по которой движется встречный поток транспорта, но довольно скоро заметил, что, как только автобус подъезжал к очередной остановке, встречные машины сразу останавливались и ждали, пока не сойдут все пассажиры.)

Дорс подтолкнула Селдона к сиденью, где было два свободных места. Селдон занял место, Дорс села рядом с ним. (Мужчины, как заметил Селдон, входили и выходили первыми.)

— Прекрати глазеть на людей, — прошипела Дорс на ухо Селдону. — Не забывай, где ты находишься.

— Попытаюсь.

— Смотри-ка, — кивнула Дорс, указывая на узкий плоский экран на спинке предыдущего сиденья. Как только автобус тронулся, на экране замерцали буквы — название следующей остановки и названия важных учреждений или строений, мимо которых пролегал маршрут.

— По идее, — сказала Дорс, — с помощью этой штуковины мы должны узнать, когда нам нужно пересаживаться.

— Хорошо, — кивнул Селдон. Немного погодя он наклонился к Дорс и прошептал: — Никто на нас не смотрит. Я уже заметил: так обстоит дело в любом многолюдном месте. Искусственные границы выстраиваются для того, чтобы сохранить право на индивидуальность. Ты о таком никогда не задумывалась?

— Я всегда принимала это как данность. Если ты собираешься возвести такое элементарное явление в ранг правила для своей психоистории, имей в виду, ты никого не удивишь.

Дорс оказалась совершенно права; вскоре светящийся экран предупредил их о том, что автобус приближается к тому месту, где им нужно было сойти и сделать пересадку на другой, который шел прямо до Святилища.

Они сошли и стали ждать другого автобуса.

Пока автобус не подошел, Селдон успел заметить, что в нужном направлении уже ушло несколько автобусов. Значит, маршрут этот оживленный. «Ничего удивительного, — решил Селдон. — Наверняка, Святилище — своеобразный центр сектора».

Вскоре подкатил автобус, они вошли и заняли места, Селдон взволнованно прошептал:

— Дорс, мы и в тот раз ничего не платили, и теперь…

— Судя по путеводителю, общественный транспорт тут бесплатный.

Селдон выпятил нижнюю губу.

— Подумать только… Какая цивилизованность! Вот тебе и отсталость!

— Твое правило нарушено, — сообщила Дорс шепотом. — На нас смотрят. Мужчина справа от тебя.

51

Селдон скосил глаза. Справа от него сидел тощий старик, кареглазый, смуглый. Селдон почему-то решил, что у него, не пройди он обряда депиляции, наверняка были бы черные, как смоль, волосы.

«Необычный какой-то Брат. Нетипичный», — подумал Селдон, отведя взгляд и глядя прямо перед собой. До сих пор почти все Братья, которые встречались ему в Микогене, были высокие, светлокожие, и глаза у них были, как правило, серые или голубые, Правда, не так много он видел Братьев, чтобы делать какие-то обобщения.

Но тут что-то легонько коснулось правого рукава его кертла. Селдон робко обернулся и увидел карточку с торопливо нацарапанными словами: «Осторожнее, варвар!»

Селдон вздрогнул и инстинктивно поднес руку к шапочке. Мужчина, сидевший справа от него, одними губами произнес:

— Волосы.

Тут рука Селдона нащупала непослушную прядь волос, выбившуюся из-под шапочки на виске, Как можно быстрее и незаметнее он заправил волосы под шапочку и проверил, все ли в порядке, притворившись, что почесывает лысину.

— Спасибо, — прошептал Селдон, повернув голову к соседу.

Сосед улыбнулся и довольно громко спросил:

— В Святилище направляешься?

— Да, — кивнул Селдон.

— Нетрудно догадаться. Я тоже. Выйдем вместе? — дружелюбно улыбнулся он.

— Но я не один. Со мной моя… моя…

— Твоя женщина? Значит, выйдем втроем? Селдон даже не знал, что ответить. Он скосил взгляд влево. Дорс смотрела прямо перед собой, не обращая, казалось, никакого внимания на мужскую беседу — ну прямо истинная, хорошо воспитанная Сестра. Однако она ухитрилась легонько коснуться своим коленом колена Селдона, как бы говоря: «Все в порядке».

— Да, конечно, — вежливо ответил незнакомцу Селдон.

Потом они больше не разговаривали с соседом, но вот табличке оповестила их о том, что следующая остановка — Святилище, и новый знакомец Селдона поднялся, приготовившись к выходу.

Автобус резко повернул, объезжая вокруг парка, и вскоре остановился. Началась жуткая сутолока. Мужчины проталкивались вперед, стараясь обогнать женщин. Женщины покорно уступали им дорогу.

Голос микогенца был чуть хрипловатым, но приятным.

— Друзья мои, — сказал он. — Вы не против, если я вас буду так называть? Друзья мои, завтракать еще рановато, но вы уж мне поверьте, имеет смысл перекусить. Если вы не против, я бы вам посоветовал купить какой-нибудь еды и перекусить на воздухе. Я хорошо знаком с этими местами и помогу вам разыскать уютный уголок.

Селдон немного встревожился — уж не хитрый ли это трюк, чтобы заманить ничего не подозревающих варваров в ловушку? Однако он решил рискнуть.

— Вы очень добры, — сказал он. — Мы тут совершенно ничего не знаем, так что с радостью принимаем ваше любезное предложение.

Вскоре они уже нагрузились покупками, купили с уличного лотка сандвичи и какой-то молочный напиток. Микогенец предложил позавтракать в парке около Святилища.

По пути, глядя на Святилище, Селдон отметил, что здание немного напоминает Дворец Императора и парк чем-то похож на окрестности Дворца. Трудно было предположить, что на подобную достройку микогенцев вдохновила архитектура Дворца, но тем не менее зданию было не отказать в своеобразной красоте.

— Красиво, правда? — с нескрываемой гордостью спросил микогенец.

— Очень, — подтвердил Селдон. — Все сверкает! Замечательно!

— А парк вокруг Святилища, — пояснил микогенец, — разбит наподобие того, что когда-то красовался около здания правительства в нашем Мире Утренней Зари — но, конечно, наш гораздо миниатюрнее.

— Скажите, а парк около Дворца Императора вы никогда не видели? — спросил Селдон осторожно.

Микогенец понял намек, но не счел его ни в коей мере оскорбительным.

— Они тоже старались скопировать то здание в Мире Утренней Зари.

Вскоре троица подошла к полукруглой скамейке из белого камня, радостно сверкавшей в лучах утреннего солнца, как и само здание.

— Хорошо, — взгляд микогенца выражал удовольствие. — Мое любимое местечко не занято. Я зову его своим, потому что это моя любимая скамейка. Отсюда открывается сквозь деревья прекрасный вид на боковую стену Святилища. Прошу садиться. Камень не холодный, не бойтесь. И твоя спутница пусть тоже садится. Она варварша, и у нее другие привычки. Но она… она может принять участие в беседе, если хочет.

Дорс зыркнула на микогенца, но промолчала и села.

Селдон, понимая, что хочешь не хочешь, а придется провести какое-то время с новым знакомым, протянул руку и представился:

— Меня зовут Гэри, а мою спутницу — Дорс. Числительными, вы уж простите, мы не пользуемся.

— Каждому свое, — кивнул микогенец. — Меня зовут Мицелий Семьдесят Второй. У нас очень многочисленная когорта.

— Мицелий? — несколько обескураженно переспросил Селдон.

— Вы удивлены? Вы, наверное, до сих пор общались только с членами старейших семейств. У них имена типа «Туча», «Солнечный Свет», «Звездное Сияние» и тому подобные — все такие, астрономические.

— Должен признаться, — начал было Селдон, но Мицелий прервал его.

— Ну, а теперь познакомьтесь с представителем низшего слоя. Наши имена происходят от всего, что имеет отношение к земле и тому, что на ней произрастает. Вполне уважаемые имена.

— Нисколько не сомневаюсь, — кивнул Селдон. — Кстати, позвольте вас поблагодарить за тот совет, что вы мне дали в автобусе.

— Знаете, — признался Мицелий Семьдесят Второй, — я и правда спас вас от большой беды. Если бы ваши выбившиеся из-под шапочки волосы до меня увидела какая-нибудь Сестра, она бы обязательно закричала, а первый попавшийся Брат вышвырнул бы вас из автобуса, не дожидаясь остановки.

Дорс чуть-чуть наклонилась вперед, чтобы задать вопрос микогенцу.

— А почему вы не сделали этого сами?

— Я? Видите ли, я не питаю неприязни к варварам. Я ученый.

— Ученый?

— Первый в своей когорте. Я учился в школе при Святилище и закончил ее весьма успешно. Я обучен всем древним наукам и теперь обладаю правом посещать особую библиотеку, где собраны книги, написанные варварами, и читать любую. У нас там имеются даже компьютерные справочники, и я умею с ними обращаться. Это очень помогает расширению кругозора. Так что меня совершенно не раздражает такая мелочь, как выбившиеся из-под шапочки волосы. Я не раз видел в книгах репродукции и рисунки, где изображены люди с пышными шевелюрами. Мужчины и женщины, кстати, — сообщил он, бросив быстрый взгляд на Дорс.

Какое-то время они молча жевали сандвичи. Молчание нарушил Селдон.

— Я обратил внимание, что у каждого Брата, который входит в Святилище и выходит из него, есть красная сумочка.

— О да, — кивнул Мицелий Семьдесят Второй. — Переброшена через левое плечо и свисает справа от талии. Обычно их затейливо украшают.

— Но для чего они нужны?

— Называются они «обиа» и символизируют радость от входа в Святилище и цвет крови, которую каждый готов пролить, чтобы сохранить его.

— Крови? — неприязненно переспросила Дорс.

— Это просто символ. Никогда не слышал, чтобы кому-то на самом деле пришлось пролить кровь ради спасения Святилища. Да и радости, откровенно говоря, мало. Там только плачут, рыдают и скорбят об утраченном Мире. — Он помолчал и сказал тихонько: — Ужасно глупо.

— Значит, вы — неверующий? — спросила Дорс.

— Я ученый, — с нескрываемой гордостью ответил Мицелий. Он усмехнулся, и лицо его избороздили морщинки. Он сразу постарел. Селдону вдруг стало интересно, сколько лет новому знакомому. Несколько веков? Нет, этого не может быть, но все-таки…

— Сколько вам лет? — вырвалось у Селдона. Вопрос, похоже, нисколько не задел Мицелия Семьдесят Второго. Он как ни в чем не бывало ответил:

— Семьдесят два.

Но Селдон не удовлетворился таким ответом.

— А я слыхал, что в прежние, давние времена Представители вашего народа жили очень долго — по нескольку веков.

Мицелий Семьдесят Второй немного удивленно посмотрел на Селдона.

— А откуда у тебя такие сведения? Вряд ли кто-то мог такое рассказать. Хотя это правда. То есть, некоторые верят, что это правда. А веру эту поддерживают Старейшины, поскольку этот факт служит убежденности в нашем превосходстве. Однако у нас действительно высокая продолжительность жизни. Это потому, что мы рационально питаемся. Но до ста лет у нас мало кто доживает.

— Я так понял, что лично вы не верите в превосходство микогенцев перед другими народами?

— Народ как народ, — пожал плечами Мицелий. — Во всяком случае, не хуже других. Но мне кажется, что все люди равны. Даже женщины, — подчеркнул он, взглянув на Дорс.

— Не думаю, — засомневался Селдон, — что многие в Микогене с вами согласились бы.

— Также, как и многие из ваших, — кивнул Мицелий Семьдесят Второй. — Но я в это верю. Ученый обязан в это верить. Я прочитал огромное количество варварской литературы. Я знаком с вашей культурой, понимаю и чту ее. Даже написал о ней несколько научных статей. И поэтому я сижу тут так спокойно и разговариваю с вами, словно вы — такие же, как мы.

— Похоже, вы гордитесь тем, что понимаете жизнь и обычаи варваров, — немного раздраженно проговорила Дорс. — А за пределами Микогена вы когда-нибудь бывали?

— Нет, — несколько пристыженно ответил Мицелий Семьдесят Второй.

— Почему же? Ведь тогда вы узнали бы нас гораздо лучше.

— Я бы чувствовал себя неловко. Мне пришлось бы носить парик. Я бы стеснялся.

— Зачем вам парик? — удивленно спросила Дорс. — Могли бы оставаться лысым.

— Нет, — упрямо покачал головой Мицелий. — Я бы не сделал такой глупости. Все, у кого на голове растут волосы, тыкали бы в меня пальцем и дразнили не переставая.

— Дразнили? За что? — воскликнул Селдон, — Мой отец, к примеру, рано облысел, и мне кажется, у меня тоже есть такая склонность. Пройдет пара десятков лет, и я тоже стану лысым.

— Все равно… это не то… не такая лысина, — упорствовал Мицелий. — Остаются волосы по краям и над глазами… брови. Для меня «лысый» — это когда совсем нет волос. Никаких.

— Нигде на теле? — с любопытством спросила Дорс.

Тут уж Мицелий Семьдесят Второй, похоже, оскорбился по-настоящему. По крайней мере, вопрос Дорс оставил без ответа.

Селдон, желая сгладить неловкость и вернуться к начатому разговору, спросил:

— Скажите, пожалуйста, Мицелий Семьдесят Второй, дозволяется ли варварам входить внутрь Святилища?

— Никогда! — яростно затряс головой Мицелий. — Это позволено только Сыновьям Утренней Зари.

— Только Сыновьям? — уточнила Дорс.

Мицелий какое-то время молчал, утратив дар речи.

Наконец, овладев собой, он пробормотал:

— Вы же варвары, надо сделать скидку… Дочери Утренней Зари входят в Святилище только в определенные дни, в дни особых торжеств. Вот так все обстоит. Я не хочу сказать, что лично я одобряю такой порядок вещей. Если бы все зависело от меня, я бы сказал: «Входите все и радуйтесь, и наслаждайтесь, если сможете!»

— А вы сами были там когда-нибудь?

— Когда я был маленький, родители водили меня, но, — он покачал головой, — все, что я запомнил, так это то, что все там смотрят в Книгу, читают из нее отрывки и только вздыхают и плачут о прошлом. Там нельзя разговаривать, смеяться. Даже смотреть друг на друга нельзя. Думать можно только об Утраченном Мире и больше ни о чем другом. Это не для меня, — Мицелий решительно взмахнул рукой. — Я ученый, и я хочу, чтобы мне был открыт весь огромный мир.

— Прекрасно сказано, — одобрительно кивнул Селдон, нащупавший, как ему казалось, лазейку, — Мы тоже ученые — и я, и Дорс.

— Знаю, — спокойно кивнул Мицелий Семьдесят Второй.

— Знаете? Откуда?

— Кем же вам еще быть? Из варваров в Микогене бывают только торговцы, политики и дипломаты, да еще ученые. А вы похожи только на последних. Вот это-то меня в вас и заинтересовало, — от души улыбнулся он.

— Вы не ошиблись. Я математик. Дорс историк. А вы?

— Я специалист по культуре. Я прочел очень много величайших произведений, написанных варварами — Лиссо, Ментоном, Новигором…

— А мы успели познакомиться с величайшим произведением вашего народа, — прервал его Селдон. — Я, например, прочел Книгу… Об Утраченном Мире.

Мицелий Семьдесят Второй широко раскрыл глаза. Удивлению его не было предела.

— Неужели? Но как? Где?

— У нас в Университете есть копии, которые можно прочесть при наличии специального допуска.

— Копии Книг?

— Да.

— Поразительно! Хотел бы я знать, ведомо ли это Старейшинам?

— И еще я там прочел про роботов, — сообщил Селдон.

— Про роботов?

— Да. И именно поэтому мне так хочется попасть в Святилище. Мне хотелось бы взглянуть на робота.

Дорс потянула Селдона за рукав, но он взял быка за рога и не обратил на ее предупреждение никакого внимания.

— Я в такие вещи не верю, — гордо проговорил Мицелий. — Ученым это не к лицу, — он воровато оглянулся по сторонам. Видимо, все-таки боялся, что кто-то его услышит.

Селдон не отступался.

— Я прочел, что робот до сих пор находится в Святилище.

— Не желаю болтать о такой чепухе, — пробурчал Мицелий Семьдесят Второй.

— Но если он в Святилище, — стоял на своем Селдон, — то где именно?

— Даже если бы он там был, я бы не смог тебе ничего подсказать. Я же там не был с детства.

— Но может быть, там есть какое-то особое место?

— Существует алтарь. Но туда входят только Старейшины. И там ничего нет.

— Вы там бывали?

— Нет, конечно, нет.

— Откуда же вы знаете, что там ничего нет?

— Я не знаю, что там нет гранатового деревца. Не знаю, что там нет лазерного органа. Я не знаю, что там нет миллиона всевозможных вещей. Если я об этом не знаю, разве это значит, что они там есть?

Селдон не сразу нашелся, что сказать. По лицу Мицелия Семьдесят Второго пробежала легкая усмешка.

— Логика ученого, — проговорил он. — Со мной не так просто разговаривать. И тем не менее я бы не советовал вам подниматься в алтарь Старейшин. Не думаю, чтобы вам понравилось то, что произойдет, если они заметят варваров в Святилище, не говоря уже об алтаре. Ну что ж, всего вам наилучшего, — сказал Мицелий и, не сказав больше ни слова, поспешил уйти. Селдон проводил его удивленным взглядом.

— Чего это вдруг он так сорвался?

— Видимо, из-за того, что к нам кто-то идет, — сказала Дорс.

И действительно, к ним шел высокий мужчина в просторном белом кертле. Через плечо у него свисала красная сумочка с блестящей вышивкой. Шагал он очень, уверенно; так шагал бы представитель власти, более того — недовольный представитель этой самой власти.

52

Гэри Селдон встал ему навстречу, сам не зная зачем. Он не был уверен, что его порыв — верное с точки зрения этикета действие, но подумал, что вреда от этого большого не будет. Дорс встала следом за ним и скромно потупила взор.

Микогенец остановился прямо перед ними. Этот человек также был немолод, однако выглядел немного иначе, чем Мицелий Семьдесят Второй. Старина, казалось, красила его лицо. У него была благородная форма головы, ярко-голубые глаза, цвет которых резко контрастировал с ослепительно красной сумочкой.

Незнакомец сказал:

— Как я вижу, вы варвары.

Голос у него оказался более высокий, нежели ожидал Селдон, и говорил он медленно, тщательно взвешивая каждое слово.

— Вы не ошиблись, — вежливо, но твердо ответил Селдон. Он решил не унижаться, но и грубить не собирался.

— Ваши имена?

— Я — Гэри Селдон с Геликона. Моя спутница — Дорс Венабили. Она с Цинны, А вас как зовут, микогенец?

Микогенец сощурился, однако твердость, с которой разговаривал Селдон, от него не укрылась. Видимо, он тоже ценил смелость и решительность.

— Я — Молния Второй, — ответил он и, гордо вздернув подбородок, добавил: — Старейшина Храма. А вы кто такие, варвары?

— Мы, — ответил Селдон, сделав особое ударение на слове «мы», — ученые из Стрилингского Университета. Я математик, моя спутница — историк, и мы занимаемся изучением обычаев Микогена.

— Кто вам дал на это право?

— Мы находимся в Микогене по приглашению Протуберанца Четырнадцатого.

Молния Второй немного помолчал, усмехнулся и сказал:

— Верховный Старейшина. Я хорошо с ним знаком.

— Не сомневаюсь, — отрезал Селдон. — Есть еще вопросы, Старейшина?

— Да.

Судя по всему, Старейшина не собирался сдавать позиции.

— Кто тот человек, что сидел с вами рядом и убежал, завидев меня?

Селдон покачал головой.

— Мы с ним не знакомы, Старейшина, и ничего о нем не знаем. Мы встретились с ним совершенно случайно и спросили его о Святилище.

— А почему вы спросили его? И о чем именно?

— Мы задали ему всего два вопроса, Старейшина. Мы спросили его, не Святилище ли это здание и можно ли туда войти варварам. На первый вопрос он ответил утвердительно, а на второй — отрицательно.

— Все правильно. А почему вас интересует Святилище?

— Сэр, мы здесь для того, чтобы изучить обычаи Микогена, а разве Святилище — это не сердце и мозг Микогена?

— Оно наше и принадлежит тольконам.

— А если бы, Старейшина, Верховный Старейшина разрешил нам посетить его из чисто научных соображений?

— У вас на самом деле есть такое разрешение?

Селдон на мгновение растерялся. Дорс украдкой взглянула на него. Нет, солгать он не посмел.

— Нет, — ответил он и добавил: — Пока нет.

— И никогда не будет, — сурово проговорил Старейшина. — Вы в Микогене по приглашению, но даже самый главный властитель не может распоряжаться всем на свете и пренебрегать интересами народа. Мы высоко ценим наше Святилище, и должен вам сказать, что присутствие варваров в Микогене наш народ, мягко говоря, неприязненно воспринимает вообще, а в особенности — на территории Святилища. Стоит только кому-нибудь одному поднять панику и закричать «Вторжение!», и самая мирная толпа в одно мгновение рассвирепеет и разорвет вас в клочья. Поверьте, я не преувеличиваю. Будьте благоразумны. Ради вашей же пользы, не пренебрегайте милостью, оказанной вам Верховным Старейшиной, и уходите. Немедленно!

— Однако Святилище… — заупрямился Селдон, но Дорс тихонько потянула его за рукав.

— Вы уже посмотрели на Святилище снаружи, — строго сказал Старейшина. — Внутри вам смотреть не на что.

— Там робот, — сказал Селдон спокойно.

Старейшина не мигая смотрел на Селдона целую минуту, а потом, снизойдя настолько, что склонился к самому уху Селдона, прошептал:

— Уходи немедленно, или я сам подниму панику. Если бы я не уважал Верховного Старейшину, я бы тебе и уйти не дал.

И тут Дорс — откуда у нее столько силы взялось! — резко рванула Селдона за рукав и увлекла за собой. Он пошатнулся и быстро зашагал следом за ней.

53

Только на следующее утро, за завтраком, Дорс заговорила о вчерашнем происшествии. Заговорила так, что Селдон был готов сквозь землю провалиться.

— Восхитительное фиаско мы потерпели вчера, — сказала она.

Селдон, который искренне надеялся, что она не затронет эту досадную тему, невинно спросил:

— В чем же, собственно, мы потерпели фиаско?

— Нас выгнали с позором. И ради чего все это было? Чего мы добились?

— Только одного. Узнали, что робот там действительно есть.

— Мицелий Семьдесят Второй сказал, что его там нет.

— А что он еще мог сказать? Он ученый. По крайней мере, считает себя ученым, и в той библиотеке, куда ходит, других сведений он попросту не мог добыть. Ты лучше вспомни про реакцию Старейшины.

— Я про нее не забыла.

— А ведь он не повел бы себя так, не будь в Святилище робота. Он испугался, поняв, что мы знаем об этом.

— Это всего лишь твоя догадка, Гэри. Но даже если он там есть, внутрь нам все равно не пробраться.

— Попытаться можно. После завтрака пойдем и купим сумочку, ну, эту самую, обиа. Я перекину ее через плечо, скромно потуплю взор и войду в Святилище как ни в чем не бывало.

— В шапочке? Да тебя раскусят за секунду:

— Нет, не раскусят. Мы отправимся для начала в библиотеку, где собрана варварская литература. Так или иначе, я не прочь туда попасть. А из библиотеки, которая, как я понял, располагается в пристройке к Святилищу, наверняка есть вход в само Святилище.

— Где тебя тут же сцапают.

— Совершенно не обязательно. Ты же слышала, что сказал Мицелий Семьдесят Второй о том, какая там внутри обстановочка. Все смотрят в пол и медитируют, скорбя о родимой Авроре. Друг на друга никто не глядит. Вероятно, это попросту запрещено. Ну вот. Потом я разыщу алтарь Старейшин…

— Даже так?

— Вспомни, Мицелий сказал, что не советует мне подниматься в алтарь. Подниматься! Стало быть, расположен алтарь в башне. Скорее всего, в самой высокой, центральной.

Дорс покачала головой.

— Я не могу вспомнить точно, что он сказал, и не уверена, что ты запомнил правильно. Мне кажется, не стоит так опрометчиво полагаться… Постой! — вдруг сказала она взволнованно и нахмурилась.

— Ну! Что? — поторопил ее Селдон.

— Древнее слово «алтарь»… У него есть такой оттенок значения… что-то возвышенное, то, что находится наверху…

— Ага! То-то же! Значит, мы все-таки узнали кое-какие очень важные вещи в результате того, что ты назвала «фиаско». И если я могу разыскать живого робота, который прожил двадцать тысяч лет, и если он сможет сказать мне…

— Ну хорошо, допустим, он существует, хотя поверить в это трудно. Допустим, ты его найдешь, как ты думаешь, долго ли тебе удастся болтать с ним о том о сем, пока твое присутствие не будет обнаружено?

— Не знаю, но, если я его найду, я уж придумаю, как заставить его разговориться. Теперь мне слишком поздно отступать, какие бы препоны ни ждали меня на пути. Челвик отстанет от меня только тогда, когда я докажу, что на самом деле нет ни малейшей возможности разработать психоисторию. И теперь, когда блеснул луч надежды, я добьюсь своего во что бы то ни стало, и ничто меня не остановит — даже угроза смерти.

— Гэри, микогенцы могут разгневаться, и рисковать опасно.

— Пусть, Я все равно попытаюсь.

— Нет, Гэри. Я должна беречь тебя, и я не позволю тебе сделать этого.

— Должна позволить. Найти способ разработки психоистории — это намного важнее, чем моя жизнь, моя безопасность. Моя безопасность только потому и важна, что я должен разработать психоисторию. Удержи меня от того, что я задумал — и вся твоя забота теряет смысл. Подумай сама.

Селдон чувствовал, что нрав. Воодушевлению его не было предела. Психоистория — его собственная туманная теория, которую он еще совсем недавно считал несбыточной мечтой — вдруг стала так близка, достижима. Сам не понимая, как это произошло, он наконец поверил в нее. Словно кусочки разбросанной головоломки начали сходиться, и хотя до того, чтобы собрать ее целиком, было еще немыслимо далеко, он был уверен, что Святилище — один из кусочков этой головоломки, может быть, самый важный.

— Тогда я пойду с тобой, чтобы вытащить тебя оттуда, балбес ты этакий, когда будет нужно.

— Женщинам туда входить нельзя.

— А что делает меня женщиной? Только серый кертл. Под ним даже грудь не видна. В шапочке моей прически не видно. Самое обычное лицо. Мужчины тут не бреются, и щетины у них на щеках не видно. Значит, всего-то и нужно, что белый кертл и красная сумочка. Любая из Сестер могла бы сделать то же самое, не связывай ее табу. А я на табу плевать хотела.

— Есть еще я. На меня ты не наплюешь. Я не позволю тебе. Это слишком опасно.

— Для меня это не более опасно, чем для тебя.

— Но я просто обязан рискнуть.

— Значит, и я обязана. Почему это дело для тебя важнее, чем для меня?

— Потому что… — выпалил Селдон, но осекся и задумался.

— Запомни хорошенько, — ледяным голосом проговорила Дорс. — Без меня ты туда не пойдешь. Попытаешься, я тебя так стукну… а потом свяжу. Если не хочешь, чтобы так вышло, лучше даже не думай отправиться туда в одиночку.

Селдон растерялся и пробормотал что-то нечленораздельное. Он решил не спорить с Дорс, по крайней мере — пока.

54

На небе не было ни облачка, но цвет его был какой-то странный — бледно-бледно-голубой, словно оно было подернуто дымкой. «Хороший будет день», — подумал Селдон, и вдруг ему нестерпимо захотелось увидеть солнце. А солнце на Тренторе можно было увидеть только с поверхности, да и то лишь тогда, когда рассеивались облака.

А коренные тренторианцы — скучали ли они по солнцу? Задумывались ли о нем, вспоминали ли его? Посещая другие планеты, где светило настоящее солнце, смотрели ли они на его слепящий диск в страхе и восхищении?

«Почему так происходит, — думал Селдон, — что так много людей живет всю жизнь, не задаваясь вопросами? Разве есть в жизни что-либо более прекрасное, чем поиск ответов на вопросы?»

Селдон спустился с небес на землю. Он шагал по улице, застроенной невысокими домами, в большинстве из которых располагались магазины. В обе стороны скользили автомобили. Все они были такие старомодные, что уличное движение напоминало парад древней автомобильной техники. Селдон задумался. «"Старомодный" — всегда ли это слово имеет насмешливый оттенок?.. Ведь «старомодный» — это, как правило, "медленный, неторопливый". А зачем спешить, если на то пошло?»

На улице Селдону время от времени попадались дети. «Да, — думал Селдон, — долголетием тут и не пахнет, иначе Микоген попросту со временем впал бы в детство». И мальчики, и девочки расхаживали в кертлах. Кертлы у них были покороче, чем у взрослых — едва заходили за колено. Наверное, чтобы детям было легче бегать и прыгать.

И еще; у детей были волосы, правда у всех без исключения подстриженные довольно коротко, однако кертлы у детей постарше были снабжены капюшонами, покрывавшими головы. Не то, подрастая, дети сами стеснялись ходить с непокрытыми головами, не то их заставляли носить капюшоны до того дня, когда им предстояло пройти обряд депиляции.

У Селдона мелькнула мысль, и он спросил у Дорс:

— Дорс, а когда вы ходили по магазинам, кто расплачивался за покупки — ты или Сестры?

— Конечно, я. Капельки и не вытаскивали своих кредитных карточек. Да и с какой стати? Все покупки делались для нас, а не для них.

— Но ведь у тебя тренторианская карточка — то есть варварская.

— Да, Гэри, однако никаких проблем не возникло. Пойми, они тут могут делать что угодно — хранить свою культуру, традиции, обычаи, носить балахоны и разгуливать лысыми, но деньгами обязаны пользоваться универсальными. Если они от этого откажутся, это вызовет спад коммерции. Конечно же, ни одному разумному человеку такое в голову не придет, Деньги правят миром, Гэри, — сказала Дорс, помахав в воздухе воображаемой кредитной карточкой.

— То есть, никто не возражал, что ты расплачивалась со своей кредитной карточки?

— Да, никто и не пикнул. Даже на шапочку мою не глядели. Денежки, Гэри… за них покупается все на свете.

— Замечательно. Значит, я могу купить…

— Нет, покупать буду я. Покуда я в женском обличье, мне это сделать будет намного легче. Они тут настолько привыкли не обращать на женщин внимания… а вот, кстати, и магазин готовой одежды, где мне уже довелось побывать.

— Ладно, давай, а я тут подожду. Купи мне хорошенькую красную сумочку. Покрасивее, пожалуйста.

— Только не притворяйся, будто забыл о нашем уговоре. Я куплю две хорошеньких сумочки, и еще белый кертл моего размера.

— А ты думаешь, продавцу не покажется странным то, что женщина покупает белый кертл?

— Нисколько. Он решит, что я покупаю кертл для мужа, у которого совершенно случайно такой же размер, как у меня. Думаю, никаких возражений быть не должно.

Селдон остался на улице, чувствуя себя неловко. Ему казалось, что вот-вот к нему кто-нибудь подойдет, обзовет варваром. К счастью, ничего такого не случилось. Прохожие не обращали на него никакого внимания — ни мужчины, ни женщины.

Ясно — никто не ожидал встретить варвара. Не ожидали, а потому и не видели.

Совсем неплохо! Особенно с точки зрения предстоящего вторжения в Святилище. Уж там-то никто не ожидает увидеть варвара!

В общем, к тому времени, когда вернулась Дорс, Селдон успел развеселиться по-настоящему.

— Ну, все купила?

— Все, что хотела.

— Тогда пошли домой, переоденемся.

Белый кертл сидел на Дорс не так хорошо, как серый. Понятно — она же не могла примерить его в магазине; у продавца тогда наверняка случился бы нервный шок.

— Ну, как я выгляжу, Гэри? — спросила Дорс.

— Совсем как мальчик, — улыбнулся Селдон. — Ну-ка, возьми сумочку… как ее… обиа. Надо научиться называть ее правильно.

Дорс, еще не успевшая надеть шапочку, тряхнула кудряшками.

— Ни в коем случае! Ты что, собираешься маршировать с обиа по всему сектору, чтобы все микогенцы пялились на тебя?

— Да нет, я просто хотел посмотреть, как это будет выглядеть.

— Нет, возьми вот эту. Она красивая и более дорогая.

— Ты права, Дорс. Тебе надо выглядеть попроще, чтобы в тебе не заподозрили женщину.

— Да я об этом и не думала, Гэри. Просто я хочу, чтобы ты красиво выглядел.

— Спасибо огромное, но боюсь, что это невозможно. Так-так, и как же она надевается?

Гэри и Дорс объединенными усилиями напялили обиа, сняли, снова надели. Так они практиковались до тех пор, пока не научились ловко надевать и снимать сумочки. Обучение взяла на себя Дорс, поскольку она успела вчера понаблюдать за мужчиной, который все это проделал около Святилища.

Но когда Гэри похвалил ее за столь ценное наблюдение, она покраснела и сказала:

— Гэри, что тут особенного? Просто обратила внимание. Случайно.

— Гениальная случайность! — воскликнул Селдон.

Добившись, как им показалось, удовлетворительной сноровки в обращении с сумочками, они принялись самым придирчивым образом рассматривать друг друга. Обиа Гэри сверкала и переливалась. Вышивка на сумочке была крайне замысловатая, рисунок напоминал дракона. У Дорс обиа была гораздо проще, все украшение — тоненькая полоска поперек центра, чуть светлее ткани.

— Простенько, но со вкусом, — похвалила Дорс свою сумочку.

— А теперь, — объявил Селдон, — мы их сложим и уберем во внутренние карманы. Еще захватим мою кредитную карточку — прошу прощения, не мою, а, если точнее, Челвика, и еще возьмем Книгу. Ее мы положим вот сюда, в другой карман.

— Книгу? Ты не боишься брать ее с собой?

— Да я просто обязан ее взять! Уверен, всякий, кто направляется в Святилище, обязательно захватывает с собой копию Книги. Мицелий же говорил, что там все читают. В случае необходимости, мы с тобой уставимся в одну Книгу. Глядишь, никто не заметит. Ты готова?

— Не сказала бы, но я иду с тобой.

— Путешествие нам предстоит серьезное. Будь добра, проверь, не выглядывают у меня на этот раз волосы из-под шапочки. Кстати, не советую почесывать голову.

— Не буду. Ты в порядке.

— Ты тоже.

— Только ты сильно нервничаешь.

Селдон лукаво проговорил:

— Угадай, почему?

Дорс невольно потянулась к нему, схватила за руку и тут же отшатнулась, сама удивленная своим внезапным порывом. Она потупилась и одернула кертл. Гэри, удивленный, но довольный, откашлялся и сказал:

— Ну, пошли.

Глава двенадцатая Алтарь

Робот — В древних легендах некоторых миров этим термином именовались устройства, чаще называемые «автоматами». Чаще всего роботы описываются в виде металлических существ, имеющих форму тела человека, однако порой встречаются упоминаний о псевдоорганических роботах. Существует распространенное мнение о том, что Гэри Селдон во время своего знаменитого Бегства встретился с настоящим роботом, однако истинность подобной встречи весьма сомнительна. В своих многочисленных трудах Селдон ни разу не упоминает ни о каких роботах, хотя…

Галактическая энциклопедия

55

Никто их не заметил.

Гэри Селдон и Дорс Венабили повторили свой вчерашний маршрут, и на этот раз никто не обратил на них никакого внимания. Пару раз им пришлось потесниться в автобусе, чтобы дать место другим пассажирам. Народу в этот день в транспорте было полно, и в автобусе было душновато от запаха не слишком чистых кертлов.

Наконец они добрались до цели.

— Это, похоже, библиотека, — сказал Селдон вполголоса.

— Наверное, — так же негромко сказала Дорс. — По крайней мере, это именно то здание, на которое нам вчера показывал Мицелий Семьдесят Второй.

Они неторопливо зашагали в направлении библиотеки.

— Дыши глубже, — посоветовал Селдон. — Вот он, наш первый рубеж.

Из раскрытых дверей лился тускловатый свет. Гэри и Дорс шагнули на первую из пяти широких каменных ступеней и сразу поняли, что лестница самая обычная, и наверх их не повезет. Дорс едва заметно поморщилась и дала Селдону знак шагать наверх на своих двоих.

Шагая по ступеням, оба испытывали примерно одинаковые чувства: до чего же Микоген отстал от всего света в технике. Сразу же за дверью стоял стол, а за ним сидел мужчина, склонившись над пультом самого примитивного и неуклюжего компьютера из всех, какие когда-либо видел Селдон.

Мужчина не удосужился даже взглянуть на посетителей. «И очень хорошо, — с облегчением подумал Селдон. — Да, собственно, зачем ему на посетителей глядеть? Все микогенцы на одно лицо — белые кертлы, лысые головы. Очень удачно для двоих варваров, очень!»

Итак, не поднимая головы, мужчина рассеянно поинтересовался:

— Ученые?

— Ученые, — отозвался Селдон.

Мужчина качнул головой в сторону внутренних дверей:

— Прошу проходить. Идите и наслаждайтесь.

Дорс и Гэри не стали ждать повторного приглашения и поторопились войти в зал. Там никого не было. Видимо, библиотека была не слишком популярным местом. А может, ученых в Микогене было мало. А скорее всего — и то и другое.

Селдон прошептал:

— Я был почти уверен, что у нас потребуют какие-нибудь пропуска или читательские билеты и придется врать, будто мы их забыли.

— Наверное, он просто радуется, что сюда вообще хоть кто-то заглянул. Ты только погляди вокруг! Если бы здания могли умирать, как живые существа, можно было бы с уверенностью сказать, что мы попали внутрь трупа.

Большую часть зала занимали полки, на которых были расставлены печатные книги, похожие на ту, что до сих пор лежала у Селдона во внутреннем кармане кертла. Дорс пошла вдоль полок, внимательно разглядывая корешки.

— Почти все книги очень старые, — сообщила она через некоторое время. — Есть классические, есть и всякая дребедень.

— Ну а иностранные книги? Немикогенские, я хочу сказать.

— О да. Я тебе про иностранные и говорю. Если у них и есть собственные книги, они, по всей вероятности, хранятся где-то еще. Здесь все собрано для того, чтобы такие ученые, как тот симпатяга, с которым мы вчера познакомились, могли проводить свои гениальные исследования. Вот тут у них справочная литература стоит, а вот — «Имперская Энциклопедия» — издание пятидесятилетней давности. Вот — компьютер.

Она потянулась к клавишам пульта, но Селдон удержал ее.

— Погоди. Если вдруг что-то не то нажмешь, нам придется задержаться.

И он молча указал на табличку, висевшую на стене повыше отдельно стоявшего стеллажа. Буквы гласили: «В Святилище», Буква «т» была безвозвратно утрачена, но, судя по всему, это никого не огорчало. «Точно, Империя гибнет, — подумал Селдон. — Повсюду. И Микоген — не исключение».

Он еще раз оглядел зал. Нищенская библиотека, столь необходимая для гордости и самолюбия микогенцев, и, наверное, такая нужная Старейшинам, которые могли пользоваться ею для поисков всяческих зацепок для своих верований, по-прежнему была пуста. Никто не вошел в зал после Селдона и Дорс.

Селдон прошептал:

— Давай отойдем в сторонку, чтобы нас не заметил привратник, или как его там, и напялим сумочки.

Чуть позже, когда они уже были готовы переступить порог — второй рубеж на пути к цели, — Селдон сказал:

— Не ходи со мной, Дорс.

— Почему это? — нахмурилась Дорс.

— Это небезопасно, а я не хочу, чтобы ты рисковала.

— Я здесь для того, чтобы защитить тебя, — тихо, но уверенно заявила Дорс.

— Дорс, ты сама подумай, ну как ты меня можешь защитить? Пойми и поверь, я сам в состоянии себя защитить. А вот если мне придется защищать тебя, меня точно схватят. Разве ты не понимаешь?

— Обо мне тебе нечего беспокоиться, Гэри. Беспокоюсь тут я, запомни, — отрезала Дорс и поправила ремешок обиа на груди.

— Потому что Челвик так велел?

— Потому что это моя обязанность.

Она крепко ухватила Селдона за руку повыше локтя, и он, как обычно, удивился ее необычайной силе.

— Гэри, я была против этой затеи, но если уж ты так твердо решил, что это необходимо, значит, я тоже должна идти.

— Ну ладно. Но если что-то случится, и ты увидишь, что можешь удрать, беги и не думай обо мне.

— Все, хватит. Теряешь время, а заодно оскорбляешь меня.

Селдон вздохнул, прикоснулся ладонью к двери; та отъехала в сторону, и они вместе шагнули в проем…

56

…И оказались а просторном зале, казавшемся еще более просторным оттого, что в нем не было ничего, хотя бы смутно напоминавшего мебель. Ни стульев, ни скамеек — ровным счетом ничего. Ни подиума, ни занавесей, ни росписи на стенах.

Освещения тоже не было, если не считать тусклого, рассеянного света. Шел он, по всей вероятности, от вмонтированных в стены телевизионных экранов. Расположены они были довольно-таки беспорядочно — на разной высоте. Головидением тут и не пахло — все экраны давали двухмерное изображение.

Людей в зале было немного, и все стояли поврозь, разбросанные по залу точь-в-точь так же беспорядочно, как экраны по стенам. Все в белых кертлах и с красными сумочками.

Тишину нарушало только едва слышное бормотание. Если кто и передвигался по залу, то на цыпочках, скорбно потупив глаза.

Обстановочка была, прямо сказать, похоронная.

Селдон собрался было что-то прошептать на ухо Дорс, но та быстро приложила палец к губам и указала на один из телеэкранов. В это мгновение там красовался идиллического вида садик в цвету, и камера медленно, плавно скользила вдоль него.

Стараясь двигаться так, чтобы не отличаться от присутствующих, Селдон и Дорс подошли поближе к экрану…

Примерно в полуметре от экрана стал слышен голос, сопровождавший кадры. «…Сад Антеннин. Таким он выглядит на иллюстрациях из древних путеводителей и фотографиях. Расположен на окраине Эос. Обратите внимание на…»

Дорс сказала так тихо, что Селдон едва расслышал:

— Звук включается, когда к нему подходишь поближе, и отключается, когда отходишь. Здесь, где мы сейчас стоим, мы можем разговаривать, только смотри, глаз не поднимай и сразу закрывай рот, как только кто-то приблизится.

Селдон принял подобающую позу — скрестил руки на животе, потупил взор — и прошептал:

— У меня такое ощущение, что того гляди кто-нибудь разрыдается.

— Запросто. Они все скорбят о своем Утраченном Мире, — прошептала в ответ Дорс.

— Надеюсь, хоть картинки будут меняться. А то с ума можно сойти от скуки.

— Стой и смотри, — исподлобья глядя на экран, шепнула Дорс. — Может, и правда, сюжеты меняются время от времени. Сказать трудно.

— Стой-ка! — прошептал Селдон чуть-чуть громче, чем следовало; потом понизил голос и прибавил: — Иди сюда.

Дорс нахмурилась, хотела что-то сказать, но Селдон едва заметно качнул головой в сторону. Крадущейся походкой Селдон перешел к соседнему экрану. Дорс, опустив голову, двинулась за ним и, заметив его поспешность, незаметно потянула его за кертл. Селдон замедлил шаги.

Как только включился звук, он объяснил, в чем дело.

— Тут роботы.

На экране был виден угол какого-то строения, около которого раскинулась зеленая лужайка, окруженная невысокой изгородью, а на лужайке стояли трое существ, которых иначе как роботами назвать было нельзя.

Голос диктора произнес:

«Перед вами — построенное в третьем столетии поместье Вендом. По преданию, того робота, что стоит в середине, звали Вендаром. Он прослужил двадцать два года, а потом, как утверждает предание, его заменили. Слайд изготовлен совсем недавно».

— Раз он говорит «совсем недавно», — прошептала Дорс, — значит, они все-таки меняют кадры.

— Если только слова «совсем недавно» не звучат уже тысячу лет с хвостиком.

Тут в звуковую зону шагнул какой-то микогенец и тихо, но чуть погромче, чем Селдон и Дорс, сказал:

— Приветствую вас, Братья.

Произнося приветствие, он не взглянул ни на Дорс, ни на Селдона; бросив в его сторону беглый, исподтишка, взгляд, Селдон отвернулся. А Дорс и вовсе не посмотрела на незнакомца.

Селдон растерялся. Мицелий Семьдесят Второй утверждал, что в Святилище не разговаривают. Неужели он преувеличил строгость порядков? Но, в конце концов, он ведь сам не бывал в Святилище с детства. Может, тут что-то изменилось за эти годы?

Селдон помялся, помучился и решил, что надо все-таки что-то ответить.

— Приветствую тебя, Брат, — тихонько ответил он.

На самом деле он понятия не имел, так ли нужно было ответить, но похоже, микогенец вполне удовлетворился таким ответом.

— Да пребудете вы на Авроре, — прошептал микогенец.

— И ты, Брат, — отозвался Селдон, замолчал, потом решил, что этого явно недостаточно, и добавил; — Пребудешь на Авроре. — Напряжение спало, но голова у Селдона под шапочкой вспотела.

— Как красиво! — проговорил микогенец. — Я раньше не видел этой картины.

— Замечательно! — кивнул Селдон и, отважившись на величайший риск, проговорил: — Да не забудется никогда наша утрата.

Незнакомец, похоже, немного напугался, но пробормотал: «Воистину, воистину», и удалился.

— Не рискуй больше, — прошептала Дорс. — Не болтай лишнего.

— Похоже, пока проскочило. Итак, слайд новый. Только роботы какие-то не слишком внушительные. Эти как раз больше смахивают на автоматы. Мне бы хотелось взглянуть на органических, на гуманоидных.

— Если они и существовали, — неуверенно проговорила Дорс, — мне кажется, что больше всего они похожи на садовников.

— Верно, — согласился Селдон. — А потому нам надо найти алтарь Старейшин.

— Если он существует. Пока мне кажется, что в этой пустой пещере больше ничегошеньки нет.

Они медленно пошли вдоль стены от экрана к экрану, задерживаясь ненадолго около каждого из них. Наконец Дорс тихонько взяла Селдона под локоть. В промежутке между двумя экранами проступали очертания правильного прямоугольника.

— Дверь, — прошептала Дорс и растерянно спросила: — Как по-твоему?

Селдон исподлобья огляделся по сторонам. Те, кто не смотрел на экраны, уставились в пол. Отлично. Просто великолепно. Все бы хорошо, если бы проклятый микогенец не успел обратить на них внимания. Зачем он подходил? Зачем?

— Как ты думаешь, она открывается? — спросил Селдон.

— От прикосновения, наверное.

— Не вижу обозначения.

— Присмотрись получше. Там обесцвеченный квадратик. Видишь? Не пойму только, одну руку надо приложить или две, и сколько раз.

— Попробую. Страхуй меня и дай знать, если кто-то вдруг посмотрит в нашу сторону.

Селдон затаил дыхание, незаметно протянул руку к обесцвеченному квадратику, прижал к нему ладонь…

Дверь открылась бесшумно — ни скрипа, ни треска. Селдон быстро шагнул в образовавшийся в стене проем. Дорс шагнула следом. Дверь за ними закрылась.

— Весь вопрос в том, — сказала Дорс, переведя дыхание, — успел ли кто-нибудь заметить, как мы скрылись?

— Наверняка этой дверью часто пользуются Старейшины, — предположил Селдон.

— Да, но так уж ли мы с тобой похожи на Старейшин?

Селдон подумал и сказал:

— Если бы нас заметили и если бы что-то было не так, дверь распахнулась бы через пятнадцать секунд после того, как закрылась за нами.

— Может быть, — сухо отозвалась Дорс. — А может быть, по эту сторону двери и нет ничего интересного, так что никому нет дела до того, кто сюда вошел.

— Выясним, — сказал Селдон упрямо.

Попали они в узкое, полутемное помещение, но стоило им сделать несколько шагов в глубь комнаты, как свет стал ярче.

Тут стояли стулья с широкими, удобными сиденьями, маленькие столики, несколько кушеток, высокий и узкий холодильник, буфеты.

— Ну если это алтарь Старейшин, — сказал Селдон, — то они неплохо устроились. Тоже мне аскеты!

— Ничего удивительного, — пожала плечами Дорс. — Аскетизм правящей верхушки — явление крайне редкое. Разве что напоказ. Запиши этот вывод в книжечку, когда задумаешь собирать афоризмы для психоистории.

Оглядевшись по сторонам, Дорс сообщила:

— Никакого робота тут не видно.

— Алтарь должен быть расположен выше, не забывай, — возразил Селдон. — Судя по высоте потолков, это помещение на одном уровне с главным залом. Нужно поискать лестницу, ведущую наверх. Думаю, нам сюда. Ну, смотри! — и он указал туда, где начинались ступени, покрытые ковровой дорожкой. Однако он не бросился туда опрометью, а предусмотрительно оглядел помещение еще раз.

Дорс догадалась, что ищет Селдон.

— Про лифт можешь забыть. В Микогене культивируют простоту. Ну точно ты забыл об этом. Никаких лифтов не будет, и более того: не надейся, что лестница задвижется, стоит нам только встать на нижнюю ступеньку. Хочешь не хочешь, придется идти пешком. Не исключено, что несколько пролетов.

— Пешком?

— По идее, лестница ведет в алтарь, если вообще куда-нибудь ведет. Ты же хочешь попасть в алтарь, верно?

Селдон молча кивнул, и они пошли вверх по ступенькам.

Пролет, еще один, и еще… Свет постепенно пошел на убыль. Глубоко вздохнув, Селдон прошептал:

— Хоть я на здоровье и не жалуюсь, но это для меня слишком.

— Просто для тебя такое физическое упражнение непривычно, — пояснила Дорс. Для нее, похоже, подъем по лестнице особой трудности не представлял. Она дышала ровно и спокойно.

Третий пролет закончился площадкой. Перед Селдоном и Дорс оказалась еще одна дверь.

— А вдруг она закрыта? — спросил Селдон неизвестно у кого. — Будем взламывать?

— Как она может быть закрыта, — усмехнулась Дорс, — если нижняя была открыта? Если тут действительно алтарь Старейшин, значит, никому, кроме Старейшин, тут ходить не позволено. Табу. А табу крепче любых запоров.

— Ну да. Пока те, на кого рассчитано табу, его соблюдают, — съязвил Селдон, но к двери почему-то приближаться не отважился.

— Слушай, пока есть еще время вернуться, — предупредила его Дорс, — И я тебе советую это сделать.

— Думаешь, я испугался, струсил? Ничего подобного. Просто гадаю, что там, за этой дверью, вот и все. Если там ничего нет… — Он помолчал, потом решительно произнес: — Значит, там ничего нет!

Селдон решительно шагнул вперед, коснулся двери, она тихо, медленно открылась… и Селдон резко отшатнулся — такой яркий свет хлынул из дверного проема.

Ослепительный свет, а в его лучах — фигура, но чья? Лицом к двери… светящиеся глаза, руки приподняты, одна нога немного выставлена вперед… Человек? Но откуда этот желтоватый металлический блеск? На нем туника! Нет, никакая не туника.

— Это… робот! — в ужасе пробормотал Селдон. — Но он металлический.

— Хуже того, — сказала Дорс, быстро обойдя фигуру кругом, — он не следит за мной глазами. Руки у него не движутся. Он мертв. Если роботы могут быть живыми.

И в это мгновение из-за спины робота вышел человек — этот-то уж точно был человеком — и сказал:

— Может быть, и так. Зато я живой.

Действуя скорее инстинктивно, чем осознанно, Дорс шагнула вперед и встала между незнакомцем и Селдоном.

57

Селдон мягко отстранил Дорс.

— Не надо, Дорс. Это же наш старый приятель, Протуберанец Четырнадцатый.

Старик, через плечо которого была переброшена двойная красная сумочка, что, по всей вероятности, говорило о том, что он — Верховный Старейшина, — сказал:

— А ты — варвар Селдон.

— Конечно, — кивнул Селдон.

— А это, в мужском одеянии, — варварша Венабили.

Дорс промолчала.

— Ты прав, варвар, — сказал Протуберанец Четырнадцатый. — Я не причиню тебе вреда. Прошу садиться. Садитесь. Ты не Сестра, варварша, и можешь остаться. Садись и помни, что ты — первая женщина, кому позволено здесь сесть. Это великая честь.

— Я так не считаю, — огрызнулась Дорс.

Протуберанец Четырнадцатый кивнул.

— Как будет угодно. Я тоже присяду, поскольку хочу задать вам кое-какие вопросы, а стоя беседовать не слишком удобно.

Все трое уселись в уголке. Селдон нет-нет да и поглядывал на металлического робота.

— Это — робот, — объявил Протуберанец Четырнадцатый.

— Знаю, — кивнул Селдон.

— Я знаю, что ты знаешь. А теперь скажи, зачем вы здесь?

Селдон посмотрел на Протуберанца Четырнадцатого в упор и ответил:

— Чтобы посмотреть на робота.

— Не известно ли тебе, что никому, кроме Старейшин, не позволено входить в алтарь?

— Не то чтобы известно, но я догадывался, что это так.

— А не известно ли тебе, что варварам нельзя переступать порог Святилища?

— Мне говорили об этом.

— Но ты пропустил это мимо ушей, так?

— Я уже сказал: мы хотели увидеть робота.

— А не известно ли тебе, что ни одной женщине, даже Сестре, не позволено входить в Святилище, кроме как по особым дням?

— Мне говорили об этом.

— А известно ли тебе, что женщинам запрещено переодеваться в мужскую одежду? В пределах Микогена это запрещено делать и варваршам.

— А вот этого мне не говорили, но, правду сказать, я не удивлен.

— Хорошо. Главное, чтобы ты все это понимал. Итак, зачем ты хотел посмотреть на робота?

Селдон пожал плечами.

— Любопытно было. Просто я никогда не видел робота и даже не знал, что роботы существуют.

— А откуда ты узнал, что они существуют? Откуда ты узнал, что здесь, именно здесь, есть робот?

Селдон помолчал, затем покачал головой.

— На этот вопрос я отвечать не буду.

— Именно за этим тебя послал в Микоген варвар Челвик? Чтобы ты изучал роботов?

— Нет. Варвар Челвик послал нас сюда затем, чтобы здесь мы обрели покой и безопасность. Но… понимаете. Мы — ученые. И я, и доктор Венабили. Знания — это наша работа. Собирать знания — это наша задача. О Микогене мало что знают за его пределами, а нам бы хотелось побольше узнать о вашей жизни, ваших обычаях, вашем мышлении. Это вполне естественное желание, и мне кажется, от такого желания никакого вреда быть не может.

— Ясно. Но зато мы не хотим, чтобы внешние миры и другие племена знали о нас. Это — наше естественное желание, и нам судить, так ли безвредно ваше желание побольше о нас разузнать. А потому я вновь спрашиваю тебя, варвар: откуда ты узнал, что здесь есть робот — в Микогене вообще и в этом помещении в частности.

— Да так… слух прошел, — попытался отговориться Селдон.

— Ты говоришь правду?

— Да, правду.

Взгляд умных голубых глаз Протуберанца Четырнадцатого стал более острым, пронзительным. Он спокойно, не повышая голоса, проговорил:

— Варвар Селдон, мы давно сотрудничаем с варваром Челвиком. Он варвар, но всегда вел себя с исключительной тактичностью. Мы привыкли доверять ему. Но он — варвар! Когда он попросил за вас двоих и вверил вас нашему попечению, мы согласились. Однако, как я уже сказал, варвар Челвик остался варваром, и каковы бы ни были его добродетели, доверять ему полностью мы не вправе. Мы вовсе не уверены в том, какова на самом деле ваша цель.

— Знания. Только знания, — ответил Селдон, — Варварша Венабили — историк. Я математик, но меня тоже интересует история. Почему нас не может интересовать история Микогена?

— Во-первых, потому, что мы не хотим, чтобы она вас интересовала. Кстати, к вам были приставлены две Сестры, Они должны были познакомиться с вами поближе, выяснить, каковы ваши намерения, и… как это говорится у варваров… — подыграть вам. Но не настолько, чтобы вы заметили какую-то игру. — Протуберанец Четырнадцатый угрюмо усмехнулся.

— Капелька Сорок Пятая, — продолжил он немного погодя, — ходила по магазинам с варваршей Венабили и ничего подозрительного не заметила. Естественно, она нам все докладывала. Тебя, варвар Селдон, Капелька Сорок Третья водила по нашим микрофермам. Вероятно, ее желание отправиться туда наедине с тобой вызвало у тебя подозрение. И действительно, подобный поступок противоречит нашим обычаям. Однако ты решил, что то, что непозволительно Братьям, вполне нормально для варвара, и успокоил себя мыслью о том, что и она приняла такое же решение. Она исполнила твое желание, хотя это стоило ей большого труда и могло серьезно нарушить ее душевное равновесие. Потом ты попросил у нее Книгу. Если бы она отдала ее тебе без колебаний, ты бы заподозрил неладное, поэтому она пошла на великий подвиг и поставила тебе условие. Ее самопожертвование не будет забыто, Я так понимаю, варвар, что Книга до сих пор у тебя. Наверняка она и сейчас у тебя с собой. Могу я получить ее? Селдон хранил гордое молчание.

Морщинистая рука Протуберанца Четырнадцатого повисла в воздухе.

— Это было бы гораздо лучше, чем если бы пришлось отнимать ее у тебя силой.

Что было делать? Селдон вытащил Книгу и отдал ее Протуберанцу Четырнадцатому. Тот быстро пролистал несколько страниц, видимо, для того, чтобы убедиться, что Книга в целости и сохранности.

Тихо вздохнув, Протуберанец Четырнадцатый сообщил:

— Придется ее уничтожить. Грустно!.. Ну, так вот… Раз уж ты заполучил Книгу, мы вовсе не удивились, когда ты отправился в Святилище. За тобой всю дорогу следили, но ты об этом не догадывался. Ты твердо убежден, что ни один Брат или Сестра не могут признать в тебе варвара с первого взгляда. Однако это так. Шапочку от лысины умеет отличать каждый, и шапочек этих в Микогене всего-то десятков семь, и носят их в основном, варвары, прибывшие в Микоген по официальным делам. Проживают они в особом районе и никуда оттуда не отлучаются. Поэтому тебя не только видели, но и все время понимали, кто ты такой.

Пожилой Брат, что познакомился с тобой, многое рассказал тебе о библиотеке и Святилище, но не забыл упомянуть, что варварам входить туда запрещено. Это был акт доброй воли — нам не хотелось устраивать для тебя ловушку. Молния Второй тоже предупредил тебя об этом, и довольно-таки настойчиво. И тем не менее ты не отказался от своей затеи.

Продавцы магазина, в котором были приобретены две сумочки, сразу же сообщили нам об этом, и стало ясно, что ты задумал. Библиотеку специально освободили от посетителей, а библиотекарю было велено заниматься своими делами. В Святилище намеренно запустили меньше половины обычного числа Братьев. Единственный Брат, который заговорил с вами от себя, безо всякого умысла, чуть было не упустил вас, но как только понял, с кем разговаривает, поспешил отойти в сторону. А потом вы попали сюда.

Теперь тебе должно быть ясно, что ты сам хотел попасть сюда. Мы тебя сюда не заманивали. Ты хотел попасть сюда и попал, и поэтому я снова задаю тебе вопрос: зачем?

На этот раз ответила Дорс. Голос ее был тверд, взгляд — исполнен упрямства.

— Мы повторяем еще раз, микогенец. Мы ученые, знания для нас — превыше всего, только их мы и искали. Да: вы нас сюда не заманивали, но и не отпугнули. Это вы могли легко сделать до того, как мы приблизились к этому зданию. Вы, можно сказать, вымостили для нас дорогу сюда — разве это нельзя посчитать приманкой? Ну а какой вред мы принесли, что дурного сделали? В здании мы ни к чему пальцем не прикоснулись. Ни вас, ни вот этого не тронули… — И она показала на робота, — Вы храните здесь эту груду бесполезного, мертвого металла, и теперь мы знаем, что ваш робот мертв. Вот и все, что нам нужно. Мы думали, что все гораздо интереснее, и разочаровались, но теперь, когда узнали то, что хотели узнать, мы уйдем. Уйдем отсюда и, если вам так хочется, из Микогена вообще.

Протуберанец Четырнадцатый слушал то, что говорила Дорс, холодно и бесстрастно, и когда она умолкла, обратился не к ней, а к Селдону.

— Этот робот, которого вы видите, — символ. Символ всего, что мы утратили, всего, чего у нас больше нет. Всего, о чем мы не забыли на протяжения многих тысячелетий. Всего, к чему мы надеемся вернуться в один прекрасный день. Он — это все, что у нас осталось от Утраченного Мира материального и духовного, и он дорог нам, а для твоей женщины он — всего лишь «груда бесполезного металла». Ты тоже такого мнения, варвар Селдон?

Селдон сказал:

— Видите ли, мы — члены сообщества, которое не так сильно привязано к далекому прошлому. Мы живем в настоящем, которое считаем продуктом всего нашего прошлого, а не какого-то промежутка времени. Умом мы понимаем, что для вас может означать этот робот, и не имеем ничего против этого. Но мы способны смотреть на него лишь так, как умеем — своими глазами, а вы — только своими. Для нас он действительно — груда бесполезного железа.

— А теперь, — объявила Дорс, — мы пойдем.

— Нет, не пойдете, — покачал головой Протуберанец Четырнадцатый. — Явившись сюда, вы совершили преступление. «Это — преступление только в ваших глазах» — вы, конечно, скажете так. — Губы его скривились в холодной усмешке. — Однако это наша территория, и здесь нам решать, преступление это или нет. И это преступление по нашим законам наказуется смертной казнью.

— И вы собираетесь пристрелить нас? — насмешливо спросила Дорс.

Протуберанец Четырнадцатый вздохнул и опять ответил не ей, а Селдону.

— Кем ты нас считаешь, варвар Селдон? Наша культура такая же древняя, как ваша. Она такая же сложная, такая же цивилизованная, такая же гуманная. Я невооружен. Вас будут судить, и когда приговорят, казнят по закону — быстро и безболезненно.

Если вы решите бежать сейчас, я не стану вас задерживать, но внизу много Братьев, гораздо больше, чем было тогда, когда вы только вошли в Святилище, и они так разъярены и возмущены вашим деянием, что могут вас разорвать в клочья. В нашей истории бывали случаи, когда варвары умирали ужасной смертью, совсем не безболезненной.

— Нас уже предупредили, — усмехнулась Дорс. — Молния Второй. Такая, значит, у вас сложная, цивилизованная, гуманная культура.

— Люди могут ожесточиться в минуту эмоционального напряжения, варвар Селдон, — упрямо обращаясь к Селдону, заявил Протуберанец Четырнадцатый. — Любые люди, как бы ни были они спокойны и выдержанны от природы. Такое возможно для представителей любой культуры, и это должно быть известно твоей женщине, которая утверждает, что она историк.

— Давайте будем благоразумны, Протуберанец Четырнадцатый, — предложил Селдон. — В Микогене свои законы — это мы понимаем. Но мы — не граждане Микогена, мы подданные Империи, и если уж кто может нас судить, так это представители закона Империи.

— Может быть, оно так и есть теоретически, — покачал головой Протуберанец Четырнадцатый. — На бумаге, на экранах головизоров, но мы сейчас не о теории говорим. Верховный Старейшина наказывал и наказывает святотатственные преступления, не спрашивая на то разрешения у Императора.

— Этоесли преступники — граждане Микогена, — не соглашался Селдон, — С иноземцами все должно обстоять иначе.

— Сомневаюсь. Варвар Челвик представил мне вас, как беженцев, людей, спасающихся от имперских властей. Не думайте, мы не так глупы, чтобы не понять, от кого вы спасаетесь. Так, может, Император нам еще и спасибо скажет за то, что мы сделали за него его работу?

— Не скажет, — покачал головой Селдон. — Поймите, если бы мы были людьми, спрятавшимися здесь от имперских властей, которым мы нужны только для того, чтобы наказать нас, они бы до сих пор за нами гонялись. Мы бы им до сих пор были нужны. Отдать нас вам на растерзание — нас, немикогенцев, без имперского суда и следствия — это сильно пошатнуло бы авторитет Императора, и он не позволил бы такому прецеденту случиться. Как бы сильно он ни был заинтересован в приобретении продукции ваших микроферм, он все равно поймет, что в таком случае он обязан держать марку Империи. Неужели вам до такой степени хочется нас убить, что вы даже не задумываетесь о том, что, если вы сделаете это, вашу границу тут же пересечет имперская армия и ваши фермы и жилища будут растоптаны, ваше Святилище будет стерто с лица земли, а Сестры опорочены солдафонами? Подумайте хорошенько.

Протуберанец Четырнадцатый улыбнулся, но не сдался.

— Конечно, я подумал об этом, и альтернатива есть. После того как будет оглашено обвинение, мы сможем отложить вашу казнь и дать вам время апеллировать к Императору, дабы он отдал распоряжение пересмотреть ваше дело. Император наверняка будет благосклонен к нам — тут уж все будет законно. Мы выразим подобающую субординацию, а он получит вас в свои руки. Микоген только выиграет. Ну, хотите вы этого? Хотите апеллировать к Императору, как положено, хотите, чтобы мы передали вас ему?

Селдон и Дорс быстро переглянулись и промолчали. Протуберанец Четырнадцатый сказал:

— Я понял, что вы больше хотите попасть в руки к Императору, чем умереть, но у меня странное впечатление: вы хотите этого лишь ненамного сильнее.

— Конечно, — произнес чей-то голос. — Я полагаю, ни тот ни другой вариант никуда не годится, и нам следует подумать о третьем.

58

Первой обладателя голоса узнала Дорс. Может быть, потому, что именно она ждала его.

— Челвик, — проговорила она с облегчением. — Хвала провидению, ты разыскал нас. Я связалась с тобой, когда поняла, что не могу позволить, чтобы Гэри пострадал от, — она яростно раскинула руки, — всего этого!

Челвик едва заметно усмехнулся, однако лицо его тут же приняло обычное угрюмо-печальное выражение. Похоже, он здорово устал.

— Милочка, — сказал он, — я был занят совсем другими делами. Меня не так-то легко выдернуть по первому зову. И потом, когда я добрался сюда, мне пришлось, как и вам обоим, облачиться в кертл, приобрести сумочку, не говоря уже о шапочке и о том, чтобы добраться до Святилища. Успей я сюда чуть-чуть пораньше, я бы не дал этому случиться, но у меня такое впечатление, что я не опоздал.

Тут Протуберанец Четырнадцатый наконец, похоже, оправился от шока.

— Как ты попал сюда, варвар Челвик? — прохрипел он.

— Это было непросто, Верховный Старейшина, но, как любит говорить варварша Венабили, я человек упрямый. Очень упрямый. Некоторые здесь еще помнят, кто я такой и что сделал для Микогена. Помнят и то, что я — почетный Брат. Разве вы об этом забыли, Протуберанец Четырнадцатый?

— Не забыл, — ответил Старейшина, — но даже самые лучшие воспоминания не могут оправдать определенных действий. Варвар здесь! Варвар! И варварша! Худшего преступления просто не может быть. Если положить на одну чашу весов все, что ты сделал для нас, а на другую — это чудовищное деяние, оно перевесит. Мой народ не забывает добра. С тобой мы рассчитаемся как-нибудь иначе. Но эти двое должны либо умереть, либо быть переданы Императору.

— Но и я тоже здесь, — спокойно возразил Челвик. — Это разве не преступление?

— Ради тебя, — ответил Протуберанец Четырнадцатый, — ради тебя лично, поскольку ты — почетный Брат, я мог бы сделать исключение. Единственное исключение. Но не ради этих двоих.

— Ты ждешь награды от Императора? Какой-то выгоды? Концессии? Может быть, ты уже связался с ним по этому поводу? Или не с ним, а что гораздо более вероятно, с его государственным секретарем, Демерзелем?

— Это не предмет для обсуждения.

— Звучит как признание. Послушай, я не спрашиваю, что тебе обещал Император, но многого он тебе обещать не мог. У него мало что осталось — времена нынче не те. Позволь-ка я сделаю тебе предложение. Эти двое сказали, что они ученые?

— Сказали.

— Так оно и есть. Они не лгут. Она — историк, он — математик. Они пытаются соединить свои знания ради того, чтобы создать новую науку, математизированную историю, которую называют «психоисторией».

— Я ничего не знаю ни про какую психоисторию, — пробурчал Протуберанец Четырнадцатый. — Не знаю и знать не хочу. Ни она, ни какие-то другие ваши варварские науки меня совершенно не интересуют.

— И все-таки, — упорствовал Челвик, — я советую тебе выслушать меня.

Примерно пятнадцать минут у Челвика ушло на краткое изложение принципиальной возможности выведения естественных законов жизни общества; он не забыл указать, что в результате появится возможность предсказывать будущее со значительной степенью вероятности.

Когда он закончил объяснение, Протуберанец Четырнадцатый, слушавший его с каменной физиономией, заявил:

— Удивительно беспочвенные рассуждения, на мой взгляд.

Селдон, все это время хранивший скорбное молчание, хотел было что-то сказать — видимо, выразить полное согласие с мнением Протуберанца Четырнадцатого, но пальцы Челвика крепко и недвусмысленно сжали его колено.

— Может быть, это так и есть, Верховный Старейшина, — сказал Челвик, — да вот беда — Император так не думает. Но когда я говорю «Император», я подразумеваю: «Демерзель». Император и сам-то не подарок, а про Демерзеля тебе рассказывать не надо. Оба они мечтают заполучить в свои руки этих двоих ученых, вот поэтому-то я попросил тебя укрыть их здесь, Я никак не ожидал, что ты заменишь Демерзеля и отдашь ему этих ученых.

— Они совершили преступление, которое…

— Да, конечно, все так, Верховный Старейшина, но то, что они сделали, является преступлением только до тех пор, пока вы считаете его таковым. Они на самом деле ничего дурного не сделали.

— Ничего дурного? А боль, причиненная нашим душам, обида, нанесенная нашим глубочайшим верованиям, нашим лучшим чувст…

— А теперь представьте себе, что было бы, если бы психоистория попала в руки Демерзелю. Нет, может быть, ничего и не случилось бы. А вдруг? Вдруг имперскому правительству взбредет в голову воспользоваться ею? Оно обретет возможность заглядывать в будущее. И заглядывать туда сможет только оно, и больше никто. А стало быть, оно обретет возможность принимать кое-какие меры — такие меры, которые помогут состряпать будущее по образу и подобию Империи.

— Ну?

— А разве у тебя, Верховный Старейшина, есть какие-то сомнения, что из себя может представлять будущее по образу и подобию Империи? Безусловно, одно-единственное: уплотнение, централизацию. Ведь уже много веков, как тебе известно, в Империи идет обратный процесс. Многие миры теперь лишь формально сохраняют подданство Империи, а на самом деле все делают по-своему. Децентрализация проявляется даже здесь, на Тренторе. Микоген — прекрасный пример государства в государстве. Ты правишь Микогеном в должности Верховного Старейшины, и у тебя за плечом не стоит имперский чиновник, приглядывающий, хорошо ли ты правишь, все ли делаешь, как надо. И как тебе кажется, долго ли такое продлится, если такие люди, как Демерзель, примутся кроить будущее по своему усмотрению?

— Повторяю, рассуждения беспочвенные, — пробурчал Протуберанец Четырнадцатый, — но тревожные, не могу не признать.

— Но, с другой стороны, если эти ученые смогут закончить свою работу… Ты скажешь, что это мало вероятно, но все-таки — если сумеют, то будь уверен, они не забудут, что ты пощадил их тогда, когда мог осудить на смерть. И тогда, поверь, они сумеют предсказать такое будущее, где Микогену достанется свой собственный мир, целый мир, который можно будет обустроить так, что он станет почти точной копией вашего Утраченного Мира. И даже если они посмеют забыть об этом, я буду рядом и напомню.

— Ну… — неуверенно проговорил Протуберанец Четырнадцатый.

— Послушай, — продолжал Челвик, — я отлично догадываюсь, о чем ты думаешь. Поверь, из всех варваров меньше всего тебе следует доверять Демерзелю. И хотя шансов на то, что психоистория будет создана и заработает, очень мало (если бы я обманывал тебя, я бы так не сказал, правда?), но они не равны нулю. И если она все-таки заработает, неужели вам нужно что-то большее, чем реставрация вашего Утраченного Мира? Неужели вам не захочется хотя бы капельку рискнуть? Послушай, я обещаю тебе, а ты знаешь, я скуп на обещания. Освободи этих двоих и рискни. Поставь на карту свое самое заветное желание, ведь больше тебе ставить нечего.

Долго-долго было тихо; наконец Протуберанец Четырнадцатый кивнул.

— Просто не знаю, как это получается, варвар Челвик, но всякий раз, когда мы с тобой встречаемся, ты меня убеждаешь сделать что-то такое, чего я вовсе не намеревался делать.

— Ну, и подвел я вас хотя бы раз, Верховный Старейшина?

— Таких мизерных шансов ты мне никогда не обещал.

— И такой высокой награды тоже. Так что мы квиты.

Протуберанец Четырнадцатый склонил голову.

— Ты прав. Забирай этих двоих и увози их из Микогена куда хочешь. Я не желаю их больше видеть, пока не придет час… но это, конечно же, случится тогда, когда меня уже не будет в живых.

— Может быть, и не случится, Верховный Старейшина. Но твой народ терпеливо ждал почти двадцать тысячелетий, так разве трудно подождать еще двести лет?

— Что касается меня, то я бы не ждал ни одной минуты, но мой народ будет ждать столько, сколько нужно.

Встав, он сказал:

— Я пойду первым. А ты забирай их и уходи!

59

Скоро они уже неслись вдоль по туннелю, похожему на тот, что одолели когда-то Селдон и Челвик по пути из Имперского сектора в Стрилингский Университет. А этот туннель вел из Микогена — Селдон не решался спросить, куда. Лицо Челвика словно окаменело, и к разговору он явно не был расположен.

Челвик занял переднее место в четырехместной машине, Дорс и Селдон разместились на задних сиденьях.

У Дорс вид тоже был невеселый, но Селдон все-таки решился заговорить с ней:

— Правда, как здорово снова очутиться в нормальной одежде?

— Никогда в жизни, — ответила Дорс с неожиданным подъемом, — я не надену и даже не посмотрю на что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее кертл. Никогда в жизни не напялю эту проклятую шапочку. Честно говоря, мне почему-то даже кажется, что я теперь буду шарахаться от лысых — обыкновенных лысых.

Она немного помолчала, и вдруг задала Челвику тот вопрос, что вертелся у Селдона на языке:

— Четтер, — спросила она как можно более небрежно, — почему бы тебе не сообщить нам, куда мы, собственно, направляемся?

Челвик развернулся вполоборота и печально поглядел на Селдона и Дорс.

— Кое-куда, — ответил он, — где вам труднее будет угодить в беду, хотя я сильно сомневаюсь, что такое место вообще существует.

Дорс смутилась и пустилась в оправдания.

— Четтер, я одна во всем виновата. В Стрилинге я отпустила Гэри одного наверх. В Микогене я, правда, пошла вместе с ним, но, видимо, не должна была позволить ему войти в Святилище.

— Я так решил, — вставил Селдон. — И Дорс тут, безусловно, ни при чем.

Челвик и не подумал ругаться.

— Я так понял, что ты хотел увидеть робота. Что за причина? Можешь сказать?

Селдон почувствовал, что заливается краской.

— Я ошибся, Челвик. Я увидел совсем не то, что ожидал, надеялся увидеть. Если бы я знал, что находится в алтаре, я бы и не подумал соваться туда. Можешь назвать случившееся полным фиаско.

— Нy хорошо, Селдон, но скажи, пожалуйста, что ты надеялся там увидеть? Не торопись. Расскажи все по порядку. Путь у нас неблизкий, так что давай, выкладывай.

— Дело в том, Челвик, что мне показалось, будто существуют или существовали гуманоидные роботы. Я решил, что они — долгожители, что хотя бы один из них мог уцелеть до сих пор и что именно он может находиться в алтаре. Робот там действительно оказался, но он металлический, мертвый, он просто символ и ничего больше, Если бы я только знал…

— Да. Если бы все только знали, тогда не было бы нужды задавать вопросы и искать на них ответы. Но откуда тебе стало известно, что когда-то существовали гуманоидные роботы? Уверен, никто из микогенцев не стал бы с тобой об этом говорить. Следовательно, узнать об этом ты мог только из микогенской Книги. Из книжки с батарейкой, напечатанной на древиеаврорском языке и современном галактическом. Так?

— Так.

— И где же ты раздобыл Книгу?

Селдон помолчал и пробормотал:

— При довольно-таки запутанных обстоятельствах.

— Меня запутать не так-то просто, Селдон.

Селдон все рассказал, и Челвик едва заметно улыбнулся.

— Неужели ты не заподозрил подвоха? — удивился Челвик. — Ни одна Сестра ни за что на свете не сделала бы такого, если бы только ее загодя как следует не проинструктировали и не убедили.

Селдон нахмурился и затряс головой.

— Не так легко было догадаться. Люди меняются. А тебе, конечно, легко смеяться. Я же не знал того, что знаешь ты, и Дорс не знала. Если ты не хотел, чтобы я попадался тут в ловушки, почему ты не предупредил меня о том, что они существуют?

— Согласен. Беру свои слова обратно. Как бы то ни было, я так понимаю, что Книги у тебя больше нет.

— Нет. Протуберанец Четырнадцатый забрал ее у меня.

— И много ты успел прочитать?

— Нет, не так много. Не успел. Длинная книга, и должен тебе признаться, жутко нудная.

— Да, знаю. Я, пожалуй, в свое время прочитал из нее побольше, чем ты. Она не только нудная, но и совершенно ненадежная. Она представляет собой односторонний, официальный микогенский взгляд на историю, причем задача Книги состоит гораздо больше в том, чтобы изложить этот взгляд, чем объективно рассказать о том, что было на самом деле. Местами так много тумана напущено, что постороннему — даже если ему попадется в руки Книга — ни за что на свете не сообразить, о чем идет речь. Ну вот ты, к примеру, вычитал там про роботов. Что там было об этом написано?

— Я тебе уже сказал. Написано про гуманоидных роботов, про роботов, которых внешне нельзя было отличить от людей.

— И много их было? — спросил Челвик.

— Не говорится… По крайней мере, мне упоминание об их численности не встретилось. Может быть, их было совсем немного, но один из них в Книге упоминается как «Ренегат». Похоже, сказано это в отрицательном смысле, осуждающем, но почему — я не понял.

— А мне ты ничего такого не рассказывал, — упрекнула Селдона Дорс. — Если бы рассказал, я бы тебе объяснила, что это ни в коем случае не имя собственное. Это устаревшее слово и означает приблизительно то же самое, что на современном галактическом значит слово «предатель». Причем древнее слово более выразительно. Предатель совершает измену трусливо, а ренегат бравирует ею.

— Семантика древнего языка — это по твоей части, Дорс, — сказал Челвик, — но, во всяком случае, если этот Ренегат действительно существовал и если он был гуманоидным роботом, значит, он точно был предателем и врагом, и уж никак не его должны были хранить в алтаре Старейшин.

— Я не знал, — сказал Селдон, — что значит это слово, но, как я уже сказал, я уловил, что этот Ренегат был врагом. И я подумал, что, может быть, его в конце концов победили и он хранится там, как трофей, как свидетельство победы микогенцев.

— А что, в Книге говорится о том, что Ренегата победили?

— Нет, ничего такого я не прочитал, но подумал, что, может быть, что-то пропустил, не успел прочесть…

— Вряд ли. Любая микогенская победа воспевалась бы в Книге на все лады.

— Там еще кое-что было сказано про Ренегата, но, — Селдон здорово растерялся, — я не уверен, что понял правильно.

— Ну я же сказал тебе, — усмехнулся Челвик, — что временами там все так закручено…

— И все-таки, там говорилось, что Ренегат умел как-то влиять на людские эмоции… как-то управлять ими…

— Это любой политик умеет, — пожав плечами, хмыкнул Челвик. — Когда это у кого-нибудь получается, говорят, что у него дар божий.

Селдон вздохнул.

— Ну, в общем, мне жутко хотелось поверить, что это он. Я готов был многое отдать ради того, чтобы увидеть древнего гуманоидного робота, который до сих пор жив и которому я мог бы задать кое-какие вопросы.

— Зачем? — спросил Челвик.

— Чтобы вызнать кое-какие подробности о доисторическом обществе, когда в Галактике населенными были всего-навсего несколько миров. Построить исходные посылки психоистории на таком материале было бы гораздо легче.

— И ты уверен, что тому, что ты мог бы услышать в ответ, можно было бы доверять? Столько тысячелетий прошло, и ты мог бы поверить воспоминаниям дряхлого робота? Да ты хоть представляешь себе, насколько эти воспоминания могли бы быть извращены?

— Верно, — неожиданно вставила Дорс. — Гэри, тут дело могло бы обстоять точно так же, как с компьютеризированными хрониками, я же тебе говорила, помнишь? С течением времени память этого робота могла быть утрачена, стерта, извращена. И чем глубже бы ты забирался, тем менее надежны были бы его воспоминания.

Челвик кивнул.

— Я слыхал, что в информатике такое явление называется принципом неуверенности.

— Но разве не может быть так, — задумчиво проговорил Селдон, — что какие-то сведения, по определенной причине, могли сохраниться? Фрагменты микогенской Книги относятся к событиям двадцатитысячелетней давности и при этом могут описывать реальные события. Чем ценнее сведения, тем тщательнее они сохраняются, тем более они долговечны и точны.

— Все дело в том, что имеешь в виду под «какими-то» сведениями. То, что стремится сохранить Книга, может оказаться вовсе не тем, что ты в ней ищешь. То, что может лучше всего помнить робот, может оказаться тем, что тебе вовсе не нужно.

Селдон в отчаянии всплеснул руками.

— Ну что же это такое получается? Куда бы я ни повернул в поисках разработки психоистории, все выходит так, что я захожу в тупик. К чему же тогда все старания?

— Это тебе сейчас так кажется, — холодно отозвался Челвик, — но все может обернуться таким образом, что мелькнет искра и озарит такую дорогу к психоистории, о которой мы теперь даже не догадываемся. Не надо отчаиваться… Так… Похоже, мы приближаемся к стоянке. Давайте-ка выйдем, разомнемся, перекусим.

Пережевывая кусочки баранины и почти безвкусного хлеба — не то что в Микогене, — Селдон сказал:

— Я так понял, Челвик, что тем огнивом, от которого возгорится искра, ты считаешь меня. А я в этом совершенно не уверен.

— Понятное дело, — кивнул Челвик, — Но пока у меня нет подходящего кандидата на должность этого самого огнива, и — делать нечего — придется остановиться на тебе.

Селдон горько вздохнул и сказал:

— Ладно, попытаюсь, но пока — ни малейшего проблеска надежды. «Вероятно, но неосуществимо» — как я говорил в самом начале, и сейчас я в этом убежден сильнее, чем когда бы то ни было.

Глава тринадцатая Термарии

Амариль, Юго — математик, делящий с Гэри Селдоном славу разработки фрагментов психоистории. Именно он…

Однако обстоятельства, в которых прошло его раннее детство, едва ли менее драматичны, чем его вклад в математику. Родившись в страшной бедности в секторе Даль древнего Трентора, он мог бы прожить жизнь в нищете и безвестности, если бы Селдон совершенно случайно не познакомился с ним во время…

Галактическая энциклопедия

60

Властелин Галактики устал — устал физически. Губы у него болели от того, что ему нужно было непрерывно растягивать их в милостивой улыбке. Шея онемела от того, что ему нужно было все время вертеть головой туда-сюда, изображая неподдельный интерес. Даже уши болели — устали слушать. Все тело ныло от непрерывного вставания, поворотов, рукопожатий и поклонов.

А ведь был всего-навсего самый обычный прием, не котором по обыкновению присутствовали мэры, вице-короли и министры с супругами как с Трентора, так и кое-откуда из Галактики. Притащилось их не меньше тысячи, толпа вышла на редкость разномастная, все болтали на разных наречиях, и, что хуже всего, с Императором все старались говорить на имперском галактическом, и выходило еще хуже. Но что самое ужасное, Император не должен был забывать о том, что ему нельзя делать никаких замечаний по содержанию сказанного и отвечать можно только бессодержательно.

Весь прием — и визуально, и вербально — записывался, и по его прошествии Эдо Демерзель посмотрит, хорошо ли, верно ли вел себя Клеон Первый. То есть, это Император так думал. Демерзель-то, конечно, скажет, что он попросту собирал информацию или решил проследить за поведением какой-то группы гостей. Может, и так.

Счастливчик Демерзель!

Император не мог покинуть границ Дворца и его окрестностей, А Демерзель, будь на то его воля, мог бы прочесать всю Галактику. Император всегда был на виду, всегда в пределах досягаемости, всегда вынужден принимать надоедливых посетителей — от очень важных до абсолютно никчемных, Демерзель хранил инкогнито и никогда не показывался никому на глаза на дворцовой территории. Он оставался всего-навсего именем, внушавшим всеобщий страх, этаким невидимкой, одно упоминание о котором приводило в трепет.

Император был Человеком-живущим-внутри, и к его услугам были все прелести и западни власти. А Демерзель был Человеком-живущим-снаружи, и у него ничегошеньки не было, даже формального титула, но его руки, его разум могли дотянуться куда угодно, и он не просил никаких наград за свои неустанные труды, кроме единственной — настоящей власти.

Это забавляло Императора. Он любил иной раз поиграть сам с собой в такую игру: представить, что на самом деле в любое мгновение может без предупреждения, по сфабрикованному обвинению, арестовать Демерзеля, отправить за решетку, в ссылку, пытать, казнить. Можно было бы даже не придумывать никакого обвинения вообще. В конце концов, времена стояли неспокойные, и Императору трудно было осуществлять свою волю в Галактике, Даже Трентором было править нелегко — все время приходилось делать скидку на какие-то договоры, протоколы, суверенитеты и коммюнике, пункты межзвездного права… Но во Дворце власть Императора была и оставалась абсолютной.

Однако Клеон прекрасно понимал, что все его мечты о власти — не более чем приятная иллюзия, Демерзель служил его отцу, и он не мог припомнить случая, чтобы он сам и его отец, прежде чем принять хоть какое-то решение, не обратились бы для начала за советом к Демерзелю. Демерзель все знал, все придумывал и все делал. Более того, если что-нибудь не получалось, на Демерзеля можно было свалить всю вину. Император же всегда оставался вне всякой критики, и опасаться ему было нечего — ну, конечно, кроме дворцовых заговоров и покушений на свою жизнь со стороны ближайшего окружения. Чтобы такого не случилось, и приходилось, прежде всего, полагаться на Демерзеля.

При одной только мысли о том, чтобы остаться без Демерзеля, Клеон поежился. Да, бывали Императоры, которые ухитрялись править самолично, и их государственные секретари талантами не блистали, и все-таки владыки держали при себе этих бездарей и как-то, худо-бедно, правили, и ничего.

А Клеон так не мог. Ему был нужен Демерзель. Стоило только подумать о возможности покушения — а вся история Империи говорила о том, что ему этого не избежать, — как он понимал, что без Демерзеля ему никак не обойтись. Ни за что не обойтись. Как бы хитро ни защищался сам Клеон, Демерзель наверняка заметил бы раньше любой ход, кто бы его ни предпринял, и сам бы стал во главе дворцового переворота. И тогда… тогда Клеон не успел бы глазом моргнуть, как отправился бы на тот свет. Его сменил бы новый Император, и Демерзель стал бы служить ему. Служить и управлять им.

А может быть, Демерзелю прискучит притворяться и он сам станет Императором?

Нет, ни за что! Он слишком сильно привык к анонимности. Нет-нет, если Демерзель начнет играть в открытую, все его могущество, вся мудрость и удачливость отвернутся от него. В этом Клеон был просто убежден.

Словом, покуда Клеон вел себя подобающим образом, Демерзель не мог его покинуть.

Но вот и он сам, одетый так сдержанно и просто, что Клеон сразу почувствовал себя жутко неловко в своем разукрашенном парадном облачении. К счастью, тут же явились слуги и унесли мундир.

— Демерзель, — сказал Император, — Как я устал!

— Государственные дела утомляют, сир, — пробормотал Демерзель.

— Но должен ли я тогда уделять им каждый вечер?

— Не каждый, но они важны. Людям важно лицезреть вас, чувствовать ваше внимание к себе. Это помогает править Империей без забот.

— Раньше Империей можно было править без забот с помощью одной только власти, — с печальным вздохом проговорил Император. — А теперь ею нужно править с помощью улыбочек, милостивых жестов, ласковых словечек, медалей и орденов.

— Если все это способствует миру и спокойствию, сир, то о чем говорить? А ваше правление протекает спокойно.

— Ты знаешь, почему это так. Потому, что ты со мной. Единственный мой талант — это то, что я осознаю твою важность. — Немного помолчав, он, прищурившись, посмотрел на Демерзеля. — Мой сын не годится в наследники. Он не слишком способный мальчик. Что если я назначу своим преемником тебя?

— Сир, — холодно проговорил Демерзель, — это необдуманное предложение. Я не имею желания узурпировать престол. Я не собираюсь отнимать его у вашего законного наследника. И потом, если я совершил что-либо неугодное, не наказывайте меня столь сурово. Что бы я ни совершил, что бы я ни замыслил, я не заслуживаю такого наказания.

Клеон рассмеялся.

— Браво, Демерзель. За то, что ты так верно оценил стоимость пребывания на имперском троне, я отказываюсь от всякой мысли о наказании. Беру свои слова обратно. Ладно, давай поболтаем о чем-нибудь другом. Надо бы лечь спать, но я еще морально не готов к той церемонии, которой меня перед этим подвергают. Давай поболтаем.

— О чем, сир?

— О чем угодно… Хотя бы об этом математике и о его психоистории. Время от времени я вспоминаю о нем, знаешь ли. Вот и сегодня за обедом я о нем думал. Знаешь, почему? Я подумал: что если бы этот математик спрогнозировал такое будущее, где бы Императору можно было обойтись без этих бесконечных церемоний?

— Почему-то мне кажется, сир, что такое не под силу даже самому гениальному психоисторику.

— Ладно, расскажи мне последние новости. Он что, все еще прячется у этих лысых балбесов в Микогене? Ты обещал, что вытащишь его оттуда.

— Да, сир, обещал, и пытался, но должен признаться, что мне это не удалось.

— Не удалось? — Император слегка нахмурился. — Не нравится мне это.

— Мне тоже, сир. Я планировал спровоцировать математика на какое-либо святотатственное деяние — подобное деяние очень легко совершить в Микогене, особенно иноземцу, непосвященному. За такое деяние его могли бы подвергнуть весьма суровому наказанию. Тогда математик был бы вынужден апеллировать к Императору, и в результате мы заполучили бы его. Я собирался осуществить это дело за счет крошечных концессий с нашей стороны — для нас пара пустяков, а для Микогена — очень важных. Лично я в этом участвовать не собирался. Все должно было быть совершено мягко, ненавязчиво.

— Понятно, — кивнул Клеон. — Но ничего не вышло. И что, мэр Микогена…

— Он называется Верховным Старейшиной, сир.

— Мне все равно, какой у него титул, не придирайся. Что, этот Верховный Старейшина отказался?

— Напротив, сир, согласился, и математик удивительно легко угодил в ловушку.

— И что же?

— Ему позволили уйти, сир. Отпустили и ничего не сделали.

— Почему? — нетерпеливо спросил Клеон.

— Точно не знаю, сир, но, по-моему, нас кто-то опередил.

— Кто? Мэр Сэтчема?

— Может быть, сир, но в этом я сомневаюсь. За Сэтчемом я постоянно наблюдаю. Если бы они сцапали нашего математика, я бы уже об этом знал.

Теперь Император не просто нахмурился. Он явно был разъярен.

— Это плохо, Демерзель. Я очень недоволен. Такая неудача заставляет меня усомниться в твоих способностях. И какие же меры мы примем к Микогену за столь явное пренебрежение к желанию Императора?

Демерзель низко склонил голову, пережидая бурю негодования монарха, но ответил холодно и спокойно:

— Предпринимать какие-либо санкции против Микогена сейчас, сир, было бы ошибкой. Такой конфликт сыграл бы на руку Сэтчему.

— Но должны же мы что-то предпринять!

— Может быть, и не должны, сир. Все не так плохо, как кажется.

— Как это так? Куда уж хуже?

— Вы помните, сир, что этот математик был убежден в том, что его психоистория не может быть внедрена в практику?

— Конечно, помню, но это же ничего не значит? Для наших целей, имею в виду.

— Может быть, и не значит. Но если бы ее можно было внедрить в практику, сир, она бы послужила нашим целям, и еще как бы послужила. А из того, что мне стало известно на сегодняшний день, я сделал вывод, что этот математик как раз сейчас предпринимает попытки практического применения психоистории. И его святотатственный поступок в Микогене как раз имеет непосредственное отношение к решению проблемы психоистории. Раз так, сир, то имеет полный смысл предоставить его самому себе. Лучше будет схватить его тогда, когда он приблизится к своей цели или даже тогда, когда он до нее доберется.

— Ага. Если только мэр Сэтчема не схватит его раньше нас.

— Я прослежу за тем, чтобы этого не произошло.

— Точно так же, как ты позволил математику ускользнуть из Микогена?

— На этот раз я не совершу ошибки, сир, — холодно отозвался Демерзель.

— Да уж, Демерзель, лучше не совершай. Второй ошибки я тебе не прощу. Да… — капризно закончил Император, — поспать мне сегодня не удастся.

61

Жирад Тисальвер из Даля был невысокого роста, на полголовы ниже Селдона. Но близко к сердцу он, похоже, этого не принимал. У него были правильные, приятные черты лица, обворожительная улыбка, пушистые, густые черные усы и черные волосы, лежавшие плотными завитками.

Жил он вместе с женой и маленькой дочкой в квартирке из нескольких комнатушек, где всегда царила почти больничная чистота, но обстановка была самая скромная.

— Я прошу прощения, господин Селдон и госпожа Венабили, — извинился Тисальвер, — за то, что не могу предоставить вам роскоши, к которой вы, вероятно, привыкли, но Даль — бедный сектор, да и я небогат, даже по нашим меркам.

— Тогда уж нам стоит извиниться, — сказал Селдон, — за то, что вам придется терпеть неудобства от нашего присутствия у вас.

— Никаких неудобств, господин Селдон. Господин Челвик нам щедро заплатил за ваше проживание в наших скромных апартаментах. Деньги нам никогда не помешали бы, а еще и ваше общество…

Селдону на память пришли прощальные слова Челвика.

— Селдон, — сказал он тогда, — это уже третье убежище. В первые два имперским властям попасть было исключительно трудно, и именно поэтому скрываться там было наиболее логично. Здесь все иначе. Это нищий, ничем не примечательный сектор, и конечно, место не совсем безопасное. Прятаться здесь тебе вряд ли пришло бы в голову, поэтому мало вероятно, чтобы взоры Императора и его государственного секретаря обратились в сторону Даля. Можешь ты пообещать мне держаться подальше от беды хотя бы здесь?

— Я постараюсь, Челвик, — сказал Селдон чуть обиженно. — Только не думай, пожалуйста, что я нарочно ищу неприятностей на свою голову. Я ищу знаний, которые помогли бы сэкономить те тридцать жизней, которые мне, видимо, придется потратить на создание психоистории.

— Ясное дело, — хмыкнул Челвик. — Погоня за знаниями погнала тебя на поверхность в Стрилинге, в микогенский алтарь. Остается только гадать, в какой пороховой погреб она тебя заведет в Дале. Что же касается вас, доктор Венабили, я понимаю, что вы и так старались заботиться о Селдоне, но придется заботиться еще лучше. Вбейте себе в голову, да покрепче, что он — самый важный человек на Тренторе и даже во всей Галактике и что его надо сберечь во что бы то ни стало.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах, — сухо отозвалась Дорс.

— Что касается ваших квартирных хозяев, люди они не без странностей, но хорошие. Я с ними давно знаком, и очень не хотелось бы, чтобы из-за вас они попали в беду.

Но пока Тисальвер, похоже, только радовался квартирантам — неподдельно, искренне, и как будто вовсе не потому, что получил неплохие деньги за их проживание.

Всю жизнь он прожил в Дале и страстно обожал рассказы о других местах. Жена его тоже слушала с удовольствием, то и дело улыбалась, кивала головой, а их дочурка, не вынимая изо рта обслюнявленного пальца, подглядывала в щелочку.

Как правило, все семейство собиралось вместе после обеда, и от Селдона и Дорс ждали очередного рассказа о далеких мирах. Еды всегда бывало вдоволь, но пища была простая, а временами и просто грубая. После изысканных микогенских блюд здешний рацион можно было смело назвать несъедобным. Да и питались тут весьма своеобразно. Стол представлял собой узкую длинную доску, прикрепленную к стене; все выстраивались возле нее и ели стоя.

Селдон путем мягких и ненавязчивых расспросов выяснил, что такая манера потребления пищи никак не связана с бедностью, что так едят в Дале везде. «О да, конечно, — объяснила госпожа Тисальвер, — те, кто занимает важные государственные посты, порой вынуждены заводить какие-то предметы вроде сидячих полок, — видимо, она имела в виду стулья, — но представители среднего класса смотрят на подобные нововведения свысока, неодобрительно».

Но как бы сильно Тисальверы ни презирали то, что считали ненужной роскошью, слушали они про нее во все уши. Упоминание о матрасах на ножках вызывало у них восхищенные восклицания. Не меньший восторг производили рассказы о разных столах и шкафчиках, изысканной посуде и столовых приборах.

Выслушав рассказ об обычаях Микогена, Жирад Тисальвер любовно пригладил свою курчавую шевелюру, словно желая показать, что он скорее готов подвергнуться кастрации, чем депиляции. При всяком упоминании о дискриминации женщин госпожа Тисальвер вздрагивала, вскрикивала, приходила в ярость и никак не могла поверить, что Сестры покорно мирятся с таким положением дел.

Но больше всего они любили слушать рассказ Селдона о посещении Дворца Императора. Выяснилось это совершенно случайно, и стоило Селдону обмолвиться о том, что он видел живого Императора и говорил с ним, Тисальверы просто окаменели от ужаса и восторга. Потом посыпались вопросы, и их было такое количество, что Селдон был просто не в состоянии ответить на все. Ведь он, на самом деле, ни Дворца, ни его окрестностей толком не видел.

Тисальверов столь скудные сведения явно не устроили, и время от времени они предпринимали очередные попытки выудить у Селдона хоть что-нибудь еще. Немного успокоившись по этому поводу, они никак не могли поверить, что Дорс ни разу даже близко не подходила к императорскому Дворцу. А замечание Селдона о том, что Император вел себя и разговаривал совсем как обычный человек, вызвало у Тисальверов поистине бурю негодования.

Выдержав три таких вечера подряд, Селдон почувствовал страшную усталость. Поначалу такое времяпрепровождение показалось ему привлекательным — ничего не делать (по крайней мере, днем), а только просматривать кое-какие книги по истории, рекомендованные Дорс. Тисальверы пошли на благородный шаг и днем выключали головизор. Это, правда, жутко огорчало девочку, которой приходилось бегать смотреть передачи к соседям.

— Ничего не выходит, — раздраженно признался Селдон, включив для прикрытия музыку погромче. — Я понимаю, ты обожаешь историю, но в ней такое количество подробностей. Целая гора… да нет, что там гора — целая галактика информации, в которой я, увы, не вижу никакой упорядоченности.

— А я бы сказала, — ответила Дорс, — что было время, когда люди не видели никакой упорядоченности в картине звездного неба, а потом разобрались в строении Галактики.

— Да, но на это ушли не недели, а жизнь многих поколений. Когда-то ведь и сама физика была не чем иным, как собранием разрозненных фактов и результатов наблюдений, и только потом были открыты законы природы, но и это отняло жизнь не одного поколения. …А что скажешь о Тисальверах?

— А что о них сказать? По-моему, милые, приятные люди.

— Любопытные.

— Ну, конечно. А ты бы на их месте разве не был бы любопытен?

— Да, но только ли в любопытстве дело? Похоже, их просто-таки страшно заинтересовали подробности моей встречи с Императором.

— Да что тут такого особенного? — возмутилась Дорс. — Стань на их место и представь, как ты бы расспрашивал их о том же самом.

— Все равно я почему-то нервничаю.

— Нас привез сюда Челвик.

— Да, но он не святой. Он привез меня в Университет, а там меня вытянули на поверхность. Он сдал нас с рук на руки Протуберанцу Четырнадцатому, который самолично нас и сцапал. Тебе это прекрасно известно. Два прокола подряд. И потом, я устал от постоянных допросов.

— Давай поставим вопрос иначе, Гэри. Даль сам по себе тебя интересует?

— Конечно. Скажи, что тебе известно об этом секторе?

— Ничего. Он — всего-навсего один из восьмиста с лишним тренторианских секторов, а я на Тренторе — чуть дольше двух лет.

— Правильно. А на свете двадцать пять миллионов разных миров, а я занимаюсь этой проблемой чуть больше двух месяцев. Вот что я тебе скажу; я хочу вернуться на Геликон и заняться изучением математических принципов турбуленции, темой своей диссертации на соискание докторской степени, и клянусь, я никогда в жизни не вспомню и даже не подумаю, что турбуленция имеет хоть какое-то отношение к жизни человеческого общества.

Однако в этот же вечер он спросил у Тисальвера:

— Скажите, пожалуйста, господин Тисальвер, если не секрет, чем вы занимаетесь? Что у вас за работа?

— У меня? — удивленно переспросил Тисальвер, прижав руку к груди, прикрытой, надо сказать, исключительно тоненькой футболкой — так одевались все мужчины в Дале. — Да ничего такого особенного. Я работаю программистом на местной головизионной станции. Скучноватая работенка, но на жизнь хватает.

— Работа очень уважаемая, — вступилась госпожа Тисальвер. — По крайней мере, ему не приходится вкалывать на термарии.

— Как вы сказали? На термарии? — не скрывая изумления, переспросила Дорс.

— Ну, это наша главная достопримечательность, — улыбнулся Тисальвер. — Ничего особенного, конечно, но дело в том, что сорока миллиардам людей на Тренторе нужна энергия, и мы поставляем ее значительную часть. Не то чтобы мы задирали из-за этого нос, но хотел бы я посмотреть, как в богатых секторах обошлись бы без нашей помощи.

Селдон был обескуражен.

— Но разве Трентор не потребляет энергию с орбитальных станций, оборудованных солнечными батареями?

— Частично, — кивнул Тисальвер. — Частично — с атомных станций на островах, частично — от микрофузионных двигателей, частично с ветряных станций, установленных на поверхности, но половина энергии, — тут он многозначительно, гордо поднял указательный палец, — поступает из термариев. Подобные источники тепла существуют во многих местах, но только Даль так богат ими. Нет, вы действительно ничего не знаете про наши термарии? Вы так смотрите…

Дорс быстро нашлась:

— Мы же иноземцы, понимаете, — она чуть было не сказала «варвары», но вовремя опомнилась. — Особенно доктор Селдон. Он на Тренторе всего-то пару месяцев.

— Правда? — удивилась госпожа Тисальвер. Ростом она была еще ниже мужа, пухленькая, но не толстая. Темные волосы аккуратно собраны в пучок, карие глазки искрились весельем и любопытством. Как и мужу, ей было не больше тридцати.

После пребывания в Микогене Дорс никак не могла привыкнуть к тому, что женщина так свободно ведет себя в компании. «Как быстро все меняется — манеры, привычки», — подумала Дорс и решила, что непременно надо будет сказать об этом Селдону, как о еще одной проблеме, заслуживающей внимания психоистории.

— Правда, — кивнула она. — Доктор Селдон — с Геликона.

— А где же это такое находится? — вежливо поинтересовалась госпожа Тисальвер.

— Ну, это… — начала Дорс и обернулась за помощью к Селдону. — Где это, Гэри?

Селдон немного растерялся.

— Правду сказать, я даже на модели Галактики не сумел бы сразу найти свою планету, если бы не заглянул для начала в справочник. Все, что я могу сказать, так это то, что Геликон находится по другую сторону Центральной черной дыры от Трентора, и попасть туда на гиперпространственном корабле довольно трудно.

— Сомневаюсь, — вздохнула госпожа Тисальвер, — что мы с Жирадом когда-нибудь куда-либо полетим на гиперпространственном корабле.

— Не грусти, Касилия, — подбодрил ее господин Тисальвер, — глядишь, может, и полетим когда-нибудь. Вы нам лучше про Геликон расскажите, господин Селдон.

Селдон покачал головой.

— По-моему, это выйдет скучно. Планета как планета, как все остальные. На мой взгляд, только Трентор и непохож на все остальные планеты. Термариев на Геликоне нет, а может быть, их и нигде нет, кроме Трентора. Расскажите мне про них.

«Только Трентор и непохож на все остальные планеты» — сказанная им самим фраза звенела у Селдона в ушах, повторялась и повторялась, и вдруг, совершенно неожиданно в его памяти всплыла история Дорс о «руке на бедре», но Тисальвер начал рассказывать, и фраза о Тренторе и рассказ Дорс вылетели у Селдона из головы так же быстро, как возникли.

А Тисальвер сказал вот что:

— Если вы действительно хотите узнать о термариях, я мог бы сводить вас туда. Касилия, — спросил он у жены, — ты не будешь возражать, если завтра я отведу господина Селдона на термарии?

— И меня, — тут же вмешалась Дорс.

— Хорошо, и госпожу Венабили тоже.

Госпожа Тисальвер нахмурилась, поджала губы.

— Не думаю, что это хорошая мысль. Нашим гостям там не понравится.

— Почему не понравится, госпожа Тисальвер? — удивился Селдон. — Нет, нам очень даже интересно взглянуть на термарии. Мы будем рады, если и вы к нам присоединитесь, и дочка ваша, если, конечно, захочет.

— На термарии? — возмущенно воскликнула госпожа Тисальвер. — Там не место благовоспитанным женщинам.

— Не обижайтесь, — вмешался Тисальвер. — Касилия считает, что это ниже нашего достоинства, и это правда, но поскольку я там не работаю, ничего страшного в том, чтобы пойти туда и показать термарии гостям для меня нет. Но только… это довольно неприятно, и я ни за что не смогу заставить Касилию… подобающе одеться.

Все общество встало. Дальские «стулья» представляли собой высокие табуретки на колесиках. Селдон уже успел их возненавидеть: край табуретки врезался под колени, да еще она и ерзала по полу при каждом движении. Тисальверы, правда, как-то ухитрялись усидеть на своих табуретках и вставали с них ловко, не придерживаясь, как Селдон, руками за сиденье. Дорс тоже поднялась весьма изящно, и Селдон в который раз восхитился ее природной грацией.

Прежде чем разойтись по комнатам, Селдон сказал Дорс:

— Ты действительно ничего не знаешь про эти их термарии? Послушать госпожу Тисальвер, так это просто отвратительное местечко.

— Не думаю, что оно такое уж отвратительное, иначе господин Тисальвер не согласился бы повести нас на эту экскурсию. Давай приготовимся к тому, что нас там ждет что-то удивительное.

62

— Вам нужно подобающе одеться, — сказал утром господин Тисальвер.

Госпожа Тисальвер выразительно фыркнула. С ужасом вспомнив о кертлах, Селдон осторожно поинтересовался:

— Что вы имеете в виду под подобающей одеждой?

— Что-нибудь легкое, вроде моей одежды. Футболку с короткими рукавами, легкие брюки, тонкое нижнее белье, носки, сандалии. Все это у меня для вас найдется.

— Отлично. Ничего страшного, как будто.

— И для госпожи Венабили тоже найдется такой комплект. Надеюсь, подойдет по размеру.

Все, что предложил господин Тисальвер, пришлось Дорс и Селдону впору. Ну, может быть, вещи оказались чуть-чуть тесноваты. Как только все были готовы, все трое попрощались с госпожой Тисальвер; та вздохнула, покачала головой и проводила их взглядом до дверей.

На улице было еще светло — ранний вечер, и небо светилось красками искусственного заката. По всей вероятности, скоро должны были зажечься фонари. Было тепло, и на улицах не было почти никакого транспорта, все шли пешком. Издалека доносился извечный шум экспресса, время от времени вспыхивали его огоньки.

Селдон обратил внимание на то, что пешеходы никуда не спешат, а просто гуляют. Наверное, раз Даль — небогатый сектор, то с развлечениями тут не густо, и, будучи не в силах позволить себе ничего более роскошного, по вечерам люди тут предаются простым радостям вроде пеших прогулок.

Селдон сам не заметил, как перешел на ленивый прогулочный шаг и погрузился в тепло и дружелюбие уличной атмосферы. Пешеходы здоровались друг с другом, обменивались парой-тройкой вежливых фраз. Почти у всех мужчин физиономии украшали черные усы разнообразной длины и фасонов. Похоже, усы здесь были столь же неотъемлемой частью облика мужской половины населения, как лысые головы у микогенских Братьев.

Прогулка напоминала вечерний ритуал, означавший, что день прошел хорошо и у тебя самого, и у твоих друзей и знакомых. Вскоре Селдон заметил, что почти все встречные удивленно посматривают на Дорс. В сумерках ее рыжие волосы казались темнее, но все равно разительно выделялись на фоне целого моря черноволосых голов (не считая изредка встречавшихся седых). Ее головка проплывала по этим волнам, словно золотая монетка, катившаяся по куче угля.

— Послушайте, мне ужасно нравится эта прогулка, — сказал. Селдон.

— Я тоже очень люблю гулять по вечерам, — признался Тисальвер. — Обычно я гуляю с женой, а она так просто обожает этот вечерний променад. Она знает всех по именам на целый километр в округе, знает, кто чем занимается, кто чей родственник, и так далее. А я никак не могу всех упомнить. Ну, вы же видели, сколько человек уже успели со мной поздороваться, а я половину из них по имени не знаю. Но вообще-то нам надо поторопиться. Нужно поскорее добраться до лифта. Внизу народу побольше.

Когда лифт вез всю троицу вниз, Дорс сказала:

— Если я ошибаюсь, господин Тисальвер, поправьте меня. Я так понимаю, что термарии — это такое место, где внутреннее тепло Трентора используется для производства пара, который должен вращать турбины, которые, в свою очередь, производят электричество.

— О нет! Там стоят мощные термоэлементы, которые напрямую производят электричество. Только не спрашивайте у меня о подробностях, прошу вас. Я всего-навсего программист-головизионщик. И вообще не советую никого тут, внизу, расспрашивать о подробностях. Тут все вроде большого такого черного ящика. Все работают, но никто не знает как.

— А если что-то сломается?

— Как правило, ничего такого не происходит, но если и случается, откуда-то вызывают эксперта. Того, кто разбирается в компьютерах. Тут все компьютеризировано, конечно.

Кабина лифта остановилась, они вышли и сразу почувствовали, как по ним ударила плотная волна жара.

— Жарко тут, — заметил Селдон, хотя это и так было ясно.

— Да, жарко, — согласился Тисальвер. — Потому-то Даль и является таким ценным источником энергии. Слой магмы залегает здесь ближе к поверхности, чем в любом другом месте. Приходится работать в такой жаре.

— А как насчет кондиционеров? — спросила Дорс.

— Кондиционеры тут есть, но они ужасно дороги. Тут есть вентиляция, увлажнители и охладители, но если пользоваться всем этим чересчур широко, то на потребление энергии уйдут слишком большие затраты и все предприятие станет нерентабельным.

Тисальвер остановился у какой-то двери и позвонил. Дверь открылась, из проема хлынул более прохладный воздух, и Тисальвер пробормотал:

— Нужно разыскать кого-нибудь, кто бы нас здесь поводил. Вы уж извините, но нашему провожатому придется оградить госпожу Венабили от всяких неприятных замечаний, на которые тут способны некоторые мужчины.

— Меня совершенно не пугают никакие замечания, — улыбнулась Дорс.

— А меня могут напугать, — сказал Тисальвер.

— Хано Линдор, — представился молодой человек, вставший им навстречу из-за столика. Можно было подумать, что он — близкий родственник Тисальвера. Селдон понял, что еще долго в Дале ему предстоит вот так путаться, до того тут все были похожи друг на друга.

— Буду рад, — сказал Линдор, — показать вам все, что сумею. Зрелище, правда, не ахти… — Говорил он, вроде бы, обращаясь ко всем сразу, но взгляд его был прикован к Дорс. — И потом, вам будет не совсем удобно. Думаю, придется снять футболки.

— Но тут так хорошо, прохладно, — возразил Селдон.

— Конечно, но это в кабинете. Должность имеет свои привилегии. А за пределами кабинета мы не в силах поддерживать кондиционирование на таком же уровне. Поэтому рабочие получают больше, чем я. На самом деле, у них самая высокооплачиваемая работа в Дале: только деньгами сюда народ и заманиваем. И все равно, находить рабочих становится все труднее и труднее. Ну, ладно, — сказал он, глубоко вздохнув, — нырнем в кипяточек…

Он стянул с себя футболку через голову и, скомкав, засунул под поясной ремень. То же самое проделал и Тисальвер. Селдон последовал их примеру.

Линдор взглянул на Дорс и пробормотал:

— Вам же лучше будет, госпожа, но это необязательно.

— Все нормально, — улыбнулась Дорс и сняла футболку, оставшись в тоненьком белом бюстгальтере, который почти ничего не скрывал.

— Госпожа, — опустив глаза, промямлил Линдор, — это необя… Ну, ладно, — закончил он, пожав плечами, — пойдемте.

Селдон смотрел во все глаза, но видел только компьютеры, какие-то машины, толстые трубы, мелькание огоньков да тускло светящиеся экраны.

Общее освещение было ужасно тусклым, только панели приборов горели ярко. Вглядываясь в темноту, Селдон спросил:

— Почему тут такая темнотища?

— Освещение хорошее — там, где нужно, — ответил Линдор хорошо поставленным, но чуть хрипловатым голосом. — Общее освещение слабое, да, но для этого есть чисто психологические причины. Слишком яркий свет ассоциируется с жарой. Стоит только поярче включить свет, и тут же сыплются жалобы, даже если при этом понизить температуру.

— Похоже, тут все у вас здорово компьютеризировано, — отметила Дорс. — Мне кажется, что и все тут могли бы делать компьютеры. Самое подходящее место для этого.

— Совершенно верно, — кивнул Линдор. — Но мы должны быть застрахованы от любых ошибок. Если что-то сломается, нужны люди. Вышедший из строя компьютер может вызвать неполадки за две тысячи километров от места поломки.

— Так же, как и ошибка человека, разве нет? — спросил Селдон.

— Да, конечно, но, когда работают одновременно и люди, и компьютеры, ошибку компьютера выявить всегда гораздо проще, и наоборот, компьютер быстрее подметит ошибку человека. Главное, ничего ужасного не случится до тех пор, пока человек и компьютер не ошибутся одновременно. А такое не случается почти никогда.

— Почти никогда, но все-таки случается, а? — спросил Селдон.

— Почти никогда, но все-таки случается, — подтвердил Линдор. — И компьютеры уже не те, и люди тоже.

— Так всегда говорили, во все времена, — Селдон тихо рассмеялся.

— Нет-нет, я говорю не о прошедшем времени, не о старых добрых временах. Такова статистика.

И снова Селдон вспомнил слова Челвика об упадке.

— Я вот о чем говорю, — сказал Линдор потише. — Посмотрите, вон там кучка рабочих, судя по виду, с уровня С-3. Они пьют. И все не на своих рабочих местах.

— А что они такое пьют? — поинтересовалась Дорс.

— Особые напитки для профилактики потери электролита. Фруктовые соки.

— Но разве можно их за это ругать? — возмутилась Дорс. — Как же тут не пить, в такой жаре?

— А знаете ли вы, как долго опытный рабочий уровня С-3 может тянуть свой напиток? А поделать ничего нельзя. Если давать им пятиминутные перерывы на питье и хронометрировать эти перерывы, да следить за тем, чтобы они не собирались компаниями… так и до забастовки недалеко.

Вскоре они подошли поближе к группе рабочих. Среди них были и мужчины, и женщины, и все по пояс обнаженные. На женщинах, правда, были надеты какие-то тряпочки, отдаленно напоминавшие бюстгальтеры, но назначение у них было чисто функциональное. Они поддерживали грудь, впитывали пот, но ничего не прикрывали.

— Знаешь, Гэри, — шепнула Дорс Селдону, — в этом что-то есть. Я уже взмокла.

— Сними, — шепнул Селдон. — Я не против.

— Я так и думала, — кивнула Дорс, но бюстгальтер не сняла.

В компании рабочих было около дюжины человек.

— Если кто-то из них что-нибудь отчебучит в мой адрес, я переживу, — сказала Дорс.

— Благодарю вас, — ответил Линдор. — Не могу пообещать, что они от этого удержатся. Но мне придется вас представить. Если им покажется, что вы — парочка инспекторов, расхаживающих здесь за компанию со мной, они не поверят. Инспекторы обычно шныряют в одиночку, без представителей руководства.

Подняв обе руки в знак приветствия, Линдор обратился к рабочим.

— Термальщики, — сказал он, — позвольте представить вам наших гостей. Они нездешние, ученые. Они прибыли из таких миров, где не хватает энергии, и сюда пришли для того, чтобы посмотреть, как обстоят дела в Дале. Они надеются кое-чему поучиться у нас.

— Мы их поучим, как потеть, — выкрикнул один из термальщиков, и вся компания громко расхохоталась.

— А у этой-то, поди, уже пузо взопрело, — выкрикнула женщина-термальщица, — в таком-то наряде!

Дорс не ударила лицом в грязь:

— Я готова раздеться, да только боюсь, мне до тебя далеко.

Смех рабочих на сей раз был вполне дружелюбным.

Но тут вперед выступил молодой человек. Уставившись на Селдона в упор глубоко посаженными глазами, он весело улыбнулся и сказал:

— Я вас знаю. Вы математик.

Быстро подойдя поближе, он принялся бесцеремонно разглядывать Селдона. Дорс автоматически шагнула вперед и встала между ним и Селдоном, а Линдор заслонил ее собой и крикнул:

— Назад, термальщик! Веди себя, как подобает!

— Погодите! — вмешался Селдон. — Дайте ему сказать. Что это вы все выстроились впереди меня?

— Если кто-то из них подойдет поближе, — вполголоса объяснил Линдор, — вам сразу станет ясно, что пахнут они не как тепличные цветочки.

— Переживу, — отрезал Селдон. — Молодой человек, кто вы такой и что вам угодно?

— Меня зовут Амариль. Юго Амариль. А вас я видел в головизионной передаче.

— Может быть. И что из этого?

— Забыл, как вас зовут.

— Не стоит вспоминать.

— Вы говорили о чем-то под названием «психоистория».

— Вы не представляете, как я об этом жалею.

— Что вы сказали?

— Ничего. Что вам угодно?

— Я хочу поговорить с вами. Совсем немного. Прямо сейчас.

Селдон посмотрел на Линдора. Тот резко покачал головой.

— Только в нерабочее время.

— Когда вы приступаете к работе, мистер Амариль? — спросил Селдон.

— В шестнадцать ноль-ноль.

— Можете встретиться со мной в четырнадцать ноль-ноль?

— Конечно. Где?

Селдон обернулся к Тисальверу.

— Вы позволите мне принять этого молодого человека у вас?

— Это не принято, — пробормотал Тисальвер. — Ведь он простой термальщик.

— Но он узнал меня. Он что-то обо мне знает, — возразил Селдон. — Не может быть, что он простой термальщик. В общем, я приму его у себя в комнате. Моя комната, — добавил он, заметив, что Тисальвер состроил гримасу, — это то, за что вам заплачено. Да тем более мы встретимся тогда, когда вы будете на работе.

— Не во мне дело, господин Селдон, — вполголоса проговорил Тисальвер. — Моя жена, Касилия, Она этого не переживет.

— Я поговорю с ней, — вздохнул Селдон. — Поговорю и уговорю.

63

— Термальщик! — широко раскрыла глаза Касилия Тисальвер. — Только не у нас!

— Но почему? Я его приму у себя, — сказал Селдон. — В четырнадцать ноль-ноль.

— Нет-нет, и не уговаривайте! Вот что выходит из всех этих экскурсий по термариям, — проворчала госпожа Тисальвер. — Мой Жирад глупец, что потащил вас туда…

— Не огорчайтесь так, госпожа Тисальвер. Мы пошли туда по моей просьбе, и мне там очень понравилось. Мне обязательно нужно повидаться с этим молодым человеком. Это важно для моей научной работы.

— Вы уж меня извините, но я не могу позволить, не могу, и все.

— Гэри, — вмешалась Дорс, — позволь, я попробую объяснить. Госпожа Тисальвер, я понимаю, раз господин Селдон желает с кем-то встретиться у себя в комнате, это требует дополнительной платы. Мы это прекрасно понимаем. Значит, за сегодняшний день мы заплатим вдвойне за комнату господина Селдона.

Госпожа Тисальвер задумалась.

— Это очень благородно с вашей стороны, — сказала она наконец, — но дело не только в деньгах, Что подумают соседи? Потный, вонючий термальщик…

— Не думаю, чтобы в четырнадцать ноль-ноль он был потный и вонючий, госпожа Тисальвер, но позвольте, я закончу. Если доктору Селдону обязательно нужно с ним повидаться, но здесь встретиться им нельзя, значит, ему придется встречаться с этим парнем где-то еще, но не можем же мы бегать туда-сюда. Это будет не слишком удобно. Значит, нам придется поискать другую квартиру. Наверное, это будет нелегко, и нам этого совсем не хочется, но что поделаешь — придется. Поэтому, раз так, мы заплатим вам по сегодняшний лень включительно и покинем вас, но, безусловно, нам придется рассказать господину Челвику, почему нам пришлось переехать с вашей квартиры.

— Погодите… — проговорила госпожа Тисальвер торопливо, и по ее лицу стало видно, что она производит в уме подсчеты. — Нам бы не хотелось лишний раз беспокоить и расстраивать господина Челвика… да и вас тоже. Сколько времени пробудет тут этот…?

— Он придет в четырнадцать ноль-ноль. В шестнадцать ноль-ноль он заступает на смену. Значит, здесь он пробудет никак не больше двух часов, а скорее всего — гораздо меньше. Мы встретим его на улице и проведем в комнату доктора Селдона. Если нас и увидит кто-то из ваших соседей, можно сказать, что это наш земляк и приятель.

Госпожа Тисальвер кивнула.

— Хорошо, только пусть все будет именно так, как вы сказали. Двойная оплата за комнату господина Селдона за сегодня, и чтобы больше этого термальщика и духу тут не было.

— Только сегодня, обещаем, — кивнула Дорс.

А чуть позже, когда Селдон и Дорс сидели вдвоем в ее комнате, Дорс спросила:

— А зачем ты хочешь встретиться с ним, Гэри? Неужели беседа с термальщиком так уж важна для психоистории?

Селдону послышались в голосе Дорс саркастические нотки, и он резко, даже немного обиженно ответил:

— Я не обязан все свои поступки совершать в согласовании с моим грандиозным проектом, в который, кстати говоря, сам не очень-то верю. Я тоже человек, как-никак, и ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и обычное человеческое любопытство. Мы провели в термариях несколько часов, и ты сама видела, на кого похожи рабочие. Уровень — ниже не бывает, это я говорю буквально, без всяких каламбуров. И вдруг среди них попадается человек, который меня знает. Видеть меня по головизору он мог только а одном случае — если смотрел передачу о Декадном Математическом Конгрессе. Вдобавок, он еще и словечко «психоистория» запомнил. Он меня просто поразил. По-моему, он там совершенно не на своем месте. Но почему? Вот мне и захотелось поговорить с ним.

— Что, твое самолюбие тешит тот факт, что тебя знает даже простой термальщик из Даля?

— Может, и так. Но это любопытно, согласись.

— А ты не думаешь, что он завербован кем-то и специально подставлен, чтобы завлечь тебя в ловушку, как случалось раньше?

Селдон усмехнулся.

— Не бойся, я не позволю ему гладить себя по головке. И потом, мы же теперь во всеоружии, не так ли? Уверен, ты будешь присутствовать при нашей с ним беседе. Это я к тому говорю, что ты меня одного отпустила наверх в Университете, позволила отправиться на микроферму с Капелькой Сорок Третьей, так не покидай теперь, ладно?

— Можешь быть абсолютно уверен, не покину, — пообещала Дорс.

— Вот и славно. Я буду толковать с термальщиком, а ты следи за каждым словом. Я тебе доверяю целиком и полностью.

64

Амариль явился чуть раньше четырнадцати ноль-ноль, смущенный, растерянный. Волосы его были старательно причесаны, черные усики прилизаны, напомажены и чуть-чуть закручены кверху, футболка — белее белого. Пахнуть от него пахло, но это был запах фруктового дезодоранта, с которым он явно переусердствовал. В руке у него была пластиковая сумка.

Селдон и Дорс встретили его около дома, взяли под руки и быстро вошли в кабину лифта. Добравшись до нужного этажа, все трое скользнули в дверь квартиры Тисальверов и, пройдя по коридору, провели гостя в комнату Селдона.

Испуганно оглянувшись на закрывшуюся за ними дверь, Амариль хриплым шепотом спросил: — Дома никого, а?

— Может, кто и есть, но все при делах, — небрежно ответил Селдон. — Садитесь, — предложил он, указывая на единственное посадочное место в комнате — маленький пуфик.

— Не надо, — покачал головой Амариль. — Обойдусь. Вы садитесь.

И он уселся прямо на пол, мягко, почти по-кошачьи.

Дорс скопировала его грацию и опустилась на краешек дивана Селдона. Селдон тоже сел на диван, но у него, конечно, вышло не так ловко.

— Ну, молодой человек, — сказал Селдон, наконец управившись с не желавшими слушаться ногами, — почему вы хотели со мной встретиться?

— Потому что вы математик. Вы — первый математик, которого я увидел… так близко… так близко, что можно потрогать.

— Математики на ощупь точно такие же, как все остальные люди.

— Для меня — не такие… доктор… доктор Селдон?

— Да, так меня зовут.

Амариль радостно улыбнулся.

— Ну вот, я таки вспомнил… Понимаете, я тоже хочу стать математиком.

— Похвально. И что же вам мешает?

— Вы серьезно спрашиваете? — нахмурился Амариль.

— Видимо, что-то вам все-таки мешает. Да, я спрашиваю совершенно серьезно.

— Как — что? Я — далиец, я дальский термальщик. У меня нет денег на образование, и я никогда не смогу их заработать. На настоящее образование, я хочу сказать. Меня научили только читать да считать, да пользоваться компьютером, а этого за глаза хватает любому термальщику. Больше не положено. Но я хочу большего. Поэтому я сам занимался.

— А знаете, это совсем неплохо. Иногда даже лучше, чем в Университете получается. И как же вы занимались?

— Я познакомился с одной библиотекаршей. Она очень хотела мне помочь. Она очень добрая женщина и разрешила мне заниматься в библиотеке. Показала, как пользоваться компьютером для изучения математики. Еще она подсоединила тот компьютер, за которым я занимался, к компьютерам других библиотек. Я мог ходить туда по выходным, по утрам до работы и после смены, Иногда она запирала меня в своем кабинете, чтобы мне никто не мешал, а иногда пускала позаниматься в те дни, когда библиотека бывала закрыта. Сама она математики не знала, но помогала мне, как могла. Пожилая, добрая женщина, вдова. Не знаю, мажет быть, она считала меня кем-то вроде сына. Своих детей у нее не было.

«А может быть, ею владели и какие-то другие чувства, — подумал Селдон, но тут же прогнал глупую мысль. — Не мое это дело, в конце концов».

— Я увлекся теорией чисел, — продолжал тем временем Амариль. — И даже придумал кое-что такое, чего не было ни в программе компьютера, ни в учебниках.

— Интересно! — поднял брови Селдон, — Ну, например?

— Я тут принес кое-что. Я этого никому еще не показывал. Вокруг меня такой народ, — пожав плечами, смущенно проговорил Амариль. — Покажи я им такое, они бы или высмеяли меня, или не поняли бы. Один только раз я попытался рассказать об этом знакомой девушке, так она сказала, что я зануда и что она больше не желает меня видеть. А вам можно показать?

— За меня не волнуйся. Я смеяться не буду, честное слово.

Селдон протянул руку, Амариль чуть помедлил и дрожащими руками передал ему сумку.

Довольно долго Селдон просматривал записи Амариля. Труды оказались жутко наивными, но Селдон не позволил себе ни единой усмешки. Он просмотрел все записи, не обнаружил в них никаких выдающихся открытий, но это было не важно.

Оторвавшись наконец от записей, Селдон спросил:

— Это вы все сами проделали?

Амариль, полумертвый от волнения, скованно кивнул.

Селдон вытащил из стопки несколько листков.

— Почему вы задумались вот об этом? — спросил он, указывая на цепочку цифр.

Амариль посмотрел, нахмурился, задумался, объяснил ход своих рассуждений.

Выслушав его, Селдон кивнул и спросил:

— Вы книгу Аната Ригелля читали?

— По теории чисел?

— Она называется «Математическая дедукция». Там написано не только о теории чисел.

Амариль покачал головой.

— Простите. Я даже не слыхал о таком авторе.

— Вот эту вашу теорему он разработал триста лет назад.

— Я не знал, — потрясенно пробормотал Амариль.

— Конечно, не знали, А у вас вышло поизящнее, ей-богу. Не слишком точно, правда, но…

— Что вы хотите сказать — не слишком точно?

— Это не важно.

Селдон сложил листочки, присоединил их к остальным, сунул в сумку и сказал:

— Сделайте, пожалуйста, несколько копий. Одну прокрутите через принтер официального компьютера и завизируйте. Мой друг, госпожа Венабили, поможет вам поступить в Стрилингский Университет, где вы будете получать стипендию. Придется, правда, начать с азов, и позаниматься кое-чем кроме математики, но…

Амариль наконец сумел выдохнуть.

— В Стрилингский Университет? Меня не примут.

— Почему не примут? Дорс, ты же сможешь это устроить, правда?

— Смогу, без сомнения.

— Нет, не сможете! — горячо возразил Амариль. — Не возьмут там меня. Я из Даля.

— И что?

— Не принимают они никого из Даля.

— О чем он говорит? — спросил Селдон, удивленно посмотрев на Дорс.

— Честное слово, не понимаю, — покачала головой Дорс.

— Вы не тренторианка, госпожа, — сказал Амариль. — Сколько лет вы в Стрилинге?

— Чуть больше двух лет, мистер Амариль.

— Ну и видели вы там хоть раз далийцев? Ну, невысокого роста, черноволосых, курчавых, с большими усами?

— У нас всяких студентов полно.

— А далийцев нет. Как вернетесь в Университет, приглядитесь получше.

— Но почему? — спросил Селдон.

— Не любят нас там. Мы другие. Усы наши, к примеру, не любят.

— Но вы можете побри… — начал было Селдон и тут же осекся под гневным взглядом Амариля.

— Ни за что! С какой стати? Мои усы — признак моего мужского достоинства.

— А бороду вы бреете, как я посмотрю. Она не признак вашего мужского достоинства?

— Нет. У нашего народа таким признаком являются усы.

Селдон поглядел на Дорс и пробормотал:

— Там лысины, тут усы — с ума можно сойти…

— Что вы сказали? — гневно переспросил Амариль.

— Не обращайте внимания. Ну и что, неужели дело только в усах? Как-то не верится.

— Мало ли что еще… Говорят, от нас пахнет противно. Мол, грязные мы. Воришки, грубые, глупые.

— И почему же это все говорят?

— Потому что так легко говорить, потому что им так нравится. Ну конечно, поработаешь в термариях, станешь и грязным, и вонючим. Поживешь в такой нищете, так пойдешь и воровать, и драться. Но не все же у нас такие! Взять хотя бы этих длиннющих блондинов из Имперского Сектора, которые думают, будто правят всей Галактикой. Да что там «думают», они и правят ею на самом деле. Они что — не дерутся, не крадут? Если бы они вкалывали, как я, они бы воняли точно так же.

— Конечно, люди везде разные, кто спорит? — пожал плечами Селдон.

— Никто не спорит! Только про нас так думают, и иначе думать никто не хочет и не станет! Господин Селдон, мне нужно убраться с Трентора. На Тренторе я ничего никогда не добьюсь, за всю жизнь. Ни денег не заработаю, ни выучиться не смогу, никогда не стану математиком, так и останусь тем, кем меня считают — полной бездарью и никчемной тупицей.

Он произнес эти слова с отчаянием и безнадежностью в голосе.

Селдон привел последний аргумент.

— Но… вот мы живем в дальской семье. У нашего хозяина чистая работа, хорошее образование.

— Ну конечно! — страстно воскликнул Амариль. — Есть избранные. Избранным иногда позволяют забраться чуть-чуть повыше, чтобы потом говорить, что такое возможно. Но и горстка избранных живет неплохо только здесь, в Дале. Стоит им попробовать сунуться за его границу, и вы увидите, как к ним будут относиться. Ну а покуда они здесь, они тешат свое самолюбие и гордость, унижая остальных, относясь к ним, словно те — грязь у них под ногами. Тогда они воображают себя чистенькими, светловолосыми. И что, интересно, сказал вам ваш милейший хозяин, когда вы объявили ему, что пригласили в гости термальщика? Как, сказал он вам, на кого я похож? Наверняка хозяева смылись из дому, потому что побрезговали находиться в одной квартире со мной.

Селдон облизнул пересохшие губы.

— Я вас не забуду, Юго. Я позабочусь о том, чтобы помочь вам улететь с Трентора. Если не возражаете, можете прилететь в Геликонский Университет. Я вас вызову, как только сам вернусь туда.

— Обещаете? Честное слово? Вам все равно, что я далиец?

— Мне совершенно все равно, кто вы такой. Главное, что вы уже математик! Но то, о чем вы рассказываете, просто не умещается у меня в голове. Не могу поверить, что может сложиться такое дурацкое отношение к ни в чем не повинным людям.

Амариль горько вздохнул.

— Это из-за того, что вы ни с чем таким раньше не сталкивались. Вас это не интересовало, вот и все. А ведь это все так близко, у вас под носом, можно сказать, только вас не касается.

Дорс урезонила его:

— Мистер Амариль, понимаете, доктор Селдон математик, как и вы, и большей частью витает в облаках. А я историк. Я-то знаю, что возвышение одной части общества за счет унижения другой — дело совсем не исключительное. Бывает и похуже. Порой доходит до жуткой ненависти, у которой как будто нет и быть не может разумного объяснения. Это ужасно.

— Это легко сказать — «ужасно», — усмехнулся Амариль. — Вот вы осудите такой порядок вещей, покажетесь кому-то доброй, хорошей, а потом уедете отсюда восвояси, займетесь своими делами, и плевать вы хотели на тех, кого пожалели. А ведь все гораздо хуже, чем «ужасно». То, что здесь творится, противоречит природе, естеству. А ведь мы все равны — брюнеты, блондины, коротышки и высокие, Северяне-Южане, Западники, Восточники, тренториане и иноземцы. Все мы — и вы, и я, и даже сам Император — произошли от людей Земли, правда ведь?

— Произошли от кого? — не веря своим ушам, переспросил Селдон, ошарашенно взглянув на Дорс.

— От людей Земли! — прокричал Амариль, — С той планеты, где зародился род человеческий.

— С одной планеты? С одной-единственной?

— Да. С одной. С Земли.

— Вы сказали «Земля», а имели в виду Аврору, так?

— Аврору? Что за Аврора? Нет, я говорил про Землю и имел в виду Землю. Вы разве никогда не слыхали о Земле?

— Нет, — покачал головой Селдон. — Нет, не слыхал.

— Это мифический мир, — начала Дорс, — который…

— Никакой не мифический, — возразил Амариль. — Самая настоящая планета.

— Мне такое уже не раз говорили, — вздохнул Селдон. — Ну, поехали. Есть в Дале книга, где рассказывается о Земле?

— Что?

— Ну, не книга, кассета какая-нибудь?

— Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете?

— Молодой человек, откуда вы знаете о Земле?

— Отец рассказывал. Все про нее знают.

— А нет ли кого-нибудь, кто знает о Земле побольше? Может быть, вас в школе этому учили?

— Нет, в школе об этом ни слова не говорили.

— Как же тогда люди узнают об этом?

Амариль пожал плечами, не понимая, о чем его так усердно расспрашивают.

— Просто все знают, и все. Если хотите послушать рассказы о Земле, есть такая женщина, матушка Ритта. Вроде бы она еще жива.

— Ваша мать? Как же вам тогда не знать, она еще…

— Нет, никакая она мне не мать. Просто ее так все называют. Матушка Ритта. Она старушка, живет в Биллиботтоне. Жила раньше, по крайней мере.

— А где это?

— Там… — Амариль неопределенно махнул рукой.

— Как туда добраться?

— Добраться? Нет, нет, даже не думайте. Оттуда не возвращаются.

— Это почему же?

— Поверьте мне. Даже не думайте.

— Но мне хотелось бы повидать матушку Ритту.

Амариль покачал головой.

— Вы с ножом обращаться умеете?

— С каким ножом? Для чего?

— С острым ножом. Вот таким.

Амариль притронулся кончиками пальцев к широкому ремню. Часть ремня отъехала в сторону, и в открывшемся углублении блеснуло тонкое, острое лезвие.

Рука Дорс тут же крепко сжала правое запястье юноши.

Амариль рассмеялся.

— Я и не думал вынимать его. Просто показываю. Такой нож обязательно нужен для самозащиты, а если у вас такого при себе нет, нечего и думать отправляться в Биллиботтон. Живым вы оттуда не вернетесь. Хотя, — он сразу как-то собрался, напрягся, — так вы не шутите, господин Селдон, насчет Геликона? Вы мне правда поможете?

— Не шучу. Какие шутки? Я пообещал. Напишите ваше имя и адрес, чтобы вас можно было разыскать по гиперкомпьютерной связи. Код у вас есть, надеюсь?

— Есть код кабинета в термарии, где я работаю. Этого будет достаточно?

— Да.

— Ну тогда… — сказал Амариль, устремив на Селдона чистый юношеский взгляд. — Все мое будущее зависит от вас, только от вас, господин Селдон, и я вас очень прошу, не ездите в Биллиботтон. Теперь мне вас тем более нельзя потерять.

Он обернулся, умоляющим взглядом посмотрел на Дорс и тихо попросил:

— Госпожа Венабили, если он вас послушается, не пускайте его. Пожалуйста!

Глава четырнадцатая Биллиботтон

Даль — как нистранно, наиболее известной достопримечательностью этого сектора является Биллиботтон, полулегендарное место, о котором ходит множество рассказов. Образовалась даже целая отрасль литературы, посвященная опаснейшим приключениям героев в Биллиботтоне. Эти произведения настолько хорошо стилизованы, что в одном из наиболее известных романов есть фрагмент, где описывается просто-таки фантастическое приключение Гэри Селдона и Дорс Венабили, которые…

Галактическая энциклопедия

65

Когда Гэри Селдон и Дорс остались наедине, Дорс нахмурилась и спросила:

— Ты в самом деле собираешься посетить эту… матушку?

— Я думаю об этом, Дорс.

— Странный ты все-таки человек, Гэри. Похоже, тебе просто не терпится от плохого поскорее перейти к худшему. Потащился на поверхность в Стрилинге — ну ладно, там хотя бы цель была более или менее разумная. В Микогене тебя понесло в алтарь Старейшин. Это было намного опаснее, чем выход на поверхность, а уж цель была гораздо более дурацкая. Теперь, в Дале, ты собираешься отправиться в такое место, поход куда, если верить этому молодому человеку, равносилен самоубийству, и цель у тебя, ты уж меня извини, попросту бессмысленная.

— Меня заинтересовало упоминание о Земле. Я должен выяснить, что за этим кроется.

— Это легенда, и не такая уж интересная, — уговаривала Дорс. — Ничего особенного. В разных мирах эту планету называют по-разному, но суть одна и та же. Это всегда рассказ о мире-прародине человечества и его золотом веке. Все легенды до одной отражают тоску по замечательному, прекрасному, нехитрому прошлому, и это так естественно для людей, живущих в хитросплетениях жестокого мира. А все миры, все сообщества таковы, или таковыми их себе представляют те, кто в них живет, как бы проста на самом деле ни была их жизнь. Это ты, кстати, не забудь записать для своей психоистории.

— Все равно, я должен учесть эту вероятность, вероятность того, что когда-то существовал один-единственный мир. Аврора, Земля — не имеет значения. На самом деле…

Он умолк на полуслове и молчал, пока Дорс не поторопила его:

— Ну?!

Селдон покачал головой.

— Помнишь, ты мне в Микогене рассказала про забавный случай насчет руки, лежащей на бедре? Сразу после того, как я получил Книгу от Капельки Сорок Третьей… В общем, история почему-то пришла мне на память однажды вечером, совсем недавно, когда мы болтали с Тисальверами. Что-то я такое сказал и вдруг на мгновение вспомнил…

— О чем вспомнил?

— Уже не помню. Вспомнил, и все тут же вылетело из головы, но почему-то всякий раз, стоит разговору зайти об этом самом единственном мире, у меня возникает такое ощущение, будто я прикасаюсь к чему-то очень важному, но оно тут же ускользает от меня.

Дорс удивленно смотрела на Селдона.

— Ничего не понимаю. История о руке, лежащей на бедре, не имеет ничего общего ни с Землей, ни с Авророй.

— Знаю, но все равно что-то такое… что все время ускользает, все равно должно быть связано с этим единственным миром, потому-то меня не покидает чувство, что я должен во что бы то ни стало разузнать о нем гораздо больше, О нем и о роботах.

— И о роботах? А я думала, что приключение в алтаре поставило точку на твоем интересе к роботам.

Но Селдон только молча покачал головой.

Дорс нахмурилась.

— Гэри, я тебе вот что хочу сказать. В настоящей истории, в официальной — поверь мне, я отвечаю за свои слова — нет ни единого упоминания ни о каком первоначальном мире. Да, многие в это верят, это правда. Не только в таких местах, как Микоген, где это — народное предание, не только в Дале, где в это верят униженные, отверженные термальщики, но в это верят и некоторые уважаемые биологи, которые настаивают, что единственный мир-прародина обязательно должен был существовать; правда, откуда у них такая уверенность, я судить не могу. Есть и мистически настроенные историки, которые также утверждают, что такой мир существовал. Подобные мысли бродят и у роскошествующих интеллектуалов. И все-таки настоящая, официальная история, научная история об этом ничего не говорит.

— Тем больше причин заглянуть туда, — сказал Селдон упрямо, — куда не сует нос эта самая официальная история. Мне нужно средство, которое помогло бы упростить подход к созданию психоистории, и мне все равно, что это будет за средство — математический ли фокус, исторический ли, или вообще что-то совершенно невообразимое. Если бы этот молодой человек, с которым мы только что беседовали, был бы чуть-чуть более образован, я бы поручил ему разработку этой проблемы. Он мыслит оригинально, местами даже гениально…

— Значит, ты действительно собираешься ему помочь?

— Безусловно. Как только смогу.

— Но стоит ли давать обещания, когда ты сам не знаешь, когда сможешь их выполнить?

— Я хочу выполнить свое обещание. Если же тебя так волнуют невыполнимые обещания, лучше вспомни, что пообещал Челвик Протуберанцу Четырнадцатому. Ведь он посулил ему ни много ни мало — что с помощью психоистории микогенцы получат обратно свой возлюбленный мир. А шансы-то почти нулевые. Даже если я разработаю психоисторию, кто знает — можно ли будет ее применить для выполнения столь узкой, конкретной задачи? Вот уж гораздо более яркий пример невыполнимого обещания.

Дорс возмущенно воскликнула:

— Четтер Челвик, к твоему сведению, пытался спасти нам с тобой жизнь, вырвать нас из рук Демерзеля и Империи. Не забывай об этом! И потом, я думаю, он искренне хочет помочь микогенцам.

— А я искренне хочу помочь Юго Амарилю, и шансы помочь ему у меня гораздо более реальны, чем в случае с микогенцами. Так что, если ты оправдываешь обещание Челвика, не придирайся к моему. А главное, Дорс, — тут глаза Селдона сердито блеснули, — я действительно хочу разыскать матушку Ритту, и пойду я туда один.

— Ни-ког-да! — отчеканила Дорс. — Мы пойдем вместе.

66

Госпожа Тисальвер вернулась за ручку с дочерью примерно через час после того, как ушел Юго Амариль. Она не сказала ни слова ни Дорс, ни Селдону, в ответ на их приветствие только коротко кивнула и придирчиво осмотрела комнату, как бы желая убедиться, что термальщик не оставил никаких следов своего пребывания. Брезгливо принюхалась, одарила Селдона гневным взглядом и промаршировала через гостиную к себе в спальню.

Господин Тисальвер пришел попозже и, усевшись за обеденный стол и улучив минутку, пока жена отдавала какие-то последние распоряжения насчет обеда, тихонько спросил:

— Ну что, был здесь этот человек?

— Был и ушел, — спокойно ответил Селдон. — Вашей жены в это время дома не было.

Тисальвер кивнул и спросил:

— Больше не будете с ним встречаться?

— Не думаю, — ответил Селдон.

— Ну и славно.

Обед протекал в молчании, но потом, когда девочка ушла к себе, дабы предаться сомнительным развлечениям — практике общения с компьютером, — Селдон выпрямился и небрежно сказал:

— Расскажите мне про Биллиботтон.

У Тисальвера отвисла и беззвучно задвигалась челюсть. Однако Касилия не так легко, как ее муж, лишалась дара речи.

— Значит, там, — сказала она, презрительно поджав губы, — живет ваш новый приятель? Собираетесь нанести ответный визит?

— Я пока спросил всего-навсего о Биллиботтоне, — уточнил Селдон.

— Это трущобы, — фыркнула Касилия. — Там живут отбросы общества. Туда никто не ходит, кроме тех бродяг, что там живут.

— Я так понял, что там живет матушка Ритта.

— Никогда про такую не слыхала, — отрезала Касилия. Она явно не желала иметь ничего общего ни с кем из живущих в Биллиботтоне.

Тисальвер, украдкой взглянув на жену, пробормотал:

— А я… про нее слышал, вроде бы. Это выжившая из ума старуха, говорят, она предсказывает будущее.

— И она живет в Биллиботтоне?

— Не знаю, господин Селдон. Я ее в глаза не видел. Иногда про нее говорят в новостях, когда она делает какое-нибудь предсказание.

— И что, ее предсказания сбываются?

Тисальвер фыркнул.

— Разве предсказания вообще когда-нибудь сбываются? А она, вдобавок, предсказывает всякую чушь.

— А о Земле она ничего не говорит?

— Не знаю. Не удивился бы, если бы и говорила.

— А вот вы даже не удивились при упоминании о Земле. Вы что-нибудь знаете о Земле?

Вот тут-то Тисальвер на самом деле удивился.

— А как же, господин Селдон? Вроде бы, это мир, откуда пошел род человеческий.

— Вроде бы? А вы в это не верите?

— Я? Я человек образованный. Глупые люди верят — многие.

— А книги о Земле есть?

— В детских сказочках иногда говорится о Земле, Помню, когда я был маленький. была у меня любимая сказка, она так начиналась: «Когда-то, давным-давно, на Земле, когда Земля была единственной планетой…» Помнишь, Касилия? Ты тоже обожала эту сказку.

Касилия пожала плечами, но в беседу вступать не пожелала — все еще дулась.

— Неплохо было бы пролистать, — кивнул Селдон, — но только я спросил у вас о настоящих книгах, научных — библиофильмах или печатных.

— Я сам никогда о таких не слышал, но может быть, в библиотеке…

— Попробую поискать. …А скажите, разговоры о Земле — не табу?

— Что такое «табу»?

— Ну, это когда нельзя говорить о Земле, а иноземцам нельзя про нее спрашивать.

Тисальвер столь выразительно выпучил глаза, что стало ясно — спрашивать дальше бессмысленно.

— А в Биллиботтон, — спросила Дорс, — иноземцам можноездить?

Тисальвер нахмурился.

— Ездить-то можно, но я бы никому не посоветовал. Я бы туда ни за что на свете не пошел.

— Почему? — спросила Дорс.

— Опасно. Страшно! Все вооружены до зубов. То есть, в Дале вообще все вооружены, но в Биллиботтоне оружием пользуются. Лучше не покидайте нашего района. Здесь безопасно.

— Пока, — скептически заметила Касилия. — Пока безопасно. Но термальщики уже и сюда подбираются, — и она одарила Селдона еще одним гневным взором.

— В Дале все вооружены? — удивленно переспросил Селдон. — Что это значит? Насколько мне известно, в Империи очень строгие законы насчет ношения оружия.

— Конечно, — кивнул Тисальвер. — И здесь ни у кого нет ни парализаторов, ни пневматики, ни психозондов, ничего такого. Зато у всех есть ножи, — сказал он и сам растерялся.

— Вы тоже ходите с ножом, Тисальвер? — спросила Дорс.

— Я?! — в ужасе воскликнул Тисальвер. — Я мирный человек, и район у нас безопасный, тихий.

— Мы держим в доме пару ножей, — сообщила Касилия. — Не так уж мы уверены, что наш район тихий и безопасный.

— И что, все ходят с ножами? — спросила Дорс.

— Почти все, госпожа Венабили, — ответил Тисальвер. — По привычке. Но это вовсе не значит, что все ими пользуются.

— А в Биллиботтоне, надо понимать, пользуются? — спросила Дорс.

— Иногда. Когда злятся, затевают драки, поножовщину.

— И правительство закрывает на это глаза? Я разумею Имперское правительство?

— Иногда они пытаются устраивать нечто вроде прочесываний района, но ножи так легко спрятать, да и привычка не расставаться с ними очень сильна. И потом, далийцы погибают то и дело, и не думаю, чтобы Имперское правительство сильно горевало по этому поводу.

— Ну, а если убьют заезжего?

— Если такой случай становится достоянием гласности, Имперские власти могут занервничать. Но вся беда в том, что, как правило, все обстряпывается так, что никто ничего не видел, никто ничего не знает. Даже если и задержат кого-то, доказать ничего невозможно. Мне так думается, в конце концов власти просто машут рукой на случившееся и решают, что попавший в беду в Биллиботтоне сам виноват — дескать, нечего было туда соваться… В общем, не суйтесь и вы в Биллиботтон, даже если у вас будут ножи.

Селдон лениво покачал головой.

— Я не возьму с собой нож. Я не знаю, как обращаться с ним. Вряд ли у меня получится.

— Чего же проще, господин Селдон? Не ходите туда. Не надо.

— Не ходить у меня тоже вряд ли получится, — сказал Селдон.

Дорс, не скрывая гнева, глянула на него и спросила у Тисальвера:

— А где продаются ножи? Или можно у вас позаимствовать?

— Ножи не принято одалживать! — возмущенно воскликнула Касилия. — Хотите, так покупайте сами.

— Нож купить — не проблема, — объяснил Тисальвер. — Магазинов таких полно. Они, конечно, все подпольные. Но ножи продаются во всех хозяйственных магазинах. Словом, если увидите на вывеске стиральную машину, можете не сомневаться — нож вам там продадут.

— А в Биллиботтон как добраться? — спросил Селдон.

— Экспрессом, — ответил Тисальвер и смутился, заметив, как укоризненно глянула на него Дорс.

— А точнее? — упорствовал Селдон.

— Садитесь на восточный маршрут и следите за указателями. Только… господин Селдон, если уж вам так невтерпеж, вы хоть госпожу Венабили не тащите с собой. К женщинам там относятся… хуже.

— Она не поедет, — успокоил Селдон.

— А я говорю, поедет, — спокойно, уверенно заявила Дорс.

67

Усы у продавца в хозяйственном магазине были роскошные — густые, пушистые, блестящие, вот только подвыцвели с годами, хотя шевелюра его по-прежнему была черной, как смоль, без единой сединки. Увидев Дорс, продавец приосанился, пригладил усы, подкрутил их кончики.

— А вы — не далийка, — кокетливо угадал он.

— Нет, но мне все равно нужен нож.

— Закон не позволяет продавать ножи, — сообщил продавец.

— Я не полицейская ищейка, не правительственный шпион. Просто я еду в Биллиботтон.

— Одна? — изумленно спросил продавец.

— С другом, — и Дорс показала через плечо большим пальцем правой руки на Селдона, который покорно ожидал ее на улице.

— Так значит, вы для него хотите нож купить? — спросил продавец, оценивающе поглядел на Селдона и сделал заключение: — Он тоже не местный. Пускай сам зайдет и купит.

— Он тоже не правительственный шпион. А нож мне нужен для себя.

Продавец покачал головой.

— Ненормальный вы народ, заезжие. Ну, если вам до смерти не терпится потратить ваши денежки, мне-то что…

Он наклонился под прилавок, вытащил футляр, легко, уверенно раскрыл его; блеснуло лезвие ножа.

— Это что, самый большой? — спросила Дорс.

— Самый лучший женский нож.

— Вы мне мужской покажите.

— Он для вас тяжеловат будет. Вы хоть знаете, как ножом пользоваться?

— Научусь, а тяжелый или нет — не важно. Показывайте мужской.

Продавец ухмыльнулся.

— Ну, если хотите…

Он наклонился пониже и достал футляр побольше. Нож на сей раз был гораздо более внушительный — прямо-таки мясницкий.

Улыбаясь, продавец протянул Дорс нож, держа его за лезвие.

— Ну-ка, покажите, как вы его вынимаете, — попросила Дорс.

Продавец медленно продемонстрировал, как обнажается лезвие и как убрать его обратно.

— Вот так повернуть… а потом перехватить, — пояснил он.

— Еще разочек, сэр.

Продавец повторил.

— Хорошо, — кивнула Дорс, — закройте и сделайте вид, что угрожаете мне.

Он медленно замахнулся.

Дорс вырвала у него нож, вернула и сказала:

— Теперь порезче.

Продавец слегка опешил, потом без предупреждения замахнулся левой. Дорс левой же рукой перехватила нож; лезвие мелькнуло и тут же исчезло в рукоятке. У продавца отвисла челюсть.

— Значит, этот у вас самый большой? — как ни в чем не бывало спросила Дорс.

— Да. Но если собираетесь им пользоваться, скоро устанете.

— Ничего. Буду дышать поглубже. И еще один такой же.

— Для вашего друга?

— Нет. Для меня.

— Вы что, двумя ножами орудовать собираетесь?

— У меня же две руки. Продавец вздохнул.

— Ох, госпожа, не суйтесь вы в Биллиботтон. Вы даже не представляете, что там с женщинами делают.

— Догадываюсь. А как засунуть эти ножи в ремень?

— Тот, что на вас, не подойдет, госпожа. Он не годится для ножей. Я бы мог поискать для вас такой, какой нужно.

— А два ножа в нем поместятся?

— Где-то у меня завалялся двойной ремень. Сейчас поищем… Их не очень-то берут.

— Я возьму.

— Боюсь, он вам широковат будет.

— Ничего, подрежу как-нибудь, ушью.

— Но это все вам обойдется недешево.

— Не волнуйтесь, у меня хватит.

Когда Дорс наконец вышла из магазина, Селдон скорчил кислую мину и сообщил:

— Ну у тебя и видок с этим ремнем!

— Правда, Гэри? Такой видок, что неприлично показаться рядом с тобой в Биллиботтоне? Тогда давай вернемся к Тисальверам и никуда не поедем.

— Нет, я сам поеду. Так будет безопаснее.

— Не надо, Гэри. Все решено. Либо мы вместе возвращаемся, либо вместе едем. Я с тобой не расстанусь.

Ее голубые глаза смотрели так уверенно, губы были так сурово сжаты, руки так твердо легли на ремень, что Селдон понял — она не шутит.

— Ладно, — сказал он, — но если ты останешься в живых, и я еще раз увижусь с Челвиком, я потребую с него плату за то, что буду продолжать возиться с психоисторией. Дорс, как бы ты ни была мне дорога, я потребую, чтобы он забрал тебя. Понимаешь?

Дорс неожиданно улыбнулась.

— Не надейся. И не подлизывайся. Со мной этот номер не пройдет. Никто меня не заберет. Понимаешь?

68

Как только мелькнули буквы «Биллиботтон», Дорс и Селдон торопливо выскочили из вагончика экспресса. Первым признаком того, что их ожидало, могла служить хотя бы отсутствующая вторая буква «и» в названии остановки. На ее месте просто горело пятнышко света.

Гэри и Дорс спустились по лестнице и оказались на улице. Было немного за полдень, светло, и на вид улица ничем не отличалась от того района Даля, из которого они уехали.

А вот пахло тут совсем иначе, какой-то тухлятиной, а на тротуаре повсюду валялись кучи мусора. Уборочными машинами, в буквальном смысле слова, не пахло за километр.

И тем не менее — улица как улица, ничего особенного. Откуда же бралась такая напряженность, почему так тяжело дышалось?

Может быть, из-за пешеходов? Их было не больше и не меньше, чем в других местах, но все-таки они были какие-то другие. Обычно в городской сумятице и спешке люди выглядят занятыми, торопливыми, думают о чем-то своем. Только так и можно выжить на Тренторе — игнорировать друг друга, не смотреть встречным в глаза, ни о чем не думать, кроме того, куда и зачем идешь. Или наоборот, как в тихом райончике, где обитали Тисальверы, предаваться ритуальному дружелюбию вечернего променада.

А здесь, в Биллиботтоне, и в помине не было ни дружелюбия, ни отчужденности. По крайней мере, по отношению к не местным. Головы всех встречных до единого, а также всех, кого обгоняли Селдон и Дорс, автоматически поворачивались им вслед, и все взгляды были злобные, нехорошие.

Одеты прохожие были неряшливо, потрепанно. Грязью и нищетой несло ото всех, и Селдон почувствовал себя неловко в чистой, глаженой одежде.

— Как ты думаешь, — спросил он у Дорс, — где может жить матушка Ритта?

— Не знаю, — покачала головой Дорс. — Это твоя идея, вот и гадай теперь, где она живет. Я другим заниматься буду. На мне — защита, и у меня сильное подозрение, что без работы я не останусь.

— Я-то думал, что можно будет просто спросить у первого встречного, — сказал Селдон немного виновато, — а теперь как-то не могу решиться.

— Я тебя не виню. И не думаю, что кто-то с радостью придет тебе на помощь.

— Ну да ладно, есть еще такая вещь на свете, как детишки, — сказал Селдон и поманил кого-то пальцем. На его призыв сразу откликнулся мальчишка. На вид ему было лет двенадцать, по крайней мере, усы еще не пробились. Он остановился как вкопанный, во все глаза разглядывая Дорс и Селдона.

— Ты, наверное, думаешь, — фыркнула Дорс, — раз он такой маленький, он меньше ненавидит чужаков?

— По крайней мере, может, хоть не такой злющий, как взрослые. Если мы подойдем поближе, он в худшем случае удерет и осыплет нас ругательствами, но уж драться-то вряд ли полезет.

— Молодой человек! — позвал мальчишку Селдон. Мальчишка отступил на шаг, но смотрел по-прежнему на Дорс и Селдона.

— Поди сюда, — поманил его Селдон.

— А на чё? — поинтересовался мальчишка.

— Хочу спросить дорогу. Да не бойся, подойди поближе, чтобы мне не кричать.

Мальчишка сделал два шага вперед. Мордашка у него была чумазая, но глазки умненькие и веселые. На босых ногах красовались совершенно разные сандалии, а на штанине — грубая заплатка.

— Каку таку еще дорогу? — спросил он и шмыгнул носом.

— Мы ищем матушку Ритту.

Глаза мальчишки загорелись.

— А тебе она на чё сдалась?

— Я ученый. Знаешь, что такое ученый?

— В школе, видать, учился?

— Да. А ты?

— Не-а, — мальчишка помотал головой и презрительно сплюнул.

— Мне нужно потолковать с матушкой Риттой. Можешь отвести нас к ней?

— Чё, хотишь, чтобы тебе судьбу предсказали, а? Приперся в Биллиботтон таким фертом, так и я тебе предскажу, не больно-то трудно. Незавидная у тебя судьба.

— Как тебя зовут, молодой человек?

— А тебе на чё?

— Чтобы можно было говорить по-дружески. Чтобы ты отвел нас к матушке Ритте. Ты знаешь, где она живет?

— Может, знаю, а может, нет. А звать меня Рейч. А чё ты мне дашь, коли я тебя отведу?

— А чего бы тебе хотелось, Рейч?

Взгляд Рейча остановился на ремне Дорс.

— У тетечки у твоей пара ножичков. Дашь один — так и быть, отведу вас к матушке Ритте.

— Это взрослые ножи, Рейч. Ты еще слишком маленький.

— Ну, тода и к матушке Ритте водить я тоже буду слишком маленький, — заявил Рейч, хитро глянув на Селдона из-под спутанной челки.

Селдон занервничал. Еще немного, и вокруг соберется толпа. И так уже некоторые останавливались, но не высмотрев ничего интересного, уходили. Но стоило мальчишке разозлиться, он бы наверняка мог созвать целую шайку.

— Читать умеешь, Рейч? — с улыбкой спросил Селдон.

Рейч снова сплюнул сквозь зубы и сказал:

— Не-а. Чё я, дурак, что ли — читать? Пусть дураки читают.

— А с компьютером обращаться умеешь?

— С говорящим-то? А то как же. Это каждый дурак умеет.

— Тогда мы вот как договоримся. Веди меня в ближайший магазин, где продаются компьютеры, и я куплю тебе маленький компьютер с приставкой для обучения чтению. Через несколько недель сумеешь сам читать.

Селдону показалось, что на мгновение в глазах мальчишки мелькнул огонек, но если и мелькнул, то тут же угас.

— Не-а, — мотнул тот головой. — Не дадите ножик, так мне ничё не надо.

— Подумай хорошенько, Рейч. Будешь учиться потихоньку, а потом всех удивишь, Только не говори никому, что учишься. А потом поспорь с кем-нибудь на пять кредиток, выиграешь обязательно; глядишь и сам сможешь купить себе ножик.

Мальчишка растерялся.

— Не-а. Кто со мной спорить-то будет? Деньжат ни у кого нету.

— Ну, тогда по-другому. Выучишься читать, сможешь найти работу в магазине, где торгуют ножами, и купишь себе ножик за полцены. Подходит?

— И чё, прям щас можешь купить говорящий компьютер?

— Прямо сейчас, но отдам тебе тогда, когда отведешь нас к матушке Ритте.

— А денежки у тебя есть?

— У меня есть кредитная карточка.

— Ладно, валяй, покупай.

Компьютер был незамедлительно приобретен, но когда мальчишка потянулся за ним, Селдон покачал годовой и убрал машину в карман.

— Сначала отведи нас к матушке Ритте, Рейч. Ты точно знаешь, где она живет?

— А то! — возмутился Рейч. — Отвести я вас отведу, не без этого, токо ты мне компьютер смотри сразу отдай, а то я быстренько кликну ребят, и тебе, и тетечке твоей не поздоровится. Так что смотри, не обмани.

— Зря ты так, — улыбнулся Селдон. — Мы тебя не обманем.

Рейч быстро повел их вдоль по улице, свернул в переулок, потом в другой, в третий… Селдон молчал, Дорс тоже. Вот только Дорс не была погружена в собственные мысли, а внимательно наблюдала за встречными и теми, кто шел позади. Любопытные, злобные, похотливые взгляды она встречала спокойно, холодно. Время от времени, когда позади слышались шаги, она оборачивалась.

Наконец Рейч сообщил:

— Туточки! — и ткнул грязным пальцем в длинное одноэтажное здание. — Чё стоите? Не на улице она живет-то.

Дорс и Селдон вошли в дверь следом за Рейчем. Потянулся бесконечно длинный коридор, сворачивающий то вправо, то влево, и как ни старался Селдон запомнить дорогу, это ему не удалось.

— Как ты не путаешься в этих коридорах, Рейч?

Мальчишка пожал плечами.

— Да я тут мотаюсь сызмальства. Чё такого-то? Номерки на дверях стоят почти что везде, ну разве где посбивали… ну и стрелочки намалеваны на стене. Нипочем не заблудишься, ежели знаешь, как идтить.

Рейч, по всей вероятности, знал дорогу досконально, и скоро все трое забрались в самое нутро дома. Вот уж где пахло так пахло! Кучи мусора в коридорах, вонь жуткая! Обитатели коридоров, попадавшиеся им время от времени по пути, вылупив глаза, смотрели на гостей. Беспризорные, чумазые детишки носились по коридорам с дикими, воинственными воплями.

— Эй, ты! — провизжал какой-то мальчишка, чуть было не угодив мячом прямо в Дорс. — Чё мешаешься!

Наконец Рейч остановился перед темной, потрескавшейся дверью, на которой слабо мерцал номер; «2782».

— Туточки, — сказал он и торопливо протянул руку.

— Сначала посмотрим, кто там за дверью, — тихо проговорил Селдон, нажал кнопку звонка, однако ответа не последовало.

— Ничё не выйдет, — объяснил Рейч. — Ты стукни. Да погромче. Она ж глухая совсем.

Селдон забарабанил в дверь кулаком и был вознагражден — за дверью послышались чьи-то шаги. Хриплый голос спросил:

— Кто спрашивает матушку Ритту?

— Двое ученых! — прокричал Селдон в ответ, вынул из кармана маленький компьютер с приставкой, вручил Рейчу, тот схватил подарок, ухмыльнулся и помчался прочь. Селдон проводил его взглядом, обернулся. На пороге стояла матушка Ритта.

69

Лет ей было, наверное, за семьдесят, правда, по лицу так сразу и не скажешь. Пухлые щечки, маленький рот, аккуратный подбородок, под которым едва намечался второй. Роста она была маленького — метра полтора, и очень полная.

Глаза потонули в сеточках морщин, а когда она улыбалась, морщинки от глаз разбегались по всему лицу. Передвигалась она тяжело, грузно.

— Входите, входите, — проговорила она негромким, чуть осипшим голосом и близоруко прищурилась. — Не местные. Даже не с Трентора, верно? Пахнет от вас не по-тренториански.

Лучше бы она вообще не заикалась о запахах. В тесной комнатушке, заставленной всяким хламом, все пропахло какой-то кислятиной. Духота стояла страшная, и Селдон с ужасом подумал, что, наверное, к тому времени, как они с Дорс уйдут отсюда, его одежда успеет насквозь пропахнуть этими ароматами.

— Вы правы, матушка Ритта, — кивнул Селдон. — Я Селдон с Геликона. Моя подруга Венабили — с Цинны.

— Ну вот, — довольно улыбнулась матушка Ритта и принялась высматривать, куда бы усадить гостей, но ничего пристойного не нашла.

— Не беспокойтесь, мы постоим, — успокоила ее Дорс.

— Что? — переспросила старушка, поглядев на Дорс. — Говори погромче, деточка. Уши у меня уже не те, что были, когда я была такая же молоденькая, как ты.

— А что же вы слуховым аппаратом не пользуетесь? — поинтересовался Селдон.

— Не помогает, господин Селдон. Похоже, у меня что-то неладное со слуховым нервом, а деньжат на операцию нету. …Так вы пришли к старушке Ритте, чтобы узнать свое будущее?

— Не совсем так, — покачал головой Селдон. — Я пришел, чтобы узнать о прошлом.

— Хорошо. Так трудно понять, чего хотят люди.

— Наверное, это целое искусство, — с улыбкой проговорила Дорс.

— На вид очень даже просто, но надо говорить поубедительнее. Я честно зарабатываю свои денежки.

— Если у вас есть устройство для приема кредитных карточек, — сказал Селдон, — мы вам неплохо заплатим, если вы расскажете нам о Земле. Только выдумывать и приукрашивать ничего не надо, Мы хотим услышать правду.

Старушка, которая все это время бродила по комнате, перекладывая с места на место всякую рухлядь, словно старалась, чтобы ее неряшливые апартаменты приобрели более пристойный вид, застыла, в неподвижности.

— А… что вы желаете узнать о Земле?

— Ну, для начала, что это такое?

Старушка повернулась к ним лицом и уставилась в одну точку. Заговорила она низким голосом, тихо, медленно выговаривая каждое слово.

— Это мир, очень древняя планета. Она забыта и потеряна.

— В истории о ней ничего не говорится. Это мы знаем, — вмешалась Дорс.

— Это было давно, деточка, в доисторические времена, — гордо проговорила матушка Ритта. — Планета эта существовала на заре Галактики, и даже раньше. Этот мир был тогда единственным. На других планетах тогда еще не жили люди.

— Не было у Земли другого названия — Аврора, например? — спросил Селдон.

Матушка Ритта сердито нахмурилась.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Уж не помню. Где-то слышал, будто Авророй называлась планета, где человечество когда-то обитало в мире и гармонии.

— Это ложь! — объявила матушка Ритта и брезгливо вытерла губы, словно хотела, чтобы на них не задержался самый вкус услышанного. — То слово, что ты произнес, упоминается только для названия места, где обитало Зло. Оттуда пошло Зло. Земля была одна до тех пор, покуда не пришло Зло. Зло чуть было не погубило Землю, но Земля устояла и победила Зло с помощью своих героев.

— Земля существовала раньше этого Зла. Вы уверены в этом?

— Намного раньше. Земля была одной-единственной в Галактике тысячи, нет — миллионы лет.

— Миллионы лет? Человечество существовало на Земле миллионы лет, и больше ни на одной планете людей не было?

— Это правда. Это правда. Это правда.

— Но вам-то это откуда известно? Это что, зафиксировано в памяти компьютера? Напечатано, написано? Есть у вас книга какая-нибудь, где я мог бы прочитать об этом?

Матушка Ритта покачала головой.

— Я слышала рассказы моей матушки, а она слышала эти рассказы от своей матушки, и так далее. У меня детишек нет, поэтому я рассказываю про это другим, но когда-нибудь все это кончится. Нынче времена, когда люди мало во что верят.

— Это не совсем так, матушка, — вмешалась Дорс. — Есть люди, которые думают о доисторических временах и изучают рассказы о потерянных мирах.

Матушка Ритта безнадежно махнула рукой.

— Они смотрят на все холодными глазами. Учеными. Стараются все приспособить под свои понятия. Я целый год напролет могла бы рассказывать вам истории о великом герое Бэй-ли, но вы бы не выдержали, у вас бы времени не хватило, а я бы под конец выдохлась.

— А о роботах вы слышали что-нибудь? — спросил Селдон.

Старушка вздрогнула и испуганно вскрикнула:

— Зачем ты спрашиваешь про такое? Это были искусственные люди, злобные создания, порождения злобных миров. Они были уничтожены, и о них нельзя упоминать.

— Но был один робот, которого ненавидели в злобных мирах, не так ли?

Матушка Ритта неожиданно резво приблизилась к Селдону и, прищурившись, заглянула ему в глаза. Селдон ощутил ее горячее дыхание.

— Ты пришел посмеяться надо мной? Сам знаешь, зачем спрашиваешь? Зачем, зачем ты спрашиваешь?

— Затем, что хочу знать.

— Был один искусственный человек, который помог Земле. Это был Дэ-ни, друг Бэй-ли. Он не погиб и живет где-то до сих пор, ожидая, когда для него придет время вернуться. Никто не знает, когда придет это время, но в один прекрасный день он вернется, и с ним вернутся старые добрые времена, а зло, несправедливость и нищета уйдут навсегда. Таково обещание… — проговорила она чуть тише, прикрыла глаза, улыбнулась, словно что-то припоминала.

Селдон немного выждал, вздохнул и сказал:

— Благодарю вас, матушка Ритта. Вы нам очень помогли. Что мы вам должны?

— Так приятно встретиться с чужеземцами… — пробормотала матушка Ритта. — Десять кредиток. Не желаете ли чего-нибудь выпить?

— Нет-нет, спасибо, — поспешно отказался Селдон. — Вот вам двадцать. Скажите только, как добраться от вас к остановке экспресса. …Кстати, матушка Ритта, если сумеете записать какие-нибудь ваши рассказы о Земле на компьютерную дискету, я вам неплохо заплачу.

— Ну, это не так легко, сынок, И сколько же ты мне заплатишь?

— Все будет зависеть от того, сколько вы расскажете и хорошо ли. Я мог бы заплатить вам тысячу кредиток.

Матушка Ритта облизнулась.

— Тысячу кредиток? Целую тысячу? А как же я тебя разыщу, когда запишу свои рассказы?

— Вот вам компьютерный код, по которому меня можно разыскать.

Селдон вручил старушке листок с кодом, и они с Дорс вышли в коридор, воздух в котором теперь показался им намного более свежим, чем в комнатушке предсказательницы, и быстро зашагали в том направлении, что указала им матушка Ритта.

70

— Беседа оказалась не слишком долгой, Гэри, — заметила Дорс.

— Знаю. Но ты сама видела, что там у нее за обстановочка, да и узнал я вполне достаточно. Просто поразительно, как эти истории обрастают подробностями и преувеличениями.

— Что ты имеешь в виду под преувеличениями?

— Ну смотри: микогенцы населяли свою Аврору человеческими существами, способными жить целые века, а у далийцев человечество, видите ли, жило на Земле в гордом одиночестве миллионы лет. Но и те и другие говорят о роботе, который живет вечно. Что-то тут есть.

— Что касается миллионов лет, то… Куда мы идем?

— Матушка Ритта сказала, чтобы мы шли до зоны отдыха, потом нашли указатель «Бульвар», повернули налево. Только разве мы проходили зону отдыха по дороге сюда?

— Может быть, мы возвращаемся отсюда совсем другой дорогой. Я никакой зоны отдыха не помню, но я по сторонам особенно не глазела, больше на людей смотрела, и…

Дорс умолкла. Впереди коридор раздваивался.

Селдон вспомнил. Здесь они точно проходили. Тут по обе стороны коридора вдоль стен стояли ободранные кушетки. Зона отдыха!

Теперь Дорс не было нужды приглядываться к встречным и тем, кто шел позади. В коридоре было пусто. А вот впереди, в пресловутой зоне отдыха, кучковались мужчины, довольно высокие для далийцев, с огромными усищами, мускулистыми руками, покрытыми блестящим слоем пота.

Они явно поджидали чужеземцев. Дорс и Селдон почти одновременно остановились. Мужчины впереди не тронулись с места. Селдон растерянно оглянулся. Позади появились трое.

— Мы в ловушке, — процедил Селдон сквозь зубы — Не надо было тебе ездить со мной, Дорс.

— Как раз наоборот. Именно потому я поехала с тобой. А теперь скажи, стоило мотаться к матушке Ритте, а?

— Стоило, если мы выберемся отсюда.

Селдон шагнул вперед и вежливо поинтересовался:

— Разрешите пройти?

Один из мужчин двинулся навстречу. Роста он был точно такого же, как Селдон, но шире в плечах и плотнее. Правда, с брюшком, отметил Селдон.

— Меня звать Маррон, — сообщил мужчина самодовольно, словно само по себе его имя должно было вызвать ужас и уважение, — и я здесь для того, чтобы сказать вам, что мы не любим, когда в наш район суются чужаки. Хотели войти, пожалуйста, мы не против, а хотите выйти, придется раскошелиться.

— Отлично. Сколько?

— Все, что есть. Вы же заезжие богачи, точно? У вас кредитные карточки имеются? Вот и выкладывайте их.

— Нет.

— Это ты зря отнекиваешься. Мы их отберем.

— Отобрать ты их сможешь, если только убьешь меня или побьешь, но от карточки тебе не будет никакого толку без образца звучания моего голоса. Нормального звучания, учти.

— Ты, господин, не прав — видишь, какой я вежливый? Мы можем отобрать у вас ваши карточки, почти пальцем вас не тронув.

— И сколько же для этого потребуется крепких мужчин? — усмехнулся Селдон. — Девять? Нет, десять, — быстро подсчитал он.

— Зачем десять? Хватит одного меня. Сам драться будешь?

— Сам.

— Тогда пусть остальные разойдутся. Давай, Маррон, попробуй.

— У тебя ножа нету, господин. Дать тебе?

— Не надо. Своим можешь пользоваться, чтобы все было по-честному. Я буду драться без ножа.

Маррон оглянулся на своих приятелей и сказал:

— Смелый мужик попался, глядите, ребята! И не боится даже. Ладно, это мне нравится. Такого и бить-то жалко… Я тебе вот что скажу, господин. Я беру твою девчонку, а если хочешь, чтобы я ее отпустил, гони свою карточку и ее тоже, да побыстрее, и скажи, что положено, нормальным голосом: чтобы карточка заработала. И она пускай скажет. Скажешь «нет», тогда, хотя… нет, чуть попозже, когда я закончу с девочкой — это ведь требует времени, а? — он грубо расхохотался, — мне придется отделать тебя как следует.

— Нет, — ответил Селдон. — Женщину не трогать. Я вызвал тебя на бой. Один на один. Ты — с ножом, я без ножа. Мало тебе этого? Я согласен драться с двумя. Но женщину не трогать, понял?

— Хватит, Гэри! — крикнула Дорс. — Если ему не терпится, пусть попробует меня схватить. Стой где стоишь, Гэри, и не двигайся.

— Слыхал? — осклабился Маррон. — Стой где стоишь, Гэри, и не двигайся. Похоже, малышке я понравился. Вы двое, придержите его.

Руки Селдона тут же оказались крепко сжатыми за спиной, а между лопаток уперлось острие ножа.

— Не двигайся, — прохрипел голос прямо ему в ухо. — Смотреть можешь, так и быть. Девочке понравится, вот увидишь. Маррон мастер на это дело.

— Не двигайся, Гэри! — еще раз прокричала Дорс и развернулась к Маррону, прищурившись и чуть согнув руки в локтях.

Маррон медленно пошел на нее, а Дорс, дождавшись, пока тот окажется на расстоянии вытянутой руки, ловко выхватила из-за ремня два громадных ножа.

Маррон на мгновение растерялся, даже отшатнулся, но тут же расхохотался.

— У-у-у, как страшно! У малышки два ножичка, какие большие! Такие ножички нельзя носить девчонкам, такие ножички только большие мальчики носят. А у меня — ай-ай-ай, только один. Ну да ладно, так будет по-честному… — и он выбросил вперед лезвие ножа. — Ох, как бы не хотелось поцарапать тебя, милашка… вот увидишь, как славно будет, если этого не случится! Может, просто взять да и выбить ножички из твоих ручонок, а?

— Убивать тебя я не собираюсь, — сообщила Дорс хладнокровно. — Постараюсь не убить. Но все равно, все свидетели, если я тебя убью, я сделаю это только для того, чтобы защитить моего друга, с которым связана словом чести.

Маррон дурашливо запросил пощады:

— Ой-ой-ой, не убивай меня, малышка, не надо! — и расхохотался. Заржали, как жеребцы, и его дружки.

Маррон замахнулся, но Дорс уклонилась от удара. Детина замахивался снова и снова, но все удары приходились мимо цели. Маррон рассвирепел, и если до этого он больше пытался запутать Дорс, то теперь перешел к решительным действиям. Нож в левой руке Дорс блеснул и схлестнулся с ножом Маррона с такой силой, что руку нахала отбросило назад. Лезвие ножа, зажатого в правой руке Дорс, сверкнуло как молния, и на футболке Маррона появился косой порез, сразу засочившийся кровью.

Маррон ошарашенно вылупился на свою рану. Его приятели в ужасе ахнули. Селдон почувствовал, что хватка у обоих парней, что держали его за руки, сразу ослабла. Поединок явно складывался не так, как они ожидали.

Маррон снова замахнулся правой рукой, а левой попытался ухватить Дорс за талию. Лезвие ножа, зажатого в левой руке Дорс, снова скрестилось с лезвием ножа Маррона. Правую руку Дорс ловко выбросила вперед, и готовые сжаться у нее на талии пальцы Маррона схватили, казалось бы, воздух, но когда он разжал пальцы, через всю ладонь протянулась кровавая полоска.

Дорс отскочила назад, а Маррон, разъяренный видом собственной крови, проревел:

— Кто-нибудь, киньте мне еще один нож!

Поначалу никто не решался выполнить его просьбу, но вот один из приятелей протянул ему свой нож. Маррон потянулся за ножом, но Дорс опередила его, взмахнула правой рукой, — сверкнуло лезвие, и предложенный Маррону нож звякнул о пол.

Селдон почувствовал, что держат его еще слабее. Он резко рванул руки вперед и вверх и освободился. Те, кому было поручено держать Селдона, с криками бросились ловить его, но он развернулся, резко стукнул одного в пах, другому нанес точный удар в солнечное сплетение. Оба рухнули как подкошенные.

Селдон наклонился, присел, вынул у обоих ножи. Правда, в отличие от Дорс, он понятия не имел, как нужно драться ножами, но спасение его было в том, что этого, скорее всего, не знали и далийцы.

— Не лезь на рожон, Гэри, — посоветовала ему Дорс. — Защищайся, Маррон, и учти, в следующий раз я тебя царапать не буду, ударю — не опомнишься.

Маррон, разъяренный до крайности, взревел, как бык, и рванулся вперед, по всей вероятности, надеясь одолеть противницу за счет одной только массы собственного тела, сбить с ног. Дорс пригнулась, прошмыгнула под его правой рукой, подставила ему подножку, и Маррон рухнул на пол. Нож вылетел у него из пальцев.

Дорс быстро опустилась на колени, приставила один из ножей к шее Маррона.

— Сдавайся! — произнесла она.

Но Маррон взревел, отшвырнул Дорс в сторону, встал на четвереньки…

Выпрямиться ему не удалось. Дорс вскочила на него верхом и отхватила ножом половину усов.

На этот раз Маррон взвыл, как раненый зверь, схватился за лицо… Когда он отдернул руку, ладонь была вся в крови.

— Погуляешь теперь без усов, Маррон! — крикнула Дорс. — Я прихватила заодно и кусок губы. Попробуй еще разок, и я убью тебя!

Она ждала ответа, но Маррону явно хватило развлечений. Постанывая, он поплелся прочь, истекая кровью.

Дорс проводила его взглядом и развернулась к остальной компании. Те двое, что пали жертвой боевого искусства Гэри, все еще валялись, скрючившись, на полу — обезоруженные и без признаков жизни. Дорс присела рядом с ними, ловко перерезала ремни и надпорола штаны.

— Пойдете домой, штанишки не забудьте поддержать, — посоветовала она парням.

Остальные семеро в ужасе застыли на месте. Взгляды всех были прикованы к Дорс.

— Ножик кто из вас Маррону одолжил? — поинтересовалась Дорс.

Ответом ей была гробовая тишина.

— А, неважно, — махнула рукой Дорс. — Хотите — по одному, хотите — все вместе, но живыми вам не уйти.

Не сговариваясь, все семеро развернулись и позорно бежали.

Дорс, приподняв брови, обернулась к Селдону и сказала:

— Ну уж теперь Челвику никак не обвинить меня в том, что я плохо тебя защищала.

Селдон пробормотал:

— До сих пор не могу поверить. Вот уж не представлял, что ты на такое способна.

Дорс просто, искренне улыбнулась.

— Ну, ты тоже не без способностей, если на то пошло. Славная мы парочка, а? Ладно, убирай ножи по карманам. Наверняка здесь новости разносятся быстро, и мы выберемся из Биллиботтона без проблем.

Она оказалась совершенно права.

Глава пятнадцатая Подпольщик

Даван — В неспокойные времена, которыми были отмечены последние века существования Первой Галактической Империи, возникали типичные очаги беспорядков, причиной которых было то, что политические и военные лидеры боролись за «исключительную» власть, исключительность которой становилась все более и более бесполезной с каждым десятилетием. До внедрения психоистории лишь изредка возникало нечто, что можно было бы назвать народным движением. В этой связи одним из самых интересных примеров может послужить Даван, человек, о котором мало что известно, но не исключено, что он познакомился с Гэри Селдоном вовремя…

Галактическая энциклопедия

71

Гэри и Дорс с горем пополам вымылись в сидячих ваннах — других у Тисальверов не было — переоделись и засели в комнате Селдона. Тут вернулся с работы Тисальвер. Он робко позвонил.

Селдон открыл дверь и добродушно проговорил:

— Добрый вечер, господин Тисальвер. И вам, госпожа, добрый вечер.

Касилия стояла за спиной мужа — хмурая, недовольная.

— Надеюсь, вы и госпожа Венабили хорошо себя чувствуете? — спросил Тисальвер и сам себе ответил робким кивком, словно боялся услышать отрицательный ответ.

— Замечательно, — ответил Селдон. — Побывали в Биллиботтоне и вернулись. Все в порядке. Вымылись, переоделись, никакого запаха.

Последние слова Селдон нарочито адресовал госпоже Тисальвер. Но она ему не поверила и на всякий случай принюхалась.

Тисальвер все так же робко, смущенно поинтересовался:

— Вы, похоже, дрались там на ножах?

— Вот как? Уже слухи ходят? — удивленно вздернул брови Селдон.

— Говорят, будто вы и госпожа подрались с сотней бродяг и всех уложили. Это правда? — заискивающе спросил Тисальвер.

— Ничего подобного, — возмущенно ответила Дорс. — Глупости какие. Вы что, думаете, мы — убийцы-профессионалы? Неужели вы можете поверить, будто сотня бандитов ждала бы, покуда я… то есть, мы, разделаемся с каждым из них по очереди? Подумайте хорошенько.

— Так говорят, — с ледяной уверенностью проговорила Касилия Тисальвер. — И мы не можем позволить, чтобы такое творилось в нашем доме.

— Во-первых, — возразил Селдон, — это случилось не в вашем доме. Во-вторых, их было не сто, а десять. В-третьих, никого мы не убивали. Подрались, да, но они отступили и дали нам пройти.

— Дали пройти! — фыркнула госпожа Тисальвер. — И вы хотите, чтобы я поверила вам, чужеземцы?

Селдон вздохнул. Надо же, как мало нужно, чтобы такие милые, добрые люди вдруг стали твоими врагами.

— Ну хорошо, — кивнул он. — Если вам угодно, один из них был слегка ранен. Не серьезно.

— А у вас — ни царапинки? — восхищенно спросил Тисальвер.

— Ни царапинки, — подтвердил Селдон, — Госпожа Венабили прекрасно управилась с двумя ножами.

— А я вам скажу, — заявила госпожа Тисальвер, гневно глянув на ремень Дорс, — что такого я у себя в доме не потерплю.

Дорс спокойно ответила:

— Покуда на нас тут никто не нападает, терпеть вам нечего.

— Да? А известно ли вам, что из-за вас у наших дверей стоит пакость подзаборная? У наших дверей! Известно вам это?

— Любовь моя, — попытался урезонить ее Тисальвер. — Давай не будем ссориться…

— Почему? — возмущенно воскликнула Касилия, — Боишься ее ножей? Пусть только попробует достать их здесь!

— Не имею такого намерения, — покачала головой Дорс, — И что это за пакость у дверей? О чем вы, госпожа Тисальвер?

Тисальвер объяснил:

— Моя жена говорит о бродяге из Биллиботтона, беспризорнике… так он, по крайней мере, выглядит — он желает вас видеть… а у нас в районе это не принято. Это нас унижает, вы уж простите.

— Хорошо, господин Тисальвер, — кивнул Селдон, — мы выйдем, выясним, в чем дело, и постараемся отделаться от него побыстрее…

— Нет. Погоди, — вметалась Дорс. — Это — наши комнаты. Мы за них платим. И нам решать, кто может к нам прийти, а кто — нет. Если тот молодой человек, что стоит за дверью, из Биллиботтона, значит, он, во всяком случае, далиец. А самое главное — он тренторианец. И что еще важнее — он подданный Империи и человек. А самое важное, раз он пришел к нам, значит, он — наш гость. Поэтому мы приглашаем его войти.

Госпожа Тисальвер не дрогнула. Тисальвер оробел.

Дорс сказала, усмехнувшись:

— Ну, раз вы верите, что я уложила наповал целую сотню в Биллиботтоне, неужели вы думаете, я испугаюсь какого-то мальчишки или, если уж на то пошло, вас двоих?

И ее правая рука небрежно легла на ремень.

— Госпожа Венабили, — прижав руки к груди, воскликнул Тисальвер, — мы не хотели вас обидеть, что вы, что вы! Конечно, это ваши комнаты, и вы можете тут принимать кого захотите.

Он отошел в сторону, схватил за руку возмущенную супругу, по яростному виду которой было совершенно ясно, что Тисальвер еще поплатится за свое поведение.

Дорс проводила их ледяным взглядом.

— Ты на себя не похожа, Дорс, — сухо усмехнулся Селдон. — Я считал тебя человеком, благородно вступающим в схватку, но спокойным и выдержанным, когда нужно всего-навсего предотвратить беду.

Дорс покачала головой.

— Терпеть не могу, когда при мне унижают человека только из-за того, что считают его ниже себя. Именно эти уважаемые люди и виноваты в том, что здесь вырастают хулиганы и бандиты.

— Точно, — кивнул Селдон. — они и прочие уважаемые люди, которые виноваты в том, что выросли такие же вот уважаемые люди. Эта взаимная враждебность так свойственна людям…

— Значит, ты это учтешь при разработке психоистории?

— Учту, конечно, если придется что-то учитывать… Ага, вот и наш бродяжка. Это Рейч, и меня это нисколько не удивляет.

72

Рейч вошел, оглядываясь по сторонам, явно растерянный и смущенный, потирая верхнюю губу указательным пальцем, словно пытался обнаружить там хоть какие-то признаки растительности.

Обернувшись к онемевшей от ярости госпоже Тисальвер, он неуклюже поклонился.

— Спасибочки, хозяйка. Славная у вас квартирка.

Как только дверь за ним захлопнулась, он развернулся к Селдону и Дорс с видом человека, знающего толк в таких делах:

— Здорово устроились, братцы.

— Рад, что тебе тут нравится, — кивнул Селдон. — А как ты узнал, где мы живем?

— А выследил вас. А вы как думали? Ну, тетечка, — сообщил он, повернувшись к Дорс, — деретесь вы, я вам скажу… так тетечки не дерутся.

— И много ты видал дерущихся тетечек? — с интересом спросила Дорс.

Рейч вытер нос.

— Не-а, ваще не видел. Тетки ваще с ножами не гуляют, разве что с маленькими, чтобы детишек пугать. Ну, меня-то не шибко напугаешь.

— Верю. А что ты такое делаешь, чтобы тетечка доставали свои ножички, вот вопрос?

— Ничё не делаю. Дурака валяю. Ну, крикну чё-нибудь вроде: «Эй, тетечка, дай-ка я…» — Он ненадолго задумался и покачал головой. — Не, ничё, это я так.

Дорс сказала:

— Со мной лучше не пытайся. Номер не пройдет.

— Шутите? Штоб я… после того, как вы Маррона отделали? И где вы только такому выучились, тетечка?

— У себя на родине.

— А меня можете выучить?

— Ты ко мне за этим пришел?

— Не, не за этим. Я вам записочку принес.

— От кого же? Кто-нибудь еще хочет со мной подраться?

— Нет, тетечка, никто больше с вами драться не хочет. Вас, тетечка, теперь все боятся. Приезжайте теперь в Биллиботтон, так там все парни вам дорогу дадут, будут кланяться и прятаться от вас. Вот вы какая, тетечка. Потому-то он и хочет с вами повидаться.

— Ладно, Рейч, — поторопил Селдон. — Не тяни волынку. Выкладывай, кто хочет с нами увидеться?

— Один парень. Даван звать.

— Кто он такой?

— Просто парень. Живет в Биллиботтоне, а гуляет без ножа.

— И еще жив, Рейч?

— Он читает — целу кучу всего прочитал — и помогает парням, кода у них беда с полицией. Его никто не трогает. Ножик ему ни к чему.

— Что же он сам не пришел? — спросила Дорс. Зачем тебя послал?

— Он не любитель сюда мотаться. Говорит, будто его тут тошнит. Говорит, будто все, кто тут живет, лижут правительству… — Рейч осекся, виновато посмотрел на Селдона и Дорс по очереди и заявил: — Словом, не придет он сюда. А меня, сказал, пустят, потому как маленький я еще. Токо, — он улыбнулся, — чуть было не выперли, а? Ну, эта дамочка, что все вроде как принюхивалась? — Рейч замолчал, смущенно оглядел себя с головы до ног. — Там у нас не шибко-то помоешься.

— Не переживай, — улыбнулась Дорс. — Ну и где же нам с ним встретиться, если он не может сюда прийти? В Биллиботтоне? Что-то нас туда не очень тянет.

— Сказал же, — клятвенно воскликнул Рейч, — ничё вам теперь в Биллиботтоне не будет! Иживет он там, где вас ваще никто не тронет.

— Это где же? — спросил Селдон.

— Я вас могу отвести. Недалеко.

— Но зачем он хочет с нами встретиться? — спросила Дорс.

— Чтоб я знал. Он мне токо так сказал… — Рейч закрыл глаза, стараясь вспомнить сказанное слово в слово. — «Скажи им, что я хочу увидеть человека, который говорил с далийским термальщиком так, словно тот — человек, и женщину, которая одолела Маррона на ножах, но не убила его, хотя могла это сделать». Вроде, так.

Селдон улыбнулся.

— Похоже, ты все правильно запомнил. Ну, можно идти?

— Он ждет.

— Ладно, мы пойдем с тобой, — кивнул Селдон и с некоторым сомнением посмотрел на Дорс.

— Нормально, — сказала она. — Я пойду. Может, это и не ловушка никакая. Надежда умирает последней…

73

День клонился к вечеру. Розово-фиолетовый закат озарил искусственное небо с искусственными облачками. Хотя в Дале и жаловались на неважное отношение к сектору со стороны Имперских властей, с климатом тут, по крайней мере, все было в полном порядке — Даль входил в общепланетную компьютерную сеть контроля погоды.

Дорс вполголоса проговорила:

— Похоже, нас чествуют, это точно.

Селдон спустился с небес на землю и сразу заметил громадную толпу зевак у подъезда многоквартирного дома, где жили Тисальверы.

Все взгляды были устремлены на вышедших из подъезда Дорс и Селдона. Как только стало ясно, что двое чужеземцев заметили зевак, толпа зашевелилась, зашумела. Еще чуть-чуть, и раздались бы бурные аплодисменты.

— Теперь мне ясно, — проговорила Дорс, — почему госпожа Тисальвер была такая сердитая. Пожалуй, не стоило огрызаться.

Толпа состояла, в основном, из бедно одетых людей. Нетрудно было догадаться, что многие прибыли из Биллиботтона.

Повинуясь неосознанному порыву, Селдон улыбнулся и поднял руку в приветствии, которое было-таки встречено аплодисментами. Кто-то крикнул:

— Пусть леди покажет нам, как она управляется с ножами!

— Нет! — прокричала Дорс в ответ. — Я делаю это только тогда, когда меня разозлят!

Из толпы вышел мужчина. Судя по его виду, он был никак не из Биллиботтона и даже не далиец. Во-первых, усики у него были весьма так себе, и к тому же не черные, а каштановые.

— Марло Танто, — представился он. — «Тренторианские головизионные новости». Можно с вами побеседовать? Для ночного выпуска?

— Нет, — наотрез отказалась Дорс. — Никаких интервью.

Репортер не двинулся с места.

— Насколько мне известно, вы подрались с целой шайкой в Биллиботтоне и победили. Вот это новость так новость, — улыбнулся он.

— Это неправда, — покачала головой Дорс. — Мы действительно столкнулись кое с кем в Биллиботтоне, потолковали с ними и пошли дальше. Вот и все, и большего вы не дождетесь.

— Как вас зовут? У вас не тренторианский выговор.

— Меня никак не зовут.

— А как зовут вашего друга?

— И его никак не зовут.

Репортер занервничал.

— Послушайте, леди. Вы действительно стали сенсацией, а я просто-напросто делаю свою работу.

Рейч потянул Дорс за рукав. Она наклонилась, и Рейч что-то прошептал ей на ухо.

— Послушайте, мистер Танто, — сказала Дорс, выпрямившись. — Я думаю, что вы никакой не репортер. Я думаю, что вы правительственный шпион, задумавший доставить неприятности Далю. Никакой драки не было, а вы пытаетесь сфабриковать сенсацию, из-за которой в Биллиботтон могут быть отправлены отряды Имперской полиции. Я бы на вашем месте тут не задерживалась. Не думаю, чтобы вас тут сильно полюбили.

При первых же словах Дорс толпа зашевелилась. Поднялся шум, крики, и толпа двинулась к Танто с угрожающей скоростью. Он испуганно оглянулся и поспешил прочь.

Дорс крикнула:

— Пусть идет. Не трогайте его. А не то он сообщит в новостях, что на него напали.

Толпа расступилась.

— Ой, тетечка, зря вы так, — покачал головой Рейч. — Пущай бы его в клочки разодрали.

— Ну, кровожадный мальчишка, — улыбнулась Дорс, — веди нас к своему дружку.

74

Человека по имени Даван они обнаружили в комнатушке, что помещалась в недрах здания, фасад которого украшала вывеска закусочной.

Процессию возглавлял Рейч, чувствовавший себя в трущобах Биллиботтона столь же уверенно, как какой-нибудь геликонский крот — в прорытом им самим подземном ходу.

Первой проявила беспокойство Дорс.

— Стой, Рейч, — окликнула она мальчишку. — Ты точно знаешь дорогу? Куда мы идем?

— К Давану идем, — возмутился Рейч. — Сказал же.

— Но тут никто не живет. Ни души нет, — растерянно проговорила Дорс, оглядываясь по сторонам с явной неприязнью. И действительно, место было безлюдное, световые панели либо не горели вовсе, либо едва-едва светились.

— Даван так любит, — объяснил Рейч. — Прячется. Он то здесь, то там. Ну прячется, смекаете?

— Почему? — требовательно спросила Дорс.

— Так сподручнее, тетечка.

— И от кого?

— От правительства, а то от кого же?

— На что правительству сдался Даван?

— Я, тетечка, не знаю. Знаете чего? Я вам скажу, где он, скажу, как туда дойти, и идите сами, коли не хотите, чтоб я вас вел.

— Нет-нет, Рейч, — вмешался Селдон. — Без тебя мы точно заблудимся. Нет, я тебе вот что скажу. Ты нас отведи и подожди. Потом отведешь обратно.

— На чё мне это сдалось-то? — хмыкнул Рейч. — Чё мне, голодным шататься, или чё?

— Пошатайся голодным, Рейч, а потом я тебя накормлю роскошным обедом. Все что захочешь, то и куплю.

— Это вы щас обещаете, господин. А вдруг обманете?

В руке Дорс блеснуло лезвие ножа.

— Так мы обманщики, Рейч, да?

Рейч оторопел, выпучил глаза, но не потому, что испугался.

— Ой, я не заметил, как вы это… Еще разок, а?

— Так и быть, покажу, если ты нас подождешь. Удерешь, имей в виду, мы тебя разыщем.

— Ой, тетечка, напугали, — фыркнул. Рейч, — Разыщете вы меня, как же! Ищейки нашлись! Токо я не удеру. Чес-слово.

Дальше они пошли молча, только звучало под сводами пустых коридоров эхо шагов.

Даван бросил на вошедших испуганный взгляд, но как только разглядел Рейча, сразу успокоился и вопросительно указал на двоих чужеземцев.

Рейч объяснил:

— Ну, эти самые, — и, ухмыльнувшись, ретировался.

— Я — Гэри Селдон, — сообщил Селдон. — Моя спутница — Дорс Венабили.

Он с любопытством разглядывал Давана. Тот был смуглый, с густыми черными усами — истинный далиец, но еще у него росла борода. Первый далиец из всех, кого довелось встречать Селдону, который не был гладко выбрит. Даже биллиботтонские бандюги, и те, похоже, здорово следили за собой в этом смысле.

— Как вас зовут, сэр? — спросил Селдон.

— Даван. Я думал, Рейч вам сказал.

— А фамилия?

— Просто Даван. За вами «хвоста» не было, господин Селдон?

— Не было, уверен. Был бы, Рейч бы сразу понял. Ну если не он, так госпожа Венабили.

Дорс усмехнулась.

— А ты, оказывается, доверяешь мне, Гэри?

— Чем дальше, тем больше, — серьезно ответил Селдон.

— И все-таки вас раскусили, — сообщил Даван, тревожно поерзав на стуле.

— Раскусили?

— Ну да, я уже слыхал про этого мнимого репортера.

— Уже? — изумился Селдон. — Что касается меня, то я на самом деле принял его за репортера и не считаю, что от него нужно было ждать беды. Мы обозвали его имперским шпионом исключительно со слов Рейча, и это он здорово придумал. Толпа тут же переключилась на него, а мы сумели улизнуть.

— Нет, — покачал головой Даван. — Он тот самый, кем вы его назвали. Мои люди его знают, и он действительно работает на Империю… Но, в конце концов, вы — не я. Вам не надо скрываться под чужим именем и менять убежища. Вы живете под своими собственными именами, вам не надо прятаться. Вы Гэри Селдон, математик.

— Точно, — кивнул Селдон. — Но к чему мне чужое имя?

— Вас ищут в Империи, правда?

Селдон пожал плечами.

— Я стараюсь держаться таких мест, где Империя не сможет до меня дотянуться.

— Открыто — да, это понятно, но Империя не обязана работать открыто. Я бы посоветовал вам исчезнуть, исчезнуть по-настоящему.

— Как вы? — поинтересовался Селдон, неприязненно оглядывая каморку Дивана. Тут было так же пусто, как в тех коридорах, по которым они шли сюда. Сыро, холодно, мерзко.

— Да, — кивнул Даван. — Вы могли бы оказать нам услугу.

— Какую же?

— Вы разговаривали с молодым человеком по имени Юго Амариль?

— Разговаривал.

— Амариль говорит, что вы умеете предсказывать будущее.

Селдон тяжело вздохнул. Он уже устал стоять столбом в пустой каморке. Даван, правда, сидел на подушке, по полу были раскиданы еще несколько штук, но видок у них был, прямо сказать, не первой свежести. Да и прислоняться к осклизлой стенке Селдона как-то не тянуло.

— Либо вы недопоняли Амариля, — ответил Селдон, — либо Амариль недопонял меня. Я всего-навсего доказал, что возможно избрать стартовые условия, исходя из которых исторический прогноз приведет не к хаосу, но к предсказанию, вероятность какового будет колебаться в определенных границах. Но каковы эти стартовые условия, я пока не имею понятия и не уверен, что кому-либо под силу их отыскать — ни одному человеку, ни множеству людей в необозримом будущем. Вы меня поняли?

— Нет.

Селдон снова вздохнул.

— Давайте еще разок. Будущее предсказывать возможно, но, что касается того, как пользоваться этой возможностью, тут возникают сложности. Теперь понимаете?

Даван угрюмо поглядел на Селдона, перевел взгляд на Дорс и сказал:

— Значит, вы не умеете предсказывать будущее.

— Вот именно, господин Даван.

— Просто Даван. Но когда-нибудь вы сумеете этому научиться?

— Сомнительно.

— Вот, значит, почему Имперские власти охотятся за вами.

— Нет, — покачал головой Селдон. — Вы ошибаетесь. Лично мне кажется, что именно поэтому Империя не слишком старается заполучить меня. Захотели, так давно схватили бы без всяких хлопот. А сейчас, пока я еще ничего толком не знаю, я им не больно нужен, и потому они не торопятся нарушать мир на Тренторе вмешательством во внутренние дела, к примеру, этого сектора. Вот потому-то я могу совершенно безбоязненно передвигаться под своим собственным именем.

Даван схватился руками за голову и пробормотал:

— Безумие…

Устало подняв глаза на Дорс, он тихо спросил:

— А вы — жена господина Селдона?

— Я его друг и защитница, — спокойно ответила Дорс.

— Вы его хорошо знаете?

— Мы знакомы несколько месяцев.

— Всего-то?

— Всего-то.

— Как вы думаете, он говорит правду?

— Я знаю, что он говорит правду, но станете ли вы доверять мне, если не верите ему? Если Гэри почему-то обманывает вас, разве я не поддержу его, дабы защитить?

Даван беспомощно поглядел на них обоих по очереди и сказал:

— А может все-таки поможете нам?

— Кому именно? И какая вам нужна помощь?

— Вы же видите, каково положение в Дале, — сказал Даван, — Нас унижают. Думаю, вы это поняли, а раз вы так по-доброму отнеслись к Юго Амарилю, значит, не может быть, чтобы вы нас презирали.

— Не только не презираем, а искренне сочувствуем.

— И вы должны понимать, откуда идет давление.

— Вы, вероятно, скажете, что оно исходит от Имперского правительства. Да, пожалуй, я с вами согласен. Но только частично. Я успел заметить, что делийский средний класс играет в этом немалую роль — эти люди презирают термальщиков. А в остальной части сектора орудуют бандиты, терроризируя население.

Даван поджал губы, но не дрогнул.

— Все правда. Так и есть. Но Империя этому не мешает. Даль — потенциальный источник беспорядков. Если термальщики забастуют, на Тренторе сразу станет ощутимой нехватка энергии. Но тогда дальские богачи сами выложат денежки, чтобы нанять биллиботтонских бандюг, и те помогут им одолеть восставших термальщиков. Такое уже случалось. Империя позволяет кое-кому из далийцев богатеть и процветать — относительно, конечно, — для того чтобы превратить их в имперских лакеев, а о выполнении законов насчет ношения оружия не заботится, как будто ей наплевать на рост преступности.

И это повсюду, не думайте, не только у нас в Дале. Теперь они не решаются применять силу для достижения своих целей — времена не те. На Тренторе все так перепуталось: достаточно спичку поднести, чтобы… Приходится Имперским властям держаться подальше.

— Проявление упадка… — пробормотал Селдон, припомнив слова Челвика.

— Что? — спросил Даван.

— Ничего, — покачал головой Селдон. — Говорите, Даван.

— Ну вот. Приходится Имперским властям держаться подальше, но они все равно решили, что можно загребать жар чужими руками. Каждый из секторов провоцируют на враждебное отношение к соседям. Разные слои населения внутри секторов провоцируются на необъявленную войну друг с другом. В итоге стало совершенно невозможно объединить людей по всему Трентору. Повсюду народ скорее станет сражаться со своими земляками, чем выступать в едином строю против имперской тирании. А Империя правит безо всякого насилия.

— И как вам кажется, — спросила Дорс, — что со всем этим можно поделать?

— Я уже многие годы пытаюсь пробудить у народов Трентора чувство солидарности.

— Смею предположить, — сухо проговорил Селдон, — что вы успели убедиться, насколько это тяжелое и неблагодарное занятие?

— Правильно предполагаете, — кивнул Даван. — Но наша партия набирает силу. Многие из тех, кто разгуливает с ножами, успели понять, что лучше не резать друг друга. На вас в трущобах Биллиботтона напали, кто еще этого не понял. А вот те, кто поддержал вас сегодня, кто был готов защитить вас от имперского агента, принятого вами за репортера, — мои люди. Я живу среди них. Не слишком приятная жизнь, но здесь я в безопасности. У нашего движения есть сторонники в соседних секторах, и с каждым днем нас становится все больше и больше.

— Но нам-то что у вас делать? — спросила Дорс.

— Во-первых, — объяснил Даван, — вы чужеземцы и ученые. Такие люди, как вы, нужны нам как руководители. Наша основная сила — бедняки, неграмотные — те, кто больше всего страдает от гнета, но лидеров из них не получится. Такие, как вы двое, стоят сотни таких, как они.

— Звучит странновато из уст человека, который встал на защиту угнетенных, — заметил Селдон.

— Я не о людях говорю, — поспешно принялся оправдываться Даван. — О руководстве, поймите. Лидерами партии должны быть люди интеллектуального труда.

— Я вас понял. Такие люди, как мы, могли бы помочь вашей партии обрести респектабельность.

— Все можно высмеять, если захотеть, — с упреком проговорил Даван, — Но вы, господин Селдон, больше чем респектабельный человек, больше чем интеллектуал. Даже если вы не сумеете развеять туман, скрывающий будущее…

— Прошу вас, Даван, — оборвал его Селдон, — Не надо поэзии, и не надо говорить в сослагательном наклонении. Ни о каких «если» не может быть и речи. Я не могу предсказывать будущее. И не туман загораживает от меня будущее, а барьер из хромированной стали.

— Дайте мне закончить, прошу вас. Даже если вы не сумеете предсказать будущее… как вы это называете… с психоисторической точностью, вы же изучали историю, и может быть, сумеете, хотя бы интуитивно почувствовать последствия? Ну, разве не так?

Селдон покачал головой.

— Может быть, у меня и есть определенное интуитивное чутье математической стороны вероятности, но каким образом можно было бы перевести мои предчувствия на язык реальной истории, совершенно не ясно. И потом, я не изучал историю. Хотел бы. Но, увы, сплошные пробелы.

— Я историк, Даван, — вступила в беседу Дорс, — и могла бы кое-что сказать, если хотите.

— Пожалуйста, — недоверчиво пожал плечами Даван.

— Во-первых, в истории Галактики было множество революций, в результате которых свергали тиранию. Иногда такие революции имели место на отдельных планетах, иногда — в целых планетарных системах, порой — даже в Империи. Чаще всего, однако, в итоге одна тирания просто-напросто сменялась другой. Другими словами, друг друга сменяли правящие классы. Чаще всего брал верх более сильный, а стало быть, и более способный обеспечить собственное существование класс. А беднота, униженные слои так и оставались нищими и униженными, им разве что еще хуже становилось после этих революций.

Даван внимательно выслушал Дорс и кивнул:

— Это мне известно. Это всем известно. Может быть, нам удастся усвоить уроки прошлого и мы будем лучше знать, чего избегать. И потом, та тирания, что существует сегодня, самая что ни на есть настоящая, такая, которая вовсе не обязательно должна будет существовать в будущем. А если мы все время будем отступаться от перемен, думая, что любые перемены — только к худшему, значит, не будет никакой вообще надежды на то, что хоть когда-то удастся одолеть несправедливость.

Дорс сказала:

— Вам не следует забывать о том, что даже тогда, когда правда на вашей стороне, даже тогда, когда справедливость вопиет к небесам, сила всегда будет на стороне тирании. Ничего ваши мастера ножевых искусств не сумеют поделать. Ну восстание, ну демонстрация — что это все против до зубов вооруженной армии, на вооружении которой механическое, химическое и нейрологическое оружие? Можете собрать под свои знамена всех бедняков, и даже всех, кто побогаче, но как вы одолеете полицию и армию? Сумеете вы хотя бы немного поколебать их верность правительству?

— На Тренторе много разных правительств, — возразил Даван. — В каждом секторе — свои правители, и многие из них настроены против Империи. Если на нашу сторону встанет могущественный сектор, положение изменится, правда? Тогда мы уже не будем всего-навсего шайкой оборванцев, размахивающих ножами и булыжниками.

— Означает ли это, что некий могущественный сектор уже встал на вашу сторону, или вам этого просто хочется?

Даван промолчал.

— Позволю себе предположить, — сказала Дорс, — что вы думаете о мэре Сэтчема. Если мэр собирается воспользоваться народными волнениями для того, чтобы узурпировать имперский трон, вас это не коробит, нет? А зачем, спрашивается, мэру рисковать своим положением, которое и без того не такое уж жалкое? Неужели ради красивых слов о справедливости и равноправии, ради справедливого отношения к людям, до которых ему нет никакого дела?

— Вы хотите сказать, — проговорил Даван, — что всякий правитель, желающий сейчас помочь, может потом нас предать?

— Галактическая история изобилует подобными примерами.

— Но если мы будем знать об этом, почему нам не предать его?

— То есть, использовать его, а потом, в критический момент, изолировать от всех, кто стоит за ним, и уничтожить?

— Ну, может быть, не совсем так, но такой вариант оборота дел нужно на всякий случай иметь в виду.

— Итак, мы имеем революционное движение, в рамках которого главные участники событий должны быть готовы к предательству; и каждый должен ждать своего часа. Лучший рецепт анархии.

— Значит, вы нам не поможете? — спросил Даван.

Селдон, который все это время слушал, нахмурившись, беседу Давана и Дорс, сказал:

— Все не так просто. Мы были бы рады вам помочь. Мы на вашей стороне. Мне вообще кажется, что ни один здравомыслящий человек не станет поддерживать имперскую систему, основанную на провоцировании поголовной ненависти и подозрений. Даже тогда, когда представляется, что система работает, это не более чем метастазы главной опухоли, которые расползаются во все стороны, и все чреваты нестабильностью. Вопрос в другом: чем мы можем помочь? Если бы у меня была психоистория, если бы я мог предсказать наиболее вероятный ход событий, если бы я мог сказать, какие действия из числа вероятных вариантов скорее всего приведут к желаемому результату, тогда бы я с радостью предложил вам свои услуги. Но у меня ничего нет. Самое большее, что я могу для вас сделать, это не бросать попыток разработать психоисторию.

— И долго вы будете этим заниматься? Селдон пожал плечами.

— Не знаю.

— Мы же не можем ждать вечно.

— Иного я вам сейчас предложить не могу. Единственное, что я могу сказать, это то, что еще совсем недавно я был совершенно уверен в том, что психоисторию разработать невозможно. Теперь я в этом не так уверен.

— Хотите сказать, что до чего-то додумались?

— Пока всего-навсего интуитивно чувствую, что сумею додуматься, что решение есть. Я пока еще сам как следует не понимаю, откуда у меня взялось такое чувство. Может быть, это иллюзия, но я попытаюсь. Дайте мне время. И может быть, мы еще встретимся.

— Может быть, — кивнул Даван. — Но, может быть, когда вы придете сюда в следующий раз, то окажетесь в имперской ловушке. Можете, конечно, тешить себя надеждой на то, что вы, дескать, не интересуете Империю до тех пор, пока не придумали своей психоистории, но я уверен; Император и его клеврет, Демерзель, не собираются ждать вечно, так же, как и я.

— Постараюсь не торопить их, — спокойно ответил Селдон. — Я не на их стороне, а на вашей. Пойдем, Дорс.

Они повернулись и вышли. Снаружи их ожидал Рейч. А Даван остался один-одинешенек, в своей жалкой каморке.

75

Рейч лопал, облизывая пальцы, прижимая к груди пакет с едой. От него самого и от пакета жутко разило луком, но каким-то ненастоящим, наверное, — дрожжевым.

Дорс поморщилась и спросила:

— Где ты раздобыл еду, Рейч?

— А парни Давана притащили мне. Даван добрый.

— Значит, нам нe придется угощать тебя обедом? — спросил Селдон, почувствовав, что сам жутко хочет есть.

— Вы мне кое-чё задолжали, — заявил Рейч, облизывая пальцы и плотоядно поглядывая на ремень Дорс. — Как нащот тетечкиного ножичка, а? Ну хоть один дайте…

— Никаких ножей, — отрезала Дорс. — Отведешь нас обратно — дам тебе пять кредиток.

— Ну да… — обиженно протянул Рейч, — Чё, я ножик, чё ли, куплю за пять-то кредиток?

— Пять кредиток — и все. Больше ничего не получишь.

— Зануда вы, тетечка, — заявил Рейч.

— Зануда с острым ножиком, Рейч, так что давай, пошли.

— Ну, ладно. Чё раскипятились-то? Сюда, — Рейч махнул рукой.

Они двинулись в обратный путь по пустынным коридорам, но на этот раз Дорс время от времени посматривала назад и вскоре прошептала:

— Стой, Рейч. За нами «хвост».

— Чё? — удивился Рейч. — Ничё не слышу.

— И я тоже ничего не слышу, — наклонив голову, произнес Селдон.

— А я слышу, — упрямо мотнула головой Дорс. — Так, Рейч, ты мне голову не морочь. Или ты мне сейчас же объяснишь, в чем дело, или я тебя так отделаю, что неделю горбатым ходить будешь. Обещаю.

Рейч заслонился рукой.

— Ну и бейте, тетечка, ну и бейте. Это парни Давана. А они вас же прикрывают, чтобы бандюги не сунулись, а вы…

— Парни Давана?

— Ну! По боковым коридорам топают.

Дорс резко схватила Рейча за рубашку. Мальчишка повис в воздухе, отчаянно болтая ногами и руками:

— Ой, тетечка, ой!

— Дорс! — одернул подругу Селдон. — Не надо так!

— Ему будет еще хуже, если он солгал. Я забочусь о тебе, Гэри, а не о нем.

— Да не вру я! — воскликнул Рейч, все еще пытаясь вырваться. — Ну, не вру же!

— Уверен, он не врет, — сказал Селдон.

— Ладно, увидим. Рейч, скажи им, пусть выйдут и покажутся.

Дорс отпустила мальчишку и вытерла руки.

— Злюка вы, тетечка, — с упреком проговорил Рейч. — Эй, Даван, — крикнул он. — Парни, выходите.

Пришлось немного подождать, и вскоре из ниши в стене вышли двое черноусых мужчин, и еще один, у которого через всю щеку тянулся шрам. Все трое в руках сжимали зачехленные ножи.

— Сколько вас тут еще? — резко спросила Дорс.

— Немного, — сказал один из незнакомцев. — У нас приказ. Мы вас охраняем. Даван хочет, чтобы вы остались целы и невредимы.

— Спасибо. Постарайтесь двигаться тише прежнего. Пошли, Рейч.

— Ну, тетечка, — с упреком проговорил Рейч, — я вам правду сказал, а вы?

— Прости, — сказала Дорс.

— «Прости»… — Рейч потер шею. — Возьму и не прощу. Ну да ладно, на первый раз прощается… — и он зашагал вперед.

Как только они добрались до проспекта, невидимые защитники испарились, даже Дорс перестала слышать их осторожные шаги. Но теперь особенно бояться было нечего — Селдон и Дорс уже находились в менее опасной части города.

Дорс внимательно оглядела Рейча и покачала головой:

— Вряд ли у нас найдется одежда твоего размера, Рейч.

— А на чё мне от вас одежка, госпожа. — Похоже, стоило Рейчу покинуть коридоры трущоб, как он тут же преобразился в вежливого, по его понятиям, мальчика. — Одежка у меня своя имеется.

— А я думала, ты хочешь прогуляться с нами туда, где мы живем, и принять ванну.

— Эт еще на чё? И так я на днях мыться буду. Тода и надену другую рубаху. — Он подозрительно посмотрел на Дорс. — Чё, стыдно стало, а?

— Вроде того, — улыбнулась Дорс.

Рейч царственно помахал рукой.

— Ничё. Мне и не больно было нисколечки. Ну вы и силачка, тетечка. Ух, как это вы меня подняли, будто я и не весю ничего.

— Я рассердилась, Рейч. Я должна заботиться о господине Селдоне.

— Чё, телохранительница, чё ли?

Рейч вопросительно глянул на Селдона.

— Тетечка — ваша телохранительница?

— Ничего не поделаешь, — смущенно улыбнулся Селдон. — Ей это нравится. Ну и потом, она свое дело знает.

— Подумай хорошенько, Рейч, — настаивала Дорс. — Может, вымоешься все-таки? Ванна у нас такая приятная, теплая.

— Ничё не выйдет, — шмыгнул носом Рейч. — Хозяйка меня нипочем не пустит.

Дорс посмотрела наверх и увидела у подъезда Касилию Тисальвер, которая бросала гневные взгляды попеременно то на нее, то на Рейча. Трудно сказать, кому были адресованы более гневные из взоров хозяйки.

— Ну, покедова, господин и госпожа. Может, она и вас не захотит в дом пускать.

Рейч сунул руки в карманы и враскачку удалился.

— Добрый вечер, госпожа Тисальвер, — поздоровался Селдон. — Поздновато уже, правда?

— Очень поздновато, — с трудом сдерживая гнев, отозвалась госпожа Тисальвер. — А тут, между прочим, целое сражение было из-за того, что вы отдали на съедение толпе несчастного репортера.

— Никого мы никому не отдавали, — возразила Дорс.

— Я была здесь, — госпожа Тисальвер гордо вздернула подбородок, — и все видела.

Она отошла в сторону, пропуская их в дом и показывая всем своим видом, как ей этого не хочется.

— Она ведет себя так, словно это последняя капля в чаше ее терпения, — сказала Дорс Селдону, когда они расходились по комнатам.

— Ты так думаешь? Но что она может сделать?

— Понятия не имею, — покачала головой Дорс.

Глава шестнадцатая Рейч

Рейч — Судя по воспоминаниям Гэри Селдона, его первая встреча с Рейчем произошла совершенно случайно. Он был всего-навсего уличным оборвышем, у которого Селдон спросил дрогу. Но с этого мгновения его жизнь составляла одно целое с жизнью и судьбой великого математика, до тех пор, пока…

Галактическая энциклопедия

76

На следующее утро, вымывшись и побрившись, раздетый по пояс, Селдон постучал в дверь комнаты Дорс и негромко проговорил:

— Дорс, открой.

Дверь открылась, Дорс еще не успела высушить волосы и тоже была раздета до пояса.

Селдон смутился и отпрянул. Дорс равнодушно оглядела тебя и обернула полотенце вокруг головы.

— В чем дело? — спросила она.

Селдон, стараясь не смотреть на нее, пробормотал:

— Я хотел спросить тебя про Сэтчем.

— Зачем?

— Что — «зачем»?

— Говори яснее. И, ради бога, повернись ко мне лицом. Не девственник же ты, в конце концов? Селдон обиженно буркнул:

— Просто я старался вести себя как воспитанный человек. Если тебе все равно, то мне тоже. И «зачем» тут вовсе ни при чем. Я спросил тебя про сектор Сэтчем.

— Зачем тебе это нужно? Нет лучше так: «зачем Сэтчем?»

— Дорс, я не шучу. То и дело разговор заходит о Сэтчеме, вернее, о мэре Сэтчема. И Челвик о нем говорил, и ты, и Даван. А я ничего не знаю ни о секторе, ни о мэре.

— Гэри, я ведь тоже не коренная тренторианка. Знаю не так много, но всем, что знаю, готова поделиться с тобой. Сэтчем находится недалеко от Южного полюса, это очень большой, многонаселенный сектор…

— Недалеко от Южного полюса и многонаселенный?

— Гэри, мы не на Геликоне. И не на Цинне. Это Трентор. Тут все под землей, а находиться под землей на полюсах — это то же самое, что находиться под землей на экваторе. Конечно, там другая долгота дня и ночи — то есть, летом долгие дни, а зимой долгие ночи, — примерно так, как было бы на поверхности. Но это все показуха. Просто им нравится подчеркивать, что они живут на полюсе.

— Но на поверхности они бы все перемерзли.

— Ну конечно. На поверхности в области Сэтчема лежат снег и лед, но их слой не такой плотный, как можно подумать. Будь это так, полярная шапка попросту раздавила бы купол, но этого не происходит, и в том основная причина могущества Сэтчема.

Дорс повернулась к зеркалу, сняла с головы полотенце и набросила на волосы сушильную сеточку. Через каких-нибудь пять секунд ее рыжая шевелюра была суха и засверкала точно в лучах солнца.

— Ты просто не представляешь, какое удовольствие ходить без микогенской шапочки, — улыбнулась Дорс и надела блузку.

— Но какое отношение имеет к могуществу Сэтчема полярная шапка?

— Подумай сам. Сорок миллиардов людей пользуются громадным количеством энергии, каждая калория со временем превращается в тепло, от которого нужно как-то избавляться. Это тепло перекачивают на полюса, в особенности — на Южный, где полярная шапка более высокая, чем на Северном, и выбрасывают в пространство. При этом тает очень много льда, и, думаю, в большой степени из-за этого над Трентором столь плотный облачный слой и так часто льют дожди, как бы ни выпендривались метеорологи и ни утверждали, что в атмосфере Трентора протекают безумно сложные процессы.

— И что же, Сэтчем как-то использует энергию, прежде чем производить ее выбросы в космос?

— Очень может быть. Что касается технической стороны, то я не имею об этом ни малейшего представления, а говорю о политическом могуществе. Если бы Даль перестал производить полезную энергию, это доставило бы Трентору определенные неудобства, однако существуют и другие секторы, производящие энергию, и они в таких обстоятельствах могли бы усилить ее производство, ну и потом, определенные запасы энергии на Тренторе на всякий случай хранятся. Думаю, с Далем наверняка со временем удалось бы договориться. Что же касается Сэтчема…

— Да?

— То Сэтчем осуществляет выбросы как минимум девяноста процентов всего производимого на Тренторе тепла и в этом смысле незаменим. Если Сэтчем прекратит выбросы, по всему Трентору поднимется температура.

— Но и в самом Сэтчеме тоже.

— Да, но поскольку Сэтчем — на Южном полюсе, они запросто могут устроить себе приток холодного воздуха. Ничего хорошего в этом, конечно, не будет, но Сэтчем сумеет протянуть дольше, чем остальные секторы Трентора. В итоге Сэтчем во все времена был бревном в глазу у Императора, и мэр Сэтчема — персона очень важная.

— И что из себя представляет нынешний мэр Сэтчема?

— Этого я не знаю. Из того, что я о нем слышала, могу заключить лишь, что это старик, затворник, непробиваемый, как обшивка звездолета, и со страшной силой цепляющийся за власть.

— Почему, вот интересно? Если он такой старый, он не сможет долго удерживать власть.

— Кто знает, Гэри? Привычка, может быть. А может быть, игра. Игра в удерживание власти, когда власть сама по себе не так уж и нужна. Может, сумей он занять место Демерзеля, и далее самого Императора, он был бы жутко разочарован, потому что тогда игра бы окончилась. Правда, он и тогда бы мог затеять очередную партию игры за удержание власти, что было бы так же трудно и приносило бы такое же удовольствие.

Селдон покачал головой.

— Неужели кто-то может мечтать занять место Императора?

— Согласна с тобой. По идее, этого не должен хотеть ни один здравомыслящий человек, но «имперские амбиции», как их часто называют, подобны заболеванию, которое, стоит лишь им заразиться, вызывает безумие. И чем ближе подбираешься к заветной цели, тем сильнее вероятность подхватить эту инфекцию, и с каждым очередным продвижением по служебной лестнице…

— …болезнь обостряется все сильнее. Это понятно. Но мне кажется, что Трентор — такой огромный мир, потребности которого столь сложны, амбиции столь противоречивы, что Императору ужасно трудно им править. Именно им. Так почему же ему не покинуть Трентор и не обосноваться в каком-нибудь другом мире, где жизнь попроще?

Дорс рассмеялась.

— Ты бы не спрашивал, если бы лучше знал историю! Трентор по традиции связывают с Империей. А традиции этой — тысячи и тысячи лет. Император, который не сидит в Императорском Дворце — это не Император. Император больше место, чем человек.

Селдон замолчал, задумался, нахмурился. Через некоторое время Дорс не выдержала и спросила:

— Что случилось, Гэри?

— Я думаю, — вполголоса отозвался Селдон. — С тех пор как ты рассказала мне о руке, лежащей на бедре, у меня навязчивые мысли о том, что… И вот теперь твоя фраза о том, что Император — больше место, чем человек, задела струну.

— Какую струну?

Селдон покачал головой.

— Я пока думаю. Может быть, я ошибаюсь. — Он пристально посмотрел на Дорс, — Ладно, пора спускаться вниз и позавтракать. Мы и так опоздали, а я не уверен, что госпожа Тисальвер нынче в достаточно благодушном настроении для того, чтобы принести нам завтрак сюда.

— Ты оптимист, — сказала Дорс. — Лично мне кажется, что она в недостаточно благодушном настроении, чтобы нас видеть — за завтраком и вообще. Она только о том и мечтает, чтобы вышвырнуть нас отсюда.

— Не исключено, но мы ей платим.

— Да, но я подозреваю, что теперь ей и денежки наши не милы.

— Надеюсь, ее супруг более благоразумен в отношении финансов.

— Если он замолвит словечко, Гэри, единственный, кто удивится этому больше меня, будет, конечно же, госпожа Тисальвер. Ну, ладно, я готова.

И они спустились по лестнице на хозяйскую половину, где их ожидала та, о которой они только что говорили; завтрака не было и в помине, зато было кое-что другое…

77

Касилия Тисальвер встретила их, стоя в надменной позе, с натянутой улыбкой и горящими глазами. Ее супруг растерянно прислонился к стене. Посередине комнаты стояли, вытянувшись в струнку, двое мужчин. Если они и видели подушки, лежащие на полу, то явно решили не обращать на них никакого внимания.

У обоих были черные, курчавые волосы и густые черные усы, все как у истинных далийцев. Оба стройные, одетые в одинаковые темные брюки и рубашки, стало быть — в форме. По рукавам и штанинам сбегали тоненькие белые лампасы. На правой стороне груди у обоих красовалась едва заметная эмблема — «Звездолет и Солнце» — символ Империи во всех обитаемых мирах Галактики. Посередине эмблемы, на солнечном диске, темнела буква «Д».

Селдон сразу понял, что перед ними — двое представителей Дальской службы безопасности.

— В чем дело? — сердито спросил Селдон.

Один из военных шагнул вперед.

— Я — офицер сектора Лэнел Расс. Это мой напарник, Гебор Астинвальд.

Оба вытащили и показали идентификационные голографические удостоверения. Селдон даже не удосужился взглянуть на них.

— Что вам угодно?

— Вы — Гэри Селдон из Геликона? — спокойно спросил Расс.

— Да.

— А вы — Дорс Венабили с Цинны, госпожа?

— Да, — ответила Дорс.

— Я прибыл для того, чтобы расследовать поступившую к нам жалобу относительно спровоцированных Гэри Селдоном вчерашних уличных беспорядков.

— Ничего подобного я не делал, — сказал Селдон.

— Такова наша информация, — сказал Расс, глядя на экранчик портативного компьютерного блокнота. — Вы обвинили репортера в том, что он — имперский шпион, и тем самым спровоцировали нападение на него толпы.

— Это я, — вмешалась Дорс, — сказала, что он — имперский шпион, офицер. И у меня была причина для подобного вывода. Высказывать свое личное мнение — это никак не преступление. В Империи — свобода слова.

— Свобода слова не имеет ничего общего с высказыванием мнений, способных вызвать беспорядки.

— Откуда вам знать, что были какие-то беспорядки, офицер?

Тут в разговор вмешалась госпожа Тисальвер.

— Я могу сказать, — хрипло проговорила она. — Она видела, что собралась толпа, толпа бродяг, готовая вспыхнуть, стоило только бросить в нее горящую спичку. Она нарочно сказала, что он — имперский шпион, нарочно, ничего она про него не знала, и крикнула этому сброду, что это так, чтобы они набросились на невинного человека. Она явно знала, что делает.

— Касилия… — умоляюще проговорил господин Тисальвер, но жена бросила на него столь выразительный взгляд, что он сразу же замолчал.

Расс повернулся к госпоже Тисальвер.

— Это вы подали жалобу, госпожа?

— Да. Эти двое живут тут всего несколько дней, и от них — одни неприятности. Они приглашали в мой дом людей низкого происхождения, что грозит моей репутации в глазах соседей.

— Разве противозаконно, офицер, — спросил Селдон, — приглашать мирных, аккуратных жителей Даля туда, где ты живешь? Две комнаты наверху — это наши комнаты. Мы их сняли, платим за них. Что, разговаривать с далийцами в Дале — это преступление, офицер?

— Нет, — ответил Расс. — Это не имеет отношения к содержанию жалобы. Какая у вас была причина, госпожа Венабили, предположить, что человек, которого вы в этом обвинили, действительно имперский шпион?

— У него были маленькие каштановые усики, — объяснила Дорс, — поэтому я решила, что он не далиец. Я решила, что он — имперский шпион.

— Вы так решили? А у вашего приятеля, господина Селдона, и вовсе нет никаких усов. Почему вы его не считаете имперским шпионом?

— Как бы то ни было, — поспешно вмешался Селдон, — никаких беспорядков не было. Мы попросили толпу не трогать мнимого репортера, и я уверен, никто его пальцем не тронул.

— Вы уверены, господин Селдон? — спросил Расс. — Судя по имеющимся у нас сведениям, вы ушли сразу же после того, как бросили свое обвинение. Как вы можете утверждать, что было и чего не было после того, как вы ушли?

— Не могу, — согласился Селдон. — Но позвольте поинтересоваться: этот человек мертв? Избит?

— Мы его допрашивали. Он отрицает, что он — имперский шпион, и у нас нет таких сведений. Он утверждает также, что с ним грубо обошлись.

— Вполне возможно, что он вас обманывает, — сказал Селдон. — Я бы предложил провести психозондирование.

— Его нельзя производить без согласия подозреваемого, — сказал Расс. — Правительство сектора строго придерживается закона. Можно было бы это устроить, если бы и вы двое согласились на проведение психозондирования. Вы согласны?

Селдон и Дорс переглянулись.

— Нет, — ответил Селдон. — Об этом не может быть речи.

Второй офицер, Астинвальд, который до сих пор молчал, как рыба, улыбнулся. Расс продолжал:

— У нас имеются сведения, что два дня назад вы затеяли драку на ножах в Биллиботтоне и тяжело ранили гражданина Даля по имени, — он заглянул в компьютерный блокнот, — Эльгин Маррон.

— В ваших сведениях не указано, как началась драка? — поинтересовалась Дорс.

— Сейчас это не имеет значения, госпожа. Вы отрицаете, что участвовали в драке?

— Нет, не отрицаем, — горячо вмешался Селдон. — Но мы драку не затевали. На нас напали. Этот Маррон схватил госпожу Венабили, и не было никаких сомнений в том, что он собирался изнасиловать ее. Все, что произошло потом, было чистейшей самозащитой. Или в Дале позволено насильничать?

Расс если и удивился, то никак — ни голосом, ни жестом — этого не показал.

— Вы говорите, что на вас напали? И сколько же человек?

— Десятеро мужчин.

— И вы один, в паре с женщиной, сумели защититься от десятерых здоровых мужчин?

— Да. Мы с госпожой Венабили именно защищались.

— Но как же так вышло, что на вас ни царапинки? Или у вас есть хотя бы какие-то синяки или порезы под одеждой?

— Нет, офицер.

— Но как же такое возможно? Вы дрались один… ну, хорошо, не один, на пару с женщиной, и у вас — ни царапинки, а жалобщик, Эльгин Маррон, поступил в больницу весь израненный. Больше того, ему потребуется пластическая операция губы.

— Мы старались, — угрюмо буркнул Селдон.

— И, похоже, слегка перестарались! А что, если я скажу, что трое свидетелей утверждают, что вы и ваша подруга без предупреждения напали на Маррона?

— Я вам отвечу, что это невозможно. Я уверен, что этот Маррон наверняка состоит у вас на учете, как задира и драчун. А их было десятеро. По всей вероятности, шестеро отказались врать, давать ложные показания. А остальные трое? Они объяснили, почему не пришли на помощь дружку, на которого якобы злонамеренно напали чужеземцы? Неужели не ясно, что они лгут?

— Предлагаете провести их психозондирование?

— Да. И пока вы не успели спросить, позвольте заранее отказаться. Нам не предлагайте.

Расс не сдавался:

— А еще у нас имеются сведения, что вчера, покинув, так сказать, поле боя, вы встречались с неким Даваном, известным подпольщиком, которого разыскивает полиция. Это правда?

— Придется вам это доказывать без нашей помощи, — сказал Селдон. — Больше ни на какие вопросы мы отвечать не намерены.

Расс убрал в карман компьютер-блокнот.

— Сожалею, но мне придется пригласить вас проследовать с нами в участок для дальнейшего разбирательства.

— Не думаю, что это так уж обязательно, офицер, — сказал Селдон, — Мы приезжие, не совершившие ничего дурного, предосудительного. Пытались отделаться от репортера, который приставал к нам с дурацкими вопросами, пытались защититься от изнасилования и убийства в районе вашего сектора, известном своейкриминальной атмосферой, разговаривали кое с кем из далийцев. Мы не видим в этом ничего такого, что заслуживало бы дальнейшего разбирательства. Это чистой воды недоразумение.

— Решения тут принимаем мы, — заявил Расс, — а не вы. Будет вам угодно проследовать с нами?

— Нет, не будет, — ответила Дорс.

— Осторожно, — вскрикнула госпожа Тисальвер, — У нее два ножа!

Офицер Расс вздохнул и сказал:

— Благодарю, госпожа, но это я и сам знаю.

Обернувшись к Дорс, он спросил:

— Известно ли вам, что ношение ножей без специального разрешения является серьезным преступлением? У вас есть такое разрешение?

— Нет, офицер, у меня его нет.

— Значит, Маррона вы явно поранили нелегально приобретенным ножом. Вы осознаете, что это в значительной степени отягощает вашу вину?

— Я ни в чем не виновата, — сказала Дорс. — Поймите вы наконец. У Маррона тоже был нож, и никакого разрешения, я уверена.

— Таких сведений у нас нет, и потом — Маррон весь изранен, а вы целехоньки.

— Нож у него был, офицер, не сомневайтесь. И если вы не знаете, что у любого мужчины в Биллиботтоне, да и везде в Дале имеется при себе нелегально приобретенный нож, то вы — единственный человек в Дале, кому это неизвестно. И магазинов, в которых совершенно открыто торгуют ножами, полно. Это вам тоже неизвестно?

Расс ответил:

— Неважно, что я знаю и чего не знаю. Это не имеет значения. Не имеет также значения и то, что кто-то другой нарушил закон, и сколько человек его нарушило. Значение имеет только одно: госпожа Венабили нарушила постановление о правилах ношения оружия. Я обязан потребовать, госпожа, чтобы вы немедленно передали мне эти ножи, и вы двое должны проследовать вместе с нами в участок.

— В таком случае, попробуйте забрать их у меня, — предложила Дорс.

Расс вздохнул.

— Поймите, госпожа, ножи — не единственное оружие в Дале, и у меня нет ни малейшего желания вызывать вас на ножевую дуэль. У меня и у моего напарника при себе бластеры, которые способны одним выстрелом превратить вас в кровавое месиво еще до того, как вы успеете потянуться за своим ножом, какой бы вы ни были ловкой. Бластерами мы пользоваться, конечно же, не будем, мы прибыли не для того, чтобы убить вас. Но у каждого из нас еще есть нейронный хлыст, которым мы можем свободно воспользоваться. Надеюсь, демонстрировать действие хлыстов не потребуется? Хлыст не убивает, не наносит никаких телесных повреждений, не оставляет следов, но боль жуткая. Мой напарник уже нацелился на вас нейронным хлыстом. Вы под прицелом. А вот и мой. Ну, выкладывайте ваши ножи, госпожа Венабили.

После минутного молчания Селдон сказал:

— Отдай им ножи, Дорс. Ты же видишь, все бесполезно.

И в это самое мгновение послышался бешеный стук в дверь и чей-то взволнованный, срывающийся голос.

78

Проводив Дорс и Селдона, Рейч домой не вернулся.

Он неплохо поел, пока Дорс и Селдон говорили с Даваном, даже поспать успел, потом разыскал более или менее работающий туалет. А теперь, когда все было позади, идти ему особо было некуда. Да, у него было нечто вроде дома, была и мать, но она никогда не волновалась, если он задерживался. Никогда.

Кто был его отец, Рейч понятия не имел и порой гадал, был ли тот у него вообще. Ему говорили, что был, и причину подобной уверенности излагали весьма грубо. Иногда он думал, стоит ли верить таким рассказам, уж больно щекотливы были подробности.

А вспомнилось все это ему из-за той, кого он называл «тетечкой». Она, конечно, была старая, но красивая, и драться могла, как мужик. Нет, даже лучше, чем мужик. И странные мысли полезли в голову Рейчу.

Ведь она предложила ему помыться в ванне… Когда удавалось скопить немного деньжат, он плавал в биллиботтонском бассейне, но только тогда, когда их больше не на что было потратить, или тогда, когда удавалось проскользнуть бесплатно. Только тогда он и промокал с головы до ног, но ему было холодно, и нужно было потом ждать, когда высохнешь.

Но ванна… это же совсем другое дело! Там теплая вода и мыло, и полотенца, и сушилка… Он не был точно уверен, понравится ли ему ванна, но, наверное, понравилась бы, если бы рядом была она.

Рейч знал биллиботтонские закоулки, как свои пять пальцев, знал, как спрятаться за углом так, что его никто не заметит, и не сомневался, что и здесь, неподалеку от дома, где жила она, он сумеет притаиться так, что его не поймают.

В общем, Рейч устроился в сквере неподалеку от дома, в котором скрылись Дорс и Селдон, неподалеку от общественного туалета, чтобы в случае опасности скрыться там.

Спать он толком не спал, а все думал и думал свои странные думы. А вдруг он и правда выучится читать и писать? Какая из этого будет выгода? Кто знает? Но может быть, она сумеет ему объяснить? Рейчу грезились туманные картины: будто ему платят деньги за работу, которую он пока делать не умел, но за какую? Надо, чтобы ему объяснили, но как до них теперь доберешься?

Если бы он остался с ними, они могли бы помочь, наверное. Но на что он им сдался?

Решив, что на последний вопрос надо ответить утвердительно, он встрепенулся, но не потому, что освещение стало ярче, а потому, что его чуткие уши уловили утренний шум — начинался день.

Звуки он различал просто великолепно: в биллиботтонских закоулках слух означал жизнь. И вот теперь звук двигателя, расслышанный Рейчем, означал «опасность». Такой официальный, враждебный звук…

Он стряхнул остатки дремоты и осторожно прокрался на улицу. Машину он увидел сразу, и даже не глядя на эмблему — «Звездолет и Солнце», — по одним ее очертаниям догадался, что это за машина. Значит, за ними приехали потому, что они виделись с Даваном! Он не стал долго раздумывать над тем, прав или нет, и помчался прочь. Вернулся он минут через пятнадцать. Машина стояла на прежнем месте, но за это время уже успели собраться зеваки, которые пялились на машину и подъезд дома с почтительного расстояния. Скоро наверняка соберется целая толпа. Рейч быстро взбежал по ступенькам, на ходу вспоминая, в какую дверь постучать. Лифта ждать было некогда.

Дверь он разыскал — решил, что разыскал, — и заколотил в нее кулачками, крича:

— Тетечка, тетечка!

Он слишком сильно был взбудоражен, чтобы вспомнить, как ее зовут, а вот, как зовут мужчину, вспомнил.

— Гэри! — крикнул он. — Впусти меня!

Дверь открылась, и он вбежал — то есть, вернее, попытался вбежать. Его тут же крепко ухватил за руку офицер сектора.

— Полегче, парень. Ты куда?

— Вы чё? Я ничё такого не делал! — запыхавшись, проговорил Рейч. — Ой, тетечка, а чё это они тут делают?

— Арестовывают. Нас арестовали, — угрюмо ответила Дорс.

— За че? — вырываясь из цепких пальцев офицера, воскликнул Рейч, — Эй, ну чё ты так вцепился-то! Не ходите с ним, тетечка. Нечё вам с ним ходить.

— Пошел вон! — приказал Расс, грубо встряхнув мальчишку.

— Нет, не пойду. И ты, Солнценос, не пойдешь никуда. Щас вся моя шайка туточки будет. И вы не уйдете отсюдова, если не отпустите дядечку и тетечку.

— Что за шайка? — нахмурившись, спросил Расс.

— Все уже туточки, у подъезда. Небось уже машинку вашу по кусочкам растягивают. И вас растянут, не боись!

Расс обернулся к напарнику.

— Вызови участок. Пусть подгонят пару фургонов со спецназом.

— Нетушки! — завопил Рейч, наконец вырвавшись и подбежав к Астинвальду. — Не зови никого!

Расс прицелился нейронным хлыстом и выпустил разряд.

Рейч вскрикнул, схватился за правое плечо и упал на пол, дергаясь, как в агонии.

Расс не успел обернуться к Селдону, как математик, схватив его за руку, вывернул ту вверх, потом по кругу и назад, наступив при этом на ногу Расса, чтобы офицер не дергался. По всей видимости, он вывихнул Рассу плечевой сустав — тот издал хриплый, пронзительный вопль.

Астинвальд выхватил бластер, но рука Дорс легла ему на плечо, а острие ножа уперлось в кадык.

— Не двигайся! — приказала она. — Только двинься, я перережу тебе глотку. Бросай бластер! Бросай! И хлыст тоже!

Селдон подхватил под мышки стонущего Рейча, прижал к себе, обернулся к Тисальверу и сказал:

— Снаружи люди. Рассерженные люди. Я впущу их сюда, и они у вас тут все переломают, даже стены. Если не хотите, чтобы это случилось, подберите оружие и отнесите в другую комнату. Быстро! У второго полисмена тоже возьмите оружие. Быстрее! Пусть жена вам поможет. В следующий раз поостережется жаловаться на невинных людей. Дорс, этот, что на полу валяется, уже ничего не сделает. Успокой второго, только не убивай.

— Ладно, — Дорс кивнула и ударила полицейского по виску рукоятью ножа. Офицер упал на четвереньки. — Ненавижу таким заниматься, — брезгливо скривилась Дорс.

— Они стреляли в Рейча, — напомнил ей Селдон, стараясь скрыть собственные чувства по поводу происходящего.

Они поспешно покинули квартиру. На улице действительно собралась целая толпа народу, в основном, мужчины, поднявшие крик, как только Дорс, Селдон и Рейч вышли из подъезда. Толпа двинулась к ним, распространяя запах пота и грязной одежды.

Кто-то крикнул:

— А Солнценосы куда девались?

— Они внутри, — прокричала в ответ Дорс. — Не трогайте их. Пока они беспомощны, но вызовут подкрепление, как только очухаются, так что лучше расходитесь, да побыстрее.

— А вы? — спросили сразу человек десять.

— Мы тоже уйдем. И не вернемся.

— Ничё, я их выведу отсюдова! — крикнул Рейч, освободившись от рук Селдона, и, выпрямившись, потер правое плечо. — Ничё, я могу сам идти. Пустите меня.

Толпа быстро расступилась, и Рейч поторопил Дорс и Селдона:

— Господин, тетечка, пошлите со мной. Быстренько! Они зашагали по улице, сопровождаемые толпой в несколько десятков человек, но вскоре Рейч махнул рукой и пробормотал:

— Сюда, ребята. Я вас сопровожу в такое местечко, где вас никто не сыщет. Даже Даван про это местечко, поди, не знает. Токо нам в канализацию придется залезть. Нас никто не увидит, правда, запашок там… смекаете?

— Переживем, надеюсь, — пробормотал Селдон.

И они двинулись вниз по узенькой винтовой лесенке, а навстречу им поднимался запах, в источнике которого ошибиться было невозможно.

79

Рейч-таки отыскал для них местечко. Взобравшись наверх по металлической лесенке, они оказались в большом помещении, напоминавшем не то чердак, не то склад, заставленном громоздким оборудованием непонятного назначения. В помещении было довольно чисто, подметено, чувствовался приток свежего воздуха, смягчавшего канализационные ароматы.

— Ну, ничё, правда? — довольно спросил Рейч, потирая плечо и морщась от боли.

— Могло быть и хуже, — согласился Селдон. — А ты знаешь, для чего предназначено это место, Рейч?

Рейч попробовал пожать плечами, но сморщился.

— Не знаю, — ответил он. — А кому какое дело-то?

Дорс, которая предварительно смахнула рукой пыль, опустилась на пол и, подозрительно взглянув на свою ладонь, заявила:

— Если не ошибаюсь, это помещение входит в комплекс очистных сооружений. Детоксикация, переработка отходов, которые в конце концов применяются как удобрения.

— Значит, — печально вздохнул Селдон, — работники комплекса должны периодически появляться здесь и могут явиться в любой момент.

— Я туточки бывал, — сказал Рейч. — Никого не видал ни разу.

— Скорее всего, тут все автоматизировано, — предположила Дорс. — Уж где применять труд автоматов, как не при переработке отходов. Никто нас тут не тронет, по крайней мере, какое-то время.

— Не обольщайся. Мы проголодаемся и захотим пить, Дорс.

— Я могу раздобыть жратвы и воды, — вызвался Рейч. — Говорил же вам, я сызмальства по коридорам мотаюсь.

— Спасибо, Рейч, — рассеянно поблагодарил мальчика Селдон, — но пока мне есть не хочется. И вряд ли захочется, — добавил он, брезгливо принюхавшись.

— Захочется, — пообещала Дорс. — Пускай ты на время потеряешь аппетит, пить тебе уж точно скоро захочется. Хорошо, хоть с туалетом никаких проблем.

Какое-то время все трое молчали. Освещение было тусклым, и Селдон задумался о том, зачем оно тут вообще. Но почти сразу он вспомнил, что до сих пор ни разу не видел по-настоящему темных общественных мест. Наверное, освещение, хоть какое-то, вошло в привычку на этой богатой энергией планете. Странно, однако, что мир, в котором обитает сорок миллиардов человек, богат энергией. Впрочем, запасы подземного тепла дают колоссальное количество энергии, не говоря уже о солнечных батареях и атомных станциях на спутниках. Если подумать хорошенько, выходит, что энергетически бедных планет в Империи нет вовсе. Неужели были когда-то времена, когда техника была на столь примитивном уровне, что энергии не хватало?

Селдон прислонился было спиной к трубам, в которых что-то булькало, но вспомнив, что именно там булькает, отошел и сел рядом с Дорс.

— Я вот думаю, — сказал он, — можем мы каким-то образом связаться с Четтером Челвиком?

— На самом деле, — ответила Дорс, — я посылала ему весточку, хотя мне жутко не хотелось этого делать.

— Не хотелось?

— Я должна защищать тебя. А всякий раз, когда мне приходится что-то сообщать ему, я сообщаю об очередном провале своей миссии.

Селдон, прищурившись, посмотрел на нее.

— Что ты так расстраиваешься, Дорс? Не можешь же ты защитить меня от службы безопасности целого сектора?

— Нет, наверное. Мы могли отделаться от нескольких, но…

— Знаю. И отделались. Но они вышлют подкрепление — боевые машины с нейронными пушками, с усыпляющим газом. Уж и не знаю, что у них на вооружении, но наверняка они обозлятся и пустят в ход всю свою технику. Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Наверное, ты прав, — поджав губы, кивнул Дорс.

— Тетечка, им вас не сыскать, — неожиданно заявил Рейч. Его острые глазенки посматривали то на Дорс, то на Селдона, пока те разговаривали. — Давана же они ни разу не сцапали, как ни силятся.

Дорс печально усмехнулась и растрепала волосы мальчика, посмотрела на свои пальцы, покачала головой и сказала:

— Не уверена, что тебе стоит оставаться с нами, Рейч. Очень не хотелось бы, чтобы они сцапали тебя.

— Меня не сцапают, не сомневайтесь, токо, если я смоюсь, кто вам жратвы и воды добудет, кто вас отведет в другое местечко, чтобы запутать Солнценосов?

— Нет, Рейч, нас они найдут. Просто Давана они не слишком упорно искали. Он их раздражает, но мне кажется, они не принимают его всерьез. Понимаешь, о чем я говорю?

— Хочете сказать, будто он просто… ну, вроде когда чешется… шея, и они думают, что неча за ним гоняться?

— Да, я именно это хочу сказать. Но понимаешь, мы здорово поколотили двоих офицеров, и они не дадут нам улизнуть. Даже если им потребуется пустить в ход все свои силы, даже если они захотят прочесать все закоулки, все коридоры в секторе — они найдут нас.

Рейч пробормотал:

— Тода… Ой, и зачем я токо… Не вломись я к вам, не подними крику, вы бы с ними разошлись тихо-мирно и не угодили бы в такую беду.

— Да нет, не переживай, раньше или позже мы бы их… поколотили. Может быть, пришлось бы даже поколотить не двоих, а побольше.

— А здорово у вас это вышло! — восхищенно воскликнул Рейч. — Не будь мне так больно, я бы смотрел во все глаза. Здорово!

— Но сражаться со всей полицией сектора нам не под силу, — вздохнул Селдон. — Вот вопрос: что они с нами сделают, если схватят? В тюрьму посадят, это точно.

— О нет, — возразила Дорс, — В случае необходимости можно будет обратиться к Императору.

— К Императору? — широко раскрыл глазенки Рейч. — Вы че, с Императором знакомство водите?

Селдон покачал головой.

— Любой гражданин Империи может жаловаться Императору. Только, мне кажется, Дорс, что делать этого не стоит. Раз уж мы покинули Имперский Сектор, нечего нам к Императору обращаться.

— Предпочитаешь оказаться в дальской тюрьме? По крайней мере, апелляция к Императору даст нам отсрочку, а за это время мы сумеем что-нибудь придумать.

— Есть еще Челвик.

— Да, есть, — проговорила Дорс. — Но нельзя на него все взваливать. Во-первых, даже если он получил мое послание и даже если сумеет добраться до Даля, как он нас найдет? И даже если найдет, что сумеет поделать против всей службы безопасности сектора?

— В таком случае, — сказал Селдон, — нужно что-то придумать, пока они нас еще не разыскали.

Рейч живо предложил:

— Коли пойдете со мной, мы удерем от них. Я тут все закоулочки наперечет знаю.

— Ну, одного полисмена, мы, может, и смогли бы определить, Рейч, но если их будет целая куча, да по всем коридорам? Один отряд обойдем, так на другой напоремся.

Тяжелое молчание затягивалось. Все перебирали в уме безнадежные варианты спасения. Наконец Дорс пошевелилась и напряженным, тихим шепотом проговорила:

— Они здесь. Я слышу.

Все напряглись, прислушались, и вскоре Рейч вскочил на ноги и прошептал:

— Оттуда шлепают. Стало быть, мы вон туда пойдем.

Селдон был обескуражен. Он совсем ничего не слышал, но вынужден был довериться более острому слуху своих спутников. Но как только Рейч бесшумно, по-кошачьи двинулся в сторону, противоположную той, откуда исходила опасность, послышался голос, отразившийся эхом от стен канализационного колодца.

— Стойте!

— Это Даван! — радостно воскликнул Рейч. — И как он токо вызнал, что мы туточки?

— Даван? — спросил Селдон шепотом. — Ты уверен?

— А то! Он поможет.

80

— Что случилось? — спросил Даван.

Если Селдон и ощутил облегчение, то совсем небольшое. Ну Даван, и что? Что его присутствие могло изменить? Правда, под его началом достаточно много народу для того, чтобы создать неразбериху…

— Вы, наверное, уже знаете, что случилось, Даван, — ответил Селдон. — Догадываюсь, что среди толпы, что собралась у дома, где живут Тисальверы, было немало ваших людей.

— Да, кое-кто там был. Поговаривают, будто вас хотели арестовать, а вы отделали целый эскадрон Солнценосов. Но за что вас хотели арестовать, вот вопрос?

— Их было двое, — сказал Селдон и для вящей убедительности поднял вверх два пальца. — Но и этого достаточно. В частности, нас хотели арестовать за то, что мы встречались с вами.

— Маловато будет. Солнценосы на меня особого внимания не стали бы обращать. Недооценивают, — с горечью проговорил Даван.

— Может быть, — кивнул Селдон. — Но женщина, у которой мы снимали комнаты, донесла на нас, что мы якобы спровоцировали беспорядки и нападение на репортера, который нам попался по дороге к вам. Вы знаете, о чем я говорю. Ваши люди были там вчера и сегодня. Двоим офицерам изрядно досталось, и теперь они запросто могут принять решение обшарить все закоулки, коридоры, а это значит, что вы можете пострадать. Мне очень жаль. Я вовсе не хотел и не думал, что выйдет что-нибудь этакое.

— Не знаете вы Солнценосов, — покачал головой Даван. — Им и этого маловато будет. Ничего они не станут прочесывать. Прочешут, найдут, схватят, так с нами что-то делать надо будет. А они только радуются, что мы никуда не суемся из Биллиботтона и других трущоб. Нет, они за вами охотятся, за вами. Что вы натворили?

— Ничего мы не натворили, — раздраженно ответила Дорс. — Да и какая разница? Если они охотятся не за вами, а за нами, они все равно скоро окажутся здесь, и попадись им вместе с нами вы, у вас будут большие неприятности.

— У меня-то не будет, — покачал головой Даван. — У меня есть друзья, могущественные друзья. Я вам говорил про это вчера вечером. И вам они тоже могут помочь. Когда вы наотрез отказали нам в помощи, я связался с ними. Они знают, кто вы такой, доктор Селдон. Вы человек, знаменитый. Они могут поговорить с мэром Даля и сделать так, что вас не тронут, что бы вы ни натворили. Но вам придется скрыться… уехать из Даля.

Селдон улыбнулся. Вот тут-то он наконец ощутил настоящее облегчение.

— Значит, у вас, Даван, есть могущественный друг? Некто такой, кто сразу откликается на призыв о помощи, кто способен договориться с далийским правительством, кто может забрать нас отсюда? Отлично. Я не удивлен.

Селдон с улыбкой обернулся к Дорс.

— И как это Челвику все так ловко удается?

А Дорс недоверчиво покачала головой.

— Слишком быстро. Ничего не понимаю.

— А я верю, что он способен на все, — упрямо заявил Селдон.

— Я знаю его лучше, чем ты, и дольше, и я в это не верю.

Селдон усмехнулся.

— Ты его недооцениваешь.

И, словно не желая больше говорить об этом, он повернулся к Давану и спросил:

— Но как вы нас разыскали? Рейч сказал, что вы об этом месте ничего не знаете?

— И не знает, — вмешался Рейч. — Нипочем не знает. Мое это местечко, сам нашел.

— Я тут никогда не бывал, — подтвердил Даван, оглядевшись по сторонам. — А местечко интересное. Рейч тут наверняка как рыба в воде.

— Да, Даван, это мы уже поняли. Но все-таки, вы-то как нас нашли?

— Термодатчик. У меня есть такая штуковина, которая реагирует на инфракрасное излучение, причем выявляет объекты с температурой тридцать семь градусов по Цельсию. Реагирует только на присутствие людей, и больше ни на какие источники тепла. Вот и среагировала на вас троих.

Дорс нахмурилась.

— Что толку от такого прибора на Тренторе, где люди повсюду? Я знаю, на других планетах пользуются такими приборами…

— Да, знаю, — кивнул Даван, — на Тренторе они не в ходу. А вот в трущобах незаменимы.

— И где же вы такой раздобыли? — поинтересовался Селдон.

— Неважно, — ответил Даван, — Раздобыл и раздобыл. Но нам пора трогаться, господин Селдон. Слишком много народу охотится за вами, а мне хотелось бы передать вас моему могущественному другу.

— И где же он, этот ваш могущественный друг?

— Скоро будет здесь. По крайней мере, мой прибор уже зарегистрировал приближение объекта с температурой тридцать семь градусов, и не думаю, чтобы это мог быть кто-то другой.

Объект с температурой тридцать семь градусов вскоре действительно возник в дверном проеме, и готовое сорваться с губ Селдона радостное приветствие так и осталось на губах. Это был не Четтер Челвик.

Глава семнадцатая Сэтчем

Сэтчем — сектор города-планеты Трентора… В последние века существования Галактической Империи Сэтчем был сильнейшей и стабильнейшей частью планетарного города. Его правители долго стремились к Имперскому трону, мотивируя свои притязания на него не слишком обоснованными утверждениями о том, что являются потомками первых Императоров. При Манниксе IV Сэтчем был милитаризован и, как утверждали впоследствии имперские власти, планировал захват всей планеты…

Галактическая энциклопедия

81

В дверях стоял высокий, широкоплечий мужчина с длинными светлыми усами, кончики которых кокетливо загибались кверху, и густой бородой. Только подбородок и нижняя губа у него были чисто выбриты. Их покрывала легкая испарина. При столь буйной растительности на нижней половине лица стрижка у него была такая короткая, что Селдону невольно припомнился Микоген.

Одежда незнакомца явно представляла собой какую-то форму. Красно-белое одеяние дополнял широкий ремень, усеянный серебристыми заклепками.

Заговорил он густым, рокочущим басом, с акцентом, какого Селдону раньше слышать не доводилось. Как правило, незнакомые акценты режут слух, а выговор незнакомца звучал приятно, даже музыкально. Может быть, причиной тому был низкий, красивый тембр голоса.

— Я — сержант Эммер Талус, — выделяя каждый слог, произнес незнакомец. — Ищу доктора Гэри Селдона.

— Это я, — кивнул Селдон и шепнул Дорс: — Значит, Челвик не сумел явиться самолично и прислал вместо себя эту говяжью тушу.

Сержант придирчиво осмотрел Селдона с головы до ног и объявил:

— Да, это вы, У меня есть описание вашей внешности. Прошу вас следовать за мной, доктор Селдон.

— Ведите, — ответил Селдон.

Сержант шагнул назад, Селдон и Дорс — вперед. Сержант остановился и предостерегающе поднял руку.

— У меня приказ увести отсюда только доктора Селдона, и никого больше.

Мгновение Селдон удивленно смотрел на сержанта. Но удивление быстро сменилось возмущением.

— Не может быть, чтобы у вас был именно такой приказ, сержант. Доктор Дорс Венабили — моя сотрудница и спутница. Она должна сопровождать меня.

— Это не входит в мою компетенцию, доктор.

— Ваша компетенция меня нисколько не беспокоит, сержант Талус. Я ни шагу не сделаю без нее.

— А я вам больше скажу, — вмешалась Дорс, — в мою компетенцию входит постоянная защита доктора Селдона, и я не могу выполнять свои обязанности, не будучи рядом с ним. А потому, куда он, туда и я.

Сержант несколько растерялся.

— Но… я и сам обязан о вас заботиться, доктор Селдон. Если вы откажетесь следовать за мной добровольно, я, следуя приказу, должен доставить вас в самолет силой. Постараюсь не сделать вам больно.

Он протянул руки, словно хотел схватить Селдона за талию.

Селдон отпрыгнул назад и одновременно нанес резкий удар по правой руке сержанта, выше локтя, там, где слой мышц был тоньше всего.

Сержант вздрогнул, задохнулся от боли, затем развернулся и вновь пошел на Селдона. Даван с места не трогался, а Рейч спрятался сержанту за спину.

Селдон ударил снова, и еще раз, но сержант уже ожидал удара и подставил под кулак плечо.

Дорс выхватила ножи.

— Сержант, — проговорила она сквозь зубы, — повернитесь сюда! Хочу, чтобы вы поняли: если будете упорствовать и попытаетесь увести доктора Селдона против его воли, мне придется вас хорошенько отделать.

Сержант, не двигаясь, какое-то время оторопело, словно загипнотизированный, смотрел на подрагивающие лезвия ножей, но вскоре взял себя в руки и объявил:

— В мои инструкции не входит упоминание о том, что я не обязан применять силу к кому-либо, кроме доктора Селдона.

Его правая рука метнулась к рукоятке пистолета, что торчала из кобуры на поясе. Дорс отреагировала мгновенно: выставив перед собой ножи, она кинулась на сержанта.

Однако ни тот ни другая не успели выполнить задуманное.

Рейч рванулся вперед, изо всех сил стукнул сержанта по спине левой рукой, а правой выхватил из кобуры пистолет с длинным узким стволом, тут же отскочил в сторону, сжал пистолет обеими руками и прокричал:

— Руки вверх, сержант, а не то пальну!

В руках Рейча, судя по форме оружия, было не что иное, как нейронный хлыст.

Сержант растерялся, покраснел.

— Брось эту штуку, сынок, — пробасил он. — Ты все равно не знаешь, как она работает.

— Чё тут знать-то? — хихикнул Рейч. — Нажмешь вот тут вот, и ба-бах! И бабахнет, коли ты хоть пальцем шевельнешь.

Сержант замер на месте. Он отлично понимал, как опасно оружие в руках возбужденного двенадцатилетнего мальчишки.

Селдон тоже забеспокоился.

— Осторожно, Рейч, — проговорил он. — Не стреляй. Убери палец с курка.

— Я не дам ему меня сцапать, не дам!

— Он ничего не сделает. Прошу вас, сержант, не двигайтесь. Давайте разберемся. Вам было приказано забрать меня отсюда. Так?

— Так, — кивнул сержант, не сводя глаз с Рейча, который, в свою очередь, не спускал глаз с него.

— И больше никого забирать вам не приказано. Так?

— Так, доктор, — подтвердил сержант недрогнувшим голосом; чувствовалось, что он человек мужественный.

— Хорошо. Но выслушайте меня, сержант. Вам было приказано не забирать никого другого?

— Я только что сказал…

— Нет, нет. Послушайте, сержант. Есть разница. Каков был приказ? «Забрать доктора Селдона»? Только это, и больше ничего? Или вам приказали: «Забрать доктора Селдона, и никого другого»?

Сержант подумал и ответил:

— Мне было приказано забрать вас, доктор Селдон.

— Значит, в вашем приказе нет ни слова ни о ком другом, верно?

— Да, — подтвердил сержант после непродолжительной паузы.

— Вам не было приказано забирать доктора Венабили, но вам и не приказывали ее не забирать. Верно?

— Похоже, что так, — после чуть более продолжительной паузы ответил сержант.

— Ну вот. А теперь посмотрите на Рейча. У этого юноши в руках нейронный хлыст, нацеленный на вас, — ваш нейронный хлыст, не забывайте, — и он просто жаждет пристрелить вас.

— Ага! — выкрикнул Рейч.

— Не спеши, Рейч, — успокоил мальчишку Селдон, — Итак, он жаждет вас пристрелить, а у доктора Венабили — парочка ножей, с которыми она обращается весьма искусно, уверяю вас. И еще я, а я могу одной рукой так вправить вам кадык, что вы до конца своих дней будете говорить только шепотом. Ну, так как? Хотите вы забрать доктора Венабили или нет? Ваш приказ позволяет вам сделать выбор.

Сержант еще немного подумал и подавленно кивнул.

— Я возьму женщину.

— А еще мальчика Рейча.

— И мальчика.

— Прекрасно, Дайте мне честное слово — слово солдата, — что вы не обманете.

— Даю вам честное слово солдата, — кивнул сержант.

— Хорошо. Рейч, отдай ему пистолет. Быстро. Без фокусов.

Рейч скорчил недовольную гримасу, поглядел на Дорс, ища в ее глазах поддержки, но та после минутной растерянности покачала головой. Она была в это мгновение ненамного счастливее Рейча.

Рейч протянул сержанту, оружие.

— Скажи спасибо им, жирная ты… — конец фразы он пробормотал себе под нос.

— Убери ножи, Дорс, — попросил Селдон.

Дорс покачала головой, но ножи убрала.

— Ну, сержант? — поторопил Селдон.

Бросив взгляд на нейронный хлыст, сержант взглянул на Селдона и сказал:

— Вы честный человек, доктор Селдон, и я сдержу слово.

И ловко, с военной сноровкой, он убрал пистолет в кобуру.

Селдон обернулся к Давану и сказал:

— Даван, прошу вас, забудьте обо всем, что только что видели. Мы, все трое, добровольно отправляемся с сержантом Талусом. При встрече передайте Юго Амарилю, что я о нем не забуду и, как только все будет позади и я обрету свободу действий, позабочусь о том, чтобы он попал в Университет. И еще: если я смогу когда-нибудь хоть чем-нибудь вам помочь, я сделаю это. А теперь пойдемте, сержант.

82

— Летал когда-нибудь на самолете, Рейч? — спросил Селдон.

Рейч молча покачал головой. Он во все глаза смотрел вниз, на проплывавшую под крылом самолета поверхность планеты. В его взгляде читались страх и восторг.

А Селдон в очередной раз поразился — сколько же на Тренторе линий экспресса и такси! Даже на дальние расстояния люди в основном путешествовали под землей. А воздушные путешествия, столь популярные на других планетах, на Тренторе были роскошью. А уж такой самолет…

«И как это только Челвик ухитряется?» — подумал Селдон.

Он смотрел в иллюминатор на сменявшие друг друга холмы куполов, на зелень, покрывавшую поверхность планеты, местами представлявшую собой настоящие джунгли, зеркала небольших озер, свинцовые воды которых время от времени вспыхивали в лучах солнца, изредка пробивавшихся сквозь плотный слой облаков.

Так они летели около часа; Дорс, наблюдавшая за пейзажем без видимого удовольствия, закрыла шторку иллюминатора и сказала:

— Хотела бы я знать, куда мы летим.

— Если этого не знаешь ты, — пожал плечами Селдон, — то уж я тем более. Ты на Тренторе дольше моего.

— Да, но я жила внутри, — возразила Дорс. — А тут, наверху, я заблудилась бы, как маленький ребенок в лесу.

— Ну ладно… думаю, Челвик знает, что делает.

— Уверена, — коротко кивнула Дорс. — Но он может не иметь никакого отношения к происходящему. Не понимаю, почему ты думаешь, что за всем этим стоит он.

— Ну… — поднял брови Селдон. — Пожалуй, сейчас я так не думаю. Но думал. Почему бы и нет?

— Потому, что тот, кто организовал все это, не указал, чтобы меня взяли с тобой. Не верю, чтобы Челвик забыл о моем существовании. Потому, что он не явился сам, как в Стрилинге и Микогене.

— Не может же он всегда являться лично, Дорс. Может быть, он занят. Удивительно как раз не то, что он не появился сейчас, а то, что он ухитрялся появляться тогда.

— Ну хорошо, он сам не появился, но разве он мог прислать за нами этот летающий дворец? — и Дорс обвела рукой действительно роскошный салон самолета.

— Что тут такого? Может быть, он это сделал нарочно. Кому придет в голову, что на столь дорогом транспортном средстве удирают бедняги, которым только и надо привлекать к себе как можно меньше внимания? Двойная, а то и тройная конспирация.

— Слишком очевидная, на мой взгляд. И неужели он послал бы за нами такого тупицу, как сержант Талус?

— Никакой он не тупица. Просто он обучен беспрекословно выполнять приказы. Если приказ соответствующий, на Талуса вполне можно положиться.

— Вот-вот, Гэри. Вот именно. Но почему он получил несоответствующий приказ? Не могу поверить, что Четтер Челвик велел ему вытащить тебя из Даля и при этом ни словечком не обмолвился обо мне. Просто невероятно.

На это Селдону ответить было нечего.

Прошел еще час, и Дорс сказала:

— Холодает, похоже, Посмотри-ка вниз, растительность уже не зеленая, а коричневая, и обогрев включился.

— Что это значит?

— Даль расположен в тропической зоне, и, значит, мы летим либо на юг от него, либо на север, и забрались уже довольно далеко. Если бы я имела хоть какое-то представление о том, в какой стороне линия ночи, я бы поняла, куда мы летим.

Прошло еще какое-то время, и самолет пронесся над обледеневшим побережьем водного пространства, подступавшего к куполам.

И тут же, довольно неожиданно и резко, пошел вниз.

— Ща грохнемся! — вскрикнул Рейч. — Ща в лепешку расшибемся!

Селдон судорожно стиснул подлокотники кресла. Дорс не испугалась.

— Пилот признаков тревоги не проявляет. Не волнуйтесь, просто мы сейчас влетим в туннель.

И только она успела это сказать, как крылья сложились, и самолет, подобно пуле, влетел в отверстие туннеля. Вокруг сгустился мрак, но в следующее же мгновение зажглось освещение. За иллюминаторами заскользила светящаяся ленточка — змейка огней вдоль стен туннеля.

— Я, наверное, никогда не пойму, как они узнают, что туннель свободен, — пробормотал Селдон, утирая пот со лба.

— Думаю, пилот получил такие сведения загодя, — сказала Дорс. — Во всяком случае, путешествие наше близится к концу, и скоро мы узнаем, куда попали. — Немного помолчав, она добавила: — А узнаем — не обрадуемся.

83

Самолет выскользнул из туннеля и помчался по длинной посадочной полосе. Освещение здесь так напоминало естественное, что Селдон вспомнил о минутах, проведенных под открытым небом в Имперском Секторе.

Самолет затормозил гораздо быстрее, нежели ожидал Селдон, что, разумеется, привело к возрастанию инерции. Рейч упал на спинку переднего сиденья, да так и прилип, и Дорс пришлось потянуть его за плечо. Сержант Талус, подтянутый, строгий, вышел из кабины, открыл дверцу пассажирского салона и помог всем троим по очереди спуститься.

Селдон вышел последним. Вполоборота глянув на сержанта, он сказал:

— Полет был весьма приятным, сержант.

По лицу сержанта пробежала легкая улыбка, пушистые усы чуть поползли вверх. Слегка коснувшись околыша фуражки, он проговорил:

— Еще раз спасибо, доктор.

Затем он проводил их к роскошному автомобилю, где все трое разместились на заднем сиденье. Сам сержант сел за руль, машина мягко тронулась с места и поехала вдоль по широким улицам, застроенным высокими, красивыми зданиями, поблескивающими в лучах яркого света. Как и повсюду на Тренторе, издалека доносился шум экспресса. Тротуары были заполнены толпой хорошо, даже слишком хорошо, одетых пешеходов. Кругом царила подчеркнутая чистота.

Селдон чувствовал себя не слишком уверенно. Похоже, сомнения Дорс оправдывались. Он наклонился и прошептал в самое ухо женщины:

— Как думаешь, уж не отвезли ли нас обратно, в Имперский Сектор?

— Нет, — покачала головой Дорс, — в Имперском Секторе здания выстроены, в основном, в стиле «рококо», и парков тут не так много. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Но где же мы тогда, Дорс?

— Боюсь, придется поинтересоваться, Гэри.

Ехали они недолго и вскоре подкатили к автостоянке около высокого четырехэтажного здания. Вдоль карниза бежали лепные украшения в виде фантастических зверей, разделенных полосами светло-розового камня. И лепнина, и само здание смотрелись на редкость красиво.

— Ну, — сказал Селдон, — уж это точно рококо.

Дорс пожала плечами и промолчала.

А Рейч восхищенно присвистнул и проговорил как можно более равнодушно:

— Ничё себе домишко.

Сержант Талус дал Селдону знак, определенно означавший, что тот должен выйти и следовать за ним, но Селдон откинулся на спинку сиденья и, вторя универсальному языку жестов, обнял за плечи Дорс и Рейча, показывая, что без них не сделает ни шагу.

Сержант немного растерялся. Он уже стоял у внушительного дверного проема. Даже кончики усов у него опустились.

— Ну, хорошо, идите все втроем, — упавшим голосом проговорил он. — Честное слово, так честное слово. Только учтите, другие вам слова не давали.

Селдон кивнул.

— Вы, безусловно, отвечаете только за себя, сержант.

Сержант явно был тронут, и на мгновение физиономия его просияла. Казалось, он был готов подать Селдону руку или еще каким-то образом отблагодарить математика, повинуясь порыву души. Однако он взял себя в руки и шагнул на первую ступень широкой лестницы, ведущей к дверям. Лестница тут же поползла вверх.

Селдон и Дорс, вполне искушенные в подобных вещах, шагнули следом за ним, без труда удержав равновесие. А Рейч на мгновение растерялся, но потом, по-видимому, решив, что эта диковинная лестница не что иное, как немного усовершенствованный эскалатор, уверенно шагнул на ступень правой ногой и, подтянув левую, сунул руки в карманы и беспечно засвистел какой-то легкомысленный мотивчик.

Двери распахнулись, и оттуда вышли две женщины, обе молоденькие и хорошенькие. Они были одеты в длинные платья, сшитые из какого-то шуршащего материала, туго стянутые широкими поясами на талии. Каштановые волосы каждой из девушек были заплетены в две толстые косы. Селдону их прически понравились, но он задумался, сколько же времени они тратят на то, чтобы каждое утро так укладывать волосы. У тех женщин, что попадались им по дороге сюда, он таких изысканных причесок не заметил.

Обе женщины смотрели на гостей с явным неудовольствием, и Селдон этому нисколько не удивился. После всего, что они с Дорс пережили за этот день, выглядели они ничуть не привлекательнее Рейча.

Тем не менее женщины отвесили всем изящный поклон и отработанным жестом пригласили войти.

Войдя в двери, они прошли через просторный вестибюль, уставленный замысловатой мебелью и устройствами, назначение которых Селдону показалось непонятным. Пол в вестибюле был светлый, какой-то радостный, с подсветкой. Селдону стало неловко — шагая по такому красивому полу, они оставляли на нем пыльные отпечатки следов.

Потом распахнулись следующие двери, и из них вышла еще одна женщина. Она была явно старше тех двоих, что встретили их снаружи. А они отвесили новой даме поклон с приседанием, столь изящно, что Селдон удивился, как это они не упали. «Наверняка, такое дается только долгой практикой, — подумал Селдон. — Может, и мне подобает что-то такое изобразить?» Но поскольку он понятия не имел, как изобразить такой изысканный реверанс, он попросту поклонился. Дорс не пошевелилась. Рейч стоял с широко раскрытым ртом, смотрел по сторонам с восторгом и удивлением и даже не глянул на вошедшую женщину.

Она была полная, но не чересчур. Волосы у нее были уложены точно так же, как и у двух девушек, и платье на ней было примерно такое же, только побогаче — все расшитое затейливым орнаментом. Селдону оно показалось несколько вычурным.

Женщина была немолода, и волосы ее кое-где были тронуты сединой, но на щеках у нее были очень симпатичные ямочки, и они удивительно молодили ее лицо. Светло-карие глаза смотрели весело, было в ней что-то такое… не пожилое, а, скорее, материнское.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она, как будто не имела ничего против присутствия Дорс и Рейча, — А я вас поджидала. Вы доктор Селдон, с которым я так мечтала познакомиться. А вы, по-видимому, доктор Венабили. Мне сообщали, что вы повсюду следуете за доктором Селдоном. А вот этого молодого человека я, боюсь, не знаю, но и его я рада видеть. Ну ладно, не буду утомлять вас разговорами, вам, конечно, надо отдохнуть с дороги.

— И вымыться, мадам, — резко добавила Дорс. — Нам всем не помешает постоять под душем.

— О, конечно, — кивнула женщина. — И переодеться. Особенно молодому человеку, — она с улыбкой посмотрела на Рейча, не выказывая столь заметной неприязни, какая была во взглядах ее помощниц.

— Как ваше имя, молодой человек? — спросила женщина.

— Рейч, — ответил Рейч хрипло и смущенно. И на всякий случай добавил: — Госпожа.

— Потрясающее совпадение! — воскликнула женщина, и глаза ее весело сверкнули. — А меня зовут Рейчел! Ну, не чудно ли? Пойдемте, мы все для вас устроим. А потом, за обедом, наговоримся всласть.

— Погодите, мадам, — вмешалась Дорс. — Можно узнать, где мы находимся?

— Это Сэтчем, милочка! И пожалуйста, зовите меня Рейчел, так будет лучше. Я формальностей не признаю.

Дорс нахмурилась.

— Вы удивлены, что мы интересуемся? Разве не естественно, что мы хотим знать, где находимся?

Рейчел мягко, мило рассмеялась.

— Ох, доктор Венабили, и вправду нужно что-то такое придумать с названием этого места. Я не вопрос вам задала, а ответила. Вы спросили, где вы находитесь, а я не спросила у вас, зачем вам это нужно знать, а сказала: «Сэтчем». Вы в Секторе Сэтчем.

— В Сэтчеме? — потрясенно переспросил Селдон.

— Конечно, доктор Селдон. Мы мечтали встретиться с вами с того самого дня, как вы выступили с докладом на Декадном Конгрессе, и теперь очень рады, что вы наконец у нас.

84

На то,чтобы отдохнуть, привести себя в порядок и отойти после всех приключений, потребовался почти целый день. Гостям принесли одежду — шелковистую и просторную, в сэтчемском духе. После душа все уснули, как убитые.

Только на следующий сэтчемский вечер был устроен обещанный мадам Рейчел обед.

На длинном столе стояло только четыре прибора — для Селдона, Дорс, Рейчел и Рейча. Со стен и потолка лился мягкий свет, цвет которого время от времени ненавязчиво, мягко менялся. Скатерть, изготовленная из непонятной ткани, мерцала и искрилась.

За обедом им прислуживали многочисленные слуги, а когда в какой-то момент Селдон бросил взгляд на открывшуюся дверь, он заметил, что в соседних апартаментах находятся солдаты, и притом вооруженные, в полной боевой готовности. Сидели они как бы внутри бархатной перчатки, но стальной коготок был совсем неподалеку.

Рейчел вела себя мило и дружелюбно и особое внимание уделяла Рейчу, которого намеренно усадила рядом с собой.

Рейч, чистенький, вымытый до блеска, неузнаваемый в новой одежде, подстриженный, причесанный, не осмеливался рта раскрыть, словно чувствовал, что его лексикон никак не вяжется с новым обличьем. Он исподтишка наблюдал за Дорс и копировал все ее движения за столом.

Угощения были вкусные, но такие острые, что Селдон с трудом узнавал блюда.

Рейчел, очаровательно улыбаясь, сверкая ровными зубками, сказала:

— Вы, наверное, думаете, что мы приправляем пищу микогенскими специями, но это не так. Тут, на столе, все наше, сэтчемское. На планете нет другого столь самостоятельного сектора, как Сэтчем. И мы упорно трудимся, чтобы сохранить нашу самостоятельность.

Селдон вежливо кивнул.

— Все просто превосходно, Рейчел. Мы вам очень благодарны.

Правда, про себя он подумал, что в Микогене еда была все-таки повкуснее, а еще — что пора признать собственное поражение. Ну, не собственное, так Челвика, что в принципе одно и то же.

В конце концов Сэтчем сцапал его. Случилось то самое, что так испугало Челвика после случая наверху.

— Надеюсь, вы простите мне мою настойчивость, но, как хозяйка, я просто не могу не задать вам кое-какие вопросы, — сказала Рейчел, — Поправьте меня, если я не права, но ведь вы трое — не одна семья? Вы, Гэри, и вы, Дорс, не женаты, и Рейч — не ваш сын?

— Нет, между нами нет никаких родственных связей, — ответил Селдон, — Рейч родился на Тренторе, я — на Геликоне, а Дорс — на Цинне.

— И как же вы познакомились?

Селдон коротко рассказал, не углубляясь в подробности.

— Как видите, ничего романтического.

— А мне рассказали, что вы повздорили с моим помощником, сержантом Талусом, когда он собирался забрать вас одного из Даля.

— Я привязался к Дорс и Рейчу, — ответил Селдон, — и не хотел с ними расставаться.

Рейчел улыбнулась и проговорила:

— А вы человек сентиментальный, как я погляжу.

— Да. Сентиментальный. И обескураженный.

— Обескураженный?

— Ну конечно. И раз уж вы задали такой личный вопрос, можно мне тоже кое о чем вас спросить?

— Ну конечно же, Гэри, дорогой мой. Спрашивайте о чем угодно.

— Как только мы встретились с вами, вы сказали, что Сэтчем мечтал заполучить меня с того самого дня, когда я выступил на Декадном Конгрессе. Зачем я вам был так нужен?

— Не поверю, что вы до сих пор не догадались. Вы нам нужны из-за вашей психоистории.

— Догадался. Это понятно. Но почему вы думаете, что получив меня, вы получили и психоисторию?

— Наверняка вы не так беспечны, чтобы потерять ее.

— Все гораздо хуже, Рейчел. У меня ее и не было.

Рейчел слегка нахмурилась.

— Но в докладе вы такого не говорили. Не могу сказать, чтобы я поняла ваш доклад. Я не математик и просто терпеть не могу цифр. Но у меня на службе — математики, которые разъяснили, что вы имели в виду…

— В таком случае, дорогая Рейчел, вам нужно было выслушать их более внимательно. Смею предположить, что они объяснили вам, что психоисторическое прогнозирование — вещь безнадежно далекая от практического применения.

— Я не могу поверить этому, Гэри. Ведь на следующий же день после доклада у вас была аудиенция у этого псевдоимператора, Клеона.

— У псевдоимператора? — с чуть заметной иронией переспросила Дорс.

— Ну конечно, — подчеркнуто серьезно ответила Рейчел. — У псевдоимператора. У него нет истинного права на престол.

— Рейчел, — несколько раздраженно проговорил Селдон, — Клеону я сказал то же самое, что сейчас сказал вам, и он отпустил меня.

Улыбка сошла с лица Рейчел, и голос ее стал немного другим.

— Да, он отпустил вас. Отпустил, как кот, который играет с мышкой. И с тех пор он вас преследовал — в Стрилинге, в Микогене, в Дале. Но что-то мы слишком серьезно заговорили. Давайте отдыхать. Послушаем музыку?

Только она произнесла эти слова, как неизвестно откуда полилась приятная инструментальная музыка. Рейчел наклонилась к Рейчу и тихо проговорила:

— Малыш, если тебе невмоготу управляться с вилкой, можешь есть ложкой, а то и пальцами. Не стесняйся.

— Да, мэм, — кивнул Рейч и с трудом проглотил кусок, но Дорс поймала его взгляд и одними губами проговорила:

— Возьми вилку.

Рейч послушался.

— Музыка очаровательная, мадам, — сказала Дорс вслух (она упрямо не переходила на обращение по имени), — но отвлекаться не стоит. Мне почему-то кажется, что если нас кто и преследовал, так это люди из Сэтчема. Наверняка вы не были бы так хорошо осведомлены о наших приключениях, если бы за всем этим не стоял Сэтчем.

Рейчел громко рассмеялась.

— У Сэтчема повсюду глаза и уши, но мы за вами, уверяю вас, не гонялись. Если бы гонялись, вас бы давно уже без труда схватили и доставили сюда, что в конце концов и случилось в Дале, когда мы на самом деле этого захотели. А вот когда погоня проваливается и руки не дотягиваются до цели, то уж это, конечно, промашки Демерзеля.

— Вы такого низкого мнения о Демерзеле? — поинтересовалась Дорс.

— Да. Вас это удивляет? Мы утерли ему нос.

— Вы лично? Или весь Сэтчем?

— Сэтчем, конечно, но покуда победитель — Сэтчем, то я и есть победитель.

— Как-то странно, — покачала головой Дорс. — На Тренторе все считают, что такие понятия, как «победа», «поражение» и тому подобные не имеют ничего общего с Сэтчемом. Все считают, что Сэтчемом правит одна воля, одна рука, и что эти воля и рука принадлежат мэру. Не поверю, чтобы этим мог бы похвастаться еще кто-то в Сэтчеме, и вы — в том числе.

Рейчел широко улыбнулась, потрепала Рейча по щеке и сказала:

— Ну что же, если вы считаете, что наш мэр — автократ и что Сэтчемом правит одна-единственная рука, тут вы, пожалуй, правы. Но придется употребить личное местоимение, поскольку это моя рука и моя воля.

— Почему ваша? — недоуменно спросил Селдон.

— А почему бы и нет? — пожала плечами Рейчел, посматривая на слуг, занявшихся уборкой стола. — Я — мэр Сэтчема.

85

Первым отреагировал на это заявление Рейч. Совершенно позабыв о той маске цивилизованности, которую до сих пор старался не снимать, он от души расхохотался и проговорил сквозь смех:

— Ой, тетечка, ладно вам врать-то. Тетечки мэрами не бывают. Мэрами токо дядечки бывают.

Рейчел с улыбкой посмотрела на него и ответила без запинки:

— Ой, малыш, бывают мэры дядечки, а бывают тетечки. Перевари это в своем чайничке, ага?

Рейч выпучил глаза и замер. Наконец ему удалось выдавить из себя:

— Ну вы даете, тетечка. Во шпарите-то!

— А то как же. Шпарю о-го-го как, — с улыбкой подтвердила Рейчел.

Селдон откашлялся и проговорил:

— Однако ловко у вас получается!

Рейчел кивнула.

— Давно не приходилось так разговаривать, но такое не забывается. Был у меня когда-то приятель, делиец… давно, когда я была совсем молоденькая. Нет, конечно, — вздохнув, она покачала головой, — он так не разговаривал, он был образованный человек… но мог, если хотел, и меня научил. Мне ужасно нравилось вот так с ним болтать. Знаете, весь мир вокруг менялся. Да, замечательно было… Но, увы, невозможно, Мой отец был против. Ну, а теперь, откуда ни возьмись, появляется этот плутишка, Рейч, и напоминает мне об этих давно минувших днях. Тот же акцент, те же глаза, такой же смугленький. Ох, еще лет шесть, и он станет грозой для молоденьких девушек. Правда, Рейч?

— Чтоб я знал, — растерянно проговорил Рейч и так же растерянно добавил: — Мэм.

— Станешь, станешь, точно тебе говорю, и будешь ужасно похож на моего приятеля, и лучше бы мне тогда с тобой не встречаться. Ну, обед закончен, и тебе пора к себе, Рейч. Посиди, посмотри головизор, если хочешь. Читать ты вряд ли умеешь.

Рейч залился краской.

— Ничё, выучусь. Господин Селдон так сказал.

— Ну, раз он так сказал, конечно, выучишься.

Тут появилась девушка, встала возле Рейча и вежливо поклонилась Рейчел. А Селдон и не заметил, когда Рейчел успела подозвать ее.

— А чё, мне нельзя побыть тут с господином Селдоном и госпожой Венабили? — спросил Рейч.

— Увидитесь попозже, — мягко проговорила Рейчел. — У нас будет важный разговор, так что пока нам придется расстаться.

Дорс одними губами проговорила: «Иди», и Рейч, не слишком довольный, слез со стула и поплелся за девушкой.

— Не волнуйтесь за мальчика. С ним все будет в порядке, — пообещала Рейчел, когда Рейч ушел. — Как, кстати, и со мной. Точно так же, как сейчас ко мне подошла эта девушка, прибудет целая дюжина вооруженных мужчин, и даже быстрее, если потребуется. Хочу, чтобы вы это поняли.

— Мы и не думали нападать на вас, Рейчел… или теперь уже «мадам мэр»?

— Рейчел. Просто мне сообщили, что вы — неплохой мастер боевых искусств, Гэри, а вы, Дорс, отлично работаете ножами, которые мы уже забрали, кстати, из вашей комнаты. Так что не тратьте свое мастерство попусту. Гэри мне нужен живым, невооруженным и добрым.

— Но я точно знаю, — вмешалась Дорс, по-прежнему сохраняя не самый дружелюбный тон, — что правителем Сэтчема последние сорок лет был не кто иной, как Манникс Четвертый, что он до сих пор жив и здоров. Кто же тогда вы?

— Та самая, кем представилась, Дорс. Манникс Четвертый — мой отец. Он действительно, как вы выразились, жив и здоров. Император и вся Империя числят его мэром Сэтчема, но он устал от государственных дел и мечтает передать их в мои руки, которые совсем не против эти дела принять. Я его единственное дитя, и всю мою жизнь меня учили тому, как нужно править. По закону и по титулу мэром остается мой отец, но фактически, мэр — я. Кстати говоря, войска Сэтчема уже успели присягнуть на верность мне, а в Сэтчеме это — самое главное.

Селдон кивнул.

— Хорошо, как скажете. Пусть так, Манникс Четвертый или Рейчел Первая — вы, видимо, Первая: ни отцу, ни вам удерживать меня не имеет никакого смысла. Я сказал вам, что не располагаю работающей психоисторией, и не уверен, что она когда-либо достанется вам или кому-то другому. Я так и Императору сказал. Я совершенно бесполезен и для него, и для вас.

— Как вы наивны, — усмехнулась Рейчел. — Вы знакомы с историей Империи?

— С некоторых пор у меня возникло желание, — ответил Селдон, — узнать ее получше.

— Имперскую историю неплохо знаю я, — вставила Дорс, — хотя специализируюсь в основном по доимперским временам, мадам мэр. Но какая разница — знаем мы историю или нет?

— Ну если вы знаете историю, вы должны знать, что Дом Сэтчема древний и уважаемый и ведет род от династии Дацианов.

— Дацианы, — возразила Дорс, — правили пять тысячелетий назад. Число их потомков, живших и умерших с тех незапамятных времен, за сто пятьдесят поколений, так велико, что равняется, пожалуй, половине населения Галактики, если вы пытаетесь оспаривать какие-то генеалогические права на престол.

— Наши генеалогические права, доктор Венабили, — впервые за все время холодно и недружелюбно проговорила Рейчел, — никаким сомнениям не подлежат, и оспаривать их нечего. Они записаны на бумаге. Дом Сэтчема удерживал власть в течение всех этих поколений, и были случаи, когда мы сидели на Имперском троне и правили Империей.

— А в учебниках по истории, — упрямо возразила Дорс, — о правителях Сэтчема чаще всего пишется, что они были антиимператорами, и большая часть Империи их никогда не признавала.

— Все зависит от того, кто написал учебники истории. В недалеком будущем этим будем заниматься мы, поскольку некогда принадлежавший нам престол снова станет нашим.

— Чтобы этого добиться, вам придется развязать гражданскую войну.

— В этом не будет ничего страшного, — сказала Рейчел. Теперь она снова очаровательно улыбалась. — Но я бы не отказалась от помощи доктора Селдона, чтобы предотвратить подобную катастрофу. Мой отец, Манникс Четвертый, всю жизнь был мирным человеком. Он сохранял лояльность ко всем, кто бы ни забирался за эти годы на Имперский трон, и поддерживал экономику Трентора на плечах Сэтчема ради блага всей Империи.

— Не уверена, чтобы Император свято верил, что цели вашего отца именно таковы, — усмехнулась Дорс.

— Я тоже, — спокойно кивнула Рейчел, — поскольку все Императоры, восседавшие на троне во время правления моего отца, были узурпаторами. Узурпатор на узурпаторе. А узурпаторы не могут позволить себе такой роскоши, как доверие к истинным правителям. И все-таки мой отец сохранял мир. Но, конечно, он отдал немало сил созданию и обучению могущественной армии, призванной защищать этот мир, процветание и спокойствие в секторе. А Имперское правительство не противилось этому, потому что Сэтчем им был нужен мирным, довольным, спокойным и лояльным.

— Но лоялен ли он? — спросила Дорс.

— По отношению к законному Императору — конечно, — сказала Рейчел. — И сейчас мы достигли такого уровня, что можем без труда сбросить правительство — буквально одним ударом. И еще до того, как кто-то успеет вымолвить: «гражданская война», на троне уже будет сидеть истинный Император — или, если вам так больше нравится, Императрица. А на Тренторе все будет тихо и мирно, как и было.

Дорс покачала головой.

— Позвольте, я вас немного просвещу? Как историк.

— Я никогда не против послушать, — пожала плечами Рейчел и чуть-чуть склонила голову к Дорс.

— Как бы велика и как бы прекрасно обучена ни была ваша армия, какие бы средства ни были у нее на вооружении, она все равно не справится с объединенными вооруженными силами Империи, расквартированными в двадцати пяти миллионах миров.

— О, доктор Венабили, вот вы сами и задели больное место узурпатора. Двадцать пять миллионов миров — и рассеянные, разбросанные по ним вооруженные силы. Громадные расстояния между формированиями; расхлябанные офицеры, отвыкшие от боевых действий, если к чему и готовы, так разве что только к тому, чтобы выступить за свои собственные интересы, а же никак не за интересы Императора. А наши силы все целиком собраны здесь, на Тренторе. Мы можем начать и кончить наше дело задолго до того, как просиживающие штаны на дальних планетах генералы и адмиралы почешутся и поймут, что они тут зачем-то нужны.

— Но когда поймут, то сюда прибудут силы, которым вы не сможете противостоять.

— Вы в этом уверены? — насмешливо спросила Рейчел. — К этому времени мы уже будем во Дворце. Трентор будет нашим, никто и не пикнет. Зачем же тогда Имперской армии вообще будет шевелиться, когда каждый марионеточный командующий получит в свое распоряжение собственную планету, собственную провинцию?

— Значит, вы именно к этому стремитесь? — удивленно спросил Селдон. — Неужели вы хотите уверить меня в том, что собираетесь править Империей, разорванной на кусочки?

— Вы совершенно правы, — кивнула Рейчел. — Я хочу править Трентором и прилегающими к нему планетными системами, которые составляют часть Тренторианской провинции. Мне гораздо более по нраву стать Императором Трентора, чем Императором Галактики.

— И вас устроит один только Трентор? Неужели? — недоверчиво спросила Дорс.

— Почему бы и нет? — с воодушевлением проговорила Рейчел, склонилась к столу и крепко уперлась ладонями в его крышку. — Именно об этом думал мой отец все сорок лет. Он и живет-то теперь только для того, чтобы своими глазами увидеть это. На что нам сдались миллионы миров, далеких миров, которые для нас ровным счетом ничего не значат, которые тянут из нас силы, оттягивают их на невообразимые расстояния; из-за них только неразбериха, сплошные скандалы, разбираться в которых — попусту тратить время. Наша планета, наш громадный город — вот та Галактика, которой нам хватит за глаза. У нас есть все, чтобы безбедно существовать. А остальная Галактика пускай распадается. Пусть каждый милитарист-марионетка получает свой жирный кусок. И биться за куски не придется. На всех хватит.

— Но они все равно будут биться, — возразила Дорс. — Никто не удовлетворится выделенной ему провинцией. Каждый будет считать, что соседу достался больший или лучший кусок. Каждый не будет чувствовать себя в безопасности и будет, как о единственной ее гарантии, грезить о владычестве над Галактикой. Это ясно, как дважды два, мадам Императрица Пустоты. Начнутся бесконечные войны, в которые втянут и вас, и весь Трентор, и в конце концов все рухнет, останутся одни руины.

— Ну если не смотреть дальше своего носа, можно нарисовать и такую картину, — с явной насмешкой проговорила Рейчел. — Если воспринимать уроки истории буквально.

— Ну а если смотреть дальше? — парировала Дорс. — У кого же еще брать уроки, как не у истории?

— У кого? — усмехнулась Рейчел, — А у него! — воскликнула она, показывая указательным пальцем на Селдона.

— У меня? — удивился Селдон. — Но я уже сказал вам: что психоистория…

— Не повторяйте того, что уже сказали, мой милый доктор Селдон, — оборвала его Рейчел. — Так мы ни до чего не договоримся… Как вы полагаете, доктор Венабили, мой отец никогда не подозревал об опасности затяжной гражданской войны? Неужели вы думаете, что он ни разу не употребил свой могучий ум на то, чтобы задуматься об этом? В последние десять лет он был готов в любой день завоевать Империю. Нужна была только убежденность в безопасности после победы.

— Которой у вас нет, — кивнула Дорс.

— Но которая у нас появилась, как только мы узнали о докладе доктора Селдона на Декадном Конгрессе. Отец мой слишком стар и не сразу понял, в чем дело. Но когда я объяснила ему, как это важно, он согласился со мной, и именно тогда формально передал мне бразды правления. Так и вышло, Гэри, что своим вступлением на пост мэра я обязана вам и вам же надеюсь быть обязанной вступлением на более высокий пост в будущем.

— Я никак не могу объяснить вам, что не в силах… — раздраженно начал Селдон.

— Неважно, что вы можете и чего не можете. Важно то, во что поверят или не поверят люди. Они поверят вам, Гэри, когда вы объявите, что психоисторический прогноз гласит, что Трентор может править сам собой, что провинции должны стать королевствами, которые будут жить в мире и добрососедстве.

— Я такого прогноза делать не собираюсь, — мотнул головой Селдон, — покуда не располагаю досконально разработанной психоисторией. И роль шарлатана играть не намерен. Если вам нужно нечто в таком духе, вот и прогнозируйте, я не против.

— Ну, Гэри, что вы говорите? Мне не поверят. Поверят вам. Вам, великому математику. Почему бы не потрафить народу?

— Представьте себе, — вздохнул Селдон, — о том же самом просил меня Император. Ему я отказал, так неужели вы думаете, что вам не откажу?

Рейчел некоторое время молчала, а когда снова заговорила, в ее голосе зазвучали почти умоляющие нотки.

— Гэри, подумайте, ведь я не Клеон — и это совсем не одно и то же. Клеон, несомненно, требовал от вас пропаганды, направленной на сохранение его положения на престоле. Это бесполезно, поскольку престол ему не сохранить. Разве вы не знаете, что Галактическая Империя переживает упадок, что так больше продолжаться не может? Трентор сам упорно катится по наклонной плоскости, и его тянут за собой, как гиря на шее, двадцать пять миллионов миров. Впереди нас ждет распад и гражданская война, что бы вы ни сделали ради Клеона.

— Что-то подобное я уже слышал, — сказал Селдон. — Может быть, это и правда, но что из этого?

— Ну так помогите же Империи распасться на части без всякой войны! Помогите мне захватить Трентор, наладить надежное управление административной единицей. Позвольте мне дать свободу всей Галактике, чтобы каждая планета пошла собственной дорогой, в соответствии со своими обычаями и культурой. И тогда Галактика снова оживет за счет торговли, туризма, культурных связей, и над ней перестанет маячить призрак угрозы разрыва, до которого ее обязательно доведет нынешнее правительство. Амбиции у меня самые скромные: один мир вместо миллионов, мир вместо войны, свобода вместо рабства.

— Но почему Галактика больше поверит мне, чем вам? — спросил Селдон. — Меня никто не знает, и на кого из командиров Флота произведет неизгладимое впечатление слово «психоистория»?

— Сейчас вам не поверят, но я и не прошу вас ни о чем сейчас. Дом Сэтчема ждал тысячи лет, подождет и несколько тысяч дней. Поступайте ко мне на службу, и я сделаю ваше имя знаменитым. Я пообещаю, что психоистория просияет во всех мирах, а в нужное время, когда я решу, что оно нужное, вы произнесете свое предсказание, и мы нанесем удар. И тогда в Галактике воцарится Новый Порядок, покой и счастье на века. Ну, Гэри, неужели вы мне откажете?

Глава восемнадцатая Ниспровержение

Талус, Эммер — сержант сэтчемских сил безопасности во времена древнего Трентора.

…Помимо вышеупомянутых малозначительных подробностей, об этом человеке практически ничего неизвестно кроме того, что однажды в его руках была судьба всей Галактики.

Галактическая энциклопедия

86

Завтрак на следующее утро был накрыт в холле, примыкавшем к комнатам троих пленников, и оказался поистине роскошным. Огромный выбор вкуснейших блюд и всего вдоволь.

Селдон за обе щеки уплетал острые сосиски, пустив по боку предупреждение Дорс относительно катара желудка и кишечной колики.

Рейч сообщил:

— А мадам мэр, когда заходила ко мне вечером…

— Она к тебе заходила? — удивился Селдон.

— Ага. Сказала, что хочет поглядеть, удобственно ли мне. А еще сказала, что, может, отведет меня в зоопарк.

— В зоопарк? — Селдон взглянул на Дорс. — Какой на Тренторе может быть зоопарк? Собаки с кошками?

— Ну, там могут быть кое-какие местные животные, — предположила Дорс, — не исключено, что есть и привозные, с других планет, или такие, которые обитают везде, в том числе и на Тренторе, только на других планетах их, конечно, побольше. На самом деле, Сэтчемский зоопарк очень знаменит. Это, пожалуй, самый лучший зоопарк на Тренторе после Имперского.

— Добренькая старушенция, — заключил Рейч.

— Не такая уж она старушенция, — заметила Дорс. — А вот кормят нас, и правда, неплохо.

— Что правда, то правда, — согласился Селдон. Покончив с завтраком, Рейч удалился осматривать апартаменты, а Дорс уединилась с Селдоном.

— Вот уж не знаю, — сказал Селдон недовольно, — надолго ли нас предоставили самим себе. Наверняка она уже продумала, чем нас занять.

— Пока жаловаться, по-моему, не на что, — возразила Дорс. — Тут гораздо приятнее, чем в Микогене и в Дале.

— Дорс, я надеюсь, тебя не очаровала эта женщина? — спросил Селдон.

— Меня? Рейчел? Конечно же, нет. С чего ты взял?

— Ну, ты говоришь, что тут приятно. Кормят хорошо. Вполне естественно расслабиться и принимать подарки судьбы.

— Да, вполне естественно. А почему нужно от них отказываться?

— Послушай, не ты ли мне вечером говорила, что будет, если она победит? Я, конечно, не историк и верю тебе на слово, да и не только верю, а понимаю, что все правильно, даже не будучи историком. Империя распадется, и образовавшиеся островки будут сражаться друг с другом, пока… пока… в общем, неизвестно сколько времени. Рейчел надо остановить.

— Согласна, — кивнула Дорс. — Надо. Но не вижу, каким образом мы можем провернуть это маленькое дельце именно сейчас. Гэри, — прищурившись, спросила она, — скажи, ты ведь не спал этой ночью?

— А ты? — осведомился Селдон, не отрицая того, что не спал сам.

Дорс смотрела на него в упор с нескрываемой тревогой.

— Всю ночь провалялся без сна, думая о разрушении Галактики из-за того, что я сказала?

— Об этом, и кое о чем еще. Нельзя ли связаться с Четтером Челвиком? — спросил Селдон шепотом.

— Я пыталась сделать это еще тогда, когда нам грозил арест в Дале. Сообщение мое он получил, но не появился. Может быть, просто не сумел вырваться, но когда сумеет, явится обязательно.

— А ты не думаешь, что с ним что-нибудь случилось?

— Нет, — спокойно ответила Дорс. — Я так не думаю.

— Откуда такая уверенность?

— Я бы узнала. Узнала бы наверняка. Раз не знаю, значит все в порядке.

Селдон нахмурился.

— А вот я не уверен попросту ни в чем; ну, то есть вовсе. Даже если бы Челвик появился, что бы он мог поделать? Нельзя же в одиночку одолеть всех в Сэтчеме! Раз у них тут, как утверждает Рейчел, самая организованная армия на Тренторе, то что он может предпринять против целой армии?

— Давай не будем об этом. Как ты думаешь, есть надежда убедить Рейчел, каким-то образом вбить ей в голову, что у тебя нет никакой психоистории?

— Рейчел прекрасно знает, что у меня ее нет и не будет еще много лет, если и будет когда-нибудь вообще. Но она объявит во всеуслышание, что психоистория существует, что я владею методом в полной мере, и сделает это достаточно хитро для того, чтобы люди поверили и вели себя потом в соответствии с тем, как им будут преподноситься мои прогнозы, даже если я сам и рта не раскрою.

— Но ведь Рейчел потребуется время. За ночь ей не сотворить из тебя кумира, как, впрочем, и за неделю. По-хорошему на это уйдет никак не меньше года.

Селдон в задумчивости мерил шагами комнату.

— Может, и так. Не знаю. Да, пожалуй, здесь ты права. Рейчел не произвела на меня впечатления женщины, привыкшей терпеть и смиряться. А ее престарелый батюшка, Манникс Четвертый, наверняка еще менее терпелив. Он должен чувствовать приближение собственной кончины, и если стремился к развалу Империи всю свою жизнь, то предпочтет, чтобы все свершилось за неделю до его похорон, а не семью днями после. И потом…

Селдон оборвал себя на полуслове и внимательно оглядел комнату.

— Что — «потом»?

— Мы должны обрести свободу. Понимаешь… Я решил проблему психоистории.

Глаза Дорс удивленно расширились.

— Что?! Ты ее разработал?!

— Ну, не то чтобы в полном смысле разработал. На это уйдут десятилетия, может быть, века, Но теперь я знаю, что нужно для того, чтобы психоистория стала не теоретической, а практической наукой. Знаю как, но для этого мне нужно время, покой и средства. И пока я, быть может, вместе с моими учениками буду этим заниматься, Империя должна существовать. Надеюсь, кто-нибудь придумает, как сохранить ее или хотя бы свести до минимума последствия распада. И не спал я прошлой ночью от мыслей о том, что пора браться за работу, а я не могу.

87

Утром пятого дня пребывания в Сэтчеме, Дорс помогала Рейчу облачиться в парадный костюм, который вызывал у обоих одинаковое удивление.

Рейч с сомнением глядел на свое отражение в голографическом зеркале, а отражение, казалось, смотрело на него, копируя каждое движение, но при том не путало левую и правую стороны. Мальчик впервые в жизни смотрелся в голографическое зеркало, поэтому не смог удержаться — потянулся к изображению, смущенно захихикал, когда рука схватила пустоту, а рука в зеркале в точности повторила движение, но ее прикосновения он не почувствовал.

Наконец он изрек:

— Потешный у меня видок, однако.

Рейч пощупал тунику, сшитую из тончайшей ткани и подпоясанную узким плетеным ремешком, ее воротник — стоячий, будто накрахмаленный, доходивший до ушей.

— А башка у меня как мяч в чашке.

— Так одеваются богатые дети в Сэтчеме, — объяснила Дорс. — И всякий, кто на тебя посмотрит, будет просто в восторге и обзавидуется.

— Это с прилизанными-то патлами?

— Конечно. А еще ты наденешь вот эту маленькую круглую шапочку.

— Тогда башка уж точно как мяч станет.

— Значит, не позволяй никому ее пинать. А теперь вспомни все, о чем мы говорили. Будь внимателен, и не веди себя, как маленький.

— Но я же и есть маленький, — возразил Рейч, невинно глядя на Дорс.

— В самом деле? — поддразнила та. — А я-то думала, что ты считаешь себя двенадцатилетним взрослым.

Рейч ухмыльнулся.

— Ладно, чего там. Прошпионю, как надо.

— Только, пожалуйста, не зарывайся. Не подслушивай у замочных скважин. Если тебя за этим застанут, ничего хорошего не получится.

— Ну, вы чё, тетечка, за кого меня держите? Чё я, дите малое?

— А не ты ли, плутишка, утверждал это секунду назад? Слушай и запоминай все, что будет твориться вокруг тебя, но так, чтобы никто не видел, а после расскажешь нам. Это очень просто.

— Это вам, госпожа Венабили, просто говорить… — притворно вздохнул Рейч, но тут же хитро усмехнулся и закончил: — А мне такое дело — раз плюнуть.

— И будь осторожен.

— Ясное дело, — понимающе подмигнул далиец.

Тут явился лакей (настолько бесцеремонный, насколько только может быть самый наглый из них), дабы сопровождать Рейча туда, где его ожидала Рейчел.

Селдон проводил их озабоченным взглядом.

— Пожалуй, вряд ли парень посмотрит зоопарк, если будет слушать во все уши. Не уверен, что мы правы, подвергая ребенка такой опасности.

— Опасности? Я так не думаю. Рейч вырос в трущобах Биллиботтона, не забывай. Шпион из него получше будет, чем из нас двоих вместе взятых, Гэри. К тому же Рейчел без ума от мальчишки и простит ему любую проделку, бедняжка.

— Ты что же, жалеешь мэршу?

— А ты считаешь ее недостойной сожаления, если она дочка мэра и по праву считает себя мэром, если мечтает разрушить Империю? Может, ты и прав, но все равно в ней есть кое-что, заслуживающее симпатии. Ну, например, у нее была несчастная любовь. Совершенно очевидно, сердце ее было разбито, и она страдала — по крайней мере, какое-то время.

— А у тебя когда-нибудь была несчастная любовь, Дорс? — спросил Селдон.

Дорс ненадолго задумалась и ответила:

— Да нет, не было. Я слишком занята работой, чтобы позволить себе такую роскошь, как разбитое сердце.

— Я так и думал.

— Зачем же тогда спросил?

— Я мог ошибаться.

— Ну, а у тебя?

Селдон немного растерялся.

— Было дело. Какое-то время пришлось пожить с разбитым сердцем. Разлетелось прямо-таки на кусочки.

— Я так и думала.

— Зачем же спрашивать?

— Не потому, что я могла ошибаться, уверяю тебя. Просто хотелось посмотреть, соврешь ты или нет. Ты не соврал, и это меня радует.

Помолчав, Селдон перевел разговор на другую тему.

— Прошло уже целых пять дней, а ничего не случилось.

— Да, ничего. И с нами по-прежнему хорошо обращаются.

— Если бы животные могли думать, то считали бы, что с ними хорошо обращаются, откармливая на убой.

— Согласна. Только Рейчел откармливает на убой Империю.

— Но когда она собирается ее убить?

— Наверное, когда будет к этому готова.

— Мадам хвасталась, что способна провернуть все за день, и у меня сложилось впечатление, что она может это сделать хоть завтра.

— Даже если твое впечатление верно, Рейчел для начала захотела бы увериться в том, что справится с ответной реакцией Империи, а на это нужно время.

— Много ли его нужно? Она собирается подавить ответную реакцию, используя меня, но пока таких попыток не предпринимает. Ни малейших признаков того, что из меня хотят, как ты выразилась, сотворить кумира. Хожу по улицам, и никто не просит автографа. Толпы сэтчемцев не собираются, дабы превозносить меня. В гиперновостях — ни словечка.

Дорс улыбнулась.

— Похоже, тебя это и впрямь огорчает. Ты наивен, Гэри. И не историк, что, в принципе, одно и то же. Думаю, тебе лучше радоваться тому, что создание психоистории сделает из тебя историка, чем тому, что психоистория спасет Империю. Если бы все люди понимали историю, то не совершали бы непрерывно глупейших ошибок.

— В чем же моя наивность? — обиженно поинтересовался Селдон, вздернув подбородок и сверху вниз глядя на Дорс.

— Не обижайся, Гэри. На самом деле, мне кажется, что это одно из самых симпатичных твоих качеств.

— Ясно. Из-за этого у тебя пробуждается материнский инстинкт, а тебя сюда для того и послали, чтобы нянчиться со мной как с ребенком. И все же в чем ты видишь наивность?

— А в том, что воображаешь, будто Рейчел вознамерилась распропагандировать все население Империи, дабы тебя восприняли, как пророка? Ничего подобного. Квадриллионы людей так просто с места не сдвинешь. Существуют социальная и психологическая инерции, и они столь же распространены, как инерция физическая. И потом, вступив в открытую игру, она тем самым бросит вызов Демерзелю.

— Что же, по-твоему, происходит сейчас?

— Полагаю, что сведения о тебе — всяческого рода восхваления и превозношения — распространяются исключительно в узком кругу и поступают только к тем вице-королям секторов, флотским адмиралам и влиятельным лицам, которых эта интриганка уже склонила или надеется склонить на свою сторону. Сотни таких приспешников, этого будет достаточно для того, чтобы смутить лоялистов на время, которого Рейчел Первой за глаза хватит на то, чтобы установить Новый Порядок и удерживать его столько, сколько необходимо для подавления любого сопротивления. Мне, по крайней мере, так видится ход событий по сценарию этой дамы.

— А от Челвика — ни слуху ни духу.

— Не может быть, чтобы он бездействовал. Слишком многое зависит сейчас от того, что здесь происходит.

— А тебе не приходила в голову мысль о том, что он умер?

— Мало вероятно. Будь это в самом деле так, я бы узнала.

— Здесь?

— Даже здесь.

Селдон приподнял брови, но промолчал.

Рейч вернулся с прогулки лишь к вечеру, радостно возбужденный, без умолку описывая обезьян и бакарийских гримуаров. За обедом только его и было слышно.

Впервые за пять дней Рейчел за обедом не присутствовала, однако это никак не сказалось ни на выборе и вкусе блюд, ни на количестве слуг.

И лишь после обеда, когда все трое удалились к себе, Дорс попросила:

— А теперь, Рейч, скажи-ка, что стряслось с мадам мэршей. Расскажи все, что она говорила или делала, что, как тебе кажется, нам стоит узнать.

Глаза Рейча блеснули.

— Кой-чё было, — сообщил он. — Потому она небось и обедать не пришла.

— И что же было?

— Зоопарк-то закрыт оказался. Токо нас и пустили. А нас была уйма целая — Рейчел, я, куча парней в форме, теток разодетых в пух и прах, и все такое. А потом явился еще один в форме, сначала-то я его не приметил, и что-то шепнул Рейчел, а та развернулась так ко всем прочим и рукой эдак махнула, чтобы они, стало быть, с места не трогались, ну, все и послушались. А эти двое протопали в сторонку, значит, и давай шушукаться. Ну, тут я притворился, значит, что ни фига не понял, и стал разгуливать около клеток, и подобрался так незаметненько поближе к Рейчел, чтобы подслушать, про чё они там.

Рейчел ему: «Как они смеют?» — и злая такая прямо стала, ну ровно сбрендила. А этот парень, значит, в форме который, все вроде здорово психовал. Я, правду сказать, не шибко к нему приглядывался, а притворялся больше, что на зверюшек глазею. Ну, ушки на макушке, стало быть, слушаю. Парень этот, стало быть, и говорит, что кто-то — имени не упомню, но вроде генерал… ну, этот генерал, значит, вроде бы сказал, будто офицеры пристегнули доверенность Рейчелову старикану…

— Присягнули на верность, — поправила его Дорс.

— Что-то в этом роде, и сильно запсиховали, и не захотели делать, что им тетка велит. А еще, что они хотят старикана, а если тот захворал, стало быть, пускай какого другого дядьку мэром поставит, только не тетку.

— Не тетку? Точно?

— В точности так и сказал. Тихо-тихо. Он так психовал, а Рейчел — та просто взвилась и язык проглотила. Потом очухалась и как зашипит: «Я получу его голову. Они все присягнут мне на верность завтра же, а кто откажется, пожалеет!» Вот так и выдавала все точь-в-точь, а потом всех разогнала по домам, а со мной ни полслова не обмолвилась. Так и сидела всю дорогу, злющая, точно зверюга.

— Молодчина, — кивнула Дорс. — Только, пожалуйста, не проболтайся об этом, Рейч.

— Заметано, Ну чё, вам только это и было надо?

— Ты отлично поработал, дружок. Сделал больше, чем было надо. А теперь ступай к себе и постарайся выкинуть все это из головы.

Как только мальчик ушел, Дорс обернулась к Селдону.

— Очень, очень интересно. Дочери наследуют посты отцов или матерей на всех уровнях власти. Сколько угодно. Существовали правящие Императрицы — ты это наверняка знаешь — и не могу припомнить, чтобы хоть когда-нибудь в имперской истории по этому поводу возникали какие-то разногласия. Просто удивительно, что такой вопрос вдруг возник в Сэтчеме.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Селдон. — Не так давно мы побывали в Микогене, где женщин унижают, как хотят, к власти не подпускают и на пушечный выстрел.

— Да, верно, но это — исключение. Есть места, где женщины наоборот доминируют. А в большинстве правительств планет мужчин и женщин поровну. Если на высоких постах и больше мужчин, то только потому, что женщины чисто биологически более склонны заниматься не государственными делами, а воспитанием детей.

— А какая в этом смысле ситуация в Сэтчеме?

— Насколько я знаю, тут равенство полов. Рейчел не постеснялась занять пост мэра, а старик Манникс не задумываясь передал дочери бразды правления. Нет ничего удивительного в том, что Рейчел поразилась и пришла в ярость из-за того, что мужчины отказываются повиноваться. Она ведь и в мыслях не допускала подобного.

— А тебе ход событий явно нравится, — отметил Селдон. — Почему?

— Исключительно потому, что все это так неестественно, так не вписывается в привычные рамки, что поправки вносит не кто иной, как Челвик.

— Ты так думаешь? — недоверчиво спросил Селдон.

— Да, — кивнула Дорс.

— Представь себе, и я тоже.

88

А на десятый день, утром, Селдона разбудил тревожный звонок у двери, и послышался срывающийся голосок Рейча:

— Господин, господин Селдон, война!

Селдон потряс головой, прогоняя сон, вскочил с кровати. Поеживаясь (проклятые сэтчемцы почему-то располагали спальни на холодной стороне, и это его ужасно злило), он распахнул дверь.

Рейч влетел в комнату, выпучив глаза и задыхаясь.

— Мистер Селдон, теперича у них Манникс, старый мэр. Они…

— Кто — «они», Рейч?

— Имперщики. Их самолеты — целая куча — прилетели прошлой ночью. Щас про это передают в гиперновостях. У госпожи в комнате. Она-то велела вас не будить, а я подумал, что надо.

— Ты не ошибся, Рейч, — кивнул Селдон, натягивая халат. На ходу запахнув его, он помчался в комнату Дорс. Та была уже одета и не отрывала глаз от экрана стоявшего в нише головизора.

На экране за маленьким письменным столиком сидел мужчина, на тунике которого красовалась ярко вышитая имперская символика — «Звездолет и Солнце». По обе стороны от него навытяжку стояли двое солдат, помеченных той же эмблемой.

«…Находится под мирным попечением Его Императорского Величества, — офицер закончил фразу. — Мэр Манникс здоров, в безопасности и полностью осуществляет свои обязанности под защитой миротворческих войск Империи. Вскоре он выступит перед вами, дабы успокоить всех жителей Сэтчема и обратиться к сэтчемским воинам с призывом сложить оружие».

Затем последовали сообщения, произносимые дикторами с бесстрастными, поставленными голосами и имперскими повязками на рукавах. Содержание сообщений почти не менялось: «капитулировало такое-то и такое-то подразделение сэтчемских войск», «…после того, как было дано несколько предупредительных выстрелов…», «…без всякого сопротивления», «заняты такой-то и такой-то районы города». Новости то и дело перемежались кадрами, демонстрирующими толпы горожан, покорно взирающих на марширующие по городу войска.

— Потрясающе организованная операция, Гэри, — сообщила Дорс, — Никто не ожидал. Сопротивление было бессмысленно, и все обошлось без жертв.

Тут на экране, как и было обещано, возник мэр Манникс Четвертый. Он стоял во весь рост, и империалов поблизости видно не было, но Селдон нисколько не сомневался, что они не спускают глаз с мэра и стоят по обе стороны от камеры.

Манникс был стар, но былая сила еще сквозила в его взгляде, который он, увы, старательно отводил от камеры. Слова произносил вымученно, словно не по своей воле. Но, опять-таки, как и было обещано, мэр обратился к сэтчемцам с призывом сохранять спокойствие, не оказывать сопротивления, уберечь город от разрушений и выражать лояльность Императору, да продлится его царствование.

— А о Рейчел ни слова, — отметил Селдон. — Как будто его дочери не существует.

— О ней словно вообще забыли, — добавила Дорс. — Однако из этого вовсе не следует, что мэрша уже арестована. На ее резиденцию, которой собственно и является это здание, никто не покушался, а значит, возможно, Рейчел успела сбежать и спрятаться в каком-нибудь приграничном секторе. Хотя я почти уверена в том, что вскоре на Тренторе для нее не останется безопасных мест.

— Возможно, — произнес голос той, о которой шла речь, — но здесь я хотя бы ненадолго в безопасности.

Вошла Рейчел, аккуратно одетая и внешне совершенно спокойная. Даже улыбалась, правда, не слишком весело.

Все трое замерли, уставившись на вошедшую, и Селдон подумал, здесь ли все ее многочисленные слуги, или сбежали, покинув хозяйку.

Дорс чуть натянуто произнесла:

— Я вижу, мадам мэр, что ваши мечты о захвате власти не сбылись. Вас, вероятно, опередили.

— Меня неопередили. Меня предали. Моих офицеров распропагандировали, и вопреки всякому здравому смыслу они отказались служить женщине, признавая лишь своего старого повелителя. А потом эти подлые предатели дали схватить своего любимого старого господина, и он не смог возглавить сопротивление.

Она поискала глазами стул и села.

— И вот теперь Империя должна продолжать распадаться и погибать, тогда, когда я была готова предложить ей новую жизнь.

— Я полагаю, — заметила Дорс, — что Империя избежала долгой и ненужной борьбы и разрушения. Смиритесь с этим, мадам мэр.

Казалось, Рейчел не расслышала.

— Столько лет готовиться, — проговорила она с горечью, — и потерять все за одну ночь.

Рейчел сникла, убитая горем, постаревшая лет на двадцать сразу.

— Вряд ли за одну ночь, — возразила историк. — Наверняка ваших офицеров обработали заранее.

— Это наверняка дело рук Демерзеля! Я его недооценила. Угрозы, подкуп, обман — как бы то ни было, своего он добился. Демерзель большой мастер на предательство и воровство — а я просчиталась.

Немного помолчав, она продолжала:

— Располагай этот негодяй только своими собственными силами, я без труда одолела бы всех, кого бы он ни послал сюда. Но кто бы мог подумать, что в Сэтчеме есть предатели, что присягу на верность можно так легко нарушить.

— Но мне помнится, — спокойно возразил Селдон, — что присягу на верность войска приносили все-таки не вам, а вашему отцу?

— Чепуха! — яростно воскликнула Рейчел. — Когда отец передавал мне пост мэра, на что имел полное и законное право, ко мне в подчинение автоматически перешли все, кто когда-либо присягал ему на верность. Самый тривиальный прецедент. Да, обычно новому правителю приносят присягу, но это всего-навсего традиция, а не пункт закона, что моим офицерам прекрасно известно, и однако они предпочли все забыть. Ради оправдания своего предательства они заявили, что не желают служить под началом женщины, но истина в том, что эти подлые трусы либо поджали хвосты в ожидании имперского отмщения, которое никогда бы не пришло, будь они честнее, либо пустили слюни от предвкушения имперских наград, которых им не видать, как своих ушей, или я не знаю Демерзеля.

Она резко обернулась к Селдону.

— Вам ясны его цели, не правда ли? Демерзель только из-за вас напал на меня.

— При чем тут я? — вздрогнул Селдон.

— Не прикидывайтесь дурачком. Вы ему нужны затем же, зачем пригодились бы мне — чтобы использовать, как инструмент. Но, к счастью, — добавила Рейчел, вздохнув, — не все меня предали. Есть еще верные солдаты. Сержант!

Вошел сержант Талус — легко, почти бесшумно. Его походка никак не вязалась с внушительными габаритами. Форма — с иголочки, усы — еще более кокетливо подкручены, чем в прошлый раз.

— Мадам мэр, — прищелкнув каблуками, проговорил он.

На вид сержант по-прежнему напоминал говяжью тушу и полностью соответствовал определению Селдона — солдафон, слепо, несмотря ни на что, исполняющий приказы.

Рейчел печально улыбнулась мальчику.

— Ну, как ты, малыш Рейч? А мне хотелось сделать из тебя человека. Теперь уже вряд ли получится.

— Здрассьте, мэм… мадам, — неуклюже пробормотал Рейч.

— И для вас я тоже кое о чем мечтала, доктор Селдон, — добавила та, — но, увы, уж вы меня простите, не судьба.

— Меня, мадам, не жалейте, не стоит.

— Жалею, Гэри, жалею. Я не могу позволить Демерзелю заполучить вас. Такой победы он недостоин, и уж этому я могу помешать.

— Я не стал бы на него работать, мадам, поверьте, так же как не стал бы работать на вас.

— Работа здесь ни при чем. Я говорю об использовании. Прощайте, доктор Селдон… Сержант, пристрелите его.

Сержант послушно выхватил бластер, а Дорс с громким криком бросилась к нему, но Селдон успел удержать девушку, схватив за локоть.

— Не надо, Дорс! — прокричал он. — Иначе он пристрелит тебя. Меня он не убьет. А ты, Рейч, назад! Не двигайся!

Селдон в упор посмотрел на сержанта.

— Вы растерялись, сержант, потому что знаете, что выстрелить не сможете. Десять дней назад я мог убить вас, но не сделал этого. Вы пообещали тогда, что будете мне защитой.

— Чего ты ждешь? — прошипела Рейчел. — Я сказала — пристрелить его, сержант!

Селдон молча стояли смотрел на Талуса. Тот, выпучив глаза, вцепился в рукоятку бластера, наставленного на голову Селдона.

— У тебя есть приказ! — рявкнула Рейчел.

— А у меня — ваше честное слово, — спокойно проговорил Селдон.

— А, все равно пропадать! — прохрипел сержант Талус, опустил руку, и бластер звякнул о пол.

— Предатель! — в отчаянии взвизгнула мэрша, и прежде чем Селдон успел пошевелиться, прежде чем Дорс успела вырваться из его крепко державшей руки, Рейчел завладела оружием, прицелилась в сержанта и выстрелила.

До сих пор Селдон ни разу не видел, чтобы в кого-то стреляли из бластера. Он судил по названию и ожидал, что прогремит оглушительный выстрел, польется кровь и тело разлетится на куски. Сэтчемский бластер оказался оружием совсем другого сорта. Что произошло внутри грудной клетки Талуса, осталось неясно, но сержант, не изменившись в лице, беззвучно скрючился и повалился на пол. Он был мертв, в этом не могло быть никаких сомнений.

В следующее мгновение Рейчел развернулась и направила бластер на Селдона. Еще миг, и он отправится на тот свет вслед за сержантом…

Но в ту секунду, как сержант упал замертво, Рейч одним прыжком оказался между Рейчел и Селдоном, замахал руками и отчаянно завопил:

— Госпожа, госпожа! Не стреляйте, госпожа!

Рейчел растерялась.

— Уйди, Рейч, прошу тебя! Я не хочу твоей смерти! Этого мгновения растерянности было достаточно для того, чтобы Дорс, вырвавшись из рук Селдона, пригнулась и прыгнула на Рейчел. Та с криком упала на пол, а бластер еще раз оказался там же, лишь для того, чтобы быть подхваченным Рейчем.

Срывающимся от ужаса голосом Селдон попросил:

— Рейч… отдай!

Мальчик затряс головой и попятился.

— Господин Селдон, вы не станете ее убивать, не станете же? Она добрая!

— Я никого не стану убивать, Рейч, — пообещал Селдон. — Эта женщина убила сержанта и убила бы меня, но она удержалась от выстрела, боясь поранить тебя. Поэтому я дарю ей жизнь.

Селдон уселся на стул, крепко сжав в руке бластер, а Дорс вытащила из второй кобуры на поясе погибшего сержанта игольчатый пистолет.

В это мгновение раздался знакомый голос:

— Теперь за ней присмотрю я, Селдон.

Селдон, потрясенный до глубины души, поднял голову и в порыве безотчетной радости воскликнул:

— Челвик! Наконец-то!

— Прошу прощения, что задержался, Селдон. У меня была уйма дел. Как жизнь, доктор Венабили? Я так понимаю, это дочь Манникса, Рейчел, А кто этот мальчик?

— Рейч, наш юный далийский друг.

Следом за Челвиком в комнату вошли солдаты и, повинуясь едва заметному жесту, подняли с пола Рейчел.

Дорс, получившая возможность отвлечься от Рейчел, отряхнулась и поправила блузку. А Селдон только теперь осознал, что до сих пор в халате.

Рейчел же, в бешенстве сбросив с себя крепкие руки солдат, показала на Челвика, прищурилась и спросила у Селдона:

— Кто это такой?

— Это Четтер Челвик, — ответил Селдон, — мой друг и защитник на этой планете.

— Защитник? — безумно, громко расхохоталась мэрша. — Дурак! Идиот! Этот человек — Демерзель, и если вы посмотрите сейчас на свою подругу Венабили, то поймете, что ей это прекрасно известно! Вы уже давно в ловушке, в капкане — таком крепком, что тот, в который поймала вас я, не идет с ним ни в какое сравнение.

89

Челвик и Селдон на следующий день завтракали в одиночестве и почти все время молчали.

Только уже ближе к концу Селдон внезапно оживился и спросил весело:

— Итак, сэр, как теперь мне вас называть? Я, правда, до сих пор считаю вас Четтером Челвиком, и даже если поверю в подобное двуединство, все равно не смогу привыкнуть к имени Эдо Демерзеля. В этой роли у вас наверняка есть какой-то титул, но какой? Просветите, будьте так добры.

— Зови меня Челвиком, если не возражаешь. Или Четтером. Да, я — Эдо Демерзель, но для тебя — Челвик. По правде говоря, между нами нет большой разницы. Я говорил тебе, что Империя распадается и погибает, и так думают обе мои половины. Я говорил также, что психоистория мне нужна для того, чтобы сохранить ее, а если все же упадок и гибель неотвратимы, то найти пути для возрождения и укрепления. И в это тоже верят оба моих «я».

— Но я был у вас в руках — думаю, вы были где-нибудь поблизости, когда я встречался с Его Императорским Величеством.

— С Клеоном. Да, конечно.

— И вы могли бы тогда поговорить со мной лично, точно так же, как позже сделали это в обличье Челвика.

— И чего бы добился? У меня, Демерзеля, куча дел. Мне нужно руководить Клеоном, благонамеренным, но не слишком умным правителем, и не давать ему, по возможности, совершать ошибок. Я должен играть свою роль в управлении Трентором и всей Империей. Сам видишь, каких трудов стоило помешать Сэтчему натворить бед.

— Да, вижу, — пробормотал Селдон.

— Это было нелегко, и акция чуть было не сорвалась. Много лет я внимательно и осторожно манипулировал Манниксом, научился просчитывать ход его мыслей, разрабатывал контрудары, предназначенные для отражения его выпадов. Но мне и в голову не могло прийти, что он додумается при жизни передать бразды правления дочери. Последнюю я почти не знал и оказался совершенно не готов к ее бесшабашности. В отличие от отца, эта дама привыкла принимать власть как некую данность, не поняв, что и власть имеет свои пределы. Поэтому она и захватила тебя, а меня вынудила вступить в игру прежде, чем я был к ней подготовлен.

— В результате… ты чуть было не потерял меня. Я дважды смотрел в дуло бластера.

— Знаю, — кивнул Челвик. — Мы могли бы лишиться тебя и на поверхности — там произошел еще один непредвиденный случай.

— Но ты так и не ответил на мой вопрос. Стоило ли гонять меня по всему Трентору, пряча от Демерзеля, когда ты сам и есть Демерзель?

— Ты сказал Клеону, что психоистория — чисто теоретическая наука, разновидность математической игры, в которой нет никакого практического смысла. Может быть, так оно и было, но, обратись я к тебе официально, ты бы наверняка остался при своем мнении. Идея захватила меня. Я подумал, что она может, в конце концов, оказаться больше чем просто игра. Пойми, я не просто хотел использовать тебя, мне нужна была настоящая, практическая психоистория.

Для того-то и гонял я тебя, как ты выразился, по всему Трентору, всюду в образе Демерзеля наступая тебе на пятки. Мне казалось, что это должно послужить для тебя мощнейшим стимулом. Психоистория должна была превратиться в нечто увлекательное, большее, чем математическая игра. Ты бы постарался разработать свою науку для искреннего идеалиста Челвика, но палец о палец не ударил бы ради имперского лакея Демерзеля. И потом, во время скитаний у тебя была возможность посмотреть своими глазами на жизнь в различных частях Трентора. Что само по себе гораздо ценнее, чем жизнь в башне из слоновой кости на дальней планете в окружении сплошных математиков. Я не ошибся? Разве ты не продвинулся вперед?

— В психоистории? Продвинулся, Челвик. Я думал, ты знаешь.

— Откуда?

— От Дорс.

— Но ты ничего не сказал мне. Хорошо хоть теперь обмолвился. Хорошие новости.

— Не совсем, — уточнил Селдон. — Можно сказать, я едва подступился. Но начало положено.

— Нельзя ли это начало как-то объяснить нематематику?

— Думаю, да. Понимаешь, Челвик, поначалу я думал, что психоистория как наука должна базироваться на сведениях о взаимосвязях между двадцатью пятью миллионами миров, в каждом из которых, в среднем, живет по четыре миллиона человек. Но этого слишком много. С такой массой информации ни за что не управиться. Если мне и суждено было добиться какого-то результата, если существовал какой-то метод разработки практической версии психоистории, то для этого была более простая модель.

Тогда я решил, что нужно совершить путешествие назад во времени и начать отсчет от единственного мира, населенного людьми в туманную эпоху до начала заселения Галактики. В Микогене таким миром называют Аврору, в Дале — Землю. Сперва мне показалось, что скорее всего речь идет об одной и той же планете, называемой разными именами. Но в одном ключевом моменте между этими мирами отмечалось существенное расхождение, и я понял, что Аврора и Земля — не одно и то же. Но дело не в этом. И о той, и о другой нам известно до крайности мало, а то, что известно, до такой степени обросло мифами и легендами, что положить начало психоистории на основе летописей этих планет — задача поистине безнадежная.

Селдон умолк, отхлебнул холодного сока, не спуская глаз с лица Челвика.

— Ну? — поторопил его Челвик. — И что потом?

— Однажды Дорс рассказала мне историю о руке, лежащей на бедре. Ничего, казалось бы, особенного — совершенно тривиальная, забавная история. Но Дорс сделала вывод о том, что моральные нормы в различных мирах и в различных секторах Трентора различны. И мне показалось, что она говорит о тренторианских секторах, как о совершенно разных мирах. Тогда я подумал: «Ну вот, было у меня двадцать миллионов миров, а стало двадцать пять миллионов восемьсот». Различие было невелико, так что я позабыл об этом и больше не вспоминал. Но, путешествуя из сектора в сектор, переезжая из Имперского Сектора в Стрилинг, из Стрилинга в Микоген, оттуда — в Даль, а из Даля — в Сэтчем, я сам убедился, насколько они различны. Тогда я подумал, что Трентор — не единая планета, а комплекс разных миров, но главного я все еще не понимал.

И только речи Рейчел — видишь, даже хорошо, что в конце концов меня захватил Сэтчем, хорошо, что бесшабашность Рейчел довела ее до таких грандиозных планов — так вот, когда я послушал Рейчел, которая утверждала, что важен лишь Трентор да еще кое-какие близлежащие планеты. «Трентор — сам по себе Империя», — сказала она, а про остальные миры заметила, что они не имеют значения.

В то самое мгновение мне стало понятно то, что, видимо, уже давно зрело в мозгу. С одной стороны, на Тренторе — необычайно сложная социальная система. Он представляет собой конгломерат восьмиста более маленьких миров. А это — достаточно сложная система для того, чтобы на основании сведений о ней разработать психоисторию, которая при этом намного проще целой Империи, а значит, здесь легче опробовать психоисторию практически.

Что касается остальных двадцати пяти миллионов планет, то они-таки действительно не имеют значения. Да, конечно, они оказывали и оказывают определенное влияние на Трентор, а Трентор — на них, но это все — явления второго порядка. Если бы я смог заставить психоисторию заработать в первом приближении, на Тренторе, то затем можно было бы ввести модификации, обозначающие второстепенное влияние остальных миров. Понимаешь, о чем я говорю? Я искал один-единственный мир, одну планету, чтобы начать от нее отсчет ради внедрения психоистории в практику, в далеком прошлом, и все это время единственный мир находился у меня под ногами.

— Прекрасно! — облегченно и довольно воскликнул Челвик.

— Да, но все еще впереди. Челвик, Я должен досконально изучить Трентор, провести математическую проработку полученных данных. Может быть, если удача не отвернется, я успею получить ответы, пока жив. Если нет, это сделают мои преемники. И не исключено, что Империя может погибнуть и распасться на части до того, как психоисторией можно будет воспользоваться практически.

— Я сделаю все, чтобы помочь тебе.

— Знаю, — кивнул Селдон.

— Значит, ты доверяешь мне, несмотря на то что я — Демерзель?

— Абсолютно доверяю. Бесповоротно. Но потому, что ты — не Демерзель.

— Но я — это он, — возразил Челвик.

— Нет. Ты такой же Демерзель, как и Челвик.

— О чем ты? — широко раскрыл глаза Челвик и откинулся на спинку стула.

— О том, что имя «Челвик» ты выбрал по совершенно определенной причине. «Челвик» — немного измененное слово «человек», верно?

Челвик молчал, пристально глядя на Селдона. Наконец Селдон проговорил:

— Потому что ты не человек, верно, Челвик-Демерзель? Ты — робот.

Глава девятнадцатая Дорс

Селдон, Гэри — Традиционно имя Гэри Селдона упоминается только в связи с психоисторией, его считают воплощением математики и социальных перемен. Несомненно, в большой, степени в этом повинен он сам, поскольку в своих официальных трудах ни единым словом не упоминает о том, как ему удалось решить различные вопросы психоистории. Судя по тому, что он пишет, можно вообразить, что многие решения пришли к нему, образно говоря, из воздуха. Он не рассказывает ни о тех тупиках, в которые заходил, ни о том, куда и почему свернул по ошибке.

…Что касается его личной жизни, то она представляет собой белое пятно. О его родителях, братьях и сестрах известно крайне мало. Его единственный сын, Рейч, был приемным ребенком, по как произошло его усыновление, неизвестно. Относительно супруги Селдона известно лишь то, что она существовала. Совершенно очевидно, что во всем за пределами психоистории Селдон стремился к неизвестности. Словно хотел дать понять остальным, или хотел, чтобы так поняли, что он не живет, а психоисторифицируется.

Галактическая энциклопедия

90

Челвик не дрогнул, не изменился в лице и продолжал смотреть на Селдона, а Селдон ждал. Он решил, что теперь очередь Челвика говорить.

Челвик заговорил, но всего-навсего переспросил:

— Робот? Я? …Под роботом, как я понимаю, ты имеешь в виду искусственное существо, вроде того, что ты видел в микогенском Святилище?

— Не совсем такое, — возразил Селдон.

— Не металлическое? Не собранное? Не безжизненную копию? — равнодушно уточнил Челвик.

— Нет. Ничего такого. Быть носителем искусственной жизни не обязательно означает быть сделанным из металла. Я говорю о роботе, внешне неотличимом от человека.

— Неотличимом? Понятно. Но если так, Гэри, как ты можешь отличить робота от человека?

— Я сужу не по внешности.

— Объясни.

— Челвик, во время моего бегства от тебя — Демерзеля, я слышал о двух древних мирах, я уже говорил тебе — о Земле и об Авроре. Об обеих планетах говорили, как о первоначальных, как о единственных. В обоих случаях упоминались роботы, но по-разному. — Селдон не спускал глаз с человека, сидевшего напротив него, ожидая, что тот подаст хоть какой-нибудь знак того, что он меньше чем человек, или больше. — Когда речь шла об Авроре, один робот упоминался как «ренегат», предатель, изменивший делу. А когда речь шла о Земле, один из роботов описывался, как герой, спаситель. Разве не резонно было предположить, что это — один и тот же робот?

— Резонно? — пробормотал Челвик.

— Вот о чем я подумал, Челвик. Я решил, что Земля и Аврора были двумя отдельными планетами, существовавшими в одно и то же время. Не знаю, какая из них старше. Микогенцы так надменны, так гордятся своим превосходством, что можно было счесть, что Аврора старше, поэтому они ненавидят землян, которые либо отняли ее у них, либо изменили им. Но с другой стороны, матушка Ритта, которая рассказывала мне о Земле, была убеждена в том, что прародина человечества — Земля, и тогда становилась понятной изоляция крошечного микогенского поселения в огромной Галактике, где живут квадриллионы людей, не придерживающихся странных микогенских обычаев. Тогда выходило, что прародиной людей действительно является Земля, а Аврора — уродливое ее производное. Я не могу утверждать наверняка, но передаю тебе ход своих мыслей, чтобы ты понял, откуда у меня взялся такой вывод.

Челвик кивнул.

— Понятно. Продолжай.

— Эти планеты враждовали. Матушка Ритта говорила именно так. Когда я сравнивал микогенцев, которые превозносят Аврору, и далийцев, которые превозносят Землю, я решил, что Аврора, неважно, старше она или младше Земли, была тем не менее более развитой планетой, такой, на которой могли производиться более совершенные роботы, даже такие, которые внешне были неотличимы от людей. Такой робот был создан, следовательно, на Авроре. Но он стал изменником и покинул Аврору. Для землян он стал героем, значит, наверное, прибыл на Землю. Почему он сделал это, какие у него были на то причины, я не знаю.

Челвик попытался уточнить:

— Ты говоришь о нем, как о живом существе?

— Ты сидишь напротив меня, — ответил Селдон, — и я не могу назвать этого робота «оно». Матушка Ритта убеждена, что героический робот, ее героический робот, существует до сих пор и что он вернется, когда будет нужен. И мне показалось, что в идее существования бессмертного робота нет ничего невероятного. Менять почаще выходящие из строя детали, и ты бессмертен.

— Что, даже мозг? — спросил Челвик.

— Даже мозг. На самом деле я ничего не знаю о роботах, но думаю, что новый мозг может быть… ну, скажем, переписан со старого. …А матушка Ритта намекнула, что у него были необыкновенные умственные способности, поистине могущественные, и я решил: это возможно. Может быть, я, конечно, и романтик, но не настолько, чтобы согласиться с тем, что робот, переметнувшийся с одного фронта на другой, мог бы в одиночку изменить течение истории. Он не мог обеспечить победу Земли и поражение Авроры, если бы в нем не было чего-то странного, особенного.

— А тебе не кажется, Гэри, что ты делаешь свои выводы на основании легенд, которые перевирались и приукрашивались на протяжении столетий и тысячелетий так, что даже самые тривиальные, рядовые события в них выглядят сверхъестественными? Неужели ты сумел поверить в робота, который не только выглядит как человек, но и бессмертен и обладает колоссальным ментальным могуществом? Не стал ли ты верить в сверхъестественное?

— Я отлично знаю, что представляют собой легенды, и я не из тех, кого можно ими одурачить и заставить поверить в сказки. И все-таки, в тех случаях, когда за легендами стоят определенные странные события, которые я видел и пережил лично…

— Например?

— Челвик, мы познакомились, и я сразу доверился тебе. Да, ты помог мне разделаться с двумя нахалами, хотя я тебя не просил, и тем самым вызвал у меня симпатию к себе. Я, конечно, тогда и догадаться не мог, что они — твои наемники и делают, что им приказано. Ну, ладно, я не в обиде.

— Да? — переспросил с улыбкой Челвик.

— Я доверился тебе. Я тебе поверил. Ты легко уговорил меня не улетать домой, на Геликон, и отправил странствовать по Трентору. Я верил каждому твоему слову, отдал себя в твои руки. Вспоминая все это, я понимаю, что я был как бы и не я. Меня не так просто обмануть, и все-таки это произошло. Больше того: тогда я ничего необычного в своем поведении не находил.

— Тебе лучше знать себя, Гэри.

— Дело не только во мне. Как могла Дорс Венабили, красивая женщина, у которой свои дела, своя карьера, бросить все это и последовать со мной? Как могло случиться, что она все время рисковала жизнью ради меня, взяв на себя, словно некое священное дело, мою защиту, и целиком отдалась этому? Неужели только из-за того, что ты ее об этом попросил?

— Да, я попросил ее об этом, Гэри.

— И тем не менее она не кажется мне человеком, способным радикально изменить всю свою жизнь только из-за того, что кто-то ее об этом попросил. Не могу я поверить и в то, что она безумно влюбилась в меня с первого взгляда и ничего не смогла с собой поделать. Я, честно говоря, был бы совсем не против того, чтобы это произошло, но она владеет своими чувствами, владеет больше — должен тебе в этом честно признаться, — чем я.

— Она — замечательная женщина, — улыбнулся Челвик. — И я тебя понимаю.

Селдон продолжал:

— Как могло случиться, что Протуберанец, это надменное чудовище, ведущий за собой толпу таких же напыщенных тупиц, дал согласие впустить в Микоген варваров — меня и Дорс, и обращаться с нами на самом высочайшем, по их понятиям, уровне? И когда мы нарушили все законы, совершили святотатственное преступление, как же тебе удалось уговорить его отпустить нас? Как тебе удалось уговорить Тисальверов, насквозь пропитанных предрассудками, сдать нам комнаты? Как тебе удается везде чувствовать себя в своей тарелке, везде иметь друзей, оказывать влияние на каждого человека, независимо от его странностей? Кстати, как тебе удается вертеть самим Клеоном? Ну хорошо, он мягко-характерный, доверчивый человек, но как ты тогда управлялся с его папашей — грубым и бесчеловечным тираном? Как это все тебе удается?

А самое главное, как вышло, что Манникс Четвертый всю свою жизнь посвятил созданию армии без страха и упрека, вышколенной, профессиональной, и вдруг она вся летит к чертям собачьим, стоило только его дочке попробовать поставить ее себе на службу? Как ты всех поголовно превратил в предателей, таких же, каким когда-то стал сам?

Челвик ответил:

— Но разве это не может означать, всего-навсего, что я просто тактичный человек, имеющий опыт общения с самыми разными людьми, что я нужным людям оказывал и в будущем буду оказывать внимание? Ни для чего из того, что я сделал, на мой взгляд, не нужны какие-то сверхъестественные силы и способности.

— Ни для чего? Даже для нейтрализации сэтчемской армии?

— Они не захотели служить женщине.

— Они не первый год знали, что в один прекрасный день Манникс Четвертый либо сложит с себя полномочия мэра, либо попросту умрет, и тогда власть автоматически перейдет в руки его дочери, и никакого недовольства по этому поводу не выказывали. Не выказывали, пока ты не решил, что пора бы им его выказать. Дорс как-то сказала, что ты — настойчивый человек. Так и есть. Гораздо более настойчивый, чем любой человек. Но не более настойчивый, чем бессмысленный робот, обладающий непонятной ментальной силой. Ну, Челвик?

— Чего ты от меня ждешь, Гэри? — пожал плечами Челвик. — Ждешь, что я признаю, будто я — робот? Что я только похож на человека? Что я бессмертен? Что я — властелин умов?

Селдон перегнулся к Челвику через стол.

— Да, Челвик, жду. Я жду, что ты скажешь мне правду, что все вопросы, которые ты сейчас задал, не более чем риторические. Ты, Челвик, тот самый робот, о котором говорила матушка Ритта, которого она называла Дэ-ни, друг Бэй-ли. Ты должен сказать правду. У тебя нет выбора.

91

Казалось, они сидели в своей собственной маленькой вселенной. Посередине Сэтчема, где имперские вояки разоружали сэтчемскую армию, они сидели тихо и спокойно. Здесь, в самой гуще событий, за которыми следил весь Трентор, а может быть, и вся Галактика, словно в маленьком шарике, отделенном от остального мира, сидели Селдон и Челвик и играли в игру, состоящую из нападений и защит. Селдон ухватился за новую реальность и не желал с ней расставаться, а Челвик никоим образом не принимал эту новую реальность.

Селдон не боялся, что их беседа будет прервана. Он был уверен, что у того невидимого шарика, внутри какового они находятся, есть непробиваемая оболочка, за которую никто не сумеет проникнуть, что сил Челвика — нет, сил робота — хватит для того, чтобы никто не сунулся сюда; пока игра не окончится.

— Ты — гениальный парень, Гэри, — сказал наконец Челвик. — Но только я никак не могу понять, почему я обязан признать, будто я робот, и почему у меня нет выбора. Согласен, во всем, что касается поведения, ты можешь быть прав — твоего собственного поведения, поведения Дорс, Протуберанца, Тисальверов, сэтчемских генералов. Да, все, все могло быть именно так, как ты говоришь, но это вовсе не означает, что твоя интерпретация происшедшего верна. Несомненно, у всего случившегося может быть естественное объяснение. Ты доверял мне потому, что поверил моим словам. Дорс решила, что твоя безопасность исключительно важна потому, что, будучи сама историком, поверила в нужность психоистории. Протуберанец и Тисальвер связаны со мной обязательствами, о которых ты просто ничего не знаешь. Сэтчемские генералы отказались служить правителю-женщине, вот и все. Зачем забираться в дебри сверхъестественного?

— Послушай, Челвик, — сказал Селдон, — ты действительно веришь в то, что Империя погибает, что ее нельзя бросить на произвол судьбы, нельзя не протянуть ей руку помощи?

— Да, действительно, — ответил Челвик, и почему-то Селдон понял, что он ответил искренне.

— И ты действительно хочешь, чтобы я досконально разработал психоисторию? Сам не можешь этого сделать?

— У меня нет таких способностей.

— И тебе кажется, что только я справлюсь с этой задачей — даже если я порой в этом сильно сомневаюсь?

— Да.

— Значит, ты должен понимать, что если можешь мне хоть чем-то помочь, ты должен это сделать.

— Понимаю.

— И никаких личных чувств, устремлений и тому подобного?

Легкая усмешка пробежала по печальному лицу Челвика, и на краткое мгновение Селдону открылась глубочайшая усталость, прячущаяся за обычным спокойствием Челвика.

— Я давно научился обходиться без чувств и устремлений. Порукой тому — моя долгая успешная карьера.

— Тогда я прошу тебя о помощи. Я смогу разработать психоисторию, основываясь на сведениях только о Тренторе, но у меня определенно возникнут трудности. Я с ними, конечно, справлюсь, но мне было бы гораздо легче, если бы я знал кое-какие важнейшие факты. Например, какая из планет была прародиной человечества — Аврора или Земля, или совсем другая планета? Существовали ли какие-то связи между Землей и Авророй? С какой из них началось колонизирование Галактики? Или оно началось с обеих планет? Если только с одной, то почему не с другой? Если с обеих, то каким образом? Существуют ли миры, заселенные выходцами с обеих планет или только с каждой из них? Почему люди поссорились с роботами? Почему столицей Империи стал Трентор, а не какая-нибудь другая планета? Что случилось с Авророй и Землей? Я бы мог задать сейчас тысячу вопросов, и сто тысяч еще возникнет потом. Разве ты оставишь меня без помощи, в неведении, Челвик, когда мог бы помочь и рассказать о многом?

— Если бы я был роботом, — усмехался Челвик, — разве в моей памяти уместилась бы двадцатитысячелетняя история миллионов различных миров?

— Я не знаю, каковы способности мозга робота. Я не знаю, каковы способности твоего мозга. Но если таких способностей у тебя нет, значит, ты располагаешь такой информацией, такими данными, которые в твоем мозгу не помещаются и хранятся где-то там, откуда ты их можешь запросить. Если они у тебя есть, эти сведения, которые мне так нужны, разве ты можешь скрывать их от меня? А если нет, как ты можешь отрицать, что ты робот, тот самый робот-предатель? — Селдон откинулся назад и перевел дыхание. — И я снова спрашиваю тебя: ты — тот самый робот? Если тебе нужна психоистория, придется признаться. Продолжая утверждать, что ты не робот, убедив меня в том, что это не так, ты существенно уменьшишь мои шансы. Так что все зависит от тебя. Ты робот? Ты — Дэ-ни?

И Челвик, по обыкновению бесстрастно, ответил:

— Твои доводы неотразимы. Я — Р. Дэниел Оливо. «Р» означает «робот».

92

Р. Дэниел Оливо продолжал говорить спокойно, но Селдону показалось, что голос его едва заметно изменился, словно теперь, когда не нужно было больше скрывать, кто он такой, ему стало легче.

— За двадцать тысяч лет, — признался Дэниел, — никто не догадывался, что я робот, если только у меня не было желания и причины кому-то об этом рассказать. Частично это было связано с тем, что люди давно забыли о роботах, забыли о самом их существовании. А частично — с тем, что я действительно обладаю способностью выявлять людские эмоции и управлять ими. Выявлять эмоции — дело нехитрое, но вот манипулировать ими мне трудно по причинам, связанным с самой природой робота. Но когда необходимо, я могу это делать. Могу, но стараюсь прибегать к этому в самом крайнем случае. И даже тогда, когда я этим занимаюсь, я всего-навсего усиливаю, подстегиваю, по возможности, минимально, те чувства, те эмоции, которые уже и так есть. Если бы я мог достигать своих целей, не прибегая к этой своей способности, я бы к ней и не прибегал.

Обрабатывать Протуберанца для того, чтобы он принял вас в Микогене… кстати, обрати внимание, я называю эту деятельность «обработкой», потому что это не слишком приятное для меня занятие… так вот, Протуберанца обрабатывать не пришлось, потому что он мне кое-чем обязан. А он — честный, верный данному слову человек, несмотря на все свои странности. Вмешаться в его сознание мне пришлось потом, когда ты совершил святотатственное, по его меркам, преступление, да и то — не слишком. Не так уж сильно он жаждал сдать тебя с рук на руки Имперским властям, он их, мягко говоря, недолюбливает. Я просто-напросто немножко усилил эту его нелюбовь, и он отдал тебя мне, согласившись с приведенными мной аргументами, которые в иной ситуации показались бы ему сомнительными.

Не слишком сильно я прикасался и к тебе. Ты тоже не доверял всему, что связано с Империей. Это свойственно в наши дни большинству людей, и это является важным фактором упадка Империи. А еще ты гордился психоисторией, самим этим понятием, гордился тем, что именно ты первым ее придумал. Ты бы не отказался от ее практического воплощения. Это еще больше польстило бы твоему тщеславию.

Селдон нахмурился и проговорил:

— Прошу прощения, мистер робот, но я и не подозревал, что я такой жуткий гордец.

— Никакой ты не жуткий гордец, — мягко успокоил его Дэниел. — Ты прекрасно понимаешь, что быть человеком, движимым гордыней, и некрасиво, и бесполезно, поэтому стараешься подавлять в себе подобные порывы, но столь же успешно можно отрицать, что тобой движет твое сердце. Ни с тем, ни с другим ничего нельзя поделать. Как бы ты ни прятал от себя свою гордыню ради своего собственного спокойствия, от меня ты ее спрятать не можешь. А мне только и пришлось легонько усилить твою гордость, и ты тут же согласился на все, лишь бы укрыться от Демерзеля, хотя ни за что бы не согласился за мгновение до того, как я осторожно поманипулировал с твоим сознанием. И над психоисторией ты согласился работать с такой готовностью, над какой за мгновение до того просто посмеялся бы. Больше я ничего менять не стал, и ты в конце концов разгадал мою сущность. Если бы я предвидел такую возможность, я бы положил конец твоим мыслям, но пределы предвидения, как видишь, ограничены. Но теперь я не жалею, что проиграл, потому что приведенные тобой доводы неоспоримы, и важно, что ты знаешь, кто я такой. А я помогу тебе, чем могу. А эмоции, дорогой мой Селдон, — могучий движитель людских поступков, гораздо более могучий, чем думают о них люди, и ты не можешь даже представить себе, сколь многого можно добиться легким прикосновением к ним и как мне не хочется этого делать.

Селдон все еще тяжело дышал, пытаясь представить себя человеком, движимым гордыней. Это ему было не по нраву.

— Не хочется? Почему?

— Потому что тут очень легко хватить через край. Мне нужно было помешать Рейчел установить в Империи феодальную анархию. Я мог бы действовать резко, но тогда пролилось бы море крови. Мужчины есть мужчины, и сэтчемские генералы в этом смысле не исключение. Почти все среди них мужчины. На самом деле, совсем нетрудно посеять в мыслях любого мужчины протест и пробудить скрытый страх перед женщинами. Тут дело в биологии, и мне, как роботу, это не до конца понятно. Так что мне пришлось всего-навсего усилить вышеупомянутые чувства для того, чтобы нарушить ее планы. Перестарайся я хоть капельку, я бы зашел слишком далеко и не добился бы того, чего хотел — бескровного переворота. Я хотел только одного: чтобы сэтчемская армия сдалась без сопротивления, когда высадились мои солдаты. — Дэниел помолчал, словно старался получше подобрать слова, и продолжил: — Мне не хотелось бы вдаваться в математическое описание моего позитронного мозга. Это не до конца доступно моему пониманию. Может быть, ты даже лучше меня сумел бы в этом разобраться, если бы обдумал все получше. Как бы то ни было, мной руководят Три Закона Роботехники, которые обычно передаются словами — вернее, передавались когда-то, давным-давно. Они таковы:

1. Робот не может причинить вред человеку или, за счет бездействия, позволить, чтобы человеку был причинен вред.

2. Робот должен подчиняться приказам человека, если они не противоречат Первому Закону.

3. Робот должен защищать себя, за исключением тех случаев, когда это противоречит Первому и Второму Законам.

Но у меня был друг… двадцать тысяч лет назад. Другой робот. Не такой, как я. Его бы ты не принял за человека, и вот уж у кого были ментальные способности! Я был его учеником.

И ему казалось, что должен существовать еще один закон, более общий, чем остальные три. Он называл его Нулевым Законом, поскольку ноль идет прежде единицы. Тот, по его мнению, должен был звучать так:

0. Робот не может причинить вред человечеству или, за счет бездействия, позволить, чтобы человечеству был нанесен вред.

Тогда Первый Закон должен читаться так:

1. Робот не может причинить вред человеку или, за счет бездействия, позволить, чтобы человеку был нанесен вред, за исключением тех случаев, когда это противоречит Нулевому Закону.

Таким образом интерпретировались и остальные два Закона. Понимаешь?

Дэниел ждал ответа, и Селдон ответил:

— Понимаю.

Дэниел продолжал:

— Беда в том, Гэри, что человек перед тобой или нет, понять просто. Проще простого. Так же просто понять, что принесет вред человеку, а что нет, — довольно легко, по крайней мере. Но что такое человечество? О чем мы говорим, когда говорим о человечестве? И как можно определить, что принесет человечеству вред? Как можно понять, от чего человечеству будет лучше, а от чего хуже? Робот, который первым выдвинул Нулевой Закон, умер — то есть, перестал существовать, — потому что оказался втянутым в действия, которые, как он полагал, спасут человечество, но только полагал, а уверен в этом не был. Уходя из жизни, он передал заботу о Галактике мне.

С тех пор я не оставлял попыток. Вмешивался как можно осторожнее, надеясь, что люди сами могут судить о том, что хорошо, а что дурно. Они могли рисковать, я — нет. Они могли промахиваться, я — нет. Они могли безотчетно приносить вред другим, я не мог. Соверши я что-либо подобное, я бы самоуничтожился. В Нулевом Законе нет ссылок на бессознательный вред.

Но порой я вынужден предпринимать те или иные действия. То, что я до сих пор функционирую, говорит о том, что действия мои во все времена были умеренными и точными. Однако с тех пор, как Империя начала двигаться по пути упадка и гибели, мне приходится вмешиваться все чаще, и вот уже несколько десятилетий подряд я вынужден играть роль Демерзеля и пытаться направлять деятельность правительства таким образом, чтобы оттянуть неминуемую гибель… и все-таки, как видишь, я до сих пор функционирую.

Когда ты произнес доклад на математическом конгрессе, я сразу понял, что психоистория — тот инструмент, с помощью которого можно было бы решить, что хорошо для человечества, а что — нет. С ее помощью мы могли бы принимать более осмысленные решения. Я бы даже отошел в сторону и позволил людям принимать решения самостоятельно, и снова ограничился бы вмешательством только в самых крайних случаях. И я сделал так, чтобы Клеон как можно быстрее узнал о твоем выступлении и вызвал тебя к себе. Затем, когда я услышал, как ты расписываешься в собственной беспомощности и бесполезности психоистории, я был вынужден что-то предпринять для того, чтобы так или иначе заставить тебя попытаться. Понимаешь, Гэри?

— Да, Дэниел, понимаю, — искренне ответил Селдон.

— В те редкие дни, когда мы сумеем видеться, я должен для тебя остаться Челвиком. Я предоставлю тебе всю имеющуюся у меня информацию, все, что тебе будет нужно. Как Демерзель, я буду тебя защищать, как делал до сих пор. А имя «Дэниел» тебе лучше забыть.

— Обещаю, — с готовностью откликнулся Селдон. — Мне так нужна твоя помощь, так неужели я стану рушить твою репутацию?

— Все верно, — устало улыбнулся Дэниел. — В конце концов, ты достаточно жаден для того, чтобы получить всю награду за психоисторию целиком. Ты ни за что никому не расскажешь — никогда, — что тебе понадобилась помощь робота.

— Я не… — промямлил Селдон и покраснел.

— Не спорь. Я сказал правду, даже если ты ее старательно скрываешь от самого себя. И это так важно, что я позволю себе немного усилить это твое чувство — совсем немного, только ради того, чтобы ты никогда не смог заговорить обо мне с другими людьми. Тебе даже и в голову не придет, что ты на такое способен.

— Видимо, Дорс знает… — пробормотал Селдон.

— Она знает, кто я такой, но она тоже не может говорить обо мне с другими. Теперь, когда вы оба знаете правду обо мне, между собой можете говорить про меня свободно, но только между собой. — Дэниел поднялся. — Гэри, мне пора приниматься за дела. Скоро тебя и Дорс доставят обратно, в Имперский Сектор.

— Мальчик, Рейч, должен отправиться со мной. Я не могу бросить его. И еще есть один молодой далиец, Юго Амариль…

— Понимаю. Можно взять и Рейча, и кого угодно еще из твоих друзей. Обо всех вас наилучшим образом позаботятся. И ты будешь работать над психоисторией. У тебя будет персонал. Любые компьютеры, любые материалы. Я буду вмешиваться как можно меньше, и если у тебя возникнут какие-то сложности, которые не будут слишком серьезно угрожать нашей миссии, придется тебе справляться с ними самостоятельно.

— Постой, Дэниел, — торопливо проговорил Селдон. — Что если, несмотря на всю твою помощь и все мои старания, окажется, что психоисторию нельзя превратить в практическое средство? Что если мне это не удастся?

— На этот случай, — улыбнулся Дэниел, — у меня заготовлен еще один план. Над ним я долго трудился в одном особом мире совершенно особым образом. План этот тоже нелегкий и кое в чем более радикальный, чем психоистория. Он тоже может провалиться, но когда перед тобой сразу две дороги, то гораздо больше надежды, что хотя бы на одной из них тебя ждет удача. Послушай моего совета, Гэри: если настанет время, когда ты сумеешь придумать некое средство, спомощью которого можно было бы не дать случиться худшему, посмотри, нельзя ли придумать и второе, так, чтобы, если не сработает первое, можно было бы попытаться применить второе. Пусть их всегда, если можно, будет не одно, а два. А теперь, — Дэниел вздохнул, — я должен вернуться к своим повседневным делам, ты — к своим. О тебе позаботятся.

Он кивнул на прощание и вышел.

Селдон проводил его взглядом и тихо проговорил:

— Сначала мне нужно переговорить с Дорс.

93

Дорс сообщила:

— В доме пусто. Рейчел ничего страшного не грозит. А ты, Гэри, вернешься в Имперский Сектор?

— А ты, Дорс? — тихо, взволнованно спросил Селдон.

— Наверное, возвращусь в Университет, — ответила она задумчиво. — Работа брошена, занятия тоже.

— Нет, Дорс, у тебя есть более важная работа.

— Какая же?

— Психоистория. Я без тебя не справлюсь.

— Неужели? В математике я полный нуль.

— Так же, как я в истории, а нам нужно и то и другое.

Дорс рассмеялась.

— Подозреваю, что ты действительно выдающийся математик. А я историк вполне заурядный. Ты сможешь без труда найти более выдающихся историков, чем я.

— В таком случае, позволь объяснить тебе, Дорс, что психоистории нужны больше чем просто математики и историки. Ей также нужны те, кто будет согласен посвятить ей всю свою жизнь. Без тебя, Дорс, у меня такого желания не будет.

— Ты заблуждаешься, Гэри.

— Дорс, если ты покинешь меня, я лишусь этого желания.

Дорс внимательно посмотрела на Селдона.

— Мы попусту тратим слова, Гэри. Несомненно, решение примет Челвик. Если он отошлет меня в Университет…

— Не отошлет.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда, что я ему все четко объясню. Если он отошлет тебя в Университет, я вернусь на Геликон, и пропади пропадом вся Империя.

— Не может быть, ты так не скажешь!

— Скажу, не сомневайся.

— Как ты не понимаешь, что Челвик может так изменить твое настроение, что ты будешь работать над психоисторией, даже без меня?

Селдон покачал головой.

— Челвик не примет такого жестокого решения. Я говорил с ним. Он не осмеливается чересчур усердствовать с сознанием людей, поскольку руководствуется тем, что зовет Тремя Законами Роботехники. Так изменить мое сознание, Дорс, чтобы я не хотел, чтобы ты была со мной… нет, он на такое не решится. С другой же стороны, если он даст мне свободу действий и ты присоединишься ко мне в работе над проектом, он получит то, что хочет — реальный шанс разработать психоисторию. Почему бы ему на это не согласиться?

Дорс покачала головой.

— Он может не согласиться на это по личным причинам.

— Почему? Тебя попросили защищать меня, Дорс. Что, Челвик уже отменил эту просьбу?

— Нет.

— Значит, он хочет, чтобы ты продолжала меня защищать. И я хочу, чтобы ты меня защищала.

— От кого? От чего? Теперь тебя защищает Челвик в лице Демерзеля и Дэниела, и думаю, больше тебе ничего не нужно.

— Даже если бы меня защищали все и каждый в Галактике, я бы все равно нуждался в твоей защите.

— Значит, я нужна тебе не ради психоистории, а ради защиты?

— Нет! — рявкнул Селдон. — Не перевирай моих слов! Почему ты вынуждаешь меня сказать то, что сама отлично знаешь? Ты мне нужна не ради психоистории и не ради защиты. Это всего лишь оправдания, и я бы придумал уйму других. Мне нужна ты, просто ты, и только ты. И если хочешь правду, ты мне нужна потому, что ты — это ты.

— Но ты… ты даже не знаешь меня толком.

— Это не имеет значения. Мне все равно… И все-таки я тебя в каком-то смысле знаю. И гораздо лучше, чем ты думаешь.

— Неужели?

— Конечно. Ты выполняешь приказы и, не задумываясь, рискуешь жизнью ради меня, не гадая о последствиях. Ты потрясающе быстро выучилась играть в теннис. Еще быстрее ты выучилась жонглировать ножами и превосходно управилась с Марроном. Не по-человечески ловко, я бы даже сказал. У тебя потрясающе сильные мышцы и удивительно быстрая реакция. Откуда-то тебе всегда известно, прослушивается ли комната, и ты умеешь связываться с Челвиком без всяких подручных средств.

— И что же ты думаешь обо всем этом? — спросила Дорс.

— Мне пришло в голову, что Челвик, в своем истинном обличье, в обличье Р. Дэниела Оливо, не может править всей Империей. У него должны быть помощники.

— Ничего удивительного. Их, наверное, миллионы. Я помощник. Ты помощник. Малыш Рейч.

— Да, но ты не такой помощник.

— Какой «не такой»? Гэри, говори. Как только ты скажешь то, о чем думаешь, вслух, ты поймешь, как это безумно.

Селдон долго смотрел на нее и наконец вполголоса проговорил:

— Нет, не скажу, потому что… потому что мне все равно.

— Это правда? Ты хочешь принять меня такой, какая я есть?

— Я должен принять тебя именно такой. Ты, Дорс, и кто бы ты ни была, во всем мире мне больше никто не нужен.

— Гэри, — нежно проговорила Дорс. — Я, такая, как есть, хочу тебе добра, но даже если бы я была иной, я бы все равно желала тебе добра. И я не думаю, что подхожу тебе.

— Подходишь, не подходишь, какая разница? — Селдон сделал несколько шагов по комнате, остановился и спросил: — Дорс, тебя когда-нибудь целовали?

— Конечно, Гэри, в этом нет ничего особенного. Я живу нормальной жизнью.

— Нет, нет, я не про это! Скажи, ты когда-нибудь по-настоящему целовалась с мужчиной? Страстно, понимаешь?

— Да, Гэри, целовалась.

— Тебе было приятно?

Дорс растерялась.

— Когда я так… так целовалась, мне было более приятно, чем если бы я огорчила молодого человека, который мне нравился, чья дружба много значила для меня. — Тут Дорс покраснела и отвернулась. — Прошу тебя, Гэри, не нужно. Мне трудно это объяснить.

Но Гэри не унимался.

— Значит, ты неправильно целовалась. Для того, чтобы не обидеть этого человека.

— Наверное, все так делают, в каком-то смысле.

Селдон подумал над ее словами и неожиданно спросил:

— А ты никогда не просила, чтобы тебя поцеловали?

Дорс нахмурилась, вспоминая, и ответила:

— Нет.

— И никогда не была в постели с мужчиной? — спросил он тихо, с отчаянием в голосе.

— Почему? Была. Я же тебе сказала, это естественно. Так же, как поцелуи.

Гэри крепко схватил ее за плечи, словно собрался встряхнуть.

— Но чувствовала ли ты когда-нибудь желание, потребность в такой близости с одним, определенным человеком? Дорс, ты когда-нибудь любила?

Дорс медленно подняла голову и грустно посмотрела на Селдона.

— Мне очень жаль, Гэри, но нет.

Селдон отпустил ее. Руки его беспомощно упали. А она нежно взяла его за руку и сказала:

— Сам видишь, Гэри. Я не то, что тебе нужно.

Селдон потупился и уставился в пол. Он изо всех сил пытался мыслить разумно, но вскоре сдался. Он хотел того, чего хотел — вопреки разуму.

Он взглянул на женщину.

— Дорс, милая, даже пусть так, мне все равно.

Он обнял ее и медленно, осторожно прижал к себе.

Она не отстранилась, и он поцеловал ее — тихо, нежно, а потом страстно, и она вдруг прижалась к нему крепче прежнего.

Когда он наконец оторвался от ее губ, она, радостно улыбаясь, посмотрела ему в глаза и прошептала:

— Поцелуй меня еще, Гэри… Пожалуйста.

На пути к Академии

Часть первая Эдо Демерзель

Демерзель Эдо — … В то время как сосредоточение реальной власти в руках Эдо Демерзеля на протяжении большей части царствования Императора Клеона I не оставляет сомнений, относительно сути его правления мнения историков расходятся. Классическая версия гласит, что он был одним из весьма могущественных и безжалостных угнетателей в течение последнего столетия существования целостной Галактической Империи, но ревизионисты полагают, что если Демерзель и был деспотом, то деспотом милосердным. Не исключено, что причиной для подобных выводов были отношения Демерзеля с Гэри Селдоном, многим подробностям которых суждено остаться недоказанными, в особенности — странной истории жизни Ласкина Джорнума, чей фантастический взлет…

Галактическая энциклопедия

1

— Повторяю, Гэри, — сказал Юго Амариль, — у твоего друга Демерзеля большие неприятности.

Он лишь немного подчеркнул слово «друг», но так, что прозвучало оно с нарочитой неприязнью.

Гэри Селдон это заметил, но пропустил мимо ушей. Оторвавшись от экрана трикомпьютера, он ответил:

— А я повторяю, Юго, что это — сущая ерунда. — Немного помолчав, он чуть раздраженно спросил: — Не понимаю, зачем ты так упорно отнимаешь у меня время и пытаешься убедить в этом?

— Затем, что думаю, как это важно, — отрезал Амариль и решительно уселся с таким видом, что стало ясно: уйдет он не скоро, а лишь тогда, когда выскажет все, что жаждет высказать.

Восемь лет назад он работал термальщиком в секторе Даль, то есть находился на самой низкой — ниже не придумаешь — ступени социальной лестницы. Гэри Селдон вытянул его наверх, сделал его математиком, интеллектуалом, более того — он сделал его психоисториком.

Юго никогда ни на минуту не забывал о том, кем он был, кем стал и кому обязан всеми переменами в своей жизни. Это означало, что, если уж он заговорил с Гэри Селдоном резко — ради его же пользы, значит, его уже ничто не остановит: ни желание сохранить любовь и уважение старшего товарища, ни забота о собственной карьере. Даже возможностью вести себя резко он тоже был обязан Селдону.

— Так вот, Гэри, — сказал Юго, рубанув по воздуху рукой, — я совершенно не понимаю почему, но ты об этом Демерзеле чрезвычайно высокого мнения. Я — нет. И никто из тех, к кому я привык прислушиваться, про него слова доброго не скажет. Так вот, на то, что будет с ним лично, мне наплевать, но я знаю, что тебе это не безразлично, поэтому я просто обязан все рассказать.

Селдон улыбнулся. Он был тронут преданностью и откровенностью своего ученика, но была у этой улыбки и другая причина: Юго не понимал и не мог понять, что опасения его совершенно беспочвенны.

Амариль был дорог Селдону. Мало сказать — дорог. Он был одним из тех четверых, кто встретился Селдону во время его недолгого, полного опасностей и приключений скитания по Трентору. Более близких людей у Селдона не было.

Каждый из них был по-своему уникален и незаменим. Уникальность Юго Амариля состояла в том, что он поразительно быстро усвоил основные идеи психоистории и обладал богатейшим воображением, позволявшим ему постоянно придумывать нечто новое. Селдона успокаивала мысль о том, что, если и стрясется с ним самим что-то непредвиденное до тех пор, когда математическая проработка будет завершена (а дело продвигалось крайне медленно, с колоссальными трудностями), останется хотя бы один человек со светлой головой, который сумеет продолжить исследования.

— Прости, Юго, — сказал Селдон, — я вовсе не хотел тебя обидеть или отмахнуться загодя от того, что ты хочешь мне рассказать. Все дело в работе. Как-никак, а я все-таки декан…

Тут уж Амариль улыбнулся.

— Ты меня тоже прости, Гэри, и не следовало бы мне смеяться, но ты так мало смахиваешь на декана.

— Знаю, знаю, но учиться-то надо. Я должен создавать видимость некой безвредной деятельности и уверяю тебя, на свете нет ничего более безвредного, чем должность декана математического факультета в Стрилингском университете. Я могу запросто забить весь день до отказа всякой ерундой, так что никому и в голову не придет задуматься о том, как продвигаются дела с разработкой психоистории, но вся беда в том, что у меня весь день как раз и забит разной чепуховиной и совершенно не остается времени на…

Селдон обвел взглядом свой кабинет, где в памяти компьютеров хранились материалы, доступ к которым был известен только ему и Юго. На тот случай, если бы кто-то задумал сунуть туда нос, материал был закодирован мудреными символами, смысла которых никто, как бы ни силился, понять не сумел бы.

— Может быть, — пожал плечами Амариль, — когда ты получше разберешься в сути своих обязанностей, ты сумеешь их с кем-то разделить, и тогда у тебя будет оставаться больше времени.

— Надеюсь, — вздохнул Селдон. — Ну а теперь, скажи на милость, что такого важного ты хотел сообщить мне о Демерзеле?

— Ничего особенного, кроме того, что этот самый Эдо Демерзель, великий премьер-министр нашего дорогого Императора, в поте лица готовит переворот.

Селдон нахмурился:

— Зачем ему это нужно?

— Я не сказал, что ему это нужно. Просто он этим занят — вот уж не знаю, понимает он сам или нет, — и в этом ему оказывают неоценимую помощь его злейшие политические противники. Мне-то это до лампочки, как ты понимаешь, я бы только порадовался. В идеале было бы просто замечательно вышвырнуть такого премьера к чертям собачьим подальше от дворца, с Трентора… вообще за пределы Империи, если уж на то пошло. Но раз ты к нему почему-то неровно дышишь, я решил предупредить тебя, поскольку у меня большое подозрение, что в последнее время ты не так пристально, как следовало бы, следишь за ходом политических событий.

— Есть дела и поважнее, — негромко проговорил Селдон.

— Типа психоистории. Согласен. Но как мы сумеем разработать психоисторию, как можем надеяться на какой-либо успех, если будем игнорировать политику? Нынешнюю, современную политику, я хочу сказать. Сейчас — сейчас — как раз то самое время, когда настоящее прямо на наших глазах превращается в будущее. Мы не можем только тем и заниматься, что исследовать прошлое. Что было в прошлом, мы отлично знаем. Полученные результаты нужно проверять в настоящем и ближайшем будущем.

— У меня такое ощущение, — проворчал Селдон, — что эти доводы я уже слышал.

— И еще не раз услышишь. Потому что подобное доказывать тебе — никакого проку.

Селдон вздохнул, откинулся на спинку стула и с улыбкой посмотрел на Юго Амариля. Да, молодой человек бывал грубоват, но зато он принимал психоисторию всерьез — и это все искупало.

Фигура Амариля еще хранила следы его прошлого облика. Он был крепок, мускулист, широкоплеч, как всякий, кто привык к суровому физическому труду. Он до сих пор не позволял себе особых поблажек и держался в хорошей форме, и, надо сказать, это было неплохо, поскольку, когда Амариль отрывался от компьютера, чтобы размяться, волей-неволей к нему присоединялся и Селдон. Конечно, он не мог похвастаться такой физической силой, какой обладал Амариль, но по-прежнему неплохо дрался, хотя ему уже исполнилось сорок, а молодости не суждено было длиться вечно. Однако благодаря каждодневным разминкам Селдон сохранил стройность, руки и ноги у него были крепкими, как в юности.

— Наверняка, — сказал он, — ты печешься о Демерзеле не только потому, что он мой друг. Что-то еще тебя волнует.

— Никаких загадок. Покуда ты друг Демерзеля, здесь, в университете, ты в безопасности и можешь без помех продолжать работу над психоисторией.

— Ну, вот видишь? Следовательно, у меня есть самая веская причина поддерживать с ним дружеские отношения. Это уж ты должен понять.

— Поддерживать, вот именно, Согласен и понимаю. Но что касается самой дружбы — уволь, не понимаю. Но как бы то ни было, если Демерзель утратит власть — неважно, как это повлияет на твое положение, — тогда Империей станет править сам Клеон и она покатится по наклонной плоскости еще быстрее. Анархия захлестнет нас с головой еще до того, как мы успеем разработать практические выкладки психоистории и превратить ее в науку, способную спасти человечество.

— Понимаю… Но, видишь ли, я не строю никаких иллюзий и не думаю, что нам удастся разработать психоисторию вовремя, для того чтобы предотвратить упадок Империи.

— Но даже если мы не сумеем предотвратить упадок, мы могли бы сгладить его последствия, верно?

— Может быть.

— Чего же тебе еще? Значит, чем больше будет у нас возможностей спокойно работать, тем выше шанс предотвратить упадок, или, по крайней мере, смягчить его последствия. Стало быть, нужно сберечь Демерзеля, нравится это нам — вернее, мне — или нет.

— Но ты сам только что сказал, что очень порадовался бы, если бы он оказался где-нибудь подальше от дворца, Трентора и всей Империи.

— Да, но это в идеале. Однако мы живем не в идеальных условиях и нуждаемся в нашем премьер-министре, хотя он и является инструментом угнетения и деспотизма.

— Понятно. Но неужели ты думаешь, что Империя так близка к гибели, что уход со сцены премьер-министра прямо-таки подтолкнет ее в пропасть?

— Все просто. Психоистория подсказывает.

— Ты разве ею пользуешься для прогнозирования? Мы даже общей схемы пока не набросали. Какое может быть прогнозирование?

— Интуиция, Гэри.

— Интуиция всегда была. Нам нужно нечто большее, разве нет? Нам нужна математическая проработка вероятностей того, что может произойти в будущем при тех или иных условиях. Если мы будем полагаться только на интуицию, никакая психоистория не нужна вообще.

— Необязательно одно должно исключать другое, Гэри. Я говорю о том и другом сразу, о сочетании того и другого, что лучше каждого в отдельности, по крайней мере, до тех пор, пока психоистория не отшлифована окончательно.

— Если она когда-нибудь будет отшлифована, — едва слышно произнес Селдон. — Но скажи, пожалуйста, что за опасность грозит Демерзелю? Кто может сбросить его? Ты ведь хочешь сказать именно это?

— Да, — угрюмо кивнул Амариль.

— Ну так скажи, И прости мне мое неведение.

— Не притворяйся, Гэри, — вспыхнул Амариль. — Ты наверняка слыхал о Джо-Джо Джорануме.

— Ну конечно. Он демагог… Постой, откуда он? Ах да, с Нишайи, верно? Захолустная планета. Там вроде бы коз разводят и делают отличные сыры.

— Все правильно. Но только он не просто демагог. У него уйма последователей, и он с каждым днем набирает силу. Он взывает к социальной справедливости, к более активному участию народных масс в политической жизни.

— Да, — кивнул Селдон. — Это я слышал. Его лозунг — «Правительство принадлежит народу».

— Не совсем так, Гэри. Он говорит: «Правительство — это народ».

— Ну да, понятно. И знаешь, должен тебе сказать, мне симпатичен этот лозунг. Не вижу в нем ничего дурного.

— Я тоже не вижу. Я всей душой за — если бы Джоранум именно это имел в виду. Но на уме у него совсем другое. А этот лозунг ему нужен лишь для того, чтобы вымостить дорогу к цели. Он хочет избавиться от Демерзеля. Тогда ему будет легче управиться с Клеоном. А потом Джоранум сам заберется на трон и станет тем самым «народом», о котором разглагольствует сейчас с пеной у рта. Не ты ли сам мне говорил, что таких случаев было полным-полно в имперской истории, а ведь сейчас Империя слабее, чем когда бы то ни было. И удар, который раньше только пошатнул бы ее устои, сейчас может запросто положить на лопатки. Империя будет втянута в гражданскую войну и никогда не выберется из нее, и мы не сумеем завершить работу над психоисторией, которая показала бы, что нам нужно делать.

— Я понял, к чему ты клонишь, но уверен, что избавиться от Демерзеля будет нелегко.

— Ты просто не представляешь, как стремительно Джоранум набирает силу.

— Это не имеет никакого значения, — покачал головой Селдон и слегка нахмурился. — Вот интересно, как это его родители додумались дать ему такое нелепое имя. Скорее на кличку смахивает.

— Его родители тут совершенно ни при чем. Настоящее его имя — Ласкин, кстати, весьма распространенное на Нишайе. Это он сам прозвал себя Джо-Джо; наверно, просто взял первый слог от фамилии.

— Ну и дурак, по-моему.

— А по-моему, нет. Слышал бы ты, как его поклонники скандируют: «Джо-Джо-Джо-Джо…» И так без конца. В этом есть что-то гипнотическое.

— Ладно, — сказал Селдон и выпрямился, всем своим видом показывая, что ему не терпится вернуться к прерванной работе. — Поживем — увидим.

— Как ты можешь проявлять такое безразличие? — возмутился Амариль. — Я тебе говорю о реальной опасности.

— Никакой опасности я не вижу, — сказал Селдон убежденно. — Просто ты не располагаешь всеми фактами.

— Какими же фактами я не располагаю?

— Поговорим об этом в другой раз, Юго. А теперь займись своей работой. Заботы о Демерзеле и судьбе Империи оставь мне.

Амариль поджал губы, но спорить не стал — он привык подчиняться распоряжениям Селдона.

— Хорошо, Гэри, — кивнул он, но у двери обернулся и покачал головой: — Но ты совершаешь ошибку.

Селдон усмехнулся.

— Я так не думаю, но спасибо за предостережение. Я о нем не забуду. И все-таки я уверен — все будет хорошо.

Амариль вышел, и лицо Селдона сразу стало серьезным. А будет ли все хорошо на самом деле?

2

Селдон не забыл о предупреждении Амариля, однако не придал ему большого значения. Минул его сороковой день рождения, нанеся очередной психологический удар.

Сорок лет! Прощай, молодость! Теперь жизнь для него больше не была подобна громадному нехоженому полю, уходящему далеко за горизонт. Уже восемь лет он жил на Тренторе, и время бежало неумолимо быстро. Еще восемь лет — и ему будет почти пятьдесят, там и до старости недалеко. А ему пока не удалось даже как следует подступиться к психоистории! Юго Амариль блестяще рассуждал о законах и выводил свои формулы, делая дерзкие предположения, основанные на интуиции. Но как можно было проверить эти предположения? Пока психоистория не представляла собой экспериментальной науки. Для ее создания потребуется проведение экспериментов, которыми должны быть охвачены целые миры, целые столетия. А как быть с этической ответственностью?

Казалось, проблему решить невозможно, и Селдон в конце концов углубился в факультетские дела. Домой он отправился в тот день не в лучшем расположении духа.

Как правило, прогулка по кампусу улучшала его настроение. Купола над Стрилингским университетом были так высоки, что создавалась иллюзия пребывания на безбрежном просторе, а погода тут всегда стояла хорошая. Тут росли деревья, зеленели лужайки, белели дорожки — словом, все выглядело так, будто Селдон никуда и не улетал, а по-прежнему жил и работал в университете у себя на родине, на Геликоне.

Иллюзия переменной облачности создавалась здесь за счет появления и исчезновения солнечного света (не солнца, а именно солнечного света) через неравные, промежутки времени. Было немного прохладно — совсем немного.

Пожалуй, в последнее время прохладных дней, таких, как сегодня, стало больше. Может быть, Трентор стал экономить энергию? Уж не признак ли это приближающегося кризиса? А может быть (от этой мысли Селдон поежился), он просто постарел и кровь у него медленнее течет? Селдон сунул руки в карманы куртки, зябко ссутулившись.

Обычно он шел домой, даже не задумываясь, куда идет. Ноги сами несли его, так что и по дороге домой, и по дороге на работу он мог думать о чем угодно. Сегодня не удалось. Странные звуки помешали. Совершенно бессмысленные:

— Джо… Джо… Джо… Джо…

Звуки доносились издалека, приглушенно, но Селдон вспомнил… Ах, да, Амариль предупреждал. Тот демагог… Неужели он здесь, в кампусе?

Селдон машинально свернул с обычной дороги и направился по пологому склону к университетскому полю — месту, предназначенному для студенческих митингов и занятий спортом, ритмикой.

В самой середине поля собралась большая толпа студентов и оживленно скандировала. На помосте незнакомый человек громко выкрикивал один и тот же слог, раскачиваясь в такт.

Но это не был Джоранум. Джоранума Селдон не раз видел в выпусках головизионных новостей. С тех пор как Амариль предупредил его, Селдон стал более внимательно следить за развитием событий. Джоранум был высокий, широкоплечий и всегда коварно, заискивающе улыбающийся. У него были густые песочного цвета усы и голубые глаза.

Нынешний оратор был невысок, можно сказать, коротышка, к тому же худой, широкоротый, темноволосый и… крикливый. К его словам Селдон не прислушивался, но разобрал фразу «власть одного — многим», которую тут же подхватило множество голосов.

«Неплохо, — подумал Селдон, — но как он собирается это осуществить и насколько серьезен?»

Селдон пробежал глазами толпу и вскоре заметил Фингагелоса, аспиранта математического факультета, черноволосого курчавого парня не без способностей.

— Фингагелос! — окликнул он аспиранта.

— Профессор Селдон, — обернувшись, отозвался Фингагелос, в первое мгновение не узнавший декана без неизменного калькулятора в руках. Подойдя к Селдону поближе, он спросил: — Вы пришли послушать этого пария?

— Просто решил узнать, по какому поводу шум. Кто это такой?

— Его зовут Намарти, профессор. Он говорит от имени Джо-Джо.

— Это я понял, — кивнул Селдон. Толпа снова взревела в ответ на очередной лозунг. — Но кто он такой, этот Намарти? Его имя мне ничего не говорит. С какого он факультета?

— Он не из университета, профессор. Он один из людей Джо-Джо.

— Если он не из университета, тогда, значит, не имеет права произносить тут речи без соответствующего разрешения. Как вы полагаете, есть у него такое разрешение?

— Понятия не имею, профессор.

— Что ж, давайте выясним.

Селдон углубился было в толпу, но Фингагелос потянул его за рукав.

— Не стоит, профессор. С ним молодчики.

За спиной оратора действительно стояло шестеро дюжих парней. Они выстроились в цепочку, расставив ноги на ширину плеч и сложив руки за спиной.

— Молодчики?

— На всякий случай — мало ли что взбредет кому-то в голову.

— Ну, тогда он уж точно не из университета, и будь у него даже разрешение на выступление, он не имеет права разгуливать тут с этими шалопаями, Так, Фингагелос, дайте-ка знать в университетскую службу безопасности. Хотя, по идее, они должны бы и сами уже быть здесь.

— Думаю, они просто держатся подальше от неприятностей, — пробормотал Фингагелос. — Прошу вас, профессор, не стоит ничего такого затевать. Если вы хотите, чтобы я разыскал офицеров службы безопасности, я сделаю это, но очень прошу вас, подождите, пока они прибудут.

— Возможно, мне удастся прекратить все это до их прихода.

И Селдон стал решительно пробираться вперед. Это оказалось не так уж трудно. Многие из присутствующих на митинге сразу узнавали его, а те, кто не знал его лично, соответствующим образом реагировали на профессорскую нашивку на лацкане его куртки. Селдон добрался до помоста, ухватился руками за край и, негромко крякнув, подтянулся и забрался наверх. «А лет десять назад, — подумал он с горечью, — я бы запросто подтянулся на одной руке и крякать бы не пришлось».

Профессор встал во весь рост. Оратор прервал речь на полуслове и уставился на него. Взгляд его был холоден и тревожен.

Селдон спокойно сказал:

— Попрошу ваше разрешение на выступление перед студентами, сэр.

— Кто вы такой? — вызывающе громко спросил оратор.

— Я профессор университета, — ответил Селдон так же громко. — Ваше разрешение, сэр.

— Вы не имеете права требовать у меня какое-то там разрешение, — отпарировал оратор.

Парни, стоявшие за его спиной, сбились теснее.

— Если у вас нет разрешения, я бы посоветовал вам как можно скорее покинуть территорию университета.

— А если я не сделаю этого?

— Во-первых, сюда уже приглашены сотрудники службы безопасности. А во-вторых… Студенты, — обратился Селдон к толпе. — Мы пользуемся правом свободы слова и собраний в нашем кампусе, но можем лишиться своих привилегий, если позволим посторонним, без разрешения, произносить безответственные…

Тут на его плечо легла тяжелая рука. Он вздрогнул. Обернувшись, он увидел, что рядом с ним стоит один из тех, кого Фингагелос назвал «молодчиками».

С жутким акцентом — Селдон не успел понять, откуда этот мужлан был родом, — тот процедил сквозь зубы:

— Пшел вон отсюда, да побыстрее!

— Представители службы безопасности будут здесь с минуты на минуту.

— В таком случае, — ухмыльнулся Намарти, — будет бунт. А нас этим не запугаешь.

— Никакого бунта не будет, — покачал головой Селдон. — Чего вы добиваетесь? — спросил Селдон. — Я понимаю, вас бы это порадовало, но бунта не ждите. Всем вам придется убраться отсюда подобру-поздорову. — Он, дернув плечом и сбросив руку приспешника Намарти, снова обратился к студентам: — А мы об этом позаботимся, верно?

Кто-то из толпы выкрикнул:

— Это профессор Селдон! Не троньте его. Он наш человек!

Селдон почувствовал, что настроение у собравшихся неоднозначное. Он знал наверняка, что некоторым забавно будет поглядеть на стычку посторонних со службой безопасности — именно забавно. Но тут были и те, кто питал к нему личные симпатии, и те, кто его не знал, но кому неприятен был сам факт грубого обращения с профессором университета.

Тут взвизгнула женщина:

— Осторожнее, профессор!

Селдон мгновенно развернулся к молодчикам. Он прикидывал, справится ли — сработает ли реакция и хватит ли сил, несмотря на его навыки в рукопашной схватке.

Было видно, что парни слишком уверены в себе. Один из парней двинулся на него. Он не торопился, что работало на Селдона. Вдобавок выбросил вперед руку — просто замечательно!

Селдон схватил его за руку, крутанул ее, вскинул вверх, резко опустил вниз, крякнул (и зачем ему надо было крякать?), и парень плашмя рухнул на помост с вывихнутым плечом.

Развитие событий принимало уж вовсе неожиданный оборот. Толпа оглушительно взревела. У студентов, судя по всему, проснулась местническая гордость.

— Поддай-ка им как следует, проф! — воскликнул кто-то.

Его голос поддержал дружный рев.

Селдон пригладил волосы и постарался сдержать дыхание. Размахнувшись ногой, он поддел незадачливого противника и сбросил его с помоста.

— Еще желаете? — вежливо спросил он. — Или все-таки уйдете тихо?

Намарти и его охранники растерянно переминались с ноги на ногу. Селдон сказал им:

— Я вас предупреждаю. Толпа теперь на моей стороне. Стоит вам только попытаться прикоснуться ко мне, и вас разорвут в клочья. Ну, кто следующий? Поехали. Подходите по одному.

Голос его звучал все громче. Он пальцем поманил к себе молодчиков. Толпа торжествующе взревела.

Намарти с места не двигался. Селдон по-кошачьи скользнул к нему и крепко ухватил за шею. А студенты уже карабкались на помост, выкрикивая: «Подходи по одному! Подходи по одному!» Вскоре между телохранителями Намарти и Селдоном выросла живая стена.

Селдон крепче сжал горло Намарти и прошептал ему на ухо:

— Вот как это делается, Намарти. Поверь мне — уж я-то знаю как. Этим не один год занимаюсь. Попробуй рвануться, сделай только шаг, и я сотворю с тобой такое, что ты никогда не сможешь больше произносить речей. Шепотом будешь говорить, голубчик, понял? Если тебе дорог твой голосок, делай, как я велю. Я тебя отпущу, а ты прикажи своим бульдогам убираться, да побыстрее. Попробуй хоть слово сказать не так, и оно будет твоим последним словом. А если тебе вздумается еще раз навестить кампус, пощады не жди. Я доведу дело до конца.

Он тут же ослабил хватку. Намарти хрипло пробормотал:

— Пошли отсюда все!

Молодчики поспешно ретировались, окружив низверженного оратора. А когда буквально через несколько мгновений на поле брани появились-таки сотрудники службы безопасности, Селдон сказал:

— Прошу прощения, джентльмены. Ложная тревога.

По дороге домой Селдон испытывал недовольство собой — показал себя не с той стороны, с какой хотелось бы. В конце концов он никогда не был садистом. «А самое противное, — думал он, — что об этом наверняка узнает Дорс». Пожалуй, было бы лучше, если бы он сам ей все рассказал, а то ведь такое накрутят. Но ей все равно не понравится, даже если он сам все подробно расскажет.

3

Так оно и вышло.

Дорс ждала Селдона у двери коттеджа в весьма выразительной позе — уперев руку в бок. Она выглядела почти такой же, какой ее впервые увидел Селдон восемь лет назад здесь, в этом самом университете; стройная, рыжеволосая. Ему она казалась красавицей, хотя, если судить объективно, не была такой уж красивой. Но Селдон с первых дней после их встречи и до сих пор не научился смотреть на нее объективно.

«Дорс Венабили!» Глядя в спокойное лицо верной подруги жизни, Селдон подумал о том, что во множестве миров, да даже во многих секторах Трентора, он мог бы называть ее Дорс Селдон, по он понимал, что тогда бы она стала чем-то вроде его собственности, а ему самому этого не хотелось, хотя такой порядок вещей давно установился в Империи — жена принимала фамилию мужа.

Покачав головой, от чего ее шелковистые локоны слегка растрепались, Дорс негромко проговорила:

— Я уже все знаю, Гэри. Ну, что прикажешь с тобой делать?

— Например, поцеловать.

— Это можно, но сначала я все-таки сделаю тебе внушение. Входи, дорогой. — Она впустила Селдона в дом и закрыла дверь. — Послушай, милый, у меня работы по горло. Я все еще вожусь, как проклятая, с кошмарным периодом истории Тренторианского Королевства, который ты считаешь сверхважным для твоей работы. Ты прекрасно знаешь, что я до сих пор обязана этим заниматься. Это тем более моя обязанность теперь, когда у тебя наметился некоторый прогресс в психоистории. Что же, прикажешь бросить работу и таскаться повсюду за тобой, водить тебя за ручку?

— Прогресс? Это было бы недурно. Но водить меня за ручку и защищать никакой нужды нет.

— Нет? Я послала Рейча искать тебя. В конце концов ты задерживался, и я волновалась. Имею я право волноваться? Обычно ты меня предупреждаешь, если задерживаешься. Прости, если тебе не нравится моя роль телохранителя. Но, Гэри, я действительно твой телохранитель.

— А не кажется ли вам, о телохранительница Дорс, что время от временя мне бывает желательно сорваться с поводка?

— А если с тобой что-нибудь случится, что я скажу Демерзелю?

— Я что, опоздал к обеду? Не пойму, мы разве теперь пользуемся услугами кухарки?

— Нет. Просто я ждала тебя. Это ты привык обедать вовремя. Я очень тебя прошу, не бросай хорошую привычку.

— Разве Рейч не сказал тебе, что со мной все в порядке? О чем вообще разговор?

— Когда он тебя нашел, ты уже управился, и он вернулся домой раньше тебя, но ненамного. Подробностей я не знаю. Скажи мне, что ты там делал?

Селдон пожал плечами.

— Да ничего особенного. Собрался нелегальный митинг, и я его разогнал. У университета были бы большие неприятности, Дорс, если бы я этого не сделал.

— Именно ты должен был этим заниматься? Гэри, ты больше не профессиональный борец. Ты…

— Хочешь сказать — старик? — прервал ее Селдон.

— Для борьбы — да. Тебе сорок. Как ты себя чувствуешь, кстати?

— Нормально. Устал немного.

— Можно себе представить. А в один прекрасный день, когда ты снова попытаешься разыгрывать из себя юного геликонского атлета, ты вернешься домой со сломанным ребром… А теперь рассказывай все.

— Послушай, я говорил тебе, что Амариль предупредил меня — ну, насчет того, что демагогия Джо-Джо Джоранума грозит опасностью Демерзелю?

— Джо-Джо. Да, помню. Ты давай про то, чего я не знаю. Что стряслось сегодня?

— На поле собралась толпа. В кампус проник лазутчик Джо-Джо по имени Намарти и принялся разглагольствовать…

— Намарти… Намарти. Джембол Дин Намарти, правая рука Джоранума.

— Ну вот видишь, ты про него знаешь больше меня. Словом, он собрал огромную толпу, не имея разрешения на публичное выступление, и, думаю, надеялся, что ему со своими мордоворотами удастся затеять бунт. Им же, как воздух, необходимы такие спектакли, а если бы им удалось добиться хотя бы временного закрытия университета, они бы запросто сумели обвинить Демерзеля в нарушении принципов общественных свобод. Я думаю, его они винят абсолютно во всем, в чем только не лень. В общем, я им задал… Пришлось им убраться не солоно хлебавши.

— Да ты, никак, гордиться собой?

— А почему бы и нет? Совсем неплохо для сорокалетнего.

— Так ты за этим полез в драку? Чтобы проверить, на что еще способен?

Селдон рассеянно пробежал глазами обеденное меню.

— Нет, — ответил он немного погодя. — Не за этим. Я на самом деле считал и считаю, что университету грозили лишние неприятности. И еще я думал о Демерзеле. Боюсь, внушение Амариля насчет грозящей ему опасности подействовало на меня сильнее, чем я ожидал. Это было глупо, Дорс, ведь я прекрасно понимаю, что Демерзель в силах сам о себе позаботиться. Но этого я не могу объяснить ни Юго, никому другому — никому, кроме тебя. — Он глубоко вздохнул и продолжал: — Какое счастье, что хотя бы с тобой я могу говорить об этом открыто. Ведь ты, так же как и я, знаешь, что наш Демерзель неприкасаем.

Дорс нажала кнопку на выдвижной панели стены, и обеденный отсек комнаты осветился приятным, мягким розовато-персиковым светом. Они с Гэри сели к столу, уже накрытому к обеду. Безупречно белая скатерть, хрусталь, столовые приборы. Стоило им опуститься на стулья, как выдвижная панель поползла кверху и на столе одно за другим начали появляться блюда. В это время суток долго ждать не приходилось. Селдон уже привык к тому, что его теперешнее положение позволяет ему с такими удобствами питаться дома, не наведываясь в преподавательскую столовую.

Он сдобрил еду изысканными специями, к которым они с Дорс пристрастились во время краткого пребывания в Микогене, — только специи и были хороши в этом странном, зациклившемся на дурацкой религии, прочно привязанном к прошлому, секторе.

Дорс негромко спросила:

— Что ты имеешь в виду под словом «неприкасаем»?

— Послушай, дорогая, он способен воздействовать на эмоции. Не может быть, чтобы ты об этом позабыла. Если Джоранум и впрямь станет опасен, Демерзель сумеет его… (Селдон щелкнул пальцами, подбирая подходящее слово) изменить, заставить думать иначе.

Дорс насупилась. Обед прошел в непривычной тишине. Только тогда, когда трапеза была завершена, и все, что было на столе — посуда, приборы, скатерть — уползли в образовавшееся посреди стола отверстие, которое тут же само собой закрылось, Дорс нарушила молчание.

— Не хотелось бы говорить, Гэри, но я не могу долее держать тебя в неведении.

— В неведении? — нахмурился Селдон.

— Да. Мы никогда не говорили об этом. Собственно, я никогда и не думала, что придется об этом заговорить, но и у Демерзеля есть уязвимые места. Он не неприкасаем, Гэри, ему может грозить опасность, и Джоранум — опасность вполне реальная.

— Ты не шутишь?

— Нисколько. Просто ты плохо понимаешь, что такое роботы — такие сложные, как Демерзель. А я очень хорошо понимаю.

4

Оба умолкли, но лишь потому, что мысли беззвучны. А мысли Селдона просто-таки разбушевались.

Все верно. Его жена прекрасно разбиралась в роботах. Это так удивляло Гэри, и удивляло так часто, что он в конце концов сдался и старался вовсе об этом не думать. Ведь если бы не Эдо Демерзель — робот, Гэри никогда бы не встретился с Дорс. Дорс работала на Демерзеля, и именно Демерзель «приставил» Дорс к Гэри восемь лет назад, дабы она охраняла ученого во время его скитаний по разным секторам Трентора. И хотя теперь она была его женой, помощницей, его «лучшей половиной», Гэри до сих пор нет-нет да задумывался о странной связи Дорс с роботом Демерзелем. Это оставалось единственной областью жизни Дорс, куда Гэри не имел доступа. И это было самым болезненным вопросом их отношений. Жила ли Дорс с Селдоном, повинуясь приказу Демерзеля, или потому, что любила все-таки? Ему хотелось верить в последнее, и все же…

Его жизнь с Дорс Венабили была счастливой, но при определенном условии. И условие это было тем более жестким, что установилось не в итоге какого-либо обсуждения или договора между ними, а за счет обоюдного молчаливого согласия.

Селдон понимал, что обрел в Дорс все, что бы ему хотелось видеть в образе жены. Правда, у них не было детей, но он этого и не ждал, да, честно говоря, и не слишком желал. У него был Рейч, к которому он чувствовал искреннюю отцовскую привязанность — такую сильную, будто Рейч и впрямь был его родным ребенком.

И вот Дорс заставила его погрузиться в мысли о том, о чем он думать вовсе не хотел. Потеряло силу их обоюдное согласие. А ведь только за счет этого согласия они и были спокойны и счастливы уже столько лет. Селдон разнервничался, но постарался прогнать невеселые мысли прочь. Он смирился с тем, что его жена считает себя его защитницей, пусть так и будет. В конце концов, это же с ним она живет под одной крышей, сидит за одним столом и разделяет супружеское ложе — с ним, а не с Демерзелем.

Размышления его прервал голос жены.

— Я сказала… Гэри, ты спишь, что ли?

Селдон слегка вздрогнул. Значит, она уже не в первый раз к нему обращается, а он не слышит, так глубоко задумался.

— Прости, дорогая. Нет, я не сплю. Просто размышляю о том, как я должен отреагировать на твое заявление.

— Насчет роботов? — уточнила она, произнося запретное слово совершенно спокойно.

— Ты сказала, что я не разбираюсь в них так хорошо, как ты. Как я должен на это реагировать? То есть без обиды, — добавил он чуть погодя, понимая, что здорово рискует.

— Я же не сказала, что ты вообще не разбираешься в роботах. Если уж цитируешь меня, то цитируй точно. Я сказала, что ты плохо их понимаешь. Уверена, знаешь ты о них многое, пожалуй, намного больше меня, но знать и понимать — не всегда одно и то же.

— Послушай, Дорс, ты, по-моему, нарочно говоришь загадками, просто чтобы позлить меня. А парадоксы возникают лишь из дилетантизма — невольного или преднамеренного. Мне это не нравится ни в науке, ни в обычном разговоре, разве только ради смеха, но, похоже, сейчас не место юмору.

Дорс рассмеялась так, как могла смеяться только она — негромко, нежно, словно веселье было для нее неким сокровищем и она не желала им разбрасываться.

— Видимо, парадокс заставил тебя заговорить столь патетическим тоном, а ты всегда ужасно смешной, когда так говоришь. Я все объясню. Вот уж вовсе не собиралась тебя злить.

Она наклонилась, погладиламужа по руке, а он с удивлением и растерянностью обнаружил, что его рука непроизвольно сжалась в кулак.

— Ты много говоришь о психоистории. По крайней мере, со мной. Это тебе известно? — спросила Дорс.

Селдон откашлялся.

— Если говорить о психоистории, то тут я полагаюсь на твое милосердие. Проект секретен. Секретен по самой своей сути. Психоистория будет работать, если только люди, которых она касается, не будут ничего знать о ней. Поэтому говорить о проекте я могу только с Юго и с тобой. Что касается Юго, то тут речь об интуиции. Он блестящий ученый, но настолько дерзок, что способен прыгнуть в пекло с завязанными глазами, и тогда приходится играть роль сдерживающего фактора. Видимо, мне суждено всю жизнь присматривать за ним, опекать. У меня, правда, тоже порой мелькают дикие мысли, и это помогает мне порой слушать, как они звучат, даже тогда, — улыбнулся он, — когда ты откровенно даешь мне понять, что не понимаешь ни слова из того, о чем я говорю.

— Знаю, что я твой демонстрационный стенд, и не имею ничего против, Гэри, так что не надо делать поспешных выводов и менять привычки. Естественно, я почти ничего не понимаю в математике, я всего-навсего историк, даже не ученый-историк. И сейчас все мое время занято изучением воздействия экономических изменений на развитие политических событий…

— Да, и, между прочим, тут я твой демонстрационный стенд, или ты не замечаешь? То, чем ты сейчас занимаешься, понадобится мне в один прекрасный день для психоистории, а посему у меня есть подозрение, что тогда ты мне окажешь неоценимую помощь.

— Прекрасно! Вот мы и выяснили, почему ты со мной живешь, — я, собственно, и так догадывалась, что не из-за моей блистательной красоты, — а теперь позволь, я продолжу свое объяснение. Так вот, изредка, в тех случаях, когда ты отступаешь от чистой математики, мне кажется, что я начинаю улавливать ход твоих мыслей. Несколько раз ты пытался разъяснить мне нечто, что ты называешь необходимостью минимализма. Думаю, я тебя правильно поняла. Под этим ты имеешь в виду…

— Я знаю, что я имею в виду.

— Гэри, утихомирься, — чуть обиженно урезонила его Дорс. — Я вовсе не собираюсь объяснять это тебе. Я себе пытаюсь объяснить. Ты же сказал, что ты мой демонстрационный стенд, вот и побудь им немного. Честная игра, не так ли?

— Честная-то она честная, но если ты собираешься обвинить меня в высокопарности, когда я говорю, что единственное маленькое…

— Хватит! Замолчи! Ты говорил мне, что минимализм является одним из главнейших принципов прикладной психоистории, в способности менять нежелательный ход событий на желаемый или, по крайней мере, на менее нежелаемый. Ты говорил, что изменения должны быть самыми незаметными, самыми минимальными, какие только возможны…

— Верно, — кивнул Селдон. — Это потому…

— Позволь, Гэри, — прервала его Дорс. — Объясняю сейчас я. Мы оба прекрасно знаем, что ты все отлично понимаешь. Минимализм нужен из-за того, что любое изменение дает мириады побочных явлений, а это не всегда позволительно. Если же изменение слишком велико и побочных явлений, следовательно, огромное количество, становится очевидно, что итог будет слишком далек от того, что задумано, и более того — он станет совершенно непредсказуем.

— Все точно, — подтвердил Селдон. — В этом суть хаотического эффекта. Проблема состоит в том, существуют ли бесконечно малые изменения, способные сделать результат предсказуемым, или история человечества неизбежно и неизменно хаотична во всех отношениях. Именно поэтому я и полагал вначале, что психоистория не…

— Знаю, знаю, но дай же мне договорить! Дело вовсе не в том, каждое ли изменение можно довести до минимума. Дело в том, что любое изменение, превышающее пределы минимума, хаотично. Может оказаться так, что нужное изменение равно нулю, а если не нулю, то какой-то очень малой величине, и тогда основной проблемой станет то, как обнаружить некоторое изменение, достаточно малое, и все же больше нуля. Вот примерно так я понимаю то, что ты называешь минимализмом.

— Более или менее верно, — согласился Селдон. — Безусловно, на языке математики это можно было бы выразить более четко и кратко. Вот посмотри…

— Смилуйся! — проговорила Дорс. — Итак, раз ты знаешь, какое значение этот момент имеет для психоистории, тебе должно быть понятно многое относительно Демерзеля. У тебя есть знания, но нет понимания. А нет его потому, что тебе никогда не приходило в голову попробовать применить правила психоистории к Законам Роботехники.

Селдон отрицательно помотал головой и пробормотал:

— Ну, теперь я уж точно не понимаю, к чему ты клонишь.

— Но ведь это так просто! Робот тоже пользуется принципами минимализма, Гэри, Согласно Первому Закону, робот не может нанести вред человеку. Это — главное правило для обычных роботов, но Демерзель совершенно необычен, и для него выше Первого Закона стоит Нулевой. А Нулевой Закон гласит, что робот не может нанести вред всему человечеству. И это ставит Демерзеля точно в такие же рамки, в каких находишься ты, работая над психоисторией. Понимаешь теперь?

— Вроде бы, да.

— Надеюсь. Так вот, если Демерзель и обладает способностью изменять сознание людей, он должен делать это без нежелательных побочных явлений, а поскольку он занимает пост премьер-министра Императора, таких побочных явлений — бессчетное количество.

— И какое это имеет отношение к нынешней ситуации?

— Сам подумай! Ты не можешь сказать никому, кроме меня, конечно, что Демерзель — робот; он так все устроил, что ты просто не можешь ни с кем об этом говорить. Но чего стоило произвести такой поворот в твоем сознании? Скажи честно, тебе хочется поведать людям, что он — робот? Тебе хочется прекратить его существование и деятельность, когда ты напрямую зависишь от его покровительства, защиты, когда ты обязан ему самой возможностью работать спокойно? Нет, конечно. Следовательно, изменения, произведенные с твоим сознанием, должны быть исключительно минимальными, такими, чтобы их хватало ровно настолько, чтобы ты не проговорился в момент возбуждения или беззаботности. Изменения настолько минимальны, что у них практически нет побочных явлений. Вот именно так Демерзель и пытается править всей Империей.

— Ну а в случае с Джоранумом?

— Тут дело совсем другое. Какие бы ни были у него мотивы, он — ярый, откровенный противник Демерзеля. Несомненно, Демерзель мог бы все переменить, но исключительно ценой таких изменений в личности Джоранума, что в итоге Демерзель просто не смог бы предугадать результатов. И вместо того чтобы рисковать возможностью нанести вред Джорануму, вызывать побочные явления, следствием которых может быть нанесение вреда другим людям, а возможно, и всему человечеству, он должен не трогать Джоранума, не трогать до тех пор, покуда не придумает, не найдет какого-то маленького изменения, совсем крохотного, с помощью которого можно было бы спасти положение, никому не навредив. Вот почему Юго прав, вот почему Демерзель действительно уязвим.

Селдон слушал молча. Похоже, он крепко задумался. Прошло несколько минут, и наконец он сказал:

— Раз Демерзель не может ничего поделать, значит, этим обязан заняться я.

— Он ничего не может поделать, но что же можешь поделать ты?

— Я дело другое. Я не связан с Законами Роботехники. Мне нет нужды обременять себя непрерывными мыслями о минимализме. А для начала мне необходимо повидаться с Демерзелем.

Дорс разволновалась не на шутку.

— Необходимо? Я уверена, демонстрировать ваше знакомство особого смысла не имеет.

— Видишь ли, настало время, когда довольно притворяться, будто бы мы с ним незнакомы. Естественно, я не собираюсь наносить ему визит под рев фанфар и с предварительным торжественным объявлением по головидению. Но увидеться с ним мне очень нужно.

5

Селдон безумно злился. Проклятое время, проклятый возраст! Восемь лет назад, когда он впервые попал на Трентор, он бы не задумывался, а действовал. Тогда у него ничегошеньки не было за душой — гостиничный номер и пожитки, которые запросто можно было унести с собой, то бишь свободен, как птица, и мог летать по всему Трентору, куда вздумается.

А теперь… Ученые советы, необходимость беспрерывно принимать какие-то решения, работа, работа… Нелегко было бросить все это и помчаться к Демерзелю. Допустим, даже если он сумел бы действительно вырваться — у самого Демерзеля дел было по горло. Да, выкроить время, чтобы они оба имели возможность встретиться, прямо скажем, было нелегко.

Нелегко было и смотреть, как Дорс покачивает головой.

— Просто не представляю, что ты собираешься делать, Гэри.

Он нетерпеливо ответил:

— Я тоже, Дорс, не представляю, что мне нужно делать. Надеюсь понять что, но для этого мне надо встретиться с Демерзелем.

— Твоя первейшая обязанность — психоистория. Он тебе скажет именно это.

— Может быть. Вот я и выясню.

И теперь, как раз тогда, когда восемь дней спустя, он выбрал время для встречи с премьер-министром, Селдон получил послание. Старомодные, несколько вычурные буквы загорелись на стенном экране в кабинете Селдона. Содержание послания соответствовало витиеватости каллиграфии: «ПРОШУ АУДИЕНЦИИ У ПРОФЕССОРА ГЭРИ СЕЛДОНА».

Селдон несколько мгновений удивленно смотрел на экран. Даже к Императору теперь никто не думал обращаться в таком, столетней давности духе.

Вдобавок буквы были не напечатаны для ясности чтения, как делалось обычно. Написано было так, что прочесть послание не составляло труда, но вместе с тем почерк был красив и небрежен, словно писал тот, кто считает каллиграфию искусством. А интереснее всего была, конечно же, подпись: «ЛАСКИН ДЖОРАНУМ»! Не кто-нибудь — сам Джо-Джо просил аудиенции у Селдона!

Селдон невольно причмокнул. Вот это да! Теперь был ясен и подбор слов, и каллиграфия. Все продумано — обычная просьба была изложена таким замысловатым образом, что просто обязана была вызвать любопытство. Большого желания встречаться с этим человеком не было, то есть не было бы при обычных обстоятельствах. Но ради чего такая помпезность и артистизм? Это ему захотелось выяснить.

Он поручил секретарю договориться о времени и месте встречи. Безусловно, в рабочем кабинете, а не дома. Деловой разговор и только, ничего личного.

А главное, встреча должна состояться как раз тогда, когда и он задумал повидаться с Демерзелем.

Дорс сказала:

— Ничего удивительного, Гэри. Ты поколотил двоих его людей, причем один из них — его ближайший помощник, — испортил ему задуманное развлечение в виде студенческого бунта и, соответственно, выставил его, пускай даже в лице его соратников, в дурацком свете. Вот он и решил на тебя посмотреть, и у меня такое ощущение, что лучше мне присутствовать при вашей встрече.

Селдон покачал головой.

— Я возьму с собой Рейча. Он знает те же самые приемы, что знаю и я, а лет ему вдвое меньше. Хотя я уверен, что никакая защита мне не понадобится.

— Как, интересно, ты можешь быть в этом уверен?

— Джоранум придет ко мне в кабинет. Стало быть, встреча состоится в пределах университета. Молодежи кругом — хоть отбавляй. По-моему, я достаточно популярен в студенческих кругах, и, насколько догадываюсь, Джоранум — не тупица же и понимает, что дома и стены помогают. Думаю, что он будет исключительно вежлив и дружелюбен.

— Ну-ну… — проговорила Дорс, и уголок верхней губы у нее едва заметно приподнялся.

— Но притом — совершенно убийственен, — закончил Селдон.

6

Гэри Селдон придал лицу отсутствующее выражение и склонил голову ровно настолько низко, чтобы засвидетельствовать подобающую случаю почтительность. Он успел до встречи внимательно рассмотреть несколько голографических портретов Джоранума, по, как это часто бывает, наяву человек оказывается не совсем таким, а порой — и совсем не таким, как на голограммах, как бы старательно они ни были изготовлены. «Вероятно, — подумал Селдон, — все дело в том, как реагируешь на реальность».

Джоранум оказался высоким мужчиной — во всяком случае, не ниже Селдона ростом, но гораздо плотнее профессора. И дело тут было вовсе не в мускулатуре, поскольку он, не будучи тучным, производил впечатление человека мягкотелого. Округлое лицо, густая шапка волос (скорее песчаных, чем желтых), ясные голубые глаза. Одет Джоранум был небрежно, физиономию его украшала полуулыбка, создававшая иллюзию дружелюбия и расположенности, но не оставлявшая при всем при том сомнений, что это, увы, иллюзия, и ничего больше.

— Профессор Селдон, — обратился он к Гэри глубоким, низким, хорошо поставленным голосом профессионального оратора, — я счастлив видеть вас. Вы были очень добры, что позволили мне навестить вас. Думаю, вы не будете возражать против того, что я прибыл к вам не один, а вместе со своим ближайшим помощником, моей, так сказать, правой рукой, хотя и не предупредил вас об этом заранее. А вы, видимо, с ним уже знакомы.

— Да, знаком. И прекрасно помню, при каких обстоятельствах состоялось наше знакомства.

Селдон несколько насмешливо взглянул на Намарти, более внимательно, чем в прошлый раз, разглядывая его. Намарти был среднего роста, с тонкими чертами лица, бледный, темноволосый, широкоротый. Ни полуулыбки, ни какого-то иного выражения лица — только осторожность и внимание.

— Мой друг, доктор Намарти, его специальность — древняя литература, пришел к вам по собственной инициативе. Извиниться, — уточнил Джоранум, бросив быстрый взгляд на Намарти.

Тот, слегка поджав губы, проговорил бесцветным голосом:

— Я сожалею, профессор, о том, что произошло тогда на поле. Я попросту был не в курсе тех строгих правил, которыми регламентируются в вашем университете подобные собрания, и несколько увлекся.

— Что вполне понятно, — сказал Джоранум. — Ничем другим и объяснить невозможно. И потом, он понятия не имел о том, кто вы такой. Думаю, теперь мы все можем забыть об этом досадном инциденте.

— Уверяю вас, джентльмены, — сказал Селдон, — что я не имею ни малейшего желания вспоминать о нем. Позвольте представить вам моего сына, Рейча Селдона. Как видите, я тоже не один.

Рейч очень вырос. Теперь он ходил с усами — густыми, черными, как подобает истинному далийцу. Восемь лет назад, когда он познакомился с Селдоном, никаких усов у него, конечно, не было и в помине. Тогда он был беспризорником, голодным оборвышем. Он был невысок, но крепок, мускулист и ловок, глаза его дерзко сверкали, словно он старался за счет заносчивости прибавить пару-тройку дюймов к своему росту.

— Доброе утро, молодой человек, — поздоровался с Рейчем Джоранум.

— Доброе утро, сэр, — учтиво ответил Рейч.

— Прошу садиться, джентльмены, — пригласил гостей Селдон. — Могу я предложить вам чего-нибудь выпить или закусить?

Джоранум поднял вверх руки.

— Нет-нет, сэр. Мы же не в гости к вам явились. — Опустившись в предложенное кресло, он добавил: — Хотя очень надеюсь, что в будущем и в гости мы к вам не раз зайдем.

— Ну, если речь о деле, то я весь — внимание.

— До меня дошли слухи, профессор Селдон, о том маленьком происшествии, которое вы столь любезно согласились не вспоминать, вот я и удивился, почему вы решились на отчаянный поступок. Ведь это было рискованно, согласитесь.

— Представьте себе, я так не думал.

— А вот я думал. Потому и решил узнать о вас по возможности больше, профессор Селдон. Вы интересный человек. Вы с Геликона, если не ошибаюсь.

— Да, я там родился. Ваши сведения точны.

— А на Тренторе вы восемь лет.

— Это тоже ни для кого не секрет.

— А знаменитость вам принес самый первый доклад о том… как это вы называете, о психоистории, не так ли?

Селдон едва заметно покачал головой. Как часто он сожалел об этой неосторожности. Конечно, тогда ему и в голову не могло прийти, что это неосторожность. Он улыбнулся.

— Юношеский энтузиазм. Из этой затеи ничего не вышло.

— Так ли? — Джоранум оглядел кабинет с довольным изумлением. — И все-таки вы нынче декан математического факультета в одном из самых престижных университетов Трентора, а ведь вам всего сорок, если не ошибаюсь. Мне, между прочим, сорок два, поэтому я не смотрю на вас с высоты возраста. Видимо, вы просто-таки выдающийся математик, коли сумели добиться такого высокого положения.

Селдон пожал плечами.

— Мне как-то в голову не приходило думать об этом.

— Либо вы выдающийся математик, либо у вас влиятельные друзья.

— Никто не отказался бы от протекции влиятельных друзей, мистер Джоранум, но тут, я думаю, вы ошибаетесь. У университетских профессоров такие друзья — редкость, да и вообще друзья, если на то пошло.

Он улыбнулся.

Улыбнулся и Джоранум.

— А как вам кажется, Император — влиятельный друг, профессор Селдон?

— Влиятельный, конечно, но какое это имеет отношение ко мне?

— А у меня такое впечатление, знаете ли, что Император — ваш друг.

— Уверен, в моем досье, мистер Джоранум, есть отметка о том, что я побывал на аудиенции у Его Императорского Величества восемь лет назад. Наша встреча длилась около часа, и тогда я не заметил с его стороны каких-либо признаков дружеского расположения. С тех пор я с ним ни разу не встречался и даже не видел его — ну, разве что по головидению.

— Но, профессор, вовсе необязательно встречаться с Императором лично, для того чтобы он числился во влиятельных друзьях. Вполне достаточно встречаться с Эдо Демерзелем, премьер-министром Императора. Демерзель — ваш опекун, а раз так, можно с уверенностью сказать, что и Император тоже.

— Простите, вы эти сведения тоже из моего досье почерпнули — относительно того, что премьер-министр — мой опекун? Или отыскали что-то другое, что позволило вам прийти к такому заключению?

— Зачем заглядывать в досье, когда и так прекрасно известно, что между вами существует связь? Вы это знаете, и я тоже это знаю. Так давайте примем это как данность и продолжим. И прошу вас, — он снова поднял руки в знак протеста, — только не надо искренних возражений, умоляю. Трата времени, ничего больше.

— На самом деле, — сказал Селдон, — я как раз собирался спросить вас: почему вы так уверены в том, что ему вздумалось оказывать мне протекцию? С какой стати?

— Профессор! Ну зачем вы так? Хотите выставить меня наивным дурачком? Я имею в виду вашу психоисторию, ведь она так нужна Демерзелю.

— А я вам уже сказал, что все это — не более чем юношеские мечты, которые ни к чему не привели.

— Вы мне можете говорить что угодно, профессор, но я не собираюсь верить каждому вашему слову. Позвольте, я вам скажу откровенно. Я читал тот ваш доклад и попытался понять, о чем в нем речь. Мне помогли математики. У меня и математики в штате имеются, вы не думайте. Так вот, они сказали мне, что это дикая мечта и совершенно невероятное…

— Я с ними полностью согласен, — кивнул Селдон.

— И все же у меня такое чувство, что Демерзель ждет, когда вы свою психоисторию разработаете и внедрите в практику. Ну а если он не ждет, я согласен ждать. И для вас, профессор Селдон, было бы намного лучше, если бы я подождал.

— Это почему же?

— Потому что Демерзель на своем посту долго не удержится. Общественное мнение все сильнее отворачивается от него. Очень может быть, что скоро, когда Император устанет от присутствия рядом с собой непопулярного премьер-министра, грозящего опрокинуть трон, на котором Император восседает, он быстренько подыщет ему замену. И очень может быть, что этой заменой окажется моя скромная персона. А вам все равно нужен будет опекун, кто-то, кто сможет обеспечить вам сносное существование и спокойные условия для работы.

— И этим опекуном станете вы?

— Конечно, и по той же самой причине, по которой эту роль исполняет Демерзель. Мне нужен практический метод применения психоистории, с помощью которого я мог бы более успешно править Империей.

Селдон понимающе кивнул; немного помолчав, сказал:

— В таком случае, мистер Джоранум, что толку мне об этом задумываться? Я ведь всего-навсего скромный ученый, живущий тихой жизнью, занятый безвредной математической и педагогической деятельностью. Следовательно, я совершенно спокойно могу продолжать заниматься своими делами. Деритесь себе на здоровье с премьер-министром. Кто бы из вас ни победил, у меня все равно будет опекун — ну, так я вас, по крайней мере, понял.

Джоранум прищурился.

— Доктор Селдон, вы патриот?

— Ну конечно. Империя дала человечеству тысячелетия мира — во всяком случае, в основном, мира — и обеспечила неуклонное развитие.

— Все точно. Но только прогресс несколько замедлился в последние пару столетий.

Селдон рассмеялся.

— Я таких подробностей не изучал.

— А вам это и не нужно. Вы знаете, что в политическом смысле последнее столетие, да и предыдущее, были временами непрерывных заварушек. Царствование каждого из Императоров долго не длилось и порой еще более сокращалось за счет покушений…

— Даже разговор об этом, — прервал его Селдон, — равен измене. Лучше бы вам не…

— Послушайте, — сказал Джоранум, откинувшись на спинку кресла, — видите, как все шатко? Империя гибнет. И я готов говорить об этом открыто. И мои последователи также не боятся говорить об этом открыто, поскольку на все сто уверены в этом. Нам нужен некто, стоящий по правую руку от Императора, кто мог бы управлять Империей, подавлять бунтовские настроения, которые то и дело вспыхивают где угодно, привести вооруженные силы в состояние боеготовности, в котором им просто подобает находиться, возглавить экономику…

Селдон протестующе взмахнул рукой.

— И вы все это сумеете, так, что ли?

— Мне хотелось бы стать этим человеком. Дело будет нелегкое, и сильно сомневаюсь, что выискалось бы много охотников им заняться, — да это и понятно, Демерзель, безусловно, уже не тянет. При нем упадок Империи только ускоряется, и скоро дело дойдет до полного распада.

— А вы, стало быть, можете предотвратить упадок?

— Да, доктор Селдон. С вашей помощью. С помощью психоистории.

— Но, может быть, и Демерзель смог бы остановить упадок с помощью психоистории, если бы такая наука существовала?

Джоранум, не моргнув глазом, заявил:

— Она существует. И давайте не будем притворяться, что это не так. Однако ее существование Демерзелю не помогает. Психоистория — не более чем инструмент. Значит, нужен разум, чтобы понять ее, и умение, чтобы работать.

— И все это у вас, как я понимаю, имеется?

— Да. Я знаю, на что способен. Мне нужна психоистория. Я хотел бы ею пользоваться. Я хочу ее иметь.

Селдон покачал головой.

— Хотеть не запрещается. У меня ее нет.

— Нет, есть. И спорить я не намерен. Джоранум наклонился вперед, словно хотел, чтобы Селдон лучше его расслышал.

— Вы утверждаете, что вы — патриот. Я обязан сместить Демерзеля и занять его место ради предотвращения распада Империи. Однако сам факт смены лидеров может отчаянно ослабить и без того шаткое положение. Вы ведь не хотите этого? Вот вы и подскажите мне, как нужно действовать, чтобы добиться желаемого деликатно, без вреда и шума, — ради жизни всех нас.

— Я не могу, — сказал Селдон. — Вы приписываете мне знания, которыми я не обладаю. Хотел бы помочь, но, увы, не имею возможности.

Джоранум резко встал.

— Хорошо. Теперь вам все известно. Вы знаете, что у меня на уме и чего я хочу от вас. Подумайте. А больше подумать прошу об Империи. Вам, может быть, кажется, что вы чем-то обязаны Демерзелю — этому отравителю всех населенных людьми миллионов планет — ну, например, дружеским расположением. Будьте осмотрительны. То, чем вы занимаетесь, способно поколебать самые основы Империи. Я прошу вас о помощи во имя квадриллионов людей, населяющих Галактику. Повторяю, подумайте об Империи.

К концу тирады голос Джоранума перешел на могущественный и пугающий полушепот. Селдон почувствовал, что его пробирает дрожь.

— Я и не забываю об Империи, — ответил он.

— Вот и все, о чем я прошу вас сейчас, — сказал Джоранум. — Благодарю за то, что приняли и выслушали меня.

Селдон проводил взглядом Джоранума и его спутника и еще долго смотрел на бесшумно закрывшуюся за ними дверь.

Он нахмурился. Что-то не давало ему покоя, но что, он сам пока понять не мог.

7

Намарти не спускал с Джоранума глаз. Оба сидели в надежно экранированном офисе в секторе Стрилинг. Пока тут было весьма скромно — позиции партии Джоранума в Стрилинге были еще слабоваты, но это ничего, скоро они тут обоснуются посолиднее.

Просто поразительно, как быстро пустило корни их движение. Всего лишь три года назад их деятельность была начата на пустом месте, а теперь вовсю давала ростки — где-то заметнее, где-то меньше — по всему Трентору. Внешние Миры пока что оставались практически недоступными. Демерзель упорно трудился, оберегая их покой, но в этом как раз и состояла его ошибка. Именно здесь, на Тренторе, бунты были особенно опасны. Где угодно их можно было взять под контроль, остановить. А здесь Демерзеля можно было одолеть. Странно, что он этого не понимал, однако Джоранум всегда придерживался мнения о том, что репутация Демерзеля раздута, что, если кому-либо взбрело бы в голову ковырнуть острым ножичком, драгоценная раковина оказалась бы пустой, и что Император не стал бы с ним долго церемониться, если бы его собственная жизнь была поставлена на карту.

Пока, по крайней мере, все прогнозы Джоранума сбывались. До сих пор у него не было ни единого промаха, не считая досадного провала в Стрилингском университете, случившегося с легкой руки этого Селдона.

Именно поэтому Джоранум и напросился к нему с визитом. В его деле мелочей не было. Любую занозу нужно было немедленно удалять. Джоранум наслаждался чувством непотопляемости, и Намарти вынужден был признать, что неразрывная цепь успехов являлась надежнейшим залогом того, что цепь эта и далее останется неразрывной. Людям свойственно принимать сторону победителя, пусть даже его мнение расходится с их собственным. Дилетантов и неудачников люди не жалуют.

Но вот была ли беседа с Селдоном звеном в цепи успехов или стала следующей занозой? Намарти был вовсе не в восторге от того, что Джоранум потащил его с собой извиняться, да и толку от этого, по его впечатлению, не вышло никакого.

Теперь Джоранум сидел, задумавшись и посасывая большой палец, словно пытался высосать оттуда что-то питательное.

— Джо-Джо, — негромко произнес Намарти. Он был одним из немногих, кому было позволено так обращаться к Джорануму в приватной обстановке, называя его этим уменьшительным именем, которое нараспев выкрикивали толпы народа. Джоранум мирился с этим на публике, но в личных беседах требовал к себе уважения ото всех, исключения делались для немногих преданных друзей, с которыми его связывали долгие отношения. — Джо-Джо, — повторил Намарти.

Джоранум поднял взгляд.

— Да, Дж. Д., в чем дело? — отозвался он несколько раздраженно.

— Что мы будем делать с этим Селдоном, Джо-Джо?

— Делать? Пока ничего. Позднее, может быть, он присоединится к нам.

— Но зачем ждать? Можно надавить на него. Потянуть за кое-какие ниточки в университете, и ему небо покажется с овчинку.

— Нет-нет. Пока Демерзель нам не мешал идти своей дорогой. Тупица. Он слишком доверчив. Но меньше всего мне хотелось бы, чтобы он начал действовать, до того как мы будем полностью готовы. А непродуманный, грубый шаг в отношении Селдона может спровоцировать Демерзеля на ответные действия. Думаю, Демерзель возлагает на Селдона большие надежды.

— Из-за этой самой психоистории, что ли?

— Именно.

— А что это за штука? Я об этом не слыхал даже.

— Не ты один. Это математический подход к анализу человеческого общества, в результате которого становится возможным предсказание будущего.

Намарти нахмурился и невольно отодвинулся подальше от Джоранума. Что он, шутит, что ли? Хочет насмешить его? У Намарти с чувством юмора всегда было туго.

— Предсказание будущего? — переспросил он. — Это как?

— Ха! Если бы я знал как, зачем бы мне было нужно таскаться к Селдону?

— Честно говоря, не верится мне в это, Джо-Джо. Как это можно предсказывать будущее? Как гадалки?

— Я тоже так думал, но, после того как Селдон испортил затеянный тобой митинг, я поинтересовался его карьерой. От и до. Восемь лет назад он явился на Трентор и прочел доклад о психоистории на математическом конгрессе. И все. Больше он к этому не возвращался. Полное молчание.

— Похоже, что в этом и нет ничего.

— О нет, как раз наоборот. Если бы не наступила сразу же после доклада такая тишина, если бы сообщения шли на убыль постепенно, если бы критики высмеяли его доктрину, вот тогда, согласен, ничего бы в этом не было. Но это внезапное молчание означает, что вся ситуация вокруг психоистории помещена в самый мощный морозильник. Очень может быть, именно поэтому Демерзель нас и пальцем не трогает. Очень может быть, что им руководят не дурацкая доверчивость и верхоглядство, а психоистория, с помощью которой предсказано нечто такое, чем Демерзель решил воспользоваться в нужный момент. Коли так, мы провалимся, если только не сумеем сами воспользоваться психоисторией.

— Но Селдон утверждает, что ее не существует.

— А ты бы не утверждал, будь ты на его месте?

— Все равно я считаю, что на него стоит надавить.

— Бесполезно, Дж. Д. Ты когда-нибудь слыхал рассказ о топоре Венна?

— Нет.

— Если бы ты тоже был с Нишайи, наверняка слыхал бы. У меня на родине это — знаменитая сказка. Короче говоря, этот Венн был лесоруб, и у него был волшебный топор, которым можно было без труда свалить любое дерево. Сам понимаешь, вещь жутко ценная, но Венн не старался ни от кого прятать свой топор. И тем не менее никто и не пытался его украсть, поскольку никто, кроме самого Венна, не в силах был поднять топор, не говоря уже о том, чтобы размахнуться и ударить им по дереву.

Ну так вот, в настоящее время никто, кроме Селдона, не в силах управиться с психоисторией. Окажись он на нашей стороне только потому, что мы вынудили его к этому, мы никогда не сможем быть уверенными в его верности. Разве он не сумеет предпринять такие действия, что они покажутся нам полезными и нужными, но проделает это так хитро, что в конце концов мы сядем в лужу. Нет, на нашу сторону он должен перейти добровольно и работать на нас, потому что будет желание, чтобы мы победили.

— И как же мы этого добьемся?

— У Селдона есть сын. Рейч — вроде бы так он его называл. Ты его хорошо рассмотрел?

— Не очень.

— Ох, Дж. Д., Дж. Д., проиграешь, друг мой, если не будешь во все как следует вникать. В нашем деле надо глядеть в оба. Этот юноша меня слушал с горящими глазами. На него мои доводы явно произвели впечатление. Единственное, что я про себя знаю точно, так это то, какое впечатление произвожу на людей. Я всегда знаю наверняка, когда я человека потряс до глубины души, когда мой слушатель и зритель готовы передумать.

Джоранум улыбнулся. Только теперь на лице его играла не формальная полуулыбка-маска, которую он выносил на публику, На этот раз это была холодная и, пожалуй, даже страшная ухмылка.

— Подумаем, как нам быть с Рейчем, — сказал он, — и нельзя ли добраться до Селдона через него.

8

После того как двое политиканов ретировались, Рейч пригладил усы и взглянул на Селдона. Он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, приглаживая усы. Здесь, в секторе Стрилинг, кое-кто из мужчин носил усы, но им было безнадежно далеко до Рейча. А большинство разгуливали с сиротливо оголенными верхними губами. Селдон тоже был безусый, а потому на Рейча производил впечатление внешне человека унылого, без изюминки. Да, собственно, при его цвете волос от усов проку было бы мало.

Рейч немного подождал, думая, что Селдон сам выйдет из раздумий, но в конце концов не выдержал.

— Па! — окликнул он профессора.

Селдон посмотрел на него и растерянно спросил:

— Что?

Наверное, рассердился, что побеспокоил его, решил Рейч и сказал:

— Мне кажется, ты зря принял этих парней.

— О? Это почему же?

— Ну, этот-то, худющий, не помню, как его звать, это же тот самый, кого ты отделал тогда, на поле. Он наверняка это запомнил.

— Он же извинился.

— Он этого не хотел. А другой, Джоранум, этот вообще, по-моему, личность опасная. А если бы у них было оружие?

— Что? Здесь, в университете? В моем кабинете? Нет, невозможно. Тут тебе не Биллиботтон. Да и потом, даже если бы они попытались затеять потасовку, я бы с ними легко управился. С обоими.

— Не знаю, — покачал головой Рейч. — Ты…

— Молчи, неблагодарное чудовище, — прервал его Селдон, предостерегающе подняв указательный палец. — Сейчас ты начнешь говорить точно так же, как твоя матушка, а я от нее уже наслушался. Я не старею, по крайней мере, не слишком еще состарился. И потом, ты был рядом, а ты в драке мне не уступишь.

Рейч наморщил нос.

— От драки толку чуть. — Он, конечно, хотел сказать: «драться бесполезно». Время от времени, хотя прошло уже целых восемь лет, Рейч, нет-нет, да и сбивался на далийский акцент, безошибочно указывающий на его происхождение из низших слоев общества. Вдобавок он был невысокого роста, и это порой жутко раздражало его. Но главное, у него были усы, и никому не удавалось пока унизить его. — А что ты собираешься делать с этим Джоранумом?

— Пока ничего.

— Послушай, па. Я пару раз видел Джоранума по головизору. Я даже записал его речи. Про него же все болтают напропалую, вот я и решил посмотреть, что он скажет. И знаешь, что-то есть в его трепе. Мне он ни чуточки не нравится, я не верю ему, и все-таки что-то в нем есть этакое. Он хочет, чтобы у всех секторов были равные права и возможности, — в этом же нет ничего дурного, верно?

— Конечно, нет. Любой цивилизованный человек подписался бы под этим.

— Так почему же тогда у нас все не так? Император под этим подпишется? А Демерзель?

— Императору и премьер-министру приходится заботиться обо всей Империи. Они не могут все время думать только о Тренторе. А Джорануму легко разглагольствовать о равенстве. У него никакой ответственности ни за что нет. Занимай он правящий пост, он бы быстро убедился, что это колоссальный труд — править двадцатью пятью миллионами миров. Да и не только в этом дело. Он бы постоянно сталкивался с сопротивлением, которое бы оказывали ему сами секторы. Каждому из них хочется побольше равенства для себя — но не столько же для других. Скажи, Рейч, тебе не кажется, что Джорануму надо бы дать возможность поуправлять, хотя бы для того, чтобы мы увидели, на что он способен?

— Не знаю, — пожал плечами Рейч. — Я просто думаю… Но я точно знаю, если бы он попробовал тебя хоть пальцем тронуть, я бы его придушил на месте.

— Следовательно, любовь ко мне для тебя стоит выше судьбы Империи?

— Еще бы. Ты — мой отец.

Селдон с любовью посмотрел на Рейча, но не прочел в его взгляде того, что позволило бы ему окончательно успокоиться. Каковы были на самом деле гипнотические чары Джоранума?

9

Гэри Селдон откинулся на спинку стула, которая слегка подалась назад. Полулежа, закинув руки за голову, он прикрыл глаза. Казалось, он дремлет.

Дорс Венабили сидела в противоположном конце комнаты около выключенного вьюера. Микрофильмы, просмотренные ею, уже были убраны в футляры. Сегодня она основательно покопалась в них, проверяя правильность своей точки зрения относительно Флоринского Инцидента, имевшего место на раннем этапе истории Трентора, и решила, что пора передохнуть. Интересно, о чем думает сейчас Гэри?

Наверное, о психоистории. Скорее всего, у него уйдет весь остаток жизни на разработку подходов к этому полухаотичному методу, а закончить работу он так и не успеет и будет вынужден передать ее другим (и в частности, Амарилю, если этот молодой человек к тому времени тоже не сломает голову на психоистории), и это разрывает его сердце.

Однако именно это давало ему силы для жизни. Он непременно проживет дольше, когда каждый его день с утра до ночи занят делом, и это радовало Дорс. Но она знала, что настанет день, когда потеряет его, и мысль эта пугала ее. Она и подумать не могла раньше, что будет так, — раньше, когда ее задача была проще простого — беречь его ради сохранения его знаний.

Когда же все это стало для нее личным делом? И могло ли быть теперь что-то более личное? Что такого было в этом человеке, что заставляло ее волноваться всякий раз, когда его не было рядом, — даже тогда, когда она была твердо уверена, что с ним все в порядке, и по идее, заложенные внутри нее рефлексы не призывали ее ни к каким действиям? Ведь ей было приказано всего-навсего заботиться о его безопасности. Откуда же взялось все остальное?

Давным-давно она поговорила об этом с Демерзелем — тогда, когда твердо убедилась, что чувства не обманывают ее.

Он грустно посмотрел на нее и сказал:

— Простых ответов не жди, Дорс. Ты сама не так проста. Я в своей жизни тоже изредка встречаю людей, рядом с которыми мне было легче думать, приятнее существовать, проще проявлять ответные реакции. Я пытался оценить причину легкости моих реакций в их присутствии и трудность — в отсутствии, чтобы понять, что я приобретаю или теряю. В конце концов стало ясно, что радость от их общества перевешивала печаль от их исчезновения. Так что уж лучше испытывать такие чувства, какие ты испытываешь сейчас, чем наоборот.

Дорс подумала: «Настанет день, и Гэри уйдет, и этот день с каждым часом все ближе, и думать об этом я не должна».

Именно затем, чтобы избавиться от этой навязчивой мысли, она окликнула мужа:

— Гэри, о чем ты думаешь?

— Что?

Селдон открыл глаза и посмотрел на Дорс.

— Скорее всего, о психоистории. Наверное, зашел в очередной тупик?

— Да ну… Вовсе не об этом я думал. Знаешь, о чем? — спросил он, негромко рассмеявшись. — Ни за что не догадаешься. О волосах!

— О волосах? Вот это номер! О чьих же?

— В данный момент — о твоих, — сказал Селдон и с любовью посмотрел на жену.

— С ними что-нибудь не в порядке? Может, перекрасить их в другой цвет? Наверное, я должна была уже поседеть?

— Брось! Твоим волосам не нужна седина… Понимаешь, эта мысль заставила меня подумать о совершенно посторонних вещах. К примеру, о Нишайе.

— Нишайя? Это что?

— Видишь ли, Нишайя не была частью доимперского Тренторианского Королевства, потому я вовсе не удивлен, что ты о ней даже не слышала. Это планета, очень маленькая. Изолированная. Никому не нужная и неинтересная. Да и я о ней в конце концов узнал только потому, что поинтересовался. Мало какому из двадцати пяти миллионов миров удавалось добиться такого головокружительного взлета известности, причем среди них вряд ли отыщется столь малозначительный мир, как Нишайя… А ведь это интересно, не правда ли, и весьма значительно.

Дорс отодвинула в сторону справочные материалы и спросила:

— Ты решил в очередной раз поупражняться в парадоксах? К чему этот разговор о значительности и незначительности?

— О, я вовсе не выдумываю никаких парадоксов, даже тогда, когда они у меня получаются. Понимаешь, Джоранум ведь с Нишайи.

— А, так ты думаешь о Джорануме?

— Да. Я просмотрел одно из его выступлений — по настоянию Рейча. Смысла в нем, прямо скажем, немного, но общее впечатление поистине гипнотическое. На Рейча он подействовал именно так.

— Думаю, так бы он подействовал на любого далийца, Гэри. Непрерывные призывы Джоранума к равенству секторов, естественно, найдут отклик в сердцах униженных термальщиков. Ты же помнишь Даль?

— Отлично помню и нисколько не виню мальчика. Мне просто не дает покоя то, что Джоранум родом с Нишайи.

Дорс пожала плечами.

— Ну, должен же он быть откуда-то родом, и наоборот, Нишайя время от времени должна порождать выдающихся людей, выдающихся даже по тренторианским меркам.

— Все верно, но как я тебе уже сказал, я поинтересовался Нишайей. Мне даже удалось выйти на гиперпространственную связь с одним второстепенным служащим, что стоило мне довольно значительной суммы, которую я при всем желании не могу предоставить для оплаты на факультет.

— Ну, и узнал ты что-нибудь такое, что оправдало бы затраты?

— Похоже, узнал. Понимаешь, Джоранум то и дело вставляет в свои речи всяческие рассказы — легенды своей родной планеты. И это служит ему хорошую службу здесь, на Тренторе, поскольку он производит впечатление человека из народа, наполненного до краев доморощенной философией. Эти рассказы оживляют его речь, создается впечатление, что он — уроженец маленькой планеты, выросший на далекой одинокой ферме, расположенной в пасторальной, экологически чистой местности. Людям это нравится — особенно тренторианцам, которые скорее умрут, чем согласятся переселиться куда-либо в экологически чистую местность, но зато обожают мечтать о таком.

— Ну и что?

— А то, что тот человек с Нишайи, с которым я говорил, ни сном, ни духом не ведает ни о каких таких сказках.

— Это не имеет значения, Гэри. Какая бы это ни была маленькая планета, это все равно планета. То, что у всех на устах в той местности, где родился Джоранум может быть не ведомо никому в тех краях, откуда родом человек, с: которым ты беседовал.

— Нет-нет. Народные предания, в том или другом варианте, как правило, гуляют по всей планете. И потом, понимаешь, я с трудом разбирал то, что мне говорил этот человек. Говорил он на стандартном галактическом, но с таким жутким акцентом, что понять было почти невозможно. Ради проверки я поговорил еще кое с кем с этой планеты — то же самое.

— И что?

— У Джоранума — ни малейшего акцента. У него приятный тренторианский выговор, совершенно безупречный. Получше моего, если на то пошло. Я, к примеру, грассирую «р» — так говорят на Геликоне. Он — нет. Судя по его досье, он прибыл на Трентор, когда ему было уже девятнадцать. На мой взгляд, совершенно невероятно провести первые девятнадцать лет жизни, говоря на совершенно варварском диалекте Нишайи, а потом оказаться на Тренторе и утратить всеследы акцента. Как бы долго он ни жил здесь, все равно что-то должно было бы в его выговоре остаться такое… Ты на Рейча посмотри — он же то и дело сбивается на свои далийские штучки.

— И какой же вывод ты сделал?

— Вывод? Какой вывод? Сижу весь вечер и пытаюсь сделать вывод, прямо как какая-нибудь дедукционная машина. Вывод такой: Джоранум не с Нишайи. На самом деле, я думаю, он избрал Нишайю как вымышленную родину именно потому, что это такая отсталая, малозначительная планета, что никому и в голову не придет там наводить о нем справки. Вероятно, он осуществил скрупулезнейшую компьютерную проверку в поисках такого мира, в отношении которого его наименее вероятно было бы уличить во лжи.

— Но это смешно, Гэри. Зачем ему придумывать себе ложную родину? Из-за этого ему пришлось бы страшно фальсифицировать все свое досье.

— Именно это он, по всей вероятности, и сделал. Полагаю, у него достаточно последователей в муниципальных службах, чтобы он без труда мог это проделать. Скорее всего, никому и в голову не пришло проверять его утверждения, а все его последователи — слишком убежденные фанатики, чтобы вообще заводить такие разговоры.

— И все-таки, зачем?

— Затем, думаю, что Джоранум не хочет, чтобы люди знали, откуда он родом на самом деле.

— Но почему? Все планеты в Империи равны — и в отношении закона, и в отношении традиций.

— Не знаю. Не уверен. В реальной жизни чаще всего все обстоит не так идеально.

— Ну и откуда же он тогда? У тебя есть какая-то догадка?

— Да. Она возвращает нас к разговору о волосах.

— При чем тут волосы?

— Понимаешь, покуда я беседовал с Джоранумом, я все время чувствовал себя не в своей тарелке и никак не мог понять почему. Наконец я понял, что это из-за его волос. Что-то в них было такое — густота, блеск… какая-то неестественная красота — я такой раньше никогда не видел. И вдруг я понял. У него искусственные волосы, старательно выращенные на черепе, который, по идее, должен бы быть лысым.

— Должен бы? — прищурилась Дорс. Похоже было, она все поняла. — Ты хочешь сказать…

— Да, хочу. Он из архаичного, напичканного мифами тренторианского сектора Микоген. Вот именно это он и пытается скрыть.

10

Дорс Венабили холодно и трезво задумалась. Собственно, она только так и умела думать — холодно и трезво, в отличие от того, как вела себя во время эмоциональных вспышек.

Она закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Прошло восемь лет с тех пор, как они с Гэри побывали в Микогене, да и пробыли там совсем недолго. Восторгаться там, прямо скажем, было нечем, разве только пища вызывала восхищение.

В сознании ее мало-помалу воскресла картина… странное, пуританское, патриархальное сообщество… там действительно удаляли всю растительность с тела, и делалось это исключительно для того, чтобы противопоставить себя всем остальным, для того, чтобы «понять, кто такие микогенцы»… Легенды, воспоминания (или выдумки) о тех временах, когда они правили Галактикой, когда жизнь их длилась долго, когда существовали роботы…

Дорс открыла глаза и спросила:

— Зачем, Гэри?

— Зачем что, дорогая?

— Зачем ему скрывать, что он из Микогена?

Она вовсе не думала, что Гэри помнит о Микогене больше нее, и помнить не мог, но у него был совсем другой ум — не лучше и не хуже, а просто другой. Ее ум был способен лишь на то, чтобы запоминать и делать очевидные заключения в форме математической дедукции. А ум Гэри порой делал самые неожиданные скачки. Селдон, правда, старался делать вид, будто бы интуиция — это из той области, которая свойственна исключительно его ассистенту, Юго Амарилю, но Дорс он не мог обмануть. Селдон пытался производить и другое впечатление — несколько странноватого математика, который взирает на мир, не переставая удивляться, но и в этом он тоже не мог обмануть Дорс.

— Так зачем же ему скрывать, что он из Микогена? — повторила Дорс свой вопрос.

Селдон сидел, глядя в одну точку, Когда он вот так сидел, Дорс чутьем понимала, что он пытается извлечь нечто ценное из принципов психоистории, что помогло бы прояснить конкретный вопрос.

Наконец Селдон ответил.

— Микоген — жестокое сообщество с уймой ограничений. Там всегда отыщется кто-то, кто взбунтуется против их диктата над делами и мыслями. Всегда отыщется кто-то, кто захочет раствориться в общей массе, кто возжелает попасть в более раскрепощенный мир за пределами такого сообщества. Это вполне понятно.

— И поэтому они принялись выращивать искусственные волосы?

— Не совсем так. Чаще всего Отступники — именно так микогенцы именуют предателей и, безусловно, презирают их — носят парики. Это гораздо проще, но намного хуже. Как мне сказали, настоящие Отступники выращивают искусственные волосы. Процесс этот непростой, и стоит такая операция немалых денег, но в результате получается почти неотличимо от настоящих волос. Слыхать-то я об этом слыхал, но напрямую никогда не сталкивался. Несколько лет подряд я потратил на изучение всех восьмисот секторов Трентора, пытаясь выработать основные принципы и математическую основу психоистории. Пока я мало чем могу похвастаться, увы, но я узнал-таки кое-что.

— Но все же: зачем Отступникам скрывать, что они — из Микогена? Ведь их никто не преследует за это, насколько мне известно.

— Нет, не преследует. На самом деле нет такого отношения к микогенцам как к людям второго сорта. Все гораздо хуже. Их никто не принимает всерьез. Да, они умны — это признают все: высокообразованны, честолюбивы, воспитанны, сущие мудрецы в том, что касается гурманства, поистине устрашающи в своей способности поддерживать процветание родного сектора, и все-таки никто не принимает их всерьез. Их убеждения за пределами Микогена создают у людей впечатление глупости, просто невероятной, опереточной глупости. И такое отношение переносится даже на тех микогенцев, которые становятся Отступниками. Попытайся микогенец захватить власть в правительстве — да его же на смех поднимут. Когда тебя боятся — это ерунда. Когда тебя презирают — да нет, и с этим, пожалуй, жить можно. Но вот когда над тобой смеются — это невыносимо. Джоранум хочет стать премьер-министром, значит, у него должны быть волосы, мало того — он должен выставить себя уроженцем какого-то другого мира, причем желательно расположенного как можно дальше от Микогена.

— Но послушай, есть же люди лысые, то есть просто лысые?

— Есть, конечно, но все равно их не спутаешь с теми, кто подвергся полной депиляции по микогенскому закону. Во Внешних Мирах на это всем было бы наплевать. Но само слово «Микоген» для жителей Внешних Миров — пустой звук. Микогенцы так крепко держатся за свое насиженное место, что мало кто из них когда-либо отправлялся во Внешние Миры. А вот здесь, на Тренторе, все обстоит совсем по-другому. Да, люди тут могут быть лысыми, и все-таки при самой большой лысине у них все-таки наблюдаются какие-то остатки волос, и их наличие неопровержимо указывает, что перед вами — никакие не микогенцы. Либо такие люди выращивают искусственные волосы. Те немногие, кто лыс абсолютно и безнадежно, — ну, считай, что им здорово не повезло в жизни. Наверное, им приходится всюду предоставлять справку, что они не микогенцы.

Дорс, слегка нахмурившись, спросила:

— Что это нам дает?

— Пока не знаю.

— А ты мог бы доказать, что он — микогенец, и сделать это достоянием гласности?

— Не уверен, что это будет легко. Он наверняка старательно замел следы, и даже в том случае, если мне удастся…

— Ну?

Селдон пожал плечами.

— Мне бы не хотелось призывать к дискриминации. Социальная ситуация на Тренторе и без того напряженная, так что вовсе незачем выпускать из-под замка страсти, которые потом ни мне, ни кому-то другому станут не подвластны. Если мне и придется выложить этот микогенский козырь, то я выложу его последним.

— Значит, ты тоже желаешь минимализма.

— Естественно.

— И что же в таком случае ты собираешься делать?

— Я договорился о встрече с Демерзелем. Может быть, он знает, что делать.

Дорс резко взглянула на него.

— Гэри, не обманывай себя. Так дело не пойдет. Разве Демерзель обязан разгадывать за тебя все загадки?

— Нет, но, может быть, эту разгадает.

— А если нет?

— Значит, придется придумать что-нибудь другое.

— К примеру?

Гримаса боли и тоски искривила лицо Селдона.

— Дорс, я не знаю. Не думай, что я тоже способен разгадать любую загадку.

11

Эдо Демерзель на людях появлялся редко, и единственным, пожалуй, с кем он более или менее часто виделся, был Император. У Демерзеля была масса причин держаться подальше от посторонних взглядов, и одна из них — та, что с годами он почти не менялся внешне.

Гэри Селдон не видел его уже несколько лет, а лично не беседовал еще дольше.

Учитывая то, как прошла недавняя встреча Селдона с Ласкином Джоранумом, и он, и Демерзель понимали, что афишировать их свидание ни в коем случае нельзя. Визит Селдона к премьер-министру в Императорский Дворец не мог остаться незамеченным, поэтому из соображений безопасности они договорились встретиться в небольшом, но роскошно обставленном номере гостиницы, расположенной неподалеку от дворцовой территории.

Увидев Демерзеля, Селдон ощутил боль прошедших лет. Одно лишь то, что Демерзель выглядел точно так же, как всегда, усилило эту боль. Он был все так же высок и статен, с правильными, жесткими чертами лица; в его темных волосах мелькали светлые пряди, но не седины. Лицо его нельзя было назвать красивым, но оно было выразительно. Внешне он поразительно соответствовал идеалу императорского премьер-министра и был совсем не похож на тех, кто занимал этот пост до него. Селдон считал, что одно это давало ему некоторую власть над Императором, а следовательно, и над придворными… и даже над Империей.

Демерзель шагнул навстречу Селдону, радостно, по-доброму улыбаясь. Правду сказать, даже такая искренняя улыбка почти не меняла вечно печального, озабоченного выражения его лица.

— Гэри, — сказал он, — как я рад тебя видеть. А я уж было подумал, что ты передумаешь и не выберешься.

— А я был почти уверен, что передумаете вы, премьер-министр.

— Можно «Эдо», если ты боишься называть меня моим настоящим именем.

— Не могу. Из меня его клещами не вытянешь. Ты же знаешь.

— Я вытяну. Произнеси его. Мне было бы так приятно услышать его из твоих уст.

Селдон растерялся. Он просто не мог поверить, что его губы сумеют сложиться для произнесения звуков, что голосовые связки сомкнутся.

— Дэниел… — проговорил он наконец.

— Р. Дэниел Оливо, — кивнул Демерзель. — Пообедаешь со мной, Гэри? Ведь если я буду обедать с тобой, мне не придется есть. Знаешь, это такое облегчение.

— С радостью, хотя подобное одностороннее потребление пищи не вяжется с моим идеалом совместной трапезы. Ну, может, хотя бы кусочек-другой?

— Только чтобы доставить тебе удовольствие.

— Но все равно, — покачал головой Селдон, — я просто не знаю, стоит ли нам проводить вместе долгое время.

— Стоит. Я получил на этот счет соответствующее распоряжение. Его Императорское Величество желает, чтобы мы с тобой встретились.

— Почему, Дэниел?

— Через два года состоится очередной математический конгресс. А ты, вроде, удивлен. Ты что, забыл?

— Да нет, не то чтобы забыл. Я просто об этом не думал.

— Разве ты не собираешься присутствовать? На предыдущем конгрессе ты был главной сенсацией.

— Угу. С психоисторией. Та еще сенсация.

— Ты привлек внимание Императора. Ни одному математику до тебя такое не удавалось.

— Привлек я сначала твое внимание, а вовсе не Императора. Потом мне пришлось удирать во все лопатки и оставаться в недосягаемости для Императора до тех пор, покуда я не сумел убедить тебя в том, что я вплотную подошел к началу психоисторических изысканий. Только потом ты позволил мне оставаться в спасительной неизвестности.

— Будучи главой математического факультета в престижнейшем учебном заведении? Сомнительная неизвестность.

— И все-таки это так, поскольку эта деятельность — прикрытие для того, чем я на самом деле занимаюсь.

— Ага, вот и обед подали. Давай пока поболтаем о чем-нибудь другом, просто как закадычные друзья. Как Дорс?

— Прекрасно. Настоящая жена. Готова меня таскать всюду на поводке, так трясется за мою безопасность.

— Это ее работа.

— Она мне так и говорит — и слишком часто. Дэниел, если серьезно, я никогда не сумею отблагодарить тебя за то, что ты нас познакомил.

— Спасибо, Гэри, но если честно, я вовсе не предполагал, что вы обретете семейное счастье, особенно Дорс.

— Огромное спасибо тебе за этот подарок, даже если ты не ожидал такого оборота дел.

— Я рад, но подарок этот сомнительный, и ты это со временем поймешь; такой же сомнительный, как моя дружба.

Селдон не знал, что ответить, и, повинуясь жесту Демерзеля, принялся за еду.

Через некоторое время он приподнял вилку с кусочком рыбного филе и сказал:

— Не могу сказать точно, что это за зверь, но явно микогенского происхождения.

— Точно. Я знаю, как ты любишь тамошнюю кухню.

— Только она и оправдывает существование микогенцев. Но они для тебя что-то значат. Что-то особенное. Я не должен забывать об этом, прости.

— Не стоит. Теперь ничего особенного нет. Их предки давным-давно населяли планету под названием «Аврора». Продолжительность жизни там равнялась тремстам годам и больше, и обитатели планеты были властелинами пятидесяти миров Галактики. Именно уроженец Авроры придумал и создал меня. Я не забыл об этом, я это помню даже, пожалуй, слишком хорошо — и не так извращенно, как микогенские потомки обитателей Авроры. Но тогда, давным-давно, я предал их и покинул. Я сделал свой выбор в пользу того, что считал лучше для человечества, и следовал по этому пути все время, стараясь как можно лучше исполнять свой долг.

— Нас не могут подслушивать? — спросил вдруг Селдон взволнованно.

Демерзель улыбнулся.

— Если тебе такое пришло в голову только сейчас, то уже слишком поздно. Но не беспокойся, я предпринял необходимые меры предосторожности. Тебя видели считанные единицы. И когда будешь уходить, мало кто увидит. Да и те, кто увидит, не будут нисколько удивлены. Я имею печальную репутацию математика-любителя с грандиозными замашками, но весьма скромными способностями. Это удивительно забавляет тех придворных, кто не является моими друзьями, и поэтому здесь никто не удивится, что я проявляю интерес к подготовке приближающегося математического конгресса. Я ведь с тобой как раз о конгрессе хотел поговорить.

— Вот уж и не знаю, какой от меня в этом смысле толк. Я мог бы говорить на конгрессе об одном-единственном предмете, но говорить о нем не могу. Если и приму участие, то самое пассивное, как зритель и слушатель. Я не собираюсь представлять никакого доклада.

— Понимаю. И все-таки, если тебе любопытно, имей в виду, что Его Императорское Величество про тебя не забыл.

— Наверное, потому, что ты держишь меня у него в уме.

— Нет. Этим я не занимался. Видишь ли, Его Императорское Величество порой меня просто потрясает. Он в курсе того, что приближается очередной конгресс, и, видимо, не забыл твоего выступления на предыдущем. Его по-прежнему интересуют психоистория и последствия ее применения. Я обязан тебя предупредить. Весьма вероятно, что он возжелает с тобой встретиться. Придворные, безусловно, сочтут, что это великая честь — дважды в жизни получить приглашение во дворец.

— Ты шутишь? Что толку от моей встречи с ним?

— Не знаю, но, если тебя пригласят, отказаться ты будешь не вправе. Ну а как твои юные протеже, Юго и Рейч?

— Полагаю, тебе все о них известно. Уверен, ты с меня глаз не спускаешь.

— Точно. Я не спускаю глаз с твоей безопасности, но не слежу за каждым твоим шагом. Видишь ли, у меня дел по горло, и я не всевидящ.

— А Дорс разве тебе не все докладывает?

— Доложила бы, если бы положение дел стало критическим. Только так, а не иначе. Ей вовсе не улыбается роль домашней шпионки.

Демерзель снова едва заметно улыбнулся.

Селдон откашлялся.

— Мальчики в порядке. С Юго жутко трудно ладить. Он, надо тебе сказать, больше психоисторик, чем я, и у него, по всей вероятности, такое впечатление, что я не даю ему дороги. Что же до Рейча, то он очаровательный озорник — такой, какой и был. Он запал мне в душу еще тогда, когда слонялся беспризорником по биллиботтонским трущобам, но что самое невероятное — так это то, что Дорс он тоже ухитрился покорить. Я совершенно честно тебе скажу, Дэниел, если я надоем Дорс и она захочет уйти, она все равно не перестанет любить Рейча. — Демерзель кивнул, а Селдон задумчиво продолжал: — А ведь если бы этот сорванец не овладел в свое время сердцем Рейчел из Сэтчема, меня бы теперь тут не было. Пристрелили бы меня, как миленького. Знаешь, Дэниел, — добавил он, нервно поерзав на стуле, — я терпеть не могу об этом вспоминать. Ведь это действительно был случай — непредсказуемый, невероятный. В чем же мне тут помогла психоистория?

— А разве не ты говорил мне о том, что в лучшем случае психоистория способна оперировать только вероятностями и большими числами и не имеет никакого отношения к конкретным, отдельным людям?

— Но если этот конкретный человек оказывается исключительно важным…

— Думаю, ты понимаешь, что ни один человек в отдельности не может быть исключительно важным. Ни я, ни ты.

— Может быть, ты и прав. Но понимаешь, какая штука… Сколько бы я ни работал в рамках подобных допущений, тем не менее я никак не могу избавиться от мыслей о собственной значимости. Какой-то суперэгоизм, превосходящий все пределы разумного… Но и ты исключительно важная персона, и именно поэтому я так хотел тебя увидеть и поговорить с тобой — насколько возможно откровенно. Я должен знать.

— Что знать?

Со стола уже прибрали, и свет в комнате стал более приглушенным, обстановка казалась более непринужденной, располагающей к интимной беседе.

— Джоранум, — сказал Селдон без лишних слов.

— Ах да.

— Ты знаешь о нем?

— Конечно. Еще бы мне не знать.

— Ну так вот. Я тоже хочу узнать о нем.

— Что именно?

— Слушай, Дэниел, не притворяйся. Он опасен?

— Конечно, он опасен. А что, есть на этот счет какие-то сомнения?

— Для тебя, я хочу сказать. Для твоего положения в ранге премьер-министра.

— Я об этом и говорю. Именно в этом смысле он и опасен.

— И ты миришься с этим?

Демерзель, облокотившись, склонился к столу.

— Существуют такие вещи, которые происходят независимо от того, мирюсь я с ними или нет, Гэри. Давай будем смотреть на все философски. Его Императорское Величество Клеон Первый восседает на троне уже восемнадцать лет, и все это время я служу государственным секретарем и премьер-министром, даже при его отце служил, правда, не так рьяно, как при Клеоне. Срок немалый, и вряд ли кому из премьер-министров удавалось так долго оставаться на своем посту.

— Ты не совсем обычный премьер-министр, Дэниел, и ты это прекрасно знаешь. Ты обязан оставаться у власти, покуда не будет разработана психоистория. Не улыбайся, не надо. Это правда. Когда мы познакомились с тобой восемь лет назад, ты сказал мне, что Империя находится в состоянии разрухи и упадка. Теперь ты думаешь иначе?

— Вовсе нет.

— На самом деле упадок сейчас стал еще более заметен, верно?

— Да, хотя я упорно тружусь над его предотвращением.

— А не будь тебя, это случилось бы? Джоранум поднимает против тебя всю Империю.

— Не Империю, Гэри, только Трентор. Во Внешних Мирах пока все спокойно, несмотря на упадок в экономике и снижение объема торговли.

— Но Трентор — самое главное. Трентор — столичная планета, где мы живем, сердце Империи, административный центр, и именно Трентор способен сбросить тебя. Ты не сможешь удержаться на своем посту, если Трентор скажет тебе «нет».

— Согласен.

— А если ты уйдешь, кто же тогда позаботится о спокойствии Внешних Миров, предотвратит упадок и скорое скольжение Империи по наклонной плоскости вниз, к анархии?

— Но это всего-навсего вероятность.

— Значит, тебе нужно что-то делать. Юго уверен в том, что тебе грозит смертельная опасность, что ты не сможешь удержаться на своем посту. Ему это подсказывает интуиция. Дорс говорит о том же и все объясняет тремя или четырьмя законами…

— Роботехники, — подсказал Демерзель.

— А юный Рейч, похоже, увлечен доктринами Джоранума — он же далиец, сам понимаешь. А я… я в растерянности, потому и решил посоветоваться с тобой. Думал, ты меня как-то успокоишь. Уверь меня в том, что ты держишь ситуацию в руках.

— Уверил бы, если бы был уверен. Но я тоже неспокоен. Я действительно в опасности.

— И при этом ничего не делаешь?

— Нет. Я многое делаю для того, чтобы сдерживать недовольство и отражать удары Джоранума. Если бы я этого не делал, я бы уже не работал. Но моей деятельности недостаточно.

Селдон растерялся. Немного помолчав, он сказал.

— Знаешь, я думаю, что Джоранум на самом деле микогенец.

— Это действительно так?

— Это всего лишь мое мнение. Я подумывал, нельзя ли воспользоваться этим фактом против него, но мне не хотелось бы прибегать к дискриминации.

— И правильно делаешь, что сомневаешься. Есть масса возможных вариантов действий, которые повлекут за собой совершенно нежелательные эффекты. Видишь ли, Гэри, я ведь не боюсь оставить свой пост, если будет найден подходящий последователь, который будет в своей деятельности придерживаться тех же принципов предотвращения упадка, к которым в своей работе прибегал я. Но, с другой стороны, если мое место займет Джоранум, боюсь, это будет просто-таки фатальный случай.

— Тогда все, что бы ни предприняли, чтобы остановить его, годится.

— Не совсем так. Империя может скатиться в анархию даже при том условии, если мы одолеем Джоранума и я останусь на своем посту. Следовательно, я не должен предпринимать ничего такого, что позволило бы одолеть Джоранума, а мне — остаться на своем посту, если само это деяние ускорит гибель Империи. Пока я не сумел придумать ничего такого, что позволило бы одновременно избавиться от Джоранума и избежать анархии.

— Минимализм… — прошептал Селдон.

— Прости, не расслышал.

— Дорс объясняла мне, что ты связан рамками минимализма.

— Так оно и есть.

— Значит, я зря пришел к тебе, Дэниел.

— Ты хочешь сказать, что искал успокоения, но не нашел его?

— Похоже, что так.

— Но ведь и я шел на встречу с тобой, потому что тоже искал успокоения.

— У меня?

— У психоистории, которая обеспечила бы такой путь к безопасности, которого я отыскать не могу.

Селдон тяжело вздохнул.

— Дэниел, психоистория пока не разработана до такой степени.

Премьер-министр укоризненно посмотрел на математика.

— Гэри, у тебя было целых восемь лет.

— Восемь, восемьдесят ли, какая разница? Это грандиозная проблема.

— Я вовсе не жду, что методика будет доведена до совершенства, но, может, у тебя появилась хотя бы какая-то схема, остов, что ли, некий принцип, которым можно было бы руководствоваться? Пускай несовершенный, но все-таки лучше, чем гадание на кофейной гуще.

— Нет. То, чем я сейчас располагаю, ничуть не больше, чем у меня было восемь лет назад. Так что выводы будут такие: ты должен оставаться у власти, а Джоранума надо одолеть таким способом, чтобы как можно дольше сохранить стабильность в Империи. Следовательно, это мой единственный шанс продолжать трудиться над разработкой психоистории. Но этого нельзя добиться, пока я не разработаю психоисторию. Верно?

— Похоже, что так, Гэри.

— Значит, мы зашли в порочный круг и Империя погибнет.

— Если только не случится ничего непредвиденного. Если только ты не сделаешь так, чтобы нечто непредвиденное случилось.

— Я? Дэниел, как я могу этого добиться без психоистории?

— Не знаю, Гэри.

Селдон поднялся, чтобы уйти… в полном отчаянии.

12

Четыре дня спустя Гэри Селдон пренебрег своими обязанностями главы факультета и использовал служебный компьютер для личных целей — настроил его на прием новостей.

Компьютеров, способных осуществлять ежедневный сбор новостей из двадцати пяти миллионов миров, были считанные единицы. Несколько таких компьютеров было установлено в Императорском Дворце — там они были просто необходимы. Стояли такие и в столицах других Внешних Миров, хотя в большинстве из них довольствовались гиперсвязью с главной службой новостей на Тренторе.

Компьютер, стоявший на математическом факультете такого крупного университета, как Стрилингский, можно было при желании превратить в источник информации, и Селдон добился того, что его компьютер позволял делать это. В конце концов это было необходимо для его работы над психоисторией, хотя возможности компьютера были старательно завуалированы.

В идеале компьютер должен был сообщать все экстраординарное, что происходило в любом из миров, входивших в состав Империи. Закодированный, едва заметный сигнал обозначал, что известие, относящееся к разряду экстраординарных, поступило, и тогда Селдон обращал на него внимание. Надо сказать, случалось такое крайне редко, поскольку рамки «экстраординарности» были установлены очень жестко, и под, это определение подпадали исключительно события глобального масштаба или нечто сверхинтересное.

Если бы этого компьютера не было, пришлось бы связываться время от времени с различными планетами на выбор — не всеми двадцатью пятью миллионами, конечно, а с несколькими десятками из них. Задача это была нудная и утомительная, поскольку мало в каком из миров ежедневно не происходило какой-нибудь своей маленькой катастрофы. Там — извержение вулкана, там — наводнение, там — экономический кризис, ну и, конечно, бунты. За последнюю тысячу лет не было дня, чтобы хотя бы на одной из сотни планет не вспыхивало народное волнение.

Естественно, обращать особое внимание на подобные случаи нужды не было. Волноваться относительно бунтов стоило ничуть не больше, чем относительно вулканических извержений. И то и другое постоянно происходило в обитаемых мирах. Вот если выдавался денек, когда не происходило ни единого восстания, как раз тогда следовало бы расценивать, что происходит нечто необычное, заслуживающее самого пристального внимания и беспокойства.

А именно беспокойства-то у Селдона и не возникало. Внешние Миры, при всех их беспорядках и бедствиях, казались тихой, спокойной поверхностью громадного океана, на которой почти всегда царил штиль. Ну, пробежит волна повыше — и снова все успокоится. Никаких признаков глобальной ситуации, которые предвещали бы неминуемый упадок, за последние восемь лет Селдону обнаружить не удавалось, да и за восемьдесят тоже. И все же Демерзель (без него Селдон даже мысленно не мог называть его Дэниелом) говорит, что процесс упадка продолжается и ему приходится постоянно держать руку на пульсе Империи, действуя способами, Селдону недоступными, покуда в его распоряжении не окажется направляющая сила психоистории.

Может быть, упадок происходит так незаметно, что не станет очевиден до тех пор, пока не достигнет некой критической точки, как, к примеру, твой дом, что стоит себе и стоит, потихоньку ветшая, но так незаметно, что поймешь это только тогда, когда в одну прекрасную ночь тебе на голову рухнет крыша.

И когда же она должна рухнуть, эта крыша? Вопрос на засыпку, и ответа на него у Селдона не было.

Время от времени Селдон проверял и оценивал ситуацию на Тренторе. Тут новости во все времена имели особый характер. Во-первых, Трентор был самым населенным миром из всех — здесь жило сорок миллиардов человек. Во-вторых, восемьсот секторов, на которые делился Трентор, представляли собой нечто вроде своеобразной мини-Империи. В-третьих, здесь существовала разветвленная сеть государственных учреждений с невероятно запутанной иерархической структурой, проследить за которой было крайне трудно, уделяя при этом внимание и поведению царствующей фамилии.

На этот раз Селдона поразило сообщение о результатах выборов в секторе Даль. Там к власти пришли последователи Джоранума. Судя по комментарию, это был первый случай, когда джоранумиты завладели властью над целым сектором.

На самом деле — ничего удивительного. Даль стал главным оплотом джоранумитов, однако Селдона неприятно поразил факт столь очевидного успеха демагога. Он заказал копию видеоматериала и, получив, забрал домой.

Когда Селдон вошел, Рейч оторвался от экрана своего компьютера и, судя по всему, решил, что нужно объяснить отцу, чем это таким он занимается.

— Помогаю маме, — сообщил он. — Собираю для нее кое-какие справки.

— А как насчет твоей собственной работы?

— Сделано, па. Все сделано.

— Отлично. А теперь погляди-ка сюда, — сказал Селдон и показал пленку, собираясь затем вставить ее в микропроектор.

Рейч, прищурившись, просмотрел пленку и сказал:

— Уже знаю.

— Вот как?

— Конечно. Я с Даля глаз не спускаю. Родина, как-никак.

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Я не удивлен. А ты? Весь Трентор считает Даль комком грязи. Почему бы тем, кто там живет, не разделять убеждения Джоранума?

— Ты тоже их разделяешь?

— Ну… — Рейч задумался: — Вынужден признаться, кое-что из того, о чем он говорит, задевает меня. Например, что хочет равенства для всех. Что тут плохого?

— Ничего. Если он не лжет. Если не разглагольствует об этом исключительно ради того, чтобы набрать побольше голосов.

— Все верно, па, но только большинство далийцев скорее всего думают так: «Что нам терять? У нас и сейчас равенства нет, хотя законы утверждают, что оно у нас есть».

— Законы и писать, и контролировать не просто.

— Знаешь, от этой мысли не станет холодно, когда будешь помирать от жары.

Селдон нахмурился. Как только он прочел сообщение об итогах выборов, в голову ему пришла одна идея.

— Послушай, Рейч, — сказал он, — ты ведь не был в Дале с тех самых пор, как мы с мамой увезли тебя оттуда, верно?

— Почему не был? Мы же все вместе ездили туда пять лет назад?

— Да-да… — замахал рукой Селдон. — Но это не то. Мы останавливались в гостинице, которая, насколько я помню, даже и далийской не была, и потом, насколько я помню, Дорс не отпускала тебя одного на улицу. Ведь тебе тогда было всего пятнадцать. А не хочешь ли ты съездить в Даль теперь? Один, самостоятельно — теперь, когда тебе уже двадцать?

Рейч прищелкнул языком.

— Мама ни за что не отпустит.

— Я же не говорю, что меня жутко радует мысль о том, как я буду с ней об этом разговаривать, но, честно говоря, я не собираюсь спрашивать у нее разрешения. Вопрос стоит таким образом: согласен ли ты сделать это для меня?

— Из любопытства? Почему бы нет? Я не прочь поглядеть, что и как там и теперь.

— От учебы сумеешь оторваться?

— Конечно. Ведь еще ни разу не пропускал. И потом, ты же можешь записать лекции, и я наверстаю пропущенное, когда вернусь. Меня отпустят. Ну а если что, так у меня же, старик, важная шишка в университете — ой, па, ты не обиделся?

— Пока нет. Только учти, я тебя не на увеселительную прогулку посылаю.

— Ясное дело. Сомневаюсь, чтобы ты представлял себе, что такое «увеселительная прогулка», па. Странно даже от тебя это слышать.

— Ну ладно, пошутили и будет. Когда ты попадешь в Даль, я хочу чтобы ты встретился там с Ласкином Джоранумом.

Рейч удивился не на шутку.

— Это как? Как я его найду?

— Он собирается в Даль. Его пригласили выступить в Совете Сектора вместе с новыми членами правительства Сектора, его последователями. Мы выясним точно, в какой день он будет выступать, и ты отправишься в Даль на несколько дней раньше.

— Но как я сумею повидаться с ним, па? Думаю, он не устраивает приемов.

— Я тоже так думаю, но тут уж тебе карты в руки. Тебе было двенадцать, а ты уже тогда знал, как это делается. Надеюсь, за последние годы ты не утратил этого замечательного качества.

Рейч улыбнулся.

— Я тоже надеюсь. Ну, допустим, я к нему попаду. И что?

— Нужно будет выяснить все возможное. Что он собирается делать? Что у него на уме?

— Ты что, серьезно думаешь, что он мне все это выложит?

— Не удивлюсь, если все так и получится. Ты умеешь внушать доверие, паршивец, умеешь. Давай все обсудим.

И они обсудили. И не раз.

Мысли у Селдона были невеселые. Он вовсе не был уверен, что что-то получится из его затеи, но решил не посвящать в нее ни Юго Амариля, ни Демерзеля, ни (самое главное) Дорс. Они помешали бы. Они бы принялись доказывать, что идея дурацкая, а он не хотел, чтобы кто-нибудь ему это доказывал. То, что он задумал, казалось ему единственным путем к спасению, и он не желал, чтобы кто-то вставал поперек дороги.

Но был ли путь? Вот в чем вопрос. Рейч был единственным, на взгляд Селдона, кто мог бы втереться в доверие к Джорануму, но соответствовал ли Рейч этой роли? Рейч — далиец, и у Джоранума мог вызвать симпатию. Однако насколько ему можно доверять?

Какой ужас! Рейч был его сыном, а до сих пор Селдону и в голову не приходило усомниться в том, насколько ему можно доверять!

13

Да, Селдон сомневался во многом — в том, насколько верно все задумал, в том, не вызовет ли задуманное преждевременного взрыва в ходе событий, в том, можно ли быть до конца уверенным, что Рейч справится с порученным делом, но насчет одного у него никаких сомнений не было: поведения Дорс, когда он расскажет ей о своих планах.

И она не разочаровала его, если можно так выразиться.

Нет, в каком-то смысле все-таки разочаровала, потому что она не стала кричать от ужаса — он ведь ожидал чего-нибудь именно в таком роде.

На самом деле зря ожидал. Она была совсем не такая, как обычные женщины, и по-настоящему злой он ее никогда не видел. Очень может быть, она и не умела по-настоящему злиться — по-настоящему, с точки зрения Селдона.

Нет, она просто посмотрела на него ледяными глазами и с горечью в голосе проговорила:

— Ты послал его в Даль? Одного?

Тихо так проговорила, вопросительно.

Из-за этого ее спокойствия Селдон поначалу опешил. Но взял себя в руки и твердо, решительно ответил:

— Я должен был это сделать. Это необходимо.

— Погоди, я хочу понять. Ты послал его в это логово воров, трущобы, кишащие убийцами, в эту клоаку преступности?

— Дорс! Не говори так со мной. Это выводит из себя! Такими словами говорят разве что мещане.

— Ты что, отрицаешь, что Даль именно таков?

— Конечно, отрицаю. Да, в Дале есть преступники и трущобы. Я это отлично знаю. Мы оба это отлично знаем. Но не весь Даль таков. Преступники и трущобы есть в каждом секторе, даже в Императорском, и в Стрилинге.

— Но существует такое понятие, как уровень преступности, если не ошибаюсь? Один не равен десяти. Даже если все секторы, все планеты погрязли в преступности, Даль все равно один из самых страшных, или нет? У тебя есть компьютер. Посмотри статистику.

— Не стоит. Даль — беднейший из секторов Трентора, а между нищетой, отчаянием и преступностью существует положительная связь. Тут я с тобой согласен.

— Ты со мной согласен! И ты отпустил его одного? Ты мог поехать с ним, мог попросить меня поехать с ним, отправить с ним, если на то пошло, десяток его сокурсников. Они бы с радостью сорвались с занятий, уверена.

— То, ради чего я его послал туда, требует, чтобы он был один.

— А ради чего ты его послал туда?

Селдон молчал, как в рот воды набрал.

— Вот, оказывается, до чего дошло? — нахмурилась Дорс. — Ты мне не доверяешь?

— Это опасно. Рисковать я намерен один. Я не могу подвергать опасности ни тебя, ни кого-либо другого.

— Ты не рискуешь! Рискует бедняга Рейч.

— Вовсе он не рискует, — мотнул головой Селдон. — Ему двадцать. Молодой, быстрый, крепкий, как дерево, и не такое, какие выращивают тут, на Тренторе, в тепличных условиях, а такое, какие растут в геликонских лесах. И потом, он силен в рукопашной схватке, а далийцы в этом ничего не смыслят.

— Уж мне эти твои рукопашные схватки! — огрызнулась Дорс. — Ты считаешь, что в этом решение всех проблем. Далийцы ходят с ножами. Все до одного. И с бластерами тоже, наверняка.

— Насчет бластеров не знаю. Закон крайне суров, когда дело доходит до бластеров. Что касается ножей, я уверен, у Рейча нож при себе. Он даже здесь, в кампусе, с ножом не расстается, а ведь это противозаконно. Неужели ты думаешь, он в Даль без ножа отправился?

Дорс промолчала.

Селдон тоже молчал несколько минут, затем решил, что все-таки нужно ввести жену в курс дела.

— Послушай, — сказал он, — я тебе могу сказать одно: я надеюсь, что он встретится с Джоранумом, который намеревается посетить Даль.

— О? И чего ты ждешь от Рейча? Что мальчик убедит Джоранума, что тот был в корне не прав, и сердце того наполнится искренним раскаянием о содеянном, и он уберется обратно в Микоген?

— Хватит. Если ты собираешься и дальше беседовать в таком духе, не имеет смысла продолжать разговор.

Селдон отвернулся от нее и взглянул в окно, за которым виднелось серо-голубое «небо».

— Жду я от него другого, — сказал он. — Жду, что он спасет Империю.

— О да. Это будет намного легче, — фыркнула Дорс.

— Я этого жду, — сердито буркнул Селдон. — У меня нет решения. У тебя тоже нет. Нет и у Демерзеля. Он так и сказал, что решение за мной. К этому я и стремлюсь, и поэтому мне нужно было, чтобы Рейч поехал в Даль. Дорс, ну ты же прекрасно знаешь, как он умеет очаровывать людей. С нами у него это вышло, так что можно надеяться, выйдет и с Джоранумом. Если я прав, все будет хорошо.

Дорс широко раскрыла глаза:

— И ты еще станешь утверждать, что ты опираешься на психоисторию?

— Нет. Не стану. Я не собираюсь тебя обманывать. Пока я еще не достиг таких результатов, чтобы мог руководствоваться психоисторией. Но Юго постоянно говорит об интуиции, а у меня она тоже есть.

— Интуиция? Что это такое? Дай определение!

— С легкостью. Интуиция — это свойственное человеческому разуму умение находить верный ответ в ситуации, когда у него недостает точной информации, а та, что есть, порой противоречива.

— И ты положился на это умение.

— Да, — решительно кивнул Селдон. — Положился.

Но про себя он подумал о том, чего не мог сказать Дорс: «Что если Рейч утратил свое природное обаяние? Что если — того хуже — в нем укрепилось сознание того, что он — далиец?»

14

Биллиботтон остался Биллиботтоном: грязным, вонючим, мерзким Биллиботтоном, гниющим и тем не менее полным жизни. Такого места нигде больше на Тренторе не найти, так думал Рейч. Может, где-то еще в Империи и сыскалось бы подобное местечко, однако Рейч о таких не слыхал.

Он не бывал здесь с тех самых пор, как Дорс и Селдон увезли его, то есть с двенадцати лет, но ему казалось, что тут все по-прежнему, даже люди те же самые: адская смесь цепных псов и мелких шавок, излучающих воспаленную гордость и злобный протест. Мужчины по-прежнему носили густейшие черные усы, а женщины ходили в мешковатых платьях, которые, на теперешний цивилизованный взгляд Рейча, казались еще более уродливыми.

И как только так одетым женщинам удавалось привлечь к себе внимание мужчин? На самом деле вопрос дурацкий. Ему было всего двенадцать, а он уже тогда знал, как легко и просто эти платья снимаются.

И вот он здесь, на родине. Погрузившись в воспоминания, он шел по Торговой улице, смотрел на витрины и пытался убедить себя в том, что отлично помнит каждое место, глядел на встречных и пытался угадать, нет ли среди них тех, с кем он был знаком восемь лет назад, — дружков детства. Увы, он помнил только клички, которыми они награждали друг друга. Настоящего имени ни одного из своих приятелей, хоть убей, он вспомнить не мог.

И в самом деле, он очень многое успел забыть. Не потому, что восемь лет — такой уж большой срок, а потому, что для двадцатилетнего это две пятых жизни, наполненных бесконечными событиями, а его жизнь после отъезда из Биллиботтона так сильно изменилась, что прошедшее ему виделось, как в тумане.

Но главное — запахи. Запахи тут были те же самые. Он остановился у кондитерской, приземистой и неряшливой на вид, и уловил запах кокосового мороженого — такого запаха он давно не ощущал. Даже тогда, когда он покупал трубочки с кокосовым мороженым, даже тогда, когда вывеска гласила, что они приготовлены «по-далийски», это все были бледные призраки — не более того.

Рейч почувствовал сильнейшее искушение. Зайти? А почему бы нет? Кредиток у него хватало. Дорс рядом не было, а то бы она непременно поморщилась и сказала бы что-нибудь насчет того, что там грязно. Но тогда, в старые добрые времена, кому какое дело было до чистоты!

Освещение внутри магазина было такое тусклое, что глаза Рейча долго привыкали к сумраку. Несколько низких столиков, около них — малопрезентабельные стулья. По всей вероятности, тут можно быстро перекусить — «выпить кофе с пирожными» на здешний манер. За одним из столиков сидел молодой мужчина, перед ним стояла пустая чашка. На парне была некогда белая футболка. Будь освещение поярче, пожалуй, она показалась бы еще грязнее.

Кондитер или, по крайней мере, хозяин заведения вышел из комнаты за стойкой и довольно невежливо поинтересовался:

— Че надо?

— Кокоженое, — ответил Рейч, не добавив «пожалуйста». Какой же он был бы биллиботтонец, если бы начал распинаться в вежливых словечках? И название вспомнил, не забыл.

А название это, судя по всему, все еще было в ходу, поскольку кондитер тут же вручил ему трубочку с мороженым без лишних слов. Причем подал мороженое руками. Рейчу-мальчишке и в голову не пришло бы задуматься, но теперешний Рейч ощутил прилив брезгливости.

— Пакет дать?

— Не надо, — сказал Рейч. — Я тут съем.

Он расплатился с кондитером, взял мороженое и откусил большущий кусок, наслаждаясь знакомым вкусом. В детстве для него такое мороженое было редкой ипочти недоступной роскошью. Он покупал его тогда, когда удавалось наскрести нужную сумму. Время от времени ему давал откусить кусочек кто-нибудь из внезапно разбогатевших дружков, но чаще всего он воровал мороженое, пользуясь удобным случаем. Теперь он мог купить сколько угодно порций…

— Эй, — послышался чей-то голос у Рейча за спиной.

Рейч с трудом вернулся к реальности. Его, оказывается, окликнул парень, что сидел за столом.

— Это ты мне, парень? — негромко уточнил Рейч.

— Ага. Чё это ты делаешь, а?

— Кокоженое ем. Че те надо?

Рейч автоматически перешел на биллиботтонский жаргон, и это оказалось совсем нетрудно.

— Не. В Биллиботтоне че делаешь?

— Родился тут. Вырос тут. Токо в кровати народился, а не на улице, как ты.

Оскорбление слетело с языка легко, так легко и непринужденно, словно Рейч никуда и не отлучался из Биллиботтона.

— Во как? Че-то ты слишком вырядился. Тоже мне биллиботтонец. Цаца какая! Да от тебя, поди, и духами прет!

Парень пошевелил мизинцем — этим жестом подманивали к себе друг друга гомосексуалисты.

— Сказал бы я, чем от тебя несет. Но я — человек воспитанный.

— Чей-то? Во-спи-тан-ный? У-сю-сю!

В это время в кондитерскую вошли еще двое. Рейч слегка нахмурился. Сговорились они или как? Парень, сидевший за столом, обратился к вошедшим:

— Этот крякает, будто он воспитанный, Болтает — биллиботтонец.

Один из вошедших с притворной учтивостью поклонился Рейчу и ухмыльнулся, показав неровные, давно нечищенные зубы.

— А че, здорово! Биллиботтонец да к тому же воспитанный! Завсегда че-нибудь подкинет бедненьким, несчастненьким сородичам, а? Ну, денежки, к примеру. Че тебе стоит подкинуть кредитку-другую бедненьким, а?

— И много их у тебя, господин хороший? — поинтересовался его приятель без ухмылки.

— Эй, эй, — заволновался хозяин заведения. — Парни, проваливайте отсюда. Нече у меня тут колобродить.

— Не боись, — сказал ему Рейч. — Я ухожу.

Он собрался было уйти, но парень, сидевший за столом, выставил ногу, загородив проход между столиками.

— Ну ты че, парень? Ты куда? Мы по тебе заскучимся.

Хозяин кондитерской, почувствовав, что запахло жареным, ретировался в комнатушку за стойкой.

Рейч улыбнулся и сказал:

— Парни, кода я в последний раз был в Биллиботтоне, со мной были мои старики, и нам загородили дорогу десять парней. Точно, десять. Я сосчитал. И мы с ними разделались.

— Да ну? — удивился тот, что заговорил с Рейчем. — Твой старикан разделался?

— Старикан? Не, не он. Ему бы нипочем такого не сделать. Старуха моя. А я, парни, получше ее сумею. А вас токо трое. Так что вы уж лучше пропустите меня.

— А как же. Ты токо кредитки оставь и иди. Не, еще тряпки кое-какие сыми.

Парень, сидевший за столом, встал. В руке его блеснуло лезвие ножа.

— Ага, — понимающе кивнул Рейч. — Вы, стало быть, решили поразвлечься? Ну, это вы зазря.

Рейч покончил с мороженым и развернулся к наглецам вполоборота. Вдруг быстрее, чем он сам успел сообразить, что делает, он одним махом взлетел на стол, резко взмахнул ногой и носком туфли сильно ударил точнехонько в солнечное сплетение парню с ножом.

Тот повалился на спину с громким воплем. Тут Рейч подпрыгнул, ногами опрокинул стол, схватил его за ножки и крышкой прижал к стене второго бандюгу, а третьему нанес сокрушительный удар в кадык. Тот скорчился, страшно закашлялся и повалился на пол.

На все у него ушли считанные мгновения. Выхватив из-за пояса два ножа, Рейч прошипел:

— Ну, давай подходи по одному! Кто первый?

Никто не шелохнулся.

— Ну, раз так, я пошел, — сказал Рейч.

Но, судя по всему, хозяин заведения даром времени не терял и, удалившись в комнатку за стойкой, вызвал людей на подмогу. В магазинчик вошли трое, и хозяин встретил их возмущенными воплями:

— Хулиганье! Настоящее хулиганье! Вошедшие явно были одеты в какую-то форму, но такой формы Рейч раньше никогда не видел. Штаны у них были заправлены в высокие ботинки, просторные футболки подпоясаны широкими ремнями, на головах — довольно забавные пилотки. Ближе к левому плечу на футболках красовались буквы «О.Дж.».

Выглядели они вполне по-далийски, только усы у них были какие-то странные, не далийские. Нет, усы как усы, черные, но только уж больно аккуратные, коротенькие.

— Капрал Квинбер, — представился старший по званию. — Что здесь происходит?

Побитые биллиботтонцы в это время поднялись, и вид у них был, прямо скажем, неважнецкий. Один из них все еще, согнувшись, держался за живот, второй потирал шею, а третий — плечо, которое, по всей видимости, было вывихнуто.

Капрал оценивающе поглядел на них. Двое его подчиненных встали у дверей. Капрал обернулся к Рейчу — на вид он был единственным непострадавшим.

— Ты биллиботтонец, парень?

— Я здесь родился и вырос, но восемь лет прожил в другом месте.

Теперь Рейч говорил не с таким выраженным акцентом, но все же с акцентом — примерно с таким же, с каким говорил и сам капрал. В конце концов Даль был большим сектором, тут жили разные люди, и в некоторых районах люди разговаривали почти правильной речью.

— Вы — из службы безопасности? — спросил Рейч. — Что-то я не припоминаю такой формы…

— Нет, не из службы безопасности. В Биллиботтоне какая служба безопасности… Мы — из охраны Джоранума, и порядок тут поддерживаем мы. Этих троих мы знаем, они нам уже попадались. О них мы позаботимся. Нас интересуешь ты, парень. Номер для связи?

Рейч назвал.

— И что тут произошло?

Рейч рассказал.

— А какое у тебя тут дело?

— Послушайте, — решил на всякий случай уточнить Рейч. — А вы имеете право допрашивать меня? Если вы не из службы безопасности…

— Послушай, — грубо проговорил капрал, — тебе ли о правах рассуждать? Мы щас в Биллиботтоне, а тут право есть у того, кто его взял. Ты сказал, что отделал эту троицу, и я тебе верю. Но нас тебе не отделать. Нам бластеров носить, правда, не разрешают, — лениво проговорил капрал и вытащил из кобуры самый что ни на есть настоящий бластер… — А теперь говори, что ты тут делаешь?

Рейч вздохнул. Если бы он отправился сразу туда, куда должен был отправиться, то есть в здание правительства сектора, если бы не эта проклятая ностальгия по Биллиботтону и «кокоженому»…

Он сказал:

— Я приехал по важному делу к мистеру Джорануму, и раз вы из его органи…

— К Джорануму? Лидеру?

— Да, капрал.

— С двумя ножами?

— Ножи для самозащиты. Я не собирался идти с ножами к мистеру Джорануму.

— Это ты только говоришь. Так, мистер, нам придется сопроводить вас в участок. Там разберемся. Может, не сразу разберемся, но выясним все досконально.

— Но у вас нет такого права! Вы — не официальное учреж…

— Ладно, попробуй поищи, кому пожаловаться. А до тех пор ты наш.

Ножи были конфискованы, и Рейча повели в участок.

15

Клеон уже не был больше тем красивым молодым монархом, что красовался на его голографических портретах. Только на голограммах он таким и оставался, но зеркало говорило ему совсем другое. Последний день рождения Императора был отпразднован с подобающей случаю помпезностью, однако сорок лет — они и есть сорок, как ни крути.

В принципе, Император не имел ничего против своего возраста. Здоровье его было в полном порядке. Правда, он немного растолстел — ну самую малость. Пожалуй, его лицо и могло бы выглядеть старше, но над ним постоянно трудились косметологи, и потому выглядел Император даже моложаво.

Восемнадцать лет он восседал на троне — за последнее столетие мало кому такое удавалось — и не видел ничего такого, что могло бы помешать ему процарствовать еще лет сорок, а тогда его царствование побило бы все рекорды в истории Империи.

Клеон снова взглянул в зеркало и пришел к выводу, что выглядел бы еще лучше, если бы не включал третье измерение.

Взять Демерзеля — преданного, надежного, крайне необходимого, невыносимого Демерзеля. Этот вообще не меняется! Остается таким, как был, и, насколько знал Клеон, косметологи ему никаких услуг не оказывают. Но что самое интересное, он никогда не выглядел молодо! Даже тогда, когда служил отцу Клеона, а сам Клеон был юным наследным принцем. И теперь все такой же. Может, лучше было бы слегка состариться в молодости и не меняться потом?

«Меняться!»

Это слово напомнило ему о том, что он вызвал Демерзеля по важной причине, значит, не следовало погружаться в раздумья, когда тот стоял перед ним и ждал. Такую рассеянность Демерзель мог как раз приписать тому, что Император стареет.

— Демерзель! — сказал Император.

— Сир?

— Этот Джоранум. Я уже устал слышать о нем.

— Вам нет нужды слушать, сир. Совершенно заурядный человек. Помелькает-помелькает да и исчезнет.

— Но что-то он не исчезает.

— Порой такие вещи носят затяжной характер, сир.

— И что ты о нем думаешь, Демерзель?

— Он опасен и приобрел известную популярность. Именно популярность усиливает его опасность.

— Но если ты находишь его опасным, а мне он так сильно надоел, зачем нам ждать? Разве его нельзя просто взять и посадить в тюрьму, казнить или сделать еще что-нибудь?

— Политическая ситуация на Тренторе, сир, сложна и…

— Она всегда сложна. Разве я слышал от тебя когда-нибудь что-то другое про ситуацию на Тренторе?

— Мы живем в сложное время, сир. Предпринимать в отношении этого человека резкие меры не стоит — разве только затем, чтобы сыграть на его популярность.

— Не нравится мне все это, — пробурчал Клеон. — Я не так уж начитан — у Императоров всегда не хватает времени на чтение, но историю своей Империи я как-нибудь знаю. За последние пару столетий бывали случаи, когда такие популисты, как их принято называть, захватывали власть. И в каждом из таких случаев Император превращался в марионетку, А я марионеткой становиться, Демерзель, не желаю.

— Но этого не случится, сир.

— Случится, если ты намерен бездействовать.

— Я пытаюсь принять меры предосторожности, сир, но весьма умеренные.

— А ведь есть один человек, который не так осторожничает, как ты. Примерно месяц назад университетский профессор — профессор, это надо же — лично вмешался и прервал митинг джоранумитов, то есть, фактически, предотвратил студенческие волнения. Затеял кулачный бой и выгнал их.

— Все верно. А как вы, сир, об этом узнали?

— Узнал, потому что это именно тот профессор, которым я интересуюсь. А вот ты почему мне сам об этом не доложил?

Демерзель почти обиженно проговорил:

— Разве я обязан, сир, докладывать обо всем, что ложится на мой стол ежедневно? Обо всех мелочах?

— Мелочах? Но тот, о ком я говорю, не кто иной, как Гэри Селдон.

— Да, его так зовут.

— Знакомое имя. Не он ли несколько лет назад зачитал тот самый доклад на конгрессе, что так заинтересовал нас?

— Он, сир.

— Вот видишь, — довольно осклабился Клеон. — С памятью у меня все в порядке. Я не нуждаюсь в том, чтобы за меня все запоминали мои приближенные. И я говорил с этим Селдоном о его докладе, не так ли?

— Память у вас поистине безупречная, сир.

— И как поживает его идея? Ну, то средство для предсказания будущего? Моя безупречная память не подсказывает мне, как же оно называлось…

— Психоистория, сир. Как я вам еще тогда объяснил, идея оказалась безнадежно далекой от практического воплощения. Красивая была идея, но абсолютно неосуществимая.

— И все-таки он оказался способен сорвать многолюдный митинг. Осмелился бы он на такое, не знай заранее, что это ему удастся? Разве это не свидетельство того, что его психоистория… как бы это выразиться… работает?

— Сир, это говорит об одном: Гэри Селдон — горячая голова. Даже если бы психоисторическая теория работала, она все равно не выдавала бы результатов, имеющих отношение к отдельному человеку или конкретному событию.

— Ты ведь не математик, Демерзель. А он — да. Пора бы мне снова повидаться с ним. Довольно скоро должен состояться очередной математический конгресс, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, сир, но это будет бесполезная тра…

— Демерзель, я этого желаю. Сделай, как я говорю.

— Хорошо, сир.

16

Рейч слушал со всевозрастающим нетерпением, которого старался не показывать. Он находился в импровизированной камере, где-то в центре Биллиботтона. Вели его сюда по таким хитросплетениям улочек, что теперь он с трудом понимал, где находится место его заточения. (И это он, он, который в детстве мог с завязанными глазами исколесить весь Биллиботтон и удрать от любого преследователя!)

Тот, кто теперь беседовал с ним, — человек, одетый в зеленую форму охраны Джоранума, — был либо миссионером, промывателем мозгов, либо каким-то странным богословом, скорее всего подделывался под богослова. Представился он как Сандер Ни, и теперь произносил длиннющую тираду, наверняка зазубренную наизусть, и притом с жутким акцентом истинного далийца.

— Коли далийский народ хочет наслаждаться благами равенства, он должен доказать, что достоин их. Смиренное поведение, умеренность в удовольствиях — это требуется от всех и каждого. В чем нас попрекают другие? А как раз в том и попрекают, что мы, дескать, агрессивные, что мы ходим с ножами. Мы должны быть чисты в слове и…

— Я полностью согласен с вами, охранник Ни, — вмешался Рейч, — с каждым вашим словом согласен. Но… мне нужно повидать мистера Джоранума.

Охранник медленно покачал головой.

— Это никак нельзя, если у вас нету разрешения, приглашения.

— Послушайте, я сын известного профессора из Стрилингского университета, профессора-математика.

— Не знаю никаких профессоров… Погоди, ты же вроде сказал, что ты из Даля.

— Конечно, из Даля. Вы что, не слышите, как я разговариваю?

— И твой папаша — профессор в таком большом университете? Чё-то не верится.

— Он мне не родной отец. Отчим.

Охранник сглотнул слюну и покачал головой.

— А в Дале знаешь кого?

— Тут живет Матушка Ритта. Она меня знает (А ведь она уже тогда, восемь лет назад, была жутко старая. Теперь, может, уже из ума выжила, а может, ее уж в живых нет.)

— Сроду про такую не слыхал.

(Кто же еще? Пожалуй, он не мог припомнить никого, чье бы имя что-либо сказало этому человеку. Лучшим его дружком был мальчишка по кличке «Грязнуля» но, кроме его клички, он ничего вспомнить не мог. Даже в полном отчаянии Рейч при всем желаний не смог бы выговорить фразу типа: «Не знаком ли вам некто моего возраста по кличке “Грязнуля”?»

Наконец он сказал:

— Юго Амариль.

Светлые глаза Ни потемнели.

— Кто-кто?

— Юго Амариль, — заторопился Рейч. — Он работает у моего отчима в университете.

— Чё, тоже далиец? Чё, там у вас в университете все далийцы собрались, а?

— Нет, только он и я. Он был раньше термальщиком.

— А он в университете чё делает?

— Мой отец вытянул его из термариев восемь лет назад.

— Ладно, проверим. Пошлю кого-нть, проверим.

Рейчу пришлось ждать. Пытаться бежать? Толку не было. Он теперь не так хорошо, как раньше, ориентировался в биллиботтонских подворотнях и закоулках, его бы тут же сцапали снова.

Прошло двадцать минут, и Ни вернулся с тем самым капралом, что арестовал Рейча в кондитерской. У Рейча появилась маленькая надежда: может, у капрала мозгов побольше?

— Как, ты говоришь звать того далийца, какого ты знаешь?

— Юго Амариль, капрал, термальщик, которого мой отец нашел здесь, в Дале, восемь лет назад и забрал с собой в Стрилингский университет.

— Зачем это ему понадобилось?

— Моему отцу показалось, что Юго способен на большее, чем ковыряться в термарии, капрал.

— К примеру?

— Он оказался способным математиком. Он…

Капрал поднял руку, прервав Рейча.

— В каком термарии он работал?

Рейч ненадолго задумался.

— Понимаете, я тогда маленький был, но, вроде бы, в «С-2».

— Почти верно. В «С-3».

— Стало быть, вы его знаете, капрал?

— Я-то? Лично — нет, но эту байку в термариях все наперебой рассказывают, а я там тоже потрудился. Кто знает, может, и ты ее там услыхал. Чем докажешь, что вправду знаешь Юго Амариля?

— Послушайте. Давайте вот как сделаем. Я напишу свое имя и имя моего отца на листке бумаги. И еще одно-единственное слово. Свяжитесь, как сами пожелаете, с кем-нибудь из аппарата мистера Джоранума, а мистер Джоранум будет в Дале завтра, и пусть он прочитает мое имя, имя моего отца и это самое слово. Если это ничего не даст, значит, я останусь здесь и буду гнить потихоньку, но думаю, этого не случится. Я просто уверен, что меня отсюда в три секунды заберут, а вы получите повышение за своевременную передачу информации. Если же вы мне откажете и они сами узнают, что я здесь — а они все равно узнают — вы попадете в большую беду. В конце концов, если вы знаете, что Юго Амариль уехал отсюда с одним знаменитым математиком, вбейте себе в голову, что этот самый математик и есть мой отец. Его зовут Гэри Селдон.

По липу капрала стало ясно, что это имя для него не пустой звук.

— А что же это за слово такое, какое ты хочешь написать?

— «Психоистория».

— И что это за штуковина? — нахмурился капрал.

— Не важно. Передадите — сами увидите, что получится.

Капрал вырвал из блокнота листок.

— Ладно. Пиши. Поглядим, что из этого выйдет.

Рейч весь дрожал. Ему и самому не терпелось увидеть, что случится. Но все зависело теперь только от того, с кем переговорит капрал, случится ли чудо под действием магического слова.

17

Гэри Селдон смотрел на дождевые капельки, разбивавшиеся о метровое стекло правительственного автомобиля, и чувствовал при этом острейшую ностальгию.

Всего лишь второй раз за восемь лет, проведенных им на Тренторе, он получил приказ явиться к Императору, дворец которого стоял на единственном открытом участке Трентора, и оба раза погода оказывалась дождливой, холодной. В первый раз он приехал сюда вскоре после прибытия на Трентор, и тогда ненастье попросту огорчило его. В такой погоде для него не было ничего нового. Дождей и гроз у него и на Геликоне хватало — там такая погода была привычной, особенно в тех местах, где вырос Селдон.

Но теперь, прожив восемь лет в условиях искусственного климата, когда «грозы» состояли в периодическом затемнении «небес» искусственными тучами и легком дождичке, что моросил, покуда все спали, вместо яростного ветра порой дул легкий бриз, и никогда не бывало ни пощипывающего морозца, ни жуткого зноя — а так, то легкое потепление, когда приходилось расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, или легкое похолодание, когда ты бывал вынужден набросить легкую куртку (на самом деле даже такие ничтожные перепады в погоде вызывали у местных жителей жалобы), теперь этот холодный, унылый дождик, сыплющий с серого неба, казался ему родным и приятным. Дождь напомнил ему о Геликоне, о юности, о том, что казалось ему теперь порой счастливой беззаботности. Он даже подумал было, уж не попросить ли водителя выбрать самую длинную дорогу ко дворцу.

Нет, нельзя. Император желал его видеть, а путь на автомобиле и так был не близкий, даже если ехать по прямой, не останавливаясь на перекрестках. Императора нельзя было заставлять ждать.

Клеон, оказывается, теперь был уже не тот, каким видел его Селдон восемь лет назад. Поправился фунтов на десять, мешки под глазами, хотя, безусловно, пластические операции делали свое дело; обрюзгшим лицо Императора назвать было нельзя. Селдону стало немного жаль Императора — как бы он ни был всесилен, а тоже ничего не мог поделать против всемогущего времени.

Клеон и на этот раз встретился с Селдоном наедине, в той же самой роскошно обставленной комнате, где они виделись впервые. По традиции, Селдон молчал, ожидая, когда Император обратится к нему.

Бросив на Селдона оценивающий взгляд, Император произнес самым будничным тоном:

— Рад вас видеть, профессор. Давайте поговорим по душам, без формальностей — так же, как тогда, когда мы в первый раз виделись с вами.

— Хорошо, сир, — осторожно ответил Селдон.

(Говорить по душам не всегда безопасно, только из-за того что Император отдал тебе такое распоряжение. Можно и проговориться.)

Клеон непринужденно махнул рукой, и в комнате тут же ожила автоматика. Стол накрылся как бы сам собой. На нем одно за другим стали появляться блюда. Всё произошло так быстро, что Селдон и глазом моргнуть не успел.

— Пообедаете со мной, Селдон? — как ни в чем не бывало спросил Клеон.

Ничего особенного в этом вопросе не было — самое обычное приглашение к столу, но сказано это было тоном, не допускающим возражений.

— Почту за честь, сир, — ответил Селдон и украдкой огляделся по сторонам. Он отлично знал, что Императору задавать вопросов не положено или, по крайней мере, нежелательно, но не сумел справиться с собой. Стараясь, чтобы в голосе не было вопросительных ноток, он проговорил: — Премьер-министр с нами обедать не будет?

— Нет, — ответил Клеон. — У него сейчас другие дела, а мне бы хотелось с вами побеседовать наедине.

Некоторое время обед протекал в полном молчании. Клеон пристально глядел на Селдона, Селдон натянуто улыбался. Клеона нельзя было обвинить в излишней жестокости и даже в безответственности, но на самом деле ему ничего не стоило взять да и арестовать Селдона по сфабрикованному обвинению, а при той власти, какой располагал Император, дело до суда могло и не дойти. Желательно было всегда держаться от него подальше, не привлекать его внимания, но сейчас был не тот случай.

Конечно, в прошлый раз дело обстояло намного хуже — тогда его доставили во дворец в сопровождении вооруженной охраны, но почему-то Селдону от этой мысли легче не становилось.

Наконец Клеон прервал молчание.

— Селдон, — сказал он, — мой премьер-министр — человек весьма работоспособный и полезный, и все-таки у меня такое впечатление, что порой людям кажется, будто у меня уже и своей головы на плечах нет. Вам тоже так кажется?

— Что вы, сир! — вежливо, но без комментариев, возразил Селдон.

— Я вам не верю. Однако голова на плечах у меня таки есть, и я отлично помню, что, когда вы впервые приехали на Трентор, вы баловались психоисторией.

— Надеюсь, вы не забыли, сир, — негромко проговорил Селдон, — что тогда я объяснял вам, что это всего-навсего математическая теория, безнадежно далекая от применения на практике.

— Это вы тогда говорили. Вы и теперь так говорите?

— Да, сир.

— Вы что, над ней не работали с тех пор?

— Нет, время от времени я этим балуюсь, но ничего не получается. К несчастью, все время мешают хаос и вероятность не…

— Мне бы хотелось, — прервал его Император, — чтобы вы занялись решением одной конкретной задачи… Угощайтесь десертом, Селдон. Очень вкусно.

— Что за задача, сир?

— Этот Джоранум… Демерзель считает, что я не могу арестовать этого человека и не могу использовать вооруженные силы для того, чтобы уничтожить его последователей. Он говорит, что от этого будет только хуже.

— Если так говорит премьер-министр, наверное, так оно и есть.

— Но мне очень мешает этот Джоранум… Во всяком случае, марионеткой я становиться не собираюсь. А Демерзель бездействует.

— Уверен, он делает все, что может, сир.

— Ну, коли он и трудится над решением этой проблемы, значит, меня в курс дела не вводит.

— Но это, сир, может быть, из-за того, чтобы вас лишний раз не беспокоить, чтобы поберечь от ненужных волнений. Может быть, премьер-министру кажется, что было бы лучше, если бы Джоранум… если бы он…

— Договаривайте, — брезгливо поморщился Клеон.

— Да, сир. Было бы неразумно показывать, что вы лично выступаете против него. Вы должны оставаться в стороне во имя блага Империи.

— Мне было бы гораздо спокойнее заботиться о благе Империи, не будь Джоранума. И что же вы предлагаете, Селдон?

— Я, сир?

— Вы, Селдон, — нетерпеливо кивнул Клеон. — Скажем так: я вам не верю, когда вы утверждаете, что психоистория — всего-навсего игра. Демерзель продолжает поддерживать с вами дружеские отношения. Вы что думаете — я такой тупица, что не замечаю этого? Он от вас чего-то ждет. А ждет он от вас психоистории, а поскольку я все-таки не тупица, я ее тоже жду. Селдон, вы за Джоранума? Говорите! Говорите правду!

— Нет, сир, я не за него. Я считаю, что он представляет собой реальную угрозу для Империи.

— Хорошо. Я вам верю. Насколько мне известно, вы прервали джоранумитский митинг и тем самым предотвратили студенческие волнения.

— Это был просто душевный порыв, сир.

— Не морочьте мне голову, Селдон. Вы руководствовались психоисторией.

— Сир!

— Не возражайте. Вы что-нибудь предпринимаете в отношении этого Джоранума? Обязаны предпринимать, если вы — на стороне Империи.

— Сир, — проговорил Селдон осторожно, поскольку не знал, как много известно Императору, — я отправил моего сына на встречу с Джоранумом в Даль.

— Зачем?

— Мой сын далиец, сир, и к тому же проныра. Он может разузнать кое-что, что сослужит нам хорошую службу.

— Может?

— Да. Увы, только может, сир.

— Вы будете держать связь со мной?

— Да, сир.

— И вот что, Селдон: прекратите валять дурака и притворяться, будто психоистории не существует, что это всего лишь идейки. Я не желаю этого слышать. Я жду, что вы что-нибудь сделаете с этим Джоранумом. Не знаю что, но что-то сделать должны. Все. Можете идти.

Селдон вернулся в Стрилингский университет в гораздо более мрачном расположении духа, чем уезжал. Клеон говорил так, что было ясно — неудачи он не потерпит.

Теперь все зависело от Рейча.

18

Ближе к вечеру Рейч уже сидел в кабинете учреждения, в которое никогда не входил — нет, не мог войти, будучи беспризорником. Даже теперь он чувствовал себя здесь не слишком уютно, как будто без разрешения проник в чужой дом.

Он изо всех сил старался принять непринужденный вид, придать лицу веселость и обаяние. Отец сказал, что все это было ему присуще от природы, а сам он об этом никогда и не задумывался. Но раз это действительно его природное качество, ему не следовало искусственно придавать себе обаятельность.

Он постарался расслабиться и при этом не сводил глаз с человека, что сидел за письменным столом и работал на компьютере. Человек этот не был далийцем. Эго был не кто иной, как Джембол Дин Намарти, тот самый, что был тогда на встрече с Джоранумом, когда они приходили к отцу.

Время от времени Намарти отрывал взгляд от экрана компьютера и враждебно поглядывал на Рейча. На его обаяние Намарти не покупался.

А Рейч и не собирался отвечать на враждебность Намарти милыми улыбочками. Это было бы нарочито, наигранно. Он просто сидел и ждал. Главное, он попал сюда. Теперь, если Джоранум приедет, а приехать он должен был непременно, у Рейча будет возможность поговорить с ним.

Джоранум вошел, источая свою лучезарную улыбочку. Намарти поднял руку. Джоранум остановился. Они принялись о чем-то тихо переговариваться. Рейч навострил уши, стараясь расслышать их разговор, делая при этом вид, что ему это совершенно не интересно. Ему стало ясно, что Намарти против их встречи. Интересно, почему?

Но вот Джоранум обернулся, улыбнулся Рейчу и оттолкнул Намарти плечом. Рейч понял, что, хотя Намарти, судя по всему, в команде Джоранума является чем-то вроде мозгового центра, сила все равно остается за самим Джоранумом.

Джоранум шагнул к Рейчу и протянул пухлую, немного влажную ладонь.

— Хорошо, хорошо. Сынок профессора Селдона? Как поживаешь, дружок?

— Отлично, сэр, спасибо.

— У тебя были кое-какие трудности, насколько я знаю?

— Да нет, ничего такого особенного, сэр.

— И ты принес мне весточку от твоего папочки, верно? Видимо, он передумал, а? Решил-таки присоединиться к моему великому крестовому походу?

— Не совсем так, сэр.

Джоранум едва заметно нахмурился.

— Так ты не привез мне ничего такого?

— Нет, сэр. Он просто послал меня.

— Ясно. Есть хочешь?

— Пока нет.

— Значит, не будешь возражать, если я перекушу? Знаешь, у меня на простые житейские радости вечно времени не хватает, — сказал он, широко улыбаясь.

— Все нормально, сэр.

Они вместе подошли к столу и сели. Джоранум развернул сверток, достал сандвич и откусил кусок. Пережевывая, он сказал:

— А зачем же он послал тебя, сынок?

Рейч пожал плечами.

— Наверное, думал, что я разузнаю что-нибудь про вас такое, что могло бы ему помочь навредить вам. Он-то душой и сердцем предан премьер-министру Демерзелю.

— А ты разве нет?

— Нет, сэр. Я же далиец.

— Знаю, что далиец, мистер Селдон, но какое это имеет значение?

— Это значит, что я — из угнетенных, а поэтому я за вас и хочу вам помочь. Конечно, мне не хотелось бы, чтобы об этом узнал мой отец.

— А зачем ему об этом узнавать? Незачем. И как же ты собираешься мне помогать? — спросил Джоранум, бросив быстрый взгляд на Намарти, который слушал их беседу, угрюмо подперев подбородок кулаками.

— Тебе что-нибудь известно о психоистории?

— Нет, сэр. Отец со мной об этом не говорит, а заговори он, я бы все равно ничегошеньки не понял, да и успехов у него, судя по всему, никаких.

— Ты точно знаешь?

— Конечно, точно. У нас там есть парень такой — Юго Амариль, он тоже делиец, вот он иногда обронит словечко-другое. Так что я уверен и вам точно говорю: ничего они не добились.

— Ага! Скажи, а как ты думаешь, мог бы я повидаться как-нибудь с Юго Амарилем?

— Не думаю. Он не очень-то жалует Демерзеля, но зато с головой предан моему отцу. Он вам не помощник. Он отца не предаст.

— А ты, стало быть, можешь?

Рейч помрачнел и упрямо пробормотал:

— Я — далиец.

Джоранум прокашлялся.

— Давай-ка я тебя еще разок спрошу; чем ты собираешься мне помочь, молодой человек?

— Я могу сказать вам кое-что, но боюсь, вы не поверите.

— Вот как? Если не поверю, так тебе сразу и скажу.

— Насчет нашего премьер-министра Эдо Демерзеля.

— Ну?

Рейч облизнул губы, испуганно огляделся по сторонам:

— Меня никто не услышит?

— Никто, кроме меня и Намарти.

— Так вот, слушайте. Этот Демерзель — он никакой не человек. Он — робот.

— Что?! — взревел Джоранум. Рейч решил, что нужно объяснить.

— Робот, сэр, это механический человек. Искусственный, ненастоящий. Машина, понимаете?

Намарти яростно вмешался:

— Джо-Джо, не верь этой ерунде! Это глупо.

Однако Джоранум предостерегающе поднял руку. Глаза его сверкали.

— Откуда тебе это известно?

— Отец когда-то побывал в Микогене. Вот он мне и рассказал, что в Микогене много болтают про роботов.

— Да, знаю. То есть, по крайней мере, слышал.

— Ну вот, и микогенцы, они верят, что когда-то давным-давно у их предков было полным-полно роботов, а потом их не стало.

Намарти прищурился.

— Нет, ты скажи, с чего это ты взял, что Демерзель — робот? Я, правда, не так много про это слышал, но, насколько я помню, роботы — они же металлические, верно?

— Верно, — честно признался Рейч. — Но только я еще слышал, что были и такие роботы, что выглядели точнехонько, как люди, и они могли жить вечно…

Намарти яростно затряс головой.

— Легенды! Дурацкие легенды! Джо-Джо, и зачем только мы слушаем эту…

— Нет, Дж. Д., — прервал его Джоранум. — Я хочу послушать. Я тоже слыхал про эти легенды.

— Но это же чушь, Джо-Джо!

— Не торопись произносить слово «чушь». Пусть даже так, ведь люди живут и погибают за подобную чушь. Дело не столько в том, что есть на самом деле, а в том, чем это считают люди. Ладно, молодой человек, о легендах не будем. Скажи мне, почему ты считаешь, что Демерзель — робот? Допустим, роботы действительно существуют. Что же такого есть в Демерзеле, что заставляет тебя думать, будто он — робот? Он что, сам тебе об этом сказал?

— Нет, сэр, — ответил Рейч.

— Может быть, отец сказал? — спросил Джоранум.

— Нет, сэр. Это моя собственная догадка, но я в этом уверен.

— Но почему? Откуда у тебя такая уверенность?

— Есть в нем что-то такое… Например, он не меняется с годами. Не стареет, понимаете? Он бесчувственный какой-то — никаких эмоций. В общем, что-то такое, от чего кажется, будто он и вправду из железа.

Джоранум откинулся на спинку стула и довольно долго испытующе, внимательно смотрел на Рейча. Еще бы чуть-чуть, и, наверное, можно было бы услышать, как настырно звенят его мысли.

— Хорошо, — наконец проговорил он. — Допустим, он на самом деле робот, молодой человек. И что? Тебе-то до этого какое дело?

— Как это, какое мне дело? — удивился Рейч. — Я же человек. И я вовсе не хочу, чтобы робот правил Империей.

Джоранум повернулся к Намарти и довольно кивнул.

— Слышал, Дж. Д? Здорово сказано: «Я — человек, и не хочу, чтобы робот правил Империей». Отведи-ка его в студию, пусть скажет это всем да повторит не один раз, чтобы всем на Тренторе вбить в мозги.

— Эй! — вмешался Рейч, наконец переведя дух. — По головидению я никак не смогу этого сказать. Я же не хочу, чтобы отец узнал…

— Нет-нет, не бойся, — быстро успокоил его Джоранум. — Этого мы не допустим. Мы только возьмем твои слова. Разыщем какого-нибудь другого далийца. И еще по одному жителю из каждого сектора. Пусть говорят каждый на своем диалекте, но слова будут у всех одни и те же: «Я не хочу, чтобы робот правил Империей».

— А что, — встрял Намарти, — если Демерзель докажет, что он — не робот?

— Да что ты? — отмахнулся Джоранум. — Как он сумеет доказать? Это психологически невозможно. О чем ты говоришь? Чтобы великий Демерзель, человек, стоящий за троном, человек, в чьих руках столько лет были все ниточки, тянущиеся к престолу Клеона I, который еще его отцу служил, взял да и спустился с заоблачных высот и оправдывался перед народом, доказывая, что он — человек? Для него это окажется ничуть не лучше, чем на самом деле быть роботом. Итак, Дж. Д., злодей у нас в руках, и этим мы обязаны вот этому замечательному юноше.

Рейч покраснел.

— Рейч — тебя же Рейч зовут? — спросил Джоранум. — Как только наша партия добьется желаемого положения, мы не забудем о тебе. Отношение к Далю, твоей родине, будет подобающим, и ты займешь важный пост среди нас. Когда-нибудь, Рейч, в один прекрасный день, ты станешь в Дале самым главным, и тебе не придется сожалеть о содеянном. Кстати, ты, случаем, не сожалеешь?

— Ни капельки! — с. жаром воскликнул Рейч.

— В таком случае можешь спокойно отправляться к отцу. Уверь его в том, что мы не желаем ему зла, что мы его высоко ценим. Как ты это узнал и откуда — говори, что тебе вздумается. А если сумеешь выяснить еще что-нибудь полезное для нас, в особенности насчет психоистории, дай нам знать.

— Конечно. А вы честно сделаете так, что в Дале станет лучше, чем теперь?

— Совершенно честно. Клянусь. Равенство для всех секторов, мой мальчик. У нас будет новая Империя, а все зло — все эти привилегии и неравенство — асе это мы сотрем в порошок.

— Этого мне и надо, — сжал кулаки Рейч и довольно улыбнулся.

19

Император Галактики Клеон размашисто, поспешно шагал вдоль колоннады, что вела из его личных покоев в Малом Дворце, в здание, где проживали многочисленные правительственные чиновники. Здание примыкало к Императорскому Дворцу, то бишь к сердцу и мозговому центру Империи. За ним следом семенили кто-то из его личных секретарей и телохранители. Лица у всех были обескураженные. Император не должен был сам ходить к кому бы то ни было! Кто бы то ни был — должны были сами ходить к Императору! Ну ладно, сам пошел, но как он мог столь откровенно демонстрировать поспешность, давать выход переполнявшим его чувствам?! Разве можно? Он же Император и, значит, больше — символ Империи, чем просто человек!

А сейчас он вел себя в точности, как простой человек. Всех, кто попадался ему по пути, отталкивал в сторону правой рукой. А в его левой руке была зажата светящаяся голограмма.

— Где премьер-министр? — спрашивал он грозным, гремящим голосом, совсем не таким, каким обычно разговаривал во время приемов и аудиенций. — Где он?

А высшие чиновники растерянно расступались, бормотали что-то невнятное. Император сердито шел дальше, оставляя у приближенных впечатление, будто им снится страшный сон.

Наконец он добрался до кабинета Демерзеля и, переведя дыхание, заорал, то есть буквально заорал:

— Демерзель!!!

Демерзель удивленно взглянул на Императора и быстро встал, поскольку сидеть в присутствии Императора позволялось только тогда, если Император разрешал сесть.

— Сир?

Император швырнул голограмму на письменный стол Демерзеля и прошипел:

— Что это такое? Отвечай!

Демерзель посмотрел на то, что швырнул Император. Прекрасная голограмма — красивая, живая. Казалось, еще чуть-чуть, и услышишь те слова, что произносил хорошенький мальчик лет десяти, хотя на самом деле они были написаны внизу: «Я не хочу, чтобы Империей правил робот».

— Я такую тоже получил, сир, — спокойно отозвался Демерзель.

— Кто еще?

— У меня такое впечатление, сир, что эта птичка уже облетела весь Трентор. Это листовка, не иначе.

— Да, но ты видишь, там висит чей-то портрет на стене. Приглядись, про кого толкует этот паршивец. Не ты ли это?

— Сходство потрясающее, сир.

— Так, может, я не ошибаюсь, и у этой «птички», как ты выразился, одно на уме: обвинить тебя в том, что ты — робот?

— Похоже, на уме у нее именно это, сир.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, но ведь роботы — это вымышленные механические человекоподобные существа, упоминания о которых встречаются в романах ужасов и детских сказочках?

— Для микогенцев, сир, одним из догматов их религии является то, что роботы…

— Меня не интересуют микогенцы и догматы их религии. Почему тебя обвиняют в том, что ты — робот?

— Это всего-навсего метафора, сир, я уверен. Хотят изобразить меня в виде человека бессердечного, мышление которого подобно работе вычислительной машины.

— Маловато будет, Демерзель, Меня не проведешь. — Клеон снова указал пальцем на голограмму. — Нет, Демерзель, они пытаются убедить народ в том, что ты — действительно робот.

— Вряд ли сможем что-то поделать, сир, если люди решат поверить в это.

— Мы не можем этого позволить. Тут речь идет о твоей гордости. Более того, речь идет о гордости Императора. Ведь получается, что это я — я! — взял себе в премьер-министры механического человечка! Это невыносимо. Послушай, Демерзель, существуют ли законы, которые карали бы за оскорбление чести и достоинства имперских чиновников?

— Да, сир, существуют, довольно-таки суровые, восходящие к великому Своду Законов Абурамиса.

— А оскорбление чести и достоинства Императора, если не ошибаюсь, приравнивается к уголовному преступлению?

— И наказуется смертью, сир. Все верно.

— Так вот. Унизили и оскорбили не только тебя, но и меня, и тот, кто это сделал, должен быть казнен, Конечно, за всем этим стоит Джоранум.

— Несомненно, сир, но доказать это будет довольно нелегко.

— Чушь? У меня достаточно доказательств. Я хочу, чтобы его казнили.

— Беда в том, сир, что у применения законов о чести и достоинстве нет прецедентов. По крайней мере, в нашем столетии не было.

— Потому-то у нас в жизни все наперекосяк, а Империя содрогается до основания. Законы в книгах записаны? Вот и задействуй их.

— Подумайте, сир, будет ли это мудро, — негромко проговорил Демерзель. — Вы тогда будете выглядеть тираном и деспотом. Ваше правление до сих пор блистало добротой и умеренностью…

— Вот-вот, и сам видишь, к чему это привело. Лучше пусть меня боятся за перемену в моем характере, чем любят — вот так любят.

— И все же я настойчиво рекомендую вам, сир, не прибегать к таким мерам. Это может стать искрой, от которой возгорится пламя восстания.

— Ну а ты-то что делать собираешься в таком случае? Что, выйдешь к пароду и скажешь: «Посмотрите на меня. Я — не робот»?

— Нет, сир, я такого делать не стану, поскольку это унизительно для меня и более того — для вас.

— И что же?

— Пока не знаю, сир. Я еще не успел обдумать.

— Не успел обдумать? Немедленно свяжись с Селдоном.

— Что тут непонятного в моем приказе? Немедленно свяжись с Селдоном.

— Вы хотите, чтобы я пригласил его во дворец, сир?

— Нет, это слишком долго. Думаю, ты сумеешь наладить линию секретной связи — секретной, слышишь, чтобы она не прослушивалась!

— Да, сир, безусловно.

— Так давай же. Быстрее!

20

Селдону недоставало самообладания Демерзеля, ведь он был из плоти и крови. Этот вызов в кабинет, внезапное потрескивание защитного поля — все это говорило, что происходит нечто совершенно необычное.

Он полагал, что увидит на голографическом экране какого-нибудь высокопоставленного чиновника, который предварит его секретную, непрослушиваемую связь с Демерзелем. Судя по тому, как быстро распространялись слухи о том, что Демерзель — робот, меньшего и ждать было нечего.

Но и большего Селдон никак не ожидал, а потому, когда в его кабинете появился (пусть даже в виде голографического изображения) не кто иной, как Его Императорское Величество собственной персоной, Селдон опустился на стул, широко раскрыл рот, и, как пи пытался встать, у него этого не получалось.

Клеон знаком повелел Селдону сидеть.

— Вы, видимо, знаете о том, что происходит, Селдон? — сказал Император.

— Вы насчет разговоров о роботе, сир?

— Именно об этом. Что можно предпринять? Селдон, несмотря на разрешение сидеть, все-таки с трудом поднялся.

— Дело обстоит гораздо хуже, сир. Джоранум поднимает бунты по всему Трентору под флагом этих самых разговоров. По крайней мере, так говорят в новостях.

— Да? А вот я этого пока не знаю. Нет, конечно, зачем Императору знать правду?

— Императору не стоит волноваться, сир. Я уверен, что премьер-министр…

— Премьер-министр не делает ровным счетом ничего, даже меня не информирует. Я обращаюсь к вам и вашей психоистории. Скажите, что мне делать?

— Сир?

— Я с вами в игрушки играть не собираюсь, Селдон. Вы восемь лет работали над психоисторией. Премьер-министр утверждает, что мне не стоит принимать юридических мер к Джорануму. Но что же мне тогда делать?

— Ничего, сир, — прошептал Селдон.

— Вы ничего не можете мне посоветовать?

— Нет, сир. Я не о том. Я о том, что вам не следует ничего делать. Ничего! Премьер-министр совершенно прав, что отговаривает вас от юридических мер, От этого будет только хуже.

— Замечательно. А лучше от чего будет?

— Будет лучше, если вы не будете делать ровным счетом ничего. Пусть правительство позволит Джорануму делать то, что ему вздумается.

— И что это даст?

Селдон, стараясь скрыть отчаяние, негромко ответил:

— Скоро будет видно.

Император вдруг просиял. Куда девались злость и негодование!

— А-га! — сказал он заговорщицки. — Я понял! Ситуация у вас в руках!

— Сир, я не говорил, что…

— И не надо. Не надо ничего говорить. Я уже наслушался. Значит, так, ситуация у вас в руках, но мне нужны результаты. На моей стороне по-прежнему императорская гвардия и вооруженные силы. Они останутся мне верны, и, если дело дойдет до серьезных беспорядков, я не растеряюсь. Но для начала я дам вам шанс.

Изображение вспыхнуло и исчезло, а Селдон еще долго сидел, глядя на экран.

Впервые с того самого злосчастного момента, когда восемь лет назад он обмолвился о психоистории, он вынужден был столкнуться с неразрешимой задачей: от него требовали то, чего у него не было.

А было-то всего — дикие, неоформленные, призрачные мысли да то, что Юго Амариль называл интуицией.

21

За два дня Джоранум покорил Трентор. Где-то он бывал сам, куда-то выезжали его помощники. Как Гэри сказал Дорс, кампания была проведена прямо-таки по-военному.

— Ему бы родиться пораньше, — заметил он, — и вышел бы из него отличный адмирал. Балда, разменивается на политику.

— Разменивается? — удивилась Дорс. — При такой прыти он через неделю станет премьер-министром! Есть сообщения о том, что кое-какие гарнизоны переходят на его сторону.

— Все это скоро кончится, Дорс, — покачал головой Селдон.

— Что «это»? Триумф Джоранума или Империи?

— Триумф Джоранума. История с роботом, конечно, наделала жуткого шума, в особенности — эта листовка, но стоит немного поразмыслить весьма трезво, хладнокровно, и люди поймут, как нелепо это обвинение.

— Но, Гэри, мне-то ты можешь не лгать. Зачем ты-то притворяешься, что это все нелепо? И как только Джоранум мог узнать о том, что Демерзель — робот?

— А, ты про это? Рейч ему рассказал.

— Рейч?!

— Да. Он отлично справился с порученным делом и вернулся с обещанием Джоранума сделать его в один прекрасный день главой правительства Даля. Конечно, ему поверили. Я знал, что так и будет.

— То есть ты сказал Рейчу, что Демерзель — робот, и велел передать это Джорануму? — в ужасе спросила Дорс.

— Нет, этого я сделать не мог. Ты понимаешь, я ведь не мог сказать Рейчу да и кому бы то ни было, что Демерзель — робот. Рейчу я, как мог, старательно внушил, что Демерзель — не робот. А вот Джорануму он должен был сказать, что тот — робот. Так что у Рейча — самая твердая убежденность, что Джорануму он солгал.

— Но зачем, Гэри. Почему?

— Не из-за психоистории, я тебе честно скажу. Ты не уподобляйся, пожалуйста, Императору и не считай меня волшебником. Я только и хотел, чтобы Джоранум поверил, будто Демерзель — робот. Он ведь микогенец по рождению, так что его детство и юность наверняка прошли под флагом легенд о роботах. Значит, ему было бы легче поверить в такое, и он легко поверил да еще и решил, что народ поверит вместе с ним.

— Разве он не ошибся?

— В каком-то смысле — да. Когда пройдет первый шок, люди опомнятся и поймут, что все это — безумная выдумка, ну, если не поймут, то, по крайней мере, так подумают. Я убедил Демерзеля дать интервью по субэфирному головидению, которое будет передано на ключевые планеты Империи и в каждый из секторов Трентора. Он должен будет говорить о чем угодно, только ни словом не упоминать о роботах. Поддерживать эти разговоры сейчас смерти подобно. Люди будут слушать во все уши, но ничего не услышат о роботах. А потом, в самом конце, ему будет задан сакраментальный вопрос насчет листовки. Ему же надо будет только расхохотаться в ответ.

— Расхохотаться? Никогда не видела, чтобы Демерзель смеялся. Он и улыбается-то редко.

— На этот раз придется, Дорс. Ведь это — единственное, чего никто не ожидает от робота. Ты же видела роботов в фантастических фильмах? Там они всегда суровы, бесчувственны, бесчеловечны — такими их и представляет себе большинство людей. Так что Демерзелю и нужно будет единственное: расхохотаться, И вот еще что… Помнишь Протуберанца Четырнадцатого — правителя Микогена, верховного жреца тамошней религии?

— Еще бы. Суровый, бесчувственный, бесчеловечный. Он тоже никогда не смеялся.

— И на этот раз не рассмеется. Понимаешь, я проделал уйму работы в отношении Джоранума с того самого злосчастного дня, когда схлестнулся с его приспешниками на поле. Я знаю теперь его настоящее имя. Знаю, где он родился, кто были его родители, в какой школе он учился в детстве — и все эти документально подтвержденные сведения я отправил Протуберанцу Четырнадцатому. А я не думаю, чтобы Протуберанец жаловал Отступников.

— Но ты вроде бы говорил, что дискриминация тебе противна.

— Противна. Но я ведь не передал эту информацию на головидение, а все сообщил именно тому, кому и должен был сообщить, то бишь Протуберанцу Четырнадцатому.

— Вот он и начнет кампанию по дискриминации.

— Ничего у него не выйдет. Никто на Тренторе не обратит никакого внимания на Протуберанца — что бы он ни говорил.

— И что же тогда из этого выйдет?

— Увидим, Дорс, увидим. У меня нет результатов психоисторического анализа ситуации. Я даже не знаю, возможен ли такой анализ в принципе. Просто надеюсь, что ход моих мыслей верен.

22

Эдо Демерзель рассмеялся.

И не в первый раз. Они втроем — он, Гэри Селдон и Дорс Венабили, сидели в экранированной комнате, и ему то и дело по сигналу Гэри нужно было хохотать. Когда он откидывался на спинку кресла и оглушительно, раскатисто хохотал, Селдон качал головой.

— Нет, неубедительно. Не верю, — повторял он снова и снова.

Тогда Демерзель улыбнулся и рассмеялся, как смеялся бы человек, задетый за живое. Селдон недовольно поморщился.

— Ну и работенка… Я понимаю: рассказывать тебе анекдоты бесполезно. Ты можешь решить эту задачу только умом. Тебе нужно просто запомнить звучание смеха.

— А может, фонограмму пустить? — предложила Дорс.

— Нет! Это не будет Демерзель. Тогда мы все превратимся в компанию идиотов. Нет-нет, так не пойдет. Попробуй еще разок, Демерзель.

Демерзель попробовал, и Селдон наконец удовлетворился.

— Отлично. Запомни этот звук и воспроизведешь его, когда тебе зададут вопрос. Выглядеть ты должен искренне удивленным. Невозможно смеяться с каменным лицом. Улыбнись — ну, немножко, совсем капельку. Попробуй вот так рот скривить, Вот-вот. Совсем неплохо. А можешь увлажнить глаза?

— Что это такое — «увлажнить»? — возмущенно вмешалась Дорс. — Никто не «увлажняет» глаза. Это всего-навсего образное выражение.

— Не только, — возразил Селдон. — Бывает так, что человек не плачет, но глаза его увлажняются — от грусти, от радости, и вполне достаточно, чтобы оператор поймал отражение света от этих набежавших на глаза слез, вот и все.

— Нет, ты что, действительно ждешь, что Демерзель зальется слезами?

А Демерзель совершенно спокойно сказал:

— Это вовсе не трудно. Мои глаза время от времени производят слезы — для того чтобы очищать глаза. Но слез бывает немного. Правда, я могу попробовать представить, что в глаз попала соринка, ну, или еще что-нибудь в таком роде.

— Попробуй, — согласился Селдон. — От этого не умирают.

И вот настал день трансляции интервью с премьер-министром по субэфирному головидению. Демерзель сначала выступил с речью и говорил в обычной своей манере — холодно, сдержанно, информативно, без всякой патетики. Люди в миллионах миров во все глаза смотрели и во все уши слушали, что говорит Демерзель, но не слышали ни слова о роботах. Наконец речь подошла к концу, и Демерзель объявил, что готов ответить на вопросы.

Ждать ему долго не пришлось, Первый же вопрос оказался тем самым, сакраментальным:

— Господин премьер-министр, вы — робот?

Демерзель несколько мгновений спокойно смотрел на тележурналиста. А потом улыбнулся, плечи его слегка затряслись, и он расхохотался. Смех его не был громким, оглушительным, но так искренне мог смеяться только тот, кому подобное предположение показалось донельзя потешным и нелепым. Смех премьер-министра звучал так заразительно, что многомиллионная аудитория замерла, а затем принялась хохотать вместе с ним.

Демерзель дождался, пока стихнет смех в студии, и, утерев набежавшие на глаза слезы, спросил у журналиста:

— Ответить? Вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос?

Улыбка еще не сошла с его лица, когда экран погас.

23

— Уверен, — сказал Селдон, — наша затея сработала. Конечно, обратная реакция наступит не мгновенно. На это потребуется время. Но уже сейчас общественное мнение меняется в нужном направлении. На самом деле я кое-что понял уже тогда, на университетском поле, когда прервал выступление Намарти. Аудитория была у него в руках до тех пор, покуда я не вмешался и не противопоставил свой пыл их численному преимуществу. Аудитория тут же переметнулась на мою сторону.

— И ты думаешь, что теперешняя ситуация аналогична той?

— Конечно. Раз уж у меня нет психоистории, приходится прибегать к аналогиям, ну, и еще к разуму, который у меня есть от природы. Что мы имели? Мы имели премьер-министра, которого обложили со всех сторон, как на охоте, а он встретил обвинение улыбкой и хохотом — самыми что ни на есть нероботскими проявлениями, какими только мог, а это само по себе уже было самым лучшим ответом на вопрос. И, естественно, симпатии начали склоняться в его сторону. Помешать процессу невозможно. Но это — только начало. Нужно дождаться, пока в игру вступит Протуберанец Четырнадцатый. Послушаем, что он скажет.

— В этом ты тоже уверен?

— На все сто.

24

Теннис был одним из любимых видов спорта Гэри, но он гораздо больше любил играть сам, чем наблюдать, как играют другие. И потому он завистливо наблюдал за тем, как Император Клеон, одетый в спортивную форму, прыгает по корту, отражая удары. Теннис был весьма своеобразный, императорский, так сказать, именно такой вариант этой игры обожали Императоры: ракетка была компьютеризирована и наклонялась под нужным углом в зависимости от нажатия на кнопку, вмонтированную в рукоятку. Гэри и сам не раз пытался приспособиться к игре такой ракеткой, но пришел к выводу, что это — целая отдельная наука, а времени на ее освоение у Селдона не было.

Клеон послал мяч режущим ударом и выиграл сет. С корта он ушел под громкие рукоплескания наблюдавших за игрой чиновников.

— Поздравляю, сир, — сказал ему Селдон. — Вы играли просто превосходно.

— Вам так кажется, Селдон? — безразлично спросил Клеон. — А я никакого удовольствия не получил. Они, знаете ли, подыгрывают мне.

— В таком случае, сир, может быть, вам следует просить ваших противников играть более упорно?

— Не выйдет ничего, — махнул рукой Клеон. — Они все равно будут стараться проиграть. А если бы они обыгрывали меня, я бы получал от игры еще меньше удовольствия, чем от сомнительных побед. Быть Императором не так уж весело, Селдон. И Джоранум это поймет, если ему когда-либо суждено будет занять это место.

Император скрылся за дверью персональной душевой и вскоре появился вымытый, высушенный и одетый совсем иначе.

— Ну, Селдон, — проговорил он, взмахом руки повелев всем остальным удалиться. — Теннисный корт — вполне подходящее место для уединенной беседы. Погода к тому же просто замечательная, так что давайте здесь и поговорим. Я прочитал послание этого Протуберанца Четырнадцатого. Вы полагаете, что этого достаточно?

— Вполне, сир. Из этого послания явствует, что Джоранум объявлен Отступником по законам Микогена и обвиняется в святотатстве.

— Значит, ему конец?

— Ему нанесен сокрушительный, я бы сказал, смертельный удар, сир. Теперь мало кто поверит в россказни, что наш премьер-министр — какой-то там робот. Более того, Джоранум теперь предстает в образе лжеца, позера и даже хуже — человека, которого в этом уличили.

— Уличили, точно, — задумчиво проговорил Клеон. — Вы хотите сказать, что если просто лжешь, но тебя не ловят на этом — это замечательно, но когда тебя уличают во лжи — это некрасиво, унизительно и ни у кого не может вызвать восхищения.

— Вы удивительно верно выразили мою мысль, сир.

— Стало быть, Джоранум более не опасен.

— В этом мы не можем быть абсолютно уверены, сир. Он даже теперь способен оправиться от потрясения. Его организация пока жива, и многие из его последователей верны ему. В истории хватает примеров, когда людям удавалось вернуться после поражений столь же сокрушительных, как теперешнее поражение Джоранума, и даже более сокрушительных.

— Раз так, надо его казнить, Селдон.

Селдон покачал головой.

— Это было бы неразумно, сир. Вы же не хотите спровоцировать восстание и предстать в роли деспота.

Клеон нахмурился.

— Ну вот, и Демерзель то же самое говорит. Стоит мне только пожелать принять решительные меры, как он тут же бормочет слово «деспот». Ведь были до меня Императоры, которые только то и делали, что прибегали к решительным мерам, и в итоге ими восхищались и считали их не деспотами, а просто людьми сильными и решительными.

— Это верно, сир, но мы живем в тревожное время. И потом, казнь не так уж необходима. Вы можете достичь желаемой цели способом, который позволит вам прослыть просвещенным и милосердным монархом.

— Прослыть? Я не ослышался?

— Я оговорился, сир. Остаться просвещенным и милосердным. Казнь Джоранума выглядела бы как месть, а месть — всегда проявление слабости. А вы, будучи Императором, призваны с добротой — и даже по-отечески — относиться ко всем вашим подданным и к их убеждениям. Для вас, Императора, все люди равны.

— О чем это вы толкуете?

— О том, сир, что Джоранум нанес удар по священным чувствам микогенцев и вас ужаснуло его святотатственное преступление, его ложь, направленная на то, чтобы скрыть свое истинное происхождение. Что может быть лучше того, чтобы передать Джоранума микогенцам, и пусть они сами с ним разбираются? Вам будут рукоплескать за столь разумный подход к решению всеимперской проблемы.

— А микогенцы его казнят, как вы думаете?

— Очень может быть, сир. Их законы в отношении святотатственных поступков исключительно суровы. В лучшем случае его ждут пожизненное заключение и каторжные работы.

— Замечательно, — улыбнулся Клеон. — При таком раскладе я останусь гуманным и терпимым, а они сделают за меня грязную работу.

— Так оно и будет, сир, если вы на самом деле передадите Джоранума в руки микогенцев. Но и это может вызвать недовольство.

— Послушайте, вы меня совсем запутали. Что же мне делать в конце концов?

— Дайте Джорануму возможность выбора. Скажите ему, что во имя блага всех народов Империи вы призваны передать его в руки микогенского правосудия, но ваша гуманность подсказывает вам, что микогенцы могут обойтись с ним излишне сурово. Следовательно, в качестве альтернативы, он может удалиться на Нишайю, маленькую, отдаленную планету, откуда, как он утверждал, он родом, и прожить там остаток своих дней в покое и безвестности. Конечно, вы позаботитесь о том, чтобы он находился там под охраной.

— И тогда все решится?

— Безусловно. Для Джоранума возвращение в Микоген было бы равно самоубийству, а он на меня не произвел впечатление человека, склонного к подобным вещам. Он, несомненно, выберет Нишайю, и хотя это более разумный выход, он все равно унизителен. Став ссыльным на Нишайе, он вряд ли сумеет остаться во главе какого бы то ни было движения, направленного на захват Империи. Его партия, конечно же, распадется. Может быть, они какое-то время и будут устраивать демонстрации с ликом Джоранума на флагах, но, согласитесь, поддерживать труса — занятие не самое благодарное.

— Восхитительно! Как вы только до всего этого додумались, Селдон? — с искренним восторгом воскликнул Клеон.

— Ну, — пожал плечами Селдон, — мне показалось вполне естественным предположить, что…

— Не надо, — прервал его Клеон. — Я не жду, что вы мне скажете правду, а если скажете, я ее вряд ли пойму. Я вам вот что скажу… Демерзель уходит в отставку. Последние события дались ему нелегко, и он считает, что ему пора на отдых. Я с ним вполне согласен. Но без премьер-министра мне не обойтись, и с этой минуты им становитесь вы.

— Сир! — воскликнул Селдон в ужасе и удивлении.

— Премьер-министр Гэри Селдон, — спокойно проговорил Клеон. — Император желает этого.

25

— Не волнуйся, — сказал Демерзель. — Это — мое предложение. Я тут пробыл слишком долго. Чересчур много было кризисов, и сейчас положение таково, что я просто-таки парализован в своих действиях Тремя Законами. А ты вполне логично становишься моим преемником.

— Какой из меня преемник? — с жаром возразил Селдон. — Что я знаю об управлении Империей? Император совершенно по-дурацки убежден, что теперешний кризис я разрешил, руководствуясь законами психоистории, Но ведь это не так.

— Это не имеет значения, Гэри. Раз он верит, что у тебя на все есть психоисторические ответы, он будет тебя слушать, а этого вполне достаточно, чтобы ты стал неплохим премьер-министром.

— Да уж. Я его заведу в такие дебри…

— А я уверен в том, что здравый смысл — ну, или интуиция, если хочешь — приведут тебя к цели… с психоисторией или без нее.

— Но что же я буду делать без тебя… Дэниел?

— Спасибо, что так назвал меня. Теперь я больше не Демерзель, теперь я только Дэниел. Что ты будешь без меня делать? Например, можешь попробовать применить на практике кое-какие из идей Джоранума относительно всеобщего равенства. Он ведь эти идеи только излагал ради приобретения популярности, но сами по себе эти идеи вовсе не так уж плохи. Попробуй убедить Рейча помочь тебе. Он ведь принял твою сторону и оказал тебе неоценимую услугу, поборов в себе тягу к идеалам, проповедуемым Джоранумом, так что теперь он страдает, чувствуя себя в каком-то смысле предателем. Докажи ему, что это не так. Помимо всего прочего, у тебя будет возможность больше работать над психоисторией, поскольку в этом деле Император за тебя сердцем и душой.

— Ну а ты что будешь делать, Дэниел?

— В Галактике для меня найдется масса дел. Ведь Нулевой Закон еще никто не отменил, и я обязан трудиться на благо человечества, покуда понимаю, что это такое. И потом, Гэри…

— Да, Дэниел?..

— С тобой остается Дорс.

Селдон кивнул:

— Да, со мной остается Дорс.

Он немного помолчал, потом крепко сжал протянутую руку Дэниела.

— Прощай, Дэниел.

— Прощай, Гэри.

Сказав это, робот повернулся и, гордо подняв голову, зашагал прочь по дворцовому залу. Тяжелая мантия премьер-министра шуршала при каждом его шаге.

Селдон после его ухода еще долго стоял, не в силах пошевелиться. Но вдруг, совершенно автоматически, пошел следом за Дэниелом, к кабинету премьер-министра. Он ведь не успел сказать ему самого главного!

Немного помедлив у двери, Селдон вошел в кабинет. Там было пусто. Мантия премьер-министра висела на Спинке кресла около письменного стола.

— Прощай, мой друг! — произнес Гэри в пустоту, и слова эти эхом отлетели от стен кабинета.

Эдо Демерзель ушел. Р. Дэниел Оливо исчез.

Часть вторая Клеон I

Клеон I — …Несмотря на многочисленные восхваления в адрес последнего из Императоров, во времена правления которого в Первой Галактической Империи имело место довольно значительное объединение миров и столь же значительное их процветание, двадцатипятилетнее правление Клеона I знаменовалось непрерывным упадком. Это никак нельзя рассматривать как его непосредственную вину, поскольку упадок Империи зависел от таких политических и экономических факторов, с которыми справиться было не под силу никому в то время. Императору удалось подобрать себе в помощники исключительно удачные кандидатуры — его премьер-министрами были Эдо Демерзель, а за ним — Гэри Селдон, в способность которого разработать психоисторию Император никогда не терял веры. Клеон и Селдон как главные объекты подпольной деятельности джоранумитов, пребывавшей в состоянии агонии…

Галактическая энциклопедия

1

Мандель Грубер был счастливым человеком. По крайней мере, такое впечатление он производил на Селдона. Прервав свой утренний моцион по саду, Селдон с любопытством наблюдал за Грубером.

На вид Груберу было под сорок. Ему так часто приходилось наклоняться — именно наклоняться, а не кланяться, — что он стал сутуловат. Лицо у Грубера было симпатичное, всегда гладковыбритое, розовую лысину едва покрывали жиденькие светлые волосы. Тихонько насвистывая, он склонился над кустом, осматривая листочки — не появились ли на них вредители.

Но Грубер, конечно же, не был главным дворцовым садовником. Главный садовник — большая шишка — почти все время проводил в своем кабинете в грандиозном дворцовом здании, и под его началом трудилась целая армия подчиненных — мужчин и женщин. Как ни странно, главный садовник совершал инспекционный обход дворцовой территории не чаще двух раз в году.

А Грубер был одним из его подчиненных. Должность его, насколько знал Селдон, именовалась «садовник первой категории», и зарабатывать ее ему пришлось целых тридцать лет, трудясь верой и правдой.

Остановившись на ровной садовой дорожке, усыпанной мелким гравием, Селдон окликнул садовника:

— Отличный нынче денек, верно, Грубер?

Грубер оглянулся и улыбнулся.

— Да, господин премьер-министр, славный денек. А ведь жалко тех, кто в такой денек в четырех стенах томится.

— Вроде меня?

— Не то чтобы вроде вас, господин премьер-министр… просто от души жалко, когда… Ну, вы вот погуляете, подышите — и на целый день во дворец, верно? Как же вас не жалеть? Выходит, я счастливее вас буду?

— Спасибо вам за сочувствие, Грубер, но ведь вы же знаете, что на Тренторе сорок миллиардов людей живет под куполами. Вам их всех тоже жалко?

— А как же! Я-то судьбе благодарен за то, что я здесь, а не там. Нас ведь так мало — таких, кому суждено трудиться на вольном воздухе. Считайте, мне здорово повезло.

— Но ведь погода не всегда такая замечательная?

— Это верно. И мне приходится вкалывать и под ливнем, и когда ветрище до костей пробирает. Только, знаете, нет плохой погоды, есть плохая одежда. Да вы поглядите… — Грубер раскинул руки, как будто хотел обнять весь дворцовый парк. — Поглядите, сколько у меня тут друзей — деревья, трава, зверюшки, жучки. Работы всегда хватает, не соскучишься. Ведь надо все в порядке держать. Планировка там, и все такое… А вы, господин премьер-министр, видали хоть раз планировку парка?

— Да ведь я, вроде бы, и сейчас ее вижу или нет?

— Э, нет, я не про это. Это надо сверху, с птичьего полета, так сказать. Только тогда поймешь, каково тут все на самом деле. Парк-то был разбит по проекту Тэппера Сэвенда лет сто назад, если не больше, и с тех пор тут ничего не меняли. Тэппер был одним из самых лучших специалистов по озеленению, и ведь мой земляк, кстати говоря.

— С Анакреона, стало быть?

— Точно. Далекая планета на задворках Галактики. Там, знаете, до сих пор есть места, где не ступала нога человека. Живи-поживай… А сюда я попал зеленым мальчишкой — считайте, молоко на губах не обсохло. Тогда нынешний главный садовник тоже был совсем молоденький, только-только на должность заступил, еще при прежнем Императоре. Ну а теперь, конечно, то и дело разговоры заходят — давайте, дескать, все тут переделаем, перекроим…

Грубер глубоко вздохнул и покачал головой.

— Зря сделают, если возьмутся за такое. Не стоит. И так вес славно, ежели только порядок соблюдать да делать так, чтобы глаз и душу радовало. Правду сказать, все-таки порой тут кое-что изменяли. Нет-нет, а кому-то из Императоров прискучивала старая планировка и хотелось чего-то новенького, Можно подумать, — хмыкнул Грубер, — будто новенькое — это всегда лучше, чем старенькое. Наш-то нынешний Император, да продлятся его дни, тоже подумывал, не изменить ли тут чего, обсуждали они это дело с главным садовником.

Последние слова Грубер произнес почти шепотом — по всей видимости, устыдился, что распространяет дворцовую сплетню.

— Ну, это вряд ли скоро получится.

— Надеюсь, господин премьер-министр, всей душой надеюсь. Знаете, я вам вот что скажу: коли будет у вас минутка оторваться от вашей безумной работы, не поленитесь, загляните в бумаги, поглядите на планировку парка. Редкостной красоты планировка, и будь на то моя воля, я бы ни единой веточки, ни единого листочка не трогал бы, хоть тут сотни квадратных километров площади.

Селдон улыбнулся.

— Как я погляжу, вы преданы своему делу, Грубер. Не удивлюсь, если в один прекрасный день вы станете главным садовником.

— Только не это! Главный садовник — несчастнейший из людей. Он не дышит свежим воздухом, не видит красот природы. Наверное, уже и позабыл, что он про нее знает, про природу эту самую. Он вон где живет, — брезгливо махнул рукой Грубер в сторону дворцовых построек, — и поди уже не сумеет кустик от деревца отличить, коли только кто из подчиненных не подведет его поближе и пальцем не ткнет.

Селдону показалось, что Грубер того гляди плюнет от отвращения, но, судя по всему, не мог найти, куда бы сплюнуть.

Селдон негромко рассмеялся.

— Какое удовольствие, Грубер, с вами беседовать! Сами знаете, какая у меня работа. Так приятно иногда погрузиться в вашу жизненную философию.

— Да что вы, господин премьер-министр, какой из меня философ… Я и учился-то с пято на десято…

— Чтобы стать философом, совершенно необязательно учиться. Тут нужен острый ум и жизненный опыт. Так что берегитесь, Грубер. Можете получить повышение.

— Господин премьер-министр, мне лучшей награды не будет, если вы меня оставите тем, кто я есть.

Селдон развернулся и пошел прочь, и улыбка вскоре исчезла с его лица, поскольку он задумался о делах гораздо более прозаических. Уже десять лет он занимал пост премьер-министра, и если бы Грубер знал, до какой степени Селдону осточертела его должность, он бы сочувствовал ему еще сильнее. О, если бы Грубер понимал, с какой неразрешимой дилеммой столкнулся Селдон, к чему подвел его достигнутый за эти годы прогресс в разработке психоистории!

2

Тихая, мирная, задумчивая прогулка — просто идиллия. Здесь, поблизости от Императорского Дворца, трудно было даже поверить, что за пределами этого островка под открытым небом простирается громадная территория планеты, закованная в непроницаемую броню. А здесь Селдону казалось, будто он на своей родной планете, Геликоне. Груберу, наверное, казалось, что он — на Анакреоне.

Но, конечно, все это было обманчиво. Территория дворцового парка надежно охранялась — мало сказать «надежно».

Некогда, тысячу лет назад, когда дворцовые постройки были не так роскошны, как теперь, и гораздо меньше отличались от остальных зданий на Тренторе, который в ту пору только начинали покрывать защитными куполами, дворцовая территория была открыта для простых смертных, а сам Император порой прогуливался по дорожкам парка и благосклонно кивал своим подданным.

Теперь все было по-другому. Теперь тут царил режим особой безопасности и никому из тренторианцев не позволялось самовольно пересечь границу дворцовой территории. На самом деле такие суровые меры предосторожности вовсе не снижали уровня опасности, поскольку исходила она, как правило, от тех, кто находился как раз внутри границ этой самой территории — то бишь чем-то недовольных чиновников из ближайшего окружения монаршей особы или от подкупленных солдат-охранников, нарушивших присягу. Именно на дворцовой-то территории реальная опасность и грозила Императору и его неподкупным приближенным. Страшно представить, что бы могло произойти, если бы на такой вот прогулке, как сегодня, лет десять назад Селдона не сопровождала Дорс Венабили.

Он тогда был начинающим премьер-министром, и было вполне естественно предполагать что найдутся завистники, скрежещущие зубами по поводу столь неожиданного решения Императора. Тогда было много охотников занять освободившуюся вакансию — тех, кто считал себя более опытными, более достойными (по их мнению, конечно) и поэтому вправе (по их же мнению) пылать справедливым гневом. Естественно, никто из злопыхателей ни сном, ни духом не ведал о психоистории, о той важности, которую ей придавал Император, а потому они решили, что самое простое — это подкупить одного из вооруженных телохранителей премьер-министра.

И вот однажды, во время прогулки, зоркие глаза Дорс уловили отблеск лучей закатного солнца — настоящего солнца, чьи лучи никогда бы не проникли через стальной панцирь купола, — и отблеск этот сверкал, отражаясь от металлической поверхности бластера.

— Ложись, Гэри! — вскрикнула она и одним прыжком оказалась рядом с сержантом.

— Дайте мне ваш бластер, сержант, — приказала она тоном, не допускающим никаких возражений.

Потенциальный террорист, донельзя смущенный яростным видом несущейся на него женщины, судорожно взвел курок.

Но выстрелить не сумел, поскольку Дорс успела крепко сжать его запястье и поднять над головой руку, сжимавшую бластер.

— Лучше бросьте, — сжав зубы, проговорила она.

Сержант отчаянно пытался вырвать руку.

— И не пытайтесь, сержант, — предупредила Дорс. — Мое колено — в трех дюймах от вашего паха, и вы не успеете глазом моргнуть, как ваше мужское достоинство станет приятным воспоминанием. Замрите. Вот так, умница. А теперь разожмите пальцы. Если сейчас же не бросите бластер, я вам сломаю руку.

Тут из-за кустов с воплями выбежал садовник. Дорс дала ему знак не приближаться. Сержант разжал пальцы. Бластер упал на землю.

Селдон, подбежав, процедил сквозь зубы:

— Иди, Дорс, я разберусь с ним.

— Нет. Это ты иди. Забери бластер и уходи за деревья. Тут могут быть еще злоумышленники.

Дорс, по-прежнему крепко держа сержанта за руку, потребовала:

— А теперь, сержант, назовите имя того, кто заставил вас покуситься на жизнь премьер-министра, а также имена всех тех, кто еще в этом замешан.

Сержант молчал.

— Не валяйте дурака, — сказала Дорс. — А ну, говорите! — И она выкрутила ему руку так, что он опустился на колени. Дорс приставила к его шее мысок туфли. — Сержант, если вам очень нравится помалкивать, я могу сделать так, что вы умолкнете навеки. И не только лишитесь дара речи — учтите, сначала я вам все кости переломаю. Так что давайте-ка говорите!

И сержант послушался.

А потом, когда все было позади, Селдон спросил у Дорс:

— Дорс, как ты могла? Никогда не думал, что ты способна на такую… жестокость!.

Дорс холодно ответила:

— На самом деле я не причинила ему никакого вреда. Вполне достаточно было пригрозить. Во всяком случае, твоя безопасность была превыше всего.

— Лучше бы я сам с ним схватился.

— Ради чего? Чтобы не уронить мужского достоинства? Во-первых, ты бы мог просто-напросто опоздать. Во-вторых, чего бы ты ни добился и как бы ни преуспел, это в любом случае не стало бы неожиданностью. Один мужчина отделал другого — подумаешь! А я — женщина, а от женщины никто не ждет ни мужской ярости, ни силы, Гэри, ну ты-то понимаешь, что ни одна женщина не в силах сделать со здоровым мужиком такое? А теперь пойдут слухи, и рассказ о случившемся будет обрастать неправдоподобными подробностями, и скоро все меня будут бояться, а тебя никто не осмелится и пальцем тронуть.

— Ну да. Но не только из-за того, что будут бояться тебя. Бояться будут еще и казни. Сержант и остальные заговорщики будут казнены, ты же знаешь.

Дорс, как правило, строго следила за выражением своего лица, но тут не сдержалась. Видно было, как ей жалко осужденного на смерть сержанта, того, кто мог бы, не задумываясь, прикончить ее любимого Гэри.

— Но, Гэри, — воскликнула она, — разве так уж необходимо казнить заговорщиков? Вполне достаточно было бы посадить их в тюрьму или отправить в ссылку.

— Не выйдет, — покачал головой Селдон. — Поздно. Клеон и слышать ни о чем, кроме казни, не желает. Могу процитировать тебе его слова, если хочешь.

— То есть он уже все решил?

— Не раздумывая. Я пытался убедить его в том, что хватило бы ссылки или тюрьмы, но он сказал «нет». Он сказал: «Всякий раз, когда я пытаюсь решить проблему путем твердых и решительных действий, вы мне поете ту же самую песню, что до вас пел Демерзель, — про “деспотизм” и “тиранию”. Но это — мой дворец. Это мой парк. Это — моя охрана. Моя собственная безопасность зависит от того, насколько надежно охраняется дворец и территория, от того, насколько мои люди верны мне. Неужели у вас есть сомнения в том, что любое нарушение верности мне и Империи должно быть наказуемо иначе, чем мгновенной казнью? О какой безопасности тогда вообще речь? О какой моей безопасности можно говорить?»

Тогда я сказал: «Но должен состояться суд». А он говорит: «Пусть будет суд. Трибунал. Пусть он состоится немедленно, и я не потерплю, если хоть кто-то выскажется против казни».

Дорс была потрясена.

— И ты так спокойно об этом говоришь? Ты что, согласен с Императором?

Селдон неохотно кивнул.

— Согласен.

— Из-за того, что покушались на твою жизнь, видимо? Неужели ты из чувства мести отказался от своих принципов?

— Нет, Дорс, я человек не мстительный. Но в данном случае на карту была поставлена не только моя жизнь, и не только жизнь Императора. Если и есть в истории Империи что-либо неизменное, показательное, так это то, что Императоры приходят и уходят. Защищать тут приходится психоисторию. Несомненно, даже если что-нибудь ужасное случится со мной, психоистория всё равно когда-нибудь появится на свет, но Империя катится к разрухе, и ждать нельзя, а пока только мне одному удалось продвинуться достаточно далеко для того, чтобы необходимая нам, как воздух, методика была разработана вовремя.

— Значит, тебе следовало бы передать свои знания другим, — сухо проговорила Дорс.

— Я этим и занимаюсь. Поскольку Юго Амариль кажется мне самым подходящим моим последователем, у меня от него секретов нет. Мы с ним собрали целую группу математиков. Все они люди способные и когда-нибудь сумеют внести свою лепту, но только все равно они не так знающи, как…

— Как ты — хочешь сказать? Не так мудры, не так талантливы? Да?

— Да, я именно так думаю. И еще я думаю, что психоистория принадлежит мне, а раз я один способен с ней управиться, мне нужно время и нужна моя жизнь. Я — человек…

— Человек… — печально кивнула Дорс.

Казнь состоялась. Уже целый век в Империи не случалось ничего подобного. На смерть были осуждены двое министров, пятеро чиновников среднего звена и четверо солдат, включая того самого сержанта. Вся дворцовая охрана подверглась допросам и проверкам, и те, кто не выдержал испытаний, были уволены, и более того — сосланы в отдаленные Внешние Миры.

С этих пор все стали тише воды, ниже травы, а охрана премьер-министра была усилена вдвое, так что «тигрице» — именно так стали теперь под шумок называть Дорс — уже не было нужды всюду сопровождать Селдона. Даже когда ее не было рядом, ее образ яростной защитницы, казалось, витал где-то совсем рядом с Селдоном. Итак, минуло уже почти десять лет, как Император Клеон наслаждался чувством спокойствия и полной безопасности.

Теперь работа над психоисторией подошла вплотную к той черте, когда вот-вот должна была появиться возможность делать кое-какие прогнозы, и, возвращаясь в это утро с прогулки в лабораторию, где он превращался из премьер-министра в ученого-аналитика, Селдон почему-то отчетливо ощутил, что периоду его благоденствия и эйфории приходит конец.

3

Однако он не сумел сдержать радости, охватившей его при входе в лабораторию.

Как все переменилось…

Ведь началось все двадцать лет назад, а тогда он маялся с подержанным геликонским компьютером. Но именно тогда словно озарение снизошло на него, и возникла туманная, полубезумная математическая теория…

А потом — годы работы в Стрилингском университете, когда они с Юго Амарилем корпели над выверкой уравнений, пытались избавиться от тяжеловесных множеств, обойти каким-то образом самые страшные из хаотических эффектов. Честно говоря, успехов у них было маловато.

Теперь же, когда он уже десять лет занимал пост премьер-министра, к его услугам был полный набор новейших компьютеров и обширный штат сотрудников, разрабатывающих самые разные аспекты проекта.

Условиями разработки проекта диктовалась необходимость того, чтобы никто из сотрудников — за исключением Юго и самого Селдона — не знали в точности, над чем они на самом деле работают. Каждый трудился над вычлененным из общей проблемы заданием, разрабатывая, так сказать, отдельную шахту в колоссальной горе психоистории. Только Юго и Селдон знали, как глубоки ее недра, как высоки вершины, да и для них порой эти самые вершины скрывались в тучах, а склоны заволакивал густой туман.

Конечно, Дорс была права. Пора было мало-помалу вводить сотрудников в курс дела, посвящать в тайну. Двоим теперь уже не под силу было управиться с возникшими проблемами. А годы неумолимо шли вперед. Селдон старился. Пускай даже он сумеет курировать работу над проектом еще пару десятков лет, но надо смотреть правде в глаза: лучшие его годы уже позади.

Да и Амарилю через месяц — тридцать девять. В общем, он еще достаточно молод, но не так уж молод для математика. К тому же он трудился над проектом примерно столько же времени, сколько сам Селдон, и, стало быть, способность к продуктивному, блещущему новизной мышлению у него уже не та.

Амариль заметил, как вошел Селдон, и пошел ему навстречу. Селдон с любовью смотрел на помощника. Амариль, как и Рейч, был коренным далийцем, и все же на взгляд в нем ничего далийского не осталось, разве что невысокий рост и крепкая, мускулистая фигура. Он не носил усов, давно избавился от акцента. Даже далийский менталитет куда-то выветрился. Призывы и лозунги Джо-Джо Джоранума в свое время не произвели на него никакого впечатления, а ведь он апеллировал в первую очередь к угнетенным и униженным далийцам.

Казалось, Амарилю совершенно несвойственен никакой патриотизм, кроме единственного — патриотизма в отношении психоистории. Только ей он принадлежал и сердцем, и душой.

Думая об этом, Селдон порой испытывал смущение. Сам он до сих пор не забыл о родной планете Геликоне, о тех двадцати годах, что прожил там, и ничего не мог с собой поделать: он считал себя геликонцем. Время от времени он задумывался о том, не мешает ли это его работе над психоисторией. Ведь в идеале человеку, занятому этой наукой, нужно было бы отречься от каких-либо национальных привязанностей и перестать принадлежать какому бы то ни было сектору, планете, а если и принадлежать кому-то и чему-то, то только лишь абстрактному человечеству, как Амариль.

«А я до сих пор этого не умею», — подумал Селдон и глубоко вздохнул.

— Гэри, — сказал Амариль, — успехи таки, похоже, есть.

— Похоже, Юго? Только похоже?

— Я не стал бы торопиться и выпрыгивать в открытый космос без скафандра, — сказал Юго совершенно серьезно. (Селдон знал, что с чувством юмора у него не очень.) И они вдвоем вошли в их отдельный кабинет. Кабинет был невелик, но зато надежно экранирован.

Амариль сел и закинул ногу на ногу.

— Появилась возможность запустить твою последнюю схему борьбы с хаотичностью — не целиком, конечно, — и ценой обобщений.

— Ясно. «Выбрал прямую дорогу, так не гляди по сторонам». Именно так обстоят дела во Вселенной. Нужно просто-напросто как-то одурачить наши цифры.

— Ну, что-то в таком духе мы и сделали. Теперь мы смотрим на все как бы через обледеневшее стекло.

— Это все равно лучше, чем через свинцовый экран, заслонявший нам обзор столько лет.

Амариль что-то пробормотал себе под нос и оказал:

— Теперь мы способны различать свет и тьму.

— Поясни!

— Не могу, но у меня есть Главный Радиант, над созданием которого я трудился, как… как…

— Ламек не подойдет? Это такой геликонский зверек, живущий в горах. На Тренторе они не водятся.

— Ну, если ваш ламек трудится в поте лица, значит, я примерно так же трудился над созданием Главного Радианта.

Амариль нажал кнопку на крышке стола, сработал механизм открытия ящика, и он бесшумно выехал из-под крышки. Юго вынул из ящика черный матовый куб. Селдон с нескрываемым интересом смотрел на него. Принципиальную схему Главного Радианта создал он сам, но сборку осуществлял Амариль — он был мастер на все руки.

Комната постепенно погрузилась в темноту, и прямо в воздухе повисли цепочки уравнений и графиков. Цифры, казалось, подвешены на невидимых ниточках над столом.

— Восхитительно! — не смог удержаться Селдон. — В один прекрасный день, если доживем до него, нужно будет добиться того, чтобы Главный Радиант проецировал целый поток математических символов, отражающих прошлое и будущее, У нас появится возможность выделять в течении этой громадной реки притоки и рукава, направлять их в нужноерусло.

— Угу, — буркнул Амариль, — если нам удастся прожить с сознанием того, что наши действия, направленные на то, как бы сделать лучше, не сделают хуже, чем есть.

— Поверь, Юго, еще не было случая, чтобы я лег спать, не подумав об этом. Эта мысль все время гложет меня. И все-таки пока ничего такого не произошло. И не добрались мы покуда до такой возможности. Ты верно сказал: пока мы всего-навсего различаем свет и тьму через обледенелое стекло.

— Точно.

— И как тебе кажется, что ты видишь, Юго? — спросил Селдон, пристально глядя на Амариля. Пристально и немного печально: Амариль стал толстеть. У него даже брюшко появилось. Он проводил слишком много времени у компьютера и Главного Радианта и почти забросил свои каждодневные разминки. Селдон знал, что с женщинами Амариль встречается время от времени, но жены у него не было. Это было ошибкой! Даже «трудоголику» нужны жена и дети, нужно о ком-то заботиться.

И Селдон подумал о том, что он сам до сих пор старается держаться в хорошей форме и что именно Дорс заставляет его не забывать об этом.

— Что я вижу? — переспросил Амариль. — Я вижу, что Империя в беде.

— Империя всегда в беде.

— Да, но теперь дело обстоит более конкретно. Существует вероятность, что беда подстерегает нас в самом центре.

— На Тренторе?

— Может быть. А может быть, на Периферии. То ли случится несчастье здесь у нас — может быть, гражданская война, — то ли далекие Внешние Миры начнут откалываться от Империи.

— Уверен, для определения вероятности как первого, так и второго психоистория не нужна.

— Самое интересное то, что, похоже, это взаимоисключающие события. Либо одно, либо другое. А вероятность того, что то и другое произойдет одновременно, ничтожно мала. Вот, посмотри. Это же твои собственные вычисления. Посмотри!

И они вместе углубились в чтение цифр на дисплее Главного Радианта.

Наконец Селдон проговорил:

— Знаешь, я все-таки не понял, почему ты считаешь эти варианты развития событий взаимоисключающими.

— Я тоже, Гэри, не знаю, почему это так, но в чем тогда ценность психоистории? Грош бы ей была цена, если бы она показывала нам только то, что видно невооруженным глазом. Она должна показывать нам то, чего не видно, понимаешь? А не показывает она нам, во-первых, того, какой из двух вариантов предпочтительнее, а во-вторых, что нужно делать для того, чтобы случилось лучшее, а вероятность худшего значительно упала бы.

Селдон поджал губы, помолчал, потом медленно проговорил:

— Я могу сказать тебе, какой вариант предпочтительнее. Пусть Периферия катится куда подальше, а Трентор остается в покое.

— Серьезно?

— Без вопросов. Мы обязаны сохранить Трентор в неприкосновенности хотя бы потому, что здесь мы работаем.

— Но наше собственное существование нельзя ставить во главу угла.

— Наше — нет, а существование психоистории — можно. Что хорошего для нас выйдет из того, если мы примемся спасать Периферию, а на Тренторе создастся такая обстановка, что мы вынуждены будем прервать работу над психоисторией? Я не говорю, что нас убьют. Я говорю о том, что нам могут не дать работать. А наша судьба напрямую зависит от работы над психоисторией. Что же касается Империи, то отделение Периферии — всего лишь начало распада, который может продлиться очень долго, прежде чем процесс доберется до сердцевины.

— Допустим, ты прав, Гэри, но как можно добиться сохранения стабильности на Тренторе?

— Для начала надо хотя бы подумать об этом.

Оба умолкли, и наконец Селдон признался:

— Знаешь, что-то мне не легче от этих раздумий. А что, если вся Империя — на ложном пути? Причем давно идет по нему, всю свою историю? Знаешь, эта мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я говорю с Грубером.

— Кто это — Грубер?

— Мандель Грубер. Садовник.

— А-а-а… Тот самый, что с воплями кинулся тебе на помощь, когда тебя хотели убить?

— Он самый. Я никогда этого не забуду и останусь вечно ему признателен. Ведь он был готов голыми руками защищать меня и не испугался заговорщиков, вооруженных до зубов. Вот это преданность! Но дело не столько в этом. Знаешь, поговоришь с ним — и словно глотнул свежего воздуха. Не могу же я все время разговаривать с придворными и психоисториками.

— Ну, спасибо.

— Не сердись! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Грубер — дитя природы. Он любит ветер, и дождь, и мороз — словом, натуральную погоду. А я тоже по всему этому так скучаю порой.

— А я — ни капельки. И не помер бы, если бы вообще никуда не выходил.

— Ты вырос под куполом. А вот попробуй представит себе, что было бы, если бы Империя состояла из примитивных, промышленно неразвитых миров, живущих земледелием и скотоводством, где плотность населения была бы мала и хватало бы нетронутых участков земли? Разве так не было бы лучше для всех нас?

— Не знаю. На мой взгляд, это было бы просто кошмарно.

— А я выкроил время и попытался оценить такой вот вариант. Такое впечатление, что имеет место нечто вроде неустойчивого равновесия. Малонаселенный мир — ну, такой вот пасторальный, как я только что описал, — либо нищает и вырождается, опускаясь практически до дикарства, либо там происходит индустриализация. Узенькая такая, понимаешь, дощечка — того и гляди, в какую-то сторону откачнется, и почему-то чаще всего выходит так, что перевешивает индустриальный путь развития.

— Потому что он лучше.

— Может быть. Но так не может продолжаться вечно. Теперь мы наблюдаем результаты подобной однобокости. Империя долее не может существовать, потому что она… она перегрелась, лучше не могу слова подобрать, А что будет — трудно сказать. Если мы с помощью психоистории сумеем предотвратить гибель Империи или, что гораздо более вероятно, ускорить ее выздоровление после гибели, может быть, это будет не более чем запуск очередного периода перегрева. Неужели это все, что предстоит человечеству — толкать, подобно Сизифу, камень в гору только для того, чтобы потом с отчаянием взирать, как он снова катится вниз?

— Что за Сизиф?

— Герой древнего мифа. Юго, тебе следовало бы побольше читать.

Амариль пожал плечами.

— Чтобы узнать о Сизифе? Вот уж незачем. Может быть, психоистория укажет нам путь к совершенно новому обществу, абсолютно непохожему на те, что мы видели и видим, — спокойному, устойчивому, желанному.

— Надеюсь, — вздохнул Селдон. — Очень надеюсь, но пока что-то на это непохоже. Что до ближайшего будущего, нужно приложить все усилия и добиться того, чтобы Периферия откололась. С этого момента начнется отсчет распада Галактической Империи.

4

— А я сказал, что это явится все-таки началом распада Галактической Империи. Так оно и будет, Дорс.

Дорс слушала его, поджав губы. В свое время она приняла назначение Селдона на пост премьер-министра точно так же, как принимала все, что с ним происходит, то есть спокойно. От нее всегда требовалось единственное: защищать его лично и его психоисторию, однако его теперешнее положение затрудняло ее задачу. Неизвестность — вот лучшая гарантия безопасности, а покуда жизнь Селдона озаряли «Звездолет и Солнце» — символ Империи, любые физические заслоны были недостаточны.

Та роскошь, которая теперь окружала их в обыденной жизни, — надежное экранирование от лучей-шпионов и от любого нападения, возможности для проведения ее собственных исторических изысканий, не ограниченные никакими рамками, — все это не удовлетворяло ее. Она бы с радостью согласилась поменять все это на скромный коттедж в кампусе Стрилингского университета, а еще лучше — на какой-нибудь безымянный дом или квартиру в безымянном секторе, где бы никто их не знал.

— Все это очень хорошо, Гэри, милый, — сказала она, — но этого мало.

— Чего мало?

— Ты мне не все сказал. Ты говоришь, что мы можем потерять Периферию. Каким образом? Почему?

Селдон усмехнулся.

— Хотел бы я знать это, Дорс, но психоистория еще не на той стадии разработки, чтобы дать нам ответы на такие вопросы.

— Ну хорошо, скажи тогда, как это может выглядеть, по твоему собственному мнению. В чем тут дело? В амбициях правителей отдаленных провинций, которые хотят объявить об их независимости?

— И в этом тоже. Такие случаи имели место в прошлом, и ты об этом знаешь лучше меня, но это никогда не затягивалось надолго. На этот раз все может получиться иначе.

— Потому что Империя теперь слабее?

— Да, и потому, что теперь торговля застопорилась, связи между мирами стали не такими прочными, потому что губернаторы провинций на самом деле теперь стоят гораздо ближе к независимости, чем когда бы то ни было. И если амбиции одного из них станут особенно высоки…

— Догадываешься, кто бы это мог быть?

— Ни в малейшей степени. Единственное, что мы способны вытянуть из психоистории на нынешней стадии ее разработки, так это то, что, если такой губернатор отыщется, сейчас условия для претворения его амбиций в жизнь гораздо более благоприятны, чем когда-либо раньше. Могут произойти и другие события, к примеру, какое-то жуткое стихийное бедствие или внезапная гражданская война между двумя коалициями отдаленных Внешних Миров. Прогнозировать и то и другое в точности на данный момент мы не способны, однако мы можем с уверенностью сказать, что случись сейчас нечто подобное — и последствия будут гораздо более серьезными, чем сто лет назад.

— Но если вы даже не знаете в точности что может случиться на Периферии, как же вы можете пытаться направить течение событий так, чтобы Периферия откололась, а Трентор остался в неприкосновенности?

— Мы пока способны только на то, чтобы самым пристальным взором следить за ситуацией на Периферии и на Тренторе и предпринимать попытки к стабилизации положения на Тренторе, но не предпринимать таковых в отношении Периферии. Пока нам нечего ждать от психоистории в плане того, что те или иные события будут автоматически происходить по нашему приказу; не зная о том, как именно работает психоистория, это было бы попросту опасно, а потому придется все перевести в режим непрерывного «ручного» управления, так сказать. Пройдет время, методика будет усовершенствована; и необходимость в «ручном» управлении пойдет на убыль.

— Но все это, как я понимаю, в будущем, — уточнила Дорс. — Верно?

— Верно. Да и это всего лишь надежда.

— Но какого же рода нестабильность угрожает Трентору, если мы станем удерживать Периферию?

— Да такая же самая — экономические и социальные сбои, стихийные бедствия, подстегиваемые амбициями заговоры в высших сферах власти. И еще кое-что. Я вот, когда говорил с Юго, сказал ему, что на мой взгляд, Империя как бы перегрелась. А Трентор — самая накаленная ее часть. Похоже, что он просто-таки по швам трещит. У его инфраструктуры: обеспечение водой, теплом, переработки отходов, транспортировка топлива — сейчас то и дело, похоже, возникают проблемы, с которыми раньше тут никто не сталкивался. И каждый день я отмечаю в этом плане что-то новое.

— А что скажешь насчет смерти Императора?

Селдон развел руками.

— Она неизбежна, но Клеон пребывает в добром здравии. Лет ему столько же, сколько мне, и хотя я бы не прочь скинуть десяток годков, я ведь не старик, верно? Стало быть, и он не старик. Сын его в, качестве наследника никуда не годится, но претендентов отыщется хоть отбавляй. Их гораздо больше, чем требуется для того, чтобы ускорить его кончину, однако и это вряд ли окажется глобальной катастрофой — в историческом плане.

— Хорошо, тогда скажи, что ты думаешь о покушении на его жизнь?

Селдон встревоженно посмотрел на жену.

— Не произноси этого слова. Пусть мы тут с ног до головы экранированы, все равно не стоит.

— Гэри, не валяй дурака. Всякое возможно. Было же время, когда джоранумиты были всего на волосок от захвата власти, а если бы они ее захватили, они бы от Императора так или иначе…

— Может быть, и нет. Им он был бы гораздо более полезен в качестве марионетки. Как бы то ни было, об этом-то можно спокойно забыть. Джоранум в прошлом году умер на Нишайе. Патетическая была личность.

— У него были последователи.

— Естественно. У всех есть последователи. Послушай, вот ты изучаешь период становления Тренторианского Королевства и консолидации миров Галактической Империи. Тебе не доводилось нигде встретить упоминаний о Глобалистской Партии — была такая у нас на Геликоне?

— Нет, не доводилось. Не хотелось бы сделать тебе больно, Гэри, но, честное слово, на протяжении всей истории я вообще ни разу не сталкивалась с упоминаниями о Геликоне.

— Я нисколько не обижен, Дорс. Счастлив тот мир, у которого нет истории, я так всегда говорю. И все-таки… Словом, дело было так: примерно двадцать четыре столетия назад на Геликоне образовалась группа единомышленников, полностью и бесповоротно убежденных в том, что Геликон — это единственная населенная планета, то бишь «глобус», в Галактике. Вся Вселенная — это Геликон, а над ним — всего лишь непроницаемая, твердая сфера, усеянная крошечными звездочками.

— Но как они только могли верить в такое? — изумилась Дорс. — Они ведь уже тогда входили в состав Империи, насколько я понимаю?

— Да, но глобалисты упрямо твердили, что само существование Империи — не более чем иллюзия, самовнушение, что все до одного эмиссары и чиновники Империи — это геликонцы, которые неизвестно почему играют эти роли. Взывать к здравому смыслу было совершенно бесполезно.

— И что потом?

— Видишь ли, по-моему, всегда приятно думать, будто твой собственный мир — это Мир с большой буквы. На пике своей деятельности глобалисты втянули в партию примерно десятую часть населения Геликона. Казалось, немного — подумаешь, десятая часть! Однако это было то самое деятельное меньшинство, которое противостояло бездеятельному, безразличному большинству, и все шло к тому, что они возьмут верх.

— Но не взяли, как я понимаю?

— Нет, не взяли. Глобалисты добились того, что объем торговли Империи с Геликоном значительно снизился, а геликонская экономика докатилась до почти полного нуля. И когда обыватели взяли в руки блокнотики и карандаши, популярность глобалистов резко пошла на спад. Их взлет и падение изумляли многих в то время, но я уверен, психоистория безошибочно указала бы на неизбежность такого оборота дел и доказала бы, что и думать тут много нечего.

— Ясно. Но, Гэри, объясни, для чего ты рассказал мне эту историю? Видимо, она как-то связана с тем, о чем мы сейчас говорим?

— Связь в том, что подобного рода доктрины никогда не умирают до конца, независимо от того, какими бы идиотскими способами они ни одурачивали людей. Даже сейчас на Геликоне — даже сейчас! — существуют глобалисты. Их немного, но время от времени семь-восемь десятков фанатиков собираются на так называемые «Глобальные Конгрессы» и получают ни с чем не сравнимое удовлетворение, разглагольствуя между собой о глобализме. Так вот… прошло ведь всего десять лет с тех пор, как Трентору реально грозила опасность со стороны мощнейшего движения джоранумитов. Так что вовсе неудивительно, если тут остались кое-какие приверженцы учения Джоранума. И тысяча лет пройдет, а они останутся, и тоже удивляться будет нечему.

— Вероятно ли, что оставшиеся могут быть опасны?

— Сомневаюсь. Дело в том, что само движение в огромной степени опиралось на чары Джоранума, а он мертв. И смерть его не стала смертью героя. Он тихо и мирно скончался в ссылке.

Дорс встала и прошлась по комнате из конца в конец, размахивая руками и сжимая кулаки. Вернулась и встала перед сидящим в кресле Селдоном.

— Гэри, — сказала она, — позволь я скажу тебе, что я думаю. Если психоистория говорит о том, что Трентору грозят серьезные потрясения, значит, в том случае, если здесь еще остались джоранумиты, они до сих пор могут строить планы убийства Императора.

— Ты шарахаешься от теней, Дорс, — нервно рассмеялся Селдон. — Успокойся.

Однако отмахнуться от того, что так легко было сказано женой, он не сумел.

5

Сектор Сэтчем всегда противился династии Энтунов, из которой происходил и нынешний Император, Клеон I. Династия эта правила Империей уже два столетия. Притязания сэтчемцев на престол были связаны с тем, что некогда выходцы из этого сектора побывали, на монаршем престоле. Однако, хотя сэтчемской династии не суждено было достичь на этом посту сколько-нибудь значительных успехов, ни народ, ни, тем более, правители Сэтчема никак не могли забыть о том, кем были когда-то, что некогда, пусть ненадолго, пусть кое-как, но все же забрались на самый верх. Восемнадцать лет назад Рейчел, самозванная сэтчемская мэрша, бросила дерзкий вызов всей Империи. Из этого, правда, ничего не вышло, но зато поруганная гордость сэтчемцев взыграла с новой силой.

И поэтому небольшая группа руководителей подполья нигде не чувствовала бы себя более комфортно и безопасно, как в Сэтчеме.

Как-то вечером пятеро подпольщиков собрались вокруг стола в небольшой комнатке дома, расположенного в не самом фешенебельном из районов сектора. Обстановка в комнате была так себе, зато она была отлично экранирована.

Главенствовал на собрании человек, сидевший на стуле, который был разве что чуть-чуть получше тех, на каких сидели остальные. Да, это был руководитель, в этом не могло быть никаких сомнений. У него было удлиненное узкое лицо, он был необычайно бледен, даже тонкие губы, казалось, почти не видны. Черные волосы его были кое-где подернуты сединой, а глаза горели, словно тлеющие угли, излучая злобу и ярость.

Он пристально смотрел на человека, что сидел прямо напротив, — тот был явно старше, и внешность у него была не столь зловещая: седой, как лунь, с пухлыми: румяными щеками.

Руководитель резко оборвал своего визави:

— То, что вы не сделали ровным счетом ничего, это я понял. Извольте объясниться.

Тот быстро заморгал.

— Но я — старый джоранумит, Намарти. Почему я должен перед вами оправдываться?

Джембол Дин Намарти, в прошлом — правая рука Ласкина «Джо-Джо» Джоранума, фыркнул:

— Знаю я вас, старых джоранумитов. Тот ни на что не способен, тот труслив, а этот позабыл обо всем на свете. Так что, что «старый джоранумит», что «старый дурак» — особой разницы не вижу.

— Это вы меня старым дураком обзываете? — оскорбленно возопил его незадачливый собеседник и откинулся на спинку стула. — Меня? Каспала Каспалова? Да я был рядом с Джо-Джо, еще когда вы, извиняюсь, пешком под стол ходили.

— Я не называл вас дураком, — отрезал Намарти. — Я сказал только, что некоторые из старых джоранумитов — дураки. И у вас есть возможность доказать мне, что вы к ним не принадлежите.

— Но моя работа с Джо-Джо…

— Можете о ней забыть! Он мертв.

— Но дух его будет жить вечно.

— Если эта мысль будет вам подмогой в борьбе, пусть живет вечно, я не против. Но для других, а не для нас. Мы-то знаем, что он ошибался.

— Отрицаю!

— Не стоит упорно пытаться превратить в героя человека, который совершал ошибки. Он думал, что сумеет пошатнуть Империю одними только своими речами, а слова…

— Истории известны примеры, когда словами горы с мест сдвигали.

— Но не словами Джоранума, потому что он натворил кучу глупостей. Не слишком старательно он замел следы своего микогенского происхождения. Хуже того, он позволил одурачить себя и начать идиотскую кампанию по обвинению премьер-министра Эдо Демерзеля в том, что тот якобы робот. Я его предупреждал, что это глупо и опасно, но он и слушать ничего не желал. Вот и нарвался. Так что теперь нам надо начинать все сначала, верно? Какую бы пользу мы ни могли извлечь из воспоминаний о Джорануме, нам самим никаким воспоминаниям предаваться не следует.

Каспалов молчал. Остальные трое тоже помалкивали, только поглядывали на Намарти и Каспалова, втайне радуясь, что им ничего говорить пока не приходится.

— После того как Джоранум был сослан на Нишайю, джоранумитское движение распалось и, казалось бы, прекратило свое существование, — хрипло проговорил Намарти. — То есть так бы оно и было, если бы не я. Я собрал его снова, по кусочку, по пылинке, и теперь его сеть раскинулась вновь и покрывает весь Трентор. Насколько я знаю, вы в этом не сомневаетесь.

— Я не сомневаюсь в этом, руководитель, — пробормотал Каспалов.

Он назвал Намарти «руководителем» — стало быть, встал в позицию побитого и оправдывающегося.

Намарти довольно ухмыльнулся. Он никогда не требовал, чтобы к нему вот так обращались, но ему всегда было приятно, когда его называли «руководителем».

— Так вот, вы — часть этой сети, и у вас есть свои обязанности.

Каспалов нервно заерзал на стуле. Какое-то время он вел молчаливую игру с самим собой. Наконец он откашлялся и проговорил:

— Вот вы, руководитель, говорите, что предупреждали Джоранума о том, что неразумно затевать кампанию по обвинению премьер-министра в том, что он — робот. Вы говорите: он вас не стал слушать, но все-таки вы сказали то, что думали. Позволено ли будет мне воспользоваться такой же привилегией и указать на то, что лично я считаю ошибочным? Выслушаете ли вы меня, как в свое время вас выслушал Джоранум? Вы вольны, безусловно, отвергнуть мой совет и поступить так, как считаете нужным.

— Ну, естественно, вы можете высказаться, Каспалов. Вы сюда для того и приглашены. И каково же ваше мнение?

— Я считаю, что эта наша новая тактика, руководитель, ошибочна. Из-за нее уйма вреда и страданий.

— А как же! В этом и состоит наша цель! — гневно воскликнул Намарти, донельзя возмущенный непониманием таких простых, на его взгляд, вещей. — Джоранум пытался действовать убеждением. Не вышло. А мы поставим весь Трентор на колени путем активных действий.

— Сколько времени на это потребуется? И какой ценой мы этого добьемся?

— Сколько понадобится, столько и понадобится, а о цене говорить и вообще не приходится. Наши диверсии не стоят нам ни гроша, а делу помогают здорово. Временные прекращения электроснабжения, взрывы водопровода и канализации, нарушение систем кондиционирования. Каковы результаты? Неудобство и раздражение — а больше нам ничего и не нужно.

Каспалов покачал головой.

— Подобные действия носят кумулятивный характер.

— Конечно, Каспалов, а мы как раз того и хотим, чтобы реакция на все эти неудобства, то есть возмущение и сопротивление, носила кумулятивный характер. Послушайте, Каспалов, Империя катится по пути упадка. Это известно каждому. Каждому, кто способен логически мыслить. Техника все равно то и дело выходила бы из строя то тут, то там, даже если бы мы пальцем о палец не ударяли. Так что мы всего-навсего немножко ей помогаем.

— Это опасно, руководитель. Инфраструктура Трентора исключительно сложна. Один опрометчивый шаг — и вся планета будет лежать в руинах. Потяните за неверную ниточку — и Трентор обрушится, словно карточный домик.

— Пока что этого не произошло.

— Может произойти. И что же получится, если люди поймут, что за всем этим стояли мы? Да нас на куски разорвут! Не силы безопасности, не армия — нет, самые обычные толпы народа.

— Но кому может прийти в голову винить в этом нас? Во все времена люди сваливают всю вину на правительство, на советников Императора. И на этот раз будет то же самое.

— Ну а нам как прикажете жить дальше с таким камнем на сердце?

Этот вопрос Каспалов задал шепотом — старик явно совершенно искренне переживал. Он умоляюще смотрел на Намарти, своего руководителя, человека, которому присягнул на верность. Он-то сделал это исключительно из тех соображений, что Намарти, по его мнению, пойдет по пути Джоранума, а теперь Каспалов с горечью думал о том, неужели Джо-Джо хотел бы, чтобы его мечта осуществилась таким вот образом.

Намарти зацокал языком — так отец укоряет расшалившегося ребенка.

— Ой, Каспалов, только с нами не надо сентиментальничать, ладно? Когда мы придем к власти, мы соберем тут все по кусочку и выстроим заново. Запустим в дело старые джоранумитские лозунги насчет всенародного, правительства — пусть поиграют маленько во власть, — а когда мы утвердимся по-настоящему, создадим то правительство, которое нам будет нужно. И Трентор станет лучше, Империя сильнее. Можно будет создать нечто вроде совещательного органа, в работе которого участвовали бы представители различных миров — эти тоже пусть болтают, о чем хотят, тешат себя мыслью о том, что решают вопросы глобальной важности, а править будем мы.

Каспалов нервно потирал руки и, видимо, не знал, что сказать.

Намарти притворно улыбнулся:

— Вы сомневаетесь? Не бойтесь, мы не проиграем. Все идет хорошо, и дальше будет идти хорошо, Император не знает о том, что происходит. Не имеет ни малейшего понятия. А нынешний премьер-министр — математик. Он, правда, одолел Джоранума, но с тех пор бездействует.

— Но у него же есть эта… как ее…

— Не вспоминайте. Джоранум свихнулся на этой ерунде, но это все из-за того, что он был микогенец. И насчет робота он потому и клюнул так легко, что он оттуда, из Микогена. Ничего у этого математика нет такого…

— А, вспомнил: не то исторический психоанализ, не то еще как-то. Я слышал, как-то Джоранум сказал…

— Не вспоминайте. Делайте свое дело. Вы у нас за что отвечаете? За вентиляцию в секторе Анемория, верно? Вот и отлично. Нарушьте ее работу, а как — сами придумайте. Можно устроить так, что что-то там перекрывается, и тогда растет влажность или распространяются какие-то особые запахи, да мало ли чего. Никто от этого не умрет, так что не надо взывать к небесам и каяться в смертных грехах, ясно? Вы всего-навсего создадите людям временные неудобства и подстегнете в них недовольство жизнью. Можем мы на вас рассчитывать?

— Да, но то, что может оказаться всего лишь временным неудобством для молодых и здоровых, вряд ли окажется таковым для детей, стариков, больных…

— А вы что же, считаете, что прямо-таки никто и пострадать за правое дело не должен?

Каспалов растерянно пробормотал что-то нечленораздельное.

— Без жертв в этом мире ничего не добьешься. Так не бывает, чтобы никто не пострадал, — сказал Намарти. — Делайте свое дело. Постарайтесь, если вы такой уж совестливый, сделать его так, чтобы пострадало как можно меньше народу, но дело сделайте!

— Послушайте, руководитель, — воскликнул Каспалов. — Я должен сказать вам еще кое-что.

— Ну, говорите, — устало пробурчал Намарти.

— Уже не первый год мы ковыряем дырки в инфраструктуре Трентора. Ну хорошо, допустим, настанет день и мы наковыряем их столько, что чаша народного терпения переполнится, а вы этим воспользуетесь для свержения правительства. Как именно вы собираетесь осуществить это?

— Вы хотите узнать, как мы в точности это осуществим?

— Да. Чем резче мы ударим, тем меньше будет объем поражений, тем успешнее будет проведено хирургическое вмешательство.

Намарти медленно, неохотно проговорил:

— Я пока не решил, как именно будет выглядеть этот «хирургический удар». Но он будет нанесен. А до тех пор… так вы будете делать свою работу?

Каспалов обреченно понурил голову.

— Да, руководитель.

— Каспалов, вы можете идти, — резко сказал Намарти и махнул рукой.

Тот встал, развернулся и вышел. Намарти проводил его взглядом и сказал человеку, что сидел по правую руку от него:

— Каспалову больше доверять нельзя. Он продался. Он хочет предать нас и именно затем выспрашивает насчет моих планов на будущее. Приглядите за ним.

Все трое кивнули, встали и ушли. Намарти остался в одиночестве. Дотянувшись до выключателя, он нажал кнопку и отключил подсветку стен. Лишь маленький квадратик света, лившегося с потолка, рассеивал сгустившийся полумрак. Думал он вот о чем: «Во всякой цепи бывают слабые звенья, от которых нужно избавляться. Мы и в прошлом так поступали и в итоге имеем неприкасаемую организацию».

Он зловеще ухмыльнулся. Все шло, как надо. Кое-какие паутинки протянулись и во Дворец — не слишком прочные, не слишком надежные, но протянулись-таки. Ничего, скоро станут прочнее.

6

Уже несколько дней подряд стояла хорошая погода — теплая и солнечная, такое на незащищенной куполами дворцовой территории случалось крайне редко.

Гэри помнил: Дорс как-то рассказывала ему о том, почему именно этот район Трентора, где зимы были так холодны и так часто лили дожди, был избран местом постоянной резиденции монархов.

«То есть, — сказала она тогда, — по сути дела, никто это место не избирал. На заре формирования Тренторианского Королевства тут располагалось поместье правящей моровианской фамилии. Когда же Королевство стало Империей, у Императоров был большой выбор мест для резиденции — летние курорты, зимние дворцы, охотничьи поместья, дачи на побережье. Но в то время, когда планета мало-помалу начала покрываться куполами, один из Императоров, живший как раз здесь, так полюбил это место, что его оставили нетронутым. И именно потому, что только это единственное место осталось незащищенным, в нем и появилось нечто особенное, уникальное, и эта уникальность приглянулась следующему Императору, и так далее, и так далее. Вот так родилась эта традиция».

И, как всегда, когда слышал нечто подобное, Селдон задумался; что могла по этому поводу сказать психоистория? Можно ли было с ее помощью предсказать, что какой-то участок поверхности Трентора останется без купола? Допустим, это можно было бы предсказать, но наверняка ответа на вопрос о том, какой именно участок ожидает такая судьба, не последовало бы. Но может быть, и первый вопрос остался бы без ответа? Может быть, с помощью психоистории удалось бы установить, что непокрытыми броней останутся несколько участков поверхности, а может быть, не останется ни одного? Как можно было опираться и расчетах на личные желания или нежелания некоего императора, который в критический момент оказался на престоле и принял решение… да мало ли что могло на него тогда найти — хоть умопомрачение! Вот так возникает хаос — хаос и безумие.

Клеон I, без сомнения, наслаждался прекрасной погодой.

— Я старею, Селдон, — признался он. — Да не мне вам об этом говорить. Мы ведь с вами ровесники. Нет, конечно, то, что мне неохота играть в теннис или идти на рыбалку, это само по себе вовсе не признаки старости… кстати говоря, пруд недавно вычистили… ну, так вот: почему-то мне стало гораздо более приятно просто гулять по парку.

Разговаривая, Император грыз орешки, по форме напоминавшие столь любимые на Геликоне тыквенные семечки, но крупнее и не такие нежные на вкус. Клеон аккуратно разгрызал скорлупу и отправлял семечки в рот.

Селдон не был большим любителем этих орешков, но, конечно же, не смог отказаться, когда Император угостил его, и вынужден был съесть несколько штук.

Рука Клеона была занята скорлупой, и он растерянно смотрел по сторонам, не зная, куда бы их выбросить. Урны-дезинтегратора поблизости не было. Зато неподалеку, вытянувшись по струнке, как и следовало в присутствии Императора, и почтительно склонив голову, стоял садовник.

— Садовник! — окликнул его Клеон.

Садовник поспешно приблизился.

— Сир!

— Выбросьте куда-нибудь мусор, — сказал Клеон, пересыпая скорлупу в услужливо подставленную ладонь садовника.

— Слушаюсь, сир.

— Тогда уж и у меня заодно заберите, Грубер, — попросил Селдон.

Грубер протянул руку и почти застенчиво проговорил:

— Слушаюсь, господин премьер-министр.

Он поспешно удалился, а Император с любопытством посмотрел ему вслед.

— Вы что, знакомы с ним, Селдон?

— О да, сир. Старый приятель.

— Садовник? Ваш старый приятель? Кто он такой? Может, бывший математик? Неудачник какой-нибудь?

— Нет, сир. Ничего такого. Может быть, вы помните один случай. Это произошло тогда, когда… — Селдон прокашлялся, придумывая, как бы более тактично и осторожно назвать случившееся. — Когда, вскоре после того как вы своей милостью назначили меня премьер-министром, моей жизни угрожал некий сержант.

— А, покушение, — небрежно проговорил Клеон и поднял глаза к небесам, словно искал там успокоения. — Просто не понимаю, почему это все так боятся произносить это слово.

— Может быть, потому, — сказал Селдон, в душе презирая себя за то, что лесть теперь так легко срывалась у него с языка, — что все мы гораздо больше печемся о том, как бы чего-нибудь непредвиденного не случилось с нашим Императором, чем вы сами, сир.

Клеон иронично усмехнулся.

— Ну-ну… А при чем тут Грубер? Так его зовут?

— Да, сир. Мандель Грубер. Уверен, вы вспомните, как обстояло дело. Некий садовник бросился мне тогда на помощь. Он был готов голыми руками защищать меня, не испугавшись вооруженного сержанта.

— Ах да. Так это он самый и есть?

— Да, сир, это он. С тех пор я считаю его своим другом и почтя всякий раз, когда прогуливаюсь по парку, встречаю его. У меня такое впечатление, что он взялся меня оберегать. И, естественно, я питаю к нему самые добрые чувства.

— А я вас и не виню нисколько… Кстати, раз уж мы коснулись этого вопроса… как поживает ваша отважная супруга, доктор Венабили? Что-то я ее редко вижу.

— Она ведь историк, сир. Вся в прошлом.

— Слушайте, вы ее не боитесь? Я бы боялся, будь я на вашем месте. Мне рассказывали, как она налетела на сержанта. Его можно пожалеть.

— Она горой стоит за меня, сир. Боится. Правда, в последнее время бояться нечего. Все спокойно.

Император задумчиво посмотрел в ту сторону, куда ушел садовник.

— А мы как-нибудь вознаградили этого человека?

— Я позаботился об этом, сир. У него жена и две дочери, и я так устроил, что для каждой из дочерей отложена значительная сумма на образование их детей в будущем.

— Хорошо. Но я думаю, его стоит повысить в должности. Он хороший садовник?

— Превосходный, сир.

— А наш главный садовник Малькомбер, или как его там — что-то не припомню… похоже, он уже не слишком годится для этой работы. Ему уже давно за семьдесят. Как вы думаете, а Грубер справится?

— Уверен, справится, сир, но только он безумно любит свою работу. Она позволяет ему подолгу бывать на свежем воздухе при любой погоде.

— Забавная рекомендация. Ну ничего, я думаю, он справится и с руководящей работой, а мне нужен кто-то, кто сумел бы придумать кое-какие новшества. Гм-м-м… в общем, я подумаю. Может быть, ваш друг Грубер — как раз тот человек, который мне нужен… Да, Селдон, что вы, кстати говоря, имели в виду, сказав, что в последнее время все спокойно?

— Только то, сир, что никаких признаков недовольства среди придворных не отмечается. Неизбежная тенденция к интригам так близка к минимуму, как не была никогда.

— Вы бы так не говорили, Селдон, будь вы на моем месте. Послушали бы вы всех чиновников с их вечными жалобами. И как вы только можете мне говорить, что все тихо и спокойно, когда мне каждую неделю докладывают о серьезнейших авариях на Тренторе?

— Подобные происшествия случаются всегда, сир.

— Что-то не припомню, чтобы они когда-либо случались чаще, чем за последнее время.

— Очень может быть, сир, так оно и есть. Коммуникации стареют. Для того чтобы произвести необходимый капитальный ремонт, нужен определенный срок, необходимо произвести колоссальный объем работ и вложить значительные средства. А сейчас не то время, когда люди спокойно воспримут рост налогов.

— Такого времени никогда не бывает. Похоже, людям не слишком нравятся все эти аварии. Этому следует положить конец, и вы, Селдон, проконтролируйте этот вопрос. А что говорит по этому поводу психоистория?

— То же самое, что элементарный здравый смысл: все на свете приходит в негодность.

— Ну… в общем, можно считать, настроение у меня теперь испорчено на весь день. Ладно, разбирайтесь сами, Селдон.

— Слушаюсь, сир, — спокойно кивнул Селдон. Император зашагал ко дворцу, а Селдон подумал о том, что и у него самого настроение на весь день испорчено. Эти аварии на Тренторе были той самой альтернативой, которая ему меньше всего была по душе. Но как их прекратить и перебросить кризис на Периферию?

Психоистория молчала.

7

Рейч Селдон был несказанно счастлив. Еще бы ему но радоваться — ведь за несколько месяцев это был первый ужин en famille[8] с матерью и отцом. Он отлично знал, что в биологическом смысле эти двое — не кровные его родители, но это не имело никакого значения. Он считал их своими родителями и радостно, с любовью улыбался им.

Обстановка в теперешних апартаментах Селдона была не такая задушевная, не такая теплая, как некогда в коттеджике Стрилингского кампуса. Увы, нынче некуда было деваться от роскоши и великолепия — такими уж положено было быть апартаментам премьер-министра.

Глядя порой на себя в зеркало, Рейч не переставал удивляться. Роста он был невысокого — всего сто шестьдесят три сантиметра, то есть ниже обоих родителей, коренастый, упитанный, но не толстяк, черноволосый, усатый — с далийскими усами он не расстался бы ни за что на свете. Они были предметом его гордости, и он особенно тщательно ухаживал за ними.

А из зеркала на него до сих пор смотрели глаза беспризорного мальчишки — того самого, каким он был когда-то, до того, как судьбе не стало угодно устроить его встречу с Гэри и Дорс по дороге к Матушке Ритте в Биллиботтоне. А теперь он, Рейч, родившийся в нищете и безысходности, был государственным служащим, мелким клерком в министерстве демографии.

— Ну, как дела в министерстве? — поинтересовался Селдон. — Есть успехи, Рейч?

— Кое-какие есть, па. Законы прошли. Решения суда приняты. Речи произнесены. И все же людей убедить трудно. Можно ведь сколько угодно разглагольствовать о братстве, а люди все равно себя братьями не чувствуют. И что меня больше всего донимает, так это то, что далийцы ничем не лучше других. Хотят, чтобы к ним относились, как к равным, и так оно и есть. Но хотят-то они хотят, а вот дай им волю, сомневаюсь, чтобы они к другим стали относиться, как к равным.

— Увы, психологию людей очень трудно изменить, Рейч, почти невозможно. Придется довольствоваться попытками избавиться от самых страшных зол, — вздохнула Дорс.

— Беда в том, — сказал Селдон, — что этим практически никто никогда не занимался. Людям милостиво позволяли играть в игру, главное правило которой — «я-лучше-чем-ты», а выбить из мозгов такое трудновато. Понимаешь, если пустить все на самотек лет этак на тысячу и сидеть сложа руки, нечего удивляться, что потом придется сто лет разбираться и наводить порядок.

— Знаешь, па, — улыбнулся Рейч, — мне порой кажется, что ты засунул меня на эту работу в качестве наказания.

— Вот тебе раз! За что же мне тебя наказывать? — удивленно вздернул брови Селдон.

— Хотя бы за то, что я в свое время соблазнился программой Джоранума относительно равенства секторов и призывами к более широкому представительству народа в правительстве.

— За это я тебя винить никак не могу. Лозунги крайне привлекательные, но ты же знаешь, что и Джоранум, и вся его партия использовали их исключительно как средство для вхождения во власть. А потом…

— И все-таки ты заставил меня заманить его в ловушку, несмотря на то, что мне импонировали его взгляды.

— Поверь, мне было нелегко просить тебя об этом.

— А теперь ты заставляешь меня работать над претворением в жизнь программы Джоранума исключительно затем, чтобы показать, как это невыносимо трудно?

Селдон ударил в ладоши.

— Дорс, ну как тебе это нравится? Наш мальчик приписывает мне прямо-таки какую-то змеиную хитрость. Разве это у меня в крови?

— Рейч, — проговорила Дорс, с трудом пряча улыбку, — уверена, ты не такого мнения об отце.

— Да нет, нет, конечно. По жизни ты, па, прямой, как правда. Но когда дойдет до дела, ты знаешь, как перетасовать колоду, Разве не этого самого ты хочешь добиться с помощью психоистории?

Селдон грустно ответил:

— До сих пор с ее помощью я мало чего добился.

— Это скверно. Я-то думал, что существует какой-нибудь психоисторический метод, с помощью которого можно было бы покончить с дискриминацией и бесправием.

— Может быть, он и есть, но только я пока его не обнаружил. — После ужина Селдон сказал: — Рейч, мне с тобой надо кое о чем потолковать.

— Вот как? — удивилась Дорс. — Без меня, я правильно поняла?

— Министерские дела, Дорс.

— Министерские «ля-ля», Гэри. Наверняка, будешь просить мальчика сделать что-нибудь такое, чего мне не хотелось бы.

Селдон строго отрезал:

— Будь уверена, я не буду просить его ни о чем таком, чего ему не хотелось бы.

— Все в норме, ма, — успокоил Рейч Дорс. — Дай нам с папой поговорить. Честное слово, я тебе потом всё-всё расскажу.

— Ну, начинается… — Дорс скрестила руки на груди и широко раскрыла глаза. — Ясное дело, «государственные тайны».

— Представь себе, ты не ошиблась, — решительно проговорил Селдон. — И к тому же — тайны первостатейной важности. Дорс, я говорю совершенно серьезно.

Дорс встала, поджав губы. Выходя из комнаты, она остановилась на пороге и сказала единственное:

— Не смей бросать мальчика на съедение волкам, Гэри.

Она вышла, а Селдон спокойно проговорил:

— Боюсь, что я задумал именно бросить тебя на съедение волкам, Рейч.

8

Селдон и Рейч перешли в домашний кабинет Селдона, который он сам окрестил «местом для раздумий». Здесь он просиживал долгие часы и думал, думал о том, как решать бесконечные и каждодневные проблемы деятельности имперского и тренторианского правительства.

— Ты читал, Рейч, — спросил Селдон, — насчет участившихся аварий в системе коммуникаций нашей планеты?

— Да, — кивнул Рейч, — но только, па, ты же сам знаешь, какая старая у нас планета. Так-то по сути, надо бы, знаешь, что сделать? Вывезти отсюда весь народ, все тут перекопать, заменить напрочь, наставить везде новейших компьютеров, а уж потом завезти всех обратно — ну, лучше даже не всех, а половину. Ей-богу, на Тренторе будет гораздо спокойнее, если тут будут жить двадцать миллиардов человек.

— И каким же двадцатиотдать предпочтение? — улыбаясь, спросил Селдон.

— Не знаю, — мрачно проговорил Рейч. — Да это и неважно. Все равно планету нам не переделать, так что приходится латать дырки.

— Боюсь, ты прав, Рейч, но не все тут так просто. Я тебе кое-что расскажу, а ты поправь меня, если я ошибусь. Есть у меня по этому поводу кое-какие мысли.

Селдон вынул из кармана небольшой шарик.

— Что это такое? — спросил Рейч.

— Карта Трентора. Великолепная компьютерная модель. Будь так добр, Рейч, расчисти стол.

Селдон положил шарик на середину стола и нажал кнопку, вмонтированную в подлокотник кресла. Свет в комнате погас, а крышка стола загорелась молочно-белым светом, распространившимся примерно на сантиметр в глубь нее. А шарик, казалось, расплавился и растекся по поверхности стола.

Мало-помалу на молочно-белом фоне проступили пятна и точки, и примерно через тридцать секунд Рейч восхищенно проговорил:

— Да ведь это не глобус, а карта! Настоящая карта Трентора!

— А я тебе что говорил? Правда, такую в магазине не купишь. Они все у армейских начальников. Можно пользоваться, как глобусом, но просто горизонтальная проекция более четко покажет то, что мне хотелось бы показать.

— Слушай. Как мы знаем, за последние пару лет участились аварии. Ты говоришь: «Планета старенькая, и этого можно ожидать». Так? Однако аварии резко участились, и в них стала отмечаться некая закономерность, то есть практически все аварии являются результатом небрежности со стороны обслуживающего персонала.

— Разве такое невозможно?

— Почему нет? Возможно. В разумных пределах. В разряд событий такого рода можно отнести даже землетрясения.

— Землетрясения? На Тренторе?

— Трентор — в сейсмическом отношении на редкость спокойная планета — и это замечательно, поскольку крайне опасно было бы заковывать в броню планету, которая тряслась бы, как безумная, по несколько раз в году — любая броня тогда бы трещала по всем швам. Твоя мама говорит, что одной из причин, по которой Трентор был в свое время избран столицей Империи, явилось как раз то, что он так безопасен в сейсмическом плане. «Геологически полудохлый» — вот так она назвала наш любимый Трентор, ты же знаешь, как мама любит такие словечки. Ну, так вот: Трентор, он, может быть, и правда, полудохлый, но все-таки еще не умер. Изредка тут случаются маленькие землетрясения, и за последние два года их было три.

— Я этого не знал, па.

— Не только ты. Покрытие Трентора — это не цельносваренная броня. Она состоит из сотен кусков, каждый из которых в случае необходимости может быть отсоединен и приподнят, сдвинут в сторону, дабы избежать напряжения и сжатия, неизбежно возникающих в случае землетрясения. И поскольку землетрясения на Тренторе длятся не более минуты, подъем покрытия занимает примерно такое же время, и люди, живущие в этом районе, даже не подозревают ни о чем. Единственное, что они ощущают, — это звон посуды на полках да легкое подрагивание пола. Ну, разве еще мизерное изменение погоды за счет проникновения воздушных масс снаружи — и все.

— Но это же здорово?

— По идее, да. В этом плане все компьютеризировано. Где бы ни произошло землетрясение, его начало должно моментально выявляться, и обязана включаться система автоматического подъема куполов, дабы подъем произошел до того, как вибрация станет чересчур сильной и будет грозить целостности покрытия.

— Тоже здорово.

— Согласен. Но беда в том, что при всех тех трех землетрясениях, которые, как я тебе сказал, произошли за последние два года, автоматика подъема куполов не срабатывала. То есть купола вообще не поднимались, и, как следствие, понадобился значительный ремонт. Потрачено время, вложен труд, но климатические условия надолго вышли из-под контроля. А теперь скажи мне, Рейч, как ты думаешь, какова вероятность того, что во всех трех случаях виновато оборудование?

— Невысока!

— Мягко сказано — «невысока». Один против ста, и того меньше. Такое впечатление, будто кто-то нарочно отключал автоматику всякий раз перед землетрясением. Теперь вот о чем. Примерно раз в сто лет на Тренторе случаются утечки магмы, а подобные геологические катаклизмы контролировать еще труднее, чем землетрясения. Просто страшно себе представить, что бы могло случиться, если бы такое стихийное бедствие не было вовремя выявлено. К счастью, ничего подобного пока не случилось, и вряд ли случится, но ты посмотри; здесь, на этой карте, отмечены места, где за последние годы произошли аварии, казалось бы, связанные с людской халатностью. Правда, ни разу не удалось установить, кто именно был виновен в подобной халатности.

— Наверное, потому, что каждый спасает свою шкуру.

— Ты прав, пожалуй. Увы, это характерный признак любой бюрократической системы, а Трентор — самая громадная и совершенная из них. Ну, так что скажешь относительно локализации аварий?

На карте загорелись маленькие красноватые огоньки.

— Ну… — осторожно начал Рейч. — Похоже, слишком равномерно.

— Вот именно. Как раз это и интересно. Ведь, казалось бы, где аварии должны случаться чаще? Там, где инфраструктура Трентора наиболее уязвима, более изношена, то есть в самых старых районах Трентора, тех, которые раньше других были покрыты куполами, верно? Именно там при работе с оборудованием больше, чем где бы то ни было, требуется быстрая реакция обслуживающего персонала и, соответственно, самая благоприятная почва для халатности. Так… Смотри, сейчас я выделю синими огоньками старые районы Трентора. Видишь? Аварии там случались ничуть не чаще, чем в более современных районах.

— Ну, и?

— И я склонен полагать, Рейч, что халатность к авариям не имеет ни малейшего отношения, что они не случайны и имеют целью одно: раздразнить людей, вызвать их недовольство, причем желательно по всей планете.

— Что-то не верится.

— Нет? Давай, в таком случае, посмотрим, как аварии распределяются по времени, а не по территории Трентора. — Синие и красные точки исчезли. Несколько мгновений карта Трентора «молчала», затем на ней начали появляться золотистые огоньки — они загорались и гасли один за другим. — Обрати внимание, — сказал Селдон, — никаких наложений, совпадений. Одна за другой, через почти равные промежутки времени. Ну прямо, будто часы тикают.

— Думаешь, тоже нарочно, да?

— Наверняка. Кто бы за этим не стоял, он старается наделать как можно больше вреда и шума, прилагая как можно меньше усилий. Зачем устраивать, к примеру, две аварии одновременно, когда вполне достаточно, чтобы в новостях сообщения о них мелькали постоянно? В новостях и в сознании людей. И с каждым последующим сообщением недовольство народа возрастает с новой силой.

Огоньки на карте погасли, поверхность стола тоже. В комнате зажегся свет. Селдон взял со стола шарик и убрал в карман.

— Но кто же может этим заниматься? — нахмурил брови Рейч.

Селдон задумчиво проговорил:

— Несколько дней назад я получил сообщение об убийстве в секторе Сэтчем.

— Ничего удивительного, — пожал плечами Рейч. — Сэтчем, правда, не самый криминальный сектор, но и там каждый день убивают уйму людей.

— Сотни, — кивнул Селдон. — Бывают дни, когда число умышленных убийств на Тренторе доходит до миллиона. И чаще всего убийц обнаружить не удается. Случаи смерти просто попадают в статистические отчеты. Однако тот случай, о котором я говорю, не совсем обычен. Человека пырнули ножом, но неудачно, не насмерть. Когда его подобрали, он был еще жив. Он успел произнести одно единственное слово перед смертью, и слово это было «руководитель». Происшествие вызвало законное любопытство, и личность убитого была установлена. Работал он в Анемории, а что делал в Сэтчеме — непонятно. Однако одному ушлому офицеру удалось-таки откопать любопытную подробность. Человек этот — из старых джоранумитов. Звали его Каспал Каспалов, и он был одним из ближайших соратников Ласкина Джоранума. И вот теперь он мертв. Его убили, зарезали.

Рейч нахмурился.

— Думаешь, па, джоранумиты ушли в подполье? Да нет, чепуха, их больше нет.

— Видишь ли, не так давно мама спросила у меня, как я думаю, не существуют ли джоранумиты до сих пор, а я ей сказал, что всякая старая вера сохраняет приверженцев, и порой хвост за ней тянется на целые столетия. Как правило, приверженцы теряют влияние, сильно рассредоточены. И все же; что, если джоранумитам удалось сохранить свою организацию, что, если у них остались значительные силы, что, если они решили убрать того, кого сочли изменником, что, если это именно они устраивают все аварии, как нечто вроде подготовительного этапа перед захватом власти?

— Что-то многовато «если», па.

— Знаю, знаю. Может быть, я вообще ошибаюсь. Убийство произошло в Сэтчеме, а вот в Сэтчеме-то как раз — никаких аварий в коммуникациях.

— Что это доказывает?

— Это может говорить о том, что центр подполья там и располагается и что подпольщики не желают устраивать неудобств самим себе, зато щедро рассыпают их по всему остальному Трентору. Также это может означать, что за всем этим стоят не джоранумиты, а совсем наоборот — члены сэтчемской династии, все еще лелеящие мечту править Империей.

— Ой, па! Вилами на воде писано!

— Знаю. А теперь предстань все-таки, что все обстоит именно так, как я говорю. Что джоранумитское подполье все-таки существует. Правой рукой Джоранума был Джембол Дин Намарти. Подтверждения того, что он умер, у нас нет, как нет сведений о том, что он покинул Трентор и чем занимался в последние десять лет. Это вовсе не удивительно. В конце концов, затеряться среди сорока миллиардов человек — проще простого. Я и сам в свое время пытался сделать это. Конечно, может быть, что Намарти уже нет в живых. Это было бы самое легкое объяснение. Но может быть, он жив.

— И что? Что делать?

— Самое простое — обратиться в органы системы безопасности, но я не могу этого сделать. Рядом со мной теперь нет Демерзеля. Он умел действовать угрозами. Я этого не умею. Он был могущественной личностью, а я всего-навсего математик. Мне не стоило становиться премьер-министром, но меня заставили. Да я бы им не стал, если бы Император не верил столь бесповоротно в возможности психоистории — на мой взгляд, совершенно зря.

— А ты вроде как занялся самобичеванием, а, па?

— Что, похоже, получается? Нет, ты только представь себе меня, обращающегося за помощью к сотрудникам системы безопасности, показывающего им то, что показал сейчас тебе, — Селдон постучал пальцем по столу, — начинающего им доказывать, что нам грозит величайшая опасность со стороны подпольной организации, про которую я по сути ничего не знаю. Они меня, конечно, надменно выслушают, а когда я уйду, только посмеются над чокнутым математиком — и все, пальцем о палец не ударят.

— И все-таки, что же делать? — настаивал Рейч. — Что нам делать?

— Поставим вопрос иначе: что тебе делать, Рейч? Мне нужны доказательства, и я хочу, чтобы ты помог мне раздобыть их. Я бы послал маму, но она ни за что на свете, не согласится расстаться со мной. Сам я в такие времена никак не могу покинуть дворец. Больше, чем кому-либо, кроме Дорс и себя самого, я доверяю тебе, Ты еще совсем молодой, сильный, в драке давно меня переплюнул, и еще — ты хитрый.

Только пойми, я вовсе не хочу, чтобы ты рисковал жизнью. Никакого героизма, никаких самоотверженных подвигов. Только выясни все, что сумеешь. Может быть, тебе удастся узнать, что Намарти жив и здоров. Или, наоборот, что он умер. Может быть, тебе удастся разнюхать, что джоранумиты активно действуют, или же, наоборот, как выражается мама, они пребывают в полудохлом состоянии. А может быть, ты узнаешь, что Сэтчемская династия что-либо затевает или, наоборот, совсем ничего не затевает. В любом случае, что бы ты ни узнал, все будет интересно. Но не это самое главное. А самое главное вот что: я хочу, чтобы ты постарался узнать, действительно ли аварии происходят так, как я думаю, то есть в результате диверсий, и что еще на уме у подпольщиков. У меня сильное подозрение, что они собираются затеять что-то вроде всенародного бунта, а если так, я должен знать об этом.

Рейч осторожно спросил:

— Ты, наверное, уже придумал для меня какой-нибудь план?

— Конечно, Рейч. Я хоту, чтобы ты обследовал тот район Сэтчема, где был убит Каспалов. Если сумеешь, попытайся выяснить, был ли он активным участником движения джоранумитов, и погляди, не сумеешь ли ты сам внедриться в какую-нибудь подпольную группу.

— А что? Может, и выйдет. Я-то всегда смогу притвориться старым джоранумитом. Я, правда, был очень молодой, когда Джоранум вошел в силу, но меня, допустим, свели с ума его идеи. В каком-то смысле, так ведь оно и было.

— Да-да, но тут есть маленькая тонкость. Маленькая, но важная. Тебя могут узнать. Ты, в конце концов, не кто-нибудь, а сын премьер-министра. Время от времени тебя показывают по головидению. Ты давал интервью по вопросу о равенстве секторов.

— Все так, но…

— Никаких «но», Рейч. Наденешь туфли на каблуках и станешь сантиметра на три повыше. Найдем кого-нибудь, кто научит тебя, как сделать лицо неузнаваемым. На этот счет есть масса уловок: и брови можно выщипать, и щеки сделать более пухлыми, и тембр голоса изменить.

— Куча хлопот из-за ерунды, — пожал плечами Рейч.

— И еще, — сказал Селдон выразительно: — Тебе придется сбрить усы.

Рейч выпучил глаза и довольно долго не в силах был вымолвить ни слова.

— Сбрить усы?! — наконец выдавил он хриплым шепотом.

— Да. Чтоб физиономия у тебя была гладкая, как коленка. Тогда тебя никто не узнает.

— Нет, это невозможно. Это же все равно, — замотал головой Рейч, — что отрезать себе… в общем, одно и то же, что кастрация.

Селдон покачал головой.

— Ну что ты. Усы — всего-навсего национальная диковинка. Юго же тоже далиец, как и ты, а усов не носит.

— Плевать мне на Юго! Я бы и забыл, что он живой еще, если бы не его математика.

— Он великий математик, и отсутствие усов ему в этом не помеха. И потом… о какой кастрации ты говоришь? Через две недели твои усищи отрастут снова и станут еще гуще.

— Две недели! Какие две недели? Два года надо, чтобы их вот так отрастить… такие… такие…

Он закрыл усы рукой, словно пытался защитить их.

— Рейч, — с укором сказал Селдон, — тебе придется пойти на эту жертву. Если ты с усами станешь моим разведчиком, ты можешь… попасть в беду. Я не могу позволить тебе так рисковать.

— Да я лучше умру! — возопил Рейч.

— Прекрати истерику! — строго проговорил Селдон. — Умирать тебе не надо, а вот усы сбрить надо. Кстати… — Селдон немного растерялся, — маме все-таки лучше ничего не говори. Я сам.

Рейч некоторое время не мигая смотрел на отца и наконец проговорил тихо и безнадежно:

— Хорошо, папа.

— Я разыщу, — сказал Селдон, — кого-нибудь, кто займется изменением твоей внешности, и как только все будет сделано, вылетишь в Сэтчем самолетом. Выше нос, Рейч, это еще не конец света.

Рейч вымученно улыбнулся. Селдон проводил его взглядом. Лицо его было тревожно. Одно дело — усы сбрить, совсем другое — потерять сына. Усы-то вырастут, а вот сын… Селдон прекрасно понимал, что посылает Рейча на опасное дело.

9

Человеку свойственно заблуждаться, и Клеон — Император Галактики, король Трентора и так далее и тому подобное (титулов у него была масса, и по самым торжественным случаям они произносились все целиком — громко, нараспев) — не был исключением. Он был убежден, что он — демократ.

И Клеона всегда страшно раздражало, когда в свое время Демерзель (а потом и Селдон) пытался его образумить, трактуя такое-то и такое-то предполагаемое действие Императора как «тираническое» или «деспотическое».

Но Клеон был уверен, что сам он по природе никакой не тиран и не деспот — нет же, ему хотелось время от времени предпринимать жесткие и решительные действия, вот и все!

Он частенько с ностальгическим одобрением отзывался о тех днях, когда Императоры не были так связны по рукам и ногам, как он теперь, и вольны были в своих отношениях с подданными. Увы, теперь Император был отрезан от мира и от жизни из-за боязни, что кто-либо покусится на его драгоценную персону.

Весьма сомнительно в этой связи, чтобы Клеон, которому никогда в жизни не доводилось общаться с людьми иначе, как только в ограниченном количестве и в строго определенной обстановке, сумел бы запросто, как ни в чем не бывало поболтать с незнакомцем, но ему самому казалось, что это было бы восхитительно. А потому он просто-таки затрепетал от предвкушения редкой возможности побеседовать с одним из подданных во время прогулки по парку — расслабиться, забить хотя бы ненадолго о том, что он — Император. О, как ему хотелось побыть демократом! Как он этого жаждал!

Да хоть с этим садовником, про которого рассказывал Селдон. Как это было бы благородно, как замечательно: щедро вознаградить его за преданность и мужество, но самолично не поручая это никому из приближенных.

Итак, Клеон назначил садовнику встречу в большом розарии, где цвели и благоухали розы всевозможных сортов и оттенков. «Самое подходящее место, — думал Клеон. — Я мог бы там с ним и случайно встретиться, но пусть его все-таки туда приведут. Не могу же я, в самом деле, слоняться по парку и ждать, не выйдет ли он сам ко мне. Да, ждать я не могу, я же все-таки Император». (Увы, одно дело — демократия, но совсем другое — всяческие неудобства.)

Садовник ожидал Императора в условленном месте, рядом с кустами роз. Глаза его были выпучены, губы дрожали. «Наверное, — подумал Клеон, — никто не рассказал бедняге, зачем именно я хочу его видеть. Ну да это ничего, я его успокою, но только как же его зовут?»

Клеон обернулся и шепотом спросил у одного из сопровождавших его чиновников:

— Как зовут этого садовника?

— Мандель Грубер, сир, Он служит садовником тридцать лет.

Император кивнул и, улыбаясь, проговорил:

— А, Грубер, это вы. Как приятно познакомиться с таким славным и трудолюбивым садовником.

— Сир, — стуча зубами, пробормотал Грубер. — Талантов у меня немного, я человек простой, я только стараюсь получше угодить Вашему Величеству.

— Ну да, ну да, — покивал головой Клеон, раздумывая о том, не усмотрел ли садовник в его словах издевки. Ох уж эти маленькие люди, нет в них тонкости и понимания. Как с такими будешь демократом? — Мой премьер-министр, — продолжил Клеон, — рассказывал мне о том, как вы однажды бросились ему на помощь. Похвально, Грубер, похвально. Еще он мне говорил о том, что вы очень хороший садовник. Вы с ним друзья, похоже?

— Сир, господин премьер-министр очень добр ко мне, но я знаю свое место. Я никогда не заговариваю с ним первым.

— Ну-ну, Грубер. Вы человек воспитанный, понимаю, но только премьер-министр, как и я, большой демократ, и к тому же я доверяю его мнению о людях, — Грубер низко поклонился. — Как вы, конечно, знаете, Грубер, — сказал Император, — главный садовник Малькомбер — человек пожилой, и ему пора на пенсию. Навряд ли он уже справляется со своими обязанностями.

— Сир, мы, все садовники, очень уважаем главного садовника. Да продлятся дни его, а мы всегда готовы положиться на его опыт и мудрость.

— Славно сказано, Грубер, — небрежно кивнул Император, — однако вы должны отлично понимать, что все это — пустые слова. Нет-нет, он уже никуда не годится. Он сам, кстати, уже почти год просит отпустить его на пенсию. И я ему обещал, что отпущу, как только найду ему подходящую замену.

— О, сир, — испуганно забормотал Грубер, — нас у вас пятьдесят садовников, и мужчин, и женщин…

— Я знаю. Но я выбрал вас, — сказал Император и благосклонно улыбнулся. О, как он ждал этого мгновения! Он был совершенно уверен, что, услышав эти слова, Грубер падет на колени и рассыплется в благодарностях.

— Сир, — сказал Грубер, — это слишком большая честь для меня — слишком большая.

— Не скромничайте, — оборвал его Клеон, до глубины души оскорбленный тем, что его суждение кто-то осмелился оспаривать. — Пришла пора признать ваши заслуги по достоинству. Больше вам не придется торчать тут в любую погоду. Перейдете в кабинет главного садовника. Я распоряжусь, чтобы его отремонтировали для вас. Очень хороший кабинет. Можете перевезти своих домашних в новые апартаменты. У вac же есть семья, верно, Грубер?

— Да, сир. Жена и две дочери. И зять.

— Прекрасно. Вам будет очень удобно на новом месте, и вы сможете наслаждаться своей жизнью, Грубер. Будете жить под крышей, вдали от любой погоды, как истинный тренторианец.

— Да какой же я тренторианец, сир… Я с Анакреона…

— Это мне известно, Грубер. Для Императора все миры равны. Все решено. Вы заслужили эту должность.

Император, небрежно кивнув, удалился, крайне довольный осуществленным актом милосердия. Правда, садовник мог бы вести себя чуть более благодарно, ну да ладно, дело сделано — вот и славно.

И это дело казалось сущей чепухой по сравнению с вопросом об авариях инфраструктуры на Тренторе.

Клеон как-то в припадке праведного гнева обмолвился, что надо казнить всякого, пойманного на халатности в работе с оборудованием.

— Вот казним парочку, — сказал он, — и увидите, все станет нормально. Призадумаются, голубчики.

— Боюсь, сир, — сказал Селдон, — что подобным деспотичным манером вы не добьетесь того, чего хотите. Скорее всего, рабочие просто объявят забастовку. Если вы попытаетесь заставить их приступить к работе, вы столкнетесь с неповиновением. А если попробуете заменить забастовщиков солдатами, вы обнаружите, что солдаты не умеют управляться с оборудованием, и тогда аварии станут происходить еще чаще.

Чего же удивляться тому, с какой радостью Клеон переключился на вопрос о назначении нового главного садовника?

Что касается облагодетельствованного Грубера, то он провожал удаляющегося Императора взглядом, полным ужаса. Кончилось его вольное житье. Теперь ему предстоит заточение в четырех стенах. Мысль эта была для него нестерпима, но разве кто-то мог отказать Императору?

10

Рейч глянул в зеркало захудалого номера сэтчемской гостиницы (версия была такова, что денег у него — в обрез) и испытал жуткое отвращение. Усов нет, бакенбарды подбриты, волосы по бокам и сзади подстрижены. Как общипанная курица.

Хуже того, овал лица у него теперь стал детским.

Душераздирающее зрелище!

Ладно бы хоть дела делались, а то ведь и этого не было. Селдон дал ему прочитать отчеты о смерти Каспалова. Многого из них Рейч не почерпнул. Каспалова убили, и сотрудники местной службы безопасности не обнаружили ничего особенного в связи с этим убийством. Очень похоже, что и особого внимания расследованию убийства не уделили.

Удивляться было действительно нечему. За последнее столетие уровень преступности значительно повысился в большинстве миров Империи, естественно — на Тренторе тоже, и деятельность служб безопасности нигде не приносила ощутимых плодов. На самом деле, несмотря на рост преступности, штаты служб безопасности сокращались повсюду, а оставшиеся на своих постах работали с явной прохладцей (хотя последнее доказать было крайне трудно), и в их ряды проникла коррупция. В принципе, это было неизбежно, при том что зарплата не поспевала за стоимостью жизни. Для того чтобы чиновники были честны, им надо платить. Не будешь платить — найдут себе деньги на стороне.

Селдон ломал голову над этой проблемой уже не первый год, но без толку. Заработную плату невозможно было увеличить без повышения налогов. Попробуй повысить налоги — и столкнешься с недовольством налогоплательщиков. Как будто люди предпочитали потратить в десять раз больше кредиток на взятки.

И все это (так говорил Селдон) есть не что иное, как свидетельство ухудшения социальной обстановки в Империи за последние два столетия.

Ну и что же было делать Рейчу? Вот он сейчас здесь, в той самой гостинице, где жил Каспалов как раз перед тем, как его убили. Очень может быть, что тут до сих пор жил кто-то, связанный с этим убийством, или, на худой конец, кто-то, кто знал убийцу.

Рейч подумывал о том, что нужно привлечь к себе внимание: проявить интерес к смерти Каспалова. И, может быть, тогда кто-то заинтересуется им? Это было опасно, но если он постарается показать, что на уме у него нет ничего дурного, может быть, на него не станут сразу нападать?

Так…

Рейч глянул на часы. Время предобеденного аперитива. Он решил наведаться в бар и попытать счастья.

11

В некоторых отношениях Сэтчем придерживался прямо-таки пуританской строгости (такое, в принципе, можно было сказать о любом секторе, но в каждом из них моральные нормы трактовались по-своему и запреты были свои собственные). В Сэтчеме, к примеру, царил сухой закон, и в рецепты напитков вводили какие-то тонизирующие вещества, но ни в коем случае — ни капли алкоголя.

Рейч купил себе бокал какого-то напитка. Вкус его ему совсем не понравился, однако он принялся потягивать напиток, неторопливо оглядывая посетителей бара.

Поймав на себе взгляд женщины, сидевшей через несколько столиков от него, он не сумел отвернуться. Женщина была хороша собой, и судя по тому, как она смотрела на Рейча, было совершенно ясно, что сэтчемцы далеко не во всем такие уж пуритане.

Вскоре женщина поднялась и пошла к столику Рейча. Рейч не спускал с нее глаз и думал о том, какая тоска, что он не может себе позволить сейчас удариться в любовные приключения.

Подойдя к столику, женщина остановилась и, не дождавшись приглашения, грациозно уселась на свободный стул.

— Привет! — улыбнулась она. — А ты, как я погляжу, новенький?

— Попала в точку, — улыбнулся ей в ответ Рейч. — А стареньких, как я понимаю, ты всех знаешь?

— Вроде того, — без тени смущения отозвалась женщина. — Меня зовут Манелла. А тебя?

Рейчу хотелось провалиться сквозь землю. Такая женщина! Стройная, немного выше его ростом (как раз такие ему и нравились), белокожая, с пышной гривой рыжеватых волос. Одета она была немного небрежно, и, пожалуй, приложи она немного стараний, сошла бы за приличную женщину, не слишком утруждающую себя работой.

— Не имеет смысла называться, — попытался отшутиться Рейч. — Кредиток у меня — кот наплакал.

— Ай-ай-ай, как жалко, — скорчила гримасу Манелла. — И раздобыть негде?

— Да я бы не против. Мне работа нужна. Не знаешь, куда бы пристроиться?

— А какая тебе нужна работа?

Рейч пожал плечами.

— Я ничего такого особенного не умею, но вообще-то я не гордый.

Манелла с прищуром посмотрела на него.

— Знаешь, что я тебе скажу, господин Неизвестный? Можно и без кредиток.

Рейч похолодел. Нет, он не жаловался на отсутствие успеха у женщин, но одно дело — с усами, а тут… что она такого нашла в его дурацкой ребячьей физиономии?

— Слушай, — сказал он, стараясь перевести разговор на другое: — Пару недель назад тут дружок мой жил. Что-то никак не могу разыскать его. Раз уж ты вправду знаешь туг всех завсегдатаев, может, и его знала? Каспалов. Не слыхала? Каспал Каспалов, — уточнил он немного погромче.

Манелла подумала и покачала головой.

— Нет, не знаю такого.

— Скверно. А то он — джоранумит, как и я. — (Нуль эмоций.) — Ты хоть знаешь, кто такие джоранумиты?

Она снова покачала головой.

— Не-а. Слово слыхала, но что это такое, понятия не имею. Это что, работа какая или что?

Рейч расстроился.

— Больно долго объяснять, — буркнул он.

Манелла поняла, что беседа окончена, неохотно поднялась и пошла прочь. Рейч, надо сказать, был удивлен, что она так долго с ним просидела.

(Что ж, хоть Селдон и твердил, что у Рейча недюжинные способности очаровывать людей, тут был не тот случай. Таким дамочкам денежки нужны.)

Рейч почти рассеянно провожал взглядом Манеллу. Та остановилась около другого столика, за которым сидел одинокий мужчина среднего возраста, Светловолосый, гладко причесанный. Физиономия его была безукоризненно выбрита, и Рейч подумал, что ему стоило бы отпустить бороду, поскольку тогда не было бы видно неприятно выпяченного и чуть скошенного вбок подбородка.

Похоже, с безбородым Манелле повезло не больше, чем с Рейчем. Обменявшись с ним парой фраз, она отошла от его столика. Рейчу было искренне жаль ее, но, подумав, он решил, что вряд ли неудачи сопровождают ее так уж часто — она все-таки была удивительно хороша собой.

Только Рейч успел замечтаться о том, как было бы здорово, если бы он все-таки… как одиночество его было нарушено. На этот раз к нему подсел тот самый мужчина, к которому подходила Манелла. Рейч жутко разозлился на себя за то, что мечты так опрометчиво унесли его от реальности. Мужчина самым натуральным образом застал его врасплох.

Мужчина с любопытством разглядывал Рейча.

— Прошу прощения, — сказал он, — вы только что говорили с моей подружкой.

Рейч не смог сдержать улыбки.

— Она такая добрая…

— Это точно. Она действительно очень хорошая моя подружка. Простите, так уж вышло, что я слышал ваш разговор.

— Вроде я ничего такого…

— Нет-нет, не волнуйтесь. Но вы назвались джоранумитом.

Сердце Рейча екнуло. Надо же, попал-таки в точку. Для Манеллы это слово оказалось пустым звуком, а вот для ее «дружка», похоже, что-то означало.

Значило ли это, что он на верном пути? А может, совсем наоборот? В ловушке?

12

Рейч старался как можно лучше разглядеть нового знакомого, пытаясь при этом сохранять наивность я дурашливость. Мужчина исподлобья смотрел на него зоркими зелеными глазами. Правая рука его легла на стол и почти угрожающе сжалась в кулак.

Рейч, не мигая, смотрел на него и ждал, что будет.

— Так, если я не ослышался, вы назвались джоранумитом.

Рейч решил показать, будто разволновался. Это ему легко удалось.

— А почему вы так заинтересовались, мистер? — спросил он.

— Да потому что, сынок, уж больно ты молодой.

— Не такой уж я молодой. Успел поглядеть выступления Джоранума по головидению, во всяком случае.

— Да ну? И процитировать сможешь?

— Ну, не то чтобы… — пожал плечами Рейч. — Но смысл помню.

— Уж больно ты храбр, юноша, Вот так, в открытую заявлять, что ты — джоранумит… Не всем такое понравится.

— А мне говорили, будто в Сэтчеме полным-полно джоранумитов.

— Может и так. И потому ты сюда приехал?

— Я работу ищу. Думал, может, мне подсобит еще какой джоранумит.

— В Дале тоже джоранумитов хватает. Ты сам-то откуда?

(Все ясно, почувствовал акцепт. От этого было некуда деваться.)

— Вообще-то, родом я из Миллимару, — ответил Рейч, — а в Дале жил потом.

— Чем занимался?

— Да так… Учился в школе маленько…

— И с чего же это ты в джоранумиты подался?

Рейч решил, что пора немного разгорячиться. Невозможно было прожить много лет в таком униженном и угнетенном секторе, каким был Даль, и не иметь объективных причин для того, чтобы стать хотя бы к душе джоранумитом, Подбодрившись, он объявил:

— А с того, что я думаю, что народу надо дать больше свобод, дать ему возможность большего представительства в правительстве, обеспечить равенство секторов и миров вообще. Уж и не знаю, по-моему, такое любому в голову придет, если у него, конечно, имеется голова.

— Ну а как насчет власти Императора? Хочешь, чтобы она была ликвидирована?

Рейч призадумался. Конечно, можно было далеко зайти, высказывая радикальные взгляды, но вот относительно Императора — нет уж, увольте.

— Я такого не говорил, — покачал он головой. — Я не против Императора, только, пожалуй, целой Империи для одного человека многовато будет.

— Дело не в нем одном. Дело в имперской бюрократии, А что скажешь про Гэри Селдона, премьер-министра?

— А что я про него могу сказать? Я про него и не знаю ни фига.

— Стало быть, ты знаешь, что народу следует дать побольше власти, верно?

Рейч напустил на себя смущенный вид.

— Ну, так же Джоранум говорил! Откуда мне знать, как это называется? Слыхал как-то, кто-то назвал это дело «демократией», но я не врубился, что это за штука.

— Демократия — это способ правления, который пытались у себя наладить некоторые миры. Не сказал бы, что дела у них обстояли лучше, чем в других мирах. Так ты демократ?

— Это так называется? — Рейч притворно склонил голову, делая вид, будто глубоко задумался. — Не, чё-то мне не нравится это слово. «Джоранумит» как-то роднее.

— Ясное дело, раз ты далиец…

— Я там токо жил вообще-то.

— …стало быть, ты горой за равенство и всякое такое прочее. Далийцы как угнетенный народ просто созданы для такого образа мыслей.

— А вот я слыхал, что в Сэтчеме тоже многие по-джоранумитски думают. Их-то вроде бы никто не угнетает.

— Тут другая причина. Сэтчемские мэры всегда мечтали стать Императорами. Не слыхал? — Рейч покачал головой. — Восемнадцать лет назад, — сказал мужчина, — была тут такая дамочка, Рейчел, так она еще бы чуть-чуть и скинула бы Императора, Та еще была заварушка. Так что сэтчемцы — народ мятежный, и таких тут больше, чем джоранумитов.

— Я про все такое ничего не знаю, — сказал Рейч. — Я не против Императора.

— Но за то, чтобы власть была у народа, верно? Тебе не кажется, что некий выборный орган мог бы править Империей, не слишком углубляясь в политику и партизанские вылазки?

— Чего? — выпучил глаза Рейч. — Я не понял.

— Скажу попроще. Сможет ли куча народу быстро принять решение в острой ситуации, когда надо что-то решить очень быстро? Или они смогут только сидеть и ругаться?

— Это я не знаю, но только мне сдается, что несправедливо, если за все миры сразу будут чего-то решать несколько людей.

— А сражаться-то за свои взгляды ты готов? Или тебе больше трепаться нравится?

— Сражаться мне покуда никто не предлагал, — сказал Рейч.

— Ну а если бы предложили? Насколько это все для тебя серьезно — демократия твоя, или джоранумитские воззрения? А?

— А чего? И сразился бы, если только от этого чего хорошее вышло бы.

— Храбрый юноша. Стало быть, ты приехал в Сэтчем, чтобы сражаться за свои взгляды?

— Да нет… — смущенно заерзал на стуле Рейч. — Я ведь, сэр, вам сказал: я работу ищу. Щас ведь работу найти непросто, а денег у меня — раз-два и обчелся. Жить-то парню на что-то надо, верно?

— Не спорю. Как тебя зовут?

Вопрос прозвучал неожиданно, но Рейч не замешкался с ответом.

— Планше, сэр.

— Это фамилия или имя?

— Имя вроде.

— Стало быть, как я понял у тебя нет денег и нет образования?

— Похоже, так, сэр.

— И специальности никакой?

— Я не слишком много работал, но готов на все.

— Ясно. Вот что я скажу тебе, Планше…

Мужчина вынул из кармана небольшой белый треугольник, нажал на него, и на поверхности треугольника появились буквы. Мужчина провел по надписи подушечкой большого пальца — и буквы зафиксировались.

— Вот, — сказал он. — Тут написано, к кому обратиться. Как пойдешь, возьми вот это с собой. Там найдется для тебя работа.

Рейч взял у незнакомца треугольник и поглядел на него. Буквы слабо светились, но прочитать Рейч ничего не мог, как ни силился. Он с опаской глянул на мужчину:

— А вдруг скажут: украл?

— Это невозможно украсть. Там моя подпись, а еще — твое имя.

— А если спросят, кто вы такой?

— Не спросят. Скажи только, что тебе нужна работа. Есть шанс устроиться. Ничего не обещаю, но шанс есть. А вот тут написано, как пройти.

И мужчина вручил Рейчу другую карточку. Адрес Рейч разобрал моментально.

— Спасибо, — смущенно пробормотал он.

Мужчина приветливо помахал ему на прощание.

Рейч встал и вышел из бара, гадая, что его ждет впереди.

13

Туда-обратно. Туда-обратно. Туда-обратно…

Глеб Андорин следил взглядом за Намарти, который, заложив руки за спину, расхаживал взад-вперед по комнате. Похоже было, он просто не в силах усидеть на месте, настолько обуреваем страстями.

А Андорин смотрел на него и думал: «Ведь он — не самый умный человек в Империи. Да что там в Империи — и в партии не самый умный. И не самый хитрый, и не самый талантливый. Его то и дело приходится удерживать от опрометчивых решений, и все-таки он всех нас обошел. Мы могли бы сдаться, послать все куда подальше, а он — ни за что на свете. Хотя, кто знает, может, как раз такой человек нам и нужен. Не будет такого, так и вообще ничего не получится».

Намарти резко остановился, словно почувствовал на себе взгляд Андорина, обернулся и сказал:

— Учти, если опять собираешься делать мне внушение из-за Каспалова, лучше не старайся.

— Больно мне надо тебе внушения делать, — слегка пожал плечами Андорин. — Что толку-то? Дело сделано. Вред причинен.

— Какой вред, Андорин? Какой вред?! Если бы я этого не сделал, вред был бы причинен нам! Еще чуть-чуть, и этот человек предал бы нас. Месяц — максимум, и он побежал бы от нас…

— Знаю. Я был там. Я слышал, что он говорил.

— Ну так кому как не тебе понимать, что другого выбора не было. Не бы-ло! Или ты думаешь, будто бы мне по сердцу убивать старого товарища, а? Просто у меня не было выбора.

— Ну ладно, ладно. У тебя не было выбора. Намарти снова принялся мерять шагами комнату.

Через некоторое время он так же резко, как и в первый раз, остановился, обернулся и спросил:

— Андорин, ты в богов веришь?

— В кого? — недоуменно переспросил Андорин.

— В богов.

— И слова такого не слыхал никогда. Что это такое?

— Да нет такого слова в галактическом языке. Сверхъестественные силы. Так веришь или нет?

— Сверхъестественные силы? Так бы и сказал. Нет, я в такое не верю. По определению, сверхъестественное — это нечто такое, что существует независимо от законов природы, а независимо от законов природы не существует ничего. Ты что, в мистику ударился?

Вопрос был задан шутливым тоном, однако взгляд Андорина выразил серьезнейшую озабоченность.

Намарти пронзил его огненным взглядом. О, этот взгляд кого хочешь мог пронзить — так он был жгуч и ослепителен.

— Не валяй дурака. Просто я читал об этом. Триллионы людей верят в сверхъестественное.

— Знаю, — кивнул Андорин. — Испокон веков.

— Вот именно. С доисторических времен, Само слово «боги» — неизвестного происхождения. Очевидно, сам язык, в котором оно употреблялось, не сохранился. Скорее всего, от него одно только это слово и осталось… А известно ли тебе, как много существует различных верований во всевозможных богов?

— Полагаю, что оно более или менее соответствует числу всевозможных тупиц среди жителей Галактики.

Намарти пропустил это замечание мимо ушей и продолжал:

— Кое-кто считает, что это слово родилось тогда, когда все человечество проживало на одной-единственной планете.

— Опять мифология. Такая же несусветная чушь, как сверхъестественные силы. Никакого единственного мира — прародины человечества — не существовало никогда.

— Он должен был существовать, Андорин, — нервно возразил Намарти. — Люди не могли произойти на разных планетах и дать один-единственный вид.

— Пускай так, но все равно в определенном смысле слова такого мира не существует. Известно, где он находится? Нет, неизвестно. Известно, как называется? Нет, неизвестно. Значит, и говорить не о чем. Значит, его и нет вовсе.

— Считается, что эти боги, — продолжал гнуть свое Намарти, — защищают человечество и заботятся о его безопасности, по крайней мере, о безопасности тех людей, которые в них верят. И в те времена, когда существовал один-единственный мир, одна-единственная планета, где жили люди, вполне естественно, что боги оберегали людей — ведь их было так мало. О таком мире они должны были заботиться примерно как старшие братья или как родители.

— Как это мило с их стороны! А вот посмотрел бы я на них, возьмись они опекать всю Галактику, всю Империю.

— А может, им, и правда, такое под силу? Что, если они вечные?

— А что, если солнце замерзнет? Что толку от всех этих «если бы» да «кабы»?

— Я размышляю. Я думаю, между прочим. Неужели ты никогда не позволяешь своему уму никаких, вольностей? Или ты все время держишь его на поводке?

— Думаю, самое безопасное — держать его на поводке. И что же говорит вам, руководитель, ваш гуляющий без поводка ум?

Намарти сердито зыркнул на Андорина, но лицо того было непроницаемо — ни тени насмешки.

— Он говорит мне, — зловеще ухмыльнулся Намарти, — о том, что если боги существуют, то они на нашей стороне.

— Если так, просто здорово. Но где доказательства?

— Доказательства? Ладно, пусть не боги, пусть просто совпадение, удачное стечение обстоятельств — называй, как хочешь, Но очень удачное.

Намарти неожиданно зевнул и уселся на стул. Похоже было, он здорово устал.

«Вот и славно», — подумал Андорин. — Наконец утихомирился. Может, теперь заговорит нормально.

— Относительно аварий в коммуникациях… — начал Намарти, но Андорин прервал его.

— Знаешь, руководитель, а Каспалов не слишком ошибался. Чем дольше мы будем усердствовать, тем выше вероятность, что имперская безопасность разберется, кто за этим стоит. В конце концов мы на собственной мине, так сказать, подорвемся.

— Не подорвались же пока. Пока подрывается имперская безопасность. Недовольство на Тренторе уже просто-таки в воздухе повисло. Оно стало осязаемо, — ухмыльнулся Намарти, поднял руки и несколько раз сжал и разжал пальцы. — Вот оно, я его чувствую. И мы уже очень близки к цели. Мы готовы к следующему шагу.

Андорин безотрадно улыбнулся.

— О подробностях не спрашиваю, руководитель. Каспалов имел глупость полюбопытствовать и погубил себя. Я не Каспалов.

— Вот как раз потому, что ты не Каспалов, тебе я и могу все рассказать. А еще потому, что теперь я знаю кое-что такое, чего не знал тогда.

— Позволю себе предположить, что ты собираешься затеять смуту на дворцовой территории, — осторожно проговорил Андорин.

Намарти гордо задрал голову.

— Вот именно. Что же еще? Проблема, однако, состоит в том, как осуществить успешное проникновение на дворцовую территорию. Уменя там есть источники информации, но это всего-навсего шпионы. А мне нужно, чтобы там оказались деятельные, решительные люди.

— Нелегко внедрить таких вот деятельных и решительных в самый охраняемый из охраняемых районов Трентора.

— Конечно, нелегко. Знаешь, сколько времени я голову ломал над этим? И сейчас бы ломал, но… нам на помощь подоспели боги.

Андорин проговорил как можно более сдержанно:

— Я что-то не склонен нынче к метафизическому диспуту. Скажи, что случилось, только, пожалуйста, если можно, без богов.

— Я получил известие, — сказал Намарти заговорщицким шепотом, — о том, что Его Величество, наш милосерднейший и возлюбленнейший монарх Клеон I, решил назначить нового главного садовника. Первая свободная вакансия за четверть века.

— Ну и что из этого?

— Не догадываешься?

Андорин задумался, покачал головой.

— Видно, твои боги меня не жалуют. Нет, не догадываюсь.

— Когда новый человек назначается на должность главного садовника, Андорин, ситуация такова, как если бы к власти пришел любой новый руководитель — премьер-министр, а то и сам Император. Новый главный садовник, безусловно, захочет поменять весь штат сотрудников. Отправит на пенсию всех, кого сочтет никому не нужным балластом, и наберет новых, молодых садовников. А их там много нужно — несколько сотен.

— Очень может быть.

— Не «может быть», а точно. Прежний главный садовник именно такую прополку учинил в свое время, и его предшественник, и предшественник его предшественника, и так далее. Набирать будут сотни садовников из Внешних Миров.

— С какой стати — из Внешних?

— А ты мозгами пораскинь — если они у тебя, конечно, есть, Андорин. Что понимают в садоводстве тренторианцы, всю жизнь прожившие под куполами, не видевшие ничего, кроме комнатных цветочков, зоопарков да стерильных посадок пшеницы и садовых деревьев? Что они знают о природе?

— А-а-а! Вот теперь понял.

— Значит, желающие хлынут бурным потоком на дворцовую территорию. Безусловно, их будут самым тщательным образом проверять, но не так скрупулезно, как если бы они были тренторианцами. А это позволит нам подсунуть в толпу жаждущих стать садовниками кое-кого из своих людей с подложными документами. Пусть кого-то отсеют, но некоторые попадут туда — должны попасть. Пройдут туда наши люди, пройдут, несмотря на то, что режим безопасности здорово ужесточен со времен неудачного покушения на жизнь премьер-министра Селдона (имя Селдона Намарти по обыкновению проговорил сквозь зубы). — Вот он наш шанс, наконец он у нас появился!

Тут уж у Андорина закружилась голова. Он словно угодил в бешено вертящуюся воронку смерча.

— А знаешь, руководитель, похоже, что-то есть в твоих разговорах об этих самых «богах»… Я как раз собирался кое-что рассказать тебе, и только теперь понял, что это — из той же оперы.

Намарти подозрительно посмотрел на Андорина и вдруг с опаской огляделся по сторонам, словно только сейчас забеспокоился о том, не могли ли их подслушивать. Комната находилась в глубине старомодной резиденции и была отлично экранирована. Подслушать их никто не мог, да и найти их было непросто, не имея точного плана дома, и вдобавок все подходы к комнате охранялись верными членами организации.

— Ты это о чем? — осторожно поинтересовался Намарти.

— Я нашел для тебя человека. Молодого дурачка. Симпатяга такой — тебе он сразу понравится, вот увидишь. Физиономия придурковатая, глаза нараспашку, жил в Дале, горой за равенство и братство, Джоранум для него — самая большая любовь после далийского «кокоженого». Словом, я уверен, что ради нашего дела он будет готов на все.

— Нашего дела? — небрежно переспросил Намарти. Пока Андорин его явно не убедил. — Он что, из наших?

— На самом деле он из никаких. В голове у него жуткая каша, но он хорошо помнит, что Джоранум призывал к равенству секторов.

— Да, была у него такая приманка на крючке, это точно.

— Она и у нас есть, но только этот балбес верит в нее. Только и говорит, что о равенстве и представительстве народа в правительстве. Даже демократию упомянул.

Намарти фыркнул.

— За двадцать тысяч лет не было случая, чтобы демократия долго протянула.

— Это точно, но нам-то какое дело? Главное, что этот придурок просто одержим, и я тебе точно говорю, руководитель, я его как увидел, сразу понял: вот оно, наше орудие, только я все гадал потом, к чему бы его приспособить, к какому делу. А теперь все ясно: его надо заслать на дворцовую территорию в качестве садовника.

— Это как же? Он что-нибудь смыслит в садоводстве?

— Думаю, ни черта не смыслит. Если он и работал, то только на самой неквалифицированной работе. Сейчас он работает водителем тягача, но раз такое дело, надо быстренько обучить его кое-чему из садоводства. Да если он сумеет хотя бы садовые ножницы держать, как полагается, думаю, мы сумеем устроить его помощником садовника. А что нам еще нужно?

— Нам нужен некто, кто мог бы в нужный момент оказаться поблизости от того, кого мы хотим убрать, кто бы при этом не вызвал подозрений.

— А я тебе еще раз повторяю: этот малый — воплощенная честная тупость. Такого невозможно заподозрить в чем-либо дурном.

— И он сделает то, что мы ему велим?

— Как пить дать.

— А как ты с ним познакомился?

— Не я. Сначала его Манелла подцепила.

— Кто-кто?

— Манелла. Манелла Дюбанкуа.

— А, эта твоя деваха, — и Намарти поморщился. — Подруга, так сказать.

— Она многих чья подруга, — сдержавшись, отпарировал Андорин. — Именно потому она так полезна. В людях разбирается превосходно, с первого взгляда понимает, кто что за птица. С этим малым она заговорила потому, что он ей понравился, а Манелле мало кто нравится чуть выше пояса. Так что сам понимаешь, что-то в нем есть, в этом парне, необычное и привлекательное. В общем, она поболтала с ним, — зовут его, кстати, Планше, — а потом подошла ко мне и сказала: «Это то, что тебе нужно, Глеб». А Манелла не ошибается.

— Ну, — с прищуром спросил Намарти, — и как ты думаешь, Андорин, какую же службу сослужит нам это твое восхитительное орудие, если удастся забросить его на дворцовую территорию?

Андорин развел руками.

— Как что? Если все пойдет как надо, он сделает то, что нам нужно, — покончит с нашим дорогим Императором Клеоном I.

Лицо Намарти исказила гримаса ярости.

— Что?! Да ты с ума сошел! Зачем это нам нужно убивать Клеона? Он — наша опора в правительстве. Он — то прикрытие, под сенью которого мы сможем править. Он — наш мандат законности. Где твои мозги? Он нужен нам, как марионетка. Он нам не будет мешать, а наша позиция из-за его присутствия будет сильнее.

Добродушное лицо Андорина залилось краской. Юмор, с которым он говорил до этого мгновения, враз улетучился.

— Так чего же ты хочешь, в конце-то концов? Что задумал? Я уже устал гадать!

Намарти поднял руку.

— Тихо, тихо. Спокойно, не кипятись. Ничего ужасного. Ну, ты сам подумай. Кто погубил Джоранума? Кто сорвал все наши планы десять лет назад? Все этот проклятый математик! Империей теперь правит он со своей дурацкой болтовней насчет психоистории. Клеон — нуль без палочки. Избавиться нам нужно от Гэри Селдона. Это его я пытался выставить в дурацком свете, представить беспомощным идиотом, не способным сделать ровным счетом ничего, когда по всему Трентору бушует одна авария за другой. Это к его порогу должны были сыпаться все несчастья! Он должен был оказаться во всем виноватым! И когда, — потирая руки, злорадно усмехнулся Намарти, — ему придет конец, вся Империя радостно вздохнет, головизионные новости взахлеб будут трезвонить о том, как теперь все будет славно и хорошо. Пускай все будут знать, кто виновник аварий, — это не будет иметь ровным счетом никакого значения.

Он поднял руку и нанес ею воображаемый удар — словно поразил невидимого противника в самое сердце.

— А на нас будут смотреть, как на героев, как на спасителей Империи. А? Понял теперь? Ну что, сумеет твой самоотверженный юноша прикончить Гэри Селдона?

К Андорину наконец вернулось самообладание — по крайней мере, внешне.

— Уверен, он сумеет. Чего тут не суметь? — сказал он с напускной небрежностью. — Клеона он худо-бедно уважает. Ты же знаешь, для простолюдинов Император окружен поистине мистическим ореолом. — Андорин едва заметно выделил слово «ты», и Намарти нахмурился. — К Селдону он таких чувств не питает.

Вот так сказал Андорин, но внутри у него бушевала ярость. Нет, он совсем не этого хотел. Он был обманут.

14

Манелла откинула волосы со лба и улыбнулась Рейчу.

— Я же говорила, что тебе это ничего не будет стоить.

Рейч зажмурился и почесал обнаженное плечо.

— Может, теперь стребуешь?

Она пожала плечами и озорно улыбнулась.

— Почему?

— А почему нет?

— Да потому, что я имею право делать, что хочу. Получать удовольствие, например.

— Со мной?

— По-моему, тут больше никого нет.

После длительной паузы Манелла промурлыкала:

— Да тебе все равно столько не наскрести. Как твоя работа, а?

— Да так… Лучше, чем ничего. Честно, лучше. Это ты того мужика уговорила меня нанять?

Манелла медленно покачала головой.

— Ты про Глеба Андорина? Я его ни о чем не просила. Просто сказала, что ты забавный малый.

— А он не рассердится, что ты и я…

— С чего бы это ему сердиться? Это не его дело. И не твое, между прочим.

— А он кто? В смысле, кем работает?

— Похоже, он вообще не работает. Он богатенький. Какой-то родственник прежних мэров.

— Каких? Сэтчемских?

— Ага. Терпеть не может имперское правительство. Ну, да и все мэры его терпеть не могли. Он говорит, что Клеона надо… — Манелла запнулась. — Что-то я разболталась. Смотри не вздумай кому-нибудь сказать такое.

— Я? Да я и не слыхал ничего, И слушать не собираюсь.

— Вот и умница.

— Ну так и что Андорин-то? Он что, большой джоранумит? Важная шишка тут?

— Понятия не имею.

— Он что, про такое не разговаривает?

— Со мной — нет.

— О-о-о! — протянул Рейч, стараясь не выказать обиды.

Манелла пытливо поглядела на него.

— А что это ты так им интересуешься?

— Да хочу затесаться к ним. Может, продвинусь получше. Работенка там почище, денежек погуще. Ну, сама понимаешь.

— Может, Андорин тебе и подсобит. Ты ему нравишься. Это я точно знаю.

— А нельзя ли, чтобы я ему еще больше понравился, а?

— Попробую. Почему бы и нет? Ты же мне нравишься. Очень…

Рейч нежно погладил плечо Манеллы. Как ему хотелось забыться и думать только о ней, а не о делах…

15

— …Глеб Андорин, — проговорил Селдон, устало потирая глаза.

— Кто он такой? — спросила Дорс холодно.

С тех пор как уехал Рейч, она все время была холодна с Гэри.

— До последнего времени я о нем даже не слышал, — ответил Селдон. — Видишь, каково управляться с планетой, где живет сорок миллиардов человек? Никого не знаешь, ни о ком не слышишь, кроме тех, кто каждый день маячит перед глазами. При всем том, что на каждого жителя Трентора имеется компьютерное досье, он все равно остается планетой, населенной инкогнито. О людях мы судим по регистрационным номерам да по статистике, но кто за этим всем скрывается? Добавь сюда еще двадцать пять миллионов Внешних Миров, и диву даешься, как это Галактическая Империя ухитрилась просуществовать столько тысячелетий. Наверное, только потому, что движима инерцией. Но вечных двигателей не существует, и скоро этому движению должен прийти конец.

— Довольно философствовать, Гэри, — оборвала его Дорс. — Кто этот Андорин?

— Он из тех, о ком мне следовало бы знать. Мне удалось упросить чиновников из службы безопасности навести о нем справки. Он — член династии сэтчемских мэров, и не просто член, а самый известный. Только поэтому он и значится в файлах службы безопасности. Они говорят, что он человек заносчивый, но слишком большой повеса, для того чтобы они за ним следили.

— Он связан с джоранумитами?

Селдон пожал плечами.

— У меня такое впечатление, что о джоранумитах служба безопасности вообще понятия не имеет. Это может означать, что либо джоранумитов не существует, либо, если они все же существуют, мало чем отличились. Однако это может означать и другое: что служба безопасности попросту ими не интересуется. И как их вынудить ими заинтересоваться, ума не приложу. Спасибо, хоть эти сведения удалось вытрясти из них. И это при том, что я — премьер-министр!

— Может быть, ты не очень хороший премьер-министр? — сухо спросила Дорс.

— При чем тут «может быть»? Пожалуй, за несколько столетий не было менее подходящей кандидатуры на этот пост, чем я. Но к деятельности службы безопасности это не имеет ровным счетом никакого отношения. Она представляет собой самое независимое из подразделений правительства. Сомневаюсь, чтобы сам Клеон был досконально осведомлен о том, чем они занимаются, хотя, по идее, директор службы безопасности обязан время от времени отчитываться перед ним. Поверь, Дорс, если бы мы больше знали о том, что поделывает наша служба безопасности, мы бы попытались учесть их действия и обратить их в форму психоисторических уравнений.

— Но скажи, офицеры службы безопасности хотя бы на нашей стороне?

— Думаю, да, но поклясться не могу.

— А почему ты вдруг заинтересовался этим, как его там?

— Глебом Андориным. Весточку от Рейча получил.

— Что же ты молчал! — воскликнула Дорс. Глаза ее радостно вспыхнули. — Как он? Все в порядке?

— Похоже, что так, но очень надеюсь, что он больше не будет посылать мне известий. Если его поймают на передаче информации, тогда у него вряд ли все будет в порядке. Во всяком случае, он наладил контакт с этим Андориным.

— И с джоранумитами?

— Не думаю. Тут, похоже, нет никакой связи. В движении джоранумитов участвовали, как правило, выходцы из рабочего класса — это, так сказать, пролетарское движение. А Андорин — аристократ из аристократов. Что у него может быть общего с джоранумитами?

— Но раз он из династии сэтчемских мэров, он может стремиться к императорскому престолу, верно?

— Они к нему давно стремятся. Рэйчел не забыла? Она — тетка Андорина.

— А тебе не кажется, что он может смотреть на джоранумитов как на средство для достижения цели?

— Если они существуют. Если да и если Андорину действительно нужно средство для достижения цели, я думаю, он должен скоро понять, что играет в опасную игру. У джоранумитов — если они существуют — должны быть свои собственные планы, и человек вроде Андорина обожжется, связавшись с ними. Это все равно, что пытаться оседлать грети.

— «Грети»? Что это такое?

— Какое-то вымершее животное, жутко свирепое, судя по всему. На Геликоне есть такая поговорка. «Если сел верхом на грети, слезть уже не сможешь. Слезешь — он тебя сожрет». Что-то вроде того. И еще… — добавил Селдон немного погодя. — Похоже, Рейч познакомился с женщиной, которая дружна с Андорином и которая, как кажется Рейчу, сможет стать для него ценным источником информации. Видишь, я тебе все честно рассказываю, чтобы ты потом не обвиняла меня, что я, дескать, что-то от тебя скрывал.

Дорс, нахмурилась.

— Женщина? Что за женщина?

— Насколько я могу догадываться, она из тех, что знакомы со многими мужчинами, которые в интимные минуты могут наговорить ей лишнего.

— Ах, из «этих» … — Дорс нахмурилась еще сильнее. — Бедняжка Рейч. Как подумаю, что он…

— Ну-ну, Рейчу тридцать лет, и опыта не занимать. Разберется сам с этой женщиной, да и не только с этой. Ты думаешь, — вздохнул Селдон, и Дорс увидела, как страшно он изможден, — мне это нравится? Думаешь, мне нравится все это?

И Дорс не нашлась, что ему ответить.

16

Джембол Дин Намарти никогда не отличался вежливостью и обходительностью. А за десять лет конспиративной работы он стал еще более дерганым и желчным.

— Долго же ты добирался, Андорин, — раздраженно проговорил он, поднимаясь со стула.

— Добрался же в конце концов, — пожал плечами Андорин.

— Ну а где твой молодой человек, твое восхитительное орудие. Ну, где он?

— Появится в свое время.

— Почему не сейчас?

Андорин немного наклонил голову, словно обдумывая, что бы такое ответить, и вдруг— резко выпалил:

— Я не желаю приводить его сюда до тех пор, пока не выясню некоторых обстоятельств.

— Что это значит?

— По-моему, мы с тобой на одном языке говорим? Я желаю знать, как давно ты задумал избавиться от Гэри Селдона?

— Давно? Я всегда этого хотел! Всегда! Что, трудно понять? Мы имеем полное право отомстить ему за то, что он сделал с Джо-Джо. Пускай он бы даже этого не делал, все равно: он премьер-министр, значит, его надо убрать с дороги.

— Но убрать надо в первую очередь не его, а Клеона. Кле-о-на! Если не только его, значит, его вместе с Селдоном.

— Чем тебе мешает эта марионетка?

— Намарти, ты не вчера родился. Я не заботился объяснять тебе, каковы мои собственные интересы, потому что не считал тебя законченным идиотом. Сам мог бы понять. Какое мне дело до ваших планов, если они не предусматривают замену царствующей особы?

Намарти расхохотался.

— Ты не ошибся, Андорин. Я давно понял, что мы для тебя — только ступень в достижении цели, приступочка, ступив на которую, ты мечтаешь взобраться на трон.

— А ты чего-нибудь другого ожидал?

— Вовсе нет. Я, значит, строй планы, рискуй, а потом, когда все будет сделано, все тебе достанется? Здорово, правда?

— Да, здорово, потому что ты тоже не с пустыми руками останешься. Разве не ты станешь премьер-министром? Разве ты не сможешь рассчитывать на всяческую поддержку нового Императора, который не питает к тебе никаких чувств, кроме благодарности? Разве я не стану, — Андорин презрительно усмехнулся, и процедил сквозь зубы последние слова: — новой марионеткой?

— Так ты об этом мечтаешь? Стать марионеткой?

— Я мечтаю стать Императором. Я давал вам деньги, когда их у вас не было. Я давал вам людей, когда вам их но хватало. Я дал вам все, что было нужно для того, чтобы воссоздать вашу организацию здесь, в Сэтчеме. И я даже сейчас имею возможность забрать все, что дал.

— Я так не думаю.

— Хочешь рискнуть? Только не думай, что мне можно угрожать, как ты угрожал Каспалову. Если с моей головы хоть волос упадет, в Сэтчеме вы ни на секунду не задержитесь, и посмотрим, в каком еще секторе найдутся дураки, чтобы снабжать вас всем необходимым.

— Значит, ты настаиваешь на том, чтобы Император был убит.

— Я не сказал «убит». Он должен быть низвержен. Остальное сам придумай.

Последнюю фразу Андорин произнес, сопроводив ее поистине царским жестом — таким небрежным и милостивым одновременно, словно уже и впрямь восседал на троне.

— И тогда ты будешь Императором?

— Да.

— Нет, не будешь. Тебя убьют, но я тут буду ни при чем. Андорин, позволь, я дам тебе несколько советов. Если Клеон будет убит, встанет вопрос о наследовании престола, и императорские гвардейцы примутся как можно скорее уничтожать одного за другим всех представителей сэтчемской династии мэров — тебя укокошат в первую голову. А вот если будет убит только премьер-министр, ты останешься в живых.

— Почему?

— Да потому, что премьер-министр — это всего-навсего премьер-министр. Они приходят и уходят. Кто знает? Может, Клеон сам так устал от него, что подстроил это покушение? А уж мы позаботимся о том, чтобы именно такие слухи распространились. Тогда императорская гвардия опешит, а нам только того и надо будет — мы успеем быстро создать новое правительство. Не исключено, что все только «спасибо» скажут за убийство Селдона.

— Вы создадите новое правительство, а мне что делать прикажете? Сидеть и ждать? Сколько? Вечно?

— Нет, Как только я стану премьер-министром, я уж придумаю, как управиться с Клеоном. Может быть, мне даже удастся поладить с императорской гвардией, а то и со службой безопасности, и использовать их в качестве средств для достижения цели. И тогда я найду какой-нибудь относительно бескровный способ избавиться от Клеона, а его место займешь ты.

— Неужто? — всплеснул руками Андорин. — С какой стати?

— То есть как это — с какой стати? — прищурился Намарти. — Не понял?

— На Селдона у тебя зуб. Так? Как только его не станет, с какой стати тебе волноваться и еще рисковать? Вы с Клеоном уж как-нибудь договоритесь, а мне придется гнить в моем поместье и мечты мечтать? А может, чтобы понадежнее себя обезопасить, ты и меня прикажешь убрать?

— Нет! — заорал Намарти. — Нет и нет! Клеон родился для того, чтобы царствовать. Поладить с ним и договориться невозможно. Да ты что! Как я с ним полажу? Он ведь потомок гордой династии Энтунов! А ты, наоборот, взойдешь на престол как представитель новой династии, как человек, не привязанный к традициям — какие могут тебя связывать традиции, если ты сам говоришь, что прежние сэтчемские императоры ничего выдающегося из себя не представляли? За что тебе держаться? Трон под тобой ходуном будет ходить, значит, тебе потребуется надежная опора — я. А мне потребуется тот, кто от меня зависит, и тот, с кем я, следовательно, должен буду ладить, — ты. Слушай, Андорин, нам предстоит не брак по любви, который длится не дольше года, а брак по расчету, который будет длиться ровно столько, сколько мы с тобой проживем. Так давай же будем доверять друг другу.

— Поклянись же, что я стану Императором!

— Что толку клясться, если ты не веришь мне на слово? Скажем так, я считаю тебя самой подходящей кандидатурой на пост Императора, и мне хотелось бы, чтобы ты сместил Клеона и занял его место как можно скорее, А теперь постарайся побыстрее познакомить меня с этим парнем, которого ты избрал своим орудием.

— Хорошо. И не забудь о том, что делает его непохожим на других. Я его уже изучил. Туповатый такой идеалист. Сделает, что скажут, не боится опасности, не задает глупых вопросов, не задумывается лишний раз, И главное, он внушает такое умопомрачительное доверие, что даже его жертва купится на это, несмотря на то, что в руке у нашего Планше будет бластер.

— Верится с трудом.

— Увидишь — поверишь, — пообещал Андорин.

17

Рейч потупился. Одного быстрого взгляда на Намарти было достаточно, чтобы узнать этого человека, того самого, с кем Рейч виделся десять лет назад, когда был послан в Даль, чтобы подкинуть Джорануму отравленную приманку.

За десять лет Намарти мало изменился. Злоба и ненависть так и рвались из него наружу — по крайней мере, так показалось Рейчу, хотя он не имел права на беспристрастное суждение, — и, пожалуй, с годами вошли в его плоть и кровь. Физиономия Намарти стала еще более сухой и изможденной, в черных волосах блестела седина, но тонкие губы по-прежнему были твердо и решительно сжаты, а черные глаза сверкали тусклым жутковатым огнем.

Все это Рейч разглядел с первого взгляда и быстро отвел глаза в сторону, решив, что Намарти не из тех, кому понравится человек, смело глядящий ему в глаза.

Намарти же прямо-таки пожирал Рейча глазами, однако выражение его лица не изменилось — он, по обыкновению, едва заметно ухмылялся.

Обернувшись к Андорину, который неловко переминался с ноги на ногу рядом, Намарти проговорил таким тоном, словно Рейча в комнате и не было вовсе:

— Значит, это он.

Андорин кивнул и беззвучно проговорил:

— Да, руководитель.

— Имя? — без обиняков приступил к делу Намарти.

— Планше, сэр.

— Веришь в наше дело?

— Да, сэр, — осторожно ответил Рейч, стараясь держаться так, как его научил Андорин. — Я — демократ и желаю, чтобы народ принимал более активное участие в работе правительства.

Намарти подмигнул Андорину.

— Ну, прямо оратор. Готов пойти на риск ради нашего дела? — спросил он у Рейча.

— На любой риск, сэр.

— Все сделаешь, как скажем? Не сдрейфишь? Не засомневаешься?

— Я выполню приказ.

— В садоводстве разбираешься?

— Нет, сэр, — немного растерянно ответил Рейч.

— Стало быть, ты — тренторианец? Под куполом родился?

— Я родился в Миллимару, сэр, а вырос в Дале.

— Хорошо, — кивнул Намарти и сказал Андорину: — Увести и передать на время тем, кто там ожидает. О нем хорошо позаботятся. А потом вернись сюда, Андорин. Мне надо с тобой поговорить.

Вернувшись, Андорин обнаружил, что с Намарти произошла разительная перемена. Глаза его весело блестели, рот скривился в злорадной ухмылке.

— Андорин, — сообщил он, — те боги, о которых мы толковали на днях, помогают нам гораздо больше, чем я мог ожидать.

— Я же говорил тебе, что парень годится.

— Годится, и гораздо больше, чем ты думаешь. Тебе, конечно же, известна история о том, как Гэри Селдон, наш бесподобный премьер-министр, подослал своего сынка — вернее, пасынка — к Джорануму, и в итоге Джоранум угодил в сети, не послушав моего предостережения?

— Да, — сказал Андорин, устало кивнув, — историю я помню.

Сказано это было тоном человека, который слышал эту историю чересчур часто.

— Я этого парня только раз и видел, но забыть не мог. И неужели ты думаешь, меня можно провести? Подумаешь — десять лет прошло, и он, поганец, сбрил усы, напялил ботинки на каблуках! Этот твой Планше — не кто иной, как Рейч, пасынок Гэри Селдона.

Андорин побледнел. На мгновение у него занялся дух.

— Ты в этом уверен, руководитель? — спросил он, совладав с собой.

— Так же, как в том, что вижу перед собой тебя. Как в том, что ты привел врага в самое наше логово.

— Но я и понятия не имел…

— Не переживай, — ухмыльнулся Намарти. — Считай, что ты совершил самый восхитительный поступок, на который только может быть способен бездельник-аристократ. Ты сыграл роль, отведенную тебе богами. Если бы я не увидел его, он бы сыграл свою роль: роль шпиона, который должен был разведать наши самые секретные планы. Но теперь, когда я его узнал, у него этот номер не пройдет. Наоборот, теперь все в наших руках.

Намарти радостно потер руки и с небольшой запинкой, словно сам понял, насколько это не в его характере, рассмеялся.

18

— Наверное, мы больше не увидимся, Планше, — задумчиво проговорила Манелла.

Рейч растирал спину полотенцем после душа.

— Почему?

— Глеб Андорин запретил мне.

— Но почему?

Манелла пожала покатыми плечиками.

— Говорит, будто тебе предстоит какое-то важное дело сделать, и хватит дурака валять. Может, он нашел для тебя работу получше?

— Какую работу? — напрягся Рейч. — Он что-нибудь говорил?

— Да нет, сказал только, что тебе придется отправиться в Имперский Сектор.

— Вот как? И часто он тебе такие вещи говорит?

— Планше, ну ты же сам знаешь, как это бывает. Когда мужик с тобой в постели, он болтает без умолку.

— Знаю, — буркнул Рейч, который как раз старался держать язык за зубами в подобных случаях. — И что еще он говорит?

— Ну, чего ты пристал? — капризно нахмурилась Манелла. — Ну, про тебя спрашивает частенько. Мужиков хлебом не корми — дай друг о друге повыспрашивать. Зачем это вам, а?

— И что ему про меня рассказываешь?

— Да ничего особенного. Просто говорю, что ты очень милый. Уж, конечно, я ему не говорю, что ты мне нравишься больше, чем он. Мне бы не поздоровилось.

Рейч заканчивал одеваться.

— Ну, значит, большой привет, так, что ли?

— Наверное, да. А может, Глеб передумает. А мне бы тоже хотелось побывать в Имперском Секторе. Вот если бы он взял меня с собой… Я там ни разу не была.

Рейч чуть было не проговорился. Сдержав слова, чуть было не слетевшие с губ, он закашлялся и сказал:

— Я тоже.

— Там, говорят, самые большущие дома и куча симпатичных местечек, и рестораны сногсшибательные. Там живут одни богатенькие. Хотелось бы познакомиться с богатенькими. Глеб, правда, тоже не нищий, но все-таки…

— Ну да, с меня-то тебе нечего взять, — буркнул Рейч.

— Да ладно тебе! Нельзя все время думать про кредитки, но время от времени приходится, как ни крути. Особенно как подумаю, что я Глебу скоро надоем.

— Ты не можешь надоесть, — польстил ей Рейч и вдруг понял, что сказал сущую правду.

— Мужчины так всегда говорят, — отшутилась Манелла, — но мне тоже было хорошо с тобой, Планше. Береги себя. Кто знает, может, и свидимся еще.

Рейч кивнул и обнаружил, что не может найти нужных слов, чтобы выразить свои чувства.

Он решил подумать о другом. Он должен был выяснить, что задумали люди Намарти. Раз они решили разлучить его с Манеллой, стало быть, время решительных действий на носу. А он до сих пор ничего не выяснил. Вот только этот странный вопрос насчет садоводства…

И Селдону он ничего передать не мог. За ним строго следили после встречи с Намарти, и все линии связи были сейчас для него отрезаны — еще один признак приближающегося кризиса. Дело явно шло к развязке. Но если ему суждено было понять, что происходит, только тогда, когда все уже произойдет, если он сумеет передать новости тогда, когда они уже перестанут быть новостями, значит, считай, он провалился.

19

День у Гэри Селдона выдался беспокойный. От Рейча после первой весточки — ни слуху ни духу. Селдон ума не мог приложить, что происходит.

К совершенно естественному беспокойству Селдона за Рейча (правда, дурные вести не сидят на месте и, если бы что стряслось, он бы уже узнал) примешивалось волнение о том, каковы могли быть планы злоумышленников.

Конечно, они не могли задумать ничего грубого и откровенного — только что-то очень хитрое и тонкое. Нападение на дворец исключалось — слишком надежна охрана. Но что они тогда могли задумать, чтобы добиться своего?

Эти мысли не дали Селдону заснуть ночью, не покинули они его и днем.

Мигнул огонек сигнальной лампочки.

— Премьер-министр, вы назначили аудиенцию на два часа, сэр.

— Что за аудиенция?

— К вам Мандель Грубер, садовник. У него в руках бумага, подтверждающая аудиенцию.

Селдон вспомнил.

— Да-да. Пусть войдет.

На самом деле времени разговаривать с Грубером у Селдона не было, но он уступил — похоже, Грубер был чем-то расстроен. Конечно, премьер-министру тоже не слишком часто приходилось идти на уступки, но Селдон оставался Селдоном.

— Входи, Грубер, — тепло пригласил он садовника в кабинет.

Грубер подошел к столу и замер. Голова его судорожно подергивалась, он моргал и растерянно смотрел по сторонам. Селдон не сомневался, что садовник никогда раньше не бывал в таких роскошных апартаментах, и у него чуть было не вырвалось: «Ну, как тебе? Нравится? Ты уж извини. Мне и самому тут не очень ловко».

Но он сказал другое:

— Что стряслось, Грубер? Отчего ты такой несчастный? — Грубер только вымученно улыбнулся. — Ну, давай, садись. Вот сюда. Ну, смелее, смелее.

— Ой, нет, господин премьер-министр, что вы? Я тут все запачкаю.

— Ничего страшного. Запачкаешь — почистить нетрудно. Ну вот. Славно! Посиди, расслабься, соберись с мыслями и скажи, что случилось.

Грубер помолчал минуту, а потом словно взорвался:

— Господин премьер-министр! Меня назначают главным садовником. Сам великий Император сказал мне.

— Да-да, я слышал, но уверен — это не должно тебя пугать. Тебя можно только поздравить с повышением в должности, и я тебя поздравляю. Можешь считать, что я к этому тоже причастен. Я никогда не забуду о той храбрости, с какой ты повел себя в тот ужасный день, когда меня чуть было не убили, и, конечно же, я рассказал о том случае Его Императорскому Величеству. Грубер, это вполне заслуженная награда, и тебе в любом случае светило бы повышение. Ты вполне соответствуешь своей новой должности. Ну а теперь, когда с этим все ясно, скажи мне, из-за чего ты так расстроен.

— Господин премьер-министр, да ведь из-за этой самой должности! Я же не справлюсь, у меня опыта не хватит!

— А мы уверены, что ты справишься.

Грубер разошелся не на шутку.

— И что, я должен буду в кабинете сидеть? Я в кабинетах сидеть не мастак. Ведь это же что получается? Это получается — я не смогу на воздух выбираться, не смогу возиться с растениями и зверьками. Это все равно что в тюрьму меня засадить, я вам вот так скажу, господин премьер-министр.

Селдон широко раскрыл глаза.

— Да что ты, Грубер, с чего ты взял? Никто не заставит тебя сидеть в кабинете дольше, чем нужно. Ходи себе по саду, сколько вздумается, делай, что хочешь. Единственное, чего ты лишаешься, так это тяжелой работы.

— Да ведь я как раз и не хочу лишаться тяжелой работы, премьер-министр, да и не дадут мне из кабинета выходить, это точно, уж я-то знаю! Нагляделся я на главного садовника. Он и когда хотел, не мог из кабинета отлучиться, вот так. Одни бумажки да распоряжения. А чтоб знать, что в хозяйстве делается, мы, простые садовники, должны ему докладывать. Он за садом по головизору смотрит, вот ведь дела какие! — выпалил Грубер и закончил с нескрываемым отвращением: — Вроде по головизору поймешь, как чего растет и живет. Нет, это не по мне, господин премьер-министр.

— Послушай, Грубер, будь мужчиной. Не так уж все плохо. Привыкнешь понемногу.

Грубер обреченно покачал головой.

— А начать-то мне с чего придется, господин премьер-министр? Скоро ведь нагрянет вся эта уйма новых садовников! Нет, конец мне, конец, это я вам точно говорю. Ну, не могу я! — взорвался Грубер с неожиданной страстью. — Не могу и не хочу!

— Грубер, я тебя прекрасно понимаю. Ты не хочешь этой работы. А я не хочу работать премьер-министром. Эта работа тоже не по мне. Знаешь, я тебе честно скажу; мне кажется, даже Императору порой надоедает быть Императором. Мы все в Галактике должны трудиться, и работа — это далеко не всегда радость и удовольствие.

— Да это-то я понимаю, господин премьер-министр, это-то я понимаю… Да только Император, он ведь Императором родился. А вам суждено премьер-министром быть, потому как лучше вас никто с этой работой не справится. Но тут-то совсем другое дело. Подумаешь — главный садовник! Да у нас пятьдесят садовников наберется, кто с этим делом справится еще получше меня, да и больше бы обрадовался такой работе. Вот вы говорите, что рассказали Императору, как я пытался вас спасти. А может, вы еще разок ему словечко замолвите за меня — дескать, если ему желательно меня отблагодарить, так пусть оставит меня, как есть, простым садовником, а?

Селдон устало откинулся на спинку стула и сказал:

— Грубер, уверяю тебя, если бы я мог, я бы обязательно изложил Императору твою просьбу, но позволь, я тебе попробую кое-что объяснить, а ты постарайся меня понять, пожалуйста. Император, по идее, — единоличный правитель Галактической Империи. Но на самом деле подвластно ему очень малое. На самом деле я правлю Империей гораздо больше, чем он, но и мне далеко не все подвластно. В правительстве миллионы людей, и каждый принимает какие-то решения, каждый совершает какие-то ошибки. Кто-то действует самоотверженно, героически, мудро, кто-то — глупо, а кто-то — по-предательски. И проследить за всеми невозможно. Понимаешь меня, Грубер?

— Понимать-то я понимаю, да только в толк не возьму, я-то тут при чем?

— Да при том, что единственное место, где Император и вправду правит, — это дворцовая территория. Тут его слово — закон, и все, кто трудится во дворце и рядом с ним, обязаны повиноваться ему беспрекословно. Просить его отменить принятое им решение касательно чего бы то и кого бы то ни было здесь, в его вотчине, — все равно что посягать на святыню. Сказать ему: «Ваше Величество, отмените ваше решение по поводу назначения Грубера» — это было бы равносильно подаче заявления об отставке. Я тебе точно говорю, он скорее меня в отставку отправит, чем отменит свое решение. Я-то, честно говоря, не против уйти, да только тебе это все равно не поможет.

— Значит, сделать ничего нельзя? — обреченно спросил Грубер.

— Да, Грубер, увы. Но ты не переживай так сильно. Чем смогу — помогу. Ты меня извини, но больше времени у меня нет.

Грубер встал. В руках он смущенно мял зеленую кепку садовника. Глаза его залились слезами.

— Спасибо вам, господин премьер-министр. Я, конечно, понимаю, вы помогли бы, если бы могли. Вы… вы человек хороший, господин премьер-министр…

И Грубер понуро побрел к двери. Селдон проводил его взглядом и покачал головой. Умножить заботы Грубера на квадриллион и получишь заботы людей, проживающих в двадцати пяти миллионах миров Империи. И как же ему, Селдону, разрешить все эти заботы, если он одному-единственному человеку, обратившемуся к нему за помощью, помочь не в силах?

Одному-единственному человеку психоистория не в силах была помочь. А квадриллиону?

Селдон грустно покачал головой, заглянул в список назначенных на сегодня аудиенций и похолодел. Громко, необычайно взволнованно, совсем не похоже на себя, он прокричал в переговорное устройство:

— Догоните садовника! Верните его немедленно!

20

— Так что там насчет новых садовников?! — воскликнул Селдон, как только Грубер вернулся в кабинет.

Даже сесть он ему на этот раз забыл предложить.

Грубер, часто-часто моргая, не успев прийти в себя, заикаясь, выдавил:

— Н-новых с-садов-вников?

— Ты сказал: «уйма новых садовников». Ты ведь так сказал? Что за новые садовники?

Грубер явно удивился вопросу.

— Ну а как же? Раз новый главный садовник, значит, и все садовники новые. Так принято вроде.

— А я ничего такого не слыхал.

— Просто, когда в прошлый раз меняли главного садовника, вы еще премьер-министром не были. Может, вас и на Тренторе тогда не было вообще.

— Но что это значит, объясни толком?

— Ну, понимаете, садовников никогда не увольняют просто так, Кто-то помирает. Кто-то старится, и тогда их отправляют на пенсию. А когда в должность заступает новый главный садовник, больше половины садовников можно смело на пенсию отправлять. Вот их и отправляют, а набирают новеньких.

— Помоложе?

— Ну, отчасти так, а отчасти из-за того, что хотят что-нибудь поновее учудить в садах и парках, так что, может, у кого есть какие новые мысли. Территория-то у нас, сами знаете, какая здоровенная — считай, под пять тыщ квадратных километров будет. Чтобы все переустроить, это сколько лет надо. И ведь это мне за всем за этим наблюдать придется. Ну пожалуйста, господин премьер-министр, ну что вам стоит, ну замолвите вы словечко Императору! — Грубер с трудом переводил дыхание. — Вы же такой умный, ну пожалуйста!

Селдон, казалось, был глух к мольбе Грубера. Он глубоко задумался, лоб его пересекли глубокие морщины.

— И откуда же берут новых садовников?

— Во всех мирах набирают — охотников-то хоть отбавляй. Скоро они валом повалят. Не меньше года уйдет, пока…

— Откуда они прилетают? Откуда?

— Да откуда хочешь. Требуется только знание садоводства. Так что всякий гражданин Империи имеет право счастья попытать.

— Тренторианцы тоже пытаются устроиться садовниками?

— Нет, тут с Трентора никого нету. Откуда на Тренторе садовники возьмутся? Эти скверики под куполами — разве ж это сады? Тут цветочки в горшках, а звери — в клетках. Тренторианцы, они, бедняги, ничего не смыслят в том, что такое свежий воздух, настоящие ручьи, живая природа.

— Хорошо, Грубер. А теперь слушай меня. Я дам тебе задание. Ты должен будешь еженедельно представлять мне списки всех тех новых садовников, которые должны будут прибыть сюда. Полные сведения. Имя. Откуда прибыл. Регистрационный номер. Образование. Опыт работы. Все, что имеется уже сейчас, представь мне как можно скорее. Я дам тебе людей в помощь. Людей с техникой, понял? Ты сам каким компьютером пользуешься?

— Да самым обыкновенным, чтоб за растениями следить и зверями.

— Ясно? Я дам тебе людей, которые сделают все, с чем ты не сумеешь справиться. Просто сказать тебе не могу, как это важно.

— А если я это все сделаю…

— Грубер, сейчас не время заключать сделки. Подведешь — не быть тебе главным садовником. Но тогда все будет гораздо хуже. Уйдешь в отставку без всякой пенсии.

Как только за Грубером закрылась дверь, Селдон рявкнул в переговорное устройство:

— Отменить все аудиенции до конца дня!

Он устало откинулся на спинку стула. Тело его обмякло, сердце часто билось. Впервые за долгие годы он ощутил себя на все пятьдесят. Спазм головной боли нахлынул горячей волной. Столько лет, да что там лет — столько десятилетий охрану дворца делали все более надежной и непроницаемой, оснащали всевозможными средствами безопасности и сигнализации.

А оказывается, наступало такое время, когда сюда толпами пускали неведомо кого! Видимо, и вопросов никаких не задавали, кроме единственного: «В садоводстве смыслишь?»

Какая колоссальная, ни с чем не сравнимая тупость! У Селдона не было слов.

Хорошо, если он успел вовремя. А если нет? Вдруг уже опоздал?!

21

Андорин следил за Намарти, полуприкрыв глаза. Намарти никогда ему не нравился, но порой он не нравился ему еще больше, чем обычно, и сейчас был как раз тот самый случай. Почему он, Андорин, особа королевского происхождения, из знатнейшего сэтчемского рода, должен иметь дело с этим парвеню, с этим почти законченным параноиком?

На самом деле ответ был Андорину известен, и он вынужден был терпеть все, даже болтовню Намарти о том, как он за десять лет возродил движение и довел его до совершенства. Господи, да сколько же можно? Он что, всем это пересказывает по нескольку раз? Или только его, Андорина, избрал себе в жертву?

А физиономия Намарти светилась злорадной ухмылкой, и он все говорил и говорил — нараспев, будто стихи читал:

— Год за годом я работал над отработкой связей, плел паутину, невзирая на безнадежность и неудачи, строил организацию, запускал щупальца в правительство, пользовался его покровительством, порождал и усиливал недовольство, брожение в массах. А когда наступил банковский кризис и на неделю был объявлен мораторий, я… — Внезапно он оборвал себя на полуслове. — А ведь я тебе это уже стораз рассказывал. Ты устал небось это слушать?

Андорин растянул губы в подобии сухой улыбки. А Намарти, оказывается, не совсем идиот — понимает, какой он зануда, просто ничего с собой поделать не может.

— Да, — кивнул Андорин, — ты мне это уже сто раз рассказывал.

Вопрос он оставил без ответа. Что толку отвечать на риторический всхлип?

Болезненный румянец залил щеки Намарти. Он сказал:

— Но так могло продолжаться вечно — вся эта работа, все эти обманы, и толку бы никакого, если бы мне в руки не попало нужное орудие. Я и пальцем не пошевелил — оно само пришло ко мне.

— То есть боги прислали тебе Планше, — безразлично проговорил Андорин.

— Совершенно верно. Скоро будет набор садовников на дворцовую территорию, — сказал Намарти и ненадолго задумался. — Набирать будут мужчин и женщин. Вполне достаточное прикрытие для наших боевиков. С ними пойдешь ты и Планше. От остальных вы будете отличаться тем, что у вас будут бластеры.

— С которыми, — нарочито лениво, с трудом скрывая сарказм, проговорил Андорин, — нас засекут у ворот и арестуют. Прийти с заряженным бластером на дворцовую территорию…

— Никто вас не задержит, — словно не заметив насмешки, возразил Намарти. — Обыскивать вас тоже не будут. Все организовано. Вас, естественно, выйдет приветствовать какая-то придворная особа. Уж и не знаю, кто этим занимается обычно — какой-нибудь младший заместитель главного начальника по травке и листочкам, — но на сей раз это будет не кто иной, как Селдон собственной персоной. Да-да, сам великий математик поспешит встретить новых садовников.

— Похоже, ты в этом просто-таки уверен.

— Конечно, уверен. Говорю же, все организовано. Практически в последнюю минуту он узнает, что среди новых садовников в списке значится его пасынок, так что он помчится как миленький их встречать. А как только он появится, Планше прицелится в него из бластера. Наши люди поднимут крик: «Измена!», и в начавшейся суматохе Планше прикончит Селдона, а ты прикончишь Планше. Потом бросишь бластер и смоешься. Тебе в этом помогут. Все устроено.

— А Планше обязательно убивать?

Намарти нахмурился.

— Что за вопрос? Почему это одно убийство у тебя не вызывает возражений, а другое не нравится? Или ты хочешь, чтобы Планше растрепал потом власть держащим все про нас? И потом, на самом деле все будет выглядеть как образчик семейной вражды. Не забывай, что Планше — это Рейч Селдон. Впечатление будет такое, словно два выстрела грянут одновременно, или такое, будто Селдон отдал приказ стрелять в его сына, если тот предпримет что-то опасное. А мы уж постараемся развернуть всю эту историю под семейным углом. Напомним народу о кошмарных временах Его Кровожадного Величества Императора Мановелла. И народ, естественно, будет потрясен откровенной жестокостью случившегося. Это станет последней каплей, которая переполнит чашу их терпения, до краев полную раздражением, вызванным непрерывными авариями. И чего они потребуют? Естественно, нового правительства. И никто не сумеет отказать народу, даже сам Император. И тогда явимся мы.

— Вот так, сразу?

— Нет, не сразу. Я не в розовых очках хожу. Наверняка поначалу будет создано какое-то переходное правительство, но оно провалится. Уж мы позаботимся об этом, и вот тогда выступим открыто и выдвинем старые джоранумитские лозунги, которые народ Трентора уже успел подзабыть. И скоро — очень скоро — я стану премьер-министром.

— А я?

— Со временем станешь Императором.

Андорин хмыкнул.

— Что-то слабо верится. Все-то у тебя устроено да организовано — и то, и это, и пятое, и десятое, Промахов быть не должно, иначе все провалится. Кто-то обязательно подведет. Нет, риск неоправданный.

— Для кого это он неоправданный? Для тебя?

— Конечно. Ты ждешь, что Планше обязательно убьет отца, а потом я должен прикончить Планше. Почему я? Неужели не отыщется человека, который бы в этом случае подвергался меньшему риску, чем я?

— Можно, но любой другой скорее провалится. Кому, как не тебе, это все нужно больше, чем кому бы то ни было? Нет, Андорин, другой человек может струсить и удрать в последнюю минуту, но не ты.

— Но это колоссальный риск!

— Разве игра не стоит свеч? Ты же стремишься к императорскому престолу.

— Но ты-то чем тогда рискуешь, руководитель? Останешься тут, в тепле, в уюте и будешь ждать вестей?

Намарти скривился.

— Какой же ты тупица, Андорин! И какой только из тебя Император получится? Так ты считаешь, что я не рискую, оставаясь здесь? Если весь расклад полетит к черту, если схватят кого-то из наших людей, как ты думаешь, неужели они не проболтаются и не выложат все, что знают? Да если тебя самого возьмут, неужели ты промолчишь и не расскажешь все про меня? Императорские охранники — народ, сам знаешь, какой нежный.

Ну а представь, что попытка покушения не удалась? Тебе не кажется, что они весь Трентор прочешут, чтобы меня найти? Или ты думаешь, они меня не найдут? А найдут, что мне тогда делать? Риск это или нет? Да я рискую больше всех вас, сидя тут, как ты выразился, в тепле и уюте. Так вот, Андорин. Ты хочешь быть Императором или нет?

Андорин ответил негромко:

— Я хочу быть Императором.

И машина заговора завертелась.

22

Подчеркнутое внимание, с которым относились к Рейчу, конечно же, не могло от него укрыться. Во-первых, Андорин держал его отдельно от остальных садовников. Кандидаты в новую садовую армию были расквартированы в одной из гостиниц в Имперском Секторе, но не в самой фешенебельной, конечно.

Тут было на что посмотреть и с кем пообщаться — ведь народ собрался почти из пятидесяти самых разных миров, но Рейчу не удавалось даже ни с кем словечком перемолвиться — Андорин его ни к кому не подпускал.

«Почему?» — гадал Рейч. Это угнетало его. Действительно, настроение у него было подавленное с тех самых пор, как он покинул Сэтчем. Это мешало ему думать, и он пытался бороться с депрессией, но почти что безуспешно.

Андорин и сам разгуливал в грубом комбинезоне и пытался выглядеть как рабочий, Ему тоже предстояло сыграть роль садовника в готовящемся «спектакле» (каким бы ни был этот «спектакль»).

Рейчу было жутко стыдно из-за того, что он никак не мог уловить сути этого представления. Его изолировали, лишили возможности с кем-либо общаться, так что он даже не мог предупредить отца. Может быть, точно так же изолировали всех тренторианцев, внедренных в группу будущих садовников. По подсчетам Рейча, их было около десятка, и все — люди Намарти — мужчины и женщины.

Но особенно его удивляла та забота, которую к нему проявлял Андорин, — ну прямо-таки потрясающая забота. Он никуда от Рейча не отходил, настоял на том, чтобы они вместе ели, явно выделял его из остальных.

Почему? Может быть, потому, что они оба были любовниками Манеллы? Рейч не слишком много знал о моральных установках в Сэтчеме и не мог судить, существует ли там нечто вроде полигамии. Если двое мужчин сожительствовали с одной женщиной, может быть, между ними образовывались какие-то особые отношения, на манер братства?

Рейч ни о чем таком никогда не слышал, но прекрасно понимал, что в Галактике всякое возможно — даже на Тренторе.

Он вспомнил о Манелле и почувствовал, как сильно по ней соскучился. Может быть, в этом причина депрессии? Но сейчас, заканчивая завтракать с Андорином, он был не просто в депрессии — состояние его было близко к отчаянию, хотя, казалось бы, особых причин для этого не было.

Манелла!

Она же говорила, что ей страшно хотелось бы попасть в Имперский Сектор. Может, Андорин все-таки уступил ее желанию? Рейчу было так тоскливо, так худо, что он не выдержал и задал Андорину идиотский вопрос:

— Мистер Андорин, я вот думаю, а вы случайно не взяли с собой мисс Дюбанкуа сюда, в Имперский Сектор?

Андорин выпучил глаза и негромко рассмеялся.

— Манеллу? Ты думаешь, она что-нибудь смыслит в садоводстве? Да она даже притвориться не сумела бы, если бы и захотела. О нет, дружок, Манелла из тех женщин, что созданы для услады. Другого она просто не умеет. А почему ты спрашиваешь, Планше?

Рейч пожал плечами.

— Да скучновато тут. Вот я и подумал…

Андорин некоторое время пристально смотрел на него и наконец проговорил:

— Не поверю, что тебе не все равно, с какой женщиной спать. Ей-то точно все равно, с каким мужчиной ложится. А как только все будет позади, у тебя будет полно других женщин.

— А когда все будет позади?

— Скоро. И то, что предстоит сделать тебе, очень важно.

Андорин, прищурившись, наблюдал за Рейчем.

— Важно? — переспросил Рейч. — Разве я не буду просто… садовником?

Голос его прозвучал равнодушно, и как он ни старался вложить в вопрос побольше волнения, у него это не вышло.

— Нет, не просто садовником, Планше, — ответил Андорин. — У тебя будет бластер.

— Что будет?

— Бластер.

— А я его сроду и в руках-то не держал, бластер.

— Да это просто, ты не волнуйся. Поднимешь. Наведешь. Нажмешь кнопочку. И кое-кто окочурится.

— Убивать я не мастак.

— А я думал, ты — один из нас, и сделаешь все, что нужно, ради общего дела.

— Ну, я же не думал, что надо будет… убивать.

Рейчу ни в коем случае нельзя было подавать виду, будто он обдумывает сказанное Андориным. И все-таки… Почему он должен стрелять? Что они такое для него придумали? Будет ли у него возможность предупредить охранников до того, как получит приказ стрелять?

Лицо Андорина изменилось — дружеское участие превратилось в ледяную непререкаемость.

— Ты должен убить.

Рейч собрал все силы.

— Нет. Убивать никого не буду. Не буду, и точка.

— Планше, — твердо заявил Андорин, — ты сделаешь, что тебе скажут.

— А убивать не буду.

— Будешь.

— Как это вы меня заставите?

— Просто прикажу, и все.

У Рейча в голове все перемешалось. Почему Андорин так уверен?

— Нет, — покачал головой Рейч.

— Планше, — усмехнувшись, проговорил Андорин. — Не валяй дурака. Мы тебя накачивали с тех самых пор, как уехали из Сэтчема. Не зря же я настоял, чтобы мы ели вместе. Я следил за твоей диетой. В особенности — за тем, чтобы ты слопал сегодняшний завтрак.

Рейч почувствовал, как к сердцу подступает волна страха. Он вдруг все понял.

— Десперин?!

— Именно, — кивнул Андорин. — Догадливый ты малый, Планше.

— Но это же… противозаконно!

— А как же. И убийство тоже.

Рейч знал о существовании десперина. Десперин был химическим производным совершенно безобидного транквилизатора. Однако в производном виде этот препарат вызывал не успокоение, а отчаяние. Использование его считалось противозаконным, поскольку вызывало изменение ориентации личности, даже поговаривали, будто в императорской охранке к нему прибегали.

Андорин, словно прочитав мысли Рейча, сказал:

— Десперином его назвали потому, что он вызывает отчаяние[9]. Ведь ты ощущаешь отчаяние?

— Нет, — прошептал Рейч.

— Браво-браво, ты храбрый малый, но только против химии не попрешь, Планше. И чем сильнее твое отчаяние, тем лучше, стало быть, на тебя подействовал десперин.

— Не верю.

— Послушай, Планше. Шутки в сторону. Намарти узнал тебя с первого взгляда, хоть ты и без усов. Он знает, что ты — Рейч Селдон, и по моему приказу ты убьешь своего отца.

— Не раньше, чем тебя… — пробормотал Рейч.

Он медленно поднялся. Неужто он не справится? Пусть Андорин выше ростом, но он явно не гигант и не спортсмен. Да его одной левой пополам переломить можно. Но стоило Рейчу встать, как у него жутко закружилась голова. Он помотал ею, но лучше не стало. Все плыло перед глазами.

Андорин тоже встал и сделал шаг назад. Правая рука скользнула в левый рукав, и в ней появилось оружие.

— Я не дурак, Планше, — заявил он, ухмыляясь. — Захватил пушку на всякий случай. Я знаю, что ты большой мастер рукопашного боя на геликонский манер, только драться мы с тобой не будем, парень. — Бросив взгляд на оружие, он сообщил: — Это не бластер. Я не могу отправить тебя на тот свет, пока ты не выполнил своего задания. Это — нейронный хлыст. В каком-то смысле похуже бластера будет. Так даст по левому плечу, что никто не вытерпит — боль адская.

Рейч, который до этого мгновения мрачно и решительно приближался к Андорину, резко остановился. Ему было всего двенадцать, когда он на своей шкуре познал — и то не слишком сильно, что такое нейронный хлыст, Стоит раз попробовать — и всю жизнь не забудешь.

— Вот и умница, — притворно похвалил его Андорин. — А то учти — церемониться я с тобой не буду. Такой разряд дам — на полную катушку, и левой рукой ты уже никогда пользоваться не сможешь. А правую поберегу — тебе в ней бластер держать придется. А теперь садись и, если хочешь обе ручки сберечь, больше так не шути. И придется тебе, дружок, еще десперином подкрепиться, а то, видно, доза маловата.

Рейч почувствовал, как вызванное препаратом отчаяние охватывает его все сильнее и сильнее. Все кругом двоилось, во рту у него пересохло, и он не смог сказать ни слова.

Единственное, что он понимал, так это то, что должен сделать все, что прикажет Андорин. Он вступил в игру и проиграл.

23

— Нет! — свирепо прокричал Гори Селдон. — Ты мне там совсем не нужна, Дорс!

Но Дорс Венабили смотрела на него твердо и решительно.

— Значит, я и тебя не пущу, Гэри.

— Но я непременно должен пойти.

— Ничего ты не должен! По традиции, их должен встречать старший садовник.

— Верно. Но Грубер не справится. У него жуткое настроение.

— Значит, надо послать с ним кого-нибудь из помощников. Или пусть пойдет прежний главный садовник. В конце концов, год продолжается, он должен еще выполнять свои обязанности.

— Он болен. И потом… — Селдон несколько растерялся. — Среди новобранцев есть «зайцы», Тренторианцы. Непонятно почему, но их довольно много. У меня список.

— Значит, надо взять их под стражу. Всех до единого. Все так просто, и зачем ты все усложняешь?

— Затем, что мы не знаем, зачем они здесь. Что-то случилось. Я, правда, не понимаю, на что способны двенадцать садовников, но… Нет, я не то хотел сказать. Они на многое способны — вариантов столько же, сколько их самих, но я не знаю, что именно у них на уме. Безусловно, мы возьмем их под стражу, но я должен как можно больше выяснить, прежде чем это будет сделано.

Понимаешь? Нужно никого не пропустить и всех подозрительных проверить с головы до ног. Надо хорошенько понять, что им здесь нужно, прежде чем они будут соответствующим образом наказаны. А мне бы не хотелось, чтобы все выглядело наказанием за проступок, а не за преступление. Они же непременно начнут жаловаться на безработицу, отчаяние, станут скулить, что, дескать, несправедливо брать на работу чужаков и тренторианцам отказывать. Все это будет выглядеть тоскливо и жалостливо, а мы предстанем в идиотском свете. Нужно дать им возможность сознаться в более тяжком преступлении. И потом…

Селдон умолк, и Дорс была вынуждена поторопить его с ответом:

— Ну-ну, выкладывай, что это еще за новое «потом»?

Селдон проговорил срывающимся шепотом:

— Один из этих двенадцати — Рейч, под псевдонимом «Планше».

— Что?!

— Чему так удивляешься? Я послал его в Сэтчем, чтобы он внедрился в движение джоранумитов, и это ему удалось. Я верю в него. Раз он здесь, он-то знает, зачем он здесь, и наверняка у него есть какой-то план насчет того, как вставить палку в колесо. Но я тоже хочу быть на месте событий. Я хочу его видеть. Хочу иметь возможность помочь ему, если сумею.

— Если хочешь помочь ему, выставь пятьдесят охранников по обе стороны от садовников.

— Нет. Это тоже ничего не даст. Гвардейцы там будут, но их не будет видно. Мнимым садовникам нужно дать возможность проявить себя, раскрыться, у них руки должны быть, так сказать, развязаны, что бы ни было у них на уме, каковы бы ни были их планы. Главное — не дать этим планам осуществиться. А как только они скажут «а», мы их арестуем.

— Это рискованно. Это рискованно для Рейча в первую очередь.

— Приходиться порой рисковать. Но ставка выше, чем чья-то жизнь, Дорс.

— Это жестоко! Это бессердечно, в конце концов!

— Ты думаешь, у меня нет сердца? Но даже если ему суждено разорваться, я буду думать о психо…

— Не надо! — оборвала его Дорс и отвернулась, словно ей стало нестерпимо больно.

— Я все понимаю, — ласково проговорил Селдон. — Но тебе туда нельзя. Твое присутствие будет настолько из ряда вон выходящим, что заговорщики могут заподозрить неладное и откажутся от выполнения задуманного. Дорс, — добавил он, немного помолчав: — ты говоришь, что твоя задача — защищать меня. Это важней, чем защищать Рейча, и ты это прекрасно понимаешь. Честное слово, я бы не стал этого говорить, но ведь, защищая меня, ты в первую очередь защищаешь психоисторию и все человечество. Это главное. А то, что я знаю из психоистории, в свою очередь диктует мне, что я во что бы то ни стало должен сберечь наш центр, сберечь любой ценой, и именно это я и хочу сделать. Понимаешь?

— Понимаю… — прошептала Дорс и отвернулась, что бы уйти.

А Селдон подумал: «Надеюсь, я прав».

Ведь если он ошибался, Дорс ни за что не простила бы его. Более того, он бы и сам себя никогда не простил — гори тогда огнем психоистория и все остальное.

24

Новобранцы в армию садовников выстроились ровными рядами — ноги на ширине плеч, руки за спинами, все до одного — в аккуратных зеленых комбинезонах, просторных, с большущими карманами. Трудно было на глаз определить, кто тут мужчина, а кто женщина, разве что по росту. Волосы были спрятаны под капюшонами, но садовникам и вообще полагались короткие стрижки и не разрешалось носить ни усов, ни бород.

А почему — никто не мог бы ответить. Одно слово — «традиция» и все. А традиции бывают какими угодно — как мудрыми, так и довольно дурацкими.

Перед садовниками стоял Мандель Грубер, а по обе стороны от него — его помощники. Грубер весь дрожал и часто моргал.

Гэри Селдон крепко сжал губы. Только бы Грубер выдавил из себя что-нибудь вроде «императорские садовники приветствуют вас», и этого было бы вполне достаточно.

Пробежавшись взглядом по рядам новых садовников, Селдон быстро нашел Рейча.

Сердце Селдона екнуло. Вот он, безусый Рейч, в первой шеренге, стоит навытяжку, смотрит прямо перед собой. Он и не пытался встретиться взглядом с Селдоном, казалось, будто не узнает его. «Вот и хорошо, — подумал Селдон. — И не надо. Держится молодцом».

Грубер пробормотал полубессвязное приветствие и, слово взял Селдон.

Легко шагнув вперед, он встал перед Грубером, и слегка поклонившись ему, сказал:

— Благодарю вас, старший садовник. Дамы и господа, императорские садовники. Вам предстоит важная и ответственная работа. На ваши плечи ляжет забота о красоте и процветании единственного островка под открытым небом на всем громадном Тренторе, столице Галактической Империи. Именно вам надлежит заботиться о том, чтобы мы, лишенные грандиозных просторов земли, не покрытой куполами, обладали бы истинной жемчужиной природы, способной затмить любой уголок Империи.

Все вы поступите в распоряжение Манделя Грубера, который вскоре станет главным садовником. Обо всех ваших нуждах и предложениях он будет сообщать мне, а я, в случае необходимости, буду извещать о них Императора. А это, как вы понимаете, означает, что от трона Императора вас отделяют всего три ступени и что вы всегда будете находиться, так сказать, в поле зрения его всевидящего ока. Уверен, он и сейчас наблюдает за нами из окон Малого Дворца — вот он, справа, видите? Вот это здание под прозрачным куполом — личная резиденция Его Величества. Он смотрит на вас и радуется.

Но, прежде чём вы приступите к работе, вам придется пройти соответствующий курс обучения, в ходе которого вы подробно ознакомитесь с территорией и поймете, какая тут нужна работа. Вам предстоит…

Эти слова Селдон произнес, подойдя вплотную к Рейчу. Тот застыл в прежней позе с остекленевшими глазами.

Селдон изо всех сил старался не казаться чересчур добродушным, но внезапно нахмурился. Человек, стоявший сразу за Рейчем, показался ему удивительно знакомым, То есть он не был знаком Селдону, если бы тот не разглядывал совсем недавно его голографический портрет. Уж не Глеб ли это Андорин из Сэтчема? То бишь сэтчемский патрон Рейча? Что он здесь делает? От Андорина явно не укрылось подчеркнутое внимание, с которым рассматривал его Селдон. Губы его слегка дрогнули, произнося какое-то короткое слово. Правая рука Рейча показалась из-за спины, и в ней был зажат бластер. Одновременно с ним выхватил бластер из кармана и Андорин.

Селдону стало жутко. Как они могли пронести бластеры на дворцовую территорию? Началась паника, раздались выкрики: «Измена! Измена!» Все бросились врассыпную.

Но Селдон смотрел только на бластер в руке Рейча, нацеленный прямо в него. А Рейч смотрел на него, словно не узнавал отца. Селдон в ужасе понял, что сын вот-вот выстрелит и что он сам — на волосок от смерти.

25

Селдон отлично знал, каково действие бластера. Тихий звук наподобие вздоха, и от того, в кого стреляют, остается мокрое место.

Селдон понимал, что погибнет раньше, чем услышит этот звук, и поэтому был просто поражен, когда расслышал этот самый вздох. Он часто заморгал и, не веря глазам, осмотрел себя с ног до головы.

Он что, жив?

Рейч все так же стоял перед ним, застыв с взведенным бластером. Он не двигался и напоминал выключенный автомат.

За его спиной на земле в луже крови скорчилось то, что осталось от Андорина, а рядом с ним с бластером в руке стоял садовник. Вот он откинул капюшон, и оказался женщиной с короткой стрижкой.

Смело посмотрев на Селдона, она сообщила:

— Ваш сын знает меня под именем Манеллы Дюбанкуа. Я — офицер службы безопасности. Сообщить вам мой регистрационный номер, господин премьер-министр?

— Не нужно… — вяло пробормотал Селдон, На сцене событий уже появилась императорская охрана. — Но мой сын! Что с ним такое!

— Думаю, это десперин, — объяснила Манелла. — Но не волнуйтесь, он выводится из организма. Простите, — сказала она, шагнув вперед и забирая бластер из окаменевшей руки Рейча, — что я не вмешалась раньше. Я была вынуждена ждать развязки, но чуть было не опоздала.

— Я тоже. Рейча нужно отвести в дворцовую больницу.

Тут из Малого Дворца донесся приглушенный шум. Селдон решил, что, наверное, Император и вправду смотрел из окна за происходящим. Если так, то он уж точно вышел из себя.

— Прошу вас, позаботьтесь о моем сыне, мисс Дюбанкуа, — попросил Селдон. — Мне нужно повидаться с Императором.

Обегая стороной толпы, запрудившие Большие Лужайки. Селдон бесцеремонно ворвался в Малый Дворец. Терять было нечего — Клеон все равно вне себя.

Но внутри, на ступенях полукруглой лестницы, в окружении потрясенных сановников, лежало тело Клеона I, Его Величества Императора Галактики — или, вернее, то, что от него осталось. Только по императорской мантии и можно было догадаться, кто стал жертвой выстрела. А к стене, скрючившись, прижался, в ужасе бегая глазами по бледным, как полотно, лицам вельмож, не кто иной, как Мандель Грубер.

Селдон подошел к Груберу, наклонился и поднял с ковра бластер, валявшийся у ног садовника. Бластер явно принадлежал Андорину. Селдон шепотом спросил:

— Грубер, что ты наделал?

Грубер, спотыкаясь на каждом слове, запричитал:

— А все… бегали… кричали там… А я и подумай: кто узнает-то?.. Все подумают… это кто-то другой… убил… Императора. А после… убежать… не успел…

— Но, Грубер… Почему? Почему?!

— Чтобы не быть главным садовником… — пролепетал Грубер и упал в обморок.

Селдон в ужасе уставился на него.

Вот как все вышло. Он жив. Рейч жив, Андорин мертв, и теперь джоранумитское подполье будет выслежено до последнего человека и ликвидировано.

Центр сохранен в соответствии с указаниями психоистории.

И все же этот несчастный человек, движимый поразительно тривиальной причиной — такой тривиальной, что она-то как раз и не была учтена в анализе и прогнозе, — взял и убил Императора.

«И что же нам теперь делать? — в отчаянии думал Селдон. — Что теперь будет?»

Часть третья Дорс Венабили

Венабили, Дорс — …Многие моменты в жизни Гэри Селдона носят характер легендарный, несут отпечаток неточности, и обрести его безупречную с фактологической стороны биографию практически невозможно. Пожалуй, самое загадочное в жизни Селдона — это его супруга, Дорс Венабили. Сведения о ней крайне скудны. Достоверно известно лишь то, что она родилась на Цинне и впоследствии стала работать на историческом факультете Стрилингского университета на Тренторе. Вскоре после того как она приступила к этой работе, она познакомилась с Гэри Селдоном и стала его неразлучной спутницей на двадцать восемь лет. В действительности, жизнь ее также изобилует вымыслами, как и жизнь самого Селдона. Существуют совершенно неправдоподобные рассказы о ее необыкновенной физической силе и ярости, за которую она была прозвана Тигрицей. Но ее исчезновение гораздо более загадочно, чем появление, поскольку с определенного момента времени всякие упоминания о ней исчезают, и что с ней произошло, непонятно.

Ее квалификацию историка подтверждают ее труды по…

Галактическая энциклопедия

1

Ванде было уже почти восемь лет по стандартному Галактическому времени. Она была страшная кокетка — настоящая маленькая леди с густыми прямыми каштановыми волосами и голубыми глазами, которые, правда, становились все темнее и со временем должны были превратиться, скорее всего, в карие, как у отца.

Из головы у девочки не выходило одно число — шестьдесят.

Ужасно большое число! Скоро у дедушки день рождения, и ему исполнится шестьдесят, а ведь это так много! Вдобавок прошлой ночью ей приснился такой нехороший сон…

Ванда решила пойти поискать маму, чтобы спросить у нее, что может означать ее сон.

Маму найти оказалось нетрудно. Она была у дедушки и говорила с ним, ну конечно, про день рождения, про что же еще? Ванда растерялась. При дедушке ей было неловко расспрашивать маму про сон.

Замешательство девочки не укрылось от матери.

— Одну минуточку, Гэри, — сказала она, прервав разговор, — я только узнаю, что так беспокоит Ванду. Что тебе, малышка?

Ванда потянула мать за руку.

— Ма, я тебе потом скажу. Только тебе.

Манелла с улыбкой обернулась к Селдону.

— Видишь, как рано это начинается, Гэри? Своя жизнь. Свои трудности. Ванда, пойдем к тебе, детка?

— Да, мама, — проговорила Ванда с явным облегчением.

Взявшись за руки, они прошли в детскую, и Манелла спросила:

— Ну, что случилось, Ванда?

— Это из-за дедушки, мама.

— Из-за дедушки? Вот уж не поверю, чтобы он сделал тебе что-то дурное!

— Он не… — и глаза Ванды наполнились слезами. — Он умрет?

— Твой дедушка? Чего это ты вдруг, Ванда?

— Ему будет шестьдесят. Он такой старенький.

— Вовсе нет! Он уже не молодой, конечно, но и не старый. Люди живут до восьмидесяти, до девяноста, даже до ста лет — а дедушка у нас еще знаешь какой крепкий и здоровый? Он еще долго проживет.

— Ты точно знаешь? — всхлипнула Ванда.

Манелла обняла дочку за плечики и посмотрела ей прямо в глаза.

— Послушай, Ванда, когда-нибудь мы все должны умереть. Помнить, я тебе уже говорила? И все-таки не стоит горевать об этом, покуда это «когда-нибудь» еще очень далеко, — ласково проговорила Манелла, утирая бегущие по щекам Ванды слезы. — Дедушка еще долго проживет. Ты подрастешь, станешь совсем взрослая, а он еще будет живой даже тогда, когда у тебя уже будут свои детки. Вот посмотришь. А теперь пойдем. Я хочу, чтобы ты поговорила с дедушкой.

Ванда снова всхлипнула и кивнула.

Когда они вернулись к Селдону, он сочувственно посмотрел на внучку и поинтересовался:

— Что такое стряслось, Ванда? Чем ты так расстроена?

Ванда покачала головой.

Селдон перевел взгляд на Манеллу.

— Что с ней, Манелла?

— Пусть сама скажет.

Селдон сел в кресло и похлопал ладонью по колену.

— Подойди ко мне, Ванда. Сядь и расскажи мне, что за беда такая.

Ванда забралась к деду на колени, еще немного повсхлипывала и, протирая глаза кулачком, пробормотала:

— Мне страшно. Я боюсь.

— Ну-ну, не надо бояться. Расскажи всё скорее своему старенькому дедушке.

Манелла поморщилась:

— Не то слово.

Селдон удивленно взглянул на нее.

— Какое? «Дедушка»?

— Нет. «Старенький».

Стоило Ванде услышать слово «старенький», как она снова залилась слезами.

— Да, дедушка, да, ты старенький!

— Ну, конечно. Мне шестьдесят, малышка.

Он крепко обнял Ванду, прижал к себе, наклонился и прошептал:

— Я ведь тоже этому не рад, Ванда. Знаешь, как я тебе завидую — тебе еще и восьми нет.

— У тебя все волосики седые, дедуля…

— Ну, они не всегда такими были, Я только недавно поседел.

— Раз волосики седые, значит, ты скоро умрешь, дедуля…

Селдон был ошеломлен.

— Да что такое стряслось? — изумленно спросил он у Манеллы.

— Понятия не имею. Не знаю, что это вдруг на нее нашло.

— Сон плохой видела… — всхлипнула Ванда.

Селдон прокашлялся.

— Ну, Ванда, что такое «плохой сон»? Нам всем плохие сны порой снятся. И ничего в этом нет страшного. Это даже хорошо, детка. Просыпаешься и понимаешь, как все хорошо на самом деле.

— А я видела сон, что ты умрешь! — не унималась Ванда.

— Понимаю, понимаю, детка. Смерть часто снится, но не надо так огорчаться. Это ничего не значит. Ну, погляди на меня. Разве ты не видишь, какой я живой, веселый? Ну, смотри, я улыбаюсь. Разве я похож на умирающего? Ну, похож?

— Н-нет…

— Ну вот и славно. А теперь пойди-ка поиграй и забудь про все эти глупости. У меня день рожденья, и мы все отлично повеселимся. Ну, давай ступай к себе, малышка.

Ванда ушла, улыбнувшись сквозь слезы, а Манеллу Селдон попросил остаться.

2

— Как ты думаешь, откуда у Ванды такие мысли, Манелла? — спросил Селдон невестку.

— Ну, Гэри, мало ли откуда? У нее был сальванийский геккончик и умер, помнишь? У одной из ее подружек отец погиб в катастрофе, а уж по головизору она каждый день видит, как кто-то умирает. Невозможно растить ребенка под колпаком, чтобы он ничего не знал о смерти. Да я и не собиралась ничего от нее скрывать. Смерть — естественная и неотъемлемая часть жизни, и она должна это понять.

— Я не говорю о смерти вообще, Манелла. Я говорю о своей смерти. Почему она вдруг заговорила об этом?

Манелла растерялась. Селдон был ей очень дорог. «Господи, как же сказать, чтобы не обидеть?» — подумала она. А не говорить тоже было нельзя.

— Гэри, — сказала она, — только не обижайся, но ты сам виноват.

— Я?

— Конечно! Ты в последнее время только о том и говорил, что тебе скоро шестьдесят, и направо и налево жаловался, какой ты уже старый, И юбилей-то твой устраивается, в основном, для того, чтобы переубедить тебя и утешить.

— А ты думаешь, это так уж весело, когда тебе шестьдесят? — пробурчал Селдон. — Вот погоди! — шутливо погрозил он пальцем Манелле. — Доживешь до моих лет, сама увидишь, каково это.

— Увижу, если повезет. Некоторые и до шестидесяти не доживают. И все-таки чему удивляться, если ты то и дело сбиваешься на то, что тебе шестьдесят, что ты совсем старый? Конечно, это пугает и огорчает бедную девочку. Она такая впечатлительная.

Селдон вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Прости меня, Манелла, но мне и правда невесело. Посмотри на мои руки. Они все в старческих пятнах, и скоро перестанут гнуться. Да, Манелла, о геликонской борьбе говорить не приходится. Теперь меня грудной младенец пальчиком повалит.

— Не понимаю, чем ты так уж отличаешься от других людей твоего возраста? Голова у тебя, по крайней мере, работает превосходно. Не ты ли сам так любишь повторять, что это самое главное?

— Знаю. Вес так. Но состояние моего тела вгоняет меня в тоску.

Манелла понимающе кивнула и проговорила с едва заметной иронией:

— Понятное дело, ведь Дорс-то, похоже, совсем не старится.

— Ну да, ну да, вот я и думаю… — занервничал Селдон и отвел взгляд.

Несомненно, он не хотел переводить разговор на эту тему.

Манелла заботливо и одновременно пытливо смотрела на свекра. Его беда была в том, что он ничего не понимал в детях, да и в людях вообще, если на то пошло. Трудно даже было представить, как он сумел пробыть целых десять лет на посту премьер-министра при прежнем императоре, совершенно не разбираясь в людях.

Конечно, он весь в своей психоистории, а она учитывает интересы квадриллионов людей, что в конечном счете означает — ничьи, никого конкретно. Да и как ему разбираться в психологии ребенка, если он ни с кем, кроме Рейча, не общался, да и Рейча нашел, когда тому было уже двенадцать? Теперь у него есть Ванда, и она для него — настоящая загадка и, скорее всего, загадкой останется.

Манелла думала о Селдоне с любовью, ощущая непреодолимое желание защитить его от мира, которого тот не понимал. Пожалуй, это было единственное, на чем они сошлись со свекровью, Дорс Венабили, — именно на желании защитить Гэри Селдона.

Десять лет назад Манелла спасла жизнь Селдона. Как ни странно, Дорс восприняла это как посягательство на собственные права и до сих пор не простила Манеллу. А Селдон, со своей стороны, тоже в каком-то смысле спас жизнь Манеллы.

Она закрыла глаза и вспомнила все так отчетливо, словно сегодня был тот самый день…

3

Это было через неделю после покушения на Клеона — о, что за кошмарная была неделя! Весь Трентор был и панике.

Гэри Селдон оставался на посту премьер-министра, но властью, несомненно, больше не обладал. Пригласив к себе Манеллу Дюбанкуа, он сказал:

— Я хочу поблагодарить вас за спасение Рейча и меня. Извините, что не сказал вам этого раньше. Неделя выдалась, сами понимаете, — вздохнул он, — не самая легкая.

Манелла спросила:

— А что с этим безумцем, садовником?

— Он казнен! Без промедления! Без суда и следствия! Я пытался спасти его, утверждая, что он невменяем. Но меня и слушать никто не стал. Соверши он любое другое преступление, его недееспособность учли бы непременно, и он остался бы в живых. Его бы арестовали, судили, но пощадили бы. Но убить Императора…

Селдон обреченно покачал головой.

— Что же теперь будет, господин премьер-министр? — спросила Манелла.

— Я скажу вам, какие у меня предположения, Династии Энтунов конец. Сын Клеона не вступит на престол. Я думаю, он и сам этого не хочет. Он жутко боится покушения, и я его вполне понимаю и не сужу. Самое лучшее для него сейчас — удалиться в какое-нибудь из фамильных поместий во Внешних Мирах и жить там без хлопот. Как члену королевской семьи ему никто не будет чинить препон. А вот вам и мне вряд ли так повезет.

— То есть, сэр? — нахмурилась Манелла.

Селдон прокашлялся.

— Нет ничего проще, чем доказать, что вы убили Глеба Андорина, и он выронил бластер, затем попавший в руки Манделя Грубера, а тот воспользовался этим оружием для убийства Клеона. Следовательно, на вас ложится серьезная ответственность за участие в преступлении. Запросто могут сказать, что все было организовано.

— Но это глупо. Я же офицер службы безопасности и исполняла свой долг — делала то, что мне было приказано.

Селдон печально улыбнулся.

— Вы мыслите логически, а сейчас не время для логики. Теперь, в отсутствие законного наследника императорского престола, к власти наверняка придет военное правительство.

(Позднее, когда Манелла стала понемногу осознавать принципы психоистории, она гадала, прибег ли Селдон к каким-то вычислениям, дабы прогнозировать такой исход событий — ведь военное правление действительно было введено. Но тогда он о психоистории ни словом не обмолвился.)

— А если военное правительство придет к власти, — продолжал Селдон, — ему придется действовать исключительно жестко — подавлять всякие проявления недовольства и непослушания, принимать жесткие и радикальные меры, и туг будет не до логики, не до справедливости. И если они обвинят вас, мисс Дюбанкуа, вас казнят — не потому, что это было бы законно и справедливо, а просто для того, чтобы всем на Тренторе заткнуть глотки. Раз так, то и меня могут обвинить в участии в заговоре. В конце концов, я же действительно вышел встречать новых садовников, хотя, в принципе, так сказать, по штату, я не должен был этого делать. Если бы меня там не было, не было бы и попытки убить меня, вам бы не пришлось вмешиваться, и Император остался бы в живых. Видите, как все замечательно сходится?

— Не поверю, что такое кому-то придет в голову.

— Может быть, и не придет. Но я собираюсь сделать им предложение, от которого они вряд ли откажутся.

— Какое же?

— Я добровольно подам в отставку. Они меня не хотят, и я уйду. Но дело в том, что у меня есть доброжелатели и при дворе и, что гораздо более важно, есть они у меня и во многих Внешних Мирах. Там не хотели бы, чтобы я уходил с поста премьер-министра. Мой уход для них будет означать единственное: меня убрали насильно, и, следовательно, даже если меня не казнят, у военных все равно будут неприятности. Если же, с другой стороны, я уйду в отставку, публично заявив, что военное правление — это то, что нужно Трентору и Империи, выходит, я окажу военным неоценимую услугу, верно? — Селдон немного подумал и сказал: — Ну и потом, есть же еще психоистория.

Вот тогда-то Манелла и услышала впервые это слово.

— Что это такое?

— Это то, над чем я работаю. Клеон свято верил в могущество этой науки, гораздо более свято, чем я когда-то, и при дворе почти все пребывают в убеждении, что психоистория является или может являться могучим орудием, подспорьем для правительства — каким бы оно ни было.

И совершенно не важно, знают ли они какие-либо подробности об этой науке. По мне, лучше бы и не знали. Отсутствие знаний может усилить то, что можно было бы назвать суеверным отношением к психоистории, Следовательно, мне дадут возможность продолжать работу как частному лицу, то есть так я надеюсь. А теперь поговорим о вас.

— Что вы предлагаете?

— Пунктом договора с новым правительством я хотел бы сделать ваш уход в отставку из службы безопасности, и гарантию того, что против вас не будет выдвинуто никаких обвинений относительно убийства Императора. Я почти уверен, что это у меня получится.

— Но это же означает конец моей карьеры.

— Ваша карьера окончена в любом случае. Даже если имперской охранке не удастся сфабриковать против вас обвинения, неужели вы думаете, вам позволят остаться в рядах службы безопасности?

— И что же: мне делать? Как я тогда должна буду зарабатывать на жизнь?

— Я позабочусь об этом, мисс Дюбанкуа. Скорее всего я вернусь в Стрилингский университет с крупной субсидией на продолжение исследований в области психоистории и уверен, у меня найдется работа для вас.

Манелла, широко раскрыв глаза, пролепетала:

— Но с какой стати вы обязаны…

— Странный вопрос! Вы спасли жизнь Рейчу и мне. Разве не понятно, что я у вас некоторым образом в долгу?

Все вышло, как предсказал Селдон. Он красиво, добровольно ушел с поста, на котором протрудился десять лет. Новосформированное военное правительство — хунта, возглавляемая определенными представителями имперской охранки — вручило Селдону хвалебный адрес. Он вернулся в Стрилингский университет, а Манелла Дюбанкуа, вышедшая в отставку из рядов службы безопасности, отправилась в Стрилинг с семейством Селдона.

4

Рейч вошел, дуя на озябшие пальцы.

— Ну знаете, — сказал, он, — я вовсе не против любых изменений погоды, а не то под куполом можно было бы умереть со скуки, Но сегодня уж слишком холодно, да еще ветра подпустили. Того и гляди кто-нибудь пожалуется на службу искусственного климата.

— Вот уж не знаю, их ли это вина, — хмыкнул Селдон. — В наше время не только погода выходит из-под контроля.

— Понимаю. Общее ухудшение. Это диагноз, — кивнул Рейч и потер усы тыльной стороной ладони.

Это вошло у него в привычку, словно он никак не мог забыть тех ужасных месяцев, что провел в Сэтчеме без усов. В последние время он несколько раздобрел, к тому же и выглядел этаким довольным жизнью обывателем. Даже далийский акцент в его речи стал куда менее заметен.

Рейч снял легкий плащ и поинтересовался:

— Ну и как себя чувствует наш старенький именинничек?

— Смиряется. Погоди, сынок. У тебя ведь тоже скоро юбилей? Сорок? Вот и посмотрим, как ты повеселишься. Сорок — это тоже невесело.

— Не так невесело, как шестьдесят.

— Пошутили — и хватит, — вмешалась Манелла, согревая руки Рейча в своих ладонях.

— Не обессудь, Рейч, — развел руками Селдон, — видишь ли, твоя жена считает, что мы зря так много говорим о моем дне рождения. В результате Ванда страшно огорчена и думает, что я скоро умру.

— Вот как? Значит, вот в чем дело. Я заглянул к ней, и она не дала мне даже слова сказать и тут же объявила, что видела плохой сон. О твоей смерти?

— Очевидно, — ответил Селдон.

— Hу, это пройдет. Сны улетучиваются и снятся снова.

— Не уверена, что все так просто, — возразила Манелла. — Она то и дело вспоминает об этом, а это нехорошо. Нужно будет расспросить ее как следует.

— Как скажешь, Манелла, — кивнул, улыбаясь, Рейч. — Драгоценная моя женушка, во всем, что касается Ванды, не смею тебе прекословить.

(«Драгоценная женушка!» А ведь как нелегко ему было этого добиться!)

Рейч прекрасно помнил, как к его желанию жениться на Манелле отнеслась в свое время мать. Ночные кошмары… Они и его мучили порой, и в них к нему являлась разгневанная Дорс Венабили.

5

Первое, что почувствовал Рейч, когда вышел из забытья, вызванного десперином, это то, что его бреют.

Вибробритва скользила по его щеке. Он поморщился и вяло запротестовал:

— Только не трогайте верхнюю губу, парикмахер. Я хочу, чтобы у меня снова отросли усы.

Парикмахер, которого Селдон соответствующим образом проинструктировал, с готовностью поднес к лицу Рейча зеркальце.

— Не мешай парикмахеру, Рейч, И не волнуйся, — негромко проговорила Дорс, сидевшая у кровати сына.

Рейч скосил глаза в ее сторону и сразу успокоился. Когда парикмахер ушел, Дорс спросила:

— Как чувствуешь себя, Рейч?

— Паршиво, — пробормотал он. — Такая тоска, просто сил нет.

— Это остаточное действие десперина, которым тебя напичкали. Но это пройдет.

— Даже не верится. Давно я здесь?

— Какая разница? Главное — терпение. Все будет хорошо. Ты просто не представляешь, сколько в тебе было этой дряни.

Рейч нервно оглядел палату.

— А Манелла заходила меня навестить?

— Эта женщина? — презрительно переспросила Дорс. — Нет. Тебе пока еще рано принимать посетителей.

Заметив выражение лица сына, Дорс поторопилась уточнить:

— Для меня сделали исключение, потому что я — твоя мама, Рейч. И потом, зачем тебе сейчас встречаться с этой женщиной? Ты не в самом лучшем виде.

— Вот и хорошо, — пробормотал Рейч. — Пусть увидит меня в худшем. Спать хочу… — еле слышно проговорил он, поворачиваясь на бок.

Дорс покачала головой.

— Просто не знаю, что делать с Рейчем, — сказала она позже Селдону. — С ним невозможно разговаривать.

— Он еще очень плох, Дорс, — отвернулся Селдон. — Дай ему поправиться.

— Все время говорит об этой женщине, как ее там?

— Манелла Дюбанкуа. Пора бы запомнить.

— Похоже, он собирается жить с ней. Жениться на ней.

Селдон пожал плечами.

— Рейчу тридцать лет, и у него своя голова на плечах.

— Но мы его родители, и мы должны что-то сказать, какое-то свое слово.

Гэри вздохнул.

— Свое ты наверняка уже сказала, Дорс. А раз так, то, без сомнения, он поступит так, как считает нужным.

— И больше ты ничего не скажешь? Готов сидеть сложа руки, когда он собирается жениться на такой женщине?

— А что я, собственно, должен делать, Дорс? Манелла Рейчу жизнь спасла! Ты что, думаешь, он забыл об этом? Если на то пошло, она и мне жизнь спасла.

Этими словами он только подлил масла в огонь.

— Ты тоже ее спас. Вы квиты, — фыркнула Дорс.

— Вовсе я не…

— Нет, спас, и не спорь со мной! Эти шакалы — военные, что нынче правят Империей, прикончили бы ее, если бы ты не кинул им жирный кусок в виде своего прошения об отставке и не выступил бы в их поддержку, ради того, чтобы спасти ее.

— Может быть, мы и квиты. Я, правду сказать, так не думаю, но Рейч ее пока не отблагодарил. Дорс, милая, будь осторожна в выражениях, когда говоришь о правительстве. Времена теперь уже не те, что были, когда правил Клеон, и всегда найдутся доносчики, которые быстренько доложат куда надо все, что ты сказала.

— Ну ладно. Мне не нравится эта женщина. Это, по крайней мере, позволительно сказать?

— Позволительно, но бесполезно. — Селдон невольно отвел взгляд. Обычно такие спокойные глаза Дорс просто-таки метали молнии. — Дорс, я хочу понять, почему? Почему, за что ты так ненавидишь Манеллу? Она действительно спасла нам жизнь. Если бы не она, и Рейч, и я уже были бы мертвы.

Дорс немного смутилась.

— Да, Гэри. Это я знаю лучше, чем кто-либо другой. И если бы ее не было там, жизнь вам спасла бы я. Ты, наверное, думаешь, что я должна быть ей благодарна. Но только всякий раз, когда я вижу эту женщину, я вспоминаю о своем провале. Я знаю, это дурацкие чувства, неправильные, несправедливые — даже объяснить не могу… Но не требуй от меня любви к ней, Гэри. Я не могу. Не могу.

На следующий день на долю Дорс выпало новое испытание. Врач сказал ей, что Рейч хочет видеть Манеллу.

— Он не в состоянии принимать посетителей, — запротестовала Дорс.

— Совсем наоборот. Очень даже в состоянии. Он пошел на поправку. И потом, он так настаивает… Думаю, будет лучше уступить.

Манелла пришла, и Рейч приветствовал ее с таким восторгом, с такой бурной радостью, каких не проявлял за все время пребывания в больнице.

А Дорс он одними глазами попросил удалиться. Она строптиво поджала губы, но из палаты вышла.

И вот настал день, когда Рейч сказал Дорс:

— Она выйдет за меня, ма.

— Вот уж удивил! — фыркнула Дорс. — Конечно, выйдет! Куда ей еще деваться? Из службы безопасности ее вышвырнули, так, конечно…

— Ма, — сказал Рейч, — если ты хочешь меня потерять, то ты все для этого делаешь. Лучше не говори со мной так больше.

— Я всего лишь хочу, чтобы тебе было хорошо.

— О себе я сам позабочусь. Ма, подумай хорошенько, ну разве на мне верхом можно въехать в респектабельность? Ну посмотри на меня. Что я, красавец писаный? И ростом не вышел… Папа теперь уже не премьер-министр, да и выговор у меня — сама знаешь. Словом, гордиться-то особо нечем. Она могла бы сделать гораздо более выгодную партию, но она дала согласие выйти за меня. И раз уж на то пошло, я хочу на ней жениться.

— Но ты же знаешь, что она собой представляет!

— Конечно. Она представляет собой женщину, которая меня любит. Женщину, которую я люблю. Вот и все.

— Нет, но до того как ты в нее влюбился, кем она была? Ты же знаешь, чем она занималась, выполняя задание в Сэтчеме! Ты, ты сам был одним из ее клиентов. И сколько у нее было таких клиентов? Сумеешь ты забыть о ее прошлом? Пусть она этим занималась, выполняя приказ, все равно. Это сейчас ты можешь себе позволить идеализм, а потом? Настанет день, и вы впервые поссоритесь, да пусть даже не впервые — во второй раз, в девятнадцатый… тебя прорвет, и ты выпалишь: «Ты — шлю…».

— Молчи! — свирепо рявкнул Рейч. — Если мы когда-нибудь поссоримся, я назову ее как угодно: дурочкой, глупышкой, вздорной теткой, балдой, да мало ли еще как. Она тоже может обозвать меня как угодно. Но любые слова забываются, когда помиришься.

— Это тебе так кажется — погоди, еще попомнишь меня.

Рейч побледнел, как полотно.

— Мама, — сказал он, — вы с отцом вместе уже почти двадцать лет. С отцом трудно спорить, но, бывало, вы ссорились и спорили. Я слышал своими ушами. Но разве хоть раз за эти двадцать лет он произнес то слово, из-за которого ты бы почувствовала, что ты — не человек? А я, если уж на то пошло? Я и сейчас этого сделать не могу, хотя я жутко зол. Жутко!

По лицу Дорс, на котором не так ярко, как на лицах Рейча и Селдона, отражались эмоции, трудно было догадаться, какая борьба происходит внутри нее, но она просто лишилась дара речи и ничего не ответила Рейчу.

— А на самом деле, ты просто ревнуешь из-за того, что Манелла спасла отцу жизнь. А ты хочешь, чтобы это было доступно только тебе, тебе одной. Ну хорошо, у тебя это не вышло, так что же? Ты бы предпочла, чтобы Манелла не пристрелила Андорина и чтобы папа погиб? И я тоже?

Дорс, задыхаясь, проговорила:

— Он же… не пустил меня… пошел сам встречать… садовников.

— Манелла тут, извини, ни при чем.

— Так ты из-за этого хочешь жениться на ней? Тобой движет благодарность?

— Нет. Любовь!

Больше ни слова до самой свадьбы Дорс Рейчу не говорила, а Манелла после церемонии бракосочетания сказала мужу:

— Хотя твоя мама и явилась на церемонию, потому что ты ее упросил, вид ее был подобен одной из тех грозовых туч, что собираются в небе над куполами.

Рейч весело рассмеялся.

— Не дури, у нее не такое лицо, чтобы она могла быть похожей на грозовую тучу. Это у тебя воображение разыгралось.

— Вовсе нет. Что же нам такое сделать, чтобы она подобрела?

— Ничего. Терпеть. У нее это пройдет.

Увы, не прошло.

Через два года после свадьбы родилась Ванда. Во внучке Дорс души не чаяла — Рейч с Манеллой просто нарадоваться не могли, но мать Ванды для матери Рейча так и осталась «этой женщиной».

6

Гэри Селдон боролся с меланхолией. Все как сговорились — Дорс, Рейч, Юго, Манелла наперебой убеждали его в том, что шестьдесят — это еще не старость.

Ничего они не понимают. Ему было тридцать, когда мысль о психоистории впервые пришла ему в голову. Через два года он выступил со знаменитым докладом на Конгрессе математиков, а потом все сразу обрушилось на него: короткая встреча с Клеоном, знакомство с Демерзелем и бегство от мнимой погони по всему Трентору… встреча с Дорс… потом с Юго и Рейчем… а еще был Микоген, Даль, Сэтчем…

В сорок лет он стал премьер-министром, а в пятьдесят ушел в отставку. Теперь ему шестьдесят.

Уже тридцать лет он потратил на психоисторию. Сколько еще лет уйдет на это? И сколько лет ему суждено прожить? Может быть, он умрет, а Психоисторический Проект так и не будет завершен?

«Нет, не моя смерть пугает меня, — думал Селдон. — Пугает меня именно незавершенность работы над Проектом».

Вздохнув, он встал с кресла и отправился навестить Юго Амариля. В последние годы они виделись не так уж часто, поскольку работа над Проектом разрослась необычайно. В первые годы, когда они работали в Стрилингском университете, их было всего двое — Селдон и Юго, и больше никого. А теперь…

Амарилю было уже под пятьдесят — тоже годы нешуточные, и он как бы угас. Не в смысле работы, конечно, нет; он по-прежнему был душой и телом предан психоистории, и больше у него в жизни не было ничего: ни женщины, ни друзей, ни хобби, ни светской жизни.

Амариль, близоруко моргая, посмотрел на вошедшего в лабораторию Селдона, а тот не сумел скрыть молчаливого сочувствия. Да, Юго сильно изменился внешне — отчасти потому, что не так давно вынужден был подвергнуться офтальмологической операции — сказались непрерывные нагрузки на зрение. Видел он теперь прекрасно, однако еще не успел освоиться после операции, а потому часто моргал, и выражение лица у него было какое-то сонное.

— Ну, какие соображения, Юго? — спросил Селдон. — Виден ли свет в конце туннеля?

— Свет? Пожалуй, да, — кивнул Амариль. — Ты, конечно, заметил нашего нового сотрудника Тамвиля Элара?

— Да, а как же! Это же я принял его на работу. Упрямый такой, агрессивный. Ну и как у него дела?

— Знаешь, с ним не так уж просто работать, Гэри. А хохочет он… ну просто на нервы действует. Но вообще он молодец. Новая система уравнений, разработанная им, тютелька в тютельку ложится в схему Главного Радианта, и, похоже, с ее помощью мы сумеем решить проблему хаотичности.

— Похоже или сумеем-таки?

— Пока рано говорить, но я очень надеюсь. Я уже несколько раз пытался найти погрешности, но пока безрезультатно. Уравнения выдержали все проверки. Для себя я их уже окрестил «ахаотичными уравнениями».

— В таком случае, — сказал Селдон, — нужно бросить все силы на самую скрупулезную проверку этих самых уравнений.

— Я уже засадил за эту работу двенадцать человек и, конечно, самого Элара, — кивнул Амариль и включил Главный Радиант. Теперь этот прибор существовал не в единственном экземпляре, и был значительно усовершенствован. В воздухе поплыли мелкие строчки уравнений, которые трудно было разобрать без соответствующего увеличения. — Вот такие дела, — сказал Амариль. — Добавить сюда новые уравнения — и у нас появится возможность делать прогнозы.

— Знаешь, — задумчиво проговорил Селдон, — всякий раз, когда я теперь работаю с Главным Радиантом, я просто нарадоваться не могу, насколько облегчает работу электрофокусировщик. Все так четко и ясно — линии, графики будущего. Это ведь тоже идея Элара, верно?

— Да. Идея его, а сборка и проект Синды Моней.

— Замечательно, что в работе над Проектом теперь занято столько способных мужчин и женщин. Такое ощущение, что прикасаешься к будущему.

— Тебе кажется, что такой человек, как Элар, мог бы возглавить в будущем работу над проектом? — как бы между прочим спросил Амариль, не отрывая взгляда от Главного Радианта.

— Наверное… Когда мы с тобой не сможем больше работать… или умрем.

Амариль откинулся на спинку кресла и выключил прибор.

— Мне бы хотелось закончить работу до того, как мы умрем.

— И мне, Юго, этого хотелось бы. И мне.

— За последние десять лет психоистория нас не подводила.

Это было сущей правдой, но Селдон знал, что праздновать победу еще рановато. Все шло гладко, но без особых сюрпризов.

Психоистория предсказала, что имперский центр исследований сохранится после смерти Клеона, правда, предсказала весьма туманно. Так оно и вышло: невзирая на покушение на Императора и конец его династии, центр устоял, и на Тренторе сохранилось относительное спокойствие.

Произошло это благодаря введению милитаристской формы правления — и Дорс была совершенно права, назвав членов хунты «шакалами». Она могла бы выразиться и покрепче, но все равно осталась бы права. И все же им удавалось держать Империю в руках, и, скорее всего, удалось бы продержать еще достаточно долго, для того чтобы психоистория достигла успехов, которые помогли бы ей сыграть активную роль, если бы дела пошли хуже.

Не так давно Юго высказал предложение о создании академий — отделенных друг от друга, изолированных, независимых от Империи структур, которые могли бы сыграть роль зародышей нового в грядущие мрачные времена и дали бы начало росткам будущей, лучшей Империи.

Селдон раздумывал о том, каковы могут быть последствия создания академий. Но у него не хватало времени, а еще не хватало (самое грустное) — молодости, горения. Уму его, сохранявшему, правда, аналитичность и трезвость, недоставало той гибкости и творческого огня, которые у него были тридцать лет назад, и с каждым годом этот огонь будет гореть все более тускло…

Наверное, пора было отдать все дела в руки молодого, энергичного Элара, чтобы он только этим и занимался. Но такая перспектива, к стыду Селдона, его совсем не окрыляла. Его мучила ревность первооткрывателя: не для того же он, на самом деле, изобрел психоисторию, чтобы взять и отдать ее в руки молодого выскочки, которому достанутся все ягодки! Да, Селдон завидовал Элару, и ему было жутко стыдно признаваться в этом самому себе.

И все же, какие бы чувства его ни обуревали, он вынужден был зависеть от молодых. Психоистория не могла более быть личной собственностью его и Амариля. За те десять лет, что Селдон провел на посту премьер-министра, Проект превратился в дело государственной важности, на которое выделялись крупнейшие субсидии, и что самое удивительное, после его ухода с высокой должности работа над Проектом не только не была свернута, а наоборот, ускорилась и расширилась. Произнося или слыша от других официальное название «Психоисторический Проект Селдона в Стрилингском университете», Селдон всякий раз морщился — уж больно помпезно это звучало. Правда, чаще всего такое длинное название не употребляли, и говорили просто: «Проект».

Военная хунта, по всей вероятности, рассматривала Проект как потенциальное политическое оружие, и, покуда милитаристы придерживались такого мнения, никаких проблем со спонсированием Проекта не было. Но на поступающие субсидии следовало давать ответ в виде ежегодных отчетов — носили они, правду сказать, характер весьма и весьма туманный и приблизительный. В бумагах фигурировали самые поверхностные сообщения, а если встречались математические выкладки, то все равно никто из членов хунты в них ничего понять не смог бы, даже если бы очень захотел.

Покидая своего верного помощника, Селдон чувствовал, что Амариль доволен успехами психоистории, но с собой ничего поделать не мог — тоска и отчаяние охватили его с новой силой.

В конце концов он решил, что в такое жуткое настроение его вгоняют мысли о предстоящем юбилее. Все было задумано как радостное торжество, но для самого Селдона предстоящее празднество не казалось даже актом признания его заслуг, для него это было всего-навсего лишнее напоминание о старости.

Помимо всего прочего, праздник должен был сломать привычный порядок жизни и работы, а Селдон был прирожденным консерватором. И его собственный кабинет, и еще несколько прилегающих к нему комнат в последние дни были полны какого-то народа, оттуда вынесли мебель и приборы — никакой возможности нормально работать. «Устраивают для чего-то гостиные, залы славы, — мысленно ворчал Селдон. — И когда все это кончится и можно будет нормально поработать?» Только Амариль наотрез отказался трогаться с рабочего места.

Время от времени Селдон задумывался: кому пришло в голову устроить всю эту праздничную кутерьму. Уж конечно, не Дорс — она слишком хорошо знала Селдона и не стала бы его так раздражать и утомлять. Не могли этого затеять ни Амариль, ни Рейч — эти сроду не помнили, когда у него день рождения. Селдон заподозрил, что подготовка юбилейных торжеств — дело рук Манеллы, и даже повздорил с ней.

Манелла откровенно призналась, что действительно придумала все это она — но только в смысле организации, а идею пышно отпраздновать юбилей Селдона подал ей Тамвиль Элар.

«Гений, — подумал Селдон. — Гений, будь он неладен!»

Он тяжко вздохнул. Скорее бы кончался этот юбилей!

7

— Можно войти? — спросила Дорс, заглянув в приоткрытую дверь.

— У кого ты спрашиваешь? Тут, кроме меня, никого нет.

— Ну так, на всякий случай. Это же не твой кабинет.

— Вот именно, — буркнул Селдон. — Из моего кабинета меня выгнали из-за идиотского юбилейного торжества. Господи, скорее бы оно закончилось!

— Вот-вот. Стоит этой женщине что-нибудь затеять, и из мухи немедленно вырастает большущий слон.

Селдон тут же принялся защищать Манеллу:

— Да нет, я уверен, намерения у нее самые благие…

— Уволь меня от этих благих намерений! — фыркнула Дорс. — Да я к тебе не за этим пришла, кстати говоря. Есть кое-что поважнее.

— Ну, говори.

— Я разговаривала с Вандой про ее сон… — проговорила Дорс и запнулась.

Селдон прокашлялся.

— Ну, зачем ты… Надо, чтобы она забыла об этом.

— Нет. Ты не спрашивал ее, что именно ей приснилось?

— Конечно, нет. Зачем заставлять малышку снова переживать?

— Папочка с мамочкой тоже не позаботились с ней поговорить. Пришлось мне ее расспросить.

— Но зачем, Дорс, зачем ее мучить?

— Затем, что я чувствовала, что это надо сделать, — угрюмо ответила Дорс. — Так вот, во-первых, сон этот ей приснился не дома, не в детской.

— Где же он ей, в таком случае, приснился?

— В твоем кабинете.

— Что она могла делать в моем кабинете?

— Хотела посмотреть, как идут приготовления к празднику, зашла в кабинет, ничего, кроме пустых стен, не увидела — только твое кресло и осталось. Такое большое: глубокое, высокое, мягкое — то самое, которое ты за что-то так любишь, и никак не даешь поменять. Поломанное.

Селдон вздохнул — Дорс напомнила ему о давнем и бесплодном споре.

— Никакое оно не поломанное, — пробурчал он. — А нового мне не нужно. Ну, и что же дальше?

— Она забралась в кресло и принялась гадать, а что если вдруг ты раздумаешь устраивать праздник и как это будет плохо. А потом, как она говорит, вроде бы уснула, потому что в голове у нее все как бы перемешалось, и она ничего не помнит, кроме своего сна. А во сне она видела двоих мужчин — именно мужчин, а не женщин — и эти двое разговаривали.

— И о чем же они разговаривали?

— Точно она не помнит. Ты же понимаешь, как трудно порой вспомнить сон, особенно когда он снится в необычном месте. Но она помнит, что говорили они о смерти, и думает, что о твоей, потому что ты такой старый. Но два слова она запомнила точно: «смерть» и «финики».

— Как?

— «Смерть» и «финики».

— И что это, по-твоему, значит?

— Не знаю. А потом, как она говорит, они прекратили разговор и ушли, а она проснулась в кресле, и ей стало холодно и страшно, и с тех пор она никак не может успокоиться. Селдон задумался.

— Послушай, дорогая, — сказал он немного погодя, — стоит ли придавать значение детским снам?

— Прежде надо задать себе вопрос, Гэри, был ли это сон.

— Что ты имеешь в виду?

— Ванда не помнит точно, спала ли она. Она говорит: «вроде бы уснула».

— И каковы же твои выводы?

— Может быть, она задремала, и сквозь сон услышала реальный разговор — реальный разговор живых мужчин.

— Живых мужчин? Которые говорили о том, чтобы убить меня с помощью фиников?

— Да, что-то вроде того.

— Дорс, — решительно проговорил Селдон, — я знаю, что тебе всюду мерещится грозящая мне опасность, но дело зашло слишком далеко. Зачем кому-то может понадобиться убивать меня?

— Между прочим, две попытки уже было.

— Не спорю, но надо же учитывать обстоятельства. Первая попытка была предпринята вскоре после того, как Клеон назначил меня премьер-министром, и исходила от дворцовой мафии, так сказать, которая была оскорблена до глубины души столь неожиданным выбором кандидатуры на этот пост. Вот некоторым и показалось, что все уладится, если меня убрать. Вторая попытка покушения была предпринята джоранумитами, рвавшимися к власти, которые думали, что я стою на их пути к заветной цели, ну и добавь к этому еще затаенную злобу Намарти.

К счастью, ни одна попытка не увенчалась успехом, но откуда взяться третьей? Я уже десять лет как не премьер-министр. Кто я теперь? Стареющий математик, одной ногой на пенсии, и уж, конечно, бояться меня некому, и никому я не мешаю. Джоранумиты искоренены все до единого, Намарти давным-давно казнен. Ни у кого не может быть причин желать моей смерти. Словом, Дорс, очень прошу тебя, успокойся. Когда ты нервничаешь из-за меня, тебе плохо, а от этого ты еще сильнее нервничаешь, а мне бы этого не хотелось.

Дорс встала, подошла к столу Гэри, оперлась ладонями о крышку, и, наклонившись к самому лицу мужа, отчетливо проговорила:

— Конечно, тебе легко говорить, что ни у кого не может быть причин желать твоей смерти, но причин искать никто не будет. Правительство у нас теперь ни за что не отвечает, и если кто-то захочет…

— Стоп! — громко и строго прервал ее Селдон. — Ни слова, Дорс. Ни слова против правительства. Еще слово — и в конце концов ты заведешь нас в ту самую беду, о которой говоришь.

— Но я же всего-навсего с тобой разговариваю, Гэри!

— Пока — да, но если у тебя войдет в привычку заводить такие дурацкие разговоры, слова просто начнут соскальзывать у тебя с языка в любой компании — даже в компании тех, кто с превеликой радостью донесет на тебя. Очень прошу тебя, ни при каких обстоятельствах не высказывай никаких политических воззрений.

— Я постараюсь, Гэри, — проговорила Дорс с плохо скрытым раздражением, развернулась и вышла из комнаты.

Селдон проводил ее взглядом. Дорс тоже немного состарилась, но старость ее была удивительно красивой, так что порой ему казалось, будто жена и не старится вовсе. Она была всего на два года моложе Селдона, но внешне за двадцать восемь лет их совместной жизни изменилась гораздо меньше, чем он, что волосы ее поседели и стали серебряными, но местами сквозь седину проглядывали озорные и юные рыжие прядки. Кожа на лице Дорс стала чуть более дряблой, в голосе появилась сухость и хрипотца, ну и, конечно же, она стала носить одежду, подобающую пожилой женщине. Тем не менее движения ее остались такими же ловкими и быстрыми. Казалось, никакие годы не в силах помешать ее способности всегда прийти на помощь Гэри в случае необходимости.

Гэри вздохнул. Ох, как же это тяжело, когда тебя против твоей воли защищают… а порой — ну просто невыносимо!

8

Почти что следом за Дорс к Селдону забежала Манелла.

— Прости, Гэри, что я спрашиваю, но скажи мне, что говорила тебе Дорс?

Селдон обреченно поднял глаза на невестку. Когда же от него отстанут?

— Ничего особенного. Про сон Ванды.

Манелла закусила губу.

— Я так и знала. Ванда сказала мне, что Дорс расспрашивала ее. Почему она не оставит ребенка в покое? Можно подумать, что увидеть плохой сон — это прямо-таки преступление!

— Понимаешь, — успокаивающе проговорил Селдон, — речь шла о том, что Ванда кое-что запомнила из того, что ей приснилось. Я не знаю, она сама говорила тебе об этом или нет, но, похоже, она во сне услыхала слова «смерть» и «финики».

— Гм-м-м… — нахмурилась Манелла, но довольно быстро улыбнулась и сказала: — Думаю, это ерунда. Ванда сходит с ума по финикам и ждет, что они обязательно будут на праздничном столе. Я ей обещала позаботиться об этом, так что она ждет не дождется.

— Значит, если она услышала, как кто-то говорит о чем-то, по звучанию напоминающем слово «финики», у нее в уме это слово превратилось бы в сами финики?

— Конечно. Почему бы и нет?

— Раз так, что же, в таком случае, она могла на самом деле услышать? Должна же она была что-то услышать, чтобы ей послышалось «финики»?

— Совершенно не обязательно. Но почему мы уделяем такое внимание сну ребенка? Прошу тебя, я больше ничего не хочу слышать об этом. Ну, просто сил нет!

— Согласен. Я постараюсь уговорить Дорс оставить эту тему — по крайней мере, с Вандой.

— Хорошо. И учти, мне все равно, что она — бабушка Ванды. Я, если на то пошло, ее мать, и самое главное — то, чего я хочу.

— Несомненно, — кивнул Селдон и посмотрел вслед Манелле.

Вот еще задача — бесконечная вражда двух женщин…

9

Тамвилю Элару было тридцать шесть лет. К работе над Психоисторическим Проектом Селдона он приступил в качестве старшего математика четыре года назад. Он был высок, худощав, с вечной хитринкой в прищуренных глазах, и жутко самоуверенный — даже не пытался этого скрывать.

Волосы у Элара были каштановые, волнистые, густые и длинные. Смеялся он часто и громко, но это никак не сказывалось на его способностях к математике.

До начала работы над Проектом Элар был сотрудником в университете сектора Западная Мандана, и Селдон всякий раз, вспоминая о том, как Элар впервые появился в Стрилинге, не мог сдержать улыбки — дело в том, что Юго Амариль отнесся к новому математику с нескрываемым подозрением. Хотя, честно говоря, Юго мало к кому относился без подозрений. Видимо, думал Селдон, в глубине души Амариль считал, что психоистория должна оставаться частной собственностью его и Гэри.

Но теперь, по прошествии четырех лет, даже Амариль был вынужден признать колоссальный вклад Элара в общее дело, и то, что собственная работа Амариля за счет этого вклада стала намного легче.

— Разработанная им методика избежания хаотичности уникальна и удивительна, — сказал Амариль. — Больше никто в Проекте до такого не додумался. А мне так и вообще ничего подобного в голову не приходило, и тебе, кстати, тоже, Гэри.

— Ну, — пожал плечами Селдон, — вот уж нечему удивляться. Я уже не мальчик.

— Вот только… — пробормотал Амариль, — если бы он так громко не хохотал.

— Тут уж ничего не поделаешь. Всякий смеется по-своему.

Но на самом деле и Селдону было не просто смириться с достижением Элара, с его потрясающим открытием. Как это обидно, как унизительно, что он сам не додумался до того, что теперь именовалось «ахаотичными уравнениями»! То, что Селдон не придумал, как создать электрофокусировщик, его вовсе не волновало — это, в конце концов, не было его специальностью. А вот об ахаотичных уравнениях ему как раз подумать следовало бы — если не вывести их, то хотя бы подумать о возможности их выведения.

Обида была так сильна, что Селдон решил сам себя уговорить. В конце концов, кто разработал фундаментальные основы психоистории? Он, Селдон. Ведь ахаотичные уравнения самым естественным образом вытекли из этих основ. Смог бы Элар проделать то, что проделал Селдон, тридцать лет назад? Нет, не смог бы — в этом Селдон был уверен. И таким ли уж выдающимся было открытие Элара, сделанное, так сказать, на всем готовеньком?

Все это было правдой, чистой правдой, и все-таки Селдон чувствовал себя неловко, встречаясь с Эларом. Так усталая старость встречается с цветущей молодостью.

А ведь Элар, между тем, никогда не делал ничего такого, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте. Наоборот, он всегда вел себя с Селдоном крайне уважительно и ни в коем случае не позволял хоть словом намекнуть, что лучшие годы Селдона — позади.

Конечно, Элар проявлял неподдельный интерес к предстоящему юбилею Селдона, и, как выяснил Селдон, именно он первым высказал предложение о том, чтобы день рождения был отпразднован (намек на старость?). Эту мысль Селдон сразу отверг. Если поверить в это, тогда надо согласиться с бесконечными подозрениями Дорс.

Элар размашисто зашагал навстречу Селдону и поприветствовал его по обыкновению:

— Маэстро… — А Селдон, по обыкновению, поморщился. Он предпочитал, чтобы старшие сотрудники называли его просто Гэри, но, в принципе, уже давно махнул рукой на Элара — не ссориться же из-за такой ерунды. — Маэстро, — сказал Элар, — тут прошел слух, будто бы вас приглашает к себе генерал Теннар.

— Да. Он встал во главе военной хунты и, по-видимому, желает посмотреть на меня и расспросить, что такое психоистория и с чем ее едят. Этот вопрос мне задают все правители до единого со времен Клеона и Демерзеля. (Генерал Теннар занял пост правителя Империи совсем недавно — в рядах хунты смена лидеров происходила часто, они крутились, словно стеклышки в калейдоскопе — одни падали, другие возникали из ниоткуда.)

— Но, если я правильно понял, он собирается вытащить вас из Стрилинга именно сейчас — посреди праздника?

— Ничего страшного. Отпразднуете без меня.

— Ну что вы, маэстро, как можно! Я надеюсь, вы не рассердились, но мы тут посоветовались и отправили во Дворец коллективное прошение о том, чтобы ваш вызов к Теннару был отложен на неделю.

— Что? — раздраженно воскликнул Селдон. — Это… этого делать не стоило… это рискованно, в конце концов!

— Да все сошло как нельзя лучше. Они согласились отложить ваш приезд, а неделя вам ой как понадобится.

— На что же она мне понадобится?

Элар немного растерялся:

— Можно, я вам честно скажу, маэстро?

— Конечно. Разве я когда-нибудь от кого-то требовал говорить со мной иначе?

Элар слегка зарумянился, но голос его остался твердым и решительным.

— Мне не просто сказать вам об этом, маэстро… Вы — гениальный математик. Это вам скажет всякий из тех, кто работает над Проектом. Это сказал бы всякий в Империи, если бы знал вас и что-то понимал в математике. Однако никому не дано быть гением абсолютно во всем.

— Это я не хуже вас понимаю, Элар.

— Я знаю. Но особенно вам недостает способности общаться с простыми людьми, точнее говоря, с людьми тупыми. В вас нет хитрости, умения идти на уступки, и, если вам придется иметь дело с кем-то из таких вот тупиц в правительстве, вы можете попасть в беду, подвергнуть опасности Проект, да и свою собственную жизнь именно из-за того, что вы не умеете лгать.

— О чем это вы? Я что, впал в детство? Да я с политиками имею дело уйму лет. Десять из них, если вы не запамятовали, я был премьер-министром.

— Простите меня, маэстро, но не таким уж выдающимся. Вы имели дело с премьер-министром Демерзелем, которому не откажешь в уме и интеллигентности, и Императором Клеоном, который был мягким и добрым человеком. Теперь вам придется столкнуться с вояками, а у них нет ни ума, ни доброты. Это совсем другие люди.

— С военными я тоже имел дело и жив пока.

— Вы не имели дела с генералом Дугалом Теннаром. Говорю вам, это совсем другой человек. Уж я-то знаю.

— Вы его знаете? Вы с ним лично знакомы?

— Лично — нет, но он из Манданы, как и я, а он и там был большой шишкой.

— Ну, и что вам о нем известно?

— Он невежа, упрямец, жестокий человек. С ним иметь дело непросто и небезопасно. Будущая неделя вам очень пригодилась бы для того, чтобы продумать, как вы себя с ним поведете.

Селдон задумчиво прикусил губу. Элар говорил правду, и Селдон понял, хотя у него были собственные мысли относительно встречи с генералом, что ему действительно будет очень трудно говорить с глупым, эгоистичным, напыщенным и вспыльчивым человеком, в руках которого сосредоточена неограниченная власть.

— Ничего, как-нибудь справлюсь. Спасибо, что предупредили. Во всяком случае, сейчас хунту может волновать только одно; неспокойное положение на Тренторе. Они и так просуществовали дольше, чем можно было предположить.

— Разве мы делали такие прогнозы? А я не знал, что мы проводили прогностические расчеты относительно длительности правления хунты.

— Амариль сделал кое-какие вычисления, воспользовавшись вашими ахаотичными уравнениями. Кстати, — немного помолчав, добавил Селдон, — кое-где они стали упоминаться как «уравнения Элара».

— Я их так не называл, маэстро.

— Не сердитесь, но мне бы этого не хотелось. В работах по психоистории должны фигурировать цифры, но не имена. Стоит только появиться именам, и возникают нехорошие чувства. Вы меня понимаете, надеюсь?

— Понимаю, и совершенно с вами согласен, маэстро.

— По правде сказать, — смущенно проговорил Селдон, — я себя чувствую крайне неловко, когда речь идет о фундаментальных психоисторических уравнениях Селдона. Но беда в том, что это вошло в привычку, и тут уж ничего не поделаешь.

— Прошу простить меня, маэстро, но вы заслуживаете такого исключения. В конце концов, это же вам принадлежит заслуга изобретения самой науки психоистории… Но если не возражаете, мне бы хотелось еще поговорить относительно вашей предстоящей встречи с генералом Теннаром.

— В смысле?

— Я все время думаю о том, как бы сделать так, чтобы вы вообще не виделись с ним, не говорили, не имели с ним дела.

— Как же, интересно, я могу избежать встречи с ним, если он вызывает меня для консультации?

— Сошлитесь, к примеру на нездоровье и отправьте кого-нибудь вместо себя.

— Кого же?

Элар молчал, но ответ был Селдону ясен.

— Вас?

— Почему бы и нет? Думаю, у меня неплохо получилось бы. Я — земляк генерала, а это уже кое-что. А у вас дел по горло, вы человек немолодой, словом, нетрудно будет уговорить его, что вы себя неважно чувствуете. А если я встречусь с ним вместо вас, маэстро, — вы уж меня простите — выкрутиться я сумею получше вас.

— То бишь соврать.

— Если потребуется.

— Для вас это будет очень рискованно.

— Не слишком. Сомневаюсь, чтобы он отдал приказ меня казнить. Если он почему-либо разозлится на меня, а это вполне возможно, я могу начать просить и умолять о пощаде — ну, или вы за меня попросите — молодой, дескать, неопытный. В любом случае, уж лучше мне попасть в беду, чем вам. Я думаю о Проекте, который без меня обойтись может, а вот без вас — нет.

Селдон нахмурился и сказал:

— Нет, Элар, я не собираюсь прятаться за вашей спиной, Если генерал хочет меня видеть он увидит. С какой стати я должен дрожать от страха и просить вас из-за меня идти на риск? За кого вы меня принимаете?

— За честного и благородного человека, в то время как это дело для хитреца.

— Постараюсь быть похитрее, если понадобится. Зря вы меня недооцениваете, Элар.

Элар обреченно пожал плечами.

— Ну ладно, что поделаешь. Вы же понимаете, спорить с вами я не могу.

— Правда, Элар, зря вы затеяли это дело с отсрочкой. Честное слово, я бы лучше улизнул с юбилея и встретился с генералом. Вы отлично знаете, что все эти торжества — не моя идея, — ворчливо закончил Селдон.

— Простите… — пробормотал Элар.

— Ну ладно, не расстраивайтесь, — смущенно проговорил Селдон. — Поживем — увидим.

Он развернулся и вышел. О, как ему порой хотелось, чтобы все шло как по маслу, как ему хотелось, чтобы Проект стал подобен совершенному, великолепно отлаженному механизму, чтобы ему не нужно было что-либо улаживать с подчиненными. Недостижимая мечта! Чтобы такого добиться, нужно было не просто угробить на это остаток жизни и забыть о психоистории, нужно было иметь соответствующий характер.

Селдон вздохнул и отправился потолковать с Амарилем.

10

В кабинет Амариля он вошел без звонка.

— Юго, — объявил он с порога, — моя встреча с генералом Теннаром отложена.

Селдон присел на краешек стула рядом с Амарилем и принялся ждать, когда тот оторвется от работы. Наконец Амариль соизволил глянуть на него.

— И чем он это объясняет?

— Да не в нем дело. Кое-кто из наших математиков состряпал коллективное прошение об отсрочке моей поездки к генералу, дабы, понимаешь ли, не расстраивать юбилейные торжества. Все это мне жутко не нравится.

— Почему же ты тогда им позволил отправить такое прошение?

— Ничего я не позволял! Просто самодеятельность какая-то. Согласен, — поморщился Селдон, — есть тут доля моей вины. Я так долго вздыхал по поводу своего шестидесятилетия, что все решили, будто юбилей меня подбодрит.

— Ну что ж, — прищурился Амариль, — воспользуемся этой неделей.

Селдон напрягся, нахмурился.

— Что-нибудь не так?

— Нет. Пока все в порядке, но не мешает лишний раз проверить. Понимаешь, Гэри, какая штука… Впервые за тридцать лет психоистория добралась до такого состояния, что появилась возможность — реальная возможность — сделать прогноз. Это сущая малость — крошечная точка на громадном континенте человечества, но лучшего нам пока не суждено было добиться. Значит, так… Мы хотим воспользоваться достигнутым, узнать, каков механизм наших достижений, доказать самим себе, что психоистория стала тем, чего мы от нее ожидали: прогностической наукой. А потому не помешает проверить, не проглядели ли чего. Даже этот крошечный прогноз — дело весьма и весьма сложное, и поэтому неделя очень пригодится.

— Ну хорошо. Перед тем как отправиться на встречу с генералом, я побеседую с тобой — может быть, ты мне что-то подскажешь в последний момент. А пока, Юго, никакой утечки информации — никому ни слова. Понимаешь, если все сорвется, мне бы не хотелось, чтобы сотрудники пали духом. Провал мы как-нибудь с тобой переживем, и предпримем новую попытку.

— Мы с тобой… — закинув руки за голову, печально проговорил Амариль. — А помнишь, когда-то так оно и было — мы с тобой?

— Отлично помню и часто тоскую по тем временам. Правда, тогда у нас не было…

— Даже Главного Радианта, не говоря уже об электрофокусировщике.

— И все-таки это были славные деньки.

— Славные, — согласно кивнул Амариль и улыбнулся.

11

Университет преобразился до неузнаваемости, и Селдон ничего не мог с собой поделать — ему это понравилось.

Главные помещения, занимаемые сотрудниками Проекта, заиграли разноцветной подсветкой, в воздухе возникли голографические изображения Селдона в разных местах и в разное время, образы улыбающейся молоденькой Дорс и Рейча-подростка, еще, так сказать, непричесанного и неприглаженного. Селдона и Амариля — тоже удивительно молодых, склонившихся над компьютерами. Даже Демерзеля не забыли — и его изображение красовалось в этой галерее, и, увидев его, Селдон глубоко вздохнул и ощутил, как ему не хватает старого друга, чье присутствие вселяло в него уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне.

А вот изображения Императора Клеона в галерее не было, но не потому, что его невозможно было раздобыть, а потому, что теперь, во времена, когда правила хунта, неразумно было бы напоминать людям о прошлом.

Все светилось и сверкало вокруг. Университет стал совершенно непохожим на строгое учебное заведение — Селдон его таким никогда не видел. Ухитрились даже убрать искусственный свет на внутренней поверхности купола, а здание университета сияло и переливалось в темноте всеми цветами радуги.

— Целых три дня! — в восторге и ужасе воскликнул Селдон.

— Да, три дня, — кивнула Дорс. — На меньшее университет не согласился.

— Но расходы какие! А сколько труда во все это вложено! — нахмурившись, покачал головой Селдон.

— Затраты минимальны, — возразила Дорс, — по сравнению с тем, что ты сделал для университета. А работали все добровольно и в свободное время, в основном, студенты.

Перед изумленным взором Селдона возникла панорама зданий университета, напоминавшая сказочный воздушный замок, и он не смог сдержать восхищенной улыбки.

— Доволен? — усмехнулась Дорс. — Вот видишь, ты только и делал, что ныл и ворчал, как тебе не по сердцу все эти юбилейные приготовления, цель которых, видите ли, только намекнуть на то, какой ты старый, — да ты бы сам на себя поглядел — весь светишься!

— Честное слово, так приятно!.. Я себе ничего подобного даже представить не мог!

— Чему удивляться? Ты же идол, Гэри. Весь мир, вся Империя знает о тебе.

— Нет-нет, — возразил Селдон, — это неправда. Никто обо мне ничего не знает и, уж конечно, ничего не знает о психоистории, никто, кроме сотрудников Проекта. Да и сотрудники знают далеко не всё.

— Все это не имеет значения, Гэри. Главное — ты. Квадриллионы людей, которые ничего не знают о тебе и твоей работе, знают, что Гэри Селдон — величайший математик в Империи.

— Ну… — протянул Селдон, восхищенно оглядываясь по сторонам, — примерно что-то в этом духе я сейчас и чувствую. Но… три дня и три ночи! Что будет с архивом, с оборудованием, со всеми материалами? Тут же все вверх дном перевернут!

— Не волнуйся. Все материалы убраны в надежное место. Компьютеры и все остальное оборудование — под охраной защитного поля — студенты позаботились.

— И ты, Дорс? — любовно улыбаясь, спросил Селдон.

— Не только я. Больше всех усердствовал твой коллега Тамвиль Элар.

Селдон поморщился.

— Что такое? — удивилась Дорс. — Тебе что, не нравится Элар?

— Да не то чтобы… просто он называет меня «маэстро».

Дорс шутливо покачала головой.

— Да, это ужасное преступление!

— А еще он молодой, — буркнул Селдон.

— Еще более страшное преступление. Ох, Гэри, стареть — это целая наука. Стареть надо по-доброму, милосердно, красиво — а начать надо с того, чтобы все видели, что ты наслаждаешься жизнью и доволен собой. Тогда и все вокруг тебя будут довольны и рады — разве тебе этого не хочется? Ну пошли, пошли, Хватит тут прятаться и держаться за меня. Здоровайся,улыбайся, интересуйся самочувствием гостей. И не забудь, после банкета ты должен произнести речь.

— Я терпеть не могу банкеты, а еще больше — произносить речи.

— Придется, никуда не денешься. Ну все, пошли!

Селдон обреченно вздохнул и повиновался. Несмотря на все давешнее нытье по поводу старости, Селдон выглядел сегодня поистине внушительно и великолепно. Уже год, как он расстался с роскошной и тяжеловесной мантией премьер-министра, уже давно не надевал костюмов в геликонском стиле. Сегодня на Селдоне были безукоризненно отглаженные строгие брюки и довольно простая туника. На левой стороне груди ярко сверкала эмблема с надписью «ПСИХОИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ СЕЛДОНА В СТРИЛИНГСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ» — на титаново-сером фоне костюма ее было видно издалека. Лицо великого математика избороздили морщины, голова его была седа, но глаза светились юно и весело.

Первым делом Селдон заглянул в ту комнату, где собрались дети. Отсюда была вынесена вся мебель, и стоял только праздничный стол. Стоило ему появиться в комнате, как детишки бросились к нему; они отлично знали, кто нынче герой дня, и Селдон только успевал уворачиваться от детских ручонок, перепачканных в сладостях.

— Погодите, дети, погодите, — сказал он. — Ну-ка, смотрите сюда…

И Селдон вынул из кармана туники маленького компьютеризированного робота и поставил его на пол. В Империи, где давным-давно не было роботов, от такого зрелища просто глаза на лоб должны были полезть. Так оно и вышло. Ребятишки сразу умолкли и принялись следить за роботом, сделанным в виде диковинной пушистой зверюшки. Робот был устроен так, что мог время от времени неожиданно менять свой внешний вид, и это всякий раз вызывало взрывы визга и хохота. Стоило искусственному зверьку измениться внешне, как менялись и производимые им звуки и движения.

— Ну вот, — улыбнулся Селдон, — смотрите, играйте, только постарайтесь не поломать. А попозже каждый из вас получит такого.

У двери в главный зал Селдона догнала Ванда.

— Дедуля!

— Как дела, Ванда? Тебе весело? — спросил Селдон, после того как поднял и покружил Ванду.

— Весело, только ты в ту комнатку не ходи.

— Почему, Ванда? Это моя комната. Это кабинет, где я работаю.

— Это там я видела плохой сон.

— Знаю, милая, но ведь все уже прошло, верно?

Селдон немного растерялся; решив, что нужно все-таки поговорить с внучкой, обнял ее за плечики и подвел к ряду кресел, стоявших вдоль стены длинного коридора. Усевшись, он взял Ванду на руки.

— Ванда, — спросил он, — а это точно был сон?

— Вроде сон.

— Ты, правда, спала?

— Думаю, да.

Селдон заметил, что она нервничает, и решил не мучить ее расспросами. Пора было оставить девочку в покое.

— Ну ладно — улыбнулся он, — сон это был или не сон, ты видела двух мужчин, и они говорили про смерть и про финики? — Ванда неохотно кивнула. — Про финики, это точно? — Ванда снова кивнула. — А может все-таки тебе послышалось, что они говорили про финики?

— Не-а, про финики.

Селдон понял, что больше из внучки ничего не вытянет, опустил ее на пол, погладил по голове и сказал:

— Ну, беги, Ванда, веселись, развлекайся. И забудь про этот сон.

— Ладно, дедуля.

Как только разговор про плохой сон закончился, Ванда сразу повеселела и бегом помчалась к остальным детям.

Селдон пошел по залу в поисках Манеллы. Искал он ее долго, поскольку на каждом шагу его останавливали, поздравляли, желали счастья и так далее.

Наконец он увидел вдалеке Манеллу. Бормоча: «Простите, извините, разрешите, мне нужно…», он добрался до невестки — увы, не без труда.

— Манелла, — окликнул ее, и, взяв под руку, отвел в сторонку, не переставая улыбаться всем и каждому.

— Да, Гэри, — сказала Манелла, — что-нибудь случилось?

— Ну да. Я про сон Ванды…

— Только не говори мне, что она все еще разговаривает об этом!

— Да, он все еще не дает ей покоя. Послушай, на столах есть финики?

— Конечно, и у детей и у взрослых. Всем так нравятся. Я уже съела немного. А ты что, до сих пор не попробовал, Гэри? Попробуй обязательно, так вкусно, слов нет!

— Я вот о чем думаю… А что, если это был не сон, что, если действительно она слышала, как двое мужчин говорили про смерть от фиников…

И Селдон смущенно запнулся.

— Ты думаешь, кто-нибудь отравил все финики? Глупость какая! Тогда все дети были бы уже при смерти.

— Ну да, я понимаю… — пробормотал Селдон.

Он кивнул Манелле и пошел по залу, и так крепко задумался, что чуть было не прошел мимо Дорс.

— Что за физиономия? — упрекнула его жена. — Ты о чем-то думаешь?

— Проклятые финики. Никак не могу про них забыть.

— Я тоже, но пока ничего не пойму.

— Понимаешь, страшновато как-то, вдруг они отравленные?

— Нет-нет, об этом можешь спокойно забыть. Все продукты, доставленные для банкета, были проверены на молекулярном уровне. Ты, конечно же, скажешь, что это типичная паранойя, но я обязана тебя охранять, и продолжаю этим заниматься.

— Значит, вся еда…

— Не отравлена. Поверь мне.

— Ну и отлично, — улыбнулся Селдон. — Ты меня успокоила. То есть я, конечно же, не думал, что…

— Будем надеяться, — сухо оборвала его Дорс. — Однако меня беспокоит другое: твоя предстоящая встреча с этим чудовищем Теннаром — до нее остается всего несколько дней.

— Не называй его чудовищем, Дорс. Будь осмотрительнее. Кругом сплошные глаза и уши.

— Ты прав, — сказала Дорс едва слышно. — Погляди вокруг. Все счастливы, все улыбаются, и тем не менее никто не знает, кто из наших «друзей» доложит после вечеринки своему начальнику, что и как тут было. О люди! Как подумаешь — в наше время… Как это все мерзко, противно. А главное — опасно. Поэтому я должна поехать к Теннару вместе с тобой, Гэри.

— Дорс, это невозможно. Ты только все испортишь, и мне будет гораздо труднее. Я поеду сам и все улажу. Не бойся.

— Но ты даже не представляешь себе, как будешь разговаривать с генералом!

— А ты, ты представляешь? — грустно спросил Селдон. — Ты говоришь, совсем как Элар. Он, как и ты, убежден, что я — беспомощный и ни на что не годный старый дуралей. Он тоже хочет отправиться к генералу вместе со мной — то есть нет, вместо меня. Знаешь, я порой думаю, сколько же народу на Тренторе хотело бы поменяться со мной местами. Десятки? А может, миллионы?

12

Вот уже десять лет, как Галактическая Империя лишилась Императора, а во дворце как будто ничего не изменилось. За тысячелетия фигура Императора стала столь легендарной, почти вымышленной, что теперь никто, казалось, не замечал се отсутствия.

Теперь не было того, кто в величественной императорской мантии возглавлял официальные церемонии, того, кто торжественным голосом отдавал приказы, теперь никто не узнавал о желаниях монарха, никто не чувствовал как благоволения, так и опалы со стороны Императора, стихли, умолкли дворцовые торжества, прекратились закулисные козни. Личные покои Императора в Малом Дворце пустовали — здесь не осталось никого из императорской семьи.

Однако армия садовников содержала прилегающие ко дворцу парки и сады в образцовом порядке. Армия слуг наводила столь же образцовый порядок во всех дворцовых помещениях. Императорское ложе, на котором никто не спал, каждый день застилали чистым бельем. Все шло, как обычно, и весь дворцовый персонал трудился, как было заведено. Высшие чиновники отдавали распоряжения — точно такие же распоряжения, как если бы их отдавал сам Император. Да и чиновники, честно говоря, почти все остались прежние, а новых старательно и настойчиво приучали к дворцовым традициям.

Было такое ощущение, словно Империя настолько привыкла к существованию Императора, что была согласна на то, чтобы хотя бы его призрак, витавший во дворце, правил ею.

И хунта знала об этом — ну, если и не знала, то что-то такое чувствовала. За десять лет никому из военных не пришло в голову въехать в личные покои Императора в Малом Дворце. Кто бы ни были эти новоявленные правители, они не были придворными и понимали, что распоряжаться во дворце права не имеют. Народ, смирившийся с ограничением свобод, ни за что на свете не смирился бы с посягательством на Императора — живого или мертвого, не важно.

Даже генерал Теннар не осмелился посягнуть на Малый Дворец. Он поселился и устроил рабочий кабинет в одном из зданий, выстроенных на задворках дворцовой территории — невзрачном на вид, но выстроенном наподобие крепости, способном выдержать длительную осаду благодаря расквартированной в прилегающих флигелях охране.

Теннар был коренаст, невысокого роста, с усами. О нет, его усы не были густыми и пышными на далийский манер — они были аккуратненькими, узенькими. Рыжие усы и холодные голубые глаза… пожалуй, в молодости Теннар был даже красив. Но теперь физиономия его отекла, обрюзгла, глаза превратились в узкие щелочки, и редко в них можно было прочесть что-либо, кроме гнева.

Гневно — как мог себе только позволить человек, почитающий себя единоличным хозяином миллионов миров и все же не осмеливающийся провозгласить себя Императором, он как-то сказал Хендеру Линну:

— Да я бы мог свою династию основать! — И, угрюмо оглядев комнату, пробурчал: — Тут не слишком подходящее место для правителя Империи.

Линн негромко возразил:

— Самое главное то, что вы — правитель. Лучше быть правителем здесь, чем марионеткой во дворце.

— А еще лучше быть правителем во дворце. Почему бы и нет?

У Линна было звание полковника, по, конечно, никакой он не полковник — его задача заключалась в том, чтобы говорить Теннару то, что тот желал слышать, а также передавать его приказы остальным. Иногда, когда это представлялось Линну безопасным, он давал Теннару благоразумные советы.

Линна называли «лакеем» Теннара, и он отлично знал об этом, однако не имел ничего против. Будучи лакеем, он был от многого застрахован, но понимал, что многие, чересчур гордившиеся тем, что они лакеи, кончали свою карьеру полным крахом.

Конечно, мог настать день, когда и сам Теннар мог скатиться вниз по ступенькам наспех выстроенной и все время меняющей облик пирамиды хунты, но Лини был уверен, что у него достанет предусмотрительности вовремя почувствовать опасность и смыться. А может и нет. За все, в конце концов, приходится платить.

— Конечно, вы могли бы основать династию, генерал, — учтиво кивнул Линн. — Это проделывали многие на протяжении истории Империи. Но на это нужно время. Люди ко всему привыкают медленно. Как правило, только второму, а то и третьему потомку в династии удается стать настоящим Императором, таким, чтобы его принял народ.

— Ерунда! Надо просто взять и провозгласить себя Императором. Кто посмеет поспорить со мной? Я держу Империю в ежовых рукавицах.

— Все верно, генерал. Ваша власть на Тренторе и в большинстве Внутренних Миров непререкаема, но вот во многих из отдаленных Внешних Миров пока вряд ли согласятся с воцарением новой династии.

— Внешние Миры или Внутренние — какая разница, теперь всюду правит армия, и она со всеми управится. «Армия со всеми управится», — это же старая имперская истина.

— Прекрасная истина, — согласился Линн, — но во многих провинциях имеются собственные вооруженные силы, которые могут не принять вашу сторону. Времена нынче непростые.

— Стало быть, ты призываешь к осторожности.

— Я всегда к ней призываю, генерал.

— Когда-нибудь это мне может надоесть, если ты будешь призывать к осторожности слишком часто.

Линн печально вздохнул и потупил взор.

— Я призываю только к тому, что кажется мне полезным и благоразумным для вас, генерал.

— Вроде твоей вечной песни про Гэри Селдона? — буркнул Теннар.

— Для вас нет большей опасности, чем он, генерал.

— Это ты так говоришь, а мне так вовсе не кажется. Да кто он такой, если на то пошло? Жалкий профессоришка!

— Теперь — да, — согласился Линн, — но когда-то он был премьер-министром.

— Знаю, но это было во времена Клеона. А что потом? Что он такого сделал? Вот уж в толк не возьму, с чего это в наше время, когда бунтуют губернаторы провинций, я должен бояться какого-то занюханного профессора?

— Порой люди ошибаются, — осторожно проговорил Линн (поучать генерала можно было только исподволь), — полагая, что тихий, маленький, так сказать, человек, не может сделать ничего ужасного. Всем, против кого в свое время выступал Селдон; он как раз таким и казался — тихим и безвредным. Двадцать лет назад организация джоранумитов чуть было не свергла могущественного премьер-министра, правую руку Клеона, Эдо Демерзеля. — Теннар на всякий случай кивнул, хотя было видно, что он этого не помнит. — Именно Селдон положил конец Джорануму и сменил Демерзеля на посту премьер-министра, Однако джоранумитское движение выжило, ушло в подполье, и опять-таки именно Селдон выстроил план их уничтожения, правда, несколько просчитался — не успел спасти Клеона от покушения.

— Но Селдон и это пережил, да?

— Вы совершенно правы. Пережил и это.

— Странновато. Не суметь предотвратить покушение — за такое премьер-министр должен бы поплатиться головой.

— Должен бы, это точно. И все-таки хунта оставила его в живых. Показалось благоразумным не трогать его.

— Почему же?

Линн едва заметно вздохнул.

— Из-за чего-то, что зовется психоисторией.

— Понятия не имею, что это такое, — небрежно буркнул Теннар.

На самом деле, звучание этого слова вызвало у него какие-то смутные воспоминания — Линн не раз пытался заговаривать с ним об этой самой психоистории, а Теннар вечно не желал слушать. Линн же, по обыкновению, был осторожен и не форсировал события. Теннар и сегодня не настроен слушать, но Линн был как-то необычно встревожен и настойчив. «Пожалуй, — решил Теннар, — надо дать ему выговориться».

— Про это вообще мало кто знает, — вздохнул Линн, — правда, психоисторией интересуется кое-кто из этих… интеллектуалов.

— И что это за штука?

— Какая-то сложная математическая система.

Теннар поморщился.

— Вот этого не надо, пожалуйста. Сосчитать свои полки я как-нибудь сумею, а больше мне никакой математики не требуется.

— Поговаривают, — не уступал Линн, — что с помощью психоистории можно предсказывать будущее.

Генерал выпучил глаза.

— Так что, этот Селдон — гадалка?

— Не совсем. У него целая наука.

— Не верю.

— Поверить трудно, но на Тренторе Селдон стал — да и не только на Тренторе — фигурой поистине легендарной. И психоистория — годится ли она для предсказания будущего или нет, не важно, лишь бы люди верили — может стать мощным средством для удержания власти. Думаю, вы это уже поняли, генерал. Надо только предсказать, что наша власть продержится долго и принесет мир и процветание Империи. А люди, уверовавшие в это, помогут этому предсказанию свершиться. Но, с другой стороны, если Селдон хочет другого, он может взять и предсказать гражданскую войну и жуткие разрушения. Люди поверят в это, и тогда наша власть покачнется.

— В таком случае, полковник, надо сделать так, чтобы прогнозы психоистории были такими, какие нам нужны.

— Да, но заниматься этим придется Селдону, а он не сторонник нашего режима. Тут, генерал, важно чувствовать разницу между проектом, который разрабатывается в Стрилингском университете, и самим Селдоном. Психоистория может сослужить нам хорошую службу, но только тогда, если работу над ней возглавит не Селдон, а кто-то другой.

— Есть кто-нибудь на примете?

— О да. Нужно только избавиться от Селдона.

— Что, это так трудно? Казнить — и дело с концом.

— Было бы лучше, генерал, чтобы правительство не было замешано в подобных вещах.

— Объясни!

— Я устроил так, что скоро он прибудет сюда для встречи с вами, дабы вы разглядели его хорошенько, как вы это умеете. Вот тогда вы и решите, насколько ценны кое-какие мои предложения.

— Когда он прибудет?

— Должен был уже прибыть, но его сотрудники попросили об отсрочке, поскольку сейчас как раз празднуется его юбилей — кажется, шестидесятилетие. Представилось благоразумным разрешить отсрочку.

— Зачем это еще? — недовольно нахмурился Теннар. — Терпеть не могу всяческие уступки. Это проявление слабости.

— Совершенно верно, генерал, совершенно верно. Вы, как всегда, абсолютно правы. Однако мне показалось, что в интересах государства будет небезынтересно пронаблюдать за тем, как пройдут торжества.

— Зачем?

— Всякие знания полезны. Желаете посмотреть, как проходит праздник?

— Это так надо? — угрюмо поинтересовался Теннар.

— Думаю, вам будет интересно, генерал.

В кабинете погас свет, и помещение наполнилось звуками и изображением, которые тут же преобразили унылый генеральский кабинет.

Линн негромко пояснял происходящее.

— В основном, генерал, празднование проходит в помещениях, где работают сотрудники Проекта, но вообще в торжествах участвует весь университет. Сейчас появится панорамный обзор, и вы увидите, что праздник проходит на большом пространстве. У меня есть сообщения, поступившие к этому часу, что кое-где на Тренторе, в других университетах, студенты и преподаватели празднуют юбилей Селдона, так сказать, заочно. Праздник продолжается и продлится еще завтра как минимум.

— Так что же, выходит, весь Трентор празднует этот день рождения?

— В каком-то смысле, да. Празднуют, в основном, ученые, но действительно по всей планете. Даже в других мирах кое-где присоединились к торжествам.

— А откуда взялась трансляция? Линн ухмыльнулся.

— У нас в Проекте есть свои люди — надежнейшие источники информации. Что бы там ни произошло, нам тут же все становится известно.

— Ну ладно, Линн, скажи, что ты обо всем об этом думаешь?

— Мне кажется, генерал, и я уверен, вам тоже так кажется, что возник культ личности Гэри Селдона. Он настолько громко заявил о себе и так отождествился со своей психоисторией, что в том случае, если мы избавимся от него чересчур откровенно, мы в корне подорвем веру в его науку. Тогда она нам ничего не даст.

Но, с другой стороны, генерал, Селдон уже старик, и вовсе нетрудно представить, что его заменит кто-нибудь помоложе, тот, кого мы выберем, тот, кто благосклонно воспримет паши великие цели и задачи. Если нам удастся сместить Селдона так, чтобы это показалось естественным, это будет как раз то, что нужно.

— Значит, ты думаешь, мне нужно с ним встретиться?

— Да, для того чтобы вы поглядели, чем он дышит, и решили, какие мы примем меры. Но мы должны быть предельно осторожны, поскольку он очень известный человек, популярный.

— Знавал я всяких популярных людей, — угрюмо фыркнул Теннар.

13

— Да, — устало проговорил Гэри Селдон, — просто триумф, Все было просто великолепно. Даже не знаю, как я доживу до семидесяти, чтобы все повторилось снова. Но если честно, я жутко устал.

— Тебе надо хорошенько выспаться, па, — улыбаясь, посоветовал Рейч. — Сон все лечит.

— Вот уж не знаю, удастся ли мне отдохнуть — ведь через пару дней мне предстоит встреча с нашим великим правителем.

— Ты поедешь к нему не один, — решительно заявила Дорс.

Селдон нахмурился.

— Хватит, Дорс, Не будем больше об этом. Для меня важно встретиться с ним наедине.

— Тебе опасно отправляться к нему в одиночку. Разве ты забыл, что случилось десять лет назад, когда ты, не позволил мне пойти с тобой встречать садовников?

— Хотел бы я забыть, когда ты напоминаешь мне про это пару раз в неделю! Но сейчас я действительно собираюсь поехать к нему один. Да что он мне может сделать — безвредному старику, который приедет к нему, чтобы узнать, что ему от меня надо?

— А как тебе кажется, что ему надо? — спросил Рейч, покусывая ногти.

— Думаю, то же самое, что от меня всегда хотел Клеон. Наверняка окажется, что он решил, будто психоистория каким-то образом способна предсказать будущее, и он возжелает применить ее для своих собственных целей. Почти тридцать лет назад я сказал Клеону, что моя наука не для этого предназначена, и повторял эти слова все те десять лет, что служил премьер-министром, теперь я скажу то же самое генералу Теннару.

— Как знать, поверит ли он тебе? — усомнился Рейч.

— Придумаю что-нибудь, чтобы мои заверения звучали поубедительнее.

— Не хочу, чтобы ты ехал к нему один, — упрямо мотнула головой Дорс.

— Хочешь или не хочешь, это не имеет значения.

В это мгновение в разговор вмешался Тамвиль Элар.

— Я здесь единственный, не являющийся членом вашего семейства. Просто не знаю, как вы отнесетесь к моему предложению.

— Высказывайтесь, — махнул рукой Селдон. — Начали, так давайте.

— Я хотел бы предложить компромисс. Почему бы некоторым из нас не сопроводить маэстро? Пусть несколько человек отправятся с вами на манер почетного эскорта — выйдет что-то вроде логичного финала юбилейных торжеств. Нет-нет, я вовсе не говорю, что мы толпой ввалимся в кабинет генерала Теннара. Да мы даже на дворцовую территорию не войдем. Всего-навсего разместимся в гостинице Имперского Сектора неподалеку от границ дворцовой территории — устроимся с комфортом и устроим праздник для души.

— Вот-вот, только этого мне не хватало — праздника для души, — фыркнул Селдон.

— Я не о вас говорю, маэстро, — возразил Элар. — Вы пойдете на встречу с Теннаром. А наше присутствие, тем не менее, незамеченным не останется, и напомнит обитателям Имперского Сектора о том, как вы популярны, да и генералу напомнит. А если он будет знать, что мы здесь, поблизости, ждем вашего возвращения, он еще подумает, как себя вести.

Наступила продолжительная пауза. Наконец Рейч сказал:

— Нет, это как-то чересчур театрально получится. На папу совсем не похоже.

— Меня это не интересует — похоже или нет, — выпалила Дорс. — Меня интересует только безопасность Гэри. Мне нравится предложение доктора Элара. Раз уж мы не можем сопроводить Гэри на дворцовую территорию, почему бы действительно не разместиться в непосредственной близости от нее? Отлично. Спасибо вам, доктор Элар, очень ценная мысль.

— Я этого не хочу, — замотал головой Селдон.

— А я хочу! — упрямо проговорила Дорс. И если я не могу пойти с тобой дальше, значит, я буду настолько близко от тебя, насколько это возможно.

До сих пор молчавшая Манелла мечтательно проговорила:

— Как вспомню, какие там гостиницы… Да, там можно чудесно развлечься.

— Развлечения? При чем тут развлечения? — вспылила Дорс. — Ну да ладно, приму твой голос в мою пользу.

На том и порешили. На следующий день около двадцати сотрудников Проекта разместились в гостинице «На краю Купола» в номерах, окна которых смотрели прямо на дворцовую территорию.

На следующий вечер к Селдону явились вооруженные гвардейцы и повели его на встречу с генералом.

Примерно в это же время Дорс куда-то исчезла, но этого никто не заметил и никто не стал ее искать. Когда же ее отсутствие было замечено, все принялись гадать, что с ней случилось, и приподнятое настроение быстро сменилось тревогой.

14

Дорс Венабили целых десять лет прожила на дворцовой территории. Будучи женой премьер-министра, она имела пропуск на территорию, и могла совершенно свободно как уходить с территории дворца, так и возвращаться обратно. На пропуске стояли ее отпечатки пальцев.

В суматохе, последовавшей за убийством Клеона, никому и в голову не пришло отбирать у нее пропуск, и вот теперь, в первый раз после того кошмарного дня, ей нужно было пройти на дворцовую территорию, и она могла это сделать.

Она всегда прекрасно понимала, что такая возможность у нее только одна — другой не будет, поскольку при проверке пропуск будет сразу же арестован; но сейчас был как раз тот самый, единственный случай, когда это было необходимо.

Как только она вышла из-под купола под открытое небо, уже смеркалось и стало заметно холоднее. Под куполом даже ночью всегда было немного светлее, чем на открытом пространстве, а днем — немного темнее. А уж что касается температуры воздуха, то, конечно, под куполом всегда было теплее.

Большинство тренторианцев об этом даже не задумывались, поскольку всю жизнь, от рождения до смерти, жили под куполами. Дорс же ничуть не удивилась перемене погоды, но это не имело значения.

Она пошла по главной дороге от гостиницы к дворцовой территории. Дорога была прекрасно освещена, так что все было отлично видно.

Дорс знала, что по дороге ей и ста метров не пройти — тут же остановят. А может, и того меньше — хунта переживала неспокойные времена. Ее обязательно заметят.

Предчувствия ее не обманули. Ехавший навстречу приземистый автомобиль затормозил рядом с ней, и охранник окликнул ее:

— Что вы здесь делаете? Куда направляетесь?

Дорс пропустила его вопросы мимо ушей и пошла дальше.

— Стой! — крикнул охранник, выскочил из машины, а Дорс только того и надо было.

Охранник довольно небрежно держал свой бластер — прицеливаться не собирался, просто демонстрировал наличие оружия.

— Ваш регистрационный номер, — потребовал он.

— Вашу машину, — отпарировала Дорс.

— Чего-чего? — недоуменно переспросил охранник. — Регистрационный номер да побыстрее!

Тут уж он поднял бластер.

— Ни к чему вам мой регистрационный номер, — спокойно проговорила Дорс и как ни в чем не бывало двинулась на охранника.

Тот сделал шаг назад.

— Если вы немедленно не остановитесь и не покажете свой регистрационный номер, я выстрелю.

— Нет! Бросьте бластер.

Охранник поджал губы, палец его вот-вот должен был нажать кнопку, но…

Потом он никак не мог объяснить, как же все произошло. Он только твердил: «Откуда мне было знать, что это Тигрица?» (О, настанет день, когда он будет гордиться этой встречей!) «Она рванулась ко мне на бешеной скорости, я и понять ничего не успел. Только я собрался пальнуть в нее — я-то думал, это сумасшедшая баба какая-то, а она как кинется… и все».

Дорс крепко ухватила руку охранника, сжимавшую бластер, и рывком подняла ее вверх.

— Бросай бластер, слышишь? — прошипела она. — А не то руку сломаю, понял?!

У охранника сжалось сердце, он ни вдохнуть ни выдохнуть не мог. Сообразив, что выбора у него нет, он разжал пальцы и бросил бластер.

Дорс отпустила его руку, но, прежде чем он успел опомниться, нацелила на него его же собственное оружие.

— Детекторы твои на месте, надеюсь? — насмешливо спросила она. — Только не торопись сообщать о происшествии. Пораскинь мозгами, что начальникам скажешь, очень тебе советую. То, что ты не сумел задержать невооруженную женщину, которая отобрала у тебя бластер, вряд ли им понравится — вылетишь со службы к чертям собачьим.

На глазах у остолбеневшего охранника Дорс завела машину и, набирая скорость, поехала по главной трассе. Десятилетний перерыв сказался — она не могла точно понять, куда едет. Она ехала в служебном автомобиле — что правда, то правда, и вряд ли ее теперь должны были сразу остановить. Однако нужно было торопиться, поскольку она скорее хотела добраться до места. Машина набрала скорость и помчалась, выдавая под двести километров в час.

Такая скорость привлекла внимание. Из радио, установленного в машине, понеслись встревоженные крики с требованиями объяснить, почему автомобиль набрал такую скорость, и довольно скоро детекторы показали, что следом за Дорс гонится другой автомобиль.

Дорс понимала, что объявлена тревога, и впереди ее уже ждут другие машины, но что с ней могут сделать? Вряд ли ее пристрелят — наверняка захотят узнать, кто же она такая.

У въезда на дворцовую территорию ее действительно поджидали две машины. Дорс как ни в чем не бывало остановила свой автомобиль, и зашагала к зданию.

Двое охранников, судя по выражению их лиц, страшно удивленные тем, что из машины, только что мчавшейся на полной скорости, вышел не охранник, а женщина без формы, загородили дорогу Дорс.

— Что вы здесь делаете? В чем дело?

— У меня важное сообщение для полковника Хендлера Линна, — спокойно ответила Дорс.

— Да ну? — осклабился один из охранников, которых стало уже четверо. — Регистрационный номер, пожалуйста.

— Не задерживайте меня.

— Я сказал: регистрационный номер.

— Мне некогда.

— Слушай, — неожиданно сказал один из охранников, — знаешь, на кого она похожа? На бабу прежнего премьер-министра, доктора Венабили. Тигрицу.

Охранники немного опешили, но все-таки один из них твердо объявил:

— Вы арестованы.

— Неужели? — усмехнулась Дорс. — Если я — Тигрица, вам должно быть известно, что я сильнее каждого из вас, и реакция у меня отменная. У меня другое предложение: проведите меня внутрь — все четверо, и посмотрим, что скажет полковник Линн.

— Вы арестованы, — повторил охранник и сразу четыре бластера нацелились на Дорс.

— Ну что ж, — снова усмехнулась она, раз вы так настаиваете…

Резкое движение — и сразу двое охранников скрючились на земле, охая и постанывая, а у Дорс в обеих руках оказалось по бластеру.

— Я не хотела делать им больно, — объяснила она, — но очень может быть, что запястья у них сломаны. Вас теперь двое, а стреляю я быстрее вас. Только двиньтесь, только шевельнитесь, и я сделаю то, чего мне делать не хотелось бы, — прикончу вас обоих. Лучше не доводите меня до этого.

Охранники, утратив дар речи, застыли, как каменные.

— Я еще раз предлагаю вам проводить меня к полковнику, — сказала Дорс, — а потом найти того, кто окажет медицинскую помощь вашим товарищам.

Однако предложение ее оказалось излишним. Полковник Линн собственной персоной вышел из кабинета.

— Что здесь происходит? Что вес это…

Дорс обернулась к нему.

— А, это вы. Позвольте представиться. Я доктор Дорс Венабили, жена профессора Гэри Селдона. Я пришла повидаться с вами по исключительно важному делу. Эти четверо не пускали меня, и в итоге мне пришлось обойтись с ними не слишком вежливо. Отошлите их куда-нибудь и позвольте мне переговорить с вами. Я не желаю вам ничего дурного.

Линн хмуро поглядел на охранников и перевел взгляд на Дорс.

— Не желаете мне ничего дурного? Имейте в виду, четверо охранников с вами не справились, но по первому моему зову явятся четыреста.

— Пусть являются. Но как бы они ни спешили, они все равно не успеют ко времени, если я решу пристрелить вас. Отпустите охрану, и давайте поговорим по-человечески.

Линн дал охранникам приказ удалиться и сказал:

— Хорошо. Входите, поговорим. Но позвольте предостеречь вас, доктор Венабили, память у меня отменная.

— И у меня, — кивнула Дорс и вошла вместе с Линном в его кабинет.

15

С подчеркнутой любезностью Линн поинтересовался:

— Объясните мне толком, доктор Венабили, зачем вы здесь?

Дорс улыбнулась — не сердито, но и не ласково.

— Прежде всего — для того, чтобы вы поняли, что я могу попасть сюда.

— А?

— Вы не ослышались. Моего мужа повезли на встречу с генералом Теннаром в правительственном автомобиле под охраной. Я покинула гостиницу почти одновременно с ним, а сюда добралась раньше. Мне пришлось столкнуться с пятью охранниками, включая и того, у которого я позаимствовала машину, чтобы добраться до вас. Но их могло быть и пятьдесят.

Линн флегматично кивнул.

— Вас иногда зовут Тигрицей.

— Вот именно. Ну а теперь, когда я до вас добралась, я хочу сказать, что я здесь для того, чтобы удостовериться в безопасности моего мужа. Он войдет в логово генерала — вы уж извините за образность, и я хочу, чтобы он вышел оттуда целым и невредимым.

— Насколько я знаю, вашему мужу эта встреча ничем не грозит. Но если уж вы так обеспокоены, почему вы явились ко мне? Почему не пошли прямо к генералу?

— Поскольку из вас двоих мозги есть только у вас.

После короткой паузы Линн пробормотал вполголоса:

— Небезопасное замечание, если вдруг кто-то услышит…

— Для вас оно гораздо более опасно, чем для меня, так что вы и позаботьтесь, чтобы нас не подслушали. Так вот, если вы принимаете меня за человека, которого легко убаюкать словами, взять под ручку и выпроводить, вы ошибаетесь. Если вам кажется, что я стану сидеть сложа руки, если моего мужа арестуют или прикажут казнить, вы ошибаетесь еще более жестоко, — сказала Дорс и взглядом указала на два бластера, лежавшие перед ней на столе. — На территорию я вошла с пустыми руками, а до вас добралась, имея при себе два бластера. Не будь бластеров, у меня были бы с собой ножи, управляться с которыми я большая мастерица. Но даже если бы у меня не было ни бластеров, ни ножей, я все равно очень опасный человек. Как я понимаю, этот стол металлический и очень крепкий.

— Да.

Дорс подняла руки и повертела кистями, показывая, что руки пусты. Затем она опустила руки ладонями вниз.

Выждав несколько мгновений, Дорс сжала правую руку в кулак, размахнулась и со страшной силой стукнула по столу. Раздался такой звук, словно по металлу ударили металлом. Дорс улыбнулась и повертела рукой.

— Ни синячка, ни царапинки и ни капельки не больно, — сообщила она. — А теперь поглядите на стол. Видите, вмятина осталась? Если я с такой же силой дам кому-нибудь по голове, я сломаю череп. Я такого никогда не делала. Честно говоря, я ни одного человека за свою жизнь не убила, но кое-кого поранила. И тем не менее если профессору Селдону будет грозить опасность…

— Да что вы все угрожаете!

— Не угрожаю — обещаю. Я никого пальцем не трону, если никто не тронет профессора Селдона. Если же его кто-то пальцем тронет, мне придется вас здорово покалечить, а то и убить, полковник Линн — обещаю вам это, а понадобится, я сделаю то же самое с генералом Теннаром.

Линн прошипел:

— Все равно вам не выстоять против целой армии, какая бы ни были тигрица из тигриц! Hу. что скажете?

— Вы же знаете, что такое слухи, полковник, — усмехнулась Дорс. — Люди так любят присочинить, добавить, раздуть. На самом деле ничего такого тигриного я за всю свою жизнь не совершила, но рассказывают обо мне много всяческих небылиц. Ваши охранники затряслись от страха, как только узнали меня, и теперь они непременно пустят слух о том, как я их уложила на лопатки, для того чтобы добраться до вас. Полковник Линн, даже целая армия может испугаться напасть на меня, но даже если они нападут На меня и уничтожат, бойтесь гнева народа. Хунта удерживает власть, но с трудом, и вам вовсе ни к чему ухудшать положение. Так пораскиньте мозгами — что легче. От вас только и требуется — не трогать профессора Селдона.

— У нас нет намерений угрожать ему и вообще делать что-либо дурное.

— Ради чего тогда эта встреча?

— Да что тут такого необыкновенного? Генерал интересуется психоисторией. Правительственные отчеты — в нашем распоряжения. Клеон всю жизнь интересовался психоисторией, и Демерзель, пока служил премьер-министром, интересовался. Почему бы и нам не поинтересоваться? Чем мы хуже? На самом деле, нам гораздо более интересно.

— Почему же?

— Да потому, что время прошло. Как я понимаю, психоистория поначалу была всего-навсего идеей, пришедшей в голову профессору Селдону. Он начал работать над ней, все более и более увлекаясь, и постепенно собирал вокруг себя все больше и больше сотрудников. Вот уже тридцать лет прошло со времени начала его деятельности. Почти все это время он работал благодаря правительственным субсидиям, так что правительство в полном праве стребовать с него отчет о проделанной работе. Вот мы и хотим спросить его о психоистории, которая в наши дни наверняка шагнула вперед по сравнению с временами Клеона и Демерзеля, и послушать, что он нам ответит. Нам нужно что-то более осязаемое, чем строчки уравнений, скачущие в воздухе. Понимаете?

— Да, — нахмурившись, ответила Дорс.

— И вот еще что. Не думайте, что угроза для вашего мужа исходит исключительно от правительства и что стоит только чему-то с ним случиться, вам надо со всех ног мчаться сюда и обвинять нас во всех грехах. Позволю себе высказать такое мнение: у профессора Селдона хватает личных врагов. Может хватать, точнее говоря.

— Я не забуду об этом. А теперь я желаю, чтобы вы проводили меня к генералу Теннару. Я хочу присутствовать при его встрече с моим мужем. Я хочу не сомневаться в том, что он жив и здоров.

— Организовать это будет непросто и потребует времени. Прервать их беседу я никак не смогу, но если вы дождетесь окончания…

— Ничего, я подожду, действуйте. Только не рассчитывайте остаться в живых, если обманете меня.

16

Генерал Теннар смотрел на Гэри Селдона, выпучив глаза, сердито барабаня кончиками пальцев по столу.

— Тридцать лет, — проговорил он. — Целых тридцать лет, и вы мне говорите, что вам до сих пор нечего показать?

— Если точнее, генерал, то двадцать восемь.

Теннар пропустил реплику Селдона мимо ушей.

— И все за счет правительственных средств. Известно вам, профессор, сколько миллиардов кредиток потрачено на ваш Проект?

— Точно не скажу, генерал, но у нас есть соответствующая документация на этот счет, и она может быть предъявлена вам в считанные секунды.

— У нас она тоже имеется. Правительственные фонды, профессор, — не бездонная бочка. И у нас теперь не прежние времена. Мы не так безалаберны в вопросах денежных затрат, как Клеон. Повышение налогов осуществить непросто, а деньги нам нужны на многое. Я позвал вас сюда в надежде, что вы сумеете убедить нас в том, что мы не бросаем деньги на ветер, субсидируя эту вашу психоисторию. Не сумеете — говорю вам честно и откровенно — субсидии будут прекращены. Если сумеете, продолжайте ваши исследования на общественных началах, без субсидий, и нам придется пойти на это, если вы меня не убедите в том, что ваша работа дает какие-то результаты.

— Генерал, вы требуете от меня невозможного, но я со своей стороны могу вам сказать, что если вы прекратите субсидировать Проект, вы останетесь без будущего. Дайте мне время, и когда-нибудь…

— Уже не одно правительство успело смениться, а от вас все одна и та же песня, профессор: «дайте мне время». Скажите, профессор, разве вы не утверждаете, будто ваша психоистория предсказывает, что правление хунты, а стало быть, и мое будет недолгим и в скором времени прекратится?

Селдон нахмурился.

— Методика пока не так совершенна, чтобы я мог утверждать, что психоистория предсказывает именно это.

— А я вам говорю, что психоистория ваша предсказывает вот это самое, и сотрудники вашего Проекта только об этом и болтают.

— Нет-нет, — возразил Селдон, — ничего подобного! Не исключено, что некоторые из наших сотрудников взяли на себя смелость интерпретировать полученные выводы таким образом, то есть что хунта является неустойчивой формой правления, но есть и другие выводы, которые можно интерпретировать совсем наоборот. Именно поэтому мы и обязаны продолжать нашу работу. А в настоящее время нет ничего проще. Располагая неполными данными и несовершенной методикой, можно сделать любые выводы.

— Но если вам будет угодно опубликовать свои выводы о том, что правительство нестабильно, и сказать, что психоистория это подтверждает, разве вы таким образом не усугубите и без того нестабильное положение?

— Можем, генерал. Если же мы объявим, что положение правительства стабильно, то мы поспособствуем стабилизации положения. Мы не раз вели подобные разговоры и с Императором Клеоном. Психоисторию можно использовать как орудие в борьбе за людские умы и добиваться кратковременных успехов. Но впоследствии предсказания могут оказаться не совсем верными, а то и совсем неверными, и тогда в психоисторию никто не станет верить, и все будет так, словно ее никогда и не существовало.

— Хватит. Давайте начистоту! Что, по вашему мнению, говорит психоистория о моем правлении?

— По нашему мнению, она говорит, что в правлении прослеживаются элементы нестабильности, но мы не уверены и не можем быть уверены в том, как улучшить или ухудшить положение.

— Иначе говоря, психоистория говорит о том, что и без нее известно, и вот на это правительство выкидывает дикие суммы денег?

— Настанет время, когда психоистория скажет нам о том, чего без нее мы бы не узнали, и тогда затраты окупятся во много, много раз.

— И сколько же нужно ждать?

— Не слишком долго. За последние годы мы достигли многообещающих результатов.

Теннар снова забарабанил пальцами по столу.

— Маловато… Скажите мне что-нибудь конкретное сейчас. Что-нибудь полезное.

Селдон немного растерялся.

— Я могу подготовить для вас подробный отчет, но на это нужно время.

— А как же! Дни, месяцы, годы — и в конце концов я так и не увижу этого вашего подробного отчета. Вы меня за идиота принимаете?

— Нет, генерал, конечно, нет. Но я не хочу, чтобы меня принимали за идиота. Сказать вам я могу только то, за что могу ответить лично. Кое-что явствует из моих собственных психоисторических исследований, но интерпретировать это я могу ошибочно. Но раз уж вы так настаиваете…

— Да, настаиваю.

— Вы говорили о налогах. Вы сказали, что увеличить налоги трудно. Безусловно. Это всегда непросто. Всякому правительству приходится накапливать блага в той или иной форме. Существует только два способа добывания денег. Первый — ограбить ближнего, второй — убедить собственных граждан добровольно и мирно отдать правительству деньги.

Поскольку в Галактической Империи в течение тысячелетий дела ведутся достаточно разумно, о том, чтобы грабить ближнего, речи быть не может, разве что в случаях возникновения и подавления бунтов. Это случается довольно нечасто, для того, чтобы правительство могло себя поддерживать — если бы даже это было так, правительство бы долго не продержалось. — Селдон набрал побольше воздуха и продолжал: — Следовательно, деньги можно получить только за счет вымаливания у граждан определенной части их доходов в казну правительства. Скорее всего, если правительство в такой ситуации будет работать с отдачей, граждане предпочтут платить налоги, а не копить деньги начерный день, каждый для себя, как бывает во времена неспокойные и опасные. И тем не менее, хотя подобные требования справедливы, и гражданам логичнее было бы платить налоги в качестве вклада в стабильность правительства, они этого делать не хотят. Для того чтобы преодолеть это нежелание, правительство должно создать у граждан впечатление, что оно не требует от них многого и учитывает права и доходы каждого гражданина. Другими словами, правительство должно снизить процент налога с низких доходов, должно распределять и устанавливать разнообразные льготы и так далее и тому подобное.

Проходит время, и положение с налогами становится все более и более сложным, поскольку различные миры, разные секторы внутри каждого из миров, требуют к себе дифференцированного подхода. В результате аппарат налоговой инспекции в правительстве раздувается и выходит из под контроля. Среднестатистический гражданин перестает понимать, за что с него берут налог, каков механизм сбора, что он может не платить, а чего не может. Да и само правительство и налоговая инспекция зачастую имеют весьма туманное представление на этот счет.

Более того, как бы велика ни была сумма собранных налогов, беспредельно раздутые штаты налоговой инспекции тем более не в силах все эти деньги учесть, уследить за правильностью их уплаты, и в итоге суммы, которые могли бы быть истрачены на нужные и полезные дела, снижаются, несмотря на все старания.

В конце концов положение с налогами становится неуправляемым. Из-за этого возникают недовольство и общественные волнения. В учебниках по истории виновниками подобного положения называются алчные бизнесмены, коррумпированные политики, грубые вояки, амбициозные вице-короли — но они всего-навсего люди, воспользовавшиеся преимуществами, которые им предоставила неразбериха с налогами.

— Что вы пытаетесь мне доказать? — хрипло спросил генерал. — Что наша налоговая система чересчур сложна?

— Если бы она таковой не была, она бы стала единственной в своем роде за всю историю рода человеческого. Если и существует нечто, неизбежность чего явствует из психоистории, так это безудержный рост налогов.

— И что же нам с этим делать?

— Этого я вам сказать не могу. Но именно на эту тему я и хотел бы подготовить отчет для вас, который, как вы говорите, отнимет некоторое время.

— К чертям отчет! Система сбора налогов слишком сложна, так? Вы об этом говорите?

— Вероятно, — осторожно ответил Селдон.

— Чтобы исправить положение, нужно эту систему упростить, то есть упростить до предела?

— Я должен исследовать…

— Ерунда! Противоположностью усложненности является упрощение. Мне не нужен никакой отчет, для того чтобы сделать такой вывод.

— Как вам будет угодно, генерал.

В это мгновение генерал неожиданно посмотрел на дверь — раздался звонок. Генерал сжал кулаки, и секунду спустя в комнате возникли голографические образы полковника Линна и Дорс Венабили.

Селдон, ошеломленный до предела, воскликнул:

— Дорс, что ты здесь делаешь?

Генерал промолчал, но зловеще нахмурился.

17

Генерал плохо спал ночью, а уж про полковника и говорить не приходится. Они смотрели друг на друга в растерянности.

— Повторите мне еще раз, — буркнул генерал, — что сделала эта женщина.

Линн, казалось, был придавлен грузом обстоятельств.

— Это — Тигрица, генерал, — выдавил он. — Так ее называют. Что-то в ней есть нечеловеческое, честное слово. То ли потрясающе натренированная спортсменка, то ли еще что, да вдобавок жутко самоуверенная, и, я вам откровенно скажу, генерал, это страшный человек.

— Она тебя напугала? Баба?

— Позвольте, генерал, еще раз рассказать вам, что она ухитрилась сделать, и я еще кое-что о ней расскажу. Не знаю, правду ли про нее болтают, но то, что случилось вчера, неправдой не назовешь.

И Линн заново пересказал генералу события вчерашнего дня, а генерал слушал его, и щеки его все больше надувались.

— Плохо, — сказал он. — Что делать?

— Я думаю, все очень просто. Нам нужна психоистория.

— Да, это точно, — подтвердил генерал. — Селдон тут мне толковал насчет налогов. Дескать… ну, это ладно. Об этом потом. Продолжай.

Линн, против обыкновения, с трудом сдерживающий раздражение, продолжил:

— Как я уже говорил, психоистория нам нужна без Селдона. В любом случае, он человек конченый. Чем больше я к нему приглядываюсь, тем больше прихожу к выводу, что это престарелый ученый, живущий прежними заслугами. У него было почти тридцать лет, чтобы добиться успехов в психоистории, но этого ему не удалось. А без него, когда за дело примутся люди новые, помоложе, прогресс может быть достигнут скорее.

— Хорошо, согласен. А с женой его что делать?

— Вот именно. Ее мы не принимали в расчет, потому что она все время держалась в тени. Но теперь я просто уверен в том, что, покуда она жива, будет трудно, почти невозможно убрать Селдона тихо, не засветив участия правительства.

— Ты что, всерьез думаешь, что она может как-то навредить мне и тебе, если мы уберем старика? — с усмешкой спросил генерал.

— Да, я всерьез опасаюсь и этого, и того, что она может затеять смуту. Именно это она пообещала.

— Ты становишься трусом.

— Нет, генерал, я просто проявляю благоразумие. Я не сдаюсь, но этой Тигрицей надо заняться. — Линн немного помолчал и добавил: — На самом деле, верные люди говорили мне о ней, а я, должен честно признаться, не уделил этому вопросу должного внимания.

— И как же ты думаешь, мы можем от нее избавиться?

— Мы — не знаю, — сказал Лини, нахмурился и медленно проговорил: — Но если не. мы, то кто-нибудь еще сумеет.

18

Селдон тоже плохо спал этой ночью. Наступивший день также не сулил ничего хорошего. Он редко сердился на Дорс. Но на этот раз он был очень сердит.

— Какая глупость, какая ужасная глупость! — воскликнул он. — Ну разве мало было того, что мы все остановились в гостинице? Одного этого хватило бы для того, чтобы навести этого параноика, генерала, на мысль о заговоре!

— О каком заговоре, Гэри? Мы были безоружны и создавали впечатление развеселой компании, продолжавшей отмечать твой день рождения. Никакой угрозы от нас не исходило и исходить не могло.

— Да, но потом ты неизвестно зачем осуществила дерзкое вторжение на дворцовую территорию, затем чтобы вмешаться в мою беседу с генералом, в то время как я несколько раз повторял, что я этого не хочу. У меня на этот счет были свои собственные планы, ты же знаешь!

— Твои планы, твои желания, твои распоряжения — все это для меня вещи второго порядка по сравнению с твоей безопасностью. Меня беспокоило только это.

— Мне ничто не угрожало.

— Я не так беспечна, как ты. На твою жизнь покушались дважды. Почему ты так уверен, что не будет третьей попытки?

— Повторяю, оба покушения были предприняты тогда, когда я был премьер-министром. Тогда, может быть, я и вправду был фигурой, которую хотели убрать. Но кому придет в голову убирать старого математика?

— Вот как раз это я и хочу выяснить, — сказала Дорс, — выяснить и предотвратить. А начну с того, что побеседую кое с кем из твоих сотрудников.

— Нет. Ты только внесешь сумятицу в работу и расстроишь людей. Оставь их в покое.

— Вот этого я сделать не могу. Гэри, мое дело защищать, охранять тебя. Этим я занимаюсь уже двадцать восемь лет, и ты мне не помешаешь.

Глаза ее так сверкали, что Селдон понял — он ничего с ней поделать не сможет: она поступит так, как считает нужным.

Безопасность супруга для Дорс — превыше всего.

19

— Прости, Юго, можно я ненадолго оторву тебя от работы?

— Конечно, Дорс, без вопросов. Чем могу служить? — с веселой улыбкой спросил Юго Амариль.

— Мне нужно кое-что выяснить, Юго, и очень надеюсь, что ты не станешь надо мной смеяться.

— Постараюсь.

— У вас есть некий прибор под названием «Главный Радиант». Я то и дело о нем слышу. И Гэри о нем говорит непрестанно, так что я себе в принципе представляю, как он работает, но в действии никогда не видела. Ты не мог бы мне его показать?

Амариль нахмурился.

— Понимаешь, дело в том, что Главный Радиант относится к разряду засекреченных объектов, и пользоваться им могут только те, у кого есть соответствующий допуск. У тебя такого допуска нет.

— Я знаю, но ведь мы знакомы двадцать восемь лет…

— И ты — жена Гэри. Ну ладно, позволим себе маленькое нарушение. Полноценных Главных Радиантов у нас всего два. Один из них — в кабинете Гэри, второй — здесь. Вот он.

Дорс посмотрела на стоявший на столе матовый черный кубик.

— Вот этот? — недоверчиво спросила она.

— Да. В нем собраны уравнения, описывающие будущее.

— А как на них посмотреть?

Амариль нажал кнопку, в комнате стемнело, но почти сразу же черный кубик распространил молочно-белый свет, в лучах которого в воздухе повисли значки, стрелочки, линии, различные математические знаки. Казалось, они движутся, но когда глаза Дорс немного привыкли, она поняла, что это ей только показалось.

— Так, значит, это и есть будущее? — изумленно спросила Дорс.

— Может быть, — ответил Амариль, выключая прибор. — Я дал полное увеличение, потому ты видела значки и цифры. Без увеличения видны были бы только чередования темных и светлых пятнышек.

— Значит, изучая эти уравнения, вы можете судить, что нас ожидает в будущем?

— Теоретически — да, но есть две сложности.

— Да? И какие же?

— Начнем с того, что эти уравнения выведены, так сказать, не каким-то конкретным человеком. Десятки лет мы закладывали в компьютеры все более сложные программы, а компьютеры сами выводили и хранили уравнения, но мы, безусловно, не знаем, насколько они верны и каково их значение. Тут все зависит от того, насколько верным был сам процесс программирования.

— Значит, уравнения могут быть ошибочными?

— Могут, — кивнул Амариль и устало потер рукой глаза.

«Как же он постарел за последние годы! — с горечью и жалостью подумала Дорс. — Он ведь лет на десять моложе Гэри, а выглядит чуть ли не старше».

— Конечно, — продолжал Амариль усталым голосом, — мы надеемся, что не все уравнения ошибочны, но вот тут-то как раз и возникает вторая сложность. Несмотря на то что и я, и Гэри проверяли, вертели их так и этак столько лет, мы никогда не можем быть на сто процентов уверенными в том, каково значение уравнений. Их вывел компьютер, значит, резонно предположить, что некое значение у них имеется, но какое? Похоже, кое до чего мы начали докапываться. Знаешь, как раз сейчас я корплю над тем, что у нас называется «отрезком А-23», жутко запутанной системой уравнений. Пока мы не сумели приложить эту систему к чему-либо, имеющему место в реальной Вселенной. Однако с каждым годом мы все ближе к цели, и я верю в то, что психоистория в конце концов станет тем, чем мы мечтаем ее увидеть — надежной методикой для прогнозирования будущего.

— А сколько сотрудников имеют доступ к Главному Радианту?

— В принципе, все математики, занятые в Проекте, но не по собственному желанию. Оформляется запрос, причем заблаговременно, и Главный Радиант настраивается так, чтобы математик получил именно ту часть уравнений, с которой он хочет поработать. Когда сразу несколько человек выражают желание поработать с Главным Радиантом, возникают сложности. Сейчас, правда, особых запросов на работу с ним нет — видимо, народ еще не успел окончательно прийти в себя после юбилея Гэри.

— Скажи, а вы не подумывали сделать еще несколько Главных Радиантов?

— Даже не знаю, как сказать, — выпятив губы, проговорил Амариль. — Вообще-то мы обговаривали вопрос о том, как было бы хорошо установить третий прибор, но нужно кого-то назначить ответственным за него. Главный Радиант — это не компьютер, на котором можно позволить работать каждому. Я предложил Гэри, чтобы Тамвиль Элар — ну, ты же его знаешь…

— Да, знаю.

— Чтобы третий Главный Радиант установить в его кабинете. Разработанные им ахаотичные уравнения в сочетании с электрофокусировщиком выдвинули его на третью позицию в проекте после Гэри и меня. Но Гэри колеблется.

— Почему? Ты знаешь?

— Если Элар получит Главный Радиант, это будет официальным подтверждением того, что он третий человек в Проекте, то есть это поставит его выше других математиков, которые и старше его, и выше по должности. То есть возникнут определенного рода стратегические, так сказать, трудности. Я-то думаю, что нам нечего ломать себе головы над подобными проблемами, но Гэри… ты же знаешь Гэри.

— Да, я знаю Гэри. А допустим, я тебе скажу такую вещь… что, если Линн видел Главный Радиант?

— Линн?

— Полковник Хендер Линн из хунты. Приспешник Теннара, лакей.

— Сильно сомневаюсь, Дорс.

— Понимаешь, он говорил насчет кубков и цепочек, а я сейчас их видела собственными глазами. Не могу отделаться от мысли о том, что он был здесь и видел Радиант в работе.

Амариль покачал головой.

— Нет, не могу себе представить человека из хунты в моем кабинете или в кабинете Гэри.

— Скажи мне, как ты думаешь, кто в Проекте мог бы таким вот образом работать на хунту?

— Никто, — убежденно ответил Амариль. — Это невероятно. Возможно, что Линн не видел Главного Радианта, но ему о нем рассказали.

— Кто ему мог о нем рассказать?

Амариль после недолгого раздумья ответил:

— Никто.

— Ну хорошо, вот ты только что сказал о трудностях, что называется, внутриполитического характера, связанных с вероятностью получения Эларом третьего Главного Радианта. Наверное, в столь многочисленном коллективе, как ваш Проект, где трудятся сотни сотрудников, время от времени возникают какие-то мелкие стычки, ссоры.

— О да. Бедняга Гэри мне все время об этом твердит. Улаживать все это приходится ему, и я представляю, как это ему надоело.

— Скажи, эти ссоры достаточно серьезны, для того чтобы мешать работе над Проектом?

— Да нет, не так уж серьезны.

— Скажи, есть сотрудники, которые скандалят больше других? То есть я хочу спросить, можно ли, к примеру, избавиться от девяноста процентов этих внутренних трений ценой увольнения пяти-шести процентов персонала?

— Неплохая идея, — кивнул Амариль, — но только я не знаю, от кого нужно избавиться. Я ведь в нашу «внутреннюю политику» фактически не вмешиваюсь. Избежать всех этих мелочей невозможно, вот я и стараюсь попросту держаться подальше от всяких дрязг.

— Странно… — покачала головой Дорс. — Получается, что ты, таким образом, отрицаешь надежность психоистории.

— Как это?

— Но как же можно утверждать, что вы добрались до стадии, когда можно предсказывать будущее и управлять им, если вы не можете справиться с такими досадными мелочами внутри самого проекта, от которого это будущее напрямую зависит?

Амариль хихикнул. Это было совсем не похоже на него, ведь с юмором у него, как правило, было туговато, и он почти никогда не смеялся.

— Извини, Дорс. Видишь ли, ты зацепила проблему, которую мы разрешили. Мы об этом тоже думали. Сам Гэри разработал уравнения, описывающие вот эти самые межличностные трения, а в прошлом году я их довел до ума. Я обнаружил, что существуют способы видоизменения этих уравнений таким образом, чтобы свести трения к минимуму. Но в каждом конкретном случае выходит так, что за счет нивелирования трения в одном месте оно неизбежно усиливается в другом. Совершенно ликвидировать подобные неурядицы невозможно в условиях работы и общения людей в замкнутом коллективе — кто-то уходит, кто-то приходит — ну, вроде того как притираются новые детали, пока не встанут на место. Мне с помощью ахаотичных уравнений Элара удалось доказать, что тут ничего поделать нельзя, какие бы усилия ни предпринимались. Гэри называет это «законом консервации личных проблем».

В итоге возникло такое мнение, что у социальной динамики существуют такие же законы консервации или, лучше сказать, торможения, как в физике, и на самом деле именно эти законы могут стать для нас наилучшим руководством для решения самых затруднительных проблем психоистории.

— Впечатляюще, — усмехнулась Дорс, — но какой толк из всего этого, если в конце концов окажется, что абсолютно ничего изменить нельзя, что все плохое накапливается и что для того, чтобы уберечь Империю от разрушения, нужно разрушить еще что-нибудь?

— Некоторые именно так и думают, но я — нет.

— Хорошо. Вернемся к реальности. Скажи, есть что-нибудь такое во всех этих внутренних трениях, что угрожало бы Гэри. Физически угрожало, я имею в виду.

— Угрожало Гэри? Нет, конечно же, нет, Как тебе такое в голову пришло?

— Может быть, есть кто-то, кто хотел бы занять его место — какой-нибудь сверхамбициозный, агрессивный человек, жаждущий пожать все лавры? Может быть, кто-то думает, что Селдон засиделся на должности руководителя Проекта?

— Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал подобное о Гэри.

Похоже, Дорс не удовлетворил его ответ.

— Нечего ждать, что кто-нибудь скажет такое вслух, это понятно. Ну, спасибо тебе, Юго, ты мне все-таки помог. Извини, что оторвала тебя на столько времени от работы.

Амариль долго смотрел ей вслед. Он немного встревожился, но окунувшись в работу, быстро позабыл о разговоре с Дорс.

20

Одной из причин время от времени отрываться от работы (а причин таких было крайне мало) были визиты к Рейчу, семейство которого обитало неподалеку от университетского кампуса. Когда Селдон шел туда, сердце его всякий раз наполнялось любовью к приемному сыну. Рейча нельзя было не любить — доброго, веселого, преданного, смышленого Рейча, обладающего удивительной способностью вселять любовь к себе в души людей, с которыми встречался.

Это его обаяние поразило Селдона еще тогда, когда Рейчу было всего двенадцать — тогда он был биллиботтонским беспризорником, грязным бродяжкой, но ухитрился-таки тронуть сердца Гэри и Дорс. Не забыл Селдон и о том, каким искренним чувством к Рейчу прониклась когда-то Рейчел, тогдашняя мэр Сэтчема. Помнил он и то, как Рейч втерся в доверие к Джорануму, что в итоге привело Джоранума к гибели. Как его пасынок сумел завоевать сердце красавицы Манеллы. Гэри не мог дать себе отчет в том, как именно удается Рейчу быть таким обаятельным, но не вдаваясь в размышления, он попросту наслаждался всяким случаем, когда ему удавалось встретиться с сыном.

— Все хорошо? — по обыкновению поинтересовался Селдон, войдя в дом Рейча.

Рейч отложил в сторону голографические материалы, с которыми работал, и улыбнулся.

— Все хорошо, па.

— Что-то не слышно Ванды.

— Ясное дело. Они с Манеллой отправились за покупками.

Селдон уселся в кресло и с веселой усмешкой посмотрел на рабочий беспорядок на столе Рейча.

— Ну, как поживает книга?

— Она-то замечательно. Я похуже, — вздохнул Рейч. — Но когда я ее закончу, это будет прямо сенсация. Представь себе, про Даль до сих пор еще никто не писал книг, вот дела! — Селдон давно заметил — стоило Рейчу заговорить о родине, как он тут же сбивался на далийский жаргон. — Ну а ты как, па? — спросил Рейч. — Небось рад до смерти, что праздники закончились?

— Не то слово. Я их с трудом пережил.

— Да? По тебе заметно не было.

— Ну, я старался… Не хотелось другим настроение портить.

— Ну а как тебе мамино вторжение на дворцовую территорию? Сейчас все только про это и болтают.

— Рейч, конечно, я не в восторге, мягко выражаясь. Твоя мама — замечательный, удивительный человек, но с ней порой очень трудно. Похоже, она нарушила мои планы.

— Что за планы, па?

Селдон откинулся на спинку кресла, Ему было приятно разговаривать с Рейчем — всегда приятно поговорить с человеком, который тебя понимает и которому полностью доверяешь, но особенно Селдона в разговорах с Рейчем привлекало то, что тот ничего не смыслил в психоистории. Поговорив с сыном, он порой думал о его словах, прикидывал так и этак, и в итоге мысли эти приобретали такую форму, как если бы пришли в голову самому Селдону.

— Мы экранированы? — негромко спросил он.

— Всегда, — ответил Рейч.

— Отлично. Я сделал то, что намеревался сделать — натолкнул генерала Теннара на кое-какие любопытные мысли.

— Какие же?

— Ну, я кое-что рассказал ему о системе налогообложения и особо подчеркнул тот факт, что попытки равномерного сбора налогов с населения неизбежно приводят к тому, что система становится избыточно сложной, непродуктивной и дорогостоящей. Отсюда вполне естественно следует вывод о том, что система налогообложения должна быть упрощена.

— Да, пожалуй, это имеет смысл.

— До определенной степени — да, но очень может быть, что после нашей беседы генерал Теннар может переборщить и скатиться к избыточному упрощению. Видишь ли, налогообложение при обеих крайностях порочно. Стоит чересчур усложнить систему — люди перестанут ее понимать и будут отказываться платить налоги. Стоит ее наоборот, упростить — люди сочтут такую систему несправедливой и будут протестовать. Самый простой налог — подушный, при котором все платят поровну, но нельзя с бедного и богатого брать поровну, это очевидно.

— А ты это генералу объяснил?

— Не получилось.

— И ты думаешь, что генерал введет подушный налог?

— Думаю, он склонится к этому. Если у него возникнут подобные намерения, информация непременно просочится, и этого одного будет достаточно, чтобы народ разбушевался и правительство почувствовало себя не слишком уютно.

— Значит, ты намеренно подкинул ему эту информацию, па?

— Естественно.

Рейч покачал головой.

— Не понимаю я тебя, па. В личной жизни ты человек мягкий, добрый — самый обычный. И вдруг затеваешь дело, из-за которого могут начаться волнения, восстания — ведь их будут подавлять, и кто-то может даже погибнуть. Это не безболезненно, папа. Ты об этом подумал?

Селдон тяжело вздохнул.

— Да я ни о чем другом, кроме этого, не думаю, Рейч. Когда я только начинал работать над психоисторией, все это дело представлялось мне чисто научной работой. Казалось, из этого ничего не выйдет, а если и выйдет, все равно результаты нельзя будет применить на практике. Но проходят годы, десятилетия, и мы узнаем все больше и больше, и возникает непреодолимое желание все-таки попробовать, что дадут полученные результаты.

— Ради чего? Ради того, чтобы погибали люди?

— Нет, ради того, чтобы погибало меньше людей, чем могло бы погибнуть. Если проведенный нами психоисторический анализ верен, то хунта больше нескольких лет не продержится, и есть несколько способов ускорить ее уход со сцены. Все не бескровные, все не безобидные. Но этот способ — уловка с налогами — должен пройти наиболее спокойно, чем какой-либо другой, повторяю — в том случае, если результаты анализа верны.

— А если нет, тогда что?

— Тогда может случиться неизвестно что. Но должна же когда-то психоистория достичь такой стадии, когда ее выводы можно было бы применить на практике, а мы такой возможности ждали многие годы — такой возможности, когда мы могли бы с высокой степенью вероятности прогнозировать последствия событий, и эти последствия были бы наименее отрицательны в сравнении с другими вариантами. В каком-то смысле игра с налогами — первый настоящий психоисторический эксперимент.

— Что-то уж очень просто получается, как тебя послушаешь.

— Это иллюзия. Ты просто не представляешь, как сложна психоистория. Нет, все непросто. Время от времени к подушному налогу так или иначе прибегали на протяжении истории. И народ никогда не воспринимал его введение как большую радость, и всегда были выступления против такой системы налогообложения, однако протест никогда, практически никогда не приводил к низвержению правительства в резкой форме. В конце концов правительство может обладать слишком сильной властью, а форма протеста может быть достаточно спокойной и планомерной, и в итоге парод может добиться того, что правительство пойдет на уступки и отменит налог. Если бы подушный налог был смертельно опасен, уверяю тебя, ни одно правительство никогда бы не подумало вводить его. Именно из-за того, что он почти безболезнен, к нему и прибегали время от времени. Однако ситуация на Тренторе не совсем типичная. Психоисторический анализ прослеживает значительную нестабильность общественно-политической обстановки, и поэтому введение подушного налога должно вызвать исключительно сильный протест, подавление которого должно оказаться исключительно вялым.

Рейч покачал головой.

— Надеюсь, что все получится, папа, но не кажется ли тебе, что генерал возьмет и объявит во всеуслышание, что он действовал согласно указаниям психоистории, и, погружаясь на дно, утянет и тебя с собой?

— Я почти уверен, что наша беседа с ним записывалась, но если ее содержанию суждено увидеть свет, то станет ясно, что я уговаривал его повременить, выждать, покуда я не доведу анализ существующего положения вещей до конца, покуда не представлю ему отчет — а он отказался ждать.

— А мама что обо всем этом думает?

— Ясней об этом не говорил, — ответил Селдон. — У нее теперь другие дела — очередная охота на ведьм.

— Правда?

— Угу. Пытается выявить глубокое подполье в рядах сотрудников Проекта, деятельность которого направлена против меня, ты только представь себе! Наверное, ей кажется, что среди моих сотрудников есть немало людей, которые только и мечтают от меня избавиться. Честно говоря, — вздохнул Селдон, — один из этих людей — я сам. Мне бы очень хотелось сбросить с себя груз ответственности за Проект и всю психоисторию, и переложить его на плечи других.

— По-моему, маме не дает покоя сон Ванды. Ты же знаешь, как она заботится о твоей безопасности. Клянусь, даже сон о твоей смерти мог заставить ее броситься на поиски заговора против тебя.

— Искренне надеюсь, что никакого заговора нет и быть не может.

Отец и сын весело расхохотались.

21

В электрофизической лаборатории почему-то было заметно холоднее, чем в других: помещениях. Ожидая, когда освободится сотрудница — единственная, кто работал в лаборатории, Дорс сидела и разглядывала ее.

Стройная, с тонкими чертами лица. Красивой ее назвать было нельзя — лицо очень портили узкие губы и тяжеловатый подбородок, но в карих глазах светился ум. На табличке на письменном столе горели буквы «СИНДА МОНЕЙ».

Наконец она обернулась к Дорс и сказала:

— Прошу простить, доктор Венабили, но есть кое-какие процессы, которые нельзя прерывать даже ради жены директора.

— Я бы очень расстроилась, если бы вы бросили работу ради меня. Мне о вас говорили много хорошего.

— Это всегда приятно. Кто же меня хвалил?

— Точно не вспомню, — ответила Дорс. — Насколько я понимаю, вы одна из самых выдающихся ученых-нематематиков, занятых в работе над Проектом.

Синда Моней усмехнулась.

— Знаете, математики у нас числятся аристократами. Что касается меня, то я бы предпочла, чтобы меня считали выдающимся участником работы над Проектом, таким же, как все остальные. Какая разница — математик я или нет?

— Я с вами согласна. Скажите, вы давно работаете здесь?

— Два с половиной года. До этого я закончила аспирантуру по радиационной физике в Стрилинге и параллельно проходила практику здесь.

— Видимо, вы успешно работаете в Проекте?

— Меня дважды повышали в должности, доктор Венабили.

— Скажите, были у вас какие-нибудь трудности — строго между нами, доктор Моней?

— Работа сложная, но вы, вероятно, имеете в виду личные сложности. На это я вам могу ответить одно: нет. По крайней мере, если они и были, то это вполне естественно, как я думаю, в таком большом коллективе.

— Что это означает?

— Мелкие стычки, ссоры. Мы же все живые люди.

— Но ничего серьезного?

Моней покачала головой.

— Нет, ничего серьезного.

— Насколько мне известно, доктор Моней, — сказала Дорс, — именно вы разработали устройство, исключительно важное для работы с Главным Радиантом, с помощью которого этот прибор выдает гораздо больше информации.

Моней радостно улыбнулась.

— Так вы знаете об этом? Да, это электрофокусировщик. После того как он был разработан, профессор Селдон выделил мне эту небольшую лабораторию и назначил меня ответственной над работой в этой области.

— Я удивлена, что такой значительный успех не дал вам возможности выдвинуться в ряды элиты Проекта.

— Ну что вы… — смущенно проговорила Моней. — Это было бы несправедливо. На самом деле моя работа носила чисто технический характер, инженерный. Да, конечно, она была чрезвычайно тонкой, но тем не менее именно инженерной.

— А кто работал с вами?

— Разве вы не знаете? Тамвиль Элар. Он высказал идею, а я разработала и осуществила сборку устройства.

— Означает ли это, что слава изобретения досталась ему?

— Нет-нет. Вы не должны так думать. Доктор Элар вовсе не такой человек. Он честно разделил со мной права на изобретение. На самом деле, он хотел, чтобы устройство носило наши имена — оба наших имени, но ему это не удалось.

— Почему?

— Таковы указания профессора Селдона. Все устройства, все формулы — должны носить исключительно функциональные названия, а не имена их создателей, чтобы не было никаких обид. И поэтому разработанное нами устройство называется просто электрофокусировщиком. Правда, когда мы работаем вместе с доктором Селдоном, он называет его нашими именами, и это звучит замечательно, доктор Венабили, честно говоря. Может быть, когда-нибудь все наши изобретения получат наши имена. Я очень на это надеюсь.

— Я тоже, — вежливо кивнула Дорс. — Судя по тому, как вы говорите об Эларе, получается, что он очень милый человек.

— Да. Да, это так, — кивнула Моней. — С ним очень приятно работать. Как раз сейчас я разрабатываю новый вариант устройства — более мощный. Точно определить, для чего он предназначен, я не могу. А доктор Элар руководит моей работой.

— Есть успехи?

— О, да. Я уже передала доктору Элару прототип устройства, который он собирается опробовать. Если получится, мы продолжим работу.

— Звучит неплохо, — сказала Дорс. — Скажите, доктор Моней, как вы думаете, что произойдет, если профессор Селдон решит уйти с поста руководителя Проекта? Если он уйдет в отставку?

Моней не смогла скрыть удивления.

— Разве профессор собирается в отставку?

— Нет, насколько я знаю. Я просто высказываю предположение. Допустим, он уйдет в отставку, Как вы думаете, кто бы мог стать его естественным преемником? Судя по тому, что вы мне рассказали, у меня создалось такое ощущение, что вы видите кандидатом на этот пост доктора Элара.

Моней растерялась, но, собравшись с мыслями, ответила:

— Да, пожалуй, это так. Из новых сотрудников вряд ли найдется более талантливый человек, и, я думаю, он мог бы лучше других возглавить работу над Проектом. Но все-таки он слишком молод. А в Проекте много ветеранов — вы понимаете меня, надеюсь, которые не захотят работать под началом, так сказать, молодого выскочки.

— Вы имеете в виду кого-нибудь конкретно из этих самых ветеранов? Говорите откровенно, разговор у нас чисто конфиденциальный.

— Их не так много, но… доктор Амариль — он же, так сказать, законный наследник.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — кивнула Дорс. — Ну что ж, спасибо за помощь. Не стану больше отрывать вас от работы.

Дорс ушла, думая об электрофокусировщике и Юго Амариле.

22

— А, это снова ты, Дорс, — обернувшись, кивнул Юго Амариль.

— Прости, Юго. Опять я тебе надоедаю — уже второй раз на этой неделе. Обычно к тебе редко кто заходит, верно?

— Да, я не большой любитель болтать с кем-либо во время работы. Отрываешься, теряешь мысль… Я не о тебе, Дорс, прости, пожалуйста. Ты и Гэри — это другое дело. Не бывает дня, чтобы я забыл о том, что вы сделали для меня.

— Не надо, Юго, — умоляюще замахала руками Дорс. — Ты столько сделал для Гэри, что уже давно оплатил долг. С лихвой оплатил. Скажи мне честно, как движется работа над Проектом? Гэри молчит, мне, по крайней мере, ничего не говорит.

Амариль закинул руки за голову, Лицо его просияло. Казалось, вопрос Дорс вздохнул в него жизненные силы.

— Ладно, расскажу. Все хорошо. Просто замечательно. Трудно, правда, рассказывать, не прибегая к математике, но за последние два года мы добились потрясающих успехов — гораздо более значительных, чем за все предыдущие годы. Словно мы блуждали вокруг да около и наконец выбрались на верную дорогу.

— Я слыхала, будто вам очень помогли новые уравнения, выведенные доктором Эларом.

— Ахаотичные уравнения? Да. Невероятно помогли.

— А также электрофокусировщик. Я недавно разговаривала с женщиной, которая его придумала.

— С Синдой Моней?

— Да.

— Она большая умница. Нам с ней здорово повезло.

— Скажи, Юго… ты почти все время работаешь с Главным Радиантом, верно?

— Да, я практически постоянно работаю с ним.

— И в работе с ним пользуешься электрофокусировщиком?

— Конечно.

— Юго, а ты не подумывал взять отпуск?

Амариль взглянул на Дорс, подслеповато моргая.

— Отпуск? Зачем мне отпуск?

— Я спросила, потому что ты выглядишь очень усталым.

— Ну бывает время от времени… Но я не хотел бы бросать работу.

— А ты не чувствуешь себя в последнее время более усталым, чем обычно?

— Пожалуй. Но годы идут, я ведь уже не мальчик, Дорс.

— Тебе всего сорок девять, Юго.

— Все равно это больше, чем раньше, верно?

— Ну ладно. Скажи мне, Юго, — я спрашиваю, чтобы сменить тему — а как сейчас трудится Гэри? Ты так долго работаешь с ним рука об руку, что вряд ли отыщется другой, кто знает его лучше тебя. Даже я. По крайней мере в том, что касается работы.

— Он работает как одержимый, Дорс. Я не замечаю в нем никаких перемен. Возраст как бы и не сказывается. До сих пор в Проекте нет ему равных по уму и проницательности.

— Приятно слышать. Только боюсь, сам он о себе не такого высокого мнения. Он плохо мирится со своим возрастом. Еле-еле заставили его согласиться на празднование юбилея. Ты, кстати, был на празднике? Что-то я тебя не видела.

— Побыл недолго. Но ты же знаешь, я на вечеринках себя не слишком уютно чувствую.

— Как ты думаешь, Гэри устал? Я не о его умственных способностях спрашиваю, только о физическом состоянии. Скажи честно, может быть, ему уже не под силу такая тяжкая ответственность? Амариль удивился не на шутку.

— Я и не думал об этом. Просто не могу себе представить, что Гэри устал.

— Он живой человек, Юго, и способен устать. Я так понимаю, что время от времени у него возникает желание все бросить и передать руководство Проектом кому-нибудь помоложе.

Амариль откинулся на спинку стула и положил на стол джойстик, который вертел в руке все время, пока разговаривал с Дорс.

— Что?! Это глупо! Это невероятно!

— Ты так уверен?

— Абсолютно! Он бы не задумал такого, не поговорив для начала со мной. А со мной он не говорил.

— Юго, подумай, Подумай спокойно. Гэри действительно устал. Он старается не показывать этого, но это так. Что, если он решит уйти в отставку? Что станет с Проектом? Что будет с психоисторией?

— Ты шутишь, Дорс? — прищурившись, спросил Амариль.

— Нет. Просто стараюсь заглянуть в будущее.

— Безусловно, если Гэри уйдет в отставку, его пост займу я. Ведь мы вдвоем работали над Проектом много лет, задолго до того, как к работе присоединились другие. Он и я. Только мы. Никто, кроме меня, лучше не понимает, что такое Проект — после Гэри, разумеется. Похоже, ты удивлена, Дорс? Разве я не прав?

— Нет, ни я, ни кто-либо другой не подумает оспаривать того факта, что ты — самый законный преемник на посту руководителя Проекта, но сам-то хочешь этого? Ты можешь все знать о психоистории, но разве тебе хочется окунуться с головой в то, о чем мы говорили в прошлый раз — во все эти дрязги, трения, сложности — ведь тогда ты будешь вынужден отказаться в значительной мере от собственной работы. Ведь Гэри, в основном, устал из-за того, что ему приходится всех и вся держать в узде. Справишься ли с такой работой?

— Да, справлюсь, но говорить об этом не желаю. Послушай, Дорс, ты зачем пришла? Чтобы намекнуть, что Гэри хочет меня уволить?

— Что ты! — возмутилась Дорс. — Как ты мог подумать такое о Гэри? Разве он когда-нибудь предавал друзей?

— Ну ладно. Давай не будем об этом. Послушай, Дорс, ты меня извини, конечно, но у меня уйма работы.

Амариль резко отвернулся и склонился над столом.

— Да-да, я не буду тебе мешать. Дорс ушла недовольная.

23

— Входи, ма, — сказал Рейч, улыбаясь. — Плацдарм пуст. Я услал Ванду и Манеллу погулять.

Дорс вошла, по привычке огляделась и села на первый попавшийся стул.

— Спасибо, сынок.

Некоторое время она сидела молча. Казалось, Империя всем своим колоссальным весом легла на ее плечи.

Рейч подождал немного и сказал:

— Мне до сих пор не удалось спросить тебя о твоем отважном вторжении на дворцовую территорию. Не у каждого есть матушка, способная на такой подвиг.

— Об этом мы не будем говорить, Рейч.

— Ну хорошо, тогда скажи… по тебе никогда не скажешь, как ты себя чувствуешь, но сейчас такое впечатление, что ты вроде бы не в себе. Что случилось?

— Я действительно, как ты говоришь, не в себе. Настроение паршивое, поскольку я думаю об очень важных вещах, а с папой говорить о них невозможно. Он замечательный человек, но ладить с ним ужасно трудно. Его никакими силами невозможно вывести из равновесия. Начну говорить, что я волнуюсь за него — он отмахнется и скажет, — что это все из-за того, что я без всяких оснований боюсь за его жизнь и стараюсь оберегать его.

— Ма, но это правда — ты действительно чаще всего боишься за папу безосновательно. Если у тебя на уме что-нибудь страшное, то скорее всего ты ошибаешься.

— Спасибо, утешил. Ты говоришь в точности как он, а я не могу найти себе места. Просто не знаю, что делать.

— Ну, тогда тебе надо выговориться, ма. Расскажи мне все. С самого начала.

— Все началось со сна Ванды.

— Ах, со сна Ванды? Ма, лучше не продолжай. Папа, будь он на моем месте, не дал бы тебе дальше говорить. Нет, ты говори, конечно. Малышке приснился сон, и ты сделала из мухи слона. Это глупо.

— Я думаю, что это был не сон, Рейч. Я думаю то, что она приняла за сон, было на самом деле явью, и в этой яви двое мужчин разговаривали о смерти ее деда.

— Это всего-навсего твоя догадка. Как можно доказать, что это правда?

— А ты все-таки представь, что это правда. Единственное слово, которое она запомнила, кроме слова «смерть», это слово — «финики». При чем тут могут быть финики? Скорее всего, она слышала какое-то другое слово, оно ей было незнакомо, но по звучанию похоже на слово «финики». Что это могло быть за слово?

— Ну, это уж я не знаю, — пожал плечами Рейч.

Дорс не оставила без внимания его реакцию.

— Ты, конечно, считаешь, что это плод моего болезненного воображения. И все же, если это окажется правдой, это может означать, что против Гэри существует заговор — прямо здесь, среди сотрудников Проекта.

— Заговор среди сотрудников Проекта?! Для меня это столь же невероятно, как поиск логики в детском сне.

— Однако во всяком большом коллективе существуют свои обиды, зависть, ссоры.

— Конечно, конечно. Мы говорим друг другу обидные слова, хмуримся, злорадствуем — все что угодно, но все это не имеет никакого отношения к желанию убить папу.

— Тут все дело в степени желания. И очень может быть, что различие крошечное, но его окажется вполне достаточно.

— Ни за что не заставишь папу поверить в это. И меня, кстати, тоже. Значит, — сказал Рейч, расхаживая по комнате, — именно этим ты занималась в последние дни — пыталась выявить наличие так называемого заговора, да?

Дорс кивнула.

— Ничего не вышло?

Дорс опять кивнула.

— А тебе не показалось, что у тебя ничего не вышло именно потому, что никакого заговора нет и в помине?

Дорс покачала головой.

— У меня пока ничего не вышло, однако убежденность в том, что заговор существует, осталась. Я это интуитивно чувствую.

Рейч рассмеялся.

— Это как-то банально. От тебя даже странно такое слышать, ма.

— Видишь ли, есть слово, похожее на слово «финики». Это слово «физики».

— При чем тут могут быть «физики»?

— В Проекте работают сотрудники разного профиля. В том числе и физики.

— Ну и?

— Допустим, — упрямо тряхнула головой Дорс, — это означает, что убить Гэри хотят с помощью одного или нескольких физиков, сотрудников Проекта. Ванда слова «физики» не знает, так почему бы ей вместо этого не послышались «финики», если учесть, что она их просто обожает?

— Ты хочешь сказать мне, что в личном кабинете отца находились люди… кстати, сколько их там было?

— Ванда, вспоминая свой сон, говорит, что их было двое. У меня такое чувство, что одним из двоих был не кто иной, как полковник Хендер Линн, большая шишка в хунте, что ему был продемонстрирован в действии Главный Радиант, и он с кем-то вел разговор об уничтожении Гэри.

— Мама, ты меня прости, но это звучит все более и более дико. Полковник Линн и кто-то еще разговаривали о том, чтобы убить отца в его собственном кабинете, и при этом не заметили, что в кресле — маленькая девочка, которая может услышать их разговор? Так у тебя получается?

— Вроде того.

— В таком случае, раз речь шла о физиках, следовательно, второй человек, скорее всего — математик.

— Да, мне так кажется.

— А мне кажется, что это совершенно невероятно. Даже если бы это было так, о каком математике может идти речь? Их пятьдесят человек в Проекте.

— Я не со всеми беседовала. Но с некоторыми поговорила, и кое с кем из физиков, кстати, но пока ни до чего не докопалась. Но ты же понимаешь, я не могу задавать слишком конкретных вопросов.

— Короче говоря, никто из тех, с кем ты говорила, не вызвал у тебя ощущениясуществования заговора.

— Нет.

— Неудивительно, Этого не произошло, потому что…

— Я знаю, что ты скажешь, Рейч. Неужели ты думаешь, что люди возьмут и в приятной беседе раскроют все карты? Я же не пытаюсь силой вытягивать показания у кого бы то ни было. Ты представляешь, что скажет отец, если я обижу кого-нибудь из его драгоценных математиков? — И вдруг, совершенно другим голосом, Дорс спросила: — Рейч, ты в последнее время говорил с Юго Амарилем?

— В последнее — нет. Ты же знаешь, он не большой любитель разговоры разговаривать. Если у него отнять психоисторию, только кожа и останется.

Дорс печально усмехнулась, представив себе созданный Рейчем образ Юго.

— А я говорила с ним на днях. Знаешь, он показался мне каким-то отрешенным. Даже не то чтобы усталым. Нет, такое впечатление, что он ничего вокруг себя не замечает.

— Да. Это Юго во всей красе.

— А тебе не кажется, что в последнее время это состояние у него прогрессирует?

Немного подумав, Рейч ответил.

— Очень может быть. Он тоже стареет, как все мы, кроме тебя, ма, конечно.

— А тебе не кажется, что он стал вести себя несколько необычно — стал неуравновешенным, что ли?..

— Кто? Юго? С чего бы это ему становиться неуравновешенным? Дай ему только спокойно заниматься психоисторией, и он будет с ней возиться до конца своих дней.

— А мне так не кажется. Есть нечто, что его очень интересует — очень сильно. Вопрос о преемственности.

— Какой преемственности?

— Я намекнула, что в один прекрасный день у отца может возникнуть желание уйти в отставку, и оказалось, что у Юго нет никаких сомнений, что его преемником станет он.

— Ничего удивительного. Думаю, все согласны с тем, что Юго — законный наследник на этом посту. И отец наверняка думает так же.

— Все так, но у Юго явно пунктик на этот счет. Представляешь, он решил, что я явилась для того, чтобы намекнуть, будто Гэри хочет назначить после себя на пост руководителя не Юго, а кого-то другого. Ты можешь себе представить, чтобы кто-то такое подумал о Гэри?

— Да, это удивительно… — пробормотал Рейч и пристально посмотрел на мать.

— Мама, ты собираешься сказать, что ниточки заговора, о котором ты говоришь, тянутся к Юго? Что он хочет избавиться от папы и занять его место?

— Разве это абсолютно невозможно?

— Да, мама, невозможно. Если с Юго что-то не так, то это всего-навсего переутомление, и ничего больше. Поглядеть на эти бесконечные уравнения с утра до ночи — да кто хочешь с ума сойдет!

— Ты прав, — резко поднявшись со стула, кивнула Дорс.

Рейч вздрогнул.

— Ты о чем?

— О том, что ты только что сказал. Ты подсказал мне совершенно новую мысль. Потрясающе важную.

Дорс ушла уверенным шагом.

24

Дорс с укором сказала Гэри:

— Целых четыре дня ты провел в Галактической Библиотеке. Удрал, и мне — ни слова. Опять ухитрился уехать без меня.

Муж и жена смотрели на голографические изображения друг друга. Гэри только что вернулся из Галактической Библиотеки, расположенной в Имперском Секторе. Позвонил Дорс из своего кабинета, чтобы известить её о том, что он уже в Стрилинге. «Даже когда она злится, — подумал Селдон, — она все равно красавица». И ему ужасно захотелось, чтобы жена оказалась рядом — настоящая, живая, и он мог погладить ее по щеке.

— Дорс, — откашлявшись, произнес Селдон, стараясь говорить как можно строже. — Я ездил туда не один. Со мной было несколько сотрудников, а Галактическая Библиотека для ученых — место совершенно безопасное, даже в наши неспокойные времена. Думаю, со временем мне придется бывать там все чаще и чаще.

— И ты собираешься и впредь удирать туда, не предупредив меня?

— Дорс, я не могу так жить — все время думая о смерти, как ты. Кроме того, я не хочу, чтобы ты водила меня за ручку — библиотекари этого не поймут, им будет просто смешно. Библиотекари — это не хунта. Я нуждаюсь в них, и мне не хотелось бы, чтобы они нервничали. Но я думаю, что я… то есть мы… могли бы снять квартиру поблизости от библиотеки.

Дорс нахмурилась, покачала головой и сменила тему разговора.

— Знаешь, я за последние дни пару раз поговорила с Юго.

— Замечательно. Я рад. Его обязательно надо тормошить время от времени, а то он совсем закопался в науке.

— Верно, и с ним не все в порядке. Он совершенно не похож на того Юго, который был рядом с нами все эти годы. Вялый, отрешенный, и вот что странно — его искренне, страстно волнует единственный вопрос, то есть, насколько я успела понять, его непоколебимая решимость занять твой пост, после того как ты уйдешь в отставку.

— Но это совершенно естественно, и все будет именно так, если он переживет меня.

— А ты думаешь, он тебя не переживет?

— Он, правда, на одиннадцать лет моложе меня, но в жизни всякое бывает. Никто не застрахован от случайностей.

— На самом деле, ты хочешь мне сказать, что и сам видишь, что Юго в неважнецком состоянии. Он и выглядит и ведет себя так, словно старше тебя, и признаки эти появились сравнительно недавно. Он, случаем, не болен?

— Физически? Не думаю. Он, как и все сотрудники, проходит регулярные медицинские осмотры. Хотя я с тобой согласен, вид у него истощенный. Я пытался убедить его взять отпуск на пару месяцев — да хоть на целый год, если пожелает. Предлагал ему уехать куда-нибудь с Трентора, чтобы он совершенно отвлекся от работы над Проектом. Не было бы никаких проблем оплатить ему отдых на Геторине — прекрасный курорт и не слишком далеко.

Дорс нетерпеливо покачала головой.

— Не сомневаюсь, он отказался. Я ведь тоже предложила ему уйти в отпуск, а он на меня так посмотрел, словно и слова такого не знает. Наотрез отказался.

— Так что же нам с ним делать? — спросил Селдон.

— Давай подумаем, — предложила Дорс. — Попытаемся понять, в чем дело. Юго работает над Проектом целых двадцать пять лет, и до сих пор с ним все было более или менее в порядке — никаких отклонений. И вдруг ни с того ни с сего именно в последнее время он страшно ослаб. Дело не в возрасте. Ему еще пятидесяти нет.

— Ты чувствуешь, что здесь есть какая-то причина?

— Да. Скажи, как долго ты и Юго пользуетесь этим вашим электрофокусировщиком в работе с Главным Радиантом?

— Около двух лет — ну может, немного дольше.

— Насколько я понимаю, электрофокусировщиком пользуются все, кто работает с Главным Радиантом?

— Верно.

— Значит, в основном, Юго и ты, так?

— Так.

— Но Юго пользуется им чаще тебя?

— Да. Юго не отрывается от Главного Радианта и уравнений. Я, увы, вынужден тратить много времени на административные дела.

— А какое действие оказывает электрофокусировщик на организм человека?

Селдон удивился.

— Насколько я знаю, никакого особенного действия он не оказывает.

— В таком случае. Гэри, объясни мне кое-что. Электрофокусировщик используется в работе больше двух лет, и именно за это время ты стал сильнее уставать, стал ворчливым и раздражительным. Из-за чего?

— Просто я старею, Дорс.

— Чепуха. Кто тебе сказал, что шестьдесят лет — это старческий маразм? Ты пользуешься своим возрастом для того, чтобы брюзжать и защищаться, как некое оправдание, и я хочу, чтобы это прекратилось. А Юго, который намного моложе тебя, имеет дело с электрофокусировщиком чаще и в целом дольше, чем ты, и в результате он еще более изможден, раздражителен и неуправляем. И потом — он совершенно по-детски относится к вопросу о наследовании твоего поста. Тебе не кажется, что тут есть над чем задуматься?

— Конечно, есть над чем. Возраст и переутомление.

— Нет, не возраст и не переутомление, а электрофокусировщик. Это он вас обоих так измотал.

Немного помолчав, Селдон задумчиво проговорил:

— Доказать, что это не так, Дорс, я не могу, но не понимаю, как это может выглядеть, Электрофокусировщик — устройство, продуцирующее необычное электронное поле, но это всего-навсего поле, действию которого люди подвергаются постоянно. Оно не может нанести человеку никакого вреда… Но как бы то ни было, мы не можем отказаться от использования этого прибора. Без него совершенно невозможно продолжать работу над Проектом.

— Хорошо, Гэри, а теперь я хочу попросить тебя кое о чем и прошу тебя помочь мне в этом. Не удаляйся из помещений Проекта никуда, не предупредив меня, и не делай ничего необычного, не поставив меня в известность. Понимаешь?

— Дорс, как я могу согласиться на такое? Ты пытаешься натянуть на меня смирительную рубашку!

— Это ненадолго. На несколько дней. Максимум — на неделю.

— Но что может случиться за несколько дней и даже за неделю?

— Положись на меня, — сказала Дорс. — Я все выясню.

25

Гэри Селдон на старомодный манер известил Юго Амариля о своем приходе — постучал в дверь. Юго оглянулся.

— Гэри, как приятно тебя видеть!

— Мне следовало бы заходить почаще. В старые добрые времена мы почти не разлучались с тобой. А теперь мне приходится заботиться о сотнях людей — тут, там, везде и повсюду, и это мешает нам видеться чаще. Новости слышал?

— Какие новости?

— Хунта собирается ввести подушный налог — и немалый, кстати говоря. Завтра об этом будет объявлено по тренторвидению. Для начала налог введут на Тренторе, а во Внешних Мирах пока подождут. Это меня несколько огорчает. Я-то надеялся, что налог будет введен одновременно по всей Империи, но очевидно, я все-таки слишком старательно призывал генерала к осторожности.

— Хватит и Трентора, — сказал Амариль. — Внешние Миры прекрасно поймут, что не сегодня-завтра дело дойдет и до них.

— Теперь остается только ждать и смотреть, что случится.

— Начнется дикий крик, как только будет передано официальное сообщение. Начнутся демонстрации — еще до того, как налог будет введен фактически.

— Ты уверен?

Амариль включил Главный Радиант и быстро нашел нужный участок.

— Сам посуди, Гэри. Уж и не знаю, как это можно интерпретировать иначе, ведь этот прогноз сделан при наличии тех самых специфических условий, которые имеют место сейчас. Если этого не произойдет, значит, вся наша работа над психоисторией — мартышкин труд, а я отказываюсь в это верить.

— Постараюсь набраться мужества, — улыбнулся Селдон. — Юго, скажи, как ты себя чувствуешь в последнее время?

— Да нормально, Практически нормально. А ты-то сам как? До меня дошел слух, будто бы ты собрался на пенсию. Даже Дорс что-то в этом роде сказала.

— Не обращай на Дорс внимания. Она сейчас говорит все, что угодно. Ей в голову втемяшилась какая-то ерунда — будто бы Проекту грозит какая-то опасность.

— Какая опасность?

— Лучше не спрашивать. Просто пунктик какой-то, и разговаривать с ней стало совершенно невозможно.

— Видишь, как мне повезло, что я холостяк, — ухмыльнулся Амариль и спросил потише; — А если ты действительно соберешься в отставку, какие у тебя планы на будущее, Гэри?

— Ты займешь мое место. Какие у меня еще могут быть планы!

Амариль довольно улыбнулся.

26

Разговор Дорс Венабили с Тамвилем Эларом происходил в небольшом конференц-зале главного здания университета. Слушая Дорс, Элар все сильнее краснел. Наконец он не выдержал и взорвался:

— Невероятно!

Замолчав, он яростно потер подбородок, взял себя в руки и сказал:

— Не хочу вас обидеть, доктор Венабили, но ваши предположения, по меньшей мере, странны, и вы не правы. Да как такое возможно здесь, в нашем коллективе? Нет, ваши подозрения лишены всякого основания. Если бы все, о чем вы говорите, имело место, я бы, несомненно, знал об этом. Уверяю вас, ничего этого нет. И не думайте об этом.

— А я об этом думаю, — упрямо мотнула головой Дорс. — И у меня есть для этого все основания.

— Уж и не знаю, как сказать, чтобы вы не обиделись, доктор Венабили, — хмыкнул Элар, — но если человек достаточно изобретателен и страстно желает что-либо доказать, он найдет все причины и основания в подтверждение своим предположениям — ну или, по крайней мере, все, что он таковыми посчитает.

— Вы думаете, у меня паранойя?

— Я думаю, что ваше беспокойство о маэстро, которое я с вами полностью разделяю, преувеличено, скажем так.

Дорс помолчала, обдумывая слова Элара.

— В том, что изобретательный человек может найти доказательства своей правоты, я с вами согласна. Например, я могу выдвинуть против вас обвинение.

Элар выпучил глаза.

— Против меня? Занятно! Очень хотелось бы услышать, что же это за обвинения такие!

— Прекрасно. Услышите. Скажите, отметить юбилей Гэри — это была ваша идея, не так ли?

— Я думал об этом, не отрицаю, но и другие тоже думали. При том, что маэстро в последнее время так сокрушался о своем почтенном возрасте, желание подбодрить его было вполне естественно.

— Согласна, другие, может быть, тоже об этом думали: но вы сильнее остальных настаивали на праздновании юбилея и заразили этой идеей мою невестку. Она занялась подготовкой, а вы убедили ее в том, что празднование нужно сделать как можно более пышным. Так?

— Вот уж не знаю, оказал ли я на нее такое сильное влияние, но пусть даже так, что в этом дурного?

— В принципе, ничего, однако устраивая столь помпезное и длительное торжество, разве мы тем самым не намекнули подозрительным и небезопасным людям из хунты на то, что Гэри — слишком популярный человек, а стало быть — угроза для них?

— Никто не поверит, что у меня на уме было что-либо подобное.

— А я пока всего-навсего высказываю предположение, — усмехнулась Дорс. — Пойдем дальше. Планируя проведение торжества, вы распорядились освободить главные помещения Проекта…

— На время. По совершенно очевидным причинам, — уточнил Элар.

— …и настояли, чтобы временно туда никто не заходил. Никто не работал в те дни — один только Юго Амариль.

— Не думаю, чтобы маэстро был недоволен, что перед его юбилеем сотрудники немного передохнули. Безусловно, и вы на это не можете пожаловаться.

— Я говорю о том, что в пустых кабинетах очень удобно вести секретные переговоры. Ведь кабинеты надежно экранированы.

— А я и вел там переговоры — с вашей невесткой, торговцами, дизайнерами — да с кем только я не говорил. Это было совершенно необходимо, или вы так не считаете?

— Что, если один из тех, с кем вы вели переговоры, был членом хунты?

Элар так посмотрел на Дорс, словно она дала ему пощечину.

— Это неправда, доктор Венабили. За кого вы меня принимаете?

Дорс не дала ему прямого ответа.

— Вы, — сказала она, — обратились к доктору Селдону с предложением заменить его во время предстоящей встречи с генералом Теннаром — вы очень старались убедить его в том, как это благоразумно с вашей стороны, и как рискованно для него. В результате доктор Селдон принялся отстаивать свое желание лично увидеться с генералом, что можно истолковать таким образом: именно этого вы и добивались.

Элар издал короткий нервный смешок.

— Ей-богу, при всем уважении, доктор Венабили, но все-таки это здорово смахивает на параноидальные дела.

Дорс не отступала.

— А затем, после вечеринки именно вы предложили не отпускать доктора Селдона одного, а отправиться с ним целой компанией и остановиться в отеле «На краю Купола», верно?

— Да, и я помню, что вы сказали, какая это отличная мысль.

— А не могло ли это быть задумано для того, чтобы раздразнить хунту, лишний раз продемонстрировав им популярность Гэри? Не могло ли это быть задумано, для того, чтобы у меня возникло искушение прорваться на дворцовую территорию?

— Что, я смог бы вас остановить? — сердито спросил Элар. — Это вы сами решили.

Дорс не обратила на его слова никакого внимания и продолжала:

— И, конечно же, вы надеялись, что мое вторжение на дворцовую территорию еще сильнее настроит хунту против Гэри.

— Но зачем, доктор Венабили? Зачем мне все это нужно?

— Можно предположить, что затем, чтобы избавиться от доктора Селдона и занять его место руководителя Проекта.

— Да как вам такое в голову пришло? Не могу поверить, что вы говорите серьезно. Вы просто-напросто продолжаете заниматься тем, о чем сказали вначале, — показываете мне, чего может добиться изобретательный ум, при желании раздобыть так называемые доказательства.

— Хорошо, поговорим о другом. Я сказала, что у вас была возможность использовать опустевшие помещения для личных переговоров и, может быть, вы беседовали там с одним из членов хунты.

— Смешно слышать.

— Однако вас подслушали. В кабинет вошла маленькая девочка, уселась в кресло так, что ее не было видно и подслушала ваш разговор.

Элар нахмурился.

— И что же она услышала?

— Она рассказала, что двое мужчин разговаривали о смерти. Она всего лишь ребенок, и не запомнила разговора в точности, но два слова врезались ей в память — «смерть» и «финики».

— Простите меня, но теперь вы перешли от фантазий к безумию. При чем тут «финики» и какое я к этому имею отношение?

— Первой моей мыслью было принять ее рассказ буквально, Девочка, о которой я говорю, без ума от фиников, а их на праздничном столе было невероятное количество. Слава Богу, они оказались неотравленными.

— Спасибо, утешили.

— Потом я поняла, что на самом деле девочка слышала какое-то другое слово, но поскольку не поняла его, то оно для нее превратилось в любимые «финики».

— И вы изобрели это самое слово? — фыркнул Элар.

— Скорее всего, это было слово «физики».

— Ну и что?

— Получается, что покушение на жизнь Гэри должны были совершить физики — сотрудники Проекта.

Дорс замолчала и нахмурилась. Рука ее непроизвольно легла на грудь.

Элар заботливо поинтересовался:

— Вам плохо, доктор Венабили?

— Нет, — ответила Дорс и поежилась.

Некоторое время она молчала. Элар прокашлялся. Придав лицу скучающее выражение, он сказал:

— Ваши мысли, доктор Венабили, кажутся мне все более и более нелепыми и… простите, я не хочу вас обидеть, но я устал. Может быть, прекратим этот разговор?

— Мы уже почти закончили, доктор Элар. Да, может быть, действительно «физики» — это ненамного умнее, чем «финики». Я это тоже поняла… Скажите, вы ведь принимали участие в разработке электрофокусировщика, верно? Он в некоторой степени ваше произведение?

Элар приосанился и с нескрываемой гордостью ответил:

— Да, именно мое.

— Но не только ваше. Как я понимаю, заслуга конструирования прибора принадлежит Синде Моней?

— Она инженер. Она всего-навсего действовала согласно моим указаниям. Чистой воды исполнитель.

— Исполнитель, согласна. Физик. Электрофокусировщик — прибор, собранный физиком.

Подавив раздражение, Элар процедил сквозь зубы:

— О Боже… Может быть, все-таки прекратим эту бесполезную беседу?

А Дорс гнула свое, словно и не слышала Элара.

— Сейчас вы отказываетесь признать заслугу Синды в создании этого прибора, но тем не менее ей лично вы в похвалах не отказывали — для того чтобы она работала с энтузиазмом, вероятно. Она сказала, что вы высоко оценили ее вклад в создание прибора, и оно вам за это невероятно благодарна. Она сказала, что вы даже назвали прибор своим и ее именами, хотя это не его официальное название.

— Конечно, нет. Это просто электрофокусировщик.

— А еще она сказала, что она продолжает работу над модернизацией прибора — разработкой усилителей и так далее — и что вам уже передан для апробирования прототип улучшенной модели.

— При чем здесь все это.

— При том, что с тех пор как доктор Селдон и доктор Амариль работают с электрофокусировщиком, оба стали чувствовать себя намного хуже. Юго, который работает с прибором чаще и больше, больше и пострадал.

— Но электрофокусировщик не может нанести человеку никакого вреда!

Дорс прижала ладонь ко лбу и вздрогнула.

— Теперь, — продолжала она, — у вас есть более мощный электрофокусировщик, который может нанести больше вреда, который может убивать быстро, а не медленно, как предыдущая модель.

— Несусветная чушь!

— Итак, этот самый прибор, детище физики и физика, может быть использован как орудие убийства, в применении которого никого не заподозрят — несчастный случай при пользовании новым устройством, недостаточно тщательно проверенным — вот и все. Вот вам и «финики», доктор Элар, — сказала Дорс и, поморщившись, судорожно схватилась за бок.

— Вам нехорошо, доктор Венабили? — негромко спросил Элар.

— Все в порядке. Так я права?

— Послушайте, совершенно не имеет значения все, что вы мне тут наговорили. Мало ли что могло послышаться ребенку? Значит, все сводится к тому, что электрофокусировщик может стать орудием убийства? Пожалуйста, тащите меня в суд, собирайте экспертную комиссию, пусть проверят электрофокусировщик, пускай возьмут даже новую модель, копаются в ней и выясняют воздействие прибора на человеческий организм. Никакого вреда не обнаружат.

— Не верю… — пробормотала Дорс, прижав обе руки ко лбу и закрыв глаза.

У нее закружилась голова, и она слегка покачнулась.

— Вам явно нехорошо, доктор Венабили, — сказал Элар. — А теперь моя очередь говорить. Позволите?

Дорс открыла глаза, но не смогла вымолвить ни слова.

— Приму ваше молчание как знак согласия, доктор. Что толку было бы для меня избавляться от доктора Селдона и доктора Амариля в мечте занять пост руководителя Проекта? Вы бы предотвратили любую попытку покушения — как вам кажется, именно этим вы сейчас и занимаетесь. В том невероятном случае, если бы мне это удалось, вы бы меня на куски разорвали. Вы очень необычная женщина — такая сильная, такая быстрая, и покуда живы вы, маэстро ничто не грозит.

— Да! — сверкнула глазами Дорс.

— Я так и сказал людям из хунты. Да, я с ними разговаривал. Почему бы им не спросить у меня насчет того, как обстоят дела с Проектом? Они очень интересуются психоисторией, и это закономерно. Они, правда, никак не могли поверить тому, что им рассказал о вас, — только тогда поверили, когда сами убедились во время вашего прорыва на дворцовую территорию. Это их убедило, уверяю вас, и они согласились с моим планом.

— Ага! Бот мы и добрались до правды… — устало пробормотала Дорс.

— Я сказал вам, что электрофокусировщик не может нанести вреда человеку. Так оно и есть. Амариль и ваш драгоценный Гэри просто-напросто стареют, хотя вам и противно с этим мириться. И что же? Они в порядке — они обычные люди. Электромагнитное поле не оказывает никакого ощутимого влияния на органические ткани. Но, безусловно, оно может отрицательно влиять на чувствительные к такому полю приборы, и если мы попробуем представить себе человека, состоящего из металла и электронных схем, то на такого человека электромагнитное поле, без сомнения, окажет отрицательное действие. О таких искусственных человеческих существах повествуют легенды. Микогенцы на основании этих легенд создали свою религию, и называют этих существ «роботами». Если представить себе, что роботы существуют, то они должны быть сильнее людей, обладать более быстрой реакцией, то есть обладать именно такими качествами, которыми блещете вы, доктор Венабили. И такого робота, на самом деле можно было бы повредить и даже полностью вывести из строя с помощью интенсивного варианта электрофокусировщика — как раз такого, какой у меня здесь и который работает на низкой частоте с тех самых пор, как мы начали разговор. Вот почему вы себя неважно чувствуете, доктор Венабили, и такое с вами происходит впервые за все время вашего существования, я уверен.

Дорс ничего не сказала и откинулась на спинку стула.

Элар самодовольно улыбнулся.

— Несомненно, если вы будете выведены из строя и игры, никаких проблем с маэстро и Амарилем не будет. Без вас маэстро быстро угаснет, впадет в тоску и скоренько уйдет в отставку, а там и до могилы недалеко, Амариль — сущее дитя. Скорее всего, ни того ни другого убивать в прямом смысле не придется. Ну, доктор Венабили, каково вам чувствовать себя разоблаченной? Подумать только, сколько лет вам удавалось скрывать, кто вы на самом деле! Просто удивительно, как это до сих пор никто не догадался. Но в конце концов я блестящий математик — наблюдаю, думаю, делаю выводы. Но даже я не додумался бы до правды, если бы не ваша фанатическая преданность маэстро да те вспышки, когда в вас просыпалась поистине нечеловеческая сила — в тех случаях, когда ему грозила опасность.

Давайте попрощаемся, доктор Венабили. Мне осталось только включить прибор на полную мощность. Вы были историком, а станете историей.

Но Дорс, собрав все силы, медленно поднялась со стула.

— Защищаться я еще могу. Ты меня недооценил! — прошептала она, и с криком бросилась на Элара.

Элар, выпучив глаза, вскрикнул и отскочил назад.

Но Дорс уже настигла его и занесла руку для удара. Ребром ладони она стукнула Элара по шее, Раздался хруст позвонков, и Элар рухнул на пол замертво.

Дорс с трудом выпрямилась и побрела к двери. Нужно было найти Гэри. Нужно было обязательно успеть все ему рассказать!

27

Гэри Селдон в страхе вскочил на ноги. Он никогда не видел Дорс в таком виде: с перекошенным лицом, сгорбленная, она шла, шатаясь, как пьяная.

— Дорс! Что случилось? Что?!

Гэри подбежал к жене, обнял ее за талию, и она безжизненно повисла у него на руках. Селдон поднял Дорс (весила она больше, чем обычная женщина ее комплекции, но Селдон был так взволнован, что не заметил этого) и положил ее на кушетку.

— Что случилось, дорогая?

Дорс рассказала все, тяжело, прерывисто дыша. Селдон слушал, гладя ее волосы. Верилось с трудом, и чувства смешались, но он пытался заставить себя верить.

— Элар мертв, — прошептала Дорс. — Я все-таки убила человека… Впервые… Это еще хуже…

— Ты сильно пострадала, Дорс?

— Сильно… Элар включил свой прибор… успел включить… на полную мощность… прежде чем я настигла его.

— Все можно поправить, починить.

— Как? На Тренторе никто не знает, как это сделать. Мне нужен Дэниел…

Дэниел. Демерзель. В глубине души Гэри всегда подозревал, что такое возможно. Его друг, робот, дал ему защитницу, тоже робота, для того чтобы психоистория и Академии, существующие пока только в мечтах, не погибли и, словно брошенные в почву семена, пустили в ней корни. Все бы ничего, но Гэри ухитрился влюбиться в свою защитницу — робота. Теперь все обретало смысл. Теперь появились ответы на все вопросы, разрешились все сомнения. Но все это ровным счетом ничего не значило, не имело смысла. Смысл сейчас имело одно — Дорс.

— Нет, — хрипло проговорил Селдон. — Это не должно случиться.

— Должно… — пробормотала Дорс, широко раскрыла глаза и пристально посмотрела на Селдона. — Должно… Хотела спасти тебя, но не смогла… самого главного не смогла… кто же теперь будет защищать тебя?

Селдон плохо видел лицо любимой. Что-то случилось с глазами.

— Не волнуйся за меня, Дорс. Это тебя надо… Это ты…

— Нет. Тебя, Гэри. Скажи Манелле… скажи ей, что я… простила ее. У нее получилось лучше… Объясни все Ванде. Ты и Рейч… берегите друг друга…

— Нет, нет, нет, — как в бреду повторял Селдон, раскачиваясь из стороны в сторону. — Ты не сделаешь этого! Держись, Дорс. Пожалуйста, любимая, прошу тебя!

Дорс вяло покачала головой и вымученно улыбнулась.

— Прощай, Гэри, любовь моя. Никогда не забуду… всего, что ты сделал для меня.

— Я ничего, ничего для тебя не сделал!

— Ты… любил меня, и твоя любовь сделала меня… человеком.

Глаза Дорс остались открытыми, но все было кончено. В это самое время дверь в кабинет Селдона распахнулась и вбежал запыхавшийся Амариль.

— Гэри, начались демонстрации и восстания, гораздо скорее, чем мы ожи…

Запнувшись на полуслове, он ошеломленно посмотрел на Селдона, перевел взгляд на безжизненное тело Дорс и прошептал:

— Что случилось?

Селдон посмотрел на него измученными, полубезумными глазами.

— Восстания! Какое дело мне теперь до восстаний! Какое дело мне теперь да всего на свете!

Часть четвертая Ванда Селдон

Селдон Ванда — …На склоне лет самой большой привязанностью Селдона стала его внучка Ванда. Осиротев в юности, Ванда Селдон, став взрослой, посвятила свою жизнь психоистории и стала сотрудницей Проекта, заняв место Юго Амариля.

Суть работы Ванды Селдон большей частью остается загадкой, поскольку работала она, в основном, в одиночку. Единственным, кто имел доступ к исследованиям, проводимым Вандой, были сам Гэри Селдон и молодой человек по имени Стеттин Пальвер, чей потомок, Прим Пальвер, четыреста лет спустя внесет неоценимый вклад в дело возрождения Трентора из руин после «Великого Опустошения» (300 г. а. э.)…

Несмотря на то что досконально оценить вклад Ванды Селдон в создание Академии крайне затруднительно, несомненно, он был необычайно велик…

Галактическая энциклопедия

1

Гэри Селдон, слегка прихрамывая вошел в Галактическую Библиотеку и направился туда, где выстроились ряды скиттеров — небольших самодвижущихся тележек. С помощью этих транспортных средств можно было быстрее перемещаться по длиннющим коридорам Библиотеки.

Однако по пути внимание его привлекли к себе трое мужчин, устроившихся в галактографической кабине, и наблюдавших трехмерное изображение Галактики. Изображение медленно вращалось, имитируя перемещение звездных систем вокруг центра.

Оттуда, где остановился Селдон, он видел, что отдаленная провинция Анакреон высвечена красными огоньками. Провинция была расположена на краю Галактики и занимала довольно обширное пространство, но звезд в ней было немного. Анакреон не блистал ни высоким уровнем жизни, ни какими-либо необычайными достижениями в области культуры. Пожалуй, интереснее всего было то, что он находился на громадном расстоянии от Трентора — десять тысяч парсеков.

Селдон, повинуясь безотчетному интересу, уселся у ближайшего компьютера и настроил его на свободный поиск информации. Он интуитивно почувствовал, что столь пристальный интерес к Анакреону обязательно должен был носить политическую окраску — географические координаты этой провинции делали ее самым шатким миром из всех, которые пытался удержать в Империи нынешний правящий режим. Селдон смотрел на экран компьютера, но напряженно прислушивался к разговору троих мужчин. В Библиотеке редко происходили политические дискуссии. Если на то пошло, их здесь не приветствовали.

Ни один из троих Селдону знаком не был, и это вовсе не удивительно. Библиотеку посещали немногие завсегдатаи, и почти всех Селдон знал в лицо, а с некоторыми даже знаком лично, но залы были открыты для всех граждан Трентора. Никаких особых затруднений для того, чтобы попасть в Библиотеку, не возникало — но, конечно, на ограниченное время. Селдон был из числа тех избранных, кому было позволено, так сказать, «окопаться» в Библиотеке, он исключительно ценил возможность трудиться в отдельном кабинете, а также иметь доступ ко всем хранилищам и оборудованию.

Один из троих, которого Селдон про себя окрестил «Крючконосым» (не без причины), негромко, но торопливо проговорил:

— Ерунда. Не смогут же они торчать там вечно, а как только уберутся восвояси, все встанет на свои места.

Селдон понял, о чем речь. Всего три дня назад по тренторвидению было передано сообщение о том, что правительство Империи решило предпринять демонстрацию силы, дабы призвать к порядку зарвавшегося губернатора Анакреона. Проведенный Селдоном психоисторический анализ ситуации показал, что мероприятие это абсолютно бесполезно, но правительство, оскорбленное в лучших чувствах, не пожелало прислушаться к его совету. Теперь от слов крючконосого Селдон печально усмехнулся — молодой человек говорил его словами, но при этом не пользовался выкладками психоистории.

А Крючконосый тем временем продолжал:

— А если плюнуть на Анакреон, что мы теряем? Он все равно останется на своем месте, там, где всегда был — на самом краю Империи. Не может же он собрать вещички и удрать к Андромеде, верно? Значит, ему все равно придется торговать с нами, а стало быть, жизнь продолжается. Какая разница, поклоняются они Императору или нет? Никакой.

Второй мужчина — этого Селдон окрестил «Лысым», также не без причины, сказал:

— Может и так, только все это как бы не само по себе происходит. Отпочкуется Анакреон — следом за ним посыплются другие дальние провинции. Империя развалится.

— Ну и что? — яростно прошептал Крючконосый. — Империя все равно не в состоянии существовать дальше в таком виде. Она слишком велика. Так пусть Внешние миры катятся куда подальше — легче будет с Внутренними управиться. Пусть пограничные провинции перестанут принадлежать нам политически, экономически они все равно останутся нашими.

— Было бы неплохо, — сказал третий, которому Селдон дал кличку «Краснощекий», — если бы ты был прав, но боюсь, так не получится. Если пограничные провинции обретут независимость, они первым делом попытаются усилить свою власть и влияние за счет ближайших соседей. Начнется война, вспыхнут конфликты, каждый губернатор примется мечтать стать Императором. Все станет так, как во времена до создания Треиторианского королевства — мрачные века, тянувшиеся тысячи лет.

Лысый возразил:

— Уверен, все будет не так уж плохо. Империя, может, и развалится, но быстро придет в себя, когда люди поймут, что развал означает войну и нищету. Тогда все вспомнят о золотых днях, когда Империя была едина, и все вернется на круги своя. Мы же не варвары какие-нибудь. Что-нибудь придумаем, выкрутимся.

— Точно, — согласился Крючконосый. — Не будем забывать о том, что Империя сталкивалась с кризисами всю свою историю, но всякий раз выкарабкивалась.

Но Краснощекий покачал головой и сказал:

— Это не просто очередной кризис. Сейчас все гораздо хуже. Процесс упадка длится уже не первое столетие. За время десятилетнего правления хунты экономика разрушена, а с тех пор как хунта убралась со сцены и воцарился наш новый Император, Империя так ослабла, что периферийным губернаторам даже пальцем шевелить не придется. Пограничные провинции отвалятся, так сказать, за счет собственного веса.

— Но верность Императору… — упорствовал Крючконосый.

— Какая верность? — фыркнул Краснощекий. — После покушения на Клеона мы вон сколько лет подряд обходились без всякого императора, и никому это особенно не мешало. А нынешний и вообще марионетка. На что он способен? Да и не только он. Так что это не кризис. Это конец.

Остальные двое хмуро смотрели на Краснощекого. Лысый сказал:

— Да ты, похоже, и впрямь так думаешь! Что же, по-твоему, правительство Империи будет сидеть сложа ручки?

— Да! Оно, как и вы двое, не станет верить, что все так, а не иначе. То есть не станет верить до тех пор, пока не будет слишком поздно.

— Ну а если бы правительство, допустим, поверило, как ты думаешь, чего от него ждать? — спросил Лысый.

Краснощекий задумчиво посмотрел на галактограф, словно мог там найти ответ.

— Не знаю… Послушай, настанет день, и я умру, а на мой век порядка хватит. Может, потом и хуже станет, так пусть другие себе головы ломают, меня-то уже не будет. Старые добрые времена прикажут долго жить. Может, и навсегда. Кстати, не я один так думаю. Слыхал про такого — Гэри Селдона?

— Естественно, — с готовностью откликнулся Крючконосый. — Не он ли был премьер-министром при Клеоне?

— Он, — кивнул Краснощекий. — Он, вроде бы, ученый. Пару месяцев назад передавали его интервью, и я был приятно обрадован тем, что не я один думаю, что Империя разваливается. Он сказал…

— Он сказал, — прервал его Лысый, — что все полетит к чертям, и мрачным векам конца не будет?

— Ну нет, — покачал головой Краснощекий. — Он человек осторожный. Он сказал, что такое возможно. Но он ошибается. Такое произойдет.

Селдон решил, что пора вмешаться. Прихрамывая, он подошел к столу, вокруг которого сидела троица, и опустил руку на плечо Краснощекого.

— Сэр, — сказал Селдон, — можно поговорить с вами несколько минут?

Краснощекий вздрогнул, глянул на Селдона снизу вверх и удивленно спросил:

— Ба, а вы случайно не профессор Селдон?

— Случайно, да, — усмехнулся Селдон и показал Краснощекому пропуск в Библиотеку, на котором была его фотография. — Мне хотелось бы пообщаться с вами. Послезавтра, в четыре тридцать пополудни, в моем библиотечном кабинете. Устроит?

— Я буду на работе, вообще-то.

— Скажитесь бальным, коли на то пошло. Это очень важно.

— Честно говоря, не знаю, сэр…

— Постарайтесь. Будут трудности — я улажу. А сейчас, джентльмены, если не возражаете, мне бы хотелось немного поработать с моделью Галактики. Давненько не доводилось.

Все трое оторопело кивнули, явно обескураженные встречей с бывшим премьер-министром. Вскоре друг за другом троица покинула нишу, а Селдон устроился у пульта управления моделью Галактики.

Селдон протянул руку, нажал кнопку, и красные огоньки, обозначавшие провинцию Анакреон, исчезли. Галактика стала похожа на светящуюся линзу, в центре которой выделялась более яркая сфера, за которой находилась черная дыра.

Отдельные звезды без увеличения видны не были, да и в этом случае можно было вычленить только тот или иной участок Галактики, а Селдону хотелось видеть всю Галактику целиком — всю умирающую Империю.

Он нажал еще одну кнопку, и модель Галактики осветилась золотистыми огоньками. Это были обитаемые планеты — двадцать пять миллионов. На фоне рассеянного тумана на краях Галактики золотистые точки были редки, но ближе к центру сливались и образовывали некое подобие кольца вокруг центра (конечно, при увеличении и здесь стали бы видны отдельные звезды). Сфера в центре осталась белой — естественно, ведь там не было и не могло быть обитаемых планет, в этом средоточии энергетических вихрей.

Селдон нажал еще одну кнопку. Золотистые огоньки исчезли, а небольшая область Галактики озарилась синим цветом. Это был Трентор и миры, непосредственно от него зависящие. Эта область была расположена очень близко от центра Галактики, но все же не так близко, чтобы испытывать на себе смертоносное воздействие ядра — и все-таки, хотя это фактически было не так, про Трентор всегда говорили, что он находится в «Центре Галактики». Трентор был невелик по сравнению с громадиной Галактики, но именно он сосредоточил в себе высшие достижения культуры, науки, стал символом процветания и власти, дотоле неведомых человечеству.

Но даже Трентор был обречен.

Троица, выстроившаяся за спиной Селдона, казалось, прочла его мысли. Лысый негромко спросил:

— Империя действительно погибнет?

Селдон еще тише ответил:

— Может погибнуть. Может. Все что угодно может случиться.

Он встал, улыбнулся всем троим, и ушел, но в мозгу у него билась тревожная, неотвязная мысль: «Погибнет! Погибнет!».

2

Вздохнув, Селдон забрался к один из скиттеров, рядами выстроившихся в глубокой нише. Всего несколько лет назад он обожал пройтись быстрым шагом по коридорам Библиотеки и радовался — вот, дескать, мне уже больше шестидесяти, а я еще молодцом!

Теперь ему было семьдесят, ноги плохо слушались его, и приходилось пользоваться скиттером. Те, кто помоложе, тоже не брезговали скиттерами, но исключительно для экономии времени, а Селдон без скиттера просто не смог бы обойтись.

Выведя скиттер из ниши, Селдон нажал кнопку на панели управления, и скиттер приподнялся над полом и тронулся вперед — мягко, плавно и бесшумно. Селдон откинулся на спинку мягкого сиденья, глядя на проплывавшие мимо стены, скользящие навстречу скиттеру, и немногочисленных посетителей, идущих пешком.

На пути Селдону встретились несколько библиотекарей, и он приветствовал их улыбкой. Гильдия библиотекарей была старейшей в Империи, хранила древние традиции и руководствовалась принципами столетней, а то и тысячелетней давности.

Одеты библиотекари были в просторные, снежно-белые одеяния, напоминавшие балахоны.

На Тренторе, как во всех остальных мирах, существовало определенное отношение к тому, следует ли мужчинам бриться или оставлять какую-то растительность на лице. Коренные тренторианцы — по крайней мере, жители большинства секторов планеты — не носили ни усов, ни бород, и, насколько знал Селдон, такой порядок был заведен веками. Исключение составляли, пожалуй, только далийцы, ни за что на свете не соглашавшиеся расставаться с пышными усами.

А вот библиотекари, тем не менее, издавна носили бороды. У каждого из них была короткая, ухоженная бородка от уха до уха, но усов не было. Одного этого было достаточно, чтобы библиотекари выглядели отлично от остальных, и Селдон, будучи гладко выбритым, чувствовал себя в их обществе белой вороной.

Но, безусловно, больше всего бросались в глаза шапочки библиотекарей. Наверное, думал Селдон, они даже спят в них. Шапочки были скроены в форме квадрата, углы которого на макушке скреплялись пуговицей, и были самых разных цветов. Тому, кто был знаком с уставом гильдии библиотекарей, было легко по цвету шапочки определить, сколько лет прослужил тот или иной библиотекарь, в какой области он специализируется, каково его служебное положение и так далее и тому подобное. Шапочки вносили незыблемый порядок в иерархическую структуру гильдии. Стоило одному библиотекарю взглянуть на другого, и он сразу понимал, с какой степенью уважения или, наоборот, снисходительности отнестись к коллеге.

Галактическая Библиотека была самым большим зданием на Тренторе (а вероятно, и во всей Галактике), превосходя размерами даже Императорский Дворец. Некогда она блистала и искрилась, гордясь своим могуществом и славой. Однако, как вся Империя, Библиотека не избежало печальной участи — она тоже старилась и увядала, и теперь стала подобна богатой старухе, носившей на морщинистой шее те самые бриллианты, чтоукрашали ее в молодости.

Скиттер остановился около двери, обрамленной затейливой резьбой — кабинета Главного Библиотекаря. Селдон встал и вышел из машины.

Лас Зенов встретил Селдона улыбкой.

— Прошу пожаловать, мой друг, — проговорил он писклявым голосом. Селдон порой гадал, уж не пел ли он в молодости тенором, но спросить не решался. Главный Библиотекарь всегда держался так надменно, что такой вопрос мог показаться ему оскорбительным.

— Приветствую вас, — сказал Селдон.

У Зенова была седая борода — почти наполовину белая. Голову Главного Библиотекаря украшала белая шапочка. Почему белая — это Селдону было понятно без вопросов. Полное отсутствие цвета означало высшее положение в библиотечной иерархии.

Зенов довольно потер руки.

— Я просил вас зайти ко мне, Гэри, потому что у меня для вас хорошие новости. Мы-таки нашли ее!

— Под «ней», Лас, вы имеете в виду…

— Подходящую планету! Вы просили поискать планету, которая была бы расположена подальше от Трентора, — сказал Зенов, довольно улыбаясь. — Правильно сделали, что обратились к нам, Гари. Библиотека может все.

— Я и не сомневался, Лас. Расскажите же мне об этой планете.

— Хорошо, но для начала я покажу вам, где она находится.

Часть стены кабинета отъехала в сторону, свет погас и на экране возникла трехмерная модель Галактики, медленно вращающаяся вокруг своей невидимой оси. Красной линией на этой модели была обведена граница провинции Анакреон — Селдон готов был поклясться, что это не случайно.

И вдруг на самом дальнем краю провинции загорелась синяя точка.

— Вот она, — сказал Зенов. — Идеальная планета. Размеры приличные, воды достаточно, прекрасно насыщенная кислородом атмосфера, и, естественно, растительность имеется. Богатая водная фауна. Только бери, как говорится. Не потребуется никакого переустройства и установки системы искусственного климата, по крайней мере, пока там не появится многочисленное население.

— Планета не заселена, Зенов? — спросил Селдон.

— Абсолютно не обитаема. Ни души.

— Но почему — если она так удобна для жизни? Полагаю, раз вы смогли получить столь подробную информацию, наверняка планету в свое время кто-то обследовал. Почему же она не была колонизирована?

— Ее действительно обследовали, но посылали туда только исследовательскую технику, без людей. А не колонизировали, по всей вероятности, потому, что она расположена так далеко откуда бы то ни было. Планета обращается вокруг звезды, отстоящей от центральной черной дыры дальше, чем любое из Солнц, согревающих любую из обитаемых планет. Так что это слишком далеко для потенциальных колонистов, но для вас будет в самый раз. Вы же сказали: «Чем дальше, тем лучшей.

— Да, — кивнул Селдон. — Я и теперь так говорю. У нее есть название или всего лишь какая-то комбинация букв и цифр?

— Хотите верьте, хотите — нет, но название у нее есть. Те, кто посылал туда в свое время технику, назвали ее Терминус — это древнее слово, означающее «конец линии». Так оно, по сути, и есть.

— Планета входит в провинцию Анакреон? — поинтересовался Селдон.

— Нет, — покачал головой Зенов. — Если приглядитесь повнимательнее, то заметите, что синяя точка — Терминус — лежит чуть дальше границы Анакреона, на самом деле расстояние до границы составляет пятьдесят световых лет. Терминус не принадлежит никому. Он даже не является составной единицей Империи, если на то пошло.

— Значит, вы правы, Лас. Похоже, это действительно та самая идеальная планета, которую мы ищем.

— А я вам что говорю? — довольно улыбнулся Зенов. — Но боюсь, стоит вам оккупировать Терминус, как губернатор Анакреона объявит его принадлежащим к своей юрисдикции.

— Это не исключено, — согласно кивнул Селдон. — Но с этим разберемся в свое время.

Зенов снова потер руки.

— Какой все-таки восхитительный проект! Обосноваться в нетронутом, девственном мире, отдаленном, изолированном, для того чтобы затем год за годом, десятилетие за десятилетием заниматься составлением колоссального вместилища знаний, выработанных человечеством — Энциклопедии, ее несравненно более грандиозного варианта, чем тот, что имеется в нашей Библиотеке. Эх, будь я помоложе, я бы с радостью участвовал в этой экспедиции.

Селдон грустно вздохнул.

— А ведь вы на целых двадцать лет моложе меня.

«Теперь редко отыщешь того, кто не был бы моложе меня», — с тоской подумал он.

— О да, — улыбнулся Зенов. — Я слыхал, вы только что отпраздновали семидесятилетие. Надеюсь, хорошо повеселились?

— Я не праздную своих дней рождения, — нахмурился Селдон.

— Правда? Но ведь праздновали раньше. Я помню эту знаменитую историю с вашим шестидесятилетием.

Селдону стало больно — так больно, словно самая большая в его жизни утрата постигла его только вчера.

— Прошу вас, не надо об этом, — попросил он Зенова.

Зенов смутился.

— Простите. Поговорим о чем-нибудь другом… Так вот, если Терминус действительно та планета, которая вам нужна, видимо, вам стоит удвоить усилия по подготовке энциклопедического проекта. Библиотека готова помочь вам, чем только сумеет.

— Я это знаю, Лас, и бесконечно благодарен вам. Мы действительно засучим рукава.

Он встал, но улыбнуться не сумел — так горько ему было от нечаянного напоминания о праздновании его дня рождения десять лет назад.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Займусь своими делами.

Уходя, он ощутил угрызения совести, Вечно приходилось всех обманывать. Лас Зенов и понятия не имел о том, каковы были истинные планы Селдона.

3

Гэри Селдон вошел в удобный кабинет, в котором последние несколько лет работал, посещая Галактическую Библиотеку. Здесь, как и во всех остальных помещениях Библиотеки, чувствовался налет распада, что-то вроде накопившейся усталости — может быть, нечто, сродни состоянию любой вещи, слишком долго стоящей на одном и том же месте. И тем не менее Селдон знал, что все здесь может остаться по-прежнему еще много веков, а при условии вдумчивого переустройства — и тысячи лет.

Как же он здесь оказался?

Снова и снова он вспоминал прошедшее, пробегал мысленным взором всю свою жизнь. Конечно, это было связано со старостью. В прошлом у него осталось гораздо больше, чем ожидало в будущем, и потому разум безотчетно отворачивался от призрачного света, мерцающего впереди, и упорно возвращался назад — к тому, что уже прошло.

Однако из этого правила было исключение. Прошло больше тридцати лет, а за это время и психоистория наконец выбралась на прямую дорогу. Да, прогресс хоть со скрипом, но двигался все-таки вперед. А шесть лет назад произошел совершенно неожиданный поворот событий.

Селдон точно знал, как все соединилось и почему это стало возможно.

Дело, несомненно, заключалось в Ванде, внучке Селдона. Гэри закрыл глаза и углубился в воспоминания о событиях шестилетней давности.

Ванде тогда было двенадцать, и настроение у нее было печальное. У Манеллы родился еще один ребенок — крошка Беллис, и она целиком погрузилась в уход за младенцем.

Отец Ванды, Рейч, закончив наконец свою книгу, посвященную родине — сектору Даль — добился небольшого успеха и на короткое время стал чем-то вроде знаменитости. Его пригласили почитать лекции в связи с выходом книги, и он с готовностью согласился выступать, поскольку проблемы родного сектора его не переставали волновать. Как он сказал однажды Селдону: «Знаешь, когда я говорю про Даль, мне не приходится прятать свой далийский жаргон. Наоборот, от меня именно и ждут, что я буду болтать по-далийски».

В итоге Рейч почти все время куда-то уезжал, дома бывал редко, а когда бывал, то больше времени проводил с младшей дочкой.

А Дорс: — Дорс больше не было, и эта рана никак не заживала в душе Селдона. И отреагировал он на смерть супруги жестоко, немилосердно: в его сознании эта смерть соединилась со сном Ванды, с которого все началось, вокруг которого закрутилась-завертелась нить событий, оборванная смертью Дорс.

Если поразмыслить, Ванда тут была ни при чем — и умом Селдон это прекрасно понимал. И все-таки он старался как можно реже встречаться с внучкой, из-за чего ей было еще печальнее — она осталась совсем одна.

Что делать? Ванда вынуждена была искать утешения у человека, который, похоже, всегда был рад ей, единственного, кому она могла всегда довериться. Это был Юго Амариль, правая рука Гэри Селдона в деле разработки психоистории и человек, не знающий себе равных в беззаветной преданности этой науке.

У Гэри были Дорс и Рейч, а у Амариля, кроме психоистории, никого и ничего не было — ни жены, ни детей. И все же, стоило появиться Ванде, как Юго менялся на глазах. Он радовался ее приходам, но вел себя так, словно она была совсем взрослая — и Ванде это очень нравилось.

И вот шесть лет назад, в один прекрасный день Ванда зашла в кабинет Юго. Он обернулся, поглядел на девочку, близоруко прищурившись, и, казалось, в первое мгновение не узнал се.

— А, это ты, дорогая моя Ванда! — наконец воскликнул он. — А что это ты такая печальная? Такая красивая девушка не должна грустить.

У Ванды задрожала нижняя губа.

— Меня никто не любит… — прошептала она.

— Ну что ты все выдумываешь.

— Все любят мою сестренку. На меня всем наплевать.

— Я тебя люблю, Ванда.

— Значит, только ты меня и любишь, дядя Юго. Теперь Ванда не могла, как маленькая, забраться к Юго на колени. Она прижалась к его плечу и разрыдалась.

Амариль, не зная, что делать, обнял девчушку и принялся приговаривать:

— Ну-ну, не плачь, не надо плакать… — Из-за жалости к ребенку, из-за того, что в его жизни не было ничего такого, над чем он мог бы заплакать, у него на глаза навернулись горькие слезы и побежали по щекам. — Слушай, Ванда, — взяв себя в руки, как мог весело предложил он, — хочешь я тебе покажу кое-что очень красивое?

— Ч-что? — всхлипнула Ванда.

Амариль в своей жизни знал красоту единственной вещи во всей Вселенной.

— Ты Главный Радиант когда-нибудь видела? — спросил он.

— Не-а. А это что?

— Это штука, которой твой дед и я пользуемся в работе. Видишь? Вот он.

Он указал на черный куб, стоявший на письменном столе.

— Ничего красивого, — фыркнула Ванда.

— Пока — да, — согласился Амариль. — Но ты погляди, что будет, когда я его включу.

И включил. В комнате погас свет, и она наполнилась разноцветными светящимися точками.

— Видишь? А сейчас я увеличу изображение, и все эти точки превратятся в разные математические значки.

Так он и сделал. Казалось, что-то прошелестело в воздухе, и кругом запестрели самые разнообразные знаки — буквы, цифры, стрелочки и линии; ничего подобного Ванда раньше не видела.

— Ну, разве не красиво? — спросил Амариль.

— Да, красиво, — проговорила Ванда, придирчиво разглядывая значки и уравнения, которые (она этого, конечно, не знала и знать не могла) обозначали возможные варианты будущего. — Только вот этот кусочек мне не нравится. Он какой-то неправильный, — и она ткнула пальцем в уравнение, расположенное слева от нее.

— Неправильное? Почему тебе кажется, что оно неправильное? — нахмурился Амариль.

— А потому что оно… некрасивое. Я бы его как-нибудь переделала.

Амариль нервно откашлялся.

— Ну-ка, дай-ка я его увеличу… — сказал он, и уравнение приблизилось, Юго, прищурившись, принялся разглядывать его.

— Спасибо тебе большое, дядя Юго, — сказала Ванда, — за эти красивые огоньки. Может быть, я когда-нибудь пойму, что они значат.

— Вот и хорошо. Надеюсь, ты немножко развеселилась?

— Чуть-чуть, спасибо, — пробормотала Ванда, и слегка улыбнувшись, вышла из кабинета.

Амариль был уязвлен в самое сердце. Он терпеть не мог, когда кто-либо высказывал критические замечания в адрес Главного Радианта — тем более двенадцатилетняя девочка… ничего в нем не смыслившая.

Он и помыслить не мог, что с этого мгновения началась революция в психоистории.

4

Ближе к вечеру Амариль зашел в кабинет Гэри Селдона. Это и само по себе было крайне необычно, поскольку Юго практически никогда не покидал своего кабинета — даже для того, чтобы поговорить с коллегами, работавшими у него за стеной.

— Гэри, — хмуро и обескураженно проговорил Амариль. — Случилось нечто странное. Странное, просто невероятное.

Селдон с грустью смотрел на Амариля. Тому было всего пятьдесят три, но выглядел он намного старше — сутулый, изможденный. Когда Гэри напирал, Юго неохотно отправлялся на медицинское обследование, и все врачи в один голос советовали ему на время оставить работу (кое-кто советовал вообще уйти на пенсию) и отдохнуть. «Только так, — говорили доктора, — он мог бы поправить здоровье. А не то…» Селдон слушал и обреченно качал головой. «Стоит отнять у него его работу, и он умрет еще скорее — умрет несчастным. Нет выбора».

Тут Селдон понял, что находился в забытьи и не расслышал о чем ему поведал Юго.

— Прости, Юго, — пробормотал он. — Я отвлекся. Повтори, пожалуйста.

— Я сказал, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Что же, Юго?

— Дело в Ванде. Она заходила ко мне… знаешь, она очень грустная.

— Почему?

— Наверное, из-за второго ребенка.

— Ах да… — виновато нахмурился Селдон.

— То есть она так и сказала, и плакала, уткнувшись мне в плечо. Признаться, Гэри, я и сам расплакался. А потом решил её утешить и развеселить. В общем, решил показать ей Главный Радиант.

Тут Амариль несколько растерялся — похоже было, он пытается подобрать слова, чтобы рассказать, что же случилось потом.

— Ну, Юго? И что дальше?

— Ну… она смотрела на разноцветные огоньки, и я увеличил один участок, а именно — 42Р254. Помнишь?

— Нет, Юго, — смущенно улыбнулся Селдон. — У меня не такая память на уравнения, как у тебя.

— А надо было бы запомнить, — покачал головой Амариль. — Как же можно работать, если… ну да ладно, не сердись. Хочу обрадовать тебя: Ванда указала на один участок и сказала, что он неправильный. По ее мнению, он… некрасив.

— Чему радоваться-то? Вкусы у нас у всех разные.

— Не спорю, но я потом, после ее ухода, долго думал… Гэри, с этим кусочком действительно не все в порядке. Программирование было с погрешностями, и именно тот кусочек, который не понравился Ванде, оказался неправильным. И скажу тебе честно, он-таки некрасивый.

Селдон выпрямился и нахмурил брови.

— Погоди, Юго, я хочу понять. Она ткнула куда-то пальцем, сказала, что это некрасиво и оказалась права.

— Да. Именно ткнула пальцем, но не просто куда-то. Она очень точно показала место.

— Но это просто невероятно.

— Но это произошло. Я же своими глазами видел.

— Я не говорю, что этого не было, Я говорю, что это просто какое-то удивительное совпадение.

— Да? А как ты думаешь, ты, со своим знанием психоистории, со своим многолетним опытом, мог бы бросить небрежный взгляд на новую систему уравнений и тут же объявить, что часть системы неверна?

Селдон пожал плечами.

— Юго, а почему ты увеличил именно эту систему уравнений? Что заставило выбрать именно ее?

Амариль пожал плечами.

— Ну возможно… это совпадение, если хочешь. Просто нажал кнопки, и все.

— Не может быть, чтобы это было совпадение… — пробормотал Селдон, умолк, глубоко задумался и наконец задал тот вопрос, после которого начатая Вандой революция в психоистории набрала ход.

— Юго, — спросил Селдон, — а у тебя самого эти уравнения раньше не вызывали никаких сомнений? Была причина заподозрить, что с ними не все ладно?

Амариль сунул руки в карманы куртки, пожал плечами.

— Вроде бы была… Видишь ли…

— Так вроде бы или действительно была?

— Точно, была. Я когда вводил эту систему, засомневался — у меня даже рука потянулась к программирующему устройству. Вроде бы, ничего особенного, но было какое-то внутреннее беспокойство. Да дел было по горло, и я все оставил, как есть. А потом… Ванда показала на это самое место, и я решил окончательно все проверить. В противном случае я бы просто махнул на это рукой — мало ли чего скажет ребенок.

— И ты выбрал именно эту систему уравнений, чтобы показать Ванде? Словно она вытащила эту мысль наружу из твоего подсознания?

— Кто знает? — пожал плечами Амариль.

— А как раз перед тем как это случилось, вы, обнявшись, плакали? — Амариль еще более растерянно пожал плечами. — Похоже, я понимаю, что произошло, Юго, — сказал Селдон. — Ванда прочла твои мысли.

Амариль вскочил как ужаленный.

— Это невозможно! — воскликнул он.

— Селдон медленно проговорил:

— Я знал когда-то человека, обладавшего такими способностями… Но он… — Селдон немного помолчал, вспоминая Эдо Демерзеля, известного ему под настоящим именем — Дэниел. — Он был больше, чем человек, и его способность читать мысли, направлять людей на те или иные поступки была ментальной способностью. Может быть, у Ванды такая способность тоже есть.

— He могу поверить, — упрямо мотнул головой Амариль.

— Я — могу, — сказал Селдон и вздохнул, — но что с этим делать, ума не приложу.

Туманно, отдаленно почувствовал он поступь революции в психоистории — но только туманно…

5

— Папа, — сокрушенно обратился Рейч к отцу, — ты неважно выглядишь.

— Да, — кивнул Селдон. — Зверски устал, А ты как?

Рейчу уже исполнилось сорок четыре, и в его волосах мелькала седина, но предмет его всегдашней гордости — усы — оставались густыми и черными. Настоящие далийские усы. Селдон порой подумывал, уж не красит ли Рейч их, однако понимал, что спрашивать об этом сына лучше не надо.

— Ну, ты на время освободился от лекций? — спросил Селдон.

— Да, ненадолго. Как я рад быть дома, видеть Манеллу, Ванду и тебя, па!

— Спасибо, сынок. Но у меня, Рейч, для тебя новости. Придется покончить с лекциями. Ты мне нужен здесь.

Рейч нахмурился:

— Зачем?

Отец дважды поручал ему трудные задания, но это было давно, во времена джоранумитской смуты. Насколько было известно Рейчу, теперь все было спокойно — особенно после свержения хунты и восхождения на престол нового, хотя и довольно невыразительного Императора.

— Речь о Ванде, — ответил Селдон.

— О Ванде? А что такое с ней?

— Ничего страшного, но ее нужно будет подвергнуть полному генетическому обследованию. И не только ее — и тебя, и Манеллу, и малышку.

— Как, и Беллис тоже? Да в чем дело-то?

Селдон растерялся.

— Рейч… ты же знаешь, что мы с мамой всегда находили, что ты человек исключительный — необыкновенно обаятельный, внушающий почти любому доверие и любовь к себе.

— Я знаю, ты так думал, и всегда мне это говорил, когда собирался дать мне какое-нибудь жуткое задание. Но я должен сказать тебе откровенно — сам я ничего подобного никогда не чувствовал.

— Нет-нет, ты покорил меня… и Дорс, — с трудом проговорил Селдон (имя жены до сих пор отзывалось в его душе болью, хотя уже четыре года прошло, как ее не стало). — В Сэтчеме ты покорил Рейчел. Ты и Джоранума покорил. И Манеллу. Чем ты все это объяснишь?

— Умом и красотой, — шутливо усмехнулся Рейч.

— А тебе никогда не казалось, что ты мог соприкасаться… как-то соприкасаться с сознанием людей, их мыслями и чувствами?

— Нет, я о таком и не думал. И честно говоря, мне это кажется глупым… при всем моем к тебе уважении, папа…

— А что ты скажешь, если я открою тебе… Рейч, Ванда прочла мысли Юго в один довольно драматический момент.

— Что я могу сказать? Совпадение или иллюзия.

— Рейч, я когда-то знавал кое-кого, кто умел обращаться с людским сознанием весьма ловко — для него это было все равно, что для нас с тобой разговаривать.

— Кто это был?

— Я не могу о нем говорить. Но поверь мне на слово.

— Ну… — с сомнением в голосе протянул Рейч.

— Я побывал в Галактической Библиотеке и специально изучил этот вопрос. Существует любопытная история — ей около двадцати тысяч лет. Речь в ней идет о девушке — она была ненамного старше Ванды и умела общаться с целой планетой, вращавшейся вокруг звезды под названием «Немезида».

— Сказка, конечно же.

— Безусловно. И вдобавок, целиком не сохранившаяся. Но сходство героини с Вандой просто потрясающее.

— Папа, что ты задумал? — нахмурился Рейч.

— Понимаешь, Рейч, я не до конца уверен… Мне нужно посмотреть на расшифровку генома и отыскать таких же людей, как Ванда. Я знаю, что время от времени на свет рождаются дети, наделенные такими ментальными способностями, но, как правило, ничего хорошего им эти способности не приносят, и потому, дабы не попасть в беду, дети приучаются скрывать их. А потом они вырастают, и их дар, их таланты лежат в их сознании как погребенный под землей клад. Нечто вроде инстинкта самосохранения. Безусловно, в Империи, и даже среди сорокамиллиардного населения Трентора обязательно должны найтись похожие на Ванду дети и взрослые, и, когда я буду знать ее геном, можно будет с помощью генетического обследования выявлять нужных людей.

— И что же ты станешь делать, если разыщешь таких людей?

— У меня такое ощущение, что именно они понадобятся мне для дальнейшего развития психоистории.

— Значит, — прищурился Рейч, — Ванда первая, кого ты нашел, и ты собираешься сделать из нее психоисторика?

— Может быть.

— Как Юго? Папа, нет!

— Почему нет?

— Потому, что я хочу, чтобы она росла как нормальная девочка и выросла нормальной женщиной. Я ни за что не позволю тебе засаживать её за Главный Радиант и превращать в живой памятник психоисторической математике.

Селдон возразил:

— До этого дело вряд ли дойдет, Юго, но нам нужен ее геном. Ты же знаешь, уже тысячи лет высказываются предложения, чтобы геном каждого человека был внесен в его файл. Тому, чтобы это предложение осуществилось, помешали только денежные трудности, а в том, что это нужно и полезно, никто не сомневается. Я уверен, ты понимаешь, какие выгоды это сулило бы. Если мы даже больше ничего не найдем, мы узнаем, есть ли у Ванды предрасположенность к различным заболеваниям. Уверен, если бы мы были знакомы с геномом Юго, он бы не умирал теперь. Ничего в этом нет ни сложного, ни вредного.

— Может быть ты и прав, папа, но вряд ли у тебя это получится. Готов поклясться, что Манелла будет упираться сильнее, чем я.

— Ладно. Но запомни — никаких больше лекционных поездок. Ты мне нужен дома.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Рейч и вышел. Селдон закрыл глаза. Что же делать? Эдо Демерзель — единственный, кто мог читать человеческие мысли, знал бы, что делать. Знала бы и Дорс, обладавшая предвидением, людям недоступным.

А у него перед глазами в туманной дымке вставал образ новой психоистории — мираж и больше ничего.

6

Получить полный геном Ванды оказалось нелегко. Во-первых, мало было биофизиков, располагавших необходимым для такого обследования оборудованием, да и те, кто был, всегда были заняты.

Во-вторых, Селдон не мог открыто объяснить необходимость обследования — он не хотел пробуждать у биофизиков нежелательное любопытство. Селдон чувствовал, что крайне важно, чтобы его желание узнать природу необычных ментальных способностей Ванды оставалось тайной для всей Галактики.

Помимо всего прочего, обследование, как выяснилось, стоит уйму денег.

Селдон, покачав головой, сказал Майне Энделецки, биофизику, с которым пришел проконсультироваться.

— Но почему так дорого, доктор Энделецки? Я, конечно, не специалист, но уверен, что вся процедура полностью компьютеризирована, и стоит вам получить соскоб кожных клеток — через несколько дней можно выделить и проанализировать геном.

— Это верно. Но выделение молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты из миллиардов других нуклеотидов — это только начало, малая часть. А потом нужно изучить её и сравнить с каким-нибудь стандартом.

Кроме того, учтите, хотя у нас есть полная документация по ряду геномов, это всего лишь капля в море по сравнению с тем числом вариантов геномов, которое существует на самом деле, а поэтому мы не можем судить, насколько те, что имеются у нас, могут служить стандартами.

— Но почему же их так мало? — спросил Селдон.

— По ряду причин. Во-первых — цена. Мало кто согласен выкладывать кучу кредиток на обследование, за исключением тех случаев, когда оно требуется по жизненным показаниям. А если это не так, люди отказываются от обследования, потому что боятся, что у них обнаружат что-то нехорошее. Ну, так я у вас спрашиваю, уверены ли вы, что хотите, чтобы ваша внучка подверглась генетическому обследованию?

— Да. Это очень важно.

— Почему? Есть какие-то признаки отклонений от нормы?

— Нет-нет. Совсем наоборот… вот только какой же будет антоним к слову «отклонение»? Понимаете, она очень необычная девочка, и мне хотелось бы узнать, что делает ее такой необычной.

— В каком плане необычная?

— В умственном, но подробностей я вам объяснить не могу, поскольку сам не все понимаю. Может быть, сумею объяснить, когда исследование будет завершено.

— Сколько ей лет?

— Двенадцать. Скоро исполнится тринадцать.

— В таком случае, мне понадобится согласие ее родителей.

Селдон кашлянул.

— Это будет не просто сделать. А моего согласия недостаточно? Я — ее дед.

— Для меня — вполне достаточно. Но вы же понимаете, тут речь идет о законе. А мне бы не хотелось потерять лицензию на практику.

Так вышло, что Селдону пришлось еще раз обратиться к Рейчу. Тот снова принялся наотрез отказываться. Манелла вторила ему с удвоенной яростью: «А вдруг геном окажется с патологией? Тогда ее затаскают по лабораториям и будут обращаться как с подопытным животным?» Каких только упреков не наслушался Селдон — он, дескать, из-за своей фанатической преданности Психоисторическому Проекту, хочет лишить Ванду нормального, здорового отрочества, засадить за работу, которая не даст ей общаться со сверстниками… Но Селдон не отступался.

— Верь мне, Рейч. Я никогда не сделаю Ванде ничего плохого. Но обследовать ее нужно непременно. Мне нужен ее геном. Если все будет так, как я предполагаю, значит, мы на пороге смены подхода к психоистории, ко всему будущему Галактики!

Словом, Рейча Селдон убедил, а тот как-то договорился с Манеллой. И вот все трое взрослых повели Ванду к доктору Энделецки.

Доктор Энделецки — седая, но с моложавым лицом, встретила их у дверей своего кабинета и посмотрела на девочку, глядевшую на нее с любопытством, но без страха. Обращаясь к взрослым, врач с улыбкой спросила:

— Мама, папа и дедушка, верно?

— Совершенно верно, — ответил Селдон.

Рейч выглядел подавленно, а у Манеллы покраснели и распухли веки, и вид был невыспавшийся и усталый.

— Ванда, — обратилась доктор к девочке, — тебя, кажется, так зовут?

— Да, мэм, — бойко кивнула Ванда.

— Ванда, я расскажу тебе, в чем заключается обследование. Скажи, ты правша?

— Да, мэм.

— Ну вот, значит, я на твоей левой руке сделаю кляксу — капну туда обезболивающее лекарство. Покажется, словно холодный ветерок подул. Вот и все. А потом я сниму с твоей руки кусочек кожи — совсем маленький. Тебе не будет больно, и кровь не потечет, и даже царапинки потом не останется. В конце я смажу это место дезинфицирующим средством. На все уйдет несколько минут. Ну как, не страшно?

— Ни капельки! — мотнула головой Ванда и протянула руку.

Когда процедура была закончена, доктор Энделецки сказала:

— Теперь я помещу материал под микроскоп, выберу клетку и запущу компьютеризированный генный анализатор. Он все исследует до последнего нуклеотида, но их там миллиарды. Так что на работу почти весь день уйдет. Нет, конечно, все автоматизировано, но я все равно буду сидеть рядом и следить за приборами. А вот вам это совершенно ни к чему.

Как только геном будет подготовлен, начнется самая длинная часть исследования. Если вы хотите, чтобы работа была проделана до конца, потребуется несколько недель. Именно поэтому процедура столь дорогостояща. Работа трудная и потребует много времени. Как только результаты будут у меня в руках, я вам сообщу.

Она отвернулась, словно дала понять, что посетители свободны, села и склонилась над сверкающим прибором, стоявшим перед ней на столе.

Селдон, немного помявшись, спросил:

— Не могли бы вы сразу сообщить мне, если обнаружите что-то не совсем обычное? То есть, если вы что-то найдете сразу, не ждите окончания исследования и меня не заставляйте ждать.

— Шансы обнаружить что-либо в первые часы совсем невелики, но обещаю вам, профессор Селдон, я с вами сразу свяжусь, если что.

Манелла взяла Ванду за руку и гордо вышла из кабинета. За ними следом поковылял Рейч. Селдон склонился к врачу и сказал:

— Это намного важнее, чем вы думаете, доктор Энделецки.

Доктор Энделецки кивнула.

— Какова бы ни была причина, я сделаю все, что смогу, профессор.

Селдон сжал губы, попрощался и вышел. Он был расстроен. С чего он взял, что через пять минут он будет знать ответ на мучивший его вопрос, он и сам не понимал. А теперь нужно было ждать несколько недель, а каков будет ответ — неизвестно.

Селдон скрипнул зубами. Будет ли его задуманное детище — Вторая Академия — когда-нибудь основана или так и останется недостижимым миражом?

7

Нервно улыбаясь, Гэри Селдон вошел в кабинет доктора Энделецки.

— Вы же сказали — пару недель. А уже целый месяц прошел, доктор.

Доктор Энделецки кивнула.

— Простите, профессор Селдон, но вы же хотели, чтобы все было сделано досконально, и я именно этим занималась все это время.

— Ну, — взволнованно спросил Селдон, — что же вы обнаружили?

Около ста дефективных генов.

— Что?! Дефективных генов? Вы шутите, доктор Энделецки?

— Я говорю совершенно серьезно. Что тут удивительного? Геномов, в которых не было бы как минимум сотни дефективных генов, просто не существует, а как правило, их гораздо больше. Сказать честно, все не так страшно, как звучит.

— Да, конечно, я же не специалист.

Доктор Энделецки вздохнула, поерзала на стуле.

— Вы ничего не знаете о генетике, профессор?

— Нет, не знаю. Человек не может знать все.

— Вы правы. Я, например, ничего не знаю об этой вашей… как же она называется? Ах да, о вашей психоистории. — Доктор Энделецки пожала плечами и продолжала: — Если бы вы взялись объяснять мне суть вашей науки, вам пришлось бы начать с азов, но даже в этом случае я бы вряд ли поняла вас. Ну так вот, что касается генетики…

— Да?

— Дефективный ген, как правило, ничего не значит. Существуют дефективные гены — настолько дефективные, настолько патологичные, что вызывают серьезные заболевания. Но это — большая редкость. Большинство дефективных генов просто-напросто работают плоховато, вроде разболтавшихся колес. Машина все равно едет — дрожит, правда, немного, но едет.

— Именно так обстоит дело с Вандой?

— Да. Более или менее. В конце концов, если бы все гены были в идеальном состоянии, мы все были бы как две капли воды похожи друг на друга и вели бы себя совершенно одинаково. Именно различия в генах делают людей разными.

— Но не ухудшается ли положение с возрастом?

— Да. С возрастом все мы чувствуем себя хуже. Я заметила, вы вошли, прихрамывая. Что с вами?

— Ревматизм… — смущенно пробормотал Селдон.

— Вы всю жизнь им страдаете?

— Нет, конечно.

— Ну так вот: кое-какие из ваших генов сильно разболтались с возрастом, и теперь вы хромаете.

— А что случится с Вандой, когда она повзрослеет?

— Не знаю. Я не умею предсказывать будущее, профессор. Похоже, это как раз ваша специальность. Но если бы я решила угадать, я бы сказала, что с Вандой ничего необыкновенного не случится, то есть ничего, кроме того, что она в свое время состарится.

— Вы уверены? — спросил Селдон.

— Вам придется поверить мне на слово. Вы хотели узнать о том, каков геном Ванды, и сильно рисковали — вы могли бы узнать вещи, о которых лучше не знать. Но я говорю вам, что, по моему мнению, ничего ужасного ей не грозит.

— Но эти, как вы говорите… разболтанные гены — их никак нельзя укрепить, зафиксировать?

— Нет. Во-первых, это было бы слишком дорого. Во-вторых, нет уверенности, что они сохранят зафиксированное состояние. И потом… люди против этого.

— Но почему?

— Потому что они вообще против науки. Вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо, профессор. Боюсь, что после смерти Клеона — особенно после его смерти — ситуация стала такова, что все больше людей ударяется в мистицизм. Люди не верят в возможность медицинской фиксации генов. Они предпочитают лечиться у шарлатанов — наложением рук, заклинанием и тому подобными методами. Честно вам скажу, мне нелегко работать. Субсидии мизерные.

Селдон кивнул в знак согласия.

— Конечно, я вас очень хорошо понимаю. И психоистория объясняет причины такого положения, но, честно говоря, я не думал, что ситуация ухудшится столь быстро. Я слишком сильно был погружен в свою работу и не замечал, что творится вокруг. Вот уже тридцать лет, — сказал Селдон, глубоко вздохнув, — я смотрю, как медленно, но верно распадается Галактическая Империя, а теперь, когда она близка к параличу, я не вижу, как это вовремя предотвратить.

— Неужели вы пытаетесь это сделать? — изумленно вздернула брови доктор Энделецки.

— Да, пытаюсь.

— Желаю удачи… Насчет вашего ревматизма… Знаете, пятьдесят лет назад его можно было бы вылечить, а теперь, увы, это невозможно.

— Но почему?

— Аппаратуры, которая применялась для лечения, больше нет. Специалисты, занимавшиеся лечением этого заболевания, занимаются другими вещами. Медицина в упадке.

— Как и все остальное… — пробормотал Селдон. — Но давайте вернемся к Ванде. Понимаете, она кажется мне совершенно необычной девочкой, и ее мозг представляется мне непохожим на мозг других людей. Скажите, что говорят вам ее гены о ее мозге?

Доктор Энделецки откинулась на спинку стула.

— Профессор Селдон, известно ли вам, какое число генов принимает участие в обеспечении функции мозга?

— Нет.

— Тогда я напомню вам, что функция мозга — самый сложный аспект в функционировании всего организма человека. На самом деле, во всей Вселенной нет ничего более сложного, чем мозг человека. Следовательно, вы не должны удивляться, если я скажу вам, что в работе мозга принимают участие тысячи генов.

— Тысячи?

— Вот именно. Рассмотреть их все и обнаружить что-либо необычное попросту невозможно. Насчет Ванды я вам верю на слово. Пусть она необычная девочка с необычным мозгом, но ее гены мне об этом не говорят ни слова, кроме того, конечно, что мозг у нее в порядке.

— Скажите, вы могли бы найти других людей, чьи гены, обеспечивающие мыслительную функцию мозга, были бы такие же, как у Ванды?

— Сильно сомневаюсь. Даже если бы нашелся мозг, напоминающий мозг Ванды, различия в генах были бы колоссальны. Искать подобия — бесполезный труд. Но скажите, профессор, из-за чего вы думаете, что у Ванды такой необычный мозг?

— Простите, — покачал головой Селдон. — Но этого я вам сказать не могу.

— Что ж, в таком случае, я вам точно ничем помочь не сумею. Но как вы обнаружили что-то необычное в мозге девочки? Ну, это самое, о чем не можете сказать?

— Случай… — пробормотал Селдон. — Чистейшей воды случай.

— Ну, тогда и людей с мозгом, таким же, как у Ванды, вы найдете случайно. Ничего не поделаешь.

Наступила пауза. Наконец Селдон спросил:

— Больше вы мне ничего не скажете?

— Боюсь, ничего. Кроме того, что пришлю вам счет. Селдон с трудом поднялся на ноги. Ревматизм разыгрался не на шутку.

— Хорошо: Спасибо вам, доктор. Присылайте счет, я оплачу.

Уходя из кабинета доктора Энделецки, Селдон думал о том, что же делать дальше.

8

Как любой из ученых, Селдон беспрепятственно пользовался Галактической Библиотекой. Большей частью он связывался с банком данных Библиотеки по системе компьютерного абонирования, но иногда наведывался туда лично — скорее, для того чтобы уйти из-под гнета Психоисторического Проекта, чем для чего-либо другого. В последние два года, с тех нор как он решил начать поиски людей, подобных Ванде, он даже снял небольшую квартиру в ближайшем секторе, откуда до Библиотеки было рукой подать, и не было нужды всякий раз после многотрудного дня возвращаться в Стрилинг.

Однако теперь задуманный им план требовал внесения кое-каких изменений, и Селдон хотел повидаться с Ласом Зеновым.

Договориться о личной беседе с Главным Библиотекарем оказалось не так-то просто. Он высоко ценил свое положение и время, и частенько поговаривали, что даже когда с Главным Библиотекарем нужно было повидаться Императору, то он самолично являлся в Библиотеку и ждал, когда тот его примет.

У Селдона тем не менее особых трудностей не возникло.

— Какая честь, господин премьер-министр, — сказал он, приветствуя Селдона.

Селдон улыбнулся.

— Вы наверняка знаете, что этот пост я покинул шестнадцать лет назад.

— Но титул по-прежнему остается вашим. И потом, сэр, именно вы избавили нас от жестокой власти хунты. А хунта несколько раз порывалась нарушить священный закон неприкосновенности Библиотеки.

«Ага, — подумал Селдон, — так вот почему он с такой готовностью согласился принять меня».

— Это всего лишь разговоры, — сказал он вслух.

— Ну а теперь скажите, — Зенов таки не удержался и взглянул на часы, — что привело вас ко мне и чем я могу быть вам полезен?

— Главный Библиотекарь, — начал Селдон, — дело у меня к вам необычное. Мне нужно больше места в Библиотеке. Я хотел бы, чтобы вы разрешили разместить здесь кое-кого из моих сотрудников, для того, чтобы мы могли работать над программой величайшей важности.

Лас Зенов скорчил недовольную гримасу.

— Вы просите многого. Не могли бы вы объяснить мне, какова важность вашей программы?

— Мог бы. Империя погибает.

Наступила продолжительная пауза. Наконец Зенов сказал:

— Я слыхал о ваших исследованиях в области психоистории. Мне говорили, что ваша новая наука дает возможность предсказывать будущее. Вы сейчас говорите о психоисторических предсказаниях?

— Нет. Пока психоистория не позволяет судить о будущем с уверенностью. Но психоистория не нужна для того, чтобы видеть, что Империя распадается и гибнет. Это и так очевидно.

Зенов вздохнул.

— Моя работа поглощает все мое время без остатка, профессор Селдон. Во всем, что касается политики, общественной жизни, я просто младенец.

— Если хотите, можете просмотреть те данные, что собраны у вас в Библиотеке, не выходя из кабинета, — тут ведь собрана информация обо всем, что происходит в Галактической Империи.

— Знаете старую пословицу — «сапожник без сапог»? — грустно усмехнулся Зенов. — Это про меня. Руки не доходят. Но мне, наоборот, кажется, что Империя переживает времена реставрации. Ведь у нас теперь снова есть Император.

— Это всего лишь название, Главный Библиотекарь. В большинстве отдаленных провинций имя Императора теперь произносится исключительно символически, но никакой роли в их реальной жизни он не играет. Внешние Миры живут по своим правилам, и, что еще более важно, они располагают собственными армиями, которые совершенно неподвластны Императору. Если бы Император попытался напомнить о своем могуществе где-либо за пределами Внутренних Миров, он бы провалился. Боюсь, лет через двадцать, не больше, некоторые из Внешних Миров объявят независимость.

Зенов снова вздохнул.

— Если вы правы, значит, мы переживаем самые тяжелые времена за всю историю Империи. Но что здесь общего с вашим желанием занять побольше места в Библиотеке и разместить здесь ваших сотрудников?

— Если погибнет Империя, эта же участь постигнет и Библиотеку.

— Этого не должно случиться! — с горячностью воскликнул Зенов. — И раньше бывали тяжелые времена, но кто бы ни был у власти, все всегда понимали, что Галактическая Библиотека, вместилище всех знаний человечества, должна оставаться неприкосновенной.

— Вряд ли. Вы только что сказали, что хунта посягала на вашу неприкосновенность.

— Ну, не то чтобы так уж серьезно посягала…

— В следующий раз посягательства могут оказаться куда более серьезными, а мы не должны позволить, чтобы что-нибудь случилось с Библиотекой.

— Разве ваше присутствие в Библиотеке — гарантия безопасности?

— Нет. Не присутствие. Тот проект, в разработке которого я заинтересован. Я хочу создать громадную Энциклопедию, которая содержала бы все те знания, которые потребовались бы человечеству, для того чтобы выстроить новый мир на руинах старого, если случится худшее. Назовем ее, если хотите, «Галактической Энциклопедией». Для ее создания нам не потребуется вся накопленная у вас информация. Большинство материала, планируемого для включения в Энциклопедию, достаточно тривиально. Провинциальные библиотеки, разбросанные по всей Галактике, тоже могут не избежать разрушения, но в любом случае основная масса информации локального характера собрана здесь. Я же хотел бы создать нечто независимое, обобщенное — издание, в котором в сжатой форме содержалась бы самая необходимая информация.

— Но если и оно погибнет?

— Надеюсь, этого не случится. Мне хотелось бы отыскать планету, которая была бы расположена на задворках Галактики и отправить туда экспедицию Энциклопедистов, чтобы они работали без помех. Но покуда такая планета не найдена, мне бы хотелось, чтобы ядро моей рабочей группы работало здесь, изучая фонды Библиотеки с целью отбора информации для будущей Энциклопедии.

Зенов усмехнулся.

— Я вас понял, профессор Селдон, но не уверен, что это осуществимо.

— Почему, Главный Библиотекарь?

— Понимаете, быть Главным Библиотекарем — это не значит быть абсолютным монархом. В Библиотеке существует довольно многочисленный Совет — нечто вродезаконодательного органа — и не думайте, что мне будет легко протащить в Совете ваш Энциклопедический Проект.

— Я удивлен.

— Не стоит удивляться. Я, знаете ли, не слишком популярный Главный Библиотекарь. Вот вам пример: уже несколько лет Совет борется за то, чтобы доступ в Библиотеку был ограничен. Я постоянно выступаю против принятия такого решения. Представьте себе, даже то, что я выделил вам небольшой персональный кабинет, вызвало недовольство Совета.

— Ограничить доступ в Библиотеку?

— Именно. Принцип таков: если кому-либо потребуется информация, он или она должны проконсультироваться с библиотекарем, и библиотекарь должен обеспечить абонента нужной информацией. Совет не желает, чтобы люди свободно разгуливали по Библиотеке и самостоятельно работали с компьютерами. Члены Совета говорят, что затраты на ремонт и обслуживание компьютеров и прочей библиотечной техники становятся непомерными.

— Но это просто невероятно! Существует тысячелетняя традиция открытого доступа в Библиотеку!

— Существует, но в последние годы субсидии на содержание Библиотеки урезывались несколько раз, и средства у нас уже не те, к которым мы привыкли. Стало очень трудно поддерживать оборудование в должном состоянии.

Селдон потер подбородок.

— Но если субсидии урезаны, следовательно, вы наверняка были вынуждены понизить жалованье сотрудникам и прибегнуть к увольнениям — ну или, по крайней мере, не нанимать новых?

— Вы совершенно правы.

— Но в таком случае, как же вы сумеете взвалить на плечи сотрудников новый объем работы по обеспечению абонентов информацией?

— Замысел таков, что мы не будем обеспечивать абонентов всей информацией, которую они будут запрашивать, а только той, которую мы сочтем потребной.

— Значит, вы не только ограничите доступ в Библиотеку, а еще и ограничите доступ к информации?

— Боюсь, что так.

— Не могу поверить, что этого хотят все библиотекари.

— Ох, профессор Селдон, просто вы не знакомы с Дженнаро Маммери, — вздохнул Лас Зенов, и, поняв по лицу Селдона, что тот действительно не знает, о ком идет речь, продолжил: — «Кто он такой?» — спросите вы. Он — глава группировки в Совете, той самой, что ратует за закрытие Библиотеки. И чем дальше, тем больше членов Совета встает на его сторону. Если я позволю вам и вашим коллегам обосноваться в Библиотеке в качестве независимого подразделения, даже те члены Совета, которые сейчас не поддерживают Маммери, встанут на его сторону. В этом случае я буду вынужден уйти в отставку.

— Послушайте, — неожиданно горячо проговорил Селдон, — это — возможное закрытие Библиотеки, отказ в выдаче нужной информации абонентам, да и ограничение субсидий тоже — это признаки гибели Империи. Разве вы не согласны со мной?

— Если так рассуждать, то, может быть, вы и правы.

— Тогда позвольте мне поговорить с Советом. Позвольте объяснить им, какое будущее может ожидать Библиотеку и всю Империю и каковы мои намерения. Может быть, я сумею убедить их, как убедил вас.

Зенов задумался.

— Мне бы хотелось вам помочь, но вы должны заранее знать, что ваша попытка может оказаться безуспешной.

— Я должен рискнуть. Прошу вас, сделайте все возможное и дайте мне знать, где и когда я смогу встретиться с Советом…

Селдон оставил Зенова в смятенном настроении. Все, что он сказал Главному Библиотекарю было правдой и лежало на поверхности. Не сказал он ему только одного — какова была его истинная цель пользования Библиотекой.

А не сказал он этого потому, что пока и сам этого точно не знал.

9

Гэри Селдон сидел у постели Юго Амариля — печально, терпеливо. Дни Юго были сочтены. Медицина была бессильна, даже если бы Юго решил прибегнуть к помощи врачей, а он от нее отказался.

Ему было всего пятьдесят пять. Селдону — семьдесят, а он все еще был в неплохой форме — вот только ревматизм докучал, из-за приступов которого он время от времени начинал прихрамывать.

Амариль открыл глаза.

— Ты все еще здесь, Гэри?

Селдон кивнул.

— Я не покину тебя.

— Пока я не умру?

— Да, — ответил Селдон и, не сдержав тоски и горечи, сказал: — Ну зачем же ты так, Юго? Живи ты нормальной жизнью, ты бы прожил еще лет двадцать, а то и все тридцать!

Амариль вяло улыбнулся.

— Нормальной жизнью? То есть с выходными, отпусками? Ездил на курорты? Развлекался?

— Да. Да.

— Тогда бы я либо все время думал о том, как бы поскорее вернуться к работе, либо в конце концов мне бы понравилось бить баклуши, и за эти двадцать или тридцать лет я бы больше ничего не сделал. На себя посмотри.

— Зачем?

— Десять лет при Клеоне ты был премьер-министром. Сильно ли ты преуспел в науке за эти годы?

— Я тратил четверть свободного времени на психоисторию, — возразил Селдон.

— Преувеличиваешь. Если бы не я, прогресс психоистории забуксовал бы.

Селдон кивнул:

— Ты прав, Юго. И за это я тебе очень благодарен.

— Да и раньше, и потом, когда ты половину времени тратил на административные дела, кто делал — да, теперь уже делал… всю настоящую работу? А?

— Ты, Юго.

— То-то и оно, — пробормотал Юго и закрыл глаза.

— И все-таки, — сказал Селдон, — ты готов взяться за все эти административные дела, если бы пережил меня?

— Нет! Я хотел возглавить Проект, чтобы он двигался в том направлении, в каком хотелось мне, а административные обязанности я бы отдал другим.

Амариль тяжело дышал. Но вот он слабо пошевелился, открыл глаза и взглянул на Гэри в упор.

— Скажи, что будет с психоисторией, когда меня не станет? Ты думал об этом?

— Думал. И хочу поговорить с тобой об этом. Могу порадовать тебя, Юго. Я верю, что в психоистории произойдет революция.

— В каком смысле? — нахмурился Юго. — Что-то мне не нравится, как это звучит.

— Послушай. Это была твоя идея. Несколько лет назад ты сказал мне, что хорошо бы основать две Академии. Два отдельных учреждения, изолированных друг от друга и призванных послужить зародышами новой, Второй Галактической Империи. Помнишь? Это же ты придумал.

— Психоисторические формулы…

— Знаю. С их помощью. Теперь, Юго, я вовсю разрабатываю эту твою идею. Мне удалось получить кабинет в Галактической Библиотеке…

— Ах, Галактическая Библиотека… — Амариль еще сильнее нахмурился. — Не нравятся они мне. Кучка самовлюбленных тупиц…

— Не все там тупицы, Юго. Главный Библиотекарь, Лас Зенов, человек неглупый и неплохой.

— А тебе не встречался там библиотекарь но имени Маммери — Дженнаро Маммери?

— Нет, но я о нем слышал.

— Полное ничтожество. Однажды мы с ним повздорили — он меня принялся распекать за то, что я что-то с места сдвинул или не туда поставил. А я ничего такого не делал и жутко разозлился. Я словно обратно в Даль попал. Знаешь, Гэри, в далийском жаргоне есть масса оскорбительных словечек. Вот и я использовал одно из них по его адресу. Я сказал ему, что он мешает работе над психоисторией и что в истории останется в образе злодея. Ну, вместо слова «злодей» я ввернул это самое словечко, — Амариль слабо улыбнулся. — Словом, он заткнулся.

Селдон неожиданно догадался о причине враждебного отношения Маммери к посетителям Библиотеки и к самой психоистории — по крайней мере, частично… но об этом он Юго ничего не сказал.

— Так вот, Юго, — продолжал Селдон, — ты говорил, что нужно создать две Академии, так чтобы, если одна погибнет, вторая продолжала работать. Мы пойдем дальше.

— В каком смысле?

— Помнишь, два года тому назад Ванда ухитрилась прочитать твои мысли и увидела, что одна цепочка уравнений в Главном Радианте порочна?

— Конечно, помню.

— Ну так вот: мы найдем других таких же, как Ванда. В одной из наших Академий будут трудиться, в основном, физики, задачей которых будет сохранение знаний, накопленных человечеством. Эта Академия станет прообразом, зародышем повой Империи. А во Второй Академии будут работать только психоисторики, те, которым будет под силу трудиться над психоисторией сообща, объединив свои сознания. Это будет намного быстрее, чем если бы каждый из них мыслил в одиночку. Во Второй Академии соберутся менталисты, телепаты — называй как хочешь. Они станут руководителями плана, теми, кто будет вносить в него необходимые изменения с течением времени — понимаешь? Они всегда будут оставаться в тени — невидимые наблюдатели, хранители Империи.

— Прекрасно! — еле слышно проговорил Амариль. — Просто прекрасно! Вот видишь, как верно я выбрал время уйти? Мне больше здесь делать нечего.

— Не говори так, Юго.

— Да ладно тебе, Гэри. Все равно я слишком сильно устал, чтобы что-то делать. Спасибо тебе… спасибо… за то… что ты… — голос его готов был сорваться, — рассказал мне… про эту революцию. Теперь я счастлив… счаст…

Таковы были последние слова Юго Амариля.

Селдон склонился к изголовью кровати. Глаза его застлали слезы, потекли струйками по щекам.

Еще один старый друг ушел. Демерзель, Клеон, Дорс, а теперь и Юго… чем дальше, тем более одинок он становился.

А ведь та революция, о которой он только что сказал Амарилю и обрадовал его так, что тот умер счастливым, — суждено ли ей произойти? Сможет ли он воспользоваться Галактической Библиотекой? Сможет ли найти таких людей, как Ванда? А самое главное — сколько времени на это уйдет?

Селдону было семьдесят. Вот если бы он мог начать революцию в тридцать два, когда впервые попал на Трентор…

А теперь могло быть слишком поздно.

10

Дженнаро Маммери заставил Селдона ждать, что было выражением неприкрытого пренебрежения, даже наглости, но Селдон заставил себя смириться.

Как бы то ни было Маммери был ему очень нужен, и злиться на библиотекаря значило только одно: сделать себе еще хуже. А Маммери только порадовался бы, увидев Селдона разъяренным.

Так что Селдон спокойно, ждал и в конце концов Маммери появился. Селдон видел его и раньше, но издалека. Наедине им предстояло побеседовать впервые.

Маммери был невысокого роста, полноватый, с круглым лицом и короткой темной бородкой. На лице его сияла заранее заготовленная улыбка, но Селдон пре красно понял, что она ровным счетом ничего не значит. Зубы у Маммери были неприятно желтые, а его голову украшала сочетавшаяся с ними по цвету шапочка, по краю которой змеилась коричневая полоска.

Селдон ощутил прилив тошноты. Он знал заранее, что Маммери вряд ли ему понравится, даже если он будет само обаяние.

Маммери спросил без обиняков:

— Ну, профессор, чем могу служить? — и посмотрел на настенные часы, однако за опоздание не извинился.

— Я хотел бы попросить вас, сэр, — ответил Селдон, — перестать чинить препятствия моему присутствию в Библиотеке.

Маммери развел руками.

— Вы здесь уже два года. О каких препятствиях вы говорите?

— До сих пор той части членов Совета, которую вы возглавляете, не удавалось переизбрать Главного Библиотекаря, но через месяц должно состояться новое заседание, и Лас Зенов говорит, что он не уверен в его итогах.

— Я тоже, — пожал плечами Маммери. — Но ваша виза, назовем ее так, вполне может быть продлена.

— Но мне нужно большее, библиотекарь Маммери. Мне хотелось бы, чтобы в Библиотеке смогли работать и некоторые мои коллеги. В одиночку мне не одолеть работы над задуманным грандиозным проектом — подготовкой издания весьма специфической Энциклопедии.

— Но ваши коллеги могут работать где угодно. Трентор — большая планета.

— Мы должны работать в Библиотеке. Я старый человек, сэр, и я тороплюсь.

— Кому подвластно остановить течение времени? Не думаю, чтобы Совет дал согласие на то, чтобы вы въехали в помещения Библиотеки со своими сотрудниками. Дело тонкое, профессор, понимаете? Вас удалить из Библиотеки мне пока не удалось, но сотрудников ваших я сюда постараюсь не пустить.

Селдон понял, что разговор ни к чему не приведет, и решил попробовать вызвать Маммери на откровенность.

— Библиотекарь Маммери, — сказал он, — я не верю, что ваша враждебность ко мне носит личный характер. Важность дела, которым я занимаюсь вы должны понимать.

— В смысле, работу над психоисторией? Слушайте, вы над ней корпите уже тридцать лет с лишним, и какой толк?

— Вот именно. Именно сейчас может выйти толк.

— Так пусть толк выходит в Стрилингском университете. Почему он должен выйти здесь, в Галактической Библиотеке?

— Библиотекарь Маммери. Выслушайте меня. Вы хотите закрыть Библиотеку для посещения. Вы хотите нарушить давнюю традицию. Неужели у вас хватит совести на такое?

— Совесть тут ни при чем. Все дело в субсидировании. Наверняка Главный Библиотекарь плакался вам. Субсидии снижены, жалованья урезаны, нет возможности содержать обслуживающий технику персонал. Что же нам делать? Приходится сокращать объем обслуживания абонентов, и, уж конечно, мы не в силах позволить себе такую роскошь, как выделение помещений для вас и ваших сотрудников и обеспечение вас информацией.

— Император в курсе существующего положения дел?

— Проснитесь, профессор! Разве ваша психоистория не подсказывает вам, что Империя гибнет? Я слыхал вас нынче кличут «Вороном Селдоном», намекая на сказочную птицу, предрекающую беды.

— Да, нас действительно ждут тяжелые времена. — И что же, вы считаете, что у Библиотеки — иммунитет против всего, что несут с собой эти самые тяжелые времена? Профессор, Библиотека — это моя жизнь, и я хотел бы, чтобы она жила, но она не будет жить, если только мы не найдем способа увеличить субсидии. А вы являетесь и требуете — подавайте вам открытую Библиотеку да еще предпочтение окажите… Не пройдет, профессор. Не пройдет, говорю я вам.

Селдон в отчаянии проговорил:

— А что, если я найду деньги для Библиотеки?

— Вот уж действительно! Это как же?

— Что, если я поговорю с Императором? Я ведь все-таки в прошлом премьер-министр. Он не откажет мне в аудиенции и выслушает меня.

— И вы выбьете у него субсидии? — расхохотался Маммери.

— Если выбью, вы позволите разместить в Библиотеке моих сотрудников?

— Сначала добудьте кредитки, — сказал Маммери, — а там посмотрим. Только не думаю, что вам это удастся.

Похоже, он нисколько не сомневался в неудаче затеи Селдона. Интересно, подумал Селдон, Сколько уже раз Галактическая Библиотека обращалась к Императору с этой просьбой?

А он сам? Чего он добьется?

11

По правде говоря, истинного права у Императора Агиса Четырнадцатого на это имя не было, Он принял его, взойдя на престол, специально для того, чтобы в умах подданых всплыли воспоминания о династии Агисов, правившей два тысячелетия назад, и большинство представителей этой династии справлялись с этим весьма успешно, а в особенности — Агис Шестой, правление которого длилось целых сорок два года и которому удавалось поддерживать в процветающей Империи должный порядок, не прибегая при этом к тирании и жестокости.

Агис Четырнадцатый внешне нисколько не был похож ни на кого из прежних Агисов, если судить по голографическим изображениям. Но честно говоря, и его собственное голографическое изображение, тиражируемое для народа, мало отражало реальность.

Гэри Селдон, повинуясь порывам ностальгии, вспоминал Императора Клеона и приходил к выводу, что Клеон гораздо больше был похож на настоящего монарха. А вот Агис на настоящем монарха совсем не походил. Селдон до сих пор никогда не видел его вблизи, и тот человек, что был перед ним, разительно отличался от того, что красовался на некоторых виденных Селдоном голограммах. «Императорский голограф свое дело знает», — не без ехидства подумал Селдон.

Агис Четырнадцатый был невысокого роста, некрасивый, с глуповатыми, выпученными глазами. Единственным поводом для его восхождения на трон послужило то, что он был дальним родственником Клеона.

Однако, надо отдать ему должное, — он и не пытался изображать из себя могущественного владыку. Он предпочитал, чтобы его называли Гражданин Император, и только упрямое следование охранки вековым традициям удерживало его от вольных прогулок по Трентору. Поговаривали, будто он горел желанием здороваться за руку с подданными и лично выслушивать их жалобы.

«Очко в его пользу, — подумал Селдон, — даже если он так никому руки и не пожмет за всю свою жизнь».

Пробормотав приветствие и поклонившись Императору, Селдон сказал:

— Искренне благодарен, вам, сир, за согласие принять меня.

У Агиса Четырнадцатого оказался чистый и очень приятный голос, никак не вязавшийся с его отталкивающей внешностью.

— Бывшему премьер-министру полагаются привилегии, однако скажу вам по секрету — мне пришлось собрать все свое мужество, чтобы согласиться на встречу с вами.

Сказано это было с юмором, и Селдон вдруг понял, что на вид человек может быть совершенно заурядным, но при этом неглупым.

— Мужество, сир?

— Ну а как вы думали? Разве вас не зовут Вороном Селдоном?

— Я услыхал, сэр, это прозвище только вчера.

— Наверное, дело в вашей психоистории, предсказывающей гибель Империи.

— Она указывает всего лишь на вероятность, сир…

— Вот вас и окрестили Вороном — ведь эта вещая птица предсказывает беду. Только вы себя вороном не считаете, видимо.

— Надеюсь, это не так, сир.

— Не знаю, не знаю… Судя по всему… Эдо Демерзель, который до вас был премьер-министром у Клеона, был заинтригован вашей работой, и что же с ним произошло? Он лишился места и отправлен в ссылку. Вашу работу высоко ценил Император Клеон, и что же с ним произошло? Его убили. Высоко ценила вашу работу и хунта, а с ней что произошло? Ее свергли. Говорят, вашу работу ценили и джоранумиты, и, представьте себе, их организация была уничтожена. А теперь, Ворон Селдон, вы явились ко мне. Чего же мне ждать от судьбы?

— Ничего дурного, сир.

— Надеюсь, это так, поскольку в отличие от всех тех, кого я перечислил, я как раз вашей работой не интересуюсь. А теперь, скажите, что привело вас ко мне?

Император спокойно, не прерывая, выслушал объяснения Селдона относительно важности проекта создания Энциклопедии, которая стала бы хранилищем знаний человечества, если бы произошло худшее.

— Ага… — задумчиво проговорил Агис Четырнадцатый, когда Селдон закончил объяснения, — значит, вы все-таки убеждены в том, что Империя погибнет.

— Вероятность велика, сир, и было бы проявлением величайшего легкомыслия сбрасывать такую вероятность со счетов. В каком-то смысле, мне бы хотелось воспрепятствовать такому варианту течения событий, или, по крайней мере, смягчить последствия гибели Империи.

— Знаете, Ворон Селдон, если вы будете продолжать совать нос во все дела, я уверен, Империя таки погибнет и ничто ей не поможет.

— Нет, сир. Я прошу всего-навсего разрешения работать.

— Ну так оно у вас есть, но я все равно не понимаю, от меня-то вы чего хотите? Зачем вы мне рассказывали про Энциклопедию?

— Затем, что мне необходимо работать в Галактической Библиотеке, сир, а если точнее, мне необходимо, чтобы со мной вместе там работали мои сотрудники.

— Уверяю вас, я вам в этом мешать не собираюсь. Хотите работать — работайте.

— Этого недостаточно, сир. Я прошу вас помочь мне.

— Чем же, экс-премьер-министр?

— Финансами. Библиотека нуждается в субсидировании, в противном случае двери ее закроются для населения, и для меня в том числе.

— Кредитки? — изумленно воскликнул Император. — Вы ко мне за кредитками явились?

— Да, сир.

Агис Четырнадцатый нервно вскочил. Селдон автоматически тоже поднялся на ноги, но Агис махнул рукой, приказывая ему сесть.

— Сидите. Не надо этих формальностей. Я не Император. Я не хотел этого — меня заставили. Я оказался, видите ли, ближайшим родственником императорской семьи, и меня стали наперебой убеждать в том, что Империи позарез нужен Император. Ну и что? Много хорошего из этого вышло?

Деньги! Вы думаете, у меня есть деньги? Вы говорите, что Империя гибнет. А знаете ли вы, как именно она гибнет? Думаете, бунты там, гражданские войны? Беспорядки всякие?

Нет. Дело в денежках. Вы только представьте себе, что я лишен возможности собрать налоги с половины Империи — «Да здравствует Империя!», «Слава Императору!» и все такое, но не платят ни гроша, а у меня нет людей, способных вытрясти из них налоги. Ну а если я не в силах собрать с них налоги, значит, они и в Империю не входят, верно?

Деньги! Империя давно концы с концами не сводит. У меня ничего нет. Думаете, хотя бы на то, чтобы поддерживать дворцовую территорию в порядке, денег хватает? С трудом. Все время приходится экономить. Я вынужден махнуть на все рукой и смотреть, как потихоньку разваливается дворец, как помирают с голоду те, кто уходит на пенсию.

Профессор Селдон, если вы пришли за деньгами, то у меня их нет. Где мне взять субсидии для Библиотеки? Да они должны быть мне благодарны, что им вообще что-то от меня перепадает каждый год!

На последних словах Император раскинул руки ладонями вверх, как бы показывая, что имперская казна пуста.

Гэри Селдон был ошеломлен.

— Ну хорошо, сир, пусть у вас нет денег, но у вас есть престиж. Не могли бы вы приказать Библиотеке сохранить за мной кабинет и допустить туда для работы моих сотрудников, вместе с которыми я занят делом величайшей важности?

Как только речь перестала идти о деньгах, Агис Четырнадцатый сразу успокоился и сел.

— Вы же знаете, — сказал он, — что, в соответствии с вековой традицией, Галактическая Библиотека независима от Империи во всем, что касается вопросов самоуправления. У нее свои правила, и они действуют еще со времен моего тезки, Агиса Шестого, — улыбнулся Император. — Он пытался слегка надавить на Библиотеку, но у него ничего не вышло. У него — великого Агиса Шестого — ничего не вышло, а у меня, думаете, выйдет?

— Сир, я не прошу вас применять силу. Можно ведь просто обратиться к руководству Библиотеки с вежливой просьбой. Безусловно, в том, что не затрагивает функционирования Библиотеки как таковой, они будут рады выполнить волю Императора.

— Профессор Селдон, вы плохо знаете руководство Библиотеки. Я отлично понимаю, что стоит мне выразить самое вежливое пожелание, как они потихонечку займутся совершенно противоположным, все наоборот сделают. Они нюхом чуют малейшее проявление давления со стороны Империи.

— Так что же мне делать? — спросил Селдон.

— А я вам скажу. Мелькнула у меня мыслишка. В конце концов это же публичная Библиотека, верно? А я простой гражданин, значит, и я могу посетить Библиотеку, если пожелаю. Расположена она в пределах дворцовой территории, стало быть, я и этикета не нарушу, если отправлюсь туда. Ну вот, а вы пойдете со мной, мы будем старательно изображать из себя закадычных дружков. Ни о чем я их просить не стану, но они увидят, как мы с вами вышагиваем под ручку, и тогда, может быть, кто-то из членов их драгоценного Совета поглядит на вас подобрее. Вот и все, что я могу вам предложить.

Селдон был глубоко разочарован. Это могло быть не принято во внимание.

12

С явным подобострастием Лас Зенов проговорил:

— А я и не знал, что вы на дружеской ноге с Императором, профессор Селдон.

— Почему бы и нет? Для Императора он большой демократ, и он интересуется, как, я работал премьер-министром при Клеоне.

— Мы все были просто потрясены, Императоры не посещали наши залы очень много лет. Обычно, когда Императору что-то нужно в Библиотеке…

— Могу себе представить. Он делает запрос, и ему все приносят на блюдечке.

— Однажды было высказано такое предложение, — доверительно сообщил Зенов, — чтобы во дворце для Императора было установлено компьютерное оборудование, позволявшее ему иметь прямую связь с библиотечной системой, чтобы не приходилось ждать, пока его обслужат. Это было давно, когда у нас было много денег, но как вы знаете, предложение не прошло.

— Вот как?

— О да. Совет почти единогласно выступил против — дескать, тогда Император внедрится в Библиотеку и это будет угрожать кашей независимости от правительства.

— Ну а нынешний Совет, который не пожелает оказать честь Императору, позволит мне остаться в Библиотеке?

— Пока — да. Есть такое чувство — и я сделал все, что было в моих силах, чтобы поддержать его, — что, если мы будем невежливы с личным другом Императора, возможность увеличить субсидии, и без того ничтожная, исчезнет совсем.

— Стало быть, деньги — даже туманная перспектива их получения — решают все.

— Боюсь, что так.

— А своих сотрудников я смогу разместить в Библиотеке?

Зенов растерялся.

— Боюсь, что нет. Ведь с Императором видели только вас, а не ваших сотрудников, Мне очень жаль, профессор.

Селдон пожал плечами и ушел от Главного Библиотекаря в самом дурном расположении. Сотрудников разместить в Библиотеке ему не удалось. Он надеялся отыскать людей, подобных Ванде, и это ему тоже не удалось. Ему тоже были необходимы деньги для продолжения исследований на должном уровне. И денег у него тоже не было.

13

Трентор, столичная планета Галактической Империи, сильно изменилась с того дня, когда Гэри Селдон тридцать восемь лет назад, выйдя из гиперпространственного корабля, впервые ступил на ее поверхность. Может быть, виной тому были розовые очки юности — как было молодому геликонскому провинциалу не прийти в восторг от сверкающих башен, сияющих куполов, разноцветной, куда-то спешащей людской толпы, что, казалось, мельтешит днем и ночью по поверхности Трентора.

А теперь, печально думал Селдон, тротуары стали почти безлюдными даже в разгар дня. Банды автомобилистов контролировали различные районы города, воюя между Собой за территории. Служба безопасности работала спустя рукава — те, кто остался в ней, занимались исключительно разбором жалоб, поступавших в центральный офис. Нет, конечно, по срочным вызовам офицеры выезжали, но на сцене событий появлялись уже тогда, когда преступление успевало совершиться. Теперь они даже не притворялись, будто пекутся о безопасности граждан Трентора. Каждый житель был предоставлен самому себе, и жить стало очень рискованно, И все же Гэри Селдон продолжал рисковать — в форме ежедневных пеших прогулок, словно выражал этим некий протест против тех сил, которые грозили разрушить его любимую Империю да и его самого уничтожить.

Словом, Гэри Селдон шел прихрамывая и размышлял.

Ничего не вышло. Ничего. Определить, чем Ванда отличается от других в генетическом плане, не удалось, а без этого он не мог отыскать других таких же людей, как она.

С тех пор как Ванда обнаружила ошибку в Главном Радианте Юго Амариля, ее способность читать мысли необычайно усилилась. У Ванды вообще оказалась масса способностей. Казалось, будто с того момента, как она поняла, что ее умственные таланты делают ее не похожей на остальных, она решила понять природу своего дара, усилить его, научиться им управлять. Она очень повзрослела и быстро отказалась от всяких детских штучек, за которые ее так любил дед. Но она стала еще дороже его сердцу из-за той решимости, с которой желала помочь ему в его работе с помощью своего дара. А Гэри Селдон рассказал Ванде о своем замысле относительно Второй Академии, и она поняла план деда.

Однако сегодня настроение у Селдона было мрачное. Он начинал подумывать, что ментальный талант Ванды ничего ему не даст. Денег на продолжение работы не было — ни на поиск подобных Ванде людей, ни на жалованье для сотрудников в Стрилингском университете, ни на то, чтобы запустить в действие энциклопедический проект в Галактической Библиотеке.

Что же делать?

Селдон шел в Библиотеку. Он мог бы полететь туда на гравикэбе, но все же пошел пешком, невзирая на хромоту. Ему нужно было время для раздумий.

Услышав чей-то вскрик: «Вот он!», он не обратил на него внимания.

— Вот он! — послышалось вновь. — Психоистория!

Слово «психоистория» заставило Селдона оторвать взгляд от тротуара. Вокруг него собиралась группа молодчиков.

Селдон инстинктивно прислонился к стене ближайшего дома и поднял палку, защищаясь.

— Что вам нужно?

— Кредитки, старикан! — хохоча, объявили молодчики. — Есть кредиточки, а?

— Может быть и есть, но только почему вы их у меня требуете? Кто-то из вас крикнул: «психоистория»? Вы знаете, кто я такой?

— А как же! Ворон Селдон, вот кто, — довольно заявил главарь.

— А еще — калека несчастный! — выкрикнул один из молодчиков.

— Ну а если я вам не дам ни кредитки, что вы станете делать?

— Все равно отнимем, — осклабился главарь. — Поколотим и отнимем.

— А если я дам вам денег?

— Все равно поколотим! — хохотнул главарь, и вся шайка довольно заржала.

Селдон предостерегающе махнул палкой.

— Не подходите! Слышите, вы?

Он успел сосчитать парней. Их было восемь.

Лоб Селдона покрылся испариной. Было дело — однажды на него, Дорс и Рейча напали десятеро, и они справились с молодцами без труда. Но тогда ему было всего тридцать два, а Дорс была… а Дорс была Дорс.

Теперь все было по-другому. Он еще раз махнул палкой.

Главарь бандитов хмыкнул:

— Эй, парни, старикашка-то, глядите, напасть на нас хочет, никак? Что же нам делать-то? Ой-ой-ой!

Селдон быстро посмотрел по сторонам. Офицера службы безопасности поблизости не было. Вот он, еще один из признаков загнивания общества. Мимо торопливо пришли несколько пешеходов, но желания помочь не выразили. И просить было бесполезно, Теперь никто не желал рисковать и вмешиваться во что бы то ни было.

— Первый же из вас, кто сделает хоть шаг ко мне, получит палкой по голове. Череп размозжу, имейте в виду!

— Да ну? — осклабился главарь, шагнул вперед и схватился за палку. После непродолжительной борьбы палка оказалась у него в руках. Главарь отбросил ее в сторону.

— Ну, старикашка, что теперь?

Селдон прислонился к стене. Теперь оставалось только принимать удары. Бандюги разом двинулись на него, и каждый явно хотел в буквальном смысле приложить к нему руку. Селдон приготовился к защите, заслонив лицо руками. Он еще помнил кое-какие приемы рукопашного боя по-геликонски. Если бы бандитов было один-два, он бы сумел уклониться от ударов, и сам бы ответил ударами. Но восемь — это было для него чересчур много.

Стоило ему сделать резкое движение в попытке избежать удара в плечо, правая, больная нога, подвернулась, Селдон упал, и стало ясно, что теперь он станет легкой добычей для бандюг.

И вдруг послышался чей-то разгневанный голос:

— Что тут происходит? А ну, разойдитесь, бандюги! Разойдитесь, вам говорят, а не то я с вами живо разделаюсь!

— Еще один старикашка, — презрительно сплюнул главарь.

— Не такой уж старикашка, — возразил незнакомец, и изо всех сил ударил главаря по физиономии. Тот побагровел.

Селдон, только теперь сумевший разглядеть того, кто вступился за него, изумленно прошептал:

— Рейч…

— Папа, ты лучше уходи отсюда. Давай, давай поднимайся и иди.

Главарь, сморщившие:, и потирая щеку, прошипел сквозь зубы:

— Зато ты получишь сейчас…

— Вряд ли! — ответил Рейч выхватывая нож делийского производства с длинным сверкающим лезвием. Долго не раздумывая, он вынул и второй, точно такой же. Теперь в обеих руках у него было по ножу.

— А ты всегда ходишь с ножами, Рейч? — хрипло дыша, проговорил Селдон.

— Всегда, — ответил Рейч. — И ни за что с ними не расстанусь.

— А я тебя заставлю! — рявкнул главарь и выхватил бластер.

Но быстрее, чем кто-либо успел глазом моргнуть, один из ножей Рейча сверкнул, рассек воздух и воткнулся точнехонько в кадык главаря. Тот захрипел и повалился на землю, а остальные остолбенело смотрели на него.

Рейч неторопливо подошел к безжизненному телу главаря.

— А ножичек я заберу, пригодится еще, — сказал он небрежно, выдернул нож из горла главаря и вытер о его рубашку. Затем наступил на руку поверженного врага, наклонился и взял бластер.

Сунув бластер в один из своих вместительных карманов, Рейч обернулся к бандитам и сказал:

— Не охотник я до бластеров — промахиваюсь, бывает. А вот с ножичком — никогда! Никогда, поняли, тупицы? Ваш дружок готов. Сколько вас тут осталось-то? Семеро? Ну что, мечтаете отправиться за ним следом или уйдете подобру-поздорову?

— Хватай его! — крикнул один из бандитов, и все семеро шагнули к Рейчу.

Рейч отшатнулся. Ослепительно сверкнуло лезвие первого ножа, следом за ним полетел другой, и вот еще двое бандитов повалились на землю — ножи Рейча угодили им в животы.

— Верните ножички, ребята, нехорошо… — приговаривал Рейч, вынимая ножи и вытирая их. — Эти двое еще живы, но жить им осталось недолго. Стало быть, вас еще пятеро. Попробуете еще разок или все-таки домой потопаете?

Бандиты, яростно сопя, взвалили тела троих товарищей на плечи и поспешно удалились.

Рейч наклонился, поднял с тротуара палку Селдона.

— Идти можешь, па?

— Не очень, — признался Селдон. — Ногу подвернул.

— Тогда забирайся ко мне в машину. А что это ты пешком?

— А что такого? Со мной никогда ничего подобного не случалось.

— Считай, дождался — случилось. Забирайся в машину, я отвезу тебя в Стрилинг.

Рейч неторопливо набрал код на пульте управления автомобиля и сказал:

— Как жаль, что с нами не было Дорс. Мама бы с ними голыми руками управилась, и через пять минут все восемь мужиков были бы на том свете.

Слезы слепили Селдону глаза.

— Я знаю, Рейч, я знаю. Думаешь, я не тоскую по ней каждый день?

— Прости, — негромко проговорил Рейч.

— Но как ты узнал, что я попал в беду, сынок?

— Ванда сказала. Сказала, что злые люди собрались напасть на тебя, и сказала, где они притаились. Я сразу выехал сюда.

— Ты даже не засомневался — верно ли то, что она сказала?

— Вовсе нет. Теперь мы так хорошо ее знаем, что у нас нет никаких сомнений: она каким-то образом умеет контактировать с твоим сознанием и со всем, что тебя окружает.

— Что, она сказала тебе, сколько человек на меня напало?

— Нет. Сказала просто «несколько».

— И ты помчался сюда совсем один, Рейч?

— Команду собирать времени не было, па. Ну и потом, меня и одного хватило, как видишь.

— Это точно. Спасибо тебе, сынок.

14

Селдон лежал на кровати. Под больную ногу была заботливо подложена подушечка. Рейч невесело смотрел на отца.

— Папа, — решительно начал он, — больше ты по Трентору один разгуливать не будешь.

Селдон нахмурился.

— Что, из-за одного-единственного случая?

— Ничего себе, случай! Ты больше не в силах сам защищаться. Тебе, как-никак, семьдесят, и правая нога тебя, как видишь, подводит. И потом, у тебя есть враги!

— Враги!

— Представь себе. И ты это сам отлично понимаешь. Эти крысы подзаборные не за кем-нибудь охотились. Им не все равно было, на кого нападать. Они искали и нашли именно тебя. Или ты забыл, что они крикнули «психоистория!»? А еще обозвали тебя калекой. Как думаешь, почему?

— Не знаю.

— Зато я знаю. Это потому, что ты живешь в своем мирке, папа, и не знаешь, что происходит на Тренторе. Думаешь, тренторианцы слепые и не видят, как планета, набирая скорость, несется в пропасть? Думаешь, они не знают, что твоя психоистория это давно предсказала? Тебе не кажется, что люди склонны свалить на гонца вину за дурные вести? Если все будет плохо — а все будет плохо, очень многие подумают, что во всем виноват ты.

— Не могу поверить.

— А как ты думаешь, почему в Галактической Библиотеке есть противники твоего пребывания там? Не хотят попасться под горячую руку, когда толпа на тебя набросится. Ну так вот… тебе надо быть осторожнее. Ни в коем случае нельзя ходить одному. Либо со мной, либо с телохранителями. Только так, папа.

Селдон выглядел таким несчастным, что Рейчу стало его жалко.

— Но это не надолго, па, — сказал он. — Я нашел новую работу.

Селдон поднял взгляд.

— Новую работу? Какую?

— Преподавательскую. В университете.

— В каком университете?

— В Сантаннийском.

У Селдона задрожали губы.

— Сантанния! Это же в девяти тысячах парсеков от Трентора! Провинциальный мир на другом краю Галактики!

— Вот именно. Потому я и хочу улететь туда. Я на Тренторе всю жизнь прожил, па, и мне тут надоело. Нет ни одной планеты во всей Империи, где дела сейчас шли бы хуже, чем на Тренторе. Логово бандюг, а защитить простого человека некому. Экономика хромает на обе ноги, техника разрушается. А Сантанния живет примерно так же, как и жила — тихий, пасторальный мир. Я хочу улететь туда и начать там новую жизнь с Манеллой, Вандой и Беллис. Мы все вместе отбываем туда через два месяца.

— Все?!

— Все. И ты тоже, папа. Мы не оставим тебя на Тренторе. Ты полетишь с нами на Сантаннию.

Селдон покачал головой.

— Это невозможно, Рейч. Ты знаешь.

— Почему невозможно?

— Ты знаешь почему. Проект. Моя психоистория. Неужели ты думаешь, что я смогу оставить дело моей жизни? Предать его?

— Почему нет? Оно же тебя предало.

— Ты с ума сошел!

— Вовсе нет. Ты сам посуди, к чему все это тебя привело. Денег у тебя нет, и добыть их негде. На Тренторе не осталось никого, кто хотел бы тебе помочь.

— Но уже почти сорок лет…

— Да, да, это понятно. Сорок лет прошло, и ты проиграл, папа. Это не преступление — проиграть. Ты так старался, столько сил положил, столького достиг, но добрался в итоге до разваливающейся экономики и гибнущей Империи. Именно это ты давно предсказывал, и именно это теперь встало на пути твоей работы. Так что…

— Нет. Не встанет. Так или иначе я буду продолжать работу.

— Я тебе вот что скажу, па. Если уж ты действительно такой упрямый, возьми с собой свою психоисторию. Начни все заново в Сантаннии. Может быть, там найдутся и деньги, и энтузиасты, чтобы помочь тебе.

— А что будет с теми людьми, которые столько лет верой и правдой служили мне?

— О Боже, папа! Да они уходят от тебя один за другим, из-за того что тебе нечем им платить! Если ты останешься здесь, то скоро останешься один-одинешенек. Ой, папа, я тебя умоляю! Ты думаешь, мне по сердцу вот так с тобой говорить? Просто никто, кроме меня, тебе этого не скажет, никто не отважится поранить твое сердце. Так давай же не будем лгать друг другу. Раз ты уже ходишь по улицам, а на тебя нападают единственно потому, что ты — Гэри Селдон, разве не пора сказать друг другу правду.

— Бог с ней, с правдой. Я не хоту улетать. с Трентора.

Рейч покачал головой.

— Я не сомневался, что ты будешь упрямиться, папа. Но у тебя целых два месяца на размышление. Подумай, ладно?

15

Гэри Селдон давно не улыбался. Он, как обычно, руководил Проектом: упорно, старательно содействуя продвижению работы над психоисторией, строя планы относительно создания Академий, изучая Главный Радиант.

Но не улыбался. Он заставлял себя работать, не испытывая при этом никакой радости от достигнутых успехов. Наоборот, он все время ощущал неудачи, абсолютно во всем.

Селдон сидел в своем стрилингском кабинете за рабочим столом, когда вошла Ванда. Селдон взглянул на нее, и сердце его радостно заколотилось. Отношение к Ванде у него всегда было особенное. Селдон уже не мог припомнить, когда и он сам, и все остальные перестали воспринимать ее заявления с удивлением и восторгом — теперь всем казалось, что так было всегда. Она спасла его жизнь, будучи совсем малышкой, с помощью пресловутых «фиников». Даже в раннем детстве она отличалась тем, что все знала.

Хотя доктор Энделецки классифицировала геном Ванды как абсолютно нормальный во всех отношениях, Селдон не отказался от мысли, что умственные способности внучки превосходят способности среднего человека. Точно так же он был уверен в том, что в Галактике существуют другие такие же люди, как она, и даже на Тренторе. Если бы только он мог разыскать этих менталистов, какой неоценимый вклад они могли бы внести в дело создания Академии! Пока же все его мечты были сосредоточены в единственном существе — его внучке. Селдон смотрел на нее, такую красивую, горделиво стоящую на пороге кабинета, и сердце его готово было разорваться от тоски. Через несколько дней она уедет.

Как он сумеет пережить это?

Ванда стала настоящей красавицей. Ей было восемнадцать. Длинные светлые волосы, немного широковатые скулы, но зато лицо ее казалось всегда готовым улыбнуться. Она и улыбалась, а Селдон подумал: «Что же ей, плакать, что ли? Летит на Сантаннию, где ее ждет совсем другая жизнь».

— Ну, Ванда, — сказал он, — еще несколько дней — и все.

— Вряд ли, дедушка.

— Что? — удивленно посмотрел на внучку Селдон.

Ванда подошла и обняла деда.

— Я не полечу на Сантаннию.

— Что, разве папа и мама передумали?

— Нет, они полетят.

— А ты — нет? Почему? А ты куда собираешься?

— Я собираюсь остаться здесь, дедушка. С тобой. Бедный дедушка! — воскликнула Ванда и нежно прижалась к Селдону.

— Но я не понимаю… Почему? Они разрешили тебе остаться?

— Ты про папу с мамой? Не то чтобы разрешили. Мы спорили и спорили, и в конце концов я победила. Ну а что тут такого, дед? Они улетят на Сантаннию, и все у них будет хорошо. Будут любить друг друга и малышку Беллис. А если я полечу с ними, а тебя оставлю здесь, ты же будешь совсем один. Нет, я не выдержу.

— Но как же тебе удалось уговорить их?

— Ну, ты же знаешь, я это умею. Нечто вроде «толчка».

— Что это значит?

— Все дело в моем уме. Я вижу, что делается у тебя в уме, и у родителей. Время идет, и я все лучше вижу, словно прозреваю. Ну а еще я научилась делать эти самые «толчки» — заставлять людей делать то, что я пожелаю.

— И как же ты это делаешь?

— Не знаю. Но проходит время, и люди устают от этих «толчков», и все делают по-моему. Так что я собираюсь остаться с тобой.

Селдон устремил на Ванду взгляд, полный отчаянной любви.

— Это прекрасно, Ванда, детка. Но Беллис…

— Не волнуйся о Беллис. У нее нет такого ума, как уменя.

— Ты уверена? — спросил Селдон и прикусил нижнюю губу.

— Совершенно. Ну и потом — должен же с мамой и папой кто-то остаться.

Селдон внутренне ликовал, но дать волю своим чувствам не решился. А как же Рейч и Манелла?

Он сказал:

— Ванда, но как же ты можешь так хладнокровно расстаться с родителями?

— При чем тут хладнокровность? Они все понимают. Они понимают, что я должна остаться с тобой.

— Как тебе удалось этого добиться?

— «Толчками», повторяю, — просто ответила Ванда. — Толкала, толкала, и постепенно они стали думать, как я.

— Ты это умеешь?

— Это было непросто.

— И ты это сделала, потому что…

Комок подкатил к горлу, и Селдон замолчал. — Потому что я тебя люблю, — договорила за него Ванда. — Конечно. А еще потому…

— Да?

— Я должна изучить психоисторию, Я уже кое-что знаю.

— Откуда?

— Из твоего сознания. Из сознаний других, кто работает в Проекте. Из сознания дяди Юго, пока он был жив. Но это все кусочки, обрывки. А я хочу по-настоящему. Дед, мне нужен свой собственный Главный Радиант, — заявила Ванда. Глаза ее загорелись, она затараторила увлеченно: — Я хочу самым подробным образом вникнуть в психоисторию. Дедушка, ты совсем старый и очень устал. А я молодая, у меня много сил. Хочу узнать как можно больше, чтобы я смогла работать, когда тебя…

Она смутилась и запнулась. Селдон, сделав вид, что не заметил этого, сказал:

— Ну что ж, это было бы замечательно, если бы у тебя получилось, но ведь у нас совсем нет денег. Я научу тебя всему, что знаю сам, но работать… нет, сделать мы больше ничего не сумеем.

— Посмотрим, дед. Посмотрим!

16

Рейч, Манелла и малютка Беллис ждали в космопорту объявления о начале посадки на звездолет. Багаж уже был сдан.

Папа, полетим с нами, — упрашивал Рейч.

Селдон покачал головой.

— Не могу.

— Если надумаешь, у нас всегда найдется место для тебя.

— Знаю, Рейч. Мы прожили вместе почти сорок лет — и это были замечательные годы. Нам с Дорс повезло, что мы нашли тебя.

— Это мне повезло, — пробормотал Рейч, и глаза его наполнились слезами. — Не думай, я тоже маму каждый день вспоминаю.

— Я и не думаю…

Селдон отвел, взгляд. Ванда играла с Беллис. Тут раздался сигнал, и всех пригласили пройти на посадку.

Родители бросились обнимать Ванду и поливать ее слезами. По пути к выходу Рейч оглянулся, помахал Селдону рукой и улыбнулся, но улыбка получилась вымученной.

Селдон тоже помахал ему в ответ, другой рукой обняв и прижав к себе Ванду.

Только она и осталась у него. Один за другим ушли из его жизни дорогие сердцу люди — друзья и любимые. Демерзель улетел и никогда не вернется. Император Клеон погиб. Погибла Дорс, умер Амариль. А теперь и Рейч, его единственный сын, улетел.

У Селдона осталась только Ванда.

17

— Как чудесно, — проговорил Селдон. — Прекрасный вечер. Ведь мы живем под куполом, и, в принципе, каждый вечер мог бы быть таким же.

Ванда равнодушно ответила:

— Мы бы устали от этого, дедушка, если бы ежедневно были красивые вечера. Для нас лучше, что вечера все время разные.

— Это для тебя, потому что ты еще молодая. У тебя еще много-много вечеров впереди. У меня — нет, потому мне и хочется, чтобы все дни были такие дивные, как сейчас.

— Ну, дедушка, опять ты за свое. Никакой ты не старый. Нога у тебя в последнее время получше, а голова работает великолепно. Уж я-то знаю.

— Ну-ну. Давай, давай подбадривай, — ворчливо проговорил Селдон. — Слушай, я хочу пройтись. Хочу выбраться из этой квартиры и сходить в Библиотеку, насладиться красивым вечером.

— Что тебе нужно в Библиотеке?

— В данный момент ничего. Просто хочется прогуляться. Только…

— Да, да? Только — что?

— Я обещал Рейчу но ходить по Трентору без телохранителя.

— Рейча здесь нет.

— Знаю, что нет, — пробурчал Селдон. — Зато обещание есть.

— Но он же не сказал, кто должен быть твоим телохранителем, верно? Давай прогуляемся, и твоим телохранителем буду я.

— Ты? — усмехнулся Селдон.

— Да, я. Предлагаю, так сказать, услуги. Собирайся и пойдем гулять.

Селдон подумал было, не отправиться ли на прогулку без палки, ведь нога у него в последнее время действительно не болела, но, с другой стороны, теперь у него была новая палка, в рукоятку которой был вмонтирован свинец. Она была тяжелее и крепче старой палки, и он решил, что, не имея лучшего телохранителя, чем Ванда, правильнее будет взять с собой эту новую палку.

Прогулка оказалась удивительно приятной, и Селдон от души радовался, что не устоял перед искушением… пока они не дошли до определенного места.

Гневно подняв палку, Селдон воскликнул:

— Да ты посмотри только!

Ванда посмотрела вверх. Купол, как всегда по вечерам, светился, создавая иллюзию наступающих сумерек. С наступлением ночи огни на куполе гасли совсем.

Но там, куда указывал Селдон, по всей внутренней поверхности купола тянулась темная полоса. Целая секция ламп, следовательно, не горела.

Селдон сердито проговорил:

— Когда я впервые попал на Трентор, о таком никто и помыслить не мог! За освещением все время следили. Город работал, а теперь все разваливается из-за таких вот мелочей, а что меня больше всего возмущает, так это то, что никому нет никакого дела до неисправностей. Почему никто не отправляет жалоб во дворец? Почему нет демонстраций протеста? Такое ощущение, будто население Трентора сидит и ждет, когда город рассыплется на куски, и злится на меня за то, что я именно это самое предсказал.

— Дедушка, — негромко проговорила Ванда. — Позади нас — двое мужчин.

К этому времени дед и внучка как раз вошли в тень, возникшую из-за дефекта освещения, и Селдон спросил:

— Просто гуляют?

— Нет, — не оборачиваясь ответила Ванда. Ей не было нужды оборачиваться. — Они идут за тобой.

— Можешь их остановить? Толкнуть, как ты говоришь?

— Я пытаюсь, но их двое, и на уме у них нехорошее. Они что-то задумали, и крепко задумали. Я словно в стену бьюсь.

— Далеко они от нас?

— Близко. Метра три.

— Догоняют?

— Да.

— Как будут в метре от нас, скажи.

Рука Селдона скользнула вниз, он перехватил палку и перевернул ее набалдашником вниз.

— Вот они, дед, — прошептала Ванда.

Селдон резко обернулся, замахнувшись палкой, которая без промаха опустилась на плечо одного из преследователей. Тот вскрикнул и осел на тротуар.

— А второй где? — удивился Селдон.

— Убежал, — ответила Ванда.

Селдон, разглядывая лежавшего, наступил ему на грудь.

— Обыщи карманы, Ванда. Ему кто-то заплатил, и мне хотелось бы найти его кредитный файл — может быть, сумеем узнать, откуда деньги. Вообще-то я хотел попасть по голове…

— Ты мог убить его, Дед!

Селдон кивнул.

— Я этого хотел, Ужасно стыдно. Мне повезло, что я промахнулся.

— Что тут происходит? — спросил грубоватый голос. К месту происшествия, тяжело дыша спешил мужчина в форме офицера службы безопасности. — Эй ты, отдай сюда свою палку!

— Офицер… — вежливо начал Селдон.

— Потом расскажешь, потом. Сейчас надо вызвать скорую помощь для этого бедняги.

— Бедняги! — гневно воскликнул Селдон. — Он хотел наброситься на меня. Я защищался.

— Я видел, как все было, — мотнул головой офицер… — Этот парень тебя и пальцем не тронул. Ты обернулся и ударил его просто так, без всякой причины. Какая тут самозащита? Нападение и избиение.

— Послушайте, офицер, я вам говорю, что…

— Не надо мне ничего говорить. Ты… гм-м-м… в суде расскажете.

— Офицер, — обратилась к нему Ванда вкрадчивым, нежным голоском, — вы бы нас хотя бы выслушали.

— Шли бы вы домой, дамочка, — посоветовал ей офицер.

Ванда выпрямилась и объявила:

— Ну уж нет! Куда дед, туда и я.

Глаза ее полыхнули огнем. Офицер пробормотал:

— Ладно, пошли.

18

Селдон был вне себя от возмущения.

— Я никогда не был под арестом, никогда в жизни! Пару месяцев назад на меня напали восемь бандитов. Тогда мне помог сын справиться с ними, но когда шла драка, хоть один офицер службы безопасности появился? Хоть кто-нибудь из прохожих остановился, чтобы выручить меня? Нет, На сей раз я был лучше подготовлен к нападению и ударил человека, который собирался напасть на меня. Появился на этот раз офицер? А как же! И тут же напялил на меня наручники. На этот раз были и зеваки, и с любопытством глазели, как уводят старика, обвиняемого в хулиганстве. Послушайте, в каком мире мы живем?!

Сив Новкер, адвокат Селдона, вздохнул и сказал:

— В преступном мире. Но ты не волнуйся. Ничего страшного с тобой не произойдет. Я устрою так, что тебя выпустят под залог, а потом ты предстанешь перед судом, и самое большее, что тебя ожидает — это несколько грубых слов. Твой возраст и репутация…

— Забудь о моей репутации! — сердито рявкнул Селдон. — Я психоисторик, а это сейчас самое грубое слово, самое страшное ругательство. Они будут страшно рады засадить меня за решетку.

— Не засадят, — покачал головой Новкер. — Конечно, охотники найдутся, но я постараюсь, чтобы они не попали в число присяжных.

— Послушайте, — обратилась к адвокату Ванда, — неужели нельзя вообще это дело до суда не доводить? Дедушка — старый человек. Может быть, можно обратиться к судье с просьбой такого рода?

Адвокат обернулся и изумленно посмотрел на нее.

— Ни в коем случае! Это чистое безумие. Судьи — одуревшие от власти люди. Они с большей охотой засадят человека в тюрьму, чем согласятся выслушать его. С судьями никто не связывается.

— Думаю, нам придется… — сказала Ванда.

— Послушай, Ванда, — перебил ее Селдон, — давай лучше послушаемся Сива…

Произнося эти слова, он почувствовал, как у него противно засосало под ложечкой. Ванда «толкнула» его.

— Ну ладно, — пробормотал Селдон, — если ты так настаиваешь…

— Не будет она настаивать, — заупрямился адвокат. — Я не позволю.

— Мой дедушка — ваш клиент, — заявила Ванда. — Если он хочет, чтобы вы сделали то-то и то-то, вы должны сделать так, как он хочет.

— Я могу отказаться защищать его.

— Ради бога!.. Вы свободны, — отрезала Ванда. — Мы сами обратимся к судье.

Новкер немного подумал и сказал:

— Ну вот и отличненько. Давайте, если вы такие упрямые. Я был адвокатом Гэри много лет, и теперь его не брошу. Но предупреждаю вас обоих: шансы получить обвинительный приговор очень велики, и мне придется трудиться в поте лица, чтобы этого не случилось.

— Я не боюсь, — заявила Ванда.

Селдон прикусил губу. Адвокат повернулся к нему.

— А ты-то что скажешь, Гэри? Ты что, и вправду хочешь, чтобы твоя внучка подлила масла в огонь?

Селдон ненадолго задумался и к полному изумлению старика-адвоката, кивнул:

— Да! Да, хочу.

19

Судья с кислой физиономией выслушивал рассказ Селдона.

— А с чего вы, собственно, взяли, — спросил он, — что человек, которого вы ударили, намеревался напасть на вас? У вас были веские причины опасаться этого?

— Моя внучка заметила, как он приблизился. Она была совершенно уверена, что он собирается напасть на меня.

— Но, сэр, этого недостаточно. Что еще вы можете мне сообщить, прежде чем я сформулирую обвинение?

— Погодите, погодите, — нетерпеливо проговорил Селдон. — Не торопитесь делать выводы. Несколько недель назад на меня напала шайка бандитов — восемь человек — и я дрался вместе с моим сыном. Как видите, у меня была самая веская причина опасаться, что на меня снова нападут.

Судья заглянул в стопку бумаг, лежавшую на его столе.

— На вас напали восемь человек? Вы заявляли об этом?

— Некому было заявить. Поблизости не оказалось ни одного офицера службы безопасности.

— Это к делу не относится. Вы заявляли о случившемся или нет?

— Нет, сэр.

— Почему?

— Во-первых, я боялся, что начнется долгое и нудное разбирательство. Поскольку мы с сыном справились с ними и остались живы, я решил, что заявлять никуда не стоит.

— Но как же вам удалось справиться с восемью бандитами — вам и вашему сыну?

Селдон растерялся.

— Мой сын сейчас на Сантаннии, стало быть, для властей Трентора недосягаем. Поэтому я вам скажу правду; у него было два далийских ножа, а он с ними обращаться умеет. Одного из бандитов он убил и двоих сильно поранил. Остальные подхватили убитого и раненых и убежали.

— И вы не сообщили об убийстве и ранениях?

— Нет, сэр. По той же самой причине. И дрались мы защищаясь. Однако, если вы покопаетесь в своих бумагах и найдете тех, кого мы поранили, вы убедитесь, что на нас действительно нападали.

— Покопаться в бумагах?! — воскликнул судья. — Найти одного убитого и двоих раненых — без имен, фамилий, примет? Да знаете ли вы, что на Тренторе каждый день находят по две тысячи мертвых — это только с ножевыми ранами! Если нам о таком сразу не сообщают, мы бессильны. Ваш рассказ о том, что на вас уже нападали — это так, водичка жиденькая. Никто не поверит. Забудьте об этом. Разбираться будем с тем, что случилось сегодня. Этот случай зарегистрированный, и ему был свидетелем офицер службы безопасности. Ну так вот… Рассмотрим этот случай. С чего вы взяли, что этот человек хотел напасть на вас? Только потому, что шел за вами следом? Только потому, что вы беззащитный старик? Или потому, что вы похожи на человека, у которого при себе уйма кредиток? Что скажете?

— Я думаю, господин судья, все произошло из-за того, что я — это я.

Судья просмотрел бумаги.

— Вы Гэри Селдон, профессор, ученый. С какой стати кому-то на вас нападать?

— Из-за моих взглядов.

— Из-за ваших взглядов. Чудненько… — Судья более внимательно просмотрел бумаги. Вдруг его словно осенило. Он оторвал взгляд от бумаг и изумленно посмотрел на Селдона. — Погодите-погодите… Гэри Селдон… — Физиономия судьи просияла. — Так вы же этот самый… вещий психоисторик, точно?

— Да, господин судья.

— Простите. Я толком ничего не знаю про ваши занятия. Только знаю, что вы вроде бы предсказываете конец Империи или что-то в этом духе.

— Не совсем так, господин судья. Но мои воззрения стали непопулярны именно из-за того, что мои предсказания сбываются. И я думаю, именно из-за этого появились люди, которые хотят убить меня, а что еще более вероятно — люди, которым за это платят.

Судья некоторое время смотрел на Селдона в упор, затем обратился к офицеру, арестовавшему профессора.

— Ты проверил того человека, пострадавшего? Числится за ним что-нибудь?

Офицер прокашлялся и сообщил:

— Да, сэр. Его несколько раз арестовывали. Хулиганство, вымогательство.

— Ага, значит, он не невинная овечка? А за профессором что-нибудь числится?

— Нет, сэр.

— Стало быть, что мы имеем: беззащитный старик стукнул известного хулигана, а ты арестовал этого беззащитного старика, так выходит?

Офицер молчал.

— Вы свободны, профессор, — сказал судья.

— Благодарю вас, сэр. Могу я забрать свою палку? Судья дал знак офицеру, и тот с готовностью протянул Селдону палку.

— Одно-единственное, профессор. Если вы еще когда-нибудь воспользуетесь своей палкой, вы должны быть на все сто уверены, что это самозащита, — посоветовал судья. — Иначе…

— Да, сэр, — кивнул Селдон и вышел из кабинета судьи, тяжело опираясь на палку, но с гордо поднятой головой.

20

Ванда горько плакала. Лицо ее было мокрым от слез, глаза покраснели, щеки распухли.

Селдон наклонился над внучкой, поглаживая ее по спине, не зная, как ее успокоить.

— Дедушка… — рыдала Ванда. — Я такая несчастная… Я-то думала, что умею «толкать»… умею влиять на людей… и это у меня получалось… но только тогда, когда они не были особенно против… как папа и мама… да и то у меня это столько времени отнимало… Знаешь, я даже придумала что-то вроде шкалы… такой десятибалльной шкалы… и оценивала по ней силу «толчков». Только я… слишком много о себе воображала, Я-то думала, что могу выбить десять… ну, девять. А теперь я понимаю… больше семи мне не выбить… — Ванда перестала рыдать, и только время от времени всхлипывала, Селдон погладил ее по голове. — Обычно… обычно… все легко получается. Если я напрягусь как следует, я слышу мысли людей и когда захочу, я делаю «толчок». Но эти гады… Я же их отлично слышала, но прогнать, оттолкнуть не могла!

— А я думаю, у тебя все очень хорошо получилось, Ванда.

— Нет… Нет! Я все при… придумала. Я думала… за тобой погонятся, и я одним могучим «толчком» обращу их в бегство, Вот таким мне хотелось быть телохранителем. Вот почему я предложила себя в тело… телохранители, Только ничего у меня не вышло. Эти двое гадов догнали нас, а я ничего… ничегошеньки не сумела сделать…

— Ну почему же? Первого ты заставила растеряться. Это дало мне время обернуться и стукнуть его.

— Нет, нет… Я тут ни при чем. Я только предупредила тебя, а остальное ты все сделал сам.

— Но второй же убежал.

— Это потому, что ты так здорово стукнул первого. А я тут ни при чем… — и Ванда снова разрыдалась. — А судья? Это же я настояла, чтобы ты пошел к судье. Думала, как «толкну» его и он тебя сразу отпустит…

— Он меня и отпустил… почти что сразу.

— Нет. Он тебя допрашивал, и что-то понял только тогда, когда наконец узнал тебя. Я ни при чем, ни при чем… Я кругом промахнулась. Я могла тебе столько бед наделать…

— Нет, Ванда, не думай так. Если твои «толчки» не получились такими, на какие ты рассчитывала, то это только потому, что ты пыталась действовать в экстренной ситуации. Что ты могла поделать? Но послушай, Ванда. У меня есть идея.

Уловив в голосе деда волнение, Ванда оторвала лицо от подушки.

— Что за идея, дедушка?

— Вот что, Ванда… Ты, конечно, знаешь, что мне нужны деньги. Психоистория без них просто не выживет, а мне нестерпима мысль о том, что после стольких лет работы все зашло в тупик.

— Мне тоже нестерпима. Но где же нам раздобыть денег?

— А вот где. Я хочу попросить аудиенции у Императора, Я уже виделся с ним. Он человек неплохой, и мне понравился. Но денег у него мало. Но если ты пойдешь со мной и «толкнешь» его — не очень сильно, осторожненько так, может быть, он все-таки найдет источник денег, какой-нибудь да найдет, и это поможет мне просуществовать какое-то время, пока я еще чего-нибудь не придумаю.

— Думаешь получится, дедушка?

— Без тебя — вряд ли. А с тобой — может быть. Ну разве не стоит попытаться?

Ванда улыбнулась сквозь слезы.

— Ты знаешь, я все сделаю, что ты скажешь, дед, И потом, это наша единственная надежда.

21

Договориться о встрече с Императором оказалось совсем несложно. Глаза Агиса загорелись, когда он увидел Гэри Селдона.

— Здравствуйте, дружище, — сказал Император, улыбаясь. — Явились, чтобы сообщить мне какую-нибудь гадость?

— Надеюсь, нет, — улыбнулся Селдон.

Агис расстегнул заколку, стягивающую у шеи его тяжелую мантию, и с отвращением швырнул ее в угол.

— Полежи-ка там, — проворчал он и, обернувшись к Селдону, признался:

— Ненавижу ее. Тяжеленная, как не знаю что, и жарко в ней ужасно, А ведь мне приходится напяливать ее всякий раз, когда нужно стоять перед всеми, произносить бессмысленные слова. Я тогда чувствую себя чем-то вроде статуи. Нет, это просто жуть какая-то. Клеон — он, наверное, родился в мантии, и умел ее носить. А я не в ней родился и носить ее терпения не хватает. Это несчастье всей моей жизни, что мне выпала «честь» доводиться ему троюродным братом по материнской линии, и потому меня сочли подходящей кандидатурой на пост Императора. Я бы уступил это место любому по сходной цене. Вы бы не хотели стать Императором, Гэри?

— Нет-нет, что вы, у меня и в мыслях этого нет, так что не надейтесь, сир! — смеясь, воскликнул Селдон.

— Ну а кто же эта ослепительная красавица с вами? — лукаво спросил Император. Ванда покраснела, а Император ласково проговорил: — Не обижайтесь на меня, милочка. Одним из немногих преимуществ Императора является то, что он имеет право говорить все, что ему вздумается. И никто не имеет права спорить. Сказать можно только: «Сир». Однако от вас мне все эти «сиры» не нужны. Ненавижу это слово. Зовите меня Агис. Правда, это не настоящее мое имя. Это императорское имя, и мне уже следовало бы к нему привыкнуть. Ну ладно. Как дела, Гэри? Что у вас хорошенького произошло со времени нашей последней встречи?

— На меня дважды нападали, — сообщил Селдон.

Император, похоже, не понял, шутит Селдон или говорит серьезно.

— Два раза? — переспросил он. — Правда?

Селдон рассказал, как все было, и Император помрачнел.

— Не сомневаюсь, что, когда на вас напала шайка, ни единого офицера рядом не было.

— Не было, сир.

Император встал и знаком приказал Селдону и Ванде сидеть. Он заходил по комнате, словно пытался справиться с охватившим его гневом. Наконец он резко повернулся и посмотрел на Селдона.

— Тысячи лет, — начал он. — Тысячи лет подряд случись такое, люди говорили бы: «Почему вы не пожаловались Императору?» или «Почему Император не сделает что-нибудь?». И в конце концов Император что-нибудь делал, хотя и не всегда это было порядочно и мило. Но я… Гэри, я беспомощен. Абсолютно беспомощен. О да, существует так называемый «Комитет Общественного Спасения», но они, по-моему, больше заняты моим спасением, чем спасением общества. Даже удивительно, что мы сейчас беседуем с вами. — Комитет вас не жалует. А я ничего не могу поделать. Знаете, что произошло со статусом Императора с тех пор, как была низложена хунта и реставрирована императорская власть?

— Думаю, да.

— А вот и не знаете! У нас нынче демократия. Знаете, что такое демократия?

— Конечно.

Агис нахмурился.

— Готов поклясться, вы считаете, что это хорошо.

— Я считаю, что это может быть хорошо.

— А вот представьте себе, что я пожелал бы, чтобы улицы Трентора патрулировало большее число офицеров. В прежние времена я бы что сделал? Просмотрел бы бумагу, подготовленную государственным секретарем и подписал бы ее — и офицеров на улицах незамедлительно стало бы больше.

Теперь я ничего такого сделать не могу. Я должен представить эту бумагу на рассмотрение парламента. Их там семьдесят пять человек, в этом парламенте, и они, стоит только появиться какому-нибудь предложению, тут же кидаются в драку, как цепные собаки. «Во-первых, — вопят они, — где взять денег?» Они говорят: «нельзя дать работу еще десяти тысячам офицеров без того, чтобы не иметь деньги на выплату десяти тысяч жалований». И даже тогда, когда вам удается прийти к какому-нибудь соглашению, кто займется отбором этих самых новых офицеров службы безопасности? Кто будет ими управлять?

В общем, они так орут друг на друга, спорят, изрыгают гром и мечут молнии, и, в конце концов, ничего не происходит. Гэри, мне не подвластны даже такие мелочи, как выключенные огни на куполе, которые вы заметили. Сколько это будет стоить? Кто за это отвечает? Нет, конечно, их починят, но на это уйдет несколько месяцев. Вот что такое демократия.

— Как мне помнится, — сказал Селдон, — Император Клеон тоже все время жаловался, что не может делать того, что хочет.

— У Императора Клеона, — желчно проговорил Агис, — было два первоклассных премьер-министра — вы и Демерзель, и вы оба трудились в поте лица, стараясь, чтобы ваш Повелитель не отколол какой-нибудь глупости. А у меня семьдесят пять премьер-министров, и все глупцы известные. Гэри, скажите честно, вы же ко мне пришли не затем, чтобы пожаловаться, что дважды подверглись нападению?

— Нет, не за этим. Причина намного хуже. Сир… Агис… мне нужны деньги.

Император изумленно уставился на него.

— Это после всего, что я только что сказал? Гэри, у меня нет денег. О да, у меня есть деньги для поддержания в порядке этого здания, но, для того чтобы их получить, я должен опять-таки столкнуться со своими семьюдесятью пятью законодателями. И если вы думаете, что я могу пойти к ним и заявить: «Мне нужны деньги для моего приятеля Гэри Селдона», и они мне отвалят хотя бы четверть от нужной суммы примерно этак годика через два, вы жестоко ошибаетесь. Этого не будет. — Пожав плечами, он добавил более мягко: — Поймите меня правильно, Гэри. Я бы хотел помочь вам, если бы только мог. А особенно мне бы хотелось вам помочь из-за вашей прекрасной выучки. Вот я смотрю на нее, и готов отдать вам все, что у меня есть, все деньги… если бы они у меня были.

— Агис, — сказал Селдон, — если я не получу субсидию, психоистория обречена на гибель — после сорока лет трудов.

— Но она же все равно зашла в тупик после сорока лет трудов, так зачем же так сокрушаться?

— Агис, — сказал Селдон, — значит, мне нечего больше делать. Нападали на меня только потому, что я психоисторик. Люди считают меня вестником несчастий.

Император кивнул.

— Вы предрекаете беды, Ворон Селдон. Я же вам говорил.

Селдон с трудом поднялся.

— Значит, мне конец.

Ванда встала рядом с дедом, прислонясь головой к его плечу. Она пристально смотрела на Императора.

Но когда Селдон повернулся, чтобы уйти, Император вдруг сказал:

— Погодите, погодите. Я вдруг вспомнил одно стихотворение…

— Что это значит? — хмуро спросил Селдон.

— Это значит, что, хотя дела в Империи — из рук вон плохо, в ней все равно есть богатые люди. Почему не обратиться к кому-нибудь из наших меценатов? У них нет своего парламента, и они могут, если захотят, просто взять и выписать чек.

Селдон прищурился.

— Попробую…

22

— Мистер Биндрис, — сказал Гэри Селдон, протягивая руку для приветствия, — я так рад возможности видеть вас. Вы очень добры, что согласились встретиться со мной.

— А почему нет? — дружелюбно отозвался Тереп Биндрис. — Я вас хорошо знаю. Вернее сказать, я хорошо знаю о вас.

— Это приятно. Следовательно, вы слышали о психоистории.

— О да, какой интеллигентный человек о ней не слышал. Не скажу, конечно, чтобы я что-то в ней понимал. А кто эта юная леди с вами?

— Моя внучка Ванда.

— Какая красавица, — причмокнул Биндрис и почтительно поклонился Ванде. — Но рука у вас, милочка, по-моему, тяжелая, а?

— Вы преувеличиваете, сэр.

— Не думаю, не думаю… Ну, прошу садиться, и скажите мне, что я могу сделать для вас.

Биндрис сделал широкий жест, указывая на два удобных широких кресла, стоявших у письменного стола. И кресла, и сам украшенный резьбой стол, и широкие двери, которые разъехались при приближении гостей, и сверкающий выложенный обсидиановыми плитами пол кабинета Биндриса — все было роскошное, восхитительной, тонкой работы. Но Биндрис на этом роскошном фоне выглядел совсем невыразительно — маленький, желтолицый. С первого взгляда в нем никак нельзя было признать одного из крупнейших финансовых воротил Трентора.

— Мы пришли к вам, сэр, по совету Императора.

— Императора?! Вот как?!

— Да. Он нам помочь не сумел, но сказал, что, может быть, нам сумеет помочь такой человек, как вы. Вопрос, конечно, упирается в деньги.

— В деньги? — нахмурился Биндрис. — Я вас не понял.

— Видите ли, — сказал Селдон, — почти сорок лет психоисторию финансировало правительство. Однако времена меняются, и Империя теперь не та, что была когда-то.

— Да, это я знаю.

— У Императора денег, для того чтобы поддержать нас, нет, и даже если бы они были, ему пришлось бы обратиться за утверждением субсидии в парламент, а там бы этот вопрос не прошел. Поэтому он посоветовал мне обратиться к бизнесменам, у которых пока еще есть деньги и которые могут раскошелиться на благое дело.

Наступила длиннющая пауза. Наконец Биндрис сухо проговорил:

— Император, я боюсь, ничего не знает о бизнесе. Сколько вам нужно?

— Мистер Биндрис, дело очень серьезное. Мне понадобится несколько миллионов.

— Несколько миллионов?!

— Да, сэр.

Биндрис нахмурился.

— Речь идет о займе? Когда вы сумеете вернуть долг?

— Мистер Биндрис, честно говоря, я не обещаю вернуть долг. Я ищу безвозмездной субсидии.

— Даже если бы я хотел дать вам денег — и как это ни странно, должен вам сказать, почему-то мне очень хочется это сделать — я бы не смог. У Императора — парламент, а у меня — совет директоров. Я не могу сделать такой щедрый подарок без разрешения совета, а они ни за что на такое не согласятся.

— Почему? Ведь ваша фирма очень богата. Несколько миллионов для вас — сущий пустяк.

— Приятно слышать, — усмехнулся Биндрис. — Но только, увы, именно сейчас наши доходы упали. Не настолько, чтобы мы обанкротились, но настолько, чтобы мы обеспокоились. Если вся Империя в упадке, в упадке и ее составные части. Мы не в состоянии подарить кому-либо несколько миллионов… Мне искренне жаль, но ничего не поделаешь. — Селдон сидел молча, Биндрис участливо обратился к нему. — Послушайте, профессор Селдон, честное слово, я бы от души хотел помочь вам, в особенности ради прекрасных глаз вашей внучки, по ничего не могу поделать. Ну, в конце концов, мы же не единственная крупная фирма на Тренторе. Поищите еще, профессор. Может быть, в другом месте вам больше повезет.

— Благодарствую, — сказал. Селдон и встал. — Мы попытаемся.

23

Глаза Ванды были полны слез, но не от тоски, — она была в ярости.

— Дедушка, — сказала Ванда, — я не понимаю. Просто не понимаю! Мы побывали уже в четырех фирмах. И каждый из бизнесменов вел себя грубее и нахальнее предыдущего. Последний нас просто выгнал вон. Теперь нас просто никто на порог не пустит.

— Тут нет никакой тайны, Ванда, — вздохнул Селдон. — Понимаешь, когда мы явились к Биндрису, он не знал, зачем мы пришли, и вел себя мило и гостеприимно, до тех пор пока я не заикнулся о скромном подарке в несколько миллионов кредиток. Он сразу стал гораздо менее мил и гостеприимен. А потом, я думаю, по Трентору прошел слух о том, что нам нужно, и каждый последующий богач принимал нас все менее и менее радушно, а теперь нас уже никто и принимать не хочет. Они не собираются давать нам денег, так что толку тратить на нас время?

Ванда обернула свой гнев против себя.

— А я-то, я-то хороша! Просто сидела, как дура. Полный нуль!

— Я бы так не сказал, — возразил Селдон. — На Биндриса ты произвела впечатление. Знаешь, мне показалось, что он, и правда, не прочь был дать мне денег, и в основном, из-за тебя. Ты «толкала» его и кое-чего добилась.

— Мало чего добилась. И потом, о каком впечатлении ты говоришь? Он просто счел меня хорошенькой.

— Ты не хорошенькая, — пробормотал Селдон. — Ты красивая. Очень красивая.

— Ну, дед, и что же мы теперь будем делать? — спросила Ванда. — Столько лет труда, и теперь психоистория погибнет?

— Знаешь, — успокаивал Селдон, — я думаю, в этом есть какая-то неизбежность. Я уже почти сорок лет предсказываю гибель Империи, и теперь, когда Империя гибнет, психоистория гибнет вместе с ней.

— Но психоистория спасет Империю — хотя бы частично.

— Знаю. Но я не могу заставить ее помочь.

— Значит, будешь смотреть, как она гибнет?

Селдон покачал головой.

— Попытаюсь сделать так, чтобы этого не случилось, но что я буду делать для этого, честно тебе скажу — не знаю.

— А я буду практиковаться, — заявила Ванда. — Должен же быть какой-то способ усилить мои «толчки», чтобы получалось легче и точнее заставлять людей делать то, что я хочу.

— Как бы я хотел, чтобы у тебя получилось!

— А ты что будешь делать, дедушка?

— Да ничего особенного. Знаешь, пару дней назад, когда я шел к Главному Библиотекарю, я заметил троих молодых людей — они сидели у галактографа и спорили о психоистории. Один из них меня почему-то сильно заинтересовал. Я попросил его встретиться со мной, и он согласился. Сегодня я встречаюсь с ним в библиотечном кабинете.

— Хочешь предложить ему работу?

— Хотел бы… но денег нет. Однако потолковать с ним не мешает. Что я теряю, в конце концов?

24

Молодой человек явился точно в назначенное время — ровно в 4 т. с. в. (по тренторианскому стандартному времени), и Селдон довольно улыбнулся. Он любил пунктуальных людей. Он оперся ладонями о крышку письменного стола и уже собирался было встать, чтобы поздороваться с гостем, но молодой человек поспешил сказать:

— Прошу вас, профессор, не вставайте. Я знаю, у вас больная нога.

— Спасибо, молодой человек, — улыбнулся Селдон. — Однако это не значит, что вы не можете сесть. Прошу вас, садитесь.

Молодой человек снял куртку и сел.

— Вы уж простите меня… — сказал Селдон, — но тогда, когда мы впервые встретились и я договорился с вами о свидании, я даже не удосужился спросить, как вас зовут.

— Стеттин Пальвер, — представился молодой человек.

— А-га, Пальвер… Пальвер… Что-то очень знакомое…

— Так и должно быть, профессор, Мой дед частенько хвастался, что был знаком с вами.

— Ваш дед? Ну, точно! Джорамис Пальвер. Он был на два года моложе меня, вроде бы, Я все пытался уговорить его поработать над психоисторией, а он упорно отказывался. Он твердил, что никогда не сумеет так хорошо выучить математику. Очень жаль! Как его дела, кстати говоря?

Пальвер опустил голову.

— Как дела? Он пошел по тому пути, по которому уходят из жизни старики. Он умер.

Селдон нахмурился. На два года моложе — и умер. Старый друг! Как же они ухитрились так разойтись, что он даже не слышал о его смерти?

— Мои соболезнования. Простите меня, — тихо проговорил Селдон.

— Он прожил интересную жизнь, — сказал молодой человек.

— Ну а вы, молодой человек, где учились?

— В университете Лангано.

— Лангано? — сдвинул брови Селдон. — Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь это не на Тренторе, верно?

— Нет. Мне как раз хотелось поступить в провинциальный университет. На Тренторе, как вы, конечно, знаете, университеты переполнены. А мне хотелось отыскать местечко, где бы я мог спокойно заниматься.

— И что же вы изучали?

— Да ничего такого… Историю. Не та наука, с помощью которой теперь можно прилично устроиться.

(Еще удар да посильнее прежнего — Дорс Венабили была историком.)

— Но вы вернулись на Трентор — почему? — полюбопытствовал Селдон.

— Деньги. Работа.

— Вы работаете по специальности?

Пальвер рассмеялся.

— Что вы! Вожу зверскую машину. Смесь тягача и бульдозера. Какое там — по специальности!

Селдон с завистью посмотрел на Пальвера. Под тонкой тканью рубашки хорошо были видны его тугие мускулы. Отличное телосложение!

— Давайте я угадаю… когда вы учились в университете, вы были в команде по боксу.

— Кто, я? Никогда. Я борец.

— Борец! — радостно воскликнул Селдон. — Вы с Геликона?

— Для того чтобы быть хорошим борцом, вовсе не обязательно быть родом с Геликона, профессор.

«Не надо-то оно может, и не надо, — подумал про себя Селдон, — но только лучшие борцы — с Геликона». Но вслух эту мысль не высказал.

— Ну, что ж… ваш дед отказался со мной работать. А вы?

— Что — психоисторией заниматься?

— Я слышал ваш разговор с товарищами, и мне показалось, что вы рассуждаете о психоистории со знанием дела. Ну, так хотите поработать у меня?

— Я же сказал, профессор, работа у меня есть.

— Смесь тягача с бульдозером. Ну-ну.

— Мне хорошо платят.

— Деньги — это еще не все.

— Но кое-что. А вы, как я понимаю, много мне не заплатите. Я уверен — деньгами вы не богаты.

— Почему вы так говорите?

— Так — догадываюсь, и все. Что, разве я ошибаюсь?

Селдон крепко сжал губы, помолчал и сказал:

— Нет, вы не ошибаетесь, и я не смогу вам много платить. Прошу прощения. Видимо, нашей приятной беседе конец.

— Погодите, погодите, погодите! — Пальвер вскинул руки кверху. — Не так быстро! Мы говорили о психоистории. Если я буду работать с вами, вы научите меня психоистории, да?

— Безусловно.

— В таком случае, действительно не в деньгах счастье. Давайте вот как договоримся. Вы меня научите всему, чему сумеете, и платить будете столько, сколько сможете, а я уж как-нибудь выкручусь. Идет?

— Идет, — улыбнулся Селдон. — И вот еще что.

— Да?

— За последнее время на меня дважды нападали. В первый раз мне на помощь подоспел сын, но потом он улетел на Сантаннию. Во второй раз я отбился с помощью своей палки. Отбиться мне удалось, но меня арестовали, я вынужден был выдержать допрос у судьи — меня обвиняли ни много ни мало, в хулиганстве и избиении…

— Почему на вас нападали? — поинтересовался Пальвер.

— Я пользуюсь печальной известностью. Я так давно предсказываю упадок Империи, что теперь, когда он наступил, меня же в нем и винят.

— Ясно. И что же вы хотите этим сказать?

— Я хочу попросить вас стать моим телохранителем. Вы молоды, сильны, а главное, владеете приемами борьбы. Мне именно такой телохранитель нужен.

— Думаю, мы договоримся, — улыбаясь, кивнул Пальвер.

25

— Полюбуйтесь, Стеттин, — сказал Селдон во время прогулки ранним вечером в жилом районе в окрестностях Стрилинга и указал на кучу мусора — всяких огрызков и объедков, брошенных из окон автомобилей или неаккуратными пешеходами. — В прежние времена вы бы ни за что такого на улицах Трентора не увидели. Офицеры службы безопасности беспощадно штрафовали за такое, а муниципальные уборщики следили за чистотой круглые сутки. Но самое главное, ни один тренторианец даже не подумал бы бросить на тротуар мусор, Трентор был нашим общим домом, и мы гордились им. А теперь, — грустно вздохнул Селдон, — все… — И недоговорил. — Эй, послушайте, молодой человек! — окликнул Селдон прохожего, только что прошедшего мимо, и бросившего обертку от какой-то еды прямо на тротуар. — Подберите бумагу и бросьте, куда положено.

Парень осклабился, но и не подумал наклониться за бумагой.

— Сам подбери! — фыркнул он и как ни в чем не бывало пошел дальше.

— Еще один признак загнивания общества, предсказанный вашей психоисторией, профессор Селдон, — отметил Пальвер.

— Да, Стеттин, все в Империи разваливается потихоньку. На самом деле, все просто раздавлено, размозжено — снова не собрать, не склеить. Равнодушие, упадок, небрежность — все сыграло свою разрушительную роль в уничтожении некогда процветавшей Империи. А. что будет вместо нее? Почему…

Селдон оборвал себя на полуслове, удивленный тем, что Пальвер его не слушает, а внимательно, настороженно смотрит куда-то в сторону.

Вдруг так же неожиданно он вернулся к реальности. Быстро оглядевшись по сторонам, Пальвер схватил Селдона за руку.

— Гэри, быстрее, нам надо удирать. Нас догоняют… И тут тишину вечера нарушил грубый звук быстро приближающихся шагов. Селдон и Пальвер поспешили прочь, но было слишком поздно — их настигала шайка бандитов. Однако на этот раз Гэри Селдон был готов к любым неожиданностям. Он широким взмахом описал дугу своей палкой. В ответ трое хулиганов — двое парней и девушка, подростки — нагло расхохотались.

— Не хочешь сдаваться, старикашка? — хихикнул парень, видимо, командовавший в компании. — Да мы тебя за пару секунд на обе лопатки положим! Да мы щас…

И нахал а мгновение ока оказался на тротуаре, сраженный метким ударом под ложечку. Остальные двое быстро заняли оборонительную позицию. Но Пальвер оказался быстрее, и хулиганы свалились на тротуар, не успев понять, откуда посыпались удары.

Все было кончено быстро, не успев толком начаться. Селдон стоял в стороне, опираясь всем весом на палку, тяжело дыша, не веря, что все позади. Пальвер, слегка запыхавшись, осматривал поле боя. Все трое хулиганов лежали скрючившись в тени на пустынном, безлюдном тротуаре. Сгущались сумерки.

— Пошли, уберемся отсюда побыстрее, — поторопил Селдона Пальвер.

На этот раз он спешил избежать встречи с хулиганами.

— Стеттин, нет, мы не можем уйти, — запротестовал Селдон. — Ведь они всего-навсего глупые дети. Может быть, они умирают. Как же мы можем просто взять и уйти, бросив их? Это бесчеловечно, негуманно, а все эти годы я только и делал, что старался вернуть людям их неотъемлемое качество — сострадание.

Селдон в сердцах стукнул палкой по тротуару. Глаза его гневно сверкали.

— Ерунда, — мотнул головой Пальвер. — Негуманно, когда такие наглецы нападают на невинных горожан, вроде вас — вот это негуманно. Неужели вы думаете, они дали бы вам опомниться, если бы не я? Пощадили бы вас? Держите карман шире! Всадили бы нож в живот, чтобы отнять последнюю кредитку, бросили бы и удрали — поминай как звали! Не волнуйтесь, скоро они очухаются и побредут зализывать раны. Или найдет их кто-нибудь и сообщит в центральный офис… А вам, Гэри, стоит задуматься, Это опять-таки не случайность. Не дай Бог еще раз попасть под суд. Прошу вас, Гэри, нам надо мотать удочки!

Пальвер крепко ухватил Селдона за руку, и Селдон, бросив последний взгляд на место происшествия, позволил увести себя.

Как только поспешные шаги Селдона и Пальвера стихли вдалеке, из-за деревьев неподалеку от места драки показался прятавшийся там все это время парень. Прищурившись, он посмотрел в ту сторону, где скрылись Селдон и Пальвер, и злобно пробормотал:

— Поучишь меня, профессор, что такое хорошо, а что такое плохо. Поглядим, кто кого еще поучит!

С этими словами парень развернулся и помчался докладывать о происшествии в ближайший участок службы безопасности.

26

— Тихо! Я требую тишины! — прогремел голос судьи Теджан Попдженс Ли.

Открытое заседание суда по делу профессора «Ворона Селдона» и его молодого сотрудника вызвало на Тренторе настоящую бурю. Этот человек, который предсказал гибель Империи, упадок цивилизации, кто призывал всех оглянуться назолотые века порядка и процветания — это он, на глазах живого свидетеля, распорядился жестоко избить трех юных тренторианцев, не имевших в отношении него никакого злого умысла. О, ожидался грандиозный спектакль!

Судья нажала кнопку, вмонтированную в подлокотник кресла, и зал огласился громким звоном гонга.

— Прошу тишины! — повторила судья еще более настойчиво, и в переполненном зале стало тише. — Если не будет тишины, зал будет очищен от публики. Я предупредила и повторять не собираюсь.

Судья выглядела весьма грозно и внушительно в алой мантии правосудия.

Будучи родом из провинциального мира Листены, Ли имела, как все тамошние жители, кожу слегка голубоватого оттенка, и от волнения этот цвет становился более заметен, а когда она сильно злилась, кожа ее становилась лиловой. Поговаривали, что, несмотря на многолетнюю судебную практику, несмотря на безупречную репутацию одной из самых ярых приверженцев закона, Ли все-таки продолжала немного стыдиться цвета своей кожи.

И тем не менее не было второго такого строгого судьи, как Ли — она без колебаний следовала духу и букве имперских законов и была беспощадна к их нарушителям.

— Я слыхала о вас, профессор Селдон, — сказала она, — слыхала и о ваших теориях относительно той неминуемой гибели, которая ждет всех нас. А еще я беседовала с тем судьей, который не так давно разбирал ваше дело, согласно которому вы обвинялись в том, что ударили человека свинцовым набалдашником вашей палки. Вы тогда тоже заявляли, что стали жертвой нападения. Вероятно, ваше суждение зиждилось на печальном инциденте, когда на вас и вашего сына напали восемь бандитов. Вам удалось убедить моего уважаемого коллегу, профессор Селдон, что вы действовали из соображений самозащиты, хотя показания свидетелей говорят об обратном. На этот раз, профессор Селдон, вам придется привести более убедительные доказательства своей невиновности.

Трое хулиганов, выдвинувших обвинения против Селдона и Пальвера, нервно ерзали на скамье истцов. Сегодня они выглядели совсем не так, как в тот вечер. На парнях были чистые рубашки и костюмы, на девушке — аккуратно выглаженная туника. Если не приглядываться и не прислушиваться — ни дать ни взять образцовые представители молодежи Трентора.

Адвокат Селдона, Сив Новкер (взявший на себя заодно и защиту Пальвера), подошел к скамье.

— Ваша честь, — обратился он к судье. — Мой подзащитный — выдающийся человек. Он — бывший премьер-министр с безупречной репутацией. Он — личный друг нашего нынешнего Императора, Агиса Четырнадцатого. Какие цели мог преследовать профессор Селдон, затеяв драку с невинными молодыми людьми? Он, один из самых ярых поборников просвещения тренторианской молодежи? Над его выдающимся Психоисторическим Проектом трудится множество студентов-добровольцев, он — один из любимейших преподавателей Стрилингского университета. Кроме того… — тут Сив Новкер сделал выразительную паузу, явно предназначенную для того, чтобы создать впечатление, что сейчас он выдаст нечто такое, от чего всем сразу станет нестерпимо стыдно… — Профессор Селдон — один из тех немногих, кому позволено неограниченное пользование фондами престижнейшей из престижных Галактической Библиотеки, где он работает над созданием «Галактической Энциклопедии», делая тем самым колоссальный вклад в развитие имперской культуры. И я спрашиваю вас, как можно было допустить, чтобы такого человека подвергали позорному судилищу?

Широким жестом Новкер указал на Селдона, сидевшего на скамье подсудимых вместе с Стеттином Пальвером, вид у которого был весьма удрученный. Селдон зарделся от непривычных восхвалений в свой адрес (в конце концов, в последнее время его имя, в основном было мишенью для насмешек и упреков, а никак не для цветистых похвал). Пальцы профессора крепко сжимали резную рукоятку трости.

Судья Ли сверху вниз посмотрела на Селдона. Речь адвоката явно не произвела на нее впечатления.

— Благодарю вас, адвокат. Вот и я себе задаю тот же самый вопрос. Ночи не спала, все искала причину. Как мог человек, занимающий такое положение как профессор Селдон, совершить ничем не спровоцированное избиение, будучи столь ярым критиком всего, что связано, по его мнению, с упадком нравов в нашем обществе?

Ли откинулась на спинку судейского кресла и сложила руки перед собой. Лицо ее приняло выражение самодовольства. Селдон, опираясь на стол, с трудом добрался до скамьи и встал перед судьей, не спускавшей с него ледяного взгляда.

— Ваша честь, позвольте мне сказать несколько слов в мою защиту.

— Конечно, профессор Селдон. В конце концов это еще не суд. Это следственное слушание, целью которого является сбор всех фактов, имеющих отношение к делу. Нам предстоит решить, будет ли дело доведено до суда или нет. Я всего-навсего выразила свое мнение, и мне очень интересно будет послушать, что скажете вы.

Селдон откашлялся.

— Всю свою жизнь я посвятил Империи. Я честно и преданно служил императорам. Разработанная мною наука психоистория, на самом деле вовсе не вестница бед, предназначалась для того, чтобы стать средством обновления. С ее помощью мы могли бы подготовиться к любому направлению, по которому может пойти цивилизация. Если, как я считаю, Империя будет продолжать идти по пути упадка, психоистория поможет нам использовать заложенный ею фундамент для строительства новой и лучшей цивилизации. Я люблю наши миры, наших людей, нашу Империю — и ничто не могло заставить меня способствовать росту беззакония, подрывающего день за днем самые основы Империи. Мне больше нечего сказать. Вы должны верить мне. Я человек ума, живущий в мире науки, уравнений, цифр — говорю от чистого сердца.

Селдон медленно вернулся на скамью подсудимых и сел рядом с Пальвером. Но прежде чем сесть, он посмотрел туда, где в зрительских рядах сидела Ванда. Их взгляды встретились. Ванда едва заметно улыбнулась и подмигнула деду.

— От сердца вы говорили или нет, профессор Селдон, я должна самым тщательным образом все обдумать, — заявила судья Ли. — Мы выслушали тех, кто вас обвиняет, выслушали вас и мистера Пальвера. Теперь нам предстоит выслушать непосредственного свидетеля происшествия, Райала Неваса.

Когда Невас шел к скамье, Селдон и Пальвер обменялись тревожными взглядами. Это был тот самый парень, которому Селдон сделал замечание насчет брошенной на тротуар бумажки.

Ли задала парню вопрос:

— Не могли бы вы, мистер Невас, подробно и точно рассказать, чему вы стали в тот вечер свидетелем?

— Ну, — начал Невас, с прищуром глянув на Селдона. — Иду я себе, значит, гуляю, по своим, так сказать, делам, и тут вижу вот этих вот двоих, — он обернулся и ткнул пальцем в Селдона и Пальвера. — Они, стало быть, идут мне навстречу. А после я увидал этих троих ребят, — он ткнул пальцем в сторону «истцов». — Эти двое, старики, стало быть, шли позади троих ребят, и меня не видали, поскольку я по другой стороне шел, а они прямехонько шли за ребятами. И вдруг — бабах! Этот старик как шмякнет своей палкой, а тот, что помоложе, подскочил и как даст всем троим под дых, а может, и не под дых, только они все разом свалились. А потом старик и тот, что помоложе, быстренько смотались. Я прямо глазам своим не поверил.

— Это ложь! — взорвался Селдон. — Молодой человек, постыдитесь!

Но Невас только небрежно оглянулся через плечо и устремил взгляд к судье.

— Судья, — потребовал Селдон, — неужели вы не видите, что он лжет? Я помню этого молодого человека. Я сделал ему замечание за то, что он бросил на тротуар бумагу, и указал Стеттину на это, как на еще одно проявление упадка в обществе, на полнейшее равнодушие горожан к проблеме чистоты и порядка на улицах…

— Достаточно, профессор Селдон, — оборвала его судья. — Еще одно такое вмешательство в следствие, и я удалю вас из зала суда. А теперь, мистер Невас, скажите, — попросила она, — что вы делали в то время, как развивались события?

— Я-то? Ну, я спрятался. За деревьями, стало быть, притаился. Я боялся, понимаете, что мне тоже достанется, ежели они меня увидят. Ну а когда они смылись, я пошел и заявил в службу безопасности.

Невас покрылся испариной и потеребил ворот рубашки. Он тяжело дышал, переминался с ноги на ногу, стоя на возвышении, где полагалось стоять свидетелям, истцам и обвиняемым. Взгляды публики, казалось, жгли ему спину, он старался не оборачиваться и не смотреть в зал, но всякий раз, когда он это делал, глаза его встречались с глазами красивой светловолосой девушки, сидевшей в первом ряду. Ему казалось, что она молча задает ему какой-то вопрос и требует ответа, заставляет его что-то сказать.

— Мистер Невас, а что вы скажете относительно заявления профессора Селдона о том, что он якобы видел вас до драки? Профессор действительно сделал вам замечание?

— Ну, а, да, то есть нет… ну, понимаете, иду это я, гуляю, ну, я уже говорил ведь… — тут Невас запнулся и посмотрел в ту сторону, где сидел Селдон. Селдон смотрел на него так печально, словно понимал, что игра проиграна. Стеттин Пальвер смотрел на Неваса с нескрываемым гневом и отвращением. И вдруг Невас вздрогнул, потому что ясно и отчетливо услышал слова: «Скажи правду!». Казалось, будто звучит голос Пальвера, но губы его были плотно сжаты. Невас обескураженно обернулся и посмотрел на блондинку в первом ряду. Казалось, он слышит ее голос: «Скажи правду», но и ее губы не шевелились.

— Мистер Невас, мистер Невас, — заторопилась судья, — мистер Невас, если Профессор Селдон и мистер Пальвер шли вам навстречу и при этом позади троих пострадавших, как же вы смогли первыми заметить Селдона и Пальвера? Вы же утверждали, что все было именно так?

Невас обвел зал суда диким, испуганным взором. Некуда было деваться от этих взглядов. Казалось, все присутствующие кричат ему: «Скажи правду!». Невас беспомощно посмотрел на Гэри Селдона, потупил взгляд и пробормотал:

— Простите!

И к великому изумлению судьи и публики, четырнадцатилетний мальчишка заплакал навзрыд.

27

Стояла на редкость приятная погода — не жаркая, не холодная, не слишком ясная, но и не слишком хмурая. Хотя городской бюджет давно трещал по швам, ступени Галактической Библиотеки сверкали чистотой, и это радовало взгляд и улучшало настроение. Библиотека, выстроенная в классическом старинном стиле, могла похвастаться своей лестницей — ни по высоте, ни по ширине ступеней ей не было равных в Империи. Уступала она только лестнице Императорского Дворца. Правда, большинство посетителей Библиотеки предпочитали пользоваться боковыми входами. Селдон поднимался по главной. На сегодняшний день он возлагал большие надежды.

С тех пор как с него и со Стеттина Пальвера были сняты всякие обвинения в недавней драке, Гэри Селдон чувствовал себя новым человеком. Он как бы заново родился. Конечно, сам по себе судебный процесс был неприятен, но репутация Селдона после него исключительно переменилась. Судья Теджан Попдженс Ли, которая считалась одним из самых влиятельных, если не самым влиятельным судьей на Тренторе, выразила свое мнение по поводу случившегося весьма красноречиво. Это произошло на следующий день после эмоционального признания Райала Неваса.

— Когда мы сталкиваемся с такими явлениями в нашем «цивилизованном» обществе, — назидательно проговорила судья, — когда такой человек, как профессор Селдон, вынужден подвергаться унижению, нападкам и лжи, только потому что он — тот, кто он есть и отстаивает свои убеждения, значит, действительно в Империи настали черные дни. Признаю, что и я поначалу усомнилась. «Почему бы профессору Селдону, — подумала я, — не прибегнуть к такой хитроумной уловке ради того, чтобы подтвердить свои предсказания?» Но теперь я понимаю, как жестоко ошибалась.

Судья нахмурилась, все лицо ее залила синеватая краска.

— Это произошло потому, что я рассматривала поступок профессора Селдона как нечто вытекающее из всего, что происходит сейчас у нас в обществе, приравняла его к тем, кто лишен честности, порядочности, доброты и милосердия. В нашем обществе теперь, похоже, легче хитрить и бесчинствовать, чем оставаться добропорядочным гражданином.

Как безнадежно далеко ушли мы от наших основополагающих принципов! На этот раз нам повезло, граждане Трентора. Мы должны быть безмерно благодарны профессору Селдону за то, что он наглядно показал нам, чего мы стоим. Так примем же к сведению его урок, и вернемся к той доброте и порядочности, что еще жива в наших сердцах!

После заседания Император прислал Селдону поздравительный голографический диск. Он выражал надежду на то, что, может быть, теперь у Селдона возникнет реальная возможность раздобыть субсидии для продолжения работы над Проектом.

Скользя вверх по ступеням движущейся лестницы, профессор Селдон думал о состоянии дел в Проекте. Его добрый друг, Главный Библиотекарь Лас Зенов, уволился. Пока он работал, он всеми силами помогал Гэри Селдону в работе. Однако гораздо чаще действия Зенова сдерживали библиотечный Совет. Уходя в отставку, Зенов заверял Селдона, что новый Главный Библиотекарь, Трима Арканио, человек таких же прогрессивных взглядов, как он сам, и пользуется поддержкой представителей самых разных фракций в Совете.

— Гэри, друг мой, — сказал Зенов, перед тем как улететь на Венкори — свою родную планету, — Арканио — редчайшей души человек, умный и дальновидный. Уверен, он сделает все, что в его силах, чтобы помочь вам и Проекту. Я оставил ему все сведения о вас и вашей Энциклопедии. Думаю, он будет также восхищен теми возможностями, какие сулит вклад Энциклопедии в дело развития человечества. Берегите себя, мой друг, а я всегда буду вспоминать о вас с любовью.

И вот сегодня Селдону предстояла первая встреча с новым Главным Библиотекарем. Селдон, воодушевленный заверениями Ласа Зенова, с нетерпением ждал этого дня, чтобы поделиться с Арканио своими планами на будущее относительно Проекта и Энциклопедии.

Трима Арканио встал, приветствуя Селдона. Он уже обжился в кабинете и привнес в него нечто свое. Зенов за годы службы заставил кабинет полками, где хранились голографические диски и видеожурналы со всех концов Трентора. Когда-то тут красовалась целая коллекция видеоглобусов — моделей различных миров Империи, которые весело вертелись в воздухе. Арканио навел тут порядок — все убрал, расчистил. Теперь одну из стен почти целиком занимал большой голографический экран — вероятно, на него проецировалась любая информация, которую пожелал бы посмотреть Арканио.

Арканио был невысокого роста, полноватый. Взгляд у него был слегка подслеповатый — следствие офтальмологической операции по коррекции зрения. Взгляд этот производил впечатление, будто Арканио знает все на свете, в том числе и то, что происходит вокруг.

— Замечательно, замечательно. Профессор Селдон, проходите, садитесь. — Арканио указал на стул с высокой прямой спинкой около письменного стола. — Очень мило с вашей стороны, что вы решили заглянуть ко мне. Я просто мечтал повидаться с вами с тех самых пор, как занял должность Главного Библиотекаря. — Селдон кивнул, польщенный до глубины души. Если Главный Библиотекарь действительно думал о нем в суматошные дни вступления в должность — это большая честь. — Но для начала, профессор, расскажите мне, зачем вы хотели меня видеть, а потом я уж расскажу о своих, скорее всего, более прозаических соображениях.

Селдон прокашлялся и склонился к столу.

— Главный Библиотекарь Лас Зенов, несомненно, рассказал вам о моей работе и моей затее с Галактической Энциклопедией. Лас относился к этому замыслу с величайшим энтузиазмом и оказывал нам огромную помощь — он выделил мне здесь отдельный кабинет и обеспечил беспрепятственный доступ к фондам Библиотеки. Честно говоря, именно он разыскал ту планету, где предстоит в будущем разместиться группе по подготовке Энциклопедии — отдаленную планету под названием Терминус. Одного только Лас сделать не мог. Для того чтобы подготовка Энциклопедии шла полным ходом, мне требовалось и требуется место и доступ к фондам для моих сотрудников. Понимаете, задача грандиозная — отбор и сортировка информации, перед тем как все будет перевезено на Терминус.

Как вы, безусловно, знаете, Совет не поддерживал Ласа Зенова. Вас, наоборот, поддерживает. Вот поэтому-то я и прошу вас, Главный Библиотекарь, не могли бы вы поспособствовать тому, чтобы моим сотрудникам было позволено разместиться в Библиотеке и продолжить работу над Энциклопедией?

Гэри Селдон перевел дыхание. Он был уверен, что его речь, заранее заготовленная, произведет желаемый эффект. Теперь он ждал, не сомневаясь в ответе Арканио.

— Профессор Селдон, — начал Арканио таким тоном, что радостная улыбка тут же сошла с лица Селдона. — Мой уважаемый предшественник оставил мне всю документацию относительно вашей работы. Ваши исследования производили на него большое впечатление, и он не расставался с надеждой разместить здесь и вас, и ваших коллег. Так же, как и я… — Арканио сделал паузу. Селдон выжидающе смотрел на него. — Поначалу. Я уже собирался созвать внеочередное заседание Совета, на котором хотел высказать предложение выделить для энциклопедистов целый блок помещений. Но, профессор, увы, теперь все изменилось.

— Изменилось? Но почему?!

— Профессор Селдон, вы только что участвовали в процессе по делу о хулиганском избиении.

— Но меня оправдали, — возразил Селдон. — Дело и до суда не дошло.

— И тем не менее, профессор, в глазах общественности ваша репутация… как бы это лучше выразиться… пострадала. Да-да, вас действительно оправдали по всем пунктам. Но, прежде чем вас оправдали, ваше имя, ваше прошлое, ваши убеждения, ваша работа — все ото предстало перед всеми мирами Империи. Представьте, поначалу вас склонна была обвинить даже прогрессивно мыслящая судья. Ну да, потом она извинилась и признала вашу невиновность, но для миллионов, а пожалуй, и для миллиардов средних людей, вы остались не психоисториком-первооткрывателем, жаждущим сохранить величие цивилизации, а всего лишь каркающим безумцем, накликающим беды на великую и могучую Империю.

Понимаете, так уж выходит, что вы своими пророчествами угрожаете самой сути Империи. Я не имею в виду безликую, безымянную, абстрактную Империю. Я говорю о ее душе и сердце — ее людях. Когда вы утверждаете, что Империя гибнет, для людей это значит, что гибнут они. А это вызывает несогласие у среднего человека, дорогой мой профессор Селдон, хотите вы этого, или нет, но вы стали персоной нон грата, объектом насмешек, городским сумасшедшим.

— Простите меня, Главный Библиотекарь, но быть объектом для насмешек — это для меня не новость.

— Это верно. Но до сих пор над вами смеялись только в определенных кругах. Но последний случай стал грандиозным спектаклем, в котором вы сыграли роль шута не только перед Трентором, но и перед всеми остальными мирами. Профессор Селдон, если я же и теперь, после всего случившегося, предоставлю вам помещения в Библиотеке, смеяться станут и над Библиотекой. Совершенно не важно, как сильно лично я верю в ваши идеи, в вашу Энциклопедию, будучи Главным Библиотекарем Галактической Библиотеки, я призван думать в первую голову о ней. Следовательно, профессор Селдон, ваша просьба о предоставлении помещений для ваших сотрудников отклоняется. — Селдон откинулся на спинку стула, словно его ударили. — Кроме того, профессор, — продолжал Арканио, — я бы просил вас в течение двух недель воздержаться от посещений Библиотеки. После заседания Совета через две недели, профессор Селдон, мы известим вас о своем решении — продолжим ли мы договор с вами или нет. Это все, профессор Селдон, что я пока могу вам сказать, — твердо проговорил Арканио и встал, опершись ладонями о гладкую, без единого пятнышка, поверхность письменного стола.

Гэри Селдон тоже встал, хотя и не так резво, как Трима Арканио.

— Смогу ли я обратиться к Совету? — спросил Селдон. — Может быть, если бы мне удалось убедить членов Совета, в жизненной важности психоистории и Энциклопедии…

— Боюсь, что нельзя, — негромко ответил Арканио, и на одно-единственное мгновение он показался Селдону тем человеком, о котором ему рассказывал Лас Зенов.

Но холодный бюрократ незамедлительно взял верх над прогрессивно мыслящим человеком, и Арканио проводил Селдона до дверей. Когда их половинки разъехались в стороны, Арканио сказал:

— Две недели, профессор Селдон. Пока — до свидания.

Селдон сел в ожидавший его скиттер. Двери кабинета закрылись.

«Что же мне теперь делать? — в отчаянии думал Селдон. — Неужели конец всему?!»

28

— Ванда, детка, чем это ты так увлеклась? — спросил Селдон, входя в кабинет внучки в Стрилингском университете. Когда-то этот кабинет принадлежал Юго Амарилю, после смерти которого Психоисторический Проект просто осиротел. К счастью, роль Юго в последние годы взяла на себя Ванда, которая постоянно трудилась над модернизацией и шлифовкой Главного Радианта.

— А? Я работаю над уравнением в отрезке ЗЗА2Д17. Видишь, я перекалибровала этот отрезок, — и Ванда показала на светящееся фиолетовое пятнышко, повисшее в воздухе прямо перед ее лицом. — Учла стандартный коэффициент и… вот оно! То самое, видимо, о чем я думала.

Ванда встала, отошла назад и потерла глаза.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Селдон. — Да это же, похоже, уравнение Терминуса, но… Послушай, Ванда, это уравнение, обратное уравнению Терминуса, верно?

— Верно, дедушка. Смотри, в уравнении Терминуса цифры стояли как-то не так… — Ванда нажала кнопку, вмонтированную в стенную панель. В другом конце кабинета возникло красное пятнышко. Селдон и Ванда вместе подошли к нему. — А теперь посмотри, как все стало здорово, дед. Я несколько недель над этим корпела.

— Как тебе это удалось? — спросил Гэри, с восхищением глядя на красоту, логичность и изящество уравнения.

— Сначала я смотрела на него отсюда и думала, думала… Оно мешало всем остальным. Но ведь это так важно, чтобы все получилось, как мы задумали, чтобы Терминус заработал. В общем, я поняла, что нельзя вводить это уравнение в Главный Радиант и ждать, что оно войдет, как но маслу. Втиснуть его — значит потеснить что-то другое. Раз есть вес, значит, должен быть противовес, точно?

— Ты, похоже, говоришь о том, что древние называли «инь» и «янь».

— Ну да, что-то вроде этого. «Инь» и «янь». В общем, я поняла, что, для того чтобы улучшить «инь» Терминуса, я должна найти место для его «янь». Что я вот тут и сделала, — сказала Ванда и вернулась к фиолетовому пятнышку, расположившемуся на другой стороне сферы, образованной огнями Главного Радианта. — И как только я вот тут все подгадала, уравнение Терминуса легло на свое место. Полная гармония!

Ванда сложила руки на груди, чрезвычайно довольная собой, словно решила все проблемы Империи.

— Восхитительно, Ванда. Потом обязательно расскажешь мне, что, по твоему мнению, это означает для Проекта. А сейчас пойдем со мной к голографическому экрану. Я получил срочный вызов с Сантаннии несколько минут назад. Папа просил нас немедленно связаться с ним.

Ванда сильно волновалась, слыша или читая сообщения о беспорядках на Сантаннии. От обнищания имперской казны страдали, в первую очередь, Внешние Миры. Их доступ к более богатым Внутренним Мирам был нелегок, и становилось все труднее и труднее как вывозить продукты производства, так и импортировать вещи первой необходимости. Имперские гиперпространственные корабли залетали на Сантаннию редко и далекий мир чувствовал себя отрезанным ото всей Империи. Вся планета сейчас была охвачена бунтами, забастовками, восстаниями.

— Дедушка, хочется верить, что ничего страшного не произошло, — испуганным голосом проговорила Ванда.

— Не волнуйся, милая, Конечно, весе в порядке, раз Рейчу удалось послать нам весточку.

Дед и внучка прошли в кабинет Селдона, встали у голографического экрана и принялись ждать связи. Селдон набрал код на пульте около экрана, прошло несколько секунд, и вот возникло чувство, словно экран втянулся в глубь стены и стал похожим на вход в глубокий туннель, в этом туннеле — поначалу туманно, потом все отчетливее возникла знакомая фигура невысокого крепкого мужчины. Как только связь наладилась, видно стало совсем хорошо. Вот на лице мужчины проступили пышные далийские усы, и вся его фигура ожила.

— Папа! Ванда! — сказало голографическое изображение Рейча, спроецированное на Трентор с Сантаннии. — Слушайте, я буду говорить быстро — времени нет. — Вдруг он вздрогнул, словно услышал какой-то шум. — Тут дела плохи. Правительство низложено, власть захватила партия провизионистов. Сущая неразбериха, сами представляете. Я только что отправил Манеллу с Беллис на звездолете в Анакреон. Просил их связаться оттуда с вами. Корабль называется «Аркадия-7». Ты бы, папа, видел, в каком состоянии улетела Манелла, как она не хотела со мной расставаться. Только ради Беллис я ее уговорил лететь. Милые мои, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, что я должен был улететь вместе с ними. Я бы полетел, если бы смог. Но не было мест. Вы просто не представляете, чего мне стоило добыть для них билеты! — Рейч усмехнулся той самой усмешкой, которую так любили Селдон и Ванда, и продолжил: — И потом, раз уж я остался, я должен помочь в охране университета. Пусть только кто-нибудь их этих тупоголовых сантаннийских бунтовщиков приблизится к университету, мы им покажем…

— Рейч, — прервал его Селдон, — насколько плохи дела? Того гляди начнется бой?

— Папа, ты в опасности? — спросила Ванда.

Им пришлось подождать несколько минут, пока их голоса и образы долетели до Сантаннии и преодолели девять тысяч парсеков.

— Я-я-я… плохо вас понял… — ответило изображение Рейча. — Тут идут кое-какие потасовки, это точно, — сказал Рейч все с той же очаровательной усмешкой. — Ну все, мне пора. Не забудьте навести справки о корабле «Аркадия-7», вылетевшем к Анакреону. Постараюсь еще разок связаться с вами, как только сумею. Помните, я…

Связь прервалась, изображение Рейча побледнело, голо графический туннель сжался и исчез. Селдон и Ванда еще долго смотрели на пустой экран.

— Дедушка, — промолвила Ванда, — как ты думаешь, что он хотел сказать?

— Не догадываюсь, милая. Одно я знаю точно: твой отец сумеет за себя постоять. Мне жаль любого бунтовщика, который отважится подойти к нему на расстояние вытянутой руки! Ну, пошли, вернемся к нашему уравнению, а через несколько часов справимся насчет «Аркадии-7».

— Командир, неужели вы не знаете, что случилось с кораблем? — спросил Селдон взволнованным голосом.

Он опять вел разговор по системе межпланетной связи, но на этот раз беседовал с командиром имперского флота, расквартированного на Анакреоне. Беседа осуществлялась с помощью видеоэкрана — он давал гораздо слабее картину присутствия по сравнению с голографическим экраном, но связаться с кем бы то ни было по такой системе было намного проще.

— Говорю вам, профессор, у нас нет записей о том, чтобы этот корабль запрашивал разрешения на вход в атмосферу Анакреона. Конечно, надо признать, что связь с Сантаннией прервана уже несколько часов, и в последнюю неделю была редкой. Может быть, корабль пытался выйти с нами на связь через станцию, установленную на Сантаннии, и не сумел пробиться, но я в этом сильно сомневаюсь.

Нет, знаете ли, гораздо вероятнее другое: скорее всего «Аркадия-7» сменила курс. Полетела на Форег, к примеру, или на Зарип. Вы не наводили справки в каком-нибудь из этих миров, профессор?

— Нет, — устало покачал головой Селдон. — Но я не могу понять, почему кораблю, вылетевшему к Анакреону, вдруг вздумалось куда-то лететь. Командир, мне крайне необходимо разыскать этот корабль.

— Конечно, тут вы правы, — согласился командир. — Сама по себе «Аркадия-7» вряд ли стал бы менять курс. Но разве вы не знаете, что вытворяют эти мятежники? Им совершенно все равно, в кого палить. В игрушки играют. Нацеливают лазерные пушки и воображают, будто стреляют в Императора Агиса. Туг жуткие дела, профессор, уж вы мне поверьте. Периферия, как-никак.

— На этом корабле моя невестка и внучка, командир, — сказал Селдон негромко.

— О, простите, профессор. Как только что-то прояснится, сразу же вам сообщу.

Селдон грустно вздохнул. Командир, наверное, думал напугать его, рассказывая об ужасах жизни на периферии Галактики. Но Селдон про это отлично знал. Периферия, край… Это же все равно, как если бы порвалась нитка на краю связанной вещи. Порвалась и потянула за собой все остальное петлю за петлей. Так и до другого конца недалеко — до Трентора.

Селдон наконец расслышал негромкое жужжание. Звонили в дверь.

— Да?

— Дедушка, — взмолилась Ванда, входя в кабинет. — Мне страшно.

— Почему, милая? — заботливо спросил Селдон. Он не хотел говорить Ванде о том, что только что узнал… или вернее, не узнал… от командира с Анакреона.

— Знаешь, обычно, когда они так далеко, я их всех чувствую — папу, маму, Беллис — вот здесь. — Ванда положила руку на сердце. — А сегодня я их не чувствую. Они угасают, как огни на куполе, меркнут, уходят. Я хочу позвать их обратно и не могу.

— Ванда, милая, это говорит только о том, что ты любишь их и волнуешься за них, Дело понятное — бунт, беспорядки. Но ты же знаешь, беспорядки в Империи то и дело возникают — надо же выпустить накопившийся пар. Не волнуйся, ты должна понимать, что вероятность того, что с Рейчем, Манеллой и Беллис случится что-нибудь плохое, ничтожна мала. Скоро папа позвонит и скажет, что все хорошо, а мама и Беллис вот-вот приземлятся на Анакреоне, и у них тоже все будет отлично. Это нас надо жалеть — мы закопались тут по уши в работе. Ну, малышка, ложись спать и думай только о хорошем. Завтра все тебе представится в другом свете. Утро вечера мудренее, верно?

— Да, дедушка, — кивнула Ванда, но не слишком уверенно. — Но завтра, если не будет вестей, нам придется… придется…

— Ванда, что нам остается? Мы можем только ждать, — нежно проговорил Гэри.

Ванда ушла, печально ссутулившись. Гэри проводил ее взглядом, и дал волю собственному волнению.

Прошло уже три дня с тех пор, как звонил Рейч. И с тех пор — ничего. А сегодня даже анакреонский командир заявил, что не слыхал о корабле под названием «Аркадия-7» вообще ничегошеньки.

Чуть раньше Гэри пытался сам связаться с Рейчем, но все линии связи были прерваны. Казалось, будто Сантанния, как и корабль «Аркадия-7» попросту отпали от Империи, как лепестки от цветка.

Селдон знал, что надо делать. Империя в упадке, но еще жива. Власть, если ее нужным образом направить, еще была бы велика. Селдон послал запрос о срочной связи с Императором Агисом Четырнадцатым.

29

— Вот так сюрприз — мой друг Гэри! — просияло улыбкой с экрана голографическое изображение Императора. — Рад вас видеть, хотя обычно вы просите меня о более формальных личных аудиенциях. Мне даже интересно, что за срочность?

— Сир, — сказал Селдон. — Мой сын, Рейч, его жена и дочь живут на Сантаннии.

— Ах, на Сантаннии! — перестал улыбаться Император. — Кучка поголовных идиотов, и когда у меня только руки до них…

— Сир, прошу вас… — прервал его Селдон, удивив не только Императора, но и себя самого таким пренебрежением к имперскому этикету. — Моему сыну удалось отправить Манеллу и Беллис на гиперпространственном корабле «Аркадия-7» на Анакреон. Ему же пришлось остаться. Это было три дня назад. Корабль на Анакреоне не приземлился. Мой сын, похоже, исчез. Все мои звонки на Сантаннию — без ответа, а теперь и связь прервана окончательно. Сир, прошу вас, не могли бы вы мне помочь?

— Гэри, как вы знаете, официально все отношения между Сантаннией и Трентором прерваны. Однако я еще пользуюсь некоторым влиянием в определенных районах этой провинции. То есть там еще остались верные мне люди, и они до сих пор живы. Хотя я и не могу наладить прямой контакт с моими представителями в этой провинции, я могу ознакомить вас со всеми сообщениями, поступившими оттуда в последние дни. Все эти сведения, безусловно, носят исключительно конфиденциальный характер, но учитывая ваше волнение и наши отношения, я позволю вам заглянуть в эти сведения. Может быть, что-то вас там заинтересует. В течение ближайшего часа я ожидаю новых сообщений. Если вы не против, я свяжусь с вами, как только таковые поступят. А пока я дам распоряжение одному из моих советников просмотреть вес сообщения из Сантаннии за последние дни относительно сведений о Рейче, Манелле и Беллис Селдон.

— Спасибо вам, сир, сердечное вам спасибо, — горячо поблагодарил Селдон и низко, как мог, поклонился исчезающему с экрана изображению Императора.

Целый час после разговора Селдон просидел за письменным столом в ожидании звонка, Тяжелее часа в его жизни не было со времени гибели Дорс.

Больше всего на свете Селдон боялся незнания. Вся его жизнь целиком и полностью состояла из знания — о будущем и настоящем. И вот теперь он не знал, что с дорогими его сердцу людьми.

Голографический экран негромко зажужжал. Гэри торопливо нажал кнопку ответа. Появилось изображение Агиса Четырнадцатого.

— Гэри, — так печально проговорил Император, что Селдон сразу понял — новости плохие.

— Мой сын, — проговорил Селдон дрожащим голосом.

— Да, — кивнул Император. — Рейч был убит сегодня во время бомбардировки Сантаннийского университета, Из моих источников мне стало известно, что он знал о предстоящем налете, но отказался покинуть свой пост. Понимаете, среди бунтовщиков было много студентов, и Рейчу, видимо, подумалось, что, если они узнают, что он там, они ни за что… Но ненависть взяла верх над рассудком. Вы же понимаете, университет-то имперский. А мятежники решили, что нужно все имперское уничтожить, а потом строить что-то новое. Тупицы! Зачем надо… — Тут Агис запнулся, поняв, что Селдону, скорее всего, сейчас нет дела до Сантаннийского университета и планов мятежников. — Гэри, — участливо проговорил Император, — если вам от этого будет хоть сколько-нибудь легче, помните, что ваш сын погиб, защищая знания. Он сражался не за Империю, а за само человечество.

Селдон посмотрел на Императора сквозь слезы. Тихо, едва слышно, он спросил:

— А Манелла и малышка Беллис? Что с ними? Удалось, узнать что-нибудь об «Аркадии-7»?

— Поиски пока безуспешны, Гэри. «Аркадия-7» покинула Сантаннию. Но, похоже, она просто исчезла. Может быть, на корабль напали мятежники, а может быть, корабль спасся бегством, изменив курс. Мы просто не знаем.

Селдон кивнул.

— Спасибо вам, Агис. Хотя вы сообщили мне ужасную новость, это все равно лучше, чем тягостное ожидание. Вы настоящий друг.

— А теперь, мой друг, — сказал Император, — я оставлю вас. Примите мои соболезнования.

И лицо Императора исчезло с экрана, а Гэри Селдон уронил голову на руки и разрыдался.

30

Ванда Селдон потуже затянула поясок на платье. Взяв в руку маленькую лейку, она принялась поливать цветы в своем небольшом садике неподалеку от здания Стрилингского университета. Обычно Ванда проводила почти все время в своем кабинете, работая с Главным Радиантом. Она находила своеобразную красоту в уравнениях Радианта — в неумолимых и элементных уравнениях, которые странно смотрелись в обезумевшей, потерявшей голову Империи. Но, когда мысли об отце, матери и сестренке становились невыносимыми, когда даже любимая работа не в силах была отвлечь ее от горечи недавно пережитой потери, Ванда всегда уходила сюда, копалась в своем маленьком садике, словно выращивание цветов могло как-то уменьшить боль в ее душе.

После того как месяц назад погиб ее отец и исчез корабль, на котором улетели Манелла и Беллис, Ванда, которая и так всегда была стройной, стала ужасно худеть. Всего лишь несколько месяцев назад Гэри Селдон с заботой и участием обращал внимание на то, что у внучки стал пропадать аппетит, а теперь и это его, похоже, не интересовало — так сильно погрузился он в собственные переживания.

Гэри и Ванда Селдон очень сильно переменились, как переменились все те немногие, кто еще продолжал работать над Психоисторическим Проектом. Гэри, казалось, окончательно сдался. Теперь он в основном занимался тем, что сидел в кресле в Стрилингском солярии и молча смотрел на окрестности университета, греясь под лучами ламп. Порой сотрудники Проекта сообщали Ванде, что телохранитель деда Стеттин Пальвер уговорил-таки его выйти на прогулку по кампусу или пытался завести с ним разговор относительно будущего направления работы над Проектом.

Ванда с головой ушла в работу над уравнениями Главного Радианта. Она чувствовала, что будущее, очерченное дедом, принимает все более ясные очертания. Он был прав. Энциклопедисты должны были обосноваться на Терминусе. Они должны были стать Академией.

А в отрезке ЗЗА2Д17 Ванда видела то, что Селдон называл Второй Академией — второй, секретной. Но как с ней быть? Селдон не проявлял никакого интереса к работе, и Ванда была в растерянности. А тоска ее по утраченной семье была так глубока, что просто не было сил работать.

Оставшиеся на своих постах сотрудники Проекта — а их было человек пятьдесят, трудились не покладая рук. В основном, это были энциклопедисты, которые вели поиск и отбор материалов, нуждающихся в копировании и каталогизации для последующего перевоза на Терминус на тот случай, если им когда-нибудь будет разрешен доступ в Галактическую Библиотеку. Работали сейчас все, полагаясь только на веру. Профессор Селдон потерял даже свой личный кабинет в Библиотеке, а потому мечта хотя бы какому-нибудь сотруднику обрести доступ туда была почти несбыточной.

Помимо энциклопедистов в работе над Проектом были заняты историки-аналитики и математики. Историки занимались интерпретацией действий людей и событий прошлого и настоящего, передавали свои выкладки математикам, а те, в свою очередь, переводили эти выкладки на язык великого Психоисторического Уравнения. Это была долгая и изнурительная работа.

Многие сотрудники ушли, потому что жалованье стало просто смешным. Психоисторики превратились в настоящее посмешище на Тренторе, и теперь и без того ограниченные субсидии стали еще меньше. Однако само присутствие Гэри Селдона вселяло надежду в сердца оставшихся сотрудников, и они старались превозмогать все трудности. Честно говоря, многие и работать остались исключительно из уважения и верности Селдону.

«А теперь, — с горечью подумала Ванда Селдон, — что толку, что они остались».

Легкий ветерок шевельнул прядь светлых волос Ванды, она поправила прядь и принялась снова возиться с цветами.

— Мисс Селдон, можно отвлечь вас на минутку? — спросил чей-то голос.

Ванда обернулась. Молодой человек чуть старше двадцати стоял рядом с ней на дорожке.

Ванда сразу почувствовала в нем силу и недюжинный ум. Дед сделал правильный выбор. Ванда встала.

— Я узнала вас. Вы телохранитель дедушки, верно? Стеттин Пальвер, если не ошибаюсь?

— Все правильно, мисс Селдон, — кивнул Пальвер и слегка покраснел. Похоже, ему было приятно, что такая красавица узнала его с первого взгляда. — Мисс Селдон, я как раз хотел потолковать с вами насчет вашего дедушки. Я очень волнуюсь за него. Надо что-то делать.

— А что делать, мистер Пальвер? Я сама не знаю. С тех пор как мой отец… — Ванда запнулась, к горлу подкатил комок, ей стало трудно говорить, — погиб, я мама и сестра пропали без вести, все, на что я способна, это поднять его с кровати по утрам. Сказать правду, я и сама многое пережила. Понимаете? Вы понимаете? — спросила она, глядя ему прямо в глаза, и почувствовала — он понимает.

— Мисс Селдон, — негромко, участливо проговорил Пальвер, — я искренне сочувствую вашему горю. Но и вы, и профессор Селдон еще живы и должны продолжать работу над психоисторией. А профессор, похоже, сдался. Я надеялся, что, может быть, вы… мы… смогли бы что-нибудь вместе придумать — такое, чтобы он воспрял духом. Ну, вы понимаете, стимул какой-то, чтобы продолжать идти вперед.

«Ах, мистер Пальвер, — подумала Ванда. — может быть, дед-то как раз а прав. Сомневаюсь, что есть хоть какая-то причина, чтобы двигаться вперед».

А вслух она сказала:

— Простите, мистер Пальвер, но я ничего не могу такого придумать. — Носком туфли поддев кусочек гравия, она пробормотала: — Простите, но мне нужно заняться цветами.

— Не думаю, что ваш дедушка прав, — сказал Пальвер. — А еще я думаю — причина идти вперед есть. Надо только ее найти.

Его слова поразили Ванду, словно удар грома. Откуда он знал, о чем она думала? Если только…

— Вы умеете читать мысли и воздействовать на сознание? — спросила Ванда, тяжело, взволнованно дыша, словно боялась услышать ответ Пальвера.

— Да, умею, — просто ответил Пальвер. — И, думаю, всегда умел. По крайней мере, не могу вспомнить, чтобы я когда-нибудь этого не умел. Половину времени я делаю это бессознательно — просто знаю, о чем думают люди или думали. Иногда, — продолжал он, воодушевленный тем пониманием, которое просто-таки излучала Ванда, — я вижу нечто вроде вспышек, исходящих от кого-то другого. Но это происходит всегда, когда народу вокруг много, и поэтому я не могу понять, от кого исходят эти вспышки. Но я точно знаю, что есть другие, такие же, как я… как мы.

Ванда, уронив лейку на грядку, жадно схватила руку Пальвера.

— Да вы понимаете, что это значит?! Для деда, для психоистории! Каждый из нас по отдельности мало что сумел бы сделать, но вдвоем…

И Ванда быстро пошла по дорожке к зданию университета, оставив Пальвера в садике. Только у самого входа она остановилась и оглянулась.

«Пойдемте, Пальвер, обрадуем дедушку», — сказала Ванда, не открывая рта.

«Да, пожалуй, обрадовать стоит», — ответил Пальвер, догнав ее.

31

— Это как же получается? Выходит, я искал по всему Трентору людей с твоими способностями, Ванда, а этот человек уже несколько месяцев здесь, и мы ничего не подозревали?!

Селдон был изумлен. Он дремал в солярии, когда Ванда и Стеттин растолкали его и сообщили ему потрясающую новость.

— Да, дедушка. Ты только представь себе! Я ведь ниразу не виделась со Стеттином. Вы с ним встречались, в основном, за пределами помещений Проекта, а я все время просиживала у себя в кабинете, работала с Главным Радиантом. Когда мы могли встретиться? Но как только наши пути пересеклись, результат, сам видишь, налицо.

— Когда же это произошло? — нахмурился Селдон, пытаясь вспомнить.

— Во время судебного разбирательства, — напомнила ему Ванда. — Вспомни мальчишку — свидетеля, того самого, который божился, что видел, как ты и Стеттин напали на невинных ребятишек и поколотили их. А помнишь, как он потом разревелся, сказав правду — он ведь и сам не знал, с чего бы это ему правду говорить. А ведь мы со Стеттином, оказывается, совместными усилиями его «обработали». Райал Невас не выдержал наших «толчков». По одиночке нам бы ни за что не справиться — он так упорно отстаивал свои показания, Но вместе, — Ванда бросила смущенный взгляд на Пальвера, который скромно стоял в сторонке, — наша сила потрясающа!

Гэри Селдон задумался и собрался было что-то сказать, но Ванда не дала ему говорить.

— В общем, мы собираемся сегодня же вечером заняться проверкой наших ментальных способностей — по отдельности и вместе. Пока мы убедились, что способности Стеттина немного слабее моих — что-то около пятерки по мной придуманной шкале. Но его пятерка в сумме с моей семеркой дает двенадцать! Дед, ты представляешь? Это же страшная сила!

— Видите, профессор? — вмешался Пальвер. — Ванда и я — мы и есть тот самый прорыв, которого вы так ждали. Мы сможем помочь вам убедить миры в важности психоистории, сможем помочь разыскать других таких же, как мы, сможем помочь психоистории вернуться на финишную прямую.

Гэри Селдон не спускал глаз со стоявших перед ним молодых людей. Лица их светились надеждой и радостью, и этот свет молодости был так горяч, что согрел старое сердце Селдона. Может быть, и не все еще потеряно. Он думал, что не сумеет пережить последней трагедии — смерти сына и исчезновения невестки и внучки, но теперь он увидел, что Рейч жив — он живет в Ванде. А в Ванде и Стеттине — это он видел совершенно ясно — живет будущее Академии.

— Да-да, — проговорил Селдон решительно, — ну-ка, помогите мне встать. Надо пойти в кабинет, все продумать.

32

— Входите, профессор Селдон, — сказал Главный Библиотекарь Трима Арканио ледяным голосом.

Гэри Селдон в сопровождении Ванды и Стеттона вошел в роскошный кабинет.

— Благодарю вас, Главный Библиотекарь, — кивнул Селдон, садясь на стул и глядя на Арканио, сидевшего по другую сторону широкого письменного стола. — Позвольте представить вам мою внучку Ванду и моего друга Стеттина Пальвера. Ванда — один из самых выдающихся сотрудников Психоисторического Проекта, она математик. А Стеттин…ну, Стеттин мало-помалу становится первоклассным психоисториком — этим он занимается в свободное время от обязанностей моего телохранителя, — сказал Селдон, весело усмехнувшись.

— Ну что же, все просто замечательно, профессор, — сказал Арканио, обескураженный тем, что Селдон шутит. Он ожидал, что профессор придет просить и умолять пустить его в Библиотеку, а тут… — Только я не понимаю, зачем вы ко мне пришли. Уверяю вас, наше решение твердо и непоколебимо: мы не можем позволить пользоваться Библиотекой человеку столь непопулярному у населения. В конце концов, мы публичная Библиотека и должны принимать в расчет мнение публики.

Арканио откинулся на спинку стула и стал ждать. Вот сейчас начнет просить и умолять.

— Я понимаю, я вас не сумел убедить. Однако я подумал, что, если вы послушаете молодых сотрудников Проекта — психоисториков завтрашнего дня — может быть, тогда вы лучше поймете роль Проекта и Энциклопедии в особенности. Прошу вас, выслушайте Стеттина и Ванду.

Арканио холодно глянул на молодых людей, вставших рядом с Селдоном.

— Что же, ладно, — сказал он, глянув на настенные часы. — Пять минут и не больше. Я на работе.

— Главный Библиотекарь, — обратилась к Арканио Ванда, — как вам, несомненно, объяснял мой дедушка, психоистория — мощнейшее орудие, с помощью которого можно было бы сохранить нашу культуру. Именно сохранить, — подчеркнула она, заметив, что Арканио не понравилось это слово. — Гибели Империи было придано преувеличенное значение. В итоге взгляд на психоисторию стал неверным. Дело в том, что психоистория позволяет не только предсказать неизбежный упадок нашей цивилизации, но и дает возможность принять меры к ее сохранению. Вот для чего нужна Галактическая Энциклопедия. Вот почему нам нужна ваша помощь и помощь вашей великой Библиотеки.

Арканио не удержался от улыбки. Девушка была, конечно, очаровательна. Такая честная, так хорошо говорит… Он смотрел на Ванду, а Ванда сидела напротив него — светлые волосы отброшены назад, как у школьницы, но от этого красота ее не страдала, наоборот, Ванда казалась еще красивее. А ведь, похоже, она говорила дельные вещи. Может быть, он действительно был не прав. Если речь идет о сохранении, а не о гибели, тогда…

— Главный Библиотекарь, — начал Стеттин Пальвер, — эта знаменитая Библиотека простояла много тысячелетий. Она, пожалуй, даже больше, чем Императорский Дворец, является символом Империи. Ведь в здании Дворца обитает только правитель Империи, а в Библиотеке обитают все знания Империи, вся ее культура и история. Ее ценность невозможно определить. Так разве не стоит подготовить нечто вроде памятника этому великому хранилищу знаний? Энциклопедия станет как раз таким памятником — гигантским вместилищем знаний, собранных вот в этих стенах. Подумайте об этом!

И вдруг Арканио все стало ясно. И как только Совет, а особенно этот книжный червь Дженнаро Маммери, смог убедить его в необходимости лишить Селдона его привилегий? А Лас Зенов, к чьему мнению он всегда прислушивался, был самым ярым сторонником Селдона и способствовал работе над Энциклопедией.

Он снова по очереди посмотрел на троих посетителей, ожидавших его ответа. Теперь Совету придется здорово попотеть, чтобы найти, на что пожаловаться, если с Селдоном работают такие симпатичные молодые люди, как эти двое.

Арканио встал, прошелся по кабинету, нахмурился. Казалось, он собирается с мыслями. Подойдя к столу, он взял с него молочно-белый шарик и сжал его в кулаке.

— Трентор… — задумчиво проговорил Арканио, — средоточие Империи, сердце Галактики. Потрясающе, если задуматься… Пожалуй, мы поспешили осудить профессора Селдона. Теперь, когда ваш Проект, ваша Энциклопедия предстали передо мной в совершенно ином свете… — Он быстро взглянул на Ванду и Стеттона. — Теперь я понимаю, как важно дать возможность продолжать вашу работу здесь, профессор. И конечно, не только лично вам, но и некоторым вашим сотрудникам. — Селдон благодарно улыбнулся и сжал руку Ванды. — Я пришел к такому решению не только из-за славы Империи, — продолжил Арканио. — Вы знамениты, профессор Селдон. Кем бы вас ни считали люди, профессор, сумасшедшим или гением, все вас так или иначе знают. Если ученый вашего ранга будет отождествляться с Галактической Библиотекой, наш престиж, как цитадели пауки высочайшего полета только возрастет. Да что там престиж. Одного вашего присутствия здесь будет достаточно, для того чтобы к нам рекой потекли столь необходимые нам субсидии, обновились наши поступления, увеличился штаг, снова открылись двери для массового читателя…

А проект создания Энциклопедии — это же просто грандиозный проект! Представьте, какова будет реакция населения, когда люди узнают, что Галактическая Библиотека принимает участие в работе над проектом, призванном увековечить достижения человеческой мысли — нашей славной истории, наших блестящих достижений, наших могущественных культур! И подумать только, что я, Главный Библиотекарь Трима Арканио, стану тем человеком, который поможет началу работы над этим восхитительным проектом!

Арканио пристально уставился на белый шарик и погрузился в раздумья.

— Так вот, профессор Селдон, — объявил Арканио, вернувшись к реальности, — вам и вашим сотрудникам будут предоставлены самые высокие привилегии. Вы получите помещение для работы.

Арканио положил шарик на стол и вернулся на свое рабочее место.

— Придется, конечно, немного потрудиться и уговорить Совет… но я уверен, что это мне удастся. Положитесь на меня.

Селдон, Ванда и Стеттин радостно обменялись взглядами. В уголках губ у всех троих пряталась хитрая улыбка. Арканио дал знак, что они свободны и могут идти, и они не стали задерживаться. А Главный Библиотекарь погрузился в размышления о том, какой славы и чести добьется Библиотека, возглавляемая им, Тримой Арканио.

— Просто потрясающе, — сказал Селдон, когда все трое уселись в машину. — Вы бы видели, какой он был, когда мы с ним виделись в последний раз. Он сказал, что я — «угроза для самой сути Империи» или еще что-то такое же гнусное. А сегодня — всего пару минут вы с ним пообщались, и надо же…

— Ничего удивительного, дедушка, — усмехнулась Ванда, нажимая кнопку на пульте управления машиной. Автомобиль тронулся, Ванда прислонилась к спинке мягкого сиденья и быстро набрала координаты маршрута. — Он человек самовлюбленный, амбициозный. Нам только и надо было немного сыграть на положительных аспектах Энциклопедии, а потом за нас все сделало его эго.

— Наша участь была решена, как только мы с Вандой вошли в его кабинет, — сказал Пальвер. — Мы оба «толкали» изо всех сил, и ему некуда было деваться.

Пальвер, сидевший на заднем сиденье, наклонился и благодарно сжал плечо Ванды. Та обернулась и погладила его руку.

— Нужно разместить энциклопедистов в Библиотеке как можно скорее, — сказал Селдон. — Их осталось только тридцать два, но это все хорошие работники. Размещу их в Библиотеке, а потом займусь поиском денег. Теперь, может быть, когда мы объединимся с Библиотекой, удастся убедить людей, что нам нужны деньги. Так… попробую-ка я еще разок позвонить Терепу Бендрису и возьму вас обоих с собой. Он ко мне отнесся неплохо поначалу. Но теперь ему против нас не устоять.

Автомобиль наконец остановился около здания Психоисторического Проекта в Стрилинге. Половинки дверей разъехались, но Селдон не стал сразу выходить из машины. Он обернулся к внучке.

— Ванда, ты понимаешь, если вам со Стеттином удалось такое вытворить с Арканио, то наверняка сумеете «растолкать» каких-нибудь богатеев, чтобы они расщедрились и дали нам денег. Знаю, знаю, тебе не хочется расставаться с твоим любимым Главным Радиантом, но эти визиты дадут вам обоим шанс попрактиковаться, отточить свои навыки, и вы сможете понять, на что способны.

— Ладно, дед, но ты не волнуйся. Теперь, когда Библиотека открыла перед тобой двери, люди будут к тебе добрее.

— Есть еще причина, по которой вам нужно как можно больше бывать вместе, — сказал Селдон. — Стеттин, вы однажды обмолвились, что каким-то образом «чувствуете» таких людей, у которых мозг работает так же, как у вас, но не могли точно определить, у кого именно.

— Да, — кивнул Пальвер. — Я чувствую что-то вроде вспышек, но это происходило всегда, когда я был окружен толпой народа. И за двадцать четыре года моей жизни я чувствовал такие вспышки всего четыре-пять раз, не больше.

— Но, Стеттин, — сказал потише Селдон, — в потенциале каждая из этих вспышек означала, что где-то неподалеку от вас был человек, обладавший такими же способностями, как вы и Ванда — другой менталист. Ванда таких вспышек не ощущала, но, думаю, это оттого, что она жила почти всю жизнь в одиночестве, в затворе. В тех немногих случаях, когда она оказывалась в толпе, поблизости просто могло не оказаться ни одного менталиста.

Вот вам еще одна причина — и весьма важная, почему вы должны как можно больше времени проводить вдвоем — ходить, ездить. Мы должны разыскать еще менталистов. Вас двоих достаточно для того, чтобы заставить мыслить и действовать одного человека так, как вы желаете. А когда вас будет целая группа, вы будете обладать силой, способной править Империей!

Гэри Селдон вышел из машины и, прихрамывая, направился к зданию Психометрического Проекта. Ванда и Пальвер смотрели ему вслед, и пока лишь туманно догадывались, какую колоссальную ответственность взвалил Селдон на их юные и хрупкие плечи.

33

Послеполуденное солнце озаряло своими лучами металлическую обшивку Трентора. Гэри Селдон стоял на краю обзорной площадки Стрилингского университета и пытался заслониться ладонью — солнце слепило глаза. Он уже многие годы не выбирался из-под купола, не считая нескольких поездок во дворец, но и их можно было не считать. На дворцовой территории человек все равно чувствовал себя если не под куполом, то под колпаком.

Теперь Селдон позволял себе передвигаться без сопровождения. Во-первых, Пальвер большую часть времени проводил с Вандой — они либо работали с Главным Радиантом, либо погружались в изучение менталистики, либо пускались на поиски подобных себе людей. Но в случае необходимости Селдон всегда мог найти себе спутника для прогулки — студента университета или сотрудника Проекта, которые сыграли бы роль его телохранителя.

Но Селдон понимал, что телохранитель ему больше не нужен. Со времени шумного процесса и восстановления отношений с Галактической Библиотекой Селдоном заинтересовался Комитет Общественной Безопасности. Селдон знал, что за ним следят. За последние месяцы он замечал это несколько раз. Не сомневался он и в том, что и в его доме, и в кабинете установлены подслушивающие устройства, но когда он вел важные переговоры, он включал противоподслушивающий экран.

Селдон не мог разобраться, за кого его принимает Комитет Общественной Безопасности, да и Комитет, скорее всего, это понимал не до конца. Однако, независимо от того, считали они его сумасшедшим или пророком, они явно задались целью во всякое время дня и ночи знать, где он находится, а это означало, что Селдон все время в безопасности.

Легкий ветерок взметнул полу темно-синего плаща, наброшенного поверх костюма, растрепал редкие седые волосы профессора. Селдон наклонился над парапетом и взглянул вниз. Там, под металлической кожей Трентора, жужжали машины, обеспечивающие жизнь громадного города-планеты. Если бы купола были прозрачными, можно было бы увидеть, как мчатся машины, несутся по длинным туннелям гравикэбы, как приземляются звездолеты с грузом зерна, удобрений и алмазов.

Там, под сверкающей металлической обшивкой, шла жизнь сорока миллиардов людей, жизнь как жизнь — с радостями, болью, огорчениями. Селдон очень любил это зрелище, и сердце его сжималось от боли, когда он смотрел на Трентор: он знал, что всего лишь через несколько столетий все то, что раскинулось перед его глазами, будет лежать в руинах. Величественные купола сморщатся, покроются зияющими дырами и трещинами, обнажится поверхность планеты. Селдон грустно покачал головой — он знал, что ничего нельзя сделать для того, чтобы предотвратить эту ужасную трагедию. Однако, хотя Селдон предвидел эти страшные времена, он знал и о том, что из земли, которая примет на себя эти страшные удары последних сражений старой Империи, изойдут ростки новой жизни, и Трентор станет сердцем новой Империи. План говорил об этом.

Селдон опустился на одну из скамеек, расставленных по периметру смотровой площадки. Сильно болела нога. Ему нельзя было много ходить. Но так хотелось еще раз взглянуть на Трентор, постоять на свежем воздухе, посмотреть на открытое, живое небо.

Селдон с тоской подумал о Ванде. Теперь он очень редко виделся с внучкой, да и когда виделся, рядом с ней неизменно был Стеттин Пальвер. Они, казалось, стали неразлучны, как познакомились три месяца назад. Ванда уверяла Селдона, что это необходимо для работы над Проектом, но Селдон догадывался, что все гораздо глубже, чем просто преданность работе.

Он смотрел на молодую пару и вспоминал те дни, когда он только что познакомился с Дорс. Ванда и Сеттин так смотрели друг на друга, что сомнений быть не могло — они были влюблены.

Да и потом, Ванде и Пальверу, не похожим на остальных, было хорошо вдвоем. Селдон даже заметил, что когда рядом никого нет, Стеттин и Ванда не разговаривают друг с другом — для общения им были не нужны слова.

Остальные сотрудники Проекта о ментальных способностях Ванды и Стеттина не знали и не догадывались. Селдон решил, что об этом не должен знать никто до тех пор, пока роль менталистов в работе над Проектом не будет решена окончательно. Роль же самого Плана была решена окончательно — но только в голове у Селдона. Как только кое-какие детали улягутся на свои места, он посвятит в План Ванду и Пальвера и когда-нибудь, если это будет необходимо, еще одного-двоих сотрудников.

Селдон медленно, с трудом поднялся. Через час у него была назначена встреча с Вандой и Пальвером. Они должны были сообщить ему какую-то очень интересную новость. «Наверное, одна из тех деталей головоломки, — думал Селдон, — которая должна лечь на свое место». Он бросил последний взгляд на Трентор, улыбнулся и негромко проговорил:

— Академия…

34

Когда Селдон вошел в свой кабинет, Ванда и Стеттин уже были там и сидели за большим столом. Как обычно, когда эти двое находились наедине, они молчали.

Войдя, Селдон удивленно остановился. За столом вместе с Вандой и Стеттином сидел какой-то незнакомый мужчина. Странно… обычно из вежливости Ванда и Стеттин в компании с другими людьми разговаривали вслух, а тут… все трое помалкивали.

Селдон пригляделся к незнакомцу… немного странной внешности, около тридцати пяти лет, близорукий прищур, значит, много работает. Если бы не упрямо выступавший подбородок, Селдон счел бы внешность незнакомца невыразительной. Однако в этом лице была доброта и сила. «Лицо надежного человека», — решил Селдон.

— Дедушка, — приветствовала Селдона Ванда и грациозно поднялась со стула.

Сердце Селдона радостно забилось, когда он посмотрел на внучку. Бедняжка — она так переменилась от пережитого. Раньше она чаще звала его полуласково-полушутливо «дедом», а теперь называла более привычным — «дедушка». Как она стала серьезна!.. Раньше она все время улыбалась, а теперь — только изредка. Но была по-прежнему красива, и красота уступала только ее колоссальному уму.

— Ванда, Пальвер, — поприветствовал Селдон, поцеловав Ванду в щеку, а Пальвера потрепав по плечу.

— Здравствуйте, — поздоровался он с незнакомцем. — Я Гэри Селдон.

— Познакомиться с вами — большая честь, профессор, — сказал незнакомец. — Меня зовут Бор Алурин.

И подал Селдону руку.

— Гэри, Бор — психолог, — сказал Пальвер, — и большой поклонник твоей работы.

— А что еще важнее, — вмешалась Ванда, — он — один из нас.

— Один из вас? — Селдон внимательно посмотрел на Ванду и Стеттина. — То есть…

— Да, дедушка. Вчера мы со Стеттином бродили по сектору Эрину, именно так, как ты советовал, искали себе подобных. И вдруг… бах! — и все произошло.

— Мы тут же почувствовали тип мозга, который искали, и стали оглядываться по сторонам, пытаясь найти этого человека, — принялся объяснять Пальвер. — Мы были в торговой зоне, неподалеку от космопорта, и вокруг было полным-полно покупателей и туристов, и торговцев из Внешних Миров. Казалось, дело совершенно безнадежное, но тут Ванда просто взяла и остановилась, подав сигнал: «Идите сюда». И из толпы вышел Бор. Он подошел к нам, как ни в чем не бывало и ответил: «Да!».

— Потрясающе! — воскликнул Селдон, довольно глядя на внучку. — И доктор… вы, доктор, мистер Алурин? Что вы обо всем этом думаете?

— Ну… Я очень рад, — осторожно проговорил психолог. — Знаете, я всю жизнь чувствовал, что не похож на других, но не догадывался чей. Теперь открылось, И потом, мне бы очень хотелось вам помочь… — сказал Алурин и вдруг покраснел и уставился в пол. — Простите за наглость, профессор, но я весьма счастлив, что Ванда и Стеттин сказали, что я мог бы участвовать в работе над Проектом. Профессор, большей радости для меня не было бы.

— Да-да. Все правильно, доктор Алурин. Я действительно считаю, что вы можете оказать нам неоценимую помощь, если присоединитесь к работе над Проектом. Но вам придется отказаться от вашей теперешней работы — преподавания или частной практики. Сумеете?

— Ну конечно, профессор! Мне только нужно уговорить жену… — смущенно проговорил Алурин, глядя на новых знакомых. — Но это я сумею.

— Что ж, решено, — коротко кивнул Селдон. — Вы будете работать над Психоисторическим Проектом. Обещаю вам, доктор Алурин, вы о таком решении не пожалеете.

— Ванда, Стеттин, — сказал Селдон, когда Алурин ушел. — Новость поистине великолепная. Настоящий прорыв. Как вы думаете, как скоро вам удастся разыскать других менталистов?

— Дедушка, на то, чтобы найти Бора, нам потребовался месяц. Мы не можем сказать точно, как часто у нас будут такие удачи. Правду говоря, все это болтание по Трентору здорово отвлекает нас от работы над Главным Радиантом и вообще надоело. Теперь, когда рядом со мной Стеттин, обычная речь звучит так громко, просто оглушительно.

Улыбка покинула лицо Селдона. Он этого боялся. Оттачивая свои ментальные способности, Ванда и Стеттин мало-помалу стали уходить от «обычной» жизни. Их манипуляции с менталикой сделали их еще более чужими для других.

— Ванда, Стеттин, думаю, пришла пора рассказать вам кое-что, чего вы до сих пор не знали. Эту идею высказал несколько лет назад Юго Амариль, и на ее основе я разработал План. До сих пор не представляю себе четко, что из этого выйдет, но сегодня все кусочки запутанной головоломки стали на свои места, Как вы знаете, Юго предложил основать две Академии, каждая из которых была бы подспорьем, страховкой для другой. Идея была блестящая. Как жаль, что Юго не дожил до того дня, когда она будет осуществлена.

Селдон замолчал и глубоко, печально вздохнул.

— Простите, я отвлекся… Шесть лет назад, когда я убедился, что Ванда обладает ментальными или телепатическими способностями, я решил, что Академий действительно должно быть две, но не просто две, а две совершенно разные Академии. В одной должны собраться представители физических наук — и первой группой станут энциклопедисты, которые высадятся на Терминусе. Ядро второй Академии составят истинные психоисторики, менталисты — вы. Вот почему я так прошу вас как можно скорее разыскать подобных вам людей.

И наконец последнее: Вторая Академия должна стать тайной. Ее могущество будет сосредоточено в ее неизвестности, в ее телепатическом всевидении. Понимаете, несколько лет назад: когда я понял, что мне нужен телохранитель, я понял и другое: Вторая Академия должна стать сильным, молчаливым, тайным телохранителем Первой Академии.

Психоистория не застрахована от ошибок. Ее предсказания, однако, имеют высокую степень вероятности. У Первой Академии, на первых порах будут многочисленные враги, так же как у меня сейчас.

Ванда, ты и Стеттин — пионеры Второй Академии, хранители Академии на Терминусе.

— Но как же, дедушка? — изумленно спросила Ванда. — Нас всего двое… ну, пускай, трое, если считать Бора. Для того чтобы охранять целую Академию, нам нужно…

— Сотни? Тысячи? Внучка, ищите и найдите столько, сколько нужно. Вы это можете. Вы знаете как. Ведь только что, когда Стеттин рассказывал, как вы нашли Алурина, он сказал, что ты просто взяла и позвала. И Алурин пришел. Понимаете? До сих пор я просил вас бродить по Трентору и искать, таких людей. Но это для вас трудновато, даже болезненно. Теперь я понимаю, что тебе и Стеттину нужно уединение, ведь вы — ядро Второй Академии. Из этого уединения вы и забросите сети в океан человечества.

— Дедушка, что ты говоришь? — прошептала Ванда, вскочила со стула и опустилась на колени рядом со стулом Селдона. — Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Нет, Ванда, нет, я не хочу, чтобы ты уезжала, но это — единственный выход. Тебе и Стеттину нужно где-то скрыться, уйти от грубой реальности Трентора. Когда ваши ментальные способности возрастут, вы сумеете привлечь к себе других — и молчаливая и тайная Академия станет более многочисленной. Мы будем время от времени общаться, конечно. И у каждого из нас будет свой Главный Радиант. Ты же понимаешь, что это нужно, детка, просто необходимо, понимаешь, да?

— Да, дедушка, понимаю, — сказала Ванда. — А что гораздо важнее, я вижу, какая это блестящая идея. Можешь быть спокоен, мы тебя не подведем.

— Знаю, милая, — устало проговорил Селдон.

Но как он мог? Как он только мог — взять и отослать куда-то дорогого ему человека? Ведь Ванда была последним, что связывало Селдона со счастливым прошлым — с Дорс, Юго и Рейчем. Кроме нее, Селдонов в Галактике больше не было.

— Я буду очень скучать по тебе, Ванда, — сказал Селдон, и по его морщинистой щеке пробежала слеза.

— Но, дедушка, куда же мы должны отправиться? Где будет Вторая Академия? — спросила Ванда, встав рядом со Стеттином.

Селдон взглянул на внучку снизу вверх и усмехнулся:

— Это тебе должен был уже подсказать Главный Радиант.

Ванда растерянно смотрела на Селдона, пытаясь понять, о чем он говорит.

Селдон взял внучку за руку.

— Загляни ко мне в сознание, детка. Все там.

Ванда широко раскрыла глаза.

— Вижу… — прошептала она. Отрезок ЗЗА2Д17.

Конец Звезд.

Часть пятая Эпилог

Я Гэри Селдон. Бывший премьер-министр Императора Клеона I. Почетный профессор психоистории в Стрилингском университете на Тренторе. Директор Психоисторического Проекта. Главный редактор «Галактической Энциклопедии». Создатель Академий. Знаю, звучит впечатляюще. Я многое сделал за свои восемьдесят один год и очень устал. Оглядываясь на прожитую жизнь, я порой задумываюсь, мог ли, должен ли я был что-то сделать иначе. Ну, например: не был ли я слишком увлечен гигантскими перспективами психоистории, и потому события и люди, проходившие через мою жизнь, казались мне незначительными и неинтересными?

Может быть, я упускал из виду какие-то мелочи, которые нисколько не повредили бы будущему человечества, но от которых стала бы легче и лучше жизнь дорогих моему сердцу людей — Юго, Рейча… Я могу только гадать… мог я сделать что-нибудь, чтобы уберечь мою любимую Дорс?

Последний месяц я занимался подготовкой голограмм для Кризисов. Мой ассистент, Гааль Дорник, увез их на Терминус и проследит там за их размещением в Склепе Селдона. Он проследит также за тем, чтобы Склеп был запечатан, и оставит там соответствующие инструкции относительно вскрытия Склепа во времена грядущих Кризисов.

Но тогда меня уже, конечно, не будет.

Что же они подумают, будущие жители Академии, когда увидят меня (точнее, мое голографическое изображение) во время Первого Кризиса, почти через пятьдесят лет? Что они скажут? Какой я старый, какой тихий у меня голос, какой я беспомощный в этом инвалидном кресле? Поймут ли они, оценят ли по достоинству то послание, что я оставил для них? О нет, не стоит гадать. Древние сказали бы: «После смерти — только смерть».

Вчера я получил весточку от Гааля. На Терминусе все идет хорошо. Бор Алурин и сотрудники Проекта наслаждаются пребыванием «в ссылке». Не стоит, конечно, смеяться, но я не в силах удержаться от улыбки, когда вспоминаю довольную физиономию этого тупицы Лень Чена, который был уверен, что загнал Проект на Терминус два года назад. Хотя в конце концов ссылка была квалифицирована в рамках Имперской хартии как «Поддерживаемое государством научное учреждение и часть личной собственности Его Августейшего Величества Императора» — Главный Комитетчик мечтал вышвырнуть нас с Трентора, с глаз долой, но не мог упустить последнего шанса удержать нас в своих руках. Все равно мне приятно вспоминать, что это Лас Зенов и я выбрали Терминус, как пристанище для Первой Академии.

Единственное, о чем я сожалею, когда вспоминаю Линь Чена, это о том, что мы не сумели спасти Агиса. Император был хорошим человеком и благородным правителем, даже несмотря на то, что только назывался Императором. Его величайшей ошибкой было то, что он верил в незыблемость своего титула, в то, что Комитет Общественной Безопасности не посягнет на этот титул.

Я часто думаю, что же они сделали с Агисом? Выслали в какой-нибудь отдаленный мир или убили, как Клеона?

Ребенок, который сегодня восседает на троне, — лучший пример марионеточного Императора. Он повинуется каждому слову, которое только Чен прошепчет ему на ухо, и представляет себя выдающимся государственным деятелем. Дворец, перипетии имперской жизни — для него это все только игрушки в фантастической игре.

Что мне осталось теперь? Гааль улетел на Терминус, и я остался совсем один. Иногда мне звонит Ванда. Работа в Конце Звезд идет успешно. За последние десять лет к Ванде и Стеттину прибавилось несколько десятков менталистов. Сила их растет день ото дня. Именно те, кто собрался в Конце Звезд — моей тайной Академии, — заставили Линь Чена отправить энциклопедистов на Терминус.

Я скучаю по Ванде. Много лет я не видел ее, не сидел с ней рядом, не держал ее за руку. Когда Ванда покинула меня, хотя я сам просил ее об этом, я думал, я не проживу и дня. Наверное, это было самое тяжелое решение в моей жизни. Я ей не сказал ни слова, но чуть было не отказался от этого решения. А для того чтобы Вторая Академия добилась успеха, Ванде и Стеттину было необходимо оказаться там, в Конце Звезд. Так подсказала психоистория — вот и выходит, что это вовсе не мое личное решение.

Я все еще каждый день прихожу сюда, в мой кабинет в здании Психоисторического Проекта. Я помню времена, когда здесь было полно народу и днем и ночью. Порой мне кажется, что я слышу их голоса — моих родных, студентов, сотрудников, но кабинеты пусты и безмолвны. Только эхо скрипа колес моего инвалидного кресла раздается в пустых коридорах.

Наверное, нужно вернуть здание университету. Но мне трудно расстаться с этим местом. Тут так много воспоминаний.

Теперь у меня остался только мой Главный Радиант. Это прибор, с помощью которого осуществляется компьютерная обработка психометрических выкладок, с помощью которого можно проанализировать любое уравнение моего Плана — все это здесь, в этом удивительном черном кубике. И когда я сижу здесь и держу в руках этот такой маленький и невзрачный с виду прибор, мне бы так хотелось показать его Р. Дэниелу Оливо…

Но я один, и мне нужно только нажать кнопку, и в кабинете станет темно. Тогда я откидываюсь на спинку кресла, Главный Радиант оживает, и вокруг меня начинают плясать свой восхитительный танец уравнения. Для непосвященного — это просто вихрь значков и цифр, но для меня, Ванды, Гааля — это живая психоистория.

Передо мной, вокруг меня — будущее человечества. Тридцать тысячелетий хаоса, сжатые в одно тысячелетие…

А вот это пятнышко, что горит все ярче день ото дня, — это уравнение Терминуса. А вот здесь… тут ничего нельзя поделать… это уравнение Трентора. Но вот и он… да, это он, тихо, но верно горящий огонек надежды… Конец Звезд!

Вот она, вот она — работа всей моей жизни! Мое прошлое… и будущее человечества. Академии. Такие замечательные, такие живые. И ничто не сможет…

Дорс!

Селдон Гэри — … Найден мертвым в своем кабинете в Стрилингском университете в 12069 г. Г. Э. (1-й год А. 3.). Очевидно, Селдон до последнего мгновения работал над психоисторическими уравнениями — в руке он сжимал Главный Радиант.

По завещанию Селдона этот прибор был передан его сотруднику Гаалю Дорнику, который недавно эмигрировал на Терминус…

Прах Селдона был развеян в космосе, также в соответствии с его завещанием. Панихида на Тренторе была скромной, хотя на ней присутствовало довольно много людей. Стоит отметить, что здесь находился и бывший друг Гэри Селдона, бывший премьер-министр Эдо Демерзель. На Тренторе его не видели со времени таинственного исчезновения сразу же после его отставки. Попытки Комитета Общественной Безопасности найти Демерзеля в дни после панихиды оказались безуспешными…

Ванда Селдон, внучка Гэри Селдона, на траурной церемонии не присутствовала. Поговаривали, что она настолько сильно переживает смерть деда, что не хочет никому показываться на глаза. До сих пор неизвестно, где она находилась в то время и потом.

Говорят, что Гэри Селдон ушел из жизни так же, как жил, — он умер посреди будущего, окружавшего его со всех сторон.

Галактическая энциклопедия

Академия

Часть первая Психоисторики

1

Гэри Селдон — … (11938 — 12069 Галактической Эры).

Родился в семье среднего достатка на Геликоне, в секторе Арктура, где его отец, как гласит весьма сомнительная легенда, занимался выращиванием табака в гидропонной теплице. Паранормальные математические способности. Селдона проявились в раннем возрасте. Утверждают, что в двухлетнем возрасте…

Несомненно, наибольший вклад Селдон внес в психоисторию. Приступив к ее изучению, он не нашел в этой науке ничего, кроме расплывчатых аксиом. Потомкам же он оставил статистическую науку…

Самым достоверным и подробным описанием его жизни является биография, составленная Гаалем Дорником, который встретился с Селдоном за два года до смерти великого математика. История их знакомства…

Галактическая энциклопедия

Гааль Дорник, родом из провинции, ни разу в жизни не бывал на Тренторе, видел его только в гипервизионных фильмах и передачах. Пару раз ему посчастливилось посмотреть грандиозные трансляции с коронации нового Императора и с открытий заседаний Галактического Совета. Но и прожив всю жизнь на Синнаксе, маленькой планетке, обращавшейся вокруг звезды на окраине Голубого Потока, он не был нецивилизованным изгоем. В те времена оторванных от цивилизации мест уже не существовало.

В Галактике насчитывалось около двадцати пяти миллионов обитаемых миров, и все они входили в состав Империи, столицей которой был Трентор.

Для Гааля теперешнее путешествие менее всего означало конец юности и учебы. Прежде он бывал в космосе только на экскурсиях и раз посетил единственный спутник Синнакса с целью сбора данных о метеорном потоке, необходимых ему в работе над диссертацией. Месяц назад он получил степень доктора математики, а через две недели — приглашение от великого Гэри Селдона прибыть на Трентор для участия в разработке проекта.

Итак, в свое первое настоящее космическое путешествие он улетал на многие миллионы миль и световых лет от дома…

Гааль настраивался на прыжок через гиперпространство совсем недолго, хотя в обычных межпланетных перелетах эти ощущения нельзя испытать. Путешествие в обычном пространстве могло проходить со скоростью, не превышающей скорости света, — что известно науке еще из забытой эпохи истории человечества — поэтому на путешествия даже между ближайшими обитаемыми системами уходили бы годы. А в гиперпространстве, этой не поддающейся воображению области, не являющейся ни пространством, ни временем, ни веществом, ни энергией, ни вакуумом, можно было пересечь всю Галактику за мгновенный промежуток времени.

Гааль в прыжке кроме пустякового толчка ничего не ощутил. И даже подумал, уж не показался ли тот ему. Гааль, почувствовав разочарование, с нетерпением ждал, какое впечатление на него произведет сам Трентор. Он отправился в зал видового обзора. Стальные шторы открывались в определенное время, и он не пропускал ни одного сеанса. Восхищенный Гааль смотрел на великолепное зрелище звездного неба, напоминавшее ему стайки светлячков, внезапно остановленные неведомой силой в полете и застывшие навсегда. В один из сеансов обзора видимой стала холодная, голубовато-белая газовая туманность, находившаяся на расстоянии пяти световых лет от корабля. Расплываясь по небу как пролитое молоко, она через два часа, после следующего прыжка, исчезла из виду.

Трентор обращался вокруг солнца, и оно, возникнув в иллюминаторах обзора, представляло собой всего лишь белую точку, одну из миллионов подобных ей. Если бы не указания маршрутной карты, ее невозможно было бы выделить и отличить. С каждым очередным прыжком солнце Трентора сияло все ярче, а остальные звезды блекли в сравнении с ним.

Мимо прошел офицер, бросив на ходу:

— Зал обзора закрывается. Приготовьтесь к посадке. Гааль догнал его и схватил за рукав белой формы, на котором красовалась эмблема Империи — «Звездолет и Солнце».

— Простите, а никак нельзя побыть здесь? Мне бы так хотелось увидеть Трентор!

Офицер улыбнулся, и Гааль покраснел от стыда за свой провинциальный акцент.

— Утром будем на Тренторе, — улыбнулся офицер.

— Я понимаю… Мне хотелось посмотреть отсюда.

— Простите, юноша. К сожалению, у нас — не космическая яхта. Мы подлетаем с солнечной стороны. Не хотите же вы ослепнуть, получить ожоги и заодно облучиться?

И Гааль, вздохнув, зашагал к своей каюте.

Офицер крикнул ему вслед:

— Да не огорчайтесь вы так! Трентор выглядит всего-навсего этаким серым шаром. Когда прилетите, можете взять билет для осмотра с орбиты. Это и недорого совсем.

Гааль обернулся:

— Большое спасибо!

Конечно, обижен он был, как ребенок. В горле стоял ком горечи и досады. Ожидание становилось невыносимым …

2

Корабль опускался на Трентор. Шумы сменяли друг друга. Послышался отдаленный свист — это звездолет рассекал атмосферу. Урчали кондиционеры, борясь с нагревом обшивки, гудели трудившиеся в режиме торможения двигатели. Галдели пассажиры, собираясь в зале высадки, жужжали лифты, поднимавшие почту, багаж и прочие грузы.

Легкий толчок означал, что свободное движение закончилось и теперь на звездолет действовала только сила притяжения планеты. Тысячи пассажиров, устроившись в уютных креслах дебаркационных залов, ожидали посадки.

…Багажа у Гааля было немного, а таможенная процедура оказалась на удивление короткой. Инспектор пробежал глазами визу и поставил печать. А Гааль — смотрел по сторонам.

Трентор!

Воздух показался здесь более плотным. Немного сильнее, чем на Синнаксе, было притяжение, но и к этому можно привыкнуть.

Здание космопорта было громадным. Даже задрав голову, Гааль не разглядел потолка. Не видел и ближайшей стены. Видимую часть помещения занимали столы, за которыми сидели таможенники, а дальше все скрывалось в туманной дымке.

Инспектор обратился к Гаалю — видимо, уже не в первый раз:

— Все в порядке, идите.

— Куда? — растерянно пробормотал Гааль, оглядываясь по сторонам.

— К такси. Направо, потом третий поворот — налево.

Гааль двинулся в указанном направлении и вскоре заметил в воздухе над собой указатель — буквы светились в пустоте: «ТАКСИ ПО ВСЕМ НАПРАВЛЕНИЯМ».

Только Гааль отошел от стола, как на его место тут же встал другой человек. Таможенник коротко кивнул ему. Человек кивнул в ответ и последовал за Дорником.

Гааль уперся прямо в ограждение.

Маленькая вывеска гласила: «Диспетчер».

Тот, к кому это относилось, буркнул, не взглянув на Гааля:

— Чем могу?

Денег у Гааля было в обрез, но скоротать ночь где-то надо, и он, как можно более небрежно, бросил:

— В приличную гостиницу.

— У нас все гостиницы приличные, — невозмутимо отозвался диспетчер.

— В ближайшую, — обреченно выдохнул Гааль.

Диспетчер нажал клавишу на пульте. На полу возникла тонкая полоска света, пересекавшаяся с другими, различных цветов и оттенков. Диспетчер подал Гаалю пластинку-билет, слегка светящуюся и того же цвета, что и линия на полу.

— Один двенадцать, — сказал диспетчер.

Гааль отсчитал монеты.

— А теперь куда?

— Идите по линии. Пластинка светится, пока вы следуете в верном направлении.

Гааль пошел вперед, туда, куда вела его светящаяся полоска. Рядом с ним двигались сотни людей. Временами кто-то сворачивал направо или налево.

Неожиданно световая ниточка оборвалась, и перед Гаалем вырос носильщик в новенькой желто-голубой униформе из пластотекстиля. Он подхватил чемоданы Гааля.

— Прямая линия на «Люксор», сэр.

Шедший следом человек, услышав эти слова и ответ Гааля: «Хорошо», — проследил, как тот садился в тупоносое такси…

Такси мягко набирало высоту. Гааль смотрел в овальное окно. Было от чего недоумевать — довольно приличный подъем, а они все еще летели внутри здания. Секунда — и люди внизу стали похожи на спешащих куда-то муравьев. Еще секунда — и они пропали из виду.

Впереди возникла бесконечная стена, множество отверстий в ней представляли собой входы в туннели. Такси с Гаалем подлетело к одному из них и втянулось внутрь. Гааль так и не сообразил, как это водителю удалось выбрать именно тот, который был им нужен. В один миг их окружила непроницаемая чернота — только сигнальные огни мигали, разрывая темноту, да шум двигателя нарушал тишину.

Гааля по инерции наклонило вперед — такси выскочило из туннеля и опустилось на тот уровень, с которого они начали полет.

— Отель «Люксор», — безразлично сообщил водитель.

Он помог Гаалю вынести багаж, деловито взял купюру, подобрал ожидавшего такси пассажира и исчез в высоте.

…Все это время, с момента приземления звездолета, Гааль ни разу не видел неба.

3

Трентор — …В начале тринадцатого тысячелетия этот вариант развития исчерпал себя. Будучи резиденцией правительства Империи на протяжении жизни сотен поколений, расположенная в центре Галактики, среди наиболее густонаселенных и индустриально развитых миров, сама планета Трентор была перенаселена до крайности.

Урбанизация планеты достигла предельной точки. Вся поверхность суши Трентора — 75 млн. кв. миль — представляла собой один город. Число его жителей выросло до 40 миллиардов. И эта огромная масса людей была занята административной деятельностью на благо Империи, при том, что для выполнения всех необходимых работ служащих еще и не хватало. (Здесь нелишне упомянуть, что — под отнюдь не самым бдительным руководством последнихИмператоров — неспособность наладить четкий административный контроль в Галактической Империи стала одним из факторов ее распада.) Каждый день огромные флотилии звездолетов доставляли на Трентор продукты из двадцати сельскохозяйственных миров…

…Полная зависимость во всех жизненных потребностях от других миров — ахиллесова пята Трентора — сделала его чрезвычайно уязвимым. В течение последнего тысячелетия существования Империи один Император за другим сталкивались с непрекращающимися мятежами. Имперская политика сосредоточилась на защите от экономической блокады…

Галактическая энциклопедия

Гааль не знал — какова была скорость вращения Трентора, светило ли солнце. Он так и не смог понять, день сейчас или ночь. А спросить стеснялся. Его только что кормили завтраком, но на многих планетах живут по стандартной схеме, не обращая внимания на такие неудобные понятия, как утро, день, ночь и вечер.

Он было обрадовался, увидев табличку «Солнечная комната», но оказалось, что за дверью — всего-навсего кабинка, где можно позагорать под кварцевой лампой. Через пару минут он спустился в фойе.

— Где можно купить билет на обзорную экскурсию? — спросил Гааль у администратора.

— У меня, если желаете.

— А скоро начало?

— Только что отправили. Следующая — завтра. Можете купить билет прямо сейчас.

— Вот как…

Завтра… Завтра — поздно. Завтра надо быть в Университете.

— Простите, а нет ли здесь чего-нибудь вроде смотровой площадки? Я имею в виду — на открытом воздухе?

— Разумеется! Можете приобрести билет. Я только взгляну, не идет ли дождь.

Администратор нажал кнопку на рукаве, возле локтя. Загорелся маленький экранчик, побежали буквы. Гааль прочел их одновременно с администратором.

Тот отвел взгляд от экранчика и сказал:

— Погода хорошая. Если не ошибаюсь, сезон дождей кончился. — И доверительно добавил:

— Я-то сам редко попадаю наружу. Последний раз выбирался года три назад, и что-то больше не тянет. Лифт у вас за спиной. Там табличка: «На Башню».

Гааль направился в кабину лифта незнакомой для него конструкции, туда зашло еще несколько человек, и лифтер нажал кнопку. Указатель тяжести показывал «ноль». Гааль ощутил, что тонет в пространстве. Через секунду вес вернулся к нему, но все равно показался меньше обычного. Опять невесомость — и ноги Гааля оторвались от пола. Он судорожно задергался, пытаясь уцепиться за стенку лифта.

— Вы что, неграмотный? — прикрикнул на него лифтер. — Написано же! На полу скобы для ног — закрепитесь!

Гааль огляделся и увидел, что остальные пассажиры преспокойно стоят на полу. Не скрывая улыбок, они смотрели, как Гааль перебирал руками по стене, пытаясь опуститься на пол. Стыд-то какой! А ведь как вошел — видел никелированные скобы на полу, не обратил внимания.

Наконец какой-то мужчина подал ему руку и потянул вниз. Пока Гааль бормотал слова благодарности, лифт остановился на открытой террасе, залитой лучами солнца. Мужчина, который только что помог ему, не отставал.

— Тут можно присесть, — мягко сказал он.

Гааль благодарно кивнул незнакомцу и направился вслед за ним к креслам, но остановился на полпути.

— Мне бы хотелось немного постоять у парапета, если не возражаете.

Незнакомец дружески помахал рукой. Гааль подошел к высокому, по плечо, парапету. Сверху открывалась величественная панорама Трентора.

Землю закрывали хитросплетения построек. Горизонт, насколько доставал глаз, занимали металлические конструкции. Все видимое пространство было одинаково ровного серого цвета. Только несколько прогулочных яхт крутилось в небе. Весь многочисленный транспорт трудился внизу, под металлической корой планеты.

Ни один цвет не оживлял однообразно-серого пейзажа. Ни зелени, ни почвы. Гааль знал, что где-то на Тренторе расположен императорский дворец, занимавший сто квадратных миль, утопавший в цветах и зелени, — маленький островок в стальном океане. Но отсюда его не было видно.

Необходимо как можно скорее отправиться на обзорную экскурсию!

Он впервые по-настоящему ощутил себя на Тренторе, в столице Галактики, в центре человеческой цивилизации. Оттуда, где он стоял, не все было видно… Он не видел звездолетов, приземлявшихся с продовольственными грузами, не знал о существовании тонкой пуповины, связывающей Трентор со всей Галактикой… Он ощущал только могущество человечества, полное и бесповоротное завоевание мира.

Гааль отошел от барьера слегка ослепленным. Попутчик из лифта помахал ему рукой; Гааль подошел и сел рядом с ним.

Незнакомец улыбнулся:

— Меня зовут Джеррил. Вы впервые на Тренторе?

— Да, мистер Джеррил.

— Ну вот, я так и думал. Только Джеррил — это имя, а не фамилия. Да… Трентор захватывающе действует на молодых людей с поэтическим воображением. А сами тренторианцы, между прочим, не очень любят сюда подниматься. Им это на нервы действует, знаете ли.

— На нервы? О, простите, я не представился. Меня зовут Гааль. А… почему им это действует на нервы? Такое величественное зрелище!

— Ваше мнение в данном случае субъективно, Гааль. Если бы вы родились в кубике, выросли в туннеле, потом всю жизнь работали в клетке и проводили отпуск в кабинке «Солнечной комнаты», а потом неожиданно оказались бы на открытом воздухе, думаю, вы бы получили нервный шок. Поэтому детей с пяти лет водят сюда раз в год. Не знаю, на пользу ли им это. Они не хотят отсюда уходить, просто истерики закатывают! Думаю, следовало бы начинать их водить сюда гораздо раньше — как только отнимают от груди. И не раз в год, а каждую неделю. Но на самом деле, и это неважно. Что стряслось бы, если бы они вообще не поднимались наверх? Они счастливы там, внизу, эти люди. Они трудятся на благо Империи. Да, кстати, как вы думаете, на какой высоте мы находимся?

— Полмили? — предположил Гааль и тут же понял, как беспомощно и наивно это прозвучало.

Джеррил улыбнулся:

— Нет. Всего пятьсот футов.

— Как же так? Но только на лифте мы поднимались…

— Да-да, все правильно. Только дело в том, что большую часть времени мы поднимались на уровень первого этажа. Трентор — айсберг. Его подземная часть прорыта на милю вглубь. То есть, девять десятых города скрыто от глаз. Он под дно бывшего океана уходит на несколько миль в глубину. Мы углубились настолько, что можем использовать разницу температур на глубине и на поверхности для снабжения планеты энергией. А вы не знали?

— Нет. Я думал, вы пользуетесь атомными генераторами.

— Когда-то пользовались. Но так дешевле.

— Можно представить!

— Ну и что вы думаете обо всем этом?

Взгляд Джеррила изучающе скользил по лицу Гааля.

— Потрясающе, — ничего не замечая, воскликнул Гааль.

— Если не секрет — что вас сюда привело? Отпуск? Путешествуете, осматриваете достопримечательности?

— Не совсем. То есть, мне всегда хотелось побывать на Тренторе. Но приехал я по работе.

— Вот как?

Гааль понял, что придется объяснить подробнее.

— Я получил приглашение принять участие в проекте Селдона в Тренторском Университете.

— Ага… Прямиком, значит, к Ворону Селдону в гнездо?

— Простите, не понял?

— Я про него говорю, про Гэри Селдона. Просто у нас его так называют. Он предсказывает всякие неприятности, вот его Вороном и прозвали.

— Правда? — неподдельно удивился Гааль.

— Я вам серьезно говорю.

Джеррил, и правда, не улыбался.

— А вы что, работать у него собираетесь?

— Ну да. Я — математик. А… почему он предсказывает неприятности? Какие именно?

— А вы как думаете?

— Понятия не имею. Я знаком с работами доктора Селдона и его группы. Это же теоретическая математика.

— Ну естественно. Опубликованные, — многозначительно подчеркнул незнакомец.

Гааль почувствовал себя неловко.

— Простите, я, пожалуй, спущусь в номер. Очень рад был познакомиться.

Дорник встал и поклонился. Джеррил небрежно помахал рукой.

…В номере Гааля ждал пожилой мужчина. Дорник от неожиданности онемел, потом проговорил сдавленным шепотом:

— Что вы тут делаете?

Мужчина тяжело поднялся из кресла и шагнул навстречу Гаалю, слегка прихрамывая. Глаза у него были живые, веселые, ярко-голубые.

— Я — Гэри Селдон, — сказал он, и Гааль, опомнившись от неожиданности, узнал лицо, которое столько раз видел на журнальных фотографиях.

4

Психоистория — …Гааль Дорник, пользуясь нематематическими терминами, определил психоисторию как раздел математики, изучающий реакции человеческих сообществ на определенные социальные и экономические стимулы…

…Основное во всех этих определениях — безоговорочное принятие того, что человеческое сообщество велико для того, чтобы статистическая обработка данных давала достоверные результаты. Необходимая численность сообщества может быть определена с помощью Первой Теоремы Селдона, которая гласит…

…Следующее необходимое допущение заключается в том, что само человеческое сообщество не должно догадываться о том, что подвергается психоисторическому анализу, — только тогда реакция будет носить естественный характер.

…Основой психоисторического анализа служат функции Селдона, представляющие свойства, конгруэнтные по отношению к таким социальным и экономическим силам, как…

Галактическая энциклопедия

— Добрый день, сэр, — запинаясь, проговорил Гааль. — Я…

— Вы думали, что мы встретимся не раньше чем завтра? В общем, да… Но дело в том, что мы очень торопимся. А добровольцев находить все труднее.

— Сэр, я не понимаю…

— Вы разговаривали с человеком на Башне, не так ли?

— Да… Его имя — Джеррил. Больше я о нем ничего не знаю.

— Его имя абсолютно ни при чем. Он — агент Комитета Общественного Спасения. За вами шел от самого космопорта.

— Но почему? Ничего не понимаю!

— Он говорил что-нибудь обо мне?

Гааль смутился:

— Он назвал вас… Вороном.

— А почему — объяснил?

— Он сказал, что вы предсказываете… м-м-м… неприятности.

— Хм… Ну ладно, скажите, какое впечатление на вас произвел Трентор?

Надо же — всем интересно, что он думает про Трентор!

Гааль не нашел другого слова и выпалил:

— Восхитительно!

— Ну, это первое впечатление… Ваше мнение с психоисторической точки зрения?

— Я никогда не думал о ее конкретном приложении!

— Поработаете у меня, молодой человек, и научитесь применять методы психоистории ко всему подряд. Посмотрите-ка.

(Тут он вынул из кармана маленький калькулятор.)

Поговаривали, что Селдон держит его под подушкой и достает как только просыпается. От частого пользования блестящая панель калькулятора потускнела. Пальцы Селдона, усеянные старческими пятнышками, проворно забегали по клавишам. На сером экране загорелись красные цифры. Он пояснил:

— Вот что представляет собой сегодняшнее состояние Трентора.

Селдон ждал. Наконец Гааль произнес:

— Это, конечно, не полная картина?

— Да, не полная, — согласился Селдон. — Я рад, что вы не принимаете моих утверждений на веру. Однако в первом приближении их можно использовать для прогноза. Согласны?

— Если потом я смогу верифицировать деривацию функции — согласен.

— Отлично. Добавим к этому известную возможность распада Империи, мятежа вице-королей, учащения периодов экономической депрессии, снижение объема планетарных исследований и…

Он продолжал перечисление. Как только он называл очередной фактор, на экране загорались новые цифры и значение функции все время менялось.

Гааль остановил Селдона только один раз:

— Я не понимаю значения этого преобразования. Селдон повторил расчеты еще раз, более медленно.

— Но вы производите запрещенную социооперацию!

— Вы очень сообразительны, — улыбнулся Селдон. — Но в этом смысле такая операция не запрещена. А сейчас я ее проведу методом расширения.

На этот раз вычисления потребовали больше времени. В конце концов Гааль проговорил:

— Да. Теперь я понял.

Селдон оторвался от калькулятора и устало сказал:

— Вот что будет представлять собой Трентор через пять тысячелетий. Как бы вы это определили?

Он лукаво склонил голову набок и ждал ответа. Гааль смотрел на цифры, не веря глазам.

— Полный упадок? Но… но это невозможно! Трентор никогда…

Селдон был явно доволен.

— Ну-ну, продолжайте. Вы же видели, как получился этот результат. Забудьте на минуточку о цифрах, скажите просто.

Гааль проговорил медленно, подбирая слова:

— Получается так, что чем больше у Трентора административной власти, тем он уязвимее и тем более желанной добычей становится. Поскольку с годами наследственные права на имперский престол станут все более сомнительными, возникнут распри в борьбе за него среди аристократических семейств. Социальная активность пойдет на убыль…

— Достаточно. Теперь по поводу вероятности распада Империи через пятьсот лет в цифровом выражении.

— Я затрудняюсь…

— Ну продифференцируйте в уме. Сумеете?

Гааль был обескуражен. Калькулятор — вот он, под рукой, зачем же в уме! Лоб его покрылся испариной…

— Что-то около восьмидесяти пяти процентов? — наконец выдавил он.

— Неплохо, — улыбнулся Селдон. — Но и не хорошо. Истинная цифра составляет девяносто два и пять десятых процента.

— Поэтому вас и зовут Вороном? — осторожно поинтересовался Гааль. — Ничего подобного в научных журналах мне не попадалось!

— Ну естественно. Это неопубликованные материалы. Неужели вы думаете, что Империя согласится таким образом расписаться в собственной обреченности? Но некоторые наши выводы все-таки просочились в аристократические круги.

— Это плохо.

— Почему же? У нас все учтено.

— И поэтому за мной следят?

— Да. Следят за всем, что касается моего проекта.

— Вы в опасности, сэр?

— О да. Вероятность моей казни составляет 1,7 %, но разработке проекта это не помешает. Мы учли и это. Не надо волноваться. Надеюсь, вы навестите меня завтра в Университете?

— Конечно, — твердо ответил Гааль.

5

Комитет Общественного Спасения — кучка аристократов, пришедшая к власти после свержения Клеона I, последнего из династии Энтунов. В целом, им удалось навести некоторый порядок после нескольких веков нестабильности и смятения. Возглавляемый представителями таких влиятельных семейств, как Чены и Диварты, Комитет постепенно превратился в слепое орудие…

…Их власть в Империи сохранялась до воцарения последнего сильного Императора — Клеона II. Первый Председатель Комитета…

…В какой-то степени началом падения влияния Комитета можно считать процесс Гэри Селдона, состоявшийся за два года до начала А. Э. Этот процесс подробно описан в биографии Гэри Селдона, составленной Гаалем Дорником…

Галактическая энциклопедия

Гааль не успел выполнить своего обещания. Наутро его разбудил настойчивый телефонный звонок. Он снял трубку и услышал вежливый голос дежурного администратора, который сообщил ему, что согласно приказу Комитета Общественного Спасения он арестован.

Гааль вскочил с кровати, бросился к двери — заперта. Оставалось только одеться и ждать.

Дальше все было как в тумане. За ним пришли и куда-то отвели. Вежливо задавали вопросы. Он отвечал, что прибыл из провинции, с Синнакса, окончил такие-то учебные заведения, тогда-то получил степень Доктора Математики, подал прошение о зачислении в штат сотрудников доктора Селдона и получил согласие. А спрашивавшие все уточняли, почему именно он решил принять участие в работе над проектом Селдона. Как он впервые об этом узнал, каковы должны быть его обязанности, какие секретные инструкции он получал, что вообще он знает о проекте?

Он отвечал, что не знает ничего, что никаких секретных инструкций не получал, что он ученый, математик и его не интересует политика.

В конце концов цивилизованный инквизитор задал ему вопрос:

— Когда начнется упадок Трентора?

— Лично я об этом ничего не знаю… — замялся Гааль.

— Может быть, кто-нибудь говорил вам об этом?

— Как я могу говорить за кого-то?

Инквизитор настаивал:

— Кто-нибудь говорил вам об упадке Трентора? Кто-нибудь сообщал вам о том, когда это произойдет?

Замешательство Гааля было настолько очевидным, что инквизитор пришел ему на помощь:

— За вами следили, доктор. Наши люди были в космопорту, когда вы прибыли, с вами говорили на Башне, и, конечно же, ваш разговор с доктором Селдоном прослушивался.

Гааль пожал плечами.

— Значит, вам известна его точка зрения.

— Возможно. Но мне хотелось услышать и от вас.

— Он считает, что упадок Трентора наступит через пятьсот лет.

— Он математически доказывает это?

— Да, доказывает, — с вызовом ответил Гааль.

— И вы считаете, что это можно доказать математическими методами?

— Можно — если это делает доктор Селдон.

— Ну что ж, тогда начнем сначала…

— Постойте, — взмолился Гааль. — Я имею право пригласить адвоката. Как гражданин Империи…

— У вас будет такая возможность.

…И возможность была предоставлена.

В комнату вошел высокий худой мужчина. Его лицо, казалось, нарисовано вертикальными линиями. Такое узкое, что непонятно, поместится ли на нем улыбка…

Гааль поднял на вошедшего измученные глаза. Встать он был просто не в силах. Столько всего сразу — а ведь он находился на Тренторе не более тридцати часов…

Мужчина представился:

— Меня зовут Лорс Аваким. Доктор Селдон прислал меня для защиты ваших интересов.

— Так помогите же мне! Я должен немедленно отправить жалобу Императору. Я задержан без всяких на то оснований. Я ни в чем не виноват. Ни в чем!

Аваким тем временем пристраивал на столе небольшой магнитофон. Закончив приготовления, он взглянул на Гааля.

— За нашей встречей, безусловно, наблюдают с помощью лучей-шпионов. Это противозаконно, но они ни перед чем не остановятся.

Гааль обреченно вздохнул.

Аваким устроился в кресле поудобнее.

— Ну а мы попробуем их перехитрить. Дело в том, что этот магнитофон — с виду самый обычный — полностью экранирован от лучей-шпионов. По крайней мере, они не сразу это обнаружат.

— Значит, я могу говорить?

— Ну конечно.

— Я хочу, чтобы меня выслушал Император! — с удвоенным пылом воскликнул Гааль.

Аваким холодно улыбнулся. Оказалось, что улыбка все-таки умещается на его вертикальной физиономии.

— Вы — из провинции.

— Ну и что? У меня те же права, что у любого гражданина Империи! Как у вас, как у членов Комитета Общественного Спасения!

— Конечно, конечно. Я не к тому. Но вы — провинциал и недостаточно четко представляете себе нынешнюю обстановку на Тренторе. Император не дает аудиенций.

— А кому же тогда я могу пожаловаться на действия этого Комитета? Какова процедура апелляции?

— Нет никакой процедуры. Практически — никакой. Теоретически, вы можете обратиться к Императору, но аудиенции не получите. Нынешний Император, если вы знаете, не из династии Энтунов. Трентор сейчас находится в руках аристократических семейств, представители которых составляют Комитет Общественного Спасения. Этот этап в развитии Империи давно предсказан методами психоистории.

— Правда? — искренне удивился Гааль. — Ну, если доктор Селдон может предсказать судьбу Трентора на пятьсот лет вперед…

— Он может предсказать и на пятнадцать тысяч лет вперед.

— Хорошо! — Гааль вскочили заходил по комнате, размахивая руками. — Пусть хоть на двадцать тысяч! Почему же тогда он не мог предвидеть вчера, что произойдет наутро, не предупредил меня? Ах нет, простите, что я говорю…

Он сел, обхватив голову руками.

— Я понимаю, что психоистория — статистическая наука, что с ее помощью нельзя предвидеть будущее отдельного человека. Но поймите, я в ужасе…

— Вы не правы, Гааль. Доктор Селдон отлично знал, что утром вас арестуют.

— То есть — как?

— Не огорчайтесь, но это так. Комитет в последнее время просто наступал нам на пятки. За всеми новыми сотрудниками устанавливалась слежка. И наши графические модели показали, что для успеха дела было бы лучше, если бы кризис наступил именно сейчас. Чтобы ускорить события и спровоцировать Комитет на активные действия, доктор Селдон и посетил вас вчера.

Гааль тяжело дышал.

— Я возмущен! Я протестую!

— Прошу вас, успокойтесь. Это было необходимо. Никаких личных мотивов здесь нет. Вы должны понять, что планы доктора Селдона, опирающиеся на фундаментальные математические исследования, учитывают разнообразные случайности с высокой степенью достоверности. Сейчас — именно такая случайность. Я послан к вам с единственной целью — убедить вас, что бояться вам нечего. Все окончится благополучно, в том числе и с проектом.

— Ну и как это выглядит в вашем любимом процентном отношении? — с горьким сарказмом поинтересовался Гааль.

— Что касается проекта — 99,5 %.

— А что касается меня?

— Мне сказано, что ваши шансы на благоприятный исход дела составляют 77,2 %.

— Так. Значит — один против пяти в том смысле, что меня казнят или посадят в тюрьму?

— Вероятность казни — не более 1 %.

— Что вы говорите?.. Только не надо меня утешать. Я отлично понимаю, что все расчеты вероятности в отношении отдельного человека всегда приблизительны! А… вы не могли бы передать доктору Селдону, чтобы он навестил меня?

— Увы, — грустно развел руками Аваким, — это невозможно. Доктор Селдон сам под арестом.

Гааль не успел закрыть рот, как дверь распахнулась, вошел охранник, подошел к столу, взял магнитофон, повертел его в руках и сунул в карман.

Аваким вяло запротестовал:

— Но… он мне еще потребуется!

— Вам будет передан другой, точно такой же, уважаемый адвокат. Только без защитного поля, — холодно заметил охранник.

— В таком случае — моя беседа с подследственным закончена.

Гааль проводил Авакима полным отчаяния взглядом. Дверь закрылась. Он остался один.

6

Процесс (по крайней мере, Гааль думал, что идет процесс, хотя происходившее мало походило на то, как он представлял себе судебное разбирательство) шел всего третий день, но Гааль уже с трудом мог вспомнить в подробностях его начало.

Лично его не слишком беспокоили вопросами. Вся тяжелая артиллерия была направлена на Селдона, который, однако, сохранял олимпийское спокойствие. Прессу и простых смертных в зал не пустили, и, видимо, кроме присутствовавших, мало кто и догадывался, что в эти дни судят Гэри Селдона. Обстановка была крайне недружелюбная.

Пятеро представителей Комитета Общественного Спасения восседали на возвышении за длинным столом. На них были алые с золотом мантии и плотно облегавшие головы блестящие шапочки — символы правосудия. В центре сидел Председатель Комитета Линь Чен. Гааль до сегодняшнего дня ни разу не видел столь знатного аристократа и восхищенно разглядывал его. За все дни процесса Чен не вымолвил ни слова. Видимо, его речь была впереди.

Судья просмотрел бумаги и продолжил допрос. Вопросы по-прежнему задавались только Селдону.

Вопрос: Итак, доктор Селдон. Сколько человек занято в вашем проекте?

Ответ: Пятьдесят математиков.

В.: Включая доктора Гааля Дорника?

О.: Доктор Дорник — пятьдесят первый.

В.: Следовательно — пятьдесят один человек? Подумайте хорошенько, доктор Селдон. Может быть, насчитаете пятьдесят два или пятьдесят три, а может — и больше?

О.: Доктор Дорник еще не приступал к работе. Вместе с ним число сотрудников составляет пятьдесят один. А пока, как я уже сказал, — пятьдесят.

В.: И никак не сто тысяч?

О.: Математиков? Нет.

В.: Я не спрашивал, сколько у вас математиков. Всего сотрудников у вас сто тысяч?

О.: Если считать всех, то вы близки к истине.

В.: Близок? Цифра точная! Я утверждаю, что в разработке вашего проекта занято девяносто девять тысяч пятьсот семьдесят два человека.

О.: По-видимому, вы учли даже жен и детей.

В.(раздраженно): Я утверждаю, что сотрудников девяносто девять тысяч пятьсот семьдесят два. Отрицать бесполезно.

О.: Я согласен с приведенной вами цифрой.

В.(заглянув в бумагу): В таком случае оставим на время этот вопрос и перейдем к другому. Не будете ли вы, доктор Селдон, так добры и не повторите ли еще раз ваши соображения относительно будущего Трентора?

О.: Я уже отвечал, но могу повторить еще раз: через пять веков Трентор будет лежать в руинах.

В.: Вы не находите, что ваше высказывание противозаконно?

О.: Нет, сэр. Научная истина не имеет ничего общего с такими понятиями, как законность и противозаконность.

В.: Вы уверены в том, что ваше утверждение является научной истиной?

О.: Да.

В.: На каком основании?

О.: На основании результатов математических и психоисторических исследований.

В.: Можете ли вы доказать, что ваши математические расчеты верны?

О.: Другому математику? Конечно.

В.(улыбнувшись): Вы хотите сказать, что открытая вами истина настолько эзотерична, что простому человеку ее не понять? А вот мне почему-то всегда казалось, что истина должна быть доступна для всех.

О.: А она доступна. Для многих. К примеру — физика переноса энергии, известная нам под названием термодинамики, была ясна и истинна на протяжении всей истории человечества. Однако до сих пор найдутся люди, которые сочтут, что построить обычный генератор невозможно. Причем среди них могут быть и высокообразованные люди. Сомневаюсь, что уважаемые члены Комитета…

(Тут один из «уважаемых членов Комитета» наклонился к судье и что-то прошептал ему на ухо. Судья покраснел и прервал Селдона.)

В.: Мы здесь не для того, чтобы выслушивать лекции, доктор Селдон! Допустим, вы ответили на мой вопрос. А теперь позволю себе высказать предположение. Не могут ли ваши предсказания упадка Трентора быть направлены на подрыв доверия населения к правительству Империи, причем в ваших интересах?

О.: Это не так.

В.: Не содержится ли в ваших предсказаниях упоминание о том, что период времени, предшествующий так называемому распаду Трентора, будет характеризоваться различными беспорядками?

О.: Вы правы.

В.(удовлетворенно): Отсюда легко предположить, что вы надеетесь спровоцировать эти беспорядки и на Вашей стороне будет армия в сто тысяч человек.

О.: Во-первых, это неправда. И даже если бы это было так, вам было бы легко убедиться, что среди исследователей с трудом наберется десять тысяч мужчин призывного возраста, причем ни один из них в жизни не держал в руках оружия.

В.: А не действуете ли вы как агент какой-либо другой организации?

О.: Нет, я ни на кого не работаю, господин судья.

В.: Вы — бессребреник, слуга науки?

О.: Да.

В.: Тогда следующий вопрос. Можно ли изменить будущее, доктор Селдон?

О.: Конечно. Например, этот зал может через пару мгновений взлететь на воздух. Если бы это произошло, будущее в какой-то степени изменилось бы.

В.: Не иронизируйте, доктор Селдон. Я вас спрашиваю, может ли измениться будущее всего человечества.

О.: Да.

В.: Это легко сделать?

О.: Нет. Очень трудно.

В.: Почему?

О.: Дело в том, что психоисторическая направленность населения даже одной планеты имеет колоссальный запас инерции. Для того чтобы направленность изменилась, она должна столкнуться с чем-то имеющим сходный запас инерции. С такой же массой людей, например. А если их мало, должен пройти солидный промежуток времени. Понимаете?

В.: Думаю, что да. Трентор не обязательно должен быть разрушен, если большие массы людей будут этому противостоять.

О.: Вы правильно поняли.

В.: Ста тысяч человек хватит?

О.: Нет, сэр. Этого будет мало.

В.: Вы уверены?

О.: Прошу вас учесть, что население Трентора составляет около 40 миллиардов. Что тенденция к распаду охватывает не только Трентор, но и всю Империю, а в Империи проживает почти квинтиллион человек.

В.: Ясно. Тогда, может быть, сто тысяч ваших сотрудников смогут хоть как-то противостоять разрушению, если и они, и их потомки будут работать над этой проблемой в течение пятисот лет?

О.: Боюсь, что нет. Пятьсот лет — это слишком мало.

В.(улыбаясь): Ну-ну… Итак, доктор Селдон, из всех ваших заявлений можно логически вывести следующее: вы собрали сто тысяч человек для работы над вашим проектом. Однако этого недостаточно для того, чтобы изменить ход истории Трентора на протяжении пятисот лет. Другими словами, они не могут предотвратить упадка, как бы упорно ни трудились.

О.: К сожалению, вы правы.

В.(торжественно): В таком случае, доктор Селдон… Обдумайте ответ. Какова цель работы ста тысяч ваших сотрудников?

Голос судьи сделался резко-скрипучим. Казалось — до сих пор он темнил, а теперь вышел из укрытия и был уверен, что загнал своими вопросами Селдона в угол.

По залу пробежал шепоток. Даже члены Комитета начали переговариваться. Только Председатель оставался все таким же невозмутимым и мрачным.

Гэри Селдон молчал. Он ждал, пока установится тишина.

О.: Свести к минимуму последствия упадка.

В.: Точнее. Что вы имеете в виду?

О.: Объяснить просто. Будущее разрушение Трентора — не изолированный процесс, отдельный от всей истории человечества. Оно станет кульминацией сложной драматической коллизии, возникшей несколько столетий назад, развитие которой все ускоряется. Я имею в виду, господа, полный упадок и распад Галактической Империи.

Шепот в зале перерос в возмущенный гул.

— Значит, вы открыто заявляете, что… — воскликнул судья.

Но его слова потонули в общем крике: «Измена!»

Председатель поднял молоток и ударил в гонг. В аудитории постепенно восстановилась тишина. Судья глубоко вздохнул и продолжил допрос.

Б.(театрально-торжественно): Осознаете ли вы, доктор Селдон, что говорите об Империи, история которой насчитывает двенадцать тысячелетий, за плечами которой превратности судьбы многих и многих поколений…

О.: Осознаю. Мне известно как теперешнее состояние Империи, так и ее прошлое, Не желая оскорбить кого-либо из присутствующих, скажу, что мне все это известно лучше, чем многим другим.

В.: И вы предсказываете разрушение всей Империи?

О.: Мое предсказание основано на математических расчетах. Здесь нет никаких личных суждений. Я и сам не рад, что все так складывается. Даже если предположить, что Империя плоха на сегодняшний день, состояние анархии, которое неизбежно наступит в ней после распада, будет во много раз хуже. Именно с угрозой анархии и призван бороться мой проект. Падение Империи, господа, — катастрофа, и противостоять ей чрезвычайно трудно. Империей правит бюрократия, власть которой все более усиливается. Всякая инициатива снизу пресекается, воздвигаются кастовые барьеры, задыхается научный поиск, и прочее, и прочее. Все это продолжается уже много веков. Повторяю, это слишком непостижимый и грандиозный процесс для того, чтобы его остановить.

В.: Но разве неизвестно всем и каждому, что именно сейчас Империя сильна, как никогда?!

О.: Впечатление обманчиво. Господин судья, гнилое дерево кажется нам сильным и здоровым, пока молния не расколет его пополам. Порывы грозового ветра в ветвях дерева Империи уже слышны. Прислушайтесь — и вы услышите, как оно потрескивает.

В.(не слишком уверенно): Мы здесь не для того, мистер Селдон, чтобы выслушивать ваши…

О.(решительно): Империя исчезнет, и все блага, что были созданы за время ее существования, исчезнут вместе с ней: знания, установленный порядок вещей… Начнутся бесконечные межзвездные войны, заглохнет межпланетная торговля, уменьшится число людей, отдаленные миры утратят связи с центром Галактики. И ничего с этим нельзя будет поделать.

В.(тихо, почти шепотом): Никогда?

О.: Психоистория, способная предсказать упадок, не умалчивает и о последующих мрачных временах. Империя, господа, как уже говорилось, продержится двенадцать тысяч лет. А период мрака и хаоса продлится не двенадцать, а тридцать тысячелетий. Потом появится Вторая Империя, но в промежутке между нашей цивилизацией и ее возникновением тысячи поколений проживут в хаосе. Вот с чем мы призваны бороться.

В. (оправившись от потрясения): Но вы сами себе противоречите! Ранее Вы сказали, что не можете препятствовать разрушению Трентора, то есть, по-видимому, и распаду — так называемому распаду Империи тоже…

О.: А я и не утверждаю, что мы способны противостоять упадку. Но пока еще не поздно попытаться повлиять на продолжительность мрака и хаоса. Есть возможность, господа, свести ее к одному тысячелетию взамен тридцати, если у моей группы будут условия для работы. Мы живем в очень нестабильное время. Огромную, разрушительную массу событий нужно скорректировать немного — совсем немного, но и этого окажется достаточно, чтобы вычеркнуть двадцать девять жутких тысячелетий из истории человечества.

В.: И как вы предполагаете это осуществить?

О.: Путем спасения интеллекта. Знания не могут принадлежать отдельному человеку, даже тысячам людей. Когда рухнет социальный институт Империи, знания разлетятся на миллионы осколков. Отдельные специалисты будут знать многое о немногом. Сами по себе они станут беспомощными, и знания исчезнут за одно поколение. Но если сейчас мы создадим банк данных всей суммы знаний человечества, они не будут утрачены никогда. Потомки будут строить свою деятельность на готовом фундаменте, им не придется каждый раз открывать все заново. Одно тысячелетие вместо тридцати.

В.: Все это очень…

О.: Тридцать тысяч моих сотрудников с женами и детьми работают над подготовкой «Галактической Энциклопедии». За свою жизнь им этой работы не закончить. Я сам не доживу до выхода первого тома. Но к тому времени, когда Трентор будет разрушен, работа будет завершена и тома Энциклопедии будут в каждой крупной библиотеке по всей Галактике.

Молоток председателя поднялся и опустился. Гэри Селдон сел на скамью подсудимых рядом с Гаалем, улыбнулся и шепнул:

— Ну, как вам этот спектакль?

— Похоже, вы выиграли. Что же будет теперь?

— Прекратят процесс и постараются заключить со мной частное соглашение.

— Откуда вы знаете?

— Если честно — не знаю. Все зависит от Председателя Комитета. Но его я знаю много лет. Я пытался анализировать его деятельность, хотя психоисторическими методами это делать трудновато. Тем не менее есть надежда…

7

Аваким подошел, кивнул Гаалю, наклонился к Селдону и что-то шепнул ему на ухо. Раздались возмущенные крики, подбежали охранники и отвели Авакима в сторону. Гааля увели.

На следующий день обстановка в корне переменилась. Селдон и Дорник оказались наедине с пятеркой Комитетчиков. Им даже предложили сигары. Селдон закурил, Гааль отказался.

— Наш адвокат отсутствует, — заметил Селдон.

— А сегодня — не судебное заседание, доктор Селдон, — ответил один из членов Комитета. — Мы собрались лишь для того, чтобы обсудить проблемы государственной безопасности.

— А теперь буду говорить я, — мрачно проговорил Линь Чен.

Четверо Комитетчиков торжественно выпрямились. Наступила тишина. Гааль затаил дыхание. Линь — худой, поджарый, угрюмый — выглядел старше своих лет. Он был фактическим правителем Галактики, поскольку ребенок, носивший титул Императора, оставался марионеткой, символом. Правил Галактикой Чен.

— Доктор Селдон, — начал он, — вы нарушили спокойное течение имперской истории. Никто из квадриллионов ныне живущих людей не проживет более столетия, Зачем же нам, в таком случае, отягощать себе жизнь, гадая о том, что будет через пятьсот лет?

— Ну а я протяну не более пяти, — с улыбкой возразил Селдон. — Однако для меня этот вопрос — первостепенный. Можете считать меня идеалистом. Но я думаю так, потому что считаю себя человеком.

— Не имею ни малейшего желания философствовать. Объясните, почему бы мне просто не избавиться от вас, а вместе с вами — от мифического будущего, отстоящего от нашего времени на пять столетий?

— Неделю назад, — мягко сказал Селдон, — у вас была возможность поступить так, и, вероятно, у вас появился бы шанс — один из десяти, — что вы доживете до конца года. Сегодня такая вероятность составляет один из тысячи.

Селдон стряхнул пепел. Комитетчики заерзали в креслах, зашептались. Веки Чена дрогнули.

— О чем это вы?

— Падение Трентора, — ответил Селдон, сделав глубокую затяжку, — нельзя предотвратить никакими волевыми усилиями. А вот ускорить — легко. Молва о судилище надо мной очень быстро разнесется по всей Галактике. Ваш отказ от моих планов предотвратить, смягчить, сократить мучения человечества убедит народы в том, что им не на что надеяться в будущем. Они уже сейчас с тоской вспоминают о том, как жили их предки. Они увидят, что политические революции и промышленные кризисы растут как грибы. В Галактике воцарится ощущение, что только то и ценно, что можно заполучить немедленно. Люди амбициозные ждать не станут, не замедлят и беспринципные. Каждое их деяние будет приближать конец. Казните меня — и крах Трентора наступит не через пятьсот лет и даже не через пятьдесят, а ваш собственный — через год, а то и раньше.

— Этим пугайте младенцев, — буркнул Чен. — Однако ваша казнь — не единственный выход.

Он оторвал свою сухую ладонь от бумаг, на которых она покоилась. Только два пальца остались лежать поверх первого листа.

— Скажите, — спросил он, глядя мимо Селдона, — действительно ли вся деятельность вашей группы заключается, как вы утверждаете, в подготовке Энциклопедии?

— Чистая правда.

— Это обязательно должно происходить на Тренторе?

— Трентор, мой Господин, располагает уникальной Имперской Библиотекой и материалами, собранными нами в Университете.

— Тем не менее. Если бы вы работали в любом другом месте, скажем, на планете, где бы вас не отвлекала суета метрополии, где бы ваши сотрудники могли целиком и полностью отдаться работе, — разве это не лучше?

— Не исключено.

— Прекрасно. Тогда позвольте сообщить вам, что такое место найдено. Трудитесь там спокойно, доктор, вместе со своими коллегами. Галактике будет известно, что вы упорно работаете и боретесь с упадком.

Чен улыбнулся:

— А поскольку сам я не верю во многое из того, в чем должен убеждать других, мне не составит особого труда внушить всей Галактике мысль о возможности упадка, в который сам не верю ни на йоту. А вы, доктор, перестанете досаждать Трентору и Империи. Альтернатива — ваша казнь. И не только ваша. Угрозы меня не пугают. Итак, у вас есть возможность в течение пяти минут выбрать между ссылкой и казнью.

— А какая планета избрана, мой Господин? — осведомился Селдон.

— Если не ошибаюсь, она называется Терминус.

Чен перелистал страницы, выбрал одну и повернул ее к Селдону.

— Она необитаема, но пригодна для жизни. Правда, она несколько удалена…

— Она на краю Галактики! — прервал его Селдон.

— Я и говорю — несколько удалена. Вам это поможет полностью сконцентрироваться на работе. У вас осталось две минуты.

— Но нам потребуется время для организации переезда. Нам придется вывезти двадцать тысяч семей.

— Время у вас будет.

Селдон думал. Последняя минута шла на убыль. Наконец он решился:

— Я выбираю ссылку.

При этих словах замершее сердце Гааля вновь забилось. Он ощутил естественную радость человека, избежавшего смерти. Однако к этому чувству примешивалась доля огорчения — Селдон проиграл…

8

Такси неслось по темным туннелям к Университету. Всю дорогу они молчали. Наконец Гааль спросил:

— То, что вы сказали Председателю Комитета, — правда? Действительно ли ваша казнь ускорила бы упадок?

— Я никогда не шучу с выводами психоисторических исследований, — улыбнулся Селдон. — В данном случае тоже. И Чен знает, что я прав. Он — тонкий и умный политик, а политики по роду своей деятельности инстинктивно чувствуют верность психоисторических выводов.

— Значит, им было нужно, чтобы вы выбрали ссылку?! — воскликнул Гааль. Селдон промолчал.

Когда такси опустилось на площадь перед Университетом, Гааля вдруг охватила страшная слабость. Селдон помог ему выбраться из такси и повел под руку.

Здание Университета сверкало так, что Гааль на мгновение забыл, что существует солнце. А ведь Университет стоял не под открытым небом. Его строения были покрыты огромным куполом из какого-то прозрачного материала. Материал был, видимо, поляризован, поэтому его блеск не слепил глаза.

Университетский комплекс выгодно отличался от остальных серо-стальных зданий Трентора. Цвет его построек был скорее серебристым. Металл отливал мягким сиянием слоновой кости.

Селдон шепнул:

— Похоже, солдаты.

— Что?

Взгляд Гааля опустился с небес на землю, и он увидел патруль.

Капитан обратился к ним низким, хорошо поставленным голосом военного:

— Доктор Селдон?

— Да.

— Мы ждали вас. Вы и ваши сотрудники с этого момента — на военном положении. Я уполномочен проинформировать вас о том, что на приготовления к отлету на Терминус вам дается полгода.

— Всего полгода! — воскликнул Гааль, но пальцы Селдона мягко сжали его локоть.

— Таковы инструкции, — подвел черту капитан. Он удалился во главе патруля, а Гааль повернулся к Селдону:

— Но как? Что можно успеть за шесть месяцев? Это же медленная казнь!

— Спокойно, спокойно. Пройдемте ко мне в кабинет.

Кабинет был небольшой, но надежно защищенный от шпионажа. Лучи-шпионы, натыкавшиеся на его стены, не встречали ни подозрительной тишины, ни тем более подозрительного отсутствия движения. Наоборот, они улавливали беседу, состоящую из совершенно невинных фраз, произносившихся разными голосами.

— Ну, — вздохнул облегченноСелдон, — все хорошо. Шести месяцев нам хватит за глаза.

— Непонятно как!

— Мальчик мой, при таком плане, как у нас, даже Комитет, сам того не зная, нам помогает. Я ведь уже говорил вам, что стереотип поведения Чена мы изучили досконально. Процесс не начался бы до тех пор, пока в нашу пользу не сработали бы обстоятельства и время!

— Но как вы могли хотеть…

— Ссылку на Терминус? А почему бы и нет?

Селдон надавил пальцами на крышку стола, и часть стены у него за спиной отъехала в сторону.

— Там — видеотека. Возьмите ящичек на букву «Т».

Гааль достал ящичек, подал его Селдону, тот вынул кассету и вставил ее в миниатюрный проектор. Перед глазами Гааля замелькали кадры фильма.

— Как же это… — пробормотал он.

— Что вас так удивляет?

— Вы… два года готовились к перелету?

— Точнее — два с половиной. Мы, конечно, не были уверены, что Чен выберет именно Терминус, но надеялись, что будет именно так.

— Но почему, доктор Селдон? Зачем вам ссылка? Разве не легче было бы остаться здесь, на Тренторе?

— Ну, есть целый ряд причин. Работая на Терминусе, мы заручаемся поддержкой Империи, которая больше не считает, что мы угрожаем ее безопасности.

— Но ведь вы сами вызвали эти опасения, для того чтобы отправиться в ссылку. Нет, не понимаю.

— Но согласитесь, двадцать тысяч семей по своей воле на край Галактики не полетят?

— Разве у вас есть право их вынуждать? Или я не должен этого знать?

— Пока — нет, — спокойно отозвался Селдон. — Пока достаточно того, что вы знаете: на Терминусе будет основано научное убежище. А на другом краю Галактики — еще одно, такое же.

Он улыбнулся:

— Что же до остального, то могу сообщить вам, что сам я скоро отправлюсь в мир иной, и вы увидите и узнаете больше, чем я. Ну-ну, не надо так переживать. Доктора говорят, что я протяну еще год, максимум — два. Так или иначе — я успел завершить то, к чему стремился.

— А… после вашей смерти, сэр?

— Ну, у меня будут последователи — возможно, даже вы. Именно им будет суждено поставить последнюю точку в разработанной схеме и спровоцировать Анакреонский бунт в нужное время и именно так, как надо. После этого все пойдет своим чередом.

— Не понимаю…

— Поймете.

Селдон устало сгорбился.

— Большинство улетит на Терминус, — промолвил он вполголоса. — Но кое-кто останется. Это будет легко устроить. Но что касается меня, — закончил он шепотом, так что Гааль едва расслышал последние слова, — то мне… конец.

Часть вторая Энциклопидисты

1

Терминус — …отдаленное расположение планеты может вызвать законное удивление, если учесть роль, отведенную ей в истории Галактики. Однако в этом, как отмечают многочисленные авторы, была историческая неизбежность. Находящаяся на самом краю галактической спирали, планета Терминус — единственный спутник небольшой звезды, бедная полезными ископаемыми, не представлявшая никакой ценности с экономической точки зрения, была необитаема с момента ее открытия до высадки Энциклопедистов…

…Когда выросло новое поколение — потомки первых переселенцев с Трентора, Терминус приобрел значение гораздо большее, чем убежище психоисториков. С начала Анакреонского бунта и прихода к власти Сальвора Гардина…

Галактическая энциклопедия

Время было позднее, но Льюис Пирен продолжал работать, склонившись над кипой бумаг при свете настольной лампы.

…Прошло пятьдесят лет после высадки на Терминус и создания поселения энциклопедистов — первой Академии. За это время был собран колоссальный подготовительный материал, и через пять лет должен был увидеть свет первый том Энциклопедии — самого внушительного издания в Галактике. А потом — каждые десять лет — том за томом, как часы…

Пирен раздраженно покосился на дверь — звонили. Он забыл о назначенной встрече, с головой уйдя в работу. Пирен нажал кнопку на краю стола, дверь открылась, и в кабинет вошел высокий грузный мужчина — Сальвор Гардин.

Пирен, не отрываясь, продолжал просматривать бумаги. Гардин мысленно улыбнулся. Он спешил, но прекрасно знал, как «гостеприимен» Пирен, когда ему мешают работать. Поэтому он молча уселся в мягкое кресло по другую сторону письменного стола и стал ждать.

Тишину нарушало только поскрипывание авторучки Пирена. Гардин от нечего делать вынул из кармана серебристую монетку, подбросил ее, поймал и снова подбросил. На Терминусе, куда все металлы поступали только по импорту, нержавеющая сталь была единственным средством бартера…

Пирен поднял глаза и часто заморгал.

— Прекратите! — раздраженно выговорил он.

— А?

— Прекратите кидать вашу чертову монету!

— А-а-а…

Гардин убрал монетку в карман.

— Сообщите, когда освободитесь, ладно? Я обещал вернуться на заседание городского Совета к началу голосования по проекту нового водопровода.

Пирен вздохнул и встал из-за стола.

— Валяйте. Очень надеюсь, что вы не станете надоедать мне с городскими делами. Займитесь ими сами, пожалуйста. Все мое время занято Энциклопедией.

— Вы новости слышали?

— Какие именно?

— Самые свежие. Поймали на ультраволнах два часа назад. Правитель Анакреона принял титул короля.

— Ну и что?

— Это означает, что мы отрезаны от центра Империи. Мы ожидали, что это может случиться, но от этого, как говорится, не легче. Анакреон встал на пути нашего последнего оставшегося торгового пути к Сантании, Трентору, Веге. Откуда мы теперь будем получать металлы? Уже полгода нет поступлений стали и алюминия, а теперь и ждать неоткуда, если только не воззвать к милости Его Величества — короля Анакреона.

Пирен нетерпеливо оборвал Гардина:

— В таком случае заключите с ним договор на поставку.

— Каким образом? Послушайте, Пирен: в соответствии с Хартией, подписанной при основании Академии, вся административная власть принадлежит Попечительскому Совету Комиссии по изданию Энциклопедии. У меня как у мэра города Терминуса власти хватит только на то, чтобы самостоятельно высморкаться, не спрашивая ни у кого разрешения, да на то, чтобы чихнуть, если вы соизволите подписать соответствующий приказ. Заключение торговых сделок — прерогатива ваша и вашего Совета. Я обращаюсь к вам от имени города, благосостояние которого зависит от устойчивой торговли с Галактикой. Созовите срочное заседание!

— Хватит! Не надо меня агитировать! Вы забываете, Гардин, что Попечительский Совет не был против установления муниципального правления на Терминусе. Мы считаем это необходимым, поскольку за пятьдесят лет со дня основания Академии население планеты выросло и большинство не занято непосредственной работой над Энциклопедией. Но это вовсе не означает, что первоочередной задачей Академии перестает быть ее создание. Мы — государственное научное учреждение, Гардин! Мы не можем, не должны и не будем вмешиваться в местную политику.

— В местную политику? Да это вопрос жизни и смерти! Наша планета просто погибнет без металлов! И потом — что станет с вашей Энциклопедией, если анакреонский царек вздумает напасть на нас?

— Вы забываете, что мы находимся под защитой самого Императора! Мы не являемся частью префектуры Анакреон, так же, как и частью любой другой префектуры. Никто не посмеет нас пальцем тронуть. Империя нас не оставит!

— А почему же тогда Империя не помешала захвату власти королем Анакреона? Да разве только Анакреона! Как минимум двадцать отдаленных от центра префектур, то есть практически вся Периферия Галактики теперь независима от Империи. И я абсолютно не уверен, что Империя бросится на нашу защиту!

— Ерунда! Экзархи, тетрархи, короли — какая разница! Как будто раньше не было переворотов! К Империи это не имеет отношения. Хватит об этом, Гардин. Это не наша забота. Мы прежде всего ученые. Наше дело — Энциклопедия. Да, кстати, пока не забыл…

— Да?

— Вы собираетесь разбираться со своей газетенкой?

— Вы имеете в виду еженедельник «Городские Новости»? Он не мой, как вы изволили выразиться. Это частное издание. А что вас не устраивает?

— Уже несколько недель там публикуются призывы к шумному празднованию пятидесятилетия основания Академии.

— А почему бы и нет? Через три месяца сработает механизм радиевых часов и откроется Склеп Селдона. По-моему, это грандиозное событие. А вы так не считаете?

— В любом случае, это не повод для идиотских спектаклей. Открытие Склепа — дело исключительно Совета Попечителей. То, что нужно будет сообщить народу, будет сообщено. Это не подлежит обсуждению. Будьте так добры, изложите это в «Новостях».

— Сожалею, Пирен, но Городская Хартия гарантирует-таки нам такую малость, как свобода печати.

— Хартия — да, но не Совет Попечителей! Я — представитель Императора на Терминусе, Гардин, и обладаю всеми полномочиями…

Было похоже, что Гардин про себя считает до десяти. Наконец он печально проговорил:

— Вот как раз потому, что вы являетесь представителем Императора на Терминусе, у меня есть для вас еще одна новость.

— Опять про Анакреон?

— Да. Через две недели нас посетит чрезвычайный посол Анакреона.

— ???

Пирен сглотнул слюну.

— Это… зачем еще?

Гардин встал и придвинул кресло к столу.

— А вот догадайтесь!

И ушел не простившись.

2

Ансельм, лорд Родрик, в жилах которого, судя по титулу, текла голубая кровь, — вице-префект Плуэмы и чрезвычайный посол Его Величества Короля Анакреона, носитель еще двенадцати различных титулов, был встречен Сальвором Гардином в космопорту с подобающим случаю ритуалом.

С легким поклоном и натянутой улыбкой вице-префект вынул из кобуры свой бластер и вручил его Гардину. Гардин церемонно передал ему свой, специально для этого захваченный. Тем самым были продемонстрированы добрые намерения. И хотя правое плечо лорда Родрика как-то странно и подозрительно приподнималось, Гардин сделал вид, что ничего не заметил.

Машина, в сопровождении эскорта других автомобилей, медленно и торжественно тронулась к площади Энциклопедии. По пути посла Анакреона радостно приветствовали жители Терминуса.

Вице-префект отвечал на приветствия сдержанным помахиванием руки — как истинный воин и аристократ.

— Этот город — и есть весь ваш мир? — спросил он Гардина.

— Наш мир молод, Ваше Превосходительство. За нашу короткую историю нас впервые посещает столь высокий гость. Отсюда и энтузиазм жителей, — прямо в ухо прокричал Гардин.

«Высокий гость», не уловив иронии, задумчиво проговорил:

— Поселение основано пятьдесят лет назад… Гм-м-м… В таком случае, у вас должно быть полно неразрабатываемой земли. Вы не собираетесь ее раздать под поместья?

— Пока в этом нет необходимости. Мы проживаем очень компактно. Нам нужно близкое взаимодействие. Это связано с работой над Энциклопедией. Возможно, когда-нибудь население станет больше…

— Странный мир! У вас что, нет крестьян?

— Нет, — ответил Гардин непринужденно. — И аристократов тоже нет.

Брови лорда Родрика поползли вверх.

— А… ваш правитель? Тот, с кем я должен встретиться?

— Доктор Пирен? Он Председатель Совета Попечителей и личный представитель Императора.

— Доктор? И больше — никаких титулов? Ученый? И его пост выше, чем ваш?

— Ну конечно, — дружелюбно ответил Гардин. — Да мы здесь все, более или менее, ученые. Ведь мы не просто — страна, мы — научное учреждение в личном ведении Императора.

Последние слова он произнес несколько подчеркнуто. Видно было, что вице-префекту они явно не по душе. Всю остальную дорогу он молчал.

Гардин жутко устал за вторую половину дня, особенно — за вечер, но его, по крайней мере, утешало то, что Пирен и лорд Родрик совсем неплохо поладили между собой.

Лорд Родрик тупо посматривал по сторонам, когда Пирен таскал его на «обзорную экскурсию» по Дворцу Энциклопедии. С любезной, но дежурной улыбкой он слушал торопливые объяснения Пирена, пока тот водил его по громадным хранилищам микрофильмов и бесконечным кинозалам.

В конце концов он начал зевать и глубокомысленно изрек:

— Все это очень интересно. Но… очень странное занятие для взрослых людей. Какая в этом польза?

Пирен от удивления только рот раскрыл…

За обедом же лорд Родрик монополизировал беседу, с мельчайшими подробностями и оживленнейшей жестикуляцией описывая свои боевые подвиги во время недавней войны между Анакреоном и соседним новоиспеченным королевством — Смирной.

Рассказ затягивался… Прием подходил к концу, а лорд Родрик, подогретый вином, все говорил и говорил… Мало-помалу присутствовавшие на обеде официальные лица разошлись. Последний, самый сногсшибательный рассказ — о разбитых всмятку смирнианских звездолетах лорд Родрик закончил, выходя в сопровождении Гардина и Пирена на балкон под солнечные вечерние лучи.

— Ну а теперь, — сказал он с напускной непринужденностью, — давайте перейдем к более серьезным делам.

— Пора бы, — буркнул себе под нос Гардин, закуривая длинную веганскую сигару и с грустью отмечая, как мало их осталось.

— Ну конечно, — сказал вице-префект, устраиваясь в кресле, — все формальные переговоры, подписание документов и прочую нудятину мы оставим на завтра, когда ваш… Как вы называете ваше правительство?

— Совет Попечителей, — холодно отозвался Пирен.

— Странное название… Ну ладно, все равно — на завтра. А пока переговорим лично.

— Это означает… — проговорил Гардин, выпуская колечко дыма.

— Это означает вот что. Ситуация здесь, на Периферии, мягко говоря, несколько изменилась, и статус вашей планеты вызывает некоторые сомнения. Было бы неплохо, если бы мы достигли взаимопонимания в этом вопросе. Кстати, мэр, не найдется ли у вас еще сигары?

Гардин протянул ему коробку.

Лорд Родрик повертел сигару и восхищенно пощелкал языком.

— Веганский табак! Откуда?

— Из последней партии. Уже почти не осталось. Кто знает — когда еще прибудут. И прибудут ли вообще.

Пирен нахмурился. Он не курил и не любил, когда курили при нем.

— Позвольте поинтересоваться, Ваше Превосходительство. Ваша миссия заключается только в ознакомлении с Терминусом?

Сделав несколько глубоких затяжек, лорд Родрик кивнул.

— В таком случае ваш визит не займет много времени. Статус Терминуса и первой Академии такой же, как он был всегда.

— Да? А каким он был всегда?

— А вот каким: мы являемся государственным научным учреждением в личном ведении Его Августейшего Величества Императора.

Похоже было, что это заявление Пирена на вице-префекта особого впечатления не произвело. Он продолжал пускать дымные кольца.

— Очень мило, доктор Пирен. Догадываюсь, что у вас имеются на то соответствующие бумаги с императорской печатью. Но какова реальная ситуация? Как, например, насчет Смирны? Ее столица всего в пятидесяти парсеках от вас, а то и меньше. Как насчет Конома и Дарибо?

Пирен сердито ответил:

— Нам нет никакого дела до других префектур. Как учреждение, находящееся в личном ведении…

— Это не префектуры, — заметил лорд Родрик. — Это теперь королевства.

— Ну хорошо, пускай королевства. Все равно нам до них дела нет. Как научное учреждение…

— К дьяволу вашу науку! — по-солдафонски рявкнул лорд Родрик. — К чему она вам, когда Смирна в любой момент может захватить Терминус?

— А вы думаете, что в такой ситуации Император будет сидеть сложа руки?

Лорд Родрик немного поостыл.

— Ладно, ладно, доктор Пирен… Вы почитаете Императора, его собственность, его владения. Анакреон тоже. А вот Смирна запросто может пренебречь! Кстати, мы только что подписали соглашение с Императором, и завтра я буду иметь честь представить вашему Совету его копию. В нем, кстати, содержится пункт о том, что на нас возлагается ответственность за сохранение целостности границ древней префектуры Анакреон с санкции Императора. По-моему, все ясно.

— Ясно. Но Терминус не является частью префектуры Анакреон!

— А Смирна…

— И частью префектуры Смирна тоже не является! Терминус — сам по себе.

— А в Смирне знают об этом?

— Мне безразлично, знают ли там!

— А нам нет! Мы решили прекратить войну, но они, черт бы их побрал, до сих пор удерживают две звездные системы, исконно принадлежащие Анакреону. Ваш Терминус представляет собой важную стратегическую точку между двумя королевствами.

Гардину надоела перепалка, и он вмешался в разговор:

— Какие у вас предложения, Ваше Превосходительство?

Видимо, к этому моменту вице-префект исчерпал запас красноречия и был рад перейти к более конструктивной беседе. Он с готовностью откликнулся:

— Мы считаем совершенно очевидным, что Терминус сам себя защитить не в состоянии, поэтому — что вполне естественно — его и себя должен защитить Анакреон. А в ваши внутренние дела Мы вмешиваться не намерены.

Гардин понимающе кивнул.

— Мы считаем, что вы не меньше нас заинтересованы в размещении на Терминусе военной базы Анакреона.

— И это все, чего вы хотите, — разместить военную базу на незанятом участке земли?

— Ну… в общем… возникает вопрос, как обеспечить контингент базы всем необходимым для жизни.

Гардин, до этого беспечно раскачивающийся в кресле-качалке, остановился и, наклонившись вперед, сжал под подбородком кулаки.

— Вот мы и добрались до самого главного… Давайте назовем вещи своими именами. Терминус должен стать протекторатом и платить дань.

— Почему «дань»? Нормальная оплата. Мы вас защищаем — вы за это платите!

Пирен с размаху стукнул кулаком по ручке кресла.

— Дайте-ка мне сказать, Гардин. Ваше Превосходительство, что касается меня, то все ваши Анакреоны, Смирны, ваши дурацкие войны гроша ломаного не стоят! Я еще раз повторяю, что вы находитесь в государственном, не облагаемом налогами научном учреждении и имеете честь беседовать с личным представителем…

— Его Августейшего Величества, Императора, — насмешливо закончил лорд Родрик. — А я, если позволите, личный представитель короля Анакреона. А Анакреон находится чуть-чуть поближе, не правда ли, доктор Пирен?

— Давайте вернемся к делу, — поспешил вмешаться Гардин. — В каком виде вы думаете получать оплату, Ваше Превосходительство? Какими товарами — пшеницей, картофелем, овощами, скотом?

Вице-префект злобно уставился на него.

— Какого дьявола? У нас этого полно! Золото нам нужно. А лучше — хром или ванадий, если они у вас есть.

Гардин расхохотался:

— Ванадий! Да у нас даже железа нет ни крошки! Золото! Да вы взгляните на нашу разменную монету!

Он подал послу монетку.

Лорд Родрик поднес ее поближе к глазам и изумился:

— Сталь?

— Вот именно.

— Но я не понимаю…

— На Терминусе практически нет металлов. Мы их импортируем. Разумеется, у нас нет и золота, и все, что мы можем вам предложить, — несколько тысяч бушелей картофеля!

— А… промышленная продукция?

— А станки, простите, из чего делают?

Наступила пауза. Пирен попытался вмешаться:

— Весь разговор представляется мне совершенно бессмысленным. Терминус — не просто планета, а научное учреждение, занятое подготовкой к изданию колоссального труда — Энциклопедии. Послушайте, неужели у вас нет никакого уважения к науке?

— С Энциклопедией под мышкой войн не выиграешь! — парировал лорд Родрик. И, нахмурившись, добавил:

— Значит, вы ничего не производите? А свободной земли — хоть отбавляй! Тогда… расплачивайтесь землей!

— Что вы имеете в виду? — удивился Пирен.

— У вас полно незанятой и, наверное, плодородной земли. На Анакреоне найдется немало аристократов, которые будут не против прибавить ваши угодья к своим поместьям.

— Кто дал вам право делать нам такие предложения!

— Не переживайте так, доктор Пирен. Хватит на всех. Если все наладится и вы станете с нами сотрудничать, все устроится. Никто не пострадает. И ваши люди получат поместья. И титулы, кстати. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Искренне признателен, — процедил сквозь зубы Пирен.

Глядя в одну точку, Гардин изрек:

— А не мог бы Анакреон, в свою очередь, обеспечить нас необходимым количеством плутония для нашей атомной электростанции? У нас запасов осталось только на ближайшие несколько лет.

Пирен кашлянул и заерзал в кресле. Возникла неловкая пауза. Наконец лорд Родрик изменил тон:

— А у вас, простите, атомная энергия имеется?

— Ну конечно, — небрежно отозвался Гардин. — Уже пятьдесят тысячелетий все человечество пользуется атомной энергией. Удобная штука, знаете ли. Вот только плутоний добывать стало трудновато…

— Ну да, ну да… — закивал головой лорд Родрик и неожиданно выпалил:

— Джентльмены, давайте вернемся к этому вопросу завтра. Прошу меня простить…

Он встал и торжественно удалился. Пирен, проводив его взглядом, пробормотал вслед:

— Непробиваемый, тупоголовый осел!

— Да нет… — перебил его Гардин. — Просто — продукт своего общества, в котором отношения с людьми строятся по принципу: «Я — начальник, ты — дурак. Ты — начальник, я — дурак». Вот и все.

Пирен возмущенно взглянул на него.

— А вы-то, вы-то хороши! Какого черта вы болтали обо всей этой чепухе — военных базах, оплате? Вы в своем уме?

— Вполне. Я просто дал ему возможность выложить все, о чем он думал. Вот он и проговорился насчет истинной цели своего визита — основать на Терминусе поместья для анакреонской знати. И, естественно, я не позволю ему этого.

— Вы не позволите! Вы! Да кто вы такой? И как у вас хватило наглости проболтаться про нашу атомную электростанцию! И этого достаточно, чтобы нас держали под прицелом!

— Но только не под прицелом, а совсем наоборот. Вы не догадались, зачем я завел этот разговор? Я просто проверил свое давнее предположение.

— Какое?

— Я предполагал, что на Анакреоне больше не существует атомной энергетики. Если бы я ошибался, наш высокий гость непременно заметил бы, что плутоний давным-давно не используется в качестве сырья. А это означает, что атомной энергетики нет на всей Периферии. Нет ее и на Смирне, иначе Анакреон проиграл бы войну. Интересно, не правда ли?

— Потрясающе! — восхищенно воскликнул Пирен, а Гардин только улыбнулся в ответ. Он выбросил окурок сигары и поднял взгляд к ночному небу.

— Они пользуются бензином и углем, не иначе!

…И больше он не сказал ничего, хотя ясно было, что ему еще есть что сказать…

3

Сказав Пирену, что он не является хозяином «Городских Новостей», Гардин был прав лишь отчасти. Как инициатора и лидера движения за превращение Терминуса в автономный муниципалитет Гардина избрали первым мэром Терминуса. И не имея ни одной акции еженедельника, он фактически контролировал это издание процентов на шестьдесят…

Поэтому неудивительно, что, когда Гардин обратился к Пирену с просьбой разрешить ему посещать заседания Совета Попечителей, еженедельник развернул целую кампанию. Так состоялось беспрецедентное заседание в истории Академии, во время которого было высказано требование включить представителей городского населения в «национальное» правительство. И, естественно, Пирен любезно согласился…

Сидя в конце стола президиума, Гардин размышлял о том, почему из ученых получаются такие плохие администраторы. Видимо, думал он, потому что они привыкли иметь дело с фактами, а не с живыми людьми.

Слева от него сидели Томасс Сатт и Джорд Фара, а справа — Лундин Краст и Йет Фулхэм. Он был давно с ними знаком, но сегодня все выглядели несколько помпезно.

Пока звучали первые формальные фразы, Гардин дремал и встрепенулся только тогда, когда Пирен глянул в его сторону и обратился, по-видимому, в основном к нему:

— Я с удовлетворением сообщаю вам, что за время, прошедшее с нашего последнего заседания, я получил послание от лорда Дорвина, имперского канцлера, о том, что он собирается посетить Терминус через две недели. Из этого следует, что наши отношения с Анакреоном смягчатся и станут выгодными для нас, как только Император будет проинформирован о сложившейся ситуации.

Он послал Гардину ослепительную улыбку с другого конца стола.

— Информация об этом передана в «Новости».

Гардин усмехнулся про себя. Складывалось впечатление, что Пирен только для того и согласился допустить его в «святая святых», чтобы выложить это. Он спокойно сказал:

— Я не собираюсь выражать восторгов по этому поводу. Скажите мне только, чего вы ждете от визита лорда Дорвина?

Ответил ему Томасс Сатт. У него была дурная манера говорить о присутствующих в третьем лице:

— Я давно убедился в том, что мэр Гардин — профессиональный циник. Но ему придется согласиться с тем, что Император не позволит задеть свои интересы!

— Да? И что же он предпримет, если они будут задеты?

Советники зашумели.

— Я вам слова не давал! — вмешался Пирен. — И к тому же вы позволяете себе высказывания откровенно изменнического характера!

— Я должен считать, что получил ответ на свой вопрос?

— Да! И если вам больше нечего сказать…

— Вы торопитесь с выводами. Мне бы хотелось задать еще один вопрос. Помимо этого тонкого дипломатического хода, что еще было предпринято в ответ на угрозу Анакреона?

Йет Фулхэм поскреб рыжие пиратские усы.

— А вы полагаете, что угроза существует?

— А вы — нет?

— Вряд ли… — подняв глаза к потолку, протянул Фулхэм. — Император…

— О Боже! — всплеснул руками Гардин. — Да что же это такое? Все говорят: «Император, Империя», — как будто заклинание!

Император от нас в пятидесяти тысячах парсеков, и я очень сомневаюсь, что ему до нас есть дело. Да если и так, чем он может нам помочь? Все корабли имперского флота теперь в руках Четырех Королевств и Анакреона в том числе. Послушайте, нам придется сражаться оружием, а не разговорами!

И вот еще что. У нас было два месяца. Мы дали Анакреону понять, что у нас в руках атомное оружие. Но мы-то с вами отлично знаем, что это не так. У нас есть атомная энергия, да и та — на исходе. И об этом узнают. Если думаете, что они позволят долго водить себя за нос, то глубоко заблуждаетесь.

— Многоуважаемый…

— Подождите, я еще не закончил! — Гардин сам чувствовал, что разошелся не на шутку, но продолжал в том же духе:

— Как мило, что в это дело вмешивается канцлер. Но было бы гораздо лучше, если бы нам удалось обеспечить себя атомным оружием. Мы уже два месяца потеряли. Боюсь, что времени у нас просто не осталось. Что вы намерены предпринять?

Ему ответил Лундин Краст, сердито морща длинный нос:

— Если речь о милитаризации Академии, я не желаю даже слышать об этом! Это — открытая политическая акция. А мы, господин мэр, научное учреждение и ничто иное.

Сатт добавил:

— Да он, помимо всего прочего, не понимает, что создание оружия отвлечет людей, ценных сотрудников, от подготовки Энциклопедии. Этого нельзя допустить, что бы ни происходило!

— Совершенно верно, — подтвердил Пирен. — Прежде всего и всегда — Энциклопедия.

Гардин мысленно простонал.

«Они все больны, — думал он, — болезнь называется — энциклопедист». Вслух же он холодно произнес:

— Видимо, уважаемому Совету просто никогда в голову не приходило, что у Терминуса могут быть другие интересы, помимо Энциклопедии.

Пирен буркнул:

— У Академии нет и не может быть других интересов.

— Я не об Академии. Я — о Терминусе. Боюсь, вы сильно недооцениваете ситуацию. Нас на Терминусе — почти миллион.

Непосредственно над Энциклопедией работает не более ста пятидесяти тысяч человек. Для остальных Терминус — дом. Мы родились здесь. Наши фермы, дома, фабрики значат для нас больше, чем Энциклопедия. Разве не естественно, что мы хотим все это защитить?

Его последние слова потонули в общем крике.

— Энциклопедия превыше всего! — рявкнул Краст. — Мы исполняем великую миссию!

— Миссию, будь она неладна! — воскликнул Гардин. — Да, это было так пятьдесят лет назад! Теперь здесь живет новое поколение!

— Нас это не должно волновать, — упорствовал Пирен. — Мы — ученые.

Туг уж Гардин взорвался окончательно…

— Да ну? А у вас, случаем, не галлюцинация? Ваша возня здесь — потрясающий пример того, что происходит в Галактике в последние тысячелетия! Какой же «наукой» вы занимаетесь и собираетесь заниматься еще века? Классификация работ ученых прошедших веков? А вам никогда не хотелось сделать шаг вперед и развить научную мысль? Нет! Вам нравится загнивать. Вместе со всей Галактикой. Вот почему Периферия бунтует. Вот почему рвутся нити коммуникаций, вот почему тянутся бесконечные войны, вот почему целые звездные системы от атомной энергии возвращаются к варварским методам энергетического обеспечения. Так вот, если вас интересует мое мнение, я скажу: Галактика на грани распада!

Он замолчал и откинулся в кресле, чтобы перевести дыхание.

Ему пытались ответить сразу двое или трое. В конце концов слово взял Краст:

— Не понимаю, чего вы добиваетесь своими истерическими выпадами, господин мэр. Совершенно очевидно, что ваше участие в дискуссии неконструктивно. Я предлагаю, господин Председатель, чтобы сказанное господином мэром в протокол не вносилось и чтобы мы вернулись к обсуждению с того момента, когда оно было прервано.

Тогда заговорил Джорд Фара, который до сих пор хранил молчание. Его немалому весу вполне соответствовал солидный бас.

— А не забыли ли мы кое о чем, господа?

— О чем? — удивился Пирен.

— О том, что через месяц мы празднуем нашу пятидесятую годовщину.

— И что же?

— А то, что в день юбилея будет раскрыт Склеп Гэри Селдона. Вам никогда не приходило в голову, что окажется в этом Склепе?

— Не знаю… — пожал плечами Пирен. — Скорее всего, ничего из ряда вон выходящего. Поздравление с юбилеем, наверное. Не думаю, что этому стоит придавать большое значение, хотя «Городские Новости», — тут он выразительно глянул на Гардина, — посвятили этому целый номер. Но я запретил выпуск.

— А-га… — протянул Фара, глядя в потолок. — А зря, пожалуй. Вряд ли раскрытие Склепа приходится на очень подходящий момент.

— Вы хотите сказать «на очень неподходящий момент», — пробормотал Фулхэм. — У нас и без того достаточно причин для беспокойства.

— Что может быть важнее послания от Гэри Селдона?

Фара становился все более важным и загадочным. Гардин с интересом изучал его мясистую физиономию и думал, куда тот клонит?

— Видите ли, — оживился Фара, — такое впечатление складывается, будто все забыли, что Селдон был величайшим психологом нашего времени и основателем Академии. Мне представляется весьма вероятным, что он пользовался наукой для прогнозирования возможного течения истории на ближайшее будущее. Если так, а скорее всего — это именно так, он, конечно же, предусмотрел, как предупредить нас об опасности, и, скорее всего, предусмотрел и то, как этой опасности избежать. Энциклопедия была дорога его сердцу, вам это не хуже меня известно.

Наступила напряженная пауза. Наконец Пирен хмыкнул:

— Ну… я не знаю… Психология, конечно, великая наука — кто с этим спорит? Думаю, вы уводите нас в сторону.

Фара, не обращая внимания на слова Пирена, обратился к Гардину:

— Если не ошибаюсь, вы изучали психологию у Алурина?

— Да, — улыбнулся Гардин. — Но, честно признаться, я не был примерным учеником. Теория казалась мне скучноватой. Меня интересовала инженерная психология, но без практики я почел за лучшее заняться политикой. Что, в конечном счете, одно и то же.

— Ну и как вы думаете, что в Склепе?

— Не знаю, — честно ответил Гардин.

До конца заседания он не произнес ни слова, хотя разговор опять вернулся к визиту канцлера. Он не говорил и больше не слушал. Мысли его потекли в другом направлении. Все, что прежде поддавалось логике, теперь распадалось на куски. Он пытался собрать эти куски, как части головоломки, в единое целое.

Ключом была психология — теперь он в этом уверен.

Он отчаянно вспоминал то, что изучал когда-то, и выудил, наконец, на свет Божий ниточку, за которую можно было ухватиться.

Такой великий психолог, как Селдон, достаточно хорошо разбирался в людских эмоциях и поведении, чтобы прогнозировать будущее.

А это значило… О-го-го!

4

Гардину лорд Дорвин сразу не понравился. Он нюхал табак и свои длинные, изящно завитые локоны то и дело накручивал на пальцы. Речь его отличалась исключительной изысканностью и грассированием.

Но неприязнь Гардина он вызвал не всем вышеперечисленным. Виной тому были подчеркнуто элегантные манеры и снисходительность, с которой он выслушивал любую фразу Гардина.

Как бы то ни было, Гардину срочно нужно было отыскать канцлера, который исчез вместе с Пиреном полчаса назад, точно испарился, будь он неладен.

Гардин торопился. Он прекрасно понимал, что Пирена как нельзя лучше устраивает его отсутствие во время предварительных переговоров.

Пирена видели на этом этаже, в этом крыле. Что ж, придется просто открывать все двери подряд — чем он и занялся. Как ни странно, ему быстро повезло.

В затемненной комнате на фоне освещенного экрана Гардин увидел профиль лорда Дорвина — из-за замысловатой прически его невозможно было спутать.

Канцлер обернулся к двери.

— А, Гавдин! Вы нас вазыскивали, да?

Он протянул Гардину кустарную табакерку с препакостным табаком. Гардин вежливо отказался, а лорд Дорвин сделал понюшку и заулыбался.

Пирен нахмурился, но Гардин сделал вид, что ничего не замечает.

В тишине раздался стук крышечки табакерки. Канцлер отставил ее в сторону и изрек:

— Пвосто потвясающее достижение, Гавдин, — эта ваша Энциклопедия. Я бы сказал — одно из самых потвясающих достижений всех ввемен и наводов.

— Мы тоже так считаем, милорд. Но работа еще не закончена.

— Я не так много успел посмответь, но совевшенно не сомневаюсь, что вабота идет успешно. Очень успешно, не боюсь утвевждать.

Он улыбнулся Пирену, и тот ответил ему почтительным кивком.

«Ну просто праздник любви», — подумал Гардин, а вслух сказал:

— А я, милорд, вовсе не хотел сказать, что работа плохо продвигается. Я просто подчеркнул, что так же неплохо продвигается деятельность Анакреона, которая может перечеркнуть всю нашу работу.

— О да, Анаквеон… Я только что оттуда. Совевшенно ваввавская планета. Вообще твудно пведставить, как тут на Певифевии живут люди. Они лишены элементавных удобств, пвиспособлений, необходимых для жизни любому культувному человеку! Никакого комфовта!

Гардин сухо перебил его:

— К сожалению, анакреонцы обладают всем необходимым для ведения войны и кучей приспособлений для нападения и разрушения.

— Ну да, ну да…

Лорду Дорвину явно не поправилось, что его прервали на полуслове.

— Только мы сейчас пво дела гововить не будем. Хотя это очень, очень меня твогает. Доктов Пивен, вы, кажется, хотели пводемонствивовать мне втовой том? Будьте добвы…

Свет погас. Следующие полчаса о Гардине не вспоминали, как будто он находился не здесь, рядом, а на Анакреоне или где подальше. У него не было никакого желания углубляться в перелистываемую на экране книгу, а вот лорд Дорвин то и дело высказывал искреннее восхищение.

Когда вновь вспыхнул свет, лорд Дорвин поинтересовался:

— А интевесно узнать, вы, случайно, не интевесуетесь авхеологией, Гавдин?

— Как вы сказали? А… Нет, милорд. Не могу сказать, чтобы очень интересовался. Я учился на психолога, а стал политиком.

— Ну это вы звя, звя… Потвясающе интевесные исследования. Сам я, пвизнаться, пвосто без ума от авхеологии!

— Да что вы?

— Его Превосходительство, — вмешался Пирен, — большой специалист в этой области.

— Навевное, навевное, так, — смущенно, но не без гордости проговорил лорд Дорвин. — Я очень, очень много ваботал над этой наукой. Пвочитал все, что только можно. Все ваботы Джовдана, Квомвилля, ну, в общем, много кого.

— Фамилии мне знакомы, — сказал Гардин. — Но читать — не читал.

— Непвеменно, непвеменно почитайте, мой довогой! Вам понвавится, очень понвавится! Я почему так обвадовался, что меня послали сюда, на Певифевию, — здесь я мог ознакомиться с копией ваботы Ламета. Вы не повевите, но у меня в библиотеке нет этой ваботы. Кстати, доктов Пивен, вы не забыли, что обещали мне скопивовать ее?

— Это моя святая обязанность.

— Ламет, должен вам сказать, — произнес лорд Дорвин торжественно, — во многом пволивает свет на «Основной вопвос».

— Какой вопрос? — поинтересовался Гардин.

— «Основной вопвос». Вопвос о пвоисхождении человечества. Вы навевняка знаете, что было ввемя, когда думали, что человечество сначала пвоживало в единственной планетавной системе?

— Да, мне это известно.

— Конечно, никто не знает навевное, что это была за система. Знания утвачены в туманной двевпости. Есть, однако, кое-какие пведположения. Некотовые гововят, что это мог быть Сивиус. Двугие утвевждают, что это была Альфа Центавва, тветьи — что Солнце, четвевтые — 61 Лебедя. Но, обватите внимание — все системы в сектове Сивиуса!

— Ну а Ламет что говорит?

— У него совевшенно двугой подход! Он утвевждает, что авхеологические находки на тветьей планете системы Авктува неопвовевжимо доказывают, что человечество пвоживало там в докосмическую эву.

— Это что же, означает, что человечество зародилось именно на этой планете?

— Навевное! Но я еще должен внимательно ознакомиться с ваботой для того, чтобы высказать более опведеленные сообважения. Пока я могу только сказать, что его наблюдения очень, очень ценны.

Некоторое время Гардин молчал. Потом спросил:

— А когда Ламет написал свою работу?

— О, пвимевно восемьсот лет назад. Конечно, он в большой степени основывался на пведыдущих ваботах Глена…

— Почему же вы так безоговорочно верите ему? Не лучше было бы лично отправиться на Арктур и самостоятельно изучить материал раскопок?

Лорд Дорвин удивленно вскинул брови и поспешно взял щепотку табака.

— Но… для чего, мой довогой?

— Для того, чтобы иметь информацию из первых рук.

— Но я не вижу необходимости. Такой способ пведставляется мне совевшенно несоввеменным и непвактичным. Ну посмотвите. Я васполагаю ваботами всех ставых мастевов — всех великих авхеологов пвошлого. Я их читаю, свавниваю их выводы, анализивую, вешаю, кто из них пвав, а кто — не пвав, и делаю свое заключение. Вот это настоящий научный подход. По квайней меве — (тут он смущенно улыбнулся) — я так считаю. А на Авктув лететь нет совевшенно никакого смысла, когда ставые мастева там все певекопали вдоль и попевек.

— Я понял вас, — усмехнулся Гардин.

Научный метод, черт бы тебя побрал! Чего уж тут удивляться, что Галактика того и гляди развалится!

— Милорд, — обратился к лорду Дорвину Пирен, — полагаю, нам лучше вернуться ко мне в кабинет.

— Да, навевное, навевное…

Когда они были уже у двери, Гардин неожиданно спросил:

— Милорд, вы позволите задать вам один вопрос?

Лорд Дорвин натянуто улыбнулся, но сопроводил ответ изящным движением руки.

— Безусловно, мой довогой. Очень вад, если мои сквомные познания вам помогут.

— Но это не из области археологии, милорд.

— Нет? Как жаль…

— Нет. Дело вот в чем. В прошлом году на Терминус поступило сообщение о том, что на атомной электростанции пятой планеты Гаммы Андромеды произошел взрыв. Детали происшествия нам не известны. Не могли бы вы рассказать, что именно там произошло?

Физиономия Пирена выражала все, что он думал о Гардине в эту минуту.

— Перестаньте надоедать Его Превосходительству посторонними вопросами!

— Ничего, ничего ствашного, доктов Пивен! — успокоил его канцлер. — Все в повядке. Я, пвизнаться, не слишком ховошо осведомлен об этом случае. Мне известно, что электвостанция взоввалась, и это была катаствофа, пвосто катаствофа… Погибло несколько миллионов людей, и половина планеты пвосто пвевватилась в вуины. В настоящее ввемя пвавительство вассматвивает вопвос о введении опведеленных огваничений на пвименение атомной эневгии, но это, как гововится, совевшенно секветно.

— Понятно, — усмехнулся Гардин. — А что все-таки произошло на электростанции?

— Ну знаете, — протянул лорд Дорвин. — Кто скажет? Кто может знать? Она взоввалась паву лет назад, и тогда гововили, что плохо был пвоведен вемонт. Тепевь так твудно найти певсонал, котовый действительно ховошо вазбивался бы в атомной эневгетике…

Он скорбно понюхал табак.

— Вам известно, милорд, что независимые королевства Периферии также утратили принцип использования атомной энергии?

— Пвавда? Совевшенно неудивительно. Ваввавские планеты. Только, довогой мой… не надо называть их независимыми. Это не так. Мы заключили с ними соглашения, в котовых нет ни слова об их независимости. Они пвизнают сувевенитет Импевии. Им пвидется его пвизнавать, иначе мы с ними… поссовимся.

— Хочу надеяться, что вы правы. Однако свобода действий у них не ограничена.

— Да, навевное. Не огваничена. Но не стоит пвидавать этому значения. Для Импевии даже выгодно, что Певифевия пведоставлена самой себе. Бвошена, так сказать, на пвоизвол судьбы. Нам от них никакой пользы нет. Ваввавские, дикавские планеты…

— Когда-то они были вполне цивилизованными. Анакреон считался богатейшей из отдаленных провинций. На уровне Веги.

— О, Гавдин, но это было много веков назад! Не надо делать сковопалительных выводов. В пвежние ввемена все было по-двугому. И мы тепевь уже не те, что были когда-то. И потом, Гавдин, вы слишком настойчивы. Я же сказал, что у меня нет наствоения сегодня гововить пво дела. Доктов Пивен пведупвеждал меня. Он гововил, что вы будете ко мне пвиставать с вопвосами. Но поймите, довогой мой, я очень ставый человек. Я устал. До завтва, Гавдин.

Дверь закрылась. Гардин остался один.

5

Это было второе по счету заседание Совета, на котором присутствовал Гардин. Однако мэр был абсолютно уверен, что было проведено еще, как минимум, одно, а не исключено, что два или три, на которые ему не были присланы приглашения.

Пожалуй, он не получил бы приглашения и сейчас, если бы не ультиматум.

Это был именно ультиматум, хотя при поверхностном чтении послания возникало впечатление, что речь идет об официальном обмене любезностями.

Послание начиналось цветистым приветствием: «От Его Величества, Короля Анакреона — другу и брату, Председателю Совета Попечителей Академии Энциклопедистов», а заканчивалось великолепной печатью, отличавшейся изысканной символикой.

Но как бы то ни было — это был ультиматум, и поэтому первым слово взял Гардин.

— У нас было очень мало времени — всего три месяца. Но мы ухитрились не использовать и этот срок. После получения этой бумажки у нас остается неделя. Что же теперь будем делать?

Пирен озабоченно нахмурился:

— Должен быть какой-то выход. Не верится, чтобы они пошли на крайности после того, как у нас побывал лорд Дорвин и заверил нас во всем, что касается Империи и лично Императора.

Гардин оживился.

— Ну-ну. Вы проинформировали короля Анакреона об отношении к нам Императора?

— Да. Но только после того, как вопрос был поставлен на голосование и я получил единогласную поддержку Совета Попечителей.

— И когда же это голосование имело место?

— Полагаю, что не обязан отвечать, мэр Гардин!

— Можете не отвечать. Не больно-то интересно. Просто этот факт лишний раз укрепил меня во мнении, что вы должным образом развили дипломатическую линию, блестяще намеченную лордом Дорвином, — усмехнулся Гардин и продолжил: — А ведь именно его дипломатия и стала причиной дружеского послания. Если бы не так, они, наверное, еще потянули бы время. Но Терминусу и это бы не помогло — если учесть отношение Совета к сложившейся ситуации.

— И как же вы пришли к такому замечательному выводу, господин мэр? — ехидно вмешался Йет Фулхэм.

— Да очень просто! Для этого мне потребовалось вернуться к здравому смыслу. Видите ли, существует такая отрасль знаний — математическая логика. Ею пользуются для выявления истины, не приукрашенной мишурой болтовни и реверансов.

— А конкретно?

— Я воспользовался методом математической логики. И при чтении этого послания, в частности. Не из личного тщеславия — я и так прекрасно понимал, о чем здесь может идти речь. Но думаю, что пять физиков все проще объяснят цифрами.

Гардин взял из стопки несколько листов бумаги и раздал присутствующим.

— Кстати, это не я придумал и не я сделал. Все анализы провел Мюллер Холк из Отдела Логики.

Пирен склонился над листком, чтобы лучше разглядеть, а Гардин продолжал:

— Послание с Анакреона не представляло особой трудности, поскольку написано людьми дела, а не слова. Содержание его можно свести в одно заявление. Вот как это выглядит в цифрах, а в словах получается: «Вы даете необходимое нам не позднее чем через неделю, иначе мы вытрясем это из вас силой».

Наступила тишина. Пять членов Совета молча разглядывали уравнение. Пирен выпрямился и нервно кашлянул.

Гардин спокойно спросил:

— Похоже, выхода нет, доктор Пирен?

— Похоже, нет.

— Ну а теперь, — Гардин перевернул листки, — перед вами копия соглашения между Империей и Анакреоном — того самого, которое со стороны Императора подписал лорд Дорвин. Вот его смысл после анализа методами математической логики.

Соглашение занимало пять страниц убористого текста, а выводы анализа — всего полстранички.

— Как видите, господа, практически девяносто процентов текста соглашения не поддалось анализу по причине полной бессмысленности. А то, что осталось, может быть интерпретировано следующим образом:

«Обязательства Анакреона перед Империей — НИКАКИХ»!

«Власть Империи над Анакреоном — НИКАКОЙ»!

Члены Совета углубились в изучение документа, то и дело сверяясь с текстом соглашения. Наконец Пирен озабоченно пробормотал:

— Похоже, все правильно…

— Следовательно, вы признаете, что соглашение — не что иное, как декларация полной независимости Анакреона и признание ее Империей?

— Видимо, да…

— Сомневаетесь ли вы теперь, что Анакреон этого не знает и не стремится воспользоваться независимостью? Тем более что препятствий со стороны Империи ожидать не приходится!

— Но как же, — вмешался Сатт, — тогда понимать заверения лорда Дорвина в поддержке Империи? Нам они показались, — он пожал плечами, — удовлетворительными…

Гардин откинулся в кресле.

— А вот это как раз — самое интересное! Признаюсь, когда я впервые встретился с лордом Дорвином, я решил, что более тупоголового осла в жизни не встречал. Однако позднее я понял, что передо мною опытный дипломат и умный человек. Так вот. Я взял на себя смелость записать все его высказывания на магнитофон.

Члены Совета зашептались, а Пирен от возмущения открыл рот.

— А что тут такого? Я, конечно, понимаю, что этим я нарушил кодекс гостеприимства и поступил не по-джентльменски. То есть, все было бы так, если бы Его Превосходительство что-нибудь заметил. Но он ничего не заметил, а записи я передал для анализа Холку.

— Где же сами выводы анализа? — не вытерпел Лундин Краст.

— Не удивляйтесь их отсутствию, господа, — улыбнулся Гардин. — Этот анализ оказался самым трудным. Холк бился над ним целых два дня. Он отбросил все незначащие фразы, болтовню, «цепные» высказывания… и в конце концов для анализа не осталось ничего! То есть — абсолютно ничего!

Лорд Дорвин, господа, за пять дней, в течение которых шли переговоры, не сказал ничего! Но ухитрился сделать это так, что никто из вас этого не заметил. Вот какова цена заверениям в поддержке Империи!

Если бы Гардин вынул из кармана адскую машину и поставил ее на стол за секунду до взрыва, эффект не был бы сильнее, чем после этих слов. Он спокойно ждал, пока утихнут страсти.

— Таким образом, — резюмировал он, — если вы намерены угрожать (что, собственно, уже сделали) Анакреону от имени Империи, вы ничего не добьетесь, только раздразните монарха, которому лучше вашего известна истина. Естественно, его задетое самолюбие подвигнет его к немедленным действиям. Что уже имело место. Ультиматум перед вами. А теперь я позволю себе вернуться к тому, о чем уже говорил. На размышления осталась неделя. Что мы предпримем?

— Такое впечатление… — выдавил Сатт, — что нет другого выбора, кроме как согласиться на то, чтобы Анакреон разместил военные базы на Терминусе…

— Тут я с вами согласен, — кивнул Гардин. — Но как нам привести положение вещей в соответствие с первоначальным вариантом?

Йет Фулхэм пошевелил усами.

— Похоже, вы твердо решили применить силу?

— Сила, — последовал ответ, — последний козырь дилетантов. Но я вовсе не исключаю возможности ее применения.

— Мне все-таки не нравится то, как вы все это преподносите, — настаивал Фулхэм. — Это — опасная тактика. Тем более опасная, что в последнее время вас поддерживает большая часть населения. И должен вам заметить, мэр Гардин, что в Совете — не слепые, мы отлично знаем, чем вы занимаетесь.

Он сделал паузу. Остальные поддержали его молчаливым согласием. Гардин равнодушно пожал плечами. Фулхэм продолжал:

— Если вы доведете дело до того, что в городе раздадутся призывы к применению силы, это окажется равносильно самоубийству! Мы не намерены подобное допустить. Основа нашей политики и ее кардинальный принцип — Энциклопедия. Решим мы предпринять или… не предпринять, Энциклопедия должна быть сохранена!

— Следовательно, — буркнул Гардин, — вы прямо заявляете, что мы должны продолжать интенсивную кампанию по ничегонеделанию.

Пирен печально проговорил:

— Вы же сами только что продемонстрировали, что Империя не может нам помочь. Хотя я так и не понял, почему так вышло. Если необходим компромисс…

Гардин ощутил себя как в страшном сне — когда мчишься изо всех сил, а добежать до цели никак не можешь.

— Да нет компромисса! Как вы не понимаете, что вся эта суета вокруг военных баз — обман высшей марки! Лорд Родрик явно дал нам понять, какова истинная цель Анакреона — неприкрытая аннексия, экспансия феодальной системы — насаждение аристократии и крестьянства здесь, у нас. Их может в какой-то степени приостановить знание о том, что у нас есть какая-никакая атомная энергетика, но и то ненадолго, уверяю вас, — и с последними словами он встал. Поднялись и все остальные, кроме Джорда Фара.

— Пожалуйста, сядьте все, — попросил он. — Мы зашли слишком далеко. Не надо так распаляться, мэр Гардин. Мы все здесь — не предатели.

— Вы уж меня в этом убедите, будьте так добры!

Фара мягко улыбнулся:

— Не верю, что вы действительно так думаете. Позвольте мне высказаться.

Его маленькие, утонувшие в морщинках глаза были полуприкрыты. На подбородке блестели капельки пота.

— Полагаю, что нет необходимости и дальше скрывать тот факт, что Совет Попечителей постановил принять решение по Анакреону в зависимости от того, что произойдет при раскрытии Склепа. То есть, через шесть дней.

— Это и есть ваш вклад в решение проблемы?

— Да.

— Выходит, если я правильно понял, что делать нечего, кроме как сидеть и ждать сложа руки, пока чертик не выскочит из табакерки — то есть, прошу прощения, из Склепа?

— Если оставить в стороне красивые слова, идея именно такова.

— Потрясающий эскапизм! Поистине — от великого до смешного один шаг. Простенько и со вкусом.

Фара снисходительно улыбнулся:

— Ваша любовь к афоризмам известна, но сейчас это неуместно. Надеюсь, вы не забыли сказанное мною о Склепе три недели назад?

— Помню. И сегодня скажу то же самое — ничего нет в идее, кроме непроходимой глупости с точки зрения дедуктивной логики. Остановите меня, если я буду не прав, но вы сказали, что Гэри Селдон был величайшим психологом и мог, следовательно, предвидеть обстоятельства, в которых мы сейчас оказались. Из этого следует, что Склеп существует, чтобы подсказать нам выход.

— Вы правильно понимаете суть дела.

— Тогда вас не удивит сообщение о том, что я тщательно обдумывал этот момент в течение последних недель.

— Как это мило с вашей стороны. До чего же вы додумались?

— Я додумался до того, что здесь необходима чистая дедукция. Как и во всем остальном — нужна искра здравого смысла.

— Например?

— Например: если Селдон предвидел переворот на Анакреоне, почему он не нашел для нас другой планеты, поближе к центру Галактики? Известно, что Селдон путем психологических уловок убедил Комитет Общественного Спасения Трентора отправить нас именно на Терминус. Но почему он этого хотел? Почему он решил разместить нас здесь, если предвидел заранее разрыв коммуникационных связей, нашу изоляцию от Галактики, угрозы со стороны опасных соседей и — нашу беспомощность, вызванную полным отсутствием металлов на Терминусе? Последнее — самое важное. Ну а если он предвидел, почему не предупредил первых поселенцев заранее, чтобы у них было время подготовиться, а не ждать, пока мы ступим одной ногой в пропасть?

— Вы забываете вот о чем. Если он мог предвидеть тогда, мы тем более способны увидеть сейчас. В конце концов, Селдон не был волшебником. Существенна дилемма. Он ее видел.

— А мы не можем?

— Но, Гардин, — мягко вмешался Фара, — мы же действительно не можем!

— Да вы и не пытались! Ни разу! Сначала вы отказывались признать, что угроза вообще существует. Потом вы слепо твердили о вашей непоколебимой вере в Императора. Теперь вы ухватились за Гэри Селдона, как за соломинку. Вы все время полагаетесь на авторитеты, только не на самих себя.

У него дрожали руки.

— Это просто какая-то болезненная мания — условный рефлекс, защищающий ваш разум от принятия самостоятельных решений, как только нужно пойти против мнения какого-то авторитета. Вы, несомненно, продолжаете считать, что Император сильнее вас, а Гэри Селдон — умнее. Но это не так, неужели вы не видите?!

Ему никто не ответил.

Гардин продолжал:

— Да дело не только в вас. Такое положение — во всей Галактике. Пирен был свидетелем того, как лорд Дорвин высказался о том, что, по его мнению, представляет собой научный метод. Он считает, что для того, чтобы стать хорошим специалистом в археологии, достаточно прочитать все книги на эту тему, написанные людьми, почившими много веков назад. Он полагает, что спорные вопросы решаются путем сравнения различных точек зрения. А Пирен слушал и не возражал. Не кажется ли вам все это странным?

Гардин уже чувствовал себя проповедником, взывающим к душам заблудших. Ответом было молчание.

Он продолжал:

— И вы, и половина народа на Терминусе таковы. Мы сидим тут и молимся на Энциклопедию. Мы считаем, что главной задачей науки является классификация существующих знаний. Это, конечно, важно, но разве больше делать нечего? Здесь, на Периферии, больше не пользуются атомной энергией. На Гамме Андромеды взорвалась атомная станция из-за некачественного ремонта. Канцлер Империи жалуется, что стало трудно с персоналом. А выход-то какой? Новых готовить? Да что вы! Ни за что! Легче запретить пользоваться атомной энергией!

И как вы не понимаете! Это происходит по всей Галактике. Это знаки смерти! Это развал, загнивание!

Он переводил взгляд с одного лица на другое. Все молчали, уставившись на него.

Первым пришел в себя Фара.

— Мистика нам сейчас не поможет. Давайте говорить более конкретно. Вы берете на себя смелость отрицать, что великий Гэри Селдон был способен предсказать исторические тенденции с помощью психологических исследований?

— Да нет же, нет, конечно! — вскричал Гардин. — Но нельзя же целиком и полностью на него полагаться! Как максимум он мог обозначить проблему, а уж ее решение на нашей совести.

Вдруг ожил Фулхэм.

— Что вы имеете в виду — «обозначить проблему»? Проблема известна.

Гардин пристально посмотрел на него.

— Известна, вы думаете? Полагаете, что у Гэри Селдона, кроме Анакреона, больше голова ни о чем не болела? А я думаю по-другому! Я заявляю, господа, что до сих пор никто из вас и не понял, что именно происходит!

— А вы понимаете? — сердито хмыкнул Пирен.

— Думаю, что да.

Гардин вскочил и отбросил в сторону стул.

— Если и можно сказать что-то определенное, так это то, что ситуация плохо пахнет. Есть здесь что-то более важное, чем все, о чем мы с вами толкуем. Задайте себе вопрос: почему в числе первых поселенцев не было ни одного психолога высшей категории, кроме Бора Алурина? А он, между прочим, почему-то упорно не готовил учеников, преподавал студентам элементарные азы.

После короткой паузы Джорд Фара выдавил:

— Как понять почему?

— Может быть, потому, что психолог давным-давно раскусил бы, что к чему. Слишком быстро раскусил бы, а это Гэри Селдона не устраивало. В итоге, мы — как слепые котята, и видим все, как в тумане. А Селдону только того и надо было!

Он нервно рассмеялся:

— Прощайте, господа! — И вышел из зала.

6

Гардин безуспешно пытался затянуться. Сигара его давно погасла, но заметил он это только сейчас. Прошлой ночью он не сомкнул глаз и уже не сомневался, что в следующую тоже не заснет. Он устало вымолвил:

— Это все?

— Пожалуй, да.

Йон Ли потер ладонью подбородок.

— Ну и как звучит?

— Неплохо. Но действовать нужно немедленно. При этом — никакой шумихи. Нельзя оставлять времени на размышления, не то нам не дадут овладеть ситуацией. Если придется отдавать приказы, делайте это так, как будто только этим всю жизнь и занимались. И они будут вынуждены подчиниться.

— А если Совет не среагирует?

— Совет? Можете о нем забыть. Послезавтра их роль в делах Терминуса уподобится ломаному грошу.

Ли понимающе кивнул:

— Но все-таки странно, что до сих пор ничего не предпринято, чтобы нас остановить. Вы говорили, что им кое-что известно.

— Фара кое о чем догадывается. Порой он действует мне на нервы. А Пирен относится к моей деятельности подозрительно с первого дня. Но все-таки до конца они не понимают, что действительно происходит. Ли, они выросли в авторитарной системе. Они уверены в том, что Император всесилен только потому, что он Император. Кроме того, они уверены, что Совет Попечителей, действуя от имени Императора, никогда не окажется в ситуации, когда он не сможет отдавать приказы. То, что они не верят в возможность переворота, гарантирует наш успех.

Он поднялся и подошел к вентилятору.

— Они не такие уж плохие люди, Ли, пока занимаются своей Энциклопедией. Но — абсолютные невежды, когда речь заходит об управлении Терминусом. А теперь — идите и начинайте действовать. Я хочу побыть один. Устал зверски.

Он присел на угол письменного стола и уставился на стакан с водой.

Господи! Как хотелось быть таким уверенным во всем, что он говорил Ли! Через два дня должны высадиться анакреонцы, а ему не оставалось ничего другого, как только перебирать в уме варианты будущего, задуманного Гэри Селдоном! А ведь Гардин не был настоящим психологом — недоучка, пытавшийся разгадать замысел величайшего ума Галактики!

Если Фара прав и Анакреон был единственным предвидением Селдона, если Энциклопедия была тем, что он хотел сохранить, — каков тогда смысл государственного переворота, который он затеял?

Гардин пожал плечами и жадно выпил воду…

7

В Склепе стояло гораздо больше шести кресел — будто ждали большую компанию. Гардин устроился в углу, подальше от членов Совета.

Они, видимо, тоже были рады, что он не сел рядом, и разговаривали друг с другом шепотом. До Гардина доносились только отдельные слова. Только Джорд Фара казался спокойным, Он вытащил карманные часы и время от времени поглядывал на циферблат.

Гардин тоже достал часы, взглянул на них, потом — на стеклянный куб, абсолютно пустой, который занимал добрую половину Склепа. Этот куб и создавал впечатление необычности. Трудно было поверить, что где-то рядом вот-вот закончится период полураспада радия, упадет рычажок, произойдет соединение и…

Свет погас!

Он погас не сразу, а постепенно, но это было настолько неожиданно, что Гардин едва не вскочил со стула. Он поднял глаза на потолочные лампы, а когда опустил взгляд, куб уже не был пуст.

Внутри пего возникла фигура — фигура человека в инвалидном кресле!

Какое-то время человек молчал, потом закрыл книгу, лежавшую на коленях, и заложил страницу пальцем. Улыбнулся. Было полное впечатление, что он живой.

— Я — Гэри Селдон, — сказал человек усталым мягким голосом.

Гардин опять чуть было не вскочил, чтобы поприветствовать старика, но вовремя одумался.

— Видите ли, я прикован к креслу и не могу встать, чтобы поздороваться с вами, — говорил старик. — Ваши бабушки и дедушки отправились на Терминус несколько месяцев назад, хотя между нами разница во времени, но с тех пор меня мучает паралич. Я вас не вижу и даже не знаю, сколько вас, поэтому давайте обойдемся без формальностей. Если кто-то стоит — пусть сядет. Если кому-то хочется закурить — я не возражаю. Да и как я могу возражать?

Гардин автоматически потянулся за сигарой, но тут же раздумал закуривать.

Гэри Селдон отложил книгу в сторону, на невидимый стол, оторвал от нее пальцы — она исчезла.

Он продолжал:

— Сегодня — пятьдесят лет со дня рождения Академии. Пятьдесят лет сотрудники Академии не догадывались, чем занимаются. И не должны были знать. Так было нужно. Но сегодня такая необходимость отпала.

Прежде всего должен вам сообщить, что Академия Энциклопедистов — не что иное, как обычное надувательство.

Члены Совета зашевелились, зашептались, раздались удивленные и возмущенные голоса, но Гардин даже не посмотрел в их сторону.

Гэри Селдон, естественно, тоже. Он продолжал:

— Да, это надувательство в том смысле, что ни я, ни мои коллеги не придаем никакого значения тому, выйдет ли когда-нибудь хоть один том. Академия сделала свое дело, ибо именно благодаря ей мы стали обладателями имперской Хартии, благодаря ей мы вытянули с Трентора сто тысяч человек, необходимых для осуществления наших задач. Благодаря ей все эти люди делали свое дело, пока ход событий не обрисовался до определенных очертаний, пока не стало пути к возврату назад.

Пятьдесят лет вы трудились над фальшивым проектом, над этим мыльным пузырем — теперь нет нужды смягчать выражения, — и пути к отступлению отрезаны. Теперь вам ничего больше не остается, как перейти к осуществлению более важного проекта, который предназначен для реализации настоящего плана.

Для этого мы поместили вас на такую планету и в такое время, чтобы через пятьдесят лет вы подошли к точке, где полностью утратили бы свободу действий. С сегодняшнего дня на многие века вперед путь, по которому вы пойдете, неизбежен. Вас ожидает несколько кризисов. Сейчас наступает первый. Во время каждого из них, как сейчас, ваша свобода действий будет ограничена до такой степени, что вы сможете выбрать один, единственный путь. Тот один-единственный, который предусмотрен нашими психологами.

В течение многих веков галактическая цивилизация разлагается и загнивает, но осознают это очень немногие. Теперь наконец откалывается Периферия и тем самым нарушается политическая целостность Империи. Когда-нибудь около одного из пятидесяти прошедших лет историки будущего поставят галочку и скажут: «Вот Начало распада Галактической Империи».

И будут правы, хотя еще несколько столетий спустя никто не догадается о том, что Империя распадается.

После распада наступит период варварства, который, как говорит психоистория, продлится в нормальных обстоятельствах тридцать тысячелетий. Мы не в силах остановить упадок. Мы и не хотим этого, поскольку имперская культура утратила всякую ценность и жизнеспособность. Но мы можем свести период хаоса до одного тысячелетия.

Мы не можем сейчас раскрыть вам все тонкости того, как это будет достигнуто, — как пятьдесят лет назад не могли сказать всю правду об Академии. Если бы вы узнали детали, наш план провалился бы, потому что за счет знания расширилась бы свобода ваших действий. В схему попало бы непредсказуемое число переменных, и наши психоисторические методы оказались бы неприменимыми.

Но вам это не дано, потому что на Терминусе нет и не было психологов, кроме Алурина, а он был одним из моих сотрудников.

Но вот что может вас утешить: Терминус и его Академия, так же как и вторая Академия на другом краю Галактики — зерна возрождения, зародыши второй Галактической Империи. Теперешний кризис — начало пути Терминуса к этой цели.

Кстати сказать, нынешний кризис — самый несложный из тех, что вам придется пережить. Для того чтобы преодолеть его последствия, следует помнить следующее: вы — планета, внезапно оказавшаяся отрезанной от пока еще цивилизованного центра Галактики. Вам угрожают более сильные соседи. Вы — крошечный мир ученых, окруженный быстро разрастающейся границей варварства. Вы — островок атомной энергии в океане примитивной энергетики. Однако вы беспомощны, потому что у вас нет металлов.

Вы видите, следовательно, что стоите лицом к лицу с тяжелейшими обстоятельствами. На вас направлены враждебные силы. Ваши ответные действия, полагаю, очевидны.

Рука Гэри Селдона потянулась за невидимым предметом, и в ней оказалась книга. Он открыл ее и произнес:

— Но какое бы замысловатое течение ни приобрела ваша будущая история, вы должны убедить своих потомков, что путь ваш имеет предназначение и в конце его — новая великая Империя!

Взгляд его упал на страницы книги, и он исчез вместе с ней. Вспыхнул свет.

Гардин обернулся и увидел, что на него растерянно смотрит Пирен.

— Похоже, вы оказались правы. Если вы посетите нас в шесть часов вечера, думаю, Совет обратится к вам за консультацией по поводу дальнейших действий.

Все советники по очереди пожали руку Гардина и удалились. Гардин улыбнулся. Они были-таки здравомыслящими людьми. И, в конце концов, неплохими учеными, честно признавшими свое поражение. Только сделали это слишком поздно.

Он посмотрел на часы. Да, все было кончено. Люди Ли взяли ситуацию под контроль, и Совет не мог больше отдавать приказы…

Завтра должны приземлиться первые корабли анакреонцев. Но с этим тоже было все в порядке. Через шесть месяцев и они не смогут отдавать приказы.

Как сказал Гэри Селдон, и о чем догадался Сальвор Гардин, в тот самый день, когда Ансельм, лорд Родрик, впервые проговорился об отсутствии на Анакреоне атомной энергии, решение проблемы было очевидным.

Чертовски очевидным!

Часть третья Мэры

1

Четыре королевства — название, данное областям провинции Анакреон, отделившимся от Первой Империи в начале Академической Эры и образовавшим независимые, но недолго просуществовавшие государства. Самым обширным и могущественным из них был Анакреон, площадь которого…

…Безусловно, поворотным моментом в истории Четырех Королевств стало появление необычной социальной прослойки во времена правленая Сальвора Гардина…

Галактическая энциклопедия

Депутация!

Гардин был о ней предупрежден, но это нисколько не улучшало настроения. Наоборот, ожидание было мучительным.

Йон Ли выглядел всерьез озабоченным.

— Я считаю, Гардин, — говорил он, шагая из конца в конец комнаты, — что нам не следует терять время. До следующих выборов им ничего не сделать. Я имею в виду — легально. Таким образом, у нас есть год. А за год их можно в порошок стереть.

Гардин разжал губы:

— Ли, голубчик, вы так ничему и не научились. Я вас сорок лет знаю, а вы так и не овладели тактикой внезапного нападения сзади.

— Я не сторонник таких методов.

— Знаю. Наверное, именно поэтому вы — единственный, кому я доверяю. — Он замолчал и потянулся за сигарой.

— С того дня, Ли, когда нам повезло и мы удачно одолели Энциклопедистов, немало воды утекло. Я старею. Мне уже шестьдесят два. Вы не почувствовали, как быстро пролетели тридцать лет?

Ли фыркнул:

— Мне, между прочим, шестьдесят шесть, а я вовсе не считаю себя стариком.

— Мне бы ваш желудок… — вздохнул Гардин.

Гардин лениво посасывал сигару. Он уже давно перестал мечтать о. веганском табаке времен своей молодости. Дни, когда Терминус торговал со всей Галактикой, канули в Лету. Та же участь ожидала и всю Империю. Он думал о том, кто теперь правит Империей, есть ли вообще Император? Вот уже тридцать лет никакой связи, и вся Вселенная для Терминуса замкнулась на нем самом и Четырех Королевствах…

Господи Боже — королевства! Когда-то они были префектурами, областями одной-единственной провинции, которая являлась частью сектора из части квадранта, а квадрант — частью громадной Галактической Империи. А теперь, когда Империя утратила власть над отдаленными областями Галактики, эти крошечные скопления планеток стали королевствами — с опереточными королями и вельможами, карточными, бессмысленными войнами, с жизнью на развалинах.

Ли, стоя у окна, заговорил и тем прервал размышления Гардина:

— Вот и они. Надо же — в автомобиле последней марки! Пижоны…

Он пошел к двери, но на полпути обернулся и посмотрел на Гардина, Тот улыбнулся и махнул рукой:

— Не беспокойтесь, Ли. Я распорядился проводить их сюда.

— Сюда? Зачем? Не много ли чести?

— Да неохота устраивать официальную аудиенцию. Я уже стар для всех этих реверансов. Кроме того, небольшая порция лести не повредит, когда имеешь дело с юнцами. Тем более, это ни к чему не обязывает.

Он подмигнул Ли и добавил:

— Садитесь, Ли, и поддержите меня морально в разговоре с Сермаком.

— Кстати, о Сермаке, — мрачно вставил Ли. — Он опасен. У него есть сторонники, Гардин, и немало. Не стоит его недооценивать.

— Ну, мне это не свойственно.

— Тогда арестуйте его. Потом можно придумать за что.

Гардин на это не ответил.

— Они здесь, Ли, — сказал он, глянув на сигнальную лампочку. Нажал кнопку под столом, И двери открылись.

Вошли четверо. Гардин гостеприимно указал на кресла, окружавшие его стол. Вошедшие поклонились и сели, выдерживая паузу. Видимо, ждали, что первым заговорит мэр.

Гардин открыл затейливо украшенную крышку сигарной шкатулки, принадлежавшей когда-то Джорду Фара, члену Совета Попечителей Энциклопедических времен. Шкатулка была сделана на Сантании, но сигары в ней теперь лежали местные. Поочередно, молчаливо и торжественно, члены депутации взяли по сигаре и церемонно закурили. Зеф Сермак сидел вторым справа. Он был самым молодым из четверых и самым интересным на вид: у него были жесткие белесые, аккуратно подстриженные усы и глубоко посаженные выцветшие глаза. Остальные трое Гардина не заинтересовали. Он сосредоточился на Сермаке, который за время со дня своего избрания в Городской Совет успел не один раз перевернуть там все вверх дном. Гардин сказал, обращаясь именно к нему:

— Искренне рад видеть вас, Советник, в особенности — после вашего блестящего выступления в прошлом месяце. Ваша критика внешней политики нашего правительства была просто превосходна.

В глазах Сермака вспыхнули злые искорки.

— Для меня — большая честь, что вы это заметили. Критика могла быть какой угодно. Главное — по делу.

— О да! Ваше мнение — это ваше мнение, несомненно. Ну и потом, вы еще так молоды!

Сермак сухо ответил:

— Молодость — это грех, которому каждый подвержен в определенное время. Вы, между прочим, стали мэром города, когда были на два года моложе меня.

«Однако, сосунок не так-то прост», — подумал Гардин.

— Если я правильно понимаю, — сказал он мягко, — ваше посещение имеет ту же цель — поговорить о внешней политике. Вы выражаете мнение всех спутников или я должен буду выслушать каждого в отдельности?

Молодые люди понимающе переглянулись.

А Сермак торжественно изрек:

— Я говорю от имени народа Терминуса — народа, который наконец имеет своих представителей в насквозь обюрократившейся структуре, именуемой Советом.

— Понятно. Давайте дальше.

— Дело в том, господин мэр, что мы недовольны…

— «Мы» — это, надо понимать, народ?

Сермак зло покосился на Гардина, чувствуя подвох, и холодно ответил:

— Я уверен, что мои взгляды разделяет большинство избирателей Терминуса. Устраивает это вас?

— Ну, это еще надо проверить… Но продолжайте. Итак, вы недовольны…

— Да! Недовольны! Возмущены политикой, которая за тридцать лет сделала Терминус беззащитным перед любым вторжением извне!

— Ясно, продолжайте.

— Благодарю вас, — процедил Сермак. — Поэтому мы формируем новую партию, ее задачей станет защита жизненных интересов населения Терминуса. Мы собираемся выкинуть вас и ваших трепачей из зала заседаний Совета, и очень скоро!

— Если только… Обязательно должно быть что-то вроде «если только…».

— Вовсе не обязательно. Но тем не менее; если только вы немедленно не уйдете в отставку. Я не прошу вас изменить вашу политику, потому что не верю ни единому вашему слову. Ваши обещания ничего не стоят. Единственное, что нас устроит, — немедленная отставка.

— Понял.

Гардин, положив ногу на ногу, откинулся назад и покачивался на стуле.

— Таков ваш ультиматум. Спасибо, что предупредили. Но, видите ли, я откажусь.

— Вы напрасно думаете, что это — предупреждение, господин мэр. Новая партия уже сформирована и начинает официально действовать с завтрашнего дня. Для компромиссов нет ни времени, ни места. Честно говоря, только ваши личные заслуги перед городом заставили нас предложить такой вариант. Я предполагал, что вы его не примете, но, по крайней мере, наша совесть будет чиста. Следующие выборы покажут, что ваша отставка неизбежна.

Он встал. За ним, как по команде, поднялись остальные.

Гардин поднял руку:

— Постойте! Прошу вас задержаться.

Зеф Сермак недовольно опустился в кресло. Лицо Гардина осталось непроницаемым, хотя он с трудом удержал улыбку.

О чем бы они там ни трепались, а должно было последовать какое-то предложение. Этого предложения он и ждал.

Раскурив погасшую сигару, он спросил:

— А каким именно образом вы хотели бы изменить нашу внешнюю политику? Хотите, чтобы мы немедленно напали на все Четыре Королевства?

— Я этого не предлагаю, господин мэр. Мы требуем вашего отказа от пацифизма. За время своего правления вы только и делали, что оказывали научную и практическую помощь Четырем Королевствам. Вы дали им атомную энергию, вы помогли восстановить атомные электростанции, вы открыли там клиники, химические лаборатории, заводы.

— Какие у вас возражения?

— Это делалось якобы для того, чтобы они не напали на нас. Заигрывая с ними, вы затянули Терминус в омут. В итоге мы теперь отданы на откуп этим варварам.

— Каким же это образом?

— А таким, что вы дали им энергию, оружие, оснастили корабли военного флота! Теперь они несравненно сильнее, чем тридцать лет назад. Их запросы растут, и оружия у них скапливается все больше! А когда они получат новое оружие, то удовлетворят все свои запросы разом — захватят Терминус. Не тем ли обычно кончаются такие игры?

— А что предлагаете вы?

— Немедленно прекратить заигрывания, пока у вас еще есть такая возможность. Направьте все усилия на укрепление мощи Терминуса — и ударьте первым!

Гардин с внутренней неприязнью разглядывал аккуратные белесые усики Сермака. Как уверен в себе… И никаких сомнений, что он действительно выражает мнение значительной части населения…

Взяв себя в руки, Гардин холодно поинтересовался:

— Вы закончили?

— Пока — да.

— В таком случае, если не трудно, прочитайте, что у меня за спиной в рамочке написано. Будьте так добры!

Губы Сермака дрогнули:

— «Насилие — последний козырь дилетантов». Это — девиз для стариков, господин мэр.

— Ну почему же? Я им с успехом пользовался, когда был молод. Вы тогда только родились, но, может быть, в школе вам что-нибудь рассказывали про те времена?

Гардин в упор посмотрел на Сермака и сдержанно продолжил:

— Когда Гэри Селдон основал Академию, единственной целью нашего существования здесь было издание Энциклопедии. Пятьдесят лет мы шли за этим миражом, пока не поняли, куда идем на самом деле. И чуть было не опоздали. Когда связь с центральными областями Империи прервалась, мы оказались научным мирком, замкнутым в единственном городе, не имеющим промышленности, окруженным враждебными новоиспеченными королевствами. Мы были крохотным островком прогресса в пучине варварства и весьма лакомым кусочком.

Анакреон был и остается самым могущественным из Четырех Королевств, поэтому потребовал и получил свое — военные базы на Терминусе. А тогдашние правители города — Энциклопедисты — знали, что это только первый шаг к захвату всей планеты. Вот как обстояли дела, когда я… гм-м-м… возглавил теперешнее правительство. А вы бы как поступили?

Сермак пожал плечами:

— Риторический вопрос. Мне известно, что вы сделали.

— А я все-таки повторю. Мне кажется, что вы не до конца понимаете суть дела. Уже тогда появилось искушение собрать все силы и начать битву. Это было самое простое и, с точки зрения самолюбия, — самое верное. Но, как ни странно, — самое глупое. Вы бы, конечно, только так и поступили, — вы, со своей доктриной относительно «первого удара». А я вместо этого посетил остальные три королевства и указал им на то, что передача секрета использования атомной энергии в руки Анакреона — самый быстрый путь к харакири. И еще я подсказал им (мягко и ненавязчиво) совершенно очевидный выход. Вот и все. Через месяц после того как анакреонцы высадились на Терминусе, их король получил ультиматум от остальных трех королевств. А еще через семь дней последний анакреонец убрался с Терминуса. А теперь скажите мне, была ли необходимость в применении силы?

Молодой Советник аккуратно погасил сигару.

— Не вижу аналогии. Инсулин приводит диабетика в норму без хирургического вмешательства, а при аппендиците операция необходима. И тут никуда не деться. Когда все другие способы исчерпали себя, что остается кроме последнего козыря? Вы, только вы, виноваты, что дело дошло до этого!

— Я? Ну да, во всем опять виновата моя политика пацифизма. Похоже, вы так и не вникли. Наши беды не закончились на том, что анакреонцы убрались восвояси. Они только тогда по-настоящему и начались. Четыре Королевства стали нашими врагами — им всем была необходима атомная энергия, и нас не прикончили потому, что каждое из них боялось трех остальных. Мы балансировали на лезвии бритвы, и малейшее движение в ту или другую сторону… Ну, к примеру, вдруг одно из королевств становится сильнее других, вдруг два объединятся — понимаете?

— Естественно. Тогда нужно было начинать всенародную подготовку к войне.

— Совсем наоборот! Тогда настало время начать всенародное предотвращение войны! Я настраивал их друг против друга? Я помогал им всем по очереди. Предлагал им науку, торговлю, образование, медицину. Сделал так, что Терминус стал более привлекательным в качестве источника процветания, чем в качестве военной мишени. И мы продержались тридцать лет.

— Да, но вы окружили эти гуманитарные дары неслыханной таинственностью. Просто-таки новую религию создали! Вы возвысили целую иерархию священников и придумали идиотский ритуал!

Гардин нахмурился:

— Ну и что? Не понимаю, разве это относится к нашему спору? То, о чем вы говорите, было предпринято только после того, как я убедился, что эти дикари хотя бы воспринимают нашу науку. Они считают ее разновидностью волшебства. Проще всего было все так и оставить. Вот так сформировалось священство, и если мы оказываем ему поддержку, то лишь потому, что двигаемся по пути наименьшего сопротивления. Зря вы так за это зацепились.

— Ничего себе — зря! Да ведь священники заведуют атомными станциями!

— Да, но обучили-то их мы! Их знания примитивны, носят исключительно эмпирический характер. Кроме того, они сами свято верят в ту мистику, которая их якобы окружает.

— Ну а если представить, что хотя бы один из них вырвется из тумана мистики? Что помешает ему изучить атомную энергетику такой, какая она есть, а потом выгодно продать этот секрет? Чего это будет стоить Королевствам?

— Вероятность слишком мала, Сермак. Вы воспринимаете проблему поверхностно. Самые способные люди с планет Четырех Королевств посылаются в Академию каждый год для религиозного обучения. Лучшие из них остаются здесь для исследовательской работы. Но даже у тех, кто остается, практически отсутствует знание азов ядерной физики. Более того, знания подаются им в извращенном виде. Так вот, если вы думаете, что они способны проникнуть в суть ядерной теории, электроники, проблемы гиперпереноса, мне остается сделать вывод, что у вас несколько чисто поэтическое отношение к науке. На то, чтобы изучить все вышеперечисленное, потребуется не только вся жизнь, но и незаурядный интеллект.

Гардин продолжал говорить, когда Йон Ли резко встал и вышел из комнаты. Вернулся он как раз тогда, когда Гардин завершал тираду. Ли наклонился и что-то шепнул ему на ухо. Тот также ответил ему шепотом и принял из рук Ли металлический цилиндр. Ли сердито глянул на депутацию и отошел к окну.

Гардин вертел в руках цилиндр, с усмешкой глядя на Сермака. Резким движением он открыл его. На стол упала свернутая в Трубочку бумага…

— Короче говоря, господа, — заявил Гардин, — правительству кажется, что оно отвечает за свои действия.

Произнося эту фразу, Гардин пробежал глазами бумагу. Лист был испещрен значками сложного кода. В углу карандашом были написаны три слова, раскрывавших содержание письма. Прочитав их, Гардин скомкал бумагу и бросил ее в корзину.

— Сожалею, но наша беседа окончена. Был искренне рад всех вас повидать. Спасибо, что навестили.

Он церемонно попрощался со всеми за руку. Визитеры молча удалились.

Когда за депутацией закрылась дверь, Гардин, не в силах более сдерживаться, расхохотался. Успокоившись, он смущенно взглянул на Ли:

— Ну, как вам этот блеф?

Ли мрачно хмыкнул:

— Думаю, что он-то как раз не блефовал. Вы с ним, как с маленьким, а он возьмет да и победит на следующих выборах, что тогда?

— Что же, это вполне возможно, если только раньше ничего не произойдет.

— Будьте уверены, Гардин, на этот раз они не промахнутся. Уверяю вас, у Сермака не мало сторонников. А что если он не станет ждать следующих выборов? Были же времена, когда и вы, и я действовали достаточно жестко, невзирая на ваш любимый девиз?

Гардин прищурил глаз.

— Вы что-то пессимистично настроены сегодня, Ли. И совершенно не правы, говоря о жестокости. Наш маленький переворотик обошелся без единой капли крови. Тогда это было необходимо. У Сермака же цели совсем другие. Вы и я, Ли, — не энциклопедисты. Мы понимаем, что к чему. Вот что: натравите-ка ваших людей на этих юнцов, но только очень тонко, как вы умеете.

Ли насмешливо смотрел на Гардина.

— Хорош бы я был, если бы ждал ваших распоряжений! Уже месяц, как за Сермаком и его командой ведется слежка!

Мэр довольно крякнул.

— Первый придумал, да? Ну и славно. Кстати… — он поднял указательный палец и тихо сказал:

— Посол Верисов возвращается на Терминус. Надеюсь, не насовсем.

— Что в письме? — поинтересовался Ли после небольшой паузы. — Плохо дело?

— Не знаю. Ничего не могу сказать, пока не встречусь с Верисовым. Все может быть. Я же сказал, что до выборов всякое может случиться. Что вы вдруг побледнели?

— Пытаюсь представить, как обернется… Вы хитры. Гардин, и никому не раскрываете карты…

— И ты, Брут… — прошептал Гардин и ехидно осведомился:

— А вы сами не собираетесь в партию Сермака?

Ли не смог сдержать улыбки:

— Угадали. Пойдемте завтракать.

2

Гардину приписывают множество эпиграмм и афоризмов, но далеко не все они действительно принадлежат ему. Как бы то ни было, говорят, что однажды он изрек: «Не мешает изредка быть объективным, особенно если вас считают пророком».

Поль Верисов не раз имел возможность последовать этому совету, поскольку вот уже четырнадцать лет он выполнял на Анакреоне обязанности двусмысленного характера. Работа его часто казалась ему чем-то вроде танца босиком на раскаленных углях.

Для народа Анакреона он был верховным священником, представителем Академии, которая была для этих дикарей средоточием тайны и центром религии, созданной (не без помощи Гардина) в последние три десятилетия. Почитание, с которым к нему относились, его угнетало, ибо в душе он глубоко презирал тот ритуал, верховным носителем которого являлся.

А для королей Анакреона — прежнего и его внука, который ныне стоял у власти, он был воплощением силы, которую они боялись и ненавидели.

В общем, работенка не из легких, поэтому он думал о первой за последние три года поездке на Терминус как об отпуске, несмотря на то что вызвана она была случаем весьма неприятным.

Поскольку в обстановке полной секретности путешествовать приходилось не впервые, он вновь воспользовался изречением Гардина об объективности…

Верисов переоделся в цивильное, что само по себе было праздником, и отправился пассажирским звездолетом в салоне второго класса на Терминус. Прибыв туда, первым делом по видеофону связался с Городским Советом.

— Меня зовут Ян Смит, — представился он красивой девушке, появившейся на экране. — Мне назначена аудиенция у мэра.

Девушка хорошо поставленным голосом вызвала кого-то по внутреннему видеофону, обменялась с кем-то несколькими фразами и сухо сообщила Верисову:

— Мэр Гардин ждет вас через полчаса, сэр.

Экран померк.

Затем посол Терминуса на Анакреоне купил в киоске последний номер «Городских Новостей», прогулялся по парку перед зданием Совета, уселся на скамеечку, прочел передовицу, спортивные новости, пробежал глазами комиксы. Полчаса истекли.

Он встал, сунул газету под мышку, вошел в здание Совета и неузнанным проследовал в кабинет Гардина.

Гардин встретил его с улыбкой:

— Садитесь, закуривайте! Как добрались?

Верисов взял сигару.

— Довольно забавно. В соседнем кресле сидел священник. Он летел сюда на курсы по применению радиоактивного синтеза в онкологии.

— Надеюсь, он не называл это «радиоактивным синтезом».

— Нет, конечно. Он называл это «Святой Пищей».

Мэр кивнул и улыбнулся:

— Продолжайте.

— Он вовлек меня в теологическую дискуссию и изо всех сил старался лишить меня материалистической платформы.

— Что, так и не узнал своего верховного владыку?

— Без алой сутаны? Да он к тому же смирнианец. Однако поговорить было очень интересно. Просто потрясающе, Гардин, до чего глубоко пустила корни паша религия! Я даже написал эссе по этому поводу — для личного пользования, разумеется.

— Да, очень занятно, — согласился Гардин. Закинув руки за голову, он сказал серьезно:

— А теперь, будьте любезны, о ситуации на Анакреоне.

Посол нахмурился и, вытащив сигарету изо рта, брезгливо положил ее в пепельницу.

— Плохо. Очень плохо.

— Понятно. Иначе вы не были бы здесь.

— Естественно. Дела вот какие: главный человек на Анакреоне сейчас — регент Винис, дядя короля Леопольда.

— Знаю. Но в будущем году Леопольд достигнет совершеннолетия. По-моему, шестнадцать ему в феврале?

— Да.

Помолчав немного, Верисов добавил:

— Если доживет. Его отец погиб при странных обстоятельствах. Игольная пуля попала ему в грудь на охоте. Сказали, что это несчастный случай.

— Хм-м-м… Кажется, я припоминаю Виниса. Я его видел на Анакреоне в те славные денечки, когда мы спровадили их с Терминуса. Еще до того как вы начали там работу. Ну-ка, ну-ка… Если не ошибаюсь, тогда это был темноволосый молодой человек, смуглый, косил на правый глаз. И еще нос у него крючковатый.

— Он самый. Нос крючком, косоглазый — все правильно. Только волосы у него уже седые. Он играет в грязные игры, оставаясь, к счастью, самым набитым дураком на планете. Однако дьявольски проницателен и изобретателен, отчего глупость его распространяется довольно успешно.

— Так обычно и бывает.

— Образно говоря, он из тех, кто считает, что для того чтобы разбить яйцо, в него нужно выстрелить из бластера. Вспомните, что сразу же после смерти старого короля именно он пытался ввести налог на имущество Храмов. Помните?

Гардин задумчиво кивнул и улыбнулся:

— Священники тогда взбунтовались.

— Еще как! На Лукреции было слышно. С тех пор со священниками он стал более осторожен, но кое-какие дела проделывает исключительно жестко. Помимо всего прочего, он потрясающе честолюбив.

— Это, скорее всего, комплекс неполноценности. Как у младших королевских сыновей.

— Да, наверное. Но у него все сводится к одному. Он просто спит и видит, как бы напасть на Академию. И скрывать этого не пытается. Учитывая запасы оружия, он вполне на это способен. Старый король построил могущественный военный флот, и последние два года Винис настороже. Ведь налог на имущество Храмов первоначально планировалось пустить на дальнейшее вооружение. Когда затея провалилась, он добился того, что налоги с прибыли повысили в два раза.

— Это вызвало недовольство?

— Не настолько серьезное. В течение нескольких недель после этого темой речей на всех королевских церемониях были дисциплина и повиновение властям.

— Ясно. А что стряслось сейчас?

— Две недели назад торговый корабль анакреонцев подобрал брошенный военный крейсер старого имперского флота. Он, похоже, болтался в пространстве лет тридцать, не меньше.

Глаза Гардина загорелись. Он выпрямился в кресле.

— Да-да. Я слышал об этом. Комиссия по Навигации послала мне петицию с требованием, чтобы я забрал корабль для проведения научных исследований. Похоже, он в хорошем состоянии?

— В отличном, — кивнул Верисов. — Когда на прошлой неделе Винис получил предложение передать корабль Академии, его чуть кондрашка не хватила.

— Кстати, он пока не отвечает.

— И не ответит. Разве что орудийным залпом. Видите ли, он навестил меня в тот день, когда я улетал с Анакреона, и спросил, может ли Академия отремонтировать и вернуть крейсер анакреонскому флоту. По его намеку, ваше послание означает, что Академия вынашивает планы напасть на Анакреон, Он сказал также, что отказ отремонтировать крейсер укрепит его в подозрениях и что он берет на себя ответственность за оборону Анакреона. Вот его слова: «Беру на себя». Вот почему я здесь.

Гардин расхохотался.

Верисов улыбнулся в ответ и продолжил:

— Понятно, что он ждет повода для немедленного нападения, то есть отказа.

— Ну, чему быть, того не миновать, у нас для размышлений — шесть месяцев. За это время надо привести корабль в полный порядок и передать его Винису с наилучшими пожеланиями. И… знаете что? Его надо переименовать. Назовем его не как-нибудь, а именно «Винис» — в знак уважения и лучших чувств, черт бы меня побрал!

Он снова расхохотался.

— Допускаю, что это логично, Гардин, — сказал Верисов, — но я обеспокоен.

— Чем?

— Знаете, что это за корабль? О, тогда умели строить корабли. Это такая громадина! По военной мощности — половина анакреонского флота. Ядерных зарядов, которые он несет, хватит, чтобы взорвать целую планету! Кроме того, он оборудован защитным полем, способным отразить пучок Q-лучей без дополнительных затрат энергии! Он слишком хорош, Гардин.

— Ерунда, Верисов, ерунда… Мы с вами прекрасно знаем, что у Виниса и без того достаточно оружия, чтобы завладеть Терминусом. Что же изменит передача крейсера? Вы-то должны понимать, что настоящей войны не будет никогда!

— Надеюсь, да. Но… — посол поднял глаза к потолку. — Но, Гардин…

— Ну? Что же вы остановились? Продолжайте!

— Это, конечно, не мое дело. Но я читал газету, — сказал он и положил на стол «Городские Новости», указав на первую полосу. — Как это понимать?

Гардин небрежно пробежал взглядом страницу и ответил:

— Группа Советников формирует новую политическую партию.

— Да, там так и написано… — кивнул Верисов. — Конечно, вы лучше разбираетесь во внутренних делах, но… они вас атакуют только разве что не физически! Насколько они сильны?

— Чертовски сильны. Не исключено, что именно они возглавят Совет после следующих выборов.

— А не до? — Верисов украдкой взглянул на мэра. — Существует столько способов захвата власти, не считая выборов.

— Вы меня за Виниса принимаете?

— Нет, конечно. Но ремонт корабля займет несколько месяцев, и после этого нападение на Терминус станет неизбежным. Наша щедрость будет воспринята как капитуляция, признание собственной слабости, а имперский крейсер удвоит мощь анакреонского флота — флота Виниса. Я не я буду, если он не нападет. Зачем испытывать судьбу? Сделайте одно из двух: либо раскройте Совету план кампании, либо начните войну с Анакреоном сейчас.

Гардин нахмурился:

— Сейчас? До начала кризиса? Нет. Это единственное, чего делать категорически нельзя. Существует Гэри Селдон. И План.

Верисов немного растерялся и пробормотал:

— А вы… абсолютно уверены в том, что План существует?

— В этом не может быть никаких сомнений, — твердо ответил Гардин. — Я присутствовал в Склепе и видел Селдона своими глазами, то есть не его, конечно, а объемную видеозапись.

— Я не о том, Гардин. Я просто не понимаю, как можно рассчитать историю на тысячу лет вперед. Может быть, Селдон переоценивал себя?

Он немного смутился, поскольку на лице Гардина появилась ироническая усмешка, но добавил:

— Я, конечно, не психолог…

— Вот именно. И среди нас нет психологов. Но я в юности все же получил кое-какие элементарные познания, — достаточные для того, чтобы понять, на что способна психология, кто бы ни воспользовался ее возможностями. Сомнений нет — Селдон сделал именно то, о чем говорил. А говорил он, что Академия была создана как научное убежище — средство, с помощью которого наука и культура умирающей Империи могут быть спасены и сохранены на протяжении веков хаоса и мрака, которые уже начались, для того, чтобы их можно было передать во вторую Империю.

Верисов кивнул, но было видно, что Гардин не убедил его.

— Все знают, что так должно быть. Но можем ли мы позволить себе испытывать судьбу? Можем ли мы рисковать настоящим ради туманного будущего?

— Должны. Потому что будущее не туманно. Оно спрогнозировано Селдоном. Каждый кризис в нашей истории нанесен на график, и каждый последующий зависит от того, как закончился предыдущий. Сейчас приближается второй кризис, и одному Богу известно, каковы будут последствия, если ситуация хоть на йоту отклонится…

— Это не более чем предположения!

— Нет! Гэри Селдон сказал тогда, в Склепе, что при каждом кризисе паша свобода действий будет ограничена настолько, что окажется возможным только один выход.

— Чтобы мы шли только прямо и вперед?

— Чтобы мы не уклонялись от намеченного пути. И наоборот: пока наш выбор выхода не ограничен — значит, кризис еще не наступил. Мы просто обязаны пустить все на самотек, и чем дольше так будет продолжаться, тем лучше. Именно этим я и собираюсь заняться.

Верисов молчал. Он покусывал губы и думал… Всего лишь год назад Гардин впервые серьезно разговаривал с ним, обсуждая важную проблему — проблему военных приготовлений на Анакреоне. И то — только потому, что он, Верисов, высказывался против дальнейшего пацифизма.

Гардин, видимо, догадался, о чем думает его посол.

— Лучше бы я вам тогда ничего не говорил.

— Почему? — удивленно воскликнул Верисов.

— Потому что теперь уже шестеро — вы, я, еще три посла и Ион Ли точно знают, что ждет нас впереди. А я чертовски опасаюсь, что Селдон рассчитывал, что никто не будет знать.

— Почему?

— Потому что даже фундаментальная психология Селдона имела свои ограничения. Она не могла учесть слишком большое число независимых переменных. Он не мог предусмотреть действия отдельных людей на коротких отрезках времени. Ну представьте себе — как будто вы решили применить теорию газовой кинетики к отдельным молекулам! Он брал в расчет массы, население целых планет. Причем только слепые массы, которые не ведают, что творят, и, тем более, не видят, к чему приведут их действия.

— Да. Непросто.

— Ничего не поделаешь. Я вынужден объяснять так, как сам понимаю. Но вот что вам нужно иметь в виду. Обученных, профессиональных психологов на Терминусе нет, нет и математических пособий по прикладной психологии. Совершенно очевидно, что Селдон не хотел, чтобы кто-нибудь на Терминусе мог предсказать будущее. Он хотел, чтобы мы шли вперед слепо, что по законам массовой психологии означает — правильно. Как я вам уже когда-то говорил, я и понятия не имел о том, что будет потом, после того, как мы в первый раз отправили анакреонцев восвояси. У меня была цель — сохранить равновесие сил, и не более. Только потом я понял, что в течении событий прослеживается определенная схема. Но я изо всех сил старался действовать так, как будто ничего не понял. Любое вмешательство изменило бы План.

Верисов задумчиво кивнул:

— Сложно. Однако в анакреонских храмах я слыхал споры и посложнее. А как же вы собираетесь определить верный момент для начала действий?

— Это как раз ясно! Вы же сказали: как только мы отремонтируем крейсер, ничто не остановит Виниса, Никаких альтернатив не будет.

— Да.

— Ну вот. Так обстоят наши внешние дела. Признаем затем, что новые выборы дадут жизнь другому, агрессивно настроенному Совету. Тоже — без альтернативы.

— Так.

— А как только исчезнут все альтернативы, значит, — настал кризис. Все просто. Но я все равно волнуюсь.

Он замолк. Верисов, не отрываясь, смотрел на него. Медленно, даже лениво, Гардин продолжил:

— У меня появились вот какие соображения… Видимо, внешние и внутренние силы должны войти в резонанс. Если так, то получается разрыв в несколько месяцев, Винис, вероятно, нападет на нас не позднее весны, а до выборов еще целый год.

— Мне кажется, что это не так важно.

— Не знаю, не знаю… Может быть, это просто результат ошибки при вычислении, а может быть, я слишком много знаю… Я-то старался избегать прогнозирования собственных действий, но что я могу гарантировать? Какими могут быть последствия этого временного разрыва? Но, как бы то ни было, — он поднял глаза к потолку, — кое-что я решил твердо.

— Что же?

— Когда кризис начнется, я отправлюсь на Анакреон. Хочу влезть в самое пекло… Ну все, все, хватит, Верисов! Уже поздно. Устал как собака. Давайте пойдем куда-нибудь и отпразднуем нашу встречу. Мне нужно немного расслабиться.

— А давайте никуда не пойдем, — предложил Верисов. — Мне нужно остаться инкогнито, а то — вы представляете себе, что будет, если нас увидят вместе ваши драгоценные Советники. Попросите, чтобы нам принесли бренди.

И Гардин попросил принести бутылку бренди.

3

В славные времена расцвета Империи, когда Анакреон был могущественнейшей и богатейшей из префектур Периферии, не один Император посетил дворец вице-короля. И ни один из них не покинул Анакреон без того, чтобы хоть раз не испытать свою ловкость в обращении с игольным ружьем в охоте на летающую пернатую крепость под названием птица Ньяк.

Слава Анакреона ушла в небытие. Дворец вице-короля превратился в руины — за исключением одного крыла, отреставрированного специалистами из Академии. Ни одного Императора не видели на Анакреоне уже лет двести, не меньше.

Тем не менее охота на Ньяка оставалась королевским видом спорта, а острый глаз и ловкость в обращении с игольным ружьем по-прежнему были обязательными для королей Анакреона.

Леопольд I, король Анакреона, и, как обычно, но совершенно необоснованно добавлялось — Повелитель Заграничных территорий, которому еще не исполнилось шестнадцати, уже доказал свое незаурядное мастерство в этом хитром деле. Первого Ньяка он прикончил, когда ему не было и тринадцати, десятого — когда пришел к власти. Только что он вернулся с удачной охоты. Это была его сорок шестая победа.

— К совершеннолетию я доведу свой счет до пятидесяти! — объявил он свите. — Хотите пари?

Конечно, никто из свиты не рискнул усомниться в способностях юного короля, так что тот отправился в свои покои переодеваться в наилучшем расположении духа.

— Леопольд!

Короля заставил остановиться голос единственного человека, который мог себе это позволить. Леопольд недовольно обернулся. На пороге своей опочивальни стоял Винис.

— Отошли свиту, — нетерпеливо потребовал он. — Пускай убираются, да поскорей.

Леопольд царственно кивнул, и двое придворных, низко поклонившись ему, стали спускаться по лестнице. Король вошел в покои Виниса.

Тот с явным неудовольствием оглядел охотничий костюм короля.

— Скоро у тебя появятся дела поважнее, чем охота на Ньяка!

Он повернулся и пошел к столу. Винис был уже стар и с нескрываемым презрением относился к охоте вообще и к охотникам, в частности.

Леопольд обиженно изрек:

— Дядя, ну что вы так сердитесь? Жаль, что вас не было с нами! Мы спугнули здоровенного Ньяка в Самийской чащобе! И началось… Мы гонялись за ним добрых два часа по всему лесу! А потом я один пошел на восток (он жестикулировал так, как будто у него по-прежнему в руках было ружье) и пополз (это он тоже изобразил). Он взлетел, а я ранил его в левое крыло. Он чуть с ума не сошел от злости! А я следил за ним. Он полетел над рекой, и я подождал, пока он не свалился в воду. Он, конечно, стал снижаться. И когда он был уже в одном взмахе крыльев от воды, я выстрелил…

— Леопольд!

— Да! Дядя, я подстрелил его!

— Нисколько не сомневаюсь. А теперь — ты можешь меня выслушать?

Обреченно вздохнув, Леопольд уселся за небольшой резной столик и совсем не по-королевски жадно набросился на леранский орех. Дяде в глаза он старался не смотреть.

Винис начал издалека:

— Я был сегодня на корабле.

— На каком корабле?

— Корабль — один. На Корабле! На том, что Академия ремонтирует для нашего флота. На старом имперском крейсере. Понятно?

— А-а-а… На этом… Вот видите, я же говорил вам, что Академия обязательно его починит, если мы попросим. Значит, зря вы выдумывали, будто они собираются на нас напасть. Ну, правда, дядя, если бы они хотели этого, зачем бы они тогда ремонтировали корабль для нас? Это же бессмысленно…

— Леопольд, ты идиот!!

Король, только что выбросивший скорлупу от первого ореха, собираясь приняться за следующий, побагровел…

— Знаете что, дядюшка, — проговорил он срывающимся голосом, — вы не должны так меня называть. Вы… забываетесь. Через два месяца — мое совершеннолетие!

— Вот именно! А твой образ жизни как нельзя хуже соответствует государственной деятельности! Если бы ты отдавал делам королевства хотя бы половину времени, которое тратишь на охоту за Ньяками, я бы с легким сердцем давно передал бы тебе бразды правления!

— Не надо! Это к делу не относится. Хоть вы и правитель, и дядя мой, я все-таки король! А вы — мой подданный. И вы не имеете никакого права обзывать меня идиотом и сидеть в моем присутствии не имеете права! Вот! Я вам не позволял! Будьте повежливее со мной, а то я возьму и как-нибудь накажу вас!

Винис смерил короля ледяным взглядом.

— Я должен обращаться к тебе — «Ваше Величество»?

— Да!

— Отлично! Ты — идиот, Ваше Величество!!

Темные маленькие глазки Виниса злобно косили из-под лохматых бровей. Юный король съежился в кресле. Мгновение на лице регента сохранялась сардоническая усмешка, но она быстро уступила место широкой улыбке. Рука его мягко легла на плечо короля.

— Не обижайся, Леопольд! Пожалуй, я, и правда, был слишком груб. Знаешь, иногда бывает трудно сдержаться, когда так тяжел груз обстоятельств. Понимаешь?

Леопольд неуверенно проговорил:

— Д-да… Государственные дела, конечно, это трудно…

Он безучастно ожидал, не заведет ли дядя с ним пространную беседу с перечислением нудных подробностей — о годовом объеме торговли со Смирной или о проблемах заброшенных миров Красного Коридора.

— Мальчик мой, — начал Винис, откашлявшись, — я давно собирался поговорить с тобой и, наверное, должен был сделать это раньше. Но я хорошо понимаю, что твоя юная душа противится суете и скуке государственных дел.

Леопольд зевнул.

— Да, то есть нет… Валяйте…

— Как бы то ни было, — продолжал Винис, расхаживая по покоям, — через два месяца — твое совершеннолетие. Настают тяжелые времена, Леопольд, и тебе придется включиться в государственные дела. Скоро ты будешь настоящим королем, Леопольд.

Леопольд кивнул, слабо понимая, к чему клонит дядя.

— Будет война, Леопольд!

— Война? Но со Смирной, вроде бы, покончено?

— Не со Смирной, Леопольд. С Академией.

— Но, дядя! Они же согласились отремонтировать корабль! Вы же говорили…

Увидев выражение лица Виниса, он запнулся.

— Леопольд, — сказал тот жестко, — я говорю с тобой как мужчина с мужчиной. Война с Академией должна начаться независимо от того, починят корабль или нет. Тем скорее, чем скорее его починят. Академия — источник силы и могущества. Все величие Анакреона, все наши корабли и города, весь народ, вся торговля — это объедки, милостиво брошенные нам с барского стола Академией. Я еще помню времена, когда наши города согревались теплом горящего угля и нефти. Но тебе об этом говорить бесполезно. Ты этого никогда не видел и понять не сумеешь.

— Мне кажется, — осторожно вставил Леопольд, — что мы должны быть благодарны…

— Благодарны? — рявкнул Винис — За что? За то, что они кормят нас отбросами, оставляя себе лакомые кусочки, о вкусе которых мы и не догадываемся? А зачем приберегают, а? Только для одного — они мечтают в один прекрасный день завладеть всей Галактикой!

Ладонь Виниса опустилась на колено племянника. Косые глаза превратились в две черные щелочки…

— Леопольд, ты — король Анакреона! Твои наследники и дети твоих детей смогут стать королями Вселенной, если ты обретешь власть, которую Академия прячет от нас!

— А вы правы, дядя, — проговорил Леопольд. Глаза его загорелись, он выпрямился. — В конце концов, какое они имеют право от нас что-то скрывать! Это бесчестно! Анакреону тоже кое-что причитается!

— Вот видишь, ты начинаешь понимать, — улыбнулся Винис, потирая руки. — А теперь, мой мальчик, скажи мне, что будет, если Смирна решит напасть на Академию и прибрать к рукам все ее богатства? Как долго тогда нам удастся продержаться? Как долго ты удержишься на троне?

Леопольд заволновался:

— Черт подери, вы правы, дядя! Мы должны нанести первый удар. Да это просто самозащита!

Винис широко улыбнулся:

— Умница, Леопольд! Позволь, я напомню тебе еще кое-что. В первые годы правления твоего деда Анакреон основал военную базу на планете Терминус, где расположена Академия. Базу, которая нам была действительно необходима для самообороны. Но мы были вынуждены покинуть эту базу из-за происков главного человека в Академии — этого гада, этого ученого сухаря, плебея, в жилах которого нет ни капли аристократической крови! Ты понимаешь, Леопольд? Твой дед был унижен этим плебеем! Я его хорошо помню! Он был не намного старше меня, когда впервые появился на Анакреоне со своей дьявольской улыбочкой. И с дьявольским умом! И с властью над тремя королевствами, которые вступили в предательский союз, объединившись против несчастного Анакреона!

Лицо Леопольда залилось краской. Огонь в глазах вспыхнул с новой силой.

— Ей-богу, дядя, на месте деда я бы тогда начал войну!

— Нет, Леопольд. Тогда мы решили выждать, дождаться более удобного момента. Твой отец всю жизнь, до безвременной кончины, мечтал, что это удастся сделать ему… Он был моим братом… — с напускной трагичностью Винис отвел взгляд в сторону. — Но ты, его сын…

— Да, дядя! Я не посрамлю его! Все. Я решил! Ради справедливости Анакреон уничтожит это логово злодеев, и немедленно!

— Нет-нет. Не сейчас. Подождем, пока они закончат ремонтировать корабль. Согласие на ремонт, Леопольд, выдает их страх. Глупцы! Хотят обмануть нас, но это им не удастся!

— Пока я — король Анакреона, не удастся! — воскликнул Леопольд, вскочив на ноги.

Губы Виниса дрогнули в едва заметной ухмылке:

— Хорошо! Присядь, Леопольд. Есть важное дело. Мы должны дождаться прибытия Сальвора Гардина.

— С-с-сальвора Г-гардина?

Глаза короля округлились.

— Да, Леопольд. Он — глава Академии, и он лично прибудет на Анакреон в твой день рождения — вероятно, для того, чтобы убаюкать нас ласковыми словечками. Но у него ничего не выйдет!

— Сальвор Гардин… — повторил Леопольд, тупо уставившись на вазу с орехами.

Винис нахмурился:

— Почему тебя пугает это имя? Это тот самый Сальвор Гардин, который когда-то сунул нас лицом в грязь! Это он унизил твоего деда. Он! Плебей, подонок, ньячий помет!

— Н-нет. Я не боюсь… То есть не буду бояться! Не буду! Мы ему отплатим, но… но… все-таки как-то страшновато, дядя. Ну, капельку совсем.

Регент гипнотизировал Леопольда немигающим взором.

— Страшновато? Почему? Чего ты боишься, ты, молодой ид… — и запнулся.

— Понимаете, дяденька, мне кажется, что в нападении на Академию есть что-то вроде… богохульства, Я хочу сказать…

— Ну! Продолжай!

Леопольд жутко смутился, но продолжал:

— Я хочу сказать, что, если Галактический Дух действительно существует, ему это может… не очень понравиться. А вам так не кажется?

— Нет, не кажется! — отрезал Винис. Он сел в кресло и хитро улыбнулся. — Значит, и тебе заморочили голову этим Галактическим Духом? Вот они плоды свободного воспитания… Все ясно — Верисова наслушался.

— Но… он многое объясняет…

— О Галактическом Духе?

— Да.

— Знаешь, что я тебе скажу, глупое ты дитя… Он верит в эту ерунду не больше, чем я. А я в нее не верю ни капельки. Сколько раз повторять, что все это — дурацкая болтовня!

— Да-да, я знаю… Но Верисов говорит…

— К черту Верисова! Это все бредни, чушь собачья! Наступила короткая, напряженная пауза, потом Леопольд осторожно сказал:

— Но ведь… все верят, дядя! Все верят в то, что рассказывают о великом пророке Гэри Селдоне и как он основал Академию, чтобы в один прекрасный день снова настал Рай Земной, и что все, кто не повинуются его заповедям, исчезнут навеки. Все верят в это! Я бывал на празднествах, и я… уверен, что это так!

— Они! Они верят, но мы-то — нет! Мы — ты и я! И ты должен радоваться, что мы не верим. Ведь благодаря этому всеобщему помешательству ты — не просто король, а король милостью Божьей! Поэтому нам не грозят никакие бунты и обеспечено беспрекословное подчинение. И поэтому, Леопольд, именно тебе нужно будет объявить войну Академии. Я — всего лишь регент и простой смертный. Ты — король, а для народа — полубог!

— Но… у меня есть подозрение, что на самом деле… это не совсем так, — с опаской глядя на дядю, заметил Леопольд.

— На самом деле — нет, — согласился Винис, улыбаясь. — А для народа — да! Для всех, кроме этих скотов из Академии. Когда они будут стерты с лица Галактики, ты действительно станешь полубогом для всех. И никто не осмелится этого отрицать. Подумай об этом. Подумай хорошенько!

— Тогда мы сможем сами, — восхищенно воскликнул Леопольд, — управлять великими святыми ящиками в Храме и кораблями, которые летают сами по себе, и овладеем Святой Пищей, которая излечивает рак и все другие болезни?! А Верисов говорил, что только просвещенные Галактическим Духом могут…

— Опять Верисов!! Помни. Леопольд, что Верисов вместе с Сальвором Гардином — твои заклятые враги! Держись за меня, мой мальчик, а их не бойся! Вместе с тобой мы воскресим Империю! Не только королевство Анакреон, а всю Империю, в которой миллиарды солнц! Не получше ли это будет, чем пресловутый Рай Земной?

— Д-да…

— Может Верисов обещать больше?

— Н-нет…

— Ну и славно.

В голосе Виниса снова появились командные нотки.

— Значит, решено. Иди к себе, Леопольд, Я спущусь попозже. Да… вот еще что, Леопольд…

Юный король обернулся с порога. Винис улыбнулся. Но глаза его — нет.

— Будь осторожен на охоте, мой мальчик. Со дня гибели твоего отца меня не покидают дурные предчувствия. Знаешь, когда воздух кишит стрелами, ни за что нельзя ручаться. Я очень надеюсь, что ты будешь осторожен. Насчет Академии мы договорились?

Леопольд отвел взгляд в сторону.

— Да, конечно…

— Хорошо!

Винис посмотрел племяннику вслед и вернулся к столу.

А Леопольд ушел к себе в совершенно расстроенных чувствах.

«Может быть, — думал он, — и будет лучше, если мы победим Академию и заполучим власть, о которой говорил дядя. Но потом, когда война закончится, и я воссяду на трон…»

Тут его, как ножом, резанула мысль — ближайшими наследниками престола являются не кто иные, как Винис и двое его взрослых сыновей…

Но пока королем был он, Леопольд. А короли могут отдать приказ казнить кого угодно. Даже дядюшек и кузенов.

4

Вслед за Сермаком наиболее активным участником Диссидентского движения на Терминусе был Льюис Борт. Движение сформировало новую партию, она была названа партией Действия. Однако в составе депутации полгода назад у Сальвора Гардина Борта не было. Это произошло не потому, что его деятельность недооценивалась сподвижниками. Совсем наоборот. Он отсутствовал по вполне понятной причине — был тогда на главной планете Анакреона.

Он прибыл туда как частное лицо. Не посещал никого из представителей власти, чего-либо привлекающего внимание не делал. Просто заглядывал в потайные уголки столицы и совал свой длинный любопытный нос во все щели.

Он вернулся на Терминус на закате короткого зимнего дня, занявшегося в тучах и шедшего в пелене снега к концу. Уже через час после прибытия Борт сидел за восьмиугольным столом дома у Сермака.

Увы, то, что он сообщил собравшимся, не смогло развеять гнетущую атмосферу собрания, усугубленную тяжелым снегопадом за окном.

— Боюсь, — начал он угрюмо, — что наше положение в данный момент можно определить таким мелодраматическим словосочетанием, как «пропащее дело».

— Ты действительно так думаешь? — не менее угрюмо спросил Сермак.

— Это даже не мнение, Сермак. Просто по-другому не скажешь.

— Всеобщее вооружение, — начал было Докор Вальто официальным тоном, но Борт туг же прервал его:

— Да забудь об этом! Старая песня!

Взгляд его скользнул по лицам присутствующих.

— Я говорю не о ком-нибудь, а о народе Анакреона. Признаюсь, у меня была идея дворцового переворота. В том или ином виде, для того, чтобы королем Анакреона стал кто-нибудь более устраивающий Академию. Неплохая была идейка. Она и сейчас недурна. У нее единственное слабое место. Она неосуществима. Великий Сальвор Гардин все предусмотрел.

Сермак с кислой миной выговорил:

— И все-таки, если бы ты сообщил нам детали, Борт, было бы лучше…

— Детали! Нету их! Все не так-то просто! Вся ситуация на Анакреоне, будь она проклята! А все — та религия, которую там насадила Академия. Она делает свое дело!

— Ну?

— Нужно видеть своими глазами, как это выглядит, чтобы оценить обстановку. Здесь, у нас, мы видим что? Только крупную школу, которая готовит священников, да иногда — особые празднества, устраиваемые для приезжих. А там…

Он откашлялся. Лем Тарки провел пальцем по узким усикам и спросил, глядя в потолок:

— Что же это за религия? Гардин всегда говорил, что это просто обман, рассчитанный на то, чтобы они принимали нашу науку и не задавались лишними вопросами. Помнишь, Сермак, он как-то сказал…

— Объяснения Гардина, — ответил Сермак, — не выдерживают даже поверхностной критики. Так что это за религия, Борт?

— С этической стороны ни к чему не подкопаешься. Немногим отличается от философских течений старой Империи. Высокие моральные принципы и всякое такое. Она оказала мощнейшее влияние на ход истории, и…

— Это мы знаем, — нетерпеливо прервал его Сермак. — Ближе к делу.

— Ну так вот… — Борт смутился, но виду не подал. — Религия, которую Академия выдумала и насадила, построена на жестких авторитарных началах. Священники — единственные, кто обладает правом доступа к научным приборам, которые мы передали Анакреону. Но обращаются с ними чисто эмпирически. Они сами верят во все безоговорочно, к примеру — в духовную природу сил, которыми управляют. Кстати, пару месяцев назад какой-то идиот вздумал пошалить на атомной станции в Тессаликийском Храме. Взорвалось пять городских кварталов. И что же вы думаете? Это было воспринято как Божья кара всеми, не исключая и священников.

— Я припоминаю. Что-то такое промелькнуло в газетах. Но я пока не понимаю, куда ты клонишь.

— Ну так послушайте, — твердо продолжил Борт. — Священники формируют иерархию, во главе которой стоит король — полубог. Он — абсолютный монарх милостью Божьей, и народ безоговорочно верит в это. И священники тоже. Свергнуть такого короля невозможно. Понятно теперь?

— Подожди, — вмешался Вальто. — Что ты имел в виду, говоря, что все устроил Гардин? Он-то здесь при чем?

Борт печально посмотрел на собеседника.

— Академия целиком и полностью приветствовала эту кампанию. Мы весь свой научный потенциал вложили в постановку сей клоунады. На каждом празднестве король восседает на троне, окруженный радиоактивной аурой. Над его тупой головой она сияет как корона. Любой, кто попытается прикоснуться к нему, рискует получить тяжелые ожоги. В самые торжественные моменты трон летает по воздуху, что, конечно же, связано с проявлением силы Галактического Духа. По царственному взмаху руки в Храме зажигается свет. И такие фокусы-покусы можно перечислять без конца. И все это мы делаем для него. Но верят и священники, которые своими руками творят эти чудеса.

— Плохо, — буркнул Сермак, кусая губы.

— Плохо? Да мне хотелось выть от злости! — воскликнул Борт. — Я все время думал о том, как глупо мы упустили свой шанс! Вспомните только, как тридцать лет назад Гардин спас Академию от Анакреона. В то время анакреонские обыватели не подозревали, что Империя разваливается. Они худо-бедно сводили концы с концами после Зеонского бунта. И даже тогда, когда все каналы связи оборвались, они еще не догадывались о том, что Империи — конец!

Если бы Императору хватило сил, он снова мог бы победить их с помощью крейсеров, опираясь на восстание внутри страны, которое неизбежно вспыхнуло бы. И мы могли бы сделать то же самое! Так нет же! Гардин установил там абсолютную монархию. Почему? Почему? Почему?!!

— А что там делает Верисов? — неожиданно поинтересовался молчавший до сих пор Джейм Орси. — Было время, когда он был членом пашей партии. Чем он теперь занимается? Он что, слепой?

— Не знаю, — пожал плечами Борт. — Для них он — верховный священник. Насколько мне известно, он только консультирует остальных священников по техническим вопросам. Но — главная фигура, черт бы его побрал, главная фигура!

Наступило напряженное молчание. Взгляды всех присутствовавших обратились к Сермаку. Молодой лидер партии нервно грыз ногти и вдруг четко выговорил:

— Дело плохо. Что-то тут не так!

Он огляделся по сторонам и добавил:

— Что же, Гардин такой балбес?

— Получается, что так, — отозвался Борт.

— Не может быть! Что-то не так. Что же, мы все это время зря глотки драли? Значит, мы еще глупее Гардина? В то, что глуп он, я никогда не поверю. Что-то тут есть… С одной стороны — создать религию, которая сводит к нулю всякую возможность переворота. С другой — вооружить Анакреон до зубов. Непонятно.

— Да, дело странное, — согласился Борт. — Но таковы факты.

— Государственная измена! Они ему платят! — выпалил Вальто.

Сермак замотал головой:

— Нет. Не принимаю. Скажи-ка мне, Борт, слышал ли ты там что-нибудь о военном крейсере, который Академия якобы ремонтирует для Анакреонского флота?

— О военном крейсере?

— Да, о старом имперском корабле.

— Нет, не слышал. Но это не так важно. Порты военного флота — религиозные святыни, абсолютно недоступные для простых смертных. И вообще, о делах флота там не принято распространяться.

— А тут как раз слухи ползут. Кое-кто из наших пытались поднять этот вопрос в Совете. Гардин не отрицал, заметь. Его представитель просто пожурил тех, кто распускает слухи, и все. По-моему, в этом что-то есть.

— Может быть. Но это — всего лишь часть целого, — покачал головой Борт. — Если это правда, это — полное безумие. Но… не более, чем все остальное.

— Я полагаю, — сказал Орси, — что у Гардина нет в запасе никакого засекреченного оружия. Это означает…

— Да, — резко оборвал его Сермак. — Это означает вот что: если бы это было так, старый Винис уже корчился бы в предсмертных судорогах. Конечно, никакого оружия нет.

— Следовательно, — поспешно продолжил свою мысль Орси, — это вопрос времени. Сколько его у нас, Борт?

— И в этом-то все дело. Но у меня спрашивать нечего. Я не знаю. В анакреонских газетах — ни слова об Академии. В последнее время там пишут только о предстоящих торжествах: на следующей неделе — совершеннолетие Леопольда.

— Ну, значит, несколько месяцев у нас есть, — впервые за все время улыбнулся Вальто. — Можно успеть.

— Успеть! О Боже, — простонал Борт. — Король — Бог, говорю я вам! Вы думаете, ему в голову придет начинать кампанию по пропаганде агрессии? Вы думаете, ему нужно будет убеждать народ в наших злодейских намерениях? Нет! Когда настанет время, Леопольд отдаст приказ, и война начнется!

— Вот так. В этом весь ужас. Он может отдать приказ и завтра, а нам останется только умыть руки.

Тут все заговорили разом. Сермак призывал собравшихся к порядку, но открылась дверь и вбежал Леви Норст. Пальто его было в снегу.

— Посмотрите! Нет, вы только посмотрите! — и он бросил на стол мокрую от снега газету. — И по всем каналам телевидения то же самое!

Пять голов склонились над газетой.

Первым заговорил Сермак. Он охрип от волнения.

— Господи! Он летит на Анакреон! На Анакреон!

— Измена… — прошептал Тарки. — Разрази меня гром, если Вальто не прав. Он продал нас и теперь едет собирать урожай.

Сермак встал.

— У нас нет другого выбора. Завтра я потребую в Совете, чтобы Гардин был смещен. Если и это не удастся…

5

Снег уже перестал идти, но земля была покрыта толстым его слоем, и автомобиль с трудом продвигался по пустынным улицам. Призрачный, сумеречный свет начинающегося дня был холоден не только в поэтическом смысле, и, несмотря на бурные события, никто — ни люди из «Действия», ни сторонники Гардина, не вышел на улицы Терминуса с лозунгами и транспарантами.

Ион Ли по обыкновению был недоволен и выражал свои мысли вслух.

— Дела плохи, Гардин. Они собираются вас скинуть.

— Пусть попробуют. Я лечу на Анакреон и хочу, чтобы все закончилось хорошо. Вот и все, Ли.

Гардин поудобнее устроился на мягком сиденье. Его слегка знобило. В машине было тепло, но весь город был так выстужен, что казалось, холод проник и в машину…

Он задумчиво проговорил:

— Когда-нибудь, когда у нас дойдут до этого руки, нужно будет оборудовать Терминус климатическим кондиционированием. Это вполне возможно.

— Я бы предпочел, — угрюмо отозвался Ли, — чтобы для начала было сделано кое-что другое. Я бы в первую очередь обеспечил климатическим кондиционированием Сермака. Посадил бы его в такую уютную сухую клеточку, в которой постоянно поддерживалась бы температура градусов 25 по Цельсию. Мне кажется, ему бы это очень подошло.

— Вот тогда-то мне действительно понадобились бы телохранители, — усмехнулся Гардин. — И не только эти двое. — Он указал на сидевших впереди, рядом с водителем, здоровяков, без всякого выражения на лицах смотревших вперед, положив лапищи на приклады бластеров. — Похоже, вы хотите гражданской войны.

— Я? В огонь брошено уже столько поленьев, что мне подбрасывать не придется, уверяю вас. Во-первых (он загнул большой палец на правой руке), Сермак вчера затеял свару в Совете и потребовал вашего досрочного переизбрания.

— У него было на то полное право. Если я не ошибаюсь, против было 206, а за — 184.

— Да, преимущество в 22 голоса, в то время как мы рассчитывали на шестьдесят минимум. Не отрицайте, ведь рассчитывали?

— Вроде бы, — согласился Гардин.

— Так. Во-вторых (он загнул указательный палец), после голосования пятьдесят членов партии Действия демонстративно покинули зал заседаний.

Гардин молчал. Ли загнул еще один палец.

— И в-третьих, прежде чем покинуть зал, Сермак крикнул, что вы — изменник, что вы отправляетесь на Анакреон за тридцатью сребрениками, что преимущество в голосовании обеспечили пособники измены и что название их партии еще скажет само за себя. О чем это говорит?

— Ну… о возможных неприятностях, видно?

— И в такой момент вы удираете на рассвете, как преступник! А надо бы встретиться с ними открыто, лицом к лицу, Гардин, и если это произойдет, объявите военное положение, заклинаю вас!

— Насилие — последний козырь…

— …дилетантов. Ерунда!

— Ладно, Ли. Не горячитесь. Посмотрим. А теперь слушайте меня внимательно. Тридцать лет назад открылся Склеп, и в пятидесятую годовщину со дня основания Академии появился образ Гэри Селдона, чтобы открыть нам глаза на происходящее.

— Помню, — кивнул Ли, улыбаясь, — в тот день мы совершили государственный переворот.

— Верно. Тогда произошел первый кризис. Сейчас назревает второй. Через три недели — восьмидесятилетие основания Академии. Вы не улавливаете никакой связи?

— Хотите сказать, что он снова появится?

— Подождите, я еще незакончил. Селдон ни слова не сказал о том, появится ли он еще раз, но это как раз вполне согласуется с его Планом. Он все время старался удержать нас от попыток любых предвидений. Нельзя также с уверенностью сказать, предусмотрены ли в механизме часов Склепа последующие открытия. Думаю, если бы мы вздумали там покопаться, то просто сломали бы часы. Каждую годовщину с того самого дня я бывал там, просто так — на всякий случай. Он ни разу не появился. Но именно сейчас, впервые, наступил настоящий кризис.

— Значит, он появится.

— Может быть. Не знаю. Однако дело именно в этом. На сегодняшнем заседании Совета, сразу же после того как будет объявлено, что я отбыл на Анакреон, сообщите о том, что четырнадцатого марта произойдет второе пришествие Гэри Селдона и он сообщит нам известие величайшей важности относительно успешного преодоления второго кризиса. Это очень важно, Ли. Больше ничего не добавляйте, какие бы вопросы вам ни задавали.

Ли удивленно уставился на Гардина.

— А мне поверят?

— Неважно. Если удастся привести их в замешательство, это то, что нам нужно. Пусть гадают, правда это или нет. На время они затихнут. До четырнадцатого марта. А я вернусь гораздо раньше.

Слова Гардина, кажется, не очень убедили Ли.

— Но… что касается «успешного преодоления» — это же чушь какая-то!

— Это беспроигрышная чушь. А вот и космопорт.

Ожидавший Гардина звездолет тускло поблескивал в сумерках. Гардин пробрался сквозь сугробы к кораблю. У открытого люка он обернулся к Ли и поднял руку, прощаясь.

— Счастливо, Ли. Безумно жаль оставлять вас на горячей сковородке, но больше дела доверить некому. Держитесь подальше от огня.

— Не волнуйтесь, Гардин. Сковородка горяча и так. Я сделаю все, как вы сказали.

Гардин отступил. Люк за ним закрылся.

6

На главную планету королевства Анакреон Гардин прибыл за день до коронации Леопольда. А до этого успел посетить восемь крупнейших звездных систем Анакреона, чтобы переговорить с местными представителями Академии.

Обширность королевства произвела на него угнетающее впечатление. Конечно, по сравнению с масштабами Галактической Империи, частью которой был когда-то Анакреон, королевство было крошечной точкой на карте. Но для того, кто всю свою жизнь прожил на одной-единственной планете, территория Анакреона и его население казались громадными.

Границы древней префектуры Анакреон включали в себя двадцать пять звездных систем, в шести из которых насчитывалось несколько обитаемых миров. Население составляло девятнадцать миллиардов. Во времена расцвета Империи оно было значительно больше, зато теперь, в условиях массового внедрения научных достижений Академии, рост численности ускорился.

Только теперь Гардин по-настоящему осознал грандиозность стоящей перед ним задачи. Ведь за тридцать лет был завоеван только главный из населенных миров Анакреона. Отдаленные провинции до сих пор имели колоссальные территории, где еще не была реставрирована атомная энергетика.

…Когда Гардин прибыл на столичную планету Анакреона, здесь все было спокойно. В дальних провинциях подготовка к коронации проходила шумно, с помпой, а тут, казалось, никто не проявлял особого усердия в приготовлениях к близящемуся празднеству.

Только Верисов разрывался на части. Гардину удалось лишь полчаса побеседовать с ним. Но разговор оказался исключительно плодотворным, и Гардин ожидал ночного торжества в наилучшем расположении духа.

Он старался вести себя как посторонний наблюдатель. Если бы его инкогнито было раскрыто, его тут же втянули бы в религиозные приготовления, а его это совсем не устраивало. Поэтому, когда бальный зал дворца наполнился блестящей толпой высочайших особ королевства, он тихо и незаметно разместился у стены, где на него никто или почти никто не обращал внимания.

Он был представлен Леопольду в бесконечном ряду гостей с безопасного расстояния — будущий король стоял в полном одиночестве и величии, окруженный смертельным сиянием радиоактивной ауры. Менее чем через час Леопольд должен был воссесть на колоссальных размеров трон из радий-иридиевого сплава, украшенный золотом и бриллиантами. Затем трон оторвется от пола и зависнет в воздухе перед громадным окном, в котором собравшиеся внизу толпы простонародья увидят своего божественного монарха, визжа от восторга и падая от счастья без чувств. Трон, конечно, мог бы и не быть таким громадным, если бы в него не был вмонтирован атомный двигатель…

Половина одиннадцатого… Гардин приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Хотел даже встать на стул. И заметил, что к нему сквозь толпу вельмож пробирается Винис. Гардин облегченно вздохнул.

Винис шел медленно. Он то и дело останавливался, чтобы сказать пару вежливых слов тому или другому вельможе, чей дед в свое время помогал деду Леопольда в захвате власти, за что все они получили титулы герцогов и князей.

Наконец он раскланялся с последним сановником и подошел к Гардину. Губы его изобразили подобие улыбки, но глаза светились недобрым светом из-под косматых бровей…

— Милый Гардин, — вкрадчиво проговорил он, — вы, вероятно, опасались, что вам будут надоедать, если ваше инкогнито будет раскрыто?

— Мне трудно надоесть, Ваше Высочество, — с легким поклоном ответил Гардин. — Но здесь очень интересно. У нас на Терминусе таких зрелищ не бывает, вы же знаете.

— О да! Не желаете ли пройти в мои покои, где мы могли бы побеседовать в более интимной обстановке?

— С удовольствием!

Рука об руку они сошли вниз по дворцовой лестнице. Не одна герцогиня поднесла к глазам лорнет, чтобы удивленно и с любопытством рассмотреть буднично одетого незнакомца, которому оказывает такую честь великий князь.

— Локрийское вино, Гардин, — сказал Винис. — Из королевских погребов. Настоящее, двухсотлетней выдержки. Было заложено за двадцать лет до Зеонского бунта.

— Истинно королевский напиток, — согласился Гардин и поднял бокал. — За Леопольда I, короля Анакреона!

Они выпили, и Винис как бы невзначай заметил:

— А может, и за Императора Периферии, а может, и поболее того, кто знает? Ведь настанет же когда-нибудь светлый праздник объединения Галактики!

— Несомненно. И, естественно, под эгидой Анакреона?

— А почему бы и нет? С помощью Академии ваше превосходство в Периферии станет очевидным!

Гардин поставил на столик пустой бокал и сказал:

— О да, конечно, если исключить одну малость: Академия призвана оказывать помощь любой нации, которая в ней нуждается. Высокие идеалы, которыми руководствуется наше правительство, и грандиозная моральная цель, которую перед нами поставил наш основатель Гэри Селдон, не позволяют нам иметь фаворитов. Тут ничего не поделаешь, Ваше Высочество.

Рот Виниса расплылся в улыбке.

— Как говорят в народе — «на Галактический Дух надейся, а сам не плошай». Я хорошо понимаю, Гардин, что по своей воле Академия вообще бы никому не помогала.

— Я бы не стал так говорить. Мы же ремонтируем для вас имперский крейсер, хотя наш Навигационный Совет очень настаивал на том, чтобы крейсер был передан ему для научных исследований.

— «Для научных исследований», — саркастически проговорил Винис. — Как же! Да вы ни за какие коврижки не стали бы его ремонтировать, если бы я не угрожал вам войной!

Гардин пожал плечами:

— Ну, не знаю…

— Зато я знаю! Эта угроза существовала всегда!

— И теперь существует?

— Теперь об угрозах рассуждать слишком поздно. Винис быстро взглянул на настольные часы.

— Послушайте, Гардин. Вы ведь уже были однажды на Анакреоне. Вы тогда были молоды. Мы оба были молоды тогда. Но уже тогда смотрели на мир по-разному. Вы ведь из тех, кого называют пацифистами?

— Как будто, да. По крайней мере, я считаю насилие крайне неэкономичным способом достижения цели. Всегда найдутся лучшие варианты, хотя путь к цели может оказаться не таким прямым.

— Ясно. Слышал я ваш знаменитый афоризм: «Насилие — последний козырь дилетантов». Однако… (регент повернул голову к двери и прислушался) я не склонен считать себя таким уж дилетантом.

Гардин вежливо кивнул.

— И, несмотря на это, — продолжал Винис, — я всегда был сторонником прямого действия. Я всегда верил в то, что надо проложить прямой путь к цели и идти по этому пути. И многого достиг. И достигну большего.

— Я понял вас, — прервал его Гардин. — Полагаю, что именно один из таких прямых путей вы прокладываете для себя и своих сыновей. Путь, который ведет прямехонько к трону, если вспомнить о недавней скоропостижной и безвременной кончине отца короля — вашего старшего брата и если учесть, что здоровье молодого короля внушает серьезные опасения. А оно внушает опасения, не так ли?

Винис нахмурился, голос его утратил мягкость и вкрадчивость.

— Я бы посоветовал вам, Гардин, не касаться определенных тем.

Вы, конечно, можете считать, что у вас есть некоторые привилегии как у мэра Терминуса… и что вы можете себе позволять… опрометчивые заявления, но, если вы себе это и позволяете, прошу вас иметь в виду, что я не из тех, кого можно запугать словами. Моя жизненная философия всегда основывалась на том, что трудности исчезают, когда встречаешь их лицом к лицу, в открытом бою. И я не отворачивался ни разу.

— Не сомневаюсь, и от чего же вы не хотите отвернуться сейчас?

— От трудности заставить Академию сотрудничать с нами! Ваша мирная политика, если хотите знать, привела к тому, что вы совершили ряд серьезных ошибок. Именно потому, что недооценили прямоту противника. Никто так не боится прямого действия, как вы.

— Например? — поинтересовался Гардин.

— Например, — вы прибыли на Анакреон без телохранителей и проследовали в мои покои.

Гардин удивленно огляделся по сторонам.

— Ну и что?

— Да ничего, конечно, — ответил регент, ухмыляясь, — кроме того, что за дверью пять гвардейцев, неплохо вооруженных и готовых стрелять по первому приказу. Не думаю, что вам удастся уйти, Гардин.

Гардин поудобнее устроился в кресле.

— А я пока и не собираюсь. А что, вы меня так боитесь?

— Я вас не боюсь! Просто хотел убедить вас в своих намерениях. А вы называйте это, как хотите.

— Нет уж, это вы называйте, как хотите, — безразлично отозвался Гардин. — Зачем мне квалифицировать ваши действия?

— А я думаю, что скоро вы измените мнение. Кстати, вы совершили еще одну крупную ошибку, Гардин. Насколько мне известно, планета Терминус практически беззащитна?

— Естественно. Кого нам бояться? Мы никому не угрожаем и со всеми поддерживаем ровные отношения.

— Вот именно. И, оставаясь беззащитными, вы милостиво позволили нам прекрасно вооружиться. В особенности вы помогли нам с флотом. Он у нас благодаря вам колоссальный. А учитывая ваш замечательный подарок в виде имперского крейсера, наш флот стал непобедим!

— Ваше Высочество, вы напрасно теряете время и красноречие. Если вы собираетесь объявить войну и хотите сообщить мне это, позвольте мне связаться с моим правительством.

— Сядьте, Гардин! Я не объявляю войну, а вы не будете связываться со своим правительством. Когда война начнется, Академия будет об этом извещена разрывами ядерных снарядов, пущенных с анакреонского флота под командованием моего сына. Он будет на флагманском корабле — на крейсере «Винис»!

Гардин нахмурился:

— И когда это произойдет?

— Ну если вам так интересно — флот покинул Анакреон ровно пятьдесят минут назад, в одиннадцать. А первый удар будет нанесен, как только они подлетят к Терминусу, то есть завтра в полдень. А вы можете считать себя военным пленником.

— А кем же еще? — хмуро отозвался Гардин. — Однако… я разочарован.

Винис злорадно хихикнул:

— Только-то?

— Да. Я-то думал, что наилучшим моментом для старта вашего флота будет полночь — время коронации. А вы, оказывается, решили начать войну, пока вы еще регент… В первом случае все сложилось бы более драматично.

Регент подозрительно уставился на Гардина.

— О чем это вы, черт бы вас подрал?

— Не понимаете? — улыбнулся Гардин. — Мой контрудар назначен на полночь.

Винис вскочил и, брызгая слюной, заорал:

— Лжете! Не может быть никакого контрудара! Если вы рассчитываете на поддержку других королевств, можете о ней забыть! Их флот, собери вы его весь вместе, не сравнится с нашим!

— Конечно. Только я стрелять не собираюсь. Просто неделю назад там, где надо, было брошено словечко-другое о том, что сегодня в полночь Анакреон будет объявлен вне закона.

— Вне закона?!

— Да. Если не понятно, объясню. Все священники на Анакреоне объявят забастовку, если я не отменю приказ. А я не смогу его отменить до тех пор, пока вы задерживаете меня. Да и не стал бы отменять, даже если бы вы меня отпустили!

Он наклонился вперед и отчетливо произнес:

— Отдаете ли вы себе отчет в том, Ваше Высочество, что нападение на Академию — святотатство?

Винис изо всех сил старался сохранять спокойствие.

— Мне таких вещей лучше не говорить. Приберегите это для толпы.

— А для кого бы вы думали, я это приберегаю? Видите ли, Ваше Высочество, последние полчаса во всех храмах Анакреона толпы народа слушают, развесив уши, что говорят им священники! Сейчас на Анакреоне нет простого смертного, который не узнал бы, что его правительство предприняло злобную, ничем не спровоцированную атаку на Терминус — центр их религии. А до полуночи — всего четыре минуты. Так что спускайтесь-ка в зал и смотрите, что будет. А мне тут будет очень спокойно под охраной ваших гвардейцев.

Гардин откинулся в кресле, налил себе еще бокал локрийского и безразлично уставился в потолок.

Винис разразился потоком проклятий и выбежал из своих покоев.

…В зале воцарилась тишина. Придворные расступились, и к трону образовался широкий проход. Леопольд сидел, опустив руки на подлокотники трона, высоко подняв голову, с окаменевшим лицом. Громадные люстры освещали зал. В рассеянном свете маленьких атомных лампочек, которыми был усеян сводчатый потолок, королевская аура отважно сверкала над головой Леопольда, образуя лучистую корону.

Винис остановился на лестнице. На него никто не обратил внимания — взгляды всех были устремлены на трон. Он до боли сжал кулаки и остался стоять, где стоял.

«Нет, — думал он, — Гардин не заставит меня сделать неверный шаг. Наврал, змей подколодный. Все идет, как надо!»

…Трон зашевелился. Бесшумно оторвался от пола и поплыл над подиумом, над ступенями и — на высоте шести футов от пола — к раскрытому настежь огромному окну.

Пробил колокол. Полночь… Трон застыл в воздухе перед окном. И вдруг… королевская аура погасла!

Мгновение король ничего не понимал. Потом лицо его удивленно скривилось. Без лучистой ауры оно стало обычным лицом болезненного, перепуганного подростка… Трон пошатнулся и грохнулся на пол! В ту же секунду во дворце погасли все огни.

В шуме перепуганных голосов раздался вопль Виниса:

— Принесите факелы! Факелы сюда!

Он метался в смешавшейся толпе сановников, пробираясь ко входу в зал. Оттуда в темноту рванулась королевская охрана.

Наконец в зал притащили факелы. Те самые, которые должны были гореть во время торжественной процессии по улицам города после коронации.

Зал озарился призрачным светом разноцветных факелов — голубым, красным, зеленым. Жутковато выглядели перекошенные физиономии напуганных до смерти вельмож.

— Ничего страшного, господа! — кричал Винис. — Оставайтесь на местах! Сейчас дадут свет.

Он повернулся к капитану охраны, с напускным спокойствием ожидавшему распоряжений.

— В чем дело, капитан?

— Ваше Высочество, — последовал ответ, — дворец окружен жителями города.

— Что им нужно? — рявкнул Винис.

— Во главе толпы — священник. Это верховный владыка — Поль Верисов. Он требует немедленного освобождения Сальвора Гардина и прекращения войны против Академии.

Винис прорычал:

— Если кто-нибудь из них осмелится приблизиться к воротам дворца — стреляйте без предупреждения! Пока все! Пусть орут на здоровье! Завтра разберемся.

Факелы расставили вдоль стен, стало светже. Винис бросился к трону, все еще стоявшему у окна, и поднял на ноги бледного как мел Леопольда.

— Иди со мной!

Винис бросил взгляд за окно. Город покрыл мрак. Снизу доносились громкие крики разгневанной толпы. Только справа от дворца, в Арголидском храме горел свет. Винис злобно застонал и поволок короля за собой.

…Толкнув дверь плечом, Винис ворвался в свои покои. За ним бочком вошел задыхающийся Леопольд.

— Гардин! — срывающимся голосом прокричал Винис. — Вы играете с силами, слишком опасными для вас!

Мэр не обратил на Виниса никакого внимания. Озаренный жемчужным сиянием карманного атомного фонарика, лежавшего рядом на столике, он все так же спокойно сидел в кресле и лукаво улыбался.

— Доброе утро, Ваше Величество, — обратился он к Леопольду. — Мои поздравления с вашей коронацией!

— Гардин! — гаркнул Винис и топнул ногой. — Прикажите вашим священникам вернуться к выполнению своих обязанностей!

— А вы сами прикажите, Винис! Вот тогда и увидите, кто с какими силами играет и для кого они опасны. Сейчас на Анакреоне не вертится ни одно колесо. Не горит ни один огонек — только в храмах. Из кранов не течет вода — только в храмах. Больницы не принимают больных. Электростанции закрылись. Корабли вернулись в порты. Если вам это не нравится, Винис, прикажите священникам вернуться к исполнению обязанностей. Мне, откровенно говоря, неохота это делать.

— И прикажу, Гардин, черт бы вас побрал! Играть в открытую так играть! Сегодня же ночью во всех храмах будет установлена военная охрана.

— Замечательно! А как вы собираетесь отдать приказ? Все линии связи на планете прерваны. Не работает ни радио, ни телевидение. Откровенно говоря, единственное функционирующее средство коммуникации — вот этот ваш телевизор, — я имею в виду, за пределами храмов. Но он работает только на прием.

Винис задыхался от ярости, а Гардин спокойно продолжил:

— Но, если желаете, можете отдать гвардейцам приказ войти в Арголидский храм, а затем свяжитесь по ультраволновой связи с остальными районами планеты. Но я очень опасаюсь, что, если вы это сделаете, толпа просто разорвет гвардейцев на куски. А кто тогда будет охранять дворец? И вашу жизнь, Винис?

Винис прошипел:

— Мы продержимся, дьявол! Ночь продержимся. Пусть орет толпа, пусть гаснет свет, но мы продержимся! А когда поступит сообщение о том, что Академия захвачена, ваша драгоценная толпа убедится а том, каким мыльным пузырем была вся ваша религия! Тогда они отвернутся от ваших священников и восстанут против них! Я даю вам время до завтрашнего полудня, Гардин, потому что вы можете прекратить подачу энергии на Анакреоне, но вы не в силах остановить анакреонский флот!!

Он охрип от крика.

— Они на пути, Гардин, и с ними огромный крейсер, который вы лично распорядились отремонтировать!

Гардин, хитро улыбаясь, сказал:

— Вот именно — который я лично распорядился отремонтировать. Но — весьма и весьма специфически, заметьте… Скажите, Винис, вы когда-нибудь слышали об ультраволновом реле? Вижу, что не слышали. Ну так вот: примерно через две минуты вы увидите его в действии.

Вдруг вспыхнул экран телевизора. Гардин добавил:

— Ах нет, простите, — через две секунды! Садитесь, Винис, смотрите и слушайте.

7

Тео Эйпорат был одним из самых высокопоставленных духовных персон Анакреона. Уже одного этого было достаточно для того, чтобы он смог занять высокий пост корабельного священника на флагманском крейсере «Винис».

Но дело было не только в этом. Он знал корабль. Он работал на его ремонте под руководством святых людей из самой Академии. Он выполнял их распоряжения. Изучил принцип работы двигателей, налаживал системы связи, заделывал пробоины в корпусе, восстанавливал переборки. Ему позволили помогать даже тогда, когда мудрые люди из Академии монтировали такое священное устройство, которого до сих пор не было ни на одном корабле, — ультраволновое реле!

И неудивительно, что у него щемило сердце, стоило ему подумать о том, какой цели послужит этот великолепный корабль! Он отказывался верить, когда Верисов рассказал ему об этом! Корабль должен был принять участие в величайшем злодеянии — его орудия будут повернуты против великой Академии! Против той Академии, где он учился в юности, против источника всеобщей благодати!

Теперь сомнений не было — то же самое он услышал от адмирала.

Но как же мог король, помазанник Божий, позволить свершиться этому святотатству! И знал ли он об этом? Может быть, это приказ злобного регента — Виниса, а король ничего не ведает? А сын Виниса пять минут назад сказал Тео: «Занимайтесь своими делами — спасением душ и благословениями. А кораблем займусь я».

Эйпорат хитро усмехнулся. Он-то займется. И еще как! И князь Лефкин очень скоро запросит пощады!

…Эйпорат зашел в центральный пункт связи. Его сопровождал младший священник. Двое офицеров, оказавшихся в зале, никоим образом не выразили неудовольствия. Главный корабельный священник имел право входить всюду.

— Закройте дверь, — приказал Эйпорат и взглянул на хронометр. Было без пяти двенадцать.

Быстрыми, отработанными движениями он нажал несколько клавиш на пульте. Теперь на всем протяжении корабля длиной в две мили был слышен его голос и виден он сам.

— Солдаты королевского флагманского корабля «Винис», внимание! Говорит ваш корабельный священник! Ваш корабль, — чуть дрожащим от волнения голосом продолжал Тео, — втянут в святотатственное деяние, за которое душа каждого из вас может погибнуть безвозвратно в пучинах пространства! Слушайте! Ваш командир хочет повести этот корабль к Академии и превратить в руины этот источник нашей благодати! Это его приказ, и поэтому я во имя Галактического Духа лишаю его права командования! Он не может командовать там, где нарушена воля Галактического Духа! Даже сам болеественный король не может править без помощи Галактического Духа!

Младший священник, потрясенный до глубины души, внимал словам Тео. Двое офицеров в страхе застыли как статуи.

— И потому что этот корабль вовлечен в сатанинское злодеяние, от него отнимается благословение Галактического Духа!

Эйпорат торжественно воздел руки. У тысячи экранов по всему кораблю столпились солдаты и офицеры и слушали, что говорит корабельный священник.

— Во имя Галактического Духа и пророка его, Гэри Селдона, и его учеников, святых людей из Академии, я проклинаю этот корабль! Пусть телевизоры — его глаза — ослепнут! Пусть атомные заряды — его руки — отсохнут! Пусть двигатели — его сердце — остановятся! Пусть вентиляционная система — его легкие — перестанут дышать! Пусть линии связи — его голос — замолчат! Пусть его освещение — его душа — погаснет! Так, во имя Галактического Духа, я проклинаю этот корабль!

Когда Тео произнес последнее слово, пробило полночь. В Арголидском храме, на расстоянии многих световых лет от корабля, чья-то рука включила ультраволновое реле, и в тот же миг сработало ультраволновое реле на корабле.

И корабль умер!

Потому что главное свойство научной религии в том, что она практична, и проклятия, подобные произнесенным Эйпоратом, действительно смертельны!

Мрак объял все помещения крейсера. Затих шум гиператомных двигателей. Тео облегченно вздохнул и вытащил из потайного кармана сутаны маленький атомный фонарик, свет которого озарил зал призрачным сиянием…

Он взглянул свысока на офицеров, которые, хотя и были храбрыми мужчинами, упали на колени в смертельном ужасе и вопили:

— Спасите наши души, Ваше Преподобие! Мы — простые люди и не ведали о преступлениях наших начальников!

— Идите за мной, — строго приказал Эйпорат. — Для вас еще не все потеряно.

На корабле царили темнота и ужас. Солдаты окружили Эйпората, идущего в круге света, пытаясь коснуться его сутаны, и умоляли о пощаде. Он говорил только:

— Следуйте за мной!

Навстречу ему шел князь Лефкин.

Столкнувшись лицом к лицу со священником, адмирал смерил его ненавидящим взглядом.

— А-а-а! Вот вы где!

Лефкин унаследовал красивые голубые глаза матери, но, — увы, ему достались и крючковатый нос, и косоглазие отца.

— Каковы бы ни были мотивы ваших изменнических действий, я приказываю немедленно вернуть кораблю энергетическое обеспечение. Командир здесь я!

— Уже нет! — гордо ответил Эйпорат.

Лефкин огляделся вокруг.

— Взять этого человека! Арестовать его — или, клянусь, я вышвырну за борт всякого, кто меня сейчас слышит!

Никто не пошевелился.

— Ваш адмирал приказывает вам! Арестуйте его.

Никакого эффекта…

— Как же вы позволяете, чтобы вас дурачил этот шут, комедиант! Он обманщик, а Галактический Дух, о котором он разглагольствует, — плод его воображения, который…

Эйпорат гневно прервал его:

— Взять богохульника! Слушать его — значит, губить свои души!

Благородный адмирал тут же оказался в крепких руках своих солдат.

— Ведите его за мной!

Эйпорат повернулся и отправился в зал связи. За ним по коридорам, черным от толпы солдат, тащили упирающегося Лефкина. Войдя в зал, Эйпорат приказал подвести бывшего командира к единственному работавшему передатчику…

— Прикажите флоту изменить курс и приготовиться к возвращению на Анакреон!

Смещенный адмирал, истерзанный, полубезумный, повиновался.

— А теперь, — продолжал Эйпорат твердо и сурово, — мы на ультраволновой связи с Анакреоном. Повторяйте за мной слово в слово.

Лефкин замотал головой. Толпа, наполнившая зал и близлежащие коридоры, дико взревела.

— Говорите! — крикнул Эйпорат. — Начали: «Анакреонский флот…»

Лефкин повторил…

8

В покоях Виниса стояла напряженная тишина, когда на экране возникло лицо князя Лефкина. Регент только охнул и застонал, когда увидел, как плачевно выглядит его сын и наследник…

Гардин смотрел на экран спокойно, положив ногу на ногу, а только что коронованный Леопольд, дрожа, забился в самый темный угол и судорожно закусил рукав своего раззолоченного одеяния. Даже солдаты, выйдя из обычного бесстрастия, с ужасом глядели на экран.

Лефкин говорил запинаясь, устало, то и дело делая паузы:

— Анакреонский флот… осознавая сущность своей миссии… и отказываясь участвовать… в невиданном злодеянии и святотатстве… возвращается на Анакреон… предъявляя следующий ультиматум… тем богохульникам и грешникам, которые осмелились применить силу… против Академии… источника всякой благодати… и против Галактического Духа… Требуем немедленно прекратить войну… против… истинной веры… и дать гарантии… которые бы устроили… военный флот, представляемый нашим священником… Тео Эйпоратом… чтобы такая война больше не повторилась… и чтобы… (тут возникла довольно долгая пауза) и чтобы… прежний регент… Винис… был заключен в тюрьму… и предстал перед церковным судом… за свои преступления… В противном случае… королевский флот… вернувшись на Анакреон… сровняет дворец с землей… и сделает все необходимое… для ликвидации гнезда грешников… и логова разрушителей…

Голос адмирала затих. Он отчаянно всхлипнул. Экран погас.

Пальцы Гардина быстро прикоснулись к корпусу атомного фонарика. Свет его постепенно пошел на убыль. И когда он совсем исчез, в наступившей темноте регент, король и солдаты стали черными тенями. А вокруг Гардина появилась аура!

Конечно, она не сверкала так торжественно, как былая аура короля, но была по-своему эффектна и куда более эффективна.

Гардин, с трудом скрывая иронию, обратился к Винису:

— Есть старая притча. Старая, как само человечество. Думаю, вам полезно будет послушать…

«У лошади был злейший враг — волк, который заставлял ее жить в постоянном страхе. Окончательно отчаявшись, она решила поискать сильного защитника, который помог бы ей избавиться от врага.

И отправилась она к человеку, и предложила ему заключить союз, потому что волк был врагом человека тоже. Человек тут же согласился и предложил немедленно убить волка, если только лошадь ему поможет, Лошадь с радостью согласилась и позволила человеку надеть на себя седло и уздечку. Человек вскочил на лошадь верхом, поскакал и — убил волка.

Лошадь на радостях поблагодарила человека и говорит: «Теперь, когда враг наш мертв, сними с меня седло и уздечку!» А человек громко рассмеялся и ответил: «Да что ты говоришь? Но, моя лошадка!» — и пришпорил ее хорошенько».

Стояла гробовая тишина. Тень Виниса не пошевелилась.

Гардин спокойно продолжал:

— Думаю, аналогия очевидна. Желая навечно закрепить за собой незыблемую власть над своими народами, правители Четырех Королевств приняли от нас научную религию, которая стала их седлом и уздечкой. Животворная сила атомной энергии сконцентрировалась в руках священников, которые выполняли наши приказы — наши, замечу, а не ваши. Вы убили волка, но не смогли избавиться от…

Винис как подброшенный вскочил с кресла. В темноте его глаза казались черными омутами безумия. Хриплым голосом он проговорил:

— Но ты в моих руках! Никуда не денешься. Ты погибнешь! Пусть нас поднимут на воздух! Пусть все взорвут! Но ты погибнешь! Я убью тебя! Солдаты, — заорал он, — стреляйте в дьявола! Огонь! Огонь!!!

Гардин обернулся и посмотрел на солдат, улыбаясь. Один из них поднял было бластер, но тут же опустил. Остальные даже не пошевелились. Сальвор Гардин, мэр Терминуса, окруженный мягким сиянием, дружелюбно улыбающийся, перед которым только что рассыпалась в прах мощь Анакреона, был слишком велик для них, несмотря на приказ трясущегося регента…

Винис выкрикнул проклятие и бросился к ближайшему солдату. Выхватил у него бластер, направил его на Гардина и нажал кнопку…

Бледный тонкий луч отразился от силового защитного поля, окружавшего Гардина, и, не причинив тому никакого вреда, нейтрализовался. Винис нажимал и нажимал кнопку, хохотал в истерике и заливался бессильными слезами.

А Гардин спокойно улыбался, а его защитное поле — его аура — светилось все сильнее, поскольку проглотило энергию луча бластера. Леопольд в своем углу закрыл глаза и тихо застонал…

Издав истошный вопль, Винис развернул бластер к себе и выстрелил…

Глядя на обезглавленную фигуру на полу, Гардин пробормотал:

— Да… Приверженец «прямого действия» до конца… Последний.

9

Склеп был переполнен.

Сальвор Гардин невольно сравнил эту толпу народа с той небольшой кучкой советников, которая собралась здесь во время «первого пришествия» Гэри Селдона, тридцать лет назад. Тогда их было всего лишь шестеро-пятеро старых энциклопедистов, из которых никто не дожил до сегодняшнего дня, и он сам, новоиспеченный мэр… В тот самый день он с помощью Йона Ли и его людей лишил власти старого догматика…

Теперь все было по-другому. Все члены Городского Совета ожидали появления Гэри Селдона. Гардин по-прежнему был мэром, но теперь он обладал всей полнотой власти. А после поражения Анакреона Гардин пользовался всеобщей популярностью и любовью. Когда он вернулся с Анакреона с известием о смерти Виниса и подписании нового соглашения с трясущимся от страха Леопольдом, его встретили с восторгом. Когда за этим последовало подписание соглашений с остальными королевствами — соглашений, которые охраняли Академию от любых попыток нападения, — радости не было конца! По всем улицам Терминуса прошли факельные шествия. Даже имя Гэри Селдона никогда не звучало так громко!

Губы Гардина дрогнули в улыбке. Да, начала такой популярности он добился тогда, тридцать лет назад…

В противоположном углу Склепа Зеф Сермак и Льюис Борт что-то оживленно обсуждали. Казалось, события последних дней на них не отразились никак. А ведь они голосовали за вотум доверия, публично покаялись в ранее произнесенных оскорблениях в адрес Гардина, оправдываясь и извиняясь… и тут же затеяли новую кампанию…

Йон Ли коснулся руки Гардина и многозначительно показал на часы.

Гардин поднял взгляд.

— Привет, Ли. Что это вы такой грустный? Теперь-то что не так?

— Он должен появиться через пять минут?

— Надеюсь. В прошлый раз он появился в полдень.

— А если не появится?

— Послушайте, Ли, вы, видимо, решили до конца моих дней мучить меня своими сомнениями. Не появится — значит, не появится!

Ли нахмурился и задумчиво покачал головой:

— Если все сорвется, у нас будут очередные неприятности. Если Селдон, так сказать, не одобрит наших действий, у Сермака руки будут развязаны. Он хочет полной и бесповоротной аннексии Четырех Королевств и немедленной экспансии Академии, — если потребуется — с применением силы. Кампанию эту он уже разворачивает вовсю.

— Знаю. Пожиратель огня должен глотать факелы, даже если рискует сам сгореть… А вы, Ли, будете всегда сомневаться и переживать. А если причин для волнения не останется, вы их придумаете.

Ли собрался было ответить, но в эту секунду у него перехватило дыхание. Все огни постепенно погасли, и взгляды собравшихся устремились на большой стеклянный куб, занимавший половину Склепа. Ли глубоко вздохнул и опустился в кресло рядом с Гардином.

Гардин выпрямился, пристально глядя на фигуру человека, возникшую внутри куба. Там, в инвалидном кресле, сидел старик!

Из находившихся в Склепе только Гардин помнил день, когда это произошло впервые… Тогда он был молод… С тех пор Гардин здорово постарел, а старик в кубе не состарился ни на один день…

Он тихо сказал:

— Я — Гэри Селдон…

В Склепе стояла тишина… Гэри Селдон продолжал говорить, просто и непосредственно:

— Вот уже второй раз я появляюсь здесь. Конечно, я не могу знать, есть ли здесь сейчас кто-нибудь из тех, кто был в первый раз. Я не знаю даже, есть ли здесь кто-нибудь вообще. Но и это не так уж важно. Если второй кризис успешно преодолен, вы должны быть здесь. Если вас здесь нет, значит, — второй кризис вас сломал.

Он мягко улыбнулся:

— Но вряд ли, потому что мои расчеты показывают, что в первые восемьдесят лет выполнения Плана значительных отклонений от плана быть не должно. Вероятность — девяносто девять процентов.

Судя по нашим расчетам, сейчас вы достигли превосходства над варварскими королевствами — ближайшими соседями Академии. Если во время первого кризиса вы победили за счет баланса сил, то во время второго — духовной силой одолев физическую.

Однако должен предупредить вас. Не будьте слишком беспечны. Я не собираюсь открывать вам знания, являясь сюда призраком, но подскажу: то, чего вы добились сейчас, — не более чем новое равновесие. Но теперь ваше положение значительно лучше. И помните о том, что духовной мощи, которой было достаточно, чтобы отразить мощь физическую, мало для собственной агрессии. У вас расцветают регионализм и национализм, и духовная мощь не сможет продержаться долго. Думаю, не говорю вам ничего такого, что может вас удивить.

И еще — вы должны простить меня за то, что мои объяснения несколько туманны. Я вынужден пользоваться приблизительными терминами, поскольку никто из вас не имеет образования, необходимого для понимания сути психоистории. Вот я и говорю так, чтобы вам было понятно.

Сейчас Академия находится в самом начале пути, ведущего к созданию новой Империи. Окружающие вас королевства по ресурсам еще сильнее вас. Даже — громадные, непроходимые дебри варварства. За поясом варварства находится то, что пока еще называется Империей. Она слаба и полуразрушена, но все же еще жизнеспособна.

Тут Гэри Селдон взял с невидимого столика книгу и открыл ее. Лицо его стало серьезным и торжественным.

— И не забывайте о том, что существует вторая Академия, основанная, как и ваша, восемьдесят лет назад. Академия на другом краю Галактики. Господа! Перед вами дорога длиной в девятьсот двадцать лет. Дерзайте!

Селдон опустил взгляд на книгу и исчез. Снова загорелся свет. Склеп наполнился шумом голосов. Ли склонился к уху Гардина и прошептал:

— А он не сказал, вернется ли еще. Гардин хмыкнул:

— Не сказал. Но я очень надеюсь, что ко времени его нового пришествия и вы, и я будем надежно упокоены в земле. Так-то, Ли!

Часть четвертая Торговцы

1

Торговцы — …постепенно политическую олигархию Академии возглавили Торговцы, которые оплели тонкими сетями маршрутов грандиозные просторы Периферии. Они покидали Терминус на долгие месяцы и годы. Их корабли зачастую были латаны-перелатаны собственноручно; честность в их среде оставляла желать лучшего, но бесстрашие а отвага…

…за счет всего вышеперечисленного им удалось создать собственную «Империю», более могущественную, чем псевдорелигиозные деспотии Четырех Королевств…

…ходит множество рассказов об этих одиноких и угрюмых великанах, которые полушутя-полусерьезно произносили свой лозунг, заимствованный из афоризмов Сальвора Гардина: «Никогда не позволяйте морали удерживать вас от правильных поступков»… Теперь трудно судить, какие из рассказов точны, а какие апокрифичны. Почти все в той или иной степени приукрашены…

Галактическая энциклопедия

Лиммар Пониетс стоял под душем, когда зазвучал сигнал вызова, — странно, но гипервизионная связь и горячий душ действовали на необъятных, пустынных просторах галактической Периферии…

К счастью, этот отсек корабля, не заполненный всевозможными грузами, был настолько миниатюрен, что душевая комната занимала кубик размером два на четыре фута и находилась всего в двух футах от пульта управления. Ласковый плеск воды прервало стрекочущее стаккато вызова…

Наспех стерев с лица мыльную пену, бормоча ругательства, Пониетс босиком прошлепал к пульту, отладил звук и изображение…

Не прошло и трех часов, и к его кораблю причалил другой торговый звездолет, и через стыковочный туннель вошел улыбающийся юноша.

Пониетс указал ему на свое лучшее кресло, а сам бочком пристроился в кресле пилота.

— Каким ветром вас занесло, Горм? — мрачно спросил он. — Вы что, всю дорогу от Академии тащились за мной?

Лес Горм закурил сигарету и отрицательно покачал головой.

— Делать мне нечего! Просто угораздило попасть на четвертую Глипты после прибытия почты. Вот меня и послали вдогонку за вами с этой штукой.

Он передал Пониетсу маленький блестящий шарик и добавил:

— Конфиденциально. Сверхсекретно. Нельзя передавать по субэфиру, и все такое прочее. В общем, это персональная капсула, и никто, кроме вас, ее не прочтет.

Пониетс грустно вертел в руке шарик.

— Вот так подарочек! Что-то я не припомню, чтобы персональная капсула хоть когда-нибудь приносила радостные известия…

Шарик раскрылся у него на ладони. Из него побежала тонкая ленточка. Он пробежал глазами сообщение — читать необходимо было как можно скорее, потому что, когда появлялся конец ленты, начало ее уже чернело и обугливалось. Еще через мгновение ленточка распалась на молекулы и испарилась.

— Черт подери, — огорченно проговорил Пониетс.

— Может, чем-нибудь помочь, — поинтересовался Горм, с любопытством глядя на Лиммара. — Или это действительно секрет?

— Да нет, вам-то как раз я могу сказать. Вы ведь член Гильдии… В общем, мне нужно лететь на Аскон.

— На Аскон? С какой стати?

— Они там торговца арестовали. Вот и весь секрет.

Горм был искренне возмущен.

— Арестовали? Но это же нарушение Конвенции!

— Угу. И вмешательство во внутреннюю политику.

— О! Так он на этом засыпался! А кто такой? Я его знаю?

— Нет! — резко отозвался Пониетс, и Горм понял, что больше вопросов задавать не стоит.

Пониетс встал, нажал на клавиши пульта и уставился на монитор. Ряд бесстрастных цифр, появившихся на экране, поверг его в бешенство… Он с ненавистью смотрел на экран и бормотал:

— Проклятье! В то время как у меня не выполнена квота по продаже! Мать твою…

Тут в глазах Горма вспыхнул огонек.

— Послушайте, дружище, Аскон-то — закрытая территория!

— То-то и оно! Что там, кроме перочинного ножика, продашь? Они упорно не желают приобретать никаких атомных устройств. А у меня квота наполовину не выполнена. Просто самоубийство туда лететь!

— А отвертеться нельзя?

Пониетс печально покачал головой.

— Дело — дрянь. Этот парень — мой друг, и я не могу бросить его в беде! Меня ведет рука Галактического Духа…

— Чего-чего? — прищурился Горм.

Пониетс взглянул на обескураженного Горма и сухо рассмеялся:

— Простите, отвлекся. Вы ведь не читали «Книгу Духа».

— Да я про такую и не слыхал!

— Естественно. Ее читают те, кто обучаются в религиозных школах.

— А вы, что же…

— Увы, Горм. Это темное пятно в моей биографии и страшная тайна. Но для Преподобных Отцов я оказался крепким орешком. Они меня выгнали, и мне ничего не оставалось, как получить светское образование в Академии. Ну ладно, это все, так сказать, лирика. А как у вас с квотой в этом году?

Горм погасил сигарету и напялил кепочку.

— Последний груз — и все.

— Счастливчик, — буркнул Пониетс.

Горм попрощался с ним и перешел на свой корабль, а Лиммар еще долго сидел, угрюмо глядя в одну точку…

Итак — Эскел Горов был на Асконе, и в тюрьме!

Скверные дела… Хуже, чем могло показаться на первый взгляд. Одно — рассказать об этом так, как Пониетс рассказал любопытному юнцу, чтобы тот поскорее отвязался. Другое — что все принимало серьезный оборот.

Лиммар Пониетс был одним из немногих, кто знал, что Старший Торговец Эскел Горов — вовсе не торговец, а агент Академии…

2

Прошло две недели. И все — впустую!

Неделю он потратил, добираясь до Аскона. На границе его встретили бдительные патрульные кораблики. Какова ни была асконская системаслежения — она действовала, и неплохо…

Сохраняя дистанцию, патруль сопровождал его до центральной планеты Аскона.

Пониетс без особого труда узнал эти корабли. Прежние имперские реликвии. Но не военные звездолеты, а спортивные. Не имея на борту атомного оружия, они представляли собой разве что музейные экспонаты…

Еще неделя ушла на общение с бесчисленными чиновниками, которые, как многоголовый шлагбаум, перекрывали дорогу к Верховному Магистру. Перед всяким секретарем и советником нужно было расшаркиваться и раскланиваться. Каждого нужно было долго и нудно уговаривать, чтобы получить драгоценную подпись, открывавшую путь к следующему чинуше.

Впервые в жизни Пониетс почувствовал, как бесполезны здесь его торговые титулы…

И вот наконец он стоял перед дверью, ведущей в тронный зал. Прошло две недели. Горов сидел в тюрьме, а груз Пониетса бесполезно томился в трюмах корабля.

Верховный Магистр был небольшого роста, лысеющий. Лицо его избороздили глубокие морщины, тонкую шею украшал огромный, пышный меховой воротник. Казалось, тело Магистра подвешено к нему.

Он сделал знак рукой, цепочка вооруженных охранников разомкнулась. По образовавшемуся проходу Пониетс приблизился к трону.

— Молчи! — прошипел Верховный Магистр, хотя Пониетс не успел и рта открыть. — Вот так-то лучше! — обрадованно заявил Верховный Магистр. — Чего не выношу — так это бесполезной болтовни. Молчишь — и молчи. И не угрожай мне, и не пытайся льстить! И жаловаться не вздумай! Я уже счет потерял — сколько раз такие, как ты и твой дружок, пытались всучить моим людям адские машинки!

— Сир! — смиренно проговорил Пониетс. — Я не хочу оправдывать упомянутого торговца. У нас не принято лезть туда, где нас не ждут. Но Галактика велика, и бывали случаи, когда границы нарушались невольно. Это были досадные ошибки…

— Досадные… — проскрипел Великий Магистр, — Только вот ошибки ли? А? Ваши люди с четвертой Глипты терроризируют меня просьбами о переговорах ужо две недели, с того дня, когда мы посадили в тюрьму этого богохульника! Они мне и о твоем прибытии сообщили, не сомневайся. Что это, как не хорошо организованная кампания по спасению? Слишком продуманная для досадной ошибки!

Черные глазки асконского правителя метали молнии.

— А вы, торговцы, мечетесь между мирами как шальные и заинтересованы только в своих правах! У вас хватает наглости прилетать в центральную систему Аскона, а потом называть это невольным переходом границы, досадной ошибкой? Не морочьте мне голову, ладно?

Пониетс дрогнул, но виду не подал. Он так же смиренно произнес:

— Если попытка торговать совершена преднамеренно, Ваше Превосходительство, то это, безусловно, противоречит жестким правилам, установленным в нашей Гильдии.

— Противоречит, противоречит! И нашим правилам — тоже! Да так противоречит, что твой приятель скоро жизнью заплатит за это.

У Пониетса противно засосало под ложечкой. Казалось, выхода нет.

Он тихо проговорил:

— Сир, но смерть так абсолютна и бесповоротна, что, может быть, ей найдется какая-нибудь замена?

Наступила молчаливая пауза. Затем Верховный Магистр вкрадчиво поинтересовался:

— Я слышал, Академия очень богата?

— Да! К сожалению, вы постоянно отказываетесь от наших богатств! Наши атомные товары стоят…

— Да ничего они не стоят, ваши атомные товары. На них нет благословения наших предков. Они греховны и прокляты во веки веков.

Последняя фраза прозвучала как школьная формула… Морщинистые веки Верховного Магистра опустились на глаза.

— А больше ничего ценного у тебя нет?

Пониетс сделал вид, что намека не понял.

— А что бы вы хотели?

Асконец открыл глаза и пожал плечами:

— Хорошенькое дело! Кто торговец — ты или я? Что же ты у меня спрашиваешь, что мне нужно? Так не пойдет! Твоему драгоценному дружку грозит смерть за нарушение законов Аскона. Газовая камера. Мы, кстати, справедливый народ. Беднейший из крестьян не пострадал так, как твой друг. Я сам, окажись я, не дай бог, на его месте, пострадал бы не меньше.

Пониетс, потупив взор, безнадежно спросил:

— Сир! Не будет ли мне позволено переговорить с узником?

— Асконские законы, — холодно отозвался Верховный Магистр, — не разрешают свиданий со смертниками.

У Пониетса перехватило дыхание. Мгновение он собирался с духом и вдруг воскликнул:

— Ваше Превосходительство, я прошу вас проявить милость к душе человеческой в часы, когда тело его готовится к скорой погибели. Он лишен духовного окормления, и душа его в опасности. Он может уйти в мир иной неподготовленным.

Верховный Магистр медленно, подозрительно поинтересовался:

— Ты что… — исповедник?

Пониетс скромно потупился.

— Меня так учили, Ваше Превосходительство. В мрачных пучинах космоса странствующим торговцам нужны такие люди, как я, которые могли бы позаботиться о духовной стороне их жизни…

Асконский правитель задумчиво покачал головой:

— Да… человек должен подготовить свою душу к путешествию в страну предков… Вот уж не думал, не гадал, что торговцы — верующие! Дивны дела твои, Господи!

3

Эскел Горов пошевелился на нарах и приоткрыл один глаз. Дверь камеры резко скрипнула и тяжело открылась… Горов резко вскочил на ноги.

— Пониетс! Тебя послали!

— Совпадение обстоятельств, — печально ответил Пониетс. — Случайность или мой злой демон подшутил… Сначала ты попадаешь в беду на Асконе. Затем мой торговый маршрут, известный Совету по Торговле, пролегает в пятидесяти парсеках отсюда, когда случается то, что во-первых. В-третьих, мы раньше работали вместе, и Совету это известно. Ну разве не удачное стечение обстоятельств?

— Говори осторожнее, — тихо проговорил Горов. — Нас наверняка подслушивают. Или у тебя портативный отражатель?

Пониетс молча показал узорчатый металлический браслет, охватывающий запястье левой руки, и Горов успокоился.

Пониетс огляделся. Камера была чистая и просторная. Ничем дурным не пахло.

— Повезло. Похоже, с тобой тут неплохо обращаются.

Горов пропустил его слова мимо ушей.

— Ты мне вот что скажи. Как тебе удалось ко мне пробраться? Никого не допускают уже две недели!

— С того самого дня, значит, как я прибыл… Ну что тебе сказать? Представь себе, что этот общипанный воробей — здешний правитель — имеет кое-какие слабости. Он, видишь ли, обожает благочестивые речи. Глупо этим не воспользоваться! Как видишь, вышло. Ты думаешь, я кто? Не падай в обморок — я твой духовник. Удивительные люди — эти святоши! Понадобится, так он тебе лично глотку перережет, глазом не моргнув, но при этом искренне печется о твоей бестелесной, несуществующей душе. В общем, выражаясь по-научному, я применил методы эмпирической психологии. Хороший торговец должен знать обо всем понемногу.

Горов саркастически ухмыльнулся:

— Ясно. Ты же учился в богословской школе. Молодчина, Пониетс! Какая удача, что послали именно тебя! Но как-то мне не верится, что Верховный Магистр так уж переживает за мою душу. Наверняка он намекнул на выкуп?

Глаза торговца сузились.

— Да, намекнул, вскользь. Параллельно угрожая смертью в газовой камере. Я сделал хитрый ход и увернулся. Запросто мог попасть в ловушку. Неужели это всего лишь вымогательство? Вот те на! А что ему надо?

— Золота.

— Золота? — нахмурился Пониетс. — Что, сам металл? Зачем?

— У них золото — средство обмена.

— Вот как? А где же я его возьму?

— Где хочешь. Послушай, это очень важно. Если запахнет золотом и Верховный Магистр учует этот запах, со мной ничего не сделают. Пообещай ему столько, сколько он запросит. Потом отправляйся в Академию, на Терминус, если потребуется. Когда меня освободят, нас с почетом проводят из Аскона и мы благополучно разбежимся в разные стороны.

— Ага. А потом ты вернешься и попробуешь еще раз?

— Пониетс, иначе я не могу! Я обязан продать атомные устройства на Асконе.

— Да ты не успеешь и на парсек от Аскона отлететь. Ты не хуже меня представляешь последствия.

— Нет. Не понимаю, о чем ты? А и понимал бы — все равно ничего бы не изменилось.

— Будь уверен, в следующий раз тебя точно прикончат.

Горов пожал плечами.

Пониетс неожиданно спокойно проговорил:

— Знаешь, если мне еще раз выпадет переговорить с Верховным Магистром, было бы желательно знать всю подноготную. До сих пор я действовал вслепую. Но даже путем легких намеков мне удалось довести Его Превосходительство до нужной кондиции.

— Все предельно просто, — отозвался Горов. — Безопасность Академии здесь, на Периферии, может быть укреплена путем создания коммерческой империи с религиозным управлением. Мы все еще не достаточно сильны для того, чтобы вводить политический контроль. Хотя это возможно при поддержке Четырех Королевств.

Пониетс кивнул:

— Это понятно. А в системе, которая отказывается приобрести атомные приспособления, ни за что не поставишь под контроль религиозное правление.

— Вот именно! И такая система становится очагом напряженности.

— Ну ладно, — зевнул Пониетс. — Это все, так сказать, теория. Давай ближе к делу. Что конкретно здесь мешает торговле? Религия? Я именно так и решил, когда препирался со старым козлом.

— У них тут культ предков. Они считают, что существовало первородное зло, от которого их спасли скромные и отважные герои — их предки. Сто лет назад имперские войска вышибли отсюда, и было установлено независимое правление. Развитая наука, а в особенности — атомная энергетика, — стала ассоциироваться с прежним, имперским, режимом, о котором они вспоминают с ужасом.

— Вот оно что! Однако… мне показалось, что от тех хорошеньких корабликов, которые сопровождали меня сюда от границы, сильно попахивало атомными двигателями…

Горов хмыкнул:

— Эти корабли — имперские реликвии. Может, и с атомными двигателями. Они сохраняют то, чем владеют. Дело в другом, а именно в их нежелании пробовать новое. Вся асконская промышленность ориентирована не на атом. Вот это мы и должны изменить.

— И как же ты собираешься это сделать?

— Попытаюсь сломить сопротивление сначала в одной точке. Проще говоря, если бы мне удалось загнать хотя бы один перочинный нож с атомным лезвием местному аристократу, это значило бы заинтересовать его пронести в правительстве закон, позволивший бы этим ножиком пользоваться. Может, это выглядит чересчур примитивно, но с психологической точки зрения тут не подкопаешься. Для того чтобы осуществлять стратегическую торговлю в стратегических местах, нужно создать проатомную фракцию в правительстве.

— Ясненько… Стало быть, вот для какой высокой цели тебя послали, а я здесь торчу, чтобы заплатить за тебя выкуп и удрать во все лопатки, а ты снова продолжишь свое? А тебе не напоминает это змею, кусающую себя за хвост?

— В каком смысле?

— Послушай! — разгорячился Пониетс. — Ты ведь дипломат, а не торговец, и сколько бы ты себя торговцем ни называл, ты им не станешь! Тут дельце для того, кто смыслит в торговле. А у меня тут корабль с полными трюмами всякой всячины, которую я напрасно, выходит, тащил! И вдобавок квота по продаже у меня не выполнена!

— Ты… хочешь рискнуть жизнью из-за чужого дела?

Пониетс насмешливо произнес:

— А ты хочешь сказать, что тут, дескать, чувство патриотизма, и всякое такое? Торговцы, стало быть, патриотами быть не могут?

— Нет. Не могут. Первооткрыватели — не патриоты по определению.

— Ну и ладно. Я это учту. Естественно, у меня и в мыслях нет ничего вроде укрепления безопасности Академии. Мое дело — бизнес, и, похоже, у меня есть шанс. Ну а если я еще и Академии помощь окажу — тем лучше. А жизнью я рисковал и по более пустяковым поводам.

Пониетс встал, и Горов поднялся вслед за ним.

— Что ты собираешься делать? — встревоженно спросил он.

Торговец улыбнулся:

— Не знаю, Горов. Пока — не знаю. Но если все дело заключается в том, чтобы что-то продать, я тебе помогу. Я не жулик и еще ни разу в жизни не заканчивал торговый сезон с невыполненной квотой.

Дверь камеры тяжело открылась, как только Пониетс постучал, и по обеим сторонам ее встали охранники.

4

— Цирк, — презрительно буркнул Верховный Магистр. Он укутался в меха, рука крепко сжимала железную дубинку, служившую ему жезлом.

— И золото, Ваше Превосходительство!

— Ну да, и золото, — небрежно кивнул Верховный Магистр.

Пониетс поставил на столик шкатулку и осторожно приоткрыл ее. Чувствовал он себя до крайности неуютно в этой обстановке недоверия и враждебности — только в первый год своей работы в космосе он испытывал такое.

Вельможи расположились полукругом на возвышении, бросая колючие взгляды в его сторону. Среди них был и Ферл, узколицый, костлявый фаворит, восседавший рядом с Верховным Магистром. Его лицо было особенно злым. Пониетсу уже довелось с ним встретиться однажды, и он тут же отметил для себя, что это — его главный враг. А следовательно, и первая жертва…

За дверьми зала ожидал развязки небольшой военный отряд. За все время Пониетс так и не сумел попасть на корабль. С собой у него ничего не было — кроме этой штуковины, которую он решил испытать, а Горов все еще томился в асконском застенке.

Он задумал поработать с маленьким шедевром инженерной мысли, на изготовление которого ушла неделя кропотливого труда, и мысленно умолял, чтобы покрытый свинцом кварц выдержал испытание…

— Что это? — с подозрением спросил Верховный Магистр.

— Это, — ответил Пониетс, отступив на шаг назад, — небольшой приборчик, который я сделал сам.

— Я не об этом спрашиваю. Это — одно из приспособлений черной магии вашего мира?

— В основе работы прибора — действительно атомная энергия, — спокойно ответил Пониетс. — Но вам не нужно к нему прикасаться. Если прибор нанесет вред, то отразится это исключительно на мне.

Верховный Магистр поднес жезл к прибору, и губы его быстро и беззвучно зашевелились, произнося очистительное заклинание.

Узколицый советник, сидевший рядом с ним, склонился к уху Верховного Магистра. То ли он пощекотал Магистра встопорщенными рыжими усиками, то ли тот не захотел его слушать, только Верховный Магистр брезгливо отстранился от него.

— А может ли эта машина произвести золото, которое спасло бы жизнь твоего соотечественника?

— С помощью этого прибора, — начал Пониетс, мягко опуская руку на панель прибора, — я могу превратить в золото железо, которое вы мне дадите, если будете так любезны. Золото получится высочайшего качества. Это единственное устройство, известное людям, Ваше Превосходительство, которое способно взять железо — самое простое железо, которое украшает ваш трон и стены этого зала, и превратить его в сияющее золото.

Пониетс говорил, но без чувства уверенности в себе. Обычно торговые переговоры давались ему легко, гладко, а сейчас он напоминал сам себе перегруженный вагон на искореженных рельсах. К счастью, Верховного Магистра больше интересовало содержание, чем форма…

— Вот как? Трансмутация? Тут уже бывали хитрецы, которые хвастались, что умеют это делать. Они жестоко поплатились за свое богохульство!

— Им удалось сделать золото?

— Нет.

Великий Магистр несколько оживился.

— Производство золота — это преступление, которое таит в себе наказание. Попытка плюс неудача — и вот вы уже смертник. Ну-ка, сделай что-нибудь с моим жезлом!

Он швырнул жезл к ногам Пониетса.

— Ваше Превосходительство простит меня. Мой прибор мал для вашего жезла.

Маленькие блестящие глазки Верховного Магистра обвели полукруг вельмож и остановились на одном из них.

— Рандел, одолжите пряжки. Не бойтесь вы так, я верну. В двойном размере, не сомневайтесь.

Пряжки передали по рядам. Верховный Магистр взвесил их на ладони и бросил на пол.

— Возьми!

Пониетс подобрал с пола пряжки, сильно дернул за кольцо. Свинцовый цилиндр раскрылся. Глаза его сузились от мнимого напряжения. Он старательно разместил пряжки на решетке анода. Потом пойдет легче, а сейчас нельзя было ударить лицом в грязь.

Самодельный трансмутатор сердито потрескивал минут десять. В воздухе появился запах озона. Асконцы зашумели. Ферл снова наклонился к уху Верховного Магистра. Однако лицо старика оставалось непроницаемым. Он вновь отклонился от Ферла.

Пониетс раскрыл цилиндр. Пряжки стали золотыми.

Лиммар поднес их Верховному Магистру, поклонился, пробормотав подобострастно:

— Прошу вас, Ваше Превосходительство!

Старик был не на шутку перепуган. Он сделал рукой отчаянный жест, повелевая Пониетсу убрать пряжки подальше, и с ужасом взирал на трансмутатор. Пониетс обратился к присутствующим:

— Господа, вот золото. Настоящее золото. Если вы сомневаетесь, то можете подвергнуть его любым физическим и химическим анализам и убедиться сами в его схожести с природным. Любое железо поддается обработке таким способом. Ржавчина и небольшие примеси сопутствующих металлов — не помеха.

Слова Пониетса повисли в тишине. Пряжки еще лежали на его ладони. Молчание было красноречивым.

Верховный Магистр наконец взял себя в руки. Только он потянулся за пряжками, как узколицый Ферл вскочил и крикнул:

— Ваше Превосходительство, но золото получено из загрязненного источника!

Пониетс возразил:

— Прекрасные цветы вырастают из грязной земли, Ваше Превосходительство! Вы торгуете со всеми соседями, покупаете у них разные вещи и не спрашиваете при этом, как их изготовили — в древней машине, благословленной вашими предками, или на каком-нибудь проклятом небесами устройстве. А потом — я же не предлагаю вам прибор. Я предлагаю золото!

— Ваше Превосходительство! — не унимался Ферл. — Вы не можете отвечать за грехи чужестранца, который действует против вашей воли. Но… принять это греховное псевдозолото, порочным методом изготовленное из железа в вашем присутствии, на ваших глазах и с вашего согласия, — это оскорбление духов наших предков!

— Но… все-таки… золото есть золото, — колеблясь, проговорил Верховный Магистр. — Это выкуп за того, кто сидит в тюрьме. А вы, Ферл, чересчур придирчивы.

Он принял из рук Пониетса пряжки, протянул их Ферлу, но тот гордо отвернулся.

— Вы — сама Мудрость, Ваше Превосходительство, — смиренно произнес Пониетс. — Ведь помилование осужденного не оскорбит памяти ваших предков. Кроме того, полученное золото можно принести им в жертву. Если оно несет в себе зло, то распадется в прах, будучи приложенным к благословенному святилищу!

— Клянусь прахом моего дедушки! — изумленно воскликнул Верховный Магистр. — Ферл, что вы скажете об этом молодом человеке? По-моему, он дело говорит. Его слова благочестивы…

Ферл мрачно проговорил:

— Если только они не были продиктованы Злым Духом.

— Сделайте так, Ваше Превосходительство! — предложил ободренный Пониетс. — Возьмите золото в плен. Поместите его на алтари ваших предков как жертвоприношение, а меня задержите на тридцать дней. Если к. концу этого срока вы не заметите никаких признаков отторжения, то есть — если не произойдет никаких несчастий, это будет указанием, что жертва принята.

Верховный Магистр торжественно поднялся и оглядел присутствующих, ища одобрения на лицах сановников. Даже Ферл, пожевывая кончик рыжих усов, церемонно кивнул.

Пониетс улыбнулся и… возблагодарил небеса за пользу религиозного образования…

5

Минула еще неделя, и настал день, назначенный для встречи с Ферлом. Пониетсу все до чертиков надоело, но деваться было некуда, приходилось мириться с собственным бессилием.

Он покинул пределы города под конвоем. На загородной вилле Ферла его содержали под замком. Ничего не оставалось, как смириться и с этим.

Дома Ферл казался моложе и стройнее и вовсе не был похож на старейшину.

— Вы — интересный человек, — сказал он, твердо глядя на Пониетса близко посаженными глазами. — На прошедшей неделе вы бездельничали. А в последние два часа вы всеми возможными способами пытались выяснить, не нужно ли мне золото. Это глупо. Кому же оно не нужно? Предложили бы прямо.

— Но это не простое золото, — объяснил Пониетс. — Не только золото. Не просто монетка-другая. Скорее, это все, что скрывается за понятием «золото».

— А что скрывается за этим понятием? — буркнул Ферл, кривя губы. — Надеюсь, мы не станем тратить время на бесполезные споры и еще одну нелепую демонстрацию?

— Нелепую?

— Естественно.

Ферл оперся подбородком на сложенные руки.

— У меня нет к вам претензий. Я отлично понимаю, что буффонада входила в ваши планы. Надо предупреждать Его Превосходительство, хотя я сомневаюсь в ваших мотивах. Если быть искренним, на вашем месте я бы произвел золото на корабле и предложил уже готовое. Тогда можно было бы обойтись без спектакля и не вызывать неудовольствия.

— Конечно, — согласился Пониетс, — но поскольку на моем месте был я сам, то я предпочел возбудить недовольство, чтобы привлечь ваше внимание.

— Вот как? Неужели? Ферл был искренне удивлен.

— Следовательно, тридцатидневное очищение вы рассчитывали употребить на то, чтобы мое внимание переросло во что-то более существенное? А что если золото окажется нечистым?

Пониетс мрачно отшутился:

— Угу. В то время как заключение экспертизы зависит от тех, кто более других заинтересован, чтобы оно оказалось чистым?

Ферл, прищурившись, взглянул на торговца. Казалось, он был удивлен и рад одновременно.

— Попали в точку. Ну а теперь расскажите мне, почему вы так старались привлечь мое внимание?

— Это просто. За то короткое время, что я нахожусь здесь, я узнал многое из того, что оказалось исключительно полезным. Ну, например, — вы слишком молоды для члена Совета Старейшин, а кроме того, происходите из относительно молодого рода.

— Вы что-то имеете против моей семьи?

— Вовсе нет. Ваши предки велики и святы — это общепризнанно. Но кое-кто поговаривает, что вы не входите в число Пяти Племен.

Ферл откинулся в кресле.

— При всем своем уважении к ним, — проговорил он с плохо скрытым раздражением, — в Пяти Племенах — сплошное кровосмесительство и вырождение. Сейчас с трудом отыщется хотя бы пятьдесят истинных членов Племен.

— Но кто-то поговаривает, что не желает видеть всякого, кто не входит в число членов Пяти Племен, на посту Верховного Магистра. А у молодого новоявленного фаворита неизбежно должны быть могущественные враги из числа сильных мира сего. Это очевидно. Его Превосходительство стареет, и его протекции не станет вместе с ним.

Ферл сдвинул брови.

— Для чужеземца вы что-то слишком много успели разузнать. Вам следовало бы отрезать уши.

— Этот вопрос можно решить потом.

— Дайте-ка подумать.

Ферл заерзал в кресле.

— Вы предлагаете мне силу и власть, которые предоставляются за маленькие греховные устройства, которыми заполнен ваш корабль? Так?

— Допустим. Есть возражения? Что-нибудь из области понятий о добре и зле?

Ферл покачал головой:

— Нет. Послушайте, чужеземец. Вы с позиций языческого агностицизма вольны думать о нас что угодно. Но — что касается лично меня, то я хочу уверить вас в том, что я не ослеп от мифологии, хотя вам так и могло показаться. Я — образованный человек, сэр, и, не боюсь этого слова, — просвещенный. Наши религиозные обряды — скорее в ритуальном, чем в этническом плане — предназначены для толпы.

— В таком случае что вам мешает?

— Толпа. Лично я не прочь иметь с вами дело, но ваши приборчики должны приносить пользу! Разве ко мне поплывут несметные богатства, если я воспользуюсь вашим предложением — ну, не знаю, бритвы там всякие и ножи — втайне? Разве чисто выбритый подбородок сулит мне богатство? И как мне удастся избежать смерти в газовой камере и гнева толпы, если меня в один прекрасный день застанут за этим занятием?

Пониетс пожал плечами.

— Вы правы. По-моему, единственным выходом из ситуации было бы обучение вашего народа применению атомных приспособлений для их же удобства и для вашей личной немалой выгоды. Это гигантская работа, не отрицаю, но выигрыш стоит того. Но это вам решать, не мне. Поскольку я не предлагаю вам ни бритву, ни нож, ни механический мусоросборник.

— Что же вы предлагаете?

— Золото. Просто золото. Вы можете получить тот прибор, который я показывал на прошлой неделе.

Ферл напрягся.

— Трансмутатор?

— Именно. И золота в ваших руках окажется столько, сколько сейчас железа. Этого должно вам хватить на все про все. И для того, чтобы получить пост Верховного Магистра, несмотря на вашу молодость и многочисленных недругов. Кроме того, это абсолютно безопасно.

— В каком смысле?

— В таком, что принцип трансмутации секретен. Так же секретен, как бритье атомной бритвой втайне от любопытных глаз. Вы можете упрятать трансмутатор в глубокое подземелье в мощной крепости самого отдаленного поместья, и он станет источником вашего благосостояния. Вы приобретаете золото, а не прибор, а золото не пахнет — оно не несет следов производства, и его никак нельзя будет отличить от природного.

— А кто же будет работать с прибором?

— Да вы и будете работать. Пять минут обучения — и дело в шляпе.

— А… что вы хотите взамен?

— Ну… — Пониетс сразу стал серьезнее и осторожнее, — я честно назову вам цену. Прибор очень дорогой — эквивалент кубического фута золота в чугуне.

Ферл рассмеялся, а Пониетс покраснел.

— Я хотел бы отметить, сэр, что два часа принесут все, что вам нужно.

— Конечно! А через час вы спокойненько улетите, а прибор вдруг перестанет работать. Мне нужны гарантии.

— А мое честное слово?

— Восхитительно!

Ферл развеселился не на шутку. Вдруг он нахмурился и отчеканил:

— Меня больше устраивает ваше присутствие. Я, в свою очередь, даю честное слово заплатить после того, как прибор проработает неделю.

— Это невозможно.

— Невозможно? Да за одно предложение я могу вас казнить! Даю честное слово, что завтра с утра вы отправитесь в газовую камеру.

Лицо Пониетса оставалось непроницаемым. Но глаза сверкнули огнем.

— Круто… Вы не могли бы письменно зафиксировать свое обещание?

— И подписать собственный смертный приговор? Нет уж, увольте!

Ферл широко улыбнулся:

— Простите, дорогой! Но один из нас идиот!

Торговец обреченно проговорил:

— Договорились…

6

Горова освободили на тридцатый день, и его место заняли пятьсот фунтов чистейшего золота. Корабль вернули ему в целости и сохранности. Так же, как и звездолет Пониетса. В сопровождении эскорта маленьких юрких звездолетов они покидали пределы Аскона.

Голос Горова, измененный расстоянием, долетал до слуха Пониетса.

— Но… это не то, чего мне хотелось, Пониетс. Трансмутатор — нет, не то… Где ты его взял?

— Я его не брал. Смастерил сам из камеры для облучения пищи. Конечно, не то. Слишком велика потребляемая мощность, не то бы Академия давно бы использовала трансмутацию вместо того, чтобы мотаться по всей Галактике в поисках тяжелых металлов. Это скорее стандартный трюк, которым пользуется порой торговец. Но, положа руку на сердце, скажу — никогда не видел, как из железа получается золото. Но это впечатляет, а главное, срабатывает — ненадолго, правда.

— Понятно. Но меня это мало устраивает.

— Ну ты даешь! Благодаря этому я вытащил тебя из тюрьмы!

— Это вовсе не то, что было нужно. Мне нужно вернуться, как только от нас отвяжется конвой.

— Почему?

— Ты все сам объяснил этому политику! Твоя торговая сделка состояла в том, что трансмутатор — не предмет продажи, а средство производства. Он купил золото, а не прибор. С психологической точки зрения все в порядке, но…

— Но?

Голос Горова зазвучал резче:

— Необходимо продать им приборы, именно приборы! Что-то, что бы они не боялись применять открыто, чтобы заставить их применять атомную технику.

— Это понятно, — мягко отозвался Пониетс. — Но я — не маленький. Послушай-ка, что выходит из моей сделки, ладно? Пока будет работать трансмутатор, Ферл станет качать золото, и этого окажется достаточно, чтобы он смог купить себе следующие выборы. Верховный Магистр долго не протянет.

— Ты что, рассчитываешь на его благодарность?

— Нет. На заинтересованность неглупого человека. Трансмутатор позволит ему выиграть на выборах, а другие приборы…

— Нет! Нет! Это слишком запутанно. Он заплатил не за трансмутатор, а за золото, старомодное золото. Вот что я пытаюсь тебе втолковать!

Пониетс усмехнулся и поудобнее устроился в кресле пилота.

«Да, — подумал он, — я и вправду здорово запутал беднягу…»

Вслух он сказал:

— Не надо торопиться, Горов. Я еще не закончил. Кое-какие приспособления я ему всучил.

Последовала короткая пауза. Затем Горов осторожно спросил:

— Какие приспособления?

Пониетс сделал небрежный жест рукой.

— Видишь этот эскорт?

— Ну, вижу. Ты про приспособления выкладывай.

— Скажу. Вот послушай. Нас сопровождает личный эскорт Ферла — дар Верховного Магистра. Это Ферл устроил для нас.

— Вот как?

— А как ты думаешь, куда нас направляют? На его собственные копи, вот куда! Слушай! — Пониетс оживился. — Я ведь говорил тебе, что собираюсь делать деньги, а не трепаться! Да, я отдал трансмутатор даром. Ни за что, кроме риска оказаться в газовой камере, а такая цена ничего не добавляет к моей квоте.

— Вернись к копям, Пониетс. Откуда они-то?

— А они фигурируют в договоре об оплате. Мы отправляемся за оловом, Горов. Мы наполним оловом все отсеки этой старой развалины, да еще и тебе останется! Слушай внимательно! Я спущусь с Ферлом вниз, в шахту, а ты прикроешь меня сверху на тот случай, если Ферлу вздумается с нами шутить. Вот так он расплатится, Горов!

— За трансмутатор?

— За весь груз атомных приспособлений! Загнал за двойную цену плюс вознаграждение.

Он стыдливо пожал плечами.

— Осознаю, что это надувательство, но мне нужно квоту выполнить, ясно?

Горов растерянно спросил:

— Может… объяснишь все-таки?

— Что тут объяснять? Просто, как в школе. Понимаешь, Горов, этот умник посчитал, что я у него в ловушке — его слово значило для Верховного Магистра больше, чем мое. Он взял трансмутатор, хотя на Асконе это считается уголовным преступлением. Но в любой момент он мог бы оправдать свой поступок тем, что совершил его якобы для того, чтобы устроить мне западню из чисто патриотических соображений и обвинить меня в продаже запрещенного товара.

— Это как раз понятно…

— Естественно, но мы не просто дали друг другу слово. Видишь ли, Ферл никогда в жизни не слыхал о такой замечательной штучке, как микропленочная камера.

Горов расхохотался.

— Вот-вот! — продолжал Пониетс. — Он держал руку на пульсе. Я был связан по рукам и ногам. Но, продавая ему трансмутатор, я вмонтировал в это устройство микропленочную камеру, а на следующий день вынул. В результате я стал обладателем первосортной видеозаписи того, как бедняга Ферл, выжимая из трансмутатора последние эрги, получил первое золото и кудахтал над ним как курица, снесшая первое в жизни яйцо!

— И ты, конечно, показал ему пленку?

— Через пару дней. Бедолага — он раньше никогда не видел объемного цветного звукового фильма! Он утверждал, что он — человек без предубеждений, но я прежде не встречал более напуганного взрослого мужчину! А когда я сообщил ему, что у меня есть проектор, который я установил на центральной городской площади и настроил на включение в полдень, и эту кинокомедию посмотрят миллионы фанатичных асконцев, которые тут же разорвут его на части, он просто-таки упал к моим ногам. И, что вполне естественно, был готов заключить любую сделку на моих условиях.

— Ну, а… — Горова душил смех, — на городской площади действительно был проектор?

— Не было, конечно. Но дело-то не в этом. Главное — сделка состоялась! Он купил у меня все приспособления до единого и все, что было у тебя, согласившись уплатить нам оловом, — сколько увезем. Соглашение подписано, и я передам тебе копию, прежде чем спуститься с ним в шахту, — на всякий случай.

— Да, но станет ли он заниматься продажей приспособлений?

— Почему бы и нет? За счет продажи он не только покроет расходы, но и наживется, что компенсирует ему оскорбленное самолюбие. А главное — он станет следующим Верховным Магистром — и таким, что Академии лучшего и не пожелаешь.

Часть пятая Короли торговли

1

Торговцы — …с психоисторической неизбежностью экономическая мощь Академии росла. Торговцы богатели, а с богатством приходила власть…

…Иногда забывают о том, что Хобер Мэллоу начал свою карьеру как простой торговец. Но всегда помнят о том, что он стал первым из Королей Торговли…

Галактическая энциклопедия

Джоран Сатт, разглядывая свои тщательно ухоженные пальцы, проговорил:

— Тут что-то загадочное… Строго между нами — очень может быть, что наступает очередной из кризисов, предсказанных Гэри Селдоном.

Мужчина, сидевший напротив, полез в карман короткой смирнианской куртки за сигаретой.

— Ничего не могу сказать, Сатт. Вообще-то, как правило, политики начинают вопить: «Селдоновский кризис, селдоновский кризис!» — перед каждыми очередными выборами мэра…

Сатт кисло улыбнулся:

— До предвыборной кампании далеко, Мэллоу. Надо узнать, откуда берется атомное оружие, вот и все.

Хобер Мэллоу из Смирны, Мастер Торговли, безразлично выпустил струйку дыма.

— Дальше. Выкладывайте, Сатт, что там у вас еще.

Мэллоу никогда не допускал проявлений излишней фамильярности к себе в общении с людьми из Академии. Для них он был чужеземец, он это прекрасно понимал, но достоинство сохранял в любой ситуации…

Сатт нажал кнопку, крышка стола преобразилась — на ней возникла трехмерная карта звездных систем. Нажал еще одну — и с полдюжины систем замерцали красными огоньками.

— Это, — сказал он, — республика Кореллия.

Торговец небрежно кивнул:

— Был я там. Чертова дыра! Кому только в голову взбрело назвать ее республикой? Командора там всякий раз избирают из семейства Арго. А если это кому-то не понравится, то с ним — тихо и ненавязчиво — происходит несчастный случай… В общем, я там бывал, — повторил он, брезгливо скривившись.

— Вам повезло, Мэллоу. Вы вернулись. А это далеко не всегда бывает. За последний год три торговых корабля, отправленных туда в соответствии с Конвенцией, исчезли на территории республики. Они были вооружены до зубов, оборудованы защитным полем…

— И какие пришли последние сообщения?

— Да обычные отчеты. Больше — ничего. Тишина.

— Ну а Кореллия что говорит по этому поводу?

— Не узнавали. При нашей-то репутации, когда мы держим под контролем всю Периферию, спрашивать о каких-то трех пропавших кораблях?

— Сатт, давайте ближе к делу. От меня вы чего хотите?

Джорана Сатта трудно было вывести из равновесия. Как секретарю мэра ему приходилось иметь дело с советниками из оппозиции, безработными, реформаторами, шарлатанами, время от времени утверждавшими, что они знают все тонкости будущего не хуже самого Гэри Селдона. Работа вышколила, закалила его психику — он держал себя в руках всегда и со всеми. Он методично, спокойно проговорил:

— Минуточку. Так вот, три корабля исчезли в одном месте за один год — это не случайность, и атомное оружие можно захватить только с применением атомного оружия. Возникает естественный вопрос: если у Кореллии имеется атомное оружие, откуда они его получают?

— Ну и откуда, по-вашему?

— Есть два варианта. Либо делают сами…

— Сомнительно!

— Весьма. Другой вариант — шпионаж.

— Вы действительно так думаете? — холодно спросил Мэллоу.

— В этом нет ничего из ряда вон выходящего. С тех пор как Четыре Королевства подписали с Академией Конвенцию, нам приходилось неоднократно сталкиваться с деятельностью значительных групп диссидентов. В каждом из прежних королевств существуют свои конформисты, бывшие аристократы, которым с трудом удается скрывать нелюбовь к Академии. Ничего удивительного, если бы они проявили активность.

Мэллоу густо покраснел.

— Намек ясен. Я — смирнианец.

— Знаю. Вы — смирнианец, то есть вы родились на Смирне, одном из бывших Четырех Королевств. Вы являетесь гражданином Академии только по образованию. По рождению вы — чужеземец. Не сомневаюсь, что ваш отец был бароном во времена войн с Анакреоном и Лориксом и ваши землевладения были экспроприированы, когда Зеф Сермак проводил земельную реформу.

— Нет, клянусь всем святым, нет! — воскликнул Мэллоу. — Мой отец был простым шахтером. Я ничем не обязан старому режиму! Да, я родился на Смирне, но ничего постыдного в этом не нахожу! Вы уж оставьте при себе ваши тонкие намеки на шпионаж. Либо отдайте соответствующие распоряжения, либо изложите обвинения.

— Любезный Мастер Торговли! Честно говоря, меня ни капли не волнует, кем был ваш дражайший дедушка — королем Смирны или последним нищим. Данные биографии я изложил именно для того, чтобы вы поняли, что как раз это меня вовсе не интересует. Вы просто кое-что пропустили мимо ушей. Вернемся назад. Вы — смирнианец. Вы неплохо знаете чужеземцев. Кроме того, вы — торговец, и притом один из лучших. Вы бывали в Кореллии. Я хотел бы, чтобы вы отправились туда.

— Как шпион? — выдохнул Мэллоу.

— Не совсем. Вы отправитесь как торговец — но с открытыми глазами. И будет очень хорошо, если вам удастся узнать, откуда берется оружие. А поскольку вы — смирнианец, я напомню еще кое-что: на двух из пропавших кораблей были смирнианские экипажи.

— Когда нужно отправляться?

— Когда будет готов ваш корабль?

— Через шесть дней.

— Вот сразу и отправляйтесь. С деталями ознакомитесь в Адмиралтействе.

— Ясно!

Торговец встал, крепко стиснул руку Сатта и вышел.

Потирая побелевшие от рукопожатия пальцы, Сатт пожал плечами, нажал кнопку — звездная карта погасла. Он поднялся и прошел в кабинет мэра.

Мэр выключил видеофон и откинулся в кресле.

— Ну, что скажете, Сатт?

— Из него вышел бы очень неплохой актер, — ответил Сатт, задумчиво глядя в одну точку…

2

Вечером того же дня в холостяцких апартаментах Джорана Сатта на двадцать четвертом этаже Дома Гардина неторопливо потягивал вино Публис Манлио.

Это был тот самый Публис Манлио, который, несмотря на свою тщедушную комплекцию, занимал два высоких поста в Академии. В кабинете мэра он был секретарем по иностранным делам, а для всего мира оставался Примасом Церкви, Главным Хранителем Священной Пищи, и тому подобное.

Пригубив вино, он изрек:

— Ну… он же согласен послать туда торговца. Это главное.

— Не сказал бы, — отозвался Сатт. — Результат это даст не сразу. Мы должны действовать стратегически, хотя не можем предугадать, что нас ждет. Мы просто тянем за веревочку в надежде, что она в конце концов затянется.

— Согласен. А этот Мэллоу — не дурак. Способный парень. Вы уверены, что нам удастся его провести?

— Все учтено. Если есть измена, нужно прежде всего иметь в виду таких способных парней, как он. Если измены нет, все равно нужны способные парни, чтобы узнать правду. Кроме того, Мэллоу будут сопровождать. Кстати, ваш бокал пуст.

— Спасибо. Мне уже хватит.

Сатт наполнил до краев свой бокал и стал спокойно ждать, когда его собеседник выйдет из состояния напряженной задумчивости.

Однако крайне неожиданно Примас спросил:

— Сатт, о чем вы думаете?

— Сейчас скажу, Манлио.

Его тонкие губы разжались:

— Наступает селдоновский кризис.

Манлио быстро взглянул на него.

— Откуда вы знаете? Насколько я знаю, Селдон в Склепе не появлялся.

— Да это и не нужно, мой дорогой. Вы сами посудите. С тех самых пор, как Галактическая Империя бросила Периферию на произвол судьбы, у нас еще никогда не было врага, обладающего атомным оружием. Теперь такой враг существует. Это немаловажно даже само по себе. Но не только. Впервые за семьдесят лет мы столкнулись с серьезным внутриполитическим кризисом. Я думаю, что совпадение двух кризисов, внешнего и внутреннего, не оставляет сомнений в том, что…

Глаза Манлио сузились.

— Если дело обстоит именно так, то — нет. Когда были предыдущие кризисы, Академия была на грани уничтожения, Ни о каком третьем кризисе не может быть и речи, пока подобная угроза не возникнет вновь.

Сатт спокойно отозвался:

— Угроза повторится. Видите ли, когда кризис уже наступил, каждый дурак его почувствует и определит. Сослужить службу государству — это выявить кризис в зародыше. Вы же знаете, Манлио, что история спланирована, что Гэри Селдон рассчитал вероятности в будущем. Мы знаем, что в один прекрасный день нам придется восстанавливать Галактическую Империю. Мы знаем, что пройдет тысяча лет. Мы знаем, что за это время нам придется столкнуться с рядом кризисов.

Первый кризис наступил через пятьдесят лет после основания Академии. Второй — через тридцать лет после первого. После второго кризиса прошло почти семьдесят лет. Пора бы, Манлио, пора бы…

Манлио рассеянно почесал нос.

— Ну… и что, у вас есть какие-то планы?

Сатт кивнул.

— И какова моя роль?

— Прежде чем мы столкнемся с внешней угрозой в виде атомного оружия, нам, Манлио, нужно у себя дома навести порядок. Эти торговцы…

— О да, — Примас напрягся, глаза его заблестели.

— Разделяю ваше мнение, Манлио. Торговцы полезны Академии, но они стали слишком сильны — и действуют просто бесконтрольно. В основном они — чужестранцы, получившие у нас образование, но не прошедшие религиозного обучения.

— Ну а если удастся доказать факты измены и шпионажа, что тогда?

— Еслибы нам это удалось, прямые действия не замедлили бы последовать. Но не это главное. Даже если среди них нет изменников и шпионов, они все равно являют собой крайне опасный элемент нашего общества. Они не связаны с нами ни патриотическими чувствами, ни общим происхождением, ни религиозными устремлениями. Их мирское влияние в Четырех Королевствах, где со времен Сальвора Гардина на нас смотрели как на Священную Планету, может нам сильно повредить.

— Это я понимаю не хуже вас, но где же выход?

— Выход… не знаю… Но найти его нужно быстро — до того, как селдоновский кризис захлестнет нас с головой. Если извне нам будет угрожать атомное оружие, а внутри — беспорядки, — дало будет худо, очень худо.

Сатт поставил на столик пустой бокал и постучал по нему ногтем.

— Так вот — то, что внутри, и есть ваше дело, Манлио.

— При чем тут я?

— Ну не я же. В сферу деятельности моего ведомства это не входит.

— А разве мэр…

— Исключено. Его энергия направлена на то, чтобы уйти от ответственности. Нужна новая независимая партия, которая сумела бы ускорить перевыборы. Тогда мэр станет управляем.

— Но, Сатт, у меня нет никаких склонностей к практической политике!

— Вы себя недооцениваете, Манлио. Выйдет очень интересный вариант… Со времен Сальвора Гардина такого еще не было — мэр и Примас в одном лице! Зато теперь это возможно. Я вас поддержу, но главное чтобы свое дело вы сделали отлично.

3

… На другом краю города, в более уютной обстановке встретились двое. Гостя принимал Хобер Мэллоу. Он слушал и затем осторожно поинтересовался:

— Да, я слышал о вашей кампании, направленной на то, чтобы добиться прямого представительства в Совете для торговцев. Но почему именно я, Твер?

Джейм Твер — один из первых чужеземцев, получивших светское образование в Академии, о чем он неизменно любил вспоминать.

— Я знаю, что делаю, — твердо ответил он. — Вспомните нашу первую встречу в прошлом году.

— Это во время подписания Торговой Конвенции?

— Именно. Вы тогда еще председательствовали. Образно говоря, вы тогда просто пригвоздили этих краснорожих бульдогов к креслам, сделали свое дело и спокойненько удалились. Думаю, что с народом вы справитесь. В вас есть что-то такое… блеск или что-то вроде романтизма…

— Спасибо за комплимент, — сухо отозвался Мэллоу. — А почему именно сейчас?

— Потому что время самое подходящее. Вы слышали, что Министр Образования подал в отставку? Это еще не обнародовано, но точно.

— А вы откуда знаете?

— Ну… неважно. Кроме того, в акционистской партии серьезный раскол, и мы имеем возможность покончить с ней раз и навсегда, если поднимем вопрос о предоставлении равных прав торговцам, а еще лучше — просто потребуем демократии.

Мэллоу откинулся в кресле, вытянул ноги.

— Угу, — глубокомысленно протянул он. — Ничего не выйдет, Твер. Через неделю я улетаю по делам. Так что лучше вам поискать кого-то еще.

Твер подозрительно уставился на Мэллоу.

— По делам? Это по каким таким делам?

— О, это совершенно секретно. С литерой «А», то есть аж с тремя литерами «А». Такие дела. Я вчера беседовал с личным секретарем мэра.

— С этой змеей подколодной, Саттом? — разволновался Твер. — Ловушка, явная ловушка. Мэллоу, этот сукин сын хочет от вас избавиться!

Мэллоу твердо сжал запястье Твера.

— Держите себя в руках. Если это ловушка, я в один прекрасный день вернусь, чтобы отомстить. Если же нет, то, как вы изволили выразиться, подколодная змея играет нам на руку. Потому что наступает селдоновский кризис.

Мэллоу ждал реакции, но ее не было. Твер беспечно поинтересовался:

— А что такое селдоновский кризис?

— Господи Боже! — вскричал Мэллоу и чуть не вскочил от изумления. — Что за дурацкий вопрос? Чему вас в школе учили?

Старик нахмурился:

— Лучше бы объяснили…

Последовала долгая пауза, потом Мэллоу, до предела удивленный, проговорил:

— Объяснить? Ну что ж, объясню, хотя и очень странно… Когда отдаленные районы Галактической Империи пришли в упадок и варварство возобладало, Гэри Селдон вместе с группой психологов основал колонию, убежище, именуемое Академией, в самом ядре дикарства и вырождения. Целью основания Академии было накопление культурных, научных и технических ценностей на благо будущей, Второй Империи.

— Да, да, знаю…

— Я еще не закончил, — ледяным тоном продолжал Мэллоу. — Будущее Академии было спланировано на основании законов психоисторической науки, в то время невероятно развитой, и мы оказались в таких условиях, что неизбежно должны были столкнуться с серией кризисов, преодоление которых быстрее продвинет по пути к будущей Империи. Каждый селдоновский кризис означает конец очередной эпохи в нашей истории. Сейчас надвигается третий кризис.

— Ну правильно, — спохватился Твер. — И как это я забыл? Но, честно говоря, школу-то я закончил гораздо раньше вас…

— Действительно. Ну ладно, давайте оставим это. Лучше подумаем, почему меня отсылают в то время, когда приближающийся кризис так очевиден? Неизвестно, что тут будет, когда я вернусь, а выборы в Совет — каждый год…

Твер изучающе глядел на Мэллоу.

— Вы что-нибудь подозреваете?

— Пока нет.

— А план у вас есть какой-нибудь?

— Нет. Никакого плана.

— Ну… — разочарованно протянул Твер.

— Ну нет плана. Ну нет! Знаете, Гардин как-то изрек: «Чтобы преуспеть в делах, планировать мало. Нужно уметь импровизировать». Так что я, пожалуй, поимпровизирую немного.

Твер недоверчиво покачал головой. Оба встали. Пожимая гостю руку, Мэллоу улыбнулся, и неожиданно у него вырвалось:

— Послушайте, а почему бы вам не полететь со мной? Да не смотрите так, старина! Вы же вроде бы торговцем были, пока не вообразили, что политика интереснее? Так я слышал, по крайней мере.

Твер, опустив веки, молчал мгновение, потом спросил:

— А куда вы направляетесь?

— Ориентировочно — в район Вассалианского Провала. Остальное — потом. Ну что скажете?

— А вдруг Сатт станет меня искать?

— Маловероятно. Ему не терпится избавиться от меня и почему бы заодно не избавиться от вас? Кроме того, я имею полное право лично набирать команду. Кого хочу, того беру.

В глазах старика вспыхнули искорки…

— Хорошо. Я полечу с вами.

Он высвободил руку из железной лапищи Мэллоу и добавил:

— Это будет первый полет за три года!

Мэллоу хлопнул его по плечу, так что тот пошатнулся, и радостно пробасил:

— Отлично! Просто класс! Теперь осталось только команду набрать. Знаете, где док «Далекой Звезды»? Загляните туда завтра. До встречи!

4

Кореллия представляла собой то часто встречающееся в истории явление, когда атрибуты абсолютной монархии, кроме названия, имеют место в республике. В Кореллии царила обычная в такой ситуации деспотия, не ограниченная к тому же понятиями монаршей «чести» и дворцового этикета.

Кореллию нельзя было назвать процветающей страной. Золотые времена Галактической Империи миновали, оставив после себя молчаливую память и руины. Лучшие дни Академии еще не наступили, и судя по настроению нынешнего правителя Кореллии, Командора Аспера Арго, не, спускавшего глаз с торговцев и упорно сопротивлявшегося миссионерству, дни эти могли и не наступить…

Космопорт оказался заброшенным и запущенным донельзя. Развороченные ангары, пустынные взлетные площадки… Атмосфера самая что ни на есть тоскливая и удручающая. Команда «Далекой Звезды» истомилась в ожидании.

Джейм Твер скрашивал время раскладыванием сложного пасьянса.

Хобер Мэллоу задумчиво проговорил:

— Поторговать бы тут…

Он со скукой взирал на пейзаж окрестностей, открывавшийся в иллюминаторе центрального обзора. Пока о Кореллии ничего определенного не скажешь. Долетели без происшествий. Эскадрон кореллианских звездолетов, патрулировавший «Далекую Звезду», представлял собой стайку маленьких, прихрамывающих музейных чучел имперских времен. Держались они на почтительном расстоянии. Прошла уже неделя, но дистанция сохранялась до сих пор. На все запросы Хобера Мэллоу о встрече с Командором отвечали молчанием.

Мэллоу повторил:

— Да, поторговать тут было бы очень неплохо. Что называется, девственная территория.

Джейм Твер рассерженно смешал карты.

— Черт побери, Мэллоу, вы собираетесь что-нибудь предпринимать? Команда ропщет, офицеры на нервах. Даже я волнуюсь, по правде говоря.

— Волнуетесь? О чем?

— Как — о чем? А вас не беспокоит это бездействие? Нужно что-то делать!

— Ждите, — отрубил Мэллоу.

Старый торговец недоверчиво хмыкнул и покраснел.

— Мэллоу, вы не слепой! Все летное поле оцеплено, а в небе — патрульные корабли. Вам не кажется, что от нас и мокрого места не оставят?

— Ну знаете, за неделю они уже сто раз могли бы это сделать.

— Может, они ждут подкрепления?

Мэллоу резко откинулся на спинку кресла.

— Да. Об этом я думал. Вообще, картина интересная. Во-первых, мы добрались сюда без происшествий. Это, конечно, может ничего и не означать, поскольку из трехсот посланных сюда кораблей за год пропали только три. Процент низкий… Но это может означать, что у них очень мало собственных кораблей, оснащенных атомным оружием. И они, следовательно, не пользуются ими без крайней необходимости.

С другой стороны, это может значить, что у них вообще нет ни атомного оружия, ни атомной энергетики. Если есть — значит, они затаились и боятся, как бы мы об этом не пронюхали. Одно дело — захватить беззащитные, маловооруженные торговые корабли. Совсем другое — шутить с аккредитованным послом Академии, одно присутствие которого здесь может означать, что у Академии возникли кое-какие подозрения. Если все это подытожить…

— Ну хватит, Мэллоу, хватит, — воскликнул Твер, подняв руки вверх. — Вы меня заговорили. К чему вы клоните? Только без мелочей!

— Твер, на мелочи волей-неволей приходится обращать внимание, иначе ничего не поймешь. Они не знают, что я тут делаю, а я не знаю, что у них есть. Но только мое положение похуже, поскольку я один, а они все против меня, и, очень даже может быть, с атомным оружием наизготовку. Такое положение вещей меня не устраивает. Да, мы в опасности. Да, нас запросто могут сровнять с землей. Но это можно было предвидеть с самого начала. Что же нам остается делать?

Раздался сигнал вызова. Мэллоу повернулся в кресле и спокойно отрегулировал изображение. На экране появилось лицо сержанта охраны.

— Говорите, сержант.

Сержант, заикаясь от волнения, проговорил:

— Сэр… Простите, сэр. М-мои люди вп-пустили на б-борт миссионера из Академии.

— Кого?

Мэллоу, всегда спокойно-непроницаемый, изменился до неузнаваемости.

— Мис-сионера, с-сэр. Ему нужна м-медицинская п-помощь, сэр!

— Как бы она вам не потребовалась, сержант! Прикажите вашим людям немедленно занять боевые посты!

Через пять минут после того как был отдан этот приказ, жилые отсеки членов команды опустели. Даже свободные от вахты офицеры и солдаты заняли свои боевые посты.

…Мэллоу, тяжело ступая, вошел в отсек, где находился миссионер, смерил священника взглядом с головы до ног. С тем же выражением лица он взглянул на офицеров; на лейтенанта Тинтере, неловко переминавшегося с ноги на ногу, и на сержанта, охраны Демене, бледного как сама смерть.

Мэллоу обернулся к Тверу и какое-то мгновение задумчиво глядел ему в глаза. Твердо сказал:

— Вот что, Твер. Пригласите-ка сюда офицеров — всех, кроме навигаторов и штурмана. Эти пусть остаются на своих постах до дальнейших распоряжений.

В течение следующих пяти минут Мэллоу занимался тем, что заглянул во все углы: в туалеты, за занавески. На полминуты он вышел из отсека и вернулся, что-то мурлыча себе под нос.

Вошли офицеры, за ними — Твер. Он молча закрыл за собой дверь.

Мэллоу спокойно спросил:

— Во-первых, мне хотелось бы узнать, кто впустил этого человека на борт корабля без моего разрешения?

Сержант охраны сделал шаг вперед.

— Прошу прощения, сэр. Трудно сказать, кто именно. Что-то вроде общего согласия. Ведь он все-таки наш человек, а эти местные, вы же зна…

Мэллоу резко оборвал его:

— Разделяю ваши чувства, сержант. Меня интересует другое. Эти люди находились под вашим командованием?

— Да, сэр.

— Когда мы тут закончим, они отправятся под домашний арест на неделю. Вы освобождены от своих обязанностей на такой же срок. Все ясно?

Плечи сержанта обреченно опустились. Он хрипло проговорил:

— Да, сэр.

— Можете идти. Займите свой боевой пост.

Дверь за сержантом закрылась. Оставшиеся зашептались.

Тут вмешался Твер:

— Мэллоу, ну за что же их наказывать? Вы же прекрасно знаете, что кореллианцы убивают захваченных в плен миссионеров!

— Действия, совершенные без моего приказа, плохи сами по себе, каковы бы ни были их причины. Никто не имеет права ни покинуть корабль, ни взойти на него без моего разрешения.

Лейтенант Тинтере тихо выговорил, глядя в пол:

— Семь дней бездействия… О какой дисциплине можно говорить…

— Да! — рявкнул Мэллоу. — Легко говорить о дисциплине в идеальных условиях. А я должен сохранить ее здесь, перед лицом смерти! Где миссионер? Подведите его ко мне!

Торговец сел в кресло. К нему, поддерживая под локти, подвели миссионера в красной сутане.

— Как ваше имя, Преподобный?

Миссионер как будто очнулся. Он протянул к Мэллоу руки, словно желая обнять его.

— Сын мой! Дети мои! Да пребудет с вами вечно благодать Галактического Духа!

Твер приблизился и встал сбоку от Мэллоу. Он был крайне взволнован, голос его дрожал.

— Мэллоу, он болен. Его нужно в постель. Отведите его, кто-нибудь! Мэллоу, прикажите, чтобы за ним кто-нибудь присмотрел! Боже, как его избили!

Железная ручища Мэллоу отшвырнула Твера назад.

— Не вмешивайтесь, Твер, или я прикажу вывести вас отсюда. Ваше имя, Преподобный!

Миссионер сжал руки перед грудью и взмолился:

— Если вы люди просвещенные, спасите меня от рук грешников! Они гонятся за мной, как стая ворон, они оскорбляют Галактический Дух своими деяниями! Я, Джорд Парма из Анакреона. Я учился в Академии, в самой Академии, дети мои. Я — служитель Духа, посвященный во все таинства. А сюда меня повлек внутренний голос…

Задыхаясь, он продолжал:

— Я пострадал от рук неверных. Вы — дети Духа, и во имя его я заклинаю вас, спасите меня!

В это мгновение резко зазвучал сигнал тревоги, и металлический голос произнес:

«В виду корабля противник. Требуются инструкции».

Взгляды всех присутствующих обратились к экрану.

Мэллоу резко встал, быстро подошел к экрану, нажал кнопку обратной связи и прокричал:

— Всем оставаться на местах! Пока все!

И выключил экран. Потом подошел к иллюминатору и отодвинул плотную занавеску.

Противник! Мягко сказано. Их было несколько тысяч — толпа занимала все летное поле. В холодном жестком свете магниевых факелов первые ряды подступали все ближе к кораблю.

— Тинтере! — гаркнул Мэллоу, не отворачиваясь от иллюминатора. — Включите внешнюю связь и узнайте, чего они хотят. Спросите, есть ли среди них представитель властей. Никаких угроз и никаких обещаний, не то я пристрелю вас.

Тинтере щелкнул каблуками и быстро вышел из отсека.

Мэллоу почувствовал на плече чью-то руку и раздраженно сбросил её. Это был Твер. Он гневно зашептал Мэллоу на ухо:

— Мэллоу, вы обязаны спасти этого человека! Вы не смеете его отдавать дикарям. Будьте милосердны! Он из Академии и к тому же — священник. Там же злобные варвары! Вы слышите меня, Мэллоу?

— Слышу, Твер, — невозмутимо отозвался Мэллоу. — Но у меня здесь есть дела поважнее, чем спасение миссионеров. Я, сэр, буду делать то, что считаю нужным. И, клянусь Селдоном и всей Галактикой, если вы будете мне мешать, я найду способ заставить вас молчать.

Он обернулся и крикнул священнику:

— Вы! Преподобный Парма! Вы что, не знаете, что согласно Конвенции миссионерам из Академии запрещено ступать на землю Кореллии?

Миссионера била дрожь.

— Я иду туда, сын мой, куда ведет меня Галактический Дух, И если темные люди отвергают попытки просветить их, не лучшее ли это доказательство того, что они более других нуждаются в просвещении?

— Я не об этом говорю, Ваше Преподобие. Ваше присутствие здесь — нарушение законов Кореллии и Академии одновременно. Юридического права защищать вас у меня нет.

Миссионер воздел руки к небесам. Теперь он уже не был так жалок и напуган, как несколько минут назад. Донесся голос лейтенанта, говорившего с толпой через систему внешней связи. Ответом ему был дикий, звериный рев. В глазах священника загорелся безумный огонь.

— Вы слышали? Как вы можете говорить о законах, созданных людьми? Есть высшие законы! Разве не сказал нам Галактический Дух: «Не допускай, чтобы при тебе обижали ближнего твоего»? И разве не он сказал: «Как ты поступишь со слабым и беззащитным, так поступят и с тобой»?

Разве нет у вас орудий? Разве нет у вас кораблей? И разве не Академия за вами? И разве не за вас Галактический Дух, который правит всей Вселенной?

Он остановился, чтобы перевести дыхание. В этот момент гулкий голос лейтенанта за бортом корабля замолк, и вскоре сам он, встревоженный и озабоченный, вошел в отсек.

— Докладывайте, — коротко приказал Мэллоу.

— Сэр, они требуют выдачи Джорда Пармы.

— А если нет?

— Разные угрозы, сэр. Трудно понять. Их так много, и они просто обезумели, сэр. Один из них кричит, будто управляет этим районом планеты, будто его сопровождает наряд полиции. Похоже, так оно и есть.

— Важно одно: он — представитель власти, — сухо сказал Мэллоу. — Скажите им, пусть этот губернатор или кто он там подойдет к кораблю один. Если он сделает это, он может получить Преподобного Джорда Парму.

Тут в руке Мэллоу неожиданно оказался бластер. Он прорычал:

— Прошу помнить, что я не знаю такого понятия, как «нарушение субординации». И если кто-нибудь попытается учить меня, что мне делать, я ему преподам хорошую науку.

Бластер остановился на Твере. Старый торговец с трудом разжал сцепленные пальцы, опустил руки. Он тяжело, с присвистом дышал.

Тинтере вышел. Через пять минут от толпы отделилась фигурка. Человек шел медленно и осторожно. Дважды поворачивал назад, но вопли разъяренной толпы гнали его к звездолету.

— Отлично, — процедил сквозь зубы Мэллоу и указал на миссионера бластером. — Грин и Эпшер, выведите его.

Миссионер взвизгнул, как раненый зверь, и в полном отчаянии воззвал к небесам, воздев руки. Тяжелые рукава сутаны упали и обнажили почти до плеч его худые, покрытые сетью расширенных вен руки. Что-то сверкнуло. Мэллоу непроизвольно моргнул и повторил приказ.

Миссионер, пытаясь освободиться от крепких рук державших его солдат, выкрикивал:

— Будь проклят предатель, отдающий своего ближнего на поругание и смерть! Да оглохнут уши, которые глухи к мольбам слабого и беспомощного! Да ослепнут глаза, которые слепы к невиновности! Да почернеет навеки душа, соединившаяся с мраком…

Твер закрыл уши руками.

Мэллоу убрал бластер и спокойно приказал:

— Всем разойтись по своим постам. Сохранять полную боевую готовность в течение шести часов после того, как разойдется толпа. После этого — сдвоенные вахты на сорок восемь часов. Потом будут новые инструкции. Твер, пойдемте со мной.

…Через пять минут они были в каюте Мэллоу. Он знаком предложил Тверу сесть. Твер был удручен и подавлен до крайности.

Мэллоу с нескрываемой иронией смотрел на него.

— Твер, — сказал он мягко, — вы меня разочаровали. Три года политической карьеры напрочь изжили в вас торговца! Помните: в Академии я могу быть демократом, но нечего удивляться тому, что на корабле я — тиран и деспот. При всем том я еще ни разу в жизни не доставал бластера в присутствии моих людей. И теперь бы не достал, если бы вы меня не вынудили.

Твер, у вас нет на корабле официальной должности. Вы находитесь здесь исключительно по моему личному приглашению, и я готов оказывать вам всяческие знаки гостеприимства. Тем не менее с сегодняшнего дня в присутствии моих офицеров и любого члена команды я для нас не «Мэллоу», а «сэр». И когда я буду отдавать распоряжения, не советую вам хотя бы из самосохранения вскакивать, будто вы новобранец и командир выкрикнул вашу фамилию. Иначе я буду вынужден применить крайние меры, что весьма прискорбно. Я излагаю ясно?

Лидер партии торговцев сглотнул набежавшую слюну и прошептал:

— Мои извинения…

— Приняты. Вашу руку!

Потные пальцы Твера скользнули в железобетонную ручищу Мэллоу. Дрожащим от волнения голосом он проговорил:

— Я действовал из лучших побуждений, поверьте! Мы же послали его на верную смерть. Этот сиволапый губернатор не сможет его спасти. Это же просто убийство!

— Ничего не могу поделать. Твер, эта история плохо пахнет. Вы ничего не заметили странного?

— А-а-а… вы?

— А вот посмотрите… Космопорт находится а весьма отдаленном от населенных районов месте. Откуда ни возьмись бежит миссионер. Откуда? Но бежит именно сюда. Зачем? Совпадение? Собирается огромная толпа. Откуда она взялась? Ближайший мало-мальски населенный городок находится как минимум в ста милях отсюда. А они добираются за полчаса. Каким образом?

— Да, каким образом? — эхом отозвался Твер.

— А как насчет того, что миссионер был доставлен сюда и выпущен как приманка? Наш друг, преподобный Парма, был поначалу просто-таки здорово смущен.

— Но… жестокое обращение… — пробормотал Твер.

— Может быть! А может быть, они думали, что мы будем настолько благородны и милосердны, что тут же бросимся на его защиту. А ведь он нарушил законы и Кореллии, и Академии. И если я оставляю его на борту, то фактически объявляю войну Кореллии, а Академия при всем желании не может нас защитить.

— Ну, это… вы, пожалуй, перехватили…

Мэллоу не успел ответить, поскольку пискнул сигнал вызова и раздался голос:

— Сэр, получено официальное сообщение!

— Немедленно! Срочно передайте!

Сияющий стальной цилиндр тут же вывалился в приемник пневмопочты. Мэллоу раскрыл его, вынул лист бумаги и внимательно пробежал глазами.

— Телепортировано прямо из столицы. Из личных апартаментов Командора.

Мэллоу громко, от души расхохотался:

— Значит, Твер, вы считаете, что я перехватил? Тогда читайте. И обратите внимание на странное совпадение: через полчаса после того как передали им миссионера, мы наконец получаем приглашение навестить августейшего Командора. После семи дней молчания и ожидания! Лично я полагаю, что экзамен выдержан с честью!

5

Командор Аспер, по его собственному определению, был человек из народа. Шишковатая голова его почти совсем облысела, лишь оставшиеся на затылке длинные волосы жиденькими сосульками спускались до плеч. Сорочка давно нуждалась в стирке. К тому же он гнусавил.

— Не хочу хвастаться, торговец Мэллоу, — говорил он, вышагивая рядом с Мэллоу по дорожкам сада, — но в моем лице вы видите не кого-нибудь, а просто первого гражданина государства. Вот что означает «Командор». Это мой единственный титул.

Казалось, ему самому страшно нравится все, что он говорит.

— Именно это, — продолжал он, — как ничто другое, связывает наш народ с народом Академии. Я чувствую, как вы радуетесь благам республиканского строя.

— Безусловно, Командор, — ответил Мэллоу торжественно. — Позволю себе заметить, что как раз в этом мне видится надежда на мир и дружбу между правительствами и народами наших стран.

— О да! Мир и дружба, это замечательно!

Физиономия Командора озарилась сентиментальной улыбкой, отчего жиденькие патлы на затылке зашевелились.

— Хочу заверить вас, — продолжал он, — что никто на Периферии не принимает так близко к сердцу идеалы мира, как я. С полной ответственностью могу заявить, что с той самой поры, как я сменил своего августейшего отца на посту руководителя государства, у нас воцарились мир и благоденствие. Может быть, и не следовало говорить вам об этом, возможно, это прозвучит нескромно… (он театрально прокашлялся), но мне говорили, что мой народ, вернее — мои сограждане, называют меня Аспером, Горячо Возлюбленным.

Мэллоу с любопытством рассматривал хорошо ухоженный сад. Казалось вероятным, что в темных уголках, за густыми зарослями, прячутся вооруженные охранники. Но его внимание привлекло другое: высокие, массивные, обитые сталью стены, окружавшие сад, были не так давно укреплены. Что-то не вязалось это с репутацией народного любимца…

— Какая удача, — сказал Мэллоу, — что я имею дело именно с вами, Командор, а не с деспотами и тиранами окружающих миров, среди которых и в помине нет просвещенных монархов. Да, их, пожалуй, никто не зовет «горячо возлюбленными»…

— Неужели? — вскричал Командор с напускным удивлением.

— Да-да, и все потому, что они не думают так, как вы, о счастье своих народов. Я просто уверен, что вы без устали заботитесь о благосостоянии своих сограждан!

Командор, довольно улыбаясь, не отрывал глаз от посыпанной гравием дорожки сада. Они медленно шли вперед.

Мэллоу вкрадчиво продолжал:

— Командор! До сегодняшнего дня отношения между нашими странами сильно страдали из-за того, что ваше правительство применяло ограничения к нашим торговцам. Мне кажется, что именно вы давно понимаете преимущества свободной торговли.

— Свободной торговли? — испуганно пробормотал Командор.

— Да-да, свободной торговли! Вы должны понять как просвещенный и трезвомыслящий человек, что она была бы выгодна для обеих сторон. У вас есть кое-что, что нужно нам, а у нас что-то, что нужно вам. Речь идет всего-навсего о взаимовыгодном обмене, который обеспечил бы ваше процветание. Такой просвещенный правитель, такой друг народа, как вы, думаю, не нуждается в объяснениях, почему и насколько это важно. Надеюсь, я не оскорбил ваших чувств таким предложением?

— Ну что вы, конечно, нет! Я понимаю. Но все-таки… (в голосе Командора появились отечески-укоризненные нотки) ваши люди частенько вели себя опрометчиво, даже неразумно. Что касается лично меня, то я всей душой за торговлю! Она просто-таки необходима нашей экономике. Но… не такая, как вы предлагаете. И потом… я здесь не хозяин. Я ведь просто выразитель, если можно так сказать, общественного мнения. Мой народ не желает принимать торговлю, одетую в пурпур и золото!

Мэллоу остановился.

— Вы имеете в виду то, что наша торговля сопровождается обязательным введением нашей религии?

— Конечно! Это же было всегда и везде! Вы наверняка знаете, что случилось на Асконе двадцать лет назад? Сначала ваши продали там кое-какие штучки, а потом потребовали обязательного присутствия миссионеров, потому что без них эти штучки не работали. Ну и понастроили всякого-разного — Храмы Здоровья, или как они там называются… Ну вот… А потом пошло-поехало: открыли религиозные школы, служителям культа дали особые права, и что в итоге? А? Аскон теперь — пешка в системе Академии, и Верховный Магистр, извиняюсь за выражение, свое нижнее белье, наверное, не имеет права считать личной собственностью! Нет-нет! И не уговаривайте! Наш народ — народ свободный и гордый, и этого он не примет никогда!

— Я не собираюсь предлагать вам ничего подобного, — спокойно возразил Мэллоу.

— То есть?

— Я — Мастер Торговли. Единственная моя Религия — деньги. Весь этот мистицизм и фокусы-покусы миссионеров я сам не терплю! Искренне рад, что в вашем лице нахожу единомышленника. Очень, очень рад, что мы хорошо понимаем друг друга.

Командор тоненько захихикал:

— Неплохо сказано! Ей-богу, Академии давно следовало прислать вас!

Он по-товарищески потрепал торговца по могучему плечу.

— Однако, мой друг, вы мне сказали не все. Чего вы не предлагаете, я понял. Но что же вы, в таком случае, предлагаете?

— Только одно — нескончаемые богатства и процветание, Командор!

Командор шмыгнул носом.

— А что делать с богатствами? Мое единственное богатство — любовь народа! Она у меня есть, и больше мне ничего не надо!

— Ну, одно другому не помеха. Можно ведь одной рукой загребать золото, а другой — народную любовь.

— Ну если так, молодой человек, то это было бы очень, очень недурно… Только как же это делается, а?

— О, Командор, для этого есть масса способов! Так много, что просто трудно выбрать. Ну, скажем, предметы роскоши. Вот тут у меня с собой есть одна вещица…

Мэллоу вытащил из кармана куртки плоскую длинную цепочку из блестящего металла.

— Это что такое?

— Видите ли, нужно на ком-нибудь показать… У вас тут есть молодые девушки? И еще — нужно большое зеркало, в полный рост.

— Хм-м-м… Ну, давайте тогда пойдем в дом.

Командор назвал свое жилище домом. Однако уместнее было бы назвать его дворцом. Тем не менее от острого взгляда Мэллоу не укрылись кое-какие мелочи, позволившие ему сделать вывод, что дом Командора был еще и его крепостью. Дом стоял на холме. Весь город лежал внизу, под его стенами. А степы дома были основательно укреплены. Все подходы к дому охранялись, и вообще композиция постройки говорила сама за себя…

«Да уж… — подумал Мэллоу, — как раз такое жилище лучше всего подходит Асперу, «горячо возлюбленному»…

В комнату вошла молодая, стройная девушка. Она низко поклонилась Командору. Тот пояснил Мэллоу:

— Одна из служанок Командорши. Подойдет?

— Вполне! — улыбнулся Мэллоу.

Под пристальным взором Командора Мэллоу подошел к девушке и обернул цепочку вокруг ее тонкой талии.

— Это все? — скептически прогнусавил Командор.

— Будьте так любезны, Командор, опустите, пожалуйста, занавески! Девушка, прошу вас — там около пряжки маленькая кнопочка. Нажмите ее. Да не бойтесь, это не страшно!

Девушка сделала так, как сказал Мэллоу, взглянула на свои руки и ахнула…

Фигурка, от талии до головы, озарилась мягким сиянием. Вокруг головы свечение напоминало корону. Словно кто-то снял с неба звезду и прикрепил к ее платью. Девушка подошла к зеркалу и, затаив дыхание, любовалась своим отражением.

— А теперь наденьте вот это, — сказал Мэллоу и подал девушке ожерелье из невзрачных на вид камешков.

Девушка надела ожерелье, и каждый камешек в нем, отразив сияние, исходившее от пояса, загорелся своим огнем.

— Нравится? — с улыбкой спросил Мэллоу.

Девушка не ответила — за нее говорили сверкавшие восторгом глаза. Командор махнул рукой, и она с явной неохотой нажала кнопку — сияние погасло. Сняв пояс и ожерелье, она с поклоном передала их Мэллоу и ушла, унося с собой память о чуде…

— Это вам, Командор, — смиренно передавая Командору украшения, проговорил Мэллоу. — Для Командорши. Скромный подарок от Академии.

— Хм-м-м…

Командор огорошенно вертел в руках пояс и ожерелье, как бы взвешивая их.

— А… как они устроены?

Мэллоу пожал плечами:

— Вопрос не ко мне — я не специалист. Хочу только вот что подчеркнуть — для того чтобы эта красота действовала, вам не понадобятся священники!

— Да… но… в конце концов, это всего-навсего бабские побрякушки. Мне-то они на что сдались? Разве на этом можно сделать деньги?

— Скажите, Командор, у вас бывают балы, приемы, банкеты — что-нибудь в этом роде?

— Да… конечно, — нехотя признался Командор.

— Вы же понимаете, что любая женщина станет мечтать о таких украшениях? Можно запросить тысяч десять как минимум.

До Командора наконец дошло.

— Ага! — крякнул он и хитро улыбнулся, потирая руки.

— А поскольку батарейка, питающая эти украшения, — бодро продолжал Мэллоу, — действует не более шести месяцев, ее придется довольно часто менять.

Скажем так: сегодня мы в состоянии поставить столько украшений, сколько вы в состоянии приобрести по цене тысяча за штуку. В уплату нам желательно получить на такую же сумму чугуна. Тем самым ваша выгода составит девятьсот процентов.

Командор поглаживал жидкую бороденку и сосредоточенно подсчитывал в уме. Наконец он обрадовался:

— Черт подери, я представляю, как бабы передерутся из-за этих безделушек! А я нарочно буду продавать понемножку, чтобы они побесились на славу! Ну, не сам, конечно, буду продавать, это исключается…

Мэллоу пришел ему на помощь.

— Да, конечно, все можно подать как изделия мастерских, которых на самом деле не существует! Зачем же вам лично, вы правы! Только так! Кроме того, Командор, мы имеем возможность поставлять вам полные комплекты бытового оборудования. Прекрасные печи, которые жарят мясо за две минуты, ножи, не нуждающиеся в заточке, мини-прачечные, помещающиеся в обычной ванной, посудомоечные машины-автоматы, полотеры, пылесосы — все что угодно. Вы только представьте себе, как возрастет ваша популярность в народе, когда вы, именно вы, сделаете эти прекрасные, удобные вещи доступными для людей! Подумайте, сколько можно накупить на полученные доходы? Покупателям все это обойдется намного дороже, а знать, сколько вы заплатили, им вовсе не обязательно. Еще раз напоминаю — никаких священников! И все будут счастливы!

— Кроме вас, вроде бы. Вам-то какая выгода, не понимаю?

— Такая же, какую извлек бы любой торговец по законам Академии.

Я и мои люди получим половину суммы, вырученной от продажи. Вы купите то, что я предлагаю, и меня это вполне устроит. Вполне.

Командор, с явным удовольствием на физиономии, размышлял…

— Да-да, конечно… А что бы вы хотели взамен? Чугун?

— Чугун очень бы устроил. А также — уголь, бокситы. Не отказались бы и от магния. С удовольствием приобрели бы дерево твердых пород, табак, перец.

— Неплохо, неплохо…

— Думаю, да. Кстати, есть еще предложение. Я мог бы помочь вам в переоборудовании ваших предприятий.

— Каких?

— Ну возьмем, к примеру, сталеобрабатывающие заводы. У меня с собой есть исключительно удобные компактные устройства для обработки стали, которые позволили бы вам удешевить ее производство и обработку раз в сто. Если вам угодно, я готов продемонстрировать устройства в действии. У вас в столице есть сталеобрабатывающий завод? Уверяю вас, это займет совсем немного времени!

— Это можно будет устроить, торговец Мэллоу, можно. Но только завтра, завтра… Вы отужинаете со мной?

— С удовольствием. Но… моя команда…

— Пусть все приходят! — махнул рукой Командор. — Это будет нечто вроде символического братания наших народов. А мы с вами еще поболтаем. Только…

Он нахмурился:

— Никаких религиозных штучек! Не советую рассматривать мое приглашение и личную приязнь как возможность проникновения в Кореллию ваших миссионеров!

— Командор, — сухо отозвался Мэллоу, — даю честное слово, что религия не имеет никакого отношения к сделке.

— Вот и славно. Договорились, значит. К кораблю вас проводят.

6

Командорша была намного моложе мужа. У нее было холодное, злое, бледное лицо. Гладкие, блестящие черные волосы были зачесаны назад.

Войдя в комнату, она ехидно поинтересовалась:

— Вы уже закончили, о мой великодушный и благородный супруг? Совсем, совсем закончили? Надеюсь, теперь я могу выйти в сад?

— Ой, только не надо театра, Личия, — поморщился Командор. — Этот молодой человек пожалует к ужину, и ты еще успеешь всласть потрепаться. Нужно распорядиться, чтобы его людям отвели место. Очень надеюсь, что их не будет слишком много.

— Ага, не слишком много! Да наверняка жуткие обжоры. Каждому подавай четверть барана и бочку вина. А потом ты две ночи будешь стонать и думать, во что это обошлось!

— Ну, это как сказать, как сказать… Может, и не придется. Значит, так, дорогая, ужин должен быть — по высшему разряду!

Командорша подозрительно уставилась на супруга.

— Что-то ты церемонился с этим варваром! Даже не позволил присутствовать! Ну-ка, ну-ка, посмотри мне в глаза! Что ты задумал? Уж не пришло ли тебе в голову пойти против воли моего отца?

— С чего ты взяла?

— И я должна вот так поверить? О небо! Если и была когда на свете несчастнейшая из женщин, которая стала жертвой политики, выйдя замуж за нелюбимого, то это я! О, я могла встретить более достойного человека в своей стране! — причитала Командорша, заламывая руки.

— Послушай-ка, Личия, что я скажу. Наверное, золотце мое, тебе очень хочется вернуться в любимую страну. Я бы с превеликой радостью отпустил тебя на все четыре стороны. Только оставил на память себе, моя прелесть, маленький кусочек тебя, самый дорогой моему сердцу! Язык твой длинный я бы отрезал на память, — прошипел Командор. Он склонил голову и оценивающе оглядел супругу. — И чтобы ты стала еще красивее, я бы отрезал тебе уши и кончик твоего любопытного носа!

— Не посмеешь, старый шакал! Да мой отец может превратить тебя и весь твой презренный народец в космическую пыль! Стоит мне только рассказать ему, что ты любезничал с этими дикарями…

— Ну-ну, не надо мне угрожать, моя крошка! Можешь сама поговорить с ними вечером. А пока помалкивай!

— Ты мне еще приказывать будешь?

— Черт бы тебя побрал! На, возьми вот это и помалкивай!

Командор обернул пояс вокруг талии Личии и защелкнул на шее ожерелье. Нажал кнопочку и отступил назад.

Командорша ахнула, всплеснула руками да так и не опустила их… Немного придя в себя, она стала перебирать пальцами камешки ожерелья, тихо постанывая…

Командор довольно потер руки и проворковал:

— Ну как.? Можешь надеть сегодня вечером. А после у тебя будет еще много таких штучек. Поняла? Так что — помалкивай.

И Командорша не сказала больше ни слова…

7

Джейм Твер беспокойно ерзал на стуле.

— Что вы улыбаетесь, Мэллоу?

Хобер Мэллоу очнулся от раздумий.

— Я? Улыбаюсь? Не заметил…

— Я так понимаю, что вчера кое-что произошло. Помимо пиршества, на котором вы все так перепились. Мэллоу, черт бы вас побрал, что случилось?

— Случилось? Ничего плохого, уверяю вас. Скорее наоборот. Просто у меня такое ощущение, что я ломился в открытую дверь. Уж больно просто оказалось проникнуть в самое сердце их сталепрокатной промышленности.

— Ловушка, Мэллоу?

— О, ради всего святого, только не драматизируйте! — поморщился Мэллоу и доверительно добавил: — У меня такое ощущение, что там просто смотреть не на что.

— Хотите сказать, что они не пользуются атомной энергией?

Твер погрузился в раздумья.

— А знаете, Мэллоу, лично у меня такое впечатление, что атомной энергетики тут нет и в помине. Очень трудно было бы замаскировать такую фундаментальную технологию!

— Да, но если только ее применение начато совсем недавно. И если атомная энергетика не применяется исключительно в военной промышленности. А вот это как раз можно заметить только в двух местах — на космических заводах и на сталеобрабатывающих.

— Ну а если мы там ничего не обнаружим…

— Следовательно, ничего нет. Или прячут. Хороша дилемма, а? Хоть монетку бросай!

Твер покачал головой:

— Жаль, что меня не было вчера…

— Мне тоже жаль. Я бы нисколько не возражал против вашей моральной поддержки. Но, увы, — парадом командовал Командор. А вот, кстати, правительственный автомобиль, который повезет нас на завод. Все готово, Твер?

8

Завод был большой, но запущенный настолько, что никакой поверхностный ремонт не скрасил бы атмосферу разрухи и беспорядка. Стояла неестественная тишина, поскольку на завод пожаловал Командор со свитой.

…Мэллоу закрепил стальной лист в двух суппортах, взял из рук Твера инструмент и крепко сжал кожаную рукоятку под свинцовым обшлагом.

— Этот инструмент, — сообщил он, — опасен не более, чем пчелиное жало. Но все-таки прошу руками не трогать.

Он изящно провел инструментом по прямой через длину листа стали, который тут же спокойно и беззвучно распался на две равные части.

Все присутствующие дружно ахнули, а Мэллоу спокойно улыбнулся. Он взял в руки одну из половин листа и сказал:

— Глубину резания можно установить с точностью до сотой доли дюйма, и двухдюймовый лист стали будет разрезан так же легко, как этот. Если глубина резки установлена точно, можно спокойно класть лист стали хоть на полированный стол, и на нем не останется ни царапинки.

Он говорил и продолжал демонстрировать возможности атомного резака. По цеху распространился запах окалины…

— Вот так, — сказал он, — обстоит дело со сталью. И вообще с любым плоским материалом. Допустим, вам необходимо уменьшить толщину листа, сгладить неровности, удалить ржавчину. Смотрите!

Стальной лист превратился в тонкую сияющую фольгу, Мэллоу регулировал инструмент, и ширина полос менялась — шесть дюймов, восемь, двенадцать…

— По тому же принципу осуществляется и сверление.

Вся свита во главе с Командором столпилась вокруг Мэллоу. Казалось, представление дает бродячий фокусник. Командор Аспер осторожно трогал полоски стали. Высшие чиновники вставали на цыпочки, заглядывали друг другу через плечо и оживленно шептались. А Мэллоу работал и работал… В листе стали появляться четкие, ровные, безукоризненно круглые отверстия.

— И еще вот что я вам покажу… Пусть кто-нибудь принесет два коротких куска стальной трубы.

Чей-то камердинер с готовностью откликнулся на просьбу Мэллоу. Не прошло и трех минут, как он, передав Мэллоу требуемое, отряхивал руки…

Мэллоу поставил куски трубы вертикально, провел по их краям инструментом и быстро прижал куски друг к другу. Они соединились! Да как! Шва не различить и под микроскопом!

Мэллоу оглядел присутствующих, начал было объяснять, но запнулся. У него противно засосало под ложечкой, замерло сердце…

Личная охрана Командора в общей суматохе покинула ответственный пост и протиснулась вперед. Мэллоу впервые увидел их так близко!

И их, и вооружение…

Ошибки быть не могло — атомные бластеры! Но даже это было не самым важным!

На прикладахбластеров красовалась эмблема: «Звездолет и Солнце».

Те самые «Звездолет и Солнце», которые украшали обложку каждого из огромных томов «Галактической Энциклопедии», все еще издающейся на Терминусе! «Звездолет и Солнце» — символ Империи!

Мэллоу говорил, но думал только об этом…

— Посмотрите на эту трубу — она целая. Конечно, это не самый лучший вариант. Я имею в виду, что соединение не должно производиться вручную.

Спектакль был окончен. Мэллоу узнал все, что хотел. Перед глазами у него стоял золотой шар солнца, окруженный острыми лучами, и обтекаемая сигара космического корабля… «Звездолет и Солнце» Империи!

Империя! В голове не укладывалось! Ведь прошло уже сто пятьдесят лет, а Империя, стало быть, еще существовала где-то в глубинах Галактики. И не только там. И здесь, на Периферии…

Мэллоу понимающе улыбнулся…

9

«Далекая Звезда» уже два дня была в пути, когда Хобер Мэллоу в своей каюте вручил лейтенанту Драуту конверт, кассету с микрофильмом и серебристый шарик.

— Через час, лейтенант, вы вступите в командование «Далекой Звездой». До тех пор, пока я не вернусь, или — навсегда.

Драут попытался встать, но Мэллоу жестом остановил его.

— Спокойно. Слушайте внимательно. В конверте содержится детальное описание вашего маршрута. На планете, которая указана там, вы ждете меня два месяца. Если Академия обнаружит вас раньше, имейте в виду, что микрофильм — это отчет о проделанной работе. Если же, — сказал он менее жестко, — через два месяца я не вернусь, то вы отправляетесь на Терминус и представляете в виде отчета капсулу. Ясно?

— Да, сэр.

— Ни при каких обстоятельствах ни вы, ни кто-либо другой из команды не должны добавлять к отчету ни слова.

— А если нас спросят, сэр?

— Вы ничего не знаете.

— Ясно, сэр.

…Так окончилась их беседа, и через пятьдесят минут от борта «Далекой Звезды» отчалил небольшой катер.

10

Онум Барр был стар. Слишком стар, чтобы бояться. Со времени последних беспорядков он жил один-одинешенек среди руин на окраине города. Ему было нечего терять, кроме последних дней своей жизни, поэтому он без страха взглянул на вошедшего незнакомца.

— У вас дверь была открыта, — сказал тот.

Говорил он с жутким акцентом. От глаз Барра не укрылось и странное оружие, висевшее у него на ремне. В полумраке маленькой комнатушки Барр хорошо видел мягкое сияние защитного поля, окружающее фигуру незнакомца.

— Нет нужды закрывать, — сказал он устало, — Ко мне никто не ходит. Что вам угодно?

— Хотел кое-что разузнать.

Незнакомец продолжал стоять в центре комнаты. Он был очень высокий, плотного телосложения.

— Я так понял, что, кроме вас, тут вообще никто не живет?

— Да, это заброшенное место, — подтвердил Барр. — Но к востоку отсюда есть город. Я могу показать вам дорогу.

— Не сейчас. Можно присесть?

— Садитесь, если стул выдержит, — грустно вздохнул старик. Да, мебель, как и ее хозяин, знавала лучшие времена…

— Меня зовут Хобер Мэллоу, — представился незнакомец. — Я из дальней провинции.

Барр кивнул и улыбнулся:

— Можно было не уточнять. Акцент вас сразу выдал. Я — Онум Барр из Сивенны, бывший патриций Империи.

— Значит, это Сивенна! У меня с собой только очень старые карты.

— А зачем им быть новыми? Звезды не сходят со своих мест.

Барр сидел неподвижно. Незнакомец с любопытством разглядывал комнатушку.

Барр заметил, что сияние защитного поля, окружавшее фигуру гостя, угасло, и с грустью отметил, что он уже никому не страшен — ни другу, ни врагу…

— Дом мой беден, — сказал Барр, — и припасов у меня немного. Если вы хотите разделить со мной трапезу, то могу предложить лишь черный хлеб да сухое зерно.

Мэллоу покачал головой.

— Нет-нет, благодарю, я сыт, да и задерживаться не могу. Вы мне только скажите, как добраться в правительственный центр.

— Это не составит большого труда. Только что вы имеете в виду: главный город планеты или столицу императорского сектора?

Гость удивленно прищурился.

— А разве это не одно и то же? Разве это не Сивенна?

— Да, Сивенна, — кивнул старый патриций. — Только Сивенна давно не столица Норманнского сектора. Да, даже старые карты подводят… Звезды не меняют своих мест, а вот политические границы слишком зыбки…

— Скверно. Очень скверно. И далеко новая столица?

— На Орше-II. Двадцать парсеков отсюда. Посмотрите на карте. Какого времени ваша карта?

— Издана сто пятьдесят лет назад.

— Так давно?

Старик вздохнул.

— С тех пор много воды утекло. И вы ничего не знаете?

Мэллоу покачал головой.

— Вам повезло, — грустно улыбнулся старик. — Более или менее спокойные времена для провинции были в царствование Станнеля-II. Он скончался пятьдесят лет назад. С тех пор — только бунты и разруха, разруха и бунты. И руины…

Мэллоу резко выпрямился. Стул угрожающе заскрипел…

— Как — руины? Вы хотите сказать, что провинции больше не существует?

— Да нет, не так чтобы. Кое-какие ресурсы есть, наверное, планетах на двадцати. Однако по сравнению с процветанием, которое царило здесь в прошлом столетии, мы здорово скатились вниз, и никаких признаков возврата к лучшему нет. Пока нет… А почему вы этим интересуетесь, молодой человек? И глаза у вас заблестели?

Торговец слегка покраснел. Старик попал в точку.

— Послушайте, — объяснил Мэллоу, — я торговец. Тружусь на задворках Галактики. Вот нашел старые карты и хотел попробовать найти новые рынки сбыта. Конечно, ваше сообщение о том, что провинция обеднела, меня расстроило, если не сказать больше. В мире, где денег нет, их не сделаешь. Ну а как обстоят дела в Сивенне?

Старик наклонился вперед, задумался.

— Даже не знаю, что сказать. Очень может быть, что даже и теперь не так уж плохо. А вы действительно торговец? Вы больше смахиваете на военного. Рука на прикладе, шрам на виске…

Мэллоу запрокинул голову и расхохотался:

— Видите ли, в нашем мире тоже не все слава богу! Шрамы — следствие моей профессии. Но когда в конце концов получаешь денежки, можно и подраться. Неплохо было бы обойтись без этого, но что поделаешь? Ну а здесь-то как? Могу я тут сделать деньги и не заработать новых шрамов? Похоже, что дело обстоит наоборот?

— Пожалуй, наоборот, — улыбнулся Барр. — В принципе, можете поискать тех, кто остался от Вискарда, на Красных Звездах. Правда, не знаю, как лучше назвать то, чем они занимаются, — торговлей или пиратством. Кроме того, у вас есть возможность присоединиться к нашему нынешнему вице-королю — благословенному… благословенному убийце, воришке…

Морщинистые щеки старого патриция залил нервный румянец. Он закрыл глаза, а когда вновь открыл их, взгляд его стал по-птичьи зорок.

— Что-то вы не слишком любезно отзываетесь о вице-короле, уважаемый патриций Барр, — сказал Мэллоу. — А вдруг я шпион?

— А хоть бы и так, — спокойно откликнулся старик. — Что с меня взять?

Он обвел рукой комнату.

— Жизнь, например.

— О, это бы мне принесло только облегчение. Я уж и так лишних лет пять прожил. Но вы не из людей вице-короля. Были бы из них, я бы почувствовал и рта бы не раскрыл.

— А как бы вы почувствовали?

Старик, тихо рассмеялся:

— А вы подозрительны! Честное слово, могу поклясться, теперь вы думаете, что я пытаюсь спровоцировать вас на разговор, в котором вы могли бы неосторожно высказаться о правительстве. Нет-нет, уверяю вас, меня уже давно не интересует политика.

— Не интересует политика? Мне так не показалось! Как вы сказали о вице-короле — «убийца, воришка»?

Старик пожал плечами.

— Так, воспоминания нахлынули… Посудите сами: в те времена, когда Сивенна была еще столицей Провинции, я был патрицием и членом провинциального сената. Мой род — древний и знаменитый. Один из моих прадедов… а впрочем, ладно, хватит об этом…

— То есть, — осторожно проговорил Мэллоу, — у вас тут была гражданская война или революция?

Лицо Барра помрачнело.

— Гражданские войны не прекращались в эти кошмарные годы. Но Сивенна всегда находилась в стороне. В годы царствования Станелля II она почти достигла своей былой славы и процветания. Но ему наследовали слабые императоры. А при слабых императорах всегда сильные вице-короли. И наш последний вице-король, Вискард, остатки приверженцев которого еще занимаются чем-то вроде торговли у Красных Звезд, возмечтал о королевской мантии. Да не он первый…

Но — не удалось. Потому что в тот день, когда Адмирал Империи приблизился к Сивенне во главе флота, Сивенна восстала против мятежного вице-короля.

Он печально вздохнул и замолчал. Мэллоу ерзал на краешке отчаянно скрипевшего стула. Его просто раздирало любопытство!

Но он сдержался и тихо попросил:

— Продолжайте, сэр!

— Благодарю вас, — кивнул Барр. — Вольно вам смеяться над старым человеком. Итак, они восстали. Вернее было бы сказать — мы восстали, поскольку я был один из второстепенных лидеров восстания. Вискард убрался из Сивенны, еле ноги унес, а планета и вся провинция были оставлены на попечение Адмирала и выразили полную и безоговорочную лояльность Императору. Почему мы так поступили, я и сам не понимаю. Может быть, мы выразили лояльность не более чем к символу, а не к самому Императору — жестокому и порочному мальчишке. Может быть, испугались ужасов.

— Ну и?.. — осторожно поторопил его Мэллоу.

— Ну и, — с горечью в голосе продолжал Барр, — это никак не устроило Адмирала. Ему до смерти хотелось присвоить себе славу завоевания мятежной планеты, а его людям хотелось добычи, сопутствующей завоеванию. И пока народ в городах выходил на улицы, славя Императора и его Адмирала, он потихонечку захватил все военные центры, а затем приказал перестрелять почти все население.

— Почему?

— Потому что они восстали против вице-короля — так объявил Адмирал. Он и стал новым вице-королем — после того, как целый месяц шли убийства, грабежи, насилие, У меня было шестеро сыновей. Пятеро погибли — все по-разному… У меня была дочь. Я надеюсь, что она погибла. Такая красавица… Я уцелел, потому что был стар. Поселился здесь, зная, что слишком стар для того, чтобы вице-король мной интересовался. Они ничего, ничего мне не оставили, — сказал он, печально качая седой головой. — Потому что я помогал мятежному губернатору выбраться из города и лишил тем самым Адмирала славы его поимки…

Мэллоу молчал и ждал.

— А что случилось с вашим шестым сыном? — наконец спросил он.

— А? С последним? Он жив. Потому что вступил в армию Адмирала как простой солдат. Под чужим именем. Теперь он стрелок в его личной гвардии. О нет, не подумайте о нем плохо! Он хороший сын. Навещает меня, когда может, и что может, приносит мне. Только он один и поддерживает мою жизнь. А в один прекрасный день, когда наш замечательный вице-король сойдет в могилу, именно мой сын поможет ему в этом.

— И вы говорите это незнакомому человеку? Рискуете не только своей жизнью, но и жизнью сына!

— Нет, я как раз помогаю ему, потому что вижу в вас нового врага вице-короля. Знаете, был бы я ему другом настолько же, насколько я ему враг, то посоветовал бы послать на границу как можно больше кораблей.

— Хотите сказать, что на Периферии нет кораблей вице-короля?

— А вы их видели? Вас кто-нибудь остановил? Кораблей мало, не хватает даже для того, чтобы охранять границы соседних провинций, где хватает своих интриг и беспорядков. Но, кстати сказать, издалека нам еще никто не угрожал, — пока не появились вы.

— Я? Да я вовсе не опасен.

— За вами придут другие.

Мэллоу пожал плечами:

— Что-то я вас не понимаю.

— Послушайте! — неожиданно резко сказал старик. — Я сразу все понял, как только вы вошли. Вокруг вас было защитное поле.

— Да. Было, — признался после короткой паузы Мэллоу.

— Я сразу заметил, но ничего не сказал. Я кое-что в этом понимаю. В наше страшное время немодно быть ученым. Все так быстро меняется — как прилив и отлив… Но когда-то я им был, и вся история развития атомной энергетики мне неплохо знакома. Насколько я помню, ни в одном учебнике не упоминалось о портативном защитном поле. У нас есть защитные поля, но они огромны — целые здания. Они рассчитаны на то, чтобы защищать города, корабли, но никак не отдельного человека.

— Вот как? — удивленно приподнял брови Мэллоу. — И какой же вывод вы делаете?

— До нас доходили кое-какие слухи. Правда, похоже, что перевранные… Но когда я был молод, у нас появился небольшой корабль с людьми, довольно странными. Они не знали наших обычаев и не могли объяснить, откуда прилетели. Рассказывали о волшебниках, которые живут на краю Галактики. О волшебниках, которые сияют в темноте, летают без всяких приспособлений и которых нельзя убить никаким оружием. Мы тогда смеялись. Я тоже смеялся… До сегодняшнего дня я не вспоминал про эти байки… Но вот пришли вы — и сияете в темноте, и я почти уверен, что мой бластер, если бы он у меня был, не смог бы вам повредить. А летать вы умеете?

— Нет, — спокойно отозвался Мэллоу.

— Мне нравится ваш ответ, — отозвался старик. — Я не имею привычки экзаменовать своих гостей. Но если эти волшебники действительно существуют и вы — один из них, в один прекрасный день вас — или их станет больше… Может быть, это будет даже хорошо. Наверное, нам просто необходима инъекция свежей крови.

Барр что-то забормотал про себя, потом проговорил:

— Но есть и оборотная сторона медали, Об этом, конечно, мечтает и наш новоиспеченный вице-король, как до него мечтал Вискард.

— Что, тоже охотится за имперской короной?

Барр кивнул:

— Мой сын много слышит. Наш новый вице-король не откажется от короны, если ему предложат. Но пока он держит оборону. Поговаривают, что он собирается создать новую Империю на задворках Галактики. Так говорят, но я не уверен, что так. Вроде бы он уже выдал свою дочь замуж за какого-то варварского князька.

— Ну если слушать всю болтовню…

— Конечно. Я стар и несу чепуху. Ну а вы-то что скажете?

Он пристально смотрел на Мэллоу.

Немного помолчав, торговец ответил:

— Да ничего я не скажу. Но хочу спросить, на Сивенне есть атомная энергия? Есть ли у них работающие генераторы или во времена беспорядков их разрушили?

— Разрушили? О нет! Скорее, смели полпланеты, чем разрушили хоть одну самую маленькую атомную станцию. Все стоят на своих местах и снабжают энергией корабли. Наши станции не хуже, чем на Тренторе, — с гордостью ответил он.

— И как можно их увидеть?

— Это невозможно! — отрезал Барр. — Да вы и близко не подойдете ни к одному военному центру. Вас пристрелят на месте. Это еще никому не удавалось. Ведь Сивенна до сих пор лишена гражданских прав.

— Все атомные станции охраняются военными?

— Не все. Существуют еще небольшие станции, которые снабжают город теплом и электричеством. Но и там не проще. Их охраняют технологи.

— Кто они такие?

— Каста специалистов. Профессия передается по наследству. У них невероятное чувство ответственности. Кроме технологов, никто не имеет права входить в помещение станции.

— Ясно.

— Но я не хочу сказать, — добавил Барр, — что не бывало случаев, когда технологов подкупали. Во времена, когда за пятьдесят лет у нас сменилось девять императоров, когда любой капитан-звездолетчик вынужден то и дело присягать очередному вице-королю или сам мечтает стать вице-королем, даже технолог не устоит, если ему предложить денег. У вас есть деньги?

— Деньги? Нет. Но подкупить можно не только деньгами, правда?

— А чем же еще, если все покупается за деньги?

— О, есть многое, чего и за деньги не купишь… А теперь подскажите мне, где находится ближайший город с атомной станцией? Я вас отблагодарю.

— Постойте, — сказал Барр, протянув к Мэллоу иссохшие руки. — Куда вы торопитесь? Вы пришли ко мне, и я не задавал вам вопросов. Но в городе, все жители которого до сих пор считаются мятежниками, у вас прежде всего потребуют документы. А вы говорите со страшным акцентом и одеты необычно.

Тут он встал, удалился в угол комнаты и вернулся с небольшой книжечкой.

— Вот мой паспорт. Мне удалось его сохранить. Он вложил паспорт в ладонь Мэллоу.

— Описание внешности, как вы понимаете, не сходится, но, возможно, вам повезет, и они не станут приглядываться.

— А вы? Как же вы останетесь без паспорта?

Старый отшельник равнодушно пожал плечами.

— Ну и что? Вот еще: старайтесь говорить поменьше. Язык ваш — враг ваш. А сейчас я расскажу вам, как лучше добраться до города.

Через пять минут Мэллоу ушел.

Когда на следующее утро Онум Барр вышел из дома в свой крошечный садик, он нашел у крыльца ящик. Там была еда — консервы, которые обычно берут с собой в далекие путешествия на звездолетах. Они были незнакомого вкуса, странно приготовлены. Но вкусные, и хватит их надолго…

11

Технолог оказался прыщавым коротышкой с жидкими сальными волосами, сквозь которые просвечивала багровая лысина. На мясистых пальцах красовались крупные перстни, от одежды разило потом. Он был первым человеком в Сивенне, который не показался Мэллоу голодным.

Липкие губы технолога лениво шевельнулись.

— Ну, валяй, да побыстрей. Дел полно. А ты, похоже, не из нашенских, — сказал он, подозрительно оглядывая Мэллоу сквозь редкие ресницы.

— Да, я нездешний, — признался Мэллоу. — Но это к делу не относится. Кстати, вчера я послал вам небольшой подарочек.

— Да. Мне передали. Забавненькая безделушка. Может, я ею и воспользуюсь.

— У меня есть и другие, не менее интересные вещицы. И не только безделушки.

— Так… Ясненько. Похоже, я понимаю, как у нас дальше дело пойдет. Начнешь предлагать мне всякую дребедень. Пару кредиток, тряпки, побрякушки — всякое такое, чем, как кажется твоей грязной душонке, можно подкупить честного технолога!

Он продолжал, презрительно выпятив нижнюю губу:

— Я знаю даже, чего ты хочешь взамен. Много вас таких шляется.

Только одного и надо. Меня не проведешь! Хотите втереться в наш благородный клан, хотите постичь тайны атомной науки и научиться обращаться с техникой! Вы, собаки сивеннские, думаете… Между прочим, плевать я хотел на твою болтовню, будто ты нездешний. Хрена лысого я тебе поверил! Все вы думаете, что если попадете в технологи, так уйдете от наказания за мятеж. Спрятаться хотите — технологи-то неприкосновенны. Знаю я вас…

Мэллоу собрался возразить, но технолог остановил его властным жестом.

— А теперь, — взревел он, — убирайся вон, пока я не сообщил твое подлое имя коменданту города. Ты что, всерьез думаешь, что я запросто нарушу клятву? Те сивеннские предатели, что тут работали до меня, — те, может, и согласились бы. Но ты меня не за того принимаешь. Как жаль, что я тебя не сразу прикончил вот этими самыми руками!

Мэллоу мысленно улыбался. Из технолога вышел бы неплохой трагик… Торговец бросил взгляд на жирные лапы технолога, украшенные массивными перстнями, — те самые, которыми он грозился его придушить, и сказал:

— Ваше Мудрейшество, вы не правы. Во-первых, я не шпион вице-короля, явившийся сюда затем, чтобы проверить вашу лояльность. Во-вторых, я хочу предложить вам кое-что, чего нет у самого Императора. В-третьих, взамен мне нужно совсем немного. То есть практически совсем ничего.

— Вот как ты заговорил! — прищурился технолог. — Ну и какие же такие царские дары ты готов бросить к моим ногам? Чего же это такого нет у самого Императора? — выговорил технолог, давясь от смеха. Мэллоу встал и отодвинул в сторону стул.

— Три дня я ждал, когда вы соизволите принять меня, Ваше Мудрейшество, но то, что я хочу вам показать, не займет более трех секунд. Будьте так любезны, возьмите бластер…

— Чего-чего?

— И выстрелите в меня. Я буду весьма вам признателен.

— Чего?!!

— Если вы меня прикончите, можете спокойно объяснить полиции, что я пытался вас подкупить, чтобы вы выдали мне секреты вашей гильдии. Вас щедро вознаградят. А если вы меня не прикончите, я вам подарю свое защитное поле.

Тут технолог впервые заметил, что его гость окружен бледным сиянием. Он поднял бластер, прицелился и выстрелил.

Молекулы воздуха пронзил атомный разряд. Они распались на сверкающие, горящие ионы, вытянулись в ослепительный, тонкий луч, добрались до груди Мэллоу и…

Смертоносный луч испарился. Мэллоу даже не пошевельнулся.

Бластер технолога с глухим стуком брякнулся на пол.

Мэллоу спокойно поинтересовался:

— Ну так что — есть у Императора персональное защитное поле? А у вас будет.

Технолог в страхе прошептал:

— Ты… вы… что, технолог?

— Нет.

— Т-тогда откуда у вас это?

— А вам какая разница? Хотите или нет?

На стол легла топкая цепочка с кнопкой на запястье. Технолог судорожно схватил ее и стал разглядывать, Дрожа от волнения.

— Это… она целая? Вся?

— Вся.

— Как включать?

Мэллоу нажал кнопку.

Технолог поднял на Мэллоу взгляд, исполненный ужаса и удивления.

— Сэр… Я — технолог высшей квалификации. Уже двадцать лет я работаю инструктором. Я учился на Тренторе у великого Блера! Вы или подлый шарлатан, который пытается уверить меня, что внутри крошечной коробочки величиной… черт бы меня побрал, с лесной орех находится атомный генератор, или… нет, надо тебя к коменданту отвести!

— Это от вас не уйдет. А объяснять тут нечего. Я вам серьезно говорю, что устройство — в полном комплекте.

Технолог побледнел, застегнул цепочку на запястье и нажал кнопку дрожащей рукой… Его тут же окружило мягкое сияние… Он поднял бластер, но тут же опустил его. Судорожно перевел регулятор интенсивности облучения на минимум. Нервно нажал спусковой крючок, нацелив бластер на собственную ладонь… Луч спокойно оттолкнулся от руки, не причинив технологу никакого вреда…

Технолог поднял голову, обалдело уставился на Мэллоу и прохрипел:

— А… если я возьму да и выстрелю в вас?

— Валяйте, — равнодушно отозвался Мэллоу. — Вы что, думаете, я вам последний отдал?

Его массивную фигуру тут же окружило голубоватое сияние.

Технолог нервно поежился. Бластер лег на крышку стола…

— Ну ладно, говорите. Чего хотите взамен?

— Я хотел бы взглянуть на ваши генераторы.

— Нет! Это запрещено! Нас могут вышвырнуть в открытый космос!

— Не собираюсь я к ним прикасаться. Только взгляну.

— А если я не соглашусь?

— Если не согласитесь, то останетесь при своем. У вас теперь есть защитное поле. А у меня есть еще кое-что. Например, бластер, который пробивает защитное поле.

Глаза технолога алчно заблестели.

— Г-м-м… Пойдемте со мной!

12

Коттедж технолога располагался позади большого здания без окон, кубической формы, стоявшего в самом центре города. Мэллоу последовал за технологом по подземному переходу, и вскоре оба очутились в безмолвной, пахнущей озоном атмосфере атомной станции.

Еще минут пятнадцать он шел по залам станции за своим проводником. Мэллоу молчал, ничего не трогал. Но от его внимательного взгляда ничто не ускользнуло.

Наконец технолог хрипло поинтересовался:

— Может быть, хватит?

— Хватит, — усмехнулся Мэллоу.

Они вернулись в кабинет. Мэллоу спросил:

— Все эти генераторы — в вашем ведении?

— Все, — печально вздохнул технолог.

— И вы отвечаете за то, чтобы они нормально работали?

— Да.

— А если они выйдут из строя?

Технолог упрямо замотал головой:

— Они не выходят из строя. Они никогда не выходят из строя! Они построены навечно!

— Вечность — это, конечно, очень долго. Ну а если предположить, что…

— Предполагать невозможное — антинаучно!

— Хм… Но если все-таки предположить, что жизненно важные центры повредит, к примеру, атомный взрыв. Ну, там, расплавятся главные соединения или будет повреждена дельта-лучевая трубка… Что тогда?

— Тогда, — рявкнул технолог, — вам конец!

— Я не об этом! — рявкнул в ответ Мэллоу. — Генератор меня интересует! Его можно будет починить?

— Сэр! — взмолился технолог. — Мы с вами в расчете! Я сделал то, о чем вы просили. Уходите! Я больше вам ничего не должен!

Мэллоу усмехнулся, кивнул и вышел.

…Через два дня он вернулся на «Далекую Звезду», ожидавшую в условленном месте, и отбыл на Терминус.

Через два дня защитное поле технолога пропало, и как он ни чертыхался и ни тряс цепочку, так и не загорелось вновь…

13

Впервые за полгода Мэллоу отдыхал по-настоящему. Лежа на спине, он загорал в искусственном солярии своего нового дома. Забросив руки за голову, он наслаждался теплом и покоем…

Человек, стоявший рядом, вложил в губы Мэллоу сигарету и чиркнул зажигалкой. Потом закурил сам и произнес:

— Чувствую, вы здорово устали. Вам бы отдохнуть подольше.

— Может, вы и правы, Джаэль, но лучше я отдохну в кресле Совета. Я должен его занять, а вы должны мне в этом помочь.

Анкор Джаэль удивленно вскинул брови и спросил:

— Каким образом?

— Очень просто. Во-первых, вы в политике собаку съели. Во-вторых, Джоран Сатт вас из Совета выкинул за шкирку. В-третьих, он скорее добровольно ослепнет на один глаз, чем согласится увидеть меня в Совете. Шансы мои невысоки, правда?

— Естественно, — согласился бывший Министр Образования. — Вы — смирнианец.

— Ну, это дело десятое. Законом не запрещено. У меня высшее светское образование.

— Не в том дело. Нет законов, которым подчинялись бы предрассудки. Вы мне лучше скажите, что по этому поводу думает ваш приятель Джейм Твер?

— Он еще год назад прожужжал мне все уши на тему о том, что мне необходимо баллотироваться в Совет! — лениво отозвался Мэллоу. — Но он мне уже не помощник. Не потянет. Он не настолько глубок и тонок. Шума много, а толку — чуть. Мне нужен настоящий помощник. Мне нужны вы.

— Мэллоу, но Джоран Сатт — крупнейший политический деятель планеты, и вы его восстанавливаете против себя! Мне с ним не справиться. К тому же он способен на игру исподтишка.

— У меня есть деньги.

— Это хорошо. Но предрассудки стоят очень дорого! Не забывайте, для них вы — грязный смирнианец!

— У меня очень много денег.

— Ну хорошо, я подумаю. Только не считайте, что я вам подал надежду, ладно?

Раздался звонок.

— Кто это там? — удивился Джаэль.

— Не иначе как Джоран Сатт, собственной персоной. Рановато, Но я его понимаю. Я скрывался от него целый месяц. Знаете что, Джаэль? Подите-ка в соседнюю комнату и потихонечку включите видеофон. Хочу, чтобы вы послушали.

Обескураженный отставной министр вышел, а Мэллоу спустил ноги с кушетки, встал и завернулся в мягкий шелковый халат.

…Секретарь мэра вошел твердой поступью. Невозмутимый мажордом, сопровождавший его, вернулся к двери и тихо прикрыл ее.

Мэллоу щелкнул пряжкой ремня и любезно проговорил:

— Присаживайтесь!

Сатт нервно усмехнулся. Сел в первое попавшееся кресло — на краешек, будто засиживаться не собирался.

— Мэллоу, если вы сразу скажете ваши условия, мы скорее перейдем прямо к делу.

— Это какие же условия?

— Не валяйте дурака, Мэллоу. Ну ладно, спрашиваю прямо: что вы делали в Кореллии? Ваш отчет — не более чем отписка!

— Интересно! Я сдал отчет два месяца назад. Тогда он вам вроде бы понравился.

— Да! — выпалил Сатт, ожесточенно потирая лоб. — Но с тех пор вы развили бешеную деятельность! Нам известно многое из того, чем вы занимаетесь. Мы знаем точно, сколько фабрик вы строите, и как торопитесь, И во что вам это обходится. И потом — эти ваши хоромы…

Сатт обвел взглядом роскошно обставленную комнату и продолжал:

— Вам это обошлось не меньше, чем мое годовое жалование!

— Ну? И какие же из этого следуют выводы, кроме того, что ваша разведка неплохо работает?

— Выводы вот какие: у вас завелись деньги, которых год назад не было. А означать это может что угодно. Например то, что вы в Кореллии совершили выгодную сделку, о которой не поставили нас в известность. Откуда у вас деньги?

Сатт, дорогой мой, вы что, серьезно думаете, что я вам все так и расскажу?

— Нет. Не думаю. Поэтому отвечу сам. Денежки ваши — из казны Командора Кореллии!

Нервно моргая, Сатт ждал реакции Мэллоу.

Мэллоу улыбнулся и ответил:

— Наверное, я вас очень огорчу, но деньги совершенно законные. Я — Мастер Торговли. Деньги, которые я там получил, это стоимость чугуна и хрома, вырученных за кое-какие безделушки, которые мне удалось им всучить. Половина выручки по контракту — моя, Вторая половина отойдет правительству в конце финансового года после выплаты налогов.

— В вашем отчете нет ни слова о контракте!

— Ну, мало ли чего там нет! Там не сказано ни о том, например, что я ел сегодня на завтрак, ни о том, как зовут мою теперешнюю любовницу, и еще много чего!

Улыбка не сходила с лица Мэллоу.

— Я был послан туда, если процитировать ваши собственные слова, для того, чтобы смотреть на все широко открытыми глазами. Я их не закрывал. Вы хотели узнать, что случилось с пропавшими кораблями? Я их не видел и не слышал о них ни слова. Вы хотели узнать, обладает ли Кореллия атомным оружием? Я сообщил, что, кроме ручных бластеров у телохранителей Командора, я ничего такого не заметил. Я сообщил также, что их бластеры — имперские реликвии, так что, возможно, они в нерабочем состоянии. То есть, сообщил все, что узнал и увидел.

Таким образом, ваши указания я выполнил, и я — свободный торговец. По законам Академии Мастер Торговли имеет право открывать новые рынки сбыта, где только возможно, и получать причитающуюся ему половину прибыли. Есть возражения?

Сатт сидел, уставившись в одну точку. Наконец он сказал, с трудом сдерживая раздражение:

— Но впереди торговли по обыкновению идет религия.

— Я действую в соответствии с законом, а не повинуюсь обычаям.

— Бывают времена, когда обычаи превыше законов!

— В таком случае, обратитесь в суд.

Сатт мрачно взглянул на Мэллоу.

— Вы смирнианец до мозга костей. Это в вас сидит несмотря на то, что вы получили образование и бог знает сколько уже живете на Терминусе. Но все равно, послушайте меня и постарайтесь понять.

Существуют вещи поважнее денег и рынков сбыта. Существует наука, созданная великим Гэри Селдоном, согласно которой от нас зависит будущее Галактики, будущее новой Империи, и мы не можем свернуть с пути, ведущего нас вперед. А религия — наш мощный инструмент.

Именно благодаря ей мы подчинили себе Четыре Королевства, причем тогда, когда у них была полная возможность разделаться с нами. На сегодняшний день мы не располагаем более мощным средством воздействия на человеческие души и миры.

Именно религия была причиной распространения торговли и появления торговцев, которые должны были не просто торговать, но внедрять нашу религию, а посредством ее — и принципиально новую технологию, и в корне иную экономику.

Он остановился, чтобы набрать воздуха, но Мэллоу небрежно прервал его:

— Можете не тратить слов. Я все это прекрасно знаю.

— Знаете? Трудно поверить. Но если вы действительно это знаете, то не можете не согласиться с тем, что ваши отношения с Кореллией — это торговля ради торговли. В условиях массового производства дорогих безделушек, продажа которых окажет лишь поверхностное воздействие на галактическую экономику, в условиях, когда в межзвездной политике воцарится идол прибыли, когда атомная энергетика уйдет из-под контроля религии, мы будем отброшены назад, отказавшись от той политики, которой с таким успехом пользуемся уже целое столетие!

— Я считаю, что это слишком долго, — вставил Мэллоу, — для политики безнадежно устаревшей и порочной. Обратите внимание: как бы вы ни гордились своими успехами в захвате Четырех Королевств, больше ни одно государство на Периферии не приняло вашей пресловутой политики! Уже в те времена, когда удалось завоевать Четыре Королевства, нашлись злые языки, которые разнесли по белу свету молву о том, как Сальвор Гардин воспользовался религией и людскими предрассудками, чтобы лишить светских монархов силы и независимости, Когда этого было недостаточно, вы поступали так, как поступили с Асконом двадцать лет назад. И теперь на Периферии просто не осталось правителя, который не согласился бы скорее удушить себя собственными руками, чем позволить миссионеру из Академии проникнуть на свою территорию!

Поэтому, Сатт, я не собираюсь навязывать ни Кореллии, ни любому другому государству то, чего они не хотят. Если наличие у них атомного оружия делает их опасными соседями, то не проще ли установить с ними дружеские отношения через торговлю, чем ставить их в зависимость от чужой церковной власти? Ведь стоит такому владычеству ослабнуть хоть немного, как оно рассыплется в прах, не оставив после себя ничего, кроме вечного, нескончаемого ужаса, страха и ненависти!

— Неплохо излагаете, — едко парировал Сатт. — А теперь давайте начнем сначала. Каковы ваши условия? Что вы хотите за то, чтобы ваши убеждения остались при вас?

— А вы полагаете, они продаются?

— А почему бы и нет? По-моему, это вполне в вашем духе — покупать и продавать!

— О, только с прибылью! — спокойно отозвался Мэллоу. Похоже было, что укол Сатта цели не достиг. — Вы можете предложить мне больше, чем у меня есть?

— Могу. Я предлагаю вам получать три четверти прибыли от сделок вместо половины.

Мэллоу коротко рассмеялся:

— Недурно. Но, к сожалению, то, что я выручу от торговли на ваших условиях, не составит и десятой части того, что я выручаю сам. Что вы можете предложить еще?

— Вы… могли бы получить кресло в Совете!

— А я его так и так получу, без вашей помощи.

Сатт наклонился вперед и резко схватил Мэллоу за руку.

— Вы можете спасти себя от тюрьмы! От двадцати лет заключения! Не согласитесь — уж я постараюсь, будьте уверены! Выгодно это вам?

— Не очень. А в чем, собственно, вы собираетесь меня обвинить?

— В убийстве!

— В убийстве? — с нескрываем удивлением воскликнул Мэллоу.

— В убийстве анакреонского священника, посланца Академии.

— Вот как? И какие у вас доказательства?

Секретарь мэра прошипел в самое ухо Мэллоу:

— Мэллоу, я не шучу! Хватит, поговорили! Предварительное следствие уже закончено. Мне осталось подписать последнюю бумагу, и начнется процесс, на котором истцом будет Академия, а ответчиком — Хобер Мэллоу, Мастер Торговли. Вы бросили, гражданина Академии на произвол судьбы, отдали на растерзание и смерть, отдали его на поругание варварской толпе! Мэллоу, я даю вам пять секунд. У вас есть возможность уйти от возмездия. Что до меня, то лучше бы оно вас настигло — вы меня устраиваете больше как поверженный враг, а не как сомнительный друг! Да, лучше бы вы оказались за решеткой!

Мэллоу улыбнулся:

— Это ваше личное дело. Хотеть, как говорится, не запретишь.

— Прекрасно! — криво улыбнулся секретарь мэра. — Я так и думал. Это мэр предложил мне попробовать уговорить вас. Иначе я с вами и разговаривать бы не стал!

Дверь распахнулась. Сатт ушел не простившись.

Из соседней комнаты вышел Анкар Джаэль.

— Ну, все слышали? — с улыбкой спросил его Мэллоу.

Джаэль был обескуражен не на шутку.

— Никогда не видел его таким бешеным, — пробормотал он.

— Да ладно. Каковы ваши выводы?

— Выводы вот какие: внешняя политика, основанная на религиозном давлении, — это его «идефикс», но у него есть веские основания полагать, что его конечная цель не имеет под собой никакой религиозной основы. Ведь я лишился портфеля именно из-за того, что в свое время схлестнулся с ним именно по этому поводу. Вам бы я мог и не объяснять.

— Конечно. И какова же, по-вашему мнению, его конечная цель?

Улыбка сошла с лица Джаэля. Он ответил серьезно:

— Ну… он неглуп, поэтому должен сам осознавать провал религиозной политики, которая за последние семьдесят лет не принесла ни одной ощутимой победы. Не исключено, что он использует религию в собственных интересах.

Видите ли, всякая догма, изначально основанная на слепой вере и эмоциях, — опасное оружие. Это та самая яма, которую роешь другому, но не имеешь гарантии, что сам не окажешься там. Вот уже сто лет мы стараемся сохранить ритуалы и мифологию, которые давным-давно дышат на ладан. Они безнадежно устарели, утратили действенность и гибкость. Да и сама религия…

— Ну? — поторопил его Мэллоу. — Не останавливайтесь! Мне крайне важна ваша точка зрения!

— Ну представьте себе, что найдется какой-нибудь человек, в достаточной степени амбициозный, который возьмет да и обратит силу религии против нас.

— Вы хотите сказать, что Сатт…

— Именно это я и хочу сказать. Если ему удастся объединить всю церковную иерархию на соседних планетах и поднять ее против Академии — исключительно из соображений сохранения чистоты веры, к примеру, — каковы будут наши шансы? Он ведь преспокойненько может объявить крестовый поход против ереси, к примеру — в вашем лице, и стать монархом на веки вечные! В конце концов, не сказал ли однажды Гардин: «Бластер — штука хорошая, но направить его можно в любую сторону!»

Мэллоу почесал голую пятку.

— Ладно, Джаэль, вы мне только место в Совете добудьте, а уж я с ним разберусь.

После короткой паузы Джаэль задумчиво проговорил:

— Победа может оказаться и не за вами. Что это за история с убийством священника? Вранье, конечно?

— Чистая правда, — беспечно отозвался Мэллоу.

Джаэль присвистнул.

— Что, у него могут быть доказательства?

— Запросто. Дело в том, что Джейм Твер с самого начала работал на Сатта, хотя ни он сам, ни Сатт не догадывались, что я об этом знаю. А Твер видел все собственными глазами.

— Вот оно что… — протянул Джаэль. — Плоховато…

— Это почему же? Священник находился в Кореллии нелегально — даже по законам Академии. К тому же не исключено, что кореллианское правительство использовало его — вольно или невольно — как заложника. По всем законам здравого смысла у меня не было другого выбора. К тому же мой выбор полностью соответствовал официальным законам. Если он станет со мной судиться, он только того и добьется, что сам предстанет в совершенно дурацком свете, и больше ничего.

Джаэль покачал головой:

— Нет, Мэллоу, дело не в этом. Я же говорил вам, что Сатт способен на грязные игры. Даже если ему не удастся засадить вас за решетку, он может повредить вашему общественному положению. Он же сказал: «Обычаи порой превыше законов»! Вы можете спокойно выйти из зала суда победителем, но, когда народ узнает, что вы бросили миссионера на съедение кореллианским собакам, ваша популярность полетит ко всем чертям!

Нет, они поймут, что вы действовали в рамках закона, и все такое прочее. Но все равно, в их глазах вы останетесь трусом, предателем, бессердечным чудовищем. Вот тогда-то вам придется навсегда расстаться с мыслью о месте в Совете! Вы можете даже лишиться титула Мастера Торговли. Вы же — иноземец. А что еще нужно Сатту?

— Так!!! — выдавил Мэллоу.

— Мальчик мой, — грустно сказал Джаэль. — Я буду на вашей стороне, но помочь вряд ли сумею. Вы — под прицелом.

14

Зал заседаний Совета был битком набит в самом прямом смысле слова. Шел четвертый день суда над Хобером Мэллоу, Мастером Торговли… В Президиуме не хватало только одного советника — того, кто предал его. Зрители, не сумевшие пробиться в зал, до отказа заполнили боковые галереи. Прочие толпились на площади перед зданием Совета, наблюдая за ходом процесса на трехмерных экранах внешних видео.

Анкор Джаэль не без труда пробрался на свое место. Полицейские расталкивали зрителей, освобождая ему путь. Наконец он оказался у скамьи подсудимых, где сидел Мэллоу.

Мэллоу оглянулся, увидел Джаэля и облегченно вздохнул.

— Слава богу, вы поспели как раз вовремя. То, что я просил, у вас?

— Вот, возьмите. Здесь все, что вы хотели.

— Отлично. Что там на улице?

— Они просто осатанели. Не стоило вам соглашаться на открытое слушание!

— Все нормально. Именно это мне и нужно.

— Да они вас четвертовать готовы. А на других планетах люди Манлио…

— Вот-вот! Как раз об этом я и хотел узнать! Он обрабатывает там священников?

— Обрабатывает? Не то слово! Ситуация просто немыслимая. Как секретарь по иностранным делам он все прокручивает на основании межпланетных законов. А как Первосвященник и Примас Церкви он поднимает толпы фанатиков…

— Так. Все ясно. Помните присказку Гардина про бластер? Вот сейчас мы ее и продемонстрируем на примере…

Мэр занял свое место в президиуме, советники почтительно привстали…

Началось дневное слушание дела, и через пятнадцать минут Хобер Мэллоу, сопровождаемый враждебным шепотком зрителей, вышел на свободное пространство перед скамьей мэра. Проходя мимо Джаэля, он шепнул:

— Вот и моя очередь. Смотрите и слушайте.

Мэллоу стоял, озаренный одиноким лучом света. На экранах уличных, домашних видеофонов во всех уголках Терминуса и соседних планет люди видели одно и то же: могучую мужскую фигуру в луче беспощадного света.

Мэллоу начал легко и спокойно:

— Чтобы понапрасну не тратить времени, я заявляю, что полностью признаю высказанные против меня обвинения. Случай с миссионером был изложен абсолютно точно.

В партере зашептались, с галерки донесся победный рев. Мэллоу спокойно ждал, когда восстановится тишина.

— Однако, — продолжал он, — в картине недостает некоторых деталей. Прошу предоставить мне возможность ее уточнить. Поначалу мой рассказ может показаться не имеющим никакого отношения к делу, и поэтому прошу вашего благосклонного терпения и внимания.

Мэллоу продолжал, даже не заглядывая в лежащие перед ним записки:

— Я позволю себе начать с того же момента, с какого начато обвинение. То есть с момента моей встречи с Джораном Саттом и Джеймом Твером. О чем тогда шла речь, вам известно. Содержание бесед было передано точно,и мне нечего к этому добавить, кроме того, о чем я сам размышлял в те дни.

А поразмышлять было о чем. В те дни происходили странные вещи… Например: двое людей, с каждым из которых я едва знаком, делают мне непонятные предложения. Первый из них, секретарь мэра, предлагает мне сыграть роль правительственного шпиона по совершенно секретному делу, суть и важность которого вам уже известна. Другой, лидер политической партии, предлагает мне баллотироваться в Совет.

Конечно, естественно было задуматься о мотивах их предложений. Похоже, Сатт не доверял мне с самого начала. Не исключено, что он серьезно думал, будто я продаю врагам атомное оружие и вынашиваю планы мятежа. Возможно, он просто хотел ускорить события. В такой ситуации ему был нужен человек, который отправился бы туда со мной как наблюдатель. Эта мысль пришла ко мне чуть позже, когда на сцене появился Джейм Твер. Обратите внимание: Джейм Твер представился мне бывшим торговцем, ушедшим в политику. Надо сказать, мне до сих пор так и не удалось выяснить подробностей его торговой карьеры, хотя моя информированность в этой области достаточна широка. Даже Твер утверждает, что получил светское образование, но оказывается, никогда не слышал о том, что такое «Селдоновский кризис»!

Хобер сделал паузу, подождал, пока его слова дойдут до зрителей. На галерке раздался дружный вздох изумления. Удивленно ахнули и все жители Терминуса. На соседних планетах, куда транслировался усеченный вариант процесса, этой фразы не услышали. Там не должны были знать о селдоновских кризисах. Но и для них у Мэллоу было кое-что в запасе…

Он продолжал:

— Кто из присутствующих здесь может, положа руку на сердце, утверждать, что человек, получивший светское образование, мог не слышать о селдоновском кризисе? Существует единственный тип образования, не предусматривающий никаких упоминаний о природе и сути селдоновских кризисов и представляющий самого Гэри Селдона как полумифического чародея…

Я сразу догадался, что Джейм Твер — никакой не торговец, а священник, и все то время, когда он якобы возглавлял вымышленную партию торговцев, он просто-напросто работал на Джорана Сатта.

Сначала я действовал вслепую. Я не знал наверняка, какие цели преследует Сатт относительно меня, но поскольку он сделал вид, что предоставляет мне полную свободу действий, я решил этим воспользоваться. Я уже говорил о своих предположениях относительно того, что Твер был подослан ко мне Саттом. Мне было ясно, что дело этим не кончится. Вот я и пригласил его отправиться со мной. Когда знаешь о ком-то, что он враг, он становится гораздо менее опасен. Твер согласился лететь.

Эти факты, уважаемые члены Совета, проливают свет как минимум на два момента. Во-первых, я доказал, что Твер не является моим добрым знакомым, который свидетельствует против меня исключительно из соображений совести, как пыталось утверждать обвинение. Он — шпион, которому платили за работу. Во-вторых, этим объясняются некоторые мои поступки в тот момент, когда я впервые увидел миссионера, которого потом якобы послал на смерть.

Советники зашептались. Мэллоу театрально откашлялся и продолжал:

— Мне очень тяжело описывать чувства, охватившие меня, когда я услышал, что на борту моего корабля — миссионер. Сначала я решил, что это проделка Сатта. На трезвую оценку ситуации времени у меня не было. Я, мягко говоря, был просто обескуражен.

И предпринять в тот момент я мог только одно. На пять минут я избавился от Твера, послав его за офицерами. Пока его не было, я успел включить видеокамеру, чтобы все, что ни случилось, оценить впоследствии трезво.

С тех пор я просмотрел видеозапись не менее пятидесяти раз. Она у меня с собой, и, если вы не возражаете, давайте взглянем на нее все вместе.

Публика взревела, многие повскакали со своих мест. Мэр унылым, монотонным баритоном призвал зал к порядку. В пяти миллионах квартир на Терминусе люди придвинулись поближе к экранам, а со скамьи обвинения Джоран Сатт нервно кивнул взволнованному первосвященнику.

Центр зала очистили от публики, огни медленно погасли. Анкор Джаэль, сидевший справа от пульта, закончил необходимые приготовления. Раздался легкий щелчок, и пошла цветная, объемная видеозапись…

И все увидели испуганного, истерзанного миссионера, стоявшего между лейтенантом и сержантом, и Мэллоу, который молча ожидал, когда соберутся офицеры. Тех привел Твер.

Началась беседа. Был отчитан лейтенант, были заданы вопросы миссионеру. Послышались вопли собравшейся у корабля толпы кореллианцев. Преподобный Парма стал взывать к милости. Мэллоу поднял бластер, а миссионер, которого поволокли прочь из каюты, воздел руки к небесам в последнем проклятии. При этом что-то резко вспыхнуло и погасло. Даже последовала немая сцена: офицеры, замершие от ужаса, Твер, зажавший руками уши, Мэллоу, спокойно опустивший бластер…

Дали свет. В зале стояла гробовая тишина. Мэллоу, живой, теперешний Мэллоу, продолжал свой рассказ:

— Как видите, внешне все происходило именно так, как было изложено представителями обвинения. Позволю себе, однако, краткое замечание. Поведение Джейма Твера на протяжении всего инцидента подтверждает, что он действительно получил религиозное образование.

В тот же день я указал Тверу на кое-какие странности в случае с миссионером. Я спросил его, откуда, по его мнению, мог взяться миссионер в том практически безлюдном районе Кореллии, где находился космопорт. Спросил его и о том, откуда взялась гигантская толпа народа, когда ближайший населенный пункт находится не менее чем в ста милях от космопорта. На эти моменты следствие, кстати, никакого внимания не обратило.

Отмечу еще кое-что. Например, у меня вызвала серьезные сомнения сама личность преподобного Джорда Пармы. Миссионер из Академии, рискующий жизнью, нарушая как наши, так и кореллианские законы, разгуливает по планете в новенькой, с иголочки, сутане, не оставляющей никаких сомнений в том, что он — священник. Что-то тут было не так. Тогда я предположил, что миссионер — невольный соратник Командора, пытающегося использовать его для провокации военного конфликта.

Следствие обошло стороной тот момент, что уже одним только этим могли быть оправданы мои действия. Мне пытались доказать, что безопасность корабля, команды, выполнение данного мне задания не стоили жизни одного человека, в то время как его все равно бы убили — с нашей помощью и без нее. Мне говорили общие фразы о «чести» Академии, которую я должен был сохранить во имя нашего «доброго имени».

По непонятной мне причине следствие совершенно отказалось от выяснения личности самого Джорда Пармы. Не было представлено никакой информации о нем — где родился, где учился, и тому подобное. А это очень важно, и именно этим и могут быть объяснены многие неувязки в инциденте.

Следствие не представило никакой информации о личности Джорда Пармы по одной простой причине. Оно не могло ее представить. Никакого Джорда Пармы нет и никогда не существовало! Из вышеизложенного следует, что судилище надо мной является грандиозным фарсом, сфабрикованным по делу, которого на самом деле не существует.

Мэллою пришлось сделать паузу и подождать, пока взбудораженный зал затихнет. Когда вновь стало тихо, он спокойно продолжил:

— Мне хотелось бы, господа, еще на несколько минут задержать ваше благосклонное внимание на одном-единственном кадре видеозаписи. Он скажет сам за себя. Прошу вас, Джаэль!

Огни погасли. В пустом пространстве посреди зала вновь возникли фигуры участников событий на Кореллии — призрачная, восковая иллюзия. Офицеры, замершие в страхе. Бластер в руке Мэллоу. Слева — преподобный Джорд Парма, в отчаянии воздевший руки к небесам. Упавшие рукава сутаны обнажили его худые руки по локоть… От предплечья миссионера исходило непонятное неяркое свечение, которое при предыдущем просмотре записи выглядело короткой вспышкой.

— Обратите внимание на свечение, идущее от руки миссионера, — раздался в темноте спокойный голос Мэллоу. — Джаэль, дайте увеличение!

Последовал ряд щелчков, и в воздухе не осталось ничего, кроме увеличенной во много раз руки миссионера.

Свечение исходило из трех букв — «КТП».

— Это, — разорвал темноту и тишину голос Мэллоу, — особая разновидность татуировки, джентльмены. При обычном освещении она не видна, и сейчас мы видим ее только потому, что во время записи моя каюта освещалась и ультрафиолетом. Должен признать, это исключительно примитивный способ идентификации агентов, но в Кореллии, где в свете нет ультрафиолета, он работает просто превосходно. Даже на нашем корабле это было замечено случайно.

Может быть, присутствующие уже догадались, что обозначают эти три буквы — «КТП»? Джорд Парма неплохо владел лексиконом священника и сыграл свою роль превосходно. Где он этому научился, трудно судить, но «КТП» означает: «Кореллианская Тайная Полиция».

Дальше Мэллоу пришлось до предела напрячь голосовые связки, чтобы перекричать взревевший зал…

— Последнее я могу доказать с помощью ряда документов, привезенных из Кореллии, которые, если возникнет необходимость, я готов передать Совету.

Так позвольте же спросить, господа, где же тогда состав преступления? Мне было повторено десятки раз, что я должен был всеми силами стараться спасти жизнь миссионера вопреки законам, пожертвовать своей миссией, кораблем и самим собой ради «чести» Академии. Ради кого — шарлатана, шпиона, мошенника? Ради тайного агента кореллианской разведки, облачившегося в священную сутану, разглагольствовавшего на языке благочестивого служителя веры, который он выучил где-нибудь на задворках Анакреона? Должны ли были Джоран Сатт и Публис Манлио заводить меня в эту подлую и мерзкую западню?..

Голос его потонул в реве публики. Зрители рванулись к Мэллоу, подняли его на руки и поднесли к креслу мэра. Через раскрытые настежь окна ему было видно, как к площади бегут новые и новые тысячи горожан…

Мэллоу оглядывался по сторонам и искал взглядом Анкора Джаэля, но так и не смог отыскать его. Постепенно беспорядочные крики толпы переросли в ритмичное скандирование. Могучий хор повторял одно и то же: «Слава Мэллоу! Сла-ва Мэл-лоу! Сла-ва Мэл-лоу!»

15

Анкор Джаэль и Мэллоу уже две ночи напролет не смыкали глаз. Джаэль устало моргал воспаленными веками.

— Мэллоу, — хрипло проговорил он, — вы устроили превосходный спектакль, но теперь главное — не смазать финал. Не стоит залетать слишком высоко. Неужели вы всерьез подумываете о должности мэра? Энтузиазм толпы, конечно, великая вещь, но и она способна подвести.

— Естественно, — угрюмо отозвался Мэллоу. — Поэтому нам не остается ничего другого, как потакать толпе. И лучший способ для этого — дать второе действие спектакля.

— Господи, что еще?

— Вы должны арестовать Публиса Манлио и Джорана Сатта.

— Что?

— То, что слышали. Заставьте мэра арестовать их! Мне абсолютно все равно, какими методами вы этого добьетесь. Толпу я беру на себя — по крайней мере, на сегодня. Мэр побоится выступить против воли народа.

— Но на каком основании?

— Основание совершенно очевидное. Они настраивали священников соседних планет против Академии. По Селдону это противопоказано. Обвините их в том, что они ставили под удар государственную безопасность. Большего, думаю, не потребуется. Мне они надоели до смерти, и я не хочу, чтобы они у меня перед глазами мельтешили, пока я еще не мэр.

— Но… до выборов еще полгода!

— Не так уж много. — Мэллоу встал, подошел к Джаэлю и крепко сжал его руку повыше локтя. — Послушайте, если мне будет нужно, я могу силой захватить власть — так, как это сделал Сальвор Гардин сто лет назад. Селдоновский кризис никуда не делся. Он неуклонно надвигается, и к тому времени, когда приблизится вплотную, я должен быть мэром и… первосвященником! Да не смотрите вы так! Именно — и тем и другим!

Джаэль нахмурился.

— Кто же на этот раз? — спросил он обреченно, — Неужели Кореллия?

— Конечно, — кивнул Мэллоу. — Они обязательно объявят нам войну. Но не сейчас. Года через два.

— У них что, есть ядерный флот?

— А вы как думали? Те три торговых корабля, что пропали без вести в их секторе, были сбиты не пневматическими пистолетами! Джаэль, они получают корабли из самой Империи. Что вы рот раскрыли? Из Империи, говорю я вам! Она все еще существует. На Периферии ей действительно пришел конец, но в центре Галактики она еще вполне жива! И один-единственный неверный шаг может привести к тому, что она сядет нам на шею. Вот почему мне необходимо стать мэром и первосвященником! Я — единственный человек, кто знает, как вести себя во время нового кризиса.

Джаэль сглотнул слюну.

— Что вы собираетесь делать? — шепотом спросил он.

— Ничего.

Джаэль нервно улыбнулся:

— Как — ничего?

Мэллоу решительно ответил:

— Когда я стану хозяином Академии, я собираюсь не делать ничего. На сто процентов ничего. В этом и есть секрет нового кризиса.

16

Аспер Арго, Горячо Возлюбленный, Командор Кореллианской Республики, приветствовал свою супругу сердитым взглядом из-под нахмуренных бровей. Он прекрасно знал, что пышный эпитет после его имени для нее не значил ровным счетом ничего.

Голосом жидким, как ее волосы, и холодным, как ее глаза, она произнесла:

— Мой благородный господин и повелитель, как я понимаю, наконец решил судьбу Академии?

— Хм! — притворно удивился Командор. — А что еще понимает моя прозорливая госпожа и супруга?

— Много чего, мой супруг и повелитель! У тебя было важное, очень важное совещание с твоими тупоголовыми советниками. Хороши помощнички! Сборище малахольных идиотов, которые только и думают как урвать куш пожирнее, не заботясь о том, как это поправится моему отцу!

— И кто же, моя бесценная, служит источником столь важной информации, на основании которой ты делаешь свои изумительные выводы?

Командорша хихикнула:

— Ага! Так я тебе и сказала. Чтобы источничек стал покойничком? Держи карман шире!

— Ну, моя прелесть, ты, как всегда, вольна поступать, как тебе заблагорассудится, — лениво ответил Командор и отвернулся. — А что касается твоего отца… то у меня есть подозрение, что он просто-напросто не желает присылать нам больше кораблей.

— Еще кораблей? Ну, нахал! Разве он не прислал тебе уже целых пять штук? Не отпирайся! Я знаю, что прислано пять, а шестой обещан.

— Уже год, как обещан.

— Но тебе же хватит одного — одного, ты слышишь? — для того чтобы разодрать в клочки эту Академию. Одного! Одного корабля хватит, чтобы обратить в пыль и прах никчемные, карликовые звездолетики!

— Но не могу я атаковать их планету, будь у меня даже дюжина кораблей!

— Не можешь — и не надо! Прекрати торговать с ними. Они долго не продержатся! Сдались тебе эти побрякушки!

— Эти побрякушки означают денежки… — вздохнул Командор. — Много, много денежек.

— Но если ты захватишь всю Академию целиком, разве ты не получить в свои руки все, что у них есть! Уже три года прошло, как тут побывал этот варвар и заморочил тебе голову — удушила бы его собственными руками! Может, хватит, а!

— Золотко мое, — устало сказал Командор, взглянув на нее через плечо. — Я уже старый. Устал я. Не могу так долго выдерживать твою трескотню. Ты сказала, что знаешь, что я решил. Да. Будет война между Кореллией и Академией.

— Отлично! — каркнула Командорша. Выпрямилась, сверкнула злыми глазами. — Наконец-то ты научился уму-разуму, хотя и поздновато, надо сказать! А теперь, когда ты станешь хозяином всей Периферии, ты станешь важной персоной и для Империи! Наконец мы сможем покинуть эту варварскую глушь и появиться при дворе вице-короля. Наконец-то!

Довольно улыбаясь, она вышла из комнаты. Дождавшись, пока за женой закрылась дверь, Командор процедил сквозь зубы:

— У-гу… Когда я стану хозяином Периферии, этой, как ты выразилась, варварской глуши, я прекрасненько обойдусь и без твоего вшивого папаши, и без ядовитого язычка его милой дочурки. Еще как обойдусь!

17

Старший лейтенант звездолета «Черная Туманность» в ужасе замер у иллюминатора кругового обзора.

— Господь Всемогущий! — хотел крикнуть он, но из горла вырвался лишь хриплый шепот: — Что это?!!!

Это был звездолет таких колоссальных размеров, что «Черная Туманность» по сравнению с ним выглядела как рыбка-лоцман рядом с китом. Борт его украшала эмблема — «Звездолет и Солнце» Империи…

На «Черной Туманности» истерически заливались все сигналы тревоги.

Приказ уже был отдан, и «Черная Туманность» была готова удирать так быстро, как только можно, или отражать атаку, если понадобится, а из зала ультраволновой связи было послано срочное сообщение в Академию.

За ним еще и еще одно… Не то крики о помощи, не то предупреждение о грозящей опасности…

18

Хобер Мэллоу поморщился и устало пошевелил затекшими ступнями. Он уже битых три часа занимался просмотром официальных отчетов. Характер его здорово смягчился за два года пребывания на посту мэра, однако он так и не проникся любовью к умопомрачительной официальщине государственных бумаг.

— Сколько кораблей они захватили? — поинтересовался Джаэль.

— Четыре на стоянках. Два — черт знает где. Не сообщается. Зато все остальное — в порядке, — буркнул Мэллоу. — Можно было бы и уменьшить потери, да ладно. Комариные укусы, не больше.

Джаэль молчал. Мэллоу поднял на него усталый взгляд.

— Вас что-то беспокоит?

— Хотел бы я, чтобы сейчас здесь был Сатт, — последовал совершенно неожиданный ответ.

— Чтобы мы с вами выслушали очередную проповедь о состоянии внутренних дел?

— Нет, не для этого, — откликнулся Джаэль. — Ну вы и упрямец, Мэллоу! Я не отрицаю: что касается внешней политики — тут вы все проработали просто превосходно, а вот что у нас творится дома, так вас вроде и не волнует совсем!

— А разве это не ваше дело? Для чего, собственно, я назначил вас Министром Образования и Пропаганды?

— Скорее всего для того, чтобы побыстрее свести меня в могилу за все хорошее, что я сделал для вас, — мрачно пошутил Джаэль. — За два года я вам все уши прожужжал о том, что Сатт и его религиозная партия становятся все более и более опасными. Куда вы денетесь с вашими грандиозными планами, если Сатт добьется досрочных выборов и вышвырнет вас к чертовой матери?

— Никуда не денусь, вполне с вами согласен.

— А вчера вы произнесли в Совете такую речь, что просто взяли и подарили Сатту возможность потребовать досрочных выборов! Зачем вы это сделали, можно узнать?

— А как я еще мог поступить?

— Не так! — выкрикнул Джаэль. — Только не так! Вы утверждаете, что все предусмотрели, но так и не объяснили, почему три года торговали с Кореллией в режиме наибольшего благоприятствования. Единственный пункт вашей военной доктрины — отступление без боя. Вы просто не желаете торговать ни с кем, кроме Кореллии. Вы открыто объявили себя взяточником. Вы не гарантируете Терминусу никакой защиты, даже в будущем. Черт подери, Мэллоу, что же вы хотите от меня в такой неразберихе?

— Вы считаете, что не хватает помпезности?

— Я считаю, что не хватает одобрения народа.

— Это одно и то же.

— Мэллоу, очнитесь! Одно из двух: либо представьте народу активную внешнюю политику, либо пойдите на компромисс с Советом.

Мэллоу спокойно ответил:

— Все верно. Если я не преуспел в первом, попробуем второе. Тем более что Сатт уже прибыл.

Сатт и Мэллоу не встречались со дня окончания процесса, то есть уже два года. Оба не обнаружили никаких перемен друг в друге, не считая того, что за это время они поменялись ролями…

Сатт сел, не пожав руки Мэллоу.

Мэллоу предложил ему сигару и спросил:

— Вы не возражаете, если Джаэль останется? Он — честный человек и всей душой желает, чтобы мы достигли согласия. Кроме того, если разыграются страсти, он будет действовать как буфер.

Сатт пожал плечами.

— Компромисс — единственное, что вас сейчас устроит. Помните, Мэллоу, когда мы с вами последний раз встречались, я предложил изложить ваши условия. Видимо, теперь все будет наоборот.

— Верно.

— Мои условия таковы: вы должны немедленно прекратить осуществление своей политики экономического предательства, торговлю всякой дребеденью и вернуться к проверенной десятилетиями политике наших предков.

— Вы имеете в виду религию?

— Естественно.

— Вариантов нет?

— Нет.

— Хм-м-м…

Мэллоу спокойно, с чувством затянулся…

— Интересно все-таки получается… Во времена Гардина, когда религиозная конкиста была нова и радикальна, люди вашего толка противились ей. Теперь же, когда эта тактика безнадежно устарела, обветшала и выдохлась, вас это почему-то продолжает устраивать! Но скажите мне ради всего святого, как вы собираетесь вытащить нас из нашей теперешней неразберихи?

— Из вашей теперешней неразберихи, если уж быть до конца точным, Мэллоу. Я тут ни при чем.

— Ну ладно, будем считать, я неправильно построил вопрос.

— Академии нужна мощная защита. Вы зашли в тупик и радуетесь, а в нем кроется смертельная опасность! Наше влияние на Периферии ослабло донельзя! А там кроме силы ничего не признается. Вы должны это понимать как никто другой. Вы же смирнианец!

Мэллоу сделал вид, что пропустил последнее замечание мимо ушей, и спросил:

— Ну хорошо, допустим, мы одолеем Кореллию. А что делать с Империей? Вот ведь где настоящий враг!

Уголки рта Сатта Дрогнули в усмешке.

— Да-да. Я читал ваш отчет о посещении Сивенны. Вице-король норманнского сектора жаждет захватить Периферию. Но это только часть дела, как я понимаю, и не самая главная. Не думаю, что он собирается ставить на карту все, что у него есть. У него наверняка хватает дел и поближе. Как и у самого Императора, кстати. Фактически я перефразировал слова из вашего собственного отчета.

— Да, Сатт, все именно так и может обстоять, если только он считает нас достаточно сильными и опасными. В этой мысли его легко убедить, применив против Кореллии грубую силу. Но мне кажется, что нам следует проявить гибкость.

— То есть? Например?

Мэллоу откинулся на спинку кресла.

— Сатт, я даю вам шанс. Вы мне, честно говоря, не нужны, но я честно и откровенно говорю вам, что не прочь вас использовать. Поэтому рассказываю вам о истинном положении дел, а вы решайте — присоединяетесь ко мне и получаете портфель в коалиционном правительстве или играете в «крестики-нолики» в тюремной камере.

— Однажды вы мне уже угрожали подобным образом.

— Да, пытался. Но так, слегка… А теперь слушайте.

Глаза Мэллоу сузились…

— Тогда, два года назад, побывав в Кореллии, я подкупил Командора, — начал он, — обычным набором безделушек, которым пользуется в таких случаях каждый торговец. Поначалу это нужно было исключительно для того, чтобы проникнуть на сталеобрабатывающий завод. Далеко идущих планов у меня не было, но уже тогда я разузнал, что хотел. Только после визита в Империю я понял, в какое оружие можно превратить эту торговлю.

Сатт, мы стоим перед угрозой очередного селдоновского кризиса, а селдоновские кризисы разрешаются не волевыми усилиями отдельных людей, а сочетанием исторических сил. Гэри Селдон, планируя нашу историю, рассчитывал не на блестящих героев, а на развитие экономических и социальных процессов. Поэтому разрешение кризисов должно происходить за счет тех сил, которые на данный момент времени имеются в распоряжении. В теперешней ситуации это — торговля!

Сатт скептически приподнял брови и воспользовался образовавшейся паузой.

— Вроде бы я не страдаю недостатком интеллекта, однако ваша туманная проповедь меня пока не просветила и ни в чем не убедила.

— Успеется, — кивнул Мэллоу. — Я абсолютно уверен в том, что до сих пор роль торговли недооценивалась. Все время считалось, что нам необходимо внедрять религию и держать ее под неусыпным контролем для того, чтобы торговля стала мощным оружием. Это не так! Именно это и есть мой личный вклад в общегалактическую ситуацию. Торговля без религии — сама по себе! Она и так достаточно сильна. Давайте посмотрим на вещи проще и точнее. Кореллия объявила нам войну. Соответственно, наша торговля с ней прекратилась. Но… — учтите, что я до предела упрощаю проблему, учтите, что за последние три года Кореллия поставила всю свою экономику на атомный путь, основываясь на технологиях, которые мы ей поставляли. Как вы думаете, что произойдет теперь, когда все это начнет постепенно выходить их строя — реакторы, генераторы, машины?

Первыми заглохнут бытовые приборы. Через полгода у каждой домохозяйки перестанет работать такой удобный и любимый атомный нож. Перестанет жарить мясо ее драгоценная атомная духовка. Выйдет из строя очаровательный душ, стиральная машина. Кондиционер заглохнет в самый жаркий день. Что из этого следует?

Он замолчал, ожидая ответа. Ответ последовал:

— Да ничего не следует. Людям многое приходится переносить, когда идет война.

— Правильно. Приходится. Многое приходится переносить, посылая сыновей на жуткую смерть в разбитых звездолетах, погибая под бомбами врага. Все это можно перенести, даже если придется перебиваться на сухом хлебе и сырой воде в пещерах! Но безумно трудно пережить даже самые маленькие лишения, когда патриотического подъема нет! Вот это будет тупик! Ведь не будет ни битв, ни бомбардировок, ни осады.

А будет вот что: нережущий нож, холодная духовка, дом, замерзающий посреди суровой зимы. Это будет раздражать обывателей, и в конце концов народ заропщет!

Сатт медленно, удивленно проговорил:

— И вы всерьез ставите на это? Чего вы ждете? Бунта домохозяек? Новой Жакерии? Восстания мясников и зеленщиков, потрясающих тупыми топорами и капустными сечками и скандирующих: «Верните нам наши автоматические-самые-лучшие-атомные-стиральные машины!»?

— Нет, сэр, — прервал его Мэллоу. — Я рассчитываю не на это. Я рассчитываю на общее недовольство, на фоне которого может разыграться недовольство гораздо более крупных фигур.

— Каких крупных фигур?

— Производителей, Сатт. Фабрикантов, промышленников Кореллии. У них тоже будет масса поводов для недовольства. Они-то чем лучше домохозяек и мясников? Начнут выходить из строя станки, от первого до последнего сконструированные по весьма специфическим проектам. Задохнется тяжелая индустрия.

— Да, но работали же там фабрики и заводы до вашего визита, Мэллоу?

— Работали, Сатт. В одну двадцатую от теперешней мощности. А во что обойдется обратная конверсия, вы посчитали? Сколько продержится Командор, если против него восстанут промышленники, финансисты и все население Кореллии?

— Сколько угодно, если сумеет получить новую атомную технику из Империи.

Мэллоу весело рассмеялся:

— А вот и проиграли, Сатт! Проиграли вместе с Командором. И ни черта не поняли. Ничегошеньки они от Империи не получат. Империя всегда страдала гигантоманией. Они там мыслят не иначе как в планетарном, межзвездном масштабе. Их генераторы — громадины, колоссы! Так и были задуманы.

А мы — мы, крошечная Академия, маленький мир, не имеющий источников добычи металлов, всегда были страшно экономны. Мы просто вынуждены были производить генераторы размером с мизинец — большей роскоши мы не могли себе позволить. Нам пришлось разрабатывать новые методики, новые технологии, о которых в Империи никто и не помышляет. Регресс науки там настолько очевиден, что ни о каком движении научной мысли вперед не может быть и речи.

Они могут закрыть защитными полями целые города, планеты, планетарные системы, но так и не додумались до создания индивидуального защитного поля. Для освещения и обогрева городов у них стоят генераторы в шесть этажей высотой — я их видел собственными глазами, а наши могут спокойно уместиться вот в такой комнате. А когда я показал одному из их специалистов по атомной энергетике свинцовый контейнер с орех величиной, в котором находился атомный генератор, он чуть на тот свет не отправился от удивления! Да и в собственных гигантах они уже ничего не смыслят. Машины работают автоматически, профессия технолога передается по наследству, и я знаю, что эти горе-специалисты будут совершенно беспомощны, если одна-единственная D-трубка выйдет из строя!

Таким образом, война произойдет между двумя системами — между Империей и Академией, между большим и малым. Для того чтобы обрести власть над Галактикой, они отправятся в путь на громадных звездолетах, которые годятся для войны, но не имеют никакого отношения к экономике. Мы же, со своей стороны, оперируем маленькими вещицами, совершенно никчемными с военной точки зрения, но абсолютно бесценными в плане процветания и благополучия.

Вице-король и Командор выберут первое — эти здоровенные корабли и начнут воевать. Мало ли было в Истории случаев, когда деспотичные монархи жертвовали благополучием своих народов, ставя перед собой наполеоновские цели? Но в жизни, повседневной жизни, гораздо большее значение имеют малости. И Аспер Арго не устоит против экономического кризиса, который через два-три года раскрутится в Кореллии.

Сатт стоял у окна, повернувшись спиной к Мэллоу и Джаэлю. Наступал вечер. В небе загорелись первые звезды. Где-то далеко-далеко отсюда находились останки Галактической Империи, объявившей войну Академии.

Сатт процедил сквозь зубы:

— Нет. Вы — не человек.

— Вы мне не верите?

— Я вам не доверяю. У вас язык без костей. Вы меня обвели вокруг пальца еще тогда, когда я думал, что вы полностью в моей власти, когда впервые отправились в Кореллию. И тогда, когда я думал, что уж точно загнал вас в угол на суде, вы развели демагогию и уселись в кресло мэра. В вас нет ни капли честности, прямоты, ни одного мотива для действия, за которым не прятался бы другой, вы не говорите ни слова, которое не имело бы меньше трех смыслов.

А вдруг вы предатель? А вдруг вам обещали помощь и поддержку во время вашего визита в Империю? Вы бы действовали именно так, как сейчас. Вы как раз и начали бы войну после того, как до зубов вооружили врага. А потом нашли бы для этого подходящее объяснение.

— Надо понимать, компромисса не будет?

— Я хочу сказать, что вам следует сойти со сцены, добровольно или нет — неважно!

— Сатт, я предупреждал вас о том, какой у вас выбор.

Лицо Сатта побагровело, и он рявкнул:

— А я предупреждаю вас, Хобер Мэллоу из Смирны, что в том случае, если вы меня арестуете, события не заставят себя ждать, Мои люди ни перед чем не остановятся и будут везде говорить правду о вас, и простой народ в Академии объединится против своего чужеземного правителя! У нашего народа есть представление о собственной судьбе, которого никогда не понять смирнианцу! Это и погубит вас!

Хобер Мэллоу спокойно приказал двум вошедшим гвардейцам:

— Арестовать его. Увести.

— Это ваш последний шанс! — прохрипел Сатт.

Мэллоу, не глядя на него, погасил сигару…

После пятиминутного молчания Джаэль спросил:

— Ну и что теперь?

Мэллоу отставил в сторону пепельницу и взглянул на него.

— Да, это не тот Сатт, которого я знавал когда-то. Ослепший от злобы маньяк. Черт подери, как же он меня ненавидит!

— Тем более он опасен.

— Опасен? Ерунда! Он совершенно утратил здравый смысл.

Джаэль угрюмо проговорил:

— Вы слишком беспечны, Мэллоу. Вы игнорируете возможность народного восстания.

Мэллоу так же угрюмо возразил:

— Джаэль, раз и навсегда запомните: народное восстание невозможно!

— Вы слишком самоуверенны!

— Я уверен только в том, что существуют селдоновские кризисы и что их разрешение имеет явную историческую ценность — как во внешней политике, так и во внутренней. Есть кое-что, о чем я не сказал Сатту. Он ведь пытался и в Академии насадить ту же религию, что и в соседних мирах. Но это ему не удалось. И это верный признак того, что по схеме Селдона религия больше не нужна.

А система экономического патронажа сработала иначе. Если перефразировать знаменитый афоризм Гардина, который вы так любите, она как раз и стала тем несчастным, столько раз упомянутым бластером, который не стреляет в какую угодно сторону. То есть не стреляет вообще. При условии, что Кореллии обеспечено благополучие благодаря нашей торговле, процветаем и мы. Но оно прекратится с наступлением коммерческой изоляции внешних миров, и если кореллианские заводы встанут без наших торговцев, то встанут и наши заводы.

Если Сатт предпримет революционную пропаганду, то не окажется ни одной фабрики, ни одного торгового Центра, ни одной звездолетной линии, которых я бы не держал в своих руках, которых я бы не мог раздавить в лепешку. Там, где его пропаганда приносит успех или даже теоретически может его иметь, я обязательно строю все так, что экономика развалится. А там, где не сработает, процветание продолжится, потому что штат моих заводов укомплектован полностью.

Основываясь на тех же выводах, которые придают мне уверенность, что кореллианцы решат в пользу благополучия, я считаю: мы не станем восставать против. Игра будет сыграна до конца.

— Затем, — вставил Джаэль — вы установите плутократию. Вы превратите нас в страну торговцев и коммерческих королей. А что потом?

Мэллоу поднял мрачное лицо и свирепо сказал:

— Какое мне дело? Не сомневаюсь, что Селдон предвидел и подготовил будущее. Начнутся новые кризисы, когда власть денег окажется такой же мертвой силой, какой сейчас является религия. Пусть мои последователи решат новые проблемы, как я решил сегодняшнюю.

Кореллия — …После трех лет войны, которая, безусловно, явилась самой мирной из известных войн, Республика Кореллия безоговорочно капитулировала, и Хобер Мэллоу занял место рядом с Гэри Селдоном и Сальвором Гардином в сердцах народа Академии.

Галактическая энциклопедия

Академия и Империя

Пролог

Галактическая Империя умирала…

Это была грандиозная Империя, в которую входили миллионы звездных миров от края до края колоссальной спирали Млечного Пути. Упадок ее, как и ее размеры, был грандиозен и долог.

Он продолжался уже несколько столетий к тому времени, когда один-единственный человек понял это. Этим человеком был Гэри Селдон. Именно ему удалось пролить свет на то, что совершалось в те дни. Он развил и привел к высотам совершенства науку психоисторию.

Психоистория в основу своих исследований положила не поведение отдельных людей, а действия крупных человеческих сообществ. С ее помощью можно было прогнозировать реакции миллиардных масс на различные стимулы с точностью, с которой любая другая наука не могла бы рассчитать траекторию движения биллиардного шара. Реакцию отдельного человека математическими методами прогнозировать практически невозможно, но реакции миллиардных масс людей такому анализу поддаются.

Гэри Селдону удалось построить графики тенденций социального и экономического хода событий. Изучив их, он предсказал устойчивый и ускоряющийся упадок цивилизации и указал на то, что промежуток хаоса и мрака до возникновения новой Империи, способной восстать из пепла и руин, займет тридцать тысячелетий.

Остановить процесс упадка было уже невозможно, но еще не поздно было попытаться сократить продолжительность периода хаоса и анархии. Селдон основал две Академии на разных концах Галактической спирали. Их местоположение было избрано с таким расчетом, чтобы всего лишь за одно тысячелетие преодолеть период хаоса вместо тридцати, а эти два научных убежища должны были стать зародышами новой, более мощной и более гуманной Второй Империи.

В книге «Академия» (Foundation, 1951) излагается история первой из двух Академий на протяжении первых двух веков ее существования.

История первой Академии берет начало с высадки ученых-физиков на Терминусе, планете, расположенной на самом краю дальнего витка Галактической спирали. Изолированные от центра Империи, ученые работали над созданием универсального хранилища знаний человечества — «Галактической Энциклопедии», не помышляя о более важной роли, уготованной им покойным Гэри Селдоном.

Империя загнивала, и отдельные провинции оказались в руках новоиспеченных «независимых» королей. Они угрожали Академии. Однако, умело восстанавливая каждого из опереточных правителей против остальных, Академия, под руководством своего первого мэра, Сальвора Гардина, сохраняла зыбкое равновесие. Будучи монопольным владельцем секрета производства атомной энергии среди миров, утративших научные знания и вернувшихся к таким примитивным источникам энергии, как уголь и нефть, Академия сумела добиться перевеса сил в свою сторону.

Впоследствии Академия развила обширнейшие торговые связи с Периферией, а издательство Энциклопедии отошло на второй план. Торговцы из Академии, поставлявшие в соседние миры уникальные по своей компактности и удобству атомные приспособления, которые не производились в Империи даже в ее лучшие дни, отправлялись с товарами за сотни световых лет от Академии, по всей Периферии Галактики.

Во времена правления Хобера Мэллоу, первого из Торговых Королей Академии, была успешно применена тактика экономической блокады в войне с республикой Кореллия, несмотря на то что этот мир получал помощь и поддержку от одной из внешних провинций полуразрушенной Империи.

К концу второго века своего существования Академия стала одним из могущественнейших государств Галактики, за исключением останков Империи, которые сконцентрировавшись в средней трети Млечного Пути, все еще держали под контролем три четверти населения и богатств Галактики.

Не было никаких сомнений в том, что ближайшей угрозой безопасности Академии будет последний взрыв агонии умирающей Империи.

Наставало время для решающей схватки между Академией и Империей…

Часть первая Генерал

Глава первая В поисках волшебников

Бел Риоз — …За время своей относительно короткой карьеры Риоз заработал титул «Последнего Империалиста» — и не зря. Изучение отчетов о его боевых операциях ставит его как стратега в один ряд с Пюрифуа и показывает, что он превосходил последнего по таланту обращения с подчиненными. То, что он родился в дни заката Империи, лишило его возможности сравняться с Пюрифуа в масштабах военных завоеваний. Такой шанс у Риоза появился, когда он, первый из имперских генералов, столкнулся лицом к лицу с Академией…

Галактическая энциклопедия

Бел Риоз ехал без эскорта, что было явным нарушением дворцового этикета и к тому же весьма небезопасно для командующего флотом, оккупировавшим неспокойную звездную систему Галактической Империи.

Но Бел Риоз был молод и полон сил — поэтому именно его сочли наилучшей кандидатурой для того, чтобы послать чуть ли не на край Вселенной. Сановники Императора были люди малоэмоциональные и исключительно расчетливые, но любопытные. Именно любопытство, подогреваемое странными, невероятными рассказами, перевираемыми, обрастающими немыслимыми подробностями при передаче из уст в уста, и руководило особами, приближенными к Императору, а отсутствие воображения и трезвый расчет заставляли их всюду подозревать военную угрозу. Все это вместе взятое и было причиной присутствия здесь Бела Риоза.

Он вышел из разболтанного, дребезжащего такси у обшарпанного особняка. Глазок фотоэлемента на двери загорелся, но открыл ее сам хозяин.

— Я — Риоз.

— Я узнал вас, — без тени удивления ответил старик, стоя в дверном проеме. — Что вам угодно?

Риоз сделал шаг вперед, намекая, что хочет войти.

— Если вы Дьюсем Барр, мне хотелось бы поговорить с вами.

Дьюсем Барр отступил в сторону, пропуская гостя. Внутренние стены дома, подсвеченные дневным светом, ожили. Риоз коснулся стены кабинета рукой и удивленно взглянул на кончики собственных пальцев.

— Вот как? У вас в Сивенне и это есть?

Барр мягко улыбнулся.

— Думаю, не везде. Мне приходится самому следить за тем, чтобы они работали. Прошу прощения, что заставил вас ждать у двери. Фотоэлемент только сообщает о приходе гостя, а открывать приходится самому.

— Что, плохо починили? — с едва заметной насмешкой поинтересовался Риоз.

— Видите ли, запасные части раздобыть просто невозможно. Прошу садиться. Выпьете чаю?

— Мой добрый господин, вы могли бы и не спрашивать! Здесь просто нельзя не пить чай — у вас в Сивенне это просто ритуал какой-то!

Старый патриций с достоинством кивнул и удалился. В манерах его чувствовалось благородство лучших времен прошлого века.

Риоз проводил взглядом удаляющуюся фигуру хозяина и невольно поежился. Он был военным — и по образованию, и по всему жизненному опыту. Он, как говорится, не раз смотрел смерти в глаза, и эти глаза ему были хорошо знакомы и не могли напугать. Но совершенно неудивительно, что боготворимый своими подчиненными лев Двадцатого Флота Империи чувствовал себя не в своей тарелке в затхлой атмосфере старинного особняка.

Генерал догадался, что черные с золотым тиснением коробки на полках вдоль стен — книги. Названия их были ему незнакомы, Он догадался также, что большое неуклюжее устройство в углу кабинета — не что иное, как видеопреобразователь, с помощью которого можно посмотреть и послушать любую книгу. Генерал ни разу в жизни не видел, как работает такой преобразователь — только слышал.

Ему говорили, что давным-давно, в дни Золотого Века Империи, в девяти из десяти домов по всей Галактике были такие преобразователи и такие полки, полные книг.

Теперь были другие времена — нужно было охранять границы, и книгами интересовались только старики. Да и добрая половина рассказов про старые времена была переврана и приукрашена.

Вернулся хозяин и принес поднос с чаем. Риоз сел. Дьюсем Барр церемонно приподнялчашку.

— За ваше здоровье.

— Благодарю. И за ваше.

Дьюсем Барр осторожно поинтересовался:

— Мне говорили, что вы молоды. Сколько же вам лет? Тридцать пять?

— Почти угадали. Тридцать четыре.

— Ну что ж, в таком случае я сразу хочу вас предупредить, что не смогу предложить вам ни приворотного зелья, ни любовных заговоров — словом, ничего такого, что могло бы вам помочь овладеть сердцем какой-нибудь молодой леди.

— Но в этих делах я, как правило, обхожусь без посторонней помощи, сэр, — ответил генерал с искренним удивлением. — А что, к вам часто обращаются за услугами такого рода?

— Да, представьте себе, довольно часто. К сожалению, в наши дни темные люди путают ученых с волшебниками, колдунами, а любовные дела кажутся им наиболее подходящими для чародейства.

— Ну что ж, это вполне естественно, — усмехнулся Риоз. — Но лично я так не думаю. Я считаю, что наука помогает найти ответы на трудные вопросы.

Сивеннианец пожал плечами.

— Не исключено, что вы ошибаетесь не меньше остальных.

— Может быть. А может быть, и нет.

Молодой генерал поднес свою чашку к блестящему цилиндру, и она тут же наполнилась кипятком. Хозяин передал ему небольшую баночку с искусственным концентратом чая. Риоз капнул в чашку немного концентрата.

— В таком случае скажите-ка мне, патриций, кто же такие волшебники? Настоящие волшебники.

Барр, казалось, был не на шутку поражен вопросом.

— Никаких волшебников не существует.

— Но люди говорят о них. Сивенна просто кишит россказнями про волшебников. Нечто вроде культа, что ли? Может быть, я и не прав, но есть какая-то странная взаимосвязь между этими байками и мечтами кое-каких ваших сограждан о временах былой свободы и независимости. Поймите, в конце концов речь идет о безопасности государства.

Старик покачал головой.

— А почему вы меня об этом спрашиваете? Неужели вы подозреваете, что затевается мятеж и я могу его возглавить?

Риоз поежился.

— Ну что вы! Нет, конечно. Хотя, это не такая уж нелепая мысль. В свое время ваш отец был изгнанником, а вы в свое — патриотом и националистом. Пожалуй, мне, как гостю, невежливо напоминать вам об этом, но к тому вынуждает меня моя миссия здесь, в Сивенне. Но чтобы до сих пор сохранялась какая-то конспирация, подполье… Нет. Сомневаюсь. Этот дух выкорчеван в Сивенне. Уже три поколения ни о чем таком не помышляют.

Старик тяжело, тщательно подбирая слова, ответил:

— Наверное, я покажусь вам столь же негостеприимным хозяином, как вы мне — неучтивым гостем. Позволю себе напомнить вам, что когда-то и вице-король, точно как вы сейчас, полагал, что дух свободомыслия у сивеннианцев выбит на веки вечные. По вине этого вице-короля мой отец стал отшельником и презренным нищим, мои братья погибли мученической смертью, а моя сестра покончила с собой. Однако вице-король и сам умер страшной смертью от рук тех самых сивеннианцев, которых он считал бессловесными рабами.

— Да, вот именно. Вот вы сами и завели этот разговор. Я, видите ли, уже три года размышляю о загадочной гибели вице-короля. В его личной гвардии был один молодой солдат, деятельность которого весьма и весьма занимательна. Этим солдатом были вы, патриций, и, думаю, подробности уточнять не стоит.

— Не стоит, — спокойно отозвался Барр. — Что вам угодно?

— Мой добрый господин, — лениво проговорил Риоз, — времена нынче тяжелые, а у вас дети и друзья. Есть страна, которую вы, по всей видимости, любите и тоскуете по ее славному прошлому. Так что, если я буду вынужден применить силу…

— Чего вы хотите от меня? — холодно оборвал его Барр.

Покачивая пустой чашкой, Риоз ответил:

— Послушайте, патриций! В наши дни из военных преуспевают болваны, что вышагивают в парадной форме, завешав всю грудь орденами, на празднествах в императорском дворце и, задрав нос, эскортируют в разукрашенных звездолетах Его Императорское Величество в летнюю резиденцию. Я… в этом смысле — неудачник. Неудачник в тридцать четыре года, и неудачником останусь. Потому что я — солдат. Моя стихия — сражения. Вот почему меня послали сюда. При дворе меня, честно говоря, не слишком жалуют. Я, видите ли, не вписываюсь в рамки придворного этикета! Меня не терпят щеголи-адъютанты и чванливые господа-адмиралы, но зато лучше меня просто не найти, когда нужно кого-нибудь послать к черту на кулички, чтобы он там сгинул поскорее. Сивенна для такой цели местечко — лучше не придумаешь. Пограничный мир, мятежная, оккупированная провинция. Она так далеко от двора, что они там просто счастливы. А я торчу здесь — и гнию! Никакими мятежами тут и не пахнет, да и соседние вице-короли в последнее время притихли, особенно после того, как славной памяти папаша Его Императорского Величества задал им перцу в духе Монтеля Парамайского.

— Сильный был Император, — пробормотал Барр.

— Да. И нужны нам именно такие, как он. Прошу не забывать, мой хозяин — Император. Его интересы — это мои интересы.

— Какое отношение это имеет, к делу? — пожал плечами Барр.

— В двух словах: волшебники, о которых я упомянул, если верить сказкам, издалека, откуда-то из-за границ Империи, где звезды рассеяны редко…

— Где звезды рассеяны редко, — повторил за ним Барр, — и свет их душу холодит…

— Это что — стихи? — нахмурился Риоз. Ему было явно не до стихов. — Так вот, они явно с Периферии, волшебники эти, то есть из единственного района Галактики, где я беспрепятственно могу сражаться за честь Императора.

— Конечно же, исключительно из соображений служения интересам Его Величества и удовлетворения собственной жажды сражений?

— Вот именно. Однако я должен знать, с кем сражаюсь, и в этом вы можете мне помочь.

— Почему вы в этом так уверены?

Риоз откусил немного печенья.

— Потому что уже три года я не пропускаю мимо ушей ни одной побасенки, ни одного словечка, оха, вздоха из того, что говорят о волшебниках, и из всего того объема информации, которым я теперь располагаю, только два момента связаны между собой, и, естественно, только они и правдивы. Первый факт — волшебники прилетали с того края Галактики, что лежит как раз против Сивенны, а второй — это то, что у вашего отца была встреча с волшебником, живым и настоящим, и он с ним разговаривал.

Барр задумчиво проговорил:

— Да, пожалуй, я мог бы вам кое-что рассказать. Это будет мой собственный маленький психоисторический эксперимент.

— Какой эксперимент? — сощурился Риоз.

— Психоисторический, — усмехнулся старик. — Вы бы налили себе еще чаю. Рассказ будет долгий…

И старый патриций откинулся на мягкую спинку кресла. Светящиеся стены отбрасывали розовато-золотистый свет, смягчавший даже жесткоочерченный профиль генерала.

Дьюсем Барр начал свой рассказ…

— То, что я знаю, — это результат двух случайностей. Во-первых, я сын своего отца, во-вторых — я родился в этой стране. История начинается сорок лет назад, во времена Великого Побоища, когда мой отец жил отшельником в лесах Юга, а я был стрелком в личной гвардии вице-короля. Того самого вице-короля, между прочим, который и учинил Побоище, а потом погиб такой жестокой смертью. — Барр печально улыбнулся и продолжал: — Мой отец был Патрицием Империи и Сенатором Сивенны.

Риоз нетерпеливо прервал его:

— Причины и обстоятельства изгнания вашего отца мне хорошо известны. Незачем на них останавливаться.

Сивеннианец, не обратив никакого внимания на замечание Риоза, продолжал:

— Однажды отшельническое жилище моего отца посетил незнакомец. Торговец с края Галактики. Это был молодой человек, говоривший со странным акцентом, ничего не ведавший о последних событиях имперской истории. Самое главное: его окружало персональное защитное силовое поле.

— Персональное силовое поле? — воскликнул Риоз. — Ну вы даете, патриций! Какой же величины должен быть генератор, чтобы создать такое поле? Черт подери, он должен был таскать за собой повсюду тысячи миллионов тонн ядерного топлива! На чем? На маленькой тележке?

Барр невозмутимо продолжал:

— Это и был тот самый волшебник, о котором вы слышали столько сказок и небылиц. По большому счету, звание это он заслужил не зря. Никакого генератора таких размеров, о каких говорите вы, у него не было. Но даже такое мощное оружие, как то, что висит у вас на поясе, не могло бы пробить его защитного поля.

— И это все? Значит, все россказни о волшебниках основаны на старческой болтовне одинокого, выжившего из ума изгнанника?

Барр вспыхнул, но сдержался.

— Рассказы о волшебниках слыхивал и мой отец, сэр, еще до этой встречи. Но есть и более точные факты. Покинув дом моего отца, этот торговец, которого в народе называют волшебником, посетил одного технолога в городе, дорогу к которому указал мой отец. Там торговец оставил генератор защитного поля такого же типа, какой был у него самого. Этот генератор попал в руки моего отца, когда он вернулся в город после казни ненавистного вице-короля. Прошло еще много времени, пока удалось…

Генератор висит на стене, у вас за спиной, сэр. Он сломан. Проработал он всего два дня. Но если вы внимательно рассмотрите его, то сразу убедитесь, что сделан он не в Империи.

Бел Риоз потянулся и снял со стены плоскую металлическую цепочку — пояс. Его внимание привлекло эллипсоидное утолщение на конце цепочки размером с лесной орех.

— Это… — пробормотал он удивленно.

— …было генератором, — кивнул Барр. — Но это был генератор. Как он действовал, сейчас определить невозможно. Исследования на субэлектронном уровне показали, что все структуры сплавлены в цельный кусок металла, и никакие, самые тонкие методы дифракции не смогли продемонстрировать, каким было его устройство до сплава.

— Извините, но все равно выходит, что все ваши «доказательства» зиждутся на пустословии и никаких конкретных фактов попросту нет.

Барр пожал плечами.

— Вы просили меня рассказать все, что мне известно, и угрожали применить силу, если я откажусь. Если вы предпочитаете относиться к тому, что я вам рассказал, скептически, я-то что могу поделать? Вы не хотите больше слушать?

— Продолжайте! — рявкнул генерал.

— После смерти отца я продолжил исследования, и тут мне на помощь пришла вторая из двух случайностей, о которых я упоминал. Сивенна была известна Гэри Селдону.

— Кто такой Гэри Селдон?

— Гэри Селдон — выдающийся ученый расцвета Империи, времен царствования Далубена IV. Он был психоисториком, последним и величайшим из психоисториков. Однажды, в те времена, когда Сивенна была процветающим центром торговли, науки и искусства, он побывал здесь.

— Хм-м… — хмыкнул пренебрежительно генерал. — В наши дни просто невозможно отыскать ни одной заброшенной, полуразрушенной планеты, жители которой не клялись бы и не божились, что в старые добрые времена их планета процветала!

— Я говорю о временах двухсотлетней давности, когда власть Императора простиралась до самых дальних звезд, а Сивенна была столицей внутренней, а не полуварварской пограничной провинции! В те дни Гэри Селдон предсказал будущий упадок имперского могущества и постепенное воцарение варварства во всей Галактике.

Риоз громко расхохотался.

— Вот как? Но его предвидения не оправдались, уважаемый ученый! Вы ведь так себя называете? Империя сейчас сильна как никогда! Ваши глаза просто ослепли от старости и дальше собственной границы не видят. Взяли бы да слетали во внутренние миры разок, да посмотрели бы, как там тепло и прекрасно!

Старик грустно покачал головой.

— Упадок начинается с дальних границ. Пройдет время, и он доберется до сердца Империи. Я говорю о внешних признаках упадка, видимых невооруженным глазом, которые отличаются от малозаметных внутренних признаков так же, как рассказ, сочиненный пятнадцать столетий назад, от того, как его рассказывают теперь.

— Стало быть, этот ваш Гэри Селдон предсказал, что вся Галактика потонет в пучине варварства? — добродушно усмехнулся Риоз. — Ну, а что потом, а?

— Он основал два убежища на разных концах Галактики — две Академии, где собрал самых лучших, самых молодых, самых сильных, чтобы они выросли там. Миры для размещения Академий выбирались не случайно, так же как и время их основания, и их окружение. Все было продумано таким образом, чтобы будущее, предсказанное математико-психоисторическими методами, привело к быстрой изоляции Академий от центра Имперской цивилизации и к тому, чтобы Академии стали зародышами Второй Галактической Империи и помогли бы сократить период неизбежного мрака, упадка и варварства до одного тысячелетия вместо тридцати.

— А откуда вы знаете все это? У вас просто-таки недюжинные познания в этой области!

— Я не занимался этим специально, — спокойно ответил патриций. — Это всего-навсего результат мучительных раздумий в попытке связать между собой разрозненные факты, известные моему отцу, да кое-что, что удалось разузнать мне самому. Фундамент моих знаний зыбок, а надстройка сильно романтизирована, в ней огромные пробелы. Однако я убежден, что здесь есть большая доля правды.

— Мне остается сделать вывод, что вы легко внушаемы.

— Я? Да на это потрачено сорок лет упорного труда!

— Хм-м… Сорок лет! Да я бы за сорок дней во всем разобрался! И, видимо, придется. Только по-другому.

— И как же вы собираетесь это сделать?

— Да очень просто. Например, стану первопроходцем и отыщу эту вашу Академию. И посмотрю на нее собственными глазами. Вы сказали, их две?

— Так говорят исторические документы. Но достоверная информация имеется только об одной Академии. Это и понятно, потому что вторая Академия должна находиться на более отдаленном краю Галактической спирали.

Генерал встал, поправил портупею.

— И вы знаете, куда лететь?

— Вроде бы, да. В жизнеописании последнего вице-короля, того самого, которого вы так ловко отправили на тот свет, есть весьма подозрительные упоминания о дикарях из внешних миров. В общем, одна из дочерей вице-короля была отдана замуж за варварского царька. Так что, уж что-что, а дорогу я найду.

Он протянул старику руку на прощание.

— Благодарю за гостеприимство. Дьюсем Барр слегка коснулся пальцами жесткой ладони генерала и церемонно кивнул.

— Ваш визит — большая честь для меня.

— Так же, как и информация, которую вы мне сообщили, — кивнул в ответ Бел Риоз. — Я подумаю, как отблагодарить вас, когда вернусь.

Дьюсем Барр смиренно проследовал за гостем до двери и вслед удаляющемуся автомобилю тихо проговорил:

— Если вернешься…

Глава вторая Волшебники

Академия — …После сорокалетней успешной экспансии своего могущества Академия столкнулась с угрозой нападения Риоза. Эпохальные дни Гардина и Мэллоу миновали, а с ними ушла в прошлое и смелость в принятии решений…

Галактическая энциклопедия

В тихой дальней комнате, где никто не мог их побеспокоить, заседали четверо мужчин. На длинном столе, разделявшем их, стояло четыре бутылки и столько же до краев наполненных бокалов, но до сих пор никто не сделал ни глотка. И, судя по всему, не собирался.

Тягостное молчание нарушил мужчина, сидевший ближе к дверям. Он нервно забарабанил кончиками пальцев по крышке стола и сердито поинтересовался:

— Ну, что, так и будем в молчанку играть? Не все ли равно, кто первым возьмет слово?

— Вот вы и начните, — предложил толстяк, сидевший напротив. — Вас же это больше всех касается.

Сеннет Форрел угрюмо усмехнулся.

— Потому что я богаче вас, что ли? Или вам кажется, что я и дальше намерен продолжать в том же духе? Это я к тому, чтобы напомнить вам, что именно мой собственный Торговый Флот захватил их шпионский корабль.

— У вас самый крупный флот, — пожал плечами третий из присутствующих. — И пилоты самые лучшие. То есть вы действительно самый богатый среди нас. Это был большой риск, конечно, но для любого из нас он был бы большим, чем для вас, согласитесь!

Сеннет Форрел снова усмехнулся.

— Да… Способность рисковать я унаследовал от отца. Но, главное, чтобы риск был оправдан. В данном случае он был оправдан, поскольку вражеский корабль был захвачен без потерь для нас и без угрозы для остальных.

Форрел был дальним родственником великого Хобера Мэллоу. Это было известно в Академии всем и каждому. Однако ходили упорные слухи, что степень его родства с Мэллоу более близка, а именно, что Форрел его незаконнорожденный сын.

Четвертый собеседник хитро прищурился и проговорил, как бы процеживая слова сквозь узкие губы:

— А по-моему, нечего особенно гордиться и успокаиваться. Подумаешь, кораблик захватили. Скорее всего, мы просто раздразнили того молодого человека, что побывал у нас недавно.

— А вам что же, кажется, — саркастично поинтересовался Форрел, — мы должны были перед ним расшаркаться и вежливо разъяснить ему мотивы наших действий?

— Представьте себе, кажется! По крайней мере, тогда ему не пришлось бы сочинять их за нас. Хобер Мэллоу действовал в таких ситуациях иначе. И Сальвор Гардин тоже. Применять силу они предоставляли другим, сами же действовали спокойно и уверенно.

Форрел пожал плечами.

— Однако захват корабля оправдался. Если уж на то пошло, мотивы наших действий недороги и продали мы их с выгодой.

Последнюю фразу он произнес с гордостью прирожденного Торговца.

— Этот молодой человек — из старой Империи.

— Это нам известно, — ворчливо прервал его толстяк.

— Для нас это не было неожиданностью, — продолжал Форрел. — Понимаете, даже когда кто-то явится с кучей звездолетов и заверениями в лучших прениях, его не следует вот так сразу заворачивать восвояси, пока не убедишься доподлинно, нет ли чего подозрительного под камуфляжем торговли. Но сейчас…

Третий мужчина оборвал его:

— Но сейчас нам следовало бы быть еще более осторожными. Надо было сначала все выяснить. До того как мы позволили ему спокойно улететь. Вот это было бы по-настоящему мудро.

— Эту идею мы обсуждали и в конце концов от нее отказались.

Резким жестом Форрел дал присутствующим понять, что этот вопрос обсуждению не подлежит.

— Правительство у нас нынче слабое… — пробурчал третий, — а мэр — так тот просто идиот!

Четвертый мужчина обвел взглядом присутствующих и губами перебросил наполовину выкуренную сигару из одного края рта к другому. Убедившись, что сигара безнадежно погасла, он вынул ее изо рта, положил окурок в дезинтегратор справа от себя, где тот вспыхнул и исчез. В голосе его звучала нескрываемая ирония.

— Я надеюсь, что джентльмен, произнесший последние слова, сказал их исключительно по привычке. В этом кругу нет необходимости напоминать, что правительство — это мы.

Остальные одобрительно закивали.

Четвертый прищурил маленькие глазки и продолжил, уставившись в одну точку:

— Так что болтовню о политике правительства лучше оставим. Этот молодой человек… этот чужестранец, действительно, запросто мог оказаться обычным торговым агентом. Такие случаи бывали. И вы трое пытались поначалу заключить с ним торговое соглашение. Торгового не вышло — вышло джентльменское, но… вы пытались…

— Так же, как и вы, между прочим, — буркнул второй.

— Не отрицаю, — кивнул четвертый.

— Предлагаю забыть о том, чем мы занимались раньше, — нетерпеливо вмешался Форрел. — Давайте лучше обсудим, чем нам заниматься теперь. Да, черт подери, мы могли взять его под стражу, пытать, убить — наконец! Чего бы мы добились? Да, его намерения остались нам неясны, но зато другое ясно как божий день: нельзя победить Империю, прикончив одного человека. Неужели непонятно, что его возвращения или невозвращения где-нибудь неподалеку мог ожидать целый флот!

— Запросто! — согласился четвертый. — А что вам удалось выудить при осмотре захваченного корабля? Только коротко, от нудных подробностей я быстро устаю.

— Можно и без подробностей, — угрюмо буркнул Форрел. — Он — имперский генерал или что-то в этом роде. Я не так уж хорошо разбираюсь в имперской табели о рангах. Он молод, прославился военными подвигами — так мне говорили. Подчиненные его просто боготворят. Карьеру сделал поистине романтическую. Наверняка половина россказней о его победах — вранье, но это ни в коей мере не умаляет значимости его фигуры.

— А кто это «они»? Кто рассказывает? — поинтересовался второй.

— Команда захваченного корабля. Видите ли, я взял на себя труд заснять все беседы на микропленку, которая хранится в надежном месте. Позднее, если вам будет интересно, вы можете ознакомиться с фильмами. Впрочем, можете и сами с ними побеседовать. А главное я вам сказал.

— А каким образом вам удалось вытрясти из них все это? И уверены ли вы, что они говорят правду?

Форрел нахмурился.

— А я с ними не церемонился. Действовал жестко. И к тому же безжалостно использовал психотест. Они не могли не говорить. И говорили правду, будьте уверены.

— В прежние времена, — осуждающе пробурчал третий, — обошлось бы чистой психологией. Безболезненно, знаете ли, и очень надежно. И никаких шансов соврать.

— Мало ли чего хорошего было в старые времена, — сухо отозвался Форрел. — Теперь времена другие.

— И все-таки, — поинтересовался четвертый, — что нужно было здесь этому генералу, любимцу подчиненных?

Форрел сверкнул глазами.

— Вы что, думаете, он солдатам государственные тайны выдает? Они этого не знали. Ничего такого выудить у них не удалось, хотя я очень старался, видит бог.

— Значит, нам остается…

— Делать выводы самостоятельно, вне всякого сомнения.

Форрел снова забарабанил пальцами по столу.

— Этот молодой человек — видный военный деятель Империи, однако он упорно пытался выдать себя за второстепенного князька малюсенького звездного княжества где-то на дальних окраинах Периферии. Одно это говорит само за себя — он не желал, чтобы истинные мотивы его присутствия здесь стали нам известны. А теперь попробуйте поразмыслить: он военный, а Империя уже пыталась напасть на нас однажды — во времена моего отца. Все становится очевидным. Первая атака провалилась. Сомневаюсь, чтобы с тех пор Империя питала к нам большую любовь.

— И все-таки вашим выводам недостает конкретности. Вы ничего не скрываете? — осторожно поинтересовался четвертый.

Форрел спокойно ответил:

— Мне нечего скрывать. Теперь вопрос о торговом этикете просто-напросто снимается с повестки дня. Существует прямая угроза.

— Патриотизм? — усмехнулся третий.

— К дьяволу патриотизм, — отмахнулся Форрел. — Неужели вы думаете, что меня хоть в какой-то степени заботит судьба и будущее Второй Империи? Вы что, всерьез полагаете, что я пожертвую хоть одной торговой миссией, чтобы расчистить мифическую дорогу для Второй Империи? И с другой стороны — неужели вы думаете, что имперское вторжение сильно поможет моему — и вашему, господа, — бизнесу? Если Империя победит, соберутся огромные стаи ворон, чтобы поживиться трупами!

— И вы считаете, что трупами будем мы, — закончил четвертый.

В комнате повисла гнетущая пауза. Нарушил ее третий. Он резко повернулся в кресле, так что оно угрожающе заскрипело.

— Не понимаю, что толку об этом разглагольствовать. Ведь Империя не может победить. По определению — не может! Гэри Селдоном доказано, что Вторую Империю как-никак основывать нам. Это просто очередной кризис. Было уже три — и сплыло!

— Вот-вот! Очередной кризис! — рявкнул Форрел. — Только во времена первых двух нами руководил Сальвор Гардин, а третий разрешил Хобер Мэллоу, царство ему небесное. А теперь — кто?!

Он обвел присутствующих суровым взглядом.

— Законы психоистории, открытые Гэри Селдоном, на которые так удобно полагаться, по всей вероятности, учитывают в качестве одной из переменных некоторые нормальные проявления инициативы Академии. Законы Селдона помогают тем, кто сам себе помогает.

— Времена меняют людей, — сказал третий. — Вот вам еще одна поговорочка.

— Вот уж на что нельзя рассчитывать! — хмыкнул Форрел, — Мне сейчас все видится вот в каком свете: если это четвертый кризис, значит, Гэри Селдон его предвидел. Если это так, его можно преодолеть и должен быть какой-то выход.

Сейчас Империя сильнее нас, да и всегда была сильнее. Но с угрозой прямого нападения мы сталкиваемся впервые, и в этой ситуации мощь Империи действительно опасна. Если мы и сумеем ее победить, то опять-таки не за счет применения грубой силы, как и во времена предыдущих кризисов. Мы должны найти слабое место врага — и атаковать именно в этом месте.

— И что же это за слабое место? — поинтересовался четвертый. — Уже есть какая-то идея?

— Нет. Я скажу вам прямо. Великие наши лидеры всегда ухитрялись найти слабое место врага и, повторяю, били именно по нему. А сейчас… — он безнадежно махнул рукой и замолчал. Молчали и все остальные.

— Нам нужны шпионы, — пришел на помощь Форрелу четвертый.

Форрел резко повернулся к нему.

— Верно! Я не знаю, когда именно Империя собирается атаковать. Может, у нас еще есть время!

— Хобер Мэллоу в свое время лично посетил доминион Империи, — осторожно проговорил второй.

Форрел отрицательно покачал головой.

— Нет, ничего такого делать не будем. Мы не так молоды. Для такого дела нужны молодые ребята, которые сейчас на заданиях.

— Независимые Торговцы? — спросил четвертый.

Форрел склонил голову и прошептал:

— Если успеем…

Глава третья Мертвая рука

Бел Риоз раздраженно шагал из угла в угол. Он с надеждой взглянул на вошедшего адъютанта.

— Ну?! Новости о «Звездочке»?

— Нет, сэр. Разведывательная группа прочесала все пространство, но приборы ничего не обнаружили. Командор Юм сообщает, что флот готов к ответной атаке.

Генерал замотал головой.

— Нет! Еще чего! Контратака в ответ на пропажу одного патрульного корабля? Пока нет. Передайте ему, чтобы он удвоил… Постойте. Я напишу депешу. Закодируйте ее и передайте световым пучком.

Он набросал на бумаге несколько фраз, передал листок адъютанту.

— Сивеннианец прибыл?

— Еще нет, сэр.

— Как только прибудет, срочно доставить его ко мне. Адъютант браво отсалютовал и вышел. Бел Риоз снова зашагал по комнате…

Когда дверь каюты открылась вновь, на пороге стоял Дьюсем Барр. Медленно, устало ступая вслед за адъютантом, он вошел в броско обставленную комнату, потолок которой был украшен голографической моделью Галактики. В центре комнаты в полной военной форме стоял Бел Риоз.

— Добрый день, патриций, — буркнул генерал, пододвинув вошедшему стул. Адъютанта он спровадил приказом:

— Никому не входить, пока сам не позову.

Он стоял перед сивеннианцем, расставив ноги, сложив руки за спиной, слегка покачиваясь с носка на пятку.

— Патриций, вы почитаете Императора? — резко спросил генерал.

Барр, до той поры хранивший безразличное молчание, слегка приподнял бровь и холодно ответил:

— У меня нет причин питать любовь к имперским законам.

— Ну, это все-таки довольно далеко от того, чтобы вас можно было назвать изменником.

— Пожалуй. Но не быть изменником — это также далеко от того, чтобы стать активным пособником.

— Тоже верно. А вот отказ от сотрудничества уже можно расценить как изменничество и соответственно к этому относиться.

Барр нахмурился.

— Оставьте эту словесную эквилибристику для подчиненных. Скажите просто, что вам нужно. Мне этого будет достаточно.

Риоз уселся, закинув ногу на ногу.

— Помните, Барр, мы с вами разговаривали полгода назад?

— О ваших «волшебниках»?

— Да. Помните, я сказал тогда, что собираюсь предпринять.

Барр кивнул.

— Вы собирались навестить их. Вас не было четыре месяца. Вы отыскали их?

— Отыскал? Конечно! — выкрикнул Риоз.

Рот его искривился. Было впечатление, что он с трудом сдерживается, чтобы не заскрипеть зубами.

— Патриций, они не волшебники! Они — дьяволы! Тот, кто их так назвал, так же далек от истины, как отсюда — другие галактики! Вы только представьте себе: их мир — размером с носовой платок, с ноготь, черт бы их подрал! Ресурсов — ноль, защиты практически никакой, население мизерное, как где-нибудь на самой завалящей планете в районе Темных звезд. Но при этом они такие гордые и неприступные, что спокойно и уверенно размышляют об управлении Галактикой!

То есть они настолько самоуверенны, что даже не торопятся! Делают все медленно, флегматично, строят планы на века. Говорят лениво, перелетают из мира в мир, как будто у них вечность в запасе…

И они преуспели! Преуспели… Их никто не останавливает. Они сплели широчайшую торговую сеть, охватывающую звездные миры, настолько отдаленные от них, что даже непонятно, как они туда добираются на своих игрушечных звездолетиках! Их Торговцы — так они называют своих агентов — улетают на сотни парсеков от дома!

Дьюсем Барр прервал гневную тираду генерала:

— И все-таки, что из сказанного вами — правда, а что нужно списать на счет вашего озлобления?

Генерал отдышался и заговорил спокойнее:

— Нет-нет. Я не ослеплен гневом, уверяю вас. Я побывал в мирах, которые ближе к Сивенне, чем к Академии, где для людей понятие Империи — миф, небылица, зато Торговцы — повседневная реальность. Мы сами здорово ошиблись насчет этих Торговцев.

— И что же, в Академии вам так прямо и сказали, что они стремятся к Галактическому господству?

— Сказали? — Риоз снова вышел из себя. — Как же? Держите карман! Они мне этого могли и не говорить. Официальные лица, конечно, помалкивали. Все разговоры только о торговле, бизнесе. Но я говорил и с простыми людьми. И понял, что они там все без исключения верят в свою особенную судьбу и преспокойненько разглагольствуют о «светлом будущем». Они просто не скрывают этого всеобщего оптимизма, будь они трижды неладны!

На лице сивеннианца было написано молчаливое удовлетворение.

— Могу отметить только одно, генерал: выводы, которые я сделал на основании чистых умозаключений, оказались верны.

— В этом нет сомнений, — саркастически кивнул Риоз. — И я готов снять шляпу перед вашим аналитическим талантом. Но позволю себе тем не менее отметить, что все вышеперечисленное красноречиво свидетельствует, как они опасны в плане угрозы целостности владений Его Императорского Величества!

Барр скептически пожал плечами. Риоз резко наклонился вперед, грубо схватив за плечи старого патриция, и посмотрел ему прямо в глаза:

— Верьте мне, патриций! У меня нет ни малейшего желания быть тираном! Но для меня факт враждебности Сивенны по отношению к Империи остается фактом, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы погасить этот очаг инакомыслия. Однако я выполняю военную миссию и не имею права вмешиваться в гражданские дела. Случись что — меня просто отзовут, и моей карьере конец. Понимаете вы это? Вижу, что понимаете. Тогда чисто между нами: я не прочь забыть события сорокалетней давности. Мне нужна ваша помощь — и в этом откровенно признаюсь.

Молодой генерал с нетерпением ждал ответа, но Дьюсем Барр медленно покачал головой.

Риоз отпустил руки и умоляюще проговорил:

— Вы чего-то недопонимаете, патриций, и сомневаюсь, чтобы удалось вас убедить. Я не мастак говорить умные слова. Вы — ученый. Я — солдат. Но вот что я хочу вам сказать. Что бы вы там ни думали об Империи, вы должны признать ее могущество. Да, ее вооруженные силы совершали отдельные преступления, но большей частью они несли мир и цивилизацию. Именно военный флот создал Имперский Мир, который царил в Галактике на протяжении тысячелетий. Да сравните же тысячелетия мира под знаменами, на которых красуются «Звездолет и Солнце», и тысячелетия межзвездной анархии, которые предшествовали воцарению Империи! Вспомните о войнах и разрухе тех лет и скажите мне: неужели, несмотря на все свои недостатки, Империя не заслуживает того, чтобы она была сохранена? Представьте себе, — продолжал он с новой силой, — во что превратились внешние миры Галактики за годы разрухи и так называемой независимости, и спросите себя, неужели во имя дурацкого отмщения вы действительно хотите, чтобы Сивенна, вместо того чтобы стать провинцией, которую защищает могучий флот, превратилась бы в варварский мирок в дикарской Галактике, купающийся в мутных волнах вымороченной независимости, которая ничего вам не даст, кроме упадка и нищеты?

— Неужели все так плохо и… так скоро? — пробормотал сивеннианец.

— Нет, — откликнулся Риоз. — Безусловно, мы защитим вашу безопасность! Потому что я сражаюсь за Империю. И за военную традицию, хотя последнее — мое личное дело. Это то, чего вам я объяснить не могу. Военная традиция, построенная на имперских установлениях, — вот за что я сражаюсь.

— Вы впадаете в мистику, — пожал плечами Барр. — А мне всегда было трудно понять чужие мистические настроения.

— Я вас не прошу об этом! Вы хоть отдаете себе отчет в том, что Академия опасна?

— А разве не я предупреждал вас о том, что вы можете натворить бед, еще тогда, до того как вы туда отправились?

— Тогда кому, как не вам, понять, что их нужно уничтожить в зародыше. Ну, как же вы не понимаете? Вы знали об этой Академии тогда, когда о ней никто не знал. Поэтому именно вам легче представить, как ее лучше всего было бы атаковать. Именно вы могли бы лучше всех подсказать мне, каковы могут быть их ответные ходы. Послушайте, патриций, давайте заключим союз!

Дьюсем Барр поднялся.

— Такая помощь вам ничего не даст. Я говорю вам совершенно серьезно: всей мощи Империи не хватит для того, чтобы победить этот крошечный мир.

— Но почему?!

Глаза Риоза бешено сверкали.

— Нет! Не смейте уходить. Стойте, где стоите! Я скажу, когда вам можно будет уйти. Так вот: если вы думаете, что я недооцениваю противника, вы ошибаетесь. Патриций! — Риоз сдерживался изо всех сил. — На обратном пути я потерял один корабль. Я не знаю наверняка, попал ли он в руки Академии, но обнаружить его не. удалось. Если бы это был несчастный случай, то был бы обнаружен хотя бы остов корабля, Это не такая уж большая потеря — меньше одной десятой части военной мощи моего флота, но это может означать, что Академия уже демонстрирует свои враждебные намерения. Такая поспешность и недоверие с их стороны, такая беспечность в отношении последствий означают, что могут существовать тайные силы, о которых я ничего не знаю. Можете вы мне помочь в ответе на конкретный вопрос? Какова их военная мощь?

— Не имею понятия.

— Как прикажете вас понимать? Почему же вы с такой уверенностью заявляете, что Империя не способна справиться с таким ничтожным врагом?

Сивеннианец тяжело опустился на стул и отвел глаза в сторону от испытующего взгляда Риоза. Медленно, с горечью проговорил:

— Потому что я верю в законы психоистории. Это странная наука. Математическое обоснование ее законов дал один человек — Гэри Селдон, и это обоснование умерло вместе с ним. После его смерти ни один специалист не смог досконально разобраться в сложности этих законов. Но за небольшой промежуток времени, прошедший с тех пор, психоистория показала, что является мощнейшим инструментом, когда-либо изобретенным для изучения человечества. Не пытаясь прогнозировать действия отдельных людей, психоистория сформулировала законы, которые можно подвергнуть математическому анализу и экстраполировать для прогнозирования и управления действиями огромных масс людей.

— Ну и…?

— Именно психоистория, разработанная и доведенная до совершенства Гэри Селдоном и его группой, была заложена в фундамент Академии. Время, место и условия — все было рассчитано математическими методами. Поэтому создание Второй Галактической Империи неизбежно.

Голос Риоза дрожал от раздражения:

— Так что же, вы хотите меня уверить в том, что именно эти вот его научные финтифлюшки могут предсказать, что, если я, например, нападу на Академию, я проиграю такое-то и такое-то сражение по такой-то и такой-то причине? Вы что, думаете, что я тупоголовый робот, который идет прямехонько в пекло, навстречу собственной гибели?

— При чем здесь вы? — отрезал старый патриций. — Я же сказал уже, что психоистория не имеет ничего общего с действиями конкретных людей. Прогнозировались гораздо более широкомасштабные события.

И мы, так сказать, крепко сжаты могучей десницей Ее Величества — Исторической Неизбежности?

— Психоисторической Неизбежности, — мягко уточнил Барр.

— Ну, а если я все же воспользуюсь такой маленькой привилегией, как свобода воли? Если я вздумаю атаковать их через год или раздумаю атаковать вообще? При чем тут тогда Ее Величество? Какой от нее прок?

Барр равнодушно пожал плечами.

— Нападайте сейчас или не нападайте вовсе. На одном-единственном корабле или всем имперским флотом. Действуйте военной силой или экономической блокадой. Объявите войну честно или нападайте вероломно. Делайте, что вашей душе угодно, проявляйте полную свободу воли. Вы все равно проиграете.

И все это по мановению безжалостной десницы математически рассчитанных законов поведения человечества, которые нельзя ни отменить, ни остановить, ни отбросить в сторону.

Оба, не отрываясь, смотрели друг на друга. Наконец генерал просто и спокойно проговорил:

— Я принимаю вызов. Пусть будет так: мертвая рука против живой свободной воли…

Глава четвертая Император

Клеон II, называемый «Великим». Последний сильный Император Первой Империи. Во время его длительного правления отмечался значительный всплеск политической и культурной активности. В литературе он, однако, чаще всего упоминается рядом с именем Бела Риоза, а в народе его так и называли — «Император эпохи Риоза». Однако несправедливо утверждать, что события последних лет затмевают его сорокалетнее…

Галактическая энциклопедия

Клеон II был Повелителем Вселенной. Клеон II страдал жестокой и непонятной болезнью. Неисповедимы пути Господни. Как ни странно, эти два факта вовсе не исключали друг друга, В каком-то смысле в их сочетании не было ничего удивительного. В истории таких случаев было — хоть отбавляй.

Но Клеона II эта мысль мало утешала и ни на йоту не облегчала страданий его измученного тела. Правда, временами его убаюкивали размышления о том, что, в то время как его прадед был всего-навсего пиратским правителем крошечной планетки, сам он возлежал в роскошных покоях дворца Амменетика Великого, как истинный наследник рода, корнями уходящего в незапамятное прошлое. Теперь, когда он был узником собственного ложа, много ли ему было радости от сознания того, что его отец положил жизнь на то, чтобы прекратить чумную полосу бунтов и мятежей, восстановить мир и единство, царившие в Империи во времена правления Станнеля VI, и что, как следствие этого, за двадцать пять лет его собственного царствования ясные небеса его славы не затуманило ни единое облачко мятежа?

Император Галактики, Повелитель Всего Сущего застонал, пытаясь приподнять голову с невидимых гравитационных подушек. Раздался тихий, ласковый звон. Перемена положения принесла некоторое облегчение. Клеон немного расслабился, Он с трудом сел и угрюмо уставился в дальнюю стену своей огромной опочивальни. В этой комнате было плохо одному. Она была чересчур велика, как и все дворцовые покои.

Но во время изнурительных приступов болезни он предпочитал одиночество. Лучше было быть одному, чем терпеть сборище вельмож с их льстивым подобострастием и непроходимой тупостью. Лучше одиночество, чем созерцание этих скучных масок, за которыми прятались ничем не прикрытые мыслишки о том, когда же он наконец отойдет в мир иной и кому достанется трон после его смерти.

Мысли набегали беспокойными волнами, торопили, тревожили… У Императора было трое сыновей — трое здоровых, сильных юношей, подававших большие надежды. Куда они все подевались в эти кошмарные дни? Не иначе — ждут. Тоже ждут. Каждый следит за другим, а все вместе — за ним. Сговорились, подлецы…

Он с трудом пошевелился.

А тут еще Бродриг просит аудиенции. Верный простолюдин Бродриг. Конечно, верный — деваться-то некуда! Его искренне, не скрываясь, ненавидели все придворные. Только в этом и наблюдалось согласие между дюжиной группировок, на которые раскололся в те дни императорский двор…

Бродриг — преданный фаворит, которому ничего не оставалось, кроме как быть преданным. Да, ему был дарован Императором самый быстрый в Галактике корабль. Но если бы он и бросился на нем наутек в день смерти Клеона, все равно на следующий день он оказался бы в радиационной камере.

Вялой рукой Клеон II нажал мягкую, послушную кнопку на подлокотнике своего громадного ложа, и высокая дверь в противоположной стене медленно растаяла в воздухе.

По пушистому пурпурному ковру к ложу подошел Бродриг, встал на колени и поцеловал руку монарха.

— Как вы себя чувствуете, сир? — обеспокоенно поинтересовался Личный Секретарь Императора.

— Я жив, — выдохнул Император. — Если это можно назвать жизнью… Всякий шарлатан, прочитавший учебник медицины, использует меня как подопытного кролика. И как только отыскивается какой-нибудь еще не испробованный метод лечения, как тут же объявляется очередной знахарь с другого края Галактики, чтобы немедленно испытать его на мне. И всегда, что самое характерное, находится какая-нибудь книженция, чаще всего — подделка, где они вычитали про этот метод. Клянусь памятью моего отца, — печально продолжал он, — такое впечатление, что не осталось ни одного врача, который просто взял бы да посмотрел на больного своими собственными глазами. Никто уже пульс не может сосчитать, не заглянув в книжку, которую написали мудрецы прошлого! Я болен, а они говорят, что болезнь им не известна. Идиоты! Получается, что если на протяжении тысячелетий тела человеческие начинают как-то по-новому страдать, а в книжках по этому поводу ничего не написано, то нет надежды на излечение! Оказались бы предки на моем месте, а я— на их!

Император закончил свою жалобу долгим беззвучным проклятием. Бродриг покорно ждал. Клеон II капризно спросил:

— Ну, сколько их там сегодня притащилось? — Он качнул годовой в сторону двери.

— Не больше чем обычно, сир. Ожидают в Большом зале, — спокойно ответил Бродриг.

Ну, пускай подождут. Сделаем вид, что я занят государственными делами. Прикажите капитану гвардии объявить это во всеуслышание. Хотя нет. Не надо про государственные дела. Пусть скажет, что я не даю сегодня аудиенций, а на лице при этом пусть изобразит искреннее сожаление. Пусть эти шакалы думают, что я просто плохо спал.

— Поговаривают, сир, что вас беспокоит сердце? — мягко поинтересовался Бродриг.

Улыбка, с которой Император закончил свою вымученную шутку, быстро сошла с его лица.

— Если слух не подтвердится, кого это больше огорчит, Бродриг? Тебе-то что нужно? Говори.

По знаку Императора Бродриг поднялся с колен.

— Дело касается генерала Бела Риоза — военного губернатора Сивенны.

— Риоз? — Клеон II нахмурился. — Что-то не припоминаю. Погоди-ка, это не тот ли, что прислал нам странное донесение пару месяцев назад? Да, вспомнил. Он просил разрешения на военную кампанию во славу Империи и Императора.

— Совершенно верно, сир.

Император усмехнулся.

— А ты думал, у меня уже не осталось таких генералов, а, Бродриг? Это просто атавизм какой-то, так все думают? Ну, и что мы ему ответили? Надеюсь, ты об этом позаботился?

— Конечно, сир. Ему было приказано ждать особых распоряжений и самому ничего не предпринимать.

— Хм-м. Разумно. Кто он такой, этот Риоз? Он бывал при дворе?

Бродриг кивнул. Узкие губы его скривились в усмешке.

— Он начал свою карьеру как офицер гвардии десять лет назад. Участвовал в военных событиях в составе соединения Лемюля.

— Соединения Лемюля? Ох, Бродриг, ты же знаешь, у меня с памятью неважно. Это тогда, что ли, когда молодой офицер спас два корабля на передовой с помощью… — Император нетерпеливо пошевелил рукой. — Ну, в общем, деталей не помню. Что-то такое героическое.

— Да, это был Риоз. Тогда он получил повышение, — сухо подтвердил Бродриг. — И назначение на должность капитана корабля.

— А теперь он — военный губернатор пограничной провинции и все еще молод. Способный парень, Бродриг!

— Небезопасный, сир. Он живет иллюзиями прошлого. Мечтатель, ретроград, в плену у мифов. Такие люди сами по себе безопасны, но, как ни странно, отсутствие у них реализма делает их идолами для других. Его люди, — добавил он доверительно, — как я понимаю, преданы ему душой и телом. Он один из ваших «народных» генералов.

— Вот как? — удивился Император. — А почему тебя это огорчает, Бродриг? Я бы, пожалуй, не был в восторге, если бы мне служили сплошные тупицы-дилетанты. Они-то уж никак не могут являть собой примеры верности.

— Дилетант-изменник неопасен, сир. Следить надо прежде всего за такими способными парнями.

— Ты ведь тоже из них, Бродриг? — рассмеялся Клеон II и тут же скривился от боли. — Ну, хорошо, лирику пока оставим. Что там нового у этого героя-завоевателя? Догадываюсь, завел ты этот разговор не для того чтобы предаваться воспоминаниям?

— От генерала Риоза, сир, получено еще одно донесение.

— А! Что же там?

— Он отыскал мир этих варваров и предлагает начать атаку. Перечислять аргументы в пользу этого долго и нудно. Я не хотел бы утомлять Ваше Величество сейчас, когда вы неважно себя чувствуете. В особенности потому, что этот вопрос будет подробно обсуждаться на заседании Совета Лордов. — Бродриг отвел взгляд в сторону.

Клеон II нахмурился.

— Совет Лордов? С какой стати? Они-то что в этом смыслят? Там все, как обычно, сведется к тому, что необходимо более широко трактовать Хартию. Одна у волка песня.

— Этого не избежать, сир. Да, было бы гораздо лучше, если бы ваш августейший родитель, погасив последний мятеж, не согласился бы подписывать Хартию. Но раз уж она подписана, с ней приходится считаться.

— Наверное, ты прав. Ладно, пусть решают Лорды. Только к чему весь этот официоз, дружок? В конце концов, дело-то второстепенное. Военные дела на дальних границах с участием ограниченного контингента войск вряд ли могут считаться делом государственной важности.

Бродриг криво улыбнулся и холодно проговорил:

Да, сир, с виду все так. Речь идет о романтическом идиоте. Но даже романтический идиот может превратиться в смертельное орудие, если неромантический бунтовщик использует его в качестве инструмента. Сир, этот человек был популярен здесь, а теперь он популярен там. Он молод. Если он захватит еще одну-две варварские планеты, то станет героем-конкистадором. А в наше время молодой завоеватель, доказавший свою способность вызвать энтузиазм звездолетчиков, шахтеров, торговцев и тому подобного сброда, опасен всегда. Даже если у него в мыслях нет ничего такого, что сделал ваш августейший отец с узурпатором Рикером, его запросто может использовать любой из ваших лояльнейших Лордов. Для своих целей.

Клеон II пошевелился. Лицо его исказила гримаса страдания. Он с трудом расслабился. Улыбка получилась вымученная.

— Ты ценный человек, Бродриг. Ты всегда подозреваешь больше, чем нужно, и мне остается делить твои подозрения на два, чтобы чувствовать себя в безопасности. Давай передадим дело Лордам. Посмотрим, что они скажут, а поступим, как сочтем нужным. Надеюсь, этот молодой человек пока еще ничего такого не натворил? — прошептал Император.

— Ничего не сообщает. Просит подкрепления.

— Подкрепления? — Император удивленно сощурился. — А какими силами он располагает?

— У него десять линкоров, сир, обеспеченных кораблями сопровождения. Два корабля оборудованы двигателями, снятыми со звездолетов старой Великой Армады, на одном стоит артиллерия, оттуда же. Другие корабли последнего пятидесятилетия, но все боеспособные.

— По идее, этого с лихвой должно хватить. Ну-ка, вспомни, мой отец все свои победы одержал, не имея такого флота! А что это за варвары, с которыми он собирается сражаться?

Брови Личного Секретаря скептически приподнялись.

— Он называет их «Академией».

— Академией? Это еще что такое?

— Сир, никаких документов и записей на этот счет отыскать не удалось. Я тщательнейшим образом изучил архивные материалы. На территории Галактики имело место падение древней провинции Анакреон, которая два столетия назад начала приходить в упадок, в ней воцарились варварство и анархия. Однако в этой провинции нет планеты с таким названием. В архиве я нашел лишь скудные упоминания о группе ученых, высланных в эту провинцию как раз незадолго до того, как она вышла из-под нашей опеки. Они должны были издавать Энциклопедию. — Он презрительно улыбнулся. — По-моему, в какой-то из бумаг фигурирует название: «Академия Энциклопедистов».

— Ну… — пожевал губами Император, — я не вижу особой связи…

— И я не вижу, сир. Ни слова об этой экспедиции после начала воцарения анархии в этом районе я не нашел. Если потомки энциклопедистов еще живы и название сохранилось, тем вернее они должны были захлебнуться в пучине варварства.

— А он просит подкрепления… — Император пристально взглянул на Секретаря. — Очень интересно. Он собрался напасть на беспомощных дикарей на десяти кораблях и просит еще… Вот теперь я, пожалуй, точно вспомнил этого Риоза. Он был красивым мальчиком из добропорядочного семейства… Бродриг, что-то тут не так. Не исключено, что все более важно, чем кажется.

Пальцы Императора беспокойно забегали по золоченому покрывалу.

— Мне нужен человек там, Бродриг, — с глазами, мозгами, и — верный мне…

Секретарь понимающе кивнул.

— И с подкреплением, сир?

— Пока нет!

Император тихо застонал, медленно меняя положение измученного тела на гравитационных подушках. Подняв вверх указательный палец дрожащей руки, он добавил:

— Пока не узнаем больше. Назначьте заседание Совета Лордов на эту неделю. Удобный будет случай. Я сделаю это, а там — будь что будет.

Он опустил усталую голову на невидимые подушки. Раздался тихий звон.

Иди, Бродриг. Пошли ко мне доктора. Наверняка очередной трепач…

Глава пятая Война начинается

Сивенна осталась позади крошечной сияющей точкой. Корабли Имперского флота осторожно углублялись в темные пучины черной неизвестности — галактической Периферии. Гигантские звездолеты преодолевали огромные расстояния, разделявшие звезды, разбросанные по витку Галактической спирали, все более приближаясь к границам миров, находившихся в сфере влияния Академии.

Звездные системы, два столетия назад отделившиеся от Империи, впервые за прошедшие годы ощутили на своем горле мертвую хватку бывших хозяев. Возврат к прошлому осуществлялся просто — путем массированных артиллерийских налетов на столицы.

В захваченных мирах оставались гарнизоны военных в форме с погонами, на которых красовалась эмблема Империи — «Звездолет и Солнце». Старики, увидав эту эмблему, вспоминали давно забытые рассказы прадедов о временах, когда Вселенная была велика и богата, когда в ней царил мир под знаменами, на которых красовались эти самые Звездолет и Солнце…

Имперские корабли двигались дальше — к Академии. На захваченных планетах основывались военные базы. Как только завоевывался очередной мир, в штаб Верховного Главнокомандующего Бела Риоза шло соответствующее донесение. Штаб был расположен на скалистой безлюдной заброшенной планете.

Риоз вздохнул и угрюмо улыбнулся Дьюсему Барру.

— Ну, что скажете, патриций?

— Я? Что я вам могу сказать? Зачем вам мое мнение? Я не военный.

Он окинул взглядом комнату и отметил про себя, что в ней тесно и неприбрано. Помещение штаба размещалось в прилепившемся к скале походном доме. Помещение было наполнено искусственным воздухом, согрето искусственным теплом — крошечный островок жизни на мертвой, холодной планете…

— Единственная помощь, которую я мог бы вам оказать, — пробормотал он, — а точнее, хотел бы оказать — это совет возвратиться в Сивенну.

— Рановато, рановато… — покачал головой Риоз.

Генерал повернулся на вертящемся стуле к углу, в котором мерцал огнями большой прозрачный глобус. На нем была обозначена граница старой имперской префектуры Анакреон и прилегающих к ней секторов Галактики.

— Позже, когда все будет кончено, патриций, вы сможете вернуться к своим книжкам и всякому такому прочему. Я лично прослежу за тем, чтобы все землевладения и поместья вашего семейства были возвращены вам и вашим детям навечно.

— Благодарю вас, — с горькой иронией откликнулся Барр. — К сожалению, мне недостает вашей твердой уверенности в том, что все хорошо кончится.

Риоз грубо расхохотался.

— Ой, только не надо вашего «пророческого» карканья! Эта карта говорит больше, чем все ваши старческие теории.

Генерал аккуратно настроил кривую, очерчивающую границы.

Вы умеете читать карту в радиальной проекции? Умеете? Отлично. Тогда смотрите сами. Золотые звездочки обозначают имперские территории. Красные — территории протектората Академии, а розовые — относящиеся к экономической сфере ее влияния. Вот и посмотрите…

Рука Риоза легла на кнопку, и поле мелких белых точек окрасилось в темно-синий цвет и накрыло красные и розовые точки, будто перевернутая чаша.

— Звезды, накрытые синим куполом, завоеваны моим флотом, — со спокойным удовлетворением сообщил Риоз. — И мы идем вперед. Нигде не встречено сопротивления. Варвары настроены миролюбиво. Кроме того — ни малейшего сопротивления со стороны вооруженных сил Академии. По всей вероятности, мирно спят и ничего не ведают.

— Ваши силы рассредоточены, как я понимаю? — спросил Барр.

— Естественно, — кивнул Риоз. — За исключением особых обстоятельств. Ключевые точки, где находятся мои гарнизоны, укреплены. Их немного, но они избраны очень верно со стратегической точки зрения. В этом много преимуществ. Гораздо больше, чем может показаться тому, кто не занимался скрупулезным изучением тактики звездных войн. Но думаю, любому ясно, что я могу вести нападение из каждой точки этого замкнутого круга и что, когда мой план окружения будет доведен до конца, Академия не сможет контратаковать ни на флангах, ни с тыла. Я просто не оставлю им ни флангов, ни тыла!

Эта стратегия предварительной блокады применялась и раньше, например, во время кампании Лориса VI. Но, во-первых, это было две тысячи лет назад, а во-вторых, тогда план не был доведен до конца. Так получалось, что враг или знал, или догадывался о подобных планах и успевал контратаковать. Сейчас все выглядит иначе.

— Идеальный хрестоматийный случай? — равнодушно поинтересовался Барр.

Риоз разозлился.

— Вы по-прежнему уверены, что моя армия проиграет?

— Должна проиграть.

— Да как вы не поймете! В военной истории не было случая, чтобы при успешно завершенной блокаде атакующая армия не победила бы, если только с тыла по ней не ударит флот, сил которого достаточно для прорыва блокады!

— Вам виднее.

— И все-таки вы остаетесь при своем мнении?

— Да.

Риоз пожал плечами.

— Как хотите.

Барр выдержал паузу и спокойно спросил:

— Вы получили ответ от Императора?

Барр вытащил из контейнера в стене у себя над головой сигарету и медленно закурил.

— Вы имеете в виду мою просьбу о подкреплении? Ответ пришел, но это всего лишь отписка. Не более того.

— Кораблей не будет.

— Нет. Я этого, в общем, ожидал. Честно говоря, патриций, я уже жалею, что наслушался ваших идиотских теорий. Это выставляет меня в ложном свете.

— Разве?

— Однозначно. Корабли — роскошь в наши дни. В гражданских войнах за последние два столетия погибло больше половины Великой Армады, а те, что уцелели, находятся в весьма плачевном состоянии. Видите ли, патриций, между нами говоря, те корабли, что строят сегодня, гроша ломаного не стоят. Я так думаю, что сейчас во всей Галактике вряд ли отыщется грамотный инженер, способный собрать первоклассный гиператомный двигатель.

— Я знаю об этом, — кивнул сивеннианец. Взгляд его стал острым и внимательным. — Для меня это не новость. Но я не знал, знаете ли об этом вы. Значит, Его Императорское Величество не может себе позволить разбрасываться кораблями направо и налево. Психоистория могла это предвидеть. Да скорее всего, и предвидела. Я бы сказал, что мертвая рука Гэри Селдона побеждает-таки в открытом бою.

Риоз резко оборвал его:

— Кораблей у меня и сейчас достаточно. И ни черта ваш Селдон не выигрывает. Только тогда, когда ситуация станет более серьезной, нам понадобятся новые корабли. И они у меня будут. Просто пока Император всего не знает.

— Да? И о чем же вы умолчали?

— Естественно — о ваших теориях, — сардонически усмехнулся Риоз. — Дело в том, патриций, что, при всем моем к вам уважении, теории ваши представляются мне абсолютно вздорными. Вы уж не обижайтесь. Только если ситуация обострится, только если будут какие-то конкретные факты, тогда и только тогда я буду говорить с Императором о смертельной опасности. Не раньше. И еще, — непринужденно добавил Риоз. — Теория, не подтвержденная фактами, сильно отдает черной магией, а, вы сами знаете, наш Император это недолюбливает.

Старый патриций улыбнулся.

— Вы хотите сказать, что объявлять Императору о том, что его августейшему трону угрожает кучка презренных варваров откуда-то с задворок Галактики, глупо, потому что он в это не поверит. Тогда вам и вовсе нечего ждать от него помощи.

— Если только не удастся заполучить сюда Чрезвычайного Посла.

— А зачем здесь нужен Чрезвычайный Посол?

— Это старая традиция. Непосредственный представитель двора присутствует на любой военной кампании, осуществляющейся в государственных интересах.

— Правда? А зачем?

— Ну… чтобы создать иллюзию, будто всей кампанией руководит лично Император. Ну, и лишняя возможность убедиться в лояльности генералов. В чем, в чем, а в последнем — традиция себя оправдала…

— Но вам это должно быть не слишком удобно, генерал. Посторонний авторитет, я имею в виду.

— Конечно, — буркнул Риоз и слегка покраснел. — Но тут уж ничего не поделаешь.

В этот момент загорелся экран приемного устройства, и из него с мягким щелчком выпал блестящий цилиндр. Риоз раскрыл цилиндр и прочитал донесение.

— Отлично! То самое!

Дьюсем Барр вопросительно приподнял брови.

— Вы знаете, что мы захватили одного из этих… как их там… Торговцев. Живого — и в неповрежденном корабле? — спросил Риоз.

— Я слышал об этом.

— Ну, так вот. Его только что доставили сюда. Через минуту он будет здесь. Останьтесь, патриций. Я хочу, чтобы вы присутствовали при допросе. Я вас за этим и вызвал сюда. Поможете мне в случае чего, ясно?

Прозвенел звонок на входной двери. Генерал нажал ногой педаль под столом. Дверь открылась. Человек, стоявший на пороге, был высокого роста, бородатый. На нем была короткая куртка из мягкого, похожего на тонкую кожу, пластика, с капюшоном, отброшенным на спину. Руки его были свободны, правда, сопровождавшие его были вооружены, но он этого как будто не замечал.

Он вошел вразвалку и с любопытством осмотрелся. Поприветствовал генерала легким кивком и фамильярным жестом.

— Ваше имя? — сухо спросил Риоз.

— Латан Деверс, — ответил торговец, заложив ладони за широкий узорчатый пояс. — А вы — здешний босс?

— Вы — торговец из Академии?

— Точно. Послушайте, если вы тут действительно босс, вы бы лучше сказали вашим парням, чтобы они не баловались с моим грузом.

Генерал поднял голову и смерил пленного ледяным взглядом.

— Извольте отвечать на вопросы. Распоряжения здесь отдаю я.

— Ладно. Я человек покладистый. Только учтите, что один из ваших парней уже заработал дырку в груди — фута в два, не меньше, когда сунул руки не туда куда надо.

Риоз перевел взгляд на дежурного лейтенанта.

— Этот человек говорит правду, Врэнк? В вашем отчете сказано, что потерь нет.

— Потерь не было, сэр, — твердо отрапортовал лейтенант, — когда я писал отчет. Позже мы попытались обыскать корабль, сэр, потому что прошел слух, будто на корабле — женщина. Женщины мы не обнаружили, но нашли множество устройств, назначение которых нам неизвестно. Этот человек утверждает, что это — его торговый груз. Один из наших солдат пытался разобраться с одним устройством, но оно взорвалось у него в руках. Он погиб.

Генерал спросил у торговца:

— На вашем корабле есть ядерное оружие?

— Да нет же! На кой оно мне сдалось? Этот ваш солдат, олух, схватил ядерную дрель, направил ее на себя и включил на полную мощность. И как это ему в голову пришло? Это же все равно что нейтронный бластер к башке приставить! Честное слово, я бы его остановил, если бы в это время на мне не сидело верхом пятеро ваших молодцов!

Риоз махнул рукой охранникам.

— Все свободны. Можете идти. К захваченному кораблю не приближаться. Сядьте, Деверс.

Торговец уселся на предложенный стул. Чувствовал он себя легко и непринужденно под свинцовым взглядом генерала и любопытным — сивеннианского патриция.

— А вы — неглупый человек, Деверс, — процедил сквозь зубы Риоз.

— Спасибочки. Вы… как это… физиономист? Или вам от меня что-то надо? Я вам вот что скажу: я — неплохой бизнесмен, вот и все.

— Это почти одно и то же. Вы сдались в плен вместо того чтобы понапрасну сопротивляться. Это правильно. Начни вы сопротивляться — от вас бы мокрого места не осталось. Если вы и впредь будете вести себя так же разумно, с вами будут хорошо обращаться.

— Класс! Хорошее обращение — это то, что я больше всего уважаю, босс.

— Отлично. А я больше всего уважаю согласие сотрудничать, — улыбнулся Риоз и тихо — Барру: — Надеюсь, я правильно понял слово «уважаю» в этом контексте? Слыхали ли вы когда-нибудь такой варварский жаргон?

Деверс спокойно, даже лениво проговорил:

— Ладно, вроде, я вас понял. Только о каком сотрудничестве речь? Прямо скажем, я не врубился, где это я нахожусь?

Он огляделся по сторонам.

— Ну да, что за местечко, и вообще, в чем дело?

— Ах, простите, я забыл представиться, — добродушно улыбнулся Риоз. — Этот джентльмен — Дьюсем Барр, патриций Империи. Я — Бел Риоз, Пэр Империи, Генерал Третьего ранга вооруженных сил Его Императорского Величества.

Торговец раскрыл рот от удивления.

— Вот те раз! Империя? — пробормотал он. — То есть старая Империя, про которую нам в школе рассказывали. Ха! Вот здорово. А я-то думал, что ее и нет вовсе!

— Прекрасный шанс убедиться, что она существует.

— Да… Вообще-то можно было догадаться, — согласился Латан Деверс, задрав голову и поглядев на потолок. — С Периферии-то никто не сумел бы захватить мое старое корыто. Ну, так что за дела, босс, — нахмурился он. — Или мне вас генералом называть?

— Дела такие: война.

— Империя против Академии — так, что ли?

— Совершенно верно.

— А почему?

— Думаю, вы знаете почему.

Торговец взглянул на Риоза и отрицательно покачал головой.

Риоз немного помолчал, потом мягко повторил:

— Я просто уверен, что вы знаете почему. Латан Деверс пробормотал:

— Жарковато тут у вас, — и встал, чтобы снять куртку. Сев, вытянул ноги.

— «Знаете», — ворчливо передразнил он. — Вы зря ждете, что я сейчас вскочу и начну орать от удивления. Да я мог бы с вами в два счета разделаться, и этот старикан, что сидит тут и помалкивает, мне бы не помешал!

— Но вы не будете этого делать, — уверенно резюмировал Риоз.

— Не буду, — согласился Деверс. — Во-первых, потому, что даже если я вас прикончу, война-то ведь от этого не прекратится. Там у вас, я чувствую, генералов хватает…

— Верно подмечено.

— А потом, и меня самого кокнут тут же, как только я вас отправлю на тот свет, — чуть раньше, чуть позже, но кокнут, это точно. А это в мои планы не входит. Выгоды никакой.

— Я же сказал, что вы неглупый человек.

Деверс кивнул.

— Только, босс, было бы все-таки желательно, если бы вы мне растолковали, почему это вы, черт подери, так уверены, что я знаю, с чего это вы на нас напали. Нет, честно, я понятия не имею. А в загадки играть как-то неохота.

— Да? А про Гэри Селдона вы никогда не слышали?

— Нет. Я же сказал, что в загадки не играю.

Риоз бросил быстрый взгляд на Дьюсема Барра, который лишь тонко улыбнулся в ответ и опять погрузился в молчаливую задумчивость.

— Вы не играете, Деверс, — криво усмехнулся Риоз и продолжил: — Ходят слухи или сказки, но не исключено, что это правда, о вашей Академии, что в один прекрасный день вы собираетесь основать Вторую Империю. Я в подробностях знаю обо всех штучках Селдона, а также и о том, что вы вынашиваете агрессивные планы против Империи.

— Неужели? — Деверс задумчиво и удивленно покачал головой. — И кто же вам про это рассказал?

— Какая разница? — отозвался Риоз, постепенно теряя терпение. — Вы здесь не для того чтобы задавать вопросы. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что вам известно про сказку о Селдоне.

— Так. Значит, я вам сказки должен рассказывать? Нашли нянюшку!

— Не цепляйтесь к словам, Деверс.

— Я и не цепляюсь. Я вам прямо скажу. Я знаю об этом столько же, сколько вы. Это чистая чепуха, наполовину выдумка. В любой стране есть свои сказки, не без этого, правда же? Да, слыхал я кое-какую болтовню вроде этого — Селдон, Вторая Империя, все такое… Ну, правда, про это на ночь сказочки рассказывают. Детишки смотрят триллеры про Селдона. В общем, все это не для взрослых. Во всяком случае, не для тех взрослых, кто соображает, что к чему.

Генерал прищурился.

— Это правда? Вы лжете, молодой человек, и напрасно. Я был на вашей планете, Терминусе. И видел все собственными глазами.

— А чего же тогда меня спрашиваете? Я-то там, дай бог, два месяца из десяти пробыл. Так что — зря время теряете. А вообще — воюйте на здоровье, если вам так охота воевать со сказками.

Тут впервые подал голос Барр.

— Вы так уверены, что Академия победит? — спросил он тихо.

Торговец удивленно повернул голову в его сторону. Он слегка покраснел, и стал виден беловатый шрам на виске.

— Гм-м… А вы, оказывается, не немой? И почему же вы сделали такой вывод из моих слов, док?

Риоз небрежно кивнул Барру, и сивеннианец все так же тихо продолжил:

— Потому что вам неприятна была бы мысль о том, что ваш мир может проиграть в войне, я это понял. Мой мир проиграл однажды, и я знаю, что это такое.

Латан Деверс запустил пятерню в бороду, поскреб ее, поглядел по очереди на своих собеседников и, запрокинув голову, издал короткий смешок.

— Он, что, всегда так разговаривает, босс? Послушайте, — сказал он более серьезно, — что такое поражение? Видал я войны, видал я и поражения. Что значит победить? Кого это волнует? Меня? Таких парней, как я? — Он поджал губы и скептически покачал головой. — Я вам вот что скажу, а вы слушайте, — твердо, уверенно продолжал торговец. — Всегда есть пять-шесть жирных слюнтяев, которые управляют какой-нибудь планетой. Вот они-то будут дрожать, как кролики. Только мне до них нет абсолютно никакого дела. Ясно? Народ? Ну, то есть самый простой народ? Ну, кого-то, понятное дело, кокнут, не без этого, а остальным придется какое-то время платить дополнительные налоги. Но в конце концов все как-то устраивается. А потом — все то же самое, только слюнтяи другие.

Щеки Барра побагровели, вздулись жилы на худых руках, но он промолчал.

Латан Деверс смотрел на него в упор. От его глаз ничто не ускользало. Переведя взгляд на генерала, он проговорил:

— Послушайте! Я болтаюсь в космосе годы напролет со своими безделушками и продаю их за бесценок. А они, толстяки поганые, — он указал большим пальцем за спину, — сидят себе дома и только и делают, что подсчитывают мои доходы. Снимают сливки с меня и еще с сотен таких, как я. Ну, представьте, что было бы, если бы Академией управляли вы. Вы бы все равно без нас не обошлись. Мы бы вам еще больше были нужны, чем нашему правительству драгоценному, потому что вы плохо знакомы с ситуацией, правильно? А мы, помимо всего прочего, еще и доходы неплохие приносим. Так что уж кто-кто, а мы смогли бы с Империей договориться. Я вам точно говорю, а я — человек дела. Если для меня это будет выгодно — я «за»! — твердо сказал он, смерив собеседников решительным взглядом.

Некоторое время сохранялась тишина. Ее нарушил тихий шорох в приемнике почты. Генерал вынул оттуда цилиндр. Пробежал глазами донесение и резко включил видео передатчик.

— Подготовьте план с указанием местонахождения всех кораблей. Ожидайте приказа. Полная боевая готовность!

Риоз потянулся за шлемом. Пристегивая его, он обернулся к Барру и небрежно бросил:

— Оставляю нашего гостя на ваше попечение. Буду ожидать результатов. Идет война, и я буду беспощаден. Помните об этом, патриций!

Латан Деверс проводил Риоза взглядом и повернулся к Барру.

— Похоже, генерал схлопотал по больному месту. Что стряслось, док?

— Наверное, сражение, — хрипло ответил Барр. — Полагаю, вооруженные силы Академии дают первый бой. Давайте-ка лучше уйдем отсюда.

В комнату вошли вооруженные солдаты. Выправка их была безукоризненна, лица угрюмы. Деверс вслед за гордо поднявшим голову сивеннианским патрицием вышел из комнаты.

…Комнатка, в которую их препроводили, была гораздо меньше и обставлена скромнее, нежели штабной кабинет Риоза. В ней стояли две кровати, видеоприемник. За маленькой дверью — душ и туалет. Солдаты вышли, дверь за ними со стуком закрылась.

— Хм-м… — вытянул губы Деверс. — Похоже, это надолго…

— Так оно и есть, — коротко отозвался Барр и отвернулся.

Торговец раздраженно спросил:

— Ну, а вы-то тут в какие игры играете, док?

— Ни в какие игры я не играю. Просто вы переданы под мою ответственность, вот и все.

Торговец подошел к сидевшему на кровати сивеннианцу. Его внушительная фигура нависла над старым патрицием.

— Да? А почему же вы тут заперты вместе со мной? Что-то мне показалось, что, когда нас сюда вели под конвоем, бластеры были направлены на вас так же, как и на меня. И потом — вы же просто взбесились, когда я разорялся там о войне и мире.

Он тщетно дожидался ответа. Не дождавшись, продолжил:

— Ладно, я вас лучше вот о чем спрошу. Вы сказали, что ваша страна однажды пострадала. От кого? От каких-нибудь инопланетян из неведомой туманности?

Барр поднял на торговца взгляд, исполненный тоски.

— От Империи.

— Вот как? А здесь вы что делаете?

Барр красноречиво молчал.

Торговец выпятил нижнюю губу и понимающе кивнул. Снял с правой руки плоскую цепочку-браслет и протянул Барру.

— Что скажете?

На левой руке у него был такой же браслет. Сивеннианец взял браслет. По знаку торговца надел его на запястье, защелкнул. Странное покалывание в запястье быстро прошло.

Голос Деверса сразу изменился.

— Ладно, доктор, теперь можете быть спокойны. Говорите свободно. Если эта комната прослушивается, они ничего не услышат. Это — искажатель поля, изобретение гениального Мэллоу. Продается за двадцать пять кредиток в любом мире отсюда до самого края Галактики. Вам — так и быть — бесплатно. Только не раскрывайте широко рот, когда говорите, и не волнуйтесь. Ничего, вы быстро освоитесь.

Дьюсем Барр вместо покоя вдруг ощутил страшную усталость. А взгляд торговца был суров и требователен. Стараясь говорить тише, Барр спросил:

— Чего вы хотите от меня?

— Я уже сказал. Те немногие слова, что вы сказали, сильно отдают тем, что у нас называют патриотизмом. Ваш собственный мир завоеван Империей. А вы тут играете в крестики-нолики с белокурой бестией — имперским генералом. Как это понимать, а?

Барр устало ответил:

— Я уже сделал свое дело. Имперский вице-король — захватчик был отправлен на тот свет моими руками.

— Да? И давно ли?

— Сорок лет назад.

— Сорок… лет… назад?!

Смысл сказанного постепенно дошел до торговца.

— Да… Долгий срок для того чтобы жить воспоминаниями… А этот подонок в генеральских погонах знает об этом?

Барр кивнул.

Глаза Деверса потемнели. Он напряженно размышлял.

— А… вы хотите, чтобы Империя победила?

Старый патриций неожиданно вспылил:

— Пусть Империя провалится в тартарары! Вся Сивенна за это молится каждый день. Когда-то у меня были братья, сестра, отец. Сейчас у меня есть дети и внуки. Генерал знает, где их найти.

Деверс ждал.

Барр продолжал шепотом:

— Но и это бы меня не остановило, если бы игра стоила свеч. Они знали бы, как умереть.

Торговец тихо проговорил:

— Выходит, вы когда-то убили вице-короля? Пожалуй, я кое-что начинаю понимать… Когда-то у вас был мэр. Звали его Хобер Мэллоу. Он побывал в Сивенне — так называется ваш мир? Там он встречался с человеком по фамилии Барр…

Дьюсем Барр тяжело, устало смотрел на торговца.

— Что вы знаете об этом?

— То же, что и любой торговец из Академии. Я вот что хочу сказать, док. Я ведь могу вам не поверить. Почему бы вам не оказаться хитрющим стариканом, посаженным здесь для того чтобы выведать у меня побольше. Ясное дело, вам угрожали смертью родственников, и вы ненавидите Империю и всей душой желаете ее погибели. Тогда я развешиваю уши и раскрываю вам душу к большой радости генерала. Нет, док, так у нас ничего не выйдет. Но как бы то ни было, мне жутко хотелось бы, чтобы вы доказали мне, что вы действительно сын Онума Барра из Сивенны — шестой, младший сын, которому удалось избежать смерти.

Дрожащей рукой Дьюсем Барр открыл маленький металлический ящичек в нише стены. Металлический предмет, который он вынул оттуда, тихонько звякнул, когда он положил его в руку торговца.

— Вот. Взгляните, — прошептал он.

Деверс поднес предмет ближе к глазам. Это было выпуклое центральное звено цепочки. Он ахнул…

— Это монограмма Мэллоу! Провалиться мне сквозь землю — эта штука сделана пятьдесят лет назад. Это так же верно, как то, что я — Латан Деверс.

Он запрокинул голову и тихо рассмеялся.

— Отлично, док! Генератор персонального защитного поля — то самое доказательство, которое был нужно!

И он протянул Барру свою здоровенную ручищу.

Глава шестая Фаворит

Небольшие юркие кораблики появились из черной пустоты пространства и ринулись в центр Армады. Без единого выстрела и выброса энергии они проскочили через буквально перегороженную имперскими линкорами территорию и дали несколько залпов. Неуклюжие имперские звездолеты только успевали поворачиваться за ними с грациозностью бегемотов. Сверкнули две бесшумные вспышки — будто два светляка вспыхнули и погасли на черных небесах. Остальные корабли противника удалились так же быстро и неожиданно, как и появились.

Имперские корабли побродили еще немного — и вернулись к выполнению своей главной задачи. Мир за миром, система за системой — кольцо блокады смыкалось…

Военная форма ловко сидела на Бродриге — она была хорошо подогнана, да и носил он ее щегольски. Он лениво прогуливался по парку на далекой планете Ванда, где теперь размещалась Ставка Верховного Главнокомандующего Имперским Флотом. Лицо его было угрюмо.

Рядом с ним вышагивал Бел Риоз. Верхняя пуговица кителя была расстегнута. Серо-черная полевая форма генерала выглядела мрачновато рядом с парадным мундиром Бродрига.

Риоз указал на блестящую черную скамейку, стоявшую в тени благоухающего куста папоротника, громадные перистые листья которого тянулись к белесому солнцу.

— Взгляните, сэр. Вот образчик имперской старины. Резные скамейки, поставленные для влюбленных. Стоят себе и стоят, ничего им не делается. А дворцы и заводы лежат в руинах.

Он уселся на скамейку, а Личный Секретарь Клеона II остался стоять перед ним, легонько трогая листья папоротника своей изящной тростью из слоновой кости.

Риоз закинул ногу на ногу и предложил своему спутнику сигарету. Достал еще одну для себя и проговорил:

— Именно этого следовало ожидать от нашего мудрейшего Императора. Его Величество просто не мог послать лучшего наблюдателя, чем вы. А то я, признаться, чувствовал себя в высшей степени неловко, отвлекая его особу от более важных дел, нежели незначительная военная кампания на Периферии.

— Очи Императора зрят повсюду, — лениво, заученно отозвался Бродриг. — Мы далеки от того, чтобы недооценивать важность кампании, но нам до сих пор кажется, что трудность ее осуществления несколько преувеличена. Их маленькие кораблики, несомненно, не могут быть непреодолимым барьером для завершения Блокады.

Риоз вспыхнул, но овладел собой.

— Я не имею права рисковать жизнью своих людей. Их мало. Не могу рисковать и кораблями — их мне никто не возместит, если я предприму грубую атаку. Завершение Блокады снизит наши потери в окончательной атаке, какой бы трудной она ни оказалась. Военные принципы этой тактики я имел честь объяснить вам вчера.

— Да-да, конечно, я же не военный. Просто у меня такое впечатление, что вы изо всех сил стараетесь убедить меня в том, что все, что кажется так просто и ясно, на самом деле не так. Мы вам это позволили. Однако ваша предосторожность этим не ограничивается. Во втором вашем донесении вы потребовали подкрепления. Для чего? Для борьбы с противником малочисленным, нищим — варварами, с которыми у вас до сих пор не было ни одного серьезного столкновения. Просьба о подкреплении в такой ситуации говорит либо о вашей некомпетентности, либо… о чем-то похуже — тем более что вся ваша карьера доказала, как вы упрямы, дерзки и как страдаете избытком воображения.

— Благодарю вас, — холодно отозвался генерал. — Однако позволю себе напомнить вам, что упрямство и слепота — далеко не одно и то же. Можно позволить себе разрабатывать тонкие стратегические ходы, когда имеешь дело с противником, от которого знаешь что ждать. Тогда возможно хотя бы приблизительно определить степень риска. Однако всякий шаг по отношению к незнакомому врагу — дерзость сам по себе. С таким же успехом можно гадать, почему днем человек спокойно ходит по тесной комнате, а ночью натыкается на мебель.

Бродриг ответил на тираду генерала неопределенным изящным жестом.

— Красиво. Но неубедительно. Вы же лично побывали в этом варварском мире. Кроме того, у вас содержится пленник, торговец. Как я понимаю, между вами и пленником нет полосы ночного тумана?

— Вы так думаете? Простите, но я возьму на себя дерзость напомнить вам, что мир, который два столетия развивался в изоляции, нельзя вот так сразу взять и понять! Я там пробыл всего месяц. Я солдат, а не супермен с квадратным подбородком и непробиваемой грудью из субэфирного голографического триллера! Точно так же и один-единственный пленник, член непонятного экономического сообщества, которое не связано напрямую с правительством противника, — не слишком надежный источник информации о секретах военной стратегии врага.

— Вы его допрашивали?

— Допрашивал.

— Ну и?

— Довольно результативно, но все же не настолько, насколько хотелось бы. Его корабль невелик, военное значение — ноль. Он торгует маленькими безделушками. Они забавны, но не более того. Самые интересные я хотел бы отослать в качестве сувениров Его Величеству. Вот в конструкции корабля есть кое-что интересное. Но не все пока понятно. Но я и не инженер, с другой стороны.

— Что, на флоте нет специалистов?

— Есть, — желчно отозвался генерал. — Но этим балбесам придется еще долго головы ломать, прежде чем они докопаются до того, что меня интересует. Я уже просил прислать сюда хоть одного мало-мальски смыслящего инженера, который смог бы разобраться в принципе действия странных силовых полей, имеющихся в конструкции корабля. Ответа пока нет.

— Таких специалистов мало, генерал. Неужели в подведомственной вам провинции не отыщется ни одного специалиста по ядерной энергетике?

— Да если бы такой был, он бы уже давно привел в чувство хромающие, покалеченные двигатели двух моих подбитых кораблей! У меня всего-то десять звездолетов, и два из них не годятся для серьезного сражения из-за недостаточного энергетического обеспечения. То есть пятая часть моего флота должна будет прятаться за атакующими кораблями, когда дело дойдет до настоящей драки!

Пальцы секретаря нервно скользили по рукоятке трости.

— Вы не один в таком положении, генерал. У Императора те же трудности.

Генерал бросил на землю свою измятую, так и не закуренную сигарету, достал другую, закурил, пожал плечами.

— Да я все понимаю. Конечно, это дело не сегодняшнего дня — отсутствие профессионалов высокого класса. Да и с пленником дело пошло бы успешнее, если бы прибор для психологического тестирования был в порядке.

Брови секретаря поползли вверх.

— У вас есть психотест?

— Старенький. Развалина — вечно выходит из строя именно тогда, когда нужен. Я включил его, когда пленный спал, и ничего не добился. Такие вот дела. Я проверял прибор на своих подчиненных, и реакция была совершенно адекватная, но опять-таки никто из моего персонала — я имею в виду инженеров — не может понять, почему с пленным прибор не срабатывает. Дьюсем Барр — ученый-теоретик, не разбирающийся в механике, говорит, что, вероятно, структура психики пленного может быть нечувствительна к тесту, поскольку тот якобы с детства находился под влиянием чужеродной среды и инородных нейронных стимулов. Не знаю… Но думаю, что кое-что из него еще можно будет выудить. Именно из этих соображений я оставил его в живых. Пока.

Бродриг оперся на трость.

— Я попытаюсь найти специалиста в столице. Кстати что это за человек, о котором вы упомянули? Сивеннианец? Не много ли врагов, к которым вы излишне милосердны?

— Он кое-что знает о противнике. Его я тоже берегу на будущее. Он может оказаться полезным.

— Но он сивеннианец и сын мятежника.

— Он стар и немощен, а его родственники — заложники.

— Понятно. Тем не менее мне хотелось бы лично побеседовать с пленным.

— Конечно.

— Наедине, — холодно добавил секретарь.

— Конечно, — вяло согласился генерал. — Как верный слуга Императора, я принимаю его личного представителя как старшего по чину. Однако, поскольку пленный находится на нашей стационарной базе, вам придется покинуть передовую в очень интересный момент.

— Да? В каком же смысле интересный?

— В том смысле, что сегодня завершено формирование Блокадного кольца. В том смысле, что через неделю Двадцатый Пограничный Флот выступает вперед к цели — в очаг сопротивления.

Риоз улыбнулся и отвернулся.

Бродриг почувствовал себя задетым…

Глава седьмая Подкуп

Сержант Мори Люк был образцовым солдатом. Родом он был из обширного сельскохозяйственного мира системы Плеяд, где только армейским подразделениям было под силу справляться с каторжными сельскими работами. Армейская карьера его ничего выдающегося собой не представляла. Начисто лишенный эмоций, он без опаски смотрел страху в глаза. Он был по-крестьянски силен и ловок и не раз выходил победителем из нешуточных переделок. Беспрекословно выполнял приказы, с подчиненными был прост и справедлив, генералу предан беззаветно.

Тем не менее характер у него был веселый и жизнерадостный. Если ему и доводилось пускать в ход оружие по долгу службы, делал он это не задумываясь, но беззлобно.

Сержант Люк позвонил у двери, прежде чем войти, но мог бы этого и не делать — он имел полное право войти, не позвонив.

Двое узников в это время ужинали. Оторвавшись от еды, они встретили сержанта вопросительными взглядами. Тот, что был помоложе, встал, чтобы уменьшить громкость транзисторного телевизора.

— Еще книжек принесли? — поинтересовался Латан Деверс.

Сержант вытащил из кармана небольшой цилиндр с микропленкой и поскреб пятерней шею.

— Да, вот взял у инженера Орре. Надо будет вернуть. Он вроде бы собирался отправить эту штуковину своим ребятишкам. Как сувенир, понимаете?

Дьюсем Барр повертел цилиндр в руках и спросил:

— А откуда это у инженера? У него есть телевизор?

Сержант решительно замотал головой и, кивнув в сторону стоящего на полу у кровати старенького телевизора, сообщил:

— Нет, этот, что у вас, здесь единственный. Больше нет. Этот парень, Орре, значит, заполучил эту книжку в одном из этих миров, которые мы захватили, — не помню названия. Она, книжка-то, хранилась там в каком-то доме особом — одна, представляете? Ну, и ему пришлось кокнуть пару туземцев, чтобы ее заполучить.

Он оценивающе глянул на цилиндр.

— Ну, для ребятишек, наверное, в самый раз будет.

Немного помолчав, вкрадчиво добавил:

— Тут, между прочим, кое о чем поговаривают. Может, и враки, но прямо страсть как хочется вам рассказать. Наш генерал — ну, в общем, полный успех.

Он красноречиво моргнул.

— Вот как? — удивился Деверс, — А в чем успех?

С опаской оглянувшись на дверь, сержант прошептал:

— Блокада завершена, вот что! Ну, разве он не молодец? — радостно прищелкнул языком сержант. — Ведь как быстро все провернул! Один из наших, мастер красиво выражаться, сказал, что все было так красиво — ну вроде… как же он это сказал-то? А! Музыка сфер, вот как! Только я в этом все равно ни черта не смыслю.

— Теперь начнется генеральное наступление? — тихо спросил Барр.

— Наверно! — резво откликнулся сержант. — Мне бы теперь поскорее вернуться к себе на корабль. Рука-то у меня уже срослась. Чертовски надоело валяться тут на койке, разрази меня гром!

— Мне тоже, — горько вздохнул Деверс.

Сержант подозрительно поглядел на Деверса и сказал:

— Пожалуй, я пойду. Скоро капитан начнет обход. Не дай бог, тут застукает.

Дойдя до двери, Люк остановился.

— Да, кстати, сэр, — проговорил он смущенно, обратившись к торговцу, — я туг с женой разговаривал. Она говорит, что тот маленький морозильничек, что вы мне дали, чтоб я ей послал, здорово работает! Он ведь ей даром достался, а она уже успела месячный запас продуктов заморозить. Так что я очень доволен.

— Все в порядке. Не стоит благодарности.

Толстенная дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась за улыбающимся сержантом.

Дьюсем Барр встал со стула.

— Ну что ж, он честно расплатился с нами за морозильник. Давайте-ка посмотрим, что же это за новая книга. Ага, названия нет…

Он отмотал около ярда пленки и посмотрел на свет. Удивленно пробормотал:

— Разрази меня гром, как выражается наш сержант! Это же «Сад Саммы», Деверс!

— Да? — лениво отозвался торговец, отодвигая в сторону тарелку с остатками ужина. — Садитесь, Барр. Я ничего не смыслю в этой вашей древней литературе. Вы слышали, что сержант сказал?

— Слышал. И что?

— Того гляди, наступление начнется! А мы тут торчим!

— А где бы вы предпочли торчать?

— Ох, только не надо… Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Ждать больше нельзя!

— Нельзя? — безразлично повторил Барр, вынимая из приемника старую пленку и вставляя новую. — Послушайте, за месяц вы мне столько рассказали об истории Академии, и, знаете, у меня возникло впечатление, что ваши прежние лидеры во время кризисов только и делали, что сидели и… ждали.

— Да, Барр, но они хотя бы знали, куда идут!

— Разве? А мне почему-то показалось, что они говорили об этом, когда все уже было позади. Причем, насколько я понимаю, большей частью так оно и было. Но нет никаких доказательств, что все пошло бы лучше и проще, если бы они знали, куда идут. Глубинные экономические и социальные процессы не могут управляться отдельными людьми.

Деверс хмыкнул.

— Да. Но нет и доказательств, что вес могло пойти хуже. Вы не с той стороны смотрите. — Он прищурился. — А не прикончить ли его?

— Кого? Риоза?

— Да.

Барр вздохнул. Глаза его затуманились — видимо, вспомнил дела давно прошедших дней.

— Убийство — не выход, Деверс. Я сам однажды сделал это. То есть меня убедили, что это необходимо. Мне было двадцать лет тогда. Но я ничего не решил. Я убрал злодея из Сивенны, но от имперского ига мы не избавились. Конкретный человек не имел значения.

— Но Риоз не просто злодей, док. Он — это вся его проклятущая армия. Без него она рассыплется! Они же, как детишки, на нем висят. Вы на сержанта посмотрите — он же просто пузыри от умиления пускает, стоит ему только о генерале заговорить!

— Пусть так. Обязательно отыщутся другие армии, другие генералы. Нужно смотреть глубже. Например, существует Бродриг. Его никак нельзя сбрасывать со счетов — никто другой не имеет такой возможности шептать на ушко Императору. Он может потребовать — и получит! — сотни кораблей там, где Риоз вынужден обходиться десятком. Мне отлично известна его репутация.

— Вот как? И что же он за птица? — загорелись глаза торговца.

— Коротко? Он — наглый простолюдин, путем беспроигрышной лести проникший в окружение Императора. Его до смерти ненавидит дворцовая аристократия (сами подонки — хуже некуда), поскольку ему в равной степени плевать и на аристократов, и на простонародье. Он — советник Императора по всем вопросам и его правая рука, в самых темных делишках. Он бесчестен по сути и лоялен исключительно по необходимости. В Империи вряд ли отыщется человек, более изощренный в злодействах и более грубый в развлечениях. Говорят, к Императору просто невозможно проникнуть без протекции Бродрига, а к самому Бродригу — не иначе как через унижение.

— А-га… — задумчиво пробормотал торговец, поглаживая аккуратно подстриженную бороду. — И именно этого человека Император послал сюда приглядывать за Риозом… Знаете что? У меня есть идея.

— Знаю.

— Допустим, этому Бродригу не слишком понравится наш молодой армейский божок…

— А он и так от него не в восторге. Риоз вообще мало кому нравится.

— Отлично! Допустим, дела пойдут не слишком хорошо. И Император об этом узнает. Тогда Риозу придется туговато, верно?

— Пожалуй. Весьма вероятно. Но как вы думаете это устроить?

— Пока не знаю. Может, его можно подкупить?

Патриций тихо рассмеялся.

— Наверное, можно, но только не так, как нашего милейшего сержанта. Уж никак не с помощью карманного морозильника! Но даже если вам удастся придумать что-нибудь соответствующее его уровню, вряд ли из этого что-то выйдет. Подкупить-то его, пожалуй, легче, чем кого-либо другого, но у него нет ни капли честности для джентльменской сделки. Он не останется подкупленным, понимаете? Ни за какую цену. Придумайте что-нибудь еще.

Деверс закинул ногу на ногу.

— Ценная информация. Хотя…

Он замолчал, потому что вспыхнула сигнальная лампочка и на пороге снова возник сержант. Он был взволнован, круглая физиономия пылала румянцем. Вопреки обыкновению, он не улыбался.

— Сэр… — начал он, изо всех сил стараясь сохранять почтительный тон. — Я вам, конечно, очень благодарен за морозильник, и вы всегда ко мне были так добры, хотя я всего-навсего сын простого крестьянина, а вы — такие важные господа…

От волнения он говорил со страшенным плеядским акцентом, и выглядел он сейчас действительно деревенщиной — куда девались всегдашняя военная выправка и четкость!

— Что случилось, сержант? — поинтересовался Барр.

— Лорд Бродриг прибывают сюда для встречи с вами! — выпалил сержант. — Для встречи с вами. Завтра! Я знаю про это, потому что капитан приказал мне приготовиться к смотру назавтра для… для его встречи! Я подумал… что должен предупредить вас.

— Спасибо, сержант. Мы вам очень признательны. Но почему вы так взволнованы? Что в этом такого…

Однако его слова нисколько не успокоили сержанта Люка. На лице его был написан страх. Срывающимся голосом он прошептал:

— Вы просто не знаете, что это за человек! Про него такое рассказывают! Он… продал душу космическому дьяволу, вот что! Говорят еще, что он ни шагу не ступит без своих телохранителей, вооруженных бластерами. И когда ему захочется, он приказывает им стрелять в любого, кто попадется, — просто так, для удовольствия. Они и стреляют, а он — он смеется! Говорят, — сержант покосился на дверь, — что его даже Император побаивается и что он заставляет Императора повышать налоги, а что люди ропщут, про это он ему не говорит. А еще говорят, что он ненавидит нашего генерала, потому что наш генерал — такой большой и умный человек. Говорят, что он хочет его убить, но только не может этого сделать, потому что генерала все любят, а генерал знает, что лорд Бродриг — злодей и мошенник.

Сержант часто заморгал и смущенно улыбнулся, стыдясь собственной эмоциональности. И, уже пятясь к дверям, резко кивнул и закончил:

— Запомните мои слова. Будьте с ним поосторожнее.

И выскользнул за дверь…

Деверс задумчиво уставился в потолок.

— А ведь, похоже, все идет как надо, а, док?

— Все зависит, — сухо отозвался Барр, — от Бродрига.

Но Деверс не слушал. Он думал…

Лорду Бродригу приходилось то и дело пригибать голову, передвигаясь по отсекам торгового корабля. Два его вооруженных телохранителя быстро шли за ним с бластерами наизготовку и профессионально хмурыми выражениями на физиономиях записных храбрецов.

На взгляд Деверса, Личный Секретарь Императора Мало походил на того продавшего душу дьяволу проходимца, каким его описал сержант. Если космический дьявол и купил его душу, то на внешности лорда не оставил никаких признаков того, что он ею владеет. Скорее Бродриг привнес своим появлением даже некоторый дворцовый шик, ожививший мрачную скуку военной базы.

Четкие, безукоризненные линии его парадной, ловко сидящей на нем формы создавали иллюзию, что он — высокого роста, и с этой мнимой высоты его холодные, бездушные глаза взирали на торговца. Он выставил перед собой трость из слоновой кости, изящно оперся на нее. Перламутровые запонки на манжетах мягко блестели.

— Нет-нет, — мягким жестом остановил он Деверса. — Оставайтесь на месте. Ваши безделушки меня не интересуют.

Он придвинул стул, тщательно стер с него пыль ослепительно белым платком и сел. Деверс искал глазами второй стул, но Бродриг лениво проговорил:

— В присутствии Пэра Империи вы должны стоять. — И улыбнулся.

Деверс пожал плечами.

— Если вас не интересует мой торговый груз, зачем вы меня сюда пригласили?

Личный Секретарь Императора молчал, и Деверс медленно добавил:

— Сэр…

— Для личной беседы. Неужели вы думаете, что я пролетел двести парсеков для того, чтобы полюбоваться на ваши побрякушки? Я на вас хотел посмотреть.

Он достал из узорчатой коробочки маленькую розовую таблетку, положил ее под язык и стал медленно посасывать.

— Например, — продолжал он, — мне бы хотелось узнать, кто вы такой? Действительно ли вы — гражданин варварского мира, из-за которого разгорелся весь этот сыр-бор?

Деверс утвердительно кивнул.

— Так… И вы действительно были захвачены в плен этим… после того, как началась эта перебранка, которую он называет войной? Я имею в виду нашего молодого генерала.

Деверс снова кивнул.

— Так! Отлично, мой прекрасный чужестранец! Как я посмотрю, вы не слишком разговорчивы. Я облегчу вашу задачу. У меня впечатление, что наш генерал ведет здесь абсолютно бессмысленную войну с неоправданными затратами дорогостоящей энергии — и все это ради неоправданного захвата крошечной системы где-то на задворках Галактики, что для здравомыслящего человека должно, по идее, заключаться в одном-единственном метком выстреле из одного-единственного бластера. Однако нашему генералу в отсутствии логики не откажешь. Наоборот, я бы сказал, что он — очень неглупый человек. Вы улавливаете мою мысль?

— Не сказал бы, сэр.

Секретарь внимательно разглядел свои ухоженные ногти и продолжил:

— Тогда слушайте дальше. Генерал не стал бы разбрасываться людьми и кораблями исключительно ради боевой славы. Мне известно, что говорит он именно о славе и Имперской чести, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что весь этот пафос гроша ломаного не стоит. Что-то здесь другое… К тому же он проявляет к вам странное, непонятное милосердие. Если бы вы были в плену у меня и сказали мне так же мало, как ему, я бы уже давно распорол вам живот и подвесил вас на ваших собственных кишках.

Деверс сохранял спокойствие. Взгляд его остановился по очереди на бульдожьих физиономиях телохранителей Бродрига. Да, они были наготове…

Секретарь криво улыбнулся.

— Да, вы просто потрясающе немногословны. Если верить генералу, даже психотест у вас ничего не выудил. И это было большой ошибкой с его стороны — именно это и заставило меня усомниться в том, что наш молодой военный гений говорит правду.

Похоже, у Бродрига поднялось настроение.

— Благородный торговец, — продолжал он, улыбаясь. — У меня есть собственный прибор для психотеста, и он вам как нельзя лучше подойдет. Взгляните-ка…

Между большим и указательным пальцами левой руки Бродрига была зажата пачка розовато-желтых шестиугольников.

— Похоже на деньги… — пробормотал Деверс.

— Деньги и есть. Причем деньги верные — они обеспечены моей недвижимостью, — а поместий у меня больше, чем у самого Императора. Сто тысяч кредиток. Все здесь! Они ваши.

— За что, сэр? Я честный торговец, но не вижу предмета сделки.

— За что? За правду! Чего хочет генерал? Почему он ведет эту войну?

Латан Деверс вздохнул, нахмурился, погладил бороду…

— Чего он хочет?.. — задумчиво повторил он, поглядывая, как длинные пальцы Бродрига пересчитывают кредитки. — Если коротко — имперской короны.

— Хм-м… Как просто! В конце концов все всегда сводится к этому. Но как? Это какая же такая дорога ведет с задворок Периферии прямо к Императорскому Олимпу?

— Академия, — скорбно вздохнул Деверс, — владеет множеством тайн и секретов. У них есть много книг — старых книг, таких старых, что язык, на котором они написаны, знают всего несколько человек. И все эти тайны скрыты под оболочкой ритуалов и религии, и простой смертный не может ими воспользоваться. Я однажды попытался… Теперь я здесь, а там меня ожидает смертный приговор.

— Ясно. А что это за древние тайны? Полагаю, за сто тысяч кредиток я имею право на подробности.

— Трансмутация элементов! — выпалил Деверс.

Секретарь прищурился. Он был явно удивлен.

— Вот как? Но мне говорили, что практическое осуществление трансмутации по законам ядерной физики невозможно!

— Да, если используется ядерная энергия. Но в Академии народ способный подобрался. Им известны источники энергии более мощные, чем ядерная. Если Академия пользуется такими источниками, то…

Деверс почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Да, он верно выбрал наживку, и рыбка ее почуяла…

Бродриг поторопил его:

— Продолжайте. Я все понял. Уверен, что генерал знает обо всем этом. Вот только… что он собирается предпринять, когда закончится вся эта буффонада?

Деверс твердо, уверенно ответил:

— Владея секретом трансмутации, он возьмет под контроль всю экономику Галактики. Минеральные ресурсы не будут стоить ни гроша — ведь Риоз будет, иметь возможность производить вольфрам из алюминия и иридий — из железа. И вся экономика, основанная на недостатке где-то одних элементов и избытке других, прикажет долго жить. Наступит величайший хаос и разъединение за всю историю Империи, и прекратить их под силу будет только Риозу. Вот какую власть обретет Риоз, если учесть, что религиозные предрассудки его ни капельки не волнуют. Теперь его ничто не остановит. Он сел Академии на шею, и через год после того, как покончит с ней, станет Императором.

— Так… — Бродриг неожиданно повеселел. — Значит, иридий из железа, так вы сказали? А хотите, торговец, я вам раскрою государственную тайну? Да будет вам известно, что у генерала уже были встречи с правительством Академии.

По спине у Деверса пробежали мурашки…

— Вы удивлены? А почему бы и нет? По-моему, это вполне логично. Нам известно, что они предлагали ему сотни тонн иридия в год, чтобы он их оставил в покое. Вернее — сотни тонн железа, превращенного в иридий в нарушение всех религиозных установок, ради спасения собственных шкур. Вот так. И совершенно неудивительно, что наш неподкупный генерал отказался, — он ведь может получить и иридий, и Империю. А наш бедный Клеон еще называл его одним из самых честных генералов! Мой благородный торговец, вы заслужили свои деньги!

С этими словами он бросил кредитки на пол. Деверс торопливо подобрал их.

У двери Бродриг обернулся.

— Один совет, торговец. Вы, конечно, можете считать, что мои ребятки с бластерами лишены ушей, языков, мозгов… Они, и правда, не слышат, не разговаривают и не имеют понятия о том, что такое психотест. Зато они весьма, весьма искушены в изощренных пытках. Я купил тебя, парень, за сто тысяч кредиток, и полагаю, что совершил выгодную сделку. От тебя нужно только одно — забыть навсегда, что ты получил от меня какие-то деньги. Не дай тебе бог заикнуться Риозу о нашем разговоре! Ты тут же отправишься на тот свет! Причем так, как я умею это делать.

В одно мгновение топкое, аристократическое лицо Секретаря стало жестким, злым. Губы, вытянутые в дежурную, искусственную улыбку, превратились в красный, отвратительный шрам поперек лица. Деверс поймал себя на мысли, что вот сейчас на него глазами Бродрига смотрит тот, кто раньше купил его самого…

Под дулами бластеров телохранителей Бродрига он молча проследовал в свою комнату.

На вопрос Дьюсема Барра он ответил с задумчивым удовлетворением:

— Нет. И это — самое потрясающее. Это он подкупил меня!

…Два месяца тяжелой войны не прошли даром для Бела Риоза. Он как-то осунулся, согнулся под грузом проблем, стал вспыльчив.

Он раздраженно приказал подобострастно взиравшему на него сержанту Люку:

— Ждите снаружи, сержант. Отведите этих людей назад в их комнату, когда мы тут закончим. Никому не входить без моего разрешения. Никому, поняли?

— Сядьте, — бросил он пленникам. — У меня мало времени. Честно говоря, я бы сюда не прилетел, если бы не необходимость вас повидать.

Он повернулся к Дьюсему Барру, вертевшему в руках хрустальный кубик, в котором красовался голографический бюстик Его Императорского Величества.

— Во-первых, патриций, — начал генерал, — должен вам сообщить, что ваш Селдон проигрывает. То есть не совсем так — бьется он здорово. Эти вояки из Академии носятся, как очумелые пчелы, и дерутся, как сумасшедшие. Планеты защищаются отчаянно, а после того, как мы их захватываем, на каждой из них тут же вспыхивают мятежи, подавлять которые почти так же трудно, как и захватить планету. Но как бы то ни было, мы их захватываем и удерживаем. Так что, повторяю — проигрывает ваш Селдон.

— Но пока не проиграл, — тактично уточнил Барр.

— У самой Академии оптимизма поменьше, чем у вас. Они предлагают мне миллионы только ради того, чтобы я окончательно не разгромил вашего беднягу Селдона!

— Я слышал об этом.

— Значит, слухи меня опередили? Отлично! Ну и что же тут говорят о последних событиях?

— Смотря что вы имеете в виду.

— Я имею в виду лорда Бродрига, любимчика Императора. Он ведь теперь стал вторым Главнокомандующим — сам напросился.

Тут Деверс впервые подал голос.

— Сам, босс? Как это? Или он вам стал нравиться.

— Нет, не сказал бы, — спокойно отозвался Риоз. — Он просто купил себе эту должность за честную и высокую цену.

— То есть?

— За запрос Императору о подкреплении.

Ироничная улыбка Деверса стала шире.

— Значит, он все-таки связался с Императором, да? Надо понимать, генерал, подкрепление прибудет со дня на день, так?

— Нет. Не так. Они уже прибыли. Пять мощнейших, маневренных линкоров и личное послание от Императора с пожеланиями успехов. А на пути к нам — еще корабли. Что это вы так расстроились, торговец?

— Ничего… — отозвался Деверс похолодевшими губами.

Риоз вышел из-за стола и встал перед торговцем, положив ладонь, на приклад бластера.

— Я спрашиваю, что это вы так расстроились? Новость вам явно не по вкусу! А вы говорили, что судьба Академии вас не слишком волнует?!

— Говорил.

— Да… Что-то все-таки есть в вас непонятное, — процедил сквозь зубы Риоз.

— Вы так думаете, босс? — слабо улыбнулся Деверс и сунул руки в карманы куртки. — А вы скажите, что вам непонятно, а уж я как-нибудь постараюсь объяснить.

— Вот-вот. Хватит дурачиться, торговец. Непонятно вот что: вы были захвачены в плен потрясающе легко — сдались при первой же угрозе. Даже защитное поле не включили. Вы без сожаления готовы предать свой мир, причем без всякого вознаграждения. Интересно, не правда ли?

— Просто хотелось бы остаться на стороне победителя, босс. Я же неглупый человек, вы сами сказали.

Риоз раздраженно, хрипло выпалил:

— Ладно! Только почему-то с тех самых пор мы не захватили в плен ни одного торговца. Торговые корабли имеют такую скорость, что спокойно могут удрать в случае чего. Все до одного эти корабли оборудованы защитным полем такой интенсивности, что отлично могут закрыться от легкого крейсера. Но уж если стычки возникали, все до единого торговцы дрались как звери — все до единого! Кроме того, мы выяснили, что торговцы часто стояли во главе партизанских движений на оккупированных планетах и организовывали вылазки в занятых нами секторах космоса.

Это что же, выходит — вы один такой неглупый человек? Вы и не сражались, и не удирали, а сразу взяли и стали предателям, хотя вас никто об этом не просил. Вы уникальны — просто потрясающе уникальны! Я бы сказал больше — вы подозрительно уникальны!

Деверс мягко возразил:

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но фактов у вас нет никаких, босс. Я пробыл у вас шесть месяцев, и вел себя паинькой.

— Да, это так, и я отплатил вам хорошим обращением. Я оставил в целости и сохранности ваш корабль, и вам оказывались всяческие милости. Однако вы не дотянули. Добровольная информация, например о том, как устроены приспособления, которыми набит ваш корабль, была бы весьма в нашу пользу. Это я к тому, что принцип их действия с большой вероятностью может применяться в некоторых видах оружия, используемого Академией.

— Я простой торговец, — попытался возразить Деверс, — а не инженер. Я ведь только торгую этими штуками, а не делаю их.

— Ну, это мы скоро выясним. Для этого я сюда и прилетел, собственно говоря. К примеру — в ближайшее время ваш корабль будет обыскан до последнего винтика на предмет обнаружения источника персонального защитного поля. Вы им ни разу не воспользовались, в то время как оно есть у каждого солдата флота Академии. Найдем — будет ясно, что вы чего-то не договариваете. Понятно?

Ответа не последовало. Генерал удовлетворенно продолжал:

— Но я получу и более прямые доказательства. Я привез с собой новый прибор для проведения психотеста. Однажды тест не удался, но когда общаешься с врагом: век живи — век учись.

В голосе генерала нарастали угрожающие потки. Деверс почувствовал, как холодное дуло бластера уперлось ему в живот. Риоз хладнокровно отчеканил:

— А теперь ты снимешь свой браслет и все остальные металлические побрякушки, которые у тебя есть, и отдашь мне. Спокойно! Не двигаться! Думал, я глупее тебя? Конечно, атомное поле можно исказить, а психотест действует только в условиях статики. Так-то.

Но в это время около письменного стола генерала мигал сигнал и в приемник почты упала капсула. А около приемника стоял Барр, все еще сжимая в руке кубик с изображением Императора…

Риоз отступал к столу, держа бластер наизготовку. Он приказал Барру, не глядя на него:

— И вы тоже, патриций. Ваш браслет выдал вас. Раньше вы были нужны мне. Я не мстителен, но судьба вашей семьи, видит бог, будет зависеть от результатов психотеста!

Риоз согнулся, протянул руку к приемнику почты, чтобы взять капсулу. Но в это мгновение рука Барра с зажатым в ней кристаллом поднялась и опустилась на голову генерала.

Это случилось настолько внезапно, что даже Деверс был ошеломлен. Тихий, миролюбивый патриций в одно мгновение превратился в карающего демона!

— Бежать! — хрипло выкрикнул Барр. — Быстро! Он выхватил бластер из безжизненно повисшей руки Риоза и спрятал его под блузу.

Стоявший у двери сержант Люк резко обернулся, когда они выскользнули в коридор. Барр хладнокровно приказал:

— Вперед, сержант.

Деверс закрыл за собой дверь.

Люк, ничего не понимая, пошел вперед по коридору по направлению к комнате пленников, но вынужден был идти дальше, поскольку его спины коснулся холодный металл бластера, а прямо в его ухо голос Деверса, не допускающий возражений, проговорил:

— К торговому кораблю!

…Деверс обогнал спутников, чтобы открыть входной люк, а Барр сказал:

— Стойте, где стоите, сержант. Вы были добры к нам, и нам не хотелось бы вас убивать.

Тут сержант разглядел монограмму на прикладе бластера и яростно вскричал:

— Вы… убили генерала!

В диком, неосознанном порыве он бросился вперед, прямо под пучок лучей, и на пол упала обугленная, бесформенная масса, всего лишь секунду назад бывшая сержантом Люком…

Торговый корабль успел подняться над поверхностью планеты до того, как отчаянно замигали и завыли сигналы тревоги, и устремился к центру Галактики.

Деверс угрюмо проговорил:

— Держитесь покрепче, Барр. А мы сейчас посмотрим, найдется ли у них корабль, который сможет догнать мое старое корыто!

Он отлично знал: такого корабля нет!

Когда они уже были в открытом космосе, торговец усталым, убитым голосом промолвил:

— Похоже, я оказал Бродригу чересчур хорошую услугу. Теперь он заодно с генералом.

Корабль быстро удалялся в черные глубины Галактики…

Глава восьмая К Трентору

Система связи молчала… Маленькая полусфера на пульте управления была темна и безжизненна. Система контроля направления полета медленно, методично обшаривала пространство тонкими пучками лучей.

Барр, расположившись в низком кресле в углу кабины, с состраданием поглядывал на Деверса. Наконец он осторожно спросил:

— Похоже, они безнадежно отстали?

— Имперские черепахи? Давно! — махнул рукой Деверс. — Беспокоит меня не это. Просто удивительно, как это мы, совершая прыжки через гиперпространство вслепую, до сих пор не врезались в какую-нибудь звезду. А они за нами не угнались бы, даже если бы обнаружили нас. Но они нас не обнаружили.

Он откинулся в кресле и рывком расстегнул воротник.

— Вообще непонятно, чем эти имперские бездельники тут занимаются. В их пресловутой Блокаде полным-полно прорех!

— Вы хотите направиться к Академии?

— Пока я пытаюсь связаться с Ассоциацией. Но, увы — без толку.

— С Ассоциацией? Кто это такие?

— Ассоциация Независимых Торговцев. Вы о ней не слыхали? Ну, не вы один. Просто мы еще не успели себя показать как следует.

Наступила пауза. Индикатор приема по-прежнему молчал.

— А мы в пределах досягаемости для связи? — спросил Барр.

— Не знаю. У меня нет ни малейшего понятия о том, где мы находимся. Я двигаюсь наугад. Вот почему пришлось прибегнуть к контролю направления. Так можно годами болтаться…

— Да? — Барр указал пальцем на замигавший индикатор. Деверс вздрогнул, быстро надел наушники. Внутри маленькой темной полусферы загорелась крошечная белая точка.

В течение получаса Деверс безуспешно пытался наладить связь через гиперпространство между двумя точками, расстояние между которыми обычный свет преодолел бы не раньше чем через пятьсот лет.

Наконец он устало откинулся на спинку кресла, помотал головой и снял наушники.

— Давайте-ка лучше поедим, док. Если хотите, можете принять массажный душ. Но горячей воды, скорее всего, нет.

Деверс встал, прошелся вдоль стенки кабины и остановился у одного из многочисленных шкафчиков. Открыл дверцу и заглянул внутрь.

— Надеюсь, вы не вегетарианец?

— Я всеяден, — улыбнулся Барр. — И все-таки насчет Ассоциации. Значит, связаться с ними невозможно?

— Похоже на то. Наш сигнал не дошел. Но это не важно. Честно говоря, я это предвидел.

Он выпрямился и поставил на стол два металлических контейнера.

— Через пять минут, док, нажмите вот тут. Будет вам и тарелка, и еда, и вилка — очень удобно, когда торопишься и когда не до такой роскоши, как салфетки. Вам, наверное, интересно, что я узнал в Ассоциации раньше?

— Если это не секрет.

Деверс покачал головой.

— Для вас — не секрет. То, что сказал Риоз, — чистая правда.

— Это насчет того, что ему выкуп предложили?

— Ага. Они предложили, а он отказался. Все точно. Так что — дело плохо. Сейчас идет сражение в районе внешних солнц Лориса.

— А Лорис далеко от Академии?

— А? Да, вы же не знаете! Это — одно из бывших Четырех Королевств. Можно считать его участком внутренней линии обороны. Но это не самое худшее. Им там никогда раньше не приходилось иметь дело с большими кораблями. Риоз не соврал. Он действительно получил подкрепление. Бродриг действительно переметнулся на его сторону, а я действительно спутал их карты.

Взгляд Деверса был мрачен. Он коснулся пальцем контактной точки на контейнере. Тот бесшумно раскрылся. Еда, по виду напоминавшая жаркое, аппетитным ароматом наполнила кабину. Дьюсем Барр уже жадно поглощал свою порцию.

— Итак, — подытожил Барр, — нам ничего не остается, как только импровизировать. Здесь нам делать нечего, прорваться через окружение к Академии мы не можем. Самое разумное — спокойно ждать. Однако, если Риоз действительно прорвался к внутренней линии обороны, ждать нам придется недолго.

Деверс отложил вилку.

— Ждать, говорите? — буркнул он, сверкнув глазами. — Вас это, возможно, устраивает. Вы же ничего не поставили на карту!

— Вот как? — грустно улыбнулся Барр.

— Да! Знаете, что я вам скажу? — раздражение Деверса рвалось наружу. — Я зверски устал от того, что мы как будто в микроскоп разглядываем все, что происходит. Там умирают мои товарищи. Там гибнет мой мир, мой дом. Вы — посторонний. Вы не можете понять.

— Я тоже видел, как погибали мои товарищи, — проговорил старик, обхватив руками колени и прикрыв глаза. — Вы женаты?

— Торговцы не женятся, — ответил Деверс.

— Ну, а у меня двое сыновей и племянник. Они предупреждены, но по ряду причин сделать ничего не могут. Наш побег означает их смерть. Дочь с внуками, надеюсь, успели покинуть планету заранее, но даже если не считать их, я уже успел рискнуть гораздо большим, чем вы.

Деверс немного смутился, но раздражение его не прошло.

— Знаю. Но у вас был выбор. Вы могли остаться и продолжать играть в «крестики-нолики» с генералом! Я вас не просил…

Барр покачал головой.

— Не было у меня выбора, Деверс. Ваша совесть чиста. Я рисковал жизнью своих сыновей не ради вас. Я был с Риозом до тех пор, пока это было нужно. Напомню вам, нам грозил психотест.

Сивеннианец поднял глаза. Они были полны боли и горечи.

— Риоз впервые пришел ко мне год назад. Он расспрашивал меня о том культе, который возник вокруг слухов о волшебниках. Но правды он не узнал. Это не совсем культ. Понимаете, уже сорок лет Сивенна томится под игом, которое теперь угрожает вашему миру. Пять мятежей вспыхнули за эти годы, все пять были жестоко подавлены. Потом я нашел древние упоминания о Гэри Селдоне, и теперь так называемый «культ» ждет своего часа.

Наши люди ждут возвращения «волшебников». Они готовы к этому. Тех, кто ждет, возглавляют мои сыновья. Этой тайны в моем сознании не должен был коснуться психотест. А теперь они должны погибнуть как заложники! В противном случае они были бы казнены как мятежники, и вместе с ними — половина населения Сивенны. Так что, как видите, — выбора у меня не было. И я — не посторонний!

Деверс опустил глаза, а Барр продолжал:

— Сивенна всей душой надеется, что Академия победит. Ради этой победы я пожертвовал жизнью сыновей. А ведь Селдон не предсказал неизбежного освобождения Сивенны, как предсказал победу Академии. У меня нет никакой уверенности в судьбе моих соотечественников — только надежда!

— И все-таки вы предпочитаете ждать! Ждать, когда имперский флот уже в Лорисе!

— Руку на сердце положа, — просто сказал Барр, я бы ждал, даже если бы они уже высадились на самом Терминусе.

Торговец нахмурился.

— Ну, не знаю… Я так не могу. В чудеса я не верю. Психоистория или что другое, — но они чертовски сильны, а мы слабы. Что с этим может поделать Селдон?

— Поделать — ничего. Все уже сделано. И сейчас продолжает совершаться. То, что вы не слышите, как крутятся шестеренки и звонят колокола курантов истории, не означает, что ничего не происходит.

— Может быть. Только мне кажется, было бы лучше, если бы вы не просто оглушили Риоза, а отправили его на тот свет. Он — более опасный враг, чем вся его армия.

— Лучше? Вы так думаете? Это при том, что вторым Главнокомандующим является Бродриг? — Лицо Барра исказила гримаса ненависти. — Тогда в заложниках оказалась бы вся Сивенна! Бродриг давно показал, на что способен. Есть один мир, который пять лет назад потерял каждого десятого жителя — только потому, что отказался платить повышенные налоги. А налоги ввел не кто иной, как Бродриг. Нет, пусть уж лучше Риоз живет! Он просто ангел по сравнению с Бродригом.

— Но шесть месяцев, шесть месяцев — на вражеской базе и — никакого толку! — простонал Деверс, до хруста сжав пальцы в кулаки. — Никакого толку!

— Ну-ка, ну-ка, постойте! Вы мне напомнили… — Барр пошарил в кармане. — Может быть, вас хоть сколько-нибудь утешит вот это?

Он положил на стол маленький серебристый шарик. Деверс рассеянно взял его.

— Что это?

— Капсула с донесением. Та, что пришла Риозу как раз перед тем, как я его стукнул. Может, она нам чем-нибудь поможет?

— Не знаю. Все зависит от того, что в ней. Деверс уселся поудобнее и стал внимательно разглядывать шарик.

Когда Барр вышел из-под холодного душа и с удовольствием согрелся под теплыми струями воздуха, он застал Деверса сидящим за пультом в глубочайшем раздумье. Сивеннианец, похлопывая себя ладонями, чтобы окончательно согреться, поинтересовался:

— Ну, чем вы тут занимаетесь?

Деверс поднял на него глаза, метавшие молнии. В бороде его сверкали капельки пота.

— Пытаюсь открыть эту капсулу, будь она проклята!

— А разве ее можно открыть, не зная персонального кода Риоза?

— Если я не смогу ее открыть, я подам в отставку, уйду из Ассоциации и никогда в жизни не ступлю на борт корабля! Я уже трижды прощупал ее электронную схему с помощью разных видов электронного анализа У меня для этого есть специальные устройства, которые Империи неизвестны, а в Академии разработаны именно для вскрытия капсул. Я ведь раньше был взломщиком, если честно. Торговцу приходится знать обо всем понемногу.

Он снова склонился над капсулой. Маленький тонкий инструмент слегка коснулся поверхности шарика. Все контакты засветились.

— А капсула-то грубовато сработана, — вскользь отметил он. — Эти мудрецы из Империи ни хрена не смыслят в таких вещах. Видели хоть раз капсулы производства Академии? Они примерно вполовину меньше и, что самое главное, — не поддаются электронному анализу.

Он напрягся, мускулы напружинились под тонкой тканью куртки. Маленький тестер еще раз коснулся шарика…

Шарик бесшумно раскрылся. Донесение развернулось, как высохший пергамент. Деверс устало и облегченно вздохнул.

— Это от Бродрига, — сообщил он и презрительно добавил: — Да… Еще и носитель информации не разлагается… В наших капсулах сообщение через минуту окисляется до газообразного состояния.

Дьюсем Барр знаком остановил его и быстро пробежал глазами донесение:

«ОТ АММЕЛЯ БРОДРИГА, ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОСЛА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, СЕКРЕТАРЯ ИМПЕРСКОГО СОВЕТА, ПЭРА ИМПЕРИИ — БЕЛУ РИОЗУ, ВОЕННОМУ ГУБЕРНАТОРУ СИВЕННЫ, ГЕНЕРАЛУ ИМПЕРСКОГО ФЛОТА, ПЭРУ ИМПЕРИИ.

ПРИВЕТСТВУЮ ВАС.

ПЛАНЕТА 1120 ЗАХВАЧЕНА. ПЛАН НАСТУПЛЕНИЯ ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ БЕЗ ОСЛОЖНЕНИЙ. ПОТЕРИ ВРАГА ЗНАЧИТЕЛЬНЫ. ЗАДАЧА БЛИЗКА К ОСУЩЕСТВЛЕНИЮ».

Барр оторвал взгляд от мелкого шрифта и в отчаянии прокричал:

— Идиот! Старый дурак! Разве это — донесение?!

— А? — вяло откликнулся Деверс. Он тоже был не на шутку разочарован.

— Да это же хуже, чем ничего! — безнадежно махнул рукой Барр. — Наш обожаемый сановник теперь действительно играет на генерала! Убрав Риоза, он станет Верховным Главнокомандующим! Пока же он тешит свою пустую душонку тем, что отправляет ему помпезные донесения о военных победах, к которым не имеет ни малейшего отношения. «Такая-то и такая-то планета захвачена». «Наступление продолжается по намеченному плану». «Потери врага значительны». Надутый петух!

— Постойте, Барр! Минуточку! Дайте-ка…

— Выбросьте это в мусоросборник!

Старик отвернулся, не зная, куда деваться от стыда и досады.

— Клянусь, я не ждал, что там окажется что-то из ряда вон выходящее! Но во время войны стоит предполагать, что даже самое пустяковое донесение, не доставленное в срок, может повлиять на ход военных действий и привести хоть к каким-то осложнениям. Вот почему я взял капсулу! О, Господи! Лучше бы я ее не брал! Тогда бы Риоз хоть минуту своего драгоценного времени потратил на чтение этой цидульки. Теперь-то он, как пить дать, употребит его на что-нибудь более существенное…

Деверс встал.

— Послушайте, патриций, перестаньте, ради бога, ходить из угла в угол! Можете остановиться?

Он поднес крошечный листочек с донесением к самому носу Барра.

— Да прочтите же еще раз! Что это он имеет в виду под словами: «Задача близка к осуществлению»?

— Захват Академии, конечно!

— Да? А может быть, Империи? Вы же знаете, он верит, что его задача именно такова!

— И что?

— И что?

Улыбка Деверса утонула в бороде.

— Погодите… Сейчас покажу…

Ловким движением он убрал подписанное изысканной монограммой Бродрига донесение обратно в капсулу. Легкий щелчок — и капсула закрылась — будто ее и не открывали. Внутри раздался едва слышный шум — система контроля совершала обратный ход.

— Итак, вы утверждали, что открыть эту капсулу невозможно, не зная персонального кода Риоза. Так?

— В Империи — невозможно.

— Следовательно, содержание донесения нам неизвестно и абсолютно подлинно?

— Для Империи — да.

— Но Император может ее раскрыть, верно? Персональные коды всех офицеров Имперского флота наверняка внесены в компьютерные файлы. Во всяком случае, в Академии такая практика.

— В Имперской столице тоже, — подтвердил Барр.

— Следовательно, когда вы, патриций Империи и Пэр Империи, докажете этому Клеону, вашему Императору, что его любимый ручной попугайчик и самый верный и храбрый из его генералов снюхались, чтобы скинуть его, и вручите ему эту капсулу как вещественное доказательство, как он поймет, какая такая «задача» Бродрига близка к завершению, а? Ну, смелее!

Барр помотал головой.

— Подождите… Я не совсем понял… Вы ведь это несерьезно? — спросил он, потирая ладонью щеку.

— Абсолютно серьезно! — выпалил Деверс. Распаляясь все больше, он продолжал: — Послушайте! Девять из десяти ваших последних Императоров отправились на тот свет не без помощи своих верных генералов. У всех этих генералов были наполеоновские планы. Вы же сами мне об этом рассказывали! И не раз! Да старикашка Клеон поверит нам сразу, и голова Риоза очень скоро полетит с плеч!

— Да, он серьезно… — прошептал Барр в сторону и продолжил, повернувшись к Деверсу лицом: — Ради всего святого, поймите, что Селдоновский кризис нельзя преодолеть с помощью этой притянутой за уши нереальной, детективной дешевки! Ну, представьте, что нам в руки не попала капсула. Представьте, что Бродриг не закончил донесение фразой: «Задача близка к осуществлению». План Селдона не учитывает таких мелочей, такого дикого везения!

— Но все-таки, уж если нам так дико повезло, разве есть законы, которые говорят о том, что Селдон не воспользовался бы такой удачей?

— Ну, в общем-то нет, но… но…

Барр замолчал, потом заговорил более спокойно, но с очевидным напряжением:

— Ну, например, во-первых: как вы доберетесь до Трентора? Вы не знаете даже его координат, а я их просто не помню, не говоря уже об эфемеридах. Вы даже собственных координат не знаете!

— В пространстве заблудиться невозможно, — хмыкнул Деверс. Он был уже у пульта управления. — Отправимся на ближайшую планету, а оттуда улетим со всем, что нам необходимо, и впридачу — с самыми лучшими навигационными картами. Не забывайте, что у нас с собой — сто тысяч кредиток!

— Вот именно, с картами! И в наручниках. Да наши портреты уже разосланы по всем планетам этого сектора Империи!

— Док, — спокойно сказал Деверс. — Не будьте занудой. Риоз сказал, что мой корабль подозрительно быстро сдался, — и он не шутил. У моего корабля хватит энергии и огневой мощи, чтобы превратить в космическую пыль все, что мы встретим на своем пути. Кроме того, у нас есть персональные защитные поля. Проныры из Империи их не нашли, но это не значит, что их нет.

— Ну, ладно, ладно, — махнул рукой Барр. — Допустим, мы на Тренторе. Как вы собираетесь попасть к Императору? Вы что, думаете, у него есть приемные часы?

— А об этом поразмыслим, когда будем на Тренторе!

Барр беспомощно развел руками.

— Ну что ж, будь по-вашему. Честно говоря, я уже пятьдесят лет мечтаю побывать на Тренторе. А то так и умру — не увижу.

Гиперядерный двигатель заработал… Мигали огни… Деверс и Барр ощутили легкий толчок, означавший, что корабль совершает прыжок через гиперпространство…

Глава девятая На Тренторе

Звезд — что сорняков на непрополотом поле. Латан Деверс наконец увидел на табло цифры справа от нуля — они были крайне важны для расчета траектории полета через гиперпространство. То, что приходилось совершать прыжки на расстояния не более одного светового года, терзало его, как клаустрофобия. Небеса, озаренные мертвенным светом неизвестных звезд, пугали своей суровостью.

В центре звездного скопления, в которомбыло не меньше десяти тысяч светил, озарявших своим сиянием непроглядную черноту, вращалась громадная Имперская планета — Трентор.

Это была не просто планета — это было в полном смысле слова сердце Империи, биение которого передавалось двадцати миллионам звездных миров. У Трентора была единственная функция — контроль, единственная задача — правление, единственный продукт производства — законы.

Трентор, огромный мир, функционировал как одно целое. Население планеты составляли люди, домашние животные и их паразиты. Ни единой полоски травы, ни единого участка открытой почвы невозможно было отыскать за пределами ста квадратных миль, занятых Императорским Дворцом. Проточной воды, кроме как за стенами, окружавшими дворец, тоже не было видно — она хранилась в огромных подземных цистернах — запас для всей планеты.

Сверкающий, прочнейший, нержавеющий металл, покрывавший всю поверхность планеты, был основанием, на котором возвышались величественные металлические постройки, лабиринты которых покрывали всю планету. Здания были связаны между собой переходами; от переходов змеились во все стороны бесчисленные коридоры, размещались бесчисленные учреждения. На нижних этажах располагались многочисленные торговые центры, занимавшие участки площадью в несколько квадратных миль, а на верхних — развлекательные центры, яркие огни которых призывно загорались по вечерам.

Можно было запросто, войдя в одно из зданий, так и не выйти на поверхность…

Армады кораблей, число которых было никак не меньше, чем во всем Имперском Флоте, доставляли на Трентор ежедневно многотонные грузы, чтобы прокормить сорок миллиардов людей, которые ничего не давали Империи взамен. Каждый день они занимались одним и тем же: распутывали мириады нитей, ведущих к Верховному Правительству — самому многочисленному и сложному по структуре из всех, что знала Галактика.

Двадцать сельскохозяйственных миров были огородом и садом Трентора. Вся Галактика была его прислугой.

…Крепко сжатый металлическими лапами торговый корабль был мягко опущен на высокий пандус, ведущий к ангару. Деверс уже вкусил «радостей» общения с Представителями мира, где доверяли только бумажкам, И был ознакомлен со священным принципом «заполнения форм в четырех экземплярах».

Для начала их остановили на подлете к Трентору, где они должны были ответить на первую из ста последующих анкет. Они прошли сотни перекрестных обследований, тестирование, характерологическое обследование, позднее продублированное; корабль был сфотографирован, обыскан на предмет наличия контрабанды, была уплачена иммиграционная такса, и, наконец, — их попросили предъявить паспорта и визы.

Дьюсему Барру было проще: он был сивеннианцем, подданным Императора, а Латан Деверс — неизвестным без необходимых документов.

Дежурный таможенник, изобразив на лице сожаление, сообщил Деверсу, что он не имеет права пропустить его, а, наоборот, вынужден задержать до выяснения личности.

Но тут, откуда ни возьмись, появились новенькие блестящие кредитки и быстро перешли из рук в руки. Чиновник с деловым видом убрал деньги, и сожаление тут же покинуло его физиономию. Из соответствующего ящичка был извлечен на свет новый бланк, который был быстро и аккуратно заполнен, а к нему были приложены документы, удостоверяющие личность Деверса, — все как надо, комар носа не подточит.

Два человека — торговец и патриций, ступили на Трентор…

А в ангаре в это время до мельчайших подробностей обследовали их корабль — его фотографировали, просвечивали, переписывали грузы, снимали копии с идентификационных карточек пассажиров. За все это были уплачены солидные суммы налогов.

Теперь наконец Деверс отдыхал на высокой открытой террасе под лучами ярко-белого солнца. Мимо него прогуливались весело болтавшие дамы, смеясь, бегали дети. Мужчины лениво потягивали спиртное и поглядывали на экраны огромных телевизоров, передававших имперские новости.

Барр уплатил положенное количество иридиевых монет и купил последний номер пухлой газеты. Это были издававшиеся на Тренторе «Имперские Новости» — официальный орган правительства. В дальней части информационного салона мягко пощелкивали трудолюбивые машины, на которых печатались другие издания. Редакция «Имперских Новостей» располагалась за десять тысяч миль отсюда — добраться до нее можно было по длиннющему коридору. Десять миллионов копий одновременно печатались в это время в десяти миллионах таких же салонов по всей планете.

Барр пробежал глазами заголовки и тихо спросил.

— Ну, с чего начнем?

Деверс встрепенулся. Он находился так далеко от родного дома, в мире, убивавшем его своей сложностью, запутанностью, среди людей, чье поведение ему было так же мало понятно, как язык, на котором они говорили. Зрелище сияющих металлических башен, окружавших его и простиравшихся вокруг насколько хватало глаз, угнетало его. Вся суетная, безостановочная жизнь метрополии повергала его в жуткую тоску, вызывая чувство одиночества, собственной пигмейской беспомощности.

— Придумайте что-нибудь сами, док, — вяло отозвался Деверс.

Барр понимающе кивнул.

— Я пытался рассказать вам, но в это трудно поверить пока не увидишь своими глазами. Я вам искренне сочувствую. Знаете, сколько людей в день мечтает увидеть Императора? Около миллиона. А знаете, скольких он принимает? Не более десяти. Тут нам придется иметь дело с гражданскими чиновниками, а это еще хуже. Причем с аристократами вообще вряд ли что удастся.

— Но у нас еще такая куча денег!

— Один-единственный Пэр Галактики будет стоить как раз такую сумму. А для того чтобы навести мостик к Императору, придется подкупить троих-четверых. Можно, правда, попробовать обойтись чинами пониже — председателями Комиссий, главными наблюдателями — их нам для той же цели потребуется не меньше пятидесяти, и каждый обойдется примерно в сотню. Переговоры придется вести мне. Мне — потому что, во-первых, они не поймут вашего диалекта, во-вторых, — вам неизвестен тонкий этикет придворного взяточничества. Это хитрая наука, поверьте! Ох…

На третьей странице «Имперских Новостей» было то, что искал Барр. Он передал газету Деверсу.

Деверс читал медленно. Язык был непривычен, но смысл он все-таки уловил. Оторвав взгляд от газеты, он сердито ударил ладонью по листу.

— Что, этому можно доверять?!

— В определенной степени, — пожал плечами Барр. — Весьма маловероятно, чтобы они уничтожили весь флот Академии. Думаю, они уже не первый раз печатают подобное вранье. Если они прибегли к обычной практике освещения военных событий — объективности ждать не приходится. Скорее всего, это означает, что Риоз выиграл еще одно сражение. Это больше похоже на правду. Надо понимать, он захватил Лорис. Это, главная планета Королевства Лорис?

— Да, пробурчал Деверс. — Или того, что было когда-то Королевством Лорис. А оттуда до Академии более двадцати парсеков. Док, нам нужно торопиться!

— На Тренторе быстро не получится. Поспешишь — получишь в лоб из бластера, вот и все.

— И сколько же времени нам потребуется?

— Месяц, если повезет. Месяц и наши тысячи кредиток. Если их хватит. И это в том случае, если Императору за это время не взбредет в голову отправиться на Летние Планеты, а там он вообще никого не принимает.

— Но Академия…

— Позаботится о себе сама, как и раньше. Ладно, Деверс, нам пора перекусить. Я ужасно голоден. И потом, у нас в распоряжении весь вечер, и нужно его с толком провести. Вряд ли нам когда-нибудь еще удастся посмотреть на Трентор. Нет худа без добра!

…Председатель Комиссии по внутренним делам беспомощно развел руками, с совиной близорукостью разглядывая посетителей.

— Сожалею, но Император нездоров, джентльмены. Так что передача дела по инстанциям — дело совершенно бесполезное. За эту неделю Его Величество никого не принял.

— Нас он примет, — с полной уверенностью заявил Барр. — Нам бы только встретиться с кем-нибудь из кабинета Личного Секретаря.

— Это невозможно! — воскликнул Председатель Комиссии. — Да за это я своим местом могу поплатиться! Если бы вы хотя бы намекнули, в чем суть вашей просьбы, я, возможно, и сумел бы вам помочь. Поймите, я всей душой желал бы быть вам полезен, но для этого мне нужна хоть какая-нибудь ясность. Должен я что-то объяснить моему боссу!

— Видите ли, — настойчиво гнул свое Барр, — если бы наше дело могло быть решено в более низкой инстанции, я бы и не просил аудиенции у Императора. Я убедительно прошу вас попытаться и рискнуть. Позволю себе напомнить вам, что Его Величество обязательно оценит важность нашего дела, и вы, несомненно, будете увенчаны заслуженными почестями.

— Да, но… — Председатель Комиссии запнулся и пожал плечами.

— Безусловно, — кивнул Барр, — риск должен быть оплачен. Для нас большая честь обратиться именно к вам, и мы крайне признательны за то, что вы согласились выслушать нас. Надеюсь, вы позволите нам подкрепить нашу благодарность…

Деверс нахмурился. Подобные речи с небольшими вариациями за последний месяц он выслушивал уже раз двадцать, не меньше. После этих слов обычно происходила передача денег. Однако на сей раз все выглядело несколько иначе. Как правило, деньги старались взять побыстрее, с опаской. Сейчас же они оставались на виду. Председатель Комиссии медленно пересчитал кредитки, тщательно осматривая их с обеих сторон, — только что на зуб не пробовал.

Голос его сразу изменился.

— Подписаны Личным Секретарем, да? Верные денежки!

— Давайте вернемся к делу, — поторопил его Барр.

— Нет, погодите, — оборвал его Председатель Комиссии. — Давайте еще раз сначала, и поточнее. Мне действительно важно знать, в чем суть вашего дела. Эти деньги — совсем новенькие, и, судя по всему, у вас их было немало, поскольку, как я понимаю, до меня вам много с кем пришлось повидаться. Итак, в чем дело?

— Я не понимаю, к чему вы клоните?

— Видите ли, мне не составит труда доказать, что вы на Тренторе находитесь нелегально, поскольку въездная виза и карточка идентификации вашего молчаливого спутника явно не соответствуют действительности. Он не является подданным Императора.

— Это неправда.

— Вы можете отрицать что угодно, — с неожиданной жесткостью в голосе заявил Председатель Комиссии. — Чиновник, который за тысячу кредиток заполнил подложные документы, во всем сознался — и мы знаем о вас гораздо больше, чем вы думаете.

— Сэр. если вы намекаете на то, что сумма, предложенная вам, не соответствует степени риска…

Председатель Комиссии снисходительно улыбнулся.

— Наоборот, денег больше чем достаточно, — и он отложил кредитки в сторону, — Так вот. Император лично заинтересовался вами. Разве это неправда, господа, что вы не так давно были гостями генерала Риоза? Разве неправда, что вы совершили побег с центральной военной базы с легкостью, мягко говоря, необычайной? Разве неправда, что у вас с собой изрядная сумма денег, обеспеченных недвижимостью лорда Бродрига? Короче говоря, как вы докажете, что вы — не шпионы и не террористы, посланные сюда, чтобы… В общем, вам придется признаться, кто вам платит и за что.

— Видите ли, — с плохо скрытым гневом сказал Барр, — я полагаю, что чиновник вашего ранга не имеет права предъявлять нам какие бы то ни было обвинения. Позвольте откланяться.

— Нет, не позволю!

Председатель Комиссии резко встал, и взгляд его тут же утратил всякое подобие близорукости.

— Вопросы вам будут заданы позднее и более настойчиво. Кстати, я не Председатель Комиссии, а лейтенант имперской полиции. Вы арестованы.

В руке его блеснул мощный бластер. Он злобно ухмылялся.

— Сейчас под арестом люди и поважнее вас. Скоро расчистим ваше осиное гнездо!

Деверс зарычал и потянулся за своим бластером. Лейтенант полиции улыбнулся еще шире и нажал на контакт. Ядерный луч коснулся груди Деверса — и, не причинив ему никакого вреда, нейтрализовался.

Деверс выстрелил в ответ, и голова лейтенанта вместе с верхней половиной туловища оторвалась и повалилась на пол. Через дыру в стене, прожженную лучами бластера, в кабинет хлынули солнечные лучи и осветили продолжавшее улыбаться мертвое лицо лейтенанта.

…Ушли они через потайную дверь.

Деверс хрипло бросил на ходу:

— Быстро на корабль! Сейчас начнется тревога! И добавил яростным шепотом: — Все против нас, черт подери! Могу поклясться, что на их стороне — сам космический дьявол!

Уже выбравшись из здания, они увидели, что у громадных экранов уличных телевизоров собираются толпы народа. У них не было времени останавливаться и ждать. Пропуская мимо ушей взволнованные выкрики людей, Деверс и Барр мчались вперед. Однако, прежде чем они нырнули под своды ангара, Барру удалое прихватить свежий номер «Имперских Новостей». Корабль безжалостно прожег в крыше ангара огромную дыру и рванулся в небо…

— Вы сможете от них удрать? — переводя дыхание, спросил Барр.

Десять полицейских кораблей на полной скорости неслись за убегавшим торговым кораблем, который быстро пересек полосу радиопеленгации и помчался дальше, нарушая все установленные пределы скорости. Далеко позади остались медлительные, грузные, лоснящиеся, как тюлени, корабли Тайной Полиции, отправившиеся в погоню за описанным в подробностях кораблем, на котором удирали двое убийц с хорошо известными приметами.

— Внимательно, док, — проговорил сквозь зубы Деверс, когда они были уже в двух тысячах миль от поверхности Трентора.

Перегрузка оказалась чудовищной. Барр потерял сознание, а тело Деверса пронзила невыносимая боль, глаза заволокло кровавой пеленой. Когда они пришли в себя, на многие световые годы впереди пространство было свободно.

— Ни один имперский звездолет не угонится за мной! — с гордостью за свой корабль воскликнул Деверс и горько добавил: — Только бежать нам больше некуда и делать нечего. Нам с ними не справиться. Что же делать? Что тут мог поделать хоть кто-нибудь?

Барр беспомощно пошевелился на кушетке. Шок от прыжка через гиперпространство еще не прошел, болели все мышцы. Он с трудом проговорил:

— А ничего и не надо делать. Все кончено. Читайте.

Он передал Деверсу номер «Имперских Новостей», который все это время сжимал в руке. Торговец сразу нашел нужный заголовок:

— «Арестованы и отозваны — Риоз и Бродриг», — пробормотал Деверс. Он ошалело уставился на Барра. — Почему?!!

Тут об этом не пишется, но какое это имеет значение? Война с Академией окончена, и Сивенна восстала. Прочитайте заметку и увидите.

Голос его звучал все тише — он очень устал.

— Остановимся в какой-нибудь провинции и узнаем детали. Если вы не против, я вздремну немного.

Что он и сделал.

Торговый корабль, как большой железный кузнечик, совершая гигантские прыжки через гиперпространство, несся к Академии…

Глава десятая Война заканчивается

Латан Деверс изнемогал от скуки. Он уже получил положенные награды и стоически выслушал занудную речь мэра, которой тот сопроводил прикалывание алой ленты. Собственно, его роль в церемонии была окончена, но формальности вынудили его задержаться, в то время как он всей душой жаждал поскорее, тихо и незаметно, улизнуть и добраться до своего корабля — единственного места, где он чувствовал себя в своей тарелке.

Сивеннианская делегация, с Дьюсемом Барром во главе, подписала конвенцию, согласно которой Сивенна становилась первой провинцией, перешедшей от Империи под экономический протекторат Академии.

Пять имперских линкоров, захваченных во время сивеннианского восстания в тылу, сверкали в небесах — громадные, величественные. Они громко салютовали, пролетая над городом.

А потом — прием, этикет, разговоры…

Кто-то окликнул его с балкона. Это был Форрел — человек, который, как хорошо знал Деверс, был способен купить его двадцать раз за свою дневную прибыль. Форрел, как видно, пребывал в наилучшем расположении духа.

Деверс вышел на балкон. Лицо его приятно освежил легкий вечерний ветерок. Он слегка поклонился, ухмыляясь в густую щетинистую бороду. Барр тоже здесь. Улыбнувшись Деверсу, он сказал:

— Деверс, спасите меня! Меня тут упрекают в таком ужасном, непростительном преступлении, как ложная скромность.

— Деверс, — проговорил Форрел, вынув толстую сигару изо рта. — Лорд Барр утверждает, что ваше путешествие в столицу Клеона никак не связано с отзывом Риоза.

— Это чистая правда, сэр, — признался Деверс. — Мы и не видели Императора. Те сведения о процессе, которые нам удалось раздобыть на обратном пути привели нас к мысли о том, что дело было попросту сфабриковано. Генерала, как будто, обвинили в преступных подрывных намерениях?

— А он был невиновен?

— Риоз? — вопросом на вопрос ответил Барр. — Нет, клянусь вам, невиновен! Бродриг — по большому счету, предатель, но и он не был виновен ни по одному пункту обвинения. Это был юридический фарс — но неизбежный и предсказуемый.

— Надо понимать, вы имеете в виду психоисторическую неизбежность? — иронично поинтересовался Форрел, старательно, утрированно выговаривая каждое слово.

— Естественно, — серьезно ответил Барр. — До этого момента вопрос о психоистории как бы не возникал, но, когда все было окончено, возникла возможность как бы… ну, знаете… подсмотреть ответ в конце задачника. И тогда все стало ясно. Теперь мы видим, что социальный фон в Империи делает захватнические войны невозможными. Во времена правления слабых Императоров Империю рвут на части генералы, борющиеся за никчемный, смертельно опасный в конце концов трон. Во времена правления сильных Императоров Империю парализует их иго, и раздирающие ее изнутри противоречия на какое-то время затихают, — но только на время, чтобы потом вспыхнуть с новой силой.

В промежутке между двумя глубокими затяжками Форрел буркнул:

— Не слишком ясно излагаете, лорд Барр.

Барр смущенно улыбнулся.

Может быть. Это оттого что я не слишком искусен в психоистории. Слова — жалкая подмена математических уравнений. Но вы сами посудите…

Барр замолчал, потому что Форрел явно отвлекся и, облокотившись на парапет балкона, глядел на небо. Деверс глядел туда же и вспоминал о Тренторе…

Барр попытался продолжить свою мысль:

— Видите ли, сэр, — и вы, и Деверс, да, наверное, все полагали, что победа над Империей заключалась в том, чтобы поссорить Императора и генерала. И вы, и Деверс, и все остальные были правы — все время, пока учитывался принцип внутренних противоречий.

Тем не менее вы были не правы, полагая, что этого внутреннего разъединения можно достичь за счет индивидуальных действий. Вы пробовали подкуп, обман. Вы рассчитывали на амбиции и страх. Но из этого ничего не вышло — как вы ни старались. То есть, наоборот, — после каждого подобного шага положение вещей еще больше осложнялось.

Дьюсем Барр отвернулся и, опершись на перила, задумчиво поглядел на огни праздничного города, затем медленно проговорил:

— Всех нас толкала мертвая рука. Всех — храброго генерала и великого Императора, наш мир и ваш мир — мертвая рука Гэри Селдона. Он знал, что такой человек, как Риоз, обречен на неудачу, поскольку именно его успехи и были залогом провала. И чем больше были бы его успехи, тем грандиозней был бы его провал.

— Не сказал бы, чтобы стало понятнее, — опять буркнул Форрел.

— Минуточку, — спокойно продолжал Барр. — Давайте еще раз по порядку. Слабый генерал и не подумал бы нам угрожать — это совершенно очевидно. Сильный генерал при слабом Императоре также не стал бы нам угрожать, поскольку обязательно повернул бы свое оружие в направлении гораздо более близкой и более притягательной мишени. История показала, что три четверти Императоров за последние два столетия в прошлом были мятежными генералами или мятежными вице-королями.

Следовательно, серьезную угрозу для Академии могло представлять только сочетание сильного генерала с сильным Императором, поскольку сильного Императора трудно сместить, а сильный генерал вынужден действовать за границами Империи.

Но — что делает Императора сильным? Чем был силен Клеон? Это очевидно. Он был силен, потому что безжалостно подавлял подданных. Вельможа, который становится слишком богат, генерал, который становится чересчур популярен, — опасны. Вся последняя история Империи доказывает, что так обстояли дела со всеми мало-мальски умными Императорами, желавшими укрепить свою власть.

Риоз выигрывал сражение за сражением — и Император стал относиться к нему с подозрением. Вся атмосфера тех дней вынуждала его быть подозрительным. Риоз отказался от взятки? Очень странно — скрытые причины. Его самый доверенный вельможа ни с того ни с сего поддержал Риоза — очень подозрительно, тайные мотивы. Не было ни одного действия с чьей-либо стороны, которое не казалось бы ему подозрительным. Мы могли бы еще что-то предпринять — только наши действия были ненужными, тщетными. Успехи Риоза были подозрительны. Поэтому он был отозван, обвинен, осужден и казнен. Таким образом Академия снова победила.

Видите — получается, что нет такого стечения обстоятельств, при котором Академия не выиграла бы. Это было неизбежно — что бы ни предпринял Риоз, что бы ни предприняли мы.

Магнат Академии самодовольно кивнул.

— Неплохо. Только вот… А если бы Император и генерал были в одном лице? А? Что тогда? Этой ситуации вы не учли, поэтому я считаю, что вы меня не убедили.

Барр пожал плечами.

— Да я и не пытался что-то доказать. Я не знаю математики и не могу подкрепить свои доводы математическими выкладками. Я говорю только о том, что подсказывает мне здравый смысл. При том, что в Империи каждый аристократ, любой мужчина в расцвете сил, всякий уважающий себя разбойник мечтают только о том, как бы поскорее забраться на трон, — и как говорит история, мечты эти далеко не всегда бесплодны — что бы случилось даже тогда, когда сильному Императору пришло в голову затеять заграничную войну на дальнем краю Галактики? Как долго он мог бы отсутствовать в столице, пока там дело не дошло до гражданской войны и он вынужден был бы вернуться домой? Нет, социальная ситуация в Империи не позволила бы ему отлучиться надолго!

Однажды я сказал Риозу, что вся мощь Империи бессильна против мертвой руки Гэри Селдона.

— Хорошо, хорошо! — Форрел был явно доволен. — Следовательно, вы утверждаете, что Империя больше никогда не станет нам угрожать?

— Похоже, что так, — развел руками Барр. — Честно говоря, Клеон вряд ли протянет больше года, после чего неизбежно встанет вопрос о праве на престол, что будет означать последнюю гражданскую войну в истории Империи.

— Ну, что ж, — прищурившись, проговорил Форрел, — получается, что врагов больше нет?

Барр задумался.

— Существует Вторая Академия.

— На другом краю Галактики? Исключено.

В это время Деверс резко обернулся и угрюмо уставился на Форрела.

— Думаю, у нас достаточно врагов у себя дома.

— Да? — искренне удивился Форрел. — Кто же это, если не секрет?

— Например, люди, которые делают вид, что за мир и благосостояние всех, а сами только и делают, что следят, как бы чересчур много прибыли не скопилось в руках у тех, кто создает это благосостояние. Улавливаете?

Взгляд Форрела постепенно утратил благодушие и встретился с открытым, гневным взглядом Деверса.

Часть вторая Мул

Глава одиннадцатая Молодожены

Мул… Как ни парадоксально, о «Муле» известно меньше, чем заслуживает фигура такого масштаба в истории Галактики, даже период его высочайшей славы известен нам в основном по свидетельствам его противников и в особенности из записок молодой женщины, жены…

Галактическая энциклопедия

Хейвен произвел на Байту удручающее впечатление. Муж показал ей его солнце — тусклую звездочку, потерянную в пустоте пространства на далекой окраине Галактики. Плотные звездные скопления остались позади — только одинокие лучи рассеянного света озаряли мрак. Но даже среди своих многочисленных соседей Хейвен был тускл и непривлекателен.

Торан прекрасно понимал, что в качестве прелюдии к будущей семейной идиллии красный карлик выглядел мало впечатляюще. Он смущенно улыбнулся.

— Конечно, Бай, обмен неравноценный. После Академии выглядит не очень, правда?

— Это ужасный обмен, Торан. Лучше бы мне было не выходить за тебя.

Но, заметив, что лицо мужа моментально стало обиженным, не дав ему обидеться окончательно, она проговорила особым «уютным» голоском — так, как умела только она:

— Ну, что ты, глупыш! Сейчас ты оттопыришь губу и станешь похож на умирающую утку, а потом уткнешься мне в плечо, а я поглажу тебя по головке, вот так… Боже, как током от волос бьет! А ты, конечно, ждал, что я буду в восторге, да? Ты думал, я скажу: «Тори, с тобой — хоть на край света» или «Милый, где угодно — хоть в пустоте, среди звезд — лишь бы с тобой». Ну, признайся!

Ее указательный палец коснулся носа мужа, и она вовремя отдернула руку, а то бы Торан точно укусил ее.

Он обиженно проговорил:

— Ну, а если я сдамся и признаюсь, что ты права, ты ужин приготовишь?

Она ласково кивнула. Торан улыбнулся в ответ.

По большому счету, красавицей она не была — он это понимал. Это было видно с первого взгляда. Волосы у нее были темные, блестящие и густые, хоть и невьющиеся, рот немного великоват, но тонкие, дивно очерченные брови отделяли прекрасный, мраморно-белый лоб от теплых, всегда улыбающихся карих глаз.

А за тщательно выстроенным и упорно охраняемым фасадом практичности, не романтичности, житейской расчетливости таилось маленькое озерцо нежности, которое ни за что бы не вырвалось наружу, если бы вы попытались добиться этого силой, а только тогда, когда вы знали, как этого добиться — а вы бы и не почувствовали, что чего-то добивались.

Торан еще немного посидел у пульта управления, хотя делать там было абсолютно нечего, и решил отдохнуть. Оставался еще один межзвездный прыжок, потом еще несколько миллимикропарсеков «по прямой», и только потом потребуется ручное управление. Он запрокинул голову назад и повернулся в кресле, пытаясь разглядеть через приоткрытую дверь хозяйственного отсека, что там делает Байта. Она доставала с полок контейнеры с едой.

В его отношении к жене была едва заметная доля самодовольства. Нечто вроде удовлетворенного самолюбия человека, который добился желанного успеха после трехлетней борьбы с собственным комплексом неполноценности.

Как бы то ни было — он был провинциалом, и не просто провинциалом, а сыном отставного Торговца. А она была из самой Академии. Мало того — ее родословная прослеживалась до великого Мэллоу…

Он все время побаивался этого путешествия. Везти ее на Хейвен — в скалистый мир с пещерными городами — было рискованно. Заставить ее столкнуться с извечной враждебностью Торговцев к Академии — враждебностью крестьян к горожанам — было еще рискованнее.

И все-таки после ужина — последний прыжок!

Звезда Хейвена горела недобрым тускло-алым светом, а вращавшаяся вокруг нее планета светилась бледно-розовым румянцем, поскольку окружавшее ее кольцо атмосферы поглощало свет звезды. Половина планеты покоилась во мраке, Байта склонилась над большой голографической картой участка космоса, испещренной паутиной пересекающихся линий. В центре их сплетения мерцал Хейвен. Подперев щеку рукой, она проговорила:

— Жаль, что я не познакомилась с твоим отцом раньше. Вдруг я ему не понравлюсь?

— Тогда, — уверенно проговорил Торан, — ты будешь первой хорошенькой девушкой, ухитрившейся не понравиться ему. Пока он не потерял руку и не перестал мотаться по Галактике, он… ну, в общем, если ты спросишь его об этом, он будет болтать до тех пор, пока у тебя уши не отсохнут. Я слушал-слушал и в конце концов понял, что он здорово привирает. Не было случая, чтобы хоть один свой роман он пересказал дважды одинаково.

Хейвен-II стремительно приближался. Уже было видно внутреннее море, грифельно-серое в сгущавшихся сумерках, то и дело исчезавшее в густых облаках. Берега его окаймляли высокие скалистые горы.

Они подлетали все ближе к поверхности планеты. Уже было видно, как море катит к берегу величественные валы. В тот миг, когда до горизонта не было видно ничего, кроме серых волн, в видовом иллюминаторе мелькнул покрытый льдом берег.

— Скафандр застегнула? — крикнул Торан, пытаясь перекричать шум двигателей, работавших в режиме торможения.

Байта кивнула. Ее пухлое личико за прозрачным пластиком шлема мягкого, плотно прилегающего скафандра покрылось нежным румянцем.

Корабль приземлился на открытую площадку в двух шагах от подножия скалистого плато.

Осторожно, неуклюже ступая, они спустились в густую темень галактической ночи. Байта поежилась от холода. Изо рта у нее вырвалось облачко пара. Торан крепко взял ее под локоть, и они побежали по заледенелой, утрамбованной земле к островку света, мерцавшего вдали.

На полпути их встретили вооруженные часовые. Они обменялись с Тораном парой коротких фраз, после чего пошли дальше вместе с ними. И ветерок, и холод остались позади, когда они вошли в высокие ворота в скале, которые тут же закрылись за ними. Внутри было тепло, от стен исходило мягкое белое сияние. Слышался гул множества голосов. Таможенник, оторвавшись от бумаг, с любопытством поглядел на вошедших. Торан подал ему бумаги.

Тот, быстро просмотрев документы, тут же возвратил их Торану и жестом указал дорогу. Торан шепнул жене:

— Похоже, отец договорился. Обычно тут часов пять торчать приходится.

Они вышли на открытое пространство, и Байта воскликнула:

— Вот это да!

Пещерный город был залит дневным светом — ярким дневным светом утреннего солнца. Конечно, на самом деле никакого солнца не было. То, что должно было быть небом, терялось в свете рассеянных лучей. Теплый, довольно плотный воздух был напоен ароматом свежей зелени.

— Ну, Торан, да здесь просто красиво! — удивилась Байта.

Торан кивнул с ревнивой гордостью.

— Конечно, Бай, это не Академия, но все-таки большой город — самый большой на Хейвене. Двадцать тысяч человек. Думаю, тебе здесь понравится. Правда, с развлечениями — не густо, но зато тайной полиции нет.

— О, Тори, это же просто как в сказке — игрушечный городок! Весь белый и розовый — и какой чистенький!

— Да…

Торан глядел на город вместе с женой. Дома были большей частью двухэтажные, построенные из прочного камня с волнистым рисунком — его добывали на планете. Высотных домов с башнями и шпилями, столь типичных для Академии, здесь не было и в помине, не было и громадных многоквартирных монстров, украшавших улицы старых Королевств, — здесь царили малые формы и индивидуальность — реликвии частной инициативы в Галактике массовой психологии.

Торан шепнул жене на ухо:

— Бай, смотри туда. Это отец. Да не туда, глупышка! Видишь?

Она увидела. Им махал единственной рукой высокий, грузный пожилой мужчина, широко растопырив пальцы, как будто загребал воздух. До них долетали раскаты громоподобного баса. Байта взяла мужа под руку, и они сбежали вниз по аккуратно подстриженной лужайке. Рядом с отцом Торана стоял мужчина пониже ростом. Издалека его невозможно было разглядеть рядом с одноруким великаном, который продолжал махать рукой и кричать.

Наклонившись к жене, Торан шепнул:

— Это сводный брат отца. Тот самый, что бывал в Академии. Я тебе рассказывал.

Они встретились на зеленом ковре травы, радостно смеясь. Отец, наконец выпустив сына из железного полуобъятия, поспешно привел себя в порядок: одернул короткую куртку и поправил свое единственное украшение — расшитый металлическими узорами пояс.

Склонив голову набок, он по очереди оглядел молодых и наконец, борясь с чуть заметной одышкой, пробасил:

— Ну, сынок, ты выбрал отличный денек для возвращения домой!

— Что? Ах да! Сегодня ведь день рождения Селдона?

— Угу. Знаешь, натерпелся по дороге — наняли машину, и я попросил этого дракона Ранду сесть за руль. Тот еще водитель!

Взгляд его остановился на Байте. Голос его сразу смягчился:

— У меня есть кристалл с твоей мордашкой. Неплохо, но теперь я гляжу на тебя и понимаю, что парень, который тебя снимал, — жалкий любитель.

Он вынул из кармана маленький прозрачный кубик внутри него светилось крохотное смеющееся лицо Байты.

— Ах, вы про это… — смутилась Байта. — И зачем только Торан послал вам эту карикатуру. Просто удивительно, что вы вообще разговариваете со мной после этого, сэр.

— Да ну? Слушай, малышка, называй меня Фрэн. Давай без формальностей. Так что бери меня под руку и пошли к машине. Знаешь, строго между нами — до сих пор я не предполагал, что мой сыночек способен на что-нибудь стоящее. Пожалуй, придется изменить свое мнение.

Торан тихо спросил у дяди:

— Как поживает старик? Все еще бегает за юбками?

Доброе лицо Ранду покрылось паутиной мелких морщинок, когда он улыбнулся.

— Когда удается, Торан, когда удается. Время от времени он вспоминает, что в следующий день рождения ему стукнет шестьдесят, и это его ужасно огорчает. Но он быстро прогоняет эту печальную мысль и снова становится самим собой. Он — торговец старой закалки. Ну, а ты-то как, Торан? И где это ты отыскал такую красотку?

Торан усмехнулся и взял дядю за руку.

— Дядя, разве можно в двух словах рассказать историю, которая длилась три года?

В маленькой уютной гостиной Байта наконец с облегчением сняла дорожный костюм и, тряхнув головой, распустила волосы. Села в кресло, положила ногу на ногу и принялась украдкой разглядывать фигуру хозяина. Он тоже с любопытством поглядывал на нее.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказала она с улыбкой, — и попытаюсь вам помочь. Возраст — двадцать четыре года, рост — пять футов четыре дюйма, вес — пятьдесят четыре килограмма, специальность — историк.

Байта обратила внимание, что хозяин старается стоять или сидеть так, чтобы отсутствие руки было не так заметно.

Но тут Фрэн склонился к самому ее уху и прошептал:

— Знаешь, если на то пошло, я уточню: вес пятьдесят шесть килограммов.

Он весело расхохотался, увидев, как она покраснела, и добавил вслух, повернувшись к остальной компании:

— Вес женщины можно безошибочно определить — стоит только внимательно разглядеть ее руки. Но это — если имеешь большой опыт, конечно. Выпьешь чего-нибудь, Бай?

— Наверное, но попозже, — ответила она и, взяв свекра под руку, вышла с ним из гостиной. Торан тем временем занялся новыми журналами на книжных полках.

Фрэн вернулся один и сообщил:

— Она спустится попозже.

Он тяжело опустился в большое кресло в углу и положил негнущуюся левую ногу на табуретку перед собой. Торан повернулся и посмотрел на отца. Тот сказал ласково:

— Ну вот ты и дома, мальчик мой. Я ужасно рад. Мне очень поправилась твоя жена. Умница. Не кисейная барышня.

— Я женился на ней, — просто ответил Торан.

— Я не о том, сынок, — слегка помрачнел отец. — Женитьба — не самый лучший способ устройства будущей жизни. За свою долгую жизнь я себе ни разу этого не позволил. И правильно сделал.

Ранду, до этого молча стоявший в противоположном углу комнаты, прервал его.

— Ну, Фрэнссарт, что ты сравниваешь? До той аварии, что стряслась шесть лег назад, ты нигде не задерживался настолько, чтобы мог позволить себе жениться. Да и потом, кто бы за тебя пошел?

Однорукий гигант рывком выпрямился и рявкнул:

— Любая, понял ты, зануда, любая!

Торан мягко возразил:

— Это не более чем юридическая формальность, папа. В этом есть определенные удобства.

— Для женщин, — буркнул Фрэн.

— Пусть так, — согласился Ранду, — но, в любом случае, это — личное дело мальчика. Женитьба — старая традиция в Академии.

— Подумаешь! Академия! Есть с кого брать пример!

Торан снова возразил:

— Моя жена из Академии.

Он прислушался, посмотрел по очереди на отца и дядю и, приложив палец к губам, проговорил вполголоса:

— Тихо! Она идет.

После ужина разговор перешел на общие темы, но за ужином Фрэнссарт ударился в воспоминания о бурной молодости, в которых, естественно, фигурировали и женщины, и пролитая кровь, и сумасшедшие прибыли, и драгоценности… Включили маленький телевизор. На экране, на который никто не смотрел, разыгрывалась какая-то классическая драма. Ранду устроился поудобнее на низкой кушетке, а Байта уселась на мягкий пушистый ковер — хозяин привез его давным-давно из какой-то экзотической торговой вылазки, и стелили его исключительно для торжественных случаев.

— Ты изучала историю, девочка? — с интересом спросил Ранду.

Байта кивнула.

— Да, но я была не очень дисциплинированной студенткой. Но кое-чему научилась, конечно.

— Ага, на стипендию натягивала, — съехидничал Торан.

— И что же ты изучала? — мягко поинтересовался Ранду.

— Что — все рассказать? Сейчас? — рассмеялась девушка.

Старик смущенно улыбнулся.

— Ну, ладно, ладно, не смейся над стариком. Скажи только, что ты думаешь по поводу нынешней ситуации в Галактике?

— Я думаю, — совершенно серьезно ответила Байта, — что надвигается Селдоновский кризис, причем такой, какой выходит за рамки Плана Селдона. Такое впечатление, что План просто проваливается.

(Фрэн в своем углу присвистнул и пробормотал себе под нос: «Ничего себе! Сказать такое о Селдоне!» Однако вслух он ничего не сказал.)

Ранду задумчиво посасывал трубку.

— Вот как! Почему ты так считаешь? Знаешь, когда я был помоложе, я был в Академии, и мне когда-то приходили в голову всякие трагические мысли. Но все-таки почему ты так думаешь?

— Хорошо, я скажу.

Байта задумалась, нахмурилась, закутала ноги поглубже в мех ковра, обхватила колени руками.

— Мне представляется, что весь смысл Плана Селдона состоял в создании лучшего мира, чем тот, которым была древняя Галактическая Империя. Тот мир начал распадаться три столетия назад, как раз в то время, когда Селдон основал Академию. Если верить истории, распад его был вызван триадой болезней — инерцией, деспотизмом и неравномерностью распределения материальных ценностей в Галактике.

Ранду медленно кивнул. Торан глядел на жену гордыми, сияющими глазами, а Фрэн в своем углу восхищенно прищелкнул языком и наполнил свой бокал.

Байта продолжала:

— Если все, что рассказывают о Селдоне — правда, получается, что он предвидел окончательное падение Империи с помощью законов психоистории. Ему удалось предсказать и то, что должно пройти тридцать тысячелетий неизбежного варварства, прежде чем будет создана новая Империя, в которой будет восстановлена цивилизация и культура человечества. Главной целью его жизни было создание условий, способных обеспечить ускорение возрождения.

Из угла донесся приглушенный бас Фрэна:

— И именно с этой целью он основал две Академии, да прославится имя его во веки веков!

— Именно поэтому он основал две Академии, — подтвердила Байта. — Наша Академия представляла собой сообщество ученых из умирающей Империи, призванных возвести науку и знания человечества на новые невиданные высоты. Академия была географически расположена таким образом и поставлена в такие исторические обстоятельства, что посредством своих гениальных исследований и расчетов Селдон предсказал, что через тысячу лет она станет основой Второй, более могущественной Империи.

Стояла почтительная тишина. Девушка мягко проговорила:

— Это старая история. И все вы ее знаете. Уже триста лет в Академии ее знает любой школьник. Но мне показалось, что стоит вспомнить ее — хотя бы вкратце. Сегодня — день рождения Селдона, вы знаете. И хотя я из Академии, а вы — с Хейвена — это наш общий праздник.

Она медленно закурила сигарету и рассеянно повертела ее в руке, глядя на горящий кончик.

— Законы истории так же абсолютны, как законы физики, и если вероятность ошибок в истории более высока, то это только потому, что история не располагает для своих исследований таким количеством людей как физика — атомов, и в ней больше места для индивидуальных вариаций. Селдон предсказал ряд кризисов на протяжении тысячелетия, каждый из которых должен был ознаменовать определенный поворотный пункт в нашей истории, в нашем движении по заранее намеченному пути. Именно эти кризисы двигают нас вперед. Поэтому сейчас должен наступить кризис. Сейчас, — повторила она убежденно. — Прошло уже почти сто лет со времени последнего кризиса, и за это время все пороки Империи, как в зеркале, отразились в Академии. Наши правители признают только один закон — никаких перемен. Что это, как не деспотизм? Они — признают только один стиль правления — насилие. Они знают только одно желание — удержать то, что считают своим.

— Пока другие голодают! — рявкнул Фрэн, трахнув кулаком по подлокотнику кресла. — Девочка! Слова твои — драгоценный жемчуг! Толстосумы, сидя на денежных мешках, управляют Академией, в то время как отчаянные смельчаки — Торговцы — влачат жалкое существование на заброшенных планетах, вроде Хейвена. Это оскорбление Селдона, пригоршня грязи ему в лицо!

Он поднял единственную руку, сжатую в кулак, лицо его непривычно вытянулось.

— Если бы у меня было две руки! Я бы заставил их выслушать меня! Они бы…

— Папа, — вмешался Торан, — папа, успокойся!

— Успокойся, успокойся! — передразнил его отец. — Мы тут гнием и сдохнем тут, а ты говоришь — успокойся!

— Ну, просто — воскресший Латан Деверс, — сказал Ранду, указывая на брата трубкой, — наш старина Фрэн. Латан Деверс погиб на невольничьих рудниках восемьдесят лет назад с прадедушкой твоего мужа, девочка. Он добр и честен, но мудрости ему недоставало.

— Да, черт подери, на его месте я сделал бы то же самое! — продолжал распаляться Фрэнссарт. — Деверс был величайшим Торговцем всех времен, выше, чем этот раскрашенный мыльный пузырь Мэллоу, идол Академии. И если висельники, которые правят Академией,убили его только потому, что он боролся за справедливость, тем больше крови на их руках!

— Девочка, продолжай, — попросил Ранду, — продолжай, или он будет вот так орать всю ночь напролет, а потом весь день будет стонать и бредить.

— Да продолжать-то особенно нечего, — с неожиданной горечью откликнулась Байта. — Кризис должен наступить, но как его ускорить, я не знаю. Прогрессивные силы в Академии жестоко подавлены. Вы, Торговцы, могли бы восстать, но за вами охотятся, и вы разъединены. Если бы удалось объединить все силы доброй воли внутри Академии и за ее пределами…

Фрэн засмеялся — будто огромный ворон закаркал.

— Слушай ее, Ранду, слушай! Девочка-девочка, нет никакой надежды отыскать слабые места в Академии. У них ведь там как: один хлещет бичом, а другие принимают удары — смертельные удары. Во всей Галактике не осталось смельчака, который мог бы встретиться лицом к лицу с одним честным Торговцем!

Байта тщетно пыталась перевести разговор в другое русло. Торан обнял ее и нежно прикрыл ее рот ладонью.

— Папа, — попытался он урезонить отца, — ты никогда не был в Академии. Ты о ней практически ничего не знаешь. Я хочу, чтобы ты поверил мне: в тамошнем подполье много сильных и смелых людей. Между прочим, Байта — одна из них.

— Ладно, ладно, мальчик, ну что ты оправдываешься? Еще не хватало нам поссориться! — Он был явно смущен.

Но Торан пылко продолжал:

— Твоя беда, папа, в том, что ты — провинциал. Ты думаешь, что несколько сот тысяч Торговцев — великий народ уже только потому, что обречены на жизнь в пещерах на забытой Богом планете, на краю Галактики. Конечно, сборщик налогов из Академии, попав сюда, имеет мало шансов вернуться обратно, но это — дешевый героизм. Что бы вы стали делать, если бы Академия вздумала послать сюда флот?

— Мы бы разнесли его на куски и отправили к чертовой бабушке!

— И сами бы отправились туда же. Преимущество было бы на их стороне. Вас мало, вы плохо вооружены, плохо организованы, и как только это поймет Академия, и вы это очень быстро поймете. Поэтому лучше бы вам поискать единомышленников — и в самой Академии, и за ее пределами.

— Ранду! — умоляюще пробасил Фрэн, беспомощно глядя на брата.

Ранду вынул изо рта трубку.

— Фрэн, мальчик прав. Послушай свое сердце и ты поймешь, что он прав. Просто тебе неприятны эти мысли и ты прогоняешь их и орешь на всех. Только от них никуда не деться; Фрэн. Торан, я сейчас объясню тебе, для чего я все это устроил.

Он задумчиво выпустил струйку дыма и положил трубку на край пепельницы. Подождал, пока табак догорит, и, аккуратно постучав по пепельнице, вытряс пепел. Медленно, тщательно снова набил трубку табаком.

— Ты сказал, Торан, что Академия может нами заинтересоваться. Это очень важно. И опасно. Не так давно нас дважды посетили на предмет сбора налогов, Самое неприятное, что второй сборщик прибыл в сопровождении небольшого патрульного корабля. Они приземлились недалеко от города Глейяр, дав на всякий случай холостой залп. Как ты понимаешь, после этого они просто не имели шансов вернуться обратно. Теперь наверняка прилетят другие. Твой отец знает об этом, Торан. Он все прекрасно понимает. Но ты только посмотри на этого упрямого старого повесу! Он знает, что Хейвен в беде, знает, что мы беспомощны, а сам только и делает, что повторяет заученные фразы. Его это, видите ли, согревает и успокаивает. Он думает, что, понося Академию и изрыгая проклятия ей, он выполняет свой долг человека и Торговца и, значит, он так же делает свое дело, как каждый из нас.

— Из кого это — из нас? — поинтересовалась Байта.

Ранду улыбнулся ей.

— Мы организовали небольшую группу, Байта, пока только в нашем городе. Мы еще ничего выдающегося не сделали. Пока нам даже не удалось наладить связи с другими городами, но это начало.

— Начало чего?

Ранду покачал головой.

— Мы пока не знаем. Надеемся на чудо. Мы тоже поняли, что должен наступить Селдоновский кризис.

Он поднял руку с трубкой.

— Ведь Галактика просто кишит осколками и отбросами разбитой Империи. Среди них немало генералов. Как ты думаешь, разве не может хоть один из них озвереть настолько, чтобы…

Байта на мгновение задумалась, затем так решительно замотала головой, что одна прядка волос упала на лоб.

— Нет, это исключено! Среди этих генералов нет ни одного, который бы не понимал, что нападение на Академию — самоубийство. Бел Риоз из старой Империи был лучшим из них, и на его стороне были силы всей Галактики, но и он не смог противостоять Плану Селдона. Разве найдется сейчас хоть один генерал, который этого не помнит?

— Ну, а если мы их подстегнем?

— Куда? В ядерное пекло? И чем их можно подстегнуть?

— Понимаешь, появился один новичок… В последние год-два начали поговаривать об одном странном человеке, которого называют Мулом.

— Мул? — нахмурилась Байта и повернулась к мужу: — Торан, ты что-нибудь слышал?

Торан отрицательно покачал головой.

— Что вы знаете о нем? — спросила Байта у Ранду.

— Ничего определенного, кроме того, что он выигрывает сражение за сражением в самых невероятных ситуациях. Может, слухи и приукрашены, но в любом случае, было бы интересно с ним познакомиться. Не всякий человек с раздутой амбицией и грандиозными возможностями верит в План Селдона и психоисторию. Скорее — наоборот. Мы можем поддержать его в этом неверии, а он может напасть на Академию.

— И Академия победит.

— Да, но вовсе не обязательно легко! Может начаться кризис, и мы сможем им воспользоваться для того чтобы заставить этих деспотов из Академии пойти на компромисс. В худшем случае они будут вынуждены хотя бы на время позабыть о нас, а мы тем временем получим возможность строить дальнейшие планы.

— Что скажешь, Тори?

Торан мягко улыбнулся и легким движением отбросил темную прядь со лба жены.

— Из того, что сказал Ранду, мало что понятно. Кто он все-таки, этот Мул? Что ты вообще о нем знаешь, Ранду?

— Пока — ничего. Узнать кое-что мог бы ты, Торан. И твоя жена, если захочет. Мы говорили об этом с твоим отцом. Очень много говорили.

— А именно, Ранду? Что от нас нужно?

Торан украдкой взглянул на жену.

— Ну, если можно назвать путешествие сюда из Академии медовым месяцем…

— Как насчет того, чтобы продолжить его в более приятной обстановке, — скажем, на Калгане? Субтропики, водный спорт, пляжи, сафари — словом, курорт. Около семи тысяч парсеков отсюда — не так уж далеко.

— И что там, на Калгане?

— Там — Мул. По крайней мере, его люди. Они захватили эту планету месяц назад, причем без боя, хотя диктатор Калгана клялся и божился по всем радио— и телепрограммам, что скорее превратит всю планету в звездную пыль, чем сдаст ее.

— И где же теперь диктатор?

— Нет его, — хмуро ответил Ранду. — Ну, что скажете?

— Ну, а что мы там должны делать?

— Не знаю. Фрэн и я — мы уже старики, да и провинциалы к тому же. Все Торговцы в Хейвене — безнадежные провинциалы. Ты же сам сказал. Мы привыкли и торговать, и жить по старинке. Мы уже не те сотрясатели Галактики, которыми были наши предки. Так… Фрэн, помолчи, пожалуйста! А вы молодые, сильные, вы знаете Галактику. Байта, что очень немаловажно для такого дела, говорит с приятным столичным акцентом. Мы просто хотели бы, чтобы вы хоть что-нибудь разузнали. Если вам удастся войти в контакт с… но это, конечно, вряд ли. Хотя бы подумайте об этом, ладно? Если хотите, вы могли бы встретиться со всей нашей группой. Но это не раньше чем на следующей неделе. Надо вам дать время передохнуть.

Наступившую паузу прервал Фрэн. Он пробурчал из угла:

— Кто хочет еще выпить? Кроме меня, я имею в виду.

Глава двенадцатая Капитан и мэр

Капитан Хэн Притчер ожидал аудиенции у мэра. Роскошь апартаментов главы Академии была настолько непривычна для него, что даже не производила впечатления. Почему — ему и думать не хотелось. Как правило, он не прибегал к самоанализу и философствованию, если это напрямую не было связано с его работой.

Это помогало.

Работа его состояла в том, что в Департаменте Обороны именовалось «разведкой» и «шпионажем». К сожалению, несмотря на помпезно-хвалебные визги средств массовой информации, разведка и шпионаж ассоциировались в умах обывателей с грязными делишками, выражавшимися в непрерывном предательстве и вранье. Тем не менее во все времена этот род деятельности обществом оправдывался, поскольку служил «интересам государства». Однако, поскольку долгие философские раздумья неизменно приводили капитана Притчера к выводу, что общественное сознание легче убаюкать, чем собственную совесть, он решил не философствовать.

А теперь в роскошной приемной мэра мысли его, вопреки обыкновению, обратились к самому себе.

Его нельзя было назвать счастливчиком. Многие обошли его — многие, менее талантливые, чем он. Он выстоял под проливным дождем чернильных капель, легших пятнами на его биографию, под перекрестным обстрелом официальных выговоров и взысканий. Он упрямо продолжал гнуть свою линию, пребывая в твердой уверенности, что нарушение субординации во имя все тех же священных «интересов государства» сыграет в конце концов свою истинную роль.

Итак, он находился в приемной мэра под охраной пятерых невозмутимых гвардейцев и — весьма вероятно — в преддверии трибунала.

Тяжелые створки мраморных дверей раскрылись, открыв взгляду обтянутые узорчатым шелком стены, покрытый алым синтетическим ковром пол и еще одни двери, тоже мраморные, украшенные металлической инкрустацией.

Двери отворились, оттуда вышли двое чиновников в строгих костюмах фасона трехсотлетней давности и провозгласили:

— Аудиенция капитану Хэну Притчеру из Службы Информации!

Они расступились, церемонно склонив головы, и капитан шагнул вперед. Эскорт гвардейцев остался у первой двери, и в проем второй Притчер вошел один.

За анфиладой дверей находился неожиданно скромный кабинет, где за большим, удивительно строгим письменным столом восседал мужчина маленького роста и весьма невыразительной внешности. Высоченные потолки и вообще вся грандиозность обстановки кабинета еще больше усугубляли тщедушность его фигурки.

Мэр Индбур — третий по счету из мэров, носивших эту фамилию, был Внуком Индбура-первого, человека жестокого, но умного. Его дед производил на людей впечатление деятеля, способного удержать власть, чего он добился, кстати, потрясающей ловкостью в уничтожении последних остатков избирательной демократии, но при этом с еще большей ловкостью ухитрился сохранить достаточно миролюбивый стиль правления.

Мэр Индбур был сыном Индбура-второго, первого из мэров Академии, занявшего этот пост по праву рождения и повторившего своего отца лишь наполовину, — тот был жесток, но умен, а этот — только жесток.

Итак, мэр Индбур был третьим мэром в семье и вторым, занявшим этот пост по праву рождения.

Качеств у него было еще меньше, чем у его предшественников. Он не был ни умен, ни жесток. Он был просто-напросто хорошим бухгалтером, родившимся не в той семье.

Индбур-третий придавал огромное значение таким сторонам своего правления, которые всем, кроме него самого, казались странными.

Для него болезненная привязанность к строгим геометрическим формам в окружающей обстановке была системой; неутомимый и страстный интерес к мельчайшим тонкостям повседневного бюрократизма — трудолюбием; проявление нерешительности в обстоятельствах, когда он был прав, — предосторожностью, а упрямство тогда, когда он был не прав, — решительностью.

При всем том, он никогда не пускал денег на ветер и не отправлял людей на смерть зря, и имел-таки неплохую репутацию.

Капитан Притчер думал об этом, стоя по установленному этикету перед большим письменным столом. Лицо его, однако, было настолько непроницаемо, что трудно было предположить — думает ли он о чем-нибудь вообще. Он не позволял себе ни кашлянуть, ни переступить с ноги на ногу до тех пор, пока взгляд колючих глаз мэра не оторвался наконец от бумаг, на полях которых его перо делало многочисленные пометки. Лист бумаги с убористо напечатанным текстом переместился из одной стопки в другую.

Мэр Индбур аккуратно, как школьник, сложил руки перед собой, неспешно оглядел стол в поисках нарушений образцового порядка размещения письменных принадлежностей.

Наконец он проговорил, уточняя:

— Капитан Хэн Притчер из Службы Информации?

Капитан Притчер, повинуясь строгим канонам этикета, преклонил колено и склонил голову. Так он стоял до тех пор, пока не услышал положенного приказа:

— Встаньте, капитан Притчер!

Мэр начал довольно дружелюбно:

— Вы приглашены сюда, капитан Притчер, по поводу определенного дисциплинарного взыскания, наложенного на вас старшим по чину. Бумаги относительно этого инцидента попали ко мне, что вполне естественно, и поскольку меня интересует все, что происходит в Академии, я решил взять на себя труд уточнить кое-какие детали. Надеюсь, вы не слишком удивлены?

Капитан Притчер четко ответил:

— Нет, Ваше Сиятельство. Ваша справедливость известна всем.

— Вот как? Да что вы говорите? — самодовольно усмехнулся мэр. Тонкие контактные линзы на его глазах сверкнули недобрым светом. Он старательно подравнял лежащую перед ним стопку сколотых скрепкой листков и стал их переворачивать. Листы шуршали, длинный указательный палец мэра скользил вдоль строчек. — У меня здесь — ваше полное досье, капитан. Итак, вам сорок три года, семнадцать из них вы служите в армии. Родились в Лорисе, родители — анакреонцы, в детстве ничем серьезным не болели, перенесли приступ мио… так, это неважно… образование до поступления на военную службу — Академия Наук, основная специализация — гиператомные двигатели, успехи в учебе… гм-м… отличные, с чем вас и поздравляю… поступили в армию в чине младшего офицера на сто сорок второй день двести девяносто третьего года Академической Эры.

Он на мгновение оторвал взгляд от листка, мельком взглянул на капитана, перевернул лист и продолжил чтение:

— Видите, — изрек он немного погодя, — как четко работает моя администрация? Порядок! Система!

Не отрывая взгляда от бумаг, он протянул руку к стоявшей справа шкатулке, достал из нее маленькую розовую конфетку и сунул под язык. Мэр был сладкоежкой — это был его единственный порок. Справедливости ради укажем, что на письменном столе мэра не было ни единой принадлежности для курения — он не курил сам, и, естественно, этого не могли себе позволить его посетители.

Индбур продолжал перечислять подробности биографии капитана, время от времени сопровождая их невыразительными комментариями одобрительного или неодобрительного свойства.

Наконец он аккуратно сложил листки в прежнем порядке.

— Ну, капитан, — сказал он довольно живо, — у вас необычная биография! Судя по всему, у вас блестящие способности и выдающиеся заслуги. Тут написано, что вы были дважды ранены при исполнении обязанностей и награждены Орденом Славы за проявленную храбрость — совершили подвиг, что выходило за рамки ваших непосредственных обязанностей. Подобные факты трудно недооценить.

Выражение лица капитана не изменилось. Он по-прежнему стоял навытяжку. По этикету посетитель, удостоившийся аудиенции у мэра, не имел права садиться — да в кабинете и не было ни единого кресла или стула, кроме того, на котором восседал Индбур. Кроме того, не положено было позволять себе никаких посторонних высказываний, кроме ответов на вопросы.

Во взгляде мэра появилась жестокость, а в голосе — колючие нотки.

— Однако вы не получали повышений по службе уже десять лет, и ваши начальники в один голос говорят о вашем неисправимом упрямстве. Все они сообщают, что вы постоянно нарушаете субординацию, некорректно ведете себя со старшими по чину офицерами, неприкрыто отказываетесь от поддержания дружеских отношений с коллегами и, кроме того, непрерывно создаете конфликтные ситуации. Как вы это объясните, капитан?

— Ваше Сиятельство, я стараюсь всегда поступать так, как считаю правильным. Мои деяния во славу Державы и мои ранения на этом фронте свидетельствуют о том, что то, что я полагал верным и справедливым, не расходилось с интересами Государства.

— Это — ответ военного, капитан, но… опасная доктрина. Чуть позднее мы к этому вернемся. Например, вас обвиняют в том, что вы трижды отказались от предписаний, невзирая на то что были соответствующие распоряжения моих подчиненных. Что вы на это ответите?

— Ваше Сиятельство, предписаниям порой недостает гибкости в критических ситуациях, когда игнорируются вещи, имеющие первостепенную значимость.

— А кто вам сказал, что то, что вы считаете вещами первостепенной важности, на самом деле таковыми являются? И кто вам сказал, что они, будучи таковыми, если на то пошло, игнорируются?

— Ваше Сиятельство, есть вещи, в которых я просто убежден. Мой опыт, мое понимание событий — этого не отрицает никто из старших по чину — тому порукой.

— Но, милый мой капитан, вы просто слепы! Неужели вы не видите, что, присваивая себе право судить о том, что верно, а что — нет, и определяя тем самым для себя лично смысл деятельности разведывательной службы, вы просто узурпируете права старших по чину?

— Баше Сиятельство, я служу прежде всего Державе, а не начальникам.

— Ошибаетесь. У всякого старшего по чину есть свой начальник, а главный из них — я, а я и есть Держава. У вас нет причин жаловаться на какую бы то ни было несправедливость с моей стороны. Собственно, вы сами признали, что справедливость моя общеизвестна. А теперь, будьте так добры, объясните сами, каким образом все ваши дисциплинарные проступки привели к тому, к чему привели.

— Ваше Сиятельство, моя служба состоит в соблюдении интересов Государства, а не в том, чтобы я играл роль отставного моряка в Калгане. В инструкциях, данных мне, было черным по белому написано, что я обязан был осуществлять на планете деятельность на благо Академии, создать там организацию, которая могла бы контролировать действия диктатора, в особенности — в области внешней политики.

— Это мне известно. Дальше!

— Ваше Сиятельство, в своих отчетах я неоднократно указывал на важное стратегическое положение Калгана и контролируемых им звездных систем. Я сообщал о том, что диктатор амбициозен, о том, каковы его военные планы, каковы ресурсы, а также о его миролюбивом или — как минимум — нейтральном отношении к Академии.

— Все ваши отчеты я внимательно изучил. Дальше!

— Ваше Сиятельство, я вернулся два месяца назад. В то время я не наблюдал на Калгане никаких признаков военных приготовлений. Им никто не угрожал. Месяц назад никому не известный джентльмен удачи захватил Калган без боя. Тот человек, что был диктатором Калгана, вряд ли в живых. Там не говорят об измене. Все разговоры — только о гениальности и мощи этого разбойника — Мула.

— Этого кого?

Мэр подался вперед. Он был явно обескуражен и недоволен.

— Ваше Сиятельство, его называют Мулом. Говорят о нем много, но достоверных фактов — крохи, так что я вынужден был добывать информацию где придется и из множества слухов отбирать только заслуживающие доверия. Скорее всего, он не знатен и не богат. Кто его отец — неизвестно. Мать умерла при родах. Воспитание — никакого, бродяга. Образование получил, кочуя по заброшенным мирам. Никакого другого имени его, кроме клички «Мул», никто не знает. Причем утверждают, что он сам присвоил себе эту кличку, — она как нельзя лучше говорит о его потрясающей физической силе и упрямстве в достижении целей.

— Какова его военная мощь, капитан? Физическая сила меня не интересует.

— Ваше Сиятельство, говорят, что его флот огромен, но, вполне возможно, эти слухи от того, с какой легкостью он захватил Калган. Территория, находящаяся под его контролем, невелика, хотя точные ее границы определить трудно. Как бы то ни было, за этим человеком нужно наблюдать.

— Хм-м. Так-так…

Мэр погрузился в раздумье. Медленно, старательно он вывел на чистом листе блокнота шесть абсолютно правильных квадратов, замкнув их стороны в шестиугольник. Вырвал лист, аккуратно разорвал на три части и выбросил в бумажную корзину. Немедленно заработала бесшумная система атомной дезинтеграции, и бумага исчезла.

— А теперь скажите мне, капитан, каковы альтернативы? Вы сказали мне, за кем, по-вашему мнению, нужно следить. А за кем вам приказано было следить?

— Ваше Сиятельство, есть одна крысиная нора, жители которой, судя по всему, не желают платить долги.

— Вот как? И все? Вы не знаете и вам не говорили, что эти люди, не желающие платить налоги, — потомки одичавших Торговцев, анархистов, мятежников, социальных маньяков, которые, заявляя, что они родом из Академии, плюют на достижения пашей культуры? Вы не знаете и вам не говорили, что эта крысиная нора — не одна, что их много, что этих крысиных нор гораздо больше, чем нам кажется, что эти крысиные норы сообщаются друг с другом, а все вместе — с криминальными элементами на территории Академии? Даже здесь, капитан, даже здесь?!

Мэр почувствовал, что говорит чересчур эмоционально, и быстро взял себя в руки.

— Так вы не знали об этом, капитан?

— Ваше Сиятельство, все это мне говорили. Но будучи на службе у Государства, я призван служить честно, а честно служит тот, кто служит Истине. Каковы бы ни были политические устремления этих остатков древних Торговцев, опаснее диктаторы, унаследовавшие обломки Империи. Они реально обладают и силой, и властью. У Торговцев нет ни оружия, ни ресурсов. И единства нет. И я не сборщик налогов, чтобы посылать меня, опытного разведчика, как мальчика на побегушках…

— Капитан Притчер, вы военный, и рассуждать вам не положено. Вы допускаете большую ошибку, позволяя себе выказывать неповиновение мне. Будьте осмотрительнее. Я справедлив, да, но это не означает, что я не могу быть жестким. Капитан, уже давно доказано, что генералы Имперского века и теперешние диктаторы одинаково беспомощны против нас. Наука Селдона, предсказывающая картину течения истории Академии, основана не на геройстве отдельных лиц, как вам представляется, а на социальных и экономических тенденциях истории. Мы успешно преодолели уже четыре кризиса, не так ли?

— Ваше Сиятельство, это так. Но наука Селдона не известна никому, кроме Селдона. У нас же нет ничего, кроме веры в нее. Во время первых трех кризисов, как нас учили, Академией управляли выдающиеся руководители, которые, сумев разгадать природу кризисов, предприняли определенные меры предосторожности. Если бы не это — кто мог бы поручиться за благоприятный исход?

— Да, капитан, но вы забыли о четвертом кризисе. Вспомните, капитан, в то время у нас не было выдающегося государственного деятеля, тогда мы столкнулись с угрозой в лице умнейшего противника, колоссальной военной мощи! А победили за счет исторической неизбежности.

— Ваше Сиятельство, все это так. Но эта неизбежность стала неизбежностью только после целого года нашего отчаянного сопротивления. Наша неотвратимая победа стоила нам полусотни первоклассных кораблей и полумиллиона жизней наших соотечественников. Ваше Сиятельство, План Селдона помогает тому, кто сам себе помогает.

Индбур нахмурился. Ему надоело сдерживать себя. Он понял, что с самого начала неправильно повел беседу, позволив капитану высказывать собственное мнение.

Он жестко проговорил:

— Как бы то ни было, капитан, Селдон гарантирует победу над диктаторами, а я не могу позволить себе в наше трудное время разбрасываться людьми. Эти Торговцы, к которым вы так легкомысленно относитесь, родом из Академии. Война с ними — это гражданская война. В этом плане нам Селдон ничего не гарантирует, поскольку и они, и мы — Академия. Поэтому их надо поставить на колени. Приказ увас есть, и извольте выполнять его.

— Ваше Сиятельство…

— Я не задавал вам вопроса, капитан! Извольте выполнять приказ! Любое неповиновение мне или моим представителям будет расценено как измена. Пока я вас прощаю. Пока!

Капитан Хэн Притчер снова преклонил колено, встал и медленно отступил к двери.

Мэр Индбур, третий в династии и второй по праву рождения в истории Академии, восстановил нарушенное душевное равновесие, достав из шкатулки еще одну конфетку. Затем он взял из левой стопки очередной лист бумаги. Это был отчет о качестве металлических деталей на униформе полицейских. Мэр зачеркнул лишнюю запятую, исправил пару орфографических ошибок, сделал три пометки на полях и положил лист в правую стопку. Взял следующий лист из левой стопки…

Капитан Хэн Притчер из Службы Информации, вернувшись в казарму, обнаружил, что его ожидает персональная капсула. В ней он нашел приказ, пересеченный большими красными буквами «Срочно» и начинавшийся с заглавной буквы «Я».

Капитану Хэну Притчеру предписывалось немедленно вылететь в мятежную систему Хейвен.

Капитан Хэн Притчер, один в легком одноместном катере, отправился прямехонько на Калган. Эту ночь он спал спокойно, как добившийся своего упрямец.

Глава тринадцатая Лейтенант и шут

В то время как на расстоянии в семь тысяч парсеков сдача Калгана без боя отрядам армии Мула вызвала любопытство отставного Торговца, привлекла к себе пристальное внимание упрямого капитана и вызвала раздражение мэра-бюрократа, для самих жителей Калгана как будто ничего и не произошло. Вот извечный урок для человечества — расстояние во времени и пространстве не имеет никакого значения. К сожалению, никто и никогда не выучил урока на «отлично»…

Калган был как Калган. Только там во всем огромном квадранте Галактики как будто и ведать не ведали, что пала Империя, что давным-давно ею не правит династия Станнелей, что ее величие ушло в небытие и нет мира под оливами.

Калган был миром роскоши. Кругом все рушилось, а он сохранял свою неизменную репутацию индустрии развлечений, пожирателя, золота и рынка удовольствий.

Превратности истории обошли Калган стороной, потому что ни один завоеватель не стал бы разрушать или даже сколько-нибудь серьезно вредить миру, в котором было столько готовых, на блюдечке с голубой каемочкой, денег, за которые можно купить любого завоевателя с потрохами.

Однако даже Калган в конце концов стал резиденцией диктатора, и война коснулась его холодной десницей.

Его уютные джунгли, мягкие линии пляжей, города с прихотливой архитектурой откликались жалобным эхом на топот сапог наемных солдат. Миры его провинций были вооружены, немалые деньги были вложены в покупку военных кораблей — впервые в истории Калгана. Его новый правитель быстро показал, что он твердо намерен защищать то, что считает своим, и не прочь захватить чужое.

Он был самым могущественным диктатором в Галактике, вершителем войны и мира, полагал себя строителем Империи и родоначальником династии.

И вдруг никому не известный самозванец, у которого и имени-то не было — только дурацкая кличка, — захватил и его, и его армию, и его новоявленную Империю просто так, без боя.

Тем не менее на Калгане внешне все было как прежде, и его мало что понимающие жители поспешили вернуться к привычной жизни, в то время как иноземные вояки быстро примыкали к все новым и новым формированиям армии Мула.

Снова, как обычно, устраивались экзотические сафари — охота на специально разводимых диких животных в джунглях, где, естественно, как вещала реклама, не ступала нога человека, а в небе над джунглями носились скоростные охотничьи катера — там шла охота на гигантских птиц.

В городах туристы, убежавшие на Калган от суеты Галактики, могли по-прежнему позволить себе всю гамму развлечений в зависимости от собственного кошелька — от эфирных фантастических воздушных замков, распахивающих свои двери перед звоном монетки в полкредитки, до таинственных, мало кому известных домов с привидениями, войти в которые могли себе позволить только самые богатые…

В колоссальном потоке пассажиров Торан и Байта не привлекли особого внимания. Они зарегистрировали свой корабль в громадном общем ангаре на Восточном Полуострове и отправились в местечко, которое было вполне по карману туристам со средним достатком — На побережье Внутреннего Моря. Там можно было развлечься и отдохнуть, и притом народу было не слишком много.

На Байте были темные очки и тонкое белое летнее платье. Она сидела на песке, обхватив колени руками, едва тронутые нежным, золотистым загаром. Взгляд ее рассеянно скользнул по фигуре мужа, вытянувшегося на песке рядом с ней. Он уже успел прилично загореть.

— Смотри, обгоришь! — предупредила она его в первый день, но это было бесполезно. Торан был родом с угасающей звезды, и, хотя он целых три года провел в Академии, солнце было для него роскошью, посему он уже четыре дня, обработав кожу специальным кремом от солнечных ожогов, разгуливал по Калгану в одних шортах.

Байта придвинулась к Торану поближе, и они заговорили шепотом.

Торан печально проговорил, прикрыв рукой глаза от солнца:

— Нет, Байта, конечно, я признаю, что мы ничего не добились. Мы — нигде. Но он-то, он-то где? Кто он? В этом сумасшедшем мире о нем никто ничего не знает. Может быть, его и нет вовсе?

— Он существует, — еле шевеля губами, отозвалась Байта. — Просто он умен и хитер, вот и все. Твой дядя прав. Он человек, который мог бы нам помочь. Если еще не поздно.

После короткой паузы Торан прошептал:

— Извини, Байта, я на минутку задремал. Разморило. Забыл обо всем. Как было здорово.

Голос его почти затих. Стряхнув дремоту, он заговорил снова:

— Помнишь, как нам в колледже говорил доктор Амани, Бай? Академия не может проиграть никогда, но это не значит, что не могут проиграть ее правители. Разве настоящая история Академии не началась тогда, когда Сальвор Гардин сбросил Энциклопедистов и стал первым мэром Терминуса? Разве потом, в следующем столетии Хобер Мэллоу не захватил власть не менее жестоким способом? Дважды правители потерпели поражение — значит, в принципе, это возможно. И почему бы нам этим не заняться?

— Ох, Тори, это из области литературы. Напрасная трата слов.

— Разве? Ну, задумайся! Что такое Хейвен? Разве он — не часть Академии? Если мы победим, это все равно будет означать победу Академии и всего-навсего поражение нынешних правителей.

— Есть большая разница между «мы можем» и «мы победим». Так что — хватит болтать.

— Ну, ладно, Бай. Ты просто не в настроении. Это с тобой бывает. Только зачем ты хочешь мне настроение испортить? Прости, если не возражаешь, я подремлю немного.

Он прикрыл глаза, а Байта рассеянно глядела в сторону моря, как вдруг ее внимание неожиданно привлекла странная фигурка человека, ходившего на руках на потеху скучающей толпе. Скорее всего, это был один из бродячих пляжных акробатов — они тут постоянно околачивались, готовые свернулся в клубок и извиваться как змеи за пару небрежно брошенных монет. Торан открыл глаза, приподнялся и вместе с Байтой стал следить за развитием событий. К кучке людей, собравшихся вокруг акробата, неожиданно приблизились несколько полицейских из береговой охраны. С потрясающей виртуозностью акробат, балансируя на одной руке, сделал им «нос» другой. Командир патруля сделал шаг вперед, но тут же с позором отступил, получив пинок в живот. Паяц быстро встал на ноги и немедленно бросился бежать, а оскорбленного охранника удержала толпа, явно ему не симпатизирующая.

Паяц, петляя из стороны в сторону, перепрыгивая через мирно загорающих туристов, бежал по пляжу. Кучка народа быстро рассосалась. Охранники рассыпались по пляжу.

— Странный какой… — удивленно прошептала Байта.

Торан рассеянно хмыкнул. Паяц был уже недалеко от них, и его можно было разглядеть получше. Его худое, изможденное лицо украшал прямой длиннющий нос. Его длинные, гибкие руки и ноги, по-паучьи ловкое тело, обтянутое клоунским трико, двигались грациозно и легко, однако сразу было видно, что в нужный момент он может собраться в комок железа и камня.

Смотреть на него без улыбки было невозможно. Пробегая мимо Торана и Байты, паяц заметил, что они смотрят на него, совершенно неожиданно остановился и вернулся к ним. Пристальный взгляд его карих глаз остановился на Байте.

Она почувствовала себя неловко.

Он улыбнулся, отчего его по-птичьи носатая физиономия стала еще печальнее. Заговорил он с мягким, своеобразным выговором Центральных Секторов Галактики.

— Пожелай я употребить все красноречие, дарованное мне Добрыми Духами Галактики, — изрек он, молитвенно сложив руки, — я бы сказал, что такой прекрасной госпожи просто не может быть на свете! Разве может сон стать явью? Кто сможет в это поверить? Разве только безумец! Но я готов сойти с ума и преклониться перед блеском этих очаровательных, восхитительных глаз!

Байта только широко раскрыла рот и выдохнула:

— Вот это да!

Торан рассмеялся.

— Ах ты, коварный искуситель! Ну-ка, давай еще что-нибудь в том же духе! Бай, по-моему, он заслуживает поощрения. Дай-ка ему пару монет!

Оскорбленный паяц одним прыжком подскочил поближе.

— О нет, моя госпожа, не поймите меня превратно! Я вовсе не из-за денег расточаю похвалы вашим прекрасным глазам и восхитительному лицу!

— Ну… благодарю вас, — проговорила ошеломленная Байта и, обернувшись к мужу, шепнула: — Ты погляди, как у него глаза горят!

— Но не только дивное лицо и восхитительные глаза, — продолжал паяц с еще большим воодушевлением, — так поразили мое воображение! Госпожа, за столь прекрасной оправой скрывается чудный ум ваш — светлый, твердый, как алмаз, и доброе сердце.

Торан встал и поднял с песка белую рубашку, которую уже четыре дня таскал, забросив за плечо. Доставая из кармана кошелек, он проговорил:

— Слушай, парень, может, скажешь прямо, сколько тебе дать, и перестанешь надоедать даме?

Паяц испуганно отступил, потупил взгляд, ссутулился.

— О, я вовсе не желал огорчить вас, поверьте! Здесь я чужой, про меня всякое говорят, только я, и правда, умею кое-что читать по лицам. Доброе сердце госпожи не оставит в беде несчастного. Прошу простить меня, я говорю неуклюже…

— Пяти монет хватит, чтобы помочь твоей беде? — сухо поинтересовался Торан и протянул паяцу деньги.

Однако тот не двинулся с места, чтобы взять их, и Байта вмешалась:

— Позволь, я поговорю с ним, Тори! — И добавила мягко, вполголоса; — Что ты сердишься? Ну, глупостей наговорил человек. Просто у него такая манера говорить, вот и все. Наверное, на его взгляд, мы тоже странно разговариваем.

Она обернулась к паяцу и спросила:

— Что за беда? Тебя напугал охранник? Не бойся его!

— О нет! — замахал руками паяц. — Нет, не он! Что мне он — не более чем прибрежный ветерок, осыпающий песком мои ступни. Я боюсь другого человека, — а он — это ураган, сметающий миры и сталкивающий их друг с другом, как биллиардные шары. Неделю назад я убежал от него, скитался, спал где придется — порой прямо на мостовой, прятался в толпе. Я заглядывал в глаза многим, ища помощи и поддержки. И вот я нашел ту, что может мне помочь.

Последнюю фразу он произнес тихо, чуть не плача, и повторил:

— Я нашел ту, что может мне помочь!

— Ну, — растерянно проговорила Байта, — я рада бы тебе помочь, но, право же, дружок, из меня выйдет неважная защитница от урагана, сметающего миры. Честно говоря, я бы тебе посоветовала…

Громкий окрик прервал их разговор:

— Вот ты где, грязный подонок!

Это был не кто иной, как оскорбленный охранник. Его багровая физиономия перекосилась от злости. Он тяжело дышал после бега под палящим солнцем. Указывая на паяца тяжелым револьвером, он крикнул:

— Эй, вы, двое, держите его, слышите! Не дайте ему удрать!

Его тяжелая лапища мертвой хваткой вцепилась в плечо несчастного акробата. У того от страха подогнулись колени.

— Собственно, что он натворил? — спросил Торан.

— Что он натворил? Что он натворил? — брызгал слюной охранник. — Так, сейчас, хорошо…

Он полез в карман свободной рукой, вынул огромный красный носовой платок и вытер вспотевшую шею. Слегка отдышавшись, он прорычал:

— Скажу, сейчас скажу, что он натворил! Он удрал, сволочь такая! Об этом знают везде вокруг Калгана, и я бы его давно узнал и сцапал, если бы он стоял на ногах, а не на руках! — Закончив тираду, он довольно осклабился.

— А откуда он убежал, сэр? — вежливо поинтересовалась Байта.

Охранник откашлялся. Вокруг них собирались зеваки: глаза любопытные — ушки на макушке. Прямо пропорционально числу зевак росло воодушевление охранника.

— Откуда он убежал? — с театральным пафосом вопросил охранник. — Про Мула слыхали?

Зеваки притихли, а у Байты противно засосало под ложечкой. Паяц умоляюще глядел на нее, не в силах вырваться из железной хватки охранника.

— Спрашивается, кто же этот подлый бродяга, — с надрывом продолжал охранник, — как не придворный шут Его Величества, удравший от него?!

Он грубо встряхнул свою жертву.

— Признаешь это, мерзавец?

Паяц ничего не ответил, только смертельно побледнел от ужаса. Байта что-то прошептала на ухо Торану.

Торан, дружелюбно улыбаясь, подошел поближе к охраннику.

— Послушайте, дружище, не могли бы вы на минутку отпустить беднягу? Просто он тут плясал для нас и еще не отработал свои денежки.

— Да ну? — притворно удивился охранник. — И где же они? Не болтайте ерунды! Так я его и отпустил! За него, знаете, какая награда назначена?

— Вы ее получите, если докажете, что он — именно тот, кого вы ищете. А пока все-таки отпустите его. Вы нарушаете кодекс гостеприимства, и вам за это может здорово нагореть.

— А вы… вы нарушаете законы Его Величества, и за это может здорово нагореть вам! — рявкнул охранник, еще раз крепко встряхнув паяца. — Верни этому человеку деньги, подонок!

Торан резко взмахнул рукой, и револьвер охранника упал на песок — тот не успел и глазом моргнуть. Охранник взвыл от боли и ярости. Торан решительно оттолкнул его, а освободившийся паяц спрятался у Торана за спиной.

Толпа росла. Люди толкались, заглядывали друг другу через плечо. Вдруг издали послышался нарастающий ропот и твердый приказ расступиться и дать дорогу.

Зеваки нехотя расступились, и по образовавшемуся проходу к месту происшествия быстро подошли двое парней с бульдожьими физиономиями и электрическими хлыстами наготове. На обоих были пурпурные блузы с изображением молнии и расколотой надвое планеты.

За ними следом шел смуглый великан в форме лейтенанта — черноволосый и хмурый.

Лейтенант заговорил с подозрительной мягкостью в голосе — вероятнее всего, у него не было нужды повышать голос. Он спросил у охранника:

— Это вы нас вызвали?

Охранник все еще потирал ушибленную руку. Скривившись от боли, он пробормотал:

— Я требую выплаты положенной награды, ваша честь, и обвиняю этого человека…

— Вы получите свою награду, — отрезал лейтенант, не глядя на него, и резко приказал солдатам:

— Взять его!

Торан почувствовал, как паяц судорожно вцепился в его рубашку. Постаравшись взять себя в руки, он сказал как можно спокойнее:

— Сожалею, лейтенант, но этот человек — мой. Солдаты не моргнув выслушали это неожиданное сообщение. Один из них инстинктивно поднял плеть, но по безмолвному приказу лейтенанта тут же опустил ее. Смуглый гигант шагнул вперед и скалой навис над Тораном.

— Кто вы такой?

Торан гордо ответил:

— Гражданин Академии!

Это произвело должное впечатление — по крайней мере, на толпу. Глухое молчание сменилось гулким ропотом. Имя Мула могло напугать, но, в конце концов, имя это было пока ново, и к нему еще не успели привыкнуть настолько, насколько привыкли к слову «Академия». Академия победила Империю, и священный трепет перед ней был еще силен в этом квадранте Галактики. Все знали о ее силе и деспотизме.

Лейтенант, однако, остался невозмутим.

— Вам известно, что за человек прячется у вас за спиной?

— Мне сказали, что он убежал из дворца вашего правителя, но наверняка я знаю одно — он мой друг. Вам придется здорово постараться и доказать точно, что он действительно тот, кого вы ищете.

В толпе послышались возгласы испуга и восхищения, но лейтенант сохранил спокойствие.

— У вас есть документы, подтверждающие, что вы действительно гражданин Академии?

— На моем корабле.

— Вы осознаете, что ваши действия противозаконны? Я могу пристрелить вас на месте!

— Нисколько не сомневаюсь. Однако, застрелив гражданина Академии, вы сами скоро отправитесь туда в виде собственного трупа — четвертованного, в качестве частичной компенсации. Так было со многими диктаторами.

Лейтенант нервно облизнул губы. Это было правдой. Он проговорил:

— Ваше имя?

Торан развивал достигнутое преимущество…

— На дальнейшие вопросы я буду отвечать только на борту моего корабля. Можете узнать в ангаре номер стоянки. Корабль зарегистрирован под названием «Байта».

— Вы отказываетесь выдать беглеца?

— Разве что самому Мулу. Передайте ему мое приглашение!

Разговор был окончен. Резко отвернувшись, лейтенант сквозь зубы отдал приказ:

— Разогнать толпу!

Щелкнули раз-другой электрические плети. Напуганные зеваки быстро разошлись.

Торан пришел в себя только на пути к ангару. Он проговорил, обращаясь больше к самому себе:

— Ох, Бай, ну и пережил я! Честно говоря, сдрейфил не на шутку.

— Да… — откликнулась она дрожащим голосом. — Это было на тебя совсем не похоже, Тори…

— Ну, сам не знаю, как это вышло! Стоял, как дурак, с револьвером в руке… Бай, я ведь даже толком не знаю, как с ним обращаться! И дерзил этому… В общем, не знаю, как это вышло!

Обернувшись через плечо, он украдкой взглянул на скрючившегося на заднем сиденье скоростного катера придворного шута Мула. Тот дремал, совершенно обессиленный. Катер уносил их все дальше от пляжа. Торан вздохнул:

— Да… труднее работенки у меня, пожалуй, не было.

Лейтенант стоял навытяжку перед гарнизонным полковником. Полковник спокойно сказал:

— Хорошо сработано. Свое дело высделали.

Но лейтенант после этих слов не ушел. Он мрачно проговорил:

— Мул пал в глазах народа, сэр. Необходимо принять срочные меры по восстановлению должного порядка.

— Меры уже приняты.

Лейтенант совсем было собрался уйти, но задержался еще и пробормотал с горечью в голосе:

— Я согласен, сэр, — порядок есть порядок, только вот стоял я там перед этим хлюпиком, а у него в руке — револьверишко паршивый, а я был беспомощен, как котенок. Труднее работенки у меня, пожалуй, не было…

Глава четырнадцатая Мутант

«Ангар» на Калгане — постройка весьма специфическая, рассчитанная на размещение огромного количества кораблей, на которых сюда прибывают гости из других миров. В «ангаре» все предусмотрено для быстрого и качественного удовлетворения самых разнообразных потребностей туристов. Умник, который все это придумал, моментально стал миллионером. Его наследники — как кровные, так и финансовые — легко попали в круг богатейших людей Калгана.

Постройки «ангара» занимали колоссальные участки земли, так что слово «ангар» в весьма отдаленной степени отражает суть и назначение этого строения, Фактически это был отель — отель для звездолетов. Путешественник платит вперед, и его кораблю предоставляется стоянка, с которой он может стартовать в любой момент. При желании турист может жить в своем корабле. Обычные гостиничные услуги, как то: доставка продуктов питания, медикаментов, несложный ремонт корабля, спецрейсы по Калгану — все это предоставляется за номинальную плату.

В итоге турист имеет одновременно стоянку для корабля и гостиницу для себя, что и удобно, и выгодно. Кроме того, владельцы сдают участки земли, примыкающие к ангару, по сходной цене. Правительство собирает высокие налоги. И все довольны. Никто не внакладе. Простенько — и со вкусом!

Человек, уверенно шагавший по коридорам ангара, соединявшим его многочисленные «крылья», явно был здесь не впервые. В свое время он уже оценил по достоинству новизну и удобства этого сооружения, а сейчас ему было не до восторгов. Он торопился.

Корабли самых разнообразных размеров и конструкций выстроились длинными четкими рядами. Человек шел вперед, оставляя позади ряд за рядом. Предварительно изучив схему ангара, он понял, в каком крыле находится нужный ему корабль, а теперь богатый опыт и профессиональное чутье должны были помочь ему выбрать его из сотни других звездолетов.

Тишину нарушил отдаленный призрачный вздох. Человек остановился, повернулся и пошел вдоль очередного ряда кораблей — муравей среди металлических чудовищ.

То тут, то там из приоткрытых входных люков вырывались лучи света. Это означало, что хозяева рано вернулись домой, предпочтя шумным развлечениям домашний уют.

Человек остановился. Если бы он умел улыбаться, он непременно улыбнулся бы. Во всяком случае, мысленно он улыбнулся.

Корабль, у которого он остановился, был невелик, но, судя по всему, способен развивать огромную скорость. Некоторые особенности его конструкции убедили человека в том, что он нашел то, что искал. Корабль был необычной модели. В те дни большинство конструкций звездолетов в данном квадранте Галактики либо имитировали модели, созданные в Академии, либо просто были построены тамошними инженерами. Этот корабль был другим. Это был корабль из Академии. Ошибка исключена — утолщения в обшивке свидетельствовали о том, что он оборудован защитным полем — которое было только у кораблей Академии. Было и еще кое-что, что окончательно убедило человека в успехе поисков.

Все стоянки в ангаре были оборудованы электронными барьерами. Однако это не смутило человека, Он достал портативный нейтрализатор весьма специфической конструкции и легко преодолел барьер.

Поэтому внутри корабля узнали о визите постороннего только по мягкому жужжанию звонка в центральном отсеке. Это означало, что кто-то коснулся глазка фотоэлемента сбоку от главного входного люка.

Все время, пока продолжался этот, увенчавшийся успехом поиск, Торан и Байта чувствовали себя в относительной безопасности за стальной обшивкой «Байты». Паяц Мула, сообщивший, что его зовут не как-нибудь, а Магнифико Гигантикус — имечко, прямо скажем, издевательское для столь тщедушного создания, скрючился у стола и жадно поглощал приготовленную для него еду.

Взгляд его печальных карих глаз отрывался от еды только для того чтобы украдкой взглянуть на Байту, которая хлопотала на кухне рядом с ним.

— Благодарность такого ничтожества, как я, конечно, пустяки для вас, госпожа, — смущенно пробормотал он, — но я действительно благодарен вам. Ведь за последнюю неделю я питался одними огрызками. А у меня, признаться, несмотря на то что я такой худой, отличный аппетит.

— Ну так ешь! — улыбнулась Байта. — И не трать времени на благодарности. Знаешь пословицу про благодарность? Я ее точно не помню, один раз только слышала.

— Да, моя госпожа, есть такая пословица. Мне довелось услыхать, как один мудрый человек изрек: «Лучшая благодарность — молчание». Но, увы, моя госпожа, я — болтун. Когда-то мое пустословие пришлось по нраву Мулу, и он нарядил меня в этот шутовской костюм и наградил громким именем — раньше-то меня звали просто Бобо. Ему это не понравилось. А потом, моя госпожа, если моя болтовня была ему почему-либо не по вкусу, он нещадно избивал меня.

Из отсека управления вышел Торан.

— Делать нечего, Бай. Остается одно — ждать. Надеюсь, Мулу известно, что корабль из Академии является территорией Академии.

Магнифико Гигантикус, в прошлом Бобо, широко раскрыв глаза, воскликнул:

— Как же велика должна быть Академия, если даже слуги Мула трепещут перед ней!

— А ты слыхал об Академии? — с улыбкой спросила Байта.

— Кто же не слыхал о ней! — подобострастно воскликнул Магнифико. — Говорят, что это мир великих чудес, в котором есть огонь, способный поглотить целые Планеты. Говорят, что самые высокопоставленные люди по всей Галактике не могут похвастаться честью и уважением, которым пользуется всякий простой смертный, имеющий счастье сказать: «Я — гражданин Академии!» — будь он простым шахтером или даже таким ничтожеством, как я.

Байта покачала головой.

— Ох, Магнифико, если ты будешь произносить такие пышные речи, ты никогда не покончишь с едой. На-ка, выпей молока. Очень вкусное!

Она поставила на стол кувшин с молоком и стакан и, знаком попросив Торана удалиться, сама вышла следом за ним.

— Торан, что же мы будем с ним делать? — тихо спросила она, кивнув в сторону кухни.

— Что ты имеешь в виду?

— Если явится Мул, мы отдадим его?

— А что же нам еще остается, Бай? — обреченно пожал плечами Торан и сдул со лба прилипшую прядь волос.

— Пока мы сюда не попали, — устало продолжал он, — я, как дурак, думал, ну, прилетим, порасспросим тут про Мула, а потом займемся делом — а каким, я и сам не знал.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Тори. Я сама, честно говоря, не надеялась, что нам удастся увидеть Мула. Я тоже думала, что мы ограничимся просто расспросами, которые в конце концов могли бы вывести нас на людей, которым побольше известно о его межзвездных интригах. Кто знал, что так выйдет! Я же не шпион из космического боевика!

— В этом плане я недалеко от тебя ушел, Бай…

Сжав кулаки, он продолжал:

— Да… Ситуация… Честно говоря, мы ведь и не были до конца уверены, что Мул на самом деле существует. А тут вдруг такая передряга! Значит, ты думаешь, он придет за своим паяцем?

Байта быстро взглянула на него.

— Не знаю, хочу ли я этого. А ты?

В это мгновение прерывисто зазвонил звонок. Кто-то стоял у входного люка! Байта беззвучно прошептала:

— Мул!

На пороге, широко раскрыв глаза, перепуганный насмерть, стоял Магнифико.

— Мул?!

— Придется впустить их, — огорченно пробормотал Торан.

Щелкнул контакт, люк открылся и впустил гостя. Крышка люка захлопнулась. На сканере в центральном отсеке была видна одинокая тень.

— Там всего один человек, — облегченно вздохнул Торан. Сдерживаясь, чтобы не выдать волнения, он спросил в переговорное устройство: — Кто вы такой?

— Может, все-таки мне будет позволено войти? — донесся голос из переговорного устройства.

— Должен вас предупредить, что это корабль из Академии, и по конвенции о международном праве является его территорией.

— Мне это известно, — ответил голос.

— Входите, подняв руки. В противном случае я буду стрелять. Я неплохо вооружен.

— Договорились.

Торан открыл дверь отсека и взвел курок бластера, На пороге стоял незнакомый мужчина. Магнифико облегченно прошептал:

— Это не Мул! Просто человек!

«Просто человек» церемонно кивнул паяцу.

— Точно подмечено. Я действительно не Мул. Руки он по договору держал чуть приподнятыми и разведенными в стороны.

— Я не вооружен, — сообщил он, — и пришел к вам с миром. Так что не волнуйтесь и уберите бластер.

— Кто вы? — недовольно спросил Торан.

— Это мне следовало бы вас спросить, — холодно парировал незнакомец. — Это вы скрываете свою личность, а не я.

— Как это?

— Вы утверждали, что вы — гражданин Академии, не правда ли? Да будет вам известно, что среди прибывших на Калган не зарегистрировано ни одного Торговца.

— Это неправда! Откуда вы знаете?

— Знаю, потому что я — гражданин Академии. У меня есть соответствующие документы. А у вас?

— Я думаю, вам лучше уйти!

— А я так не думаю. Если вам известно, что бывает с теми, кто выдает себя за гражданина Академии, не будучи им, и еще кое-какие процессуальные тонкости, вам будет нетрудно догадаться, что вас ожидает, если я не вернусь живым на свой корабль. Тут же поступит сигнал на ближайшую военную базу Академии. Так что настоятельно рекомендую вам убрать оружие.

Наступило напряженное молчание. Наконец Байта спокойно сказала:

— Убери бластер, Торан, и поверь ему на слово. Похоже, он правду говорит.

— Благодарю вас, — поклонился незнакомец.

Торан положил бластер на стул рядом с собой.

— Надеюсь, теперь вы можете объясниться?

Незнакомец продолжал стоять. Он был высокий, широкоплечий. Лицо словно вырублено из камня. Почему-то сразу возникла уверенность, что он никогда не улыбается. Но глаза у него были добрые.

— Слухи распространяются быстро, — сказал он, — особенно — невероятные. Думаю, вряд ли на Калгане сейчас отыщется хоть один человек, который бы не знал, что люди Мула схлопотали по зубам от двоих туристов из Академии. Главное я знал уже днем. Кроме того, как я сказал, зарегистрированных туристов из Академии на Калгане нет, кроме меня. Такие вещи нам известны.

— Кто это — «мы»?

— «Мы» — это «мы». Я — один из них. Я понял, что вы припарковались в «ангаре», — вы сами обмолвились там, на пляже, Поэтому я своими методами изучил список и своими методами нашел корабль. — Он резко повернулся к Байте.

— Вы — уроженка Академии, не так ли?

— Да что вы говорите? — огрызнулась Байта.

— Вы — член демократической оппозиции, именуемой «подпольем». Имени вашего я не помню, зато помню лицо. Вы покинули Академию совсем недавно, и это вам вряд ли удалось бы, будь вы фигурой поважнее.

Байта пожала плечами.

— Вы подозрительно много знаете.

— Да. Знаю. Вы удрали с мужчиной. С этим?

— Какая вам разница?

— Никакой. Просто хочу, чтобы мы лучше поняли друг друга. Если не ошибаюсь, пароль на той неделе, когда вы удрали, был «Селдон, Гардин, Свобода»? А командиром вашей группы был Порфират Харт.

— Откуда вы знаете? — гневно воскликнула Байта. — Его схватила полиция?

Торан сжал ее руку, но она вырвалась и подошла ближе к незнакомцу.

— Никто его не схватил. Просто у подполья широкие связи в самых неожиданных местах. Меня зовут капитан Хэн Притчер, я из Службы Информации, и я сам командир группы, — а под каким именем — неважно. — Подождав немного, человек из Академии продолжил: — Нет, я вовсе не жду, что вы мне поверите. В нашем деле лучше не доверять, чем наоборот. Просто хотелось поскорее покончить с вводной частью.

— Ну, — сердито буркнул Торан, — допустим, вам это удалось.

— Можно присесть? Спасибо.

Капитан Притчер уселся, закинув ногу на ногу, а руку забросил за спинку кресла.

— Давайте для начала кое-что уточним. Вы двое прибыли не из Академии, следовательно, как нетрудно догадаться, из одного из независимых торговых миров. Это меня как раз мало интересует. Любопытно другое — что вы собираетесь делать с этим несчастным паяцем, которого вы похитили с такой легкостью. Удерживая его у себя, вы рискуете жизнью.

— Я вам этого не скажу.

— Гм-м. Собственно, я и не ожидал ответа. Только если вы думаете, что Мул лично явится за ним под звуки фанфар, барабанов и электроорганов, забудьте об этом. Мул до такого не унизится.

— Что? — одновременно выдохнули Торан и Байта, а в углу, где притаился Магнифико, в полном смысле слова навостривший уши, раздался вздох облегчения.

— Это правда. Я сам пытался войти с ним в контакт и проделал в этом плане гораздо более серьезную работу, чем вы, любители. Ничего не вышло. Он нигде лично не появляется, не разрешает себя фотографировать и вообще как бы то ни было изображать — видит его только ближайшее окружение.

— Чем же мы можем быть вам полезны в этом плане, капитан?

— Не вы. Паяц — ключ ко всему. Паяц — один из немногих, кто его видел. Он мне нужен. У меня есть кое-какие догадки, и он может их подтвердить. Мне нужно их подтвердить, чтобы, черт побери, встряхнуть Академию!

— А ее нужно встряхнуть? — ехидно поинтересовалась Байта. — А зачем? И в какой роли вы выступаете сейчас? Кто вы — мятежный демократ или служащий тайной полиции и провокатор?

Лицо капитана помрачнело.

— Когда существует угроза для всей Академии, Мадам Революционерка, она существует для всех — и для демократов, и для тиранов. Так что давайте-ка спасем наших собственных тиранов от еще большего тирана, с помощью которого мы сможем их сбросить.

— О каком это тиране вы говорите?

— О Муле! Я кое-что о нем знаю — столько, что уже сто раз мог отправиться на тот свет, если бы не моя способность ускользать в самые опасные моменты. Попросите паяца выйти. Мне нужно кое-что сказать вам наедине.

— Магнифико!

Байта жестом попросила паяца удалиться, и тот безропотно повиновался.

Капитан заговорил так тихо, что Байте и Торану пришлось придвинуться поближе.

— Мул — хитрый игрок. Слишком хитрый, чтобы не понимать притягательности и блеска авторитарного правления. Если он от этого отказывается, то не без причины. Вот почему я думаю, что при личном контакте можно было бы узнать нечто важное, что он скрывает.

Он нетерпеливо махнул рукой, показывая, что вопросы задавать не время, и торопливо продолжал:

— Я побывал там, где он родился. Побеседовал с людьми, которые вряд ли долго задержатся на этом свете именно из-за того, что им кое-что известно. Они помнят ребенка, который родился тридцать лет назад, смерть его матери, его странную юность. Мул — не человек!

Торан и Байта вздрогнули. Они пока мало что понимали, но фраза звучала пугающе.

Капитан продолжал:

— Он — мутант, и, как свидетельствует его дальнейшая карьера, результаты мутации налицо. Я не знаю точно, какова его сила и до какой степени он соответствует образу супермена из дешевых триллеров, но то, что за два года он прошел путь от нуля до завоевателя Калгана, говорит само за себя. Видите, какова опасность? Разве может быть в Плане Селдона учтен генетический сдвиг с непредсказуемыми биологическими качествами?

Байта медленно, с трудом подбирая слова, проговорила:

— Не верю. Это какой-то обман. Почему же люди Мула не убили нас? Чего бояться слугам супермена?

— Я же сказал — я не знаю степени его мутации. Возможно, она еще не завершена, и поэтому он пока не готов к нападению на Академию. В такой ситуации самое разумное с его стороны — дожидаться завершения мутации. А теперь давайте вернемся к паяцу. Позовите его. Я хочу с ним поговорить.

Капитан перевел взгляд на вошедшего, дрожавшего от страха Магнифико, у которого высокий, крепкий мужчина, пристально глядевший на него, явно не вызывал доверия.

Капитан спокойно спросил паяца:

— Ты видел Мула собственными глазами?

— О, я видел его слишком близко, благородный господин. Так близко, что у меня все кости им переломаны!

— Не сомневаюсь. Можешь его описать?

— Мне страшно вспомнить о нем, благородный господин! Он такой… громадный! Рядом с ним даже такой могучий человек, как вы, показался бы муравьем. У него ярко-рыжие волосы — как огонь, а руки у него такие сильные, что я не смог бы сдвинуть его с места, уцепись я и потяни изо всей силы.

Видимо, Магнифико вспомнил пережитые кошмары и весь как-то сжался.

— Часто, на потеху своим генералам, а то и для собственной забавы, он брал меня указательным пальцем за пояс и подвешивал — вот так, — а я должен был читать стихи. Только после двадцатого стихотворения он отпускал меня, причем каждое стихотворение должно было быть только что сочиненным и безукоризненно срифмованным. А порой он требовал еще и еще… Он — человек страшной силы, благородный господин, и ужасной жестокости. А глаз его, благородный господин, никто никогда не видел!

— Что? Повтори!

— Он носит очки, благородный господин, очень странные. Говорят, они непрозрачные, потому что у него нечеловеческое зрение. Я слыхал, — он перешел на шепот, — что тот, кто посмотрит ему в глаза, умрет на месте. Он может убивать взглядом, благородный господин!

Испуганный взгляд Магнифико перебегал с одного лица на другое. Он молитвенно сложил руки.

— Это правда, клянусь вам. Это правда!

Байта глубоко вздохнула.

— Похоже, вы правы, капитан. Что будем делать? Командуйте.

— Так. Давайте рассудим здраво. Как я понимаю, никаких дел у вас здесь больше нет. Верхний барьер открыт?

— Мы можем стартовать в любое время.

— Тогда стартуйте. Может быть, Мул и не хочет ссориться с Академией, но отпускать Магнифико рискованно. Наверху вас запросто могут ждать. Если вы благополучно исчезнете — кто будет виноват?

— Вы правы, — мрачно признал Торан.

— Однако у вас есть защитное поле, и скорость повыше будет, чем у любого из их кораблей, поэтому, как только выйдете из атмосферы Калгана, рвите вперед как можно быстрее.

— Хорошо, — холодно согласилась Байта. — А в каком качестве мы вернемся в Академию, капитан?

— В качестве дружественных представителей Калгана, если вы не против. По-моему, в этом не будет ничего удивительного.

Не сказав ни слова, Торан отправился к пульту управления. Все ощутили легкий толчок.

Только когда Калган остался далеко позади и Торан приготовился к первому межзвездному прыжку, лицо Капитана Притчера едва заметно смягчилось — ни одного корабля армии Мула не встретилось на их пути.

— Похоже, он-таки позволяет нам увезти Магнифико, — сказал Торан. — Что-то у вас не сходится.

— Только в том случае, если он почему-либо хочет, чтобы мы его увезли. Тогда — плохи дела Академии.

Наконец был совершен последний прыжок через гиперпространство, до Академии оставалось лететь сравнительно недолго, и они поймали первую передачу на гиперволнах за время полета.

Их внимание привлекла одна из новостей. Диктор упомянул о том, что некий диктатор, имя которого почему-то названо не было, послал в Академию ноту протеста по поводу насильственного увоза своего придворного. После этого сообщения диктор перешел к спортивным новостям.

Капитан Притчер процедил сквозь зубы:

— Все-таки он нас опередил.

И подумав, добавил:

— Значит, он готов напасть на Академию. Ему просто был нужен повод. Теперь ситуация для нас несколько осложнится. Придется поторопиться…

Глава пятнадцатая Психолог

У того факта, что люди, занимавшиеся «чистой наукой», по-прежнему вели в Академии образ жизни «свободных художников», были свои причины. Превосходство Академии в Галактике — и само ее выживание — в огромной степени зависело от приоритета технологии, и хотя уже минимум как лет полтораста все более главенствующие позиции занимала физическая сила, ученым удалось сохранить некоторый правовой иммунитет. Ученые были нужны, и они знали это.

Была причина и у того факта, что самым свободным из всех «свободных художников» был Эблинг Мис, несмотря на то что многочисленные титулы и ученые звания к его имени добавляли только те, кто не знал его поближе. В мире, где к науке все еще относились с уважением, он был Ученым — с большой буквы и кроме шуток. Он был нужен, и знал об этом.

Вот почему, когда другие падали ниц, он не склонял головы да еще и громогласно заявлял при каждом удобном случае, что его предшественники сроду не унижались перед всякими там вонючими мэрами. И еще добавлял, что во времена его предшественников мэров худо-бедно, а все-таки избирали, а когда надо было — скидывали, и что единственное качество, которое можно получить по праву рождения, — это врожденное слабоумие.

Поэтому, когда Эблинг Мис решил оказать мэру Индбуру честь удостоить аудиенции, он не стал утруждать себя отправкой официального запроса и ожиданием официального ответа, а просто напялил менее продранный из двух своих пиджаков, нахлобучил на голову шляпу, давным-давно утратившую всякое подобие формы, и, яростно попыхивая дешевой сигаретой — плевать ему было на всякие там запреты — гордо прошествовал мимо двоих, не успевших и рта раскрыть охранников, и вошел за ворота дворца мэра.

Его Сиятельство почувствовал первые признаки вторжения, когда до его слуха донесся шум приближавшихся голосов, которые кого-то тщетно увещевали остановиться, а этот кто-то басом чертыхался в ответ и посылал куда подальше тех, кто пытался его задержать.

Индбур медленно отложил лопату, выпрямился и нахмурился. Он позволял себе только два часа отдыха от государственных дел. Это время он, если позволяла погода, копался в саду. Здесь, как и на его письменном столе, царил образцовый порядок — сад украшали клумбы идеальной квадратной и треугольной формы, желтые и красные цветочки чередовались строгими, ровными полосками. Клумбы обрамляли четкие бордюрчики фиалок и зелени. В саду его никто не имел права беспокоить. Никто!

Индбур, на ходу стягивая перепачканные землей перчатки, направился к калитке.

— Что это значит?

С тех пор как существует человечество, подобный вопрос ни разу не выражал ничего, кроме крайнего возмущения. На вопрос Индбура последовал достойный ответ — в калитку, вырвавшись из крепких рук охранников, вломился Эблинг Мис, оставив у стражей порядка в руках изрядную часть своего пиджака.

Индбур взглядом повелел охранникам удалиться, а Мис наклонился, чтобы поднять с земли нечто, смутно напоминающее шляпу, демонстративно стряхнул с нее некоторое количество пыли, зажал ее под мышкой и возгласил:

— Значит так, Индбур! С твоих, извиняюсь за выражение, паршивцев — новый пиджак. Совсем ободрали, засранцы!

Он пыхнул сигарой и театрально вытер пот со лба. Мэр, раздраженно глядя снизу вверх на старика, сдержанно заметил:

— Мне не сообщали, Мис, что вы просили об аудиенции. Насколько мне известно, она вам не была назначена.

Эблинг Мис, глядя на мэра сверху вниз, проговорил тоном, в котором не было ничего, кроме искреннего удивления:

— Вот это новости, Индбур, а тебе, что, мою записку не передали? Вчера я передал записку какому-то бездельнику в красной ливрее. Одеваешь их, как циркачей, прости меня Господи! Я бы мог, конечно, и прямо так прийти, без записки, но я же знаю, как ты обожаешь формальности!

— Формальности! — хмыкнул Индбур, отводя в сторону возмущенный взгляд. Взяв себя в руки, он сказал более сдержанно: — Вам, вероятно, плохо знакомо такое понятие, как четкая организация труда. Прошу учесть на будущее: когда вам вздумается просить об аудиенции, вы должны заполнить официальный запрос в трех экземплярах, подать его в правительственную канцелярию и спокойно ожидать, когда вам поступит официальный ответ. Только после получения такового вы обязаны явиться в назначенное время, одетым как подобает и соблюдая все правила этикета. Вы свободны!

— Ишь ты! Одежда моя ему не по вкусу! — возмутился Мис. — Да это, если хочешь знать, был мой лучший пиджак, пока твои головорезы не вцепились в него своими клешнями! Понял? А уйду я после того, как сообщу тебе то, что собирался сообщить. Черт подери, Индбур, стал бы я на тебя время тратить! Если бы не наступал Селдоновский кризис, только бы ты меня и видел. Жди!

— Селдоновский кризис? — удивленно переспросил Индбур.

Как бы то ни было, Мис был выдающимся психологом. Конечно, он был демократом, грубияном, явным мятежником, но все-таки он был психологом. Мэр был настолько обескуражен его заявлением, что даже не нашел слов выразить словами свое возмущение, когда тот сорвал с клумбы первый попавшийся цветок, понюхал и с отвращением швырнул на дорожку.

Индбур холодно спросил:

— Может быть, все-таки пройдем в кабинет? Сад — не место для серьезных разговоров.

В любимом кресле за огромным письменным столом он чувствовал себя намного увереннее. С возвышения он неприязненно поглядывал на розоватую лысину Миса, едва прикрытую редкими седыми волосами. Мэр испытывал злорадное удовлетворение, наблюдая, как Мис оглядывается по сторонам в поисках второго кресла. Не обнаружив такового, он вынужден был стоять в неловкой позе, переминаясь с ноги на ногу. Еще большую уверенность в себе Индбур обрел, когда в ответ на нажатие послушной кнопки в кабинет вошел чиновник в ливрее и, подобострастно согнувшись, положил на стол тяжелый, оправленный металлом том.

— Ну, а теперь давайте по порядку, — сказал Индбур, входя в роль хозяина положения. — Чтобы наша неформальная беседа закончилась побыстрее, постарайтесь как можно более коротко изложить суть.

Тоном человека, которому торопиться совершенно некуда, Эблинг Мис спросил:

— Тебе известно, чем я занимался в последнее время?

— Здесь — все ваши отчеты, — самодовольно ответил мэр. — Полные отчеты, к которым приложены краткие рефераты, выполненные моими сотрудниками. Насколько мне известно, ваши исследования, направленные на изучение математического обоснования учения Гэри Селдона, были предприняты в попытке повторить его работу и применить полученные данные для прогнозирования будущего на благо Академии.

— Вот-вот, — сухо подтвердил Мис. — Если ты не забыл — когда Селдон основывал Академию, он проявил потрясающую мудрость и не включил в состав первой научной колонии ни одного психолога, дабы Академия слепо шла вперед по пути исторической неизбежности. Проводя свои исследования, я тщательнейшим образом изучил мельчайшие подробности тех речей, которые были произнесены в Склепе.

— Это мне известно, Мис. Повторение — напрасная трата времени.

— Повторение! — рявкнул Мис. — Понимал бы чего! То, что я тебе собираюсь сообщить, в отчетах отсутствует.

— Что вы имеете в виду? Как это — отсутствует в отчетах? — возмутился Индбур. — Как это может быть, чтобы…

— Черт побери! Дашь ты мне сказать? Перестань цепляться к словам, или я сейчас действительно уйду к чертовой матери, а ты сам разбирайся! Запомни, ты, извиняюсь за выражение, дурак набитый, Академия-то выкарабкается, потому что должна выкарабкаться, а вот с тобой что будет, если я уйду? Прикинул?

Швырнув на пол шляпу с такой силой, что от нее во все стороны полетела пыль, он резво взбежал по ступенькам на возвышение, где стоял письменный стол, и, раздраженно отбросив в сторону бумаги, уселся на его угол.

Индбур в панике соображал, что лучше — вызвать охрану или воспользоваться вмонтированными в стол бластерами. Однако неумолимый взгляд Миса заставил его смириться и сделать хорошую мину при плохой игре.

— Доктор Мис, — начал было мэр, пытаясь изо всех сил оставаться в рамках этикета, — вы должны…

— Заткнись, — яростно потребовал Мис. — И слушай! Тут у тебя дерьмо, а не мои отчеты, так что можешь спокойненько выкинуть их ко всем чертям. Я отлично знаю, что любой мой отчет, прежде чем попасть к тебе, прочитают двадцать законченных ослов, а после тебя — еще столько же. И черт бы с вами, если тебе на все плевать и ты не понимаешь, что иногда нужно держать язык за зубами. Только сейчас я тебе сообщу нечто совершенно конфиденциальное. Настолько конфиденциальное, что даже мои парни не имеют об этом представления. Они, конечно, упорно трудились — но каждый из них работал над своей конкретной проблемой. А уж обдумывал и анализировал данные я один. Индбур, ты имеешь понятие о том, что такое Склеп?

Индбур беспомощно кивнул, а Мис продолжал, явно довольный собой:

— Молодец, далеко пойдешь, только я тебе все-таки напомню. Знает он! Да я тебя насквозь вижу, мошенник ты жалкий, извиняюсь за выражение! A ну, убери руку от кнопки! Да хоть пятьсот своих холуев позови, хоть в тюрьме меня сгнои, хоть четвертуй, я знаю отлично: ты боишься того, что я знаю. Селдоновского кризиса боишься! И учти, прежде чем ты кнопочку нажмешь, я твою глупую башку об стол размозжу! Хватит, надоело. И ты, и папаша твой — разбойник, извинялось за выражение, и дед — пират вонючий, попили кровушки из Академии.

— Это измена! — вякнул Индбур.

— Ой-ой-ой, напугал! — каркнул Мис. — Только деваться-то тебе некуда. Сиди и слушай. Значит, так. Склеп — это хитрая штуковина, которую Гэри Селдон царство ему небесное, установил тут для того, чтобы помочь нам в самые тяжелые дни. Во время каждого из кризисов в Склепе появлялся образ Селдона, чтобы объяснить нам, что происходит. Четыре кризиса миновало — четыре раза он появлялся. Впервые он появился на пике первого кризиса, второй раз — после успешного завершения второго… Оба раза в Склепе находились наши предки — они видели и слышали Селдона. Во время третьего и четвертого кризисов в Склеп никто не удосужился заглянуть — решили, наверное, что в этом нет необходимости. Так вот, мои последние исследования, сообщений о которых нет в отчетах, неопровержимо доказали, что он в Склепе появлялся, и именно в то самое время. Усек?

Не дожидаясь ответа, он бросил на стол погасшую, замусоленную сигару и достал из кармана новую. Яростно пуская клубы дыма, он продолжал:

— Официальной целью моих исследований была реставрация психоистории. Однако это не под силу никому — с этим за сто лет не справиться. Тем не менее кое в чем мы добились определенных успехов, что позволило мне основательно покопаться в Склепе. Полученные мной данные позволяют мне с высочайшей степенью вероятности сообщить дату следующего появления Гэри Селдона, а следовательно, я могу назвать тебе абсолютно точно день, когда пятый Селдоновский кризис разразится, извиняюсь за выражение, во всей красе.

— К-когда? — испуганно выдохнул Индбур.

— Через четыре месяца, — беспечно сообщил, стряхнув пепел на стол, Мис. И столь же беспечно уточнил: — Через четыре месяца без двух дней.

— Через четыре месяца? — воскликнул Индбур с несвойственной для него горячностью. — Это невозможно!

— Невозможно, говоришь? Ну-ну…

— Через четыре месяца… Да вы понимаете, что это значит? Если кризис достигнет размаха через четыре месяца, значит, он развивается уже как минимум несколько лет!

— И что? Ты знаешь закон природы, который бы утверждал, что исторические процессы обязаны совершаться от рассвета до заката?

— Но ведь нет же ничего такого… Нам никто не угрожает! — возразил Индбур, нервно потирая руки. Наконец, дав волю своему раздражению, он крикнул: — Может быть, вы все-таки будете настолько любезны и слезете со стола, чтобы я привел в порядок бумаги? Я не могу думать в таком беспорядке!

Мис, искренне удивившись, слез со стола и отошел в сторону.

Индбур трясущимися руками восстановил порядок на столе, раскладывая по местам разбросанные листки бумаги. Он торопливо проговорил:

— Вы не имели никакого права врываться сюда подобным образом. Если вы закончили изложение вашей теории…

— Это не теория!

— А я говорю — теория! Когда вы представите ее в письменном виде, снабдив изложение соответствующими фактами и выкладками, она будет передана в Комиссию по Историческим Наукам. Там ее внимательно изучат, результаты анализа будут переданы мне, а затем, конечно, будут приняты соответствующие меры. Пока же я не вижу никакого смысла в продолжении беседы. Ах, вот он где!

Он держал в руке лист полупрозрачной серебристой бумаги. Помахав им, он сообщил нахмурившемуся психологу:

— Вот краткий отчет по иностранным делам, который я лично составляю каждую неделю. Так вот. Что тут у нас: мы завершили переговоры по подготовке торгового соглашения с Морезом, продолжили переговоры на эту же тему с Лайонессом, отправили делегацию на празднование юбилея в Бонд, получили жалобу с Калгана и собираемся ее рассмотреть, выразили протест по поводу нарушения торговой конвенции в Асперте, и они обещали его рассмотреть, и так даже, и так даже…

Пробежав глазами лист до конца, мэр положил его в нужную папку, щелкнул скоросшивателем и поглядел на Миса ясными глазами.

— Повторяю, Мис, я не нахожу ничего такого, что говорило бы о нарушении мира и спокойствия…

И надо же — именно в это мгновение распахнулась дверь кабинета, и вошел не кто-нибудь, а личный секретарь мэра — в повседневном костюме!

Индбур, онемев от изумления, привстал. Чувство реальности покидало его с каждой минутой. Вторжение Миса, пропахший его дешевыми сигарами кабинет — это бы еще ничего, но секретарь, вошедший без доклада, без разрешения — это уже слишком!

Секретарь смиренно преклонил колено и склонил голову.

— Ну?! — рявкнул Индбур.

Секретарь, не отрывая взгляда от пола, пробормотал:

— Ваше Сиятельство, капитан Хэн Притчер, нарушив наш приказ, отправился вместо Хейвена на Калган. Он возвратился оттуда и во исполнение вашего приказа за номером Х20-513 помещен в тюрьму и ожидает наказания. Сопровождавшие его лица арестованы. Полный отчет составлен.

Индбур, вне себя от ярости, гаркнул:

— Отчет получен. Ну?!!

— Ваше Сиятельство, капитан Притчер вскользь упомянул при допросе об опасных намерениях нового диктатора Калгана. Возможность официального заслушивания ему не была предоставлена в соответствии с вашим приказом за номером Х20-651, но его сообщение было записано, и составлен полный отчет.

— Он получен! — завопил Индбур. — Ну?!!!

— Ваше Сиятельство, пятнадцать минут назад получено экстренное сообщение с Салиннианской границы. Калганские корабли вероломно вторглись на территорию Академии. Корабли вооружены. Произошло военное столкновение.

Секретарь склонился еще ниже к полу. Индбур окаменел. Мис приосанился, подошел к секретарю, потрепал его по плечу и сказал:

— Вот что, дружище, ты бы лучше пошел да сказал бы, где следует, чтобы капитана Притчера отпустили и прислали сюда. Ну, чего стоишь, давай пулей!

Секретарь попятился к двери. Когда она захлопнулась за ним, Мис обернулся к мэру.

— Поторопись, Индбур! Четыре месяца у тебя, понял?

Индбур не шевелился. Только указательный палец правой руки с бешеной скоростью выписывал на безукоризненно гладкой поверхности стола невидимые треугольники.

Глава шестнадцатая Конференция

Когда двадцать семь Независимых Торговых миров, дотоле объединенных единственным чувством — нелюбовью к своей исторической прародине — Академии, решили созвать всеобщую конференцию, возникла масса непредвиденных сложностей. Основной их причиной было то, что каждый из миров просто-таки распирало чувство национального самосознания, которое, естественно, было обратно пропорционально их размерам. Пришлось преодолеть полосу долгих предварительных переговоров, чтобы удовлетворить все мелочные претензии наиболее упорствующих сторон.

Несмотря на то что заранее были обсуждены такие вопросы, как процедура голосования, принцип представительства — от страны или в зависимости от количества населения, решен вопрос о председательстве за столом — будь то стол президиума или банкетный стол, самые жаркие дебаты разгорелись относительно места проведения конференции. Тут уж во всей красе дала себя знать непроходимая провинциальность… В результате долгих я упорных дипломатических уступок и ухищрений местом проведения конференции был избран Радол — прозорливые комментаторы, кстати говоря, еще в самом начале дебатов называли его как наиболее вероятное место с точки зрения удобства его расположения.

Радол был невелик, а с точки зрения военного потенциала был чуть ли не самой слабой системой среди Независимых миров, что, кстати, в немалой степени повлияло на окончательное решение.

Радол был планетой с так называемой «терминаторной» цивилизацией. Миров такого типа в Галактике предостаточно, но среди них крайне мало населенных, поскольку жить там тяжело с чисто физической точки зрения. Одно из полушарий планет такого типа обречено на жуткий холод, другое — на страшную жару, и пригодная для жизни территория ограничена узкой полоской зоны сумерек — терминатором.

Тех, кто никогда не бывал на подобных планетах, приводила в дрожь сама мысль о возможности жить там. Однако следует учесть, что и такая планета может оказаться стратегической точкой. А Радол был как раз такой точкой.

Столица государства — город Радол ютился в мягких складках холмов, у подножия мрачных скалистых гор, защищавших его от пронизывающих ледяных ветров холодного полушария. Теплый сухой воздух теплого полушария согревал воздух, а с гор стекала река. В итоге возник своеобразный оазис — вечноцветущий сад, купающийся в вечноутренних лучах нескончаемого июня.

Каждый домик утопал в цветах и зелени. Каждый цветник являл собой шедевр садового искусства. Здесь росли самые экзотические цветы, составляющие важную статью экспорта — настолько важную, что были времена, когда Радол чуть было не стал миром скорее индустриальным, чем чисто торговым.

Так что без преувеличения можно сказать, что Радол был крошечным островком роскоши и блаженства на мертвой, ужасной планете — осколком Рая; это обстоятельство было последней каплей, склонившей чашу весов в его сторону…

Из двадцати шести остальных Торговых миров прибывали на Радол участники конференции — делегаты, их жены, секретари, журналисты, команды звездолетов… Население Радола почти удвоилось, и местным жителям пришлось потуже затянуть пояса — прибывшие ели и пили вволю и почти совсем не спали.

Как ни странно, не все из прибывших понимали, что в те дни Галактика уже была втянута в тихую, дремотную войну. Те же, кто понимал это, делились на три категории. Во-первых, было довольно много таких, кто знал совсем немного, но зато много болтал.

Молодой щеголь-звездолетчик с хейвенской кокардой на фуражке был как раз из таких. Загородившись бокалом с искрящимся вином, он украдкой ловил кокетливые взоры хорошенькой девицы из местных, сидевшей напротив. Он объявил:

— По пути сюда мы прорвались через зону военных действий. Что-то около световой минуты примерно мы летели по прямой недалеко от Хорлеггора.

— Хорлеггор? — вмешался молодой длинноногий радолец, игравший роль хозяина на вечеринке. — Это там, что ли, где Мулу задали хорошую трепку на прошлой неделе?

— Кто это вам сказал, что ему задали трепку? — хмыкнул звездолетчик.

— Передачу слышал. Радио Академии.

— Что вы говорите? А теперь послушайте, что я вам скажу: Мул захватил Хорлеггор, ясно? Мы чуть было не напоролись на его конвой — корабли летели от Хорлеггора. О какой такой трепке может идти речь, если они остались на месте сражения? Тот, кого потрепали, уж мне-то можете поверить, драпает во все лопатки!

Раздался тонкий, ленивый голосок кого-то из гостей:

— Это вы зря, юноша, зря… Просто старушка Академия, как обычно, пока помалкивает, и все. Вот увидите, она еще даст о себе знать. А тогда — бабах, и все!

— Как бы то ни было, — кисло усмехнулся звездолетчик после короткой паузы, — я своими глазами видел корабли Мула, и они весьма недурно выглядели, весьма недурно. Чисто между нами, по секрету — они новенькие, с иголочки!

— Новенькие? — лениво удивился радолец. — То есть они сами их построили, что ли?

— Хотите, чтобы я поверил, будто они разбили корабли Академии на своих жалких самоделках? Слушайте, не надо дурака валять! Войны сами по себе не начинаются. А у нас и без войны дел — по горло. Без нас разберутся.

Обладатель писклявого голоса снова влез в разговор. Он был уже изрядно пьян.

— Погодите, старушка Академия еще себя покажет! Они будут спокойненько ждать до последнего момента, а потом — бабах, и все!

Он подмигнул девушке, но та брезгливо отодвинулась от него подальше.

— Может быть, старина, — продолжая жевать листок, продолжал радолец, — вам кажется, будто этот парень, Мул, хозяин положения? Не-е-ет! — покачал он указательным пальцем. — Как мне говорили, между нами — в самых высоких кругах, этот Мул — наш человек. Мы ему платим, так что — очень может быть, что и кораблики у него — наши. Давайте реально смотреть на вещи — могут быть наши. Конечно, по большому счету, с Академией ему не справиться. Но он может ее немножко пощекотать, а тут уж мы скажем свое слово!

— Клев, — капризно поджала губки девушка, — неужели больше говорить не о чем? Все война и война… Мне скучно!

Бравый звездолетчик, изо всех сил разыгрывая галантного кавалера, подхватил:

— И правда, давайте сменим пластинку! Заставлять девушек скучать — просто преступление!

Радолец подхватил последнюю фразу, как припев, и отстучал ногой ритм. Компания разбилась на пары, которые, смеясь и болтая, разошлись по укромным уголкам. Вскоре к ним присоединилась еще одна развеселая компания, с хохотом вывалившаяся в сад из солярия.

Разговор перешел на более общие темы, стал более оживленным и более бессмысленным.

…Во-вторых, среди тех, кто кое-что знал, были те, кто знал чуть-чуть побольше, а болтал поменьше.

Среди них был однорукий Фрэн — великан был официальным делегатом Хейвена. Жил он,естественно, на широкую ногу и заводил бесчисленные знакомства: с дамами — с удовольствием, а с мужчинами — по долгу службы.

На залитой солнцем лужайке у дома, стоявшего на вершине холма и принадлежавшего одному из его новых приятелей, он развалился в плетеном кресле, впервые отдыхая по-настоящему за время своего пребывания в Радоле. Первый из двух раз, если быть точным до конца. Его товарища звали Айво Лайон, он был добрейшим малым. Дом Айво стоял особняком, окруженный ароматом благоухающих растений и жужжанием насекомых. Лужайка представляла собой травянистый откос с наклоном под сорок пять градусов. Фрэн с полным блаженством загорал.

— Да… На Хейвене такого и в помине нет, — пробормотал он, не открывая глаз.

— Поглядел бы ты на холодное полушарие! В двадцати милях отсюда есть местечко, где кислород течет, как река!

— Ну да! Заливаешь!

— Клянусь!

— Ну, ладно, это еще что! А вот, представь себе, Айво, в те славные деньки, когда вторая рука моя была еще при мне, мотался я как-то, помню… Нет, ты просто не поверишь…

Дальше последовал сногсшибательный рассказ. И Айво, конечно, не поверил… После продолжительной паузы, он, позевывая, проговорил:

— Да… В наше время таких парней уже не сыщешь, это точно…

— Как пить дать, не сыщешь! То есть как это — не сыщешь? — неожиданно пробудился Фрэн. — Не смей так говорить, понял? Я тебе рассказывал про своего сына? Рассказывал? Он-то уж точно — парень старой закалки. Будет великим Торговцем, чтоб мне сквозь землю провалиться на этом месте! Не посрамит старика! Весь в меня! Только вот женился, дурак!

— То есть — зарегистрированный брак?

— Угу. Честно говоря, до сих пор не понимаю, зачем ему это понадобилось. Они улетели на Калган. Медовый месяц.

— Калган, Калган… На Калган?!! И давно?

Фрэн широко улыбнулся и многозначительно проговорил:

— А как раз перед тем, как Мул объявил войну Академии.

— Да что ты говоришь?

Фрэн кивнул и знаком попросил товарища пододвинуться поближе.

— Вообще-то, — прошептал он заговорщически, — я мог бы тебе кое-что рассказать, если только ты пообещаешь ни с кем не болтать об этом. Мой мальчик был послан на Калган с заданием. Тс-с-с… Пока мне не хотелось бы особо распространяться, с каким именно заданием, но если ты пошевелишь мозгами маленько, то сам догадаешься. Во всяком случае, мой мальчик, как никто другой, подходил для этого дела. Нам, Торговцам, нужен был именно такой смельчак, как он. И он сделал свое дело, — самодовольно улыбнулся Фрэн. — Не скажу, как именно, только — мой мальчик полетел на Калган, а Мул послал свои корабли против Академии. Понял? Мой мальчик!

Айво был потрясен до глубины души и отплатил Фрэну доверием:

— Это хорошо, Фрэн. Знаешь, говорят, у нас есть пятьсот кораблей, которые готовы вступить в бой по первому приказу.

Фрэн хвастливо уточнил:

— Даже побольше, пожалуй. Вот это — настоящая стратегия! Это мне по вкусу! Только не забывай, — добавил он, пошлепывая себя по животу, — Мул — он тоже не дурак. Про Хорлеггор слышал?

— Я слышал, будто он там потерял десять кораблей.

— Ага, но у него было еще сто, и Академии пришлось убраться подобру-поздорову. Для нас будет только хорошо, если он покажет этим выскочкам где раки зимуют, только вряд ли у него это скоро выйдет…

Он задумчиво покачал головой.

— Но вот вопрос… Откуда у Мула столько кораблей? — спросил Айво. — Поговаривают, будто кораблями его снабжаем мы.

— Мы? Торговцы? — загрохотал Фрэн. — Ну ты даешь! В Хейвене находятся самые крупные верфи, но мы сроду ни для кого, кроме самих себя, кораблей не делали! Неужели ты думаешь, что какой-нибудь мир станет тайком делать корабли для Мула без опаски быть втянутым в совместные военные действия? Чепуха!

— Ну хорошо, хорошо, а откуда же тогда он их берет-то?

Фрэн пожал плечами.

— Кто его знает? Может, сами делают. Мне это тоже покоя не дает.

Блаженно зажмурившись, Фрэн пошевелил ногами, пристроил их поудобнее на полированной подставке кресла-качалки… Вскоре он сладко заснул, и его богатырский храп слился с дружным жужжанием пчел и шмелей…

…И, наконец, были совсем немногие, которые знали гораздо больше и не болтали вообще.

Например — Ранду.

На пятый день работы Всеобщей Конференции Торговцев он вошел в Главный Зал, где у него была назначена встреча с двумя нужными людьми. Пятьсот кресел в зале пустовали — так и должно было быть.

Ранду обменялся рукопожатиями с коллегами, и еще не присев, быстро проговорил:

— На долю представляемых нами государств приходится около половины военного потенциала Независимых Торговых миров.

— Мы с коллегой уже отметили этот факт, — ответил Мангин из Исса.

— Я готов, — сказал Ранду, — к откровенной и конструктивной беседе. Я не собираюсь торговаться и болтать попусту. Наше положение серьезно ухудшилось.

— В результате… — подхватил Оваль Гри из Мнемона.

— В результате событий, происшедших в последний час. Давайте по порядку. Во-первых, ситуацию создаем не мы. Не мы ее, пожалуй, и контролируем. Как вы помните, вначале мы имели дело не с Мулом, а с другими — к примеру, с бывшим диктатором Калгана, которого Мул сверг в самое неподходящее для нас время.

— Да, но Мул — совсем неплохая замена, — сказал Мангин. — Я не хотел бы уточнять детали.

— Можно было бы и не уточнять, если бы они были нам известны!

Ранду наклонился поближе к собеседникам и развел руками.

— Месяц назад я послал моего племянника и его супругу на Калган.

— Вашего племянника? — удивленно воскликнул Оваль Гри. — Я не предполагал, что он — ваш племянник!

— А зачем? — сухо поинтересовался Мангин. — Для этого, что ли? — Он описал указательным пальцем замкнутый круг над головой.

— Нет. Если вы имеете в виду объявление Мулом войны Академии — нет. Как я мог на это рассчитывать? Он ведь ничего не знал — ни о нашей организации, ни о ее целях. Ему было сказано, что я деятель средней руки в патриотическом обществе Хейвена, и на Калгане он должен был вести себя, как наблюдатель-любитель. То есть, как видите, цели у меня были весьма неопределенные. Меня интересовал Мул как странный, непонятный феномен. Но это все уже жевано-пережевано, и не хотелось бы на эту тему распространяться. Во-вторых, это путешествие могло оказаться не лишним и для его жены, у которой есть опыт общения с Академией и связь с тамошним подпольем и которая в этом плане могла бы быть для нас крайне полезна. Видите ли…

Длинное лицо Оваля еще больше вытянулось, усмешка обнажила по-лошадиному крупные зубы:

— Тогда, наверное, вы очень удивитесь, узнав, что сейчас среди Торговых миров вряд ли отыщется хоть один, где бы не болтали во всеуслышание, что ваш племянник похитил кого-то из подданных Мула, действуя от имени Академии, и дал Мулу повод для объявления войны. Черт подери, Ранду, вы витаете в облаках! Ни за что не поверю, что вы к этому руку не приложили. Поздравляю — сработано на славу!

Ранду печально покачал седой головой.

— Ничего подобного. Моего участия здесь нет. Равно как нет и участия моего племянника, который теперь сидит в тюрьме на Терминусе и может не дожить до того дня, когда все будет успешно завершено. Я только что получил от него сообщение. Через зону военных действий непостижимым образом была переправлена персональная капсула. Она попала в Хейвен, а оттуда — сюда. Целый месяц болталась неизвестно где.

— Ну и?

Ранду, потирая руки, грустно сообщил:

— Боюсь, что нам уготована та же роль, которая в свое время досталась диктатору Калгана. Мул — мутант!

После этих слов установилась гробовая тишина. Слышно было, как, стучат сердца. Примерно такой реакции Ранду и ожидал.

Однако когда Мангин подал голос, не было заметно, что он хоть сколько-нибудь взволнован.

— Откуда вы знаете?

— Со слов моего племянника. Повторяю — он был в Калгане.

— Какой именно мутант? Они бывают разные.

Ранду надоело сдерживать себя.

— Да! Разные! Какие угодно. А Мул — один! Какой еще мутант сумел бы начать карьеру, будучи никому не известным человеком, собрал бы армию, основал, как говорят, свою первую базу на астероиде площадью в пять миль, потом захватил бы планету, потом — целую систему, потом регион, а потом напал бы на Академию и побил бы их при Хорлеггоре? И все это — за два-три года!

Оваль Гри пожал плечами.

— И вы думаете, он одолеет Академию?

— Не знаю. А если да?

— Простите, но я — не романтик. Академию победить нельзя. Все-таки никаких новых фактов вы не сообщили, кроме свидетельств… ну, скажем прямо, малоопытного юноши. Полагаю, нам нечего пока над этим головы ломать. Несмотря на все победы Мула, нас пока никто не тронул, а пока он нас не трогает, не вижу особых причин для беспокойства.

Ранду нахмурился. Он физически ощущал, как его все сильнее опутывают невидимые нити безнадежности. Он спросил у обоих:

— Удалось ли нам войти с Мулом в непосредственный контакт?

— Нет, — дружно ответили собеседники.

— Не удалось, хотя мы пытались, не правда ли? Разве не правда, что наша встреча здесь не будет гроша ломаного стоить, если нам не удастся войти с ним в контакт? Разве не правда, что до сих пор тут пока больше выпивают, чем думают, и больше отдыхают, чем делают — это, кстати, цитата из последнего номера «Радол трибьюн». А все потому, что мы не можем связаться с Мулом. Господа, у нас почти тысяча кораблей, готовых броситься в битву по первому приказу, чтобы одолеть Академию. Я считаю, что положение нужно коренным образом изменить. Корабли должны быть готовы к другому. Они должны быть повернуты против Мула.

— То есть как? Воевать за этого тирана Индбура и прочих кровопийц из Академии? — с плохо скрытой яростью спросил Мангин.

— Давайте уточним, — взмахнул рукой Ранду. — Я сказал: против Мула, а за кого — неважно!

Поднялся Оваль Гри.

— Ранду, в этом деле я вам — не помощник. Изложите все, когда вечером соберется весь Совет, если вам не терпится совершить политическое самоубийство.

Не сказав больше ни слова, он удалился. За ним молча последовал Мангин. Ранду остался один и целый час перебирал в уме возможные варианты.

Вечером на Совете он не сказал ни слова…

А на следующее утро в комнату Ранду ввалился Оваль Гри, одетый как попало, небритый, непричесанный.

Ранду сидел за еще не прибранным после завтрака столом. Он взглянул на Оваля с искренним удивлением. Даже трубку выронил.

Оваль хрипло выкрикнул:

— Ночью бомбардирован Мнемон! Вероломное нападение!

Глаза Ранду сузились.

— Академия?

— Мул! — рявкнул Оваль. — Мул! Без причины, вероломно! — кричал он, размахивая руками. — Большая часть нашего флота присоединилась к объединенной флотилии. Небольшого числа кораблей, оставшихся на планете, было недостаточно. Они уничтожены! Враги пока не высадились. Может быть, и не высадятся, сообщают, что половина вражеских кораблей уничтожена. Но это — война, и я пришел спросить у вас, как на все это смотрит Хейвен.

— Полагаю, что Хейвен на это смотрит с точки зрения выполнения Федеративной Хартии. Вот видите? Вот он и на нас напал.

— Этот Мул — безумец! Разве ему под силу захватить Вселенную?

Оваль подбежал и схватил Ранду за руку.

— Наши, те немногие, кто выжил после битвы, сообщают, что у Мула есть новое оружие. Депрессор ядерного поля!

— Как?!

— Большинство наших кораблей погибло, — продолжал Оваль Гри, — поскольку были лишены возможности применить ядерное оружие. Несчастные случаи и саботаж исключены. Это все — оружие Мула. Оно, видимо, еще недоработано. Эффект был неполным. Была кое-какая возможность его нейтрализовать — у меня пока нет полной информации. Но вы должны понять, что такое оружие в корне меняет картину войны, и может случиться так, что весь наш флот окажется абсолютно беспомощным.

На Ранду навалилась страшная слабость.

— Боюсь, — проговорил он безнадежно, — что родился монстр, который пожрет нас всех. И все-таки мы должны с ним сразиться!

Глава семнадцатая Видеосонор

Дом Эблинга Миса, расположенный не в самом фешенебельном районе Терминуса, был хорошо известен в кругах интеллигенции, литераторов и вообще всей мало-мальски читающей публике в Академии. Отношение к месту обитания старого чудака зависело от того, кто какими источниками информации пользовался. Для кропотливого биографа оно было «символом ухода от реальности», для того, кто по вечерам пробегал взглядом колонки новостей — «логовом, в котором царил типично холостяцкий беспорядок». Один доктор философии из Университета отметил, что в доме «прекрасная библиотека, но книги расставлены без всякой системы», а приятель Миса, далекий от университетских кругов, заметил, что там «всегда найдется, что выпить, и можно без стеснения забраться с ногами на диван». Наконец, в телевизионных сплетнях было сказано о «полуразвалившейся, угрюмой обители известного грубияна, полоумного Эблинга Миса».

У Байты была возможность взглянуть на дом Миса своими глазами. Кроме беспорядка, ничего особенного она не заметила.

За исключением первых дней ее арест не вызвал у нее особых эмоций, кроме, пожалуй, легкого неудобства. Сейчас ей даже казалось, что перенести те дни было намного легче, чем это получасовое ожидание в доме психолога. Ей чудилось, что за ней и тут следили. По крайней мере, в тюрьме хоть Торан был рядом…

Возможно, она чувствовала бы себя более свободно, если б не Магнифико, — он совсем повесил нос и был гораздо более удручен, чем она.

Магнифико сидел в углу дивана, подтянув колени к подбородку и сжавшись в комочек, будто хотел стать невидимым.

Байта протянула руку и погладила его по голове, Магнифико вздрогнул и криво улыбнулся.

— О, моя госпожа, простите меня. Мне порой кажется, что до сих пор мое тело не ждет от чужой руки ничего, кроме удара.

— Не бойся, Магнифико. Я с тобой, и никому не позволю ударить тебя.

Взгляд паяца немного оттаял, но он тут же отвел его в сторону.

— Но ведь они держали меня отдельно от вас и от вашего доброго супруга — и даю вам слово, только не смейтесь надо мной, но, правда, мне было одиноко без вас!

— Я не буду смеяться. Я тоже скучала по тебе.

Лицо паяца просветлело. Он еще крепче обхватил колени и осторожно спросил:

— А вы знакомы с тем господином, который назначил нам встречу?

— Лично — нет. Но он очень знаменит. Я видела его по телевизору. По-моему, он хороший человек, Магнифико, и не сделает нам ничего дурного.

— Правда?

Паяц беспокойно заерзал на диване.

— Может быть, и так, моя госпожа, но только он уже говорил со мной, и меня немного напугали его манеры — он говорит очень громко, машет руками и фразы до конца не договаривает. И произносит так много непонятных слов, что порой я просто немел от испуга и не мог ни слова сказать в ответ. Как будто сердце стояло в горле!

— Ну, теперь все будет иначе. Нас двое, а он один, а уж нас двоих ему не удастся напугать, правда же?

— Н-нет, моя госпожа…

Как раз в этот момент хлопнула входная дверь, и по дому разнеслись раскаты громоподобного голоса. Где-то совсем рядом раздался вопль:

— А ну-ка, выметайтесь отсюда к чертовой бабушке! И чтобы я вас тут больше не видел!

В окно было видно, как во двор тут же стремглав выбежали двое гвардейцев.

Бормоча под нос проклятия, Эблинг Мис вошел в комнату, швырнул на стол аккуратно перевязанный сверток, подошел к Байте и протянул руку для приветствия. Байта ответила твердым, мужским пожатием. Мис рассеянно встряхнул ее руку, глядя при этом на паяца, но все-таки обернулся и задержал взгляд на девушке.

— Замужем?

— Да. Официально.

Помолчав, Мис неожиданно поинтересовался:

— Счастливы?

— Пока — да.

Мис пожал плечами, выпустил руку Байты и повернулся к Магнифико.

— Знаешь, что это такое, малыш?

Магнифико неуклюже соскользнул с дивана и принял из рук ученого инструмент со множеством клавиш. Пробежал пальцами по клавиатуре, положил инструмент на стол и совершенно неожиданно сделал виртуознейшее сальто назад, нанеся ущерб окружающей мебели. И воскликнул:

— Это — видеосонор — такой прекрасный, что его звуки способны мертвого из гроба поднять!

Длинные пальцы Магнифико мягко и быстро касались клавиш. Он нажимал одну клавишу за другой, и в воздухе, казалось, возникали расплывчатые очертания великолепных, благоухающих розовых кустов…

Эблинг Мис довольно потер руки.

— Отлично, малыш! Ты ведь говорил, что умеешь обращаться с такими игрушками, вот тебе и подарочек! Только, наверное, штуковину надо настроить — она из музея.

И добавил, обернувшись к Байте:

— Насколько я знаю, в Академии ни один, извиняюсь за выражение, болван до сих пор не мог из этой штуки ни звука извлечь.

Наклонившись к самому уху Байты, Мис прошептал:

— Паяц не будет говорить без вас. Поможете?

Байта кивнула.

— Замечательно! — обрадовался Мис. — Он страшно закомплексован — всего боится. Психотеста его психика может не выдержать. Чтобы он разговорился, он должен чувствовать себя в полной безопасности. Понимаете?

Байта снова кивнула.

— Этот видсосонор — неплохой ключик к его душе. Он говорил мне, что умеет на нем играть. Видите, как радуется? Видимо, для него это одно из самых больших удовольствий в жизни. Поэтому, как бы он ни сыграл — плохо или хорошо, делайте вид, что вы — в восторге. И если вам не трудно, постарайтесь продемонстрировать дружеское расположение ко мне. Постарайтесь помочь мне!

Он бросил быстрый взгляд на Магнифико, который, присев на краешек дивана, ловко настраивал инструмент. Казалось, он был всецело поглощен этим занятием.

Заговорщически подмигнув Байте, Мис громко спросил:

— А вы когда-нибудь слушали видеосонор?

— Только один раз, — дружелюбно отозвалась Байта. — На концерте старинных инструментов. Честно говоря, не очень понравилось.

— Наверное, исполнитель был неважный. Хороших мало осталось. Теперь вообще мало кто в чем-то хорошо разбирается, в музыке в том числе. При игре на этом инструменте не так нужны чисто физические усилия, как при игре на фортепиано, к примеру, — тут дело в определенном складе психики и подвижности воображения.

И добавил шепотом:

— Вот почему наш малютка может оказаться гораздо лучше, чем мы можем предполагать. Чаще всего, между прочим, хорошие музыканты — именно сумасшедшие. Очень интересно с точки зрения психологии!

Вернувшись к игре в непринужденную беседу, он сказал громче:

— Знаете, как работает эта несуразная штуковина? Я в ней пытался покопаться, но выяснил только одно: ее вибрации действуют непосредственно на зрительный центр мозга, не затрагивая зрительных нервов. Задействуются чувства, в обычной жизни не проявляющиеся. Потрясающе, если подумать! То, что воспринимается на слух — более или менее обычно: барабанная перепонка, улитка, молоточек, всякое такое. Ага! Тс-с-с… Он готов. Выключите свет, будьте добры. В темноте будет лучше слушать. И смотреть…

Байта щелкнула выключателем. В темноте фигура Магнифико выглядела бесформенным, расплывчатым пятном. Эблинг Мис же — темной, тяжело, с присвистом дышащей массой. Байта изо всех сил напрягала зрение, но, как ни старалась, поначалу ничего не видела. Но вот в воздухе возникла тонкая вибрирующая полоска света. Она становилась то уже, то шире, то взлетала к потолку, то опускалась к полу, снова поднималась и падала, сужалась, расширялась и наконец с треском разорвалась на части, как тонкая занавеска от удара молнии.

Вместо нее в воздухе возникла маленькая, ритмично пульсирующая, непрерывно меняющая цвет сфера — и распалась на бесформенные разноцветные капельки, непрерывно меняющие высоту и направление полета. Байта начала что-то смутно ощущать.

Она обратила внимание на то, что цвета становятся ярче, если прикрыть глаза, и что каждому тончайшему оттенку звука соответствует столь же неуловимая смена цвета, что точно назвать все цвета и оттенки она не может и что капельки на самом деле — вовсе не капельки, а крошечные фигурки…

Да, крошечные фигурки, маленькие язычки пламени, танцующие и сияющие — неисчислимое множество! Они появлялись ниоткуда и исчезали в никуда, сталкивались друг с другом и меняли цвет.

Первое сравнение, которое пришло Байте на ум, — мелкие цветные пятнышки, мелькающие перед глазами, когда крепко-крепко сожмешь веки и сверкающие точки начинают танцевать безумную польку, образуя пересекающиеся концентрические круги, которые объединяются в странно очерченные фигуры и тут же исчезают. Сейчас было что-то в этом духе, только крупнее, разнообразнее, и каждая светящаяся точка была крошечной фигуркой.

Вот они устремились прямо к ней, разделившись на пары… В неосознанном порыве Байта заслонилась руками, и они отступили. На краткий миг она ощутила себя в самом центре вихря сверкающей, искрящейся метели — холодный свет стекал по ее плечам, рукам сияющей лавиной, готовой оторвать онемевшие пальцы — и вновь собрался в воздухе в блестящий шар. А где-то в запредельном пространстве слышался звук множества инструментов — он тек прозрачными ручейками и был неотделим от игры света и красок…

Ей было страшно интересно — видит ли Эблинг Мис то же самое, а если нет — то что он видит? Потом и интерес пропал, а потом…

Она стала снова смотреть. Крошечные фигурки — были ли это на самом деле фигурки, или ей только казалось? — маленькие стройные танцовщицы с огненными волосами, изгибающиеся и кружащиеся так быстро, что разум отказывался за ними уследить — объединялись в хороводы в форме звездочек. Звездочки вращались, и в музыке слышался тихий звонкий девичий смех. Байта отчетливо слышала его внутри себя!

Звездочки приближались друг к другу, вспыхивали при столкновении, постепенно преображаясь в какую-то большую фигуру. Вот ее очертания стали более четкими, и от пола до потолка стал расти великолепный дворец. Каждый кирпичик — разного цвета, все они сияли по-своему, переливаясь всеми цветами радуги, увлекая взгляд выше, выше — туда, где сверкали драгоценными камнями двадцать стройных минаретов…

Над дворцом кружился в воздухе волшебный летающий ковер. Он сворачивался, разворачивался и наконец вытянулся в тончайшую паутину, затянувшую все видимое пространство причудливой прозрачной сетью. От него струились во все стороны лучи — они разветвлялись, превращаясь в прекрасные деревья, в ветвях которых начинала звучать их собственная мелодия.

Байта была просто зачарована. Музыка окружала ее теплым облаком, касалась кожи ласковыми движениями. Инстинктивно она потянулась вперед, чтобы коснуться ветви хрупкого деревца, — и лепестки цветов опали и посыпались на пол, сверкая и издавая мелодичный звон.

Двадцать цимбал звенели одновременно. Пространство перед Байтой преобразилось в огненный поток, который стек по невидимым ступеням к ней на колени… Там сверкающий огнепад распался и потек к ее ногам золотистыми струйками. Огненные брызги взлетали, касаясь талии и груди. Над ее коленями встала сказочная радуга, а на ней — крошечные фигурки!

Дворец и сад, крошечные дамы и кавалеры на радужном мосту, который тянулся насколько хватало глаз, плыл по волнам музыки, которая звучала везде — снаружи и внутри нее…

И потом — внезапная тишина, резкое, испуганное движение Магнифико… Цвета поблекли, фигурки собрались в шар, шар сморщился, взлетел к потолку и… исчез!

Стало темно.

Тяжелая нога Миса нащупала педаль, нажала не нее — раскрылись занавески, и комнату залил свет — обычный, будничный солнечный свет. Байта заморгала, и из ее глаз хлынули слезы отчаяния и тоски по тому, что было и так безжалостно исчезло… Эблинг Мис сидел не шевелясь, широко раскрыв рот и глаза.

Магнифико же прижимал к груди видеосонор, лаская его, как любимое дитя.

— Моя госпожа, — выдохнул он. — И правда, этот инструмент — волшебный. Не опишешь словами все тонкости музыки и цвета, которые он способен произвести. Когда я играю на нем, я чувствую себя немножко волшебником. Вам понравилось мое сочинение, моя госпожа?

— Это ты… сам сочинил? — утирая слезы, проговорила Байта.

В ответ Магнифико густо покраснел — от ушей до кончика длинного носа.

— Сам, сам, моя госпожа! Мулу оно не очень нравилось, но я часто играл эту пьесу для себя. Когда-то, давным-давно, в юности, я видел такой дворец — огромный, украшенный драгоценными камнями. Издалека, во время пышного карнавала. Там были люди — высокородные особы, прекрасные, роскошно одетые — таких я не видал даже тогда, когда служил у Мула. То, что мне удалось изобразить — не более чем жалкое подобие того великолепия, что я видел тогда. Видно, ум и воображение мои жалки и ничтожны. А называется мое сочинение «Воспоминание о Рае».

Мис наконец очнулся и прервал объяснения паяца.

— Послушай, — проговорил он, тяжело дыша, — послушай, Магнифико, а ты мог бы что-нибудь в таком роде сыграть перед публикой?

Паяц испуганно замахал руками.

— Перед публикой? — прошептал он.

— Для тысяч зрителей! — воскликнул Мис. — Для многих тысяч, в самых грандиозных залах Академии! Разве тебе не хочется стать хозяином своей судьбы, человеком, которого бы слушали, которому поклонялись бы другие люди? Ты мог бы стать богатым, уважаемым… и… — он не мог подобрать нужных слов, — и всякое такое. Ну? Что скажешь?

— Как же я могу всего этого достичь, великий господин? Ведь я всего-навсего нищий паяц, которому недоступны сокровища мира больших людей!

Психолог хмыкнул, потер бровь и сказал:

— Твоя музыка сделает все за тебя. Ты завоюешь весь мир, если сыграешь вот так, как сейчас, для нашего мэра и его сановников. Ну, решайся!

Паяц украдкой взглянул на Байту.

— А она… останется со мной?

Байта рассмеялась.

— Конечно, глупыш! Неужели я откажусь от тебя, когда у тебя впереди такое будущее — богатство и слава!

— Все это я готов бросить к вашим ногам, моя госпожа, — серьезно ответил Магнифико. — Только… всех сокровищ Вселенной будет мало, чтобы я мог отплатить вам за вашу доброту.

— Только вот… — осторожно вмешался Мис, — не согласишься ли ты сначала оказать мне небольшую услугу?

— Какую услугу, господин?

Психолог помолчал, улыбнулся.

— Маленький тест такой — совсем не больно!

В глазах Магнифико загорелся смертельный ужас.

— Только не тест! Я видел, как это делается! Он выворачивает у человека все мозги, так что пустой череп остается. Мул делал такой тест изменникам, а потом отпускал их, и они скитались по улицам, как безумные, пока кто-нибудь из жалости не приканчивал их!

Он заслонился от Миса рукой.

— Ты говоришь о психотесте, — спокойно уговаривал его Мис. — Но даже он наносит человеку вред только тогда, когда его неправильно делают. Я хочу сделать другой тест — поверхностный, от которого не бывает вреда даже младенцу.

— Это правда, Магнифико, — пришла Мису на помощь Байта. — Это нужно только для того чтобы помочь нам победить Мула, чтобы он ушел далеко-далеко и никогда больше не приходил. А после этого ты и я будем знаменитыми и богатыми всю свою жизнь. Магнифико протянул ей дрожащую руку.

— Только держите меня за руку, моя госпожа. Байта сжала его руку в ладонях, а паяц с испугом наблюдал, как Мис готовит все необходимое для проведения теста…

Эблинг Мис развалился в самом роскошном кресле в собственном доме мэра Индбура, по своему обыкновению не выказывая ни малейшей признательности за оказанную ему честь, и лениво наблюдал, как мэр-коротышка беспокойно ерзает на месте, недружелюбно поглядывая на него. Мис отбросил сигару и сплюнул на пол остатки табака.

— Кстати, если хочешь, чтобы следующий концерт в Мэллоу-Холле прошел со сногсшибательным успехом, Индбур, — сказал он небрежно, — можешь сказать своим дергунчикам, чтобы они выбросили к чертям собачьим, извиняюсь за выражение, все эти ваши электронные штучки-дрючки, и наш уродец сыграет нечто потрясающее на видеосоноре. Индбур, если ты хоть что-нибудь понимаешь в музыке, это — неземное зрелище!

Индбур капризно поморщился.

— Я вас сюда, между прочим, пригласил не для того, чтобы вы мне лекции по музыке читали. Что насчет Мула? Я от вас этого жду. Что насчет Мула?

— Ах насчет Мула? Скажу. Я провел поверхностный тест и мало чего добился. О психотесте речи быть не могло — уродец до смерти боится его, и его страх закрывает его треклятое подсознание, Но кое-что я все таки выудил, и скажу тебе, как только ты перестанешь так противно стучать когтями.

Индбур задохнулся от возмущения, но стучать перестал.

— Так вот. Все разговоры о потрясающей физической силе Мула — болтовня собачья. Может быть, он и правда — не слабак, но впечатление о нем нашего бедняги-паяца затуманено его собственными страшными воспоминаниями. Он носит странные очки, его глаза якобы способны убивать. Это означает, что велика его психическая, а не физическая мощь.

— Это все мы знали и вначале, — кисло прокомментировал мэр.

— Следовательно, тест подтвердил то, что мы знали. А сейчас я занимаюсь математической обработкой результатов.

— Да? И сколько же времени вам на это понадобится? Признаться, я порядком устал от вашей бестолковой болтовни.

— Понадобится примерно месяц или что-то около того, и тогда я сообщу тебе нечто более определенное. А может, и не сообщу. Какое это все имеет значение? Если это выходит за рамки Плана Селдона, то шансов у нас — кот наплакал!

Индбур одарил психолога ненавидящим взглядом.

— Ну, вот вы себя и выдали, изменник! Хватит лгать! Попробуйте-ка, докажите, что вы не один из этих новоявленных болтунов, которые распространяют пораженческие настроения и панику в Академии и не дают мне работать!

— Я? Я? — Мис медленно, но верно закипал.

Индбур орал во всю глотку:

— Академия победит, клянусь всем святым! Академия должна победить!

— Несмотря на поражение при Хорлеггоре?

— Это было не поражение! Вы и эту сплетню подхватили и распространяете? Просто нас там было мало и нас предали…

— Кто?

— Кто? Да демократы вшивые, вот кто! — брызгал слюной Индбур. — Я давно уже догадывался, что флот кишмя кишит демократами! Большинство из них нам удалось выкинуть оттуда, но их там осталось еще достаточно для того, чтобы двадцать кораблей без видимой причины сдались в плен в самом разгаре схватки. Вот и возникло впечатление поражения. И поэтому я спрашиваю вас, наглец, выдающий себя за патриота, ходячее воплощение добродетелей, каковы ваши связи с демократами?!

Эблинг Мис пожал плечами.

— Совсем с ума сошел. Что ты можешь знать? Ты мне лучше скажи-ка, почему мы отступаем, почему мы отдали врагу половину Сивенны? А? Опять демократы?

— Нет. Не демократы, — хитро усмехнулся мэр. — Да, отступаем! Академия всегда отступала, если на нее нападали, но только до тех пор, пока триумфальный марш истории не начинал звучать для нас. Я уже вижу исход войны! Так называемое «демократическое подполье» уже понашлепало манифестов, где предлагает свою поддержку и присягает на верность правительству. Но это шантаж, прикрытие тайной измены. Только я сумею обернуть их пропаганду в свою пользу, каковы бы ни были истинные планы предателей. Я сделаю даже больше этого…

— Неужели? Даже больше, Индбур?

— А вот посмотрите: два дня назад пресловутая «Ассоциация Независимых Торговцев» объявила войну Мулу, и флот Академии разом увеличился на тысячу кораблей. Так что — Мул себя переоценивает. Он-то думает, что мы разделены, ссоримся друг с другом, а на самом деле перед лицом общей опасности мы объединяемся и становимся сильнее. Он должен проиграть! Это неизбежно — как всегда.

Мис иронично поглядывал на мэра.

— Ты мне еще скажи, Индбур, что Селдон запланировал даже такую непредсказуемую вещь, как случайное появление мутанта!

— Мутанта? А кто сказал, что он — мутант? Кто — кроме капитана-мятежника, двоих чужеземных сопляков и этого вашего уродца-паяца? Вы забываете о самой важной точке зрения — вашей собственной!

— Моей собственной? — совершенно неподдельно удивился Мис.

— Вот именно! Вашей собственной! — злорадно проговорил мэр. — Через девять недель открывается Склеп. Что из этого следует? По какому поводу он открывается? Вот-вот, по поводу кризиса. Если нападение Мула — не кризис, где же настоящий, по поводу которого открывается Склеп? Отвечайте, ну!

Психолог пожал плечами.

— Ладно. Если тебе так хочется… Только сделай мне одолжение. Если старина Селдон действительно произнесет речь и дело окажется плохо, будет мне позволено присутствовать на Торжественном Открытии?

— Хорошо, — процедил Индбур. — А теперь убирайтесь. И не попадайтесь мне на глаза девять недель!

— С превеликим удовольствием, ваше тусклейшее сиятельство! — пробормотал Мис себе под нос, уходя.

Глава восемнадцатая Поражение академии

Атмосфера в Склепе была странная — что-то было не так, а что именно — непонятно. Не то чтобы заброшенность или запустение — нет, помещение было хорошо проветрено и освещено, стены отбрасывали мягкий рассеянный свет. Как прежде, стояли ряды удобных кресел, поставленных здесь, казалось, на вечные времена. Ни снаружи, ни внутри Склеп не производил впечатления архаичной постройки — три столетия как будто прошли без следа. А вот ничего вроде благоговения и трепета не было и в помине — приглашения были разосланы самые что ни на есть скромные и будничные — еще немного, и вся церемония отдавала бы равнодушием.

Однако, несмотря на это, что-то неуловимо торжественное все-таки сохранилось. Наверное, это был стеклянный куб, занимавший почти половину помещения Склепа, привлекавший к себе внимание хотя бы своими колоссальными размерами. Четырежды за три столетия живая копия покойного Гэри Селдона появлялась там и говорила… Дважды он говорил, когда в Склепе не было ни души…

Старик пронес свой образ через три столетия, через девять поколений. Он, свидетель величайшего расцвета Империи, до сих пор знал о происходящем в Галактике больше, чем его пра-пра-правнуки.

Куб был пуст.

Первым в Склеп прибыл мэр Индбур III на парадном автомобиле, с трудом пробившемся по запруженным взволнованной толпой улицам. С ним вместе прибыло его собственное кресло — оно было выше и просторнее тех, что стояли в Склепе. Кресло поставили перед остальными, так что Индбур возвышался над всеми, а над ним — только стеклянный куб.

Раздувшийся от важности чиновник низко поклонился мэру, церемонно взмахнул рукой.

— Ваше Сиятельство, для самой широкой трансляции вашего заявления вечером все готово.

— Хорошо. А пока пусть продолжается межпланетная трансляция церемонии открытия Склепа. Никаких, конечно, критических выступлений и вообще никаких мыслей по этому поводу. Реакция населения по-прежнему одобрительная?

— Ваше Сиятельство, весьма одобрительная! Злобных нападок становится все меньше. Доверие к правительству растет.

— Прекрасно.

Индбур жестом отослал чиновника и поправил яркий шейный платок.

До полудня оставалось двадцать минут.

По одному и парами входили избранные — опора правительства, тузы торговых организаций. Напыщенность и торжественность их представления зависела от величины их капитала и от того, насколько к ним благоволил мэр. Каждый из них кланялся ему, получал в ответ два-три благосклонных словечка и садился в предназначенное для него кресло.

Откуда ни возьмись, на редкость невзрачный на фоне высшего света Академии, появился хейвенец Ранду и пробрался, не будучи представленным, к креслу мэра.

— Ваше Сиятельство, — пробормотал он, кланяясь.

Индбур недовольно нахмурился.

— Вам не была назначена аудиенция!

— Ваше Сиятельство, я ожидаю ее уже целую неделю.

— Сожалею, однако государственные дела, связанные с открытием Склепа Селдона…

— Ваше Сиятельство, я тоже сожалею, но прошу вас отменить ваш приказ относительно того, чтобы корабли, переданные Независимыми Торговцами, были распределены между подразделениями Флота Академии.

Индбур, раздраженный тем, что был прерван на полуслове, покраснел.

— Сейчас не время для обсуждения подобных вопросов.

— Ваше Сиятельство, это единственное время, когда это возможно обсудить, — мягко прошептал Ранду. — Как представитель Независимых Торговых миров, я заявляю вам, что такой приказ не может быть выполнен. Он должен быть отменен до того, как Селдон решит за нас наши проблемы. Если мы упустим время, потом будет слишком поздно вести мирные переговоры, и наше сотрудничество попросту распадется.

Индбур смерил Ранду ледяным взглядом.

— Вы отдаете себе отчет в том, что я — Главнокомандующий Вооруженных Сил Академии? Имею я право определять военную политику своего государства или не имею?

— Ваше Сиятельство, имеете, но кое-какие действия представляются нецелесообразными.

— Не вижу никакой нецелесообразности. Мне как раз представляется опасным позволять вашим кораблям расщепить Флот Академии в теперешней экстренной ситуации. Раздельные действия — на руку врагу. Мы должны действовать сообща, посол, как с военной, так и с политической точки зрения.

У Ранду пересохло в горле. Он, опустив официальное обращение, выпалил:

— Конечно, сейчас вы чувствуете себя в безопасности, полагая, что Селдон все решит за вас, и позволяете себе выступать против нас. Месяц назад вы были сговорчивее, когда наши корабли разбили Мула при Тереле. Позволю себе напомнить вам, сэр, что корабли Академии пять раз проиграли в открытых боях и что не кто иной, как Флот Независимых Торговых миров одержал все ваши победы.

Индбур угрожающе нахмурился.

— Ваше дальнейшее присутствие на Терминусе нежелательно, посол. Вы будете официально отосланы сегодня вечером. Кроме того, сейчас мы занимаемся расследованием ваших преступных связей с подпольными демократическими силами на Терминусе. И мы продолжим расследование.

— Как только я буду отослан, вместе со мной уйдут и наши корабли. Я понятия не имею о ваших демократах. Зато мне известно, что ваши корабли сдались Мулу в результате измены высшего командного состава, а никак не простых солдат — не знаю, кто они — демократы или кто еще. Повторяю: двадцать кораблей флота Академии сдались Мулу при Хорлеггоре по приказу контр-адмирала — целые и невредимые. Контр-адмирал был вашим ближайшим приспешником — это он председательствовал в трибунале, когда здесь судили моего племянника, как только он вернулся с Калгана. Это не единственный случай, известный нам, и мы не собираемся рисковать своими людьми и кораблями ради потенциальных изменников!

— Вы будете арестованы, как только выйдете отсюда! — прошипел Индбур.

Ранду отошел в сторону, сопровождаемый ледяными взорами придворной камарильи.

До полудня оставалось десять минут!

Байта и Торан уже прибыли. Они приподнялись с кресел в последнем ряду и помахали Ранду.

— Ну, и вы здесь! Как вам это удалось?

— Нашим дипломатом был Магнифико, — усмехнулся Торан. — Его Сиятельство изволили пожелать, чтобы он сочинил нечто торжественное на тему открытия Склепа Селдона — для видеосонора, причем в главной роли, естественно, — Его Сиятельство. А Магнифико наотрез отказался идти сюда без нас. Ему не смогли отказать. Эблинг Мис тоже здесь, по крайней мере, — был здесь. Бродит где-то, видимо.

Торан спросил, заметно волнуясь:

— Дядя, что-нибудь произошло? Ты что-то неважно выглядишь.

Ранду кивнул.

— Наверное, неважно. Дела плохи, Торан. Боюсь, как только они разделаются с Мулом, тут же примутся за нас.

Неожиданно перед ними возник высокий мужчина в белом костюме и поклонился, прищелкнув каблуками. Байта просияла и протянула ему руку.

— Капитан Притчер! А я думала, вы воюете! Капитан пожал ее руку и склонился ниже.

— Что вы! Я так понимаю, это доктор Мис постарался, чтобы я попал сюда, но, увы, это временное послабление. Завтра возвращаюсь под домашний арест. Который час?

Было без трех минут двенадцать.

Магнифико являл собой зрелище крайней растерянности и удрученности. Он скрючился в кресле, как обычно, стараясь спрятаться от посторонних глаз. Сморщив длинный нос, он испуганно стрелял во вес стороны темными глазами из-под полуприкрытых век.

Схватив Байту за руку, он прошептал ей на ухо:

— Как вам кажется, моя госпожа, все эти высокопоставленные люди были в зале, когда я играл на видеосоноре?

— Все были, я просто уверена, — подбодрила его Байта и ласково погладила его руку. — И еще я уверена, что они считают тебя самым прекрасным музыкантом в Галактике. Думаю, твой концерт — самое удивительное зрелище из всех, что им доводилось когда-либо видеть и слышать. Поэтому перестань бояться, выпрямись, сядь как следует. Мы гордимся тобой.

Он вяло улыбнулся в ответ на ее комплименты и неуклюже вытянул ноги.

Пробило полдень!

И стеклянный куб ожил!

Вряд ли кто-нибудь точно заметил, когда это произошло. Только что в кубе было пусто, и вот…

Внутри куба возникла фигура человека в инвалидном кресле. Фигура старика, лицо которого избороздили бесчисленные мелкие морщинки. Его ярко-голубые глаза сияли живым, молодым светом. Было полное впечатление, что он такой же живой, как и все, кто собрался в Склепе. На коленях у него лежала книга, Послышался мягкий, тихий голос:

— Я — Гэри Селдон!

Голос звучал в гробовой тишине.

— Я — Гэри Селдон. Я не знаю, присутствует ли здесь кто-нибудь, не могу даже догадываться об этом. Но это и не важно. Пока у меня нет оснований опасаться за провал моего Плана. Процент вероятности его успешного выполнения за первые триста лет составляет девяносто четыре и две десятых.

Он замолчал, улыбнулся и дружелюбно добавил:

— Кстати, если кто-то из присутствующих стоит, может присесть. Если кто-то желает закурить, я не против. Можете не церемониться, меня как бы здесь по-настоящему нет.

А теперь давайте рассмотрим положение дел на сегодняшний день. Сейчас впервые Академия столкнулась, или только начинаетсталкиваться, с такой проблемой, как гражданская война. До сих пор все атаки извне успешно отражались, и это было неизбежно по законам психоистории. Теперешняя атака осуществляется со стороны чересчур независимых внешних групп населения Академии по отношению к чересчур авторитарному внутреннему правительству. Это необходимо, и результат очевиден.

Помпезность высокородной аудитории заметно поколебалась, Индбур привстал в кресле.

Байта встревоженно подалась вперед. О чем говорит великий Селдон? Она так разволновалась, что пропустила несколько слов.

— …чтобы прийти к компромиссу. Это необходимо по двум причинам. Бунт Независимых Торговцев привносит элемент очередного недоверия к правительству, которое, по всей видимости, стало слишком переоценивать себя. Снова возродился дух противоречия. Несмотря на репрессии, всплеск демократического движения…

Послышались возмущенные голоса. Сначала перешептывались, потом стали переговариваться всё громче — люди были взволнованы, испуганы.

Байта шепнула Торану:

— Почему он не говорит ни слова о Муле? Какой бунт? Торговцы не восстали!

Торан пожал плечами.

Голос Селдона спокойно звучал поверх шума возмущенной аудитории:

— …новое, более сильное коалиционное правительство стало необходимым и позитивным итогом логично разразившейся гражданской войны в Академии. Теперь на пути экспансии Академии стоят только остатки старой Империи, но с ними, по крайней мере, в течение нескольких ближайших лет проблем не будет. Безусловно, я не вправе раскрывать перед вами суть следующей проб…

Голос Селдона пропал, утонув в реве. Губы его двигались беззвучно.

Эблинг Мис неожиданно появился рядом с Ранду. Лицо его побагровело. Он кричал:

— Селдон сошел с ума! Он не о том кризисе говорит! Разве вы, Торговцы, замышляли гражданскую войну?

Ранду тихо ответил:

— Да, замышляли. Только отложили — из-за нападения Мула.

— Значит, Мул — фигура, психоисторией не запланированная. Что же это такое?

Стояла ледяная, мертвая тишина. Взглянув на куб, Байта с удивлением обнаружила, что он уже пуст. Погасла матовая подсветка стен, затихло урчание кондиционеров.

Откуда-то издалека донесся пронзительный визг сирены. Ранду онемевшими губами проговорил:

— Воздушная тревога!

Он поднес к уху наручные часы и закричал:

— Остановились, черт подери! У кого-нибудь часы идут?

Двадцать человек, как по команде, поднесли к ушам свои часы. Не прошло и двадцати секунд, как стало ясно, что все часы остановились.

— Так… — обреченно проговорил Мис. — Это означает, что подача атомной энергии в Склеп прекращена и Мул атакует.

Пытаясь перекричать общий шум, Индбур визгливо завопил:

— Всем сесть!! Мул от нас в пятидесяти парсеках!

— Был! — рявкнул в ответ Мис. — Неделю назад! А сейчас он бомбардирует Терминус!

Байта почувствовала, что силы покидают ее. Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело налилось свинцом, стало больно дышать.

С улицы донесся гул огромной толпы. Двери были сорваны, на пороге появилась фигура насмерть перепуганного человека. Ему навстречу кинулся Индбур.

— Ваше Сиятельство! — прохрипел вбежавший. — В городе остановился весь транспорт, не работает ни одна линия внешней связи. Десятый Флот разбит, и корабли Мула — над планетой. Верховное Главнокомандование…

Индбур согнулся и как подкошенный упал на пол. Все онемели. Панический ужас сковал всех.

Индбура подняли с пола. К его губам поднесли бокал с вином. Губы его начали двигаться, когда он еще не мог раскрыть глаза. Он выдавил из себя единственное слово:

— Капитуляция!

Байта была готова разрыдаться — настолько сильным было состояние всеобщего отчаяния. Эблинг Мис дергал ее за рукав.

— Пойдемте, барышня!

Ее пришлось просто-таки вынимать из кресла.

— Мы улетаем, — сказал он. — И берем с собой вашего музыканта.

Пухлые губы старого ученого были бледны и дрожали.

— Магнифико… — только и смогла выдавить из себя Байта.

Паяца трясло мелкой дрожью. Глаза его выпучились и остекленели.

— Мул! — хрипел он. — Мул пришел за мной!!

Байта вялой рукой коснулась его плеча, и он дико отпрянул, Торан крепко взял его за руку. Магнифико потерял сознание. Торан взвалил его на спину и поволок к выходу.

На следующий день неуклюжие, закопченные в сражениях корабли Мула опустились на космодром Терминуса. Генерал, руководивший операцией захвата, проследовал по пустынным улицам Терминуса в шикарном автомобиле мимо безжизненно замерших у обочин атомных машин.

Заявление об оккупации было передано ровно через двадцать четыре часа — минута в минуту после того, как Селдон произнес речь перед бывшими правителями Академии.

Из всех миров, входивших в состав Академии, держались только Независимые Торговцы. Против них был весь флот Мула — покорителя Академии.

Глава девятнадцатая Начало поисков

Маленькая планета Хейвен — единственная вращавшаяся вокруг одинокой звезды в Секторе Галактики, окруженном межгалактическим вакуумом, была в осаде.

Она действительно была в осаде в строго военном смысле слова — на двадцать парсеков вокруг не осталось ни одной населенной звездной системы, где не были бы размещены военные базы Мула. Через четыре месяца после позорной капитуляции Академии все связи Хейвена с внешним миром были прерваны, как паутинка лезвием бритвы. Хейвенские корабли спешили домой, и Хейвену больше ничего не оставалось, как воевать в полном одиночестве.

На самой планете осада ощущалась еще сильнее — преобладало ощущение тоски и беспомощности…

Байта пробиралась к своему месту между рядами столиков, покрытых молочно-белым пластиком. Свой столик она нашла чисто автоматически. Она забралась на высокий стул без спинки, механически ответила на тихие приветствия, потерла слезящиеся от бессонницы глаза усталой рукой и потянулась за меню.

Байта огорченно отметила обилие блюд из парниковых грибов, которые на Хейвене считались непревзойденным деликатесом. На ее вкус они были просто несъедобными. Услышав, что рядом кто-то всхлипывает, она оторвала взгляд от меню и оглянулась.

Плачущую девушку до сегодняшнего дня она видела всего пару раз. Звали ее Джуди — простенькая, курносая блондиночка, — и обычно она сидела в столовой по диагонали от столика Байты. Сейчас Джуди плакала, сморкаясь в мокрый от слез платочек и изо всех сил сдерживая рыдания.

Личико ее покраснело и стало еще более некрасивым. Куртка от противорадиационного костюма была наброшена на ее плечи, а прозрачный защитный экран для лица упал в тарелку с десертом, да так там и лежал.

Байта подошла к трем девушкам, которые, сменяя друг друга, подходили к плачущей Джуди, безуспешно пытаясь утешить ее, гладя по головке и бормоча жалостливые слова. Эти приемы во все времена обречены на неудачу и вызывают только новые потоки слез.

— Что случилось? — шепотом спросила Байта. Одна из девушек обернулась и, пожав плечами, призналась:

— Не знаю… — Отведя Байту в сторону, добавила: — Может просто устала. Вообще-то, она очень волнуется за мужа.

— Он в космическом патруле?

— Да.

Байта мягко коснулась плеча Джуди.

— Может быть, тебе лучше домой пойти, Джуди?

Голос Байты по сравнению с голосами подруг прозвучал трезво и спокойно, так что Джуди перестала всхлипывать и оторопело взглянула на Байту.

— Я уже была дома один раз на этой неделе.

— Ну, значит, надо еще денек передохнуть. Если ты не отдохнешь сейчас, на следующей неделе тебе придется отдыхать три дня. Надо отдохнуть, Джуди, даже из патриотических соображений. Девушки, кто-нибудь из вас работает вместе с Джуди? Ну, тогда позаботьтесь о ее отпуске. Пойди, Джуди, умойся и приведи себя в порядок. Ну, быстренько, давай, давай!

Байта вернулась за свой столик и облегченно продолжила изучение меню. Такие настроения заразительны, думала она. Одной плачущей девушки в ее отделе хватит, чтобы залихорадило всех сотрудниц.

В конце концов она выбрала наиболее съедобные на ее взгляд блюда, нажала соответствующие кнопки справа на столике и положила меню в предназначенное для него углубление.

Высокая, эффектная брюнетка напротив проговорила сквозь зубы:

— Конечно! Что нам еще осталось? Только плакать! Ее пухлые губы были искусно подкрашены, и казалось, будто она все время улыбается.

Байта мельком взглянула на нее, сделав вид, что фраза к ней не относится, и принялась за еду. Раскрыла судок и стала ждать, пока еда немного остынет. Брюнетка пристально глядела на нее. Не выдержав, Байта спросила:

— Я думаю, тебе-то есть чем заняться, Хелла?

— О да! — резко ответила Хелла. — Есть!

Она нервно погасила сигарету. Та вспыхнула и моментально исчезла в глубине маленького дезинтегратора, вмонтированного в край столика.

— Например, — сказала Хелла, опершись подбородком на тонкие холеные руки, — я думаю, что я бы давно уже договорилась с Мулом и вся эта чепуха давно бы закончилась. Потому что когда он нас захватит, делать будет точно нечего.

Лицо Байты не дрогнуло. Голос по-прежнему был мягок и спокоен:

— Наверное, у тебя нет брата или мужа, которые сейчас воюют?

— Нет. И все равно я считаю, что незачем рисковать братьями и сыновьями. Даже я так считаю!

— Капитуляция принесет нам еще большие жертвы.

— А как же Академия капитулировала — и там все тихо и спокойно? А наши мужчины — неизвестно где, и против нас — вся Галактика!

Байта пожала плечами и улыбнулась.

— У меня есть маленькое подозрение, что первое тебя волнует больше.

Байта стала завтракать и с радостью отметила, что вокруг все молчат. Цинизм Хеллы остался без ответа.

Покончив с едой, Байта ушла, нажав кнопку, после чего ее столик был быстро прибран, и ее место заняла другая девушка. Глядя вслед Байте, она спросила:

— Кто это?

Губы Хеллы презрительно скривились.

— Племянница нашего координатора. Ты что, ее не знаешь?

— Правда?

Девушка еще раз взглянула вслед Байте.

— А что она здесь делает?

— А… не знаю. Развивает какую-то деятельность. Сейчас же модно играть в патриотизм. Такие все демократы, тошнит просто.

— Ну, Хелла, — возразила пухлая девица, сидевшая справа, — пока ведь она дяде на нас не жаловалась. Чего ты вредничаешь?

Хелла равнодушно скользнула взглядом в сторону девушки и закурила новую сигарету.

Та, что сидела напротив Хеллы, изо всех сил прислушивалась к тому, что говорила ясноглазая официантка за соседним столиком.

— …говорят, она была в Склепе, в самом Склепе, представляешь? Ну, когда Селдон говорил… а еще говорят, что мэр был просто вне себя, ну и там были волнения, и всякое такое… Ей удалось смыться оттуда до того, как Мул высадился, в общем удирали они па-а-трясающе… прорывались через блокаду, ну, сама понимаешь!.. Удивляюсь, как это она до сих пор не написала про это книжку какую-нибудь, ведь теперь книжки про войну — просто нарасхват. А еще говорят, она была в том мире, где Мул — ну, в Калгане, представляешь, и…

Раздался звонок, означавший окончание перерыва, и столовая опустела. Голосок официантки все еще звенел, а слушавшая ее девушка прерывала ее рассказ короткими возгласами типа «Да ну!» или «Потрясающе!».

Огромные прожекторы в пещерном городе уже гасли, и город постепенно погружался во мрак, когда Байта наконец добралась до дома. Хейвен укладывался спать после тяжелого трудового дня.

У дверей ее встретил Торан, дожевывая бутерброд.

— Где это тебя носило? — спросил он с набитым ртом. Прожевав, добавил: — Я тут сам кое-что приготовил на скорую руку. Не сердись, если не очень вкусно.

Байта смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Тори! Почему ты не в форме? Почему в гражданском?

— Приказ, Бай. Ранду заперся у себя с Эблингом Мисом, и, откровенно говоря, я ничего не понимаю. Вот, садись ешь.

— Я тоже лечу? — спросила она, порывисто прижавшись к нему.

Поцеловав ее, он ответил:

— Наверное. Но это будет опасно.

— Где теперь не опасно?

— Тоже верно. Да, я уже послал за Магнифико — наверное, он тоже полетит.

— То есть его концерт на заводе ядерных двигателей отменяется?

— Видимо, да.

Байта прошла в соседнюю комнату и села за стол. Ужин действительно был приготовлен на скорую руку. Она быстро располовинила толстенные бутерброды и задумчиво проговорила:

— Плохо, что концерт отменили. Девушки на заводе так ждали его. Да и Магнифико тоже.

Она покачала головой.

— Странный он все-таки какой-то. Но очень милый.

— Байта, у тебя неудовлетворенный инстинкт материнства. Когда-нибудь у нас родится ребенок, и ты забудешь Магнифико.

Байта, откусив кусок бутерброда, отшутилась:

— Для удовлетворения материнского инстинкта мне вполне хватает тебя.

Она отложила бутерброд и неожиданно стала серьезной.

— Тори!

— М-м-м?

— Я была сегодня в Бюро Промышленности. Потому и задержалась.

— Что ты там делала?

— Ну… — она немного растерялась. — Понимаешь, я почувствовала, что не могу больше на заводе. Девушки начинают лить слезы без всяких причин. Те, кто не болен, заболевают. Просто эпидемия! Непосредственно в моем отделе производство не составляет и четверти от того, что было, когда я туда пришла. И не бывает дня, чтобы все были на работе.

— Понятно… — протянул Торан. — Ну, а в Бюро Промышленности ты что делала?

— Задала кое-какие вопросы. Тори, такое творится везде, по всему Хейвену. Падает производство. Начальник Бюро только плечами пожимает, а ведь я у него в приемной целый час прождала, да и принял он меня только потому, что я — племянница координатора, и сказал что это не в его компетенции. Честно говоря, мне показалось, что ему нет до этого никакого дела.

— Бай, не уходи от главного.

— Ему просто нет дела! — распалялась Байта. — Говорю тебе, тут что-то не так! Тут что-то очень похожее на чувство прострации, которое охватило меня тогда, в Склепе Селдона. Ты же сам тогда что-то такое почувствовал!

— Да, почувствовал.

— Вот! А теперь опять! — продолжала она. — И все мы скоро будем бессильны перед Мулом. Будь у нас даже те материалы для работы, которых так не хватает сейчас, что-то случилось. Нет воли к победе, нет воодушевления, желания бороться… Тори, бороться бесполезно!

Торан не мог припомнить, чтобы Байта когда-нибудь при нем плакала. Сейчас она тоже не плакала. Торан ласково положил руку ей на плечо и прошептал:

— Давай не будем об этом, малышка. Я понимаю, о чем ты. Но нам нечего…

— Да, нам нечего делать! Все об этом говорят! А мы сидим и покорно ждем, пока нож гильотины опустится нам на шею!

Она принялась за бутерброд, отпила остывшего чая… Торан, стараясь ступать потише, пошел стелить постель. На улице было совсем темно.

Ранду, новоиспеченный координатор конфедерации городов Хейвена (этот пост был изобретен исключительно на время войны), поселился, по его личной просьбе, в верхней комнате, из окон которой он любил смотреть на зелень и крыши соседних домов. Любоваться ему пришлось недолго. В призрачном свете фонарей город казался нагромождением причудливых теней. Однако у Ранду не было времени задумываться о символике смены пейзажа.

Он обратился к Эблингу Мису, которого сейчас, казалось, интересовало только одно — наполненный рубиново-красным вином бокал, который он осторожно вертел в руках, глядя сквозь него на свет.

На Хейвене есть пословица, суть которой состоит в том, что, когда в городе гаснет свет, тот, кто славно потрудился, может славно отдохнуть.

— Да? И много вы спите в последнее время?

— Мало! Простите, что побеспокоил вас так поздно, Мис, но в последнее время я чувствую себя лучше ночью. Не странно ли? Мы на Хейвене привыкли к тому, что темнота означает сон и только сон. И я тоже привык. Но теперь все иначе.

— Вы не договариваете, Ранду, — мягко проговорил Мис. — Просто днем вас окружают люди. Они смотрят на вас с надеждой. Это мучает вас. Когда все спят, вам легче.

— Значит, вы тоже это чувствуете? Это всеобщее отчаяние?

Эблинг Мис задумчиво кивнул.

— Да. Это — массовый психоз. Паника, черт бы ее побрал, извиняюсь за выражение, всеобщая. Ранду, а вы чего, собственно, ждали? Ведь людям с пеленок прививается мысль о том, что существует великий герой прошлого, который все за них спланировал и придумал и позаботился обо всех мелочах их проклятущей, извиняюсь за выражение, жизни! В результате сформировался образ мышления, близкий к религиозному, а вы понимаете, что это значит.

— Не очень, если честно.

Мису явно не хотелось пускаться в пространные объяснения. Он этого не любил. Поэтому он недовольно буркнул под нос какую-то фразу, в которой Ранду разобрал только «извиняюсь за выражение», поглядел на кончик длинной сигары и сказал:

— Видите ли, такой тип мышления характеризуется типичными для фанатиков реакциями. Веру трудно поколебать, если только не произойдет что-нибудь вроде повального шока. В этом случае произойдет общее умопомрачение. Обычно мы имеем дело либо с мягкими проявлениями психических колебаний — истерией, болезненным страхом, либо с более тяжелыми — сумасшествием и самоубийствами.

Ранду покусывал ноготь на большом пальце.

— Если я правильно вас понял, это означает, что, если Селдон обманул нас, мы лишимся единственной точки опоры, а мы настолько крепко за нее держались до сих пор, что, как только она исчезнет, мы просто не сможем больше существовать. Образно говоря, как будто мышцы атрофировались.

— Именно так. Не очень удачная метафора, но близко по смыслу.

— Ну, а как себя чувствует ваша мускулатура, Эблинг?

Психолог глубоко затянулся сигарой и рассеянно уставился на облачко дыма.

— Ослабла, собака, но не атрофировалась. Просто моя профессия вынуждает сохранять некоторую независимость суждений.

— И вы знаете выход?

— Нет. Но он должен быть. Может быть, Селдон не предвидел появления Мула. Может быть, он не гарантировал нашей победы. Но, в таком случае, он не гарантировал и поражения! Он просто вышел из игры, и мы должны действовать сами. Мула можно победить.

— Как?

— Единственным способом, которым можно победить любого. Применив силу там, где противник слаб. Ну, посмотрите, Ранду, Мул — не сверхчеловек. Когда он будет окончательно разбит, все в этом убедятся воочию. Главное в том, что он непонятен, неизвестен, а неизвестность порождает легенды, а легенды быстро распространяются. Предполагают, что он мутант. Ну, и что из этого? «Мутант» для большинства невежд означает «сверхчеловек». Да ничего подобного!

Установлено, что в Галактике ежедневно появляется на свет несколько миллионов мутантов. Из этих миллионов все, за исключением одного-двух процентов, ничтожно малы, так что их можно разглядеть только под микроскопом или выявить путем химических анализов. Из одного-двух процентов макромутантов, то есть тех, что видны невооруженным глазом, все, опять-таки… за исключением одного-двух процентов — жалкие уродцы, которые годятся разве что для кунсткамер и лабораторий да вдобавок нежизнеспособны. Из крошечного числа макромутантов, мутация которых протекает успешно, почти все представляют собой безвредные артефакты, необычность которых заключается, как правило, в чем-то одном, а во всем остальном это нормальные, абсолютно нормальные существа. Некоторые свойства у них порой даже ниже нормы. Понимаете, Ранду?

— Да, понимаю. И как, по-вашему, обстоит дело в этом смысле с Мулом?

— Если предположить, что Мул — действительно мутант, мы должны допустить, что у него есть некое качество, вероятнее всего, связанное с особенностью деятельности мозга, которое позволяет ему овладевать мирами. В других отношениях у него обязательно должны быть какие-то недостатки, которые мы должны выявить. Недостатки должны быть, иначе он не был бы столь скрытен, не прятался бы столь упорно от посторонних глаз. Значит, эти недостатки очевидны и смертельны. Повторяю — если он мутант.

— Альтернативы есть?

— Могут быть. Сведения о мутации сообщил капитан Притчер из бывшей Разведки Академии. Он сделал свои выводы на основании туманных воспоминаний тех людей, которые заявили, что помнят Мула — или того, кто мог быть Мулом, в детстве. Притчер пользовался отрывочной информацией, и полученные им данные запросто могут быть из области специально распространяемых Мулом — его военным успехам в немалой степени способствовал шквал слухов о том, что он мутант-супермен.

— Это интересно. Долго вы над этим голову ломали?

— Вовсе не ломал, и не могу сказать, чтобы я сильно верил в это. Просто вариант, который нужно учесть и рассмотреть. Ну, например, Ранду, представьте, что Мулу удалось открыть некий тип излучения, способный угнетать умственную деятельность мозга, — нашел же он нечто способное угнетать ядерную реакцию? Что тогда, а? Можно этим объяснить, что поражает нас теперь — гибель Академии?

Ранду погрузился в тоскливое раздумье. Подумав, он спросил:

— А как успехи в обследовании шута Мула?

Тут настала очередь Эблинга Миса растеряться.

— Увы, пока безрезультатно. Да, я бравировал, хвастался перед мэром незадолго до нападения Мула на Академию — в основном из соображений поддержки его, извиняюсь, мужества, по частично и для того, чтобы не утратить собственное. Но понимаете, Ранду, если бы мои математические методы годились для этого, я бы уже давным-давно расщелкал и шута, и Мула в придачу. Тогда бы он у нас заплясал! Тогда бы мы точно установили причину странных аномалий, которые не так давно просто поразили меня.

— То есть?

— А вы подумайте, старина. Мул с необычайной легкостью захватил Академию, разбил их Флот в пух и прах. Однако почему-то ему не удалось победить в сражениях с гораздо более слабыми силами Независимых Торговцев. Академия пала от первого удара. Независимые Торговцы держатся, противостоя всей мощи Мула. Впервые он применил депрессор ядерного поля против кораблей Независимых Торговцев при Мнемоне. Они были потрясены, растеряны, и именно из-за этого проиграли сражение, но депрессор-то они нейтрализовали! Получается, что ему так ни разу и не удалось применить это оружие против Флота Независимых Торговцев!

Зато против кораблей Академии это оружие действовало без промаха вновь и вновь. Оно подействовало и на саму Академию. Почему? С точки зрения наших теперешних знаний, это совершенно нелогично. Значит, есть какие-то факторы, о которых мы не догадываемся.

— Измена?

— Чепуха собачья. Маразм, извиняюсь за выражение. Во Флоте Академии не было человека, который не был бы на все сто уверен в победе. Какой дурак покинул бы сторону, которая должна была заведомо победить?

Ранду подошел к круглому окошку и уставился туда, где не было видно ни зги. Помолчав, он проговорил:

— Но сейчас нет никаких сомнений в том, что мы проиграем, даже если Мул был бы в тысячу раз слабее, даже если бы весь его флот был продырявлен насквозь!

Он продолжал говорить, не оборачиваясь, сгорбившись, нервно потирая сведенные за спиной руки.

— Нам удалось легко улизнуть после того, что произошло в Склепе, Эблинг. Может быть, удалось удрать и еще кому-нибудь. Мало кому, конечно. Большинству не удалось. Да, поле депрессора могло быть нейтрализовано. Для этого нужно было проявить чудеса изобретательности и максимум упорного труда. Все корабли Академии могли просто-напросто отступить к Хейвену или к любому другому миру и продолжать сражаться, как сражаемся мы. Но они этого не сделали. Нет! Они вместо этого перешли на сторону врага.

Подполье Академии, на которое вы рассчитывали, до сих пор никак себя не проявило. Мул оказался недурным дипломатом, пообещав сохранить капиталы и прибыль торговым тузам Академии, и они тоже быстренько переметнулись на его сторону.

Эблинг Мис упрямо проговорил:

— Плутократы всегда были против нас.

— Но у них всегда была власть. Послушайте, Эблинг, по-моему, у нас есть достаточные основания, чтобы убедиться в том, что или сам Мул, или его оружие уже подействовали на некоторых людей не робкого десятка и из Независимых Торговых миров. Как минимум десять Торговых миров перешли на сторону Мула. Еще десять колеблются, как поступить. На Хейвене тоже хватает деятелей, которые не впадут в отчаяние, если нас захватит Мул. Видимо, существует непреодолимое искушение сдаться на милость любого победителя, лишь бы только он сохранил за собой экономическую власть.

— Значит, вы думаете, что Хейвен не сможет справиться с Мулом?

— Думаю, что Хейвен даже сражаться не будет.

Ранду отвернулся от окна. Взгляд его был переполнен страданием.

— Думаю, что Хейвен спит и видит, как бы поскорее капитулировать. Вот почему я хотел с вами поговорить. Я хочу, чтобы вы покинули Хейвен.

Эблинг Мис удивленно надул щеки.

— Вот те раз! Так скоро?

Ранду чувствовал себя бесконечно усталым.

— Эблинг, вы — величайший психолог Галактики. Настоящие корифеи-психоисторики ушли вместе с Селдоном, но вы — самый лучший, кто у нас остался. Вы — наша единственная надежда на победу над Мулом. Здесь вы нам уже ничем не поможете. Вам нужно лететь туда, где еще осталось кое-что от Империи.

— На Трентор?

— Верно. Только там еще могло что-то сохраниться. Там есть записи, Эблинг! Вы сможете углубиться в их изучение и узнать больше о математическом обеспечении психоистории. Может быть, этого хватило бы для более досконального обследования паяца. Он, естественно, отправится с вами.

Мис сухо отозвался:

— Сильно сомневаюсь, что он выразит горячее желание. Он, конечно, панически боится Мула, но если ваша племянница не отправится с нами…

— Понимаю. Торан и Байта летят с вами по этой самой причине. Но, Эблинг, есть и другая причина, более важная. Триста лет назад Гэри Селдон основал две Академии. Вторая должна находиться на другом краю Галактической Спирали. Вы должны найти эту Академию.

Глава двадцатая Конспиратор

Дворец мэра — вернее — здание, некогда бывшее дворцом мэра, в темноте выглядело зловеще. Город, поверженный захватчиками, спал тревожным сном. Одинокие звезды холодно мерцали в черноте небес над Терминусом…

За три столетия Академия выросла из крошечного поселения ученых в грандиозную торговую Империю, распространившую свое влияние по всей Галактике, и всего за полгода была низвергнута с высот Вселенского владычества, став всего-навсего одной из захваченных провинций…

Капитан Притчер до сих пор не мог с этим смириться.

Как бы ни был символичен угрюмый вид занятого захватчиками дворца мэра, разум капитана отказывался принять это как данность. Он бесшумной тенью скользнул за ограду, держа за щекой крошечную ядерную капсулу.

Низкая темная арка возникла перед ним. Капитан нагнулся. Прошептал, ободряя себя:

— Система сигнализации — как по схеме, капитан. Все в порядке. Она не сработает.

Капитан нырнул в арку и пошел дальше по дорожке, вдоль которой тянулась цепочка затейливых фонтанов — по любимому саду Индбура…

Четыре месяца назад, всего четыре месяца назад он был в Склепе. События того дня до сих пор он помнил так ясно, как будто это было вчера. Воспоминания приходили к нему по ночам, он пытался прогнать их, а они приходили и приходили снова.

Как наяву, он видел старика Селдона, слышал его добрый усталый голос, произносивший слова, которые были безнадежно ошибочны… В памяти возникало мертвенно-бледное лицо Индбура, падающего навзничь, — белое пятно на фоне яркого парадного костюма, быстро собравшаяся перепуганная толпа, отрешенно ожидающая единственного рокового слова «Капитуляция»… фигура молодого человека по имени Торан, исчезающего в дверном проеме с паяцем Мула на спине… Он видел и самого себя, неведомо как выбравшегося наружу и пытающегося завести безнадежно замолкший автомобиль… Он видел, как он пробирается сквозь толпу, бросившуюся бежать из города — неизвестно куда… Он видел себя, в отчаянии мечущегося по конспиративным квартирам, в которых когда-то были связные пункты подполья, функционировавшие в глубочайшей тайне уже восемьдесят лет.

Все квартиры были пусты…

На следующее утро в небе висели зловеще-черные корабли врагов, приземляющиеся где-то позади густонаселенных районов города. Капитан Хэн Притчер чувствовал, как им овладевает отчаяние и беспомощность.

Он честно продолжал поиски.

За тридцать дней он пешком одолел почти две сотни миль, переоделся в костюм работника гидропонных теплиц, чей труп нашел у обочины, отрастил густую разбойничью бороду.

В конце концов он нашел то, что осталось от подполья.

Городок назывался Ньютон. Притчер отыскал район, некогда самый элегантный и фешенебельный. Теперь здесь всё больше воцарялись запустение и разруха. Отыскал он и дом одного рядового подпольщика и застал хозяина дома. Мужчина небольшого роста стоял на пороге, засунув грубые узловатые руки в карманы, и исподлобья глядел на Притчера.

Капитан пробормотал:

— Я от Мирана.

Человек ответил отзывом:

— Рановато в этом году.

Капитан продолжил пароль:

— Не раньше, чем в прошлом.

Однако человек не сошел с места и не предложил ему войти. Он спросил:

— Кто вы такой?

— А вы разве не Лис?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

Капитан глубоко вздохнул и спокойно ответил:

— Меня зовут Хэн Притчер, я капитан Флота и член подпольной Демократической Партии. Вы позволите мне войти?

Лис отступил в сторону.

— Мое настоящее имя — Орум Пэлли, — сообщил он.

Он протянул руку. Капитан пожал ее.

В комнате был порядок. Не шикарно, но порядок и чистота. В одном углу стоял украшенный орнаментом книгопроектор, который на опытный взгляд разведчика Притчера мог запросто оказаться замаскированным бластером соответствующего размера. Объектив проектора был нацелен на дверь, и судя по всему, им можно было управлять на расстоянии.

Лис поймал взгляд гостя и хитро усмехнулся.

— Все точно, — подтвердил он. — Было рассчитано на черный день — для Индбура и его треклятых кровососов. А против Мула — детская игрушка, ага? Тут уж ничего не поможет. Есть хотите?

У капитана засосало под ложечкой, к горлу подкатил комок. Он кивнул.

— Подождите минутку, если у вас есть время.

Лис достал из буфета две консервные банки и поставил на стол перед капитаном.

— Вот тут нажмите и подержите, пока нагреется. Регулятор температуры вышел из строя. Такие вот мелочи и напоминают, что идет война — или шла, правда?

Содержание фразы вроде бы было шутливым, но в интонации этого не чувствовалось, да и глаза хозяина были холодны и задумчивы. Он уселся напротив капитана и объявил:

— Я от вас мокрого места не оставлю, если вы мне не понравитесь. Ясно?

Капитан промолчал. Контейнеры раскрылись. Лис кратко прокомментировал:

— Там рагу. Прошу извинить, но с едой — напряженка.

— Знаю, — ответил капитан и набросился на еду.

Ел он быстро, не поднимая головы.

Лис сощурился, склонив голову набок, и проговорил:

— А я вас видел как-то раз. Пытаюсь вспомнить где и когда, но борода сбивает.

— А я тридцать дней не брился, — пробурчал капитан. Прожевав, он сердито нахмурился. — Послушайте чего вам надо? Я правильно сказал пароль. Хотите, удостоверение покажу?

Лис небрежно махнул рукой.

— Да нет, я верю, что вы — Притчер. Просто всякие тут ходят — пароль знают и удостоверения показывают — только они уже с Мулом сотрудничают. Так-то. Про Леввоу слыхали?

— Да.

— С Мулом.

— Что?! Он…

— Да. Тот самый, кого звали «Не сдаваться».

Губы Лиса разъехались в невеселой улыбке.

— А еще Виллинг. Тоже с Мулом. Гарре и Нот — тоже с Мулом. Почему и не Притчер? А? Откуда мне знать?

Капитан печально покачал головой.

— Да в общем, мне все равно, — покачиваясь на стуле, сказал Лис. — Они наверняка знают мое имя. Если Нот проговорился. Так что, если вы зарегистрировались, наше знакомство для вас опаснее будет, чем для меня.

Капитан покончил с едой. Откинулся на спинку стула.

— Если и ваша организация не существует, где же еще искать? Академия сдалась, но я не сдался!

— Да ну? Ну, так вы можете долго искать. Только вам не дадут вот так вот разгуливать долго. Теперь гражданам Академии требуются специальные разрешения для перемещения из города в город. Вы не знали об этом? И специальные пропуска. У вас есть такой? Кроме того, всем бывшим офицерам положено зарегистрироваться в комендатуре по месту жительства. Сделали вы это? А? По-моему, это как раз для вас.

— Нет у меня ничего этого, — тяжело проговорил капитан. — Только не думайте, что я боюсь. Я был на Калгане вскоре после того, как они сдались Мулу. Через месяц все бывшие офицеры диктатора были пущены в расход, поскольку представляли опасность как потенциальные организаторы мятежа. В подполье всегда понимали, что никакая революция не будет успешной, если в ней не примет участия хотя бы часть Флота. Не сомневаюсь — Мул знает об этом не хуже нас с вами.

Лис задумчиво кивнул.

— Довольно логично. Мул — не дурак.

— Я избавился от формы, как только смог. Отрастил бороду. Потом может выясниться, что не один я так сделал.

— Вы женаты?

— Жена умерла. Детей у нас не было.

— В заложники, стало быть, взять некого?

— Некого.

— Совет хотите?

— Не откажусь.

— Я понятия не имею, какую политику проводит Мул и чего он добивается. Знаю одно: до сих пор никто из профессионалов высокого класса не пострадал. Им даже ставки повысили. Производство всех видов ядерного оружия нарастает.

— Да? Значит, идет эскалация войны?

— Не знаю. Мул — сукин сын, так что очень даже может быть, что он просто хочет подчинить себе всех трудоспособных. Чтобы работали на него. Если уж Селдон не смог рассчитать его появления с помощью всей своей заумной психоистории, мне и рыпаться нечего. Вы вырядились в рабочий костюм. А ведь на этом можно сыграть!

— Не могу сказать, чтобы я был опытным рабочим.

— Но вы же специализировались по ядерным двигателям?

— Точно.

— Этого достаточно. Здесь, в нашем городке, расположены заводы компании по производству носителей ядерного поля. Скажите им, что у вас есть опыт работы. Заводами продолжают управлять те же слюнтяи, что и при Индбуре. Только теперь работают на Мула. Они не будут вас особо долго допытывать, им до зарезу нужны рабочие руки. Этим — хоть трава не расти! Продолжают сколачивать миллионы. Они выдадут вам удостоверение, имея которое вы сможете подыскать себе жилье. Не мешкайте!

Вот как получилось, что капитан Притчер, офицер Национального Флота, профессиональный разведчик, стал инженером по фамилии Ло Моро в сорок пятом цехе крупного военного завода. Итак, из агента разведки он превратился в конспиратора, что и привело его несколько месяцев спустя ночью ко дворцу мэра, в любимый садик Индбура.

В саду капитан Притчер взглянул на табло радиометра, пристегнутого на запястье. Внутренняя сигнализация пока еще действовала. Он немного подождал. До момента взрыва крошечного ядерного устройства, лежавшего у него за щекой, оставалось полчаса. Он пошевелил капсулу языком.

Табло радиометра погасло, и капитан быстро зашагал вперед.

Пока все шло как по маслу.

Он совершенно отчетливо ощущал, что его жизнь соединилась с жизнью маленькой бомбы, что ее смерть — это и его смерть, но и смерть Мула тоже.

И тогда наконец будет окончен четырехмесячный кошмар той войны, которую он сам вел, работая на Ньютонском заводе.

Два месяца капитан Притчер носил свинцовый фартук и тяжелый противорадиационный шлем, и с виду никак нельзя было догадаться, что он — бывший офицер. Он был работягой, получавшим честно заработанные деньги, вечера проводил в городе, в политические дискуссии не вступал.

Все эти два месяца он ни разу не видел Лиса.

И вот однажды мимо его рабочего места прошел человек.

Незаметно в карман капитана скользнула записка. В ней было только одно слово: «Лис». Он тут же бросил ее в урну-дезинтегратор, где она вспыхнула и моментально испарилась, И вернулся к работе.

В тот же вечер он был у Лиса и играл в карты с ним и еще двумя мужчинами, одного из которых знал понаслышке, а второго — в лицо и по имени.

Во время игры они тихо переговаривались.

Капитан сказал:

— Это глобальная ошибка. Вы живете в прошлом. Восемьдесят лет наша организация ожидала удобного исторического момента. Мы были ослеплены психоисторией Селдона, одним из основополагающих принципов которой является то, что деятельность отдельных людей ничего не значит, что личности погоды в истории не делают, что сложные социальные и экономические процессы доминируют над действиями индивидуума, делают его игрушкой в руках истории.

Он аккуратно разложил карты, прикинул варианты и, объявив игру, спросил:

— Почему бы не убить Мула?

— И что из этого выйдет? — сердито поинтересовался мужчина, сидевший слева от него.

— Вот видите, — усмехнулся капитан, сбрасывая две карты, — вот оно, ваше отношение к делу, во всей красе. «Что может значить один человек — один из квадриллионов людей? Галактика не перестанет вращаться, если один человек умрет!» Но Мул — не человек, он мутант! Он уже расстроил План Селдона! Если вы перестанете цепляться к мелочам, вы поймете, что это значит: один — один человек, один мутант — разрушил всю психоисторию Селдона! Если бы он не появился на свет, Академия бы не пала. Если он умрет, она не останется побежденной.

Ну, послушайте, боролись же демократы с мэрами и воротилами бизнеса восемьдесят лет тайно. Почему бы не попробовать открытый террор?

— Каким же это образом? — поинтересовался Лис холодно, со всегдашним оттенком здравомыслия.

Капитан медленно проговорил:

— Целых три месяца я над этим голову ломал, и все без толку. А здесь решение созрело у меня за пять минут.

Он быстро взглянул на мужчину, чье широкое, похожее на спелую дыню лицо улыбалось ему справа.

— Вы когда-то были камердинером Индбура, не так ли? А я и не догадывался, что вы — подпольщик.

— Признаться, я о вас тоже не догадывался.

— Ясно. Скажите, в ваши обязанности входила проверка работы системы сигнализации?

— Да, входила.

— Так… Теперь, как вы знаете, во дворце мэра расположился Мул.

— Так было объявлено, — уточнил бывший камердинер, — но вот ведь что странно — он же покоритель, завоеватель, а скромный такой — никаких тебе речей по телевизору, заявлений — просто вообще на людях не показывается.

— Ну, это старая история, и вообще к делу не относится. Вы — уважаемый камердинер, все, что нам нужно.

Игроки раскрыли карты, и Лис собрал ставки. Медленно перетасовав карты, он сдал их снова.

Бывший камердинер Индбура старательно, по одной, брал со стола карты и раскладывал по мастям.

— Вы уж извините, капитан. Я действительно проверял исправность сигнализации, но чисто эмпирически, так сказать. Как она действует, мне неизвестно.

— Я и не ждал другого. Тем не менее у вас в памяти должно было запечатлеться расположение кнопок. Сами вы схему не вспомните, но может помочь психотест.

Румяные щеки камердинера моментально побледнели как мел. Карты в руке разъехались.

— Психотест?

— Да не бойтесь вы! — резко сказал капитан. — Я знаю, как это делается. Никакого вреда, уверяю вас, просто несколько дней будете ощущать небольшую слабость. Если все получится, вы нам здорово поможете, и, естественно, за причиненное неудобство вам будет заплачено. Среди наших найдутся люди, которые по расположению кнопок сумеют определить всю схему сигнализации. Найдутся и такие, кто сможет смастерить маленькую атомную бомбу с часовым механизмом, и я сам отнесу Мулу этот подарочек.

Игроки склонились над столом. Капитан прошептал:

— В назначенный вечер в Терминусе у дворца мэра начнется потасовка. Не настоящая драка. Просто что-то вроде нарушения общественного порядка. Я этим воспользуюсь и проскользну за ворота, пока охранники будут заняты… или, по крайней мере, отвлекутся.

Начиная с этого дня целый месяц шли интенсивные приготовления, и капитан Притчер, офицер Национального Флота, профессиональный разведчик, волею судеб ставший конспиратором, опустился еще ниже по социальной лестнице и стал террористом.

Капитан Притчер, ныне террорист, находился уже внутри дворца и был собой весьма доволен. Как они и предполагали, тщательно продуманная схема внешней сигнализации означала, что внутри дворца охранников немного. Судя по всему, внутри дворца их не было совсем.

План помещений дворца был у Притчера в голове. Он скользил по коврам бесшумной тенью, мягко ступая по пушистым комнатам. В конце длинного коридора он прижался к стене и замер.

Перед ним была небольшая закрытая дверь — она вела в личные покои. За дверью должен был находиться он, ненавистный мутант, победитель непобедимых. У капитана еще было время — до взрыва оставалось десять минут.

Прошло пять минут. Все было тихо. Мулу оставалось жить ровно пять минут — столько же, сколько и капитану Притчеру.

Он рывком шагнул вперед. Теперь его план просто не мог провалиться. Когда взорвется бомба, вместе с ним взлетит на воздух весь дворец. Дверь, отделявшая его от цели, не имела никакого значения. Каких-то десять ярдов. Но ему хотелось увидеть того, с кем вместе ему было суждено погибнуть.

Он рванул дверь и застыл на пороге. В глаза ему ударил сноп ослепительно яркого света. Капитан на мгновение растерялся, но быстро взял себя в руки.

Посреди большой, роскошно убранной комнаты, перед подвешенным на цепях аквариумом стоял высокий стройный мужчина в строгой черной форме.

Он небрежно качнул аквариум, и яркие рыбки с вуалевыми плавниками испуганно заметались туда-сюда.

— Входите, капитан! — сказал он как ни в чем не бывало.

На язык капитана давила проклятая капсула. Ответить он физически не мог. Наступила последняя минута в его жизни.

Человек в черной формеулыбнулся.

— Вы бы лучше выплюнули эту дурацкую пилюльку, капитан, хоть поговорить можно будет. Она не взорвется.

Минута миновала. Капитан беспомощно поднес ко рту руку, вынул капсулу и яростно швырнул ее в стену. Она с легким стуком отскочила от стены и упала на ковер. Ничего не произошло.

Человек в черной форме пожал плечами.

— Вот и все. Все равно ничего бы у вас не вышло, капитан. Я — не Мул. Вам придется удовлетвориться встречей с его вице-королем.

— Как вы узнали? — онемевшими губами выговорил капитан.

— Можете свалить все на безупречно работающую сеть шпионажа. Я могу назвать поименно всех членов вашей шайки, перечислить по пунктам все ваши планы.

— И… до сих пор вы ничего не предпринимали?!

— А зачем? Одной из моих основных задач было отыскать вас и ваших помощников. Но главное — вас. Я мог бы арестовать вас еще пару месяцев назад, когда вы трудились на Ньютонском заводе, но такой вариант, как сегодня, меня больше устраивал. Если бы вы сами не додумались до такого восхитительного плана, нашлись бы люди, которые бы вам его подсказали. Результат, как видите, весьма трагичный, но с элементом комедии.

Плечи капитана опустились. Он с горечью проговорил:

— Похоже на то. Все кончено?

— Да что вы? Все только начинается! Проходите, капитан, садитесь. Давайте оставим героизм и патриотизм идиотам, на которых это производит впечатление. Капитан, вы же неглупый человек! Судя по той информации, которой я располагаю, вы первый в Академии догадались о могуществе Мула. И с тех пор вы проявляли исключительный интерес ко всему, что было связано с его ранним детством. Вы были среди тех, кто организовал похищение его шута, который, кстати говоря, до сих пор не найден, и за поимку его полагается большое вознаграждение. Естественно, ваши способности привлекли к себе внимание, а Мул — не из тех, кого пугают способности врагов. Он просто справедливо полагает, что может превратить их в своих друзей.

— Вот вы куда клоните! Ну нет!

— О да! Это и было целью сегодняшнего ночного фарса! Вы неглупый человек, повторяю, но ваша изощренная конспирация в отношении Мула просто смехотворна. Ее и конспирацией-то можно назвать с большой натяжкой. Вы же учились в Военной Академии. Разве вас там учили терять корабли в безнадежных ситуациях?

— Надо еще убедиться в том, что ситуация безнадежна.

— Убедитесь, — заверил его вице-король. — Мул захватил Академию. Она быстро и неотвратимо превращается в арсенал для осуществления его глобальных замыслов.

— Каких глобальных замыслов?

— Покорения всей Галактики. Воссоединения разрозненных миров в новую Империю. Выполнения, тупоголовый вы патриот, вашего же собственного, благословенного Селдоном плана, его мечты на семьсот лет раньше, чем он хотел. И в этом вы можете нам помочь.

— Несомненно, могу. Но, несомненно, не буду.

— Понятно, — кивнул вице-король. — Кстати, вы в курсе, что только три из Независимых Торговых миров еще продолжают сопротивляться? Но долго они не продержатся. Это последнее, что осталось от Академии. Ну, что, и это вас не убедило? Отказываетесь?

— Да.

— Не сможете отказаться. Конечно, нас больше бы устроило добровольное согласие. Но есть и другие методы. К сожалению, Мула сейчас нет. Он во главе Флота ведет сражение против Независимых Торговцев. Но он поддерживает с нами постоянную связь. Вам не придется долго ждать.

— Чего ждать?

— Того момента, когда вам придется изменить свое решение.

— Мулу, — твердо ответил капитан, — это не удастся!

— Удастся, удастся. Со мной же удалось. Вы не узнаете меня, капитан? Ну, вспомните, вы же бывали в Калгане и не раз меня видели. Я носил монокль, красную мантию, отделанную мехом горностая, клобук…

Капитан застыл в изумлении.

— Вы… были… диктатором Калгана!

— Вот именно. А теперь я верный Мулу вице-король. Как видите, он упрям.

Глава двадцать первая Интерлюдия в космосе

Из блокады они вырвались легко. В колоссальных просторах Галактики, соберись вместе хоть весь ее флот, все равно невозможно уследить за всеми участками пространства. Один корабль, ведомый опытным пилотом, плюс небольшая порция удачи — а дырочка всегда найдется.

Холодно, спокойно Торан вел корабль от звезды к звезде. Наличие больших звездных скоплений в непосредственной близости не давало возможности совершать продолжительные прыжки через гиперпространство, однако именно это обстоятельство затрудняло и слежку за ними противника.

После того как им удалось вырваться из внутреннего кольца блокады, где субэфирное пространство было заблокировано настолько, что прием и передача информации были просто невозможны, они вздохнули свободнее. Впервые за три месяца Торан не чувствовал себя в изоляции.

Прошла неделя. Все это время в блоках новостей, передаваемых противником, не было ничего, кроме утомительных самодовольных перечислений деталей захвата Академии. Всю эту педелю маленький, до зубов вооруженный торговый корабль Торана гигантскими Прыжками удалялся от Периферии.

В отсек управления позвонил Эблинг Мис. Торан оторвал воспаленные глаза от карты. Мис просил зайти.

— Что случилось? — спросил Торан, входя в маленький центральный отсек, который Байта, по своему обыкновению, превратила в уютную гостиную.

Мис покачал головой.

— Будь я проклят, если знаю. Дикторы Мула передают специальный информационный выпуск. Я подумал, может быть, тебе интересно будет послушать.

— Наверное. А Байта где?

— Накрывает стол к обеду. Что-то экзотическое готовит — если бы я что-то в этом понимал.

Торан присел на краешек кушетки — постели Магнифико.

Пропагандистская рутина «специальных информационных выпусков» телевидения Мула была назойливо одинаковой. Сначала военные марши, потом масленый голосок диктора. Второстепенные новости следовали одна за другой. Пауза. Потом — фанфары, звук которых был призван пробудить у слушателей воодушевление и восторг.

Торан терпеливо ждал. Мис что-то бормотал себе под нос.

Блок новостей продолжался в обычной для военного времени манере — дубовые фразы, стандартные словечки, за которыми слышался скрежет плавящегося металла и вспышки взрывов космических сражений.

«Эскадроны скоростных крейсеров под командованием лейтенанта Сэмми не вернулись на базу после тяжелого боя при Иссе…»

Лицо диктора, изо всех сил старавшегося сохранять непроницаемое выражение, сменилось на экране чернотой пространства, рассекаемого летящими на полной скорости кораблями, устремившимися к полю боя. Голос диктора продолжал звучать на фоне приглушенного грохота двигателей.

«Самым величественным моментом сражения была схватка тяжелого крейсера «Созвездие» с тремя вражескими кораблями».

На экране пошел крупный план. Огромный корабль озарила яркая вспышка ядерного удара. Он весь осветился багровым сиянием, был отброшен назад, завертелся и стал падать. «Созвездие» произвел еще один залп по поверженному врагу.

Диктор бесстрастно комментировал ход схватки.

Потом — пауза, а потом — тот же бесстрастный голос и похожая картина сражения при Мнемоне с единственным отличием от предыдущего репортажа — занудным перечислением подробностей высадки десанта. Потом — картина разбомбленного города, лица изможденных, измученных пленников.

Мнемону оставалось недолго жить.

Снова пауза, вслед за которой раздались режущие уши звуки военного духового оркестра. На экране возник длинный строй солдат, вдоль которого быстро шел представитель правительства в форме канцлера.

Гробовое молчание действовало угнетающе. Наконец зазвучал голос диктора — торжественно и четко:

«По приказу нашего монарха объявлено, что планета Хейвен, до сих пор оказывавшая военное сопротивление, признала свою полную и окончательную капитуляцию. В настоящее время вооруженные силы нашего монарха оккупируют планету. Оппозиция была малочисленна, плохо организована и быстро повержена».

На экране снова возникла физиономия диктора, который важно объявил, что как только поступят новые сообщения государственной важности, они тут же будут переданы.

Началась передача танцевальной музыки. Мис выключил гипервизор.

Торан встал и, пошатываясь, вышел из отсека, не сказав ни слова. Психолог не пытался его остановить.

Когда на пороге кухни показалась Байта, психолог тихо проговорил:

— Они захватили Хейвен.

— Уже? — онемевшими губами выговорила Байта. Глаза ее округлились. Видно было, что ей отчаянно не хочется верить.

— Без боя. Без боя!..

Он замолчал и сглотнул слюну.

— К Торану лучше пока не ходи. Пусть побудет один. Давай сегодня пообедаем без него.

Байта бросила взгляд в сторону двери отсека управления, тяжело вздохнула и проговорила:

— Хорошо…

Магнифико сел за стол. На него никто не обращал внимания. Он молчал, не прикасался к еде, только сидел, уставившись в одну точку с выражением полнейшего отчаяния.

Эблинг Мис поковырял ложкой десерт из замороженных фруктов и хрипло проговорил:

— Два Торговых мира еще дерутся. Дерутся, истекая кровью. Погибают, но не сдаются. Только на Хейвене все — как в Академии.

— Но почему? Почему?

Психолог покачал головой.

— Это все из одной области. Каждое звено укладывается в схему того, что собой представляет Мул. Первый вопрос — как ему удалось захватить Академию малой кровью, фактически — с первого удара, в то время как Независимые Торговцы продолжали держаться? Это его хитрое оружие — депрессор ядерного поля — мы просто языки и мозги сломали, когда думали об этом, — оно же не сработало ни на ком, кроме Академии!

— Ранду предположил, — добавил Эблинг Мис, сдвинув щетинистые брови, — что было кое-что еще, нечто вроде «депрессора воли». Вот что могло сработать на Хейвене! Но почему тогда эта штука не была применена в Мнемоне и Иссе, которые даже сейчас дерутся с такой дьявольской страстью, что Мулу потребовалось добавить половину Флота Академии к своим войскам? Клянусь, когда передавали новости, я узнал корабли Академии среди атакующих!

Байта прошептала:

— Сначала Академия, потом Хейвен… Несчастья будто преследуют нас по пятам, а нас не трогают. Мы всегда ухитряемся ускользнуть, будучи на волосок от гибели. Сколько же это будет продолжаться?

Эблинг Мис не слушал ее, Он, казалось, говорил сам с собой:

— Но есть еще один вопрос, Байта, помнишь, как-то в новостях болтали, что, дескать, паяц Мула не был найден на Терминусе, что он удрал в Хейвен или туда его умыкнули те, кто, собственно, похитил в самом начале? С ним связано нечто важное, Байта, и все время остается важным, а мы никак не можем этого понять. Магнифико должен знать что-то такое, что смертельно для Мула. Я в этом уверен.

Магнифико, бледный как полотно, заикаясь, запротестовал:

— С-сэр, б-благородный г-господин, к-клянусь, что я не в силах в-выполнить ваше ж-желание! Я вам все, все рассказал, а с помощью вашего теста вы в-вытащили из меня все, что я знал, но не знал, что з-знаю…

— Знаю. Знаю! Нет, это что-то совсем незначительное, какая-то пустяковая мелочь! Такая мелочь, что ни ты, ни я не обратили на нее внимания и не понимаем, для чего она и с чем ее едят! Но я должен ее найти, эту мелочь — потому что скоро и Мнемон, и Исс сдадутся! А когда они сдадутся, только мы и останемся — последние капельки независимой Академии!

Ближе к Центру Галактики звезды стали встречаться все чаще. Их притяжение все больше мешало осуществлению межзвездных прыжков. Торан понял это, когда после очередного прыжка их корабль оказался в непосредственной близости от красного гиганта. Вырваться из объятий его притяжения удалось только после двенадцати бессонных, напряженных, изматывающих часов.

Карт у него было явно недостаточно, опыта — тоже, как в навигации, так и в математических расчетах. Поэтому после каждого очередного прыжка Торан проводил дни и ночи напролет, вычерчивая курс корабля.

В конце концов эта работа стала коллективной. Эблинг Мис проверял математические расчеты Торана, а Байта проводила сверку маршрута различными обобщенными методами, и вместе они принимали окончательное решение. Даже Магнифико не остался без дела — его засадили за компьютер для проведения самых элементарных операций. Ему это, как ни странно, пришлось очень по вкусу. Он оказался на удивление способным и продуктивным помощником.

К концу первого месяца путешествия Байте удалось довести тонкую красную ниточку маршрута на трехмерной модели Галактики примерно до половины намеченного пути. Склонив голову набок, она саркастически заметила:

— Знаете, что это мне напоминает? Мертвого дождевого червяка, страдающего хроническим несварением. В конце концов, Тори, ты приведешь нас обратно в Хейвен.

— Так оно и будет, — буркнул Торан, угрожающе зашелестев картой, — если ты не замолчишь!

— А ведь наверняка, — продолжала Байта, — есть Прямой путь, ровненький, как меридиан.

— Да? Во-первых, моя дорогая, чтобы проложить такой маршрут, потребовалось бы угробить пятьсот кораблей, которые бы прокладывали его лет пятьсот, и на моих вшивых картах за полкредитки он не указан. Кстати, может быть, именно прямых путей нам и следует избегать. Не исключено, что там-то и кишат корабли противника. И потом…

— Ох, ради бога, Тори, я сейчас сгорю в пламени твоего праведного гнева!

Она ласково погладила его по голове и запустила пальцы в его непокорную шевелюру.

— М-м-м… — простонал он. — Ну, держись!

Схватил Байту за обе руки, потянул, и через мгновение все оказались на полу — Торан, Байта и стул в придачу — настоящая «куча мала»! Стул быстро освободился, а молодые супруги продолжали упорную схватку, сопровождавшуюся сдавленным хохотом и нанесением друг другу «сокрушительных» ударов.

Торан неохотно отпустил Байту, когда в отсек управления вошел Магнифико.

— В чем дело?

Физиономия паяца выражала крайнюю степень обескураженности. Кожа на переносице побелела, лицо покрылось мелкими морщинками.

— Приборы ведут себя так странно, сэр! Я там ничего не трогал, поскольку мое невежество…

В две секунды Торан оказался у пульта управления. Глянув на приборы, он холодно сказал Магнифико:

— Разбуди Эблинга Миса. Попроси его спуститься сюда.

Вошла Байта, поправляя растрепанные волосы. Торан сказал:

— Нас выследили, Бай.

— Выследили? — прошептала Байта, уронив руки. — Кто?

— Бог знает, — пробормотал Торан. — Только мы под прицелом бластеров.

Он сел за пульт и металлическим голосом сообщил по субэфирной связи идентификационный код корабля.

Когда в отсек управления вошел заспанный, в помятой пижаме Эблинг Мис, Торан сообщил с безнадежным спокойствием:

— Похоже, мы пересекли внутреннюю границу некоего королевства под названием «Филианская Автархия».

— Сроду о такой не слыхал, — буркнул Эблинг Мис.

— Я тоже, — ответил Торан, — но, как бы то ни было, остановил нас филианский корабль, и что теперь будет, можно только гадать.

Капитан-инспектор с филианского корабля ступил на борт в сопровождении шестерых вооруженных солдат. Он был маленького роста, с жидкими волосами, тонкогубый. Сильно закашлялся и раскрыл блокнот на чистой странице.

— Ваши паспорта и документацию на корабль, пожалуйста.

— У нас ничего этого нет, — ответил Торан.

— Ничего нет, говорите?

Он вытащил из нагрудного кармана микрофон и быстро проговорил в него:

— Трое мужчин и одна женщина. Документы не в порядке.

Сделал соответствующую пометку в блокноте и спросил:

— Откуда следуете?

— Из Сивенны, — без запинки ответил Торан.

— Где это?

— Тридцать тысяч парсеков отсюда, на восемьдесят градусов западнее Трентора, на сорок градусов…

— Ладно, ладно… — махнул рукой инспектор.

Торан, заглянув ему через плечо, увидел, как он пишет: «Откуда прибыли: Периферия».

Филианец продолжал:

Куда направляетесь?

— В тренторский сектор.

— С какой целью?

— Туристическое путешествие.

— Груз имеете?

— Нет.

— Гм-м… Ну, это мы проверим.

Он кивнул своим людям, и двое из них быстро принялись за дело. Торан не протестовал.

— Как вы попали на филианскую территорию?

— Мы не знали, где находимся. У меня карты очень неточные.

— Вам придется заплатить сто кредиток за ваше легкомыслие, а кроме того таможенную пошлину и тому подобное.

Он снова поднес к губам микрофон, но на этот раз больше слушал, чем говорил. Обернувшись к Торану, спросил:

— Разбираетесь в ядерной технике?

— Немного, — осторожно ответил Торан.

— Значит, разбираетесь, — сказал филианец и, закрыв блокнот, добавил: — У людей с Периферии неплохая репутация в этом отношении. Наденьте скафандр и следуйте за мной.

Байта шагнула вперед:

— Что вы собираетесь с ним сделать?

Торан мягко отстранил ее и холодно поинтересовался:

— Куда вы меня поведете?

— Наш атомный двигатель нуждается в небольшом ремонте. Этот пойдет с вами.

Он ткнул указательным пальцем в Магнифико, карие глаза которого округлились от страха.

— Ему-то что там делать?

Инспектор нехотя пояснил:

— У нас есть сведения о росте пиратской деятельности в окрестностях. Описание одного из бандитов передано средствами массовой информации. Просто нужно кое-что уточнить.

Торан колебался, однако шестеро крепких мужчин и шесть бластеров наготове — серьезный аргумент. Он подошел к шкафу, чтобы достать скафандры.

Час спустя он закончил осмотр двигателя в энергетическом отсеке филианского корабля и заявил:

— Двигатель в порядке. Я не вижу никаких поломок. Все показывает «В порядке», L-трубки работают нормально, анализ хода реакции осуществляется как положено. Кто здесь главный?

Главный инженер спокойно ответил:

— Я.

— Ну, так выведите меня отсюда.

Его проводили на офицерскую палубу.

В крошечной приемной сидел только безразлично-равнодушный младший лейтенант.

— Где человек, которого привели вместе со мной?

— Подождите, пожалуйста, — вежливо ответил лейтенант.

Через пятнадцать минут ввели Магнифико.

— Что они делали с тобой? — быстро спросил Торан.

— Ничего. Совсем ничего. — Голова Магнифико медленно качнулась из стороны в сторону.

Было уплачено двести пятьдесят кредиток, из них пятьдесят — за то, чтобы их поскорее отпустили, и они снова оказались на свободе.

Байта с вымученным юмором проговорила:

— Что-то не видно почетного эскорта. Но с другой стороны, пинка на прощание тоже не дали.

Торан с горечью в голосе ответил:

— Никакой это не филианский корабль. И далеко мы не улетим. Идите все ко мне.

Все собрались вокруг Торана. Он обреченно сообщил:

— Это был корабль Академии, а на нем были люди Мула.

Эблинг наклонился, чтобы поднять оброненную сигару.

— Здесь? — прохрипел он. — Да мы в пятнадцати тысячах парсеков от Академии!

— Тем не менее. Что мешало им проделать тот же путь? Господи, Эблинг, вы что же думаете, я корабли друг от друга отличить не в состоянии? Я видел двигатели, и мне этого хватило. Говорю вам: двигатели собраны в Академии, а корабль — оттуда.

— Но как они сюда попали? — спокойно спросила Байта. — Какова вероятность случайной встречи двух отдельно взятых кораблей в пространстве?

— Какое это имеет значение? — рявкнул Торан. — Это означает одно: за нами следят!

— Следят! — вспылила Байта. — Через гиперпространство?

— Это в принципе возможно, — вмешался Эблинг Мис. — Был бы только первоклассный корабль и пилот — ас. Но дело, похоже, не в этом.

— Я не заметал следов, — настаивал Торан. — Так что — даже слепой мог проделать за нами наш путь.

— Черта с два! — крикнула Байта. — Да ты делал такие запутанные прыжки и зигзаги, что курс, взятый сначала, ничего ровным счетом не значит. Сколько раз после каждого прыжка мы меняли направление!

— Напрасная трата времени, — процедил сквозь зубы Торан. — Повторяю: это — корабль Академии, перешедший на сторону Мула. Он остановил нас. Он следил за нами. Они взяли Магнифико как заложника, чтобы вы двое не волновались. И мы должны пустить этот корабль ко всем чертям — и немедленно.

— Погоди, успокойся! — Эблинг Мис схватил Торана за руку. — Неужели ты хочешь погубить нас ради одного корабля, который показался тебе вражеским? Ну, подумай, неужели эти скоты действительно мотались за нами всю дорогу по треклятой Галактике, выследили, поймали, чтобы потом отпустить?

— Им пока интересно, куда мы направляемся.

— Зачем же им тогда нужно было нас останавливать, вызывать подозрение, а потом отпускать? Не вижу логики.

— Я останусь при своем мнении. Отпустите меня, Эблинг, или я толкну вас!

Магнифико, скрючившийся в кресле, наклонился вперед. Кончик его громадного носа дрожал от возбуждения.

— Прошу милостиво извинить меня, что я вмешиваюсь в вашу беседу, но в мой скудный разум вдруг пришла странная мысль.

Торан отмахнулся от него, как от назойливой мухи, но Байта, не обратив на это внимания, перемигнулась с Эблингом Мисом.

— Говори, Магнифико. Мы внимательно слушаем тебя.

Магнифико заерзал в кресле и сказал:

— Пока я был на том корабле, я держал ушки на макушке и прислушивался ко всему, что вокруг меня говорили. Старался ни единого словечка не пропустить. Судя по разговорам, они все там чего-то боятся. Много людей смотрели на меня и говорили о чем-то, чего я не понимал. И наконец — как будто луч света пробился сквозь грозовую тучу — я увидел знакомое лицо! Я видел этого человека мельком, но теперь он ожил в моей памяти.

Торан резко спросил:

— Кто это был?

— Тот капитан, который был с нами давным-давно, там, где вы спасли меня из рабства.

Магнифико, видимо, ожидал, что это сообщение произведет сенсацию, и радостно улыбнулся.

— Капитан… Хэн… Притчер? — с трудом выдавил Мис. — Ты в этом уверен? И сейчас уверен?

— Сэр, я клянусь! — воскликнул паяц, прижав к груди худую руку. — Я не побоялся бы и перед Мулом поклясться в этом!

Байта изумленно проговорила:

— Что же это все значит?

Паяц с готовностью откликнулся:

— Моя госпожа, у меня есть идея! Она снизошла на меня, ну, правда, снизошла, как будто Галактический Дух милостиво вложил ее в мою бедную, глупую голову!

Магнифико так воодушевился, что говорил даже громче Торана, тщетно призывавшего его замолчать.

— Моя госпожа, — продолжал он, аппелируя к Байте. — Что если этот капитан, так же как и мы, убежал на этом корабле? Что если он тоже пустился в путешествие, чтобы провести какие-то собственные расследования, и вдруг наткнулся на нас — тогда он должен подозревать нас в том, что мы преследуем его — так же, как мы теперь подозреваем его. Что же тогда удивительного в том, что он и разыграл эту комедию с остановкой нашего корабля?

— А зачем ему понадобилось тащить нас к себе на корабль? Не клеится, — возразил Торан.

— Почему? Очень даже клеится, сэр! — горячо продолжал Магнифико. — Он подослал подчиненного, который нас не знает, но он описал нас, когда говорил в микрофон. Капитан слушал и был поражен — меня-то он сразу вспомнил! Наверное, вряд ли во всей Галактике найдется несчастный, с которым можно меня спутать! А раз я — это я, то и все остальные — те же самые.

— И потом он нас отпустил?

— А разве мы можем судить о том, какая у него цель? И насколько секретна его миссия? Он ведь за нами следил не как враг, и если это так, разве он счел бы разумным рисковать своими планами, раскрывая их перед остальными?

Байта медленно проговорила:

Не упрямься, Тори. Это все-таки какое-никакое, а объяснение.

Торан почувствовал, что сопротивляться общему согласию бесполезно. Однако что-то в гладкости объяснении паяца ему не понравилось. Что-то было не так. Тем не менее спорить он не стал, и гнев его постепенно угас.

— Просто я думал, — прошептал он устало, — что было бы неплохо хоть один корабль Мула пустить а расход. Хоть один!

Он вспомнил о капитуляции Хейвена, и глаза его потемнели от боли.

Остальные поняли его и промолчали…

Глава двадцать вторая Смерть на Неотренторе

Неотрентор — Небольшая планета Деликасс была переименовала в Неотрентор после Великого Побоища и на целое столетие стала резиденцией последней династии правителей Первой Империи. Это был карикатурный мир и карикатурная Империя, и ее существование имело чисто фактологическое значение. Под эгидой первых отпрысков Неотренторианской династии…

Галактическая энциклопедия

Название-то какое — Неотрентор! Новый Трентор! Всякому услыхавшему его, думалось, что это, наверное, не иначе, как точная копия былого оригинала. Всего лишь в двух парсеках отсюда сияло солнце старого Трентора, и бывшая столица Галактической Империи продолжала свое молчаливое кружение по прежней орбите.

На старом Тренторе по-прежнему жили люди. Их было там что-то около ста миллионов. По старым меркам капля в море. Когда-то население Трентора равнялось сорока миллиардам. Не так давно — всего пятьдесят лет назад.

Теперь колоссальные металлические постройки зияли пробоинами и трещинами. Высоченные шпили были сорваны или погнуты. Здания обреченно взирали на свет глазницами пустых, мертвых окон и бойниц и дырами от взрывов — памятью о Великом Побоище, разразившемся сорок лет назад.

Было просто непостижимо, как этот громадный мир бывший центром Галактики в течение двух тысячелетий правивший необъятными просторами космоса, колыбель вершителей законов и правителей, любые прихоти которых были известны на много парсеков отсюда, мог погибнуть всего за месяц. Было непостижимо, что эта колоссальная планета, тысячелетиями остававшаяся неприкосновенной, когда кругом, по всей Галактике бушевали вихри гражданских войн и мятежей, теперь мертва. Разум отказывался верить, что этот вселенский Олимп, Слава Галактики лежит в руинах! Непостижимо — и грандиозно!

Понятно, когда за многие века упорный труд пятидесяти поколений превращается в прах. Но за месяц!

Миллионы людей, оставшихся в живых после гибели миллиардов своих соотечественников, разорвали стальную кору планеты и стали обрабатывать почву, которой не касались лучи солнца уже тысячи лет.

Окруженные механическими шедеврами человеческого разума, замкнутые в кольцо индустриальных монстров, долгие века безжалостно тиранивших природу, эти люди вернулись к земле. На громадных автостоянках росли пшеница и рожь. В тени высоких башен паслись овцы.

Однако существовал Неотрентор — по старым меркам, деревня-деревней, почти незаметная в величественной тени старого Трентора. И быть бы ей деревней, если бы именно туда не рванула дрожавшая от страха императорская семья, спасавшаяся от взрывов и пламени, пожиравшего столицу, и затаилась там, пережидая, пока рокочущий вал мятежа не откатился подальше. Там они из последних сил пытались сохранить некое подобие власти — жалкие призраки, правящие смердящими останками Империи.

Теперь Галактическая Империя представляла собой … двадцать аграрных миров!

Дагобер IX, правитель двадцати аграрных миров, населенных обедневшими помещиками и угрюмыми нищими крестьянами, был Императором Галактики, повелителем всего сущего…

Дагоберу IX было двадцать пять лет, когда он вместе с отцом прилетел на Неотрентор. До сих пор он не забыл славу и мощь Империи. Но его сын, который в один прекрасный день должен был стать Дагобером Х, родился на Неотренторе…

Двадцать миров — вот все, что он знал.

…Скоростной катер Джорда Коммейсона был самым шикарным из средств передвижения на Неотренторе. И это было понятно. Дело тут было не только и не столько в том, что Коммейсон был крупнейшим землевладельцем на Неотренторе. Это — полдела. Главная причина была в том, что в первые дни обитания здесь он был правой рукой и злым гением юного крон-принца, виновником последнего вздоха еще не старого Императора. Теперь он стал правой рукой и злым гением еще не старого крон-принца, который ненавидел старого Императора и только об одном и мечтал — как бы скорее занять его место.

Поэтому Джорду Коммейсону, проплывавшему над городом в своем катере, украшенном золотом и перламутром, не было нужды напичкивать свое транспортное средство бластерами — и так было ясно, кто летит. Он пролетал над землями — своими землями, над полями колышущейся на ветру золотой пшеницы — своими полями, над своими молотилками, своими комбайнами, на которых трудились его старательные фермеры и водители, — летел и преспокойно размышлял о своих делах.

Рядом с ним сидел его водитель, который мягко и плавно вел катер невысоко от поверхности планеты и благодушно улыбался.

Джорд Коммейсон, подставив лицо ветру и солнцу, спросил:

— Помнишь, что я говорил тебе, Инчни?

Мягкие седые волосы Инчни развевал ветерок. Тонкие губы раздвинулись. Улыбка обнажила редкие желтые зубы. Вертикальные морщины на впалых щеках стали глубже. Казалось, у него есть какая-то тайна, которую он скрывает даже от самого себя. Свистящим шепотом он ответил:

— Помню, господин, и я подумал…

— И до чего же ты додумался, Инчни?

Он с нетерпением ждал ответа.

А Инчни вспоминал, как он был молод и недурен собой, что на старом Тренторе он был лордом, а на Неотренторе стал пешкой, что и в живых-то он остался исключительно благодаря милости сквайра Джорда Коммейсона и что платил тот ему не за вождение катера а за исполнение его хитрых поручений. Он тихо вздохнул и прошептал в ответ:

— Гости из Академии, господин, — это очень кстати. В особенности, господин, когда они прилетают на одном-единственном корабле и среди них только один сильный мужчина. Их надо бы принять как положено.

— Принять, как положено? — задумчиво переспросил Коммейсон. — Может быть, может быть… Эти люди, однако, волшебники, и у них есть сила.

— П-ф-ф! — фыркнул Инчни. — Правда скрыта веками и расстоянием. Что такое Академия? Мир как мир, самый обычный, только и всего. Там живут самые обычные люди. Если в них стреляют, они умирают — как все.

Инчни легко вел катер. Внизу серебристой лентой извивалась река. Он прошептал:

— Сейчас поговаривают о другом человеке. Вот кто уж точно встряхнет всю Периферию!

Коммейсон сразу стал подозрительным.

— Что ты знаешь об этом?

Водитель перестал улыбаться.

— Ничего, сэр. Просто так, к слову пришлось.

Сквайр недолго оставался в растерянности. Он грубо и твердо заявил:

— Ты ничего не говоришь просто так. Только из-за того, что ты слишком много знаешь, твоя голова пока на плечах. Но я знаю, о чем ты. Этого человека зовут Мул, и его посланник был у нас пару месяцев назад… по делу. Скоро должен прибыть еще один посланник для… завершения переговоров по этому делу.

— А эти? Ну, те, что только что прибыли? Эти — не от него?

— Непохоже.

— Сообщали, что Академия захвачена.

— Я тебе, во всяком случае, этого не говорил.

— Но так сообщили, — беспечно продолжал Инчни. — И если это правда, значит, они могут быть беженцами, а их можно задержать — это очень понравится посланнику Мула.

— Ты так думаешь? — неуверенно спросил Коммейсон.

— Ну, сэр, это же ежу понятно: друг победителя — всегда его последняя жертва. Чтобы ею не стать, нам надо прибегнуть к элементарной самозащите. У нас же есть такое замечательное средство, как психотест. А к нам прибыли четыре человека из Академии, целых четыре мозга, которые можно исследовать. Неплохо было бы узнать побольше об Академии — это может оказаться даже полезнее, чем информация о Муле. И дружба с ним будет не так опасна для нас.

Коммейсон, подставив лицо прохладному ветерку, вернулся к своей предыдущей мысли.

— Ну, а если Академия все-таки не побеждена? Если в сообщениях врут? Говорят, было предсказано, что их победить невозможно.

— Сэр, мы уже не в том возрасте, когда верят в сказочки.

— И все-таки вдруг их не победили, Инчни? Представь. Вдруг их не победили? Мул, правда, мне кое-что обещал… — Тут он почувствовал, что зашел слишком далеко в откровенности. — Ну… в общем, хвастался. Но слова — ветер. Легко сказать, а трудно сделать.

Инчни тихонько рассмеялся.

— Сделать, и правда трудно, по главное — начать. Академия на краю Галактики — нашли чего бояться!

— Да… Но есть еще и принц… — пробормотал Коммейсон, обращаясь больше к самому себе.

— У него тоже дела с Мулом, сэр?

Коммейсон недовольно нахмурился. Инчни был назойлив.

— Да так себе. Слабенько. Не так, как у меня. Но он ведет себя все хуже. Несдержан, вспыльчив. В него как будто бес вселился. Если я задержу этих людей для своих целей, а он вздумает забрать их себе — ему ведь не откажешь в кое-какой проницательности — знаешь, я пока не готов с ним сильно поссориться.

Он нахмурился, одутловатые щеки повисли мешками.

— Вчера я мельком видел этих чужестранцев, — скользь заметил водитель. — Интересная дама, однако, эта брюнетка. Мужская походка, аристократическая бледность…

В голосе его звучали романтические нотки, и Коммейсон удивленно взглянул на него.

Инчни продолжал:

— Думаю, можно избавиться от излишней проницательности принца, если предложить ему разумный компромисс. Вы можете спокойненько забрать себе остальных, оставив ему эту даму.

Коммейсон просиял.

— Это мысль! Отличная мысль! Инчни, поворачивай обратно! Слушай, Инчни, если все пойдет хорошо, мы вернемся к разговору о твоей реабилитации.

Что-то символическое было в том, что, войдя в свой кабинет, Коммейсон обнаружил ожидающую его персональную капсулу. Ее доставка была произведена на длине гиперволны, известной немногим. Коммейсон довольно ухмыльнулся. Человек от Мула вот-вот должен был прибыть, а Академия действительно капитулировала…

Не таким представляла себе Байта Императорский дворец и была крайне разочарована. Комната была маленькая, простая, почти обычная. А дворец был намного скромнее, чем дворец мэра в Терминусе, а уж что касается Дагобера IХ…

У Байты имелось сложившееся впечатление о том, как должен выглядеть Император. Во всяком случае, он не должен был выглядеть как добренький дедушка школьной подруги. Он никак не должен был оказаться тощим, седым и дряхлым и не мог сам подавать чай гостям, изо всех сил стараясь им угодить.

Но все было именно так.

Дагобер IX ласково улыбнулся, наливая чай в протянутую чашку.

— Это большая радость для меня, моя милочка. Возможность отдохнуть от церемоний и кучи придворных. Ах, как давно меня не навещали мои подданные из дальних провинций! Я уже старенький стал, и всеми делами занимается мой сыночек. Виделись вы с моим сыночком? Хороший мальчик. Молодой еще, горячий, ну да это дело понятное. Хотите ароматную таблеточку. Нет? Зря. Очень вкусно.

Торан попытался по возможности тактично прервать старика.

— Ваше Императорское Величество…

— Да?

— Ваше Императорское Величество, мы не намеревались вас задерживать…

— О. никакого беспокойства. Вечером, конечно, будет официальный прием, а пока мы совершенно свободны. Ну-ка, ну-ка, запамятовал, откуда вы прибыли-то? Знаете, давненько у нас не было официальных приемов. Из провинции Анакреон, вы сказали?

— Из Академии, Ваше Императорское Величество!

— Да-да, из Академии, вот теперь я вспомнил. Я посмотрел, где это. Это в провинции Анакреон. Я там, признаться, никогда не бывал. Доктор не позволяет мне, знаете ли, путешествовать. Что-то не припомню, чтобы тамошний вице-король что-нибудь сообщал в последнее время. Как там у вас дела?

— Сир… — обескураженно пробормотал Торан. — Ничего, мы не жалуемся…

— Это похвально. Надо будет как-нибудь отметить моего вице-короля.

Торан беспомощно глянул на Эблинга Миса, который откашлялся и проговорил:

— Сир, нам сказали, что для посещения Имперской Библиотеки на Тренторе требуется ваше разрешение.

— Трентор? — рассеянно спросил Император. — Трентор?

Его высохшее лицо неожиданно исказилось гримасой боли.

— Трентор? — прошептал он. — Теперь я вспомнил… Я вернусь туда… с эскортом звездолетов. И вы полетите со мной! Вместе мы одолеем мятежников! Этого, как его… Гилмера! Вместе с вами мы восстановим Империю!

Его согбенная спина выпрямилась. Голос зазвучал тверже, увереннее, в глазах загорелся огонек, который, однако, быстро угас. Он часто заморгал и тихо пробормотал:

Только… Гилмер-то умер вроде бы, как мне помнится… Да… Да. Гилмер умер. И Трентор погиб — но, конечно, это не насовсем, не надолго. Так откуда вы прибыли-то, я забыл?

Магнифико шепнул Байте на ухо:

— А это правда Император? Мне все время казалось, что Императоры не так выглядят. Что они должны быть величественнее и мудрее простых смертных…

Байта приложила палец к губам и прошептала в ответ:

— Тс-с-с…

И обратилась к Императору:

— Если Ваше Императорское Величество подпишет приказ, позволяющий нам отправиться на Трентор, это в большой степени поспособствует общему делу!

— На Трентор?

Император побледнел, руки у него дрожали.

— Сир! — продолжала Байта. — Вице-король Анакреона, от имени которого мы говорим с вами, утверждает, что Гилмер до сих пор жив.

— Жив? Жив?! — взорвался Дагобер. — Где он? Ну, я ему задам. Будет война!

— Ваше Императорское Величество, об этом пока еще рано говорить. Его местопребывание пока не выяснено окончательно. Наш вице-король послал нас, чтобы мы сообщили вам об этом, но только побывав на Тренторе, мы сможем точно выяснить, где он скрывается. А когда мы отыщем его…

— Да, да! Его нужно отыскать!

Старый Император на ватных ногах добрел до ближайшей стены и коснулся, дрожащими пальцами маленького глазка фотоэлемента. После неловкой паузы он пробормотал:

— Слуги не идут. У меня нет времени их ждать.

Порывшись в столе, он вытянул из кипы бумаг чистый лист, что-то нацарапал на нем и подписал затейливым «Д».

— Гилмер еще узнает, как велик его Император! Так откуда вы прибыли-то? Запамятовал… Анакреон? Ну, и как там дела у вас? Ваш народ чтит своего Императора?

Байта взяла лист из трясущейся руки Императора.

— Наш народ любит Ваше Величество. Наш народ знает, как Ваше Величество любит своих подданных!

— Нужно будет мне как-нибудь навестить моих добрых подданных в Анакреоне, но мой доктор говорит… не помню, что он говорит… только…

Сощурив выцветшие глаза, он спросил у Байты:

— Вы, барышня, что-то сказали про Гилмера?

— Нет, Ваше Императорское Величество.

— Ничего у него не выйдет, у проклятого мятежника! Когда вернетесь, так и скажите своему народу. Трентор выстоит! Мой отец сейчас во главе Флота, и гадкий изменник Гилмер скоро будет выброшен на веки вечные в мертвящий холод пространства вместе со своими приспешниками!

Он устало опустился в кресло. Огонь в его глазах погас.

— О чем я… говорил?

Торан поднялся и отвесил низкий поклон Императору.

— Вы были так. добры к нам, Ваше Императорское Величество, но, к сожалению, время, назначенное нам для аудиенции, истекло.

На короткое мгновение Дагобер IХ действительно стал похож на Императора — он встал, выпрямился и оставался недвижим, пока его гости один за другим, кланяясь, исчезали в двери… за которой их ожидали двадцать вооруженных охранников, сомкнувшихся плотным кольцом. Мелькнула вспышка бесшумного выстрела…

…Сознание медленно возвращалось к Байте, но вопроса «Где я?» у нее не возникло. Она отчетливо помнила и чудаковатого старика, называвшего себя Императором, и других, которые ждали за дверьми. В суставах противно покалывало. Это означало, что стреляли в нее из парализующего пистолета.

Она стояла, не открывая глаз, и болезненно прислушивалась к голосам, звучавшим рядом.

Разговаривали двое. Первый говорил с растяжкой, вежливо, с хитрецой, спрятанной за внешним подобострастием. Голос второго был хрипл и груб. Байте не понравились оба.

Обладатель грубого голоса говорил чаще и больше.

Байта поймала последнюю фразу.

— Он будет жить вечно, этот старый болван! Я устал! Мне надоело, черт подери! Годы идут, я тоже старею!

— Ваше Высочество, давайте сначала посмотрим, какую выгоду мы можем извлечь из наших пленников. Ведь может оказаться, что мы станем обладателями источников могущества, которое и не снилось вашему батюшке.

Грубый голос превратился в булькающий шепот. До Байты долетали только отдельные слова. Она разобрала слово «девушка»… Второй, вкрадчивый голос что-то бубнил на одной ноте и в конце концов произнес погромче, почти по-отечески:

— Ну что вы, Ваше Высочество, вы не стареете. Плюньте в лицо тому, кто скажет, что вам больше двадцати!

Они дружно расхохотались. Сердце Байты билось медленно. Казалось, кровь стынет в жилах. «Дагобер… Ваше Высочество…» Старик Император говорил о сыне… Смысл того, что было сказано шепотом, стал постепенно доходить до нее. Нет, это невозможно!

Из состояния ступора ее вывел голос Торана, разразившегося многоэтажным проклятием.

Она открыла глаза, поймала взгляд Торана. Ей стало немного легче. Торан яростно выпалил:

— За вашу бандитскую выходку вы ответите перед Императором! Немедленно освободите нас!

Байта наконец поняла, что ее запястья и лодыжки прикованы к стене и полу гравитационным полем.

Обладатель грубого голоса подошел к Торану. Вид у него был премерзкий — одет неопрятно, обрюзгший, синяки под опухшими веками, слипшиеся жиденькие волосики, съехавшая набок охотничья шапочка с легкомысленным перышком. Борта засаленной жилетки были отделаны серебристой вышивкой.

Он хмыкнул, изобразив на физиономии искреннее удивление:

— Император? Бедный сумасшедший Император!

— У меня есть его Указ! Никто не смеет чинить нам никаких препятствий! Ни один Его подданный!

— Ишь ты! Подданного нашел! Я не подданный! Понял ты, подонок? Я —регент и крон-принц, вот так ко мне и обращайся, сопляк! Что же до моего папаши-идиота, маразматика старого… ха-ха-ха! Просто ему приятно время от времени принимать гостей, и я не лишаю его этой маленькой радости. Пусть себе тешится, вспоминает дни своей молодости и былого могущества, чего там, мне не жалко. Вот так-то. А вы и поверили, уши развесили, олухи!

Отойдя от Торана, он приблизился к Байте. Она с ненавистью смотрела на крон-принца. Тот подошел вплотную, и ей стало еще противнее — так от него мерзко пахло. Обдавая ее зловонным дыханием, он проговорил.

— А глазки ничего, Коммейсон… Так она даже симпатичнее. Подойдет, пожалуй. Деликатес для изощренного гурмана, ага?

Торан отчаянно пытался освободиться от гравитационных пут, а крон-принц и бровью не повел. У Байты по спине мурашки забегали, Эблинг Мис пока не пришел в себя. Голова его безжизненно свисала на грудь. Но как же удивилась Байта, увидев, что глаза Магнифико широко раскрыты — так, как будто он открыл их уже давно! Его пламенный взор был устремлен на Байту. Он всхлипнул и кивнул в сторону крон-принца:

— Этот… отобрал мой видеосонор!

Крон-принц резко обернулся на голос паяца.

— Так он твой, чудище?

И стянул с плеча инструмент, висевший на зеленом шнуре.

— Твой, спрашиваю?

Он неуклюже пробежался пальцами по клавишам, извлекая режущие ухо диссонансы.

— Можешь изобразить чего-нибудь, чудище?

Магнифико кивнул.

Торан вмешался.

— Вы захватили корабль Академии! Если Император не вмешается, вмешается Академия.

Коммейсон — обладатель вкрадчивого голоса — с кривой усмешкой проговорил:

— Это какая такая Академия? Или Мул уже не Мул?

Ответа не последовало. Крон-принц довольно осклабился. Поле, державшее руки и ноги паяца, было отключено. Крон-принц грубо сунул ему в руки видеосонор.

— Ну-ка, сыграй нам, чудище! — буркнул принц, — Сыграй для нас серенаду о любви и красоте нашей чужеземной гостьи! Объясни ей, что тюрьма моего папаши — не дворец, но что я могу отвести ее во дворец, где она будет купаться в розовой водичке и познает любовь принца. Играй и пой о любви принца, чудище!

Он присел на низкий мраморный столик, лениво покачивая жирной ножищей. Его сальная улыбочка вызвала у Байты бессильное бешенство. Торан беспомощно пытался сорвать гравитационные путы, но, увы, это было бесполезно. Лицо его покрылось капельками пота. Эблинг Мис пошевелился и застонал.

Магнифико сморщился и прошептал:

— У меня… пальцы онемели — как деревяшки!

— Играй, чудище!! — проревел принц. По знаку Коммейсона был выключен свет. В полумраке кронпринц встал, сложил на груди руки. Он ждал…

Длинные, тонкие пальцы Магнифико стремительно забегали по клавишам — от одного края клавиатуры до другого — и вот резко очерченная радуга перекинулась через тюремную камеру. Зазвучал низкий, глухой, вибрирующий, скорбный аккорд. Тембр становился выше, слышался громкий смех, за переливами которого угадывался рокочущий звон огромного погребального колокола.

Казалось, мрак сгущается. Музыка доносилась до слуха Байты как бы сквозь плотную складчатую завесу. Она видела слабый свет, мерцавший где-то далеко-далеко, будто одинокая свеча тускло мерцала со дна глубокого темного колодца.

Инстинктивно она напрягла зрение. Свет стал ярче, но оставался как бы за пеленой тумана. Пламя металось, извивалось, меняло оттенки… Внезапно музыка стала пронзительной, злобной, переросла в душераздирающее крещендо. Свет кидался из стороны в сторону, в такт ускоряющемуся ритму. Внутри островка света что-то корчилось, копошилось — что-то мерзкое, издававшее ядовитые металлические стоны и вопли.

Байта сражалась с изматывающим душу чувством. Ее все сильнее сжимало в объятиях отчаяние и бессилие. Она с ужасом вспомнила то состояние, что охватило ее в последние дни в Хейвене. Это было оно — то самое жуткое, изнурительное, обволакивающее как липкая паутина ощущение страха и отчаяния! Она съежилась, пытаясь закрыться, защититься.

Музыка наваливалась на нее волнами кошмарного хохота, и только тогда, когда ей удалось вымученным движением отвести взгляд в сторону, из поля зрения исчез корчащийся в пламени кошмар. Лоб ее похолодел, по нему стекали струйки липкого пота.

Резко, неожиданно музыка смолкла. Байта почувствовала несказанное облегчение. Вспыхнул свет, и совсем рядом она увидела горящие глаза Магнифико.

— Моя госпожа! — выдохнул он. — Вам плохо?

— О, Магнифико, не спрашивай! Почему ты… так играл?

Постепенно она разглядела остальных. Быстро скользнула взглядом по безжизненно прилипшим к степе фигурам Торана и Миса. У столика на полу в странной позе распростерся на полу крон-принц. Коммейсон сидел рядом, расставив ноги, выпучив глаза, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба.

Магнифико шагнул к нему — тот издал истошный вопль и закрылся руками.

Магнифико отвернулся, подошел к пульту и отключил гравитационное поле.

Торан, уже успевший прийти в себя, рванулся впереди мертвой хваткой схватил Коммейсона за загривок.

— Пойдешь с нами! Проведешь нас к кораблю, понял, мерзавец?!

…Два часа спустя на корабле Байта подала на стол шикарный домашний пирог, и Магнифико, забыв обо всяких правилах приличного поведения, набросился на него.

— Вкусно, Магнифико?

— М-м-м!

— Магнифико?

— Да, моя госпожа!

— Все-таки что ты там играл?

Паяц нахмурился.

— Я… лучше я не буду об этом говорить… Давно когда-то разучил эту вещь. Видеосонор очень сильно действует на нервную систему, госпожа. Это, конечно, была злая шутка, но я вовсе не предназначал ее для чистого, невинного слуха!..

— Ну-ну, Магнифико, ты мне льстишь. Не так уж я невинна. Скажи, а я видела то же, что эти?

— О, надеюсь, нет! Я играл только для них. Вы должны были видеть только бледное подобие — как бы издалека.

— Мне хватило. Ты знаешь, что ты довел принца до обморока?

Прожевав здоровенный кусок пирога, Магнифико проговорил:

— Я убил его, моя госпожа.

— Что?! — сглотнув подступивший к горлу комок, спросила Байта.

Когда я закончил играть, он был мертв. Можно было не продолжать — Коммейсон меня не интересовал. Он, конечно, мог бы убить нас всех или пытать. Но этот принц, госпожа, он… бросал на вас греховные взгляды, и… — он замолчал, испугавшись собственной откровенности.

Байту пронзила странная догадка, но она постаралась поскорее прогнать внезапную мысль.

— Магнифико, добрая ты душа!

— О, моя госпожа… — пробормотал Магнифико, стряхивая с подбородка крошки.

В дверь заглянул Эблинг Мис и поманил их рукой.

Трентор был близко — его металлическая поверхность зловеще сверкала в видовом иллюминаторе. Торан с горечью проговорил:

— Тут нам делать нечего, Мис. Посланец Мула наверняка опередил нас.

Эблинг Мис потер лоб тыльной стороной ладони и пробормотал что-то невыразительное. Торан раздраженно добавил:

— Говорю вам, эти подонки знают, что Академия пала! Вы слышите?

— А? — очнулся Эблинг Мис.

Он мягко коснулся руки Торана. Было совершенно ясно, что он не слышал ни слова.

— Торан, я… смотрел на Трентор. Знаешь… у меня странное чувство… оно не покидает меня с тех самых пор, как мы приземлились на Неотренторе. Мне кажется, я начал что-то понимать… Мысли скачут в голове, просятся наружу. Все становится понятнее — никогда я еще не ощущал этого яснее!

Торан недоверчиво покосился на него и пожал плечами. Слова психолога явно не произвели на него никакого впечатления.

Он осторожно промолвил:

— Мис…

— Да?

— А вы не заметили, что в тот момент, когда мы стартовали, на Неотрентор приземлился корабль?

— Не тот ли, на котором якобы капитан Хэн Притчер?

— Тот самый, на котором черт его знает кто! Информация Магнифико — вот что идет по нашим следам, Мис.

Эблинг Мис ничего не ответил.

Торан громко спросил:

— Вам плохо? Что с вами?!

Глаза Миса сверкали. Он застыл, глядя а одну точку, и молчал, молчал…

Глава двадцать третья Руины Трентора

Найти нужное место на такой громадной планете, как Трентор — сложнейшая проблема. На Тренторе нет ориентиров типа континентов или океанов, нет ни рек, ни озер.

Окутанная облаками колоссальная планета представляет (вернее, когда-то представляла) собой огромный мир, единый город. На фоне общего серо-стального пейзажа выделялась только территория бывшего императорского дворца. «Байта» описывала круги на орбите прогулочного катера — и все без толку.

Они летали вокруг Трентора, опускаясь от полюсов к экватору. На полюсах набухли ледяные шапки, из которых торчали покосившиеся стальные шпили, молчаливо свидетельствуя о том, что система искусственного климата приказала долго жить. Время от времени Торан сверялся с картой, добытой на Неотренторе.

Но когда они увидели то, что искали, ошибки быть не могло. Разрыв в металлической обшивке планеты тянулся миль на пятьдесят. Яркая, режущая глаз зелень на сером фоне покрывала пространство площадью примерно в сто квадратных миль. Сквозь зелень деревьев проступали контуры строений бывшей резиденции Императоров Галактики.

«Байта» развернулась и пошла на посадку. Данные для выбора направления у путешественников были весьма приблизительные. Длинные, прямые стрелки на карте — и гладкие, сверкающие ленты магистралей внизу. К тому месту, где на карте был обозначен университетский квартал, они двинулись наугад. Скоро корабль мягко приземлился на гладком безлюдном поле, некогда бывшем оживленным космопортом.

Только ступив на металлическое покрытие летного поля, они по-настоящему ощутили атмосферу разрухи, не заметную сверху. Искореженные верхушки шпилей, пробоины и трещины в гладких стенах зданий… Совсем недалеко от места приземления виднелась полоса открытой земли — настоящей, темной, вспаханной земли…

Ли Сентер терпеливо ждал, когда опустится корабль. Звездолет был странный, явно не с Неотрентора. Он глубоко вздохнул. Незнакомые корабли, контакт с людьми из других миров — это могло означать конец хрупкого благоденствия и возвращение к дням гибельных сражений. Сентер был главой группы. В его обязанности входила забота о древних книгах, в которых он прочел о давних временах. Ему очень не хотелось, чтобы те времена возвратились вновь.

Примерно десять минут он следил за спуском корабля. За это время он успел многое передумать. Он вспомнил огромную ферму, на которой родился, где прошло его детство. Там было много, много людей… Потом началось массовое переселение народа на новые земли. Ему тогда было всего десять лет, у родителей он был единственным сыном. Тогда он был удивлен и напутан.

Он вспоминал о том, как впервые увидел незнакомые строения — огромные металлические башни — их нужно было вырвать с корнем, растащить в стороны… Под ними открылась земля, которую нужно было вспахивать, поливать и удобрять, расчищать от зданий все новые и новые пространства, а другие здания надо было переоборудовать под жилье…

Нужно было выращивать растения и собирать урожай, налаживать обмен с соседними фермами…

Хозяйство росло и укреплялось, воцарялось благоденствие самоуправления. Выросло новое поколение — поколение крепких, низкорослых, широкоплечих парней, привыкших с малолетства трудиться на земле. Он помнил тот торжественный день, когда его поставили во главе группы. В тот день он впервые не побрился, и у него начала отрастать борода — неотъемлемый атрибут внешности руководителя группы…

И вот теперь внешний мир напомнил о себе и мог положить конец их идиллической изоляции…

Корабль приземлился. Сентер молча наблюдал, как открылся входной люк. Оттуда вышли четверо — ступая осторожно, с опаской оглядываясь по сторонам. Среди прибывших было трое мужчин — один старик, один молодой, высокий, а третий — неопределенного возраста, носатый и худой. Четвертая — женщина, державшаяся как равная. Сентер уверенно шагнул навстречу незнакомцам.

Он поприветствовал их символическим жестом мира — протянул перед собой пустые ладони.

Молодой мужчина сделал два шага вперед, повторил жест и сказал:

— Мы пришли к вам с миром.

У него был странный акцент, но понять было можно, и тон самый дружелюбный. Сентер гулко повторил:

— Да будет мир между нами. Добро пожаловать. Я приветствую вас от имени всей нашей группы. Вы голодны? Вас накормят. Вы хотите пить? Вас напоят.

Последовал ответ:

— Благодарим вас за вашу доброту. Когда мы вернемся в свой мир, мы расскажем о вашей группе все самое хорошее.

Странный был ответ, но Сентеру он понравился. За его спиной прибывших встречали улыбками мужчины из его группы, из хозяйственных построек одна за другой стали появляться женщины.

У себя в квартире он достал из шкафчика запертую на ключ большую шкатулку с зеркальными стенками. В шкатулке лежали длинные толстые сигары. Эта шкатулка извлекалась на свет только в дни особых торжеств. Обнося гостей сигарами, он несколько растерялся, остановившись перед женщиной. Она сидела рядом с мужчинами как равная. Значит, у чужестранцев было так заведено. Он протянул ей шкатулку.

Улыбнувшись, она взяла сигару и, нимало не смущаясь, закурила, с удовольствием вдыхая ароматный дым. Ли Сентер был шокирован, но сдержал себя.

До еды разговор шел в основном на тему фермерства на Тренторе.

Старик спросил:

— А как тут у вас с гидропоникой? Ведь для такого мира, как Трентор, лучше просто не придумаешь!

Сентер медленно покачал головой. Он смутно припоминал это слово. Оно встречалось ему в древних книгах.

— Если не ошибаюсь, вы имеете в виду выращивание растений без почвы с помощью химических растворов? Нет, это на Тренторе не годится. Для этой гидропоники нужна целая индустрия, например, — развитая химическая промышленность. А вдруг — война или стихийное бедствие — какая уж тут промышленность? Люди будут голодать. Нельзя все выращивать в искусственных условиях. На земле лучше — и дешевле, и надежнее.

— И хватает вам того, что вы выращиваете?

— Хватает, но, пожалуй, наше меню несколько однообразно. У нас есть птица, яйца, молочный скот — стало быть, есть молочные продукты и мясо, но мясо мы большей частью покупаем.

— Вот как? Вы торгуете? — проявил неожиданный интерес молодой мужчина. — И что же вы экспортируете?

— Металл, — коротко отозвался Сентер. — Сами посудите: у нас неисчерпаемые запасы превосходного, высококачественного металла. С Неотрентора прибывают корабли, выбирают определенный участок, снимают с него металл — тем самым еще и нам помогают, расширяя наши посевные площади. А в обмен оставляют нам мясо, консервированные фрукты, пищевые концентраты, сельскохозяйственную технику и так даже. Очень выгодно — и для нас, и для них.

К столу подали хлеб, сыр и вкуснейшее овощное рагу. Импортными продуктами были только замороженные фрукты на десерт. Когда приятная трапеза была завершена, выяснилось, что прибывшие — не просто туристы. Молодой человек достал карту Трентора.

Ли Сентер внимательно рассмотрел ее и сообщил:

— Университетский район — неприкосновенная территория. Мы ее пальцем не тронули. Мы стараемся туда даже не заходить без дела. Это — одна из немногих реликвий, оставшаяся от старых времен, и мы ее бережно охраняем.

— Мы прилетели к вам в поисках знаний. Мы клянемся, что ничего там не нарушим, не испортим. В залог мы готовы оставить вам наш корабль! — горячо сказал старик.

— Ну что ж, пойдемте. Я сам отведу вас, — ответил Ли Сентер.

Поздно ночью, когда чужестранцы уже спали, Ли Сентер отправил донесение на Неотрентор.

Глава двадцать четвертая Превращение

Робкое, хрупкое бытие теперешнего Трентора отступило и растаяло как облачко, когда они ступили на университетские земли. Огромные, увенчанные высокими куполами здания стояли, величаво поблескивая на солнце — как во времена Селдона. Царила торжественная, безлюдная тишина.

Гости из Академии ничего не ведали о тех жутких, кошмарных днях Великого Побоища, после которых нетронутым остался только Университет. Они не знали ничего и о том времени, которое настало после краха императорской власти, когда студенты, расхватав какое попало оружие, встали на защиту Alma Mater, средоточия научной мысли Галактики. Они ничего не знали и о семидневной обороне, о тех жертвах, благодаря которым Университет был спасен и его не коснулась чья-либо рука в то время, когда даже по залам Императорского Дворца разносился топот кованых сапог Гилмера и его солдат. К счастью, его правление длилось недолго…

Гости из Академии, впервые попавшие сюда, осознавали только одно: в мире, похоронившем затхлое прошлое и возрождающем хрупкое, зыбкое настоящее, этот островок таил в себе спокойствие, музейное величие старины.

В каком-то смысле они сами себе казались интервентами. Колоссальные размеры безлюдных помещений действовали угнетающе. Казалось, здесь все еще царит строгая академическая атмосфера, что она жива, и недовольна тем, что ее потревожили.

Библиотека размещалась в относительно небольшом здании, размеры которого, однако, сильно увеличивало колоссальное подземное хранилище. Там было тихо. Эблинг Мис остановился у стены, украшенной грандиозной фреской, в зале приема заказов на книги. Он прошептал (здесь почему-то все невольно переходили на шепот):

— Кажется, мы проскочили каталожные залы. Я вернусь туда.

Лицо его зарумянилось, руки дрожали.

— Я тут хочу побыть один, Торан. Если можно, устрой так, чтобы еду мне принесли сюда.

— Как скажете, Мис. Все что угодно. Все, что в наших силах. Хотите, мы поработаем вместе с вами, поможем…

— Нет-нет. Я сам.

— Я позабочусь, чтобы у вас было все необходимое. Вы думаете, нам удастся найти то, что нужно?

Эблинг Мис тихо, но уверенно ответил:

— Я знаю, что найду!

…Торан и Байта вплотную столкнулись с проблемой налаживания домашнего быта — пожалуй, впервые за все время их супружества. Странный это был быт. Непривычный. Они разместились в полупустом университетском помещении и совершенно запросто и довольно быстро освоились. Еду они добывали в основном на ферме Ли Сентера, расплачиваясь за нее компактными бытовыми ядерными приспособлениями, которые всегда в избытке имеются на любом торговом корабле.

Магнифико быстро освоился с проекторами в читальном зале и целые дни напролет просиживал там, просматривая боевики и мелодрамы, забыв про сон и еду, как и Эблинг Мис.

Эблинг же похоронил себя заживо в дебрях каталогов и хранилищ. Он добился, чтобы ему поставили кушетку прямо в зале справочных изданий по психологии. Он исхудал, побледнел. Давно друзья не слышали от него ворчливой ругани, сопровождавшейся неизменным «извиняюсь за выражение». Старика как подменили. Он порой с трудом узнавал Торана и Байту.

Более легко он общался с Магнифико, который приносил ему сверху еду и частенько просиживал рядом с ним часами, молча наблюдая, как старый психолог выписывает на бумаге длиннющие уравнения, потом проверяет их решение по куче справочников и фильмокопий, как сидит часами, уставившись в одну точку, проверяя очередную, ему одному ведомую догадку.

…Торан наткнулся на Байту, сидевшую в полутемной комнате, и резко спросил:

— Байта, ты?

Байта виновато спросила у него:

— Да? Я тебе нужна, Тори?

— Конечно, нужна. Что ты тут делаешь? Вообще, я давно хотел сказать тебе… с тех пор как мы на Тренторе, ты ведешь себя странно. Что с тобой происходит?

— О, Тори, ради бога, перестань! — раздраженно проговорила она.

— «О, Тори, перестань!» — сердито передразнил ее Торан и добавил мягко, нежно: — Бай, ну скажи, что с тобой? Я же вижу, что-то мучает тебя!

— Нет-нет. Ничего подобного, Тори. Если ты будешь приставать и допытываться, вот тогда-то я точно сойду с ума. Просто я… думаю.

— О чем, Бай?

— Ни о чем. Ну, если хочешь — о Муле, о Хейвене, об Академии — обо всем сразу. О Эблинге Мисе. О том, найдет ли он то, что ищет. О Второй Академии. О том, поможет ли нам то, что он найдет, и еще о целой куче вещей. Ты доволен? — устало спросила она.

— Если тебе хочется поиздеваться надо мной, то лучше перестань, прошу тебя. Во-первых, мне это неприятно, а во-вторых — никому от этого не легче.

Байта устало поднялась с кресла и вяло улыбнулась. Издалека донесся взволнованный голос Магнифико:

— Моя госпожа!

— В чем дело? Входи!..

Голос Байты сорвался. Вместо Магнифико в дверном проеме возник высокий мужчина в темной форме, с до боли знакомым лицом.

— Притчер! — воскликнул Торан.

Байта выдохнула:

— Капитан! Как вы отыскали нас?

Притчер шагнул за порог. Голос его звучал ровно и четко, как всегда, но был начисто лишен эмоциональной окраски.

— Я теперь в чине полковника и служу у Мула.

— У Мула?

У Торана запершило в горле. Трое старых знакомых молча стояли друг перед другом.

Магнифико бочком вошел и, дрожа, притаился за спиной у Торана. На него никто не обращал внимания. Байта судорожно сцепила руки перед грудью.

— Вы… пришли, чтобы арестовать нас? Неужели вы действительно перешли на их сторону?

Полковник резко мотнул головой из стороны в сторону.

— Я пришел не для того, чтобы вас арестовать. Это в моих инструкциях не указано. Что касается вас, я действую лично от себя и зашел исключительно по старой памяти, из дружеских соображений, если вы не возражаете.

Лицо Торана исказил гнев.

— Как вы нас нашли? Значит, вы действительно были на филианском корабле? Вы шпионили за нами?

Каменная непоколебимость выражения лица Притчера несколько смягчилась.

— Да, я был на филианском корабле. С вами я там встретился случайно.

— Такая случайность невозможна!

— Нет, не невозможна. Маловероятна, скажем так, но тем не менее вам придется мне поверить на слово. Во всяком случае, вы заявили «филианцам» — к слову сказать, такой нации в природе не существует, — что направляетесь в Тренторианский сектор, а поскольку у Мула к тому времени была уже налажена связь с Неотрентором, было совсем нетрудно задержать вас там. К сожалению, вам удалось удрать оттуда еще до того, как туда прибыл я, но совсем незадолго до того. У меня еще оставалось время сообщить всем фермам на Тренторе о вашем прибытии и отдать приказ, чтобы они немедленно доли знать, как только вы появитесь. Что и было сделано. И вот я здесь. Можно, я присяду? Повторяю, я пришел к вам из дружеских побуждений, уверяю вас!

Он сел. Торан нахмурился и сосредоточенно размышлял. Байта, двигаясь как во сне, приготовила чай, Торан метнул на Притчера суровый взгляд.

— Ну, так чего же вы хотите, кап… ах, простите, полковник? Что означают ваши «дружеские» побуждения? Если это не арест, то что же тогда? Не хитрите! Позовите своих людей и отдайте приказ!

Притчер грустно покачал головой.

— Нет, Торан. Я пришел к вам по собственной воле, поговорить с вами хотел, убедить вас в бесполезности того, что вы делаете. Если мне это не удастся, я уйду. Вот и все.

— Все? Ну, тогда вперед, давайте разворачивайте пропаганду и… проваливайте, понятно? Байта, я чаю не хочу!

Притчер принял из рук Байты чашку, кивком поблагодарив ее. Прихлебывая чай небольшими глотками, он пристально глядел на Торана. Помолчав, проговорил:

— Мул — мутант. Природа его мутации непобедима.

— Почему? Что за мутация такая? — спросил Торан со злорадной ухмылкой. — Может, вы нам поясните, а?

— Да, поясню. То, что вы будете знать об этом, ему нисколько не повредит. Дело вот в чем. Он способен воздействовать на эмоциональное равновесие людей. Кажется, это нечто вроде безобидного фокуса, но противостоять этому и победить это невозможно.

Байта вмешалась.

— Эмоциональное равновесие? — нахмурилась она. — Может быть, объясните подробнее? Я что-то не совсем поняла.

— Я хочу сказать, что ему ничего не стоит превратить самого своего яростного противника из армии врага в преданнейшего раба, бесповоротно уверенного в неминуемой победе Мула. Все его генералы находятся под контролем такого рода. Они не могут предать его, мысли их не могут принять иного направления. Контроль, над ними осуществляется постоянно. Самые умные, самые сильные его враги становятся его верными и преданными подданными. Диктатор Калгана сдал свою планету и скоро будет объявлен официальным вице-королем Академии.

— А вы, — с горечью в голосе добавила Байта, — предали свое дело и стали послом Мула на Тренторе. Все ясно!

— Я еще не закончил. Дар Мула действует еще в одном направлении и еще более эффективно. Отчаяние — вот эмоция, которую он старательно культивирует! И в критический момент правители Академии, а потом и правители Хейвена — отчаялись. Их миры пали практически без борьбы.

— Вы хотите сказать, — сурово спросила Байта, — что чувства, охватившее меня тогда, в Склепе Селдона, было вызвано тем, что моими эмоциями управлял Мул?

— Так же, как и моими. Эмоциями всех. А как было в Хейвене?

Байта отвернулась.

Полковник Притчер продолжал:

— Это действует как на отдельных людей, так и на целые миры. Разве можно бороться с силой, которая способна заставить вас добровольно сдаться, когда сама мысль об этом вам противна?

Торан медленно проговорил:

— Как вы можете убедить меня в том, что это правда?

— А как иначе можно объяснить капитуляцию Академии и Хейвена? Как можно иначе объяснить то, что произошло со мной? Подумайте, дружище! Чего мы добились — вы, я, вся Галактика, объединившаяся против Мула за все это время? Чего мы добились?

Торана прорвало:

— Черт подери, я вам скажу, чего мы добились!

Со злорадным удовлетворением он выкрикнул:

— Ваш распрекрасный Мул наладил связь с Неотрентором, где по его приказу нас захватили, да? Этой связи больше нет, и даже более того! Мы убили кронпринца, а его ближайший приспешник сошел с ума. Мул не остановил нас там и не сделал этого до сих пор!

— Все так, но не совсем так. Они не были нашими людьми. Крон-Принц — пьяница и ничтожество. Второй, Коммейсон, — просто феноменальный тупица. В своем мире он имел определенную власть, но это не мешало ему быть порочным, злобным и абсолютно некомпетентным. С ними каши не сваришь. Бледные призраки, и только…

— Тем не менее задержали нас — или пытались задержать — именно они!

— И еще раз — нет! У Коммейсона, к вашему сведению, был личный водитель, почти раб, по фамилии Инчни. Ваше задержание — его рук дело. Он, правда, не молод, но на какое-то время нас вполне устроит. Сами видите, его вам убрать не удалось.

Байта сверлила полковника глазами, Как и Торан, она к чаю не притронулась.

— Погодите, Притчер. Вы же сами сказали, что ваши эмоции находятся под контролем. Вы верите в победу Мула — верите патологически, неправдоподобно. Как же мы можем доверять тому, что вы сейчас говорите? По идее, вы должны утратить всякую способность объективно мыслить!

— Вы ошибаетесь, — ответил полковник, медленно покачав головой. — Под контролем только мои эмоции. Разум в полном порядке. На мое мышление могут, конечно, оказать влияние наплывы эмоций, но заставить меня думать иначе никто не может. И теперь, признаться, я вижу многие вещи более ясно, освободившись от тех эмоций, которые владели мною раньше.

Я могу судить о том, что программа Мула умна и цельна. За время, прошедшее с тех пор, как произошло мое… превращение, я проследил его карьеру с самого начала, то есть на протяжении семи последних лет. Обладая мутированными психическими способностями, он начал с того, что одолел какого-то бандита, и на его сторону перешла неплохо вооруженная шайка. С небольшой кучкой людей он захватывал одну планету за другой, пока не добрался наконец до Калгана, где сверг диктатора. Каждый следующий его шаг логично следовал за предыдущим. С Калганом в кармане он стал обладателем первоклассного флота, и с его помощью, и со своей фантастической психической силой вдобавок он нападает на Академию.

Академия — ключевой момент. Это величайшая по площади территория, где сконцентрирована индустриальная мощь Галактики. И теперь, когда все ядерные ресурсы Академии а его руках, он стал фактическим хозяином Галактики. Имея всю эту технику и свой дьявольский дар, он сумеет подчинить себе все, что еще осталось от старой Империи, и, скорее всего, после смерти старого Императора, который безумен и немощен и долго не протянет, он станет новым Императором. Тогда у него появится имя. И тогда, когда у него будет все это — плюс его сатанинский талант, который никуда не денется, — разве отыщется в Галактике хоть один мир, который будет способен ему сопротивляться? Ведь за эти семь лет он фактически создал новую Империю, сделал то, чего не могла бы добиться психоистория Селдона еще за семьсот лет. В Галактике наконец наступит мир и порядок. И вы ничего не сможете с этим поделать — как не смогли бы руками остановить вращение планеты.

Притчер умолк. Наступила долгая пауза. Чай остыл. Полковник допил его, налил себе еще, поболтал чашку. Торан яростно кусал ногти. Лицо Байты стало холодным, далеким, бледным. Она тихо проговорила:

— Вы нас не убедили. Если Мулу так хочется, пусть сам придет сюда и попробует нас… обработать. Я так понимаю, вы-то до конца сопротивлялись своему превращению?

— Безусловно, — твердо ответил Притчер.

— Так оставьте и нам такую возможность.

Полковник Притчер встал и сказал последнее:

— Ну что ж, я уйду. Как я уже сказал, в настоящее время я не имею относительно вас никакого приказа. Поэтому я не думаю, что должен сообщать куда следует о вашем местопребывании. Это не такая уж большая милость. Если Мул захочет, он найдет для этого дела других людей и они остановят вас. Я же не собираюсь превышать свои полномочия.

— Спасибо вам, — мягко сказала Байта.

— Только вот… насчет Магнифико. Где он? Выходи, Магнифико, я тебя не обижу.

— Что насчет него? — снова нахмурилась Байта.

— Ничего особенного. О нем тоже нет ни слова в моих инструкциях. Просто я слышал, что его продолжают разыскивать, и уверен, что Мул найдет его, если захочет. Но я никому ничего не скажу. Руку-то пожмете на прощание?

Байта крепко, искренне пожала руку полковника. Торан молча смотрел в сторону.

Полковник шагнул к двери. На пороге обернулся и сказал:

— И еще одно, последнее. Не думайте, что мне неизвестно, почему вы так упорствуете. Нам известно, что вы ведете поиски Второй Академии. Мул в свое время примет соответствующие меры. Вам ничто не поможет. Но… мы с вами были дружны когда-то. Сам не знаю, что это такое — совесть, добрые воспоминания или что другое, но только я чувствовал, что обязан предупредить вас, помочь вам отдалить насколько возможно ужас конца, пока еще не поздно. Прощайте!

Он резко отсалютовал, щелкнул каблуками и стремительно удалился.

Байта обернулась к Торану и прошептала:

— Они даже про Вторую Академию знают!

…А в глубинах библиотеки Эблинг Мис, ничего не подозревавший о том, что происходило наверху, ощутил внезапное озарение — как будто звездный свет озарил непроницаемую тьму. И сам себя поздравил.

Глава двадцать пятая Смерть психолога

После этих событий Эблингу Мису оставалось жить всего две недели.

За эти две недели Байта виделась с ним три раза. Первый раз — ночью того дня, когда к ним приходил полковник Притчер. Второй — через неделю. И последний раз — еще через неделю, в день его смерти.

Итак, в первый раз она пришла к Мису ночью, после визита Притчера. Перед этим супружеская пара вела спор. Они торговались, как на ярмарке, только ярмарка была невеселая…

— Торан, давай скажем Эблингу, — предложила Байта.

— Думаешь, он может нам помочь? — буркнул Торан.

— Нас только двое! Нужно поделиться тем грузом, который свалился на нас. Может быть, он, правда, сможет помочь!

Торан задумчиво проговорил:

— Он так изменился. Отощал — кожа да кости. Легкий, как перышко, как былинка… Порой мне кажется, что он уже никогда и ничем не сможет нам помочь.

— Перестань! — крикнула Байта, и голос у нее едва не сорвался. — Тори, перестань! Когда ты говоришь так, мне кажется, что Мул уже заполучил нас! Давай скажем Эблингу, Тори, сейчас!

…Эблинг Мис оторвал голову от длинного, заваленного бумагами и фильмокопиями стола и подслеповато уставился на них. Его редеющие волосы спутались, губы двигались с трудом.

— А? — спросил он. — Кому я нужен?

Байта встала на колени.

— Мы разбудили вас? Нам уйти?

— Уйти? Кто вы? Байта, это ты? Нет, нет, останься! А что, стульев разве нет? Вроде бы были, я видел…

Он рассеянно махнул рукой. Торан подкатил два стула. Байта села и взяла психолога за руку. Рука его была вялая, ослабевшая.

— Можно поговорить с вами, доктор?

Чуть ли не впервые она обратилась к нему, назвав его ученую степень.

— Что-то стряслось?

В отсутствующем взгляде старого ученого вспыхнула слабая искорка оживления. Обвисшие щеки тронул легкий румянец.

— Что случилось?

— Здесь был капитан Притчер, — ответила Байта. — Тори! Давай я буду говорить, ладно? Вы помните капитана Притчера, доктор?

— Да… Да. Высокий такой. Демократ.

— Да, он. Он разгадал тайну мутации Мула. Он был здесь, доктор, и рассказал нам все.

— В этом нет ничего удивительного и нового. Мутация Мула известна мне. — Он удивленно воскликнул: — А разве я не говорил вам? Неужели я забыл вам сказать?

— Что вы забыли нам сказать? — резко спросил Торам.

— Ну, конечно, о тайне мутации Мула! Он управляет эмоциями. Эмоциональный контроль! И я не говорил вам? Как же я мог забыть? Почему я забыл?

Он закусил губу и задумался. Молчал он довольно долго, потом заговорил снова. В голос его возвращалась жизнь, глаза широко раскрылись, как будто разболтанная колесница его мыслей наконец въехала в единственно верную колею. Но говорил он, как во сне, не глядя на своих собеседников.

— На самом деле все очень просто. Для этого даже не нужны специальные знания. Психоисторическая математика, конечно, значительно облегчает задачу — достаточно было решить уравнение третьего порядка. Ну, это ладно… Это можно описать простыми словами… грубо, приблизительно… но все будет понятно, что, кстати, не так уж часто встречается при описании психоисторических феноменов.

Спросите себя: что может нарушить тщательно продуманную Гэри Селдоном схему исторического развития? А? — Он переводил взгляд с Байты на Торана, все больше и больше оживляясь. — Каковы были первоначальные допущения в теории Селдона? Во-первых, они заключались в том, что никаких фундаментальных изменений в человеческом сообществе в течение ближайшего тысячелетия не произойдет. Например, представьте себе, что произошли бы радикальные изменения в галактической технологии — типа открытия принципиально нового источника энергии или коренной модификации электронной нейробиологии? Социальные изменения, последовавшие за этим, сделали бы основополагающие уравнения Селдона бессмысленными. Но этого не произошло.

Или представьте себе, что где-то за пределами Академии было разработано новое оружие, способное противостоять всей мощи вооруженной Академии. Это также могло бы вызвать серьезное отклонение в схеме, хотя и с меньшей вероятностью, чем в первом случае. Но и этого не произошло. Муловский депрессор ядерного поля оказался неуклюжей самоделкой, ему можно было сопротивляться. Это было, кстати, единственное примененное им технологическое новшество, да и то, как видите, несуразное.

Но было и второе допущение, гораздо более уязвимое. Селдон предположил, что реакции людей на стимулы различного рода будут оставаться неизменными. Если признать, что первое допущение не может быть нарушено, значит, может быть нарушено второе! Некий фактор должен был перевернуть, дезорганизовать человеческие эмоции, иначе Селдон бы не проиграл и Академия бы не пала. Какой мог быть другой фактор, кроме Мула? Ну, прав я или нет? Есть изъян в моих рассуждениях?

Байта нежно погладила высохшую руку Миса.

— Вы правы, Эблинг.

Мис обрадовался, как ребенок.

— Ну вот! И это, и многое другое оказалось так просто! Говорю вам, я иногда поражаюсь тому, что происходит у меня в голове! Когда-то все казалось таким туманным, таинственным, а теперь все так ясно! Никаких вопросов! Как только возникает какая-то проблема, она тут же сама собой разрешается у меня в мозгу, и я все отчетливо вижу и понимаю. Догадки, идеи так и рвутся наружу. Внутри меня что-то движется, все вперед… и вперед… так, что я не могу остановиться… и не хочу ни спать… ни есть… только вперед… и вперед… и вперед…

Голос его перешел в свистящий шепот. Он коснулся лба иссохшей, покрытой синей сеткой вен рукой. Глаза его подернулись дымкой. Огонь в них погас. Он тихо проговорил:

— Значит, я так и не сказал вам, в чем состоит сила Мула? Но откуда же… Ты, кажется, сказала, что вы знаете об этом?

— Я говорила про капитана Притчера, Эблинг, — проговорила Байта. — Помните?

— Это он вам сказал? А… как он узнал об этом?

— Он был обработан Мулом. Он теперь полковник и служит у Мула. Он приходил, чтобы посоветовать нам сдаться Мулу, и сказал нам… ну, в общем, то же самое, что сказали вы.

— Значит, Мул знает, где мы? Мне нужно спешить… Где Магнифико? Его нет с вами?

— Магнифико спит, — сказал Торан. — Уже далеко за полночь.

— Вот как? А я? Я спал, когда вы вошли?

— Да, вы спали, — уверенно заявила Байта. — Но работать вы больше не будете. Немедленно в постель! Пойдемте. Тори, помоги мне. А вы перестаньте меня отпихивать, Эблинг! Еще ваше счастье, что я не заставляю вас пойти под душ. Сними с него туфли, Тори. А завтра придешь к нему с утра и выведешь его на воздух, пока он совсем не растаял. Да вы на себя в зеркало посмотрите, Эблинг. Вы только что паутиной не заросли. Есть хотите?

Эблинг Мис покачал головой и рассеянно поглядел на Байту, приподнявшись на кушетке.

— Попросите Магнифико спуститься ко мне завтра.

Подоткнув одеяло, Байта твердо заявила:

— Завтра, мой дорогой, к вам приду я и принесу чистое белье. Примете хорошую ванну, а потом выйдете на солнышко, сходите на ферму.

— Я не могу, — еле слышно отозвался Мис. — Слышите? Мне нужно торопиться!

Его редкие седые волосы рассыпались по подушке серебряной короной. Заговорщическим шепотом он спросил:

— Вы хотите найти эту… Вторую Академию, правда же?

Торан резко обернулся, подошел и сел на кушетку рядом со стариком.

— Что насчет Второй Академии, Эблинг?

Психолог выпростал руку из-под одеяла, слабыми пальцами прикоснулся к рукаву куртки Торана.

— Академии были созданы по решению Психологического Симпозиума под председательством Гэри Селдона. Торан, я нашел материалы этого Симпозиума. Целых двадцать пять фильмов. Я просмотрел все варианты.

— Ну и?

— Ну, знаете, по ним легко найти точное место расположения Первой Академии, если вы хоть немного знакомы с психоисторией. Так же легко его вычислить путем математических уравнений. Но, Торан, никакого намека на Вторую Академию. Никакого упоминания.

— Не упоминается?

— Конечно, упоминается! — сердито закричал Мис. — Кто сказал, что нет?! Но очень мало! И важность ее — а все говорит за это — более скрыта, завуалирована. Неужели не понимаете? Более значительная роль отводится Второй Академии. В переломный момент, момент, который рассчитан. Все это я узнал из протоколов Селдоновского Симпозиума. Так что — Мул пока еще не победил…

Байта молча выключила свет.

— Спать, спать…

Супруги молча поднялись к себе.

…На следующий день Эблинг Мис принял ванну и переоделся, выбрался наверх, поглядел на солнце Трентора, подышал его воздухом в последний раз. К концу дня он уже снова окопался в гигантских книгохранилищах библиотеки, чтобы больше никогда не выйти оттуда.

А наверху жизнь текла обычным чередом. Ночью в небе над Трентором можно было разглядеть яркую, спокойную звездочку — солнце Неотрентора. На ферме шел весенний сев. Территория Университета была безлюдна и молчалива. Казалось — так же безлюдна и пуста вся Галактика. Как будто никакого Мула нет и в помине.

Байта размышляла об этом, поглядывая на Торана который спокойно раскуривал сигару и поглядывал на небо.

— Прекрасный день, — проговорил он.

— Да, прекрасный. Ты в списке все проверил, Тори?

— Вроде бы все, что ты просила — полфунта масла, дюжина яиц, зеленая фасоль… — как будто все в порядке. Не волнуйся, Бай, все принесу.

— Хорошо, только смотри, чтобы овощи были свежие, а не музейные экспонаты. Кстати, тебе Магнифико не попадался на глаза?

— После завтрака я его не видел. Наверное, он внизу, у Эблинга, фильмы смотрит, как обычно.

— Ладно. Ну, давай не теряй времени, мне яйца к обеду нужны.

Улыбнувшись и помахав рукой на прощание, Торан отправился в сторону фермы.

Как только он исчез из виду, Байта пошла в кухню, но, дойдя до двери, вернулась и пошла в сторону колоннады, ведущей к лифту, и спустилась в книгохранилище.

Эблинг Мис был там. Он прильнул к окуляру проектора как приклеенный. Рядом с ним сидел Магнифико, скрючившись на стуле, — сплошные локти и коленки. Венчал это коленчатое сооружение его знаменитый нос.

Байта шепотом окликнула его:

— Магнифико!

Паяц вскочил.

— Моя госпожа… — хрипло прошептал он.

— Магнифико, — ласково сказала Байта, — Торан ушел на ферму, а я кое о чем забыла его попросить. Будь хорошим мальчиком, отнеси ему записку, ладно? Я сейчас напишу.

— С радостью, моя госпожа! Я всегда так счастлив, когда могу оказать вам хоть небольшую услугу.

Байта и Эблинг Мис остались наедине. Байта твердо положила ладонь на плечо старого психолога.

— Эблинг…

Психолог вздрогнул и вскрикнул:

— Что? А, это ты, Байта? — проговорил он, часто моргая. — А где Магнифико?

— Я послала его по делу. Мне нужно поговорить с вами наедине. — В голосе ее звучала твердая настойчивость. — Я хочу поговорить с вами, Эблинг.

Психолог порывался вернуться кпрерванному занятию, но рука Байты крепко сжимала его плечо. Господи, как же он исхудал. Пышнотелый старый задира истаял сак свечка за время их пребывания на Тренторе. Лицо его пожелтело, щеки обвисли, обросли щетиной трехдневной давности.

Байта спросила:

— А Магнифико вам не мешает, Эблинг? Он здесь торчит дни и ночи напролет.

— Нет, нет, нет! Совсем не мешает. Он сидит тихо, и совсем меня не беспокоит. Иногда приносит или уносит фильмокопии. Порой угадывает, что мне нужно, даже не спрашивая меня. Пусть он приходит.

— Хорошо… но, Эблинг, он вас не удивляет? Вы слышите меня, Эблинг? Он не удивляет вас?

Она придвинула стул и села поближе к ученому, чтобы прочесть ответ в его глазах. Эблинг Мис покачал головой.

— Нет. О чем ты?

— Вот о чем. И вы, и полковник Притчер говорили, что Мул может управлять человеческими эмоциями. Но вы в этом твердо уверены? Разве сам Магнифико не исключение из этого правила?

Ответа не последовало. Байта продолжала упорные попытки разговорить психолога.

— Что с вами происходит, Эблинг? Магнифико был шутом Мула. Почему же тот не запрограммировал его на любовь и преданность? Почему же он — единственный из всех, кто общался с Мулом — так ненавидит его?

— Но… но… нет, конечно, он тоже был обработан. Конечно, был, Бай!

Казалось, Эблинг сам себя старается убедить в том, что говорит.

— Ты что же, думаешь, что своего шута Мулу нужно было обрабатывать в том же духе, что и своих генералов? От последних ему нужна была только преданность и лояльность, а от шута ему был нужен только страх, разве тебе не приходило в голову, что постоянный страх Магнифико перед Мулом патологичен по природе. Разве естественно для нормального человека все время пребывать в таком состоянии? Это нелепо, комично. И, видимо, для Мула это было действительно смешно, но это ему было нужно для того чтобы потом извлечь известную пользу из этого страха.

— Вы хотите сказать, что то, что говорит Магнифико о Муле, — неправда?

— Нет, он не лжет. Просто — так задумано. Чтобы повести по ложному следу. Ведь Мул — не сверхчеловек в плане физической силы, как думает Магнифико. За исключением своих фантастических психических способностей, он совершенно обычный человек. Но ему нравилось, ему было нужно казаться суперменом в глазах несчастного Магнифико.

Психолог пожал плечами.

— Вообще, все это не имеет теперь никакого значения.

— А что же имеет значение?

Но Мис высвободился и вернулся к проектору.

— Так что же имеет значение? — упорно повторяла Байта. — Вторая Академия?

Психолог неохотно глянул на нее.

— Я разве что-нибудь об этом говорил? По-моему, ничего не говорил. Я еще не готов. Что я вам говорил?

— Ничего, — резко ответила Байта. — О, Господи, ничего вы мне не говорили, но лучше бы сказали хоть что-нибудь, потому что Я… я так устала! Когда же это кончится!

Эблинга Миса тронул ее голос. Он погладил ее руку и тихо сказал:

— Ну, что ты, милая моя, я вовсе не хотел тебя расстраивать. Я теперь все на свете забываю. Забываю даже, кто мои друзья. Порой мне кажется, что я вообще никому об этом не должен говорить. Это нужно держать в тайне — от Мула, конечно, не от тебя, милая моя девочка. Прости меня.

Он вяло потрепал ее по плечу. Она спросила:

— И все-таки что же насчет Второй Академии?

Эблинг Мис инстинктивно перешел на шепот:

— Ты просто не представляешь себе, насколько старательно Гэри Селдон заметал следы! Все материалы Симпозиума еще месяц назад казались мне бессмысленной галиматьей. Пока меня внезапно не осенило. Но даже сейчас мне кажется… Дело в том, что материалы Симпозиума большей частью не содержат фактической информации, многое в них изложено настолько туманно… Мне не раз приходило в голову, что даже те, кто присутствовал на Симпозиуме, могли не догадываться, что именно Селдон имеет в виду. Иногда я думаю, что вообще он затеял весь этот Симпозиум как грандиозный спектакль и только он сам, один представлял себе структуру…

— Академий?

— Второй Академии! С нашей Академией все было просто. Но Вторая Академия для всех была только названием — не более. О ней упоминается в бумагах, но все разработки относительно нее упрятаны в такие математические дебри… Очень многое мне до сих пор непонятно, но за последнюю неделю отрывочные сведения в сочетании с моими догадками сформировались в более или менее определенную картину…

Академия номер один стала миром физиков. Она была задумана как место концентрации научной мысли умирающей Галактики и была помещена в условия, необходимые для того чтобы впоследствии дать науке новую жизнь. Психологи в состав поселения включены не были. Обычно это объясняют тем, что психоистория Селдона как раз и рассчитана на то, что ее законы выполняются более точно при отсутствии индивидуальной инициативы, когда люди не ведают, что творят, не догадываются о будущем, поэтому реагируют на создавшиеся ситуации естественно. Понимаешь, о чем я говорю, дорогая?

— Да, доктор.

— Тогда слушай внимательно. Академия номер два стала миром психологов. Зеркальным отражением нашего мира. Царицей наук там стала не физика, а психология. Понимаешь? — с триумфом победителя спросил он.

— Нет.

— Ну, что ты, Байта, подумай, пораскинь мозгами. Ты же умница! Гэри Селдон знал, что психоистория способна давать прогнозы с большой вероятностью, но не с полной уверенностью. Всегда существовала определенная граница ошибок, и с течением времени протяженность этой границы растет в геометрической прогрессии. Селдон, понимая это, постарался этому противостоять, как мог. Подстраховался, так сказать. Наша Академия развивала науку крайне энергично. Она стала способна победить любую армию, противостоять любым вооружениям, противопоставить силу силе. Но что она могла поделать перед лицом психической атаки предпринятой Мулом?

— Это было предусмотрено как дело для психологов из Второй Академии! — взволнованно воскликнула Байта.

— Да, да, да! Безусловно!

— Но пока они ничего не предприняли!

— Откуда ты знаешь, что не предприняли?

Подумав, Байта согласилась:

— Не знаю. А у вас есть данные, что они что-то делают?

— Нет. Есть многое, о чем я не знаю. Вторая Академия, видимо, как и наша, не сразу стала такой, как есть сейчас. Мы медленно развивались, наращивали силу, вероятно — они тоже, Одному Богу ведомо, какова их сила сейчас. Достаточно ли они сильны, чтобы выступить против Мула? И главное — знают ли они о грозящей опасности? Есть ли у них мудрые руководители?

— Но если они развиваются по Плану Селдона, значит, Мул должен быть разбит Второй Академией!

Похудевшее лицо Миса напряглось в раздумье.

— Ты снова об этом… Видишь ли, я полагаю, что создание и развитие Второй Академии было гораздо более сложной задачей, чем затея с нашей. Вторая должна была быть более сложна по структуре, и не исключено, что процент ошибок в вероятности, связанный с ее развитием, мог оказаться выше. И если Вторая Академия не победит Мула, дело может оказаться плохо. Очень плохо. Смертельно плохо! Это будет означать конец человеческой расы, конец теперешнего человечества.

— Нет!

— Да! А если потомки Мула унаследуют его психическое могущество? Понимаешь? Homo sapiens не выдержит конкуренции. Разовьется новая, доминантная раса — новая аристократия, которая превратит homo sapiens в бессловесных рабов. Разве не так?

— Да, похоже, что так.

— И даже если по какой-то причине Мулу не удастся создать династию, он все равно успеет создать новую Империю, которую будет держать в повиновении единоличной властью. Она умрет только тогда, когда умрет он. После этого Галактика останется такой же, какой была до него, — только Академии перестанет существовать — Академии, вокруг которых могла бы сформироваться реальная, здоровая Империя. И конца этому ужасу видно не будет.

— Что же нам делать? Можем мы предупредить Вторую Академию?

— Мы обязаны это сделать, иначе они могут стать жертвой собственного неведения, а этим рисковать нельзя. Но я не вижу, как мы могли бы их предупредить.

— Не видите?

— Я не знаю, где они находятся. Они «на другом краю Галактики» — вот все, что мне известно, и выбирать надо из миллионов миров.

— Эблинг, неужели здесь ничего нет про это? — с отчаянием спросила Байта, показывая на стопки фильмокопий, которыми был завален стол.

— Нет. Ничего. Пока я не нашел. И эта таинственность тоже о чем-то говорит. Этому наверняка есть причина.

Глаза его стали задумчивы.

— А теперь оставь меня. Я и так потерял уйму времени, а его все меньше и меньше…

Он отвернулся и прильнул к окуляру проектора.

Вечером того же дня Торан, выслушав рассказ жены, сказал:

— Ты думаешь, он прав, Бай? Тебе не кажется, что он немного… — Смутившись, Торан замолчал.

— Он в порядке, Тори. Он очень ослаб, я знаю. Конечно, он нездоров — исхудал, внешне переменился. Я думаю, это оттого, что он совсем не бывает на воздухе. Но ты бы посмотрел, как он преображается, когда речь заходит о Муле, о Второй Академии. Глаза у него сразу становятся ясные, чистые, как небо. Он знает, о чем говорит. Я верю ему.

— Значит, есть надежда.

Слова Торана прозвучали наполовину вопросительно.

— Я… этого не поняла. Может быть. А может быть, нет. Я теперь всюду хожу с бластером.

В руке ее сверкнул небольшой пистолет.

— На всякий случай, Тори, на всякий случай…

— На какой случай?

Байта истерично рассмеялась.

Может быть, я тоже немного сошла с ума, как Эблинг Мис.

…А Эблингу Мису между тем оставалось жить всего семь дней. И они шли, эти семь дней, день за днем медленно и спокойно.

Торану казалось, что все кругом погрузилось в спячку. Тепло и тишина отдавали летаргией. Казалось, жизнь утратила всякое подобие действия и превратилась в тягучее, липкое море сна.

Мис окончательно окопался в хранилище, но его упорная деятельность не приносила никаких плодов. Во всяком случае, он никому ничего не сообщал. Ни Торан, ни Байта с ним не виделись. Только из уст Магнифико, суждениям которого они не привыкли особенно доверять, они узнавали о жизни старого ученого. Магнифико, в эти дни ставший против обыкновения необычайно молчаливым и задумчивым, ходил на цыпочках, приносил психологу еду и сидел рядом с ним дни и ночи напролет.

Байта все больше и больше уходила в себя. Куда девалась ее всегдашняя живость и самоуверенность! Все больше времени она проводила в одиночестве, погруженная в горькие раздумья.

Однажды Торан наткнулся на нее, когда она сидела в кресле и вертела в руках бластер. Заметив мужа, она быстро спрятала пистолет и вымученно улыбнулась.

— Что ты делаешь с бластером, Байта?

— Просто держу. Что, нельзя? Это преступление?

— Да ты просто можешь прострелить свою глупую головку!

— Значит, туда ей и дорога, раз глупая. Невелика потеря!

Супружество приучило Торана к тому, что спорить с женщинами, когда они в мрачном расположении духа, бесполезно. Он пожал плечами и ушел.

Настал последний день. В их комнату бет стука вбежал задыхающийся Магнифико. Он испуганно глядел на обоих супругов.

— Доктор зовет вас. Ему плохо.

Ему действительно было плохо. Он лежал на кушетке, глаза его были неестественно широко раскрыты и неестественно ярко горели. Он был неузнаваем — всклокоченный, грязный…

— Эблинг! — вскричала Байта.

— Дай мне сказать, — слабым голосом вымолвил психолог, с трудом опираясь на локоть. — Мне конец. Работу должны закончить вы. Я не делал заметок, листки с математическими расчетами я уничтожил. Никто не должен знать об этом. Все должно сохраняться только у вас в голове.

— Магнифико, — твердо приказала Байта, — иди наверх!

Паяц послушно поднялся и отступил назад, печально глядя на Миса. Мис жестом выразил свой протест.

— Не обязательно. Пусть останется. Останься, Магнифико.

Паяц поспешно сел. Байта смотрела в пол. Она до боли закусила губу.

Хриплым шепотом Мис выговорил:

— Я убежден: Вторая Академия может победить, если ее раньше времени не захватит Мул. Она сохранялась в тайне. Тайна должна быть сохранена. У этого есть цель. Вы должны отправиться туда. Ваша информация — вопрос жизни и смерти, от нее зависит все! Вы слышите меня?

Торан выкрикнул:

— Да, да! Скажите нам, как туда добраться, Эблинг? Где она?

— Сейчас скажу, — ответил слабый голос.

Но больше он ничего не сказал.

Байта, бледная как полотно, подняла бластер и выстрелила. Раздалось громовое эхо выстрела. Верхняя половина тела Эблинга Миса исчезла, как будто ее и не было, а в стене над кушеткой образовалась огромная сквозная дыра. С сухим стуком бластер упал на пол, выпав из онемевших пальцев Байты.

Глава двадцать шестая Конец поисков

Эхо выстрела прокатилось по дальним комнатам и затихло. На фоне затихающего звука раздался стук выпавшего из руки Байты бластера и визгливый вскрик Магнифико, заглушённый звериным ревом Торана.

Теперь, мгновение спустя, все молчали. Тишина была подобна агонии.

Голова Байты беспомощно упала на грудь. Блеснула скатившаяся по щеке слезинка. Байта не плакала с детства.

Все тело Торана сковал страшный спазм, он не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, разжать стиснутые зубы. Лицо Магнифико стало подобно белой мертвенной маске.

Наконец Торан изменившимся до неузнаваемости голосом прохрипел:

— Значит, ты за Мула! Он достал тебя, обработал!

Байта подняла голову. Рот ее болезненно искривился.

— Я — за Мула? Ты шутишь. Смешно.

Она горько усмехнулась, отбросила волосы со лба. Постепенно к ней вернулся голос, похожий на обычный.

— Все кончено, Торан. Теперь я могу говорить. Сколько еще я проживу, я не знаю. Но теперь я могу говорить.

Напряжение, сковавшее Торана, отпустило его, уступив место страшному, непобедимому безразличию.

— О чем говорить, Бай? О чем теперь можно говорить?

— О несчастьях, которые преследовали нас. Мы говорили об этом, Тори. Разве ты не помнишь? Как беда все время ставила нам подножки, но так ни разу и сбила с ног? Мы были в Академии, и Академия пала. Независимые Торговцы продолжали сражаться, но мы успели вовремя улететь в Хейвен. Мы были в Хейвене, и Хейвен пал, а остальные продолжали сражаться — и снова мы успели вовремя улететь. Мы прилетели на Неотрентор, а теперь он, конечно же, захвачен Мулом.

Торан слушал и качал головой.

— Не понимаю…

— Тори, в нормальной жизни так не бывает! Ты и я — мы ведь люди маленькие. Мы не оказались бы втянутыми в водоворот политических событий, если бы только не таскали этот водоворот всюду за собой! Мы страдаем потому, что возим с собой источник инфекции! Теперь понимаешь?

Губы Торана были плотно сжаты. Он с ужасом смотрел на окровавленные останки того, кто несколько мгновений назад был таким родным и близким человеком, и взгляд его был полон тоски и отчаяния.

— Давай уйдем отсюда, Бай. Выйдем на воздух.

Небо затянули дождевые облака. Дул порывистый ветер, развевая темные волосы Байты. Магнифико плелся позади и, по всей вероятности, не слышал, о чем они говорили.

Дома Торан сердито спросил:

— Так ты убила Эблинга Миса потому, что считала его источником инфекции?

Что-то во взгляде жены напугало его. Он прошептал:

— Он — Мул?

Сказал, и сам не поверил в то, что сказал.

Байта нервно рассмеялась.

— Бедный Эблинг — Мул? О, Господи, нет! Если бы он был Мулом, я бы не смогла убить его. Он бы узнал о моих намерениях и превратил бы мою ненависть в любовь, преданность, обожание, страх — во что угодно. Нет, я убила Эблинга не потому, что он был Мулом. Я убила его, потому что он знал, где находится Вторая Академия, и через две секунды он бы раскрыл Мулу эту тайну.

— Раскрыл Мулу эту тайну… — тупо повторил Торан. — Раскрыл бы Мулу…

Издав дикий вопль, он в ужасе обернулся, чтобы посмотреть на скорчившегося в углу паяца. Было непохоже, чтобы он понял что-то из сказанного.

— Ну, не Магнифико же… — прошептал Торан.

— Слушай, — тихо сказала Байта. — Ты помнишь, что произошло на Неотренторе? Ну, вспомни и подумай, Тори!

Но он мотал головой и что-то беззвучно бормотал.

Она устало продолжила:

— На Неотренторе умер человек. Умер человек, к которому никто не прикасался. Так? Магнифико играл на видеосоноре, и, когда кончил играть, крон-принц был мертв. Ну, разве не странно? Разве это не странно, что существо, которое боится всех и вся, совершенно беспомощное от этого страха, обладает способностью убивать, когда захочет?

— Музыка и световые эффекты, — пробормотал Торан, — оказывают сильное эмоциональное воздействие…

— Вот именно — эмоциональное воздействие! Очень сильное. Эмоциональное воздействие — это ведь из области способностей Мула! Ну, ладно, это, может быть, совпадение. Но все-таки существо, совершившее убийство, по определению, жутко боязливо. Допустим, его обработал Мул, возможно, все этим объясняется. Но, Торан, мне тоже немного перепало от той музыки, которая прикончила крон-принца. Совсем немного, но этого оказалось достаточно, чтобы меня охватило то самое чувство, которое я испытала в Склепе Селдона. То самое чувство отчаяния и безнадежности, которое потом я испытала в Хейвене.

Лицо Торана потемнело.

— Я тоже ощущал что-то подобное… Но я забыл. Я никогда не думал…

— Вот тогда я впервые догадалась. Это было смутное чувство — интуиция, если хочешь. Я об этом больше не думала. Потом Притчер рассказал нам о Муле, о том, какова природа его мутации, и мне сразу все стало ясно. Это Мул создал атмосферу отчаяния и паники в Склепе Селдона. Это Магнифико создал атмосферу отчаяния на Неотренторе. Это была одна и та же эмоция. Значит, Мул и Магнифико — один и тот же человек. Разве не логично, Тори? Разве это не как аксиома в геометрии — два отрезка, равные третьему, равны между собой?

Она была на грани истерики, но держалась из последних сил. Она продолжала:

— Догадка меня страшно напугала. Если Магнифико — Мул, думала я, значит, ему известны мои эмоции и он может использовать их для своих целей. Я старалась вести себя так, чтобы он ни о чем не догадывался. Я избегала его. К счастью, и он избегал меня. Гораздо больше меня его интересовал Эблинг Мис. Я решила, что убью Миса, прежде чем он успеет сказать главное. Я решила это втайне и хранила тайну как только могла — настолько, что самой себе старалась не признаваться. Если бы я могла убить самого Мула! Но я не могла рисковать. Он бы заметил, а тогда все бы пропало.

Она была совершенно измучена. Торан резко выпалил:

— Это невозможно! Ты только посмотри на это ничтожество! Он — Мул? Да он даже не слышит, о чем мы говорим!

Не глядя, он ткнул пальцем в тот угол, где сидел Магнифико. Но когда он туда посмотрел, то с ужасом увидел, что Магнифико выпрямился во весь рост, что глаза его смотрят сурово и смело. Он сказал совершенно спокойно и без всякого акцента:

— Я прекрасно слышал, что она сказала, мой друг. Просто сейчас я сидел и размышлял о том, как это я, при всем своем уме и способности все предвидеть, мог допустить роковую ошибку и так много потерял.

Торан в испуге откинулся на спинку кресла, как будто боялся, что сам паяц или его дыхание могут коснуться его.

Магнифико кивнул и ответил на незаданный вопрос:

— Я — Мул.

Он больше не был смешон — его скрюченные руки и ноги, его длинный нос стали скорее страшны, чем потешны. Он держался спокойно и уверенно.

Он великодушно проговорил:

— Сидите. Можете даже прилечь поудобнее. Игра окончена, и мне хотелось бы рассказать вам свою историю. Это моя слабость — желание, чтобы меня кто-то понял.

А глаза его, смотревшие на Байту, были прежние; мягкие, грустные карие глаза Магнифико-паяца.

— Не было ничего в моем детстве такого, — начал он, — что мне хотелось бы вспоминать. Может быть, вы сумеете это понять. Я был лишен возможности жить жизнью нормального здорового ребенка. Мать моя умерла, не успев взглянуть на меня. Кто мой отец, я не знаю. Я рос изгоем, с израненным и перевернутым сознанием, полным жалости к себе и ненависти к другим. Тогда меня считали страшным ребенком. Все избегали меня — большей частью из неприязни, но некоторые уже тогда боялись меня. Происходили странные случаи… но, впрочем, не стоит об этом. Главное, что этих случаев было достаточно для того, чтобы капитан Притчер сумел, копаясь в подробностях моего детства, прийти к выводу о том, что я — мутант. Справедливости ради скажу, что сам я об этом не догадывался лет до двадцати.

Торан и Байта, ошеломленные, слушали. Волна голоса Магнифико накатывала на них и разбивалась.

Паяц — нет, Мул — похаживал перед ними мелкими шажками из стороны в сторону.

— Само понимание моей необычайной силы пришло ко мне не сразу. Долго я не мог в это поверить. В конце концов я осознал, что разум человека для меня — как циферблат, стрелки на котором показывают на доминирующую эмоцию. Конечно, это не самый лучший образ, но иначе я не могу объяснить. Постепенно я понял, что умею проникать в чужое сознание и поворачивать стрелки в нужном направлении и удерживать их в этом положении, сколько мне вздумается, даже навсегда. Но понял я это опять-таки далеко не сразу. Другой бы, наверное, догадался быстрее.

Но, как бы то ни было, сознание собственной силы пришло ко мне, а с ним пришло желание отомстить за ничтожность моей прежней жизни. Может быть, вы сумеете это понять! Может быть, вы хотя бы попытаетесь это понять! Уродом быть нелегко — иметь разум, сердце, все понимать — и быть уродом. Смех и жестокость при одном взгляде на тебя! Ты — другой! Ты — чужой, посторонний, всегда посторонний! Вы этого никогда не чувствовали!

Магнифико поднял глаза к потолку, покачался с носка на пятку и продолжал свои воспоминания…

— Но, как бы то ни было, я узнал об этом и решил, что мы должны померяться силами с Галактикой. У нее были свои ходы, и я терпел это — двадцать два года! Но настала моя очередь сделать ход! У Галактики была солидная фора; я — один, а их — квадриллионы!

Он остановился, чтобы бросить взгляд на Байту.

— Но у меня было слабое место. Сам из себя, как личность, я ничего не представлял. Если я и мог добиться власти и могущества, то только за счет других людей. Успех приходил ко мне через посредников. Всегда! Все было именно так, как говорил Притчер. С помощью отпетого бандита я захватил свою первую базу на астероиде. С помощью одного промышленника я обосновался на первой из планет. С помощью целой вереницы других людей я добрался в конце концов до диктатора Калгана, захватил сам Калган и стал обладателем флота. После этого была Академия как цель, И тут на сцене появились вы. Академия, — тихо проговорил он, — была самой трудной задачей, с какой мне когда-либо приходилось сталкиваться. Чтобы разбить ее, мне нужно было вывести из строя колоссальное количество людей из правящей верхушки. Я смог бы сделать это с самого начала, похитрее, но мог отыскаться прямой путь, и я искал его. В конце концов, даже если очень сильный человек способен разом поднять пятьсот фунтов веса, это вовсе не означает, что ему нравится без конца этим заниматься. Эмоциональная обработка людей — нелегкий труд, и я стараюсь к ней не прибегать, за исключением тех случаев, когда она действительно необходима.

Поэтому я подыскивал посредников для нападения на Академию.

Под видом собственного шута я искал агента или агентов из Академии, которые непременно должны были быть засланы в Калган для того, чтобы выяснить, кто я и что я. Теперь я понимаю, что встретить я должен был капитана Притчера. Но по воле капризной судьбы мне встретились вы. Я — телепат, но не до конца. А вы, моя госпожа, были из Академии. Это меня обмануло. Но оказалось не смертельно, поскольку Притчер к нам вскоре присоединился. Но ошибка была допущена в самом начале, и она-то и оказалась смертельной.

Торан впервые за все время рассказа подал голос.

— Постой! Ты хочешь сказать, что, когда я стоял там и распинался перед лейтенантом, вооруженный только парализующим пистолетом, и защищал тебя, это было под воздействием эмоционального контроля! Ты хочешь сказать, что я уже тогда был обработан? — кричал Торан, брызгая слюной от ярости.

Тонкая улыбка скользнула по лицу Магнифико.

— А почему бы и нет? Вы думаете, это невозможно? Тогда спросите себя; разве вы стали бы рисковать жизнью ради уродца, которого до этого и в глаза-то не видели, будь вы в здравом уме? Догадываюсь, что по трезвому размышлению вы были сами немало удивлены своим тогдашним поведением.

— Да, — отозвалась Байта, — так оно и было. Это было совершенно очевидно.

— Как бы то ни было, — продолжал Мул, — Торан был вне опасности. У лейтенанта были четкие инструкции — не задерживать вас. Итак, мы втроем и капитан Притчер отправились в Академию, и — сами помните, как быстро завертелась там моя кампания. Когда капитана Притчера судил трибунал, на котором вы присутствовали, я упорно трудился. Военные судьи, которые вели этот процесс, позднее командовали эскадронами во время военных действий. Они быстро капитулировали, и мой флот выиграл сражение при Хорлеггоре и еще кое-какие сражения.

Через Притчера я познакомился с доктором Мисом, который принес мне видеосонор, полагая, что делает это по собственной инициативе, и тем самым несказанно облегчил мне задачу. На самом деле, конечно, он сделал это вовсе но по собственной инициативе.

Байта прервала его:

— Эти концерты! А я все думала, к чему они! Теперь я понимаю!

— Да! — подтвердил Магнифико, — видеосонор действует, как фокусирующий инструмент. Сам по себе он представляет довольно-таки примитивное средство воздействия на чужие эмоции. Но с его помощью я могу воздействовать как на большое число людей одновременно, так и более интенсивно — на отдельных людей. Те концерты, которые я дал в Академии перед тем, как она капитулировала, и те, которые были даны в Хейвене перед тем, как он сдался, сделали значительный вклад в общее пораженческое настроение. Я мог бы здорово повредить здоровью принца на Неотренторе, но без видеосонора не смог бы его убить. Понимаете?

Но главной моей находкой был Эблинг Мис. Он мог бы…

Магнифико произнес последние слова с горечью, но, не договорив фразу до конца, продолжал:

— Существует особая мишень для эмоционального контроля, о существовании которой вы не догадываетесь. Интуиция, предвидение, озарение — называйте, как хотите — это свойство психики может наравне с эмоциями подвергаться обработке. По крайней мере, мне это удается. Вы не понимаете, о чем я говорю?

Ответа не последовало.

— Человеческий мозг работает весьма неэффективно. Обычно называют цифру: двадцать процентов от возможной потенции. Когда вдруг внезапно происходит то, что люди называют интуицией, озарением, ясновидением, в действительности мозг просто выдает то, на что он способен. Я давно понял, что умею индуцировать высокую работоспособность мозга в течение продолжительного времени. Это губительно для человека, подвергающегося такому воздействию, но очень эффективно для достижения моих целей. Депрессор ядерного поля, примененный в войне против Академии, явился результатом подобной обработки одного калганского инженера. Я снова работал через посредников.

Эблинг Мис был не просто мишенью. Он был десяткой. Его научный потенциал колоссален, и он был нужен мне. Еще до начала войны с Академией я послал агентов для переговоров с Империей. Уже тогда я начал собственные поиски Второй Академии. Естественно, я ее не нашел. Я знал, что должен отыскать ее — и помочь в этом мне мог только Эблинг Мис. Его разум, работающий с повышенной эффективностью, мог позволить ему продублировать работы самого Гэри Селдона.

Частично это ему удалось. Я довел его до последнего предела. Процесс обработки его мозга был безжалостным, но дело должно было быть доведено до конца. Он должен был скоро умереть, но он был еще жив…

Он снова не договорил.

— Он должен был прожить еще достаточно долго. Мы втроем должны были отправиться во Вторую Академию. Это был бы последний бой, и все было бы кончено, если бы не моя ошибка.

Торан сдавленным голосом спросил:

— Почему ты все время к этому возвращаешься? Что за ошибка? И давай кончай, надоело.

— Видите ли, дело в том, что ошибкой была ваша жена, Торан. Ваша жена оказалась необычным человеком. Я никогда в жизни не встречал никого, подобного ей. Я… Я… — Голос Магнифико сорвался. Он с трудом взял себя в руки и продолжал:

— Она любила меня, она жалела меня сама по себе, и мне не нужно было воздействовать на ее эмоции. Я ее не раздражал и не забавлял. Просто — она любила меня.

Неужели вы не понимаете? Неужели вы не видите, что это значило для меня? До сих пор никто… в общем, мне это было очень дорого. Собственные эмоции обманули меня, меня, бывшего хозяина чужих эмоций. Я не прикасался к ее разуму, к ее чувствам, понимаете? Я ее не трогал. Я дорожил настоящим чувством, слишком дорожил. Это и была моя ошибка, самая первая.

Вы, Торан, были под контролем. Вы никогда меня не подозревали, ничего у меня не выпытывали, не видели во мне ничего необычного. Как, например, в случае с «филианским» кораблем. Когда они нас остановили, они приняли меня на борт для того чтобы я обработал капитана Притчера, который содержался там под стражей. Кстати, они знали, где мы находимся, потому что я постоянно поддерживал связь со всеми своими генералами. Когда я ушел оттуда, капитан стал полковником, человеком Мула и командиром корабля. Все это происходило у вас на глазах, Торан. Однако вы приняли мое объяснение, хотя оно было насквозь порочно. Понимаете, что я имею в виду?

Торан скривился и спросил:

— А как это, интересно, вы поддерживали связь со своими генералами?

— Это было совсем нетрудно. Гиперволновой передатчик портативен и прост в обращении. Да и потом, выследить меня было невозможно! Если бы кто-то и застал меня за этим занятием, из его памяти был бы тут же вырезан кусок. Кстати, такое имело место.

На Неотренторе мои собственные чувства снова подвели меня. Байта не находилась под эмоциональным контролем, но даже она никогда бы ни в чем меня не заподозрила, если бы все не испортил крон-принц. Его намерения в отношении Байты возмутили меня. Я убил его. Это был идиотский поступок. Можно было попросту беспрепятственно улететь, как всегда.

И все-таки ваши подозрения не переросли бы в уверенность, если бы я помешал капитану, то есть полковнику Притчеру выболтать вам все, что он пришел сообщить вам из наилучших побуждений, или уделял больше внимания вам, а не Мису.

Он ссутулился, поежился…

— Ты закончил? — спросила Байта.

— Да.

— Ну, и что теперь?

— Я буду продолжать выполнение своего плана. Правда, вряд ли в эти сумасшедшие дни мне удастся отыскать кого-нибудь, кто был бы так же высокообразован и просвещен, как Эблинг Мис. Как бы то ни было, я намерен искать Вторую Академию. Но в каком-то смысле вы меня победили.

Байта встала и выпрямилась.

— В каком-то смысле? Мы победили тебя полностью, окончательно и бесповоротно. Все твои победы за пределами Академии гроша ломаного не стоят! Галактика теперь — варварская пустыня. Да и сама Академия — так себе победа, потому что не она избрана для того чтобы остановить спровоцированный тобой кризис. Вторая Академия — вот с кем тебе предстоит сразиться! Вторая Академия! И она победит тебя. У тебя был единственный шанс найти ее и напасть на нее, когда она не была бы к этому готова. Теперь это тебе не удастся. Сейчас, возможно, в эту самую минуту машина уже завертелась. И ты узнаешь об этом, когда ее колеса сотрут тебя в порошок и придет конец твоему краткому могуществу. Лопнет оно, как мыльный пузырь, и ты останешься в памяти людской разовым захватчиком, размазанным по кровавому лику истории!

Она тяжело дышала.

— Так что мы — Торан и я — победили тебя. И нам не жалко умереть.

Все было сказано. Но грустные карие глаза Мула были грустными глазами Магнифико-паяца.

— Я не стану убивать ни вас, ни вашего мужа. После всего, что случилось, вы не сможете сделать мне больше, чем сделали. Если я вас убью, Эблинга Миса я все равно не воскрешу. Мои ошибки — это мои ошибки, только мои, и я за них отвечаю перед собой. Ваш муж и вы свободны. Уходите с миром ради того, что я называю дружбой.

И добавил с некоторой гордостью:

— А пока я все-таки — Мул, самый могущественный человек в Галактике, и намерен победить Вторую Академию!

Тут Байта нанесла последний удар — твердо и уверенно.

— Нет. Тебе это не удастся. Я до сих пор не сомневаюсь в мудрости Селдона. Ты будешь последним властелином в своей династии — первым и последним!

Что-то перевернулось в Магнифико.

— В своей династии??! Да… я часто думал об этом. О том, что я мог бы основать династию. Что мог бы найти себе достойную пару…

Байта внезапно поняла, что означает горящий в его глазах алчный огонь, и похолодела.

Магнифико печально покачал головой.

— Я понимаю, чего вы испугались, но это глупо. Если бы все могло быть иначе, я очень легко сумел бы сделать вас счастливой. Это был бы искусственный экстаз, но он ничем не отличался бы от естественных эмоций. Но все, увы, так как есть, а не иначе. Я назвал себя Мулом — но вы прекрасно знаете, что никакой необыкновенной физической силы у меня нет. Дело не в этом.

Он ушел не оглянувшись.

Вторая Академия

Часть первая Поиски ведет Мул

Глава первая Двое плюс Мул

Мул. Режим, установленный Мулом, проявился во всей полноте после захвата Первой Академии. Добившись окончательного распада Первой Галактической Империи, Мул стал первым в истории, кому удалось подчинить себе территорию поистине имперского масштаба. Прежняя коммерческая империя, созданная павшей Академией, несмотря на то усердие, с которым невидимой рукой психоистории плелись ее тонкие сети, оказалась жалким подобием жестко управляемого «Союза Миров», во главе которого встал Мул. В «Союз Миров» входила примерно десятая часть Галактикии пятнадцатая часть ее населения. В особенности на протяжении эпохи так называемых «Поисков»…

Галактическая энциклопедия

В «Энциклопедии» сказано довольно много о Муле и о его «Империи», но почти все там изложенное не имеет отношения к тому, о чем собирается поведать автор. К тому же стиль «Энциклопедии» грешит сухостью. Статья, посвященная Мулу, описывает далее экономические условия, которые привели к возвышению «Первого Гражданина Союза» — именно таков был официальный статус Мула, — и экономические последствия его возвышения.

Всякий раз, когда из контекста статьи чувствуется, что автор статьи испытывает хотя бы легкое удивление по поводу той колоссальной спешки, с которой Мул занимался созданием своей «Империи», превратившейся всего за пять лет из ничего в колоссальную по масштабам территорию, становится очевидно, что он всеми силами старается скрыть свое удивление. Всяким раз, когда его поражает внезапный переход от активной экспансии к пассивной консолидации захваченной территории, он явно скрывает факты.

Поэтому мы отложим «Энциклопедию» в сторону и пойдем собственным путем и попробуем описать историю Великого Безвластия — промежутка между падением Первой и началом Второй Империи, к концу пятилетия «консолидации».

С политической точки зрения, в Союзе царило спокойствие, с экономической — процветание. Мало кому приходило в голову мечтать о том, чтобы покой, установившийся под железной пятой Мула, сменился хаосом, ему предшествовавшим. В мирах, которые всего пять лет назад знали, что такое Академия, кое у кого, возможно, и появились чувства сродни ностальгическому сожалению, но не более того. Те лидеры Академии, которые были не нужны Мулу, были уничтожены, а те, которые были нужны, были «обработаны».

Самым нужным из «обработанных» был Хэн Притчер, ныне генерал-лейтенант.

Во времена Академии Хэн Притчер был капитаном и членом подпольной демократической оппозиции. После того как Академия без боя сдалась Мулу, Притчер продолжал вести борьбу против Мула до тех пор, пока не был «обработан».

«Обработка» была весьма специфичная. Это был не просто разумный добровольный переход на сторону победителя, и Хэн Притчер это отлично понимал. Его воззрения радикально переменились, потому что Мул был мутантом, психическая энергия которого подчиняла себе нужных ему людей. Сам Хэн Притчер никаких неудобств не испытывал. Все было, с его точки зрения, нормально. Само по себе чувство удовлетворения собственным состоянием являлось признаком того, что «обработка» прошла успешно, однако Хэн Притчер уже чувствовал себя так, что собственное состояние его нисколько не занимало.

Теперь, возвращаясь из своей пятой по счету экспедиции из беспредельных просторов Галактики за границами Союза, он с неестественной радостью предвкушал — он, бывший ас-звездолетчик, опытный агент разведки Академии, — будущую аудиенцию у «Первого Гражданина»… Его суровое лицо, словно выточенное из куска твердого дерева, казалось, неспособное улыбнуться, чтобы при этом не потрескаться, не выражало никаких чувств — но внешние проявления не имели никакого значения. Мул видел его насквозь — всего, до самой тончайшей эмоции, и замечал малейшие эмоциональные порывы, как обычный человек замечает, например, что у собеседника слегка дрогнула бровь.

Притчер поставил свой космический катер на стоянку в старом вице-королевском ангаре и отправился на территорию дворца пешком — так полагалось. Целую милю он прошел по снабженной указателями дороге. Она была безлюдна и тиха. Притчер знал, что на всей территории дворца нет ни одного охранника, ни одного солдата, ни одного вооруженного человека.

Мул не нуждался в защите.

Мул сам себе был лучшим и надежнейшим защитником.

Звук собственных шагов отдавался в ушах Притчера. Здание дворца приближалось, отражая яркий солнечный свет полированной поверхностью стен, покоящихся на высоких, полубезумных по очертаниям арках, — типичный образчик архитектуры былой Империи. Здание крепко сидело в земле, возвышаясь и над обширной дворцовой территорией, и над многонаселенным городом, видневшимся на горизонте.

Внутри дворца находился тот один-единственный человек, от нечеловеческих психических способностей которого зависела и вся новая, им созданная аристократия, и вся структура «Союза».

Огромная входная дверь мягко отъехала в сторону, и генерал ступил на широкий пандус. Бесшумный лифт быстро поднял его наверх. Он остановился перед небольшой, непримечательной на вид дверью личных покоев Мула, расположенных на самом верху самой высокой башни дворца.

Дверь открылась…

Бейл Ченнис был молод. Бейл Ченнис не был «обработан». То есть, проще говоря, его эмоции не находились под управлением Мула. Они оставались такими, какими были даны ему от рождения и как впоследствии сформировались под воздействием окружающей среды. Это его вполне устраивало.

Ему еще не было и тридцати, но в столице он занимал высокое положение. Он был хорош собой и умен и потому пользовался успехом в высшем обществе. Он был прекрасно образован и самолюбив и потому пользовался успехом у Мула. Его одинаково удовлетворяло и то и другое.

Сегодня впервые Мул удостоил его личной аудиенции.

Ноги легко несли его по длинной сверкающей нитке дороги, ведущей к дворцу, украшенному башнями из губчатого алюминия, — бывшей резиденции вице-короля Калгана, — который позднее стал резиденцией независимых князей Калгана, которые управляли государством сами по себе, и который теперь стал резиденцией Первого Гражданина Союза, который сам по себе правил в своей собственной Империи…

Ченнис шел, тихо мурлыкая мотивчик собственного сочинения. У него не было ни малейших сомнений, о чем пойдет речь. Конечно же, о Второй Академии! Об этом призраке, который заставил Мула прекратить свою политику безудержной экспансии и держал его в постоянном напряжении. Официально это называлось «консолидацией».

Сейчас Калган был переполнен слухами. Слухи — не экспансия, их во все времена остановить нельзя. Одни говорили, что Мул якобы нашел, где находится Вторая Академия, и собирается на нее напасть. Другие — что Мул сговорился со Второй Академией и они вместе собираются учинить передел Галактики. Третьи — что Мул наконец убедился в том, что Вторая Академия вообще не существует, и скоро сам завоюет всю Галактику.

Бесполезно перечислять все, о чем говорили в гостиных. Тем более что это была уже не первая полоса слухов. Однако теперь создавалось впечатление, что за разговорами действительно что-то стоит, и это страшно будоражило людей с развитой фантазией, которых хлебом не корми, а дай пожить во времена войн, сражений и политического хаоса; когда же тишь да гладь — они скучают и чахнут.

Бейл Ченнис был как раз из таких. Он не боялся таинственной Второй Академии. Именно поэтому он не боялся Мула, открыто этим бравируя. Возможно, некоторые, которым не слишком нравился этот человек, такой молодой и одновременно такой преуспевающий, злорадно поджидали, когда же этот дамский любимец поплатится за то, что позволяет себе во всеуслышание потешаться над внешностью Мула и его подозрительно уединенным образом жизни. Никто не осмеливался присоединяться к его саркастическим высказываниям, мало кто смеялся над его шутками, но, поскольку с ним, как бы то ни было, ничего не происходило, репутация его, естественно, росла.

Ченнис шел вперед, сочиняя слова на импровизированный мотивчик. Слова были самые что ни на есть дурацкие и сопровождались припевом: «Академия Вторая всю Галактику пугает, нам спокойно спать мешает».

Он подошел ко дворцу.

Огромная входная дверь мягко отъехала в сторону, и он ступил на широкий пандус. Бесшумный лифт быстро поднял его наверх. Он остановился перед небольшой, непримечательной на вид дверью личных покоев Мула, расположенных на самом верху самой высокой башни дворца.

Дверь открылась…

Человек, у которого не былодругого имени, кроме клички «Мул», не было другого титула, кроме как «Первый Гражданин Союза», смотрел на видневшийся на горизонте город сквозь странное окно — он видел все как на ладони, а с внешней стороны была глухая стена.

В сгущающихся сумерках на небе загорались первые звезды. Все они без исключения принадлежали ему.

Он горько усмехнулся. Они принадлежали тому, кого мало кто видел собственными глазами.

Он, Мул, был человеком, на которого нельзя было взглянуть без жалости и сострадания. Его исключительно скромный вес — сто двадцать фунтов — до смешного не соответствовал росту — пять футов и восемь дюймов.

Из тщедушного туловища, как скрюченные длинные стебли, росли руки и ноги. Длинное худое лицо почти терялось на фоне торчавшего на три дюйма, крючковатого, похожего на клюв хищной птицы носа.

Пожалуй, только глаза не соответствовали общему карикатурному облику того, кого называли Мулом. В этих глазах — странно мягких для величайшего покорителя Галактики — никогда не исчезала странная грусть.

В городе царило оживление, какое и должно царить в роскошной столице роскошного мира. Он мог основать столицу в Академии, на территории самого сильного из поверженных врагов, но это было далеко, на самом краю Галактической спирали. Калган, расположенный ближе к центру, имевший стойкую славу аристократического курорта, более устраивал его — со стратегической точки зрения.

Но типичная для столицы бурная жизнь, подкрепленная невиданным доселе процветанием, его вовсе не радовала и как бы совсем не касалась.

Его боялись, ему подчинялись, его, наверное, даже уважали — на расстоянии. Но кто бы взглянул на него без сожаления и усмешки? Только те, кто был «обработан». Но что толку было в их искусственной верности? Ему недоставало искренности. Он мог бы наделить себя кучей титулов, разработать неимоверно изощренные ритуалы поклонения своей персоне, но это бы ничего не изменило. Лучше — или, по крайней мере, не хуже — было оставаться «Первым Гражданином» и скрываться от посторонних взглядов.

Внутри у него шевельнулось нечто вроде протеста — сильное, грубое чувство. Никто в Галактике не смел отрицать его существования! Пять лет он хранил молчание, похоронив себя здесь, в Калгане, — и все из-за этого вечного, туманного, притаившегося в неведомых глубинах пространства призрака, этой постоянной угрозы — невидимой, неслышимой, неизвестной Второй Академии. Ему было тридцать два. Совсем немного, — но чувствовал он себя стариком. Тело его, несмотря на колоссальную психическую энергетику мутанта, было слабым, болезненным.

Каждая звезда! Каждая звезда, которую он видел, и каждая из тех, что были не видны. Все должно было принадлежать ему!

Месть всем и всему. Месть человечеству, частью которого он не был. Месть Галактике, в которой для него не было места!

Над головой у него мигнул сигнальный огонь. По дворцу кто-то шел. Он спокойно следил за передвижениями этого человека, и одновременно, словно его мутантные психические способности обострились в одиночестве сумерек, он почувствовал, как волна чужого эмоционального удовлетворения легко коснулась его собственного сознания.

Он узнал идущего без особых усилий. Это был Притчер.

Капитан Притчер из бывшей Академии. Капитан Притчер, которого проигнорировало, недооценило насквозь обюрократившееся правительство времен упадка. Капитан Притчер, чью шпионскую деятельность он без труда разоблачил, кого он возвысил, вытащил из грязи. Капитан Притчер, которого он сначала сделал полковником, а потом генералом, предоставив ему в полное распоряжение всю Галактику.

Теперешний генерал Притчер, в прошлом несгибаемый мятежник, был безоговорочно предан Мулу. Однако причиной его преданности была отнюдь не благодарность за данные ему привилегии, не логика, не чувство справедливости — только «обработка».

Мул прекрасно отдавал себе отчет в том, что прочный слой верности и преданности ему, который определял все эмоциональные проявления поведения Притчера, — тот самый слой, тот колпак, которым он накрыл его пять лет назад, исключительно поверхностен. В глубине души Притчер продолжал оставаться прирожденным упрямцем, борцом с властью, идеалистом, хотя теперь даже сам этого и не сознавал.

Дверь за спиной Мула открылась. Он обернулся. На месте окна появилась глухая стена, и пурпурные краски вечера сменились ярким, белым, безжалостным сиянием атомного освещения.

Хэн Притчер сел на указанный ему стул. Он не кланялся, не становился на колени. Никаких формальных выражений подобострастия на аудиенциях у Мула не требовалось. Мул был просто «Первым Гражданином». Обращаться к нему полагалось «сэр». В его присутствии можно было сидеть, можно было даже спиной повернуться, если уж так получалось.

Для Хэна Притчера все эти мелочи свидетельствовали о непререкаемом могуществе этого человека. Сама мысль об этом приятно радовала его.

Мул сказал:

— Вчера я получил ваш последний отчет. Не скрываю, он меня очень огорчил, Притчер.

Брови генерала сошлись на переносице.

— Да, сэр, я вас понимаю. Но к сожалению, другого просто быть не могло. Никакой Второй Академии нет, сэр.

Мул задумался, медленно, упрямо покачал головой, как делал уже много-много раз на памяти Притчера.

— Существует свидетельство Эблинга Миса. Всегда существовало и будет существовать свидетельство Эблинга Миса.

Старая песня, подумал Притчер и сказал без всякого выражения:

— Конечно, Мис был величайшим психологом в Академии, но в сравнении с Гэри Селдоном — он мальчишка-подмастерье. Ведь, изучая работы Селдона, он был под воздействием вашей искусственной стимуляции. Может быть, вы его перенапрягли. Он мог ошибиться. Скорее всего, он ошибся, сэр.

Мул вздохнул, вытянул вперед птичью головку на тонком стебельке шеи.

— Если бы только он прожил еще одну минуту! Он как раз должен был проболтаться, где находится Вторая Академия! Говорю вам, он знал это! Зря я медлил. Нельзя было ждать так долго. Сколько времени потеряно зря! Пять лет — и все впустую!

Притчер никак не отреагировал на минутную слабость своего господина — его контролируемые чувства не допускали этого. Он только слегка заволновался и сказал:

— Но как же можно иначе объяснить, сэр? Пять раз я отправлялся на поиски. Вы лично вычерчивали маршруты. Не осталось ни одного астероида, который бы я не перевернул вверх ногами! Триста лет назад Гэри Селдон из бывшей Империи основал две Академии, которые якобы должны были стать зародышами новой Империи, призванной заменить старую. Через сто лет после смерти Селдона Первая Академия, которая нам обоим так хорошо знакома, была известна на всей Периферии. Через сто пятьдесят лет после смерти Селдона ко времени последнего сражения со старой Империей — она была известна по всей Галактике. Теперь, когда прошло триста лет, — где же таинственная Вторая? Ни в едином уголке Галактики о ней никто слыхом не слыхивал.

— Эблинг Мис говорил, что она содержится в секрете. Только скрытность ее существования, по его словам, способна обратить ее слабость в силу.

— Ну, знаете, сэр, такая глубочайшая секретность может с успехом означать и то, что ее вообще не существует.

Мул поднял на него взгляд. Глаза его были широко раскрыты — подозрительно широко.

— Нет. Она существует, — твердо сказал он, многозначительно подняв указательный палец, и добавил: — Будут кое-какие изменения в тактике поисков.

Притчер нахмурился:

— Вы собираетесь лично возглавить экспедицию? Я бы вам не советовал.

— Нет. Конечно, нет. Вам придется полететь еще раз самому. Последний раз. Но с вами полетит еще один человек. Вторым командиром.

— Кто это, сэр?

— Есть тут один молодой человек в Калгане, по имени Бейл Ченнис.

— Никогда не слыхал о таком, сэр.

— Да, скорее всего, не слышали. Однако у него незаурядные способности и высочайшие амбиции. К тому же он… «не обработан».

Массивный подбородок Притчера едва заметно дрогнул.

— Не вижу в этом особых преимуществ.

— Преимущества есть, Притчер. Давайте посмотрим правде в глаза. Вы — неглупый и опытный человек. Вы сослужили мне неплохую службу. Но вы «обработаны». Вся мотивация ваших поступков зиждется всего-навсего на искусственно созданной, беспомощной верности мне. Утратив мотивацию поведения, данную вам от природы, вы потеряли нечто такое… какие-то душевные порывы, которые даже я не в силах в вас восстановить.

— Я этого не ощущаю, — угрюмо буркнул Притчер. — Я прекрасно помню себя — того, каким я был в те дни, когда был вашим врагом. Не думаю, чтобы тогда я был лучше, чем сейчас.

— Естественно, — криво усмехнулся Мул. — Но ваше мнение по этому поводу вряд ли можно считать объективным. Но вернемся к Ченнису. Итак, как я сказал, он амбициозен — по природе. Ему вполне можно доверять, поскольку он не признает никаких авторитетов, кроме самого себя. Однако отлично сознает, что он тем не менее существует, вцепившись в шлейф моего могущества. Поэтому он сделает все, чтобы провисеть на этом шлейфе как можно дольше, дабы добраться на этом транспортном средстве к своей цели — славе и могуществу. Если он отправится вместе с вами, его устремления получат дополнительный толчок — хотя бы для него самого.

— Тогда, — настаивал Притчер, — почему бы вам не освободить меня от эмоционального контроля, если вы и вправду считаете, что это пошло бы мне на пользу? Вряд ли теперь я сумею изменить вам.

— А вот это — никогда, Притчер. Пока вы от меня на расстоянии руки, на расстоянии выстрела бластера, вы будете оставаться под жестким контролем. Я отлично знаю, что, освободив вас, в следующую же минуту я буду мертв.

Щеки генерала вспыхнули лихорадочным румянцем.

— Для меня оскорбительно, что вы так думаете обо мне.

— Я вовсе не хотел оскорбить вас, но вы просто не можете себе представить, какие чувства овладеют вами, когда они будут отпущены на свободу, когда ваше поведение вернется в русло прежней мотивации. Человеческий разум сопротивляется контролю. Обычный гипнотизер-человек по этой самой причине не способен загипнотизировать человека, сопротивляющегося гипнозу. Я — могу, поскольку я — не гипнотизер, и поверьте мне, Притчер, сопротивление, которого вы не оказываете и о котором вы даже не помышляете, — это то, с чем мне совсем не хотелось бы столкнуться.

Притчер нагнул голову. Снаружи его охватила мука беспомощности, внутри у него были только тоска и усталость. Он с усилием выговорил:

— Но как же вы можете доверять этому человеку? Я хочу сказать — разве можно доверять ему так же безоговорочно, как мне — «обработанному»?

— Ну, наверное, полностью ему доверять нельзя. Именно поэтому вы и отправитесь вместе с ним. Видите ли, Притчер…

Мул забрался с ногами в глубокое кресло и стал похож на украшенную птичьей головкой зубочистку, сломанную посередине.

— Видите ли, Притчер, вам придется приглядывать за ним на тот случай, если ему взбредет в голову, что со Второй Академией он сумеет договориться более выгодно, чем со мной. Вы понимаете?

В глазах Притчера мелькнул огонек удовлетворения.

— Так-то лучше, сэр.

— Вот именно. Но помните — до поры до времени ему должна быть предоставлена полная свобода действий.

— Ясно.

— И еще, Притчер… Молодой человек этот очень хорош собой, приятен в общении, обаятелен. Не позвольте ему одурачить вас. Он опасный, непредсказуемый человек. Будьте с ним осторожны. Это все.

Мул снова остался один, Он выключил свет, и стена напротив снова стала прозрачной. Небо окрасилось в пурпур, город на горизонте утопал в бесчисленных огнях.

Ради чего было все это? Даже если бы он стал властелином Вселенной — что тогда? Разве перестали бы такие люди, как Притчер, быть высокими, стройными, самоуверенными, сильными? Разве отказался бы Бейл Ченнис от своих убеждений, перестал бы отпускать мерзкие остроты в его адрес? Разве он сам, Мул, стал бы другим?

Он думал так и проклинал собственные мысли. Чего же ему на самом деле хотелось? К чему он стремился?

Мигнул бесстрастный сигнальный огонек. Мул знал о том, что сейчас по дворцу идет человек, и почти помимо воли ощутил, как волна чужого эмоционального удовлетворения коснулась его мозга.

Он без труда узнал идущего. Это был Ченнис. На этот раз Мул не ощущал привычного однообразия эмоций, как у «обработанных». Наоборот, он чувствовал сопротивление сильного разума, нетронутого, неприкосновенного, не задетого ничем, кроме периодических размышлений о бренности всего сущего и неустройстве Вселенной. От чужого сознания плыли к нему потоки и волны. Чувствовалась наружная осторожность — тонкая, мягкая, но под ней таилась циничная самоуверенность. Еще глубже ощущалось мощное течение честолюбия и самолюбия, вспучивающееся то там, то тут вспышками жестокого юмора, а в самой глубине стояло спокойное озерцо амбиции.

Мул знал, что способен протянуть невидимую руку и преградить путь потоку, выплеснуть воду из русла и направить по другому пути, высушить одно русло и проложить другое. Но что из этого? Если бы он взял и накрыл кудрявую гордую голову Ченниса колпаком обожания, разве это хоть что-нибудь изменило бы в его собственном уродстве, вынуждавшем его ненавидеть солнечный свет и любить ночь, сделавшем его отшельником в Империи, безраздельно принадлежавшей ему одному?

Дверь у него за спиной открылась. Он обернулся. Прозрачная стена стала непрозрачной, И темнота позднего вечера сменилась белым, безжалостным атомным освещением.

Бейл Ченнис непринужденно уселся и сказал:

— Это — неожиданная честь для меня, сэр.

Мул всей пятерней почесал огромный нос и несколько раздраженно спросил:

— Почему же, молодой человек?

— Предчувствие, наверное. Если только, положа руку на сердце, не признаться, что до меня доходили кое-какие слухи.

— Слухи? Ну, их теперь множество. Какие же именно?

— Ну, пожалуй, те, в которых говорится о том, что планируется возобновить Галактические Завоевания, Очень надеюсь, что это — правда и что я смогу сыграть в этом достойную роль.

— Следовательно, вы думаете, что Вторая Академия существует?

— Почему бы и нет? Это было бы так интересно!

— И лично вам это интересно?

— Ну конечно! Хотя бы потому, что это так таинственно! Разве еще о чем-нибудь можно так фантазировать! В последнее время газеты только об этом и говорят — а это кое-что да значит. Тут вот, например, в «Космосе» опубликовали гипотезу одного из их обозревателей: он предполагает, что существует мир, населенный существами, представляющими собой нечто вроде сгустков чистого разума — то есть так он представляет себе Вторую Академию, — ну вот, и они как будто бы разработали ментальную энергию такой силы, что она способна противостоять любой физической мощи. И будто они способны отбрасывать прочь от себя корабли на целые световые годы, сворачивать планеты с привычных орбит…

— Интересно. Занимательно. Да. Ну а у вас лично есть какие-нибудь соображения на этот счет? Вы считаете, что такое возможно — эта психическая сила?

— О, господи, ну конечно же, нет! Разве можно себе представить, что подобные существа посиживали бы на своей планете? Нет, сэр! Вторая Академия сохраняется в тайне именно потому, что они слабее нас.

— В таком случае, мне не составит труда объяснить вам, в чем, собственно, суть дела. Как вы отнесетесь к предложению возглавить экспедицию по поиску Второй Академии?

На мгновение Ченнис растерялся. События развивались быстрее ожидаемого. Казалось, у него просто-таки язык присох к небу.

Мул сухо поторопил его:

— Ну?

Ченнис потер лоб ладонью.

— Конечно. Согласен. Но куда я должен отправляться? У вас есть какая-нибудь идея?

— С вами отправится генерал Притчер.

— Следовательно, экспедицию возглавляю не я?

— Выводы будете делать, когда я закончу. Послушайте, вы не из Академии. Вы — уроженец Калгана, не так ли? Да? Отлично. Следовательно, ваши знания о Плане Селдона весьма туманны. Так вот. Когда Первая Галактическая Империя стала приходить в упадок, Гэри Селдон вместе с группой психоисториков, анализируя будущее течение истории математическими методами, которые в наше упадочное время безнадежно утрачены, основал две Академии — по одной на каждом краю Галактики — так, чтобы экономические и социальные тенденции, которые в то время только начали намечаться, сделали бы эти Академии впоследствии очагами создания Второй Империи. Гэри Селдон предполагал, что на ее создание уйдет тысяча лет. Не будь Академий, на это ушло бы тридцать тысячелетий. Но он не учел меня. Я — мутант, и мое появление не было запланировано психоисторией, которая оперирует только усредненными реакциями больших масс людей. Понимаете?

— Прекрасно понимаю, сэр. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Скоро поймете. Я намерен объединить Галактику уже сейчас и тем самым достичь цели, поставленной Селдоном, скорее — всего за триста лет. Одна из Академий — мир ученых-физиков — все еще процветает под моим неусыпным наблюдением. В условиях расцвета и порядка, царящих в Союзе, атомное оружие, разрабатываемое ими, способно победить всех и вся в Галактике — всех и вся, кроме, пожалуй, Второй Академии. Поэтому я должен больше узнать о ней. Генерал Притчер твердо убежден, что она вообще не существует. Я убежден в обратном.

Ченнис осторожно поинтересовался:

— А откуда вы знаете, сэр?

— Знаю! — неожиданно взорвался Мул. — Потому что в умах людей, находящихся у меня под контролем, происходят кое-какие изменения. Кто-то вмешивается! Мягко! Осторожно! Но все-таки не настолько, чтобы я не мог заметить. И это вмешательство нарастает и затрагивает важных для меня людей в самые ответственные моменты. Теперь вам, думаю, не будет удивительно, почему я бездействовал по непонятной якобы причине последние годы?

Вот ваша задача. Генерал Притчер — лучший из моих людей, поэтому он наверняка не в безопасности. Он этого, естественно, не знает. Но вы не «обработаны», поэтому вас не сразу распознают как человека Мула. Вы сможете дурачить Вторую Академию дольше, чем кто-либо из моих людей. Может быть, достаточно долго. Понимаете?

— Гм-м-м… Да. Простите, сэр, хотелось бы кое о чем спросить вас. Каким образом я могу ощутить это… воздействие на ваших людей — конкретно, на генерала Притчера, если таковое произойдет? Они что — снова становятся «необработанными»? Нелояльными, так, что ли?

— Нет. Я же сказал вам, это почти неуловимо. И это-то как раз самое плохое, потому что заметить что-либо конкретное исключительно трудно, и порой мне приходится ждать, прежде чем принимать меры, не будучи уверенным в том, что именно происходит с «ключевым» человеком; то ли он допускает естественные ошибки, то ли его «обрабатывают» по-своему. С лояльностью ничего не происходит — поражаются такие качества, как инициатива и способность принимать решения. Они как бы стираются из сознания. Мне оставляют совершенно нормального с виду человека, но абсолютно бесполезного. За последний год таким образом обработали шестерых. Шестерых лучших моих людей!

Уголок его рта нервно задергался.

— А они сейчас отвечают за работу тренировочных баз — и я всей душой желаю, чтобы у них не случилось ничего экстренного, что потребовало бы от них принятия решений.

— Но, сэр, а если допустить, что это все-таки не дело рук Второй Академии? Вдруг это кто-то вроде вас… другой мутант?

— Нет. Все чересчур тонко спланировано и чересчур надолго. Один человек торопился бы. Нет, это целый мир, и вы должны стать моим оружием против него.

Глаза Ченниса блеснули.

— Я счастлив, что вы оказываете мне эту честь.

Но от Мула не укрылся резкий всплеск эмоций. Прищурившись, он проговорил:

— Да, скорее всего именно вам доведется совершить уникальный подвиг, достойный уникальной награды, — возможно, вам даже доведется стать моим преемником. Даже так. Но не забывайте, что, кроме того, наказания мои тоже уникальны. Моя эмоциональная гимнастика рассчитана не только на создание верноподданности.

Легкая улыбка его была печальна.

Ченнис в страхе вскочил на ноги.

На одно лишь мгновение, лишь на одно короткое мгновение Ченнис ощутил, как его сознание сжало крепкой, безжалостной, невидимой десницей. Сильнейшая боль пронзила его мозг. Рука разжалась и отпустила его. Не осталось ничего, кроме кошмарного неукротимого гнева.

Мул объяснил:

— Не стоит гневаться. Это не поможет. Вы уже справились с собой, не так ли? Но я все вижу. Поэтому просто помните, что воздействие такого рода я могу усилить и сохранить. Я убивал людей с помощью эмоционального контроля, и нет смерти более жестокой.

Мул снова остался один. Он выключил свет, и стена перед ним снова превратилась в окно. Небо было черным, и сверкающее тело Галактической линзы протягивало во все стороны бесконечные лучи, мерцавшие серебристыми украшениями на фоне черного бархата межзвездного пространства.

Вся эта масса звезд и туманностей, которых было так много, что они соединялись друг с другом и становились похожими на облака света, — все это должно было принадлежать ему.

Оставалось сделать только одно, и он смог бы спать спокойно…

Первая интерлюдия

Чрезвычайный Совет Второй Академии собрался на заседание. Но мы не смогли бы услышать речей присутствовавших. Не увидели бы и заседания — в привычном смысле слова. Поэтому и неважно, кто именно на нем присутствовал.

Кроме того, строго говоря, нам не удалось бы точно воспроизвести детали этого странного заседания — всякая попытка описания того, что там происходило, грешила бы приблизительностью.

Тут мы имеем дело с психологами — и не просто с психологами. Скорее, скажем, мы имеем дело с учеными психологической ориентации. То есть с людьми, чьи фундаментальные понятия о научной философии абсолютно отличны от всех известных нам ориентации. «Психология» в привычном понимании слова — плод деятельности ученых, воспитанных на аксиомах, которые выведены на основании привычных представлений, типичных для естественных наук, и она имеет весьма отдаленное отношение к той ПСИХОЛОГИИ, о которой пойдет речь.

Рассказывать о ней — все равно что объяснять слепому, что такое цвет, — и автор при этом так же незряч, как его читатели.

Все дело в том, что мозг каждого из собравшихся прекрасно воспринимал сигналы, исходившие от мозга остальных. Они знали о том, как функционирует человеческий мозг, не только теоретически, но и за счет специфического приложения этой теории к отдельным индивидуумам в течение долгого времени. Речь, к которой мы так привыкли и без которой наше общение было бы немыслимым, тут была не нужна. Фрагмент предложения равнялся длинному изощренному пассажу. Жест, усмешка, выражение лица — все несло информацию. Поэтому автор возьмет на себя дерзость вольно перевести небольшую часть заседания на язык, который бы поняли люди, разум которых с детских лет сориентирован на восприятие обычной речи, но, увы, с риском утратить нюансы тонкости такого общения.

Преобладал один «голос», и принадлежал он человеку, которого мы назовем для удобства «Первым Оратором».

Он сказал:

— Теперь совершенна очевидно, что именно остановило Мула во время первой безумной атаки. Не могу, к сожалению, констатировать, что это — результат контроля ситуации нами. На самом деле он чуть было не узнал наше местонахождение посредством искусственного усиления умственной деятельности одного из тех, кого в Первой Академии называют «психологами». Этот психолог был убит как раз перед тем, когда собирался сообщить Мулу о своем открытии. События, приведшие к его убийству, оказались совершенно случайными для развития ситуации, предусмотренного расчетами ниже Третьей Фазы. Позвольте предложить вам возглавить заседание.

Назовем того, к кому были обращены эти слова, «Пятым Оратором». На слух его слова звучали бы угрюмо:

— Безусловно, это так. Ситуация вышла из-под контроля. Конечно, мы исключительно уязвимы в отношении массированной атаки, в особенности если такую атаку возглавляет такой феномен разума, как Мул. Вскоре после того как он вплотную приблизился к своей цели — завоеванию Галактического господства — захватил Первую Академию, — а точнее, через полгода после этого, он оказался на Тренторе. Еще через полгода он мог бы оказаться здесь, и вероятность неблагоприятного для нас исхода была бы исключительно высока. Точнее — девяносто шесть плюс-минус пять сотых процента.

Довольно долгое время мы занимались анализом тех сил, которые остановили его. Мы, конечно, знаем о главных мотивах его действий. Врожденные последствия его физического уродства и уникальность его умственных способностей нам давно известны. Однако только посредством входа в Третью Фазу нам удалось определить — постфактум — вероятность отклонений в его поведении в присутствии другого человека, который испытывал к нему искреннее чувство.

И поскольку такие отклонения в его поведении зависели от присутствия такого человека рядом с ним в определенный момент времени, в этом смысле вся ситуация изобиловала случайностями. Наши агенты уверены, что психолога, которого «обрабатывал» Мул, убила девушка — та самая девушка, которой Мул доверял из чисто сентиментальных соображений и которую он именно из этих соображений не подвергал эмоциональному контролю — просто потому, что она к нему тепло, искрение относилась.

Начиная с этого события (кстати, для тех, кого интересуют детали: математическая обработка данных передана в Центральную Библиотеку), которое насторожило нас, мы держали Мула на безопасном расстоянии за счет применения неортодоксальных методов, используя которые, мы подвергали и подвергаем ежедневному риску весь исторический План Селдона. У меня все.

Выдержав паузу, позволяющую присутствовавшим осознать все, что стояло за этими словами, «Первый Оратор» сказал:

— Вследствие этого ситуация крайне нестабильна. В условиях, когда первоначальный План Селдона находится на грани срыва, нам остался только один шанс и то очень рискованный.

Мы должны позволить Мулу разыскать нас — в некотором смысле.

После паузы, во время которой он выслушал возражения, он добавил:

— Повторяю — в некотором смысле!

Глава вторая Двое минус Мул

Корабль был готов к старту. Все было ясно, кроме одного: куда лететь. Мул предложил вернуться на Трентор — остов гигантской Галактической метрополии колоссальнейшей Империи, которую когда-либо знало человечество, — мертвый мир, некогда бывший столицей всех звезд.

Притчер возражал. Он считал, что это слишком старая, чересчур проторенная дорога.

Он нашел Бейла Ченниса в навигационной кабине корабля. Курчавые волосы молодого красавца были игриво растрепаны. Один непослушный завиток упал ему на лоб, но казалось, что там ему и место. Губы его расплылись в приветственной улыбке, обнажив безукоризненно белые, ровные зубы. Да, он был действительно хорош собой и знал это. В сердце твердокаменного офицера шевельнулась неприязнь к своему напарнику по экспедиции.

Ченнис был заметно возбужден.

— Притчер, — выпалил он, — это может быть совпадением!

Генерал холодно отозвался:

— Не понимаю, о чем вы.

— А? Ну да. Подсаживайтесь, старина, и давайте разберемся. Я тут просматривал ваши записи. Отличная работа, старина!

— Мне… очень приятно, что вы их так оцениваете, — выдавил Притчер.

— Понимаете… Я пришел к кое-каким выводам, и мне было бы интересно узнать ваше мнение. Вы не пытались подойти к этой проблеме дедуктивно? Я хочу сказать, что очень мило, конечно, прочесывать звезды наугад и в итоге сделать все, что вам удалось во время ваших пяти экспедиций. Но все-таки, простите, это отдает чем-то вроде прыгания со звезды на звезду на одной ножке. Но неужели вам никогда не приходила в голову мысль о том, сколько уйдет времени на то, чтобы посетить все известные миры?

— Почему же? Я думал об этом, и не раз.

Притчер не чувствовал жгучего желания идти навстречу молодому человеку. Ему, наоборот, хотелось вытянуть что-нибудь из него, чей разум не был под контролем и, следовательно, был непредсказуем.

— Ну, тогда давайте попробуем проанализировать ситуацию и зададим себе вопрос: что мы, собственно, хотим найти?

— Вторую Академию, — буркнул Притчер.

— Академию Психологов, — уточнил Ченнис, — которые настолько же слабы в физической науке, как Первая Академия была слаба в психологии. Теперь: вы из Первой Академии, но я-то — нет. Разница, надеюсь, вам ясна. Мы должны отыскать мир, в котором правят посредством психических способностей, но который с научной точки зрения сильно отстал.

— Разве это так уж обязательно? — спокойно возразил Притчер. — Наш собственный «Союз Миров» никак не назовешь научно отсталым, невзирая на то что могущество нашего правителя целиком и полностью зависит от силы его разума.

— Только потому, что у него была возможность опереться на научные достижения Первой Академии, — последовал нетерпеливый ответ. — И, заметьте, другого такого источника научных знаний в Галактике нет. Вторая Академия, по определению, должна находиться на высохших пепелищах разбитой Галактической Империи, из которых, как ни крути, ничего не выжмешь.

— Следовательно, вы пытаетесь утверждать, что они обладают силой разума, достаточной, чтобы править некоей группой миров, страдая одновременно физической беспомощностью?

— Относительной физической беспомощностью. Они, скорее всего, способны защитить себя от пришедших в полный упадок окрестных миров. Против же сокрушительной силы Мула, подкрепленной мощной экономикой, они устоять не смогут. Почему же они столь тщательно скрывают свое местоположение — как в самом начале, при их основании Гэри Селдоном, так и теперь? Ведь ваша Первая Академия не делала из себя секрета даже тогда, когда представляла собой всего-навсего единственный город на единственной незащищенной планете триста лет назад!

Смуглое лицо Притчера подернулось сардоническими морщинками.

— Ну а теперь, когда вы закончили столь глубокий анализ, не откажетесь ли просмотреть перечень всех королевств, республик, федераций планет и диктаторий всевозможных типов, которые соответствуют не только вашему описанию, но и еще целому ряду факторов?

— Значит, все это было учтено? — разочарованно нахмурился Ченнис.

— Ну, здесь так прямо не написано, но у нас есть тщательно разработанный путеводитель по противоположной Периферии. Нет, вы серьезно думаете, что Мул в бирюльки играет?

— Ну тогда…

Голос молодого человека вновь обрел решимость.

— Что вы скажете насчет олигархии Конзвездия? Притчер задумчиво потеребил мочку уха.

— Конзвездия? Ах, ну да, знаю это место. Но это же не на Периферии, насколько я помню. Вроде бы это где-то в трети пути к центру Галактики.

— Да. И что из этого?

— В тех записях, что имеются в нашем распоряжении, место расположения Второй Академии указывается как «другой край Галактики». Черт подери, это единственное место, куда мы можем отправиться. Что толку болтать о какой-то Конзвездии? Тьфу ты, язык сломаешь! Так вот, ее угловое склонение от радиана Первой Академии составляет что-то около ста десяти — ста двадцати градусов. Никак не восемьдесят.

— Послушайте, но ведь, кроме того, в записях мелькает еще такое определение места, как «конец звезд».

— Такого астрографического понятия не существует.

— Ну конечно. Так и было задумано! А теперь вслушайтесь в звучание: «Конзвездия»… Ни о чем не говорит?

— Ну что-то вроде бы есть. Нет, несерьезно.

— А вы там были когда-нибудь?

— Не припомню.

— Однако в ваших записях это название упомянуто.

— Где? Ах да. Но это только потому, что там можно было запастись водой и продовольствием. Ничего исключительного в этом мире не было.

— А вы приземлялись на главной планете? Там, где резиденция правительства?

— Не могу сказать с уверенностью.

Ченнис погрузился в раздумья под холодным взглядом своего спутника. Наконец он изрек:

— Не откажетесь взглянуть вместе со мной на «Линзу»?

— Как вам будет угодно.

«Линза» была новейшим изобретением, которым были оборудованы крейсеры тех времен. Фактически это была сложнейшая вычислительная машина, способная выдавать на экране воспроизведение картины ночного неба, видимой из любой точки Галактики.

Ченнис установил на пульте координатные точки. Свет погас. В красноватых отблесках огоньков, горевших на панели пульта, лицо Ченниса выглядело довольно-таки зловеще. Притчер уселся в кресло пилота, вытянув длинные ноги. Его лица в полумраке кабины видно не было.

Медленно, одна за другой, на экране стали появляться светящиеся точки. Постепенно они становились все ярче. На экране возник участок населенных звездных скоплений центра Галактики.

— Это, — объяснил Ченнис, — зимнее ночное небо, видимое с Трентора. Это, кстати, на мой взгляд, важнейшая деталь, до сих пор не учитывавшаяся в ваших поисках. Всякая разумная ориентация должна принимать за точку отсчета Трентор. Трентор был столицей Галактической Империи. Гораздо больше — с научной и культурной точки зрения, чем с политической. Поэтому значение любого названия должно в девяти из десяти случаев выводиться с учетом расположения Трентора. Вспомните в этой связи, что Селдон родился на Геликоне, то есть ближе к Периферии, но группа его работала на Тренторе.

— Что вы мне пытаетесь доказать?

Ледяной голос Притчера показывал, что он всеми силами старается противостоять горячему энтузиазму собеседника.

— «Линза» докажет все за меня. Видите ту темную туманность?

Тень от его руки упала на экран. Указательный палец остановился на крошечном темном пятнышке, казавшемся дырочкой в расшитой звездами ткани.

— В астрографии она называется туманностью Пелло. Смотрите внимательно. Сейчас я увеличу изображение.

Притчер, затаив дыхание, смотрел, как на его глазах растет изображение на экране. Это напоминало картину, возникшую бы на иллюминаторе кругового обзора, если представить, что корабль несется на сумасшедшей скорости по переполненной звездами Галактике, но при этом и не думает входить в подпространство. Звезды летели на них как бы из общего центра, расходились в стороны и исчезали за краем экрана. Какие-то точки раздваивались, превращались в сферы. Туманные пятнышки делились на мириарды точек. И все время сохранялась полная иллюзия движения.

Ченнис комментировал:

— Как видите, мы движемся по прямой от Трентора к туманности Пелло — как бы продолжая линию взгляда, направленного туда с Трентора. Вероятно, небольшая погрешность тут есть, если учитывать гравитационное отклонение света, которое я математически не рассчитывал, но уверен, оно невелико.

Тьма заполняла экран. Скорость увеличения изображения падала, и звезды со всех четырех краев экрана посылали последний прощальный свет. Туманность росла на глазах. Ее обрамляли сверкающие скопления звезд, внезапный резкий свет которых говорил о том, что они просто раньше были скрыты за бесчисленными темными фрагментами атомов натрия и кальция, заполнявшими кубические парсеки пространства.

Тень от руки Ченниса снова легла на экран.

— Населявшие этот участок пространства вот это местечко называли «Пастью». Это очень важно, потому что только с Трентора оно действительно выглядит похожим на пасть.

То, на что он показывал, представляло собой просвет в теле туманности, очерченный в форме извилистой, усмехающейся пасти в профиль, подчеркнутый ярким, величественным сиянием звезд, наполнявших его.

— Следуйте взглядом вдоль «Пасти». Видите — дальше она сужается, переходит как бы в «пищевод», что ли — вот в эту тоненькую ниточку света.

Изображение на экране вновь увеличилось и продолжала увеличиваться до тех пор, пока темная туманность, окружавшая «Пасть», не заняла весь экран, — только тонкая световая ниточка тянулась по ней, и указательный палец Ченниса безмолвно следовал по ней к тому месту, где она обрывалась, — к точке, где мерцала одна-единственная, последняя звезда. Здесь его палец остановился. Дальше была только темнота, мрачная, мертвенная темнота.

— «Конец звезд», — просто сказал молодой человек. — Ткань туманности в этом месте тонка — свет одной-единственной звезды проникает сквозь нее, посылая лучи в одном-единственном направлении — к Трентору.

— Вы хотите сказать, что… — начал генерал и замолчал, пораженный собственной догадкой.

— Да не хочу сказать, а так вот прямо и говорю: «Конец звезд» — Конзвездия.

Вспыхнул свет. Звезды на экране померкли. В три шага Притчер оказался рядом с Ченнисом.

— Как вы до этого додумались?

Ченнис откинулся на спинку кресла. На лице его играла самодовольная улыбка.

— Совершенно случайно! Конечно, мне было бы приятнее сообщить вам, что это — плод напряженного умственного труда, но на самом деле вышло все абсолютно случайно. Однако как бы то ни было, все сходится. Судя по нашим справочникам, Конзвездия является олигархией. Она правит двадцатью семью обитаемыми планетами. В научном отношении — полный ноль. И самое главное — это мир, который придерживается строжайшего нейтралитета в местной политике этого региона и не проводит никакой экспансии. Думаю, стоит взглянуть на них поближе.

— А Мулу вы об этом сообщили?

— Нет. И не собираюсь. Мы уже в космосе и вот-вот совершим первый прыжок.

Притчер, не веря собственным ушам, бросился к пульту видового иллюминатора. Когда он отладил изображение, глаза его встретились с холодной пустотой пространства. Он, не отрываясь, смотрел перед собой несколько мгновений, потом обернулся. Рука его автоматически легла на тяжелый, удобный, привычный приклад бластера.

— По чьему приказу?

— По моему приказу, генерал, — как ни в чем не бывало ответил Ченнис, впервые обратившись к спутнику, упомянув его звание. — Пока мы с вами тут беседовали, вы, вероятно, увлеклись и не почувствовали ускорения, поскольку в этот момент я как раз увеличил изображение на экране «Линзы», и вы, конечно же, приняли это за иллюзию, кажущееся передвижение меж звезд.

— Ну и чего вы добиваетесь? К чему был тогда весь этот треп насчет Конзвездии?

— Никакого трепа. Все совершенно серьезно. Именно туда мы и отправляемся. Мы стартовали сегодня, потому что до старта оставалось целых три дня. Генерал, вы не верите во Вторую Академию, а я верю. Вы просто, не веря ни во что, слепо выполняете приказы Мула. Я же чувствую серьезную опасность. У Второй Академии было пять лет на приготовления. Насколько они подготовились, я не знаю, но что если у них были агенты в Калгане? Если бы я разгуливал там, нося в мозгу догадку о том, где находится Вторая Академия, они запросто могли бы это обнаружить. Тогда моя жизнь повисла бы на волоске, а я, признаться, ею очень дорожу. Вероятность такого стечения обстоятельств, возможно, мизерна, но я все-таки предпочел не рисковать. Поэтому в итоге о Конзвездии не знает никто, кроме вас, а вы узнали об этом тогда, когда мы были уже в космосе.

Ченнис иронично улыбнулся, всем своим видом показывая, что ему приятно чувствовать себя хозяином положения.

Рука Притчера сползла с приклада бластера. На какое-то мгновение его охватило чувство неловкости. Почему же он ничего не сделал? Что ему мешало? Что сдерживало его? Ведь было время, когда он был мятежным, непокорным капитаном в коммерческой империи, созданной Первой Академией. Тогда-то уж точно скорее он, чем Ченнис, предпринял бы такую смелую, дерзкую акцию. Неужели Мул прав? Неужели его разум настолько подчинен, что утратил всякую инициативу? Отчаяние все сильнее охватывало его, наваливалась страшная, непривычная усталость.

Справившись с собой, он сказал:

— Отлично сработано. Тем не менее попрошу вас на будущее консультироваться со мной при принятии подобных решений.

Не успел он произнести последнее слово, как замигала сигнальная лампочка.

— Это из двигательного отсека, — небрежно сообщил Ченнис. — У них была объявлена пятиминутная готовность, и я попросил их дать мне знать, если что-то будет не в порядке. Останетесь здесь — держать оборону?

Притчер кивнул. «Мне скоро пятьдесят», — с горечью признался он сам себе. На экране обзора мерцали редкие звезды. В тумане виднелся край Галактики.

Если бы только он был свободен от Мула!

Но от этой мысли у него по спине забегали мурашки…

Главный инженер Хакслейни бросил неприязненный взгляд на молодого, одетого в гражданское человека, который вел себя так, будто был офицером флота, и держался так, что все должны были ему повиноваться. Хакслейни, помнивший себя на службе в регулярных войсках с тех пор, когда у него еще молоко на губах не обсохло, привык к субординации совершенно определенного рода.

Но этого человека назначил Мул, а за Мулом было последнее слово. И в этом случае — единственное. Даже подсознательно у Хакслейни не возникало никакого протеста. Эмоциональный контроль работал четко.

Не сказав ни слова, он протянул Ченнису маленький яйцеобразный предмет.

Ченнис взял его и ободряюще улыбнулся:

— Вы из Академии, не так ли?

— Да, сэр. Я служил во флоте Академии восемнадцать лет к тому времени, как к власти пришел Первый Гражданин.

— Какое образование вы получили в Академии?

— Я инженер-технолог Первого Класса. Учился в Центральной Школе Анакреона.

— Недурно. Это вы нашли в коммуникационном блоке, как я и предполагал?

— Да, сэр.

— Эта штука и должна там находиться?

— Нет, сэр.

— Тогда что это такое?

— Гипертрейсер, сэр.

— Непонятно. Я ведь не из Академии. Поясните.

— Это — устройство, позволяющее следить за кораблем через гиперпространство.

— Иначе говоря, за нами можно следить, где бы мы пи находились?

— Да, сэр.

— Отлично. Новейшее изобретение, судя по всему? Не иначе как придумано в каком-нибудь из исследовательских институтов, созданных Первым Гражданином?

— Скорее всего, сэр.

— Принцип его действия — государственная тайна. Так?

— Думаю, да, сэр.

— И тем не менее — вот он. Забавно.

Ченнис повертел гипертрейсер в руках и резко протянул его инженеру.

— Тогда вот что. Возьмите его и положите туда, где нашли. На то самое место. Ясно? И забудьте об этом. Навсегда!

Главный инженер автоматически отдал честь, резко повернулся и вышел.

Корабль несся через Галактику. Курс его на символической карте представлял собой широкую пунктирную линию. Черточки означали расстояния примерно в шестьдесят световых секунд, преодолеваемых в обычном пространстве, а расстояния между ними составляли более ста световых лет. Это были прыжки через гиперпространство.

Бейл Ченнис сидел у контрольной панели «Линзы» и в очередной раз восхищался совершенством ее конструкции. Он был не из Академии, и для него осознание взаимодействия сил, происходившего после нажатия очередной кнопки или поворота рычажка, не было так уж привычно.

«Линза» и для бывалого человека из Академии, честно говоря, не была проста и понятна. Внутри ее невероятно компактного корпуса помещалось неимоверное количество электронных блоков, необходимых для точного размещения сотен миллионов звезд на соответствующем расстоянии друг от друга. И как будто одно это само по себе не было величайшим достижением, «Линза», кроме того, была способна осуществлять вращение картины любой части галактического поля в трех измерениях или вокруг центра.

Именно поэтому «Линза» произвела настоящую революцию в космической навигации. В прежние времена межзвездных странствий расчет каждого прыжка заключался в колоссальном объеме работы, занимавшей дни и недели, — и большая часть этого труда состояла в более или менее точном расчете «положения корабля» на масштабной модели Галактики. Фактически это означало ориентацию относительно как минимум трех далеко отстоящих друг от друга звезд, положение которых относительно произвольно избранного галактического тройственного нуля было известно.

Но именно понятие «известно» и было в некотором смысле ловушкой. Для всякого, кто хорошо знает звездное поле от одной определенной точки отсчета, ясно, что звезды так же неповторимы, как люди. Прыгните на десяток парсеков, и даже ваше собственное солнце станет неузнаваемым. Оно может даже оказаться невидимым.

Ответ на эти вопросы дал, безусловно, спектроскопический анализ. В течение веков главной задачей межзвездной инженерии был анализ «световых позывных» все большего и большего числа звезд во все более и более тонких подробностях. Учитывая это, а также и все возрастающую точность прыжков самих по себе, были разработаны стандартные маршруты передвижения по Галактике, и межзвездные путешествия стали в большей степени наукой, чем искусством.

И тем не менее даже во времена расцвета Академии, когда было достигнуто совершенство конструкций вычислительной техники, был разработан новейший метод механического сканирования звездных полей для известных «световых позывных»; иногда уходили целые дни на то, чтобы определить координаты трех звезд, а затем рассчитать координаты регионов Галактики, до того пилоту неизвестных.

«Линза» стала устройством, коренным образом изменившим положение дел. Во-первых, для всех расчетов «Линзе» требовались координаты одной-единственной звезды. Во-вторых, с ней запросто мог управляться даже такой дилетант в вопросах космоплавания, как Ченнис.

Ближайшей звездой в тот момент была Винцетори — в соответствии с данными расчета прыжка. В центре видеоэкрана горела яркая звезда. Ченнис очень надеялся, что это была Винцетори.

Экран «Линзы» принял информацию с экрана обзора, и Ченнис старательно набрал на пульте координаты Винцетори. Нажал кнопку, и звездное поле ярко засветилось на экране. В центре экрана обозначилась звезда, горевшая ярче других, но это еще ни о чем не говорило. Рядом была другая. Ченнис сфокусировал экран по оси Z, увеличил изображение и отладил фотометр, чтобы обе звезды стали одинаковой яркости.

Ченнис поглядел на вторую звезду, тоже довольно яркую, на экране обзора и нашел соответствующую ей на экране «Линзы». Медленно развернул изображение на экране «Линзы» под соответствующим углом. Скривил рот в недовольной усмешке — результат его явно не устроил. Снова развернул изображение — оценил расположение второй яркой звезды, потом — на всякий случай — еще одной. Довольно улыбнулся. Все сходилось. Возможно, специалисту, искушенному в астронавигации, хватило бы и одной попытки. Ему понадобилось три.

Итак, наводка осуществлена, После окончательной операции поля наложились друг на друга. При этом многие звезды как бы двоились. Но коррекция паводки не отняла много времени. Сдвоенные звезды соединились, осталось одно поле, и «положение корабля» можно было спокойно считать на табло. Вся процедура заняла не более получаса.

Ченнис нашел Притчера в его каюте. Генерал явно собирался спать. Не вставая с кушетки, он поднял взгляд на Ченниса.

— Новости?

— Да нет, ничего особенного. Еще один прыжок, и мы в Конзвездии.

— Знаю.

— Вы собрались отдохнуть, и мне не хотелось бы вам надоедать. Я только хотел спросить: вы просмотрели пленку, которую мы добыли в Циле?

Хэн Притчер бросил угрюмый взгляд на предмет разговора — пленка в черном футляре лежала на нижней полке книжного шкафа.

— Да.

— Ну и что скажете?

— Скажу, что, если когда-либо в истории и существовала какая-нибудь наука, в этой части Галактики она напрочь забыта.

Ченнис широко улыбнулся:

— Понятно. Мартышкин труд, хотите сказать?

— Ну, в общем, да, если только вы не любитель почитывать на досуге жизнеописания правителей. Информация ненадежна по двум причинам, я бы сказал. Там, где история занимается в основном ролью отдельных личностей, черное становится белым, а белое — черным в зависимости от склонностей автора. Я считаю, что такое чтение абсолютно бесполезно.

— Однако там есть упоминание о Конзвездии. Именно поэтому я и передал вам пленку. Это, кстати, единственный материал, где я нашел хоть что-то о ней.

— Да, конечно. Там говорится, что у них бывали хорошие правители, а бывали и плохие, что они завоевали сколько-то планет, выиграли сколько-то сражений, сколько-то проиграли, — проиграли, естественно, меньше, чем выиграли. Ничего конкретного. Короче говоря, Ченнис, ваша теория меня не слишком впечатляет.

— Но вы кое-что упустили. Вы не обратили внимания на то, что у них никогда не образовывались коалиции? Они все время оставались как бы вне политики этого уголка Галактики. Как вы сказали, они захватили несколько планет, но потом прекратили завоевания — и это произошло в отсутствие каких-либо драматических поражений или их последствий. Как будто они распространили свое влияние достаточно для того, что-бы суметь защитить себя, но недостаточно для того, чтобы привлекать к себе внимание.

— Прекрасно, — последовал равнодушный ответ. — Я не возражаю против посадки. В худшем случае — небольшая потеря времени.

— О нет. В худшем случае — полное поражение. Если это все-таки Вторая Академия. Не забывайте, что это может быть мир, в котором черт знает сколько Мулов.

— И какие же у вас планы?

— Высадиться на какой-нибудь второстепенной планете. Разузнать как можно больше о Конзвездии, а потом — импровизировать.

— Нормально. Возражений нет. А теперь, если не возражаете, мне бы хотелось выключить свет.

Ченнис исчез в двери, помахав рукой на прощание. В темноте крошечной каютки, на островке из движущегося металла, затерянном в бесконечности пространства, генерал Хэн Притчер тщетно пытался уснуть — он думал, думал, думал…

Все-таки уму непостижимо. Если все, к чему он так болезненно пришел, было правдой… но факты начинали сходиться… значит, Конзвездия — действительно Вторая Академия… Выхода не было. Но как? Как?

Неужели это действительно Конзвездия? Самый обычный мир? В котором нет ничего выдающегося? Хижина на руинах Империи? Обломок среди груды хлама? Он помнил, очень смутно, отдаленно, сморщенное лицо Мула, его тихий голос, рассказывающий о психологе из Первой Академии, Эблинге Мисе, единственном человеке, который — может быть — узнал тайну Второй Академии.

Притчер вспомнил о том, с каким значением Мул произносил фразы типа: «Было такое впечатление, что Мис был просто поражен, потрясен тем, что он узнал. Что-то он узнал о Второй Академии, что превзошло все его ожидания, повернуло его мысли в абсолютно противоположном направлении. Если бы я мог прочитать его мысли так, как мог читать эмоции! Однако его эмоции были в обычном состоянии — только вот это его удивление!»

Ключом ко всему было удивление. Что-то там было такое потрясающее! А теперь вот — откуда ни возьмись появился этот мальчишка, этот вечно улыбающийся сосунок, с превеликой легкостью рассуждающий о Конзвездии, о ее незаметной аномальности… Но он, скорее всего, прав. Скорее всего. Иначе все остальное лишено смысла.

Последняя мысль Притчера перед тем, как он наконец заснул, была окрашена самодовольным злорадством. Гипертрейсер был на месте — лежал на субэфирной трубке. Час назад он проверил, там ли он. Ченниса в это время поблизости не было.

Вторая интерлюдия

Это была случайная встреча в кулуарах приемной Палаты Совета. До начала заседания оставалось всего несколько минут. Двое встретившихся быстро обменялись мыслями.

— Значит, Мул уже в пути.

— Я тоже слышал. Рискованно. Очень рискованно.

— Не сказал бы, чтобы события укладывались в рамки рассчитанных функций.

— Мул — неординарный человек, и против него трудно действовать даже его оружием. Да, тяжко иметь дело с контролируемыми умами Говорят, он засек несколько случаев.

— Да, и я не представляю, как этого избежать.

— С «необработанными» легче. Но таких очень мало среди людей, занимающих при нем важные посты.

Двое вошли в Палату. Остальные сотрудники Второй Академии последовали за ними.

Глава третья Двое плюс крестьянин

Россем — один из тех пограничных миров, которым традиционно не уделялось особого внимания в истории Галактики. Живущие здесь редко принимали гостей из менее забытых Богом миров.

В те дни, когда Галактическая Империя доживала свой век, здесь отбывали ссылку несколько политических преступников. Только обсерватория да небольшой флотский гарнизон делали планету не совсем необитаемой. Позднее, в тяжкие дни сражений, еще до рождения Гэри Селдона, более слабые духом люди, уставшие за десятилетия непрерывной опасности и страха, изможденные жизнью на истощенных планетах в условиях призрачной смены эфемерных императоров, локтями пробивавших себе дорогу к трону, чтобы воссесть на нем на пару-тройку порочных и бесплодных лет, покидали населенные центры, чтобы найти приют в менее заброшенных уголках Галактики.

На открытых всем ветрам пустошах Россема там и сям были разбросаны сирые деревушки. Солнце Россема — крошечный красный карлик, тепла которого едва хватало для него самого. Девять месяцев в году здесь шел снег. Тощие зерна местных злаков тоскливо дремали в земле все эти месяцы напролет. Когда снег таял, они начинали расти с панической быстротой в те короткие месяцы, когда солнце лениво поднимало температуру примерно до пятидесяти градусов.

Маленькие, напоминавшие коз животные паслись на чахлых лугах, разбивая снег крошечными копытцами, оставлявшими следы, похожие на трилистник клевера.

У живущих на Россеме была, следовательно, пища — хлеб и молоко. А когда они позволяли себе забить животное — то и мясо. Мрачные, зловещие леса, занимавшие примерно половину экваториальной области, давали прочное, твердое дерево для постройки домов. Это дерево, кое-какие меха и полезные ископаемые были предметами экспорта, и время от времени на Россем наведывались корабли из Империи, доставлявшие в обмен сельскохозяйственное оборудование, атомные обогреватели и даже телевизоры. Последние отнюдь не были роскошью, поскольку помогали крестьянам скоротать долгие, нудные зимы.

Имперская история пролетала мимо россемских крестьян. Новости они узнавали только от вечно куда-то торопившихся торговцев. Иногда прибывали новые партии ссыльных. Как-то сюда выслали довольно большую партию, которая так и осела на Россеме навсегда.

Вот тогда-то россемиты и узнали о том, что идут сражения за сражениями, об исчезнувших поколениях, о смене императоров-тиранов, о мятежах вице-королей. Они вздыхали, качали головами, поднимали повыше меховые воротники и задумчиво чесали длинные бороды, посиживая на деревенских площадях под тусклыми лучами ленивого солнца и рассуждая о бренности всего сущего.

Потом перестали прилетать и торговые корабли и жизнь стала еще трудней. Прекратились поставки деликатесов, табака, машин. Те, у кого были телевизоры, сообщали остальным отрывочные, но весьма тревожные новости. В конце концов все узнали о том, что пал Трентор. Великая столичная планета Галактики, великолепный, многоэтажный, недоступный, несравненный мир, колыбель императоров, была разрушена, превращена в руины.

В это было трудно, невозможно поверить, и для многих крестьян на Россеме, ковырявших мерзлую землю своих полей, это означало начало конца Галактики.

И вдруг, в один прекрасный день, снова прилетел корабль. Старики во всех деревнях мудро закивали головами и зашептали друг другу, что вот так оно и было во времена их отцов, — но на самом деле все было совсем не так.

Корабль был не имперский. На его обшивке не было старинной эмблемы Империи — «Звездолет и Солнце». Это было довольно-таки корявое сооружение, собранное из остатков старых кораблей, а люди, прилетевшие на этом корабле, называли себя солдатами из Конзвездии.

Крестьяне недоумевали. Они сроду не слыхали ни о какой Конзвездии, но тем не менее приветствовали солдат с традиционным гостеприимством. Прибывшие подробно расспрашивали их о планете. Их интересовало, каково население, сколько городов — крестьяне объясняли, что городов у них нет, только деревни, и это очень удивило прибывших, — какая у них промышленность, ну и так далее.

Потом прилетели и другие корабли, и повсюду на стенах появились прокламации, извещавшие о том, что отныне правящим миром является Конзвездия, что в районе экватора — то есть в самом густонаселенном — будут организованы пункты сбора налогов и что туда следует сдавать определенный процент сбора урожая и мехов ежегодно.

Россемиты читали прокламации и молча моргали, не понимая значения слова «налоги». Когда же настало время сбора налогов, одни их уплатили, а другие — нет, поскольку якобы ничего не знали, не ведали. Сборщики налогов грузили зерно и шкурки на широкие, приземистые грузовики.

Тут и там недовольные крестьяне стали собираться в группы и доставали на свет божий древнее охотничье оружие — но это так ничем и не кончилось. Они поворчали и разошлись по домам, когда стали прибывать все новые и новые солдаты из Конзвездии и сборщики налогов, и жизнь их, и без того тяжелая, становилась все тяжелее и тяжелее.

Были установлены новые порядки. Губернатор из Конзвездии окопался в деревушке Джентри, из которой незамедлительно были выселены все россемиты. Он и его приспешники были призрачными пришельцами из другого мира, редко ступавшими в места обитания аборигенов. Сборщики налогов, которые теперь назначались из местных, периодически появлялись в деревнях, но к ним уже успели привыкнуть, и крестьяне научились вовремя прятать зерно и угонять скот в леса и создавать в своих домах обстановку, далекую от процветания. Крестьяне со скучающими, невыразительными физиономиями выслушивали резкие вопросы и разводили руками — вот, дескать, все что есть, не взыщите.

Они добились-таки своего. Налоги были снижены, как будто Конзвездия особо и не ждала ничего от этого нищего мира. Жители Россема больше не получали взамен красивых блестящих приспособлений времен Империи, но все-таки даже конзвездианская пища и конзвездианские машины были получше их собственных. Кроме того, конзвездианцы привозили кое-какие платья для женщин, сшитые из ткани покрасивее, чем серое домотканое рядно, что было весьма немаловажно.

А галактическая история снова потекла мимо, и крестьяне продолжали борьбу за жизнь, ковыряя почти бесплодную землю Россема.

Выйдя на порог своего домика, Нарови выдохнул облачко пара. Густая борода его сразу покрылась инеем. Первый снег укрыл замороженную землю, небо было грязно-розового цвета. Он внимательно поглядел вверх и решил, что, пожалуй, сильного ветра сегодня не будет. Это означало, что он может спокойно отправиться в Джентри и обменять там излишки зерна на нужное количество консервированных продуктов, чтобы как-то протянуть зиму.

Он прорычал в щелку приотворенной двери:

— Горючее в бак залил, олух?

В ответ ему крикнули что-то неразборчивое, и на пороге появился старший сын Нарови, у которого только-только начала пробиваться рыжеватая бородка. Физиономия у него была совсем мальчишеская.

— Машина заправлена, — сонным голосом сообщил он отцу. — И ездит ничего себе. Только оси маленько барахлят. Но тут уж я не виноват. Я же говорил, нужно показать тому, кто разбирается.

Старик отступил немного назад и угрюмо смерил сына с головы до ног суровым взглядом, выставив вперед мохнатый подбородок.

— Не ты виноват, а кто — я, что ли? Откуда взять того, кто разбирается? На какие шиши? Или мы пять лет подряд не собирали урожай — курам на смех? Или чума не покосила половину скота? Или шкурки облезли сами собой?

— Нарови! — прервал речь старика женский голос из дома.

— Ну-ну, — пробурчал старик, — сейчас твоя матушка будет вмешиваться в мужской разговор. Выведи машину да посмотри, чтобы прицеп был закреплен как следует!

Он сложил на груди руки в теплых перчатках и еще раз взглянул на небо. Начали собираться грязноватые кучевые облака. Солнце скрылось за ними.

Он готов был уже опустить взгляд, как вдруг заметил нечто заставившее его широко раскрыть рот. Опомнившись, он заорал во всю глотку:

— Жена! Старуха! Да поди же сюда!

В окне появилось заспанное лицо. Взгляд женщины устремился туда, куда показывал палец супруга. Разразившись испуганным воплем, она выскочила из дома и сбежала по ступенькам крыльца, на ходу кутаясь в старое одеяло. Натянув его на нечесаную седую голову она остановилась рядом с мужем.

— Корабль, — хрипло проговорила она. — Корабль издалека.

Нарови сердито буркнул:

— А что же еще? Гости к нам пожаловали, старуха, гости!

Корабль медленно опускался на голое мерзлое поле на северной окраине владений Нарови.

— Но что же нам делать-то? — вздохнула старуха. — Разве мы можем оказать гостеприимство этим людям? Разве мы можем уложить их спать на грязный пол в нашей хижине и угостить их остатками пирога, испеченного на прошлой неделе?

— А что же, прикажешь к соседям их отправлять? Ну уж нет…

Нарови потер зарумянившиеся от мороза щеки рукавом меховой куртки и обнял плечи жены.

— Дорогая моя супружница, — промурлыкал он ласково, — пойди-ка принеси вниз два стульчика из нашей комнаты, зажарь молодого козленка да приготовь свежий пирог. А я пойду и встречу этих могущественных пришельцев издалека, и… и… — Тут он замолчал, натянул поглубже лохматую шапку и торопливо добавил: — Да не забудь принести из погреба кувшин пивка. Очень способствует душевной беседе.

Пока муж говорил, губы старухи беззвучно двигались. Она так ничего и не сказала, только горько вздохнула. Нарови многозначительно поднял указательный палец:

— Старуха, да ты вспомни, что когда-то говорили наши Старейшины? Ну? Пошевели мозгами-то! Старейшины ходили из деревни в деревню — сами! Ты только покумекай, как это важно! Они сами просили нас, чтобы мы, ежели откуда ни возьмись прилетит хоть какой ни на есть корабль, немедля сообщили об этом Старейшинам — это же приказ самого Губернатора!

Так что же мне теперь, упускать такой случай выслужиться перед властями? Ты разуй глаза-то, на корабль погляди! Ты когда-нибудь такой видала? Эти люди из другого мира наверняка великие и богатые. Сам Губернатор отдал приказ насчет таких, как они, сами Старейшины ходят с фермы на ферму, хотя уже здорово похолодало. Наверно, по всему Россему знают, что этих людей хотят видеть правители Конзвездии, — а они приземляются не где-нибудь, а прямехонько на моей ферме! Соображаешь, старуха?

Он был так возбужден, что чуть не прыгал на месте.

— Так что, как я сказал, так и сделаем — окажем им соответствующее гостеприимство — а потом… мое имя узнает сам Губернатор — и… чем черт не шутит?!

Жена наконец почувствовала, что на улице довольно-таки холодно. Зябко кутаясь в тонкое, ветхое одеяло, шаркая шлепанцами, она побрела к двери, на самом пороге обернулась и крикнула через плечо:

— Раз так, поторапливайся!

А Нарови уже во всю прыть несся на своей видавшей виды колымаге по направлению к приземлившемуся кораблю…

На генерала Притчера ни холод незнакомой планеты, ни ее суровые, пустынные небеса угнетающего впечатления не произвели. Ничуть его не взволновали ни нищета его обитателей, ни сам вспотевший от усердия хозяин.

Его волновало одно: хитрость их тактики. Ведь они с Ченнисом были тут совсем одни.

Корабль они оставили на орбите, что в обычных обстоятельствах означало бы гарантию безопасности, но тут он чувствовал себя не слишком уверенно, поскольку за все, что было связано с кораблем, отвечал Ченнис. Он украдкой взглянул на молодого красавца. Тот любезно улыбался пожилой женщине, появившейся в этот момент в дверном проеме, завешенном драной шкурой.

Да, Ченнис, напротив, вел себя исключительно непринужденно. Это слегка успокоило Притчера. Игра пока шла как будто не так, как задумал Ченнис. Но они все-таки могли держать связь с кораблем с помощью миниатюрных раций, пристегнутых на запястье.

Хозяин неправдоподобно широко улыбнулся, закивал головой и сказал голосом подобострастно-масленым:

— Благородные Господа, с превеликой радостью я сообщаю вам о том, что мой старший сын, которому наша нищета не позволяет получить достойное его ума и способностей образование, сообщил мне, что скоро сюда прибудут Старейшины. Я надеюсь, что ваше пребывание у меня было приятным, насколько позволяет судить мой слабый ум — ведь я всего лишь презренный нищий фермер, хотя и работаю в поте лица. Но я честный человек — это вам тут всякий скажет, и я сделал для вас все, что было в моих силах.

— Старейшины? — спросил Ченнис непринужденно. — Это люди, управляющие здешней областью?

— Да, да, Благородные Господа! Они — честные, достойные люди — все, все. И скажу не без гордости — наша деревня всему Россему известна своей добропорядочностью и честностью, хотя жизнь тут у нас тяжелая, и урожаи плохие, и леса скудные. Может быть, вы не откажетесь намекнуть Старейшинам, Благородные Господа, о том, что я вас принял как подобает, — тогда я смог бы попросить у них новую машину, фургончик для фермы — вы же сами видали мою развалюху. А без машины, сами понимаете — как без рук.

Он заискивающе поглядывал по очереди на гостей, и Хэн Притчер благосклонно кивнул в ответ — со всей торжественностью, которую на него накладывала роль «Благородного Господина».

— Безусловно, мы расскажем вашим Старейшинам о вашем гостеприимстве.

На некоторое время они остались наедине с Ченнисом, и Притчер воспользовался этим. Он шепнул полусонному от еды и выпивки спутнику:

— Что-то я не в восторге от этой затеи со Старейшинами. А вы? Вы-то что думаете?

Ченнис, казалось, был искренне удивлен подозрительностью Притчера.

— Ничего не думаю. А вы что так разволновались? У нас тут есть дела поважнее, чем излишняя подозрительность.

Ченнис быстро, монотонно проговорил:

— Позднее, позднее подозрительность нам не повредит. Людей, которые нам нужны, Притчер, мы не найдем, наугад шаря рукой в мешке. Люди, которые правят силой разума, вовсе не обязательно на вид должны казаться сильными и могучими. Во-первых, психологи из Второй Академии, скорее всего, составляют небольшую часть здешнего населения — точно так же, как в вашей собственной Первой Академии инженеры и ученые составляли меньшинство. А обычное население — оно и должно так выглядеть — обычное, подчеркиваю. Психологи, скорее всего, здорово скрываются. А те, кто с виду тут правит, могут честно и откровенно полагать, что правят именно они. И задача наша может быть решена именно здесь, на этом мерзком клочке заброшенной планеты.

— Не вижу никакой логики.

— Господи, да пошевелите вы мозгами, это же чертовски очевидно! Конзвездия, вероятно, представляет собой довольно обширный мир, населенный миллионами, сотнями миллионов людей. Как мы можем определить, кто из них психологи, и с полной ответственностью сообщить Мулу, что мы нашли Вторую Академию? Только здесь, на этой крошечной планете — крестьянской, порабощенной, все конзвездианские правители, как сообщил наш гостеприимный хозяин, сконцентрированы в одной-единственной деревеньке под названием Джентри. Их тут всего-навсего, наверное, тысяча наберется, и среди них наверняка должен быть хоть один — а может, и не один представитель Второй Академии. Туда мы непременно отправимся, а пока давайте встретимся со Старейшинами — это абсолютно логичный шаг.

Они слегка отодвинулись друг от друга, как только на пороге комнаты появился заметно взволнованный хозяин.

— Благородные Господа, Старейшины приближаются. Я позволю себе еще раз нижайше просить вас замолвить обо мне словечко.

Кланяясь, он согнулся пополам.

— Конечно, конечно, замолвим, — заверил Ченнис. — Это и есть ваши Старейшины?

Скорее всего, это они и были. Их было трое. Один подошел поближе. Торжественно кивнул и сказал:

— Мы польщены оказанной нам честью. Благородные Господа, машина ждет вас. Вы окажете нам еще большую честь, если согласитесь встретиться с нами в Зале Встреч.

Третья интерлюдия

Первый Оратор задумчиво глядел на ночное небо. Легкие облака неслись куда-то вдаль мимо бесчисленных звездных скоплений. Странной враждебностью веяло от небес. Они никогда и не были слишком дружелюбны, но теперь в их глубинах таилось странное создание — Мул, и от этого небеса казались еще более неприятно пугающими и темными.

Заседание окончилось. Оно получилось коротким. Были высказаны кое-какие сомнения, возникли кое-какие вопросы, связанные со сложностью математических выкладок проблемы воздействия на мутанта с неограниченными психологическими способностями. Должны были быть учтены все крайние пермутации.

И все-таки — все ли они учли? Могли ли они быть спокойны? Где-то там, далеко, но не так уж недостижимо далеко, по современным понятиям о скорости, был Мул. Что он собирался делать?

С его людьми особых проблем не было. Они среагировали и продолжали реагировать в соответствии с Планом.

Но сам Мул?

Глава четвертая Двое плюс старейшины

Старейшины в этом районе Россема были какие-то нетипичные. Они не производили впечатления людей некрестьянского происхождения, не казались ни более старыми, ни менее дружелюбными.

Подчеркнутое достоинство, с которым они повели себя в начале встречи с чужестранцами, постепенно возрастало, и в конце концов в их поведении, кроме этого достоинства, ничего не осталось.

Они сидели вокруг овального стола — задумчивые и медлительные мудрецы. Некоторые из них действительно были преклонного возраста, однако у бородатых бороды были коротко и аккуратно подстрижены. Довольно многие между тем выглядели моложе сорока, из чего можно было сделать вывод, что звание «Старейшины» скорее подчеркивало не возраст, а некое уважительное отношение.

После скромной трапезы и обмена приветственными речами, произнесенными со стороны хозяев двумя, видимо, наиболее уважаемыми из Старейшин, собрание перешло к неофициальной беседе.

Складывалось впечатление, что Старейшинам просто-таки невтерпеж поскорее покончить с формальной частью и дать волю естественному любопытству и дружелюбию.

Они подсели поближе к гостям, и вопросы посыпались как из рога изобилия.

Их интересовало буквально все: трудно ли управлять кораблем, сколько для этого нужно человек, можно ли усовершенствовать моторы их автомобилей, идет ли в других странах снег, как в Конзвездии, сколько народу живет в их мире, так ли он велик, как Конзвездия, далеко ли он, из чего сшита их одежда и почему у нее металлический отлив, почему они не одеваются в меха, каждый ли день они бреются, какой камень вставлен в перстень Притчера — и так далее и тому подобное.

Почти все вопросы адресовались Притчеру — видимо, судя по возрасту, они наделили его большими полномочиями. Притчер с удивлением замечал, что его ответы становятся все более пространными. Он чувствовал себя окруженным толпой любопытных детей. Его ответы вызывали у них неподдельное удивление и новые вспышки жаркого интереса. Трудно было не откликнуться.

Притчер объяснял, что кораблем управлять несложно и что состав команды зависит от размеров корабля — может быть один пилот, а может быть и много пароду; что он пока не видел, как устроены их автомобили, но что двигатели наверняка можно усовершенствовать; что климат в разных мирах разный и кое-где тоже идет снег; что в его мире живет более ста миллионов человек, но что он, конечно, не так могуч, как великая Конзвездия; что их одежда сшита из силиконового пластика, а металлический отлив у нее потому, что в ткани особым образом сориентированы поверхностные молекулы, что обеспечивает искусственный подогрев и поэтому им не нужны теплые меха; что бреются они каждый день; что в перстень его вставлен аметист. И так далее и тому подобное. Он отвечал и отвечал и, к своему удивлению, чувствовал, что ему все больше и больше нравятся эти наивные провинциалы.

Всякий раз после очередного ответа Старейшины разражались удивленными возгласами и переговаривались между собой. Понять, о чем именно они говорят, было трудно, потому что, хотя разговор и шел на универсальном общегалактическом языке, акцент был кошмарный. Видимо, язык их стал архаичным за счет долгой изоляции. То есть общий смысл их высказываний был более или менее понятен, но оттенки смысла терялись.

Наконец Ченнис не выдержал и вмещался:

— Добрые господа, позвольте же и нам спросить вас кое о чем. Мы — чужестранцы, и нам хотелось бы узнать как можно больше о Конзвездии.

Ответом ему было гробовое молчание. Все Старейшины затихли как по команде. Руки их, дотоле активно сопровождавшие их речи, застыли на коленях. Они обескураженно поглядывали друг на друга, надеясь, очевидно, что кто-нибудь заговорит первым.

Притчер мягко пояснил:

— Уверяю вас, мой друг интересуется вашей страной из самых миролюбивых побуждений. Слава Конзвездии широко известна в Галактике, и мы, несомненно, сообщим вашему Губернатору о верности и любви к нему Старейшин Россема.

Вздохов облегчения в ответ не послышалось, однако лица Старейшин немного просветлели. Один из них разгладил бороду большим и указательным пальцами, стараясь подровнять упрямые завитки, и торжественно произнес:

— Мы — верные слуги правителей Конзвездии.

Раздражение Притчера, вызванное неосторожным вопросом Ченниса, постепенно утихло. По крайней мере, он с удовлетворением отметил, что собственный возраст, о котором он недавно думал с горечью, не лишил его способности сглаживать острые углы. Опыт, как ни крути. Он продолжал:

— Проживая далеко отсюда, мы не знакомы с прошлой историей правителей Конзвездии. Мы полагаем, что они милостиво правят здесь уже долгое время.

Ответил ему тот же Старейшина:

— Даже дед самого старого из нас не сможет припомнить времен, когда правителей из Конзвездии тут не было.

— Это были времена мира и спокойствия?

— Времена мира и спокойствия? — вскричал Старейшина и сам испугался. — Губернатор — сильный и могущественный правитель, который безжалостно накажет всякого изменника. Но никто из нас здесь не изменник.

— Вероятно, в прошлом он наказывал изменников?

Снова испуг и растерянность…

— Среди нас никогда не было изменников, так же как их не было среди наших отцов и дедов, В других мирах были, и они были осуждены на смерть. Но мы об этом не помышляем. Мы скромные, честные фермеры и не думаем о делах политики.

По его испуганным глазам было видно, как он волнуется.

Притчер мягко проговорил:

— Не могли бы вы любезно сообщить нам, как нам встретиться с Губернатором?

Старейшины были не на шутку обескуражены. Прошло довольно долгое время, и наконец Старейшина, которому выпало отвечать на неловкие вопросы, проговорил:

— А вы разве не знаете? Губернатор прибудет сюда завтра утром. Он знает о вашем прибытии. Для нас это была большая честь. Мы… очень надеемся, что вы сообщите ему о том, что мы верой и правдой служим ему.

Притчер широко улыбнулся:

— Он знает о нашем прибытии? Он ожидал нас?

Старейшина удивленно посмотрел поочередно на обоих чужестранцев:

— А как же? Мы ждали вас целую неделю!

Жилище, в котором их поселили, видимо, по россемским понятиям, считалось роскошным. Во всяком случае, Притчер видал и похуже, поэтому слишком не расстраивался. Ченнису, казалось, вообще ни до чего не было дела.

Однако между ними возникла некоторая натянутость. Притчер чувствовал, что пора принять уже какое-то более или менее определенное решение, но обстоятельства вынуждали ждать. Повидаться с Губернатором означало довести игру до опасной черты, но зато выигрыш мог вдвое повысить шансы на успех в общем зачете. Он поглядывал на Ченниса и замечал, как тот все чаще хмурится и покусывает губы. Притчер чувствовал, что игра затянулась, и всей душой желал, чтобы все поскорей закончилось.

— Похоже, нас не очень-то жалуют, — не вытерпел он.

— Да, — коротко отозвался Ченнис.

— Вот как? И вы того же мнения? Больше вам сказать нечего? Хорошенькое дельце! Мы попадаем сюда и обнаруживаем, что Губернатор, оказывается, нас ждал. Потом окажется, что в Конзвездии нас тоже ожидают — ждут не дождутся. Что же толку от всей нашей миссии?

— Одно дело — ждать нас, а другое — знать, кто мы и зачем здесь.

— И вы полагаете, что это можно скрыть от людей из Второй Академии?

— Наверное. Почему бы и нет? А вы уже готовы спасовать? Допустим, наш корабль заметили на подлете. Разве у них не может быть пограничных наблюдательных постов? Даже если бы мы были просто путешественники, нами бы заинтересовались.

— Хорош интерес! Такой сильный, что Губернатор едет к нам собственной персоной!

Ченнис пожал плечами:

— Об этом можно подумать и потом. Сначала поглядим, что за птица этот Губернатор.

Ченнис обнажил зубы в усмешке. Неожиданно оживился:

— По крайней мере, одну вещь мы уже знаем. Либо Конзвездия — Вторая Академия, либо все свидетельства до одного ошибочны. Как, например, можно иначе объяснить тот страх, с которым аборигены говорят о Конзвездии? Не похоже, чтобы их тут слишком притесняли. Группы Старейшин, судя по всему, встречаются совершенно свободно, без всяких помех. Налоги, о которых они говорили, похоже, не слишком высоки, и опять-таки не чувствуется, чтобы их очень-то усердно собирали. Местные все говорят о нищете, но между тем не выглядят ни заморенными, ни голодными. Дома у них не слишком уютны и грубы, это правда, но, скорее всего, просто оправдывают свое предназначение.

Знаете, а мир довольно симпатичный. Раньше я никогда не сталкивался с такой суровой жизнью, но такое впечатление, что население не страдает. Как будто в суровой неприхотливости такого бытия есть некое устойчивое счастье, которого так не хватает обитателям технически развитых планет, где живут искусственно усложненной жизнью.

— У вас что же, склонность к пасторальным добродетелям?

— И рад бы, да не судьба!

Ченнис, казалось, был страшно доволен своими размышлениями.

— Я просто стараюсь подчеркнуть, как все это важно. Скорее всего, Конзвездия — неплохой администратор. Неплохой в том смысле, что суть насаждаемых ею порядков в корне отлична от того администрирования, к которому привыкли в старой Империи или в Первой Академии, да и в нашем собственном Союзе. Все эти структуры основаны на том, чтобы добиться подчинения любой ценой. Конзвездия дает своим подданным счастье и достаток. Разве вы не видите, что все их правление ориентировано иначе? Оно носит не физический, а психологический характер.

— Вот как? — иронично хмыкнул Притчер. — А как же ужас, с которым Старейшины говорили о наказании изменников этими добросердечными администраторами от психологии? Это как укладывается в вашу схему?

— Да их-то самих разве кто-нибудь наказывал? Они ведь говорили только о наказании каких-то абстрактных «других». Такое впечатление, что боязнь наказания им так здорово привита, что само наказание никогда не потребуется. Разрази меня гром — я уверен, что на планете нет ни одного конзвездианского солдата. Понимаете?

— Может быть, пойму, — холодно ответил Притчер, — когда увижу Губернатора. Кстати, вы не думаете, что наш собственный разум уже может быть под контролем?

— Вот уж к чему вам не привыкать, — грубо, презрительно парировал Ченнис.

Притчер заметно побледнел и неловко отвернулся. Больше они в этот день не разговаривали.

В тишине безветренной морозной ночи, слушая, как сладко посапывает его спутник, Притчер тихо настроил свою миниатюрную рацию на ультраволновой канал, к которому рация Ченниса не была подсоединена, и связался с кораблем. Ответ поступил в виде коротких, едва слышных звуков.

Притчер дважды спросил:

— Есть сообщения?

Ему дважды ответили:

— Пока никаких. Мы постоянно на связи.

Он встал с постели. В комнате было холодно, и он, завернувшись в меховое одеяло, уселся в кресле перед окном и стал смотреть на звездное небо. Оно было так не похоже на небо его родной Периферии!

…Где-то там, меж звезд, был ответ на все вопросы, которые мучили его, и он очень хотел, чтобы все они поскорее разрешились.

На мгновение он задумался о том, прав ли Мул, — действительно ли «обработка» лишила его способности самостоятельно принимать какие-либо решения? Или это все-таки возраст и усталость, накопившаяся за последние годы?

Вообще-то говоря, ему было все равно.

Он смертельно устал.

Прибытие Губернатора Россема особой помпой не отличалось. Сопровождал его один-единственный человек в военной форме, сидевший за рулем автомобиля.

Автомобиль был неплохой, можно даже сказать — шикарный, но двигался рывками, а на подъезде к дому пару раз здорово буксовал — видимо, из-за слишком быстрой смены скоростей. По его конструкции Притчер сразу понял, что работает он на химическом, а не на ядерном топливе.

Конзвездианский Губернатор мягко ступил на тонкий слой снега, выпавшего за ночь, и быстро прошел сквозь строй склонившихся в почтительных поклонах Старейшин. На них он даже не взглянул. Они гуськом последовали за ним в дом.

Из окна своих апартаментов два человека из Союза Миров — Империи Мула — смотрели на улицу. Губернатор был полноват, приземист, наружности совершенно невыразительной.

Ну и что?

Притчер проклинал себя за то, что нервничает. То есть, надо отдать ему должное, лицо его было, как всегда, спокойно. В этом смысле ему нечего было стесняться перед Ченнисом, но сам-то он прекрасно знал, что у него наверняка подскочило давление и в горле жутко пересохло.

Нет, не физический страх. Он был, конечно, не из породы тупоголовых, начисто лишенных воображения людей с железными нервами, которые тупы настолько, что ничего не боятся, — но он знал, что такое физический страх. Страх был другой.

Он незаметно взглянул на Ченниса. Молодой человек лениво разглядывал ухоженные ногти на левой руке. Обнаружив на одном из них неровность, он преспокойно обкусал краешек.

Внутри у Притчера поднялась волна раздражения. Конечно, хорошо Ченнису — чего ему бояться мозговой атаки?!

Генерал взял себя в руки и постарался припомнить, как все было. Каким же он был до того, как Мул «обработал» его, неукротимого демократа? Вспоминалось трудно. Он не мог разумно, трезво оценить себя, не мог порвать невидимых проводов, эмоционально связывавших его с Мулом. То есть умом он помнил, что однажды пытался убить Мула, но как ни старался, не мог вспомнить, каковы тогда могли быть его эмоции — не влезая в детали, а просто пытаясь представить себе тот порыв. Может быть, собственный его разум защищался от этих воспоминаний? Как бы то ни было, как только он пытался представить, какие им владели тогда чувства, у него начинало противно сосать под ложечкой.

А вдруг это Губернатор так действовал на его сознание?

Что если нематериальные психологические антенны представителя Второй Академии уже начали ощупывать его мозг, отыскивая в сознании щелочки, забираются в них, пытаются разъединить его разум на части?

Да нет, ничего он не чувствовал, никакой боли, никакого давления. Все в порядке. Нет, он всегда любил Мула. Как будто те времена, пять лет назад, когда он его ненавидел, были всего-навсего кошмарным сном. Мысль об этом кошмаре напугала его.

Но боли не было.

Что если встреча с Губернатором усилит эти ощущения? Вдруг все, что давно миновало, — его служба у Мула… все, к чему он успел привыкнуть… исчезнет… и он соединится с туманной, потусторонней мечтой, стоящей за словом «демократия»? Мул — тоже сон, тоже иллюзия. Есть только Конзвездия, и ей нужно подчиниться…

Он резко отвернулся от окна.

Его сильно поташнивало.

Голос Ченниса донесся до него, как сквозь вату:

— Думаю, это то самое, генерал.

Притчер обернулся. Старейшина молча открыл дверь и в торжественном молчании застыл на пороге, Он сказал:

— Его Сиятельство, Губернатор Россема от имени правителей Конзвездии рад дать вам аудиенцию и просит вас предстать перед ним.

— Само собой, — с готовностью откликнулсяЧеннис, поправил ремень и натянул на голову россемитский капюшон.

Притчер скрипнул зубами. Да, начиналась настоящая игра.

Внешность Губернатора Россема и вблизи не производила угрожающего впечатления. Голова его была непокрыта. Редеющие светло-каштановые волосы, кое-где тронутые сединой, придавали его лицу некоторую мягкость. Глаза глубоко посажены и окружены щеточками бесчисленных мелких морщинок. Казалось, он что-то подсчитывает, прикидывает «на глазок». Но свежевыбритый подбородок был мягко очерчен, невелик, и, если судить по данным псевдонауки, определяющей характеры людей по строению черепа, характер Губернатора должен быть «слабым».

Притчер старался не смотреть Губернатору в глаза и уперся взглядом в потолок. Он не знал, поможет ли это — и вообще, поможет ли что-нибудь.

Голос у Губернатора оказался довольно-таки высоким и невыразительным.

— Добро пожаловать в Конзвездию. Приветствуем вас с миром. Вы не голодны?

Он почти по-королевски указал рукой с холеными длинными пальцами и сильно выступавшими венами на «П»-образный стол.

Они поклонились и сели. Губернатор сел с внешней стороны перекладины «П», они — напротив. По обе стороны расселись хранившие молчание Старейшины.

Губернатор произносил короткие, отрывистые фразы — расхваливал еду, привезенную из Конзвездии, которая, действительно, на вкус была лучше россемитской, но ненамного, поругивал россемитскую погоду, с деланной непринужденностью интересовался трудностями их путешествия.

Ченнис говорил мало, а Притчер и вообще помалкивал.

Трапеза подошла к концу. На десерт были поданы мелкие фрукты в желе. Наконец все отложили в сторону салфетки, и Губернатор откинулся в кресле.

Его маленькие глазки заблестели.

— Я поинтересовался насчет вашего корабля. Естественно, мне хотелось, чтобы к нему отнеслись с должной заботой. Но мне сообщили, что его местонахождение неизвестно.

— Да, — непринужденно отозвался Ченнис. — Мы оставили его на орбите. У нас большой корабль, приспособленный для долгих путешествий. Порой нам приходится посещать враждебные миры, но нам показалось, что не стоит приземляться на нем здесь, чтобы наши добрые намерения не были превратно истолкованы. Мы предпочли совершить посадку на легком катере, невооруженными.

— Это дружественный акт, — сказал Губернатор без тени подозрения в голосе. — Большой корабль, вы говорите?

— Большой, но не военный, Ваше Сиятельство.

— Гм-гм… А откуда вы прибыли?

— Из небольшого мира в секторе Сантании, Ваше Сиятельство. Может быть, вы не знаете о его существовании, поскольку он слишком мал и незначителен. Мы заинтересованы в установлении торговых связей.

— Торговых, вот как? А что вы можете предложить?

— Всевозможные машины, Ваше Сиятельство. Взамен — продукты, дерево, руды…

— Гм-м-м…

Губернатор был несколько смущен.

— Я в этих делах мало что смыслю. Может быть, мы и сумеем договориться. Возможно, после того, как я более подробно ознакомлюсь с вашими документами. Вы, надеюсь, понимаете, что моему правительству нужна более подробная информация. А после того как я лично осмотрю ваш корабль, я бы посоветовал вам отправиться в Конзвездию.

Ответа на это предложение не последовало, и тон Губернатора стал заметно прохладнее.

— Как бы то ни было, я должен осмотреть ваш корабль.

Ченнис сдержанно ответил:

— К сожалению, в настоящее время на корабле идет ремонт. Если Ваше Сиятельство не будет возражать, через сорок восемь часов мы примем вас на борту.

— Я не привык ждать.

Впервые за все время встречи Притчер встретился взглядом с Губернатором и ощутил мягкий толчок в груди. На мгновение ему показалось, что он тонет в бездонном море, и он поспешно отвел взгляд в сторону.

Ченнис не дрогнул и твердо отчеканил:

— Раньше чем через сорок восемь часов, Ваше Сиятельство, корабль просто не сможет приземлиться. Мы перед вами и не вооружены. Неужели вы сомневаетесь в дружелюбии наших намерений?

Наступила долгая неловкая пауза, потом Губернатор хрипло проговорил:

— Расскажите мне о мире, из которого вы прибыли.

И Все. Вроде сошло. Больше никаких трений не возникало. Губернатор, исполнив официальный долг, явно утратил интерес к беседе, и вся аудитория погрузилась в тягостное молчание.

Вернувшись в отведенную им комнату, Притчер решил еще разок покопаться в своих ощущениях.

Осторожно, затаив дыхание, он попытался «пощупать» свои эмоции. Нет, никаких резких изменений в себе он не ощущал. Но разве он должен был ощутить какие-то изменения? Разве он почувствовал изменения после муловской «обработки»? Разве он не чувствовал себя тогда совершенно естественно? Так и должно было быть.

Тогда он решил поэкспериментировать.

С холодным упорством он мысленно прокричал внутрь своего сознания фразу: «Вторая Академия должна быть найдена и уничтожена».

Ответом на этот крик души была искренняя ненависть. Никаких колебаний и сомнений.

Тогда он мысленно прокричал ту же фразу, заменив слова «Вторая Академия» на слово «Мул». Дыхание его остановилось, язык присох к небу.

Пока все было в порядке.

Но может быть, на него воздействовали более тонко, менее откровенно? Может быть, произошли маленькие, едва заметные изменения? Изменения, которых он не мог ощутить, поскольку само их наличие повлияло бы на его суждения?

Этого он не знал и судить об этом не мог.

Но до сих пор он ощущал полную и бесповоротную преданность Мулу! Если это не изменилось, решил он, все остальное не имело значения.

Закончив этот безмолвный эксперимент, он посмотрел на Ченниса. Тот сидел в своем углу, отвернувшись к стене, не обращая на Притчера никакого внимания. Большой палец руки Притчера незаметно нажал кнопку рации.

Когда он выслушал ответ, он почувствовал, как его словно окатила теплая волна облегчения. Он расслабился.

Натренированные мышцы лица не выдали его, но внутри он просто-таки прыгал до потолка от радости, и, когда Ченнис обернулся, Притчер уже знал, что комедии скоро конец.

Четвертая интерлюдия

Двое Ораторов встретились на дороге, и один остановил другого.

— Есть новости от Первого Оратора.

В глазах второго вспыхнул огонек радости.

— Точка пересечения?

— Да. Дай нам бог увидеть развязку!

Глава пятая Один из двоих плюс Мул

Ченнис вел себя так, словно не замечал никаких перемен ни в отношении Притчера к ситуации, ни в их отношении друг к другу. Прислонившись к спинке стула, он закинул ногу на ногу.

— Ну, как вам Губернатор?

Притчер пожал плечами:

— Никак. Впечатления гения разума он на меня не произвел. Весьма бледный образчик представителей Второй Академии, если он действительно оттуда.

— Не думаю, чтобы он был оттуда. Просто не знаю, что и подумать. Притчер, попытайтесь себе представить, что вы из Второй Академии, — сказал Ченнис, становясь нее более задумчивым. — Что бы вы сделали? Допустим, вы знаете, какова цель нашего пребывания здесь. Как бы вы с нами обращались?

— «Обработал» бы, конечно.

— Как Мул? — спросил Ченнис, бросив на Притчера быстрый взгляд. — Как бы мы узнали, что нас «обработали»? Интересно… А что если они просто психологи, но только очень умные и хитрые?

— В таком случае на их месте я бы нас поскорее прикончил.

— И корабль наш тоже? Не-е-ет… — Ченнис покачал указательным пальцем. — Мы ведь блефуем, Притчер, старина. Только блефовать и можно. Даже если бы они задумали применить эмоциональный контроль, единственные мишени для них мы — вы и я. Но сражаться они должны с Мулом, и с нами они так же осторожны, как и мы с ними. Я предполагаю, что они знают, кто мы такие.

Притчер холодно взглянул на него:

— Что вы собираетесь делать?

— Ждать, — твердо ответил Ченнис. — Пусть покажут себя. Они боятся — может быть, корабля, но скорее всего — Мула. С Губернатором они сблефовали. Но у них не вышло. Мы выстояли. Следующим, кого к нам подошлют, будет представитель Второй Академии, и он наверняка предложит нам сделку того или иного сорта.

— Ну а потом?

— Потом мы заключим сделку.

— Я так не думаю.

— Вы считаете, что тем самым мы обманем Мула? Нисколько.

— Да Мул расщелкает все ваши обманы. Но тем не менее я так не думаю.

— Может быть, вы думаете, что тогда мы не обманем Вторую Академию?

— Не уверен. Но это не причина.

Ченнис перевел взгляд на правую руку Притчера и угрюмо поинтересовался:

— Значит, причина — вот это?

Притчер навел на Ченниса бластер.

— Вот именно. Вы арестованы.

— За что?

— За измену Первому Гражданину Союза.

Ченнис сжал губы.

— Что происходит?

— Я же сказал — измена. А с моей стороны — ответные действия.

— А доказательства? Ну — свидетельства, предположения, ночные грезы, что там у вас? Вы в своем уме?

— Вполне. А вы? Вы что, думаете, Мул посылает сосунков вроде вас на умопомрачительные задания просто так? Мне все время это покоя не давало. Я слишком долго сомневался. Почему он послал именно вас? Потому что вы очаровательно улыбаетесь и одеты в модные тряпки? Потому что вам всего двадцать восемь, вот почему!

— Наверное, все-таки потому, что мне можно доверять. Или логичные мысли вам в голову не приходят?

— А может быть, как раз потому, что вам доверять нельзя. Что как раз вполне логично следует из всего, что происходит.

— Мы что тут — в парадоксах соревнуемся? Или это игра такая — кто скажет больше меньшим количеством слов?

Но бластер приближался, и Притчер тоже. Он встал перед Ченнисом, навис над ним как скала.

— Встать!

Ченнис повиновался, но не особенно резво и почувствовал, как дуло бластера уткнулось в пряжку ремня. Как ни странно, внешне он был спокоен.

Глядя на Ченниса в упор, Притчер сказал:

— Мул хотел, чтобы мы нашли Вторую Академию. Ему это не удалось, не удалось и мне, потому что тайна, которую ни он, ни я не могли раскрыть, была хорошо спрятана. Поэтому оставалась одна-единственная возможность — найти человека, который бы знал место, где она скрывается.

— Это я?

— Естественно. Раньше я этого, конечно, не знал, но хотя разум мой работает замедленно, он мыслит тем не менее в верном направлении. Как легко вы нашли Конзвездию! Как волшебно легко вы исследовали нужное звездное поле на «Линзе», хотя вероятностей миллион! Как точно вы нашли нужную точку! Дурень вы набитый! Неужели вы настолько недооценивали меня, что думали, будто такое стечение невероятностей не позволит мне раскусить вас?

— Только потому что мне слишком везло?

— Вам слишком везло даже для верноподданного Мула.

— Может быть, у вас заниженные представления о том, насколько мне должно было повезти?

Только холодный блеск глаз Притчера выдавал его ярость, но бластер грубо ткнул Ченниса в живот. — Вам платит Вторая Академия!

— Платит? — искренне удивился Ченнис. — Докажите.

— Или вас «обработали».

— Вот как? И Мул об этом не знает. Смешно!

— Мул об этом знает. О том и речь, дурашка. Мул знает! А вы-то небось думали, что вам просто так дали корабль, поиграть? Вы привели нас ко Второй Академии, как мы и рассчитывали.

— В вашей болтовне нет и крупицы здравого смысла. Можно поинтересоваться — зачем мне все это было нужно? Если я — изменник, на кой черт мне нужно было тащить вас во Вторую Академию? Почему бы мне вместо этого не таскать вас за собой по всей Галактике?

— Корабль вам был нужен, потому что людям из Второй Академии, как воздух, необходимо атомное оружие для самозащиты.

— Додумались, нечего сказать! Да один корабль для них — капля в море! Если вы думаете, что они покопаются в нем и через год воздвигнут на своей территории ядерные заводы, то тогда они действительно очень глупые представители Второй Академии. Не умнее вас, я бы сказал, уж простите за откровенность.

— У вас будет возможность объяснить все это Мулу.

— Мы возвращаемся в Калган?

— Совсем наоборот. Мы остаемся здесь. А Мул присоединится к нам минут через пятнадцать. Неужели вы думаете, что ему было неизвестно, куда мы отправляемся, — вы, прозорливый, всезнающий себялюбец! Вы сыграли нам на руку, не помышляя об этом. Вы не привели бы наши жертвы к нам, но зато привели нас к ним.

— Можно мне присесть? — спросил Ченнис — И объяснить вам кое-что на пальцах? Ну, пожалуйста!

— Стойте, где стоите!

— Ладно, я могу и стоя. Вы уверены, что Мул следил за нами потому, что в системе коммуникации находился гипертрейсер?

Бластер дрогнул, хотя, возможно, Ченнису и показалось. Он улыбнулся:

— Вы не удивлены. Я так и думал. Да, я знал об этом. А теперь, когда я показал вам, что знаю кое-что, о чем, как вы думали, я не знаю, я скажу вам кое-что еще, чего не знаете вы, — и я знаю, что вы не знаете.

— Слишком много вводных слов, Ченнис. Я думал, вы более изощрены в словоблудии.

— Тут нечего изощряться. Изменники, конечно, были — или вражеские агенты, если вам так больше нравится. Но Мул знал об этом — вернее — узнавал крайне странным способом. Видимо «обработанных» им людей «обрабатывал» по-своему кто-то еще.

На этот раз бластер действительно дрогнул — сомнений быть не могло.

— Подчеркиваю, Притчер. Вот почему ему понадобился я. Я не был «обработан». Разве он не говорил вам, что ему нужен как раз «необработанный» человек? Говорил он вам почему или нет?

— Попробуйте что-нибудь еще, Ченнис. Если бы я восстал против Мула, я бы знал об этом.

Быстро, хладнокровно Притчер проверил свое состояние. Все было, как обычно. Конечно, врал Ченнис, врал как сивый мерин.

— Вы хотите сказать, что чувствуете себя по-прежнему? Вы чувствуете себя преданным Мулу? Очень может быть. Лояльность тут ни при чем. На нее не действуют. Мул сам сказал мне, что это было бы слишком легко заметить. Но как вы себя чувствуете с эмоциональной точки зрения? Слабовато? Вспомните свое состояние — с самого начала полета. Можете вы, положа руку на сердце, утверждать, что чувствовали себя нормально? Или все-таки порой вас одолевали странные ощущения — как будто вы как бы не совсем вы? Да что вы дурака валяете и пытаетесь во мне дырку бластером просверлить, не нажимая на курок?

Притчер отодвинул бластер.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вас «обработали» другие. Вами управляли. Вы не видели, как Мул положил этот гипертрейсер. Вы не видели, как это сделал кто-либо другой. Вы просто нашли его там и решили, что это сделал Мул, и с тех пор думали, что он за нами следит. Да, конечно, ваша рация настроена на длину волны, на которой моя не работает. Вы думаете, я не знаю, что вы связывались с кораблем?

Он говорил быстро, гневно. Напускное безразличие сменилось неприкрытой яростью.

— Но к вам оттуда прибудет не Мул. Не Мул, ясно?

— Кто же, если не он?

— Ну а вы как думаете? Я нашел этот гипертрейсер в день, когда мы стартовали. Но мне и в голову не пришло, что это — дело рук Мула. У него на то не было причины. Разве вы не видите, какая это чепуха? Если бы я был изменником и Мул знал об этом, я был бы «обработан» им так же легко, как вы, и тайну расположения Второй Академии он выудил бы из моего мозга, не посылая меня за тридевять земель на другой край Галактики. Вы можете утаить что-либо от Мула? Нет? То-то. А если я не знал, где она находится, то я и привести бы его туда не смог, при всем своем желании. Зачем же тогда было меня посылать в противном случае?

Несомненно, гипертрейсер был положен туда агентом Второй Академии. Вот кто к нам прибудет. Могли бы вы быть одурачены, если бы не были обработаны ими? Насколько же вы в порядке, если такую чепуховину не раскусили? Чтобы я привел корабль во Вторую Академию? Да что им делать с нашим кораблем? На кой черт он им сдался?

Вы им нужны, Притчер. Вы знаете о Союзе Миров больше всех, кроме Мула, но вы для них не так опасны, как он. Вот почему они вложили мне в голову маршрут поисков. Конечно, сам я бы ни за что не догадался отыскать Конзвездию с помощью «Линзы». Я это понимал. Я догадался, что это они так задумали. Я знал, что это — дело рук Второй Академии. Почему не подыграть им? Это был взаимный блеф. Они хотели заполучить нас, а мне нужно было узнать, где они находятся, И тут уж был вопрос — кто кого переблефует.

Но проиграем мы, если вы немедленно не уберете свою дурацкую пушку. И это, конечно, не ваша идея. Их, как пить дать. Отдайте мне бластер, Притчер. Я знаю, вам трудно в это поверить, но вами двигает сейчас не ваш собственный разум — внутри вас работает Вторая Академия. Отдайте мне бластер, Притчер, и давайте встретим опасность плечом к плечу!

Притчер в ужасе смотрел на Ченниса. Черт подери, правдоподобно! Но откуда эта проклятая неуверенность в себе? И почему Ченнис так уверен?

Правдоподобно!

Или его перевернутое сознание сопротивлялось чьему-то воздействию?

Он что — раздвоился?

Как сквозь туман смотрел он на стоявшего перед ним Ченниса и понимал, что сейчас, вот сейчас отдаст ему бластер. И как только он собрался сделать это, за спиной у него открылась дверь, и он резко обернулся.

Могут быть в жизни ситуации, когда одного человека можно принять за другого, даже будучи в относительно спокойном состоянии. Можно спутать абсолютно непохожих друг на друга людей. Но Мула ни с кем и никогда спутать невозможно.

И пламя агонии, охватившее в тот миг сознание Притчера, не могло противостоять волне холодной силы, нахлынувшей на него, окатившей его с ног до головы.

Физически Мул никогда не выглядел хозяином положения, как и сейчас.

Он неуклюже смотрелся даже в просторной одежде, которая не скрывала его жуткую худобу и физическое уродство. Лицо его было закрыто капюшоном, нос же торчал сильнее обычного — крючковатый красный клюв экзотической птицы.

Трудно представить себе более анекдотичную фигуру демона мщения.

Он сурово приказал:

— Держите бластер, Притчер!

Потом повернулся к Ченнису. Тот ссутулился и опустился на стул.

— Похоже, вы тут повздорили. Ну, так что у вас там такое было насчет того, что за вами следил не я, а кто-то другой?

Притчер горячо вмешался:

— Так гипертрейсер был помещен в блок связи по вашему приказу, сэр?

Мул ответил холодным взглядом.

— Естественно. Разве кто-либо, кроме Союза Миров, во всей Галактике располагает такими приборами?

— А он сказал…

— Ну-ну, не ябедничайте, генерал. Не будем играть в испорченный телефон. Он же здесь. Так что вы сказали, Ченнис?

— Да… Сказал. Но, видимо, ошибся, сэр. Я был уверен, что трейсер установил кто-то из тех, кому платит Вторая Академия, и что нас заманили сюда для какой-то цели, и я приготовился к контратаке. Кроме того, я был уверен, что генерал в какой-то степени у них в руках.

— Можно подумать, что теперь вы в этом не уверены.

— Боюсь, что так. Или вы сейчас не были бы тут.

— Хорошо, давайте пока забудем об этом.

Мул сбросил с плеч просторный плащ с электрическим обогревом.

— Надеюсь, вы не возражаете, если я тоже присяду? Ну так вот. Здесь мы в безопасности, и никто нам не помешает. Ни один абориген не осмелится близко подойти к этому дому, уверяю вас, — сказал он тоном человека, ни на йоту не сомневающегося в своей силе.

Ченнис был возмущен:

— К чему эта таинственность? Не лучше ли приказать, чтобы подали чай и привели девушек, которые бы потанцевали перед нами?

— Пока не стоит. Так какова же ваша теория, молодой человек? Кто-то из Второй Академии следил за вами с помощью устройства, которое есть только у меня, — да, кстати, как вы его обнаружили?

— Очень просто, сэр. Если опираться на известные факты, получается, что кто-то мне это подсказал…

— Все те же люди из Второй Академии?

— А кто же еще?

— В таком случае не приходило ли вам в голову, что, если Вторая Академия решила затащить вас на свою территорию для каких-то своих целей, — а я предполагаю, что они пользовались своими методами примерно так же, как я своими, хотя, напомню вам, что я управляю эмоциями, а не мыслями, — так не приходило ли вам в голову, что, если они могут это сделать, им для этого вовсе не требуется гипертрейсер?

Ченнис с испугом встретил взгляд своего повелителя. Притчер удовлетворенно откашлялся и уселся в кресле поудобнее.

— Нет, — ответил Ченнис, — это мне в голову не приходило.

— А не задумывались ли вы о том, что, если они вынуждены за вами следить, это означает, что они не чувствуют уверенности в том, правильно ли вы изберете направление, и что в случае, если вы ошибетесь, у вас будет маловато шансов попасть сюда. Это вам тоже в голову не приходило?

— И это тоже не приходило, сэр.

— Ну почему же? Неужели ваш интеллектуальный уровень пал так низко?

— Единственным ответом может быть вопрос, сэр. Вы едины во мнении с генералом Притчером о том, что я — изменник?

— У вас есть возражения, если это действительно так?

— Те же самые, которые я высказал генералу. Если бы я был изменником и знал, где находится Вторая Академия, вы могли бы «обработать» меня и напрямую выудить из меня эти знания. Если вы решили, что за мной нужно следить, значит, этих знаний изначально у меня не было, и я, следовательно, не изменник. Так что я ответил вам парадоксом на парадокс.

— И каков же отсюда вывод?

— Я не изменник.

— С чем я пока вынужден согласиться, ибо ваши свидетельства неоспоримы.

— В таком случае позвольте поинтересоваться, зачем вы тайно следили за нами?

— Затем, что для всех фактов есть еще и третье объяснение. И вы, и Притчер уже объяснили случившееся — каждый по-своему. Я — если вы любезно уделите мне время — объясню все. И довольно быстро, так что не успею вас утомить, Притчер, отдайте мне ваш бластер. Никакой опасности, что на нас кто-то нападет, больше нет. Ни отсюда, ни из более отдаленных мест. Даже из самой Второй Академии. Включите свет. Благодарю вас, Ченнис.

Комната была освещена обычным для Россема способом. Единственная электрическая лампочка мерцала под потолком тускло-желтым светом. Все трое отбрасывали причудливые тени.

Мул сказал:

— Когда я понял, что за Ченнисом нужно следить, стало очевидно, что я чего-то ожидаю. Поскольку он отправился ко Второй Академии с потрясающей скоростью и по удивительно прямому маршруту, можно заключить, что все вышло именно так, как я и предполагал. Раз мне не удалось выудить из него знаний напрямую, значит, что-то мне мешало. Таковы факты. Ченнис, несомненно, знает ответ. Знаю его и я. А вы знаете, Притчер?

— Нет, сэр, — угрюмо буркнул Притчер.

— Тогда я объясню. Только один человек одновременно может знать, где находится Вторая Академия, и не позволить мне узнать об этом. Боюсь, Ченнис, что вы — человек из Второй Академии.

Ченнис поставил локти на колени и уперся подбородком в плотно сжатые кулаки.

— Как вы это докажете? Логика доказывает обратное.

— Есть и прямые доказательства, Ченнис. Это оказалось достаточно легко, Я говорил вам, что заметил, что моих людей «обрабатывают»? Тот, кто «обрабатывал» их, должен был быть: а) «не обработан» мной и б) приближен к центру событий. Поле для поисков велико, но не безгранично. Вам слишком везло, Ченнис. Вас слишком любили люди. Вы были слишком удачливы. Меня это заинтересовало…

Тогда я решил отправить вас в экспедицию, и это вас нисколько не удивило. Я следил за вашими эмоциями. Вы этого не замечали. Но вот тут-то вы превысили предел доверия, Ченнис. Любой человек, даже очень компетентный, испытал бы хоть малую толику неуверенности в подобной ситуации. А вы, полный дилетант, не испытали. И здесь просчитывалось два варианта: либо ваша миссия плохо подготовлена, либо вами хорошо управляли.

Варианты было легко проверить. Я захватил ваше сознание в тот момент, когда вы расслабились, и сжал его, а потом отпустил. Вы жутко разозлились, настолько натурально, что это — естественная реакция. Но я почувствовал и сопротивление в момент вмешательства в ваши эмоции. Это все, что мне нужно было знать.

Никто бы не устоял, даже на короткое мгновение, не находись он под воздействием, подобным моему.

Ченнис глухо и горько проговорил:

— Ну и что? Что теперь?

— Теперь вы умрете — как шпион из Второй Академии. Это, как вы, надеюсь, понимаете, совершенно логично.

Дуло бластера вновь уставилось на Ченниса. На этот раз смертоносное оружие было в руках человека, обладающего сокрушительной психической силой. Это был не Притчер, руку которого можно было отвести. Это был достойный противник, такой же сильный и такой же устойчивый к силе, как он сам.

А времени, чтобы изменить ход событий, у Ченниса было мало.

То, что случилось потом, трудно поддается описанию для тех, у кого нормально развиты чувства и отсутствует способность эмоционально воздействовать на других людей.

Вот что фактически понял Ченнис за тот кратчайший промежуток времени, пока Мул держал палец на кнопке бластера.

Эмоциональное состояние Мула в тот момент выражало твердую, непоколебимую уверенность, незамутненную никакими сомнениями. Если бы у Ченниса была возможность рассчитать время, которое должно было пройти от решения стрелять до самого выстрела — выброса дезинтегрирующей энергии, — он бы узнал, что у него в запасе всего лишь около одной пятой доли секунды.

Можно сказать, времени не было совсем.

За это же время Мул почувствовал, что эмоциональный потенциал Ченниса неожиданно получил непонятно откуда мощную поддержку и как оттуда же на него самого хлынул поток неприкрытой, страшной ненависти.

Именно это неожиданное эмоциональное вмешательство заставило его убрать палец с кнопки. Ничто другое не заставило бы его так поступить, но, сделав это, он сразу же понял, что ситуация в корне изменилась.

Наступила немая сцена, какой не увидишь и в театре: Мул убравший палец с кнопки бластера, немо уставившийся на Ченниса; Ченнис, натянутый как струна, затаивший дыхание; и Притчер, скрючившийся в кресле, скованный страшным спазмом. Лицо его вытянулось, одеревенело, стало похоже на посмертный слепок, на котором отпечаталась жуткая ненависть, А взгляд его был устремлен на Мула, только на Мула — неотрывно.

Только слово-другое было сказано Мулом и Ченнисом друг другу мысленно. Только слово-другое, но этого было достаточно для людей, владеющих силой эмоционального воздействия. Они прекрасно поняли друг друга. Но для того чтобы и мы поняли, что стояло за этими «словами», давайте переведем их безмолвную беседу на понятный нам с вами язык.

Ченнис:

— Вы — меж двух огней, Первый Гражданин. Вы не можете управлять разумом двоих людей одновременно, когда один из двоих — я. Так что перед вами выбор. Притчер сейчас свободен от вашей «обработки». Я освободил его. Он сейчас — прежний Хэн Притчер, тот самый, что однажды пытался прикончить вас. Тот самый, который считает вас врагом всего свободного и справедливого на свете, всего святого. Кроме того, он знает, что это вы превратили его в беспомощного раба на пять лет! Я удерживаю его сейчас, подавляя его волю, но, если вы убьете меня, этому придет конец, и скорее, чем вы успеете выстрелить в него или применить свою волю, он убьет вас.

Мул понял его сразу. Он не двигался.

Ченнис продолжал:

— Если же вы сейчас обернетесь для того, чтобы убить его или воздействовать на него своими методами, да для чего угодно, вам не удастся опередить меня.

Мул по-прежнему не двигался. Он только коротко вздохнул, понимая, что к чему.

— Так что, — сказал Ченнис, — бросьте ваш бластер и давайте-ка снова по-честному. Тогда получите Притчера обратно.

— Я совершил ошибку, — наконец проговорил Мул. — Нельзя было позволять третьему присутствовать здесь. Это я сделал зря. Все испортил. Это моя ошибка, за которую мне придется дорого заплатить.

Он небрежно разжал пальцы. Бластер упал на пол, и Мул отфутболил его в дальний угол комнаты. В то же мгновение мышцы Притчера расслабились, он обмяк и погрузился в глубокий сон.

— С ним все будет в порядке, когда он проснется, — безразлично заметил Мул.

С того момента, когда Мул был готов нажать на кнопку бластера, до того мгновения, когда он бросил его, прошло всего-навсего полторы секунды. Все было сказано противниками друг другу за это время.

Но за границей сознания Мула за это же время — даже раньше — Ченнис уловил легкое движение в эмоциональных вихрях, бушевавших в мозгу противника. Там до сих пор чувствовался триумф победителя.

Глава шестая Ченнис, Мул плюс…

Оба противника вели себя теперь совершенно открыто, физически они были полными противоположностями. Но это было неважно. Каждый нерв, отвечающий за контроль эмоций, у каждого из них был напряжен до предела. Мул впервые за долгие годы не был уверен в себе. Ченнис знал, что краткая самозащита далась ему с колоссальным трудом и что у противника еще полно сил в запасе. Шла игра на выносливость. Ченнис знал, что проиграет.

Но думать об этом было страшно. Отступить эмоционально перед Мулом означало добровольно отдать оружие в его руки. Он ведь уже отследил в подсознании Мула что-то вроде радости победителя.

Выиграть время…

Почему тянут остальные? Почему Мул так уверен в себе? Что он знал такое, чего не знал Ченнис? Сознание Мула помалкивало. Эх, если бы он мог читать мысли… И все-таки…

Ченнис резко прервал собственные раздумья. Оставалось одно — тянуть время…

Ченнис сказал:

— Поскольку вы решили, а я после небольшой дуэли не отрицаю, что я — из Второй Академии, может быть, вы теперь объясните мне, зачем, по вашему мнению, я прилетел в Конзвездию?

— О нет, — несколько истерично рассмеялся Мул. — Я вам — не Притчер, Я не обязан давать вам объяснения. У вас на то были причины. Каковы бы они ни были, ваши действия меня устраивали, а остальное меня не интересует.

— Однако в ваших представлениях о том, что произошло, не достает существенных деталей. Разве Конзвездия — та Вторая Академия, которую вы ожидали найти? Притчер много рассказывал о ваших прежних попытках отыскать ее и о том психологе, которым вы пользовались, как подопытным кроликом, Эблинге Мисе. Иногда он выбалтывал кое-какие подробности с моей… ну, скажем, небольшой помощью. Вспомните Эблинга Миса, Первый Гражданин!

— Зачем?

Внимание — уверенность!

Ченнис ощутил, как уверенность, которую он раньше нащупал в подсознании Мула, все возрастает и как все более и более спокойно держит себя Мул внешне.

Он попытался улыбнуться, старательно прогоняя наплыв отчаяния.

— А вы, оказывается, нелюбопытны? Притчер мне говорил, что Мис к концу поисков был чем-то очень удивлен. Он почему-то очень торопился, спешил предупредить Вторую Академию. Зачем? Почему? Эблинг Мис погиб. Вторая Академия не была предупреждена. И тем не менее Вторая Академия существует.

Мул с явным удовольствием осклабился и с неожиданной и грубой жестокостью, которую Ченнис ощутил еще до того, как Мул раскрыл рот, объявил:

— Но, видимо, Вторая Академия все-таки была предупреждена. Откуда бы иначе взялся Бейл Ченнис, который явился в Калган для того, чтобы «обрабатывать» моих людей и попытаться одурачить меня. Просто предупреждение несколько запоздало, вот и все.

— Тогда, — с сожалением вздохнул Ченнис, — вы просто не представляете себе, что такое Вторая Академия, и ваши суждения обо всем происходящем более чем поверхностны.

Тянуть, тянуть время!

От Мула не укрылось ни сожаление, ни пренебрежение, с которым это было сказано, и глаза его враждебно сузились. Он привычно поскреб пятерней свой клювоподобный нос и буркнул:

— Забавляйтесь, забавляйтесь. Ну так что насчет Второй Академии?

Ченнис заговорил спокойно, стараясь больше пользоваться словами, чем эмоциональными символами:

— Насколько мне известно, именно тайна, окружавшая Вторую Академию, больше всего удивляла Эблинга Миса. Гэри Селдон основал две совершенно различные структуры. Первая Академия похожа на вспышку, которая за два столетия озарила половину Галактики. Вторая подобна темной бездне.

Вы не поймете, почему это так, если не сумеете почувствовать вновь атмосферу тех дней упадка Империи. Это было время абсолютов, великих конечных обобщений как минимум — в образе мысли. Это были признаки упадка культуры, безусловно — плотины на пути развития живой мысли. Именно бунт против догм и сделал Селдона знаменитым. Именно последняя искра молодого энтузиазма, жившего в нем, зажгла закат старой Империи, в лучах которого угадывался рассвет новой.

— Весьма образно. И что?

— Поэтому он создал свои Академии на основании законов психоистории, но кто лучше его знал, насколько эти законы относительны? Он и не думал создавать конечный продукт. Конечные продукты — это для декадентов. Он создал развивающиеся механизмы, и Вторая Академия была инструментом такого развития. Мы, слышите, Первый Гражданин вашего времени, тленного Союза Миров, мы — хранители Плана Селдона. Только мы.

— Вы сами себя воодушевляете, — сердито поинтересовался Мул, — или пытаетесь на меня впечатление произвести? Развели тут театр! Да вся ваша болтовня насчет Второй Академии, Плана Селдона, Новой Империи не производит на меня ни малейшего впечатления, не вызывает у меня ни сочувствия, ни симпатии, не действует ни на какие эмоциональные струны, которые вы пытаетесь задеть. Во всяком случае, глупец несчастный, советую вам говорить о Второй Академии в прошедшем времени, поскольку с ней покончено.

Мул встал и пошел к Ченнису, и тот мгновенно ощутил, как катастрофически растет давление на его сознание. Он изо всех сил сопротивлялся, но что-то надорвалось у него внутри, а давление становилось все сильнее и сильнее…

Он прислонился к стене и увидел прямо перед собой лицо Мула. Тот стоял перед ним — руки в боки, тонкие губы разъехались в злорадной усмешке под противным длиннющим носом.

Мул прошипел:

— Кончена ваша игра, Ченнис! Вся ваша игра кончена — всех, кто был Второй Академией! Был! Был!

Чего ради вы сидели тут и ждали все это время и играли в бирюльки с Притчером, когда давным-давно могли прикончить его, забрать его бластер, пальцем не пошевелив? Вы ждали меня, не так ли? Ждали меня, чтобы встретиться в ситуации, которая бы не вызвала у меня подозрений?

Сплоховали, Ченнис! Никаких подозрений и не надо было вызывать. Я прекрасно вас знал, Ченнис из Второй Академии!

И чего же вы ждете сейчас? Вы по-прежнему отчаянно пытаетесь меня заговорить, как будто сам звук вашего очаровательного голоса должен приковать меня к полу. Говорить-то вы говорите, но что-то в вашем сознании ждет и ждет. Но никто не придет. Никто из тех, кого вы ждете. Никто из ваших. Вы здесь один, Ченнис, и вы здесь останетесь. А знаете почему?

Потому что ваша Вторая Академия просчиталась со мной от начала до конца! Я рано раскусил их планы. Они думали, что я поплетусь следом за вами и предстану перед ними на блюдечке с голубой каемочкой — вот он я, ешьте! Вы были приманкой — приманкой для несчастного, глупенького мутанта — такого глупенького, что он с радостью бы отправился за вами в такую очевидную ловушку. И вы думаете, я попался?

Просто поразительно, как им в голову не пришло, что я ни за какие коврижки не отправлюсь сюда без своего флота, против одного-единственного корабля которого они абсолютно беспомощны! Неужели они думали, что я тут с ними буду мирные переговоры вести?

Мои корабли двенадцать часов назад атаковали Конзвездию. Конзвездия лежит в руинах, ее города стерты с лица земли! И никакого сопротивления. Вторая Академия больше не существует, Ченнис, а я — странный, уродливый, хилый мутант — правитель, властелин Галактики!

Ченнис только слабо мотал головой.

— Нет… Нет…

— Да! Да! — передразнил его Мул. — И вы — последний из оставшихся в живых, но ненадолго.

Наступила короткая мучительная пауза, и Ченнис чуть было не застонал от дикой боли, сковавшей его сознание.

Мул немного отступил назад и пробормотал:

— Еще не все. Вы пока не выдержали испытания. Ваше отчаяние притворно. Ваш страх — это не тот смертельный ужас, которым сопровождается крушение идеалов. Пока что это только ваш собственный, жалкий, мелкий страх за собственную жизнь.

Хилая рука Мула схватила Ченниса за горло — не сильно, но Ченнис не мог освободиться.

— Вы — моя страховка, Ченнис. Вы — мой гид и телохранитель, моя защита от всех возможных просчетов.

Глаза Мула пронизывали его насквозь — требовательно, безжалостно.

— Ну что, правильно я рассчитал, Ченнис? Перехитрил ваших умников из Второй Академии? Конзвездия разрушена, Ченнис, разрушена до основания, так почему же ваше отчаяние притворно? Где правда? Мне нужна правда! Неужели я не докопался до истины? Есть еще опасность? Говорите, Ченнис! Что я сделал не так?

Ченнис почувствовал, что сейчас заговорит, заговорит против своей воли. Он пытался сжать зубы, чтобы слова не вырвались у него изо рта, прикусил язык, напряг мышцы гортани.

Но слова вырывались наружу, как выдох, разрывая глотку, царапая язык, обжигая губы.

— Правда… — хрипел он. — Правда…

— Да, правда, мне нужна правда! Что еще не сделано?

— Селдон основал Вторую Академию здесь. Здесь, как я и говорил. Я не лгал… Психологи прибыли сюда, чтобы держать под контролем местное население.

А Мул копал и копал все глубже почву эмоционального состояния противника, грубо разрывая его.

— Население Конзвездии! Я разрушил ее. Вы знаете, чего я хочу. Говорите!

— Не Конзвездия… Я сказал, что люди из Второй Академии — не те, кто здесь пользуется властью. Конзвездия — это… обман.

Слова вырывались против воли измученного Ченниса:

— Россем… Россем?! Россем — вот мир…

Мул ослабил хватку, и Ченнис часто задышал, обливаясь потом.

— И вы собирались меня обмануть? — мягко спросил Мул.

— Вы и были обмануты, — в последней попытке защититься прохрипел Ченнис.

— Но только не вами и не вашими пособниками. Я держу связь с моим флотом. После Конзвездии настанет очередь Россема. Но сначала…

Ченнис ощутил, как вокруг него смыкается непроницаемая тьма, он инстинктивно поднял ладони к измученным глазам, но закрыться от мрака не смог. Тьма наваливалась на него, и он чувствовал, как погружается в нее, как тонет в ней его безнадежно истерзанное сознание. Перед глазами был только один образ — образ торжествующего Мула — смеющегося уродца, и его длинный, мерзкий, трясущийся от злорадного смеха нос.

Звуки исчезли. Темнота ласково обняла его.

Но ее объятия неожиданно дрогнули от чего-то, что показалось Ченнису вспышкой молнии, и он медленно вернулся на землю. Глаза его вновь обрели зрение, но он видел все сквозь пелену слез.

Голова невыносимо болела. Он с невероятным, нечеловеческим усилием поднес ко лбу налитую свинцом руку. Кажется, он жив. Мягко, как перышки, кружившиеся в воздухе, его мысли вернулись к нему и улеглись в сознании. Он чувствовал, как на него откуда-то извне нисходит покой. Медленно, мучительно он повернул голову и с острейшей болью почувствовал, что может расслабиться.

Потому что дверь была распахнута настежь и порог переступил Первый Оратор. Ченнису хотелось говорить, кричать, предупредить его, но язык его словно прирос к небу, и он понял, что невидимая рука Мула все еще держит его и не дает ему говорить.

Голова его беспомощно упала на грудь. Мул был рядом. Он был взбешен, глаза его метали молнии. Он уже не смеялся, но зубы его были обнажены в страшной усмешке.

Ченнис ощущал, как мягкие волны, исходящие от мозга Первого Оратора, касаются его воспаленного, истерзанного сознания, исцеляют его, и, собрав все силы, он попытался коснуться порога защиты сознания Мула, по тут же отступил.

Мул напряженно, с плохо скрываемым гневом, который плохо сочетался с его карикатурным обликом, проговорил:

— Значит, кое-кто еще решил меня поприветствовать? Сознание его устремилось за пределы комнаты — дальше, дальше…

— Вы — один, — произнес он удовлетворенно.

— Да, я совершенно один, — быстро согласился Первый Оратор. — Я и должен быть один, потому что именно я неверно рассчитал ваше будущее пять лет назад. Поэтому мне будет особенно приятно исправить свою ошибку без посторонней помощи. К сожалению, я не учел силы вашего Поля Эмоционального Отражения, которым окружена эта местность. Долго пришлось пробиваться. Поздравляю вас — сработано хорошо.

— Не тратьте времени на комплименты — я в них не нуждаюсь, — враждебно отозвался Мул. — Вы пришли, чтобы добавить свою мозговую атаку к той, которую безуспешно пытался предпринять этот сопляк из вашей компании?

Первый Оратор улыбнулся:

— Ну что же, человек, которого вы называете Бейлом Ченнисом, справился со своим заданием неплохо, тем более что он не идет в сравнение с вами по силе мозгового воздействия. Я вижу, вы его сильно измучили, но даже сейчас мы сумеем ему помочь и восстановить его здоровье. Он — храбрый человек, сэр. Он добровольно пошел на это задание, хотя мы могли математически прогнозировать высокую степень вероятности поражения его мозга — более опасного поражения, чем физическая травма.

В сознании Ченниса пульсировала мысль, которую он силился высказать, прокричать, но не мог. Он только испускал позывные страха, опасности.

Мул был спокоен.

— Вы, безусловно, знаете о разрушении Конзвездии?

— Знаю. Атака вашего флота была предусмотрена.

Мул угрюмо проговорил:

— Так я и думал. Но не предотвращена, не так ли?

— Нет, не предотвращена.

Эмоциональная символика сознания Первого Оратора была для Мула проста. Она выражала только собственный страх, собственное презрение к самому себе.

— И вина в этом больше моя, чем ваша, — продолжал Первый Оратор. — Кто бы мог предположить, какова ваша истинная сила, пять лет назад? Мы с самого начала, еще тогда, когда вы только захватили Калган, предполагали, что вы обладаете силой эмоционального контроля. Это было не так уж удивительно, Первый Гражданин, и я могу вам это объяснить.

Эмоциональный контакт, с помощью которого вы и я сейчас общаемся, — не такое ужновое изобретение. На самом деле он присущ мозгу человека. Большинство людей способны читать эмоции примитивным способом, ассоциируя их — прагматически — с выражением лица, интонациями голоса и так далее. У большого числа животных эта способность развита сильнее — они широко используют обостренное обоняние, и эмоции, вовлеченные в этот процесс, естественно, более сложны.

Конечно, люди способны на большее, но способность к эмоциональному контакту атрофировалась с развитием речи примерно миллион лет назад. Главным достижением деятельности нашей Второй Академии было то, что мы реставрировали до какой-то степени это забытое чувство.

Но мы с ним не рождаемся. Миллион лет простоя — существенное препятствие, и мы вынуждены проводить обучение, воспитание этого чувства, тренировать его так, как мы тренируем наши мышцы. В этом мы радикально отличаемся от вас. Вы родились с этим даром.

Это мы смогли рассчитать. Мы смогли подсчитать, каков эффект воздействия такого дара на человека в мире людей, им не обладающим. Зрячий в мире слепых… Мы рассчитали также, до какой степени у вас разовьется мания величия, и решили, что приготовились. Но к двум моментам мы готовы не были.

Первый из них — высочайшая степень развития ваших способностей. Мы можем устанавливать эмоциональный контакт только при непосредственном общении с глазу на глаз, и именно поэтому мы беззащитны перед лицом физического уничтожения — еще более беззащитны, чем вы думаете. Зрение, видимость противника играют для нас колоссальную роль. С вами все иначе. Известно, что у вас под контролем много людей, причем вам нет нужды непосредственно общаться с ними для установления эмоционального контакта. Это было обнаружено слишком поздно.

Во-вторых, мы не знали о ваших физических недостатках, в особенности об одном из них, который мучил вас настолько, что вы взяли себе кличку «Мул». Мы не предполагали, что вы не просто мутант, но стерильный мутант и что у вас есть отклонения в психике, сопутствующие физическому комплексу неполноценности. Это мы упустили из виду. Мы учли только манию величия, не обратив внимания на то, что, кроме того, вы страдаете параноидальной психопатией.

Именно я виноват в том, что все это не было учтено, потому что я руководил Второй Академией в то время, когда вы захватили Калган. Когда вы разрушили Первую Академию, мы поняли это — но слишком поздно, из-за чего погибли миллионы людей в Конзвездии.

— И теперь вы пытаетесь исправить ошибку? — Тонкие губы Мула скривились в усмешке. Мозг его излучал импульсы ненависти, — Что вы собираетесь предпринять? Что вы можете сделать? Разве вам под силу нарастить мои хилые мышцы или восстановить мою детородную способность? Вычеркнуть из прошлого мучительное детство в чужеродном окружении? Вы жалеете меня, сочувствуете моим страданиям? Вас трогают мои несчастья? Нет, я ни на йоту не сожалею о том, что сделал для себя. Пусть теперь Галактика попробует защититься как может, потому что, когда мне нужна была защита, никто пальцем не пошевелил!

— Ваши эмоции сейчас, безусловно, — мягко прервал его Первый Оратор, — цветочки по сравнению с тем, что вы думаете на самом деле, и судить вас за это я не собираюсь. Разрушение Конзвездии было неизбежно. В противном случае последовали бы гораздо более страшные разрушения по всей Галактике в течение нескольких столетий. Мы сделали все, что смогли. Эвакуировали с Конзвездии людей, сколько сумели. Остальных расселили по планете. К сожалению, всего этого оказалось мало. Многие миллионы погибли — их вам не жалко?

— Ни капельки — не больше, чем тех, кто погибнет на Россеме в ближайшие шесть часов:

— На Россеме? — быстро спросил Первый Оратор. Он обернулся к Ченнису, который успел немного оправиться. Сознание его было напряжено из последних сил. Ченнис чувствовал, как два разума борются за него, и наконец ему удалось разорвать связывавшие его невидимые путы, и он выкрикнул:

— Сэр, я проиграл. За десять минут до вашего прихода он вытянул это из меня. Я не мог ему сопротивляться, и нет мне прощения. Он знает, что Конзвездия — не Вторая Академия. Он знает, что это — Россем.

Путы снова сомкнулись.

Первый Оратор снова нахмурился:

— Ясно. Что вы собираетесь делать?

— Вам так интересно? Вы не видите очевидного? Все это время, пока вы читали мне лекцию об эмоциональном контакте — все это время я работал, а вы бросали на ветер громкие слова типа «мания величия» и «паранойя». Я связался с моим флотом, и они выполняют мой приказ. Через шесть часов, если только у меня не будет причины его отменить, они будут здесь и бомбардируют Россем — за исключением этой заброшенной деревушки и местности на сто квадратных миль вокруг. Они сделают это, а потом приземлятся здесь. У вас есть шесть часов, а за шесть часов вы не успеете ни победить мой разум, ни спасти остальных на Россеме.

Мул довольно потер руки и рассмеялся, а Первый Оратор, казалось, с трудом осваивается с новым поворотом событий.

— Варианты? — спросил он.

— Да с какой стати должны быть какие-то варианты? Никаких вариантов! Что я — должен заботиться о жизни жителей Россема? Хотя… В принципе можно было бы дать моим кораблям возможность приземлиться здесь и подвергнуть мозговой атаке всех вас — всех людей из Второй Академии. Тогда можно было бы отменить приказ о бомбардировке. Неплохо было бы заиметь такое количество умных людей! Но для этого мне пришлось бы изрядно потрудиться, а я не вижу в этом особого смысла. Потому и не предлагаю. Что вы языком-то треплете, вы, человек из Второй Академии? Какое оружие вы можете противопоставить моему разуму, который как минимум не слабее вашего, и моим кораблям, которые сильны настолько, что вам такое и в голову никогда не приходило?

— Что я могу противопоставить? — медленно проговорил Первый Оратор. — Да ничего, кроме крошечного зернышка — крошечного зернышка истины, которое у меня есть, а у вас пока нет.

— Говорите быстрее, — расхохотался Мул. — И говорите вразумительно. Вы умеете выворачиваться, но на этот раз вам это не удастся.

— Бедный мутант, — с сожалением вздохнул Первый Оратор. — Не из чего мне выворачиваться! Спросите себя — зачем Бейл Ченнис был послан в Калган как приманка для вас, — Бейл Ченнис, который, невзирая на свою молодость и отвагу, настолько же уступает вам в отношении психологических способностей, как этот храпящий солдафон, ваш доблестный Хэн Притчер? Почему туда не отправился я или кто-то другой из наших руководителей, который мог бы с вами потягаться?

— Наверное, — последовал уверенный ответ, — потому, что вы не окончательно сошли с ума и понимали, что никто из вас все равно не сможет со мной тягаться.

— Истинная причина более логична. Вы узнали, что Ченнис из Второй Академии. У него были возможности скрыть это от вас. Кроме того, вы знали, что по способностям он вам не ровня, потому-то и пошли так легко на эту игру и последовали за ним, как он и хотел, чтобы переиграть его потом. Если бы в Калган прилетел я, вы бы меня просто убили, потому что я представлял бы для вас реальную опасность. А если бы мне удалось избежать смерти, скрыв от вас, кто я такой, мне бы ни за что не удалось заманить вас в путешествие. Только чувство собственного превосходства двигало вами. А если бы вы остались на Калгане, никакие силы Второй Академии не смогли бы вам повредить — там вы окружены своими людьми, своей военной техникой и своим психологическим полем.

— Мое психологическое поле и сейчас при мне, трепач, — рявкнул Мул, — а мои люди и мои корабли не так уж далеко.

— Именно так, но вы — не на Калгане. Вы — в королевстве Конзвездия, которое, как вам внушили, является Второй Академией, — хорошо внушили. Так и должно было быть, поскольку вы — мудрый человек, Первый Гражданин, и только логикой можно было вас убедить.

— Верно. В этом вы, конечно, победили, но я вытянул правду из вашего Ченниса, поскольку предполагал заранее, что такая правда может существовать.

— Но не такие уж мы слабаки, как вы думаете. Мы предусмотрели и этот вариант, поэтому Ченнис был соответствующим образом подготовлен.

— Сомневаюсь, чтобы он был подготовлен, — я ощипал его сознание, как цыпленка. Он был голенький передо мной, и, когда он сказал, что Россем — это Вторая Академия, — это было правдой, Он не мог лгать. Я видел все, как под микроскопом.

— Все правильно. Тем лучше это подтверждает, что планы мы построили правильно. Я же сказал вам, что Бейл Ченнис был добровольцем. А знаете, каким именно добровольцем? Прежде чем отправиться на Калган, он был подвергнут серьезной психологической операции. Неужели вы думаете, что нам было достаточно обмануть вас словами? Неужели вы думаете, что Бейл Ченнис, не будь он предварительно подготовлен соответствующим образом, сумел бы одурачить вас? Нет, Бейл Ченнис был сам обманут — по необходимости и добровольно. Ченнис честно, до последней клеточки своего мозга верил, что Россем — Вторая Академия.

И в течение трех лет мы, люди из Второй Академии, создавали в королевстве Конзвездия декорации и готовились к встрече с вами. И мы преуспели в этом, не правда ли? Вы попали в Конзвездию, и даже на Россем, — но дальше этого вы бы не попали.

Мул резко вскочил на ноги.

— Вы… осмеливаетесь утверждать, что и Россем — не Вторая Академия?

Ченнис, лежа у стены на полу, почувствовал, как окончательно разорвались связывавшие его сознание путы. Собрав все силы, он приподнялся с пола и пораженно выкрикнул:

— Разве Россем — не Вторая Академия?

Его память, все знания, которые он имел, — все закружилось в мозгу безумным вихрем. Первый Оратор улыбнулся:

— Вот видите, Первый Гражданин, Ченнис поражен не меньше вас. Конечно, Россем — не Вторая Академия. Неужели мы — безумцы, чтобы привести вас, нашего злейшего и опаснейшего врага, в наш собственный мир? О нет!

Пусть ваш флот бомбардирует Россем, Первый Гражданин, если вам уж так хочется. Пусть разрушают все, что хотят и могут. Единственные, кого они здесь могут убить, — так это меня и Ченниса, но это вам ничего не даст.

Потому что Вторая Академия, вернее — ее экспедиция на Россеме, которая работала тут три года под видом Старейшин этой деревни, вчера отбыла с Россема и отправилась на Калган. Они опередят ваш флот и прибудут на Калган как минимум на день раньше вас, вот почему я вам рассказываю все это. Если я не отменю свой приказ, то, когда вы вернетесь, застанете дома взбунтовавшуюся Империю, разрушенное государство, и только люди из вашего флота останутся верны вам. Но их будет очень мало по сравнению с восставшими военными. Кроме того, люди из Второй Академии внедрятся в те соединения флота, которые остались дома, и позаботятся о том, чтобы вы больше никого не смогли «обработать». С вашей Империей покончено, мутант.

Мул медленно склонил голову. Злоба и отчаяние загнали его сознание в тупик.

— Да, слишком поздно… Слишком поздно… Теперь понятно…

— Теперь понятно, — согласился Первый Оратор. — Но все-таки не до конца.

Улучив момент, когда сознание Мула было обнажено отчаянием поражения, Первый Оратор быстро проник в него. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы радикально переориентировать противника.

Мул рассеянно взглянул на него и проговорил:

— Значит, я вернусь на Калган?

— Конечно. Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. — Брови его удивленно приподнялись. — Кто вы?

— Какая вам разница?

— Никакой, конечно. Извините.

Мул коснулся плеча Притчера.

— Проснитесь, Притчер, мы летим домой.

Прошло еще два часа, прежде чем Ченнис сумел самостоятельно передвигаться. Он спросил:

— И он никогда ни о чем не вспомнит?

— Никогда. Его способности, его сила, его Империя — все останется при нем, но мотивация его поступков теперь радикально изменена. Понятие «Вторая Академия» теперь для него не существует, и он — совершенно миролюбивый человек. Отныне он будет и более счастлив — хотя бы те немногие годы, которые отпущены ему из-за его болезни. А потом, после его смерти, План Селдона будет осуществлен дальше.

— Но неужели это правда? — настаивал Ченнис. — Неужели Россем — не Вторая Академия? Я могу поклясться, что это так! Я же не сошел с ума!

— Вы не сошли с ума, Ченнис. Просто, как я сказал, вы были так подготовлены. Россем — не Вторая Академия. Пойдемте. Мы тоже отправимся домой.

Последняя интерлюдия

Бейл Ченнис находился в небольшой комнате с белыми стенами. Сознание его постепенно приходило в норму. Он был счастлив тем, что жил в настоящем. Он видел стены, и окно, и траву под окном, но не помнил, как все это называется. Они просто были. Он видел кровать, и стул, и книги, которые перелистывались на экране библиовизора, стоявшего в ногах кровати. Он видел сиделку, которая приносила ему еду.

Сначала он пытался соединить обрывки фраз, которые он слышал. Кажется, говорили двое.

Один говорил:

— Пока — полная афазия. Все вычищено, и, думаю, полностью. Но без вреда. Теперь нужно только возвратить записи его первоначального сознания.

Он помнил звуки наизусть, но почему-то они казались ему особенными. Но напрягаться не хотелось, как и думать об этом.

Куда приятнее было смотреть на смену цветов на экране, лежа на том, на чем он лежал.

Потом кто-то вошел и что-то делал с ним, а потом он долго спал.

Когда он проснулся, кровать стала «кроватью», и он понял, что находится в «больнице», и все слова обрели смысл.

Он сел.

— Что происходит?

Рядом с ним был Первый Оратор.

— Вы во Второй Академии, и ваше сознание вернулось к вам — ваше собственное сознание.

— Да. Да! — Ченнис понял, что он — это он, и это его страшно обрадовало.

— А теперь скажите мне, — спросил Первый Оратор, — знаете вы, где Вторая Академия?

Истина окатила Ченниса теплой волной, но он не ответил. Как до него Эблинг Мис, он не испытал ничего, кроме всепобеждающего удивления.

Наконец он кивнул и ответил:

— Клянусь всеми звездами Галактики — теперь я знаю.

Часть вторая Поиск ведет Академия

Глава седьмая Аркадия

Дарелл, Аркади — писательница, родилась 11.5.362 А.Э., умерла 1.7.443 А.Э. Известная прежде всего как беллетрист, Аркада Дарелл снискала заслуженную славу автора блестящей биографии своей знаменитой бабушки — Байты Дарелл. Эта книга, основанная на достоверной информации, в течение многих веков служила главным источником данных о Муле и его времени. Книга вышла под названием «Неподслушанные мемуары» и, наряду с романом «Снова и снова и всегда», содержат блестящее описание высшего света Калгана времен начала Безвластия, основанное, как принято считать, на воспоминаниях Аркадии Дарелл о посещении ею Калгана в ранней юности…

Галактическая энциклопедия

Аркадия старательно продиктовала в микрофон своего принтера:

— «Будущее Плана Селдона», Аркадия Дарелл.

«Вот стану знаменитой писательницей, — подумала она, — и буду подписывать свои шедевры псевдонимом «Аркади». «Аркади» — и все. Никакой фамилии».

«А. Дарелл» — такую подпись она пока была вынуждена ставить под своими сочинениями на уроках Композиции и Риторики. Это было ужасно скучно и обыденно. Так должны были подписывать свои сочинения все ученики — все, кроме Алинтуса Дама. Когда он впервые подписал свое сочинение «А. Дам», класс чуть не помер со смеху.

Аркадия — ну и имечко! Годится для маленькой девчушки с бантиком в косичке. Ее так назвали в честь прабабушки. Ну неужели папа с мамой ничего получше придумать не могли? Фантазии у них, что ли, не хватило?

Теперь, когда ей было четырнадцать лет и два дня, уж теперь-то, по ее мнению, все должны были понять, что она уже взрослая, и называть ее «Аркади»…

Она презрительно скривила губы, отчетливо представляя, как отец отрывается от библиовизора и, улыбаясь, говорит: «Если ты сейчас притворяешься, будто тебе девятнадцать, что же будет, когда тебе будет двадцать пять, а? Все парни будут считать, что тебе все тридцать?»

Оттуда, где она сидела, забросив ноги на подлокотник кресла, ей было видно собственное отражение в зеркале. Только лицо загораживало отражение правой ноги, на большом пальце которой небрежно повисла домашняя тапочка. Она поправила тапочку, села прямо, неестественно выпрямив спину, совершенно уверенная в том, что стала выше дюйма на два, и постаралась придать своему облику королевское величие.

Аркадия придирчиво разглядывала свое лицо. «Щеки слишком пухлые», — подумала она и изо всех сил втянула их. Облизнула губы, чуть-чуть приоткрыла рот. Томно, устало опустила веки — право, все бы ничего, но этот дурацкий румянец!

Тогда она пальцами растянула веки, чтобы придать глазам то таинственное, экзотическое выражение, которым отличались женщины из центральных звездных систем, но тут ее отражение загородили собственные локти, и она не сумела разглядеть, хорошо ли вышло.

Она опустила руки, вздернула подбородок, повернула голову в полупрофиль и произнесла фразу, страдая от боли в неестественно вывернутой шее и рези в скошенных глазах:

— Знаешь что, папочка, если ты думаешь, что меня волнует, что про меня думают всякие ослы, то ты жестоко…

Тут она вспомнила, что в руке у нее микрофон, и сердито буркнула:

— О, черт! — и выключила приемное устройство.

На бледно-сиреневой бумаге, выползшей из принтера, отпечаталось следующее:

Будущее плана Селдона

— Знаешь что, папочка, если ты думаешь, что меня волнует, что про меня думают всякие ослы, то ты жестоко…

— О, черт!

Она раздраженно вырвала лист из принтера. На его место тут же вполз другой.

Она прочитала, что получилось, и усмехнулась. Очень мило, решила она. Очень даже элегантно и изящно.

Принтером — последним словом техники в писательском ремесле — она обзавелась позавчера. Он был куплен и подарен ей в ее первый взрослый день рождения. В магазине она капризно сказала отцу:

— Ну, папочка, у всех-всех, кто в нашем классе что-то из себя представляет или думает, что представляет, — у всех есть такие. Никто теперь, кроме каких-нибудь занюханных стариков, не пользуется механическими пишущими машинками!

Продавец усиленно рекламировал принтер:

— Это — самая компактная, самая удобная модель. Она может правильно писать орфографически, расставлять знаки препинания в соответствии со смыслом предложения. Кроме того, это устройство является и обучающим, поскольку заставляет пользующегося им правильно говорить и правильно дышать. В результате развивается верная постановка речи и получается безупречно написанный текст.

Но даже это не сразу убедило отца, и он склонен был все-таки купить ей пишущую машинку, как будто делал подарок не ей, а какой-нибудь тощей, как веник, классной даме.

Но в итоге было куплено именно то, что она хотела, — пришлось, правда, немного поклянчить и похныкать, но ведь ей было всего-навсего четырнадцать. И вот теперь она держала в руках лист бумаги с очаровательным началом сочинения, написанным так мило и резво — чисто по-женски. Буквы выглядели написанными от руки, а заглавные вдобавок были украшены красивыми завитушками.

Даже фраза «О, черт!» смотрелась неплохо.

Но такое начало не устроило бы учительницу. Поэтому Аркадия выпрямилась, сделала глубокий вдох и начала снова, старательно выдерживая паузу между словами. С театральным пафосом она произнесла:

— Будущее Плана Селдона.

Прошлое Академии, я думаю, хорошо известно всем, кто имел счастье обучаться в системе великолепных школ нашей планеты.

(Вот! Именно так надо было начать, чтобы угодить мисс Эрлкинг, этой старой грымзе.)

Наша история, наше прошлое — это в основном прошлое Великого Плана Селдона. Это — одно и то же. Но сегодня многие задают вопрос: будет ли выполнение Плана продолжено во всей его полноте и мудрости или он будет грубо и непоправимо нарушен? А может быть, он уже нарушен.

Чтобы понять это, лучше всего быстро пробежаться по основным положениям Плана в том виде, в котором он сегодня известен Человечеству.

(Этот абзац дался ей легко — в прошлом семестре они как раз изучали курс Новой Истории.)

Примерно четыре столетия назад, когда Первая Галактическая Империя была скована параличом, предшествовавшим ее окончательной гибели, один человек — великий Гэри Селдон — предвидел приближавшийся крах.

С помощью науки психоистории, хитросплетения математической теории которой с тех пор были утрачены…

(Тут она умолкла и засомневалась. Слово «хитросплетения» выглядело как-то не так. Ей почему-то казалось, что после или должно быть «и». Ну да ладно, машина тоже может ошибаться…)

Уже было слишком поздно, чтобы предотвратить упадок, но еще существовала возможность сократить продолжительность периода хаоса и анархии.

Поэтому План был составлен так, чтобы между падением Первой и возникновением Второй Империи прошло только одно тысячелетие. Мы находимся в конце четвертого столетия этого тысячелетия. Многие поколения людей жили и умерли, а План неизменно продолжал выполняться.

Гэри Селдон основал две Академии на противоположных концах Галактики — таким образом и в таких обстоятельствах, которые позволили бы наилучшим образом решать математические аспекты психоисторических проблем. В одной из них, нашей Академии, основанной здесь, на Терминусе, была сконцентрирована физическая наука Империи. Обладая достижениями этой науки, Академия отразила атаки варварских Королевств, которые отделились от старой Империи и обрели независимость на ее Периферии.

Постепенно Академия окончательно победила эти иллюзорные Королевства под руководством мудрых и героических людей — таких, как Сальвор Гардин и Хобер Мэллоу, которые сумели умно интерпретировать План и провести пашу страну через все его сложности.

(Она, было, снова хотела сказать «хитросплетения», но решила не рисковать.)

Все наши планеты до сих пор хранят память о тех днях, хотя прошли столетия.

Постелено Академия разработала и внедрила торговую систему, благодаря которой взяла под контроль большую часть сивеннианского и анакреонского Секторов Галактики и даже сумела победить остатки Первой Империи — армию, возглавляемую последним из великих генералов — Белом Риозом. Казалось, ничто не могло помешать выполнению Плана Селдона. Каждый из запланированных им кризисов наступал в соответствующее время и разрешался; преодолев очередной кризис, Академия делала очередной гигантский шаг по пути осуществления Плана, по направлению ко Второй Империи и Галактическому Миру.

И тогда…

(Тут у нее перехватило дыхание, в голосе от волнения появилась хрипота, но принтер бесстрастно продолжал.)

…когда исчезли последние останки Старой Империи и не стало других врагов, кроме никому не опасных диктаторов, правящих жалкими осколками и обломками падшего колосса…

(Эту фразу она почерпнула из боевика, который видела по библиовизору на прошлой неделе, но старая мисс Эрлкинг ничего, кроме симфоний и лекций, в жизни не слушала, поэтому и не узнает никогда, откуда взялся этот перл.)

…на сцену истории вышел Мул.

Этот необычный человек не был предусмотрен Планом. Он был мутантом, чье рождение не могло быть предсказано. Он обладал странной, таинственной силой управления человеческими эмоциями и сумел подчинить всех людей своей воле. С потрясающей легкостью он стал покорителем миров и создателем своей Империи и, наконец, сумел захватить и саму Академию.

Но вселенского господства ему достичь так и не удалось, поскольку как раз во время первого мощного броска к этой цели он был остановлен мудростью и отвагой великой женщины.

(Ну вот, опять — старая проблема. Отец наверняка будет возражать против упоминания этого факта. Он не любил, когда она упоминала, что она — внучка Байты Дарелл. Но ведь это было известно всем, и Байта действительно была величайшей женщиной в истории, и именно она остановила Мула!)

А как это произошло на самом деле, никто точно не знает.

(Вот! Когда она будет читать это в классе, эту фразу она произнесет таинственно и загадочно, и кто-нибудь обязательно спросит, как же это на самом деле произошло, и тогда… ну что же, тогда она просто не сможет не рассказать правду. Если спросят — надо рассказать, правда же? Она прокручивала эту ситуацию в уме и представляла, какими словами она опишет великий подвиг своей бабушки.)

Через пять лет после начала единоличного правления Мула произошли непонятные изменения, причины которых неизвестны. Но факт остается фактом — Мул отказался от дальнейших завоеваний. Последние пять лет его правления были годами господства просвещенного деспота.

Некоторые говорят, что изменение намерений Мула было вызвано вмешательством Второй Академии. Однако до сих пор никому не удалось определить, где она находится и чем занимается. Поэтому гипотеза остается гипотезой.

Целое новое поколение появилось на свет после смерти Мула. Каково же будущее — после того, как он явился и ушел? Он прервал выполнение Плана Селдона и, казалось, разорвал его на части, но, как только он умер, Первая Академия вновь воспряла к жизни, как сверхновая звезда из мертвенного пепла звезды погасшей.

(А вот эту фразу она придумала сама.)

И вновь планета Терминус стала центром Торговой федерации, почти такой же великой по размерам и богатству, какой была до завоевания, но гораздо более миролюбивой и демократичной.

Запланировано ли это? Жива ли до сих пор великая мечта Селдона и будет ли создана Вторая Галактическая Империя через шестьсот лет? Лично я верю в это, потому что…

(Это было очень важно — вставить фразочку такого типа. Мисс Эрлкинг вечно своим безобразным здоровенным красным карандашом черкала под их сочинениями что-нибудь вроде: «Чересчур описательно! Где твое собственное мнение? Подумай! Вырази свои мысли! Внеси свою душу!» — и тому подобное. Старая дура! Что бы она понимала в их душах — со своей чахлой, высушенной, как лимон, физиономией, никогда в жизни не улыбавшейся…)

…не было еще в истории более благоприятной политической ситуации. Старая Империя полностью разрушена, и период правления Мула завершил эпоху правления военных диктаторов, предшествовавшую его воцарению. Большая часть окружающих нас миров цивилизованна и миролюбива.

Кроме того, и внутренняя ситуация в Академии сейчас лучше, чем когда бы то ни было. Времена деспотизма наследственных мэров, правивших в Академии до Завоевания, прошли, и мы вернулись снова к демократическим выборам прежних времен. Не существует больше и мятежных миров Независимых Торговцев, нет несправедливости и неравномерности в распределении материальных благ, которые раньше были сосредоточены в руках малочисленных групп населения.

Поэтому нет причин опасаться неудач, если только действительно Вторая Академия сама по себе не представляет опасности. У тех, кто считает, что это так, нет фактов, которыми они могли бы подтвердить свои предположения. Есть только смутные опасения и суеверия. Я считаю, что мы должны верить в себя, в свой народ, что великий План Гэри Селдона должен прогнать из наших сердец всякую неуверенность и…

(Гм-м-м… Это было ужасно избито, но в конце сочинения именно что-то в этом роде и требовалось.)

…поэтому я заявляю…

Но именно в это мгновение «Будущее Плана Селдона» было прервано — кто-то постучал в окно. Аркадия Дарелл выпрямилась и увидела за стеклом улыбающееся лицо молодого незнакомого мужчины, правильные черты которого подчеркивал указательный палец, прижатый к губам.

После короткой паузы, необходимой для того, чтобы справиться с неожиданностью, так не вовремя оторвавшей ее от исторического труда, Аркадия выбралась из кресла, подошла к кушетке, стоявшей у широкого окна, и встала на колени, чтобы разглядеть, кто же это такой.

Улыбка быстро исчезла с лица незнакомца. Стоять на карнизе под окном верхнего этажа ему явно было неудобно. Пальцы одной руки побелели, крепко сжимая край подоконника. Другой рукой он быстро произвел недвусмысленный жест. Аркадия поняла и нажала кнопку. Нижняя треть окна плавно отъехала в сторону, убравшись в проем стены. Теплый весенний воздух смешался с кондиционированным воздухом комнаты.

— Вы не сможете влезть в окно, — язвительно сообщила она. — Все окна в доме экранированы, и залезть может только тот, кто здесь живет. Если попытаетесь забраться, сработает целая куча сигнальных устройств.

Немного помолчав, она добавила:

— А умнее вы ничего не придумали? Зачем забрались на карниз? Вот свалитесь, шею сломаете и вдобавок кучу дорогущих цветов.

— Тогда, — сказал человек за окном, который, судя по всему, именно эту проблему и обдумывал, только с употреблением несколько других эпитетов, — может быть, ты все-таки будешь настолько добра, что отключишь экранирование и впустишь меня?

— Это еще зачем? — ехидно поинтересовалась Аркадия. — Вы, вероятно, ошиблись адресом, если принимаете меня за легкомысленную дурочку, которая впускает ночью кого ни попадя в свою… в свою спальню!

Произнося эти слова, она придала глазам такое выражение, что и впрямь можно было так подумать.

Лицо молодого незнакомца стало совсем серьезным.

— Это дом мистера Дарелла? — пробормотал он.

— С какой стати я должна отвечать?

— О, черт подери!..

— Если вы спрыгнете, юноша, я сама включу сигнализацию!

Слово «юноша» было сказано с легкой иронией — на наметанный взгляд Аркадии, злоумышленнику было никак не меньше тридцати.

После короткой паузы он взмолился:

— Послушай, детка, я вижу, ты не хочешь, чтобы я остался, и не хочешь, чтобы я ушел. Чего же ты от меня хочешь?

— Пожалуй, я вас все-таки впущу. Доктор Дарелл действительно здесь живет. Сейчас отключу экранирование.

Оглядевшись по сторонам, молодой человек покрепче ухватился за подоконник и скользнул в проем окна. Сердито отряхнул колени. Лицо его покраснело от напряжения.

— А ты уверена, что твоя репутация не пострадает, если меня здесь застанут, а?

— Не больше, чем ваша. Как только поблизости раздадутся чьи-нибудь шаги, я тут же заору во весь голос и объявлю, что вы сами сюда забрались.

— Да? — искренне удивился незнакомец. — А как ты собираешься объяснить, почему отключила защитное ноле?

— П-ф-ф! Вот уж ерунда. Начнем с того, что никакого защитного поля нет и не было.

Незнакомец ошарашенно вытаращил глаза.

— Обманула, значит? Сколько тебе лет, детка?

— Неприличный вопрос, молодой человек. К тому же я не привыкла, чтобы меня называли «деткой».

— Неудивительно. Ты — не иначе как переодетая прабабушка Мула. Может, мне лучше убраться отсюда подобру-поздорову, пока ты будешь готовить ужин с изысканными пытками в мою честь?

— Нет уж, пожалуй, вам лучше остаться. Мой отец ждет вас.

Взгляд незнакомца стал настороженным. Брови слегка приподнялись.

— Вот как? У него кто-нибудь уже есть в гостях?

— Нет.

— Кто-нибудь заходил к нему недавно?

— Только торговцы. И вот — вы.

— Ничего необычного не происходило?

— Кроме вашего появления — ничего.

— Про меня давай забудем. Хотя нет — погоди. Откуда ты знаешь, что отец ждет меня?

— О, это очень просто. На прошлой неделе он получил персональную капсулу, зашифрованную лично для него, с самоокисляющейся запиской. Оболочку он выбросил в дезинтегратор, а вчера он отпустил Полли — нашу служанку — на месяц в отпуск, понимаете, чтобы она поехала к сестре на Терминус. А сегодня вечером постелил себе в пустующей комнате. Поэтому я и догадалась, что он кого-то ждет и я об этом не должна знать. Обычно-то он мне все рассказывает.

— Неужели? Удивительно зачем. Похоже, ты и так все знаешь.

— Как правило, да.

Она весело рассмеялась. Она чувствовала себя все более уверенно. Незнакомец был взрослый, но очень неплохо выглядел — у него были длинные, вьющиеся каштановые волосы и ярко-голубые глаза. Может быть, когда она станет взрослой, ей доведется с кем-нибудь вроде него познакомиться.

— Ну а все-таки, — настаивал незнакомец, — как ты догадалась, что он ждет именно меня?

— Господи, а кого же еще? Он ожидал кого-то и так таинственно к этой встрече готовился, если вы понимаете, о чем я говорю, и тут являетесь вы, прыгаете под окнами, влезаете на верхний этаж, вместо того чтобы просто взять и войти в переднюю дверь, как любой нормальный человек. — Тут ей на ум пришла любимая цитата, и она быстро проговорила: — Мужчины так наивны!

— А ты самоуверенна, детка! То есть, прошу прощения — мисс. Ты можешь ошибаться. А что если я скажу тебе, что все это — чепуха и твой отец, наверное, ждет кого-то другого?

— О нет, я так не думаю. Я же до тех пор не разрешила вам влезть в окно, пока не убедилась, что вы бросили свой портфель.

— Мой… что?

— Ваш портфель, молодой человек. Я не слепая. И уронили вы его не случайно — сначала поглядели вниз, чтобы удостовериться, что он упадет куда надо. Когда вы убедилась, что он упал под изгородью, где его никто не заметит, больше вы вниз не смотрели. Потом: поскольку вы не вошли в дом через дверь, а полезли в окно, это означает, что вы боялись войти, не исследовав для начала обстановку. А после того как мы тут с вами немного попрепирались, когда вы еще были за окном, вы решили позаботиться о своем портфеле, что означает, что его судьба вам более дорога, чем ваша собственная, а уж вот это означает, что, пока вы здесь, а портфель — там, а мы оба знаем, что он — там, вы, скорее всего, просто беспомощны.

Она остановилась, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, а гость, вымученно улыбнувшись, проговорил:

— Ну да, только если мне не взбредет в голову стукнуть тебя покрепче и удалиться с портфелем.

— Ну да, молодой человек, если только у меня под кроватью не лежала бы бейсбольная бита, достать которую мне нужно всего две секунды. Я не такая уж слабенькая, как может показаться.

Незнакомец просто онемел. Наконец с вымученной улыбкой он выговорил:

— Пожалуй, надо представиться, раз уж мы так мило беседуем. Меня зовут Пеллеас Антор. А тебя?

— Меня — Аркади. Аркади Дарелл. Очень приятно.

— Ну, а теперь, Аркадия, будь паинькой и позови папу.

Аркадия нахмурилась:

— Я вам не паинька. Вы жутко невоспитанны, особенно если учесть, что обращаетесь ко мне с просьбой.

Пеллеас Антор обреченно вздохнул:

— Ладно, будь по-твоему. Будь хорошей, милой, дряхлой, насквозь пропахшей нафталином старушкой и позови папу. Идет?

— Это не то, чего я ожидала, но, так уж и быть, позову. Но учтите, с вас я глаз не спущу, молодой человек.

Она громко топнула ногой, В холле тут же раздался звук поспешных шагов, и дверь распахнулась настежь.

— Аркадия! — изумленно вскрикнул отец. — Кто вы такой, сэр?

Пеллеас облегченно вскочил на ноги.

— Доктор Торан Дарелл? Я — Пеллеас Антор. Надеюсь, вам сообщили обо мне. По крайней мере… так утверждает ваша дочь.

— Утверждает моя дочь?

Он, нахмурившись, взглянул на Аркадию, но она встретила его испытующий взгляд широко раскрытыми невинными глазами.

Доктор Дарелл вынужден был признаться:

— Да, я вас ждал. Пожалуйста, пройдемте со мной. Он шагнул к двери, но оглянулся и в следующий момент был рядом с принтером. Аркади рванулась за ним. Отец мягко упрекнул ее:

— Ты все время оставляешь его включенным, Аркадия.

— Папа! — обиженно вскрикнула она. — Это возмутительно! Настоящий джентльмен никогда не станет читать чужие письма, особенно если это «говорящее письмо»!

— Ах-ах! — покачал головой отец. — Но «говорящее письмо» написано в присутствии незнакомого мужчины в твоей спальне. Должен же я блюсти твою нравственность.

— Елки-палки, да ничего такого не было!

Пеллеас неожиданно расхохотался:

— Было, было, доктор Дарелл! Юная леди пыталась обвинить меня в самых тяжких грехах, поэтому я настаиваю, чтобы вы все прочитали, чтобы моя совесть была чиста.

— О! — вскричала Аркадия, с трудом сдерживая слезы. Даже собственный отец ей не доверял. А еще этот проклятый принтер! И надо же было этому идиоту влезть в окно — конечно, из-за него она и забыла выключить устройство. А теперь отец наверняка начнет читать ей мораль по поводу того, что можно и чего нельзя делать юным леди. А юной леди только останется, что горько вздохнуть и умереть от горя.

— Аркадия, — начал отец, — меня просто поражает, как юная леди…

Она так и знала, так и знала…

— …может вести себя так бесцеремонно с человеком, который намного старше ее.

— А с какой стати ему понадобилось лезть ко мне в окно? Имею я право защищать свою собственность или нет? Теперь еще придется заново переписывать это треклятое сочинение!

— Во всяком случае, ты не должна была предлагать ему лезть в твое окно. Нужно было сразу позвать меня. В особенности если ты знала, что я его жду.

Она вызывающе сощурилась.

— Вот уж — нашел кого ждать. Если он все время собирается в окна влезать, то любое дело испортит.

— Аркадия, здесь никого не интересует твое мнение по вопросам, в которых ты ничего не понимаешь!

— Я не понимаю? Отлично понимаю! Дело во Второй Академии, вот в чем!

Все молчали. Даже у самой Аркадии противно засосало под ложечкой.

Доктор Дарелл мягко поинтересовался:

— С чего ты взяла?

— Ни с чего. Только неоткуда больше взяться такой таинственности. Можешь не беспокоиться, я не проболтаюсь.

— Мистер Антор, — пробормотал Дарелл, — я вынужден просить у вас прощения за все происходящее.

— О, что вы, не за что, — глухо отозвался Антор. — Не виноваты же вы, в конце кондов, в том, что ваша дочь вступила в общение с темными силами… Вы не будете возражать, если я задам ей один вопрос, прежде чем мы уйдем? Мисс Аркадия…

— Что вам угодно?

— Почему вы считаете, что влезать в окно глупее, чем войти в дверь?

— Да потому что сразу становится ясно, что вы что-то скрываете, глупец! Если у меня есть тайна, я не стану заклеивать себе рот пластырем, чтобы все до одного догадались, что я боюсь проболтаться. Наоборот, я говорю столько же, сколько обычно, но совсем о другом. Вы когда-нибудь читали афоризмы Сальвора Гардина? Надеюсь, вы знаете, что он был нашим первым мэром?

— Да, знаю.

— Ну так вот, он говорил, что только та ложь хороша, за которую не стыдно. А еще он говорил, что не все должно быть правдой, но все должно выглядеть правдиво. Ну так вот: когда вы влезаете в окно, это как раз та самая ложь, за которую стыдно и которая правдиво не выглядит.

— Ну а вы как поступили бы на моем месте?

— Если бы я была на вашем месте и мне нужно было познакомиться с моим отцом или посетить его по крайне секретному делу, я бы познакомилась с ним совершенно открыто и встретилась совершенно легально. И тогда, когда бы все знали, что ваши отношения с моим отцом сами собой разумеются, вы бы сохранили свою тайну в целости и сохранности и никому в голову не пришло бы вас в чем-то заподозрить.

Антор оторопело смотрел на девочку. Потом отвел взгляд в сторону. Откашлявшись, он сказал Дареллу:

— Пойдемте, доктор. Мне нужно подобрать в саду свой портфель. Нет, еще одну минутку. Только один вопрос. Аркадия, у тебя ведь нет под кроватью бейсбольной биты, правда?

— Нет, конечно!

— Ха! Я так и думал!

Доктор Дарелл остановился на пороге.

— Кстати, Аркадия, когда будешь переписывать сочинение, постарайся избежать этих туманных намеков на свою бабушку. Я считаю, что вполне можно выпустить эту часть.

Он и Пеллеас молча спускались по лестнице. Гость осторожно поинтересовался:

— Извините, сэр… Сколько ей лет?

— Позавчера исполнилось четырнадцать.

— Четырнадцать? Боже милосердный… Скажите, она вам говорила когда-нибудь, что в один прекрасный день выйдет замуж?

— Нет, пока не говорила.

— Знаете, когда она об этом объявит, лучше сразу пристрелите жениха.

Молодой человек без тени юмора смотрел в глаза хозяина.

— Я говорю совершенно серьезно. С ней и сейчас-то страшно, а когда ей будет двадцать… нет, не завидую я ее жениху. Ради бога, только не обижайтесь.

— Я и не обижаюсь. Я понимаю, о чем вы говорите.

А наверху объект столь тонкого психоанализа — усталая, обиженная Аркадия — сжала в руке микрофон и продиктовала полусонным голосом: «Будущеепланаселдона». Принтер невозмутимо снабдил эту абракадабру соответствующим количеством изящных заглавных букв, и на бледно-сиреневом листе появилось название:

«Будущее Плана Селдона».

Глава восьмая План Селдона

Представьте себе комнату!

Где конкретно она находилась, сейчас неважно. Достаточно будет сказать, что в этой комнате — больше, чем где бы то ни было — существовала Вторая Академия.

Эта комната на протяжении столетий была колыбелью чистой науки, но в ней не было ни одного из тех приспособлений, которые мы привыкли видеть в лабораториях ученых. Здесь обитала наука, оперирующая только математическими понятиями, — так работали древние мыслители в доисторические времена, когда человек еще не шагнул за пределы своего собственного знакомого мира.

Итак, во-первых, в комнате находился защищенный силой психоисторической науки, которую до сих пор не смогла победить вся объединенная физическая мощь Галактики, Главный Радиант — вся суть, вся полнота Плана Селдона.

Во-вторых, в комнате находился человек — Первый Оратор.

Он был двенадцатым в череде главных хранителей Плана, а титул его означал единственное: на встречах руководителей Второй Академии за ним было первое слово.

Его предшественник победил Мула, но ошибка, допущенная во время этой чудовищной схватки, до сих пор сказывалась — прямая линия была искривлена…

Уже двадцать пять лет он и его сотрудники пытались вернуть Галактику, населенную упрямыми, глупыми людьми, назад, на верную дорогу. Это было чудовищно трудно.

Первый Оратор взглянул на робко открывшуюся дверь. Все время, пока он в одиночествевспоминал о напряженнейшей борьбе, которая медленно и неизбежно шла к развязке, — все это время он не забывал о том, кто должен был прийти к нему. О юноше, Студенте, одном из тех, кому суждено было когда-то победить в этой борьбе.

Молодой человек неуверенно остановился на пороге. Первый Оратор встал, подошел к нему и провел его в комнату, мягко положив руку на его плечо.

Студент смущенно улыбнулся, и Первый Оратор улыбнулся ему в ответ.

— Во-первых, я должен объяснить тебе, почему ты здесь.

Они сидели друг против друга за письменным столом и разговаривали так, как принято разговаривать только во Второй Академии.

Речь — изначально — была средством, которое человек разработал для передачи своих мыслей и эмоций. Средство это далеко от совершенства. Решив, что определенные звуки и комбинации звуков должны выражать определенные нюансы мышления, человек создал метод коммуникации, который, однако, за счет своей громоздкости свел на нет всю тонкость мозговой деятельности, превратив ее в грубые голосовые сигналы.

Назад в прошлое… Назад… Вспомним все радости и страдания, которые когда-либо знало человечество, и мы сможем увидеть и понять, что ни один человек до Гэри Селдона и нескольких его последователей не был способен по-настоящему понимать другого человека. Каждое человеческое существо жило за непроницаемой перегородкой душного тумана, внутри которой существовал только он, и никто другой. Порой человек улавливал сигналы из глубины пещеры, в которой жил другой человек, — может, звал на помощь, может — хотел что-то сказать. Но потому что они не знали друг друга, и не могли понимать друг друга, и не осмеливались доверять друг другу, но при этом с детства ощущали страх и опасность полной изоляции — возникла предательская ненависть человека к человеку.

Тысячелетия схоронили под грудами земли и пепла умы, которые все это время не утрачивали способности общаться со звездами.

На ощупь, неумело, инстинктивно человек искал, как выбраться из темницы обычной речи. Семантика, математическая логика, психоанализ — лишь средства, с помощью которых люди либо пытались формализовать, очистить речь, либо вовсе избавиться от нее.

Психоистория стала достижением психологической науки, вернее — ее конечной математизацией, что в конце концов и стало залогом успеха. За счет развития математики, необходимого для понимания фактической стороны нейрофизиологических процессов, электрохимической основы высшей деятельности, которые сами по себе должны были быть прослежены до атомного уровня, стало впервые возможно развить истинную психоисторию. А за счет экстраполяции знаний об индивидуальной психологии на большие массы населения была разработана математическая основа социологии.

Более крупные группы людей — миллиарды, населявшие планеты, триллионы, населявшие Секторы Галактики, квадриллионы, населявшие всю Галактику, стали рассматриваться не просто как огромные массы человеческих существ, а как грандиозные силы, действие которых можно подвергнуть статистической обработке. Для Гэри Селдона, таким образом, будущее стало зримым и неизбежным, и появилась возможность разработать План.

Те самые достижения психологической науки, которые привели к разработке Плана Селдона, и были причиной того, что Первому Оратору не было нужды пользоваться словами в разговоре со Студентом.

Любая реакция на стимул, даже самый слабый, четко указывала на мельчайшие изменения в течении мыслей в сознании собеседника. Первый Оратор не мог почувствовать эмоциональное состояние Студента инстинктивно, как это мог бы сделать Мул, — поскольку Мул был мутантом, психические способности которого невозможно сравнить со способностями обычного человека, будь этот человек даже из Второй Академии. Он скорее дедуктивно исследовал его. Эту способность обретали в результате интенсивного обучения.

Однако поскольку совершенно невозможно хотя бы приблизительно передать человеку, выросшему в обществе, в среде, где общение основано исключительно на речи, тонкости манеры коммуникации, которой пользовались люди из Второй Академии, общаясь друг с другом, этот вопрос мы впредь опустим. Представим себе, что они говорят совершенно обычно, как мы с вами, и, если перевод не всегда будет адекватным, все равно лучше не передашь.

Итак, представим себе, что Первый Оратор на самом деле сказал:

— Во-первых, я должен объяснить тебе, почему ты здесь.

Хотя в действительности он просто улыбнулся и поднял вверх указательный палец. И добавил:

— Ты упорно и успешно всю сознательную жизнь изучал науку о мышлении. Ты впитывал все знания, которые тебе могли дать твои учителя. Теперь пришло время тебе и еще нескольким твоим товарищам начать обучение Ораторскому искусству.

С другого края стола ответом ему было безмолвное волнение.

— Нет. Волноваться не нужно. Ты думал, что тебе предстоит испытание. Ты боялся, что не выдержишь. На самом деле — и надежда, и страх — проявления слабости. Ты знал, что тебя будут оценивать, и боишься в этом признаться, потому что знание такого рода может показать тебя слишком самоуверенным и, следовательно, негодным. Чепуха! Самый безнадежный тупица — как раз тот, кто не знает, что он мудр. Часть оценки твоей квалификации как раз и состоит в том, что ты знал, что тебя будут оценивать.

С другого края стола ответом ему было молчаливое облегчение.

— Ну вот. Теперь тебе легче, и опасениям твоим конец. Теперь тебе будет легче сконцентрироваться и понять меня. Помни, для достижения наилучшего эффекта нет необходимости держать сознание за прочным, контролирующим барьером — для тонкого собеседника такой барьер столь же информативен, как обнаженное сознание. Наоборот, следует развивать, культивировать наивность, сознание собственной стеснительности, которая не позволяет ничего скрывать от собеседника. Мой разум открыт для тебя. Пусть и твой откроется тоже. Он продолжал:

— Быть Оратором нелегко. Во-первых, нелегко быть психоисториком, и даже лучшие психоисторики не всегда выдерживают экзамен на звание Оратора. Тут есть различие. Оратор должен не только знать все математические сложности Плана Селдона — он должен любить План. План должен стать его жизнью, его дыханием, чем-то вроде живого, осязаемого друга. Знаешь ли ты, что это такое?

Рука Первого Оратора мягко легла на поверхность черного блестящего куба, стоявшего в центре стола. Ничего особенного в нем не было. Куб как куб.

— Нет, Оратор, не знаю.

— Ты слыхал когда-нибудь о Главном Радианте?

— Это… он? (Неподдельное удивление.)

— Ты ожидал увидеть нечто более таинственное, вызывающее благоговение? Ну что ж, это естественно. Радиант был создан во времена Империи соратниками Селдона. Почти четыреста лет он верой и правдой служит нам и нашим целям, не требуя ни ремонта, ни наладки. И это отрадно, поскольку никто во Второй Академии не имеет понятия, как с ним обращаться с технической точки зрения.

Он мягко улыбнулся.

— Знай о нем люди из Первой Академии, они, пожалуй, смогли бы изготовить копии, но они никогда о нем не узнают.

Он нажал рычажок на краю стола, и комната погрузилась в темноту. Ио только на мгновение, потому что постепенно стали загораться и оживать две противоположные стены. Вначале их поверхность мерцала жемчужно-белым светом, потом туг и там стали появляться темные пятнышки и черточки, которые в конце концов превратились в четко, ярко выписанные уравнения, кое-где подчеркнутые или обведенные тонкими красными линиями, похожими на полосы охотничьих флажков в густом темном лесу.

— Подойди, мой мальчик, стань вот здесь, у стены. Не волнуйся, ты не отбрасываешь тени. Этот свет идет от Радианта не так, как обычный свет. Правду сказать, я и сам не знаю точно, как именно он образуется, но тени ты не отбрасываешь. Это я знаю точно.

Они стояли рядом в лучах света. Длина каждой стены составляла тридцать, а высота — десять футов. Цифры были написаны мелко и покрывали каждый квадратный дюйм поверхности стен.

— Здесь — не весь План, — объяснил Первый Оратор. — Чтобы он весь поместился на обеих стенах, нужно было бы уменьшить цифры до микроскопического размера — но это не нужно. То, что ты видишь сейчас, представляет собой главную часть Плана на сегодняшний день. Тебя учили этому, так ведь?

— Да, Оратор, я это изучал.

— Узнаешь какой-нибудь фрагмент?

Долгое молчание. Наконец Студент робко указал пальцем, и как только он это сделал, строчка уравнений опустилась вниз по стене на уровень глаз. Трудно себе представить, как быстро перед ним оказалась именно та группа функций, о которой он думал.

Первый Оратор тихо рассмеялся:

— Ты скоро поймешь, что Главный Радиант настроен на твое сознание. В этом маленьком устройстве множество сюрпризов. Так что ты хотел сказать о тех уравнениях, которые избрал?

— Это, — робко начал Студент, — интеграл Ригеля, с использованием планетарного распределения диагонали, указывающей на наличие двух главных экономических классов на планете, а может быть — в Секторе, плюс неустойчивая картина эмоциональных настроений.

— А что он обозначает?

— Он обозначает предел напряженности, поскольку вот здесь, — он указал пальцем, и уравнение опустилось еще ниже, — серия конвергенции.

— Хорошо, — похвалил его Первый Оратор. — А теперь скажи мне, что ты об этом думаешь. Совершенное произведение искусства, не правда ли?

— Потрясающе!

— А вот и неправда. Нет! И резко добавил:

— Это — первый урок, который ты должен выучить. План Селдона неполон и не до конца верен. Просто он — лучшее, что могло быть в то время. Десяток поколений людей корпел над этими уравнениями. Их разрабатывали, уточняли до последней цифры после запятой и снова собирали вместе. Наши предшественники сделали еще больше. Четыреста лет они сверяли все прогнозы и уравнения с реальностью и кое-что поняли.

Они узнали больше, чем когда-либо знал Селдон, и теперь, обогащенные знаниями, накопленными за века, мы можем сделать больше и лучше. Тебе понятно, о чем я говорю?

Студент был явно обескуражен.

— До того как ты получишь звание Оратора, — продолжал Первый Оратор, — ты должен будешь внести свою лепту в выполнение Плана. И не думай, что это такое уж страшное святотатство. Каждая красная пометка, которую ты здесь видишь, — это вклад наших соратников, живших и трудившихся над Планом со времен Селдона. Так… Так… — он поднял голову. — Вот здесь!

Казалось, полстены мигом упало к его ногам.

— Вот здесь, — сообщил он, — моя работа.

Тонкой красной линией, образованной двумя квадратными скобками, было обведено шесть квадратных футов уравнений. Свободное пространство между скобками заполняла серия уравнений, написанных красным.

— Как видишь, немного, — сказал Первый Оратор. — Это, — пояснил он, — та точка Плана, которой мы не достигнем даже за то время, что прошло с начала его выполнения. Это период коалесценции, когда будущая Вторая Империя будет находиться в руках соперников. В случае равной борьбы они разорвут ее на части, а если силы будут неравны, сожмут в комок. Здесь учтены и прослежены обе вероятности и показан способ, с помощью которого можно избежать обеих крайностей.

Однако поскольку мы имеем дело с вероятностями, не исключен и третий вариант. Вероятность его относительно низка — если точнее — двенадцать и шестьдесят четыре сотых процента, но события, имевшие и более низкую вероятность, уже имели место в истории. А План на сегодняшний день осуществлен только на сорок процентов. Этот третий вариант состоит в возможности компромисса между двумя и более противоборствующими сторонами, учтенным здесь. Это, как мне удалось показать, вначале «заморозит» создание Второй Империи, лишив само это понятие притягательности, а потом постепенно докажет, что гражданские войны, которые разразились бы в случае, если бы компромисс не был достигнут, нанесли бы гораздо больше вреда. К счастью, это тоже можно предотвратить. Вот таков мой вклад.

— Если мне будет позволено прервать вас, Оратор… Каким образом вносятся изменения в План?

— При Радианте существуют Комиссии. В твоем случае ты будешь иметь возможность убедиться, что все твои математические расчеты будут проверяться самым тщательным образом пятью различными независимыми Комиссиями, и тебе придется защищать свои выводы от беспощадных и пристрастных оппонентов. Пройдет два года, и твои выводы будут снова подвергнуты оценке. Уже бывали случаи, когда кажущийся безупречно выполненным фрагмент работы открывал свои просчеты только после нескольких месяцев и даже лет. Порой и сам разработчик обнаруживает собственные ошибки.

Если через два года, на следующем испытании, не менее трудном, чем первое, ты выстоишь, а что еще лучше — если в промежутке между испытаниями представишь дополнительные детали, доказательства, то твои изменения будут внесены в План. Это была вершина моей карьеры, будет вершиной и твоей.

Главный Радиант может быть настроен на твое сознание, и все коррекции и добавления могут быть произведены за счет мысленного контакта. Нет необходимости уточнять, что они принадлежат именно тебе. За всю историю Плана личность разработчика никогда не уточнялась. Это, скорее, — наш общий труд. Понимаешь?

— Да, Оратор!

— Ну что ж, тогда хватит об этом.

Он шагнул к Главному Радианту, нажал рычажок, и стены снова стали белыми, осталось только освещение на верхних кромках.

— Присаживайся, и давай еще поговорим с тобой. Психоисторику как таковому достаточно знать свою Биостатистику и свою Электрохимическую Нейроматематику. Некоторые больше ничего и не знают и годятся только на то, чтобы работать инженерами-статистиками. Но Оратор должен быть способен обсуждать План без применения математики. Если не сам План, то, по крайней мере, его философскую основу и его цели.

Во-первых, какова цель Плана? Попробуй сказать своими словами — и не бойся показаться излишне сентиментальным. Я не буду судить тебя с точки зрения отточенности стиля, уверяю тебя.

Впервые Студенту нужно было попробовать «произнести» больше, чем двусложные ответы, и он растерялся, прежде чем ступить на ожидавшее его поле беседы.

Он застенчиво, неуверенно начал:

— Как меня учили… то есть я верю, что План нужен для того, чтобы создать человеческую цивилизацию с ориентацией, коренным образом отличной от всех, когда-либо существовавших. С такой ориентацией, которая, по данным Психохимии, спонтанно не возникла бы никогда…

— Стоп! — резко прервал его Первый Оратор. — Ни в коем случае не говори «никогда». Только лентяи, умалчивая факты, этим словом прикрывают собственную лень. На самом деле Психоистория лишь предсказывает вероятности. Вероятность отдельного события может быть и ничтожно мала, но всегда выше нуля.

— Да, Оратор. «Желаемая ориентация», если мне будет позволено поправить себя, как хорошо известно, не имеет высокой вероятности развиться спонтанно.

— Уже лучше. Какова же ориентация?

— Это ориентация цивилизации, основанной на психологической науке. На протяжении всей известной истории Человечества его достижения лежат главным образом в сфере физической технологии, в способности управлять неодушевленным миром, окружающим Человека. Самоконтроль и управление социальными явлениями были оставлены на произвол судьбы или исключительно слабых попыток систем интуитивной этики, базирующихся на воодушевлении и первичных эмоциях. В итоге не существовало ни одной культуры, стабильность которой превышала бы пятьдесят пять процентов. И все это — результат величайшей ошибки Человечества.

— А почему ориентация, о которой мы говорим, не спонтанна?

— Потому что огромное большинство человеческих существ, с психологической точки зрения, настроены на то, чтобы принимать участие в приоритетном развитии физических наук, и все они получают за счет этого грубые и осязаемые преимущества. Однако все же существует крайне ограниченное меньшинство людей, от рождения способных вести Человечество по пути величайших достижений науки о мышлении, но ценности, получаемые при этом, хотя и более долговечны, гораздо менее очевидны и более тонки. Кроме того, поскольку такая ориентация привела бы к созданию хоть и миролюбивой, но все-таки диктатуры лучших в психологическом плане, то есть фактически — элиты Человечества, — это вызвало бы недовольство и возмущение большинства, и такое общество не сможет быть стабильным — без применения силы, которая подавляла бы остальное Человечество на грубом уровне. Подобное развитие событий для нас нежелательно, и его следует избегать.

— Каков же вывод?

— Решение — План Селдона. Были созданы и закреплены такие условия, что за тысячелетие с начала выполнения Плана — через шестьсот лет с сегодняшнего дня, будет основана Вторая Империя, в которой Человечество будет подготовлено к жизни под управлением психологической науки. В это же самое время Вторая Академия, непрерывно развиваясь, даст миру группу ученых, Психологов, способных возглавить Человечество. Или, как я сам часто думал, Первая Академия будет обеспечивать физическую структуру единственной политической единицы, а Вторая — ментальную структуру готового правящего класса.

— Понятно. Очень неплохо. Как ты думаешь, всякая ли Вторая Империя, созданная ко времени, запланированному Селдоном, будет означать завершение выполнения Плана?

— Нет, Оратор, я так не думаю. Существует несколько вариантов Второй Империи, способных образоваться за период времени продолжительностью от девятисот до тысячи семисот лет после начала выполнения Плана, но только одна из них — действительно Вторая Империя.

— И в свете этого, скажи, почему существует необходимость скрывать существование Второй Академии — прежде всего, от Первой Академии?

Студент робко попытался проникнуть в сознание Первого Оратора, стараясь разгадать, нет ли в вопросе какого-нибудь подвоха, но ему это не удалось. Он осторожно ответил:

— По той же самой причине, по которой детали всего Плана не должны быть известны всему Человечеству. Законы психоистории по природе статистичны и теряют ценность, если действия отдельных людей начинают носить произвольный характер, перестают быть случайными. Если значительная группа людей узнает о главных деталях Плана, их действия станут определяться этими знаниями и утратят непроизвольность, случайность в свете аксиом Психоистории. Другими словами, пропадет возможность прогнозировать такие действия. Прошу прощения, Оратор, я чувствую, что ответил не совсем правильно…

— Хорошо, что чувствуешь. Твой ответ далеко не полон. Скрыта в тайне должна быть сама Вторая Академия, а не только План. Вторая Империя пока не образована. Пока имеем общество, которое будет сопротивляться возвышению правящего класса Психологов, которое будет сторониться такого пути развития и бороться с ним. Понимаешь?

— Да, Оратор, понимаю. Но этот момент никогда не подчеркивали…

— Не надо оправдываться. Да, этого никогда не делали в классе, но ты бы мог и сам до этого додуматься. Этот и многие другие моменты мы обсудим сейчас и во время твоего обучения в ближайшем будущем. В следующий раз я жду тебя через неделю. К этому времени мне хотелось бы услышать от тебя комментарии по определенной проблеме, которую я сейчас перед тобой поставлю. Не обязательно проводить полную и тщательную математическую обработку. Эксперту на это потребовался бы год, а тебе я даю всего неделю. Мне нужно, чтобы ты только обозначил тенденции и направления…

Он нажал кнопку, и рядом на стене загорелся небольшой встроенный экран.

— Вот здесь в Плане есть разветвление. Это время примерно пятьдесят лет назад. Необходимые уточнения приложены. Ты заметишь, что линия, выведенная из предполагавшейся реальности, отклоняется от графика. Вероятность — ниже одного процента. Ты должен будешь определить, как долго может продолжаться это отклонение, прежде чем оно станет невозможным для корректировки. Попробуй определить также, к чему это приведет, если не будет внесена коррекция, и предложить разумный способ коррекции.

Студент быстро пробежал глазами строчки на экране.

— Но почему, — растерянно спросил он, — именно эта проблема? Ведь у нее, Оратор, несомненно есть значение, отличное от чисто академического?

— Прекрасно, мой мальчик. Ты подаешь большие надежды. Впрочем, я этого ожидал. Да, проблема не абстрактна. Примерно пятьдесят лет назад в галактическую историю ворвался Мул, и в течение десяти лет не было факта важнее, чем его существование. Его появление не было предусмотрено и рассчитано. Он серьезно повредил Плану, но не смертельно.

Но чтобы остановить его, пока вред действительно не стал фатальным, нам пришлось активно выступить против него. Мы обнаружили наше существование. Что еще хуже, мы частично продемонстрировали свою силу. Первая Академия узнала о нас, и их действия теперь основаны на этом знании. Вот посмотри. Вот здесь… и здесь.

Полагаю, нет нужды объяснять тебе, что об этом ты не должен говорить ни с кем?

Возникла напряженная пауза, в течение которой к Студенту постепенно пришло понимание. Он спросил:

— Значит… План Селдона провалился?

— Пока нет. Он просто мог провалиться. По последней оценке, вероятность его успешного выполнения составляет пока двадцать один и четыре десятых процента.

Глава девятая Конспираторы

Вечера доктор Дарелл и Пеллеас Антор проводили в дружеских беседах, а дни — в приятном ничегонеделании. Все выглядело как самый обычный визит. Знакомым доктор Дарелл представил своего гостя как прилетевшего издалека двоюродного брата, вследствие чего интерес к незнакомцу был также самый обычный.

Ну а если время от времени кто-то и проявлял любопытство, доктор Дарелл, не задумываясь, отвечал то «да», то «нет» — в зависимости от обстоятельств. В один прекрасный день он разослал по общей линии связи приглашение на вечеринку, звучавшее так: «Не желаете ли познакомиться с моим кузеном?»

Аркадия готовилась по-своему. Ее приготовления носили самый невинный характер.

Например, она вынудила Алинтуса Дама подарить ей маленький самодельный приемник — идеальное подслушивающее устройство. Сделала это она таким способом, что можно искренне пожалеть всех особ мужского пола, с которыми ее могла свести судьба в будущем. Короче: она просто-напросто проявила неподдельный интерес к страстному увлечению Алинтуса — у того дома была своя мастерская. Кроме того, она проявила неожиданное внимание и к его совершенно невыразительной внешности. Вскоре несчастный юнец, к собственному удивлению, обнаружил, что он: 1) долго, нудно и восторженно излагает принципы деятельности гиперволнового реле; 2) испытывает сильное головокружение от взгляда больших, задумчивых глаз и 3) отдает в руки Аркадии свое гениальное произведение — вышеупомянутый приемник.

После получения подарка Аркадия какое-то время поддерживала с Алинтусом довольно теплые отношения, чтобы не вызывать лишних подозрений. Еще много месяцев спустя Алинтус вспоминал о своем коротком блаженстве, но убедившись, что счастью конец, повздыхал и перестал вспоминать.

Наступил седьмой вечер после появления Антора. В гостиной доктора Дарелла, поглощая угощение и пуская клубы дыма, сидело пятеро мужчин, а наверху, на письменном столе Аркадии стояло совершенно невинное на вид творение гения Алинтуса Дама…

Итак, их было пятеро. Прежде всего, сам доктор Дарелл — седеющий, изысканно одетый, выглядевший чуть старше своих сорока двух. Пеллеас Антор — сегодня подчеркнуто серьезный, выглядевший молодо и не очень уверенный в себе. И еще трое: Джоуль Турбор, известный тележурналист — грузный, губастый; доктор Эльветт Семик, университетский профессор физики — худой, с желтоватым морщинистым лицом, заполнявший, образно говоря, половину своего костюма; и последний — Хомир Мунн, известный библиограф — тощий, стеснительный, ужасно неуклюжий.

Доктор Дарелл начал легко, в своей обычной деловой манере:

— Наша встреча, джентльмены, посвящена не просто социальной проблеме. Надеюсь, вы это понимаете. Не случайно я пригласил вас — ваша деятельность отмечена заслугами совершенно определенного толка. Я не собираюсь вас запугивать, но все же подчеркну, что все мы, в любом случае, приговорены.

Но, как бы то ни было — никто из вас не был приглашен сюда тайно. Никому из вас не пришлось, добираясь сюда, оглядываться по сторонам. Окна дома не экранированы и не занавешены. Для того чтобы враг обнаружил нас, самое лучшее — это привлечь его внимание, а самый легкий способ привлечь внимание — это создать обстановку дешевой театральной таинственности.

«Ага!» — усмехнулась Аркадия, склонившись над черной коробочкой, откуда доносились слегка искаженные расстоянием голоса.

— Вы понимаете меня?

Эльветт Семик покусал нижнюю губу — так он делал всегда, когда собирался что-нибудь сказать.

— Ладно, Дарелл, не тяните волынку. Представьте нам молодого человека.

— Его имя — Пеллеас Антор. Он ученик моего старшего товарища по работе, Кляйзе, умершего в прошлом году. Доктор Кляйзе прислал мне его энцефалограмму, сделанную незадолго до его кончины, которую я сравнил с энцефалограммой человека, который сейчас перед вами. Вы знаете, что «портрет» мозга человека продублировать невозможно — как отпечатки пальцев. Это неподвластно даже Психологам. Если вы этого не знаете, придется вам поверить мне на слово.

Надув губы, Турбор проворчал:

— Ближе к делу. Естественно, мы верим вам на слово, ведь после смерти Кляйзе вы — величайший электроневролог в Галактике. По крайней мере, в одной из телепередач я именно так вас представил. Сколько вам лет, Антор?

— Двадцать девять, мистер Турбор.

— Гм-м-м… И вы тоже электроневролог? И тоже великий?

— Нет, сэр, я только учусь. Но я упорно работаю, и мне посчастливилось учиться у самого Кляйзе.

Тут вмешался Мунн. Волнуясь, он здорово заикался.

— Я д-думаю, п-пора бы начать. П-по-моему, с-слишком много ра-азговоров.

Доктор Дарелл, слегка нахмурившись, взглянул на Мунна:

— Вы правы, Мунн. Приступайте, Антор.

— Не сразу, — медленно проговорил Пеллеас. — Прежде чем мы приступим к самому главному, мне хотелось бы сделать энцефалограммы всех присутствующих.

Дарелл нахмурился сильнее:

— О чем вы, Антор? Зачем вам наши энцефалограммы?

— Хочу получить ваши «портреты». Мой у вас есть, доктор. И исследование мне хотелось бы провести самому.

Турбор спокойно сказал:

— У него нет причин доверять нам, Дарелл. Молодой человек имеет на это полное право.

— Благодарю вас, — вежливо кивнул Антор. — Будьте так любезны, доктор Дарелл, проводите нас в вашу лабораторию. Утром я позволил себе проверить, как работает ваша аппаратура.

Наука электроэнцефалографии стара и молода одновременно. Стара в том смысле, что знания о способности нервных клеток генерировать микротоки принадлежали к той категории знаний Человечества, происхождение которых полностью утрачено. Эти знания такие же древние, как само Человечество.

Однако она и нова. Факт существования микротоков мозга живых существ на протяжении десятков тысячелетий существования Галактической Империи считался одним из очевидных, но совершенно бесполезных с практической точки зрения аспектов природы человека. Кое-кто пытался, правда, классифицировать волновые свойства мозга в зависимости от состояния сна и бодрствования, покоя и возбуждения, здоровья и болезни — но даже самые обобщенные понятия изобиловали массой исключений из правил.

Другие пробовали доказать существование групп мозговых волн, аналогичных хорошо известным группам крови, и тем самым продемонстрировать значение определяющего влияния окружающей среды. Так возникла очередная теория деления человечества на подгруппы. Но подобная философия не смогла пробить себе дорогу, противостоять мощному экуменическому потоку, захлестнувшему Галактическую Империю — единую политическую структуру, в которую входило двадцать миллионов звездных систем, населенных людьми, — от столичного Трентора, ныне не более чем прекрасного и печального воспоминания, до самых заброшенных астероидов Периферии.

В те времена в обществе, существовавшем в Первой Империи, отданном на откуп физическим наукам и сложнейшей технологии, вновь наметился неясный, но мощный отход от исследований мозга. Такие исследования стали менее престижны, поскольку не были делом повседневной необходимости. А поскольку вдобавок эти исследования не давали немедленной отдачи, они еще и плохо финансировались.

За распадом Первой Империи последовал распад организованной науки. Начался обратный процесс — были утрачены даже фундаментальные знания об атомной энергетике, и наступил возврат к энергии угля и нефти. Единственным исключением, разумеется, была Первая Академия, где искра научной мысли была возрождена и из нее возгорелось пламя. Но даже здесь первенствовала физика, а исследования мозга свелись к чисто хирургическим проблемам.

Гэри Селдон был первым, кто сказал то, что впоследствии оказалось неопровержимой истиной.

«Мозговые микротоки, — сказал он однажды, — являются носителями, отголосками самых разнообразных импульсов и реакций, сознательных и бессознательных. Волновая активность мозга, вычерченная на бумаге в виде колеблющихся пиков и провалов, — это зеркало объединенных мысленных импульсов, испускаемых миллиардами клеток. Теоретически такой анализ должен выявлять мысли и эмоции субъекта — до самой последней и мельчайшей. Должны выявляться различия, обусловленные не только серьезными органическими нарушениями — врожденными или приобретенными, но также и те, что вызваны переменами в эмоциональном состоянии, ростом общей культуры, жизненного опыта, даже самих взглядов на жизнь».

Но даже Селдону не удалось в этом вопросе продвинуться дальше общих рассуждений.

И вот теперь уже в течение пятидесяти лет ученые в Первой Академии упорно раскапывали закрома громадной и захламленной кладовой знаний. Подход теперь, естественно, осуществлялся с помощью новейшей техники — такой, например, как возможность размещать электроды на черепе по новому методу, обеспечивающему контакт непосредственно с серым веществом мозга. Не надо было даже выбривать волосы на голове. Кроме того, было разработано записывающее устройство, которое автоматически регистрировало данные волновой деятельности мозга как в целом, так и в виде отдельных функций шести независимых переменных.

Нужно особо отметить то уважение, с которым теперь относились к энцефалографии и к электроневрологам. Доктор Кляйзе, величайший из них, на научных симпозиумах восседал наравне с физиком — Доктором Дареллом, который, хотя и не занимался уже активной научной деятельностью, по снискал себе широкую известность достижениями в энцефалографических исследованиях. Эти его достижения были известны настолько, насколько было известно то, что он — сын Байты Дарелл, великой героини предыдущего поколения.

Итак, сейчас доктор Дарелл сидел в наклоненном кресле, спокойно ощущая легкое прикосновение электродов к коже головы. Иглы самописца, заключенные в вакуумные футляры, двигались по бумаге. Он сидел спиной к самописцу — так было нужно, поскольку, как было известно, визуализация движущихся ломаных линий вызывала у обследуемого бессознательное желание корректировать их, что неизбежно сказывалось на результатах. Но он знал, что на сводном экране идет ритмичная линия Сигма-колебаний, чего, впрочем, и следовало ожидать от его сильного и дисциплинированного ума. Она будет выглядеть еще более четко после последующей компьютерной обработки совместно с мозжечковыми волнами. Он знал — там будут острые, непрерывные пики сигналов с лобной доли мозга, а в промежутках между ними — невысокие зубчатые линии — сигналы низкой частоты с подповерхностных участков мозга.

Он знал свой мозговой «портрет» так же хорошо, как художник знает цвет своих глаз.

Пеллеас Антор не сказал ни слова, когда Дарелл поднялся с кресла. Молодой человек быстро пробежал глазами результаты девяти записей — так делают только те, кто знает, что означает самая малая малость.

— Теперь вы, если не возражаете, доктор Семик.

Старчески-желтоватое лицо Семика напряглось. Электроэнцефалография была наукой, о которой он знал маловато. Но он догадывался, что бесстрастный прибор покажет именно то, чего ему меньше всего хотелось, — его старость. Что он стар внешне — это было видно всякому, но «портрет» волновой активности мозга мог показать, что и ум его состарился вместе с телом. Он с неприязнью предчувствовал предстоящее вторжение за последнюю линию обороны — в его сознание.

Пеллеас приладил электроды. Весь процесс, разумеется, от начала до конца не причинял обследуемому никаких неприятных ощущений.

Затем настала очередь Турбора, который все пятнадцать минут сидел спокойно, не шелохнувшись, а затем — черед Мунна, который все время, пока шло исследование, так ворочал глазами, будто и впрямь хотел просверлить взглядом дырочку в затылке и подсмотреть, что происходит на экране.

— Ну а теперь… — начал доктор Дарелл, когда все было закончено.

— Ну а теперь, — извиняющимся тоном прервал его Антор, — простите меня, доктор, но в доме есть еще один человек.

Дарелл, нахмурясь, спросил:

— Моя дочь?

— Да. Как вы помните, я настоял, чтобы она осталась дома.

— Неужели для того, чтобы ее обследовать? Господи, зачем?

— Я не могу иначе.

Дарелл недоуменно пожал плечами, вышел и поднялся по лестнице на верхний этаж. Будучи заранее предупреждена, Аркадия успела спрятать приемник и послушно последовала за отцом. Это было первое в ее жизни электроэнцефалографическое исследование — исключая то, что было проведено в раннем детстве для идентификации и регистрации.

— А посмотреть можно? — спросила она, показывая на ленту бумаги.

— Ты все равно ничего не поймешь, Аркадия. И потом, тебе спать пора.

— Да, пора, — притворно зевая, произнесла она. — Всем доброй ночи.

Она стрелой взбежала по лестнице и, наспех раздевшись, забралась в кровать. Прильнув к собранному руками несчастного Алинтуса приемнику, она чувствовала себя героиней шпионского библиофильма. Азарт игры все больше овладевал ею.

Первые после возвращения слова, услышанные ею, принадлежали Антору, который сказал:

— Результаты всех исследований, джентльмены, удовлетворительны. И у девочки тоже.

— У девочки! — зло передразнила его Аркадия и мысленно плюнула ему в физиономию.

Наконец Антор раскрыл свой портфель и вынул оттуда несколько листков с результатами электроэнцефалографических исследований. Это были, естественно, копии, и закрывался портфель не совсем обычным способом. Попади ключ от него в чужие руки, все листки внутри портфеля моментально превратились бы в горстку пепла. В том случае, если ключ поворачивал владелец портфеля, его содержимое сохранялось в течение получаса, а потом окислялось и превращалось в пепел, как и в первом случае.

Ну а пока все было цело и невредимо, Антор поторопился начать объяснения:

— Здесь у меня электроэнцефалограммы отдельных второстепенных лиц из администрации Анакреона. А вот это — электроэнцефалограмма психолога из Локрийского Университета, а вот это — промышленника из Сивенны. Ну и еще кое-кого.

Все сгрудились вокруг стола. Для всех, кроме Дарелла, электроэнцефалограммы выглядели всего лишь странными, замысловатыми закорючками. Для него это были крики миллионов внятных голосов.

Антор тихо проговорил:

— Обратите внимание, доктор Дарелл, на вот этот участок утолщения во вторичном Тау-ритме лобной доли — он имеется на всех записях. Не желаете воспользоваться Аналитическим Правилом, чтобы проверить результаты, сэр?

Аналитическое Правило можно отдаленно сравнить — примерно, как небоскреб с хижиной — с той детской игрушкой, что называется Правилом логарифмического скольжения. Дарелл прекрасно знал это Правило и пользовался им давным-давно. Он быстро набросал на листке ряд цифр, и оказалось, как и утверждал Антор, что вместо четких колебаний ритма, которые должны были наблюдаться в норме на этом участке энцефалограммы, действительно имело место явное выравнивание ломаной линии.

— Как бы вы это объяснили, доктор Дарелл?

— Не уверен… Теоретически — просто не представляю себе возможности такой картины. Даже в случаях амнезии наблюдается лишь частичное подавление колебаний, но никак не полное их исчезновение. Грубое хирургическое вмешательство, может быть?

— Ну, конечно, словно что-то вырезано! — нетерпеливо вскричал Антор. — Однако отнюдь не в физическом смысле. Знаете, такое было бы под силу Мулу. Он мог бы подавить полностью способность к проявлению какой-то определенной эмоции, и в результате образовалось бы вот такое Плато. Или…

— Или это дело рук Второй Академии. Так? — медленно улыбаясь, проговорил Турбор.

Вопрос был риторический.

— И что же навело вас на подозрения, м-мистер Антор? — спросил Мунн.

— Не меня. Доктора Кляйзе. Он собирал энцефалограммы, как полиция собирает отпечатки пальцев, но по другому принципу. Те коллекционируют преступников, а он собирал энцефалограммы деятелей науки, правительственных шишек и бизнесменов. Видите ли, это ведь совершенно очевидно: если Вторая Академия управляет течением истории Галактики — нашей с вами истории, — они должны это делать осторожно, с минимумом внешних проявлений. Если они воздействуют на умы, а они должны это делать, — то они прежде всего воздействуют на умы людей, имеющих влияние — в науке, промышленности, политике. Именно на таких людей и обратил внимание доктор Кляйзе.

— Но, — возразил Мунн, — есть ли ка-акая-то взаимосвязь? Как ведут себя эти люди — те, у которых на-аблюдается вот такое, как вы сказали, Плато? Может быть, это совершенно но-ормальное явление?

Он отчаянно искал поддержки в глазах остальных, но, увы, не нашел.

— Давайте послушаем доктора Дарелла, — предложил Антор. — Спросите у него, сколько раз он встречался с этим явлением при проведении собственных исследований и в научной литературе. А потом спросите его, какова вероятность обнаружения этого феномена на тысячу случаев в той популяции, которую выделил доктор Кляйзе.

— Полагаю, нет никаких оснований сомневаться, что тут мы имеем дело с внедрением искусственного менталитета, — задумчиво проговорил Дарелл. — Эти люди «обработаны». Должен сознаться, я это, в некотором роде, подозревал.

— Я знаю, доктор Дарелл, — неожиданно резко сказал Антор. — Я знаю, что вы когда-то сотрудничали с доктором Кляйзе. И мне хотелось бы узнать, почему вы прервали сотрудничество с ним.

Казалось бы, никакой особой враждебности в этом вопросе не прозвучало, тем не менее после него наступила тягостная пауза.

Дарелл, обведя взглядом всех присутствующих, ответил:

— Прервал, потому что понял, что борьба, которую затеял Кляйзе, бесполезна. Он пытался вступить в единоборство с соперником, который был ему не по силам, Он обнаружил то, что мы оба ожидали обнаружить — что мы сами себе не хозяева. Это было то, чего мне знать не хотелось! У меня, в конце концов, было чувство собственного достоинства. Мне было приятно сознавать, что наша Академия — хозяин некоей собственной общей души, что наши праотцы прожили жизнь не зря. Я думал, что самое легкое — просто отвернуться и уйти и ждать, пока я сам не уверюсь во всем. Мое положение в научном мире меня не беспокоило — жизнь моя была материально устроена. Та пенсия, которую правительство назначило нашей семье в честь заслуг моей покойной матери, вполне обеспечивала безбедное существование, тем более что мои запросы всегда были невелики. Чтобы не страдать от безделья, у меня была домашняя лаборатория, и в один прекрасный день жизнь моя подошла бы к концу, так я думал, а потом… потом Кляйзе умер.

Семик неловко улыбнулся и проговорил:

— Кстати — о Кляйзе. Я про него ничего не знаю. Как он умер?

Вмешался Антор:

— Он умер. Он знал, что умрет. За полгода до смерти он сказал мне, что подошел вплотную к…

— А теперь вплотную к этому подошли мы, — проговорил Мунн. У него пересохло в горле от волнения.

— Да! — отрезал Антор. — Собственно, в этом нет ничего нового. Мы все были к этому слишком близко. Я — ученик доктора Кляйзе, доктор Дарелл — его бывший коллега. Джоуль Турбор объявил во всеуслышание по всем каналам телевидения об опасности нашей слепой веры в спасительную десницу Второй Академии и делал это не раз, пока правительство не заткнуло ему рот — кстати сказать, не без активного участия организации, субсидируемой мощным финансистом, на электроэнцефалограмме которого отчетливо прослеживается «Плато обработки». Хомир Мунн — обладатель крупнейшей домашней коллекции «Мулианы» — позволю себе так назвать всю литературу, посвященную Мулу. Вы, уважаемый Мунн опубликовали ряд статей, содержащих ваши мысли о природе и действиях Второй Академии. Доктор Семик внес уникальный вклад в математическое обоснование электроэнцефалографических исследований, хотя, скорее всего, и не полагал, что его данные могут быть интерпретированы таким образом.

Семик вытаращил глаза и выдохнул:

— Нет, нет, молодой человек, вы ошибаетесь! Я занимался анализом интрануклеарной кинетики — проблемой n-телец, если точнее. В энцефалографии я полный профан!

— И тем не менее ваши данные используются в электроневрологии, и весьма успешно. Таким образом, наше положение нам должно быть ясно. Правительство, разумеется, ничего сделать не может. Я не в курсе относительно того, насколько мэр и остальные представители администрации осознают серьезность проблемы. Но зато я знаю другое: нам, пятерым, нечего терять, а обрести мы можем многое. Всякие новые знания будут помогать нам двигаться в нужном направлении. Сейчас — только начало, как вы, надеюсь, понимаете.

— Как вы оцениваете степень проникновения Второй Академии в нашу жизнь? — поинтересовалсяТурбор. — Насколько оно глубоко?

— Не знаю. Пока могу ответить только приблизительно. Все факты проникновения пока отмечаются в пограничных мирах. Столичный мир, возможно, пока и не затронут, хотя наверняка утверждать нельзя — именно поэтому я и обследовал вас. Вы были под особым подозрением, доктор Дарелл, поскольку вы прекратили сотрудничество с Кляйзе. Вы знаете, он не мог вам этого простить. Честно говоря, я думал, что вас подкупила Вторая Академия, но Кляйзе утверждал, что вы просто-напросто струсили. Вы должны простить меня, доктор Дарелл. Все это я говорю не для того, чтобы вас обидеть, а исключительно затем, чтобы прояснить мою собственную позицию. Мне кажется, я вас понимаю, и, если это действительно была трусость, я бы вас простил.

Прежде чем ответить, Дарелл глубоко вздохнул.

— Да, я сбежал! Называйте это как хотите — трусостью, малодушием. Я пытался сохранить с Кляйзе дружеские отношения, но он мне не писал и не звонил, только вот прислал вашу энцефалограмму, а это было всего за неделю до его кончины…

— П-простите, ч-что я вмешиваюсь, — проговорил Хомир Мунн, покрывшись лихорадочным румянцем, — н-но я ка-ак-то плохо п-представляю себе, чем мы со-обственно за-анимаемся. Если м-мы бу-удем все говорить и г-говорить, то м-ы-ы просто п-презренная ш-шайка к-к-конспираторов, и все. Но с дру-угой стороны, не-епонятно, что же мы-ы можем п-предпринять? Все это к-ак-то по-детски. М-мозговые во-олны, м-мумбо-юмбо и всякое та-акое. Де-елать-то ч-что?

Глаза Антора загорелись.

— Есть что делать! Нам нужно как можно больше информации о Второй Академии. Это — дело первейшей необходимости. Мул посвятил поиску этой информации первые пять лет своего правления и потерпел фиаско — или нам так внушили. А потом что — перестал искать? Почему? Потому что преуспел — или потому что потерпел провал?

— С-снова одни с-слова… — разочарованно протянул Мунн. — Ка-ак м-мы можем это у-узнать?

— Поймете, если выслушаете меня до конца. Столица Мула была на Калгане. Калган не был частью сферы торгового влияния Академии до воцарения Мула, не является таковой и сейчас. В настоящее время на Калгане правит человек по имени Стеттин, если только завтра там не грянет очередной дворцовый переворот. Стеттин именует себя Первым Гражданином Галактики и считает себя преемником Мула. Если в этом мире есть какая-то традиция, то она зиждется на сверхчеловечности Мула, и традиция эта там здорово укрепилась. В итоге, прежняя цитадель Мула — его дворец — сохраняется как реликвия. Посторонних туда не пускают, внутри ни к чему не прикасаются.

— Ну?

— А почему, а? В такие времена ничего не бывает без причины. Что если дворец Мула сохраняется в неприкосновенности не только из-за суеверия? Что если Вторая Академия так все обставила? Что если там хранятся записи Мула — итог его пятилетних поисков?

— О, это ч-чепуха.

— Ну, почему же чепуха? — настаивал Антор. — На протяжении всей истории Вторая Академия только и делала, что непрерывно скрывалась и в дела Галактики вмешивалась минимально. Да, для нас было бы более логично, если бы дворец Мула был разрушен и записи, хранящиеся там, уничтожены. Но вы не должны забывать, что речь идет о Психологии в руках Мастеров Психологии. Они — Селдоны, они — Мулы, и действуют не напрямую, а через умы, через сознание. Зачем им что-то разрушать и ликвидировать, если они спокойно могут достичь своей цели, воздействуя на умы других людей? — Никто не ответил ему, и Антор закончил:

— И именно вы, Мунн — тот человек, который может добыть для нас необходимую информацию.

— Я? — испуганно вскрикнул Мунн и быстро обежал взглядом всех присутствующих. — Н-но я не могу! Я… н-не герой, я вообще… н-ну, я би-иблиограф, и все… В этом п-плане я м-могу оказать ва-ам всяческую п-помощь, но… нет, я го-отов столкнуться и со Вто-орой Академией, если п-по-отребуется, но лететь в космос по такому странному делу — нет, у-увольте!

— Ну посудите сами, — спокойно сказал Антор. — Доктор Дарелл и я, мы пришли к общему мнению, что это дело нужно поручить именно вам. Это — единственная возможность придать ситуации естественность. Вы — библиограф? Вот и отлично! Что является предметом вашего основного интереса? Мулиана! Уже сегодня вы — владелец самого крупного в Галактике собрания литературы о Муле. Вполне логично, что вы заинтересованы в его пополнении — для вас это более естественно, чем для кого-либо другого. Вы сможете попросить разрешения осмотреть калганский дворец, не вызывая ни у кого подозрений в искренности своих намерений. Вам могут отказать, но подозревать вряд ли станут. Кроме того, у вас есть одноместный крейсер. Известно, что вы во время отпусков часто в одиночестве отправляетесь на другие планеты с целью сбора литературы. Вы и на Калгане раньше бывали. Разве вы не понимаете, что в вашем полете туда нет ничего нелогичного?

— М-мне трудно та-ак с-сразу… Э-это что же, я во-от так прямо п-приду и ска-ажу: «Здра-авствуйтте, мистер Пе-ервый Г-гражданин, нельзя ли м-мне п-посетить вашу дра-агоценную реликвию?»

— А почему бы и нет?

— По-потому, ч-черт п-подери, что он мне не п-позволит!

— И ладно! Не позволит так не позволит. Тогда вернетесь домой, и мы еще что-нибудь придумаем.

Мунн беспомощно искал поддержки у присутствующих, затравленно поглядывая на всех по очереди. Он чувствовал, что его втягивают в дело, которое ему глубоко противно. Но никто не выражал желания поддержать его молчаливый протест.

Итак, в итоге в доме доктора Дарелла было принято два решения. Во-первых, Мунн с явной неохотой вынужден был согласиться отправиться на Калган, как только оформит летний отпуск.

О втором решении официальные участники встречи ничего не знали — оно было принято той, которая наверху, в своей спальне, выключила приемник, чтобы наконец заснуть, — была уже глубокая ночь, Но об этом пока промолчим…

Глава десятая Кризис приближается

Та же самая неделя минула во Второй Академии, и Первый Оратор улыбкой встретил Студента.

— Ты сердит сегодня, мальчик, значит, принес что-то интересное.

Студент накрыл ладонью стопку листков с компьютерными расчетами и спросил:

— Вы уверены, Оратор, что та проблема, которую вы поставили передо мной, носит фактический характер?

— Исходные данные истинны. Я ничего не добавлял от себя.

— Тогда я вынужден признать, что полученные мною результаты верны, но, видит бог, мне не хочется этого признавать.

— Понимаю. Но при чем тут твои желания? Ну, хорошо, скажи мне, что именно так огорчает тебя? Нет-нет, расчеты отложи. Я потом посмотрю. Пока давай просто поговорим. Расскажи, как ты сам это понимаешь.

— Хорошо, Оратор… В общей психологической ситуации, наблюдающейся в Первой Академии, очевидны глобальные перемены. Все время, пока они знали о существовании Плана Селдона, не будучи знакомы с его деталями, они верили в него, но не до конца. Они знали, что должны побеждать, но никогда не знали наверняка когда и как. Поэтому там все время существовала атмосфера напряженности, боевой готовности — то есть именно то, чего и хотел Селдон. Другими словами — Первой Академии все время приходилось трудиться— с полной выкладкой.

— Сомнительная метафора, — откликнулся Первый Оратор, — но я понял, что ты хотел сказать.

— Но теперь, Оратор, они знают о Второй Академии гораздо больше. Раньше им было известно лишь туманное напоминание о ней в записях Селдона, по теперь они догадываются, что ей отведена роль Хранительницы Плана. Они знают, что существует некая организация, которая следит за каждым их шагом и не позволяет им упасть. Поэтому они отбросили прочь сомнения, отказались от борьбы за существование и позволили вести себя на поводке. Ну вот, получилась еще одна метафора. Прошу прощения…

— Ничего, ничего, продолжай.

— И вот именно этот отказ от активности, эта нарастающая инерция, этот переход к упадочной, гедонистической философии и означает провал Плана. Они снова должны обрести некую самостоятельность.

— Это все?

— Нет, есть кое-что еще. Реакция большинства населения именно такова, как я описал. Но существует высокая вероятность наличия реакции меньшинства. Знание о нашей руководящей роли, роли поводыря, вызовет у некоторых не расслабление, не покорность судьбе, а совсем наоборот — протест, враждебность. Это следует из теоремы Кориллова…

— Да-да. Теорему я знаю.

— Прощу прощения, Оратор. Очень трудно обойтись без математики… Как бы то ни было, мы имеем дело не только с падением активности в Первой Академии, но и с тем фактом, что некоторая часть ее населения может выступить против нас, и весьма активно.

— Теперь все?

— Остался еще один фактор, вероятность которого достаточно высока.

— Отлично. Что за фактор?

— Пока вся энергия Первой Академии была направлена на борьбу с Империей, пока их единственный враг являл собой неуклюжие, безнадежно устаревшие останки былого величия, они концентрировали свое внимание исключительно на развитии физической технологии. Когда же новой, немаловажной частью их окружения стали мы, резко возросла вероятность перемены в их ориентации. Они могут попытаться стать Психологами…

— Эта перемена в ориентации, — холодно прокомментировал Первый Оратор, — уже произошла.

Губы Студента плотно сжались. Он нахмурился:

— Значит, все кончено. Это — фундаментальное расхождение с Планом. Оратор, мог ли я узнать об этом, если бы жил… не здесь?

Первый Оратор спокойно и серьезно ответил:

— Мальчик мой, ты расстроен, удручен — я понимаю тебя. Ты думал, что столь многое тебе открыто, а теперь вдруг с удивлением обнаружил, что не видел столь очевидного. Ты считал себя одним из Правителей Галактики, а теперь понял, что стоишь так близко к собственному краху. Образно говоря, ты понял, что теперь тебе придется покинуть башню из слоновой кости, где ты обитал до сих пор, и выйти в широкий мир, отрешившись от всех иллюзий, что питали тебя во время учебы.

Я сам это пережил в свое время. Это нормально. Понимаешь, это необходимо — чтобы какое-то время в начале твоей жизни ты существовал в некотором отрыве от реальности, чтобы ты был здесь, где все знания достались тебе в чистом виде, чтобы вырос и заострился твой разум. Мы могли бы и раньше показать тебе этот частичный провал в Плане, чем избавили бы тебя от теперешнего потрясения, но тогда ты бы еще не сумел так хорошо понять значения всего этого, как понял сейчас. Так, значит, ты не видишь никакого решения проблемы?

— Никакого… — проговорил Студент, понурив голову.

— Ну что ж, это неудивительно. Послушай меня, юноша. На самом деле способ действия существует, и он уже осуществляется примерно в течение десяти лет. Это необычный способ — мы были вынуждены прибегнуть к нему против своей воли. Он требует учета низких вероятностей, опасных допущений… Нам даже пришлось временами учитывать реакции отдельных людей, потому что иначе в такой ситуации просто нельзя — ведь ты прекрасно знаешь, что Психостатистика, по определению, утрачивает значение, будучи применена на материале ниже планетарных чисел.

— Есть успехи? — выдохнул Студент.

— Пока сказать трудно. Пока мы еще удерживаем контроль над ситуацией, но впервые за всю историю выполнения Плана так высока вероятность того, что действия отдельных людей могут разрушить все. Мы воздействовали в нужном направлении на умы ограниченного числа наших противников, у нас есть агенты — но их действия четко спланированы. На импровизацию они не отважатся. Это тебе должно быть понятно. Мне трудно допустить самое страшное — то, что нас могут обнаружить здесь, в этом мире. Если это произойдет, не только План будет разрушен, но и мы сами. Так что, как видишь, вывод весьма, весьма неутешительный.

— То, что вы сказали, Оратор, это… как бы вообще не вывод. Это не решение — это не больше чем отчаянная догадка!

— Нет. Это — разумная догадка.

— Когда же… наступит кризис, Оратор? Когда мы узнаем, выиграли мы или нет?

— В течение года все станет ясно.

Студент задумался. Кивнув, он пожал руку Оратора.

— Горькая правда. Но лучше — правда, — сказал он, повернулся и вышел.

Первый Оратор подошел к стене, часть которой постепенно стала прозрачной. Он смотрел поверх высоких, гигантских строений на бесчисленные спокойные скопления звезд.

…Год пройдет быстро. Доживет ли кто-нибудь из них, наследников Селдона, до его конца?

Глава одиннадцатая На Калган — «зайцем»

Прошло чуть больше месяца, и для Хомира Мунна наступило лето. Он написал финансовый отчет за год, передал все дела своему новому заместителю, недавно назначенному Правительством, — прежний никуда не годился в деловом плане, и занялся подготовкой к полету своего маленького одноместного крейсера под названием «Русалка» — это имя корабль получил в честь загадочного, романтического эпизода двадцатилетней давности. Корабль был извлечен на свет из ангара и очищен от налипшей за зиму паутины.

Мунн покидал Терминус с грустью. Его никто не провожал — и это было печально, хотя его и раньше никто не провожал в путешествия. Он понимал, что все должно выглядеть так, чтобы это его событие ничем не отличалось от предыдущих, но радости от этого было мало. Он, Хомир Мунн, вынужден рисковать жизнью в потрясающей авантюре, а улетал один-одинешенек…

По крайней мере, он так думал.

Однако он жестоко ошибался, и поэтому на следующий день был жуткий переполох — как на борту «Русалки», так и в загородном доме доктора Дарелла.

Если придерживаться хронологии, то сначала шок наступил в доме Дареллов. Шум подняла Полли, служанка, чей отпуск к этому времени уже закончился. Она сбежала по лестнице, отчаянно причитая.

Доктор встретил ее внизу. Вначале она тщетно пыталась выразить обуревавшие ее чувства словами, но в конце концов просто сунула ему листок бумаги и какой-то маленький кубический предмет.

Он недовольно взял все это и спросил:

— Так в чем дело, Полли?

— Она убежала, доктор!

— Кто убежал?

— Аркадия!

— Что значит — «убежала»? Куда убежала? О чем ты?

Полли сердито топнула ногой.

— Вот уж не знаю! Она ушла — взяла маленький чемоданчик с одеждой, оставила вот эту записку. Да вы бы взяли и прочитали, а не стояли бы так! Ох уж эти мужчины!

Доктор Дарелл недоуменно пожал плечами и раскрыл сложенную вчетверо записку. Записка была короткая и, кроме размашистой подписи «Аркади», напечатана — вернее, написана на принтере.

«Милый папа,

прощаться с тобой было бы невыносимо тяжело. Я бы стала плакать, как маленькая, и тебе было бы стыдно за меня. Поэтому я решила попрощаться с тобой в записке. Я буду очень скучать по тебе, хотя, конечно, каникулы с дядей Хомиром получатся прекрасные. Я обещаю вести себя хорошо и скоро вернусь. На память оставляю тебе одну свою вещицу.

Любящая тебя дочь, Аркади».

Он несколько раз перечитал записку, По его лицу было видно, что с каждым разом он понимает ее смысл все меньше и меньше. Потом он строго спросил:

— Ты прочла это, Полли?

Полли обиделась:

— Ну уж в этом я не виновата, доктор! Там же было написано: «Полли», а я откуда могла знать, что записка-то вам? Я в чужие дела не привыкла соваться, доктор, я у вас столько лет служу, и вы знаете, что…

Доктор протестующе поднял руку:

— Ладно, ладно, Полли. Не обижайся. Я просто хотел узнать, поняла ли ты, в чем дело.

Она молчала, а он лихорадочно соображал, как быть. Убеждать ее забыть о происшествии бесполезно. При общении с врагом пожелание «забыть и не думать» было бессмысленно, и подобный совет мог сыграть абсолютно противоположную роль.

Поэтому он сказал:

— Ты знаешь, Полли, она странная девочка. Очень… романтичная. Она так ждала этой поездки с тех самых пор, как мы договорились.

— Договорились? А мне никто и словом не обмолвился?

— Просто мы все решили, когда ты была в отпуске, а потом как-то позабыли тебе рассказать. Вот и все.

Полли откровенно возмутилась:

— Вот как у вас все просто получается! Бедняжка отправилась неизвестно куда с одним-единственным чемоданчиком, не взяла ни одного хорошенького платьица, никто ее, бедненькую, даже не проводил! И надолго?

— Ну что ты, Полли, перестань волноваться. На корабле у нее куча всякой одежды. Все было сделано заранее. А теперь, будь добра, скажи мистеру Антору, что я хочу его видеть. Да, кстати, вот эту вещь Аркадия мне оставила?

Он повертел в руках приемник.

Полли гордо подняла голову:

— Вот уж не знаю! Записка просто лежала на этой штуке. Больше мне нечего вам сказать. Мне тут вообще ничего не говорят. О, если бы ее мать была жива!..

Дарелл жестом отослал ее, поторопив:

— Будь добра, позови мистера Антора.

Реакция Антора на происшедшее была абсолютно противоположна отношению отца Аркадии. В первый момент он даже сказать ничего не мог, а только сжимал и разжимал кулаки и пытался рвать на себе волосы. Потом он разразился проклятиями.

— Черт возьми, чего вы ждете? Чего мы оба ждем? Немедленно свяжитесь по видеофону с космопортом и скажите им, чтобы они связались с «Русалкой»!

— Спокойно, Пеллеас. Она — моя дочь.

— Да, но Галактика не ваша!

— Ну-ну, потише. Она — умная девочка, Пеллеас, и она все продумала досконально. Давайте-ка пока быстренько обдумаем все сами. Знаете, что это такое?

— Нет. Какая разница, что это такое.

— Это — приемник. Подслушивающее устройство.

— Вот эта штуковина?

— Да, это самоделка, но работает прилично. Я проверил. Не понимаете? Она же четко и ясно дает нам понять, что прекрасно слышала нее, о чем мы говорили во время нашей встречи. Она знает, куда и зачем отправился Хомир Мунн. Она решила, что ей интересно будет отправиться вместе с ним.

— О Боже Всемогущий! — прорычал Антор. — Ну вот, еще один подарочек для Второй Академии!

— Да, конечно, если только не подумать хорошенько, с какой стати им взбредет в голову в чем-то заподозрить четырнадцатилетнюю девчонку apriori, если только мы со своей стороны не предпримем ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание, — типа попытки связаться с кораблем, приказа вернуться домой и тому подобного. Вернуться из-за нее. Вы разве забыли, с кем мы имеем дело? Забыли, как тонка завеса, отделяющая нас от истины? И как беспомощны мы станем после подобных панических действий!

— Но мы не имеем права ставить наше дело в зависимость от причуд безумного ребенка!

— Она не безумный ребенок, и выбора у нас нет. Она могла бы не писать записку, но сделала это исключительно для того, чтобы мы не бросились сломя голову в полицию заявлять о ее пропаже. Ее записка — она для того и написана, чтобы у всех создалось впечатление, что добрый дядюшка Хомир Мунн взял с собой в отпуск племянницу, дочку старого приятеля. Почему бы и нет? Он — мой друг уже лет двадцать. Ее он знает с трехлетнего возраста, с тех пор как я привез ее сюда с Трентора. Все выглядит совершенно натурально и даже уменьшает подозрительность всего мероприятия. Шпион не потащил бы с собой четырнадцатилетнюю племянницу.

— Ясно. А что станет делать Мунн, когда ее обнаружит?

Доктор Дарелл слегка нахмурился:

— Не знаю… Но думаю, она сумеет с ним договориться.

Антора-то доктор Дарелл вроде бы убедил, но ему самому к вечеру стало ужасно одиноко в собственном доме, и не было ему никакого дела до судьбы Галактики. Он думал только о том, что жизнь, маленькая взбалмошная жизнь его единственного ребенка в опасности…

На борту «Русалки» и народу было поменьше, и шума тоже. Аркадия, притаившись в багажном отсеке, испытывала смешанные чувства. С одной стороны, ее радовал некоторый собственный опыт космических путешествий, с другой стороны, она жестоко страдала из-за того, что не все предусмотрела.

Первую перегрузку она перенесла довольно легко: ее только немного затошнило и чуть-чуть закружилась голова. Это было во время первого прыжка через гиперпространство. Подобное она переносила и раньше, и это ей было не в новинку. Кроме того, она знала, что багажный отсек вентилируется и освещается, но проверять, работает ли освещение, она, естественно, не стала — это было бы не так романтично. Она сидела в темноте, как полагается истинному конспиратору, стараясь дышать как можно тише и прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся извне.

Это были самые обычные звуки, какие производит человек, находясь в одиночестве, — шум шагов, трение ткани одежды о металл обшивки стен, поскрипывание кресла, резкие щелчки тумблеров на пульте управления, мягкий звук прикосновения руки к глазку фотоэлемента…

Но, как бы то ни было, скоро выяснилось, что Аркадия действительно не все предусмотрела. Да, в библиофильмах и видеобоевиках у «зайцев» всегда были неограниченные возможности скрываться сколь угодно долго. Конечно, там бывали эпизоды, когда герои того и гляди должны были что-то уронить на пол со страшным грохотом и, что того хуже, чихнуть. Это она прекрасно знала и вела себя крайне осторожно. Она предвидела, что ей захочется пить и есть. Еду и питье она с собой захватила. Но оставались еще кое-какие досадные мелочи, которые в фильмах почему-то не упоминались, и Аркадия с ужасом поняла, что, как бы она ни старалась, до туалета добраться незамеченной ей никак не удастся.

На таком маленьком спортивном кораблике, как «Русалка», жилой отсек представлял собой одну-единственную каюту, и никоим образом нельзя было прошмыгнуть в туалет, минуя Мунна.

Она отчаянно пыталась определить по звукам, когда же Мунн наконец заснет. Эх, если бы она только помнила, храпит он или нет? Правда, она знала, где стоит койка, и надеялась, что она заскрипит, когда Мунн будет укладываться спать. Наконец она услышала долгожданный скрип. Потом последовал глубокий вдох и звучный зевок. Она ждала. Наступила тишина, потом койка опять скрипнула — видимо, Мунн устраивался поудобнее.

Прошло еще несколько минут. Аркадия толкнула дверь багажного отсека пальцем. Дверь бесшумно открылась. Она осторожно выглянула.

Койка резко скрипнула. Аркадия окаменела. Нет, стоять, не двигаться!

Она отчаянно попыталась спрятаться за дверью — скрыть глаза, не пошевелив головой. Но это ей не удалось — глаза у людей все-таки на голове.

Увы, Хомир Мунн не спал — он читал, лежа в постели. Горела маленькая лампочка у кровати. Он рывком сел, всмотрелся в темноту. Правая рука скользнула под подушку.

Голова Аркадии инстинктивно отдернулась назад. Вспыхнул свет, и голос Мунна произнес:

— У меня бластер, и я буду стрелять!

Аркадия хмыкнула:

— Не стреляйте. Это… я…

Вот видите, как хрупка романтика? Пистолет в руке нервного героя может все испортить!

Свет горел по всему кораблю, Мунн сидел на койке. Вид у него был совсем не романтичный — щетина однодневной выдержки на впалых щеках и жиденькая растительность на груди.

Аркадия вышла, понурив голову. На ней был металлический комбинезон — идеальная одежда для космических полетов — плотный, облегающий ее стройную фигурку.

Опомнившись от шока, Мунн чуть было не вскочил с постели, но, вспомнив, что он не одет, натянул одеяло до подбородка и срывающимся шепотом произнес:

— Ч-ч-что?!

Он был сражен наповал.

Аркадия кротко проговорила:

— Простите меня, я на минутку… Только руки вымою.

Она отлично знала планировку корабля и быстро скользнула в дверь туалета. Когда она вернулась, поднабравшись храбрости, Хомир Мунн стоял у постели, одетый в помятую пижаму. Взгляд его пылал гневом.

— К-какого… ч-что ты туг де-елаешь? Ка-ак ты сюда п-попала? Ч-что я до-олжен с тобой д-делать? Ч-то зде-есь п-происходит?

Он мог бы задать еще много вопросов, но Аркадия спокойно ответила на все сразу:

— Я просто хотела полететь с вами, дядя Хомир.

— Ка-ак? Куда со м-мной п-полететь? Я… н-никуда не лечу!

— Вы летите на Калган, чтобы добыть информацию о Второй Академии.

У Мунна вырвался сдавленный стон. Он без сил опустился на постель. Аркадии показалось, что у него сейчас начнется истерика и он станет биться головой о стену. Бластер все еще был у него в руке, и у нее противно засосало под ложечкой.

— Не волнуйтесь вы так… — это было все, что она смогла сказать.

Но он уже успел взять себя в руки и с такой силой швырнул бластер на пол, что казалось, тот неминуемо должен был пролететь весь корабль насквозь и пробить дыру в обшивке.

— К-как ты сюда попала? — отчетливо выговаривая каждое слово, спросил Мунн, стараясь не показывать, как у него зубы стучат.

— Очень просто. Просто пришла в ангар со своим чемоданчиком и сказала: «Багаж мистера Мунна», а служащий только ткнул пальцем в корабль, и все.

— Мне придется, милочка, отвезти тебя домой, — объявил Мунн и почувствовал, что этот вариант его даже обрадовал. В конце концов — он же не виноват, что так вышло.

— Вы не сможете этого сделать, — спокойно отозвалась Аркадия. — Это привлечет внимание.

— Ч-что?

— Вы все отлично понимаете. Вся затея с вашим полетом на Калган задумана, потому что для вас вполне естественно отправиться туда и попросить разрешения на посещение дворца, чтобы просмотреть записи Мула. Чтобы все продолжало выглядеть естественно, вам не следует привлекать к себе лишнего внимания. А если вы отправитесь назад, чтобы отвезти домой девочку-«зайца», такое даже по телевидению объявят, это точно.

— А о-откуда т-ты знаешь п-про Калган? Ч-что за ш-шутки такие?

Он никак не мог заставить себя поверить — да и кто бы поверил? И кто бы мог признаться — кому бы то ни было?

— Я все слышала, — спокойно объяснила она, — через приемник. Я все знаю, так что вам просто придется взять меня с собой.

— А отец? — Мунн ухватился за последнюю соломинку. — Он-то ч-что по-одумает? Ч-что тебя п-похитили, убили!

— Не подумает. Я оставила ему записку, — безжалостно вырвав соломинку из руки Мунна, объявила Аркадия. — Думаю, он понял, что шума поднимать не следует. Наверное, очень скоро вы получите космограмму от него.

Мунну нечего было возразить, тем более что ровно через две секунды после этих слов раздался оглушительный писк сигнала приемного устройства космопочты.

Аркадия кивнула и сказала:

— Клянусь, это от папы.

Послание было короткое и адресовано Аркадии. Там говорилось:

«Спасибо за прекрасный подарок. Желаю хорошо провести время».

— Вот видите, — довольно улыбнулась Аркадия. — Четкие инструкции.

Хомир постепенно привык к девочке. Пожалуй, он даже был рад, что она здесь. Порой он удивлялся, как мог без нее обойтись. Она болтала без умолку. Ее все удивляло. А самое главное — она ни капельки не боялась! Она знала, что Вторая Академия — их враг, а все остальное ее ни капельки не волновало. Она знала, что на Калгане их вряд ли встретят с распростертыми объятиями, но и это ее не пугало. Она просто дождаться не могла, когда, они туда доберутся.

Может быть, все это потому, что ей было всего четырнадцать.

Как бы то ни было, недельный полет превратился для Мунна в непрерывную увлекательную беседу с Аркадией вместо мучительных размышлений наедине с самим собой. Не сказать, конечно, чтобы это были очень умные разговоры, поскольку состояли они в основном из собственных соображений Аркадии на тот счет, как лучше всего охмурить повелителя Калгана. Это было бессмысленно, но занимательно, поскольку все свои доводы Аркадия высказывала с потрясающей самоуверенностью.

Хомир, к своему удивлению, обнаружил, что ласково улыбается, выслушивая ее заявления, хотя и понимал, что у девочки полная путаница в голове относительно истории Галактики.

Настал вечер перед последним прыжком через гиперпространство. Звездочка Калгана ярко горела на фоне других редких звезд бескрайнего космоса. Телескоп корабля увеличил изображение, но все равно до Калгана было еще очень далеко.

Аркадия, закинув ногу на ногу, сидела в удобном кресле. На ней были облегающие брючки и довольно приличная рубашка, принадлежавшая Хомиру. Ее собственная одежда была выстирана и выглажена, приготовлена к посадке.

Она спросила:

— Я вам говорила, что собираюсь писать исторические романы?

Она была в полном восторге от путешествия. Хомир умел слушать, а ей только того и надо — ведь это так здорово — разговаривать с умным человеком, который тебя понимает.

Она продолжала:

— Я прочитала целую уйму книг о великих людях из нашей Академии. Ну, знаете — про Селдона, Гардина, Мэллоу, Деверса и всех остальных. Ваши книжки про Мула я тоже читала, только… знаете, не очень-то приятно читать те места, где описываете», как Академия проигрывала. Гораздо приятнее читать истории, где не описываются поражения и трагедии.

— Наверное, приятнее, — улыбнулся Мунн, — но ведь тогда нельзя считать эти истории правдивыми, не так ли, Аркади? Чтобы тебя высоко оценили профессионалы, нужно писать правду.

— Да ну! — махнула рукой Аркадия. — Кому она нужна — оценка профессионалов?

Аркадии все больше нравился Мунн. Вот уже несколько дней он называл ее исключительно Аркади, как она попросила, и ни разу не сбился.

— Мои романы будут захватывающие, потрясающе увлекательные, их все будут покупать, и я стану знаменитостью. Какой же смысл сочинять книжки, если они не будут нарасхват и ты не станешь знаменитостью? Вот уж ни капельки не хочу, чтобы мои книги читали всякие там занюханные лысые профессора! Нет, мои книжки будут читать все, все на свете!

Глаза ее потемнели от удовольствия. Она поджала под себя ноги, взъерошила волосы и продолжала:

— Нет, серьезно, как только папа меня отпустит, я обязательно слетаю на Трентор, чтобы собрать побольше материала о Первой Империи. Между прочим, я на Тренторе родилась, знаете?

Он знал, но спросил:

— Вот как? — стараясь вложить в вопрос побольше искреннего удивления. Вознагражден он был чем-то средним между восторгом и презрением:

— А-га! Моя бабушка… — ну, вы знаете, Байта Дарелл, уж про нее-то вы наверняка слышали, когда-то попала на Трентор вместе с моим дедушкой. Вот там-то они и остановили этого подлеца Мула, когда вся Галактика уже была у его ног, ну а мой папа и моя мама туда полетели, как только поженились. Я там родилась и еще немного жила там, а потом мама умерла, а мне было тогда только три года, и я почти не помню про Трентор. А вы там были, дядя Хомир?

— Нет, не сказал бы, — невпопад ответил Мунн. Мысли его были далеко, поскольку Калган был уже совсем близко.

— Ну это же, наверное, потрясающе романтичный мир! Папа говорил мне, что при Станнеле V там жило больше людей, чем сейчас, наверное, в целых десяти мирах! Он рассказывал, что это был большущий мир, целиком одетый в металл, — один громадный город, и он был столицей Галактики. А теперь там одни руины — но уж наверняка — величественные! Ой, как бы мне хотелось туда попасть! Ну, правда… дядя Хомир!

— Да?

— А почему бы нам не слетать туда, когда мы все, что нужно, сделаем на Калгане?

Лицо его перекосилось от испуга:

— Что? Вот этого, пожалуйста, не надо. Мы не на прогулку летим. У меня важные дела. Не забывай об этом.

— А разве там нет важных дел? — воскликнула она, сдвигая брови. — Да ведь на Тренторе наверняка целая куча бесценной информации. Или вы так не думаете?

— Нет, я так не думаю. Он встал с кресла:

— А теперь, будь добра, пусти меня к компьютеру. Нам осталось сделать последний прыжок, а потом мы еще поболтаем.

Как ни боялся он посадки и всего, что за ней последует, одна мысль его все-таки радовала — ему до смерти надоело спать на жестком металлическом полу, кутаясь в собственную куртку.

Расчеты оказались несложными. В пособии под названием «Популярный учебник навигации» маршрут от Академии до Калгана был объяснен четко и ясно. Раздался легкий щелчок. Корабль преодолел временной барьер. Прошел последний световой год их путешествия.

Солнце Калгана теперь стало действительно похоже на солнце — большое, яркое, желто-белое. Но они недолго на него смотрели — иллюминаторы с солнечной стороны автоматически зашторились.

Еще одна ночь — и они на Калгане.

Глава двенадцатая Лорд

История Калгана на фоне истории других миров была поистине уникальна. К примеру, история Терминуса — это непрерывное возвышение, история Трентора — это постепенный, но неумолимый упадок. Но Калган…

Вначале Калган снискал себе славу лучшего галактического курорта — это было за два столетия до рождения Селдона. Там развилась настоящая индустрия развлечений. Калган качал в свой карман миллионы — и все за счет организации отдыха.

И это была исключительно стабильная индустрия. Самая стабильная в Галактике. Вокруг рассыпались в прах миры, а на Калган не упало ни одной пылинки. Дело в том, что, как бы плачевна ни была экономика и культура окружающих секторов Галактики, там во все времена существовала какая-никакая элита, а элита во все времена считала и считает получение удовольствий наградой за само свое существование.

Поэтому дела Калгана шли прекрасно. Он верно служил и разодетым, надушенным щеголям из имперской камарильи, сопровождаемым кокетливыми, блистательными дамами, и грубым горластым диктаторам, правившим огнем и мечом в захваченных в кровавых схватках мирах, — их сопровождали такие же неотесанные, как они сами, жены, и пузатым толстосумам из Академии, прибывавшим с пышнотелыми, ярко накрашенными любовницами.

Никакой дискриминации и в помине не было, поскольку у всех у них водились денежки. Итак, Калган служил всем, никого не отвергал, его услуги всегда пользовались спросом, ему всегда хватало ума не вмешиваться в политику, и потому он процветал, как никакой другой мир, и набирал вес, когда другие вокруг тощали от нищеты и голода.

То есть так было до тех пор, пока не появился Мул. Вот тогда-то Калган впервые стал на колени перед завоевателем, которому не было ровным счетом никакого дела до развлечений, — ему вообще ни до чего, кроме непрерывных завоеваний, дела не было. Все планеты для него были одинаковы, в том числе — Калган.

Вот так получилось, что в течение одного десятилетия Калгану пришлось играть непривычную для него роль Галактической метрополии, хозяйки величайшей по масштабу Империи после падения Первой.

Потом, после смерти Мула, внезапной, как утренний звонок будильника, настали совсем другие времена. Встала на ноги и отделилась Академия. Вслед за ней отделились и другие муловские колонии. Прошло пятьдесят лет, и осталась только память об этом кратком, эфемерном величии — сладкая несбыточная мечта. Калган так и не сумел оправиться от этого потрясения до конца. Не удалось ему вновь стать беззаботным, веселым курортом — проклятие власти не ослабило своей мертвой хватки. Калганом стали править непрерывно сменяющие друг друга правители — в Академии их называли Лордами Калгана. Но сами себя они именовали, в подражание титулу Мула, Первыми Гражданами Галактики.

Нынешний Лорд Калгана находился у кормила власти уже пять месяцев. Пост этот достался ему без особого труда. Предшественник его был недостаточно прозорлив, а Стеттин стоял во главе калганского флота. Однако никому на Калгане и в голову не приходило усомниться в его праве на «престол». К таким событиям здесь уже успели привыкнуть.

Лорд Стеттин в общении был крайне тяжелым человеком и не допускал мысли о том, что в один прекрасный день может появиться некий соперник, способный сбросить его так, как он сбросил своего предшественника.

Никак не мог найти с ним общий язык даже самый высокий вельможа — Первый Министр, человек большого ума и хитрости, успевший послужить и его предшественнику и способный, позволь ему время, послужить и его преемнику.

Нелегко порой было с ним договориться и Леди Каллии, которая была для него больше чем подруга, но меньше чем жена.

Эти трое находились в личных покоях Лорда Стеттина в тот вечер, о котором пойдет речь. Первый Гражданин, облаченный в свою любимую парадную адмиральскую форму, хмуро поглядывая на остальных, восседал в жестком кресле без подлокотников — и сам казался таким же жестким и несгибаемым, как пластик, из которого оно было сделано, Первый Министр Лев Мейрус поглядывал на Стеттина с тщательно скрываемым недоверием. Его длинные, нервные пальцы скользили по глубокой складке, тянущейся по впалой щеке от носа к седой бородке клинышком. Леди Каллия, свернувшись калачиком на покрытой пушистым пледом фоамитовой кушетке, капризно дула губки.

— Сэр, — сказал Мейрус (это было единственное обращение к повелителю Калгана), — вам недостает четкого взгляда на исторические события. Ваша собственная жизнь, прошедшая на фоне непрерывных переворотов и революций, вероятно, внушила вам мысль о том, что все в истории происходит путем резких перемен. Это не так.

— Мул доказал обратное.

— Да, но кому под силу пойти по его стопам? Он был больше чем человек, не забывайте, сэр. Но даже ему не все удалось.

— Зайчик, — капризно хныкнула Леди Каллия, но тут же испуганно съежилась под ледяным взглядом Первого Гражданина.

— Помолчи, Каллия! — грубо одернул ее Стеттин. — Мейрус, я устал от бездействия. Мой предшественник всю свою жизнь только тем и занимался, что начищал до блеска наш флот и превратил его в совершенное оружие, равного которому нет в Галактике. Он приказал долго жить, а наша великая Армада скоро просто проржавеет. Что, и мне сидеть сложа руки? Мне, Адмиралу Флота? Сидеть и ждать, пока действительно все проржавеет и рассыплется? Мы же, как собака на сене, сидим на своем сокровище и ничего не имеем взамен. Офицеры мечтают о захвате новых колоний, о добыче и славе. Весь Калган хочет возврата власти и величия. Это вы можете понять?

— Это все — слова, но я понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Колонии, добыча, слава — все это приятно, когда это заполучишь, да только процесс добывания всего этого чаще всего рискован и далеко не всегда приятен и легок. Первый порыв быстро пройдет. История показывает, что нападать на Академию во все времена оказывалось неразумно. Даже Мулу в свое время не следовало этого делать.

Глуповатые голубые глаза Леди Каллии были полны слез. В последнее время ее любимый Зайчик мало виделся с ней, и вот теперь, когда он обещал провести с ней этот вечер, явился этот противный, тощий седой умник, который смотрел сквозь нее, словно ее и не было. И Зайчик его принимает и слушает. Ее душили рыдания, но она боялась даже слово вымолвить.

А Стеттин говорил сейчас тем самым тоном, которого она так боялась — сердито, неторопливо.

— Вы — раб далекого прошлого. Да, Академия больше нас по территории и населению, но они слабы в военном отношении и развалятся от первого же удара. Они держатся вместе сегодня только за счет инерции, а у меня хватит сил победить инерцию. Вы находитесь под гипнозом тех времен, когда Академия, и только Академия, владела атомной энергией. Этим могучим молотом они могли наносить сокрушительные удары по старой, умирающей Империи и сталкивались с сопротивлением всего лишь безмозглой анархии диктаторов, которые могли выставить против атомного оружия Академии только ржавые развалюхи.

А Мул, дорогой мой Мейрус, все изменил. Он дал всем понять, что Академия замкнута в самой себе. Он половине Галактики дал понять, что ее монополия на ядерную науку сгинула навеки. Нет, мы можем с ними потягаться!

— А Вторая Академия? — холодно поинтересовался Мейрус.

— Что — «Вторая Академия»? — в тон ему спросил Стеттин. — Вам что, известны ее намерения? Им потребовалось десять лет для того, чтобы остановить Мула, — если это действительно они его остановили, в чем лично я сильно сомневаюсь. Известно ли вам, что подавляющее большинство психологов и социологов из Первой Академии считают, что План Селдона полностью разрушен со времен Мула? А если Плана нет, значит, есть вакуум, который я могу так же спокойно заполнить, как всякий другой.

— Наши знания об этом не настолько обширны, чтобы позволить себе рисковать.

— Наши — может быть, и действительно не очень обширны, да, но на планете сейчас находится человек из Первой Академии. Знаете вы об этом, а? Некто Хомир Мунн — человек, который, насколько мне известно, написал много статей о Муле и четко выразил свою точку зрения. Он считает, что План Селдона больше не существует.

Первый Министр кивнул:

— Я слыхал о нем. По крайней мере, о его работах. Чего он хочет?

— Он просит разрешения посетить Дворец Мула.

— Разумнее было бы отказать. Опасно разрушать суеверия, бытующие на Калгане.

— Я подумаю. Мы еще поговорим.

Мейрус поклонился и вышел.

Леди Каллия капризно спросила:

— Ты… сердит на меня, Зайчик?

Стеттин резко развернулся к ней:

— Сколько раз я просил тебя не называть меня этим идиотским прозвищем при посторонних?!

— Но тебе так нравилось…

— Больше не нравится! И чтоб больше не смела этого делать!

Он угрюмо смотрел на нее. И как он только переносил ее в последние дни — сам удивлялся. Да, она миленькая, хорошенькая, пухленькая безделушка, ее приятно ласкать, отвлекаясь от забот и тягот правления. Но сейчас он устал даже от ее прелестей. Она мечтала о замужестве, о том, чтобы стать первой Леди.

Смешно.

Все это было очень мило, когда он был просто Адмиралом, но теперь, когда он стал Первым Гражданином, будущим великим завоевателем, ему нужно было что-то большее. Ему нужны были наследники, которые смогли бы объединить его будущие колонии, наследники, которых у Мула не было и быть не могло, и именно поэтому Империя его не пережила. Ему, Стеттину, необходимо создать династию, породниться с кем-то из могучих фамилий Академии…

Да, от Каллии нужно избавиться. «Вообще-то, ничего особо трудного в этом не будет, — думал, он. — Ну, похнычет немножко…» Но он прогнал эту мысль. «Ладно, черт с ней, иногда она все-таки еще очень ничего себе…»

Каллия немного приободрилась. Противный Мейрус ушел, и сердитое лицо Зайчика немного смягчилось. Она мягко, порывисто встала, подошла и прижалась к нему.

— Ты не будешь меня ругать, правда?

— Нет… — ответил он, рассеянно гладя ее поспине, — Только посиди тихо и не болтай. Мне нужно кое о чем подумать.

— Об этом человеке из Академии?

— Да.

— Зайчик… — осторожно начала она и смолкла.

— Что?

— Зайчик, я слышала, что с этим человеком — маленькая девочка. Ты сам мне говорил, помнишь? Можно мне с ней увидеться? Я никогда…

— За каким это дьяволом я буду его просить, чтобы он привел сюда эту соплячку? У меня что тут — детский сад? Прекрати ерунду пороть, Каллия!

— Но… я ее сама встречу, Зайчик, и она совсем-совсем тебе не помешает! Просто я так редко вижу детишек, а ты ведь знаешь — я их так люблю…

Он с усмешкой уставился на нее. Вот еще новости! Детишек она, видите ли, любит! Надо понимать — «его детишек», то есть его «законных детишек», значит, замуж хочет! Он расхохотался.

— Этому ребеночку, — сообщил он, — лет четырнадцать или пятнадцать. Небось с тебя ростом.

Каллия обиделась.

— Ну и что? Ну, пожалуйста! А она мне, может быть, про Академию расскажет… Мне же всегда так хотелось там побывать. Мой дедушка был из Академии. Зайчик… а… ты меня когда-нибудь туда возьмешь?

Стеттин улыбнулся. Хорошая мысль. Может, и возьмет, когда эту самую Академию завоюет. От этой мысли он как-то сразу подобрел.

— Возьму, возьму. Ладно, так и быть. Можешь повидаться с девочкой и потрепаться с ней об Академии и обо всем остальном. Только не при мне, ясно?

— Нет-нет, я не буду тебе мешать, честное слово! Я приму ее у себя.

Она снова была счастлива. В последнее время ей так редко выпадало удовольствие чего-нибудь выпросить для себя. Она обвила пухлыми ручками шею Стеттина и ощутила, как постепенно расслабились и обмякли напряженные мышцы. Большая голова возлюбленного опустилась на ее мягкое, теплое плечо.

Глава тринадцатая Леди

Аркадия была на седьмом небе от счастья. Как изменилась ее жизнь с той минуты, когда глупая физиономия Пеллеаса Антора появилась в ее окне, — а все потому, что она была так дальновидна и смела и знала, что нужно делать.

Итак, она на Калгане! Она уже успела побывать в громадном Центральном Театре — самом большом в Галактике, и своими ушами слушала, и своими глазами видела оперных звезд, чья слава гремела даже в далекой Академии. Она сама ходила по магазинам на Цветочной Аллее — по самым модным магазинам Галактики, и покупки делала сама — в чем, в чем, а в этом она понимала побольше Хомира. Продавщицы, не говоря ни слова, подавали ей длинные блестящие платья, в которых она казалась такой высокой и взрослой, — и деньги из Академии заканчивали свой долгий путь. Хомир дал ей чек на десять кредиток, а когда она обменяла его на калганские «калганитки», получилась жутко толстая пачка денег.

Она даже успела поменять прическу, сходив в модную парикмахерскую. Ей немного подстригли волосы сзади, а спереди завили два игривых локона, слегка подкрасили, и копна ее волос стала по-настоящему золотой.

Но самое главное… Самое главное происходило сейчас, и это самое грандиозное! Конечно, дворец Лорда Стеттина не такой огромный и шикарный, как калганские театры, и не такой таинственный и древний, как старый Дворец Мула, на который пока посмотреть им удалось только сверху во время обзорной экскурсии вокруг планеты.

Но только представить себе — она во дворце Лорда! Она просто не могла в себя прийти от восторга.

И это еще не все. Она была наедине — тет-а-тет с Госпожой, его Фавориткой. Аркадия в уме написала это слово с большой буквы — она-то знала, какую роль порой играли женщины такого сорта в истории, знала об их блеске и власти. Чего греха таить — бывало, изредка она пыталась представить себя на их месте — в блеске и могуществе, но теперь фаворитки в Академии были как-то не в моде, ну и потом, дойди дело до этого, папа бы ей, конечно, не разрешил, как пить дать…

Правду сказать, Леди Каллия оказалась не похожа на тот образ, который рисовался в воображении Аркадии. Для роковой женщины она слишком уж полновата, старовата, близоруко щурилась, голос у нее был так себе — тонкий, высокий, а уж никак не низкий, грудной, и вообще…

Каллия спросила:

— Хочешь еще чаю, детка?

— Я выпью еще чашечку с удовольствием, ваша милость.

А может, нужно было сказать «Ваше Высочество»? Тоном искушенного знатока Аркадия проговорила:

— Какие у вас замечательные жемчужины, моя госпожа. — В конце концов, она решила, что «моя госпожа» будет звучать лучше всего.

— О! Ты так думаешь?

Пожалуй, Каллия была польщена. Она сняла ожерелье и покачала его на указательном пальце.

— Тебе нравится? Вот, возьми.

— Ой… Правда?

Ожерелье перешло в руки Аркадии. Она восхищенно перебирала жемчужины, но потом с сожалением проговорила:

— Боюсь, папе не понравится.

— Ему не понравятся жемчужины? Но это очень красивые жемчужины!

— Нет, что вы! Они очень красивые! Просто ему не понравится, что я их взяла. Он говорит, что неприлично принимать дорогие подарки.

— Неприлично? А… мне их подарил Зай… то есть Первый Гражданин. Ты думаешь, это неприлично?

Аркадия покраснела:

— Я не хотела сказать…

Но Каллии явно надоела эта тема. Она взяла ожерелье, небрежно бросила его на столик и сказала:

— Ты мне хотела рассказать об Академии. Будь добра, расскажи.

Аркадия вдруг растерялась. Что рассказать о мире, скучном до слез? Для нее Академия была скучным провинциальным городком, уютным домом, занудной необходимостью каждый день ходить в школу, обычной повседневностью размеренной жизни. Она неуверенно проговорила:

— Да все там, как в библиофильмах…

— О, ты смотришь библиофильмы? Как ты можешь их смотреть? У меня от них только головная боль. Но знаешь, мне всегда нравились боевики про ваших Торговцев — какие это сильные, смелые мужчины! Вот это потрясающе интересно. А твой дядя, этот, как его… мистер Мунн, он из них? Только он что-то не выглядит очень храбрым. У Торговцев, которых показывают в фильмах, такие большие бороды, они говорят басом и так сурово обращаются с женщинами… Или ты другого мнения?

Аркадия загадочно улыбнулась:

— Это все — история, моя госпожа. Я хочу сказать, — продолжала она тоном лектора, — что в те дни, когда Академия была молода, Торговцы были пионерами, которые расширяли наши границы и несли свет цивилизации в самые глухие уголки Галактики. Это все мы в школе учили. Но эти времена миновали. У нас больше нет Торговцев. Теперь у нас корпорация и всякое такое…

— Правда? Как жаль… Ну а чем же занимается мистер Мунн? Ну кто же он, если не Торговец?

— Дядя Хомир — библиограф.

Каллия прикрыла рот рукой и прыснула:

— Ты хочешь сказать, что он — хранитель библиофильмов? Надо же! Мне кажется, что это какое-то несерьезное занятие для взрослого мужчины.

— Он — очень хороший библиограф, моя госпожа. Эта профессия высоко ценится в Академии.

Она поставила маленькую, прозрачную чашечку на молочно-серебристую поверхность столика.

Хозяйка прижала руки к груди:

— Но, милая детка, я вовсе не хотела тебя обидеть. Наверное, он очень просвещенный человек. Я как на него посмотрела, так сразу поняла, какой он просвещенный. У него такие… просвещенные глаза. И потом, он, наверное, очень храбрый человек, если хочет посетить Дворец Мула…

— Храбрый? — Аркадия внутренне напряглась. Вот оно! Вот этого она ждала! Интрига! Авантюра!

С напускной непринужденностью она спросила, внимательно разглядывая ногти на правой руке:

— А что, надо быть храбрым для того, чтобы войти во Дворец Мула?

— А ты не знаешь?

Глаза Каллии округлились, она перешла на полушепот:

— На нем — проклятие! Умирая, Мул запретил кому-либо туда заходить до тех пор, пока не будет образована Галактическая Империя. На Калгане никто до сих пор даже на дворцовую территорию не осмеливался ступать.

— Но это же суеверие! — возразила Аркадия.

— Не говори так! — предостерегающе воскликнула Каллия. — Вот и Зайчик тоже всегда так говорит. Говорить-то говорит, но считает, что это помогает ему народ держать в повиновении, хотя сам-то там ни разу не был. И Таллос тоже туда не ходил — тот, кто правил Калганом до Зайчика.

Неожиданно она поинтересовалась:

— А почему мистер Мунн хочет посетить Дворец?

Вот тут-то настало время начать осуществление тщательно продуманного плана. Из прочитанных книжек Аркадия давно сделала вывод о том, какую роль играет Фаворитка, — она, стоя за троном Правителя, на самом деле обладает реальной властью, она должна иметь на него влияние. Следовательно, если дяде Хомиру не удастся уговорить Лорда Стеттина — а она была уверена, что не удастся, — надо попытаться уговорить Леди Каллию. Правда, Леди Каллия все-таки была какая-то нетипичная Фаворитка, не производила впечатления мудрой и властной женщины. Ну да ладно, попытка не пытка, да и вся история показывает… Она загадочно произнесла:

— Для этого есть причина, моя госпожа, но… могу я быть уверена, что вы сохраните это в тайне?

— Клянусь, — прошептала Каллия, сделав большие глаза и прижав руку к декольтированной груди.

Мысль Аркадии летела впереди слов.

— Дядя Хомир — один из ведущих специалистов по биографии Мула. Он написал про пего кучу книжек, и он считает, что галактическая история сильно изменилась с тех пор, как Мул пришел к власти и захватил Академию.

— Ой, мамочки!

— Он считает, что План Селдона…

Каллия радостно захлопала в ладоши:

— Ой, вот про План Селдона я знаю! Ну, знаешь, во всех фильмах про Торговцев всегда-всегда говорится про План Селдона. Он так все здорово придумал, что Академия всегда побеждала. Ну еще что-то там такое очень научное, но только в этом уж я ничего не понимаю. Когда кто-то что-то начинает объяснять, мне становится так скучно… Но продолжай, моя милочка. Ты объясняешь хорошо. У тебя так просто и ясно получается. Продолжай!

Аркадия продолжала:

— Ну вот! И понимаете, когда Академия была побеждена Мулом, План Селдона не сработал и с тех пор вообще не срабатывал. Следовательно, — проговорила она и на мгновение умолкла, подняв вверх указательный палец, — встает вопрос: кто же будет создателем Второй Империи?

— Второй Империи?

— Да, она ведь должна быть когда-то создана, понимаете? Но кем? Вот в чем весь вопрос! И еще — ведь существует Вторая Академия.

— Вторая Академия?

Леди Каллия была сражена наповал.

— Да, — небрежно продолжала Аркадия, явно довольная реакцией собеседницы. — Они занимаются планированием истории и идут по стопам самого Селдона. Они остановили Мула, потому что было еще рано, но теперь… я думаю, они будут поддерживать Калган.

— А почему? — робко поинтересовалась Каллия.

— Да потому что Калган сейчас — самая подходящая кандидатура для того, чтобы стать ядром повой Империи.

Было похоже, что до Леди Каллии наконец дошел смысл сказанного.

— Ты хочешь сказать, что мой Зайчик может стать во главе новой Империи, да?

— Ну, этого нельзя вот так с уверенностью утверждать… Дядя Хомир так думает, но, чтобы все уточнить, ему нужно посмотреть записи Мула.

— Это очень, очень сложно… — покачав головой, проговорила Леди Каллия.

Аркадия пожала плечами. Она сделала все, что могла.

Лорд Стеттин был настроен саркастически. Беседа с хлюпиком из Академии прошла без особого успеха. Более того — ему было стыдно за себя. Быть абсолютным монархом двадцати семи миров, хозяином мощнейшего в Галактике Флота — и быть вынужденным тратить время на пустую болтовню с каким-то букинистом!

Проклятие!

Неужели он должен нарушить калганские традиции? Позволить этому слюнтяю войти во Дворец Мула для того, чтобы он еще одну книжонку написал? Черт бы его побрал — научный вопрос! Святость истины! Дьявол! И он должен был выслушивать эту галиматью совершенно серьезно! Нет, а потом, все-таки как ни крути — на Дворце было проклятие… Конечно, он в это не верил — ни один здравомыслящий человек не поверил бы в глупые байки. Но для того чтобы нарушить неписаный закон, нужна была более веская причина.

— Чего тебе? — буркнул он, когда в дверях появилась Каллия.

— Ты занят?

— Да. Я занят.

— Но… у тебя никого нет, Зайчик. Позволь мне минутку поговорить с тобой…

— О господи! — заскрипел зубами Стеттин. — Ну, чего ты хочешь? Только побыстрей!

Запинаясь, она проговорила:

— Девочка… сказала мне, что они… хотят войти во Дворец Мула. Там, наверное, очень красиво…

— Вот как? Она тебе сказала? Ну так вот, заруби себе на носу — никто туда не войдет — ни они, ни мы! А теперь ступай займись своими делами. Ты мне надоела.

— Но, Зайчик, а почему бы и нет? Неужели ты правда, им не разрешишь? Ведь девочка сказала, что ты… можешь создать новую Империю…

— Плевать я хотел, что она сказала. Постой!

Он шагнул к Каллии и грубо схватил ее за руку:

— Что она тебе сказала?

— Мне больно! Отпусти! Ну, не помню я точно, что она сказала, и не вспомню, если ты будешь так на меня смотреть!

Он выпустил ее руку, и она, всхлипывая и потирая покрасневшую руку, призналась:

— Я обещала девочке, что никому не скажу.

— Умница! А теперь говори быстро!

— Ну, в общем, она сказала, что План Селдона изменился, и что где-то есть еще одна Академия. И что эта Академия хочет, чтобы ты создал новую Империю. Вот и все. Она сказала еще, что мистер Мунн — очень важный ученый и что во Дворце Мула он может найти что-то такое, что подтвердит его догадки. Вот и все, что она сказала. Ты сердишься?

Но Стеттин ничего ей не ответил. Он быстро вышел из комнаты, оставив Леди Каллию в полной растерянности. Она проводила его взглядом, глаза ее были полны слез.

Не прошло и получаса, как по официальной почте Первого Гражданина было отдано два приказа. В первом было изложено распоряжение немедленно вывести в космос пятьсот линкоров — якобы на боевые учения. Второй приказ поверг в полное замешательство одного нашего знакомого…

Хомир Мунн как раз заканчивал приготовления к отлету, когда ему доставили этот самый второй приказ. Естественно, это было официальное разрешение посетить Дворец Мула. Он читал и перечитывал его, испытывая какие угодно чувства, но только не радость.

А Аркадия была счастлива. Она-то знала, что произошло.

По крайней мере, думала, что знает.

Глава четырнадцатая Паника

Полли поставила поднос с завтраком на стол и принялась сервировать стол, искоса поглядывая на маленький телевизор, стоявший тут же. Шла программа новостей. Делать два дела сразу ей было совсем не трудно — вся пища была упакована в стерильные разовые контейнеры. Ей оставалось только выбрать меню, поставить контейнеры на стол, а потом убрать их и выбросить в дезинтегратор.

Она комментировала новости, укоризненно цокая языком и вздыхая.

— Господи, ну до чего же злые люди… — проговорила она, качая головой.

Доктор Дарелл промычал в ответ что-то нечленораздельное.

Голос Полли, когда она принималась обличать пороки рода человеческого, становился неприятно скрипучим.

— Нет, все-таки почему эти мерзкие калганцы себе такое позволяют? И ведь хитрющие такие — с виду мирные да тихие, но я-то знаю: от них все беды, все время от них все беды.

Нет, вы поглядите, что вытворяют, — «Народные волнения перед посольством Академии»! Меня бы вот спросили — я бы им быстро все объяснила. Память у них короткая, доктор Дарелл, вот что я вам скажу. Ну, вы же помните последнюю войну после того, как Мул помер, — я-то тогда еще пешком под стол ходила — сколько мы тогда от них, мерзавцев, натерпелись! Дядя-то мой погиб тогда, а ведь какой молодой был — еще двадцати не исполнилось, только два года как женился, дочка сироткой осталась… А его как сейчас помню — блондин, красавец писаный, ямочка на подбородке. Где-то у меня портрет его есть…

А теперь у дочки его уже свой сын во флоте, и случись что…

Помню, ох как хорошо помню, как мы ходили в патрулях при бомбардировках, даже старики дежурили в стратосферной защите — господи, да что угодно могло случиться, если бы калганцы прорвались! А мать нам тогда, детям малым, только и говорила, что надо еду экономить, да какие цены, да какие налоги — едва концы с концами сводили…

Да будь у них там люди поумнее, сроду бы не начали ничего такого опять. Только это все не простой народ выдумывает, это уж как пить дать. Простым калганцам разве это надо? Сидели бы себе дома, с женами да детишками — неужто им и впрямь охота тащиться невесть куда, чтобы их там кокнули? Нет, это все этот Стеттин, скотина, прошу прощения, доктор. И как его только земля носит? Укокошил этого старика несчастного — ну, как его — Таллоса, вот, а теперь думает, как бы всю Галактику к рукам прибрать.

А уж мы-то ему чем не угодили, ума не приложу! Ведь все одно — победить ему нас не выйдет — ни у кого не выходило. Уж не знаю, План там или что другое, но только не по душе мне такие планы, чтобы людям убивать друг друга. Нет, про Гэри Селдона я ничего дурного не хочу сказать, упаси бог, он, наверное, все знает, ему виднее, и не такой дуре, как я, его судить. А вот для другой Академии я слова доброго не найду. Уж они-то наверняка могли бы этим калганцам по мозгам дать, да покрепче, чтоб те прочухались и перестали пакостничать. В конце-то концов они так и сделают, только уж поторопились бы, пока беды не вышло.

Доктор Дарелл рассеянно взглянул на нее:

— Ты что-то сказала, Полли?

Глаза Полли широко раскрылись, но тут же сердито сузились.

— Ничего, доктор, ровным счетом ничего не сказала. Что я могла сказать? Разве мне можно хоть слово сказать в этом доме? Крутишься тут целый день — все подай да принеси, а чтоб слово сказать…

Продолжая сердито ворчать, она удалилась.

Ее уход произвел на доктора Дарелла впечатления не больше, чем ее причитания.

Калган? Блеф, ерунда. Элементарный физический противник. Таких во все времена побеждали.

У него были дела поважнее. Неделю назад мэр предложил ему возглавить пост Главного Куратора по Научным Исследованиям в Министерстве обороны. Сегодня он должен дать ответ.

Он нервничал. Почему он? Ведь можно отказаться… Нет, это покажется странным, а ему вовсе не хотелось казаться странным. В конце концов, до Калгана ему никакого дела нет. У него только один враг. Этот враг у него был всегда.

Пока была жива, его жена, у него была только одна цель — скрываться. Он с тоской вспоминал долгие, тихие дни на Тренторе, которые текли среди молчаливых руин прошлого. Тишина разрушенного мира, полное, отрешенное забытье…

Но она умерла — и пяти лет не прошло… А после этого в его жизни осталось одно — борьба с призрачным, невидимым врагом, лишившим его простого, человеческого счастья, предопределившим его судьбу, превратившим всю его жизнь в отчаянное отодвигание ненавистного финала, сделавшего всю Вселенную полем ненавистнической, смертельной шахматной игры.

Да, это была высокая, благородная роль — он и сам так думал, и борьба стала смыслом его жизни.

Вначале был Сантаннийский Университет, где он работал с доктором Кляйзе. Эти пять лет были относительно спокойными.

Но Кляйзе — всего-навсего сборщик и классификатор данных. Настоящая борьба была ему не по плечу. И когда Дарелл окончательно в этом убедился, он понял, что ему пора уходить.

Кляйзе мог бы, конечно, работать втайне, но один он работать не мог — ему нужны были помощники. Он обследовал конкретных людей. Он был официальным сотрудником Университета, то есть был на виду. Все это мешало делу.

Кляйзе не сумел бы этого понять, а он, Дарелл, не мог ему ничего объяснить. Они расстались врагами. Это нормально, так и должно было быть. Он и должен был уйти так, как будто сдался. На тот случай, если за ним следили.

Кляйзе открыто работал с энцефалограммами, а Дарелл только в уме математически обрабатывал полученные данные. У Кляйзе было много сотрудников, у Дарелла — никого. Кляйзе работал в крупном Университете, а Дарелл — в тишине и покое загородного дома.

Но он был близок к решению. Он понял многое.

Человек из Второй Академии — не человек, если говорить о головном мозге. Мудрейшие физиологи нейрохимики со своими тончайшими анализами могут ничего не заметить — но различие именно здесь. А если различие кроется на уровне сознания, то только там его нужно искать, и только там его можно выявить.

Взять, к примеру, такого человека, как Мул. Несомненно, люди из Второй Академии обладали силой, подобной силе Мула — врожденной или приобретенной, неважно, то есть способностью выявлять и контролировать человеческие эмоции. Попробуйте вычленить из этого сознания ту самую электрическую цепь, попробуйте найти те мельчайшие детали на энцефалограмме, которые позволили бы вам нечто безошибочно определить!

И вот теперь Кляйзе опять вернулся в его жизнь — в обличье этого гордеца и выскочки — его ученика, Антора.

Чушь! Чушь! Все эти энцефалограммы «обработанных» людей! Да он много лет назад все это видел и умел выявлять, а толку-то что? Ему нужен инструмент, нужно оружие. Однако он вынужден сотрудничать с Антором — так спокойнее.

Спокойнее и разумнее было и сейчас согласиться на предложенную мэром работу. Это был разумный и безопасный вариант. Итак, он оставался конспиратором внутри конспирации…

Страх за Аркадию пронзил его на мгновение, но он прогнал его прочь. Будь он сам себе хозяин, разве он допустил бы это? Будь он сам себе хозяин, только он и был бы в опасности и больше никто. Если бы он был сам себе хозяин… Внутри у него жарким клубком закручивались ярость, гнев, злость на мертвого Кляйзе, на живого Антора, на всех самоуверенных идиотов…

Нет, она сумеет о себе позаботиться. Она взрослая, умная девочка. Должна, должна суметь!

Но мысленно он шепотом спросил у самого себя:

— А сумеет ли?

Как раз в этот самый момент, когда доктор Дарелл пытался уговорить самого себя, что его дочь сумеет о себе позаботиться, Аркадия сидела в холодной, неуютной приемной официальной Резиденции Первого Гражданина Галактики. Уже полчаса она сидела там, уныло поглядывая на стены. Когда они входили в приемную вместе с Хомиром Мунном, у двери стояли два вооруженных гвардейца. Прежде она их там что-то не замечала.

Сейчас она была одна, но ей казалось, что даже мебель смотрит на нее как-то недружелюбно. Такое было впервые.

С чего бы это?

Хомир был на приеме у Лорда Стеттина. Господи, ну что же случилось?

Она начинала злиться. В подобных ситуациях герои библиофильмов и видеотриллеров всегда предвидели развязку, были подготовлены к ней, когда она наступала, а она — она просто сидела… Случиться могло все, что угодно. Все, что угодно! А она просто сидела и ничего не делала. А главное, ничего не понимала.

Ну-ка, еще раз все с начала. Еще раз. Может быть, удастся что-нибудь понять.

Две недели Мунн, можно сказать, жил во Дворце Мула. Один раз, с разрешения Лорда Стеттина, он взял ее туда с собой. Дворец представлял собой массивное, угрюмое здание — казалось, все там как-то нервно вздрагивало от прикосновения живого ко всему, что спало мертвенным сном, погруженное в воспоминания, и отвечало на звук шагов враждебным эхом или сердитым скрипом. Ей там совсем не понравилось.

Насколько приятней было смотреть на широкие, оживленные улицы столицы, ходить в театры и смотреть спектакли в мире, который, хотя и был гораздо беднее Академии, но не жалел денег на роскошь!

По вечерам Хомир возвращался из Дворца, сияющий от благоговейного трепета.

— Это мир моей мечты, — говорил он. — О, если бы я мог разобрать весь дворец по кусочку и перевезти на Терминус — какой можно было бы создать музей!

Казалось, он полностью избавился от сомнений и растерянности. Он весь светился, был заметно возбужден. И еще один признак появился в его состоянии. Он совсем перестал заикаться…

Однажды Мунн обмолвился:

— Я нашел кое-какие обрывки записей генерала Притчера.

— Я знаю о нем, — ответила Аркадия. — Он был изменником из Академии и прочесывал Галактику в поисках Второй Академии.

— Ну, не совсем «изменником», Аркадия. Так нельзя. Его же «обработал» Мул.

— А это одно и то же.

— Ну нет. Ты пойми: прочесывание Галактики, о котором ты говоришь, было абсолютно бесполезным занятием. В материалах Конвенции Селдона о создании двух Академий пятьсот лет назад содержится только одно-единственное упоминание о Второй Академии. Там говорится, что она находится «на другом краю Галактики», «в конце звезд». Это — все, чем располагали Мул и Притчер. У них не было в распоряжении метода, с помощью которого они могли бы точно распознать Вторую Академию, даже если бы нашли ее. Это было чистое безумие!

Я нашел их записи, — продолжал он, будто разговаривая сам с собой, — и оттуда явствует, что они, как ты сказала, «прочесали» почти тысячу миров, по могли бы с таким же успехом посетить хоть миллион. Но наше положение ничуть не лучше…

Аркадия прижала палец к губам.

— Ш-ш-ш… — прервала она его.

Хомир вздрогнул, задумался. Придя в себя, кивнул.

— Да, ты права, лучше об этом не говорить, — пробормотал он.

А теперь Хомир был у Лорда Стеттина, а Аркадия сидела в приемной одна-одинешенька и чувствовала, как громко и быстро бьется у нее сердце, но ничего не могла поделать. Это было самое страшное. Никакой причины происходящего она не видела и ничего не могла понять.

А по другую сторону двери примерно так же чувствовал себя Хомир Мунн. Ему казалось, что он тонет в море липкого желе. Он отчаянно боролся с заиканием, но в результате, естественно, не мог двух слов связать.

Лорд Стеттин был в полном парадном облачении и во всем величии своего шестифутового роста. Чеканя слова, он отстукивал ритм железным кулачищем.

— Итак, у вас было две недели. И вы осмеливаетесь заявиться ко мне со сказочками про белого бычка! Ну, давайте скажите мне самое худшее. Значит, я должен свой флот на пуговицы переплавить? Или я должен сражаться с призраками из Второй Академии так, как с ними сражались ваши люди?

— Я-я п-повторяю, мой господин, ч-что я не п-пророк. Я… с-совершенно ра-астерян, п-поверьте!

— А может быть, вы хотите вернуться домой, чтобы предупредить ваших соотечественников? Надоели мне ваши увертки, ясно? Или скажите мне правду, или я вытрясу ее из вас вместе с вашими кишками.

— А-а я и г-говорю т-только п-правду! И вы-ынужден на-апомнить вам, мой господин, ч-что я — г-гражданин Академии. Вы не посмеете ко м-мне п-прикоснуться, чтобы это не на-авлекло на вас к-кучу всяких н-неприятностей…

Лорд Стеттин громко расхохотался:

— Вот уж напугали, нечего сказать! Детишек пугайте или полоумных дурачков. Так вот, мистер Мунн, я и так был достаточно терпелив. Целых двадцать минут я выслушивал ваш детский лепет. Небось ночи не спали, придумывали? Напрасно утруждались! Я прекрасно знаю, что вы прибыли сюда не только для того, чтобы потревожить прах Мула, разгрести пепел погребального костра и погреть руки на головешках. Что, разве я не прав?

Хомир Мунн не мог утаить жуткого, знобящего страха. Глаза выдали его. Он сделал судорожный, глубокий вдох, Лорд Стеттин заметил это и с такой силой надавил на плечо несчастного гражданина Академии, что даже кресло, в котором тот сидел, просело от давления.

— Ну вот. А теперь давайте откровенно. Вы исследуете План Селдона. Вы знаете, что он больше не выполняется. Вероятно, вы знаете и то, что единственным претендентом на победу в настоящее время являюсь я. Я и мои наследники. Послушайте, дружище, разве не все равно, кто станет во главе Второй Империи, если таковая будет создана? У истории нет фаворитов — так, кажется, говорится? Или вы боитесь мне сказать? Вы же видите, я отлично знаю, какова ваша миссия!

Мунн прохрипел:

— Ч-чего в-вы хо-отите?

— Вашего присутствия. Я не хочу, чтобы План полетел к чертикам из-за того, что я был слишком доверчив. Вы в этих вещах понимаете побольше моего, от вас не укроются такие мелочи, которые я мог бы упустить. Не сомневайтесь, когда все будет кончено, я вас щедро вознагражу. Отвалю приличный куш, будьте уверены. Что вам делать в Академии? Книжки с места на место переставлять? Что толку пытаться сражаться с волной, которая неизбежно захлестнет всех вас? Чего вы добьетесь? Продлите войну? Или вы, так сказать, патриот, мечтающий умереть за родину?

— Я… я…

Мунн запнулся и замолчал окончательно.

— Вы останетесь здесь, — уверенно заявил Лорд Стеттин. — Выбора у вас нет. Да, вот еще что — чуть не забыл. Судя по моим данным, ваша племянница — из семьи Байты Дарелл. Это правда?

Хомир удивленно выговорил:

— Д-да…

Тут ему не было смысла врать.

— Эта семья пользуется почетом в Академии?

Хомир кивнул:

— Да. Они не позволят, ч-чтобы ей п-причинили зло.

— Зло! Не будьте так наивны. Я совсем о другом думаю. Сколько ей лет?

— Четырнадцать.

— Так… Ну что ж, даже Гэри Селдону и Второй Академии не под силу ни остановить время, ни запретить девочке стать женщиной.

Сказав это, он резко развернулся и в два шага оказался у занавешенной двери. Рывком отдернул занавеску.

— Что ты тут делаешь? Какого дьявола!

Леди Каллия, застигнутая врасплох, испуганно моргала. Собравшись с духом, она пробормотала:

— Я… не знала, что ты не один…

— Не один, как видишь. Об этом я с тобой после поговорю, а теперь — марш отсюда, да побыстрей!

Ее поспешные шаги быстро затихли в коридоре. Стеттин вернулся.

— Ну вот, — сказал он, довольно потирая руки, — последний акт затянувшейся комедии. Ничего, скоро финал. Значит, четырнадцать? Ну-ну…

Хомир в ужасе уставился на него.

Дверь приемной бесшумно открылась. Аркадия вздрогнула и вскочила на ноги. Казалось, целую вечность она не двигалась, глядя на отчаянно манивший ее указательный палец, но наконец, как будто в ответ на магнетический призыв, излучаемый самим видом белой дрожащей фигуры, она на цыпочках подбежала к двери.

Тихо-тихо прошелестели их шаги по коридору. Леди Каллия — это, конечно же, была она, до боли сжала запястье Аркадии. Аркадия сама не понимала почему, но послушно шла за ней. Может быть, потому, что ее-то как раз она совсем не боялась.

И все-таки — в чем же дело?

Они добежали до двери будуара и скользнули в нее — тут царил розовый пух, запах духов и патоки. Леди Каллия закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Тяжело дыша, она проговорила:

— Мы прошли ко мне… в мою комнату… потайным ходом… от Его кабинета.

Произнося слово «Его», она подняла вверх указательный палец, будто сама мысль о «Нем» ее смертельно пугала.

— Как удачно… как удачно!

Зрачки ее так увеличились, что глаза казались не голубыми, а черными.

— Но… в чем дело? — робко начала Аркадия.

— Нет, детка, нет. Нет времени объяснять. Разденься! Быстро! Пожалуйста, прошу тебя! Я дам тебе другую одежду, тогда они не узнают тебя.

Она побежала за ширму и принялась яростно вышвыривать из гардероба белье, платья, шарфы, отчаянно пытаясь найти что-нибудь подходящее, такое, что могла бы надеть на себя девочка и не выглядеть как из публичного дома.

— Ну вот, вот это, пожалуй, подойдет. Должно подойти. У тебя есть деньги? Вот, возьми. Возьми, прошу тебя. Возьми все! И еще вот это, — она яростно вырвала серьги из ушей и сорвала с пальцев все кольца и перстни. — И беги домой — домой, к себе в Академию!

— Но… а как же мой дядя, Хомир? — попыталась слабо протестовать Аркадия, в то время как на нее опускались вороха шелка, пахнущего смесью пота и духов.

— Он не сможет улететь. Зайчик решил оставить его здесь навсегда, а тебе нельзя здесь оставаться. Ну, миленькая, неужели ты не понимаешь?

— Нет! Я не понимаю! — крикнула Аркадия и вырвалась из ее рук.

— Ты должна немедленно лететь домой и предупредить свой народ, что будет война. Неужели не ясно?

Непостижимым образом страх изменил Каллию — придал ее голосу твердость, мыслям — ясность, словам — четкость. Она просто на себя не была похожа.

— А теперь — пошли.

Наружу они выходили другим путем. Люди, мимо которых они проходили, не останавливали их — только провожали взглядами. Они не могли решиться остановить ту, которую безнаказанно мог остановить только сам Повелитель Калгана. Гвардейцы щелкали каблуками и приставляли к ноге оружие, когда они проходили через очередные двери.

Аркадия задыхалась. Ей казалось, что с того момента, как Леди Каллия, бледная и трепещущая, поманила ее пальцем и вывела из приемной, прошла целая вечность, — но на самом деле с той минуты до того мгновения, как они оказались за воротами ограды, на улице, полной людей, где издалека слышался шум автострады, прошло всего-навсего двадцать пять минут.

Аркадия с внезапной жалостью и нежностью оглянулась на свою провожатую.

— Я не понимаю, почему вы это делаете для меня, моя госпожа, но все равно — я благодарю вас. А что все-таки будет с дядей Хомиром?

— Не знаю, — покачала головой Каллия. — Ну, что же ты стоишь? Бегом в космопорт. Не жди. Тебя, может быть, уже ищут.

Но Аркадия все еще колебалась. Как она могла покинуть Хомира? Только теперь, когда она наконец была на свободе, она задала тот вопрос, который не давал ей покоя:

— А… вас это почему так волнует?

Леди Каллия, прикусив нижнюю губу, пробормотала:

— Я не смогу тебе этого объяснить — ты еще маленькая. Это неприлично, непристойно говорить тебе такие вещи. Вырастешь — сама все поймешь. И меня поймешь. Когда я встретила Зайчика, мне было всего шестнадцать. В общем, тебе нельзя здесь оставаться. Я этого не переживу!

Аркадия похолодела. Она поняла.

— А… — прошептала она, — что он с вами сделает, когда узнает?

— Не знаю, — опустив глаза, прошептала в ответ Каллия, последний раз взглянула на Аркадию и, подхватив юбку, бросилась бегом назад, к особняку Первого Гражданина.

Долгое, очень долгое мгновение Аркадия стояла, не двигаясь, потому что в тот самый момент, когда Каллия бросила на нее прощальный взгляд, девочка кое-что увидела… Напуганные, полные ужаса глаза Леди Каллии на миг вспыхнули и озарились холодной радостью.

Потрясающей, знобящей, нечеловеческой радостью.

Много чего можно было увидеть в этой быстрой вспышке чужого взгляда, но у Аркадии не было никаких сомнений в том, что именно она увидела.

А теперь она бежала — нет, она опрометью неслась прочь, отчаянно ища глазами ближайшую будку, откуда можно было вызвать воздушное такси.

Она бежала не от Лорда Стеттина — нет, не от него и не от его ищеек, наверное, уже пущенных по ее следам, не от того гигантского монстра, в которого в ее воображении превратились принадлежавшие ему двадцать семь миров и который гнался за ней по пятам.

Она бежала от одной-единственной слабой женщины, которая устроила ее побег. От той, которая одарила деньгами и драгоценностями, которая рисковала собственной жизнью, чтобы спасти ее, от той, которая — теперь она это твердо знала — была из Второй Академии…

Воздушное такси мягко опустилось рядом с тротуаром. В лицо Аркадии дунул мягкий ветерок, ее пушистые волосы слегка растрепались под подаренным Каллией капюшоном.

— Куда поедем, мадам?

Она всеми силами пыталась сделать свой голос более низким, чтобы водитель не догадался, что перед ним — ребенок.

— Сколько в городе космопортов?

— Два. А вам в какой надо-то?

— Какой ближе?

Водитель удивленно взглянул на нее:

— Центральный, мадам.

— Тогда в другой. Я хорошо заплачу.

В руке у нее был банкнот в двадцать калганиток. Она не знала, много это или мало, но таксист одобрительно кивнул:

— Как скажете, мадам. Куда вашей душеньке угодно, туда и отвезем!

Она прижалась горячей щекой к прохладному стеклу. Внизу ленивой рекой текли огни города.

Что же делать? Что же делать?

Именно сейчас она отчетливо ощутила, что она — всего-то навсего упрямая, непослушная девочка, которая забралась так далеко от папы. Ей стало страшно. Глаза ее против воли наполнились слезами, грудь разрывали сдавленные рыдания.

Она не боялась, что ее поймает Лорд Стеттин. Леди Каллия этого не допустит. Леди Каллия! Старая, толстая, глупая — а ведь держала же под уздцы своего господина и повелителя каким-то образом. Ну, теперь-то было ясно — каким. Все-все теперь было ясно.

Этот чай, эта светская беседа… А она-то, дурочка, старалась, умную из себя корчила! Умненькая маленькая Аркадия! Аркадия просто готова была сгореть со стыда за себя. Как она себя презирала и ненавидела сейчас! Все ведь было продумано — все это были хитрые маневры — даже то, что Стеттин разрешил Хомиру войти во Дворец. Это она, эта дура набитая Каллия, так хотела и все устроила так, что умненькая Аркадия сама взяла да и предложила такое прекрасное объяснение для всего — такое, какое бы не вызвало никаких подозрений у жертв ее деяний, а ее личное участие во всем этом было минимальным.

Но почему же тогда она осталась на свободе? Хомир, без сомнения, арестован…

Если только…

Если только она послушается и отправится домой, в Академию, как приманка, с помощью которой они затянут в свои ловчие сети всех остальных.

Она ясно поняла, что в Академию ей возвращаться нельзя ни в коем случае.

— Космопорт, мадам.

Воздушное такси стояло на земле. Вот дела! А она даже и не заметила, как приземлились. Как тут было красиво!

— Благодарю, — проговорила она, сунула водителю банкноту даже не взглянув на него, и выпрыгнула из кабинки на землю.

Не оглядываясь по сторонам, она бегом бросилась по асфальтированной дорожке.

Огни. Веселые, беспечные мужчины и женщины. Огромные, светящиеся в воздухе буквы — информация о прилетающих и улетающих звездолетах.

Куда же ей лететь? Ей было все равно. Она знала только, куда ей лететь нельзя — в Академию. Так что, в принципе, лететь можно куда угодно.

Слава богу, что все-таки было это мгновенное забытье — когда Каллия устала от своей игры. Она-то думала, что имеет дело просто-напросто с ребенком, и на мгновение расслабилась — дала волю своей радости.

Но Аркадия поняла и еще кое-что. Мысль эта неотступно вертелась у нее в сознании и пришла к ней еще до того, как она села в такси. Мысль эта означала конец ее детства.

Она знала, что должна убежать.

Это было самое главное. Да, они могут раскрыть любого конспиратора в Академии, могут даже схватить ее отца — но она не могла, не имела права пренебрегать предупреждением. Она не могла рисковать собственной жизнью — ради всего Терминуса. Сейчас она была самой важной персоной в Галактике.

Она знала это уже тогда, когда стояла перед кассой-автоматом и выбирала, куда ей лететь.

Потому что во всей Галактике только она, только она одна знала, кроме них самих, знала, где находится Вторая Академия.

Глава пятнадцатая Вон из сети

Трентор — К середине периода Безвластия Трентор был заброшенной планетой. Посреди колоссальных руин ютилась малочисленная фермерская община…

Галактическая энциклопедия

Вряд ли найдется что-либо подобное оживленному космопорту на окраине столицы многонаселенной планеты. Впечатляет зрелище громадных кораблей, величаво покоящихся на стоянках. Если подгадать, можно увидеть потрясающую воображение картину — посадку звездолета, а если повезет еще больше — то и взлет стального гиганта. Причем все это происходит практически бесшумно.

Под взлетно-посадочное поле отведено девяносто пять процентов территории космопорта. Все это пространство отдано кораблям, обслуживающему персоналу и диспетчерским компьютерам, которые обслуживают и персонал, и корабли.

И только пять процентов территории отведено пассажирам, для которых космопорт — всего-навсего вокзал, откуда они могут отправиться ко всем звездам Галактики. Конечно, только единицы из этой многоголовой безымянной толпы остановятся, чтобы задуматься о том, сколько труда и инженерной мысли вложено в это грандиозное сооружение, связывающее тонкими невидимыми нитями всю Галактику. Возможно, найдется и такой, кто почешет затылок, увидев вблизи тонны сверкающей стали, — издалека ведь корабли казались такими маленькими! Невольно придет в голову мысль, что достаточно одному из этих циклопических цилиндров пройти мимо направляющего луча и грохнуться на землю в полумиле от места посадки, а может быть, даже и пробить гласситовую крышу зала ожидания, и от сотен тысяч людей останется лишь микроскопическая органическая пыль да порошок фосфатов.

Но такое могло прийти в голову только неизлечимому психопату. Система контроля безопасности действовала бесперебойно и четко.

Но о чем же думали все эти люди? Это же не просто толпа, как вы понимаете. Это толпа, имеющая определенную цель. Цель эта витает над залом ожидания и создает специфическую атмосферу. Выстраиваются очереди, родители шикают на детей, перевозится с места на место багаж — люди путешествуют, все куда-то летят…

А теперь представьте себе одно-единственное существо в этой толпе, которое не знает, куда ему лететь, и в то же время жаждет улететь куда-нибудь гораздо более сильно, чем все остальные: улететь куда угодно. Или, точнее, почти куда угодно.

Аркадия Дарелл, одетая в чужую одежду, стоящая на чужой планете посреди бесчисленного множества чужих жизней и чужих планов — даже сама ее жизнь показалась ей на мгновение чужой, честно желала сейчас только одного — безопасности собственной жизни. Она не знала, что хочет именно этого, — и в то же время ее пугала открытость пространства и ей хотелось как можно скорее где-нибудь спрятаться, где-нибудь в самом заброшенном уголке Галактики, где ее никто не стал бы искать.

Она стояла там, ей было всего четырнадцать, а она устала и измучилась на все восемьдесят, а уж напутана так, как будто ей было всего лет восемь-девять.

Кто из всех этих тысяч людей, которые непрестанно проходили мимо, был из Второй Академии? Какой случайный прохожий мог ее уничтожить только за то, что она знала? За то, что она знала, где находится Вторая Академия?

Когда к ней кто-то обратился, ей показалось, что раздался удар грома.

— Послушайте, мисс, — сказалкто-то у нее за спиной, — вы тут билет покупаете или так просто стоите?

Только теперь она поняла, что стоит перед кассой-автоматом. Нужно было вложить в щель на панели автомата крупный банкнот, который тут же исчезал внутри. Потом нужно было нажать кнопку около названия места назначения, и из другой щели выпадали билет и сдача — все тютелька в тютельку благодаря работе электронной схемы. Это было настолько просто и привычно, что и правда странно было стоять перед автоматом целых пять минут.

Аркадия сунула в щель банкнот в двести кредиток, и тут ее взгляд неожиданно остановился на табличке с надписью «Трентор». Трентор — столица мертвого мира, мертвой Империи, планета, где она родилась. Она, как во сне, нажала кнопку. Ничего не случилось — только на табло загорелись цифры — 172.18. 172.18 — мигало табло, 172.18. Автомат требовал еще один двухсотенный банкнот. Такая сумма у нее, к счастью, нашлась. Выпал билет. Она взяла его, и следом за ним выпала сдача. Она сгребла деньги и побежала прочь. Человек, стоявший позади нее, быстро нажал кнопку на панели автомата, а она даже не обернулась, чтобы взглянуть, кто ее просил поторопиться.

Но бежать некуда. Здесь везде были ее враги.

Зажав в руке билет, она задрала голову и принялась лихорадочно читать повисшие в воздухе слова из светящихся букв — названия рейсов: «Стефания», «Анакреон», «Фермус». А вот и родное название — «Терминус». Она вздрогнула, задержалась на мгновение, но тут же ринулась дальше.

На оставшиеся деньги она могла бы приобрести маленькое устройство, настроенное на нужный ей рейс. Такое устройство можно спрятать в сумочку, так что только она одна услышала бы его тихий сигнал за пятнадцать минут до отправления корабля. Но такие устройства приобретают люди, по-настоящему заботящиеся о своей безопасности, которые могут себе позволить остановиться на бегу, чтобы подумать об этом.

А она, глядя во все стороны одновременно, на бегу уткнулась головой в чей-то мягкий живот. Она почувствовала, как у этого человека перехватило дыхание и вырвалось сдавленное проклятие. Чья-то рука легла на ее плечо. Она обреченно съежилась и только и смогла, что промычать нечто отдаленно напоминавшее извинение. Человек крепко сжимал ее плечо и не уходил. Далеко не сразу она собралась с духом и осмелилась взглянуть ему в лицо. Он был полный, маленького роста. Волосы у него были светлые, густые, зачесанные назад, что создавало впечатление парика, совершенно не вязавшегося с круглым, румяным, добродушным лицом.

— Ну, что стряслось? — наконец дружелюбно поинтересовался он. — Мы чем-то напуганы?

— Простите, — оторопело пробормотала Аркадия. — Извините, мне нужно идти.

Но он, пропустив мимо ушей ее слова, сказал:

— Погоди, малышка, ты так билетик потеряешь.

Он взял билет из ее ослабевших бледных пальцев и с видом явного удовольствия уставился на него.

— Ну, я так и думал, — сказал он и взревел, как бык: — Ма-му-ля!!

Рядом с ним тут же оказалась женщина — еще толще, еще ниже ростом и еще более румяная. Она накручивала на палец седой локон, выбившийся из-под жутко старомодной шляпки.

— Папуля, — произнесла она укоризненно, — ну что же ты так вопишь в общественном месте? Люди подумают, что ты не в своем уме. Ты же не на ферме!

Она солнечно улыбнулась оторопевшей Аркадии:

— У него, знаешь, манеры — сущий дикарь. — Потом резко добавила: — Папуля, отпусти девочку! Чего ты к ней пристал?

Но Папуля только билетом помахал ей в ответ:

— Глянь-ка — она летит на Трентор.

Лицо Мамули просияло:

— Так ты с Трентора? Да отпусти же ты ее руку, Папуля, сколько тебе говорить!

Она поставила на пол громадный чемодан и усадила на него Аркадию — мягко, но настойчиво.

— Садись, и пусть твои маленькие ножки немного отдохнут. Корабль еще только через час будет, а все кресла заняты спящими бродягами. Так ты с Трентора?

Аркадия вздохнула поглубже и наконец выдавила из себя:

— Я там родилась.

— Ну надо же! А мы тут целый месяц проторчали и ни одного земляка не встретили. Вот радость-то!! А твои родители…

— Я без родителей, — осторожно ответила Аркадия.

— Одна-одинешенька? Такая маленькая девочка?

Мамуля была возмущена и полна жалости одновременно.

— Как же это тебя так отпустили?

— Мамуля, — Папуля потянул супругу за рукав, — дай мне сказать. Тут что-то не то. Мне кажется, ее кто-то здорово напугал.

Он старался говорить шепотом, но Аркадия прекрасно все слышала.

— Она бежала — я видел — бежала, сама не зная куда. Я не успел в сторону отойти, а она как налетит на меня. И знаешь, Мамуля, что я думаю? Она в опасности, вот что.

— Угу. А теперь, Папуля, будь добр, заткнись. На такого, как ты, налететь нетрудно.

Она уселась на чемодан рядом с Аркадией. Чемодан заскрипел и просел от ее солидного веса. Мамуля мягко обняла Аркадию за плечи.

— Ты от кого-то убегаешь, лапочка? Не бойся, скажи мне. Я тебе помогу, вот увидишь.

Аркадия искоса взглянула на Мамулю, в ее добрые серые глаза, и у нее задрожали губы. Одна часть ее сознания говорила ей: вот люди с Трентора, с которыми можно полететь туда, которые помогут ей остаться там, покуда она не решит, куда ей лететь дальше. Но другая часть сознания, чей голос звучал громче и настойчивее, твердила ей, что она забыла о судьбе своей матери, что она слишком мала и слишком устала для того, чтобы бороться со всей Вселенной, что ей ничего не хочется, только бы свернуться в клубочек и чтобы вот такие теплые и добрые руки обнимали ее, и если бы мама была жива, то она бы, она бы…

Впервые за весь вечер она расплакалась — совсем как маленькая, но ничуть не стыдилась этого. Она уткнулась в плечо Мамули, в ее старомодное платье, и уже насквозь промочила его безутешными, неудержимыми слезами, а добрые руки женщины все обнимали ее, нежно поглаживая кудряшки Аркадии.

Папуля стоял рядом, беспомощно глядя на супругу, отчаянно шаря по карманам в поисках носового платка. Наконец платок был найден и тут же перешел в руку Мамули. Она взглядом призвала супруга к спокойствию. Толпы народа проходили мимо, не обращая на них никакого внимания, — подумаешь, ничего особенного. Они были как будто совсем одни.

Наконец слезы кончились. Аркадия смущенно улыбнулась, вытирая покрасневшие глаза чужим носовым платком.

— Черт возьми, — прошептала она. — Стыд какой. Я…

— Ш-ш-ш! — тихо успокоила ее Мамуля. — Не говори ничего. Просто посиди и отдохни. Отдышись маленько. А потом расскажи нам, что у тебя за беда такая приключилась. Вот увидишь, мы все уладим. И все будет хорошо.

Аркадия собрала все свое мужество, сосредоточилась. Нет, правду им сказать она не могла. Правду она не могла сказать никому. Но она слишком устала для того, чтобы придумать подходящее объяснение.

Она прошептала:

— Мне уже лучше.

— Вот и славно, — сказала Мамуля. — Ну а теперь скажи мне, что у тебя за несчастье. Ты же ничего плохого не сделала? Ну а сделала — беда невелика. Мы тебе поможем, только скажи нам все начистоту.

— Для друга с Трентора мы все сделаем, — возбужденно вставил Папуля, — правда, Мамуля?

— Папуля, заткнись, — ответила жена.

Аркадия покопалась в сумочке. Она, по крайней мере, принадлежала ей, и она не забыла ее захватить, несмотря на спешное переодевание в покоях Леди Каллии. Она нашла то, что искала, и подала Мамуле.

— Вот мои документы, — сказала она решительно. Это была блестящая пластиковая книжечка, которую ей вручил посол Академии в тот день, когда они с Хомиром Мунном прибыли на Калган, и которая была подписана официальным представителем Калганской администрации. Мамуля повертела паспорт и передала его Папуле, который внимательно изучил содержание. Читая, он шевелил губами. Он спросил:

— Так ты из Академии?

— Да. Но я родилась на Тренторе. Там написано…

— А-га… По-моему, все в порядке. Тебя зовут Аркадия, да? Старое доброе тренторианское имя. А где же твой дядя? Тут написано, что ты прибыла вместе с дядей, Хомиром Мунном.

— Он… арестован, — глубоко вздохнув, ответила Аркадия.

— Арестован! — воскликнули супруги хором.

— За что? — спросила Мамуля. — Он что-нибудь натворил?

— Не знаю. Мы ведь тут просто так — с визитом. У дяди Хомира были какие-то дела с Лордом Стеттином, только…

Ей не стоило особого труда изобразить на лице страх. Его у нее было — хоть отбавляй.

На Папулю ее заявление произвело большое впечатление.

— С Лордом Стеттином? Ну знаешь, твой дядя, видно, большой человек!

— Я в этом ничего не понимаю, только Лорд Стеттин и меня хотел задержать.

Она вспомнила о последних словах Леди Каллии, Они ей были как раз на руку. Теперь она знала, что Каллия — специалист своего дела, и решила продолжить начатую линию.

Она умолкла, и Мамуля с интересом спросила:

— А почему же он хотел, чтобы ты осталась?

— Точно не знаю, — пожала плечами Аркадия, — но только он хотел пригласить меня на обед — совсем одну, понимаете, а дядя Хомир был против, и я не хотела идти одна, а хотела пойти с дядей, а этот — он все молчал и смотрел на меня странно, и сжимал мою руку…

Рот у Папули приоткрылся, а Мамуля густо покраснела и рассердилась:

— Сколько тебе лет, Аркадия?

— Четырнадцать. Почти четырнадцать с половиной. Мамуля глубоко вздохнула и сказала:

— Откуда только такие люди берутся? Бродячие собаки и те лучше, честное слово. Так ты от него убежала, детка?

Аркадия кивнула.

Мамуля объявила:

— Папуля, ступай быстренько в справочное бюро и уточни, когда будет рейс на Трентор. Поторопись!

Но Папуля сделал только шаг и остановился. Громкий металлический голос донесся сверху, и тысячи глаз невольно устремились туда.

— Дамы и господа, — четко произносил диктор. — В космопорте находится опасная преступница. Она замечена в зале ожидания. Выходить и входить кому-либо после объявления запрещается. Поиски не отнимут много времени, и никто из вас не пропустит своего рейса. Сейчас будет опущена сеть. Повторяю, все успеют на свои рейсы. Никто из вас не должен покидать своего сектора до тех пор, пока не будет убрана сеть. В противном случае мы будем вынуждены применить нейропарализаторы.

Пока этот жуткий голос звучал под куполом зала ожидания, Аркадия не могла и пальцем пошевелить — она чувствовала, что все зло Галактики ополчилось против нее, собралось в стальной шар и должно вот-вот ударить ее и сбить с ног.

Конечно, в виду имели ее. Другой мысли не было. Но почему…

Ведь Леди Каллия организовала ее побег. А Каллия была из Второй Академии. Почему же ее ловят теперь? Каллия провалилась? Или это тоже — часть плана, тонкостей которого Аркадия не понимала?

Все смешалось у нее в голове. Ей вдруг захотелось вскочить и бежать и кричать, что она сдается, что она больше так не может, что она пойдет с ними, куда скажут, что… что…

Но рука Мамули крепко сжала ее запястье:

— Быстро! Скорее! Мы успеем уйти в туалет, пока они еще не начали.

Аркадия ничего не понимала. У нее не было сил сопротивляться. Она покорно шла, куда вела ее за руку Мамуля. Они продирались сквозь толпу. Люди были напуганы, сбились в кучки, а голос под потолком все еще звучал, произнося последние слова…

А с потолка уже начала опускаться сеть. Папуля, задрав голову и широко разинув рот, смотрел, как она опускается. Про сеть он слышал и читал, но сам в нее ни разу в жизни не попадал. Она поблескивала в лучах света и представляла собой не что иное, как соединение пересекавшихся многочисленных пучков излучения, заполнявшее воздушное пространство безвредной паутинкой, сплетенной из световых нитей.

Впечатление, чисто психологическое, было неприятное. Наверное, что-то подобное испытывают звери, когда их ловят сетью.

Вот она уже на уровне пояса. Между полосками света не более десяти футов. Папуля оказался совершенно один на квадрате, площадью в сто квадратных футов, а по соседству с ним все квадраты были заполнены людьми. Он ощутил себя в некоторой изоляции, но знал, что перейти в другой квадрат, чтобы затеряться в толпе, невозможно — при этом нужно пересечь один из лучей, а от этого тут же срабатывала сигнализация и пускался в ход нейропарализатор.

Он ждал.

Толпа была неестественно спокойна, и где-то вдали происходило какое-то шевеление — это выстраивалось окружение из полицейских. Они постепенно окружали каждый квадрат. Через какое-то время полицейский появился в том квадрате, где стоял одинокий Папуля.

Полицейский старательно занес координаты квадрата в блокнот.

— Документы!

Папуля подал ему документы. Полицейский быстро, профессионально просмотрел их.

— Вы — Прим Пальвер, житель Трентора, прибыли на Калган на месяц и возвращаетесь на Трентор. Отвечайте: да или нет?

— Да, да.

— Чем вы занимались на Калгане?

— Я — торговый представитель фермерского кооператива. У меня были переговоры с Департаментом Сельского Хозяйства Калгана.

— М-м-м… Ваша супруга с вами? Где она? Она значится в ваших документах.

— Простите… Моя жена в…

Он смущенно указал в сторону туалета.

— Ханто! — рявкнул полицейский. К нему быстро подошел второй. — Еще одна баба в клозете, черт бы их подрал. Похоже, их там вагон и маленькая тележка. Запиши ее имя.

Он ткнул пальцем в строчку документа:

— Еще кто-нибудь с вами есть?

— Моя племянница.

— Тут она не значится.

— Она прибыла самостоятельно.

— Где она? А, понятно. Ханто, запиши, как зовут племянницу. Как ее имя? Запиши — «Аркадия Пальвер». — Ладно, с бабами потом разберемся.

Папуля оторопело ждал. Прошло довольно много времени, и он наконец увидел, как к нему твердой походкой приближается Мамуля, крепко держа за руку Аркадию, а за ней вышагивают двое полицейских.

Они вошли в квадрат, где стоял Папуля, и первый спросил:

— Эта хамка — ваша жена?

— Да, сэр! — гордо ответил Папуля.

— Ага, ну тогда скажите ей, что у нее будут неприятности, если она будет позволять себе и впредь так разговаривать с представителями полиции Первого Гражданина, — сообщил полицейский, поправляя воротничок рубашки.

— Это — ваша племянница? Дайте мне ее документы!

Глядя на супруга в упор, Мамуля медленно, но твердо покачала головой.

— Боюсь, что не смогу этого сделать, сэр!

— Как это? Что значит — не сможете?

Полицейский требовательно протянул руку:

— Давайте документы, живо!

— Дипломатическая неприкосновенность, — мягко разъяснил Папуля.

— Что вы хотите сказать?

— Я же вам уже объяснил, что я — торговый представитель фермерского кооператива. Я аккредитован в правительстве Калгана как официальный иностранный представитель, и мои документы это подтверждают. Документы я вам показал, и не желаю, чтобы меня больше беспокоили.

На мгновение полицейский растерялся.

— Но я должен просмотреть все документы. Это приказ.

— Проваливайте! — неожиданно вмешалась Мамуля. — Если вы нам будете нужны, мы вас позовем. Вот уж тупицы!

— Ты пригляди за ними, Ханто, а я за лейтенантом сбегаю.

— Смотри не споткнись! — крикнула ему вслед Мамуля. Кто-то неподалеку хихикнул, но тут же умолк.

Поиски приближались к концу. Толпа начинала волноваться. Прошло не меньше сорока пяти минут с того момента, как была опущена сеть, а это уже слишком. Поэтому лейтенант Диридж торопился, пробираясь к нужному квадрату.

— Вот эта девочка? — спросил он устало. Он смотрел на нее. Очень похоже на описание. И все из-за ребенка!

Он сказал:

— Ее документы, будьте добры.

— Я уже объяснял вашим людям… — начал Папуля.

— Я знаю, что вы объясняли, и мне очень жаль, но у меня есть приказ, и тут уж ничего не поделаешь. Если вы так хотите, то позже можете заявить протест. Пока же я имею право в случае необходимости применить силу.

Наступила пауза. Лейтенант терпеливо ждал. Наконец Папуля торопливо проговорил:

— Дай мне твой паспорт, Аркадия.

Аркадия панически замотала головой, но Папуля успокаивающе кивнул.

— Не бойся. Дай.

Она беспомощно поковырялась в сумочке, вытащила паспорт и отдала его Папуле. Папуля раскрыл паспорт, внимательно просмотрел его и передал лейтенанту. Лейтенант, в свою очередь, внимательно рассмотрел паспорт, потом перевел взгляд на Аркадию, долго смотрел на нее, потом, не говоря ни слова, резким движением захлопнул паспорт.

— Все в порядке, ребята, — сказал он.

Откозыряв, он удалился, полицейские — за ним; а через две минуты — не больше — сеть поползла вверх, и голос диктора из-под потолка объявил, что все закончено. Толпа зашевелилась, зашумела.

Аркадия бормотала:

— Как же это?.. Как…

Папуля приложил палец к губам:

— Ш-ш-ш! Не говори ничего! Пошли-ка побыстрее.

Наш рейс уже объявили.

На корабле у них была отдельная каюта и отдельный столик в ресторане. От Калгана их отделяло расстояние в два световых года, и Аркадия наконец решилась вернуться к прерванному разговору.

Она сказала:

— Но они же меня искали, мистер Пальвер. У них наверняка было мое описание. Почему же они дали мне уйти?

Папуля широко улыбнулся, пережевывая ростбиф.

— Ох, Аркадия, деточка, это так просто. Знаешь, когда без конца имеешь дело с агентами, покупателями и конкурирующими фирмами, в конце концов учишься всяким штучкам. А я им учусь уже двадцать лет. Видишь ли, детка, когда я передал лейтенанту твои документы, я вложил в паспорт сложенный во много раз чек на пятьсот кредиток. Просто, правда?

— Я вам отдам… Честное слово, у меня куча денег!

— Да? — круглое, румяное лицо Папули озарилось добродушной улыбкой. — Ну, ясно, богачка-провинциалка!

Он протестующе помахал рукой, но Аркадия настаивала:

— А что если бы он взял деньги, а меня бы увел с собой? Да еще бы мог меня во взяточничестве обвинить!

— И отказался бы от пятисот кредиток? Нет… я людей знаю получше твоего, детка.

Но Аркадия отлично понимала, что этих людей он не знает так, как она. Не этих людей он знает, вот что. Ночью, лежа в постели, она напряженно размышляла обо всем, что произошло, и совершенно уверилась в том, что никакая взятка не помогла бы лейтенанту полиции задержать ее, если только это не было спланировано. Они не хотели ее поймать, хотя и подстроили все так, будто очень хотели.

Почему? Чтобы убедиться, что она улетела? И именно на Трентор? Неужели эти добрые, мягкосердечные люди, с которыми она летит, — инструменты в руках Второй Академии? Такие же беспомощные, как она?

Должно быть, так.

А вдруг нет?

В голову решительно ничего не приходило. Все было бесполезно. Как она могла с ними бороться? Что бы она ни сделала, получалось, что делала только то, что хотели эти всесильные повелители.

Но она должна была их перехитрить. Должна! Должна! Должна!!!

Глава шестнадцатая Война начинается

По причине или по целому ряду причин, неизвестных простым смертным в Галактике, в незапамятные времена в Межгалактическом Стандарте Времени была выделена основная единица — секунда, то есть промежуток времени, за который свет проходит 299,766 километра. 86 400 секунд произвольно приравнены Межгалактическому Стандартному Дню. А 365 таких дней составляют один Стандартный Межгалактический Год.

Почему же именно 299,766, почему 86 400, почему 365?

Традиция, говорят историки, отвечая на этот вопрос. Нет, говорят мистики, это таинственное, загадочное сочетание цифр. Им вторят оккультисты, нумерологи, метафизики. Некоторые, правда, считают, что все эти цифры связаны с данными о периодах вращения вокруг своей оси и вокруг Солнца той единственной планеты, что была первородиной человечества.

Но на самом деле точно никто этого не знал.

Как бы то ни было, день, в который крейсер Академии «Хобер Мэллоу» столкнулся в космосе с эскадрой Калгана во главе с флагманским кораблем «Бесстрашный» и отказался пустить на борт группу, которая, непонятно почему, вознамеривалась обыскать крейсер, и из-за чего он был незамедлительно превращен в кусок оплавленного металла, отмечен в календаре как 185:11692 Г.Э. То есть — сто восемьдесят пятый день одиннадцать тысяч шестьсот девяносто второго года Галактической Эры. Начало летосчисления в таком календаре приходилось на воцарение Первого Императора династии Камблов. По другому летосчислению это был сто восемьдесят пятый день четыреста девятнадцатого года от рождения Гэри Селдона — 185:419, а по третьему — 185:348 А.Э., то есть сто восемьдесят пятый день триста сорок восьмого года от основания Академии. На Калгане же это был 185:46 П.Г., то есть сто восемьдесят пятый день сорок шестого года со дня введения Мулом титула Первого Гражданина. Как видите, день был один и тот же, независимо от того, с какого года начиналась эра.

Кроме того, в миллионах миров Галактики существовала местное летосчисление, основанное на датах жизни собственных небесных покровителей.

Но что бы вы ни выбрали — 185:11692, 419, 348 или 46, да что угодно, — это был один и тот же день, тот самый, который историки впоследствии пометят как день начала стеттинианской войны.

А для доктора Дарелла эти цифры не значили ровным счетом ничего. Для него это был всего-навсего тридцать второй день, как Аркадия покинула Терминус.

Как Дареллу удавалось сохранять спокойствие и присутствие духа в те дни, для всех оставалось загадкой.

Но Эльветту Семику казалось, что он догадывается как и почему. Он был старый человек и любил при случае повторять, что как раз в тех самых местах мозга, где его суждения тверды и непоколебимы, мозговое вещество сцементировалось. Он нисколько не возражал против того, что его как ученого списали со счетов — он это даже приветствовал, — и сам был готов посмеяться над собой. Но глаза его пока не ослепли до такой степени, чтобы уж совсем ничего не видеть вокруг, и ум, конечно, далеко не настолько притупился, как он сам про себя рассказывал, — нет, он многое видел и многое понимал.

Растянув в усмешке сморщенные губы, он спросил:

— Что же вы ничего не предпринимаете, дружище?

Звук его голоса произвел на Дарелла чисто физическое воздействие. Он рассеянно спросил:

— На чем мы остановились?

Семик с сожалением разглядывал друга.

— На чем, на чем… Лучше бы насчет девочки что-нибудь придумали!

В ожидании ответа он закусил неровными желтоватыми зубами нижнюю губу.

В ответ послышалось:

— У меня к вам вопрос: можете вы добыть резонатор Саймса-Мольфа в указанном частотном диапазоне?

— Я уже сказал, что могу, но вы меня, вероятно, не слышали.

— Простите, Эльветт. Понимаете, дело в том, что то, чем мы с вами сейчас занимаемся, для Галактики более важно, чем то, в безопасности ли сейчас Аркадия. В общем, это дело мое и Аркадии, а я сейчас должен быть там, где большинство. Какого размера будет резонатор?

Семик пожал плечами:

— Ну, не знаю… Можно просто в каталог заглянуть.

— Хотя бы приблизительно. Сколько он будет весить — тонну, фунт? С квартал длиной?

— А-а-а… Я думал, вам нужно точно… Да нет, маленькая такая штуковинка.

Он показал первую фалангу большого пальца:

— Вот такая примерно.

— Отлично! А что-нибудь в таком роде сумеете изобразить?

Он быстро сделал набросок на листе из блокнота и передал старому физику. Тот скептически поглядел на набросок и хмыкнул:

— Знаете, вы много от меня хотите! Вот станете таким старым, как я, и мозги у вас так же затвердеют, поймете меня — не дай бог! Что вы хотите-то?

Дарелл растерялся. Он изо всех сил постарался мысленно передать собеседнику информацию, но был вынужден, поскольку это у него не вышло, облечь свою идею в слова.

Семик покачал головой.

— Тут понадобятся гиперволновые реле. Это — единственные устройства, которые могут обеспечить такие быстрые реакции. И понадобится их вам чертова уйма.

— Но в принципе можно?

— В принципе — конечно.

— Можете раздобыть все составные части? Я имею в виду — не поднимая шума? Так, чтобы это выглядело частью повседневной работы.

Семик закусил верхнюю губу.

— Раздобыть пятьдесят штук гиперреле? Да я столько за всю свою жизнь не использовал!

— Но вы забываете, что сейчас мы заняты разработкой оборонного проекта. Можете вы измыслить что-нибудь такое неприметное, безвредное, где бы понадобилось такое количество реле? Деньги у нас есть.

— Гм-м-м… Ну, может, что и придумаю.

— И какого же размера эта штуковина получится окончательно?

— Ну, если раздобудем микроскопические реле… потом провода… трубки… черт возьми, но там выйдет несколько сот электрических цепей!

— Знаю. И все-таки какого это будет размера?

Семик показал руками.

— Нет, это не пойдет. Великовато, — покачал головой Дарелл, — Размер должен быть такой, чтобы можно было к ремню пристегнуть.

Он старательно скатал листок с наброском в тугой шарик и бросил его в пепельницу-дезинтегратор, и тот исчез, испарился, распавшись до молекулярного уровня. Маленькая вспышка — и ничего не осталось.

Тут замигал сигнал, и Дарелл спросил:

— Кто это к вам, посмотрите!

Семик склонился над письменным столом, чтобы получше разглядеть изображение на маленьком молочно-белом экране, вмонтированном в стол чуть выше лампочки дверного сигнала.

— Это наш юный друг, Антор. А с ним кто-то еще. Дарелл рукой отбросил назад волосы.

— Об этом никому ни слова, Семик. Эти знания стоят жизни — будут стоить, если они узнают об этом, поэтому давайте ограничимся только нашими.

Вместе с Пеллеасом Антором в кабинет Семика ворвалась неуемная молодая горячность. Бедный кабинет — он ведь тоже за годы состарился вместе со своим хозяином. А Антор, даже не двигаясь, был наполнен движением. Воздух в тихой комнате был неподвижен, а свободные легкие рукава туники Антора развевались будто от легкого ветерка.

Он представил товарищам своего спутника.

— Доктор Дарелл, доктор Семик… Орум Диридж.

Его спутник был высокого роста. Физиономия, на которой выделялся длинный, с горбинкой нос, была не лишена привлекательности. Доктор Дарелл протянул ему руку.

Антор улыбнулся и сообщил:

— Диридж — лейтенант полиции. — И подчеркнул многозначительно: — С Калгана.

Дарелл повернулся к Антору. Он готов был его насквозь просверлить взглядом.

— Лейтенант полиции Диридж с Калгана, — четко выговаривая каждое слово, повторил Дарелл. — И вы привели его сюда. Зачем?

— Потому что он — последний человек, кто видел на Калгане вашу дочь. Да вы что? Спокойно!

Триумф Антора неожиданно оказался под вопросом. Ему пришлось, заслонив собой лейтенанта, схватиться с бросившимся на него Дареллом. Старший коллега был вынужден отступить и опуститься в кресло, тяжело дыша.

— Вы с ума сошли! — крикнул Антор, отбрасывая со лба каштановый завиток. Он уселся на краешек письменного стола, покачивая ногой. — А я-то думал, вы обрадуетесь!

Дарелл, не слушая его, обратился прямо к полицейскому:

— Что это он имеет в виду? Что значит — вы последним видели мою дочь? Она умерла? Говорите, быстро!

Он страшно побледнел.

Лейтенант Диридж совершенно спокойно ответил:

— «Последний человек» — это он просто неудачно выразился, мистер Дарелл. Она уже не на Калгане — это все, что я знаю.

— Погодите, — вмешался Антор. — Дайте я объясню. Прошу прощения, Док, я, видно, слишком сгустил краски. Вы так разволновались, а я совершенно упустил из виду ваши отцовские чувства. Во-первых, лейтенант Диридж — наш человек. Он родился на Калгане, но его отец — из Академии. Он был вывезен туда, чтобы работать на Мула. Я готов ответить за то, что лейтенант предан Академии.

Кроме того, я поддерживал с ним связь с того самого дня, когда перестали поступать ежедневные отчеты от Мунна.

— Зачем? — яростно прервал его Дарелл. — Я полагал, что мы твердо условились, что не будем никого вмешивать в наши дела. Вы рисковали и их жизнью, и нашей!

— Затем, — столь же яростно ответил Антор, — что в эту игру я играю дольше вас. Потому что у меня на Калгане есть связи, о которых вы не имеете понятия. Потому что я знаю больше, понятно?

— Похоже, вы просто с ума сошли!

— Вы слушать будете или нет?

Наступила пауза. Дарелл стиснул кулаки и закрыл глаза.

Губы Антора скривились в усмешке:

— Все нормально, Док. Пять минут — и вы все поймете. Скажите ему, Диридж.

Диридж непринужденно начал:

— Насколько мне известно, доктор Дарелл, ваша дочь — на Тренторе. По крайней мере, у нее был билет на Трентор, купленный в Восточном Космопорте. Она была с Торговым Представителем Трентора, который утверждал, что она — его племянница. У вашей дочери, похоже, — странная коллекция родственников, доктор. Второй дядюшка за две недели, а? Тренторианец даже пытался всучить мне взятку — и, наверное, думает, что им удалось улететь именно поэтому.

Он саркастически улыбнулся.

— Как она выглядела?

— В полном порядке, но мне показалось, что она была напугана. Но ее можно понять. Весь полицейский департамент охотился за ней. Почему — я сам до сих пор не пойму.

Дарелл, как ему показалось, впервые за все время сделал вдох. Он заметил, что у него страшно дрожат руки. Изо всех сил пытаясь овладеть собой, он проговорил:

— Значит, с ней все в порядке. А этот Представитель Трентора — кто он такой? Вернитесь к нему. Какова его роль во всей этой истории?

— Понятия не имею. А вы что-нибудь про Трентор знаете?

— Я там жил когда-то.

— Теперь это — сельскохозяйственный мир. Экспортирует продукты животноводства и зерно. Качество отменное! Они торгуют со всей Галактикой. На планете — десятка два кооперативов, и у каждого — собственный зарубежный представитель. Пройдохи еще те. Досье этого человека я видел. Он уже не первый раз на Калгане. Обычно прилетает с женой. Похоже — честный, порядочный человек. И не опасный.

— Хм-м-м… — протянул Антор. — Аркадия родилась на Тренторе, так ведь, Док?

Дарелл кивнул.

— Видите, все, в принципе, увязывается… Она хотела скрыться — как можно быстрее. И Трентор ей показался самым подходящим местом. Или вы так не думаете?

Дарелл спросил:

— А почему ей было не вернуться сюда?

— Может быть, она думала, что за ней будут следить, и решила удрать в другое место?

У Дарелла не было сил больше ни думать, ни говорить. «О Боже! — думал он. — Дай ей бог быть в безопасности на Тренторе, если вообще можно хоть где-нибудь быть в безопасности в этой проклятой, враждебной Галактике!» Он, покачиваясь, побрел к двери; почувствовав, как Антор слегка тронул его за рукав, остановился, но не обернулся.

— Можно вас навестить дома, Док?

— Заходите, — автоматически отозвался Дарелл.

К вечеру доктор Дарелл уединился. Он отказался от ужина и все время упорно занимался математической обработкой энцефалограмм.

Было уже около полуночи, когда он вернулся в гостиную. Пеллеас Антор все еще был там. Он сидел у телевизора, переключая каналы. Услышав за спиной шаги, он обернулся.

— А, это вы? А я думал, вы уже спите. А я уже два часа сражаюсь с телевизором — пытаюсь что-нибудь поймать кроме сводок новостей. Похоже, «Хобер Мэллоу» сбился с курса, и о нем ничего не слышно.

— Вот как? И какие есть предположения?

— А вы как думаете? Конечно, калганские штучки. Есть сообщения, что калганские корабли замечены в нейтральном пространстве в том самом секторе, откуда последний раз поступали сообщения с «Хобера Мэллоу».

Дарелл нахмурился, а Антор задумчиво потер ладонью лоб.

— Слушайте, Док, — сказал он, — а почему бы вам не отправиться на Трентор?

— Зачем это?

— Затем, что здесь нам от вас — никакого толку. Вы просто не в себе. Да и не можете иначе. Кроме того, на Тренторе вам нашлось бы чем заняться. Там ведь до сих пор существует старая Имперская Библиотека с полным набором отчетов о заседаниях Комиссии Селдона.

— Нет! Все отчеты проштудированы и еще никому не помогли!

— Ну почему же? Эблингу Мису помогли когда-то.

— Откуда вы знаете? Да, он сказал, что нашел Вторую Академию, и моя мать убила его через пять минут после этого, чтобы он не успел сказать Мулу, где она находится. Но, поступив так, она тем самым лишила всех возможности узнать, действительно ли Мис узнал, где она находится. И, наконец, из самих отчетов никому не удалось выудить и толики правды.

— Эблинг Мис, как вы помните, — попытался возразить Антор, — находился под воздействием искусственной стимуляции мозга, осуществляемой Мулом.

— Да, я это знаю. Но напомню вам, что состояние сознания самого Мула было не совсем нормально. Разве вы и я — разве мы что-нибудь знаем о том, как работает сознание человека, находящегося под управлением сознания другого человека? Что мы знаем о преимуществах и недостатках такого мышления? Нет, как бы то ни было, на Трентор я не полечу. Об этом не может быть и речи.

Антор нахмурился:

— Да нет, вы только не обижайтесь. Я просто предложил, потому что, клянусь всеми святыми, я вас не понимаю. Вы за месяц состарились лет на десять. Вам, я чувствую, зверски трудно. Здесь вы все равно ничего толкового не сделаете. На вашем месте я хотя бы слетал туда и забрал девочку.

— Вот именно! Вы думаете, что мне этого не хочется? Послушайте меня, Антор, и постарайтесь понять. Вы играете — да мы оба играем — с чем-то, с чем в действительности справиться не в силах. По трезвому размышлению, если вы на такое способны, вы должны отдать себе отчет в этом, что бы вы ни думали в минуты, когда вами овладевает романтическое донкихотство.

Уже пятьдесят лет мы знаем, что Вторая Академия — прямая наследница и носительница селдоновской математики. А это означает — и вы это прекрасно знаете, что ни у кого в Галактике волос не упадет без их ведома. Для нас вся наша жизнь — не более чем цепь непрерывных случайностей. Мы встречаемся с ними и импровизируем на ходу. Для них же любая жизнь имеет некое предназначение, и она должна быть спрогнозирована и рассчитана наперед.

Но и у них есть свои слабые места. Их работы основаны на статистике, а не может быть такого, чтобы историю двигали вперед одни лишь только громадные людские массы. Такие понятия как «неизбежность», «неотвратимость» имеют отношение только к такой — массовой статистике. Я, например, не знаю, какова моя роль — роль отдельного человека в истории. Может быть, у меня и нет никакой роли, поскольку План оставляет отдельному человеку такие прелести, как недетерминированность и свобода воли. Но тем не менее я существую, и они — они, вы понимаете, — способны рассчитать и мое поведение, и мои реакции на определенные события — правда, с очень низкой степенью вероятности. Но могут. Поэтому я не доверяю ни своим порывам, ни своим желаниям — как возможным реакциям.

Поэтому я считаю более разумным реагировать как можно менее вероятно. Я останусь здесь, невзирая на то что мне нестерпимо хочется улететь. Нет, я этого не сделаю! Именно потому что мне так хочется улететь!

Молодой человек печально улыбнулся:

— А мне кажется, что вы просто не знаете своего сознания Док, как знают его они. Разве нельзя предположить, что, зная вас, они могут рассчитать и ход ваших мыслей — одних только мыслей — и что как раз то, что вы считаете маловероятной реакцией, и есть наиболее вероятная, а они именно на это и рассчитывают, зная, какова будет цепь ваших размышлений.

— В таком случае — выбора нет. Не исключено, что они предусмотрели и тот тип размышлений, который вы только что описали. Тут можно бесконечно пере-пере-пересматривать варианты. А на самом деле их всего два. Я могу либо улететь, либо остаться. Но хитрый замысел — утащить мою дочь через пол-Галактики — не может быть предпринят с целью вынудить меня остаться здесь. Ведь остался бы я только в том случае, если бы ничего подобного не случилось. Следовательно, все задумано с одной-единственной целью — выманить меня отсюда. Вот именно поэтому я и останусь.

И кроме того, Антор, совершенно необязательно, чтобы все события укладывались в схему, навязанную Второй Академией. Не все события суть результаты того, что они дергают нас, как марионеток за веревочки. Они могут не иметь никакого отношения и к отлету Аркадии на Трентор, и она спокойно может остаться там жива и здорова, в то время как все мы тут погибнем.

— Нет, — резко прервал его Антор, — тут вы ошибаетесь.

— У вас есть другое объяснение?

— Есть, если вы готовы меня выслушать.

— Ради бога. Чего-чего, а терпения у меня достаточно.

— Тогда ответьте: вы уверены, что хорошо знаете собственную дочь?

— Как может любой человек с уверенностью утверждать, что знает другого? Естественно, мои знания неадекватны истине.

— Так же как и мои в этом случае. Но я, по крайней мере, имел возможность взглянуть на нее со стороны, свежим взглядом, так сказать. Она — необузданная маленькая романтичка, единственный ребенок кабинетного ученого, выросшая в «башне из слоновой кости» и всю жизнь прожившая в мире видеофильмов и книжных приключений. Она создала себе свой собственный мир — мир фантазии, шпионажа и интриг. Это — во-первых. Во-вторых, она умна, достаточно умна — как бы то ни было, а нас она сумела перехитрить. Она тщательно спланировала, как подслушает первое же наше собрание, и преуспела в этом. Потом она придумала, как ей улететь с Мунном на Калган, и это ей тоже удалось. В-третьих, в ней течет героическая кровь ее бабушки — вашей матери, победительницы Мула.

Пока все верно, не так ли? Хорошо. А теперь вот что. В отличие от вас, я получил полный отчет от лейтенанта Дириджа, и, кроме того, у меня на Калгане полным-полно других источников информации — все точные и проверенные. Нам, например, известно, что Хомир Мунн при первой встрече с Лордом Стеттином получил отказ на просьбу разрешить ему посетить Дворец Мула и получил разрешение сразу же после того, как Аркадия побеседовала с Леди Каллией, доброй подругой Первого Гражданина.

Дарелл прервал его:

— Откуда вам это известно?

— Во-первых, Мунн был опрошен лейтенантом Дириджем в процессе экстренного полицейского расследования, организованного для поиска Аркадии. Естественно, у нас имеется полный текст допроса.

А теперь давайте вернемся к Леди Каллии. Поговаривают, что Лорд Стеттин в последнее время охладел к ней. Слухи, конечно, слухами, но есть и фактическая информация, их подтверждающая. Но пока она не только не получила «отставки», но остается при Стеттине, следовательно, запросто могла на него повлиять и в плане уговора дать Мунну разрешение на посещение Дворца, а что еще более важно — могла организовать побег Аркадии. Ведь с десяток гвардейцев подтвердили, что в вечер побега их видели в особняке Стеттина вдвоем. Тем не менее никакого наказания она не понесла. И это несмотря на то что Аркадию разыскивали везде и всюду.

— И каковы же ваши выводы из массы столь противоречивых сведений?

— Вывод один: побег Аркадии был организован.

— Я так и говорил.

— С небольшим уточнением: Аркадия сама должна была знать, что побег организован. Аркадия, ваша маленькая умная дочка, все прекрасно поняла и последовала вашему типу размышлений. Они хотели, чтобы она вернулась в Академию, а она вместо этого улетела на Трентор. Только вот — почему именно на Трентор?

— Ну и почему?

— Полагаю, потому, что именно туда в свое время улетела ее знаменитая бабушка, когда ей нужно было скрыться. Сознательно или бессознательно Аркадия поступила так же. Но вот что интересно — столкнулась ли Аркадия с тем же самым врагом?

— С Мулом? — с плохо скрытым сарказмом поинтересовался Дарелл.

— Нет, разумеется. Под словом «враг» я имею в виду ту самую психологическую силу, которую она не смогла победить. Убегала она от Второй Академии, точнее, от ее воздействия, влияния, которое она могла почувствовать на Калгане.

— О каком воздействии вы говорите?

— А вы думаете, что у Калгана — иммунитет против этой проклятой болезни? Ведь мы оба, не сговариваясь, пришли к выводу о том, что побег Аркадии был организован. Так? Ее искали и нашли, но преспокойненько дали ей улететь — а это было делом рук Дириджа. Дириджа, понимаете? Как это вышло? Это вышло потому, что Диридж был нашим человеком. Но они откуда об этом знали? Они разве могли считать его предателем? А, Док?

— Выходит, вы считаете, что они откровенно хотели перехватить ее. Ничего не понимаю. Откровенно говоря, вы меня порядком утомили, Антор. Давайте закругляйтесь. Я хочу спать.

— Сейчас закончу.

Антор достал из внутреннего кармана маленькую пачку фотографий. Знакомые линии энцефалограмм.

— Вот, взгляните. Энцефалограмма Дириджа после возвращения из Калгана.

Дареллу все стало ясно. Лицо его приобрело землистый оттенок и вытянулось.

— Он «обработан»!

— Вот именно. Он дал Аркадии улететь не потому, что был нашим человеком, а потому, что он был человеком из Второй Академии.

— Дал улететь, зная, что она летит на Трентор, а не в Академию?

Антор пожал плечами:

— Надо полагать, что его действия были запрограммированы так, что он должен был дать ей улететь. Импровизировать он не мог. Он ведь был не более чем инструментом, как вы понимаете. Просто получилось так, что Аркадия выбрала самый невероятный ход поступков и, скорее всего, именно благодаря этому находится в безопасности. Или в относительной безопасности — до тех пор, пока Вторая Академия не изменит своих планов и не внесет в них изменений, соответствующих перемене в ходе событий…

Он умолк. На панели телевизора замигала маленькая сигнальная лампочка. Это означало, что сейчас начнется передача экстренного выпуска новостей. Дарелл это тоже заметил и повернулся к экрану. Первую фразу сообщения они расслышали не сначала, но еще до того, как предложение закончилось, оба они знали, что «Хобер Мэллоу», а вернее, то, что от него осталось, был обнаружен в космосе, а это означало единственное; впервые за полвека Академии объявлена война. Антор стукнул кулаком по подлокотнику кресла.

— Ну вот, Док, теперь вы все знаете. Калган пошел в атаку. А Калган — в руках Второй Академии. Так, может, все-таки полетите на Трентор?

— Нет. Ярискну. Останусь здесь.

— Доктор Дарелл, вы не так умны, как ваша дочь. Просто не знаю, можно ли вам доверять.

На мгновение он задержал долгий, испытующий взгляд на лице Дарелла, быстро повернулся и вышел.

Доктор Дарелл остался один. Он был в растерянности, граничащей с отчаянием.

А на экране взволнованный диктор описывал подробности первого часа войны между Калганом и Академией…

Глава семнадцатая Война

Мэр Академии рассеянно приглаживал редкие волосы, обрамлявшие лысоватый череп. Он вздохнул:

— Вот они, аукаются нам — утраченные годы и возможности, не использованные нами. Я не то чтобы обвиняю кого-то, доктор Дарелл, но, честное слово, мы заработали свое поражение.

Дарелл спокойно возразил:

— Не вижу причин для особого беспокойства, сэр.

— Особого беспокойства? Особого беспокойства! Да откуда взяться другому отношению! Пойдите-ка сюда…

Он почти силой заставил Дарелла подойти к медленно вертящемуся на невидимой гравитационной подставке овоиду. Мэр коснулся его рукой, и овоид засветился изнутри — точная трехмерная модель двойной спирали Галактики.

— Желтым, — взволнованно начал мэр, — обозначен тот район космического пространства, который находится под влиянием Академии, а красным — районы протектората Калгана.

Картина, представшая перед Дареллом, представляла собой нечто вроде маленького красного шарика, заключенного как бы внутрь гораздо большего по объему желтого пространства, отдаленно напоминавшего очертания кулака. Желтый «кулак» окружал красную сферу со всех сторон. Открытым оставалось только направление, ведущее к центру Галактики.

— Галактография, — сказал мэр, — наш злейший враг. Наши адмиралы просто-напросто ни от кого не могут скрыть нашей почти безнадежной стратегической позиции. Вот смотрите: у противника имеются внутренние линии коммуникации. Его позиция сконцентрирована, они способны одинаково легко встретиться с нами в любой точке пространства и защититься, не прикладывая особых усилий.

А мы разбросаны. Среднее расстояние между населенными системами на территории Академии почти в три раза превышает таковое для Калгана. Например, чтобы добраться из Сантанни в Локрис, нам нужно одолеть двадцать пять парсеков, а им — всего восемь, если мы не будем выходить за пределы наших территорий.

— Это все я понимаю, сэр, — сухо сказал Дарелл.

— И тем не менее вы не согласны, что одно только это уже означает поражение?

— В войне, сэр, имеют значение не только расстояния. Я утверждаю, что мы не можем проиграть. Это просто невозможно.

— И почему же вы так считаете?

— Таково мое понимание Плана Селдона.

— О!.. — скептически кивнул мэр, скривив губы и сложив руки за спиной. — Значит, и вы тоже рассчитываете на мистическую помощь Второй Академии?

— Нет. Всего лишь на помощь неизбежности — а также на мужество сограждан и мощное сопротивление врагу.

Но несмотря на высказанную словами уверенность, он сам не переставал размышлять.

А что если…

Ну… что если Антор был прав и Калган на самом деле — непосредственное орудие в руках мастеров психологической войны? Что если это и есть их цель — победить и разрушить Академию? Нет! Бессмыслица!

И все-таки…

Он горько усмехнулся. Все время — одно и то же. Все время это тыканье лбом в неподатливый гранит — такой твердый и непрозрачный, который для врагов светился насквозь…

Голографическая картина сложившейся ситуации у Лорда Стеттина, напротив, вызывала удовлетворение.

Повелитель Калгана стоял перед точно такой же моделью Галактики, которую разглядывали мэр и доктор Дарелл. Отличие было лишь в том, что то, что заставляло мэра хмуриться, у Стеттина вызывало довольную усмешку.

Адмиральская форма поблескивала всеми регалиями на его внушительной фигуре. Алая лента ордена Мула, которым его наградил предыдущий Первый Гражданин, не слишком любезно смещенный им с этого поста полгода спустя, пересекала его торс от правого плеча до пояса. Серебряная Звезда с двойными кометами и мечами ярко сияла на левой стороне груди.

Он обратился к присутствующим — шести представителям генерального штаба, облаченным в форму, лишь слегка уступавшую его собственной по количеству блестящих знаков отличия, а также и к Первому Министру, худощавому и седому — темной паутинке, терявшейся в блеске орденов и позументов.

— Полагаю, решение ясное. Мы имеем возможность ждать. Для них каждый день ожидания — лишний удар по их достоинству. Если они попытаются организовать защиту по всему фронту, то вынуждены будут сильно рассеяться, и тогда мы сможем нанести два сокрушительных удара одновременно — вот тут и тут.

Он показал направления атаки на модели Галактики — две стрелки ослепительно белого цвета, отсекавшие желтый «кулак» изнутри от красного шарика и замыкавшиеся не Терминусе плотной дугой с обеих сторон.

— Тем самым мы разорвем их флот на три части, каждую из которых можно разбить по отдельности. Если они попытаются осуществить концентрацию сил, то неизбежно сдадут добровольно две трети своих калений, где, вероятно, вспыхнут бунты.

Тихий голос Первого Министра с трудом пробился сквозь довольный шепот офицеров:

— Через шесть месяцев Академия станет в шесть раз сильнее. Как мы отлично знаем, у них более мощные резервы, численность их флота более велика, людская сила — тоже. Наверное, все-таки вернее было бы предпринять один мощный удар.

Однако к его голосу никто не прислушался. Стеттин снисходительно улыбнулся и небрежно махнул рукой.

— Шесть месяцев… Да пусть хоть год! Для нас это ровным счетом ничего не значит. Люди из Академии не смогут подготовиться. Они на это просто морально не способны. Они верят, что им поможет Вторая Академия. Но на этот раз они жестоко ошибаются.

Присутствующие нервно зашевелились и зашептались.

— Видимо, у вас недостаточно информации, — жестко сказал Стеттин. — Что, еще раз процитировать отчеты наших агентов на территории Академии? Или еще раз пересказать выводы мистера Хомира Мунна, перешедшего на нашу сторону бывшего агента Академии? Прошу вас, джентльмены, расходитесь. Совет окончен.

Стеттин вернулся в свои апартаменты. Улыбка не сходила с его лица.

Порой он, конечно, задумывался о Хомире Мунне. Странный это был человек, непонятный. Первого своего обещания он, конечно, не сдержал, но все-таки время от времени сообщал небезынтересную информацию — особенно тогда, когда присутствовала Каллия.

Улыбка его стола еще шире. У этой толстой дуры всегда на все есть свои резоны, но и она порой бывала полезна. По крайней мере, она со своей дурацкой бабьей болтовней ухитрялась выудить у Мунна больше, чем ему самому удавалось, да и выходило это у нее гораздо легче. Может, отдать ее Мунну совсем? Он нахмурился. Каллия… Каллия со своей идиотской ревностью! Черт бы ее побрал! Если бы не она, у него была бы теперь эта девчонка — Дарелл, и как это он только ей башку не проломил за это?

Этого он и сам не мог понять.

Может, потому что она ухитрялась так ловко обстряпывать разговоры с Мунном? А Мунн ему очень нужен. Ведь именно Мунн доказал, что уж, по крайней мере, Мул был убежден, что никакой Второй Академии не существует. А его адмиралам, как воздух, необходима такая уверенность.

Он не прочь объявить об этом во всеуслышание, но разумнее оставить все как есть. Пусть Академия верит в эту несуществующую поддержку. Но неужели именно Каллия это выяснила? Да, точно. Именно она. Она и сказала.

Да нет, что за чушь. Что она могла сказать?

И все-таки…

Он потряс головой, но особой ясности не прибавилось.

Глава восемнадцатая Мир-призрак

На Тренторе царило странное сочетание смерти и возрождения. Как потускневший алмаз в обрамлении огромного количества ярчайших звезд в центре Галактики, освещенный их лучами, он дремал и видел во сне свое прошлое и свое будущее.

Было время, когда невидимые нити власти тянулись от его металлической коры во все концы Галактики. На планете некогда существовал один-единственный город, населенный сорока миллиардами администраторов, — это была самая грандиозная столица всех времен и народов.

Но постепенно Империя пришла в упадок, а потом — примерно столетие назад — было Великое Побоище и силы Трентора остались при нем самом, а потом и вовсе иссякли. Сияющие останки трупа — его металлическая оболочка сморщилась и покорежилась, страдая от сознания своего былого величия.

Те, кому удалось выжить здесь, разорвали металлическую оболочку планеты и стали торговать этим металлом, получая взамен зерно и скот. Земля, тысячелетиями не видевшая солнца, не дышавшая воздухом, снова открылась, и планета вернулась к первозданным временам. На открытых участках почвы, где велось примитивное земледелие, Трентор, казалось, начисто забыл о своем великом, закованном в непроницаемую броню прошлом.

И совсем забыл бы, если бы эти клочки возделанной земли не были бы окружены гигантскими стальными руинами, вздымавшимися к небу искореженными башнями и шпилями с пустыми глазницами окон и арок.

Аркадия, затаив дыхание, смотрела на стальную линию горизонта. Деревня, в которой жили Пальверы, была всего-навсего кучкой маленьких простых домиков. Ее окружали поля — золотисто-желтые, волнующиеся под ветром полосы пшеницы.

А там, далеко-далеко, была память прошлого, все еще сияющая незаржавевшим величием, отбрасывающая блики и отсветы огня в лучах закатного и рассветного солнца Трентора. За все те месяцы, что Аркадия жила на Тренторе, она была там только один раз. Она бродила по гладким стальным тротуарам, заходила в молчаливые, покрытые вековой пылью дома, в которые свет проникал сквозь трещины разбитых стен и крыш.

Это была нескончаемая сердечная боль. Это было проклятие.

Долго выдержать там она не смогла и убежала и бежала до тех пор, пока ноги ее вновь не коснулись мягкой живой земли.

Теперь она лишь подолгу смотрела на руины издалека. Еще раз потревожить мертвый прах она не отважилась бы.

Она знала, что где-то в этом мертвом мире она родилась — недалеко от древней Имперской Библиотеки — в самом тренторианском Тренторе. Это была святая святых, только Библиотека и пережала Великое Побоище и уже целое столетие стояла в неприкосновенности, как безмолвный вызов всей Вселенной.

Там Гэри Селдон и его соратники сплели свою невидимую паутину. Там бился в поисках тайны Эблинг Мис, там он сидел, пораженный внезапным открытием, пока не был убит, чтобы о его открытии не узнал никто на свете.

Там, в Имперской Библиотеке, ее дедушка и бабушка прожили десять лет, пока не умер Мул и они не смогли вернуться в возрождающуюся Академию.

Туда, в Имперскую Библиотеку, вернулся ее отец со своей молодой женой, чтобы попытаться еще раз отыскать Вторую Академию, но не сумел. Там родилась она, там умерла ее мать.

Ей очень хотелось попасть в Библиотеку, но Прим Пальвер только головой покачал и сказал:

— Это за тысячу миль от нас, Аркадия, а у нас тут столько дел. И потом, это не очень хорошее место. Святыня, понимаешь, и всякое такое…

Но Аркадия прекрасно понимала, что ему просто не хочется идти в Библиотеку, что тут все точно так же, как с Дворцом Мула на Калгане. Это был тот самый суеверный страх пигмеев перед реликвиями гигантов прошлого.

Но осуждать за это маленького доброго толстяка она не могла — это было бы кощунством. Она уже три месяца жила на Тренторе, и все это время он и она — Папуля и Мамуля — были так добры к ней…

А что было бы, если бы она вернулась? Она бы только навлекла на них смерть и разрушение. Разве она сказала им о том, что она сама стала мишенью для разрушения? Нет. Она просто милостиво позволила им взять на себя опаснейшую роль своих защитников и укрывателей.

От этих дум она нестерпимо страдала, мысли ее путались, ей было невыносимо стыдно, но выбора не было.

Она медленно спускалась по ступенькам лестницы в столовую. До нее донеслись голоса.

Прим Пальвер, запрокинув голову, с трудом заправил салфетку за воротник и с нескрываемым удовольствием принялся за яичницу.

— Я вчера был в городе, Мамуля, — проговорил он с набитым ртом.

— Ну и что там слышно, Папуля? — безразлично поинтересовалась Мамуля, разглядывая стол в поисках соли. Найдя, она встала и подала ему соль.

— А, ничего хорошего. Прибыл корабль с калганского направления с газетами оттуда. Война там.

— Война! Вот как! Ну что ж, пусть разбивают свои дурацкие лбы, коли ума у них нет совсем. Ты платежный чек получил, Папуля? Папуля, я тебе советую: скажи ты этому старому подлецу Коскеру, что у него не единственный кооператив на Тренторе. Они и так, паршивцы, платят тебе столько, что людям стыдно сказать, так хоть бы уж платили вовремя!

— Вовремя-шмовремя, — раздраженно отозвался Папуля. — Слушай, только не надо со мной за завтраком говорить о делах. У меня кусок в горле застревает.

Он мстительно, раздраженно намазал масло на хлеб, будто оно в чем-то виновато, и добавил более спокойно:

— Война-то между Калганом и Академией, и уж два месяца как началась.

Он стукнул кулаком о кулак, имитируя столкновение двух космических кораблей.

— Гм-м-м… Ну и как там дела?

— У Академии дела плохи. Ты же сама видела Калган — солдат на солдате и солдатом погоняет. Они были наготове. А Академия — нет, так что… — он развел руками.

Мамуля резко отложила в сторону салфетку и прошипела:

— Идиот!

— Чего?

— Тупица! Болтаешь всякое, язык у тебя без костей! Она быстро повела глазами, и Папуля, заглянув ей за спину, увидел, что в дверях стоит Аркадия, онемевшая от ужаса.

Она спросила:

— Академия воюет?

Папуля беспомощно посмотрел на Мамулю и кивнул.

— И они проигрывают?

Он еще раз кивнул.

У Аркадии перехватило горло. Она медленно подошла к столу.

— Это — конец? — прошептала она.

— Конец? — с деланной беспечностью переспросил Папуля. — Кто сказал — «конец»? Когда война, всякое бывает. И… и…

— Садись, милая, — ласково сказала Мамуля. — Сначала поешь как следует, а потом и поговорить можно. Но Аркадия пропустила ее слова мимо ушей.

— Аркади, — сказал Папуля серьезно, — новости — за прошлую неделю, и Терминус все еще сражается. Это чистая правда. Я не обманываю тебя. Хочешь, я покажу тебе газеты?

— Да!

Она прочитала все колонки новостей, торопливо поела, даже не глядя в тарелку. Она читала, и глаза ее краснели и наливались слезами. «Сантанни и Кореллия сдались без боя». «Эскадра Флота Академии захвачена в малонаселенном секторе Ифни и уничтожена практически до единого корабля».

Теперь Академия была заперта на территории бывших Четырех Королевств — той территории, что была, очерчена Сальвором Гардином, первым мэром. Но они продолжали сражаться, и все еще была возможность… Нет, что бы то ни было, она должна предупредить отца! Она должна каким-то образом сообщить ему. Должна!

Но как? На пути к Терминусу шла война.

После завтрака она спросила у Папули:

— Мистер Пальвер, вы в ближайшее время куда-нибудь собираетесь по делам?

Папуля сидел в просторном шезлонге на лужайке перед домом и загорал. В его толстых пальцах была зажата такая же толстая сигара, а сам он напоминал карикатурного мопса.

— По делам? — лениво пробормотал он. — Как знать… Вообще-то я в отпуске и никуда не собирался. И про дела как-то вспоминать неохота. Ты беспокоишься, Аркади?

— Я? Нет, мне здесь очень хорошо. Вы так добры ко мне — и вы, и миссис Пальвер.

Он замахал рукой в знак протеста.

Аркадия сказала:

— Я думала о войне.

— Лучше не думай. Что ты-то можешь поделать? Ты ничем не можешь помочь, так что толку мучить себя?

— Понимаете, я думала о том, что Академия потеряла часть своих сельскохозяйственных миров. У них там, наверное, очень плохо с продуктами.

Папуля поерзал в кресле.

— Не стоит волноваться. Все будет хорошо.

Она не слушала.

— Мне бы хотелось помочь им с продуктами, вот что. Знаете, когда умер Мул и Академия восстала, Терминус был в осаде почти целый месяц, и генерал Хэн Притчер, который временно замещал Мула, устроил нам настоящую блокаду. Продуктов было очень мало, и мой папа рассказывал мне, как его отец рассказывал ему, что они питались тогда одними какими-то жуткими аминокислотными таблетками, Нет, честное слово — одно яйцо стоило двести кредиток. Но потом они прорвали блокаду — как раз вовремя, и продуктовые грузы стали прибывать из Сантанни. Думаю, это было ужасное время. И теперь им наверняка не лучше.

Знаете, я готова голову дать на отсечение, что Академия сейчас просто бешеные деньги отвалит за продукты! Двойную, тройную цену. Даже больше! И если бы, к примеру, здесь, на Тренторе, какой-нибудь кооператив за это дело взялся, то он, может быть, и потерял бы несколько кораблей, но за время войны фермеры стали бы все миллионерами. Вот! Торговцы из Академии именно таким образом наживали себе состояния. Нет, серьезно, за одну такую вылазку они привозили пару миллионов прибыли. Могли бы, наверное, и побольше получить, но это была плата за то, что они могли увезти на одном корабле.

Папуля поерзал сильнее. Сигара давно упала и погасла в траве, а он и не заметил.

— Продуктовая сделка! Гм-м-м… Да, но Академия так далеко…

— О, я знаю! Конечно, отсюда нечего и пытаться. Но можно ведь воспользоваться рейсовым кораблем, добраться дальше Массены и Смужчика, а там можно взять напрокат небольшой крейсер или еще что-нибудь в этом роде — небольшой кораблик, на котором можно было бы перебраться через линию фронта.

Папуля поскреб затылок. Он прикидывал в уме.

Через две недели приготовления к отлету были закончены. Мамуля все эти две недели ворчала не переставая. Сначала ее возмущало то, что ее супруг идет на явное самоубийство, летя неизвестно куда. Потом она столь же рьяно возмущалась, почему он не берет ее туда с собой.

Папуля урезонивал ее:

— Мамуля, ну что ты ведешь себя, как старая карга? Я не могу тебя взять с собой. Это мужская работа. Ты себе представляешь, что такое война? Развлечение? Игра в «кошки-мышки»?

— Ну а ты тогда зачем летишь? «Мужская работа»!.. Тоже мне мужчина выискался — старый балбес, одной ногой в могиле. Лучше бы кто помоложе полетел — не такой лысый олух, как ты.

— Ну вот еще новости. Лысого нашла! — слабо протестовал Папуля. — Да у меня еще волосы — о-го-го! И потом — почему бы именно мне не сделать это дело? Неужто уступать какому-нибудь молодому бездельнику? Да тут, Мамулечка ты моя, миллионами пахнет, понимаешь ты или нет? Мил-ли-он-чиками!

Это она понимала и потому в конце концов сдалась.

Перед самым отлетом Аркадия улучила минутку, чтобы поговорить с Пальвером наедине.

— Вы на Терминусе будете?

— Почему бы и нет? Ты же сама сказала, что им нужен хлеб, и рис, и еще картофель. Я заключу с ними контракт, и они все это получат.

— Тогда вот что. Если вы будете на Терминусе, не могли бы вы навестить папу?

Папуля понимающе улыбнулся и ласково погладил ее по голове.

— А я ждал, что ты меня попросишь об этом. Конечно, конечно, детка, я зайду к нему. Я скажу ему, что ты жива и здорова, и что у тебя все в порядке, и что, когда все закончится, я привезу тебя обратно.

— Спасибо. Сейчас я расскажу, как его найти. Его зовут доктор Торан Дарелл, он живет в Станмарке. Это немного в стороне от Терминуса, там летают маленькие маршрутные самолеты. Дом пятьдесят пять на Набережной Канала.

— Постой, я запишу.

— Нет-нет, — покачала головой Аркадия. — Записывать ничего не нужно. Вы должны запомнить и найти его, ни у кого не спрашивая.

Папуля озадаченно пожал плечами.

— Ну ладно, как хочешь. Повторяю: дом пятьдесят пять на Набережной Канала в Станмарке, недалеко от Терминус-сити, добираться маршрутным самолетом. Все правильно?

Аркадия кивнула.

— И… еще кое-что.

— Да?

— Можете передать ему кое-что от меня?

— Конечно.

— Я вам на ухо скажу.

Он склонил голову, и она что-то прошептала ему на ухо. У Папули удивленно округлились глаза.

— Вот так прямо и сказать? Но это же чепуха какая-то!

— Он поймет. Просто скажите, что я так сказала, и сказала, что он поймет, что я хотела сказать. Только скажите все слово в слово. Не перепутаете?

— Почему же я должен перепутать? Шесть словечек всего. Ну, слушай.

— Нет-нет, ни в коем случае! Не повторяйте! И никому не говорите! Никому, кроме моего папы! Обещайте!

Папуля опять пожал плечами.

— Обещаю! Не волнуйся, все будет в порядке.

— Все будет в порядке, — задумчиво пробормотала она, глядя ему вслед, когда он шел по улице к месту, где его ожидало воздушное такси. Она думала об одном: действительно ли она подписала его смертный приговор. И еще она думала, увидит ли его еще когда-нибудь.

Ей так трудно было возвращаться в дом и смотреть в добрые глаза Мамули… Наверное, когда все будет кончено, лучше ей будет покончить с собой за все, что она им сделала…

Глава девятнадцатая Конец войны

Сражение при Кворристоне — …произошло 9:17:377 А.Э. между вооруженными силами Академии и войсками Стеттина, повелителя Калгана. Это было последнее сражение Периода Безвластия…

Галактическая энциклопедия

Джоуль Турбор в новой роли военного корреспондента, облаченный в форму звездолетчика, был явно доволен собой: форма ему очень шла. Он был даже рад, что он в космосе, а не на Терминусе — вынужденная беспомощность в призрачной борьбе с невидимой Второй Академией для него сменилась физически осязаемой борьбой военных кораблей друг с другом и окружением обычных людей.

Честно говоря, блистательных побед со стороны Академии не отмечалось, но ситуация оставляла место для размышлений. Прошло уже шесть месяцев с начала войны, а ядро Академии оставалось практически нетронутым, и основные силы флота тоже оставались в полном порядке. Численность их, за счет кораблей, построенных с начала войны, оставалась неизменной, а с технической стороны флот стал гораздо мощнее, чем во время поражения при Ифни.

За это время была усилена и оборона планет, шло интенсивное обучение войск на военных базах, командование наконец взялось за голову, и большая часть калганского флота вынуждена была отойти на «подготовленные» позиции.

В настоящее время Турбор находился в группе соединения Третьего Флота на дальних границах Анакреонского сектора. Он разрабатывал свою излюбленную тему — рассказ о войне как о войне «маленьких людей», и брал интервью у Феннеля Лимора, инженера третьего класса, добровольца.

— Расскажите нам немного о себе, матрос, — попросил Турбор.

— А что рассказывать? Рассказывать-то особенно нечего…

Лимор смущенно улыбнулся, повертел носком ботинка, но тут же выпрямился и стал смотреть в камеру, осознав, что на него смотрят миллионы телезрителей.

— Я — локриец. Работал на космическом заводе главным инженером отдела, мне неплохо платили. Женат, имею двух детей — обе девочки. А можно я им привет передам — вдруг они смотрят?

— Давайте, давайте, матрос. Не стесняйтесь!

— Ну, спасибо. Он приосанился.

— Привет, Милла! Если ты меня видишь, слушай — у меня все отлично. Как там Санни и Томма? Я о вас все время думаю, и, может, мне удастся отпроситься на побывку, когда мы вернемся на базу. Я получил от тебя продуктовую посылку и отослал ее обратно. У нас тут отличный паек, а гражданским, говорят, сейчас с едой туго приходится. Ну, вот и все. Береги детей.

— Я загляну к вашей жене, когда буду в Локрисе, матрос, и поинтересуюсь, как у них с продуктами. Идет?

Молодой человек широко улыбнулся и кивнул:

— Спасибо, мистер Турбор. Вы очень добры, я этого не забуду.

— Не стоит благодарности. Ну а теперь скажите нам… вы ведь доброволец?

— Так точно. А что же, на нас нападают, а я буду сидеть сложа руки, что ли? Ну нет. Я записался добровольцем сразу, как только услышал про «Хобера Мэллоу».

— Вы молодчина. А в боевых действиях вы уже принимали участие? Я смотрю, у вас уже две боевые звездочки?

— Тьфу, — сплюнул матрос. — Да разве это сражения были? Так, ерунда. Да калганцы просто боятся драться, если у них нету пяти кораблей против одного нашего. И даже тогда они стараются разбить наш строй, чтобы рассеять и перебить поодиночке. Мой двоюродный братишка попал в заварушку при Ифни, он служил на том корабле, который уцелел там, — на старом «Эблинге Мисе». Так он говорит, что и там было то же самое. У них был целый флот против нашего подразделения, и, даже когда у нас оставалось всего пять кораблей, они задирались, вместо того чтобы драться по-настоящему. В том сражении у них было подбито вдвое больше кораблей, чем у нас.

— Значит, вы думаете, мы победим в этой войне?

— Да это же ежу понятно! Мы ведь не отступаем! Ну а уж если дело плохо повернется, я уверен, нам Вторая Академия на подмогу придет. План Селдона — он ведь никуда не делся — и они, калганцы-то, про это тоже знают, я уверен.

Турбор едва заметно улыбнулся:

— Вы рассчитываете на помощь Второй Академии?

Матрос искренне удивился вопросу:

— А как же? Как все!

Младший офицер Типпельблюм зашел в каюту Турбора после окончания передачи. Он предложил корреспонденту сигарету и откинул фуражку на затылок — непонятно было, как она там удержалась.

— Пленного захватили, — сообщил он небрежно.

— Да?

— Ага. Какой-то стукнутый мужичок. Утверждает, что он якобы нейтрал — дипломатический иммунитет у него, никак не меньше. Похоже, начальство не знает, что с ним делать. Фамилия что-то вроде Пальви или Пальвер — что-то в этом роде. Говорит, что с Трентора. Ума не приложу, как его занесло в зону военных действий.

Турбор рывком приподнялся и сел на койке. Он даже забыл о предложенной сигарете. Он отлично помнил последний разговор с Дареллом в тот день, когда началась война и он должен был вылететь на задание.

— Прим Пальвер, — проговорил он. Это прозвучало утвердительно.

Типпельблюм поперхнулся на середине затяжки. Пуская клубы дыма и кашляя, он выговорил:

— Да. А вы-то откуда знаете?

— Неважно. Могу я с ним увидеться?

— Черт подери, не знаю… Старик держит его у себя, допрашивать собирается. Все говорят, что он шпион.

— Скажите старику, что если он действительно тот, за кого себя выдаст, то я его знаю. И беру ответственность на себя.

Капитан Диксиль, командир флагманского корабля Третьего Флота, не отрываясь, смотрел на экран Большого Детектора. Всякий корабль, как известно, представляет собой источник ядерного излучения даже без движения — точки на экране Детектора и были кораблями.

Все корабли Академии были в наличии, и никаких других вспышек на экране после поимки шпиона замечено не было. Но появление чужого кораблика, пусть даже маленького, вызвало некоторое замешательство в командирском отсеке. Могло потребоваться изменение в боевой тактике, и притом очень быстрое. Что и было сделано.

— Вы помните? — спросил капитан. — Повторите еще раз.

Командор Сени кивнул:

— Я проведу свою эскадру через гиперпространство. Радиус — десять парсеков, тета — 263,52 градуса, фи — 84,15 градуса. Вернусь на место в 13.30. Общая продолжительность отсутствия — одиннадцать и восемьдесят три сотых часа.

— Все точно. Учтите, вы должны вернуться минута в минуту. Ясно?

— Так точно, капитан.

Он взглянул на наручные часы:

— Мои корабли будут готовы к старту в 01.40.

— Хорошо, — ответил капитан Диксиль.

Калганская эскадра пока еще не попала в поле «зрения» Большого Детектора, но ждать ее нужно было с минуты на минуту, У капитана имелась по этому поводу проверенная независимая информация. В отсутствие эскадры Сенна сил у Флота Академии будет катастрофически недостаточно, но капитан был совершенно спокоен. То есть — абсолютно спокоен.

Прим Пальвер грустно поглядывал по сторонам. Ему ничего не оставалось, как ждать своей участи, переводя взгляд с одного лица на другое. В каюте присутствовал капитан — высокий, сухопарый, в адмиральской форме, и несколько офицеров. Кроме них, был еще один человек, у которого, в отличие от остальных людей, верхняя пуговица рубашки была расстегнута и не было галстука. Этот человек сказал, что хочет поговорить с ним.

Джоуль Турбор продолжал уговаривать адмирала:

— Я полностью отдаю себе отчет, адмирал, в том, что дело крайне серьезное, но уверяю вас — если мне будет дана возможность поговорить с этим человеком с глазу на глаз всего пару минут, многое может проясниться.

— А почему бы вам не поговорить с ним в моем присутствии?

Турбор выпятил губы и набычился.

— Адмирал, — сказал он упрямо, — все то время, что я нахожусь в Третьем Флоте, вы не можете пожаловаться на отсутствие самых лестных отзывов в прессе о вас и ваших людях. Я бы не стал вам об этом напоминать, но уж если так стоит вопрос… Можете выставить охрану за дверью, а сами возвращайтесь через пять минут. Ну, пожалуйста, позвольте мне эту малость — уверяю вас, ваша репутация от этого не только не пострадает, а даже выиграет. Вы меня понимаете?

Он понял.

Как только они остались наедине, Джоуль Турбор резко повернулся к Пальверу:

— Быстро: назовите имя девочки, которую вы увезли с Калгана!

Пальвер только широко раскрыл глаза и отрицательно замотал головой.

— Я не шучу, — сказал Турбор. — Если вы не ответите, вас сочтут шпионом, а шпионов в военное время расстреливают на месте без суда и следствия.

— Аркадия Дарелл! — выдохнул Пальвер.

— Отлично. Она жива?

Пальвер кивнул.

— Если вы не уверены в этом, то ваше дело плохо.

— Она жива и здорова, — побледнев, отозвался Пальвер.

Тут вернулся адмирал.

— Ну? — спросил он сурово.

— Этот человек — не шпион, сэр. Можете верить всему, что он вам говорит. Я ручаюсь за него.

— Вот как? — нахмурился адмирал. — Следовательно, получается, что он — представитель сельскохозяйственного кооператива с Трентора, который желает заключить с Терминусом торговую сделку на поставку зерна и картофеля. Ну хорошо, будь по-вашему, только сейчас я его все равно отпустить не смогу.

— Почему? — резко спросил Пальвер.

— Потому, что мы в самом центре военных действий. Когда сражение закончится и если все мы будем живы, мистер Пальвер, мы сопроводим вас на Терминус.

Калганский Флот, на полной скорости несущийся через пространство, издалека заметил корабли Академии, но и сам не остался незамеченным. Как крошечные светлячки на экранах Больших Детекторов, они летели навстречу друг другу в безмолвной пустоте.

Адмирал Флота Академии нахмурился и сказал:

— Скорее всего, это их главный удар. Поглядите, сколько их. — И добавил: — Однако им против нас не устоять, если только Сенн подоспеет вовремя.

Командор Сенн улетел несколько часов назад — как только враг был замечен. Теперь план изменить уже нельзя. Он мог либо сработать, либо сорваться, но адмирал был спокоен. Так же как все офицеры и матросы.

Снова танец светлячков на экране. Пляски смерти…

Флот Академии медленно, нудно отступал. Шли часы, а Флот медленно отходил назад, изматывая противника, сбивая его с намеченного курса — все сильнее и заметнее.

В умах стратегов, ведущих эту битву, было предусмотрено колоссальное пространство, которое должны занять корабли Калганского Флота. Флот Академии освобождал это пространство — и его тут же занимали калганцы. Те их корабли, что рисковали выйти за пределы этого пространства, тут же подвергались резкой и беспощадной атаке. Тех, кто оставался внутри пространства, никто не трогал.

Все зависело только от собственной инициативы командиров кораблей Флота Лорда Стеттина — то ли идти на верную смерть, то ли оставаться там, где им ничто не угрожает.

Капитан Диксиль холодно взглянул на циферблат наручных часов. Было 13.10.

— У нас есть еще двадцать минут, — сообщил он.

Лейтенант, стоявший справа от него у экрана, сдержанно кивнул:

— Пока все идет по плану, капитан. Почти девяносто процентов их кораблей заперто. Если удастся их еще продержать…

— Да! Если…

Теперь корабли Академии медленно двинулись вперед. Не так быстро для того, чтобы обратить калганцев в бегство, но все-таки достаточно быстро, чтобы сдерживать их наступление. Враг предпочел выждать. Шли минуты.

В 13.25 адмиральский сигнал прозвучал на семидесяти пяти кораблях линии фронта Академии, и они, развив максимальную скорость, бросились в самую середину фронта калганцев, насчитывающего три сотни кораблей. Вспыхнуло защитное поле вокруг калганских звездолетов, черную пустоту пространства озарили вспышки колоссальных выбросов энергии. Каждый из трехсот кораблей устремился вперед, навстречу безумным атакующим, которые шли на них так бездумно, так легкомысленно, и…

В 13.30 — откуда ни возьмись — появились пятьдесят кораблей под командованием командора Сенна. Мощным броском из гиперпространства они оказались в расчетной точке в расчетное время и яростно накинулись на незащищенный фланг калганцев.

Хитрость сработала превосходно!

Численное преимущество пока еще было на стороне калганцев, но считать свои силы им было попросту некогда. Вначале они пытались ускользнуть, но строй их был разбит напрочь, и те корабли, что пытались спастись бегством, натыкались друг на друга и взрывались. Через некоторое время ситуация стала напоминать охоту на крыс. Из трехсот кораблей калганцев — ядра и гордости Флота — меньше шестидесяти, многие — в безнадежно подбитом состоянии, постыдно драпали на Калган. Потери Академии составили восемь из ста двадцати пяти кораблей.

Прим Пальвер приземлился на Терминусе в самый разгар празднования победы. Фурор торжества несколько смутил его, но, прежде чем покинуть планету, он успел сделать две вещи и получил одну просьбу.

А вещи он сделал вот какие: 1) заключил контракт, согласно которому кооператив Пальвера должен был поставлять на Терминус двадцать грузовых кораблей с продовольствием в месяц в течение будущего года по расценкам военного времени причем — слава богу и исходу последнего сражения — без всякого риска и 2) передал доктору Дареллу шесть слов Аркадии.

Несколько мгновений доктор Дарелл смотрел на него широко раскрытыми от изумления глазами, а потом попросил передать Аркадии кое-что на словах. Пальвер был доволен. Ответ простой и незамысловатый: «Мажешь вернуться. Опасности больше нет».

Лорд Стеттин был вне себя от ярости. Видеть, как его превосходное оружие ломается на глазах и превращается в труху, как прочнейшая ткань его военной мощи рвется, как ветхое рядно, — это даже закоренелого флегматика привело бы в состояние бушующего вулкана. Но тем не менее он осознавал, что поделать ничего не может.

Уже несколько недель он почти не спал. Три дня он не брился. Отменил все аудиенции. Адмиралы были предоставлены самим себе, и никто лучше самого повелителя Калгана не знал, что пройдет совсем немного времени, и даже новых поражений не потребуется, как начнутся внутренние бунты.

Лев Мейрус, Первый Министр, тоже ничем помочь не мог. Он стоял перед Лордом Стеттином — спокойный, безнадежно старый, нервно похрустывая длинными пальцами, как обычно. Вертикальная складка, пересекавшая его лицо, стала, казалось, еще глубже.

— Ну! — рявкнул Стеттин. — Что же вы молчите? Прелагайте хоть что-нибудь! Мы разбиты, понимаете вы или нет? Разбиты! А почему? Я не знаю почему! А вы знаете?

— Думаю, да, — спокойно отозвался Мейрус.

— Измена… — тихо проговорил Стеттин. Не повышая голоса он продолжал: — Вы знали об измене и помалкивали. Вы служили тому козлу, которого я прогнал с поста Первого Гражданина, и думаете, что сможете служить всякому другому мошеннику, который сбросит меня? Если окажется, что вы действовали вот так, а не иначе, я из вас кишки вытяну и сожгу их, поджарю у вас на глазах!

Мейрус не пошевелился.

— Я много раз, сэр, пытался вам внушить свои собственные сомнения. Я пытался вложить слова вам в уши, но вы предпочитали выслушивать советы других, поскольку они больше тешили ваше самолюбие. Все повернулось именно так, как я боялся, и даже хуже. Если вы и сейчас не желаете меня слушать, сэр, то так и скажите, и я уйду и, конечно же, стану служить тому, кто сменит вас, если у него хватит ума первым же делом подписать мирный договор.

Стеттин сверлил его покрасневшими от бессильной злобы глазами, сжимая и разжимая гигантские кулаки.

— Говори, серое ничтожество. Говори, черт бы тебя побрал!

— Я не раз говорил вам, сэр, что вы — не Мул. Вы можете командовать кораблями и орудиями, но вы не можете управлять умами своих подданных. Известно ли вам, сэр, с кем вы сражаетесь? Вы сражаетесь с Академией, которую никому и никогда не удавалось победить, с Академией, которая защищена Планом Селдона, с Академией, которой на роду написано сформировать новую Империю.

— Нет никакого Плана! Так сказал Мунн.

— Значит, Мунн ошибается. Да даже если он прав, что с того? Вы и я, сэр, еще — не народ. Мужчины и женщины Калгана и наших колоний свято верят в План Селдона — так же как все, кто населяет этот район Галактики. Четыреста лет — хороший урок того, что Академию победить невозможно. Это не удалось никому — ни королевствам, ни диктаторам, ни старой Империи.

— Мулу удалось!

— Да, но он не был предусмотрен Планом Селдона — в отличие от вас. Что еще хуже: народ это отлично понимает. Вот и получается, что ваши корабли отправляются на битву, неся в себе зародыш поражения. Невидимая ткань Плана окутывает их, и ваши люди становятся осторожными и осмотрительными — думают каждый раз, семь раз отмеряют, прежде чем атаковать. Но та же самая невидимая ткань Плана придает врагу уверенность и решимость, прогоняет страх, поддерживает боевой дух, невзирая на поражения вначале. Почему бы и нет? Так всегда бывало. Поначалу Академия всегда терпела некоторые потери, зато в конце всегда выигрывала.

А ваше собственное состояние, сэр? Ваши позиции на территории врага вроде пока крепки. Ваши собственные колонии не захвачены. И захвачены, скорее всего, не будут. И все-таки вы побеждены. Вы сами не верите в возможность победы, потому что знаете: такой возможности попросту нет.

Так отступите же сейчас, или вас поставят на колени. Отступите добровольно, и тогда вам удастся спасти хотя бы то, что у вас осталось. Вы положились на железо и сталь, и они дали вам возможность продержаться. Вы игнорировали силу разума и духа — и это вас подвело. Послушайтесь моего совета хотя бы сейчас. У вас есть человек из Академии — Хомир Мунн. Освободите его. Отпустите его на Терминус, чтобы он доставил туда ваши мирные предложения.

Стеттин плотно сжал губы и заскрипел зубами. Выбора не было.

В первый день нового года Хомир Мунн наконец покинул Калган. Прошло больше шести месяцев с того дня, как вы улетел сюда с Терминуса. За это время много воды утекло — началась и кончилась война.

Прибыл сюда он сам собой, а улетел с эскортом. Прибыл сюда он простым смертным, по частному делу, а улетал не то чтобы официально назначенным, но фактически — послом мира.

Ну а уж что радикально переменилось за это время, так это его суждение о Второй Академии. Эта мысль веселила его. Он уже рисовал в уме, как будет рассказывать об этом доктору Дареллу и этому выскочке, молодому всезнайке — Антору, всем им…

Он знал. Он, Хомир Мунн, наконец знал всю правду.

Глава двадцатая «Я знаю…»

Последние два месяца стеттинианской войны Мунн потратил недаром. В необычной для себя роли Чрезвычайного Посредника он находился в самом центре межзвездных событий, и эта роль, к его собственному удивлению, пришлась ему по вкусу.

Крупных сражений больше не происходило — несколько мелких стычек, которые можно и не принимать в расчет. За это время были разработаны пункты мирного договора между Калганом и Академией. Стеттин торчал у себя в особняке и делами занимался мало. Флот его был расформирован, владения за пределами Калгана получали автономию, и им было дано право провести референдумы, в ходе которых они должны были решить — вернуться ли им к первоначальному статусу или перейти под протекторат Академии.

Формально война была окончена на астероиде, в звездной системе, принадлежавшей Академии, в месте размещения ее самой старой военной базы. Со стороны Калгана мирный договор подписал Лев Мейрус, а Хомир присутствовал в качестве заинтересованного наблюдателя.

За все это время он не видел ни доктора Дарелла, ни кого-либо другого из своих знакомых, хотя они тоже обретались в тех краях. Но это не имело никакого значения. Его новости могли и подождать. При мысли об этом он неизменно улыбался.

Доктор Дарелл вернулся на Терминус через несколько недель после окончания войны, и в тот же вечер в его доме состоялась встреча пятерых людей, которые десять месяцев назад здесь строили свои планы.

Тянулся обед, они ели и пили вино и явно не хотели возвращаться к старым разговорам.

Первым молчание нарушил Джоуль Турбор. Одним глазом поглядывая в пурпурную глубь бокала с вином, он процедил сквозь зубы:

— Ну, Хомир, вы теперь — просто герой дня. Здорово вы все обстряпали!

— Я? — воскликнул Мунн и весело расхохотался. Странно — вот уже несколько месяцев он не заикался. — Да мне и пальцем шевельнуть не пришлось. Это все Аркадия. Кстати, Дарелл, как она? Я слышал, она возвращается с Трентора?

— Вы слышали правильно, — спокойно отозвался Дарелл. — Она возвращается через неделю.

Он пристально оглядел присутствующих, но в ответ на свое сообщение не услышал ничего, кроме вздохов облегчения и слов радости. Ничего.

Турбор допил вино и сказал:

— Ну, значит, все кончено. И кто бы мог представить себе такое десять месяцев назад? Мунн слетал на Калган и вернулся. Аркадия побывала на Калгане и на Тренторе и тоже возвращается домой. Была война, и мы ее выиграли, черт подери! Вот говорят, что можно предсказать колоссальныеповороты событий в истории, но разве можно себе представить, что то, что случилось, кто-нибудь из нас мог предвидеть, а ведь каждый из нас по-своему прожил это время и все события почувствовал на своей шкуре, образно говоря.

— Ерунда… — кисло отозвался Антор. — Чего это вы так радуетесь? Вы говорите так, будто мы в действительности выиграли войну, а выиграли-то мы на самом деле чепуховую потасовку, которая только для того и была нужна, чтобы отвлечь наше внимание от реального врага.

Наступила неловкая пауза. Только Хомир понимающе усмехнулся.

Антор стукнул по столу кулаком.

— Да-да! — яростно воскликнул он. — Я говорю о Второй Академии. О ней теперь ни слова не говорят, и, если я прав, значит, предприняты все попытки, чтобы о ней и не вспоминал никто. И все эта проклятая атмосфера триумфа, наполняющая этот мир непроходимых тупиц, — все так радуются и торжествуют, что возникает идиотское желание присоединиться. Ну что ж, давайте вывешивайте за окнами транспаранты, бегите на улицу, влезайте друг другу на спины и бросайте с балкона конфетти, а когда вам это наконец наскучит, возьмитесь за голову, спуститесь с небес на землю, и давайте вернемся к обсуждению все той же проблемы — она никуда не делась и сегодня так же актуальна, как десять месяцев назад, когда вы все сидели тут с глазами на лбу от страха — и боялись, сами не зная чего и кого. Неужели вы правда думаете, что теперь, когда вы побили жалкую кучку военных кораблей, бояться Второй Академии нужно и можно меньше?

Он замолчал, тяжело дыша. Лицо его покрылось испариной и покраснело.

Мунн спокойно сказал:

— Позвольте, теперь скажу я, Антор. Или вы собираетесь играть роль конспиратора-пропагандиста?

— Говорите, Хомир, — сказал Дарелл, — только поосторожнее с эпитетами, прошу вас. Я и сам порой не против поговорить красиво, но сейчас нам просто не до этого.

Хомир Мунн откинулся на спинку кресла и аккуратно налил себе вино из графина, стоявшего рядом с ним на столе.

— Я был послан на Калган, — начал он, — для того чтобы выудить все, что я мог выудить из записей Мула, хранящихся во Дворце. Я потратил на это несколько месяцев. Не собираюсь ставить себе это в заслугу. Как я уже говорил, неожиданное разрешение на допуск во Дворец целиком и полностью — дело рук и гениальной головки нашей маленькой Аркадии. Тем не менее факт остается фактом — к моим первоначальным званиям о жизни Мула и его времени, которые и так были не малы, я добавил плоды напряженного труда над первоисточниками, которых до меня никто в руках не держал.

Поэтому у меня есть уникальная возможность судить о реальной опасности Второй Академии — гораздо более реальная, чем у нашего возбудимого друга.

— Ну и какова же ваша оценка опасности? — буркнул Антор.

— Нулевая.

Короткая пауза. Эльветт Семик удивленно уточнил:

— Нулевая? Нет опасности, что ли?

— Разумеется. Друзья мои, никакой Второй Академии не существует.

Веки Антора медленно опустились. Он побледнел, лицо его вытянулось, стало невыразительным.

Мунн продолжал, явно довольный тем, что был в центре внимания.

— И более того: никогда не существовало.

— И на чем же, — поинтересовался Дарелл, — вы основываете это столь неожиданное заключение?

— Не стал бы называть его неожиданным. Все вы знаете историю поисков Второй Академии Мулом. Но что вам известно об интенсивности этих поискав, о том колоссальном упорстве, с которым они велись? У него были громадные ресурсы, и он их использовал до конца. У него только одно желание и было — и он ничего не добился. Никакой Второй Академии найдено не было.

— Трудно ожидать, что она могла быть найдена, — нетерпеливо прервал его Джоуль Турбор. — Она наверняка имела и имеет способы защиты от любопытных глаз и умов.

— Даже если это был такой любопытный ум, как ум Мула — могущественнейшего мутанта? Не думаю. Ну ладно, в конце концов, ведь не ждете же вы, что я вам за пять минут перескажу содержание пятидесяти томов отчетов? Все это, согласно одному из пунктов мирного договора, перейдет в ведение Исторического Музея имени Селдона, и вы сможете с ними спокойно ознакомиться — так же как я. Собственными глазами прочтете и убедитесь — уверяю вас, там черным по белому написано то, что я сказал. Нет и никогда не было никакой Второй Академии.

Семик поинтересовался:

— Ну и кто же тогда — или что — остановило Мула?

— Елки-палки, а вы как думаете, что его остановило? Смерть его остановила, как в свое время остановит каждого из нас! Величайшее заблуждение всех времен как раз и заключается в том, что считается, что всепобеждающая карьера Мула была якобы остановлена какими-то неведомыми, мистическими силами, оказавшимися сильнее его самого. Это — результат того, что на ситуацию смотрели под в корне неверным углом.

Однако никто в Галактике ведь не станет оспаривать тот факт, что Мул был калекой — как с физической, так и с умственной точки зрения. Он умер в возрасте чуть более тридцати, потому что его измученное болезнью тело устало жить скрипя по всем швам. Еще за несколько лет до смерти он уже был дряхлым инвалидом. В самом лучшем здравии он был не лучше смертельно больного человека. Ну хватит об этом. В общем, он покорил Галактику, а потом совершенно естественным образом умер. Даже удивительно, что он так долго протянул. Друзья мои, тут все предельно просто. Нужно только терпеливо и бесстрастно взглянуть правде в глаза и постараться посмотреть на вещи под другим углом.

Дарелл задумчиво проговорил:

— Ну что ж, давайте попытаемся, Мунн. Это не лишено интереса и уж, во всяком случае, может внести некоторое разнообразие в ход наших мыслей. Вот интересно, что в этой связи вы скажете об энцефалограмме «обработанных» людей, которые нам в прошлый раз показывал Антор?

— Нет ничего проще. Сколько лет энцефалографии? Нет, лучше поставить вопрос иначе: насколько хорошо развита наука изучения нейронных процессов?

— Мы — в самом начале пути, — ответил Дарелл. — Попали в точку, принято.

— Отлично. Так насколько же мы можем быть уверены в том, что то объяснение, которое нам представил Антор, и та интерпретация, которую вы дали пресловутому Плато на энцефалограммах, верны? У нас есть гипотезы, но насколько вы можете быть уверены в их правильности? И как вы можете быть уверены в том, что это явление действительно является отражением существования некоей могущественной силы, никаких других свидетельств существования которой не существует? Всегда легко объяснить неизвестное наличием потусторонней нечеловеческой силы и воли.

Это в природе человеческой. На протяжении всей истории Галактики было полным-полно случаев, когда оказавшиеся в изоляции системы время от времени возвращались в первобытное, варварское состояние, и какой урок мы извлекли из этого? Во всех случаях подобные дикари считают непостижимые для собственного разума явления — ураганы, эпидемии, засухи — делом рук существ более могущественных, чем они сами.

Если не ошибаюсь, это называется антропоморфизмом, и в этом смысле мы ничем не лучше дикарей. Мы просто с головой погрузились во все это. Имея крайне ограниченные познания в области психологии, мы сваливаем все непонятные нам явления на область деятельности сверхлюдей — в данном случае на тех, кто якобы населяет Вторую Академию, на существование которой в свое время туманно намекнул Селдон.

— Ах! — вмешался Антор, театрально заломив руки. — Значит, вы все-таки помните о Селдоне? А я так понял, что вы про него напрочь забыли. Селдон сказал, что Вторая Академия существует, и давайте все-таки плясать от этого.

— А вы до конца понимаете все цели Селдона? Вы знаете, какие именно задумки были заложены во все его расчеты? Да Вторая Академия запросто могла быть выдуманным пугалом, жупелом, изобретение которого преследовало весьма специфическую цель. Почему, например, мы победили Калган? Как вы писали в последней серии статей, Турбор?

Турбор поерзал в кресле.

— Я понял, куда вы клоните. Я был на Калгане до конца, Дарелл, и должен честно сказать, что моральный дух калганцев был здорово сломлен. Я просматривал все их газетенки, смотрел все ролики новостей и должен сознаться, что они просто-таки сами не видели другого исхода, — они ждали, что их победят. То есть у них просто руки опускались при мысли о том, что вот-вот должна вмешаться Вторая Академия, и приложить к войне свою карающую десницу, и, что вполне естественно, выступить на стороне Первой.

— Вот именно! — воскликнул Мунн. — А я-то и вообще там всю войну проторчал! Я сказал Стеттину, что Второй Академии не существует, и он мне поверил. Для него это было жутко важно, и он за счет этого чувствовал себя более уверенно. Но заставить народ перестать верить в то, во что он верил всю жизнь, было невозможно — так миф, придуманный Селдоном, сыграл роковую роль в начатой им космической шахматной партии.

Антор резко открыл глаза и в упор уставился на Мунна, который был явно доволен, что у него все так складно получилось.

— А я заявляю, что вы лжете, — отчетливо выговорил он.

Хомир побледнел.

— Не считаю нужным реагировать и отвечать на подобные обвинения.

— А я вовсе не намеревался задеть ваше достоинство. Вы просто не можете не лгать. Вы даже не понимаете, что лжете. Но тем не менее все, что вы говорите, ложь!

Семик, сидевший рядом с Антором, мягко опустил руку на запястье молодого человека.

— Не надо так горячиться, юноша!

Антор раздраженно стряхнул руку старика и крикнул:

— Как же вы все мне надоели! Сидят, смотрят — и ничего не понимают. Да я этого человека и видел-то всего раз десять за свою жизнь, но мне совершенно очевидно, насколько он переменился! А вы все знаете его, что называется, сто лет и ничего не замечаете! Просто с ума можно сойти! Нет, вы серьезно считаете, что этот человек, которого слушаете развесив уши, — Хомир Мунн? Это не тот Хомир Мунн, которого я знаю!

Немая сцена. Почище, чем в театре. Тишину нарушил пронзительный вскрик Мунна:

— Вы что, считаете меня мошенником?

— Не в прямом смысле, но это не имеет значения! — прокричал в ответ Антор. — Все равно вы — мошенник! Тихо, все тихо! Я требую, чтобы меня выслушали!

Он так рассвирепел, что все вынуждены были повиноваться.

— Так вот: помнит ли кто-либо из вас того Хомира Мунна, каким его запомнил я, — того застенчивого библиотекаря, который и говорить-то вслух стеснялся, человека с напряженным, нервическим голосом, заикающегося на каждом слове? Разве это — тот самый человек? Он гладко говорит, он самоуверен, у него куча теорий, и, черт бы меня подрал, он не заикается! Так что — это тот самый человек?

Даже сам Мунн растерялся. Пеллеас Антор предложил более спокойно:

— А не стоит ли его обследовать?

— Как? — спросил Дарелл.

— Это вы меня спрашиваете — как? Обычно! У вас есть его энцефалограмма десятимесячной давности? Сделайте новую и сравните!

Он ткнул пальцем в съежившегося от страха библиотекаря и яростно крикнул:

— Боюсь, он пострашится идти на обследование!

— Нисколько, — ответил Мунн. — Я — тот же самый человек, каким был всегда.

— Как вы можете об этом судить? — с сожалением в голосе спросил Антор. — Нет, я больше скажу: я здесь теперь никому не доверяю. И требую, чтобы были обследованы все до одного. Была война, так? Мунн был на Калгане. Турбор был за пределами Терминуса, на борту корабля, в зоне военных действий. Дарелла и Семика тоже какое-то время не было здесь — уж не знаю, где они были и чем занимались. Один только я был здесь, в одиночестве и безопасности, поэтому я больше не верю никому из вас. Но, честно говоря, и я не прочь обследоваться. Согласны? Или мне уйти? В таком случае я уйду и буду делать, что сочту нужным.

Турбор пожал плечами:

— Лично у меня возражений нет.

— Я уже сказал, что я не против, — сказал Мунн.

Семик жестом дал понять, что и он не возражает.

Антор ждал, что скажет Дарелл. Дарелл кивнул.

— Начните с меня, — предложил Антор.

Электроды были прилажены на курчавой голове молодого человека. Он застыл в кресле, прикрыв глаза. Веки его слегка подрагивали. Дарелл достал из ящика стола листок с прежней энцефалограммой Антора и показал ему.

— Ваша подпись, не так ли?

— Да, да! Это моя энцефалограмма. Сравните.

Сканнер выбросил на экран старые и новые линии — все шесть. В темноте раздался голос Мунна:

— Вот посмотрите: по-моему, тут есть изменения.

— Это — первичные волны с лобной доли. Это ничего не значит, Хомир. Эти дополнительные пики, на которые вы показываете, не отражают ничего, кроме возбуждения нервной системы. Тут надо на другое смотреть, — объяснил Дарелл.

Он нажал контрольную кнопку, и все шесть ломаных линий слились в одну попарно. Удвоение отмечалось только в области более высокой амплитуды первичных волн.

— Удовлетворены? — спросил Антор.

Дарелл вежливо кивнул и занял его место. За ним последовал Семик, потом — Турбор. И запись, и сравнение результатов происходили в гробовом молчании.

Последним в кресло сел Мунн. На мгновение он растерялся и с оттенком отчаяния в голосе сказал:

— Только учтите: я последний и очень волнуюсь. Надеюсь, это будет принято во внимание.

— Разумеется, — заверил его Дарелл. — Ни одна ваша сознательная эмоция не повлияет на первичную кривую, да она и не важна.

Казалось, потекли долгие часы в тишине… Потом, когда на экране пошло сравнение линий, Антор торопливо проговорил:

— Смотрите — вот оно! Ну, конечно, это самое начало развития комплекса. Разве он сам не рассказал нам об этом самом? Нет никакой обработки — это глупое, нелепое антропоморфическое понятие, но вы сами посмотрите! Думаю, все ясно!

— В чем дело? — вскрикнул Мунн.

Рука Дарелла легла на плечо Мунна.

— Спокойно, Мунн. Вас «обработали». Обработали они.

Вспыхнул свет. Мунн затравленно озирался по сторонам, пытаясь выдавить жалкое подобие улыбки.

— Вы шутите! Нет, вы точно шутите! Вы меня проверяете!

Но Дарелл только покачал головой:

— Нет-нет, Хомир. Это правда.

Глаза библиографа неожиданно заволокло слезами.

— Но я не чувствую в себе никаких перемен. Я не могу поверить в это! Вы… просто с ума все посходили со своей конспирацией! — выкрикнул он.

Дарелл попытался удержать руку на его плече, чтобы немного успокоить, но рука его была яростно отброшена в сторону. Мунн взвизгнул:

— Вы хотите убить меня! Клянусь, вы этого хотите!

Одним прыжком рядом с ним оказался Антор. Раздался глухой, неприятный звук сильного удара, и Хомир повалился навзничь с перекошенным от страха лицом.

Антор резко поднялся и сказал:

— Стоило бы его связать, а потом решим, что с ним делать дальше. — Он отбросил назад свои длинные волосы.

Турбор поинтересовался:

— А как вы догадались, что с ним не все в порядке?

Антор повернулся к нему и насмешливо проговорил:

— Это было нетрудно. Видите ли, дело в том, что я знаю, где находится Вторая Академия.

Это был сильный удар. Но давно замечено, что каждый последующий удар всегда слабее предыдущего. Неудивительно, что Семик очень спокойно поинтересовался:

— Вы уверены? Только что нам нечто в этом роде пытался доказать Мунн…

— Это далеко не то же самое, — ответил Антор. — Дарелл, в тот день, когда началась война, я с вами говорил совершенно серьезно. Я пытался убедить вас покинуть Терминус. Я бы и тогда мог сказать вам то, что собираюсь сказать сейчас, если бы мог доверять вам.

— Вы хотите сказать, что уже полгода знаете ответ?

— Я знал его с того самого дня, как Аркадия улетела на Трентор.

Дарелл вскочил на ноги.

— При чем здесь Аркадия? К чему вы клоните?

— Да ни к чему особенному. Все вполне согласуется с тем ходом событий, о котором мы все прекрасно осведомлены.

Аркадия отправляется на Калган и в страхе спасается бегством, улетая в самый центр Галактики, вместо того чтобы вернуться домой. Лейтенант Диридж, наш лучший агент на Калгане, «обработан». Хомир Мунн, попав на Калган, тоже подвергается «обработке». Мул покорил Галактику, но, как ни странно, сделал своей резиденцией именно Калган. Тут можно поразмышлять, действительно ли он был таким уж великим Завоевателем. Может быть, он был всего-навсего инструментом. Мы все время наталкиваемся на Калган, и ни на что другое — на мир, который непостижимым образом остался целым и невредимым за время почти вековой истории непрерывных сражений между диктаторами.

— Каков же ваш вывод?

— Он очевиден, — ответил Антор, глядя прямо Дареллу в глаза. — Вторая Академия находится на Калгане.

Тут вмешался Турбор:

— Антор, но я был на Калгане! Я был там не далее как на прошлой неделе. И если Вторая Академия находится там, значит, я сошел с ума. Но, честно говоря, у меня впечатление, что с ума сошли вы…

Молодой человек в ярости развернулся к Турбору.

— А у меня впечатление, что вы — жирный осел! Как вы себе представляете Вторую Академию? Что это — детский сад с вывеской? Или вы считаете, что на табло в космопортах должно быть указано: «Вторая Академия»? Послушайте меня, Турбор! Где бы они ни находились, они формируют некую ограниченную олигархию. Они так же упорно должны скрываться внутри того мира, где они находятся, как сам этот мир — в Галактике.

Турбор нервно подвигал скулами.

— Меня смущает ваше отношение к этому, Антор.

— Очень меня трогает ваше смущение! — огрызнулся Антор. — Да вы вокруг себя на Терминусе оглядитесь! Где мы находимся? Мы находимся в самом центре, в ядре, в колыбели Первой Академии, хранилище всех знаний по физической науке. И какую часть населения составляют ученые-физики? Вот вы, лично вы, смогли бы управлять атомной электростанцией? Что вы, лично вы, знаете о конструкции и принципе действия гиператомного двигателя? А? Число настоящих ученых на Терминусе — даже на самом Терминусе — едва ли составит больше одного процента от всего населения планеты.

А что же тогда говорить о Второй Академии, главный принцип существования которой — строжайшая секретность? Их должно быть еще меньше, и они должны скрываться даже внутри своего собственного мира.

— Ну, скажем, — осторожно вмешался Семик, — Калган мы все-таки одолели…

— Да, одолели, — сардонически парировал Антор. — И бурно празднуем победу. В городах до сих пор иллюминация, фейерверки, по телевизору только об этом и орут взахлеб. Но сейчас, именно сейчас, когда мы снова ищем Вторую Академию, каково последнее место, куда нам следует заглянуть? Правильно, Калган.

И ни хрена мы их не победили. Мы только пустили на воздух сколько-то кораблей, убили сколько-то тысяч человек, разрушили на части их Империйку, несколько подорвали их экономическую и торговую базу, но это все семечки. Я готов поклясться, что ни один из тех, кто действительно правит Калганом, нисколько не пострадал. Наоборот, они выиграли, поскольку теперь свободны от всякого стороннего любопытства. Ну, что скажете, Дарелл?

Дарелл пожал плечами:

— Интересно. Я пытаюсь соединить сказанное вами с теми короткими словами, что мне передала Аркадия пару месяцев назад.

— Что, было письмо? — поинтересовался Антор. — И что же?

— Ну, не то чтобы письмо. Я пока и сам не очень понимаю. Всего шесть слов. Но это очень, очень интересно.

— Послушайте, — вмешался Семик. — Я все-таки кое-чего недопонимаю.

— Чего именно?

Семик заговорил, устало двигая губами, тщательно подбирая слова:

— Ну вот, например: Хомир Мунн говорил, что Гэри Селдон, грубо говоря, врал, когда утверждал, что основал Вторую Академию. Вы теперь утверждаете, что это не так, что Селдон вовсе не врал, так?

— Да, он не врал. Селдон сказал, что основал Вторую Академию, и это действительно так.

— Ладно, но тогда следует вспомнить, что он сказал и еще кое-что. Он говорил, что основал две Академии на разных концах Галактики. Ну, молодой человек, а к этому как относиться — тоже шутка, вранье? Калган-то уж никак не на противоположном конце Галактики.

Антор был раздражен.

— Это — второстепенный момент. И это запросто могло быть сказано и выдумано для того, чтобы их лучше обезопасить. И потом, сами подумайте: какая могла быть реальная польза от того, что Хозяева, Властители Умов, были бы помещены на другом конце Галактики? Какова их функция? Служить делу выполнения Плана. Кто является основным двигающим моментом в деле выполнения Плана? Мы, Первая Академия. Откуда же им удобнее понаблюдать за нами в таком случае, чтобы наши действия служили их целям? С другого конца Галактики? Смешно! На самом деле — они всего-навсего в пятидесяти парсеках от нас, что гораздо удобнее и разумнее.

— Мне нравится этот довод, — вставил Дарелл. — Он не лишен смысла. Погодите… Похоже, Мунн пришел в себя. Думаю, его можно развязать. Он уже не опасен.

Антор явно был против, но Хомир отчаянно кивал головой. Пять секунд спустя он принялся столь же отчаянно и яростно растирать затекшие кисти рук.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Дарелл.

— Отвратительно, — ответил Мунн. — Но это не важно. Мне хотелось бы кое о чем спросить нашего молодого всезнайку. Я слышал почти все, что он сказал, и не дурно было бы услышать, что он думает о том, как же нам быть дальше.

Наступила напряженная пауза.

Мунн едко ухмыльнулся:

— Ну, ладно, давайте представим, что Калган — действительно Вторая Академия. И кто же на Калгане на самом деле они? Как вы собираетесь их искать? Как их опознаешь? Как и что можно с ними сделать, даже если вы их найдете?

— А вот на этот вопрос легко ответить мне, — сказал Дарелл. — Рассказать вам, чем мы с Семиком занимались последние полгода? Тем самым я сумею убить двух зайцев, то есть отвечу, Антор, на ваш вопрос: почему я все это время не мог улететь с Терминуса.

— Во-первых, — продолжал он, — я работал над энцефалографическими исследованиями, преследуя цели гораздо большие, чем кто-либо из вас может подозревать. Выявление типа разума, характерного для людей из Второй Академии, — дело гораздо более тонкое, нежели обнаружение Плато обработанности, и этим напрямую я не занимался. Но подошел к этому вплотную. Вплотную, уверяю вас.

Знает ли кто-нибудь из вас, какова сама природа управления чужими эмоциями? Со времен Мула эта тема пользовалась колоссальной популярностью у писателей-фантастов И были сочинены целые горы макулатуры, которая, однако, живо обсуждалась, были длинные передачи по телевидению и тому подобное. Большей частью на это явление смотрели, как на нечто таинственное, непостижимое. Но это не так. Каждый знает, что человеческий мозг является источником мириадов крошечных электромагнитных полей. Всякая возникающая эмоция так или иначе влияет на состояние этих полей, и это тоже должно быть каждому понятно.

Значит, в принципе, есть возможность создать мозг, который мог бы улавливать эти изменения в состоянии полей, фиксировать их и даже входить с ним в резонанс. То есть должен существовать некий специфический участок в головном мозге, который способен воздействовать на любое выявленное им состояние электрического поля. Каким именно образом это происходит, я не представляю, но дело не в этом. Если бы я, например, был слепым, ничто не помешало бы мне теоретически узнать о том, каково значение фотонов и квантов энергии, и мне было бы понятно, что захват фотонов этой энергии может вызвать химические изменения в некотором органе человеческого организма, который способен эти изменения уловить. Но, конечно, от этого я не стал бы способен различать цвета.

Вам все ясно?

Антор кивнул твердо, остальные — менее уверенно.

— Так вот, подобный гипотетический Резонирующий Орган мозга, будучи настроенным на поля, испускаемые мозгом других людей, может осуществлять то, что мы называем «чтением эмоций» или «чтением умов», но в действительности дело обстоит гораздо сложнее. Исходя из этого легко предположить, что может существовать и сходный орган, способный воздействовать на другой мозг. Этот орган способен сориентироваться своим более сильным полем на более слабое поле другого мозга — почти так же как сильный магнит ориентирует атомные диполи куска стали и оставляет их после этого намагниченными.

Я решил математическую задачу принципа действия Второй Академии в том смысле, что вывел функцию, с помощью которой можно прогнозировать необходимую комбинацию нейронных цепочек, нужную для формирования такого органа, какой я вам только что описал. Но к сожалению, функция эта слишком сложна, чтобы ее можно было построить и решить с помощью любого из имеющихся в распоряжении на сегодня математических методов. И это очень плохо, поскольку это означает, что на основании изучения энцефалограмм я никогда не сумею выявить человека из Второй Академии.

Но мне удалось сделать нечто другое. С помощью Семика я сумел создать устройство, которое назвал «Менторезонатором». Возможности современной науки позволяют создать источник энергии, который способен имитировать тип электромагнитного поля, подобный тому, что фиксируется на электроэнцефалограммах. Более того, можно устроить так, что поле будет иметь некий сдвиг, создавая в сознании предполагаемого представителя Второй Академии нечто вроде «шума» или «резонанса», что поможет защитить, закрыть для доступа сознание других людей, с которыми такой человек может быть в контакте.

Вам все ясно?

Семик довольно прищелкнул языком. Работал-то он вслепую, но догадывался и вот теперь понял, что догадки его были верны. Он был доволен собой — есть еще порох в пороховницах!

Антор ответил:

— Мне как будто ясно.

— Это устройство, — продолжал Дарелл, — сконструировать оказалось довольно-таки несложно, тем более что к моим услугам был весь научный потенциал Академии, когда я возглавлял военное научное ведомство. В настоящее время Резиденция Мэра и Юридическая Ассамблея снабжены такими устройствами, то есть защищены полем ментостатики. То же самое сделано вокруг основных, стратегически важных заводов. То же самое сделано вокруг этого здания. Фактически каждое место, которое мы хотим обезопасить от действия Второй Академии, можно снабдить таким устройством, и тем самым оно будет в неприкосновенности и от нее, и от всех будущих Мулов, появись они на свет. Вот и все.

Он улыбнулся и развел руками.

Турбор откинул назад голову и рассмеялся:

— Значит, все кончено? Все позади? Господи Боже, наконец-то все позади!

— Ну, — сказал Дарелл, — не совсем так.

— Как же это — не совсем? Что еще?

— А как же? Ведь мы до сих пор не обнаружили Вторую Академию!

— Что, — рявкнул Антор, — вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что Калган — не Вторая Академия.

— Вы-то откуда знаете?

— Это просто, — усмехнулся Дарелл. — Дело в том, что мне известно, где на самом деле находится Вторая Академия.

Глава двадцать первая Ответ, который всех устроил

Турбор истерически расхохотался. Его хохот, казалось, сотрясал стены; наконец он, всхлипывая и утирая слезы, затих. Устало покачав головой, он сказал:

— Боже праведный, так ведь с ума сойти можно. Весь вечер одно и то же. Одного за другим сбиваем оловянных солдатиков. Развлекаемся вовсю, а ни к чему так и не придем. Слушайте — может быть, уже все планеты, какие есть, — Вторые Академии? А может, у них нет вообще никакой планеты, а они везде? Какая же разница теперь, когда Дарелл говорит, что разработал совершенное средство защиты?

Дарелл улыбнулся, но глаза его оставались серьезными.

— Совершенной защиты порой бывает недостаточно, Турбор. Даже мой «Менторезонатор» — это всего-навсего прибор, позволяющий нам оставаться все время на месте связанными по рукам и ногам, со страхом оглядываться по сторонам, нет ли где врага — только и всего. Мы должны знать не только как победить, но и кого побеждать. А реальный мир, где существует враг, есть.

— Ближе к делу, — поторопил его Антор. — Говорите по существу.

— Аркадия, — ответил Дарелл, — передала, как я говорил, мне кое-что на словах, и до тех пор, пока я не услышал этих слов, я не понимал, что не вижу очевидного. А ведь это были самые простые слова — детская поговорочка: «У кольца нет начала и конца». Понимаете?

— Нет, — угрюмо ответил за всех Антор.

— «У кольца нет начала и конца»? — вопросительно повторил Мунн, задумчиво наморщив лоб.

— Знаете, — сказал Дарелл, — а я сразу понял… Какой единственный абсолютно достоверный факт известен нам о Второй Академии, а? Я вам скажу. Мы знаем, что Гэри Селдон основал ее «на другом конце Галактики». Хомир Мунн высказал предположение, что Гэри Селдон солгал и что Второй Академии вообще не существует. Антор высказал предположение, что в этом случае Селдон сказал правду, но солгал относительно расположения Второй Академии. А я заявляю, что Селдон не лгал ни в том ни в другом случае: он сказал истинную правду.

Но… что есть «другой конец»? Галактика представляет собой плоский объект в форме чечевицы. В сечении она представляет собой круг, кольцо, а «у кольца нет начала и нет конца», как говорит Аркадия. Мы — мы. Первая Академия, расположены на Терминусе, который находится на краю этого кольца. Мы, по определению, на краю Галактики. Ну а теперь попробуйте мысленно пройти по краю Галактики и найти ее конец. Идите, идите, идите… и никакого конца вы не найдете. Вы просто вернетесь туда, откуда вышли!

Вот там-то вы и найдете Вторую Академию!

— Там? — повторил за ним Антор. — Вы хотите сказать «здесь»?

— Да, я хочу сказать «здесь», — энергично воскликнул Дарелл. — А где же еще? Вы же сами сказали, что люди из Второй Академии являются хранителями Плана Селдона, и поэтому маловероятно, чтобы они были расположены на другом краю Галактики, в полной изоляции. Вы сказали, что было бы более вероятно, если бы они находились от нас на расстоянии пятидесяти парсеков. А я утверждаю, что и это слишком далеко. А где они были бы в наибольшей безопасности? Кто бы вздумал их здесь искать? Да это же самый старый и испытанный способ игры в прятки!

Почему покойный Эблинг Мис был так удивлен, просто поражен своим открытием расположения Второй Академии? Вот именно это он и узнал, отчаянно разыскивая ее, чтобы предупредить о нашествии Мула, выяснив для себя неожиданно, что, оказывается, Мул успел убить Две Академии одним ударом. А почему сам Мул не преуспел в своих поисках? Почему? Если кто-то ищет непобежденного врага, разве станет он искать его среди врагов побежденных? А Властители Умов тем временем спокойно вынашивали дальнейшие планы, как остановить Мула, и весьма в этом преуспели.

Да это же безумно просто! А на нас поглядеть — как мы тут носимся со своими графиками, полями — а сами сидим в цитадели врага! Не смешно разве?

Однако лицо Антора сохраняло скептическое выражение.

— И вы искренне верите в свою гипотезу, доктор Дарелл?

— Да, я искренне в нее верю.

— Но тогда получается, что любой из ваших соседей, всякий прохожий на улице может быть сверхчеловеком из Второй Академии, мозг которого следит за всяким из нас и улавливает биение нашего сознания?

— Разумеется.

— И нам была дана возможность беспрепятственно работать и жить все это время?

— Беспрепятственно? Кто вам сказал, что нам никто не препятствовал? Вы, вы лично обнаружили, что Мунна «обработали». Как вы можете быть уверены, что мы его послали на Калган по собственной воле? Как можно быть уверенным в том, что Аркадия подслушала нас и отправилась с Мунном на Калган по своей воле? Ха! Да я ни на минуту не сомневаюсь, что каждый наш шаг был запрограммирован. А им больше ничего и не нужно было — достаточно было сбить нас с толку, и это было гораздо проще, чем грубо останавливать.

Антор с головой ушел в пучину размышлений. Вынырнул он оттуда крайне недовольным.

— Не нравится мне все это. Тогда вашему «Менторезонатору» — грош цена. Не можем же мы вечно оставаться в доме! А как только мы выйдем отсюда, мы предстанем перед ними голенькими, со всеми своими теперешними знаниями — нате, берите. Получается, мы пропали. Если только вы не сумеете снабдить портативными средствами каждого человека в Галактике.

— Да, но не так уж мы беспомощны, Антор. Эти люди из Второй Академии обладают специфическим чувством, которого у нас нет. Это — одновременно — их сила и их слабость. Ну, например, есть ли такое средство, которое могло бы безошибочно отличить зрячего человека от слепого?

— Есть, конечно, — быстро ответил Мунн. — Свет в глаза.

— Вот именно, — подтвердил Дарелл. — Сильный, хороший такой, слепящий свет.

— Ну и что из этого? — спросил Турбор.

— По-моему, аналогия ясна. У меня есть «Менторезонатор». Он создает искусственное электромагнитное поле, которое для человека из Второй Академии — все равно что для нас — пучок ярких лучей. Только мое устройство по принципу действия больше напоминает калейдоскоп. Оно постоянно меняет направленность и силу поля — очень быстро, быстрее, чем может воспринять такие сдвиги воспринимающий орган в мозгу. Ну, представим себе это в виде мигающего луча — это, как правило, вызывает у нас головную боль. А теперь представьте себе, что сила света доведена до того, что он ослепляет, или, другими словами, настолько усилена мощь этого электромагнитного поля, — и это вызовет боль, непреодолимую боль. Но только у того, кто обладает определенной чувствительностью, и ни у кого другого.

— Правда? — оживленно поинтересовался Антор. — Вы уже пробовали?

— На ком? Конечно, никаких испытаний не было. Но все сработает, я уверен.

— А где у вас пульт управления полем, которое окружает ваш дом? Мне хотелось бы взглянуть.

— Вот пульт, — ответил Дарелл и достал из внутреннего кармана небольшой предмет.

Маленький, черный, снабженный рядами кнопок и рычажков цилиндр перешел в руки Антора. Антор повертел его и сказал, пожав плечами:

— От того, что я на него смотрю, я понимаю не больше, чем до этого. Скажите, Дарелл, на какую кнопку не следует нажимать? Мне не хотелось бы случайно отключить поле, окружающее дом, понимаете?

— Вы не сможете этого сделать. Эта кнопка заблокирована.

И он указал на кнопку, которая была жестко зафиксирована.

— А это что за регулятор?

— С его помощью меняется частота импульсов. А с помощью вот этого — интенсивность. То самое, о чем я говорил.

— А можно? — спросил Антор, положив кончик пальца на регулятор интенсивности. Остальные сгрудились вокруг него.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Дарелл. — Нам ведь это нисколько не повредит.

Медленно — даже замедленно — Антор повернул регулятор в одну сторону, потом в другую. Турбор сжал зубы, Мунн быстро заморгал. Было впечатление, что они пытаются своим несовершенным «оборудованием» ощутить импульс, который в действительности ощутить не могли.

В конце концов Антор пожал плечами и вернул Дареллу пульт управления.

— Видимо, придется поверить вам на слово. Но, ей-богу, трудно поверить, что что-то действительно произошло в тот момент, когда я повернул регулятор.

— Разумеется, Пеллеас Антор, — сказал Дарелл с едва заметной иронией. — Я ведь вам дал фальшивый пульт. У меня есть другой.

Он сунул руку под куртку и отстегнул от ремня точно такой же цилиндр.

— Вот — видите? — сказал Дарелл и резко перевел регулятор интенсивности в крайнее положение.

В то же мгновение Антор с нечеловеческим, душераздирающим воплем повалился на пол. Он метался в агонии. Побелевшие, скрюченные пальцы пытались рвать собственные волосы.

Мунн, сидевший поблизости, инстинктивно подобрал ноги, чтобы не коснуться корчившегося в судорогах тела. Глаза его потемнели от страха. Семик и Турбор застыли, как две безмолвные статуи.

Дарелл же спокойно вернул регулятор в прежнее положение, Антор пару раз слабо дернулся и остался лежать без движения. Он был жив, но дышал слабо.

— Давайте перенесем его на кушетку, — предложил Дарелл, приподнимая голову Антора от пола. — Помогите мне.

Турбор ухватил Антора за ноги. Казалось, они перетаскивают не живого человека, а мешок с мукой. Потянулись долгие мгновения. Дыхание Антора стало спокойнее, веки задрожали, глаза открылись. Лицо его было желтым от ужаса, тело и волосы взмокли от пота, а голос, когда он заговорил, стал надтреснутым, хриплым, незнакомым.

— Нет! — просипел он. — Нет, нет! Только не делайте этого опять! Вы не представляете, не знаете… О-о-о… — простонал он.

— Мы не станем этого больше делать, — сказал Дарелл, склонившись над ним, — если вы скажете нам правду. Вы — из Второй Академии?

— Дайте мне воды! — взмолился Антор.

— Принесите воды, Турбор, — попросил Дарелл, — да захватите бутылку виски.

После того как он влил Антору в рот глоток виски и два стакана воды, он повторил свой вопрос. Молодой человек не сопротивлялся.

— Да… — устало проговорил он. — Я — из Второй Академии.

— Которая, — закончил за него Дарелл, — находится здесь, на Терминусе.

— Да-да… Вы совершенно правы, доктор Дарелл.

— Отлично. А теперь объясните нам все, что происходило в течение последнего года. Говорите!

— Я хочу спать… — прошептал Антор.

— Успеете. Говорите же!

Горький вздох. Потом Антор заговорил торопливо и тихо. Остальные склонились над ним, чтобы не пропустить ни слова…

— Ситуация становилась опасной. Мы знали, что ученые на Терминусе стали интересоваться энцефалограммами и что вот-вот будет создано устройство такого типа, как сконструировал доктор Дарелл. Кроме того, нарастала общая враждебность в отношении Второй Академии. Мы должны были остановить развитие событий так, чтобы не повредить Плану Селдона.

Мы… мы попытались взять под контроль ваше… движение. Мы попытались присоединиться к нему. Это бы… избавило нас от подозрений и отвлекло от нас внимание. Одним из таких отвлекающих моментов была спровоцированная нами война с Калганом. Вот почему я отправил Мунна на Калган. Мнимая фаворитка Стеттина была нашей сотрудницей. Она устроила все так, чтобы Мунн делал нужные шаги…

— Что? Каллия?! — вскрикнул Мунн, но Дарелл жестом остановил его.

Антор продолжал, не заметив, что его прервали:

— С Мунном отправилась Аркадия. На это мы не рассчитывали… не можем же мы предусмотреть все… поэтому Каллия отправила ее на Трентор, чтобы предотвратить ее вмешательство. Вот и все. Кроме того, конечно, что мы проиграли…

— Меня вы тоже хотели отправить на Трентор, не так ли?

Антор вяло кивнул:

— Должны были… убрать вас отсюда… на время… Ваше сознание явно и неопровержимо излучало триумф победителя. Вы решали проблему создания своего прибора — «Менторезонатора».

— Почему вы не «обработали» меня?

— Не мог… не сумел. У меня были инструкции… мы работали в соответствии с планом… Импровизация… все бы нарушила… План только предсказывает вероятности… вы это знаете… как и План Селдона.

Фразы его становились все более отрывистыми, почти бессознательными. Голова моталась из стороны в сторону — болезненно, лихорадочно.

— Мы имели дело с отдельными людьми… не с массами… вероятности очень низки… и проиграли. И потом… если бы мы вас «обработали»… устройство изобрел бы кто-то еще… все было бесполезно… должны были тянуть время… а это труднее… Собственный план Первого Оратора… я не знаю всех деталей… только… ничего не вышло…

Он глубоко зевнул и впал в прострацию. Дарелл грубо встряхнул его:

— Не спать! Сколько вас здесь?

— А? Вы что-то спросили? О-о-о… немного… будете удивлены… около пятидесяти… нужно было больше…

— А конкретно на Терминусе?

— Пятеро… еще шестеро на заданиях… как Каллия… спать хочу…

Неожиданно он сделал над собой невероятное усилие, пытаясь побороть слабость и наваливающийся сон. Казалось, ему хочется сделать все возможное, чтобы как-то смягчить позор поражения.

— Но в конце я почти было поборол вас! Мог выключить защиту и схватить вас! Тогда посмотрели бы, кто здесь хозяин! Но вы дали мне фальшивый пульт… вы все время меня подозревали… Наконец он умолк и крепко заснул.

Изменившимся голосом Турбор спросил:

— И давно вы его подозревали, Дарелл?

— С тех пор как он тут появился, — последовал спокойный ответ, — Он заявил, что прибыл от Кляйзе. Но я прекрасно знал Кляйзе и отлично помнил, в каких отношениях мы расстались. Он просто заболел розысками Второй Академии, а я его бросил. Мое поведение было оправдано, поскольку я понял, что разумнее и безопаснее вести исследования самостоятельно. Но объяснить этого Кляйзе я не мог, да он и не стал бы меня слушать. Для него я остался трусом и предателем, возможно, он даже счел меня агентом Второй Академии. Он из тех, кто не прощает обид, и с того самого времени вплоть до самой смерти он со мной не общался. И вдруг, ни с того ни с сего, в последние недели своей жизни он пишет мне — совсем как старый друг — и присылает ко мне своего сотрудника, ученика, с предложением возобновить старые исследования.

Это было настолько не похоже на него! Он не мог на такое пойти без постороннего воздействия. Тогда я и стал думать о том, не подсунул ли он мне настоящего агента из Второй Академии. В итоге так оно и оказалось.

Он вздохнул и на секунду прикрыл глаза.

Семик взволнованно проговорил:

— Но что же мы будем делать с ними со всеми… с этими, ну из Второй Академии?

— Не знаю, — устало отозвался Дарелл. — Можно, например, устроить что-то вроде резервации. В Зоранеле, к примеру. Можно их там поместить и окружить планету защитным полем с помощью «Менторезонатора». Мужчин и женщин лучше было бы разделить, а еще лучше — стерилизовать, и через пятьдесят лет Вторая Академия останется историческим фактом, не более. А может быть, милосерднее было бы дать им всем спокойно умереть.

— Как выдумаете, — задумчиво спросил Турбор, — а мы не могли бы обучиться этому их дару? Или они с ним рождаются, как Мул?

— Не знаю. Но думаю, дар этот приобретается в процессе длительного обучения, поскольку данные энцефалографии показывают, что такие способности есть в мозгу каждого человека, только в латентномсостоянии. Но для чего вам это чувство, этот дар? Видите — он им не помог.

Он нахмурился.

Он молчал, а мысли его кричали.

Все получилось слишком легко, слишком легко… Они были побеждены, эти непобедимые, побеждены, как книжные злодеи, и это ему не нравилось.

Черт побери! Когда же человек может быть уверен в том, что он — не марионетка? И как он может знать, что он — не марионетка?

Аркадия возвращалась домой, и мысли его постепенно отвлеклись от того, с чем ему еще предстояло столкнуться.

Она была дома — неделю, вторую, а он все никак не мог избавиться от этих мыслей. И как он мог от них избавиться? За время ее отсутствия она превратилась из ребенка в молодую девушку — под действием какой-то странной алхимии. Она была звеном в цепи, которая связывала его с жизнью, ниточкой, связывавшей его память с его сладостно-горькой женитьбой, супружеством, длившимся чуть дольше медового месяца…

И вот однажды, поздно вечером, он спросил осторожно, как только мог:

— Аркадия, как вышло, что ты решила, что обе Академии находятся на Терминусе?

Они как раз вернулись из театра, где сидели на самых лучших местах. На Аркадии было новое, красивое платье, и она была просто счастлива.

Она удивленно взглянула на него и отвела взгляд.

— Ой, папа, сама не знаю. Просто на меня нашло.

Сердце Дарелла похолодело.

— Вспомни, — настойчиво попросил он. — Это очень важно.

Она слегка нахмурилась.

— Ну… была Леди Каллия… Я знала, что она — из Второй Академии. Ведь Антор сказал то же самое!

— Но она была на Калгане, — настаивал Дарелл. — Почему же ты решила, что Вторая Академия — на Терминусе?

Тут Аркадия задумалась на несколько минут, прежде чем ответить. Что заставило ее так решить? Ей стало неприятно об этом думать — почему, она сама не знала.

Она сказала:

— Но она же знала все — Леди Каллия. И у нее… наверное… была информация о Терминусе. Похоже, папа?

Но он только головой покачал.

— Папа, — воскликнула она, — но я это знала! И чем больше я об этом думала, тем больше я убеждалась в этом. Это так логично!

Но в глазах отца, смотревших на нее, читалось все то же чувство беспомощности и растерянности.

— Не то, Аркадия, не то… Интуиция уже сама по себе подозрительна, когда речь идет о Второй Академии. Ты же это понимаешь, правда? Это могла быть интуиция, но могла быть и «обработка».

— «Обработка»? Ты хочешь сказать, что меня… изменили? О нет! Они не могли!

Она отвела взгляд и слегка отодвинулась от отца.

— И потом… разве Антор не сказал тебе, что я была права? Он же все подтвердил! Признался во всем. И ты нашел целое их гнездо тут, на Терминусе. Разве нет? Разве нет?

Она раскраснелась и тяжело дышала.

— Да, я знаю… но… Аркадия, ты позволишь, я сделаю тебе энцефалограмму?

Она отчаянно замотала головой:

— Нет, нет! Только не это! Мне страшно, я боюсь!

— Меня боишься, Аркадия? Ну что ты, глупышка, не бойся! Но мы должны проверить, мы обязательно должны проверить! Ты же это понимаешь, правда?

После этого она обратилась к нему только раз. Она вцепилась в его руку как раз перед тем, как он собирался выключить свет.

— А если меня изменили, папа? Что ты будешь делать?

— Если тебя изменили, Аркадия, ничего я делать не буду. Если это так, то мы просто-напросто уедем отсюда. Отправимся на Трентор, только ты да я… и не будет нам никакого дела до всей Галактики.

Никогда в жизни Дарелл не проводил обследование так медленно и тщательно, никогда он еще не ставил на карту более высокой ставки… Когда все было кончено, Аркадия тихо сползла с кресла. Она боялась смотреть на отца. Наконец раздался его радостный смех, и этим все было сказано. Она вскочила, подбежала к нему и упала в его объятия.

Они стояли, прижавшись друг к другу. Он гладил ее непослушные кудряшки и радостно говорил:

— Дом окружен максимальным резонирующим полем, а твоя энцефалограмма — в полном порядке. Значит, мы действительно покончили с ними, Аркадия. Мы можем начать жизнь сначала!

— Папа. — проговорила она сквозь слезы, а теперь мы сможем получить медали?

— Медали? А откуда ты знаешь, что я от них отказался?

Он на мгновение отстранил ее от своей груди и снова рассмеялся:

— Маленькая шпионка! Ты, как водится, знаешь все! Ладно, можешь получить свою медаль — все, как положено, — трибуна, торжественные речи. Ты ее заслужила.

— И… папа…

— Да?

— Ты не мог бы теперь называть меня «Аркади»?

— Ну хорошо… Аркади.

Медленно, постепенно пришло к нему ощущение настоящей победы и захлестнуло его. Академия — Первая Академия — и теперь единственная — стала настоящей Хозяйкой Галактики. Больше не существовало преграды между ними и Второй Империей — венцом Плана Селдона.

Оставалось только дожить до этого…

А все благодаря…

Глава двадцать вторая Верный ответ

Непонятно где расположенная комната в непонятно где расположенном мире… И план, чей план сработал… Первый Оратор взглянул на Студента.

— Пятьдесят мужчин и женщин, — сказал он. — Пятьдесят жертв! Они знали, что для них это означает смерть или пожизненное заключение, но они не посмели пойти на сопротивление, они не могли быть так ориентированы, поскольку такая ориентация могла быть выявлена. Но они не пали духом. Они осуществили план до конца, потому что были верны высшему Плану.

— А могло их быть меньше? — осторожно спросил Студент.

Первый Оратор медленно покачал головой:

— Это было минимально возможное количество. Будь их меньше, возможно, задуманное и не удалось бы осуществить. В действительности объективно требовалось не менее семидесяти пяти человек, чтобы подстраховаться от возможных ошибок. Но это теперь неважно. Ты изучил ход событий, разработанный Советом Ораторов пятнадцать лет назад?

— Да, Оратор.

— И сравнил его с реальным ходом развития событий?

— Да, Оратор, — ответил Студент и после короткой паузы добавил: — Я был совершенно поражен, Оратор.

— Знаю. Это всегда вызывает искреннее удивление. Если бы ты знал, сколько труда скольких людей вложено за многие годы в то, чтобы отшлифовать, довести до совершенства эту идею, ты бы меньше удивлялся. Ну а теперь расскажи мне, что произошло, — своими словами. Расшифруй свои математические выводы.

— Хорошо, Оратор.

Молодой человек старательно сконцентрировал свои мысли.

— Главное: людей из Первой Академии нужно было твердо, неопровержимо убедить в том, что они обнаружили и ликвидировали Вторую Академию. В этом плане отмечается некоторый возврат к исходной позиции. Теперь Терминус снова не будет знать о нас ничего и не станет включать нас в свои расчеты. Мы снова в тайне и безопасности… ценой жизни пятидесяти человек.

— А какова была роль калганской войны?

— Показать Академии, что они способны победить физического врага, — с тем чтобы укрепить их достоинство, по которому нанес серьезный удар Мул.

— Вот здесь ты потрудился недостаточно. Помни: население Терминуса относилось к нам с явной враждебностью. Они ненавидели нас, завидовали нашему превосходству, но бессознательно надеялись на нашу защиту. Если бы мы были «ликвидированы» до калганской войны, это вызвало бы панику на всей территории Академии. Тогда они ни за что не отважились бы выступить против Стеттина, напади он на них тогда. А он бы именно так и сделал. Только на своем пике ослепления победой могла произойти «ликвидация» с минимумом побочных эффектов. Даже если бы позволили себе подождать еще год, успех не был бы воспринят столь горячо и безоговорочно.

Студент кивнул:

— Я понял. Теперь течение истории будет происходить без отклонений от курса, намеченного Планом.

— Если только, — уточнил Оратор, — не произойдет больше никаких случайностей индивидуального порядка.

— А для этого, — сказал Студент, — мы и существуем. Только вот… Один момент волнует меня, Оратор. В Первой Академии осталось мощнейшее оружие — «Менторезонатор». По крайней мере, это уже выходит за рамки возврата к прежней позиции.

— Верно подмечено. Но им не на ком его применять. Оно стало холостым оружием, стерильным. Таким же холостым и стерильным оружием станет со временем и энцефалография, поскольку мы как угроза для них больше не существуем. Ее место займут те отрасли науки, которые больше отвечают насущным потребностям. Так что — первое поколение ученых-психологов в Первой Академии одновременно станет последним, и примерно через сто лет «Менторезонатор» станет реликвией прошлого.

— Да… — подумав, проговорил Студент. — Похоже, вы правы.

— Но вот на что я хочу обратить твое особое внимание, юноша. Ради твоего же собственного будущего — ради твоей работы в Совете. Это — учет самых тончайших вмешательств, проведенный в Плане за последнее десятилетие. И все это было нужно потому, что мы имели дело с отдельными людьми. Я говорю о способе, благодаря которому Антор ухитрился вызвать к себе подозрение таким образом, что оно созрело в нужное время, но это было относительно просто.

Была создана такая ситуация, такая атмосфера, что до поры до времени никому и в голову не приходило, что Вторая Академия находится там. Это знание должно было быть внушено маленькой девочке, Аркадии, на которую, кроме ее отца, никто бы не обратил внимания. Она была увезена на Трентор именно для того, чтобы раньше времени не встретилась с отцом. Эти двое — отец и дочь — были чем-то вроде полюсов гиператомного двигателя. Каждый из них в отдельности от другого беспомощен. Должна была проскочить искра, должен был сработать контакт — именно в нужный момент. А это уж была моя работа.

А еще было необходимо, чтобы последнее сражение прошло так, как надо. Флот Академии должен был быть морально поддержан, а калганцы — обращены в бегство. Об этом я тоже позаботился.

Студент сказал:

— Мне кажется, Оратор, что вы… то есть я хотел сказать, что все мы… рассчитывали на то, что доктор Дарелл не станет подозревать, что Аркадия является нашим инструментом. Судя по моим расчетам, существовала тридцатипроцентная вероятность того, что он все-таки это заподозрит. Что бы произошло тогда?

— Об этом мы тоже позаботились. Тебя ведь учили, и ты должен знать, что такое «Плато обработанности». Что оно собой представляет? Конечно же, не внедрение иной эмоциональной подложки. Это как раз делается без возможности выявить это с помощью энцефалографии. Следствие из теоремы Лефферта, ты должен знать. Нет, Плато отражает стирание прежнего предубеждения, только это оно в действительности и демонстрирует. Должно демонстрировать.

— И конечно, Антор удостоверился в том, что доктор Дарелл именно так, как надо, понимает сущность Плато?

— Да. Однако… Как и когда можно «обработать» отдельного человека, начать управлять его эмоциями так, чтобы это не обнаружили? Только тогда, когда изначальное предубеждение еще не сформировалось. Другими словами — тогда, когда индивидуум — новорожденный ребенок с чистым, нетронутым сознанием. Таким ребенком была Аркадия Дарелл пятнадцать лет назад здесь, на Тренторе, когда в структуру Плана была внесена новая линия.

Она никогда не узнает о том, что ею управляли, и нам всем от этого лучше и легче, поскольку ее «обработка» не принесла ей никакого вреда, а наоборот, привела к развитию уникальной личности.

Первый Оратор коротко рассмеялся:

— В каком-то смысле это — ирония судьбы, и это самое смешное. Четыреста лет назад люди были обмануты словами Селдона о «другом крае Галактики». Они придавали этим словам свой собственный, буквальный, физический смысл — они ведь всегда ищут другой конец линейками и рулетками и находят этот конец в точке, отстоящей от начала измерения на сто восемьдесят градусов, а то и просто у себя дома.

Но величайшая для нас опасность таилась именно в том, что у нашего расположения была и чисто физическая разгадка. Как ты знаешь, Галактика — не просто плоский, сплющенный овоид, так же как его периферия — не просто замкнутая кривая. Фактически Галактика — это двойная спираль, и восемьдесят процентов населенных миров находятся на ее внутреннем витке, а мы — на другом конце, поскольку что есть другой конец спирали? Естественно, центр.

Но это ловушка, шарада. К такому выводу трудно прийти просто так. Однако к нему пришли бы обязательно, если бы те, кто искал ответ, вспомнили, что Гэри Селдон был психолог, а не физик и прекрасно понимал, каково будет течение мыслей в данном случае. Он сориентировал их в нужном для нас направлении. Что могли для психолога значить «разные концы»? Два противоположных края карты? Конечно, нет. Это — чисто механическая интерпретация.

Первая Академия находилась на Периферии, в том месте, где власть Империи была наиболее слаба, где наименьшим было ее цивилизующее влияние, где практически отсутствовали культура и процветание. Но где же находился социально противоположный конец Галактики? Ну конечно, в том месте, где первоначальная Империя была наиболее сильна, где ее цивилизующее влияние было наиболее выражено, где наиболее заметны были ее процветание и культура.

Здесь! В центре! На Тренторе, в столице Империи времен Селдона!

И это настолько очевидно! Гэри Селдон оставил после себя Вторую Академию, чтобы она сохранила, улучшила и продолжила его работу. Где это могло быть осуществлено наилучшим образом? На Тренторе, где работала группа Селдона, где десятилетиями скапливалась информация. Кроме того, целью Второй Академии была охрана Плана от врагов. И это тоже было известно. А где был главный источник опасности и для Терминуса, и для Плана?

Здесь! На Тренторе, здесь, где Империя умирала в течение трех столетий, но все-таки могла разрушить, ликвидировать Академию, если бы только ей пришло в голову это сделать.

Потом, когда Трентор пал и был разрушен, всего лишь сто лет назад, мы наконец обрели реальную возможность защитить нашу цитадель, и из всей планеты только Имперская Библиотека и окружающая ее территория остались в неприкосновенности. Это было прекрасно известно в Галактике, но даже этот столь прозрачный намек остался без должного внимания.

Здесь, на Тренторе, Эблинг Мис нашел нас, и здесь же мы не позволили ему пережить свое открытие. Чтобы осуществить это, потребовалось все продумать так, чтобы обычная девушка из Академии победила могущественного мутанта — Мула. Конечно, и это событие могло привлечь внимание к планете, на которой оно произошло.

Именно здесь мы впервые изучили Мула и спланировали его полное и окончательное поражение. Именно здесь родилась Аркадия и началась цепь событий, которая вернула нас в конце концов к Плану Селдона.

И все эти прорехи в ткани нашей секретности, все эти зияющие дыры остались незамеченными! А все потому, что Гэри Селдон сказал «другой конец» в одном смысле, а они поняли это в совершенно другом.

Первый Оратор «молчал» уже довольно долго. На самом деле он перестал обращаться к Студенту, а как бы исповедовался самому себе, стоя перед окном и глядя на звезды.

Огромная Галактика теперь была в безопасности навсегда.

— Гэри Селдон назвал Трентор «концом звезд», — прошептал он. — Ну что же, почему бы и нет? Это так поэтично… Когда-то отсюда правили всей Вселенной, со всех звезд тянулись сюда невидимые нити и обрывались здесь. «Все пути ведут к Трентору», — говорит старая пословица, и именно тут и есть конец всех звезд.

Десять месяцев назад Первый Оратор стоял на этом самом месте и смотрел на то же самое небо, усеянное бесчисленными звездами, — нигде их не было так много, как здесь, в центре Галактики. Но тогда он был печален. Сегодня же его лицо было озарено искренней, неподдельной радостью — круглое, румяное лицо Прима Пальвера — Первого Оратора.

Академия на краю гибели

Пролог

Гибель Первой Галактической Империи была неотвратима. Ее медленный распад и загнивание тянулись уже не одно столетие. Но только один-единственный человек знал об этом наверняка.

Звали его Гэри Селдон. Он был последним из величайших ученых Первой Империи. Именно ему принадлежит честь создания науки о поведении человека, науки, сведенной к математическим уравнениям.

Поведение отдельного человека непредсказуемо, но, как обнаружил Селдон, статистической обработке вполне поддаются реакции человеческих сообществ. И чем выше численность сообщества, тем точнее статистика. Свои исследования Селдон основывал на реакциях сообществ, численность которых составляла не менее населения всех обитаемых миллионов миров Галактики.

Выведенные Селдоном формулы показали ему, что, будучи оставленной на произвол судьбы, Галактическая Империя погибнет и пройдет тридцать тысячелетий страданий и агонии, прежде чем на руинах Первой родится Вторая Империя. Однако, решил он, если изменить некоторые условия, период Межвластия можно сократить до одного тысячелетия.

Для того чтобы это произошло, Селдон основал два поселения ученых, названных им Академиями, и произвольно расположил их «на противоположных концах Галактики». Первая Академия, деятельность которой была сосредоточена на развитии физических наук, была основана открыто, публично. Основание же другой, Второй Академии, мира психоисторической и «ментальной» науки, совершилось тайно.

В трилогии «Академия» описываются события, происходившие в течение первых трех столетий Межвластия. Первая Академия (чаще упоминаемая просто как «Академия», ведь о существовании Второй долго никто не догадывался) начала свое бытие как скромная колония, поселение, затерянное в пустотах Внешней Периферии Галактики. Время от времени Академия сталкивалась с кризисами, каждый из которых характеризовался разнообразными вариантами поведения людей и различными политическими и экономическими тенденциями того времени. Свобода действий, свобода выбора была ограничена определенной, одной-единственной линией, и, когда Академия делала очередной шаг в этом направлении, перед ней открывались новые горизонты. Все это было спланировано Гэри Селдоном, который к тому времени уже давно покоился в мире.

Первая Академия, располагая новейшими достижениями науки, одолела окружавшие ее варварские планеты. Ей пришлось поочередно вступать в схватку то с анархистами, то с отколовшимися от погибающей Империи диктаторами, и победа была всегда на ее стороне. На долю Академии выпала и битва с останками самой Империи, которыми правил последний из могущественных Императоров. Армией Империи командовал последний из великих военачальников, но Академия и в этой схватке одержала победу.

Казалось, будто план Селдона выполняется, как задумано, что ничто не может помешать созданию Второй Империи в предсказанный срок — за одно тысячелетие.

Однако психоистория — наука сугубо статистическая. И всегда существует вероятность непредсказуемого поворота событий. И случилось то, что Гэри Селдон лишен был возможности предсказать. Неизвестно откуда появился человек по кличке Мул. Он обладал ментальными способностями, которых больше ни у кого в Галактике не было. Он был способен управлять людскими эмоциями, манипулировать умами так, что превращал самых злейших своих врагов в послушных, обезволенных рабов, а то и в ярых приверженцев. Целые армии не могли одолеть его одного. Первая Академия пала, и казалось — План Селдона никогда не возродится.

Но существовала таинственная Вторая Академия — застигнутая врасплох неожиданным появлением Мула на исторической сцене, она вскоре приступила к постепенному развертыванию контратаки. Главное средство защиты Второй Академии заключалось в том, что ее местонахождение оставалось тайной за семью печатями. Мул жаждал сразить ее, чтобы целиком и полностью обрести власть над Галактикой. Люди из Первой Академии, верившие в существование Второй, искали ее, чтобы обрести помощь и поддержку.

Найти ее никому не было суждено. Мул был недалек от успеха, но его остановил героический подвиг женщины, Байты Дарелл, что дало Второй Академии время подготовиться к решающему контрудару и остановить Мула навсегда. Постепенно Вторая Академия подготовилась и к воссозданию Плана Селдона.

Однако эти события в некоторой степени раскрыли тайну существования Второй Академии. Узнав о ее сущности, Первая Академия воспротивилась будущему, в котором за ней наблюдали бы и которое для нее предопределяли бы психологи из Второй Академии. Первая Академия превосходила Вторую военной мощью, поэтому задача Второй Академии усложнилась вдвое — ей нужно было не только приструнить Первую Академию, но и восстановить свою анонимность.

И это ей удалось под руководством величайшего «Первого Оратора», Прима Пальвера. Первой Академии было позволено одержать мнимую победу, ее влияние и могущество в Галактике росло, она жила и процветала, не подозревая о том, что Вторая Академия продолжает не только существовать, но и действовать.

Итак, минуло четыреста девяносто восемь лет после создания Первой Академии. Она — на вершине могущества. Все уверены в этом, кроме одного человека…

Глава первая Советник

1

— Нет, не верю, — решительно произнес Голан Тревайз, стоя на широкой лестнице Селдон-Холла и глядя на город, озаренный лучами теплого, ласкового солнца.

Климат Терминуса издавна славился мягкостью. Площадь суши на планете значительно уступала площади водной поверхности, а внедрение системы искусственного кондиционирования способствовало еще большему сглаживанию погодных условий и, как частенько думал Тревайз, начисто лишило его какой бы то ни было экзотики.

— Ничему не верю, — повторил он, и улыбка промелькнула на его моложавом загорелом лице.

Его спутник Мунн Ли Компор — Советник, как и сам Тревайз, — носивший тройное имя вопреки давно установившимся на Терминусе традициям, недоуменно пожал плечами:

— Чему же ты не веришь? Тому, что мы спасли город?

— О, в это я верю на все сто. Спасли, спасли, и Селдон лично подтвердил, что мы это сделаем, и что это правильно, и что ему про это было все известно аж пятьсот лет назад.

Компор перешел на полушепот.

— Слушай, Голан, я не против, со мной можешь вести такие речи — мне-то что, но если тебе взбредет в голову орать такое толпам народу, честно говоря, не хотелось бы стоять с тобой рядом, когда ударит молния. Как знать, в кого из нас она угодит.

— А что я такого сказал? — невинно поинтересовался Тревайз. — Мы спасли город, сказал я. Что в этом крамольного? Да еще и без войны обошлось — просто красота.

— А воевать было не с кем, — парировал Компор, слегка сощурив небесно-голубые глаза.

Как и имя, внешность у него была на редкость несовременная; светлые глаза, соломенно-желтые вьющиеся волосы. Порой ему жутко хотелось выглядеть иначе.

— А о гражданской войне ты не слыхал, Компор? — спросил Тревайз.

Он был строен и высок, темные полосы его едва заметно завивались. Руки его по обыкновению были засунуты в кармашки мягкой поясной сумки — сумок таких у него был целый набор, и он никогда и нигде не появлялся без этого неотъемлемого, почти ритуального аксессуара.

— Гражданская война по поводу местоположения столицы? Смешно.

— Не сказал бы. Вопрос оказался достаточно серьезным для того, чтобы разразился очередной селдоновский кризис. Политическая карьера Хенниса полетела в тартарары, мы с тобой были избраны в Совет, и вопрос, так сказать, повис в воздухе…

Он медленно, плавно покачал рукой, как маятником, готовым вот-вот остановиться.

Мимо приятелей по ступеням лестницы спускались члены правительства, корреспонденты, представители высшего света — все, кто откликнулся на приглашение засвидетельствовать очередное явление Селдона (точнее, его изображения). Кто-то болтал, кто-то довольно смеялся, кто-то выражал неподдельный восторг по поводу одобрительных высказываний Селдона.

Тревайз упрямо стоял на месте, позволяя веселой толпе огибать себя. Компор, успевший спуститься на две ступени ниже, тоже остановился. Казалось, между ними протянулась невидимая нить.

— Ты идешь или нет? — не оборачиваясь спросил Компор.

— Торопиться некуда. Заседание Совета не начнется, пока Мэр Бранно не изучит ситуацию и не изложит ее по своему обыкновению — по слогам, через час по чайной ложке. А я не жажду выслушивать очередную напыщенную речь. Лучше взгляни на город!

— Вижу. И вчера видел.

— Да, но разве ты видел его пятьсот лет назад, когда он был основан?

— Четыреста девяносто восемь лет назад, — автоматически уточнил Компор. — Через два года — пятисотлетний юбилей, и к тому времени Мэр Бранно все еще будет у власти, противостоя событиям невысокой степени вероятности, как мы все надеемся.

— «Как мы все надеемся»… — сухо повторил Тревайз. — И все же, каков он был пятьсот лет назад? Один-единственный город на планете! Маленькое поселение, где жила горстка ученых, готовивших к изданию Энциклопедию, которая так никогда и не вышла в свет.

— О чем ты? Энциклопедия была издана, в этом нет сомнений.

— А ты о чем? О той Галактической Энциклопедии, которой мы располагаем сейчас? То, что имеем мы, это совсем не то, над чем работали они. У нас теперь все данные введены в компьютер и ежедневно подвергаются пересмотру. А неоконченный оригинал ты когда-нибудь видел?

— Тот, что в Музее Гардина?

— Тот, что находится в Музее Первоисточников имени Сальвора Гардина. Если уж ты так любишь точность, давай употреблять полные названия. Ну так видел ты оригинал или нет?

— Нет. А что, стоило посмотреть?

— Да нет. Не стоило. Но тем не менее все было именно так: ничтожная горстка Энциклопедистов — ядро города, одного маленького города, практически лишенного металлов, на планете, обращающейся вокруг солнца, отдаленного от остальной Галактики: на окраине, на самом ее краю. А теперь — пасторальный мир, один сплошной парк куда ни глянь, и у нас есть все металлы, какие душе угодно. Теперь мы — центр всего на свете!

— Не совсем, — не согласился Компор. — Мы по-прежнему обращаемся вокруг солнца, отдаленного от всей Галактики. И мы по-прежнему на самом ее краю.

— Ну нет, это ты брякнул не подумав. В этом-то как раз и заключается смысл теперешнего маленького селдоновского кризиса. Мы теперь — не крошечный мир Терминуса. Мы — Академия, протянувшая свои щупальца по всей Галактике и управляющая ею отсюда, с самого края. Мы способны на это потому, что больше не пребываем в изоляции — разве что в географическом смысле, а это не считается.

— Ладно. Согласен.

Компору был явно неинтересен этот разговор, и он шагнул еще на одну ступеньку вниз. Невидимая ниточка между приятелями слегка натянулась.

Тревайз выбросил вперед руку, будто пытался вернуть товарища назад.

— Разве ты не видишь разницы, Компор? Изменения колоссальны, но мы не желаем этого замечать. В душе мы хотим, чтобы по-прежнему была маленькая Академия, маленький мир, живущий сам по себе, внутри себя самого, как встарь — в дни несгибаемых героев и благородных святых, которые ушли навсегда.

— Ну и что?

— То самое. Ты на Селдон-Холл погляди. Начнем с того, что во времена первых кризисов, в дни правления Гардина существовал всего-навсего Склеп Селдона — маленькая аудитория, где появлялось голографическое изображение Селдона. И все. Теперь же это — грандиозный мавзолей. Но где тут силовое подъемное поле? Или спуск? Гравитационный лифт, на худой конец? Ничего нет — только эта лестница, и мы спускаемся и поднимаемся по ней точно так же, как спускался и поднимался Гардин. В странные, непредсказуемые времена мы в страхе цепляемся за прошлое.

Он страстно взмахнул рукой.

— Попробуй отыскать в постройке хоть какие-то признаки наличия металлов! Нет их. И тут быть их не может, потому что во времена Гардина здесь не было ни крошки природных металлов, да и импорт был с гулькин нос. Нет, когда воздвигли этот колосс, раздобыли где-то старинный пластик, порозовевший от времени, чтобы гости из других миров могли всплеснуть руками и воскликнуть: «Ах, какой чудный, восхитительный старинный пластик!» Говорю тебе, Компор, это чистейшей воды самообман.

— Значит, именно в это ты не веришь? В Селдон-Холл?

— И во все его содержимое, — яростным шепотом проговорил Тревайз. — Действительно — не верю в то, что мы обязаны таиться здесь, на краю Галактики, только потому, что так жили наши предки. Я считаю, что мы должны быть там, в центре, в сердцевине!

— Но сам Селдон перечит тебе. План Селдона выполняется и должен выполняться.

— Знаю! Знаю! Каждый младенец на Терминусе с колыбели верит в то, что Гэри Селдон придумал План, что он все предвидел и предсказал пятьсот лет назад, что все наши кризисы предопределены, что его голографический образ будет являться нам всякий раз, как разрешится очередной кризис, и сообщать тот необходимый минимум информации, что поможет нам жить до следующего кризиса, и, таким образом, План проведет нас через тысячелетие, по истечении которого мы сможем без хлопот создать Вторую, Великую Галактическую Империю на руинах старой, погибшей формации, распад которой во всей красе начался пять веков назад и два века назад благополучно завершился.

— Мне-то зачем рассказываешь все это, Голан?

— Затем, чтобы ты понял, что все это — притворство и самообман. Все — обман. Вернее, это стало обманом теперь! Мы сами себе не хозяева. Это не мы выполняем План.

Компор более внимательно взглянул на приятеля.

— Слыхал от тебя и раньше подобные речи, Голан, но мне всегда казалось, что ты несешь околесицу только для того, чтобы позлить, подразнить меня. Но теперь, черт подери, мне кажется, ты говоришь всерьез.

— Конечно, всерьез.

— Не может быть. Либо это какая-то чересчур забористая шутка, мне не понять, либо ты сошел с ума.

— Ни то ни другое, — возразил Тревайз, ставший вдруг совершенно спокойным, и сунул руки в любимую сумку — видимо, жестикуляция больше не требовалась ему для выражения эмоций. — Да, я подумывал обо всем этом и раньше, но все было на уровне интуиции. Сегодняшний же утренний фарс, однако, мне все прояснил окончательно. Ну а я, в свою очередь, намерен все объяснить Совету.

— Нет, — прошептал Компор, — ты действительно сошел с ума!

— Брось. Пошли послушаешь.

Они вместе пошли вниз по лестнице. Только они двое там и остались — остальные давно ушли. И когда Тревайз немного обогнал приятеля, губы Компора дрогнули и он беззвучно проговорил, глядя а спину Тревайза:

— Дурак!

2

Мэр Харла Бранно открыла заседание Исполнительного Совета, призвав собравшихся к порядку. Взгляд ее без видимого интереса скользил по лицам Советников, однако никто ни на мгновение не сомневался, что она отметила для себя, кто присутствует, а кто запаздывает.

Ее седые волосы были тщательно уложены в прическу, которая не была выраженно женственной, но все же не напоминала мужскую стрижку. Ее прическа — не более того. Лицо ее красотой не блистало, но, собственно говоря, никому и в голову не приходило подумать об этом.

Харла Бранно была выдающимся руководителем. Конечно, ей было далеко до блистательности Сальвора Гардина или Хобера Мэллоу, чьи жизненный путь и карьера стали символами первых двух столетий существования Академии, но никто не посмел бы обвинить ее в непроходимой тупости представителей династии Индбуров — правителей Академии во времена перед воцарением Мула.

Ораторские способности ее не потрясали слушателей, не слыла она и прирожденной актрисой, но зато обладала талантом принимать хладнокровные, продуманные решения И придерживаться их, покуда она сама верила, что права. Так, не обладая ни одним из перечисленных дарований, она умела заставить тех, кто голосовал за принятие решений, поверить, что они непогрешимы.

Исходя из доктрины Селдона, историческим переменам противостоять крайне трудно (правда, всегда существует элемент непредсказуемости, о котором предпочитают забывать большинство селдонистов, несмотря на головокружительный инцидент с Мулом), и Академия могла сохранить свою столицу на Терминусе при любых условиях. Именно «могла», однако Селдон, только что явившийся в обличье пятисотлетней давности, объявил, что вероятность сохранения столицы на Терминусе составляла восемьдесят семь и две десятых процента.

Так что даже селдонисты были вынуждены признать — вероятность переноса столицы в некое другое место, поближе к центру Федерации Академии, с исходящими из этого малоприятными последствиями, составляла двенадцать и восемь десятых процента. Об этих последствиях Селдон также упомянул. И то, что этот вариант не прошел, целиком и полностью явилось заслугой Мэра Бранно.

Она упорно боролась, доказывая свою точку зрения; пережив времена серьезной непопулярности, она продолжала стоять на своем: Терминус должен, обязан оставаться традиционным местом резиденции правительства Академии. Политические враги Мэра старались на все лады высмеять ее: в газетах то и дело мелькали карикатуры, на которых весьма выразительно красовалась ее тяжеловатая нижняя челюсть (а она таки была тяжеловата, что правда, то правда), а кое-кто изображал Мэра в виде неприступного гранитного утеса.

Но теперь сам Селдон подтвердил ее правоту, и как минимум на время это давало ей значительное политическое преимущество. Поговаривали, что она якобы год назад обмолвилась о том, что в случае одобрения Селдоном ее действий во время его грядущего явления она будет считать, что задачу свою выполнила, уйдет в отставку и станет внештатным консультантом правительства — устала, дескать, рисковать, сражаться и гадать, чем кончится очередная политическая драка.

Мало кто в это поверил. Никакие политические баталии ей не были страшны — в их сумятице она чувствовала себя как рыба в воде — это была ее стихия. Теперь же, когда Селдон явился и сказал то, что сказал, она, похоже, и думать забыла о своей отставке.

Мэр начала свою речь хорошо поставленным, голосом, с откровенным акцентом Академии (она одно время служила послом в Мандрессе, но так и не переняла староимперского выговора, что был сейчас в таком фаворе — наглядный пример проимперских настроений во внутренних провинциях):

— Селдоновский кризис миновал, и согласно мудрой традиции не допускается никаких упреков по адресу тех, кто думал иначе, — ни словом, ни делом. Многие честные граждане полагали, что имеют веские причины хотеть того, чего не хотел Селдон. Несправедливо унижать их, заставляя публично признать величие Плана Селдона, дабы они образумились и обрели уважение к самим себе. Кроме того, существует не менее добрая традиция — те, кто поддерживал проигравшую сторону, должны принять поражение как данность и воздержаться от каких бы то ни было дальнейших обсуждений. Эта тема закрыта для обеих сторон навсегда.

Выдержав паузу, Мэр обвела взглядом лица Советников и продолжила:

— Минула половина срока, Советники, пройдена половина пути между двумя Империями — дорога длиной в пять столетий. Трудные были времена, но мы пережили их. На самом деле, фактически мы уже стали Галактической Империей, и серьезных внешних врагов у нас нет. Период Межвластия мог бы тянуться тридцать тысячелетий, если бы не План Селдона. Случись так, могло бы оказаться, что некому было бы заняться воссозданием Империи. Разобщенные, гибнущие миры — вот все, что осталось бы к тому времени… Всем, что у нас есть сегодня, мы обязаны Гэри Селдону, его почившему гению мы обязаны тем, что, как мы все верим и надеемся, случится с нами в будущем. Следовательно, опасность, Советники, кроется в нас самих — теперь, с настоящего момента, просто не может быть никаких официальных сомнений в верности и ценности Плана. Давайте же теперь придем к согласию — пусть впредь более не звучат публично высказываемые критика, осуждения истинности Плана Селдона. Мы обязаны поддержать его целиком и полностью. За пять столетий он оправдал себя. В нем — безопасность и надежда человечества, и ни при каких условиях он не должен быть искажен. Согласны?

Советники ответили на ее вопрос тихим шепотком. Мэру вовсе не нужны были визуальные выражения согласия. Она досконально изучила всех членов Совета и знала, как отреагирует каждый. На гребне победы никаких возражений и быть не могло. Потом — может быть. Но не сейчас. Со всеми проблемами, что возникнут потом, она потом и разберется.

Итак, общее согласие… Но, как обычно…

— Запрет на высказывания, Мэр Бранно? — громко спросил Голан Тревайз, шагая по проходу. Место его, новоиспеченного Советника, находилось в задних рядах.

Бранно, не поднимая глаз, процедила сквозь зубы:

— Ваша точка зрения, Советник Тревайз?

— Моя точка зрения такова: правительство не имеет права накладывать вето на право свободного изложения мыслей. Моя точка зрения такова: все без исключения — а в первую голову Советники и Советницы, с этой целью избранные, — все имеют право обсуждать злободневные политические вопросы, и ни один политический вопрос не может быть решен в отрыве от Плана Селдона.

Мэр Бранно скрестила руки на груди и посмотрела на Тревайза.

— Советник Тревайз, — сказала она, не изменившись в лице, — вы вмешались в дебаты, нарушив повестку дня. Этого вам делать не следовало. Однако я позволила вам высказать вашу точку зрения, и теперь отвечу вам… Никаких ограничений на свободное изложение своих мыслей в рамках Плана Селдона нет. Единственным ограничением является сам План, по его собственной природе. Можно как угодно интерпретировать события до того, как образ Селдона объявляет окончательное решение, но после того как решение выслушано, в Совете оно более не оспаривается. Не принято его обсуждать и заранее — по типу: если Селдон скажет то-то и то-то, он будет неправ.

— Ну а если кто-то совершенно искренне так думает, Мэр Бранно?

— В таком случае этот кто-то имеет право на высказывание своего личного мнения в частной беседе.

— Следовательно, все ограничения на свободное выражение мыслей относятся исключительно к членам правительства?

— Именно так, и это отнюдь не новый принцип в законах Академии. Его применяли все Мэры в прошлом, от какой бы партии ни выступали. Частная точка зрения ровным счетом ничего не меняет, а вот официальное выступление всегда весомо, а порой и опасно. Сейчас нам не стоит рисковать.

— Позвольте заметить. Госпожа Мэр, что упомянутый вами принцип применялся не так уж часто, да и то по отношению к весьма специфическим действиям со стороны Совета. Никогда и никто не пользовался им в отношении чего-либо столь глобального и безупречного, как План Селдона.

— План Селдона более всего нуждается в защите. Его осуждение может оказаться фатальным.

— А вам не кажется, Мэр Бранно, — произнося эти слова, Тревайз развернулся и обратился ко всем членам Совета, которые, затаив дыхание, ожидали окончания дуэли, — а вам, уважаемые члены Совета, не кажется, что есть все причины предположить, что никакого Плана Селдона вообще не существует?

— Однако все мы сегодня видели его в действии, — возразила Бранно, говоря тем более хладнокровно, чем сильнее распалялся Тревайз.

— Вот именно потому, что все мы видели его сегодня в действии, Советники и Советницы, мы и должны сделать вывод о том, что того Плана Селдона, в который нас приучили верить, не существует.

— Советник Тревайз, вы нарушаете порядок заседания. Я лишаю вас слова.

— Я располагаю официальными привилегиями, Мэр.

— Отныне вы лишены этих привилегий, Советник.

— Вы не имеете никакого права лишать меня привилегий. Ваше заявление об ограничении свободы на высказывание взглядов не может носить характер закона. Формального голосования в Совете по этому поводу не было, Мэр, да если бы и было, я бы первым оспорил легальность такого закона.

— Лишение вас привилегий, Советник, не имеет ничего общего с моим заявлением относительно необходимости защиты Плана Селдона.

— Чем же оно, в таком случае, вызвано?

— Вы обвиняетесь в измене, Советник. Мне бы хотелось склонить Совет к милосердию и просить, чтобы ваш арест не был произведен в зале Заседаний, но за дверью вас ожидают представители Службы Безопасности, которые сопроводят вас в место заключения, как только вы покинете зал. Теперь я попрошу вас спокойно удалиться. Если вы совершите какой-либо опрометчивый поступок, мне, к великому сожалению, придется счесть ваше повеление опасным и пригласить представителей Службы Безопасности войти в зал Заседаний. Искренне надеюсь, что этого не потребуется.

Тревайз нахмурился. В зале стояло гробовое молчание. (Неужели все ожидали этого — кроме него самого и Компора?) Он непроизвольно оглянулся на входные двери. Они были закрыты, но он ни на йоту не сомневался, что Мэр Бранно не пошутила.

— Я представляю влиятельную фракцию! — возмущенно воскликнул он.

— Что ж, я искренне сочувствую тем, кто выдвинул вас в Совет. Они будут весьма разочарованы.

— И на каком же основании мне выносится такое нелепое обвинение?

— Обвинение будет предъявлено вам в положенный срок, но не сомневайтесь, оснований для этого у нас вполне достаточно. Вы славитесь легкомыслием, молодой человек, но постарайтесь понять: кое-кто здесь может быть вашим другом, но при этом вовсе не жаждет последовать вместе с вами за решетку.

Тревайз резко обернулся и встретился с непроницаемым взглядом голубых глаз Компора.

Мэр Бранно спокойно проговорила:

— Призываю всех в свидетели, Советники: после моего заявления Советник Тревайз обернулся и посмотрел на Советника Компора. Ну, так вы покинете зал, Советник, или вынудите нас на неприятную процедуру произведения вашего ареста в помещении зала Заседаний?

Голан Тревайз медленно повернулся на каблуках, медленно взошел по ступеням лестницы. У дверей его крепко взяли под руки двое вооруженных до зубов охранников.

А Харла Бранно, проводив его бесстрастным взглядом, одними губами проговорила:

— Дурак!

3

Лайоно Коделл занимал пост Директора Службы Безопасности все то время, покаправила Мэр Бранно. «Работенка не пыльная», — любил поговаривать он, но врал или нет — этого никому знать было не дано. Нет-нет, на вруна он нисколько не походил — но это, опять-таки, ничего не значило.

И внешность Коделла, и манера себя вести прямо-таки излучали дружелюбие и мягкость. Очень может быть, что это как нельзя лучше помогало его работе. Рост у него был ниже среднего, вес — гораздо выше среднего. Он носил густые, кустистые усы (исключительная редкость для жителя Терминуса), на вид скорее белесые, чем седые. Очень красили его живые, ярко-карие глаза. Нагрудный карман его блеклой униформы украшала яркая нашивка.

— Присаживайтесь, Тревайз, — сказал он. — Давайте постараемся удержаться в рамках дружеской беседы, если получится.

— Дружеская беседа? С изменником?

Тревайз решительно сунул руки в прорези сумки и не откликнулся на предложение садиться.

— С обвиняемым в измене. Мы пока еще не дожили до времен, когда обвинение, высказанное даже Мэром, становится эквивалентом приговора. И надеюсь, никогда не доживем. Мое дело — поговорить с вами и все выяснить. С гораздо большим удовольствием я бы сделал это сейчас, пока не приключилось серьезной беды и пока, кроме вашего самолюбия, ничто не пострадало. Честное слово, мне гораздо приятнее побеседовать с вами с глазу на глаз, чем доводить дело до открытого судебного процесса. Надеюсь, вас это тоже больше устраивает.

Тревайз не клюнул.

— Знаете что? Давайте не будем в игрушки играть. Ваше дело — обходиться со мной так, как будто я и есть изменник. Поскольку я сам считаю, что это не так, я смиряюсь с необходимостью доказать это вам, чтобы вы остались довольны. А чтобы и я остался доволен, придерживайтесь рамок лояльности. Идет?

— В принципе — никаких возражений. Печальный факт, однако, заключается в том, что на моей стороне — сила, а на вашей ее нет. Поэтому вопросы тут буду задавать я, а не вы. Если, не дай бог, на меня падет подозрение в измене, я, скорее всего, потеряю свой пост, и допрашивать меня будет кто-то другой. И я искренне надеюсь, что он со мной обойдется не хуже, чем я с вами.

— И как же вы намерены со мной обойтись?

— Полагаю — как с другом, как с равным, если вы отплатите мне тем же.

— Может, еще и выпить дадите? — язвительно усмехнулся Тревайз.

— Отчего же? Можно и выпить, только попозже, а пока садитесь. Прошу, как друга.

Тревайз немного помедлил и сел. Дальнейшие препирательства внезапно показались ему бесполезными.

— Ну и что теперь?

— Теперь позвольте поинтересоваться: готовы ли вы отвечать на мои вопросы честно, ничего не утаивая, без уклонений?

— А если — нет? Что мне грозит в таком случае? Психозондирование?

— Надеюсь, нет.

— Я тоже на это надеюсь. Вы должны понимать, что это — не для Советника. Психозондирование никакой измены с моей стороны не выявит, и, когда я буду оправдан, я получу вашу политическую голову, и голову Мэра в придачу. Так что, знаете, в какой-то степени для меня даже лучше было бы, если бы пошли на психозондирование.

Коделл нахмурился и слегка покачал головой:

— О нет. Нет. Что вы! Слишком велик риск поражения мозга. После этого порой слишком долго оправляются, вам это совершенно ни к чему. Вы же знаете — стоит применить психозондирование, когда обследуемый в раздраженном состоянии, и…

— Это угроза, Коделл?

— Констатация факта, Тревайз. Не извращайте смысла моих слов, Советник. Если я вынужден буду прибегнуть к психозондированию, я сделаю это, и даже если вы окажетесь невиновны, я вам не завидую.

— Что вы хотите узнать?

Коделл нажал кнопку на крышке стола.

— Все, что я у вас спрошу, и все, что вы мне ответите, будет записано и визуально, и вербально. Я не хочу от вас никаких добровольных признаний, но также не желаю, чтобы вы что-то утаили от меня. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Понимаю я только то, что вы будете записывать исключительно то, что вам нужно, — убежденно ответил Тревайз.

— Это верно, но опять-таки не выворачивайте мои слова наизнанку. Я не извращу ничего из сказанного вами. Я этим либо воспользуюсь, либо нет. Но вы будете знать, чем именно я не воспользуюсь. Тем самым мы сбережем и ваше время, и мое.

— Посмотрим.

— У нас есть причины полагать, Советник Тревайз (нотки официоза в голосе Коделла показали, что запись пошла), что вы не раз открыто утверждали, будто Плана Селдона не существует.

Тревайз медленно, покачиваясь на стуле, проговорил:

— Ну, если об этом я говорил открыто и не раз — чего же вам еще?

— Давайте не будем тратить время на препирательства, Советник. Поймите, мне нужны ответы, произнесенные вашим собственным голосом. Полученная запись будет исследована в сравнении с эталоном вашего голоса в состоянии, когда вы полностью отвечаете за сказанные слова.

— Понятно. Видимо, применение гипноза, химических препаратов или того и другого вместе исказило бы звучание моего голоса?

— Да, и весьма значительно.

— А вам, конечно, безумно хочется показать, что вы не пользовались при допросе Советника нелегальными методами? Я вас в этом не обвиняю.

— Искренне рад. В таком случае продолжим, Советник. Вы не раз открыто заявляли, будто Плана Селдона не существует. Признаете вы это?

Тревайз ответил, старательно подбирая слова:

— Мое мнение таково: то, что мы привыкли именовать Планом Селдона, не имеет того значения, которое мы ему приписываем.

— Туманный ответ. Не будете ли любезны пояснить, что имеете в виду?

— Я считаю наивным общепринятое представление о том, что Гэри Селдон пятьсот лет назад, занимаясь разработкой математических основ психоистории, учел течение истории человечества до мельчайших деталей, о том, что мы идем по предначертанному пути от Первой Галактической Империи ко Второй по линии максимальной вероятности. Это невозможно.

— Хотите ли вы сказать, что, по вашему мнению, Гэри Селдона на самом деле никогда не было?

— Вовсе нет. Безусловно, он существовал.

— Может быть, вы хотите сказать, что он никогда не создавал психоисторической науки?

— Да нет же! Ничего подобного! Послушайте, Директор, если бы мне позволили, я бы все объяснил Совету. Могу объяснить и вам. Все так просто на самом деле…

Директор Службы Безопасности спокойно и откровенно отключил записывающее устройство. Тревайз умолк и нахмурился:

— Зачем вы это сделали?

— Вы тратите мое время, Советник. Я не просил вас произносить речи.

— Но вы просили меня выразить мою точку зрения, не так ли?

— Не совсем. Я просил вас отвечать на вопросы — просто, прямо, без лишних подробностей. Отвечать только на вопросы и не добавлять ничего такого, о чем у вас не спрашивают. Поступайте так, и тогда наша беседа не займет много времени.

— Хотите выудить у меня заявления, которые помогут вам состряпать официальную версию моей предполагаемой измены?

— Наше единственное желание — получить от вас честные ответы. Уверяю вас, извращать их никто не собирается. Прошу вас, давайте попробуем сначала. Мы говорили о Гэри Селдоне.

Коделл включил записывающее устройство и методично повторил вопрос:

— Может быть, вы хотите сказать, что он никогда не создавал психоисторической науки?

— Несомненно, он создал науку, именуемую нами психоисторией, — отвечал Тревайз, безуспешно пытаясь взять себя в руки.

— Как бы вы определили ее сущность?

— Обычно, — отвечал Тревайз, стараясь не скрипеть зубами, — ее определяют как отрасль математики, оперирующую понятиями, описывающими общие реакции больших групп людей на заданные стимулы при заданных условиях. Другими словами, предполагается, что с ее помощью можно прогнозировать социальные и исторические перемены.

— Вы сказали «предполагается». Ваши сомнения основаны на математической экспертизе?

— Нет, — усмехнулся Тревайз. — Я не психоисторик. Как, впрочем, и ни один из членов правительства Академии, и ни один из граждан Терминуса, и ни один из…

Рука Коделла приподнялась над столом.

— Советник, прошу вас, — укоризненно проговорил он, и Тревайз умолк.

Коделл перешел к следующему вопросу:

— Есть ли у вас причина утверждать, что Гэри Селдон не произвел должного объема исследований, в которых были бы учтены с наибольшей точностью все факторы максимальной вероятности и минимальной длительности пути от Первой Империи до Второй под эгидой Академии?

— Меня там не было, — съязвил Тревайз. — Откуда мне знать?

— Так известно ли вам, что он этого не сделал?

— Нет.

— Может быть, вы отрицаете, что голографическое изображение Гэри Селдона, являвшееся во время ряда исторических кризисов за истекшие пятьсот лет, представляет собой подлинную видеозапись Гэри Селдона, сделанную в последний год его жизни?

— Нет, пожалуй, я этого не отрицаю.

— «Пожалуй» вы говорите. Как-то неточно. Не утверждаете ли вы, что это подделка, подмена, произведенная ранее или в более позднее время кем-то с какой-то целью?

— Нет, — вздохнул Тревайз, — я этого не утверждаю.

— Готовы ли вы признать, что речи, которые перед нами произносит Гэри Селдон, не сфабрикованы кем-то?

— Готов. У меня нет никаких причин подозревать какую бы то ни было фабрикацию. Не думаю, чтобы подобная подделка повлекла за собой что-либо существенно полезное, да и вообще не считаю такое возможным.

— Понятно. Вы были свидетелем последнего явления Селдона. Заметили ли вы, что анализ ситуации, проведенный им пятьсот лет назад, не совпал с реальными событиями наших дней довольно-таки точно?

— Совсем наоборот! — с неожиданным оживлением отозвался Тревайз. — Очень точно совпал!

Всплеск эмоций собеседника не вызвал у Коделла никакой реакции.

— И тем не менее, Советник, даже после явления Селдона вы продолжаете утверждать, что Плана Селдона не существует.

— Конечно, продолжаю, Я утверждаю, что его не существует именно потому, что анализ был произведен настолько точно.

Коделл выключил записывающее устройство.

— Советник, — с упреком сказал он, — вы вынуждаете меня стереть ваш ответ. Я спросил вас о том, продолжаете ли вы придерживаться своего странного убеждения, а вы опять начинаете излагать мне его причины. Позвольте, я повторю вопрос: и тем не менее, Советник, даже после явления Селдона, вы продолжаете утверждать, что Плана Селдона не существует?

— Откуда вам это известно? Вряд ли у вас была возможность побеседовать с моим приятелем Компором. Вероятно, он ваш осведомитель.

— Скажем так: мы догадались, Советник. Допустим, что на самом деле вы мне ответили: «Да, конечно». Если вы сами произнесете этот ответ без добавления отсебятины, мы покончим с этим вопросом.

— Да, конечно, — послушно, но не без сарказма произнес Тревайз.

— Отлично, — улыбнулся Коделл. — Сюда я вставлю «Да, конечно» из ваших ответов, которое будет звучать наиболее естественно. Благодарю вас, Советник.

Коделл выключил записывающее устройство.

— Это все? — удивленно спросил Тревайз.

— Все, что нам нужно.

— Ясно. Вам нужен набор вопросов и ответов, который вы сможете представить Терминусу и всей Федерации Академии, дабы показать, что я целиком и полностью принимаю легенду о Плане Селдона. Следовательно, любое отрицание или сомнение с моей стороны, высказанное впоследствии, выставит меня эксцентриком, а то и того хуже — просто безумцем.

— Более того, изменником в глазах большинства тех, кто понимает, как важен План для сохранения безопасности Академии. Возможно, мне и не придется обнародовать материалы нашей беседы, Советник Тревайз, если мы достигнем некоторого понимания. Но в случае необходимости, будьте уверены, мы проследим за тем, чтобы Федерация это услышала.

— Послушайте, сэр, — нахмурив брови, сказал Тревайз, — не хотелось бы считать вас тупицей, но неужели вам так-таки неинтересно то, что я собирался сказать на самом деле?

— Как человеку, почему же, очень даже интересно, и в более подходящий момент я бы вас с превеликим удовольствием выслушал — с удовольствием, но не без здорового скепсиса. А как Директор Службы Безопасности я сейчас располагаю всеми необходимыми сведениями.

— Надеюсь, вы понимаете, что происшедшее ничего хорошего ни вам, ни Мэр не сулит?

— Как ни странно, у меня на этот счет противоположное мнение. Можете идти. В сопровождении охраны, как это ни прискорбно.

— Можно поинтересоваться, куда?

— До свидания, Советник, — широко улыбаясь, проговорил Коделл. — Вы, правда, не были откровенны до конца, но ожидать от вас этого было бы наивно.

Он протянул Тревайзу руку в знак прощания.

Тревайз на это проявление вежливости и дружелюбия никак не ответил. Он встал, расправил изнутри складки любимой сумки, вытащил руки и, прищурившись, отчеканил:

— Вы просто оттягиваете неизбежное. Так, как я думаю сейчас, могут думать и другие, или станут так думать позднее. Посадите меня в тюрьму, казните — это вызовет удивление и только ускорит распространение подобных взглядов. Но в конце концов мы победим — истина и я.

Коделл отдернул протянутую руку и медленно покачал головой:

— Нет, Тревайз. Вы таки дурак.

4

Только к полуночи явились двое охранников, чтобы увести Тревайза из роскошных апартаментов Дирекции Службы Безопасности. Роскошных, но запертых на замок. Тюрьма она и есть тюрьма, как ни назови.

Четыре часа с лишним Тревайз чинил допрос самому себе, шагая из угла в угол комнаты и лишь изредка присаживаясь.

Как он мог довериться Компору!

А почему он должен был не доверять ему? Вроде бы тот был всегда согласен с ним… Нет, не то. Всегда не прочь был поспорить? Нет, опять не то. Просто Компор представлялся ему легко внушаемым человеком, начисто лишенным собственного взгляда на вещи, и Тревайз частенько наслаждался возможностью использовать его в качестве звукового стенда. Компор помогал Тревайзу шлифовать собственные мнения и укрепляться в них. Он был удобен, и доверял ему Тревайз не по какой-либо другой причине, а только потому, что доверять Компору было удобно.

Теперь бесполезно было гадать, что он упустил и когда стоило приглядеться к Компору получше. Видимо, решил Тревайз, никогда нельзя изменять принципу: «Не доверяй никому».

Но как можно жить, не доверяя никому?

Мерзко, но деваться некуда.

Но кто бы мог представить, что Бранно решится на публичное изгнание Советника из зала Заседаний? Что ни один Советник пальцем не пошевелит, рта не раскроет, чтобы защитить его? Пусть они были не согласны с Тревайзом в глубине души, пусть они были готовы пролить свою кровь, до последней капли, на алтарь правоты Бранно, но, не защитив его, они же сами себя на веки вечные лишили стольких прав и привилегий! «Бранно Бронзовая» — так порой величали Мэра. Да, действовала она поистине с металлической жестокостью…

А вдруг она действует не по своей воле?

Нет! Так и до паранойи недалеко!

И все же, все же…

Навязчивая мысль на цыпочках вершила круги в его сознании и не уходила, никак не уходила… Вошли охранники.

— Вам придется проследовать с нами, Советник, — сообщил старший по званию (судя по знакам отличия, лейтенант) голосом вышколенного служаки. На правой щеке его был заметен небольшой шрам, и вид у него был бесконечно усталый. Казалось, он несет службу, не получая никакой отдачи — дело понятное, чего еще ждать от службы солдату, чей народ живет в мире и спокойствии больше века?

Тревайз не пошевелился.

— Ваше имя, лейтенант.

— Лейтенант Эвандер Сопеллор, Советник.

— Вы осознаете, что нарушаете закон, лейтенант Сопеллор? У вас нет права арестовывать Советника.

— У нас приказ, сэр.

— Это неважно. И быть такого не может. Вам не могут приказать арестовать Советника. Трибунала вы не боитесь?

— Мы не арестуем вас, Советник.

— Значит, я не обязан следовать с вами, так?

— Нам дан приказ сопроводить вас домой.

— Я знаю дорогу.

— Мы должны охранять вас по пути.

— От чего? От кого?

— Вокруг вас может собраться толпа.

— Толпа? В середине ночи?

— Потому мы и ждали полуночи, сэр. А теперь, сэр, ради вашей же безопасности, прошу вас следовать с нами. Не хотелось бы угрожать вам, сэр, но я обязан сообщить вам, что в случае необходимости у нас есть право прибегнуть к применению силы.

Тревайз заметил у обоих охранников нейронные хлысты. Изо всех сил стараясь показаться равнодушным и не утратить достоинства, он встал со стула.

— Ну что ж — домой, так домой, — сказал он как можно более небрежно. — Хотя вполне может оказаться, что не домой, а в тюрьму.

— У нас нет инструкций обманывать вас, сэр, — возразил лейтенант с гордостью. Тревайз понял, что имеет дело с профессионалом, который и соврет только по приказу, но тогда уж ни выражение лица, ни интонация голоса его не выдадут.

— Прошу прощения, лейтенант, — извинился Тревайз. — Я вам верю.

На улице их ждал автомобиль.

Вокруг не было ни души. Какая толпа? Хотя, собственно, лейтенант никакой толпы не обещал. Он только сказал, что она может собраться.

Лейтенант теснил Тревайза к машине. Ни отойти в сторону, ни сделать резкое движение было невозможно. Скользнув в дверцу сразу же за Тревайзом, лейтенант захлопнул ее и уселся рядом с Советником.

Машина тронулась.

Не оборачиваясь, Тревайз спросил:

— Я полагаю, что, как только окажусь дома, имею право вести себя, как мне па благо рас судится — уехать, к примеру?

— У нас нет инструкций каким-то образом мешать вам, Советник, но отныне мы обязаны охранять вас.

— Что сие означает?

— Я имею распоряжение сообщить вам, что, как только вы окажетесь дома, вы не должны будете никуда выходить. Улица для вас небезопасна, а я отвечаю за вашу безопасность.

— Ясно. Домашний арест.

— Я не юрист, Советник. Не знаю, как это называется.

Лейтенант на Тревайза не смотрел — взгляд его был устремлен вперед, на дорогу, но локоть довольно чувствительно упирался в бок Советника, и при всем желании Тревайз не смог бы даже пошевелиться, чтобы лейтенант этого не заметил.

Автомобиль затормозил у маленького коттеджа Тревайза на окраине Флекснера. Ждать его дома было некому — нынешняя его подруга, Флавелла, устала от напряженной, беспорядочной жизни, которую ему, профессиональному политику и члену Совета, приходилось вести, и не так давно перебралась к себе.

— Могу я выйти? — спросил Тревайз.

— Я выйду первым, Советник. Мы проводим вас в дом.

— Печетесь о моей целости и сохранности?

— Да, сэр, — невозмутимо отозвался лейтенант.

За дверью их ожидали еще двое охранников. Снаружи казалось, что в доме темно, по, оказывается, окна были зашторены и горел ночник.

В первое мгновение Тревайз собрался было выразить возмущение, но тут же взял себя в руки — чего уж теперь возмущаться. Если собратья-Советники не смогли защитить его в зале Заседаний, то уж дом его тем более перестал быть его крепостью.

— Сколько же вас тут? Полк? — попытался пошутить Тревайз.

— Нет, Советник, — послышался в ответ твердый, уверенный голос. — Кроме тех, кого вы видите, только один человек — я, и жду вас уже очень долго.

В дверях гостиной стояла Харло Бранно, Мэр Терминуса.

— Нам пора побеседовать, не правда ли?

Тревайз не мог сдержать изумления:

— И весь этот маскарад для того, чтобы…

— Спокойно, Советник! — сказала Бранно тихо, но властно. — А вы, все четверо, пошли вон! Вон! Тут все будет в порядке. Марш отсюда!

Четверо охранников отсалютовали, развернулись на сто восемьдесят градусов и удалились. Тревайз и Бранно остались наедине.

Глава вторая Мэр

5

Последний час Бранно провела в напряженных раздумьях. Фактически она была виновна во взломе. Более того, она самым неконституционным образом нарушила иммунитет Советника. По суровым законам, принятым, когда миновали годы правления династии Индбуров и Мула, Мэр мог быть подвергнут импичменту за превышение полномочий.

Жаль, что это произошло в тот день, когда ей следовало бы быть непогрешимой.

«Ну да ладно. Это пройдет», — подумала она, раздраженно пошевелившись в кресле.

Первые два столетия существования Академии стали ее Золотым Веком, Эрой Героев — по крайней мере, так казалось теперь: кто знал, как жилось людям в то неспокойное время? Те годы дали Академии двух величайших героев — Сальвора Гардина и Хобера Мэллоу, полубогов, способных в славе поспорить с самим несравненным Гэри Селдоном. На этих трех китах покоилась не только легенда об Академии, но и ее истинная история.

Однако в те дни Академия была крошечным, уязвимым миром, с колоссальным трудом удерживающим владычество над Четырьмя Королевствами, и не знала наверняка, насколько крепка десница Плана Селдона, надежно заслонившая ее от останков могущественной Галактической Империи.

И чем сильнее росло политическое и экономическое могущество Академии, тем менее значительными фигурами становились ее борцы и правители. О Латане Девересе почти позабыли. Если и вспоминали о нем, то лишь из-за его трагической гибели на невольничьих рудниках, а никак не по поводу ненужной, но героической схватки с Белом Риозом.

Да и сам Бел Риоз, величайший и наиболее титулованный из врагов Академии, ушел в небытие. Его заслонила тень Мула — единственного страшного врага, которому удалось разрушить План Селдона, покорить Академию и править ею. Он был Великим Врагом, но последним из Великих.

Мало вспоминали и о том, что победу над Мулом одержала женщина — Байта Дарелл и что сразилась она с ним в одиночку, без чьей-либо помощи и поддержки — и План Селдона не был ей подспорьем. Немногие помнили, что ее сын и внучка — Торан и Аркади Дарелл — победили Вторую Академию, после чего Академия, Первая Академия, стала единственной, вне всякой конкуренции.

Они, герои позднейших времен, героями не числились — пребывали в категории простых смертных. Помимо всего прочего, написанная Аркади Дарелл книга биография ее бабушки — и вовсе превратила этот персонаж из исторического в литературный.

С тех пор героев не стало никаких, даже литературных. Калганская война была для Академии последним поводом для беспокойства, да и то весьма второстепенным. Два столетия ровного, спокойного, ничем не нарушаемого мира! За сто двадцать лет — всего-то пара царапинок на обшивке корабля!

Мир был прекрасен, более того, он был исключительно выгоден — с этим Бранно спорить не стала бы. Академия не создала пока Второй Империи: согласно Плану Селдона, она находилась лишь на полпути к ней, но Федерация Академии держала под крепчайшим экономическим влиянием треть рассеянных по Галактике политических единиц, и даже там, где не в полной мере контролировала ситуацию, власть ее была велика. Мало осталось мест, где слова «я — гражданин Академии» не были бы встречены с подобающим уважением. Во всех миллионах обитаемых миров ни один правитель не мог сравниться с Мэром Терминуса.

Этот титул существовал до сих пор, переходя по наследству от градоправителя крошечного поселения в затерянном на задворках цивилизации мире. Титул учредили пять веков назад, но никому до сих пор не приходило в голову изменить его или добавить к его звучанию хоть один лишний атом. Пожалуй, только громогласное звание Его Императорского Величества могло тягаться в величии со скромным титулом Мэра.

Так было везде, кроме самого Терминуса. Здесь власть Мэра была жестко ограничена. Еще не стерлась память об Индбурах. Но не их тиранию помнил народ, а то, что они покорились Мулу.

Теперь Терминусом правила она, Харла Бранно, могущественнейшая из лидеров Академии со времен кончины Мула, всего лишь пятая женщина, занимавшая этот высокий пост. И сегодня в ее жизни был единственный день, когда она могла полностью использовать свою власть и могущество.

Она вступила в схватку, чтобы доказать упрямой оппозиции, что права она, а не они, мечтавшие достичь престижа в Центре Галактики, стремящиеся к ауре имперского владычества, и выиграла бой!

Как долго ей приходилось сдерживать себя! «Еще рано», — то и дело твердила она, Поспешишь — людей насмешишь, нельзя торопиться выступать против Центра. Но явился Селдон и подтвердил справедливость ее собственных слов.

Это, хотя бы на время, сделало ее в глазах Академии такой же мудрой и прозорливой, как сам Селдон. Она знала — этого часа, что бы ни случилось потом, никто никогда не забудет.

Но надо же было, чтобы в такой, лучший из дней ее жизни, этот сосунок, этот выскочка осмелился бросить ей вызов!

Вызов — ладно, но он осмелился быть прав!

Он был прав — опаснее быть не могло. Именно поэтому он мог погубить Академию.

Теперь он восседал перед ней.

— Ну разве вы не могли, — начала она укоризненно! — прийти ко мне лично? Неужели так необходимо было устраивать истерику в зале Заседаний, желая выставить меня в дурацком свете? Что вы наделали — вы, беспечный, сумасшедший мальчишка?

6

Тревайз понял, что вот-вот вспылит, но сдержался и промолчал. Неловко грубить женщине почти вдвое старше себя — в следующий день рождения Мэру исполнялось шестьдесят три.

Кроме того, Тревайз отлично знал, сколь опытна она в ведении политических дебатов и прекрасно понимает, что стоит вывести противника из равновесия в самом начале сражения — и он уже у нее в кармане. Но для пущей эффективности подобной тактики необходима была аудитория, в глазах которой противник был бы унижен. Аудитории не было. Он и она.

Так что он оставил без внимания сказанное ею и принялся как можно более бесстрастно ее разглядывать. Пожилая дама, одетая во что-то на редкость бесполое — такая одежда была теперь весьма популярна в Академии, но и этот наряд Мэру был совершенно не к лицу. Она, руководитель галактического масштаба (если тут уместно само понятие «руководитель», может ли быть руководитель у Галактики?), была самой обычной старухой — на самом деле ее легко было принять за старика, если бы ее седые волосы не были гладко зачесаны назад — мужчины предпочитали более фривольные прически.

Тревайз весело улыбнулся. Как бы престарелый оппонент ни старался заставить эпитет «мальчишка» звучать оскорбительно, адресат оскорбления располагал явными преимуществами в виде молодости и красоты и ни на минуту не забывал об этом.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Мне тридцать два, и в каком-то смысле я мальчишка. А еще я Советник, то есть человек не от мира сего, по определению. Первое — неизбежность, а по поводу второго я искренне сожалею.

— Да вы понимаете, что натворили? Прекратите упражняться в остроумии. Садитесь. Будьте любезны сосредоточиться и отвечайте на мои вопросы серьезно.

— Я понимаю, что натворил. Я сказал правду, сказал то, что думаю.

— И в такой день вы надеялись попасть в цель? В тот самый день, когда престиж мой настолько высок, что я смогла запросто вышвырнуть вас из зала Заседаний, и даже никто не пикнул?

— Пикнут еще, успеется. Образумятся, начнут дышать ровнее и пикнут. Будет протест. Может быть, он уже зреет сейчас. Уверяю вас, ко мне еще сильнее прислушаются после ваших драконовских издевательств надо мной.

— Никто к вам не прислушается. Если мне покажется, что вы будете продолжать заниматься тем, чем занимались, в моих глазах и глазах всех вы по-прежнему останетесь изменником.

— Тогда я должен буду предстать перед судом. А в суде праздник будет на моей улице.

— Не рассчитывайте на это. Чрезвычайные полномочия Мэра безграничны, хотя прибегают к ним редко.

— На каком же основании вы прибегнете к использованию чрезвычайных полномочий?

— Найду основание. Придумаю, изобрету. Не волнуйтесь, у меня достанет воображения, чтобы рискнуть. Не заводите меня, молодой человек. Либо мы сейчас здесь придем к согласию, либо вы никогда больше не будете разгуливать на свободе. Остаток своей жизни вы проведете за решеткой. Это я вам гарантирую.

Они не сводили глаз друг с друга. Серо-стальные глаза Бранно, казалось, видели собеседника насквозь. А взгляд светло-карих глаз Тревайза был язвителен и саркастичен.

— Какого рода согласие вы предлагаете, Мэр?

— Ага, Вам любопытно. Так-то лучше. Следовательно, вместо перепалки займемся разговором. Итак, ваше мнение.

— Вам оно прекрасно известно. Я так понимаю, что вместе с Советником Компором вы уже успели основательно покопаться в моем грязном белье.

— Я хочу все услышать из ваших уст — в свете только что разрешившегося кризиса Селдона.

— Что ж, отлично, если вы этого хотите, Госпожа Мэр! (Чуть было не сорвалось с языка «старуха».) Образ Селдона был просто потрясающе точен. Поразительно, невообразимо точен — а ведь прошло уже пять веков, Насколько мне известно, это его восьмое по счету явление. В ряде случаев во время явлений в Склепе никого не было. Но как минимум однажды, во времена правления Индбура III, он наговорил такого, что было ох как далеко от реальности. Правда, тогда появился Мул. Но когда, когда еще он был настолько точен, как сегодня? — Тревайз усмехнулся и сам себе ответил: — Никогда, Госпожа Мэр, на нашей памяти Селдону не удавалось так четко, до мельчайших подробностей обрисовать ситуацию.

— Вы что, хотите сказать, что нынешнее явление Селдона было спектаклем? Что кто-то придумал ему текст роли — я, к примеру, и какой-то актер сыграл ее?

— Это не так уж невозможно, Госпожа Мэр, но я этого сказать не хотел. Правда гораздо более горька. Я верю, что мы видим истинный образ Селдона, что описание нынешней исторической ситуации есть то самое, что он подготовил пятьсот лет назад. То же самое я сказал вашему приспешнику, Коделлу. Надо сказать, дока он в ведении допросов. Так ловко все обстряпал, что теперь, похоже, не найдется в Академии большего тупицы, чем я.

— Да. Запись вашего допроса в случае необходимости будет использована, чтобы Академия могла убедиться, что вы на самом деле никогда не были оппозиционером.

— Ну, это уж вы извините! — Тревайз театрально развел руками. — Оппозиционер я и оппозиционером останусь. Плана Селдона не существует, заявляю я вам, — не существует в том смысле, в каком мы привыкли его воспринимать, верить в него, — его не существует по меньшей мере уже два столетия, Я уже не первый год подозревал это, и то, что мы выслушали сегодня в Склепе, только подтвердило мои подозрения.

— Потому что Селдон оказался прав? Настолько прав?

— Именно. И не улыбайтесь. Это железное доказательство.

— А я не улыбаюсь. Я вас слушаю. Продолжайте.

— Но откуда взялась такая точность? Ведь два века назад анализ Селдоном тогдашней ситуации оказался в корне ошибочным! Тогда минуло триста лет после основания Академии, а он уже успел так ошибиться. То есть напрочь ошибиться!

— Это, Советник, вы сами только что прекрасно объяснили. Все из-за Мула. Мул был мутантом с интенсивнейшим ментальным полем, и в Плане никак не мог быть предусмотрен.

— Но он, как бы то ни было, существовал — можно это было предусмотреть или нельзя. План был разрушен. Мул правил недолго, наследников у него, слава богу, не было. Академия восстановила свою независимость и влияние, но вот как мог План Селдона вернуться на круги своя, как можно было заштопать в нем эту громадную дырищу?

Бранно нахмурилась и сжала кулаки.

— Ответ вам известен. Мы были одной из двух Академий. Вы читали учебники истории?

— Читал. Еще я читал принадлежащее перу Аркади Дарелл жизнеописание ее бабки — эта книжка была в школьной программе, но я читал и ее роман. Знакомы мне и разнообразные воззрения на историю Мула, высказанные в более поздние времена. Имею я право на сомнения?

— Какого рода сомнения?

— По официальной версии, мы, Первая Академия, призваны были сохранить знания в области физики и расширить их. Мы должны были существовать явно, открыто, а наше историческое развитие происходило — неважно, знали мы об этом или нет — по Плану Селдона. Однако существовала и Вторая Академия, задача которой заключалась в сохранении и развитии психологических наук — психоистории, в частности, — и их существование должно было оставаться тайной даже для нас. Вторая Академия была хранителем и проводником Плана, она управляла течением истории Галактики, следила за тем, чтобы никто не сворачивал с дорог, Планом предначертанных.

— Ну вот, вы сами себе отвечаете, — сказала Мэр, — Байта Дарелл подставила Мулу подножку — скорее всего, это было сделано ею под вдохновляющим началом Второй Академии, хотя внучка утверждает, что это не так. Но несомненно другое: именно Вторая Академия разработала мероприятия по возвращению истории на стезю Плана после смерти Мула, и, очевидно, она добилась успеха. Так о чем же вы толкуете, Советник?

— Госпожа Мэр, если мы оттолкнемся от того, что написано у Аркади, мы убедимся, что Вторая Академия, предпринимая попытки коррекции истории Галактики, хранила План в жесточайшем секрете — эти попытки могли дорого им обойтись: они утратили бы инкогнито. Первая Академия жила, развивалась и не смогла бы жить дальше, сознавая, что ею кто-то манипулирует, что кто-то направляет все ее действия. Поэтому мы решили найти Вторую Академию и уничтожить ее.

Бранно кивнула:

— И преуспели в этом, судя по тому, что пишет Аркади Дарелл. Но случилось это никак не ранее, чем тогда, когда Вторая Академия уже успела вернуть поток истории в нужное русло, измененное Мулом. И с тех пор он течет по этому руслу.

— Вы верите в это? В книге написано, что Вторая Академия была обнаружена и что с некоторыми ее сотрудниками расправились. Было это в триста семьдесят восьмом году А. Э., то бишь сто двадцать лет назад. Пять поколений успело родиться на свет с тех пор, как мы вроде бы существуем в одиночку, без Второй Академии. И тем не менее остались так близки к Плану, что и вы, и образ Селдона сказали практически одно и то же!

— Это можно объяснить моей исторической прозорливостью.

— Прошу прощения. В вашей прозорливости у меня лично нет никаких сомнений, однако более очевидным мне представляется другое объяснение. Я полагаю, что Вторая Академия не была уничтожена. Она до сих пор управляет нами. Мы до сих пор в ее руках. Только поэтому мы и вернулись на стезю Плана Селдона.

7

Трудно сказать, шокировало ли Мэра это заявление. Виду она, по крайней мере, не подала.

Час пополуночи — время позднее, и ей отчаянно хотелось поскорее покончить с этим разговором, но торопить события она не могла. Этого юнца следовало обыграть, и нельзя было позволить ему раньше времени порвать финишную ленточку. Пусть сначала сослужит ей службу, а потом от него можно будет избавиться.

— Правда? — Бранно скептически вздернула брови. — Вы утверждаете, следовательно, что повествование о Калганской войне и победе над Второй Академией — вранье? Чепуха? Досужий вымысел?

Тревайз пожал плечами:

— Почему? Совсем не обязательно. Не об этом речь. Предположим, что рассказ Аркади совершенно достоверен, настолько, насколько она имела представление о ходе событий. Предположим, все происходило именно так, как пишет Аркади: логово Второй Академии было обнаружено и ликвидировано. Но как можем мы с уверенностью заявлять, что уничтожили их всех, до последнего? Вторая Академия манипулировала всей Галактикой, не только Терминусом и Академией. Она заботилась не только о существовании нашего столичного мира, не только всей нашей Федерации. На тысячу парсеков отсюда, а то и больше, наверняка трудились другие представители Второй Академии. Как же можно утверждать, что мы избавились ото всех до единого?

— Если это так, то что толку в нашей победе? Что толку было во всех завоеваниях Мула? Да, он захватил Терминус и все миры, которые Терминус контролировал, но Миры Независимых Торговцев продолжали сражаться. Он покорил Миры Независимых Торговцев, но остались трое беженцев — Эблинг Мис, Байта Дарелл и ее муж. Оба мужчины были у Мула в руках, и только Байту Дарелл он пощадил — если верить Аркади — исключительно из сентиментальных побуждений. Но этого оказалось достаточно. У одной только Байты была возможность вести себя так, как она хотела, и благодаря ее действиям Мулу не удалось определить местонахождение Второй Академии — это стало началом его поражения.

Один-единственный человек остался нетронутым, и все было кончено! Так насколько же важна, оказывается, роль одного-единственного человека, несмотря на то, что все взахлеб орут, будто в рамках Селдона индивидуум — ноль без палочки, а массы решают все.

Ну а если мы оставили в живых не одного-единственного представителя Второй Академии, а несколько десятков, что тогда? Что мешало им собраться вместе, объединить усилия, воссоздать и приумножить свои сокровища, возобновить свою деятельность, увеличить число сотрудников за счет обучения и тренировки и снова повести нас за руку?

— И вы верите этому? — угрюмо спросила Бранно.

— Я в этом уверен.

— Но зачем им это, скажите на милость, Советник? Зачем тем жалким останкам, что выжили, пытаться продолжать деятельность, которую никто в Галактике не приветствует? Что побуждает их удерживать Галактику на пути ко Второй Галактической Империи? Даже если эта жалкая горстка людей так жаждет этого, нам-то что за дело? Работают — и ладно. Разве не в наших интересах оставаться на пути Плана? Разве не стоит сердечно поблагодарить их за то, что они заботятся о нас — пекутся, чтобы мы не сбились с пути, не заблудились?

Тревайз устало потер рукой глаза. Хоть он и был моложе, походило, что из двоих он устал больше.

— Просто не верится, — сказал он, глядя на Мэра в упор. — Неужели вы сохраняете иллюзию, будто Вторая Академия все это делает для нас? Думаете, они идеалисты? Как вы, профессиональный политик, собаку съевший в вопросах практики применения власти, управления, можете думать, что они делают это не для себя?.. Мы — лезвие бритвы. Мы — сила, тягач. Мы трудимся, истекаем потом и кровью, стонем и рыдаем. А они? Они вертят ручки туда-сюда, там-сям замыкают контакты — с легкостью и без всякого риска для себя. А потом, когда все будет сделано, когда минет тысяча лет борьбы и страданий и мы создадим Вторую Галактическую Империю, они въедут в нее на наших согбенных плечах как правящая элита.

— Надо понимать, вы хотите уничтожить Вторую Академию? — спросила Бранно. — На полпути ко Второй Империи взять все на себя, чтобы правящей элитой стали мы, Так?

— Конечно! Конечно! Разве вы не хотите того же самого? Вы и я — мы не доживем, не увидим этого, но у вас есть внуки, надеюсь, в один прекрасный день они будут и у меня. А у них, в свою очередь, тоже будут внуки. Я хочу, чтобы они вкусили плоды наших трудов, я хочу, чтобы источник этих плодов они видели в нас, и благодарили, и славили нас за это. Я не хочу, чтобы все свелось к жизни в рамках предопределения и конспирации, воздвигнутых Селдоном — он не мой герой. Поверьте, он может быть гораздо более опасным, чем Мул, — если мы позволим Плану продолжать осуществляться. Ей-богу, я бы предпочел, чтобы Мул на самом деле разрушил План до основания — во веки веков! Мула мы бы пережили. В конце концов он оказался весьма и весьма смертен. А вот Вторая Академия, похоже, вечна.

— Но вы хотели бы ее уничтожить?

— Если бы я знал как!

— Ну, если вы не знаете как, не кажется ли вам вероятным, что они запросто могут уничтожить вас?

Тревайз прищурился:

— Знаете, честно говоря, у меня было подозрение, что даже вы находитесь под их контролем. Вы так точно предвидели все, что скажет Селдон, а потом так круто обошлись со мной — ведь все это могло быть спровоцировано Второй Академией. Вы могли служить пустым сосудом, в который заглянула Вторая Академия и наполнила ее содержимым по своему усмотрению.

— Почему же вы тогда со мной так разговариваете?

— Потому что если бы вами манипулировала Вторая Академия, я бы так или иначе проиграл — даже если бы не выразил своего негодования вслух. Поэтому я на всякий случай сделал ставку на то, что вы вовсе не под их контролем, а просто, прошу прощения, не ведаете, что творите.

— Ставку вы сделали верно, — кивнула Бранно, — и выиграли. Ни под чьим контролем я не нахожусь, кроме своего собственного. Но в любом случае, как вы можете быть уверены, что я вам не лгу? Будучи под контролем Второй Академии, разве я бы призналась в этом? Да и знала бы я сама, что «обработана»? Однако подобные вопросы лишены всякого смысла. Я считаю, что я не под контролем, и вам остается одно — поверить в это. Тем не менее давайте обсудим кое-что. Если Вторая Академия существует, несомненно, она должна быть убеждена, что никто в Галактике о ее существовании не догадывается. План Селдона только тогда работает на все сто, когда мы, марионетки, не знаем о том, каким образом он работает, каким способом нами манипулируют. Именно потому, что Мул привлек внимание Первой Академии к проблеме возможности существования Второй, она и была разбита во времена Аркади. Видимо, следовало добавить «вероятно» — так. Советник?.. Отсюда следуют два вывода. Во-первых, резонно предположить, что к откровенным вмешательствам представители Второй Академии прибегают крайне редко — так редко, как только могут. Вряд ли они в таких условиях способны захватить власть над нами целиком и полностью. Все имеет свои ограничения — и деятельность Второй Академии тоже. Покорить некоторых, а остальным позволить гадать над свершившимся фактом — такое вызвало бы серьезные искажения в Плане. Вывод таков: их вмешательство настолько деликатно, косвенно и редко, что, следовательно, я не «обработана». Так же, как и вы.

— Первый вывод я готов принять, но, скорее всего, потому, что мне хотелось бы так думать. А второй?

— Он гораздо более прост и намного более неизбежен. Если Вторая Академия существует и намерена охранять тайну своего существования, только об одном можно судить наверняка: всякий, кто думает, что она жива и здорова и вопит об этом на всю Галактику, должен быть каким-то тихим и ненавязчивым способом удален со сцены, как можно скорее стерт с лица истории. Вам такой вывод не напрашивался?

— И поэтому вы взялименя под стражу, Госпожа Мэр? Чтобы защитить меня от Второй Академии?

— В каком-то смысле. До некоторой степени. Произведенная Лайоно Коделлом подробная запись ваших высказываний будет обнародована не только для того, чтобы оградить народ Терминуса и всей Академии от вашей пустой болтовни, но и для того, чтобы не тревожить лишний раз Вторую Академию. Не хотелось бы привлекать к вашей персоне ее внимание, если она существует.

— Ну надо же, — иронично отозвался Тревайз. — За что же такая честь? Не за красивые же глаза?

Бранно поерзала в кресле и неожиданно тихо рассмеялась:

— Я еще не так стара, Советник, — сказала она, — чтобы не замечать, что у вас действительно красивые глаза. Лет тридцать назад это, пожалуй, было бы более веским мотивом. Сейчас, уверяю вас, я бы пальцем не пошевелила, чтобы сберечь ваши прекрасные глазки, да и все остальное. Но если Вторая Академия существует и вы ухитритесь привлечь к себе ее внимание, они на вас не остановятся. Тогда в опасности будет и моя жизнь, и жизнь других людей — поумнее вас и подостойнее. Тогда под угрозой окажутся все намеченные нами планы.

— Вот как? Значит, вы тоже верите, что Вторая Академия существует? Видимо, верите, раз так боитесь ее.

Тяжелая рука Бранно опустилась на столик.

— Конечно, верю, законченный вы идиот! Если бы я не знала, что Вторая Академия существует, если бы я не боролась с ними так упорно и успешно, было ли бы мне хоть какое-то дело до вашей болтовни? Если бы ее не было, озаботило бы меня хоть на мизинец то, что вы утверждаете, будто она существует? Еще пару месяцев назад, когда вы принялись принародно произносить свои спичи, я хотела попросить вас заткнуться, но тогда я просто не могла позволить себе так резко обойтись с Советником. Явление Селдона выставило меня в наилучшем свете и дало мне неограниченную власть — пускай на время, и как раз тут-то вас понесло на публичные разглагольствования. Как видите, среагировала я мгновенно, и теперь ничто не помешает мне покончить с вами, не поколебавшись ни на сотую долю секунды — если вы не станете делать то, что вам будет сказано. Наша встреча, затеянная в такое время, когда мне, честно говоря, гораздо приятнее было бы крепко спать, была задумана исключительно для того, чтобы вы мне поверили. Хочу, чтобы вы знали: проблема существования Второй Академии, на которую я так умело навела вас и позволила вам высказаться о ней, дает мне веское основание прекратить даже вашу жизнь без суда и следствия.

Тревайз подскочил, но на ноги встать не успел.

— О, не пытайтесь дергаться, — остановил его властный голос Бранно, — Я, конечно, лишь старая женщина — ведь вы об этом сейчас подумали, но вы умрете, прежде чем посмеете ко мне прикоснуться. Рядом мои люди, молодой тупица.

Тревайз откинулся на спинку кресла. Голос его едва заметно дрожал.

— Но вы… вы сами себе противоречите! Если бы верили, что Вторая Академия существует, вы бы не смогли позволить себе говорить о ней так открыто. Вы бы не стали подвергать себя опасности — ведь вы считаете, что я рискую!

— Тем самым, сударь, вы делаете мне комплимент — со здравым смыслом у меня получше, чем у вас. То бишь вы верите, что Вторая Академия существует и говорите об этом открыто, потому что вы — дурак набитый. А я верю, что она существует и говорю об этом открыто, но только потому, что мною приняты меры предосторожности. Судя по нашему разговору, вы довольно неплохо знакомы с литературными трудами Аркади. Думаю, вам нетрудно припомнить, что в одной из ее книг упоминается устройство, изобретенное ее отцом, — «менторезонатор». Прибор этот служил ширмой против того рода ментального воздействия, которым располагала Вторая Академия. Он существует до сих пор в условиях величайшей секретности. Ваш дом в данный момент совершенно свободен от такого воздействия. Если вам это ясно, позвольте объяснить, что вы должны делать.

— Что же?

— Вы должны выяснить, правы ли мы. Вы должны выяснить, существует ли Вторая Академия, и если да, то где. Это означает, что вы должны покинуть Терминус и отправиться неизвестно куда — даже если, в конце концов, окажется, что, как во времена Аркади, Вторая Академия находится здесь, среди нас. Это означает, что вы не имеете права вернуться без каких-либо сведений. Не раздобыв их, вы не вернетесь никогда, и на Терминусе станет на одного идиота меньше.

Тревайз вскинулся, с удивлением обнаружив, что заикается:

— Н-но к-как же, черт подери, я буду искать их, не выдав себя? Они п-просто-напросто прикончат меня, и от этого на Терминусе ни у кого ума не прибавится!

— Значит, не ищите их, наивное вы дитя. Ищите что-нибудь другое. Ищите всем сердцем и душой что-нибудь другое, но если в процессе поисков вы наткнетесь на них — вот и славно! Тогда пошлите нам шифрованную экранированную информацию по гиперволнам и можете возвращаться за положенной наградой.

— У меня есть подозрение, что вы уже придумали, что мне искать.

— Несомненно. Вам знаком Джен Пелорат?

— Даже не слыхал о таком.

— Завтра познакомитесь. Он вам и расскажет о том, что вам следует искать. Он станет вашим спутником, и вы получите в распоряжение один из самых лучших наших кораблей. Вас будет только двое — вполне достаточно для риска такого рода. Но если вам взбредет в голову вернуться обратно, не располагая, по нашему мнению, удовлетворительной информацией, вы будете вышвырнуты в открытый космос, прежде чем успеете подлететь к Терминусу ближе, чем на парсек. Все. Разговор окончен.

Она поднялась, посмотрела на свои руки, медленно натянула перчатки. Не успела она повернуться к двери, как тут же вошли двое охранников с оружием на изготовку и расступились, дав ей пройти.

На пороге она обернулась и сообщила:

— Снаружи есть еще охрана. Постарайтесь не заставлять их нервничать, чтобы мы были спокойны за вашу жизнь. Хотя, с другой стороны, поступайте с ней, как вам угодно.

— Ну что вы, — попытался отшутиться Тревайз. — Теперь, когда я облечен столь высоким доверием…

— Посмотрим, оправдаете ли, — сказала Бранно со злорадной усмешкой.

8

На улице Мэра ждал Лайоно Коделл.

— Я все слышал Мэр, — сказал он. — Вашей выдержке можно позавидовать.

— Устала зверски. Такое впечатление, что сегодня в сутках было как минимум семьдесят два часа. Теперь — ваша очередь.

— Хорошо, Я понял. Только скажите — дом действительно был защищен менторезонатором?

— О Коделл, — устало проговорила Бранно. — Кому это должно быть известно лучше, если не вам? Какова была вероятность того, что кто-то следит за домом? Неужели вы воображаете, что Вторая Академия — такое уж недреманное око? Я не романтик-сосунок типа Тревайза. Это он такое мог выдумать, но не я. Но даже будь это так, будь повсюду глаза и уши Второй Академии, разве наличие менторезонатора не выдало бы нас с головой? Разве само наличие ментально-непроницаемого поля в каком-то районе не вызвало бы у Второй Академии подозрений, что кто-то сопротивляется их вмешательству? Разве тайна существования такого поля — до тех пор пока у нас не будет возможности применить его в полном объеме — не более ценна, чем не только Тревайз, но и вы, и я вместе взятые? И все-таки…

Машина уже неслась по ночным улицам. Коделл сидел за рулем.

— «И все-таки»? — переспросил Коделл.

— Что «и все-таки»? Ах да. И все-таки этот молодой человек не так прост. Его раз двадцать идиотом обозвала, чтобы он понял, кто в доме хозяин, но ведь я сама отлично понимаю, что это не так. Он молод и начитался книг Аркади, и поверил, будто Галактика действительно такова — но в уме и сообразительности ему не откажешь. Жаль будет потерять его.

— А вы абсолютно уверены, что он не вернется?

— Уверена, к сожалению, — грустно ответила Бранно. — Но как бы то ни было так будет лучше. Не нужны нам зеленые романтики, слепцы, готовые в одно мгновение разбить в пух и прах все то, на создание чего у нас ушли годы и годы. Ну и потом, службу он нам сослужит, это без сомнения. Он обязательно привлечет внимание Второй Академии — если, конечно, она действительно существует и мы действительно ее интересуем. Но пока они будут интересоваться им, по всей вероятности, они проигнорируют нас. А это сулит нам не просто удачу. Проявлением интереса к Тревайзу они могут себя выдать, а это даст нам возможность и время подготовиться к контратаке.

— Тревайз, следовательно, будет нашим громоотводом.

Губы Бранно скривились в усмешке:

— Ага, вот та метафора, которую я искала. Да, он станет нашим громоотводом — примет молнию на себя и защитит нас от ее удара.

— А этот Пелорат — ему тоже придется принять на себя удар молнии?

— Не исключено. Но тут ничего не попишешь.

Коделл кивнул:

— Вероятно, вы припомнили известное изречение Сальвора Гардина — «Никогда не позволяйте морали удерживать вас от правильных поступков»?

— Нет, сейчас я далека от соображений морального порядка, — покачала головой Бранно. — Одна только усталость, и все кости ломит. Но знаете я бы могла назвать целую уйму людей, с кем я рассталась бы с более легким сердцем. Голан Тревайз… такой красивый, такой молодой… Конечно, он сам это знает…

Последние слова она пробормотала едва слышно, веки ее сомкнулись, и она крепко заснула.

Глава третья Историк

9

У Джена Пелората внешность была на редкость невыразительная — жидкие белесые волосы, бледное, безразличное лицо. Надо сказать, выражение безразличия очень нечасто сменялось каким-либо другим. Среднего роста, сутуловатый, худощавый, ходил он медленно и как-то робко, и примерно так же разговаривал. Выглядел он гораздо старше своих пятидесяти двух лет.

Ни разу в жизни он не покидал пределов Терминуса — трудно сказать, как это ему удалось при его профессии. Он и сам бы вряд ли объяснил причину своего домоседства — не то оно напрямую связано с его работой, не то существует вопреки ей.

Увлекся историей он совершенно неожиданно для себя: ему было всего пятнадцать, когда он (крайне неохотно) прочел книгу древних сказаний и обнаружил в ней рефреном повторяющуюся мысль о том, что некогда существовал некий мир — одинокий, изолированный, сам не подозревающий о своей изоляции, потому что кроме себя самого ни о чем не имел представления.

Безразличие как рукой сняло. Двое суток подряд, не смыкая глаз, он перечитывал книгу от корки до корки и перечитал трижды. На третий день он сидел у терминала собственного компьютера, выуживая из памяти машины любые источники, способные содержать подобные легенды. Компьютер его был коммутирован с Университетской Библиотекой Терминуса.

Всю свою жизнь с тех пор он посвятил этим самым легендам. Университетская Библиотека оказалась не слишком большим подспорьем, но прошли годы, и он познал радость межбиблиотечного абонирования, получая в свое безраздельное пользование репринты из библиотек по гиперволновой связи — из самых разных районов Галактики — вплоть до Ифнии.

Он стал профессором древней истории, и впервые за тридцать семь последних лет должен был уйти в отпуск, во время которого намеревался совершить свое первое межпланетное путешествие — и не куда-нибудь, а на Трентор!

Пелорат и сам понимал, что торчать всю жизнь на Терминусе, никуда носа не высовывая, мягко говоря, необычно. Нет, у него вовсе не было какой-то принципиальной позиции в этом отношении. Все выходило как-то само собой: стоило ему куда-то собраться, как в руки попадала новая, безумно интересная книга, и он немедленно принимался за очередное исследование. Как обычно, он откладывал путешествие на потом и продолжал работать, пока не выжимал, как лимон, до последней капли, новый предмет изучения и, по возможности, прибавлял новый факт, вывод, догадку к куче уже собранных. Сожалел он по-настоящему лишь о том, что за всю жизнь не удосужился совершить самого важного путешествия — на Трентор.

Трентор был столицей Первой Галактической Империи, резиденцией Императоров в течение двенадцати тысячелетий, а до того — столицей одного из крупнейших доимперских королевств, которое мало-помалу захватило или поглотило иными способами другие королевства, дабы основать Империю.

Трентор был огромной планетой, целым миром, и мир этот был закован в прочнейшую стальную оболочку. Пелорат читал о нем в работах Гааля Дорника, который посетил Трентор при жизни самого Гэри Селдона. Томик работ Дорника давно стал библиографической редкостью, и Пелорату стоило больших трудов раздобыть себе личный экземпляр. Книга стоила ему половины годового жалования, но одна мысль о возможности расстаться с ней приводила историка в ужас.

Несомненно, мечтая о Тренторе, Пелорат мечтал исключительно о Галактической Библиотеке. Во времена Империи она называлась Имперской и была крупнейшей в Галактике. Трентор был главным городом самой могущественной, самой многонаселенной Империи, какую когда-либо знало человечество. Он сам по количеству населения равнялся целому миру — там жило сорок миллиардов человек. В тамошней Библиотеке были собраны все значительные и не слишком значительные труды человечества, вся сумма людских знаний. Все хранимые в Библиотеке источники были компьютеризированы и притом так замысловато, что для работы с компьютерами требовались специально обученные сотрудники…

А самое главное — Библиотека существует до сих пор! Именно это было предметом удивления и тихого восторга Пелората. Примерно два с половиной столетия назад Трентор пал, был разграблен, подвергся колоссальным разрушениям — страшно представить себе, каким страданиям, какой нищете суждено было покориться тем из его обитателей, что остались в живых. Но Библиотека выжила, и спасли, защитили ее студенты Университета. Так, по крайней мере, все говорили, а еще говорили, будто бы студенты воспользовались при защите Библиотеки каким-то совершенно гениальным, ими изобретенным оружием. Кое-кто, правда, считал, что рассказы об этой героической обороне сильно попахивают выдумкой.

Но главное — Библиотека существовала. Эблинг Мис, попав на Трентор, работал в ней, и все там было так, как во времена Селдона, а весь Трентор лежал в руинах. Еще чуть-чуть, и Мис отыскал бы Вторую Академию. (Так гласила легенда, и народ в Академии верил в нее до сих пор. Историки, правда, сильно сомневались в ее подлинности.) Три поколения Дареллов: Байта, Торан и Аркади — все они, каждый в свое время, побывали на Тренторе. Аркади, правда, до Библиотеки не добралась, и потом про Библиотеку позабыли, и в истории Галактики она даже не упоминалась.

За сто двадцать лет ни один представитель Академии не совался на Трентор — но ведь из этого вовсе не следовало, что Библиотеки не существует. То, что Галактическая история молчала о ней, как раз и было наинадежнейшим подтверждением ее существования. Будь она разрушена, разграблена, наверняка поднялся бы шум.

Оборудование Библиотеки, по нынешним временам, не выдерживало никакой критики — оно устарело еще в то время, когда там побывал Эблинг Мис, — но Пелората это вовсе не огорчало. Он радостно потирал руки при одной мысли о том, чтобы поработать в древней, старомодной Библиотеке. Ведь чем древнее и старомоднее она была, тем скорее в ней могло отыскаться то, о чем он мечтал. Сколько раз он мысленно входил туда и дрожащим от волнения голосом спрашивал: «Надеюсь, в Библиотеке не было ремонта? Надеюсь, вы не выбросили старое компьютерное оборудование и записи?» И в ответ всегда слышал шелестящие голоса покрытых пылью веков библиотекарей: «Нет, Профессор, у нас все, как было, все по-старому».

Наконец его мечтам суждено было сбыться! И не кто-нибудь, а лично Мэр Бранно заверила его в этом. Правда, Пелорат никак не мог взять в толк, откуда ей было известно о его работе. Публикаций у него было крайне мало; большая часть его трудов не была столь безупречна, чтобы их публиковать, а те, что выходили в свет, большого фурора, прямо скажем, не производили. Поговаривали, правда, что Бранно Бронзовой ведомо все, что творится на Терминусе, что ушки у нее всегда на макушке, око недреманное, и все такое прочее. Пелорат был готов поверить в это. Странно было другое — почему она не оказала ему финансовой и другой поддержки гораздо раньше, если понимала всю важность его работы?

Наверное, думал он, это потому, что взоры всех в Академии устремлены в будущее. Вторая Империя и собственная судьба — вот что их всех заботит. Нет у них ни времени, ни желания оглянуться в прошлое, а те, кто туда оглядываются, только раздражают их.

Сам он, конечно, считал законченными идиотами людей таких убеждений, но не мог же он в одиночку сражаться с их тупостью. Кто знает — может, так оно и лучше было. Это давало ему возможность быть единственным обладателем драгоценного сокровища. Настанет день, пробьет час, и его будут вспоминать как одного из Великих Первопроходцев.

Увы, это значило (Пелорат был слишком честен, чтобы не закрыть на это глаза), что и он не свободен от мыслей о будущем — о таком будущем, где его признают, где он станет таким же великим героем, как Гэри Селдон. Да нет, что там говорить — еще более великим! Разве может тягаться самая распрекрасная, самая детальная из всех детальных проработок будущего продолжительностью всего-навсего в одно тысячелетие с анализом прошлого длиной, самое малое, в двадцать пять тысячелетий?!

Настал день, и пробил его час.

Мэр сказала, что это случится на следующий день после явления Селдона. Только по этой причине Пелората и интересовал последний селдоновский кризис, о котором последние месяцы было столько трепотни на Терминусе, да и во всей Федерации.

Ему лично не было никакого дела до того, где будет размещаться столица Академии — останется ли она жить-поживать на Терминусе или ее переместят в какое-то другое место. Теперь же, когда кризис миновал, Пелорат даже не удосужился поинтересоваться, чем же он завершился, чью точку зрения поддержал Селдон, да и вообще, касался ли он этого вопроса.

Для него главное было, что явление Селдона состоялось и сегодня был назначенный Мэром день.

Чуть позже двух часов пополудни около его одинокого домика на окраине Терминуса остановился автомобиль.

Распахнулась задняя дверца. Вышел офицер в форме Службы Безопасности Мэра, с ним — незнакомый молодой человек, а следом — еще двое охранников.

Пелорат не мог не удивиться. Оказывается, Мэр не только была в курсе его работы, но и придавала ей такое большое значение! Человеку, который должен был сопровождать его в путешествии, была придана почетная охрана, а в распоряжение их обоих был отдан первоклассный корабль. О, как лестно! Как почетно…

Домоправительница Пелората открыла дверь. Молодой человек вошел, а двое охранников встали по обе стороны от входа. В окно Пелорату было видно, что третий охранник остался у дорожки, и тут подъехала еще одна машина. Нет, ну надо же. Еще охрана? Даже странно.

Он оторвался от окна, обернулся и с удивлением посмотрел на вошедшего молодого человека. Он сразу узнал его — не раз видел на экране холовизора.

— Вы Советник, — сказал Пелорат. — Советник Тревайз!

— Голан Тревайз. Все точно. А вы — Профессор Джен Пелорат?

— Да-да, — радостно закивал головой Пелорат, — Значит, вы и есть тот, кто поведет…

— Да, мы попутчики, — сухо оборвал его Тревайз. — Так мне, по крайней мере, сказали.

— Но… вы ведь не историк?

— Нет. Я Советник, вы не ошиблись. Политик.

— Ну да, ну да… Собственно, что я вас об этом спрашиваю… Историк я, а больше и не нужно, верно? Вы умеете водить корабли?

— Да, и неплохо.

— Ну вот и славно, больше ничего и не нужно. Просто превосходно! Я, знаете ли, не слишком силен во всяких практических вопросах, так что, если вы человек умелый и сообразительный, у нас выйдет отличная команда.

— Знаете, — буркнул Тревайз, — я сейчас вряд ли могу похвастаться практичностью и сообразительностью, но, похоже, выбора у нас нет, так что хочешь не хочешь, а попытаться составить что-то вроде команды нам придется.

— Ага… Ну что ж, будем надеяться, что я освоюсь в космосе. Я, знаете ли, никуда ни разу не летал, Советник. Самая что ни на есть сухопутная крыса. Хотите чашечку чаю? Я сейчас скажу Клоде, чтобы она нам что-нибудь приготовила, У нас ведь еще имеется несколько часов до вылета, правда? Хотя я лично, знаете ли, готов отправиться хоть сейчас. У меня все готово для нас обоих. Мэр была исключительно, исключительно любезна. Просто удивительно, насколько она заинтересована в этом проекте!

Тревайз удивленно спросил:

— Следовательно, вы знали об этом заранее? И как давно, если не секрет?

— Мэр обратилась ко мне… (Пелорат нахмурился, пытаясь припомнить, когда же это было) две… нет, пожалуй, три недели назад. Я был просто в восторге, знаете ли. А теперь, когда я понял, что со мной полетит не второй историк, а пилот, то есть вы, дружочек, я просто в восторге, что это будете вы.

— Две-три недели назад… — изумленно пробормотал Тревайз. — Значит, она давно наготове. А я-то…

Он оборвал себя и умолк.

— Простите, дружочек?

— Да нет, ничего особенного, Профессор. У меня дурацкая привычка разговаривать с самим собой. Придется вам к этому привыкнуть, особенно если наше путешествие затянется надолго.

— Затянется? Конечно, затянется! — радостно воскликнул Пелорат, увлекая нового знакомца к столу, уже накрытому домоправительницей для легкого чая. — Совершенно неясно, знаете ли, сколько оно продлится. Мэр сказала, что продолжаться оно может, сколько нам будет угодно, что к нашим услугам вся Галактика, что, куда бы мы ни отправились, мы сможем беспрепятственно пользоваться фондами Академии. Правда, она сказала, что нам не следует переходить границ разумного. Это я ей пообещал.

Он прищелкнул языком и довольно потер руки.

— Садитесь, дружочек, садитесь. Видимо, мы с вами в последний раз поедим не Терминусе.

Тревайз сел к столу и спросил:

— У вас есть семья, Профессор?

— У меня есть сын. Он уже большой мальчик — декан факультета в Сантаннийском Университете. Химик, если не ошибаюсь. Пошел по стопам матери. Мы уже давно живем врозь, так что, знаете ли, можно сказать, у меня ни перед кем нет ответственности, да и завещать мне, честно говоря, особенно нечего. Надеюсь, вы тоже ничем таким не обременены? Угощайтесь сандвичами, мой мальчик.

— Да, родственников у меня нет. Кое-какие женщины время от времени. Но они приходят и уходят.

— Да. Да. Приходят в уходят. Это замечательно, когда так получается. Прекрасно, знаете ли, когда это не принимаешь всерьез. Детишек нет, как я понимаю?

— Нет.

— Замечательно! У меня, знаете ли, очень приподнятое настроение сейчас. Правда, поначалу, когда вы только вошли, я немного опешил, признаюсь. Но теперь я вижу, что вы очень милый молодой человек. Мне как раз не хватает молодости, энтузиазма, знаете ли. Нужен кто-то, кто мог бы отыскать дорогу в Галактике. Нам ведь предстоит поиск, знаете ли. Потрясающий поиск.

Равнодушное лицо Пелората, его тихий голос оживились.

— Вы знаете об этом, дружочек?

Тревайз сощурился:

— Потрясающий поиск, говорите?

— О, поистине, поистине! Жемчужина, бесценная жемчужина спрятана посреди миллионов обитаемых миров Галактики, а мы располагаем лишь туманными догадками, чтобы отыскать ее. Но как будем мы вознаграждены, если сумеем найти ее! Если нам это будет суждено, мой мальчик, — простите за фамильярность, Тревайз, — если это сделаем мы — вы и я, наши имена прославятся в веках до скончания времен.

— Что за награда? Что за бесценная жемчужина? О чем вы, Профессор?

— Ах, я, видимо, заговорил в духе Аркади — той писательницы, которая… Ну, вы, наверное, знаете. Она писала о Второй Академии. Понятно, почему вы так удивлены.

Пелорат запрокинул голову — похоже было, что он громко рассмеется, но он всего-навсего улыбнулся.

— О нет, уверяю вас, никаких таких высокопарных глупостей!

— Ну если не о Второй Академии, так о чем же вы тогда говорите, Профессор?

Пелорат сразу изменился в лице, стал печален и удивленно, даже укоризненно спросил:

— Разве Мэр вам ничего не сказала?.. Странно, знаете ли… Я столько лет возмущался политикой нашего правительства, его невниманием к важности моей работы, но вот теперь наконец Мэр Бранно проявила такое удивительное благородство…

— О да… — сказал Тревайз, не пытаясь скрыть иронии. — Эта дама, вероятно, страдает тайной филантропией. Мне она, однако, ничего не сказала. Я не в курсе.

— Значит, вы не знакомы с моими исследованиями?

— Нет, как это ни прискорбно.

— О, не стоит сокрушаться. Это так естественно. Ведь я, знаете ли, звезд с неба не хватал. Но если позволите, я вам немного расскажу. Вам и мне предстоит найти, именно найти — поскольку я располагаю уникальными сведениями и догадками, — мы должны найти Землю!

10

В эту ночь Тревайз почти не спал. Краткие минуты забытья перемешивались с явью, и ему все время мерещилась жуткая старуха, тащившая его в застенок, откуда не было выхода.

Он и наяву прекрасно понимал, что Бранно сцапала его, а самое ужасное — он ничего не мог поделать. Она была настолько спокойна, самоуверенна, что ее не смутила даже откровенная антиконституционность собственных деяний. Он так рассчитывал на привилегии Советника, права гражданина Терминуса — она же плевать на них хотела.

А теперь еще этот Пелорат — чудаковатый ученый, который, казалось, живет в мире, сам его частью не являясь, — объявил ему, что эта кошмарная старушенция уже не одну неделю вела приготовления к атаке!

Тревайз начинал чувствовать себя тем самым «мальчишкой», как вчера обозвала его Мэр.

Итак, ему суждено отправиться в ссылку с сумасшедшим историком, для которого он был уже «дружочек» и «мой мальчик». Очень мило. Старик был, похоже, просто вне себя от счастья от перспективы отправиться по всей Галактике, чтобы искать Землю?!

Одной прабабушке Мула ведомо, на что ему сдалась эта Земля и что это такое, если на то пошло?

Надо спросить. И как только это слово было сказано, Тревайз тут же спросил.

— Простите, Профессор, — сказал он. — В вашей области я полный профан. Не могли бы вы мне популярно объяснить, что такое «Земля»?

Секунд двадцать Пелорат смотрел на него не мигая. Наконец дар речи вернулся к нему.

— Это планета. Планета-прародина. Та самая, где когда-то родились первые люди, дружочек. Там они появились впервые.

Тревайз в недоумении уставился на него.

— Впервые появились? Откуда же?

— Ниоткуда. Человеческие особи на этой планете развились из низших животных форм в процессе эволюции.

Тревайз немного подумал и покачал головой:

— Я вас не понимаю.

Пелорат был явно недоволен тем, что имеет дело с дилетантом. Справившись с раздражением, он пустился в объяснения:

— Были времена, когда Терминус был необитаем. На нем не было людей. Люди прибыли на эту планету из других миров. Это, надеюсь, вам известно?

— Естественно, — буркнул Тревайз. Лекторская интонация собеседника ему была не по душе.

— Ну вот. Аналогична ситуация и со всеми другими мирами — Анакреоном, Сантаннией, Калганом и прочими. Все они были в то или иное время основаны. Люди прибывали туда из других миров. Не избежал такой участи даже Трентор. Да, в течение целых двадцати тысячелетий он был гигантской метрополией, но и на нем когда-то не было людей.

— А что же там было?

— Ничего! То есть, по крайней мере, людей не было.

— Верится с трудом.

— Тем не менее это правда. Таковы древние исторические свидетельства.

— И откуда же взялись люди, впервые обосновавшиеся на Тренторе?

— Никто не знает наверняка. Есть масса планет, где с пеной у рта утверждают, будто они были населены еще в туманной древности. У народов этих планет существуют замечательные легенды о том, как и откуда туда впервые прибыли люди. Но ученые предпочитают открещиваться от подобных баек и не ломать голову нал «Вопросом о Происхождении».

— Что за вопрос такой? Никогда не слыхал.

— Я нисколько не удивлен, В наши дни это далеко не самая популярная историческая проблема, а вот во времена начала распада Империи она привлекла к себе значительный интерес ученых. О ней, кстати, кратко упоминает в своих мемуарах Сальвор Гардин. Проблема заключается, знаете ли, в названии и местонахождении одной-единственной планеты, с которой пошел род человеческий. Стоит оглянуться назад, и мы увидим, что людские потоки текут вспять — от недавно обжитых планет к более древним, оттуда — к еще более древним, и наконец образуется единое русло, а исток его находится на одной планете — самой древней.

Тревайз тут же усмотрел порочность в рассуждениях собеседника.

— Но разве подобных прапланет не могло быть больше?

— Нет, что вы! Все человеческие существа в Галактике — представители одного вида. Один и тот же вид никак не мог зародиться сразу на многих планетах. Совершенно невозможно, знаете ли.

— Откуда вы знаете?

— Во-первых… — начал было Пелорат, и все шло к тому, что сейчас последует долгое и подробное объяснение: профессор покачался на стуле, уставился в потолок, соединил кончики пальцев в глубокой задумчивости. Прошла минута. Пелорат перестал качаться, разнял пальцы и торжественно провозгласил:

— Даю вам честное слово, что это так!

Тревайз церемонно кивнул:

— Да я и не думал сомневаться, Профессор. Ладно, допустим, что планета-прародина была единственная, но, вероятно, честь эту могут оспаривать многие?

— Не только могут, но и делают это. Однако совершенно бездоказательно, знаете ли. Ни на одной из сотен планет, пытающихся доказать свой приоритет, нет и следов докосмической цивилизации и не обнаруживается никаких признаков эволюции человека из низших организмов.

— Следовательно, вы утверждаете, что первичная планета существует, но существование ее по какой-то причине скрыто от всех?

— Именно так.

— И вы собираетесь искать ее?

— Мы. Это наша с вами миссия, дружочек. А организовала наше путешествие Мэр Бранно. Вам предстоит повести наш корабль на Трентор.

— На Трентор? Почему? Трентор — вовсе не первичная планета. Вы же сами только что говорили…

— Да, Трентор не первичная планета.

— При чем тогда Трентор?

— Видимо, я неудачно выразился, знаете ли. «Земля» — название легендарное, упоминаемое в древних сказаниях. Истинное значение этого слова нас не интересует, просто удобнее произносить его, чем длиннющую, знаете ли, фразу «планета-прародительница рода человеческого». Но какая именно планета в реальном космическом пространстве именно та, что зовется Землей, — неизвестно.

— А на Тренторе знают?

— Очень надеюсь, что нам повезет, и я сумею найти там кое-какие сведения. На Тренторе находится Галактическая Библиотека — самая древняя и крупная из всех библиотек.

— Сомневаюсь, чтобы ее давным-давно не обшарили те, кто, как вы говорили, проявляли интерес к «Вопросу о Происхождении» еще во времена Первой Империи.

— Да-да, возможно, — кивнул Пелорат, — но, вероятно, не слишком тщательно. Не побоюсь, знаете ли, сказать, что мне известно по «Вопросу о Происхождении» много такого, чего подданные Империи пятьсот лет назад не ведали. И я бы мог подойти к анализу древних источников с большим пониманием сути дела. Я так долго думал обо всем этом, и у меня есть одна замечательная догадка — поистине замечательная, знаете ли!

— Значит, все это вы рассказали Мэру Бранно, и она, так сказать, одобрила ваше начинание?

— Одобрила? Дружочек, она… она просто пришла в экстаз, да-да, знаете ли, в экстаз. Она сказала мне, что Трентор — то самое место, где я могу узнать все, что мне нужно.

— Понятно… — тихо пробормотал Тревайз.

Итак, еще один кирпичик в стену догадок, построенную за бессонную ночь… Бранно отправила его на поиски Второй Академии. С ним вместе отправлялся Пелорат, чтобы замаскировать истинную цель путешествия поисками таинственной Земли. Эти искания могли завести их черт знает куда по всей Галактике. Прикрытие отличное, ничего не скажешь. Да, гениальная все-таки женщина Мэр, как ни крути.

На Трентор?! Но это странно. Ведь стоит им добраться до Трентора, как Пелорат тут же занырнет в недра Галактической Библиотеки и никогда не вынырнет на поверхность! Там такая уйма книг, пленок, записей, бесконечные компьютеры с устаревшей, требующей расшифровки символикой — нет, он явно никуда оттуда улетать не захочет.

И потом…

На Тренторе однажды побывал Эблинг Мис — во времена Мула. История гласит, что именно там он обнаружил свидетельства местонахождения Второй Академии и погиб, прежде чем успел сказать об этом вслух. Потом этой проблемой занялась Аркади Дарелл и преуспела. Но гнездо Второй Академии было обнаружено на самом Терминусе, где и было разгромлено. Где Вторая Академия располагается теперь? Да где угодно, так что от Трентора — никакого толку. Куда угодно, только не на Трентор!

И еще…

Какие еще камни за пазухой были у Бранно, Тревайз не знал, но подчиняться ей беспрекословно — нет уж, увольте! Как там сказал Пелорат — это привело ее в экстаз? Что ж, если Бранно до смерти хочется, чтобы они летели на Трентор, пусть будет что угодно, только не Трентор!

Только на рассвете Тревайз уснул тяжелым сном.

11

А у Мэра Бранно следующий после ареста Тревайза день сложился на редкость удачно. Она добилась большего, чем хотела, — никто и словом не обмолвился о вчерашнем инциденте.

Она не обольщалась, нет. Она прекрасно понимала, что Совет пока просто в шоке, но скоро оправится, и вопрос о правомочности ее деяний будет поднят. Действовать надо быстро. Поэтому, оставив на потом уйму важных дел, она решила довести дело Тревайза до конца.

В то самое время, когда Пелорат с Тревайзом вели столь отвлеченную беседу о Земле, в кабинете Бранно проходила ее встреча с Советником Мунном Ли Компором. Мэр в упор разглядывала собеседника, сидевшего напротив.

Тот был ниже ростом, более щуплый, чем Тревайз, и всего на пару лет старше. И Мунн, и Тревайз в Совете работали без году неделя и, вероятно, только поэтому и держались вместе. В остальном они были люди совершенно разные.

Там, где у Тревайза изо всех дыр лезла агрессивность, Компор так и светился лучезарным, беспечным спокойствием. Не исключено, что виной тому были его светлые волосы и голубые глаза — как мы уже говорили, внешность крайне нетипичная для обитателей Академии. Была в нем какая-то изломанность, женственность, что ли, и это (по мнению Мэра), вероятно, делало его не таким дамским любимцем, как Тревайз. Однако этот молодой человек старался выжать из своей романтической внешности все возможное — волосы локонами спускались до плеч, под глазами была умело наложена голубая тень, подчеркивающая их цвет (кстати говоря, в последние десять лет мужчины на Терминусе вовсю пользовались косметикой).

Бабником Компор не числился. Жил-поживал с законной супругой, детей у них пока не было, но любовниц у Советника тоже не отмечалось. В этом он также был полной противоположностью Тревайза, который менял подружек, как поясные сумки — предмет его обожания.

Ведомство Коделла. знало абсолютно все об обоих молодых людях, а сам Коделл теперь восседал в углу кабинета, пребывая в традиционно благодушном настроении.

Бранно сказала:

— Советник Компор, вы оказали важную услугу Академии. Правда, как это ни прискорбно, это не тот поступок, за который вы могли бы получить общественное признание или государственную награду.

Компор понимающе улыбнулся. Зубы у него были ровные, ослепительно белые, и Бранно пришла в голову довольно странная мысль — а у всех ли обитателей Сирианского Сектора такие великолепные зубы? Компор был родом именно оттуда — там родилась его бабка по материнской линии, тоже голубоглазая блондинка. А она, в свою очередь, утверждала, что и ее мать родом оттуда же. По сведениям Коделла, однако, четких доказательств тому не было.

— Бабы есть бабы, — говаривал Коделл. — Могут такого наговорить и таких предков отыскать — лишь бы напустить тумана и экзотики.

— По вашему мнению, все женщины таковы? — поинтересовалась Мэр, когда Коделл однажды выразил эту точку зрения.

Тогда Коделл смущенно улыбнулся и пояснил, что имел в виду обычных, рядовых женщин.

— Мне совершенно безразлично, — сказал Компор, — узнает ли об этом народ Академии. Вполне достаточно, что все известно вам, Госпожа Мэр.

— Известно. Уверяю вас, я этого не забуду. Но не думайте, что теперь мы с вами распрощаемся. Вы ступили на кривую дорожку, и придется вам идти по ней дальше, ничего не поделаешь. Нам нужно узнать о Тревайзе кое-что еще.

— Я вам рассказал все, что знал.

— Не исключено, что вы рассказали ровно столько, чтобы я поверила, будто бы это все, что вам известно. Очень может быть, вы и сами в это искренне верите. Как бы то ни было, извольте отвечать на мои вопросы. Знаком вам джентльмен по имени Джен Пелорат?

Компор нахмурился, пытаясь припомнить, но морщинки на лбу быстро разгладились, и лицо его скоро приняло обычное выражение безмятежного спокойствия.

— Может быть, я бы узнал его, если бы увидел, но имя не вызывает у меня никаких ассоциаций.

— Он ученый.

Губы Компора вытянулись в трубочку и издали невыразительное «о-о-о!». Видимо, он был не на шутку удивлен тем, что Мэр думает, будто он хорошо знаком с научным миром.

Бранно продолжала:

— Пелорат — личность небезынтересная. У него есть собственные веские причины стремиться побывать на Тренторе. Советник Тревайз будет сопровождать его. Поскольку вы хороший приятель Тревайза, вам, вероятно, неплохо знакома его психология. Скажите мне, как вам кажется, Тревайз согласится отправиться на Трентор?

Компор пожал плечами:

— Если вы посадите его в корабль, летящий на Трентор, куда он денется?

— Вы меня не поняли, Советник, Он и Пелорат не этом корабле будут одни. Корабль поведет Тревайз.

— Вы хотите понять, полетит ли он на Трентор добровольно?

— Вот именно.

— Госпожа Мэр, но как мне знать, что ему в голову взбредет?

— Советник Компор, вы были близкими друзьями с Тревайзом, Вам известно, что он уверен в существовании Второй Академии. Разве он никогда не говорил вам о своих предположениях относительно того, где, по его мнению, она может находиться?

— Никогда, Госпожа Мэр.

— Как вы думаете, он найдет ее?

Компор скептически хмыкнул:

— Полагаю, Госпожа Мэр, что Вторая Академия, каковы бы ни были ее масштабы и что бы она собой ни представляла, была уничтожена до основания во времена Аркади Дарелл. Я склонен верить ее книгам.

— Вот как?! Зачем же, в таком случае, вы предали своего товарища? Если он вбил себе в голову такую блажь, как поиски чего-то несуществующего, какой вред мог из этого проистечь?

Компор возразил:

— Вред может принести не только правда. Предположения его могут быть и туманны, и бездоказательны, но они могли посеять сомнения в умах народа Терминуса, а эти сомнения повлекли бы за собой другие — сомнения в том, какую роль играет наша Академия в истории Галактики, ослабили бы ее позиции лидера Федерации, нанесли бы удар по мечте о создании Второй Империи. Думаю, это ясно и вам, иначе вы не решились бы арестовать Тревайза в зале Заседаний Совета и не держали бы его сейчас в заточении без суда и следствия. Почему вы так поступили, если, конечно, мне будет позволено спросить?

— Скажем так: я пошла на это потому, что допустила, что Тревайз может быть прав — пускай вероятность его правоты ничтожно мала. Все равно открытое выражение им своих взглядов таило в себе большую опасность.

Компор промолчал.

— Вы правы, Советник, что сомневаетесь. Да, все это попахивает вымыслом. Однако, учитывая возложенную на меня ответственность, я обязана принимать во внимание все, даже такие мелочи. Итак, я скова спрашиваю вас: есть ли у вас хоть какая-то идея на предмет того, что думает Тревайз о местонахождении Второй Академии и куда в этой связи он может отправиться?

— Ни малейшего представления.

— Что, он никогда даже словом не обмолвился об этом?

— Нет.

— Нет? Не торопитесь, Советник. Подумайте. Никогда?

— Никогда, — твердо ответил Компор.

— Никаких намеков? Шутливых замечаний? Дурачества? Отвлеченных высказываний, которые теперь, в свете всего происшедшего, обретают конкретный смысл?

— Ничего такого. Я же сказал вам, Госпожа Мэр: его мечты о Второй Академии — не более чем свет звезд далекой туманности. Вам это известно не хуже, чем мне, К чему тратить время и эмоции?

— А может быть, Советник, вы вдруг взяли да передумали, сменили диспозицию и теперь пытаетесь выгородить преданного вами дружка?

— Нет, — отрезал Компор. — Я предал его исключительно из соображений патриотизма и благородства. У меня нет повода сожалеть о содеянном и менять свое отношение к случившемуся.

— Значит, вы даже намекнуть мне не можете, куда бы Тревайз мог отправиться, получив в свое распоряжение корабль?

— Я уже сказал вам…

— Тем не менее, Советник… (черты лица Мэра приняли выражение глубокой задумчивости)… мне бы хотелось знать, куда он направится.

— Чего проще? Установите на его корабле гиперреле.

— Я думала об этом, Советник, Однако Тревайз — человек неглупый и, думаю, сумел бы обнаружить это устройство, как бы хитро оно ни было запрятано. Конечно, можно попробовать разместить гиперреле таким образом, что от него нельзя будет избавиться, не рискуя повредить корабль. Тогда он просто вынужден будет оставить его нетронутым.

— Отличная мысль!

— Но тогда, — не моргнув глазом, продолжала рассуждать Бранно, — он не будет свободен, он не сможет отправиться туда, куда хотел бы. Он поймет, что за ним следят. Вся полученная мной информация станет совершенно бесполезной!

— Выходит, следовательно, что вы никак не можете узнать, куда он отправится?

— Могу, поскольку собираюсь поступить весьма просто и бесхитростно. Видите ли, Советник, человеку, настроенному на хитрости и уловки, никогда не придет в голову учесть более простой вариант, более очевидный.Полагаю, за Тревайзом надо установить слежку. Нужен хвост.

— Хвост?

— Именно. Нужен другой пилот, который полетит на другом корабле. Видите, как вас поразила эта идея? Вряд ли ему придет в голову обшаривать близлежащий космос в поисках отправленного за ним вслед корабля, а уж мы позаботимся, чтобы его собственный корабль не был оборудован масс-детектором — нашим новейшим достижением.

— Госпожа Мэр, — покачал головой Компор, — прошу простить меня, но я вынужден заметить: вам явно недостает опыта в области космонавигации. Слежение за одним кораблем с помощью другого обречено на неудачу. Тревайз удерет при первом же гиперпространственном Прыжке. Даже если он не будет знать, что за ним хвост, первый же Прыжок откроет ему путь к свободе. Если на его корабле не будет гиперреле, проследить за ним ни за что не удастся.

— О да, опыта мне действительно недостает. В отличие от вас и Тревайза я никогда не изучала космонавигацию. Однако мои консультанты, не лишенные образования в этой области, сообщили мне, что, если пристально пронаблюдать за кораблем непосредственно перед Прыжком, то есть определить его скорость, направление и ускорение, это дает возможность прогнозировать исход Прыжка, пускай даже в общих чертах. При условии же оснащенности корабля слежения высококлассным компьютером и наличия у навигатора неплохой головы на плечах пилот корабля слежения может достаточно точно продублировать Прыжок преследуемого, в особенности если корабль слежения оборудован чувствительным масс-детектором.

— Может быть, один раз такое и получится, — согласился Компор, — Может быть, и во второй раз повезет, но не более. Нельзя рассчитывать на бесконечное везение.

— А я думаю, что рассчитывать как раз можно… Советник Компор, вы ведь в свое время участвовали в космических гонках, не так ли? Видите, как я много знаю о вас. Вы превосходный пилот, а в преследовании соперников в гиперпространстве вам просто равных не было.

Компор понял, куда клонит Мэр. Он широко раскрыл глаза и чуть было не вскочил.

— Но… это было давно! Я тогда учился в колледже. Теперь я не так молод!

— Но не так уж вы и стары. Вам еще тридцати пяти не исполнилось. Итак, Советник, в слежку за Тревайзом отправитесь именно вы. Куда бы его ни понесло, вы будете следовать за ним и постоянно посылать мне донесения. Старт следом за Тревайзом — через несколько часов. Если откажетесь от выполнения задания, будете арестованы как изменник. Если вам не удастся безукоризненно провести слежение, можете не заботиться о возвращении на Терминус. Предпримете такую попытку — будете взорваны в космосе вместе с кораблем. Компор резко вскочил.

— Я хочу жить своей жизнью! У меня работа, жена, наконец! Не могу же я все это бросить!

— Придется. Те из нас, кто встал на путь служения Академии, должны быть готовы в любое мгновение встать по тревоге и выполнить любое задание, каким бы долгим и трудным оно ни было.

— Моя жена, конечно, полетит со мной?

— Не принимайте меня за дурочку. Советник. Ваша жена останется здесь.

— Как заложница?

— Это как вам угодно. Я бы, правда, предложила другое объяснение, примерно такое: вам предстоит опасное задание, и я предпочитаю не подвергать вашу супругу риску из соображений гуманности. Обсуждать тут нечего. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Вы задержаны, Советник, так же как ваш друг Тревайз. Уверена, вы понимаете, что мне нужно торопиться, пока Терминус не очнулся от эйфории. Заезда моя взошла, но очень скоро может закатиться.

12

— Сурово вы с ним, Госпожа Мэр, — отметил Коделл.

— Интересно! Он товарища предал, а мне с ним миндальничать прикажете?

— Но его предательство было нам на руку, согласитесь.

— Не спорю. Это предательство — да. А новое — кто знает.

— Откуда взяться новому?

— Слушайте, Лайоно, — одернула его Бранно, — дурачка из себя не стройте, не надо. Предал раз — предаст и другой, это закон.

— Хотите сказать, будто он может снова подружиться с Тревайзом, и они вместе…

— Вы, конечно, в это не верите. Я тоже не очень. Тревайз самонадеян, горяч, но к цели будет идти до последнего. Он не простит предательства и ни за что больше не доверится Компору.

— Прошу прощения, Мэр, — встрял Коделл, — но как же тогда вас понимать? До какой степени, в таком случае, Компору можете доверять вы? Как вы можете быть уверены, что он станет следить за Тревайзом и отправлять вам честные донесения? На что вы рассчитываете — на его беспокойство за судьбу жены и желание к ней вернуться?

— И на это тоже. Но не это главное. На корабле Компора будет установлено гиперреле. Тревайз заподозрит слежку и станет выяснять, кто за ним следит. А вот Компор, сам будучи преследователем, скорее всего за собой хвоста искать не будет. Но уж если такое паче чаяния случится, тогда нам придется положиться на обаяние и привлекательность его подруги жизни.

Коделл расхохотался:

— Замечательно! Такое впечатление, что вы у меня практику проходили! Ну а цель слежки?

— Двойная страховка. Если Тревайз провалится, задание будет перепоручено Компору, и он предоставит нам те сведения, которых не даст Тревайз.

— Понятно. Вопрос такой: что, если мы узнаем-таки о существовании Второй Академии, неважно от кого из двоих или несмотря на гибель обоих?

— Лайоно, я надеюсь, что Вторая Академия существует, — тихо, но уверенно сказала Бранно. — Во всяком случае, Плану Селдона давно пора на покой. Великий Гэри Селдон разработал его в дни гибели Империи, когда технический прогресс фактически остановился. Селдон был человеком своего времени — тут ничего не поделаешь, и как бы совершенна и блестяща ни была его полулегендарная психоистория, она ненамного поднялась выше своих корней. Она никак не могла учитывать бурного развития техники. А в Академии это произошло, в особенности в течение последнего столетия. Мы владеем масс-детекторными устройствами, о которых раньше никто и мечтать бы не осмелился, компьютерами, управляемыми силой мысли, а самое главное — ментальным экраном. Вторая Академия не может больше контролировать нас, управлять нашими действиями. Я хочу, Лайоно, не потратить даром последние годы своего правления и стать тем человеком, который выведет Терминус на новый путь.

— Ну а если Второй Академии не существует?

— Тогда мы станем на этот путь немедленно.

13

Тревайз очнулся от тяжелого сна — кто-то тряс его за плечо.

Тревайз рывком сел, протер глаза, не понимая, почему он в чужой постели.

— Что такое? Что?! — хрипло крикнул он.

Пелорат смущенно проговорил:

— Прошу простить меня, Советник Тревайз. Вы мой гость, и следовало бы, знаете ли, дать вам отдохнуть, но… здесь Мэр.

Хозяин стоял рядом с кроватью, одетый во фланелевую пижаму, и заметно дрожал. Тревайз проснулся окончательно и все вспомнил.

Бранно ожидала их в гостиной, как обычно, уверенная и спокойная. Ее сопровождал Коделл — он добродушно поглаживал белесые усищи.

Тревайз на ходу поправил сумку на поясе, «Интересно, — подумал он, — они теперь так и будут везде парочкой ходить?»

Язвительно спросил:

— Ну как, Совет уже проспался? Обеспокоен отсутствием коллеги?

Мэр холодно ответила:

— Кое-какие признаки жизни отмечаются, но вам надеяться особенно не на что. У меня до сих пор хватает власти, чтобы заставить вас улететь. Вас сопроводят в космопорт Ультимейта…

— Вот как? Старт оттуда? А я-то думал, вы подарите мне возможность на прощание насладиться зрелищем утирающей слезы тоски толпы горожан Терминуса…

— Я вижу, вы уже вполне оправились от потрясения, Советник. Шуточки, как обычно, дурацкие, но я рада за вас. Значит, с головой у вас все в порядке. Итак, вас сопроводят в космопорт Ультимейта, откуда вы и Пелорат тихо и спокойно полетите…

— Чтобы не вернуться никогда?

— Может быть, и никогда, если только… (она усмехнулась) не обнаружите чего-либо важного и полезного, настолько важного, что мне доставит радость встреча с вами. Тогда и только тогда вы вернетесь. Очень может быть, вас встретят с почетом.

— Не исключаю такой возможности, — театрально раскланялся Тревайз.

— И я не исключаю. Все возможно… Во всяком случае, полетите с комфортом. Вам предоставлен только что спущенный с верфи небольшой крейсер «Далекая Заезда», названный так в честь легендарного корабля Хобера Мэллоу, С ним может вполне справиться один навигатор, но места там хватит на троих.

— Надеюсь, корабль вооружен? — уже без ехидства спросил Тревайз.

— Нет, Советник, не вооружен, но оборудован всем необходимым. Куда бы вы ни отправились, вы останетесь гражданами Академии, везде и всюду вы можете разыскать наших консулов, к которым можете обратиться за помощью, так что оружие вам не потребуется. Вам обеспечена и материальная поддержка: денег вам должно хватить, но не советую тратить их безрассудно.

— Вы бесконечно благородны и щедры, Госпожа Мэр.

— Приятно слышать, Советник. Прошу вас не забывать об одном: вы вместе с Профессором Пелоратом отправляетесь на поиски Земли. И как бы вам ни казалось, что вы ищете нечто другое, помните: вы ищете Землю. Это должно быть очевидно абсолютно для всех, с кем вам суждено будет встретиться. И никогда не забывайте — «Далекая Звезда» не вооружена.

— Я… ищу… Землю… Угу. Постараюсь не забыть, — сверхсерьезно проговорил Тревайз, а глаза его смеялись вовсю.

— Что ж, если вам все понятно, вы отправитесь в космопорт незамедлительно.

— Прошу прощения, но мы еще не все обсудили. В свое время я действительно пилотировал кое-какие корабли, но опыта вождения современного малогабаритного крейсера у меня нет. Вдруг окажется, что я не сумею с ним справиться?

— Мне сообщили, Советник, что «Далекая Звезда» полностью компьютеризирована. Предупреждая ваш следующий вопрос, скажу: вам нет нужды получать какие-либо инструкции по обращению с главным корабельным компьютером. Он вам сам скажет все, что вам необходимо узнать. Что вас еще интересует?

Тревайз придирчиво оглядел себя с головы до ног.

— Не помешала бы смена одежды.

— Все найдете на корабле. Даже целый набор этих потешных кошельков, или муфточек — не знаю, как они называются. У Профессора также будет все необходимое. Вы ни в чем не будете нуждаться, разве что представительницами женского пола я вас обеспечить не смогу.

— Вот это очень жаль. Правда, у меня сейчас нет на примете подходящей кандидатуры, Ну да ладно. Галактика велика, а я так понимаю, что как только уберусь отсюда, я получаю на этот счет полную свободу?

— Что касается подружек? Ради бога. — Бранно тяжело поднялась на ноги. — Я вас провожать не поеду, — сообщила она. — Проводят вас другие, и убедительно прошу вас, ведите себя прилично. Попытаетесь удрать — вас тут же прикончат. То обстоятельство, что меня с вами рядом не будет, исключает другие варианты решения вопроса.

— Да нет, что вы, Мэр, я и не собирался, я только хотел вам кое-что сказать на прощание…

— Слушаю вас.

Тревайз на мгновение задумался. Лицо его озарилось улыбкой — ему очень не хотелось, чтобы она выглядела вымученной.

— Может настать день, Госпожа Мэр, — сказал он, — когда вы попросите меня уступить вам. Тогда я поступлю, как сочту нужным, и ни за что на свете не прощу вам всего, что случилось за эти два дня. Ни за что.

— Не надо мелодрамы, — поморщилась Бранно. — Будет день, будет и пища. Пока все решаю я.

Глава четвертая Космос

14

Тревайз помнил, в каких восторженных выражениях рекламировались крейсеры нового класса, и теперь имел возможность лично убедиться в великолепии корабля.

Впечатляли не его размеры — нет, он как раз был довольно-таки маленький, но зато мог великолепно маневрировать, набирать колоссальную скорость. Тревайз знал, что у корабля был гравитационный двигатель, а самое главное — совершеннейшее и наисовременнейшее компьютерное оборудование, Грандиозность такому кораблю была ни к чему, она бы только помешала выполнению задания.

Это одноместное транспортное средство с успехом заменяло старые громоздкие корабли, где была необходима команда не меньше дюжины человек. Имея возможность принять на борт еще одного, а то и двух членов команды, этот юркий кораблик мог запросто сразиться с целой флотилией превосходящих его по размерам кораблей других государств. Кроме того, он мог оставить любой корабль позади, если бы потребовалось удрать.

Крейсер был изящен и компактен: ничего лишнего, ни одной ненужной линии — ни внутри, ни снаружи. Каждый кубометр поверхности и пространства использовался с максимальной отдачей, но, как ни странно, казалось, что внутри прямо-таки просторно. Никакие уверения Мэра в важности и ответственности его миссии не впечатлили бы Тревайза сильнее, чем корабль, с помощью которого он призван был эту миссию осуществить.

«Эта ушлая старуха, Бранно Бронзовая, — с досадой подумал Тревайз, — сделала все, как хотела. Поручила мне задание величайшей важности. Черта с два я бы на это согласился, если бы она все не провернула так, будто я сам только этого и хочу!»

Что касается Пелората, то пожилой историк был потрясен и растерян одновременно.

— Поверите ли, дружочек, — робко проговорил он, осторожно коснувшись пальцем обшивки корабля, — но до сих пор я и близко не подходил к кораблю?

— Поверить-то я поверю, раз вы так говорите. Весь вопрос в том, как вам это удалось?

— Не знаю, дружочек, как-то уж так само выходило. Ну вот, я опять вас дружочком назвал. Как-то, дорогой мой Тревайз, так получалось — слишком сильно я был занят своими изысканиями. Знаете ли, когда у вас дома стоит превосходный терминал, коммутированный с другими компьютерами по всей Галактике, то и лететь никуда не надо… Но, честно говоря, мне казалось, что корабли должны быть немножко побольше, чем этот. Или я неправ?

— Корабль совсем новой модели. Он действительно маленький, но зато внутри он гораздо просторнее, чем другие корабли.

— Разве это возможно? Вы, вероятно, шутите, пользуясь моей некомпетентностью?

— Нет-нет. Истинная правда. Просто это корабль с гравитационным двигателем.

— Что это значит? О, только если в этом много физики, лучше не объясняйте. Я готов поверить вам на слово, как вчера вы поверили мне, когда я рассказывал о прародине человечества.

— Попытаюсь, Профессор. Дело в том, что на протяжении всей истории космических полетов люди пользовались различными типами двигателей — химическими, ионными, гиператомными, и все эти штуковины были жутко громоздкими. В староимперском флоте имелись корабли длиной метров в пятьсот, а жизненного пространства внутри — с гулькин нос. К счастью, в течение всего своего существования Академия была просто-таки вынуждена прибегать к принципу миниатюризации — из-за постоянной нехватки материальных ресурсов. Этот корабль — кульминация этого принципа. В основу его заложен эффект антигравитации, а устройство, обеспечивающее этот эффект, занимает… вернее, не занимает почти никакого места. Фактически оно вмонтировано в обшивку корабля. Если бы нам до сих пор приходилось пользоваться гиператомным…

Беседу прервал приблизившийся к ним охранник:

— Вам пора занять свои места, джентльмены. Прошу вас проследовать на борт.

Предрассветные сумерки рассеивались, но до восхода солнца оставалось еще добрых полчаса. Тревайз посмотрел по сторонам.

— Мой багаж погрузили уже?

— Да, Советник, на корабле вы найдете все необходимое.

— Я себе представляю — одежда не моего размера или не в моем вкусе.

Охранник неожиданно улыбнулся — дружелюбно и искренне, совсем по-мальчишески.

— Думаю, все в порядке, — сказал он. — Мы, как проклятые, все для вас собирали почти двое суток — так Мэр распорядилась. Так что надеюсь, вам все подойдет и понравится. И денежки приготовлены, не сомневайтесь. Послушайте… (Он воровато оглянулся, дабы убедиться, что никто не подслушивает.) Вам повезло! Это самый лучший корабль на свете. Такое оборудование! Оружия, правда, нет. Но полетите как по маслу, гарантирую.

— Сильно опасаюсь, что масло может оказаться прогорклым, — буркнул Тревайз. — Ну, Профессор, вы готовы?

— С этим хоть на край света, — сообщил Пелорат, гордо продемонстрировав спутнику небольшую коробочку в футляре из серебристого пластика.

Только сейчас Тревайз вспомнил, что с этой штукой Пелорат не расставался с тех самых пор, как они выехали из дому, даже тогда, когда остановились, чтобы перекусить.

— Что это такое, Профессор?

— Моя библиотека. Индексирована по тематике и алфавиту, и все умещается на одной кассете. Корабль, конечно, чудесный, но как насчет такой библиотеки, а? Здесь все, что я собрал за свою жизнь. Разве это не чудесно? По-моему, просто восхитительно!

— Ну что ж, — усмехнулся Тревайз, — тогда в путь! Может, и правда, полетим как по маслу.

15

Изнутри корабль понравился Тревайзу ничуть не меньше, чем снаружи. Проблема использования пространства была решена просто гениально. Тут была кладовая с запасами продовольствия, одежды, фильмов и игр. Гимнастический зал, гостиная и две почти одинаковые каюты.

— Эта, по всей вероятности, ваша, Профессор, — предположил Тревайз. — По крайней мере, тут стоит факс-терминал.

— Прелесть какая! Зря, зря я пренебрегал космическими полетами. Оказывается, тут замечательно можно жить и работать.

— Да. Здорово. Еще просторнее, чем я ожидал.

— И… двигатели действительно в обшивке, дружочек?

— Как и вся система обеспечения движения. Нам нет нужды запасаться никаким горючим, оно нам просто не понадобится. К нашим услугам — громадные запасы энергии всей Вселенной — наше горючее повсюду, — сказал Тревайз. небрежно махнув рукой.

— Но… как подумаешь… а вдруг что-нибудь сломается?

Тревайз пожал плечами:

— У меня есть кое-какой опыт в космонавигации, но на таких кораблях летать не доводилось. Если что-то выйдет из строя в системе гравитации, боюсь, я ничего не сумею поделать.

— Но вы сумеете вести этот корабль? Справитесь?

— Я сам об этом думаю, Профессор.

Пелорат нахмурился, но вскоре просиял:

— А… может быть, это, знаете ли, автоматизированный корабль? Мы, наверное, просто пассажиры, и нам только и надо — сидеть и ничего не делать?

— Подобные транспортные средства существуют, — кивнул Тревайз. — Грузовые корабли, которые курсируют между планетами и доставляют все необходимое на межзвездные космические станции, но об автоматизации гиперкосмических перелетов я не слыхал. Пока, по крайней мере, не слыхал.

Он внимательно оглядел каюту и поймал себя на том, что душу его гложут сомнения. Неужто злобная старуха и это предусмотрела? Кто знает — может быть, Академия уже имела на вооружении автоматизированные гиперпространственные перелеты? Не успеешь глазом моргнуть, а ты уже на Тренторе, против своей воли. Что можно изменить, когда ты всего-навсего лишнее кресло на таком корабле?

С воодушевлением и радушием, которого вовсе не испытывал, Тревайз подбодрил Пелората:

— Да вы не волнуйтесь, Профессор. Садитесь, будьте как дома. Мэр сказала, что этот корабль полностью компьютеризирован. Раз уж в вашей каюте есть факс-терминал, то в моей наверняка стоит пульт управления компьютером. Вы тут устраивайтесь, а я прогуляюсь к себе и вообще осмотрюсь, как тут и что.

Пелорат внезапно встревожился:

— Тревайз, дружочек, вы же не собираетесь меня тут бросить одного?

— О нет, это не входит в мои планы, Профессор. Попытайся я это сделать, меня тут же прикончат на месте. Так распорядилась Мэр. Я просто хочу разобраться, как лучше управлять «Далекой Звездой», вот и все. Я вас не покину, Профессор, — сказал Тревайз с улыбкой.

Улыбка исчезла с его лица только тогда, когда он вошел в свою каюту и закрыл за собой дверь. Тревайз немедленно приступил к поискам средства связи — обязательно должно быть средство связи, они не могли быть выброшенными в космос, не имея возможности с кем-то хоть словом перемолвиться. Где-то должен быть передатчик. Нужно было связаться с офисом Мэра и спросить, где находится пульт управления компьютером.

Сантиметр за сантиметром Тревайз обследовал стены, изголовье кровати, гладкую поверхность удобной, уютной мебели. Если в каюте ничего не обнаружится, придется обшарить весь корабль.

Не найдя ничего хотя бы смутно напоминающего средство коммуникации, он был готов выйти из каюты, но в последнее мгновение краешком глаза уловил вспышку света на гладкой светло-коричневой поверхности письменного стола. В два шага он оказался у стола и прочел в кружке крошечные буквы, которые гласили: «Инструкции по пользованию компьютером».

Ура!

Сердце Тревайза бешено колотилось. Неплохо! Однако кто знает, сколько времени уйдет на освоение инструкций? Существовали такие компьютеры и такие программы, на изучение которых требовались долгие годы. Тупицей себя Тревайз не числил, но «Великим Мастером» в этой области не был никогда. Он отлично знал, что он не из тех, кто обладает врожденными способностями к общению с компьютерами.

Во Флоте Академии он дослужился до звания лейтенанта, и как-то раз во время дежурства ему довелось попыхтеть над корабельным компьютером. Но наедине с компьютером, без страховки, он не оставался никогда, и никогда от него не требовалось большего, чем выполнение обязанностей дежурного офицера.

Со страхом не умеющего плавать утопающего он вспомнил толстенные тома полного программного обеспечения компьютера. Как живой, предстал перед ним Технический Сержант Крэснет, сидевший за пультом управления… Он играл на этом пульте, как на сложнейшем музыкальном инструменте в Галактике, и выходило это у него на удивление изящно, даже небрежно. Казалось, ему это прискучило до невероятности. Но и Сержанту Крэснету порой приходилось заглядывать в инструкции. Тогда он матерился, как сапожник.

Тревайз немного боязливо коснулся пальцем светящегося кружка, и вся поверхность стола немедленно ожила. Посередине крышки стола возникли очертания человеческих рук, правой и левой; крышка мягким, легким движением наклонилась под углом в сорок пять градусов.

Тревайз сел в кресло перед столом. Никого ни о чем спрашивать было не нужно. Все ясно.

Спокойно, без напряжения он опустил руки ладонями вниз на обозначенные на крышке стола очертания. Поверхность оказалась мягкой, почти бархатистой на ощупь, ему показалось, что руки как бы погрузились в нее.

На самом деле никакого погружения не произошло — это было удивительно! Руки лежали на поверхности стола. Тревайз не мог не поверить собственным глазам, но не мог отделаться от ощущения, будто что-то притягивало его руки и держало их, нежно и тепло.

Что, это все? А дальше?

Он удивленно огляделся по сторонам. Внезапная догадка мелькнула в мозгу, и в ответ на собственное предположение Тревайз прикрыл глаза.

Он ничего не услышал. Ровным счетом ничего!

Только в глубине сознания, как его собственная мысль, возникли совершенно отчетливые фразы: «Пожалуйста, закройте глаза. Расслабьтесь. Мы соединимся».

Что значит «соединимся»? Через посредство рук? Хорошенькое дело!

Если Тревайз как-то и представлял себе возможность «соединения» с компьютером, то ему казалось, что это должно происходить через какой-нибудь шлем с электродами, словом, через голову, грубо говоря.

Но… руки?!

А почему бы и нет?.. Тревайзу казалось, что он куда-то уплывает, во что-то погружается… Но острота восприятия была при нем. Ладно, решил он, руки так руки. В конце концов, что такое глаза? Не более чем органы чувств. А мозг что такое? Всего-навсего главный пульт управления, заключенный в костяную черепную коробку и отделенный от рабочей поверхности тела. А что самое важное в этой рабочей поверхности? Конечно, руки, руки, лежащие на пульсе Вселенной и управляющие ею.

Разве люди не думали руками? Ведь именно руки давали ответы на любые проявления любопытства: они щупали, хватали, трогали, переворачивали, поднимали и бросали. У некоторых животных был очень большой мозг, но не было рук, и от большого мозга толку было мало.

Итак, Тревайз и компьютер взяли друг друга за руки, их мышление объединилось, и теперь было все равно — открыты у Тревайза глаза или закрыты. Раскрой он глаза, он не увидел бы больше; закрой он их, он не ослеп бы.

Даже с закрытыми глазами он совершенно ясно видел всю свою каюту, и не только в том направлении, куда бы смотрел с открытыми глазами, но всю целиком — позади себя, вверху и внизу.

Его взору были доступны все помещения корабля и все, что было за его пределами. Взошло солнце, оно светило пока не в полную силу, яркость его лучей была приглушена утренним туманом, но Тревайз смотрел на него не жмурясь — компьютер автоматически фильтровал световые волны.

Тревайз ощущал легкое, ласковое прикосновение утреннего ветерка, услышал все звуки мира вокруг корабля. Определил силу притяжения планеты, ощутил покалывание разрядов атмосферного электричества в обшивке корабля.

Он понял всю систему управления кораблем, всю целиком, не вдаваясь в детали. Ясно было одно: если ему захочется поднять корабль, повернуть его, прибавить скорость, привести в действие любую из систем, которыми он оснащен, достаточно будет просто подумать об этом, представить, что эти действия он производит с собственным телом. Корабль будет повиноваться его воле — вот и все!

Между прочим, и собственная воля, видимо, не всегда была так уж обязательна. Компьютер многое умел делать сам. Тревайз все слышал внутри сознания в форме лаконичных, отточенных фраз и точно знал, когда и как корабль возьмет все функции на себя. В этом не было никаких сомнений. А потом — это Тревайз знал четко — он и сам сумеет принимать решения.

Забросив сеть своего усиленного компьютером сознания глубже, Тревайз обнаружил, что сможет определить состояние верхних слоев атмосферы, все условия за бортом корабля, видеть другие стартующие и идущие на посадку корабли. Все это было необходимо, и все это компьютер учитывал. Не умел бы сам, стоило мысленно приказать, и сумел бы.

Просто блеск! И никаких фолиантов с инструкциями в помине нет! Тревайз снова вспомнил Сержанта Крэснета и улыбнулся. Ему доводилось читать о том, какую замечательную революцию произведет в Галактике антигравитация, но слияние компьютера с мозгом человека до сих пор держалось в строжайшем секрете. Такая революция обещала быть еще более грандиозной.

Тревайз чувствовал, как течет время. Он точно знал, который сейчас час по местному времени Терминуса и по Галактическому Стандарту.

А это как произошло?

Стоило ему задуматься об этом, как руки его утратили ощущение контакта, крышка стола вернулась в первоначальное положение, и Тревайз стал самим собой.

Ему сразу показалось, что он не то ослеп, не то стал беспомощен — будто бы нечто, некое сверхсущество, помогавшее ему, вдруг его покинуло. Не знай он, что в любое время может вернуть себе эту помощь и поддержку, он, наверное, здорово бы расстроился. Может быть, даже расплакался бы.

Но поскольку все было в порядке, он радостно потянулся, встал и вышел из каюты.

Пелорат, естественно, уже вовсю трудился у экрана факс-терминала. Взглянув на Тревайза снизу вверх, он сообщил:

— Восхитительно работает! Поисковая программа просто превосходна. Ну а как вы, мой мальчик? Отыскали пульт управления?

— Да, Профессор. Все в полном порядке.

— Ага… Наверное, теперь нам нужно подготовиться к старту? Пристегнуться там или еще что-то? Я, знаете ли, поискал инструкции, но ничего не нашел. Несколько забеспокоился, знаете ли, и решил заняться библиотекой. А когда я работаю…

Тревайз решил успокоить Профессора, однако руки на плечи ему он положить не решился, и они застыли в воздухе. Заговорил он громко, как будто убеждал не только Пелората, но и себя самого.

— Не волнуйтесь, Профессор. Пристегиваться не надо. Антигравитация — это… как бы вам сказать… это эквивалент неинерции. При изменении скорости мы ничего не ощутим, поскольку соответствующие изменения произойдут сразу повсюду на корабле.

— Вы, дружочек, хотите сказать, что мы даже не узнаем, когда покинем нашу планету и очутимся в космосе?

— Именно так, Профессор. Собственно говоря, мы уже взлетели. В ближайшие минуты мы преодолеем верхние слои атмосферы, а через полчаса будем в открытом космосе.

16

От этого известия Пелорат сразу как-то весь съежился, сильно побледнел, стрельнул испуганным взглядом по сторонам.

Тревайз вспомнил свои собственные впечатления во время первого полета за пределы атмосферы и сказал как можно более спокойно и небрежно:

— Джен (он впервые назвал Профессора по имени и пошел на фамильярность только потому, что вынужден был играть роль космолетчика-аса, успокаивающего зеленого новичка), бояться совершенно нечего. Мы в полной безопасности. Мы с тобой на борту корабля Флота Академии. Мы, правда, не вооружены, но во всей Галактике нет такого места, где имя Академии не защитило бы нас. Даже если какому-то кораблю взбредет в голову дурацкая мысль атаковать нас, мы смоемся в одно мгновение — только он нас и видел. Кроме того, я только что убедился, что с управлением я справлюсь просто замечательно.

Пелорат дрожащим голосом, хрипло проговорил:

— П-просто, Го… Голан, я подумал о п-пустоте, в которой…

— Ну если на то пошло, разве Терминус не пустотой окружен? Ведь между нами, находящимися на поверхности планеты, и вакуумом космоса лежит всего лишь тонкая прослойка атмосферы. Вот мы сейчас эту прослойку и пересекаем.

— Это я понимаю. Конечно, атмосфера очень тонкая, но все-таки… с ее помощью мы дышим…

— Здесь мы тоже дышим. Воздух внутри нашего корабля еще лучше и чище, чем естественная атмосфера Терминуса.

— А… метеориты?

— Что — «метеориты»?

— Атмосфера защищает нас от метеоритов, так ведь? Ну и от радиации, если на то пошло.

— Джен, человечество совершает космические полеты уже двадцать тысячелетий, так что…

— Двадцать два. Если мы обратимся к хронологии Хальбока, то, считая от…

— Стоп, стоп! Ты лично когда-нибудь слыхал о случаях столкновения с метеоритами или гибели от радиации? В последнее время, я имею в виду. Происходило что-либо подобное с кораблями Академии?

— Конечно, я не слишком внимательно следил за новостями в этой области, мой мальчик, и…

— Когда-то, очень давно, такие случаи бывали, но ведь техника не стоит на месте. Метеорит, достаточно крупный, чтобы нам повредить, просто не сможет приблизиться к кораблю на такое расстояние, что мы не успеем принять соответствующие меры. Пожалуй, если на нас полетят сразу четыре метеорита одновременно с четырех сторон, тогда наше дело было бы плохо, но попробуй рассчитать вероятность такого столкновения и поймешь, что имеешь шанс умереть от старости триллион триллионов раз, пока у тебя появится возможность хотя бы с половинной долей вероятности полюбоваться этим небезынтересным зрелищем.

— Вы… ты хочешь сказать, этого не случится, если ты будешь управлять компьютером?

— Нет, Джен, если управлять компьютером буду я, то будут задействованы мои собственные эмоции и реакции и все может случиться, прежде чем я сам успею понять, что произошло. А компьютер реагирует на всевозможные опасности намного быстрее, чем ты и я.

Он протянул спутнику руку:

— Джен, пойдем, я покажу тебе, на что способен компьютер. А еще я покажу тебе космос.

Пелорат некоторое время смотрел на Тревайза не мигая, нервно рассмеялся и сказал:

— Не уверен, что мне этого хочется, если честно.

— Не уверен? Ну конечно, ты просто не знаешь, что увидишь! Брось! Пошли в мою каюту.

Тревайз схватил Профессора за руку и почти поволок за собой в свою каюту. Бодро усевшись за компьютер, он спросил:

— Ты когда-нибудь видел Галактику, Джен? Смотрел на нее когда-нибудь?

— Это ты про небо, дружочек?

— Про небо, конечно.

— Небо я видел. Это, знаешь ли, любой видел. Посмотришь наверх и увидишь.

— А вот смотрел ли ты когда-нибудь на небо в темную, ясную ночь, когда «Алмазы» висят над самым горизонтом?

«Алмазы» — те из немногих звезд, что озаряли ночное небо Терминуса, небольшое созвездие, склонение которого составляло не более двадцати градусов. Большую часть ночи эти звезды располагались за линией горизонта и лишь ненадолго всходили над ним. Кроме этого созвездия, небеса Терминуса оживляли редкие, тусклые, далекие звездочки, с трудом различимые невооруженным глазом. А Галактика светилась далеким млечным сиянием — другого вида ночного неба и не мог ожидать тот, кто всю свою жизнь прожил на Терминусе, расположенном на самом краю самого дальнего витка громадной спирали Галактики.

— Наверное, — пожал плечами Пелорат. — Не понимаю, какой смысл на них смотреть. Звезды как звезды, ничего особенного.

— Вот все так думают, потому никто ничего и не видит. Что толку смотреть, когда это можно видеть каждую ночь? Но теперь я покажу тебе небо так, как ни ты, ни кто-то другой не мог бы его увидеть с Терминуса, где вечно туман и тучи. Ты все увидишь так, как не увидел бы в самую ясную ночь. Скажу тебе честно, я жутко жалею, что не новичок в Галактике, как ты. Как прекрасно увидеть Галактику впервые, в ее обнаженной, откровенной красоте! — Тревайз подтолкнул одной рукой стул, стоявший рядом с ним. — Садись, Джен. Придется немного подождать. Сейчас я договорюсь с компьютером. Пока мне ясно, что изображение будет голографическим, значит, никакой экран нам не понадобится. Компьютер напрямую связан с моим сознанием, но думаю, я сумею дать ему указание репродуцировать объективное изображение, и ты увидишь то же самое, что и я. Будь добр, выключи свет. О боже, какой же я балбес! Компьютер сам все сделает. Сиди, не беспокойся.

На этот раз Тревайз соединился с компьютером гораздо более уверенно и спокойно. Теперь это было похоже на рукопожатие с добрым знакомым. Свет померк, и вскоре стало совсем темно. Было слышно, как Пелорат заерзал на стуле.

Тревайз посоветовал ему:

— Не нервничай, Джен. Сейчас все будет в порядке. Так… Вот! Видишь свечение? Полукруг видишь? Похоже на серп. Видишь?

Светящийся серп повис в темноте перед ними. Поначалу сияние его было тусклым, изображение немного подрагивало, но постепенно обрело четкость и яркость.

— Это… Терминус? — хрипло спросил Пелорат. — Мы уже так далеко от него?

— Да, корабль летит очень быстро.

Корабль скользил в ночную тень Терминуса, ограниченную ярким полумесяцем. У Тревайза возник порыв послать корабль прямо под эту световую арку, чтобы они смогли увидеть Терминус во всей его красе с орбиты, но он вовремя удержался. Конечно, в этом для Пелората был бы элемент новизны, но, с другой стороны, вид Терминуса с орбиты был запечатлен и на глобусах, и на фотоснимках, Каждый ребенок знал, как выглядит Терминус из космоса — громадные водные пространства, небольшие материки и острова. Всякому было известно, как мало на Терминусе полезных ископаемых, но зато тут прекрасно развито сельское хозяйство. Тяжелая промышленность никогда не отличалась большими успехами, а вот тонкие технологии и прогресс в области миниатюризации всевозможных устройств не знали себе равных в Галактике.

Можно было бы отдать компьютеру приказ применить микроволновое зондирование, транслировать изображение, тогда они увидели бы каждый из обитаемых островов Терминуса и тот единственный, что тянул на звание континента, тот самый, где находился Терминус-Сити, но…

Отвернись! Не думай об этом!

Стоило только мелькнуть этой мысли, стоило только проявить волю, и картина тут же переменилась. Светящийся полумесяц приблизился к границам зрения и исчез. Каюту наполнила темнота, непроницаемый мрак беззвездного пространства.

Пелорат прокашлялся.

— А нельзя ли вернуть назад Терминус, дружочек? А то у меня, знаешь ли, такое чувство, будто я ослеп.

Он был напуган не на шутку.

— Нет, ты не ослеп. Смотри!

Посреди каюты возникла зыбкая, неровная светящаяся лента. Она становилась все шире и ярче, свечение наполняло каюту целиком…

«Сожмись!»

Короткий приказ — и Галактика сразу уменьшилась, будто на нее посмотрели с противоположного конца телескопа, и вместо увеличения прибавляли и прибавляли уменьшение. Яркость свечения в разных участках Галактики была разной.

Не изменяясь в размерах, Галактика засветилась ярче. Из-за того, что звездная система, где находился Терминус, располагалась выше плоскости Галактики, она не была видна целиком, от края до края. Она представляла собой сидню сжатую двойную спираль с извилистыми прорехами темных туманностей, пересекавшими ярко светящийся виток, находящийся ближе к Терминусу. Ядро Галактики выглядели тусклым плотным комком, не слишком впечатляюще.

Пелорат взволнованно прошептал:

— Ты прав… Так я ее некогда не видел. Даже не думал, что в ней так много всего…

— Иначе и быть не могло! Ты же не мог увидеть вторую половину неба, когда между тобой и ней был Терминус и слой атмосферы. А уж ядра Галактики с Терминуса и вовсе не видно.

— Как жаль, что мы видим ее только в прямой проекции!

— Почему жаль? Компьютер может показать нам ее в любой проекции. Стоит мне только этого пожелать, даже не нужно произносить своего желания вслух…

«Смени координаты!»

Не слишком четкое указание, но картина Галактики начала медленно, постепенно изменяться — компьютер был послушен разуму и воле Тревайза.

Галактика поворачивалась, раскручивалась, как гигантская улитка, извилистые полосы черноты чередовались с узлами и нитями различной степени яркости. Центральный участок по-прежнему был виден нечетко.

Пелорат спросил:

— Но… как компьютер может видеть Галактику отсюда так, будто мы находимся совсем в другом месте, которое, насколько я могу судить, не меньше чем в пятидесяти парсеках от нас? Прости меня, пожалуйста, дружочек, — добавил он извиняющимся шепотом, — что я тебя про это спрашиваю. Ведь я ничего в этом не понимаю.

Тревайз ответил:

— Не переживай и не извиняйся. Я об этом компьютере знаю ненамного больше тебя. Но даже гораздо менее сложный, маленький компьютер способен менять проекцию и показывать Галактику в разных ракурсах, начиная с изображения, помогающего нам ощутить ее реальное положение, то есть соответствующее реальному положению компьютера и корабля в пространстве. Конечно, когда такой компьютер дает изображение, он использует только начальный объем информации; и когда даешь увеличение, видишь крупные участки затемнения, всякие провалы, но в данном случае…

— Да?

— В данном случае изображение просто потрясающее! Видимо, наш компьютер владеет полной картой Галактики и способен показывать ее в любой проекции с одинаковой легкостью без потерь в изображении.

— Полная карта Галактики — но что это значит, дружочек?

— Координаты каждой звезды в пространстве — все это в памяти компьютера.

— Каждой звезды?

Похоже, Пелорат был просто-таки сражен этим заявлением Тревайза.

— Ну, может быть, не всех трехсот миллиардов. Но наверняка он имеет сведения обо всех звездах, освещающих населенные миры, обо всех звездах спектрального класса К и ярче. А это означает как минимум семьдесят пять миллиардов.

— Он знает каждую звезду, освещающую населенные миры?

— Боюсь ошибиться. Может, и не каждую. Но послушай: уже во времена Гэри Селдона было известно двадцать пять миллионов обитаемых миров — звучит внушительно, но это значит — одна звезда из каждых двенадцати тысяч. Прошло пять веков после кончины Селдона, и распад Империи не препятствовал дальнейшей колонизации Галактики. Мне лично кажется, что ей даже способствовал. До сих пор в Галактике есть куда податься — масса пригодных для обитания планет, где-то около тридцати миллионов. Так что очень может быть, что даже в Академии учтены не все новозаселенные миры.

— Ну а древние? Те, что заселены давно? Эти-то, наверное, должны быть учтены все без исключения?

— Думаю, да. Гарантировать, конечно, не могу, но сильно удивлюсь, если окажется, что в памяти компьютера отсутствует хоть одна из давно населенных систем. А теперь… давай-ка я попробую показать тебе еще кое-что, если, конечно, слажу с компьютером.

Руки Тревайза немного напряглись, ему показалось, что они глубже погрузились в крышку стола. Наверное, вовсе и не надо было напрягать мышцы, достаточно было просто более четко и определенно сформулировать указание.

«Терминус» — была его мысль. В ответ на нее на самом краю спирали зажглась красноватая точка.

— Это наше солнце, — объяснил он, сам удивленный до предела. — Звезда, вокруг которой обращается Терминус.

— Ах! — восхищенно выдохнул Пелорат.

Но тут же в густом скоплении звезд, в самом сердце Галактики ожила яркая желтая точка, чуть сбоку от ядра, чуть ближе к тому краю спирали, где находился Терминус.

— А вот это, — сообщил Тревайз, — солнце Трентора.

Шумно, глубоко вдохнув, Пелорат проговорил:

— Ты уверен? Ведь про Трентор всегда говорят, что он — в самой середине Галактики.

— В каком-то смысле так оно и есть. Он ближе к ее центру, чем любая другая обитаемая планета, чем любая из обитаемых систем. А истинный центр Галактики представляет собой черную дыру с массой, равной массе почти миллиона звезд. Думаю, это не слишком приятное местечко. Насколько известно на сегодняшний день, в самом ядре Галактики жизни не существует, наверное, ее там и быть не может. Итак, Трентор — самая близкая к центру Галактики планета, и если бы ты увидел ее на ночном небе, ты бы точно подумал, что она в самом центре и находится. Она окружена очень плотным звездным скоплением.

— Ты бывал на Тренторе, Голан? — поинтересовался Пелорат с нескрываемой завистью.

— Нет, но голографическую картину его неба видел.

Тревайз восхищенно разглядывал Галактику. Во времена Великих Поисков Второй Академии — в дни царствования Мула —все кто ни попадя забавлялись с моделями Галактики. Сколько томов было исписано, сколько фильмов снято!

А все потому, что когда-то давным-давно Гэри Селдон изрек: «Вторая Академия будет основана на другом конце Галактики» и назвал это место «концом Звезд».

«На другом конце Галактики»… Стоило Тревайзу подумать об этом, как в поле зрения возникла тонкая голубая линия и протянулась от Терминуса через черную дыру в центре на другой конец Галактики. Тревайз чуть не подпрыгнул. Он вовсе не хотел, чтобы эта линия появилась, но, видимо, мысль его оказалась достаточно четко сформулированной — для компьютера этого вполне хватило.

О нет, прямой путь на другой конец Галактики — нонсенс. Не об этом говорил Селдон. Эту его загадку разгадала Аркади Дарелл (если верить ее автобиографической книге). Ответ был самый простой и проистекал из детской поговорки «у кольца нет начала и конца». Тогда всем показалось, что это и есть правильный ответ. И хотя Тревайз всеми силами постарался отбросить возникшую мысль, компьютер успел опередить его. Голубая линия пропала, вместо нее возникло кольцо, описавшее всю Галактику, пересекая красную точку — солнце Терминуса.

У кольца не было конца. Если оно начиналось с Терминуса, оно там и кончалось, и именно там была обнаружена Вторая Академия, жившая и работавшая там же, где и Первая.

Но что если на самом деле это всего лишь самообман? Что за пределами прямой линии и круга имело хоть какой-то смысл?

— Ты играешь, Голан? — спросил Пелорат. — Что это за кружок?

— Да так, проверял кое-что в системе управления… А хочешь — найдем Землю?

Мгновение-другое ответа не было.

— Ты шутишь? — прошептал Пелорат.

— Вовсе нет. Сейчас попробую. И попробовал. Ничего не вышло.

— Прошу прощения, — пробормотал Тревайз, донельзя удивленный.

— Ее нет? Нет Земли?

— Скорее всего, я не точно сформулировал команду, но… это маловероятно. Скорее всего. Земли нет в памяти компьютера.

— Может быть, она внесена в его память под другим названием? — предположил Пелорат.

— Под каким другим названием, Джен? — ухватился за эту мысль Тревайз.

Пелорат ничего не ответил, а Тревайз улыбнулся. Ну что ж, все становится на свои места. Молчит, и ладно. Дозреет. Он решил сменить тему.

— Вот интересно, а не можем ли мы поманипулировать временем?

— Временем? Как это? Неужели это возможно?

— Галактика вращается, Джен. Для того чтобы пройти по ее окружности один-единственный раз. Терминусу потребуется почти миллиард лет. Звезды, что расположены ближе к центру, такое путешествие, естественно, совершают гораздо быстрее. Скорость обращения каждой звезды вокруг центральной черной дыры наверняка зафиксирована в памяти компьютера. Если так, то можно попросить компьютер ускорить любое движение в миллион раз и сделать эффект вращения видимым. Вот я и попытаюсь…

Попытка далась нелегко. Тревайзу показалось, будто он взял всю Галактику в свои руки и, превозмогая чудовищное сопротивление, принялся раскручивать ее.

Галактика послушалась! Медленно, тяжело, величественно начала она вращение в направлении, соответствующем сжатию витков спирали.

Время текло удивительно быстро — ненастоящее, искусственное время, и звезды все время меняли свои размеры.

Кое-какие из более крупных становились ярче и постепенно превращались в красные гиганты. Некоторые звезды в области центральных скоплений время от времени взрывались с бесшумными вспышками, на долю мгновения озарявшими всю Галактику и так же бесшумно гаснувшими… Потом подобное происходило и на витках спирали — то на одном, то на другом, то ближе, то дальше от центра…

— Сверхновые… — изумленно проговорил Тревайз.

Но как компьютеру удавалось предсказывать взрывы сверхновых? Откуда он знал, когда это произойдет? Может быть, это только приближение с большой долей ошибки?

Пелорат торопливо, взволнованно прошептал:

— Она живая, Голан! Галактика похожа на живое существо! Смотри, как она движется, будто кто-то живой, громадный, кто живет прямо в космосе…

— Да, похоже, — согласился Тревайз. — Но я, честно говоря, притомился. Пока не научусь тратить поменьше сил, не смогу играть в эти игры подолгу.

Он отсоединился от компьютера. Галактика замедлила ход, постепенно остановилась, уменьшилась в размерах и скоро приняла тот вид, который был в самом начале.

Тревайз прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Открыв глаза, он увидел Терминус — тот становился все меньше и меньше, исчезая позади. Их корабль покидал атмосферу, Тревайз видел корабли, кружившие на орбите вокруг Терминуса — одни взлетали, другие шли на посадку.

Ему и в голову не пришло проверить, не было ли чего-то особенного в каком-то из этих кораблей, поискать, нет ли среди них корабля, оборудованного точно таким же гравитационным двигателем, как их собственный, и двигающегося по сходной траектории чересчур точно, чтобы это могло быть чистой случайностью…

Глава пятая Оратор

17

Трентор!

Восемь тысячелетий Трентор был столицей гигантской и могущественной политической структуры, которая правила процветающим Союзом Миров. Еще двенадцать тысячелетий Трентор был столицей Империи, правившей всей Галактикой, ее сердцем и мозгом, ее моделью в миниатюре.

Нельзя было представить себе Империю без Трентора.

Парадоксально, но наивысшего расцвета, вершины могущества Трентор достиг тогда, когда Империя по уши увязла в трясине распада. Там, на Тренторе никто не замечал, как безнадежно больна Империя, что ей больше не суждено сделать ни шагу вперед, — Трентор сиял в лучах славы, отражавшихся от его металлической поверхности.

Вся планета стала одним огромным городом. Об ограничении народонаселения впервые задумались тогда, когда число обитателей Трентора дошло до сорока пяти миллиардов. Непроницаемую стальную броню Трентора оживляли лишь два покрытых живой зеленью островка — окрестности Императорского Дворца и комплекс зданий Галактического Университета со знаменитой Библиотекой.

Стальная оболочка крепко и надежно обнимала планету. И пустыни, и плодородные равнины уравнялись в правах и стали жилыми кварталами, джунглями административных построек, хитросплетениями компьютеризированных систем жизнеобеспечения, гигантскими хранилищами продовольствия, складами запасных частей. Горные вершины сровняли с землей, впадины засыпали. Под континентальными шельфами были проложены бесконечные коридоры города, а сами океаны были превращены в подземные плантации аквакультуры, ставшие единственным, весьма незначительным источником питания и кое-каких минералов.

Связь с другими мирами, из которых Трентор черпал все необходимое для своего существования, обеспечивали тысячи его космопортов, сотни тысяч торговых кораблей и миллионы космических грузовиков.

Ни один из крупных городов Галактики не существовал в таком режиме экономии. Ни одна планета не достигла таких высот в области использования солнечной энергии, нигде так гениально не была решена проблема избавления от избыточного тепла. Отраженные лучи тянулись к верхним слоям атмосферы на ночной стороне и отбрасывались на металлическую поверхность дневной стороны. Планета вращалась, терморадиаторы вращались вместе с ней вслед за ночной тенью. Такова была искусственная асимметрия Трентора — его своеобразный символ.

Итак, на пике своего могущества Трентор правил Империей!

И если он правил ею не слишком хорошо, все равно — лучше бы не смог править ею никто. Империя была слишком велика для того, чтобы с управлением ею сладил один-единственный мир, пускай даже под руководством могущественнейшего из Императоров. Да и как Трентор мог править Империей мудрее, если в век начала распада Имперскую Корону швыряли друг другу, как мячик, тупоголовые политики, амбициозные и недалекие дилетанты, когда бюрократия и коррупция превратились в мощную субкультуру?

Но даже в самые худшие времена Империя не смогла бы существовать без Трентора — своего главного двигателя.

Дерево Империи тут и там давало трещины, но ее сердцевина — Трентор — была цела и создавала впечатление гордости, тысячелетних традиций, и питалась соками самоэкзальтации.

Лишь тогда, когда случилось непредсказуемое, немыслимое — когда Трентор пал и был захвачен, когда миллионы его жителей погибли, а миллиарды были обречены на голодную смерть, когда стальную кожу планеты избороздили шрамы и раны, наносимые ей жестокими атаками варварского флота, — тогда и только тогда было понято, что Империя при смерти. Уцелевшие жалкие отщепенцы некогда могущественнейшего из миров еще сильнее разрушили то, что оставалось от Трентора, и за жизнь одного поколения он из величайшей планеты за всю историю Галактики превратился в жуткое скопище развалин.

Случилось это два с половиной столетия назад. В Галактике не забыли о Тренторе, о том Тренторе, которым он был когда-то. Ему суждено было остаться вечно живым как месту развития сюжетов исторических романов, стать символом великого прошлого, войти в пословицы и поговорки типа: «все корабли приземляются на Тренторе» или «это вес равно, что найти нужного человека на Тренторе», или «если это Трентор, то я — Император» и тому подобные.

Но это — в Галактике…

А на самом Тренторе все было совсем иначе! Былая слава его была забыта, похоронена под руинами. Металлическое покрытие планеты исчезло, Трентор стал малонаселенным миром крестьян, ведущих натуральное хозяйство. Сюда редко заглядывали торговые корабли, да их тут, честно говоря, особо и не ждали. Да и само название «Трентор», официально существовавшее, в разговорной речи местных жителей почти не применялось. Теперешние тренториане называли планету «Дум», что на их диалекте значило «Дом».

Обо всем этом и о многом другом, пребывая в привычном полудремотном состоянии, раздумывал Квиндор Шендесс, дав своему сознанию волю блуждать без привязи по потоку мыслей, непрерывно текущих и пересекающихся.

Уже восемнадцать лет он занимал пост Первого Оратора Второй Академии и мог бы остаться на этом посту еще лет десять, если бы удалось сохранить остроту мышления и умение вести политические баталии.

Фактически он был аналогом, зеркальным отражением Мэра Терминуса: правителя Первой Академии, но никакого сходства между ними не было и в помине. Мэра Терминуса знала вся Галактика, и Первая Академия для всех была просто «Академией». Первый Оратор Второй Академии был известен лишь своим сотрудникам.

И все же Вторая Академия существовала, управляемая им и его предшественниками, обладавшими реальной властью. Первая Академия сохраняла приоритет в области физической науки, техники, вооружений. А Вторая не знала себе равных на поприще развития ментальных наук, власти психологической, способности управлять сознанием. Случись двум Академиям столкнуться в бою, было бы совершенно неважно, сколько кораблей выставила бы Первая Академия против Второй — Вторая сумела бы справиться с разумом и кораблями тех, кто управлял кораблями и оружием Первой.

Но как долго можно было рассчитывать на покой и равновесие в осуществлении этой тайной власти?

Шендесс был двадцать пятым по счету Первым Оратором, и преимущества его власти были скорее иллюзорны, чем реальны. Не следовало ли; например, быть менее настойчивым в поддержке молодых аспирантов? Взять хотя бы Оратора Гендибаля, самого способного и самого нового за Столом Ораторов? Сегодня они должны были встретиться, и Шендесс думал об этой встрече. Стоит ли предполагать, что Гендибаль в один прекрасный день займет его место?

Ответ был прост — Шендесс не хотел уходить со своего поста. Слишком сильно он любил свою работу.

Конечно, он был очень стар, но с обязанностями своими пока справлялся прекрасно. Седина мало изменила его внешний облик — в молодости он был светловолос, а короткая стрижка создавала впечатление, что он по-прежнему блондин. Глаза у него были тускло-голубые, одевался он более чем скромно, почти как тренторианские крестьяне.

Первый Оратор мог бы запросто сойти за думлянина, но его скрытые силы никогда не покидали его. В любое мгновение он мог заставить любого человека думать так, как хотелось ему, и сделать так, чтобы ни один, испытавший такое воздействие, никогда и не вспомнил о встрече с ним.

Но такое случалось редко, вернее, почти никогда не случалось. Золотое Правило Второй Академии гласило: «Прибегай к действию лишь в случае крайней необходимости, но перед тем, как действовать, подумай!»

Первый Оратор тихо вздохнул. Живя здесь, в стенах Древнего Университета, совсем недалеко от печального великолепия руин Императорского Дворца, порой волей-неволей приходилось задумываться о том, каким Золотым было это Правило…

Во времена Великого Побоища Золотое Правило готово было порваться, как до предела натянутая струна. Нельзя было спасти Трентор, не пожертвовав Планом Селдона, планом создания Второй Империи. Ради сохранения Плана представлялось гуманным дать погибнуть сорока пяти миллиардам обитателей Трентора, хотя их гибель неминуемо влекла за собой и смерть ядра Первой Империи. Сохранить людей — только отдалить неизбежное. Так или иначе, несколько веков спустя, разрушение неминуемо, только тогда его масштабы могут оказаться столь грандиозны, что ни о какой Второй Империи и речи быть не может…

Прежние Первые Ораторы трудились над задачей неотвратимого Великого Побоища целые десятилетия, но не находили ответа — как сберечь Трентор и построить Новую Империю. Из двух зол нужно было выбрать наименьшее, и Трентор погиб!

Сотрудникам Второй Академии тех времен удалось спасти Университет и Библиотеку, сделав их местом выживания Академии, но это навсегда поселило в их сердцах чувство вины. Никто никогда не говорил вслух о том, что между сохранением Университета и Библиотеки и взрывоподобным возвышением Мула есть признаки причины и следствия, но интуиция всегда подсказывала, что неразрывная связь между тем и этим существует.

Сколь ужасны были последствия!

Но вслед за Великим Побоищем и годами царствования Мула наступил Золотой Век Второй Академии.

До этих времен, в течение двух с половиной столетий после кончины Селдона, Вторая Академия, словно стая кротов, таилась а недрах Библиотеки, скрываясь от взглядов последних подданных Империи. В умирающем мире Трентора сотрудники Академии стали тихими, незаметными библиотекарями. Это было удобно, ведь в Галактическую Библиотеку наведывались все реже и реже, потихоньку стали забывать, как она называется. Этого-то и надо было Второй Академии.

Такую жизнь можно было назвать жизнью лишь с большой натяжкой. Существование ради сохранения Плана — вот что это было. А на другом краю Галактики в это самое время Первая Академия не на жизнь, а на смерть билась с врагами, которые раз от разу становились все опаснее и сильнее, и не только не имела никакой помощи от Второй Академии, но и не подозревала о ее существовании.

Великое Побоище развязало руки Второй Академии — не так давно молодой Гендибаль имел дерзость объявить, что в этом как раз и состояла главная причина, по которой было позволено произойти Великому Побоищу.

После Великого Побоища Первая Империя прекратила свое существование, и за все последующие годы никто из оставшихся в живых на Тренторе никогда не переступал границ Второй Академии без приглашения. Сотрудники Второй Академии пристально следили за тем, чтобы Университет и Библиотека, уцелевшие во времена Великого Побоища, благополучно пережили и годы Великого Возрождения. Из древних построек сохранились только руины Императорского Дворца. Остальное пространство планеты навсегда сняло свои металлические одежды. Бесчисленные, бесконечные коридоры были засыпаны землей, перекрыты, повернуты, разрушены — острые камни и голая земля стали привычным пейзажем везде, за исключением университетского комплекса, где металл по-прежнему покрывал участки почвы, не занятые постройками.

В общем-то ничего особенного — нечто вроде мемориала былого величия, гробницы Империи, но для тренториан, точнее — для думлян, это было заколдованное место, дом с привидениями, куда лучше было носа не совать. Так что только сотрудники Второй Академии безбоязненно ступали внутрь древних подземных коридоров и касались сверкающего титана поверхности.

Но даже при такой сверхпредосторожности все чуть не пошло прахом из-за Мула.

Мул лично побывал на Тренторе. Что, если бы он проведал, чем в действительности является мир, где он находится? В ту пору его материальное оружие было гораздо мощнее того, каким располагали во Второй Академии, а психологическое — почти таким же грозным. Второй Академии пришлось прибегнуть к тактике сдерживания, минимуму действий — любая попытка победить в мгновенной схватке привела бы к тяжелейшим, необратимым последствиям.

Исход поединка целиком зависел от Байты Дарелл, от ее решительности и смелости. А ведь она совершила свой подвиг без вмешательства Второй Академии!

Потом наступил Золотой Век — Первым Ораторам, возглавлявшим в те времена Вторую Академию, удалось проявить небывалую активность, положить конец завоевательской карьере Мула, взяв под контроль его сознание. Удалось им остановить и Первую Академию, сдержав ее упрямство и любопытство в поисках местонахождения и сущности Второй Академии. Тем, кому принадлежала честь спасти План Селдона, был Прим Пальвер, девятнадцатый в череде Первых Ораторов. План был спасен, но не обошлось без жертв.

Теперь, через сто двадцать лет, Вторая Академия снова была вынуждена скрываться в заброшенной части Трентора. Пряталась она уже не от подданных Империи, а именно от Первой Академии, могущество которой достигло небывалых высот, власть которой в Галактике была почти равна власти Первой Галактической Империи, а что касается развития техники, то она давно обошла Империю.

Веки Первого Оратора сомкнулись, он впал в забытье. Он не спал, но и не бодрствовал, полностью расслабившись.

Хватит печалиться. Все будет хорошо. Трентор — до сих пор столица Галактики, потому что именно здесь находится Вторая Академия, и она сильнее и мудрее любого из Императоров.

Настанет черед, и возникнет Вторая Империя, совсем не похожая на Первую. Это будет Федеративная Империя: миры, составляющие ее, будут обладать значительными правами в области самоуправления, а память об унитарном, централизованном правительстве, тщетно строящем хорошую мину при плохой игре, пытаясь выдать собственную слабость за могущество, навсегда останется в прошлом. Новая Империя должна стать пластичной, гибкой, способной адаптироваться, умеющей выдерживать и амортизировать напряжение… И всегда, всегда ею будут править никому не известные мужчины и женщины из Второй Академии. Трентор по-прежнему останется столицей, и под управлением сорока тысяч психоисториков он станет величавее и могущественнее, чем под управлением сорока пята миллиардов…

Первый Оратор очнулся. Садилось солнце. Не проговорился ли он? Не обронил ли лишней мысли?

Если любому во Второй Академии приходилось знать много, а говорить мало, то Правящим Ораторам следовало знать еще больше, а говорить еще меньше. А уж Первому Оратору суждено было знать больше всех, а говорить, естественно, меньше всех.

Шендесс криво усмехнулся. Сколь соблазнительна всегда была идея тренторианского патриотизма — видение всей цели созидания Второй Империи в образе сотворения гегемонии Трентора! Сам Селдон предостерегал против этого. Еще пять столетий назад он предвидел, что подобных мыслей не избежать.

Первый Оратор понял, что впал в забытье совсем ненадолго. До встречи с Гендибалем еще оставалось время.

Шендесс ждал личной встречи с молодым Оратором. Гендибаль мог взглянуть на План свежим взглядом, достаточно острым, чтобы увидеть то, чего не видят другие. Не исключено, что кое-чего и сам Шендесс не видел.

Никому не было ведомо, сколь много почерпнул Прим Пальвер, сам Великий Пальвер из встречи с юным Колем Бенджоамом, которому в ту пору не было и тридцати. Тогда они говорили о возможных вариантах правления Второй Академии, о построении схемы ее отношений с Первой. Бенджоам, впоследствии прославленный теоретик, самый выдающийся теоретик со времен Селдона, никогда никому не рассказывал об этой встрече, но именно ему суждено было стать двадцать первым из Первых Ораторов. Некоторые считали, что он затмил самого Пальвера теми уникальными изменениями в Плане, которые были внесены по его предложению в План в годы правления Пальвера.

Шендесс принялся размышлять о том, что ему может сказать Гендибаль. По традиции способные молодые сотрудники при встрече с Первыми Ораторами всю свою доктрину излагали в начальной фразе. И конечно же, они никогда не просили об этой первой аудиенции по какому-либо тривиальному поводу — для решения малозначительного вопроса. Это могло на корню разрушить всю их последующую карьеру. Не дай бог показаться Первому Оратору легкомысленным прожектером!

Минуло четыре часа, и Гендибаль явился. Внешне он не выглядел взволнованным. Он спокойно ждал — разговор должен был начать Первый Оратор.

— Вы попросили о личной аудиенции, Оратор, — сказал Шендесс, — по вопросу, который вам представляется важным. Не могли бы вы вкратце изложить мне суть дела?

И Гендибаль с олимпийским спокойствием, как будто у него спросили о том, что он ел на обед, ответил:

— Дело в том, Первый Оратор, что План Селдона — бессмыслица!

18

Стор Гендибаль был сам себе голова. Он вовсе не нуждался в похвалах со стороны и не помнил такого времени, чтобы ему казалось, будто он никому не нужен. Во Вторую Академию он попал девятилетним мальчиком — его разыскал агент, ощутивший в нем громадные потенциальные способности.

Гендибаль успешно постигал науки, увлекся психоисторией и втянулся в нее, как звездолет в гравитационное поле. Психоистория окликнула его, и он пошел на ее зов. Он прочел от корки до корки труды Селдона в том возрасте, когда другие только пытаются решать дифференциальные уравнения.

Когда ему исполнилось пятнадцать, Гендибаль поступил в Галактический Университет Трентора (так он официально назывался). На предварительном собеседовании у него спросили, каковы его цели на будущее, и он без запинки ответил: «Стать Первым Оратором до сорокалетия».

Но он вовсе не собирался занять пост Первого Оратора, не получив необходимого образования. Он просто считал, что это должно произойти, а каким образом, при каких обстоятельствах — неважно Приму Пальверу было всего сорок два, когда он занял эту должность.

Квиндор Шендесс воспринял заявление Гендибаля скептически, и скепсис собеседника не укрылся от молодого Оратора, в совершенстве владеющего психологической речью. Он прекрасно понял, как если бы Первый Оратор сказал это вслух: теперь в его досье появится отметка о том, что он, Гендибаль, резок и несговорчив.

Обязательно!

Ну и что? А Гендибаль и не собирался быть покладистым.

Ему уже за тридцать. Еще два месяца — и будет тридцать один, и он уже заседал за Столом Ораторов. На то, чтобы стать Первым Оратором, оставалось еще девять лет, и он знал, как этого достичь. Сегодняшняя встреча с Первым Оратором имела определяющее значение для всех его планов и для того, чтобы произвести то впечатление, которое ему хотелось произвести; ему не было нужды изощряться в шлифовке психоязыка.

Когда двое Ораторов Второй Академии говорят между собой, они не пользуются ни одним из известных в Галактике языков. Их речь скорее напоминает мгновенную жестикуляцию, понимание сказанного собеседником заключается в выявлении перемен в линиях мышления.

Чужак не понял бы ни слова, а Ораторы за кратчайший промежуток времени обменивались необходимым объемом информации, и при этом сказанное ими передать буквально смог бы только еще один Оратор.

Этот язык имел огромные преимущества — скорость общения и тончайшая нюансировка. Главным же его недостатком было то, что абсолютно невозможно было скрыть от собеседника свое истинное мнение.

Мнение Гендибаля о Первом Ораторе было совершенно определенное: он считал Шендесса человеком, лучшие времена которого остались далеко позади. Старик, как думал Гендибаль, не ждал кризиса, не был к нему готов. Разразись кризис — ему не хватило бы остроты мышления, чтобы осознать действительность и справиться с ней. При всей доброте, мягкости и прочих привлекательных душевных качествах Шендесс был тем самым материалом, из которого строятся несчастья.

Свое мнение Гендибалю следовало не только камуфлировать словами, жестами и выражением лица, но сами мысли держать подальше. Однако он не знал, как сделать, чтобы Первый Оратор не догадался, о чем он думает.

Не могло от него укрыться и понимание того, что думает о нем самом Первый Оратор. Сквозь совершенно очевидные и искренние дружелюбие и доброту виднелась далекая стена удивления и снисходительности. Гендибаль напряг до предела собственную защиту, стараясь если не скрыть все, что видел и понимал, то, по крайней мере, не демонстрировать этого слишком открыто.

Первый Оратор улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Нет, ноги на стол он не забросил, но излучил верно подобранную смесь самоуверенности, насмешливости и неформальной фамильярности — ровно настолько, чтобы у Гендибаля зародилась неуверенность в том, какой именно эффект произвело его заявление.

Поскольку Гендибалю не было предложено сесть, он был крайне ограничен в средствах нивелировки собственной неуверенности. Скорее всего, Первый Оратор именно на это и рассчитывал.

— План Селдона — бессмыслица? — переспросил Шендесс. — Потрясающее заявление! Вы заглядывали в последнее время в Главный Радиант, Гендибаль?

— Я постоянно сверяюсь с ним, Первый Оратор. Это моя обязанность. Но помимо всего прочего, это доставляет мне удовольствие.

— Вероятно, вы изучаете постоянно лишь те участки Плана, которые вам положено наблюдать по долгу службы. Вероятно, ваша работа носит микроскопический характер — вычленение отдельных систем уравнений, коэффициентов приведения. Дело, безусловно, важное и нужное, но я всегда полагал, что время от времени исключительно полезно упражняться в прослеживании всей линии Плана. Изучение отдельных участков Главного Радианта дает свои плоды, но обследование его как громадного континента — вот что по-настоящему вдохновляет, заставляет переосмыслить многое. Сказать правду, Оратор, я сам давненько этим не занимался, Давайте посмотрим вместе?

Гендибаль не осмелился колебаться. Нужно было либо с готовностью согласиться на предложение Первого Оратора, либо наотрез отказаться.

— Это было бы великой честью и удовольствием для меня, Первый Оратор.

Шендесс нажал рычажок на крышке письменного стола. Такое устройство находилось теперь в кабинете любого Оратора, и в кабинете Гендибаля в том числе — явное проявление демократии. Вторая Академия представляла собой сообщество равных возможностей во всех проявлениях, порой самых незначительных. Ведь единственной фактической прерогативой Первого Оратора было слово, содержащееся в его титуле — он всегда говорил Первым.

Комната постепенно погрузилась в темноту, но вскоре во мраке засветилась жемчужная дымка. Обе длинные боковые стены кабинета стали молочно-белыми, свечение их разгоралось все сильнее, и наконец на их поверхности возникли аккуратно очерченные уравнения — такие крошечные, что прочитать их можно было с большим трудом.

— Если вы не возражаете, Оратор, — предложил Шендесс с полной уверенностью в том, что возражений и быть не может, — мы уменьшим изображение для того, чтобы одновременно увидеть как можно больше.

Мелкие значки съежились, превратились в тончайшие — с волосок — линии, образовавшие причудливые рисунки на жемчужно-белом фоне.

Первый Оратор коснулся клавиш небольшого пульта, встроенного в подлокотник кресла.

— Вернемся в самое начало — во времена Гэри Селдона. И сообщим Радианту некоторое движение вперед. Скорость его составит одно десятилетие за момент наблюдения. При этом у нас возникнет восхитительное ощущение плавания по реке истории, не отвлекаясь на детали. Интересно, вы когда-нибудь проделывали подобное?

— Именно в таком виде — никогда, Первый Оратор.

— А следовало бы. Чувство просто потрясающее. Вот, обратите внимание, сколь широка черная линия в самом начале. В течение первых нескольких десятилетий вероятность отклонений была чрезвычайно низка. Со временем число ответвлений от генеральной линии экспоненциально нарастает, увы. Если бы не тот факт, что при избрании определенного ответвления множество остальных со временем угасает, отмирает, ход истории был бы неуправляем. Конечно, думал о будущем, мы должны быть крайне осторожны в том, на какие угасания рассчитывать и какие ответвления избирать.

— Знаю, Первый Оратор, — сухо отреагировал Гендибаль и ничего не смог поделать с ноткой раздраженности, промелькнувшей в речи.

Первый Оратор пропустил его реплику мимо ушей.

— Обратите внимание на извилистые линии красных значков. В них есть определенная закономерность. По смыслу они должны выглядеть произвольно, случайно, ведь каждый Первый Оратор вступает на высокий пост за счет внесения дополнений и изменений в План Селдона. Кажется, будто нет никакой возможности предсказать, кому из Ораторов такое дастся легко, а кому придется напрячься изо всех сил, но тем не менее у меня всегда было подозрение, что черные линии Плана Селдона и красные — Ораторских Изменений — следуют четкому закону с явной зависимостью от времени и мало от чего более.

Гендибаль следил взглядом за течением лет, видел, как красные и черные линии пересекаются. Картина создавалась почти гипнотическая. Конечно, линии сами по себе мало что значили — главными были символы, значки, их составляющие.

То тут, то там в красно-черное хитросплетение линий вкрадывался синий ручеек. Затем он исчезал или вливался либо в черную, либо в красную линию.

— Синие Девиации, — сказал Первый Оратор, и чувство недовольства вспыхнуло в сознании обоих Ораторов, заполнив, казалось, все пространство между ними. — Все чаще и чаще мы сталкиваемся с ними и наконец приближаемся к Столетию Девиаций…

Так все и было. Невооруженным глазом было видно, когда именно убийственный феномен Мула выплеснулся на Галактику и буквально переполнил ее — Главный Радиант разросся в ширину, переплелся со множеством синих ручейков. Их стало так много, что не сосчитать. Казалось, вся комната стала синей, а линии все утолщались, ветвились и испещряли поверхность стены, все более и более покрывая собой генеральную линию Плана…

Достигнув пика, синева постепенно померкла, линии стали тоньше, слились воедино на одно долгое столетие, чтобы потом исчезнуть навсегда. В том месте, где синие линии пропали и остались только черные и красные, к Плану приложил руку великий Прим Пальвер.

Вперед, вперед…

Линии сплелись в причудливый узел, целиком черный, с редкими тонкими красными пометками.

— Это — создание Второй Империи, — сказал Первый Оратор, отключил Радиант, и комната постепенно наполнилась обычным светом.

— Весьма эмоциональное путешествие, — сказал Гендибаль.

— О да, — улыбнулся Первый Оратор. — И вы удивительно старательно прятали свои эмоции, насколько могли. Но это неважно. Позвольте, я выскажу кое-какие соображения. Во-первых, от вашего взора не должно было укрыться практически полное отсутствие Синих Девиаций со времен Прима Пальвера — другими словами, за последние сто двадцать лет. Думаю, вы заметили также, что в будущие пять столетий серьезных вероятностей появления Синих Девиаций также не наблюдается. Надеюсь, от вас не укрылось и то, что мы уже начали расширять возможности психоистории за пределы создания Второй Империи. Без сомнения, вам известно, что Гэри Селдон, гениальность которого непререкаема, не был и не мог быть всезнающим. Мы оживили его теорию. О психоистории мы теперь знаем куда больше, чем знал он сам.

Селдон завершил свои расчеты временем создания Второй Империи, но мы пошли дальше. Фактически — и мне не стыдно в этом признаться — разработка нового Гипер-Плана, рассчитанного на времена после создания Второй Империи, — это моя заслуга, и именно это позволило мне занять пост Первого Оратора.

Все это я говорю вам, чтобы избежать лишних слов в предстоящей беседе. Учитывая все это, как можете вы утверждать, что План Селдона — бессмыслица? Он безупречен. Тот простой и очевидный факт, что мы пережили Столетие Девиаций, при всем уважении к гению Прима Пальвера, — лучшее подтверждение безошибочности Плана. Где же вы видите просчеты, молодой человек? Как можете вы заявлять, что План — бессмыслица?

Гендибаль выпрямился во весь рост.

— Вы совершенно правы, Первый Оратор. План Селдона безупречен.

— Следовательно, вы отказываетесь от своего заявления?

— Нет, Первый Оратор, Именно его безупречность порочна. Более того, она фатальна!

19

Взгляд Первого Оратора был хладнокровен. Он умел скрывать свои чувства, и некомпетентность Гендибаля в этом отношении забавляла его. Молодой человек, изо всех сил старался маскировать эмоции при каждом мыслеобмене, но всякий раз обнаруживал себя целиком.

Шендесс бесстрастно разглядывал молодого Оратора: Гендибаль был строен и поджар. У него были тонкие губы и жилистые, беспокойные руки с длинными, изящными пальцами. В глубоко посаженных темных глазах таился тлеющий огонь.

«Трудновато будет, — подумал Первый Оратор, — заставить такого отказаться от своих убеждений».

— Вы упражняетесь в парадоксах, Оратор, — сказал Шендесс.

— Безусловно, мое утверждение звучит парадоксально, Первый Оратор, поскольку мы слишком сильно привыкли многое в Плане принимать как данность, не задаваясь вопросами.

— Какой же вопрос задаете вы, в таком случае?

— Дело в самой сущности Плана. Нам всем известно, что План не сработает, если его природа и даже самое его наличие станет известно слишком многим из тех, чье поведение предполагается прогнозировать.

— Полагаю, Гэри Селдон это понимал. Полагаю, кроме того, что именно это стало одной из аксиом психоистории.

— Он не предусмотрел появления Мула, Первый Оратор, и поэтому не мог предвидеть того интереса, который проявит ко Второй Академии Первая, когда мы вынуждены были раскрыться.

— Гэри Селдон… — начал Первый Оратор, осекся и умолк.

Все сотрудники Второй Академии знали, как выглядел Гэри Селдон внешне. Его двух— и трехмерные изображения, барельефы и статуи можно было встретить повсюду. Но на них он всегда был запечатлен таким, каким был в последние годы жизни — стариком, с изборожденным морщинами мудрой старости лицом, символизируя квинтэссенцию зрелости гения.

И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, Первый Оратор вспомнил фотографию, которая, как предполагалось, изображала Селдона в молодости. На нее никто большого внимания не обращал — сама мысль представить Селдона молодым казалась нелепой. Однако Шендесс видел эту фотографию, и Стор Гендибаль на мгновение показался ему поразительно похожим на молодого Селдона!

Он тут же одернул себя. Смешно и глупо! Просто один из предрассудков, которым подвержены все люди без исключения, как бы рациональны ни были. Конечно, его поразило чисто внешнее сходство. Если разобраться, сомнительное. Будь у Шендесса сейчас перед глазами та фотография, он бы обязательно уверился, что никакого особого сходства нет — иллюзия. Но вот только почему эта нелепая мысль пришла ему в голову именно сейчас?!

Он быстро овладел собой. Мгновенное колебание, краткая рассеянность, слишком мимолетная, чтобы кто-то мог заметить ее, разве только другой Оратор. Пусть Гендибаль интерпретирует эту рассеянность, как ему заблагорассудится.

— Гэри Селдон, — твердо, уверенно повторил он, — прекрасно знал, что существует колоссальное число вероятностей, предвидеть которые он не в силах, и именно поэтому создал Вторую Академию. Мы также не предвидели появления Мула, но быстро распознали его, а когда он выступил против нас, остановили его. Мы не предвидели и возможного интереса к нам со стороны Первой Академии, но как только он возник, мы и ему положили конец. Где вы видите ошибку, Оратор?

— Во-первых, — сказал Гендибаль, — интерес к нам в Первой Академии вовсе не иссяк.

Первый Оратор сразу заметил, насколько увереннее заговорил Гендибаль. Значит, от него не укрылось краткое замешательство Первого Оратора, и он интерпретировал его как некую слабость. Это надо учесть.

— Позвольте возразить, — пошел в атаку Шендесс. — Вполне вероятно, что в Первой Академии могут сыскаться люди, которые сравнят ту полную тревог и потерь жизнь, что вела Первая Академия в течение почти четырех столетий, с ее безоблачным, безмятежным существованием на протяжении последних ста двадцати лет. Сравнят и придут к выводу, что это связано с той заботой, какую Вторая Академия проявляет о выполнении Плана, — тут им не откажешь в правоте и справедливости. Сделав такой вывод, они могут решить, что на самом деле Вторая Академия уничтожена не была, и также будут правы. И действительно, у нас есть сведения о том, что некий молодой человек из столицы Академии, Терминуса, член тамошнего правительства, просто-таки убежден в этом… Имя его запамятовал, к сожалению…

— Голан Тревайз, — уточнил Гендибаль, — Именно я первым сообщил об этом, именно я направил материалы на эту тему вам, Первый Оратор.

— О! — воскликнул Первый Оратор с подчеркнутым уважением, — И как же вышло, что он привлек ваше внимание?

— Один из наших агентов на Терминусе прислал традиционный отчет о вновь избранных членах Совета Академии — дело привычное, и Ораторы, как правило, особого внимания к такого рода сообщениям не проявляют. Однако именно этот отчет вызвал у меня интерес, не сам отчет, конечно, а то, как необычно и подробно в нем описан этот молодой Советник, Голан Тревайз. Судя по характеристике, которую ему дает наш агент, этот человек необычайно самоуверен и настроен крайне воинственно.

— Почувствовали родственную душу?

— Вовсе нет, — не отреагировав на язвительное замечание, парировал Гендибаль. — Он показался мне беззлобным человеком, совершающим экстравагантные поступки, но такая характеристика меня не устроила. Я приступил к более углубленному исследованию. Довольно быстро я понял, что этот человек мог бы стать крайне ценен для нас, если бы нам удалось завербовать его, когда он был моложе.

— Весьма вероятно, — сказал Первый Оратор. — Однако вам прекрасно известно, что мы не занимаемся вербовкой на Терминусе.

— Известно, конечно. Как бы то ни было, даже при отсутствии нашей тренировки и обучения он обладает необычайной интуицией. Она, правда, совершенно неупорядочена. Меня нисколько не удивило, что этот человек догадался, что Вторая Академия до сих пор существует. Мне это представилось настолько важным, что я немедленно послал сообщение вам, Первый Оратор.

— Судя по тому, как вы рассказываете об этом, появились новые подробности?

— Да. Поняв, что мы до сих пор существуем, этот Тревайз изложил свою точку зрения в крайне резкой форме, нарушив некие принципы Академии. В результате он изгнан с Терминуса.

Брови Первого Оратора резко вздернулись.

— Неожиданный оборот событий. Вы хотите, чтобы я дал оценку происходящему, не так ли? Без помощи компьютера оценка будет приблизительная, грубая… Попробую решить несколько уравнений Селдона в ум… Мой вывод таков: проницательная Мэр: также способная предположить, что Вторая Академия все еще существует, предпочла избавиться от неугодного ей Советника, который кричит об этом на всю Галактику и тем самым рискует навлечь опасность на Первую Академию. Полагаю, Бранно Бронзовая решила, что будет спокойнее услать Тревайза подальше от Терминуса.

— Она могла бы посадить его в тюрьму или тайно казнить.

— Уравнения становятся ненадежны, Оратор, если их применять при рассмотрении поведения отдельного человека, это вам должно быть известно. Они имеют смысл только в приложении к реакциям крупных сообществ, Поведение отдельных людей, следовательно, непредсказуемо, и вероятно предположить, что Мэр — гуманный человек и считает тюремное заключение, не говоря уже о казни, немилосердным.

Гендибаль молчал. Но это было не просто молчание, это было преднамеренное молчание. Он затянул паузу ровне настолько, чтобы у Первого Оратора зародились сомнения в высказанной им оценке событий, но чтобы рассердиться тот не успел.

Паузу Гендибаль выдержал и сообщил:

— А я не склонен к такой интерпретации, Я полагаю, что Тревайз в данный момент является оружием величайшей опасности за всю историю Второй Академии — гораздо более грозным, чем Мул!

20

Гендибаль был доволен. Новое заявление сработало превосходно. Первый Оратор этого не ожидал и вышел из равновесия. Теперь перевес был на стороне Гендибаля. Если и были у него какие-то сомнения в собственном превосходстве, они тут же развеялись после вопроса Шендесса:

— Имеет ли это какое-то отношение к вашему предыдущему заявлению относительно бессмысленности Плана Селдона?

Гендибаль на полной скорости рванул вперед по волнам уверенности, не давая Первому Оратору опомниться.

— Первый Оратор, тот факт, что Прим Пальвер восстановил русло течения Плана, никаких сомнений не вызывает. Ему удалось компенсировать те страшные аберрации, которые возникли в конце Столетия Девиаций. Взгляните на Главный Радиант, и вы увидите, что Девиации сохранялись всего два десятилетия после смерти Пальвера, и с тех пор их просто не было. Ни единой! Честь столь гладкого течения Плана должна бы, по идее принадлежать Первым Ораторам, занимавшим этот высокий пост после Прима Пальвера, но это мне не представляется вероятным.

— Вот как? Ну конечно, Пальверов среди нас не было, но… что тут такого невероятного?

— Да будет мне позволено изложитьсвою точку зрения. Первый Оратор? Пользуясь методами психоисторической математики, я мог совершенно точно по казать, что шансы полного исчезновения Девиаций ничтожно малы — независимо от того, что бы ни предпринимала Вторая Академия. Вы можете отказаться от подробного заслушивания, это займет примерно пол часа вашего драгоценного времени, Тогда, если вы откажетесь, я могу созвать общее Собрание Стола Ораторов и изложить все там. Но мне не хотелось бы упускать время и провоцировать ненужные споры.

— Да. Верно. Кроме того, для меня это означало бы потерю авторитета. Излагайте немедленно. Но… одно предупреждение.

Первый Оратор ухватился за соломинку.

— Если окажется, что все это глупо и бессмысленно, я этого не забуду, учтите.

— Если это окажется глупо и бессмысленно, — гордо и легко сказал Гендибаль, — я отступлюсь и немедленно подам в отставку.

Объяснение заняло гораздо больше получаса, поскольку Первый Оратор самым скрупулезным образом рассматривал вес детали математической проработки.

Некоторое время у Гендибаля ушло на умелую демонстрацию собственного микро-Радианта. Это прибор, с помощью которого можно было вычленить любой участок генеральной линии Плана в голографическом изображении, и при этом не требовалось ни горизонтальной поверхности стен, ни пульта размером с письменный стол — его начали применять всего десять лет назад, и Первый Оратор с ним еще не освоился. Гендибаль знал об этом, а Шендесс видел, что Гендибаль это знает.

Гендибаль набросил петельку микропульта на большой палец правой руки, а четырьмя остальными пальцами принялся манипулировать крошечными кнопками с такой легкостью, будто играл на музыкальном инструменте (раскроем секрет; он заранее подготовился к разговору и написал себе шпаргалку, но Первый Оратор ее не видел).

Уравнения, которые демонстрировал Гендибаль, скользили вперед и назад, как юркие змейки, сопровождая его пояснения. Он мог, если бы это понадобилось, представить подробнейшие объяснения, аксиомы и графики, как двух-, так и трехмерные, не говоря о проекциях многомерных взаимосвязей.

Пояснения Гендибаля были продуманы, остры и изящны, и Первый Оратор отставил всякие мысли о психологическом состязании. Он был побежден.

— Не могу припомнить такого анализа, — сказал он, — Чья это работа?

— Моя, Первый Оратор. Моя собственная. Математические выкладки уже опубликованы.

— Весьма похвально, Оратор Гендибаль. Если вы будете продолжать в таком духе, это позволит вам занять пост Первого Оратора после моего ухода в отставку.

— Я и не помышлял об этом, Первый Оратор… но, поскольку вы мне все равно не поверите, я лгать не стану. Да, я думал об этом, и надеюсь, что стану Первым Оратором, поскольку кто бы ни метил на этот пост, он должен будет совершить процедуру, суть которой известна пока лишь мне одному.

— От скромности вы не умрете, — вздохнул Первый Оратор. — Что за процедура? И не мог ли бы нынешний Первый Оратор осуществить ее? Если я оказался слишком стар для того, чтобы отважиться на такой творческий подвиг, какой совершили вы, может быть, мне еще хватит ума для того, чтобы пойти в указанном вами направлении?

Признал поражение, милосердная уступка! Сердце Гендибаля дрогнуло, смягчилось, он по-человечески оценил этот шаг Первого Оратора, хотя понял, что намерения старика именно таковы, как он сказал.

— Благодарю вас, Первый Оратор. Безусловно, мне понадобится ваша помощь и поддержка. Не смею ожидать, что мне удастся убедить Стол Ораторов в своей правоте, если вы меня не поддержите (добром за добро). Надеюсь, вы согласны со мной теперь, когда я продемонстрировал невероятность того, что исчезновение Девиаций — целиком и полностью дело наших рук.

— Это для меня очевидно, — согласился Шендесс. — Если ваши математические выкладки верны, из них следует, что для восстановления Плана необходим учет возможности прогнозирования малых групп людей, даже отдельных людей, с высокой степенью вероятности.

— Именно так. Поскольку же психоисторическая математика такого не позволяет, Девиации исчезнуть не могли, более того, их не может не быть, Следовательно, вы понимаете, что именно я имел в виду, заявив ранее, что как раз безукоризненность, безупречность выполнения Плана Селдона и делает его ошибочным.

— Следовательно, — сказал Первый Оратор, — либо План Селдона действительно не предусматривает Девиаций, либо что-то не так с вашей математикой. Поскольку же в Плане Селдона действительно не отмечается Девиаций уже столетие с лишним, тем более вероятно, что в ваших математических выкладках есть погрешность… но никаких ошибок я не заметил.

— Вы были бы совершенно правы, Первый Оратор, если бы не существовало третьей альтернативы. Очень может быть, что и План Селдона не допускает Девиаций, и с моей математикой все в порядке, когда она доказывает: что это невероятно.

— Не вижу альтернативы.

— Давайте допустим, что выполнение Плана Селдона контролируется с помощью психоисторического метода, совершенного настолько, что поведение маленьких групп людей, даже отдельных людей, прогнозироваться может. Иными словами, может с помощью такого метода, которым ни вы, ни я не располагаем, да и никто во Второй Академии. Тогда и только тогда мои математические выкладки покажут, что в Плане Селдона действительно нет Девиаций, и быть не может!

Наступила пауза (по обычным представлениям, никакой паузы и в помине не было, лишь по стандартам Второй Академии). Затем Первый Оратор сказал:

— Мне такой метод психоисторического анализа действительно незнаком, и, насколько я понял, вам тоже. Если он неведом нам с вами, остается единственная возможность — некий Оратор или группа Ораторов разработала такого рода микропсихоисторию и утаила этот секрет от остальных членов Стола. Надеюсь, вы не откажетесь признать, что вероятность такого оборота событий ничтожно мала? Или вы не согласны?

— Согласен.

— Следовательно, либо ваш анализ неверен, либо микропсихоистория находится в руках некой группы за пределами Второй Академии.

— Совершенно верно. Первый Оратор. Именно о такой альтернативе я думал.

— Можете продемонстрировать справедливость этого предположения?

— Формально — не могу. Но вспомните: разве уже не было в истории случая, когда один-единственный человек повредил Плану Селдона, обрабатывая сознание отдельных людей?

— Вы говорите о Муле?

— Конечно.

— Но Мулу удалось лишь на время сорвать выполнение Плана. Теперь же проблема состоит в том, что План Селдона выполняется прекрасно — слишком хорошо, как показывает ваша математическая проработка. Для такого нужен… Анти-Мул — некто, способный нарушить План, но действующий из совершенно иных соображений: не сорвать План, а усовершенствовать его.

— Все верно, Первый Оратор. Я не додумался до такого определения. Кем был Мул? Мул был мутантом. Но откуда он взялся? Какова причина его появления на свет? Этого никто не знает, Разве их не могло быть больше?

— Не могло, скорее всего. Ведь единственное, что мы знаем о Муле наверняка, так это то, что он был бесплоден. Отсюда и произошла его кличка. Или вы полагаете, что это — легенда?

— Я говорю не о потомках Мула. Разве невероятно, что Мул был чем-то вроде выродка в некоем сообществе; которое теперь значительно расплодилось и, обладая в полной мере способностями Мула, не стремится нарушить План Селдона, а наоборот — помогает его выполнению?

— Но почему, ради всего святого, они обязаны нам помогать?

— А мы почему сохраняем План? Мы собираемся создать Вторую Империю — вернее будет сказать, это суждено совершить нашим интеллектуальным наследникам. По нашим расчетам, именно они станут теми, кто будет принимать решения в будущем. Если же некая другая группа печется о сохранении Плана еще более усердно, чем мы, они, видимо, вовсе не собираются предоставить нам право принимать решения. Решения будут принимать они — но какие? Так не следует ли нам попытаться выяснить, к какого рода Второй Империи они нас влекут?

— Каким же образом вы предлагаете выяснить это?

— Начнем с того, Первый Оратор, что попробуем уяснить, зачем Мэру Терминуса понадобилось отправлять в ссылку Голана Тревайза? Ведь, поступив так, она позволила потенциально опасному человеку разгуливать по всей Галактике. В то, что она действовала из соображений гуманности и милосердия, я не верю. В исторической ретроспективе лидеры Первой Академии всегда действовали сугубо реалистично — чаще всего это означает, что факторы морального порядка не имели для них определяющего значения. Один из их героев — Сальвор Гардин — открыто заявлял, что он против всякой морали вообще. Нет, я не думаю, что Мэр действовала по принуждению агентов Анти-Мулов, да будет мне позволено воспользоваться вашим определением. Я думаю, что Тревайза завербовали они и что он служит оружием величайшей опасности для нас. Смертельной опасности. И Первый Оратор сказал:

— Клянусь Селдоном, вы можете быть правы. Но как мы сумеем убедить в этом Стол?

— Первый Оратор, не приуменьшайте собственного авторитета.

Глава шестая Земля

21

Тревайз устал, вспотел, был раздражен. Они с Пелоратом только что позавтракали в маленькой столовой — отдельном отсеке.

— Удивительно! — нарушил молчание Пелорат. — Мы летим только два дня, а я уже привык, освоился, чувствую себя превосходно! Правда, недостает природы, свежего воздуха и всякого такого прочего. Странно… Странно, что недостает, правда? Раньше, когда все это было вокруг меня, я на такие мелочи внимания не обращал, знаешь ли. Но самое главное — со мной моя любимая библиотека, то есть все, что мне нужно по-настоящему, и поэтому мне ни капельки не страшно в космосе теперь. Просто потрясающе, знаешь ли!

Тревайз издал какой-то неопределенный звук. Он, казалось, смотрел внутрь себя.

— Ты о чем-то думаешь, Голан? Прости, я не хотел тебя тревожить. Просто мне показалось, что ты меня слушаешь. Я понимаю — собеседник из меня никудышный, я всегда был занудой, знаешь ли. Вот. Но о чем ты думаешь?.. Скажи, что-нибудь не так? Мы попали в беду? Скажи, не бойся. Помощи от меня, конечно, мало, но я не испугаюсь, ты не. думай, дружочек.

— Попали в беду? — рассеянно переспросил Тревайз, стряхнул задумчивость и нахмурился. — С чего ты взял?

— Я про корабль. Ну все-таки — новая модель. Мало ли что, вдруг что-то не в порядке?

Пелорат неловко улыбнулся.

Тревайз энергично покачал головой:

— Зря беспокоишься, Джен. Все в полном порядке, все работает, как надо. Просто… я искал гиперреле.

— А, понятно… то есть совсем непонятно, знаешь ли. Что такое «гиперреле»?

— Сейчас объясню, Джен. Мне нужно держать связь с Терминусом. Я могу выйти на связь в любое время, как только захочу, а Терминус, со своей стороны, может в любое время связаться со мной. Они знают координаты корабля, наблюдают за траекторией нашего полета. Даже если бы они не знали, где мы находимся, они могли бы лоцировать местонахождение нашего корабля методом масс-сканирования. Этим способом можно найти в космосе нечто объемное — корабль или, скажем, метеорит. Отличить корабль от метеорита они могут за счет обнаружения источника энергии, а найдя таковой, можно идентифицировать конкретный корабль. Понимаешь, нет двух кораблей, совершенно одинаковых с точки зрения использования энергии. Что-то есть в нашем корабле типичное только для него, и его особенности зафиксированы в реестрах Терминуса.

— Знаете, Тревайз… знаешь, Голан, — задумчиво проговорил Пелорат, — у меня такое впечатление, что все успехи цивилизации — не что иное, как упражнения в ограничении свободы.

— Не исключено, что ты прав. Однако раньше или позже мы будем вынуждены перейти в гиперпространство, иначе нам придется вечно болтаться в парсеке — двух от Терминуса. О межзвездных перелетах тогда и говорить нечего. Переходя в гиперпространство, мы теряем связь с обычным пространством. Перемещение происходит за краткие мгновения реального времени, и при этом мы покрываем расстояние в сотни парсеков. После перемещения мы можем оказаться в месте, координаты которого трудно прогнозировать заранее, и фактически обнаружить нас будет трудновато.

— …Понимаю, — кивнул Пелорат. — Понимаю.

— Трудновато, если только на нашем корабле не установлено гиперреле. Гиперреле способно послать сигнал через гиперпространство — такой сигнал у каждого конкретного корабля свой собственный. И тогда на Терминусе знали бы, где мы находимся в любое время. Вот подтверждение твоей мысли, Джен. Тогда нигде, во всей Галактике мы бы не смогли спрятаться от поисковой техники Академии.

— Но, Голан… зачем нам прятаться? Разве мы не нуждаемся в защите Академии?

— Почему? Нуждаемся, конечно, но только тогда, когда сами об этом попросим. Ты же сам сказал: «успехи цивилизации — не что иное, как упражнения в ограничении свободы». Ну так вот: мне такое ограничение не по вкусу. Я хочу лететь куда угодно, куда захочу, чтобы меня не трогали, если только мне не понадобится помощь и защита. И в этом смысле я чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы у нас на борту не было гиперреле.

— Но… ты нашел его, Голан?

— Нет. Не нашел. Нашел бы — наверное, сумел бы его поломать.

— А ты бы узнал его, если бы нашел?

— В том-то и загвоздка! Я могу не узнать его по виду! В принципе, я представляю себе, как должно выглядеть гиперреле, но ведь это корабль последней модели, и тут его могли так хитро запрятать, что ни за что не догадаешься, где оно.

— Но ведь, с другой стороны, ты мог его не найти именно потому, что его просто нет.

— Не знаю. Пока не уверюсь, что его действительно нет, о Прыжке даже и думать не хочу.

— А-а-а… Так вот в чем дело! А я-то думал, почему это мы все плывем и плывем в пространстве, и все не прыгаем… Я, знаешь ли, слыхал о Прыжках. Признаться, немного побаивался и все ждал, когда ты скажешь мне, что надо пристегнуться, или таблетку какую-нибудь дашь… ну или что-то в этом роде.

Тревайз не смог сдержать улыбки:

— Бояться нечего. То, о чем ты говоришь, — страшная древность. На таком корабле, как у нас, все предоставлено компьютеру. Нужно только дать ему соответствующие инструкции, а все остальное он сделает сам. Даже не почувствуешь, что что-то произошло, только картина в иллюминаторе изменится, вот и все. Если ты видел когда-нибудь слайд-шоу, то представляешь себе, как это бывает, когда кадры быстро сменяют друг друга. Вот так примерно выглядит Прыжок.

— Бог мой! Я ничего не почувствую? Правда? Это даже как-то обидно, знаешь ли.

— Ну я: по крайней мере, никогда ничего не ощущал, а ведь я летал не на таких современных кораблях, как наша малютка… Но Прыжок мы пока не совершили не только потому, что я не нашел гиперреле. Нам нужно улететь подальше от Терминуса и от его солнца. Чем дальше мы будем находиться от любого объекта с большой массой, тем легче проконтролировать Прыжок и произвести выход в обычное пространство в заданных координатах. В экстренных случаях можно, конечно, пойти на риск и совершить Прыжок, находясь всего в двухстах километрах от поверхности планеты, не тогда приходится положиться на удачу и надеяться, что все сойдет благополучно. Правда: пустого пространства в Галактике гораздо больше, чем занятого, но всегда есть вероятность, что после Прыжка окажешься где-нибудь поблизости от крупной звезды, а то и в самом центре Галактики. Тогда и глазом моргнуть не успеешь, как заживо изжаришься. Чем дальше держишься от крупных объектов, тем меньше такая вероятность.

— Что ж, тогда я целиком полагаюсь на твою осторожность. Насколько я понимаю, торопиться нам особо некуда.

— Вот именно… В особенности потому, что я бы сейчас душу отдал на заклание, чтобы найти гиперреле до первого Прыжка… либо я должен убедиться, что его здесь нет.

Тревайз снова глубоко задумался, и Пелорат осторожно, но довольно громко поинтересовался:

— И долго ты будешь искать? Сколько времени это займет?

— Что именно?

— Я хотел спросить… когда бы ты совершил Прыжок, если бы не искал гиперреле?

— Ну… при нашей скорости и траектории… скажем, на четвертый день после старта. К концу четвертого дня. Точное время определю с помощью компьютера.

— Значит, на поиски у тебя еще целых два дня. Можно, я выскажу предложение?

— Валяй высказывай.

— В своей работе мне часто приходилось сталкиваться… конечно, у меня совсем другая работа, не такая, как твоя… но все-таки что-то общее всегда есть. Словом, когда зацикливаешься на чем-то одном, постоянно об этом думаешь — толку мало. Но стоит расслабиться, отвлечься, заняться чем-то другим — и твое подсознание, освободившись от гнета раздумий, сможет решить твою проблему.

Тревайз зажмурился и рассмеялся:

— Действительно, а почему бы и нет?!.. Скажи-ка мне, Профессор, почему тебя так интересует Земля? И почему вообще затеян этот странный поиск конкретной планеты? Этой прародины человечества?

— А, понятно… — Пелорат радостно покивал головой. — Это было давно. Лет этак тридцать назад. Я, знаешь ли, собирался выучиться на биолога, когда поступал в колледж. Особенно меня интересовало разнообразие биологических видов в различных мирах. Хотя… разнообразие — не совсем верное слово. Вариаций, как тебе известно… хотя, наверное, неизвестно, — очень немного. Все формы жизни по всей Галактике — как минимум известные нам на сегодняшний день, — обладают белково-водно-нуклеиновой структурой.

— Я учился в военном колледже, — сказал Тревайз, — и там больше внимания уделялось ядерной физике и гравитации, но не такой уж я узкий специалист. О химических основах жизни я кое-что знаю. Нас учили тому, что вода, белки и нуклеиновые кислоты — единственная возможная основа для биологической жизни.

— Несколько поспешное заключение, знаешь ли. Правильнее было бы сказать, что до сих пор не найдено других форм жизни. Гораздо более удивительно то, что индигенные, эндемичные формы жизни — виды, которые бы обнаруживались только на одной планете, удивительно немногочисленны. Большинство из существующих видов, включая и Homosapiens, расселены по всем или, по крайней мере, большинству обитаемых миров Галактики и весьма сходны между собой биохимически, физиологически и морфологически. Индигенные виды же, с другой стороны, резко отличаются по межвидовым и внутривидовым признакам.

— И что из этого следует?

— Вывод таков: какой-то один мир в Галактике — один-единственный — отличается от всех остальных. Десятки миллионов миров в Галактике развили жизнь — простейшую, примитивную, хрупкую, трудно сохраняемую, не слишком разнообразную, не легко распространяемую. И единственный мир, только один, развил жизнь миллионов видов, да-да, именно миллионов, и некоторые из этих видов были высокоспециализированными, высокоразвитыми, с громадными способностями к размножению и распространению, включая нас. Мы оказались настолько разумны, что создали цивилизацию, разработали технику космических полетов и колонизировали Галактику. А распространяясь по Галактике, мы всюду брали с собой и распространяли другие виды, другие формы жизни, связанные между собой и с нами.

— Не понимаю, что тут такого удивительного, — равнодушно сказал Тревайз. — Все разумно. Да, в итоге мы имеем «человеческую» Галактику. Если предположить, что начало этому было положено в одном-единственном мире, то он действительно должен был отличаться неким многообразием видов. А почему бы и нет? Вероятность столь бурного развития жизни ничтожно мала, один против миллиона, следовательно, такое могло случиться в одном из сотен миллионов миров. Вполне может быть, что такой мир действительно был только один.

— Но что сделало этот мир столь уникальным, не похожим на другие? — подхватил его мысль Пелорат. — Какие условия?

— Простая случайность, наверное. Ведь, в конце концов, люди и те формы жизни, что они таскали за собой, теперь живут на десятках миллионов планет, а раз каждая из них способна поддерживать существование жизни, значит, каждая и годится на эту роль.

— Нет! — горячо возразил Пелорат. — Нет и нет! С тех пор как человечество развило технику и вовлекло себя в тяжкую борьбу за выживание, оно действительно научилось адаптироваться в любом мире — даже таком, прямо скажем, малогостеприимном, как Терминус. Но разве можно себе представить, что на Терминусе могла зародиться разумная жизнь? Ведь когда на Терминус прибыли первые Энциклопедисты, они обнаружили там лишь мохоподобную растительность на скалах и кое-каких насекомых. Почти все они были уничтожены, люди заселили землю и водоемы рыбой, кроликами и козами, посадили деревья, засеяли землю зерном и так далее. Мы не оставили от индигенной жизни ничего — только то, что теперь живет в зоопарках и аквариумах.

— Гм-м-м… — нахмурился Тревайз.

Пелорат с минуту молча смотрел на него, потом вздохнул:

— Тебе до этого дела нет, я понимаю. Неудивительно. Правду сказать, мало я встречал людей, кому это было бы интересно. Наверное, я сам виноват — не умею увлекательно рассказывать, хотя меня самого это ужасно интересует.

— Почему? — пожал плечами Тревайз. — Очень интересно. Ну… ну и что?

— Разве тебе не кажется, что с чисто научной точки зрения было бы интересно исследовать мир, давший начало единственному по-настоящему процветающему экологическому равновесию, который когда-либо знала Галактика?

— Наверное, если бы я был биологом… Но я же не биолог, так что ты должен меня простить.

— Ну конечно, дружочек, конечно… Но дело в том, что я и биологов мало встречал, кто бы этим заинтересовался. Ну так вот… Как я уже сказал, я увлекался когда-то биологией. Я попробовал заговорить об этой проблеме с профессором, но он остался равнодушен. Посоветовал мне уделять больше внимания практическим вопросам, не витать в облаках. Но мне было так скучно, что в конце концов я переключился на историю, ею я увлекался еще в подростковом возрасте, но тогда это было просто хобби… В общем, я принялся изучать «Вопрос о Происхождении» с этой точки зрения.

— По-моему, — вставил Тревайз, — тебе следовало бы возблагодарить своего профессора; он подарил тебе дело жизни.

— Да, пожалуй, можно и так сказать. Это ведь так замечательно! Знаешь, я никогда не устаю от своей работы, она мне никогда не надоедает. О, как бы мне хотелось, чтобы тебе это тоже стало интересно! Я так устал говорить с самим собой…

Тревайз запрокинул голову и громко расхохотался.

— Почему ты смеешься надо мной, Голан? — оторопело и обиженно спросил Пелорат.

— Не над тобой, Джен! Над собственной тупостью. Дело в том, что ты был совершенно прав. Там, где ты корифей, я полный профан. Да, ты прав на все сто.

— В чем? В постановке вопроса о происхождении человечества?

— Да нет! Прости, не исключено, что и в этом тоже. Я хотел сказать, как прав ты был, когда посоветовал мне отвлечься от того, о чем я думал. Все сработало! И когда ты говорил о том, как появилась жизнь, я понял, как найти гиперреле, если оно, конечно, есть.

— О, вот как?

— Да, вот так! Ведь это просто сводило меня с ума. Я искал реле так, будто нахожусь на корабле древней модели — таком тренировочном корабле, на каком летал когда-то, то есть занимался тем, что изучал все отсеки глазами, разыскивая нечто такое, что выглядело бы не похожим на все остальные предметы, Я забыл, что этот корабль — продукт тысячелетнего развития технической цивилизации. Понимаешь?

— Нет, Голан, — признался Пелорат.

— У нас есть компьютер. Как я мог о нем забыть? Он схватил Пелората за руку и потащил в свою каюту.

— Сейчас попытаюсь связаться… — сказал Тревайз, положив ладони на крышку стола.

Нужно было попробовать наладить связь с Терминусом, который находился от них на расстоянии в несколько тысяч километров.

«Выходи на связь. Говори!»

Он чувствовал себя так, будто все нервные окончания вытянулись, натянулись, как струны, рванулись наружу с кошмарной скоростью — не иначе, как со скоростью света, ведь именно она была нужна, чтобы наладить связь.

Тревайз ощутил прикосновение, нет, не прикосновение… не было для этого подходящего слова, но он знал, что Терминус на связи, и хотя расстояние между кораблем и планетой преодолевалось со скоростью примерно двадцать километров в секунду было полное ощущение, что корабль недвижим, и между ними всего несколько метров…

Он ничего не сказал. Он молчал. Он просто проверял сам принцип связи. И молчал.

Неподалеку, всего в восьми парсеках находился Анакреон, по Галактическим стандартам ближайшая крупная планета для задворок Галактики. Чтобы сигнал дошел туда, потребовалось бы пятьдесят два года при скорости света, достаточной для связи с Терминусом.

«Доберись до Анакреона! Думай об Анакреоне! Думай о нем четко, ясно: как только можешь. Ты знаешь о своем положении относительно Терминуса и Центра Галактики, ты изучал планетографию и историю, решал военные задачки. Помнишь эти задачки на необходимость захвата Анакреона? Господи! Да ведь ты был на Анакреоне! Картинку! Представь себе Анакреон! Будь здесь гиперреле, ты бы представил его себе, как наяву! Ну! Ну!»

Ничего. Ноль эмоций. Нервные окончания дрогнули, расслабились, напряжение спало.

— Нет у нас гиперреле, Джен. Я уверен. А если бы не внял твоему совету, я бы искал его еще неизвестно сколько времени.

Пелорат, не изменившись в лице, довольно кивнул:

— Как я рад, что хоть чем-то сумел тебе помочь. Означает ли это, что мы совершим Прыжок?

— Нет, все-таки выждем два дня, чтобы все вышло, как нужно. Я говорил тебе, помнишь, — нам нужно улететь подальше от Терминуса. У меня так или иначе ушло бы пару дней на ознакомление с кораблем незнакомой конструкции и расчет Прыжка, но… у меня такое впечатление, что компьютер отлично сам справится.

— Ой… значит, нам предстоит скучать еще целых два дня?

— Скучать? — широко улыбнулся Тревайз. — Ничего подобного! Мы, дружище Джен, будем говорить о Земле.

— Правда?! — обрадованно воскликнул Пелорат. — Тебе хочется сделать старику приятное?! Как мило с твоей стороны, Очень мило, дружочек.

— Ерунда. Не надо так радоваться. На самом деле я хочу сделать приятное себе. Джен, да ты просто гений! После твоих объяснений мне стало ясно, что Земля — это самое интереснее, что есть в Галактике!

22

И действительно, мысль эта промелькнула в сознании Тревайза, когда Пелорат говорил о Земле, Он отвлекся от нее только потому, что так упорно думал о гиперреле. Теперь, когда этот вопрос был снят, он понял, как это важно.

Ведь самой распространенной из цитат Селдона была его реплика относительно того, что «Вторая Академия находится на другом конце Галактики» от Терминуса. Селдон добавил еще одну характеристику этого места, сказал, что там «конец звезд».

Эти сведения содержались в отчете Гааля Дорника о знаменитом процессе — в описании им дня, предшествовавшего последнему слушанию дела Селдона. «Другой конец Галактики», — если верить Дорнику, Селдон произнес именно эти слова, и с этого дня весь мир пытался решить, что имел в виду Селдон.

Что связывало один конец Галактики с другим? Прямая линия, спираль, круг? Что?

На Тревайза неожиданно снизошло озарение, ему стало ясно, что не должно быть ни линии, ни круга, ни спирали — не они должны быть начертаны на карте Галактики. Все было гораздо тоньше и сложнее…

На одном конце Галактики, по определению, находился Терминус и Первая Академия, Это действительно был край Галактики, отчего слово «конец» принимало буквальное значение. Помимо всего прочего, Терминус был самым новым миром в Галактике в те времена, когда Селдон произносил свою сакраментальную фразу, миром, которого тогда фактически еще не существовало — он только должен был быть основан.

Что же, в свете этого, могло быть другим концом Галактики? Тем ее краем, где располагалась Вторая Академия? Ну конечно, самый древний мир в Галактике! И судя по фактам, которые излагал Пелорат, сам не догадываясь, как это важно для Тревайза, этим миром могла быть только Земля. Вторая Академия запросто могла находиться на Земле!

…Да, но Селдон сказал также, что там — «конец звезд». Но разве можно утверждать, что это не поэтический образ? Ведь если попробовать проследить историю человечества в обратном направлении, как это сделал Пелорат… то образуется потрясающая картина: от звезды к звезде, от одной обитаемой системы к другой протянутся нити — пути миграции, и в конце концов все нити приведут к той самой планете, откуда произошло человечество. К звезде, освещающей Землю. К концу звезд.

Тревайз улыбнулся и почти любовно попросил:

— Расскажи мне побольше о Земле, Джен.

Пелорат покачал головой:

— Я тебе все рассказал. Остальное мы узнаем на Тренторе.

— Нет, Джен. Там мы ничего не найдем. Почему? Потому что на Трентор мы не полетим. Корабль веду я, и ты можешь быть совершенно уверен — на Трентор мы не полетим.

Пелорат раскрыл рот, закрыл, опять открыл. Долго молчал, наконец, с трудом справившись с собой; выговорил:

— Ка-кая н-неожиданность, д-дружочек…

— Не расстраивайся, Джен. Не стоит. Мы будем искать Землю.

— Но только на Тренторе…

— Нет. На Тренторе ты не разыщешь ничего, кроме потрескавшихся кинопленок и пыльных документов, и сам потрескаешься и запылишься.

— Я столько лет мечтал…

— Ты мечтал найти Землю.

— Да, но…

Тревайз вскочил, схватил Пелората за край рукава:

— Все, хватит, Профессор. Хватит, слышишь? Ты же сам сказал мне, что мы обязательно найдем Землю — еще на Терминусе, помнишь, ты похвастался, я цитирую твои собственные слова: «я располагаю уникальными сведениями и догадками». Так вот — ни слова больше о Тренторе. Я желаю узнать, что у тебя за догадки.

— Но… но это действительно только догадки! Надежды, всякие туманные идеи, знаешь ли…

— Прекрасно! Рассказывай!

— Ты не поймешь. Не поймешь! Я же не единственный, кто проводил исследования в этой области. Тут нет ничего исторического, ничего твердо доказанного, ничего реального. С одной стороны, люди говорят о Земле, как будто ее существование — факт, но, с другой стороны, во всем этом много мифического, легендарного. Существуют миллионы противоречащих друг другу сказаний…

— Ну хорошо. Лично твое исследование в чем состояло?

— Я вынужден был собирать все до единого сказания, исторические упоминания, легенды, самые невероятные мифы. Даже фантастику. Все, все, где фигурирует слово «Земля», все, где есть упоминание о планете-прародине. Целых тридцать лет я собирал все это. К моим услугам были все библиотеки Галактики. И теперь, если бы я смог разыскать нечто более надежное в Галактической Библиотеке на… Ой, прости, ты запретил мне произносить это слово.

— Правильно. Нечего его произносить. Вместо этого лучше скажи, что один вопрос особенно привлек твое внимание, и объясни — почему.

Пелорат грустно покачал головой:

— Прости меня, Голан, но позволь мне высказать замечание. Ты говоришь со мной, как солдафон или политик. Историки так не работают.

Тревайз сделал глубокий вдох и взял себя в руки.

— Хорошо, Скажи мне, как они работают, Джен. У нас есть два дня. Ликвидируй мою безграмотность. Займись моим обучением.

— Хорошо, дружочек, Так вот… Нельзя полагаться на любой отдельно взятый миф, даже на любой из ряда подобных. Мне пришлось собрать их все, анализировать их, классифицировать, разработать целую систему кодов, отражающую различные аспекты содержания — рассказов о немыслимых климатических условиях, описаний астрономических подробностей планетарных систем по сравнению с теми, что имеются на самом деле, мест рождения легендарных героев, о которых сказано, что они попали в эти миры откуда-то еще, — сотни, тысячи аспектов. Все перечислять бесполезно. Двух дней тут не хватит. Я потратил тридцать лет, я же говорил тебе… Потом я разработал компьютерную программу, с помощью которой изучил все собранные мифы на предмет наличия сходных компонентов и исключения истинных невероятностей. Постепенно я разработал модель Земли — такой, какой она могла быть. В конце концов, если люди действительно произошли с одной планеты, она и должна являться фактом, общим для всех мифов… Ну что, ты хочешь услышать математические подробности?

Тревайз ответил:

— Не сейчас, благодарю. Но только — как ты можешь быть уверен, что твоя математика не подвела тебя? К примеру, мы знаем, что Терминус был основан пять веков назад, что первые люди прибыли туда как колонисты с Трентора, но ведь на Трентор они попали из десятков, а то и из сотен самых разных миров. Но кто-то, не знавший этого, мог предположить, что Гэри Селдон и Сальвор Гардин, ни один из которых не был рожден на Терминусе, были уроженцами Земли; и Трентор, таким образом, — то самое место, которое надо называть Землей. Возьмись сторонники такой гипотезы искать Трентор — такой Трентор, каким он был во времена Селдона, планету, закованную в металл, они бы его не нашли и сочли бы свою догадку мифом, невероятной легендой.

Пелорат довольно кивнул:

— Дружочек, я готов принести извинения за то, что сказал насчет солдафонов и политиков. У тебя потрясающая интуиция! Все правильно — мне нужно было очертить границы поиска. Я придумал уйму вариантов извращений истинной истории, имитировал мифы тех типов, которые мне удалось собрать. Затем я предпринял попытку внедрить собственные имитации в модель. Одно из моих произведений, кстати, касалось раннего этапа истории Терминуса. Все мои выдумки компьютер отверг. Все до одной. Не исключено, конечно, что мне не хватило литературного таланта, но я старался, как мог.

— Не сомневаюсь. И что же сказала твоя модель о Земле?

— Получился ряд сведений различной степени вероятности. Нечто вроде шаблона, знаешь ли. Ну, например: девяносто процентов обитаемых планет в Галактике обращается вокруг своих звезд за период, продолжительность которого колеблется между двадцатью двумя и двадцатью шестью Стандартными Галактическими Часами. Так вот…

Тревайз не дал ему договорить.

— Надеюсь, этот фактор ты не стал принимать чересчур серьезно, Джен? Здесь никакой мистики нет. Чтобы планета была обитаемой, она не должна вращаться слишком быстро, иначе ускоренная циркуляция атмосферы создавала бы постоянные бури и ураганы. Не должна планета вращаться и слишком медленно, тогда колебания температуры приобретут экстремальный характер. Выходит нечто вроде самоизбирательной характеристики. Люди предпочитают селиться на планетах с благоприятными условиями, а когда оказывается, что почти все обитаемые планеты этим условиям удовлетворяют, некоторые восклицают: «Какое удивительное совпадение!» На самом же деле — ничего удивительного, и о совпадении говорить не приходится.

— Безусловно, — спокойно согласился Пелорат. — Это — крайне распространенная закономерность в области социальных наук. Наверное, такой стиль мышления характерен и для физиков, но я не физик и не могу быть в этом уверен. Называется это «антропным принципом». Наблюдатель влияет на события лишь за счет того, что наблюдает за ними или непосредственно в них участвует. Вопрос в другом: где находится планета, послужившая эталоном? Какая планета имеет период обращения, в точности равный Стандартному Галактическому Дню, то есть двадцати четырем Стандартным Галактическим Часам?

Тревайз задумался, прикусил губу…

— Ты думаешь, это и есть Земля? Но Галактический Стандарт мог быть списан с местных характеристик любого мира, да или нет?

— Маловероятно. Нетипично для людской психологии. Вот смотри: Трентор был столичным миром Галактики двенадцать тысяч лет. Двадцать тысячелетий он был самым населенным миром в Галактике, Так? И тем не менее продолжительность его дня — один ноль восемь Стандартного Галактического Дня — не стала общепринятой по всей Галактике. Период обращения Трентора вокруг его светила составляет девяносто одну сотую Стандартного Галактического Года, но и этот стандарт не был насильно навязан другим планетам, которыми он правил. Каждая планета пользуется собственной системой расчетов, везде существует Местный Планетарный День, и только при решении вопросов межпланетной важности в силу вступают пересчеты по СГД в сравнении с МПД. Стандартный Галактический День должен был произойти с Земли!

— Почему так уж и должен?

— Во-первых, когда-то Земля была единственным обитаемым миром, и, естественно, ее день и год должны были быть стандартными и остались стандартными чисто за счет психологической инерции при заселении людьми других миров. Кстати говоря, модель Земли, что получилась у меня, давала именно эти параметры — обращение вокруг оси за двадцать четыре СГЧ и обращение вокруг звезды за СГД.

— А не могло тут быть совпадения?

Пелорат рассмеялся:

— Приехали! Теперь ты заговорил о совпадении! Разве можно тут допустить мысль о совпадении?

— Ну ладно, ладно… — смутился Тревайз.

— На самом деле, есть еще кое-что… Существует архаичная, устаревшая единица измерения времени, называемая месяцем…

— Слыхал.

— Так вот. Месяц приблизительно равнялся продолжительности периода обращения спутника Земли вокруг нее. Однако…

— Ну?

— Однако при наблюдении за моей моделью Земли выяснилось, что спутник Земли был удивительно крупным: его диаметр равнялся четверти диаметра Земли!

— Вот это новость! Не припомню в Галактике обитаемой планеты с таким громадным спутником.

— Но ведь это как раз и замечательно! — воскликнул Пелорат. — Если Земля была столь уникальна с точки зрения многообразия видов и эволюции разума, значит, и с физической точки зрения она просто должна была быть уникальна!

— Да, но… какое отношение размеры спутника имеют к многообразию видов, эволюции разума и тому подобным вещам?

— Трудно сказать. Очень трудно. Я не знаю, если честно. Но это заслуживает исследования, правда?

Тревайз встал, скрестил руки на груди, покачался с носка на пятку.

— Но в чем же тогда, собственно, проблема? Просмотри реестры обитаемых планет, отыщи ту, у которой период обращения вокруг оси и солнца составляет соответственно СГД и СГГ. Если при этом у такой планеты окажется крупный спутник — вот и все, что нужно. Раз ты говорил об «удивительных догадках», уж это-то тебе наверняка в голову пришло, не сомневаюсь.

Пелорат заметно погрустнел.

— Понимаешь, дружочек, все было бы хорошо, и департамент астрономии помог мне с этими реестрами, только… короче говоря, такой планеты нет.

Тревайз плюхнулся в кресло.

— Что же, выходит, всем твоим выводам грош цена?

— Не сказал бы.

— Как это — «не сказал бы»? У тебя вышла детальная, четко разработанная модель, но ничего в таком роде найти ты не сумел. Значит, модель неверна. Надо все начинать сначала.

— Вовсе нет. Это значит, что статистика по обитаемым мирам страдает неполнотой. Обитаемых миров очень много — десятки миллионов, и многие из них окутаны тайной. К примеру, надежной информации о количестве населения нет почти для половины. А для сорока тысяч шестисот миров нет ничего, кроме названий и координат. Некоторые галактографы предполагают, что может существовать около десяти тысяч обитаемых планет, не упомянутых в официальной статистике. Может быть, эти миры сами хотят, чтобы так было. Наверное, во времена Имперской Эры это помогало им избежать уплаты податей.

— Угу, — цинично процедил Тревайз. — А впоследствии такая политика помогла им превратиться в логова пиратов — намного, прямо скажем, более выгодное дело, чем законная торговля.

— Нельзя судить наверняка, — с сомнением в голосе сказал Пелорат.

— И все равно, — покачал головой Тревайз, — мне кажется, что Земля должна быть в перечне обитаемых планет независимо от ее собственного желания. Старейшая планета, по определению. Как же ее могли забыть, проглядеть в первые века становления цивилизации в Галактике? И уж если она в перечень попала, она до сих пор там должна быть. Социальная инерция неистребима.

Пелорат тихо, тоскливо пробормотал:

— На самом деле, есть планета под названием «Земля» в этом перечне…

— Как это? — изумился Тревайз. — Разве ты сам только что не сказал, что ее там нет?

— Она не так называется. Существует планета под названием Гея.

— При чем она тут? При чем тут эта — как ты сказал? Гейя?

— Пишется Г-Е-Я. Означает «Земля».

— Почему это слово должно означать «Земля»? Для меня это слово никакого смысла не несет.

Лицо Пелората исказила гримаса муки.

— Вряд ли ты мне поверишь… Понимаешь, если вернуться к анализу мифов… в общем, получается, что на Земле существовало множество независимых языков.

— Что?

— Да-да. В конце концов, и сейчас в Галактике говорят на тысяче разных диалектов.

— Верно, диалектов великое множество, но они не независимы. Действительно, понимание каждого из них вызывает определенные трудности, все это — варианты Галактического Стандарта.

— Правильно, но ведь это обусловлено постоянными контактами между мирами. А что, если какой-то мир находился в изоляции долгое время?

— Ты говоришь о Земле. Одном-единственном мире. При чем же тут изоляция?

— Земля — планета-прародина, не забывай. Человечество в этом мире когда-то обитало в таких примитивных условиях, что сейчас и представить невозможно. Никаких космических полетов, никаких компьютеров, вообще никакой техники — борьба за выживание…

— Странно… очень странно, — поджал губы Тревайз.

Пелорат склонил голову на бок и печально улыбнулся:

— Наверное, все бесполезно, дружочек. Мне никогда не удавалось никого убедить. Сам виноват, очевидно…

— Прости, Джен. Получилось, что я тебе не верю. Просто все слишком непривычно. Ты трудился тридцать лет, а на меня все разом обрушилось. Ты должен сделать скидку. Ладно, постараюсь представить себе такую картину: на Земле живут примитивные люди и разговаривают на двух разных, совершенно непохожих языках…

— Языков таких было с полдюжины, — уточнил Пелорат. — Очень может быть,что на Земле существовали громадные, отделенные друг от друга участки суши, и сообщение между ними возникло далеко не сразу. У обитателей каждого из континентов мог развиться свой собственный язык.

Стараясь не звучать чересчур иронично, Тревайз вставил:

— И как только на одном континенте узнавали о наличии сородичей на другом, немедленно принимались спорить по «Вопросу о Происхождении», с пеной у рта доказывая, что именно тут люди впервые произошли от животных.

— Конечно, очень может быть, Голан. Ничего смешного. Для них это было бы вполне естественно.

— Ну-ну. И значит, на одном из этих языков «Гея» значит «Земля». А слово «Земля» существует в другом из этих языков. Так?

— Так, так.

— И поскольку слово «Земля» перешло в Галактический Стандарт, очень может быть, что теперь народ Земли называет свою планету «Гея» по какой-то ему одному ведомой причине.

— Вот именно! Ты удивительно сообразителен, Голан.

— Благодарю. Только что тут таинственного? Если Гея — действительно Земля, несмотря на разницу в названиях, следовательно, эта планета, если верить твоей модели, должна иметь период обращения вокруг оси, равный СГД, и период обращения вокруг солнца, равный СГГ, и обладать гигантским спутником, который обращается вокруг нее за один месяц.

— Да, это должно быть именно так.

— Ну так что: соответствует она этим характеристикам или нет?

— В том-то и дело, что я не знаю. В реестре нет такой информации.

— Нет? Ну так что, Джен, отправимся на Гею, замерим периоды ее обращения и скорость вращения ее спутника?

— Я не против, Голан, — вконец растерялся Пелорат… — Но только вот координаты ее тоже даны не слишком определенно…

— Что — одно название? Это и есть твоя «уникальная догадка»?

— Но ведь именно поэтому я так хотел попасть в Галактическую Библиотеку!

— Погоди, погоди… Ты сказал, что информация не слишком определенная, То есть совсем никаких координат?

— Там сказано, что планета находится в Сейшельском Секторе… а потом стоит знак вопроса.

— Раз так — не горюй, Джен. Мы отправимся в Сейшельский Сектор и во что бы то ни стало разыщем Гею!

Глава седьмая Крестьянин

23

Стор Гендибаль бежал трусцой по проселочной дороге далеко от Университета. Слишком далеко. Сотрудники Второй Академии предпочитали как можно реже наведываться в крестьянский мир Трентора. Это не возбранялось, но ни далеко, ни надолго никто от Университета не удалялся.

Гендибаль в этом плане являл собой исключение, но не задавался вопросом, зачем ему это нужно. Раньше, правда, его удивляла собственная склонность к далеким прогулкам. Он просто обязан был уяснить для себя, в чем причина, — самоанализ входил в перечень обязанностей сотрудников Академии, Ораторов — в особенности. Их сознание было их оружием и самоцелью, и они обязаны были держать его в полной боевой готовности.

Гендибаль удовлетворился тем, что решил, будто его любовь к далеким вылазкам кроется в том, что планета, с которой он прибыл на Трентор, отличалась суровым климатом — там было холодно и неуютно. Когда его мальчиком привезли на Трентор, он, к собственной радости, обнаружил, что тут и сила притяжения меньше, и климат мягкий и приятный. Может быть, именно поэтому ему больше, чем остальным, так нравилось бывать на открытом воздухе.

Уже в первые годы на Тренторе Гендибаль понял, что заточение в стенах Университета чревато пагубными последствиями — от рождения он был хил, тщедушен, маленького роста. Поэтому он уделял какое-то время физическим упражнениям. Определенного успеха он достиг. Правда, по-прежнему оставался худ, поджар, но стал жилист и подвижен. Бег трусцой превратился в один из неизменных компонентов поддержания физической формы. Кое-кто за Столом Ораторов неодобрительно прохаживался по этому поводу, да только Гендибалю это было в высшей степени безразлично.

Он упрямо шел своей дорогой, хотя был Оратором лишь в первом поколении. Все остальные Ораторы были детьми и даже порой внуками Ораторов, а также все они были намного старше Гендибаля, так что нечего от них было ждать, кроме недовольного бурчания.

По давней традиции на заседаниях Стола все Ораторы без исключения открывали глубины своего сознания нараспашку (в идеале, конечно, ибо редко у кого не возникало желания что-либо припрятать в уголке, хотя это было совершенно бесполезное ухищрение), и Гендибаль отлично знал, что все они завидуют ему. Понимал он, что его собственное отношение к Ораторам — не что иное, как презрение и амбиция сверх меры. И Ораторы это знали.

Помимо всего прочего, если вернуться к причинам любви Гендибаля к пешим прогулкам, надо упомянуть, что хотя мир, где прошло его раннее детство, и отличался суровостью климата, но, тем не менее, ему нельзя было отказать в своеобразной красоте — Гендибаль родился в плодородной долине, окруженной живописными горными хребтами, удивительно прекрасными в печальные дни долгих зим. Гендибаль помнил свой мир, свое детство, такое далекое теперь. Помнил и мечтал когда-нибудь вернуться туда. Как могло так выйти, что он оказался заключенным в бастионе, занимавшем всего несколько дюжин квадратных миль?

Гендибаль равнодушно поглядывал по сторонам на бегу. Да, климат Трентора, безусловно, был приятен, но глазу не на чем было задержаться — пейзаж был на редкость скучен, однообразен. Плодородной, цветущей планетой Трентор не был никогда. Может быть, это, наряду с другими причинами, и привело в свое время к тому, что он стал административным центром Союза Миров, а затем — и всей Галактической Империи. Никаких попыток изменить его предназначение никогда не предпринималось, да и вряд ли бы что из этого вышло.

После Великого Побоища Трентор мог поддержать свое жалкое существование лишь за счет распродажи накопленных на нем за долгие века металлов и сплавов: стали, алюминия, титана, меди, магния — в некотором смысле возвращал взятое взаймы и растрачивал свои богатства намного быстрее, чем они были накоплены.

До сих пор громадные запасы металла оставались на Тренторе, но находились они под землей, и добывать их оттуда было трудновато.

Думлянскмм крестьянам (тренторианами они себя не называли, для них это было проклятое слово, им пользовались лишь сотрудники Второй Академии) возиться с металлом было лень и к добыче его они относились с предубеждением. Зря, кстати, ведь подземные залежи металлов могли отравлять почву и еще сильнее снижать ее плодородность. Спасало положение лишь то, что население Трентора было невелико и пока земля давала все необходимое для существования. Время от времени к тому же думляне все же продавали небольшие партии металлов.

Взгляд Гендибаля угрюмо скользил по плоскому горизонту. С геологической точки зрения Трентор был еще жив, как любая из обитаемых планет Галактики, но минуло уже, по меньшей мере, сто миллионов лет с тех пор, как здесь завершился последний мощный период горостроения. То, что когда-то было возвышенностями, теперь превратилось в округлые холмы, да и они большей частью исчезли в те времена, когда Трентор одевали в стальную броню.

Далеко к Югу, невидимый отсюда, находился берег Главного Залива Восточного Океана, восстановленного после разрушения подземных цистерн.

К Северу виднелось здание Галактического Университета, за ним — приземистое, широкое строение Библиотеки — большая часть ее помещений находилась под землей. Еще севернее располагались руины Императорского Дворца.

По обе стороны от дороги виднелись отдельные крестьянские постройки, паслись небольшие стада коров, овец, стайки кур. Все они мычали, блеяли, квохтали, пощипывали травку и никакого внимания на Гендибаля не обращали.

Гендибаль на краткий миг задумался о том, что такие домашние животные живут во всех обитаемых мирах Галактики и все-таки везде они немного разные. Он вспомнил, какие были козы на его родной планете, вспомнил даже свою собственную козу, которую однажды подоил… Тамошние козы были крупнее на вид и более серьезно настроены, чем маленькие, философичного вида их сородичи, завезенные на Трентор и обосновавшиеся тут после Великого Побоища. Но как бы ни отличалась друг от друга домашняя скотина на разных планетах, во всех мирах люди обожали своих питомцев, чем бы они их ни снабжали — мясом, шерстью, молоком или яйцами…

Как правило, во время своих пробежек Гендибаль думлян не встречал. Видимо, фермеры избегали попадаться на глаза тем, кого называли «мучеными» — так они по-своему произносили слово «ученые». Еще один предрассудок.

Гендибаль мельком взглянул на солнце Трентора. Оно стояло довольно высоко, но жарко не было. Здесь, на этой широте, никогда не бывало ни палящей жары, ни дикого холода. (Гендибаль порой скучал по кусающему морозцу своей родной планеты. Может быть, правда, ему только казалось, что он скучает, — ведь за все годы он там ни разу не побывал — не исключено, что боялся разочароваться.)

Бег делал свое дело — Гендибаль чувствовал мышечную радость, все тело приобрело гибкость, ловкость. Решив, что бежать уже хватит. Гендибаль перешел на шаг, ровно и глубоко дыша.

Нужно было мысленно подготовиться к предстоящему Заседанию Стола, к последнему, решающему удару. Он должен был заставить всех переменить политику, провозгласить новую стратегию, учитывающую растущую опасность со стороны Первой Академии — да не только с ее стороны, положить конец фатальному доверию к «совершенству» Плана, И когда только они все поймут, что совершенство Плана и есть самый главный признак кроющейся в нем опасности?

Скажи об этом любой другой, не он сам — Гендибаль был уверен: все проскочило бы без сучка и задоринки. Отношение Стола Ораторов к собственной персоне он знал, но надеялся на помощь и поддержку старого Шендесса. Старик должен помочь обязательно! Он ни за что не захочет прописаться в учебниках по истории, как тот самый Первый Оратор, под руководством которого погибла Вторая Академия!

Внимание: думлянин!

Гендибаль был потрясен не на шутку. Он ощутил далекую вибрацию чужого сознания задолго до того, как увидел его обладателя. Сознание принадлежало крестьянину — грубое, неотесанное. Гендибаль мысленно отшатнулся, стараясь сделать прикосновение к сознанию этого человека как можно более легким и незаметным. Правила Второй Академии в этом отношении были очень строги — ведь крестьяне, сами о том не догадываясь, служили прикрытием для Второй Академии.

Ни один из тех, кто прилетал на Трентор по делам торговли, ни один залетный турист никогда не встречал здесь никого, кроме крестьян да, может, двух-трех выживших из ума ученых. Убери отсюда крестьян, нарушь хоть немного их неведение, и ученые сорвали бы с себя и со своего дела покров секретности с катастрофическими последствиями. Этот вопрос одним из первых изучали в Университете новички: им наглядно демонстрировали, сколь грандиозны могут быть изменения в Главном Радианте, если затронуть сознание крестьян.

Гендибаль увидел крестьянина. Типичный думлянин — до мозга костей почти карикатурный персонаж — высокий, широкоплечий, смуглый, грубо одетый, с мускулистыми волосатыми ручищами, черноглазый, темноволосый, косматый. («С таким шутить не стоит, — подумал Гендибаль. — Подумать только, ведь Прим Пальвер в свое время сыграл роль крестьянина! И что за крестьянин из него вышел — бодряк, толстяк, коротышка… Не внешность его обманула Аркади, а колоссальная сила его сознания!»)

Тяжело топая по дороге, крестьянин приближался к Гендибалю, глядя на него в упор. Гендибаль немного испугался. До сих пор никто из думлян не смотрел на него так. Даже дети убегали и подсматривали издалека. Гендибаль не ускорил шагов, не сошел с дороги. И так хватало места разойтись, не вступая в разговор. Так было бы лучше. Он решил не касаться сознания думлянина. Ближе, ближе… Пришлось-таки сделать шаг в сторону. Но думлянин остановился и загородил дорогу — расставил нога, упер руки в бока.

— Хо! — рявкнул он басом. — Быть ты мученый?

Сознание думлянина излучало угрозу, задиристость.

Гендибаль понял, что молча пройти мимо не удастся — задача непростая. Говорить с простыми смертными, привыкнув к менторечи, очень трудно — все равно что пытаться сдвинуть валун с дороги руками, когда рядом валяется лом.

Гендибаль ответил как мог спокойно:

— Да. Я ученый. Я есть ученый.

— Хо! «Он есть ученый!» Мы что, на чужой язык говорить? Что, я не видеть, что ли, быть ты или есть? Кто еще ты быть, такой дохлый и носатый? — хмыкнул он, презрительно покачав головой.

— Что тебе нужно от меня, думлянин? — не двигаясь спросил Гендибаль.

— Меня быть звать Руфирант. Другой имя быть Кароль.

Говорил он с ужасным думлянским акцентом, «р» произносил с гортанным грассированием.

— Так чего ты хочешь от меня, Кароль Руфирант?

— А тебя как быть звать, мученый?

— Какая тебе разница. Называй меня ученым.

— Есть я быть спрашивать, ты быть отвечать, дохлый жалкий мученый!

— Ну что ж, в таком случае меня зовут Стор Гендибаль. А теперь я пойду по своим делам.

— Какие такие у тебя быть дела?

Гендибаль ощутил легкое покалывание в области затылка. Поблизости были еще другие сознания. Не оборачиваясь он сосчитал: еще три думлянина позади. Дальше — еще несколько. От крестьянина жутко разило потом.

— Каковы бы ни были мои дела, Кароль Руфирант, они тебя не касаются.

— А, ты так говорить? Ребята! — возгласил Руфирант громовым басом, — Он говорить, его дела нас не касаться!

Позади раздался дружный хохот и чей-то голос произнес:

— Он говорить правда! Его дела — копаться в книжки и тюкать пальцы по компутеры — настоящие мужчины не для это занятие!

— Какие бы у меня ни были дела, — упрямо сказал Гендибаль, — я пойду и займусь ими.

— А как ты думать, мученый, заняться свои дела? — нагло поинтересовался Руфирант.

— Пройду мимо тебя.

— Ты хотеть попытаться? Не побояться, что я остановить тебя одна рука?

Гендибаль совершенно неожиданно для себя самого перешел на грубый думлянский диалект:

— Думать, я тебя испугаться? Хотеть задержать меня? Все вместе или ты один?

Вряд ли стоило дразнить великана, но не вызови его Гендибаль на дуэль, крестьяне могли скопом навалиться на него, а тогда ему бы пришлось повести себя гораздо более резко.

Сработало. Руфирант немного сбавил тон.

— Если тут кто и бояться, так это быть ты, книжный сосунок! Ребята: разойтись быть! Отойти в сторонку, пусть мученый видеть, бояться я по-честный, один на один, или нет!

Руфирант поднял тяжеленные кулачищи и замахал ими. Искусство владения кулачным боем Гендибалю было незнакомо, но он не слишком боялся кулаков Руфиранта. У него было другое оружие. Правда, он был не застрахован от получения случайного удара.

Гендибаль по-кошачьи пошел на Руфиранта, быстро и точно воздействуя на сознание крестьянина. Легкие, нечувствительные касания, но вполне достаточные для того, чтобы замедлить рефлексы, подавить агрессию. Оставив на мгновение сознание Руфиранта, он перенес воздействие на остальных крестьян, которые собрались вокруг. Гендибаль работал виртуозно, молниеносно, не задерживаясь ни у кого из крестьян в сознании надолго — лишь только, чтобы подметить то, что ему самому было нужно и полезно.

Осторожно, медленно он приближался к крестьянину, следя за тем, чтобы больше никто не вмешался в поединок.

Руфирант нанес резкий удар, но еще до того, как напряглись его мышцы, Гендибаль увидел этот удар в своем сознании и уклонился. Удар прошел мимо. Дружный хор издал разочарованный вдох.

Гендибаль не стал наносить ответного удара — для крестьянина это был бы комариный укус. Он мог только управлять этим мужланом, этим озверевшим быком и заставлять его все время промахиваться.

Грозно взревев, Руфирант ударил еще раз. Гендибаль был готов и отскочил в сторону. Еще удар — и опять мимо.

Гендибаль услышал собственное дыхание — воздух со свистом вырывался из ноздрей. Никаких физических сил он не затрачивал, но психологическая нагрузка в попытке воздействовать при минимуме вмешательства в сознание была колоссальна. Так долго не продержаться.

Спокойно, стараясь совсем чуть-чуть возродить в сознании Руфиранта его природный страх перед учеными, Гендибаль сказал:

— А теперь я пойду по своим делам.

Гримаса ярости исказила физиономию Руфиранта, мгновение он не двигался. Гендибаль видел его мысли, как на ладони: маленький ученый вдруг исчез! Сознание остальных крестьян на миг сковал испуг…

Но злоба пересилила страх. Руфирант вскричал:

— Ребята! Мученый быть танцор! Он устроить нам пляска, не хотеть драться по-честный, по-думлянски. Ну-ка, хватать его. Мы быть драться удар на удар тогда. Пускай он бить первый — это я ему дарить, а я — ударить последний!

Гендибаль заметил просвет в кольце окруживших их крестьян. Не дать кольцу сомкнуться, бежать как можно быстрее — положиться на свои ноги и способность подавить сознание крестьян!

Он отпрыгнул назад, рванулся вперед — все напрасно. Их было слишком много, а необходимость выполнять правила поведения на Тренторе сковывала его.

Сейчас его схватят за руки… И схватили.

Что делать? Воздействовать сразу на такое число людей? Тогда — конец его карьере. Но ведь его жизнь в опасности…

Как, почему это произошло?!

24

Полного кворума за Столом Ораторов не было. Опаздывающего Оратора, как правило, не ждали. Шендесс понимал, что Гендибаля ждать никто не станет в любом случае. Его не любили, а он вел себя так, будто его молодость сама по себе являла некую добродетель. Шендесс и сам к Гендибалю большой привязанности не питал. Только сейчас было не до привязанностей…

Раздумья Первого Оратора прервала Делора Деларми. За внешне невинным взглядом ее круглых голубых глаз, пухлым личиком, мягким голоском скрывались острый ум и жестокость. Скрывались — не совсем точное слово. Эти качества Оратора Деларми были прекрасно известны сотрудникам Второй Академии ее ранга.

Мило улыбнувшись, она спросила:

— Первый Оратор, долго ли мы будем еще ждать? (Официально заседание пока не было открыто, поэтому Деларми могла говорить, а остальные молчали, ожидая, когда Первый Оратор скажет свое слово.)

Шендесс без упрека взглянул на нее, не обращая внимания на легкое нарушение этикета.

— Как правило, мы никого не ждем, Оратор Деларми, но поскольку сегодняшнее заседание созвано именно для того, чтобы заслушать Оратора Гендибаля, разумнее было бы пренебречь правилами.

— А где он, Первый Оратор?

— Это, Оратор Деларми, мне неизвестно. Деларми обвела взглядом всех собравшихся. Кроме Первого Оратора, их должно было быть одиннадцать. Всего двенадцать. Что бы ни происходило, как бы ни выросло могущество Второй Академии за пять столетий — число Ораторов оставалось неизменным.

Число это было утверждено после кончины Селдона, и ввел его второй в череде Первых Ораторов (самого Селдона считали первым).

Почему двенадцать? Потому, что число это легко делилось на группы. Вполне достаточно для общих дебатов и для работы подгрупп. Ни отнять, ни прибавить, словом. То есть так это объяснили на словах, а точно никто не знал, почему было избрано это число и почему оно должно было оставаться без изменений.

Итак, Оратор Деларми обвела взглядом лица собравшихся и на мгновение задержала его на пустующем кресле — месте самого младшего из Ораторов. На краткий миг глаза ее озарились огоньком сарказма.

Она была довольна — ни у кого из присутствующих она не ощутила симпатии к Гендибалю. Только его бесспорные таланты удерживали Ораторов от открытого желания избавиться от молодого непоседы (к слову, только двое Ораторов за полувековую историю были подвергнуты импичменту).

Однако неприязнь к Гендибалю значительно возросла из-за его отсутствия на заседании, и это не могло не порадовать Деларми.

— Первый Оратор, — сказала она, — я была бы рада рассеять ваше неведение относительно того, где находится Оратор Гендибаль.

— Слушаю вас, Оратор.

— Кому из нас неизвестно, что этот молодой человек (она намеренно опустила почетный титул, и это не укрылось от остальных Ораторов) постоянно болтается среди думлян? Что у него за дела с ними, мне неизвестно, но он и сейчас находится среди них. Видимо, предпочел их общество присутствию за Столом Ораторов.

— Может быть, — высказал предположение один из Ораторов, — он просто на своей обычной прогулке?

Деларми снова улыбнулась. Ей нравилось улыбаться. Ей это ровным счетом ничего не стоило.

— На прогулке… Мало ему окрестностей Университета и Библиотеки… Ну так что, Первый Оратор, начнем?

Первый Оратор мысленно вздохнул. Он мог, конечно, своей властью заставить Стол ждать. Мог даже перенести Заседание и собрать снова, когда Гендибаль появится. Однако ему не хотелось ссориться с остальными Ораторами. Даже Приму Пальверу время от времени приходилось идти на уступки… И потом — он сам был до крайности раздражен отсутствием Гендибаля. Пора было проучить его.

Официально взяв слово, Шендесс открыл Заседание.

— Начнем, Ораторы. Должен сообщить вам, что Оратор Гендибаль представил мне удивительные, заслуживающие пристального внимания выводы, основанные на исследовании им Главного Радианта. Он полагает, что существует некая организация, работающая над проблемой сохранения Плана более эффективно, чем мы, и занимается этим в своих собственных интересах. В этой связи нам следовало предпринять более углубленное исследование ситуации из соображений самозащиты. Вы заранее были оповещены вкратце о содержании его сообщения, и нынешнее Заседание было созвано для того, чтобы вы имели возможность лично спросить Оратора Гендибаля обо всем, что вас интересует, и чтобы мы могли принять какие-то решения относительно нашей тактики на будущее.

На самом деле вовсе не было нужды произносить такую долгую тираду. Шендесс раскрыл свое сознание для остальных, и вступительное слово его было лишь пунктом этикета, не более.

Деларми быстро пробежалась взглядом по лицам и сознаниям присутствовавших: Похоже было, все милостиво уступили ей роль оппонента Гендибаля.

— Но Гендибаль, — сказала она, вновь опустив титул, — не знает и не может сообщить нам, что это за организация.

Это было сказано резко, почти грубо. Точно так же она могла бы сказать прямо: «Я вижу ваше сознание насквозь, можете не трудиться отвечать».

Первый Оратор почувствовал вызов и не колеблясь решил не отвечать на него.

— Тот факт, что Оратор Гендибаль (Шендесс пунктуально употребил титул, даже несколько подчеркнуто, и не скрыл этого) не знает и не может сказать, что это за организация, не означает, что эта организация не существует. В Первой Академии долгое время ничего не знали о нас, да и теперь не слишком много знают. Вы, Оратор Деларми, сомневаетесь в факте нашего существования?

— Это не одно и то же, — заспорила Деларми. — То, что мы существуем, будучи неизвестными, вовсе не означает, что кто-то другой должен оставаться неизвестным и только этим доказать свое существование.

Деларми негромко рассмеялась.

— Справедливо, — сказал Первый Оратор. — Поэтому я подверг утверждения Оратора Гендибаля скрупулезной проверке. Выводы его основаны на профессионально проведенном методом математической дедукции анализе. Я внимательнейшим образом изучил все детали проработки и призываю вас учесть это. Выводы Оратора Гендибаля нельзя счесть (он поискал в сознании наиболее подходящее слово)… неубедительными.

— Ну а этот Голан Тревайз, притаившийся у вас в сознании, этот человек из Первой Академии (на сей раз Деларми грубейшим образом нарушила этикет и не назвала Первого Оратора его титулом Шендесс залился легким румянцем) — о нем что скажете?

— Видите ли, — ответил Первый Оратор, — дело в тон, что Оратор Гендибаль считает этого человека инструментом — не исключено, что невольным, — в руках той самой организации, так что игнорировать его нам не следует.

— Если, — упорствовала Деларми, откинув со лба прядь седых волос, — та организация, что бы она собой ни представляла, существует, если ее ментальное могущество столь велико и тайно, разве вероятно, чтобы она действовала столь открыто и вдобавок при помощи столь заметной фигуры, как Советник Первой Академии?

— Можно было бы согласиться с вами, Оратор Деларми. Но… есть кое-что, вызвавшее у меня серьезное беспокойство. Я не понимаю этого.

Против собственной воли, стыдясь, как нашкодивший ребенок, Первый Оратор спрятал мелькнувшую мысль в своем сознании. Он испугался, что ее заметят Другие.

Все Ораторы до единого зарегистрировали эту вспышку и в связи с правилами выразили снисхождение к смущению. Деларми тоже, но по-своему. Не нарушая формулы этикета, она задала вопрос:

— Да будет нам позволено попросить вас поведать нам свои мысли, поскольку мы понимаем и заранее прощаем всякие сомнения и смущение, которое вы можете испытывать?

Первый Оратор сказал:

— Как и вы, я не вижу достаточных оснований для того, чтобы утверждать, будто Советник Тревайз является инструментом предполагаемой организации и какой цели он мог бы служить, будучи таковым. Однако Оратор Гендибаль а этом твердо уверен, и нельзя отрицать высокой роли интуиции у того, кто получил квалификацию Оратора. Поэтому я предпринял попытку включения Тревайза в План.

— Отдельную личность? — тихо удивился один из Ораторов и поспешно спрятал свое отношение к сказанному, чтобы никто не успел заметить, что фраза была приправлена словами «ну и балбес!».

— Отдельную личность, — подтвердил Первый Оратор. — И вы совершенно правы — в каком-то смысле я действительно балбес. Мне отлично известно, что План не допускает учета роли отдельных людей. И все-таки мне было любопытно. Я провел экстраполяцию Межличностных Взаимозависимостей далеко за границы разумных пределов, но проделал это шестнадцатью различными способами и оперировал областью, а не точкой. Потом я использовал все имеющиеся в нашем распоряжении сведения о Тревайзе — Советник Первой Академии действительно фигура немалая — и о Мэре Академии. Потом свел все данные воедино — правда, у меня было не так много времени…

Шендесс умолк.

— Ну? — поторопила его Деларми. — Смею догадываться… результаты поразительны?

— Не вышло никаких результатов, вы догадываетесь верно, — печально ответил Первый Оратор. — Нечего ждать при анализе поведения отдельных людей, И все-таки…

— Что «все-таки»?

— Сорок лет я занимался анализом результатов и привык к четкому, ясному ощущению того, какими должны быть результаты до проведения анализа, и я редко ошибался. В данном же случае, несмотря на то что результатов практически никаких, у меня возникло сильное подозрение, что Гендибаль прав, что Тревайза нельзя сбрасывать со счетов.

— Это почему же нельзя, Первый Оратор? — спросила Деларми, несколько обескураженная той явной уверенностью, что излучало сознание Первого Оратора.

— Стыд мне и позор, — тихо сказал Шендесс. — Я позволил себе использовать План в целях, для которых он не предназначен. Еще более стыдно мне теперь, когда я нахожусь под влиянием ощущений, носящих чисто интуитивный характер. Но я не могу отказаться — мне кажется, что мои ощущения не обманывают меня. Если Оратор Гендибаль прав и нам действительно грозит неведомая доселе опасность — я чувствую, придет время, и наши дела станут совсем плохи, и тогда именно Тревайз выложит на стол главный козырь.

— Каково основание ваших ощущений? — не унималась Деларми.

Первый Оратор обвел собравшихся печальным взглядом.

— Нет у меня оснований. Психоисторическая математика молчит, но все время, пока я наблюдал за игрой взаимосвязей, я не мог отделаться от ощущения, что ключом ко всему является Тревайз. Этот молодой человек заслуживает внимания.

25

Гендибаль понял, что к началу заседания в Университет не вернется. Не исключено, что не вернется вообще.

Держали его крепко, и он отчаянно искал в своем сознании ответ на вопрос: как заставить их отпустить себя?

Руфирант вплотную подошел к нему, угрожающе наклонил голову:

— Ну, быть готов теперь, мученый? Биться удар за удар, по-думлянски. Ладно, быть ты поменьше, так ты бить первый.

Гендибаль хрипло проговорил:

— А тебя тоже кто-то держать, как меня?

Руфирант смилостивился:

— Пускать его. Не, не — только руки пускать. Ноги держать крепко. Танцевать мы не будет.

Руки Гендибаля отпустили, а ноги, казалось, гвоздями приколочены к земле.

— Давай, мученый, бить, — потребовал Руфирант. — Ударять нас.

В это самое мгновение сознание Гендибаля ощутило чьи-то чувства — возмущение, понимание несправедливости происходящего, жалость. Вот он — ответ на вопрос. Выбора другого не было: оставалось одно — рискнуть, несколько превысить границы действия своих способностей и попытаться поимпровизировать…

Не понадобилось! Он и коснуться не успел этого нового сознания, а оно само заработало именно так, как ему было нужно!

Он мысленно разглядел этого человека — невысокий, коренастый, с длинными спутанными черными волосами, руки выброшены вперед — наконец фигура эта появилась в поле зрения и… женщина злобно накинулась на Руфиранта.

— Кароль Руфирант! — яростно вскричала женщина. — Быть ты трус и ублюдок! Ишь ты — удар за удар, по-честный, по-думлянски! Одинаково быть как меня побить. Какой быть смелый — бить такой маленький бедный человек! Не стыдно тебе быть, а? На тебя все показывать палец и говорить: «Вот быть Руфирант, известный бить детишки!» Все смеяться на тебя, я так думать. Ни один честный думлянский мужчина не быть выпивать с тебя. Ни один честный думлянский женщина не был спать с тебя!

Руфирант тщетно пытался прервать поток ее красноречия, неуклюже уворачивался от ударов, которые она наносила в его могучую грудь.

— Ну, Сура, — лопотал он. — Сура, ну…

Гендибаль понял, что теперь его никто не держит, на него никто не смотрит — внимание всех переключилось на новую дуэль.

И сама Сура на него не смотрела: двигающая ею ярость была целиком сконцентрирована на Руфиранте. Гендибаль постарался сохранить эту ярость в ее сознании и слегка повысил уровень смущения и стыда, который и без того уже бурным потоком заливал сознание Руфиранта. Делать это ему надо было мягко, незаметно, чтобы оба человека ничего не заметили. Но и это оказалось не нужным. Женщина приказала:

— Разойтись быстро все! Подумать голова: если мало, что это герой Руфирант быть такой великан рядом с этим малышка, быть еще пять или шесть его дружки, какие быть так же стыдно и идти домой гордые говорить, как побить маленький и слабый. «Я держать руки этот малышка» один быть говорить, а здоровенный Руфирант бить его по лицо, когда он не мог быть дать сдачи». А другой сказать: «А я держать его за ноги, и я тоже очень знаменитый за это!» А этот бычище Руфирант сказать: «Я не мог быть драться с ним по-честный, потому мой лохматый дружки держать его, и все шесть помогать мне становиться главный над ним».

— Но Сура, — обиженно пробормотал Руфирант. — Я сказал мученый, что он мог ударить первый!

— И сильно ты бояться могучие удары его маленькие ручонки, олух Руфирант! Уходить отсюда вон все! Пустить он идти, куда он хотеть идти, а все ходить домой быстро, если дома еще кто-то хотеть вас видеть! Лучше вам всем быть надеяться, что все забывать ваши великие подвиги этот день. Но если вы быть разозлить меня еще сильно, чем я злая, их никто не забывать!

Мужчины без слов расступились и, понурив головы, побрели прочь.

Гендибаль проводил их взглядом и обернулся к женщине. Она была одета в грубые штаны и блузу, на ногах красовались топорные самодельные башмаки. Лицо ее взмокло от пота, она тяжело дышала. Красотой она не блистала — круглое лицо, широкий нос. Не отличалась изяществом и ее фигура — широкие плечи, тяжелая грудь, открытые до плеч сильные, мускулистые руки. Другого и ждать не приходилось — думлянки трудились на полях до седьмого пота наравне с мужчинами.

Женщина разглядывала его в упор, склонив голову набок.

— Ну, мученый, чего ты быть ждать? Иди в свое Мученое Место, Ты быть бояться? Я быть проводить тебя, а?

От ее давно не стиранной одежды исходил терпкий запах пота, но Гендибаль понимал, что в сложившихся обстоятельствах не следует выдавать неприязни.

— Благодарю вас, мисс Сура…

— Мой имя быть Нови, — сердито уточнила она. — Сура Нови. Звать меня мог быть Нови. Это быть хватит.

— Благодарю тебя, Нови. Ты мне очень помогла. Ты быть (Гендибаль опять перешел на думлянский диалект) хорошо проводить меня, не потому что я бояться, а просто для компании.

И он вежливо поклонился ей, как поклонился бы девушке из Университета.

Нови покраснела — видимо, колебалась, решая, идти или нет, и неуклюже воспроизвела его поклон.

— Быть мне… удовольствие, — сказала она, с трудом подбирая слова, изо всех сил стараясь выглядеть воспитанной.

Они пошли рядом. Гендибаль понимал, что каждый медленный шаг делает его опоздание на Заседание Стола все более непростительным, но теперь у него появилась возможность как следует обдумать происшедшее, и вскоре у него возникла холодная уверенность в том, что прийти ему нужно как можно позже.

Когда вдали показались здания Университета, Сура Нови остановилась и растерянно проговорила:

— Господин… мученый…

Было совершенно очевидно, что по мере приближения к тому, что она называла «Мученым Местом», она все более смущалась и становилась вежливее. Гендибаль чуть было не спросил: «Ты обращаться уже не к такой слабый малышка?»

Этого делать было нельзя — так он смутил бы ее еще сильнее.

— Да, Нови.

— Быть там сильно красиво и богато в Мученое Место?

— Там быть хорошо, — ответил Гендибаль.

— Я как-то мечтать быть в это место. И я… я быть мученая.

— Как-нибудь, — важно пообещал Гендибаль, — я тебе обязательно там все показать.

Она пораженно взглянула на него: явно не приняла его обещания всерьез — решила, что он из вежливости сказал такое.

— Я умею писать, — сообщила она. — Меня учить учитель в школе. Если я написать письмо… как быть сделать, чтобы оно попасть к вы?

— Очень просто: «Дом Ораторов, квартира 27», и оно попасть ко мне. Ну, мне пора, Нови.

Он поклонился ей на прощание, а она опять постаралась воспроизвести поклон. Они двинулись в противоположных направлениях, и Гендибаль тут же выбросил ее из своего сознания. Он думал о Заседании Стола, а больше всего — об Ораторе Делоре Деларми. Мысли у него были не самые нежные.

Глава восьмая Крестьянка

26

Ораторы сидели вокруг стола, как ледяные статуи. Казалось, все не сговариваясь спрятали свои сознания, закрыли их непроницаемыми экранами, стараясь не выразить чересчур открыто оскорблений в адрес Первого Оратора после его заявления относительно Тревайза. Все исподтишка поглядывали на Деларми, но даже она была подавлена. А ведь она славилась бесцеремонностью — даже Гендибаль более умело держал язык за зубами, если что.

Деларми чувствовала, что они ждут высказывания. Ей нужно было сделать решительный шаг, вступить в борьбу с открытым забралом. Она собиралась с силами. Нет, она не позволит закрыть эту тему. Что с того, что за всю историю Второй Академии не было случая смещения Первого Оратора с поста за неудачно проведенный анализ результатов исследования? Более того, тут еще была продемонстрирована некомпетентность! Прекрасная причина для импичмента, и она не отступит!

— Первый Оратор, — тихо проговорила Деларми. Тонкие, бесцветные губы ее стали почти невидимы на бледном фоне лица. — Судя по вашим собственным словам, вы не имеете никаких оснований для подобного суждения, и психоисторическая математика никаких результатов не продемонстрировала. Вы хотите, чтобы мы приняли решение первостепенной важности на основании вашего мистического чутья?

Первый Оратор поднял взгляд. Лоб его был нахмурен. Он ощущал, как закрыты сознания Ораторов. Он знал, что означала эта защита. Холодно, спокойно он сказал:

— Я ничего не скрываю от вас. Я вас не обманываю. Единственное, что я могу предложить вам, — это интуитивное ощущение Первого Оратора, обладающего большим опытом, человека, который почти всю свою жизнь провел за пристальным анализом Плана.

Он оглядел всех присутствующих с гордой уверенностью в своих силах, которую демонстрировал так редко, один за другим ментальные экраны дрогнули и исчезли. Последней, к кому он обратил свой физический и мысленный взор, была Деларми.

С обезоруживающим дружелюбием, переполнявшим ее сознание, как будто, кроме него, там ничего сроду не бывало, она сказала:

— Я принимаю ваше заявление безоговорочно, Первый Оратор. Тем не менее я думаю, что вам стоит все еще раз пересмотреть. Трудно сейчас рассматривать адекватно ваши утверждения — мы все были свидетелями вашего смущения и стыда за то, что вы положились на интуицию. Вероятно, вы бы хотели, чтобы ваши замечания не были учтены в протоколе заседания. Если вы желаете, чтобы они были изъяты…

— Какие же это замечания должны быть изъяты из протокола? — Ее прервал громкий голос Гендибаля.

Все Ораторы обернулись, как по команде. Если бы, конечно, ментальные экраны только что не были опущены, все бы, без сомнения, знали о приближении Гендибаля задолго до того, как он возник в дверях.

— Все закрылись и открылись только что? — насмешливо спросил Гендибаль. — Просто замечательно! Дружеские посиделки, а не Заседание Стола Ораторов. И никто не был настроен, чтобы заметить мое приближение? Ни одна душа не ведала, что я уже близко?

Этот эпатаж выходил за рамки всех приличий. Само по себе опоздание Гендибаля было плохо. Войти без предупреждения было еще хуже. Заговорить раньше Первого Оратора, не дав ему оповестить Стол о своем приходе, было хуже всего.

Все были ошеломлены. Первый Оратор повернулся к Гендибалю, Для начала он заговорил о дисциплине.

— Оратор Гендибаль, — строго сказал Шендесс, — вы явились с опозданием. Есть ли какая-либо веская причина, по которой я мог бы оставить ваш проступок безнаказанным и не лишил бы вас права присутствовать на Заседаниях на тридцать дней?

— Есть, конечно. Можно поговорить о моем наказании, но только после того, как мы решим, кто это все подстроил, кто сделал так, чтобы я опоздал, и зачем ему это понадобилось.

Голос Гендибаля был холоден, слова старательно взвешены, но сознание его заливала река гнева, и он даже не заботился о том, чтобы скрыть его.

И, конечно же, Деларми почувствовала это.

— Этот человек, — резко проговорила она, — сошел с ума!

— Сошел с ума? Мило. А не сошел ли с ума тот, кто это предполагает? Первый Оратор, я взываю к вам и прошу вас выслушать меня по вопросу о личной безопасности.

— Что вы имеете в виду, Оратор?

— Первый Оратор, я обвиняю одного из присутствующих здесь в покушении на убийство.

Комната, казалось, вот-вот взлетит на воздух — все Ораторы разом оказались на ногах, заговорили разом, начался жуткий ментальный переполох.

Первый Оратор вскинул руки, призвал всех к порядку.

— Ораторы, позвольте Оратору Гендибалю высказаться!

Ему пришлось усилить воздействие собственного авторитета, силовой прием своего рода, но делать было нечего.

Шум утих.

Гендибаль упорно ждал полной тишины — словесной и ментальной.

— Когда я возвращался с прогулки, — сказал он, — и времени у меня было вполне достаточно, чтобы вовремя явиться на Заседание, мне преградили дорогу несколько крестьян, и я едва избежал избиения, а возможно, и убийства. Именно поэтому я и опоздал. Да будет мне позволено отметить, что со времен Великого Побоища не было в истории Второй Академии случая, чтобы с нашим сотрудником кто-либо из думлян обошелся столь, мягко говоря, невежливо.

— Я тоже не припоминаю такого случая, — согласился Первый Оратор.

Деларми злобно прокричала:

— Другие сотрудники Второй Академии не разгуливают по думлянской территории! Можете считать, что сами спровоцировали их на такие действия!

— Что правда, то правда, — кивнул Гендибаль. — Я действительно порой гуляю в одиночестве по думлянским землям. Не счесть, сколько раз я уходил далеко от Университета куда глаза глядят. Но до сегодняшнего дня никто на меня не нападал. Да, другие не совершают таких далеких вылазок, но и добровольному заключению в стенах Университета никто себя не подвергает, не отрекается от мира, и ни на кого до сих пор не нападали. Если я не запамятовал, Деларми… (он осекся, с опозданием вспомнив о почетном титуле, но тут же поправился и нанес сокрушительный удар) Оратор Деларми и сама наведывалась на думлянскую территорию, однако она жива и здорова.

— Вероятно, — широко раскрыв глаза от возмущения, парировала Деларми, — со мной не случилось беды, потому что я всегда держалась на почтительном расстоянии от крестьян. Вероятно, я вела себя так, что вызывала уважение к себе, и потому на меня никто не напал.

— Правда? А я думал, что это потому, что у вас более внушительная фигура по сравнению со мной. К вам и в Университете-то не каждый осмелится подойти. Но скажите на милость, почему думляне выбрали для нападения на меня именно тот день, когда я обязательно должен был присутствовать на Заседании Стола?

— Если бы не ваше собственное поведение, можно было бы счесть происшедшее случайностью, — фыркнула Деларми. — Не слыхала, чтобы даже математические формулы Селдона ликвидировали все случайности в Галактике, если, конечно, говорить о том, что может произойти с отдельными людьми. Или у вас тоже интуиция? (Два-три Оратора испуганно вздохнули, заметив, что Деларми нанесла косвенный удар Первому Оратору.)

— Дело не в моем поведении. Никакая это не случайность. Это преднамеренное покушение.

— Как можем мы убедиться в этом? — мягко спросил Первый Оратор, вынужденный против своей воли пожалеть Гендибаляпосле предыдущей реплики Деларми.

— Мое сознание открыто для вас, Первый Оратор. Я передаю вам и всем присутствующим на Заседании свои воспоминания о происшедшем.

Процесс передачи занял всего несколько мгновений.

— Ужасно! — воскликнул Первый Оратор. — Вы вели себя поистине достойно в обстоятельствах, когда все было против вас. Я согласен, Оратор, думляне вели себя крайне нетипично, и этот вопрос заслуживает исследования. Прошу вас, присоединитесь к собранию.

— Минуточку! — взорвалась Деларми. — Как можем мы быть уверены, что описание соответствует действительности?

Гендибаль вспыхнул, залился румянцем, но сдержался.

— Мое сознание открыто.

— Знавала я открытые сознания, — хмыкнула Деларми, — которые были открыты весьма приблизительно.

— Не сомневаюсь в этом, Оратор. Ведь вам, как и всем нам, не укрыться от остальных. Но мое сознание, если уж я говорю, — открыто.

Первый Оратор вмешался:

— Давайте воздержимся от дальнейших…

— Позвольте прервать. Первый Оратор, по вопросу о личных привилегиях, — оборвала его Деларми.

— Слушаю вас, Оратор Деларми.

— Оратор Гендибаль обвинил одного из нас в попытке покушения на его жизнь. Вероятно, он имеет в виду, что некто спровоцировал крестьян напасть на него. До тех пор пока это обвинение не снято, я вправе считать себя оскорбленной, как и любой из присутствующих, не исключая вас, Первый Оратор.

— Не желаете ли снять высказанное обвинение, Оратор Гендибаль? — предложил Гендибалю Шендесс.

Гендибаль опустился в кресло, крепко обхватил себя руками, будто защищая что-то свое, и сказал:

— Я готов сделать это, как только кто-нибудь возьмет на себя труд объяснить мне, почему думлянский крестьянин подговорил своих дружков напасть на меня, дабы помешать мне вовремя явиться на Заседание Стола.

— Для этого может быть тысяча причин, — сказал Первый Оратор. — Повторяю, происшедшее заслуживает изучения. Но согласны ли вы сейчас, Оратор, в интересах продолжения начатой дискуссии снять предъявленное вами обвинение?

— Не могу, Первый Оратор! Я старательно, как мог, изучил сознание крестьянина, искал возможность коррекции его поведения без вреда для него, и ничего у меня не получилось! Его эмоции не допускали никакой возможности отступить, сдаться — оно не поддавалось моему воздействию. Эмоции его, его упрямство были жестко зафиксированы, как будто над ним поработало чье-то сознание извне.

Ехидно усмехнувшись, Оратор Деларми сказала:

— Так вы полагаете, что это сознание принадлежит одному из нас? Или, может быть, оно принадлежит кому-то из этой таинственной организации, такой могущественной и тайной?

— Не исключено, — согласился Гендибаль.

— В таком случае, поскольку мы членами этой организации не являемся, вам следовало бы снять ваше нелепое обвинение. Но, может быть, вы собираетесь обвинить кого-либо из присутствующих в том, что он состоит на службе в этой организации? Находится под ее воздействием? Может быть, кто-то из нас — не тот, за кого себя выдает?

— И это не исключено, — подтвердил Гендибаль, совершенно уверенный в том, что на другом конце веревочки, протянутой ему Деларми, заготовлена крепкая петля.

— Ну, знаете ли — все ближе побираясь к невидимой петле и готовясь затянуть ее, сказала Деларми, — это просто мания какая-то, паранойя, честное слово. Думляне спровоцированы, Ораторы под контролем… Так давайте следуйте к логическому завершению ваших фантазий. Кто, по-вашему, находится под воздействием? Может быть, я, Оратор?

— Не думаю, — покачал головой Гендибаль. — Вы бы не стали пытаться избавиться от меня таким диким способом — ведь всем известно, как вы меня не любите.

— Да? А вдруг это двойная игра? — Деларми была на высоте — только что не мурлыкала. — Такой вывод вполне укладывается в рамки параноидального бреда, вполне.

— Может быть. Вы более опытны в делах такого рода.

В разговор вмешался Оратор Лестим Джианни:

— Послушайте, Оратор Гендибаль, если вы не обвиняете Оратора Деларми, следовательно, вы обвиняете кого-то другого из присутствующих. Но на каком основании кому-либо из нас могло потребоваться отсрочить ваше прибытие на заседание, не говоря уже о покушении на вашу жизнь?

Гендибаль ответил сразу, как будто только и ждал этого вопроса:

— Когда я вошел, было высказано предложение убрать из протокола Заседания замечания, высказанные Первым Оратором. Я был единственным, кому не удалось выслушать эти замечания. Так позвольте же поинтересоваться, что это были за замечания, и я немедленно сообщу вам причину, по которой меня хотели задержать.

Первый Оратор сказал:

— Я утверждал — и против этого резко возразили Оратор Деларми и все остальные Ораторы, — что, основываясь лишь на интуиции, решил, что будущее Плана Селдона может зависеть от действий изгнанного из Первой Академии Советника Голана Тревайза.

Гендибаль пожал плечами:

— Личное дело Ораторов думать что угодно по этому поводу. Лично я согласен с этой гипотезой. Тревайз — ключ ко всему, Я считаю, что его изгнание из Первой Академии чересчур любопытно, чтобы быть невинным.

— Не хотите ли вы сказать, — снова влезла Деларми, — что Тревайз — в руках этой вашей таинственной организации? Или в ее руках те, кто отправил его в ссылку? А может быть, в ее руках все и каждый, кроме вас и Первого Оратора, ну еще и меня, ведь вы только что сказали, что я вряд ли нахожусь под их контролем?

— Не считаю нужным отвечать на вашу эскападу, — сказал Гендибаль. — Предпочту спросить; есть ли здесь хоть один Оратор, готовый согласиться с Первым Оратором и со мной? Надеюсь, вы ознакомились с математическими выкладками, которые я представил, а Первый Оратор одобрил? — Стояла гробовая тишина. — Я повторяю свой вопрос, — упорствовал Гендибаль. — Ну так кто согласен? — Молчание. — Вот вам, Первый Оратор, — довольно проговорил Гендибаль, — и мотив моего опоздания.

— Поясните подробнее, — попросил Первый Оратор.

— Вы говорили о необходимости обратить внимание на Тревайза — опального Советника Первой Академии. Это важная стратегическая инициатива, и, прочитав мои выкладки, Ораторы в общем и должны были понять, от кого эта инициатива исходит. Если же все единодушно отвергли такую инициативу, дальше бы дело не пошло. Выступи против всех один-единственный Оратор — и новая стратегия могла быть принята. Этим единственным Оратором был я, следовательно, было совершенно необходимо не дать мне прибыть на Заседание. Хитрость почти удалась, но все-таки я пришел и выступаю в поддержку Первого Оратора. Да, я согласен с ним, и теперь он может, в соответствии с традицией, махнуть рукой на то, что думают остальные.

Деларми в сердцах стукнула кулаком по столу.

— Следовательно, речь о том, что кто-то заранее знал, какое предложение выскажет Первый Оратор, заранее знал, что Оратор Гендибаль это предложение поддержит, следовательно, знал то, чего знать не должен. Получается, что эта инициатива не по нраву выдуманной Оратором Гендибалем, созданной его параноидальной фантазией организация, и она борется за предотвращение подобной стратегии. Значит, кто-то из нас — один или больше — находится под контролем этой организации.

— Блестящий вывод, — согласился Гендибаль. — Просто мастерский анализ.

— Кого вы обвиняете? — вскрикнула Деларми.

— Никого. Просто призываю Первого Оратора это учесть. Совершенно очевидно — кто-то в наших рядах работает против нас. Поэтому я предлагаю подвергнуть тщательной ментальной проверке всех сотрудников Второй Академии. Всех, не исключая и Ораторов, не исключая меня самого к Первого Оратора.

О, как сильна была вспышка возмущения, гнева, обиды — такого никто не ожидал!

Когда наконец Первому Оратору удалось восстановить порядок и взять слово, Гендибаль молча встал и вышел из комнаты. Кому как не ему было знать, что друзей среди Ораторов у него нет, и сейчас они в лучшем случае будут искренни наполовину, что бы ни говорили.

Гендибаль сам не знал, за кого боится больше — за себя самого или за всю Вторую Академию. Жгучая, всепоглощающая тоска охватила его.

27

Спал Гендибаль плохо, то и дело просыпался. Мысли его и во сне и наяву вертелись вокруг ссоры с Деларми. Образы ее и думлянина внезапно соединились — ему приснилось, будто он стоит перед громадной Деларми, которая размахивает у него перед лицом тяжелыми кулачищами, вот она все ближе и ближе, сладенько улыбается, и улыбка обнажает острые, как иглы, зубы…

Окончательно проснулся он гораздо позднее обычного. Сон не принес ни отдыха, ни облегчения, и он тут же услышал, что на столике рядом с кроватью тихо звенит сигнал вызова. Гендибаль повернулся на бок и нажал кнопку контакта.

— Да? В чем дело?

Голос принадлежал дежурному по этажу, но звучал несколько менее уважительно, чем обычно.

— К вам посетитель.

— Посетитель? — удивленно переспросил Гендибаль, нажал клавишу на пульте, вызвал программу дня и обнаружил, что до полудня у него никаких встреч назначено не было. Нажал кнопку точного времени — восемь тридцать две утра. Раздраженно спросил:

— Кто это там ко мне, черт подери?

— Он себя не называет, Оратор, — ответил дежурный и добавил с ноткой явного пренебрежения в голосе: — Из этих, из думлян. Утверждает, что по вашему приглашению.

— Пусть подождет в приемной. Я сейчас приду.

Гендибаль не спешил. Нужно было собраться с мыслями. Он вполне допускал, что кому-то взбрело в голову испортить ему репутацию и использовать для этого кого-то из думлян, но ему хотелось понять, кто был этот шантажист. И что означало вторжение думлянина сюда, в общежитие Ораторов? Хитрая ловушка? Что?

И каким образом думлянину удалось проникнуть на территорию Университета? Чем он мог объяснить свое желание попасть сюда? И какова истинная причина этого странного визита?

Гендибаль на миг задумался, не захватить ли оружие, но тут же отказался от этой мысли, решив, что на территории Университета ему совершенно нечего бояться какого-то крестьянина — здесь уж он с ним справится, и вдобавок у того не останется никаких воспоминаний о встрече.

Вероятно, решил Гендибаль, на меня слишком сильно повлияла вчерашняя стычка с Руфирантом. Кстати, может быть, это он самый и пожаловал? Вдруг он уже избавился от постороннего воздействия и явился, чтобы извиниться за вчерашнее, опасаясь наказания? Но откуда Руфиранту знать, куда идти? К кому обратиться?

Гендибаль решительно покинул свою комнату и прошел по коридору в приемную… и застыл на месте, пораженный до глубины души. Он резко обернулся и взглянул на дежурного, Тот восседал внутри стеклянной будки и притворялся, будто по уши занят своими делами.

— Дежурный, почему вы не сказали мне, что посетитель — женщина?

Дежурный невозмутимо ответил:

— Оратор, я сказал, что посетитель из думлян, а вы меня больше ни о чем не спрашивали.

— Минимум информации, дежурный? Ну как же, я забыл — это ваш принцип. (Надо проверить, не работает ли дежурный на Деларми. И потом — нельзя игнорировать «низших» сотрудников с высоты положения Оратора.)

— Есть свободная комната для переговоров?

— Только номер четыре, Оратор. Будет свободен три часа, — добавил он, с деланной невинностью поглядев сначала на думлянку, потом на Гендибаля.

— Благодарю, дежурный. Мы воспользуемся номером четыре. А вам впредь советую держать при себе свои мысли.

Гендибаль нанес удар по сознанию дежурного — не очень сильный, но чувствительный. Неблагородно с его стороны, конечно, было воспользоваться правом сильного, но человека, который неспособен скрыть неуважение к высшему по рангу, следовало этому научить. Пару часов дежурный будет мучиться головной болью — он это заработал.

28

Имя женщины Гендибаль вспомнить не мог, углубляться в ее сознание не хотел. Да в общем-то вряд ли она ожидала, что он запомнил, как ее зовут.

Он недовольно начал:

— Ты…

— Я быть Нови, Господин Мученый, — выдохнула она. — Мой другой имя быть Сура, но можно быть звать просто Нови.

— Ну да, Нови. Мы познакомились вчера. Теперь я вспомнил. Я не забыл — ты же моя спасительница. (Переходить на грубый думлянский диалект в стенах Университета Гендибаль не стал.) Но как ты сюда попала?

— Господин, вы сказали, я могла писать письмо. Вы сказали надо так: «Дом Ораторов, квартира 27». Я сама принести письмо и показать, что написать — сама написать, Господин, — с застенчивой гордостью сообщила женщина. — А они спрашивать: «Для кого это письмо быть?» Ну а я-то слышать, как вы себя называть, когда ругаться с этот тупоголовый осел, Руфирант. Я и говорить: «Это быть для Стор Гендибаль, Господин Мученый».

— И тебя пропустили, Нови? Не попросили показать письмо?

— Я быть очень испугаться. Наверно, они пожалеть меня. Я говорить: «Мученый Гендибаль обещать мне показать Мученое Место»; а они улыбаться быть. А один там, около ворот, другому говорить: «И не только это он ей быть показать». А потом они говорить мне, куда идти, и чтобы я идти только сюда, а если еще куда пойти, то меня выгонять вон сразу.

Гендибаль залился легким румянцем. О боже, если бы он действительно собирался развлечься с думлянкой, он ни за что на свете не стал бы делать этого так открыто да и выбрал бы кого-нибудь посимпатичнее. Он неприязненно смотрел на гостью.

Выглядела она довольно молодо — тяжелая работа еще не успела состарить ее. Вряд ли она была старше двадцати пяти — в этом возрасте думлянки, как правило, уже были замужем. Черные волосы ее были заплетены в косы, а это означало, что она незамужем, девственница. Надо сказать, Гендибаль не удивился. Ее вчерашнее поведение со всей наглядностью продемонстрировало, что в обиду она себя не даст, и Гендибаль сильно сомневался, что отыщется думлянин, который добровольно согласится на пытку — соединить свою жизнь с такой языкастой и задиристой особой. Да и внешность у нее была не слишком привлекательная. Правда, сегодня она явно поработала над собой, но все равно — лицо простое, угловатое, руки красные, шершавые, грубые. Фигура ее, казалось, была создана для нагрузок, а не для грации.

Она чувствовала, как и почему он разглядывает ее, и нижняя губа ее задрожала… Гендибаль почувствовал, что она вконец растерялась, что ей больно и страшно, и пожалел девушку. В конце концов, она здорово помогла ему вчера и заслуживала благодарности, как минимум.

Он сказал, старательно разыгрывая благородство и снисходительность:

— Ну что же, все понятно, в общем, ты решила прийти взглянуть на… «Мученое Место»?

Она широко распахнула темные глаза (правду сказать, довольно красивые) и сказала:

— Господин, вы только не сердиться на меня, но я прийти стать мученая сама.

— Ты хочешь стать ученой?

Гендибаль был потрясен.

— Но, милая женщина…

Он оборвал фразу, не закончив. Господи, как мог он объяснить неотесанной крестьянке, каков уровень интеллекта, обучения ментальных талантов и тренировки, необходимый для того, чтобы стать тем, кого тренториане называли «мучеными»?

Но Сура Нови не отступалась:

— Я быть читатель и писатель. Я читать быть целые книжки от начала до конца, вот как. И я сильно хотеть стать мученая. Я не желать быть жена крестьянина. Я не пойти замуж за крестьянина и рожать крестьянские дети.

Она вскинула голову и гордо проговорила:

— Меня звать, просить. Много раз. Я всегда говорить: «Не». Не грубить, но всегда говорить: «Не».

Гендибаль прекрасно видел, что она лжет. Нет, конечно, никто ее не звал замуж, но он решил не затрагивать этого вопроса.

— Но как же ты будешь жить, если не выйдешь замуж?

Нови тяжело опустила руку на стол ладонью вниз.

— Я быть мученая. Не быть крестьянка.

— Ну а если я не смогу сделать из тебя ученую?

— Тогда пусть я быть никто и так умирать. Никто не быть в жизни, если не мученая.

У Гендибаля мелькнула мысль исследовать ее сознание, дабы понять мотивы этого непреодолимого желания. Но делать этого не следовало. Оратор не имел права забавляться, врываясь в беспомощное сознание другого человека. В менталике, как и в других профессиях, существовал свой кодекс. По крайней мере, должен был существовать. Тут Гендибалю стало стыдно за тот удар, что он нанес портье. Он сказал:

— Но почему ты не хочешь быть крестьянкой, Нови?

Слегка поработав над ее сознанием, он мог запросто изменить ее отношение к браку, внушить какому-нибудь думлянскому мужлану желание жениться на ней, а ей — желание выйти за него. Ничего дурного не случилось бы. Это было бы доброе дело. Но — противозаконное, и нечего было думать об этом.

Она ответила:

— Не хотеть, и все тут. Крестьянин грубый быть. Вся жизнь работать на земля, ворочать куски земля и сам становиться все равно что кусок земля. Если я стать крестьянка, я тоже быть кусок земля. У меня не хватать время, чтобы читать и писать, и я все забывать быть. А мой голова (она приложила ладони ко лбу) стать тупая, как пробка. Нет! Мученые — другой люди совсем. Мученые быть задумчивые. (Скорее всего, решил Гендибаль, она имела в виду «умные», а не «сосредоточенные».)

— Мученый человек, — продолжала Нови, — читать книжки и еще работать с эти… с эти… я забывать, как это называть.

Она сделала руками какие-то манипуляции, которые ничего не сказали бы Гендибалю, если бы он не имел возможности проследить за мыслями девушки.

— Микропленки, — кивнул он. — Откуда ты знаешь про микропленки?

— В книжки, — гордо объявила она, — я читать быть много разные умные вещи.

Гендибаль больше не мог бороться с искушением узнать о ней больше. Какая необычная думлянка! Такая местная жительница встретилась ему впервые. Думлян никогда не вербовали, но если бы Нови была помоложе, было бы ей лет десять…

Какая досада! Нет-нет, он не причинит ей вреда, не побеспокоит ее, но грош ему цена как Оратору, если он откажется от исследования необычного сознания и ничего о нем не узнает!

Он сказал:

— Нови, я прошу тебя минуточку посидеть спокойно. Не волнуйся. Ничего не говори. Ни о чем не думай. Постарайся уснуть. Думай, что засыпаешь. Понимаешь?

Страх снова объял ее.

— Это зачем все делать, Господин?

— Затем, что я хочу посмотреть, как сделать тебя ученой.

В конце концов, неважно, что она там вычитала в книжках, — важно было понять, знает ли она, что такое на самом деле быть «мученой».

Очень осторожно, почти с ювелирной тонкостью он коснулся ее сознания, как будто прикоснулся ладонью к полированной металлической поверхности, даже не оставив на ней отпечатков пальцев. Так… Ученый для нее был тем человеком, который только и делает, что читает книжки. Зачем, для чего он их читает — ни малейшего представления. А для нее самой быть ученой означало… Образы в ее сознании показывали ту работу, к которой она привыкла, — принести, унести, приготовить еду, убрать, помыть посуду, выполнить приказ. Но где, вот что главное! Здесь, в Университете, где было так много книжек, где у нее будет время читать их и чему-то — неважно и непонятно чему — научиться. Следовательно, она хотела стать… служанкой. Его служанкой.

Гендибаль нахмурился. Взять себе в служанки думлянку — неотесанную, безграмотную, грубую. Нет, немыслимо.

Нужно было взять и отказать ей. Очень просто — отказать, поработать немножко над ее сознанием, дабы она отказалась от своих глупых намерений и удовлетворилась судьбой крестьянки, сделать это так, чтобы она и не ощутила никакого воздействия, словом, так, чтобы Деларми не подкопалась, И дело с концом.

А вдруг сама Деларми ее и подослала? Может быть, ее хитрый план в том и состоит, чтобы Гендибаль запятнал себя вмешательством в сознание думлянки, был пойман за руку и подвергнут импичменту?

Смешно. Похоже на параноидальный бред, Кто заметит? Совсем ничтожное вмешательство, чуть-чуть видоизменить направление мыслей — и все…

Да, против буквы закона, но вреда-то ведь никакого, да и не заметит никто.

Он помедлил.

Назад. Еще. Еще…

Боже! А он чуть было не пропустил!

Что же это такое — самообман?

Нет! Теперь он все видел яснее. Крошечная мысленная связка дезориентирована — дезориентирована искусственно. Да как тонко, только одна связочка задета!

Гендибаль вынырнул из сознания думлянки, Тихо окликнул ее:

— Нови.

— Да, Господин, — проговорила она, открыв глаза.

— Ты сможешь работать со мной. Я сделаю тебя ученой…

— Господин, — вне себя от радости воскликнула она.

Он сразу заметил: она была готова пасть к его ногам. Гендибаль крепко взял ее за плечи.

— Нет, Нови, не надо. Сиди на месте, слышишь, сиди! — Он говорил с ней, как с полуприрученным животным. Как только понял, что она уяснила приказ, отпустил ее. Мышцы у нее были — ого-го! Он сказал: — Если хочешь стать ученой, и вести себя надо соответственно. Это значит: ты всегда должна быть спокойна, говорить тихо, вежливо и делать только то, что я тебе буду говорить. И еще: ты должна научиться говорить так, как разговариваю я. Тебе придется встретиться с другими учеными. Боишься?

— Я не быть бояться, я не забоюсь, Господин… если вы быть со мной.

— Я буду с тобой. Но сейчас, во-первых, я должен найти для тебя комнату, договориться, чтобы тебе выделили помещение с ванной и туалетом, место в столовой и одежду. Тебе придется носить одежду, более подходящую для ученой, Нови.

— Только у меня не быть больше!.. — отчаянно воскликнула она, оглядев себя с ног до головы.

— Мы найдем что-нибудь, не волнуйся.

Ясно — нужна женщина, которая бы позаботилась об одежде для Нови. Она же научит ее элементарным правилам гигиены. Конечно, она напялила на себя свои лучшие тряпки, но запах пота остался.

Кроме того, этой женщине нужно будет объяснить природу их отношений с Нови, Ни для кого не было секретом (хотя все изображали хорошую мину при плохой игре), что мужчины (да и женщины, если уж на то пошло) из Второй Академии время от времени наведывались к думлянам с целями, далекими от чистой науки. Если при этом они не касались сознания крестьян — ради бога, никто из таких похождений событий не делал. Гендибаль таких вылазок никогда не делал — ему нравилось думать, что причиной тому было то, что он не питал склонности к более грубым формам секса, чем те, что были доступны в стенах Университета. Университетские дамочки, конечно, были бескровны и бледны по сравнению с думлянками, но зато чистенькие и гладкокожие.

Но даже в том случае, если его поведение будет истолковано неверно и над ним начнут посмеиваться, как над Оратором, который не только связался с думлянкой, но и приволок ее к себе, — ничего, он переживет. Переживет, потому что эта крестьянка, Сура Нови, была его ключом к победе в предстоящей неизбежной дуэли с Оратором Деларми и всеми остальными за Столом Ораторов.

29

Гендибаль снова увидел Нови только после обеда. Ее привела женщина, которой пришлось долго и нудно втолковывать, в чем, собственно, дело, дабы она уяснила, что никаких интимных глупостей у него нет и в помине. В конце концов она все поняла, по крайней мере, сделала вид, что поняла, и слава богу.

Теперь Нови стояла перед ним смущенная, гордая и удивленная одновременно.

— Ты превосходно выглядишь, Нови, — сказал Гендибаль.

Подобранная для Нови одежда сидела на ней удивительно хорошо, и ничего отталкивающего Гендибаль в ее внешности не мог найти, как ни старался. Не то талию подчеркнули, не то грудь приподняли, или просто все это было незаметно под неряшливой крестьянской робой?

Бедра у нее были широкие, но не слитком. Лицо, конечно, особой тонкостью не отличалось, но это ничего: освоится немного, научится следить за кожей и пользоваться косметикой, и будет совсем неплохо.

Черт подери, он готов был поклясться, что женщина подумала-таки, что Нови — его любовница. Изо всех сил постаралась сделать из нее красавицу.

«А почему бы и нет?» — подумал он.

Нови должна предстать перед Столом Ораторов, и чем привлекательней она будет на вид, тем легче будет осуществить задуманное.

Как раз за этими размышлениями и застал его вызов Первого Оратора — совершенно особенная форма общения, принятая в ментальном сообществе. Более или менее официально называлось это «Эффектом Совпадения». Стоило хотя бы слегка задуматься о том, кто в это же самое время подумал о тебе, и немедленно происходила обоюдная ментальная стимуляция, эскалация импульсов. Пара секунд на концентрацию мыслей, и связь налажена.

Даже для тех, кто умом понимал принцип такой коммуникации, она оставалась удивительной, в особенности в тех случаях, когда поначалу мысли о будущем собеседнике были настолько туманны и расплывчаты с одной стороны, а то и с обеих, что сознательно их можно было просто не отследить.

— К сожалению, вечер у меня занят, Нови, — сказал Гендибаль. — Мне нужно заняться научной работой. Я отведу тебя в твою комнату. Там много книг — можешь поупражняться в чтении. Я покажу тебе, как пользоваться сигнализацией, — вдруг тебе понадобится какая-то помощь. А завтра увидимся.

30

— Первый Оратор? — вежливо спросил Гендибаль.

Шендесс только кивнул в ответ. Выглядел он осунувшимся и постаревшим. Гендибаль точно знал, что Шендесс не пьет, но сейчас было полное впечатление, что старик только что глотнул чего-то крепкого.

— Получили мою записку?

— Нет, Первый Оратор. Записки мне никакой не приносили. Я явился на ваш зов. Понял, что дело важное.

— Верно. Этот человек из Первой Академии — Тревайз…

— Да?

— Он не прилетит на Трентор.

Гендибаль удивления не выразил.

— А почему, собственно, он должен сюда лететь? Судя по имеющейся у нас информации, он покинул Терминус вместе с Профессором, цель которого найти Землю.

— Да-да, легендарную планету — прародину человечества. И поэтому он должен был лететь именно на Трентор. В конце концов, разве Профессор знает, где Земля? Вы знаете? А я? Можем мы быть уверены, что она существует вообще или существовала когда-либо? Безусловно, они должны были прибыть сюда и искать недостающую информацию в Библиотеке, если такую информацию вообще можно добыть где бы то ни было. До сих пор я полагал, что ситуация не носит столь кризисного характера, я думал, что люди из Первой Академии прибудут сюда, и через них мы узнаем то, что хотим узнать.

— А именно это является причиной, почему ему не дадут сюда попасть.

— Но куда, в таком случае, они направляются?

— Не знаю. Вероятно, это никому неизвестно.

— Похоже, вас это не слишком волнует?

Гендибаль пожал плечами:

— Я думаю, не лучше ли, что все складывается так. Вы хотели, чтобы Тревайз, целый и невредимый, попал на Трентор, и мы смогли бы использовать его как источник информации. Но не станет ли он еще более ценным источником информации, если полетит туда, куда хочет лететь, не поможет ли он нам обнаружить кого-то, более важного, чем он сам, если только, конечно, мы не потеряем его из виду?

— Это еще не все! — воскликнул Первый Оратор. — Вы ухитрились так убедить меня в существовании этого нашего нового врага, что теперь я просто места себе не нахожу. Теперь я просто уверен, что мы обязаны захватить Тревайза, иначе все потеряем, проиграем окончательно. Не могу избавиться от ощущения, что ключ ко всему — он один.

— Что бы ни случилось, мы не проиграем, — твердо, убежденно сказал Гендибаль. — Другое дело, что эти Анти-Мулы, как вы их назвали, скрываются здесь, среди нас. Но теперь мы знаем, что они здесь, и не будем больше действовать вслепую. На следующем же Заседании Стола, если нам удастся достичь согласия, мы начнем контратаку.

— Не только из-за Тревайза я позвал вас, Оратор. Это мучило меня как мое личное поражение. Я виноват в том, что поставил личное дело выше общего. Есть еще кое-что, более важное.

— Более важное, Первый Оратор?

— Более важное, Оратор Гендибаль. — Шендесс глубоко вздохнул и застучал кончиками пальцев по крышке стола. Гендибаль спокойно стоял и ждал продолжения. Наконец Первый Оратор сказал — тихо, как будто старался облегчить удар; — На экстренном Заседании Стола Ораторов, созванном Оратором Деларми…

— Без вашей санкции, Первый Оратор?

— Для того, что ей было нужно, ей хватало согласия лишь троих Ораторов, не включая меня. Так вот, на этом экстренном Заседании вы были подвергнуты импичменту, Оратор Гендибаль. Вас объявили недостойным поста Оратора, и вы должны будете предстать перед судом. Билль по импичменту впервые за три столетия будет предъявлен Оратору…

Всеми силами стараясь подавить охвативший его гнев, Гендибаль спросил:

— Не сомневаюсь, что лично вы не голосовали за импичмент?

— Нет, но я был в одиночестве. Остальные Ораторы были единодушны — десятью голосами против одного было принято решение об импичменте. Для такого решения достаточно восьми голосов, включая Первого Оратора, или десяти без него.

— Но я не присутствовал не Заседании!

— Это ничего не изменило бы. Вы не имели права принимать участие в голосовании.

— Да, но я мог выступить в свою защиту.

— Защищаться вам теперь придется на суде, который, естественно, состоится в самое ближайшее время.

Гендибаль задумчиво кивнул, помолчал немного и сказал:

— Все ясно, но не это меня сейчас волнует. Думаю, Первый Оратор, вы были совершенно правы, что заговорили сначала о Тревайзе. На самом деле, это гораздо серьезнее всех судов и импичментов. Можно попросить вас отсрочить судебный процесс на этом основании?

Первый Оратор протестующе поднял руку:

— Не склонен винить вас в непонимании происходящего, Оратор. Импичмент — настолько из ряда вон выходящее событие, что мне самому пришлось заглянуть в уголовный кодекс. Нет, ничто тут не поможет — никаких отсрочек, никаких приоритетов. Нам придется забыть обо всем и начать судебный процесс.

Гендибаль оперся кулаками о стол и склонился к Первому Оратору:

— Вы не шутите?

— Таков закон.

— Какой может быть закон, когда столь велика опасность?

— По мнению Стола, самой явной и главной опасностью являетесь вы, Оратор Гендибаль. Нет, не прерывайте, выслушайте меня. Закон, о котором идет речь, говорит о том, что нет ничего страшнее коррупции и использования своего положения со стороны Оратора.

— Но я не виновен ни в том ни в другом, Первый Оратор, и вы это прекрасно знаете! Это просто-напросто личная месть Оратора Деларми. Если кто-то и пользуется незаконно своим положением, так это она. Мое преступление состоит лишь в том, что я никогда не выслуживался, не заискивал ни перед кем. В этом я действительно виноват — не обращал должного внимания на идиотов, которые достаточно стары для того, чтобы выжить из ума, но еще достаточно молоды для того, чтобы удерживать власть!

— Как я, Оратор?

Гендибаль огорченно вздохнул.

— Простите, сорвалось. Я вовсе не имел в виду вас, Первый Оратор. Ну что ж, прекрасно, пусть будет суд. Пусть он начнется завтра. А еще лучше — сегодня же вечером. Покончим с этим и займемся Тревайзом. Промедление смерти подобно.

— Оратор Гендибаль, — печально сказал Шендесс, — вы, видимо, все-таки не понимаете всей серьезности ситуации. Попытки подвергнуть Оратора импичменту бывали и раньше. Их было всего две, и оба раза дело не закончилось осуждением, но вы будете осуждены! После этого вы больше не будете членом Стола Ораторов, и больше вам не удастся сказать ни слова в общественной политике. Вы будете лишены даже права высказываться на Ежегодной Ассамблее!

— И вы пальцем о палец не ударите, чтобы предотвратить это?

— Не могу при всем желании. Тогда мне придется уйти в отставку. Я думаю, именно этого Ораторам и хочется больше всего.

— И тогда Первым Оратором станет Деларми?

— Да, это весьма вероятно.

— Но этому нельзя позволить случиться!

— Конечно! Именно поэтому мне и придется проголосовать за ваше осуждение.

— И тем не менее, — глубоко вздохнул Гендибаль, — я настаиваю на немедленном начале процесса.

— Куда вы торопитесь? Вам нужно время, чтобы подготовиться к защите!

— К какой защите? Они не будут ничего слушать. Требую немедленно начать процесс!

— Суду, вероятно, нужно время подготовиться?

— Нечего им готовиться! В уме они меня уже осудили. На самом деле, они с большей готовностью осудят меня завтра, чем послезавтра, и скорее вечером, чем назавтра. Передайте им это.

Первый Оратор тяжело поднялся. Они с Гендибалем в упор смотрели друг на друга.

— Почему вы так торопитесь? — спросил Первый Оратор.

— Дело Тревайза не терпит отлагательств.

— Но когда вас осудят, у меня не останется никаких шансов в чем-либо убедить объединившийся против меня Стол. Боюсь, мы ничего не сможем поделать.

Гендибаль проговорил громким шепотом:

— А вы не бойтесь! Вот увидите: несмотря ни на что, я не буду осужден!

Глава девятая Гиперпространство

31

— Джен, ты готов? — спросил Тревайз.

— В каком смысле, дружочек? К Прыжку?

— Да, к Прыжку через гиперпространство.

Пелорат проглотил комок в горле.

— Н-ну… а ты уверен, что никаких неудобств не будет? Я понимаю — бояться глупо, но все-таки сама мысль о том, что мой организм превратится в мельчайшие тахионы, никому невидимые…

— Ну, Джен, это такие пустяки, честное слово! Прыжки совершаются уже двадцать пять тысячелетий, и я не слыхал ни об одном несчастном случае. Мы можем, конечно, выйти из Прыжка в неудачном месте, но тогда уж несчастный случай будет иметь место в обычном пространстве, а не тогда, когда мы будем состоять из тахионов.

— Утешение слабое, на мой взгляд.

— Но ничего такого не случится. По правде говоря, я хотел тебе сначала ничего не говорить и сказать только тогда, когда все будет позади. Но все же мне захотелось, чтобы ты понял, что произошло, что ты перенес все сознательно, и увидел, что нет в этом ничего страшного.

— Ну, — поджал губы Пелорат, — наверное, ты прав, только, честно говоря, я не спешу…

— Уверяю тебя…

— Нет-нет, дружочек, я тебе верю на слово, но только вот, видишь ли… скажи, ты читал когда-нибудь «Сантерестил Мэтт»?

— Конечно. Я грамотный.

— Ну да, ну да, и зачем я спрашиваю. Помнишь, о чем эта книжка?

— На амнезию я тоже пока не жалуюсь.

— Господа… похоже, у меня просто талант какой-то людей обижать! А ведь я всего лишь хотел сказать, что мне все время приходят на память те эпизоду, когда Сантерестил и его друг Бен удрали с планеты семнадцать и заблудились в космосе. Я пытался представить себе, как все это было. Наверное, есть что-то гипнотическое в этом медленном плавании между звезд, неведомо куда, без слов, в глубоком молчании… И никогда не мог, знаешь ли, в это поверить. Мне нравилось читать эту книгу, это трогало меня, но по-настоящему я не верил в то, что там описано. Но теперь, когда я привык к самому понятию пребывания в космосе, когда сам пережил это ощущение — я знаю, как это глупо, но в общем мне не хочется теперь от этого отказываться. Я, знаешь ли, временами сам себе кажусь Сантерестилом…

— Угу, — кивнул Тревайз. — А я, следовательно, твой дружок Бен.

Тревайзу романтическое настроение Пелората было явно не по душе.

— Ну да, в некотором роде, — не заметил издевки Пелорат. — А маленькие, разбросанные тут и там звездочки неподвижны, и только наше солнце удаляется от нас, но мы этого не видим. Галактика хранит свое туманное величие, она такая, какой была всегда… Космос молчит, он безмолвен, и ничто не отвлекает меня…

— Кроме меня, — буркнул Тревайз.

— Кроме тебя, — автоматически повторил Пелорат. — Ой, я опять… Но, Голан, дружочек, разговоры с тобой о Земле и мои попытки рассказать тебе кое-что из древней истории человечества тоже имеют свою прелесть. Мне не хочется, чтобы это кончалось.

— Не закончится. Не скоро, во всяком случае. Не думаешь же ты, что мы совершим Прыжок и тут же окажемся на поверхности искомой планеты? Мы еще долго пробудем в полете, а Прыжок не займет много времени. На какой-либо планете мы окажемся не раньше, чем через неделю, так что не волнуйся.

— Под искомой планетой ты, конечно, подразумеваешь Гею, дружочек. От нее мы можем оказаться еще очень далеко, когда выйдем из Прыжка.

— Знаю, Джен, но зато мы окажемся в нужном секторе, если твои данные верны, Если же это не так….

Пелорат грустно покачал головой:

— Как можем мы оказаться в нужном секторе, если не знаем координат Геи?

— Джен, а ты представь на минуточку, что попал на Терминус, тебе нужно попасть в Аргирополь, но ты не знаешь точно, где этот город находится, знаешь только, что где-то на перешейке. Как только доберешься до перешейка, что делать будешь?

Пелорат задумался — нет ли тут подвоха, и не ждет ли от него Тревайз какого-то сложного ответа. Наконец он сдался и ответил:

— Пожалуй, я бы спросил у кого-нибудь, как туда добраться.

— Ну естественно! Как же иначе! А теперь ты готов?

— То есть прямо сейчас?

Пелорат с трудом встал. Обычно хладнокровное лицо его стало не на шутку озабоченным.

— Что я должен делать? Мне стоять? Сесть? Что?

— О боже, Пелорат, ничего тебе делать не надо! Мы просто пойдем сейчас в мою каюту, и я побеседую с компьютером. Хочешь — сиди, хочешь — стой, хочешь — ложись, песни пой — лишь бы только тебе было хорошо. Лично я бы тебе посоветовал сесть перед видовым иллюминатором. Будет интересно. Ну, пошли!

Пройдя по короткому коридору, они очутились в каюте Тревайза, тот уселся перед компьютером.

— А хочешь сам, Джен? — неожиданно предложил он. — Я дам тебе цифры, и тебе нужно будет только думать о них. А все остальное компьютер сделает.

— Нет, нет, не надо, спасибо большое, — поспешно отказался Пелорат. — Мне почему-то кажется, что мы с компьютером друг другу не подойдем, знаешь ли. Ты, конечно, скажешь, что просто у меня мало практики, но мне так не кажется. У меня, наверное, совсем другой тип мышления, Голан. Ты думаешь по-другому, не так как я.

— Не дури…

— Нет-нет. Этот компьютер тебе так подходит. Вы просто созданы друг для друга, знаешь ли. Когда ты садишься к нему, вы как бы сливаетесь воедино. А… если я попробую, то нас все равно останется двое — Джен Пелорат и компьютер отдельно. А это не одно и то же.

— Ерунда, — отмахнулся Тревайз, хотя это ему немного и польстило. Он положил пальцы на очертания рук, почти любовно прикоснувшись к поверхности стола.

— Ну вот и славно, — обрадовался Пелорат. — А я тут посижу, погляжу… То есть я хочу сказать — по мне, лучше бы этого вовсе не было, но раз уж так выходит, то придется посмотреть…

И он с волнением уставился в видовой иллюминатор, где виднелось туманное тело Галактики, слегка припудренное порошком тускло светивших звезд.

— Обязательно скажи мне, когда это произойдет, — попросил он Тревайза, робко прислонился к стене и обнял себя руками.

Тревайз улыбнулся, руки его, казалось, погрузились в крышку стола — он ощутил ментальный контакт. День ото дня это ему стало удаваться все легче, связь его с компьютером становилась все более дружеской, интимной, и как бы он ни смеялся над тем, что об этом сказал Пелорат, он действительно это ощущал. Сейчас ему казалось, что уже не надо сознательно думать о координатах. Компьютер знал, чего хочет Тревайз, без всякого мысленного «произнесения вслух» — он сам выуживал информацию для себя из его сознания.

На всякий случай Тревайз все-таки «произнес» задуманное и попросил компьютер совершить Прыжок через две минуты.

— Все в порядке. Джен. У нас две минуты… Сто двадцать… сто пятнадцать… сто десять… Смотри, смотри в иллюминатор!

Тревайз продолжал отсчет шепотом:

— Пятнадцать, десять… пять… четыре… три… два-, один… ноль…

Ощущения движения не возникло — никаких ощущений вообще, но картина в иллюминаторе мгновенно переменилась. Звездное поле стало более густым. Галактика исчезла.

Пелорат, не отрывая глаз от иллюминатора, прошептал:

— Это оно было? Это самое?

— Что — «это самое»? Ты вздрогнул? Сам виноват. Ты ничего не почувствовал, признай.

— Признаю.

— Вот и все. Давным-давно, когда путешествия через гиперпространство еще были в новинку, судя по тому, что пишут в книгах, можно было ощутить что-то неприятное, типа головокружения или тошноты. Но по мере накопления опыта гиперпространственных полетов и совершенствования оборудования этих явлений становилось все меньше и меньше. А при наличии компьютера, такого, как наш, любые явления находятся за порогом ощущений. По крайней мере, я ровным счетом ничего не ощутил.

— Я тоже, честно признаюсь. И где же мы, Голан?

— Всего на шаг впереди. В Калганском Регионе. Лететь нам еще долго, и прежде чем совершить следующий Прыжок, нужно проверить, насколько точно прошел этот.

— Но вот что меня немного беспокоит — куда подевалась Галактика?

— Вокруг нас она, Джен. Мы довольно здорово в нее занырнули. Если хорошо сфокусировать видовой иллюминатор, мы увидим ее самые отдаленные участки в виде светящейся полосы поперек неба.

— Млечный Путь! — радостно воскликнул Пелорат. — Почти во всех преданиях люди описывают его в своих небесах, но с Терминуса он не виден. Покажи мне его, дружочек!

Картина в иллюминаторе дрогнула, казалось, звездное поле поплыло сквозь него; и вскоре взору путешественников предстала, почти целиком заполнив собой иллюминатор, широкая, сверкающая молочной белизной полоса. Она плыла поперек поля зрения, стала уже, потом — шире.

— Расширяется в направлении центра Галактики, — пояснил Тревайз, — Она могла бы выглядеть шире и ярче, но мешают темные тучи в области витков спирали. Вот так примерно она выглядит с поверхности большинства обитаемых миров.

— И с Земли.

— Не обязательно.

— Конечно. Но знаешь… Скажи, ты историю науки изучал?

— Не слишком старательно, но кое-что помню. Правда, если собираешься экзаменовать меня, сразу предупреждаю: я не эксперт.

— Видишь ли, этот наш Прыжок заставил менявспомнить о том, что всегда меня занимало. Существует возможность описать такую Вселенную, где гиперпространственные полеты невозможны, где скорость света в вакууме есть абсолютный максимум.

— Конечно.

— При этих условиях геометрия Вселенной такова, что путешествие, только что совершенное нами, невозможно проделать быстрее, чем его проделал бы луч света. А если бы мы совершали его со скоростью света, время для нас текло бы по-другому. Если место, где мы сейчас находимся, отстояло бы от Терминуса, скажем, на сорок парсеков, мы бы не почувствовали никаких отклонений, попав сюда со скоростью света, но на Терминусе и во всей остальной Галактике прошло бы около ста тридцати лет. Мы же совершили перелет со скоростью, в тысячи раз превышающей скорость света, но время нигде в Галактике не ушло вперед — по крайней мере, я так надеюсь.

— Только не жди, — сказал Тревайз, — что я сейчас начну тебе подробно пересказывать математическое обоснование Гиперпространственной Теории Оланхена. Единственное, что я могу сказать, так это то, что, если бы ты летел со скоростью света в обычном пространстве, время действительно уходило бы вперед, со скоростью примерно в три и двадцать шесть сотых года за парсек, как ты сказал. Так называемая релятивистская Вселенная, сущность которой человечество уяснило в незапамятные времена, — странно, кстати, что ты об этом заговорил, я не думал, что ты этим интересуешься, — так вот, такая Вселенная, я думаю, существует, и никуда не делась, и законов ее никто не отменял. Однако при совершении Гиперпространственных Прыжков происходит нечто за пределами условий, в рамках которых действуют понятия релятивности, и законы тут другие. Гиперпространственная Галактика представляет собой крошечный объект, в идеале она является точкой, не подвергаемой измерениям, и релятивистских эффектов в ней нет вообще.

На самом деле в математических формулах космологии существуют два символа для обозначения Галактики: Gp — для «релятивистской Галактики», где скорость света Максимальна, и Gr для «гиперпространственной Галактики», где скорость практически ничего не значит. С точки зрения гиперпространства величина всякой скорости равна нулю, и мы вообще не двигаемся; в отношении же самого пространства скорость бесконечна. Лучше я, пожалуй, объяснить не смогу.

Кстати говоря, одной из самых знаменитых шуток в теоретической физике является подстановка символа Gp в уравнение, где на самом деле должен фигурировать символ Gr, и наоборот. Чаще всего неопытный студент попадается на удочку, корпит над уравнением до седьмого пота, матерится, как сапожник, и ничего не может добиться, пока наконец кто-то не сжалится над ним и не скажет ему, что его просто накололи. Я сам как-то попался, правда.

Пелорат некоторое время мучительно обдумывал сказанное Тревайзом и наконец растерянно спросил:

— Но… какая же из Галактик… настоящая?

— Обе. Все зависит от того, чем ты занимаешься. Вернешься на Терминус, сядь в автомобиль, поезжай по суше; сядь на корабль и плыви по морю. Условия будут разные, верно? Так какой же Терминус настоящий — сухопутный или морской?

Пелорат кивнул:

— Аналогии — дело рискованное, конечно, но лучше уж я соглашусь на эту аналогию, чем буду сходить с ума, думая дальше о гиперпространстве. Давай лучше поговорим о том, что происходит сейчас с нами.

— Тогда считай, что мы сделали первую остановку на пути к Земле.

«Только ли к Земле?» — подумал Тревайз про себя.

32

— Так… — протянул Тревайз. — У меня день даром прошел.

— О? — рассеянно откликнулся Пелорат, с трудом оторвавшись от терминала. — А как это тебе удалось?

Тревайз огорченно развел руками:

— Понимаешь, я не поверил компьютеру. Просто не мог иначе — мало ли что. В общем, я сверил наши теперешние координаты с заданными перед Прыжком, и они полностью совпали. То есть никакой погрешности я не обнаружил.

— Но это же хорошо, правда?

— Это не просто хорошо. Это невероятно! Я о подобных вещах никогда не слышал. Я совершал Прыжки и раньше и определял их параметры всеми возможными способами с помощью уймы приспособлений. Еще в школе мне пришлось разработать схему Прыжка с помощью портативного компьютера, а потом проверить результаты с помощью гиперреле. Естественно, тогда я не мог отправить в путь настоящий корабль — слишком дорогое удовольствие, как ты понимаешь, да и вынырнуть я мог где-нибудь прямо в центре какой-нибудь звезды. Но даже тогда я не сделал ничего ужасного, — продолжал Тревайз, — хотя без погрешности не обошлось. Ошибка всегда есть, всегда — даже у величайших экспертов. Она просто обязана быть, когда учитывается такое число переменных. Скажем так: геометрия пространства безумно сложна, а геометрия гиперпространства еще сложнее — нечего даже притворяться, будто мы понимаем все его заморочки. Вот почему нам приходится идти шаг за шагом, вместо того чтобы взять да и прыгнуть отсюда прямо в Сейшельский Сектор. С расстоянием ошибки будут нарастать, понимаешь?

Пелорат, похоже, не совсем понял, о чем речь.

— Но ты сказал, что компьютер ошибки не сделал. То есть этот, наш компьютер.

— Это он говорит, что не сделал ошибки. Я дал ему команду сверить наши теперешние координаты с заданными перед Прыжком. Он ответил, что для его пределов измерений координаты идентичны, а я подумал: «А что, если он врет?»

До этого мгновения Пелорат не выпускал из рук портативный принтер. Теперь он положил его на стол и растерянно спросил:

— Ты шутишь? Компьютер не может врать. Если только ты не хочешь сказать, что он сломался.

— Нет, не в этом дело. Мне такое в голову не пришло. Мне действительно показалось, что он врет! Этот компьютер… он настолько умен, что иной раз я готов считать его человеком, даже сверхчеловеком. Достаточно человеком для того, чтобы иметь такое понятие, как самолюбие, а может быть, и умение лгать. Я дал ему задание: разработать курс полета через гиперпространство в точку, близкую к планете Сейшелл — столице Сейшельского Союза. Он сделал это с легкостью — выдал мне курс из двадцати девяти Прыжков. Самонадеянность выше всякой критики.

— Почему — самонадеянность?

— Потому что с каждым последующим Прыжком ошибки нарастают! Как можно рассчитать двадцать девять Прыжков сразу? Двадцать девятый может закончиться неизвестно где, в любом месте Галактики. Вот я и попросил его для начала совершить только первый Прыжок, чтобы мы могли сверить координаты, а уже потом двигаться дальше.

— Весьма, весьма разумный подход, — кивнул Пелорат. — Одобряю.

— Да, но все дело вот в чем: не мог ли компьютер, совершив первый Прыжок… обидеться на меня за то, что я ему как бы не доверяю? Не защитил ли он свое профессиональное самолюбие тем, что объявил мне об отсутствии ошибки? Мог он не признаться в ошибке, чтобы его не сочли несовершенным? Если это так, то с таким же успехом мы могли бы вообще обойтись без компьютера.

— Что же нам, в таком случае, делать, Голан? — озабоченно поинтересовался Пелорат.

— То самое, чем я занимался сегодня, — попусту тратить время. Я проверил координаты нескольких близлежащих звезд самыми примитивными методами: наблюдением в телескоп, фотографированием, ручными расчетами. Сравнил их действительные координаты с ожидаемыми и ошибки не обнаружил. Весь день я только этим и занимался, измучился жутко, но ошибки не нашел.

— Ну и что же?

— Нет, то есть две малюсенькие ошибочки я таки нашел, проверил все снова и понял, что они — в моих собственных расчетах. Исправил ошибки, запустил свои расчеты в компьютер, чтобы посмотреть, выдаст ли он такие же результаты независимо. Мало того, что он провел все расчеты с точностью до большего числа цифр после запятой: оказалось, что мои расчеты абсолютно верны, и, следовательно, они подтверждают, что компьютер прав, и никакой ошибки не было. Может быть, наш компьютер на самом деле — самовлюбленный Мулов сынок, но, черт подери, ему таки есть чем гордиться!

— Ну и замечательно! — со вздохом облегчения проговорил Пелорат.

— Не спорю. Словом, я решил позволить ему совершить остальные двадцать восемь шагов.

— Все сразу? Но…

— Не все подряд. Не волнуйся. Я еще не настолько обалдел. Прыжки пойдут один за другим, но после каждого шага этот подлец будет проверять координаты, и следующий Прыжок последует лишь после того, как я выясню, что ошибки в допустимых пределах нет. Всякий раз, когда ошибка окажется слишком велика, — а пределы, поверь мне, я установил не слишком милосердно, — ему придется делать остановку и производить перерасчет оставшихся шагов.

— И когда ты собираешься к этому приступить?

— Когда? Да прямо сейчас. …Послушай, а ты сейчас чем занимаешься? Индексацией своей библиотеки?

— Да, сейчас для этого такая прекрасная возможность. Я многие годы собирался это сделать, но всегда что-то мешало.

— Нет возражений. Занимайся индексацией и ни о чем не беспокойся. Об остальном позабочусь я.

Пелорат покачал головой:

— Не шути. Я не успокоюсь, пока все не окончится. Я напуган до смерти.

— Зря, значит, я тебе все рассказал, но я должен был кому-то рассказать! Нас ведь тут только двое! Давай поговорим начистоту, Джен. Всегда есть шанс очутиться в какой-то точке межзвездного пространства, где в это самое время одновременно окажется летящий с бешеной скоростью метеороид или маленькая черкая дыра; корабль получит повреждение, и мы погибнем. Теоретически подобные случаи возможны.

К счастью, такое случается крайне редко. В конце концов, Джен, ты мог бы находиться дома — в своем кабинете, в своей постели, а метеороид мог бы преодолеть атмосферу Терминуса и угодить прямехонько в тебя. Такая вероятность тоже невелика.

В действительности шансов пересечь траекторию чего-то фатального, но настолько незначительного, чтобы об этом не знал компьютер, в гиперпространстве гораздо меньше, чем у себя дома. Никогда не слыхал, чтобы хоть один корабль погиб при таких обстоятельствах. Риск же вломиться в самую середину звезды — и того меньше.

— Тогда зачем ты мне рассказываешь все это, Голан?

Тревайз помолчал немного, склонил голову набок и наконец ответил:

— Рассказываю я тебе это, Джен, потому, что как бы сильно я себя ни уговаривал, внутри меня кто-то все время шепчет: «А вдруг на этот раз что-то такое стрясется, а?» И я заранее чувствую себя виноватым. Вот такие дела. Джен, если что-то случится, прости меня!

— Но… Голан, дружочек, ведь если что случится, мы оба погибнем, и я не успею тебя простить.

— Понимаю, вот поэтому ты и прости меня сейчас, ладно?

Пелорат улыбнулся:

— Сам не знаю почему, но ты меня подбодрил. Что-то в этом есть такое — смешное и трогательное. Прощаю тебя, Голан, конечно, прощаю. Знаешь ли, в мировой литературе есть множество мифов о жизни после смерти, и, если я попаду куда-нибудь после гибели, правда, это так маловероятно, как оказаться в маленькой черной дыре, там я буду точно знать, что в моей смерти ты не повинен, что ты сделал все, что мог.

— Спасибо тебе! Теперь мне легче. Я-то готов рисковать, но мне не хотелось, чтобы ты рисковал из-за меня.

Пелорат протянул Тревайзу руку, и тот пожал ее.

— Знаешь, Голан, мы ведь знакомы всего неделю, и, наверное, не стоило бы делать поспешных выводов, но мне кажется, что ты замечательный парень! В общем, ты делай все, что надо, и не будем больше об этом говорить, хорошо?

— Договорились! Пошли ко мне, посмотришь еще раз.

Тревайз уселся за компьютер.

— Ну вот. Надо только положить руки на контакты… Команда у компьютера уже есть, он только и ждет? когда я скажу: «Вперед!» Хочешь дать команду, Джен?

— Ни за что! Это твое дело и твой компьютер!

— Ладно. Все мое, и ответственность тоже. Я все еще пытаюсь юморить, как видишь. Смотри в иллюминатор!

Тревайз твердо, уверенно положил руки на крышку стола. Короткая пауза, и звездное поле в иллюминаторе изменилось, потом еще… и еще… Звезды все гуще усеивали поле зрения.

Пелорат считал про себя. На счете «пятнадцать» смена «кадров» прекратилась, как будто что-то заклинило в аппаратуре.

— Что-то случилось? — шепотом спросил Пелорат, видимо, боявшийся, что громкий голос может усилить поломку.

Тревайз пожал плечами:

— Наверное, пошел перерасчет. Какой-то объект в пространстве нанес чувствительный толчок по общим очертаниям гравитационного поля. Что-то неучтенное в расчетах — не нанесенная на карту карликовая звезда или красная планета.

— Это опасно?

— Вряд ли, раз мы пока живы. Планета может находиться от нас в сотне миллионов километров и тем не менее давать достаточно высокую гравитационную модуляцию для того, чтобы потребовался перерасчет. Карликовая звезда может отстоять от нас на десять миллиардов километров, я…

Тут вид в иллюминаторе снова переменился, и Тревайз умолк. Снова и снова изменялась картина. Наконец, когда Пелорат прошептал «двадцать восемь», кадр в иллюминаторе остановился окончательно.

Тревайз проконсультировался с компьютером и сообщил:

— Приехали!

— Да, но я считал и считал правильно! Первый Прыжок я не считал, начал со второго, и у меня вышло двадцать восемь, а ты сказал — будет двадцать девять.

— Может быть, перерасчет на пятнадцатом Прыжке сэкономил нам один Прыжок. Я могу все проверить, если хочешь, но на самом деле это совершенно не нужно. Мы находимся недалеко от планеты Сейшелл, Так говорит компьютер, и я склонен ему верить. Если сориентировать соответствующим образом видовой иллюминатор, мы увидим прекрасное яркое солнце, но не стоит без нужды напрягать аппаратуру и зрение. Планета Сейшелл — четвертая от нас по счету и отстоит от теперешних наших координат примерно на три и две десятых миллиона километров. Туда мы доберемся дня за два-три. — Тревайз глубоко вздохнул, борясь с волнением. — Ты понимаешь, что это значит, Джен? Любой корабль — из тех, на которых мне доводилось летать раньше, вынужден был бы совершить такую серию Прыжков с остановкой на день минимум для долгих и нудных перерасчетов, даже при наличии компьютера. То бишь, мы бы летели почти месяц. А мы летели полчаса. Если каждый корабль будет оборудован таким компьютером…

Тревайз откинулся на спинку кресла, забросив руки за голову.

— А интересно, — задумчиво поинтересовался Пелорат, — почему Мэр выделила нам такой современный корабль? Ведь он, наверное, стоит громадных денег?

— Кораблик экспериментальный, — сухо отозвался Тревайз. — Может быть, эта добрая женщина просто хотела, чтобы мы испытали его и посмотрели, нет ли у него каких-нибудь недостатков.

— Ты серьезно?

— Только не нервничай. Все в порядке, в конце концов. Пока мы никаких недостатков не наблюдаем. Правда, я не склонен относить это на ее счет. Не думаю, чтобы ее чувство гуманности слишком сильно пострадало, случись с нами что-то нехорошее. Она, между прочим, не снабдила нас оружием для самозащиты, что значительно снизило стоимость всего предприятия.

— А я вот думаю про компьютер, — задумчиво проговорил Пелорат. — Он удивительно хорошо приспособлен к тебе, но вряд ли он может так хорошо подходить каждому. На меня он очень плохо реагирует.

— Слава богу, что хотя бы с одним из нас он работает как надо.

— Да, но разве это просто случайность?

— А что еще, Джен?

— Я вот думаю: Мэр тебя хорошо знает?.

— Думаю, хорошо, старый броненосец.

— А не могло ли быть так, чтобы она распорядилась сконструировать компьютер специально для тебя?

— Зачем?

— Понимаешь… я думаю, не может ли быть так, что мы летим туда, куда хочет компьютер?

Тревайз похолодел.

— Ты… хочешь сказать, что, когда у меня контакт с компьютером, он не мои команды выполняет, а делает все сам?

— Ну да, просто я вдруг так подумал.

— Не валяй дурака. Паранойя какая-то. Смотри сюда, Джен.

Тревайз повернулся к компьютеру и отдал команду сфокусировать изображение в иллюминаторе, показать планету Сейшелл и проложить к ней курс по обычному пространству…

Ерунда!

И почему только Пелорату такое в голову взбрело?

Глава десятая Суд

33

Прошло два дня, и Гендибаль понемногу успокоился — ни отчаяния, ни гнева не осталось в душе. Не стоило торопить события и требовать немедленного начала процесса. Он прекрасно понимал — будь он не готов, понадобись ему время, вот тогда они точно назначили бы суд немедленно.

Но поскольку Академии не грозило ничего, кроме страшнейшего со времен Мула кризиса, она предпочла потерять время — с единственной целью: раздразнить его.

Они добились своего, Гендибаль был готов Селдоном поклясться. Ну что ж, тем страшнее будет его ответный удар. В этом он был уверен.

Он огляделся по сторонам. В приемной было пусто. Так тут было уже два дня. Неспроста. Гендибаль был выдающимся человеком. Оратором, его все знали. Теперь всем и каждому было известно, что за действия, которые не имели прецедента за всю историю Второй Академии, он должен был утратить свое высокое положение и, спустившись вниз по иерархической лестнице, стать простым, рядовым сотрудником Второй Академии.

Но одно дело — изначально быть рядовым сотрудником — вещь почетная сама по себе. Совсем же другое — быть некогда Оратором и претерпеть понижение в звании.

«Но этого не случится», — мстительно нахмурился Гендибаль.

Он прекрасно видел, как все избегают его последние два дня. Одна только Нови относилась к нему по-прежнему, но она была слишком наивна, чтобы понимать, что происходит. Для нее Гендибаль по-прежнему был «Господином».

Гендибалю это нравилось — он ничего не мог с собой поделать и злился на себя за это. Когда она восторженно смотрела на него, он радовался и стыдился собственной радости. Неужели он становится благодарен судьбе за такие скромные подарки?

Из Палаты Суда вышел сотрудник и сообщил ему, что Стол собрался и готов принять его. Гендибаль с высоко поднятой головой прошествовал мимо сотрудника. Этого сотрудника он хорошо знал — он был человеком, до мельчайших подробностей соблюдавшим тонкости обращения, принятые во Второй Академии. По тому, как он вел себя сейчас, можно было с уверенностью сказать, что положение у Гендибаля незавидное. Простой служащий, пешка, обращался с ним так, будто его уже осудили.

Ораторы восседали вокруг стола торжественно, одетые в черные мантии правосудия. Деларми — одна из трех женщин-Ораторов — даже не взглянула на Гендибаля.

Первый Оратор сказал:

— Оратор Стор Гендибаль, вы подвергнуты импичменту за поведение, недостойное Оратора. Вы привсегласно обвинили членов Стола Ораторов в измене и покушении на убийстве, не представив четких, обоснованных доказательств. Вы заявили, что все сотрудники Второй Академии, не исключая Первого Оратора, нуждаются в ментальной проверке, предназначенной для выявления тех, кому нельзя доверять. Подобное поведение подрывает самые устои нашего сообщества, без которых Вторая Академия не может контролировать события в изобилующей сложностями, порой враждебно настроенной Галактике, в отсутствие которых она не сможет построить способную к выживанию Вторую Империю. Поскольку эти оскорбления мы все слышали, перейдем к изложению следующего пункта. Оратор Гендибаль, вы имеете что-либо сказать в свою защиту?

Деларми, все еще не глядя на Гендибаля, хитро, по-кошачьи улыбнулась.

— Если истина, — сказал Гендибаль, — может считаться оправданием, значит, мне есть что сказать в свою защиту. Есть причины, позволяющие усомниться в целости нашего сообщества, в его внутренней безопасности. Эти нарушения устоев нашего сообщества, с моей точки зрения, требуют проведения ментального обследования всех сотрудников, не исключая и здесь присутствующих, что создало, по вашему мнению, фатально кризисную ситуацию для Второй Академии. Если вы торопились осуществить это судилище в связи с тем, что хотя бы отдаленно понимаете, насколько опасен этот кризис, почему же тогда вы потеряли попусту целых два дня — ведь я просил начать процесс немедленно? Я признаюсь, что только смертельно опасный кризис вынудил меня сказать то, что я сказал. Вот если бы я промолчал, то тогда уж точно повел бы себя так, как Оратору не подобает.

— Вот он опять нас оскорбляет, Первый Оратор, — тихо сказала Деларми.

Кресло Гендибаля стояло дальше от стола, чем кресла остальных Ораторов — уже явное унижение. Он как будто не имел ничего против, отодвинул его еще дальше и встал.

— Вы меня сразу, без разбирательства, обвините в нарушении закона, или мне будет предоставлена возможность подробно высказаться в свою защиту?

— Здесь не беззаконное сборище, Оратор, — укоризненно проговорил Шендесс. — Прецедентов слишком мало, чтобы мы могли руководствоваться опытом, но мы готовы склониться к милосердию, понимая, что, если излишняя гуманность заставит нас изменить истинному правосудию, все равно: лучше дать уйти виновному, чем наказать невинного. Поэтому мы дадим вам возможность изложить свои объяснения так, как вы хотите, и объяснения ваши могут длиться сколь угодно долго, до тех пор, пока решение не будет принято единогласно, включая меня лично, — решение о том, что мы выслушали достаточно.

— Позвольте, — сказал Гендибаль, — в таком случае начать с того, что Голан Тревайз — тот самый сотрудник Первой Академии, что был изгнан с Терминуса и которого Первый Оратор и я считаем краеугольным камнем надвигающегося кризиса, — летит в неизвестном направлении.

— Встречный вопрос, — невинно вмешалась Деларми. — Откуда оратору (интонация явно указывала, что слово произнесено с маленькой буквы) это известно?

— Об этом меня проинформировал Первый Оратор, — ответил Гендибаль, — но это же самое подтверждают мои собственные сведения. Однако в сложившихся обстоятельствах, в свете моих подозрений о снижении уровня безопасности я предпочту не дезавуировать источник информации.

— Свое мнение оставляю при себе, — сказал Первый Оратор. — Продолжим заслушивание без уточнения источника информации. Но если Стол решит, что это необходимо, Оратору Гендибалю придется рассказать, кто это.

Деларми полезла в бутылку:

— Если Оратор не раскроет этой тайны сейчас, позволительно будет заподозрить, что на него работает агент, лично им нанятый, неподконтрольный Столу. И мы не можем быть уверены в том, что таковой агент действует в соответствии с правилами, принятыми во Второй Академии.

— Я все отлично понимаю, Оратор Деларми, — с явным неудовольствием отреагировал на ее реплику Первый Оратор. — Незачем мне выговаривать.

— Но я говорю об этом исключительно для протокола, Первый Оратор, — принялась оправдываться Деларми. — Это обстоятельство отягчает защиту и не значится в билле по импичменту, который, я хотела бы отметить, так и не был зачтен полностью.

— Можете быть спокойны, Оратор, я дал чиновнику указание внести этот пункт, а точная формулировка ему будет придана в нужное время. Оратор Гендибаль (у него, по крайней мере, титул прозвучал с большой буквы), вы сделали шаг назад в своей защите. Продолжайте.

Гендибаль сказал:

— Так вот, этот Тревайз не только отправился в неожиданном направлении, но и с беспрецедентной скоростью. По имеющимся у меня сведениям, о которых пока не знает Первый Оратор, ему удалось проделать путь длиной почти в десять тысяч парсеков меньше чем за час.

— Что, одним Прыжком? — с явным недоверием спросил один из Ораторов.

— Более чем за два десятка Прыжков: они следовали один за другим, почти без остановок, — ответил Гендибаль. — Такое гораздо труднее себе представить, чем один Прыжок. Даже если нам удастся его теперь обнаружить, следить за ним будет крайне трудно, а если он поймет, что за ним следят, и захочет обмануть нас и удрать, наша карта бита. А вы тратите время на дурацкие импичменты, тратите впустую два дня: будто больше делать нечего.

Первый Оратор с трудом подавил вспышку гнева.

— Будьте добры. Оратор Гендибаль, — сказал он, — сообщите нам, как вы сами оцениваете важность вашего сообщения.

— Это, Первый Оратор, неоспоримое свидетельство того, насколько грандиозна степень технического прогресса, достигнутая Первой Академией. Они теперь намного сильнее, чем были во времена Прима Пальвера. Нам не выдержать схватки с ними, если они найдут нас и будут свободны в своих действиях.

Оратор Деларми вскочила как ужаленная и гневно выкрикнула:

— Первый Оратор, мы тратим время на сущую чепуху! Мы не малые дети, чтобы пугаться сказочек Матушки-Кометушки. Совершенно неважно, какова техническая мощь Первой Академии, если мы можем контролировать их сознание.

— Что вы на это скажете, Оратор Гендибаль? — спросил Первый Оратор.

— Только то, что к вопросу о контроле над сознанием мы перейдем в свое время, Пока же я просто хотел подчеркнуть превосходящую нашу и постоянно растущую техническую мощь Первой Академии.

— Переходите к следующему пункту, Оратор Гендибаль. По первому пункту, изложенному в билле по импичменту, должен сказать, меня вы мало убедили.

Остальные Ораторы продемонстрировали единодушное согласие.

— Я продолжаю, — невозмутимо заявил Гендибаль. — Тревайз летит вместе со спутником. Это некто… (Гендибаль на мгновение умолк, чтобы вспомнить и лучше выговорить имя) Джен Пелорат, довольно-таки безвредный кабинетный ученый-историк, посвятивший всю свою жизнь изучению мифов и легенд о Земле.

— Надо же, как много вы о нем знаете! Эта информация тоже из вашего тайного источника? — спросила Деларми, взявшая на себя роль прокурора и очень уютно себя в ней чувствовавшая.

— Да, я многое о нем знаю, — твердо ответил Гендибаль. — Несколько месяцев назад Мэр Терминуса, женщина энергичная и влиятельная, без видимой причины выказала большой интерес к этому ученому, и я, вследствие этого, также не оставил его без внимания. Но имеющиеся у меня данные я не держал при себе. Все, что я знал, было передано Первому Оратору.

— Не отрицаю, — согласился Первый Оратор.

Один пожилой Оратор спросил:

— А что такое эта… Земля? Неужели тот самый мир — прародина человечества, о котором пишется в сказках? Тот, о котором было столько болтовни во времена Империи?

Гендибаль кивнул:

— В сказочках Матушки-Кометушки, как сказала бы Оратор Деларми. Полагаю, что мечтой Пелората было посетить Трентор, Галактическую Библиотеку, чтобы получить дополнительные сведения о Земле, которые на Терминусе ему доступны не были.

Покинув Терминус вместе с Тревайзом, он, следовательно, должен был мечтать о скорейшем осуществлении своей давней мечты. Естественно, мы ждали их обоих и рассчитывали на возможность их обоих обследовать не без пользы для себя. Теперь же получается, как мы все знаем, что они сюда не попадут. Они движутся в неизвестном направлении с целью, которая нам не ясна.

Физиономия Деларми при следующем вопросе была прямо-таки ангельской:

— Но почему это должно нас волновать, не понимаю? Нам нисколько не хуже из-за их отсутствия, верно? Ведь если они так легко отказались от путешествия на Трентор, резонно сделать вывод: Первая Академия не знает об истинной природе Трентора, и мы можем только еще раз поаплодировать гению Прима Пальвера.

Гендибаль сохранял спокойствие.

— Если так думать, то что ж — вывод удобный, спору нет. Но если предположить совсем другое — что, если изменение курса вовсе не было связано с неучетом важности Трентора? Разве не могли они полететь в другом направлении из-за того, что захотели увидеть нечто более важное, чем Трентор? Вдруг все это вообще произошло для того, чтобы Вторая Академия осознала, как важна Земля?

Стол впал в замешательство.

— Всякий, кому вздумается, — холодно сказала Деларми, — может фабриковать убедительно звучащие предположения и облекать их в форму красивых фраз. Но имеют ли они смысл, вот вопрос. Кому какое дело, что мы здесь, во Второй Академии, думаем о Земле? Будь она чем угодно — истинной прародиной человечества, мифом, не существуй она вообще — этот вопрос может интересовать только историков, антропологов да собирателей народных преданий, таких, как этот ваш Пелорат. Мы-то тут при чем?

— Вот именно, при чем тут мы? — с издевкой проговорил Гендибаль. — Настолько ни при чем, что теперь в Библиотеке вообще нет никакой информации о Земле.

Впервые с начала процесса в атмосфере почувствовалось что-то кроме всеобщей враждебности.

— Правда? Никаких? — спросила Деларми.

Гендибаль спокойно ответил:

— Когда я впервые узнал о том, что целью прибытия сюда Тревайза и Пелората может быть поиск сведений о Земле, я, естественно, поработал на библиотечном компьютере. Я дал ему команду выдать мне перечень документов, такую информацию содержащих. Я был просто поражен, когда он мне не выдал ровным счетом ничего. Ладно бы — мало. Но — ничего!..

Затем же вы все настояли, чтобы процесс состоялся только через два дня, а мое любопытство одновременно подхлестнуло сообщение о том, что представители Первой Академии на Трентор не прибудут вообще. Нужно же мне было как-то развлечься. Словом, пока остальные занимались, как говорится в пословице, потягиванием вина в то время, когда дом вот-вот рухнет, я просмотрел кое-какие книжки по истории из собственной библиотечки. И наткнулся там на целые параграфы, исключительно и непосредственно посвященные исследованиям в области «Вопроса о Происхождении» в дни Империи времени упадка. Там было полно ссылок, цитат из определенных документов как печатных, так и микрофильмованных. Я опять наведался в Библиотеку и запросил там эти документы. Уверяю вас, их там нет.

Деларми упорствовала:

— Даже если это так, что в этом удивительного? В конце концов, если Земля действительно — миф…

— Тогда я отыскал бы интересующие меня первоисточники в картотеках литературы по мифологии, — не дал ей договорить Гендибаль. — Если бы это была сказка из сборника «Матушки-Кометушки», я бы нашел ее в этом самом сборнике. Если бы это было исчадием больного разума, я бы нашел информацию в картотеке литературы по психопатологии. Факт таков: все вы что-то знаете о Земле — иначе как хотя бы кто-то мог вспомнить, что она где-то упоминается как прародина человечества? Почему же тогда в Библиотеке напрочь отсутствуют какие бы то ни было документы, где бы упоминалась Земля?

Деларми не нашлась, что сказать. Вместо нее в разговор вступил другой Оратор. Это был Леонис Чень, низкорослый толстячок, обладавший энциклопедическими познаниями в области тонкостей Плана Селдона и отличавшийся потрясающе близоруким отношением к тому, что творилось в Галактике наяву. Говоря, он часто-часто моргал.

— Хорошо известно, — сказал он, — что в последние годы своего существования Империя изо всех сил старалась создать нечто вроде мифа об Империи за счет педалирования интереса к доимперским временам.

Гендибаль кивнул:

— Попали в точку, Оратор Чень. За счет педалирования. Однако это — не эквивалент уничтожения свидетельств. И именно вам, лучше чем кому-либо другому, должно быть известно еще кое-что, характерное для периода упадка Империи: внезапная вспышка интереса к прошедшим и, вероятно, лучшим временам. Я только что упомянул об увлечении «Вопросом о Происхождении» во времена Селдона.

Чень громко откашлялся.

— Это мне прекрасно известно, молодой человек. Я знаю о социальных проблемах периода упадка Империи гораздо больше, чем вам кажется. Процесс «империализации» поставил точку на дилетантских спекуляциях о Земле. При Клеоне Втором, когда была предпринята последняя попытка возродить Империю, то есть через два века после Селдона, процесс империализации достиг своего пика, на всякие измышления о существовании Земли было наложено вето. То есть вышла в свет соответствующая директива, где интерес к подобным вопросам описывался (надеюсь, я сумею верно процитировать) как «бесплодные и устаревшие взгляды, провоцирующие падение уровня всенародного преклонения перед императорским троном».

Гендибаль не смог сдержать улыбки:

— Следовательно, вы полагаете, что все упоминания о Земле были уничтожены во времена Клеона Второго, Оратор Чень?

— Я не делаю выводов, Я сказал то, что сказал.

— Жаль, что вы не делаете выводов, Во времена Клеона Второго, что бы ни творилось в Империи, Библиотека как минимум была в наших руках — точнее, в руках наших предшественников. Абсолютно исключена возможность исчезновения каких-либо материалов из Библиотеки без ведома Ораторов Второй Академии. А такое задание могло быть поручено только Ораторам, хотя в Империи никто ни сном ни духом не ведал, кому оно было поручено — если это на самом деле произошло. — Гендибаль умолк. Чень, не говоря ни слова, смотрел в одну точку выше головы Гендибаля. Выдержав короткую паузу, Гендибаль продолжил: — Получается, следовательно, что во времена Селдона эти материалы не могли исчезнуть из Библиотеки, поскольку «Вопрос о Происхождении» был тогда в полном ходу. Не могли они исчезнуть и во времена Клеона Второго, поскольку тогда не дремала Вторая Академия. И все-таки на сегодняшний день в Библиотеке их нет. Что же это значит?

Деларми нетерпеливо вмешалась:

— Хватит решать дилеммы, Гендибаль, Нам все ясно. Какой вы предлагаете сделать вывод? Может быть, вы сами изъяли эти документы?

— Вы, как обычно, зрите в корень, Оратор Деларми, — отвесив учтивый поклон, съязвил Гендибаль. Деларми слегка приоткрыла рот. — Один из возможных выводов таков: документы изъяты кем-то из Ораторов — тем, кто знал, каким образом поработать с библиотекарями-хранителями, не оставив в их сознании и следа воспоминаний, и с библиотечными компьютерами, чтобы в их памяти не осталось ни капли информации.

Первый Оратор густо покраснел.

— Странный и нелепый вывод, Оратор Гендибаль. Просто невозможно представить себе Оратора за таким занятием. Каковы могли быть мотивы? Даже если допустить такое, как мог кто-то из Ораторов сохранить это в тайне от остальных членов Стола? К чему рисковать собственной карьерой, запятнав свою репутацию в Библиотеке, когда шансы обнаружения такого деяния столь велики? Кроме того, я уверен, что ни один, даже самый умелый Оратор не смог бы совершить такого, не оставив никаких следов.

— Должен ли я заключить, Первый Оратор, что вы не согласны с Оратором Деларми относительно того, что это — моих рук дело?

— Конечно, не согласен. Порой ваши суждения вызывают у меня сомнения, но безумцем я вас никогда не считал.

— Значит, то, что случилось, не должно было случиться никогда, Первый Оратор. Материалы о Земле до сих пор должны быть в Библиотеке. Мы исключили все возможные причины их исчезновения. И тем не менее их там нет.

Деларми с подчеркнутой усталостью в голосе сказала:

— Ну, ну, давайте покончим с этим. Какой же вы все-таки предлагаете сделать вывод? Уверена, он у вас заготовлен.

— Ну, если уверены вы, Оратор, безусловно, мы все должны быть уверены не меньше. Вывод мой таков: Библиотека была ограблена кем-то, кто находится под влиянием тайных сил за пределами Второй Академии. Кража прошла незамеченной потому, что именно эти самые силы за этим проследили.

Деларми злорадно расхохоталась:

— Ну да, пока вы этого не заметили! Вы один такой неконтролируемый, не подверженный никакому влиянию! Если эти таинственные силы существовали на самом деле, как же они могли допустить, чтобы вы узнали об исчезновении материалов из Библиотеки?

Гендибаль сурово, укоризненно проговорил:

— Это не повод для смеха, Оратор. Они не хуже нас могут понимать, что всякие попытки контроля надо держать на минимуме. Несколько дней назад моя жизнь была в опасности, и меня гораздо сильнее волновала проблема отказа от вмешательства в сознание думлян, чем самозащита. Может быть, эти, другие, почувствовав себя в безопасности, прекратили держать меня под контролем. Сам факт того, что я смог понять, что произошло, может означать, что им более не интересно, чем я занимаюсь. Им все равно — значит, они считают, что победа у них в кармане. А мы продолжаем толочь воду в ступе!

— Но с какой целью они могли делать все это? С какой разумной целью? — вопросила Деларми, положив ногу на ногу и нервно покусывая губы. Она прекрасно чувствовала, что власть ее слабеет. Атмосфера заседания менялась не в ее пользу.

Гендибаль спокойно ответил:

— Смотрите: Первая Академия, располагая колоссальным арсеналом технического могущества, ведет поиски Земли. Они делают вид, будто отправили двух граждан в ссылку, надеясь, что мы примем эту версию. Но стали ли бы они давать ссыльным корабль невероятной мощи, корабль, способный одолеть расстояние в десять тысяч парсеков меньше чем за час, будь они в действительности теми, за кого их хотят выдать?.. Что же до Второй Академии, мы никогда не искали Землю, и теперь совершенно очевидно, что без нашего ведения у нас отняли всякую информацию о ней. Первая Академия теперь так близка к тому, чтобы отыскать Землю, а мы так далеки от этой возможности, что…

Гендибаль замолчал. Деларми ехидно поторопила его:

— Ну? Досказывайте свою сказочку. Знаете вы ее конец или нет?

— Нет, Оратор, не знаю. Я еще не успел погрязнуть в паутине, которая оплела всех нас, но точно знаю, что паутина есть. Я не знаю, каково значение поиска Земли, но твердо уверен: Вторая Академия, будущее Плана Селдона и всего человечества — в ужасной опасности.

Деларми встала. Она больше не улыбалась. Говорила она нервно, но изо всех сил старалась держать себя в руках.

— Чушь! Первый Оратор, извольте прекратить это! На повестке дня вопрос о преступном поведении. Все, что он нам тут рассказывает, — не просто ребяческая дребедень, но не имеет никакого отношения к делу. Ему не удастся оправдать своего поведения за счет изложения туманных теорий, которые имеют смысл только в его воображении. Я предлагаю провести голосование: единогласное голосование за осуждение.

— Подождите! — резко вступил Гендибаль. — Мне была предоставлена возможность сколь угодно долго высказываться в свою защиту. У меня остался один вопрос, который я намерен вам изложить. Как только я расскажу об этом, можете переходить к голосованию, и с моей стороны не будет никаких возражений.

Первый Оратор устало потер руки.

— Можете продолжать, Оратор Гендибаль. Позвольте напомнить Уважаемым Ораторам, что обвинение подвергаемого импичменту Оратора — дело столь тяжкое и беспрецедентное, что мы никак не смеем предъявить обвинение, не дав Оратору высказаться полностью. Помните и о том, что даже тогда, когда нам покажется, что вынесенный приговор удовлетворит нас, он может не удовлетворить тех, кто придет за нами. Не могу поверить, что любой сотрудник Второй Академии, особенно же члены Стола Ораторов, не учитывали исторической перспективы такого события: Давайте же действовать так, чтобы не было стыдно Ораторов, которые сменят нас в будущие века.

Деларми язвительно прокомментировала:

— Наши потомки, Первый Оратор, скорее всего, посмеются над нами из-за того, что мы столько времени бьемся над решением столь очевидного вопроса. Учтите: продолжение защиты — ваше решение.

Гендибаль глубоко вздохнул.

— Итак, в соответствии с вашим решением. Первый Оратор, — я хотел бы пригласить свидетельницу — молодую женщину, с которой я познакомился несколько дней назад и без помощи которой я не только не смог бы попасть на Заседание, но и вообще не остался бы в живых.

— Женщина, о которой вы говорите, Оратор, знакома членам Стола? — спросил Первый Оратор.

— Нет, Первый Оратор. Она уроженка этой планеты.

Деларми выпучила глаза.

— Дум-лян-ка?!

— Да. Именно так.

— Но о чем с ней можно говорить? Их свидетельства не могут быть приняты во внимание. Они… пустое место, их просто не существует!

Губы Гендибаля дрогнули — но нет, это не была улыбка. Резко, жестко он сказал:

— Физически думляне существуют. Они люди, и им отведена роль в Плане Селдона. Косвенно прикрывая Вторую Академию, роль они играют важнейшую. Я бы хотел сразу отмежеваться от негуманного отношения к местным жителям, высказанного Оратором Деларми. Надеюсь, ее реплика будет внесена в протокол и в дальнейшем рассмотрена при решении вопроса о ее несоответствии посту Оратора. Но, может быть, остальные Ораторы согласны с замечанием Оратора Деларми и готовы отказать мне в возможности представить мою свидетельницу?

Первый Оратор сказал:

— Пригласите вашу свидетельницу, Оратор.

Выражение лица Гендибаля стало более спокойным — так выглядел бы любой человек на суде. Сознание его держало оборону, но за линией заграждения он ощущал, что опасность позади — он выиграл, он победил.

34

Сура Нови заметно нервничала — глаза ее были широко открыты, нижняя губа слегка дрожала. Время от времени она сжимала и разжимала пальцы, грудь ее вздымалась от неровного дыхания. Волосы ее были зачесаны назад и собраны в пучок. Руки теребили складки длинной юбки. Она обвела торопливым, испуганным взглядом всех собравшихся, и глаза ее наполнились страхом.

Ораторы взирали на нее — кто с жалостью, кто с неудовольствием. Деларми вообще не удосужилась посмотреть на нее — делала вид, что не замечает ее присутствия.

Гендибаль легко и нежно коснулся поверхности сознания Нови — как бы погладил его успокаивающей рукой. Он мог бы, конечно, приободрить ее, коснувшись ее руки или щеки, но в нынешних обстоятельствах это было невозможно, недопустимо.

Он сказал:

— Первый Оратор, я слегка успокоил сознание этой женщины, чтобы ее показания не были искажены страхом. Будет ли вам всем, Ораторы, угодно присоединиться ко мне и удостовериться, что, помимо успокоения, я больше никоим образом не воздействовал на ее сознание?

Ментальный голос Гендибаля так напугал Нови, что она в ужасе отшатнулась. Гендибаля это нисколько не удивило. Он понял, что она никогда не слышала, как разговаривают между собой сотрудники Второй Академии высокого ранга. Никогда в жизни ей еще не доводилось присутствовать при таком необычном общении, выражавшемся в диковинной, быстрой комбинациизвуков, тона; интонации, выражения лица и мыслей. Испуг, однако, миновал так же быстро, как вспыхнул, едва только Гендибаль, образно говоря, смахнул его с сознания Нови.

На лице Нови воцарилось безмятежное спокойствие.

— Позади тебя стул, Нови, — сказал Гендибаль, — Садись, пожалуйста.

Нови немного неуклюже поклонилась и села.

Говорила она довольно-таки четко, и Гендибаль просил ее повторить сказанное лишь тогда, когда ее думлянский акцент становился слишком сильным. Иногда он повторял вопросы из формального уважения к заседателям.

Стычка между Гендибалем и Руфирантом была описана спокойно и подробно.

— Скажи; Нови, — спросил Гендибаль, — ты все видела от начала и до конца собственными глазами?

— Не, Господин, а то бы я быстрее покончить все это. Руфирант хороший парень быть, но не быть слишком умный.

— Но ты рассказала все, как было. Как это возможно, если ты всего не видела?

— Руфирант мне рассказать потом, когда я спрашивать. Он быть стыдно.

— Стыдно? Он когда-нибудь раньше вел себя так?

— Руфирант? Не, Господин. Он добрый быть, хотя и здоровый. Не забияка быть вовсе, и он бояться мученые. Он часто говорить: они могучие быть сильно, много сила есть у них.

— Почему же тогда он вел себя совсем по-другому, когда встретился со мной?

— Это странно быть. Мне не быть понятно. — Нови покачала головой. — Он быть не такой, как всегда. Я говорить ему: «Деревянный твой башка, как ты мог быть обижать мученый?» Он мне говорить: «Сам не знать, как такое случиться. Будто я быть не я, будто я смотреть, как кто-то другой делать это».

Оратор Чень прервал ее:

— Первый Оратор, какова ценность рассказа этой женщины? Что нам за дело до того, что она спросила и что ей ответил этот мужчина? Разве нельзя пригласить его самого и у него спросить об этом?

Гендибаль сообщил:

— Он здесь. Если, выслушав эту женщину, уважаемые Ораторы пожелают выслушать его показания, я тут же приглашу Кароля Руфиранта, моего недавнего обидчика. Если такового желания не возникнет, Стол может перейти к продолжению обсуждения дела, как только я закончу разговор с моей свидетельницей.

— Хорошо, — кивнул Первый Оратор. — Продолжайте опрос свидетельницы.

Гендибаль спросил:

— Ну а ты сама, Нови? Была ли ты похожа на себя, когда так гневно вмешалась в драку?

Мгновение Нови молчала. Маленькая морщинка залегла между ее бровей и тут же исчезла. Она сказала:

— Я не знать. Я не хотеть, чтобы кто-то делать плохое мученые, Я не сама думать, меня кто-то толкать вроде.

Помолчав, она добавила:

— Да, меня будто кто-то толкать.

Гендибаль сказал:

— Нови, сейчас ты уснешь. Ты не будешь думать ни о чем. Ты будешь отдыхать. Никакие сны тебе не приснятся.

Нови пробормотала что-то. Глаза ее закрылись, голова откинулась на высокую спинку стула.

Выждав мгновение, Гендибаль сказал:

— Первый Оратор, прошу вас, выдержав небольшой интервал, последовать за мной в сознание этой женщины. Вы наверняка заметите, как оно примитивно и симметрично. Это редкая удача, иначе вы не смогли бы увидеть то, что увидите… Вот… Здесь… Видите? Если остальные присоединятся… лучше, чтобы все одновременно…

Стол был положен на лопатки!

— У кого-либо есть сомнения? — спросил Гендибаль.

Деларми не заставила себя ждать:

— Да, я сомневаюсь, потому что… — и тут же осеклась, потому что даже ей было страшно произнести вслух то, о чем она подумала.

Гендибаль сказал за нее:

— Вам пришла в голову мысль о том, что я нарочно поработал над сознанием этой женщины с целью дачи ею ложных показаний? Вы, следовательно, такого высокого мнения обо мне, что полагаете, будто мне под силу видоизменить одну-единственную ментальную цепочку, не затронув близлежащие участки сознания? Если бы я действительно на такое был способен, разве я позволил бы всем вам так вести себя со мной? Разве я допустил бы, чтобы меня так унизили? Будь я способен сотворить такое, что все вы увидели в сознании этой женщины, вы все были бы беспомощны против меня… Неоспоримый факт состоит в том, что никто из нас, и я в том числе, не смог бы обработать сознание этой женщины так, как оно обработано. И тем не менее это сделано. — Он молча оглядел всех Ораторов поочередно и, задержав взгляд на лице Деларми, медленно, с расстановкой проговорил: — Теперь, если вы все не против, я вызову думлянского крестьянина, Кароля Руфиранта, которого я также обследовал и чье сознание было обработано точно так же.

— Не нужно, — сказал Первый Оратор, потрясенный до глубины души. — То, чему мы стали свидетелями, просто убийственно.

— В таком случае, — сказал Гендибаль, — будет ли мне позволено пробудить думлянку и отпустить ее? В приемной по моей просьбе ее ожидают те, кто проследит, чтобы ее выход из гипноза прошел безболезненно. — Когда за Нови закрылась дверь, Гендибаль проводил ее, нежно поддерживая за локоть, вернулся на свое место и сказал: — Подведем итоги. Итак, мы наблюдали изменения в сознании, произведенные методом, нам недоступным. Из этого следует, что библиотечные хранители совершенно спокойно могли, следуя чьему-то приказу, изъять материалы из Библиотеки. Теперь понятно, как было подстроено мое опоздание на заседание Стола. Мне угрожали. Меня спасли. В результате меня подвергли импичменту. Результат этого на вид столь естественного хода событий таков: я могу быть убран со сцены активных действий, с того пути, который я увидел и разработал и который угрожает нашим противникам, кем бы они ни были.

Деларми наклонилась к столу. Она не могла скрыть потрясения и сопротивлялась из последних сил:

— Но если эта секретная организация настолько хитра и изобретательна, как же вы смогли до всего докопаться?

Теперь уже Гендибаль улыбнулся без всякой задней мысли.

— Дело тут вовсе не во мне. Я могу поклясться, что по способностям не превосхожу никого из здесь присутствующих, тем более Первого Оратора. Однако, судя по всему, и эти Анти-Мулы — как исключительно, на мой взгляд, удачно назвал их Первый Оратор, — не до конца не уязвимы, в зависимости от обстоятельств. Очень может быть, что именно эту думлянку они избрали в качестве своего инструмента потому, что с ней было совсем немного работы. Она же, по ее собственным словам, очень симпатизировала тем, кого называет «мучеными», просто восхищалась ими.

Потом же, когда с дракой было покончено, она не смогла забыть о нашей встрече, и ее мечта стать «мученой» привела ее ко мне на следующий же день. Ее амбиции показались мне забавными, и я исследовал ее сознание, и, скорее случайно, чем как бы то ни было еще, заметил обработку и оценил ее значение. Избери Анти-Мулы своим инструментом другую женщину, такую, у которой и в мыслях бы не было мечты стать ученой, им пришлось бы потрудиться более упорно, но тогда последствия оказались бы другими, и я остался бы в полном неведении относительно истинной сути происшедшего. Анти-Мулы просчитались или не смогли учесть невероятного. И то, что они способны вот так ошибаться, воодушевляет.

— Первый Оратор и вы, — сказала Деларми, — называете эту организацию «Анти-Мулами». Вероятно, вы избрали такое название потому, что полагаете, будто они трудятся на ниве созидания Плана Селдона, а не стараются его разрушить, как пытался Мул. Если Анти-Мулы действительно заняты этим, то в чем их опасность?

— Действительно, зачем бы им трудиться, не имея никакой цели? Нам их цель неизвестна. Циник тут сказал бы, что они могут поднять забрало в будущем, открыто вступить в игру и сотворить такое будущее, которое их устроит гораздо больше, чем нас. Сам я думаю именно так, хотя особым циником себя не числю. Или Оратор Деларми, доброта и доверчивость которой нам так хорошо известны, склонна полагать, что это — космические альтруисты, которые делают нашу работу за нас, так сказать, из любви к искусству?

Стол тихо рассмеялся в ответ на шутку, и Гендибаль окончательно уверился в своей победе. А Деларми понимала, что проиграла, — через барьер, которым она отчаянно защищала свое сознание, пробивались едкие лучи жгучей ярости — так лучи солнца пробиваются сквозь густую листву.

Гендибаль сказал:

— Видите ли, когда я поначалу пытался обдумывать стычку с крестьянином, мне казалось, что за всем происшедшим стоит другой Оратор. Обнаружив признаки обработки в сознании думлянки, я убедился, что прав в общем, но не прав конкретно. Я приношу свои извинения за высказанную ранее неверную интерпретацию событий и прошу оправдать меня на основании изложенных обстоятельств.

— Полагаю, — сказал Первый Оратор, — сказанное вами можно истолковать как принесение извинений…

— С уважением, Первый Оратор, — прервала его Деларми. Она чудесным образом переменилась: улыбочка сладенькая, голосок нежный — просто душка. — Да будет мне позволено прервать вас. Я предлагаю воздержаться от обсуждения вопроса об импичменте. В данный момент я не стала бы голосовать за осуждение и, думаю, остальные тоже. Я бы даже настаивала на том, чтобы вопрос об импичменте был вообще изъят из протокола, дабы личное дело Оратора Гендибаля осталось незапятнанным. Оратор Гендибаль защитил свою честь превосходно, и я поздравляю его с этим, а также с тем, что ему удалось разгадать наступление опасного кризиса, который остальные из нас могли бы проглядеть с непредсказуемыми последствиями. Я приношу Оратору личные извинения за свое враждебное поведение.

Она церемонно кивнула Гендибалю, а тот не мог не восхититься ее легкостью и изяществом — как потрясающе быстро и тонко она сменила маску, чтобы сгладить горечь собственного поражения. Но Гендибаль понимал — все это могло означать, что атака будет тут же начата по другому фронту, и ничего приятного ему это не принесет.

35

Сменив гнев на милость, Оратор Деларми снова обрела возможность доминировать на заседании. Голос стал ровным, улыбка — милостивой, глаза лучились. Никто не осмеливался прервать ее — все ждали, когда грянет гром средь ясного неба.

— Хвала Оратору Гендибалю, — сказала она, — теперь всем нам ясно, что нужно делать. Мы не видим Анти-Мулов, ничего не знаем о них, кроме того, что они тонко и умело касаются сознания людей непосредственно здесь, в самой цитадели Второй Академии, Нам неизвестны планы силового центра Первой Академии. Вероятно, нам предстоит столкнуться с чужеродностью Анти-Мулов и враждебностью Первой Академии.

Нам известно, что некий Голан Тревайз и его спутник, имени которого я сейчас вспомнить не могу, движутся в неизвестном направлении и что Первому Оратору и Оратору Гендибалю кажется, будто в руках Тревайза ключи к исходу этого величайшего кризиса. Следовательно, мы должны выяснить все, что можно, об этом Тревайзе: куда он направляется, о чем он думает, какова его цель; если, на самом деле, у него есть какая-то конкретная цель и он стремится попасть в какое-то определенное место, является ли он инструментом в руках тех, кто представляет опасность гораздо большую, чем он сам.

— Он находится под наблюдением, — сообщил Гендибаль.

Деларми насмешливо поджала губы.

— Кто же за ним наблюдает? Один из агентов вашей внешней разведки? Можем ли мы ожидать, что таковые агенты способны противостоять силе столь могущественной, какая здесь была только что продемонстрирована? Безусловно, нет. И во времена Мула, и позднее Вторая Академия не боялась послать лучших из наших людей добровольцами на передний край битвы и даже пожертвовать ими. Сам Прим Пальвер, когда понадобилось реставрировать План Селдона, прочесал всю Галактику под видом тренторианского фермера и привез сюда эту девочку, Аркади. И теперь мы не можем сидеть тут сложа руки и ждать — нынешний кризис может оказаться гораздо более серьезным, чем все предыдущие. Нам нельзя опираться на низовых разведчиков и курьеров.

Гендибаль поинтересовался:

— Уверен, вы не склонны предложить Первому Оратору покинуть Трентор?

— Конечно, нет, — ответила Деларми. — Он нам так нужен здесь! Но у нас есть вы, Оратор Гендибаль. Именно вы первым почувствовали и верно оценили кризис. Именно вы выявили тончайшее вмешательство в сознание думлян и кражу в Библиотеке. Именно вы не побоялись противопоставить свою точку зрения сильнейшей, единодушной оппозиции всего Стола — и победили. Никто из присутствующих не сумел увидеть происходящего так четко, как вы, и вряд ли кому можно, как вам, доверить оценку событий в дальнейшем. По моему мнению, именно вам отведена роль выйти и сразиться с врагом. Позволено ли мне будет почувствовать мнение Стола по этому поводу?

Формального голосования не было, но все Ораторы настолько ясно ощущали сознание друг друга, что ошеломленный Гендибаль немедленно понял, что в самое мгновение его победы и собственного поражения эта зловещая женщина блестяще преуспела: решила отправить его в ссылку с заданием, продлиться которое могло сколь угодно долго, а она бы тем временем преспокойно осталась здесь, захватила бы лидерство за Столом, получила бы в свои руки власть над всей Второй Академией, а следовательно, и над всей Галактикой, хладнокровно шагая по трупам.

И если ссыльному Гендибалю удастся каким-то образом собрать нужные сведения, для того чтобы Вторая Академия успешно преодолела кризис, честь организации всего предприятия присвоит себе Деларми, и его успех только поможет ей утвердиться во власти. Чем быстрее и увереннее будет действовать Гендибаль, тем скорее у кормила власти утвердится Деларми.

Красивый маневр и потрясающе быстрая регенерация!

Лидерство Деларми стало настолько явным, что она открыто, не стесняясь узурпировала права Первого Оратора… Размышления Гендибаля были прерваны вспышкой ярости Шендесса.

Гендибаль обернулся. Первый Оратор даже не пытался скрыть охватившего его искреннего гнева, и всем стало ясно, что новый внутренний кризис грядет на смену только что разрешившемуся.

36

Квиндор Шендесс, двадцать пятый по счету из Первых Ораторов, не питал на свой счет никаких иллюзий.

Он знал, что его не назовут среди славных представителей ораторской плеяды, просиявших на этом посту на протяжении пятивековой истории Второй Академии, во, в конце концов, он к этому и не стремился. Он председательствовал за Столом Ораторов в спокойные годы процветания Галактики — время не требовало от него подвигов. Оно требовало сдержанности и умеренности, и самым подходящим для этой роли человеком был он. По этой самой причине его предшественник и выдвинул его на этот пост.

«Вы — не авантюрист, вы — ученый», — сказал ему двадцать четвертый из Первых Ораторов. «Вы сумеете сберечь План там, где авантюрист его погубит. Берегите же его, и пусть это слово станет вашим девизом».

Он всю жизнь следовал завету своего предшественника, но его тактика неизбежно была пассивна, что многими принималось за слабость. Время от времени бродили слухи, будто Шендесс собирается в отставку, и тогда начинались интриги по поводу преемственности высшего поста в Академии.

Шендесс не сомневался в том, что лидерство в этой борьбе захватила Деларми. Она, безусловно, была самой сильной личностью за Столом, и даже Гендибаль со всей своей горячностью и отвагой молодости уступал ей, как уступил сейчас.

Но у Первого Оратора, каким бы слабым и пассивным его ни считали, была одна прерогатива, от которой никто в ряду предшественников Шендесса не отказывался. Не откажется и он.

Он встал, Все разговоры тут же утихли. Когда Первый Оратор говорил стоя, никто не имел права прерывать его, никто — даже Деларми и Гендибаль.

— Ораторы! — сказал Шендесс. — Я согласен с тем, что мы стоим перед лицом опаснейшего кризиса и должны принять самые серьезные меры в этой связи. Оратор Деларми с присущей ей добротой склонна не подвергать меня риску открытого столкновения с врагом, утверждая, что я очень нужен здесь. Справедливо, однако, будет признать, что я одинаково не нужен ни там ни здесь. Я старею и все больше устаю. Все давно ждут, что в один прекрасный день я объявлю о своей отставке, и, вероятно, я действительно должен это сделать. Как только наступивший кризис будет успешно преодолен, я уйду в отставку.

Однако привилегия Первого Оратора выбрать себе преемника остается моей привилегией. Я намерен сделать это сейчас. Среди нас есть один Оратор, который уже долго лидирует на заседаниях Стола, один Оратор, личные качества которого часто позволяли возглавить заседание тогда, когда этого не мог сделать я. Все вы знаете, что я говорю об Ораторе Деларми.

Он на мгновение умолк и спросил:

— Могу я узнать, Оратор Гендибаль, чем вы недовольны?

Шендесс сел, чтобы дать Гендибалю возможность ответить.

— Недоволен? Как я могу быть недоволен, Первый Оратор? Это ваша привилегия — выбрать себе преемника.

— Так я и сделаю. Когда вы вернетесь, преуспев в начале действий, призванных положить конец этому кризису, наступит время для моей отставки. Моему преемнику предстоит тогда непосредственно заняться проведением в жизнь той стратегии, которая потребуется для полной ликвидации кризиса. Имеете ли вы что-либо сказать, Оратор Гендибаль?

Гендибаль сдержанно ответил:

— Когда вы назначите Оратора Деларми своей преемницей, Первый Оратор, надеюсь, вы не забудете посоветовать ей…

Первый Оратор резко прервал его:

— Говоря об Ораторе Деларми, я не называл ее своей преемницей. Что еще вы хотели бы сказать?

— Прошу простить, Первый Оратор. Мне следовало сказать: если вы назовете Оратора Деларми своей преемницей после моего возвращения с задания, не забудете ли вы посоветовать ей…

— Ни при каких обстоятельствах я не собираюсь делать Оратора Деларми своей преемницей в будущем. Что теперь вы хотите сказать? — Первый Оратор не мог скрыть удовлетворения от удара, нанесенного самолюбию Деларми. Сильнее унизить он бы ее не смог. — Ну, Оратор Гендибаль, так что же вы молчите?

— Я… я растерян, Первый Оратор! Я в недоумении!..

Первый Оратор встал вновь и сказал:

— Оратор Деларми доминировала, лидировала на заседаниях, но, увы, это не все, что нужно для того, чтобы занять пост Первого Оратора. Оратор Гендибаль увидел то, чего не увидел никто из нас. Он не испугался единодушной враждебности Стола, заставил всех нас пересмотреть дело и изменить наше отношение к нему. У меня есть свое собственное подозрение относительно того, зачем Оратору Деларми понадобилось возлагать задачу преследования Голана Тревайза на плечи Оратора Гендибаля, но эта ноша ему по плечу. Я знаю, что ему это удастся — моя интуиция мне порукой в этом, и, когда Оратор Гендибаль возвратится, он станет двадцать шестым из Первых Ораторов.

Шендесс тяжело опустился на стул, и все Ораторы незамедлительно принялись высказывать свое мнение: поднялся сущий бедлам из звуков, тонов, полутонов, мыслей и гримас. Первый Оратор на эту какофонию никакого внимания не обращал: он безразлично смотрел в одну точку прямо перед собой. Теперь, когда все было позади, он с удивлением ощутил величайшее облегчение от того, что груз ответственности упал с его плеч. Давно надо было сделать это, но он никак не мог его сбросить.

Только сейчас он сумел найти себе достойного преемника.

Шендесс отвлекся, но неожиданно сеть его сознания уловила излучение сознания Деларми. Он взглянул на нее.

Великий Селдон! Она безмятежно улыбалась! Ни отчаяния, ни обиды, ни разочарования — значит, она не сдалась. Шендесс призадумался: неужели он, паче чаяния, сыграл ей на руку? Что еще можно было от нее ожидать?

37

Делора Деларми дала бы волю чувствам, если бы это принесло ей хоть толику пользы.

О, как хотелось ей броситься с кулаками на этого старого маразматика Шендесса и на этого молодого выскочку, с которым, похоже, сговорилась фортуна!

Но тогда она бы всего лишь разрядилась. А ей было нужно совсем другое.

Она хотела стать Первым Оратором.

И пока у нее в руках оставалась хотя бы одна карта, она должна была выложить ее.

Она мило улыбнулась и подняла руку, прося слова. Встала и всем своим видом показала, что требует от всех не прерывать ее.

— Первый Оратор, — начала Деларми, — у меня, как и у Оратора Гендибаля, нет возражений. Ваша воля — выбирать себе преемника. Если я и говорю теперь, то лишь потому, что могу внести собственный вклад — искренне надеюсь — в успех дела, которым займется Оратор Гендибаль. Позволено мне будет изложить мою точку зрения, Первый Оратор?

— Прошу вас, — вежливо согласился Первый Оратор, а про себя подумал: «Ох, мягко стелет…»

Деларми торжественно запрокинула голову назад. Улыбка исчезла с ее лица.

— У нас есть космические корабли. Они, конечно, не так совершенны, как корабли Первой Академии, но один из них вполне годен для того, чтобы Оратор Гендибаль ступил на его борт. Он знает, как водить корабли, надеюсь. Наши представители находятся на всех ключевых планетах Галактики, и везде его ожидает радушный прием. Более того, теперь, когда он знает о существовании Анти-Мулов, он способен принять соответствующие меры самозащиты. Ведь даже тогда, когда мы не знали об их деятельности, они предпочли остановить выбор на Низовых сотрудниках Академии и думлянских крестьянах. Безусловно, мы обязаны самым тщательным образом инспектировать сознание всех сотрудников Второй Академии, не исключая и Ораторов, но я уверена, что нас Анти-Мулы тронуть не осмелились.

Тем не менее я не вижу причин для того, чтобы Оратор Гендибаль рисковал сильнее, чем нужно. Ни о каком безрассудстве не может быть и речи, и было бы намного лучше, если бы его миссия была завуалирована — в наших интересах застигнуть Анти-Мулов врасплох. Мне кажется, что для него самое разумное — выдать себя за думлянского торговца. Все мы хорошо знаем, что Прим Пальвер отправился в свой путь по Галактике именно в этой роли.

Первый Оратор прервал ее:

— Но у Прима Пальвера была веская причина для выбора такой маскировки. У Оратора Гендибаля такой причины нет. Я думаю, что если камуфляж понадобится, у него достанет изобретательности.

— Со всем уважением. Первый Оратор, я хотела бы подчеркнуть важность именно минимума маскировки. Прим Пальвер, как вы помните, отправился в путь со своей супругой — его верной спутницей жизни. И это в значительной степени помогло ему добиться своей цели. Жена была для него превосходным прикрытием.

— У меня нет жены, — возразил Гендибаль. — Нет у меня и подруг, то есть они были, но в сложившихся обстоятельствах ни одна из них не согласится надеть на себя подвенечное платье.

— Мы все знаем об этом, Оратор Гендибаль, — улыбнулась Деларми. — Тем более, значит, все воспримут как должное, если в путь с вами отправится любая женщина. Уверена, желающих можно будет отыскать без труда. Если вам кажется, что нужно документальное подтверждение брака, это будет сделано. Полагаю, с вами непременно должна лететь женщина.

У Гендибаля на миг перехватило дыхание. Нет, не может быть…

Что же это такое? Хитрая уловка с целью достичь своей доли успеха? Ставка на совместное или ротируемое занятие поста Первого Оратора?

Гендибаль угрюмо проговорил:

— Для меня большая честь вместе с Оратором Деларми…

Деларми расхохоталась и посмотрела на Гендибаля почти с обожанием. Попался! Угодил в ловушку. И Стол этого никогда не забудет. Никогда!

— О нет, Оратор Гендибаль, я вовсе не собиралась разделить с вами участие в вашей миссии. Дело это ваше и только ваше, и пост Первого Оратора за вами и только за вами. Да я бы и подумать не посмела, что вы захотите, чтобы я полетела вместе с вами. Что вы, Оратор, какая из меня прелестница — в моем-то возрасте…

Все Ораторы улыбнулись, даже Первый Оратор не смог сдержать улыбки.

Гендибаль принял удар и даже не попытался сгладить поражение, сказав ей какой-нибудь комплимент. Да, мастерски она его уделала.

— Что же вы в таком случае предлагаете? — безразлично поинтересовался он. — Уверяю, у меня и в мыслях не было, что вы полетите со мной. Вам гораздо более к лицу интриги за Столом Ораторов, чем сумятица галактической неразберихи.

— Не спорю, Оратор Гендибаль, не спорю, — сказала Деларми. — Мое предложение относится исключительно к тому, что вам следует играть роль думлянского торговца. Не кажется ли вам, что лучшей спутницей в этом случае для вас будет думлянка?

— Думлянка?

Гендибаль опять был пойман врасплох, и Стол прекрасно это заметил.

— Ну да, думлянка, — как ни в чем не бывало продолжала Деларми. — Та самая, что спасла вам жизнь. Та самая, что глядит на вас с таким обожанием. Та самая, чье сознание вы исследовали и которая затем, сама не подозревая, спасла вас от кое-чего гораздо более опасного, чем избиение. Я предлагаю вам захватить ее с собой.

Первым порывом Гендибаля было — отказаться, но он знал, что Деларми только этого и ждет. Стол только обрадуется. Теперь было ясно, что Первый Оратор, поспешно нанеся удар Деларми, совершил ошибку, назвав Гендибаля своим преемником, во всяком случае, Деларми быстро сориентировалась и пыталась высмеять эту ошибку.

Гендибаль был самым младшим из Ораторов. Он оскорбил членов Стола и избежал осуждения. Никто не хотел, чтобы это осталось безнаказанным.

Трудно было принять случившееся, но теперь все запомнят, с какой легкостью высмеяла его Деларми и какое удовольствие это доставило всем. Как легко ей будет теперь при любом удобном случае воспользоваться его конфузом и объявить, что ему недостает ни возраста, ни опыта для того, чтобы стать Первым Оратором! Стол объединит усилия и заставит Первого Оратора отказаться от принятого решения, пока Гендибаль будет отсутствовать на Тренторе. Даже если Шендесс останется при своем мнении, Гендибаль займет свой пост, оказавшись абсолютно беспомощным перед лицом непримиримой оппозиции.

Все это он обдумал в считанные мгновения и быстро ответил без всякой растерянности:

— Оратор Деларми, я восхищен вашей прозорливостью. А я-то думал преподнести всем сюрприз. На самом деле я намеревался взять с собой думлянку Нови, но совсем не по той причине, на которую указала Оратор Деларми. Причина — в особенностях ее сознания. Вы все видели, каково оно: чистое, простое, симметричное, неспособное лгать. Ни одно самое мельчайшее прикосновение к такому сознанию со стороны не останется незамеченным, Я думаю, все с этим согласны.

Не знаю, додумались ли вы до того, Оратор Деларми, что эта женщина может сработать в качестве безотказного, совершенного средства сигнализации. Наблюдая за ней, я сумею без труда выявить всякое вмешательство постороннего менталитета гораздо быстрее, чем отслеживая таковое вмешательство с помощью собственного сознания. — Ответом ему были тишина и удивление. Он довольно проговорил: — А, так значит никто из вас не подметил этого! Ну да это неважно. А теперь я пойду. Времени терять нельзя.

— Погодите! — попыталась задержать его Деларми. Уже в третий раз за сегодняшний день инициатива ускользала из ее рук. — А что вы, собственно, собираетесь делать?

Гендибаль пожал плечами:

— К чему вдаваться в подробности? Чем меньше будет знать Стол, тем меньше вероятность вмешательства Анти-Мулов, не правда ли?

Сказал он это так, как будто больше всего на свете пекся о безопасности Ораторов. Он до краев наполнил этим чувством свое сознание и всем продемонстрировал как новую модель одежды.

Это обманет их. Польстит им. И потом — пусть остаются с этим ощущением, вместо того чтобы гадать, действительно ли Гендибаль знает, что делать.

38

Вечером этого дня Первый Оратор встретился с Гендибалем наедине.

— Вы поступили верно, — сказал Шендесс. — Не смог удержаться — нырнул в ваше сознание поглубже и все понял. Я видел — вы сочли мое объявление поспешным. Так оно и было. Просто мне нестерпимо хотелось стереть с ее лица наглую улыбку и дать ей сдачи в той же манере, в какой она обычно узурпирует мои права.

Гендибаль с мягким упреком проговорил:

— Лучше было бы, если бы вы сказали мне обо всем наедине, а потом дождались моего возвращения.

— Но тогда мне не удалось бы отомстить ей… Да, да, понимаю, мотивация неважнецкая для Первого Оратора. Все понимаю.

— Она не остановится, Первый Оратор. Она будет продолжать плести интриги и пытаться занять пост Первого Оратора и найдет для этого массу веских причин. Уверен, отыщутся такие, кто скажет, что мне следовало отказаться. Совсем нетрудно будет доказать, что Оратор Деларми умнее меня, что у нее самый могучий ум за Столом и что из нее вышел бы превосходный Первый Оратор.

— Самый могучий ум за Столом… — пробурчал Первый Оратор. — Увы, не за его пределами. Она неспособна распознать врагов — настоящих врагов, а не противников среди Ораторов. Ей вообще не стоило становиться Оратором… Послушайте, не должен ли я запретить вам брать с собой эту думлянку? Ведь это Деларми вас вынудила, я понимаю.

— Нет-нет, я на самом деле хочу взять ее с собой, и причина, которую я изложил Столу, самая что ни на есть истинная. Она станет моим прибором раннего оповещения, и я просто благодарен Оратору Деларми за то, что она натолкнула меня на эту мысль. Эта женщина окажет мне услугу, я уверен.

— Что ж, будь по-вашему. Кстати, я тоже не покривил душой. Я совершенно уверен в вашем возвращении с победой — если вы верите в мою интуицию.

— Верю, Первый Оратор, и согласен с вами. Обещаю: что бы ни случилось, я верну больше, чем получаю. Я вернусь Первым Оратором, как бы ни старались Анти-Мулы или Оратор Деларми.

Произнося эти слова, Гендибаль не мог не отследить собственной гордости и удовлетворения и не проанализировать их. Почему он так радовался, почему ему так хотелось поскорее отправиться в путешествие? Амбиции? Да, конечно. Почему бы и нет? Совершил же когда-то нечто подобное Прим Пальвер — так разве ему, Гендибалю, такое не по плечу? А когда все будет кончено, больше никто не сумеет помешать ему стать Первым Оратором. Ну еще, кроме амбиций, что? Азарт, желание поскорее сразиться с врагом? Обычное желание испытать острые ощущения у человека, всю жизнь просидевшего в потайной цитадели? Он не понимал своих чувств до конца. Знал только одно — ему нестерпимо хотелось улететь как можно скорее…

Глава одиннадцатая Сейшелл

39

Джен Пелорат впервые в жизни был свидетелем удивительного зрелища: после того, что Тревайз назвал «микропрыжком», яркая точка на экране обзора превратилась в сияющий шар солнца. Четвертая обитаемая планета, цель их путешествия — Сейшелл — на протяжении четырех дней росла в размерах и становилась все ближе.

Компьютер составил карту планеты, и теперь она красовалась на портативном экране, умещавшемся на ладони у Пелората.

— Не спеши вникать в подробности, Джен, — посоветовал Тревайз. — Нам еще предстоит пообщаться со станцией приема на орбите, а это может оказаться трудновато.

— Наверняка — чистая формальность, — пробормотал Пелорат. недовольно оторвав взгляд от экрана.

— Да. Но все равно сложности могут возникнуть.

— Но ведь сейчас мирное время.

— Конечно. И нас обязательно пропустят, но непременно досмотрят. Во-первых, существует такая малость, как поддержание экологического равновесия. На каждой планете оно свое, собственное, и никто не хочет, чтобы оно нарушалось. И здесь тоже наверняка в таможенном досмотре есть пункт о проверке корабля на наличие нежелательных микроорганизмов и инфекции. Вполне резонная предосторожность.

— Я надеюсь, у нас ничего такого нет?

— Нет, конечно. И таможенники в этом убедятся. Но нельзя забывать о том, что Сейшелл не входит в Федерацию Академии, а это означает, что тут можно ждать некоторого снобизма — независимое государство, понимаешь?

Вскоре к «Далекой Звезде» пришвартовался маленький инспекционный катер, и в гости к путешественникам пожаловал официальный представитель сейшельской таможенной службы. Тревайз держался подтянуто, отвечал четко, односложно — пригодилась военная выучка.

Форма таможенника была на удивление яркой, в ней преобладал красный цвет. Физиономия его была гладко выбрита, но подбородок украшала небольшая, наподобие эспаньолки, бородка.

— Корабль «Далекая Звезда». С Терминуса, — сообщил ему Тревайз. — Вот корабельные сертификаты. Корабль не вооружен. Частное транспортное средство. Мой паспорт. Один пассажир. Его паспорт. Мы — туристы.

— Корабль Академии? — спросил таможенник, произнеся последнее слово как «Эйкейдеймии». Из дипломатических соображений Тревайз не улыбнулся и не стал поправлять его произношение. Диалектов Галактического Стандарта было столько же, сколько планет в Галактике, и всякий был волен говорить на своем собственном. Пока люди понимали друг друга, любые различия ровным счетом ничего не значили.

— Да, сэр, — подтвердил он. — Корабль Академии. Мой личный.

— Очень хорошо. Ваш байгайж, будьте добры.

— Мое что, простите?

— Байгайж. Что вы везете?

— А-а-а… Груз? Вот перечень. Тут только личные вещи. На продажу у нас нет ничего. Мы просто туристы, как я уже сказал.

Таможенник с нескрываемым любопытством огляделся по сторонам.

— Довольно-таки сложный корабль для туристов…

— Сложный? Сущие пустяки по понятиям Академии, — отшутился Тревайз. — Я неплохо зарабатываю — могу себе позволить.

— Хотите обогайтить меня? — быстро взглянул на него таможенник и тут же отвел взгляд в сторону.

Мгновение ушло у Тревайза на то, чтобы понять значение слова, и еще одно — на то, чтобы понять, как быть.

— Нет, — покачал он головой. — Я вовсе не намереваюсь всучать вам взятку. У меня нет причин подкупать вас — вы не похожи на человека, которого можно подкупить, будь у меня даже такое намерение. Можете осмотреть корабль, если желаете.

— Нет необходимости, — ответил таможенник, пряча в карман портативный компьютер-блокнот. — На наличие контрабандной инфекции вы уже обследованы. Все в порядке. Вам выделен радиомаяк, следуйте на посадку в соответствии с направлением радиосигнала.

И удалился. Вся процедура заняла не более пятнадцати минут.

— Он мог испортить все дело? — вполголоса спросил Пелорат. — Он что, правда хотел взятку?

Тревайз пожал плечами:

— Подкуп таможенников — занятие столь же древнее, как сама Галактика. Повтори он попытку, я бы с радостью сделал это. А так — ну, в общем, мне показалось, что он предпочел лишний раз не рисковать с кораблем Академии и поступил мудро. Старуха-мэрша, да будет благословенно ее ослиное упрямство, сказала, что упоминание об Академии защитит пас повсюду, и не ошиблась. Проверка могла занять гораздо больше времени.

— Почему? Похоже, он выяснил все, что хотел.

— Да, но из предосторожности сначала просмотрел нас с помощью дистанционного сканнера. Пожелал бы, мог прочесать весь корабль с ручным инструментом — это могло продлиться не один час. Потом мог бы засунуть нас в орбитальный госпиталь и продержать там не один день.

— О! Дружочек, но это же….

— Да-да, не удивляйся. Думаю, он мог это сделать, но не стал. В общем, мы свободны, как ветер, и можем идти на посадку. Я бы, конечно, с большей радостью приземлился с помощью нашей гравитики — это заняло бы всего пятнадцать минут, но я не знаю, где у них космопорты, и боюсь наделать беды. Значит, придется ползти по радиолучу, значит, несколько часов мы по спирали будем скользить через атмосферу.

Пелорат нисколько не огорчился.

— Но это же замечательно, Голан. Спуск будет достаточно медленным для того, чтобы осмотреть поверхность планеты?

Он достал из кармана экранчик, где по-прежнему красовалось изображение планеты.

— Увидишь довольно скоро, — пообещал Тревайз. — Но для начала придется преодолеть облачный слой, и двигаться мы будем со скоростью несколько километров в секунду. То есть мы не будем опускаться, как воздушный шарик, но полюбоваться планетографией ты сумеешь.

— Прекрасно! Прекрасно!

Тревайз задумчиво проговорил:

— Я вот думаю… стоит ли переводить часы на местное время? Как знать, удастся ли нам пробыть на планете Сейшелл достаточно долго…

— Все зависит от того, чем мы тут займемся… то есть, так я думаю. А ты как думаешь, Голан, что мы будем делать?

— Наша задача — отыскать Гею, а сколько времени на это уйдет, не знаю.

Пелорат сказал:

— Тогда на местное время можно перевести наши наручные часы, а корабельные оставить как есть.

— Отличная мысль! — улыбнулся Тревайз.

Он смотрел на планету, все быстрее приближавшуюся к ним.

— Ну, хватит ждать, — решительно заявил Тревайз. — Настрою компьютер на радиолуч и перейду на гравитационный спуск, имитируя обычный полет. Так! Ну, полетели вниз, Джен, и посмотрим, что нас там ожидает.

Тревайз не отрывал глаз от иллюминатора обзора. Корабль лег на курс приземления по тщательно выверенной гравитационной кривой.

Тревайз никогда не бывал в Сейшельском Союзе, но знал, что на протяжении последнего столетия особой дружбы между ним и Академией не отмечалось. Поэтому он был удивлен и немного обескуражен тем, что так быстро все уладилось с таможней. Да, это казалось непонятным…

40

Таможенника звали Йогорот Собхадарта, и почти половину своей жизни он провел на орбитальной станции.

Он не имел ничего против такого образа жизни — это давало ему возможность один месяц из трех жить в свое удовольствие: просматривать книги, слушать музыку, отдыхать от общества сварливой жены и озорного сынишки.

Правда, последние несколько лет таможенную службу возглавлял Сновидец, и это в значительной степени портило дело. Нет ничего более мерзопакостного, чем иметь своим начальником человека, который любые собственные действия оправдывает тем, что на это якобы получил указания во сне.

Для себя Собхадарта сразу решил, что ни капельки не верит в эту дребедень, но был тем не менее достаточно осторожен для того, чтобы не высказывать свои убеждения вслух, ведь подавляющее большинство народа в Сейшелле находилось во власти мистических предрассудков; и на того, кто выражал какие-либо сомнения по поводу нужности и искренности Сновидцев, тут смотрели искоса. Обнаружить материалистические воззрения означало остаться без пенсии под старость.

Собхадарта неизвестно зачем пригладил и без того безукоризненно гладкую бородку, довольно громко кашлянул и с заискивающей вежливостью вопросил:

— Это тот самый корабль, Начальник?

Начальник, имя которого было Намарат Годхисаватта, не отрывая взгляда от экрана компьютера, даже не взглянул на подчиненного.

— Какой корабль? — рассеянно спросил он.

— «Далекая Звезда». Корабль Академии. Тот, что я пропустил только что на посадку. Тот самый, голографическую съемку которого во всех ракурсах мы произвели. Это он вам приснился?

Годхисаватта наконец удостоил Йогората взглядом. Начальник был невысокого роста, с темными, почти черными глазами, окруженными сеточками тонких морщинок, причиной которых была не склонность к смешливости.

— О чем ты спрашиваешь? — недовольно спросил он. Собхадарта распрямил спину, темные брови его сошлись на переносице.

— Они сказали, что они туристы, но никогда раньше я не видел такого корабля у туристов и считаю, что они — агенты Академии.

Годхисаватта сердито откинулся на спинку кресла.

— Послушай, друг мой, что-то я не припоминаю, чтобы я спрашивал твоего мнения по этому поводу.

— Но, Начальник, мой патриотический долг диктует мне необходимость не оставлять без внимания…

Годхисаватта скрестил руки на груди и одарил подчиненного столь выразительным взглядом, что тот, будучи гораздо выше и крупнее начальника, сразу стал ниже ростом, как-то весь съежился.

— Друг мой, — возгласил Годхисаватта, — чтобы у тебя не было неприятностей, ты обязан выполнять свою работу без лишних разговоров, иначе я позабочусь о том, чтобы ты остался без пенсии, когда выйдешь в отставку — и это произойдет, если я услышу от тебя хоть слово о том, что тебя не касается и не входит в твои обязанности.

— Да, сэр, — вполголоса пробормотал Собхадарта, и тут же с подозрительной степенью услужливости в голосе поинтересовался: — Позволено ли мне будет узнать, сэр, входит ли в мои обязанности сообщить вам, что в пределах видимости наших экранов находится второй корабль?

— Будем считать, что я принял твое сообщение, — раздраженно буркнул Годхисаватта и повернулся к компьютеру.

— И он очень похож, — добавил Собхадарта еще более услужливо, — на тот, что я только что пропустил.

Годхисаватта слегка наклонился вперед и положил руки на колени.

— Второй?

Собхадарта мысленно злорадно улыбнулся. Этот малохолъный продукт неравного брака, конечно же, не видел во сне двух кораблей. Вслух он сказал:

— Да, сэр, второй. А теперь я вернусь на свой пост, сэр, и буду ждать ваших распоряжений. И я очень надеюсь, сэр…

— Да?

— Я очень надеюсь, сэр, что мы пропустили не неправильный корабль.

41

«Далекая Звезда» быстро скользила над поверхностью планеты Сейшелл. Пелорат не отрывал от нее восхищенного взгляда. Облачный слой редел, здесь он вообще был менее плотным, чем над Терминусом. Судя по карте, площадь, занимаемая сушей, на Сейшелле была обширна, а окраска континентов на карте говорила о том, что крупные участки суши заняты пустынями.

Пока казалось, что планета мертва и безжизненна — внизу раскинулись серые, мертвенные равнины, плоское однообразие которых лишь кое-где оживляли мелкие складки, вероятно, горы, ну и, конечно, океанские просторы.

— Да, скучновато… — разочарованно проговорил Пелорат.

— Что-то живое с такой высоты не разглядишь, — пояснил Тревайз. — Вот опустимся пониже, и увидишь зелень а складках поверхности. Но сначала увидишь, как красиво выглядит ночная сторона — она вся будет покрыта мерцающими огоньками. Люди по всей Галактике с наступлением темноты освещают свои миры: никогда не слышал, чтобы где-либо это правило нарушалось. Другими словами, первые признаки жизни,которые ты увидишь, будут не только признаками наличия людей, но и признаками наличия техники.

— Да, но ведь люди по своей природе существа с дневным образом жизни. И мне кажется, что первоочередной задачей техники должно стать превращение ночи в день. На самом деле, мир, лишенный техники и вынужденный развивать ее, неизбежно сталкивается с проблемой освещения затемненной поверхности. А как ты думаешь, сколько времени уйдет на переход от всеобщей тьмы к всеобщему свету?

Тревайз рассмеялся:

— Странные у тебя мысли, однако! Наверное, это оттого, что ты мифолог. Не думаю, что когда-нибудь весь мир станет залит светом. Ночное освещение будет отражать картину плотности населения, и континенты будут покрыты точками и нитями огней. Даже Трентор в лучшие дни, представляя собой громадную неделимую структуру, никогда не был озарен светом со всех сторон.

На поверхности планеты, как и обещал Тревайз, вскоре стали видны зеленые участки. На последнем витке он указал Пелорату на то, что, по его мнению, было городами.

— Не слишком урбанизированный мир, — отметил Тревайз. — Я не бывал тут раньше, но судя по той информации, которую мне выдал компьютер, здесь изо всех сил цепляются за прошлое. Высокое развитие техники в глазах всей Галактики ассоциируется с Академией, и там, где Академию не слишком горячо любят, всегда существует тенденция возвеличивать прошлое — безусловно, это не касается развития техники военной. Уверяю тебя, в этом отношении Сейшелл вполне современен.

— Бог мой, Голан, но ведь у нас тут не будет неприятностей, правда? А вдруг… Ведь мы граждане Академии и находимся на вражеской территории…

— Это не вражеская территория, Джен. Не бойся, они будут с нами исключительно вежливы. Просто Академия тут непопулярна, вот и все. Сейшелл не входит в Федерацию Академии. Они гордятся своей независимостью, не желают признавать, что гораздо слабее Академии, и позволяют себе роскошь не любить нас. Но независимыми они остаются, покуда мы позволяем им это.

— Все равно мне кажется, что тут нам будет не очень уютно, — уныло покачал головой Пелорат.

— Вовсе нет! — весело откликнулся Тревайз. — Зря грустишь, Джен. Я же говорю об официальном отношении сейшельского правительства к Академии. А простые люди на планете — они просто люди, и если мы не станем корчить из себя хозяев Галактики, то все будет хорошо и мы с любым поладим. Не затем же мы прибыли на Сейшелл, чтобы устанавливать тут владычество Академии. Мы просто туристы, и будем задавать сейшельцам такие вопросы, какие задал бы любой турист.

С юридической стороны, думаю, ничто не помешает нам задержаться тут на пару дней. Походим поглядим, что тут и как. Может быть, тут самобытная культура, интересная природа, приятная еда, ну и на худой конец — если ничего этого нет, может, тут хотя бы найдутся милые женщины. Денежки у нас есть, и мы вольны их потратить по своему усмотрению.

Пелорат смущенно нахмурился:

— Ой, дружочек…

— Да ладно тебе! — подбодрил его Тревайз. — Не такой уж ты дряхлый старик. Что, неужели женщины тебя совсем не интересуют?

— Я не хочу сказать, что не было времени, когда я… правильно играл эту роль, но, право, сейчас для этого не время. У нас важное дело. Мы хотим добраться до Геи. Я ничего не имею против того, чтобы приятно провести время, но… дружочек, если мы начнем чересчур сильно погружаться, потом будет трудно вырваться, так мне кажется.

Он покачал головой и дружелюбно добавил:

— Ты, наверное, боялся, что на Тренторе у меня будет слишком приятное времяпрепровождение, да? И что мне будет трудно вырваться оттуда? Конечно, ведь для меня Библиотека — все равно, что для тебя миловидная дамочка… или пять-шесть дамочек.

— Я не бабник, Джен, но и аскетом быть не собираюсь. Я вовсе не собираюсь отказываться от путешествия на Гею, но, если на моем пути встретится что-то симпатичное, не вижу причин, почему бы не отреагировать на такой подарок, как положено.

— Ну конечно, конечно, дружочек, но Гея должна быть на первом месте, правда?

— Безусловно. Вот о чем хочу предупредить тебя, Джен. Никому не говори, что мы из Академии. В принципе, это и так не секрет: кредитки у нас тамошнего образца, разговариваем мы с явным терминусским акцентом, но если мы не станем во всю глотку вопить, кто мы такие, сейшельцы могут сделать вид, что принимают нас за пришельцев неведомо откуда и будут с нами гораздо любезнее. Если же мы будем подчеркивать свое гражданство, они, вероятно, будут с нами вежливы, но ничего лишнего не скажут, ничего интересного не покажут, никуда не отведут, и мы останемся в полном одиночестве.

— Никогда не научусь понимать людей, — тяжело вздохнул Пелорат.

— Да ничего тут особенного нет! Нужно всего-навсего повнимательнее посмотреть на самого себя, и тогда любого другого поймешь без труда. Каждый человек особенный — не лучше и не хуже, и мы с тобой не исключение. Как бы мог Селдон разработать свой План — насколько изощрена была при этом его математика, мне безразлично, — если бы не понимал людей, и как бы ему это удалось, если бы людей понять было ужасно трудно? Покажи мне того, кто твердит, что не понимает людей, и я покажу тебе того, кто создал неверное представление о самом себе, — никого не хочу обидеть.

— Никто и не обиделся. Я готов признать, что мне не хватает опыта общения. Я всегда вел замкнутую жизнь, зациклился на самом себе, но… очень может быть, что и на самого себя я как следует тоже никогда не смотрел. Поэтому я доверяюсь тебе и верю, что, когда речь зайдет о тонкостях людской психологии, ты будешь моим проводником и советчиком.

— Идет. В таком случае, мой первый совет — любуйся пейзажем. Скоро мы приземлимся. Уверяю тебя, ты ничего не почувствуешь. Мы с компьютером обо всем позаботимся.

— Голан, ты только, дружочек, не обращай внимания на мое брюзжание, ладно? Если правда тебе встретится молодая женщина, которая…

— Проехали. Дай-ка я займусь посадкой.

Пелорат повернулся к видовому иллюминатору и принялся смотреть на мир, ожидающий их в конце пути по спирали. Для него этот мир был первой в жизни иноземной планетой. Настоящее приключение! Хотя кому, как не ему, было знать, что все миры в Галактике населены людьми, которые в них не родились.

«Все, кроме одного», — успел подумать он, прежде чем полностью отдаться во власть ожидания новых впечатлений.

42

Сейшельский космопорт оказался, по понятиям Академии, небольшим, но оборудован был неплохо. Тревайз смотрел, как «Далекую Звезду» отвели на стоянку и закрепили. Им вручили сложно закодированный документ о приемке корабля. Пелорат испуганным шепотом спросил товарища:

— Мы что, так ее тут и оставим?

Тревайз кивнул и обнял Пелората за плечи, чтобы успокоить.

— Не беспокойся, — прошептал он Пелорату на ухо.

Они забрались во взятый напрокат автомобиль, Тревайз нажал кнопку, и на пульте управления тут же возникла миниатюрная карта города, высокие башни которого виднелись на горизонте.

— Сейшелл-Сити, — сообщил Тревайз. — Столица Планеты. Город, планета, звезда — все тут называется одинаково.

— А я волнуюсь за корабль, — не унимался Пелорат.

— Волноваться совершенно незачем, — убежденно сказал Тревайз. — К вечеру вернемся, спать будем на корабле, если придется задержаться подольше. И потом, пойми: существует межзвездный кодекс космопортовой этики, который, насколько мне известно, даже в военное время ни разу не нарушался. Корабль, совершивший посадку, неприкосновенен. Не будь это так, никто не мог бы надеяться на свою безопасность, и тогда торговля между мирами стала бы невозможной. Всякий мир, где кодекс был бы нарушен, тут же получил бы бойкот от остальных миров, от всех пилотов в Галактике. Уверяю тебя, такому риску никто себя подвергать не станет. А кроме того…

— Кроме того?

— Ага, кроме того, я договорился с компьютером о том, что всякий, кто пожелает забраться в корабль и при этом не будет похож на одного из нас, будет убит на месте. Я не преминул рассказать об этом Коменданту Порта. Говорил я с ним исключительно вежливо и сказал, что я бы всей душой мечтал отключить это устройство, поскольку безоговорочно верю в безупречную репутацию Космопорта Сейшелл-Сити в плане безопасности и неприкосновенности судов, но вот беда, сказал я ему, модель совсем новенькая, и я просто не в курсе, как это устройство отключается.

— Он, конечно, тебе не поверил.

— Конечно, нет! Но был вынужден сделать вид, что поверил, потому что в противном случае ему оставалось только оскорбиться. А оскорбиться — значит унизиться. Этого ему уж точно не хотелось, так что он притворился, будто поверил. Так-то!

— Еще один пример знания людской психологии?

— Ага. Ничего, скоро привыкнешь.

— А ты уверен, что в автомобиле нет «жучков»?

— Почему? Запросто могут быть. Поэтому, когда мне предложили один автомобиль, я тут же выбрал наугад другой. Если «жучки» есть во всех автомобилях, ну и что? Что такого ужасного мы друг другу сказали?

Вроде бы все объяснилось, но на лице Пелората все равно осталось выражение искреннего недовольства.

— Послушай, Голан, не знаю, как и сказать тебе… Наверное, невежливо жаловаться, но мне… мне не нравится, как тут пахнет. Тут плохо пахнет.

— Где? В машине?

— Ну, для начала — в космопорте. Может быть, конечно, в космопорте так и должно пахнуть, но только… этот запах и в машине сохранился. Можно открыть окна?

Тревайз рассмеялся:

— Наверное, если поискать, тут найдется соответствующая кнопка, но только, уверяю тебя, это не поможет. Да, планетка вонючая. Что, очень паршиво?

— Нет, не так чтобы очень… но заметно, и как-то обидно. Неужели весь этот мир так пахнет?

— Ох, я все время забываю, что ты никогда в других мирах не бывал. Понимаешь, всякий обитаемый мир имеет специфический запах. В основном это связано с местной растительностью, но думаю, люди и животные тоже вносят свою лепту. Насколько я знаю, мало кому поначалу нравится запах другой планеты, когда человек попадает туда впервые. Но ты привыкнешь, Джен. Пройдет пара часов — и думать забудешь, поверь.

— Нет, ты не хочешь сказать, что все миры так пахнут.

— Конечно. Каждый пахнет по-своему. Если бы люди обладали более тонким обонянием, таким, к примеру, как у анакреонских собак, мы бы сразу могли определить, в каком мире находимся, побывав там до этого хотя бы однажды. Знаешь, когда я только-только начал служить во флоте, всякий раз, попадая в новый мир, первые дни даже к еде не мог прикоснуться, а потом меня обучили древней уловке космолетчиков — до посадки несколько часов нюхать платок, пропахший ароматами мира, куда ты направляешься. К тому времени, когда нужно выйти на воздух, успеваешь свыкнуться с любым амбре. На самом деле, самое трудное — потом возвращаться домой.

— Почему?

— А ты думаешь, Терминус не пахнет?

— Неужели пахнет?

— Конечно. После привыкания к запаху любого другого мира ароматы Терминуса просто потрясают. В старые времена, когда после долгого полета корабль возвращался на Терминус, вся команда зычным хором возглашала: «Здравствуй, милая помойка!»

Пелорат был обескуражен не на шутку. Вот так новости!

Они все ближе подъезжали к городу. Их обгоняли другие автомобили, навстречу тоже мчались машины, время от времени в небесах над ними скользили катера, но Пелората занимало совсем другое. Он смотрел на деревья, растущие вдоль дороги.

— Странная растительность… — пробормотал он. — Как думаешь, тут есть эндемичные виды?

— Сомневаюсь, — рассеянно отозвался Тревайз. Он внимательно изучал карту города и пытался выжать необходимые сведения из автомобильного компьютера. — Эндемичная растительность, как любые формы жизни на планетах, населенных людьми, — вещь исключительно редкая. Колонисты всегда везут с собой собственную растительность, своих животных. Когда — сразу, когда — чуть попозже.

— И все равно, растения тут необычные.

— Нельзя же ожидать, что везде все должно быть одинаковое, Джен. Я как-то краем уха слышал, что в свое время наши Энциклопедисты издали атлас разновидностей растений, и он занял восемьдесят толстенных компьютерных дискет, тем не менее оказался неполным и устарел уже ко времени выхода атласа в свет.

Автомобиль мчался вперед, и вскоре его поглотил мир городских окраин. Пелорат слегка поежился.

— Не впечатляет меня здешняя архитектура.

— Каждому свое, — отозвался Тревайз тоном видавшего виды звездолетчика.

— А куда мы, кстати говоря, направляемся?

— Ну… в общем, я пытаюсь заставить компьютер довести эту колымагу до Туристического Центра. Очень надеюсь, что компьютер знает, как справиться с машиной при одностороннем движении. Я местных дорожных правил не знаю.

— А что мы будем там делать, Голан?

— Начнем с того, что мы туристы — самое естественное будет первым делом навестить такое местечко, правда? Для того чтобы ни у кого не вызвать подозрений, вести себя надо естественно. Ну а куда бы ты первым делом отправился, чтобы разузнать о Гее?

— В Университет, пожалуй. Или в Антропологическое Общество. Или в Музей. Но уж никак не в Туристический Центр.

— Вот и ошибаешься. В Туристическом Центре мы изобразим из себя ученых зануд, которых интересуют исключительно университеты, музеи и тому подобное. Мы выберем что-нибудь, а уж там постараемся найти людей, которые помогут нам найти тех, с кем можно проконсультироваться по проблемам древней истории, галактографии, мифологии, антропологии и всякого другого — придумывай, что твоей душе угодно. Но все дороги начинаются с Туристического Центра.

Пелорат промолчал. Машина ползла как черепаха, пока наконец не влилась в оживленный поток транспорта. Путешественники выехали на боковую улицу, въехали в туннель, миновали какие-то непонятные дорожные знаки — по всей вероятности, они обозначали направление движения н еще какие-то подробности, но каллиграфия знаков делала их совершенно нечитабельными.

Похоже было, к счастью, что автомобиль таки знал дорогу, и вскоре припарковался у здания, на фасаде которого красовалась вывеска: «СЕЙШЕЛЬСКОЕ ИНОСТРАННОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО» э Буквы отличались такой же умопомрачительной каллиграфией, что и дорожные знаки. Ниже висела вывеска поменьше. На ней значилось: «СЕЙШЕЛЬСКИЙ ТУРИСТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР». На этой вывеске буквы были вычерчены нормально, в каллиграфии Галактического Стандарта.

Войдя внутрь, путешественники обнаружили, что тут не так просторно, как показалось снаружи. Народа в Центре было совсем немного.

В зале стояло несколько застекленных будок. Внутри одной из них восседал мужчина, пробегавший глазами выползавший из принтера рулон бумаги с новостями. Еще одну занимали две женщины, казалось, они играют в какую-то странную игру с карточками и бланками. За конторкой, которая была чересчур внушительной для одного-единственного человека, озаренный бликами горящих лампочек компьютера, восседал унылого вида служащий, одетый в нечто, напоминавшее разноцветную шахматную доску.

Поглядев на него, Пелорат шепнул Тревайзу:

— А странно тут одеваются…

— Угу, — кивнул Тревайз, — Я заметил уже, Что тут скажешь? Мода переменчива. Расстояния, время… Кто знает, может лет этак пятьдесят назад все на Сейшелле разгуливали в трауре? Принимай как должное, Джен.

— Постараюсь, конечно. Только наша одежда мне больше нравится. Не так раздражает глаз, знаешь ли.

— Из-за того, что мы все рядимся в серое? Знаешь, а многих это раздражает. Ей-богу, я слышал, как про нас говорили: «Они наряжаются в пыльные тряпки». Кто знает, может, тут люди рядятся в кричащие тряпки из-за того, что хотят подчеркнуть свою независимость от Академии. А может, все проще; просто они так привыкли. Ну, Джен, пошли.

Они не успели подойти к конторке, как мужчина, который просматривал, сидя в будке, новости, вышел оттуда и пошел им навстречу, широко улыбаясь. В его одежде преобладали оттенки серого цвета.

Тревайз не сразу посмотрел на него, но первый же взгляд в сторону этого человека пригвоздил его к полу.

— Боже милостивый! — прошептал он. — Мой друг… предатель!

Глава двенадцатая Агент

43

Мунн Ли Компор, Советник Академии, неуверенно протянул руку Тревайзу.

Тревайз угрюмо уставился на протянутую ему руку и не подал своей бывшему товарищу. Он сказал, не глядя Компору в глаза и обращаясь неизвестно к кому:

— Не хотелось бы, чтобы меня арестовали за нарушение порядка на чужой планете, но, клянусь, я за себя не отвечаю, если этот человек приблизится ко мне еще на шаг.

Компор отдернул руку, растерялся, перевел взгляд на Пелората и робко спросил:

— Поговорить-то хоть можно? Объяснить? Ты выслушаешь меня?

Пелорат недоуменно посмотрел на них обоих по очереди.

— Вот чудеса, Голан! Мы прибыли в такой далекий мир и сразу встретили твоего знакомого?

Тревайз в упор смотрел на Компора, но чуть-чуть развернулся в сторону Пелората и ответил ему:

— Это человеческое существо, как можно судить по его внешним очертаниям, некогда было моим другом. Дома, на Терминусе. Как правило, я ничего не скрываю от друзей, и ему я доверял. Я высказывал ему свои суждения, которые, пожалуй, не всегда предназначались для посторонних ушей. А он сообщил о них властям в мельчайших подробностях, но не потрудился сообщить мне, что сделал это. По той же самой причине я чуть было не попал в беду и теперь нахожусь в ссылке. Теперь же это человеческое существо желает, чтобы я принял его за друга.

Тревайз, завершив тираду, полностью развернулся к Компору, пятерней откинул назад волосы, но только сильнее растрепал их.

— Послушай, ты, у меня есть к тебе вопрос. Что ты тут делаешь? Почему из всех миров в Галактике, где бы ты мог оказаться, ты оказался именно здесь? И почему — сейчас?

Компор окончательно растерялся. Обычная самоуверенная улыбка стерлась с его миловидного лица, он сразу стал выглядеть моложе. Вид у него был ужасно удрученный.

— Объясню, — сказал он. — Но только с самого начала.

Тревайз быстро огляделся по сторонам.

— Что — здесь? Нет, правда, ты хочешь говорить об этом здесь? В общественном месте? Хочешь, чтобы я съездил тебе по физиономии здесь, когда вдоволь наслушаюсь твоего вранья?

Компор прижал руки к груди, как бы защищаясь.

— Уверяю тебя, это самое безопасное место.

И тут же, предупреждая реакцию Тревайза, поспешно добавил:

— Можешь не верить, конечно, дело твое. Я говорю правду. Я пробыл на этой планете на несколько часов дольше тебя и все проверил. В Сейшелле есть один особый день в году. День Медитации, Почти все сидят дома… или должны сидеть. Сам видишь, как тут пусто. Не думаешь же ты, что тут каждый день так.

Пелорат кивнул и вставил:

— Да-да, если на то пошло, я был очень удивлен, что тут так мало народу.

Он наклонился к уху Тревайза и прошептал:

— Почему не дать ему выговориться, Голан? Бедняжка, он совсем расстроился. Может быть, он искренне хочет оправдаться. Мне кажется, нечестно отказывать ему в такой возможности.

Тревайз усмехнулся:

— Похоже, доктор Пелорат горит желанием выслушать тебя. Я удовлетворю его просьбу, если ты, в свою очередь, удовлетворишь мою и будешь предельно краток. Видишь ли, у меня сегодня тоже особенный день, день, когда меня страшно легко разозлить. А если сегодня тут все медитируют, шум, который я подниму, может остаться незамеченным стражами порядка. Завтра мне, может, так уже не повезет. Зачем же я буду упускать такую восхитительную возможность?

Компор сдавленным голосом проговорил:

— Знаешь, если не шутишь, давай, я не против. Я и защищаться не стану. Бей, если тебе угодно. Но сначала выслушай меня!

— Валяй говори. Послушаю, пока терпения хватит.

— Во-первых, Голан…

— Будь добр, зови меня Тревайзом. Мы с тобой на брудершафт не пили.

— Во-первых, Тревайз, ты перестарался, убеждая меня в своих взглядах…

— Вот те раз! Перестарался? А мне казалось, что ты ими увлечен.

— Я старался казаться увлеченным, чтобы скрыть, как меня раздражают твои высказывания. Послушай, давай сядем вот тут, у стены? Народу мало, но все-таки вдруг кто-то войдет. Не стоит без нужды привлекать к себе внимание.

Троица медленно пересекла почти всю длину зала. На лице Компора блуждала натянутая улыбка, но из предосторожности он держался на расстоянии вытянутой руки от Тревайза.

Все уселись в кресла, слегка осевшие под грузом и немедленно принявшие очертания тела сидящих. Пелорат ужасно удивился и попытался встать.

— Не волнуйтесь, Профессор, — успокоил его Компор. — Я это уже пережил. Кое в чем они нас опережают. Это мир, где уважают силу маленьких удобств.

Развернувшись к Тревайзу, он положил руку на подлокотник кресла. Уверенности у него сразу поприбавилось.

— Так вот: ты встревожил меня. Ты заставил меня поверить, что Вторая Академия существует, и это меня крайне удручило. Представить только, что они есть на самом деле! Разве так уж невероятно, что тогда они держали бы тебя под присмотром? Что избавятся от тебя как от носителя угрозы? Веди я себя так, будто я с тобой заодно, они бы и меня убрали. Понимаешь?

— Я понимаю, что ты трус.

— А что толку корчить из себя героя триллеров? — широко раскрыв небесно-голубые глаза, спросил Компор и продолжил с воодушевлением: — Разве ты или я способны противостоять организации, способной управлять нашими умами и эмоциями? Единственный путь осознанной, результативной борьбы — скрыть для начала наши знания.

— Значит, ты скрыл их и остался невредим? Но от Мэра Бранно не скрыл, не удержался. Рискнул, хоть и трус?

— Да! Но я решил, что так надо. Разговоры между мной и тобой ни к чему бы не привели, разве что оба мы угодили бы под сеть ментального контроля или у нас обоих в памяти стерли бы всякие воспоминания. Но я подумал, что с другой стороны… рассказать Мэру… Ты знаешь, она была неплохо знакома с моим отцом. Мои родители эмигрировали из Смирны, а бабушка Мэра…

— Да-да, — нетерпеливо перебил его Тревайз. — Перечислив всех своих родственников до десятого колена, ты в конце концов доберешься до Сирианского Сектора. Эту байку ты плел всем с кем знаком. Закругляйся, Компор.

— Короче говоря, она бы меня выслушала. Если бы мне удалось убедить Мэра в наличии опасности при помощи твоих же аргументов, Федерация могла бы принять какие-то меры предосторожности. Мы не так беспомощны теперь, как во дни Мула. В худшем случае, опасные знания распространились бы немного, но сами мы не были бы тогда в такой опасности.

Тревайз сардонически усмехнулся:

— Поставить Академию под удар, а самим обезопаситься? Удивительное проявление патриотизма.

— Я же сказал — это в худшем случае. А я рассчитывал на лучшее.

Лоб Компора покрылся мелкими капельками пота. Казалось, он невыразимо страдает от несдвигаемой неприязни Тревайза.

— Но меня ты не удосужился оповестить о твоем хитром плане, если не ошибаюсь?

— Нет, и сожалею об этом, Тревайз. Мэр не велела мне этого делать. Она сказала, что хочет знать все, что знаешь ты, но сказала, что ты такой человек, который просто остолбенеет, если узнает, что кто-то передал его слова ей.

— О, как она была права!

— А я не знал, я даже не мог представить, что она додумается до такого — арестует тебя и отправит в ссылку.

— Она ждала удобного момента — времени, когда даже мой титул Советника не защитит меня. Этого ты не предвидел?

— А как я мог? Ты и сам не предвидел такого.

— Знал бы, что ей передали мои воззрения, предвидел бы.

С едва заметным оттенком дерзости Компор сказал:

— Ну да, это теперь. После драки кулаками не машут.

— Ну а теперь-то тебе чего надо? Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу извиниться. Извиниться за все неприятности, которые я, сам того не желая — не желая, — причинил тебе.

— Ах! — покачал головой Тревайз. — Как это мило с твоей стороны! Но ты пока не ответил на самый первый мой вопрос: как ты оказался здесь, на той самой планете, где нахожусь я?

— Ответить нетрудно, — сказал Компор. — Я следил за тобой!

— Через гиперпространство? При том, что мой корабль совершил целую серию Прыжков?

— Никаких чудес, — покачал головой Компор. — У меня точно такой же корабль и точно такой же компьютер. Ты же знаешь, я всегда был мастером в этих фокусах — отлично угадывал, где именно вынырнет корабль после Прыжка. Обычно одна догадливость мало что дает, и два раза из трех я всегда промахивался, но с компьютером все гораздо лучше получается. А перед серией Прыжков ты слегка растерялся, призадумался, что дало мне возможность определить направление и скорость, с которыми ты шел до входа в гиперпространство. Полученные данные вкупе со своими интуитивными экстраполяциями я ввел в компьютер, а он проделал все остальное.

— И действительно попал в город раньше меня?

— Ты не пользовался гравитикой, а я — да. Я подумал; ты наверняка отправишься в столицу, поэтому сразу пошел на посадку, пока ты… (Компор вычертил пальцем в воздухе нечто, напоминавшее путь корабля по спиральной орбите).

— И не побоялся схлестнуться с сейшельскими таможенниками?

— Ну… — очаровательно улыбнулся Компор. — Я не всегда и не во всем трус, как видишь.

Тревайз сдержался.

— А как тебе удалось заполучить такой же корабль, как у меня?

— Точно таким же образом, как ты заполучил свой. Мне его выделила старуха Мэр.

— Почему?

— Я совершенно откровенен с тобой. Я получил задание за тобой следить. Мэр хотела знать, куда ты направишься и что собираешься делать.

— И ты все честно докладывал ей? Или Мэра ты тоже предал?

— Нет, я ей ничего не докладывал. Но выбора у меня не было. Она распорядилась установить на моем корабле гиперреле. Она, видимо, предполагала, что я его не найду, но я его нашел.

— Ну?

— Увы, оно закреплено таким образом, что я не сумел отсоединить его, не повредив при этом корабль. Следовательно, она знает, где я, и знает, где ты.

— Ну а если допустить, что у нее не было бы возможности следить за мной? Тогда бы она не узнала, где я, — это тебе в голову не пришло?

— Пришло, конечно. У меня была мысль сообщить ей, будто я потерял твой след, но она не поверила бы мне, правда? Тогда я не смог бы вернуться на Терминус бог знает сколько времени. А на Терминусе у меня жена, и я хочу к ней возвратиться. Ты можешь позволить себе такую роскошь — думать только о себе. Я — нет. И потом, я прилетел сюда, чтобы предостеречь тебя. Селдоном клянусь, я хочу, чтобы ты выслушал меня, а ты говоришь о другом.

— Не впечатляет меня твоя трогательная забота. От чего ты хочешь предостеречь меня? Я глубоко убежден: единственное, от чего мне надо беречься, — это ты. Ты предал меня, теперь следишь за мной, чтобы предать еще раз. Никто, кроме тебя, мне никакого вреда не делает.

— Не надо, Тревайз. Перестань. Ты — громоотвод, как ты не понимаешь? Ты был послан, чтобы спровоцировать реакцию со стороны Второй Академии, если такая вещь, как Вторая Академия, существует. Моей интуиции хватает не только на преследование в гиперпространстве, и я уверен — это именно то, чего она хочет. Если ты будешь искать Вторую Академию, они узнают об этом и попытаются от тебя избавиться. Сделав это, они наверняка себя обнаружат. И тогда Мэр Бранно нападет на них.

— Как жаль, что твоя знаменитая интуиция молчала в тряпочку, когда Мэр Бранно задумала меня арестовать.

— Ну, знаешь, — покраснел Компор, — не всегда же она срабатывает…

— Теперь, однако, она тебе подсказывает, что Бранно собирается напасть на Вторую Академию? Она не осмелится.

— Думаю, осмелится. Но дело-то не в этом. Дело в том, что тебя бросили как приманку.

— Вот как?

— Да, вот так, клянусь всеми черными дырами, и не ищи Вторую Академию. Ей-то на тебя плевать, ей не будет жалко, что ты погибнешь, но мне не все равно. Я чувствую себя виноватым, что все так вышло, и мне не все равно.

— Я тронут, — холодно сказал Тревайз. — Но видишь ли, в данный момент у меня другие интересы.

— Другие?

— Пелорат и я заняты поисками Земли — планеты, которую некоторые считают прародиной человечества. Так, Джен?

Пелорат кивнул:

— Да, это чисто научное предприятие — предмет моих давних изысканий.

Компор на мгновение опешил.

— Ищете Землю? Но зачем?

— Чтобы исследовать ее, — ответил Пелорат. — Исследовать единственный мир, на котором развились люди — из низших форм жизни, по всей вероятности, а не прибыли туда, как во все остальные миры… Это будет потрясающее по своей уникальности исследование.

— Помимо того, — сообщил Тревайз, — не исключено, что в этом мире я сумею больше узнать о Второй Академии. Но это только вероятно.

Компор нахмурился:

— Но никакой Земли нет. Разве вы этого не знаете?

— Нет Земли? — Пелорат приготовился идти в атаку. — Вы хотите сказать, что нет планеты, откуда пошел род человеческий?

— О нет, конечно, когда-то Земля существовала. В этом нет сомнений. Но теперь никакой Земли нет. Нет населенной Земли. Она погибла!

Пелорат упрямо продолжал:

— Да, существуют такие предания…

— Погоди-ка, Джен, — прервал его Тревайз. — Откуда это тебе известно, Компор?

— Как это — откуда? Это моя родословная. Я же веду свой род из Сирианского Сектора, если мне будет позволено еще раз упомянуть о своем происхождении, не задев тебя. Там все знают о Земле. Она находится а этом секторе, а это означает, что она не является субъектом Федерации Академии, и ею на Терминусе, естественно, никто не интересуется. Но, как бы то ни было, Земля находится именно там.

— Да, именно таково одно из предположений, — согласился Пелорат. — Этому вопросу в свое время было придано большое внимание, так называемой «Сирианской Альтернативе» — так это называлось во времена Империи.

— Это не альтернатива, — упрямо мотнул головой Компор. — Это факт.

Пелорат оседлал любимого конька.

— А что вы мне ответите, если я скажу, что мне известна масса мест в Галактике, которые обитающими в тех краях людьми называются или назывались «Землей»?

— Но это реальность, — возразил Компор. — Сирианский Сектор — самая древняя из обитаемых частей Галактики. Это известно всем.

— Да, сирианцы в этом клянутся, — без колебаний, убежденно и несколько насмешливо сказал Пелорат.

Компор был обижен и задет не на шутку.

— Да нет же, говорю вам…

Тревайз требовательно проговорил:

— Скажи нам, что случилось с Землей. Ты говоришь, она больше не населена. Почему?

— Радиоактивность. Вся поверхность планеты жутко радиоактивна. Ядерная реакция вышла из-под контроля или были ядерные взрывы — точно не знаю, но только жизнь там невозможна.

Все трое некоторое время молча смотрели друг на друга. Компор решил, что для вящей убедительности нужно повторить еще раз.

— Говорю вам: Земли не существует. И искать ее бесполезно.

44

Нельзя было сказать, что выражение лица Джена Пелората сильно переменилось. Ни страсть, ни гнев не отразились на нем. Только глаза сощурились немного, но этого хватило, чтобы обычно бесстрастная его физиономия обрела черты решимости. Он был задет за живое.

Без тени привычной робости он спросил:

— Позвольте узнать, откуда у вас такие сведения?

— Я уже сказал, — ответил Компор. — Это связано с моей родословной.

— Не надо шутить, молодой человек. Вы Советник, а это означает, что родиться вы были должны в одном из миров, входящих в Федерацию Академии. Если не запамятовал, вы упомянули Смирну?

— Это верно.

— О какой же родословной вы толкуете? Не хотите же вы сказать, что сведения о Земле передались вам с сирианскими генами?

— Нет, я этого сказать не хочу, — обескураженно пробормотал Компор.

— Что же вы, в таком случае, хотите сказать?

По-видимому, Компор собирался с мыслями и ответил не сразу.

— Дело в том, что в моей семье есть книги по древней сирианской истории. Не генетическая наследственность, конечно, — историческое наследие. На людях мы об этом говорить не любим — такое не в интересах решивших посвятить себя политической карьере. У Тревайза на этот счет другое мнение, но, поверьте мне, о своем истинном происхождении я упоминаю только в самом узком кругу.

В голосе Компора появился оттенок горечи и обиды.

— Теоретически все граждане Академии равны, но те, что родились в мирах, давно входящих в Федерацию, гораздо более равны, чем те, что родились в мирах, присоединившихся к ней в более позднее время. И уж менее всего к разряду равных относятся те, кому довелось появиться на свет за пределами Федерации. Ну да ладно. Дело в том, что я не только книги читал. Однажды мне довелось побывать в древних мирах… Эй, Тревайз, ты куда?

Тревайз в это время уже подходил к треугольному окну в противоположной стене зала. Оно было устроено так, чтобы лучше видеть небо и весь город в уменьшенном виде. Тревайз внимательно посмотрел вниз и вскоре вернулся на свое место.

— Забавный дизайн окна, — отметил он, усаживаясь в кресло. — Ты звал меня, Советник?

— Да. Помнишь, после окончания колледжа я отправился в путешествие?

— Сразу после выпуска? Как же, отлично помню. Мы тогда были друзья — водой не разлить. «Дружба до гроба», «Академия навсегда», «Вдвоем — хоть против всего мира». Ты отчалил в свое путешествие. Я, сгорая от патриотических порывов, поступил во Флот. Почему-то мне не захотелось полететь с тобой. Какое-то инстинктивное было нежелание. Жаль, что этот инстинкт не сохранился подольше.

Компор не ответил на вызов.

— Я побывал в Компореллоне, — сообщил он. — Семейная традиция гласила, что мои предки оттуда родом, по крайней мере, с отцовской стороны. В древности мы принадлежали к правящей фамилии — давно, когда Академия еще не поглотила наш мир. Собственно, и фамилия моя происходит от названия этого мира, так принято считать у нас в семье. У звезды, вокруг которой обращается Компореллон, — древнее, поэтически звучащее имя — Эпсилон Эридана.

— Что оно означает? — поинтересовался Пелорат.

Компор покачал головой:

— Не знаю, имеет ли название какое-то значение. Просто традиция. Там до сих пор живут, уделяя страшно много внимания традициям. Это очень древний мир. И у живущих там есть длинные, подробные описания Земли, ее истории, правда, говорить об этом там не слишком любят. У них какие-то предрассудки на этот счет. Всякий раз, собираясь заговорить о Земле и просто произнести это слово, они воздевают руки к небесам и скрещивают указательный и средний пальцы, чтобы избежать несчастья.

— Вы рассказали кому-нибудь об этом, когда вернулись?

— Ну что вы, конечно, нет. Кого бы это заинтересовало? Рассказывать кому-то местные байки? Вот уж спасибо! Я мечтал о политической карьере, и последнее, чего мне хотелось, так это подчеркивать, откуда я родом.

— Как насчет спутника? Можете описать спутник Земли? — неожиданно резко спросил Пелорат.

Компор удивленно приподнял брови.

— Спутник? Я об этом ничего не знаю.

— Есть у нее спутник или нет?

— Не припомню, чтобы я читал или слышал о таком. Но думаю, если вы заглянете в компореллонские книги, то сможете это выяснить.

— Но вам ничего не известно?

— Насчет спутника? Нет, не припоминаю.

— Хм-хм… А как вышло, что Земля стала радиоактивной? — Компор молча покачал головой. — Подумайте, может быть, припомните хоть что-нибудь.

— Это было семь лет назад, Профессор. Я же не знал, что настанет день и вы спросите меня об этом. Была, правда, одна легенда, то есть там считали, что это подлинная история…

— Что за легенда?

— Что-то вроде того, что Земля была радиоактивна, подвергнута остракизму и обманута Империей, население ее пришло к упадку, и она каким-то образом собиралась разрушить Империю — что-то в таком роде.

— Один умирающий мир грозил всей Империи? — скептически спросил Тревайз.

— Но я же сказал — это легенда. И потом, я подробностей не помню. Вроде бы там упоминался Бел Арвардан.

— Кто он был такой? — потребовал Тревайз.

— Реально существовавший человек. Это я выяснял как раз. Помешанный на истории Галактики археолог в первые века Империи. Он утверждал, что Земля находится в Сирианском Секторе.

— Мне знакомо это имя, — кивнул Пелорат.

— Он — народный герой Компореллона. Послушайте, если вы действительно интересуетесь подобными вещами, почему бы вам не отправиться в Компореллон? Тут торчать нет никакого смысла.

Пелорат спросил:

— Но все-таки, что там говорилось — каким образом Земля угрожала Империи?

— Не знаю. Не помню, — несколько раздраженно ответил Компор.

— Сама радиация имела к этому какое-то отношение?

— Не знаю. В некоторых преданиях упоминался еще какой-то властелин умов, родившийся якобы на Земле — «Синапсифайер» или что-то в этом роде.

— Создавал сверхразум? — спросил Пелорат тоном глубокого недоверия.

— Кто знает? Помню только, что вроде бы затея эта не удалась. Люди становились очень умными и рано умирали.

Тревайз сказал:

— Это, вероятно, моралите — сказочка с моралью. Лучшее — враг хорошего.

Пелорат сердито повернулся к Тревайзу.

— Ты много знаешь о нравоучительных историях?

Тревайз удивленно вздернул брови.

— У нас разные интересы, Джен, но это не означает, что я безграмотен.

— Что еще вам известно о том, кого вы назвали Синапсифайером, Советник Компор? — обратился к Компору Пелорат.

— Ничего, и у меня нет намерений долее подвергаться перекрестному допросу. Послушай, Тревайз, я следил за тобой по приказу Мэра. У меня не было распоряжений входить с тобой в личный контакт. Сделал я это только для того, чтобы предупредить, что за тобой слежка, и чтобы сказать тебе: ты послан для того, чтобы выполнить цель Мэра, какова бы она ни была. Больше я ничего обсуждать с тобой не собирался, просто оба вы меня несказанно удивили разговором о Земле. Но я повторю: что бы и когда бы ни существовало, теперь все в прошлом — Бел Арвардан, Синапсифайер… Повторяю: Земля — мертвый мир. Настойчиво рекомендую вам отправиться в Компореллон, если уж это все вас так сильно интересует. А отсюда вам лучше улететь.

— Ага, и ты самым добросовестным образом доложишь Мэру, что мы отправились в Компореллон, а потом отправишься туда за нами, чтобы лично в этом убедиться. А, может быть, Мэр уже знает? Может быть, она с тобой старательно все отрепетировала, и вы по десять раз хором повторили каждое слово из тех, что ты тут наговорил? Может быть, ей как раз очень нужно, чтобы мы полетели именно в Компореллон? Что скажешь, а?

Компор сильно побледнел. Он встал и, с трудом подбирая слова, проговорил:

— Я пытался объяснить. Хотел помочь. Видимо, не стоило. Можешь катиться ко всем чертям, Тревайз.

Резко развернувшись на каблуках, он быстро, не оглядываясь, ушел.

Пелорат несколько смутился.

— Голан, дружочек, ты, пожалуй, был с ним не слишком тактичен. А мне кажется, я бы сумел еще кое-что у него выспросить.

— Нет. Не сумел бы, — печально отозвался Голан. — Ничегошеньки ты бы от него не узнал, кроме того, что он сам был готов рассказать. Джен, ты не знаешь, что это за человек. И я сам до сегодняшнего дня не знал, кто он такой.

45

Тревайз замолчал надолго. Он сидел в кресле не шевелясь, погрузившись в раздумья. Пелорат долго не решался побеспокоить его.

Наконец Пелорат собрался с духом и спросил:

— Мы так и будем всю ночь тут сидеть, Голан?

Тревайз отсутствующим взглядом посмотрел на спутника.

— Что? А, ты прав, пойдем отсюда. Лучше пойдем куда-нибудь, где есть народ. Пошли!

Пелорат встал.

— Вряд ли — это я насчет народа. Компор сказал, что сегодня у них тут День Медитации.

— Он так сказал? Ну-ну. Скажи, на дороге было движение, когда мы ехали сюда?

— Да, пожалуй, было кое-какое.

— Вот именно. А когда в город въехали, разве на улицах было пусто?

— Не очень… Но все-таки тут почти никого нет, это ты должен признать.

— Вот-вот. Это не давало мне покоя. Ну пошли, Джен, а то я голоден как волк. Надо разыскать приличное заведение, чтобы вкусно поесть. Можем себе позволить даже некоторые излишества в виде какого-нибудь экзотического сейшельского блюда. Ну а если оно вызовет у нас слишком сильное нервное напряжение, слопаем чего-нибудь стандартного галактического. Ну, вперед, а когда мы будем в надежном окружении людей, я тебе расскажу, что же на самом деле случилось — как мне кажется.

46

Тревайз прислонился к спинке стула. На лице его было написано удовольствие. Он действительно наслаждался новыми впечатлениями. Ресторанчик, по меркам Терминуса, оказался совсем недорогим, но удивительно уютным. Ну, например, обогревался он частично открытым огнем, на котором прямо на глазах посетителей готовили пищу. Мясо подавали обжаренным кусочками, приправленными разнообразными пикантными соусами. А брать кусочки полагалось руками; дабы не обжечь пальцы, нужно было заворачивать мясо в мягкие, нежные зеленые листья — на ощупь листья были холодные, влажные, с тонким мятным ароматом. В общем, завернул мясо в листик — и в рот. Официант во всех деталях, на словах и жестами, объяснил нашим путешественникам, как это проделывать. Вероятно, ему частенько доводилось иметь дело с иностранцами, поэтому он только отечески улыбался, наблюдая, как Пелорат и Тревайз тоскливо поглядывают на куски мяса, от которых валил густой пар, и выказал искреннюю радость, когда на лицах обоих посетителей отразилось понимание и удовлетворение — мясо, обернутое листьями, не обжигало.

— Восхитительно! — сказал Тревайз. — Я заказал вторую порцию.

Пелорат последовал его примеру.

Когда был подан похожий на губку, чуть сладковатый десерт и кофе с едва заметным привкусом карамели, они с сомнением покачали головой и добавили в кофе сиропа. Тут уж официант с сомнением покачал головой.

— А что же все-таки произошло в Туристическом Центре? — спросил Пелорат.

— Ты проКомпора?

— Не знаю. Просто ты обещал объяснить.

Тревайз осмотрелся. Столик, за которым они сидели, стоял в нише, и в каком-то смысле они были отделены от других посетителей, которых, надо сказать, в ресторане было немало. Общий звук голосов давал прекрасную возможность говорить о чем угодно.

Тревайз вполголоса задал вопрос:

— Не странно ли, что он тащился за нами до Сейшелла?

— Он сказал, что ему помогли его интуитивные способности.

— Что правда, то правда — он действительно в колледже был чемпионом по гиперпространственному преследованию. В его способностях я до сегодняшнего дня не сомневался. Вполне можно допустить, что один человек, обладая определенным мастерством и опытом, зная кое-какие исходные параметры, может определить, как и куда прыгнет другой и где после Прыжка окажется. Но я не могу понять, как можно вычислить, где окажется преследуемый после серии Прыжков. Готовишься ведь только к первому, а все остальные выполняет компьютер. Следящий может оценить и определить траекторию лишь первого Прыжка, но как он может понять, что в это время творится внутри компьютера?

— Но он сделал это, Голан.

— Сделал, вот именно. И добиться этого он мог единственным способом — он заранее знал, куда мы направляемся. Знал, а не вычислил.

Пелорат подумал и сказал:

— Невозможно. Совершенно невозможно, мой мальчик. Откуда ему было знать? Мы сами не знали, куда полетим, пока не взошли на борт «Далекой Звезды».

— То-то и оно. Ну а как тебе нравится этот День Медитации?

— Компор не солгал нам. Я спросил у официанта, и тот сказал, что сегодня действительно такой день. Ты же сам слышал.

— Да, он так сказал, но не сказал же он, что ресторан закрыт? На самом деле, он сказал примерно вот что: «Сейшелл-Сити не вымирает. Да, люди на планете медитируют, но только не в большом городе, где все просвещенные, неотсталые. Это в маленьких городках так. В общем, городской транспорт работает, и на улицах людно — ну, может, не так, как в обычные дни». Вот так он сказал.

— Но, Голан, в Туристический Центр никто не пришел, пока мы там были. Я же видел — никто.

— Я это тоже заметил. Во время беседы с Компором, если помнишь, я встал и подошел к окну, и увидел, что на прилегающих к Центру улицах полно народу и автомобилей, и все-таки ни одна душа в Центр не заглянула. День Медитации — замечательное прикрытие. Мне бы и в голову не пришло подвергать сомнению столь счастливую случайность, позволившую нам побеседовать наедине, если бы я заранее не настроился не верить ни одному слову этого сынка двоих чужеземцев.

— Что же тогда все это значит? — недоумевающе спросил Пелорат.

— Я думаю, Джен, все предельно просто. Что мы имеем? Мы имеем человека, который знает, куда мы отправимся, стоит нам только подумать об этом; человека, способного превратить бойкое общественное место в необитаемое для того; чтобы переговорить с кем-то с глазу на глаз.

— Ты хочешь убедить меня в том, что он способен творить чудеса?

Конечно. Ничего нет удивительного, если Компор — агент Второй Академии и способен управлять сознанием кого угодно, если он способен прочесть мои и твои мысли, находясь в корабле, далеко отстоящем от нашего, если может без труда прошмыгнуть мимо таможенников, если может совершить посадку с помощью гравитационного двигателя, и при этом пограничная служба даже не отваживается предложить ему направляющий радиолуч, если он может настроить сознание людей таким образом, что они не войдут туда, куда хотели бы войти, если ему в этом месте вздумалось с кем-то переговорить с глазу на глаз… Могу повторить все в обратном порядке, — все более печально продолжал Тревайз, — от этого, клянусь, ничего не изменится. Я действительно не летал с ним тогда, после колледжа. Помню, что не захотел. Но не под его ли влиянием не захотел? Наверное, он должен был лететь один. Но куда он летал на самом деле, вот вопрос.

Пелорат отодвинул в сторону стоявшие перед ним тарелки, будто чистое пространство нужно было ему, чтобы лучше сосредоточиться. Оказалось, что только этого и ждал самодвижущийся столик — он тут же подкатился к их столу и подождал, пока на него составят использованную посуду, после чего бесшумно откатился.

— Но это безумие! — прошептал Пелорат. — На самом деле, ничего не случилось такого, что не могло бы произойти естественным путем. Это всегда так. Стоит только в голову прокрасться мысли о том, что кто-то управляет естественным ходом событий, как начинаешь все этим объяснять и никогда не обретешь настоящей уверенности. Послушай, дружочек, это все условно и зависит от интерпретации. Не поддавайся паранойе.

— Поддаваться благодушию я тоже не собираюсь.

— Ну давай посмотрим на все логически. Допустим, он — агент Второй Академии. Зачем ему понадобилось рисковать и вызывать у нас подозрения, опустошая Туристический Центр? Что он такого сказал важного, чтобы этого не могли услышать посторонние, которые все равно были бы заняты своими делами?

— На это ответить легко, Джен. Ему нужно было держать наши с тобой сознания под пристальным наблюдением, вблизи, и он не хотел, чтобы сознания других людей ему помешали.

— Это опять-таки всего лишь твоя интерпретация. Мне кажется, ничего такого особенного он нам не сказал. И вполне логично допустить, что цель разговора была именно такова, как он сказал: объяснить случившееся, извиниться за это и предупредить о грозящей нам опасности. Зачем залезать в дебри?

На дальнем краю стола загорелась щелочка приема кредитных карточек. Тревайз порылся в сумке и вытащил кредитную карточку, выданную в Академии, — она годилась для расчетов по всей Галактике — и опустил ее в щель. Расчет занял несколько мгновений, но Тревайз с врожденной предосторожностью проверил, какая сумма осталась за вычетом причитавшейся за еду, и только тогда убрал карточку в сумку.

Более пристально оглядев теперь уже немногочисленных посетителей ресторанчика, он переспросил полушепотом:

— Зачем лезть в дебри? Зачем? Это не все, о чем он говорил, Джен. Еще он говорил о Земле. Он утверждал, что она погибла, и самым настоятельным образом советовал нам не искать ее, а лететь в Компореллон. Полетим?

— Я как раз об этом и думал, Голан, — признался Пелорат.

— Что, готов лететь туда?

— Ну, сюда мы можем вернуться после того, как обследуем Сирианский Сектор.

— Ну-ну. А тебе не кажется, что вся цель встречи с нами как раз и состояла в том, чтобы увести нас подальше от Сейшелла? Выкинуть куда угодно, лишь бы только нас тут не было?

— Но зачем?

— Не знаю. Послушай: они ожидали, что мы отправимся на Трентор. Ты этого хотел безумно, и очень может быть, что именно на это они и рассчитывали. Отправившись на Сейшелл, я спутал их карты. Возможно, этого они как раз хотели меньше всего, и теперь им остается одно — попытаться отправить нас отсюда куда подальше.

Пелорат был просто убит.

— Но, Голан, зачем им это? Ты только делаешь заявления и ничего не объясняешь. Чем мы им можем помешать на Сейшелле?

— Не знаю, Джен, но мне вполне достаточно того, что они нас тут не хотят. Именно поэтому я остаюсь здесь. И улетать не собираюсь.

— Но… Но… Послушай, Голан, если бы Вторая Академия хотела, чтобы мы улетели отсюда, разве они не могли бы просто настроить наше сознание таким образом, чтобы мы сами захотели улететь?

— Ну, раз уж ты сам об этом заговорил… разве кое-что в этом смысле им не удалось провернуть? — Тревайз прищурился и в упор посмотрел на Пелората. — Ну говори: разве ты не хочешь улететь?

Пелорат ответил Тревайзу удивленным взглядом:

— Но… в общем, мне кажется, что это как бы не лишено определенного смысла…

— Естественно, кажется, раз на тебя определенным образом повлияли.

— Но я не…

— Естественно, ты будешь с пеной у рта клясться, что ничего не было, раз это было.

Пелорат пожал плечами:

— Знаешь, когда ты так говоришь, нет смысла доказывать обратное. И что ты собираешься делать?

— Останусь на Сейшелле. И ты тоже. Без меня тебе с кораблем не управиться, поэтому если Компору и удалось тебя обработать, не того он, голубчик, обработал, кого надо.

— Очень хорошо, Голан. Давай останемся здесь, пока у нас не возникнет независимых причин улететь. Самое худшее для нас, так мне, по крайней мере, кажется, это потерять друг друга. Послушай, дружочек, если бы меня, как ты выразился, «обработали», разве я смог бы сейчас сидеть тут с тобой и говорить так, как говорю?

Тревайз лишь на мгновение задумался и порывисто протянул руку товарищу улыбаясь:

— О'кей, Джен. А теперь пошли на корабль. Завтра стартуем. Если получится.

47

Самого момента, когда его завербовали, Мунн Ли Компор не помнил. Во-первых, он тогда был совсем ребенок, а во-вторых, агенты Второй Академии старались не оставлять следов.

Компор был Наблюдателем — должность для Второй Академии очень важная.

Это означало, что Компор был обучен основным принципам менталики и мог на определенном уровне общаться с сотрудниками Второй Академии на их языке, стоя, однако, на самой низкой ступени иерархической лестницы. Он умел «читать» сознания, но манипулировать ими не мог. Этому его не обучали. Его обязанностью было наблюдение, а не какая-либо активная деятельность.

В лучшем случае его должность тянула на второй класс, но против этого он нисколько не возражал. Его устраивала собственная роль в схеме событий.

В первые века своего существования Вторая Академия переоценивала свои возможности. Тогда полагали, что горстка ее сотрудников способна без особого труда справиться со всей Галактикой, что сохранение Плана Селдона потребует лишь случайных по большинству прикосновений в отдельных местах.

Мул излечил Вторую Академию от этих заблуждений. Он поймал ее (и Первую тоже, хотя это было и не так важно) врасплох, и обе Академии оказались совершенно беспомощными. Пять лет миновало, прежде чем была найдена возможность организовать контратаку, да и удалась она лишь ценой жизни некоторых сотрудников.

Полное выздоровление наступило только при Приме Пальвере. Нелегко дались ему принятые им меры. Он решил, что действия Второй Академии должны осуществляться целенаправленно и безгранично широко, но при этом опасность ее нечаянного обнаружения должна быть снижена до минимума. С этой целью он учредил институт Наблюдателей.

Компор не знал, сколько всего Наблюдателей в Галактике, не знал, и сколько их на Терминусе. И не должен был знать. В идеале никакие два Наблюдателя не должны были знать друг друга, чтобы гибель одного из них не повлекла за собой гибели второго. Все связи осуществлялись через высший эшелон на Тренторе.

Конечно, по-человечески Компор не был лишен амбиций и мечтал когда-нибудь побывать на Тренторе. Он знал, что это маловероятно, но знал также, что в редких, исключительно редких случаях Наблюдателей вызывают на Трентор и повышают в должности. Но случаев таких было очень мало. Качества, которыми было положено обладать хорошему Наблюдателю, совсем не те, что были нужны для работы за Столом.

Ну, например — существовал Гендибаль, и был он на целых четыре года моложе Компора. Скорее всего, завербован он был в столь же неясном возрасте, что и Компор, но он сразу был взят на Трентор, и теперь он был Оратором. Компор отлично понимал почему. В последнее время он довольно часто контактировал с этим молодым человеком и имел возможность ощутить силу его сознания. В схватке с ним Компор бы и секунды не продержался.

На самом деле, о том, что положение его не слишком высоко, Компор задумывался нечасто. В конце концов, думал он (и, наверное, так думали многие Наблюдатели), статус его невелик только по меркам Трентора. А в своих мирах, в нементальных сообществах Наблюдателям было довольно просто достичь высокого положения.

Компор, например, без особых хлопот учился в привилегированных учебных заведениях, вращался в прекрасных компаниях. Используя знания в области менталики на самом примитивном уровне, он усиливал свои природные интуитивные способности (а именно развитая интуиция стала причиной его вербовки, в этом он был уверен), ну, например, стал звездой колледжа в гиперпространственном преследовании. Преуспев в колледже, он обрел возможность шагнуть на первую ступень политической карьеры. Вот закончится теперешний кризис, кто знает, как высоко ему суждено шагнуть!

Если кризис разрешится успешно — а он наверняка разрешится именно так, — разве не вспомнят, что именно Компор первым обратил внимание на Тревайза, но не человека Тревайза — это мог сделать любой, — а исключительно на его сознание?

С Тревайзом Компор познакомился в колледже и поначалу видел в нем лишь веселого и неглупого приятеля. Но в одно прекрасное утро Компор очнулся от забытья и с горечью яви, захлестнувшей от края до края несуществующую страну полусна, осознал, что ему нестерпимо жаль, что Тревайз не завербован и никогда не будет завербован.

Это было невозможно в принципе, потому что Тревайз родился на Терминусе, а не был, как Компор, уроженцем другого мира. Но даже если оставить это в стороне, все равно уже было слишком поздно. Только юное, гибкое сознание годилось для обучения менталике, а болезненное внедрение этого искусства (это скорее все-таки было искусство, а не наука) во взрослый мозг, отягощенный накопленными представлениями, утративший гибкость и податливость, применялось лишь в течение жизни первых двух поколений после Селдона.

Но почему, почему, если Тревайз не годился для вербовки по первому признаку и давно вышел из возраста по второму, почему Компор вообще задумывался об этом?

При первой же встрече с Тревайзом Компор проник в его сознание более глубоко и понял причину своих мучений. Сознание Тревайза было совершенно особенным, было в нем что-то такое, что не укладывалось в рамки полученного Компором образования. Снова и снова оно ускользало от Компора. Он продолжал изучать сознание Тревайза и обнаруживал пропасти — нет, не настоящие пропасти, а участки, куда Компор просто не мог проникнуть.

Компор не знал, что это значит на самом деле, и принялся следить за поведением Тревайза в свете этой загадки. Скоро он заметил, что Тревайз способен принимать безошибочные решения в ситуациях, явно не изобиловавших количеством необходимой информации.

Была ли тут какая-то связь с обнаруженными Компором пропастями? Он не знал, знал лишь, что это за пределами его собственных способностей в области менталики — не исключено, что и Стол Ораторов не одолел бы этой задачи. Тяжелы были раздумья Компора — он думал, что, вероятно, способность принимать решения, природа самой этой способности неизвестны даже самому Тревайзу, что Тревайз мог бы…

Что мог бы сделать Тревайз? Знаний Компору явно недоставало. Порой ему казалось, что он почти ухватил конец ниточки, которая выведет его на верное решение, но ниточка ускользала. Всего лишь интуитивная догадка: Тревайз потенциально мог быть личностью, от которой многое зависело.

Компор не мог отбросить в сторону вероятность того, что это так и есть, и решил рискнуть. В конце концов, если он окажется прав…

Теперь, вспоминая о пережитом, он просто удивлялся, как ему хватило мужества, самообладания продолжать свои попытки. Он не мог проникнуть за административные барьеры, которыми, как колючей проволокой, был окружен Стол Ораторов. Ему грозила полная потеря репутации. Он отчаянно пытался пробиться хотя бы к самому младшему из членов Стола, и наконец на его призыв ответил Гендибаль.

Гендибаль терпеливо выслушал Компора, и с той поры между ними установились совершенно особые отношения. Следуя указаниям Гендибаля, Компор сохранил отношения с Тревайзом; повинуясь Гендибалю, Компор выстроил цепочку событий, которые в конце концов привели к ссылке Тревайза. Именно благодаря Гендибалю к Компору вернулись слабые надежды на повышение в должности на Тренторе.

Однако все приготовления были рассчитаны на то, чтобы заманить Тревайза на Трентор. Отказ его от этого маршрута застал Компора врасплох. Видимо, думал он, это не было предусмотрено и Гендибалем.

Как бы то ни было, теперь Гендибаль торопился к месту событий. Компор понимал, что кризис углубляется.

Сигнал Компора понесся через гиперпространство.

48

Прикосновение к сознанию разбудило Гендибаля. Никакого раздражения он не ощутил — сигнал воздействовал непосредственно на центр сна головного мозга.

Проснулся, сел в кровати. Упавшая простыня обнажила его тренированный, с мягкими очертаниями мускулов торс. Гендибаль сразу узнал, кто его вызывает, — различия в менталике столь же выразительны, как различия в звучании голосов для тех, кто привык общаться звуками.

Гендибаль ответил на сигнал и спросил, можно ли выйти на связь чуть позже. Ответ был: «Срочности нет».

Затем размеренно, не спеша он принялся за обычные утренние дела. Гендибаль еще стоял под душем, когда решил, что пора возобновить связь.

— Компор?

— Да, Оратор.

— Вы говорили с Тревайзом и его спутником?

— Пелоратом. Его зовут Джен Пелорат. Да, Оратор.

— Хорошо. Подождите еще пять минут, я настрою визуальную связь.

По пути в отсек управления Гендибаль столкнулся с Сурой Нови. Она смотрела на него вопросительно и готова была заговорить, но он прижал палец к губам, и она немедленно повиновалась. Гендибаль все еще чувствовал себя неловко рядом с ней — чересчур сильно ее сознание излучало преклонение перед ним, обожание. Он надеялся со временем к этому привыкнуть.

Тонкая нить соединяла их сознания постоянно, и теперь никто не смог бы принести вреда сознанию Гендибаля, не оставив для начала следа в сознании Нови. Гендибаль испытывал поистине эстетическое наслаждение, любуясь время от времени удивительной красотой и симметрией сознания этой простой женщины. Он был благодарен судьбе за тот благородный порыв, что овладел им, когда они стояли вдвоем у стен Университета, за то, что случай привел Нови к нему именно тогда, когда это было так нужно.

— Компор, — сказал Гендибаль.

— Да, Оратор.

— Расслабьтесь, пожалуйста. Я должен изучить ваше сознание. Прошу не обижаться на меня.

— Как вам будет угодно, Оратор. Могу я поинтересоваться, с какой целью?

— Чтобы убедиться, что ваше сознание незатронуто.

— Я знаю, Оратор, что у вас за Столом, — сказал Компор, — есть политические противники, но, конечно же, никто из них…

— Не размышляйте, Компор. Расслабьтесь… Так… Нет, с вами все в порядке. А теперь, если вы мне немного поможете, мы наладим визуальный контакт.

То, что произошло затем, в общем и целом можно было счесть иллюзией, обманом зрения, поскольку никто, кроме обладающего ментальной тренировкой сотрудника Второй Академии, не смог бы увидеть ровным счетом ничего как глазами, так и выявить что-либо с помощью какого-то физического прибора.

Происходило конструирование внешности собеседника по контурам сознания. Даже лучшим менталистам удавалось создавать туманные, размытые очертания. Лицо Компора появилось перед Гендибалем, окутанное легкой дымкой. Он знал, что Компор видит сейчас его точно так же.

Добавление к ментальному контакту физической силы гиперволн создавало у собеседников иллюзию беседы с глазу на глаз, в то время как их разделяли тысячи парсеков. Корабль Гендибаля был оборудован соответствующим устройством.

Видеоменталика имела свои преимущества. Главное состояло в том, что никакими имеющимися в распоряжении Первой Академии приборами ее нельзя было выявить. Кроме того, визуальное созерцание собеседника сообщало ментальной связи законченность, отточенность.

Что же касается Анти-Мулов — ну что ж, для того чтобы удостовериться, что никто не вмешивается в разговор, достаточно было самого чувствительного прибора — чистого сознания Нови.

— Передайте мне дословно, Компор, — потребовал Гендибаль, — ваш разговор с Тревайзом и этим… Пелоратом. Все в точности, до уровня сознания.

— Хорошо, Оратор.

Пересказ не занял много времени. Комбинирование звуков, мимики и менталики значительно сокращало время беседы, и объем информации передавался гораздо больший, чем при обычном разговоре.

Гендибаль был весь внимание. В ментовидении не было мелочей, ничего нельзя было упустить. При общении вблизи, даже при физическом гипервидении на расстоянии многих парсеков, можно было позволить себе роскошь что-то упустить из избыточных битов информации, не пропустив самого главного.

Дымка ментовидения создавала абсолютную безопасность общения ценой утраты этой роскоши.

От инструкторов к студентам из поколения в поколение на Тренторе переходили ужасные истории, сочинявшиеся специально для того, чтобы вселить в души юных, начинающих, понятие сверхважности концентрации внимания. История, которую рассказывали чаще остальных, была, конечно, наименее реальной. Повествовала она о том времени, когда Мул добился самых первых успехов — еще до захвата им Калгана. Тогда якобы один младший сотрудник Второй Академии получил сообщение, и в сознании у него не отразилось ничего, кроме фразы «похожее на лошадь животное», поскольку он упустил тончайший оттенок значения в сообщении, где говорилось о том, что это — кличка. Этот сотрудник, ничтоже сумняшеся, решил, что сообщению такому не стоит придавать особого значения, и не стал передавать его на Трентор. К тому времени, когда поступило следующее сообщение, было уже слишком поздно действовать немедленно, и пришлось пережить пять горьких лет.

На самом деле, конечно, ничего такого и в помине не было, но это было неважно. История производила убийственное впечатление и служила своей цели: убедить любого студента в важности интенсивной концентрации.

Гендибаль до сих пор не забыл, как в студенческие годы совершил ошибку при ментальном приеме, и сам счел ее незначительной и допустимой. Его учитель — старик Кендест, тиран до самой глубины серого вещества мозга — ехидно хихикнул тогда и поинтересовался: «Животное, похожее на лошадь, студент Гендибаль?» Гендибаль был готов сквозь землю провалиться от стыда.

Компор закончил пересказ разговора.

Гендибаль попросил:

— Оцените, пожалуйста, реакцию Тревайза. Вы знаете его лучше, чем я или кто-либо другой.

Компор ответил:

— Тут все просто. Ментальные причины налицо. Он думает, что мои слова и действия отражают мое непреодолимое желание отправить его на Трентор, в Сирианский Сектор — куда угодно, только не туда, куда он собрался отправиться. По моему мнению, это означает, что он из одного упрямства останется там, где находится, и полетит туда, куда хочет. Поскольку он считает, что его интересы диаметрально противоположны моим, он поступит именно так.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно уверен.

Подумав, Гендибаль решил, что Компор прав.

— Я доволен вами, — сказал он. — Вы хорошо поработали. Ваша история о радиоактивной гибели Земли была выдумана исключительно удачно — это вызвало в сознании собеседников адекватную реакцию без необходимости прямой манипуляции. Похвально.

Компор некоторое время боролся сам с собой. Наконец он сказал:

— Оратор, я недостоин вашей похвалы. Я не придумывал эту историю. Это правда. Планета под названием Земля действительно находится в Сирианском Секторе, и ее действительно считают прародиной человечества. Она радиоактивна — либо с самого начала была такой, либо стала такой впоследствии, и радиоактивность там нарастала. В конце концов планета погибла. На самом деле, там было изобретено устройство для усиления активности мозговой деятельности, но это ни к чему не привело. У меня на родине эта информация считается достоверной.

— Вот как? Забавно, — откликнулся Гендибаль, не слишком веря истинности сказанного Компором. — Что ж, тем лучше, если это правда. Солгать с той же долей искренности невозможно. Однажды Прим Пальвер сказал: «Чем больше ложь похожа на правду, тем лучше, и лучшая ложь — правда!»

— Я еще кое-что должен сообщить вам, Оратор, — сказал Компор. — Действуя в соответствии с распоряжениями удержать Тревайза в Сейшельском Секторе любой ценой, я, видимо, зашел слишком далеко, и теперь он подозревает, что я — агент Второй Академии.

Гендибаль кивнул:

— Полагаю, в данных обстоятельствах это неизбежно. Вторая Академия — его мономания, и он склонен видеть ее даже там, где ее нет. Нужно просто учесть это.

— Оратор, если так необходимо удержать Тревайза здесь, пока вы сюда доберетесь, дело бы значительно упростилось, если бы я вылетел вам навстречу, принял вас на борт моего корабля и доставил сюда. Это займет не более одного дня…

— Нет, Наблюдатель, — резко оборвал его Гендибаль. — Этого делать не следует. Люди на Терминусе знают, где вы находитесь. На вашем корабле находится гиперреле, которое вам не удалось уничтожить. Так?

— Так, Оратор.

— Если на Терминусе знают, что вы приземлились на Сейшелле, значит, об этом знает посол Академии. Знает он также, что на Сейшелле находится Тревайз. Ваше гиперреле сообщит на Терминус о том, что вы вылетели с Сейшелла в определенную точку на сотни парсеков от планеты и вернулись обратно. Сообщив об этом на Терминус, посол не преминет, однако, указать, что Тревайз остался в пределах Сейшельского Сектора. Сколько догадок промелькнет из-за этого у людей с Терминуса! Мэр Терминуса — жестокая женщина, и меньше всего нам хотелось бы задавать ей странные загадки. Мы не хотим, чтобы она выслала сюда бригаду Флота. Рисковать не стоит, Компор.

— Со всем уважением, Оратор, — почтительно обратился к Гендибалю Компор. — Но какие причины у нас бояться Флота, если мы можем воздействовать на сознание командующего?

— Как бы мало ни было причин, все равно гораздо безопаснее, если Флота тут не будет. Оставайтесь на месте. Наблюдатель. Когда я доберусь, я перейду в ваш корабль, и тогда…

— И тогда, Оратор?

— Тогда я все возьму на себя.

49

Ментовизионная связь с Компором прекратилась, а Гендибаль все сидел неподвижно, погруженный в раздумья. Шли минуты за минутами.

Долог оказался этот путь к Сейшеллу, ох, как долог и в буквальном смысле, поскольку его корабль по техническим характеристикам не шел ни в какое сравнение с кораблем Компора, и в переносном — сообщения о Тревайзе шли уже целых десять лет.

Да, в свете последних событий у Гендибаля не было никаких сомнений в том, сколь ценным приобретением для Второй Академии мог бы стать этот человек, если бы со времен Прима Пальвера не практиковалась политика жесткой неприкосновенности Терминуса.

Трудно сосчитать, скольких потенциальных сотрудников лишилась за последнее столетие Вторая Академия. Возможности оценивать ментальные способности каждого из квадриллионов людей, живущих в Галактике, не было. Но ни один из этих людей не шел ни в какое сравнение с Тревайзом — он и только он мог оказаться в такое время в таком месте…

Гендибаль с горечью покачал головой. Нет, нельзя, нельзя было упускать Тревайза, списывать его со счетов, где бы он ни родился, хотя бы даже на Терминусе. Честь и хвала Наблюдателю Компору за то, что вовремя заметил Тревайза, хотя тот уже тогда по возрасту не годился для вербовки.

Теперь Тревайз не годился ни по какой статье — для обучения, тренировки он был слишком стар, но по-прежнему обладал колоссальной интуицией, талантом принимать решения, делать выводы на основании предельного минимума информации и чего-то еще… чего-то еще…

Старик Шендесс заметил это; несмотря на всю свою усталость и апатию, он был-таки неплохим Оратором — он разглядел нечто необычное в Тревайзе, не располагая всеми теми сведениями, что накопились у Гендибаля за долгое время. Шендесс решил, что ключ к разрешению кризиса — в руках Тревайза.

Почему Тревайз на Сейшелле? Какие у него намерения? Чем он занимается?

А трогать его было нельзя! В этом у Гендибаля не было сомнений. До тех пор пока роль Тревайза не будет выяснена окончательно, к сознанию его нельзя прикасаться никоим образом. Кто бы ни были, что бы собой ни представляли Анти-Мулы, один неверный шаг, одно неловкое движение в сторону Тревайза могли погубить все дело.

В раздумья Гендибаля вмешалось прикосновение чьего-то сознания, и он раздраженно отмахнулся от него, как будто пытался отогнать надоедливую тренторианскую мошку — разумом, конечно, а не рукой. Но тут же почувствовал, что этому сознанию больно, встрепенулся и поднял глаза.

Сура Нови стояла перед ним, прижав руку ко лбу.

— Простить меня, Господин, мой голова сильно заболеть вдруг.

Гендибалю стало стыдно.

— Прости, Нови, Я не думал… то есть, наоборот, я слишком сильно задумался.

И он нежно, ласково разгладил складки тревоги и боли на ткани ее сознания. Нови просияла:

— Уже все пройти. Добрый звук ваших слов, Господин, мне хорошо очень помогает.

— Ну и хорошо, — улыбнулся Гендибаль. — Что-нибудь случилось? Зачем ты пришла? — спросил он, отказавшись выяснять причину сам. Все меньше хотелось ему переступать эту грань.

Нови растерялась и слегка склонила голову.

— Я быть не понимать. Вы быть смотреть никуда, делать звуки и ваше лицо так дергаться… И я стоять тут и думать, может, вы заболеть, и я не знать, что мне делать.

Страх, озабоченность или какие-то еще эмоции снова исказили симметрию сознания Нови. Гендибалю так нравилось зрелище безмятежности и спокойствия разума Нови, но ему опять стало неловко вмешиваться извне; она сказала, что сами его слова, сам звук его голоса успокаивают ее — пусть так и будет.

— Нови, — спросил он, — а почему мне нельзя звать тебя Сурой?

Лицо ее озарилось ужасом, глаза сверкнули.

— О Господин, не быть так делать!

— Но Руфирант звал тебя так в тот день, когда мы познакомились, Теперь мы с тобой хорошо знакомы, и…

— Я быть хорошо знать, как он называть меня, Господин. Так быть мужчина звать женщина, у которой не быть мужчина, которая не иметь жениха, на которую никто не смотреть. Тогда такая женщина называть первый имя. Мне быть лучше, если меня вы называть «Нови», и я быть гордый, когда вы звать меня так. Пусть у меня не быть никакой мужчина сейчас, зато у меня быть Господин, и я очень довольная быть. Я надеяться, вам не быть сильно трудно звать меня Нови.

— Не трудно, Нови, конечно.

Сознание ее стало гладким, бархатистым, и Гендибаль обрадовался. Слишком обрадовался, А следовало ли?

Несколько стыдливо он вспомнил о том, что простая женщина из Первой Академии, Байта Дарелл, в свое время жутко уязвила Мула, затронув тему его бесплодия…

Тут, конечно, дело совсем другое… Эта думлянка нужна была ему как защита от вмешательства чужеродного сознания, и Гендибаль хотел, чтобы она служила этой цели как можно лучше.

О нет, нельзя врать самому себе… Какой же он Оратор, если перестанет честно отвечать на вопросы собственного сознания? Правда состояла в том, что его радовало, когда Нови спокойна и счастлива сама по себе, без его помощи и вмешательства, и нравилось ему это потому, что ему нравилась она, и ничего дурного в этом нет — мелькнула у него дерзкая мысль.

— Садись, Нови, — сказал Гендибаль.

Она осторожно присела на краешек кресла — так далеко от Гендибаля, насколько позволяли размеры отсека. Сознание ее светилось почтительным уважением.

— Нови, — принялся пояснять Гендибаль, — видишь ли… когда ты видела, что я произвожу странные звуки, я говорил с другим человеком на большом расстоянии. Так разговаривают ученые.

Нови смущенно опустила взгляд.

— Я видеть, Господин, что очень много быть такое, что делать и знать ученые, чего мне никак не понять быть. Это быть такой трудный наука, все равно как высокий-превысокий гора. Мне стыдно быть, что я прийти к вам и думать, что я уметь стать ученая. Не знаю, как это вы, Господин, не смеяться на меня?

Гендибаль улыбнулся:

— Нови, но вовсе не стыдно стремиться к чему-то, чего ты не понимаешь. Ты, конечно, слишком взрослая уже для того, чтобы стать ученой — я начал учиться, когда был совсем маленьким. Но учиться никогда не поздно, всегда можно узнать больше, чем знаешь, и научиться делать больше, чем умеешь. Пока мы здесь, на корабле, я постараюсь научить тебя чему-нибудь. И к тому времени, когда мы доберемся до цели, ты будешь знать гораздо больше.

Гендибаль был окрылен. Почему бы и нет? Почему не отказаться от стереотипного отношения к думлянам, принятого во Второй Академии? И какое, собственно, право имела гетерогенная группа сотрудников Академии ввести этот стереотип? В конце концов, рожденные сотрудниками дети сами достигали больших высот не так уж часто. Дети Ораторов получали такую же квалификацию в исключительных случаях. Вроде бы три столетия назад в династии Лингвесторов насчитывалось три поколения, но было не исключено, что второе колено по чистоте кровных уз явно подкачало. Если так, то какое право имели люди из Университета возводить себя на столь высокий пьедестал?

Гендибаль смотрел в сияющие радостью глаза Нови и радовался. Она сказала:

— Я постараться хорошо учить, Господин, все, чему вы мне научите.

— Конечно, Нови, я уверен, что ты способная ученица, — кивнул Гендибаль и на мгновение растерялся: он вспомнил, что в разговоре с Компором ни словом не обмолвился о том, что не один на корабле. Да, о своей спутнице он ни слова не сказал.

Возможно, самому факту присутствия женщины Компор и не удивится, примет его как данность. Но… думлянка?..

На краткий миг привычный стереотип завладел сознанием Гендибаля, и он, спохватившись, обрадовался: вряд ли Компор распознает в Нови думлянку — ведь он не бывал на Тренторе.

И тут же отмахнулся от этой мысли. Абсолютно неважно, узнает Компор в Нови думлянку или нет. Гендибаль — Оратор Второй Академии и волен поступать, как ему заблагорассудится. В конце концов, главное его дело — сберечь План Селдона, и какое ему дело до того, кто что подумает? Никто не смел мешать ему и не посмеет.

— Господин… — робко спросила Нови, — а когда мы добраться, куда вы хотеть добраться, мы потом расстаться, да?

Гендибаль пристально посмотрел на нее и ответил, пожалуй, чуть более уверенно, чем было нужно:

— Нет, Нови, мы не расстанемся.

Думлянка застенчиво улыбнулась. Выглядела она в это мгновение, как любая счастливая женщина в Галактике — любая.

Глава тринадцатая Университет

50

Оказавшись вместе с Тревайзом внутри «Далекой Звезды», Пелорат брезгливо наморщил нос.

Тревайз пожал плечами:

— Что поделаешь, Джен. Человеческое тело — мощнейший генератор запахов. Система рециклирования никогда не работает мгновенно, искусственные запахи только накладываются на естественные, а не замещают их полностью.

— Наверное, Голан, два корабля не пахнут одинаково, если там долго живут разные люди?

— Верно, но ты мне скажи: разве ты не перестал морщиться от ароматов Сейшелла уже через час?

— Перестал, — признался Пелорат.

— Ну вот, и наш родной запах перестанет мучить тебя очень скоро. Вот увидишь, вернешься домой, обрадуешься всем запахам, которые тебя там встретят. Кстати, Джен, учти на будущее: крайне невежливо обсуждать, чем пахнет на любом корабле и в любом мире, если на то пошло, в присутствии их обитателей. То есть при мне — пожалуйста, я-то стерплю, но ты это учти.

— Понятно, Голан. Постараюсь. Знаешь, вот ведь странно: я уже «Далекую Звезду» домом считаю. Может быть, потому, что она сделана в Академии?

Пелорат улыбнулся:

— Знаешь, ведь я особым патриотом не был никогда. Мне нравилось думать, что я — гражданин Галактики, что мои родственники — везде и всюду, но вот теперь почему-то разлука с Академией наполняет мое старое сердце любовью к ней.

Тревайз стелил постель.

— Не так уж ты далеко от нее улетел, если на то пошло. Да будет тебе известно: Сейшельский Союз почти целиком окружен территорией Федерации Академии. У нас тут посольство с большим штатом, консулов полно. Языком сейшельцы любят трепать о своей независимости и о том, как они нас не любят, но воздерживаются предпринимать что-либо, способное вызвать наше неудовольствие. Ложись-ка ты, Джен, спать. Сегодня мы с тобой добились немногого, но утро вечера мудренее, будем надеяться, что завтра нам больше повезет.

Пелорат кивнул и отправился к себе, но скоро выяснилось, что слышимость на «Далекой Звезде» отличная — можно было запросто переговариваться из каюты в каюту. Погасив свет, Пелорат долго ворочался, наконец осторожно позвал:

— Голан?

— Да.

— Ты не спишь еще?

— Пока ты со мной разговариваешь — нет, естественно.

— Кое-что нам все-таки удалось сегодня. Твой друг, Компор…

— Бывший друг, — недовольно уточнил Тревайз.

— Пусть так. Неважно. Он говорил о Земле и сказал такое, с чем я не сталкивался ни разу за все время моих изысканий. Радиоактивность!

Тревайз перевернулся на бок, лицом к стене, подпер щеку рукой.

— Послушай, Джен, даже если Земля действительно погибла, это не означает, что мы полетим домой. Я все равно хочу найти Гею.

Пелорат издал странный звук, как будто сдул с губ пушинку.

— Дружочек, ну конечно. И я тоже! И потом, я вовсе не думаю, что Земля погибла. Компор мог быть уверен, что рассказывает непреложную истину, но ведь миров, претендующих на звание Земли, в Галактике такое количество!

В антропологии это явление называется «глобоцентризмом». Люди предпочитают считать, что их мир лучше, чем все остальные, чем любые их соседи, и культура у них выше, и все остальное, и история богаче — ну, ты понимаешь. А уж если соседи их в чем-то превзошли, то это непременно означает, что такие достижения позаимствованы у них. А если у соседей что-то плохо, значит, это плохое ими было когда-то отвергнуто или вообще к ним отношения никакого не имеет, либо это вообще невесть где придумали. Если нет логической возможности доказать, что Земля, либо ее эквивалент — колыбель рода человеческого — это именно их планета, то они как минимум помещают ее в своем секторе даже в тех случаях, когда не могут точно указать координаты.

Пелорат прищелкнул языком.

— Даже если бы удалось достоверно доказать, что ни одна планета в Сирианском Секторе — никакая не Земля, ничего бы из этого не вышло. Ты просто не представляешь себе, Голан, до какой степени мистицизм способен затмить здравый смысл. Как минимум в двенадцати секторах Галактики солидные ученые без тени усмешки утверждают, будто Земля (или как бы они ее ни назвали) находится в гиперпространстве, и добраться до нее нет никакой возможности, разве что случайно.

— А они не говорят, что это кому-то случайно удалось?

— Ну, знаешь, мифов всяких много ходит, и из патриотических соображений люди порой готовы поверить в них, зато в других мирах только посмеиваются.

— В таком случае, Джен, у меня предложение: давай и мы с тобой в такое верить не будем, и… (Тревайз громко зевнул) отправимся поскорее в замечательное гиперпространство снов.

— Но, Голан, понимаешь ли, самое упоминание о радиоактивности меня очень заинтересовало. Мне кажется, тут есть доля правды, или чего-то похожего на правду.

— Ты это о чем?

— Видишь ли; радиоактивный мир — это такой мир, где уровень радиации гораздо выше обычного. В таком мире гораздо быстрее протекает процесс мутации, и эволюция должна происходить скорее и резче. Я ведь говорил тебе, если помнишь: почти все мифы о Земле сходятся в одном: Земля отличалась исключительным богатством видов. Именно это многообразие форм жизни, ее взрывное развитие, именно это могло привести к развитию разумной жизни на Земле и последующему его распространению по Галактике. Если по какой-то причине Земля была или оказалась радиоактивной, то вот оно — прекрасное объяснение ее уникальности.

Немного помолчав, Тревайз заговорил:

— Во-первых, нет причин так уж верить Компору. Этот соврет — не дорого возьмет. Он запросто мог с три короба наговорить, только бы заставить нас отсюда убраться, чтобы мы, как два идиота, помчались в Сирианский Сектор. Но даже если допустить, что он не врал, он ведь сказал, что радиоактивность на Земле достигла такого уровня, что сама жизнь там стала невозможна.

— Правильно! Уровень радиации не был высок там, когда жизнь только начала развиваться, а жизни гораздо легче сохраниться, чем создаться заново. Допустим, жизнь на Земле возникла и сохранилась. Следовательно, если в самом начале уровень радиации там не был невыносимым для жизни, то и со временем он мог только падать. Ничто не способно поднять этот уровень.

— А ядерные взрывы? — высказал предположение Тревайз.

— При чем тут ядерные взрывы?

— Я хочу сказать: предположим, что на Земле были произведены ядерные взрывы.

— Где? На поверхности? Совершенно исключено. В истории Галактики нет ни единого упоминания о цивилизации настолько безумной, чтобы применять ядерные взрывы для военных целей. Нас бы просто не было тогда на свете. Во время Тригеллианского восстания, когда обе стороны были обречены на голод и отчаяние и когда Джендиппурус Хоратт предложил применить ядерную реакцию для…

— Его повесили матросы его же собственного флота. Это я проходил в колледже в курсе истории Галактики. Я не о том. Я имел в виду какой-нибудь несчастный случай.

— Нет в истории упоминаний о таких несчастных случаях, из-за которых мог бы повыситься общий уровень радиации на планете.

Пелорат глубоко вздохнул.

— Придется все-таки, когда освободимся, слетать в Сирианский Сектор и провести там небольшую разведку.

— Ага… — сонно откликнулся Тревайз. — Как-нибудь… Непременно… А теперь…

— Все-все, я умолкаю.

Пелорат выполнил обещание, а Тревайз еще почти целый час лежал в темноте с открытыми глазами, гадая, не успел ли он уже привлечь к своей персоне больше внимания, чем следовало, и не мудрее ли будет действительно для начала махнуть в Сирианский Сектор, а потом, когда о нем немного позабудут, вернуться сюда и искать Гею?

Заснул он тревожным сном, так и не успев принять твердого решения.

51

До города они добрались ближек полудню. В Туристическом Центре на сей раз было полным-полно народу, но нашим путешественникам удалось пробиться в справочную библиотеку, где их проинструктировали, как пользоваться местной моделью информационного компьютера.

Самым внимательным образом они изучили всю информацию о музеях и университетах, обращая особое внимание на археологию, антропологию, историю и данные о деятелях в этих областях науки.

— Ах! — тихо воскликнул Пелорат.

— Ах? — сердито переспросил Тревайз. — И по какому поводу «ах»?

— Вот эта фамилия. Квинтесетц. Кажется, она мне знакома.

— Ты что, знаешь этого человека?

— Нет, лично нет, но вроде бы читал его работы. Когда вернемся на корабль, я загляну в каталог…

— Рановато пока возвращаться, Джен. Раз эта фамилия тебе что-то говорит, с него и начнем. Если он сам не сумеет помочь, может, к кому-то еще направит.

Тревайз встал.

— Значит, отправляемся в Сейшельский Университет. А поскольку сейчас время ленча, давай и мы где-нибудь по пути перекусим.

Во второй половине дня, ближе к вечеру они наконец добрались до Университета. Пройдя по длинному лабиринту коридоров, отыскали приемную, где и сидели теперь в ожидании молодой дамы, которая могла — а может, и не могла — отвести их к Квинтесетцу.

— Интересно, — вздохнул Пелорат, — долго ли нам еще ждать? Учебный день, наверное, уже заканчивается…

Как будто услыхав его, их недавняя знакомая впорхнула в приемную. Туфельки ее слепили глаза сочетанием ярко-красного и фиолетового цветов, каблучки при ходьбе издавали высокие звонкие нотки. Высота тона зависела от скорости и легкости походки.

Пелорат поежился. Видимо, каждый мир не только по-своему пахнет, подумал он, но и какими-то собственными экзотическими средствами воздействует на чувства. Интересно, подумал он, так ли легко будет свыкнуться с чудовищной какофонией, издаваемой каблучками этой дамочки, как с местными ароматами?

— Не могли бы вы назвать ваше имя полностью, Профессор? — любезно улыбаясь, спросила женщина.

— Джен Пелорат, мисс.

— С какой вы планеты?

Тревайз предостерегающе поднял руку, напоминая Пелорату об уговоре, но Пелорат не то не заметил его жеста, не то про уговор позабыл, и ответил:

— С Терминуса, мисс.

Женщина довольно улыбнулась:

— Дело в том, что, когда я сообщила Профессору Квинтесетцу о том, что его желает видеть Профессор Пелорат, он сказал, что примет вас, если вы Джен Пелорат с Терминуса и никто другой.

Пелорат часто заморгал.

— Вы… вы хотите сказать, что он слыхал обо мне?

— Мне так показалось, — пожала плечами женщина.

Губы Пелората разъехались в удивленной улыбке, он повернулся к Тревайзу.

— Он слыхал обо мне! Честно говоря, это даже как-то удивительно. Я ведь написал не так много и не думал, чтобы кто-нибудь… Там ничего такого не было… — закончил он, недоуменно покачав головой.

— Ладно, ладно, — поторопил его Тревайз. — Хватит себя недооценивать. Пошли.

Он повернулся к женщине:

— Как добираться до Профессора, мисс? На каком-нибудь транспорте?

— Нет, можно пешком. Его кабинет — в этом комплексе зданий, и я с радостью провожу вас. Вы оба с Терминуса? — спросила она и, не дожидаясь ответа, вышла из приемной.

Зашагав следом за ней, Тревайз ответил:

— Да, оба. А какая разница?

— О нет, никакой, что вы! Просто у нас в Сейшелле есть такие люди, которые недолюбливают Академию, но здесь в Университете мы гораздо более космополитичны. «Живи сам и давай жить другим», — я так всегда говорю. Это я к тому, что в Академии тоже не звери живут. Понимаете?

— Понимаю. И у нас, бывает, услышишь, что сейшельцы — тоже люди, как-никак.

— Вот и правильно, так и быть должно. А Терминус я никогда не видала. Большой город, наверное?

— Да нет, небольшой, — небрежно отозвался Тревайз. — Поменьше Сейшелл-Сити будет.

— Вы меня обманываете, — покачала головой женщина. — Это же столица Федерации Академии, так? То есть другого Терминуса нет, или есть?

— Нет, насколько мне известно, Терминус у нас только один. И мы именно оттуда — из столицы Федерации Академии.

— Ну, тогда это же должен быть громадный город! А вы такой далекий путь проделали только для того, чтобы повидать Профессора? А знаете, мы тут им очень гордимся. Он — главный корифей в Галактике.

— Правда? — спросил Тревайз. — И в какой же области?

Женщина широко раскрыла глаза и изумленно глянула на Тревайза:

— Нет, вы точно шутник. Да он знает о древней истории больше, чем… чем я о своих родственниках!

И она пошла вперед, попискивая музыкальными каблучками.

Тревайз воспользовался тем, что его уже дважды назвали шутником и погрозили пальчиком. Этого нельзя было упускать.

— Ваш Профессор, наверное, и о Земле все-все знает? — невинно поинтересовался он.

— О Земле?! — удивленно переспросила она, остановившись около двери кабинета и ошарашенно уставясь на него.

— Ну, вы знаете, конечно. О том мире, откуда пошел род человеческий.

— А, так вы про это… Про самую первую планету? Понятно. Я думаю, про нее он тоже знает. Ведь эта планета, как-никак, в Сейшельском Секторе находится. Уж это-то всякому известно. Вот кабинет Профессора. Сейчас я позвоню…

— Погодите минуточку, — попросил Тревайз. — Что вы знаете о Земле, милая дама?

— На самом деле, что-то я не слыхала, чтобы ее Землей называли, — пожала плечами женщина. — Наверное, так ее у вас в Академии называют, а у нас тут ее зовут Геей.

Тревайз бросил быстрый взгляд на Пелората.

— О? И где она находится?

— Нигде (женщина перешла на заговорщицкий шепоток). Она в гиперпространстве. Я когда маленькая была, мне бабушка рассказывала, что когда-то вроде бы Гея в обычном пространстве была, но потом так сильно погрязла….

— В грехах и глупости человеческой, — пробормотал Пелорат, — что, не находя себе места от стыда, покинула обычное пространство, не желая иметь ничего общего со своими обитателями, а они рассеялись по всей Галактике…

— А, так вы знаете эту историю! А моя подружка говорит, будто это суеверие и предрассудок. Вот уж я ей расскажу. Так и скажу: вот, даже профессора из Академии…

Сияющие буквы в рамке на двери гласили: «СОТЕЙН КВИНТЕСЕТЦ, АБТ».

Имя Профессора изображали трудночитаемые сейшельские буквы, а чуть пониже в привычных очертаниях Галактического Стандарта значилось: «ФАКУЛЬТЕТ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ».

Женщина коснулась пальцем гладкого металлического кружка на двери. Звука звонка не послышалось, но дымчатое стекло таблички стало молочно-белым, и мягкий, низкий голос произнес:

— Назовите себя, пожалуйста.

— Джен Пелорат с Терминуса, — ответил Пелорат и поспешно добавил: — И Голан Тревайз, оттуда же.

Дверь распахнулась.

52

Высокий пожилой мужчина поднялся из-за стола и пошел навстречу Пелорату и Тревайзу. Лицо у него было смуглое, седые волосы покрывали голову жесткими завитками, отливавшими стальным блеском. Протянув руку для приветствия, он проговорил мягким баритоном:

— Меня зовут С. К. Рад познакомиться с вами, профессора.

Тревайз уточнил:

— У меня нет ученого звания. Я просто сопровождаю Профессора Пелората. Зовите меня просто Тревайзом. Рад познакомиться с вами, Профессор АБТ.

Квинтесетц смутился.

— Нет-нет, — сказал он, — АБТ — это просто глупейший титул, за пределами Сейшелла значения не имеющий. Не обращайте на это внимания и зовите меня просто С. К. Здесь в Сейшелле мы привыкли пользоваться инициалами. Я так рад, что вас двое, хотя ожидал только одного.

Мгновение помедлив, Квинтесетц еще раз протянул гостям правую руку, предварительно вытерев ее о брюки.

Тревайз пожал руку Профессора, искренне удивленный сейшельской манерой здороваться.

— Прошу салиться, — сказал Квинтесетц. — Кресла у меня обычные, неживые — я, понимаете, страшно не люблю, когда меня сзади хватают. Сейчас эти кресла-хваталки у нас в большой моде, но я не могу к такому привыкнуть. Не слишком приятно, правда?

— Конечно, — улыбнулся Тревайз. — Простите меня, С. К., но ваше имя, видимо, не сейшельского происхождения? Похоже, оно из пограничных миров. Извините, если я вас обидел.

— Нисколько. Мое семейство родом из Аскона. Давным-давно мои прапрапредки покинули Аскон, пять поколений назад — это произошло, когда там стало слишком сильным владычество Академии.

— А мы как раз из Академии, — смущенно проговорил Пелорат. — Наши извинения.

Квинтесетц дружелюбно помахал рукой:

— Не стоит извинений. Я не пронес чувства обиды через пять поколений, уверяю вас. Не всем это удалось, ну что ж — можно только сожалеть. Желаете перекусить? Выпить чего-нибудь? Можно включить музыку, будет приятнее беседовать.

— Если не возражаете, — сказал Пелорат, — хотелось бы сразу перейти к делу — конечно, если сейшельские традиции позволяют.

— Сейшельские традиции? Для меня это не непреодолимый барьер. Вы не представляете, Профессор Пелорат, как я рад вас видеть. Всего две недели назад я прочитал вашу статью о мифах о происхождении человечества в «Ревю Археологии». Она поразила меня глубиной синтеза материала и… краткостью.

Пелорат покраснел от удовольствия.

— Счастлив, что вам удалось прочесть мою работу. Увы, мне пришлось сильно сократить ее, иначе «Ревю» не сумело бы ее опубликовать. Я собирался подготовить обзор.

— О, это было бы превосходно! В общем, как только я прочитал вашу работу, мне очень захотелось познакомиться с вами. У меня даже мелькнула мысль отправиться на Терминус для этого, но такую поездку не так просто организовать.

— Да? Почему же? — поинтересовался Тревайз.

Квинтесетц неловко улыбнулся:

— Понимаете, как это ни прискорбно, но Сейшелл не стремится войти в Федерацию Академии, и не слишком приветствуют тут любые связи с Академией, даже научные. У нас традиция нейтралитета, вы знаете. Даже Мул нас не тронул, ему удалось лишь получить от Сейшелла особые гарантии нейтралитета. Ну вот. Так что любое обращение за разрешением посетить территорию Академии, а в особенности — Терминус, не слишком приветствуется, встречается с подозрением. Хотя, конечно, ученый моего ранга, наверное, в конце концов сумел бы получить и паспорт, и визу, но… видите, как все замечательно получилось — вы сами ко мне прибыли. Трудно поверить! Я спрашиваю себя: «Почему? Слыхали ли вы обо мне, как я слыхал о вас?»

Пелорат ответил:

— Мне известно о вашей работе, С. К., в моем каталоге есть кое-какие ваши труды. Именно поэтому я обратился к вам. Я изучаю вопрос о Земле — предполагаемой прародине человечества, а также ранний период освоения и завоевания Галактики. Сюда я прибыл, в частности, для того, чтобы навести справки по истории основания Сейшелла.

— Судя по содержанию вашей работы, — сказал Квинтесетц, — я понял, что вас интересуют мифы и легенды.

— Безусловно, но реальная история меня интересует еще больше, истинные факты, если таковые существуют.

Квинтесетц встал и заходил по кабинету, заложив руки за спину. Остановился, взглянул на Пелората и снова принялся расхаживать туда-сюда.

Тревайз нетерпеливо поторопил его:

— Ну, сэр?

— Странно! — нахмурился Квинтесетц. — Очень странно. Только вчера…

— Что случилось вчера? — спросил Пелорат.

— Я говорил вам, Профессор Пелорат… кстати, можно, я буду называть нас Дж. Ш.? Несколько непривычно употреблять полное имя.

— Ради бога.

— Я говорил вам, Дж. П., что пришел в восхищение от вашей работы, что захотел с вами познакомиться. Увидеться с вами лично мне хотелось именно потому, что вы явно располагаете обширным материалом по мифам и легендам о происхождении человечества, а вот предания о нашем мире, как мне показалось, у вас отсутствуют. Другими словами; мне хотелось встретиться с вами, чтобы рассказать вам как раз о том, о чем вы меня спрашиваете.

— Но при чем тут вчера, С. К.? — спросил Тревайз.

— У нас есть легенды. Вернее, одна легенда. Самая важная для нашей истории, для нашей цивилизации, потому что она стала нашей Великой Тайной.

— Тайной? — переспросил Тревайз.

— Я не имею в виду загадку или что-то в таком духе. Таково значение слова «тайна» в Галактическом Стандарте. У нас же это слово означает «нечто секретное», что-то такое, что известно только отдельным адептам, чего нельзя раскрывать чужим. А вчера был тот самый день.

— Что за день? — подчеркнуто равнодушно спросил Тревайз.

— День Перелета.

— А-а-а, — понимающе кивнул Тревайз. — Медитация, все сидят по домам и всякое такое.

— Теоретически — да, что-то вроде этого, правда, в больших городах древние традиции несколько угасли, но… я вижу, вы знаете об этом?

Пелорат, не очень довольный поспешностью Тревайза, захотел вернуть разговор в более спокойное русло.

— Да-да, мы немного слышали об этом, поскольку прибыли именно вчера.

— Угу, в этот самый день, — саркастически уточнил Тревайз. — Послушайте, С. К., как я уже говорил, я не ученый, но у меня есть вопрос: вы сказали, что у вас есть некая великая тайна, которую нельзя поверять иноземцам, посторонним. Почему же вы говорите об этом с нами? Мы ведь и есть посторонние.

— Да, это так, но, к счастью, я неофициальное лицо, и к тому же почти лишен предрассудков. И потом… работа Дж. П. подхлестнула чувства, которые меня долго мучили. Ведь мифы и легенды не возникают из вакуума. В любой сказке всегда есть доля истины, как бы извращена она ни была, и мне хотелось бы раскрыть ту истину, что стоит за нашей легендой о Дне Перелета.

— А безопасно ли говорить об этом? — спросил Тревайз.

Квинтесетц пожал плечами:

— Не совсем, наверное. Консерваторы, которых у нас хватает, ужаснулись бы. Однако уже целое столетие они не контролируют действий нашего правительства. Светская власть сильна и останется сильной, если консерваторы не воспользуются нашим — надеюсь, вы сумеете простить меня — издревле отрицательным отношением к Академии. И потом, если я буду обсуждать вопрос, представляющий для меня чисто научный интерес, Лига Ученых а случае необходимости окажет мне поддержку.

— Если так, — попросил Пелорат, — может быть, вы расскажете нам о вашей Великой Тайне?

— Да, но для начала позвольте удостовериться в том, что нас не прервут и, если уж на то пошло, не подслушают. Даже если смело смотреть в глаза быку, не стоит хвататься за кольцо, что у него в носу, — так гласит пословица.

Квинтесетц нажал рычажок на каком-то устройстве, что стояло на его письменном столе. Загорелась лампочка.

— Теперь мы ни для кого недосягаемы, — сообщил он.

— А вы уверены, что тут у вас нет «жучков»? — спросил Тревайз.

— Жучков?!

— Да, Не могут ли где-либо быть спрятаны устройства для прослушивания и подглядывания?

— Такого нет в Сейшелле! — возмущенно ответил Квинтесетц.

— Ну, если вы так уверены… — пожал плечами Тревайз.

— Прошу вас, С. К., — попросил Пелорат, — продолжайте.

Квинтесетц поджал губы, откинулся на спинку слегка осевшего под тяжестью его тела кресла, соединил кончики пальцев. Казалось, он обдумывает, с чего начать.

— Знаете ли вы, что такое «робот»?

— «Робот»?! — удивленно переспросил Пелорат. — Нет.

Квинтесетц вопросительно посмотрел на Тревайза. Тот недоуменно покачал головой.

— А что такое компьютер, знаете, надеюсь?

— Естественно… — кивнул Тревайз.

— В таком случае, подвижный компьютеризированный инструмент…

— …это подвижный компьютеризированный инструмент, — раздраженно закончил Тревайз. — Есть масса таких приспособлений, и я не знаю более общего определения для них, чем «подвижный компьютеризированный инструмент».

— …который очень похож на человека, называется роботом, — хладнокровно завершил начатую фразу Квинтесетц. — Главное отличие робота от других инструментов состоит в том, что внешне он похож, на человека.

— Но почему? — с искренним удивлением спросил Пелорат.

— Не знаю наверняка. По моему мнению, это не самая эффективная форма для инструмента, но я всего-навсего пересказываю то, что говорится в легенде. «Робот» — слово из древнего языка, и наши ученые полагают, что произошло оно от слова, которое в этом языке отражало понятие «работа».^[10]

— Что-то я такого слова не припомню, чтобы оно означало «работа» и было похоже на слово «робот», — пожал плечами Тревайз.

— Да, среди нынешних галактических языков такого нет, — подтвердил Квинтесетц, — но именно так говорится.

— Не исключена обратная этимология, — предположил Пелорат. — Если эти объекты применялись для работы, их и назвали «роботами». Но почему вы нам рассказываете об этом?

— Потому, что древняя традиция Сейшелла гласит: когда Земля была единственным миром в Галактике, там были изобретены и сделаны роботы. Тогда стало два вида людей — настоящие и сделанные, люди из плоти и люди из металла, биологические и механические, простые и сложные… — Квинтесетц прервал рассказ, тихо рассмеялся. — Простите, но совершенно невозможно говорить о роботах, не сбиваясь на цитаты из «Книги Перелета». Итак, люди на Земле изобрели роботов, и больше ничего говорить не стоит. Это как раз довольно просто.

— Но зачем они изобрели роботов? — спросил Тревайз.

Квинтесетц пожал плечами:

— Кто может сказать, когда столько времени прошло? Может быть, людей тогда было мало, и они нуждались в помощи — в особенности при осуществлении великой задачи освоения и заселения Галактики.

— Разумное предположение, — кивнул Тревайз. — А когда Галактика была колонизирована, роботы стали не нужны. На сегодня в Галактике гуманоидных компьютеризированных инструментов не существует.

— Я постараюсь изложить вам эту историю, — сказал Квинтесетц, — предельно упростив ее, опуская все поэтические приукрашивания, правда, наш народ именно эти приукрашивания и любит, но я их не принимаю. Итак, вокруг Земли образовались миры-колонии, обращавшиеся вокруг ближайших звезд, и роботов в этих новозаселенных мирах стало гораздо больше, чем на самой Земле. Это естественно — в девственных мирах для них было больше работы. А Земля впоследствии совсем отказалась от роботов и перестала их производить. А потом восстала против них.

— Что произошло? — встревоженно спросил Пелорат.

— Внешние Миры набрали силу, стали могущественнее Земли. С помощью своих роботов дети Земли предали Землю-Мать и взяли власть над ней. Простите, но все-таки трудно удержаться от цитирования. Но кое-кто покинул Землю — те, у кого были хорошие корабли, приспособленные к полетам через гиперпространство. Эти люди улетели к очень далеким звездам, подальше от уже заселенных миров. Образовались новые колонии — без роботов, где люди могли жить свободно. Это и были Времена Перелета, а тот самый день, когда первые люди ступили на Сейшелл, то есть на эту самую планету, называется Днем Перелета и ежегодно празднуется уже многие тысячи лет.

— Следовательно, дорогой друг, вы утверждаете, что Сейшелл был заселен непосредственно выходцами с Земли? — проговорил Пелорат.

Квинтесетц на мгновение растерялся, задумался и наконец сказал:

— Это — официальное убеждение.

— Которое вы, — сказал Тревайз, — судя по всему, не разделяете.

— Мне кажется, — неуверенно начал Квинтесетц и вдруг взорвался: — нет, не разделяю! Нет и нет! Это совершенно невероятно, однако это — официальная догма, и какие бы великие секуляристы ни сидели в нашем правительстве, их такая болтовня как нельзя больше устраивает. Дж. П., в вашей работе я не нашел указаний на то, что вам известна эта история — о роботах и двух волнах колонизации; первой — с роботами, и второй — без них.

— Нет, я об этом совершенно ничего не знал, — подтвердил Пелорат, — и несказанно благодарен вам, дорогой мой С. К., за то, что вы познакомили меня с этой легендой. И я просто поражен, что даже намека на что-либо подобное мне не встретилось ни в одной из работ за все время…

— Лишнее доказательство того, — сухо сказал Квинтесетц, — как успешно трудится наша социальная система. Великая Тайна Сейшелла сберегается.

— Вероятно, — холодно согласился Тревайз. — Но вторая волна колонизации должна была докатиться не только до Сейшелла. Почему же только здесь хранят Великую Тайну?

— Ее могут хранить где угодно и держать в таком же секрете. Наши доморощенные консерваторы считают, что непосредственно с Земли был заселен только Сейшелл, а остальная Галактика — выходцами отсюда. Это, конечно, полная чепуха.

Пелорат сказал:

— Остальные загадки можно будет разрешить в свое время. Теперь, располагая отправной информацией, я смогу искать подобные сведения в других мирах. Главное: я знаю теперь, какие вопросы следует задавать, а задать верный вопрос — вот ключ к тому, чтобы получить верный ответ. Как же удачно, что я…

Тревайз прервал его:

— Все правильно, Джен, но добрейший С. К. рассказал нам историю не до конца. А что случилось со старыми колониями, с теми роботами, что остались там? Ваша легенда упоминает об этом?

— Весьма поверхностно, без подробностей. Очевидно, люди и гуманоиды не смогли жить вместе. Миры, населенные роботами, погибли, Они были нежизнеспособны.

— А Земля?

— Люди покинули ее и обосновались здесь, а вероятно (тут со мной не согласятся консерваторы), и на других планетах.

— Наверняка не все люди покинули Землю. Планета не вымерла.

— Все может быть. Я не знаю.

— Не была ли она покинута из-за радиоактивности? — неожиданно резко спросил Тревайз.

— Из-за радиоактивности? — недоуменно переспросил Квинтесетц.

— Да-да, из-за радиоактивности.

— Не знаю. По крайней мере, я никогда ни о чем подобном не слышал.

Тревайз впился зубами в костяшки пальцев и задумался. Помолчав, он сказал:

— С. К., уже поздно, и, видимо, мы злоупотребили вашим гостеприимством (тут Пелорат сделал протестующий жест, но Тревайз с такой силой сдавил рукой его колено, что Пелорат вынужден был повиноваться).

— Рад, если был вам полезен, — сказал Квинтесетц.

— Безусловно, вы оказали нам большую услугу, и если мы могли бы чем-то отблагодарить вас, скажите.

Квинтесетц тихо рассмеялся:

— Ну разве что добрейший Дж. П. упомянет мое скромное имя, когда задумает писать что-либо о нашей Великой Тайне — вот это будет честная и вполне достаточная расплата.

Пелорат с готовностью проговорил:

— О, вы могли бы получить заслуженную награду и высокую оценку коллег, если бы вам удалось добиться разрешения посетить Терминус. Думаю, вы могли бы какое-то время пробыть в нашем Университете как ученый-гость. Это мы могли бы устроить, пожалуй. Сейшелл не любит Федерацию, но вряд ли ваши власти откажутся удовлетворить прямой запрос на ваше имя с приглашением на симпозиум по какому-то вопросу древней истории.

Сейшельский ученый чуть было не подпрыгнул от удивления.

— Вы хотите сказать, что в ваших силах такое осуществить?

Тревайз ответил:

— Лично я об этом не думал, но считаю, что Дж. П. совершенно прав. Попытаемся это устроить. Полагаю, особых трудностей быть не должно. И стараться сделать это мы будем тем сильнее, чем более благодарны вам останемся.

Немного помолчав, Квинтесетц настороженно спросил:

— О чем вы, сэр?

— Прошу вас, расскажите мне о Гее, С. К., — сказал Тревайз.

Горевшие светом радости глаза Квинтесетца тут же угасли.

53

Квинтесетц молча уставился на крышку стола. Рука его медленно, рассеянно скользила по жестким завиткам стрижки. Наконец, крепко сжав губы, он посмотрел на Тревайза. Похоже, отвечать не собирался.

Тревайз вопросительно приподнял брови. Он ждал. Наконец Квинтесетц не выдержал и дрожащим от волнения голосом проговорил:

— Уже правда поздновато. Смеркивается…

— Смеркивается? Я вас не понял, С. К.

— Уже почти ночь.

Тревайз кивнул:

— Да, я забылся. Я тоже голоден. Может быть, не откажетесь поужинать с нами, С. К.? Мы угощаем. А потом продолжим нашу беседу о Гее.

Квинтесетц тяжело поднялся с кресла. Ростом он был выше обоих гостей с Терминуса, но годы и обрюзглость не придавали его фигуре впечатления силы. Теперь он выглядел более устало, чем тогда, когда они вошли в его кабинет.

Посмотрев по очереди на Пелората и Тревайза, Квинтесетц сказал:

— Я забыл о гостеприимстве, простите меня. Вы чужестранцы, и не годится, чтобы вы угощали меня. Добро пожаловать ко мне домой. Я живу в кампусе, совсем недалеко отсюда, и, если вам угодно еще побеседовать, у меня дома будет гораздо удобнее и непринужденнее, чем здесь. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что сумею предложить вам самое скромное угощение. Мы с женой — вегетарианцы, и если вы едите мясо, то прошу заранее извинить меня.

Тревайз успокоил его:

— Не переживайте, С. К., мы с Дж. П. с легкостью разок откажемся от наших плотоядных наклонностей. Надеюсь, беседа с вами станет отличной заменой мясных блюд.

— Еда, во всяком случае, будет интересная, это я вам обещаю… если только вы выдержите вкус сейшельских специй. Мы с женой их много добавляем.

— Мы с радостью отведаем любой экзотики, — довольно весело заявил Тревайз, хотя по выражению лица Пелората было видно, что такая перспектива его немного пугает.

Квинтесетц возглавил процессию. Все трое вышли из кабинета и пошли по бесконечно длинному коридору. По пути Квинтесетц не раз по-сейшельски здоровался с коллегами, но попыток представить им новых знакомых не делал. От Тревайза не укрылись удивленные, любопытные взгляды, которые сотрудники Университета бросали на его сумку — она была серая. Видимо, приглушенные цвета в кампусе были страшной редкостью.

Наконец они добрались до парадного входа и вышли на воздух. На улице было совсем темно и прохладно. Поодаль виднелись деревья, высокая трава обрамляла обе стороны широкой аллеи.

Пелорат остановился. Фигура его была озарена огнями окон здания Университета и фонарей, освещавших аллеи кампуса. Он устремил взгляд в ночные небеса.

— Прекрасно… — восхищенно вымолвил он. — У одного нашего замечательного поэта есть стихотворение, где говорится об испещренной крапинками звезд ткани ночного неба Сейшелла…

Тревайз, прищурившись, посмотрел на небо.

— Мы с Терминуса. — объяснил он Квинтесетцу. — Мой друг до сих пор не видел других небес, С Терминуса мы видим лишь туман Галактики вдали да редкие, тусклые звезды. Если бы вы, Профессор, когда-нибудь посмотрели на наши скучные небеса, вы бы еще больше восхищались картиной вашей ночи.

— О, мы очень восхищаемся нашими небесами, — отозвался Квинтесетц, — уверяю вас! Дело в том, что распределение звезд у нас удивительно равномерное. Вряд ли, я думаю, отыщется еще в Галактике место, где бы столь однородно были размещены звезды первой величины… Но все-таки их не так много. Мне довелось видеть небеса миров, располагающихся на краю шаровидных скоплений, и там настолько много ярких звезд, что почти не видно черноты неба. Это не так красиво.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Тревайз.

— Вот интересно, — сказал Квинтесетц, — видите ли вы вон там почти правильный пятиугольник из звезд практически одинаковой яркости? Вон там, прямо над деревьями. «Пять Сестер» — так мы называем это созвездие. Видите?

— Вижу, — ответил Тревайз. — Очень красиво.

— Да, красиво. Принято считать, что это созвездие символизирует успех в любви, и нет ни одного любовного послания, в конце которого не стоял бы вот такой пятиугольник из точек. Обозначает этот знак желание любить и быть любимым. Каждая из пяти звезд обозначает разную стадию развития любовного процесса. У нас есть знаменитые стихотворения, где на разные лады смакуется эта тема — поэты соревнуются между собой в попытках наиболее эротично описать это. Когда я был помоложе, я тоже грешил стишками такого рода. Помышлял ли я тогда, что пройдут годы, и я стану совершенно безразличен к «Пяти Сестрам»! Нуда это, наверное, дело обычное. А видите внутри пятиугольника более тусклую звездочку?

— Да.

— Она символизирует безответную любовь. Есть легенда, в которой говорится, что некогда эта звезда была такой же яркой, как остальные, но потом потускнела от тоски.

И Квинтесетц быстро пошел вперед.

54

Обед был просто восхитительный — зря Квинтесетц скромничал. Блюд — бессчетное количество, гарниры и приправы — с тонким, но весьма выразительным вкусом.

Тревайз поинтересовался:

— Скажите, С. К., все ли овощи, которые были так очаровательны на вкус, входят в Галактический перечень?

— Да, конечно.

— А мне показалось, что среди них есть ваши местные растения.

— Безусловно. Планета Сейшелл, когда сюда прибыли первые поселенцы, оказалась миром с атмосферой, содержащей кислород, — значит, жизнь здесь должна была существовать. И нам удалось сохранить кое-какие эндемичные виды. У нас есть обширные природные парки, в которых бережно сохраняется как флора, так и фауна древнего Сейшелла.

— В этом вы впереди нас, С. К., — печально заметил Пелорат, — На Терминусе, когда туда прибыли первые поселенцы, оказалось крайне мало эндемичной жизни. Боюсь, долгое время не предпринималось особых попыток эту жизнь сберечь, сохранить, например, морскую флору и фауну, которые вырабатывали кислород, сделавший Терминус обитаемым. Теперь на Терминусе — самая стандартная природа.

— В Сейшелле искони берегут всякую жизнь, — с улыбкой скромной гордости сказал Квинтесетц.

Тревайз воспользовался моментом и пошел в атаку:

— Когда мы покидали ваш кабинет, С, К., вы обещали угостить нас, а затем рассказать нам о Гее.

Жена Квинтесетца — миловидная гостеприимная брюнетка, за ужином в основном помалкивавшая, устремила на Тревайза пораженный взгляд, встала и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

— Моя супруга, — смущенно проговорил Квинтесетц, — придерживается довольно консервативных взглядов и не очень любит, когда при ней упоминают об этом мире. Прошу простить ее. Но почему вас… этот мир интересует?

— Видите ли, это очень важно для работы Дж. П.

— Но почему вы спрашиваете об этом меня? Мы с вами говорили о Земле, о роботах, об основании Сейшелла. Что тут общего с тем, о чем вы спрашиваете?

— Может быть, и ничего, и тем не менее в этом вопросе много загадок. Почему ваша супруга так занервничала при одном упоминании о Гее? Почему вы испытываете такую неловкость? Некоторые говорят о ней совершенно запросто. Не далее как сегодня нам сказали, что Гея на самом деле Земля и что она удалилась в гиперпространство из-за обиды на то зло, что совершили люди.

Гримаса боли исказила лицо Квинтесетца.

— Кто сказал вам такую несусветную чушь?

— Кто-то из тех, кого мы встретили в Университете.

— Вульгарное суеверие.

— Стало быть, это не имеет отношения к Великой Тайне Сейшелла?

— Нет, конечно! Это просто-напросто сказка, которая ходит среди простых, необразованных людей.

— Вы уверены? — холодно спросил Тревайз.

Квинтесетц прислонился к спинке стула и уставился на тарелку с остатками еды.

— Давайте пройдем в гостиную, — предложил он. — Моя жена не позволит, чтобы тут убирали, пока мы говорим об… этом.

— Вы уверены, что это всего-навсего сказка? — повторил Тревайз свой вопрос, когда они расселись в другой комнате перед выпуклым окном, из которого открывался восхитительный вид на ночное сейшельское небо. Квинтесетц включил ночник, дабы не мешать свету звезд, и его темная грузная фигура превратилась в большую бесформенную тень.

— А вы не уверены? — тихо проговорил Квинтесетц. — Вы полагаете, что это возможно, чтобы какой-то мир исчез в гиперпространстве? Вы должны понимать, что средний человек имеет весьма отдаленное понятие о том, что такое гиперпространство.

— Дело в том, — сказал Тревайз, — что я и сам имею весьма отдаленное представление о том, что такое гиперпространство, хотя бывал там сотни раз.

— Тогда поговорим о вещах реальных. Уверяю вас, что Земля, где бы, в каком бы пространстве она ни находилась, не находится в границах Сейшельского Союза; и тот мир, что вы упомянули, не Земля.

— Но даже если вы не знаете, где находится Земля, С. К., вы должны знать, где находится упомянутый мною мир. Он-то уж точно находится в границах Сейшельского Союза. Это мы знаем наверняка — так, Пелорат?

Пелорат, казалось, внимательно слушавший разговор, вздрогнул, когда к нему обратился Тревайз.

— Если на то пошло, Голан, — сказал он, — я знаю, где он.

Тревайз обернулся и пристально посмотрел на него:

— И с каких пор, Джен?

— Недавно. Сегодня вечером понял. Вы показали нам «Пять Сестер», С. К., на пути от Университета к вашему дому и указали на тусклую звездочку в центре пятиугольника, Я убежден — это и есть Гея.

Даже в темноте было понятно, что Квинтесетц жутко растерялся. Он довольно долго молчал и наконец проговорил:

— Ну так, по крайней мере, утверждают наши астрономы. То есть это планета, которая обращается вокруг этой звезды.

Тревайз с укором взглянул на Пелората, но выражения лица товарища в темноте не разглядел. Тревайз повернулся к Квинтесетцу.

— Вот и расскажите нам об этой звезде. У вас есть ее координаты?

— У меня? Нет. — И, видимо, решив, что нужно более четко высказать свое неведение, он добавил: — Здесь, дома, у меня нет справочника по координатам звезд. Можете попробовать запросить такие данные на астрономическом факультете, но мне кажется, это будет трудновато. На эту звезду запрещено путешествовать.

— Почему? Она на вашей территории, не так ли?

— Космографически — да. Политически — нет.

Тревайз ждал, не скажет ли хозяин еще что-нибудь. Не дождавшись ни слова, он встал.

— Профессор Квинтесетц, — проговорил он холодно и формально, — я не полицейский, не солдат, не дипломат и не разбойник. Я не собираюсь силой вытягивать у вас информацию. Придется, хотя я этого вовсе не хочу, обратиться к послу. Надеюсь, вы понимаете, что сведения нужны не мне лично ради собственного праздного интереса. Это — дело Академии, и мне очень не хотелось бы устраивать из него межзвездный скандал. Думаю, этого не хотелось бы и Сейшельскому Союзу.

— Что за дело Академии? — неуверенно спросил Квинтесетц.

— С вами я это обсуждать не могу. Если Гея — нечто такое, о чем мы с вами говорить не можем, придется перенести решение на правительственный уровень, и обстоятельства могут сложиться так, что лучше Сейшеллу от этого не будет. Сейшелл сохраняет независимость от Федерации и лично у меня нет против этого возражений. Я не желаю Сейшеллу зла, и к послу меня не слишком тянет. Если честно, моя карьера здорово пострадает, если я к нему обращусь, поскольку у меня имеются четкие инструкции: добыть эти сведения, избегая забираться на правительственный уровень. Будьте же так добры, скажите мне: существует ли веская причина, из-за которой вы не желаете говорить о Гее? Вас что, арестуют или еще как-то накажут, если вы что-то скажете? Ну скажите мне, в конце концов: «Да, вам следует обратиться к послу».

— Нет-нет, — растерянно помотал головой Квинтесетц. — Правительство тут ни при чем, и я в этом ничего не смыслю. Просто мы не говорим об этом мире.

— Суеверие?

— Пусть так! Суеверие! О небеса Сейшелла, чем я лучше того тупицы, что сказал вам, будто Гея — в гиперпространстве, чем я лучше своей жены, которая не желает даже оставаться в комнате, где говорят о Гее: она ведь, может быть, даже из дома ушла от страха, что он будет разрушен…

— Чем? Молнией?

— Неважно чем. Чем-то! И я, даже я страшусь произносить это название. Гея! Гея! Слоги, звуки — ведь они же не бьют, не убивают. Никто ничего мне не делает плохого. И все-таки мне страшно… Но прошу вас, поверьте мне, не сомневайтесь, я правду говорю — у меня нет ее координат. Я могу попытаться помочь вам раздобыть их, но позвольте еще раз напомнить вам: мы здесь избегаем говорить об этом мире. Стараемся держать и руки и умы подальше от него. Я могу сказать вам лишь то малое, что известно наверняка, и сомневаюсь, что во всех мирах Союза вы узнаете больше.

Мы знаем, что Гея — древний мир. Некоторые считают даже, что Гея — самый древний мир в этом секторе Галактики, но в этом мы не уверены. Патриотизм заставляет нас твердить, что Сейшелл старее Геи, а страх шепчет: нет, Гея старше…

Большинство историков полагают — про себя, конечно, — что Гея была заселена независимо. Они думают, что она не была колонией, не входила в Союз и что Союз с Геей также не был колонизирован. Согласия по вопросу об истинном времени заселения Геи не достигнуто — никто не уверен в том, раньше или позже Сейшелла на ней появились люди.

Тревайз пожал плечами:

— Информации — ноль. Всякий может избрать для себя ту или иную альтернативу.

Квинтесетц утвердительно кивнул:

— Пожалуй. Мы сравнительно поздно узнали о существовании Геи. Вначале мы были заняты формированием Союза, потом — борьбой с Галактической Империей, потом — попытками избрать верную тактику поведения в качестве имперской провинции и ограничить власть вице-королей.

Только во времена ослабления власти Империи один из последних наших вице-королей обнаружил, что существует Гея и, по всей видимости, сохраняет независимость от Сейшельского Союза и от самой Империи. Каким-то образом Гея оставалась в тайне, в изоляции, и о ней тогда не было известно почти ничего — на самом деле, не больше, чем сейчас. Вице-король решил попробовать захватить ее. Подробности происшедшего нам неизвестны, но его экспедиция была разбита, и лишь немногие уцелевшие корабли вернулись обратно. Правду сказать, в те дни корабли были не такие уж хорошие, да и пилотирование оставляло желать лучшего…

А на Сейшелле были рады тому, что вице-король потерпел поражение — его не без основания считали диктатором, угнетателем. Его провал напрямую привел к восстановлению нашей независимости: Сейшельский Союз порвал всякие связи с Империей, и годовщина этого события ежегодно отмечается как День Союза. Из одной лишь благодарности мы оставили Гею в покое почти на столетие, но потом наступили времена, когда нам показалось, что мы уже достаточно сильны для того, чтобы приступить к небольшой собственной экспансии. Почему бы не попробовать одолеть Гею? Почему хотя бы не заключить с ней таможенное соглашение? Мы послали туда флот, и он был разбит.

Потом были редкие попытки наладить торговлю с Геей — и все до одной оказались безуспешными. Гея сохраняла строгую изоляцию, и никогда — насколько известно — не пыталась установить связь с каким-либо миром. Но и враждебности с ее стороны никакой не проявлялось. А потом… — Коснувшись кнопки в подлокотнике кресла, Квинтесетц зажег верхний свет. Сразу стало видно, что лицо его приобрело насмешливое выражение. Он продолжал: — Поскольку вы граждане Академии, вам должно быть знакомо имя Мула.

Тревайз вспыхнул. За пять веков своего существования всего лишь раз Академия была побеждена, захвачена. Оккупация долго не продлилась и не стала серьезной преградой на пути создания Второй Империи, но, конечно же, всякому, кто желал уязвить самолюбие Академии, стоило только упомянуть имя Мула, ее завоевателя, и цель была достигнута. «Очень может быть, — подумал Тревайз, — что Квинтесетц и свет включил именно для того, чтобы воочию убедиться, что самолюбие граждан Академии задето».

— Да, — ответил он как мог сдержанно, — мы в Академии помним Мула.

— Мул, — продолжил Квинтесетц, — некоторое время правил Империей, и Империя его была так же обширна, как та, которой нынче правит Академия. А вот нами, как бы то ни было, он не правил. Нас он не тронул. Однажды проездом он побывал в Сейшелле. Были подписаны декларация о нейтралитете и мирный договор. Больше он ничего не потребовал. Мы оказались единственными, кому ом не поставил больше никаких условий во времена, пока болезнь не сломила его окончательно и не поставила точку на его завоевательской карьере. Вы знаете, кровожадным диктатором его назвать было нельзя. Он правил гуманно.

— Как всякий победитель, — саркастически проговорил Тревайз.

— Как и Академия, — уточнил Квинтесетц.

Не найдя, что ответить на этот выпад, Тревайз раздраженно спросил:

— А о Гее вам больше нечего рассказать?

— Могу лишь упомянуть об устном заявлении Мула при подписании соглашения о нейтралитете. Судя но официальному отчету о встрече Мула с тогдашним Президентом Союза Калло, Мул с радостью поставил свою подпись под документом и сказал: «Теперь вы нейтральны даже по отношению к Гее, что счастье для вас. Даже я не осмелился бы к ней приблизиться».

Тревайз недоверчиво покачал головой:

— А зачем ему это было нужно? Сейшелл стремился к нейтралитету, а Гея враждебных намерений не проявляла. Мул в ту пору вынашивал планы завоевания всей Галактики, и какой смысл ему было здесь задерживаться из-за такой мелочи? У него было достаточно времени, чтобы покончить со всеми остальными мирами, а потом вернуться к Сейшеллу и Гее.

— Может быть, может быть, — согласился Квинтесетц, — но, если верить словам одного из свидетелей, присутствовавших при подписании соглашения, человека, которому мы склонны доверять, Мул отложил ручку и сказал: «Даже я не осмелюсь приблизиться к Гее», и шепотом добавил, видимо, не желая, чтобы кто-то услышал: «снова».

— Чтобы никто не услышал, вы говорите? Но как же вышло, что последнее слово было услышано?

— Потому что ручка, которую он отложил, покатилась по столу, и сейшелец, о котором я говорю, совершенно автоматически наклонился и подхватил ее, чтобы она не упала. И ухо его оказалось очень близко от губ Мула, когда тот прошептал: «снова». Он услышал это слово. И молчал до самой смерти Мула.

— Как можно утверждать, что это не выдумка?

— Жизнь этого человека не такова, чтобы его можно было счесть выдумщиком. Его свидетельство — истина.

— Ну, допустим. И что?

— Видите ли, кроме этого единственного случая, Мул никогда не бывал ни в Сейшельском Союзе, ни в его окрестностях с тех самых пор, как появился насцене галактической истории. Если он когда-либо побывал на Гее, это могло произойти только раньше.

— Ну и?..

— Где родился Мул?

— Этого, я думаю, не знает никто, — пожал плечами Тревайз.

— В Сейшельском Союзе есть сильное подозрение, что он родился на Гее.

— Из-за одного этого слова?

— Не только. Мул был непобедим из-за того, что обладал уникальной ментальной силой. Гея тоже непобедима.

— Пока непобедима. Это вовсе не означает, что она непобедима в принципе.

— Но Мул таки не осмелился к ней приближаться. Полюбопытствуйте, перечитайте записи об истории его правления. Посмотрите, отыщется ли хоть один мир, с которым бы он обошелся так милосердно, как с Сейшельским Союзом? Знаете ли вы о том, что даже те, кто отправлялся на Гею с мирными предложениями о торговле, никогда не вернулись оттуда? Вам этого мало? Вы по-прежнему считаете, что нам слишком мало о Гее известно?

Тревайз сказал:

— Много ли, мало ли, все равно ваше отношение сильно попахивает суеверием.

— Называйте, как хотите. Словом, со времен Мула мы перестали думать о Гее. И не хотим, чтобы она о нас думала. Только тогда мы чувствуем себя в безопасности, когда притворяемся, будто ее не существует. Не исключено, что легенда об исчезновении Геи в гиперпространстве намеренно сочинена правительством в надежде, что народ попросту позабудет, что существует звезда с таким названием.

— Значит, вы полагаете, что Гея — мир Мулов?

— Может быть. И советую, ради вашей же безопасности, — не суйтесь туда. Попробуете — никогда не вернетесь. Если Академия сунется на Гею, значит, она глупее Мула. Можете это сообщить вашему послу.

— Добудьте мне координаты Геи, — сказал Тревайз, — и я тут же исчезну из вашего мира. Доберусь до Геи и вернусь.

— Я добуду вам координаты, — сказал Квинтесетц. — Астрономический факультет работает, естественно, ночью. Если сумею, постараюсь это сделать прямо сейчас. Но позвольте еще раз попробовать отговорить вас от попытки лететь на Гею.

— А я все равно попытаюсь, — упрямо проговорил Тревайз.

Квинтесетц тяжело вздохнул:

— Значит, вы намерены совершить самоубийство.

Глава четырнадцатая Вперед!

55

C тоской смотрел Пелорат в иллюминатор на туманный, призрачный рассветный Сейшелл.

— Мы так недолго пробыли тут, Голан. А ведь мир очень интересный и милый. Хотелось бы побольше разузнать о нем.

С кислой усмешкой Тревайз оторвался от компьютера:

— А мне, думаешь, не хотелось бы? Три раза мы тут превосходно полакомились. Я бы не прочь тут задержаться. Женщин, которые нам тут попадались, мы видели недолго, а некоторые из них выглядят весьма недурно с точки зрения… ну, словом, с моей точки зрения.

Пелорат брезгливо наморщил нос.

— Ох, дружочек, не знаю… Эти коровьи колокольчики вместо нормальных туфель, да с головы до ног завернуты в кричащие тряпки. И потом — что они делают со своими ресницами? Ты обратил внимание на их ресницы?

–: Почему же? Обратил. И не только на ресницы. Джен, это все пустяки. В конце концов, их можно упросить умыться, а в нужный момент дело дойдет и до пищащих туфель, и до разноцветной одежды.

Пелорат пожал плечами:

— Верю тебе на слово, Голан, Я, правда, больше думал о Земле. Все, что нам пока о ней говорят, так противоречиво — одни говорят о радиации, другие — о роботах…

— Но все — о гибели.

— Верно, — согласился Пелорат. — Но ведь может быть, что один прав, а другой — нет, или оба правы до какой-то степени, или оба неправы. Именно тогда, Голан, когда выслушиваешь предания, окутанные туманом загадок, и хочется больше всего найти истину.

— Точно, — кивнул Тревайз. — И я этого хочу. Всеми черными дырами Галактики клянусь — только этого я и хочу. Сейчас же самое главное — разобраться с Геей. Как только все выясним — можно будет искать Землю или вернуться на Сейшелл, чтобы побыть тут подольше. Но первым делом — Гея.

Пелорат нахмурился:

— Первым делом… Если верить тому, что сказал Квинтесетц, мы можем погибнуть там. Стоит ли лететь туда?

— Я и сам задаю себе этот вопрос. Ты боишься?

Пелорат растерялся, подумал и честно ответил:

— Да. Ужасно.

Тревайз запрокинул голову и пристально посмотрел на товарища.

— Джен, — сказал он через некоторое время спокойно, как только мог, — не обязательно тебе рисковать. Скажи только слово, и я оставлю тебя в Сейшелле с личными вещами и половиной наших денег. На обратном пути, если хочешь, подберу тебя, и тогда мы отправимся в Сирианский Сектор искать Землю, если она там. Если я не вернусь, представители Академии в Сейшелле помогут тебе вернуться на Терминус. Я не обижусь, старина, если ты останешься.

Пелорат часто-часто заморгал, крепко сжал губы.

— «Старина»? — переспросил он растерянно. — Ты так меня назвал? Сколько же времени мы знакомы? Неделю? Чуть больше? Не странно ли, что я не хочу остаться? Да, я боюсь, но я хочу лететь с тобой.

Тревайз развел руками:

— Но почему? Я от тебя этого не требую, честно!

— Я сам не знаю почему. Это… Что-то такое… Голан, я верю в тебя. Мне кажется, ты всегда знаешь, что делаешь. Я хотел лететь на Трентор, но теперь понимаю, что из моей затеи ничего бы не вышло. Ты настаивал на поисках Геи, и теперь мне кажется, что Гея — это нечто вроде самого натянутого нерва Галактики. Очень, очень похоже, что именно из-за нее совершаются кое-какие события. И потом, если на то пошло, Голан, я наблюдал за тем, как ты заставил Квинтесетца выдать тебе сведения о Гее. Это была потрясающая по совершенству игра. Я был в восторге!

— Стало быть, ты веришь в меня.

— Да. Верю, — без колебаний ответил Пелорат. Тревайз положил руку на плечо товарища и с минуту молчал, подбирая, видимо, верные слова.

— Джен, — сказал он наконец, — ты простишь меня заранее за то, что я совершу что-то неправильное, если так или иначе нам придется встретиться с какими-то неприятностями?

— О, дружочек! — воскликнул Пелорат. — Зачем ты спрашиваешь? У меня есть и собственные причины остаться. Только давай побыстрее улетим, пока я не струсил и не передумал. Тогда я буду сгорать от стыда до конца своих дней.

— Как скажешь, Джен, — улыбнулся Тревайз. — Стартуем сразу же, как только позволит компьютер. На этот раз рванем вверх без проволочек, запустим гравитационный двигатель, как только небеса над нами будут свободны от других кораблей, А через час будем уже в открытом космосе.

— Хорошо, — кивнул Пелорат и оторвал язычок с герметичного контейнера с кофе. Кофе почти сразу вскипел. Пелорат принялся осторожно посасывать его через трубочку, стараясь не обжечь губы.

Тревайз усмехнулся:

— Гляди, как ловко ты уже управляешься с этими штуками. Ты теперь старый космический волк, Джен.

Пелорат задумчиво посмотрел на пластиковый контейнер и глубокомысленно изрек:

— Видишь ли, во времена, когда люди научились управлять гравитационным полем, стыдно не уметь пользоваться какими-то контейнерами.

— Угу. Только теперь кофе можно и из чашки попить на корабле, Странная штука получается — из области психологической инерции. Видишь кольца на стенах и потолке? Двадцать тысячелетий они монтируются на всех космических кораблях, но на гравитационном корабле они нужны как рыбе зонтик. Контейнер с трубочкой — из той же оперы.

Пелорат кивнул, продолжая меланхолично потягивать кофе.

— И когда же мы стартуем?

— Ага, попался! — весело рассмеялся Тревайз. — Пока я с тобой болтал про колечки и трубочки, мы успели попрощаться с Сейшеллом. Уже в миле от поверхности.

— Не может быть.

— Сам посмотри.

— Но… я ничего не почувствовал, — пролепетал Пелорат, стоя у иллюминатора.

— И не должен был.

— А мы ничего не нарушили? Нам не нужно было опять следовать по радиолучу, как тогда, когда мы приземлились?

— Нет причин, Джен. Никто нас не остановит. Никто на свете.

— Но когда мы садились, ты сказал…

— То было другое дело. Наше прибытие не было для них большим подарком, но оттого, что мы улетаем, они просто в экстазе.

— Почему ты так говоришь, Голан? О Гее с нами говорил только Квинтесетц, а он умолял, чтобы мы туда не летели.

— Не обольщайся, Джен. Это он для проформы. Он прекрасно понимал, что мы полетим туда. Вот ты восторгался — как ловко я выудил у Квинтесетца нужные сведения. На самом деле моей заслуги тут нет. Он и сам бы все выложил. Если бы я заткнул уши, он бы стал кричать.

— Но почему, Голан, почему? Это просто безумие какое-то.

— Ну да, паранойя. Понимаю.

Тревайз повернулся к компьютеру.

— Нас не остановили, — сообщил он вскоре. — Ни единого корабля на пути, и дальше все чисто, и никаких предупреждений.

Подмигнув Пелорату, Тревайз спросил:

— А расскажи-ка мне, Джен, как ты узнал о Гее? Ты ведь знал о ней еще на Терминусе, знал, что она — в Сейшельском Секторе, знал, что ее название по значению близко к слову «Земля». Где ты слышал обо всем этом?

Пелорат явно растерялся.

— Если бы я смог вернуться на Терминус… я бы покопался в файлах. Я же не все взял с собой — во всяком случае, не взял указатель, откуда те или иные сведения почерпнуты.

— Но ты задумайся, это ведь не так просто! Сейшельцы язык не распускают о Гее, помалкивают в тряпочку — настолько боятся говорить о ней, что выдумали сказку об ее исчезновении в гиперпространстве. Но я тебе еще кое-что скажу. Вот, посмотри…

Тревайз наклонился к компьютеру, ладони уверенно легли на поверхность стола. Он с радостью ощутил тепло соединения и почувствовал, как его воля скользнула куда-то вовне…

— Вот, — сказал он, — компьютерная модель Галактики, какой она была в памяти компьютера до нашего приземления на Сейшелле. А сейчас ты увидишь кусочек карты, показывающий ночное небо Сейшелла таким, каким мы его видели прошлой ночью.

В каюте стемнело и на экран легла картина ночного неба.

— Такое же красивое, как в тот вечер, — прошептал Пелорат.

— Еще красивее, — уточнил Тревайз. — Ведь здесь нет ни облаков, ни атмосферных искажений. Но погоди, сейчас я налажу подстройку…

У обоих наблюдателей возникло томящее ощущение передвижения в пространстве, а на самом деле Тревайз просто увеличил изображение. Пелорат инстинктивно вцепился в подлокотники кресла.

— Вот! — сказал Тревайз. — Видишь?

— Конечно. «Пять Сестер» — пятиугольник из звезд, который нам показывал Квинтесетц. Это они, без сомнения.

— Точно. Но где же Гея?

Пелорат прищурился, моргнул — тусклой звездочки в центре пятиугольника не было.

— Ее нет.

— Вот именно. Ее нет. А нет ее потому, что данные о ней в памяти компьютера отсутствуют, И поскольку я отвергаю возможность того, что данные не внесены в память компьютера намеренно, мне остается сделать вывод: галактографы Академии, разрабатывавшие банк данных, имея в распоряжении колоссальные объемы информации, данными о Гее не располагали.

— Не хочешь ли ты сказать, что если бы мы полетели на Трентор…

— Я хочу сказать, что и там бы мы ничего не узнали о Гее. Ее существование держится в тайне сейшельцами и — у меня сильное подозрение — теми, кто живет на Гее. Ты и сам не так давно говорил, что кое-какие миры стараются держаться в тени, от глаз подальше, ну, чтобы налоги не платить, и всякое такое.

— Да, но такие миры, как правило, располагаются в малонаселенных районах Галактики. Именно изоляция, географическая изоляция дает им возможность скрываться. О Гее такого сказать нельзя, она не изолирована.

— Правильно! Весьма необычно. Но удивительнее другое: такие знающие люди, профессионалы-галактографы ни сном ни духом не ведали о Гее. А ты как о ней узнал?

— Голан, милый, но я же собирал мифы, легенды, всяческие сведения о Земле целых тридцать лет. Без картотеки как я могу вспомнить?

— Но поищи какую-нибудь зацепку, Джен. Ну вспомни, когда ты о ней узнал — в первые или последние пятнадцать лет изысканий?

— О, если так, то, конечно, в последние.

— Можно и точнее. Я возьму на себя смелость утверждать, что о Гее ты узнал не раньше чем в последние пару лет.

Тревайз немного усилил освещение в каюте, чтобы разглядеть выражение лица Пелората. Великолепное сияние звездного неба чуть померкло. Пелорат окаменел; он не мигая смотрел в одну точку.

— Ну? — поторопил его Тревайз.

— Думаю… — тихо проговорил Пелорат. — Может быть, ты прав. То есть поклясться не могу, но… Когда я писал письмо Джимбору в Ледбетский Университет, Гею не упоминал, что в этом случае было бы весьма уместно, а было это… дай-ка припомнить… в девяносто пятом, стало быть, три года назад. Выходит, ты прав, Голан.

— Но как, где ты наткнулся на упоминание о ней? — настаивал Тревайз. — В письме? В книге? Научной статье? В древней песне? Где? Думай!

Пелорат прикрыл глаза, скрестил руки на груди. Долго, казалось, целую вечность, он неподвижно сидел в глубоком раздумье, Тревайз нервничал, но не торопил его.

— В личном письме, дружочек, — наконец вымолвил Пелорат. — Только не спрашивай, от кого, я все равно не вспомню.

Тревайз вытащил руки из сумки. Ладони его взмокли от пота. Он продолжал пытаться говорить устами товарища…

— От кого было письмо? От историка? Мифолога? Галактографа?

— Бесполезно. Содержание письма не ассоциируется ни с каким именем.

— Скорее, никакого имени просто не было.

— О нет, это вряд ли.

— Почему? Ты не стал бы распечатывать анонимное письмо?

— Думаю, нет.

— Почему? Разве ты никогда не получал анонимных писем?

— Ну… когда-то очень давно. Но в последние годы я стал хорошо известен в определенных научных кругах и неплохо знал всех своих корреспондентов. Они любезно переправляли мне сведения, почерпнутые из самых разных источников. Вот источники порой не имели автора, это точно.

— Ну а от анонимного корреспондента такую безадресную информацию ты мог получить?

— Такое вроде бы бывало… Но очень редко.

— Значит, вовсе не исключено, что именно по такому каналу к тебе попала информация о Гее?

— Да, но… я этого не утверждаю.

— Хорошо. И тем не менее — такой вариант не исключен, правда?

— Наверное. Но к чему ты клонишь?

— Погоди, я еще не закончил. Откуда было это анонимное письмо? Из какого мира?

— Говорю же тебе — не знаю, не помню!

— Не с Сейшелла ли?

— Не могу вспомнить, Голан, хоть убей.

— Позволю себе предположить, что письмо пришло-таки с Сейшелла.

— Можешь предполагать все, что угодно, но это ничего не доказывает.

— Нет? А вспомни-ка, когда Квинтесетц показал на тусклую звездочку посреди пятиугольника «Пяти Сестер», ты сразу понял, что это Гея. Помнишь?

— Да, конечно.

— Как это возможно? Как ты мог вот так сразу узнать ее, как понял, что это и есть Гея?

— Наверное, потому, что в материалах о Гее, что имелись у меня, она редко называлась своим истинным именем. Чаще употреблялись эвфемизмы. Иногда планета упоминалась как «младший братец Пяти Сестер». Еще встречались такие поэтические определения, как «Сердце Пятиугольника»… И как только Квинтесетц показал на «Пять Сестер», все эти аллюзии сразу вспомнились.

— Интересно… А мне ты раньше ни слова не говорил об этих аллюзиях.

— Видимо, я просто не улавливал их истинного значения и не думал, что это нечто важное, достойное обсуждения с тобой, не…

Пелорат осекся и замолчал на полуслове.

— Договаривай. Не специалистом?

— Да.

— Допустим. Поговорим о другом. Надеюсь, ты понимаешь, что пятиугольник «Пяти Сестер», как всякое созвездие, носит весьма относительный характер?

— Что ты хочешь сказать?

— То, что ты сухопутная крыса. Ты думаешь, что звезды приколочены к тверди небесной? Пятиугольник «Пяти Сестер» имеет такие очертания только для тех, кто живет в мирах Сейшельского Союза. Для жителей планеты, обращающейся вокруг любой другой звезды, «Пять Сестер» выглядят иначе. Как минимум видны под другим углом. Это во-первых. Во-вторых, звезды, составляющие «Пять Сестер», находятся на разном расстоянии от Сейшелла, и если на них смотреть объективно, никакой взаимосвязи между ними может не оказаться вообще. Одна-две звезды могут находиться на одном краю неба, а остальные — бог знает где. Смотри…

Тревайз снова полностью выключил свет в каюте и склонился над компьютером.

— Перед нами восемьдесят шесть обитаемых миров, составляющих Сейшельский Союз. Теперь поставим Гею, вернее, ту точку, где она должна находиться, на место (только он успел произнести эти слова, как в центре пятиугольника загорелась красная точка) и посмотрим, как выглядят ночные небеса с некоторых планет Сейшельского Союза.

Звездная картина дрогнула, сместилась. Пелорат мигнул. Красная точка осталась в центре экрана, а пятиугольник исчез. Яркие звезды были видны, но никакого пятиугольника! Еще и еще раз менялась картина небес… Красная точка неизменно оставалась на месте, но пять звезд никак не выстраивались в пятиугольник. Время от времени возникало нечто вроде неправильного пятиугольника, но тогда звезды вовсе не отличались столь равномерной яркостью, как те, что показывал им Квинтесетц.

— Ну что, хватит? — спросил Тревайз. — Так вот: ниоткуда больше «Пять Сестер» не видны так четко, как с Сейшелла, ни из одного мира Сейшельского Союза.

Пелорат предположил:

— Воззрения сейшельцев могли быть экспортированы на другие планеты. Ну, например, Трентор до сих пор фигурирует в массе пословиц…

— Ну да, конечно, и при этом в Сейшелле хранят тайну Геи за семью печатями? И потом, какое кому дело до нее в других мирах, кроме Сейшелла? Что им за дело до «младшего братца Пяти Сестер», когда в их небесах нет никаких сестер и братьев?

— Не знаю… Может, ты и прав.

— Надеюсь, я сумел убедить тебя в том, что первоначальные сведения о Гее ты получил и мог получить только из Сейшелла. Причем — не из какого-то другого мира, а именно из той планетарной системы, где располагается столичная планета.

Пелорат обескураженно помотал головой:

— Ты так все выстраиваешь… вроде бы все сходится. Но сам я этого не помню, Ей-богу, не помню.

— Но в неоспоримость моих доказательств ты веришь, не так ли?

— Да.

— Ладно. Пошли дальше. Как ты думаешь, когда могла возникнуть эта легенда?

— Когда угодно. Я склонен полагать, что она возникла очень давно, еще в Эру Империи. У нее есть привкус древности…

— Ошибаешься, Джен. «Пять Сестер» сейчас находятся довольно близко от Сейшелла, вот почему они такие яркие. Но, как я уже говорил, они не связаны друг с другом раз и навсегда. Взять произвольно любую пару — и они не будут частью одного звездного семейства. То есть они движутся в разных направлениях. Погляди, что произойдет, если я сдвину картину назад во времени… — Красный кружек, обозначавший Гею, вновь остался на месте, а пятиугольник медленно, постепенно распался — четыре звезды поплыли в разных направлениях, а пятая немного отошла в сторону. — Ну, Джен, — потребовал Тревайз, — можно назвать этот пятиугольник правильным?

— Нет, он явно деформирован.

— А Гея где? В центре?

— Нет, она тоже ушла в сторону.

— Отлично. Вот так выглядело созвездие сто пятьдесят лет назад. Всего сто пятьдесят лет назад… Сведения, полученные тобой о «Пяти Сестрах» и звезде в центре пятиугольника, не имеют никакого смысла до наступления нашего столетия нигде, даже на Сейшелле. Легенда эта могла возникнуть на Сейшелле и только в течение последнего века. Скорее всего — в последние десять лет. Сейшельцы не любят и боятся об этом говорить, а ты об этом узнал.

Тревайз резко включил свет, убрал карту звездного неба и в упор посмотрел на Пелората.

— Я… совершенно растерян, — хрипло проговорил тот. — Что же это такое?

— Это ты мне скажи! Думай! Мне каким-то образом явилась мысль о том, что Вторая Академия все еще существует. Во время своей избирательной кампании я говорил об этом — самым откровенным образом давил на эмоции не слишком решительных избирателей, набирая голоса. Позже я подумал: «А что, если она действительно существует?» Я принялся читать книги по истории и еще через неделю был в этом просто убежден. Настоящих доказательств у меня не было, но я всегда чувствовал в себе способность делать верные выводы всего лишь на основании размышлений. Но на этот раз… — Тревайз сделал небольшую паузу и продолжил: — Смотри, что происходит потом: из всех людей я доверился только Компору, и он предал меня. Затем Мэр Бранно арестовала меня и отправила в ссылку. Почему в ссылку? Почему в тюрьму? В конце концов, можно было просто пригрозить мне — дескать, держи язык за зубами, а не то… Ладно, в ссылку, но почему на корабле последней модели, способном совершать Прыжки через всю Галактику? А самое главное — зачем она настаивала, чтобы со мной полетел ты и чтобы я помог тебе в поисках Земли?

А почему я был твердо убежден, что нам не нужно лететь на Трентор? Я предполагал, что ты знаешь о более интересной цели поиска, и тут ты выложил мне рассказ о таинственном мире — Гее, сведения о которой, как теперь выясняется, ты получил при весьма загадочных обстоятельствах… Мы отправляемся на Сейшелл, делаем первую остановку и тут же встречаем Компора, который обстоятельно рассказывает нам о Земле, о ее гибели, уверяет нас, что она находится в Сирианском Секторе и настоятельно рекомендует нам лететь туда.

— А, вот ты о чем… — протянул Пелорат. — Ты хочешь сказать, что обстоятельства влекли нас к Гее. Но, как ты только что сказал, Компор пытался убедить нас, что нам следует лететь совсем в другое место.

— А я, не доверяя этому человеку ни на йоту, из чистого упрямства решил не отказываться от задуманного. А тебе не кажется, что он именно этого и добивался? Собственно, я уже говорил тебе об этом.

— Романтика какая-то… — пробурчал Пелорат.

— Да? Пошли дальше. Мы очень быстро разыскали Квинтесетца. Сам нам в руки пошел.

— Не совсем, — возразил Пелорат. — Я узнал его имя…

— Оно показалось тебе знакомым. Ты даже не мог точно припомнить, читал ли что-либо из написанного им. Почему же оно показалось тебе знакомым?.. Потом оказалось, что он читал твою работу, а это насколько вероятно? Ты же сам признавался, что не так много опубликовал.

Дальше — больше: молодая дама, провожая нас до кабинета Профессора, довольно небрежно упоминает о Гее, рассказывает нам байку о том, что Гея — в гиперпространстве. Да так, чтобы мы запомнили это. Мы спрашиваем об этом Квинтесетца, он пугается, не хочет говорить об этом, но нас за дверь не выставляет, несмотря на то что я был грубоват с ним. Наоборот, он приглашает нас к себе домой и по пути не забывает показать нам «Пять Сестер». Не забывает даже спросить, заметили ли мы тусклую звездочку в центре пятиугольника. Зачем? Не слишком ли закономерно для случайного стечения обстоятельств?

— Ну, когда ты так перечисляешь…

— Перечисляй, как хочешь. Но я не верю, что это — случайное стечение обстоятельств.

— Что же это все значит? Что нас ведут на Гею?

— Да.

— Кто?

— А вот в этом у меня сомнений нет. Те, кто способен управлять сознанием, тонко манипулировать течением событий, направляя их в ту или иную сторону по своей воле.

— Сейчас ты скажешь, что это Вторая Академия.

— Ну а что нам известно о Гее? Она неприкасаема. К ней отправляется целый флот, и флот погибает. Люди летят туда с мирными намерениями и не возвращаются. Даже Мул не осмелился выступить против нее, и очень может быть — там родился. Естественно, мне кажется, что Гея — это Вторая Академия, а ведь отыскать ее — вот моя главная задача.

Пелорат покачал головой:

— Судя по тому, что пишут некоторые историки, Вторая Академия остановила Мула. Разве он мог быть оттуда?

— Ренегат, наверное.

— Но почему же тогда Вторая Академия так упорно ведет нас к себе?

Тревайз нахмурился, уставился в одну точку.

— Давай попробуем понять. Для Второй Академии всегда, во все времена было важно, чтобы в Галактике о ней знали как можно меньше. Это нам известно точно. Вот уже сто двадцать лет Вторая Академия думает, что о ней никто не знает, и это устраивает ее как нельзя лучше. Когда у меня возникли догадки о том, что она до сих пор существует, она не делала ничего. О моих воззрениях узнал Компор. Она могла использовать его для того, чтобы заткнуть меня тем или иным способом, может быть, даже убить. Но и тут она пальцем о палец не ударила.

— Да, — возразил Пелорат, — но тебя арестовали, если тебе угодно возложить ответственность за это на Вторую Академию. В итоге народ Терминуса о твоих воззрениях не узнал. Люди из Второй Академии добились этого, не прибегая к насилию. Очень может быть, что им известен знаменитый лозунг Гардина: «Насилие — последний козырь дилетантов».

— Ну и что с того, что об этом не узнал народ Терминуса? Мэру Бранно мои взгляды известны, и хотя бы она может пораскинуть мозгами — а вдруг я прав? Теперь Второй Академии уже поздно как-то помешать нам, повредить. Ведь если бы они избавились от меня сразу, они были бы ни при чем. Оставь они меня в покое, они тоже были бы ни при чем, поскольку нашли бы возможность убедить народ на Терминусе в том, что я — вот такой эксцентричный человек, может быть, даже чокнутый. Моя политическая карьера покатилась бы под откос, и одно это могло заставить меня замолчать — я бы понял, чем мне грозит открытое высказывание моих взглядов.

Теперь им поздно предпринимать что-либо. Мэр Бранно легковерием не отличается, поэтому послала Компора следить за мной, но, не доверяя и ему, отдала приказ установить на его корабле гиперреле. Вследствие этого ей, безусловно, известно, что мы — в Сейшельском Секторе. А ночью, когда ты спал, я через компьютер отправил сообщение нашему послу в Сейшелле, где доложил, что мы взяли курс на Гею. Я даже координаты не поленился сообщить. Даже если теперь Вторая Академия попытается сделать нам что-нибудь нехорошее, уверен: Бранно этого так не оставит, а пристальное внимание нашей Академии — это как раз то самое, чего Вторая Академия хочет меньше всего на свете.

— Но если они столь могущественны, — возразил Пелорат, — чего им бояться?

— Чего бояться? А почему они прячутся? Им не устоять в открытой схватке, понимаешь? Технический прогресс, достигнутый нашей Академией, превзошел ожидания самого Селдона. Вели они нас к своему миру тихо, почти незаметно, тайком — это, видимо, свидетельствует об их крайнем нежелании делать что-либо, способное привлечь к ним внимание. Но они все равно проиграли — не на того напали. Сомневаюсь, что теперь они сумеют изменить ситуацию.

— Но зачем им все это? Если ты прав, зачем им вести нас к себе через всю Галактику — ведь получается, что это грозит им гибелью?

Лицо Тревайза покрылось лихорадочным румянцем.

— Джен, — сказал он, — у меня странное предчувствие. Ты сам сказал: у меня редкий дар делать верные выводы, располагая… да почти ничем не располагая. Кто-то внутри меня подсказывает мне, что я прав. И сейчас подсказывает. Есть во мне что-то, чего они хотят, зачем-то я им нужен, — нужен настолько, что они готовы рискнуть самим своим существованием. Я сам не знаю, что это такое, и должен понять — раз у меня что-то такое есть, и если это — мощное оружие, я обязан научиться им пользоваться ради того, что сам считаю верным. — Тревайз смущенно пожал плечами. — Ну вот. Ты все еще хочешь лететь со мной, старина, — теперь, когда видишь, какой я чокнутый?

Пелорат убежденно ответил:

— Я же сказал, что верю в тебя. Верю и сейчас.

— Восхитительно! — облегченно, радостно рассмеялся Тревайз. — Скажу тебе по секрету, у меня есть еще одно предчувствие: и у тебя тоже есть своя роль в этой истории. Ну, Джен, летим на Гею на полной скорости. Вперед!

56

Мэр Бранно явно постарела за последние дни. Она настолько глубоко задумалась, что совершенно машинально взглянула в зеркало по дороге в галактографический зал. Лучше бы она этого не делала.

Бранно горько вздохнула. Жизнь уходила из нее по каплям. Целых пять лет на посту Мэра, а до этого — еще двенадцать — разве они были легче? Тогда она фактически занималась тем же самым, стоя за спиной двух марионеток. Спокойно, уверенно вершила она свое дело, но всегда на износ. «А как же иначе», — думала она порой. По другой схеме все выглядело бы так: «напряжение — неудача — срыв». Но как ужасно было сознавать, что именно спокойное плавание, дрейф по течению событий так измотали ее.

Залогом ее успеха был План Селдона, а Вторая Академия — залогом его успешного выполнения. Твердая рука Бранно лежала на пульсе Первой Академии, но никто, ни одна душа на Терминусе не догадывалась, как трудно Бранно устоять на гребне волны.

История скажет о ней мало или совсем ничего. Всю свою жизнь она просидела за пультом управления кораблем, которым на самом деле управляли извне.

Даже Индбур III, правивший Академией во времена ее позорного падения к ногам Мула, ухитрился сделать что-то, из-за чего его запомнили, — хотя бы в обморок упал!

А Мэра Бранно никто не вспомнит.

Если только ей не поможет Голан Тревайз, этот Советник-выскочка…

Бранно внимательно посмотрела на карту. Карта была совсем не такая, какую показывает современный компьютер: всего-навсего трехмерная модель — подвешенные в воздухе огоньки. Модель нельзя было разворачивать, двигать, увеличивать и уменьшать. Можно было лишь обойти ее вокруг.

Бранно нажала рычажок, и сразу загорелось огромное множество огоньков — около трети от общего количества (не считая ядра Галактики, где, как считалось, никто не живет). Такова была Федерация Академии — более семи миллионов обитаемых миров, и правил ими Совет во главе с Бранно. Семь миллионов миров имели голос и представительство в Совете Миров, решавшем дела второстепенной важности. Никогда ни при каких обстоятельствах Совет Миров не принимал решений глобальной важности.

Бранно нажала другой рычажок, и по разные стороны от границ Федерации загорелись бледно-розовые огоньки. Сферы влияния. Территориями Академии эти регионы не являлись, но, формально сохраняя независимость, ни за что в жизни не осмелились бы мечтать оказать сопротивление малейшему шагу со стороны Академии.

В голове у Мэра не укладывалось, что в Галактике может существовать сила, способная противостоять Академии, даже Вторая Академия, где бы она ни находилась. В любое время, когда захочет, Академия могла пустить в ход свой Флот, состоящий из суперсовременных кораблей, и уже сейчас без труда основать Вторую Империю.

Но со времен начала выполнения Плана Селдона минуло пока только пять столетий, а План гласил: между крахом Первой и созданием Второй Империи — путь длиной в десять веков. За выполнением Плана должна следить Вторая Академия… Мэр горестно покачала головой. Значит, если Академия начнет действовать сейчас, она проиграет. Пусть ее корабли непобедимы, но сама поспешность смерти подобна.

Все так, если только Тревайз, как громоотвод, не вызовет на себя гром и молнию Второй Академии и вспышка молнии не озарит ее источник…

Бранно нервно оглянулась на дверь. Где же Коделл? Не время опаздывать.

Он тут же вошел, как бы откликнувшись на ее мысленный упрек, — добродушно улыбаясь и гораздо более походя на добренького дедушку, чем мог бы, только за счет усов, бороды и хитрых морщинок на выдубленной годами коже лица. Да, дедушка, но не старик все-таки. Но, в конце концов, Коделл был на восемь лет моложе Бранно.

И как это, интересно, ему удалось так хорошо сохраниться? Пятнадцать лет Директором Службы Безопасности — и хоть бы что!

57

Коделл приветствовал Мэра низким медленным поклоном, то была необходимая формальность перед началом разговора. Странно — времена правления Индбуров старались не вспоминать, а ведь именно тогда был выдуман этот претенциозный этикет.

— Прошу прощения, — сказал он, — что запоздал, Мэр. Дело в том, что Совет очнулся после наркоза, арест Советника Тревайза понемногу начинают обсуждать.

— Вот как? — флегматично отозвалась Бранно, — Нам грозит дворцовый переворот?

— Ни в коем случае. Ситуация целиком под нашим контролем. Но шума не миновать.

— Пускай шумят, если им от этого легче. Меня это не касается. Ну а как общественное мнение в целом? На него я могу рассчитывать?

— Думаю, можете. Особенно — за пределами Терминуса, Там никому дела нет до того, что стряслось с заблудшим Советником.

— Мне есть дело.

— А? Есть новости?

— Лайоно, — сказала Мэр. — Я хочу побольше узнать о Сейшелле.

— Ну, я не ходячий учебник истории, — улыбаясь развел руками Коделл.

— История меня не интересует. Меня интересует правда, Почему Сейшелл независим? Посмотрите сюда.

Она показала на крошечный островок белых огоньков, со всех сторон окруженный красными.

— Видите? Мы его инкапсулировали, почти поглотили, а он все равно белый. Белый, даже не розовый, как лояльные нам территории.

Коделл пожал плечами:

— Да, официально Сейшелл — недружественное нам государство, но он нейтрален и никогда не досаждал нам.

— Отлично, — кивнула Бранно, — А теперь посмотрим еще…

Она нажала еще несколько рычажков на пульте. Красные огоньки поползли во все стороны и покрыли почти половину Галактики.

— Это, — пояснила Бранно, — царство Мула незадолго до его смерти. Тогда Сейшельский Союз тоже был окружен со всех сторон, но видите — он белый! Единственный анклав, оставленный Мулом на воле.

— Они и тогда сохраняли нейтралитет.

— Плевать хотел Мул на всякие там нейтралитеты.

— Выходит, в этом случае, не наплевал.

— Выходит-то оно выходит, но почему? Что такого необыкновенного на Сейшелле? Чем он славится?

— Ничем, — помотал головой Коделл. — Поверьте, Мэр, стоит нам только пожелать — и он наш, хоть завтра.

— Да? Но почему же он не наш до сих пор?

— Думаю, просто он не был нам нужен, вот и все. Бранно выключила пульт управления моделью Галактики, сцепила руки на груди, зажмурилась.

— Думаю, теперь он нам нужен.

— Пардон, Мэр?

— Лайоно, я послала этого балбеса Тревайза в космос как приманку. Мне казалось, что Вторая Академия может переоценить опасность, от него исходящую, и первым делом обратит внимание именно на него. Молния ударит в него, и нам станет ясно, откуда она ударила.

— Верно, Мэр.

— Я рассчитывала, что он направится на Трентор, в мир древних развалин, и вместе с Пелоратом будет копаться в том, что осталось от Галактической Библиотеки в поисках сведений о Земле. Это, как вы помните, мир, который занудные мистики считают прародиной человечества. Бог с ними, пускай даже оно так и есть — толку от этого ноль, По моим расчетам, Вторая Академия должна была не поверить, что его интересует эта дребедень, и заинтересоваться тем, что он ищет на самом деле.

— Но на Трентор он не полетел.

— Нет, не полетел. Ни с того ни с сего он отправился на Сейшелл. Почему?

— Не знаю. Но простите, Мэр, старую ищейку — я не доверяю никому, и всех на всякий случай подозреваю: откуда вам известно, что он и этот, как его… Пелорат отправились на Сейшелл? Сообщение об этом поступило от Компора, но насколько можно верить Компору?

— Гиперреле подтверждает, что корабль Компора действительно приземлился на планете Сейшелл.

— Пусть так, но откуда вы знаете, что Пелорат с Тревайзом приземлились там же? Может, у Компора были свои причины махнуть на Сейшелл, и он ни сном ни духом не ведает, где эта парочка?

— Видите ли, Лайоно, наш посол на Сейшелле сообщил о прибытии туда корабля, на котором мы отправили Тревайза и Пелората. Сомневаюсь, чтобы корабль прилетел туда пустой. Компор, помимо всего прочего, их видел и разговаривал с ними. Допустим, мы не можем доверять ему, но у нас есть сведения о том, что Тревайз и Пелорат посетили Сейшельский Университет и беседовали там с одним не слишком известным историком.

— А у меня таких сведений нет, — с укором проговорил Коделл.

Бранно поморщилась.

— Только без обид, Лайоно. Я лично всем этим занималась, и теперь все вам рассказала — почти сразу же, кстати говоря. Только что получено сообщение от посла. Наш громоотвод на месте не сидит. На планете Сейшелл он пробыл два дня и уже отбыл оттуда. Направился к другой планетарной системе, в нескольких десятках парсеков от Сейшелла. Он сам связался с послом и сообщил координаты этой системы и ее название. Посол сразу же сообщил все это мне.

— А от Компора есть что-нибудь?

— Донесение Компора о том, что Тревайз и Пелорат покинули Сейшелл, пришло еще раньше сообщения посла. В ту пору Компор не знал точно, куда именно направляется Тревайз. Вероятно, последует за ним.

— Мы упустили все «почему», — задумчиво проговорил Коделл, вытащил из кармана упаковку пастилок, отправил одну в рот и принялся посасывать ее. — Почему Тревайз отправился на Сейшелл? Почему улетел оттуда?

— Меня гораздо больше занимает другой вопрос: куда? Куда летит Тревайз?

— Если не ошибаюсь, Мэр, вы сказали, что посол передал вам название и координаты той планетарной системы, куда отправился Тревайз. Или вы думаете, он солгал послу? Или посол солгал вам?

— Допустим, никто не лжет. Меня интересует это название, Лайоно. Тревайз сказал послу, что направляется к Гее. Г-Е-Я — вот как называется это место. Тревайз по буквам назвал.

— Гея? — переспросил Коделл. — Впервые слышу.

— Правда? Ничего удивительного, впрочем, Бранно ткнула пальцем в то место, где раньше светилась огоньками модель Галактики.

— На этой модели можно в любое время отыскать любую звезду, вокруг которой обращаются обитаемые планеты, и даже такие звезды, вокруг которых обращаются обширные необитаемые планетарные системы. Таких звезд почти тридцать миллионов — их можно наблюдать как угодно, если как следует отладить изображение: по отдельности, попарно, в созвездиях. Я могу пометить их пятью различными цветами… но чего я не могу сделать, так это отыскать Гею. Если судить по этой карте, Геи не существует.

— На каждую из тех звезд, что показывает эта карта, наберется десяток, ею неучтенных, — возразил Коделл.

— Согласна, но неучтенные картой звезды — лишь те, вокруг которых нет обитаемых планетарных систем. А Тревайзу с какой стати вздумалось лететь в необитаемый мир?

— Вы не пробовали связаться со службой Главного Компьютера? В его память заложены данные обо всех трех миллиардах звезд Галактики.

— Мне сказали, что это так, но так ли это на самом деле? Разве мы не знаем — вы и я, что довольно-таки многие планеты не внесены ни в один перечень только потому, что сами от этого уклонились? Их нет ни на этой карте, ни в памяти Главного Компьютера. Не исключено, что Гея — одна из них.

В спокойном голосе Коделла появились успокаивающие нотки.

— Пусть так, но стоит ли переживать, Мэр? Может быть, Тревайз просто странствует, как дикий гусь, а может быть, он наврал послу, и вовсе нет звезды под названием Гея, да и вообще ничего нет под теми координатами, которые он назвал. Может быть, встретив Компора, он понял, что за ним слежка и попросту решил смотать удочки.

— Но как? Компор будет продолжать следить за ним. Нет, Лайоно, не все так просто. Еще одна мысль не дает мне покоя. Есть большая опасность. Послушайте меня… — Помолчав немного, она сказала: — Лайоно, этот зал экранирован, и никто нас не подслушает. Будем говорить открыто. Если верить полученной информации, эта Гея расположена в десяти парсеках от границ Сейшельского Союза и, по идее, должна бы входить в него. Сейшельский Союз — хорошо исследованный участок Галактики. Все его звездные системы — обитаемые и необитаемые — зарегистрированы, населенные системы подробно описаны. Гея — единственное исключение. Населена она или нет — о ней никто не знает, ее нет на нашей карте. Ни на этой, ни на какой другой. А Сейшелл сохраняет экзотичную независимость от Федерации Академии. Даже в царстве Мула он остался нетронутым. Он независим со времен распада Галактической Империи.

— И что же из этого следует? — осторожно спросил Коделл.

— Уверена, тут есть взаимосвязь. Сейшелл включает неизвестную планетарную систему. Сейшелл неприкасаем. Что бы собой ни представляла Гея, она явно защищает себя и следит за тем, чтобы никто, кроме самого ближайшего окружения, о ней ничего не знал. Она защищает и самое это окружение, да так, что никто не смеет нарушить его неприкосновенность.

— Клоните к тому, Мэр, что Гея — резиденция Второй Академии?

— Пока хочу сказать лишь, что Гея заслуживает внимания.

— Могу ли я указать на один пункт, из-за которого выстроенная вами теория не выглядит убедительной?

— Прошу.

— Если Гея — Вторая Академия и многие столетия физически защищала себя от захватчиков, а вместе с собой — весь Сейшельский Союз, сделав из него непробиваемый щит для себя, препятствовала распространению знаний о себе по Галактике, то куда же вся эта защита вдруг подевалась? Тревайз и Пелорат покинули Терминус, и хотя вы настоятельно рекомендовали им лететь на Трентор, они незамедлительно, без всяких колебаний устремились на Сейшелл, а теперь — на Гею. Более того, вы вольны думать о Гее, размышлять о том, что она такое. Почему никто не мешает вам делать это?

Бранно ответила не сразу. Седые волосы ее тускло блеснули, когда она склонила голову.

— Видимо, потому, — сказала она наконец, — что Советнику Тревайзу удалось каким-то образом ускорить события. Что-то он такое сделал или делает, что угрожает Плану Селдона. Один.

— Один человек? Но это невозможно, Мэр.

— Никто не застрахован от просчетов, от уязвимых мест. Селдон тоже не был гарантирован от промахов. Где-то в теле Плана есть болевая точка, и Тревайз наступил на нее, может быть, сам того не зная. Мы должны понять, что случилось, мы обязаны быть в центре событий.

Коделл по-настоящему насторожился.

— Не принимайте самостоятельных решений, Мэр. Нам нельзя действовать необдуманно.

— Не принимайте меня за дурочку, Коделл. Войну объявлять я не собираюсь. Не собираюсь отправлять экспедиционный корпус на Гею. Я хочу лишь оказаться в центре событий — илинеподалеку от центра, если вам так больше нравится. Лайоно, окажите мне услугу — терпеть не могу толковать с нашим военным ведомством. Оно настолько погрязло в стодвадцатилетнем бездействии… но думаю, вам не составит труда выяснить, сколько наших военных кораблей сосредоточено на базах поблизости от границ Сейшельского Союза. Можем ли мы устроить так, чтобы их передвижение не вызвало подозрений и выглядело как нечто тривиальное?

— Я почти уверен, что по мирным временам кораблей там немного. Но я уточню.

— Хватило бы двух-трех, в особенности если хотя бы один будет класса «Сверхновый».

— И что вы хотите с ними делать?

— Я хочу, чтобы корабли подошли как можно ближе к Сейшеллу, не создавая неприятностей. Еще я хочу, чтобы они держались поближе друг к другу, на случай, если потребуется взаимовыручка.

— Ради чего все это, Мэр?

— Ради возможности гибкого управления ситуацией. Хочу нанести удар, если потребуется.

— Кому? Второй Академии? Если Гея сохранила неприкосновенность и устояла даже против Мула, что ей какие-то несколько кораблей?

Воинственный огонек блеснул в глазах Бранно.

— Друг мой, я же сказала вам: никто не совершенен, ничто не совершенно в этом мире. Даже Гэри Селдон. Он был человеком своего времени, и ничего не мог с этим поделать. Он был великим математиком времен распада Империи, когда о развитии техники говорить не приходилось. Вот именно прогресса техники он и не мог предвидеть. Взять хотя бы антигравитацию — принципиально новое направление. Разве он мог его предугадать? Да мало ли еще чего мы добились.

— Но, вероятно, Гея тоже на месте не сидела.

— В изоляции? Не надо. В Федерации Академии живет десять квадриллионов человек, а сколько из них гениев, способных продвинуть вперед прогресс техники. Нет, изолированному миру о таком мечтать не приходится. Словом, наши корабли должны начать маневр, и я буду с ними.

— Простите, Мэр, не понял?

— Я лично отправлюсь к отряду кораблей, который сгруппируется у границ Сейшелла. Хочу все увидеть своими глазами.

Коделл с минуту сидел с раскрытым ртом.

— Мэр… но это… это не мудро.

В горле у него пересохло. Стало слышно, как он сглотнул слюну. Он явно хотел выразиться покрепче.

— Мудро или нет, — рявкнула Бранно, — я сделаю это! Вот у меня где альянсы, контральянсы, предательства и все такое прочее! Семнадцать лет я варюсь в этом соку. Надоело! Хватит! Может быть, где-то там, — она махнула рукой, — сейчас меняется вся история Галактики, и я хочу участвовать в этом.

— Но у вас нет никакого опыта в подобных делах, Мэр!

— Как знать, Лайоно, как знать…

Бранно решительно встала.

— Как только вы добудете мне необходимые сведения, я быстренько покончу с занудными домашними делами и отправлюсь туда. И не пытайтесь, Лайоно, меня отговаривать, а то мне придется забыть о нашей давней дружбе и наделать вам массу неприятностей. Это я еще могу.

Коделл кивнул:

— Знаю, что можете. Мэр, но прежде чем вы примете решение, позволительно ли будет мне напомнить вам о могуществе Плана Селдона? То, что вы собираетесь совершить, сильно смахивает на самоубийство.

— Этого мне бояться нечего, Лайоно. План не предусмотрел Мула. Раз была хоть одна ошибка, не исключены и другие.

Коделл вздохнул.

— Ну что ж, раз вы уж так бесповоротно все решили, мне остается только поддержать вас. Можете на меня рассчитывать.

— Хорошо. Вам же лучше, если вы это говорите от души, Не забывайте об этом, Коделл, и летим на Гею. Вперед!

Глава пятнадцатая Солнце Геи

58

В отсек управления маленького старомодного корабля вошла Сура Нови.

Она явно только что вышла из-под душа; завернулась в простыню, стыдливо придерживая ее руками. Волосы ее были высушены феном, но растрепаны.

— Господин… — тихонько окликнула она Гендибаля.

Гендибаль оторвался от компьютера и карт.

— Да, Нови?

— Я быть очень стыдно, — начала было она, умолкла и начала фразу снова: — Мне очень неудобно беспокоить вас, Господин (тут она снова скатилась на думлянский диалект), я не уметь найти мой одежда.

— Твою одежду? — непонимающе переспросил Гендибаль, мгновение смотрел на Нови, потом на лице его изобразилось нечто вроде раскаяния. Он встал.

— Я забыл, Нови. Прости, нужно было постирать твои вещи. Они в стиральной камере. Выстираны, высушены, выглажены — все в полном порядке Надо было все вынуть оттуда и положить на видное место, Я забыл.

— Я не хотела (она смущенно оглядела себя) вас оскорбить…

— Ерунда, не переживай, — мягко сказал Гендибаль. — Послушай, Нови, я обещаю тебе: когда все это закончится, я позабочусь о том, чтобы у тебя было много одежды — новой и самой модной. Мы улетели впопыхах, и я не успел об этом подумать. Но здесь, Нови, мы только вдвоем, мы так близко друг к другу, так что не стоит переживать… то есть волноваться о…

Гендибаль сделал рукой замысловатый жест, глаза Нови сверкнули нескрываемым ужасом. Гендибаль смутился. «В конце концов, — подумал он, — она всего-навсего деревенская девчонка, совсем неиспорченная, и, наверное, с ней можно говорить о многом, но только тогда, когда она одета».

Ему стало нестерпимо стыдно, и он обрадовался, что Нови — не «ученая», и не может прочесть его мысли.

— Принести тебе одежду? — спросил он.

— О нет, Господин! Это не быть для вас. Я сама найду.

Когда они встретились снова, Нови была аккуратно одета, волосы причесаны.

— Мне стыдно, Господин, — робко проговорила она, — что я так неправильно поступила. Должна была сама все найти.

— Ничего страшного, — улыбнулся Гендибаль. — Смотри-ка, Нови, тебе неплохо дается Галактический Стандарт. Скоро будешь говорить совсем как ученые.

Нови радостно улыбнулась. Зубы у нее были немного неровные, но лицо просто-таки засветилось от улыбки. «Какая она милая, — подумал Гендибаль, — когда я ее хвалю». И решил, что именно поэтому ему так нравится ее хвалить.

— Думляне будут презирать меня, когда я вернусь, — сказала Нови. — Они будут говорить, что я быть… что я словорубка. Так у нас зовут тех, кто говорит… непонятно. Таких не любят.

— Не думаю, что ты вернешься к думлянам, Нови. Уверен, для тебя найдется дело и место в Университетском комплексе, среди ученых, когда мы вернемся.

— Мне бы очень хотелось, Господин.

— Скажи, а ты не могла бы звать меня «Оратор Гендибаль»? Не хочешь? Нет, вижу, что не хочешь, — сказал он, заметив моментальный протест в ее глазах. — Ну и ладно.

— Это не будет хорошо, Господин, — покачала головой Нови. — А можно мне спросить: когда все это закончится?

Гендибаль нахмурился:

— Трудно сказать, Нови. Сейчас мне нужно как можно быстрее добраться… до одного места. У нас хороший, очень хороший корабль, но летит медленно. Хотелось бы побыстрее. Видишь, — он махнул рукой в сторону компьютера и разложенных карт, — я должен работать, чтобы проложить наш путь в космосе, но компьютер не все умеет делать, да и, честно говоря, не такой уж опытный в этом деле.

— Вы хотите попасть туда быстро, потому что есть опасность, Господин?

— Почему ты решила, что есть опасность, Нови?

— Потому что иногда я смотрю на вас, когда вы меня не видите, и ваше лицо такое… я не знаю такого слова. Не пуганное, то есть не испуганное, не ожидающее плохого…. не знаю, как сказать.

— Заметно, значит, — пробормотал Гендибаль себе под нос.

— У вас… задумчивое лицо. Это верное слово?

— Не знаю. Все зависит от того, как ты понимаешь слово «задумчивый», Нови.

— Я понимаю так: вы как будто говорите себе «что мне делать дальше в этой большой беде?»

Гендибаль был потрясен.

— Правильно, Нови… но неужели ты видишь это по моему лицу? Дома, в «Ученом Месте», я всегда стараюсь, чтобы никто не мог по моему лицу понять, о чем я думаю, но… я думал, поскольку мы с тобой тут одни, можно немного расслабиться, ну… как будто я сижу в пижаме, что ли, прости, пожалуйста. А ты, видишь, забеспокоилась. Да, раз ты такая чувствительная, надо мне быть внимательнее. Придется привыкнуть — даже неспециалисты способны делать верные догадки.

Нови оторопела.

— Не понимаю, Господин…

— Я говорю сам с собой, Нови. Не становись задумчивой. Ну вот, опять это слово…

— Но есть беда, Господин?

— Есть проблема, Нови. Я не знаю, что меня ждет, когда доберусь до Сейшелла — так называется место, куда мы летим. Возможно, будут трудности.

— Это опасность?

— Нет, потому что я все сумею уладить.

— Как вы можете знать?

— Знаю, потому что я ученый. Я — лучший из ученых. Нет ничего такого во всей Галактике, что бы я не мог уладить.

— Господин… (лицо Нови исказила боль)… не хочу вас обидевать… обидеть, только я видела вас тогда, когда этот мерзавец Руфирант… и когда вы были в опасности, а он — простой думлянский крестьянин. А теперь… я не знаю, что вас ждет теперь, и вы тоже не знаете.

Гендибаль встревожился.

— Ты боишься, Нови?

— Не за себя, Господин. У меня есть страх… мне страшно за вас… я за вас боюсь.

— «Мне страшно» — тоже правильно, Нови. Можно и так говорить…

На мгновение Гендибаль задумался, уставился в пол, потом поднял взгляд, взял грубоватые руки Нови в свои ладони и сказал:

— Нови, я не хочу, чтобы ты боялась. Как бы тебе объяснить. Вот ты, например, увидела по моему лицу что-то такое… и тебе показалось, что есть опасность, о которой я думаю. Ты как бы прочла мои мысли.

— Да?

— Я могу читать мысли лучше тебя. Этому учатся ученые, а я — очень хороший ученый.

Глаза Нови широко раскрылись, руки се выскользнули из рук Гендибаля.

— Вы… можете читать мои мысли?

Гендибаль торопливо поднял вверх указательный палец.

— Нет-нет, Нови. Могу, но не читаю.

Он знал, что обманывает ее. Он не мог, находясь с ней рядом, не улавливать общего направления ее мышления… Для этого вовсе не нужно было быть сотрудником Второй Академии. Гендибаль чувствовал, что вот-вот покраснеет. Да, она простая думлянка, но для любого мужчины лестно, когда к нему так относятся. И все-таки ее надо было разуверить — исключительно из соображений гуманности.

Он сказал:

— Я умею также изменять мысли людей. Могу сделать так, что человек как будто почувствует удар. Я могу…

Нови недоверчиво покачала головой:

— Вы можете делать все такое, Господин? А Руфирант…

— Забудь о Руфиранте, — решительно отрезал Гендибаль. — Я мог сразу остановить его. Мог заставить его повалиться на землю. Не только его — всех думлян.

Гендибаль замолчал, почувствовав, что зря так сильно разошелся. Кого он пытался убедить? Простую крестьянку? А Нови все еще покачивала головой.

— Господин, — сказала она, — вы стараетесь сделать, чтобы я не боялась, но я не боюсь — только за вас, а потому не надо. Я знаю, что вы великий ученый и можете делать, чтобы этот корабль летел через космос, где всякий другой человек может не делать ничего… я хотела сказать — может заблудиться. И вы умеете управлять машинами, которые я не могу понять, и ни один думлянин не может понять тоже. Но не надо говорить мне о том, что вы можете делать умом, потому что все, что вы говорите, вы не могли сделать Руфиранту и не сделали, хотя были в опасности.

Гендибаль нервно поджал губы. «Придется все оставить как есть, — решил он, — Говорит, что не боится за себя — и прекрасно». Но до чего же ему не хотелось, чтобы она считала его трусом и слабаком! Этого он не хотел, и все тут.

— Нови, если я ничего не сделал плохого Руфиранту, то только потому, что не хотел. Мы, ученые, не имеем права ничего делать думлянам. Мы — гости в вашем мире.

— Вы — наши хозяева, Так мы всегда говорим.

На мгновение растерявшись, Гендибаль спросил:

— Как же тогда Руфирант осмелился напасть на меня?

— Не знаю, Господин. Не думаю, что он сам знал. Он, наверное, из ума вышел… нет, не так: с ума сошел.

Гендибаль усмехнулся:

— В общем, Нови, мы не имеем права приносить вред думлянам. Если бы пришлось ударить Руфиранта, обо мне бы очень плохо подумали другие ученые. Может быть, я потерял бы свое положение. Но я не хотел, чтобы он избил меня, поэтому я немного управлял им — совсем немного, сколько было можно.

Нови растерялась.

— Тогда мне не нужно было врываться, как дурочке…

— Ты все сделала правильно, — успокоил ее Гендибаль. — Я же сказал, как плохо было бы, если бы я ударил его. А ты сделала так, что это стало не нужно. Это ты остановила его, и у тебя это замечательно получилось. Я благодарен тебе.

Она радостно и смущенно улыбнулась:

— Теперь я вижу, почему вы так добры ко мне.

— Ну конечно, я благодарен тебе, Нови… но главное, чтобы ты поняла: нет никакой опасности. Я могу управлять целой армией обычных людей. Это может любой ученый, а особенно — хороший. Я же сказал тебе, что я — один из лучших. Нет никого в Галактике, кто мог бы устоять против меня.

— Если вы так говорите, Господин, я верю.

— Верь, Нови, это так. Ну а меня ты боишься?

— Нет, Господин, только… а… Господин, только наши ученые могут читать мысли, и… Нет ли других ученых, из других мест, которые так умеют?

Гендибаль на мгновение утратил дар речи. Эта женщина была удивительно догадлива! Нужно было солгать.

— Нет, — ответил он решительно.

— А вдруг есть?

— Они все равно слабее меня.

— А если они будут нападать на вас неожиданно, когда вы не будете знать?

— Они не смогут этого сделать. Если будет приближаться какой-то другой ученый, я сразу узнаю об этом — задолго до того, как он сможет навредить мне.

— Вы сможете убежать?

— Мне не придется убегать… Но… — поторопился объяснить Гендибаль, чтобы опередить ее возражение, — если и придется, скоро, очень скоро я буду на новом корабле, самом лучшем в Галактике. Они не смогут меня поймать.

— А могут они изменить ваши мысли и заставить вас не убегать?

— Нет.

— Их может быть много. А вы один.

— Я их замечу заранее и уйду. И тогда против них выступит весь наш мир, и им не устоять. Они узнают об этом и не осмелятся что-либо делать. Они не захотят, чтобы я узнал о них, и все-таки я узнаю.

— Это потому, что вы так сильно лучше, чем они? — робко спросила Нови, сияя надеждой и гордостью.

Гендибаль был тронут до глубины души. Как радостно было находиться с нею рядом, восхищаться ее природным умом, быстротой понимания самых сложных вещей… Это сладкоголосое чудище, Оратор Делора Деларми, сама того не зная, сделала ему потрясающий подарок!

— Нет, Нови, — ответил он. — Не потому, что я лучше их, хотя это правда. Это потому, что ты со мной.

— Я?!

— Да, Нови. Ты догадалась об этом?

— Нет, Господин, — сказала она удивленно. — Что такого есть во мне? Что я могу сделать?

— Дело в твоем сознании, — ответил Гендибаль и предупреждающе поднял руку. — Нет-нет, я не читаю твои мысли. Я вижу только очертания твоего разума, а они такие ровные, гладкие, необыкновенно ровные и гладкие, Нови.

Она расстроенно прикоснулась ладонью ко лбу.

— Это потому, что я такая неграмотная, Господин? Потому что я такая глупая, да?

— Нет, милая (и как это у него сорвалось, он и сам не заметил). Это потому, что ты честная, искренняя, у тебя нет ни хитрости, ни подлости на уме, потому, что ты говоришь, что думаешь, потому, что у тебя доброе сердце… Если другие ученые захотят сделать что-нибудь плохое, они обязательно коснутся наших сознаний — твоего и моего, и такое прикосновение к поверхности твоего сознания станет сразу заметно. Я узнаю об опасности задолго до того, как кто-либо коснется моего собственного сознания, и получу время, необходимое для того, чтобы никто не смог навредить ни мне, ни тебе.

Наступила долгая пауза. Гендибаль видел, что глаза Нови светятся теперь не только радостью, но и восторгом, и гордостью. Она тихо спросила:

— И вы поэтому меня взяли с собой?

Гендибаль кивнул:

— Это было очень важно.

Нови перешла на шепот.

— Как помочь вам еще лучше, Господин?

— Оставайся спокойной, Нови. Не бойся ничего. Просто — оставайся такой, какая ты есть.

— Я останусь, какая я есть, — твердо ответила она. — И я встану между вами и опасностью, как тогда, с Руфирантом.

Она вышла из каюты, а Гендибаль долго смотрел ей вслед.

Просто удивительно, как в таком простом, необразованном создании умещалось столько всего? Ровные контуры сознания — а под ними грандиозный ум, способность понимать другого, мужество, стойкость. Разве он мог просить большего — от кого бы то ни было?

Откуда ни возьмись, в сознании Гендибаля возник образ Суры Нови — не Оратора, даже не сотрудника Второй Академии — простой неученой женщины, но Нови стояла рядом с ним, торжественно, неколебимо, и была у нее какая-то важная роль в грядущей драме.

Образ виделся в тумане, нечетко, и Гендибаль не понимал пока, что ждет его впереди.

59

— Ну, еще Прыжок, и все, — пробормотал Тревайз.

— Гея? — с надеждой спросил Пелорат, глядя в иллюминатор через плечо Тревайза.

— Солнце Геи, — ответил Тревайз. — Называй его «Гея-С», если не хочешь путаться. Галактографы иногда так поступают.

— А сама Гея? Ее надо называть «Гея-П», так? То есть планета?

— Для планеты хватит одного названия, без всяких букв. Ее мы пока не видим. Планеты вообще не так легко увидеть, как звезды, а до Геи-С еще около сотни микропарсеков. Довольно яркая звезда, кстати, но пока мы еще достаточно далеко от нее, чтобы компьютер мог показать нам ее в виде диска. Ты лучше бы не смотрел на нее подолгу, Джен, — так недолго и сетчатку повредить. Как только закончу расчеты, наложу фильтры. Потом сможешь смотреть, сколько твоей душе угодно.

— Сто микропарсеков… сколько же это будет в единицах, которые может понять мифолог, Голан?

— Три миллиарда километров, примерно двадцать раз столько, сколько от Терминуса до нашего солнца. Уяснил?

— Грандиозно… Но не стоит нам подойти поближе?

— Нет! — Тревайз удивленно оглянулся через плечо. — Не сразу, Джен, Зачем спешить после всего, что мы узнали о Гее? Одно дело — хотеть попасть туда, и совсем другое — мчаться туда сломя голову. Давай осмотримся для начала.

— А где мы будем осматриваться, Голан? Ты же сказал, что Геи пока не видно.

— Глазами не видно. Но у нас есть телескопические вьюеры и наш безотказный компьютер, способный быстро анализировать любую информацию. Изучим хорошенько Гею-С, проведем еще кое-какие наблюдения. Да ты не грусти, Джен.

Тревайз дружески похлопал товарища по плечу и продолжил беседу с компьютером. Через некоторое время он сообщил:

— Гея-С — единичная звезда. Если и есть у нее пара, то вторая звезда слишком далеко отсюда. В лучшем случае это красный карлик, так что все равно нам до него никакого дела нет. Сама же Гея-С — звезда класса G, что означает высокую вероятность наличия неподалеку от нее обитаемой планеты. Это хорошо. Будь она класса А или М, нам ничего не оставалось бы, как развернуться и улепетывать.

Пелорат пожал плечами:

— Я, конечно, всего-навсего мифолог, но скажи, разве мы не могли узнать о том, к какому спектральному классу относится Гея-С, еще там, на Сейшелле?

— Могли и узнали, Джен, но никогда нелишне все проверить поближе… Так… у Геи-С есть планетарная система, что, впрочем, неудивительно. В поле зрения — два газовых гиганта. Если компьютер не ошибается в определении размеров, — один из них просто громадина. Другие планеты могут находиться за звездой и пока не видны. Не исключено, что ближе к звезде расположены и другие планеты, но о них пока ничего сказать нельзя.

— Это плохо?

— Это логично. Ведь обитаемые планеты всегда содержат какие-то металлы, и они гораздо меньше газовых гигантов, кроме того, они должны располагаться поближе к звезде, чтобы на них попадало достаточное количество тепла. Вот поэтому-то их и труднее наблюдать отсюда. Следовательно, нам нужно подойти поближе и обследовать пространство на расстоянии четырех микропарсеков от Геи-С.

— Я готов.

— А я нет. Прыжок сделаем завтра.

— Почему завтра?

— А почему нет? Давай подарим им денек — пусть нас заметят, а пожелают нас сцапать — успеем удрать, если они нам не понравятся.

60

Тревайз работал медленно и осторожно. Весь следующий день он провел в расчетах, сравнивал результаты, полученные с помощью разных методик, Не располагая достоверными данными, он мог полагаться только на интуицию, но она, как на грех, ничего ему не подсказывала. Той самой уверенности, что он порой ощущал в себе, как не бывало.

Наконец он отдал компьютеру команду, состоялся Прыжок, который увел корабль вверх от плоскости орбит планетарной системы.

— Сверху видно лучше, — объяснил он Пелорату. — Планеты будут видны на всей протяженности орбиты. Очень надеюсь, что для тех, кто, вероятно, наблюдает за нами, и мы станем лучше видны.

От Геи-С они теперь находились на таком же расстоянии, что и один из газовых гигантов, — примерно в полумиллиарде километров от него. Тревайз, к радости Пелората, показал гигант с полным увеличением. Зрелище было впечатляющее, несмотря на наличие трех рассеянных колец помех.

— Самое что ни на есть обычное семейство спутников, — заявил Тревайз. — Но на таком расстоянии от Геи-С… нет, все они не обитаемы. Кроме того, ни на одном из спутников не живут люди, вознамерившиеся выжить под стеклянным колпаком или еще в каких-нибудь немыслимо искусственных условиях.

— Откуда ты знаешь?

— Совершенно нет радиошумов, характерных для наличия разумной жизни, Джен. Правда, — тут же добавил он, обдумав собственный диагноз, — не исключено, что научный прогресс мог достичь такой стадии, что люди научились экранировать радиошумы, да и газовые гиганты, с другой стороны, продуцируют волны, способные замаскировать то, что ищу я. Но радиоприемник у нас очень чувствительный, и на компьютер тоже жаловаться не приходится. Я бы сказал: вероятность того, что эти планеты заселены людьми, крайне мала.

— Это означает, что Геи нет?

— Нет. Это означает, что, если Гея есть, она не может находиться на одном из этих спутников. Не могла или не захотела обосноваться здесь.

— Но вообще-то она есть или нет?

— Спокойствие, Джен. И терпение.

У самого Тревайза, казалось, запас терпения просто-таки неограничен. Бесконечно долго он рассматривал небо и прервал молчание только однажды:

— Знаешь, как-то странно, что они не выходят нам навстречу. Даже печально. Если у них действительно такие возможности, какие им приписывают, теперь-то уж им давно пора как-то на наше присутствие отреагировать.

— Значит, — мрачно пробурчал Пелорат, — это всего-навсего миф.

— Мифы, друг мой Джен, это по твоей части… — Тревайз уставился в иллюминатор, прищурился и объявил: — Миф не миф, а есть тут одна планета, которая проходит по орбите через экосферу, а следовательно, может быть обитаема. Хотелось бы понаблюдать за ней до конца дня.

— Почему?

— Чтобы убедиться в том, обитаема ли она.

— Но ты только что сказал, что она проходит через экосферу.

— Да. В данный момент. Но вовсе не исключено, что ее орбита сильно вытянута, то есть она может подходить к звезде слишком близко, где-нибудь на микропарсек, а порой отходить микропарсеков на пятнадцать. Нужно определить скорость движения планеты по орбите, замерить расстояние от Геи-С на разных участках орбиты и тому подобное.

61

Еще один день минул.

— Орбита почти круговая, — сообщил Тревайз. — Шансы обитаемости планеты значительно возрастают. Но даже теперь никто за нами не торопится. Придется осторожненько приблизиться.

Пелорат спросил:

— Почему ты теперь так долго готовишься к Прыжкам? Движешься — через час по чайной ложке.

— Нет, вы его послушайте! Да маленькие Прыжки гораздо труднее больших. Что легче вынуть из песка — булыжник или песчинку? Гея-С так близко, пространство сильно искривлено. Одно это даже для компьютера расчеты затрудняет. Полагаю, это должно быть понятно даже мифологу.

Пелорат хмыкнул и надулся.

— Видишь планету? — спросил Тревайз. — Теперь ее видно невооруженным глазом. Период обращения вокруг солнца — около двадцати двух галактических часов, ось наклонена под двенадцать градусов. Почти хрестоматийный пример обитаемой планеты, и жизнь на ней есть.

— Откуда ты знаешь?

— В ее атмосфере — значительное количество свободного кислорода. При отсутствии развитой растительности это невозможно.

— А как насчет разумной жизни?

— Все зависит от результатов анализа радиоволнового излучения. Может быть, конечно, там существует разумная жизнь, не достигшая такого прогресса в технике, но это вряд ли.

— Бывали такие случаи, — возразил Пелорат.

— Верю на слово. Это — из твоей голубятни. Только как-то не верится, чтобы тамошние пасторальные обитатели так напугали Мула.

— А спутник у планеты есть? — спросил Пелорат.

— Да, — равнодушно ответил Тревайз.

— О! Большой? — дрогнувшим голосом спросил Пелорат.

— Что-то около ста километров в поперечнике.

— Как обидно… — разочарованно протянул Пелорат. — Если бы…

— Если бы спутник оказался гигантским, это могла бы быть сама Земля собственной персоной?

— Да, но по всему видно, что это не так.

— Но если прав Компор, Земля даже не в этом секторе Галактики. Она где-то в районе Сириуса… Джен, правда, мне очень жаль.

— Ну что ты… — махнул рукой Пелорат.

— Послушай, мы немного выждем и сделаем еще один маленький Прыжок. Если найдем признаки разумной жизни, можно решиться совершить посадку, если только не окажется, что ее совершать не стоит. Идет?

62

После Прыжка Тревайз удивленно проговорил:

— Все сходится, Джен. Гея, она самая. По крайней мере, тут есть технически развитая цивилизация.

— Это ты по радиоволнам судишь?

— Все гораздо проще. Вокруг планеты летает орбитальная станция. Видишь?

На экране появился объект, в котором Пелорат не усмотрел ничего необыкновенного, но Тревайз объяснил:

— Объект искусственный, металлический, с источником радиоволн.

— И что же мы теперь будем делать?

— Пока ничего. Они никак не могут не заметить нас при такой стадии развития техники. Если будут молчать, я через некоторое время пошлю радиосигнал. Если же и тогда они ничего не предпримут — осторожно приближусь.

— Ну а если все же с их стороны будут какие-то действия?

— Все зависит от того, какие. Если мне их действия не понравятся, придется воспользоваться преимуществами нашего положения — вряд ли они сумеют помешать нам совершить Прыжок.

— Мы обратимся в бегство, ты хочешь сказать?

— Гиперпространство — наше оружие и спасение.

— Но мы улетим отсюда не умнее, чем прилетели.

— Вовсе нет. По крайней мере, выяснили, что Гея существует, что на ней есть технически развитая цивилизация и что — она предприняла нечто, чтобы отпугнуть нас.

— Но, Голан, давай не будем уж очень пугливыми.

— Так… Джен, я прекрасно понимаю, что тебе в жизни ничего больше не надо, как только разузнать побольше о Земле, но не забывай: я не приверженец этой твоей мономании. Наш Корабль не вооружен, а эти — там, внизу, жили в полной изоляции несколько столетий. Представь себе: они ни сном ни духом не ведают, что за Академия такая и с чем ее едят, и вовсе не обязаны питать к ней какое-либо уважение. А если допустить, что там — Вторая Академия? Не дай бог раздразнить их — тогда мы никогда больше не сможем стать такими, как сейчас. Тебе что, не терпится, чтобы твое сознание стерли подчистую, и ты с удивлением обнаружил, что больше никакой не мифолог и не помнишь ни единой легенды?

Пелорат затосковал.

— Ну, если ты так говоришь… Но только — что мы будем делать, когда улетим отсюда?

— Все просто. Вернемся на Терминус с новостями… ну, если не на Терминус, то так близко к нему, как позволит наша милая старушка. Потом можно будет снова вернуться на Гею — гораздо быстрее, не блуждая по окрестностям, — и вернуться надо будет на военном корабле, а то и с целым флотом. Тогда все будет по-другому.

63

Ожидание тянулось бесконечно, становилось по-настоящему скучно. В окрестностях Геи они провели уже больше времени, чем потратили на перелет от Терминуса к Сейшеллу.

Тревайз запрограммировал на компьютере автоматический сигнал тревоги и расслабился — ухитрился задремать в мягком кресле.

Проснулся он оттого, что сигнал тревоги зазвучал. Напуганный, наполовину выбритый Пелорат вбежал в каюту Тревайза.

— Это что, сообщение? Вызов?

— Нет, — нервно отозвался Тревайз. — Мы двигаемся.

— Двигаемся? Куда?!

— К орбитальной станции.

— Почему?

— Не знаю. Двигатели работают, компьютер мне не отвечает, а мы движемся… Нас сцапали, Джен. Слишком близко, мы подошли к Гее.

Глава шестнадцатая Столкновение

64

Когда в видовом иллюминаторе корабля Гендибаля наконец показался корабль Компора, Гендибаль почувствовал по-настоящему, каким долгим было путешествие. До конца еще было далеко, все еще только начиналось. Путь от Трентора до Сейшелла — всего лишь пролог.

— Еще один корабль? — удивленно спросила Нови. — Еще один корабль космоса?

— Космический корабль, Нови. Тот самый, к которому мы стремились добраться. Он больше нашего и лучше. Он может двигаться через космос так быстро, что, если бы вздумал убегать от нас, нашему кораблю ни за что не догнать бы его.

— Он быстрее корабля ученых?

Видимо, Суру Нови сама эта мысль оскорбила.

Гендибаль пожал плечами:

— Ты зовешь меня Господином, но ученые не во всем господа, Нови. Нет у нас таких кораблей, нет многого другого, чем владеют те, кто владеет такими кораблями.

— Но как же может быть, Господин, что у ученых нет таких кораблей?

— Мы владеем более важными вещами, Нови. Все материальные богатства этих людей — чепуха, обман.

Нови задумалась, брови ее сошлись на переносице.

— А мне кажется, что, если они могут так быстро летать, что Господин не может догнать, это не ерунда. Кто эти люди, иметели этих чудес… те, у которых есть такие чудеса?

Гендибаль ответил:

— Они называют себя Академией. Ты когда-нибудь слыхала об Академии, Нови?

(Ему вдруг стало интересно, что думляне знают и чего не знают о Галактике и почему так вышло, что Ораторам никогда не было дела до этого… Или это он сам не удосужился поинтересоваться? Он, который был так уверен, что интересы думлян не простираются дальше копания в земле?)

Нови задумчиво покачала головой:

— Я про такую никогда не слыхала, Господин. Когда школьный учитель учил меня буквознанию… учил читать, я хотела сказать, он говорил мне, что есть много других миров, и некоторые называл. Он сказал, что наш думлянский мир по-правильному называется Трентор, и когда-то он правил всеми мирами. Еще он говорил, что весь Трентор был покрыт сверкающим железом и тут был Император — всем господам Господин. А я (она смущенно посмотрела на Гендибаля) не шибко верю в такое. Есть много историй, которые разные словорубки… болтуны по вечерам рассказывают в домах собраний. Когда я была маленькая девочка, я во все верила, а как стала большая, поняла, что многие из этих историй — неправда. Теперь я почти ни во что не верю. Даже школьные учителя небылицы рассказывают.

— Может быть, Нови, но только то, что рассказал тебе твой учитель, верно. Трентор действительно был покрыт металлом, и тут действительно был Император, который правил всей Галактикой. Но когда-нибудь всеми мирами будет править народ Академии. Они становятся все сильнее, эти люди.

— Они будут править всеми, Господин?

— Не сейчас. Это будет через пятьсот лет.

— И господами учеными тоже станут править?

— Нет-нет, они будут править мирами. А ими будем править мы. Для их безопасности и для безопасности миров.

Нови опять нахмурилась и сказала:

— Господин, а у этих людей из Академии много таких хороших кораблей?

— Думаю, много, Нови.

— А другие вещи у них тоже такие удивительные?

— У них много мощного оружия, самого разного.

— Тогда, Господин, они, наверное, могут победить все-все миры сейчас?

— Нет, не могут. Еще не время.

— Но почему не могут? Ученые остановят их?

— Нам не придется их останавливать, Нови. Даже если бы мы совсем ничего не делали, они все равно не смогут сейчас захватить все миры.

— Но кто им помешает?

— Понимаешь… — начал Гендибаль… — есть такой план, его придумал один очень мудрый человек…

Он оборвал начатую фразу, улыбнулся, покачал головой:

— Трудно объяснить, Нови. Как-нибудь в другой раз. Знаешь, может быть, ты и сама все поймешь еще до того, как мы вернемся на Трентор.

— А что должно случиться, Господин?

— Точно пока не знаю, Нови. Но все будет хорошо, Гендибаль отвернулся и приготовился к связи с Компором. И хорошо, что отвернулся — с губ чуть было не слетели слова: «я очень надеюсь». О, как он разозлился на себя за эти несказанные слова. Он отлично понимал, откуда они взялись: очертания корабля Компора породили их — символ мощи Академии, ее колоссального, изощренного могущества, и восторг в широко раскрытых глазах Нови, когда она смотрела на этот корабль!

Как глупо! Как он мог попасться на эту удочку? Как можно сравнивать обладание грубой физической силой со способностью управлять сознанием людей? «Рука на горле, которой на самом деле нет», — так называли такое ощущение многие поколения Ораторов.

Подумать только, а он до сих пор не свободен от подобных чар!

65

Мунн Ли Компор плохо понимал, как следует себя вести. Образ всемогущих Ораторов, который он сам создал, с которыми он время от времени выходил на связь, — таков ли он на самом деле? Какой он, один из этих людей, державших в могучей, таинственной деснице все человечество?

Стор Гендибаль был самым частым собеседником Компора в последние годы. Но не голос его приходил на память Компору, когда он думал о Гендибале, а сила и мощь его сознания при сеансах ментальной гиперсвязи.

Невидимые нити ментосвязи опутывали тонкой сетью всю Галактику, и в этом отношении Вторая Академия оставила Первую далеко позади. Концы всех ниточек держали в руках самые посвященные.

Не однажды Компор испытывал щемящую радость от своей, пусть маленькой, роли в грандиозном общем деле. Как таинственно, как великолепно было все это! Даже жена ничего не знала о его второй жизни.

Теми посвященными, кто держал в руках концы всех нитей, были Ораторы, а этот самый Оратор, Стор Гендибаль, который, как думал Компор, недалек от того, чтобы стать Первым Оратором, выше любого из Императоров… этот человек был рядом, в корабле, который донес его сюда с Трентора. О, как Компору было жаль, что встреча происходит не на самом Тренторе!

Но неужели этот корабль — с Трентора? Да у любого из древних Торговцев, что развозили товары из Академии по всей Галактике, корабли были наверняка получше этого. И ничего удивительного, что путь от Трентора до Сейшелла занял у Оратора столько времени. Его корабль не был даже оборудован устройством для стыковки, а даже корабли слабенького флота Сейшелла имели такие приспособления. Пришлось уравнять скорости кораблей, сейчас будет переброшен трап, и Оратор переберется по нему — совсем как в Имперские времена.

«Вот оно как, — думал Компор, не в силах прогнать разочарования. — Оратор прилетел в старой Имперской посудине…»

По трапу передвигались две фигурки — одна из них настолько неуклюже, что не оставалось никаких сомнений — этот человек в космосе впервые.

Наконец они вошли в люк и сняли скафандры. Оратор Стор Гендибаль оказался человеком невысокого роста, поджарым, не слишком выразительной внешности. Ни силы, ни могущества, ни какой-то необыкновенной учености от него не исходило. Единственным знаком мудрости были его темные, глубокопосаженные глаза. Вдобавок он оглядывался по сторонам с явным проявлением благоговейного трепета!

С ним была женщина самой заурядной внешности. Рот ее приоткрылся от восхищения.

66

Не так уж страшно было Гендибалю переходить из одного корабля в другой по трапу — да, он не был опытным космолетчиком, и никто во Второй Академии не был, но и оставаться законченной сухопутной крысой никому во Второй Академии не позволяли. Возможность необходимости совершения космических полетов витала в воздухе, но каждый из сотрудников старался о такой возможности не думать (кстати говоря, Прим Пальвер, намотавший столько парсеков по Галактике, что его опыт космолетчика стал попросту легендарным, обронил однажды фразу, смысл которой сводился примерно к следующему: «успех Оратора в осуществлении Плана определяется тем, насколько часто он выбирается в космос»).

Переходным трапом Гендибаль раньше пользовался трижды. Если он и испытывал какую-то неуверенность, ее следовало побороть ради Нови. Не нужно было быть великим специалистом в менталике, чтобы увидеть, как страшна ей сама мысль о том, чтобы ступить в пустоту.

— Я быть страшно… — пролепетала она, забыв все свои успехи в грамматике. — Я делать шаг в никуда…

Тихим, добрым голосом Гендибаль принялся ее уговаривать:

— Я не могу оставить тебя на этом корабле, Нови, потому что должен перейти в другой. Ты должна пойти со мной. Это совсем не опасно, мы наденем скафандры, и они защитят нас от любого вреда. И еще: ты не упадешь, даже если отпустишь поручни — останешься совсем близко, рукой можно достать. Я помогу тебе. Пойдем, Нови, покажи мне, какая ты храбрая. Ты храбрая, ты умная, ты хочешь стать ученой, правда?

Она не сказала ни слова, а Гендибаль, не желая нарушить прекрасной симметрии очертаний ее сознания, лишь передал ему успокоение.

— Можешь и теперь говорить со мной, — сказал он Нови, когда они облачились в скафандры. — Хорошенько подумай, о чем хочешь сказать, и мысленно говори эти слова, одно за другим. Ты слышишь меня, Нови?

— Да, Господин, — был ее ответ.

Он видел, как движутся ее губы за прозрачным лицевым стеклом шлема.

— Говори, не двигая губами, Нови. В этом скафандре нет звука. Говори умом.

Губы Нови не двигались, лоб наморщился, брови сдвинулись.

— Вы слышите меня, Господин?

— «Великолепно», — подумал Гендибаль. — А ты слышишь меня? — мысленно спросил он.

— Да, Господин.

— Тогда ступай за мной и делай все, как буду делать я.

Они ступили на трап. Теоретически Гендибаль знал, что и как нужно делать, но не сказать, чтобы на практике так уж замечательно все у него выходило. Ноги нужно было держать на ширине плеч и не сгибая, выбрасывать вперед, от бедра. Чтобы центр тяжести тела равномерно перемещался вперед, нужно было попеременно выбрасывать вперед руки. Объяснив все это Нови, Гендибаль пошел по трапу и не оборачиваясь следил за сигналами двигательного центра мозга Нови.

Для новичка у нее все сошло на удивление неплохо, ненамного хуже, чем у Гендибаля. Страх прошел, и она спокойно выслушивала его советы. Гендибаль был очень ею доволен.

Но все-таки она ужасно обрадовалась, когда трап закончился, и они оказались на борту корабля Компора. Честности ради надо сказать, что Гендибаль был доволен не меньше. Сняв скафандр и оглядев внутренний интерьер корабля, Гендибаль не мог не поразиться роскоши и стилю убранства и оборудования. Многие вещи были ему совершенно незнакомы, и он искренне затосковал — как жаль, что у него будет так мало времени, чтобы познакомиться с этими приборами поближе. Правда, ничто не мешало ему вытянуть и поглотить опыт человека, который умел со всеми этими штуками обращаться, но так хотелось настоящего обучения!

Гендибаль обратил взгляд к Компору. Высокий, стройный, ненамного старше его самого, довольно красивый, правда, красота его отдавала мягкостью, слабостью: волнистые пушистые волосы Компора ниспадали на плечи крупными локонами — удивительно светлые, золотистые.

От Гендибаля не могло укрыться разочарование, испытываемое Компором. Мало разочарования — он осмелился испытывать жалость к Оратору, которого воочию видел впервые в жизни! Мало и этого — он не удосужился скрыть своих чувств!

В принципе Гендибаль не имел ничего против — в конце концов, кто такой Компор: он не с Трентора и не сотрудник высокого ранга из Второй Академии — бог с ним, пусть питает какие угодно иллюзии. Даже самое поверхностное исследование его сознания со всей ясностью показывало: он был из тех людей, для кого понятие «власть» связано с внешними проявлениями этого понятия. Иллюзии — иллюзиями, «витать в облаках» никому не запрещается, но только не сейчас.

Гендибаль сделал то, что при общении обычных людей выглядело бы примерно как тыканье пальцем. Резкая боль объяла все тело Компора, сдавила голову. Будто некая невидимая сила кольнула его сознание, напомнив о себе.

Компор излучил глубочайшее уважение к Оратору.

Гендибаль дружелюбно проговорил:

— Я просто попытался привлечь ваше внимание, друг мой. Будьте так добры, сообщите мне о теперешнем местонахождении вашего товарища Голана Тревайза и его спутника Джена Пелората.

Компор несколько растерянно спросил:

— Я должен говорить в присутствии этой женщины, Оратор?

— Считайте эту женщину частью меня, поэтому говорите открыто.

— Как скажете, Оратор. Тревайз и Пелорат в настоящее время приближаются к планете, известной под названием Гея.

— Так вы сказали в вашем последнем сообщении. Теперь они, скорее всего, уже высадились на Гее, а может быть, улетели еще куда-нибудь. На планете Сейшелл они надолго не задержались.

— За то время, что я следил за ними, Оратор, они не совершали посадку. К планете они приближаются осторожно, делают большие паузы между микропрыжками. Мне ясно, что они не знают ничего об этой планете, потому и медлят.

— А вы что знаете о ней, Компор?

— Ничего, Оратор, — ответил Компор. — Не только я. И мой компьютер тоже ничего не знает.

— Этот компьютер? — спросил Гендибаль, кивнув в сторону пульта управления. — А хорошо ли он помогает вести корабль?

— О, он прекрасно управляет кораблем, Оратор! Стоит только мысленно дать команду…

Гендибаль был обескуражен.

— Академия делает такие успехи?

— Да, но это не так легко, как может показаться, Оратор. Порой приходится по нескольку раз повторять мысли, да и то не всегда я получаю необходимую информацию.

— Думаю, у меня лучше получится, — заявил Гендибаль.

— Уверен в этом, Оратор, — с уважением и подобострастием ответил Компор.

— Пока оставим это. Но почему ваш компьютер не знает о Гее?

— Я не знаю, Оратор. Он утверждает, если так можно сказать о компьютере, что у него есть данные обо всех обитаемых планетах Галактики.

— Он не может располагать большим объемом информации, чем тот, что введен в него. Те, кто закладывал в компьютер информацию, считали, что знают обо всех планетах, но, видимо, не знали, а раз так, этого не может знать и компьютер, верно?

— Безусловно, Оратор.

— Вы наводили справки на Сейшелле?

— Оратор, — после небольшой заминки ответил Компор, — на Сейшелле есть люди, которые говорят о Гее… но эти разговоры большой ценности не представляют. Чистой воды предрассудки. Они твердят, будто Гея — могущественный мир, который сумел устоять даже против Мула.

— Так и говорят? — спросил Гендибаль, старательно подавляя удивление. — И вы так твердо уверились, что это — просто суеверие, и даже не потрудились узнать подробности?

— Нет, Оратор, я спрашивал много и многих, но все говорят об одном и том же.

— Вероятно, — задумчиво проговорил Гендибаль, — те же самые рассказы слышал и Тревайз и почему-то отправился на Гею, может быть, как раз для того, чтобы посмотреть, нет ли там на самом деле могущественной силы. Приближается к планете осторожно — стало быть, побаивается.

— Это очень вероятно, Оратор.

— И все-таки вы не полетели вслед за ним?

— Я полетел, Оратор, и летел довольно долго, и убедился, что он летит именно на Гею. Потому я вернулся сюда, в окрестности Геи.

— Почему?

— По трем причинам, Оратор. Во-первых, мне хотелось как можно скорее встретиться с вами, как вы мне приказали. На корабле Тревайза и Пелората нет гиперреле, но оно есть на борту моего корабля, и я не могу слишком сильно удаляться от их корабля — об этом сразу узнают на Терминусе. Во-вторых, стало ясно, что Тревайз идет к Гее очень медленно, и я решил, что еще до того, как он, может быть, высадится там, мне хватит времени вылететь вам навстречу. Мне хотелось как можно скорее увидеться с вами, Оратор, пока волна событий не захлестнула нас — в особенности потому, что вы гораздо компетентнее меня, и вместе нам легче было бы проследить за Тревайзом до самой Геи и разрешить все срочные вопросы, если таковые возникнут.

— Справедливо. А третья причина?

— Со времени последнего нашего сеанса связи, Оратор, произошло нечто неожиданное и необъяснимое… и поэтому мне также хотелось увидеться с вами как можно скорее.

— Что такое произошло — неожиданное и необъяснимое?

— К границам Сейшельского Союза приближаются военные корабли Академии. Мне удалось перехватить передачу новостей по Сейшельскому радио. В составе отряда как минимум пять первоклассных кораблей, и их мощи хватит для того, чтобы победить весь флот Сейшелла.

Гендибаль ответил не сразу, ни в коем случае нельзя было подать вид, что он не ожидал этого или не понял, в чем дело. Через мгновение он спокойно, даже отсутствующе спросил:

— Вы полагаете, это как-то связано с полетом Тревайза к Гее?

— Это случилось сразу же после старта Тревайза к Гее. Ведь если Б движется следом за А, весьма вероятно, что А — причина этого движения.

— Ну что ж. похоже, все пути ведут на Гею. Все летят туда — Тревайз, я и Первая Академия. Отлично. Вы хорошо поработали, Компор, — похвалил Наблюдателя Гендибаль, — и вот что мы теперь сделаем… Во-первых, вы покажете мне, как обращаться с вашим компьютером и как с его помощью можно управлять кораблем. Уверен, это не займет много времени. Затем вы перейдете в мой корабль — я успею вложить в ваше сознание сведения о том, как управлять им. Он покажется вам весьма примитивным — собственно, вы могли уже об этом догадаться по его внешнему виду. Вы останетесь здесь, Компор, и будете ждать меня.

— Как долго, Оратор?

— Пока я за вами не вернусь. Не думаю, что я слишком долго задержусь и вы окажетесь за это время в опасности. Но если я все-таки задержусь, можете лететь на ближайшую планету Сейшельского Союза и ждать меня там. Я разыщу вас, где бы вы ни были.

— Слушаюсь, Оратор.

— И не тревожьтесь. Я справлюсь с этой таинственной Геей, а понадобится — и с пятью кораблями Академии.

67

Литораль Тубинг уже семь лет занимал должность посла Академии в Сейшелле, и работа эта устраивала его целиком и полностью.

Высокий, тучный, он не расставался с густыми каштановыми усами, хотя и в Академии, и в Сейшелле в моде было гладко бриться.

Тубингу было всего пятьдесят четыре, но он уже успел обзавестись скептически-равнодушным отношением ко всему на свете. Как он относился к собственной работе, сказать было трудновато.

Скорее всего, он все-таки любил ее, ведь должность давала ему возможность держаться подальше от политических распрей на Терминусе, а он их терпеть не мог, и вести образ жизни сейшельского сибарита. Зарабатывал он вполне достаточно для того, чтобы обеспечить жене и дочке ту жизнь, к которой они привыкли. Меньше всего он хотел, чтобы привычный уклад его жизни был нарушен.

Кроме того, он недолюбливал Лайоно Коделла, может быть, потому, что Коделл тоже носил усы, хотя, справедливости ради, надо отметить, что усы Коделла значительно уступали усам Тубинга по густоте, длине, да к тому же сильно поседели. Было время, когда в высших политических кругах только Коделл и Тубинг форсили усами, и между ними в этом плане было нечто вроде соревнования. «Теперь, — думал Тубинг, — и соревноваться нечего. По усам я его обставил». Но во всем остальном…

Коделл занимал пост Директора Службы Безопасности уже тогда, когда Тубинг вынашивал мечты занять пост Мэра, Однако от него откупились и назначили послом. Сделала это Харла Бранно для себя, разумеется, но теперь Тубинг был ей только благодарен.

Ей, но не Коделлу. Может быть, из-за того, что Коделл всю жизнь играл роль этакого рубахи-парня, с вечной очаровательной улыбочкой, которая не покидала его физиономии даже тогда, когда он был занят тщательным обдумыванием, каким именно образом лучше перерезать вам горло.

И вот теперь перед Тубингом восседало гиперпространственное изображение Коделла, источавшее, по обыкновению, всю гамму дружелюбия и фамильярности. Физически Коделл пребывал, естественно, на Терминусе, что, слава богу, избавляло Тубинга от необходимости проявлять по отношению к нему знаки гостеприимства.

— Коделл. — заявил Тубинг, — я хочу, чтобы эти корабли были убраны.

Коделл очаровательно улыбнулся:

— О, и я тоже, но старуха так решила.

— Вы вроде бы всегда умели переубеждать ее.

— Иногда, — уточнил Коделл. — Когда она сама была не против. На этот раз не желает ничего слушать… Тубинг. делайте свое дело, Успокойте Сейшелл.

— Я не о Сейшелле пекусь, Коделл. Я за Академию боюсь.

— Как и все мы.

— Коделл, не валяйте дурака. Я хочу, чтобы вы меня выслушали.

— С радостью, но на Терминусе сейчас нелегкие времена, и я при всем желании не могу слушать вас вечно.

— Постараюсь быть максимально краток. Речь идет о возможности гибели Академии. Если эта линия гиперпространственной связи не прослушивается, я буду говорить открыто.

— Не прослушивается.

— Тогда слушайте. Пару дней назад я получил сообщение от некоего Голана Тревайза. Если мне не изменяет память, я когда-то знавал человека с такой фамилией — он был сотрудником Транспортной Комиссии.

— Он… дядя этого молодого человека.

— Ага, значит, вам знаком этот Тревайз, что послал мне сообщение? Судя по сведениям, которые мне удалось собрать, он был Советником, и после успешного разрешения последнего селдоновского кризиса его арестовали и отправили в ссылку.

— Все точно.

— А я не верю.

— Чему не верите?

— Тому, что он был сослан.

— А что тут такого?

— А когда это, интересно, а истории Академии хотя бы одного гражданина отправляли в ссылку? Гражданина Академии либо арестовывают, либо не арестовывают. Если арестовывают — либо судят, либо не судят. Если судят — либо осуждают, либо не осуждают. Если осуждают — штрафуют, лишают должности, понижают в звании, сажают в тюрьму или казнят. В ссылку никого и никогда не отправляли. Такого еще не бывало.

— Что-нибудь всегда происходит впервые.

— Чепуха. Он сослан на корабле последней модели? Дураку понятно: он выполняет задание особой важности для вашей старухи. Кого она обмануть хочет?

— Да? И какое же, по вашему мнению, это задание?

— Вероятно, отыскать планету Гея.

Взгляд Коделла несколько утратил традиционное дружелюбие, наполнился подозрительностью.

— Я знаю, — сказал он, — мистер посол, что особого желания верить мне вы не испытываете, но убедительно прошу поверить мне в этом, отдельно взятом случае, В то время, когда было принято решение о ссылке Тревайза, ни Мэр, ни я о Гее даже не слышали и узнали о ее существовании только вчера. Если вы согласны поверить в это, можем продолжить беседу.

— Трудновато, но так и быть.

— Понимаю, что трудновато, посол. Уверяю, я перешел на официальный тон лишь потому, что, когда все будет окончено, вы обнаружите, что придется ответить на кое-какие вопросы, и вы поймете, что дело совсем нешуточное. Вы говорите так, будто мир Геи вам знаком. Как же это вышло, что вам известно то, чего не знаем мы? Разве в ваши обязанности не входит посвящение нас во все то, что вы знаете о вверенной вашему попечению политической единице?

Тубинг тихо ответил:

— Гея не входит в Сейшельский Союз. Ее, может быть, на самом деле и нет вовсе. Разве я обязан передавать на Терминус разные там небылицы и сказочки, которые всякие тупицы рассказывают на Сейшелле о Гее? В некоторых из них утверждается, будто Гея находится в гиперпространстве. Другие говорят, что Гея якобы это такой мир, который каким-то сверхъестественным образом защищает Сейшелл. А третьи утверждают, что именно этот мир отправил Мула на захват Галактики. Так что если вы собираетесь оповестить сейшельское правительство о том, что Тревайз был послан на поиски Геи, а пять новехоньких военных кораблей Академии посланы для того, чтобы оказать ему моральную поддержку, они вам ни за что не поверят. Народ верит сказочкам про Гею, но не правительство, и вам не удастся убедить его, что в эти бредни верит Академия. Им покажется, что вы намереваетесь силой присоединить Сейшелл к Федерации Академии.

— Даже если так, то что из того?

— Это означает подписание смертного приговора Академии. Послушайте, Коделл. за всю нашу пятивековую историю разве мы хоть раз затевали завоевательную войну? Мы только оборонялись, защищали Академию от завоевателей. Однажды проиграли, но ни одна война не заканчивалась для нас расширением нашей территории. Все случаи присоединения государств к Федерации происходили мирным путем, и присоединялись к нам только те, кто видел преимущества присоединения.

— А Сейшелл таких преимуществ разве не способен увидеть?

— Не увидит, пока наши корабли не уберутся от его границ. Уберите их.

— Это невозможно.

— Коделл, поймите, Сейшелл — удивительный пример доброй воли, мирных намерений Академии. Он почти окольцован нашей территорией, положение его безмерно уязвимо, и все-таки вплоть до последних дней он был в полной безопасности, шел свои путем, даже открыто выражал антифедеральные взгляды. Разве это не лучший способ демонстрации всей Галактике того, что мы не исповедуем позицию силы, что мы ко всем идем с дружбой и миром! Захватив Сейшелл, мы захватим то, что фактически имеем и так. Мы и так здесь доминируем, но — мирно! Пойдем на военный захват — ославим себя на всю Галактику как жестокие экспансионисты.

— Ну а если я скажу вам, что по-настоящему нас интересует только Гея?

— Тогда я поверю этому не более, чем сейшельское правительство. Этот человек, Тревайз, отправляет мне сообщение о том, что он летит на Гею, и просит передать это сообщение на Терминус. Против своей воли и веры я делаю это, делаю, потому что обязан, и линия гиперпространственной связи еще не успевает остыть, как Флот Академии начинает маневры. Как это, интересно, вы собираетесь попасть на Гею, не нарушив территориальной целостности Сейшелла?

— Дорогой мой Тубинг, у меня такое впечатление, что вы себя не слышите. Не вы ли сказали мне только что, что Гея не входит в Сейшельский Союз? Уверен — вам известно, что гиперпространство и вовсе ничьей территорией не является. На что обижаться Сейшеллу, если мы тронемся с территории Федерации, где сейчас стоят наши корабли, через гиперпространство на территорию Геи и за время перелета не затронем ни единого кубического сантиметра сейшельской территории?

— Сейшелл не станет так трактовать происходящее, Коделл. Гея, если она в действительности существует, со всех сторон окружена территорией Сейшельского Союза, не являясь его политической составной частью. Бывали прецеденты, когда такие анклавы вдруг становились неотъемлемыми частями чьей-то территории, когда в дело вступали вражеские корабли.

— Наши корабли не вражеские. У нас мирный договор с Сейшеллом.

— Говорю вам, Сейшелл может объявить войну. Они, конечно, не смеют надеяться, что выиграют по военному превосходству, но такой оборот событий немедленно поднимет волну протеста против действий Академии по всей Галактике. Образуются альянсы недовольных нашей экспансионистской политикой государств. Некоторые из субъектов Федерации могут задуматься о расторжении союза с нами. Мы можем запросто проиграть войну только за счет внутренних распрей и тем самым нанесем необратимый удар по процессу роста Федерации, который успешно осуществляется уже пятьсот лет.

— Ну-ну, Тубинг, это вы хватили… Вы говорите так, будто пятьсот лет мы прожили, оставаясь Академией времен Сальвора Гардина, сражающейся с карманным королевством Анакреона. Мы теперь сильнее Империи на пике ее могущества. Одна эскадра наших кораблей сейчас способна одолеть весь флот прежней Империи, занять любой сектор Галактики, даже не почувствовав, что был бой.

— Мы сражаемся не с Галактической Империей. Мы сражаемся с планетами и секторами нынешней Галактики.

— Которые, — уточнил Коделл, — далеки от достигнутого нами прогресса. Мы могли бы владеть всей Галактикой уже сейчас.

— В соответствии с Планом Селдона это будет нам недоступно еще целых пятьсот лет.

— План Селдона недооценивает скорости развития техники. Мы можем сделать это сейчас! Поймите меня, я не говорю, что мы сделаем это или должны сделать. Но — можем.

— Коделл, вы всю жизнь прожили на Терминусе. Вы не знаете Галактики. Наш флот, наша техника позволяют нам одолеть вооруженные силы других миров, но мы пока не способны править всей мятежной, затаившей ненависть к нам Галактикой, а эта ненависть вырвется наружу, если мы возьмем Галактику силой. Уберите корабли!

— Это невозможно, Тубинг. Задумайтесь: что, если Гея — не миф?

Тубинг умолк и пристально посмотрел в глаза далекого собеседника, будто старался прочесть его мысли.

— Мир в гиперпространстве — не миф?

— Мир в гиперпространстве — суеверие, но любое суеверие может содержать крупицу правды. Тревайз, этот ссыльный Советник, говорит о Гее как о реально существующем мире, находящемся в реальном пространстве. Что, если он прав?

— Чушь. Не верю.

— Нет? А вы все-таки поверьте на минутку. Реально существующий мир, сохранивший безопасность и нейтралитет Сейшелла при Муле, при Академии?

— Вы сами себе противоречите. Разве безопасность Сейшелла сохранена, если вы посылаете против него корабли?

— Не против него! Нас интересует Гея, только она — загадочная, неизвестная и настолько пекущаяся о своей неизвестности, что, существуя в реальном пространстве, распускает о себе несусветные небылицы и ухитряется даже отсутствовать в банке данных нашего Главного Компьютера, в самых полных картах Галактики.

Выходит, что этот необычный мир способен манипулировать сознанием людей. И разве не вы сами сказали некоторое время назад, что в одной сейшельской байке говорится, будто именно Гея отправила Мула на завоевание Галактики? Разве Мул не умел манипулировать сознанием?

— Выходит, будто Гея — мир Мулов, так, что ли?

— Вы уверены в обратном?

— Но почему, в таком случае, она не может быть миром, где обитает возродившаяся Вторая Академия?

— Вот именно, почему бы и нет? Разве не стоит ее исследовать?

Тубинг помрачнел. До сих пор он только скептически усмехался, а теперь склонил голову и смотрел исподлобья.

— Если вы не шутите, скажите: такое исследование опасно?

— А разве нет?

— Вы отвечаете вопросами на вопросы, видимо, потому, что готовых ответов у вас нет. Что толку от военных кораблей против Мулов или Второй Академии? Разве вам не кажется, что, если они существуют, они планомерно ведут нас к гибели? Коделл, вы утверждаете, что Академия способна основать Вторую Империю уже сейчас, в обход Плана Селдона, выполненного лишь наполовину. Считайте, что я предупредил вас: примените силу, и хитросплетения Плана отбросят вас назад. Если Гея существует и представляет собой то, что вы о ней говорите, все просто создано именно для того, чтобы отбросить нас назад. Действуйте же мирно, не проливая крови, на что вас вынудят непременно. Уберите корабли.

— Это невозможно. Дело в том, Тубинг, что Мэр Бранно собирается лично присоединиться к отряду кораблей, а разведывательные катера уже стартовали к территории Геи через гиперпространство.

Брови Тубинга взлетели вверх.

— Точно, будет война, я вам говорю.

— Вы наш посол. Предотвратите это. Дайте сейшельцам любые заверения, в которых они нуждаются. Отрицайте всякий злой умысел с нашей стороны. Скажите им, что, если понадобится, мы готовы заплатить им за то, чтобы они сидели тихо, как мыши, — пусть спокойно дожидаются нашей гибели от руки Геи. Да что угодно говорите, только успокойте их.

Он замолчал, изучая ошарашенную физиономию Тубинга, потом сказал:

— Вот, собственно, и все. Насколько мне известно, ни один из кораблей Академии и не подумает приземлиться ни на одной из планет Сейшельского Союза — даже не проникнет ни в одну из точек обычного пространства, являющегося частью сейшельской территории. Однако любой корабль сейшельцев, попытающийся нарушить границу Федерации, будет немедленно превращен в космическую пыль. Это постирайтесь также объяснить сейшельскому правительству как можно яснее и проще. Ваша задача — успокоить сейшельцев, и туго вам придется, если вы провалитесь. До сих пор, Тубинг, работенка у вас была непыльная. Да, вам предстоят тяжелые времена, а ближайшие недели решают все. Только попробуйте провалить наше дело, тогда на хорошее житье не рассчитывайте, не найдется в Галактике для вас спокойного уголка.

Коделл был сам на себя не похож — какое там дружелюбие! В разговоре с Тубингом он поставил жирную точку и прервал связь. А Тубинг долго-долго, не мигая, смотрел туда, где только что было изображение Коделла…

68

Голан Тревайз схватился за голову, словно пытался понять, что там происходит.

— Как у тебя дела с сознанием? — тревожно спросил он у Пелората.

— Как… у меня дела… с сознанием? — отрешенно переспросил Пелорат.

— Да. Ты же видишь — нас захватили, кто-то влечет наш корабль к миру, о котором мы ничего не знаем. Не испытываешь паники?

— Да нет вроде бы, — меланхолично пожал плечами Пелорат. — Не сказал бы, что я безумно счастлив, но мне не страшно.

— Мне тоже. Но разве это не странно? Почему все так, а не иначе? По идее, нам должно быть страшно. Почему мы уже не такие, как есть на самом деле?

— Но ведь мы этого как раз и ожидали, Голан. Чего-то вроде этого.

Тревайз обернулся к иллюминатору. В нем по-прежнему красовалась орбитальная станция. Судя по всему, они к ней приближались.

Дизайн станции не производил на Голана особого впечатления. Внешне в ней не было признаков развития супернауки. Наоборот, выглядела она, скорее, примитивно, и все-таки сцапала их корабль.

— Что-то я стал чересчур аналитичен, Джен, — признался Тревайз. — Аналитичен и холоден. Мне нравится думать, что я не трус, не впадаю в панику под давлением чрезвычайных обстоятельств, но такое ощущение, будто я льщу себе. Даже не знаю, что это за напасть. Попрыгать, что ли, на месте, пропотеть как следует? Да, мы ожидали чего-то в таком роде, но это ничего не меняет: мы беспомощны, нас запросто могут отправить на тот свет.

— Я так не думаю, Голан, — возразил Пелорат. — Если Гея сумела захватить наш корабль, разве не могла она убить нас на расстоянии? А раз мы еще живы…

— Но мы все-таки… Нас все-таки коснулись! Мы слишком спокойны, говорю тебе! Я думаю, нас транквилизировали.

— Зачем?

— Затем, чтобы сохранить наше сознание в хорошей форме, вероятно. Не исключено, что нас хотят допросить. А потом убьют.

— Если они настолько разумны, чтобы хотеть допросить нас, может быть, им достанет разума не убивать нас без веской на то причины?

Тревайз откинулся на спинку кресла и забросил ноги на стол, туда, где обычно покоились его руки при работе с компьютером.

— Знаешь, вескую причину они могут и придумать — это недолго. И все же если они и коснулись нашего сознания, то весьма незначительно. Будь это Мул, к примеру, он бы добился того, чтобы мы с тобой просто сгорали от желания поскорее попасть туда, мы испытывали бы восторг, эйфорию.

— Чувствуешь что-либо в таком духе? — спросил он, кивнув в сторону станции.

— Нет, ничего такого.

— Видишь, я пока еще в состоянии рассуждать логически. Очень странно… Но как я могу судить? Может быть, на самом деле я просто дрожу от страха, невменяем, безумен, и это просто иллюзия?

Пелорат пожал плечами:

— Вроде бы ты в порядке — на мой взгляд, по крайней мере. Правда, может быть, я так же безумен, как и ты, и у меня тоже иллюзия, но такие рассуждения нам ничего не дадут. Все человечество может пребывать во всеобщей иллюзии, в общем хаосе, Этого нельзя ни отрицать, ни доказать — остается одно: полагаться на наши собственные чувства.

Помолчав немного, он вдруг неожиданно резко сказал:

— Знаешь, мне кое-что пришло в голову.

— Да?

— Ну, понимаешь… мы говорим о Гее, как о мире Мулов или как о возродившейся Второй Академии. А тебе не приходило в голову, что не исключен третий вариант? Более логичный, кстати, чем первые два.

— Какой третий вариант?

Пелорат, казалось, смотрит внутрь себя. Голос его стал тихим и отрешенным.

— Что мы имеем? Мы имеем Гею — мир, который изо всех сил на протяжении многих столетий старался остаться в изоляции. Он не делал попыток как-либо контактировать с каким-либо другим миром, даже с близлежащими планетами Сейшельского Союза. Там, если верить легендам о способности Геи уничтожать целые флотилии, существует технически развитая цивилизация, и их способность захватить наш корабль доказывает это. И все-таки они не пытались каким-то образом экспортировать свою власть. Они хотят только, чтобы им никто не докучал.

— Так, — прищурился Тревайз.

— Все это как-то… не по-человечески, понимаешь? На протяжении двадцати с лишним тысячелетий история деяний человечества в космосе представляет собой не что иное, как экспансию и попытки экспансии. Почти все миры, которые могут быть обитаемы, уже обитаемы. В этот процесс были вовлечены почти все миры, и почти каждый мир воевал со своими соседями раньше или позже. Если Гея столь не по-человечески ведет себя в этом отношении, может быть, это потому, что она населена не людьми.

Тревайз пожал плечами:

— Невозможно.

— Почему невозможно? — заупрямился Пелорат. — Разве я не говорил с тобой о том, как загадочен тот факт, что человечество — единственная высокоразвитая раса в Галактике? А что, если это не так? Разве не может существовать другая цивилизация, пускай на одной-единственной планете, у которой отсутствует столь характерное для человечества стремление к экспансии? А вдруг (Пелората явно понесло) в Галактике на самом деле миллионы высокоразвитых цивилизаций, и только одна экспансионистская — мы сами? А другие сидят себе по домам — скрытые, потаенные…

— Глупо! — отрезал Тревайз. — Мы бы давным-давно на них напоролись. Давно бы уже побывали в таких мирах. Они никак не могли миновать определенных стадий в разработке техники и могли делать попытки остановить нас, но никаких таких попыток не было. Да что говорить! Мы никогда не встречали даже руин нечеловеческой цивилизации, правда? Ты же у нас историк, вот ты мне и ответь. Ну, видели?

— Нет… Но, Голан, одна такая все-таки может быть. Эта!

— Не верю. Ты же сказал, что само ее название «Гея» на каком-то древнем диалекте означает «Земля». Откуда на ней нелюди возьмутся?

— Название планеты могли дать люди. Кто знает почему? Сходство ее с древним миром могло быть случайным совпадением. Задумайся, Голан: нас вели к Гее; ты сам не так давно в подробностях объяснил мне, что нас туда вели. Сейчас нас физически к ней притягивают — вот лишний аргумент в пользу того, что не люди там обитают.

— Почему? При чем тут не люди?

— Они проявляют любопытство к нам, людям. Тревайз немного подумал и заявил:

— Ты сбрендил, Джен. Они жили в Галактике, со всех сторон окруженные людьми целые тысячелетия напролет. И чего же это вдруг, с бухты-барахты, они именно сейчас стали такими любопытными? Ну, пускай так, но почему они выбрали именно нас? Если им интересна культура, история людей, почему не выбрать для этой цели миры Сейшелла? Зачем им надо было приволакивать нас с тобой с Терминуса?

— Может быть, их интересует Академия.

— Бред! — яростно воскликнул Тревайз. — Джен, тебе просто до смерти хочется, чтобы тут оказалась нелюдская цивилизация. Но именно сейчас ты возмечтал о встрече с экзотическими носителями разума как раз потому, что тем самым отвлекаешься от мыслей о том, что тебя могут схватить, пытать, убить.

Пелорат собрался было возразить, но не сказал ничего, глубоко вздохнул и промолвил:

— Может быть, ты и прав, Голан, но я все равно останусь при своем мнении. Думаю, скоро нас рассудят. Смотри!

Он показал на иллюминатор. Тревайз, увлекшись разговором, прекратил наблюдение за станцией. Теперь он резко оглянулся.

— Что это? — ошарашенно пробормотал он.

— Не корабль ли, что стартовал к нам со станции?

— Это нечто, — неохотно отозвался Тревайз. — Деталей пока не вижу, поэтому подождем. Увеличить изображение нет возможности.

Прошло немного времени.

— Похоже, что оно к нам приближается, и похоже, оно таки корабль. Пари хочешь?

— Какое пари?

Тревайз злорадно ухмыльнулся:

— Условие такое: по возвращении на Терминус закатим званый ужин с гостями. Персоны так на четыре. Если на борту корабля, который летит к нам, люди — платишь ты, если же нет — я. Идет?

— Договорились, — рассеянно кивнул Пелорат.

— По рукам, — прошептал Тревайз и уставился в иллюминатор, стараясь как можно скорее разглядеть в приближавшемся транспортном средстве что-либо, выдававшее присутствие людей или не людей.

69

Серо-стальные волосы Бранно были гладко зачесаны назад. Выглядела она точно так же, как во дворце Мэра, — выдержанная, хладнокровная. Никак нельзя было догадаться, что в глубокий космос она попала всего второй раз в жизни (в принципе, первый раз ей было всего-навсего три годика — родители взяли ее с собой в отпуск на Калган).

Устало, раздраженно она сказала Коделлу:

— Ладно, в конце концов спасибо Тубингу — он выразил свое мнение и предупредил нас. Я не в обиде на него за это.

Коделл, прибывший на корабль, где находилась Мэр, для разговора с ней с глазу на глаз, кивнул.

— Он просто слишком долго там работает. Вот и стал думать как истинный сейшелец.

— Это профессиональное посольское заболевание, Лайоно. Ладно, как только все закончится, дадим ему отпуск, а потом придумаем новое назначение. Он человек способный… Надо отдать ему должное — сообщение Тревайза он передал нам без промедления.

Коделл криво усмехнулся:

— Кстати, мне он сказал, что сделал это вопреки своему желанию и убеждениям. «Сделал, потому что должен был» — вот его слова. Понимаете, Госпожа Мэр, он «должен был». А почему? Потому, что как только Тревайз появился внутри границ Сейшельского Союза, Тубинг получил от меня инструкции: сообщать о каждом его шаге.

— О! — вскинула брови Бранно и повернулась в вертящемся кресле к Коделлу, похоже, для того, чтобы лучше разглядеть его лицо: — И какие же соображения заставили вас дать Тубингу такие инструкции?

— Самые элементарные, Тревайз прибыл в Сейшелл на корабле самой последней модели производства Академии, и сейшельцы не могли не обратить внимания на такой корабль. Тревайз ни на йоту не дипломат, нахал известный — на это сейшельцы также могли обратить внимание. Он запросто мог угодить в какую-нибудь историю. Если и есть на свете что-то, что известно каждому гражданину Академии, так это то, что, попав в беду, за помощью они могут обратиться к ближайшему представителю Академии. Лично я ничего не имел против того, чтобы увидеть Тревайза попавшим в беду, — для него это было бы уроком. Глядишь, может, повзрослел бы чуток, ума-разума набрался. Но вы послали его на задание в роли громоотвода, вы хотели увидеть, откуда по нему ударит молния, так? Вот я и сделал так, чтобы этот самый ближайший представитель Академии прослеживал за ним.

— Понятно. Ясно теперь, почему Тубинг проявил такую удивительную дисциплинированность. Видите ли, Лайоно, точно такое же распоряжение дала ему я. А раз он получил эти указания от нас обоих независимо, нечего обвинять его в том, что он так сильно опасается приближения наших кораблей. Но как же так вышло, Коделл, что вы не проконсультировались со мной, прежде чем дать ему такие инструкции?

— Если бы я посвящал вас во все детали моей работы, у вас не осталось бы времени на работу Мэра. А как вышло, что вы не сообщили мне о том, что так проинструктировали Тубинга?

Бранно скорчила кислую мину.

— Если бы я посвящала вас во все, чем занимаюсь сама, Лайоно, вы бы слишком много знали. Но это так, мелочи, равно как и тревога Тубинга, как и любой фортель, который могут выкинуть сейшельцы. Меня гораздо больше интересует Тревайз.

— Наши разведчики запеленговали Компора. Он следует за Тревайзом, и оба они крайне медленно и осторожно приближаются к Гее.

— У меня полные отчеты этих разведчиков, Лайоно. Совершенно ясно, что и Тревайз, и Компор принимают Гею всерьез.

— Да, Госпожа Мэр, вот ведь дела какие: все считают Гею выдумкой, суеверием, а между тем про себя думают: «а вдруг»… Даже наш Тубинг не совсем спокоен на этот счет. Не исключено, что такова хитрая политика сейшельцев. Если старательно распространять слухи о таинственном и могущественном мире, мире, приближаться к которому опасно, в конце концов люди отвернутся от такого мира, а заодно — от его ближайших соседей, таких, как Сейшельский Союз.

— Вы думаете, Мул отвернулся от Сейшельского Союза поэтому?

— Вероятно.

— Но вряд ли вы думаете, что Академия не трогала Сейшелл из-за Геи, ведь у нас даже не было сведений о существовании такого мира.

— Признаю: в наших архивах нет упоминаний о Гее, но нет и другого объяснения умеренности нашей политики в отношении Сейшелла.

— Ну что ж, будем надеяться, что Тубинг тревожится понапрасну, и сейшельское правительство твердо убеждено, что приближаться к Гее смерти подобно.

— Что из этого следует?

— А то, что Сейшельский Союз не будет иметь ничего против нашего приближения к Гее. И чем меньше они будут противиться нашему продвижению, тем более они будут убеждаться в том, что это они позволили Гее погубить нас. Они посчитают, что мы получим превосходный урок — для себя и для всех будущих захватчиков.

— А что, если их уверенность не будет лишена оснований, Мэр? Что, если Гея действительно смертельно опасна?

Бранно улыбнулась:

— Ну вот, и вы туда же: «а вдруг, а если»…

— Я должен учитывать все варианты. Мэр. Это моя работа.

— Если Гея смертельно опасна, они захватят Тревайза. Это его работа — послужить громоотводом. Есть еще и Компор. На него тоже обратят внимание, надеюсь.

— Надеетесь? На что? И почему?

— Потому, что тогда они отвлекутся и недооценят наши силы. Тогда легче будет все уладить.

— А вдруг мы недооценим их?

— Нет, — равнодушно ответила Бранно.

— Но ведь эта… геяне могут оказаться чем-то или кем-то, о чем мы и понятия не имеем, и потому не сможем верно оценить степень их опасности. Нужно и такую вероятность учитывать.

— Вот как? Почему у вас возникла такая мысль, Лайоно?

— Потому что мне кажется, думаю, я верно угадал ваши мысли: вы полагаете, что в худшем случае Гея — это Вторая Академия. Вы, вероятно, убеждены в этом. Однако история Сейшелла и в имперские времена не лишена интереса. Только Сейшелл ухитрился сохранить самоуправление. Только Сейшеллу удалось платить смехотворно низкие налоги во времена так называемых «плохих» Императоров. Короче говоря, такое впечатление, что, если Гея охраняет Сейшелл, она занималась этим и во времена Империи.

— И что?

— Как — что? Вторая Академия ведет свое существование не дольше, чем наша, — со времен Гэри Селдона. Второй Академии во времена Империи не было, а Гея была. Следовательно, Гея — не Вторая Академия. Что-то другое — не исключено, нечто пострашнее.

— Неизвестностью меня не напугаешь, Лайоно. Оружие может быть двух видов: физическое и психологическое, а мы готовы противостоять и тому и другому… Возвращайтесь на свой корабль и держите отряд на границе Сейшельского Союза. Этот корабль один пойдет к Гее, но оставайтесь на связи днем и ночью и будьте готовы добраться до нас одним Прыжком, если потребуется. Идите, Лайоно, меня тошнит от вашей кислой физиономии.

— Один вопрос. Последний. Вы уверены в том, что делаете?

— Да, — устало ответила Бранно. — Я тоже изучила историю Сейшелла и поняла, что Второй Академией Гея быть не может. Но, как я уже сказала, у меня есть подробные отчеты от разведчиков, и судя по ним…

— Да?

Короче: я знаю, где находится Вторая Академия. Мы позаботимся сначала о Гее, Лайоно, а после перейдем к Трентору.

Глава семнадцатая Гея

70

Тревайз с трудом пережил долгие часы, пока корабль, вылетевший с орбитальной станции, добирался до них.

Будь ситуация более обычной, Тревайз послал бы сигнал вызова, попытался бы наладить связь. Если бы ответа не последовало, предпринял бы какое-то решительное действие.

Но он был безоружен, ответа ждать было нечего, и не оставалось ничего другого — только ждать. Компьютер ни на какие его призывы не отвечал, если речь шла о действиях за пределами корабля.

А внутри все работало нормально, все системы жизнеобеспечения — в полном порядке. И он сам, и Пелорат физически чувствовали себя, как обычно. Но от этого толку было мало. Умом Тревайз понимал, что жизнь висит на волоске, неизвестность угнетала его. У него даже аппетит пропал, и поэтому он ошарашенно поглядел на Пелората, который как ни в чем не бывало откупорил маленький контейнер с куриным филе и принялся спокойно, методично поглощать содержимое.

— Эй, Джен! — окликнул его Тревайз. — Что за пакость ты ешь? Воняет жутко!

Пелорат удивленно принюхался.

— Нормально пахнет, Голан.

Тревайз расстроенно покачал головой:

— Не обращай на меня внимания. Просто я в отчаянии. Только… ты бы вилку взял, что ли? А то пальцы у тебя будут курицей вонять весь день.

Пелорат обескураженно воззрился на собственные пальцы.

— Виноват… Даже не заметил. Думал о чем-то другом.

— Наверное, — саркастично предположил Тревайз, — пытался угадать, какого именно вида существа прибудут к нам?

Ему было нестерпимо стыдно, что сам он не так спокоен, как Пелорат. Он ветеран флота (пусть даже в мирное время), а Пелорат — историк. И вот, пожалуйста, историк преспокойно вкушает курицу, а он…

Прожевав очередной кусок, Пелорат пустился в рассуждения:

— Невозможно, знаешь ли, представить, какое направление может принять эволюция в условиях, отличных от тех, что были на Земле. Вероятности не бесконечны, но их может быть много. Однако я возьму смелость предсказать, что здешние обитатели вовсе не обязательно жестоки и обойдутся с нами милосердно. Будь это не так, нас бы уже не было в живых.

— Смотри-ка, Джен, ты еще способен рассуждать, ты так спокоен. А у меня нервишки пошаливают, несмотря на транквилизацию. Внутри меня зреет желание встать во весь рост и вступить в бой! Почему, зачем к нам летит этот корабль и почему он летит так медленно, черт бы его побрал!

Пелорат сказал:

— Я человек пассивный, Голан. Всю жизнь провел за чтением сообщений в ожидании новых сообщений… Ничего не делал, только ждал. И сейчас жду. Ты же человек действия, потому тебе так больно, когда действовать невозможно.

Тревайз усмехнулся, напряжение немного спало.

— Видать, я недооценивал твоей способности к логической оценке, Джен.

— Да, недооценивал, — согласился Пелорат. — Даже наивный кабинетный ученый иногда кое-что смыслит в жизни.

— А опытный политик порой не смыслит ни черта.

— Я этого не говорил, Голан.

— Это я говорю. Раз так, надо действовать. Что я могу? Могу наблюдать. Корабль уже достаточно близко, можно разглядеть как следует… так… знаешь, он весьма, весьма примитивен.

— Да?

— Ну, если он — продукт деятельности негуманоидных умов и рук, то запросто может быть примитивным.

— Ты думаешь, это артефакт чужой цивилизации? — спросил Пелорат, и лицо его слегка порозовело.

— Не могу сказать. Но подозреваю, что артефакты, как бы сильно они ни отличались от культуры к культуре, никогда не бывают так пластичны, как продукты генетических различий.

— Это ты так думаешь. Нам известны лишь различные культуры, но не известны различные разумные виды, поэтому мы не можем судить, насколько сильно могут отличаться друг от друга артефакты.

Рыбы, дельфины, пингвины, креветки, даже двуногие неземного происхождения — наверное, есть и другие — решают проблему передвижения в вязкой среде за счет обтекаемости и внешне не отличаются друг от друга настолько сильно, насколько велики их генетические различия. С артефактами может быть то же самое.

— Но у всех перечисленных животных совершенно разные конечности. Разве можно сравнить ножки креветки с плавниками дельфина или ластами тюленя, видоизмененными крыльями пингвина? То же самое может быть и с артефактами.

— Как бы то ни было, — сказал Тревайз, — мне уже лучше. Болтовня о любой ерундистике с тобой, Джен, отлично успокаивает нервы. Кроме того, мы очень скоро узнаем, кто к нам пожалует. Этот корабль не оборудован устройством для стыковки, следовательно, то, что на нем летит, вынуждено будет воспользоваться перекидным трапом или нас пригласят туда по такому трапу перебраться. Ну а может быть, нам предложат какое-нибудь еще экзотическое средство переправы.

— Корабль большой?

— Компьютер, собака, молчит, а без него нельзя воспользоваться радаром, и размеры корабля определить пока невозможно… — К «Далекой Звезде», змеясь, протянулся трап. Тревайз прищурился: — Либо там люди, либо какие-то существа применяют средство переправы, изобретенное людьми. Может быть, просто трап — единственное средство, которое можно использовать в таких условиях.

— А нельзя трубу какую-нибудь приспособить? Или, скажем, лестницу горизонтальную?

— Это все негибкие устройства. Слишком сложно соединиться. Нужно нечто, что соединяло бы в себе и прочность, и гибкость.

Конец трапа тупо ударил по обшивке «Далекой Звезды», послышался скрип — другой корабль уравнивал скорость. Наконец трап стал неподвижен относительно обоих кораблей.

Вскоре от поверхности другого корабля отделилась черная точка и стала увеличиваться в размерах — будто зрачок расширялся.

Тревайз буркнул:

— Так у них, значит, люк открывается… Расширяющаяся диафрагма, нескользящая плоскость.

— Что, не люди?

— Необязательно. Но занятно. На трапе появилась фигурка.

— О… — разочарованно протянул Пелорат. — Человек, похоже.

— Почему? Пока ясно лишь, что у этого существа на теле пять выростов. Голова, две руки, две ноги — а может быть, и нет, Стой-ка!

— Что такое?

— Оно движется гораздо быстрее, чем я ожидал. А, ясно!

— Что?

— Какой-то вид ускорения, Не реактивный, похоже, но оно не перехватывает поручни руками. Кто знает, может, и не человек.

Существо передвигалось по трапу очень быстро, а казалось, ожидание тянется невыносимо долго. Наконец тот, кто добрался до них, коснулся обшивки.

— Сейчас войдет, кто бы он ни был, — стиснув зубы, проговорил Тревайз. — Чувствую непреодолимое желание заехать ему как следует, как только появится.

Он до боли сжал кулаки.

— Думаю, не стоит так настраиваться, — посоветовал Пелорат. — Вдруг оно сильнее нас? Оно сумеет управлять нашими умами. Может быть, на корабле еще есть такие же. Лучше подождать, пока не узнаем больше о том, с кем мы встретились.

— Ты рассуждаешь все логичнее, Джен, а я нет… Люк открылся и наконец передними возникла фигура…

— Размеры почти обычные, — пробормотал Пелорат. — Скафандр сгодился бы человеку.

— Никогда не видел скафандра такой конструкции, но ничего нечеловеческого пока не вижу. Пока судитьтрудно.

Фигура в скафандре стояла перед ними, передняя конечность пришельца поднялась, чтобы снять шлем — если у него и было лицевое стекло, оно имело одностороннюю прозрачность.

Быстрым, ловким движением конечность прикоснулась к чему-то, к чему именно, Тревайз не успел заметить, и шлем тут же отсоединился.

Перед изумленными взорами путешественников предстало лицо молодой и красивой женщины.

71

Итак, Пелорат проиграл пари и старался сделать все возможное, чтобы не показать, как он огорчен.

— Вы… человек? — хрипло пробормотал он.

Брови женщины вскинулись, губы расплылись в улыбке. Не то она не поняла слов на чужом языке, не то ее удивил вопрос.

Рука ее быстро скользнула влево, скафандр разъехался, и она вышла из него. Некоторое время постояв на месте без содержимого, скафандр с легким вздохом, очень напоминающим человеческий, съежился и лег на пол.

Выйдя из скафандра, женщина оказалась еще моложе и красивее. Одежда на ней была свободная и прозрачная — нижнее белье туманными тенями просвечивало сквозь легкую ткань. Платье едва доходило до колен.

У нее была маленькая грудь, тонкая талия, полные, округлые бедра. От колена до бедра ноги были чуть полноваты, но икры стройные и лодыжки узкие. Густые темные волосы до плеч, большие карие глаза, пухлые, чуть несимметричные губы.

Она оглядела себя со всех сторон, и стало ясно, что вопрос она поняла:

— Разве я не выгляжу, как человек?

Говорила она на Стандартном Галактическом языке — правда, немного с расстановкой, будто старалась правильно подобрать слова.

Пелорат учтиво поклонился, улыбнулся и сказал:

— Не могу отрицать. Совсем как человек. Просто восхитительный человек.

Молодая женщина протянула руки, как бы приглашая осмотреть себя поближе.

— Надеюсь, это так, джентльмены. Мужчины погибали за это тело.

— Я бы предпочел жить ради него, — брякнул Пелорат, изумившись собственной галантности.

— Вы сделали правильный выбор, — самодовольно кивнула женщина. — Стоит кому-то добиться этого тела, и все вздохи тут же становятся вздохами восторга.

Она рассмеялась, и Пелорат рассмеялся вместе с ней. Тревайз хмуро наблюдал за таким «содержательным» обменом информацией. Наконец ему надоело.

— Сколько вам лет? — грубо спросил он.

Женщина, казалось, немного задумалась.

— Двадцать три, джентльмены.

— Зачем вы пришли? Что вам здесь нужно?

— Я прибыла, чтобы сопроводить вас на Гею.

Речь ее немного утратила гладкость. Гласные превратились в дифтонги. «Прибыла» она произнесла как «пре-и-была», а «Гею» как «Ги-е-йю».

— Вы, девчонка, сопровождать нас?

Женщина выпрямилась во весь рост и ответила гордо:

— Я — это Гея, так же, как любой другой. Я дежурила на станции.

— Вы? Вы были одна на корабле?

— Да, — сказала она. — Это было все, что нужно.

— И теперь корабль пуст? И станция?

— Меня там больше нет, джентльмены, но она не пуста. Она там.

— Она? Она — это кто?

— Она — станция. Она — Гея. Я ей не нужна. Она сама держит ваш корабль.

— А что же вы, простите, делаете на станции?

— Дежурю.

Пелорат потянул Тревайза за рукав, а тот стряхнул его руку. Пелорат снова ухватил его за рукав и прошептал:

— Не кричи на нее так, Голан. Она совсем ребенок. Позволь, я все улажу.

Тревайз сердито мотнул головой, но Пелорат спросил:

— Молодая дама, как ваше имя?

Женщина просияла в ответ на добрый голос Пелората.

— Блисс, — ответила она.

— Блисс… — повторил Пелорат. — Чудесное имя. Но наверняка не полное.

— Конечно, нет. Имя из одного слога — это смешно. Нужно было бы все время удваивать его, и мы не смогли бы отличить одного от другого, и тогда мужчины не знали бы, за какое тело погибать. Мое полное имя — Блиссенобиарелла.

— Ох, это же язык сломать можно…

— Что вы? Всего семь слогов. Это совсем немного. У некоторых моих приятелей имена из пятнадцати слогов, и мы никогда не устаем комбинировать слоги в разных сочетаниях друг для друга. На «Блисс» я остановилась, когда мне стало пятнадцать. Мама называла меня Ноби — представляете?

— На Стандартном Галактическом «блисс» означает «экстаз» или «удивительное счастье», — сказал Пелорат.

— И на геянском языке тоже. Он не слишком сильно отличается от Галактического. А «экстаз» — это как раз то впечатление, которое мне хотелось бы производить.

— А меня зовут Джен Пелорат.

— Я знаю. А другого джентльмена, этого крикуна, — Голан Тревайз. Мы получили весточку с Сейшелла.

Тревайз подозрительно прищурился:

— Как это, интересно, вы получили весточку?

Блисс обернулась к нему И спокойно ответили:

— Не я лично. Гея.

Пелорат вмешался:

— Мисс Блисс, вы не будете возражать, если мы минутку побеседуем наедине с моим спутником?

— Нисколько. Но вообще нам надо торопиться.

— Мы недолго.

Пелорат подхватил Тревайза под локоть, и тот неохотно последовал за ним в соседнюю каюту, где Тревайз шепотом спросил:

— На кой черт? Это исчадие ада наверняка читает наши мысли.

— Читает или нет — неважно, просто психологически нужно было нам уединиться на минутку. Послушай, дружочек, не надо на нее так наскакивать. Сделать мы все равно ничего не можем, ну зачем же так грубо с ней себя вести? Она ведь тоже ничего сделать не может. Ее послали за нами, вот и все. На самом деле, пока она тут, с нами, мы, скорее всего, в безопасности. Они бы не послали ее сюда, если бы хотели уничтожить корабль. Будешь хамить, вот тогда, глядишь, и уничтожат и корабль, и нас в придачу после того, как заберут ее.

— Ненавижу беспомощность! — пробурчал Тревайз.

— Кто же ее любит, дружочек? Но если ты будешь вести себя как последний хам, беспомощности от этого не убавится. Будешь всего-навсего беспомощным грубияном, и все. О дружочек, только не обижайся — выходит, я тебе тоже грублю… но только эта девушка… она ни в чем не виновата!

— Джен, — прошипел Тревайз, — да она тебе в дочки годится!

Пелорат вытянулся в струнку, запрокинул голову.

— Тем более причина вежливо с ней обращаться. Кстати, я не понял, к чему ты это сказал.

Тревайз ненадолго задумался. Вскоре лицо его прояснилось.

— Ладно, — кивнул он. — Очень хорошо. Ты прав. Я неправ. Просто, понимаешь, жутко обидно, что за нами послали девчонку. Ну, послали бы военного, офицера какого-нибудь, тогда было бы ясно, что нас принимают всерьез. Но девушка? И она занимает ответственный пост на Гее? Говорит от имени планеты?

— Может быть, она говорит от имени правителя, а имя планеты — нечто вроде его почетного титула. Может быть, она имеет в виду правительство, совет какой-нибудь. Мы все-все узнаем, но только не веди себя так, будто ведешь допрос.

— Мужчины погибали за ее тело! — фыркнул Тревайз. — Ха! Было бы за что погибать!

— Но тебя же никто не просит погибать за него, Голан, — мягко проговорил Пелорат. — Ну пусть пококетничает немного. По-моему, она забавная и прямодушная.

Вернувшись в каюту, они застали Блисс около компьютера. Она стояла около него, склонив голову набок, сложив руки за спиной, будто боялась к нему прикоснуться.

Когда Пелорат и Тревайз вошли, пригнув головы в низком дверном проеме, она обернулась.

— Забавный у вас кораблик, — улыбнулась она. — Половины не понимаю в том, что вижу. Но если вы вздумаете преподнести мне подарок в честь нашего знакомства, будет в самый раз. Красиво… Мой корабль выглядит просто ужасно по сравнению с вашим. А вы… (тут ее лицо озарилось самым искренним любопытством) вы правда из Академии?

— Вы знаете об Академии? — спросил Пелорат.

— В школе мы изучали ее историю… в основном, из-за Мула.

— Почему из-за Мула, Блисс?

— Он один из нас, джентль… Простите, но какой слог вашего имени мне лучше произносить, обращаясь к вам?

— Либо Джен, либо Пел. Как вам больше нравится.

— Он один из нас, Пел, — улыбаясь объяснила Блисс. — Он родился на Гее, правда, никто не знает, где точно.

Тревайз не преминул съязвить:

— О, я себе представляю. Народный герой Геи, а, Блисс?.. Меня можете звать «Трев», так и быть.

— О нет, он преступник, — решительно возразила Блисс. — Он покинул Гею без разрешения, а этого никому нельзя делать. Никто не знает, как он сделал это. Но он покинул Гею и, думаю, именно поэтому так плохо кончил. Академия победила его окончательно.

— Вторая Академия? — попытался уточнить Тревайз.

— Разве Академия не одна? Ах, наверное, если бы я как следует задумалась об этом, я бы узнала. Но история меня не очень-то интересует, Я привыкла жить так: меня интересует то, что лучше для Геи. И если мне неинтересна история, то это либо потому, что историков достаточно, либо потому, что я плохо адаптирована к истории. Наверное, меня обучали как космотехника. Мне поручают вот такие дежурства, и мне это как будто нравится и, конечно, мне бы это не понравилось, если бы…

Говорила она быстро, на одном дыхании, и Тревайзу с трудом удалось вставить вопрос:

— Гея… это кто?

Блисс изумленно уставилась на него.

— Просто Гея. Прошу вас, Пел и Трев, пока не будем об этом. Нам нужно поскорее приземлиться.

— Похоже, мы как раз этим и занимаемся. Или я неправ?

— Да, но медленно. Гея чувствует, что вы можете двигаться быстрее, если используете возможности вашего корабля. Можете сделать это?

— Могли бы, — саркастически кивнул Тревайз. — Но не кажется ли вам, что как только я обрету возможность управлять кораблем, я тут же рвану в совершенно противоположном направлении?

Блисс рассмеялась:

— Вы смешной! Нет, вы не сможете двигаться ни в каком направлении — только туда, куда хочет Гея. Вы можете двигаться быстрее туда, куда хочет Гея. Понимаете?

— Понимаю, — кивнул Тревайз. — И постараюсь больше не смешить вас. Где я должен совершить посадку?

— Неважно. Просто летите вниз, а опуститесь вы в нужном месте. Гея позаботится об этом.

— А вы останетесь с нами, Блисс? — спросил Пелорат с нескрываемой надеждой. — Вы позаботитесь о том, чтобы с нами хорошо обращались?

— Думаю, это можно будет устроить. Сейчас подумаю… обычная плата за мои услуги — я имею в виду такие услуги — может быть зачислена на мою балансовую карточку.

— А за другие услуги?

— О, вы очень милый старичок!

Пелорат поморщился.

72

На рывок к поверхности Геи Блисс отреагировала с наивным восторгом.

— И никакого ощущения ускорения! — воскликнула она.

— Это из-за гравитационного двигателя, — объяснил Пелорат. — Все ускоряется одновременно, и мы тоже, поэтому ничего не чувствуем.

— Но как он работает, Пел?

Пелорат пожал плечами:

— Думаю, Трев знает, но только он, похоже, сейчас не в настроении объяснять.

Тревайз нырнул в гравитационный колодец Геи почти безошибочно. Корабль вел себя точно так, как сказала Блисс. Он мог лишь слегка отклониться в сторону от вектора гравитационных сил. Попытка подняться вверх успехом не увенчалась. Корабль все еще ему не принадлежал.

— Не слишком ли быстро мы опускаемся? — тихо спросил Пелорат.

Тревайз несколько небрежно ответил:

— Молодая дама утверждает, что Гея позаботится о нас.

Блисс сказала:

— Конечно, Пел. Гея не сделает этому кораблю ничего дурного. Скажите, а у вас не найдется чего-нибудь перекусить?

— Найдется, конечно, — ответил Пелорат. — А чего бы вам хотелось?

— Чего угодно, только не мяса, — безразлично отозвалась Блисс. — Немного яиц, рыбы, овощей, если есть.

— Кое-что из еды мы взяли с Сейшелла, Блисс. Я точно не знаю, что в контейнере, но, может быть, вам понравится?

— Ну, не знаю, — пожала плечами Блисс. — Попробую. Не понравится — не буду есть.

— Люди на Гее — вегетарианцы? — спросил Тревайз.

— Многие, — кивнула Блисс. — Все зависит от того, в чем нуждается организм в определенное время. В последнее время мяса мне не хочется, значит, оно мне не нужно. И сладкого тоже не хочется. Хочется сыра и креветок. Вероятно, потому, что мне нужно похудеть.

Шлепнув себя по бедру, она сообщила:

— Вот тут надо бы сбросить фунтов пять-шесть.

— Но зачем? — искренне удивился Пелорат. — Так сидеть удобнее, наверное?

Блисс перегнула голову через плечо, чтобы получше рассмотреть себя сзади.

— Ну да это неважно. Вес приходит и уходит, когда нужно. А мне нечего об этом беспокоиться.

Тревайз помалкивал, поскольку был занят управлением. Он немного замешкался, выбирая орбиту, и теперь корабль рассекал нижние слои экосферы планеты. Корабль все меньше и меньше повиновался Тревайзу. Как будто кто-то другой отнимал у него «Далекую Звезду», научившись ею управлять. «Далекая Звезда», двигаясь как бы сама по себе, вошла в разреженные слои атмосферы и теперь снижалась медленно и плавно. Сама выбрала путь и заскользила по плавной нисходящей спирали.

Блисс, не обращая никакого внимания на свист трения обшивки, с удовольствием принюхалась к запаху пара, исходящему из открытого контейнера.

— Должно быть, вкусно, Пел. Если бы было невкусно, мне бы не захотелось этого есть. — Она запустила изящный пальчик в контейнер и облизнула его. — Верно угадали, Пел. Это креветки или что-то на них похожее. М-м-м… вкусно!

Обреченно махнув рукой, Тревайз встал и отошел от компьютера.

— Девушка, — обратился он к Блисс, как будто только что увидел ее.

— Меня зовут Блисс, — сердито ответила Блисс.

— Ладно. Блисс, вы знали наши имена?

— Да, Трев.

— А откуда вы их знали?

— Для моей работы было важно их узнать, и я их узнала.

— А вы знаете такое имя: Мунн Ли Компор?

— Если бы это было важно, знала бы. Раз я не знаю, кто это такой, значит, мистер Компор сюда не прибывает. И… (она ненадолго задумалась) никто, кроме вас, не прибывает.

— Поживем — увидим, — буркнул Тревайз.

Он посмотрел в иллюминатор. Вокруг планеты было много облаков, но облачный слой был не плотный, а разреженный, и облака были разбросаны на удивление равномерно. Пока трудно было разглядеть поверхность планеты.

Он включил радароскоп. Поверхность оказалась почти зеркальным отражением неба. Мир островов — очень похоже на Терминус, только островов было гораздо больше. Острова не слишком отличались один от другого по площади и находились не слишком далеко друг от друга. Этакий планетарный архипелаг. Корабль опускался под большим углом к экватору, но никаких признаков наличия полярных шапок не наблюдалось.

Трудно было судить и о какой-либо неравномерности распределения населения, судя по освещенности ночного полушария.

— Мы сядем где-нибудь поблизости от столицы, Блисс? — спросил Тревайз.

Блисс небрежно ответила:

— Гея опустит вас в каком-нибудь удобном месте!

— Я бы предпочел город.

— Вы имеете в виду — большое скопление людей?

— Да.

— Это как Гея решит.

Спуск продолжался. Тревайз решил развлечься и принялся угадывать, на какой именно остров сядет «Далекая Звезда».

Куда бы они ни сели, до посадки оставалось не меньше часа.

73

Корабль опустился тихо, почти как перышко. Они вышли друг за другом: Блисс, за ней Пелорат, последним шел Тревайз.

Погода напоминала раннее лето в Терминус-Сити. Дул легкий ветерок, утреннее солнце ярко светило с покрытых легкими облачками небес. Земля под ногами зеленела свежей травой. По правую руку выстроились ряды деревьев — видимо, сад, налево вдалеке виднелась линия морского побережья.

Воздух, казалось, весь гудел: вероятно, жужжали насекомые, доносился трепет птичьих крыльев или крыльев небольших летающих животных. Неподалеку раздавался скрип какого-то инструмента, может быть, садовых ножниц.

Первым заговорил Пелорат, но, как ни странно, не о том, что видел или слышал:

— Ах, как чудесно пахнет! Будто свежий яблочный сок.

Тревайз сказал:

— Вероятно, это — яблоневый сад, Яблочный сок, как известно, делают из яблок.

— А вот у вас на корабле, — фыркнула Блисс, — пахло, как… в общем, ужасно пахло.

— На корабле вы не жаловались, — буркнул Тревайз.

— Я вынуждена была соблюдать вежливость Я была у вас в гостях.

— Почему бы вам и здесь не оставаться вежливой?

— Теперь я у себя дома, Здесь вы гости, Вот и ведите себя вежливо.

— Наверное, насчет запаха она права, Голан, — вступился Пелорат, — Можно как-нибудь проветрить корабль?

— Ага, — злорадно ответил Тревайз. — Конечно, можно устроить, если это маленькое создание заверит нас, что на корабле ничего не тронут. Пускай защитит его, если сможет.

Блисс сердито выпрямилась.

— Не такая уж я маленькая. А если уборка вашего корабля производится за счет неприкосновения к нему, то уверяю вас, неприкосновение будет большой радостью для меня.

— А теперь не будете ли вы так добры проводить нас к тому, кого вы называете Геей?

Блисс искренне удивилась.

— Не знаю, поверите ли вы, но я — Гея.

Тревайз смотрел на нее не мигая. Да, частенько ему приходилось слышать фразу «собраться с мыслями» в смысле переносном. Теперь у него было такое ощущение, будто он занимается этим буквально.

— Вы? — наконец выдавил он.

— Да. И земля тоже. И эти деревья. И вон тот кролик в траве. И тот мужчина, которого вы видите за деревьями. Вся планета и все на ней — это Гея. Все мы существуем как отдельные организмы, но у каждого есть своя доля в общем сознании. Неодушевленные предметы имеют меньшую долю, различные живые формы — ту или иную, а люди — самую большую. Но мы все участвуем в Гее.

Пелорат кивнул:

— Я думаю, Тревайз, Блисс хочет сказать, что Гея — нечто вроде коллективного разума.

— Я так и понял, — отозвался Тревайз. — Но кто же, в таком случае, правит вашим миром?

— Никто. Он сам собой правит. Деревья растут рядами, выбирая промежутки между собой, которые для них удобны. Они размножаются ровно настолько, насколько необходимо для замены по какой-то причине погибших. Люди собирают яблок столько, сколько нужно, а животные, насекомые и птицы поедают свою долю — и только свою долю.

— Вот как? И насекомые знают, какова их доля? — спросил Тревайз, не скрывая усмешки.

— Да, в некотором смысле знают. Когда нужно — идет дождь, иногда очень сильный, если так нужно, а порой наступает сухой сезон, когда необходимо это.

— И дождь знает, когда ему идти?

— Да, знает, — совершенно серьезно ответила Блисс. — Разве в вашем собственном организме разные клетки не знают, что им делать? Разве не знают они, когда нужно расти, а когда прекратить рост? Когда выделять соответствующие вещества, а когда нет, и если выделять — в каком количестве, — не больше и не меньше? Каждая клетка — это ведь маленькая независимая химическая фабрика, но каждая получает сырье из общего склада, а сырье доставляется к ней по общей транспортной сети, и все клетки-фабрики сбрасывают отходы в общую систему, и таким образом все клетки участвуют в общем сознании.

— Но это же замечательно! — с энтузиазмом подхватил Пелорат. — Вы говорите то есть о том, что планета являет собой суперорганизм, а вы клетка этого организма?

— Не совсем так. Я говорю об аналогии, а не об идентичности. Понимаете? Мы — не тождество клеток, мы — их аналоги.

— И чем же вы отличаетесь от клеток? — спросил Тревайз.

— Если говорить о людях, то мы сами состоим из множества клеток и являемся носителями коллективного сознания. Это коллективное сознание, этот разум отдельного человека — мой, например…

— Ну да, — кивнул Тревайз, — разум и тело, за которое погибают мужчины.

— Вот именно. Мой разум гораздо сильнее развит, чем разум каждой отдельной клетки моего организма, несравненно более развит. И тот факт, что каждый из нас, в свою очередь, является частью огромного коллективного разума, не опускает нас на уровень клеток. Я остаюсь человеком, и каждый человек остается человеком, но выше нас существует коллективный разум, более высокий, более могущественный, чем мой, — настолько же, насколько мой собственный разум выше разума каждой из моих клеток.

— Но кто-то отдал приказ о том, чтобы захватить наш корабль?

— Нет, не кто-то! Приказ отдала Гея. Мы все отдали такой приказ.

— И травка, и деревья, и пчелки, Блисс?

— Их участие очень невелико, но оно было. Как бы вам лучше объяснить… ну, скажем, если музыкант сочиняет симфонию, разве вы станете интересоваться, какая именно клетка его организма отдала команду сочинить симфонию, какая прослеживала за ее созданием?

— Насколько я понимаю, — задумчиво проговорил Пелорат, — коллективное сознание гораздо сильнее индивидуального, так же как, скажем, мышца сильнее каждой из клеток, ее составляющих. Следовательно, несмотря на то что никто из обитателей Геи в отдельности не смог бы захватить наш корабль, это оказалось подвластно коллективному разуму.

— Совершенно верно, Пел.

— А я не понял, что ли? — огрызнулся Тревайз. — Было бы что понимать. Но что вам от нас нужно? Нападать на вас мы не собирались. Нам нужна была только информация. Зачем вы нас захватили?

— Чтобы поговорить с вами.

— А на корабле нельзя было поговорить?

Блисс грустно покачала головой:

— Я не знаю. Это не мое дело.

— Как? Разве вы — не часть группового разума?

— Да… но я не могу летать, как птичка, жужжать, как насекомое, или вырасти такой высокой, как дерево. Я делаю то, что лучше для меня, а для меня лучше, чтобы информацию вам передавала не я. Хотя все знания могли бы быть легко переданы мне, а через меня — вам.

— Кто же решил не передавать их вам?

— Все.

— А кто же ответит на наши вопросы?

— Дом.

— Кто такой Дом?

— Ну, — сказала Блисс, — его полное имя — Эндомандиовизамарондейясо… — и так далее. Разные люди называют его разными слогами в то или иное время, но мне он знаком как Дом. Думаю, вам обоим тоже лучше его так называть. Пожалуй, у него самая большая доля участия в Гее и живет он на этом острове. Он попросил разрешения встретиться с вами, и ему позволили.

— Кто же, если не секрет? — спросил Тревайз, и сам себе ответил: — Ах, ну да, как я забыл, все вы.

Блисс кивнула.

— А когда мы увидим Дома, Блисс? — спросил Пелорат.

— Прямо сейчас. Пойдемте, я отведу вас к нему, Пел. И вас, конечно, тоже, Трев.

— А потом уйдете? — с тревогой поинтересовался Пелорат.

— А вы не хотите, чтобы я уходила, Пел?

— Конечно не хочу!

— Ну вот, — сказала Блисс, как только они тронулись вслед за ней по гладковымощенной дорожке, что вилась по саду. — Мужчины сходят от меня с ума с первого взгляда. Самые дряхлые старикашки начинают резвиться, словно мальчишки.

Пелорат рассмеялся:

— На мальчишескую резвость я не слишком рассчитываю, но вряд ли бы разрезвился, даже если бы мог, когда бы не вы, Блисс.

— О, не наговаривайте на себя. В вас еще полно мальчишества. А я умею творить чудеса.

Тревайз нетерпеливо прервал их разговор:

— Когда мы доберемся туда, куда должны добраться, долго нам придется ждать этого вашего Дома?

— Он будет ждать вас. Ведь Дом с помощью Геи столько лет трудился, чтобы вы попали сюда.

Тревайз резко остановился, будто ему стукнули под коленки, и послал Пелорату выразительный взгляд. Тот одними губами проговорил:

— Ты был прав.

Блисс, глядя прямо перед собой, спокойно проговорила:

— Я знаю, Трев, вы подозревали, что я/мы/Гея проявляем к вам интерес.

— Я /мы /Гея? — тихо переспросил Пелорат.

Блисс улыбаясь обернулась к нему.

— У нас существует много самых разных местоимений, отражающих степень участия и индивидуальности на Гее. Я бы могла объяснить вам оттенки их значения, но пока хватит этого: «Я / мы / Гея». Прошу вас, Трев, пойдемте. Дом ждет, а мне не хотелось бы заставлять ваши ноги идти быстрее. Это не так приятно, когда к такому не привык.

Тревайз пропустил ее вперед, сопровождая взглядом, полным глубочайшего подозрения.

74

Дом оказался мужчиной почтенных лет. Разговор с гостями он начал с того, что произнес все двести пятьдесят три слога своего имени нараспев, кое-где делая ударения.

— На самом деле, — пояснил он затем, — это моя краткая биография. Мое имя повествует слушателю, читателю или сенситиву, кто я такой, какова моя доля участия в целом, что мне удалось сделать за свою жизнь. Но уже более пятидесяти лет я довольствуюсь одним-единственным слогом своего имени — Дом. Когда рядом находятся другие Домы, меня можно называть Домандио, а когда я занимаюсь чем-либо профессионально, употребляются другие слоги. Лишь один раз в геянском году, в мой день рождения, мое полное имя всеми произносится в уме так, как я произнес его для вас вслух. Это замечательно, хотя для непосвященного немного непривычно.

Дом был высокий, худой — еще чуть-чуть, и его можно было бы назвать тощим. Глубокопосаженные глаза его искрились нежданной молодостью. Двигался он медленно, плавно. Края ноздрей тонкого, длинного, с горбинкой, носа, были чуть красноватые. Руки покрывала сеть расширенных вен, однако не было похоже, что он страдал ревматизмом. На нем был длинный, до лодыжек, хитон — серый, серебристый, совсем как седые волосы Дома. Босые ноги были обуты в сандалии.

— Сколько вам лет, сэр? — спросил Тревайз.

— Прошу, зови меня Дом, Трев. На Гее принято называть друг друга на «ты». Всякие другие обращения создают формальность и снижают возможность свободного обмена мыслями. В Стандартных Галактических годах мне исполнилось девяносто три, но настоящий праздник будет еще через много месяцев, когда мне исполнится девяносто геянских лет.

— Я бы вам… тебе больше семидесяти пяти не дал, Дом, — признался Тревайз.

— По геянским меркам, ничего удивительного — ни в том, что я дожил до такого возраста, ни в том, как я выгляжу, Трев. Ну что, мы уже поели?

Пелорат глянул в свою тарелку, где осталось довольно много непрезентабельной на вид еды, — угощали их крайне небрежно приготовленными мясными блюдами — и осторожно обратился к Дому.

— Дом, можно я попробую задать один чудной вопрос? Конечно: если он покажется тебе обидным, я больше никогда о таком спрашивать не буду.

— Спрашивай, — ободряюще улыбнулся Дом. — Я просто горю желанием поведать вам о Гее все, что вызывает ваше любопытство.

— Почему? — незамедлительно встрял Тревайз.

— Потому, что вы — почетные гости… Позволь, я выслушаю вопрос Пела.

— Если все живущие на Гее, — начал Пелорат, — участники коллективного разума, как же может быть такое, что ты, элемент коллектива, можешь есть вот это, что явно является другим элементом?

— Верно подмечено! Но все на планете совершает круговорот. Мы должны питаться, и все, что мы можем употреблять в пищу, — и растения, и животные — являются частями Геи. Но надо учесть, что ничто и никто из того, чем мы питаемся, не убивается ради забавы, из спортивного интереса, никто и ничто не убивается так, чтобы испытывать при этом ненужную боль. Видимо, мы немного переусердствовали сегодня с мясными блюдами — сами геяне не едят мяса больше, чем должны. Тебе не понравилось, Пел? А тебе, Трав? Ну, собственно, еда не для наслаждения предназначена. Вот еще о чем следует сказать: то, что съедено, в конце концов остается частью планетарного разума. Пока я жив, эти частицы включены в мое тело и вместе со мной участвуют в нем. Когда я умру, меня тоже съедят, пускай всего лишь бактерии, питающиеся продуктами распада, но и тогда я тоже буду частью общего разума, хотя доля моя станет несравненно меньше. Но когда-нибудь частицы меня попадут в другого человека или многих людей, и я стану их частями.

— Нечто вроде переселения душ, — кивнул Пелорат.

— Что, Пел?

— Я говорю о древнем веровании, до сих пор распространенном в некоторых мирах.

— А-а-а… Я о таком не слышал. Как-нибудь обязательно расскажи мне.

— Но ведь твое индивидуальное сознание, — возразил Тревайз, — то, что теперь является Домом, никогда не возродится?

— Конечно, нет. Но разве это имеет значение? Я все равно буду частью Геи, а это главное. Среди нас есть некоторые мистики, они предлагают попробовать создавать мемуары о предыдущих воплощениях, но Гея чувствует, что это практически неосуществимо, да и пользы от этого никакой. Это просто затуманило бы теперешнее сознание… Конечно, в будущем условия могут измениться и ощущения Геи тоже, но не думаю, что это скоро произойдет.

— Но зачем тебе умирать, Дом? — спросил Тревайз. — Ты прекрасно выглядишь в девяносто с гаком. Разве не может коллективное сознание…

Впервые за все время разговора Дом нахмурился.

— Никогда, — сурово отрезал он. — Только так я могу внести свою долю, Каждый новый индивидуум своими генами и молекулами вносит в Гею нечто новое — новые таланты, способности. Мы нуждаемся в них, и единственный способ этого добиться — уходить и давать жить другим. Я сделал больше других, но и у меня есть свой предел, и он приближается. Желание прожить больше положенного ни у кого не сильнее желания умереть до срока.

Тут, решив, видимо, что его тирада придала беседе несколько загробный оттенок, он встал и протянул обоим гостям руки.

— Пойдемте, Трев и Пел, я отведу вас в свою мастерскую. Я хочу показать вам кое-какие свои безделушки. Мастерю на досуге. Надеюсь, вы не станете смеяться над стариком за это маленькое чудачество.

Он провел их в другую комнату, где на маленьком круглом столике были разложены предметы, смутно напоминавшие очки, — сдвоенные дымчатые линзы.

— Это, — пояснил Дом, — «Партикуляры» моего собственного произведения. Не скажу, что я такой уж корифей в этой области, но я специализируюсь на неодушевленных предметах, которыми, другие мастера не так увлекаются.

— Можно взять в руки? — спросил Пелорат. — Они не хрупкие?

— Нет-нет, можно даже на пол бросить — ничего не случится. Хотя лучше этого не делать. От сотрясения может ухудшиться острота зрения.

— Как ими пользоваться, Дом?

— Нужно поднести их к глазам, они сами к ним прилипнут. Свет они не пропускают, наоборот, отфильтровывают его, чтобы вы не отвлекались на постороннее, хотя ощущения достигают вашего мозга через оптический нерв. Ваше сознание обостряется и позволяет участвовать в других фасетах Геи. Другими словами, если вы посмотрите вот на эту стену, к примеру, вы как бы станете этой стеной и увидите ее так, как она сама себя видит.

— Восхитительно… — пробормотал Пелорат. — Можно попробовать?

— Конечно, Пел. Каждое из этих приспособлений сделано по-разному и по-разному отражает тот или иной аспект сознания стены… и любого другого неодушевленного предмета.

Пелорат осторожно взял странные очки, поднес их к глазам, и они тут же прилегли к векам. Пелорат вздрогнул от прикосновения и замер.

Дом посоветовал:

— Когда закончите наблюдение, коснитесь пальцами внешних краев Партикуляров. Они тут же отпадут.

Через некоторое время Пелорат так и сделал, часто заморгал и протер глаза.

— Что вы пережили? — спросил Дом.

— Это трудно описать. Казалось, стена мерцает, искрится, порой было впечатление, что она испускает какую-то жидкость. Еще казалось, будто у нее есть какой-то каркас, похожий на ребра. Временами она будто бы меняла симметрию. Мне… очень жаль, Дом, но красивым мне это не показалось.

Дом вздохнул.

— Вы не участвуете в Гее, потому не можете видеть того, что видим мы. Я этого очень боялся. Как жаль! Но уверяю вас, Партикуляры нужны не только для получения эстетического наслаждения, у них есть и практическое применение. Счастливая стена — это крепкая стена, способная простоять много лет, практичная и полезная.

— Счастливая стена? — изумленно переспросил Тревайз, не в силах сдержать улыбки.

Дом объяснил:

— Да, у стены тоже есть чувства, они слабы, туманны, но среди них есть и то, что аналогично нашему с вами понятию «счастье». Стена счастлива тогда, когда она надежно сложена, прочно закреплена на фундаменте, когда части ее уравновешены симметрией, когда она не испытывает нежелательной нагрузки и напряжения. Хороший дизайн может быть достигнут за счет правильного применения принципов механики, но при использовании нужных Партикуляров можно осуществить тончайшую настройку вплоть до атомного уровня. Ни один из скульпторов здесь на Гее не пренебрегает Партикулярами — без них он просто не способен создать истинный шедевр. Мне неплохо удаются эти конструкции — правда, нехорошо хвалить себя…

— А вот одушевленные Партикуляры, которые изготовляют другие, — продолжал Дом с воодушевлением человека, говорящего о любимом деле, — позволяют нам аналогичным образом поддерживать экологическое равновесие. Оно на Гее не слишком сложно, как и в других мирах, но, по крайней мере, у нас есть надежда сделать его более сложным и тем самым обогатить общее сознание.

Тревайз предостерегающе взял Пелората за локоть, видя, что тот сейчас разразится уймой вопросов.

— Откуда вам известно, — опередив товарища, спросил Тревайз, — что экологическое равновесие на планетах может быть более сложным, если вы говорите, что сейчас везде равновесие простое?

— Ах, — сказал Дом, и глаза его утонули в сеточке веселых морщинок. — Поймали старика на слове? Вы не хуже меня знаете, что прародина человечества Земля обладала сложнейшим экологическим равновесием. Просты в этом отношении только вторичные, производные миры.

Тут уж Пелорат не смог сдержаться:

— Но ведь именно эту проблему я и пытаюсь решить! Ей я посвятил всю свою жизнь. Почему только Земля была носительницей сложной экологии? Что отличало ее от остальных миров? Почему миллионы и миллионы других миров Галактики, миров, способных стать носителями жизни, развили лишь примитивную растительность вкупе с мелкими и неразумными формами жизни?

Дом сказал:

— У нас есть предание об этом, наверное, сказка. Не могу отвечать за его подлинность. Звучит как фантазия, как выдумка.

Тут вошла Блисс, которая в трапезе не участвовала. На ней была серебристая просторная, почти прозрачная туника.

Пелорат тут же вскочил:

— А я думал, ты нас совсем покинула…

— Вовсе нет. Просто у меня была работа. Можно мне теперь присоединиться к вам, Дом?

Дом тоже поднялся, а Тревайз и не подумал встать.

— Добро пожаловать. Моим старым глазам так приятно смотреть на тебя.

— Именно поэтому я и надела эту тунику. Пел выше таких вещей, а Трену они не нравятся.

Пелорат запротестовал:

— Почему это я выше? Если ты так считаешь, я надеюсь когда-нибудь удивить тебя.

— О, какой это будет восхитительный сюрприз! — проворковала Блисс и села. Сели и двое стариков. — Прошу, не надо из-за меня прерывать вашу беседу.

— Я как раз собирался поведать нашим гостям рассказ о Вечности, — пояснил Дом.

Чтобы понять эту историю, для начала вы должны уяснить, что существует множество различных Вселенных — практически бесконечное множество. Договоримся также о том, что каждое отдельно взятое событие может либо произойти, либо не произойти. Если оно происходит, оно может произойти тем или иным образом. И каждая из этих бесчисленных альтернатив может сказаться на будущем течении событий — в той или иной степени. Блисс, к примеру, могла прийти позже или раньше. Придя сейчас, она могла явиться в другом платье, могла не улыбнуться старикам, по обыкновению, тепло и сердечно. В каждом из вариантов этого маленького, незначительного события таится вариант другого, альтернативного течения событий во Вселенной в дальнейшем, каким бы незначительным на первый взгляд ни было событие.

Тревайз нетерпеливо поерзал в кресле.

— Похоже, вы излагаете один из основных принципов квантовой механики — он стар, как мир.

— А, так вы слышали об этом? Но продолжим. Представьте себе, что люди обрели возможность заморозить, зафиксировать все Вселенные, и по своему желанию переходить из одной в другую, и выбирать из них ту, которую сочтут «реальной», что бы ни значило это слово в данной связи.

— Я слышу твои слова, — сказал Тревайз, — и даже могу, пофантазировав, представить, себе то, что ты описываешь, но поверить в то, что такое возможно на самом деле, уволь, не могу.

— И я не могу, — согласился Дом, — Вот почему я говорю, что это похоже на сказку. И все же в сказке утверждается, будто на самом деле существовали те, кто умел выходить за границы времени и изучать бесконечные линии потенциальной Реальности. Эти люди назывались Вечными, а когда они покидали время, о них говорили, что они перешли в Вечность.

Их задача состояла в том, чтобы выбрать Реальность, наиболее оптимальную для человечества. Они осуществляли громадное число модификаций, и в предании это описано со множеством увлекательных подробностей, должен вам сказать, написано оно в эпической форме и очень длинное. Наконец, как там говорится, они отыскали Вселенную, в которой Земля была единственной планетой в Галактике, где могла быть основана сложная экологическая система, возможно развитие разумных видов, способных разработать и развить технику и достичь в этом прогресса.

Это, решили они, и есть условия, которые обеспечат наивысшую безопасность человечества. Они зафиксировали данную линию событий и прекратили вмешательство. Теперь мы живем в Галактике, которая колонизирована и заселена только людьми и теми растениями, животными, микроорганизмами, которых люди несут с собой с планеты на планету и которые, как правило, побеждают и угнетают эндемичные формы жизни.

Где-то, в туманных далях вероятности, существуют другие Реальности, и там Галактика населена многими видами разумных существ, но эти Реальности не достижимы, и мы одиноки в своей Реальности. От каждого события, от каждого действия в нашей Реальности тянутся новые нити, и в каждом отдельном случае лишь одна является продолжением Реальности, поэтому существует громадное количество потенциальных Вселенных, происходящих от нашей собственной. Но все они, скорее всего, сходны в том, что в них будет проживать всего один разумный вид, как в той Галактике, где мы живем сейчас… Хотя, наверное, точнее было бы сказать, что не исключен маленький процент альтернатив — обобщения опасны, когда ведешь речь о бесконечности. — Он умолк, смущенно пожал плечами и сказал: — Вот такая история. Она родилась задолго до создания Геи. За подлинность не отвечаю.

Трое слушателей молчали. Только Блисс кивнула — видимо, слышала уже эту историю — и подтвердила, что Дом все рассказал верно.

Пелорат хранил молчание еще с минуту, потом крепко сжал кулак и опустил его на подлокотник кресла.

— Нет, — заявил он убежденно. — Это ничего не дает. Подлинность предания нельзя определить умозрительно… но если отойти от такого подхода… представьте себе, что это правда! В той Вселенной, где мы живем, лишь на Земле развилась богатейшая экология, появился один-единственный разумный вид, и, следовательно, как бы то ни было — случайность это или предопределенность — в планете Земля должно быть нечто уникальное, и мы по-прежнему должны желать узнать, что это за уникальность.

Снова наступила тишина, которую нарушил голос Тревайза. Покачав головой, он сказал:

— Нет, Джен, так не получается, Скажем так: вероятность того, что по чистой случайности именно на Земле развились сложная экология и разумная жизнь, составляет один против миллиарда триллионов — единица против десяти в двадцать первой степени. Если это так, значит, одна из десяти в двадцать первой степени линий потенциальной Реальности должна являть собой такую Вселенную, и Вечные выбрали ее. Следовательно, мы живем в такой Вселенной, где Земля является единственной планетой со сложной экологией, где развилась разумная жизнь и получила развитие техника, но не потому, что в Земле есть нечто уникальное, а лишь потому, что совершенно случайно все это появилось на Земле, а не где-то в другом месте. Можно пойти дальше, — продолжал Тревайз. — Почему бы не предположить, что существуют линии Реальности, следуя по которым разумная жизнь могла развиться только на Гее, или только на Сейшелле, или только на Терминусе — на любой планете, которая в теперешней Реальности, может быть, не является носителем какой-либо жизни вообще. Эти конкретные случаи — всего лишь крошечный процент от общего числа Реальностей, при которых в Галактике не один вид разумных существ, а гораздо больше… Думаю, если бы Вечные поискали получше, они бы отыскали такую линию потенциальной Реальности, при которой на каждой из обитаемых планет развилась своя собственная разумная жизнь.

Пелорат возразил:

— С другой стороны, почему не предположить, что была обнаружена именно та Реальность, при которой Земля оказалась не такой, какой была бы при других вариантах, но при этом почему-то особенно подходила для развития разумной жизни? Можно пойти дальше и предположить, что была обнаружена нить Реальности, при которой вся Галактика была не такой, какой была бы при выборе другой линии, и находилась в таком состоянии, что для развития разумной жизни могла быть избрана только Земля.

— Можно, конечно, и так рассуждать, — согласился Тревайз, — но мое предположение кажется мне более логичным.

— Тут все очень субъективно, — сказал Пелорат и готов был продолжать спор, но Дом прервал его:

— Вы начали упражняться в логике, друзья. Не будем омрачать заумными беседами приятный вечер.

— Как скажешь, Дом, — с улыбкой откликнулся на это предложение Пелорат.

Тревайз, искоса поглядев на Блисс, которая, как ему показалось, разыгрывала напускную скромность и сидела молча, обхватив себя руками под грудью, спросил у Дома:

— Но откуда взялась Гея? Как возник ваш коллективный разум?

Дом откинул назад седую голову и весело рассмеялся:

— И тут сказки! Знаете, я порой много думаю об этом, когда перечитываю историю человечества. Как бы скрупулезно, подробно ни писались летописи, как бы их ни формализовали, ни компьютеризировали, с течением времени они устаревают. Рассказы обрастают подробностями, как нарастает снежный ком или как будто слоями пыли покрываются. И чем большевремени минует, тем толще слой пыли веков. В конце концов любая история нисходит до уровня сказки.

Пелорат кивнул:

— Нам, историкам, знаком этот процесс, Дом. Надо сказать, люди предпочитают именно сказки. «Обман приятнее истины», — так сказал Либель Геннерат примерно пятнадцать столетий назад. Теперь это зовется Законом Геннерата.

— Вот как?! — изумился Дом. — А я-то думал, что это — изобретение моего старческого цинизма. Ну что ж, значит, по закону Геннерата наше прошлое наполнено славой, блеском и выдумками… Знаете ли вы, что такое «робот»?

— Нам рассказали на Сейшелле, — сухо ответил Тревайз.

— Вы там видели робота?

— Нет. Нас спросили, знаем ли мы, что это такое, мы ответили отрицательно, и тогда нам рассказали.

— Понятно… Значит, вы знаете, вероятно, что некогда люди жили бок о бок с роботами, но ничего хорошего из этого не вышло.

— Так нам и сказали.

— Психология поведения роботов определялась тем, что зовется «Тремя Законами Роботехники». Есть несколько версий формулировки этих Законов. Наиболее распространена такая: 1) Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред; 2) Робот должен повиноваться командам, которые ему дает человек, за исключением тех случаев, когда эти команды противоречат Первому Закону; 3) Робот должен заботиться о своей безопасности, поскольку это не противоречит Первому и Второму Законам.

Чем умнее, чем совершеннее становились роботы, тем сильнее у них проявлялась склонность по-своему интерпретировать Законы, в особенности Первый — самый главный. Роботы трактовали Законы все более и более обобщенно и в конце концов пришли к выводу, что на них возложена роль спасителей и защитников человечества. А людям надоело, что с ними носятся, как с малыми детьми, и они восстали против опеки роботов.

Роботы были добры, универсально добры. Они действовали из соображений гуманности для блага людей, что, однако, делало их все более невыносимыми.

Каждый успех в роботехнике только усугублял положение. Стали появляться роботы с телепатическими способностями, и это означало, что у них появилась возможность управлять мыслями людей, и поведение людей стало еще более зависимым от воли роботов.

Кроме того, роботы становились все более и более похожими на людей внешне, но линия отношения их к людям оставалась прежней — только гонора да обидчивости поприбавилось. Все шло к неизбежному концу.

— Почему неизбежному? — спросил Пелорат, который очень внимательно слушал Дома.

— Вот до чего доводит следование логике, — горько вздохнул Дом. — Постепенно роботы стали настолько умны, настолько человечны, что им стало жаль людей — они поняли, что, заботясь о них, лишают людей свободы выбора, и заботятся-то о них уже не ради них самих, а ради себя. Прошло еще какое-то время, и роботы решили, что пришла пора оставить людей без присмотра, чтобы они сами о себе заботились, как бы ни были легкомысленны и беспомощны.

Поэтому, как говорится в легенде, роботы и создали каким-то образом Вечность и стали Вечными. Они отыскали Реальность, в которой, по их понятиям, люди пребывали бы в наибольшей безопасности — одни во всей Галактике. Затем, сделав все от них зависящее для нашей защиты, роботы добровольно прекратили существование, последовав тем самым Первому Закону, и с тех пор мы стали людьми — нашу жизнь, наш прогресс, все наши успехи мы вершим в одиночестве.

Дом умолк, по очереди поглядел на Тревайза и Пелората и спросил:

— Ну как, верите в это?

Тревайз медленно покачал головой:

— Нет. Ничего подобного в исторической литературе я не читал и даже не слышал ни о чем подобном. А ты, Джен?

— В чем-то схожие с этим мифы существуют, — уклончиво отозвался Пелорат.

— Мифов, Джен, всяких хватает, и выдумать можно все, что угодно. Я говорю об истории, об исторических документах.

— Я понял. Ничего такого нет, насколько мне известно.

— Я нисколько не удивлен, — кивнул Дом, — Прежде чем роботы исчезли, многие отряды людей успели отправиться заселять миры, где роботов не было. Они улетали далеко, в глубокий космос, предпринимая собственные попытки обрести свободу. Они покидали перенаселенную Землю, где вели долгую борьбу с роботами. В новых мирах люди создавали свою жизнь наново и не хотели вспоминать о том, как их больно и горько унижали, как они, словно малые дети, жили когда-то с роботами-няньками. Записей о прошлом они не вели и постепенно обо всем забыли.

— Маловероятно, — скептически проговорил Тревайз.

— Нет, Голан, — обернулся к нему Пелорат. — Вовсе не маловероятно. Сообщества создают собственную историю и тяготеют к тому, чтобы забыть, стереть из памяти плохое — либо забывая об этом напрочь, либо сочиняя совершенно фантастические героические эпосы. Правители Империи изо всех сил старались уничтожить знания о доимперском прошлом Галактики, чтобы заставить ауру имперского величия сиять сильнее. Потом: практически отсутствуют сведения о временах до начала гиперпространственных полетов. Ты знаешь, что само существование Земли — тайна для большинства людей.

Тревайз пожал плечами:

— Возможно, Джен, возможно. Но если Галактика забыла роботов, то как же вышло, что Гея о них помнит?

Мелодично рассмеявшись, на его вопрос ответила Блисс:

— А мы другие, не такие, как все!

— Да? И в чем же, если не секрет?

Дом вмешался:

— Нет, Блисс, позволь, я объясню. Дорогие гости, мы действительно другие. Из всех отрядов переселенцев, что стремились убежать от власти роботов, те, что добрались в конце концов до Геи, пойдя по следам тех, что добрались до Сейшелла, — были единственными, кто принял от роботов дар телепатии.

Это действительно дар, талант. Он передается по наследству и от рождения есть у каждого человека, но развивать его нужно старательно и тонко. Много поколений должно прожить и умереть, прежде чем этот талант достигнет вершины, ко когда его направленно развивают, постепенно он начинает питать сам себя. Мы занимались этим более двадцати тысяч лет, но Чувство Геи даже теперь не достигнуто нами полностью. Давно, очень давно, за счет телепатии мы узнали о возможности существования коллективного сознания — вначале только среди людей, потом и среди животных, растений, а всего лишь несколько столетий назад — среди неодушевленной природы и предметов.

И поскольку этим мы обязаны роботам, мы и не забыли о них. Мы считаем их не няньками, а учителями. Мы чувствуем, что они открыли для нас такое, от чего мы никогда не сможем отвернуться, и вспоминаем о них с благодарностью.

— Получается, — прищурился Тревайз, — что вы детища роботов в прошлом, а теперь — детища коллективного сознания. Но не утратили ли вы человечности тогда и сейчас?

— Тут другое, Трев. Сейчас мы делаем то, что сами хотим. Это наш собственный выбор, он никем нам не навязан. Мы помним об этом. И еще в одном мы не такие, как все. Мы — одни в Галактике. Нет другого такого мира, как Гея.

— Как вы можете утверждать такое?

— Мы бы знали, Трев. Мы бы обязательно обнаружили признаки коллективного разума, даже если бы он существовал на другом краю Галактики. Мы обнаружили начатки такого разума в вашей Второй Академии, к примеру, но это произошло всего два столетия назад.

— Во времена Мула.

— Да. Одного из нас, — печально вздохнул Дом. — Он был изменником, он покинул Гею. А мы были так наивны, что не верили в самую возможность такого оборота событий, поэтому вовремя не приняли мер, чтобы остановить его. Потом, потом, когда мы перенесли наше внимание во Внешние Миры, мы узнали о тех, кого вы зовете Второй Академией, и предоставили это им.

Тревайз несколько мгновений смотрел на Дома не мигая, затем процедил сквозь зубы:

— Вот они, наши учебнички истории! — Покачав головой, он спросил погромче: — А не трусость ли это со стороны Геи? Мул же ваш, вам бы и карты в руки?

— Ты прав. Но когда мы наконец обратили взор к Галактике, мы поняли, как были слепы до сих пор, и трагедия Мула для нас оказалась спасительной. Именно тогда мы осознали, какая великая опасность грозит нам, какой страшный кризис. Но он не наступил тогда, когда мы были не готовы к нему. Спасибо за это случаю с Мулом.

— Что за кризис?

— Угроза нашего уничтожения.

— Не могу поверить. Вы выстояли против Империи, против Мула, против Сейшелла. Они не коснулись вас. Вы обладаете коллективным разумом, способным захватить корабль в космосе, на расстоянии миллионов километров от Геи. Чего вам бояться? Посмотрите на Блисс. Непохоже, чтобы ее что-то беспокоило. Она и не думает ни о каком кризисе.

Блисс забросила ногу на подлокотник кресла и кокетливо пошевелила пальцами.

— О чем мне беспокоиться, Трев? Ты все уладишь.

— Я?! — вскричал Тревайз.

Дом сказал:

— Гея специально доставила тебя сюда. Именно ты должен разрешить наш кризис.

Тревайз долго изумленно смотрел на Дома, и постепенно изумление перешло в дикую ярость.

— Я?! Это почему же, черт бы вас подрал, я? Какое мне дело до этого?

— Как бы то ни было, Трев, — почти с гипнотическим спокойствием проговорил Дом, — ты. Только ты. Во всей Галактике — только ты.

Глава восемнадцатая Столкновение

75

Стор Гендибаль подбирался к Гее так же осторожно, как Тревайз. Теперь, когда ее солнце выглядело внушительным диском и смотреть на него можно было лишь сквозь плотные фильтры, он сделал еще одну остановку, чтобы поразмыслить.

Сура Нови сидела рядом, время от времени робко поглядывая на него. Наконец она решилась спросить:

— Господин?

— Что, Нови? — безразлично отозвался Гендибаль.

— Вы несчастны?

— Нет. Я задумчив. Помнишь это слово? Пытаюсь решить — то ли быстрее двигаться вперед, то ли выждать подольше. И хватит ли мне храбрости, Нови?

— Я думаю, вы всегда очень храбрый, Господин.

— Но порой храбрость означает глупость, не так ли?

Нови улыбнулась:

— Как Господин ученый может быть глупым? А это — солнце или нет, Господин?

Она указала в иллюминатор.

Гендибаль кивнул.

После нерешительной паузы Нови спросила:

— Это то самое солнце, что освещает Трентор? Думское солнце?

— Нет, Нови, — ответил Гендибаль. — Это совсем другое солнце. Солнц очень много — их миллиарды.

— А! В голове-то я это знала, но никак поверить не могла. Как это получается, Господин, что головой знаешь, а не веришь?

Гендибаль едва заметно улыбнулся.

— В твоей голове, Нови… — начал Гендибаль и, сказав это, автоматически скользнул в ее сознание, по привычке нежно погладив его для начала. Так он делал всегда, чтобы успокоить ее, прогнать тревогу. Потом он собирался выйти и вовсе не намеревался задерживаться в сознании Нови надолго… если бы нечто не заставило его задержаться.

То, что он ощутил, не поддавалось описанию, не укладывалось не только в ментальные термины, но и ни в какие вообще! Поэтически говоря — сознание Нови светилось! Тихим, легким, едва заметным светом.

Это было возможно в единственном случае: если поблизости находилось ментальное поле — столь слабое, что Гендибаль при всей своей подготовке и способностях вряд ли бы заметил какое-либо воздействие.

— Нови, как ты себя чувствуешь? — резко спросил он.

Она широко раскрыла глаза.

— Хорошо, Господин.

— У тебя не кружится голова? Закрой глаза и не двигайся, пока я не скажу «можно».

Она послушно закрыла глаза. Гендибаль старательно, осторожно стер все внешние ощущения, успокоил ее мысли, убаюкал эмоции, принялся скользить по поверхности… нет, он не чувствовал ничего, кроме сияния, а оно было таким слабым, что он был готов убедить себя, что ему это только кажется.

— «Можно», — сказал он, и Нови открыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь, Нови?

— Очень спокойно, Господин. Я как будто отдохнула.

Явно воздействие было слишком незначительным и пока не вызвало никаких изменений.

Он повернулся к компьютеру и принялся сражаться с ним. Гендибаль был вынужден признаться самому себе, что пока не слишком ловко управляется с этим компьютером. Может быть, дело было в том, что он слишком сильно привык пользоваться своим сознанием напрямую, а тут присутствовал элемент посредничества. Но искал он сейчас не чужеродное сознание, а чужой корабль, который как раз легче было найти с помощью компьютера.

И он нашел его, именно такой, какой предполагал найти. Корабль находился примерно в полумиллионе километров и по конструкции очень напоминал его собственный, но был больше и сложнее.

Обнаружив корабль с помощью компьютера, Гендибаль мог перейти к тому, чтобы обследовать его посредством собственного сознания. Он послал концентрированный пучок ментальных лучей и ощупал им корабль изнутри и снаружи.

Затем он послал импульс своего сознания к планете Гея, преодолел несколько миллионов километров пространства и вернулся, так и не сумев определить, что же было источником поля: планета, корабль или то и другое.

Он сказал:

— Нови, сядь, пожалуйста, ко мне поближе.

— Господи», есть опасность?

— Тебе не стоит волноваться. Нови. Я позабочусь о том, чтобы ты была жива и здорова.

— Господин, я не боюсь за то, чтобы я была жива и здорова. Если есть опасность, я хочу суметь помочь вам.

Гендибаль смягчился.

— Нови, ты уже помогла. Благодаря тебе я узнал об… одной мелочи, а узнать было крайне важно. Без тебя я бы попался в ловушку, а выбираться было бы тяжко.

— Это я своей головой сделала, Господин, как вы объясняли?! — потрясенно спросила Нови.

— Именно так, Нови, Ни один прибор не сумел бы сравниться с твоим сознанием. Даже мое сознание не могло бы — оно чересчур сложное.

Лицо Нови озарила радостная улыбка.

— Я так рада, что смогла помочь…

Гендибаль улыбнулся и кивнул. «К сожалению, — подумал он, — понадобится и другая помощь». А как не хотелось никого просить о помощи! Это было его дело, и только его!

Увы, к месту событий спешили другие…

76

А на Тренторе Квиндор Шендесс все с большим трудом выносил груз ответственности поста Первого Оратора. С тех пор как корабль, унесший Гендибаля, растаял в черноте небес, он не созывал Заседаний Стола и пребывал в постоянных размышлениях.

Мудро ли он поступил, разрешив Гендибалю лететь в одиночестве? Да, Гендибаль — блестящий Оратор, великолепный менталист, но он может переоценивать себя. Самонадеянность — вот его главный порок, а мой, горько подумал Шендесс, старческая усталость.

Снова и снова приходил ему на память Прим Пальвер, который носился из конца в конец Галактики, чтобы все поставить на свои места; и Шендессу казалось теперь, что это было жутко опасно. Разве способен еще кто-то сравниться с Примом Пальвером? Даже Гендибаль? И потом — Пальвер брал с собой жену…

Да, Гендибаль взял с собой эту думлянку, но разве можно ее принимать всерьез? Жена Пальвера и сама была Оратором, кстати, неплохим.

Шендесс чувствовал, как с каждым днем стареет все сильнее, ожидая весточки от Гендибаля. А весточки все не было, и с каждым днем росли его беспокойство и тревога.

Нужно было послать целую флотилию…

Нет… Стол не позволил бы…

И все-таки…

Он спал тяжелым сном, когда наконец пришел сигнал. Ночь была ветреная, и Шендесс заснул с трудом. Как ребенку, ему все слышались какие-то голоса в завывании ветра. Перед тем как заснуть, он убаюкал себя сладостной мечтой об отставке, мечтой, далекой от реальности: Деларми была бы тут как тут…

Он почувствовал сигнал и проснулся, сел в кровати.

— У тебя все в порядке, мальчик? — спросил он.

— В полном порядке, — ответил Гендибаль, — Не хотите ли наладить визуальную связь для полноты общения?

— Может быть, но немного попозже, — ответил Шендесс. — Сначала расскажи, каково положение?

Гендибаль почувствовал, что Шендесс только что проснулся и как сильно он устал и постарел за последние дни. Поэтому решил говорить осторожно и бережно.

— Я нахожусь в окрестностях обитаемой планеты Гея, название которой, насколько мне известно, не значится ни в одном из галактических перечней.

— Это мир тех, кто трудился над сохранением Плана? Мир Анти-Мулов?

— Вероятно, Первый Оратор. Можно это предполагать. Во-первых, корабль, на борту которого Тревайз и Пелорат, вплотную подошел к Гее и, скорее всего, совершил там посадку. Во-вторых, здесь, в космосе, примерно в полумиллионе километров от меня, находится военный корабль Первой Академии.

— Да, столь сильный интерес вряд ли без причины.

— Первый Оратор, интересы не могут быть независимыми. Я нахожусь тут, поскольку слежу за Тревайзом. Военный корабль Академии может находиться тут по этой же самой причине. Остается только понять, зачем здесь Тревайз.

— Собираешься последовать за ним на планету?

— Я обдумывал такую возможность, но… кое-что случилось. Сейчас я нахожусь в ста миллионах километров от Геи и ощущаю в пространстве вокруг себя ментальное поле — однородное и очень слабое. Сам бы я не узнал о его наличии, если бы не обнаружил воздействия на сознание думлянки. У нее необычное сознание — я именно поэтому согласился взять ее с собой.

— Значит, ты был прав, поступив так. Знала об этом Оратор Деларми, как ты думаешь?

— Когда настаивала, чтобы я взял думлянку с собой? Вряд ли… но я рад, что этим воспользовался, Первый Оратор.

— Рад, что все так вышло. Ты думаешь, источником поля является планета Гея?

— Чтобы убедиться в этом, нужно произвести замеры в далеко отстоящих друг от друга точках пространства и выяснить, обладает ли поле сферической симметрией. Единичная проба, которую я пока успел произвести, показала, что это вероятно, но пока неточно. Проводить более подробное обследование мне показалось небезопасным в присутствии военного корабля Первой Академии.

— Убежден, он не представляет опасности.

— Может быть. Но я пока не уверен в том, что корабль не является источником поля, Первый Оратор.

— Но как они…

— Первый Оратор, позвольте прервать вас. Мы ничего не знаем об успехах, достигнутых Первой Академией в области техники. Они ведут себя с вызывающей самоуверенностью и могут преподнести нам массу сюрпризов. Очень может быть, что они постигли тайны менталики с помощью каких-то своих приборов. Короче говоря, Первый Оратор, я столкнулся либо с их менталикой, либо с менталикой планеты. Если источник поля — корабль, то их менталика слишком слаба, чтобы остановить меня. Но ее может хватить, чтобы затормозить мои действия, и тогда они смогут уничтожить меня с помощью физического оружия, которого на корабле предостаточно. С другой стороны, если источником поля является планета, само наличие поля на таком расстоянии от нее может означать, что около ее поверхности оно весьма интенсивно — гораздо сильнее, чем я смогу вынести и побороть. В обоих случаях необходимо создать общую сеть, и в случае необходимости все резервы Трентора должны быть предоставлены в мое распоряжение.

Первый Оратор опешил.

— Общая сеть? Но мы никогда не пользовались ею, даже не думали об этом никогда — только во времена Мула…

— Нынешний кризис будет посерьезнее того, что был во времена Мула, Первый Оратор.

— Не уверен, что Стол согласится.

— Не думаю, что вам стоит спрашивать их согласия, Первый Оратор. Вы должны объявить чрезвычайное положение.

— На каком основании?

— Расскажите им то, что я вам рассказал, Первый Оратор.

— Оратор Деларми скажет, что вы трус и дилетант, сошедший с ума от страха.

Гендибаль ответил не сразу.

— Да, она запросто может сказать что-нибудь в таком духе, Первый Оратор, но пусть говорит все, что ей вздумается. Я переживу. На карте сейчас не моя гордость, не мое самолюбие, а самое существование Второй Академии.

77

Харла Бранно угрюмо улыбнулась, и морщины глубже залегли на ее грубом, некрасивом лице.

— Думаю, пора покончить с этим. Я готова встретиться и сразиться с ними.

— Вы все еще уверены в том, что делаете? — спросил Коделл.

— Если бы я на самом деле сошла с ума, Лайоно, разве вы бы настаивали столь упорно на том, чтобы остаться со мной на этом корабле?

Коделл пожал плечами:

— Видимо, я остался здесь для того, чтобы попробовать остановить, переубедить вас, как минимум — замедлить ваши действия, пока вы не зашли слишком далеко. Но, конечно, если вы не сошли с ума…

— Что тогда?

— Тогда… тогда мне не хотелось бы, чтобы только вы одна стали достоянием будущей истории. Пусть тогда знают, что я тоже был рядом с вами, и гадают, кому принадлежит заслуга, а?

— Умно, Лайоно, умно, но совершенно напрасно. Я столько времени стояла за чужим троном, являя реальную силу, что вряд ли кто-то поверит, что я с кем-то поменялась ролями во время собственного правления.

— Поживем — увидим.

— Увидим? Вряд ли. Исторической оценке суждено появиться лишь тогда, когда нас с вами уже не будет на этом свете. Как бы то ни было, я не боюсь. Ни за свое место в истории, ни за это… — она ткнула указательным пальцем в видовой иллюминатор.

— Корабль Компора, — сказал Коделл.

— Верно, корабль Компора, — кивнула Бранно. — Но Компора там нет. Один из наших разведчиков наблюдал пересадку. Корабль Компора встретился с другим кораблем, Компор перешел в этот корабль, а двое перешли в его корабль.

Бранно довольно потерла руки.

— Тревайз сыграл свою роль замечательно. Он стал моим громоотводом. Он помог мне понять, откуда ударила молния. Корабль, встретившийся с кораблем Компора, из Второй Академии.

— Интересно, откуда у вас такая уверенность? — спросил Коделл, вынув изо рта трубку и набивая ее новой порцией табака.

— Все очень просто. Я давно начала задумываться над тем, не находится ли Компор под контролем Второй Академии. Уж больно гладенько у него жизнь текла. Все просто-таки ложилось к его ногам. И потом: такие блестящие успехи в гиперпространственных гонках! То, что он предал Тревайза, в принципе, можно объяснить самой обычной подлостью амбициозного политика; но сделал он это со столь исключительной последовательностью и скрупулезностью, что мне увиделось за этим нечто большее, чем только амбиции.

— Догадки, всего лишь догадки, Мэр…

— Догадки превратились в уверенность, когда ему удалось проследить за кораблем Тревайза после серии Прыжков.

— Ему помогал компьютер, Мэр.

Бранно, откинув голову, расхохоталась:

— Дорогой мой Лайоно, вы настолько погрязли в изобретении всяких хитростей, что просто забыли, насколько удачны могут оказаться самые тривиальные уловки. Я послала Компора следить за Тревайзом, но не потому, что мне это было так безумно необходимо. Какая в этом была нужда? Как бы ни старался Тревайз держать в секрете свои передвижения, он все равно засветился бы в каком-то мире, не относящемся к Академии. Его современнейший корабль, ярко выраженный акцент, деньги — валюта Академии… Он тут же привлек бы к себе внимание. А в случае опасности он незамедлительно обратился бы к представителям Академии за помощью, что, собственно, и сделал на Сейшелле — ведь мы сразу же узнали обо всем, что он там делал, незамедлительно и без всякой помощи Компора. Нет, — задумчиво продолжала она, — Компор был послан для того, чтобы засветить Компора же. И это нам удалось, потому что его компьютер был с маленьким дефектом. Все было в порядке — вот только за серией Прыжков он с его помощью ну никак не смог бы проследить. Однако это ему легко удалось.

— Я посмотрю, вы мне о многом не говорите, Мэр, пока почему-либо не решаетесь, что должны сказать.

— Я скрываю от вас только то, Коделл, что вам знать необязательно. Я отдаю вам должное и пользуюсь вашей помощью, но у моего к вам доверия есть жесткие границы — так же как у вашего ко мне, и не вздумайте отрицать.

— Не собираюсь, — сухо отозвался Коделл. — И надеюсь когда-нибудь напомнить вам об этом. Но, может быть, у вас найдется еще что-нибудь сообщить мне из того, что мне позволено знать сейчас? Естественно, если Компор — человек Второй Академии, то и корабль оттуда. Это ясно.

— Ну до чего же приятно с вами говорить, Лайоно! Вы потрясающе догадливы! Как видите, Вторая Академия даже не пытается замести следы. Они рассчитывают, что, когда понадобится, сумеют сделать это, но это не так. Разве Второй Академии могло такое в голову прийти — воспользоваться кораблем чужой конструкции, даже зная, что мы имеем полную возможность определить, где он произведен, по типу использования энергии, если бы ее люди не были уверены, что запросто могут стереть любые воспоминания из любого сознания? И что же? Нашему разведывательному кораблю удалось выявить тип корабля, который приблизился к кораблю Компора, за считанные минуты.

— И теперь, вероятно, Вторая Академия сотрет знания об этом?

— Если сумеет, — отрезала Бранно. — Но они могут обнаружить, что положение дел несколько изменилось.

Коделл сказал:

— Ранее вы утверждали, что знаете, где находится Вторая Академия. Вы сказали, что покончите с Геей, а потом приметесь за Трентор. Из этого я заключаю, что тот, другой корабль — с Трентора.

— Верно заключаете. Удивлены?

— Не очень, — медленно покачал головой Коделл. — Эблинг Мис, Торан и Байта Дарелл — все они побывали на Тренторе в то время, когда был положен конец деяниям Мула. Аркади Дарелл, внучка Байты, родилась на Тренторе и побывала там снова, после чего, как мы считали, Вторая Академия была уничтожена. В ее романе фигурирует некто Прим Пальвер, представившийся тренторианским торговцем; он сыграл ключевую роль в развитии событий и появлялся везде в самое подходящее время. Вполне очевидно, что Вторая Академия могла располагаться на Тренторе — там в свое время жил Гэри Селдон, который создал обе Академии.

— Да, удивительно очевидно — никому и в голову не приходило. Вторая Академия позаботилась об этом. Именно поэтому меня и удивляет, что теперь они ведут себя столь самоуверенно.

Коделл высказал предположение:

— Может быть, нам не стоит с такой готовностью принимать их версию происходящего? Но, как вы думаете, откуда узнал Тревайз, что Вторая Академия до сих пор существует? И почему его не остановили?

Бранно подняла руку с растопыренными пальцами и стала по очереди загибать их.

— Во-первых, Тревайз крайне необычный человек: есть в нем что-то особенное, несмотря на его горячность, дерзость и опасную неспособность верно оценивать реальность. В чем именно состоит его исключительность, я до сих пор не поняла. Во-вторых, Вторая Академия не бездействовала. Компор все знал и висел у Тревайза на хвосте, а в конце концов выдал его мне. Они понадеялись, что Тревайза заставлю замолчать я, а им и вмешиваться не придется. В-третьих, когда я приняла не совсем те меры, которые от меня ожидали, — не казнила Тревайза, не засадила за решетку, не отдала распоряжения применить психозондирование, а просто-напросто вышвырнула его в космос, — Вторая Академия забеспокоилась. Они решились на откровенное действие — послали свой корабль за ним вдогонку. О мой восхитительный громоотвод! — закончила она, растянув губы в злорадной усмешке.

— Каков же будет наш следующий шаг? — спросил Коделл.

— Мы сразимся с этим человеком из Второй Академии. Мы уже постепенно подбираемся к нему.

78

Гендибаль и Нови сидели рядышком и смотрели в иллюминатор.

Нови была напугана — Гендибаль прекрасно видел это, видел, как она всеми силами старается побороть страх. Но он ничем не мог помочь ей, поскольку считал нецелесообразным как-либо касаться сейчас ее сознания — нельзя было вуалировать ее реакцию на воздействие слабого ментального поля, окружавшего их.

Военный корабль Академии медленно приближался — медленно, но верно. Он был большой — команда не меньше шести человек. Оружия там было вполне достаточно для того, чтобы не только защитить себя, но в случае необходимости разбить в пух и прах весь Флот Второй Академии — если, конечно, учитывать только физическую мощь.

Поведение корабля позволяло кое о чем задуматься. Даже если бы он был источником ментального поля, вряд ли бы он стал лезть в пасть Второй Академии столь легкомысленно. Могло это быть по неведению? Могло, и у неведения могло быть несколько степеней.

Либо капитан корабля не знал о том, что Компора сменили, либо не знал, что сменил его сотрудник Второй Академии, либо понятия не имел, что такое — сотрудник Второй Академии.

Либо (Гендибаль старался учесть все варианты) корабль таки является носителем ментального поля и именно поэтому идет вперед столь самоуверенно. А уж это могло означать одно из двух: либо его ведет некто, страдающий манией величия, либо корабль несет оружие гораздо более могущественное, чем мог себе представить Гендибаль.

Варианты… варианты… До окончательного вывода было еще далеко.

Он внимательно исследовал сознание Нови. Нови неспособна была сознательно реагировать на воздействие ментального поля. Гендибаль мог, но его сознание не могло регистрировать столь слабое поле, как то дано было Нови. Этот парадокс следовало изучить в будущем: результаты, возможно, превзошли бы все ожидания, и, в принципе, это было намного важнее приближающегося к ним корабля.

На самом деле Гендибаль еще тогда, когда впервые ощутил красоту, простоту и симметрию сознания Нови, интуитивно почувствовал, какие громадные возможности оно таит в себе, и испытал тихую гордость — вот какая у него превосходная интуиция! Ораторы всегда кичились своими интуитивными способностями, но не была ли интуиция подменой возможности замерять ментальное поле физическими методами? Как легко прикрывать невежество мистическим словом «интуиция». Как долго еще можно было продолжать переоценивать менталику и недооценивать физику?

Слепая гордыня… Но когда я стану Первым Оратором, думал Гендибаль, все переменится, все будет иначе. Нужно будет сузить пропасть между Второй Академией и Первой. И Вторая Академия больше не столкнется с угрозой уничтожения, даже тогда, когда монополия на менталику хотя бы немного ускользнет из ее рук.

А она начинала ускользать. Либо Первая Академия достигла в этой области определенных успехов, либо образовался альянс Первой Академии с Анти-Мулами. Эта мысль пришла ему в голову впервые, он вздрогнул, поежился.

Мысли проносились в его сознании с быстротой, свойственной Ораторам. Он размышлял, ни на секунду не выпуская из поля зрения сознание Нови. А оно по-прежнему светилось, но свечение не усиливалось по мере приближения корабля Первой Академии.

Само по себе это вовсе не означало, что корабль не является носителем ментального поля. Достоверно известно, что ментальное поле не подчиняется закону прямой пропорциональности и не возрастает его интенсивность по мере сокращения расстояния между эмиттером и реципиентом. В этом состояло его отличие от электромагнитного и гравитационного полей. Но полной независимости от расстояния не было, Реакция сознания Нови должна была демонстрировать выявимое нарастание свечения по мере приближения военного корабля — хотя бы какое-то нарастание.

(Как же могло случиться, что за пять столетий ни один сотрудник Второй Академии, начиная с самого Гэри Селдона, ни разу не задумался о выявлении наличия взаимосвязи между интенсивностью менталики и расстоянием? Нет, игнорированию физики должен быть положен конец, мысленно поклялся Гендибаль.)

Если военный корабль был носителем ментального поля и летящие на нем не сомневались, что движутся навстречу сотруднику Второй Академии, разве не должны они были увеличить интенсивность поля до максимума, прежде чем начать сближение? Тогда бы сознание Нови обязательно зарегистрировало усиление воздействия!

Но этого не происходило…

Гендибаль уверенно исключил возможность наличия ментального поля у корабля. Нет, приближался он исключительно по неведению, и, как физическую угрозу, его необходимо было обезвредить.

Ментальное поле, конечно, никуда не делось, но исходить оно могло только от Геи. Ничего особо приятного в этом не было, но сейчас корабль был ближе и важнее. Надо было избавиться от него, а потом устремить свое внимание к миру Анти-Мулов.

Гендибаль ждал. Корабль должен был либо произвести какое-то действие, либо подойти настолько близко, чтобы Гендибаль обрел возможность действовать решительно и быстро.

Корабль медленно шел на сближение, потом все быстрее и быстрее — но не предпринимал ровным счетом ничего. Наконец Гендибаль решил, что теперь силы его удара будет достаточно. Те, что на борту корабля, не ощутят ни боли, ни других неприятных ощущений — просто обнаружат, что мышцы спины и конечностей почему-то не совсем охотно реагируют на их желания что-либо сделать.

Гендибаль сузил, сфокусировал ментальное поле, излучаемое его сознанием. Набрав интенсивность, оно пересекло расстояние между кораблями со скоростью света, и Гендибаль тут же отпрянул, пораженный до самой глубины души.

Корабль Академии был защищен мощным ментальным экраном, плотность которого нарастала параллельно интенсивности ментального поля Гендибаля… Нет, не по неведению шел к нему этот корабль; он обладал неожиданным оружием, хорошо, если пассивным.

79

— Ага! — довольно проговорила Бранно. — Он попытался атаковать, Лайоно, смотрите!

Стрелка психонометра дрогнула, пошла вверх и затрепетала.

Разработка противоментального экранирования шла уже сто двадцать лет. Ученые Академии занимались этим в обстановке строжайшей секретности, разве что только разработка психоистории группой Гэри Селдона могла тягаться с ним в этом. Пять поколений ученых трудились над поэтапной модернизацией устройства, принцип которого не был подкреплен фундаментальной теорией.

Трудно было судить, добились ли бы они успеха, не будь изобретен психонометр — прибор, способный определять эффективность действия ментального экрана. Никто не мог объяснить, как он работает, но все говорило о том, что это — устройство, способное измерять неизмеряемое и выдавать в цифровом выражении неисчислимое. У Бранно было сильное подозрение (которое с ней разделяли и некоторые ученые), что, если бы когда-нибудь Первой Академии удалось постичь принцип действия психонометра, она сравнялась бы со Второй Академией по способности управлять сознаниями.

Но это — в будущем. В настоящее время хватало и экрана, за которым стояло грандиозное превосходство по физическому оружию.

Бранно послала сигнал — запись синтезированного мужского голоса, звучавшего плоско и мертвенно:

«Вызываю корабль «Яркая Звезда» и членов его экипажа. Вы силой захватили корабль Флота Федерации Академии, совершив пиратский налет. Вам предписывается сдать корабль и немедленно сдаться самим. В противном случае будет начата атака».

— Мэр Терминуса Бранно, — зазвучал голос отвечавшего, — я знаю, что вы на корабле. Пиратского налета на «Яркую Звезду» не было. Меня пригласил на ее борт капитан корабля Мунн Ли Компор с Терминуса. Я прошу вас вступить со мной в переговоры для обсуждения вопросов чрезвычайной важности для нас обоих.

Коделл наклонился к Бранно и прошептал:

— Позвольте мне поговорить с ним, Мэр.

Она резко отстранила его рукой.

— Это мое дело, Лайоно.

Настроив передатчик, она заговорила голосом не менее грозным и лишенным эмоций, чем только что звучавший синтезированный:

— Человек Второй Академии, осознайте свое положение. Если вы не сдадитесь немедленно, мы взорвем ваш корабль, мы готовы сделать это. Мы ничего не теряем, вы не нужны нам как источник информации. Мы знаем, что вы с Трентора, и как только мы расправимся с вами, мы расправимся и с Трентором. Мы не против того, чтобы дать вам время на раздумья, но долго слушать вас не станем, поскольку сказать вам по сути нечего.

— В таком случае, — сказал Гендибаль, — позвольте мне высказаться быстро и только по делу. Ваше поле несовершенно и не может быть совершенным. Вы переоценили его возможности и недооценили мои. Я могу захватить и взять под контроль ваши сознания. Не так легко, конечно, как если бы у вас не было защитного экрана, но достаточно легко. Как только вы попытаетесь применить оружие, я нанесу удар, и вот что советую понять: не будь у вас экрана, я бы видоизменил ваше сознание мягко, не причинив вам никакого вреда. При наличии экрана я вынужден буду нанести сокрушительный удар — сделать такое я способен, но не ждите от меня ни жалости, ни снисхождения. Ваше сознание будет поражено необратимо и жестоко, Другими словами: вы не сможете мне помешать, наоборот, я помешаю вам и буду вынужден сделать худшее, чем просто убить вас. Вы превратитесь в безмозглых скотов. Хотите рискнуть?

Бранно сказала:

— Вы знаете, что не можете сделать того, о чем говорите.

— Следовательно, вы хотите рискнуть? Учтите, я Вас предупредил.

Коделл снова наклонился к Бранно и хрипло прошептал:

— Ради Селдона, Мэр…

Примерно секунда прошла, и ответ Гендибаля долетел до военного корабля.

— Я слежу за вашими мыслями, Коделл. Не стоит шептаться. Я слежу также и за мыслями Мэра. Она пока не приняла решения, поэтому не паникуйте раньше времени. Я прекрасно знаю: ваш экран недостаточно прочен, в нем есть прореха.

— Его интенсивность можно увеличить, — возразила Мэр.

— Так же, как и мое ментальное могущество, — парировал Гендибаль.

— Может быть, но я сижу здесь спокойно и управляю физическими приборами, обеспечивающими действие экрана, и заниматься этим могу сколь угодно долго. Вам же для пробивания экрана надо применять ментальную энергию. Вы устанете.

— Пока не устал, — заявил Гендибаль. — Уже сейчас ни один из вас не способен отдать ни единого приказа никому из членов команды вашего корабля и других кораблей. Я держу вас под контролем и пока, повторяю, не причиню вам вреда, но не делайте попыток выйти из-под контроля: иначе мне придется усилить интенсивность моего ментального поля, и последствия будут именно такими, как я обещал.

— Я подожду, — сказала Бранно, демонстративно сложив руки на груди. — Вы устанете, а когда устанете, приказы будут отданы. Мы не станем уничтожать вас — вы к тому времени будете совершенно безвредны, я отдам приказ об уничтожении Трентора. Весь Флот Академии выступит против него. Хотите спасти ваш мир — сдавайтесь. Вашей организации не уцелеть во время этой оргии разрушения, как в дни Великого Побоища.

— А вам не кажется, Мэр, что я успею уничтожить вас, как только почувствую первые признаки усталости, и тем самым спасу свой мир?

— Вы этого не сделаете. Ваша главная цель — сохранить План Селдона. Уничтожив Мэра Терминуса, вы нанесете удар по престижу Первой Академии, всеобщей вере в нее. Ее могущество дрогнет, а это вызовет колоссальный прилив воодушевления ее врагов по всей Галактике. Следствием явится такой грандиозный разрыв в ткани Плана, что для вас это окажется не менее ужасно, чем уничтожение Трентора. Все равно вы должны будете сдаться.

— Я могу вас уничтожить. Хотите поспорить?

Бранно сделала глубокий вдох, грудь ее колыхнулась, и она медленно, с натугой выдохнула.

— Да! — решительно проговорила она.

Коделл мертвенно побледнел.

80

Гендибаль разглядывал изображение Бранно, визуализированное им в воздухе неподалеку от стены отсека. Действие экрана сказывалось — изображение было зыбким, слегка подрагивало. Фигура мужчины, сидевшего рядом с Бранно, была почти не различима — Гендибаль на него свою энергию не тратил. Все его внимание, все силы были сконцентрированы на Мэре.

Точности ради надо сказать, что она его изображения не видела и не могла знать, что он тоже не один, что у него есть спутница. Бранно не могла видеть выражения лица Гендибаля, его движений и делать какие-либо выводы на этом основании. В этом отношении преимущество было на его стороне.

Он сказал ей чистую правду. Он действительно мог превратить ее в кусок мяса за счет колоссальных затрат ментальной силы, и при этом необратимо поразить ее сознание.

Но не лгала и она. Уничтожить ее означало нанести сокрушительный удар по Плану — сродни удару Мула. Даже хуже: ведь теперь игра зашла слишком далеко, и оставалось гораздо меньше времени на обдумывание контратаки и последующих шагов для выправления ситуации.

Хуже того: существовала Гея — таинственная, непознанная, испускавшая слабое, изматывающее ментальное излучение…

На мгновение он коснулся сознания Нови, чтобы убедиться, что оно все еще светится. Да, оно светилось, и никаких перемен не произошло.

Нови обернулась, хотя не могла ощутить прикосновения Гендибаля, и спросила:

— Господин, вон там у стены какой-то бледный туман. Это с ним вы говорите?

Вероятно, за счет контакта с его сознанием она увидела дымку. Гендибаль приложил палец к губам.

— Не бойся, Нови. Закрой глаза, отдохни.

Он сказал громче:

— Предположим, Мэр, вы выиграете, и я сдамся. И что потом? В упоении самонадеянностью, напрасно положившись на ваш противоментальный экран, как на панацею, вы и ваши преемники предпримете губительно поспешные попытки распространить вашу власть на всю Галактику. Сделав так, вы на самом деле оттянете сроки создания Второй Империи, поскольку также нарушите План Селдона.

Бранно сказала:

— Я совсем не удивлена, что вы не осмеливаетесь немедленно обрушить на меня свой удар. Видимо, вы уже поняли, что вообще не решитесь этого сделать.

— Не обольщайтесь, — ответил Гендибаль. — Слушайте меня. Большая часть Галактики все еще не принадлежит Академии, и население там настроено против нее. Даже внутри федерации есть области, где народ еще не позабыл дней своей независимости. Если Академия поспешит расправиться со мной, она избавит, излечит часть Галактики от пассивности, разъединения и слабости. Вы спровоцируете ваших противников на объединение, начнется мятеж внутри Федерации и за ее пределами.

— Вы грозите мне пучком соломинок, — фыркнула Бранно. — У насдостаточно сил, чтобы поразить всех врагов, даже если бы против нас объединилась вся Галактика. Нет проблем.

— Проблем нет пока, Мэр. Не заблуждайтесь, не делайте скоропалительных выводов, не полагайтесь на то, что лежит на поверхности. Вы можете провозгласить создание Второй Империи, но сохранить ее, удержать не сумеете. Каждые десять лет вам придется завоевывать ее заново.

— Ну что ж, будем заниматься этим, пока наши противники не устанут, как устанете вы.

— Не устанут они — и я не устану. Нет, такое не сможет продолжаться долго. Существует другая, более опасная угроза псевдо-Империи, которую вы собираетесь провозгласить. Такая Империя будет держаться только за счет превосходящей физической мощи, вам нужно будет постоянно поддерживать состояние боевой готовности, и генералы Академии впервые в истории обретут более высокое и важное положение, чем гражданские власти. Ваша псевдо-Империя распадется на милитаристские регионы, власть в которых возьмут в свои руки отдельные высокопоставленные военные. Наступит анархия, вы скатитесь к варварству, которое может продлиться долее тридцати тысячелетий, предсказанных Селдоном в случае незапуска его Плана в действие.

— Детские угрозы. Математическая основа Плана Селдона всего лишь прогнозирует вероятности, но никак не неизбежность.

— Мэр Бранно, — сурово проговорил Гендибаль, — забудьте о Плане Селдона. Вы не понимаете его математической стороны и не можете даже приблизительно представить, как это выглядит визуально. Вероятно, вам это и не нужно. Судя по тому, какой пост вы занимаете и удерживаете, вы — опытный и удачливый политик. Даже более того: вы отважный политик — решились на такое опасное пари! Послушайтесь своего опыта, своего политического чутья. Вспомните политическую и военную историю человечества, все то, что вам известно о людской природе, о том, как действуют, реагируют и взаимодействуют простые люди, политики и военные, и вы увидите — прав я или нет.

— Даже если вы правы, человек из Второй Академии, мы должны рискнуть. Под мудрым руководством, при условии непрерывного развития и модернизации техники как в менталике, так и в физике, мы сумеем победить. Гэри Селдон не мог предвидеть такого прогресса. Никак не мог. Где в Плане учтено создание в Первой Академии против о ментального экрана? Да и вообще, зачем нам хотеть, чтобы План был? Мы рискнем основать Вторую Империю без него. Проиграть без него будет лучше, чем преуспеть при его наличии. Нам не нужна такая Империя, где мы будем марионетками в руках тайных кукловодов из Второй Академии.

— Вы говорите так только потому, что не понимаете, что будет означать такой проигрыш для народа Галактики.

— Может быть! — упрямо мотнула головой Бранно, — Вы начинаете уставать, человек из Второй Академии?

— Вовсе нет. И позвольте поговорить с вами о той альтернативе, которой мы пока не касались. Может быть, никому из нас не стоит сдаваться? Мы находимся в окрестностях планеты под названием Гея.

— Мне это известно.

— А известно ли вам, что, вероятно, именно там родился Мул?

— Попробуйте подтвердить ваше заявление.

— Планета окружена ментальным полем. Она родина множества Мулов, Уничтожите Вторую Академию — станете рабами этой планеты Мулов. Что плохого сделала вам Вторая Академия, какой вред она вам причинила, помимо надуманного вами? А потом спросите себя, сколько горя вам принес Мул?

— Пока, кроме необоснованных заявлений, я ничего от вас не слышу.

— Пока мы остаемся здесь, я ничего другого не могу вам предложить. Я предлагаю перемирие. Держите свой экран включенным, если не доверяете мне, но будьте готовы действовать вместе со мной. Давайте вместе приблизимся к этой планете, и когда вы убедитесь, что она опасна, я уничтожу ее ментальное поле, а вы отдадите приказ вашим кораблям захватить ее.

— А потом?

— Потом? Потом будет Первая Академия против Второй, без постороннего вмешательства. Будет честная схватка — сейчас нам нет смысла драться: обе Академии в одинаковой опасности.

— Почему вы не сказали об этом раньше?

— Я думал, что и так сумею убедить вас в том, что мы не враги и могли бы сотрудничать. Поскольку это мне не удалось, я предлагаю хотя бы такое сотрудничество.

Бранно задумалась, склонив голову. Потом сказала:

— Вы хотите убаюкать меня колыбельной песенкой. Как вы, один-одинешенек, можете уничтожить ментальное поле целой планеты? Целой планеты Мулов? Это настолько нелепо, что я не могу поверить в искренность вашего предложения.

— Я не один, — ответил Гендибаль. — За мной — все могущество Второй Академии. Силы, переданные через меня, возьмут под контроль Гею. Кстати, если понадобится, эти силы могут сделать так, что ваш пресловутый экран растает, как дым.

— Если так, зачем вам моя помощь?

— Во-первых, затем, что одной ликвидации поля недостаточно. Вторая Академия не может заниматься этим вечно, как и я не могу до конца своих дней танцевать с вами этот словесный менуэт. Нам нужно, чтобы в бой вступили ваши корабли… И потом, если я словами не могу убедить вас, что две Академии не должны видеть друг в друге противников, может быть, совместное деяние жизненной важности убедит вас в этом. Там, где слова бесполезны, дела убедительнее.

После долгой паузы Бранно сказала:

— Мне бы хотелось совместно с вами поближе подойти к Гее. Никаких гарантий я не даю.

— Этого будет достаточно, — сказал Гендибаль, склонившись к компьютеру.

— Нет, Господин, — раздался внезапно голос Нови. — До сих пор я молчала, но не надо ничего делать. Мы должны дождаться Советника Тревайза с Терминуса.

Глава девятнадцатая Решение

81

Джен Пелорат расстроенно, даже немного капризно проговорил:

— Эх, Голан, ну никому нет дела до того, что я впервые за свою жизнь — не такую уж долгую, Блисс, — путешествую в космосе. Просто ужасно — стоит только попасть в какой-то мир, не успеешь оглянуться, а ты уже опять в космосе, так и не поняв ничего. Уже второй раз, между прочим.

— Но если бы, — улыбнулась Блисс, — ты задержался в предыдущем мире, то не встретил бы меня еще кто знает как долго. Уверена, ты не сожалеешь о прежней поспешности?

— Не жалею. Конечно, моя… моя милая, не жалею…

— И хотя на этот раз тебе тоже пришлось покидать Гею, у тебя есть я, а я — это Гея, равноправная ее частица, можно сказать — вся Гея.

Тревайз, хмуро слушавший их воркование, буркнул:

— Не нравится мне все это… Почему Дом не полетел вместе с нами? Черт подери, никак не привыкну к вашим односложным именам! У него имя из двухсот пятидесяти слогов, а мы пользуемся только одним. Да. Так почему он не полетел с нами вместе со всеми этими двумястами пятьюдесятью слогами? Если все так важно, если от этого зависит существование Геи, почему он не полетел, чтобы руководить нами?

— Но здесь я, Трев, — возразила Блисс, — а я — Гея ровно настолько же, насколько Дом.

Поведя глазами в сторону и затем внимательно посмотрев на него, она спросила:

— Значит, тебя тоже раздражает, когда я зову тебя Трев?

— Да. Раздражает, представь себе. Я имею не меньше тебя права на собственные привычки. Меня зовут Тревайз. Два слога: Тре-вайз.

— Прекрасно. Мне не хотелось бы сердить тебя, Тревайз.

— Я не сержусь. Я взбешен.

Он резко встал, прошел в другой конец каюты, переступив по дороге через вытянутые ноги Пелората, который испуганно подобрал их. Вернулся, остановился, развернулся и в упор уставился на Блисс.

— Послушай! Я сам себе не хозяин! Меня приволокли с Терминуса на Гею, и даже тогда, когда я начал подозревать, что меня сюда тащат, я ничего не мог поделать. Потом, когда я попал сюда, мне объявляют, что я обязан спасти Гею. Почему? С какой стати? Что мне Гея? Что я Гее? Почему это я должен спасать ее? Неужели из всех квинтиллионов людей в Галактике не нашлось больше никого, кто мог бы это сделать?

— Пожалуйста, Тревайз, — умоляюще проговорила Блисс. Куда девалось ее кокетство? — Не злись. Вот видишь, я правильно произношу твое имя и буду говорить очень серьезно. Дом просил, чтобы ты был спокоен.

— Клянусь всеми планетами в Галактике — обитаемыми и необитаемыми, не желаю я быть спокоен! Если я такая важная, такая незаменимая фигура, разве я не заслуживаю, чтобы мне все объяснили? Для начала спрашиваю еще раз; почему Дом не отправился с нами? Разве для него недостаточно важно быть здесь, на «Далекой Звезде», вместе с нами?

— Но он здесь, Тревайз, — сказала Блисс. — Пока здесь я, и он здесь, и все, кто живет на Гее, тоже здесь.

— Это тебе так кажется, это ты так думаешь, но я так думать не привык. Я не геянин. Мы не можем погрузить на наш корабль целую планету, можем взять только одного человека. Мы взяли тебя, а Дом — часть тебя. Отлично. Почему мы не могли взять Дома, а ты была бы его частью?

— Во-первых, — ответила Блисс, — Пел…то есть — Пе-ло-рат, попросил, чтобы с вами полетела я. Я, а не Дом.

— Он был галантен. Элементарная вежливость. Кому бы пришло в голову принимать это всерьез?

— О нет, дружочек дорогой, — возразил Пелорат, поднявшись и густо краснея. — Я был совершенно серьезен. Я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно. Я думаю, что совершенно неважно, какой именно компонент Геи будет вместе с нами на борту, и для меня приятнее, чтобы этим компонентом была Блисс, а не Дом, да и тебе это должно быть более приятно. Голан, ну что ты ведешь себя так… ребячески?

— Я? Я?! — рявкнул Тревайз, грозно нахмурившись. — Ладно, пусть так. Все равно, — он ткнул пальцем в сторону Блисс, — чего бы от меня ни ожидали, уверяю тебя, и пальцем не пошевелю, пока со мной не будут обращаться как с человеком. Для начала два вопроса: что я должен делать? И почему — я?

Блисс широко раскрыла глаза и отшатнулась.

— Пожалуйста, — проговорила она, прижав руки к груди. — Сейчас я не могу тебе этого сказать. Вся Гея не может сказать тебе этого. Ты должен добраться до места, поначалу ничего не зная. Там ты должен все узнать. Потом должен будешь сделать то, что должен. Но спокойно, не поддаваясь эмоциям. Если ты будешь так же нервничать, как сейчас, все будет бессмысленно. Гея погибнет. Ты должен переменить настроение, а я не знаю, как этого добиться.

— А Дом знал бы, если бы был здесь? — требовательно спросил Тревайз.

— Дом здесь, — ответила Блисс. — Он / я / мы не знаем, как переменить твое настроение и успокоить тебя. Мы не знаем людей, которые не чувствуют своего места в схеме событий, не чувствуют себя частью огромного целого.

— Нет, это не так, — упрямо проговорил Тревайз. — Вы смогли захватить наш корабль на дальнем расстоянии от Геи и заставили нас успокоиться, когда мы были беспомощны. Ну так успокой меня сейчас! И не притворяйся, будто не можешь.

— Но мы не должны этого делать. Сейчас не должны. Если мы что-то изменим или настроим по-другому в тебе сейчас, пользы от тебя будет не больше, чем от любого другого человека в Галактике. На твою помощь мы можем положиться лишь потому, что ты — это ты и ты должен остаться самим собой. Если мы хоть как-то коснемся тебя сейчас, мы погибли. Прошу тебя. Ты должен успокоиться сам.

— Ни за какие коврижки, мисс, пока вы не скажете мне кое-чего, что мне нужно знать.

— Блисс, можно я попробую? — вмещался Пелорат. — Голан, давай уйдем в другую каюту. Или ты, Блисс, пожалуйста, выйди.

Блисс, медленно пятясь к двери, вышла. Пелорат закрыл за ней дверь.

Тревайз сказал:

— Она все видит, слышит и чувствует. Какая разница?

— Для меня разница есть, — сказал Пелорат. — Я хотел остаться с тобой наедине, пускай даже это будет иллюзия… Голан, ты боишься.

— Не дури.

— Боишься, Голан. Ты не знаешь, куда мы летим, с чем ты встретишься, чего от тебя ждут. Имеешь полное право бояться.

— Да не боюсь же я ничего!

— Боишься, не спорь. Может быть, тебя не пугает физическая опасность, как меня, к примеру. Я боялся вылететь в космос, боялся каждого нового мира, каждой новой, незнакомой вещи. Но, в конце концов, я прожил полвека замкнутой, оторванной от мира жизнью отшельника, а ты служил во Флоте, занимался политикой, все время варился в самой гуще событий — и дома, и в Галактике. И все-таки я старался побороть страх, и ты мне в этом помог. За то время, что мы пробыли вместе, ты был терпелив, добр ко мне, ты все понимал и прощал, и благодаря тебе я перестал трусить и старался вести себя хорошо. Позволь же отплатить тебе благодарностью и помочь тебе, дружок.

— Говорю тебе: я ничего не боюсь.

— А я тебе еще раз повторяю: боишься. Если не чего-то еще, то как минимум возложенной на тебя ответственности. Совершенно очевидно: от тебя зависит судьба целого мира и, если у тебя не получится, тебе придется жить дальше с сознанием того, что ты повинен в его гибели. Ты думаешь примерно так: «какое право они имеют возлагать на меня такую ответственность? Ответственность за мир, который для меня ровным счетом ничего не значит?» Ты боишься не только неудачи, как любой на твоем месте, но тебя попросту бесит то, что тебя поставили в такое положение, когда ты вынужден бояться.

— Все неправда, от начала до конца.

— Не думаю. Позволь мне встать на твое место. Я все сделаю. Чего бы ни ждали от тебя, я добровольно согласен заменить тебя. Я думаю, большой физической силы не потребуется, иначе любое техническое устройство заменило бы тебя с успехом. Не думаю я также, что это нечто такое, чтобы потребовалась менталика — этим Гея располагает в достаточном количестве. Это что-то такое… ну, в общем, я не знаю, но если для этого не надо ни силы, ни менталики, то все остальное у меня точно такое же, как у тебя, и я готов принять ответственность на себя.

Тревайз резко и подозрительно спросил:

— С чего это вдруг ты так рвешься в бой?

Пелорат стыдливо потупил взор.

— Голан… — хрипло проговорил он. — У меня была жена. Я знал женщин. Но они никогда много не значили для меня. Было забавно. Иногда приятно. Но никогда ничего такого важного. Но она…

— Кто? Блисс?!

— Она другая… почему-то… для меня…

— Клянусь Терминусом, Джен, ей известно каждое слово, которое ты произносишь.

— Неважно. Она и так все знает… Мне хочется сделать ей приятное. Я готов взять на себя это дело, рискнуть как угодно, только для того, чтобы она… хорошо обо мне подумала.

— Джен, она — ребенок!

— Нет, не ребенок… впрочем, мне все равно, что ты о ней думаешь.

— А тебе не приходит в голову, что она о тебе думает?

— Что я старик? Какая разница? Она — часть великого целого, а я — нет. Одно это — непреодолимая стена между нами. Ты думаешь, я ослеп и не вижу этого? Но я ничего не прошу у нее. Ничего мне не надо, только, чтобы она…

— Думала о тебе хорошо?

— Да. Нет. Мне все равно, как она ко мне относится. Лишь бы относилась… как-то.

— И ради этого ты готов взять на себя мою работу? Но, Джен, разве ты не слышал? Ты им не нужен. По какой-то непонятной причине, космос их раздери, им нужен я.

— Но если ты не можешь, значит, им кто-нибудь нужен, а я — все-таки лучше, чем ничего, правда же?

Тревайз покачал головой:

— Просто в голове не укладывается… Седина в бороду — бес в ребро. Джен, ты пытаешься корчить из себя героя, готового погибнуть за ее тело.

— Не говори так, Голан. Сейчас не до шуток.

Тревайз был готов рассмеяться, но встретился глазами с отчаянным взглядом Пелората, и вместо улыбки откашлялся.

— Наверное, ты прав, Джен. Позови ее. Позови.

Блисс вошла, слегка поеживаясь.

— Мне очень жаль. Пел, — сказала она тихо. — Но ты не сможешь заменить его. Или Тревайз, или никто.

— Отлично, — кивнул Тревайз. — Я буду спокоен. Что бы там ни было, постараюсь все сделать. Что угодно, лишь бы не заставлять Джена корчить из себя героя любовного романа — в его-то возрасте.

— Да знаю я свой возраст… — промямлил Пелорат и махнул рукой.

Блисс подошла к нему, нежно коснулась рукой его плеча.

— Пел, — сказала она ласково, — я… я думаю о тебе хорошо.

Пелорат отвернулся.

— Все нормально, Блисс. Не надо меня утешать.

— Я тебя не утешаю, Пел. Я очень, очень хорошо о тебе думаю.

82

Вначале отдаленно, туманно, потом все сильнее и яснее Сура Нови стала ощущать, что она — Сурановирембластриан, вспомнила, что, когда была маленькая, родители звали ее «Су», а друзья — «Ви».

На самом деле она никогда не забывала об этом, но все это таилось где-то очень глубоко в ней. И никогда ее воспоминания не были захоронены столь надежно, как в этот, последний месяц. Никогда раньше ей не доводилось находиться так близко к человеку, чье сознание было столь могущественно…

Но теперь ее час пробил. Сама она не хотела этого, но сопротивляться не могла. Огромный океан ее внутреннего мира выталкивал на поверхность, уносил могучими волнами маленькую ее частичку ради великой цели.

Творившиеся в ней перемены давались ей нелегко, но вскоре наступила радость — как у всякого, кто сбрасывает маску. Впервые за долгие годы она оказалась так близко от Геи.

Она радостно вспомнила одно животное, форму жизни, которая так нравилась ей, когда она маленькой девочкой жила на Гее. Поняв чувства этого существа как свои собственные, она ощутила еще острее происходящие с ней метаморфозы. Она ощутила себя бабочкой, выходящей из кокона.

83

Стор Гендибаль сурово, не отрываясь, смотрел в глаза Суры Нови. Он был настолько поражен, что на мгновение ослабил соединение с сознанием Мэра Бранно. Но ничего ужасного не случилось — он получил поддержку, на которую вовсе не рассчитывал.

— Что тебе известно о Советнике Тревайзе, Нови?

И тут же, потрясенный тем, как видоизменилось ее сознание, в ужасе прокричал:

— Что ты такое?!

Он попытался схватить и удержать ее сознание, но обнаружил, что это ему не под силу.

Трагическая тень промелькнула по лицу Нови.

— Господин, — начала она и тут же поправилась: — Оратор Гендибаль, мое настоящее имя — Сурановирембластриан, и я с Геи.

Вот и все, что она сказала словами, а Гендибаль, охваченный дикой яростью, до предела усилил свое ментальное излучение и ударил по ее сознанию так, что ему показалось, будто кровь вскипела у него в сосудах! Ничего не вышло — она умело и решительно отвела его удар. Но сознание свое не закрыла. Не могла или не хотела?

Он заговорил с ней так, как говорил бы с другим Оратором:

— Ты сыграла свою роль, затащила меня сюда, предала… Ты одна из тех, кто породил Мула.

— Мул — предатель, Оратор. Я / мы — не Мулы. Я / мы — это Гея.

Вся сущность Геи была передана ему кратко и полно — гораздо подробнее, чем можно было передать словами.

— Целая живая планета… — пробормотал Гендибаль.

— Да, и обладающая ментальным полем, которое гораздо сильнее вашего отдельного. Прошу вас, не сопротивляйтесь этой силе. Мне бы не хотелось, чтобы вам был причинен вред.

— Даже как живая планета вы не сильнее, чем мои соратники с Трентора. Мы тоже живая планета, если на то пошло.

— Вы всего-навсего ментальное сообщество, всего несколько тысяч людей, Оратор, и вы не можете рассчитывать на поддержку своих товарищей, я ее заблокировала. Проверьте — убедитесь сами.

— Что ты собираешься делать, Гея?

— Думаю, Оратор, вы можете по-прежнему называть меня Нови. Да, я сейчас действую от имени Геи, но для вас я — Нови.

— Так что ты собираешься делать, Гея?

Послышался ментальный эквивалент печального вздоха. Нови ответила:

— Мы сохраним тройственное перемирие. Мы будем удерживать Мэра Бранно через ее экран, я помогу вам в этом, и мы не устанем. Вы, вероятно, будете удерживать мое сознание, а я — ваше, и оба мы не устанем от этого. Так все и останется.

— И до каких пор?

— Я вам объяснила: мы ожидаем Советника Тревайза с Терминуса. Только он разорвет эти цепи. Так, как он решит.

84

Компьютер на борту «Далекой Звезды» обнаружил поблизости два корабля. Тревайз наблюдал за обоими на плоском экране.

Оба корабля были производства Академии. Один был точной копией «Далекой Звезды» — корабль Компора, без сомнений. Другой — больше и мощнее.

Тревайз обернулся к Блисс и спросил:

— Ну что происходит? Теперь ты можешь меня просветить?

— Да! Не волнуйся. Они не сделают тебе ничего плохого.

— Вот интересно — почему это все так уверены, что я просто весь дрожу от страха? — ехидно поинтересовался Тревайз.

— Пусть она говорит, Голан, — вмешался Пелорат. — Не кричи на нее.

Тревайз шутливо поднял руки вверх.

— Не буду кричать. Говорите, леди.

Блисс сказала:

— На большом корабле находится правительница вашей Академии. С ней…

Тревайз удивился не на шутку.

— Правительница? Что — старуха Бранно?

— Уверена, ее титул звучит не так. Но она женщина, это верно.

Блисс помолчала немного, как будто внимательно прислушивалась к голосу великого организма, частью которого была.

— Ее имя Харлабранно. Немного странно — имя всего из четырех слогов, когда она занимает такой высокий пост в своей стране, но, вероятно, у негеян свои привычки.

— Думаю, — сказал Тревайз, — тебе можно называть ее «Брани», если тебе так больше нравится. Но что она тут делает? Почему не сидит на… Все ясно. Гея и ее сюда приволокла. Зачем?

На этот вопрос Блисс не ответила.

— С ней, — продолжала она, — Лайонокоделл, пять слогов, хотя он ее подчиненный. Должное уважение явно отсутствует. Он важный чиновник в вашем мире. С ними еще четверо, они умеют владеть и управлять оружием. Сказать их имена?

— Нет. Я так понимаю, что на втором корабле находится Мунн Ли Компор и представляет Вторую Академию. Так вы сюда обе Академии вытянули… Зачем?

— Не совсем так, Трев… то есть Тревайз.

— Ой, да ладно, пускай будет «Трев», не рассыплюсь.

— Не совсем так, Трев. Компор покинул этот корабль, и его сменили двое людей. Один из них — Сторгендибаль — важный деятель Второй Академии. Его называют Оратором.

— Важный деятель? Вероятно, обладает ментальной силой?

— О да. Очень могучей силой.

— Ты справишься?

— Конечно. Второй человек, который находится вместе с ним на этом корабле, — Гея.

— Ваш человек?

— Да, ее зовут Сурановирембластриан. Хотя, не будь она так долго вдали от меня/нас, ее имя теперь было бы длиннее.

— Способна ли она выдержать схватку с важным деятелем Второй Академии?

— Его удерживает не она сама, а вся Гея. Она / мы / я способны уничтожить его.

— Она это и собирается сделать? Уничтожить его и Бранно? Что это значит? Гея хочет разбить обе Академии и основать собственную Галактическую Империю? Ренессанс Мула? Да это почище Мула будет…

— Нет, нет, Трев. Только не волнуйся. Тебе нельзя. Все трое находятся в неразрывной связке. Они ждут.

— Чего?

— Твоего решения.

— Снова здорово… Какого решения? Почему моего?

— Прошу тебя, Трев, — сказала Блисс. — Скоро все объяснится. Я / мы / она сказали тебе ровно столько, сколько могли пока сказать.

85

Бранно устало, обреченно проговорила:

— Я совершила ошибку, Лайоно и, вероятно, фатальную.

— Следует ли в этом признаваться? — одними губами спросил Коделл.

— Им известно все, о чем я думаю. Так что говори не говори — хуже не будет. Точно так же им известно все, о чем думаете вы, когда даже не шевелите губами… Надо было дождаться, когда наши ученые доведут мощь экрана до предела…

Коделл спросил:

— Как вы могли такое предвидеть, Мэр? Если бы мы ждали, пока экран укрепится вдвое, втрое, вчетверо, нам пришлось бы ждать вечно. По правде говоря, я очень жалею, что мы сами потащились сюда. Пусть бы такие эксперименты ставились на ком-то другом. Пусть хоть бы на вашем возлюбленном громоотводе.

Бранно вздохнула.

— Я не хотела дать им времени на передышку, Лайоно. Но тут вы попали в точку. Я должна была ждать до тех пор, пока экран не стал бы не пробиваем. Ну, если не совсем непробиваемым, то хотя бы более плотным. Я знала, что пока в нем — большая прореха, но ждать больше не могла. Ждать, пока залепят дыру, — значило ждать, пока истечет мой срок пребывания на посту Мэра, а я так хотела, чтобы все произошло, пока я у власти! Как последняя дура, убедила себя в том, что экран выдержит. Не желала слушать никаких предостережений — ваших, к примеру.

— Мы все еще можем победить, если будем терпеливы.

— Да? Вы можете отдать приказ выстрелить по этому кораблю?

— Нет. Не могу, Мэр. Эта мысль почему-то мне противна.

— Мне тоже. Даже если бы вы или я смогли отдать приказ, никто из команды не сумел бы его выполнить.

— Это пока, Мэр, но обстоятельства могут измениться. На самом деле намечается выход нового актера на сцену.

Он указал в иллюминатор. Корабельный компьютер автоматически фокусировал изображение, делал его более плоским, как только в поле зрения бортовых систем попадал новый объект.

— Можете добавить увеличение, Лайоно?

— Без проблем. Необычайно ловок все-таки этот мужичок из Второй Академии. Все, что ему не мешает, мы можем проделывать с легкостью.

— Так… — пробормотала Бранно, изучая вид в иллюминаторе. — «Далекая Звезда» собственной персоной. На борту, скорее всего, Тревайз и Пелорат, если и этих не сменили людишки из Второй Академии. Громоотвод мой постарался на славу. Эх… — она скрипнула зубами… — был бы у меня экран поплотнее…

— Терпение и спокойствие! — проговорил Коделл. В отсеке управления послышался чей-то голос, и почему-то Бранно поняла, что он звучит не в звуковом диапазоне. Она слышала его прямо у себя в сознании. Взгляда Коделла было достаточно, чтобы понять, что он ощутил то же самое.

Голос спросил:

— Вы слышите меня, Мэр Бранно? Если да, не трудитесь отвечать. Просто подумайте об этом.

— Кто вы? — тихо спросила Бранно.

— Я — Гея, — был ответ.

86

Все три корабля застыли в неподвижности и медленно кружили вокруг Геи, как три спутника, сопровождая Гею в бесконечном пути вокруг ее солнца.

Тревайз смотрел в иллюминатор. Он устал от догадок — какова могла быть его роль, ради чего его притащили сюда через тысячи парсеков.

Звук, раздавшийся у него в сознании, не испугал его. Он как будто ждал именно этого.

Голос произнес:

— Вы слышите меня, Голан Тревайз? Если да, не трудитесь отвечать. Просто подумайте об этом.

Голан оглянулся. Пелорат ошарашенно оглядывался по сторонам, значит, тоже услышал. Блисс, сложив руки на коленях, сидела спокойно, но Тревайз не сомневался — она тоже услышала голос.

Пропустив мимо ушей предложение оперировать только мыслями, он сказал вслух, старательно выговаривая каждое слово:

— Пока я не пойму, что происходит, я не сделаю ничего, о чем бы меня ни попросили.

— Скоро поймете, — ответил Голос.

87

— Все вы, — сказала Нови, — будете слышать меня у себя в сознании. Все вы можете отвечать мне мысленно. Я сделаю так, что вы будете слышать друг друга. Никаких задержек связи не будет — ментальное поле распространяется со скоростью света, а мы не так далеко друг от друга. Начнем с того, что все мы попали сюда не случайно.

— Каким образом? — послышался голос Мэра Бранно.

— Не за счет ментальной «обработки», — ответила Нови. — Гея не вмешивалась ни в чье сознание. Это не в наших правилах. Мы просто воспользовались вашими амбициями. Мэр Бранно хотела без промедлений основать Вторую Академию. Оратор Гендибаль мечтал стать Первым Оратором. Было достаточно усилить эти желания и направить их в нужное русло.

— Я знаю, как попал сюда, — упрямо заявил Гендибаль.

И на самом деле — он знал. Он знал, почему ему так хотелось отправиться в космос, почему он старательно преследовал Тревайза, так уверен, что все ему подвластно…

Все дело было в Нови. О, Нови!

— С вами был особый случай, Оратор Гендибаль. Ваши амбиции были велики, но у вас мягкий, добрый характер, что значительно облегчило задачу. Вы добры к любому, кто, по вашему мнению, во всех отношениях ниже вас. Я воспользовалась этим, и обернула все против вас. Мне / нам очень стыдно, и оправданием мне / нам может послужить лишь то, что Галактика в опасности.

Нови помолчала. Когда она заговорила вновь, голос ее, хотя говорила она без помощи голосовых связок, стал более печален, на лбу залегли горькие морщинки.

— Час пробил. Гея не могла больше ждать. В последнем столетии люди с Терминуса занимались разработкой противоментального экрана. Оставленные на произвол судьбы, они бы уже в следующем поколении стали неуязвимы даже для Геи и могли совершенно беспрепятственно всюду применять свое физическое оружие. Галактика не выстояла бы против них, они основали бы Вторую Империю образца Первой Академии вопреки Плану Селдона, вопреки воле народа Трентора и народа Геи. Мэра Бранно нужно было каким-то образом вынудить к действиям до того, как разработка экрана будет завершена.

Теперь — о Тренторе. План Селдона работал превосходно, потому что за его выполнением прослеживала сама Гея. В течение последнего столетия пост Первого Оратора занимали спокойные, рассудительные люди. Но вот вверх стремительно взлетел Стор Гендибаль. Он непременно стал бы Первым Оратором, и при нем позиция Трентора стала бы активной. Он сконцентрировал бы свои усилия на развитии физической мощи Трентора, ополчился бы против Терминуса до того, как закончилась бы разработка противоментального экрана, и победил бы Первую Академию. План Селдона был бы доведен до конца и увенчался бы созданием Второй Галактической Империи — Империи образца Трентора, вопреки воле народов Терминуса и Геи. Следовательно, и Гендибаля нужно было вынудить к действиям до того, как он стал Первым Оратором.

Гея упорно и старательно трудилась несколько десятилетий напролет, и нам удалось свести обе Академии в нужном месте в нужное время. Повторяю я все это для того, главным образом, чтобы Советник Тревайз лучше понял, в чем дело.

— А я не понимаю, — немедленно встрял Тревайз, снова заговорив вслух. — Что такого ужасного в любой из версий Галактической Империи?

Нови ответила:

— Вторая Империя, созданная по образу и подобию Терминуса, будет милитаристской, основанной насильно, удерживаемой насильно. Она всего-навсего возродит в себе Первую Империю. Так думает Гея. Вторая Империя, созданная по образу и подобию Трентора, будет покровительственной, будет основана на расчетах и удерживаема с помощью расчетов — это будет вечно живой труп. Так думает Гея.

— А что Гея может предложить взамен? — поинтересовался Тревайз.

— Огромную Гею! Галаксию! Чтобы каждая из обитаемых планет стала такой же живой, как Гея. Чтобы все планеты, живые планеты, объединились для более высокой и великой гиперпространственной жизни. Чтобы в этом приняли участие и ненаселенные планеты. И звезды. Каждый атом межзвездного газа. Может быть — даже огромная черная дыра в центре Галактики. Живая Галактика, наиболее благоприятная для всего живого, — как это было бы прекрасно! Жизнь, непохожая на ту, что была когда-то, и никаких повторений ошибок прошлого…

— Зато новых хоть отбавляй, — саркастически пробурчал Тревайз.

— Геей накоплен тысячелетний опыт.

— Но не на уровне Галактики.

— Да, но все-таки, какова моя роль во всем этом?

Голос Геи, транслируемый через сознание Нови, прогремел как раскат грома:

— Выбрать! Какой должна быть Галактика!

Наступило долгое, мучительное молчание. И вот голос Тревайза (наконец, ментальный — он был слишком ошеломлен, чтобы пошевелить губами) проговорил:

— Почему я?

Нови сказала:

— Сами мы не можем ничего поделать, хотя смогли точно выбрать момент времени, когда ни Трентор, ни Терминус еще не стали настолько могущественны, что остановить их было бы уже нельзя, пока между ними не установилось бы смертельно опасное равновесие, которое разорвало бы Галактику. Мы нашли вас, Советник… хотя не совсем так. Люди с Трентора разыскали вас через человека по имени Компор, хотя даже не предполагали, что на самом деле нашли. А вслед за ними на вас обратили внимание мы. Голан Тревайз, вы обладаете удивительным даром принимать верные решения.

— Отрицаю, — отрезал Тревайз.

— Обладаете и не раз подтверждали это. Вы всегда действуете уверенно. Мы хотим, чтобы сейчас вы совершили выбор от имени всей Галактики. Вероятно, вам не хочется взваливать на себя груз ответственности. Вам захочется всеми силами отказаться от совершения выбора. И тем не менее вы будете понимать, что это верно. Вы будете уверены. А потом сделаете выбор. Когда мы нашли вас, мы поняли, что нашли верного человека, и многие годы потом разрабатывали такую схему стечения событий, чтобы не потребовалось ментальное вмешательство и чтобы вы трое: Мэр Бранно, Оратор Гендибаль и Советник Тревайз — одновременно оказались поблизости от Геи. Это нам, как видите, удалось.

Тревайз спросил:

— Но разве, Гея, сейчас, здесь тебе не под силу побороть Мэра и Оратора? Разве ты сама не можешь основать эту живую Галактику без всякой моей помощи? Если можешь, почему не сделаешь этого?

Нови сказала:

— Не знаю, сумею ли объяснить так, чтобы вы были удовлетворены, Гея была основана тысячи лет назад с помощью роботов, которые когда-то служили людям, но теперь больше не служат. Они сумели убедить нас, что выжить мы сможем, лишь строго повинуясь Трем Законам Роботехники, примененным ко всему живому. Первый Закон для нас звучит так: Гея не может причинить вред ничему живому или за счет бездействия допустить, чтобы всему живому был причинен вред. Мы следовали этому закону на протяжении всей нашей истории, и по-другому просто не можем.

В результате теперь мы беспомощны. Мы не можем насильно навязать нашу точку зрения о Живой Галактике квинтиллионам человеческих существ и бесконечному числу других форм жизни и тем самым, вероятно, причинить вред многим. Но мы не можем безучастно наблюдать, как Галактика наполовину уничтожит себя в борьбе, которую мы в силах предотвратить. Мы не знаем, что дешевле обойдется Галактике — действие или бездействие, поддержка нами Трентора или поддержка Терминуса. Пусть же Советник Тревайз решит, и каково бы ни было решение, Гея повинуется ему.

Тревайз спросил:

— А как это, интересно, должно выглядеть?

Нови сказала:

— У вас есть компьютер. Люди с Терминуса, создав его, сделали больше, чем хотели. Компьютер на борту вашего корабля включает в себя частицу Геи. Положите ваши руки на контакты и думайте. Если вы подумаете, например, что экран Мэра Бранно не проницаем, она тут же воспользуется оружием и уничтожит остальные два корабля, захватит власть над Геей, а потом над Трентором.

— И вы ничего не сделаете, чтобы предотвратить это?

— Пальцем не пошевелим. Если вы уверены, что власть Терминуса принесет Галактике меньше вреда, чем любой другой вариант, мы с радостью поможем этой власти установиться, даже ценой нашей собственной гибели… Вы можете также ощутить ментальное поле Оратора Гендибаля и подсоединиться к нему через компьютер. Тогда он избавится от меня. Потом он сумеет воздействовать на сознание Мэра, заберет ее корабли и тоже захватит власть над Геей. И Гея ничего не сделает, чтобы предотвратить это. Либо отыщите мое ментальное поле и соединитесь с ним, и тогда будет положено начало существованию живой Галактики — не сразу, не при жизни нынешнего поколения, даже не при жизни следующего; но пройдут столетия трудов, и все эти столетия План Селдона будет выполняться. Вам выбирать.

Мэр Бранно вмешалась:

— Стойте! Не торопитесь! Могу я сказать?

— Говорите открыто, — сказала Нови. — Говорите и вы, Оратор Гендибаль.

Бранно сказала:

— Советник Тревайз, когда мы виделись с вами в последний раз, вы сказали: «Настанет день, Госпожа Мэр, и вам сможет понадобиться моя помощь. Тогда я поступлю, как сочту нужным, и не забуду вам этих двух дней». Уж не знаю, предвидели ли вы, что все так обернется, — видимо, либо интуитивно предчувствовали, либо у вас действительно столь редкий дар делать верные выводы, как говорит эта женщина, что толкует о живой Галактике. В любом случае вы были правы. Я прошу вас о помощи от имени всей Федерации. Может быть, вам не терпится поквитаться со мной за то, что я арестовала и выслала вас. Но не забывайте о том, что действовала я исключительно ради того, что считала лучшим для страны. Ну пусть я ошиблась, пусть вы думаете, что у меня на то были личные причины, — ошиблась я, а не Федерация. Не уничтожайте же всю Федерацию из желания отомстить мне. Помните: вы — гражданин Академии, вы — человек и вам не хочется быть цифрой в планах бескровных математиков с Трентора или еще меньше, чем цифрой в галактическом компоте жизни и нежити. Вы хотите, чтобы вы сами, и ваши друзья, и ваши потомки были независимыми носителями свободной воли. Остальное — чепуха. Эти, другие, скажут вам, будто бы наша Империя утвердится на крови и слезах. Но это вовсе не обязательно. Это зависит от нас — сделать так, чтобы это не произошло, или не сделать. В любом случае лучше добровольно проиграть, чем жить в бессмысленной, искусственной безопасности, словно винтики в машине. Поймите, сейчас вы должны сделать выбор как человеческое существо, обладающее свободой воли. Эти, с Геи, никакого решения принять не могут, кишка тонка, они зависят от вас. Они готовы самоуничтожиться, если вы им прикажете. Этого вы хотите для всей Галактики?

— Не знаю, как у меня со свободой, Мэр. Вероятно, с моим сознанием таки тонко поработали, так что я могу дать лишь желаемый ответ.

Нови вмешалась:

— Ваше сознание не тронуто. Если бы могли поставить вас на службу своим целям, эта встреча была бы бессмысленна. Будь мы настолько беспринципны, разве нас стала бы волновать судьба человечества?

Гендибаль сказал:

— Полагаю, теперь моя очередь высказаться. Советник Тревайз, раскройте глаза, смотрите на все шире, не замыкайтесь в рамках дешевого патриотизма. Терминус не выше Галактики, хотя вы там родились. Уже пять столетий Галактика живет по Плану Селдона. Этот процесс идет не только внутри границ Федерации, но и за их пределами… Вы были и являетесь частицей Плана Селдона, а это выше, чем роль гражданина и деятеля Первой Академии. Не сделайте же ничего такого, что нарушило бы План, пусть вами не овладеют ни патриотизм, ни романтические стремления к новому и неизведанному. Вторая Академия ни в коем случае не покусится на свободную волю человечества. Мы посредники, а не деспоты… Наша Вторая Империя будет фундаментально отличаться от Первой. На протяжении всей истории человечества в Галактике шли войны, проливалась кровь даже тогда, когда в вашей Академии царили мир и спокойствие. Выберите вариант Мэра Бранно, и не будет этому конца и края. Порочный, смертельный круг. План Селдона предлагает освободиться от всего этого наконец, но не ценой того, чтобы человек стал атомом в Галактике атомов, не ценой того, чтобы сравняться с травой, бактериями и пылью под ногами.

Нови сказала:

— Оратор Гендибаль верно описал вариант новой Империи, которую может создать Первая Академия. С описанием его собственного варианта я не согласна. Ораторы Трентора — люди, живые люди, со своими слабостями, с той же свободой воли, такие, как были всегда. Разве нет на Тренторе изнурительной конкуренции, политики, борьбы за власть? Разве нет ссор, ненависти, скандалов, мести за Столом Ораторов? Хотелось бы вам повиноваться таким вершителям судеб? Пусть Оратор Гендибаль ответит честно — спросите его об этом.

— Нет нужды взывать к моей честности, — парировал Гендибаль. — Все это мне прекрасно известно: и конкуренция, и ненависть, и все остальное. Но когда решение принято, ему повинуются все. Из этого правила еще никогда не бывало исключений.

Тревайз спросил:

— А что, если я не сделаю выбора?

— Вы должны, — сказала Нови. — Вы поймете, что будет вернее, если вы сделаете выбор.

— А что, если попытаюсь, но не смогу?

— Вы должны.

— Сколько у меня времени? — спросил Тревайз.

— Сколько угодно, — ответила Нови, — пока вы не будете уверены в том, что выбрали правильно.

Потекли минуты. Тревайз застыл в молчании.

Все остальные тоже молчали, но Тревайзу казалось, что он слышит биение множества сердец.

Он слышал, как голос Харлы Бранно твердо, решительно проговорил: «Свободная воля!» А голос Оратора Гендибаля — «Руководство и мир». А голос Нови прошептал: «Жизнь»…

Тревайз обернулся и увидел, что Пелорат во все глаза, не мигая, смотрит на него.

— Все слышал, Джен?

— Да, Голан, слышал.

— Что скажешь?

— Решение не мне принимать.

— Ясно. Но что ты думаешь?

— Не знаю. Меня пугают все три варианта. И все-таки мне пришла в голову одна идея — совершенно особенная…

— Да?

— Когда мы только-только вылетели в космос, ты показывал мне Галактику. Помнишь?

— Конечно.

— Ты ускорил ее движение во времени, и она задвигалась. Я тогда сказал, как будто предугадал теперешний момент: «Галактика похожа на живое существо». Тебе не кажется, что она уже сейчас живая?

Уверенность осенила Тревайза, как только он вспомнил то мгновение. Он вспомнил и о том, что не так давно решил — Пелорат во всей этой истории сыграет не последнюю роль. Он поспешно отвернулся, чтобы не тратить времени ни на раздумья, ни на сомнения.

Он решительно опустил руки на контакты компьютера и подумал так решительно, как не думал никогда.

Он принял решение, решение, от которого зависела судьба Галактики.

Эпилог

88

У Мэра Харлы Бранно не было причин для недовольства. Государственный визит не затянулся и при этом оказался необычайно продуктивным. Она сказала без обычного высокомерия:

— Но, конечно, доверять им полностью нельзя. Взгляд ее был устремлен в иллюминатор. Корабли Флота Академии один за другим уходили в гиперпространство и возвращались на базы.

Бесспорно, присутствие кораблей произвело должное впечатление на Сейшелл, однаконикаких претензий и быть не могло: они не покинули космического пространства Академии и, как только Мэр Бранно отдала приказ, тут же без промедления удалились.

С другой стороны, Сейшелл прекрасно уразумел, что так же быстро корабли могут вернуться, если что. Этот маневр продемонстрировал одновременно и военную мощь Академии, и ее добрую волю.

Коделл сказал:

— Совершенно верно: доверять им полностью нельзя, как и никому в Галактике, и в интересах Сейшелла соблюдать все пункты договора. Мы повели себя благородно.

Бранно уточнила:

— Многое зависит от доработки деталей, думаю, это займет несколько месяцев. Общие положения можно набросать уже сейчас, но потом настанет черед мелочей: конкретные моменты организации карантинных мероприятий по импорту и экспорту, утряска вопроса по соответствию мер веса зерна и мяса и так далее.

— Знаю, но это действительно мелочи, а вы сделали великое дело, Мэр. Удар был точен и силен — зря я сомневался.

— Ну, будет вам, Лайоно. Дело состояло лишь в том, чтобы Академия учла самолюбие и гордость Сейшелла. В конце концов они сохраняли независимость со времен Империи.

— Да, и теперь они больше нам докучать не станут.

— Конечно, так что всего-то и надо было немного смирить собственную гордыню и дать им возможность продемонстрировать свою. Признаю, это мне далось нелегко, чтобы я, Мэр Федерации, власть которой простирается почти на всю Галактику, унизилась до того, что предприняла визит в провинциальную звездную систему, но главное было принять такое решение. А им какое удовольствие! Надо было поспорить, Лайоно, — они бы тут же согласились на мой визит, если бы мы подвели корабли к их границам, но это означало бы хорошую мину при плохой игре.

Коделл кивнул:

— А мы избежали внешних проявлений силы, продемонстрировав взамен ее сущность.

— Вот именно… Кому принадлежат эти золотые слова?

— Вроде бы так говорится в какой-то из пьес Эридена, но точно не помню. Надо будет поинтересоваться у кого-нибудь из наших литературных светил, когда вернемся.

— Если я вспомню. Нужно будет поскорее организовать ответный визит сейшельцев на Терминус и проследить за тем, чтобы они были приняты как равные. Боюсь, Лайоно, вам лично придется заняться проблемой безопасности их делегации. Некоторые наши горячие головы могут не до конца понять ситуацию, а было бы крайне неразумно подвергать наших высоких гостей хоть сколько-нибудь заметному унижению, ну мало ли — вдруг затеют что-то вроде демонстраций протеста…

— Безусловно, — согласился Коделл. — Кстати, удивительно мудро вы поступили, послав вперед Тревайза.

— Вы про моего громоотвода? Да, честно говоря, я сама от него не ожидала такой прыти. Он с таким шумом ворвался в Сейшелл и вызвал такую бурю негодования с их стороны — поверить трудно. Молодчага! И какое прекрасное подспорье для моего визита — подумать только, гражданин Академии их немножко потревожил, а я уже тут как тут, с заверениями, что такое больше не повторится, и с благодарностью за их снисходительность.

— Замечательно!.. Кстати, вам не кажется, что было бы лучше забрать Тревайза с собой?

— Нет. Если честно, пусть он болтается где угодно, лишь бы не дома. На Терминусе от него покоя не будет. Его бредовая идея о существовании Второй Академии оказалась превосходной причиной для его ссылки, и, конечно, мы рассчитывали на то, что Пелорат потащит его на Сейшелл. Но чтобы он возвращался домой — нет, увольте! Опять начнет сеять смуту. Кто его знает, что он отчебучит в следующий раз.

Коделл крякнул:

— Да уж… Вряд ли отыщется более легковерный человек, чем ученый-фанатик. Я вот думаю — наверное, Пелората можно было и еще сильнее поднакачать.

— Веры в истинное существование мифической сейшельской Геи было вполне достаточно, но не будем больше об этом. Когда возвратимся, придется встретиться с Советом, нам потребуются их голоса для ратификации договора с Сейшеллом. К счастью, у нас имеется запись беседы с Тревайзом — достоверная, все честь по чести, подтверждающая, что он покинул Терминус добровольно. Принесу официальные извинения за кратковременный арест Тревайза, и Совет будет удовлетворен.

— Надеюсь, у вас это проскочит, Мэр, — сухо отозвался Коделл. — Только вот… вам не кажется, что Тревайз запросто может продолжить поиски Второй Академии?

— Пусть ищет, — пожала плечами Бранно. — Лишь бы на Терминусе этим не занимался. Чем бы дитя ни тешилось… Все равно ничего не найдет. Существование Второй Академии — такой же миф, как существование Геи для сейшельцев. — Она откинулась на спинку кресла, забросила руки за голову, излучая самодовольство: — А Сейшелл у нас теперь вот где (она крепко сжала кулак). И к тому времени, когда они это поймут, будет поздно. Так что Академия жила, живет и будет жить, и никто ей не помешает.

— И заслуга эта целиком и полностью принадлежит вам. Мэр.

— Не сомневайтесь, это от меня не укрылось, Коделл, — улыбнулась Бранно, и их корабль, скользнув в гиперпространство, вскоре вынырнул оттуда уже совсем неподалеку от Терминуса.

89

У Оратора Гендибаля также не было причин для расстройства. Стычка с Первой Академией оказалась краткой, но исключительно результативной.

Он отправил на Трентор сообщение о триумфальной победе — короткое и сдержанное. Самое главное сейчас было — заверить Первого Оратора в том, что все прошло без сучка, без задоринки — в принципе, он и сам мог бы об этом догадаться — ведь объединенные усилия Второй Академии не понадобились. А детали можно будет сообщить попозже.

Тогда он расскажет о том, как ювелирная, почти незаметная манипуляция сознанием Мэра Бранно помогла в корне изменить направление ее намерений: вместо имперских амбиций появились чисто практические соображения, и она пошла на торговое соглашение с Сейшеллом. Он поведает и о том, как умелая, произведенная на большом расстоянии обработка сознания лидера Сейшельского Союза привела к тому, что Мэр получила приглашение посетить Сейшелл с официальным визитом, как потом он напрямую договорился с Компором, чтобы тот вернулся на Терминус, дабы лично приглядывать за соблюдением договора. «Хрестоматийный пример, — думал Гендибаль. — Вот как с помощью ювелирной менталики обстряпываются грандиозные по масштабу дела».

Деларми будет положена на обе лопатки, и очень скоро он займет пост Первого Оратора, как только на первом же заседании Стола расскажет в подробностях о блестяще проведенной операции.

Но даже от себя самого он скрывал, как важно было для него, что все время рядом с ним была Сура Нови, — хотя перед Ораторами особо распинаться об этом не собирался. Она не только помогла ему одержать победу, но сумела простить мальчишескую, нескрываемую радость, которую принесла ему эта победа (ведь он был человек, как и все Ораторы, и ничто человеческое ему было не чуждо). И как любому человеку, ему нужно было, чтобы его похвалили и порадовались вместе с ним, наверное, это было нужно ему не меньше, чем одобрение на заседании Стола Ораторов.

Нови, конечно, совершенно не поняла, что произошло, Гендибаль знал это, но она понимала, что он сделал все так, как хотел, как задумал, и она просто светилась от гордости за него. Гендибаль любовно погладил очертания сознания Нови…

— Без тебя я не справился бы, Нови, — сказал он. — Только благодаря тебе я смог понять, что у Первой Академии — у тех людей на большом корабле…

— Да, Господин, я понимаю, про кого вы говорите.

— Так вот, благодаря тебе я смог понять, что у них есть защитный экран, но сила их сознания невелика. И по тому, как они действовали на твое сознание, я сумел подобрать к ним ключик, понял, как проникнуть через экран и манипулировать их сознаниями.

Нови смущенно пробормотала:

— Я точно не понимаю, Господин, про что вы говорите… Но если бы я могла, я помогла бы вам еще лучше.

— Знаю, Нови. Но довольно и того, что ты сделала. Ты представить себе не можешь, как опасны могли быть эти люди. Я их вовремя остановил. Мэр теперь летит домой, про такое устройство, как противоментальный экран, и думать забыла. Она страшно довольна тем, что подписала торговое соглашение с Сейшеллом, это превратит его в еще один коммерческий придаток Академии. Правда, для того чтобы в Первой Академии навсегда позабыли о работе, проделанной в области создания экрана, нужно будет еще много потрудиться; это наше упущение, но это будет сделано обязательно.

Немного подумав над последними словами, Гендибаль тихо проговорил:

— Да, наша беда в том, что мы не слишком пристально наблюдали за Первой Академией. Как можно больше внимания должно быть уделено консолидации Галактики. Возможности менталики следует использовать для создания глобального сотрудничества на уровне сознания. Это не противоречит Плану. Я уверен в этом и приложу для этого все силы.

Нови встревоженно окликнула его:

— Господин…

— Прости, — улыбнулся Гендибаль. — Я говорю сам с собой. Нови, помнишь Руфиранта?

— Наглого крестьянина, что напал на вас. Господин? Еще бы мне его не помнить!

— Я уверен, его обработали агенты Первой Академии с помощью портативного экрана. Еще многое, многое на их совести… Представь только, что было бы, если бы не узнали об этом? Тогда я обманулся — не мог представить, что Первая Академия способна на такое, да еще примешался этот миф, это сейшельское суеверие — Гея… Тут мне тоже помогло твое сознание. Оно окончательно убедило меня, что источником поля был корабль, а не планеты.

Гендибаль довольно потер руки.

— Господин…

— Да, Нови?

— А вас наградят за то, что вы сделали?

— Конечно. Шендесс уйдет в отставку, и я стану Первым Оратором. Тогда я все возьму в свои руки. Мы больше не будем пассивными наблюдателями!

— Вы будете Первым Оратором?

— Да, Нови. Самым главным из ученых, самым могущественным.

— Самым главным?

О, как она расстроилась — невооруженным взглядом видно!

— Почему у тебя такое лицо, Нови? Разве ты не хочешь, чтобы меня вознаградили?

— Нет, Господин, очень хочу… Только… если вы станете самым главным над всеми учеными, вы не захотите, чтобы рядом с вами… была думлянка. Вам это… не подойдет.

— Почему, Нови? Кто посмеет сказать мне такое?

Порыв любви захлестнул Гендибаля.

— Нови… Ты останешься со мной — всюду и всегда. Как я могу рискнуть вступить в схватку с цепными псами за Столом Ораторов, если тебя не будет рядом со мной! Твое чудесное сознание все расскажет мне — только они успеют задумать что-нибудь дурное. И вообще… — Казалось, он немного опешил от собственной откровенности. — И потом, я… мне… мне нравится, когда ты со мной, и мне так хотелось бы, чтобы ты была со мной всегда… То есть, конечно, если тебе этого тоже хочется…

— О Господин… — прошептала Нови.

Рука Гендибаля нежно обняла ее за талию, а ее голова легла ему на плечо.

Где-то глубоко внутри, под непроницаемой для Гендибаля оболочкой сознания Нови хранилась сущность Геи, ответственная за дальнейшее выполнение цели…

А Нови — Нови-думлянка была совершенно счастлива, так счастлива, что почти забыла, как далеко она от себя / их / всех, и сейчас хотела быть лишь такой, какой только казалась…

90

— Как славно, мы снова на Гее, — потирая руки и усиленно скрывая радость и облегчение, проговорил Пелорат.

— Гм-м-м… — промычал в ответ Тревайз.

— А знаешь, что мне Блисс сказала? Мэр на пути к Терминусу, она подписала торговый договор с Сейшеллом. А Оратор из Второй Академии летит на Трентор, убежденный в том, что именно он это устроил, а эта женщина. Нови, летит с ним, чтобы не упускать его из виду и присматривать, чтобы там, на Тренторе, все было в порядке в плане перехода к созданию живой Галактики. И ни одна из Академий не подозревает о существовании Геи. Это просто потрясающе!

— Я в курсе, — угрюмо буркнул Тревайз. — Меня оповестили. Но про то, что Гея существует, знаем мы с тобой, а у нас есть языки.

— Блисс говорит, что, даже если мы будем рассказывать, нам никто не поверит. И потом, что касается меня, то я не собираюсь покидать Гею.

Тревайз будто проснулся.

— Что ты сказал?

— Я хочу остаться здесь, Голан… Самому не верится, знаешь ли… Ведь всего несколько недель назад я жил один-одинешенек на Терминусе и жил бы еще бог знает сколько, думая только о том, что когда-нибудь смерть приберет меня, и ничего у меня не было, кроме моих записей и картотек; я думал, так оно и будет тянуться… И вдруг как удар грома — ни с того ни с сего я помчался странствовать по Галактике, окунулся в самую гущу галактического кризиса и… только не смейся! — повстречал Блисс.

— Я не смеюсь, Джен. Но ты знаешь, что делаешь?

— О да. Землей заниматься меня больше не тянет. Причину того, почему она оказалась единственным миром со сложной экологией и развитой разумной жизнью, нам адекватно объяснили. Ну, ты помнишь — Вечные.

— Помню. Значит, ты решил остаться на Гее?

— Да. Это решено. Земля — в прошлом. А я устал от прошлого. Гея — это будущее.

— Но ты не часть Геи, Джен. Или ты надеешься стать ее частью?

— Блисс говорит, что в каком-то смысле это возможно — если не в биологическом, то хотя бы в интеллектуальном. Она поможет мне.

— Но ведь она неотъемлемая часть Геи! Как же вы сможете жить общей жизнью, какие у вас могут быть общие интересы?..

Друзья беседовали на воздухе, и Тревайз печально обвел взглядом окрестности цветущего плодородного острова. За морем, на горизонте, виднелся другой остров, занавешенный сиреневой дымкой, и все вокруг было такое спокойное, живое и единое…

— Джен, — сказал Тревайз. — Подумай: она целый мир, а ты один-единственный человек. А вдруг ты ей надоешь? Она так молода…

— Голан, я думал об этом. Все эти дни только и делал, что думал об этом. Конечно, я могу ей надоесть. Я не безумный романтик. Но… того, что она даст мне, пока я ей не прискучу, мне хватит. И так уже она дала мне очень много, так много — сколько никто мне в жизни не дал! Знаешь, если бы даже мне никогда не суждено было ее увидеть больше, я бы считал, что не зря прожил жизнь.

— В голове не укладывается, — тихо проговорил Голан. — Нет, все-таки ты безумный романтик и имей в виду, никем другим я тебя считать не намерен. Джен… мы знакомы без году неделя, но мы все время были рядом, вместе, и… ты уж прости, но… в общем, я успел тебя полюбить.

— И я тебя тоже! — горячо откликнулся Пелорат.

— Ну вот, и я не хочу, чтобы тебе было больно. Я должен поговорить с Блисс.

— Нет-нет, прошу тебя, только не это. Ты станешь кричать на нее, читать ей нотации! Не надо.

— Не бойся, не буду. Дело тут не только в тебе, и мне нужно переговорить с ней с глазу на глаз. Джен, я не хочу делать этого втайне от тебя! Прошу тебя, не упрямься, пойми — это очень важно! Я всего лишь задам ей несколько вопросов. Если ее ответы устроят меня, я от души поздравлю тебя и буду за тебя спокоен, что бы ни случилось.

— Ты все испортишь… — покачал головой Пелорат.

— Даю честное слово, ничего не испорчу. Умоляю тебя…

— Ну, ладно… Но только повежливее, дружочек дорогой, хорошо?

— Обещаю, Джен.

91

— Пел сказал, что ты хочешь меня видеть? — спросила Блисс.

— Да, — ответил Тревайз.

Тревайз принимал Блисс в небольшой квартире, ему отведенной.

Она грациозно уселась, положила ногу на ногу и испытующе поглядела на него. Прекрасные карие глаза ее лучились светом, длинные темные волосы струились до плеч и блестели.

— Ты осуждаешь меня, да? — спросила она. — Я тебе с самого начала не понравилась?

Тревайз покачался с носка на пятку, пожал плечами:

— Ты умеешь читать мысли. Ты знаешь, что я о тебе думаю и почему.

Блисс медленно покачала головой:

— Твое сознание для Геи непостижимо. Ты знаешь это. Ты должен был принять решение сам по себе, и никто не должен был касаться твоего сознания. Когда мы захватили ваш корабль, я окружила тебя и Пела успокоительным полем только потому, что это было нужно тогда. Паника, ярость, гнев могли повредить тебе, а решающий момент был так близок… Вот и все. Большего я сделать не могла и не делала. Поэтому я не знаю, о чем ты думаешь.

— Решение, которого от меня ждали, принято. Я выбрал Гею и Галаксию. К чему тогда этот треп о нетронутом сознании, ясном разуме? Вы получили, что хотели, и теперь можете делать со мной все, что пожелаете.

— Нет, Голан. Ты неправ. Может быть, в будущем от тебя потребуются другие решения. Ты останешься таким, какой есть, и пока ты жив, ты уникален. Наверняка в Галактике есть другие, тебе подобные, они обязательно появятся в будущем, но пока мы знаем тебя и только тебя, и мы не можем сделать тебе что-то дурное.

Тревайз ненадолго задумался.

— Ты Гея, а я сейчас не хочу говорить с Геей. Я хочу потолковать с тобой лично, если это возможно.

— Возможно. Гея — не компот какой-нибудь. Я могу отключиться от Геи на некоторое время.

— Отлично. Ну, отключилась?

— Да.

— Тогда вот что. Во-первых, ты лгунья. Ко мне в сознание, когда я принимал решение, ты, может быть, и не забиралась, но зато заглянула в сознание к Джену.

— Ты так думаешь?

— Да, я так думаю. Потому что в решающее мгновение Пелорат напомнил мне о Галактике, некогда показавшейся ему живым существом, и именно это навело меня на принятие решения. Не исключено, что мысль эта принадлежала ему, но ты помогла ее задействовать, не так ли?

Блисс ответила:

— Да, эта мысль была у него в сознании, но там было много всяких мыслей. Я просто расчистила дорогу для его воспоминания о живой Галактике. Именно эта мысль легко скользнула из полусознания в сознание и облеклась в слова. Запомни: я не сочинила эту мысль. Она была в его сознании.

— Тем не менее это означает, что косвенным образом мое сознание было обработано, и мое так называемое независимое решение претерпело некую подстежку?

— Гея решила, что это необходимо.

— Вот как! Ну что же, если тебе легче от этого, можешь увериться в собственном благородстве. Знай: я бы и сам, без всяких слов Джена, принял это решение. Джен мог сказать, что сказал, мог промолчать, мог пытаться склонить меня к другому решению. Я бы все равно решил так, как решил.

— Мне легче, — холодно отозвалась Блисс. — Ты это хотел сказать мне, когда просил о встрече?

— Нет.

— Что еще?

Тревайз пододвинул стул и сел перед Блисс так близко, что их колени почти соприкасались. Наклонившись вперед, он заговорил, чеканя каждое слово:

— Когда мы приближались к Гее, на орбитальной станции была ты. Именно ты захватила нас, именно ты явилась за нами, ты потом все время вертелась вокруг нас, вот только на ужине у Дома не была. А самое главное, ты была с нами на «Далекой Звезде» во время принятия решения. Ты, все время ты.

— Я Гея.

— Это ни о чем не говорит. Кролик — тоже Гея. Камушек — тоже Гея. Все на вашей планете — Гея, но не все Гея одинаковы. Кто-то больше, кто-то меньше. Так почему — ты?

— А ты как думаешь — почему?

Тревайз глубоко вдохнул и выпалил:

— Почему? Потому, я думаю, что ты не Гея. Ты больше чем Гея. — Блисс прыснула. Тревайз не отступался: — Когда я принял решение, та женщина, что была вместе с Оратором…

— Он звал ее Нови.

— Так вот, эта Нови сказала, что Гея основана роботами, которых теперь уже нет в помине, но в свое время они приучили геян повиноваться Трем Законам Роботехники.

— Так оно и есть.

— И роботов больше нет?

— Так сказала Нови.

— Нови не так сказала. Я точно запомнил ее слова. Она сказала: «Гея была основана роботами, которые когда-то служили людям, а теперь больше не служат».

— Но, Трев, разве это не означает, что они больше не существуют?

— Нет. Это означает, что они больше не служат людям. Но разве они не могут вместо этого править людьми?

— Смешно.

— Ну, не править, так руководить, наблюдать. Почему ты была рядом в то время, когда нужно было принять решение? Казалось бы, твое присутствие там было совершенно необязательно. Всю операцию вела Нови, она была Геей. Ты-то зачем была нужна? Разве только затем…

— Ну? Договаривай.

— Разве только затем, что ты тот самый куратор, прослеживающий за тем, чтобы Гея не забывала о Трех Законах Роботехники, если только ты не робот, так хитро сделанный, что тебя невозможно отличить от человека.

— Но если меня невозможно отличить от человека, — насмешливо отозвалась Блисс, — какие претензии?

Тревайз скрестил руки на груди, закинул ногу на ногу.

— А разве вы все не уверяли меня в моем исключительном таланте принимать верные решения, приходить к единственно правильным выводам? Я сам этим не хвастался, это вы меня с пеной у рта в этом убеждаете, только это и твердите. В общем, так: с того самого мгновения, как ты явилась к нам на корабль, я почувствовал себя не в своей тарелке. Что-то в тебе было не так… Уверяю тебя, я не меньше Пелората охотник до дамских прелестей, а внешне ты — хоть куда. Однако ты во мне никаких чувств не пробудила.

— Ты меня оскорбляешь.

Пропустив мимо ушей эту реплику, Тревайз продолжал:

— Как раз перед тем, как ты появилась у нас на корабле, мы с Джеком обсуждали возможность существования на Гее нечеловеческой цивилизации и даже заключили пари. Когда же ты появилась, Джен со свойственной ему непосредственностью спросил: «Вы — человек»? Может быть, робот не обязан говорить правду, но уверен, тут есть масса вариантов. Ты же ответила вопросом на вопрос. «Разве я не выгляжу, как человек?» — спросила ты. Да, Блисс, выглядишь ты, как человек, но ответь мне честно: человек ли ты? — Блисс молчала. — Так вот, — прищурился Тревайз, — видимо, уже тогда, в те самые первые мгновения я ощутил, что ты не женщина. Ты робот, откуда-то я знаю об этом. И все дальнейшие события только подтверждали мою догадку, в особенности твое отсутствие за ужином.

— Ты что, думаешь, я не умею есть? — улыбнулась Блисс. — Разве ты забыл, как я за обе щеки уплетала креветок у вас на корабле? Уверяю, есть я умею, и все остальные биологические функции у меня в полном порядке. И с сексом тоже все нормально — ты бы все равно про это спросил, я знаю. Но конечно, я и сама могу сказать вместо тебя — все это само по себе не говорит, что я не робот. Еще тысячи лет назад роботы были столь совершенны, что отличить их от человека мог лишь тот, кто владел секретами ментального поля, — у роботов, естественно, был другой мозг. Оратор Гендибаль мог бы определить, робот я или нет, если бы ему пришло в голову об этом задуматься. Но он на меня внимания не обратил.

— Ну, ладно, у меня с менталикой туговато, и тем не менее я убежден, что ты робот.

— Ну и что из того, даже если это так? Нет-нет, я этого не признаю, но мне просто любопытно. Что, если я действительно робот?

— Признаваться необязательно. Я знаю, что ты робот. И если была мне нужна последняя капля в полную чашу доказательств, я ее получил: как спокойно ты отреагировала на мое предложение отключиться от Геи! Будь ты действительно ее частью, ты бы не смогла этого сделать, уверен. Так позволь же спросить тебя: сколько на Гее таких, как ты, роботов-руководителей?

— А я повторяю: я не согласна с твоим заявлением, но все-таки что из того, если я робот?

— Если это так, я хочу знать: чего ты хочешь от Джена Пелората. Он мой друг, он немолод, но во многом — сущее дитя. Он вбил себе в голову, что влюблен в тебя, готов принять от тебя лишь то, что ты согласна дать ему, воображает, что ты уже многое для него сделала. Он пока не представляет, как это больно — полюбить и потерять любовь, и, если уж на то пошло, насколько больнее будет узнать, что ты не человек.

— А тебе знакома боль утраченной любви?

— У меня всякое бывало. Я не жил, как Джен, жизнью затворника. Я не жил под интеллектуальным наркозом, не вел заумных исследований, которые заслонили бы от меня весь мир, даже жену и ребенка. Джен жил именно так. И вот теперь, вдруг, с бухты-барахты, он готов бросить все это к твоим ногам. Я не хочу, чтобы ему было больно. Я оказал Гее услугу, я заслуживаю вознаграждения. Мне ничего не нужно, кроме твоего заверения, что с Дженом все будет хорошо.

— Я должна притвориться роботом и ответить тебе?

— Да, — твердо сказал Тревайз. — Прямо сейчас.

— Что ж, хорошо. Допустим, Трев, я робот и занимаю пост куратора. Допустим, существует еще несколько таких, как я. Допустим, мы встречаемся нечасто. Допустим, нами движет необходимость заботы о людях. Допустим, на Гее и нет настоящих людей, поскольку все тут являются составными частицами планетарного бытия. Допустим, мы заботимся о Гее. Допустим, в нас есть нечто, искони присущее роботам, — тяга к людям. Не пойми меня превратно — я не утверждаю, что мне уйма лет. Если я робот, то срок моего существования именно таков, как я вам с Дженом сообщила еще тогда, на корабле. Если я робот, то все у меня должно быть как у древних роботов, и забота о людях в том числе.

Пел — человек. Он не частица Геи. И в будущем, не сможет стать ее частицей — для этого он слишком стар. Он хочет остаться на Гее, со мной, и я не вызываю у него таких чувств, как у тебя. Он не думает, что я робот. Но мне он тоже нужен. Если предположить, что я робот, ты поймешь, что это вполне естественно. Роботы такого уровня обладают способностью испытывать весь спектр чувств человека — и любовь в том числе. Конечно, если тебе угодно настаивать, что я робот, ты не поверишь, что робот способен полюбить возвышенно, мистически, как умеют люди, но поведение мое было бы неотличимо от поведения влюбленной женщины, так что, какая разница?

Она умолкла и испытующе смотрела на него, гордая, довольная собой.

— Не хочешь ли ты сказать, что не бросишь его? — растерянно спросил Тревайз.

— Ну, коли ты считаешь меня роботом, то мог бы догадаться, что я точно его не брошу — мне не позволят Три Закона Роботехники. Если только он сам мне не прикажет, если я только не решу, что он действительно этого хочет и что ему будет больнее, если я останусь.

— Но разве ты не могла найти себе кого-нибудь помоложе?

— Кого? Вот ты, например, моложе, но тебе же я не нужна, как нужна Пелу. А раз я тебе не нужна, Первый Закон не позволил мне предпринимать попытки увлечь тебя.

— Ну, не меня. Кого-нибудь другого, помоложе.

— Нет. Все остальные на Гее — другие, не совсем настоящие люди — в восприятии робота, если я — робот.

— Ну а если ты не робот? — более мягко спросил Тревайз.

— Знаешь, ты уж выбери что-нибудь одно.

— Я повторяю: что, если ты не робот?

— Тогда я тебе вот что скажу: если я не робот, тогда это вообще не твое дело. Дело мое и Пела.

— Тогда я вернусь к вопросу о моем вознаграждении. Я прошу, я требую, чтобы ты не обижала его. Не будем больше обсуждать, кто ты есть на самом деле. Я прошу тебя, как одно разумное существо может попросить другое: обращайся с ним хорошо.

Блисс тихо, нежно проговорила:

— Я буду относиться к нему бережно, но не тебе в награду, а лишь потому, что мне самой так хочется, ясно? — Она крикнула: «Пел!», и еще раз, погромче: «Пел!»

Вошел Пелорат, бледный, как полотно. Блисс протянула ему руку.

— Иди сюда. Кажется, Тревайз что-то хочет сказать.

Пелорат сжал ре руку, а Тревайз взял за руки их обоих.

— Джен, — сказал он просто, — я счастлив за вас.

— О… дружочек дорогой, — пролепетал Пелорат, и у него слезы навернулись на глаза.

— Скорее всего, я покину Гею, — сказал Тревайз. — Сейчас как раз собираюсь сходить к Дому, потолковать об этом. Уж и не знаю, Джен, когда мы теперь свидимся, а ведь все-таки нам неплохо было вдвоем, а, старина?

— «Неплохо» не то слово, — улыбнулся Пелорат.

— Прощай, Блисс, спасибо тебе заранее.

— До свидания, Трев.

Помахав на прощание рукой им обоим, Тревайз решительно вышел из комнаты.

92

— Ты все сделал хорошо, Трев, — сказал Дом. — Именно этого я от тебя ожидал.

Они снова сидели за столом, уставленным блюдами с такими же невыразительными закусками, как в прошлый раз, но Тревайзу было не до еды. Не исключено, что это была его последняя трапеза на Гее.

— Да, — кивнул он, — ты этого от меня ожидал, но двигали мной собственные соображения.

— Не сомневаюсь, ты был уверен в правильности выбора.

— Уверен. Но не думаю, что в этом повинен какой-то мистический дар. Я выбрал Галаксию, следуя элементарной логике, и думало, на такое решение был бы способен любой человек. Хочешь, объясню?

— Конечно, Трев, очень хочу.

— Итак, у меня было три варианта выбора: в пользу Первой Академии, в пользу Второй и в пользу Геи.

Выбери я Первую Академию, Мэр Бранно немедленно прибрала бы к рукам Вторую Академию и Гею. Останови я свой выбор на Второй, Оратор Гендибаль не замедлил бы захватить власть над Геей и Первой Академией. В обоих случаях сложилась бы необратимая ситуация, и окажись мой выбор неверен, последствия были бы катастрофичны.

Однако, выбирая Гею, я ничем особенно не рисковал, тогда обе Академии удовлетворились бы ощущением обманной победы, и все, в общем и целом, осталось бы, как было; ведь на построение Галаксии, как мне было сказано, уйдет жизнь не одного поколения.

Выбор в пользу Геи давал возможность выиграть время, корректировать события, или даже придавать им обратное течение в случае, если бы решение мое оказалось ошибочным.

Седые брови Дома слегка приподнялись. Глубоким, грудным баритоном он спросил:

— Ты все-таки сомневаешься в верности своего решения?

— Не то чтобы сомневаюсь, но чтобы убедиться окончательно, мне нужно кое-что сделать. Я хочу посетить Землю, если удастся ее отыскать.

— Если ты хочешь нас покинуть, мы не вправе тебя задерживать, Трев…

— Я не подарок для вашего мира.

— Пел тоже, но он остается, и мы рады предложить тебе остаться. Но скажи мне, зачем ты хочешь попасть на Землю?

— Думаю, ты понимаешь зачем.

— Нет.

— Вы не все рассказали мне, Дом. И ты, и остальные. Может быть, у вас есть на то причины, но мне хотелось, чтобы таких причин не было.

— Не понимаю, о чем ты.

— Видишь ли, Дом, в то время, когда я должен был принять решение, я с помощью моего компьютера на краткий миг как на ладони увидел сознания всех, кто был рядом, — Мэра Бранно, Оратора Гендибаля, Нови. За считанные мгновения мне открылось многое — ну например, вся цепочка манипуляций Геи в отношении Трентора через Нови, то есть как было подстроено, что Гендибаль отправился к Гее.

— Да?

— Я увидел в сознании Гендибаля мысль, которая поразила меня: это касалось пропажи всех источников информации о Земле из Галактической Библиотеки.

— Они пропали?

— Да. Поэтому мне и показалось, что это очень важно. Настолько важно, что нужно, чтобы об этом не знала не только Вторая Академия, но и я. И уж если на меня свалилась ответственность за выбор в пользу Галаксии, я не собираюсь соглашаться на добровольное неведение. Так скажи мне, для чего понадобилось скрывать знания о Земле?

Дом торжественно проговорил:

— Трев, Гея к этой пропаже никакого отношения не имеет. Мы ничего об этом не знаем.

— Вы тут ни при чем?

— Абсолютно ни при чем.

Тревайз глубоко задумался, нахмурился, облизнув высохшие губы.

— Чьих же рук это дело, в таком случае? — растерянно спросил он.

— Не знаю. И цели не понимаю.

Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова, и наконец Дом сказал:

— Ты прав. Нам казалось, что найден окончательный ответ, однако, пока этот вопрос висит в воздухе, покоя не будет… Прошу тебя, побудь у нас немного, давай подумаем, что можно сделать. А потом ты сможешь улететь, получив от нас всю помощь, какая тебе потребуется.

— Благодарю, — улыбнулся Тревайз.

Академия и Земля

Памяти Джуди-Ланн дель Рей (1943–1986) — гиганта мысли и духа

История «Академии»

7 августа 1941 года, когда мне исполнился двадцать один год, я заканчивал химфак Колумбийского университета и уже три года профессионально писал научную фантастику. Я торопился встретиться с Джоном Кэмпбеллом, редактором «Astounding», которому к тому времени уже продал пять рассказов. Я спешил поведать ему о новой идее, которая у меня появилась.

Она состояла в том, чтобы напасать историю будущего; рассказать о падении Галактической Империи. Мой энтузиазм, должно быть, оказался настолько захватывающим, что Кэмпбелл пришел в такое же возбуждение, как и я. Он уже не соглашался, чтобы я написал только один рассказ. Он хотел заполучить целую серию, в которой прослеживалась бы вся тысячелетняя история беспорядков в промежутке между падением Первой Галактической Империи и подъемом Второй. Все это должно быть освещено с позиций науки «психоистория», которую мы с Кэмпбеллом совместно и придумали.

Первый рассказ появился в майском 1942 г., а второй — в июньском выпуске «Astounding». Они сразу же стали популярными, и Кэмпбелл объявил, что до конца десятилетия я должен написать еще шесть рассказов. Эти рассказы, впрочем, становились все длиннее. В первом было только двадцать тысяч слов. Два из последних трех были уже длиной по пятьдесят тысяч слов каждый.

К тому времени десятилетие кончилось, я все больше уставал от этой серии, вскоре забросил ее и перешел к другим вещам. Однако как раз тогда разные издательства начали выпускать научно-фантастические произведения в твердых обложках. Одним из таких издательств была небольшая фирма Gnome Press, которая опубликовала мою серию «Академия» в трех томах: «Академия» (1951); «Академия и Империя» (1952) и «Вторая Академия» (1953). Они получили известность как «Трилогия об Академии».

Книги расходились с большим трудом, поскольку у Gnome Press не было денег, чтобы рекламировать и продвигать их на рынке, Я же не получил ни сообщения об их выпуске, ни гонорара.

В начале 1961 года мой тогдашний редактор в Doubleday, Тимоти Селдес, оповестил меня, что получил прошение от иностранного издателя позволить ему переиздать книги об Академии. Поскольку права на них не принадлежали Doubleday, он передал эту просьбу мне. Я пожал плечами.

— Это не интересно, Тим. Ведь никто даже не подумал выплатить гонорар за эти книги.

Селдес ужаснулся и тотчас же вступил в переговоры с Gnome Press (которая была к тому времени уже умирающей фирмой) о приобретении прав на издание моих сочинений, и в августе того же года книги (вместе с «Я, робот») стали собственностью Doubleday. Doubleday издала трилогию под одной обложкой и распространила через клубы любителей фантастики.

Начиная с этого момента популярность серии «Академия» пошла вверх, и но мой счет стали поступать солидные гонорары.

В 1966, на Всемирной Конвенции, проходившей в Кливленде, фэны голосовали по категории «Лучшая Серия Всех Времен». Тогда, первый и последний раз, эта категория была включена в номинационные списка премии Хьюго. И «Трилогия об Академии» была ее удостоена.

Фэны все настойчивее просили меня продолжить серию. Я вежливо отказывался. Но все же меня очаровывало то, что, когда эта серия начиналась, люди, еще не родившиеся на свет, когда эта серия начиналась, впоследствии увлеклись ею.

Doubleday, однако, восприняла все требования гораздо серьезней, чем я. Они потворствовали мне двадцать лет, но, поскольку требования становились все настойчивей и многочисленней, их терпение лопнуло. В 1981 они сказали, что я просто обязан написать еще одну повесть об Академии, и, чтобы подсластить пилюлю, предложили мне договор с авансом, в десять раз превышающим обычный.

Я согласился нехотя. Ведь прошло тридцать два года с тех пор, как я написал последний рассказ об Академии, а теперь меня попросили сочинить что-нибудь длиной на 140 000 слов, в два раза объемнее любого из более ранних томов и почти в три раза — отдельных рассказов этой серии. Я перечитал трилогию и погрузился в работу. «Край Академии» был издан в октябре 1982, а затем случилась очень странная вещь: книга сразу же появилась в списке бестселлеров нью-йоркской Times. Она оставалась там двадцать пять недель, к моему полнейшему изумлению.

Doubleday тотчас же заказала мне дополнительные вещи, и я написал две, ставшие частью другой серии — The Robot Novel s. А затем пришло время вновь вернуться к «Академии».

Итак, я написал «Академия и Земля», которая начинается в тот самый момент, когда кончается «Край Академии». Вы можете освежить свою память, заглянув в нее, но это не обязательно. «Академия и Земля» — самостоятельное произведение. Надеюсь, оно вам понравится.

Айзек Азимов

Нью-Йорк Сити, 1986

Часть первая Гея

Глава первая Поиск начинается

1

— Почему я сделал это? — думал Голан Тревайз.

Вопрос был не нов. Со времени своего появления на Гее он часто спрашивал себя об этом. Он мог проснуться среди ночи от того, что в висках бился крохотным молоточком неотвязный вопрос: «Почему я сделал это? Почему я сделал это?»

Сейчас, впрочем, впервые, он ухитрился спросить об этом Дома, Старейшину Геи. Дому было прекрасно известно о мучениях Тревайза, поскольку ткань сознания Советника была перед ним, как на ладони. Но Дом ничего не предпринимал. Гея никоим образом не должна была даже касаться сознания Тревайза, и для Дома лучшим способом не поддаться соблазну было игнорировать то, что он ощущал.

— Сделал что, Трев? — спросил Дом. Ему было трудно называть Тревайза полным именем, впрочем, тот уже успел привыкнуть к манере геянцев.

— Принял решение, выбрав Гею в качестве будущего.

— Ты оказался прав, сделав это, — сказал Дом садясь. Его старые, мудрые, глубоко посаженные глаза глядели исподлобья на стоявшего перед ним гражданина Академии.

— Это ты говоришь, что я прав, — проговорил Тревайз нетерпеливо.

— Я/мы/Гея знаем, что это так. В этом твоя ценность для нас. Ты обладаешь способностью принимать правильные решения, не имея на то полных сведений. Ты выбрал Гею! Ты отверг анархию Галактической Империи, построенной на технологии Первой Академии, и анархию Галактической Империи, построенной на ментальности Второй Академии. Ты решил, что ни та, ни другая не смогут долго просуществовать. Поэтому ты выбрал Гею.

— Да, — сказал Тревайз. — Верно! Я выбрал Гею, сверхорганизм, целую планету со всеобщим сознанием и личностью, где любой вынужден говорить «я/мы/Гея», изобретая местоимение для невыразимого. — Он беспрестанно ходил взад-вперед. — И в конце концов, она когда-нибудь сможет стать Галаксией, сверх-сверхорганизмом, охватывающим все скопления Млечного Пути.

Он остановился и резко повернулся к Дому.

— Я так же, как и вы, чувствую, что я прав, но вы хотите появления Галаксии и поэтому удовлетворены решением. Что-то во мне, однако, не желает этого, и по этой причине я не могу так легко принять свою правоту. Я хочу знать, почему я принял это решение. Я хочу убедиться, что я прав, и успокоиться. Мне мало чувствовать, что я прав. Как я могу узнать, что я прав? Что, какое мое свойство делает меня правым?

— Я/мы/Гея не знаем, каким образом ты приходишь к правильному решению. Но разве это так важно теперь, когда решение принято?

— Ты говоришь за всю планету, не правда ли? За общее сознание каждой капли росы, каждого камешка, даже жидкого ядра?

— Да, и это же может сказать любая часть планеты, в которой достаточно велика доля всеобщего сознания.

— И все это всеобщее сознание удовлетворено, используя меня как черный ящик? Черный ящик работает, а что внутри — неважно? Это мне не подходит. Я не желаю быть черным ящиком. Я хочу знать, что внутри. Я желаю знать, как и почему я выбрал Гею и Галаксию в качестве будущего, чтобы я мог быть спокойным.

— Но почему ты так сомневаешься в своем решении, почему оно так гложет тебя?

Тревайз глубоко вздохнул и медленно, глубоким и сильным голосом проговорил:

— Потому, что я не желаю быть частью сверхорганизма. Я не желаю быть никчемной частичкой, которую можно в любой момент уничтожить, если сверхорганизм сочтет это благом для целого.

Дом задумчиво посмотрел на Тревайза.

— Может быть, ты хочешь изменить свое решение, Трев? Это возможно, ты это знаешь.

— Я хотел бы изменить решение, но я не могу сделать этого только потому, что оно меня беспокоит. Чтобы изменить его, я должен знать, верно ли прежнее решение. Мало просто чувствовать, что оно правильное.

— Если ты чувствуешь, что ты прав, значит, ты прав. Опять этот тихий, ровный голос, который так не вязался с состоянием Тревайза и так злил его.

Тогда полушепотом, пытаясь вырваться из неразрешимых колебаний между чувствами и знанием, Тревайз сказал:

— Я должен найти Землю.

— Потому что это как-то связано с твоей страстной потребностью знать?

— Потому что это другая проблема, над которой я ломаю голову и чувствую, что между ними есть связь. Разве я не черный ящик? Я чувствую, что связь есть. Неужели этого недостаточно для того, чтобы заставить вас принять это как факт?

— Возможно, — довольно равнодушно ответил Дом.

— Вот уже тысячи лет, наверное, двадцать тысячелетий люди Галактики думают о себе как о выходцах с Земли. Как это стало возможным, что все забыли планету, откуда мы родом?

— Двадцать тысяч лет — время гораздо большее, чем ты себе представляешь. Мы многого не знаем о ранней истории Империи. В основном — легенды, которые почти наверняка вымышлены, но мы повторяем их и даже верим в них из-за отсутствия чего-либо более надежного. А Земля древнее, чем Империя.

— Но наверняка существуют какие-нибудь записи. Мой друг Пелорат собирает мифы и легенды о раннем периоде Земли, все, что можно наскрести из любых источников. Это его профессия и, что более важно, хобби. Но только и есть мифы да легенды. Нет достоверных записей, нет документов.

— Документов сроком в двадцать тысяч лет? Вещи разрушаются, гибнут из-за небрежности или во время войн.

— Но должны быть записи записей, копии, копии копий, копии копий копий, материалы, которые много моложе двадцати тысячелетий. Они изъяты. ГалактическаяБиблиотека на Тренторе должна была иметь документы о Земле. На эти документы ссылаются в известных исторических записях, но документов этих в Галактической Библиотеке нет. Ссылки есть, выдержки отсутствуют.

— Не забывай, Трентор был разграблен несколько столетий назад.

— Библиотека осталась нетронутой. Она охранялась адептами Второй Академии. И именно эти люди недавно обнаружили, что материалов о Земле больше нет. Они были намеренно изъяты, и притом — совсем недавно. Почему? — Тревайз прекратил расхаживать и пристально посмотрел на Дома. — Если я найду Землю, я смогу обнаружить, что скрывают…

— Скрывают?

— Скрывают или скрывали. У меня есть предчувствие, что, как только я это обнаружу, смогу узнать, почему предпочел Гею и Галаксию нашей индивидуальности. Тогда, надеюсь, смогу узнать, а не чувствовать, что прав. Ну, а если я прав, — он безнадежно пожал плечами, — пусть так и будет.

— Если ты чувствуешь, что это так, — сказал Дом, — и если ты чувствуешь, что ты должен искать Землю, тогда, конечно, мы поможем тебе в меру наших сил. Эта помощь, однако, ограничена. Например, я/мы/Гея действительно не знаем, где среди необъятной россыпи миров, галактик может находиться Земля.

— Все равно, — упрямо сказал Тревайз, — я должен искать. Пусть звезд в Галактике столько, сколько пыли под ногами, пусть я буду искать один — все равно.

2

Тревайза окружала укрощенная природа Геи. Температура, как всегда, была приятной, дул свежий, но не холодный ветерок. Облака плыли по небу, время от времени закрывая солнце, и, без сомнения, если уровень влажности где-то значительно падал, через какое-то время там обязательно должен был пролиться дождь.

Деревья росли ровными группами, подобно садам, и, несомненно, так было по всей планете. Суша и море были полны растительной и животной жизни в надлежащих количествах и в надлежащем разнообразии, чтобы обеспечить нужный экологический баланс, то и другое росло и уменьшалось в численности, медленно колеблясь относительно некоего оптимума, — впрочем, как и численность человеческих существ.

Из всего, открывавшегося взору Тревайза, только одно нарушало общую гармонию — его корабль «Далекая звезда».

Корабль был заботливо и умело вычищен, прибран кем-то из геянцев, снабжен запасами еды и питья, его оборудование — обновлено, механические устройства проверены и перепроверены. Тревайз сам тщательно осмотрел и опробовал корабельный компьютер.

В топливе корабль не нуждался — это было одно из новейших гравитационных судов Академии, использовавших, энергию всеобщего гравитационного поля Галактики. Ее хватило бы для питания всех флотов человечества на все время их существования без заметного уменьшения интенсивности поля.

Три месяца назад Тревайз был Советником Терминуса. Другими словами, он являлся представителем законодательной власти Академии и, ex officio, одним из больших шишек в Галактике. Неужели это было всего три месяца назад?! Казалось, что прошла половина его тридцатидвухлетней жизни с тех пор, когда его единственной заботой было — безупречен ли в своей истине великий План Селдона; было ли заранее предусмотрено плавное возвышение Основания от маленького поселения до Галактического величия.

Впрочем, в некотором смысле, никаких перемен не произошло. Он все еще был Советником. Его статус и его привилегии остались неизменными, за исключением того, что он не предполагал когда-либо вернуться на Терминус для подтверждения этого статуса и этих привилегий. Большой беспорядок Академии привлекал его теперь не больше, чем уют и упорядоченность Геи. Он нигде не ощущал себя как дома, всюду был сиротой.

Тревайз стиснул зубы и в ярости запустил пятерню в свою черную шевелюру. Прежде чем понапрасну оплакивать судьбу, он должен найти Землю. Если он останется жив, потом можно будет сесть и всласть поплакать. К той поре для этого может появиться более веская причина.

Голан взял себя в руки и холодно, трезво вспомнил, как все произошло.

Три месяца назад он и Дженов Пелорат, талантливый, но наивный ученый, покинули Терминус. Пелорат, влекомый энтузиазмом антиквара отыскать давно потерянную Землю, и Тревайз, искавший нечто совсем иное, использовавший цель Пелората как прикрытие для того, что считал своей реальной целью. Они не нашли Землю, но нашли Гею, а затем Тревайза вынудили вынести решение, от которого зависела судьба Галактики.

Но произошел неожиданный поворот, и теперь Тревайз тоже искал Землю.

А еще Пелорат нашел то, что и не думал найти. Он нашел Блисс — черноволосую, темноглазую юную женщину, которая была Геей так же, как и Дом — словно песчинки или листья травы. Пелорат, с необычным для своих преклонных лет пылом, влюбился в женщину почти вдвое моложе его, и эта юная женщина, как ни странно, не возражала против их союза.

Словом, как бы то ни было, Пелорат действительно был счастлив, и Голан смирился: каждый может найти счастье по своему вкусу. Это явилось проявлением индивидуальности, той индивидуальности, которую Тревайз своим выбором упразднял (со временем) во всей Галактике.

Боль вернулась. Решение, которое он вынес, которое он обязан был вынести, продолжало преследовать его все время и не давало…

— Голан!

Голос вторгся в мысли Тревайза, и он взглянул в направлении солнца, слепящего глаза.

— А, Дженов, — сказал он радостно. Тем более радостно, что не желал расспросов Пелората о причинах его печали. Он даже решил пошутить: — Я вижу, ты ухитрился оторваться от блаженства?

Пелорат кивнул, Нежный бриз шевелил его шелковистые седые волосы, а вытянутое лицо было необыкновенно серьезно.

— Да, дружочек, она сама предложила, чтобы я увиделся с тобой и кое-что обсудил. Не то чтобы я не хотел увидеть тебя лично, конечно, но она, похоже, соображает быстрее, чем я.

Тревайз улыбнулся.

— Все верно, Дженов. Ты пришел сказать «Прощай!» Я понимаю.

— Ну, нет, не совсем так. Наоборот, Голан, когда мы покинули Терминус, я настаивал на поисках Земли. Я посвятил этому почти всю свою разумную жизнь.

— И я продолжу поиски. Это дело теперь стало моим.

— Да, но оно и мое тоже, все еще мое.

— Но… — Тревайз развел руки в стороны, словно пытаясь охватить весь окружавший их мир.

— Я хочу полететь с тобой, — сказал Пелорат голосом, внезапно охрипшим от волнения.

Тревайз удивился:

— Ты не можешь этого хотеть, Дженов. Теперь у тебя есть Гея.

— Когда-нибудь я вернусь на Гею, но я не могу позволить тебе улететь одному.

— Почему? Я о себе сам сумею позаботиться.

— Не обижайся, Голан, но твоих знаний недостаточно. Это я знаю мифы и легенды и смогу помочь тебе.

— И ты сможешь покинуть Блисс? Прямо сейчас?

Щеки Пелората покрылись румянцем.

— Я совсем не хочу делать этого, дружочек, но она оказала…

Тревайз нахмурился.

— Так она все-таки пытается управлять тобой? Она обещала мне…

— Нет, ты не понял. Пожалуйста, выслушай меня, Голан. Всегда ты так — не дослушаешь до конца… Мне трудно сказать коротко, но…

— Хорошо, — сказал Тревайз мягко, — предположим, ты расскажешь мне все, что у Блисс на уме, и так, как сам того желаешь, а я обещаю потерпеть.

— Спасибо, но долго терпеть тебе не придется, Блисс тоже хочет полететь с нами.

— Блисс? С нами? — воскликнул Голан. — Нет, я сейчас взорвусь. Скажи мне, Дженов, почему Блисс вздумалось путешествовать? Я просто так спрашиваю.

— Она не сказала. Об этом она хочет поговорить с тобой.

— Тогда почему ее здесь нет?

— Я думаю — нет, не я думаю — ей кажется, что ты не особенно ее любишь, Голан, и она очень волнуется, когда видит тебя. Лучшее, что я мог сделать, дружочек, это уверить Блисс, что ты против нее ничего не имеешь. Не могу поверить, что к ней можно относиться иначе… иначе, чем с уважением. Словом, она попросила меня обговорить, так сказать, с тобой эту тему. Могу я передать, что ты не прочь увидеться с ней, Голан?

— Конечно. Я встречусь с ней прямо сейчас.

И ты обещаешь вести себя разумно? Понимаешь, дружочек, ее это очень волнует. Блисс говорит, что дело жизненно важно и она должна лететь с тобой.

— Но она не сказала тебе, почему, верно?

— Нет, но если она считает, что должна отправиться, значит, так считает Гея.

— А это значит, что я не могу отказать. Не правда ли, Дженов?

— Наверное, не можешь, Голан.

3

Впервые за время своей краткой остановки на Гее Тревайз входил в дом Блисс, который служил сейчас жилищем и Пелорату.

Тревайз быстро огляделся. В жилищах на Гее все отражало стремление к простоте. При полном отсутствии каких-либо перепадов погоды, при неизменно мягком климате, когда даже континентальные плиты скользили плавно, если они были вынуждены скользить, не было нужды строить дома, предназначенные для надежной защиты или для поддержания комфортабельной обстановки внутри некомфортабельной внешней среды. Вся планета была домом, удобным для своих обитателей.

Дом Блисс внутри этого планетарного жилища был невелик: окна — скорее жалюзи, чем стекло, обстановка простая и изящно-утилитарная. На стене висели голо графические портреты; один из них — Пелората, выглядевшего весьма озадаченным и смущенным. Губы Тревайза дрогнули, но он сдержался и небрежно потеребил шарф, повязанный вокруг пояса.

Блисс наблюдала за ним. Она против обыкновения не улыбалась. Даже была необычайно серьезна, ее прекрасные темные глаза широко раскрылись, волосы мягкой черной волной ниспадали на плечи. Только яркие пухлые губы горели на ее бледном лице.

— Спасибо, что пришел ко мне, Трев.

— Дженов очень просил, Блиссенобиарелла.

Блисс коротко улыбнулась.

— Хорошо сказано. Если ты будешь называть меня просто Блисс, я попытаюсь произносить твое имя полностью, Тревайз. — На втором слоге она едва заметно запнулась.

Тревайз торжественно поднял правую руку.

— Это было бы неплохо. Я не против геянского обычая пользоваться односложными именами, так что если тебе случится время от времени сбиться и назвать меня Тревом, я не обижусь. Однако мне будет приятнее, если ты попытаешься говорить «Тревайз» так часто, как только сможешь, а я буду стараться называть тебя «Блисс».

Тревайз изучал ее, как всегда при встрече с ней. С виду — юная женщина чуть старше двадцати. Но ей, как части Геи, было много тысяч лет. Это не проявлялось внешне, но становилось заметным по тому, как она иногда говорила, и по атмосфере, неизбежно окружавшей ее. Хотел ли он подобного для всех живущих? Нет! Наверняка, нет, хотя…

Блисс прервала его размышления:

— Давай поговорим о деле. Ты настаиваешь на своем желании найти Землю…

— Я говорил с Домом, — сказал Тревайз. Он решил не уступать Гее без борьбы за собственное мнение.

— Да, но, говоря с Домом, ты говорил с Геей и с каждой ее частью, например, со мной.

— Ты слышала меня, когда я говорил с Домом?

— Нет, я не слышала, но тем не менее, если я сосредоточусь, то смогу вспомнить, что ты сказал. Пожалуйста, поверь мне на слово. Так вот. Ты стремишься найти Землю и уверяешь, что это очень важно. Я не вижу, почему, но у тебя — дар правоты, и потому я/мы/Гея должны согласиться с тобой. Если этот поиск — решающий момент для того выбора, что ты сделал, он такой же решающий и для Геи. Значит, Гея должна отправиться с тобой хотя бы для того, чтобы попытаться защитить тебя.

— Когда ты говоришь, что Гея должна отправиться со мной, ты подразумеваешь себя. Верно?

— Я Гея, — просто сказала Блисс.

— Здесь все и вся — Гея. Почему именно ты? Почему не какая-нибудь другая частичка Геи?

— Потому что Пел хочет сопровождать тебя, а, полетев с тобой, он не будет счастлив с любой другой частью Геи, кроме меня.

Пелорат, дотоле тихо, как мышка, сидевший в кресле в другом углу, спиной к своему портрету, негромко проговорил:

— Это правда, Голан. Блисс — моя часть Геи.

Блисс просияла, но тут же стала серьезной.

— Мне это льстит, но на самом деле все гораздо сложнее.

— Ну что ж, посмотрим. — Тревайз закинул руки за голову и навалился спиной на спинку стула. Тонкие ножки жалобно скрипнули, и Голан понял, что стул недостаточно крепок для такого с ним обращения, и, качнувшись вперед, опустил его на все четыре ножки. — А ты сможешь остаться частью Геи, покинув ее?

— Мне не обязательно все время быть ею. Я могу отделиться, например, если мне грозит серьезная опасность, и тогда беда не будет грозить всей Гее, или если для этого есть другая важная причина. Однако такое возможно только при особых обстоятельствах. В общем, я останусь частью Геи.

— Даже в случае «прыжка» через гиперпространство?

— Да, хотя это несколько сложнее.

— Все равно как-то неприятно.

— Почему?

Тревайз наморщил нос, словно от неприятного запаха.

— Ведь получается, что все, сказанное и сделанное на моем корабле, все, что увидишь и услышишь ты, может быть увидено и услышано Геей.

— Я Гея, так что все, что я вижу, слышу, чувствую, увидит, услышит и почувствует Гея.

— Верно. Даже эта стена, — с издевкой сказал Тревайз, указав на стену.

Блисс взглянула на стену и пожала плечами.

— Да, и стена тоже. Она наделена бесконечно малым сознанием, так что чувствует и понимает ничтожно мало. Но я так разумею, в стене происходят какие-то сдвиги атомов в ответ, к примеру, на все сказанное сейчас нами, и это позволяет ей с большей пользой влиться в Гею, принося благо всему в целом.

— Ну, а если я хочу уединиться? Если я не хочу, чтобы стена следила за тем, что я говорю или делаю?

Блисс, похоже, рассердилась, и Пелорат вмешался в разговор.

— Знаешь, Голан, я не хотел встревать, ведь я, конечно, не слишком много знаю о Гее. Однако я провел больше времени с Блисс и тоже был отчасти озабочен тем, о чем вы сейчас говорили. Если ты идешь сквозь толпу на Терминусе, ты видишь и слышишь очень много всякого-разного и потом можешь кое-что из этого вспомнить. Ты можешь даже при определенном напряжении сознания все восстановить, но, как правило, тебе до этого просто нет никакого дела. Ты пропускаешь многое мимо ушей и глаз, даже если наблюдаешь какую-нибудь забавную эмоциональную сцену, и все равно, если это не особенно заботит тебя, ты проходишь мимо и вскоре обо всем забываешь. То же самое, должно быть, происходит на Гее. Даже если все здесь точно знают, чем ты занят, это не означает, что Гея все время следит за тобой. Верно, Блисс, дорогая?

— Я никогда не думала об этом вот так, Пел, но в том, что ты сказал, что-то есть. Однако это уединение, о котором говорил Трев, то есть Тревайз, — нечто, что мы совсем не ценим. Впрочем, не только это. Не желать быть частью, чтобы твой голос не был слышен, твои дела не были кому-то известны, а мысли не ощутимы… — Блисс энергично тряхнула головой. — Я сказала, что мы можем заблокировать себя при опасности, но кто же захочет жить так хоть час?

— Я, — сказал Тревайз. — Именно поэтому я должен найти Землю — отыскать главную причину, если таковая есть, которая привела меня к выбору этой ужасной судьбы для человечества.

— Эта судьба не ужасна, но не будем спорить. Я должна лететь с тобой не как надсмотрщик, но как друг и помощник.

Тревайз угрюмо буркнул:

— Гея помогла бы мне гораздо больше, указав, где находится Земля.

Блисс медленно покачала головой.

— Гея этого не знает. Дом уже сказал тебе.

— Я ему не совсем поверил. И потом, у вас должны быть хоть какие-то записи. Почему мне до сих пор не позволили на них взглянуть? Даже если Гея и вправду не знает, где Земля, может быть, я смогу о чем-нибудь догадаться, посмотрев эти записи. Я знаю Галактику прекрасно и, несомненно, лучше, чем ее знает Гея. Я способен понять такие туманные намеки в ваших записях, какие Гея, возможно, не совсем понимает.

— Но что это за записи, о которых ты говоришь, Тревайз?

— Какие угодно! Книги, фильмы, магнитозаписи, голографии, артефакты — все, что у вас есть. Но все время, пока я здесь, я ничего похожего не видел. А ты, Джеков?

— Нет, — ответил Пелорат, немного помедлив, — но я, честно говоря, и не искал.

— А я искал. По-своему, исподволь, — сказал Тревайз, — но ничего не нашел. Ничего! Я могу только предполагать, что все это спрятали от меня. Почему, я спрашиваю? Можешь сказать?

Блисс удивленно нахмурилась:

— Почему ты не спросил об этом раньше? Я/мы/Гея ничего не скрываем, и мы не лжем. Изолят^[11] может солгать. Он отделен, одинок и боится, потому что он одинок. А Гея — планетарный организм величайшей ментальной силы и не ведает страха. Для Геи солгать, сказать неправду просто немыслимо.

Тревайз фыркнул:

— Тогда почему меня заботливо держали подальше от любых документов? По какой причине?

— По единственной. — Она вытянула перед собой пустые ладони. — У нас нет никаких записей.

4

Пелорат опомнился первым. Вид у него, как ни странно, был гораздо менее удивленным, чем у Тревайза.

— Дорогая, — сказал он мягко, — но это просто невероятно. Вы не можете построить нормальную цивилизацию, не фиксируя каким-либо образом необходимой информации.

Блисс подняла брови:

— Это понятно. Я хотела сказать, что мы не имеем таких записей, о которых говорил Трев… Тревайз, и других, о которых он не упомянул. Я/мы/Гея не имеем летописей, печатной информации, фильмов, компьютерных банков данных — ничего такого у нас нет, даже наскальных надписей. Вот что я хотела сказать. А так как у нас всего этого нет, Тревайз, естественно, ничего и не нашел.

Тревайз не выдержал:

— Что же тогда у вас есть?

Блисс старательно, словно говорила с ребенком, произнесла:

— У меня/нас/Геи есть память. Я помню.

— Что ты помнишь?

— Все.

— Все справочные данные?

— Да.

— Но с каких пор? На сколько лет вглубь?

— На сколько угодно.

— И можешь выдать мне исторические, биографические, научные, географические данные? Каждую местную сплетню?

— Все.

— Все в этой маленькой головке? — Тревайз, сардонически улыбнувшись, показал на высокий лоб Блисс.

— Нет, — сказала она. — Память Геи не ограничивается содержимым моего мозга. Пойми, — на мгновение она стала церемонной и даже несколько суровой, словно перестала быть только Блисс и превратилась в совокупность множества других индивидуальностей, — когда-то, в доисторические времена, человеческие существа были настолько примитивны, что хотя они и могли вспомнить прошлые события, но еще не умели говорить. Речь была изобретена и предназначена для того, чтобы выражать воспоминания и передавать их от человека человеку. Письменность, вероятно, изобрели для того, чтобы записывать воспоминания и передавать их сквозь века, от поколения к поколению. Все технические достижения впоследствии служили для создании больших возможностей для передачи и хранения воспоминаний и более легкого извлечения необходимых данных. Однако, как только для формирования Геи объединилась группа индивидуальностей, все это стало излишним. Мы можем вернуться к памяти, базисная система сохранения данных которой все еще строится. Понимаешь?

— Ты имеешь в виду, что общая сумма сознаний на Гее может запомнить гораздо больше данных, чем отдельный мозг?

— Конечно.

— Но если все знания Геи распространены по всей планетарной памяти, что полезного это дает тебе как индивидуальной части Геи?

— Все, что я пожелаю. Все, что бы я ни захотела узнать, находится где-нибудь в чьем-нибудь личном сознании, а может быть, во многих из них. Если это что-то обиходное, такое, как, например, значение слова «стул», — такое знает и помнит каждый. Но даже если это что-то эзотерическое, что находится в одной-единственной маленькой частице сознания Геи, я могу вызвать это, если необходимо, хотя такой вызов может занять несколько больше времени, чем вспоминать что-либо более обыденное. Пойми, Тревайз, если ты хочешь узнать что-нибудь, чего не знаешь сам, ты смотришь какие-нибудь нужные книгофильмы или пользуешься компьютерным банком данных. Я же обследую всеобщий разум Геи.

— А вдруг информация хлынет бурным потоком, затопит твой мозг и сорвет в нем все краны?

— Зачем ты так шутишь, Тревайз?

— Правда, Голан, не надо грубить, — сказал Пелорат.

Тревайз переводил свой взгляд с Пелората на Блисс и наконец с видимым усилием заставил себя расслабиться.

— Извините. На меня давит груз ответственности, которой я не хотел и от которой не знаю, как освободиться. Наверное, и вправду, вышло грубовато. Блисс, но я действительно хочу знать. Как ты пробираешься сквозь содержимое сознаний других, без того чтобы хранить все это в своем собственном мозгу, не подвергая его перегрузке?

— Я знаю, Тревайз, не больше, чем ты детали работы, например, своего мозга. Я полагаю, тебе известно расстояние от твоего солнца до ближайшей звезды, но ты же не держишь это постоянно в сознании. Ты хранишь это где-то и можешь вызвать число в любой момент, как только возникнет нужда. Представь мозг Геи как огромный банк данных, откуда я могу вызвать это число, но у меня нет необходимости вспоминать сознательно о любой повседневной вещи. Как только мне будет необходим какой-либо факт или воспоминание, я просто могу позволить ему всплыть из памяти. Точно так же я могу, соответственно, вернуть все назад, так сказать, на то место, откуда было взято.

— Как много людей на Гее, Блисс? Сколько человеческих существ?

— Около миллиарда. Назвать точное число на данный момент?

Тревайз успокаивающе улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, что ты можешь, если пожелаешь, вызвать точное число, но меня вполне удовлетворит приближенное.

— На самом деле, — сказала Блисс, — население Геи устойчиво и колеблется относительно обычного уровня, который слегка превышает миллиард. Я могу определить, на сколько это количество превышает средний уровень или не достигает его, расширяя сферу моего сознания и, скажем, ощущая его границы. Я не смогу объяснить это лучше, чем только что попыталась, того, кто никогда ничего подобного не проделывал.

— Сдается мне, однако, что миллиарда разумов — а ведь среди них есть и детские — все равно маловато для удержания в памяти всех данных, необходимых сложному сообществу.

— Но человеческие существа — не единственные живые организмы на Гее, Трев.

— Ты имеешь в виду, что животные тоже запоминают?

— Нечеловеческие сознания не могут хранить информацию такого же объема, как человеческие; кроме того, большое место во всех сознаниях — как человеческих, так и нет, должно быть отдано под личные воспоминания. Они, правда, имеют значение лишь для отдельной компоненты планетарного сознания, таящей их в себе. Однако и в сознании животных, и в сознании растительности, и в сознании минералов содержится большой объем информации.

— Минералы? Что — скалы и горные хребты?

— Да, а еще океаны и атмосфера. Все это — тоже Гея.

— Но что может знать и хранить неживая материя?

— Очень многое. Интенсивность хранимой ею информации невысока, но объем так велик, что подавляющее большинство общей памяти Геи находится именно в неживой материи, и больше всего — в горах и скалах. Нужно несколько больше времени, чтобы извлечь информацию из скал, и этим занимаются не слишком часто.

— А что происходит, когда умирает кто-нибудь, чье сознание хранит сведения, имеющие всеобщее значение?

— Эти сведения не исчезают. Они постепенно выделяются, когда мозг распадается после смерти, но со временем их впитывают другие частицы Геи. И как только вместе с рождением ребенка появляется новый мозг, он не только копит собственные воспоминания и мысли, но добавляет к ним знания из других источников. То, что ты называешь «образованием», со мной/нами/Геей происходит совершенно автоматически.

— Ей-богу, Голан, — сказал Пелорат, — мне кажется, что весь живой мир — это просто великолепно. Здесь многое достойно примера.

Тревайз искоса взглянул на приятеля.

— Безусловно, Дженов, но я не в восторге. Планета такая большая, где столько всего самого разного, представляет собой единый мозг. Единый! Каждый нарождающийся мозг вливается в целое. Где возможность для протеста, для несогласия? Когда думаешь об истории человечества, то можешь представить человека, чьи взгляды не разделяло большинство и, может быть, осуждало общество, но который в конце концов победил и изменил мир. Что бы мог поделать такой бунтарь здесь, на Гее?

— У нас есть внутренние конфликты, — сказала Блисс. — Не всякое мнение Геи обязательно безоговорочно принимается всеми.

— Наверняка конфликты сведены к минимуму, — сказал Тревайз. — Вы не можете себе позволить много сбоев внутри единого организма, иначе он не сможет нормально функционировать. Если прогресс и развитие и не остановятся, они, как минимум, должны замедлиться. Так что же, рискнуть? Взять вас за эталон и проделать такое со всей Галактикой? Со всем человечеством?

— Ты оспариваешь сейчас свое собственное решение? — бесстрастно спросила Блисс. — Ты передумал и теперь считаешь, что Гея — нежелательное будущее для человечества?

Тревайз поджал губы и на некоторое время умолк.

— Когда-нибудь, — наконец медленно сказал он, — это мне, может быть, и понравится, но — не теперь. Я принял свое решение на какой-то основе, какой-то подсознательной основе и до тех пор, пока не выясню, что это за основа, не смогу сказать, останусь при своем мнении или нет. А теперь давай вернемся к разговору о Земле.

— Где, как ты предчувствуешь, ты сможешь узнать правду? Так, Тревайз?

— Я предчувствую именно это. Впрочем, Дом говорит, что Гея и в самом деле не знает, где находится Земля. И ты согласна с ним, полагаю.

— Конечно, я согласна с ним. Я не меньше Гея, чем он.

— И ты утаиваешь знания от меня? Сознательно, я хочу сказать.

— Конечно, нет. Даже если бы Гея могла лгать, она не смогла бы солгать тебе. Прежде всего мы зависим от твоих решений, и нам необходимо, чтобы они были верны. Следовательно, в их основе должна лежать правда.

— В таком случае попробуем использовать твою всемирную память. Оглянись назад. Насколько глубоко ты можешь оглянуться?

Наступила пауза. Блисс не мигая, точно погрузившись в транс, глядела на Тревайза. Затем сказала:

— Пятнадцать тысяч лет.

— Почему ты не сразу ответила?

— Это требует времени. Древние воспоминания — самые древние — почти все лежат в недрах гор, и, чтобы вызволить их оттуда, нужно время.

— Значит, пятнадцать тысяч лет назад? Это время, когда была основана Гея?

— Нет, согласно нашим сведениям, это произошло примерно на три тысячи лет раньше.

— Почему ты не уверена? Ты — или Гея — не можешь вспомнить?

— Это было прежде, чем Гея развилась до стадии, когда память стала глобальным явлением.

— Тогда выходит, что, прежде чем вы смогли опираться на коллективную память, Гея должна была вести записи, Блисс. Записи в обычном смысле этого слова — летописи, магнитозаписи, фильмы и тому подобное.

— Наверное, так оно и было, но они вряд ли смогли сохраниться, учитывая, сколько времени прошло.

— Они могли быть скопированы или, еще лучше, переведены в глобальную память, как только она развилась.

Блисс замерла. На этот раз пауза длилась дольше.

— Я не нахожу следов тех ранних записей, о которых ты говоришь.

— Почему?

— Не знаю, Тревайз. Может быть, они оказались не особо важными. Мне кажется, что в то время, когда стало ясно, что ранние записи пришли в негодность, устарели, Гея сочла, что они больше не нужны.

— Ты не знаешь этого. Ты предполагаешь, тебе кажется, но ты не знаешь этого наверняка. Гея не знает этого.

— Должно быть, так, — потупилась Блисс.

— Должно быть? Я не часть Геи, и, следовательно, мне нет нужды думать так, как думает Гея, — вот тебе пример того, как важно уметь мыслить независимо. Я, как изолят, думаю совсем о другом.

— О чем же?

— Во-первых, есть нечто, в чем я уверен. Существующие цивилизации не стремятся уничтожать все свои ранние записи. Вместо того, чтобы объявлять их устаревшими и ненужными, они относятся к ним с явной ревностью, стараются любой ценой сохранить их. Если геянские предглобальные записи были уничтожены, Блисс, вряд ли такое уничтожение было добровольным.

— Как же тогда можно объяснить все это?

— В Библиотеке на Тренторе все сведения о Земле были уничтожены кем-то или какой-то иной силой, не самими ли адептами Второй Академии. Возможно, следовательно, что на Гее все сведения о Земле были удалены кем-то или чем-то другим, а не самой Геей.

— Как ты можешь утверждать, что в ранних записях упоминалась Земля?

— Судя по твоим словам, Гея была основана, по крайней мере, восемнадцать тысяч лет назад. Стало быть, в период перед созданием Галактической Империи, в период, когда колонистами заселялась Галактика. А первоисточником колонистов была Земля. Спроси у Пелората.

Пелорат, ошеломленный внезапной апелляцией к нему, взволнованно откашлялся.

— Так в легендах, моя дорогая. Я воспринимаю их серьезно и думаю, как и Голан Тревайз, что род человеческий был первоначально ограничен одной планетой, и этой планетой была Земля. Самые первые колонисты пришли с Земли.

— Следовательно, если Гея, — сказал Тревайз, — была основана в раннюю эру межпространственных путешествий, весьма вероятно, что колонизирована она была землянами или, возможно, уроженцами достаточно недавно заселенного мира, который незадолго до этого был колонизирован землянами. А значит, записи времен основания Геи и первых нескольких тысячелетий явно должны были упоминать Землю и землян. Эти записи пропали. Что-то, очевидно, есть в том, что Земля не упоминается нигде в архивах Галактики. И если так, у этого должна быть причина.

Блисс раздраженно проговорила:

— Это всего лишь предположения, Тревайз. У тебя нет доказательств.

— Но разве Гея не утверждает, что я обладаю удивительным даром приходить к правильным выводам, располагая неполными данными. В таком случае, если я в чем-нибудь твердо убежден, не говори, что у меня нет доказательств. — Блисс промолчала. Тревайз продолжал: — Тем больше причин для поиска Земли. Я настаиваю на отлете, как только «Далекая звезда» будет готова. Ну как? Полетите со мной?

— Да, — сразу сказала Блисс.

— Да, — сказал Пелорат.

Глава вторая На Компореллоне

5

Моросил мелкий дождь. Тревайз взглянул вверх, на низкое серовато-белое небо.

На нем была особая шляпа, для дождливой погоды. Капли отлетали от нее в разные стороны. Пелорат, стоящий чуть поодаль, был без шляпы.

— Зачем ты мокнешь, Дженов? — спросил Тревайз.

— Это ничего, дружочек, — ответил Пелорат по обыкновению. — Дождь тихий и теплый. Да и ветра нет. И потом, как говорили — «в Анакреоне веди себя, как анакреонцы». — Он указал в сторону геянцев, молчаливо стоящих неподалеку от корабля. Те даже не шелохнулись, хотя были под дождем без головных уборов. Молчаливые, неподвижные — ни дать ни взять — рощица геянских деревьев.

— Наверное, — сказал Тревайз, — они не боятся дождя, потому что вес остальное на Гее тоже мокнет. Деревья, трава, почва — все, включая геянцев.

— Что же, по-моему, очень разумно, — заметил Пелорат. — Скоро выглянет солнце, и все быстро высохнет. Одежда не помнется и не сядет, здесь нельзя замерзнуть, а поскольку здесь совершенно нет никаких болезнетворных микробов, никто не подхватит насморк, грипп или пневмонию. Зачем же горевать, если немного промокнешь?

Тревайз был согласен — все логично, но не желал сдаваться.

— И все-таки, зачем надо было устраивать дождь в день нашего отлета? Ведь дождь здесь управляем. На Гее не пойдет дождь, если она этого не пожелает. Она словно бы афиширует презрение к нам.

— Может быть, совсем наоборот? Может быть, и Гея скорбно оплакивает наш отлет?

— Она — может быть, но я — нет.

— Знаешь, — продолжал Пелорат, — на самом деле все, наверное, гораздо проще: почва здесь нуждается в увлажнении, и это — гораздо более важно, чем твое желание видеть ясное небо и солнце.

Тревайз улыбнулся.

— Похоже, тебе в самом деле нравится этот мир. Помимо Блисс, я хочу сказать.

— Да, — сказал Пелорат, словно обороняясь, — Я всегда жил тихой, упорядоченной жизнью и, думаю, смог бы прижиться здесь, где целый мир трудится над поддержанием покоя и порядка. Понимаешь, Голан, ведь когда мы строим дом — ну, или корабль, — мы пытаемся создать для себя самое лучшее убежище. Мы снабжаем его всем, в чем нуждаемся, мы обустраиваем его так, чтобы можно было регулировать температуру, качество воздуха, освещение и так далее, и Гея — всего лишь расширение этого стремления к комфорту и безопасности до размеров планеты. Что в этом плохого?

— Что в этом плохого? — переспросил Тревайз. — То, что мой дом или мой корабль построен так, чтобы они подходили мне, а не я им. Если бы я был частью Геи, то, как бы идеально ни старалась планета устраивать меня, меня бы все равно бесило то, что я должен устраивать ее.

Пелорат поморщился:

— Послушай, но ведь можно сказать, что любое общество формирует свое население в угоду себе. Развиваются устои, присущие данному обществу, и каждый индивидуум становится рабом общественного устройства.

— Ну, знаешь, в тех обществах, которые мне известны, кто-нибудь может, например, взять и взбунтоваться. Встречаются люди эксцентричные, даже преступники.

— Ты что хочешь, чтобы они были — чудаки и преступники?

— Почему бы и нет? Мы же с тобой — чудаки. Уж, конечно, мы не типичные представители населения Терминуса. Что до преступников, то все дело в определении. Но если преступники — цена, которую мы должны платить за существование бунтарей, еретиков и гениев, я готов платить. Я требую, чтобы эта цена была заплачена.

— Неужели, кроме преступников, за это нечем заплатить? Разве нельзя иметь гениев, не имея преступников?

— Найти гениев и святых можно лишь среди людей не совсем нормальных, а я не вижу, каким образом отклонения от нормы могут быть только в одну сторону. Должна быть симметрия. В общем, как бы то ни было, мне нужна более веская причина для решения избрать Гею в качестве модели будущего для человечества, чем всепланетный проект комфортабельного дома.

— Ах, дружочек, я вовсе не пытался убеждать тебя в правильности твоего решения. Я просто смотрел и ду…

Он не договорил. К ним спешила Блисс, ее темные волосы вымокли, платье прилипло к груди и широким бедрам. Блисс кивнула на ходу.

— Простите за опоздание, — сказала она, переведя дух. — Прощание с Домом затянулось. Нужно было кое-что уточнить.

— Неужели! — удивился Тревайз, — Ведь ты знаешь все, что знает он.

— Иногда мы расходимся в интерпретации. Мы не одинаковы, и мы об этом уже говорили. Взгляните, — сказала она несколько резковато, — у вас две руки. Каждая из них — часть вас, и они кажутся одинаковыми, но одна является зеркальным отображением другой. При этом вы не пользуетесь ими совершенно одинаково, не правда ли? Есть вещи, которые чаще делаешь своей правой рукой, а другие — левой. Различия в интерпретации, так сказать.

— Положила на лопатки! — довольно крикнул Пелорат.

Тревайз кивнул:

— Эффектная аналогия, только вряд ли подходит к случаю. Ну да ладно. Не пора ли на корабль? Дождь идет все-таки.

— Да, да. Все наши ушли оттуда. Корабль в отличном состоянии. — Затем, с внезапным любопытством взглянув на Тревайза, Блисс заметила: — А ты совсем сухой. Капли на тебя не попадают.

— Угу, — буркнул Тревайз, — мокнуть неохота.

— Но разве не прекрасно иногда вымокнуть до нитки?

— Неплохо. Но, на мой вкус, не под дождем.

Блисс пожала плечами:

— Ну, дело твое. Багаж погружен, так что давайте войдем.

Все трое пошли к кораблю. Дождь утихал, но трава была совсем мокрой. Тревайз поймал себя на том, что боязливо ступает по ней, а Блисс сбросила тапочки, взяла их в руку и шлепала босиком.

— Восхитительное ощущение! — сказала она, поймав обращенный на ее ноги взгляд Тревайза.

— Не спорю, — сказал он рассеянно и тут же сердито поинтересовался: — А зачем тут собрались эти?

— Они будут записывать это событие, — ответила Блисс, — Гея находит его знаменательным. Ты для нас — очень важная фигура, Тревайз. Пойми, что, если ты изменишь свое мнение в результате этого путешествия и примешь решение против нас, мы никогда не превратимся в Галаксию и даже не останемся Геей.

— Следовательно, я олицетворяю собой жизнь и смерть Геи, целого мира.

— Мы думаем, что это именно так.

Тревайз внезапно остановился и снял шляпу. На небе появились голубые просветы. Он сказал:

— Но у вас уже есть мое слово в вашу пользу. Если вы убьете меня, я никогда не смогу изменить его.

— Голан, — обескураженно пробормотал Пелорат — что ты говоришь?

— Типичное мышление изолята, — холодно отозвалась Блисс. — Ты должен понять, Тревайз, что нас интересуешь не ты лично и не твое слово, а истина, действительное положение дел. Ты нужен только как проводник к истине, и твой голос — ее знак. Вот то, чего мы хотим от тебя, и, если мы убьем тебя, чтобы ты не смог изменить свое решение, мы просто скроем истину от самих себя.

— Если я скажу, что истина — это не Гея, вы с радостью согласитесь умереть?

— Не очень радостно, пожалуй, но хотелось бы именно так держаться под конец.

— Если что-нибудь и должно убедить меня в том, — покачал головой Тревайз, — что Гея ужасна и должна умереть, так это то самое, что ты только что сказала.

Затем, посмотрев в сторону бесстрастно наблюдавших, а может быть, и слушавших геянцев, он сердито спросил:

— Почему они так стоят? И почему их так много? Если один из них посмотрит на это событие и сохранит все в своей памяти, не будет ли этого достаточно? Разве воспоминание об отлете не сможет храниться в миллионах мест, если вы этого захотите?

— Каждый из тех, кто наблюдает это, воспринимает все по-своему, сохранит память об этом в своем сознании, не похожем на другие. Когда все наблюдения изучат, станет очевидным, что происшедшее может быть лучше понято из синтеза всех наблюдений, чем из любого, взятого отдельно.

— Целое — больше, чем сумма его частей, иначе говоря.

— Точно. Ты уловил смысл основного принципа существования Геи. Ты, как многоклеточный организм, состоишь примерно из пятидесяти триллионов клеток, но как личность более важен, чем эти пятьдесят триллионов в сумме их собственных значений. Наверняка ты не станешь с этим спорить.

— Да, — сказал Тревайз, — с этим я согласен.

Он поднялся по трапу и у самого люка резко обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Гею. Короткий дождь принес свежесть и благоухание. Перед Тревайзом лежал зеленый, тихий, мирный, цветущий мир, безмятежный сад посреди мятежной, измученной Галактики.

Но Тревайз всей душой надеялся, что никогда не увидит его вновь.

6

Когда люк шлюза захлопнулся позади них, Тревайзу показалось, словно он проснулся не то чтобы после кошмара, но после чего-то настолько ненормального, что ему было тяжело дышать.

Он не забывал, что элемент этой ненормальности все еще находился рядом с ним в лице Блисс. Пока она тут, Гея рядом. А еще он знал, что ее присутствие — не мелочь. Черный ящик заработал снова, и Тревайз горячо надеялся, что не купится на суждения этого ящика.

Он осмотрел судно и не нашел, к чему придраться. Оно принадлежало только ему с тех пор, как Мэр Академии Харла Бранно засунула его в этот корабль и отправила в межзвездную ссылку — громоотвод для себя, приманку для тех, кого считала врагами Академии. Ее задание выполнено, но корабль остался у него, и он не собирался его возвращать.

Корабль принадлежал ему не больше нескольких месяцев, но уже стал его домом, и теперь он с трудом мог вспомнить, какой же у него был дом на Терминусе.

Терминус! Далекая столица Академии, призванная, согласно Плану Селдона, основать новую, величайшую Империю через пять столетий — согласно Плану, который Тревайз пустил под откос. Своим личным решением он превращал Академию в ничто и взамен открывал новый путь развития общества, новую схему жизни, самую жуткую революцию из всех, что происходили со времен начала развития разумной жизни.

И вот он отправился в новое путешествие — для того, чтобы доказать самому себе, что сделал правильный выбор.

Тревайз прогнал мрачные мысли и поспешил в рубку. Компьютер еще находился на своем месте. Компьютер сверкал, искрился. Да, собственно, сверкало все. Здесь провели очень тщательную уборку. Все системы работали безукоризненно и, казалось, более легко, чем прежде. Вентиляционная система функционировала беззвучно, и Тревайз недоверчиво приложил руку к вентилятору, чтобы почувствовать поток воздуха.

Пучок света зазывно притягивал. Тревайз коснулся его, и свет разлился по поверхности пульта, очертив контуры ладоней. Голан судорожно вздохнул. Надо же — он, оказывается, от волнения задержал дыхание. Геянцы ничего не знали о технике Академии и могли запросто повредить компьютер безо всякого злого умысла. Правда, на вид все было, как обычно.

Тревайз на мгновение замер. Он узнает, почти наверняка, если что-нибудь будет не так; однако если окажется, что так оно и есть, что он сможет поделать? Для ремонта нужно будет вернуться на Терминус, но, если он это сделает, Мэр Бранно его оттуда точно не выпустит. А если он не вернется…

Он почувствовал, как колотится сердце. Нет, хватит ждать.

Тревайз вытянул руки и совместил их с контурами на пульте. И тут же возникла иллюзия, что их сжала другая пара рук. Интенсивность его чувств возросла — теперь он мог видеть Гею со всех сторон — зеленую планету, еще не высохшую после дождя, глядящих в небо геянцев. Когда он посмотрел вверх, он увидел небо в густых облаках. По его мысленному приказу небо приблизилось, облака исчезли и возникла ясная синева икруг геянского солнца.

Еще одно мысленное усилие — и синева исчезла. Тревайз увидел звезды.

Но вот исчезли и они, и Тревайз увидел Галактику, подобную сжатой спирали. Голан проверил компьютерное изображение, меняя его ориентацию, манипулируя в зависимости от времени, заставлял Галактику вращаться сперва в одном направлении, затем — в другом. Он нашел солнце Сейшелла, ближайшую к Гее звезду; потом — солнце Терминуса, потом Трентора. Он путешествовал от звезды к звезде, по карте Галактики, скрытой внутри компьютера.

Потом он отнял руки от пульта и вернулся в реальный мир — и обнаружил, что простоял все это время, полусогнувшись над компьютером. Мышцы у него одеревенели, и ему пришлось потянуться перед тем, как сесть.

Тревайз смотрел на компьютер с чувством искреннего облегчения. Он работал исправно. Нет, чувство Тревайза называлось иначе — его можно было назвать любовью. Ведь в то время, когда он клал руки на контуры ладоней (он пытался отбросить мысль о том, что представляет, будто это женские руки), они становились одним целым, и его воля направлялась, контролировалась, испытывалась и превращалась в часть чего-то большего. Тревайз с неожиданным беспокойством подумал, что он и компьютер, наверное, чувствовали (в ничтожно малой степени) то объединение, что чувствовала гораздо сильнее Гея.

Он сердито тряхнул головой. Нет! В случае с компьютером он, Тревайз, владел ситуацией целиком и полностью. Компьютер был просто покорным, послушным созданием.

Он встал и прошел коротким коридором в салон. Здесь хранилось достаточное количество самой разнообразной нищи и соответствующие устройства для замораживания и быстрого разогрева.

Открыв дверь в свою комнату, Тревайз уже заметил, что библиофильмы стояли на своих местах, и он был почти уверен — нет, всецело уверен, что личная библиотека Пелората образцово сохранена. Однако, для верности, об этом нужно спросить у него самого.

Пелорат! Тревайз кое-что вспомнил и зашел в каюту Пелората.

— А здесь хватит места для Блисс, Дженов?

— О да, вполне.

— Можно было бы устроить спальню для нее в общей каюте.

Блисс, широко раскрыв глаза, снизу вверх взглянула на Тревайза.

— Мне не нужна отдельная спальня. Мне и тут будет очень хорошо с Пелом. Впрочем, я надеюсь, что смогу при необходимости пользоваться другими помещениями. Спортивным залом, например.

— Конечно. Любым помещением, кроме моей каюты.

— Хорошо. Так и я предложила бы расположиться, если бы это зависело от меня. Ну, а ты к нам не входи без стука.

— Естественно, — сказал Тревайз, опустил взгляд и понял, что стоит на пороге. Он сделал полшага назад и мрачно буркнул: — Тут не номер для новобрачных, Блисс.

— Да уж. Тут тесновато, хотя Гея вполовину расширила эту каюту.

Тревайз, стараясь сдержать улыбку, проговорил:

— Вам придется не ссорится.

— А мы и не ссоримся, — сказал Пелорат, которому явно неловко было от темы разговора, — но, правда, дружочек, покинул бы ты нас, мы уж как-нибудь устроимся.

— Устраивайтесь, — медленно проговорил Тревайз. — Но уясните, что здесь не место для медового месяца. Я не возражаю против всего того, что вы будете делать по взаимному согласию, но вы должны понять, что уединиться здесь невозможно. Я надеюсь, это понятно, Блисс.

— Здесь есть двери, — сказала Блисс, — и я полагаю, ты не будешь тревожить нас, когда они будут заперты, — само собой, за исключением случаев реальной опасности.

— Не буду. Однако здесь нет звукоизоляции.

— Ты хочешь сказать, Тревайз, что сможешь ясно услышать любой наш разговор и любые звуки, которые мы можем производить в порыве страсти?

— Да, именно это я хочу сказать. Принимая это во внимание, я ожидаю, что вы постараетесь вести себя потише. Может, вам это не по душе, но я прошу прощения — такова ситуация.

Пелорат откашлялся и негромко проговорил:

— Действительно, Голан, это проблема, с которой я уже столкнулся. Понимаешь, ведь любое ощущение, которое испытывает Блисс, когда она вместе со мной, охватывает всю Гею.

— Я думал об этом, Дженов, — сказал Тревайз, с трудом скрывая отвращение, — мне не хотелось говорить об этом, но, видишь, ты сам сказал.

— Да, дружочек.

— Не делайте из этого проблемы, Тревайз, — вмешалась Блисс. — В любое мгновение на Гее тысячи людей занимаются сексом; миллионы едят, пьют, занимаются чем угодно. Это вносит вклад во всеобщую ауру удовольствия, которое чувствует Гея, каждая ее частица. Низшие животные, растения — все испытывают свои маленькие радости, вливающиеся во всеобщую радость, которую Гея чувствует всегда, всеми своими частицами, и этого нельзя ощутить в другом мире.

— У нас свои собственные радости, — ответил Тревайз, — которые мы вольны делить с другими, следуя моде, или утаить, если не хотим огласки.

— Если бы ты мог чувствовать так, как мы, то понял бы, как обделены в этом отношении вы, изоляты.

— Откуда тебе знать, что и как мы чувствуем?

— Я не знаю, что чувствуешь ты, но резонно предположить, что мир всеобщей радости наверняка более изощрен, чем мир радости одного человека.

— Возможно, но пусть мои радости и скудны, я предпочитаю довольствоваться ими, оставаясь самим собой, а не кровным братом холодного булыжника.

— Не издевайся, — сказала Блисс. — Ты же ценишь каждый атом в своих косточках и не желаешь, чтобы хоть один из них повредился, хотя в них не больше сознания, чем в таком же точно атоме камня.

— Это, в общем, верно, — неохотно согласился Тревайз, — но мы ушли от темы разговора. Мне нет дела до того, что вся Гея делит твою радость, Блисс, но я не желаю разделять ее. Мы будем жить здесь в соседних каютах, и я не желаю, чтобы меня вынуждали участвовать в ваших забавах даже косвенно.

— Это спор ни о чем, дружочек, — сказал Пелорат. — Я не менее тебя озабочен нарушением твоей уединенности. Как и моей, впрочем. Блисс и я будем сдерживаться, не правда ли, Блисс?

— Все будет, как ты пожелаешь, Пел.

— В конце концов, — сказал Пелорат, — мы проведем гораздо больше времени на планетах, чем в космосе, а на планетах препятствий для уединения…

— Мне до лампочки, чем вы будете заниматься на планетах, — оборвал его Тревайз, — но на этом корабле я главный.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Пелорат.

— Ну, раз мы это утрясли, пора трогаться.

— Но подожди. — Пелорат схватил Тревайза за рукав. — Трогаться. Куда? Где находится Земля, не знаем ни ты, ни я, ни Блисс, не знает и твой компьютер. Ведь ты давно говорил мне, что в нем отсутствует всякая информация о Земле. Что ты намерен предпринять? Ты же не можешь дрейфовать наугад по всему космосу, дружочек.

Тревайз на это только улыбнулся. Впервые с тех пор, как он попал в объятия Геи, он чувствовал себя хозяином своей судьбы.

— Уверяю тебя, — сказал он, — что дрейф не входит в мои намерения, Дженов. Я точно знаю, куда направляюсь.

7

Не дождавшись ответа на свой робкий стук в дверь, Пелорат тихонько вошел в рубку. Тревайз был поглощен внимательным изучением звездного пространства.

— Голан, — окликнул его Пелорат и остановился в ожидании.

Тревайз обернулся.

— Дженов! Присаживайся. А где Блисс?

— Спит. Мы уже в космосе, как я погляжу.

— Ты прав, — кивнул Тревайз.

Он не был удивлен неведением друга. В этих новых гравитационных кораблях просто невозможно было заметить взлет. Никаких побочных явлений — ни перегрузок, ни шума, ни вибрации.

Обладая способностью отталкиваться от внешних гравитационных полей с какой угодно, вплоть до полной, интенсивностью, «Далекая звезда» поднималась с поверхности планеты, как бы скользя по некоему космическому морю. И пока она это проделывала, действие гравитации внутри корабля, как это ни парадоксально, оставалось нормальным. Конечно, пока корабль находился в атмосфере, не было нужды в ускорении, так что вой и вибрация быстро рассекаемого воздуха отсутствовали. Но, как только атмосфера оставалась позади, можно было начинать разгон, и притом довольно быстрый, не тревожа пассажиров.

Это было исключительно удобно, и Тревайз не видел, как еще можно усовершенствовать способ передвижения, если только люди не найдут возможности махнуть сквозь гиперпространство совсем без корабля, наплевав на любые, даже самые сложные гравитационные поля. Сейчас же «Далекой звезде» нужно было удирать от Геи в течение нескольких дней, пока интенсивность гравитационного поля не ослабнет и можно будет совершить Прыжок.

— Голан, дружочек, — сказал Пелорат, — могу я минуту-другую поговорить с тобой? Ты не слишком занят?

— Я совсем не занят. Компьютер делает все сам, после того как я его соответственно проинструктирую. А временами кажется, что он предугадывает мои инструкции и выполняет их прежде, чем я сформулирую приказ. — Тревайз любовно провел ладонью по поверхности пульта управления.

— Мы очень подружились, Голан, за то короткое время, что знаем друг друга, хотя, должен признать, я с трудом верю, что прошло так мало времени. Так много всего случилось. Это так удивительно… Когда я думаю об этом, то получается, что половина всех событий, которые я пережил за свою жизнь, произошла в последние несколько месяцев. Или это только кажется. Я готов сказать…

Тревайз протестующе поднял руку.

— Дженов, ты отвлекаешься. Ты начал с того, что мы с тобой быстро сдружились. Да, это так, и мы все еще друзья. Однако ты знаешь Блисс совсем недавно и с ней еще крепче подружился.

— Тут другое дело, — сказал Пелорат, смущенно кашлянув.

— Конечно. И что же следует из нашей недолгой, но крепкой и выстраданной дружбы?

— Если, дружочек, мы все еще друзья, как ты только что сказал, то я хотел бы поговорить о Блисс, которая, как ты верно отметил, особенно дорога мне.

— Я понимаю. И что из этого?

— Я знаю, Голан, ты не любишь Блисс, но ради меня, я хотел бы…

Тревайз взмахнул рукой.

— Минутку, Дженов. Я не в восторге от Блисс, но я не ненавижу ее. Ей-богу, у меня нет к ней враждебного чувства, Она привлекательная молодая женщина, и, даже если бы она такой не была, я готов был бы считать ее таковой ради тебя. Я не люблю Гею.

— Но Блисс — это и есть Гея.

— Знаю, Дженов. Именно это так осложняет дело. Пока я думаю о Блисс как о человеке — нет проблем. Как только я вижу в ней Гею — они появляются.

— Но ты не дал Гее ни единого шанса, Голан. Послушай, дружочек, позволь мне признаться кое в чем. Когда Блисс и я занимались любовью, она порой позволяла мне подключиться к ее сознанию на минуту-другую. Не дольше, так как считает меня слишком старым, чтобы адаптироваться к этому. Ах, не ухмыляйся Голан, ты, должно быть, тоже слишком стар для такого. Если изолят, такой, как ты и я, станет частью Геи более чем на минуту или две, наш мозг может быть поврежден, а если это продолжится пять-десять минут, то приведет к необратимым изменениям. Если бы ты только мог испытать это, Голан!

— Что? Необратимое повреждение мозга? Нет уж, спасибо.

— Голан, ты нарочно не хочешь понять меня. Я имел в виду только тот краткий миг единения. Ты даже не представляешь, что теряешь. Это неописуемо. Блисс говорит, что это ощущение радости. Это все равно что говорить о радости, когда наконец выпьешь глоток воды после того, как чуть не умер от жажды. Я не могу даже придумать сравнения. Ты разделяешь все радости, которые миллиард человек испытывают по отдельности. Это не постоянная радость — будь это так, ты бы быстро перестал чувствовать ее. Это пульсирует… мерцает… такой дивный пульсирующий ритм, который не позволяет оторваться. Это большая — нет, не большая — лучшая радость, чем я когда-либо мог ощущать сам по себе. Мне хотелось плакать, когда она закрывала передо мной двери…

Тревайз покачал головой.

— Ты потрясающе красноречив, мой друг, но это звучит очень похоже на то описание состояния псевдоиндорфинной зависимости или действия других наркотиков, которые дарят краткую радость, за которую приходится потом платить непрекращающимся кошмаром. Это не для меня! Я не собираюсь продавать свою индивидуальность за короткие вспышки радости.

— Я пока свою индивидуальность не потерял, Голан.

— Но надолго ли ты сохранишь ее, если будешь продолжать в том же духе, Дженов? Ты будешь желать еще и еще этого дурмана — до тех пор, пока в конце концов твой мозг не разрушится. Дженов, ты не должен позволять Блисс проделывать такое с тобой. Наверное, лучше мне самому поговорить с ней об этом.

— Нет! Не надо! У тебя не хватит душевного такта, ты же знаешь, а я… я не хочу ее обидеть. Уверяю тебя, она сильнее беспокоится обо мне, чем ты можешь себе вообразить. Ее гораздо сильнее пугает возможность повреждения моего мозга, чем меня, не сомневайся.

— Ну, тогда, Дженов, я бы посоветовал тебе больше не ставить экспериментов. Ты прожил пятьдесят два года, зная другие способы испытывать удовольствие и радость, и твой мозг привык к ним. Не поддайся новому, экзотическому пороку. За это придется расплачиваться, если не сейчас, то потом.

— Но, Голан, — сказал Пелорат тихо, глядя себе под ноги. — Можно на это и так посмотреть. А представь, если бы ты был одноклеточным существом…

— Я понимаю, к чему ты клонишь, Дженов. Забудь это. Блисс и я уже апеллировали к этой аналогии.

— Да, но ты подумай все-таки. Допустим, мы вообразили одноклеточный организм с человеческим уровнем сознания и способностью мыслить. А теперь представь, что ему выпала возможность стать многоклеточным организмом. Не будет ли одноклеточное оплакивать потерю своей индивидуальности и горячо протестовать от мысли о предстоящем насильственном режиме работы клеток во всем организме? И будет ли оно право? Может ли отдельная клетка даже вообразить, какова мощь человеческого мозга?

Тревайз резко тряхнул головой.

— Нет, Дженов, это порочная аналогия. Одноклеточный организм не может обладать сознанием и всякой способностью мыслить, а если может, то способность эта так бесконечно мала, что ее возможно приравнять к нулю. Для таких существ утрата индивидуальности — это утрата того, чего у них, в сущности, никогда и не было. У человека, однако, есть и должна быть способность мыслить. Он на самом деле обладает сознанием и если теряет его, то теряет свой независимый разум. Так что аналогия — на двоечку.

На некоторое время воцарилось молчание, почти гнетущая тишина, и наконец Пелорат, пытаясь сменить тему разговора, спросил:

— А зачем ты смотришь на экран?

— Привычка, — ответил Тревайз, кисло улыбнувшись, — Компьютер сообщает мне, что нас не преследуют геянские корабли и что сейшеллский флот не вылетел нам навстречу. Так что я смотрю на обзорный экран для самоуспокоения — нет ли где чужих кораблей. Правда, компьютерные сенсоры в сотни раз зорче и чувствительнее моих глаз. Более того, компьютер способен воспринимать некоторые свойства пространства очень тонко — такие свойства, которые мои органы чувств не могут ощутить ни при каких условиях. Знаю и все-таки смотрю.

— Голан, если мы, правда, друзья… — проговорил Пелорат.

— Обещаю, я не сделаю ничего, что может обидеть Блисс, по крайней мере, насколько позволят обстоятельства.

— Тогда другой вопрос. Ты скрываешь от меня цель нашего путешествия, словно не доверяешь мне. Куда мы направляемся? Ты думаешь, что знаешь, где находится Земля?

Тревайз взглянул на него, удивленно подняв брови.

— Прости. Похоже, будто я не хочу поделиться с тобой своей тайной?

— Да. Почему?

— И правда, почему? Не кажется ли тебе, друг мой, что все дело в Блисс?

— Блисс? Значит, ты не хочешь, чтобы она знала? Поверь, дружочек, ей можно доверять целиком и полностью.

— Не в этом дело. Что толку что-то скрывать от нее? Уверен, она может выудить любую тайну из моего сознания, если пожелает. Прости, это просто я, наверное, в детство впал. Мне казалось, что ты уделяешь внимание только ей, а я больше для тебя не существую.

— Но это неправда, Голан! — ужаснулся Пелорат.

— Знаю. Просто, я пытаюсь понять собственные чувства. Вот ты сейчас пришел ко мне, потому что испугался за нашу дружбу, и, теперь поразмыслив, я понимаю, что у меня были такие же страхи. Я не мог честно признаться себе в этом, но думаю, я чувствовал себя неинтересным тебе из-за Блисс. Возможно, я пытался поквитаться, из каприза скрывая от тебя правду. Да, вышло по-детски.

— Голан!

— По-детски, ну и что? Но покажи мне человека, который время от времени не вел бы себя так? Тем не менее мы друзья. Это решено, значит, я не должен больше играть в эти игры. Мы направляемся на Компореллон.

— Компореллон? — переспросил Пелорат, не сразу вспомнив, о чем речь.

— А ты вспомни моего бывшего приятеля-предателя Мунна Ли Компора. Того самого, которого мы встретили на Сейшелле.

Пелорат облегченно вздохнул.

— Конечно, помню. Он родом с Компореллона.

— Если это правда. Нельзя верить всему, что сказал Компор. Но Компореллон — общеизвестный мир, а Компор говорил, что его обитатели знают о Земле. Вот мы и отправимся туда и наведем справки. Наш визит может ничего не дать, но пока это единственная отправная точка, которая у нас есть.

Пелорат кашлянул и покачал головой:

— Ах, дружочек, ты так думаешь?

— Что тут думать? Есть единственная отправная точка, и, как бы сомнительна она ни была, у нас нет иного пути, кроме как следовать к ней.

— Да, но если мы делаем это, полагаясь на слова Компора, тогда, наверное, следует учесть все, что он сказал. Как я припоминаю, он заявил нам, очень решительно, что Земли как пригодной для жизни планеты больше не существует — ее поверхность радиоактивна и там нет никакой жизни. А если это так, то лететь на Компореллон бессмысленно.

8

Все трое обедали в крохотной столовой, которая с трудом вмещала даже такую небольшую компанию.

— Отлично, — похвалил еду Пелорат. — Это часть наших запасов с Терминуса?

— Нет, что ты, — ответил Тревайз. — Они давно кончились. Это из тех припасов, купленных на Сейшелле до того, как мы направились к Гее. Забавно, не правда ли? Какие-то дары моря. Что же касается этого блюда, я думал, это капуста, когда покупал ее, но на вкус — ничего подобного.

Блисс слушала и помалкивала, брезгливо ковыряясь вилкой в тарелке.

— Ты должна поесть, дорогая, — нежно сказал Пелорат.

— Знаю, Пел, я и ем.

— У нас есть геянская еда, Блисс, — сказал Тревайз с некоторым раздражением.

— Я знаю, — сказала Блисс, — но я предпочитаю приберечь ее. Мы ведь не знаем, как долго будем путешествовать. В конце концов я должна научиться есть пищу изолятов.

— Неужели она так плоха? Или Гея должна есть только Гею?

— Верно, — вздохнула Блисс, — у нас есть поговорка, которая гласит: «Когда Гея ест Гею, никто ничего не теряет и не приобретает». Просто перемещение разума вверх и вниз по шкале. Все, что я ем на Гее, является Геей, и когда большая часть этого усваивается и становится мной — это по-прежнему Гея. При этом в процессе еды часть того, что я ем, имеет возможность стать частью более развитого разума, в то время как другая ее часть превращается в разного рода отбросы и, следовательно, опускается вниз по шкале разума. — Она взяла очередной кусок с тарелки, энергично пожевала его некоторое время, а затем продолжила: — Это — всемирный круговорот. Растения растут и поедаются животными. Животные едят и сами бывают съедены. Любой погибший организм поглощается плесенью, гнилостными бактериями, и так далее — словом, Геей. В этом громадном круговороте сознания участвует даже неорганическая природа, и все обладает возможностью стать частью высокоинтенсивного разума.

— Такое, — возразил Тревайз, — можно сказать о любом мире. Каждый атом во мне имеет долгую историю. Некогда он мог быть частью многих живых существ, включая людей, а когда-то мог быть каплей океанской воды, жить в обломке угля, камня, летать по свету под порывами ветра.

— На Гее, однако, — сказала Блисс, — все атомы являются также неотъемлемыми частицами высшего, планетарного сознания, о котором ты не знаешь ничего.

— Ладно. А что же произойдет с этими сейшеллскими овощами, которые ты съела? Станут ли они частью Геи?

— Станут, но очень медленно. И мои испражнения постепенно перестанут быть частью Геи. В конце концов, то, что покидает меня, навсегда теряет связь с Геей. И не участвует даже в менее непосредственном гиперпространственном контакте, который я могу поддерживать с Геей благодаря высокому уровню моего разума. Именно этот гиперпространственный контакт приводит к тому, что не-геянская пища становится Геей — очень медленно — после того, как я съем ее.

— Ну, а геянская пища в нашей кладовой? Становится ли она постепенно не-Геей? Если так, лучше уж съешь ее, пока не поздно.

— Нет нужды беспокоиться об этом. Наши геянские продукты обработаны таким образом, что могут довольно долгое время оставаться частью Геи.

— А что случится, если мы съедим геянскую пищу? — неожиданно спросил Пелорат. — Мы ведь ели геянскую пищу на Гее. Не превратились ли мы сами постепенно в Гею?

Блисс покачала головой, и необычно тревожное выражение промелькнуло по ее лицу.

— Нет. То, что ели вы, было потеряно для нас. Или, по крайней мере, та часть, что была усвоена вашими организмами, была потеряна для Геи. То, что вы не усвоили, осталось Геей или постепенно стало ею, так что в принципе баланс сохранился, но ряд атомов Геи стал не-Геей в результате вашего визита к нам.

— Это почему? — спросил Тревайз с любопытством.

— Потому что вы не могли бы перенести превращение, даже частичное. Вы были нашими гостями, прибывшими в наш мир поневоле, так сказать, и мы должны были защитить вас от опасности даже ценой потери некоторой части Геи. Это цена, уплаченная нами добровольно, но без особого восторга.

— Искренне сожалеем, — сказал Тревайз, — но ты уверена, что не-геянская пища, или какой-нибудь вид не-геянской пищи, не может, в свою очередь, повредить тебе?

— Нет, — ответила Блисс. — То, что съедобно для тебя, должно быть съедобно и для меня. У меня, безусловно, есть кое-какие трудности в усвоении такой пищи и превращении ее в Гею, как и в мои ткани. Это создает психологический барьер, который слегка портит мне радость от еды и заставляет меня есть медленно, но я преодолею это со временем.

— А как же инфекции? — воскликнул Пелорат в тревоге. — Как же я не подумал об этом раньше, Блисс! В любом мире, где мы приземлимся, наверняка есть микроорганизмы, против которых ты беззащитна. Ты можешь умереть от обыкновенной простуды. Тревайз, мы должны вернуться.

— Не паникуй, Пел, дорогой, — улыбаясь, сказала Блисс. — Микробы тоже ассимилируются Геей, проникая в мое тело каким-либо путем. Если окажется, что они приносят вред, они ассимилируются быстрее; и как только станут Геей, больше не причинят мне зла.

Трапеза подходила к концу. Пелорат прихлебывал подогретую смесь фруктовых соков со специями.

— Дружочек, — сказал он, облизав губы, — я думаю, пора сменить тему. Похоже, мое единственное занятие на борту этого корабля — смена тем разговоров. Почему бы это?

— Потому что Блисс и я все время вредничаем, — торжественно произнес Тревайз, — о чем бы ни говорили, даже о смерти. Мы зависим от тебя, ты спасаешь нас от безумия. О чем ты хотел поговорить, старина, сменив тему на сей раз?

— Я просмотрел свои справочные материалы по Компореллону. Весь сектор, частью которого он является, богат древними легендами. Они относят свои поселения к довольно давним временам — к первому тысячелетию гиперпространственных путешествий. На Компореллоне толкуют даже о легендарном основателе по имени Бенбелли, хотя не могут точно сказать, откуда он появился. Говорят, что первоначальное название их планеты было «Мир Бенбелли».

— Как ты думаешь, много ли в этом правды, Дженов?

— Как и во всякой легенде — зернышко, да есть.

— Я никогда не слыхал ни о каком Бенбелли, вошедшем в историю. А ты?

— Я тоже. Но ты же знаешь, что в конце Имперской эры отмечалось старательное замалчивание пред-Имперской истории. Императоры в последние беспокойные века Империи были озабочены подавлением местного патриотизма, считая его, видимо, фактором, несущим дестабилизацию. Почти в каждом секторе Галактики, следовательно, истинная история с полными записями и точной хронологией существовала лишь с момента его присоединения к тренторианской Империи или аннексии ею.

— Я не подозревал, что историю так легко уничтожить, — сказал Тревайз.

— Далеко не всегда это происходит таким образом, — ответил Пелорат, — однако решительно настроенное и мощное правительство может сильно исказить историю. В таких случаях ранняя история сводится к рассеянным материалам, вырождается в устные предания. Как правило, такие легенды полны преувеличений и стремятся выставить сектор более древним и могущественным, чем он есть. И неважно, насколько наивны некоторые легенды или насколько невероятны описываемые в них события, эти предания становятся предметом патриотизма среди местного населения, верящего в них. Я мог бы показать тебе рассказы из каждого уголка Галактики, в которых говорится о первоначальной колонизации, начавшейся непосредственно с самой Земли, хотя это не всегда то имя, которое дают планете предков.

— Как еще называют ее?

— Как угодно. Иногда они называют ее «Единственной», а временами — «Старейшей». Или зовут ее «Лунным миром», что, согласно некоторым авторитетам, служит упоминанием о ее гигантском спутнике. Другие утверждают, что это означает «Утерянный мир» и что «Лунный» — вариант слова «Утерянный».

— Дженов, остановись! — мягко сказал Тревайз. — Ты можешь без конца цитировать авторитетов и их противников. Ты говоришь, эти легенды повсеместны?

— О да, мой друг. Именно так. Нужно только разобраться в них, для того чтобы понять эту способность человека — начать с малейшего зернышка правды и накручивать вокруг него слой за слоем совершеннейшее вранье — подобно моллюску Rhamopora, который наслаивает жемчуг на обломок камня. Я пришел к этой точнейшей метафоре только тогда, когда…

— Дженов! Погоди! Скажи, а есть ли что-нибудь в компореллонских легендах, что отличает их от других?

— О! — Пелорат бросил отрешенный взгляд на Тревайза. — Отличия? Ну, например, они утверждают, что Земля относительно близка. Это странно. На большинстве планет, где рассказывают о Земле, каким бы именем ее ни называли, есть тенденция туманно указывать ее местоположение — размещая ее бесконечно далеко или вообще, как говорится, в стране «никогда-никогда».

— Ну да, как некоторые сейшеллцы, которые говорили нам, что Гея находится в гиперпространстве.

Блисс рассмеялась.

Тревайз бросил на нее быстрый взгляд:

— Честно-честно. Именно так нам и говорили.

— Да нет, я верю. Просто забавно. Мы не хотим, чтобы нам мешали, и вера сейшеллцев в недостижимость Геи — то, что нужно. Где бы мы могли быть в большей безопасности, чем в гиперпространстве? И если люди полагают, что мы находимся там, — это почти то же самое, как если бы Гея там и находилась.

— Да, — сказал Тревайз сухо, — и похоже, есть что-то подобное, что заставляет людей полагать, что Земли не существует, или что она безумно далеко, или что ее поверхность радиоактивна.

— За исключением, — отметил Пелорат, — компореллонцев, которые утверждают, что она относительно недалеко от них.

— И тем не менее приписывают ей радиоактивную поверхность. Так или иначе, каждый народ, имеющий легенду о Земле, считает ее недостижимой.

— Более или менее так, — сказал Пелорат.

— Многие на Сейшелле говорили, что Гея недалеко от них. Некоторые даже верно определяли ее звезду, но все считали ее недостижимой. Может оказаться, что некоторые компореллонцы, настаивающие на радиоактивности Земли, смогут указать ее звезду. Тогда мы сумеем добраться до этой планеты, даже если они считают ее недостижимой. Добрались же до Геи.

— Гея хотела принять тебя, Тревайз, — возразила Блисс. — Вы были беспомощны в наших объятиях, но мы не думали причинять вам зла. Но что, если Земля столь же могущественна, но не благосклонна? Что тогда?

— Я должен все равно попытаться достигнуть ее и готов к любым последствиям. Однако это моя проблема. Как только я найду Землю и решу направиться к ней, вам будет еще не поздно покинуть корабль. Я высажу вас на ближайшей планете Академии или доставлю обратно на Гею, если пожелаете, а затем отправлюсь к Земле один.

— Дружочек, — с укором проговорил Пелорат, — не говори так. Я не хочу расставаться с тобой.

— А я — с Пелом, — сказала Блисс, нежно коснувшись рукой щеки Пелората.

— Ну что ж, хорошо. Вскоре мы будем готовы к Прыжку на Компореллон, а затем, надеюсь, и к Земле.

Часть вторая Компореллон

Глава третья На орбитальной станции

9

— Тревайз сказал тебе, что мы в любой момент должны быть готовы к Прыжку и полету через гиперпространство? — спросила Блисс, зайдя в каюту. Пелорат оторвался от дисплея и взглянул на нее.

— Да, он только что заглянул и предупредил: «в течение получаса».

— Мне так неприятно, Пел. Терпеть не могу Прыжки. Будто меня наизнанку выворачивает.

Пелорат выглядел слегка удивленным.

— Вот уж не думал, что ты — космический путешественник, Блисс, дорогая.

— Я не так уж опытна и не столь самостоятельна. У Геи не было причин для регулярных космических полетов. По своей природе я/мы/Гея не нуждаемся в исследованиях, торговле и других связях через пространство. Но остается необходимость кому-то дежурить на орбитальных станциях…

— Как тогда, когда мы имели счастье встретиться с тобой?

— Да, Пел. — Она нежно улыбнулась ему, — Но иногда приходится посещать Сейшелл и другие звездные системы с разными целями, как правило, тайно. Но, как бы то ни было, Прыжки делать приходится, и, конечно, когда любая часть Геи совершает Прыжок, вся Гея чувствует это.

— Наверное, это не слишком приятно, — посочувствовал Пел.

— Могло быть и хуже. Большая часть Геи не участвует в Прыжке, так что ощущения получаются, так сказать, разбавленными. Однако я, похоже, более чувствительно воспринимаю Прыжки, чем большая часть Геи. Я уже пыталась объяснить Тревайзу, хотя все на Гее — Гея, отдельные компоненты не идентичны. У нас есть различия, и я по каким-то причинам особенно чувствительна к Прыжкам.

— Постой, — сказал Пелорат, внезапно припоминая, — Тревайз объяснял мне однажды. Это в обычных кораблях ты испытываешь ужасные ощущения. В обычных кораблях ты покидаешь Галактическое гравитационное поле при входе в гиперпространство и возвращаешься в него, выходя в обычное пространство. Именно уход и возвращение приводят к таким ощущениям. Но «Далекая звезда» — гравитационный корабль. Он не зависит от гравитационного поля и, собственно говоря, не покидает его и не возвращается в него. По этой причине мы не почувствуем ровным счетом ничего. Поверь моему опыту.

— Но это просто замечательно. Как жаль, что я не додумалась сказать тебе об этом раньше. Не пришлось бы мучиться и переживать.

— У нашего корабля есть и другое преимущество, — продолжал Пелорат, взяв на себя необычную роль крупного специалиста по вопросам астронавтики. — Обычные корабли в обычном пространстве должны удалиться от объектов с крупной массой, типа звезд, на довольно большое расстояние, для того чтобы произвести Прыжок. Отчасти потому, что чем больше интенсивность гравитационного поля звезды, тем болезненнее ощущения от Прыжка, отчасти потому, что чем сильнее гравитационное поле, тем сложнее системы уравнений, от решения которых зависит безопасность Прыжка и определение точки выхода в обычное пространство. На гравитационном судне, однако, отсутствуют, как я уже сказал, любые ощущения Прыжка. К тому же, корабль снабжен компьютером, который по совершенству значительно превосходит обычные и может решать сложнейшие уравнения с необычайным умением и быстротой. В итоге, вместо того чтобы улетать от звезды пару недель только из-за необходимости выбора безопасной и удобной для Прыжка дистанции, «Далекая звезда» проделывает это всего за два-три дня.

— Это прекрасно, — сказала Блисс. — Трев молодец, может управлять таким необыкновенным кораблем.

Пелорат едва заметно нахмурился:

— Пожалуйста, Блисс, зови, его Тревайз.

— Да, да. Его здесь нет, и я немножко забылась.

— Не стоит. Пусть это войдет у тебя в привычку, милая. Ему не нравится, когда…

— Дело не в имени. Ему не нравлюсь я.

— Это неправда, — горячо возразил Пелорат. — Я говорил с ним о тебе. Подожди, подожди, не хмурься. Я был осторожен и вежлив, детка. Он уверил меня, что дело не в том, что ты ему не нравишься. Он с сомнением относится к Гее и удручен тем, что был вынужден назвать ее будущим человечества. Мы должны считаться с этим. Он наверняка передумает, по мере того как со временем осознает преимущества Геи.

— Надеюсь, что так и будет, но дело не только в Гее. Что бы он тебе ни говорил, Пел, не забывай, что он очень привязан к тебе и не хочет делать тебе больно — он не любит меня.

— Нет, Блисс. У него нет для этого никаких причин.

— Меня не обязаны любить все только потому, что любишь ты, Пел. Дело в том, что Трев, то есть Тревайз, думает, что я робот.

Пелорат необычайно изумился.

— Не может быть. Искусственным человеческим существом? Не может быть!

— Почему ты так удивлен? Гея была создана при помощи роботов. Это общеизвестный факт.

Роботы могли помогать людям, как могут помогать машины, но Гею основали люди, люди с Земли. Именно так думает Тревайз. Я точно знаю.

— Но в памяти Геи нет ничего о Земле, я так и сказала тебе и Тревайзу. Однако в древнейших воспоминаниях есть роботы, работающие даже спустя три тысячи лет над задачей превращения Геи в обитаемый мир. В то же время мы формировали Гею как планетарное сознание. Это отнимало много времени, Пел, милый, и стало еще одной причиной того, почему наши ранние воспоминания смутны, и, возможно, дело тут вовсе не во вмешательстве Земли и уничтожении упоминаний о себе. Тревайз…

— Послушай, Блисс, — сказал озабоченно Пелорат, — но куда же девались роботы?

— Когда создание Геи завершилось, роботы ушли. Мы не хотели, чтобы они оставались на Гее, чтобы стали ее частицами. Мы были убеждены и остаемся при этом мнении сейчас, что длительное присутствие роботов вредно для человеческого общества независимо от того, изоляты люди или планетары. Я не знаю, откуда взялось такое утверждение, но возможно, что оно имеет в своей основе события, датирующиеся очень ранними временами галактической истории, а память Геи не простирается так далеко в прошлое.

— Но если роботы ушли…

— А вдруг некоторые остались? Вдруг я — одна из них? Вдруг мне пятнадцать тысяч лет? Тревайз так думает.

Пелорат обескураженно покачал головой.

— Но ведь это не так.

— А ты в этом уверен?

— Конечно, уверен. Ты не робот.

— Откуда ты знаешь?

— Блисс, я знаю, В тебе нет ничего искусственного. Если уж я не знаю ничего такого, то и никто не знает.

— Но разве не может быть так, что абсолютно во всем, от общего облика до мельчайших подробностей, я неотличима от настоящего человека? Если я такова, как ты сможешь найти различие между мной и настоящим человеком?

— Не думаю, чтобы ты могла быть столь мастерски изготовлена.

— Ну, а если это было возможно, несмотря на то что ты думаешь?

— Я просто не могу поверить.

— Тогда посмотри на это как на гипотезу. Если бы я была неотличимым от человека роботом, как бы ты к этому отнесся?

— Ну, я… я…

— Ну, еще точнее. Допустим, занимался любовью с роботом? Что скажешь?

Пелорат неожиданно щелкнул пальцами.

— А знаешь, есть такие легенды — о женщине, влюбившейся в искусственного мужчину, и… и наоборот. Я-то думал, что это всего лишь аллегория, и никогда не мог вообразить, что эти истории могут иметь отношение к правде. Ни Голан, ни я даже не слышали слова «робот» до тех пор, пока не оказались на Сейшелле, но теперь я понимаю, что упоминаемые в легендах искусственные мужчина и женщина наверняка и были роботами. По-видимому, такие роботы действительно существовали в древние времена. Это означает, что отношение к таким легендам как к вымыслу должно быть пересмотрено…

Он внезапно умолк и, когда Блисс резко хлопнула в ладоши, испуганно вздрогнул.

— Пел, дорогой, ты углубился в мифологию, чтобы уйти от ответа. Я повторяю: как бы ты отнесся к тому, чтобы заниматься любовью с роботом?

Пелорат обескураженно посмотрел на нее.

— Совсем-совсем неотличимым роботом? Таким, что похож на человека, как две капли воды?

— Да.

— Ну… тогда я скажу так: робот, который неотличим от человека, является человеком. Если бы ты даже и была таким роботом, для меня ты все равно останешься человеком.

— Именно это я и хотела от тебя услышать, Пел.

Пелорат немного помолчал и спросил:

— Ну, а теперь, дорогая, может быть, ты скажешь, что ты — настоящий человек и мне не нужно решать эту гипотетическую проблему?

— Нет. Не скажу. Ты определил настоящего человека как объект, имеющий все свойства человеческого существа. Если тебя устраивает то, что я обладаю всеми этими свойствами, тогда дискуссия окончена. Мы пришли к рабочему определению и не нуждаемся в ином. Кроме всего прочего, как я могу узнать, что ты, например, не робот, которому посчастливилось оказаться неотличимым от человека?

— Но я же сказал тебе, что я не робот.

— О, но если бы ты был таким роботом, то мог бы быть устроен так, чтобы утверждать, будто ты — настоящий человек, и мог бы даже быть запрограммирован на веру в это утверждение. Рабочее определение — вот все, что у нас есть, и все, что у нас может быть.

Она обвила шею Пелората руками и поцеловала его. Поцелуй становился все более страстным и продолжался, пока Пелорат не оторвался от губ Блисс и не сказал вполголоса:

— Мы обещали Тревайзу не смущать его, превращая полет в свадебное путешествие.

— Давай не будем думать об этих обещаниях, — умоляюще проговорила Блисс.

— Не могу, дорогая, — покачал головой Пелорат. — Знаю, это обидит тебя, Блисс, но я все время думаю… Словом, я не могу позволить эмоциям захватить меня целиком. Эта черта характера развивалась во мне всю мою жизнь и, вероятно, досаждает окружающим. Я никогда не жил бы с женщиной, которая бы начинала возражать, против этого рано или поздно. Моя первая жена… но я полагаю, что это не совсем подходящая тема для разговора…

— Да, не очень-то, но… Впрочем, ты не первый мой любовник.

— О! — сказал Пелорат в замешательстве, но затем, заметив добрую улыбку Блисс, продолжил: — Я хочу сказать, что все понимаю. Конечно, нет. Я даже не задумывался, какой я у тебя по счету. Все равно моя первая жена этого терпеть не могла.

— А я — наоборот. Ты мне очень нравишься такой… задумчивый.

— Не могу поверить. Но я о другом. Робот или человек — не важно. Тут мы согласны. Однако я изолят, и ты знаешь это. Я не часть Геи, и, когда мы ласкаем друг друга, ты разделяешь чувства с не-Геей. Даже когда ты позволяешь мне стать частью Геи на краткий миг, это не могут быть столь же сильные эмоции, какие ты испытываешь, когда Гея любит Гею.

— Любить тебя, Пел, — в этом есть своя прелесть. Я не заглядываю дальше в будущее.

— Но это ведь не только твое дело, что ты любишь меня. Ты — это не только ты. Что, если Гея сочтет подобное поведение извращением?

— Если бы дело обстояло так, я бы знала: ведь я — Гея. А так как мне приятно быть с тобой, Гее это тоже приятно. Когда мы занимаемся любовью, вся Гея разделяет мои ощущения в той или иной степени. Когда я говорю, что я люблю тебя, это означает, что Гея любит тебя, хотя только одна ее часть, которую я собой представляю, принимает в этом непосредственное участие. Ты смущен?

— Я изолят, Блисс, и не совсем улавливаю смысл всего этого.

— Можно представить это в виде аналогии с телом изолята. Когда ты насвистываешь мелодию, все твое тело, весь твой организм, хотел бы свистеть, но непосредственная задача производить звуки доверена твоим губам, языку и легким. Твой правый большой палец в этом не участвует, верно?

— Он может отстукивать ритм.

— Но это не нужно для свиста. Отстукивание ритма — не само действие, но отклик на действие, и, наверное, все части Геи могут откликнуться так или иначе на мои эмоции, как я откликаюсь на твои.

— Значит, мне не стоит мучиться и смущаться?

— Конечно, нет.

— Но у меня все равно какое-то странное чувство ответственности. Когда я пытаюсь доставить тебе счастье, то, оказывается, должен осчастливить распоследний организм на Гее.

— Распоследний атом, если точнее, но ты так и делаешь. Ты добавляешь к чувству общей радости то, что я позволяю тебе ненадолго разделить со мной. Я полагаю, твой вклад слишком мал, для того чтобы его легко было измерить, но он есть, и знание этого должно усилить твою радость.

— Эх, знать бы наверняка, что Голан погружен в маневрирование в гиперпространстве и еще в рубке.

— Хочешь устроить медовый месяц?

— Верно.

— Тогда возьми лист бумаги и напиши: «Медовый месяц, не беспокоить!» Прикрепи его снаружи на двери, и если он захочет войти, то это его проблема.

Пелорат так и сделал, и все дальнейшее происходило уже во время совершения Прыжка. Но ни Пелорат, ни Блисс не заметили при этом ничего необычного, да и не смогли бы заметить, даже если бы и очень старались.

10

Всего лишь несколько месяцев прошло с того времени, когда Пелорат познакомился с Тревайзом и впервые в жизни покинул Терминус. До той поры, больше пятидесяти лет (галактических стандартных лет), он не расставался с родной планетой.

Думая о себе, он считал, что стал за эти месяцы старым космическим волком. Он повидал из космоса уже три планеты: сам Терминус, Сейшелл и Гею. А сейчас наобзорном экране он видел четвертую, правда, пока через компьютерную телескопическую установку. Этой планетой был Компореллон.

И вновь, уже в четвертый раз, Дженов был немного разочарован. Несмотря ни на что, он все еще ожидал, что, глядя на обитаемую планету из космоса, можно увидеть очертания ее континентов, окруженных морем, или, если это относительно безводная планета, очертания ее озер, окруженных сушей.

И никогда не видел ничего подобного.

Если планета была обитаема, она имела как атмосферу, так и гидросферу, а если там были вода и воздух — были и облака, заслонявшие обзор. И теперь Пелорат, глядя вниз, наблюдал лишь белые клочья туч с бледно-голубыми или ржаво-коричневыми проблесками.

Он удивлялся, как можно идентифицировать планету, наблюдая ее с расстояния в триста тысяч километров. Как можно отличить одно скопление облаков от другого?

Блисс взглянула на Пелората с некоторым недоумением:

— Что с тобой, Пел? У тебя такой огорченный вид.

— Думаю о том, что все планеты из космоса выглядят одинаково.

— Что ж из того, Дженов? — спросил Тревайз. — Любые побережья на Терминусе выглядят совершенно одинаково, пока они едва видны на горизонте, до тех пор пока ты не отыщешь какую-нибудь необычную горную вершину или прибрежный островок характерной формы.

— Наверное, — с явным неудовлетворением проговорил Пелорат, — но что можно высмотреть в массе несущихся облаков? И даже если попытаешься, то, прежде чем сможешь что-то разглядеть, наверняка уже окажешься над ночной стороной.

— А ты приглядись получше, Дженов. Если рассмотришь внимательно облачный покров, то увидишь, что облака стремятся сложиться в узор, покрывающий всю планету, и этот узор движется вокруг центра. А центр находится, как правило, поблизости от одного из полюсов.

— Какого из них? — с интересом спросила Блисс.

— Так как, с нашей точки зрения, планета вращается по часовой стрелке, мы смотрим, по определению, на южный полюс. Центр здесь смещен примерно на пятнадцать градусов от терминатора — планетарной линии тени — и ось вращения планеты наклонена на двадцать один градус от перпендикуляра к плоскости вращения, значит, мы либо в середине весны, либо в середине лета. Компьютер может вычислить орбиту и сообщить мне краткие данные, если я попрошу его. Столица находится в северном полушарии, так что там середина осени или зимы.

Пелорат нахмурился.

— Ты можешь определить все это?

Он смотрел на слой облаков, словно ожидая, что они могут поведать нечто подобное и ему, но этого, конечно, не произошло.

— Да, и не только это, — кивнул Тревайз. — Если посмотришь на полярные области, то увидишь, что здесь нет разрывов в облачном слое, в отличие от областей, удаленных от полюсов. На самом деле здесь заметны разрывы, но сквозь них ты видишь лед, то есть белое на белом.

— О! — воскликнул Пелорат. — А я думал, так должно быть только на полюсах.

— На обитаемых планетах, безусловно. Безжизненные планеты могут быть безвоздушными или безводными, а могут иметь характерные признаки, указывающие, что их облака состоят не из водяного пара, а лед состоит не из воды. На этой планете такие признаки отсутствуют, так что мы можем быть уверены, что здешние облака насыщены водой и лед состоит из нее. Кроме того, можно отметить размер области сплошной белизны на дневной стороне терминатора, и наметанный глаз определит, что она больше средней. Затем можно различить явственный оранжевый отблеск (хотя и довольно слабый) отраженного света, и это означает, что солнце Компореллона существенно холоднее солнца Терминуса. Хотя Компореллон ближе к своей звезде, чем Терминус к своей, но близок не настолько, чтобы компенсировать ее более низкую температуру. Следовательно, Компореллон — холодный мир, хотя и обитаемый.

— Ты, дружочек, читаешь планету как книгу! — восхищенно проговорил Пелорат.

— Не обольщайся, — улыбнулся Тревайз. — Компьютер выдает мне запрошенные статистические данные о планете, включая и сведения о немного пониженной средней температуре. А из этого легко вывести остальные параметры. Фактически Компореллон находится в преддверии ледникового периода и уже переживал бы его, если бы конфигурация его континентов более соответствовала этим условиям.

Блисс прикусила губу.

— Мне не нравятся холодные планеты.

— У нас есть теплая одежда, — ответил Тревайз.

— Это не имеет значения. Люди по своей природе не адаптированы к холодной погоде. У нас нет ни теплой шкуры, ни перьев, ни подкожного жира. Холодные планеты, видимо, совершенно равнодушны к благополучию своих составных частей.

— Разве Гея однородно теплый мир?

— По большей части, да. Там есть холодные области для холодолюбивых растений и животных, есть жаркие — для теплолюбивых, но большая ее часть — теплая, где никогда не бывает чрезмерно жарко или холодно, — там живут все остальные, включая людей.

— Ну да, включая людей. Все части Геи равны, но некоторые, вроде людей, видимо, более равны, чем другие.

— Не язви. Это глупо, — сердито сказала Блисс. — Важны только уровень и мощность сознания и разума. Человек — более полезная часть Геи, чем камень той же массы; и свойства, и функции Геи как целого, естественно, смещены в направлении удовлетворения потребностей людей, но не настолько, однако, как на планетах, где обитают изоляты. Более того, бывают периоды, когда функции смещены в другую сторону — когда это необходимо Гее в целом. Не исключено их смещение на длительный период в сторону удовлетворения потребностей горных массивов. Иначе, в случае пренебрежения их потребностями, все части Геи могут пострадать. Нам ведь ни к чему неожиданные извержения вулкана, не правда ли?

— Нет, — согласился Тревайз, — и ожидаемые тоже, на мой взгляд.

— Я тебя не убедила, похоже?

— Пойми, — сказал Тревайз. — У нас есть планеты холоднее среднего и теплее; планеты, где широко раскинулись тропические леса; планеты — сплошные саванны. Нет двух одинаковых, но каждая из них — дом для тех, кто там живет. Я привык к относительной теплоте Терминуса — мы укротили его погоду почти так же, как вы на Гее, но мне нравится время от времени менять обстановку. Что у нас есть, Блисс, и чего нет у Геи — это разнообразие. Если Гея разрастется до Галаксии, не будет ли каждый мир превращен в теплицу? Однообразие может стать поистине непереносимым.

— Если случится такое и если кто-то пожелает разнообразия, оно может быть запрограммировано.

— В качестве подарочка от мозгового центра, так сказать? — ехидно спросил Тревайз. — И ровно столько, чтобы не подумали отделиться? Уж лучше оставить все, как было.

— Но ведь вы сами не оставляете все, как было! Каждая обитаемая планета в Галактике подверглась переделке. До колонизации все они были в первозданном состоянии, которое не устраивало людей, и в итоге все планеты переделывали под себя, на свой вкус. Если этот мир холоден, то лишь потому, уверена, что его обитатели не могут согреть его сильнее без больших, непомерных затрат. И даже если так, значит, те области, которые заселены, наверняка искусственно подогреваются в холодные периоды. Так что не стоит восхвалять свои добродетели, говоря о сохранении первозданности миров.

— Ты говоришь от имени Геи, я полагаю.

— Я всегда говорю от имени Геи. Я — Гея.

— Тогда, раз Гея так уверена в своем совершенстве, на что вам сдалось мое решение? Почему вы не можете обойтись без меня?

Блисс помолчала, словно собираясь с мыслями. Затем сказала:

— Потому что глупо и безрассудно чрезмерно доверять самим себе. Мы, конечно, видим свои добродетели более ясно, чем пороки. Мы думаем о том, верно ли то, что мы делаем. Не то, что кажется нам правильным, а то, что объективно правильно, если такое понятие, как объективная истина, существует. Ты оказался наилучшим проводником к объективной истине, какого мы смогли найти. Так что ты указываешь нам путь.

— Объективная истина в том, — печально сказал Тревайз, — что я сам не понимаю сути своего решения и ищу ему оправдание.

— Ты найдешь его.

— Надеюсь.

— Знаешь, дружочек, — вставил Пелорат, — мне кажется, что в последнем споре выиграла Блисс. Почему бы тебе не признаться в том, что ее аргументы оправдывают твое решение: Гея — будущее человечества?

— Потому что, — резко сказал Тревайз, — я понятия не имел об этих аргументах в то время, когда принимал решение. Я не знал ничего такого о Гее. Что-то еще влияло на меня, по крайней мере, подсознательно, что-то, что не зависело от знаний о Гее. Должно было быть что-то гораздо более важное. Именно это я должен отыскать и понять.

— Не горячись, Голан, — успокаивающе поднял руку Пелорат.

— Я не горячусь. Я просто вне себя. Я не желаю взваливать на себя всю Галактику.

— Я не виню тебя за это, Тревайз, — сказала Блисс, — но и я не виновата, что у тебя такой характер. Когда мы сможем опуститься на Компореллон?

— Через три дня, — ответил Тревайз, — и только после стоянки на одной из орбитальных станций.

— С этим не будет никаких проблем? — спросил Пелорат.

Тревайз пожал плечами.

— Это зависит от количества кораблей, прибывающих на планету, числа орбитальных станций приема, а главным образом, от особенностей правил, регламентирующих доступ в этот мир. Может, сюда вообще запрещено приземляться.

— То есть — как это? — негодующе спросил Пелорат. — Как они могут не пустить к себе граждан Академии? Разве Компореллон не доминион Академии?

— И да, и нет. Это деликатный правовой вопрос, и я точно не знаю, как Компореллон интерпретирует его. Не исключена такая возможность, что посадка будет нам запрещена, но вряд ли.

— А если запретят, что будем делать?

— Что толку гадать, — пожал плечами Тревайз. — Подождем, поглядим. Не стоит ломать голову и строить поспешные планы.

11

Теперь они находились достаточно близко от Компореллона, и планета была видна без телескопического увеличения. Однако, когда такое увеличение включили, стали видны орбитальные станции. Они располагались на большем удалении от планеты, чем другие орбитальные объекты, и были хорошо освещены.

Подлетая к Компореллону, подобно «Далекой звезде», со стороны южного полюса планеты можно было заметить, что половина этих станций постоянно освещена солнцем. Орбитальные станции на ночной стороне были видны, естественно, более отчетливо — вспышки света, равномерно расположенные по дуге вокруг планеты. Шесть из них были ясно различимы (остальные шесть находились с дневной стороны) и все кружили вокруг планеты с одинаковой скоростью.

— А другие огоньки, ближе к планете? Что это? — спросил Пелорат, испытывая нечто вроде благоговения при виде такого зрелища.

— Я не так хорошо знаю эту планету, так что не могу поручиться за точность, — сказал Тревайз. — Может быть, это орбитальные заводы, лаборатории, обсерватории или даже обитаемые города-спутники. Некоторые планеты предпочитают держать все орбитальные объекты на теневой стороне, за исключением станций. Как на Терминусе, к примеру. Компореллон, очевидно, придерживается более свободных принципов.

— А к какой станции мы направимся, Голан?

— Это зависит от хозяев. Я послал запрос о посадке на Компореллон, и мы, вероятно, вскоре получим указания, к какой станции нам лететь и когда. Многое зависит от того, сколько прибывших кораблей хотят в данный момент приземлиться. Если к каждой станции стоит в очередь дюжина кораблей, у нас нет другого выбора, кроме как терпеть и ждать.

— Раньше я всего дважды удалялась на расстояние Прыжка от Геи, и оба раза вблизи Сейшелла. Но так далеко никогда не бывала, — проговорила Блисс.

Тревайз пристально посмотрел на нее.

— Это имеет значение? Ты все еще Гея, не так ли?

На мгновение Блисс нахмурилась, но затем немного смущенно улыбнулась.

— Сейчас ты подловил меня, Тревайз, что да, то да. У слова «Гея» — двойное значение. Оно может быть использовано для обозначения планеты как твердого сферического объекта в космосе. Также можно использовать его и для обозначения живого объекта, входящего частью в эту сферу. Честно говоря, мы вынуждены пользоваться одним словом для этих двух различных понятий, но геянцы обычно понимают из контекста, о чем речь. Я вполне допускаю, что временами изоляты могут быть озадачены из-за таких разночтений.

— Ну, в таком случае, поставим вопрос так, — сказал Тревайз, — сейчас ты находишься в тысячах парсеков от Геи как сферы; остаешься ли ты при этом все еще частью планетарного организма Геи?

— Если речь об организме, я все еще Гея.

— Без ослабления связи с ней?

— Без особо существенного. Я ведь уже говорила тебе: существует некоторая сложность в том, чтобы оставаться Геей, поддерживая связь с ней через гиперпространство; но я остаюсь ею.

— А тебе не приходило в голову, — спросил Тревайз, — что Гею можно представить в виде Галактического Кракена — мифического монстра, чьи длинные щупальца раскинуты во все стороны? Вам вполне достаточно лишь заслать по несколько геянцев на каждую из населенных планет — вот вам Галаксия и притом прямо сейчас. Собственно говоря, вы, скорее всего, этим не брезгуете. Куда уже засланы геянцы? Наверняка пара-тройка есть на Терминусе и на Тренторе не меньше. Как далеко это зашло?

Блисс явно чувствовала себя неловко.

— Я сказала, что не могу лгать тебе, Тревайз, но это не значит, что я чувствую себя обязанной выкладывать всю правду. Есть вещи, которые тебе знать ни к чему. В том числе — местонахождение и приметы отдельных представителей Геи.

— Могу я хотя бы узнать, зачем они нужны, эти щупальца, Блисс, не зная, куда они тянутся?

— По мнению Геи, ты не должен этого знать.

— Не должен знать! Ну-ну. Догадаться нетрудно. Вы небось считаете себя хранителями Галактики.

— Мы заботимся о покое и безопасности Галактики, Галактики мирной и процветающей. План, разработанный Гэри Селдоном, предназначен для создания Второй Галактической Империи, более устойчивой и жизнеспособной, чем Первая. План, постоянно совершенствуемый Второй Академией, неплохо работает до сих пор.

— Но если откровенно, Гея не стремится к созданию Второй Галактической Империи, верно? Вы хотите создать Галаксию — живую Галактику.

— Если ты согласишься на это, мы надеемся со временем создать Галаксию. Если ты откажешься, мы поможем созданию Второй Галактической Империи, Империи Селдона, и обеспечим ее безопасность, насколько сумеем.

— Но что плохого… — Тут до слуха Тревайза донеслась тихая трель сигнала. — Компьютер зовет, — объяснил Тревайз. — Скорее всего, получены указания насчет подлета к станции. Я быстренько.

Голан вошел в рубку, положил ладони на контуры на пульте и обнаружил, что и в самом деле направление на определенную орбитальную станцию получено. Тревайз начал сближение по предписанной траектории подлета.

Подтвердив получение сообщения, Тревайз откинулся на спинку кресла и задумался.

План Селдона! Он так давно не думал о нем… Первая Галактическая Империя распалась, за пятьсот лет выросла и развилась Академия, сперва — в состязании с Империей, потом — на ее руинах, и все в соответствии с Планом.

Произошла, правда, заминка из-за Мула, который грозил разбить План вдребезги, но Академия одолела и его — не исключено, что с помощью вечно потаенной Второй Академии, а может, и с помощью еще более потаенной Геи.

Теперь Плану грозило нечто пострашнее Мула. История отклонялась от обновления Империи к чему-то совершенно непохожему на все известное ранее — Галаксии. И он сам согласился на это.

Но почему? Был ли в Плане изъян? В самых его основах?

На один-единственный, молнией промелькнувший момент Тревайзу показалось, что этот изъян действительно существует, что он знает, в чем этот изъян, знал, когда принимал решение, — но знание… или иллюзия его… исчезло так же быстро, как и пришло, и оставило наедине с пустотой.

Возможно, все это всегда было только иллюзией; и тогда, когда он принял решение, и сейчас. Ведь, честно говоря, он не знал почти ничего о Плане, не считая основных положений, которые стали краеугольными камнями психоистории. Подробности ему были неведомы, не говоря уже о математических тонкостях.

Он закрыл глаза и сосредоточился.

Ничего не вышло.

Может, компьютер поможет? Тревайз положил руки на пульт и ощутил тепло от соприкосновения с компьютером. Он закрыл глаза и снова сосредоточился.

И снова ничего не вышло.

12

Компореллонец, прибывший на борт корабля, предъявил голографическую идентификационную карточку. На ней его округлое, с короткой бородкой лицо было передано с потрясающей точностью. Внизу стояло имя: А. Кендрей.

Он был невысокого роста. Вся фигура у него была такая же округлая, как физиономия. Глаза его глядели весело, вел он себя обходительно, а корабль осматривал с нескрываемым удивлением.

— Как это вам удалось так быстро снизиться? Мы ожидали вас не раньше, чем через два часа.

— Корабль новой модели, — дипломатично ответил Тревайз.

Однако Кендрей только с виду казался невежественным юнцом. Войдя в рубку, он поинтересовался:

— Гравитационный?

Тревайз не видел смысла отнекиваться и небрежно кивнул:

— Да.

— Очень интересно. Слышать-слышали, а видеть как-то не доводилось. Двигатели в обшивке?

— Попали в точку.

Кендрей взглянул на компьютер.

— Системы компьютера тоже?

— Да. По крайней мере, мне так говорили. Сам я их никогда не видел.

— Ну да. Будьте добры, я должен взглянуть на судовую документацию: номера двигателей, место производства, идентификационный код и все такое прочее. Уверен — у вас загнано все это в компьютер, Чистая формальность, на полсекунды.

Но процедура заняла гораздо больше времени. Кендрей оглянулся и спросил:

— На борту три человека?

— Да.

— Какие-нибудь животные? Растения? Состояние здоровья?

— Нет. Нет. Хорошее, — отчетливо отвечал Тревайз.

— Угу, — сказал Кендрей, делая пометки. — Не будете ли вы столь любезны приложить сюда вашу руку? Чистая формальность. Правую руку, пожалуйста.

Тревайз взглянул на прибор без особой радости. Он использовался все более и более широко и быстро совершенствовался. Об отсталости планеты можно было теперь запросто судить по качеству микродетектора. В нескольких новых мирах, совсем отсталых, их вообще не имели. Начало этому было положено во времена окончательного распада Империи, когда каждый ее осколок стал проявлять все более растущую озабоченность в самозащите от инфекций и чуждых микроорганизмов.

— Что это? — тихо, но с любопытством спросила Блисс, наклонившись над прибором и оглядев его со всех сторон.

— Микродетектор, — сказал Пелорат, — наверное, так он называется.

— Ничего загадочного, — добавил Тревайз. — Он автоматически проверяет кусочек вашего тела, изнутри и снаружи, на присутствие микроорганизмов, способных вызывать болезни.

— Он способен также классифицировать микроорганизмы, — уточнил Кендрей с нескрываемой гордостью. — Он разработан здесь, на Компореллоне. Если вы не против, я все еще в ожидании.

Тревайз протянул правую руку и стал смотреть, как серия маленьких красных точек затанцевала вдоль ряда горизонтальных линий, Кендрей прикоснулся к кнопке, из прибора выпала цветная копия этой картинки.

— Будьте добры подписать здесь, сэр, — сказал он.

Тревайз подписал.

— Ну как? — спросил он. — Надеюсь, я не слишком опасен?

— Я не физиолог, так что не могу сказать точно, но отметок, при наличии которых вы должны быть отправлены назад или поставлены на карантин, я не вижу. Это все, что меня интересовало.

— Просто подарок судьбы, — сухо сказал Тревайз, тряхнув затекшей рукой.

— Теперь вы, сэр.

Пелорат сунул руку в щель детектора немного боязливо, а затем подписал копию.

— Вы, мэм?

Спустя мгновение Кендрей, глядя на результат, ошеломленно проговорил:

— Никогда не видел ничего подобного… — Он восхищенно взглянул на Блисс. — Все анализы отрицательны! Все до одного!

Блисс очаровательно улыбнулась:

— Как замечательно!

— Да, мэм. Я завидую вам. — Он снова взглянул на первую копию. — Вашу идентификационную карточку, мистер Тревайз.

Тревайз протянул ему карточку. Кендрей заглянул в нее и удивленно посмотрел на Тревайза.

— Советник Магистратуры Терминуса?

— Совершенно верно.

— Высокопоставленный чиновник Академии?

— Совершенно верно, — холодно сказал Тревайз. — Если позволите, давайте побыстрее закончим.

— Вы капитан корабля?

— Да, я.

— Цель визита?

— Безопасность Академии — вот все, что я могу вам ответить. Надеюсь, это ясно.

— Да, сэр. Как долго вы намерены здесь пробыть?

— Не знаю. Возможно, неделю.

— Очень хорошо, сэр. А другой джентльмен?

— Это доктор Дженов Пелорат. У вас есть его подпись, и я ручаюсь за него. Он ученый с Терминуса и мой помощник в том деле, ради которого я здесь.

— Я понимаю, сэр, но я должен посмотреть его идентификационную карточку. Закон есть закон, увы. Надеюсь, вы меня понимаете, сэр.

Пелорат протянул свой документ.

Кендрей кивнул.

— А вы, мисс?

Тревайз сказал тихо:

— Нет нужды беспокоить леди. Я ручаюсь и за нее тоже.

— Да, сэр, но мне нужна идентификационная карточка.

— Я сожалею, но у меня нет никаких документов, сэр, — сказала Блисс.

Кендрей нахмурился.

— Прошу прощения!

— Эта юная леди не успела ничего взять с собой. По оплошности. С ней все в порядке, Тут я несу полную ответственность.

— Я хотел бы позволить вам это, но не могу. Ответственность здесь несу я. Но это не так уж важно. Получить дубликат несложно. Юная мисс, я полагаю, с Терминуса?

— Нет.

— Но хотя бы с территории Академии?

— Нет.

Кендрей пристально посмотрел на Блисс, затем на Тревайза.

— Это усложняет дело, Советник. Получение дубликатов с планеты, не входящей в пределы владений Академии, потребует дополнительного времени. Мисс Блисс, назовите планету, откуда вы родом, и мир, гражданкой которого вы являетесь. Затем придется ждать получения дубликата идентификационной карточки.

— Погодите, мистер Кендрей, — сказал Тревайз. — Я не вижу причин для задержки. Я высокопоставленный чиновник Академии и здесь с миссией огромной важности. Меня не должна задерживать бумажная рутина.

— Я не виноват, Советник. Если бы это зависело от меня, я позволил бы вам опуститься на Компореллон прямо сейчас, но надо мной висит толстенный свод правил. Я должен поступать согласно этому своду, или он обрушится на меня. Наверное, на Компореллоне вас ожидает важная персона. Если вы скажете мне, кто это, я свяжусь с этим человеком, и если мне прикажут пропустить вас, я так и сделаю.

Тревайз мгновение помедлил.

— Это будет недипломатично, мистер Кендрей. Могу я поговорить с вашим непосредственным начальником?

— Конечно, можете, но вряд ли вам удастся увидеться с ним немедленно.

— Я уверен, что он придет сразу же, когда поймет, что будет говорить с чиновником из Академии.

— Пожалуй, — сказал Кендрей, — но, между нами говоря, это только ухудшит положение дел. Мы не часть территории метрополии Академии, как вам должно быть известно. Мы присоединились к ней как союзная планета и воспринимаем это исключительно серьезно. Люди беспокоятся, как бы Компореллону не превратиться в марионетку Академии — так у нас говорят, уж вы простите, и демонстративно выдерживают дистанцию между Компореллоном и Академией, выказывая свою независимость. Мой начальник заработает в глазах планеты больше очков, если воспротивится предоставлению особых привилегий чиновнику из Академии.

Тревайз помрачнел.

— И вы тоже?

Кендрей покачал головой.

— Я вне политики, сэр. Никто ни за что мне никаких очков не начислит. Я буду счастлив, если мне хотя бы выплатят жалование. Получить я ничего не получу, а вот разжаловать могут и очень даже просто.

— Но, учитывая мой пост, я смог бы позаботиться о вас.

— Нет, сэр. Извините, если это звучит дерзко, но я не думаю, что вам это под силу. И еще, сэр, мне даже неловко говорить, только, пожалуйста, не предлагайте мне ничего цепного. Известны примеры, когда наши чиновники принимали подобные предложения, а когда все это раскрывалось, им не поздоровилось.

— Я и не думал давать вам взятку. Я только представил, что мэр Терминуса может сделать с вами, если вы помещаете моей миссии.

— Советник, я в совершенной безопасности до тех пор, пока мне порукой свод правил. Если члены Президиума Компореллона получат какой-либо выговор от Академии, это их забота, а не моя. Единственное, чем могу помочь, сэр, так это пропустить на корабле вас и доктора Пелората, Если вы оставите мисс Блисс на орбитальной станции, мы задержим ее здесь ненадолго и отправим на Компореллон, как только прибудет дубликат ее бумаг. Если ее документы по какой-либо причине не прибудут, мы будем вынуждены отправить ее назад, на ее планету, с торговым кораблем. Боюсь, впрочем, что в этом случае кому-нибудь придется оплатить ей дорогу.

Тревайз заметил, как отреагировал на это заявление Пелорат, и сказал:

— Мистер Кендрей, могу я поговорить с вами с глазу на глаз в рубке?

— Хорошо, но я не могу слишком долго оставаться на борту, иначе это вызовет законное подозрение.

— Это совсем ненадолго, — заверил Тревайз. Войдя в рубку, Тревайз демонстративно закрыл поплотнее дверь и проговорил вполголоса:

— Я бывал во многих местах, но нигде не встречал таких суровых требований по соблюдению выполнения мельчайших подробностей правил иммиграции, особенно для граждан Академии и ее чиновников.

— Но юная леди не из Академии.

— Ну и что?

— Порядок есть порядок. У нас, видите ли, вышло несколько крупных скандалов, и теперь все очень ужесточилось. Если вы вернетесь к нам через год, вы, скорее всего, не встретите никаких затруднений, но сейчас я ничего не могу поделать.

— Попытайтесь, мистер Кендрей, — сказал Тревайз, его голос стал гораздо мягче. — Я готов положиться на ваше милосердие. Давайте поговорим как мужчина с мужчиной. Пелорат и я выполняем эту миссию уже довольно давно. Он и я. Только он и я. Мы добрые друзья, но одиночество сказывается, если вы меня правильно понимаете. Не так давно Пелорат познакомился с этой миленькой леди. Не буду говорить вам, что и как произошло, но мы решили взять ее с собой. Общение с ней в известном смысле поддерживает наше здоровье. Вопрос, однако, в том, что Пелорат связан узами брака на Терминусе. Я свободен, но Пелорат старше и вошел в тот возраст, когда мужчин тянет на «подвиги». В такие лета стремятся вернуть назад молодость и все с ней связанное. Он не может ее бросить. В то же время, если она будет фигурировать официально, хорошенькая встреча ожидает старину Пелората, когда он вернется на Терминус. Никакого вреда от нее не будет, вы же понимаете. Мисс Блисс, как она себя называет, — славненькое имечко, учитывая ее профессию, — не блещет умом; мы не за это ее взяли с собой. Стоит ли вам вообще упоминать ее? Не могли бы вы внести в список только меня и Пелората? Первоначально ведь только мы в них и значились, когда покидали Терминус. Не стоит официально включать в список женщину, Кроме всего прочего, она абсолютно стерильна. Вы сами это установили.

Лицо Кендрея приняло официальное выражение.

— Я на самом деле не хочу причинять вам неудобства. Я готов войти в ваше положение и, поверьте, сочувствую вам. Послушайте, если вы думаете, что нести месяцами вахту на этой треклятой станции — шуточное дело, то вы жестоко ошибаетесь. И дело тут не в воспитании, это же Компореллон. — Он покачал головой. — И у меня тоже есть жена, так что я понимаю. Но поймите и вы, даже если я пропущу вас, как только обнаружится, что — уфф! — леди без документов, ее арестуют, у вас и мистера Пелората будут неприятности и вы будете вынуждены вернуться на Терминус. А сам я, как пить дать, полечу с работы.

— Мистер Кендрей, — сказал Тревайз, — положитесь на меня. Как только я окажусь на Компореллоне, я буду в безопасности. Я смогу поговорить о моей миссии с нужными людьми, и, когда это будет сделано, неприятностей больше уже ни за что не возникнет. Я принимаю на себя полную ответственность за все, что произойдет, если произойдет, в чем я сильно сомневаюсь. Более того, я порекомендую повысить вас в должности, и вы обязательно получите повышение. Терминус всегда поддерживает нужных людей. А заодно дадим Пелорату поразвлечься.

Кендрей замялся, затем сказал:

— Ладно. Так и быть. Я пропущу вас, но предупреждаю: с этого момента я буду настаивать на своем алиби. Придется спасать свою шкуру, если все выплывет. Я пальцем не пошевелю, учтите, чтобы спасти ваши. Кроме того, я знаю, как обстоят дела на Компореллоне, а вы — нет; а Компореллон — жесток с теми, кто преступил закон.

— Благодарю вас, мистер Кендрей, — сказал Тревайз. — Моя шкура примет огонь на себя. Будьте покойны.

Глава четвертая На Компореллоне

13

Их пропустили. Орбитальная станция маленькой звездочкой растаяла позади. Через пару часов корабль должен были пройти сквозь облачный слой.

Гравитационному кораблю не было нужды гасить скорость на спиральной орбите, но все-таки он не мог сразу нырнуть вниз. Свобода от гравитации — это одно, но сопротивление воздуха остается, и никуда от него не денешься. Корабль мог спускаться по прямой, соблюдая при этом определенную осторожность: этот маневр нельзя было осуществлять на слишком большой скорости.

— Где мы спустимся? — озабоченно спросил Пелорат. — Я не могу отличить сквозь облака одно место от другого.

— Я тоже, не переживай, — успокоил его Тревайз, — но у нас есть официальная голографическая карта Компореллона, на которой виден рельеф материков и океанского дна — и политическое деление, кстати, тоже. Карта занесена в память компьютера, и это позволит сохранить ориентацию. Он совместит узор материков и морей планеты с картой, правильно сориентирует корабль и доставит нас к столице по спиральной траектории.

— Если мы появимся в столице, то немедленно попадем в атмосферу политических интриг. Раз там так сильны антиакадемические настроения, как говорил таможенник, нас могут ждать неприятности.

— Верно, но столица — это интеллектуальный центр планеты, и нужную информацию мы найдем либо здесь, либо нигде. Даже если тут недолюбливают Академию, сомневаюсь, что они чересчур откровенно высказывают эту нелюбовь. Мэр не питает ко мне большой и светлой любви, но все равно не позволит пренебрежительно обращаться с Советником, возникновения прецедента не допустит.

Блисс вышла из туалета с влажными после мытья руками, оправила платье, нисколько не смущаясь от присутствия мужчин, и спросила:

— Надеюсь, экскременты включены в замкнутый цикл?

— Несомненно, — ответил Тревайз. — Как ты думаешь, надолго ли хватило бы нам запаса воды без переработки экскрементов? На чем, по-твоему, растут эти изысканно приправленные дрожжевые брикеты, которые мы едим, чтобы добавить пикантности нашим замороженным продуктам? Я не испортил тебе аппетит, Блисс?

— Вовсе нет. Откуда, по-твоему, пища и вода появляются на Гее? Или на этой планете? Или на Терминусе?

— Ну, на Гее, конечно, — хмыкнул Тревайз, — экскременты такие же живые, как и вы.

— Не живые. Обладающие сознанием. В этом вся разница. Уровень сознания, естественно, очень низкий.

Тревайз брезгливо фыркнул, но ничего не ответил. Он только сказал:

— Я иду в рубку составить компанию компьютеру. Хотя он, честно говоря, в ней не нуждается.

— Можем мы присоединиться к компании, которая ему не нужна? — спросил Пелорат. — Я не могу успокоиться и окончательно поверить, что компьютер может доставить нас вниз самостоятельно, что он способен чувствовать близость других судов, приближение шторма или что там еще.

Тревайз широко улыбнулся.

— Зря сомневаешься. Компьютер управляет кораблем намного лучше меня. Ладно, пошли. Пожалуй, вам стоит посмотреть.

Они находились над солнечной стороной планеты; как объяснил Тревайз, карта в компьютере легче совмещается с реальным рельефом при солнечном свете, чем в темноте.

— Это очевидно, — сказал Пелорат.

— Не так уж и очевидно. Компьютер почти столь же быстро может сканировать местность и в инфракрасном свете, который поверхность излучает даже в темноте. Однако большая длина волн инфракрасного диапазона не позволяет компьютеру добиться такого же разрешения, как в диапазоне видимого света. Это означает, что компьютер не может видеть так же отчетливо в инфракрасных лучах, и, когда это не сверхнужно, я предпочитаю облегчить ему работу.

— А что, если столица на ночной стороне?

— Шансы примерно равные, — сказал Тревайз, — но если и так, то, как только карта будет совмещена с поверхностью при дневном свете, мы сможем совершенно уверенно спуститься к столице даже в полной темноте. И задолго до того, как мы к ней приблизимся, нас перехватят микроволновые лучи и сориентируют на наиболее удобный космопорт. Беспокоиться совершенно не о чем.

— Ты уверен? — спросила Блисс. — Ведь я без документов. Я обязана, как меня проинструктировали, ни в коем случае нигде не упоминать Гею. И что же мы будем делать, если у меня попросят документы, как только мы ступим на поверхность?

— Этого не должно случиться, — сказал Тревайз. — Все будут думать, что проверку мы прошли на орбитальной станции.

— А если все-таки потребуют?

— Будет день — будет пища. А пока и гадать не стоит.

— Знаешь, когда мы столкнемся лицом к лицу с трудностями, может оказаться слишком поздно.

— Я полагаюсь на мою изобретательность.

— Кстати, об изобретательности. Как ты ухитрился протащить нас через орбитальную станцию?

Тревайз взглянул на Блисс, и его губы медленно расплылись в загадочной улыбке, он стал похож на проказливого ребенка.

— Ум, ребята, с которым у меня все в порядке.

— Чем ты взял, дружочек? — спросил Пелорат.

— Все дело было в том, чтобы представить таможеннику ситуацию в нужном свете. Пытался запугать поначалу, сулил взятку. Я апеллировал к его разуму, лояльности к Академии. Ничего не вышло, и пришлось выложить последний козырь. Я сказал, что мы все дружно обманываем твою жену, Пелорат.

— Мою жену? Но, дружочек дорогой, у меня нет сейчас никакой жены.

— Я-то знаю, а он — нет.

— Под женой, я полагаю, вы подразумеваете некую женщину, которая является единичной, постоянной партнершей мужчины? — спросила Блисс.

— Поднимай выше, Блисс, — ответил Тревайз. — Постоянной партнершей с преимущественными правами, вытекающими из этого партнерства.

— Блисс, у меня действительно нет никакой жены, — занервничал Пелорат. — Раньше была, но теперь нет, притом довольно давно. Если ты желаешь совершить законный ритуал…

— О, Пел, — сказала Блисс и словно отмахнулась от чего-то, — зачем мне это? У меня неисчислимое множество партнеров, так же близких мне, как одна твоя рука близка другой. Это только изоляты чувствуют себя настолько отчужденными, что нуждаются в заключении искусственных договоренностей в целях иллюзорной замены истинного чувства партнерства.

— Но я изолят, Блисс, дорогая.

— Ты можешь со временем стать меньшим изолятом, чем теперь, Пел. Возможно, ты никогда не вольешься до конца в Гею, но уже и не будешь в полном смысле слова изолятом. Ты поймешь это, когда ощутишь заливающий тебя поток любви.

— Мне нужна только ты, Блисс.

— Это потому, что ты ничего об этом не знаешь. Но ты сможешь узнать.

Тревайз во время этого диалога не спускал сосредоточенного нетерпеливого взгляда с обзорного экрана. Облачное покрывало приближалось, и спустя мгновение все поле зрения окутал густой серый туман.

«Микроволновый диапазон», — мысленно скомандовал он, и компьютер немедленно переключился на распознавание отраженных сигналов радара. Облака вскоре исчезли, и на экране появилась поверхность Компореллона, окрашенная в разные цвета. Границы между областями с различной поверхностью слегка расплывались и подрагивали.

— Так и будет? — с некоторым разочарованием спросила Блисс.

— Да, пока не опустимся ниже облаков. А потом снова увидим все при солнечном свете.

И стоило ему только это сказать, как засияло солнце и нормальная видимость восстановилась.

— Понятно, — сказала Блисс, глядя на экран. Потом, повернувшись к Тревайзу, продолжила: — Зато непонятно другое. Почему для таможенника с орбитальной станции было так важно, обманывает ли Пел свою жену?

— А я сказал тому парню, Кендрею, что, если он отправит тебя назад, этот слух долетит до Терминуса и, естественно, до жены Пелората. Пелорат вследствие этого может попасть в пикантное положение. Я не уточнял, какого сорта неприятности его ожидали, но я старался, чтобы прозвучало так, словно дело его будет совсем худо. Есть такая штука — мужское братство, — ухмыльнулся Тревайз, — и один мужчина никогда не выдаст другого. Даже поможет, если нужно. Все очень просто! В другой раз они запросто могут поменяться ролями. Есть у меня подозрение, — сказал он с напускной серьезностью, — что подобное братство существует и у женщин, но, не будучи женщиной, я никогда не смогу в этом убедиться наверняка.

Лицо Блисс стало похоже на хорошенькую грозовую тучку.

— Это что, шутка? — обеспокоенно спросила она.

— Нет. Я серьезен, как никогда, — ответил Тревайз. — Я не утверждаю, что Кендрей разрешил нам посадку на Компореллон только ради того, чтобы спасти Дженова от гнева супруги. Мужская солидарность могла просто стать последней каплей в чаше моих аргументов.

— Но это же ужасно! — воскликнула Блисс. — Законы, именно законы помогают сплочению общества и связывают его воедино. Неужели это так легко и просто — пренебречь законами из-за таких пустяков?

— Ну, — протянул Тревайз, мгновенно перейдя к обороне, — некоторые из этих законов сами по себе пустяшны. Кое-какие планеты жутко ревниво относятся к посещениям своих секторов даже во времена мира и коммерческого процветания, какое сейчас царит благодаря Академии. Компореллон по каким-то причинам выделяется из общей массы. Внутренняя политика — дело темное. С какой же стати мы должны из-за этого страдать?

— Ты увиливаешь от ответа. Если мы будем повиноваться только тем законам, которые считаем справедливыми и разумными, то законов не останется совсем, потому что нет закона, который хотя бы кто-нибудь не счел несправедливым. И если только пожелаем, то всегда сумеем найти причины не исполнять те или иные законы. А там недалеко до анархии и катастрофы, даже для самого ловкого проныры, не пережить катаклизма беззакония.

— Общество так легко не рушится, — сказал Тревайз. — Ты говоришь как Гея, а Гея, вероятно, не может понять тонкости сообщества свободных индивидуумов. Законы, установленные справедливо и разумно, могут без труда выжить и сохраниться при любой погоде, но могут оставаться в силе и по инерции. Раз так, нарушать эти законы даже полезно — в знак признания того, что они стали больше не нужны или даже вредны.

— Тогда даже вор и убийца может утверждать, что он действует на пользу общества.

— Ты кидаешься в крайность. В суперорганизме Геи законы принимаются по всеобщему согласию, и никому не приходит в голову их нарушать. Можно сказать, что Гея живет как растение. В свободном сообществе присутствует элемент беспорядка, но это цена, которую приходится платить за способность создавать что-то новое и меняться. В целом, это разумная цена.

Блисс заметно повысила голос:

— Ты абсолютно неправ, если думаешь, что Гея живет как растение. Наши поступки, критерии, взгляды постоянно находятся под контролем. Гея развивается, переживая и думая, и, следовательно, меняется при необходимости.

— Если даже все обстоит именно так, как ты говоришь, ваши самоконтроль и развитие наверняка слабы, потому что на Гее нет ничего, кроме Геи. У нас же, даже когда почти все согласны, обязательно отыщется несколько упрямцев, и порой именно они оказываются правы. Если же они достаточно умны, энергичны и правы, они могут в конце концов победить и стать героями в будущем — подобно Гэри Селдону, который, создав психоисторию, противопоставил свою идею воззрениям всей Галактической Империи и победил.

— Он был победителем только до последнего времени, Тревайз, — возразила Блисс. — Вторая Империя, задуманная им, не родится. Вместо нее родится Галаксия.

— Родится ли? — мрачно буркнул Тревайз.

— Это твое решение, и, как бы ты ни спорил со мной о преимуществах изолятов, об их свободе становиться глупцами и преступниками, что-то, скрытое в тайниках твоего сознания, заставило тебя выбрать Гею.

— Сейчас в тайниках моего сознания, — еще более мрачно сказал Тревайз, — весьма приземленные соображения. Для начала — вот это, — кивнув в сторону экрана, на котором огромный город раскинулся до горизонта, добавил он.

Посреди кварталов приземистых строений, окруженные коричневыми полями, покрытыми легким туманом, торчали отдельные небоскребы.

Пелорат покачал головой.

— Как жаль. Я к тому, как трудно вас примирить, но вы втянули и меня в свой спор.

— Не переживай, Дженов, — сказал Тревайз. — Можешь возобновить попытки, когда мы уберемся отсюда. Я клянусь держать рот на замке, если ты постараешься убедить Блисс заняться тем же самым.

«Далекая звезда» послала микроволновый луч, запрашивая разрешение на посадку в космопорте.

14

Кендрей, вернувшись на орбитальную станцию, угрюмо наблюдал, как мимо проплывает «Далекая звезда». Он явно не был доволен собой.

Он садился ужинать, когда один из его напарников, тощий парень с широко поставленными глазами, жидкими светлыми волосами ибелесыми бровями, вошел и уселся рядом.

— Что стряслось, Кен?

Кендрей скривился.

— Этот корабль, Гейтис, ну, который только что пролетел, — гравилет.

— Ты про тот странный, с нулевой радиоактивностью?

— Он и не мог быть радиоактивен. Он не нуждается в топливе. Гравилет, говорю же.

Гейтис кивнул.

— Это о нем нас предупреждали, верно?

— Верно.

— И он достался тебе. Счастливчик ты.

— Не сказал бы. У них на борту была женщина без документов, а я не сообщил о ней.

— Что? Заткнись. Я ничего не слышал. Ни слова больше. Хоть ты мне друг, но я не собираюсь задним числом становиться твоим соучастником.

— А я и не боюсь. Бояться-то особо нечего. Я должен был пропустить корабль на Компореллон. Им нужен был этот гравилет — или любой гравилет. Ты это знаешь.

— Верно, но ты мог бы, по крайней мере, сообщить о женщине.

— Не хотелось. Она незамужем. Ее просто подобрали для… для… ну, ты понимаешь.

— Сколько мужчин на борту?

— Двое.

— И они просто прихватили ее для… для этого? Они, должно быть, с Терминуса.

— Так и есть.

— Чего они только там, на Терминусе, не выделывают.

— Это точно. Что хотят.

— Мерзость какая. И они взяли ее с собой?

— Один из них женат и не хотел, чтобы его жена узнала про все такое… Если бы я сообщил о женщине на борту, его жене все стало бы известно.

— Но ведь эта дамочка не вернется на Терминус?

— Конечно, но его-то жена может узнать.

— Стоило ли тогда проявлять мужскую солидарность?

— Может, и не стоило, но отвечать-то не мне.

— Да тебя в порошок сотрут за то, что ты не сообщил о ней. Забота об этом развратнике — не извинение.

— Может, ты сообщишь?

— Наверное, я должен это сделать.

— А вот и не должен. Правительству нужен этот корабль. Если бы я настаивал на включении сведений о женщине в рапорт, экипаж мог бы передумать насчет посадки и махнуть к какой-нибудь другой планете. Наверное, правительству это бы не понравилось.

— А они тебе поверили? Клюнули?

— Думаю, да. Очень милая дамочка, кстати. Представь, такая красотка полетела с двумя мужиками, и чтобы женатый не воспользовался таким случаем… Знаешь, это соблазнительно.

— Сомневаюсь, что ты не против, чтобы твоя мадам узнала о таких словах — да даже о таких мыслях.

— И кто же бросится уведомить ее? Не ты ли? — вызывающе спросил Кендрей. — Давай. Ты знаешь много чего про меня.

Возмущение в глазах Гейтиса сразу угасло, и он сказал, покачав головой:

— То, что ты пропустил их, не принесет этим парням ничего хорошего, да ты и сам все понимаешь.

— Понимаю.

— Там, внизу, дамочку быстренько обнаружат. Тебе это, может, сойдет с рук, а вот им — навряд ли.

— Знаю, — вздохнул Кендрей. — Я виноват перед ними. Чего бы им ни стоило присутствие женщины на борту, это ничто по сравнению с тем, что может случиться из-за корабля. Капитан кое-что сболтнул…

Кендрей умолк, и Гейтис поторопил его:

— Что сболтнул?

— Да так… Только если это выплывет, отвечать придется мне.

— Хорошо. Не хочешь — не говори.

— Не буду. Но я виноват перед этими мужиками с Терминуса.

15

Для любого, кто бывал в космосе и на себе испытал его однообразие, настоящее возбуждение от полета приходит во время посадки на очередную планету. Ее поверхность бежит под вами, вы ловите взглядом мелькание земли и воды, геометрических фигур и линий, может быть, это города и дороги. Вы узнаете зелень лесов и травы, серую краску бетона, коричневую — открытой земли, белую — снега. Больше всего вас волнуют населенные участки; города, которые на каждой планете имеют свою планировку и архитектурные особенности.

Будь корабль обычным, и снижение, и посадка были бы более волнующими. «Далекая звезда» — дело другое. Она плыла сквозь атмосферу, снижая скорость благодаря мастерской манипуляции сопротивлением воздуха и гравитацией, и наконец замерла над космопортом. Дул порывистый ветер, а это сильно осложняло посадку. Двигатели «Далекой звезды» при посадке почти не оказывали сопротивления гравитационному полю планеты, вследствие чего и вес, и масса корабля снижались, и притом значительно. Если бы масса оказалась близкой к нулю, корабль снесло бы легким порывом ветра. При посадке поле гравитации планеты компенсируется, а вспомогательные реактивные двигатели включаются на небольшую мощность, создавая сопротивление не только притяжению планеты, но и порывам ветра. Без соответствующего компьютера это невозможно было бы сделать с такой точностью.

Вниз, вниз… с неизбежными небольшими смещениями, корабль дрейфовал, пока не опустился на очерченный участок взлетно-посадочного поля.

По бледно-голубому небу плыли легкие белые облака. Ветер дул резкими порывами даже у самой поверхности и, хотя больше не создавал особого риска для навигации, принес с собой холод. Тревайз вздрогнул и поежился, поняв, что их одежда совершенно не годится для компореллонской погоды.

Пелорат, наоборот, с радостью глядел по сторонам, глубоко вдыхал носом этот удивительный воздух и был не против немного охладиться. Он даже нарочно распахнул куртку, чтобы почувствовать ветер грудью. Он понимал, что скоро ему придется застегнуться и повязать шарф, но сейчас ему хотелось ощущать присутствие атмосферы — настоящей, какой не было и не могло быть на корабле.

Блисс поплотнее закуталась в пальто, надела перчатки и натянула на уши шапку. Вид у нее был совсем несчастный — казалось, она вот-вот заплачет.

— Этот мир злой, — пробормотала она. — Он не любит нас. Он нас не хочет.

— Ну почему, Блисс? — возразил Пелорат. — Уверен — местные жители любят свой мир, и он — э-э — любит их, если тебе так больше нравится. Не горюй, мы скоро окажемся в помещении, а там будет теплее.

Сообразив наконец, что словами не согреешь, Пелорат укутал ее курткой, а она крепко прижалась к его груди.

Тревайзу было некогда переживать из-за погоды. Он получил магнитную карточку от портовой службы, проверил ее в своем карманном компьютере и убедился, что она содержит необходимые подробности: номер и место его стоянки, номер и название двигателей корабля и так далее. Проверил еще раз на всякий случай, чтобы убедиться, включена ли охранная сигнализация, застрахован ли корабль по максимуму против всевозможных напастей (дело это было, в принципе, совершенно лишнее, поскольку корабль был абсолютно неуязвим при любых происках компореллонцев с их уровнем техники, а уж, если бы «Далекая звезда» пропала, от страховки не было бы никакого толку).

Тревайз нашел стоянку такси там, где она и должна была быть. (Ряд служб в космопортах по всей Галактике был стандартизован в смысле размещения, внешнего вида и функции. Это было насущно необходимо, принимая во внимание разношерстность прибывающей клиентуры.)

Он вызвал такси, обозначив направление лаконично: «Город».

Такси скользнуло к нему на диамагнитных полозьях, слегка покачиваясь под порывами ветра и дрожа от вибрации своего, прямо скажем, не слишком бесшумного двигателя. На темно-сером корпусе выделялись лишь белые знаки на задних дверцах. На водителе было темное пальто и белая меховая шапка.

Пелорат, кашлянув для уверенности, шепнул:

— Похоже, любимые цвета на этой планете — черный и белый.

— В городе может оказаться повеселее, — предположил Тревайз.

— Прокатимся до города, ребята? — дружелюбно поинтересовался водитель через маленький микрофон, может быть, для того чтобы не открывать окна.

В его выговоре слышалась довольно милая нежная напевность, и понимать его было не так уж трудно — что само по себе очень неплохо на чужой планете.

— Можно, — согласился Тревайз.

Задняя дверь открылась. Блисс, а за ней Пелорат с Тревайзом уселись в такси. Дверь закрылась, и откуда-то сверху хлынул теплый воздух.

Блисс растерла руки и облегченно вздохнула.

Такси медленно тронулось. Водитель спросил:

— А корабль-то ваш — гравилет, небось?

— Если вы видели, как он приземлялся, сомнений у вас быть не должно, — сухо проговорил Тревайз.

— Стало быть, с Терминуса?

— А вы знаете другую планету, где могут собрать такой корабль?

Водитель, похоже, усваивал эту информацию, пока такси набирало скорость. Затем спросил:

— А вы всегда так — вопросом на вопрос?

Тревайз не сдавался:

— Почему бы и нет?

— В таком случае интересно, что вы ответите мне, если я спрошу прямо: «Ваше имя Голан Тревайз?»

— Я могу спросить: «Зачем вам это знать?»

Такси затормозило на окраине космопорта, и водитель сказал, вздернув брови:

— Здорово! Я попробую еще разок: «Вы — Голан Тревайз?»

Голос Тревайза стал холодным и враждебным:

— Какое вам до этого дело?

— Послушайте, — сказал водитель, — мы не двинемся с места, пока вы не ответите на мой вопрос. И если в течение двух секунд вы не дадите ясного ответа — «да» или «нет», — я выключу обогрев салона и подожду. Вы — Голан Тревайз, Советник Терминуса? Если ответ будет отрицательным, вам придется предъявить ваши идентификационные документы.

— Да, я — Голан Тревайз и как Советник Академии требую, чтобы со мной обращались со всей учтивостью, приличествующей моему рангу. Ваша манера обращения со мной может дорого вам обойтись.

— Скажу напрямик. — (Такси снова тронулось.) — Я старательно выбирал своих пассажиров, но предполагал посадить только двух мужчин. Женщина оказалась для меня сюрпризом, и я подумал — вдруг ошибся. Но, поскольку выяснилось, что я все же угадал, попрошу объяснить присутствие женщины, как только мы доберемся до места назначения.

— Вы не можете знать, куда мне нужно.

— Представьте себе, знаю. Вы направляетесь в Департамент Транспорта.

— Вовсе нет.

— Все не так просто, Советник. Если бы я был водителем такси, я бы доставил вас, куда вам угодно. Поскольку я им не являюсь, мы едем туда, куда мне угодно.

— Простите, — сказал Пелорат, наклонившись к водителю, — вы так похожи на водителя такси. И ведете именно такси.

— Кто угодно может вести такси. Но не каждый имеет на это лицензию. И не каждый автомобиль, выглядящий как такси, является таковым.

— Хватит болтать, — прервал его Тревайз. — Кто вы и что вам нужно? Помните, вы ответите за все перед Академией.

— Не я, — ответил водитель. — Мои начальники — возможно. Я всего-навсего агент Службы Безопасности Компореллона. Я выполняю приказ: обращаться с вами со всем почтением к вашему рангу, но везти туда, куда нужно. Советую вам вести себя осторожно. Машина вооружена, а у меня приказ — обороняться в случае нападения.

16

Машина, достигнув крейсерской скорости, двигалась совершенно бесшумно, и Тревайз сидел в этой тишине, как замороженный. Он был уверен, даже не глядя в сторону Пелората, что тот сейчас смотрит на него взволнованно, с застывшим в глазах немым вопросом: «Что нам делать? Пожалуйста, ответь!»

Тревайз украдкой глянул на Блисс. Та сидела спокойно и казалась совершенно беззаботной. А как иначе! Она несла в себе целый мир. Вся Гея, пусть их разделяли громадные расстояния, умещалась в ней. У Блисс были резервы, которые она могла призвать на помощь в случае реальной опасности.

Но что же произошло?

Ясно, чиновник с внешней станции, следуя заведенному порядку, отослал свой рапорт, не включив в него сведений о Блисс, и это вызвало интерес людей из КСБ и, кроме того, Департамента Транспорта. Почему?

Время было мирное, и Тревайз не слышал ни о каких особых трениях между Компореллоном и Академией. Он сам был важным чиновником Академии…

Так-так… Он сказал таможеннику с орбитальной станции — Кендрей, так его вроде бы звали, — что у него важное дело к правительству Компореллона. Он упирал на это, добиваясь права на посадку. Кендрей наверняка должен был сообщить об этом, а это, должно быть, вызвало такой пристальный интерес властей.

Тревайз не предвидел подобного развития событий, а ведь должен был, по идее.

Куда же девался его так называемый дар провидца? Или он уже сам поверил, что он — черный ящик, как им его числила Гея? Сел в лужу, поддавшись растущей самоуверенности, основанной на глупом чужом суеверии?

Как он мог себе такое позволить! Неужели он ни разу в жизни не ошибался? Разве он когда-нибудь знал, какая завтра будет погода? Разве он хоть раз выигрывал круглые суммы в лотерею? Нет, нет и нет. Ну, тогда… может, только в великих, глобальных, галактического масштаба делах он мог оказаться прав? Как он мог судить?

Ладно, судить! Это все лирика. В конце концов одно только то, что он заявил о важном государственном деле — нет, он сказал, что речь идет «О безопасности Академии»…

Хорошо. Значит, тот факт, что он появился здесь по делу, касающемуся безопасности Академии, но вел его в тайне, не разглашая его сути… наверняка должен был привлечь внимание здешних властей. Да, но до тех пор пока они не знали, что это за дело, Служба Безопасности должна была действовать очень осмотрительно. Они должны были вести себя учтиво и обращаться с ним, как с важным сановником. Они не должны были похищать его и прибегать к угрозам.

А они именно это и сделали. Почему?

Что заставило их почувствовать себя настолько могущественными, чтобы позволить себе обращаться с Советником с Терминуса подобным образом?

Может быть, дело в Земле? Работала ли сейчас та самая сила, которая скрыла планету-прародительницу так умело даже от величайших менталистов Второй Академии? Не она ли перехватила его на самой первой стадии поисков Земли? Была ли Земля всезнающей? Всемогущей?

Тревайз покачал головой. Нет, это верный путь к паранойе. Винить Землю во всем? Неужели каждый поступок, каждый поворот пути, каждое стечение обстоятельств — результат тайных действий Земли? Стоило ему начать думать в таком духе, как у него просто руки опускались.

Тут Тревайз почувствовал, что машина тормозит, и от толчка вернулся к реальности.

Они уже долго ехали по городу, а он даже не удосужился посмотреть в окно. Тревайз поспешно перевел взгляд па дорогу. Здания были невысокими, но на холодной планете большая часть строений, вероятно, уходила под землю.

Тут не было и в помине ярких цветов — все серое и белое. Это как-то не вязалось с привычками людей.

По улицам брели редкие прохожие, кутаясь в теплую одежду. Правда, основная масса людей могла находиться тоже, по большей части, под землей.

Такси остановилось перед приземистым, широким зданием, построенным в углублении, дна которого Тревайз разглядеть не мог. Прошло некоторое время, но машина оставалась на месте и сам водитель не двигался. Шерстинки меха его высокой белой шапки почти касались потолка салона машины.

Тревайз, неизвестно почему, задумался: как водитель ухитряется входить и выходить из машины, не сбивая при этом шапку с головы? Наконец, с трудом сдерживая возмущение, как и подобало надменному и презирающему всех, кто ему не ровня, сановнику, он процедил сквозь зубы:

— Ну, водитель, долго мы тут будем торчать?

Компореллонская версия силовой перегородки, отделяющей водителя от пассажиров, была не такой уж примитивной. Звуковые волны могли свободно проникать сквозь нее, но Тревайз не сомневался, что материальные объекты, обладающие солидным запасом энергии, пройти сквозь нее не смогут.

— Сейчас кто-нибудь поднимется и встретит вас, — сказал водитель. — Сидите и не дергайтесь.

Как только он это сказал, над краем углубления, в котором стоял дом, медленно и плавно появились три головы. Вслед за ними вскоре показалось и остальное. По-видимому, новые действующие лица поднимались на каком-то подобии эскалатора, но оттуда, где сидел Тревайз, деталей этого устройства видно не было.

Как только эти трое приблизились, дверь салона такси распахнулась и внутрь хлынул поток холодного воздуха.

Тревайз вышел наружу, подняв воротник куртки. Остальные последовали за ним — Блисс с явной неохотой.

Трое компореллонцев выглядели довольно смешно — на всех были забавные надутые костюмы, вероятно, с электрическим подогревом. Тревайзу стало жалко компореллонцев. Такие костюмы были не в ходу на Терминусе, и однажды ему случилось одолжить пальто с подогревом, когда выпало зимовать на одной из планет Анакреона. Он обнаружил тогда, что нагревается пальто крайне медленно, а когда понимаешь, что тебе стало слишком тепло, ты уже мокрый с ног до головы.

Когда компореллонцы приблизились, Тревайз с гневом обнаружил, что они вооружены. Они и не пытались скрыть это. Напротив, бластер в кобуре у каждого из них болтался поверх одежды.

Один из подошедших, остановившись напротив Тревайза, грубовато сказал: «Прошу прощения, Советники, а затем резким движением распахнул на нем куртку. Протянув руки, он быстро провел вверх и вниз по груди и спине Тревайза, затем по бокам и бедрам, затем обыскал куртку. Тревайз был настолько обескуражен, смущен и удивлен, что понял, что это обыск, только тогда, когда все кончилось.

Пелорат, с перекошенным от возмущения и удивления ртом, выдержал обыск, произведенный вторым компореллонцем.

Третий приблизился к Блисс, но она не стала ждать, когда он до нее дотронется. Понимая, что от нее нужно, она сбросила пальто и осталась в легкой одежде под пронизывающим ветром.

— Видите? Я не вооружена, — холодно, под стать погоде, сказала она.

И действительно, это было видно любому. Компореллонец встряхнул се пальто, словно по его весу мог понять, есть ли там оружие — а может быть, он и вправду мог — и отступил назад.

Блисс накинула пальто, запахнула его, и на мгновение Тревайз восхитился ее поступком. Он знал, как Блисс относится к холоду, но ведь смогла заставить себя не дрожать, стоя на ветру в тонкой блузке и брюках. (Потом он, правда, подумал, не могла ли она при необходимости согреться теплом всей Геи.)

Один из компореллонцев махнул рукой, дав знак прибывшим следовать за ним. Двое других сопровождали их сзади. Пара-тройка прохожих, шедших мимо, не обратили никакого внимания на происходящее. То ли они были привычны к такому зрелищу, то ли (что вернее) их больше занимала проблема того, как бы поскорее попасть в помещение.

Подойдя ближе к краю углубления, Тревайз понял, что их конвоиры поднялись на подъемной рампе. Вшестером они тем же путем спустились вниз и миновали шлюз почти такой же сложный, как на космическом корабле. Конечно, он предназначался для удержания внутри не воздуха, а тепла.

И тут они вдруг сразу оказались внутри огромного здания.

Глава пятая Борьба за корабль

17

Первое впечатление Тревайза было таково, словно он оказался участником гипервизионной драмы — по заурядному историческому роману времен Империи. Здесь все напоминало декорации, что использовались каждым продюсером гипервизионных драм (скорее всего, все они использовали один и тот же комплект декораций), представляющие великий город-планету Трентор, город-повелитель Галактики, во всем его блеске и величии.

Здесь были и просторные площади, и оживленные потоки пешеходов, и юркие машины, несущиеся куда-то по отведенным для них трассам.

Тревайз посмотрел ввысь, почти уверенный в том, что увидит аэротакси, исчезающие в туннелях, но не увидел. И вообще стоило первой вспышке удивления угаснуть, как стало ясно, что на самом деле здание значительно меньше, чем то, которое могло бы выситься на Тренторе. Это было всего лишь здание, а не часть неразрывного комплекса, простирающегося на многие тысячи миль во всех направлениях.

Иными оказались и цвета, В гипервизионных драмах Трентор обычно демонстрировали в кричащих тонах, а одежда персонажей была абсолютно несуразна и неудобна. Однако и яркие краски, и причудливые одежды, по задумке, служили чисто символической цели — показать во всей красе упадок (непререкаемая точка зрения по нынешним временам) Империи и в особенности Трентора.

Однако, если так оно и было на самом деле, Компореллон являл собой полную противоположность этому упадку. Приглушенная цветовая гамма, на которую обратил внимание Пелорат еще в космопорту, полностью сохранилась и здесь.

Темно-серые стены, белые потолки, черная, белая и серая одежда. Часто попадались встречные в абсолютно черных костюмах, еще чаще — в серых, а вот в чисто-белых Тревайз никого не замечал. Фасоны были, правда, различные. Видимо, люди, лишенные возможности пользования красками, все-таки пытались найти способы отстоять свою индивидуальность.

Лица прохожих были невыразительны или, на худой конец, мрачны. У женщин волосы были коротко острижены, а у мужчин — подлиннее, на затылке скрепленные а короткий хвостик. Проходя мимо, никто не смотрел друг на друга. Казалось, тут у каждого на уме некое важное дело и нет в голове места ни для чего больше. Мужчины и женщины, одетые почти одинаково, отличались только длиной волос, выпуклостью груди и шириной бедер.

Троих гостей (или пленников!) провели в лифт, который опустил их на пять уровней. Затем их проводили до двери, на которой мелкими неприметными буквами, белым по серому, значилось: «Мица Лайзалор, МинТранс».

Возглавлявший процессию компореллонец коснулся таблички, которая спустя мгновение вспыхнула. Дверь отворилась, и они вошли.

Кабинет был большой и просторный. Отсутствие обстановки служило, возможно, сознательному воздействию на посетителей и демонстрировало могущество хозяина! кабинета.

Двое охранников стали у дальней стены, с каменными лицами. Их глаза зорко следили за каждым движением вошедших. Большой стол, немного отодвинутый назад, занимал центр кабинета. За столом сидела, по всей видимости, Мица Лайзалор — пышнотелая, с гладкой, холеной кожей, темноглазая. Две ее мускулистые ловкие руки с длинными, приплюснутыми на подушечках пальцами покоились на столе.

МинТранс — «Министр Транспорта», — предположил Тревайз. На ее сером костюме выделялись широкие, ослепительно белые лацканы. Двойная белая полоса пересекалась на груди. Тревайз видел, что, хотя костюм был скроен таким образом, чтобы скрыть выпуклости грудей, белое X невольно влекло к ним взгляд.

Министр, несомненно, была женщиной. Даже не глядя на ее груди, об этом можно было догадаться по коротким волосам; и хотя косметики на ее лице не было, черты его были явно женскими.

Голос у Министра тоже оказался женским — богатым, глубоким контральто.

— Добрый вечер, — сказала она. — Не часто мы удостаиваемся чести принимать у себя людей с Терминуса. А также незарегистрированных женщин.

Ее взгляд скользил с одного на другого, затем остановился на Тревайзе, стоявшем подчеркнуто прямо, не скрывая недовольства.

— К тому же один из вас — член Совета.

— Советник Академии, — сказал Тревайз, стараясь, чтобы голос его гневно звенел. — Советник Голан Тревайз по заданию Академии.

— По заданию? — Министр вздернула брови.

— По заданию, — повторил Тревайз. — Почему же с нами здесь обращаются как с преступниками? Почему нас взяли под стражу вооруженные охранники и доставили сюда, словно пленников? Совету Академии, как вы, надеюсь, понимаете, это не понравится.

— И потом, — вмешалась Блисс, и ее голос прозвучал молодо и звонко по сравнению с голосом Министра, — мы что, так и будем стоять?

Министр окинула Блисс пристальным ледяным взглядом, затем подняла руку и приказала:

— Три стула сюда! Быстро!

Дверь открылась, и трое мужчин, одетых в полном соответствии со скромной компореллонской модой, поспешно внесли три стула. Гости сели.

— Теперь, — спросила Министр с ледяной ухмылкой, — вам удобно?

«Вот уж нет», — подумал Тревайз. Стулья подали жесткие, плоские, холодные, и сидеть на них оказалось жутко неудобно.

— Почему мы здесь? — спросил он.

Министр заглянула в бумаги, лежащие перед ней.

— Объясню, как только получу подтверждение имеющимся у меня данным. Ваш корабль — «Далекая звезда» с Терминуса. Это верно, Советник?

— Верно.

Министр выразительно взглянула на Тревайза.

— Я использовала ваш титул, обратившись к вам, Советник. Будьте так добры, используйте и вы мой.

— Будет ли достаточно «Мадам Министр»? Или нужно что-то еще позабористее?

— Ничего особенного, сэр, и вам даже не нужно использовать оба эти обращения. Или «Министр», или «Мадам», если хотите сэкономить время.

— Тогда я отвечу: «Да, Министр».

— Капитан корабля — Голан Тревайз, гражданин Академии и член Совета Терминуса — новоиспеченный Советник, правда? Вы — Тревайз. Я верно все назвала, Советник?

— Да, Министр. И так как я гражданин Академии…

— Я еще не закончила, Советник. Возражать потом будете. Вас сопровождает Дженов Пелорат, ученый-историк, гражданин Академии. Это вы, не так ли, доктор Пелорат?

— Да, это так, моя до… — Он сконфуженно умолк и ответил снова: — Да, это так, Министр.

Министр сцепила пальцы.

— В сообщении со станции, которое передали мне, нет упоминания о женщине. Она тоже член экипажа?

— Да, Министр, — твердо произнес Тревайз.

— Тогда я обращаюсь к ней. Ваше имя?

— Я известна под именем Блисс, — ответила Блисс, сидя прямо и говоря спокойно просто, — хотя мое полное имя длиннее, Мадам. Вы хотите услышать его целиком?

— Пока хватит и так. Вы гражданка Академии, Блисс?

— Нет, Мадам.

— Гражданкой какого мира вы являетесь, Блисс?

— У меня нет документов, подтверждающих гражданство какого-либо мира, Мадам.

— Нет документов, Блисс? — Министр сделала какую-то пометку в бумагах. — Я это отметила. Что вы делали на борту корабля?

— Я пассажир. Мадам.

— Потребовали ли Советник Тревайз или доктор Пелорат ваши документы, прежде чем взять вас на борт, Блисс?

— Нет, Мадам.

— Поставили ли вы их в известность об отсутствии у вас документов, Блисс?

— Нет, Мадам.

— В чем заключались ваши функции на борту корабля, Блисс? Соответствует ли ваше имя этим функциям?

— Я пассажир и не имела других функций, — гордо сказала Блисс.

— С какой стати вы привязались к нашей пассажирке. Министр? — вмешался Тревайз. — Какой закон она нарушила?

Взгляд Министра Лайзалор скользнул с Блисс на Тревайза.

— Вы здесь впервые, Советник, — сказала она, — и не знаете наших законов. Тем не менее вы становитесь их субъектом, если прибываете в наш мир. Вы не приносите с собой свои законы; это общая установка Галактического права, я полагаю.

— Вы правы, Министр, но я все равно не понял, какие из ваших законов она нарушила.

— В Галактике общепринято, Советник, что визитер с планеты, расположенной вне доминионов того мира, который он посещает, обязан иметь при себе документы, удостоверяющие его личность. Многие миры беззаботны в этом отношении — живут за счет туризма или безразличны к порядку. Мы на Компореллоне не таковы. У нас здесь правовое общество. Эта дама — лицо без гражданства и, как таковое, нарушает наш закон.

— У нее не было выбора, — сказал Тревайз. — Я пилотировал корабль. Я привез ее на Компореллон. Она вынуждена была сопровождать нас, Министр, или вы полагаете, она должна была попросить нас вышвырнуть ее в космос?

— Это означает, что вы тоже нарушили наш закон, Советник.

— Нет, это не так, Министр. Я не чужак какой-нибудь. Я — гражданин Академии, а Компореллон с принадлежащими ему мирами входит в территорию Академии на правах ассоциированного члена. Как гражданин Академии я могу свободно путешествовать по Компореллону.

— Конечно, Советник, до тех пор, пока у вас есть документы, подтверждающие ваше гражданство.

— У меня они есть, Министр.

— Но даже будучи гражданином Академии, вы не имеете права нарушать наши законы, привозя с собой лицо без гражданства.

Тревайз помедлил. Ясно: таможенник Кендрей не сдержал слова, так что не было нужды выгораживать его. Он сказал:

— Нас не задержали на иммиграционной орбитальной станции, и я усмотрел в этом позволение взять эту женщину с собой на планету, Министр.

— Это правда, вас не задержали, Советник. Это правда, что о женщине не сообщили служащие иммиграционной станции и она была пропущена. Я могу предположить, однако, что таможенник решил — и совершенно справедливо, — что гораздо более важно пропустить ваш корабль на поверхность и тем самым заполучить его, чем беспокоиться о лице без гражданства. То, что они сделали, прямо скажем, нарушение таможенных правил, и вопрос этот должен быть и будет рассмотрен, безусловно, в соответствующем порядке, но у меня нет сомнений, что решение будет такое: нарушение в данном случае было оправданным. У нас мир твердых законов, Советник, но мы учитываем обстоятельства.

— Тогда я попросил бы объяснить причину вашей суровости, Министр, — немного помолчав, сказал Тревайз, — Если вы действительно не получали информации с орбитальной станции о присутствии лица без гражданства на борту корабля, тогда вы не знали и не могли знать, что мы нарушаем какой-либо закон в то время, покуда шли на посадку. И тем не менее вы были готовы взять нас под стражу, как только мы сели, да вы, собственно, так и сделали. Почему вы это сделали, если у вас не было причин подозревать, что какой-либо закон нарушен?

Министр улыбнулась.

— Мне понятны ваши сомнения, Советник. Уверяю вас, откуда бы мы ни получили подобные сведения касательно вашей пассажирки без документов, они не имеют никакого отношения к тому, что вас взяли под стражу. Мы действуем от имени Академии, с которой, как вы указали, мы состоим в договорных отношениях.

— Но это невозможно, Министр! — уставился на нее Тревайз. — Хуже того, это нелепо.

Министр медоточиво, негромко засмеялась и сказала:

— Вот забавно — почему вы решили, что нелепо хуже, чем невозможно, Советник? Впрочем, теоретически я с вами согласна. Однако, к несчастью для вас, ни то, ни другое места не имеет. Невозможно? Нелепо? Почему?

— Потому что я член правительства Академии и выполняю его задание, и невозможно, чтобы правительство захотело арестовать меня. Да и захоти, оно бы не смогло сделать этого, так как я обладаю парламентской неприкосновенностью.

— Ах, вы опустили мой титул, но вы сильно расстроены, и я вас прощаю. Однако будем точны. Меня не просили вас арестовывать. Я поступила так только для того, чтобы выполнить одну просьбу, Советник.

— Какую, Министр? — спросил Тревайз, стараясь не выйти из себя под испепеляющим взглядом демонической женщины.

— Конфисковать ваш корабль, Советник, и возвратить его Академии.

— Что?

— Вы опять не произнесли мой титул, Советник. Это большая ошибка. Подобная забывчивость не поможет решению вашего дела. Этот корабль не ваш личный, я полагаю. Ведь не вы же его спроектировали, не вы собрали, не вы приобрели?

— Конечно, нет, Министр. Он был передан мне правительством Академии.

— Тогда, вероятно, правительство Академии имеет полное право забрать его у вас, Советник. Видимо, это ценный корабль. — Тревайз промолчал. Министр продолжала: — Это гравилет, Советник. Их не может быть много даже у Академии. Там, должно быть, теперь сожалеют, что отдали вам один из этих немногих кораблей. Может быть, вы сумеете уговорить правительство предоставить вам другой, менее ценный корабль, который тем не менее вполне сгодится для вашего задания. Но тот корабль, на котором вы появились, мы обязаны конфисковать.

— Нет, Министр, я не могу отдать вам корабль. И не могу поверить, что Академия попросила вас об этом.

Министр усмехнулась.

— Не только меня, Советник. И не только Компореллон. У нас есть причины подозревать, что такая просьба была передана в каждый мир и регион, находящиеся под юрисдикцией Академии, или в каждый из союзничающих с ней. Из этого я заключаю, что Академия не в курсе ваших планов и упорно разыскивает вас. Вами недовольны, Советник. Из чего я далее заключаю, что у вас нет задания на Компореллоне от имени Академии, так как в этом случае ваши люди должны были бы знать, где вы находитесь, и связаться с нами особо. Короче, Советник, вы солгали мне.

— Я хотел бы взглянуть на копию запроса, который вы получили от Совета Академии, Министр, — сказал Тревайз в некотором замешательстве. — Думаю, я имею на это право.

— Конечно, если все пойдет согласно официальной процедуре. Мы относимся к процессуальным формальностям очень серьезно, Советник, и ваши права будут полностью защищены, уверяю вас. Однако будет гораздо лучше и легче, если мы с вами договоримся здесь и сейчас — без огласки и необходимости в официозе. Мы предпочитаем, чтобы все сложилось именно так, и, я уверена, того же хочет и Академия. Она явно не желает, чтобы вся Галактика узнала о беглом Советнике. Это может выставить Академию в нелепом свете, а мы с вами не так давно пришли к согласию, это будет хуже, чем нелепо, — гораздо хуже, чем невозможно.

Тревайз снова промолчал.

Министр подождала мгновение, затем продолжила, так же невозмутимо, как прежде:

— При любом раскладе, Советник, корабль мы намерены забрать. А вот наказание за провоз пассажирки без гражданства будет зависеть от того, какой путь мы изберем. Потребуете соблюдения законности, и это станет пунктом обвинения против вас, и все вы можете подвергнуться полному наказанию за это преступление, а оно может оказаться тяжелым, уверяю вас, Договоримся — ваша пассажирка может улететь торговым рейсом, куда пожелает, и вы, при желании, сможете к ней присоединиться. Либо, если Академия пожелает, мы можем снабдить вас одним из наших собственных кораблей в пригодном для полета состоянии при условии, конечно, что Академия возместит нам расходы, передав в наше распоряжение эквивалентный корабль. Либо, если по какой-либо причине вы не пожелаете вернуться на контролируемую Академией территорию, мы можем предложить вам убежище, а возможно, и постоянное компореллонское гражданство. Как видите, у вас есть много недурных вариантов, если вы склонитесь к дружескому соглашению, но их не будет вовсе, если вы продолжите настаивать на ваших официальных правах.

— Министр, вы слишком резвы, — усмехнулся Тревайз. — Вы обещаете невозможное. Вы никак не можете предложить мне убежище, если Академия требует от вас моей выдачи.

— Советник, я никогда не обещаю невозможного, — невозмутимо ответила Министр. — Требования Академии касаются только корабля, а не вас лично или кого-либо еще на борту. Их единственная просьба — вернуть судно.

Тревайз быстро взглянул на Блисс и сказал:

— Позвольте мне, Министр, коротко переговорить с доктором Пелоратом и мисс Блисс?

— Конечно, Советник. Пятнадцати минут вам достаточно?

— Да, Министр, но с глазу на глаз.

— Вас отведут в комнату и спустя пятнадцать минут приведут обратно, Советник. Вам не будут мешать и, уверяю, не станут подслушивать. Я даю вам слово и сдержу его. Однако вы будете под охраной, так что не будьте настолько глупы, чтобы думать о побеге.

— Не будем, Министр.

— А когда вы вернетесь, я буду ждать от вас добровольного согласия отдать корабль. В противном случае в действие вступит закон, и это будет гораздо хуже для вас, Советник. Понятно?

— Понятно, Министр, — ответил Тревайз, сдерживая гнев. Злиться было в высшей степени бесполезно.

18

Их отвели в маленькую, но хорошо освещенную комнату. Там стояли диван и два стула. Слышалось тихое урчание вентиляции. В целом, тут было намного более уютно, чем в грандиозном стерильном кабинете Министра.

Угрюмый высокий охранник сопроводил их сюда, по дороге не убирая руки с приклада бластера. Он остался за дверью, когда они вошли, и грозным голосом напомнил:

— У вас пятнадцать минут.

Как только он это сказал, дверь скользнула по пазам и с глухим стуком захлопнулась.

— Будем надеяться, что нас не подслушивают, — сказал Тревайз.

— Она дала слово, Голан, — упрекнул друга Пелорат.

— Ты судишь о других по себе, Дженов. Ее так называемое «слово» не стоит ни гроша. Она нарушит его не задумываясь, если этого пожелает.

— Ну, тогда, — сказала Блисс, — я могу экранировать эту комнату.

— У тебя с собой экранирующее устройство? — изумился Пелорат.

— Разум Геи — экранирующее устройство, Пел, — улыбнулась Блисс, сверкнув белыми зубами. — Это потрясающий разум.

— Мы торчим здесь, — сердито буркнул Тревайз, — из-за тупости этого потрясающего разума.

— Ты о чем? — спросила Блисс.

— После ликвидации противостояния вы стерли меня из памяти и нашего мэра, и Оратора Второй Академии Гендибала. Никто из них теперь не вспомнит меня, разве только косвенно и абсолютно равнодушно. Я был предоставлен самому себе.

— Мы вынуждены были сделать это, — сказала Блисс. — Ты наш главный козырь.

— Ну-ну. Голан Тревайз, который-никогда-не-ошибается. Но вы не удосужились заодно стереть мой корабль из их памяти, верно? Мэр Бранно не вспомнила обо мне, я ей не интересен, но зато она вспомнила о корабле. Его она не забыла.

Блисс нахмурилась.

— Подумай об этом, — сказал Тревайз. — Гея, вероятно, предположила, что я и мой корабль — нечто единое. Если Бранно не будет думать обо мне, стало быть, она не будет думать и о корабле. Беда и промашка в том, что Гея не представляет себе, что такое индивидуальность. Она считает меня и корабль единым организмом и жестоко ошибается.

— Это возможно, — тихо сказала Блисс.

— Хорошо, Тогда дело твоей чести исправить эту ошибку, — решительно сказал Тревайз. — Я должен вернуть себе гравилет и компьютер. Этого достаточно. Следовательно, Блисс, устрой все так, чтобы корабль остался у меня. Ты ведь можешь управлять чужим сознанием.

— Да, Тревайз, но мы не так уж легко справляемся с этим. Во время тройного противостояния нам это удалось, но знаешь ли ты, как долго планировалось это противостояние, рассчитывалось, взвешивалось? На это ушли долгие годы. Я не могу просто подойти к женщине и перевернуть ее сознание на чей-то лад.

— Но разве сейчас не время…

Блисс яростно продолжила:

— Знаешь, так можно далеко зайти. Я могла воздействовать на сознание таможенника с орбитальной станции, и он, не раздумывая, разрешил бы нам посадку; могла бы воздействовать на сознание агента, и он позволил бы нам уйти…

— Хорошо, если на то пошло, почему ты этого не сделала?

— Потому что мы не знали, к чему это могло привести. Мы не представляли, какие могут быть последствия. Можно было с тем же успехом все испортить. Если я вмешаюсь в сознание Министра сейчас, это может сказаться на ее отношениях с теми, с кем она вступит в контакт, а так как она высокопоставленный чиновник в своем правительстве, это может повлиять на межпланетные отношения. До тех пор пока не будем точно знать всех тонкостей, мы не имеем права вмешиваться в ее мысли.

— Тогда зачем ты с нами?

— Затем, что может настать мгновение, когда в опасности окажется твоя жизнь. Тогда я должна буду любой ценой защищать ее, даже ценой жизни Пела или моей. Тебе ничто не грозило на орбитальной станции. Ничто не грозит тебе и сейчас. Ты должен выпутаться сам и поступать так до тех пор, пока Гея не оценит последствий необходимых действий, а оценив, не предпримет их.

Тревайз обдумал сказанное Блисс.

— В таком случае придется постараться. Есть одна задумка. Не знаю, проскочит или нет.

Дверь открылась, уйдя в пазы с таким же шумом, как и тогда, когда закрывалась.

— Выходите, — приказал охранник.

По дороге Пелорат прошептал:

— Что ты задумал, Голан?

Тревайз покачал головой и прошептал в ответ:

— Точно не знаю. Попробую сымпровизировать на ходу.

19

Министр Лайзалор все еще сидела за столом, когда трое путешественников вернулись в ее кабинет. При виде входящих по ее лицу пробежала мрачная ухмылка.

— Надеюсь, Советник Тревайз, вы вернулись, чтобы сообщить мне, что добровольно покидаете корабль Академии.

— Я вернулся, Министр, — спокойно возразил Тревайз, — обсудить условия.

— Какие условия? Какое обсуждение, Советник? Судебное разбирательство, если вы на нем настаиваете, может быть начато очень быстро и проведено еще быстрее. Я гарантирую вам осуждение даже при соблюдении справедливости, так как ваша вина в том, что особа без гражданства проникла на Компореллон, очевидна и неоспорима. Затем мы совершенно легально отберем корабль и вы все трое подвергнетесь тяжкому наказанию. Не навлекайте на себя это наказание. Мы ничего, кроме времени, не потеряем, поймите.

— А у меня такое мнение, что нам все-таки есть что обсудить, Министр, потому что независимо от того, как скоро вы осудите нас, вы не сможете захватить корабль без моего согласия. Любая попытка, какую вы предпримете для вторжения на борт без меня, приведет к гибели корабля, а с ним — и всего космопорта, и любого человека, который окажется поблизости. Это наверняка разгневает Академию, как бы вы потом ни выкручивались. Угрозы, принуждение открыть корабль наверняка противоречат вашим законам. И если вы от безысходности нарушите свои собственные законы и подвергнете нас пыткам или отправите в тюрьму, Академия узнает об этом и разбушуется еще сильнее. Как бы они ни хотели заполучить корабль, они не могут позволить подобного обращения с гражданином Академии. Так мы обсудим условия?

— Все это — чушь, — сердито нахмурившись, процедила сквозь зубы Министр. — Если понадобится, мы можем связаться с Академией. Они должны знать, как открывается их собственный корабль, а если нет, то смогут заставить вас открыть его.

— Вы не произнесли мой титул, Министр, но вы волнуетесь, так что я вас прощаю. Вы отлично понимаете, что последнее, на что вы пойдете, — это не то, чтобы связаться с Академией, потому что у вас нет никакого желания передавать ей корабль.

Лицо Министра посуровело:

— Что за дребедень, Советник?

— Такая дребедень, Министр, которую остальным, возможно, и слушать ни к чему. Позвольте моему другу с дамой устроится в каком-нибудь уютном отеле и обрести заслуженный последолгого пути отдых, отошлите охрану. Они могут остаться снаружи, а вам пусть оставят бластер. Вы не хрупкая женщина и, обладая бластером, сможете не бояться. Я безоружен.

— Я вас и без бластера не боюсь, — заявила Министр, наклонившись к Тревайзу через стол.

Не оборачиваясь, она подозвала одного из охранников. Тот подошел и остановился сбоку от Министра, прищелкнув каблуками. Министр отдала распоряжение:

— Охранник, доставьте эту парочку в номер. Пусть там у них будут все удобства и охрана. Вы несете ответственность за любую несправедливость по их адресу, так же как и за любое нарушение порядка с их стороны.

Министр встала, и, как ни старался Тревайз сохранять самообладание, он не удержался и чуть-чуть отшатнулся. Лайзалор оказалась очень высокого роста, не ниже, по крайней мере, Тревайза, возможно, даже на несколько сантиметров выше. У нее была тонкая талия, а две белые полосы, скрещивающиеся на груди и опускающиеся ниже, охватывая талию, делали ее на вид еще стройнее. Однако в фигуре Лайзалор была какая-то слоновья грация, и у Тревайза мелькнула мысль, что ее утверждение о том, что она его не боится, не лишено справедливости. «Случится подраться, — подумал он, — она без труда положит меня на лопатки».

— Пойдемте со мной, Советник, — сказала она. — Если вы собираетесь и дальше нести чепуху, тогда, как вы верно выразились, чем меньше народа вас услышит, тем лучше.

Она резво зашагала прочь из кабинета. Тревайз последовал за ней, чувствуя себя пигмеем в ее массивной тени — такого он никогда не испытывал прежде с женщиной.

Они вошли в кабину лифта, и, как только дверь закрылась, Лайзалор сказала:

— Мы теперь одни и, если у вас еще есть иллюзии, Советник, что вы можете померяться со мной силой, дабы чего-либо добиться, рекомендую оставить их. — И немного мягче добавила: — На вид вы не слабак, Советник, но уверяю вас, мне ничего не стоит сломать вам руку — или хребет, если понадобится. Я вооружена другим, поэтому оружие мне не понадобится.

Тревайз задумчиво потер щеку, оценивающе смерив министершу взглядом.

— Министр, я могу одержать победу в схватке с любым мужчиной моей весовой категории, но с вами я заранее отказываюсь драться. Я не дерусь, когда уверен в проигрыше.

— Вот и славно, — кивнула Министр. Было заметно, что она польщена.

— Куда мы направляемся, Министр, если не секрет?

— Вниз. Довольно глубоко. Однако не переживайте. В гипервизионных драмах героев всегда отводят в темницу, полагаю, но у нас на Компореллоне темниц нет — только обычные тюрьмы. Мы направляемся в мои личные покои. Там не так романтично, как в темнице старых грозных имперских времен, зато гораздо более комфортабельно.

По подсчетам Тревайза, они опустились не меньше, чем на пятьдесят метров ниже поверхности планеты, когда дверь остановившейся кабины скользнула в сторону и они вышли из нее.

20

Тревайз с нескрываемым удивлением огляделся по сторонам.

— Вам не нравится у меня, Советник? — спросила Министр.

— Нет, почему же, Министр. Наоборот, я поражен. Я не ожидал ничего подобного. Впечатление, которое я получил от вашего мира за то короткое время, что нахожусь здесь, от того немногого, что я видел и слышал, — это мир строгости, умеренности, а уж никак не томной роскоши.

— Так оно и есть, Советник. Наши ресурсы ограничены, и наша жизнь должна быть так же сурова, как и наш климат.

— Но все это, Министр… — И Тревайз развел руками, словно пытаясь обнять комнату, где, впервые на этой планете, увидел разные цвета, где на кушетке лежало множество мягких подушек, где от стен струился нежный свет, где устланный коврами пол приглушал звук шагов. — Это же настоящая роскошь.

— Мы отвергаем, как вы верно подметили, Советник, бесполезную роскошь, кичливую роскошь, излишне дорогостоящую роскошь. Тут же роскошь в чистом виде, которая к тому же полезна. Я много работаю и несу большую ответственность. Мне необходимо место, где я могу расслабиться, забыть ненадолго о тяготах, связанных с работой на посту Министра.

— И что же, все компореллонцы живут так же, когда за ними не подсматривают, Министр?

— Все зависит от степени ответственности и важности работы. Немногие могут позволить себе подобное, заслужить такое или, в соответствии с нашим моральным кодексом, возжелать этого.

— Но вы, Министр, можете позволить и то, и другое, и третье?

— Ранг имеет свои привилегии. — Лайзалор уселась на кушетку, которая заметно прогнулась под ее основательным весом, и указала на мягкий стул, стоявший рядом. — А теперь усаживайтесь, Советник, и откройте мне все ваши безумные мысли.

Тревайз сел и расслабился.

— Безумные, Министр?

— В приватной беседе нет нужды слишком пунктуально соблюдать формальности, — вальяжно промурлыкала министерша, облокотившись о подушку. — Можете называть меня Лайзалор. Я буду называть вас Тревайзом. Скажите мне, что у вас на уме, Тревайз. Давайте выкладывайте.

Тревайз положил ногу на ногу и откинулся на спинку стула.

— Поймите, Лайзалор, вы предоставляете мне выбор: либо согласиться покинуть корабль добровольно, либо стать подсудимым на официальном процессе. В обоих случаях вы в конце концов завладеете кораблем. Правда, вы убедительно советуете мне склониться к первой альтернативе. Вы готовы предложить мне другой корабль взамен нынешнего, на котором, как вы говорите, друзья и я можем отправиться куда угодно. Можем даже остаться здесь, на Компореллоне, и ходатайствовать о гражданстве, если пожелаем. Что касается не таких ответственных решений… вы охотно позволили мне пятнадцать минут посоветоваться с друзьями. Вы даже привели меня сюда, в ваши личные покои, а мои друзья находятся сейчас, по-видимому, в комфортабельных номерах. Короче, вы подкупаете меня, Лайзалор, и притом откровенно, чтобы гарантировать себе обладание кораблем без необходимости судебного разбирательства.

— Послушайте, Тревайз, вы что, не считаете меня способной на обычные человеческие порывы? Думаете, не они мной движут?

— Представьте, думаю именно так.

— Или сомневаетесь в том, что добровольная капитуляция быстрее и удобнее, чем судебное разбирательство?

— Да! Есть у меня одно подозрение.

— Какое же?

— Суд имеет один недостаток — публичность. Вы несколько раз упоминали добросовестную правовую систему вашего мира, и смею предположить, вам будет затруднительно организовать процесс так, чтобы он не был целиком и полностью записан. А если так, то Академии все станет известно, корабль ускользнет из ваших рук, как только процесс закончится.

— Конечно, — без всякого выражения сказала Лайзалор. — Владелец корабля — Академия.

— С другой стороны, — продолжал Тревайз, — договоренность со мной не должна официально регистрироваться. Вы получите корабль и, поскольку Академия ничего не узнает, — они ведь даже не ведают, что мы находимся на этой планете, — Компореллон сможет оставить его себе. Уверен, это именно то, что вы собираетесь провернуть.

— Зачем нам это, как вы думаете? — усмехнулась Лайзалор. Она все еще сохраняла бесстрастность. — Разве мы не часть конфедерации Академии?

— Не совсем. Ваш статус — ассоциированный член. На карте Галактики, где миры — члены конфедерации Академии показаны красным, Компореллон и зависимые от него планеты окрашены в бледно-розовый цвет.

— Даже если и так, то, будучи ассоциированным членом, мы призваны верно сотрудничать с Академией.

— Призваны? Разве Компореллон не грезит о полной независимости и о господстве? Вы — древний мир, Почти все миры объявляют себя старше, чем есть на самом деле, но Компореллон-то действительно древний мир.

Министр Лайзалор позволила себе холодную улыбку.

— Старейший, если верить некоторым из наших патриотов.

— Разве не было такого времени, когда Компореллон действительно был во главе пускай и небольшой группы миров? Неужели вы до сих пор не мечтаете о возвращении этого положения и былого могущества?

— Зачем мечтать о несбыточном? Я назвала ваши мысли безумными, когда вы еще рта не раскрыли, и как вижу, не ошиблась.

— Мечты могут быть несбыточными, но все, так или иначе, о чем-то мечтают. Терминус расположен на самом краю Галактики. Его пятивековая история короче истории любого другого мира. И он правит фактически всей Галактикой. Почему это недоступно Компореллону? А? — Тревайз улыбнулся.

— Терминус достиг такого положения, — не обратив внимания на его улыбку, сказала Лайзалор, — насколько мы понимаем, выполняя план Гэри Селдона.

— План — психологическая опора превосходства Терминуса и продержится, скорее всего, лишь до тех пор, пока люди верят в План. Возможно, само Компореллонское правительство в действительности не верит во все это. Кроме того, Терминус обладает еще одной опорой — техникой. Гегемония Терминуса в Галактике, несомненно, основана на его превосходстве в технике, в качестве образчика которой вы так страстно желаете заполучить мой гравилет. Ни один мир, кроме Терминуса, не располагает гравилетами. Если Компореллон сможет завладеть кораблем и разобраться в принципах его действия, это поможет вам совершить гигантский технологический скачок. Уверен, это не позволит вам уйти из-под власти Терминуса, но ваше правительство, вероятно, надеется именно на это.

— Вы шутите, Тревайз? Любое правительство, захватившее этот корабль, тогда как Академия стремится во что бы то ни стало вернуть его, наверняка навлечет на себя гнев Академии. А история показывает, что Академия в гневе страшна.

— Гнев Академии может вспыхнуть только в том случае, если она знает, из-за чего и на кого ей гневаться.

— В этом случае, Тревайз, если предположить, что предложенный вами анализ — не безумие, разве не выгодно вам передать нам корабль и провернуть тем самым выгодную сделку? Мы хорошо заплатим за то, что все останется в тайне, и обсудим ваши условия.

— А вдруг я возьму да и сообщу обо всем Академии?

— Ни за что. Вы не сможете скрыть свою роль в этом деле.

— Я могу объяснить, что действовал под принуждением.

— Можете. Тем не менее здравый смысл подсказывает вам, что ваш мэр не поверит ни единому вашему слову. Ну, соглашайтесь же.

— Не могу, мадам Лайзалор, — покачал головой Тревайз. — Корабль мой и должен остаться моим. Как я уже сказал, если вы попытаетесь силой проникнуть внутрь, может произойти мощный взрыв. Уверяю вас, это чистая правда. Не надейтесь на то, что я блефую.

— Вы можете разблокировать корабль и перепрограммировать компьютер.

— Несомненно, но я и не подумаю этого делать.

Лайзалор глубоко вздохнула.

— Вы знаете, что мы можем заставить вас передумать. Поговорим по душам, если не с вами, так с вашими друзьями — доктором Пелоратом и юной леди.

— Пытки, Министр? И это — ваша законность?

— Нет, Советник. Нам нет нужды прибегать к настолько примитивным методам. Всего-навсего психозондирование.

Впервые с момента прихода к Министру Тревайз похолодел. Было чего испугаться.

— Вы и этого не имеете права сделать. Использование психозонда для любых целей, кроме медицинских, считается противозаконным во всей Галактике.

— Но если ситуация продиктует такую необходимость…

— Я готов рискнуть, — сказал Тревайз, — но это не даст вам ровным счетом ничего. Мое стремление сохранить корабль настолько глубоко, что психозонд разрушит мой мозг раньше, чем перестроит его настолько, чтобы я отдал корабль вам. — («Это блеф», — подумал он и похолодел сильнее.) — И даже если вы будете настолько искусны, что переориентируете, убедите меня, не разрушив моего сознания, и если я разблокирую корабль, разоружу и передам его вам, все равно толку вам от этого не будет. Корабельный компьютер — вещь еще более совершенная, чем сам корабль, и он как-то устроен — я сам точно не знаю как, — чтобы работать с полной отдачей только со мной. Что-то вроде персонального компьютера в буквальном смысле.

— Предположим тогда, что вы передадите нам корабль, но останетесь его пилотом. Согласитесь пилотировать его для нас — как почетный гражданин Компореллона? Высокая оплата. Роскошь в пределах разумного для вас и ваших друзей.

— Нет.

— Что же вы думаете? Что мы дадим возможность вам и вашим друзьям сесть на корабль и покинуть планету? Предупреждаю вас: прежде чем мы позволим сделать это, мы сообщим Академии, что вы были здесь на своем корабле, а они уж пускай дальше сами решают, как с вами быть.

— И потеряете корабль?

— Если уж нам суждено его потерять, то пусть уж лучше он достанется Академии, чем наглому чужаку.

— Тогда позвольте изложить мой собственный вариант.

— Вариант? Хорошо, послушаю. Приступайте.

— Я выполняю важное задание, — тщательно подбирая слова, начал Тревайз. — Оно началось при поддержке Академии. Поддержка исчезла, но миссия не стала от этого менее важной. Предоставьте мне взамен поддержку Компореллона, и, если я добьюсь успеха, Компореллон только выиграет.

— И ты не вернешь корабль Академии? — с нескрываемым сомнением, неожиданно переходя на «ты», спросила Лайзалор.

— И не собирался. Академия, уверяю вас, не искала бы корабль так рьяно, если бы они не догадывались, что никакого намерения возвращать его у меня нет, а если это и произойдет, то лишь случайно.

— Однако это далеко не то же самое, что твое согласие передать корабль нам.

— Как только я завершу свою миссию, корабль мне, больше не понадобится, я не стану возражать — пусть Компореллон забирает его. Все может быть.

Они оба молча некоторое время смотрели друг на друга.

— Вы использовали сослагательное наклонение, — взяла себя в руки Лайзалор. — Что значит «может быть»? Мы не можем считать это обещанием.

— Я мог бы и поклясться, но что толку? Да, мои обещания осторожны и скромны, но как раз в этом залог их искренности.

— Умно, — сказала Лайзалор, кивнув. — Мне нравится. Ну, а в чем заключается ваша миссия и какой от нее прок Компореллону?

— Нет, нет, теперь ваша очередь, — покачал указательным пальцем Тревайз. — Поддержите меня, если я докажу вам, что моя миссия важна и для Компореллона?

Министр Лайзалор встала с кушетки и сразу заполнила собой пространство.

— Я голодна, Советник Тревайз. Нет сил говорить на пустой желудок. Давайте перекусим, потом покончим с делами.

Тревайз на краткое мгновение поймал в ее взгляде что-то хищное. Улыбнуться ему удалось с невероятным трудом.

21

Угощение оказалось сытным, но жутко невкусным. Главным блюдом было вареное мясо под горчичным соусом с гарниром из листьев какого-то растения, но какого, Тревайз не смог распознать. Они не понравились ему горько-соленым вкусом. Позднее он узнал, что это какие-то морские водоросли.

Потом были поданы ломтики фруктов, по вкусу напоминавших яблоки с привкусом персика (довольно вкусные), и горячий темный напиток, настолько горький, что Тревайз осилил только половину и спросил, нельзя ли ему выпить просто холодной воды. Все порции оказались небольшими, но сейчас Тревайзу было не до сытости.

Обед проходил в интимной обстановке, без прислуги. Министр собственноручно разогрела еду, сервировала стол и сама убрала тарелки и приборы.

— Надеюсь, вам понравилось, — сказала Лайзалор, когда они покинули столовую.

— Очень вкусно, — отозвался Тревайз без всякого энтузиазма.

Министр снова устроилась на кушетке.

— Вернемся к нашему прерванному разговору. Вы сказали, что Компореллон может возмутиться тем, что Академия лидирует в технике и владычествует в Галактике. В общем-то, все так, но это может интересовать только тех, кого интересует межзвездная политика, а таких сравнительно мало. Что гораздо более важно, так это то, что среднего компореллонца приводит в ужас безнравственность, царящая в Академии. Безнравственность сейчас процветает в большинстве миров, но на Терминусе — это уж слишком. Я бы сказала, что любые антитерминусские настроения, существующие в нашем мире, проистекают, скорее, из этого, чем из каких-либо абстрактных материй.

— Безнравственность? — удивленно сказал Тревайз. — Какие бы ошибки Академии вы ни имели в виду, она управляет своей частью Галактики добросовестно, успешно и согласно законам. Гражданские права в целом не нарушаются и…

— Советник Тревайз, я говорю о сексуальной нравственности.

— В таком случае я понимаю вас еще меньше. В сексуальном плане мы абсолютно нравственное общество. Женщины у нас полноценно представлены во всех сферах общественной жизни. Наш мэр — женщина, и Совет почти наполовину состоит из…

По лицу Министра проскользнула раздраженная гримаса.

— Советник, вы смеетесь надо мной? Наверняка вы знаете, что означает сексуальная нравственность. Является ли брак таинством на Терминусе?

— Что вы подразумеваете под таинством?

— Существует ли официальная церемония бракосочетания?

— Конечно, если люди хотят этого. Такая церемония упрощает денежные и наследственные проблемы.

— Но разводы имеют место?

— Конечно. Безнравственно связывать людей друг с другом, если…

— Разве не существует религиозных ограничений?

— Религиозных? Некоторые разводят философию вокруг древних культов, но что общего это может иметь с браком?

— Советник, здесь, в Компореллоне, каждый аспект секса строго контролируется. Никакого секса вне брака. Его внешние проявления ограничены даже в браке. Нас просто шокируют те миры — и Терминус в особенности, — где секс, по-видимому, рассматривается больше как публичное наслаждение. Причем вам не особенно важно, где, как и с кем предаваться удовольствию без оглядки ка религиозные ценности.

— Простите, — пожал плечами Тревайз, — но при всем желании я не могу учинить реформу в масштабе Галактики или даже Терминуса — и потом, какое отношение все это имеет к вопросу о моем корабле?

— К вопросу о вашем корабле имеет отношение общественное мнение, и оно ограничивает мои возможности свести дело к компромиссу. Граждане Компореллона ужаснутся, если узнают, что ты взял на борт молодую привлекательную женщину для удовлетворения похотливых желаний, твоих и твоего спутника. И именно в интересах безопасности всех вас я настаиваю на том, чтобы ты предпочел мирную капитуляцию открытому судебному процессу, — взъярилась Лайзалор.

— Как я понимаю, вы использовали обед, чтобы прибегнуть к угрозам после угощения… Что? Опасаться суда Линча?

— Я всего-навсего описала возможные опасности. Будете ли вы отрицать, что женщина, приглашенная вами на борт корабля, взята с какой-либо иной целью?

— Конечно, буду, могу опровергнуть это. Блисс — подруга моего друга доктора Пелората. Кроме нее, у него никого нет. Может быть, по вашим законам, их связь браком не является, но я уверен, что, по мнению Пелората и Блисс, они женаты на все сто.

— Хотите сказать, что не имеете с ней никаких отношений?

— Конечно, нет, — выпалил Тревайз. — За кого вы меня принимаете?

— Трудно сказать. Я не знаю, каковы ваши понятия о нравственности.

— Тогда позвольте объяснить, что мои понятия о нравственности диктуют мне непозволительность покушения ка любую собственность моего друга — в частности, на его подружку.

— Вы даже не испытываете такого искушения?

— Искушение искушением, но соблазнить меня невозможно.

— Совсем невозможно? А, наверное, вас не интересуют женщины.

— Ну что вы! Очень даже интересуют.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы были близки с женщиной?

— Несколько месяцев, Этого не было с тех пор, как я покинул Терминус.

— Наверняка это вас не радует.

— Еще бы, — с чувством воскликнул Тревайз, — но ситуация такова, что у меня нет выбора.

— Наверняка ваш друг Пелорат, заметив ваши страдания, был бы рад поделиться с вами своей женщиной.

— Я ему про свои мучения не докладывал, но, если бы и так, он не захотел бы делить со мной Блисс. И она, я думаю, не согласилась бы. Я ей не нравлюсь.

— Вы это говорите потому, что уже пытались проверить на практике?

— Не пытался. Мне не нужна проверка на практике. Да и она мне не особенно нравится.

— Удивительно! Она хороша собой и должна привлекать внимание мужчин.

— Внешне она на самом деле привлекательна. Но во мне она никаких порывов не будит. Может быть, из-за того, что слишком юна, в некотором смысле еще совсем ребенок.

— Значит, вы предпочитаете зрелых женщин?

Тревайз замолк. Ловушка?

— Мне попадались и зрелые женщины — я ведь и сам не мальчик, — уклончиво ответил он. — А какое отношение это имеет к моему кораблю?

— Да забудьте вы про свой корабль хоть ненадолго! Мне сорок шесть лет, и я незамужем. Я все время была слишком занята, чтобы выйти замуж.

— В таком случае, по компореллонским правилам, вы должны были всю вашу жизнь посвятить воздержанию. Поэтому вы спрашивали, когда я последний раз был близок с женщиной? Хотели моего совета? Если так, я скажу, что это не еда и не вода. Это неприятно — обходиться без секса, но возможно.

Министр улыбнулась, и снова в ее взгляде мелькнуло что-то хищное.

— Зря вы так думаете обо мне, Тревайз. У каждого ранга — свои привилегии, особенно если вести себя осмотрительно. Я не так уж целомудренна. Тем не менее компореллонские мужчины не удовлетворяют меня. Я согласна с тем, что нравственность — абсолютное благо, но мужчины из-за своих понятий чувствуют себя виноватыми и в постели трусливы и неизобретательны. Долго раскачиваются, а потом спешат — словом, не мастера.

— Но я-то что могу с этим поделать? — исключительно осторожно спросил Тревайз.

— Хочешь сказать, — снова резко перешла на «ты» Лайзалор, — что это моя вина? Что я непривлекательна?

Тревайз протестующе поднял руку.

— Я вовсе не это хотел сказать!

— Ну, а как бы ты себя повел, представься тебе случай. Ты — мужчина из безнравственного мира, который, должно быть, имел богатую сексуальную практику и вдобавок, перенес несколько месяцев вынужденного воздержания в присутствии юной очаровательной женщины. Как бы ты повел себя с такой женщиной, как я, зрелой, которые, как ты сам признался, тебе по вкусу?

— Я вел бы себя с уважением и благопристойностью, приличествующей вашему высокому положению.

— Не дури! — прошептала Министр. Ее левая рука скользнула направо, к талии. Белая полоска вокруг нее ослабла и спала с груди и шеи. Черная ткань платья обвисла свободными складками.

Тревайз застыл. Было ли это у нее на уме… и с каких пор? Или это была взятка, чтобы добиться того, чего она не смогла добиться угрозами?

Платье соскользнуло с плеч Лайзалор. Ее груди оказались такими же, как она сама, — массивными, упругими, могучими.

— Ну? — сказала она.

— Великолепно! — совершенно откровенно восхитился Тревайз.

— И что же ты будешь делать?

— А как же моральный кодекс Компореллона, мадам Лайзалор?

— Что до него мужчине с Терминуса? Каков твой моральный кодекс? Не тяни. Моя грудь холодна и жаждет тепла.

Тревайз встал и начал раздеваться.

Глава шестая Природа Земли

22

Тревайз, объятый чувством, похожим на наркотический дурман, гадал, сколько же прошло времени.

Рядом с ним лежала Мица Лайзалор, Министр Транспорта, на животе, повернув голову набок, с открытым ртом и громко храпела. Тревайз с облегчением понял, что ока спит, и как только проснется, надеялся он, поймет, что спала.

Тревайз хотел еще поспать, но понимал, как важно отказаться от этого удовольствия. Проснувшись, она не должна увидеть его спящим. Мица должна поверить, что, когда она погрузилась в бессознательный транс, он еще бодрствовал. Ей и следовало ожидать такой прыти от терминусского распутника, и, пожалуй, лучше ее не разочаровывать.

Между прочим, он был на высоте. Он верно угадал, что Лайзалор, обладающая такими формами и силой, и политической властью, презирающая компореллонских мужчин, с которыми ей случалось быть в связи, и в то же время завороженная кошмарными историями (что же она слышала? — недоумевал Тревайз) о сексуальных подвигах развратников с Терминуса, будет стремиться доминировать. Скорее всего, она этого и ждала.

Тревайз пошел, на всякий случай, ей навстречу и, к счастью, оказался прав. («Тревайз-который-никогда-не-ошибается» — поддразнил он себя.) Это доставило Мице удовольствие, а Тревайзу дало возможность сберегать силы, пока она истощала свои.

Ему пришлось нелегко. У министерши оказалось изумительное тело (сорок шесть, сказала она, но за такое не стыдно было бы двадцатипятилетней гимнастке) и поистине неисчерпаемый запас энергии — энергии, уступавшей только той беззаботности, с которой она ее тратила.

«Честное слово, — думал Тревайз, — если ее немного обуздать, обучить (правда, останусь ли я жив после таких сеансов?), дать ей понять, чего она стоит и, что еще более важно, чего стою я, она могла бы стать неплохой любовницей».

Храп внезапно прекратился, и Лайзалор пошевелилась. Тревайз коснулся ее плеча и ласково погладил. Глаза Мицы открылись. Тревайз приподнялся на одном локте и постарался принять вид полного сил и энергии мужчины.

— Я рад, что ты поспала, дорогая, — сказал он. — Тебе нужно было отдохнуть.

Она сонно улыбнулась, и на мгновение Тревайз ужаснулся: вдруг Лайзалор захочет вернуться к прерванному занятию, но она лишь вяло приподнялась и перевернулась на спину, сказав нежным и довольным голосом:

— Я не ошиблась в тебе. Ты — король секса.

Тревайз попытался состроить из себя скромника.

— Наверное, я перестарался.

— Нет, ты был то, что нужно. Я боялась, что ты обманул меня и все-таки был близок с этой женщиной, но ты доказал мне, что я зря боялась. Это правда, скажи?

Разве я был похож на полупресыщенного любовника?

— Нет, что ты! — И она громко рассмеялась.

— Ты все еще думаешь о психозондировании?

— Ты что, с ума сошел? — вновь рассмеялась она. — Могу же я думать о том, чтобы потерять тебя теперь?

— Знаешь, для тебя, пожалуй, было бы даже лучше терять меня время от времени…

— Что! — выдохнула Лайзалор.

— Если я буду торчать здесь все время, моя… моя прелесть, сколько пройдет времени, прежде чем глаза увидят, а рты зашепчут? Если же я продолжу свою миссию, я буду время от времени возвращаться для доклада, и будет только естественно, что мы будем какое-то время проводить наедине. Пойми, моя миссия на самом деле исключительно важна.

Она задумалась, рассеянно поглаживая крутое бедро, и наконец сказала:

— Наверное, ты прав, Мне не хочется думать об этом, но… Наверное, ты прав.

— И не бойся, что я не вернусь, — сказал Тревайз. — Я не такой дурак, чтобы забыть, что ожидает меня здесь.

Мица улыбнулась ему, нежно коснулась его щеки и спросила, глядя в глаза:

— Тебе было хорошо, любовь моя?

— Больше, чем хорошо, моя прелесть.

— А ведь ты — мужчина в расцвете сил с самого Терминуса. Ты, должно быть, знавал самых разных женщин, истинных мастериц своего дела.

— Но ни одной — ни одной — похожей на тебя, — произнес Тревайз убежденно и легко, ведь в конце концов он говорил чистую правду.

— Хорошо, если ты меня не обманываешь, — благодушно проворковала Лайзалор. — Но все-таки старые привычки отмирают нелегко, и я не думаю, что смогу заставить себя доверять тебе на слово, просто так. Ты и твой друг Пелорат сможете продолжить вашу миссию, как только я ознакомлюсь с ней и сочту возможным одобрить, но задержу вашу спутницу здесь. Не волнуйся, с ней будут хорошо обходиться, но думаю, твой друг будет скучать по ней, а значит, захочет чаще возвращаться на Компореллон, чтобы увидеться с ней, даже если ты с головой уйдешь в дела.

— Но, Лайзалор, это невозможно.

— Неужели? — подозрительно прищурилась она. — Почему же невозможно? Зачем тебе нужна эта женщина?

— Не для секса. Я не лгал тебе и сейчас не лгу. Она не принадлежит Пелорату, и я ею не интересуюсь. С другой стороны, я уверен, что она просто сломается, если попытается проделать то, что вытворяла ты.

Лайзалор готова была улыбнуться, но, сдержав улыбку, строго спросила:

— Что же тогда тебе горевать из-за того, что она останется на Компореллоне?

— Потому что она — не последнее звено в успехе нашего дела. Мы обязательно должны взять ее с собой.

— Ну, тогда скажи наконец, в чем заключается ваша миссия? По-моему, пора бы открыться.

Тревайз ответил не сразу. Отвечать надо было честно. Он не мог придумать более эффектной лжи.

— Послушай, — сказал он. — Компореллон — древний мир, даже один из древнейших, но он не может быть самым древним. Человеческая жизнь зародилась не здесь. Первые человеческие существа пришли сюда из какого-то другого мира, и, возможно, жизнь человеческая зародилась даже не там, но была принесена с еще одной, более древней планеты. Очевидно, впрочем, что эта ретроспектива должна где-то оборваться, и мы должны в конце концов добраться до самого первого мира, мира, где появился человек. Я ищу Землю.

Перемена, внезапно произошедшая с Мицей Лайзалор, сильно смутила Тревайза.

Она выпучила глаза, задышала тяжело и неровно, каждый ее мускул, казалось, напрягся, хотя она лежала по-прежнему на спине. Она резко взмахнула руками и скрестила на обеих указательный и средний пальцы.

— Ты произнес ее имя, — хрипло прошептала она.

23

Больше она ничего не сказала, даже не взглянула на него. Ее руки медленно опустились, ноги скользнули к краю постели. Мица села спиной к Тревайзу. Он застыл, не шевелясь.

Тревайзу казалось, будто он отчетливо слышит слова Мунна Ли Компора, произнесенные им в безлюдном туристском центре на Сейшелле. Тот говорил о планете своих предков — той самой, на которой Тревайз находился сейчас. «У компореллонцев полно предрассудков насчет Земли. Всякий раз, когда при них или они сами упоминают это слово, они вскидывают обе руки с перекрещенными пальцами, чтобы отвести беду». Увы, вспомнил он о словах Компора поздновато.

— Что я такого сказал, Мица? — пробормотал он. Она покачала головой, встала и пошла в ванную.

Спустя мгновение раздалось журчание воды.

Оставалось только ждать. И Тревайз ждал, гадая, не пойти ли за Мицей в ванную. Подумав, он окончательно решил, что этого делать не стоит. Но как только решил, так ему сразу нестерпимо захотелось попасть туда.

Мица наконец вышла и молча принялась одеваться.

— Ты не возражаешь, если я… — робко показал на душевую Тревайз.

Она промолчала, и он принял молчание за согласие.

Тревайзу хотелось пройти по комнате гордо и высокомерно, но чувствовал он себя почти так, как в те далекие дни, когда мать, обиженная каким-нибудь его проступком, наказывала не иначе, как молчанием, заставляя съеживаться от стыда.

Он оглядел изнутри кабину с голыми стенами. Тревайз присмотрелся внимательнее — ничего, то есть совсем ничего.

Он приоткрыл дверь, высунулся и спросил:

— Слушай, а как у тебя душ включается?

Она отставила дезодорант (по крайней мере, Тревайз предположил, что она пользовалась именно дезодорантом), прошествовала в душевую и, все еще не глядя на него, ткнула пальцем. Тревайз посмотрел в ту сторону и заметил пятнышко на стене — круглое, бледно-розовое, едва заметное, словно дизайнер был сердит на то, что вынужден нарушить совершенную белизну стен из-за столь пустяковой причины.

Тревайз недоуменно пожал плечами, дотянулся до стены и коснулся пальцами пятна. Вероятно, это и надлежало сделать с самого начала, так как моментально поток тонких струй ледяной воды обрушился на него со всех сторон. Сдержав вопль, он вновь прикоснулся к розовому кружку, и душ выключился.

Он снова приоткрыл дверь, понимая, что выглядит теперь еще более жалко, так как сильно дрожал и даже не мог внятно выговаривать слова. Он только сумел проквакать:

— А как же включается горячая вода?

Мица наконец удостоила его взглядом. Вид Тревайза был настолько жалок, что она не выдержала — прыснула и громко расхохоталась.

— Какая горячая вода? — отсмеявшись, спросила она. — Не думаешь ли ты, что мы будем тратить энергию на то, чтобы греть воду для мытья? Вода теплая, то есть не очень холодная. Чего еще тебе надо? Ах ты, неженка! Ну-ка иди мойся!

Тревайз замялся, но ненадолго, так как выбора у него не было.

Он неохотно коснулся розового кружка и попытался мысленно подготовить свое тело к готовым хлынуть ледяным струям. Теплая вода? Он почувствовал, как кожа покрывается мыльной пеной, и поспешно стал тереть себя с ног до головы, решив, что тут, скорее всего, существует некий заданный цикл подачи воды и, судя по всему, не особенно длинный.

Затем начался цикл ополаскивания. Теплая — ну, если не теплая, то все-таки не такая холодная вода омыла его совершенно промерзшее тело.

Стоило Тревайзу подумать о том, чтобы опять нажать на розовый кружочек, дабы выключить воду, и удивиться, как это могла Лайзалор выйти из ванной сухой — ведь здесь не было ни полотенца, ни чего-либо, хотя бы смутно его напоминающего, — вода перестала литься. А потом подуло, да так, что вполне могло бы сбить с ног, если бы не дуло со всех сторон сразу.

Воздух, в отличие от воды, оказался горячим, слишком горячим. Тревайз решил, что это потому, что для нагрева воздуха необходимо гораздо меньше затрат энергии, чем для нагрева воды. Горячий воздух испарил с него воду, и через несколько минут он вышел таким же сухим, словно никогда в своей жизни близко не подходил к воде.

Лайзалор на вид совершенно пришла в себя.

— Как себя чувствуешь?

— Здорово, — ответил Тревайз. Он и в самом деле чувствовал себя поразительно — бодро и свежо. — Мне нужно было только морально подготовиться к такой температуре. Ты ведь меня не предупредила…

— Неженка, — презрительно фыркнула Лайзалор.

Тревайз побрызгался ее дезодорантом и начал одеваться, внутренне страдая от того, что у него нет чистого белья.

— Как я должен называть… эту планету? — осторожно спросил он.

— Мы называем ее «Старейшая».

— Откуда я мог знать, что произнесенное мной название запрещено? Разве ты мне сказала?

— Разве ты спросил?

— Откуда мне знать, что нужно спрашивать?

— Зато теперь знаешь.

— Я могу и забыть.

— Лучше не забывать.

— Но в чем крамола? — Тревайз почувствовал, как разгорается в душе азарт спорщика. — Это же просто слово, сочетание звуков.

— Есть слова, которые не произносят, — угрюмо проговорила Лайзалор. — Разве ты произносишь все слова, какие знаешь, при любых обстоятельствах?

— Некоторые слова вульгарны, некоторые неподходящи, другие в какой-то ситуации могут оказаться жестокими. К каким из них относится слово, которое я произнес?

— Это слово печальное и торжественное. Оно обозначает планету, являющуюся прародиной для всех нас и более не существующую. Это трагично, и мы чувствуем это особенно, потому что она недалеко от нас. Мы предпочитаем не говорить о ней, а если вынуждены говорить, не произносим ее названия.

— А перекрещивание пальцев? Это что — облегчает боль и печаль?

Лайзалор вспыхнула.

— Это бессознательная реакция, и я не скажу тебе спасибо за то, что ты принудил меня к ней. Есть люди, которые верят, что это слово, даже произнесенное мысленно, приносит несчастье, а этим жестом они отводят его.

— Ты тоже веришь, что скрещивание пальцев помогает избежать несчастья?

— Нет… Или да, иногда. Мне будет не по себе, если я не сделаю этого. — Она отвела взгляд. Потом, словно стремясь сменить тему, быстро спросила: — И какое же значение имеет эта черноволосая женщина для успеха вашей миссии — достижения… той планеты, которую ты упомянул?

— Говори «Старейшей». Или ты предпочитаешь не говорить о ней даже так?

— Я предпочла бы не обсуждать это совсем, но я задала тебе вопрос.

— Видишь ли, у ее народа есть кое-какие традиции, которые, как она говорит, являются ключом к пониманию Старейшей, но только если мы доберемся до нее и сможем изучить тамошние записи.

— Она лжет.

— Возможно, но мы обязаны проверить это.

— Хорошо, у вас есть эта женщина с ее проблематичными, на мой взгляд, знаниями, и вы хотите попасть на Старейшую с ней. Почему вы очутились на Компореллоне?

— Для того, чтобы узнать местоположение Старейшей. У меня был один приятель… он, как и я, гражданин Академии. Предки его, однако, происходили с Компореллона, и он уверял, что многое из истории Старейшей было хорошо известно здесь.

— Неужели? А рассказывал он тебе что-нибудь из этой истории?

— Да, — сказал Тревайз, вновь возвращаясь к честности. — Он сказал, что Старейшая — мертвая планета с сильнейшей радиацией. Он не знал, откуда она взялась, но думал, что это могло быть результатом ядерных взрывов. Во время войны, вероятно.

— Нет! — воскликнула Лайзалор импульсивно.

— Нет — войны не было? Или нет — Старейшая не радиоактивна?

— Она радиоактивна, но войны никакой не было.

— Тогда как же она стала такой? Она не могла быть радиоактивна изначально, так как жизнь людей началась на Старейшей. В этом случае на ней никогда не смогла бы возникнуть жизнь.

Казалось, Лайзалор впала в замешательство. Она стояла, выпрямившись, и глубоко дышала, словно ей не хватало воздуха.

— Это в наказание, — сказала она наконец. — На этой планете пользовались роботами. Ты знаешь, что такое роботы?

— Да.

— У людей там были роботы, и за это они были наказаны. Каждый мир, имевший роботов, наказан и больше не существует.

— Кто наказал их, Лайзалор?

— Тот-Кто-Наказывает. Силы истории. Я не знаю, — она отвела взгляд, словно чувствуя себя неловко, затем тихо проговорила: — Спроси других.

— Я бы хотел, но кого я должен спросить? Есть ли на Компореллоне люди, которые изучают древнюю историю?

— Есть. Они не популярны среди нас — средних компореллонцев. Но Академия, ваша Академия, призывает к интеллектуальной свободе, как они это называют.

— Неплохой призыв, на мой взгляд, — заметил Тревайз.

— Все плохо, что навязывается извне, — парировала Лайзалор.

Тревайз пожал плечами. Спорить не имело смысла.

— Мой друг доктор Пелорат изучает древнюю историю. Он был бы рад, я уверен, познакомиться со своими компореллонскими коллегами. Можешь устроить, Лайзалор?

— Есть такой историк, Бэзил Дениадор. Он работает в Университете, здесь, в городе, — кивнула она. — Он уже не преподает, но, возможно, сумеет тебе помочь.

— А почему он не преподает?

— Не то чтобы ему запрещают, просто студенты не хотят изучать его курс.

— Я полагаю, — сказал Тревайз, стараясь, чтобы в его словах не прозвучал сарказм, — что студентов подбивают не изучать его.

— Зачем он им нужен? Он скептик. У нас такие попадаются, знаешь ли. Гордецы, противопоставляющие свой образ мыслей общепринятому, высокомерные, думают, что только они правы, а все остальные ошибаются.

— Разве не может быть так, что они действительно правы кое в чем?

— Никогда! — огрызнулась Лайзалор с такой твердой уверенностью, что стало ясно: дальше спорить — пустое дело. — Но, несмотря на весь свой скептицизм, он будет вынужден сказать тебе то же самое, что и любой компореллонец.

— И что же?

— А то, что, если ты ищешь Старейшую, ты не найдешь ее.

24

Пелорат задумчиво выслушал Тревайза, при этом его вытянутое серьезное лицо оставалось бесстрастным. И лишь после того, как Тревайз закончил, он сказал:

— Бэзил Дениадор? Что-то не припомню. Правда, возможно, вернувшись на корабль, я смогу найти его статьи в моей библиотеке.

— Ты уверен, что не слышал о нем? Подумай!

— Нет, не слышал. По крайней мере, сейчас вспомнить не могу, но, вообще говоря, дружочек дорогой, существуют сотни достойных уважения ученых, о которых я и слыхом не слыхивал, а если слышал, то не могу вспомнить.

— Значит, он не из разряда светил, иначе ты бы знал о нем.

— Изучение Земли…

— Лучше говорить «Старейшей», Джен. В противном случае ты сильно осложнишь себе жизнь.

— Изучение… Старейшей, — продолжил Джейнов, — неблагодарное занятие, так что первоклассные ученые, даже в области первобытной истории, не стремятся найти призвание в нем. Или, говоря другими словами, те, кто уже занимается Землей, не сделают себе такого громкого имени, чтобы равнодушный мир признал их светилами, даже если они таковы. Любой скажет, что бывают специалисты и получше меня, я уверен.

— Я бы сказала, что ты самый лучший, — нежно произнесла Блисс.

— Да, конечно, ты бы так сказала, моя дорогая, — отозвался Пелорат, мило улыбнувшись, — но ты не можешь судить обо мне как об ученом.

Судя по времени, приближалась ночь, и Тревайз чувствовал, как терпение оставляет его. Это происходило с ним всегда, когда Блисс и Пелорат начинали говорить друг другу всякие нежности.

— Я попытаюсь организовать встречу с этим Дениадором завтра, — сказал он, — но если он знает о том, что нас интересует, столько же, сколько Министр, мы не продвинемся вперед ни на йоту.

— Возможно, он направит нас к кому-нибудь, кто окажется более полезен, — предположил Пелорат.

— Сомневаюсь. Отношение этой планеты к Земле — нет, я лучше закреплю привычку — отношение этой планеты к Старейшей — глупость и суеверие. — Он отвернулся. — Но день был трудный, и нам пора подумать об ужине, если мы сможем переварить их сомнительную стряпню, и потом надо будет подумать о том, как бы немного поспать. Вы уже познакомились со здешним душем?

— Дружочек, — ответил Пелорат, — с нами обходились очень вежливо. Мы выслушали уйму всевозможных наставлений, большинство из которых нам не пригодилось.

— Послушай, Тревайз, — сказала Блисс, — а что с кораблем?

— А что?

— Компореллонское правительство конфисковало его?

— Нет, я не думаю, что они осмелятся это сделать.

— О, очень приятно. А почему?

— Потому что я убедил Министершу изменить ее планы.

— Удивительно, — сказал Пелорат. — Мне она не показалась такой уж сговорчивой дамой.

— Я не знаю, — сказала Блисс. — Из структуры ее сознания стало ясно, что Тревайз будет подходящей кандидатурой в любовники.

Тревайз ошеломленно глянул на Блисс.

— Так это ты подстроила все это, Блисс?

— Ты о чем, Тревайз?

— Я имею в виду вмешательство в ее…

— Я не вмешивалась, Однако, когда я заметила, что ее влечет к тебе, я не могла удержаться, чтобы не снять кое-какие психологические барьеры. Они рухнули бы в любом случае, но мне показалось важным увериться в том, что она исполнена добрых чувств к тебе.

— Добрых чувств? Более чем исполнена! Она смягчилась, да, но уже потом, после того, как…

— Наверняка ты не хочешь сказать, дружочек…

— Почему бы и нет? — вопросом ответил Тревайз. — Она не первой молодости, но зато с опытом. Министерша не новичок, уверяю тебя. Не мог же я разыгрывать джентльмена и отказывать даме. Это была ее идея, но я и сам не устоял бы. Слушай, Джен, не гляди на меня как пуританин. Прошли месяцы с тех пор, как у меня была подобная возможность. У тебя… — И он неопределенно махнул рукой в сторону Блисс.

— Поверь мне, Голан, — сказал Пелорат смущенно, — если ты думаешь, что я осуждаю тебя, ты ошибаешься. Я совсем, совсем не против. Какой я пуританин?

— Но она пуританка, — сказала Блисс. — То есть я не предполагала пробудить в ней добрые чувства к тебе посредством пароксизма страсти.

— Но именно этого ты и добилась, маленькая, во все вмешивающаяся Блисс, — сказал Тревайз. — Министерше необходимо играть пуританку на публике, но если так, это, похоже, только подлило масла в огонь.

— Но если так, значит, она, разжигаемая страстью, способна предать Академию…

— Она должна была это сделать в любом случае, — ухмыльнулся Тревайз. — Она хотела получить корабль… — Он запнулся и спросил шепотом: — Нас не подслушивают?

— Нет!

— Ты уверена?

— Совершенно. Нельзя повлиять на сознание Геи любым недозволенным образом без того, чтобы Гея не заметила этого.

— В нашем случае Компореллон желает заполучить корабль для себя как ценную прибавку к своему флоту.

— Но Академия наверняка не позволит этого.

— Компореллон не горит желанием сообщать об этом Академии.

— В этом все вы, изоляты, — вздохнула Блисс. — Министерша готова предать Академию во имя Компореллона, но, отдавшись Тревайзу, незамедлительно предала также и Компореллон. А Тревайз, он рад продать свои мужские услуги, чтобы спровоцировать предательство. Что за беспорядок повсюду в вашей Галактике? Что за хаос?!

— Ты ошибаешься, девочка… — холодно сказал Тревайз.

— То, что я только что сказала, я сказала не как девочка, а как Гея. Я — вся Гея.

— Значит, ты ошибаешься, Гея. Я не продавал своих услуг. Я дарил ей радость. Я осчастливил ее и никому не принес вреда. Что касается последствий, то они оказались удачными для меня и я принял их. И если Компореллон жаждет получить корабль для своих собственных целей, как тут решить — кто прав, кто неправ? Корабль принадлежит Академии, а мне предоставлен для поисков Земли. Следовательно, он мой, пока я не завершу поиски. Стало быть, Академия неправа, отменяя свое же распоряжение. Что же до Компореллона, он не желает быть доминионом Академии и мечтает о независимости. По-своему он прав, поступая так и обманывая Академию, поскольку для него это не государственная измена, а проявление патриотизма. Кому судить?

— Точно. Кому судить? В Галактике, где царит анархия, можно ли отличить разумные поступки от неразумных? Как решить; что правильно, а что нет, что добро, а что зло, как отличить правосудие от преступления, полезное от бесполезного? А как объяснить предательство Министром своего собственного правительства, когда она позволяет тебе оставить корабль? Тоской по собственной независимости в мире, где независимость угнетается? Предательница она или просто человек, просто женщина, отстаивающая право быть самой собой?

— По правде говоря, — сказал Тревайз, — я не уверен, что она решила оставить мне корабль только из благодарности за доставленное удовольствие. И вообще, у меня сильное подозрение, что она приняла это решение только после того, как я сказал ей, что ищу Старейшую. Эта планета — для нее знак, а значит, и мы, и корабль, на котором мы странствуем в поисках ее, тоже несут отпечаток этого знака. Ей, вероятно, кажется, что, пытаясь добыть этот корабль, она навлекает несчастье на себя и свой мир, и теперь она с ужасом думает обо всем, и ей кажется, что, отпустив нас вместе с кораблем на все четыре стороны, она отведет от Компореллона беду, а это, по ее понятиям, проявление патриотизма.

— Если бы все так и было, в чем я лично сомневаюсь, Тревайз, источником этого решения оказался предрассудок. Ты согласен?

— Согласен не согласен — какая разница? Предрассудки обычно правят людьми при отсутствии достоверных знаний. Академия верит в План Селдона, хотя никто в нашем мире не может ни понять его, ни вникнуть в его детали, ни воспользоваться им для предсказаний. Мы следуем ему слепо, полагаясь только на веру. Разве это не предрассудок?

— Да, возможно, так оно и есть.

— А Гея что? Вы уверены, что я вынес правильное решение, объявив, что Гея должна поглотить Галактику и переродиться в один огромный организм, но вы не знаете, почему я прав и насколько безопасны для вас последствия моего решения. Вы стремитесь пойти по этому пути, отметая все мои попытки найти факты, которые рассеяли бы неведение и помогли бы обойтись без слепой веры. Разве это не предрассудок?

— Мне кажется, он положил тебя на лопатки, Блисс, — заметил Пелорат.

— Вовсе нет, — сказала Блисс. — Эти поиски либо вовсе ни к чему не приведут, либо Тревайз найдет что-нибудь такое, что укрепит его в верности принятого решения.

— Опять одно и то же — смесь невежества и веры. Предрассудок, как ни крути.

25

Бэзил Дениадор оказался человеком маленького роста, с мелкими чертами лица и имел обыкновение смотреть на всех исподлобья, не поднимая головы. Все это, в сочетании с мимолетной улыбкой, время от времени освещавшей его лицо, создавало впечатление, что он молча посмеивается над всем и всеми на свете.

Его кабинет оказался длинным и узким, от пола до потолка забитым лентами с какими-то записями. Казалось, они находятся в диком беспорядке, но это была лишь иллюзия, так как ленты всего-навсего стояли в своих нишах, придавая полкам вид челюстей, владельцу которых, мягко говоря, не помешало бы обратиться к ортодонту. Три кресла, на которые ученый указал своим посетителям, принадлежали разным гарнитурам и носили следы недавней, но не очень тщательной чистки от пыли.

— Джен Пелорат, Голан Тревайз и Блисс… — я не знаю вашей фамилии, мадам, — сказал он.

— Блисс, — сказала она, садясь в кресло, — чаще меня зовут так, и этого достаточно.

— Я думаю, этого вполне достаточно, — поклонившись ей, резюмировал Дениадор. — Вы достаточно привлекательны, чтобы вовсе не иметь имени.

Все рассмеялись.

— Я слышал о вас, доктор Пелорат, хотя мы никогда не переписывались, — продолжил Дениадор. — Вы из Академии, не так ли? С Терминуса?

— Да, доктор Дениадор.

— А вы — Советник Тревайз. Я, вроде бы, слыхал, что недавно вас исключили из Совета и выслали. Правда, я не понял и вряд ли пойму, почему.

— Не исключили, сэр. Я все еще член Совета, хотя и не знаю, когда смогу вернуться к своим обязанностям. Меня не выслали, а послали с миссией, касательно которой мы хотели бы проконсультироваться с вами.

— Чем смогу — помогу, — улыбнулся Дениадор. — А божественная леди? Она тоже с Терминуса?

— Неважно, откуда она, доктор, — быстро вмешался Тревайз.

— О, как, наверное, прекрасен этот мир — «Неважно-откуда», если все там так красивы. Но так как двое из вас из столицы Академии, Терминуса, а третья — хорошенькая женщина, невесть откуда, как случилось, что Мица Лайзалор, известная своей нелюбовью к чужеземцам, так радушно препоручила вас моим заботам?

— Думаю, — сказал Тревайз, — это была попытка избавиться от нас. Чем скорее вы поможете нам, тем раньше мы покинем Компореллон.

Дениадор с интересом уставился на Тревайза, просияв улыбкой, и сказал:

— Конечно, энергичный молодой человек, такой, как вы, например, мог привлечь ее, откуда бы ни был родом. Ей неплохо удается роль холодной весталки, но играет она все же с толикой фальши.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — холодно промолвил Тревайз.

— Тем лучше. При посторонних, по крайней мере. Но я — скептик и профессионально не расположен верить в то, что лежит на поверхности. Вернемся к делу, Советник. В чем состоит ваша миссия? Позвольте мне узнать, смогу ли я помочь вам?

— Это вопрос к доктору Пелорату.

— У меня нет никаких возражений. Итак, доктор Пелорат?

— Если говорить откровенно, уважаемый доктор, — начал Пелорат, — я всю сознательную жизнь пытался подобраться как можно ближе к основному ядру утверждений, касающихся планеты, где возник род человеческий; и меня послали в путь с моим добрым другом Голаном Тревайзом — хотя, если быть точным до конца, мы тогда были едва знакомы, — чтобы найти, если удастся… э-э… Старейшую, как я полагаю, вы называете ее.

— Старейшую? — переспросил Дениадор. — Я так понимаю, вы имеете в виду Землю?

У Пелората просто-таки отвисла челюсть. Затем он сказал, слегка заикаясь:

— У меня создалось впечатление… то есть мне дали понять… что никто не…

Он довольно беспомощно оглянулся на Тревайза.

— Министр Лайзалор сказала мне, что этим словом не пользуются на Компореллоне, — пояснил Тревайз.

— Вы хотите сказать, что она изобразила вот это? — Рот Дениадора скривился, нос сморщился, и доктор, энергично выбросив руки вперед, скрестил по два пальца на каждой руке.

— Да, — подтвердил Тревайз. — Именно это я хотел сказать.

Дениадор откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Ерунда, джентльмены. Мы делаем это по привычке; в глубине сознания, правда, кто-то может воспринимать это серьезно, но: в общем, это не имеет значения. Я не знаю ни одного компореллонца, кто не мог бы сказать «Земля» с досады или в испуге. Это наиболее распространенное ругательство.

— Ругательство? — почти шепотом переспросил Пелорат.

— Бранное слово, если вам так больше нравится.

— Тем не менее, — сказал Тревайз, — Министр очень расстроилась, когда я произнес это слово.

— Ну да, она же горянка, это понятно.

— Что это значит, сэр?

— То и значит: Мица Лайзалор родом с Центрального Горного Хребта. Дети из тех мест воспитываются в так называемом «старом добром духе», что означает; какое бы блестящее образование они ни получили, вы никогда не сможете отбить у них привычку скрещивать пальцы.

— А вас слово «Земля» совсем не задевает, не так ли, доктор? — поинтересовалась Блисс.

— Не совсем так, милочка. Я — скептик, только и всего.

— Я знаю, что означает слово «скептик» на галактическом стандарте, — сказал Тревайз, — но что понимаете под ним вы?

— То же самое, что и вы, Советник. Я принимаю только то, что вынужден, если имеются разумные и достоверные доказательства, и все принятое на веру служит для меня истиной до появления новых доказательств. Такое мировоззрение не придает нам, скептикам, популярности.

— Почему же? — спросил Тревайз.

— Мы обречены на непопулярность. Вы можете представить себе мир, где люди не предпочитают удобную, приятную и твердую веру, пусть нелогичную, холодным, пронизывающим ветрам неуверенности? Не нужно далеко ходить, ведь вы же верите в План Селдона? Ведь верите — без доказательств?

— Да, — сказал Тревайз, рассматривая кончики своих пальцев, — я тоже привел этот довод вчера в качестве примера.

— Могу я вернуться к предмету разговора, дружочек? — вмешался Пелорат и обратился к Дениадору: — Что известно о Земле такого, что может принять скептик на веру?

— Очень мало, — сказал Дениадор. — Мы можем предположить, что существует единственная планета, на которой развился род человеческий. Ведь совершенно невероятно, что существа, настолько похожие, что могут давать потомство друг от друга, могли независимо развиться на разных планетах или хотя бы на двух. Эту планету-праматерь мы называем Землей, На Компореллоне общепринято убеждение, что Земля находится в нашем секторе Галактики, поскольку миры здесь необычайно древние, и, похоже, издревле заселенные миры были, скорее, ближе к Земле, чем удалены от нее.

— А имела ли Земля какие-либо уникальные особенности, кроме того, что была планетой-праматерью? — спросил Пелорат нетерпеливо.

— У вас есть какая-то догадка? — задал встречный вопрос Дениадор, улыбнувшись.

— Я думаю о ее спутнике, который некоторые называют Луной. Должно быть, он необычен, не правда ли?

— Это основной вопрос, доктор Пелорат. Вы словно читаете мои мысли.

— Я не сказал, из-за чего именно Луна необычна.

— Из-за размеров, конечно. Я прав? Да, я вижу, что это так. Все легенды о Земле повествуют об огромном разнообразии фауны на ней и о ее гигантском спутнике — не то три тысячи, не то три с половиной тысячи километров в диаметре. Огромное разнообразие жизни легко объяснить следствием длительной биологической эволюции, если то, что мы знаем об этом процессе, верно. Гигантский же спутник вообразить гораздо труднее. Ни у одной обитаемой планеты в Галактике нет такого спутника. Большие спутники неизменно сопутствуют необитаемым газовым гигантам. Следовательно, как скептик я предпочитаю не верить в существование Луны.

— Если Земля уникальна обладанием миллионами видов жизни, разве не может она быть уникальна и своим гигантским спутником? Одна уникальность могла породить другую.

— Я не понимаю, — продолжал улыбаться Дениадор, — как существование миллионов видов на Земле могло сотворить гигантский спутник из ничего.

— А вы взгляните с другой стороны — возможно, гигантский спутник мог поспособствовать зарождению этих миллионов видов.

— Все равно не понимаю, как это возможно.

— А что вы скажете относительно истории о радиоактивности Земли? — спросил Тревайз.

— Это общеизвестно: все об этом говорят и все в это верят.

— Но Земля не могла быть настолько радиоактивной, чтобы помешать зарождению жизни и ее поддержанию в течение миллиардов лет. Как же она стала радиоактивной? Ядерная война?

— Это наиболее распространенная гипотеза, Советник Тревайз.

— По тону, каким вы это сказали, можно предположить, что вы в это не верите.

— Нет доказательств, что такая война была. Общая вера, даже тотальная, сама по себе — не доказательство.

— Что же еще могло случиться?

— Нет доказательств, что вообще что-либо случилось. Радиоактивность может быть такой же ни на чем не основанной легендой, как и огромный спутник.

— Такова общепринятая версия, — кивнул Пелорат. — Я собрал множество легенд о происхождении человечества. Многие из них связаны с планетой под названием «Земля». Но у меня нет ни одной компореллонской — ничего, кроме туманного намека на Бенбэли, который явился ниоткуда, — вот и все, что говорят компореллонские легенды.

— Неудивительно: мы обычно стремимся не распространять наши легенды, и я поражен, что вы нашли записи о Бенбэли. Все те же суеверия.

— Но вы не суеверны и вы не отказались бы поговорить об этом, а?

— Это верно, — сказал историк-коротышка, взглянув на Пелората. — Если я так поступлю, это не добавит мне непопулярности; но вы скоро покидаете Компореллон, и я расскажу вам все, что знаю, если вы никогда не проговоритесь, что информация поступила от меня.

— Мы даем вам честное слово, — быстро произнес Пелорат.

— Тогда вкратце о том, что, по предположениям, произошло, если очистить эту историю от всякой мистики и моралите. На протяжении неопределенного периода времени Земля была единственной планетой, населенной людьми, а затем, примерно двадцать — двадцать пять тысяч лет назад, люди начали межзвездные путешествия с помощью гиперпространственных Прыжков и колонизировали несколько планет. Поселенцы на этих планетах стали использовать роботов, которые первоначально были придуманы на Земле до внедрения гиперпространственных перелетов, и… знаете ли вы, кстати, что собой представляют роботы?

— Да, — сказал Тревайз. — Нас не раз спрашивали об этом. Мы знаем, что такое роботы.

— Поселенцы, чье общество было чрезвычайно роботизировано, развили высокую технологию, добились необычайной продолжительности жизни и презирали мир своих предков. Согласно более драматической версии, они даже взяли власть над ним и держали его в повиновении. В конце концов Земля выслала новую группу поселенцев, которым было запрещено пользоваться роботами. Компореллон был одной из первых планет, которые они заселили. Наши патриоты настаивают, что он был самым первым, но этому нет доказательств, какие могли бы убедить скептика. Первая партия поселенцев вымерла и…

— Почему первая партия вымерла, доктор Дениадор? — спросил Тревайз.

— Почему? Как правило, наши романтики объясняют, что они были наказаны за неповиновение «Тем, Кто Наказывает», хотя ни один не позаботился уточнить, почему «Он» ждал так долго. Но принимать всерьез подобные сказочки не стоит. Легко доказать, что общество, зависящее во всем от роботов, становится слабым, изнеженным, сокращается и вымирает от скуки или, что точнее, от потери воли к жизни.

Вторая волна поселенцев, не имеющая роботов, выжила, и люди рассеялись по всей Галактике, но Земля стала радиоактивной и постепенно потеряла свое значение. Причина, приводимая для объяснения этого, обычно следующая: на Земле тоже были роботы, так как первая волна получила их там.

Блисс, которая все это время внимательно следила за беседой, вмешалась:

— Хорошо, доктор Дениадор, была ли радиоактивность или нет и сколь бы ни было волн поселенцев, но вопрос остается: где именно расположена Земля? Каковы ее координаты?

— Ответ прост: я не знаю, — признался Дениадор. — А не пора ли перекусить? Мы сможем еще поговорить о Земле за едой.

— Вы не знаете?! — удивился Тревайз нарочито громко.

— Вообще-то, насколько мне известно, этого не знает никто.

— Но это невозможно!

— Советник, — сказал Дениадор, вздохнув, — если вы хотите называть правду невозможной — это ваше право, но это вам ничего не дает.

Глава седьмая Прощание с Компореллоном

26

Ленч состоял из горки нежных мучных шариков, покрытых корочкой различного цвета и содержащих разнообразную начинку.

Дениадор взял со стола небольшой предмет, который, будучи развернутым, оказался парой тонких прозрачных перчаток, и надел их. Гости последовали его примеру.

— Что внутри этих шариков? — спросила Блисс.

— Розовые наполнены рубленой рыбой со специями, лучшим нашим деликатесом. Желтые — с сыром, очень нежным и вкусным. В зеленых — овощная смесь. Ешьте, пока они не остыли. Попозже будет горячий миндальный пирог и напитки. Рекомендую отведать горячего сидра. У нас холодно, и мы стараемся подогревать пищу, даже десерт.

— Неплохо придумано, — похвалил Пелорат. — И как красиво сервировано!

— Я просто стараюсь быть гостеприимным, — ответил Дениадор. — Что до меня, то я нуждаюсь в немногом.

Тревайз попробовал розовый шарик. Внутри действительно оказалась рыба, приправленная специями, приятными на вкус, но настолько острыми, что их привкус запросто мог отравить жизнь до конца дня, а возможно, и на всю ночь.

Отложив надкушенный шарик, он заметил, что края корочки сжались. Здесь берегли продукты. А еще он подивился назначению перчаток. Казалось, не было никакой возможности намочить или испачкать руки, даже не пользуясь перчатками, и Тревайз решил, что они нужны для перестраховки. Перчатки заменяли мытье рук в отсутствие воды, но никто, вероятно, не настаивал на их употреблении, если руки были вымыты. (Лайзалор не надевала перчаток, когда они вместе обедали днем раньше. Может быть, потому, что была родом с гор.)

— А удобно ли говорить о делах за едой? — спросил он. — Принято ли это?

— По компореллонскому этикету, не очень, Советник, но вы — мои гости, и мы будем себя вести по-вашему. Если вы желаете говорить серьезно и не думаете — или не боитесь, — что это испортит вам удовольствие от еды, то, пожалуйста, говорите, а я присоединюсь.

— Благодарю. Министр Лайзалор высказала предположение… нет, она прямо утверждала, что воззрения скептиков у вас непопулярны. Это так?

Хорошее настроение Дениадора еще больше улучшилось, как ни странно.

— Конечно. Мы бы сильно огорчились, будь это не так. Компореллон, видите ли, мир, утративший былое могущество. Коротко говоря, существует общепринятое убеждение, будто бы некогда, много тысяч лет назад, когда обитаемая часть Галактики была невелика, в ней главенствовал Компореллон. Мы никогда не забываем об этом, и тот факт, что теперь мы не лидеры, воспринимается нами болезненно, вызывает у нас… то есть, точнее, у народа, что-то вроде… чувства несправедливости. Но что тут поделаешь? Когда-то правительство было вынуждено сделать Компореллон лояльным вассалом Императора, а теперь — лояльным союзником Академии. И чем больше мы осознаем нашу подчиненность, тем сильнее вера в возможное возвращение к великим, таинственным дням прошлого. Но на что способен Компореллон? Он никогда не решался бросить открытый вызов Империи, а теперь не может игнорировать Академию. Так что большая часть населения отводит душу, нападая на нас, потому как мы не верим в легенды и смеемся над суевериями. Тем не менее, мы не опасаемся худшего — то есть открытого преследования. Под нашим контролем наука, мы работаем на факультетах Университета. Правда, кое-кому из нас, кто особенно резко высказывается, становится трудно преподавать. Я тоже, к примеру, испытываю подобные затруднения, хотя у меня есть студенты и я провожу занятия приватно, вне Университета. А вот если мы действительно будем изолированы, наука придет в упадок и Университет потеряет свой авторитет в Галактике. Вероятно, такова уж глупость человеческая: перспектива интеллектуального самоубийства может не удержать их от утоления своей ненависти. Но Академия поддерживает нас. Следовательно, нас постоянно бранят, осмеивают, обвиняют, но никогда не трогают.

— Неужели общественное мнение удерживает вас от того, чтобы сообщить нам, где находится Земля? — воскликнул Тревайз. — Неужели вы боитесь, что, несмотря ни на что, ура-патриотические настроения могут стать слишком агрессивными, если вы зайдете чересчур далеко?

Дениадор покачал головой.

— Нет. Координаты Земли неизвестны. Я ничего не скрываю от вас из страха или по любой другой причине.

— Но послушайте, — сказал Тревайз настойчиво. — В этом секторе Галактики определенное число планет, обладающих физическими свойствами, делающими их пригодными для обитания, и почти все они должны быть не просто пригодны для обитания, но и заселены, и, что вполне вероятно, хорошо вам известны. Неужели трудно будет исследовать сектор в поисках планеты, которая была бы пригодна для обитания, если бы не ее радиоактивность? Кроме того, необходимо искать планету с огромным спутником. Имея такие признаки, Землю опознать несложно и ее не пропустить даже при поиске наугад. На это уйдет некоторое время, но особых трудностей возникнуть не должно.

— Точка зрения скептиков такова, — сказал Дениадор, — что и гигантский спутник, и радиоактивность Земли — просто легенды. Искать ее — все равно что искать птичье молоко и рыбий мех.

— Возможно, но не должно же это удерживать Компореллон хотя бы от попытки поиска. Если бы вы отыскали радиоактивную планету с большим спутником и пригодную для обитания, то это придало бы достоверности компореллонским легендам.

— Очень может быть, — усмехнулся Дениадор, — что Компореллон ничего не ищет как раз по этой самой причине. Если мы ничего не найдем или обнаружим Землю, но она окажется не похожей на ту, что описывается в легендах, произойдет прямо противоположное. Компореллонские легенды будут уничтожены дочиста и станут мишенью для насмешек. Компореллон не может пойти на такой риск.

Тревайз нетерпеливо выслушал и вернулся к своим рассуждениям:

— С другой стороны, даже если мы просчитаемся по этим двум редчайшим признакам — есть третий признак, который должен существовать по определению, безо всякой оглядки на легенды. Земля должна обладать либо поразительно разнообразной цветущей жизнью, либо остатками таковой, ну, или, по крайней мере, ее ископаемыми останками.

— Советник, — сказал Дениадор, — пока Компореллон действительно не занимался организованными поисками, но мы время от времени все-таки совершали космические путешествия, и у нас есть сообщения с кораблей, которые по той или иной причине сбивались с курса. Прыжки вовсе не так уж точны, это вы и сами знаете. Тем не менее, среди этих сообщений нет сведений о каких-либо планетах, которые по характеристикам напоминали бы легендарную Землю, или о планетах, настолько богатых формами жизни. И это при том, что любой корабль с готовностью садится на планету, кажущуюся пригодной для жизни, чтобы экипаж мог заняться разведкой залежей полезных ископаемых. И если, впрочем, за тысячи лет ничего подобного не нашли, я могу не сомневаться, что найти Землю невозможно, потому что Земли здесь нет.

— Но Земля должна где-то быть, — раздраженно воскликнул Тревайз. — Где-то есть планета, на которой зародилось и эволюционировало человечество и все известные формы жизни, сопровождающие человека. Если Земля не в этом секторе Галактики, она должна быть где-то еще.

— Возможно, — хладнокровно произнес Дениадор, — но в настоящее время она не обнаружена нигде.

— Наверное, потому, что ее никто не искал.

— Ну, теперь этим занимаетесь вы. Я от души желаю вам удачи, но никогда не рискнул бы поспорить с кем-то насчет вашего успеха.

— А были ли попытки, — спросил Тревайз, — определить вероятные координаты Земли косвенным способом? Каким-либо иным методом, нежели прямой поиск?

— Да, — ответили два голоса одновременно. Дениадор — один из голосов принадлежал ему — повернулся к Пелорату: — Вы, наверное, о проекте Яриффа?

— Да.

— Тогда не объясните ли его суть Советнику? Я думаю, он скорее поверит вам, чем мне.

— Видишь ли, Голан, на закате Империи «Поиск Прародины», как его называли, был чем-то вроде популярного хобби и, возможно, помогал людям отвлечься от тягот суровой действительности. В то время Империя была на грани гибели, ну, да это ты и сам знаешь.

Ливианский историк Хамбалу Ярифф выдвинул гипотезу о том, что где бы ни была расположена планета предков, она, скорее всего, раньше колонизировала бы ближайшие планеты и только потом отдаленные. Словом, чем дальше находится планета от Земли, тем позже она заселена.

Далее, предположим, что записываются даты заселения всех обитаемых миров в Галактике и выбираются только те, чей возраст — несколько тысяч лет. Затем из них выбираются те, что старше десяти тысяч лет, среди оставшихся — те, что старше пятнадцати, и так далее. Каждая выборка теоретически должна приблизительно укладываться в некое подобие кольца, и эти кольца должны быть почти концентрическими. Более древние выборки должны представлять собой кольца меньшего диаметра, чем более молодые. И, если определить центры всех колец, они должны оказаться на сравнительно небольшом участке пространства, который и заключает в себе планету предков… Землю. — Лицо Пелората все сильнее разгоралось, пока он изображал руками концентрические круги. — Понимаешь, Голан?

— Да, — кивнул Тревайз. — Но, судя по всему, гипотеза оказалась не работающей.

— Теоретически должна была сработать, старина. Единственное препятствие представляла неточность дат основания поселений на планетах. Каждый мир в той или иной степени преувеличивал свой возраст, и было трудно отделить правду от вымысла.

— А по распаду углерода-14 в ископаемом дереве? — спросила Блисс.

— Конечно, дорогая, — сказал Пелорат, — но нужно было добиться от миров сотрудничества, а это не удалось. Ни один мир не пожелал отказаться от своих претензий на завышенный возраст, а Империи тогда было попросту не до того. У нее своих забот хватало. Все, что сумел сделать Ярифф, — это отобрать планеты с возрастом не более двух тысяч лет, даты основания поселений на которых были зафиксированы. Таких оказалось немного, и расположены они были примерно по кольцу, а центр кольца оказался достаточно недалеко от Трентора, Имперской столицы, поскольку именно отсюда стартовали колонизационные экспедиции к этим относительно немногочисленным планетам. Это, безусловно, представляет собой новую проблему. Земля являлась не единственной отправной точкой миграции к другим планетам, Время шло, и старейшие миры отправляли собственные экспедиции, и во времена расцвета Империи Трентор стал довольно активным источником таких экспедиций. Яриффа, увы, несправедливо осмеяли, и его профессиональная репутация сильно пострадала.

— Все ясно, Джен. Доктор Дениадор, неужели же нет совсем ничего, за что можно было бы уцепиться, никакого проблеска надежды? Нет ли какой-нибудь другой планеты, где, возможно, хранятся хоть какие-нибудь сведения о Земле?

Дениадор глубоко задумался и наконец, с трудом подбирая слова, заговорил:

— Ну-у… как скептик, я обязан сказать, что не уверен в существовании Земли, равно как и в том, что она вообще когда-либо существовала. Однако… — он снова умолк.

— Видимо, — не выдержала Блисс, — вы задумались о чем-то очень важном, доктор?

— Важном? Да не то чтобы… — пробормотал Дениадор. — Но, возможно, удивительном. Дело в том, что Земля не единственная планета, чье местонахождение — загадка. Существуют планеты первой волны миграции, так называемые «космонитские». Кое-кто, правда, именует их «запретными». Последнее сейчас употребляется чаще. Во времена славы и величия, как гласят легенды, космониты добились необычайной продолжительности жизни и запретили посещать свои планеты нашим предкам, не умевшим жить так долго. После того как мы взяли верх, ситуация изменилась с точностью до наоборот. Мы брезговали общаться с ними, бросили их на произвол судьбы, запретив пилотам и торговым кораблям иметь с ними дело. С тех самых пор их планеты и стали запретными. Мы не сомневались, как утверждают легенды, что «Тот-Кто-Карает» уничтожит их и без нашей помощи, и, судя по всему, он так и сделал. По крайней мере, насколько нам известно, космониты не появлялись в Галактике много тысячелетий подряд.

— Так вы думаете, космониты могли что-то знать о Земле? — спросил Тревайз.

— Вероятно, так как их миры старше любого из наших, то есть могли бы знать, если бы существовали, а это навряд ли.

— Даже если их нет, сохранились планеты, где могли остаться их записи.

— Остается только найти эти планеты.

Тревайз раздраженно резюмировал.

— Вы клоните к тому, что секрет местонахождения Земли можно найти только на планетах космонитов, местонахождение которых тоже неизвестно.

— Мы не имели с ними дела двадцать тысяч лет, — пожал плечами Дениадор. — И не задавались подобными мыслями. Они ведь тоже, подобно Земле, ушли в туман небытия.

— А сколько было у космонитов планет?

— Легенды говорят, что пятьдесят — подозрительно круглое число. Скорее всего, их было намного меньше.

— И вы не знаете, где находится хотя бы одна из пятидесяти?

— Ну, вообще-то, вроде бы…

— Что вам кажется?

— Поскольку древняя история — мое хобби, как и хобби доктора Пелората, я время от времени исследовал архивные документы в поисках чего-либо, более достоверно описывающего старину, чем легенды. Год назад я разбирал документы, найденные на древнем корабле, которые с трудом поддавались дешифровке. Они датировались очень отдаленными временами, когда наш мир еще не назывался Компореллоном. Там употреблялось название «Мир Бейли», которое, что не исключено, может быть даже более ранним, чем «Мир Бенбэли» наших легенд.

— Вы опубликовали свои выводы? — громко и взволнованно спросил Пелорат.

— Нет, — покачал головой Дениадор. — Я не люблю нырять, пока не удостоверюсь, есть ли вода в плавательном бассейне, как говорится в старой пословице. Видите ли, в документах было записано, что капитан корабля посетил космонитскую планету и забрал с собой космонитскую женщину.

— Но вы сказали, — встрепенулась Блисс, — что космониты никого к себе не пускали.

— Совершенно верно. Вот потому-то я и не стал публиковать эти материалы. Уж больно невероятно получалось. Есть туманные сказания, которые можно интерпретировать как имеющие отношение к космонитам и их конфликту с поселенцами — нашими прямыми предками. Такие сказания существуют не только на Компореллоне, но и на многих других планетах во множестве вариантов, но все они непререкаемо согласны в одном аспекте. Две группы — космониты и поселенцы — не смешивались. Раз социальных контактов между ними не было, остаются только межполовые, и, очевидно, капитана поселенцев и женщину космонитов связали узы любви. Это настолько невероятно, что я не вижу, как еще можно поверить в эту историю, как не счесть ее отрывком из исторического романа.

Тревайз нахмурился.

— И это все?

— Нет, Советник, есть кое-что еще. Мне попались на глаза какие-то цифры, видимо, оставшиеся от вычислений курса корабля, которые могут, вероятно, представлять собой пространственные координаты. Если это так и есть — но дабы не уронить чести скептика, я вынужден повторить, что это может быть безнадежно далеко от правды, — то интуитивное чутье подсказывает мне, что это пространственные координаты трех космонитских планет. Одна из них может быть той самой, где побывал капитан и откуда он похитил женщину.

— Не может ли оказаться так, что вся история — выдумка, а координаты настоящие? — спросил Тревайз.

— Все может быть, — ответил Дениадор. — Я могу передать вам эти цифры, и вы вольны использовать их, как вам будет угодно, да вряд ли это вам что-то даст. Но у меня странное предчувствие, — улыбнулся старый скептик.

— Какое же? — поторопил его Тревайз.

— А вдруг какие-то координаты принадлежат Земле?

27

Ярко-оранжевое солнце Компореллона казалось на вид больше солнца Терминуса, но стояло ниже над горизонтом и не так сильно грело. Ветер на сей раз, к общей радости, слабый, коснулся щеки Тревайза ледяным дыханием.

Он дрожал, хотя был одет в пальто с электроподогревом — подарок Мицы Лайзалор, которая стояла рядом с ним.

— Ну хоть когда-нибудь бывает у вас тепло, Мица? — зябко поежился Тревайз.

Мица бросила рассеянный взгляд на небо. Высокая и пышнотелая, она была одета гораздо легче, чем Тревайз, но если и ощущала холод, то относилась к этому с полным безразличием.

— У нас прекрасное лето, — сказала она. — Не слишком долгое, но наши культурные растения адаптированы к здешнему климату. Сорта семян тщательно отбираются в ходе селекции и в результате быстро дают всходы и устойчивы к заморозкам. У наших домашних животных густой мех, и компореллонская шерсть, по всеобщему признанию, — лучшая в Галактике. Кроме того, на орбите вокруг Компореллона есть фермы, где выращиваются тропические фрукты. Мы даже экспортируем очень вкусные консервированные ананасы. Большинство людей, думающих, что Компореллон — холодная планета, об этом и не догадываются.

— Спасибо, Мица, что пришла проводить нас, и за то, что решила помочь нам. Однако ради моего собственного спокойствия я просто обязан спросить, не грозят ли тебе неприятности из-за этого?

— Нет! — она надменно покачала головой. — Никаких неприятностей. Во-первых, меня никто не спросит. Я распоряжаюсь транспортом. Это означает, что я единолично устанавливаю правила как для этого космопорта, так и для всех остальных; для орбитальных станций; для кораблей, что прибывают и улетают. Во всем этом премьер-министр полагается на меня и только рад оставаться в стороне от всех деталей. И даже если меня спросят, мне не требуется говорить ничего, кроме правды. Правительство только устроит мне овацию за то, что я не вернула этот корабль Академии. Народ поступит точно так же, если ему сообщат. А Академия не узнает ничего.

— Да, не спорю, ваше правительство было бы не прочь удержать корабль, не возвращая его Академии, но одобрит ли оно то, что ты позволила нам улететь на нем?

— Какой ты порядочный, Тревайз, — улыбнулась Лайзалор. — Так упорно сражался за свой корабль, а теперь, когда он у тебя, проявляешь трогательную заботу обо мне.

Она любовно потянулась к нему, но сумела сдержаться.

— Пусть только попробуют хоть слово сказать, — сказала она, вздернув подбородок. — Мне только и надо будет объяснить, что вы искали и продолжаете искать Старейшую, тогда они вздохнут с облегчением и скажут, что я правильно поступила, быстренько избавившись от всех вас и от вашего корабля. Ну, разве что начнут махать руками и гневно вопрошать, как это вам было позволено совершить посадку, хотя иного способа узнать, кто вы такие и чем занимаетесь, попросту не было.

— Значит, на самом деле боишься, что я самим своим присутствием мог навлечь и на тебя, и на всю планету беду?

— Конечно, — уверенно ответила Лайзалор. Затем немного смущенно добавила: — Ты уже принес мне горе; теперь, когда я узнала тебя, компореллонские мужчины будут казаться мне еще более никудышными. Я буду страдать от неутоленной страсти. «Тот-Кто-Карает» уже успел позаботиться об этом.

Тревайз помолчал и сказал:

— Конечно, я хочу, чтобы ты думала иначе, но не хочу, чтобы ты без нужды боялась чего-то. Пойми: мысль о том, что я принес тебе горе, — чистой воды суеверие.

— Тебе это скептик сказал?

— Я и без него это знал.

Лайзалор смахнула снег с густых бровей и ресниц и сказала:

— Конечно, есть такие, кто думает, что это суеверие. Но то, что Старейшая приносит беду, — это точно. Тому было много подтверждений, и все заумные доводы скептиков не могут затмить правду. — Она резко протянула Тревайзу руку: — Прощай, Голан. Ступай на корабль, к своим спутникам, пока не замерз.

— Прощай, Мица. Я надеюсь увидеть тебя, когда вернусь.

— Да, ты обещал вернуться, и я всеми силами хотела поверить, что так оно и будет. Я даже подумывала о том, не следует ли мне вылететь тебе навстречу, чтобы беда досталась мне одной, а не всей моей планете, но ты не вернешься, я знаю.

— Почему? Я обещаю! Не думай, что я сказал так только для того, чтобы обмануть и утешить тебя.

В это мгновение Тревайз был твердо уверен, что говорит чистую правду.

— Пусть так, мой милый, но тем, кто отправляется на поиски Старейшей, не суждено возвратиться куда бы то ни было. Я сердцем чувствую это.

Тревайза била дрожь, у него зуб на зуб не попадал. Как ему не хотелось, чтобы Мица подумала, что это от страха.

— Это тоже суеверие, — сказал он.

— И все-таки правда, — обреченно проговорила она.

28

Как приятно было снова очутиться в рубке «Далекой звезды» — тесноватой, похожей на тюремную камеру в безбрежном космосе, но такой знакомой, дружелюбной и теплой.

— Ну, наконец-то, — сказала Блисс. — А я гадала, долго ли еще ты простоишь там с Министершей.

— Там долго не простоишь, — ответил Тревайз. — Жутко холодно.

— А мне уже начало казаться, — усмехнулась Блисс, — что ты готов остаться с ней и отложить поиск Земли. Мне не хотелось как-либо вмешиваться в твое сознание, но я боялась за тебя: искушение, которому ты подвергся, словно захлестнуло меня.

— Ты не ошиблась. Мгновение, по крайней мере, я боролся с искушением. Министерша — восхитительная женщина, я таких раньше не встречал. А ты не помогла ли, случаем, мне в этой борьбе, Блисс?

— Я много раз говорила тебе, что я не имею права вмешиваться в твое сознание, Тревайз. Ты отбросил искушение, как мне кажется, из-за того, что у тебя есть четкое чувство долга.

— Нет, вряд ли. — Он криво усмехнулся. — Ничего такого возвышенного и благородного. Я выиграл битву с искушением по одной простой причине — было ужасно холодно, а еще меня подгоняла мысль о том, что останься я, Министерша быстренько угробила бы меня. Я не выдержал бы такого напора.

— Ну, как бы то ни было, теперь ты на борту и в безопасности, — улыбнулся Пелорат. — Что дальше?

— Прежде всего — как можно быстрее уйти за пределы планетной системы в пространство, а когда окажемся достаточно далеко от солнца Компореллона, сможем совершить Прыжок.

— Ты думаешь, нас могут задержать или установить за нами слежку?

— Нет. Уверен, Министершу заботит только одно: чтобы мы убрались как можно быстрее и по возможности подальше, дабы месть «Того-Кто-Карает» не постигла всю планету. На самом деле…

— Да?

— Она верит, что кара наверняка не минует нас. Она твердо убеждена, что нам ни за что не вернуться. Это, поспешу добавить, не из-за того, что она не сомневается в моей неверности. Она не вправе об этом судить. Она имела в виду, что Земля — настолько ужасный источник бед, что любой, кто разыскивает ее, должен умереть, независимо от того, найдет он ее или нет.

— Сколько же обитателей Компореллона не вернулось с поисков Земли, что она так твердо убеждена в этом? — поинтересовалась Блисс.

— Сомневаюсь, чтобы вообще хоть один компореллонец рискнул на такое путешествие. Я сказал Мице, что ее страхи по большей части — суеверие.

— А сам-то ты действительно уверен в этом или позволил ей поколебать твои убеждения?

— Я знаю, что ее страхи в той форме, в которой она выразила их, чистейшей воды суеверия, но они могут быть не беспочвенны.

— Ты хочешь сказать, что радиоактивность Земли может убить нас, если мы попытаемся приземлиться?

— Я не верю, что Земля радиоактивна. Во что я действительно верю, так это в то, что Земля сама защищает себя. Вспомните: все материалы о Земле из библиотеки Трентора были изъяты. Вспомните: поразительная память Геи, сформированная всей планетой вплоть до гор и огненного ядра, обрывается, не углубляясь так далеко в прошлое, чтобы поведать нам что-либо о Земле.

Ясно, что Земля достаточно могущественна, чтобы сделать такое, она, очевидно, способна и заставить поверить в свою радиоактивность и, таким образом, застраховать себя от всяких посещений. Возможно, поскольку Компореллон недалеко от Земли, он может представлять для нее особую опасность, потому что здесь сильнее угроза проявления любопытства. Дениадор, хоть он и скептик, и ученый, бесповоротно убежден в тщетности поисков Земли. Он утверждает, что ее нельзя обнаружить. И именно поэтому суеверия Министерши могут быть обоснованны. Если Земля так стремится спрятаться, разве не предпочтет она прикончить нас или извратить наше сознание, нежели позволить нам найти себя?

Блисс нахмурилась и проговорила:

— Гея…

— Только не говори, что Гея способна защитить нас, — резво откликнулся Голан. — Раз Земля оказалась в силах стереть ранние воспоминания Геи, ясно, что, возникни любое противоречие, и Земля выиграет.

— Откуда тебе знать, — холодно ответила Блисс, — что воспоминания были стерты? Может статься, что просто Гее потребовалось время для формирования планетарной памяти, и теперь мы можем изучать прошлое только до периода этого формирования. И если даже воспоминания были стерты, как ты можешь быть уверен, что это проделки Земли?

— Я ничего не знаю наверняка, — пожал плечами Тревайз. — Я просто высказал предположение.

— Если Земля столь могущественна, — робко вмешался Пелорат в их спор, — и так стремится сохранить свою неприкосновенность, что толку от наших поисков? Ты, похоже, считаешь, что Земля не позволит нам преуспеть в этом и убьет нас, если понадобится. В таком случае стоит ли нам искать ее?

— Пожалуй, действительно может показаться, что мы должны все бросить, но я убежден, что Земля существует и что я должен ее найти. И я найду ее. И Гея утверждает, что, когда я твердо уверен в чем-либо, я чаще всего оказываюсь прав.

— Но как мы сможем остаться в живых, после того как найдем Землю, дружочек?

— Может статься, — сказал Тревайз полушутливо, — что Земля также осознает бесценность моей потрясающей способности оказываться правым и предоставит меня самому себе. Но я не могу быть уверен в том, что вы тоже уцелеете, и это мучает меня. Это давно не дает мне покоя, но сейчас особенно, и мне кажется, что я должен отвезти вас обоих обратно на Гею и только потом самостоятельно продолжить полет. Это не ты, не забывай, не ты, а я в ссылке. Значит, я один и должен рисковать. Согласен, Джен?

Пелорат опустил голову, подбородок его прижался к шее, и от этого его лицо стало как бы еще длиннее.

— Не скажу, что мне не страшно, Голан, но мне будет стыдно тебя покинуть. Я изменю себе, если так поступлю.

— Блисс, что скажешь?

— Гея не может покинуть тебя, Тревайз, что бы ты ни делал. Если окажется, что от Земли будет исходить опасность, Гея защитит тебя, насколько это будет возможно. И потом: я, Блисс, не покину Пела, и если он хочет быть с тобой, то я хочу быть с ним.

— Ну что же, — угрюмо кивнул Тревайз. — Я дал вам шанс передумать. Значит, продолжаем поиск вместе.

— Вместе, — сказала Блисс.

Пелорат улыбнулся и обнял Тревайза за плечи:

— Вместе. Всегда.

29

— Взгляни-ка сюда, Пел, — позвала Блисс.

Она вручную наводила корабельный телескоп, скорее всего, ради баловства, чтобы отвлечься от мифологической библиотеки Пелората.

Пелорат подошел, обнял ее за плечи и посмотрел на обзорный экран. В поле зрения находился один из газовых гигантов Компореллонской планетной системы, увеличенный почти до своих реальных размеров, нежно-оранжевый с более бледными полосами. Видимый с плоскости эклиптики и более удаленный от центрального светила, чем корабль, газовый гигант казался почти идеальным светящимся кругом.

— Красиво! — восхищенно проговорил Пелорат.

— А центральная полоса больше диаметра планеты, Пел, посмотри-ка.

Пелорат сосредоточился.

— Да, Блисс, и мне так кажется.

— А это не оптический обман?

— Не уверен, Блисс. Я такой же новичок в космосе, как и ты. Голан!

Тревайз отозвался нехотя:

— Что там еще? — и вошел в рубку, немного растрепанный, словно только что вздремнул, не раздеваясь, да, собственно, так оно и было. — Пожалуйста, не балуйтесь с приборами, — сердито буркнул он.

— Да мы только в телескоп смотрим, — оправдываясь, проговорил Пелорат. — Посмотри сам.

Тревайз подошел поближе.

— Это газовый гигант под названием Галлия, судя по имеющимся у меня данным.

— Как ты можешь судить с первого взгляда?

— Во-первых, — сказал Тревайз, — я сужу на основании удаленности нашего корабля от Солнца, учитывая размер планет и их положение на орбите, которые я изучал при прокладке курса. Это — единственная планета, которую вы сейчас можете разглядывать при таком увеличении. Во-вторых, вокруг нее кольцо.

— Кольцо? — заинтересованно переспросила Блисс.

— Оно видно почти в горизонтальной плоскости, потому и кажется тонкой полоской. Мы можем выйти за пределы эклиптики, и тогда обзор будет лучше. Хочешь?

— Я не хочу утруждать тебя перерасчетами курса, Голан.

— Да ну, компьютер может сделать это за меня без всякой натуги.

Тревайз сел к компьютеру и положил руки на световые контуры. Компьютер, тончайшим образом адаптированный к мысленным приказам Тревайза, сделал все, что было нужно.

«Далекая звезда», не знавшая трудностей с топливом и не изнурявшая от перегрузок, быстро набрала скорость. И вновь Тревайз ощутил прилив неподдельной любви к кораблю и компьютеру, который так отвечал ему, словно это его мысль питала и направляла судно, словно оно было могучим и послушным исполнителем его воли.

Неудивительно, что Академия так хотела вернуть себе корабль; неудивительно, что Компореллон хотел захватить его. Удивительно было то, что силы предрассудков оказалось достаточно для того, чтобы заставить Компореллон отказаться от корабля.

Будь на корабле соответственное вооружение, он мог бы без труда обогнать или победить в бою любой корабль в Галактике и даже целую эскадру — при единственном условии: если не встретит другой такой же корабль.

Но о соответственном вооружении не могло быть и речи. Мэр Бранно, вручая ему корабль, в одном, как минимум, по осторожничала, оставив его невооруженным.

Пелорат и Блисс внимательно следили за тем, как планета Галлия неторопливо поворачивалась перед ними. Вскоре обозначился какой-то из полюсов, окруженный широкой полосой вихрей. Другого полюса не было видно.

Верх полушария темной стороны планеты постепенно входил в зону оранжевого света, и идеальный кружок становился все более ущербным.

Но особое впечатление произвела центральная бледная полоса. Она больше не была прямой, а искривлялась, подобно другим полосам на юге и севере, но гораздо заметнее их.

Теперь полоса явно выходила за края планеты и узкими петлями загибалась по обе ее стороны. Ясно, это не был оптический обман. Вокруг планеты вращалось вполне материальное кольцо.

— Ну, для общего впечатления хватит, — сказал Тревайз, — Если бы мы летели над планетой, вы бы увидели кольцо в виде концентрической окружности вокруг планеты, нигде ее не касающееся. Вы, вероятно, заметили, что это не одно кольцо, а несколько концентрических.

— Я и не думал, что такое возможно, — ошеломленно проговорил Пелорат. — Что же удерживает их в пространстве?

— То же самое, что удерживает в пространстве спутники, — ответил Тревайз. — Кольцо состоит из мелких частиц, каждая из которых движется по орбите вокруг планеты. Кольца настолько близки к планете, что центробежная сила не дает им слипнуться.

Пелорат тряхнул головой.

— Просто потрясающе, если задуматься, дружок, как это я, ученый, ухитрился прожить жизнь, так мало зная об астрономии?

— А я совсем ничего не знаю о мифах. Нельзя объять необъятное. Дело в том, что в этих кольцах нет ничего необычного. Они есть почти у каждого одинокого газового гиганта хотя бы в виде тонкой полосы пыли. Так уж вышло, что в планетной системе солнца Терминуса нет настоящего газового гиганта, и если бы терминусианцы не летали в космос или не располагали знаниями по астрономии, они бы ничего о планетных кольцах не знали. Кольца, широкие и яркие, как у этой планеты, — вот что действительно необычно. Это кольцо прекрасно. Должно быть, его ширина не меньше пары сотен километров.

Пелорат прищелкнул пальцами и воскликнул:

— Это именно то, о чем я думал.

— О чем, Пел? — поразилась Блисс.

— Я изучал однажды фрагменты поэмы, очень древней, написанной на архаичной версии галактического языка, так что читать было трудно, но именно это служило надежным доказательством ее древности. Хотя… мне ли жаловаться на архаизмы, дружочек. Моя работа превратила меня в эксперта по разнообразным вариациям древнегалактического, чему я благодарен, даже если и не нахожу этому применения помимо моей работы. Так о чем я говорил?

— О древнем поэтическом отрывке, Пел, милый.

— Спасибо, Блисс, — сказал он и пояснил Тревайзу: — Она следит за моей речью, чтобы вернуть меня назад, если я собьюсь с курса, что частенько происходит.

— Это придает тебе очарование, Пел, — нежно улыбнулась Блисс.

— Словом, оказалось, что в этом отрывке описана планетарная система, частью которой была Земля. Почему — не знаю, так как целиком поэма не сохранилась, по крайней мере, я так и не смог разыскать ее. Только этот единственный отрывок и уцелел — может быть, из-за астрономического содержания. В общем, там говорится о сверкающем тройном кольце шестой планеты «both brade and lange, sae the woruld shronk in comparisoun»^[12]. Как ни странно, я сумел его процитировать. Я не понимал, что это может быть за планетное кольцо. Я, помнится, думал о трех кругах, расположенных в ряд по одну сторону от планеты. Это казалось так бессмысленно, что я даже не включил этот отрывок в мою библиотеку. Какой позор, какое невежество. — Он сокрушенно покачал головой. — Быть мифологом в современной Галактике — такая редкая специальность, что порой забываешь о том, что не грех проконсультироваться у других специалистов.

— Не суди себя строго, Джен, — попытался утешить друга Тревайз. — Это ошибка — принимать буквально поэтические образы.

— Но ведь подразумевалось именно это, — возразил Пелорат, показывая на экран. — Именно об этом говорилось в поэме. Три широких кольца, концентрических, больше, чем сама планета.

— Я никогда не слышал о таком, — сказал Тревайз. — И не думаю, что кольца могут быть столь широки. По сравнению с планетой они обычно очень узкие.

— Между прочим, мы никогда не слышали об обитаемой планете с гигантским спутником. Или с радиоактивной поверхностью. Вот вам и уникальность номер три. Если мы найдем радиоактивную планету, которая, вероятно, раньше была обитаема, с гигантским спутником, неподалеку от которой находится планета с огромным кольцом, не останется сомнений, что мы нашли Землю.

— Согласен, Джен, — улыбнулся Тревайз. — Если мы найдем все три признака, мы сможем быть уверены, что обнаружили Землю.

— Если!.. — вздохнула Блисс.

30

Позади осталось большинство планет системы. Проскочив между двумя самыми большими планетами, корабль мчался вперед. Теперь в пределах полутора миллиардов километров не было крупных объектов. Впереди лежало только обширное кометное облако, в гравитационном отношении опасности не представляющее.

Скорость «Далекой звезды» возросла до 0,1 с. Тревайз хорошо знал, что теоретически корабль мог быть разогнан почти до скорости света, но он также знал, что 0,1 с было вполне достаточно.

При такой скорости можно было избежать столкновения с любым объектом со значительной массой, но не было возможности избавиться от неисчислимых космических пылинок, в особенности от гораздо чаще попадающихся на пути отдельных атомов и молекул. На очень большой скорости даже такие крошечные частички могут нанести кораблю вред, царапая и скребя корпус корабля. При скорости, близкой к световой, каждый атом, попадающий в корпус корабля, обладает свойствами частиц космических лучей, а под воздействием проникающей космической радиации всякий бы недолго протянул на борту корабля.

Далекие звезды неподвижно застыли на обзорном экране, и, хотя корабль летел со скоростью тридцать километров в секунду, казалось, что он стоит на месте.

Компьютер сканировал пространство на большую глубину в поисках любого встречного объекта, представляющего опасность при столкновении с кораблем. И слегка лавировал, когда это было необходимо, чтобы избежать подобной встречи. Учитывая ничтожно малые размеры любого встречного объекта, скорость корабля и отсутствие эффекта инерции в результате изменения курса, было невозможно понять, происходило ли в действительности что-либо вроде того, что зовется «звонками с того света».

Тревайз, впрочем, совсем не беспокоился о таких вещах или вспоминал о них очень редко. Он полностью погрузился в размышления о трех системах координат, которые ему передал Дениадор, в особенности о той, что указывала ближайший к кораблю объект.

— Что-нибудь напутано в цифрах? — озабоченно спросил Пелорат.

— Пока не могу сказать. Координаты сами по себе бесполезны, пока не знаешь точку отсчета и принцип построения системы — направление, в котором считывается расстояние, чему равняется нулевой меридиан и так далее.

— Как же ты собираешься определить все это? — удивился Пелорат.

— Я нашел координаты Терминуса и некоторых других планет относительно Компореллона. Если я введу их в компьютер, он сможет определить принципы построения этих координат, если координаты Терминуса и прочие координаты указаны верно. Я просто пытаюсь собраться с мыслями, чтобы поточнее запрограммировать компьютер. Как только принцип будет определен, цифры, имеющие отношение к Запретным мирам, вероятно, обретут смысл.

— Всего лишь вероятно? — спросила Блисс.

— Боюсь, что так, — ответил Тревайз, — И потом, это старые расчеты, предположительно — компореллонские, но не на сто процентов. Что, если расчеты основаны на других принципах?

— Что тогда?

— Тогда перед нами всего-навсего бессмысленные цифры. Была не была, посмотрим.

Пальцы Тревайза запорхали над приглушенно светящимися клавишами компьютера, вводя нужную информацию. Затем он положил руки на контуры пульта и стал ждать, пока компьютер выработает и выдаст принципы построения координат известных планет, затем интерпретирует координаты ближайшей из запретных планет на основе этих же принципов и, наконец, найдет эти координаты на хранящейся в его памяти карте Галактики.

На экране звездное поле возникло и быстро задвигалось, занимая правильное положение. Когда картинка остановилась, пошло увеличение. Звезды бледнели по мере удаления от центра, покуда почти все не исчезли. Наконец их осталось совсем немного. Глаз не мог уследить за всеми быстрыми изменениями, подобными мерцанию светящихся крапинок. И вот остался лишь квадрат с длиной стороны в одну десятую парсека, судя по цифрам внизу. Дальнейших изменений не происходило, и только полдюжины тусклых огоньков вносило некоторое оживление в темноту на экране.

— Которая из них Запретная Планета? — негромко спросил Пелорат.

— Никакая, — ответил Тревайз. — Четыре из них — красные карлики, один — недоформировавшийся красный карлик, а остальные — белые карлики. На орбите вокруг любого из них возможно обнаружить пригодный для обитания мир.

— А как ты, только взглянув на экран, узнал, что это красные карлики?

— Мы же смотрим не на реальные звезды; мы смотрим на часть карты Галактики, хранящейся в памяти компьютера. Каждая имеет обозначение. Вам обозначения не видны, и чаще всего я тоже их не вижу, а только тогда, когда мои руки лежат на клавишах компьютера, как сейчас. Тогда я узнаю довольно многое о любой звезде, на которой остановится взгляд.

— Значит, все координаты бесполезны и бессмысленны, — страдальчески вымолви. Пелорат.

— Не спеши, Джен, — взглянул на него Тревайз. — Я не закончил. Это еще и вопрос времени. Координаты Запретной Планеты были записаны двадцать тысяч лет назад. Все это время и Компореллон, и эта планета вращались вокруг центра Галактики, и с таким же успехом они могли вращаться с другой скоростью, иметь иной наклон орбиты и эксцентриситет. Следовательно, со временем два мира могли как приблизиться друг к другу, так и отдалиться, и за двадцать тысяч лет Запретная Планета могла совершить дрейф в любом направлении на расстояние от полутора до пяти парсеков от отмеченной точки. Тогда, очевидно, он может не попасть в квадрат со стороной в одну десятую парсека.

— И что же нам делать?

— Мы заставим компьютер перенести Галактику на двадцать тысяч лет назад относительно Компореллона.

— Он и такое может? — спросила Блисс с нескрываемым благоговением.

— Ну, не саму Галактику, а содержащуюся в его памяти карту.

— А можем мы увидеть, как это происходит?

— Смотрите, — сказал Тревайз.

Звезды очень медленно поползли по экрану. Вдруг слева появилась звезда, которой прежде не было на экране, и Пелорат радостно воскликнул:

— Вот она! Вот!

— Извини, — сказал Тревайз. — Еще один красный карлик. Их очень много. По крайней мере, три четверти звезд в Галактике — красные карлики.

Изображение на экране сдвинулось вниз и замерло.

— Ну? — нетерпеливо проговорила Блисс.

— Ну вот, — сказал Тревайз. — Вот вам вид на данный участок Галактики, каким он был двадцать тысяч лет назад. В самом центре экрана точка, где должна была бы находиться Запретная Планета, если бы дрейфовала с некоторой средней скоростью.

— Должна была быть, но ее нет, — выпалила Блисс.

— Нет, — бесстрастно согласился Тревайз.

Пелорат только грустно вздохнул.

— Ах, какая досада, Голан.

— Погоди, не отчаивайся. Я не ожидал увидеть здесь эту звезду.

— Не ожидал? — удивленно спросил Пелорат.

— Нет. Я же сказал тебе, что это не сама Галактика, а компьютерная ее карта. Если реальная звезда не нанесена на карту, мы не увидим ее. Если планета зовется «запретной» и называлась так двадцать тысяч лет, велика вероятность того, что ее не нанесли на карту. И это так и есть, поскольку мы не видим ее.

— Но мы можем не видеть ее еще и потому, что ее не существует, — возразила Блисс. — Легенды Компореллона могут лгать, а координаты быть ошибочными.

— Не исключено. Однако теперь компьютер может оценить, каковы должны быть координаты Запретной Планеты в наше время, поскольку нашел точку, где ее звезда находилась прежде. Используя скорректированные по времени координаты (такую коррекцию я могу сделать только при помощи звездной карты), мы можем сейчас переключиться на реальную картину звездного поля.

— Но ты только предположил, какова могла быть средняя скорость дрейфа Запретной Планеты. Что, если она была другой? Тогда тебе не скорректировать координаты.

— В общем, ты права, но коррекция с учетом предполагаемой средней скорости почти наверняка приблизит нас к реальному положению звезды, чем тогда, когда бы мы вообще не проводили временной коррекции.

— Ну, это ты только надеешься, — с сомнением сказала Блисс.

— Совершенно верно, — подтвердил Тревайз. — Надеюсь. А сейчас давайте взглянем на реальную Галактику.

Пелорат и Блисс, с трудом сдерживая нетерпение, смотрели на экран, пока Тревайз (возможно, чтобы унять собственное волнение и оттянуть решающий момент) неторопливо, словно читал лекцию, пояснял:

— Наблюдать реальную Галактику очень сложно. Карта в компьютере — искусственное творение. Свечение звезд на ней далеко от истинного. Если поле зрения заслоняет туманность, я могу убрать ее. Если для моих наблюдений не годится угол зрения, я могу изменить его, и так далее. Реальную Галактику, однако, я должен принимать такой, какова она есть, и, если я хочу изменений, я должен физически двигаться сквозь пространство, что может отнять намного больше времени, чем применение карты.

Пока он говорил, экран заволокла такая густая пелена звезд, что отдельные светила казались беспорядочным облаком светящейся пудры.

— Это общий вид части Млечного Пути, — пояснил Тревайз, — и я пожелал, естественно, передний план. Если я его увеличу, то задний план в сравнении с ним может стать практически не различим. Координаты нужной точки довольно близки к Компореллону, так что я все-таки могу увеличить изображение до размеров, которые мы видели на карте. Погодите, я попытаюсь уговорить компьютер, если мой организм еще сможет работать. Ну вот.

Звездный узор рывком увеличился, так что тысячи звезд исчезли за краями экрана, давая наблюдателям настолько реальное ощущение движения к экрану, что все трое автоматически отклонились назад, словно по инерции.

На экране возник прежний вид, но картина была не такая темная, как на карте, а с полудюжиной звезд, показанных такими, какими они выглядели на самом деле. А еще здесь, ближе к центру, горела другая звезда, гораздо более яркая, чем остальные.

— Это она.. — испуганным шепотом произнес Пелорат.

— Возможно. Я попросил компьютер определить ее спектр и проанализировать его. — После довольно долгой паузы Тревайз продолжил: — Спектральный класс G-4, значит, она лишь ненамного тусклее и меньше, чем солнце Терминуса, но гораздо ярче, чем солнце Компореллона. К тому же звезды класса G не должны быть пропущены в компьютерной карте Галактики. Так как она отсутствует, это явный признак того, что именно вокруг нее вращается Запретная Планета.

— А не может быть так, что у этой звезды вообще нет планет? — спросила Блисс.

— Может быть. Тогда мы попытаемся найти две других запретных планеты.

— А если другие две тоже обманут наши ожидания? — упорствовала Блисс.

— Тогда мы попытаемся придумать что-нибудь еще.

— Что, например?

— Я и сам хотел бы знать, — мрачно ответил Тревайз.

Часть третья Аврора

Глава восьмая Запретная планета

31

— Голан, — спросил Пелорат. — Ничего, если я посмотрю? Не помешаю?

— Вовсе нет, Джен.

— Можно спросить?

— Валяй.

— Чем ты занят?

Тревайз оторвался от дисплея.

— Собираюсь измерить расстояние до каждой звезды, которая на экране кажется близко расположенной к Запретной Планете, и тогда смогу определить, насколько она близка к ней на самом деле. Важно узнать параметры их гравитационных полей, а для этого мне нужно выяснить значение их массы и расстояние до них. Не располагая такими сведениями, нельзя точно рассчитать Прыжок.

— И как ты этого добьешься?

— Ну… каждая звезда, которую я вижу, имеет свои координаты в банке памяти компьютера, и они могут быть переведены в систему координат, принятую на Компореллоне. Полученные данные можно, в свою очередь, немного подкорректировать с учетом положения «Далекой звезды» в пространстве относительно солнца Компореллона, и это даст мне возможность определить расстояние до каждого светила. Все эти красные карлики выглядят на экране довольно близко расположенными к Запретной Планете, но некоторые могут быть намного ближе к ней, а другие — намного дальше. Видишь ли, нам необходимы их пространственные координаты.

Пелорат кивнул и спросил:

— И ты уже определил координаты Запретной Планеты?

— Да, но этого мало. Мне необходимо знать расстояние до других звезд с точностью до сотых. Воздействие их гравитационных полей неподалеку от Запретной Планеты настолько ничтожно, что небольшая погрешность не сделает погоды. Солнце, вокруг которого вращается Запретная Планета — вернее, может вращаться, — создает сильнейшее гравитационное поле рядом с планетой, и мне необходимо знать расстояние между ними с точностью, возможно, в тысячи раз большей, чем до соседних звезд. Одних только координат для этого мало.

— Что же ты будешь делать?

— Я измерю кажущееся расстояние от Запретной Планеты, вернее, от ее звезды — до трех ближайших звезд, которые настолько тусклы, что придется прибегнуть к значительному увеличению, дабы сделать их видимыми. Предположительно, все три звезды очень отдалены. Мы располагаем одну из них в центре экрана и прыгаем на одну десятую парсека в направлении, перпендикулярном воображаемой прямой, соединяющей «Далекую звезду» и Запретную Планету. Это мы можем проделать без особых опасений, даже не зная расстояний до сравнительно далеких звезд.

Звезда, которая находится в центре экрана, должна, остаться на своем месте и после Прыжка. Две другие тусклые звезды, если все три действительно очень далеки, серьезно не изменят своего положения. Запретная Планета, однако, достаточно близка, чтобы изменить видимую позицию из-за сдвига параллакса. На основании значения параллакса можно определить расстояние до нее. Если нужна более высокая точность, я могу выбрать другие три звезды и попытаться повторить все снова.

— И сколько времени все это займет?

— Не очень много. Черную работу сделает компьютер, Я лишь отдам ему распоряжения. Что действительно потребует времени, так это проверить результаты и убедить себя в том, что они верны и что в мои инструкции компьютеру не вкралась какая-нибудь ошибка. Если бы я был одним из тех сорви-голов, что на все сто верят себе и компьютеру, это могло бы быть проделано за пару минут.

— Просто удивительно. Подумать только, как много компьютер делает для нас.

— Я тоже не устаю удивляться.

— Что бы ты без него делал?

— А что бы я делал без гравилета? Что бы я делал без своей практики астронавта? Что бы я делал без двадцатитысячелетнего опыта гиперпространственной технологии за плечами? Я таков, каков есть. Здесь и сейчас. Попробуем вообразить себя через двадцать тысяч лет. За какие чудеса мы тогда благодарили бы науку и технику? Правда, может случиться так, что через двадцать тысячелетий человечества уже не будет.

— Вряд ли, — сказал Пелорат. — Вряд ли человечества не станет. Далее если мы не станем частью Галаксии, нас все равно будет направлять психоистория.

Тревайз отвернулся от пульта и сложил руки на груди.

— Пусть поработает — уточнит расстояние, проверит все несколько раз. Спешить не стоит. — Вопросительно посмотрев на Пелората. он хмыкнул: — Психоистория! Ты знаешь, Джен, эта тема дважды затрагивалась на Компореллоне, и оба раза психоистория выставлялась как суеверие. Однажды это сказал я сам, а потом то же самое повторил Дениадор. В конце концов, как еще можешь ты определить психоисторию, кроме как суеверие, бытующее в Академии? Разве это не вера без доказательств? Что скажешь, Джен? Это скорее твоя область, чем моя.

— Почему ты говоришь, что нет доказательств, Голан? Образ Гэри Селдона появлялся в Склепе и высказывался о случившемся. Он не мог знать в свое время, что за события произойдут в будущем, если бы не был способен предсказывать их на основании психоистории.

Тревайз кивнул.

— Звучит впечатляюще. Он, правда, промахнулся в случае с Мулом, но, даже невзирая на это, все равно впечатляюще. И все же есть во всем этом какой-то неприятный осадок таинственности. Любой фокусник может проделывать подобные трюки.

— Ни один фокусник не может предсказать события на столетия вперед.

— Ни один фокусник не может на самом деле делать то, что, как тебе кажется, он вытворяет.

— Послушай, Голан. Я не могу вообразить ни одного трюка, с помощью которого я бы мог предсказать, что случится через пять столетий.

— Ты не можешь представить и трюк, который позволил бы фокуснику прочитать текст сообщения, спрятанного в псевдотессеракт^[13] на необитаемом орбитальном спутнике. А я своими глазами видел человека, который сделал это. Откуда ты знаешь, что склеп, в котором появляется образ Гэри Селдона, куплен правительством.

Пелорат взглянул на Тревайза, словно это предположение вызвало у него содрогание.

— Они не посмеют этого сделать! — Тревайз презрительно фыркнул. — Их бы поймали за руку, попытайся они сделать такое, — добавил Пелорат.

— Вот уж не уверен. Ну да ладно, дело-то не столько в этом, сколько в том, что мы совсем не знаем, как работает психоистория.

— Я не знаю, как работает компьютер, но знаю, что он работает.

— Это потому, что другие знают, как. А если никто не знает, как он работает? Тогда, случись ему сломаться, никто не сможет его починить. А теперь представим на месте компьютера психоисторию.

— Вторая Академия знает о психоистории все.

— Откуда тебе это известно, Джен?

— Так говорят.

— Сказать можно все что угодно. А, прости, компьютер заговорил. Так… Он определил расстояние до звезды Запретной Планеты и, надеюсь, очень точно. Дай-ка подумать.

Тревайз глядел на цифры довольно долго, беззвучно шевеля губами, словно что-то подсчитывал про себя. Наконец, не отрывая глаз от экрана, спросил:

— А Блисс что поделывает?

— Отсыпается, дружочек, — ответил Пелорат. Затем, словно желая защитить ее, добавил: — Ей необходим сон, Голан. Поддерживать с Геей непосредственный контакт через гиперпространство — на это нужны силы.

— Не спорю, — кивнул Тревайз, положил руки на пульт и пробормотал: — Попробую несколько раз, проверю и перепроверю. — Оторвав руки от пульта, он обернулся. — Я серьезно, Джен. Что ты на самом деле знаешь о психоистории?

Пелорат не без труда вернулся к прерванному разговору.

— Ничего. Историк и психоисторик — это огромная разница. Конечно, два фундаментальных постулата психоистории мне известны, но они известны каждому.

— Даже мне. Первое требование — количество людей, вовлеченных в исторический процесс, должно быть достаточно велико, чтобы результаты статистических подсчетов были достоверными. Но что такое «достаточно велико»? Сколько?

— По последней оценке, население Галактики — что-то около десяти квадриллионов, и это, вероятно, заниженные цифры. Наверняка это и есть «достаточно великой.

— Как ты можешь судить?

— Поскольку психоистория действительно работает, Голан. Как бы ты ни изощрялся в логике, она действительно работает.

— А второе требование, — сказал Тревайз, — заключается в том, чтобы люди пребывали в неведении относительно существования психоистории, и тогда знание будущего не извратит их поведения. Но они не пребывают в неведении, вот ведь какое дело.

— Но ведь все знают только одно, что она в принципе существует, дружочек. Это не в счет. Второе требование на самом деле заключается в том, чтобы люди не были осведомлены о предсказаниях психоистории, — и они-таки ничего о них не знают, за исключением адептов Второй Академии, но о них разговор особый.

— И только на этих двух постулатах зиждется вся психоистория? Верится с трудом.

— Не только, — сказал Пелорат. — В ее основе лежат передовые и тщательно разработанные метафизические и статистические методы, Традиционная версия такова: якобы Гэри Селдон изобрел психоисторию, взяв за модель кинетическую теорию газов. Каждый атом и молекула в газе движется настолько беспорядочно, что невозможно вычислить положение или скорость любой из них. Тем не менее, с помощью статистики можно выработать законы, довольно точно диктующие образ поведения в целом. Селдон стремился разработать подобные этим законам обобщенные принципы поведения человеческого общества, пускай и не приложимые к поведению отдельных людей.

— Возможно. Однако люди — не атомы.

— Верно. Человек обладает сознанием, и его поведение значительно сложнее. Существует так называемая свобода воли. Как Селдон справился с этим, я не имею понятия, и уверен, что не смог бы понять, даже если бы специалист-профессионал попытался объяснить — но ему это удалось.

— И все зависит от поведения множества ни о чем не подозревающих людей? Не кажется ли тебе, что грандиозное математическое здание психоистории построено на песке? Если постулаты сформулированы неверно, оно должно рухнуть…

— Не рухнуло же до сих пор.

— …Либо, если постулаты не так уж ошибочны или неадекватны, а просто недостаточно устойчивы, психоистория могла работать без перебоев целые столетия, а потом, по достижении какого-нибудь очередного кризиса, рухнуть — как, собственно, и случилось в эпоху Мула. Или… вдруг существует третий постулат?

— Какой еще третий постулат? — оторопело спросил Пелорат.

— Я не знаю, — сказал Тревайз. — Всякое доказательство может казаться безупречно логичным и элегантным и все-таки содержать скрытые допущения. Может быть, третий постулат как раз и представляет собой допущение, настолько принимаемое на веру, что никто и не думал упоминать о нем.

— Допущение, которое так аксиоматично, как правило, исключительно верно, иначе оно не было бы таким само собой разумеющимся.

Тревайз фыркнул.

— Если бы ты знал историю науки так же хорошо, как и обычную историю, Джен, ты бы понял, как жестоко ошибаешься. Так… Похоже, приближаемся к солнцу Запретной Планеты.

И действительно, в центре экрана сияла яркая звезда — настолько яркая, что компьютер автоматически убавил яркость до такой степени, что все остальные звезды угасли.

32

Помещения для личной гигиены на борту «Далекой звезды» были компактными, и пользование водой обычно сводилось к минимуму во избежание перегрузки систем очистки. Тревайз строго напоминал об этом и Пелорату, и Блисс.

Но даже в таких условиях Блисс всегда выглядела свежей и чистенькой: ее темные длинные волосы всегда блестели, а ногти были старательно ухожены.

— Вот вы где! — воскликнула она, войдя в рубку.

Тревайз взглянул на нее исподлобья и хмыкнул:

— Где же нам еще быть? Мы вряд ли могли покинуть корабль, а за полминуты нас можно легко найти внутри, даже если ты и не можешь засечь нас мысленно.

— Это всего-навсего форма приветствия, и нет нужды воспринимать ее буквально, как ты прекрасно понимаешь, — сказала Блисс. — Где мы? Только не говори «в рубке».

— Блисс, милая, — сказал Пелорат, подняв руку, — мы внутри планетарной системы ближайшей из трех запретных планет.

Блисс подошла, встала сбоку и коснулась рукой плеча Пелората. Он обнял ее за талию.

— Вряд ли тут так уж запретно, — сказала Блисс. — Никто не остановил нас.

— Планета запрещена лишь постольку, поскольку Компореллон и другие миры второй волны колонизации намеренно прервали отношения с мирами первой волны — Внешними. Если мы сами не чувствуем себя связанными этими запретами, что может удержать нас? — сказал Тревайз.

— Но космониты, если кто-либо из них еще жив, могли также разорвать связь с мирами второй волны. То, что нас не заботит наше вторжение к ним, вовсе не означает, что и им нет дела до нас.

— Верно, — сказал Тревайз, — если они сохранились. Но до сих пор мы даже не знаем, есть ли хотя бы одна планета, на которой они могли бы жить. Пока мы видим обычные газовые гиганты. Их два, и не особенно крупные.

— Но это не означает, что космонитской планеты не существует! — выпалил Пелорат. — Любая обитаемая планета должна быть гораздо ближе к солнцу и меньше по размерам. И очень трудно различить ее в солнечном сиянии на таком расстоянии. Нам нужно совершить микропрыжок к центру системы, чтобы обнаружить такую планету. — Он, казалось, прямо-таки лучился гордостью, говоря как испытанный космический путешественник.

— Если так, — сказала Блисс, — почему бы нам, и правда, не подойти поближе?

— Не сразу, — ответил Тревайз. — Мне необходимо произвести компьютерное сканирование в поисках каких-либо искусственных объектов. Затем мы двинемся вперед скачками — десятком скачков, проверяя все досконально на каждом этапе. Я не хочу попасть в ловушку, как это случилось при первом нашем приближении к Гее. Помнишь, Джен?

— Ловушки, подобные той, могут подстерегать нас хоть каждый день. Та, на Гее, подарила мне Блисс. — Пелорат нежно посмотрел на возлюбленную.

— Ты хочешь сказать, что каждый день надеешься получать по новой Блисс? — ухмыльнулся Тревайз.

Пелорат, похоже, был не на шутку задет, а Блисс с досадой проговорила:

— Дружочек, или как там Пел тебя называет, ты можешь без опаски двигаться гораздо быстрее. Пока я с тобой, ты не попадешь в ловушку.

— Это Гее по силам?

— Определить присутствие чужого сознания? Конечно.

— Ты уверена, что достаточно сильна, Блисс? Думаю, тебе нужно немного отдохнуть, чтобы с новыми силами поддержать контакт с большой Геей. Насколько я могу положиться на твои способности? Вряд ли они такие уж большие на таком расстоянии от источника?

— Сила связи не ослабевает, — вспыхнула Блисс.

— Не обижайся, — сказал Тревайз. — Я просто поинтересовался. Не кажется ли тебе, что быть Геей не так уж хорошо? Я не Гея. Я самодостаточная и независимая личность. Это значит, что я могу улететь так далеко от моей планеты и моего народа, как пожелаю, и все-же оставаться Голаном Тревайзом. Какими бы способностями я ни обладал, они остаются при мне, где бы я ни был. Если бы я был один-одинешенек в космосе, на много парсеков от любого человеческого существа, лишенный какой-либо связи с людьми, не мог бы разглядеть искорку хотя бы одной звездочки во мраке небес, я бы все равно остался Голаном Тревайзом. Пусть бы я не смог выжить и умер, но я бы умер Голаном Тревайзом.

— Один в космосе, вдалеке от всех на свете, ты не мог бы позвать на помощь своих друзей, воззвать к их талантам и знаниям, не похожим на твои. Ты был бы свободен и независим, но страдал бы от осознания своей ничтожности по сравнению с тем, что ты мог бы совершить, оставаясь частью интегрированного сообщества. Ты должен это понимать.

— И все-таки моей ничтожности было бы далеко до твоей. Связь, существующая между тобой и Геей, гораздо сильнее, чем между мной и моими собратьями; эта связь тянется через гиперпространство и требует энергии для своего поддержания, так что ты должна психологически буквально задыхаться в попытке удержать эту связь, наверняка ты должна чувствовать себя ничтожной и одинокой гораздо сильнее, чем я при подобных обстоятельствах.

Юное лицо Блисс стало по-взрослому суровым. Сейчас на Тревайза скорее смотрела Гея, а не Блисс.

— Даже если все, что ты сказал, правда, Голан Тревайз, — сказала она, — то так есть, было и будет, и тут нечего прибавить и отнять. Даже если все так и есть, не кажется ли тебе, что за выгодное преимущество нужно заплатить? Разве не лучше быть теплокровным существом — таким, как ты, а не холоднокровным, вроде рыбы или еще кого-нибудь.

— Черепахи тоже холоднокровные, — сказал Пелорат. — На Терминусе их нет, но они обитают на некоторых планетах. Это существа, покрытые панцирем, очень медленно передвигающиеся, но зато долго живущие.

— Но разве не лучше быть человеком, чем черепахой? Разве не лучше двигаться быстро при любой температуре, а не замедленно? Разве не лучше развивать высокую активность, иметь быстро сокращающиеся мышцы, быстро функционирующие нервные волокна, интенсивные и широкие умственные способности, чем еле-еле ползать, мало что чувствовать и получать лишь смутное представление об окружающем мире? Разве не так?

— Ну, так. И что из этого?

— А разве ты не знаешь, чем ты должен заплатить за свою теплокровность? Для того чтобы поддерживать температуру своего тела на более высоком уровне, чем температура окружающей среды, ты должен расходовать энергию гораздо интенсивнее, чем черепаха. Ты должен есть почти непрерывно, чтобы твое тело получало энергию так же быстро, как она покидает его. Ты вынужден стареть гораздо быстрее, чем черепаха, и умереть раньше. Что, предпочтешь ли стать черепахой и жить медленнее, но дольше? Или ты предпочитаешь заплатить положенную цену и быть подвижным, чувствительным и разумным организмом?

— Разве это верное сравнение, Блисс?

— Нет, Тревайз, потому что в случае с Геей все более выгодно. Мы не тратим излишнего количества энергии, когда мы все вместе. Лишь тогда, когда часть Геи находится на гиперпространственном расстоянии от большой Геи, затраты энергии существенно возрастают. И вспомни — то, что ты высказал, — не просто большая Гея, не просто большая отдельная планета. Ты выбрал Галаксию, огромный комплекс звезд и планет. Повсюду в Галактике ты будешь частицей Галаксии, окруженной другими ее частицами — частицами громадной Галаксии, связь между которыми тянется от каждого межзвездного атома до центра черной дыры. Тогда для поддержания единства потребуется мизерное количество энергии, ни одна частица никогда не будет на большом расстоянии от остальных частиц. Вот что ты выбрал, Тревайз. Как можешь ты сомневаться, что твой выбор верен?

Тревайз в задумчивости склонил голову. Наконец он поднял взгляд и сказал:

— Возможно, я сделаю правильный выбор, но я должен быть уверен в этом, Решение, которое я принял, самое важное в истории человечества, и мне мало, что я или кто-то другой считает его верным. Я должен наверняка знать, что оно верно.

— Разве тебе мало того, о чем я сказала?

— Окончательный ответ я найду на Земле, — заявил Тревайз.

— Голан, звезда уже видна в виде диска, — прервал их Пелорат.

Так оно и было. Компьютер делал свое дело, и его не заботили никакие споры, бушевавшие вокруг него. Он приближался к звезде поэтапно и теперь достиг точки, указанной для него Тревайзом.

Они все еще продолжали оставаться вне плоскости эклиптики, и компьютер вывел на экран каждую из трех малых внутренних планет.

На самой близкой к солнцу температураповерхности была в пределах, позволяющих воде находиться в жидком состоянии, и планета имела кислородную атмосферу.

Тревайз подождал расчета орбиты, и предварительные оценки показались ему обнадеживающими. Он продолжал вычисления, так как чем дольше наблюдалось движение планеты, тем точнее рассчитывались элементы ее орбиты.

Наконец Тревайз довольно хладнокровно произнес:

— В поле нашего зрения — планета, подходящая для обитания. И это почти наверняка она.

— Ах! — восторженно воскликнул Пелорат, отбросив обычную серьезность.

— Впрочем, я опасаюсь, — сказал Тревайз, — что здесь нет гигантского спутника. То есть пока не обнаружено ни одного спутника. Так что — это не Земля. По крайней мере, если верить традиции.

— Не огорчайся, Голан, — сказал Пелорат. — Я понял, что мы не найдем здесь Земли, когда увидел, что ни у одного из газовых гигантов нет той самой необычной системы колец.

— Ну, ладно, — кивнул Тревайз. — Следующий шаг — выяснить природу жизни на этой планете. Она имеет кислородную атмосферу, значит, мы можем быть абсолютно уверены, что на ней есть растения, а вот…

— Животная жизнь тоже есть, — внезапно прервала его Блисс. — И довольно обильная.

— Что? — повернулся к ней Тревайз.

— Я чувствую это. Очень слабо на таком расстоянии, но планета, несомненно, не только пригодна для обитания, но и обитаема.

33

«Далекая звезда» летела по полярной орбите вокруг Запретной Планеты, на достаточно большом расстоянии от поверхности. Период обращения составлял шесть с половиной дней. Тревайз, казалось, не торопился покидать орбиту.

— Поскольку планета обитаема, — объяснял он, — и поскольку, согласно рассказу Дениадора, она была когда-то заселена людьми, преуспевающими в технике, — представителями первой волны колонизации, так называемыми космонитами, они могут опережать нас в своем развитии и не питать большой любви к нам, представителям второй волны, которые некогда вытеснили их. Я предпочитаю, чтобы они проявили себя сами, первыми. Тогда мы могли бы хоть немного изучить их повадки и настроения, прежде чем рискнуть совершить посадку.

— Они могут и не знать, что мы здесь, — сказал Пелорат.

— Было бы наоборот — мы бы знали.

— Следовательно, я должен предполагать, что, если здесь есть люди, они наверняка попытаются войти с нами в контакт. Могут даже попытаться захватить нас.

— Но, если они действительно выступят против нас, будучи сильнее технически, мы можем оказаться беспомощными при…

— Не верится, — покачал головой Тревайз.

— Техническое превосходство не может быть обязательно во всем сразу. Они могли с самого начала быть далеко впереди нас в некоторых областях, но одно ясно: они не преуспевают в межзвездных перелетах. Колонизировали Галактику мы, а не они, и во всей истории Империи нет ни единого упоминания о том, что они покидали свои миры и как-то напоминали нам о себе. Если они не практикуют космических перелетов, как можно ожидать от них серьезных достижений в астронавтике? А если так, у них не может быть ничего, подобного гравилету. Мы совершенно безоружны, но даже если они пустят против нас боевой корабль, то не смогут догнать нас. Нет, мы не должны оказаться беспомощными.

— Их превосходство может оказаться ментальным. Вдруг Мул был космонитом?

Тревайз раздраженно пожал плечами.

— Мул не мог быть тем, и тем, и этим одновременно. Геянцы считают его отщепенцем с Геи, его еще числили экстраординарным мутантом…

— Наверняка существовало также мнение — не принимаемое, конечно, всерьез, — что он был искусственно созданным существом. Роботом, другими словами, хотя его так и не называли.

— Если здесь есть что-нибудь, что представляет ментальную опасность, нам остается положиться на то, что Блисс нам поможет. Она могла бы… Кстати, она спит сейчас?

— Спала, — кивнул Пелорат, — но уже просыпалась, когда я уходил.

— Просыпалась? Ну, она бы сразу вскочила, случись что-то нехорошее. Ты бы заметил это, Джен.

— Да, Голан, — тихо проговорил Пелорат.

Тревайз переключил свое внимание на экран компьютера.

— Единственное, что меня смущает, — это орбитальные станции. Обычно они служат верным признаком того, что планета заселена людьми с высоким уровнем техники. Но эти…

— С ними что-нибудь не так?

— Сразу несколько странностей. Во-первых, они жутко устаревшие, возможно, им несколько тысяч лет. Во-вторых, они ничего не излучают, кроме обычных инфракрасных лучей.

— Что это значит?

— Термальное излучение сопровождает любой объект, несколько более теплый, чем окружающая среда. Если наличествует только оно — это явный признак того, что с объектом все кончено. Термальное излучение — это целый спектр излучений с зависящим от температуры распределением. Если бы на борту этих станций стояли работающие приборы, это неизбежно приводило бы к выбросам упорядоченного нетермального излучения. Так как обнаружено только термальное, можно предположить, что либо станции пусты, и пусты, возможно, не одну тысячу лет; либо, если они обитаемы, но обитаемы людьми с высокоразвитой техникой, не допускающей подобных утечек.

— А может быть, на планете — высокоразвитая цивилизация, — предположил Пелорат, — а орбитальные станция пусты, так как планету так давно оставили и с тех пор не посещали поселенцы нашей волны, что здешних жителей больше не беспокоит возможность чьего-либо прибытия.

— Может и так. А может, это какая-то приманка.

Вошла Блисс; Тревайз, заметив ее краем глаза, проворчал:

— Да, вот они мы.

— Вижу, — улыбнулась Блисс, — и все на той же орбите. Может, уже хватит?

— Голан осторожен, дорогая. Орбитальные станции на вид не обитаемы, и мы не совсем понимаем, что это означает, — поспешно объяснил Пелорат.

— Нечего тут понимать, — безразлично проговорила Блисс. — На планете, вокруг которой мы летим, нет различимых признаков разумной жизни.

Тревайз, обернувшись, с удивлением уставился на нее.

— О чем это ты? Ты же сама сказала.

— Я сказала, что на планете есть животная жизнь. Так оно и есть, но где это видано в Галактике, чтобы животная жизнь обязательно включала человека?

— Почему же ты не сказала этого сразу, когда обнаружила животных?

— Потому, что оттуда я не могла этого четко различить. Я могу отчетливо обнаружить явный всплеск животной нейроактивности, но никоим образом не могу при столь малой интенсивности отличить бабочку от человека.

— А сейчас?

— Сейчас мы гораздо ближе. Наверное, вы думали, что я уснула, но это не так, — если я спала, то совсем недолго. Я… как бы это сказать, вслушивалась изо всех сил в поисках какого-нибудь признака ментальной активности, достаточно сложной для того, чтобы означать присутствие разума.

— И ничего не услышала?

— Позволю себе предположить, — осторожно произнесла Блисс, — что, если я ничего не почувствовала на таком расстоянии, на планете не может находиться более нескольких тысяч человек. Подойдем поближе — скажу точнее.

— Ну… это меняет дело, — сказал Тревайз с некоторым смущением.

— Вот-вот, — тряхнула головой Блисс, выглядевшая сильно заспанной и раздраженной, — а потому ты можешь уже бросить всю эту ерунду — анализ излучения, выводы, дедукцию, и кто знает, чем еще ты мог заниматься. Мои геянские чувства сделали эту работу гораздо точнее. Думаю, ты понимаешь теперь, что я имею в виду, когда говорю, что лучше быть геянцем, чем изолятом.

Прежде чем ответить, Тревайз выждал, явно стараясь сдержаться. Заговорил он в вежливом, почти формальном тоне:

— Я благодарен тебе за информацию. Тем не менее, ты должна понимать, что, прибегая к сравнению, мысль о преимуществе усовершенствования моего обоняния была бы для меня незначительным мотивом, чтобы решиться отбросить мою человеческую природу и стать, скажем, гончим псом.

34

Запретная Планета лежала внизу, совсем близко. Корабль опустился ниже слоя облаков и проходил сквозь атмосферу. Планета выглядела забавно — казалось, она была побита молью.

Как и следовало ожидать, полярные области были покрыты льдом, но площадь обледенения была невелика. Встречались также не поражавшие размерами и высотой бесплодные горные районы с редкими пробелами глетчеров. Были тут и небольшие пустыни, довольно равномерно рассеянные по поверхности планеты.

И все-таки планета была по-своему красива, Берега крупных материков, которые были причудливо изрезаны заливами, белели пляжами, за полосами которых простирались широкие прибрежные низменности. Тянулись пояса тропических и умеренных лесов, окаймленные степями; и все же всё казалось каким-то потрепанным.

В лесных массивах то тут, то там виднелись проплешины, а область степей поражала скудностью растительности.

— Какая-то болезнь растений? — удивленно спросил Пелорат.

— Нет, — медленно проговорила Блисс. — Что-то похуже, чем болезнь. Более давнее и постоянное.

— Я видел разные планеты, — нахмурился Тревайз, — но ни одной похожей на эту.

— Я видела очень мало планет, — сказала Блисс, — но мне порукой опыт и мысленные возможности Геи. Перед нами то, что можно ожидать от планеты, с которой люди уже ушли.

— Почему? — спросил Тревайз.

— А ты возьми и подумай, — с сарказмом ответила Блисс, — Ни на одной из обитаемых планет нет истинного экологического равновесия. На Земле такое равновесие должно было существовать с самого начала, поскольку если именно на ней появились люди, то до их появления довольно долго не было ничего и никого, способного развивать технику и вызывать изменения окружающей среды.

В то время естественное равновесие — постоянно меняющееся, конечно, — должно было существовать. На всех иных обитаемых планетах люди тщательно переделывали среду на земной манер, насаждали растительную и животную жизнь. Но экосистемы, которые они создавали, не отличались равновесием. Они могли включать в себя лишь ограниченное число видов — только те, что были нужны людям, или те, что никак нельзя было не включить в экосистему…

— Знаешь, что это мне напомнило? — встрял Пелорат. — Прости, Блисс, что перебил, но сходство так поразительно, что я не могу устоять. Надо сказать тебе прямо сейчас, пока не забыл. Это древний миф о творении, на который я однажды наткнулся. Там говорится о зарождении жизни на одной планете, жизнь там состояла из ограниченного числа видов, точно так же, как ты сказала, — полезных или приятных для людей. А потом первые люди совершили какую-то глупость — Неважно, какую именно, дружочек, потому что эти старые мифы чаще всего символичны, и голова идет кругом, если их воспринимать буквально, — и почва планеты была проклята. «Thons also and thistles shall it forth to thee»^[14], — так звучит это проклятие, хотя на древнегалактическом получается гораздо красивее. Вопрос, однако, в том, проклятие ли это было? Ведь то, чего люди не любят и не хотят, вроде колючек и чертополоха, может быть необходимо для сбалансирования экологии.

— Просто потрясающе, Пел, — улыбнулась Блисс, — у тебя в памяти есть легенды на все случаи. Легенды порой просто замечательны. Люди, переделывая планеты на свой вкус, забывают про колючки, чертополох, тому подобные вещи, а потом должны вновь трудиться, чтобы сохранить жизнь на планете. Это не саморегулирующийся организм, вроде Геи. Это скорее разнообразная коллекция изолятов, причем коллекция недостаточно разнообразная, чтобы сколь угодно долго поддерживать экологическое равновесие. Если руки исчезают, а с ними вместе исчезают их заботливые руки, картина жизни всей планеты неизбежно начинает рассыпаться. Планета пере-переделывает сама себя.

— Если все так и есть, — скептично проговорил Тревайз, — это может происходить слишком быстро. На этой планете, вероятно, людей нет уже двадцать тысяч лет, и все-таки большая ее часть выглядит довольно неплохо.

— Верно, — сказала Блисс, — но это зависит от того, насколько хорошо было установлено с самого начала экологическое равновесие. Если это действительно хорошее равновесие, оно могло сохраняться долгое время и без человека. Кроме всего прочего, двадцать тысяч лет — хоть и долгий срок по людским меркам, но всего лишь краткий миг по сравнению со временем существования планеты.

— Думаю, — сказал Пелорат, вглядываясь в панораму планеты, — если планета деградирует, мы можем быть уверены, что люди с нее ушли.

— Я все еще не могу обнаружить ментальной активности, соответствующей человеку, и позволю себе предположить, что людей на планете нет совсем. В наличии непрерывный гул и жужжание созданий с низшими уровнями сознания, однако уровни эти достаточно высоки, чтобы принадлежать птицам и млекопитающим. Впрочем, я не уверена, что процесс, обратный терроформированию, — безоговорочный показатель того, что люди отсюда исчезли. Планета может деградировать и тогда, когда люди еще живут на ней, если само людское сообщество становится порочным и не может понять важности охраны окружающей среды.

— Такое сообщество, — сказал Пелорат, — наверняка не может долго просуществовать. Не верю, что люди могут не понимать важности сохранения всего, что поддерживает их жизнь.

— У меня нет твоей розовой веры в человеческий разум, Пел, — покачала головой Блисс. — Мне кажется вполне уместным, что в планетарном сообществе, состоящем только из изолятов, местнические и даже индивидуальные интересы могут без особого труда взять верх над общепланетными.

— Я не думаю, что это возможно, — сказал Тревайз. — Скорее, прав Пелорат. В самом деле, ведь населенных людьми планет миллионы, и ни одна из них не выродилась, не растерроформировалась, так что твоя боязнь изоляционизма наверняка преувеличена, Блисс.

Корабль тем временем перелетел из дневного полушария в ночное. Следствием этого стали быстро сгустившиеся сумерки, а затем — полная тьма снаружи. Лишь там, где небо было ясным, светили звезды.

Корабль точно выдерживал высоту, тщательно отслеживая параметры атмосферного давления и силы притяжения. Полет протекал на большой высоте, чтобы не задеть горные вершины: на планете не так давно прошла очередная стадия горообразования. И все же компьютер на всякий случай прощупывал путь впереди микроволновым локатором.

Тревайз вгляделся в бархатную черноту и задумчиво проговорил:

— Для меня наиболее убедительный признак необитаемости планеты — это отсутствие искусственной освещенности на ночной стороне. Ни одна технологически развитая цивилизация не будет мириться с темнотой. Как только покажется дневная сторона, мы спустимся ниже.

— Какой будет от этого толк? — спросил Пелорат. — Здесь ничего и никого нет.

— Кто сказал, что здесь ничего нет?

— Блисс. И ты.

— Нет, Джен. Я сказал, что здесь нет излучений техногенной природы, а Блисс утверждает, что здесь нет признаков ментальной активности людей, но это не означает, что здесь вообще ничего нет. Если даже на планете нет людей, здесь наверняка должны быть какие-нибудь реликты. Мне необходима информация, Джен, и остатки техносферы могут в этом смысле представлять собой определенную ценность.

— Спустя двадцать тысяч лет? — дрожащим голосом произнес Пелорат. — Как ты думаешь, что может пережить такой срок? Здесь не может быть ни фильмов, ни рукописей, ни книг — металл заржавел бы, дерево сгнило, пластик рассыпался бы в порошок. Даже камень растрескался бы и выветрился.

— Может быть, прошло не двадцать тысяч лет, — спокойно сказал Тревайз. — Я назвал этот срок как максимальный, потому что легенды Компореллона повествуют о ее процветании в те времена. А вдруг последние люди умерли, или исчезли, или улетели отсюда только тысячу лет назад.

Корабль пересек границу ночной стороны. Разгорелась заря, и почти мгновенно засиял солнечный свет.

«Далекая звезда» опускалась ниже, замедляя скорость, пока не стали ясно видны детали поверхности. Теперь можно было отчетливо видеть и маленькие острова, рассыпанные вдоль берегов материков. Большинство из них было покрыто зеленым ковром растительности.

— Пожалуй, — сказал Тревайз, — особенно внимательно следует изучить пустынные области. Мне кажется, что в тех местах, где люди жили особенно скученно, больше пострадало и экологическое равновесие. Эти места могут быть и центрами распространяющейся волны растерроформирования. Что скажешь, Блисс?

— Возможно. В любом случае, при отсутствии точных знаний, мы можем осмотреть то, что легче всего осмотреть. Степи и леса могли скрыть большинство следов обитания человека, так что высадка там может оказаться пустой тратой времени.

— Меня поражает то, — сказал Пелорат, — что планета постепенно восстанавливает равновесие, располагая и тем, что на ней осталось. Могут образоваться новые виды, и эти пораженные области будут снова заселены, только по-другому.

— Все может быть, — кивнула Блисс. — Это зависит прежде всего от того, насколько разбалансирована была эта планета. И для того чтобы мир исцелил себя сам и достиг нового равновесия в ходе эволюции, потребовалось бы намного больше двадцати тысяч лет. Может быть, миллионы лет.

«Далекая звезда» больше не кружила над планетой. Она медленно дрейфовала над протянувшейся на пятьсот километров саванной с редкими купами деревьев.

— Что вы на это скажете? — внезапно спросил Тревайз, указывая вниз. Корабль перестал дрейфовать и повис в воздухе. Слышалось лишь тихое, но непрерывное гудение гравитаторов, почти полностью нейтрализующих силу притяжения планеты.

Ничего особенного там, куда указывал Тревайз, не было видно. Обрывистые холмы с выветренной почвой и редкой травой — вот и все.

— Мне сказать нечего, — пожал плечами Пелорат.

— А ты посмотри повнимательнее на расположение холмов. Ведь это параллельные линии. А еще линии потоньше, и они пересекаются под прямыми углами. Видишь? Видишь?! Ты не встретишь такого ни в одной природной формации. Это человеческая архитектура, остатки фундаментов и стен, такие же ясные, словно они вес еще стоят здесь.

— Предположим, это так, — сказал Пелорат. — Но это всего лишь руины. Если бы мы должны были проводить археологические исследования, нам пришлось бы тут копать и копать. Профессионалам потребовались бы годы и годы, чтобы проделать все это по правилам…

— Да, но у нас нет времени, чтобы делать все по правилам. Здесь мог стоять древний город, и что-нибудь от него могло остаться. Проследим за этими линиями и посмотрим, куда они нас приведут.

Вскоре на краю одной области, неподалеку от места, где деревья росли не так густо, они увидели полуразрушенную стену.

— Неплохо для начала. Садимся, — сообщил Тревайз.

Глава девятая Встреча со стаей

35

«Далекая звезда» опустилась у подножия небольшой возвышенности холма на совершенно плоской равнине. Тревайз сделал это, почти не задумываясь, считая само собой разумеющимся, что лучше, чтобы корабля не было видно на мили со всех сторон.

— Температура снаружи — двадцать четыре градуса, — сообщил он, — скорость ветра около одиннадцати километров в час с запада, переменная облачность. Компьютер еще недостаточно знает об общей схеме круговорота воздуха, чтобы уверенно предсказать погоду. Однако, поскольку влажность около сорока процентов, дождь вряд ли пойдет. В общем, мы, похоже, выбрали подходящую широту и время года, и после Компореллона это радует.

— Думаю, — сказал Пелорат, — если на планете продолжится деградация, климат со временем станет более контрастным.

— Я просто уверена в этом, — кивнула Блисс.

— Будь уверена, в чем хочешь, — сказал Тревайз. — У нас в запасе еще тысячи лет. Сейчас же это — приятная планета и останется такой, покуда мы живы, и даже столетия после нас.

Произнося эту тираду, он застегивал на поясе широкий ремень.

— А это что, Тревайз? — довольно резко спросила Блисс.

— Ничего особенного. Старая привычка — со времен службы во флоте. Я не выхожу в неизвестный мир безоружным.

— Ты что, серьезно намереваешься взять оружие?

— Совершенно серьезно. Здесь, справа, — он хлопнул по кобуре, в которой находился массивный пистолет с широким дулом, — мой бластер, а здесь, слева — пистолет поменьше с тонким глухим стволом — нейрохлыст.

— И то, и другое несет смерть, — недовольно проговорила Блисс.

— Только один. Убивает бластер. Нейрохлыст не для этого. Он лишь раздражает болевые окончания, и это настолько ужасно, что сам будешь молить о смерти; по крайней мере, так мне говорили. По счастью, в меня никогда не целились из этой штуковины.

— Зачем ты берешь их?

— Я же сказал тебе. Это — чужая планета.

— Тревайз, это пустая планета.

— Да, здесь нет техногенной цивилизации, очевидно, но что, если здесь остались забывшие технику дикари? У них вряд ли есть что-то получше дубинок и камней, но и они могут убивать.

Блисс выглядела раздраженной, но сказала негромко, стараясь остаться рассудительной.

— Я не обнаружила человеческой нейроактивности, Тревайз. Значит, тут нет никаких дикарей.

— Значит, у меня не будет нужды использовать оружие, — пожал плечами Тревайз. — Послушай, какой вред в том, чтобы взять его? Оно только добавит мне немного веса, а так как сила тяжести на поверхности планеты примерно девяносто один процент от терминусской, я могу себе это позволить. Пойми, корабль может быть безоружен сам по себе, но на нем есть необходимый арсенал ручного оружия. Я полагаю, вы двое тоже…

— Нет, — сразу же сказала Блисс. — Я даже пальцем не пошевелю ради убийства или для причинения кому-то боли, что в принципе одно и то же.

— Дело не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы не погибнуть самому, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я смогу защитить себя по-своему.

— Джен?

Пелорат колебался.

— Мы же не брали с собой оружия, когда высаживались на Компореллоне.

— Послушай, Джен, Компореллон — известная планета, состоящая в союзе с Академией. Кроме того, нас сразу же арестовали. Если бы у нас было оружие, его бы отобрали. Хочешь бластер?

— Я никогда не служил во флоте, дружочек, — покачал головой Пелорат. — Я даже не знаю, как пользоваться такими предметами, и в случае опасности я ни за что вовремя об этом не вспомню. Я просто побегу — и буду убит.

— Ты не будешь убит, Пел, — энергично сказала Блисс. — Гея взяла тебя под мою/ее защиту. И этого напыщенного героя-вояку тоже, — презрительно добавила она.

— Хорошо, — сказал Тревайз. — У меня нет возражений против такой защиты, но при чем тут напыщенность? Я просто предпочитаю иметь лишнюю страховку, и, если мне так и не придется дотронуться до этих вещичек, я буду совершенно доволен, обещаю тебе. Но все же я должен иметь их при себе. — Он ласково погладил обе кобуры и продолжил: — А теперь пошли. Шагнем на поверхность планеты, где уже тысячи лет не ступала нога человека.

36

— Почему-то у меня такое чувство, — сказал Пелорат, — что уже довольно поздно, хотя солнце стоит достаточно высоко и похоже на полдень.

— Я думаю, — сказал Тревайз, до сих пор молча смотревший по сторонам, — что это чувство возникает у тебя из-за оранжевого оттенка солнца, создающего иллюзию заката. Если бы мы оказались здесь во время настоящего заката и при соответствующей облачности, мы наблюдали бы гораздо более багровый диск солнца, чем привыкли. Не знаю, покажется ли это тебе прекрасным или, наоборот, угнетающим. По той же причине закат на Компореллоне был, вероятно, еще более багровым, но там мы все время находились в помещениях.

Он медленно повернулся, осматривая пейзаж. Кроме поразительной странности света, здесь ощущался отчетливый запах этой планеты — или этой его части. Как бы немного затхлый, но не настолько, чтобы быть неприятным.

Ближние деревья были не слишком высоки и казались старыми; то ли из-за преобладающих ветров, то ли из-за особенностей почвы, их стволы, покрытые потрескавшейся корой, были наклонены в одну сторону. Вид этих деревьев вызывал ощущение опасности. А может быть, оно исходило еще откуда-то?

— Что ты намерен делать, Тревайз? — прервала молчание Блисс. — Мы ведь проделали такой путь не для того, чтобы любоваться пейзажем?

— Да, пожалуй, пора браться за дело. Я предложил бы, чтобы Джен осмотрел это место. Руины остались в той стороне. А ты, Джен, единственный среди нас, кто может судить о ценности любых найденных записей. Я надеюсь, ты сумеешь понять надписи на старогалактическом или фильмы. Про себя я точно знаю, мне это не по зубам. А еще я думаю, Блисс, что тебе надо пойти с ним, чтобы защитить его. Что касается меня, я остаюсь здесь, чтобы прикрыть вас в случае чего.

— От кого? От дикарей с дубинками и камнями?

— Может быть. — Улыбка, игравшая на губах Тревайза, исчезла, и он признался: — Довольно странное чувство, Блисс. Мне малость не по себе здесь. Но почему — не могу понять.

— Пошли, Блисс, — сказал Пелорат. — Я был кабинетным коллекционером древних преданий всю свою жизнь, так что никогда сам не держал в руках древних документов. Только представь, если мы сможем найти…

Тревайз проводил друзей взглядом. Голос Пелората становился все тише. Он торопливо шагал к руинам, Блисс грациозно вышагивала рядом.

Тревайз некоторое время глядел им вслед, потом повернулся и продолжил осмотр окрестностей. Что же здесь было такого, что вызывало опасения?

Он действительно никогда не ступал на не обитаемую людьми планету, но видел много таких сверху, из космоса. Обычно это были небольшие планеты, недостаточно массивные, чтобы удержать воду или воздух, и использовали их как ориентиры мест встречи при военных маневрах (на памяти Тревайза войн не было. Их не было уже за сто лет до его рождения — но маневры проводились) или как тренажеры при отработке аварийных ситуаций. Корабли, на которых он летал, кружили на орбитах вокруг таких планет или даже опускались на них, но выйти из корабля в то время ему никогда не доводилось.

В чем же тут дело? В том ли, что он сейчас действительно стоял на пустой планете? Ощущал бы он то же самое, если бы стоял на одной из многих маленьких, безвоздушных планет, на которые мог попасть в годы учебы — и потом, позже?

Тревайз покачал головой. Там такого не было бы. Он был уверен в этом. На нем был бы скафандр, как тогда, когда он выходил из корабля в открытый космос. Все было бы привычно, и от прикосновения к камням ничего ужасного не произошло бы. Наверняка! Правда, сейчас он был без скафандра. Тревайз стоял на пригодной для жизни планете, такой же приятной для пребывания, как Терминус, и гораздо более приятной, чем Компореллон. Он чувствовал прикосновение ветра к своим щекам, тепло солнца, согревавшего спину, слышал, как поскрипывают деревья. Все казалось знакомым, но здесь, на этой планете, не было людей — по крайней мере, уже не было.

В чем же все-таки дело? Почему планета кажется такой угрюмой? Потому ли, что она не просто не обитаема, а оставлена людьми?

Он никогда прежде не бывал на покинутых планетах. Даже не слышал о таких; никогда не думал, что планета может быть брошенной. Все известные ему до сих пор планеты, стоило на них появиться людям, оставались населенными навсегда.

Он посмотрел вверх, на небо. Прочие обитатели как будто никуда не делись. В небе летела одинокая птица и казалась почему-то более естественной, чем ярко-синее небо с оранжеватыми облаками, обещавшими хорошую погоду. (Тревайз не сомневался — проведи он здесь несколько дней, цвета неба и облаков стали бы привычными и перестали бы удивлять.)

Он слышал трели птиц в ветвях деревьев, приглушенный стрекот насекомых. Блисс говорила о бабочках, и их тут действительно оказалось великое множество — всех цветов радуги.

В густой траве под деревьями раздавались время от времени осторожные шорохи, но Тревайз не мог точно сказать, кто именно там шуршал.

Но не очевидное присутствие живого в окрестностях путало Тревайза. Как сказала Блисс, терроформированные миры прежде всего исключали опасных животных. Действия волшебных сказок детства и героических фантазий юности разворачивались в легендарном мире, черты которого, должно быть, были списаны с туманных преданий о Земле. Голографические гапердрамы кишели монстрами — львами, единорогами, драконами, китами, медведями. Их были десятки — Тревайз не помнил, как они все назывались. Были животные поменьше, которые кусались и жалили, были даже растения, которые опасно было трогать, но все вымышленные. Он как-то слыхал, будто древние пчелы больно жалили, но в это трудно было поверить, так как нынешние пчелы были совершенно безобидными.

Он медленно пошел направо, в обход холма. Трава, высокая и густая, росла отдельными островками, Тревайз вошел в заросли между деревьев, которые тоже росли отдельными рощицами.

Немного погодя он зевнул. Похоже, ничего особо выдающегося встретиться не могло, и Тревайз подумал, не вернуться ли на корабль и не вздремнуть ли немного. Нет, немыслимо. Ясно, он должен оставаться на страже. Наверное, ему надо вести себя на манер образцового часового — маршировать: раз-два, раз-два, поворачиваясь со щелчком и совершая сложные приемы с парадным электрохлыстом. (Это было оружие, не использовавшееся в войне уже три столетия, но все еще абсолютно незаменимое при муштре, а почему — вряд ли кто мог бы объяснить.)

При этой мысли Тревайз усмехнулся, а потом подумал, не догнать ли Пелората и Блисс в руинах. Но зачем? Какой там толк от него?

А вдруг он увидит что-нибудь такое, что Пелорат случайно пропустит? Ерунда. Можно сходить туда потом, когда Пелорат вернется. Если здесь есть что-либо, что видно с первого взгляда, пусть уж Пелорат сам сделает открытие.

А вдруг они попали в беду? Глупости! В какую беду можно попасть?

Да и случись что, они бы крикнули, позвали бы на помощь.

Тревайз остановился и прислушался. Тишина. И опять к нему вернулась неотвязная мысль об обязанностях часового — и он не без удивления понял, что марширует, чеканя шаг, воображаемый электрохлыст снят с плеча, развернут, выброшен вперед, развернут опять в прежнее положение и принят на другое плечо. Довольно улыбнувшись, Тревайз посмотрел туда, где стоял корабль (теперь до него было довольно далеко). И вот тут-то он просто окаменел, и вовсе не из подражания часовому. Он был не один.

До сих пор он не видел ни одного живого существа, кроме растений, насекомых и птиц. Он никого не видел, не слышал ничьих шагов, но теперь между ним и кораблем стояло какое-то животное.

Тревайз настолько был удивлен, что не сразу сумел понять, кого именно видит. Лишь спустя некоторое время он понял, кто перед ним. Это была всего-навсего собака.

Тревайз собак особо не жаловал. У него никогда не было своей, а чужие не вызывали у него теплых чувств. Не испытал он таких чувств и сейчас.

Не без брезгливости он подумал о том, что не было планеты, на которой эти животные не жили бы рядом с людьми. Существовало бесчисленное множество пород собак, и Тревайзу давно казалось, что на каждой планете имелась, по крайней мере, одна характерная для нее порода. Тем не менее все породы собак были схожи в одном: для чего бы они ни содержались — для развлечения, выставок или какой-нибудь полезной работы, — они воспитывались в любви и доверии к человеку.

А как раз эти любовь и доверие Тревайз никогда не ценил. Он однажды жил с женщиной, у которой была собака. Этот пес, которою Тревайз терпел ради подруги, его просто обожал, повсюду за ним таскался, укладывался отдохнуть к нему на колени (а в нем было не меньше пятидесяти фунтов веса), облизывал его в самые неожиданные моменты и, сидя под дверью, скулил, в то время как Тревайз и его приятельница пытались предаться любви.

Из этой истории Тревайз вынес твердое убеждение о том, что по каким-то причинам, ведомым только собачьим мозгам и их способности анализировать запахи, он является объектом страстной привязанности представителей собачьего рода.

Однако, как только первоначальное удивление отхлынуло, Тревайз разглядел пса повнимательнее, без предубеждения. Это был крупный пес, поджарый и стройный, с длинными крепкими лапами. Он смотрел на Тревайза без явного обожания. Пасть собаки была приоткрыта, словно в доброжелательной усмешке, но зубы ее были так устрашающи, что Тревайз сразу решил, что ему было бы гораздо уютнее, если бы никакой собаки здесь не стояло.

Затем он подумал: может быть, эта собака никогда не видела человека и бесчисленные поколения ее предков тоже в глаза не видели людей. Пса могло точно так же смутить внезапное появление человека, как Тревайза — внезапное появление собаки. Тревайз, по крайней мере, сразу понял, кто перед ним, а вот поняла ли собака? Она все еще была удивлена и, возможно, встревожена.

Явно небезопасно было заставлять нервничать такого крупного зверя с такими жуткими зубами. Тревайз понял, что рано или поздно придется сойтись с ним покороче.

Медленно, осторожно он пошел к псу (стараясь не делать резких движений). Вытянув руку в знак готовности дать ее обнюхать, он принялся приговаривать что-то вроде «Славная собачка» и чувствовал себя в высшей степени по-дурацки.

Пес, не спуская глаз с Тревайза, постепенно попятился на пару шагов. Но вот он сердито сморщил нос и угрожающе зарычал. Хотя Тревайзу никогда не попадались собаки, ведущие себя подобным образом, он не мог объяснить подобные действия ничем иным, как выражением угрозы.

Тревайз тут же остановился и замер. Поймав краешком глаза какое-то движение сбоку, он медленно повернул голову и увидел еще двух псов. Вид у них был такой же убийственный, как и у первого.

«Убийственный»? Это слово пришло ему на ум только теперь, и, увы, смысл его был жуть как точен.

Сердце Тревайза часто забилось. Путь к кораблю был отрезан. Бежать бессмысленно — собаки настигнут его через несколько ярдов. Если он будет стоять на месте как вкопанный и начнет палить из бластера, то, пока он прикончит одного пса, два других уже будут рядом с ним. Издалека подходили все новые и новые собаки. Умели ли эти твари общаться между собой? Охотились ли они стаями?

Тревайз медленно шагнул влево, туда, где не было видно собак — пока. Медленно. Очень медленно.

Собаки повторили его движения. Тревайз решил, что от немедленного нападения его спасает только то, что собаки не видели раньше никого похожего на него. У них не было выработано рефлекса, которому они могли последовать в такой ситуации.

А вот если он побежит, это как раз и будет сигналом для собак. Они наверняка знают, что им делать, если некто размером с Тревайза испугается и побежит. Они тоже побегут, только быстрее.

Тревайз продолжал красться к ближайшему дереву. У него возникло жуткое желание как можно скорее забраться повыше — туда, где собаки не смогут его достать. Пока же они двигались следом за ним, негромко ворча. Все три пса, приближаясь, неотрывно смотрели на Тревайза. Еще две твари вскоре присоединились к ним. Издали мало-помалу подходили другие. Еще немного, совсем чуть-чуть, и нужно будет сделать рывок. Ни медлить, ни торопиться нельзя. И то, и другое может стоить жизни.

Вперед!

Он, вероятно, установил личный рекорд в беге на короткую дистанцию и все равно еле-еле успел. Он услышал, как лязгнули челюсти по каблуку, на мгновение тот даже задержался в пасти пса, но затем зубы соскользнули с прочного керамоида.

Тревайз не слишком ловко лазал по деревьям. Последний раз он забирался на дерево в десятилетнем возрасте, и, насколько он мог припомнить, попытка окончилась полным фиаско. В данном случае на счастье ствол дерева был не таким уж ровным, а сучки и корявая кора давали возможность хвататься руками. Вдобавок, Тревайза толкала вверх насущная необходимость — просто потрясающе, чего можно добиться при нужде!

Через несколько мгновений Тревайз сидел в развилке ветвей, метрах в десяти от земли. Вид ободранной и кровоточащей руки не вызывал у него ни боли, ни огорчения.

Под деревом уселись пять оскалившихся собак и пялились вверх, изредка вываливая красные языки. Они, похоже, приготовились ждать.

Что же будет?

37

Тревайз был не в том положении, чтобы обдумать ситуацию логически и детально. Мысли мелькали в странной и искаженной последовательности. Имей он возможность упорядочить их, вышло бы примерно вот что: Блисс говорила о том, что, терроформируя планету, люди должны создать уравновешенную экологию, которую они способны удержать от спада только беспрестанным трудом. К примеру, колонисты никогда не брали с собой крупных хищников. Правда, от мелких вредителей избавляться возможности не было. Насекомые, паразиты, даже небольшие ястребы, землеройки и тому подобные существа неизменно сопровождали людей.

А жуткие твари из легенд и туманных литературных описаний — тигры, гризли, медведи, орки, крокодилы? Кому бы взбрело в голову таскать их с планеты на планету, даже если бы в этом был какой-то смысл? И почему в этом мог быть смысл?

Это означало, что люди становились единственными крупными хищниками, и их задачей было собирать дань со всех растений и животных, которые, будучи оставленными на произвол судьбы, погибли бы от собственной избыточности.

А если люди почему-либо исчезли, их место должны занять другие хищники. Но какие? Единственными более или менее крупными существами были кошки и собаки, прирученные и живущие рядом с человеком.

Что, если не останется людей, чтобы кормить их? Они тогда должны будут сами искать пищу, чтобы выжить, а также ради того, чтобы не вымирали те, кого они поедают: ведь чтобы не произошло превышения оптимальной численности популяции за счет естественного вымирания, потребуется гораздо более высокая смертность, чем тогда, когда за дело берутся хищники. В итоге размножаются собаки. Большие псы нападают на крупных, беззаботных травоядных; маленькие — на птиц и грызунов. Кошки могут охотиться ночью, а собаки — днем; первые — в одиночку, вторые — стаями.

Возможно, эволюция постепенно разовьет больше видов, чтобы заполнить пустующие экологические ниши. Может быть, какие-нибудь из собак мало-помалу приучатся питаться рыбой, а кто-то из кошек видоизменится так, что сумеет летать и охотиться на птиц в воздухе так же, как и на земле?

Все эти блестящие озарения мелькали в голове у Тревайза, пока он собирался с мыслями и соображал, что может сделать.

Собак становилось все больше. Под деревом Тревайз насчитал двадцать три, еще несколько псов приближалось. Сколько же их в стае? Хотя какое это имеет значение? Тех, что были здесь, хватало выше головы.

Тревайз вытащил из кобуры свой бластер, но привычная тяжесть приклада в ладони все же не давала ему того чувства безопасности, которое его удовлетворило бы. Когда он последний раз менял в нем батареи? Сколько раз он может выстрелить? Наверняка не двадцать три.

Что же с Блисс и Пелоратом? Если они появятся, бросятся ли собаки на них? Все ли будет в порядке, даже если его спутники и не придут сюда? Если собаки учуют запах двух человек в руинах, что сможет помешать им напасть на людей прямо там? Наверняка в развалинах нет ни дверей, ни каких-то других препятствий, способных удержать злобную свору.

Может ли Блисс остановить их и даже прогнать прочь? Может ли она сконцентрировать силы, передаваемые ей через гиперпространство, до необходимой интенсивности? И как долго сможет она поддерживать эту интенсивность?

Может, позвать на помощь? Прибегут ли они, если он крикнет, и убегут ли собаки, не выдержав взгляда Блисс? (Надо ли ей смотреть на собак или это будет просто психологическое воздействие, не видимое никому из тех, кто не обладает такими же способностями?) А вдруг Блисс и Пелорат будут разорваны на части на глазах у Тревайза, вынужденного беспомощно наблюдать жуткое зрелище, пребывая в относительной безопасности на дереве?

Нет, все-таки без бластера не обойтись. Если удастся убить одну собаку, а остальных распугать хотя бы ненадолго, можно будет слезть с дерева, позвать Пелората и Блисс, прикончить еще какого-нибудь пса, если обнаглеют, и тогда все трое смогут прорваться к кораблю.

Тревайз вывел мощность микроволнового луча на отметку 3/4. Этого должно было хватить для того, чтобы пса разорвало на куски. Шум взрыва поможет отпугнуть собак, и не придется зря тратить энергию.

Он старательно прицелился в тварь в середине стаи, в ту, что показалась ему наиболее опасной, поскольку она не бесновалась, а, наоборот, сидела более спокойно, а потому просто-таки излучала хладнокровную уверенность в достижении цели. Пес не отрывал глаз от оружия. Смотрел он так, словно разгадал худшие намерения Тревайза и презирал его за это.

Тревайз вдруг вспомнил, что никогда не стрелял из бластера по человеку и даже не видел, чтобы это делали другие. Во время тренировок стрельба велась по наполненным водой кожаным или пластиковым манекенам; вода от выстрела почти мгновенно нагревалась до точки кипения и со взрывом разрывала оболочку.

Но кто в мирное время станет стрелять в человека? И какой человек может выстоять против бластера и силы, заложенной в нем? Только здесь, на планете, ставшей без людей враждебной…

Сознание — удивительная штука. Неизвестно почему, Тревайз заметил, что солнце скрылось за тучей, и выстрелил.

В воздухе яркая вспышка, тоненькая нить, на мгновение протянулась от дула бластера к собаке. Светило бы солнце — вспышки и видно не было.

Пес, скорее всего, сразу ощутил поток тепла и успел дернуться, словно хотел отпрыгнуть. Но, как только часть его крови и клеточной жидкости превратилась в пар, он взорвался.

Взрыв получился разочаровывающе тихим, поскольку шкура собаки была просто не настолько прочна, как оболочка манекенов, на которых они в свое время практиковались. Однако кожа, мясо, кровь и кости разлетелись в стороны, и у Тревайза противно засосало под ложечкой.

Собаки отпрянули, напуганные посыпавшимся на них градом из мелких кусков горячей плоти. Но это было, однако,лишь мимолетное замешательство. Псы тут же собрались в кучу и принялись пожирать то, что им перепало. Тревайзу стало мерзко. Какой ужас! Он не отпугнул их, он их просто подкормил. Так они никогда не уберутся. Хуже того, запах свежей крови и теплого мяса может привлечь еще больше собак и мелких хищников в придачу.

Вдруг его окликнули:

— Тревайз, что… тут…

Тревайз оглянулся. Блисс и Пелорат спешили к нему со стороны руин. Блисс резко остановилась, протянула руки, чтобы удержать Пелората. Она смотрела на собак. Все было яснее ясного. Что тут спрашивать?

— Я пытался прогнать их, чтобы они не тронули тебя и Джена, — крикнул Тревайз. — Можешь сдержать эту свору, Блисс?

— Вряд ли, — ответила Блисс так тихо, что Тревайз с трудом расслышал ее, хотя рычание собак утихло, словно на них было на брошено звукопоглощающее покрывало.

— Их слишком много, — сказала Блисс, — и я не знакома с таким типом нейроактивности. У нас на Гее нет таких страшилищ.

— На Терминусе тоже нет! И на любой цивилизованной планете, — крикнул Тревайз, — тоже нет. Я перестреляю столько, сколько смогу, а ты попытайся справиться с остальными. Может, тебе станет легче, когда их станет поменьше.

— Нет, Тревайз. Убийство этих зверюг только привлечет других. Встань позади меня, Пел. Ты все равно не сумеешь защитить меня. Тревайз, твое другое оружие!

— Нейрохлыст?

— Да. Он причиняет боль. Но на малой мощности. На малой!

— Ты что, боишься сделать им больно? — в гневе бросил упрек Тревайз. — Разве сейчас время думать о том, что жизнь этих тварей драгоценна?

— Жизнь Пела драгоценна. И моя. Делай, как я говорю. На малой мощности, и стреляй только по одной собаке. Я не смогу сдерживать их слишком долго.

Собаки отошли от дерева и теперь окружили Блисс и Пелората, стоявших спиной к полуразвалившейся стене. Ближайший к ним пес сделал нерешительную попытку подойти поближе, негромко, но нервно поскуливая, словно пытаясь понять, что же сдерживает его и его сородичей, хотя они не чувствуют никакой угрозы. Некоторые псы безуспешно пытались взобраться на стену и напасть сзади.

Дрожащей рукой Тревайз настроил нейрохлыст на малую мощность. Он потреблял гораздо меньше энергии, чем бластер, и одной батареи хватало на сотню разрядов, подобных ударам кнута, но, если подумать, он и этим оружием в последний раз пользовался неизвестно когда.

Точность прицела была не так уж важна. Поскольку используемая энергия была не так велика, Тревайз мог стрелять широким пучком по всей массе собак. Именно так и разгоняли нейрохлыстами толпы людей, затевавших беспорядки.

Однако Тревайз послушался совета Блисс. Он прицелился в одну из собак и выстрелил. Пес перевернулся на спину, задергал лапами, громко, пронзительно завизжал.

Остальные собаки отпрянули от визжащего сородича, в страхе прижав уши. Потом, завизжав хором на разные голоса, развернулись и побежали прочь — сперва медленно, затем быстрее и, наконец, во всю прыть. Последним, скуля, ковыляя на подгибающихся лапах, захромал пес, попавший под удар хлыста.

Визг затих в отдалении, и Блисс, тяжело дыша, проговорила:

— Нам лучше уйти на корабль. Они могут вернуться. Или придут другие.

Тревайз подумал, что никогда прежде он так быстро не управлял входным механизмом корабля. И вряд ли сумел бы повторить это в другой раз.

38

Только ближе к ночи Тревайз почувствовал себя лучше. Небольшая полоска синтекожи, наклеенная на оцарапанную руку, немного снижала боль, но вот израненную психику залечить было не так-то просто.

Дело было не в пережитой опасности. Опасность для Тревайза значила не больше, чем для любого храброго мужчины. И не потому, что опасность возникла из совершенно непредвиденного стечения обстоятельств. Дело было в ощущении нелепости происходящего. Как бы выглядел Тревайз, если бы кто-то узнал, что его загнали на дерево рычащие собаки? Вряд ли это было бы позорнее, чем если бы его обратил в бегство щебет разъяренных канареек.

Шли часы, а Тревайз все вслушивался — не вернутся ли собаки, не начнут ли свой жуткий вой, не станут ли царапать когтями обшивку корабля.

Пелорат вроде бы совсем не нервничал.

— Я не сомневался, дружочек, что Блисс все уладит, но должен сказать, что ты здорово управлялся с нейрохлыстом.

Тревайз пожал плечами. Он был не в настроении обсуждать происходящее.

Пелорат держал в руках свою библиотеку — единственный компакт-диск, на котором хранились все материалы, собранные посредством исследований мифов и легенд, — с ним он и удалился в свою каюту, где находился его небольшой терминал.

Пелорат, похоже, был собой вполне доволен. Тревайз заметил это, но не спросил о причине. Времени для этого будет достаточно и потом, когда он сумеет забыть о собаках.

Когда они с Блисс остались наедине, она довольно робко спросила:

— Ты, наверное, испугался?

— Угу, — громко признался Тревайз. — Кто бы мог подумать, что при виде собаки — собаки! — я так позорно побегу?

— Двадцать тысяч лет без людей — это уже не просто собаки. Эти твари теперь — доминирующие крупные хищники.

— Я понял это, пока сидел на ветке в качестве доминирующей жертвы, — кивнул Тревайз. — Ты была совершенно права насчет нарушения экологического равновесия.

— Оно нарушено, конечно, но только с точки зрения человека. Подумай, ведь собаки отлично делают свое дело. Я не удивлюсь, если Пел окажется прав, предполагая, что экология может самоуправляться и различные ниши будут заполнены эволюционирующими видами тех немногих животных, которых когда-то завезли на эту планету.

— Как ни странно, — заметил Тревайз, — и я об этом подумал.

— Все может быть, но лишь в том случае, если нарушение равновесия не зашло слитком далеко и на его выправление не нужно слишком много времени. Планета может погибнуть окончательно гораздо раньше, чем это случится. — Тревайз хмыкнул. — А почему ты решил вооружиться? — прищуриваясь, спросила Блисс.

— Толку-то от моего оружия. Если бы не твои способности…

— Не только в них дело. Мне необходимо было твое оружие. Короче говоря, одного только гиперпространственного контакта с Геей при таком количестве незнакомых мне типов сознания было мало, и я бы ничего не сумела сделать без твоего нейрохлыста.

— А бластер оказался бесполезен. Я пробовал — бессмысленно.

— С помощью бластера, Тревайз, ты просто уничтожил собаку как факт. Остальные могли удивиться, но не испугались.

— Хуже, — буркнул Тревайз, — они поедали останки. Вышло так, что я сам уговаривал их остаться.

— Да, понимаю. Другое дело — твой нейрохлыст. Он причиняет боль, собака от боли испуганно вопит, это хорошо понимают остальные, которые хотя бы на основании условного рефлекса сами чувствуют испуг. С собаками, уже предрасположенными к испугу, мне было легче справиться: я просто слегка усилила страх в их сознании, и они убежали прочь.

— Да, но ты поняла, что хлыст более действененное оружие в данном случае, а я — нет.

— Потому что я привыкла иметь дело ссознанием, а ты — нет. Именно поэтому я просила тебя дать разряд малой мощности по одной собаке. Я не хотела, чтобы боль была чересчур велика, чтобы пес умер, стало быть, затих. Не нужна была и слабая боль, от которой он только заскулил бы. Нужна была сильная, сконцентрированная в одной точке боль.

— И ты получила ее, Блисс, — кивнул Тревайз. — Сработало, как часы. Я очень тебе благодарен.

— Ты завидуешь, — задумчиво покачала головой Блисс, — тебе кажется, что ты опростоволосился. И все же, повторяю: я не смогла бы ничего сделать без твоего оружия. А вот чего я не могу понять, так это то, почему ты все-таки вооружился, несмотря на мои уверения насчет отсутствия здесь людей, — в этом я до сих пор уверена. Ты что, предвидел, что тут окажутся собаки?

— Нет, что ты. Не сознательно, по крайней мере. И привычки вооружаться до зубов у меня нет. Мне никогда не приходило в голову взять с собой оружие на Компореллоне. Но я не склонен считать, что произошло чудо. Ерунда. Немыслимо, Я думаю, что, как только мы начали говорить о нарушениях в местной экологии, я вдруг на мгновение представил себе, почти неосознанно, животных, ставших опасными в отсутствие человека. Это очень просто понять теперь, задним умом — это что касается предвидения, если оно у меня было. Чепуха.

— Не такая уж чепуха. Я, как и ты, участвовала в разговоре об экологии, но у меня не возникло никакого предвидения. Это твой дар, за который тебя так ценит Гея. И еще я вижу, что это раздражает тебя. Раздражает то, что у тебя есть скрытый дар предвидения. Природу его понять ты не можешь и действуешь решительно, но без явных причин.

— На Терминусе это называется «действовать интуитивно».

— На Гее мы говорим «знать, не думая». Тебе не нравится знать, не думая, не правда ли?

— Верно, это беспокоит меня. Я не люблю действовать под влиянием какого-то необъяснимого порыва. Я чувствую, что за порывом скрывается какая-то причина, но незнание ее заставляет думать, что я не хозяин своего собственного сознания — нечто вроде тихого помешательства.

— Значит, когда ты выбрал Гею и Галаксию, ты действовал импульсивно, а теперь ищешь причину.

— Я повторял это не меньше десятка раз.

— А я не принимала твоих слов буквально. Прости. Я больше не буду спорить с тобой об этом. Правда, я надеюсь, что могу продолжать приводить доводы в пользу Геи.

— Сколько угодно, если ты, в свою очередь, поймешь, что я могу не согласиться с твоими доводами.

— Скажи, а тебе не кажется, что эта планета постепенно дичает и, возможно, в конце концов станет совершенно необитаемой из-за того, что на ней не стало единственного вида, способного действовать как разумная направляющая сила? Если бы эта планета была Геей или, что еще лучше, если она была бы частью Галаксии, такого бы не могло произойти. Разумная сила осталась бы в единой Галаксии, и экология, как бы и по каким причинам она ни расшаталась, снова пришла бы в равновесие.

— Означает ли это, что собаки перестали бы питаться?

— Нет, они питались бы точно так же, как люди. Но питались бы они не бесцельно, а в интересах поддержания экологического равновесия в определенных рамках, без всяких случайностей.

— Утрата индивидуальности, — проворчал Тревайз, — для собак ровным счетом ничего не значит. Собаки не люди. А что, если все люди исчезнут — повсюду, а не просто на одной или нескольких планетах? Что, если в Галаксии вообще не останется людей? Сохранится ли тогда направляющий разум? Будут ли все остальные формы жизни и неживая материя способны собрать воедино свою разумность и выполнить стоящие перед ним цели?

Блисс задумалась.

— Такое, — сказала она наконец, — еще никогда не происходило. И, похоже, вряд ли произойдет в будущем.

— Послушай, но неужели для тебя не очевидно то, что разум человека качественно отличен от всех других, и, если он отсутствует, сумма всех других сознаний не сможет заменить его? Разве это неправда, что люди — нечто совершенно особенное, и говорить о них можно только в этом ключе. Их друг с другом соединить невозможно, не говоря уже обо всем остальном, к людям отношения не имеющем.

— И все же ты выбрал Галаксию.

— Да, но вот почему, никак не пойму.

— А может быть, потому, что понимал, что такое несбалансированная экология? Разве ты не понимаешь, что каждая планета в Галактике балансирует на острие ножа, и только Галаксия может предотвратить такую катастрофу, какая случилась на этой планете, не говоря уж о бесконечных страданиях людей от войн и ошибок правителей? Не в этом ли причина твоего решения?

— Нет. Я тогда об экологии не думал.

— Как ты можешь быть в этом уверен?

— Я могу не знать, что именно я предвидел, но, если потом что-то случается, я понимаю, что это действительно то самое, что я предвидел. Вот сейчас, к примеру, мне кажется, что я вполне мог предвидеть, что на этой планете есть хищники.

— Вот и получается, — улыбнулась Блисс, — что мы могли бы погибнуть из-за этих ужасных хищников, если бы не сочетание наших талантов: твоего дара предвидения и моей ментальной силы. Так давай же не будем больше ссориться.

— Давай попробуем, — кивнул Тревайз.

Сказано это было, однако, с прохладцей, и Блисс нахмурилась, но в это мгновение в каюту влетел Пелорат.

— Я думаю, — выпалил он, отдышавшись, — мы кое-что нашли.

39

Тревайз вообще-то не верил в легкие победы, но, как любой человек, был готов поверять тому, в чьей компетенции не сомневался. Сердце его часто забилось, дыхание перехватило, но он взял себя в руки и спросил:

— Координаты Земли? Ты их нашел, Джейнов? Пелорат несколько мгновений, не мигая, смотрел на Тревайза и вдруг покраснел и смутился.

— Нет, нет, — пристыженно пробормотал он. — Не то чтоб совсем уж так. Точнее, Голан, совсем не так. Об этом я забыл. Я нашел в развалинах кое-что другое. Наверное, ничего такого особенного.

Тревайз глубоко вздохнул и попытался успокоить друга:

— Пустяки, Джен. Любая находка важна. О чем ты хотел рассказать?

— Ну, собственно говоря… ты же понимаешь, что здесь почти ничего не сохранилось. Двадцать тысяч лет, бури и ветра сделали свое дело. Ну, а еще растения и животные вносили свою лепту в постепенное разрушение, но все это не важно. Дело в том, что «почти ничего» — не то же самое, что «ничего». Скорее всего, там когда-то стояло какое-то большое общественное здание — мы видели несколько поваленных камней или бетонных блоков с высеченными на них надписями. Трудно было что-то прочесть, дружок, ты понимаешь, но я сделал фотографии с помощью одной из тех камер, которые есть у нас на борту, — ну, знаешь, со встроенным компьютерным оптимизатором. Я не спросил у тебя разрешения взять ее, Голан, но это было очень важно, и я…

— Давай дальше, — нетерпеливо отмахнулся Тревайз.

— Я смог разобрать некоторые из надписей, и они оказались очень древними. Даже с помощью компьютерной обработки к притом, что я неплохо умею читать подобные надписи, было невозможно разобрать большинство из них, за исключением одной короткой фразы. Здесь буквы оказались крупнее и несколько отчетливей, чем остальные. Вероятно, они были высечены глубже, поскольку представляли собой название планеты. Фраза читается: «Планета Аврора», и поэтому мне кажется, что эта планета, на которой мы находимся, называется или называлась «Авророй».

— Должна же от как-то называться, — пожал плечами Тревайз.

— Да, но названия крайне редко выбираются случайно. Я провел тщательные поиски в моей библиотеке и обнаружил две старые легенды с двух далеких друг от друга планет, так что вполне резонно предположение об их независимом заселении, если вспомнить, что… ну, да ладно. В обеих легендах «Аврора» — название зари. Можно предположить, что слово «Аврора» в самом деле означало утреннюю зарю в каком-то протогалактическом языке. Довольно часто слова, обозначающие рассвет или зарю, использовались в названиях космических станций или других сооружений, которые являлись первыми в своем роде. Если этим словом обозначали зарю в каком-то языке, эта планета может в каком-то смысле оказаться первой.

— Ты готов предположить, что эта планета — Земля, что «Аврора» — другое ее название, потому что обозначает зарю жизни и человечества?

— Я не осмелился зайти так далеко, Голан.

— Еще бы, — сказал Тревайз с легкой горечью в голосе, — здесь нет радиоактивной поверхности, нет гигантского спутника, нет поблизости газового гиганта с огромными кольцами.

— Точно. Но Дениадор с Компореллона, похоже, думал, что это — одна из планет, заселенных первой волной колонистов — космонитами. Если это так, то ее название — «Аврора» — может означать, что это первая из космонитских планет. Может быть, мы сейчас находимся на старейшей из планет Галактики, населенных некогда людьми, не считая самой Земли. Разве это не восхитительно?

— Во всяком случае, интересно, Джен, но не хватил ли ты через край, выводя все это из одного только названия — «Аврора»?

— Есть кое-что еще, — возбужденно выпалил Пелорат. — Насколько я мог проверить по своим записям, сегодня в Галактике планеты с названием «Аврора» нет, и я уверен, что твой компьютер подтвердит это. Как я сказал, есть множество планет и космических объектов, называемых «Заря» на различные лады, но нигде не используется это слово — «Аврора».

— Ну и что? Если это протогалактическое слово, оно не должно быть особенно распространенным.

— Но названия остаются даже тогда, когда становятся бессмысленными. Если это первая колонизированная планета, она должна была иметь широкую известность; она могла быть некоторое время главной планетой Галактики. Наверняка должны были существовать другие планеты, называвшие себя «Новая Аврора», или «Малая Аврора», или еще как-нибудь в этом роде. А затем другие…

— Но, может быть, это вовсе не первая колонизированная планета, — прервал его Тревайз. — Может быть, она никогда не представляла из себя ровным счетом ничего особенного.

— Есть, по-моему, и более важные доказательства, друг мой.

— Какие же, Джен?

— Если первая волна поселенцев была побеждена и вытеснена второй волной, которой сейчас принадлежат все планеты Галактики, как утверждал Дениадор, значит, весьма вероятно, что существовал период времени, когда эти волны враждовали между собой. Вторая волна, люди, давшие названия планетам, не использовали имена, данные мирам людьми первой волны. Таким образом, исходя из того, что название «Аврора» нигде больше не употреблялось, мы можем заключить, что две волны поселенцев существовали, а это — планета первой волны.

— Краткий курс в творческую лабораторию мифолога, — улыбнулся Тревайз. — Ты, Джен, строишь восхитительную суперструктуру, но она может оказаться воздушным замком, Легенды сообщают нам, что поселенцев первой волны сопровождали многочисленные роботы, и это, вероятно, явилось ошибкой поселенцев. Так вот, если мы сможем найти на этой планете робота, я буду готов принять все эти гипотезы о первой волне, но нельзя же ожидать, что через двадцать тысяч…

Пелорат, беззвучно шевеля губами, пытался вставить слово. Наконец ему это удалось.

— Но, Голан, разве я не сказал тебе? Нет, конечно, не сказал. Я так волнуюсь, что не могу изложить все в нужной последовательности. Там был робот.

40

Тревайз потер лоб, словно у него заболела голова.

— Робот? Там был робот?

— Да, — сказал Пелорат, подтверждающе кивая головой.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, это же был робот. Как я мог его не узнать, если я его видел?

— А ты когда-нибудь видел робота раньше?

— Нет, но это был металлический объект, который был похож на человека. Голова, руки, ноги, туловище. Правда, я говорю «металлический», но он почти целиком проржавел, и, когда я подошел к нему, видимо, вибрация от моих шагов на него так повлияла… в общем, когда я попытался прикоснуться к нему…

— Зачем тебе понадобилось его трогать?

— Ну, наверное, я не мог до конца поверить собственным глазам. Это произошло бессознательно. Как только я коснулся его, он рассыпался. Правда…

— Ну?

— Прежде чем это произошло, его глаза вроде бы едва заметно блеснули и он издал какой-то звук, словно хотел что-то сказать.

— Ты имеешь в виду, что он все еще функционировал?

— Едва-едва, Голан. Потом он просто рассыпался.

— Так все и было? — спросил Тревайз, обернувшись к Блисс.

— Там был робот, и мы его видели, — кивнула она.

— И он все еще работал?

— Когда он рассыпался, — равнодушно отозвалась Блисс, — я уловила слабый всплеск нейроактивности.

— Откуда могла взяться нейроактивность? У робота нет органического мозга, построенного из клеток.

— Я думаю, это был компьютерный эквивалент человеческого мозга. Разницу я чувствую.

— Значит, ты ощутила именно ментальность робота, а не человека?

Блисс, поджав губы, ответила:

— Ментальность была слишком слабой, чтобы сказать что-то определенное, кроме того, что она была.

Тревайз перевел взгляд с Блисс на Пелората и вздохнул:

— Это меняет дело.

Часть четвертая Солярия

Глава десятая Роботы

41

За обедом Тревайз молчал, и Блисс сосредоточилась на еде.

Пелорат, наоборот, был необычайно разговорчив. Начал он с того, что, если планета, на которой они находятся, Аврора, следовательно, первая колонизированная планета, она должна располагаться довольно близко к Земле.

— Может быть, стоит прочесать ближайшие звезды? — сказал он. — Придется просмотреть самое большее несколько сотен звезд.

Тревайз пробурчал что-то вроде того, что метод тыка — занятие для дураков и что он предпочитает узнать о Земле как можно больше, прежде чем высаживаться на нее, даже если он ее найдет. Больше он ничего не сказал, и Пелорат, явно уязвленный, тоже умолк.

Поскольку Тревайз после еды как в рог воды набрал, Пелорат неуверенно спросил:

— Мы задержимся здесь?

— Переночуем, во всяком случае, — ответил Тревайз. — Мне нужно кое-что обдумать.

— Это безопасно?

— Даже если здесь и появится что-нибудь пострашнее собак, на корабле мы в полной безопасности.

— Как быстро удастся взлететь, если здесь есть что-то похуже собак?

— Компьютер находится в стартовой готовности. Я думаю, на взлет уйдет от двух до трех минут. Случится что-то непредвиденное — компьютер нас оповестит. Нам всем стоит как следует выспаться, Утром я решу, что нам делать дальше.

«Легко сказать — решу», — думал Тревайз, глядя в темноту. Не раздеваясь, он свернулся калачиком на полу отсека управления. Лежать было неудобно, но он был уверен, что в кровати ему сейчас все равно не заснуть, а здесь он, по крайней мере, может предпринять немедленные действия, если компьютер подаст сигнал тревоги.

Вдруг он услышал звук шагов и резко сел, стукнувшись головой о край стола, — голову не рассек, но ушибся здорово.

— Джен? — спросил Тревайз, потирая ушибленную макушку.

— Нет. Это я, Блисс.

Тревайз приподнялся и, нащупав, нажал кнопку на панели компьютера; в мягком свете возникла фигура Блисс в бледно-розовой накидке.

— В чем дело?

— Я заглянула в твою каюту и не нашла тебя. Однако твоя нейроактивность безошибочно привела меня сюда. Почувствовала, что ты не спишь, и вошла.

— Ладно. Чего тебе нужно?

Блисс села на пол у стены, обхватив колени руками.

— Не волнуйся. На остаток твоей невинности я покушаться не намерена.

— Мне это и в голову не пришло, — сардонически хмыкнул Тревайз. — Почему ты не спишь? Тебе это даже нужнее, чем нам.

— Поверь мне, — сказала Блисс тихо и очень искренне, — я жутко устала после этой сцены с собаками.

— Верю. Понимаю.

— И я хотела поговорить с тобой, когда Пел заснет.

— О чем?

— Когда он рассказал о роботе, ты заявил, что это все меняет. Что ты имел в виду?

— А ты сама не понимаешь? У нас три набора координат; три запретных планеты. Я хочу посетить все три, чтобы узнать как можно больше о Земле, прежде чем попытаюсь добраться до нее.

Тревайз немного пододвинулся к Блисс, чтобы можно было говорить потише, но тут же резко отпрянул.

— Слушай, я не хочу, чтобы Джен пришел и застал нас вот так. Что ему может взбрести в голову?

— Он не придет. Пел крепко спит, и я немного помогла ему в этом. Стоит ему пошевелиться, я это сразу замечу. Продолжай. Ты хочешь посетить все три планеты. Но что-то изменилось. Что?

— Я не намерен без толку тратить время на каждой планете. Если эта планета, Аврора, покинута людьми двадцать тысяч лет назад, значит, вряд ли здесь сохранилась какая-либо ценная информация. Я не желаю торчать тут недели, месяцы, тупо ковыряясь в развалинах, сражаясь с собаками, кошками, быками, — мало ли кто тут еще мог одичать и стать опасным! — в надежде найти обрывки необходимых сведений среди пыли, ржавчины и гнили. А вдруг на одной или на обеих других запретных планетах еще есть люди и нетронутые библиотеки? Словом, я поначалу хотел как можно скорее убраться отсюда. Мы были бы сейчас в космосе, если бы я так и сделал, и мирно спали бы в теплых постельках.

— Но?

— Но если на этой планете еще есть функционирующие роботы, они могут владеть важной информацией, которая нам может понадобиться. С ними иметь дело безопаснее, чем с людьми, поскольку, как я слышал, они должны подчиняться приказам и не могут причинить вред человеку.

— Значит, ты изменил свои планы и готов теперь терять время на этой планете в поисках роботов.

— Нет, Блисс. Не совсем так. Мне кажется, что роботы не могут просуществовать двадцать тысяч лет без ухода за ними. Хотя… раз ты видела робота с проблесками активности, ясно, что на мои логические представления о роботах полагаться нельзя. На невежестве далеко не уедешь. Роботы могут оказаться более крепкими ребятами, чем я о них думал. А может быть, у них есть определенный потенциал самосохранения.

— Послушай меня, Тревайз… только прошу тебя, пусть это останется между нами.

— Между нами? — удивленно и довольно громко переспросил Тревайз. — А от кого у нас могут быть секреты?

— Тс-с! От Пела, конечно. Так вот, тебе не стоит менять планы. Ты был прав. Здесь нет действующих роботов. Я ничего не обнаружила.

— Одного обнаружила, а это уже кое-что.

— Ничего я не нашла. Этот робот бездействовал. Давно бездействовал.

— Ты сказала…

— Я знаю, что я сказала. Пелу показалось, будто он видел какое-то движение и слышал звук. Пел — романтик. Он всю свою сознательную жизнь занимался сбором информации, а таким путем трудно сказать свое слово в науке. Он наверняка мечтает лично сделать важное открытие. Он обнаружил название планеты — «Аврора», это бесспорно, и он так счастлив — ты просто представить себе не можешь, как он счастлив. И ему отчаянно хотелось найти что-нибудь еще.

— Ты что, хочешь сказать, что он так жаждал совершить открытие, что убедил себя в том, что нашел функционирующего робота? А на самом деле что он нашел?

— Он нашел глыбу ржаного металла, в которой разума не больше, чем в камне, на котором она лежала.

— Но ты подтвердила его рассказ!

— Я не могла заставить себя лишить Пела радости открытия. Он мне так дорог…

Тревайз с минуту молча смотрел на Блисс. Наконец он спросил:

— Послушай, давай начистоту. Чем он тебе так дорог? Что ты в нем нашла? Я хочу понять. Честно и откровенно — хочу понять. Тебе он должен казаться стариком — безо всякой там романтики. Он — изолят, а ты презираешь изолятов. Ты юна и прелестна, наверняка на Гее есть молодые крепкие мужчины. С ними ты можешь поддерживать такие отношения, которые, будучи пропущены через Гею, могут унести к высотам экстаза. Так что же ты нашла в Джене?

— Разве ты не любишь его? — пристально посмотрела Блисс на Тревайза.

— Я? Люблю, конечно, — пожал плечами Тревайз. — По-братски.

— Ты знаешь его не так уж давно, Тревайз. Почему же ты любишь его этой своей братской любовью?

Тревайз не сумел сдержать искренней улыбки.

— Ну, знаешь, он такой чудак. Я, честно говоря, готов поверить, что никогда в жизни он не думал о себе. Ему приказали отправиться вместе со мной — и он отправился. Без возражений. Он хотел, чтобы мы полетели на Трентор, но, когда я сказал, что хочу лететь на Гею, он не стал спорить. И теперь он странствует со мной в поисках Земли, хотя понимает, как это опасно. Я уверен, что, если потребуется пожертвовать жизнью за меня или за кого-нибудь, он пожертвует. Без раздумий.

— А ты отдашь свою жизнь за него, Тревайз?

— Могу, если у меня не будет времени подумать. Если оно у меня будет, я могу растеряться. Я не такой добрый, как он. И из-за этого у меня такое ужасное желание защищать и охранять его. Я не хочу, чтобы Галактика перевоспитала его. Понимаешь? И я должен защищать его от тебя, особенно от тебя. Мне нестерпима мысль о том, что ты бросишь его, когда он, старый чудак, перестанет тебя забавлять.

— Я так и думала. Значит, угадала, Но почему ты не можешь поверить, что я вижу в Пеле то же самое, что видишь в нем ты, — и даже больше, чем ты, так как я могу непосредственно контактировать с его сознанием? Неужели я веду себя так, словно хочу сделать ему больно? Разве поддержала бы я его фантазию о действующем роботе, если бы не желала ему добра? Тревайз, я привыкла к тому, что ты зовешь добротой; ведь каждая частица Геи готова пожертвовать собой ради целого. Мы не знаем, не понимаем иного образа действий. Но при этом мы ничего не теряем, поскольку каждая частица сохраняется в целом, хотя тебе это не понять. А Пел — он совсем другой.

Блисс не смотрела на Тревайза. Казалось, она говорила сама с собой.

— Он — изолят. Он — альтруист. Он не думает о себе, но не потому, что является частицей чего-то большего. Он альтруист просто потому, что он таким родился. Понимаешь? Он способен потерять все и ничего не обрести, и все же он таков, каков есть. Мне стыдно перед ним из-за того, что я живу без страха потерь, а он таков, каков есть, — без надежды на обретение чего-либо.

Блисс вновь взглянула на Тревайза. Во взгляде ее горело торжество.

— Да знаешь ли ты, насколько лучше тебя я понимаю Пела? И ты всерьез опасаешься, что я могу хоть как-то обидеть его?

— Блисс, вот ты сегодня сказала: «Слушай, давай не будем ссориться», а я ответил: «Как хочешь». Это вырвалось у меня потому, что я все время волновался за Джена. Теперь моя очередь. Слушай, Блисс, будем друзьями. Ты вольна убеждать меня в преимуществах Галаксии, я оставляю за собой право спорить с тобой, но все равно и несмотря ни на что — будем друзьями, — сказал Тревайз и протянул Блисс руку.

— Конечно, Тревайз, — улыбнулась Блисс, и их руки встретились в крепком рукопожатии.

42

Тревайз мысленно усмехнулся. Когда он работал с компьютером в поисках звезды, задав первую комбинацию координат, и Пелорат, и Блисс не отходили от него и засыпали вопросами. Теперь же они мирно спали в своей каюте или, по крайней мере, отдыхали и оставили Тревайза наедине с компьютером.

В каком-то смысле это льстило Тревайзу — ему казалось, что теперь его спутники наконец признали, что он знает, что делает, и не нуждается в понукании или надзоре. Тревайз, успешно осуществив первую попытку, теперь больше полагался на компьютер и подозревал, что может не то чтобы совсем устраниться, но, как минимум, гораздо меньше присматривать за его работой.

На экране появилась новая звезда — очень яркая и, как и предыдущая, не отмеченная на карте Галактики. Она оказалась ярче той, вокруг которой вращалась Аврора, а самое главное — ее не было в памяти компьютера.

Тревайз думал о странностях древних традиций. Целые века могли с одинаковым успехом либо препарироваться до мелочей, либо напрочь выбрасываться из памяти. Целые цивилизации могли оказаться низвергнутыми в небытие. И все-таки из тьмы веков доходили, неведомо как уцелев, отрывочные знания, вспоминаемые без искажений, такие, как, например, эти координаты.

Пару дней назад он заговорил об этом с Пелоратом, и тот сказал, что именно это и делает изучение легенд и мифов таким благодатным полем в деле исследования прошлого. «Хитрость состоит в том, — сказал Пелорат, — что нужно решить или угадать, какие именно фрагменты легенды представляют собой неискаженную, хотя и замаскированную истину. Это не так легко, и разные мифологи чаще всего выбирают разные фрагменты, как правило, те, что подтверждают избранные концепции или варианты интерпретации».

Во всяком случае, звезда была именно там, где ей и положено было быть, согласно координатам Дениадора, скорректированным во времени. Тревайз сейчас готов был заключить пари на кругленькую сумму насчет того, что и третья звезда окажется на месте. А если так, Тревайз готов был допустить, что легенды правы и в остальном, то есть в том, что некогда существовало пятьдесят запретных планет (каким бы подозрительно круглым ни казалось это число). Где же остальные сорок семь?

Вокруг звезды вращалась вполне подходящая для обитания запретная планета — на сей раз ее наличие ни капли не удивило Тревайза. Он был непоколебимо уверен в том, что такая планета здесь окажется. Он вывел «Далекую звезду» на планетарную орбиту.

Слой облаков оказался достаточно тонким, и поверхность планеты хорошо просматривалась с большой высоты. На планете, как почти на всех обитаемых планетах, были обширные водные пространства — один тропический океан и два полярных. В средних широтах одного из полушарий лежал спиралеобразный материк, опоясывающий планету. Берега его были изрезаны заливами и беспорядочно разбросанными узкими перешейками. В другом полушарии суша была разбита на три большие части. Все эти материки расширялись к югу, в отличие от противолежащего континента.

Тревайз жалел, что не слишком хорошо знал климатологию, и не мог определить на глаз, какие сейчас на планете температура и время года. На мгновение ему показалась забавной мысль подсунуть эту задачку компьютеру. Но, увы, сейчас было не до климата.

Гораздо важнее было то, что компьютер вновь не обнаружил излучения техногенного происхождения. Телескоп свидетельствовал, что планета целехонька и здесь нет признаков запустения. Проплывавшая под кораблем суша пестрила разными оттенками зеленого цвета, но ничего похожего на города на дневной стороне, ни огней на ночной стороне видно не было.

Опять зоопарк — и нет людей?

Тревайз осторожно постучал в дверь каюты Пелората и Блисс.

— Блисс? — позвал он тихим шепотом и снова постучал. Послышался шелест простыни, и голос Блисс произнес:

— Да?

— Можешь выйти? Мне нужна твоя помощь.

— Подожди немножко; я только приведу себя в порядок.

Когда она наконец вышла, Тревайз не заметил ничего особенного. Блисс выглядела, как всегда. «Чем она там занималась. Торчишь тут, ждешь… Ну, да ладно, — решил Тревайз, — мы теперь друзья и надо сдерживаться».

— Чем я могу помочь тебе, Тревайз? — сказала Блисс, ласково улыбаясь.

Тревайз кивнул в сторону экрана:

— Как видишь, мы летим над поверхностью планеты, а по виду с ней все в порядке — растительность буйная и все такое. Однако здесь нет ни огней на ночной стороне, ни техногенного излучения. Посмотри, будь добра, нет ли здесь какой-нибудь животной жизни. Мне показалось, что я в одном месте видел табун пасущихся животных, но я не уверен. Это мог быть как раз тот случай, когда видишь то, что хочешь увидеть.

Блисс «прислушалась». Наконец ее лицо озарилось любопытством.

— О да, здесь богатая фауна, — сказала она.

— Млекопитающие?

— Должно быть.

— Люди?

Казалось, теперь она сконцентрировалась сильнее. Прошла целая минута, затем другая, и наконец Блисс вздохнула.

— Не могу точно сказать. Только на миг мне показалось, что я уловила всплеск активности разума, достаточно интенсивный, чтобы принадлежать человеку. Но так слабо и так коротко, что, может быть, и я почувствовала то, что хотела почувствовать. Понимаешь…

Она замолчала и задумалась, и Тревайз был вынужден поторопить ее.

— Ну?!

— Дело в том, — продолжила Блисс, — что я, похоже, нашла что-то еще. Что-то незнакомое, но это не может быть чем-то другим…

Ее лицо вновь стало отрешенным, и она стала «вслушиваться» еще внимательнее.

— Ну?! — не выдержал Тревайз. Блисс расслабилась.

— Я не могу объяснить это ничем иным, кроме как присутствием роботов.

— Роботов?!

— Да. Но если я обнаружила их, я должна была бы обнаружить и людей. Но не могу.

— Роботы! — повторил Тревайз и нахмурился.

— Да, — подтвердила Блисс, — и, насколько я могу судить, их тут множество.

43

Пелорат, узнав новость, воскликнул «Роботы!» почти так же, как Тревайз. Смущенно улыбнувшись, он проговорил:

— Ты был прав, Голан, а я ошибался, сомневаясь в тебе.

— Что-то не припоминаю, когда это ты во мне сомневался, Джен.

— О нет, дружочек, я не в том смысле! Я так и говорил. Я только в глубине души полагал, что нам не стоило покидать Аврору. Я думал, вдруг нам там удастся побеседовать с каким-нибудь уцелевшим роботом. Но теперь мне ясно: ты знал, что здесь роботов будет намного больше.

— Вовсе нет, Джен. Я ничего не знал. Просто надеялся на удачу. Блисс говорит, что ментальные поля здешних роботов таковы, что они кажутся ей активно функционирующими, и мне сдается, что они не могут функционировать так активно без помощи и заботы людей. Правда, признаков присутствия людей она пока не обнаружила, но все может быть.

Пелорат задумчиво изучал обзорный экран.

— Похоже, тут сплошные леса, верно?

— Лесов больше. Но кое-где есть участки, похожие на степи. Беда в том, что я не вижу ни городов, ни ночного освещения — ничего, кроме теплового излучения.

— Значит, людей здесь все-таки нет?

— Если бы я знал. Блисс уединилась в камбузе, пытается сосредоточиться. Я установил произвольный нулевой меридиан, теперь компьютер может разработать для планеты систему координат: долготу и широту. У Блисс есть небольшой приборчик, на котором она нажимает кнопку, как только замечает концентрацию ментальной активности роботов — похоже, слово «нейроактивность» тут не годится — или хоть какие-то следы человеческого разума. Прибор связан с компьютером, который зафиксирует все отмеченные Блисс точки. Потом мы дадим ему волю, пусть сам выберет подходящее место для посадки.

Пелорат, похоже, был шокирован.

— Разумно ли доверять выбор компьютеру?

— Почему нет, Джен? У нас очень умный компьютер. Да и потом, не можешь выбрать сам — почему не положиться на компьютер?

Лицо Пелората просветлело.

— А в этом что-то есть, Голан. В кое-каких древнейших легендах встречаются рассказы о людях, которые совершали выбор, бросая на землю кубики.

— Правда? Это как?

— На каждой грани кубика были выгравированы варианты решения: «да», «нет», «возможно», «не стоит» — и так далее. Какой бы гранью вверх ни упал кубик, его совету свято следовали. А еще запускали шарик по диску с прорезями, а разные решения были записаны под этими щелочками. Шарик попадал в щелочку — это и было верное решение. Кое-кто из мифологов думает, что это больше смахивает на азартную игру, чем на лотерею, но, по-моему, это одно и то же.

— Стало быть, — усмехнулся Тревайз, выбирая место посадки, — мы играем в азартную игру.

Блисс, выйдя из камбуза, услышала остроту Тревайза.

— Никакая это не азартная игра, — возразила она. — Было несколько «может быть», а потом один раз совершенно точно выпало «да», вот там мы и должны сесть.

— И что означает это «да»? — спросил Тревайз.

— Я уловила проблеск человеческого разума. Точно. Сомнений нет.

44

Недавно прошел дождь — трава намокла. По небу неслись тучи, но время от времени в них появлялись просветы.

«Далекая звезда» опустилась вблизи зарослей деревьев. («На случай, если здесь окажутся дикие собаки», — подумал Тревайз почти без юмора.) Местность казалась похожей на пастбище, а с высоты Тревайз видел нечто вроде фруктовых садов и засеянных полей, а еще — на этот раз он не сомневался — пасущихся животных.

Но никаких построек — ничего искусственного, кроме аккуратной посадки деревьев в садах и отчетливых границ, разделяющих поля. Правда, все это по уровню искусственности не уступало бы микроволновой антенне, принимающей энергию с орбитальной станции, окажись она здесь.

Однако мог ли этот уровень искусственности быть создан одними роботами? Без людей?

Тревайз спокойно застегивал ремень с амуницией, Теперь он точно знал, что оба вида оружия в рабочем состоянии и заряжены на полную катушку. На мгновение он поймал взгляд Блисс и замешкался.

— Давай-давай, — сказала она. — Не думаю, что от оружия будет толк, но, правда, я думала так и в прошлый раз.

— А ты не хочешь вооружиться, Джен?

— Нет, спасибо. — Пелорат поежился. — Зачем? У тебя оружие, у Блисс — ментальное поле, так что мне с вами рядом не страшно. Наверное, мне должно быть совестно прятаться за вашими спинами, но я так вам благодарен, так благодарен, и это чувство сильнее стыда. Вы избавляете меня от тревоги и необходимости сражаться.

— Ясное дело, — кивнул Тревайз. — Только не отходи никуда один. Если Блисс и я разойдемся, держись с кем-нибудь из нас и не бросайся никуда опрометью, как бы ни хотелось.

— Не волнуйся, Тревайз, — сказала Блисс. — Это я беру на себя.

Тревайз первым вышел из корабля. Дул свежий ветер, и немного похолодало после дождя, но Тревайзу это даже понравилось. Перед дождем, наверное, было слишком влажно и душно.

Он сделал вдох и удивился. Запах планеты был восхитителен. У каждой планеты — свой аромат, Тревайз это знал; аромат всегда чужой и, как правило, неприятный — может быть, только из-за того, что чужой? Но может ли незнакомый запах оказаться приятным? Или это всего лишь случайность — может, они попали на планету сразу после дождя в определенное время года? Как бы то ни было…

— Выходите, — позвал он спутников. — Тут просто великолепно.

— Великолепно — самое подходящее слово, — согласился Пелорат, выйдя из люка. — Ты думаешь, здесь всегда так пахнет?

— Какая разница? Через часок мы так привыкнем, что наши обонятельные рецепторы перегрузятся и мы не будем ощущать никакого запаха.

— Жаль, — огорчился Пелорат.

— Трава сырая, — проворчала Блисс.

— Ну и что? В конце концов у вас на Гее тоже бывают дожди, — сказал Тревайз. И тут золотистые лучи солнца на мгновение блеснули сквозь маленький просвет в тучах. Скоро, должно быть, станет теплее.

— Да, бывают, — согласилась Блисс, — но мы знаем, когда пойдет дождь, и готовимся к этому.

— Просто ужасно, — поморщился Тревайз. — Никаких неожиданностей. Скучно.

— Может быть, тыправ. Я постараюсь не вспоминать Гею так часто.

Пелорат огляделся по сторонам и разочарованно протянул:

— Похоже, тут нет ничего интересного.

— Только похоже, — отозвалась Блисс. — К нам кто-то приближается из-за того холма. — Она взглянула на Тревайза. — Как думаешь, может, пойти им навстречу?

— Нет, — покачал головой Тревайз. — Мы шли к ним навстречу многие парсеки. Пусть они пройдут остаток пути. Мы подождем их здесь.

Никого видно не было, но вскоре, с той стороны, куда Блисс показывала пальцем, появилась фигура, постепенно вырастая над вершиной холма. Потом вторая, третья.

— Видимо, пока все, — сказала Блисс.

Тревайз с любопытством наблюдал. Хотя ему никогда раньше не приходилось видеть роботов, он совершенно не сомневался, что это они и есть. Их фигуры напоминали человеческие. Чем ближе они подходили, тем меньше казалось, что они сделаны из металла. Поверхность роботов была тусклой и казалась мягкой, словно покрытой плюшем.

Но как знать, иллюзия это или нет? Тревайзу вдруг нестерпимо захотелось потрогать этих медлительных роботов. Если это на самом деле Запретная Планета и ни один корабль никогда даже не приближался к ней — а это наверняка так и; было, поскольку ее солнце не значилось на карте Галактики, — то «Далекая звезда» и люди, которых она привезла, должны быть чем-то таким, чего роботы никогда не видели. Но они шли к людям так уверенно, словно для них это было самым обычным делом.

— Здесь мы можем добыть такие сведения, — негромко проговорил Тревайз, — каких нигде в Галактике не найти. Мы можем спросить их о расположении их планеты относительно Земли, и если они знают, то скажут нам. Ведь неизвестно, сколько им лет. Они могут обладать колоссальными знаниями. Представляете?

— И наоборот, — охладила его пыл Блисс, — они могут быть сделаны недавно и не знать ровным счетом ничего.

— Или, — добавил Пелорат, — могут знать все, но отказаться разговаривать с нами.

— Вряд ли они откажутся, — сказал Тревайз, — если только не получили приказа не отвечать нам. А откуда взяться такому приказу, если никто на этой планете никак не мог ожидать нашего появления?

Не дойдя до людей метров трех, роботы остановились. Они молчали и не шевелились.

Держа руку на прикладе бластера и не отрывая глаз от роботов, Тревайз спросил Блисс:

— Можешь определить, что у них на уме?

— У меня нет никакого опыта контактов с подобным сознанием, Тревайз, но ничего похожего на враждебность я не чувствую.

Тревайз убрал правую руку с гашетки бластера, а левую поднял ладонью к роботам и сказал, медленно выговаривая слова:

— Я приветствую вас. Мы пришли на эту планету как друзья.

Робот, стоявший посередине, отвесил короткий и неуклюжий поклон — пожалуй, большой оптимист мог бы почесть это движение за знак мира — и что-то проговорил.

У Тревайза от удивления отвисла челюсть. В мире трансгалактических коммуникаций кто бы мог подумать о таком нелепом затруднении? Увы, робот говорил не на стандартном галактическом — его речь даже смутно не напоминала общепринятый язык. Тревайз не понял ни единого слова.

45

Пелорат удивился не меньше Тревайза, но одновременно чему-то обрадовался.

— Ну не странно ли?! — воскликнул он. Тревайз повернулся к нему и довольно резко возразил:

— Не странно. Ужасно.

— Вовсе нет. Это галактический язык, но очень древний. Несколько слов я разобрал. Я, вероятно, мог бы легче понять, если бы то, что он сказал, было написано. Ведь я никогда не слышал, как говорят на этом языке.

— Ну и что же он сказал?

— Я думаю, он сказал, что не понял твоих слов.

— Я не поняла, что он сказал, — вмешалась Блисс, — но в его сознании чувствую удивление и ничего больше. Надеюсь, вы верите, что я способна анализировать эмоции роботов — если такое понятие, как эмоции роботов, вообще существует.

Очень медленно и с явным трудом Пелорат произнес несколько слов, и три робота дружно кивнули.

— Что ты им сказал? — спросил Тревайз.

— Я сказал, что не умею хорошо изъясняться на их языке, но попытаюсь. Я попросил их немного подождать. Блисс, милая, Голан, дружочек, это безумно интересно.

— А по-моему, все это безумно разочаровывает, — пробормотал Тревайз.

— Понимаете, — продолжал Пелорат, — каждая обитаемая планета в Галактике стремилась создать свой собственный вариант галактического, и потому существуют миллионы диалектов, которые порой с трудом понимаемы, но при разработке стандартного галактического все они были собраны воедино. Если предположить, что эта планета пребывала в изоляции двадцать тысяч лет, здешний язык изменился и теперь значительно отличался бы от остальных языков Галактики. Этого не произошло, вероятно, из-за того, что здесь обитают только роботы, которые могут понимать только такой разговорный язык, какой был заложен в них при программировании. Если их не перепрограммировать, язык остается неизменным, и то, что мы слышим сейчас, — не что иное, как архидревний галактический.

— Замечательный пример того, как в роботизированном обществе может начаться застой, а после него — деградация, — сказал Тревайз.

— Но, дружочек, — возразил Пелорат, — относительная неизменность языка вовсе не является признаком деградации. В этом есть свои преимущества. Ведь при этом документы, хранимые веками, тысячелетиями, не утрачивают смысла и придают историческим записям жизненность и авторитет. Повсюду в Галактике, например, язык Имперских эдиктов времен Гэри Селдона уже сейчас начинает звучать неуклюже.

— А ты на самом деле знаешь этот древнегалактический язык?

— Не то чтобы я его знал, Голан. Просто, штудируя древние мифы и легенды, я уловил, в чем тут хитрость. Словарный запас не слишком отличается от нашего, но склонения выглядят иначе, встречаются идиоматические выражения, каких мы давно уже не употребляем, и, как я уже сказал, у нас в корне изменилось произношение. Я могу попробовать поработать переводчиком, но вряд ли у меня так уж хорошо получится.

Тревайз глубоко и с облегчением вздохнул.

— Все равно это лучше, чем ничего. Давай, Джен, беседуй.

Пелорат повернулся было к роботам, но замешкался и растерянно обернулся к Тревайзу:

— А что я должен им сказать?

— Не будем рассусоливать. Спроси их прямо, где находится Земля.

Пелорат произнес фразу, тщательно выговаривая слова и усиленно жестикулируя.

Роботы переглянулись и издали несколько звуков. Средний, тот, что уже говорил с Пелоратом, развел руками, словно растягивал резиновую ленту, и ответил, так же тщательно произнося слова.

Пелорат выслушал ответ и обратился к Тревайзу:

— Я не уверен, смог ли я точно выразить, что понимаю под словом «Земля». Полагаю, они подумали, что я имею в виду какую-то область на их планете и сказали, что не знают такой области.

— А они не сказали, как называется их планета, Джен?

— Если я правильно понял, их планета называется Солярия.

— Тебе попадалось такое название в легендах?

— Нет. Впрочем, «Аврора» мне тоже не попадалась.

— Ладно. Теперь спроси их, есть ли какое-нибудь место, называемое «Земля», в небе — среди звезд. Покажи вверх.

Произошел обмен фразами, наконец Пелорат обернулся и сказал:

— Они говорят, что в небе вообще ничего нет. Это все, чего я смог от них добиться, Голан.

— Спроси роботов, — вмешалась Блисс, — сколько им лет. Или нет, лучше так: сколько лет они функционируют.

Пелорат покачал головой:

— Я не знаю, как сказать «функционируют». Слишком современное слово. На самом деле я даже не уверен, смогу ли произнести: «сколько вам лет». Никудышный из меня переводчик.

— Постарайся, как сумеешь, Пел, дорогой. После серии вопросов и ответов Пелорат объявил:

— Они функционируют двадцать шесть лет.

— Двадцать шесть лет, — недовольно проворчал Тревайз. — Да они твои ровесники, Блисс.

— Знаешь что… — вдруг вспыхнула Блисс.

— Прости, ошибочка вышла. Ты — Гея, которой тысячи лет. В любом случае, эти роботы ничего не могут сказать о Земле на основании личного опыта. Их банки данных явно не включают ничего кроме того, что нужно для работы. Например, они полные профаны в астрономии.

— Здесь где-нибудь могут быть другие роботы, — возможно, более старые, самые первые, — высказал предположение Пелорат.

— Сомневаюсь, — хмыкнул Тревайз, — но спроси их об этом, если сумеешь, Джен.

На сей раз разговор с роботами продолжался гораздо дольше. Наконец Пелорат прервал его. Он покраснел и явно расстроился.

— Голан, — сказал он, — я не все понял, но похоже, что старейшие роботы здесь используются на черных работах и ничего не знают. Если бы этот робот был человеком, я сказал бы, что он отзывается о них презрительно. Эти трое — домашние роботы. Так они сказали. Им не положено стареть — просто их меняют время от времени. Они единственные, кто знает что к чему — это не я говорю, это они так сказали.

— Да уж. Много же они знают, — пробурчал Тревайз. — По крайней мере совсем не то, что нам нужно.

Пелорат вздохнул.

— Как жаль, что мы так поспешно покинули Аврору. Если бы мы нашли там уцелевшего робота — а мы наверняка нашли бы его, поскольку в том, которого я нашел, еще теплилась жизнь, — мы узнали бы от него о Земле. Тамошние роботы могли помнить о ней.

— При условии, что их память не повреждена, Джен. Мы всегда можем вернуться туда, и если понадобится, то, честное слово, — гори огнем тамошние псы — мы так и сделаем. Но раз эти роботы сделаны всего пару десятков лет назад, здесь должны быть те, кто сделал их, и создатели эти, по идее, должны быть людьми. — Он повернулся к Блисс: — Ты уверена, что почувствовала только…

Блисс подняла руку, не дав Тревайзу договорить. Лицо ее стало чужим, отстраненным.

— Кто-то идет, — тихо сказала она.

Тревайз обернулся к холму. На вершине появилась и стала спускаться к ним фигура, несомненно принадлежащая человеку. Человек был бледен, его длинные светлые волосы странно топорщились за ушами, Лицо незнакомца было угрюмо, а когда он подошел поближе, стало ясно, что он довольно молод. Худые руки и ноги человека были обнажены.

Роботы расступились перед ним, а он, не останавливаясь, прошел вперед.

И сказал чистым, приятным голосом, немного вычурно, но на вполне понятном стандартном галактическом:

— Приветствую вас, гости из космоса. Что вам угодно от моих роботов?

46

Реакция Тревайза не сделала ему чести.

— Вы… говорите на галактическом? — спросил он совершенно по-дурацки.

— А почему бы и нет? Ведь я не немой, — с ухмылкой ответил солярианин.

— А они? — Тревайз показал пальцем на роботов.

— Они роботы. Они говорят на нашем языке, как и я. Но я — солярианин. Я слушаю гиперпередачи иных миров и изучил вашу речь так же, как и мои предшественники. Мои предшественники оставили описание этого языка, но я постоянно слышу новые слова и выражения, которые изменяются год от года. Такое впечатление, что вы не можете навести порядок в своем языке так же, как с планетами. Почему же ты так удивлен, что мне понятен ваш язык?

— Да-да, я не должен был удивляться, — сказал Тревайз. — Прошу прощения. Просто после разговора с роботами я уже не ожидал услышать галактический на этой планете.

Он с любопытством разглядывал солярианина. На том была легкая белая туника, чуть присобранная на плечах, с широкими прорезями для рук и большим вырезом. Костюм солярианина дополняли набедренная повязка и пара легких сандалий.

Тревайз вдруг понял, что не может определить пол солярианина. Торс у того был явно мужской, но на груди не росли волосы, а под набедренной повязкой вроде бы ничего мужского не было.

Тревайз повернулся к Блисс и шепнул:

— Должно быть, это робот, но очень похожий на человека, оде…

— У него разум человека, а не робота, — ответила Блисс, едва шевеля губами.

Тут солярианин снова обратился к ним:

— Вы не ответили на мой вопрос. Я готов простить вам замешательство, приписав его удивлению. Теперь я спрашиваю вас вновь, и вы должны ответить. Что вам угодно от моих роботов?

— Мы путешественники. Мы ищем знания, которые помогли бы нам добраться до цели нашего путешествия, — ответил Тревайз. — Мы спросили ваших роботов о том, что могло бы помочь нам, но они этого не знают.

— Какие знания вы ищете? Может быть, я сумею помочь вам?

— Нас интересует местоположение Земли. Можете ли вы сказать нам, где она находится?

Солярианин вздернул брови.

— А я думал, что первым объектом вашего любопытства буду я. И я отвечу, хотя вы меня и не спросили. Я — Сартон Бандер, а вы стоите на территории поместья Бандера, которая простирается до горизонта и даже дальше. Я не могу сказать, что рад видеть вас, поскольку, явившись сюда, вы преступили закон. Вы — первые поселенцы, ступившие на поверхность Солярии впервые за много тысяч лет, и, оказывается, вы явились сюда только затем, чтобы узнать, как вам лучше добраться до другой планеты. В старые добрые времена и вы и ваш корабль были бы уничтожены в мгновение ока.

— Это был бы варварский поступок. Так не принято обращаться с людьми, которые никому не желают зла, — осторожно проговорил Тревайз.

— Согласен. Но тогда, когда представители расширяющегося сообщества ступают на планету, где обитает сообщество беззащитное и статичное, само их появление несет в себе потенциальное зло. Пока мы боялись этого зла, мы были готовы немедленно уничтожить тех, кто осмелится прийти сюда. Теперь нам нечего бояться. Мы, как видите, согласны даже говорить с вами.

— Я признателен вам за сведения, — сказал Тревайз, — которые вы нам так любезно сообщили, хотя и не ответили на мой вопрос. Я повторю его. Можете ли вы сказать нам, где находится планета Земля?

— Под «Землей», как я понимаю, ты подразумеваешь планету, на которой зародился род человеческий и различные виды растений и животных? — Солярианин красиво повел рукой, будто хотел показать гостям свои владения.

— Да, я подразумеваю именно ее, сэр.

Лицо солярианин а брезгливо скривилось.

— Будьте добры, называйте меня просто Бандером, если уж вам так необходимо использовать какую-то форму обращения. Не применяйте в обращении ко мне никаких слов, несущих признак пола. Я не мужчина и не женщина. Я — целое. Если я говорю о себе в мужском роде, то лишь потому, что я — человек. Совершенный человек. Солярианин.

Тревайз кивнул (он-таки оказался прав).

— Как вам будет угодно, Бандер. Так где же находится Земля, наша общая прародина?

— Я этого не знаю, — отрезал Бандер. — И знать не желаю. Но если бы даже знал, это не принесло бы вам ничего хорошего, поскольку Земли как обитаемой планеты больше не существует. — Ах! Как славно греет солнце, — проговорил он, раскинув руки в стороны. — Я не часто появляюсь на поверхности и лишь тогда, когда светит солнце. Я послал моих роботов поприветствовать вас, пока солнце еще скрывалось за облаками. Сам же я последовал за ними только тогда, когда облака рассеялись.

— Но почему на Земле больше нет жизни? — настойчиво спросил Голан, заранее смиряясь с необходимостью снова выслушивать историю о радиации.

Бандер, однако, проигнорировал его вопрос или, вернее, решил пока не отвечать.

— Слишком долгая история, — сказал он, — Ты заявил мне, что вы пришли с миром.

— Верно.

— Почему же ты вооружен?

— Простая предосторожность. Я не знал, что и кто мне может встретиться.

— Это не имеет значения. Твое ничтожное оружие не представляет для меня опасности. И все же мне интересно. Я, конечно, много слышал о вашем оружии и вашей удивительно варварской истории, которая, похоже, почти всецело зиждется на вооружении. Но я никогда не видел никакого оружия. Могу я посмотреть на твое?

Тревайз сделал шаг назад.

— Боюсь, что нет, Бандер.

Бандер, похоже, здорово удивился.

— Я спросил только из вежливости. Мне и не нужно твое позволение.

Он протянул руку, и из правой кобуры Тревайза сам по себе выскочил бластер, а из левой — нейрохлыст. Тревайз машинально потянулся за оружием, но почувствовал, что руки словно связаны сзади тугими эластичными веревками. Пелорат и Блисс тоже качнулись вперед — стало ясно, что их тоже связали.

— Не утруждайте себя, — посоветовал Бандер, — и не пытайтесь сопротивляться. Вам это не удастся. — Оружие оказалось в его руках, и он внимательно осмотрел его. — Это, — сказал он, показывая на бластер, — видимо, микроволновый излучатель, который генерирует тепло и, следовательно, способен взорвать любое тело, содержащее жидкость. Другое — более слабое. Должен признаться, с первого взгляда не могу понять, как оно действует. Однако, раз вы никому не желаете зла, вам ни к чему оружие. Я могу разрядить энергетические батареи вашего оружия, что я и сделаю. Оно станет безвредным, если только вы не вздумаете превратить одно или другое в дубинку, но для этого они не слишком хороши.

Солярианин выпустил из рук оружие, и бластер с нейрохлыстом по воздуху вернулись к Тревайзу и улеглись на свои места. Тревайз, почувствовав, что его больше не связывают невидимые путы, выхватил бластер, но грозное оружие бездействовало. Контактная кнопка свободно болталась я гнезде, а батарея явно была разряжена. То же самое произошло и с нейрохлыстом.

Он взглянул на Бандера, а тот, посмеиваясь, проговорил:

— Ты совершенно беспомощен, пришелец. Если я пожелаю, то могу так же легко уничтожить ваш корабль, да и вас в придачу.

Глава одиннадцатая Подземелье

47

Справившись с потрясением, Тревайз обернулся и посмотрел на Блисс.

Она стояла, обняв Пелората за талию, словно хотела защитить его, и с виду была совершенно спокойна. Она еле заметно улыбнулась и тихонько, успокаивающе кивнула.

Тревайз обернулся к Бандеру. Расценив поведение Блисс как спокойствие и искренне надеясь, что поступает правильно, он вежливо спросил:

— Как вы это делаете, Бандер?

— Скажи мне, ничтожный пришелец — спросил Бандер, надменно улыбаясь, — веришь ли ты в колдовство? В магию?

— Нет, не верю, ничтожный солярианин, — огрызнулся Тревайз.

Блисс дернула Тревайза за рукав и прошептала:

— Не серди его. Он опасен.

— Сам вижу, — ответил Тревайз, с трудом переходя на шепот. — Сделай же что-нибудь.

— Не теперь, — еле слышно сказала Блисс. — Он будет менее опасен, если будет думать, что ему ничто не грозит.

Не обращая внимания на перешептывающихся пришельцев, Бандер беззаботно повернулся к ним спиной. Роботы расступились перед хозяином.

Обернувшись, он поманил пришельцев пальцем:

— Следуйте за мной. Все трое. Я расскажу вам историю, которая, может быть, вам не покажется интересной, но зато очень интересует меня. — И он двинулся вперед прогулочной походкой.

Тревайз какое-то время не двигался с места, размышляя, слушаться Бандера или нет. Но Блисс пошла за Бандером и повела за собой Пелората. Что оставалось Тревайзу? Общество троих роботов? Он вздохнул и поплелся за товарищами.

— Может быть, Бандер будет так любезен, — бросила Блисс, — и на ходу поведает нам историю, которая не стоит нашего интереса?

Бандер остановился, обернулся и внимательно посмотрел на Блисс, словно впервые увидел ее.

— Ты — женская половина человека, не правда ли? Слабая половина?

— Слабая половина, Бандер. Верно.

— Следовательно, эти двое — мужские половины человека?

— Именно так.

— А есть у тебя дети, женщина?

— Меня зовут Блисс, Бандер. У меня пока нет ребенка. Это — Пел. Это — Тревайз.

— И который же из них поможет тебе, когда придет время? Оба? Или ни один из них?

— Пел поможет мне, Бандер.

Бандер переключил внимание на Пелората.

— У тебя, как я вижу, белые волосы.

— Да.

— Это обычный цвет?

— Нет, Бандер, они становятся такими с возрастом.

— А сколько тебе лет?

— Пятьдесят два, — ответил Пелорат и поспешно добавил. — Стандартных галактических.

Бандер двинулся дальше («Наверное, ведет нас к дому», — предположил Тревайз), но немного медленнее.

— Я не знаю продолжительности стандартного галактического года, — сказал он, — но она не может значительно отличаться от длительности нашего года. А сколько тебе будет, Пел, когда ты умрешь?

— Не знаю. Надеюсь прожить еще лет тридцать.

— Следовательно, восемьдесят два года. Вы мало живете и разделены на две половины. Невозможно. Непостижимо. А ведь мои далекие предки были подобны вам и жили на Земле. Но некоторые из них покинули Землю, чтобы основать новые поселения на планетах у новых звезд — чудесные миры. Их было множество, и все прекрасно управлялись.

— Не такое уж множество. Всего пятьдесят, — нарочито громко возразил Тревайз.

Бандер бросил на Тревайза взгляд, в котором несколько поубавилось надменности.

— Тревайз. Так тебя зовут?

— Голан Тревайз мое полное имя. Я говорю о том, что космонитских планет было пятьдесят. Число наших планет измеряется миллионами.

— Значит, ты знаешь историю, которую я хотел поведать вам? — чуть растерянно спросил Бандер.

— Если смысл истории состоит в том, что существовало только пятьдесят Внешних миров, то нам она известна.

— Для нас дело не только в количестве, ничтожный получеловек. Для нас важно еще и качество. Их было пятьдесят, но таких, что всем вашим миллионам за ними не угнаться. А Солярия была пятидесятой, последней, следовательно, самой лучшей. Солярия во всем превосходила другие космонитские планеты, а они все превосходили Землю.

И только мы здесь, на Солярии, поняли, как должна быть прожита жизнь. Мы не толпимся, не бродим стадами, как животные и как люди на ваших планетах и на Земле, и даже как те, что жили на других космонитских планетах. Мы живем каждый сам по себе, у всех есть роботы-помощники, а друг друга видим только по видео и лишь тогда, когда пожелаем. В непосредственный контакт друг с другом мы вступаем крайне редко. Прошло много лет с тех пор, как я видел перед собой человека так, как теперь вижу вас, но, впрочем, вы — всего лишь полулюди, и, следовательно, ваше присутствие вовсе не ограничивает мою свободу — не более, чем ее может ограничить корова или робот.

Справедливости ради надо сказать, что когда-то мы тоже были полулюдьми. Хоть и совершенствовали мы свою свободу, хоть и становились единоличными хозяевами множества роботов — свобода наша все же не была абсолютной. Для воспроизводства детей нужно было спаривание. Можно было, конечно, взяв у людей сперму и яйцеклетки, проводить процесс оплодотворения in vitro, а последующий рост эмбрионов поддерживать искусственно в автоматическом режиме. Детям для полноценного воспитания вполне хватило бы заботы роботов. Все это было вполне осуществимо, но полулюди не пожелали отказываться от побочных радостей оплодотворения, вследствие которых развивается извращенная чувственная привязанность, лишающая людей свободы. Надеюсь, вам понятно, что с этим нельзя мириться.

— Нет, Бандер, — ответил Тревайз, — потому что мы не меряем свободу на ваш лад.

— Это из-за того, что вы не знаете, что такое свобода. Вы никогда не жили иначе как в толпе, и вы не знаете иного образа жизни, кроме постоянного рабства — даже по пустякам унижаетесь то перед одним, то перед другим, или, что столь же подло, заставляете других исполнять вашу волю. Откуда здесь возьмется какая-то свобода? Свобода — возможность жить так, как ты хочешь! Только так, как хочешь. Но я отвлекся.

Затем настало время, когда люди с Земли вновь стали странствовать и просто заполонили космос. Другие космониты, пусть не столь обуреваемые стадными инстинктами, как земляне, пытались конкурировать с ними.

Мы, соляриане, не пытались. Мы предвидели неизбежный крах такого образа жизни. Мы ушли под землю и прервали все контакты с Галактикой. Мы решили остаться самими собой, чего бы то ни стоило. Мы создали роботов и оружие, защищающее кажущуюся пустой поверхность планеты, и оно превосходно сделало свою работу. Прилетавшие корабли уничтожались, а потом перестали прилетать. Планету сочли покинутой и забыли, на что мы и надеялись.

А тем временем мы работали под землей над решением наших задач. Мы осторожно, ювелирно изменяли наши гены. Мы терпели неудачи, но добивались успехов и продвигались вперед. На это ушло много столетий, но в конце концов мы стали полноценными человеческими существами, соединившими мужское и женское начала в одном теле. Мы умеем испытывать полное удовлетворение по собственному желанию и производить детей, когда захотим, оплодотворяя яйцеклетки для последующего развития под заботливым надзором роботов.

— Гермафродиты, — резюмировал Пелорат.

— Так это называется на вашем языке? — равнодушно откликнулся Бандер. — Я никогда не слышал такого слова.

— Гермафродизм — мертворожденная ветвь на древе эволюции, — сказал Тревайз. — Любой ребенок становится генетическим дубликатом своего родителя-гермафродита.

— Послушайте, — сказал Бандер, — вы смотрите на эволюцию как на игру с попаданиями и промахами. Мы же можем моделировать своих детей, если пожелаем. Мы можем изменять и улучшать гены и порой так и делаем. Ну вот мы и пришли. Войдемте. День кончается. Солнце уже не греет так, как надо, и нам будет намного удобнее внутри.

Замка на двери не было. Она распахнулась, как только Бандер и трос гостей приблизились, и сразу же захлопнулась позади. Внутри не было окон, но, как только вошедшие направились в большую комнату, напоминавшую пещеру, стены ожили и засветились. Покрытый коврами пол мягко пружинил под ногами. Вдоль стен стояли неподвижные роботы.

— Это, — пояснил Бандер, показывая на противоположную двери стену, с виду ничем не отличавшуюся от других, — мой обзорный экран. С его помощью я могу наблюдать за планетой, но это никоим образом не ограничивает мою свободу, поскольку никто не заставляет меня им пользоваться.

— А если вы пожелаете видеть кого-то на своем экране, а он, допустим, этого не хочет, — вы же не можете его заставить, — заметил Тревайз.

— Заставить? — недоуменно переспросил Бандер. — Каждый может делать, что ему вздумается, если это не будет мешать мне делать то, что я хочу.

У экрана стояло единственное кресло, в которое и уселся Бандер.

Тревайз оглянулся, гадая, не появятся ли в комнате еще кресла. Но откуда им было взяться? Разве что из-под пола.

— Вы позволите нам присесть? — спросил он у Бандера.

— Как вам угодно.

Блисс улыбнулась и села на пол. Пелорат последовал ее примеру. И только Тревайз упрямо продолжал стоять.

— Скажи же, Бандер, — сказала Блисс, — сколько людей живет на вашей планете?

— Говори «соляриан», получеловек Блисс. Слово «люди» осквернено. Так называют себя полулюди. Мы могли бы называть себя «совершенными людьми», но это звучит громоздко. «Соляриане» — самое подходящее слово.

— Хорошо. Сколько соляриан живет на планете?

— Точно не знаю. Нам нет нужды считать. Около двенадцати сотен.

— Только двенадцать сотен на всей планете?

— Целых двенадцать сотен. Вот опять вы за свое. Для вас важно количество, а для нас — качество. Вы не в силах понять истинной свободы. Если бы другой солярианин взялся оспаривать мое абсолютное господство над любым участком моего поместья, роботами, животными или постройками, моя свобода была бы ограничена. Поскольку другие соляриане существуют, ограничения свободы сведены к минимуму за счет расселения всех таким образом, чтобы контактов между нами не происходило. В условиях, близких к идеальным, на Солярии может разместиться ровно двенадцать сотен соляриан. Станет больше — свобода сразу ограничится и жизнь будет невыносимой.

— Это означает, что у вас каждый ребенок должен быть на счету и смертность равна рождаемости, — неожиданно заявил Пелорат.

— Естественно. Это условие необходимо соблюдать на всякой планете мира со стабильной численностью населения — даже на ваших, скорее всего.

— Безусловно, — кивнул Пелорат и умолк.

— Мне вот что интересно, — сказал Тревайз. — Каким образом вы заставили мое оружие парить в воздухе? Вы не объяснили этого.

— Я предложил тебе поверить в колдовство или чудо. Но ты ведь отказался принять такое объяснение?

— Еще бы. За кого вы меня принимаете?

— Может быть, тогда ты согласишься поверить в сохранение энергии и необходимый рост энтропии?

— Да, пожалуй. Не могу же я поверить, что за двадцать тысяч лет вы изменили эти законы или хотя бы переделали.

— Конечно нет, получеловек. А теперь вдумайся. Там, снаружи, светит солнце. — Бандер грациозно повел рукой. — Но не везде. Есть и тень. На солнце теплее, чем в тени, и тепло самопроизвольно передается от освещенных мест к затененным.

— Не надо мне лекции читать, — буркнул Тревайз. — Это я знаю.

— Но, вероятно, ты знаешь это так хорошо, что не задумываешься об этом. А ночью поверхность Солярии теплее, чем объекты за пределами ее атмосферы, так что тепло самопроизвольно излучается поверхностью планеты в космос.

— Это я тоже знаю.

— И днем и ночью внутренняя часть планеты теплее, чем ее поверхность. Следовательно, тепло самопроизвольно передается от внутренних областей к поверхности. Думаю, это тебе тоже известно.

— И что же из этого, Бандер?

— Перетекание тепла из более теплых мест к более холодным, происходящее на основе второго закона термодинамики, может использовано для работы.

— Теоретически — да, но солнечный свет рассеян, поверхностное тепло рассеяно еще больше, а скорость, с которой тепло покидает внутреннюю область планеты, делает его еще более рассеянным. Количества тепла, которое можно использовать, вряд ли будет достаточно для того, чтобы поднять камешек.

— Все зависит от того, какими устройствами пользоваться, — возразил Бандер. — Наше собственное устройство совершенствовалось тысячи лет, и теперь это не что иное, как часть нашего мозга.

Бандер приподнял волосы на висках, повертел головой и стало видно, что за ушами у него находятся выступы, размерами и формой напоминающие тупой конец куриного яйца.

— Эта часть моего мозга, отсутствующая у вас, и есть то, что отличает соляриан от полулюдей.

48

Тревайз то и дело бросал взгляды на Блисс, которая не спускала глаз с Бандера, Тревайз почти уверился в том, что понимает, что происходит.

Бандер, несмотря на весь свой пиетет перед свободой, не в силах был устоять перед таким уникальным случаем. Он ведь не мог на равных беседовать с роботами, не говоря уже о животных. Беседы со своими собратьями, солярианами, могли быть ему порой неприятны, и какой бы ни была связь, она всегда оказывалась вынужденной, а не добровольной.

Что касается Тревайза, Блисс и Пелората, то для Бандера они, полулюди, не более нарушали его свободу, чем роботы или козы — но тем не менее были интеллектуально равны ему (или почти равны), и возможность говорить с ними стала той необъяснимой роскошью, которой он никогда прежде не имел.

«Неудивительно, — думал Тревайз, — что Бандер дал себе такую поблажку». А Блисс (в этом Тревайз не сомневался) поощряла его, корректно управляя сознанием Бандера и заставляя его делать то, чего тот и так страстно желал.

Блисс, вероятно, предполагала, что если Бандер хорошенько разговорится, то может выболтать что-нибудь о Земле. А потому Тревайз решил, что, даже если предмет дискуссии ему будет совершенно до лампочки, он все равно должен стараться поддержать разговор.

— И как же работают эти доли мозга? — спросил он.

— Они служат преобразователями, — ответил Бандер. — Активизируются потоком тепла и превращают его в механическую энергию.

— Я не могу в это поверить. Ведь поток тепла крайне незначителен.

— Ничтожный получеловек, ты даже думать не умеешь. Если бы все соляриане сбились в кучу и каждый попытался бы использовать поток тепла, тогда, конечно, энергии было бы недостаточно. Но я один владею более чем сорока тысячами квадратных километров поверхности, и они мои, только мои. Я могу собирать поток тепла с любой площади моего владения, и никто не посмеет помешать мне — так что энергии достаточно. Теперь понимаешь?

— Так ли это просто — собрать поток тепла с такой большой площади? Сама концентрация теплового потока, должно быть, требует больших затрат энергии.

— Возможно, но мне об этом думать не приходится. Мои преобразователи сами непрерывно концентрируют тепловой поток, и как только возникает необходимость произвести работу, она производится. Когда я передвигал твое оружие по воздуху, определенный объем прогретой солнцем атмосферы потерял некоторые излишки тепла, вместо того чтобы передать его затемненным областям. Мне помогла солнечная энергия. Мне не потребовались никакие механические или электронные приборы, я использовал свое нейронное устройство. — Бандер любовно коснулся одного из выростов за ушами. — Оно работает быстро, эффективно, постоянно — и никаких усилий.

— Невероятно… — пробормотал Пелорат.

— Почему же невероятно? — удивился Бандер. — Подумай получше о тонкости строения глаз и ушей, о том, что они способны превращать ничтожные количества фотонов и воздушных колебаний в ценную информацию. Это может показаться невероятным, если никогда прежде ни с чем подобным не встречался. Мои преобразователи не более невероятны и не показались бы вам такими, если бы не были так непривычны.

— И как же вы используете эти постоянно работающие мозговые преобразователи? — спросил Тревайз.

— Мы правим планетой, — ответил Бандер, — Каждый робот в моем огромном поместье получает энергию от меня или, вернее, от природного теплового потока. Нажимает ли робот кнопку или валит дерево — энергия поступает от ментального преобразователя — моего ментального преобразователя.

— А когда вы спите?

— Процесс преобразования происходит независимо от того, бодрствую я или сплю, презренный получеловек, — сказал Бандер. — Разве ты перестаешь дышать, когда спишь? Разве твое сердце перестает биться? Ночью мои роботы работают за счет некоторого охлаждения недр Солярии. В глобальном масштабе изменение ничтожно мало, а нас здесь только двенадцать сотен, так что вся энергия, которую мы используем, не может ощутимо сократить жизнь нашего солнца и истощить запасы внутреннего тепла планеты.

— А не приходило ли вам в голову использовать их как оружие?

Бандер посмотрел на Тревайза так, словно вопрос показался ему в высшей степени идиотским.

— Видимо, ты хотел сказать, что Солярия может противостоять другим планетам, обладая оружием, основанном на преобразовании тепла? Зачем нам это? Даже если бы мы создали оружие, которое превосходит изготовленное на основании других принципов — нам бы это наверняка удалось, — что бы мы приобрели? Власть над другими планетами? Какое нам дело до других планет, когда у нас есть своя собственная, идеальная? Разве мы жаждем владычества над полулюдьми? Зачем они нам? Использовать их на принудительных работах? У нас есть роботы, более пригодные для этих целей, чем полулюди. У нас есть все. Мы не хотим ничего — только бы нам никто не мешал. А теперь слушай — я расскажу тебе другую историю.

— Давайте, — кивнул Тревайз.

— Двадцать тысяч лет назад, когда полусущества с Земли ринулись в космос, а мы ушли под землю, другие Внешние миры решили бороться с притоком новых колонистов с Земли. И они нанесли удар по Земле.

— По Земле, — эхом отозвался Тревайз, пытаясь скрыть радость от того, что разговор перешел в нужное русло.

— Да, прямо в центр мишени. Разумно в каком-то смысле. Если вы хотите кого-нибудь убить, то метите не в палец, не в колено, а прямо в сердце, И наши собратья космониты, не менее вспыльчивые, чем земляне, ухитрились сжечь с помощью радиации поверхность Земли, так что планета стала совершенно непригодна для жизни.

— Так вот что произошло! — Пелорат сжал кулак и стукнул им по полу. — Я знал, что это не могло быть природным явлением. Как же они это сделали?

— Не имею понятия, — равнодушно ответил Бандер, — но ничего хорошего из этого не вышло. В том-то и смысл моей истории. Поселенцы продолжали плодиться, а космониты вымирали. Они пытались бороться — и исчезли. Мы, соляриане, отступили, отказались от борьбы — и все еще живы.

— Поселенцы тоже, — не без сарказма заметил Тревайз.

— Да, но так не будет вечно. Полулюди могут сражаться и суетиться, но в конце концов обречены на вымирание. Пусть пройдут десятки тысяч лет. Мы можем подождать. А когда они вымрут, мы, соляриане, полноценные, совершенно свободные, обретем всю Галактику. И сможем присоединить к нашей планете любую, какую пожелаем.

— А эта история о Земле, — вмешался Пелорат, нетерпеливо щелкая пальцами, — та, что вы нам рассказали, — легенда или правда?

— Кто может сказать наверняка, получеловек Пелорат? Вся история — легенда, более или менее.

— А что говорят об этом ваши записи? Мог бы я просмотреть их, Бандер? Пожалуйста, поймите меня. Легенды, мифы, древние сказания — моя специальность. Я — ученый, это предмет моих исследований, и в особенности — все, имеющее отношение к Земле.

— Я просто повторяю то, что слышал. — Бандер пожал плечами. — Никаких записей об этом нет. Наши записи касаются только Солярии, а другие планеты упоминаются в них постольку, поскольку имеют к нам какое-то отношение.

— Но Земля наверняка имела к вам отношение.

— Может быть. Но если и так, то было давным-давно, а из всех планет Земля нам была наиболее неприятна. Если у нас и были когда-то какие-то записи о Земле, уверен, они уничтожены в порыве отвращения.

Тревайз сердито скрипнул зубами.

— Неужели вы сами уничтожили записи?

Бандер обернулся к Тревайзу:

— Кроме нас некому.

Пелорат не пожелал оставлять тему разговора.

— Что еще вы слышали о Земле?

Бандер ненадолго задумался и ответил:

— В молодости я слышал от робота историю о землянине, который посетил Солярию, и о солярианской женщине, которая улетела с ним и стала важной фигурой в Галактике. Однако, по-моему, эта история — выдумка.

— Вы уверены? — Пелорат закусил губу.

— Как тут можно в чем-то быть уверенным? Тем более что это почти немыслимо — чтобы землянин осмелился явиться на Солярию и чтобы Солярия допустила такое вторжение. Еще менее вероятно, что солярианка — мы тогда, правда, были полулюдьми, но это все равно — могла добровольно покинуть нашу планету. А теперь пойдемте, я покажу вам мой дом.

— Ваш дом? — удивилась Блисс. — Разве мы не у вас дома?

— Не совсем. Это всего лишь прихожая. Зал связи. Здесь я вижу других соляриан, когда мне необходимо. Они появляются на экране или в трехмерном изображении перед экраном. Эта комната — своего рода место встреч и не является частью моего дома. Следуйте за мной.

Бандер зашагал вперед, не оборачиваясь. Четыре робота вышли из своих ниш, и Тревайз понял, что, если он и его спутники не пойдут за Бандером по доброй воле, роботы вежливо, но настойчиво заставят их это сделать.

Блисс и Пелорат поднялись с пола. Тревайз шепотом спросил у Блисс:

— Ты заставляешь его говорить?

Блисс сжала его руку и кивнула.

— Я еще не уверена в его намерениях, — тревожно прошептала она.

49

Вес трое последовали за Бандером. Роботы выдерживали корректную дистанцию, но их присутствие постоянно ощущалось.

Шагая по длинному коридору, Тревайз уныло пробормотал:

— Здесь нет ничего, что помогло бы нам в поисках Земли. Я уверен. Всего лишь очередная вариация на тему радиоактивности. — Он пожал плечами и добавил: — Мы должны отправиться туда, куда указывает третий набор координат.

Через некоторое время они подошли к двери, за которой оказалась небольшая комната.

— Входите, полулюди, — произнес Бандер, — я хочу показать вам, как мы живем.

— Он радуется, как мальчишка, — прошипел Тревайз. — Так и хочется врезать ему как следует.

— Держи себя в руках. Не впадай хоть ты в детство, — предостерегающе проговорила Блисс.

Следом за Бандером все трое вошли в комнату. За ними последовал один из роботов. Солярианин жестом отослал остальных прочь. Дверь закрылась.

— Лифт, — радуясь сделанному открытию, проговорил Пелорат.

— Верно, — подтвердил Бандер. — С тех пор как мы ушли под землю, мы, как правило, не поднимались на поверхность. Да, собственно, и не хотели, хотя я нахожу приятным время от времени видеть солнечный свет. Я не люблю облачную погоду, не люблю оставаться ночью под открытым небом. Возникает такое чувство, что ты под землей, хотя на самом деле это не так — если вы понимаете, что я имею в виду. Что-то вроде обмана зрения, и мне это очень не нравится.

— На Земле люди тоже строили подземелья, — сказал Пелорат. — Стальные пещеры — так они называли свои города. И Трентор в старые имперские времена большей частью тоже строился под землей. А на Компореллоне строительство под землей идет и сейчас. Это общая тенденция, пожалуй, и…

— Полулюди, роящиеся под землей, и мы, живущие в великолепном уединении, — далеко не одно и то же, — оборвал его Бандер.

— На Терминусе, — вставил Тревайз, — жилые здания расположены на поверхности.

— И подвергаются воздействию погоды, — добавил Бандер. — Крайне примитивно.

Поначалу Пелорату показалось, что лифт падает, но вскоре это ощущение исчезло. Интересно, подумал Тревайз, как глубоко мы опустились? — но тут внезапно возникло краткое чувство, словно их прижало к полу, и дверь кабины открылась.

Перед ними была большая, изысканно обставленная комната. Источник тусклого света не был виден. Казалось, слабо светится сам воздух.

Бандер ткнул пальцем в пространство, и там, куда он показал, свет разгорелся ярче. Указал в другую сторону — произошло то же самое. Опершись левой рукой о невысокий столбик у двери,он широко повел правой — и вся комната осветилась, словно озарилась солнцем — только это солнце не грело.

Тревайз скривился и вполголоса сказал:

— Да он шарлатан.

— Солярианин! — отрезал Бандер. — Мне неведомо значение слова «шарлатан», но судя по твоей интонации, это что-то оскорбительное.

— Так называют того, кто обманывает других, — пояснил Тревайз, — кто прибегает к эффектным трюкам, чтобы сделанное им производило яркое впечатление. Показуха.

— Признаю, — согласился Бандер, — я люблю эффекты, но то, что я сделал, — не обман. Это реальность. — Он похлопал по столбику. — Это теплопроводный стержень. Он уходит на несколько километров вниз. Таких стержней у меня в поместье много. Я знаю, что они есть и в других поместьях. Они увеличивают скорость истечения тепла из недр Солярии на поверхность и облегчают его превращение в работу. На самом деле я мог бы не двигать руками, чтобы зажечь свет, но это эффектно и, пожалуй, действительно производит впечатление обмана. Мне это доставляет истинное наслаждение.

— И часто вы испытываете наслаждение от таких маленьких спектаклей? — поинтересовалась Блисс.

— Нет, — ответил Бандер, качая головой. — На моих роботов такие вещи не производят никакого впечатления. Как и на других соляриан. Какая удача — встретить полулюдей и показать им это — просто… замечательно.

— Когда мы вошли, в комнате тускло горел свет. Он так горит все время? — спросил Пелорат.

— Да. Для этого не нужно много энергии — как и для поддержания роботов в рабочем состоянии. Все мое поместье всегда в действии, а неработающие части поддерживаются в готовности.

— И вы беспрерывно обеспечиваете энергией все свое огромное поместье?

— Солнце и ядро планеты обеспечивают его энергией. Я — всего лишь проводник. Но не все у меня в поместье продуктивно. Я оставил большую часть территории в первозданном виде. Во-первых, так легче защищать свои границы, а во-вторых, я получаю от этого эстетическое наслаждение. На самом деле мои поля и фабрики невелики. Они нужны только для удовлетворения моих личных потребностей и для кое-какого обмена. У меня есть роботы, которые могут производить и устанавливать теплопроводные стержни. Многие соляриане в этом смысле зависят от меня.

— А ваш дом? — спросил Тревайз. — Он большой?

Видимо, Тревайз попал в точку — Бандер просиял.

— Очень большой. Думаю, он один из самых больших на планете. Он тянется на километры во всех направлениях. Для обслуживания дома у меня под землей столько же роботов, сколько на тысячах квадратных километров поверхности.

— Но вы не можете жить во всех комнатах сразу, — поразился Пелорат.

— Очень может быть, что у меня есть помещения, где я никогда не бывал, — ну и что? — Бандер пожал плечами. — Роботы поддерживают порядок всюду. Прошу сюда.

Они вышли через другую дверь и снова попали в коридор, где стояла небольшая открытая гусеничная машина.

Бандер указал гостям на машину, и они друг за другом забрались в нее. Для четверых здесь было тесновато, да еще и робот втиснулся. Пелорат и Блисс прижались друг к другу, чтобы дать место Тревайзу. Бандер с комфортом уселся впереди, робот — рядом с ним, и машина тронулась с места. Бандер управлял ею, время от времени плавно шевеля рукой.

— Просто специальный робот в виде машины, — небрежно пояснил Бандер.

Машина двигалась медленно, плавно. Двери открывались при ее приближении и закрывались за ней. Все двери были украшены разными рисунками, словно роботам было дано указание украшать их как попало.

И впереди и позади было темно. Но машину все время сопровождало свечение, подобное солнечному, но не дающее тепла. Как только двери открывались, в комнатах тотчас же становилось светло. И всякий раз Бандер медленно и грациозно поводил рукой.

Казалось, путешествию не будет конца. Время от времени машина поворачивала, и довольно долго казалось, что подземный особняк находится на одном уровне. Но в одном месте обозначился пологий спуск.

Везде, где бы они ни проезжали, им встречались роботы, — их было десятки, сотни — и все занимались работой, смысл которой Тревайз понимал с трудом. Машина проехала через большой зал, где много роботов сидели за рядами столов.

— Что они делают, Бандер? — спросил Пелорат.

— Ведут учет, — ответил Бандер. — Статистические записи, финансовые счета и все такое прочее, во что, к счастью, мне нет нужды вникать. У меня не такое уж бездействующее поместье. Примерно четверть площади занята садами, десятая часть — зерновыми, но основная моя специализация — все-таки сады. Мы выращиваем лучшие фрукты в Галактике и вывели множество различных сортов. Персики Бандера — настоящие солярианские персики. Мало кто еще здесь выращивает персики. У нас — двадцать семь сортов яблок и… и так далее. Роботы могут проинформировать вас точнее.

— И что же вы делаете со всеми этими фруктами? — спросил Тревайз. — Вы же не можете съесть все сами?

— Конечно. Выращивание фруктов — мое маленькое увлечение. Я торгую ими с другими поместьями.

— И на что же вы их меняете?

— Главным образом на минеральное сырье. В моем поместье нет сколько-нибудь ценных месторождений. Кроме того, я вымениваю многое другое, что необходимо для поддержания здорового экологического равновесия. У меня здесь очень много растений и животных.

— Видимо, обо всем этом заботятся роботы, — высказал предположение Тревайз.

— Именно. И весьма успешно.

— И все это для одного-единственного солярианина?

— Все это — для поместья и его экологической устойчивости. Я единственный из соляриан лично осматриваю все свое поместье, когда пожелаю, а это — часть моей абсолютной свободы.

— Вероятно, — сказал Пелорат, — другие соляриане тоже поддерживают местное экологическое равновесие и владеют болотами, горными районами или морским побережьем.

— Скорее всего, — ответил Бандер. — Подобные вопросы решаются у нас на конференциях, посвященных решению планетарных проблем.

— И как часто вам приходится собираться? — спросил Тревайз.

Машина ехала по довольно узкому коридору, длинному, без дверей. Тревайз предположил, что это туннель, проложенный в твердых породах и служащий переходом между двумя частями поместья.

— Слишком часто, — ответил Бандер. — Почти каждый месяц мне приходится посвящать часть своего времени собраниям одного из комитетов, членом которых я состою. И все же, хотя в моем поместье и нет гор или болот, мои фруктовые деревья, рыбные садки и ботанические сады — лучшие на планете.

— Но дружочек… то есть прошу прощения, Бандер, — извинился Пелорат, — я думал, что вы никогда не покидаете своего поместья и не навещаете других…

— Конечно, нет, — оскорбленно отозвался Бандер.

— Я ведь только так подумал… — успокоил его Пелорат. — Но в таком случае как вы можете быть уверены, что у вас все самое лучшее, если никогда не изучали и даже не видели другого?

— Я сужу об этом по спросу на мои товары в межсолярианской торговле.

— А как насчет промышленности? — поинтересовался Тревайз.

— Есть поместья, производящие оборудование и механизмы. Как я уже говорил, в моем поместье делают теплопроводные стержни, но это довольно просто.

— И роботов.

— Роботов производят всюду. Солярия всегда была лидером Галактики в конструировании самых умных роботов.

— Вы и теперь лидеры, похоже, — сказал Тревайз. Это прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.

— Теперь? — удивился Бандер. — С кем же нам теперь состязаться? Роботов сейчас делают только соляриане. На ваших планетах их не производят, если я верно понимаю то, что слышу на гиперволнах.

— А другие космонитские планеты?

— Я же сказал. Они больше не существуют.

— Совсем?

— Не думаю, что где-нибудь, кроме Солярии, остались живые космониты.

— Значит, здесь никто не знает о местонахождении Земли.

— Кому это нужно?

— Мне, — вмешался Пелорат. — Это область моих исследований.

— Тогда, — сказал Бандер, — я бы посоветовал тебе сменить область исследований. Я ничего не знаю о местонахождении Земли и не знаю никого, кто бы знал — я не дал бы даже кусочка металла, из которого делают роботов, — ответ на этот вопрос.

Машина остановилась, и Тревайзу показалось, что Бандер обиделся. Однако, выйдя из машины, солярианин снова принял обычный самодовольный вид и дал остальным знак выходить.

Освещение в комнате, куда они попали, осталось немного приглушенным даже после пассов Бандера. Дверь вывела их в коридор, по обе стороны которого находились комнаты поменьше. В каждой из них стояли одна или две расписные вазы. Около некоторых стояли устройства, судя по всему — фильмопроекторы.

— Что это, Бандер? — спросил Тревайз.

— Место упокоения предков, Тревайз, — ответил Бандер.

50

Пелорат с интересом огляделся:

— Здесь предан земле прах ваших предков?

— Если под словами «предан земле» ты имеешь в виду захоронение в почве, то ты не совсем прав, — ответил Бандер. — Мы под землей, но это — моя усадьба, мой дом, и прах находится в нем, как и мы сейчас. В нашем языке существует выражение «предать дому». — Он помедлил и добавил: — «Дом» — древнее слово, означающее «особняк».

— И здесь все ваши предки? — спросил Тревайз. — Сколько их?

— Около сотни, — ответил Бандер, не стараясь скрыть гордости. — Девяносто четыре, если точнее. Конечно, самые древние — не истинные соляриане; по крайней мере, не в современном смысле этого слова. Они были полулюдьми — мужчинами и женщинами. Прах этих полупредков помещен их непосредственными потомками в урны неподалеку отсюда. Естественно, я не захожу в те комнаты. Это «стыдостранно». Так это чувство называется по-соляриански, но как это перевести, я не знаю. У вас может и не быть такого понятия.

— А фильмы? — поинтересовалась Блисс. — Как я понимаю, вот это — кинопроекторы?

— Дневники, — ответил Бандер. — Жизнеописания. Сцены их бытия, заснятые в самых любимых уголках поместья. Это означает, что они в каком-то смысле не умерли совсем. Часть их сохранилась, и это часть моей свободы, Я могу присоединиться к ним, когда пожелаю, и посмотреть тот или иной кусочек фильма.

— Но не из этих «стыдостранных», да?

Бандер отвел взгляд.

— Да, — признался он, — но у всех нас были такие предки. Это общее несчастье.

— Общее? У других соляриан тоже есть такие склепы? — спросил Голан.

— О да, у всех, но мой — самый лучший, самый красивый и ухоженный.

— А ваш собственный склеп уже подготовлен?

— Конечно. Давно построен. Это стало моей первейшей заботой, как только я унаследовал это поместье. И когда я лягу во прах, выражаясь поэтически, мой наследник должен будет заняться постройкой своего склепа — и это будет его первейшая забота.

— У вас есть наследник?

— Будет, когда придет время. Я могу еще долго прожить. Когда я должен буду уйти, у меня будет взрослый наследник, вполне созревший для того, чтобы управлять поместьем, с хорошо развитыми долями мозга, преобразующими энергию.

— Это будет ваше дитя?

— О да.

— А вдруг случится что-нибудь непредвиденное? — Тревайз прищурился. — Думаю, от случайностей и несчастий не застрахована даже Солярия. Что произойдет, если солярианин ляжет во прах преждевременно, не имея наследника, или его наследник слишком молод для управления поместьем?

— Такое случается редко. В моем роду это произошло только однажды. В таких случаях имущество передают наследникам, подрастающим в других поместьях. Некоторые из них вполне взрослые, чтобы исполнить роль наследника, а их родитель еще достаточно молод и может произвести на свет второго потомка и дождаться, пока тот не повзрослеет. Один из таких наследников может быть назначен моим преемником.

— Кто же его назначит?

— У нас есть правительство, обязанностью которого является подобное назначение наследников в случае преждевременной смерти хозяев поместий. Вся эта деятельность, естественно, осуществляется с помощью головизионной связи.

— Но как же так? — изумился Пелорат. — Если соляриане никогда не видятся друг с другом, как кто-то может узнать, что кто-либо где-либо — скоропостижно или в свой срок, неважно, — обратился во прах?

— Когда один из нас умирает, — принялся объяснять Бандер, — снабжение поместья энергией прекращается. Если наследника, который должен немедленно взять на себя управление, нет — нарушение нормы заметят сразу же, и будут приняты соответствующие меры. Уверяю вас, наша социальная система работает без перебоев.

— А нельзя ли посмотреть некоторые из этих фильмов? — спросил Тревайз.

Бандер окаменел. После довольно продолжительной паузы он ответил:

— Только твое невежество извиняет тебя. То, что ты сказал, — грубо и пошло.

— Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть, но мы уже объясняли, что нам крайне необходимы сведения о Земле. Я думаю, что самые старые фильмы могли быть сняты в те времена, когда Земля еще не была радиоактивной. Следовательно, она может быть там упомянута. Могут проскользнуть какие-нибудь подробности. Мы ни в коей мере не посягаем на вашу собственность, но, может быть, вы или ваш робот все-таки покажете нам эти фильмы, и, тем самым, позволите нам получить какую-нибудь достоверную информацию? Естественно, если вы с пониманием отнесетесь к нашему желанию, а мы, со своей стороны, приложим все усилия и постараемся не задеть ваши чувства, то разрешите нам самим заняться просмотром фильмов.

— Видимо, вы и понятия не имеете, что ведете себя все более и более вызывающе, — холодно ответил Бандер. — Однако хватит об этом. Я заверяю вас, что фильмов о жизни моих древних предков-полулюдей нет.

— Ни одного?! — не скрывая разочарования, воскликнул Тревайз.

— Они были, эти фильмы. Но даже вы можете себе представить, что они собой представляли. Двое полулюдей, проявляющие интерес друг к другу или даже… — он прокашлялся и с трудом договорил: — …взаимодействующие! Естественно, все фильмы о полулюдях были уничтожены много поколений назад.

— А у других соляриан?

— Все уничтожено.

— Вы уверены?

— Нужно быть сумасшедшим, чтобы не уничтожить их.

— Но, может быть, некоторые соляриане как раз и оказались сумасшедшими, сентиментальными, забывчивыми? Надеюсь, вы будете так любезны и покажете нам дорогу к ближайшим поместьям?

Бандер изумленно глянул на Тревайза:

— Ты думаешь, другие будут так же терпимы к вам, как я?

— Почему бы и нет, Бандер?

— Вы быстро поймете, что это не так.

— Придется рискнуть.

— Нет, Тревайз, нет. Слушайте меня.

Из-за спины Банд ера вышли роботы. Бандер умолк.

— В чем дело, Бандер? — встревоженно спросил Тревайз.

— Я развлекся беседой с вами и насмотрелся на вашу… странность. Это уникальный случай. Мне было очень интересно, но я не могу отразить нашу встречу ни в моем дневнике, ни в памятном фильме.

— Почему же?

— Я говорил с вами, слушал вас, я привел вас в мой особняк и даже сюда — в склепы предков. Все это — крайне постыдные действия.

— Но ведь мы не соляриане. Мы значим для вас так же мало, как и роботы, не так ли?

— Только это меня и утешает. Но сей факт может не оправдать меня в глазах других соляриан.

— Какое вам до всего этого дело? Вы обладаете абсолютной свободой и делаете то, что хотите, не правда ли?

— Даже наша свобода имеет предел. Если бы я был единственным солярианином на планете, то мог бы совершенно свободно совершать даже постыдные поступки. Но на планете есть другие соляриане, а потому моя личная свобода только приближается к недостижимому идеалу. На планете обитают двенадцать сотен соляриан, и они станут презирать меня, если узнают о том, что я сделал.

— А зачем им об этом узнавать?

— Верно. Незачем. Эта мысль не давала мне покоя с того самого мгновения, как вы появились. Я думал об этом все время, пока получал удовольствие от общения с вами. Другие соляриане не должны узнать об этом.

— Если вы боитесь, что, посетив другие поместья в поисках сведений о Земле, мы можем навредить вам, — вмешался Пелорат, — то, естественно, мы никому ни слова не скажем о том, что сперва посетили вас. Это само собой разумеется.

— Я обязан исключить даже малейшую случайность, — покачал головой Бандер. — Сам, конечно, буду молчать. Мои роботы — тоже. Кроме того, им будет дан приказ даже не вспоминать о вашем визите. Ваш корабль можно опустить под землю и исследовать для получения дополнительной информации, которая нам может понадобиться, и…

— Постойте, — сказал Тревайз, — вы что, думаете, мы можем долго гостить здесь, пока вы будете инспектировать наш корабль? Нет. Это немыслимо.

— Ничего немыслимого тут нет, и говорить об этом нечего. Жаль. Очень жаль. Я хотел бы подольше поговорить с вами и обсудить множество разных вопросов, но, видите ли, ситуация становится все более опасной.

— Почему? — воскликнул Тревайз.

— Я сказал «опасной», ничтожный получеловек. Боюсь, настало время, когда я должен наконец сделать то, что мои предки сделали бы сразу. Я должен убить вас, всех троих.

Глава двенадцатая Наверх

51

Тревайз резко обернулся к Блисс. Она спокойно, но напряженно-строго смотрела на Бандера, так, словно забыла обо всем на свете, кроме него.

Пелорат стоял, широко раскрыв полные изумления глаза.

Тревайз, не понимая, что хочет сделать Блисс, попытался справиться с жутким отчаянием (его не так пугала самая мысль о смерти, сколько мысль о том, что он умрет, так и не узнав, где находится Земля и почему он выбрал Гею в качестве будущего для человечества). Он решил, что должен выиграть время, и, стараясь говорить спокойно, четко сказал:

— Вы показали себя учтивым и обходительным солярианином, Бандер. Вы не рассердитесь на нас за то, что мы вторглись в ваш мир. Вы были исключительно любезны — показали нам свое поместье и особняк, отвечали на наши вопросы. Позвольте нам покинуть вас немедленно — это будет больше похоже на вас. Никто даже не узнает, что мы побывали на вашей планете, а причин возвращаться сюда у нас нет. Мы явились к вам с вполне невинными намерениями — всего лишь в поисках информации.

— Верно говоришь, — равнодушно бросил Бандер. — До сих пор я вас не трогал. Но вы были обречены уже тогда, когда ваш корабль вошел в нашу атмосферу. Я мог бы — и должен был — убить вас сразу. Затем я должен был приказать роботам-специалистам анатомировать ваши тела, чтобы добыть для меня информацию о пришельцах. Но я не сделал этого. Я удовлетворял свое любопытство, уступал своему легкомыслию — но с меня довольно. Хватит. Я бы подверг Солярию опасности, если бы в порыве слабости позволил уговорить себя отпустить вас, потому что другие ваши сородичи наверняка последовали бы сюда за вами, несмотря на все ваши обещания, что этого не будет.

По крайней мере одно я вам обещаю: ваша смерть будет безболезненной. Я просто слегка подогрею ваш мозг и доведу его до инактивации. Вы не почувствуете боли. Просто перестанете жить. Затем, когда завершится анатомирование и изучение ваших тел, я превращу вас в пепел с помощью сильного теплового удара — и все будет кончено.

— Если мы должны умереть, то я не имею ничего против быстрой и безболезненной смерти, но почему мы должны умирать, не совершив никакого преступления? — не сдавался Тревайз.

— Преступлением было само ваше появление здесь.

— Бессмысленно. Лишено всякой логики. Мы не могли знать, что это преступление.

— Общество всегда само решает, что считать преступлением. Вам это может казаться нелогичным, проявлением произвола, но мы так не считаем. Это наша планета, где мы имеем полное право решать любые вопросы. Вы причинили зло и должны умереть. — Бандер улыбнулся, словно говорил о чем-то приятном, и продолжил: — Впрочем, вы не имеете никакого права жаловаться, судя по вашим собственным моральным установкам. У вас — бластер, микроволновый луч которого несет мощный смертельный поток тепла. Именно такой луч я намерен использовать, но ваше оружие, я уверен, работает гораздо более грубо и причиняет боль. Вы бы не замедлили испробовать его на мне прямо сейчас, если бы я не разрядил его или оказался бы настолько глуп, что дал бы вам возможность вытащить оружие из кобуры.

Боясь взглянуть на Блисс, чтобы не привлечь к ней внимания, Тревайз в отчаянии воскликнул:

— Прошу вас, будьте милосердны! Не делайте этого!

— В первую очередь я должен быть милосерден к себе и своей планете, — внезапно помрачнев, ответил Бандер, — и поэтому вы должны умереть.

Он поднял руку — и Тревайз мгновенно погрузился в кромешную тьму.

52

На миг Тревайзу показалось, что мрак душит его, и в голове у него пронеслась дикая мысль: «Это и есть смерть?»

И словно эхо, он услышал шепот Пелората:

— Это и есть смерть?

Тревайз попробовал шевельнуть губами и обнаружил, что это ему удается.

— Что за вопрос? — проговорил он с чувством огромного облегчения. — Раз ты можешь спросить об этом, значит, еще не смерть.

— В древних легендах говорится, что есть жизнь после смерти.

— Чушь, — пробурчал Тревайз. — Блисс! Ты здесь, Блисс?

Никто не отозвался.

И вновь, словно эхо, раздался голос Пелората:

— Блисс! Блисс! Что случилось, Голан?

— Должно быть, Бандер мертв, — ответил Тревайз. — Только по этой причине могло прекратиться энергоснабжение поместья. Свет погас — понимаешь?

— Но как могло… Ты хочешь сказать, что это сделала Блисс?

— Думаю, да. Надеюсь, она не пострадала. Тревайз встал на четвереньки и пополз, сам не зная куда, в полной темноте, которую нарушали случайные, едва видимые вспышки от распада радиоактивных атомов в стенах.

Вдруг его рука наткнулась на что-то теплое и мягкое. Он ощупал свою находку и сообразил, что это нога, но слишком маленькая, чтобы принадлежать Бандеру.

— Блисс?

Нога вздрогнула, и Тревайз отдернул руку.

— Блисс! — позвал он. — Скажи что-нибудь.

— Я жива, — послышался странно искаженный голос Блисс.

— С тобой все в порядке?

— Нет.

В это мгновение комната слабо осветилась. Стены как-то вяло ожили, совершенно беспорядочно загораясь и потухая.

Бандер лежал, скрючившись, на полу. Рядом, обхватив его голову, сидела Блисс.

Она смотрела на Тревайза и Пелората.

— Солярианин мертв, — сказала она, и на щеках ее блеснули слезы.

— Почему же ты плачешь? — обескураженно спросил Тревайз.

— Как же мне не плакать, если я убила живое существо — мыслящее и разумное? Я не хотела этого.

Тревайз нагнулся, чтобы помочь ей подняться, но она его оттолкнула.

Пелорат опустился рядом с Блисс на колени и тихо сказал:

— Пожалуйста, Блисс, не надо, Даже ты не можешь вернуть его к жизни. Скажи нам, что случилось.

Блисс с помощью друзей наконец поднялась с пола и печально проговорила:

— Гея умеет делать то, что делал Бандер. Гея умеет использовать хаотично рассеянную энергию Вселенной и передавать ее для производства нужной работы одной только силой мысли.

— Знаю. — Тревайз от всей души хотел утешить ее, но не знал, как это лучше сделать. — Я хорошо помню нашу встречу в космосе, когда ты — или скорее Гея — захватила наш корабль. Я подумал об этом, когда он обездвижил меня после того, как забрал оружие. Тебя он тоже обездвижил, но я почему-то не сомневался, что ты сможешь освободиться, если пожелаешь.

— Нет. У меня бы ничего не вышло. Когда твой корабль был в моих — или наших с Геей — руках, — сказала она с досадой, — я и Гея действительно составляли одно целое. Сейчас гиперпространственный разрыв ограничивает мою — или нашу с Геей — силу. И потом, Гея действует за счет объединения большого числа разумов. Но даже сила объединенных разумов уступает возможностям мозговых преобразователей одного солярианина. Мы не можем пользоваться энергией так же изобретательно, эффективно и непрерывно, как он. Вы же видите, я не могу заставить стены светиться ярче. Я даже не знаю, надолго ли меня хватит, чтобы обеспечивать хотя бы такое освещение. Он же мог снабжать энергией все это огромное поместье, даже когда спал.

— Но ты остановила его.

— Потому что он не догадывался о моих способностях. Я вела себя так, чтобы не дать ему повода заподозрить неладное. Поэтому он не обращал на меня особого внимания. Сосредоточился Бандер исключительно на тебе, Тревайз, — потому что ты был вооружен. Смотри, как нам опять помогла твоя привычка вооружаться. А мне осталось только уловить момент и обезвредить его одним быстрым и неожиданным ударом. Когда он был готов убить нас, когда все его внимание сосредоточилось только на тебе — только тогда я смогла нанести удар.

— Красиво у тебя получилось.

— Откуда в тебе столько жестокости, Тревайз? Ведь я хотела только остановить его, блокировать работу его преобразователей. Я рассчитывала, что захвачу его врасплох — собиралась воздействовать на него, как только он начал бы, как обещал, подогревать нас на медленном огне и обнаружил бы, что не может этого сделать. Тогда я заставила бы его крепко и надолго уснуть и ослабила бы действие его мозговых преобразователей. Тогда энергоснабжение поместья не прекратилось бы и мы бы смогли выбраться отсюда, найти корабль и покинуть планету. Я надеялась сделать так, что, когда он проснулся бы, то забыл бы обо всем, что случилось с того момента, как он увидел нас. У Геи нет стремления убивать, если добиться желаемого можно иным способом.

— Что же случилось, Блисс? — осторожно спросил Пелорат.

— Я никогда не встречала ничего похожего на эти преобразователи энергии, а времени разбираться и изучать их работу у меня не было. Я просто нанесла сильный блокирующий удар, и, как видите, получилось не то, чего я хотела. Я блокировала не подвод энергии к долям мозга Бандера, а отвод ее. Энергия непрерывно вливается в преобразователи с ужасающей скоростью, но, как правило, мозг охраняет себя, столь же быстро отдавая энергию, А как только я заблокировала отвод, энергия моментально переполнила доли мозга, и в доли секунды температура его поднялась до точки, при которой белковое вещество мозга стремительно разлагается, — и Бандер умер. Свет погас, я немедленно прекратила блокаду, но, как оказалось, поздно.

— По-моему, ты сделала все, что могла, дорогая, — сказал Пелорат.

— Что толку в рассуждениях, если я совершила убийство?

— Бандер сам собирался убить нас, — напомнил Тревайз.

— Ему надо было помешать, убивать его я не хотела.

Тревайз задумался. Он не хотел выказывать растущего нетерпения, потому что боялся еще больше огорчить Блисс, которая теперь была их единственной защитой во враждебном мире.

— Блисс, хватит печалиться о Бандере. Надо думать о будущем, — сказал он. — Поскольку он мертв, энергоснабжение поместья прекратилось. Это будет замечено — и скорее рано, чем поздно, — другими солярианами. Они будут вынуждены разобраться в чем дело. Я не думаю, что ты сможешь сдержать их объединенную атаку. И, как ты сама призналась, ты не способна долго поддерживать ограниченный приток энергии, который сейчас генерируешь. Поэтому нам необходимо незамедлительно вернуться на поверхность и на корабль.

— Но как нам это сделать, Голан? — недоуменно спросил Пелорат. — До поверхности многие километры извилистых проходов. Похоже, здесь, внизу, целый лабиринт. Что касается меня, то я понятия не имею, куда идти, чтобы выбраться на поверхность. У меня всегда было плохо с ориентацией.

Оглядевшись по сторонам, Тревайз понял, что Пелорат прав.

— Думаю, должно быть несколько выходов на поверхность, — сказал он, — и нам не обязательно искать именно тот, через который мы вошли.

— Но мы не знаем, где другие выходы. Как же мы найдем их?

Тревайз вновь повернулся к Блисс:

— Можешь ли ты при помощи своих ментальных способностей помочь нам найти выход?

— Роботы повсюду бездействуют. Я чую прямо над нами какой-то тихий шелест. Это что-то живое, но не обладающее разумом. Однако это всего лишь доказательство, что поверхность планеты наверху, а это мы и так знаем.

— Ну, тогда нам остается только искать выход, — вздохнул Тревайз.

— Наугад? — ужаснулся Пелорат. — Так нам никогда не удастся выбраться.

— Удастся, Джен, — сказал Тревайз. — Если мы будем искать, то появится пусть и небольшой, но шанс. Что еще остается? Оставаться здесь? Тогда уж нам точно никогда не выбраться. Пошли. Маленький шанс все-таки лучше, чем ничего.

— Подождите, — сказала Блисс. — Я что-то чувствую.

— Что?

— Сознание.

— Разумного существа?

— Да. Но не очень развитого, похоже. Правда, кое-что я чувствую очень отчетливо.

— Что? — с трудом сдерживаясь, спросил Тревайз.

— Страх! Невыносимый страх! — прошептала Блисс.

53

Тревайз обескураженно огляделся. Он знал, как они сюда вошли, но не надеялся, что вспомнит проделанный путь. Он ведь не обращал внимания на повороты и извивы коридоров. Кто мог подумать, что им придется возвращаться одним, без посторонней помощи и почти в полной темноте?

— Думаешь, тебе удастся оживить машину, Блисс? — спросил Тревайз.

— Уверена, что удастся, но я не умею управлять ею.

— Наверное, Бандер управлял ею мысленно, — заметил Пелорат.

— Я видел — он ни к чему не прикасался, пока мы ехали.

— Да, — согласилась Блисс, — он делал это мысленно, Пел, — но как? Но даже если бы он вел машину руками, нам это не помогло бы. Ведь я не знаю, как пользоваться механизмом управления.

— Ты можешь попытаться, — возразил Тревайз.

— Если я попытаюсь, мне придется целиком отдаться этому занятию, и тогда я вряд ли смогу поддерживать освещение. В темноте от машины толку не будет, даже если я научусь управлять ею.

— Значит, мы должны идти пешком?

— Боюсь, что так.

Тревайз вгляделся в густую непроницаемую тьму, лежащую сразу за крутом тусклого света. Он не услышал и не увидел ничего.

— Блисс, ты все еще чувствуешь чей-то страх?

— Да.

— Можешь сказать, где это? Можешь привести нас туда?

— Ментальное чувство идет по прямой. Мысленные волны не ослабляются обычной материей, так что я могу сказать точно. Ощущение исходит оттуда. — Она указала на светящееся на стене пятнышко и добавила: — Но мы не можем пройти сквозь стену. Лучшее, что мы можем сделать, — пойти по коридору и попытаться найти ход, ведущий приблизительно в направлении источника ощущения. Короче, мы должны сыграть в «горячо-холодно».

— Тогда пошли скорее.

— Постой, Голан, — Пелорат покачал головой. — Мы действительно хотим найти это существо, кем бы оно ни было? Если оно испугано, может статься, что у нас тоже появится причина для страха.

— У нас нет выбора, Джен. — Тревайз нетерпеливо мотнул головой. — Это разум. Испуган его владелец или нет, он может — или будет вынужден — показать нам путь наверх.

— И что же, мы так и бросим Бандера здесь? — растерянно спросил Пелорат.

— Послушай, Джен, — сказал Тревайз, схватив друга за локоть, — у нас нет выбора. Пройдет время, и какой-нибудь солярианин оживит здесь все. Роботы найдут Бандера и позаботятся о нем — искренне надеюсь, что это случится не раньше, чем мы окажемся далеко отсюда — и в безопасности.

Тревайз предоставил Блисс самой выбирать дорогу. Рядом с ней свет разгорался ярче, а она останавливалась перед каждой дверью, перед каждым разветвлением коридора, пытаясь отыскать дорогу к тому месту, откуда исходил страх. Порой она входила в дверь, поворачивала за угол, а потом снова возвращалась и опять искала дорогу, и Тревайз не в силах был помочь ей. Каждый раз, когда Блисс уверенно шагала в том или ином направлении, свет двигался впереди нее. Тревайз заметил, что он казался теперь намного ярче — то ли потому, что глаза привыкли к полумраку, то ли потому, что Блисс лучше научилась управлять преобразованием энергии. Проходя мимо металлического стержня, уходящего вниз, в недра планеты, Блисс положила на него руку — и свет стал намного ярче. Явно довольная собой, она кивнула.

Все казалось незнакомым. Похоже, они шли по той части запутанного подземного лабиринта, в которой еще не были.

Тревайз пытался обнаружить коридоры, ведущие вверх, и поглядывал на потолки в поисках потайного люка. Однако ничего подобного им не встречалось, и неизвестно кому принадлежащий испуганный разум оставался их единственной надеждой на спасение.

Все трое молчали. Тишину нарушал лишь звук шагов; они шли и шли сквозь мрак в круге тусклого света, сквозь смерть, — здесь все было мертво, кроме них самих. Порой они различали во мраке призрачные фигуры, замершие сидя и стоя. Один робот лежал на боку. Руки и ноги его были странно скрючены. Потерял равновесие, подумал Тревайз, когда прекратилась подача энергии, и упал. Бандер, живой или мертвый, уже не мог влиять на силу притяжения. Наверное, во всем огромном поместье Бандера роботы стояли и валялись в бездействии, и скоро это будет замечено.

А может, и не будет, внезапно подумал Тревайз. О том, что кто-то из них должен скоро умереть от старости и физического истощения, соляриане наверняка знали заранее. И вся планета была обеспокоена и готова к этому событию. Бандер же умер внезапно, в самом расцвете сил. Кто мог знать об этом, ожидать этого? Кто мог заметить, что в поместье прекратилась всякая жизнь?

Нет. Нет. Тревайз отмел оптимистическое убаюкивание — оно могло привести к ненужной самоуверенности. Соляриане могут заметить полное отсутствие активности в поместье Бандера и быстро принять соответствующие меры. Все они слишком заинтересованы в успешном функционировании поместья и вряд ли останутся равнодушными, заметив неладное.

— Вентиляция отключилась, — тоскливо пробормотал Пелорат. — Такое место обязательно должно вентилироваться, Бандер обеспечивал это своей энергией. Теперь все остановилось.

— Ничего страшного, Джен, — отозвался Тревайз. — Здесь, в пустом подземелье, воздуха хватит не на один год.

— Все равно. Психологически невыносимо.

— Пожалуйста, Джен, не хватало тебе еще заболеть клаустрофобией. Блисс, мы хоть немного продвинулись к цели?

— Значительно, Тревайз. Ощущение сильнее, и я уточнила расположение источника.

Блисс шла вперед все уверенней и реже задерживалась по пути.

— Здесь! Здесь! — воскликнула она наконец, — Я очень хорошо чувствую!

— Теперь и я чувствую. Точнее — слышу, — сухо заметил Тревайз.

Все трое остановились и безотчетно затаили дыхание. Стал слышен тихий плач, прерываемый всхлипами.

Они вошли в большую комнату и, когда стало светлее, увидели, что она, в отличие от всех прежде виденных, богато и броско обставлена.

В центре комнаты стоял робот. Он немного наклонился вперед, вытянув руки, словно хотел кого-то обнять.

Из-за робота послышался шелест одежды. Выглянул чей-то круглый, испуганный глаз. Душераздирающие рыдания звучали, не прекращаясь.

Тревайз направился было к роботу, но стоило ему приблизиться, как сбоку с пронзительным криком выскочила маленькая фигурка. Существо споткнулось, упало, закрыло глаза и, продолжая кричать, стало колотить по полу ногами, словно отбиваясь от кого-то.

— Это ребенок! — воскликнула Блисс, но это и так было ясно.

54

Тревайз, пораженный до глубины души, отшатнулся. Что здесь мог делать ребенок? Бандер так гордился своим абсолютным уединением, так пекся об этом…

Пелорат, менее склонный отказываться от логики в странных ситуациях, нашел ответ сразу:

— Видимо, это наследник.

— Ребенок Бандера, — согласилась Блисс, — но, видимо, слишком маленький, чтобы стать наследником. Соляриане должны будут найти другого.

Она смотрела на ребенка, но не сердито, а нежно, гипнотизирующе, и постепенно рыдания утихли. Он открыл глаза и посмотрел на Блисс, изредка тихо всхлипывая.

Блисс стала говорить ему ласковые слова, не особо наполненные смыслом, но усиливающие успокаивающее действие потока ее мыслей. Казалось, она ментально прикасается к незнакомому ей сознанию ребенка и старается пригладить взъерошенные эмоции.

Через некоторое время, не отрывая взгляда от Блисс, ребенок поднялся, мгновение постоял, покачиваясь на месте, потом бросился к безмолвному, оцепеневшему роботу и обнял его мощную ногу, словно само прикосновение было надеждой на защиту.

— Наверное, этот робот — его нянька или гувернер, — сказал Тревайз, — Думаю, солярианин не стал бы заботиться о другом солярианине, даже родитель ребенка.

— А я думаю, — заявил Пелорат, — что ребенок — гермафродит.

— Кем он еще может быть, — согласился Тревайз.

По-прежнему не спуская глаз с ребенка, Блисс медленно пошла к нему, вытянув руки ладонями вперед, словно показывая, что у нее нет намерения схватить малыша. Ребенок молчал, глядя на Блисс, только крепче вцепился в ноту робота.

— Ну-ну, детка теплый, маленький… все хорошо… не страшно… детка… не бойся… не бойся, — тихо приговаривала Блисс.

Остановившись и не оглядываясь, она негромко попросила:

— Пел, поговори с ним на его языке. Скажи, что мы роботы и пришли позаботиться о нем, потому что отключилась энергия.

— Роботы?! — испуганно воскликнул Пелорат.

— Мы должны притвориться роботами. Он не боится их. Он ведь никогда не видел человека — может быть, даже не имеет понятия о существовании людей.

— Не знаю, смогу ли я подобрать нужные слова… — смутился Пелорат. — Я не знаю древнего эквивалента слова «робот».

— Тогда говори просто «робот», Пел. Если это не сработает, попытайся сказать «металлическое существо». Скажи, что сможешь.

Медленно, подбирая слова, Пелорат начал что-то говорить на древнем языке. Ребенок взглянул на него, напряженно нахмурившись, словно пытался понять.

— Можешь еще спросить его, как выбраться отсюда, раз уж на то пошло, — сказал Тревайз.

— Нет, Пока рано, — вмешалась Блисс, — сперва — доверие, потом — вопросы.

Ребенок, который теперь смотрел на Пелората, нерешительно отпустил ногу робота и заговорил высоким музыкальным голосом.

— Он говорит слишком быстро. Не успеваю, — расстроился Пелорат.

— Попроси его повторить помедленней, — предложила Блисс. — А я пока успокою его.

Пелорат снова выслушал ребенка и сказал:

— Похоже, он спрашивает, почему Джемби остановился. Должно быть, этого робота так зовут.

— Проверь и убедись в этом, Пел.

Пелорат сказал что-то, выслушал ответ и заключил:

— Да, Джемби — робот. А ребенка зовут Фаллом.

— Хорошо! — Блисс ласково и весело улыбнулась ребенку, показала на него и проговорила: — Фаллом. Хороший Фаллом. Храбрый Фаллом. — Потом положила руку себе на грудь: — Блисс.

Ребенок улыбнулся. Улыбка была ему очень к лицу.

— Блисс, — повторил он, чуточку пришепетывая.

— Блисс, — обратился к ней Тревайз, — если бы ты могла оживить этого робота, Джемби, может быть, он сумел бы показать нам дорогу наверх. Пелорат сможет поговорить с ним так же, как с ребенком.

— Нет, — ответила Блисс. — Этого делать нельзя. Главная обязанность робота — защищать дитя. Если он заработает, то тут же обнаружит наше присутствие — присутствие чужих людей, и тогда может немедленно напасть на нас. Здесь не должно быть чужих. Если мне потом придется отключить его, мы никаких сведений не получим, а ребенок, увидев, что снова остановился его любимый робот — единственный родитель, которого он знает… Короче, я этого делать не буду.

— Но ведь нам говорили, что роботы не могут причинить зла человеку, — осторожно возразил Пелорат.

— Да, нам так говорили, — отозвалась Блисс, — но мы не знаем, каких именно роботов производят соляриане. И даже если этот робот не способен причинить зло, ему пришлось бы сделать выбор между ребенком и тремя существами, которые, по его понятиям, для него и не люди вовсе, а просто чужие — воры, убийцы, да мало ли кто. Естественно, он предпочтет защитить ребенка и нападет на нас. — Блисс снова обратилась к ребенку. — Фаллом, — сказала она, — Блисс, — И, показав на остальных, назвала их имена: — Пел… Трев.

— Пел, Трев, — послушно повторил ребенок. Блисс подошла поближе, заботливо протянув руки к ребенку. Тот следил за ней и отступил на шаг.

— Спокойно, Фаллом, — приговаривала Блисс. — Хороший Фаллом. Иди ко мне, Фаллом. Умница, Фаллом.

Ребенок шагнул к ней, и Блисс снова похвалила его:

— Умница, Фаллом.

Она нежно коснулась обнаженной руки Фаллома — он, как и его родитель, был одет только в тунику с вырезом на груди и набедренную повязку. Блисс отняла руку, подождала и снова прикоснулась к руке Фаллома, тихо поглаживая ее.

Ребенок прикрыл глаза. Ментальное поле Блисс явно действовало на него успокаивающе.

Блисс медленно, нежно вела руками, едва касаясь кожи, вверх к плечам ребенка, шее, ушам, затем — под длинные русые волосы немного выше ушей.

Опустив руки, она сообщила:

— Преобразователи энергии еще невелики. Соответствующие части черепных костей еще не развились. Пока у него здесь только ороговевший слой кожи, который постепенно разрастется и заменится костью, после того как соответствующие доли мозга полностью разовьются. Это означает, что ребенок пока не может управлять энергией на территории поместья и даже оживить своего личного робота. Спроси, сколько ему лет, Пел.

— Ему четырнадцать, если я правильно понял, — ответил Пелорат после переговоров с Фалломом.

— А выглядит на одиннадцать, — заметил Тревайз.

— Длительность года на этой планете может не соответствовать Стандартному Галактическому, — предположила Блисс, — И потом, вспомните, считалось, что космониты жили дольше. Если соляриане подобны в этом другим космонитам, у них может быть длиннее и период развития. Тут по возрасту судить трудно.

— Довольно антропологии, — сказал Тревайз, нетерпеливо прищелкнув языком. — Мы должны выбраться на поверхность, а пока мы тут возимся с ребенком, время уходит без толку. Вряд ли он знает дорогу наверх. Скорее всего, никогда и не бывал там.

— Пел! — воскликнула Блисс.

Пелорат понял, чего она хочет, и завел с Фалломом довольно длинный разговор.

— Ребенок знает, что такое солнце, — сообщил он наконец. — Говорит, что видел его. Я думаю, он видел и деревья. Он вроде бы не очень понимает, что означает это слово — или, по крайней мере, то слово, которое я использовал…

— Хорошо, Джен, — кивнул Тревайз, — только не тяни.

— Я сказал Фаллому, что, если он сможет вывести нас наружу, мы, наверное, сумеем включить робота. То есть, если точнее, я сказал, что мы сумеем его включить. Как вы думаете, мы сумеем?

— Об этом позже. Он сказал, что проведет нас?

— Да. Я подумал, что ребенок сделает это с большей охотой, понимаешь, если я пообещаю включить робота. Но мы рискуем его разочаровать…

— Пошли, — сказал Тревайз, — пора наверх. Все это останется болтовней, если нас схватят здесь, в подземелье.

Пелорат что-то сказал ребенку. Тот двинулся с места, но тут же остановился и оглянулся на Блисс.

Блисс взяла его за руку, и дальше они пошли вместе.

— Я — новый робот, — сказала она, улыбаясь.

— Похоже, ему это нравится, — заметил Тревайз, Фаллом вприпрыжку шел по коридорам, и у Тревайза мелькнула мысль: был ли ребенок счастлив только из-за того, что над ним поработала Блисс, или он волновался потому, что хотел оказаться наверху, а может быть, радовался, что у него теперь целых три новых робота, а может, был счастлив от того, что его приемный отец Джемби снова будет с ним. Впрочем, все это не имело значения — по крайней мере сейчас, пока Фаллом вел их наружу.

Казалось, ребенок знал дорогу. Там, где коридоры скрещивались, он без колебания выбирал поворот. Знал ли он действительно, куда идти, или это просто было ему совершенно безразлично? Может, он просто играл, сам не понимая, куда и зачем идет?

Однако довольно скоро Тревайз почувствовал, что запыхался. Они точно шли вверх. Ребенок, сосредоточенно подпрыгивая, вдруг остановился, указал куда-то перед собой и что-то быстро залопотал.

Тревайз взглянул на Пелората, Тот откашлялся и перевел:

— Думаю, он сказал «дверь».

— Надеюсь, ты думаешь правильно, — буркнул Тревайз.

Ребенок отпустил руку Блисс, пробежал немного и показал на участок пола, более темный, чем соседние, фаллом встал на темный квадрат, подпрыгнул несколько раз, потом обернулся и что-то капризно пронзительно проверещал.

— Я должна передать ему энергию, — поморщилась Блисс. — Как я устала.

Ее лицо слегка покраснело. Свет померк, и прямо перед Фалломом открылась дверь. Он радостно рассмеялся.

Ребенок выбежал, мужчины последовали за ним. Блисс вышла последней и обернулась. Свет внутри погас, дверь закрылась. Блисс постояла, чтобы отдышаться. Вид у нее был утомленный.

— Ну, — сказал Пелорат, — вот мы и вышли. Где же корабль?

Окрестности были погружены в тихие сумерки. — Мне кажется, — пробормотал Тревайз, — что он где-то там.

— Мне тоже так кажется, — сказала Блисс. — Пошли? — и она протянула руку Фаллому.

Было тихо. Только ветер шелестел травой, и где-то далеко бродили и перекликались звери. В одном месте путники прошли мимо робота, неподвижно застывшего у дерева и державшего в руках какой-то странный предмет.

Пелорат шагнул было к роботу, но Тревайз резко остановил его.

— Это не наше дело, Джен. Вперед.

Издалека они увидели еще одного робота. Этот лежал на земле ничком.

— Сколько же их тут валяется… — пробормотал Тревайз и тут же победно воскликнул: — А вот и корабль!

Все зашагали быстрее, но вскоре резко остановились. Фаллом возбужденно вскрикнул.

Рядом с кораблем стояло нечто, напоминающее примитивное воздушное судно — с винтом, ужасно неказистое и к тому же хрупкое на вид. У судна, загородив дорогу маленькому отряду пришельцев, стояли четыре человеческие фигуры.

— Поздно, — пробормотал Тревайз, — мы потеряли слишком много времени. Ну, что теперь?

— Четыре солярианина? — удивился Пелорат. — Не может быть! Ведь они не могут вступать в физический контакт. Может быть, это голографические образы?

— Они абсолютно материальны, — сказала Блисс. — Я уверена. Впрочем, это не соляриане. Судя по типу сознания, это роботы.

55

— Ну, тогда вперед! — устало сказал Тревайз и уверенно зашагал к кораблю. Остальные последовали за ним.

— Что ты намерен делать? — задыхаясь, спросил Пелорат.

— Если они роботы, то должны подчиниться приказам.

Роботы ждали людей, а Тревайз на ходу разглядывал их все внимательнее.

Да, это были роботы. Их лица, казавшиеся покрытыми кожей, были лишены всякого выражения. Роботы были одеты в форму, закрывавшую все тело, кроме лица. Даже руки скрывали тонкие, но плотные перчатки.

Тревайз попытался жестами дать понять роботам, чтобы те отошли в сторону.

Но роботы не сдвинулись с места.

Тогда он тихонько сказал Пелорату:

— Прикажи им, Джен. Да построже.

Пелорат откашлялся и непривычным баритоном медленно произнес несколько слов, показывая в сторону, как перед этим Тревайз. Один из роботов, который был чуть выше других, что-то ответил бесстрастным грудным голосом.

Пелорат повернулся к Тревайзу:

— Я думаю, он сказал, что мы пришельцы.

— Скажи ему, что мы — люди и нас нужно слушаться.

Неожиданно робот ответил на искаженном, но понятном галактическом:

— Я понимаю тебя, пришелец. Я говорю на галактическом. Мы — роботы Охраны.

— Значит, вы слышали, что мы — люди, а вы, следовательно, должны выполнять наши приказы.

— Мы запрограммированы на подчинение только Правителям, пришелец. Вы не Правители и не соляриане. Правитель Бандер не отозвался в обычное время Контакта, и мы прибыли, чтобы узнать в чем дело. Это наш долг. Мы обнаружили несолярианский космический корабль, наличие нескольких пришельцев и то, что роботы Бандера выведены из строя. Где находится Правитель Бандер?

Тревайз покачал головой и медленно, отчетливо проговорил:

— Мы не знаем ничего из того, о чем вы говорите. Наш корабельный компьютер не в порядке. Мы оказались около этой незнакомой планеты не по своей воле и совершили посадку, чтобы установить свое местоположение. Все роботы уже бездействовали. Мы понятия не имеем о том, что тут могло произойти.

— Это неправдоподобное объяснение. Если все роботы поместья не действуют и вся энергия отключена, Правитель Бандер, должно быть, мертв. Нелогично предполагать, что по какому-то совпадению он умер в тот самый момент, когда вы приземлились. Здесь должна быть какая-то причинно-следственная связь.

Тревайз попытался запутать роботов, сделав вид, что он понятия не имеет, что произошло. Он пожал плечами и сказал:

— Но энергия не отключена. Вы же действуете.

— Мы — роботы Охраны, — ответил робот. — Мы не принадлежим никому из Правителей. Мы принадлежим всей планете. Правители нас не контролируют, а энергию мы получаем от атомных элементов. Я вновь спрашиваю: где находится Правитель Бандер?

Тревайз оглянулся. Пелорат явно испугался. Блисс крепко сжала губы, но казалась спокойной. Фаллом весь дрожал, но рука Блисс коснулась его плеча, и он замер.

— Последний раз спрашиваю: где Правитель Бандер? — повторил робот.

— Не знаю, — мрачно ответил Тревайз.

Робот кивнул, и двое его спутников быстро ушли. Он пояснил:

— Мои товарищи, Охранники, обыщут особняк. А вы будете задержаны для допроса. Передай мне вещи, которые висят у тебя на поясе.

Тревайз отступил назад.

— Они не опасны.

— Стой и не двигайся. Я не спрашиваю, опасны они или нет. Я попросил отдать их.

— Нет.

Робот резко шагнул вперед и выбросил вперед руку так быстро, что Тревайз не успел понять, что случилось. Рука робота легла ему на плечо и сильно надавила — Тревайз упал на колени.

— Вещи! — произнес робот и протянул другую руку.

— Нет, — прохрипел Тревайз.

Блисс бросилась к нему, выхватила его бластер из кобуры — робот крепко держал Тревайза, тот не смог помешать ей — и протянула бластер роботу.

— Возьмите, Охранник, — сказала она, — подождите… возьмите и это. А теперь отпустите моего спутника.

Взяв оружие, робот шагнул назад, а Тревайз медленно поднялся, растирая левое плечо и морщась от боли.

Фаллом тихо хныкал. Пелорат растерянно обнял ребенка и прижал к себе.

— Зачем ты сопротивлялся? — гневно прошептала Блисс. — Он мог убить тебя одним пальцем.

Тревайз тяжело вздохнул и процедил сквозь зубы:

— А ты почему не помешала ему?

— Я пытаюсь. Но на это нужно время. Его сознание устойчиво, жестко запрограммировано и не поддается внешнему воздействию. Я должна изучить его. Попытайся выиграть время.

— Не надо его изучать. Просто уничтожь и все, — почти беззвучно проговорил Тревайз.

Блисс незаметно взглянула на робота. Тот внимательно разглядывал оружие, а его напарник просто смотрел на пришельцев. Казалось, их обоих нисколько не интересует перешептывание Тревайза и Блисс.

— Нет. Никаких уничтожений. Мы убили одну собаку и ранили другую на предыдущей планете. Что случилось здесь, ты отлично знаешь. — Блисс снова бросила быстрый взгляд на охранников. — Гея не уничтожает жизнь и разум бессмысленно. Мне необходимо время, чтобы проделать это мирно.

Она шагнула назад, пристально глядя на робота.

— Это — оружие, — произнес робот.

— Нет, — возразил Тревайз.

— Да, — сказала Блисс, — но оно больше не действует. Оно лишено энергии.

— Это действительно так? Почему же вы носите оружие, в котором нет энергии? А может, она еще есть? — Робот зажал в кулаке рукоятку нейрохлыста и осторожно положил палец на гашетку. — Таким образом оно включается?

— Да, — подтвердила Блисс, — если нажать сильнее, оно могло бы включиться, будь в нем заряд энергии. Но его там нет.

— Это точно? — Робот прицелился в Тревайза. — Так ты говоришь, что, если я нажму сейчас, оно не сработает?

— Оно не может сработать, — ответила Блисс. Тревайз застыл на месте, лишившись дара речи.

После того как Бандер разрядил бластер, он проверял его и убедился, что оружие обезврежено, но робот держал нейрохлыст. Его Тревайз не проверил.

Если там осталась хоть капля энергии, ее может оказаться достаточно для стимуляции болевых рецепторов, и тогда железная хватка робота покажется дружеским похлопыванием по плечу по сравнению с тем, что почувствует Тревайз.

В пору муштры в академии флота Тревайза подвергали слабому нейроудару, как и всех курсантов. Это делали для того, чтобы курсанты получили представление о том, что при этом чувствуют люди. Тревайз не горел желанием испытать это еще раз.

Робот нажал на гашетку, и на мгновение Тревайз болезненно напрягся — и медленно расслабился. Хлыст тоже был полностью разряжен.

Робот посмотрел на Тревайза и отбросил оружие в сторону.

— Как оно оказалось разряженным? — спросил робот. — Если оно бесполезно, зачем ты носил его?

— Я привык и носил его просто так.

— Это бессмысленно. Вы все арестованы и будете задержаны для допроса. Если Правители решат, впоследствии вы будете уничтожены. Как открывается корабль? Мы должны обыскать его.

— Это вам ничего не даст, — сказал Тревайз. — Вы ничего там не поймете.

— Если не я, то Правители поймут.

— Они тоже не поймут.

— Тогда ты объяснишь так, чтобы они поняли.

— Нет.

— Тогда вас уничтожат.

— Это вам не поможет. Впрочем, я думаю, что меня уничтожат, даже если я все объясню.

— Продолжай в том же духе, — пробормотала Блисс, — я начинаю разбираться в работе его мозга.

Робот не обращал на Блисс никакого внимания. («Ее это работа или нет?» — думал Тревайз и страстно на это надеялся.)

Обращаясь исключительно к Тревайзу, робот проговорил:

— Если вы станете сопротивляться, то мы уничтожим вас частично. Мы повредим вас, и тогда вы скажете нам то, что мы хотим знать.

— Подождите! — воскликнул Пелорат каким-то страшным сдавленным голосом. — Вы не можете сделать этого! Охранник, вы не имеете права!

— Я получил точные инструкции, — хладнокровно отозвался робот, — и могу сделать это. Безусловно, я нанесу вам настолько незначительные повреждения, насколько будет необходимо для получения нужных сведений.

— Но вы все равно не имеете права! Никакого! Я — чужестранец, как и двое моих спутников. Но этот ребенок, — Пелорат взглянул на Фаллома, которого прижимал к себе, — солярианин. Он скажет вам, что делать, и вы должны подчиниться.

Фаллом взглянул на Пелората круглыми, ничего не понимающими глазами.

Блисс резко качнула головой, но Пелорат явно ее не понял.

Робот перевел взгляд на Фаллома.

— Ребенок не имеет никакого значения, — сказал он. — У него нет мозговых преобразователей.

— Эти преобразователи у него пока полностью не развиты, — сказал Пелорат, — но со временем разовьются. Это солярианский ребенок.

— Это ребенок, но пока его преобразователи не развиты полностью, он не солярианин. Я не обязан ни выполнять его приказы, ни оберегать его от опасности.

— Но это отпрыск Правителя Бандера.

— Неужели? Откуда вам это известно?

— К-какой другой ребенок мог бы оказаться в его поместье? — заикаясь, как это порой с ним случалось в минуты горячности, выговорил Пелорат.

— Откуда ты знаешь, что их здесь не десяток?

— А вы видели других?

— Здесь я задаю вопросы!

В этот момент робота отвлек его спутник, коснувшись его руки. Двое роботов, посланных в особняк, бежали обратно — быстро, но как-то неровно.

До тех пор пока они не приблизились, все молчали. Подбежав, один из роботов что-то сказал по-соляриански. Это известие вызвало странную реакцию — казалось, из всех четверых выпустили воздух.

— Они нашли Бандера, — догадался Пелорат, прежде чем Тревайз успел дать ему знак молчать.

Робот медленно повернулся и сказал, растягивая слоги:

— Правитель Бандер мертв. Из того, что ты сейчас сказал, нам ясно, что вы знали об этом. Как это произошло?

— Откуда мне знать? — огрызнулся Тревайз.

— Вы знали, что он мертв. Вы знали, что его найдут. Откуда бы вы знали это, если не вы лишили его жизни?

Po6oт уже говорил, как обычно. Он справился с шоком и приспособился к изменившейся обстановке.

— Как бы, интересно, мы могли убить Бандера? — ответил Тревайз вопросом на вопрос. — С помощью мозговых преобразователей он мог в мгновение ока уничтожить нас.

— Откуда ты знаешь, что могут и чего не могут мозговые преобразователи?

— Вы только что упомянули о них.

— Не более чем упомянул. Я не описал их свойства и способности.

— Знание пришло к нам во сне.

— Это неправдоподобный ответ.

— Предположение, что мы явились причиной смерти Бандера, тоже неправдоподобно, — заявил Тревайз.

— В любом случае, — добавил Пелорат, — если Правитель Бандер мертв, значит, нынешний хозяин поместья — Правитель Фаллом. Здесь находится Правитель, и вы должны подчиняться ему.

— Я уже объяснял, — сказал робот, — что отпрыски с недоразвитыми преобразователями — не соляриане. Он не может быть наследником, и как только мы сообщим всем печальную новость, сюда прибудет другой наследник подходящего возраста.

— А Правитель Фаллом?

— Он не Правитель Фаллом. Он всего лишь ребенок, а у нас — избыток детей. Он будет уничтожен.

— Вы не посмеете! Это ребенок! — яростно воскликнула Блисс.

— Не обязательно мне придется это сделать, — пояснил робот, — и уж, конечно, не я приму такое решение. Все будет так, как решат Правители. Однако сейчас детей слишком много, и я могу предположить, какое решение ими будет принято.

— Нет! Говорю зам — нет!

— Это будет безболезненно… А вот и другой воздухолет. Теперь мы должны пойти в бывший особняк Бандера и связаться по головизору с Советом, который назначит наследника и решит, что с вами делать. Дайте мне этого ребенка.

Блисс вырвала Фаллома, который, похоже, был в полуобморочном состоянии, из рук Пелората и крепко обняла ребенка.

— Не прикасайтесь к нему!

Робот выбросил вперед руку и шагнул к Фаллому. Опередив его, Блисс тоже шагнула вбок. Робот продолжал двигаться, словно Блисс все еще стояла перед ним, И вдруг, судорожно согнувшись, он повалился ничком. Трое его спутников стояли как каменные и смотрели прямо перед собой пустыми глазами.

Блисс горько и гневно заплакала.

— Я уже… почти поняла… как ими управлять, но мне не хватило времени… У меня не было выбора… пришлось отключить их и теперь все четверо… бездействуют. Пойдемте скорее на корабль, пока не подоспели другие. Я слишком устала и не перенесу новой встречи с роботами.

Часть пятая Мельпомена

Глава тринадцатая Прочь от Солярии

56

Дальше все было, как во сне. Тревайз подобрал свое бесполезное оружие, открыл люк, и все ввалились внутрь. До тех пор пока корабль не взлетел, Тревайз даже не заметил, что вместе с ними на борту находится Фаллом.

Они, вероятно, не успели бы взлететь вовремя, если бы соляриане не были такими профанами в воздухоплавании. Их космический аппарат словно завис в воздухе. А компьютер «Далекой звезды» практически мгновенно поднял гравилет ввысь.

И хотя присутствие гравитационного взаимодействия, а следовательно, и инерции от сопротивления воздуха устраняло неизбежные в ином случае и непереносимые эффекты ускорения, которые сопутствовали бы такому стремительному взлету, деваться было некуда. Температура обшивки росла явно быстрее, чем это допускали нормы космофлота да и сама конструкция корабля.

Корабль уже взлетел, когда неуклюжее солярианское судно приземлилось. Потом подлетело еще несколько таких же. Тревайз подумал о том, сколько роботов могла бы еще вывести из строя Блисс, и решил, что их всех наверняка схватили бы, пробудь они на поверхности Солярии еще минут пятнадцать.

Выйдя в космос (точнее, в сильно разреженные слои атмосферы), Тревайз переместил корабль на ночную сторону планеты. Поскольку они поднялись с поверхности в сумерках, лететь пришлось совсем недолго. В темноте «Далекая звезда» могла бы остыть быстрее. Вскоре корабль стал уходить от планеты по широкой спирали.

Пелорат вышел из каюты, которую делил с Блисс.

— Ребенок крепко спит, — сообщил он. — Мы показали ему, как пользоваться туалетом, и он понял это без особого труда.

— Ничего удивительного. У них в особняке должны были быть подобные удобства.

— Я не нашел, хотя и искал, — с чувством сказал Пелорат. — Мы очень даже вовремя вернулись на корабль.

— Да уж. И не только в смысле туалета. Но зачем мы захватили на борт ребенка?

Пелорат смущенно пожал плечами:

— Блисс не оставила бы его, как будто хотела спасти чью-то жизнь взамен той, которую забрала. Она не может вынести…

— Знаю.

— Очень странный ребенок.

— Ясно, ведь он гермафродит.

— Представляешь, у него есть яички.

— Вряд ли он смог бы обойтись без них.

— И еще что-то вроде маленького влагалища.

— Отвратительно, — скривился Тревайз.

— Вовсе нет, Голан, — запротестовал Пелорат. — Все приспособлено к его нуждам. Он может произвести на свет оплодотворенную яйцеклетку или очень маленький зародыш, который затем развивается в лабораторных условиях, опекаемый, осмелюсь предположить, роботами.

— А что случится, если их роботизированная система даст сбой? Если это произойдет, они больше не смогут получать жизнеспособное потомство.

— Любой мир может оказаться в беде, если его социальная структура совершенно разрушится.

— Честно говоря, я не стану рыдать и рвать на себе волосы, если у соляриан такое случится.

— Ну, — сказал Пелорат, — я согласен, эта планета не особенно симпатична — для нас, я имею в виду. Но этому виной люди и социальная структура. Да, там все не так, как у нас, дружочек. Убери людей и роботов, и ты получишь планету, которая иначе бы…

— Рассыпалась бы в порошок, как Аврора, — закончил за него Тревайз. — Как там Блисс, Джен?

— Боюсь, она просто в изнеможении. Сейчас спит. Всем пришлось очень худо, Голан.

— Я тоже не в восторге от пережитого. Тревайз закрыл глаза и решил, что неплохо бы ему вздремнуть. Он еще не был уверен окончательно, что соляриане не догонят их в космосе, но пока компьютер ничего не сообщал о наличии искусственных объектов в окружающем корабль пространстве.

Он с горечью вспомнил об обеих космонитских планетах, которые они посетили. Злобные дикие псы — на одной, враждебные гермафродиты-отшельники — на другой, и ни малейшего намека на местоположение Земли. Единственный трофей, добытый в результате двух визитов, — это Фаллом.

Тревайз открыл глаза. Пелорат все еще сидел в кресле напротив и печально смотрел на Тревайза.

— Мы должны были оставить этого солярианского ребенка на его планете, — неожиданно убежденно заявил Тревайз.

Пелорат покачал головой:

— Они убили бы его.

— Пусть так. Его место там. Он — часть их системы. Быть убитым из-за того, что оказался лишним — в порядке вещей для рожденного на Солярии.

— О, дорогой дружочек, как это жестоко!

— Это рационально. Мы не знаем, как о нем заботиться. Он помучается с нами, и так или иначе умрет. Что он ест?

— Видимо, то же, что и мы, дружочек. Кстати, а как у нас дела с тем, что мы едим? Сколько у нас осталось припасов?

— Достаточно. Вполне достаточно. Хватит даже на прокорм нашего нового пассажира.

Новость не заставила Пелората прыгать до потолка.

— Как-то мы скучно питаемся. Однообразно, — поморщился он. — Надо было запастись чем-нибудь на Компореллоне — несмотря даже на то, что стряпают там так себе.

— Не могли мы там запасаться. Мы стартовали, если помнишь, довольно поспешно, примерно так же, как с Авроры и Солярии. Да и потом, подумаешь — «однообразно». Согласен — радости мало, но жить-то можно.

— А мы пополним запасы, если возникнет нужда?

— В любое время, Джен. При наличии гравилета и гиперпространственных двигателей Галактика становится необычайно мала. За день мы сумеем перенестись куда угодно. Но дело в том, что половина планет страстно желает обнаружить наш корабль. Я предпочел бы некоторое время держаться от них в стороне.

— Наверное, ты прав. А… Бандер, похоже, вовсе не заинтересовался кораблем.

— Скорее всего, он даже не понял, что это такое. Подозреваю, соляриане давным-давно отказались от космических полетов. Их главное желание — быть предоставленными самим себе, и они вряд ли сумели бы в полной мере наслаждаться одиночеством, постоянно выходили бы в космос и демонстрировали свое присутствие.

— Что же мы будем делать дальше, Голан?

— Осталась третья планета.

Пелорат покачал головой:

— Судя по первым двум, от нее многого ждать не приходится. Лично я не жду.

— Я пока тоже, но как только немного посплю, посижу за компьютером, чтобы проложить курс к третьей планете.

57

Тревайз проспал значительно дольше, чем собирался, но не особенно огорчился. Здесь на корабле не было ни дня, ни ночи, в привычном смысле и суточные биоритмы время от времени сбивались. Часы устанавливались произвольно, и Тревайз с Пелоратом (а особенно Блисс) частенько спали и ели в разное время.

Тревайз, вытираясь полотенцем (необходимость экономии воды вынуждала стирать с себя пену), уже подумывал о том, не поспать ли ему еще час-другой, когда обернувшись обнаружил, что перед ним стоит Фаллом. Совершенно голый, как и он сам.

Тревайз инстинктивно попятился, стукнулся, естественно, обо что-то — ведь санузел был крохотный — и негромко выругался.

Фаллом, с любопытством глядя на Тревайза, показал на его половой член. При этом что-то сказал. Тревайз не понял слов, но и так было видно, что ребенок не верит своим глазам. Тревайз не придумал ничего лучшего, как стыдливо прикрыться руками.

А Фаллом проговорил тоненьким голоском:

— Приветствую.

Тревайз вздрогнул, поскольку не ожидал, что Фаллом заговорит на галактическом, но, по-видимому, тот просто запомнил звучание слова.

— Блисс — говорит — ты — мыть — меня, — продолжил Фаллом, с непосильным трудом выговаривая слова.

— Вот как! — Тревайз положил руки на плечи Фаллома. — Ты — стой — здесь.

Он ткнул пальцем вниз, в пол, и Фаллом, конечно, тут же уставился на то место. Он Тревайза явно не понял.

— Не двигайся, — сказал Тревайз, прижимая руки ребенка к туловищу, словно пытаясь сообщить ему состояние неподвижности, а сам второпях вытерся и натянул трусы и брюки.

Выйдя из санузла, Тревайз заорал:

— Блисс!

Поскольку на «Далекой звезде» трудно было отдалиться от кого-либо свыше четырех метров, Блисс тотчас же вышла из двери своей каюты.

— Ты звал меня, Тревайз? — улыбаясь спросила она, — или это нежный ветерок прошумел в траве?

— Шутки в сторону, Блисс. Что это такое? — Он показал большим пальцем назад.

Блисс заглянула в санузел и сказала:

— Ну… это похоже на юного солярианина, которого мы вчера взяли на борт.

— Ты взяла на борт. С какой радости я должен мыть его?

— Я подумала, что ты не откажешься. Он очень мил. Так быстро схватывает галактический, стоит только раз объяснить. Я помогаю ему, как ты понимаешь.

— Естественно.

— Да. Я успокаиваю его. Я держала его под гипнозом почти все время на Солярии. Я следила за тем, чтобы он крепко спал на борту корабля, и пытаюсь понемногу отвлечь его от мысли об утраченном роботе Джемби, которого он, похоже, очень сильно любит.

— Словом, ты хочешь, чтобы ему здесь было хорошо?

— Конечно. Он очень восприимчив, потому что еще маленький, и я поощряю это, насколько могу осмелиться, влияя на его мозг. Я собираюсь научить его говорить на галактическом.

— Вот ты сама и мой его, ясно?

— Вымою, если ты настаиваешь, — пожала плечами Блисс, — но я хотела бы, чтобы он подружился с каждым из нас. Было бы хорошо, чтобы мы все исполняли родительские функции. Наверняка ты тоже можешь в этом поучаствовать.

— Но не в такой же степени!.. И когда закончишь мыть, избавься от него. Я хочу с тобой поговорить.

— Что ты этим хочешь сказать — «избавься от него»? — спросила Блисс с внезапной враждебностью.

— Я не имел в виду «выкинь его через шлюз». Я хотел сказать — отведи его в свою каюту. Усади в уголок. Я хочу поговорить с тобой.

— Всегда к вашим услугам, — холодно произнесла Блисс.

Некоторое время Тревайз смотрел ей вслед, пытаясь успокоиться, а потом прошел в рубку и включил обзорный экран.

С левой стороны в виде темного кружка со светлым серпиком сбоку красовалась Солярия. Тревайз положил руки на пульт, входя в контакт с компьютером, и обнаружил, что раздражение мгновенно улетучилось. Для полноценной связи мозга и компьютера необходимо было спокойствие, и условный рефлекс связал между собой прикосновение к контактам и успокоение.

Вокруг корабля до самой планеты не было никаких искусственных объектов. Соляриане (а скорее, роботы) не желали или не могли преследовать их.

Ну и прекрасно. Теперь он мог выйти из тени Солярии. В любом случае, если продолжать удаляться от планеты, тень исчезнет, поскольку видимые размеры Солярии на расстоянии уменьшаются по сравнению с более далеким, но и более крупным ее солнцем.

Он дал компьютеру команду вывести корабль из плоскости эклиптики, так как это давало возможность более безопасно перейти в режим ускорения. Так они быстрее достигнут области, где кривизна пространства будет достаточно малой для осуществления Прыжка.

И, как часто бывало в таком случае, он принялся наблюдать звезды. Они словно гипнотизировали его своей спокойной неизменностью. Все их истинные смещения и вращения исчезли, благодаря огромному расстоянию, превращавшему их в простые пятнышки света.

Одно из этих пятнышек могло быть солнцем, вокруг которого вращается Земля, — тем Солнцем, под лучами которого зародилась жизнь и по чьей милости развилось человечество.

Наверняка, если Внешние миры вращались вокруг звезд, бывших яркими и удаляющимися представителями звездного семейства и тем не менее не включенных в компьютерную карту Галактики, то же самое могло произойти и с Солнцем.

Или только солнца Внешних миров отсутствовали на карте из-за какого-то древнего договора, согласно которому они были предоставлены самим себе? Может быть, Солнце Земли есть на карте Галактики, но ничем не отличается от подобных ему, но не имеющих на своих орбитах пригодных для обитания планет?

В конце концов, в Галактике насчитывалось около тридцати миллиардов солнцеподобных звезд, но только у одной из тысячи имелись подходящие для обитания планеты. В радиусе нескольких сот парсеков вокруг корабля могли находиться тысячи таких обитаемых планет. Неужели придется по одной прочесывать эти солнцеподобные звезды в поисках таких планет?

А может, то первое и главное Солнце находится даже не в этом районе Галактики? Мало ли где непоколебимо уверены, что Солнце — одна из их ближайших звезд? Что именно они были первопоселенцами?

Тревайзу нужна была информация, но ее до сих пор не было.

Он сильно сомневался, дало ли бы даже самое тщательное исследование тысячелетних руин на Авроре какую-нибудь информацию о местоположении Земли. Еще сильнее он сомневался, что можно было выудить такие сведения у соляриан.

И потом, если все сведения о Земле исчезли из огромной библиотеки на Тренторе, если никаких воспоминаний о Земле не осталось в коллективной памяти Геи, то, похоже, найти сведения на затерянных мирах космонитов шансов было маловато.

А если ему посчастливится все-таки найти земное Солнце и, следовательно, Землю, не заставят ли его даже не понять, что он нашел? Не абсолютна ли самооборона Земли? Не непререкаемо ли ее стремление оставаться неприкасаемой?

Что же он искал? Землю? Или изъян в Плане Селдона, который, как он думал (без особых на то причин), ему удастся обнаружить на Земле?

План Селдона работал уже пять столетий и мог в конце концов привести человечество в спокойную гавань (так говорили, по крайней мере) в океане Второй Галактической Империи, более могущественной, чем Первая, более благородной и свободной — и все-таки он, Тревайз, проголосовал против нее, за Галаксию.

Галаксия должна была стать единым колоссальным организмом, в то время как Вторая Галактическая Империя, как бы велики ни были ее размеры, оставалась бы не более чем союз индивидуумов микроскопического размера по сравнению с ней самой. Вторая Империя могла бы быть еще одним примером того типа союзов индивидуальностей, какие человечество основывало с тех пор, как стало человечеством. Вторая Галактическая Империя могла бы стать величайшим и лучшим из таких союзов, но все равно оставалась бы не более чем еще одним членом в их ряду.

А для того чтобы Галаксия — пример организации абсолютно другого типа — превзошла Вторую Империю в совершенстве, в План должна была вкрасться ошибка, нечто такое, чего не предусмотрел сам великий Гэри Селдон.

Но если Селдон что-то упустил, как мог Тревайз поправить дело? Он не был математиком; не знал ничего, абсолютно ничего о тонкостях Плана; более того — не мог бы в этом ничего понять, даже если бы ему объяснили.

Он знал только о наличии допущений: во-первых, необходимость количества людей для расчетов, и во-вторых, их неведение относительно результатов этих расчетов. Первое допущение не могло не быть аксиомой, если учесть, как велико население Галактики, а второе стало аксиомой, поскольку только адепты Второй Академии знали детали Плана и при этом старательно держали их при себе.

Следовательно, должно было существовать еще одно неизвестное допущение — само собой результирующееся, причем настолько, что его нигде не упоминали и даже не думали о нем, хотя оно могло оказаться сложным. Это допущение, если оно было ложным, могло бы изменить генеральный вывод Плана и привести к тому, что Галаксия стала бы более предпочтительным вариантом, чем Империя.

Но если это допущение было таким очевидным и таким само собой разумеющимся, что о нем даже не упоминали, как оно могло быть ложным? А если никто не упоминал о нем, не думал о нем, откуда Тревайзу знать, что оно вообще существует, или иметь хоть какое-то понятие о его природе, раз уж он предположил, что оно существует?

Был ли он тем самым, кем его считала Гея — с ошибочной интуицией? Действительно ли он знал, как правильно поступить, даже не понимая, почему делает это?

Теперь он занялся посещением всех космонитских планет, которые ему были известны. Верный ли путь он избрал? Здесь ли ответ? Ну хотя бы начало ответа?

Что там было на Авроре, кроме руин и диких собак? Может быть, другие смертельно опасные хищники? Бешеные быки? Крысы-переростки? Коварные зеленоглазые тигры? Солярия оказалась живой, но что было там, кроме роботов и энергопреобразующих людей? Какое отношение имела каждая из этих планет к Плану Селдона, если они не хранили секрета местонахождения Земли?

А если хранили, какое Земля имела отношение к Плану? Не безумие ли все это? Может, он слишком долго и слишком серьезно прислушивался к фантазиям о собственной непогрешимости?

Жуткий стыд тяжелой волной залил его. Казалось, еще чуть-чуть, и он захлебнется. Тревайз взглянул на звезды — далекие, равнодушные — и подумал: «Я, должно быть, величайший глупец в Галактике».

58

Его размышления прервал голос Блисс.

— Ну, Тревайз, зачем ты хотел меня видеть? — бодро начала она, но тут же спохватилась. — Что-нибудь не так?

Тревайз взглянул на Блисс и на мгновение почувствовал, как ему трудно скрыть свое настроение. С полминуты он молча смотрел на нее, потом ответил.

— Нет-нет, Все в порядке. Я… я просто задумался. Мне свойственно, знаешь ли, время от времени думать.

Ему было немного не по себе от сознания того, что Блисс может прочесть его эмоции. Правда, она дала ему слово, что добровольно отказывается от всякого наблюдения за его сознанием.

Похоже, его ответ ее удовлетворил.

— Пелорат занимается с Фаллом, — сообщила она, — учит его галактическому. Вроде бы наша пища ребенку не вредит. Но из-за чего ты хотел меня видеть?

— Скажу, только не здесь. Сейчас компьютер во мне не нуждается. Пройдем ко мне? Кровать прибрана, и ты устроишься на ней, а я сяду на стул. Или наоборот, как хочешь.

— Все равно, — ответила Блисс.

Они прошли в каюту. Блисс пристально разглядывала Тревайза.

— А ты как будто уже не бесишься, — сказала она.

— Копаешься у меня в сознании?

— Вовсе нет. По лицу видно.

— Я и не бесился. Могу, правда, на мгновение выйти из себя, но это не то же самое, что взбеситься. Послушай, если ты не против, я хотел бы задать тебе кое-какие вопросы.

Блисс уселась на край кровати Тревайза, выпрямив спину. Темно-карие глаза ее смотрели серьезно. Длинные до плеч черные волосы были аккуратно причесаны. Тонкие руки спокойно лежали на коленях. От Блисс веяло тонким ароматом духов.

— Ты сделала из себя просто куколку, — улыбнулся Тревайз. — Наверное, решила, что я не отважусь орать на юную и прелестную леди.

— Можешь орать сколько угодно, если тебе от этого легче. Я только не хочу, чтобы ты орал на Фаллома.

— Не собираюсь. Честно говоря, и на тебя я не собирался орать. Разве мы не решили стать друзьями?

— Гея никогда не испытывала к тебе, Тревайз, никаких иных чувств, кроме дружеских.

— Я не говорю о Гее. Я знаю, что ты часть Геи, что ты Гея. Но все же существует некая часть тебя, которая является личностью, хотя бы отчасти. Я обращаюсь к этой части. Я обращаюсь к женщине по имени Блисс без оглядки — или с минимальной оглядкой — на Гею. Разве мы не решили быть друзьями, Блисс?

— Да, Тревайз.

— Тогда скажи, как случилось, что ты замешкалась с роботами на Солярии, после того как мы покинули усадьбу и добрались до корабля? Меня унизили, опустили на колени, но ты пальцем не шевельнула. Несмотря на то что в любой момент могли появиться новые роботы и превзойти нас числом, ты не сделала ровным счетом ничего.

Блисс серьезно поглядела на него и сказала, но не оправдываясь, а объясняя:

— Я не бездействовала, Тревайз. Я изучала сознание роботов охраны и пыталась понять, как управлять ими.

— Знаю. То есть ты мне сказала. Только я не вижу в этом смысла. Зачем тебе нужно было управлять их сознанием, когда ты бы могла запросто его разрушить, что ты в конце концов и сделала.

— Думаешь, это так просто — уничтожить разумное существо?

Тревайз брезгливо поморщился.

— Подожди, Блисс. Разумное существо? Это же всего-навсего робот.

— «Всего-навсего робот!» — в голосе Блисс зазвучали гневные нотки. — Так всегда. Всего-навсего! Всего-навсего! А почему солярианин Бандер не убил нас сразу? Мы ведь для него были всего-навсего людьми без мозговых преобразователей. Почему без угрызения совести не бросить Фаллома на произвол судьбы? Он ведь всего-навсего солярианин и притом маленький. Если начнешь ко всему на свете прицеплять табличку со словами «всего-навсего», то сумеешь уничтожить всех, кого пожелаешь.

— Не надо придираться к словам, — махнул рукой Тревайз. — Я ничего такого не сказал. Робот — всего-навсего робот. Ты не можешь отрицать этого. Это не человек. Это не разумное существо в нашем понимании. Это машина, имитирующая проявления разумности.

— Как легко ты говоришь, ничего не зная об этом, — укоризненно проговорила Блисс. — Я Гея. Да, я также и Блисс, но я — Гея. Я мир, который считает каждый свой атом значимым и необходимым, а любую совокупность атомов еще более необходимой и значимой. Я/мы/Гея не можем с легкостью уничтожить организованную совокупность атомов, хотя мы были бы рады включить ее во что-нибудь более сложное, стараясь, безусловно, не навредить целому.

Наивысшая из известных нам форм такой организации обладает разумом, и только в чрезвычайных обстоятельствах позволительно уничтожить разумное существо, механическое или биологическое — не имеет значения. У робота охраны был разум такого типа, какого я/мы/Гея никогда не встречали. Изучить его было восхитительно. Уничтожить его — немыслимо, за исключением момента прямой угрозы для нашей жизни.

— Ты рисковала тремя более разумными существами, — сухо заметил Тревайз, — собой, Пелоратом — человеком, которого ты любить, и, уж прости за откровенность, мной.

— Четырьмя. Ты все время забываешь о Фалломе. А риска практически не было, насколько я могла судить. Пойми… представь, ты увидел картину, настоящий шедевр, существование которого грозит тебе гибелью. Тебе достаточно было бы махнуть по холсту широкой кистью с краской как попало, и картина была бы уничтожена навеки, а ты — спасен. А теперь представь, что вместо этого ты внимательно изучаешь картину и делаешь мазки то здесь, то там, а где-то соскребаешь немного слой старой краски — тем самым, ты можешь достаточно сильно изменить картину для того, чтобы избежать смерти, и все же сохранить ее как шедевр. Естественно, необходимо старательное предварительное изучение. На это уйдет время, но наверняка, если бы оно у тебя было, ты попытался бы спасти картину так же, как и свою жизнь.

— Может быть, — кивнул Тревайз. — Но в конце концов ты таки уничтожила этот шедевр, рассмотрев его со всем вниманием. Широкая кисть опустилась на холст и зачеркнула все чудесные мельчайшие оттенки цветов и нежные сочетания форм и образов. И сделала ты это мгновенно, когда под угрозой оказалась жизнь маленького гермафродита, в то время как опасность для нас с Пелоратом и тебя самой тебя на это не подвигла.

— Нам, чужестранцам, немедленная гибель не грозит, а вот Фаллому, мне показалось, наоборот. Я была вынуждена выбирать между роботами охраны и Фалломом. И, не имея в запасе времени, я выбрала Фаллома.

— Неужели это так и было, Блисс? Быстрый подсчет и взвешивание в пользу одного и другого разума, стремительное вынесение приговора по делу столь сложному и важному?

— Да.

— А я тебе вот что скажу. Дело может быть совсем в другом. Рядом с тобой был ребенок, обреченный на смерть. Тебя охватило инстинктивное чувство материнства, и ты спасла дитя, тогда как раньше ты лишь просчитывала степень риска, которому подвергались трое взрослых.

Блисс залилась легким румянцем.

— Возможно, нечто подобное и было, но не в таком карикатурном виде. За этим тоже стояли вполне рациональные причины.

— Интересно! Если за этим стояли вполне рациональные причины, ты же должна была сделать другой вывод. Этому ребенку суждено было встретить судьбу, неизбежную в его обществе. Кто знает, сколько тысяч детей было убито, чтобы поддерживать постоянно число жителей, которое соляриане считают оптимальным для своего мира.

— Не совсем так, Тревайз. Ребенок был бы убит из-за того, что оказался слишком молод для наследования. А это произошло потому, что его родитель умер преждевременно, потому что я его убила.

— В тот миг, когда мы стояли перед выбором — убить его или погибнуть самим.

— Не важно. Я убила его родителя. Я не могла стоять рядом и смотреть, как по моей вине убивают ребенка… И потом, это даст возможность изучить сознание такого типа, какой никогда прежде не изучался Геей.

— Сознание ребенка.

— Он недолго останется таким. Он разовьет мозговые преобразователи. Они дают солярианам такие способности, каких Гея достичь не может. Одно лишь поддержание тусклого света и включение механизма открывания двери полностью меня истощило. Бандер же мог снабжать энергией все свое поместье, настолько же большое и сложное, как город, который мы видели на Компореллоне, — и делал это даже во сне.

— Следовательно, ты смотришь на этого ребенка как на важный вклад в фундаментальные исследования сознания.

— Да, пожалуй.

— Я так не думаю. Мне сдается, на борту у нас появилась опасность. Большая опасность.

— Какая опасность? Фаллом может отлично приспособиться — с моей помощью. Он разумен и, похоже, уже немного привязался к нам. Он ест, когда мы едим, ходит за нами, и я/мы/Гея можем получить знания неоценимой важности, исследуя его мозг.

— А что, если он родит детеныша? Ему не нужен партнер — он сам себе и муж и жена.

— Пройдет еще много лет, пока он достигнет половой зрелости. Космониты живут столетиями, а соляриане не горели желанием увеличивать свою численность. Задержка воспроизводства, вероятно, генетически заложена у всех них. У Фаллома еще долго не будет детей.

— Откуда ты знаешь?

— Я не говорю, что знаю. Просто пытаюсь рассуждать логически.

— А я говорю тебе, что Фаллом может оказаться опасным.

— Ты не знаешь этого наверняка. И ты как раз рассуждаешь без всякой логики.

— Я чувствую это, Блисс, безо всяких на то причин. Ведь это ты утверждаешь, что моя интуиция непогрешима.

Блисс нахмурилась и смутилась.

59

Пелорат задержался у двери рубки и робко заглянул внутрь. Казалось, он пытается понять, сильно занят Тревайз или нет.

Руки Тревайза лежали на пульте, как всегда, когда он входил в контакт с компьютером. Смотрел он на обзорный экран. Пелорат решил, что Тревайз таки занят сильно и стал терпеливо ждать, стараясь не шевелиться, чтобы не помешать.

Наконец Тревайз заметил Пелората. Правда, посмотрел он на него довольно-таки отрешенно. Глаза его смотрели отстранение взгляд блуждал. Как будто во время контакта с компьютером он видел, думал, жил несколько иначе, чем обычно.

Однако он медленно кивнул Пелорату, словно образ друга, с трудом проникая в сознание, произвел наконец какое-то воздействие на те участки мозга, что отвечают за распознавание зрительных образов. Затем, спустя мгновение он отнял руки от пульта, улыбнулся и вновь стал самим собой.

— Боюсь, я оторвал тебя от дела, Голан, — извиняющимся тоном проговорил Пелорат.

— Ничего страшного, Джен. Я просто производил проверку готовности к Прыжку. Теперь мы готовы, но я думаю, что выжду еще несколько часов, на всякий случай.

— Разве случайности имеют к этому какое-то отношение?

— Да нет. Это всего лишь поговорка, — улыбаясь ответил Тревайз, — хотя от случайностей никто не гарантирован, по крайней мере, теоретически, Ну, что стряслось?

— Могу я сесть?

— Конечно, но давай лучше пройдем в мою каюту. Как там Блисс?

— Прекрасно. — Он откашлялся. — Она снова спит. Она должна выспаться, ты же понимаешь.

— Естественно. Гиперпространственный разрыв. Понимаю.

— Верно, дружочек.

— А Фаллом?

Тревайз устроился на кровати, предложив стул Пелорату.

— Помнишь те книги из моей библиотеки, которые ты распечатал через компьютер для меня? Сказки и предания. Он читает их. Конечно, он слабо понимает галактический, но, кажется, ему доставляет удовольствие произносить слова вслух. Но… почему-то я говорю о нем в мужском роде. Почему бы это, как ты думаешь?

— Возможно, потому, что ты сам мужчина, — пожал плечами Тревайз.

— Может быть. Он страшно умный, знаешь ли.

— Я просто уверен в этом.

Пелорат замялся.

— Я вижу, тебе не очень-то нравится Фаллом.

— Ничего не имею против него лично, Джен. У меня никогда не было детей, и я, в общем, никогда не питал к ним особо нежных чувств. А у тебя вроде бы были дети, насколько я помню?

— Сын. Знаешь, это такое удовольствие — иметь сына, особенно когда он еще маленький. Может быть, именно поэтому я невольно считаю Фаллома мальчиком. Это возвращает меня на четверть века назад.

— У меня нет никаких возражений из-за того, что он тебе нравится, Джен.

— Ты тоже полюбишь его, если только попробуешь отнестись к нему непредвзято.

— Думаю, что да, Джен, и в один прекрасный день я, может быть, попробую.

Пелорат помолчал немного и сказал:

— Ты, наверное, уже стал спорить с Блисс.

— На самом деле мне не кажется, что мы так уж много спорим, Джен. Мы с ней в действительности вполне нормально сотрудничаем. Вчера мы даже очень конструктивно побеседовали — без криков, без взаимных упреков — насчет того, почему она не сразу вывела из строя роботов охраны. В конце концов она продолжает спасать нам жизнь, так что я не могу предложить ей что-либо, кроме дружбы, не правда ли?

— Да, понимаю. Только я не про это. Я про споры, а не про «ссоры». Я про ваше постоянное расхождение во мнениях о Галаксии как противоположности индивидуальности.

— Ах это! Я полагаю, эти дискуссии продолжатся, но будут корректными.

— А что ты скажешь, Голан, если я приведу аргумент в пользу Галаксии?

— Никаких возражений. Только скажи: это твое личное мнение или ты просто чувствуешь себя счастливым, когда соглашаешься с Блисс?

— Это мое мнение, честное слово. Я думаю, Галаксия — это самое логичное будущее. Ты сам выбрал это направление развития человечества, и я все больше убеждаюсь в том, что оно верно.

— Потому что я выбрал его? Это не аргумент. Что бы Гея ни говорила, я способен ошибаться, ты же знаешь. Так что не позволяй Блисс убеждать себя в преимуществах Галаксии на этом основании.

— Я думаю, что ты не ошибся. Это мне доказала Солярия, а не Блисс.

— Каким образом?

— Ну, во-первых, мы изоляты, ты и я.

— Это ее термин, Джен. Я предпочитаю думать, что мы личности.

— Это просто вопрос семантики, дружочек. Называй, как хочешь, но мы заключены в наши собственные шкуры, окружающие наши собственные мысли, думаем сперва и прежде всего о самих себе. Самосохранение для нас первый и главный закон природы, даже тогда, когда это означает, что всем остальным на свете будет причинено зло.

— Известны люди, отдавшие свои жизни за других.

— Это редкое явление. Гораздо больше известно людей, покушающихся на насущнейшие нужды других ради какой-нибудь собственной глупейшей прихоти.

— И какое отношение это имеет к Солярии?

— Ну, на Солярии мы могли видеть, во что могут превратиться отдельные независимые личности, если тебе так больше нравится. Соляриане с трудом смогли разделить между собой целую планету. Они решили, что жизнь в полнейшей изоляции есть совершенная свобода. Они не привязаны даже к своим собственным отпрыскам и убивают их, если их слишком много. Они окружили себя роботами-рабами, которых обеспечивают энергией, и когда солярианин умирает, все поместье символически умирает вместе с ним. Разве это достойно восхищения, Голан? Разве это можно сравнить с тонкостью, добротой, заботой, царившими на Гее? Блисс вовсе не обсуждала это со мной. Это мои собственные мысли и чувства.

— Да, они похожи на твои, Джен. И я их разделяю. Я тоже думаю, что солярианское общество ужасно, но оно не всегда было таким. Они не произошли от землян, близкими их предками были космониты, которые жили гораздо дольше, чем обычные люди. Соляриане почему-то выбрали путь, приведший к крайности, но нельзя судить по крайностям. Во всей Галактике с ее миллионами обитаемых планет известна ли тебе хоть одна планета, теперь или в прошлом, имеющая общество, подобное солярианскому? Или хотя бы отдаленно напоминающая его? И смогла бы Солярия создать его, если бы не заигралась с роботами? Сомнительно, чтобы общество, состоящее из личностей, могло превратиться в такое вот солярианское средоточие ужаса без роботов.

— Ты всегда находишь дырочку, Голая, — поморщился Пелорат, — ну, то есть я хотел сказать, тебе ничего не стоит защитить тот тип Галактики, против которого ты проголосовал.

— Ты меня неверно понимаешь. Разумный довод в пользу Галаксии существует и когда я найду его, когда узнаю, в чем он состоит, я соглашусь и сдамся. Или точнее говоря, если найду.

— Ты думаешь, что тебе это может и не удастся?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Тревайз. — Ты, к примеру, понимаешь, почему я жду несколько часов, прежде чем совершить Прыжок, и почему мне так и хочется уговорить себя подождать несколько дней?

— Ты сказал, что подождать — это безопаснее.

— Да, я так сказал, но никакой опасности нет и теперь. Чего я действительно боюсь, так это того, что космонитские планеты, чьи координаты у нас есть, все хором обманули наши ожидания. У нас только три набора координат; и на двух планетах мы уже побывали, и оба раза еле ноги унесли. При этом мы все еще не получили ни единого намека на расположение Земли или даже на то, существует ли она вообще. Сейчас я использую третий и последний шанс. А что, если и здесь нас ждет провал?

— Знаешь, — вздохнул Пелорат, — есть одна старая сказка, она, кстати, есть среди тех, что я дал Фаллому, чтобы он попрактиковался в языке; так вот… там кому-то дали возможность загадать три желания, но только три. «Три» в таких делах — число особенное, возможно, потому, что оно первое простое число, наименьшее простое число после единицы. Ну, и одно из трех сбывается. Но в сказках получается так, что от желаний — никакого толку. Никто их не загадывает правильно, что, как я думаю, является отражением древней мудрости: удовлетворение желаний дается трудом, а не… — Пелорат смутился и не закончил фразу. — Прости, дружочек, я отвлекаю тебя. Я становлюсь болтливым, когда речь заходит о моем увлечении.

— Мне всегда интересно с тобой, Джен. Тогда попытаюсь найти тут аналогию. У нас было три желания, мы использовали два, но это не принесло нам ничего хорошего. Осталось одно. Отчего-то я уверен, что нам вновь не повезет, а мне этого жутко не хочется. Вот потому-то я так и тяну с Прыжком.

— Что ты будешь делать, если ожидания будут вновь обмануты? Вернешься на Гею? На Терминус?

— О нет, — прошептал Тревайз, качая головой. — Поиск надо продолжать… но если б я только знал как.

Глава четырнадцатая Мертвая планета

60

Тревайз устал. Те немногие победы, что он одержал с начала поиска, были далеки от совершенства — скорее, они просто на время отодвигали поражение.

Теперь же он так оттянул Прыжок к третьей космонитской планете, что его тревога передалась другим. Когда же он наконец решил, что должен дать компьютеру команду перебросить корабль через гиперпространство, Пелорат с озабоченным видом встал у двери рубки, а Блисс — позади, сбоку от него. И Фаллом был с ними. Моргая, как сова, он глядел на Тревайза, одной рукой крепко сжимая пальцы Блисс.

Тревайз оторвался от компьютера и довольно грубо бросил:

— Ну, вся семейка в сборе!

Однако неудобство от сказанного испытал только он сам.

Он задал компьютеру параметры Прыжка таким образом, чтобы выйти в обычное пространство на большем расстоянии от звезды, чем требовалось. Он убеждал себя: это потому, что он научился осторожности в результате событий на первых двух космонитских планетах, но сам не верил в это. В глубине души он знал, что надеется вынырнуть в пространстве на достаточно большом расстоянии от звезды, чтобы остаться неуверенным в том, есть ли вокруг нее пригодные для жизни планеты или нет. Тогда у него было бы еще несколько дней на полет, прежде чем он сможет обнаружить их (или нет) и (возможно) взглянуть горькой правде в лицо.

И вот под взглядами «дружной семейки» он поглубже вздохнул, задержал дыхание, а затем со свистом выдохнул, дав компьютеру окончательные инструкции.

Звездный узор заскользил в бесконечном безмолвии, и обзорный экран почти опустел, показывая область пространства с редкими звездами. А одна ярко сияла совсем рядом с центром экрана.

Тревайз довольно усмехнулся — победа, в некотором роде. В конце концов третий набор координат мог оказаться ошибочным и не привести корабль к подходящей звезде класса G. Он посмотрел на своих спутников и сказал:

— Вот она. Звезда номер три.

— Ты уверен? — негромко спросила Блисс.

— Смотрите! Я переключу экран компьютера на соответствующий участок карты Галактики, и, если эта яркая звезда исчезнет, значит, она не нанесена на карту, а стало быть, она-то нам и нужна.

Компьютер выполнил его команду, и звезда мгновенно погасла. Казалось, ее никогда и не было, а остальные звезды горели там же, где и раньше, в величественном равнодушии.

— Она самая, — сказал Тревайз.

И все-таки задал «Далекой звезде» скорость чуть больше половины той, которую мог легко поддерживать. Присутствие или отсутствие обитаемых планет все еще вызывало сомнения. Он не торопился отвечать на этот вопрос. Даже после трехдневного приближения нечего еще было сказать об их возможном наличии.

Хотя… возможно, кое-что было уже сейчас. Звезду сопровождал крупный газовый гигант Он вращался очень далеко от своего солнца и испускал бледный желтый свет, отражавшийся от его дневной стороны, которая была видна на экране в виде тонкого полумесяца.

Тревайзу не понравился его вид, но он постарался не показать этого и объяснил небрежно, словно по путеводителю:

— Это газовый гигант. Довольно эффектный. У него пара тонких колец и два приличных спутника, которые со временем можно будет разглядеть.

— Большинство систем включает газовые гиганты, верно? — спросила Блисс.

— Да, но этот очень крупный. Судя по расстоянию от него до спутников и по периоду их обращения, этот гигант, должно быть, почти в две тысячи раз массивней, чем пригодная для жизни планета.

— Какая разница? — пожала плечами Блисс. — Газовый гигант — это газовый гигант, и не имеет значения, какого он размера, правда? Обычно они находятся на больших расстояниях от звезды, вокруг которой обращаются, и ни один из них не годится для жизни из-за своих размеров и отдаленности. Надо подойти к звезде поближе и поискать планеты, годные для жизни людей.

Тревайз растерялся, а потом решил все выложить в открытую.

— Дело в том, — сказал он, — что газовые гиганты стремятся как бы чисто-начисто подмести все близлежащие пространства. Та материя, что они не смогли вобрать в себя, может срастись в довольно большие тела, которые становятся его спутниками. Это предотвращает образование других космических тел даже на значительных расстояниях от гигантов, так что чем он больше, тем более вероятно, что вокруг данной звезды вращается только одна крупная планета. Здесь же вполне может оказаться лишь этот газовый гигант и астероиды.

— Ты имеешь в виду, что здесь нет подходящих для жизни планет?

— Чем больше газовый гигант, тем меньше вероятность встретить такие планеты, а этот так массивен, что тянет на карликовую звезду.

— А можно посмотреть? — спросил Пелорат.

Все трое приникли к экрану (Фаллома Блисс отвела в каюту читать).

Увеличение планеты продолжалось до тех пор, пока светящийся серп не заполнил весь экран. На некотором расстоянии от центра его пересекала тонкая темная линия — тень системы колец, которые были видны за краем поверхности планеты в виде сверкающей дуги, протянувшейся на темную сторону.

— Ось вращения планеты наклонена примерно на тридцать пять градусов к плоскости эклиптики, — сказал Тревайз, — кольца расположены в экваториальной плоскости. Так что звездный свет при данном положении планеты отбрасывает тень колец практически на экватор.

— Кольца тонкие, — не отрывая глаз от экрана, заметил Пелорат.

— Немного поменьше средних размеров, — уточнил Тревайз.

— Согласно легенде, кольца вокруг газового гиганта в планетарной системе Земли гораздо шире, ярче и более отчетливы, чем эти. Такие кольца, что в сравнении с ними газовый гигант кажется карликом.

— Я не удивлен, — сказал Тревайз. — Когда история передается от человека к человеку тысячи лет, вряд ли в ней что-либо уменьшается при пересказе.

— Прекрасно… — произнесла Блисс. — Когда смотришь на серп, кажется, что он переливается и изгибается прямо на глазах.

— Атмосферные бури, — пояснил Тревайз. — В общем-то можно рассмотреть их получше, если выбрать подходящую длину световых волн. Сейчас попробую, — Он положил руки на пульт и приказал компьютеру пройтись по спектру и остановиться на оптимальной частоте.

Нежно-светящийся серп планеты стал менять свою окраску, причем так быстро, что стало темно в глазах. Наконец серп стал красно-оранжевым, и по нему заплавали отчетливые спирали, закручиваясь и раскручиваясь по мере движения.

— Невероятно… — пробормотал Пелорат.

— Восхитительно… — прошептала Блисс.

Вполне вероятно, горько думал Тревайз. И вовсе не восхитительно. Ни Пелорат, ни Блисс, погруженные в созерцание этого великолепия, не подумали о том, что планета, которой они восторгались, уменьшает шансы разгадать ту тайну, что мучила Тревайза. Но, впрочем, почему они должны думать об этом? Обоих вполне удовлетворяет то, что решение Тревайза правильно, и они сопровождают его в его поисках, не переживая так эмоционально, как он сам. Бесполезно обижаться на них за это.

— Ночная сторона кажется темной, — сказал он, — но, если бы наши глаза могли воспринимать инфракрасное излучение, мы бы увидели ее красной, глубоко и злобно красной. Планета очень сильно излучает в инфракрасном диапазоне, поскольку она достаточно велика, чтобы быть нагретой почти докрасна. Это больше чем газовый гигант — это субзвезда. — Он подождал немного и продолжал: — А теперь выкинем этот объект из головы и поищем подходящую для жизни планету, которая, может быть, здесь есть.

— Наверное, она есть, — улыбнулся Пелорат. — Не сдавайся, дружочек.

— Я не сдаюсь, — не без особого энтузиазма возразил Тревайз. — Образование планет — слишком сложное дело, чтобы для этого существовали жестокие правила. Мы говорим только о вероятностях. При наличии этого чудовища вероятность уменьшается, но не до нуля.

— Почему бы тебе не подумать немного иначе? — вмешалась Блисс. — Поскольку первые два набора координат дали тебе две обитаемые планеты космонитов, то третий, который уже дал тебе подходящую звезду, тоже приведет к обитаемой планете. Зачем рассуждать о вероятностях?

— Хотел бы надеяться, что ты права, — ответил Тревайз, вовсе не чувствуя себя утешенным. — Сейчас стартуем из плоскости эклиптики по направлению к звезде.

Компьютер позаботился об этом почти в тот же миг, как прозвучали эти слова. Тревайз откинулся на спинку пилотского кресла и решил, что единственный недостаток пилотирования гравилета с такими современными компьютерами — то, что испытавший это не захочет никогда — никогда — пилотировать корабль любого другого типа.

Разве он сумеет снова вынести такую муку — самостоятельные расчеты? Разве сумеет думать об ускорении, ограничивать его разумными пределами? Скорее всего, он позабыл бы об этом и такое бы отколол, что и сам, и все на борту размазались бы по внутренним переборкам.

А этим кораблем будет управлять — или другим, в точности подобным ему, если только сумеет вынести все эти перемены, — всегда.

И поскольку Тревайз хотел отвлечься от вопроса о наличии обитаемых планет, он сосредоточился на том, чтобы вывести корабль над плоскостью, а не под нее. При отсутствии какой-либо веской причины выходить под плоскостью пилоты почти всегда выбирали первый вариант. Почему?

Кстати, почему рассматривают одно направление как верх, а другое — как низ? В симметричном космосе это чистейшая условность.

Точно так же он обычно обращал внимание на то, в каком направлении вращаются наблюдаемые им планеты вокруг своей оси и вокруг звезды. Если оба направления оказывались против часовой стрелки, то поднятая рука означала север, а под ногами находился юг. Север в Галактике воспринимался как верх, а юг — как низ. Точнее, чистейшая условность, возникшая во мгле прошлого, но которой рабски следовали до сих пор. Если кто-нибудь увидит перевернутой югом вверх знакомую карту, вряд ли сможет узнать ее. Карту потребовалось бы перевернуть, чтобы она обрела свой смысл. И все, что на ней обозначено, стало бы ясным, стоило лишь сориентировать ее на север — «верхом вверх».

Тревайз вспомнил о сражении, данном Белом Риозом, генералом Империи, три века назад. В критический момент он развернул свою эскадру, вывел ее под плоскость эклиптики и застал врасплох эскадру вражеских судов, которые, ожидая нападения, были готовы к отражению атаки с этого направления. Этот маневр сочли бесчестным. Кто? Проигравшие, естественно.

Условность, столь могущественная и столь древняя, должно быть, возникла на Земле… и мысли Тревайза снова вернулись к обитаемым планетам.

Пелорат и Блисс продолжали разглядывать газовый гигант, который медленно поворачивался на экране, постепенно откатываясь назад, Часть, освещенная солнцем, расширялась, и, так как Тревайз продолжал наблюдение в оранжево-красном диапазоне волн, вихревая картина ураганов на поверхности гиганта становилась все более безумной и гипнотической.

Тут пришел Фаллом, и Блисс решила, что ему пора спать, да и ей самой сон тоже не помешает.

— Я увожу корабль от газового гиганта, Джен, — сказал Тревайз оставшемуся с ним Пелорату. — Я хочу переключить компьютер на поиск гравитационных возмущений от планет нужных нам размеров.

— Конечно, дружочек, конечно.

Но задача на самом деле была более сложной. Компьютер должен был искать планеты не только подходящих размеров, но и находящиеся на нужном расстоянии от звезды. Должно было пройти несколько дней, прежде чем Тревайз мог обрести полную уверенность.

61

Тревайз вошел в свою каюту хмурый, серьезный, мрачнее тучи, и застал у себя гостей. Его ждала Блисс, а рядом с ней — Фаллом. Его набедренная повязка и остальная одежда были чисто выстираны и отутюжены. Подросток в своей одежде выглядел лучше, чем в одной из укороченных ночных рубашек Блисс.

— Я не хотела мешать тебе, но послушай. Начинай, Фаллом.

Своим высоким музыкальным голосом Фаллом произнес:

— Приветствую тебя, опекун Тревайз. Мне очень приятно, что я се… су… сопровождаю тебя в этом корабле. Я счастлив также, видя доброе отношение ко мне моих друзей, Блисс и Пела.

Фаллом закончил и очаровательно улыбнулся. Тревайз подумал: «Кто для меня этот ребенок? Мальчик или девочка? Или оба вместе? А может, ни то ни другое».

— Очень хорошо вызубрено, — кивнул он. — Почти верно произнесено.

— Вовсе не вызубрено, — возразила Блисс. — Фаллом составил предложения сам и спросил, можно ли сказать тебе. Я не знала даже, что скажет ребенок, пока сама не услышала.

— В таком случае, очень хорошо, — выдавил улыбку Тревайз.

Он заметил, что Блисс хоть и говорит о Фалломе, как Пелорат, в мужском роде, но местоимением «он» не пользуется.

— Я говорила, что Тревайзу понравится, — обернулась к Фаллому Блисс. — Теперь иди к Пелу и можешь еще почитать, если хочешь.

Фаллом кивнул и выбежал, а Блисс сказала Тревайзу:

— Просто удивительно, как быстро Фаллом освоился с галактическим. У соляриан, должно быть, особые способности к языкам. Вспомни, как хорошо говорил Бандер, а ведь он только прослушивал гиперпространственные передачи. Солярианское сознание наверняка способно не только к преобразованию энергии.

Тревайз что-то буркнул себе под нос.

— Не говори мне, что тебе все еще неприятен Фаллом, — настаивала Блисс.

— Не то чтобы он был мне неприятен, но и особой любви к нему я не испытываю. Это существо просто доставляет мне неудобство. Кроме того, это просто противно — иметь дело с гермафродитом.

— Тревайз, это попросту смешно. Фаллом — вполне нормальное живое существо. Подумай, какими отвратительными должны казаться гермафродитам мы — просто мужчины и женщины. Каждый — лишь половина целого, а для воспроизводства должно происходить временное и неуклюжее слияние воедино.

— Ты против этого, Блисс?

— Не прикидывайся, что не понимаешь, Тревайз. Я пытаюсь представить, как мы выглядим с точки зрения гермафродитов. Им это, должно быть, кажется исключительно отталкивающим; нам — вполне естественным. Так, Фаллом кажется отталкивающим тебе, но это всего лишь недальновидный, обывательский взгляд.

— Честно говоря, — сказал Тревайз, — надоедает не использовать в общении с этим существом местоимения. Это мешает думать, и в разговоре запинаешься на местоимениях.

— Но это просто недостаток нашего языка, а не Фаллома. Ни один человеческий язык не развивался с учетом гермафродизма. И я рада, что ты затронул эту тему, потому что я сама уже думала об этом. Говорить «оно» не выход. Это местоимение для предметов, у которых пол не может быть установлен, а местоимения для тех, кто сексуально активен в обоих смыслах, в нашем языке отсутствуют. Почему бы тогда не выбрать одно из местоимений произвольно? Я думаю о Фалломе, как о девочке. Высокий голос, способность давать потомство, что является жизненным определением женственности. Пелорат согласен, почему бы тебе не сделать то же самое? Пусть будет «она».

— Хорошо, — пожал плечами Тревайз. — Это будет звучать странно, учитывая, что у нее есть яички, но пускай, мне-то что.

— У тебя противная привычка все обращать в шутку, — вздохнула Блисс, — но я знаю, как ты нервничаешь, и прощаю тебя. Только, говоря о Фалломе, подразумевай, что это — девочка.

— Ладно, — Тревайз замялся, но был не в силах сдержаться: — Чем дальше, тем больше Фаллом начинает казаться мне твоим приемным ребенком всякий раз, как я вижу вас вместе. Не потому ли это, что ты хочешь детей? А не лучше ли подумать о том, что Джен может дать тебе хотя бы одного?

Глаза Блисс широко распахнулись.

— При чем тут дети! Неужели ты думаешь, что я использую его как удобный инструмент для обзаведения ребенком? В любом случае, мне не время пока заводить детей. Но когда такое время настанет, это будет геянский ребенок, а Пел для этого не подходит.

— То есть Джен будет отвергнут?

— Вовсе нет. Ну разве что на время. Это может быть даже проведено путем искусственного осеменения.

— Я полагаю, ты только тогда сможешь иметь ребенка, когда Гея решит, что это необходимо — когда возникнет вакансия из-за смерти одной из уже существующих частей Геи.

— Безумное объяснение, но достаточно правдивое. Гея должна быть пропорциональной во всех своих частях и взаимосвязях.

— Ну прямо как Солярия.

Губы Блисс сжались, а лицо слегка побледнело.

— Совсем не так. Соляриане производят детей больше, чем им необходимо, и уничтожают лишних. Мы же рожаем ровно столько, сколько нужно, и у нас нет необходимости никого лишать жизни — скажем, как у тебя замещается отмирающий верхний слой кожи на новый, и ни одной клеткой больше.

— Я понял. Надеюсь, правда, что тебе небезразличны чувства Джена.

— В связи с моим возможным ребенком? Об этом у нас никогда не заходил разговор да и не зайдет.

— Нет, не об этом. Меня удивляет то, что ты все больше и больше увлекаешься Фалломом. Джен может почувствовать себя покинутым.

— Я вовсе не пренебрегаю им, и сам он тоже интересуется Фалломом. Она — еще одна точка взаимного увлечения, и это сближает нас еще сильнее. Может быть, это ты чувствуешь себя покинутым?

— Я? — удивился Тревайз.

— Да, ты. Я не больше понимаю изолятов, чем ты — Гею, но у меня такое чувство, что тебе доставляет удовольствие быть в центре внимания на этом корабле, и тебе может казаться, будто Фаллом занял твое место.

— Глупости.

— Не больше чем твое предположение, что я пренебрегаю Пелом.

— Тогда заключим перемирие и хватит об этом. Я попытаюсь считать Фаллома девочкой и не буду чересчур беспокоиться о том, что ты равнодушна к чувствам Джена.

— Спасибо, — улыбнулась Блисс. — Тогда все отлично.

Тревайз повернулся было к экрану, но Блисс окликнула его:

— Подожди!

— Да! — немного устало сказал он обернувшись.

— Я прекрасно вижу, что ты грустен и угнетен. Я не имею права вторгаться в твой разум, но ты мог бы поведать мне, что случилось. Вчера ты сказал, что в этой системе есть подходящая планета, и казалось, это тебя обрадовало. Надеюсь, планета никуда не исчезла! Ты не ошибся, правда?

— В системе обнаружена подходящая планета, и она никуда не делась.

— Она нужного размера?

Тревайз кивнул.

— Раз подходящая, естественно, она нужного размера. И кроме того, находится на приемлемом расстоянии от звезды.

— Ну а что же тогда не в порядке?

— Сейчас мы подошли достаточно близко к планете, чтобы проанализировать ее атмосферу. Оказалось, что говорить о ней нечего.

— Нет атмосферы?

— Не о чем говорить. Эта планета не пригодна для жизни, а другой, обращающейся вокруг этого солнца и имеющей хотя бы малейший шанс быть обитаемой, нет. В нашей третьей попытке результат нулевой.

62

Пелорат, печально стоя у двери рубки, боялся заговорить с хмуро молчавшим Тревайзом, надеясь, что тот сам начнет разговор.

Тревайз как в рот воды набрал. Если молчание можно назвать упрямым, он молчал именно так.

Наконец Пелорат не выдержал и довольно робко спросил:

— Чем мы занимаемся?

Тревайз посмотрел на Пелората, еще немного помолчал, отвернулся и ответил:

— Начинаем отсчет времени перед посадкой на планету.

— Но раз здесь нет атмосферы…

— Это компьютер говорит, что здесь нет атмосферы. До сих пор он обычно сообщал мне то, что я хотел услышать, и я принимал его ответы. Теперь он сообщил мне то, чего я слышать не желаю, и я должен проверить это. Если компьютеру когда-нибудь суждено ошибаться, я хочу, чтобы это произошло именно сейчас.

— Ты думаешь, он действительно ошибся?

— Нет, не думаю.

— Ты можешь представить себе какую-нибудь причину, по которой он мог бы ошибаться?

— Нет, не могу.

— Тогда в чем же дело, Голан?

Тревайз повернулся в кресле и оказался лицом к лицу с Пелоратом. Лицо его было полно отчаяния.

— Неужели ты не видишь, Джен, что я просто больше ничего не могу придумать? Что касается Земли, мы вытащили пустые билетики на первых двух планетах, а теперь и эта оказалась пустышкой. Что я должен делать? Порхать от планеты к планете, приставать ко всем и спрашивать: «Простите, где тут Земля?» Земля слишком хорошо замела все свои следы, не оставив нигде ни намека о себе. А это, видимо, означает, что мы вряд ли заметили бы такой намек, даже если бы он существовал.

— Я и сам думал об этом, — кивнул Пелорат. — Может, поговорим? Я знаю, ты в отчаянии, дружочек, и не хочешь разговаривать… в общем, если хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, я могу уйти.

— Да говори, говори… — почти простонал Тревайз. — На что я еще способен, кроме как слушать? Давай, поехали.

— Я так понял, что ты все-таки не очень настроен слушать, ну да ладно. Попробую. Пожалуйста, останови меня в любой момент, если тебе надоест моя речь… Мне кажется, Голан, что Земле нет нужды предпринимать только пассивные и негативные меры, скрывая себя. Ей нужно было не просто уничтожить сведения о себе. Не могла ли она взять и подбросить фальшивую информацию и активно распространять ее, тем самым скрывая правду?

— Как ты себе это представляешь?

— Ну… мы много раз слышали о радиоактивности Земли, и такой слух мог быть распущен, чтобы заставить любого отказаться от всяких попыток отыскать ее. Если Земля действительно радиоактивна, значит, она совершенно неприступна. Если это так, то мы не смогли бы шагнуть на ее поверхность. Даже исследовательские роботы, если бы они у нас были, не вынесли бы радиации. Вот и получается — зачем ее искать? А если она не радиоактивна, натолкнуться на нее можно только случайно, и тогда у нее должна быть другая причина прятаться.

— Как ни странно, Джен, — вымучил улыбку Тревайз, — эта мысль и мне приходила в голову. Мне даже представлялось, что сведения о невероятно огромном спутнике могли быть нарочно внедрены во всемирные легенды. Что касается газового гиганта с чудовищной системой колец, это точно так же маловероятно и точно так же может оказаться выдуманным для отвода глаз. И все это, возможно, предназначено именно для того, чтобы заставить нас искать нечто несуществующее, так что мы спокойно пройдем мимо нужной планетной системы, поглядим на Землю, но не обратим на нее никакого внимания, так как на самом деле у нее нет ни большого спутника, ни кузена с тремя кольцами, ни радиоактивной поверхности. Следовательно, мы не узнаем ее и даже не подумаем, что смотрим на нее. И даже хуже.

— Разве может быть хуже? — ошарашенно спросил Пелорат.

— Запросто. Хуже — это когда сходишь с ума по ночам и начинаешь рыскать по безграничным просторам фантазии, пытаясь найти хоть что-нибудь, от чего становится еще страшнее. Что, если Земля обладает исключительной способностью маскироваться? Что, если мы загипнотизированы? Что, если мы могли пройти мимо Земли, у которой есть гигантский спутник с громадными кольцами, и не увидеть ничего из этого? Что, если это уже произошло?

— Но если ты веришь в это, почему же мы тогда…

— Я не сказал, что верю в это. Я говорю о сумасшедших фантазиях. Мы продолжаем поиски.

— Сколько же можно искать, Тревайз? — помедлив, спросил Пелорат. — Когда-нибудь нам наверняка придется бросить все это.

— Никогда! — рассвирепел Тревайз. — Если мне суждено провести остаток жизни, скитаясь от планеты к планете, оглядываясь и спрашивая: «Простите, сэр, не подскажете, где тут Земля?» — так тому и быть. В любое время я могу доставить тебя, Блисс и даже Фаллом, если ты пожелаешь, обратно на Гею, а затем продолжать поиск самостоятельно.

— О нет! Ты знаешь, я не брошу тебя, Голан, и Блисс не бросит тоже. Мы будем скитаться от планеты к планете вместе с тобой, если так надо. Но зачем?

— Затем, что я должен найти Землю и найду ее. Не знаю как, но найду… А теперь смотри. Я пытаюсь достичь точки, откуда смогу изучить освещенную сторону планеты, но так, чтобы солнце не находилось слишком близко… Погоди немного.

Пелорат замолчал, но не ушел, а стал смотреть на экран. Тревайз изучал изображение наполовину освещенной планеты. Пелорат не видел ничего особенного, но знал, что Тревайз, связанный с компьютером, рассматривает ее более зорко.

— Дымка… — прошептал Тревайз.

— Значит, здесь все-таки есть атмосфера?

— Но не слишком плотная. Недостаточная для поддержания жизни, однако способная создавать слабый ветер, который может поднять пыль. Это общеизвестный признак планет с разреженной атмосферой. Здесь даже могут быть маленькие полярные ледяные шапки. Ну знаешь, немного заледеневших водяных паров, сконденсировавшихся на полюсах. Планета слишком теплая для образования твердой углекислоты… Так. Я должен переключиться на радиолокационное картографирование. Тогда мне будет гораздо легче работать на ночной стороне.

— Правда?

— Да. Я должен был сделать это с самого начала, но планета практически безвоздушна и, следовательно, безоблачна, мне представилось естественным попытаться рассмотреть все в видимом свете.

Тревайз надолго замолчал, а на экране возникло столь причудливое переплетение радарных импульсов, что абстрактная картина планеты казалась нарисованной мастером Клеонского периода. Затем он выразительно протянул:

— Та-ак… — и вновь замолчал.

— Что — «так»? — не вытерпел Пелорат.

Тревайз мельком взглянул на него.

— Я не вижу кратеров.

— Нет кратеров? Это хорошо?

— Совершенно неожиданно, — сказал Тревайз и широко улыбнулся. — Очень хорошо. То есть просто великолепно.

63

Фаллом стояла, прижавшись носом к иллюминатору, через который маленький участок Вселенной был виден точно в той же форме, в какой его видно было бы невооруженным глазом — без компьютерного увеличения и настройки.

Блисс, пытавшаяся объяснить Фаллом, что та видит, вздохнула и тихо шепнула Пелорату:

— Не знаю, что из всего этого ей понятно, Пел, дорогой. Для нее особняк се родителя и та часть поместья, на которой он расположен, были всей Вселенной. Я не думаю, что она когда-либо выходила на поверхность ночью и видела звезды.

— Ты действительно так думаешь?

— Да. Я не отваживалась показать ей все это, пока она не накопила достаточный словарный запас, чтобы хоть немного понимать меня — и какое счастье, что ты можешь говорить с ней на ее собственном языке.

— Вся беда в том, что я не особенно силен в нем, — виновато возразил Пелорат. — А Вселенную действительно очень трудно воспринять, если она наваливается на тебя так неожиданно. Она сказала мне, что если эти маленькие огоньки — гигантские миры, каждый из которых подобен Солярии, на самом деле они даже намного больше ее, то они не могут висеть в пустоте. «Они должны упасть», — сказала Фаллом.

— И она права, исходя из того, что ей известно. Она задает разумные вопросы и мало-помалу начинает понимать, что к чему. По крайней мере, она заинтересована, а не испугана.

— Понимаешь, Блисс, я тоже заинтригован. Посмотри, как Голан изменился, как только обнаружил, что на планете, к которой мы направляемся, нет кратеров. У меня нет ни малейшего понятия, какое это имеет значение. А у тебя?

— Абсолютно никакого. Он все-таки разбирается в планетологии гораздо лучше нас. Мы можем только предполагать, что он знает, что делает.

— Мне бы тоже хотелось знать, что он делает.

— Ну так спроси его.

— Я все время боюсь рассердить его, — смущенно сморщился Пелорат. — Я уверен: он думает, что я должен знать всякие такие вещи и без его объяснений.

— Это глупо, Пел. Он же не стесняется спрашивать тебя обо всех нюансах легенд и мифов Галактики, которые, по его мнению, могут быть полезными для дела. Ты всегда готов ответить и объяснить ему все это, так почему же он должен вести себя иначе? Пойди и спроси его. Если рассердится, получит повод попрактиковаться в коммуникабельности, и это пойдет ему на пользу.

— А ты пойдешь со мной?

— Нет, конечно. Нет. Я хочу остаться с Фаллом и продолжить попытки объяснить ей понятия Вселенной. Поговори с Голаном сам, а потом мне расскажешь.

64

Пелорат неуверенно вошел в рубку, и страшно обрадовался: Тревайз весело насвистывал и явно пребывал в хорошем настроении.

— Голан, — окликнул его Пелорат так беззаботно, как сумел.

Тревайз оглянулся.

— Джен! Вечно ты входишь на цыпочках, словно думаешь, что мешать мне — преступление. Закрой дверь и садись. Садись! Полюбуйся-ка! — Он ткнул пальцем в планету на экране и пояснил: — Я обнаружил не больше двух или трех кратеров, и все маленькие.

— Это что-то меняет, Голан? В самом деле?

— Меняет? Конечно. Как ты можешь спрашивать?

— Для меня все это — тайна, покрытая мраком, — беспомощно развел руками Пелорат. — Я в колледже изучал преимущественно историю. В дополнение к ней я проштудировал социологию и психологию, а также языки и литературу, в основном древнюю, и специализировался в университете по мифологии. Я никогда близко не касался планетологии или любой другой естественной науки.

— Это не преступление, Джен. Я предпочитаю, чтобы ты знал то, что знаешь. Твои способности к древним языкам и знание мифологии приносят нам огромную пользу. Ты это сам отлично понимаешь. А когда дело доходит до планетологии — тут уж мне карты в руки… Понимаешь, Джен, — продолжал он, — планеты образуются путем постепенного слипания мелких объектов. Последние из них уже наталкиваются на основную массу и оставляют после себя отметины в виде кратеров. Потенциально то есть. Если планета достаточно велика, для того чтобы стать газовым гигантом, она состоит в основном из жидкости под газовой атмосферой, и последние коллизии представляют собой всего лишь всплески и не оставляют никаких следов. Меньшие планеты — твердые, покрытые камнем или льдом, должны иметь кратеры, и они существуют неопределенно долгое время, пока появятся факторы, способствующие их уничтожению. Уничтожение бывает трех типов. Во-первых, планета может быть покрыта коркой, под которой плещется океан. В этом случае любой столкнувшийся с поверхностью объект пробивает лед и расплескивает воду. Затем лед вновь намерзает и залечивает, так сказать, рану. Такая планета или спутник должны быть холодными и не являются тем, что мы понимаем под «пригодными для жизни»… Во-вторых, если планета вулканически очень активна, то постоянные лавовые потоки или выбросы пепла постепенно заполняют или хоронят под собой любые кратеры. Однако такая планета или спутник тоже вряд ли могут быть населены… Третий случай — обитаемая планета. Такая планета может иметь полярные ледяные шапки, но большая часть ее океана должна быть свободна ото льдов. Она может иметь вулканы, но их не должно быть много. Такие планеты не способны ни залечить кратеры, ни заполнить их. Однако существует эрозия. Ветер и текучая вода могут источить кратеры, а если на планете есть еще и жизнь, то деятельность живых существ тоже сильно влияет на эрозию местности. Понимаешь?

Пелорат поразмыслил над этим, а затем сказал:

— Но, Голан, я совсем тебя не понимаю. Планета, к которой мы приближаемся…

— Мы садимся на нее завтра, — бодро заявил Тревайз.

— Эта планета, к которой мы приближаемся… на ней нет океана?

— Только довольно тонкие полярные шапки.

— И плотной атмосферы.

— Только одна сотая плотности атмосферы Терминуса.

— И жизни.

— Я, по крайней мере, не обнаружил.

— Тогда что же могло разрушить эти кратеры?

— Океан, атмосфера, жизнь, — ответил Тревайз. — Пойми, если эта планета с самого начала была безвоздушна и безводна, любые прежние кратеры все еще существовали бы, и ее поверхность была бы ими покрыта. Отсутствие кратеров доказывает, что она не могла быть безвоздушной и безводной с момента возникновения и в недавнем прошлом могла даже иметь плотную атмосферу и океан. С другой стороны, здесь есть огромные впадины, видимые с орбиты, которые, должно быть, заключали в себе озера и океаны; не говоря уже о том, что отчетливо видны русла высохших рек. Следовательно, эрозия здесьбыла и видоизменилась не так уж давно, так как новые кратеры еще не успели образоваться.

— Я, конечно, не планетолог, — недоверчиво проговорил Пелорат, — но мне кажется, что, если планета достаточно велика, чтобы удерживать плотную атмосферу миллиарды лет, она же не может так внезапно потерять ее, верно?

— Вряд ли. И я так думаю. Но эта планета, несомненно, была обитаема до того, как атмосфера исчезла. Очень может быть, что здесь жили люди. Думаю, планета перенесла терраформирование, как почти все заселенные людьми планеты Галактики. Вся загвоздка в том, что мы не знаем, какой она была до прихода человека, что было сделано для того, чтобы превратить ее в удобный для жизни людей мир, не знаем и того, по какой причине жизнь здесь прекратилась. Могла произойти катастрофа, высосавшая атмосферу и положившая конец человеческой жизни. Или же на планете мог существовать какой-то странный разбаланс, который люди контролировали, пока жили здесь, и который дал порочный цикл исчезновения атмосферы, как только люди исчезли. Может быть, мы найдем ответ, когда приземлимся, а может быть, и нет. Это не имеет значения.

— Но тогда не имеет значения и то, была ли здесь вообще жизнь, раз ее нет сейчас. Какая разница, была ли планета всегда необитаема или она необитаема только теперь?

— Если она необитаема только теперь, тогда здесь могут сохраниться руины.

— На Авроре тоже были руины.

— Точно, но на Авроре двадцать тысяч лет шел дождь и снег, вся таяло и замерзало, дул ветер и менялась температура. И там была жизнь — не забывай про жизнь. Там уже не было людей, но жизнь продолжалась. Руины эродировали точно так же, как кратеры. И спустя двадцать тысяч лет для нас осталось мало чего полезного. Здесь, на этой планете, двадцать тысяч лет, а возможно, и меньше, прошло без ветров, без бурь, без жизни. Максимум — менялась температура, вот и все. Руины должны хорошо сохраняться.

— Если только они здесь есть, — с сомнением проворчал Пелорат. — Может, здесь никогда не было жизни, или никакой разумной жизни, и само отсутствие атмосферы было той самой причиной, по которой люди никогда не жили здесь.

— Нет, нет. Не корчи из себя пессимиста. Не выйдет. Уже отсюда вижу остатки того — я уверен, — что было некогда городом. Так что завтра мы садимся.

65

— Фаллом убеждена, что мы вернем ее обратно к Джемби, ее роботу, — озабочено сказала Блисс.

— Хм-м… — промычал Тревайз, не отрывая глаз от планеты, проплывающей под парящим над ней кораблем. Он долго молчал, а потом взглянул на Блисс так, словно только что услышал ее слова. — Ну, это же был единственный… опекун, которого она знала, не так ли?

— Да, конечно, но она думает, что мы вернулись на Солярию.

— Разве эта планета похожа на Солярию?

— Откуда ей знать?

— Скажи ей, что это не Солярия. Постой, я дам тебе пару подходящих библиофильмов с графическими иллюстрациями. Покажи ей виды нескольких обитаемых планет. И объясни, что их миллионы. У тебя есть для этого время. Я понятия не имею, как долго мы с Дженом пробродим после посадки.

— Вы с Дженом?

— Да. Фаллом не может пойти с нами, даже если бы я очень хотел этого, хотя я еще не сошел с ума. Для посещения этой планеты необходимы скафандры, Блисс. Здесь нет пригодного для дыхания воздуха. А у нас нет подходящего скафандра для Фаллом. Так что она останется на корабле с тобой. — Тревайз невесело улыбнулся. — Признаться, с тобой мне было бы спокойнее, но мы не можем оставить Фаллом одну на корабле. Она может что-нибудь испортить, пусть даже ненарочно. А Джен обязательно должен пойти со мной, потому что он хорошо разбирается в древних надписях. Вдруг они здесь окажутся. Значит, остаться с Фаллом придется тебе. Думаю, ты и сама не против. — Блисс выглядела так, словно Тревайз ее не убедил. — Послушай, это ты хотела, чтобы Фаллом улетела с нами, а не я. Я предупреждал, что от нее будут одни неудобства. Итак, ее присутствие вызывает трения, и ты должна смириться с этим. Она останется на корабле, так что и тебе придется остаться. Вот такие дела.

— Понятно, — вздохнула Блисс.

— Ну и славненько. А где Джен?

— Он с Фаллом.

— Очень хорошо. Смени его. Я хочу с ним поговорить.

Тревайз все еще изучал поверхность планеты, когда появился Пелорат и кашлянул, сообщая о своем приходе.

— Что-нибудь не так, Голан? — спросил он.

— Не то чтобы не так, Джен. Просто я сомневаюсь. Это — странная планета. Ума не приложу, что с ней стряслось. Моря тут наверняка были обширными, судя по оставшимся от них впадинам, но мелкими. Насколько я могу судить, это была планета с системой опресненных водоемов и каналов, или, возможно, моря были не особенно соленые. Этим можно объяснить отсутствие во впадинах солевых отложений. Или… вот что. Когда океаны исчезли, соль исчезла вместе с ними — тогда это выглядит делом рук человека.

— Прости мое невежество в подобных вещах, Голан, — нерешительно начал Пелорат, — но какое отношение это имеет к тому, что мы ищем?

— Я полагаю, никакого, но я не могу сдержать любопытства. Если бы я только знал, каким образом терраформировали эту планету и какой она была до того, тогда я, возможно, смог бы понять, что случилось с ней, после того как она опустела — или перед этим. А если мы сумеем узнать, что с ней случилось, мы сможем подготовиться к неприятным сюрпризам.

— Каким сюрпризам? Это же мертвая планета, верно?

— Достаточно мертвая. Очень мало воды; разреженная, не годная для дыхания атмосфера; а Блисс не обнаружила следов ментальной активности.

— Чего же еще?

— Отсутствие ментальной активности не гарантирует отсутствия жизни.

— Но означает отсутствие опасной жизни.

— Не знаю. Но об этом я хотел поговорить с тобой. Здесь есть два города, которые мы можем посетить. Они, похоже, довольно крупные, как, впрочем, и все города. То, что уничтожило воздух и океан, вероятно, не затронуло городов. В любом случае, эти два особенно велики. Больший, однако, кажется, каким-то приземистым из-за своего расположения на голой равнине. За его чертой находится космодром, но в самом городе ничего подобного нет. В том, что поменьше, тоже есть космодром, маленький и пустой, но, впрочем, кому теперь о нем заботиться?

— Ты хочешь, чтобы я принял решение, Голан? — испуганно сдвинул брови Пелорат.

— Нет, решение я сам приму, Просто я хочу знать, что ты об этом думаешь.

— Судя по виду, большой город, должно быть, торговый или промышленный центр. Меньший, вероятно, административный центр. Нам ведь он и нужен? Там есть монументальные здания?

— То есть?

— Вряд ли я сумею объяснить, — улыбнулся Пелорат. — Архитектура их меняется со временем и варьирует на разных планетах. Впрочем, я полагаю, что они обычно громоздкие, бесполезные и дорогие. Вроде того, где нас принимали па Компореллоне.

Тревайз не смог сдержать улыбки.

— Глядя сверху, сказать трудно. И на взлете и при посадке их вовсе не разглядишь. А почему ты предпочитаешь административный центр?

— Именно там мы скорее обнаружим центральный музей, библиотеку, архивы, университет и так далее.

— Хорошо. Значит, именно туда мы и направимся: в меньший город. Глядишь, и найдем что-нибудь. У нас уже было два промаха, не может, нам повезет на этот раз.

— Бог троицу любит.

— Откуда ты выкопал эту мысль? — поднял брови Тревайз.

— Это древняя поговорка. Я нашел ее в древних легендах. Как я думаю, это означает, что успех приходит с третьей попытки.

— Звучит правдоподобно. Прекрасно — тогда «Бог троицу любит», Джен.

Глава пятнадцатая Мох

66

Тревайз выглядел довольно нелепо в своем скафандре. Снаружи остались только кобуры, да и то не те, что он обычно пристегивал к ремню, а более увесистые, составляющие часть его костюма. В правую руку он с осторожностью поместил бластер, а в левую — нейрохлыст. Оружие снова было заряжено и на этот раз, с ухмылкой подумал Голан, никто у него ничего не отнимет.

Блисс улыбнулась:

— Неужели ты потащишь оружие даже на планету, где нет воздуха и… Ладно, не обращай внимания! Я не собираюсь с тобой спорить.

— Ну и хорошо, — сказал Тревайз и повернулся к Пелорату, чтобы помочь ему подогнать гермошлем, прежде чем надеть свой.

Пелорат, никогда прежде не надевавший скафандра, с опаской поинтересовался:

— А что, я действительно смогу дышать в этой штуковине, Голан?

— Обещаю, сможешь.

Блисс, обняв за плечи Фаллом, наблюдала за тем, как мужчины делали последние приготовления. Юная солярианка явно встревоженно смотрела на две фигуры в скафандрах. Она дрожала, руки Блисс обнимали ее нежно и успокаивающе.

Дверь люка открылась, и Тревайз с Пелоратом вошли внутрь. Их неуклюже раздувшиеся руки помахали на прощание. Люк закрылся. Крышка внешнего люка отъехала в сторону, и Тревайз, а за ним Пелорат неловко ступили на поверхность мертвого мира планеты.

Светало. Небо, естественно, было безоблачным, фиолетового оттенка, но солнце еще не взошло. Вдоль светлеющего горизонта, откуда оно должно было появиться, стелилась легкая дымка.

— Холодно, — сказал Пелорат.

— Ты чувствуешь холод? — удивился Тревайз.

Скафандры отличались хорошей изоляцией, и проблема состояла, в основном, в удалении время от времени излишнего тепла, выделяющегося телом.

— Да нет, но посмотри…

Голос Пелората ясно звучал в наушниках Тревайза. Тот посмотрел туда, куда Джен указывал пальцем: в розовом свете зари сверкал иней. Им был покрыт шероховатый камень фронтона здания, к которому они приближались.

— Из-за разреженной атмосферы здесь ночью должно быть гораздо холоднее, чем ты можешь представить, — пояснил Тревайз, — а днем гораздо жарче. Сейчас — самая холодная часть суток, и пройдет еще несколько часов, прежде чем станет слишком жарко, чтобы мы могли оставаться на солнце.

И, словно Тревайз произнес магическое заклинание, шар солнца в тот же миг появился над горизонтом.

— Не смотри на него, — посоветовал Тревайз Пелорату, — хотя в твоем шлеме — отражающее и не пропускающее ультрафиолет стекло, все же это может оказаться опасным.

Он повернулся к восходящему солнцу спиной, и его длинная тень упала на стену. Под лучами светила иней исчезал прямо на глазах. Уже через несколько мгновений стена потемнела из-за остатков влаги, но затем и влага исчезла.

— Вблизи здания выглядят не так хорошо, как с орбиты. Они растрескались и осыпаются. Это результат колебаний температуры, я думаю, а также того, что остатки воды замерзают каждую ночь и тают днем вот уже двадцать тысяч лет.

— Тут на стене вырезаны какие-то буквы. Над входом, видишь? — отозвался Пелорат. — Но камень так растрескался, что их трудно разобрать.

— Попробуй, Джен.

— Какое-то финансовое учреждение. По крайней мере, я вижу слово, похожее на «Банк».

— Что это такое?

— Дом, в котором хранили, выдавали, вкладывали, давали взаймы и пускали в оборот деньги, если это действительно то, о чем я думаю.

— Целое здание, для такой ерунды? Без компьютеров?

— Может быть, тут были компьютеры, но они не производили все операции.

Тревайз пожал плечами. Такие факты древней истории его не вдохновляли.

Они пошли дальше, все быстрее и быстрее, делая краткие остановки у каждого дома. Тишина, мертвая тишина просто угнетала. Медленное, растянувшееся на тысячелетия разрушение, в которое они вторглись, делало это место похожим на скелет. Ничего не осталось от города, кроме останков.

Друзья находились в умеренной температурной зоне, но Тревайзу все время казалось, что спиной он чувствует жар солнца.

Пелорат, шедший метров на сто правее, вдруг громко крикнул:

— Посмотри сюда!

У Тревайза зазвенело в ушах.

— Не ори, Джен. Я так же ясно услышу и твой шепот, несмотря на то что ты далеко от меня. Что это?

— Это здание — «Зал Планет», — приглушил голос Пелорат. — По крайней мере, я думаю, так читается эта надпись.

Тревайз подошел к другу. Перед ними возвышалось трехэтажное сооружение. Край крыши был завален крупными обломками камня. Вероятно, какие-то скульптуры, стоявшие наверху, разбились на куски.

— Ты уверен?

— Если мы войдем внутрь, то сможем убедиться.

В пять широких шагов друзья пересекли пустую площадь. В разреженной атмосфере их металлические подошвы производили скорее колебания на уровне шепота, чем полновесные звуки.

— Теперь мне ясно, что ты имел в виду под «громоздкими, бесполезными и дорогостоящими» зданиями, — пробормотал Тревайз.

Они вошли в обширный и высокий зал, освещенный солнцем сквозь узкие окна. Внутренняя обстановка четко была видна там, куда падали солнечные лучи, а ее остальная часть скрывалась в тени. Разреженная атмосфера слабо рассеивала свет.

В центре стояла фигура человека, много больше натуральных размеров, выполненная из чего-то вроде синтетического камня. Одна рука статуи отвалилась, другая треснула у плеча, и Тревайз почувствовал, что, если он резко топнет, эта рука тоже отломится. Он сделал шаг назад, борясь с искушением проявить столь неподобающее варварство.

— Интересно, кто это такой, — сказал Тревайз. — Нигде никаких надписей. Я думаю, те, кто установил статую, считали его имя настолько нарицательным, что оно не нуждается в напоминании. Но сейчас… — Он сдержал себя, опасаясь углубиться в пространные разглагольствования, и переключил свое внимание на другие подробности интерьера.

Пелорат смотрел вверх, и Тревайз направил взгляд туда же. Там, на стене, было что-то высечено — какие-то знаки, которые Тревайз не мог прочитать.

— Поразительно, — пробормотал Пелорат. — Им двадцать тысяч лет… или больше… а здесь, отчасти защищенные от солнца и влаги, они еще вполне разборчивы.

— Не для меня, во всяком случае.

— Это написано древним шрифтом, и даже для него излишне витиевато. Позволь, я посмотрю… сейчас… семь-один-два… — голос Пелората перешел в бормотание, но вскоре он опять громко произнес: — Здесь пятьдесят названий, очевидно, принадлежащих пятидесяти космонитским планетам, и это — «Зал Планет». Я полагаю, названия перечислены в порядке очередности заселения. Аврора — первая, а Солярия — последняя. Если ты обратил внимание, здесь семь колонок с семью названиями в первых шести и восемью — в седьмой. Словно бы планировали таблицу семь на семь, а затем добавили Солярию, как свершившийся факт. Я полагаю, старина, что этот список относится к тому времени, когда Солярия еще не была терраформирована и заселена.

— И какая из них — планета, на которой мы находимся? Ты понял это?

— Посмотри на пятое название в третьей колонке, то есть — девятнадцатое, высеченное буквами намного более крупными, чем другие. Писавшие это, кажется, были достаточно себялюбивы, чтобы выделить свою планету. С другой стороны…

— Как читается это название?

— Насколько я могу воспроизвести его звучание, это — Мельпомена. Мне это название совершенно незнакомо.

— Может ли оно соответствовать слову «Земля»?

Пелорат усиленно замотал головой. Это, конечно, не было видно, но Тревайз услышал его слова:

— В древних легендах для обозначения Земли существуют десятки слов. Гея — одно из них, как ты знаешь. Также используются Терра, Эрда и так далее. Они все довольно короткие. Мне не известно ни одного длинного названия Земли или какого-либо слова, напоминающего укороченную версию «Мельпомены».

— Значит, мы находимся на Мельпомене, и это не Земля.

— Да. С другой стороны, можно еще с большей уверенностью говорить, что это Мельпомена, опираясь не на увеличенные буквы, а на координаты — 0;0;0. Таковы и должны быть координаты, соответствующие какой-либо собственной планете.

— Координаты? — Тревайз чувствовал себя полным идиотом. — Этот перечень и координаты дает?

— В перечне — три числа для каждой планеты, и я готов предположить, что это — координаты. Чем же еще они могут быть?

Тревайз не ответил. Он открыл небольшую книжку в той части скафандра, что защищала его правое бедро, и вытащил компактный прибор, соединенный кабелем со скафандром. Он приложил его к глазам и старательно навел на настенную надпись; негнущиеся пальцы в перчатках затрудняли дело, а ведь в принципе работа была минутная.

— Камера? — неизвестно зачем уточнил Пелорат.

— Она может передавать изображение прямо в корабельный компьютер.

Тревайз сделал несколько снимков в разных ракурсах, после чего обратился к Пелорату:

— Погоди, я должен забраться повыше. Помоги мне, Джен!

Пелорат сцепил кисти рук, изобразив из себя лестницу, но Тревайз покачал головой:

— Ты не выдержишь моего веса. Встань лучше на четвереньки.

Пелорат с трудом опустился на пол, и Тревайз, вновь затолкав камеру на место, с неменьшим трудом встал на плечи Пелората и перебрался на пьедестал статуи. Он осторожно постучал по камню скульптуры, проверяя его прочность, закинул ногу на колено каменной фигуры, используя его как опору для того, чтобы подняться выше, и ухватился за безрукое плечо. Уцепившись ногами за какие-то незаметные выступы на груди, он подтянулся и наконец после нескольких попыток уселся на плече статуи. Тем давно умершим людям, кто почитал эту статую и того, кого она олицетворяла, сделанное Тревайзом, наверное, могло показаться богохульством. Тревайзу было не по себе от этой мысли, и он старался сидеть аккуратнее.

— Ты свалишься и разобьешься, — взволнованно крикнул Пелорат.

— Я не собираюсь падать и разбиваться, а вот ты можешь оглушить меня.

Тревайз вынул камеру и снова навел на резкость. Сделав несколько снимков, он закрыл ее и осторожно спустился на пьедестал. Затем спрыгнул на пол, и вибрация от его приземления стала, очевидно, той последней каплей, которой не выдержала треснувшая рука. Она отвалилась и, упав, превратилась в кучу щебня у подножия статуи. Причем все это произошло совершенно беззвучно.

Тревайз замер. Его первым импульсом было найти место, где можно спрятаться, пока не прибежал сторож и не схватил его. Поразительно, думал он впоследствии, как быстро оживают дни детства в ситуациях вроде этой: когда случайно разобьешь что-нибудь весьма ценное. Длится это только мгновение, но задевает до печенки.

— Ну… ну, все в порядке, Голан. — Голос Пелората звучал глухо и смущенно — так и следовало говорить человеку, ставшему свидетелем и даже подстрекателем варварского деяния, но пытавшемуся найти слова утешения. — Так или иначе, она бы сама вот-вот отломилась.

Он подошел к осколкам у пьедестала, словно хотел доказать это, дотянулся до одного из самых крупных, поднял его и позвал друга:

— Голан, иди-ка сюда.

Тревайз подошел, и Пелорат, указывая на кусок камня, который явно был частью руки, раньше державшейся на плече, спросил:

— Что это такое?

Тревайз пригляделся. Это был клочок чего-то пушистого, ярко-зеленого. Он осторожно поцарапал рукой в перчатке, и без труда отскреб этот пух.

— Смахивает на мох, — сказал он.

— Та самая неразумная жизнь, про которую ты говорил?

— Уверен, что совсем неразумная. Блисс, думаю, будет настаивать на том, что мох обладает разумом, но ведь она наверняка заявит, что и камень им обладает.

— Ты думаешь, этот мох и разрушил камень?

— Не удивлюсь, если он этому разрушению помог. В этом мире много солнечного света и осталось немного воды. Половину той атмосферы, что есть у планеты, составляет водяной пар. Остальное — азот и инертные газы. Также остались следы двуокиси углерода, что заставляет предположить отсутствие растительности, но может оказаться, что углекислого газа мало из-за того, что он фактически весь заключен в коре. И если в этих камнях имеется немного карбонатов, возможно, мох разрушает их, выделяя кислоты, а затем использует полученную при этом двуокись углерода, Может статься, что мох — доминирующая форма жизни, оставшаяся в этом мире.

— Восхитительно.

— Несомненно, — сказал Тревайз, — но только в некотором смысле. Координаты Внешних миров гораздо более интересны, но нам нужны координаты Земли. Если их нет здесь — они могут быть где-нибудь еще в этом здании или в каком-нибудь другом. Пошли, Джен.

— Но знаешь… — начал было Пелорат.

— Нет, нет, — нетерпеливо оборвал его Тревайз. — Потом поговорим. Лучше посмотрим, что еще можно заполучить нам в этом месте. Становится все теплее. — Он взглянул на маленький датчик температуры, встроенный с тыльной стороны левой перчатки. — Пошли, Джен.

Шагая, они подняли небольшое облачко пыли, которая, правда, быстро осела из-за разреженности атмосферы. Позади них протянулись цепочки следов.

Время от времени в каком-нибудь темном углу то один, то другой замечали островки росшего там мха. Они не ощущали особой радости от присутствия здесь чего-то живого, своей примитивностью лишь усиливавшего мрачное, угнетающее чувство от прогулки по мертвой планете, особенно по такой, где на каждом шагу все напоминало о том, что когда-то, давным-давно, здесь кипела жизнь и развивалась цивилизация.

— Я думаю, здесь была библиотека, — произнес внезапно Пелорат.

Тревайз с любопытством огляделся. В зале стояло множество полок, и когда он пригляделся к ним внимательнее, то заметил, что принятые им было за украшения элементы могли с таким же успехом оказаться и библиофильмами. Стараясь не дышать, он вытащил одну кассету. Она была массивной, и Тревайз быстро понял, что это только футляр. Он вскрыл его неуклюжими из-за перчаток пальцами и увидел внутри несколько дисков. Они тоже были довольно толстыми, но казались хрупкими. Проверять Тревайз не решился.

— Невероятно примитивно, — заметил он.

— Им тысячи лет, — с упреком, словно оберегая мельпомениан от обвинений в отсталой технике, возразил Пелорат.

Тревайз показал на центр диска, где проступали завитки древних замысловатых букв.

— Это название? Что оно означает?

Пелорат пристально рассмотрел диск.

— Не уверен, дружочек, но думаю, одно из этих слов относится к микроорганизмам. Наверное, это специфический термин микробиологии, который я не понял бы и на стандартном галактическом.

— Вероятно, — угрюмо проговорил Тревайз. — И столь же вероятно, что это не даст нам ровным счетом ничего, далее если мы сможем прочесть название. Нас не интересуют микробы. Сделай одолжение, Джен. Просмотри несколько книг и отбери те, у которых достаточно интересные заглавия. Пока ты займешься этим, я взгляну на считывающие устройства.

— Это они? — удивленно спросил Пелорат. Устройства были приземистые, кубической формы, увенчанные наклонным экраном с закругленными выступами сверху, которые могли бы служить подставками для локтей или же местом, куда ставился электроблокнот, если таковые существовали бы на Мельпомене.

— Если это библиотека, — сказал Тревайз, — то должны быть и различного вида считывающие устройства, и, кажется, вот эти вполне подходят.

Он осторожно стер пыль с экрана и обнаружил — какая разница, из чего тот сделан, — что поверхность его не разрушилась от прикосновения. Тревайз покрутил ручки одну за другой — ничего не произошло. Он испробовал следующий прибор, затем следующий, результат все тот же.

Он не удивился. Даже если прибор оставался в рабочем состоянии в течение двадцати тысяч лет в столь разреженной атмосфере и был влагонепроницаемым, оставалась еще и проблема источников питания. Запасенная энергия утекала, что бы ни предпринимали для предотвращения этого — еще один аспект всеобъемлющего, непререкаемого второго закона термодинамики.

Пелорат подошел к нему сзади.

— Голан.

— Да.

— У меня здесь книгофильм…

— Какой?

— Похоже, история космических полетов.

— Великолепно, но это ничего нам не даст, если я не заставлю проклятый считыватель работать.

Он от злости сжал кулаки.

— Мы можем взять микрофильм с собой на корабль.

— Я понятия не имею, как приспособить эту кассету к моему компьютеру. Она не подойдет к нему, и наша сканирующая система наверняка с ней несовместима.

— Но разве все это действительно необходимо, Голан? Если мы…

— Это действительно необходимо, Джен. Не перебивай меня. Я пытаюсь придумать, что делать. Попробую добавить немного энергии этому устройству. Может быть, это все, что нужно.

— Откуда ты ее возьмешь?

— Ну… — Тревайз вытащил свое оружие, быстро взглянул на него, затем убрал бластер обратно в кобуру, вскрыл отсек питания нейрохлыста и проверил заряд. Заряд был максимальным. Тревайз распростерся на полу, запустил руки за считыватель (продолжая считать, что это именно он) и попытался двинуть его на себя. Прибор слегка сдвинулся, и Тревайз стал изучать то, что при этом обнаружилось.

Один из проводов должен был подводить питание, и наверняка это был тот, что выходил из стены. Но ни вилки, ни соединения. (Как можно понять чужую, к тому же древнейшую культуру, в которой совершенно не признаются такие простейшие меры безопасности?)

Он осторожно потянул на себя кабель, потом потянул чуть сильнее. Повертел туда-сюда, нажал стену вблизи его выхода и затем осмотрел полувскрытую заднюю стенку прибора, но не обнаружил ничего, что помогло бы ему привести считыватель в рабочее состояние.

Опершись одной рукой на пол, он встал и потянул кабель. Тревайз не мог понять, как удалось освободить его. Однако вот он и совершенно не поврежден. И установка, кажется, в полном порядке. В стене осталось лишь аккуратное отверстие.

— Голан, могу я… — осторожно сказал Пелорат.

Тревайз отмахнулся от него и безапелляционно заявил:

— Не сейчас, Джен. Прошу тебя!

Он внезапно обнаружил на складке своей левой перчатки пятно от зеленого мха. Наверное, подцепил его за прибором и вытащил на свет. Перчатка сперва была слегка влажной, но на глазах Тревайза мох высох, и из зеленоватого превратился в коричневый.

Тревайз снова стал разглядывать конец провода и увидел два отверстия. Вот везение — сюда же можно воткнуть другие провода.

Тревайз вновь уселся на пол и открыл отсек питания своего нейрохлыста. Осторожно отсоединил один из проводков. Потом медленно и осторожно вставил его в одно из отверстий провода считывающего аппарата. И проталкивал до упора. После этого он попытался потихоньку вытащить его обратно, но провод не поддавался, словно что-то его зажало. Тревайз с трудом справился с желанием выдернуть провод силой. Было ясно, что им можно-таки замкнуть цепь и снабдить энергией считыватель.

— Джен, — сказал Тревайз, — ты имел дело с уймой библиофильмов. Посмотри, нельзя ли каким-то образом вставить этот считыватель.

— Если это действительно необ…

— Прошу тебя, Джен, постарайся не задавать лишних вопросов. Мы потеряли уже уйму времени! Я не хочу торчать здесь до ночи, ожидая того момента, когда здание достаточно остынет, чтобы можно было вернуться.

— Он должен вставляться вот так, но…

— Хорошо. Если это история космических полетов, значит, она должна начинаться с Земли, поскольку именно там были изобретены космические корабли. Теперь посмотрим, работает ли эта штука.

Пелорат несколько неуклюже вставил библиофильм в щель приемника и принялся изучать обозначения около различных клавишей, пытаясь понять, на которую из них нужно нажать.

Ожидая результатов, Тревайз негромко, отчасти для того чтобы немного успокоиться, проговорил:

— Наверное, тут где-то есть и роботы — по идее, в полном порядке и блеске, ведь здесь почти полный вакуум. Беда лишь в том, что их источники энергии давно иссякли, и если их снова зарядить, что будет с их мозгом? Рычаги и шестеренки могли выдержать груз прошедших тысячелетий, но что за это время случилось с какими-нибудь микрореле и позитронными цепочками у них в мозгу? Они наверняка вышли из строя, а если даже и нет, что они могут знать о Земле? Что они могут…

— Считыватель работает, дружочек, — обрадовался Пелорат. — Смотри.

Экран вскоре тускло замерцал, правда, еле-еле. Но Тревайз слегка повернул регулятор мощности нейрохлыста, и экран засветился ярче. Из-за разреженности воздуха в местах, куда не попадали лучи солнца, стоял полумрак, и свет от экрана на темном фоне казался сильнее.

Экран продолжал мерцать. По нему проплывали бесформенные тени.

— Нужно отладить изображение, — сказал Тревайз.

— Знаю, — ответил Пелорат, — но это максимум, чего я смог добиться. Сама пленка, должно быть, испорчена.

Тени задвигались быстрее. Периодически на экране появлялось что-то, смутно напоминающее печатный текст. На мгновение возникло резкое изображение и тут же исчезло.

А Пелорат и сам уже занялся этим. Он прогнал запись назад, затем вперед и наконец нашел и остановил кадр.

Тревайз мучительно пытался прочесть текст, по вскоре в отчаянии спросил у Пелората:

— А ты понимаешь, что здесь написано, Джен?

— Не совсем, — не спуская глаз с экрана, ответил Пелорат. — Что-то об Авроре. Это точно. Похоже, тут речь идет о первой гиперпространственной экспедиции — как тут сказано «о первом броске».

Он пустил пленку дальше, и экран вновь замигал.

— Во всех кусках, — сказал Пелорат немного погодя, — которые я смог разобрать, упоминаются только Внешние миры, Голан. О Земле — ни слова.

— И быть не может, — с горечью констатировал Тревайз. — На этой планете все сведения уничтожены, как и на Тренторе. Выключи эту штуку.

— Но это не имеет значения… — начал Пелорат, выключая прибор.

— Потому что мы можем попытать счастья в другой библиотеке? Там тоже все окажется уничтоженным. Везде одно и то же. Знаешь… — сказал он и, в ужасе глядя на Пелората, оборвал начатую фразу.

— Что у тебя со шлемом, Джен? — наконец выдавил Тревайз.

67

Пелорат машинально коснулся рукой в перчатке лицевого стекла скафандра, затем отдернул ее и посмотрел на пальцы.

— Что это? — удивился он. Затем взглянул на Тревайза и пронзительным от волнения голосом проговорил: — У тебя со шлемом, Голан, тоже что-то странное.

Тревайз растерянно огляделся по сторонам, ища, нет ли где зеркала. Зеркала не было, да и будь оно тут, без дополнительного освещения рассмотреть себя в нем было бы все равно невозможно.

— Пошли к свету, — буркнул Тревайз.

Он полувывел, полувытолкнул Пелората на солнце, бьющее из ближайшего окна. Несмотря на изолирующее действие скафандра, Тревайз уже ощущал, как жарко греют лучи.

— Повернись лицом к солнцу, — приказал он. — Закрой глаза.

Теперь стало ясно, что случилось с лицевым стеклом шлема Пелората: там, где оно соединялось с металлизированной тканью самого скафандра, вырос пышный мох. Лицевое стекло окантовал зеленый пух. Тревайз понял, что сам выглядит точно так же.

Он провел пальцем по мху на шлеме Пелората, Часть этого мха легко стерлась. Раздавленная зелень осталась на перчатке. Даже теперь она влажно блестела на солнце, однако уже казалась жестче и суше. Тревайз потер ее, и на этот раз мох рассыпался, стал коричневым и сухим. Протер края лицевого стекла Пелората, нажимая пальцами как можно сильнее.

— Теперь ты меня почисти, Джен, — попросил он… — Все? Хорошо, спасибо. Пошли. Я думаю, нам здесь больше нечего делать.

Солнце в небе над мертвым городом палило нещадно. Стены зданий блестели ярко, до рези в глазах. Тревайз, щурясь, старался двигаться по теневой стороне улиц. Остановившись около трещины в фасаде одного из зданий, достаточно широкой, чтобы просунуть в нее палец, Тревайз так и сделал — вытащил палец, взглянул на него, пробормотал «мох», неторопливо подошел к границе тени и некоторое время подержал палец на солнце.

— Углекислота, — сказал он, — вот слабое место. Повсюду, где найдется углекислота — разрушающийся камень, — везде он будет расти. Мы, кстати, прекрасный источник углекислого газа, вероятно, более богатый, чем что-либо еще на этой почти мертвой планете, и, видимо, часть этого газа просачивается по краям лицевых стекол.

— И поэтому там вырастает мох?

— Да.

Обратный путь к кораблю казался нестерпимо долгим, и, конечно, теперь было намного жарче, чем на заре. Корабль, на счастье, все еще оставался в тени, когда они добрались до него; Тревайз на это рассчитывал и не ошибся.

— Смотри! — воскликнул Пелорат.

Тревайз увидел, что по всему периметру шлюзового люка идет кайма зеленого мха.

— Еще большая утечка углекислоты? — спросил Пелорат.

— Конечно. Но количество газа незначительно. Этот мох, похоже, является лучшим индикатором следов двуокиси углерода из всех, что я видел. Его споры, должно быть, рассеяны повсюду, и где бы ни обнаружилось хотя бы несколько молекул углекислоты, они прорастают. — Тревайз настроил свое радио на волну корабля и произнес: — Блисс, ты слышишь меня?

— Да, — прозвучал в его наушниках голос Блисс. — Вы готовы войти? Нашли что-нибудь?

— Мы снаружи. Но не открывай люка. Мы откроем его отсюда. Повторяю, не открывай люка.

— Почему?

— Блисс, делай только то, что я прошу, хорошо? Все объясним потом.

Тревайз вынул свой бластер, осторожно уменьшил его мощность до минимума и неуверенно посмотрел на оружие. Ему еще никогда не приходилось использовать бластер на минимальной мощности. Огляделся. Кругом, как назло, не валялось никакого подходящего обломка камня, на котором можно было бы испробовать бластер.

В полном отчаянии он повернулся и направил бластер на каменистый склон холма, в тени которого стояла «Далекая звезда». Мишень не раскалилась докрасна под действием теплового луча. Тревайз подошел и пощупал пятно от выстрела. Нагрелся камень или пет, сказать точно было трудно — мешала теплоизоляция скафандра.

Тревайз немного подумал и решил, что обшивка корабля должна быть не менее устойчива к действию тепла, чем камень. Он направил бластер на край люка и, затаив дыхание, резко нажал спуск.

Несколько сантиметров мохоподобной растительности мгновенно побурело. Он махнул рукой около этого участка, и даже малейшего дуновения, возникшего в почти безвоздушном пространстве, хватило для того, чтобы легкий бурый порошок рассеялся без следа.

— Сработало? — озабоченно спросил Пелорат.

— Вроде получается.

Тревайз обработал всю окружность люка — зелень немедленно побурела. Тогда он постучал по люку, и бурый порошок осыпался на грунт — пыль была настолько мелкой, что даже повисла в разреженном мельпоменском воздухе.

— Пожалуй, теперь молено открыть люк, — сказал Тревайз и, нажав несколько кнопок на запястье, набрал комбинацию радиоволн, активировавшую механизмы шлюза. Появилась щель, и не успел люк и наполовину открыться, как Тревайз подтолкнул Пелората: — Не стой столбом, Джен, входи. Не жди трапа. Влезай, быстро!

Тревайз последовал за другом, не переставая обрабатывать лучом края люка. Он также тщательно прожарил трап, как только тот опустился. Затем Тревайз дал сигнал закрытия люка и продолжал прогревать крышку, пока та не захлопнулась полностью.

— Мы в шлюзе, Блисс, — сообщил Тревайз по радио. — Пробудем здесь еще несколько минут. Не волнуйся и ничего не делай!

— Ну скажи хоть словечко! — умоляюще проговорила Блисс. — С вами все в порядке? Как там Пел?

— Я здесь, Блисс. Все нормально, — отозвался Пелорат. — Не волнуйся, милая!

— Я верю, Пел, раз ты так говоришь, Но потом обязательно все объясните. Объяснить придется.

— Обещаю, — ответил Тревайз и включил свет. Двое в скафандрах стояли лицом к лицу в тесном шлюзе.

— Мы должны выкачать весь воздух, по возможности, так что придется подождать, — объяснил Тревайз.

— А корабельный воздух? Мы напустим его сюда?

— Не сразу. Мне точно так же невтерпеж избавиться от скафандра, как и тебе, Джен. Я просто хочу убедиться, что мы избавились от всех спор, которые проникли сюда вместе с нами — или на нас.

В шлюзе было не только тесно, но и не очень светло, к тому же Тревайз с бластером повернулся к внутренней стороне люка и нажал на спуск. Старательно прогрел пол, стены и еще раз пол.

— Теперь твоя очередь, Джен. — Пелорат засуетился, но Тревайз успокоил его: — Ты только почувствуешь тепло. Больше ничего. Если станет неприятно, сразу скажи. — Он провел невидимым лучом по лицевому стеклу шлема Пелората, особенно тщательно — по краям, затем постепенно по всей остальной поверхности скафандра. — Подними левую руку, Джен, — бормотал он. — Теперь правую. Обопрись на мои плечи и подними ногу — я должен обработать подошвы, теперь другую. Тебе не слишком жарко?

— Не сказал бы, что меня обдувает прохладный ветерок, Голан.

— Ну, теперь дай и мне испробовать мое собственное средство на себе. Поработай надо мной.

— Я никогда не держал в руках бластера.

— Придется подержать. Вот так. Большим пальцем нажми на эту кнопку, и крепко сожми рукоятку. Правильно. Теперь прогрей лицевое стекло. Двигай бластером. Джен, не целься долго в одно место. Давай. Еще по шлему немного, а потом вниз по всему скафандру.

Тревайз показывал Пелорату, куда направлять бластер, и только когда основательно вспотел, забрал оружие и проверил заряд батарей.

— Больше половины израсходовано, — отметил он и вновь тщательно прогрел стены, пол и потолок шлюзовой камеры, пока не кончился заряд.

Оружие и само здорово нагрелось. Тревайз наконец засунул бластер в кобуру и только тогда подал сигнал для входа в корабль. Обрадовался свисту воздуха, устремившегося в шлюзовую камеру, как только открылся внутренний люк. Теперь его прохладные струи быстро остудят скафандр — гораздо быстрее, чем он остыл бы снаружи. Наверное, это была иллюзия, но Тревайз почти мгновенно почувствовал охлаждающий эффект. Пусть это был плод воображения, все равно приятно.

— Сними скафандр, Джен, и оставь его здесь, в шлюзе.

— Если ты не против, я хотел бы прежде всего принять душ.

— Не прежде всего. До этого и даже раньше, чем ты сможешь опорожнить свой исстрадавшийся мочевой пузырь, ты должен поговорить с Блисс.

Блисс, конечно, ждала их с нетерпением. Позади нее, выглядывая сбоку, стояла Фаллом, крепко вцепившись пальцами в левую руку Блисс.

— Что случилось? — строго спросила Блисс. — Что произошло?

— Предохранительные меры против инфекции, — сухо ответил Тревайз. — А еще я включу ультрафиолетовые лампы. Наденьте темные очки. Быстрее, пожалуйста. — В ультрафиолетовом свете, добавившемся к обычному свечению стенных панелей, Тревайз стащил с себя влажную от пота одежду, встряхнул и повертел, внимательно осматривая. — Из чистой предосторожности, — сказал он. — Советую то же самое сделать и тебе, Джен. И еще… Блисс, я должен раздеться догола. Если тебе это неприятно, пройди в свою каюту.

— Мне ни неприятно, ни неудобно. Я достаточно хорошо представляю, как ты выглядишь, думаю, что ничего нового не увижу. А что за инфекция?

— Да так, мелочь, — стараясь говорить равнодушно, произнес Тревайз. — Однако, если этой пакости дать волю, она может причинить большой вред человечеству.

68

Официально, согласно содержанию комплекса фильмов с информацией и инструкциями, которые имелись на «Далекой звезде» и которые Тревайз обнаружил еще тогда, когда впервые ступил на борт этого корабля, ультрафиолет предназначался именно для дезинфекции. Тревайз предполагал, правда, что этот свет является и источником великого искушения, и временами этому искушению уступали, используя ультрафиолет для получения загара, уроженцы планет, где в моде была смуглая кожа. Но для чего бы им ни пользовались, он все равно дезинфицировал помещения корабля.

Корабль покинул планету, и Тревайз занялся маневрами вблизи солнца Мельпомены, делая все, что мог, чтобы не причинить неприятностей и не доставить лишних неудобств экипажу за счет непрерывных поворотов. Тревайз хотел на все сто увериться, что вся обшивка корабля омыта ультрафиолетовым излучением звезды. Напоследок из шлюза извлекли скафандры и осматривали их до тех пор, пока Тревайз не удовлетворился ах состоянием.

— И все это, — сказала наконец Блисс, — из-за мха? Ты же так сказал, Тревайз? Мох?

— Я назвал эту дрянь мхом, потому что она мне его напоминала. В конце концов я не ботаник. Все, что я могу сказать, так это то, что это — ярко-зеленая растительность и, вероятно, она может существовать при очень слабом освещении.

— Почему?

— Мох чувствителен к ультрафиолету, и он может расти или сохранять жизнеспособность под прямыми солнечными лучами. Его споры — повсюду, и он растет в укромных уголках, а трещинах статуй, на нижних сторонах различных предметов, питаясь энергией рассеянных фотонов везде, где есть источники двуокиси углерода.

— Я поняла так, что ты считаешь его опасным.

— Это не исключено. Если бы хоть несколько спор проникли с нами, когда мы вошли, они бы нашли на корабле вполне подходящее освещение, без примеси вредного ультрафиолета, воду и неиссякаемый источник углекислого газа.

— Только три сотых процента в нашей атмосфере, — заметила Блисс.

— Им хватит за глаза. Добавь еще четыре процента в выдыхаемом нами воздухе. Что, если споры мха проросли бы у нас в ноздрях и на коже? Что, если бы они съели и испортили пищевые запасы? Что, если они производят токсины, способные нас убить? Даже если бы мы бросили все силы на уничтожение этих спор, но все же оставили хоть несколько, этих оставшихся могло бы оказаться достаточно, когда они вместе с нами попадут на другие планеты, чтобы заразить их, а оттуда перенестись на следующие. Кто знает, какой вред они могут причинить?

— Жизнь не обязательно опасна только потому, что она отличается от обычной, — покачала головой Блисс. — Как же ты любишь убивать.

— Это слова Геи, — буркнул Тревайз.

— Конечно. Но я надеюсь, они не лишены смысла. Мох привык к условиям этого мира. Поэтому он использует свет в небольших количествах, но гибнет при его избытке; поэтому он использует малейшие дозы двуокиси углерода, но может погибнуть при больших его концентрациях. Он можетоказаться безопасным на любой другой планете, кроме Мельпомены.

— Ты хочешь, чтобы я дал мху шанс попытать счастья? — с возмущением сказал Тревайз.

— Да нет, — пожала плечами Блисс. — Не кипятись. Я тебя понимаю. Ты изолят, и у тебя, видимо, не было другого выбора, кроме как поступить так, как ты поступил.

Тревайз хотел было что-то ответить, но его прервал чистый, пронзительный голосок Фаллом. Она что-то сказала на своем языке.

— Что она говорит? — спросил Тревайз у Пелората.

— Она говорит, что… — начал Пелорат, но не договорил.

Фаллом, видимо, решив, что ее язык понять нелегко, начала снова:

— Был ли там Джемби, там, где вы были?

Фаллом произнесла слова так старательно, что Блисс просияла:

— Разве не прекрасно она говорит на галактическом? И как быстро выучилась!

— Я все перепутаю, — тихо сказал Тревайз, — если попытаюсь объяснять сам, но ты скажи ей, Блисс, что мы не нашли роботов на этой планете.

— Я сам, — вмешался Пелорат. — Послушай, Фаллом, — он нежно положил руку на плечо подростка, — пойдем в нашу каюту, и я дам тебе почитать еще одну книгу.

— Книгу? О Джемби?

— Не совсем… — улыбнулся Пелорат, уводя Фаллом, и дверь за ними закрылась.

— Знаешь, — сказал Тревайз, проводив их недовольным взглядом, — мы тратим время зря, играя в нянек этого ребенка.

— Зря? Разве это мешает тебе в поисках Земли, Тревайз? Нет. То, что ты называешь «игрой в нянек», на самом деле укрепляет наши отношения, снимает страх, создает любовь. Разве это такая уж чепуха?

— Ты вновь говоришь устами Геи.

— Да, — согласилась Блисс, — А теперь о деле. Мы посетили три из древних космонитских планет и ничего не добились.

— Все правильно, — кивнул Тревайз.

— Фактически мы обнаружили, что все они по-своему опасны, верно? На Авроре — дикие собаки; на Солярии — странные, агрессивные люди; на Мельпомене — несущий угрозу всем обитаемым планетам мох. Очевидно, когда планета остается предоставленной самой себе, обитаема она людьми или нет, она все равно становится опасной для межзвездного сообщества.

— Это нельзя возводить в ранг всеобщего закона.

— Трое из трех — это впечатляет.

— И как же это впечатляет тебя, Блисс?

— Я скажу тебе. Только, пожалуйста, выслушай меня без предубеждений. Если в Галактике существуют миллионы взаимодействующих планет — так оно и есть на самом деле, — и если каждая из них населена исключительно изолятами, что тоже так и есть, то на каждой планете доминируют люди, и они могут навязать свою волю другим формам жизни, неживым геологическим образованиям и даже себе подобным. Галактика, следовательно, на сегодняшний день является вполне примитивным, некоординированным и плохо функционирующим миром. Начатком, зародышем объединения. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я понял, к чему ты клонишь, но это не означает, что я должен с тобой соглашаться.

— А ты послушай. Соглашаться или нет, дело твое, но выслушай меня. Галаксия может родиться только из прото-Галаксии и, чем меньше будет «прото», чем больше «Галаксии», тем лучше. Галактическая Империя была попыткой создать сильную прото-Галаксию. Когда она раскололась, сразу настали плохие времена, и возникло стремление усилить концепцию прото-Галаксии. Конфедерация Академии является воплощением этого стремления. Таким же воплощением была и Империя Мула. Такова и планируемая Второй Академией Новая Империя. Но даже если бы не было таких империй или конфедераций, но будь вся Галактика сумасшедшим домом, это был бы взаимосвязанный сумасшедший дом, в котором между собой общались бы отдельные миры, пусть даже только враждебно. Это было бы все равно некое единение, и не самое худшее.

— Куда уж хуже?

— Ты знаешь ответ, Тревайз. Ты видел его своими глазами. Если населенная людьми планета будет брошена на произвол судьбы, становясь истинным изолятом, если она теряет все связи с другими населенными мирами, она развивается, но развивается злокачественно.

— Наподобие раковой клетки?

— Да. Не такова ли Солярия? Она противостоит всем мирам. Там каждый против всех остальных. Ты видел это. А если люди исчезают совсем, испаряются последние следы дисциплины, Каждый-против-каждого — этот принцип становится инстинктивным, как у собак, или просто законом природы, как в мире мхов Мельпомены. Понимаешь, я думаю, что чем ближе мы к Галаксии, тем совершеннее сообщество. Тогда зачем останавливаться за несколько шагов до цели?

Тревайз некоторое время молча смотрел на Блисс.

— Я думаю об этом, — сказал он наконец. — Но зачем предполагать, что увеличение дозы лекарства — единственный выход, что если немного — это хорошо, что больше — лучше, и все это — лучшее из возможного? Разве ты сама не говорила, что мох, возможно, так адаптировался к очень малому содержанию двуокиси углерода, что ее богатое содержание может убить его? Человек ростом в два метра лучше, чем ростом с метр, но он лучше и трехметрового великана. Мыши не станет лучше, если она вырастет до размеров слона. Ей просто не выжить. Да и слону не станет лучше, если он уменьшится до размеров мыши.

Существуют естественные размеры, естественная сложность, какое-то оптимальное качество для всего — звезда это или атом, и это, очевидно, столь же истинно для живых существ и их сообществ. Я не говорю, что старая Галактическая Империя была идеальной и, безусловно, вижу ошибки в деятельности Конфедерации Академии, но я не могу заявить что, поскольку тотальный изоляционизм плох, хороша тотальная Унификация. Крайности могут быть ужасны как та, так и другая, и старая добрая Галактическая Империя, пусть и несовершенная, могла бы быть нам меньшим из зол.

— Сомневаюсь, — покачала головой Блисс, — веришь ли ты сам себе, Тревайз. Станешь ли ты доказывать, что и вирус, и человек равно неудовлетворительны, и возжелаешь стать чем-то промежуточным — вроде скользкой плесени?

— Нет. Но я могу спорить, что и вирус, и суперчеловек одинаково плохи, и предпочесть остаться чем-то средним — обычным человеком. Да спорить-то пока не о чем. Я вынесу решение, когда найду Землю. На Мельпомене мы нашли координаты остальных сорока семи космонитских планет.

— И ты посетишь их все?

— Каждую, если понадобится.

— Все время рискуя жизнью?

— Да, если это потребуется, чтобы найти Землю.

Пелорат вышел из каюты, где оставил фаллом, и только успел рот раскрыть, как угодил в перепалку между Блисс и Тревайзом. Он смотрел то на одного, то на другую, пока они перебрасывались репликами.

— Сколько же времени это займет?

— Сколько бы ни потребовалось. Мы можем найти то, что ищем, прямо на следующей планете.

— Или ни на одной из них.

— Этого мы не сможем узнать, пока не посетим все.

Тут наконец Пелорат попытался вставить словечко.

— Но послушай, Голан! У нас же есть ответ.

Тревайз нетерпеливо отмахнулся, но вдруг замер, повернулся к нему лицом и бессмысленно уставился на друга:

— Что?

— Я сказал, у нас есть ответ, Я пытался сказать тебе это, по крайней мере, раз пять на Мельпомене, но ты был так занят, что…

— Что за ответ? О чем ты говоришь?

— О Земле. Я думаю, мы знаем, где она.

Часть шестая Альфа

Глава шестнадцатая Центр миров

69

Тревайз смотрел на Пелората долго и с явным недовольством. Наконец спросил:

— Было ли там что-нибудь, что ты видел, а я нет, и о чем ты не сказал?

— Нет-нет, — покачал головой Пелорат. — Ты тоже видел это, и, как я только что сказал, я пытался заговорить с тобой, но ты отмахнулся.

— Хорошо, попытайся снова. Попытка не пытка.

— Не дразни его, Тревайз, — возмутилась Блисс.

— Я не дразню его, я хочу получить от него информацию. И не считай его ребенком.

— Прошу вас, — умоляюще проговорил Пелорат, — слушайте меня, если можете, а не друг друга. Помнишь, Голан, мы раньше говорили о попытках установить происхождение рода человеческого? Проект Яриффа — помнишь? Он пытался установить времена основания различных миров, предполагая, что планеты заселялись равномерно во всех направлениях от центра расселения — мира-прародины.

— Насколько я помню, — нетерпеливо кивнул Тревайз, — гипотеза сработала из-за того, что все даты были ненадежны.

— Верно, дружок. Но планеты, которые брал в расчет Ярифф, были основаны второй волной переселенцев. Тогда же развились и усовершенствовались гиперпространственные перелеты, и поселения возникали и росли совершенно беспорядочно. Преодолевать даже очень большие расстояния стало совсем просто, и картина образования поселения перестала представлять собой правильную расширяющуюся сферу. Вот еще одна сложность вдобавок к недостоверным датам основания колоний…

А теперь, Тревайз, задумайся на мгновение о том, как заселялись космонитские планеты. Это была первая волна переселенцев: ранние гиперпространственные полеты были еще очень несовершенными и мало напоминали наши Прыжки. В то время как миллионы планет второй волны заселялись, по всей вероятности, довольно хаотично, пятьдесят первых наверняка заселялись в определенном порядке. Планеты второй волны заселялись целых двадцать тысяч лет, а пятьдесят первых были колонизированы за какие-то несколько веков — почти мгновенно, по сравнению с поселенческими планетами. Эти пятьдесят, вместе взятые, должны располагаться сферично вокруг планеты, с которой они все ведут свое происхождение.

У нас есть координаты пятидесяти миров. Ты сфотографировал их — помнишь, со статуи? Кто бы это ни был — тот, кто уничтожил все сведения о Земле, он все же проглядел эти координаты, или не подумал о том, что из них можно извлечь необходимую информацию. Все, что тебе нужно сделать, Голан, это учесть смещения звезд за двадцать тысяч лет и, скорректировав эти координаты, найти центр сферы. В результате вычислений ты получишь точку, достаточно близкую к земному Солнцу или, по крайней мере, к его положению двадцать тысяч лет назад.

Рот Тревайза не закрывался от удивления все время, пока продолжался этот подробный рассказ, и только через несколько секунд после того, как Пелорат умолк, Тревайз обрел дар речи.

— Почему же я не подумал об этом? — воскликнул он наконец.

— Я пытался сказать тебе все это еще тогда, когда мы были на Мельпомене.

— Я верю тебе. И прости дурака, Джен, за то, что отказался тебя выслушать. Мне тогда и в голову не пришло… — Он смущенно умолк.

— Что я могу сказать что-нибудь толковое? — тихо усмехнулся Пелорат. — Чаще всего так и бывает, но видишь ли, это было как-никак по моей специальности. Большей частью ты прав, когда затыкаешь мне рот.

— Ничего подобного! — запротестовал Тревайз. — Это не так, Джен. Я чувствую себя идиотом, и получил по заслугам. Еще раз извини — я должен поспешить к компьютеру.

Они с Пелоратом прошли в рубку, и Пелорат, как обычно, стал с изумлением и недоверием одновременно наблюдать за тем, как руки Тревайза опустились на пульт и Тревайз превратился в единый человеко-компьютерный механизм.

— Придется сделать определенные допущения, Джен, — сказал Тревайз, не глядя на Пелората. Как всегда, когда он работал с компьютером, лицо его было бесстрастным, отрешенным. — Я предположил, что первое число — дистанция в парсеках, а два других — углы в радианах, и первый из них — вертикальный, второй же — горизонтальный. Я также думаю, что использование плюса-минуса к углам отвечает галактическим стандартам и что точка — 0,0,0 — это солнце Мельпомены.

— Звучит довольно правдоподобно, — кивнул Пелорат.

— Неужели? Существуют шесть возможных способов расположения чисел, четыре — знаков; расстояние может быть указано в световых годах, а не в парсеках, углы — в градусах, а не в радианах. Итого девяносто шесть различных вариантов. Прибавь к этому то, что, если для обозначения расстояния используются световые годы, я не могу быть уверен в том, какова величина светового года, принятая здесь. Добавь и то, что я не знаю действовавшего тогда принципа измерения углов — в первом случае наверняка от экватора Мельпомены, ну а во втором — ее нулевой меридиан?

— А теперь, — растерялся Пелорат, — все звучит совершенно безнадежно.

— Не безнадежно, Аврора и Солярия включены в этот список, а я знаю их расположение в пространстве. Я использую координаты и посмотрю, смогу ли совместить их. Если компьютер выдаст мне неправильное расположение этих планет, я скорректирую координаты и буду продолжать подбирать варианты, пока не добьюсь успеха. Тогда я смогу понять, какие из моих первоначальных допущений ошибочны по отношению к стандарту. Как только все допущения окажутся верными, я смогу найти центр сферы.

— Так много неясностей. Тебе будет трудно решить, что делать?

— Что? — переспросил Тревайз. Он весь ушел в работу с компьютером. После того как Пелорат повторил вопрос, он ответил: — А? Нет, шансы на то, что координаты заданы в соответствии с галактическим стандартом, высоки, и привязка их к неизвестному нулевому меридиану не составит большого труда. Эта система локализации точек в пространстве была разработана давным-давно, и большинство астрономов вполне уверены, что она предшествовала эпохе межзвездных перелетов. Люди ведь очень консервативны в определенных вещах и практически никогда не меняют достигнутых соглашений, касающихся измерений. Мне думается, многие порой даже впадают в заблуждение, считая их законами природы. Какие уж тут законы, когда каждая планета имеет свои собственные системы измерений, которые меняются каждое столетие. Правда, я искренне надеюсь, что научные изыскания в этой области когда-нибудь завершатся и система измерений будет унифицирована. — Тревайз говорил, продолжая работать, и речь его постоянно прерывалась. Немного погодя он пробормотал: — А сейчас — тихо… — Тревайз напрягся, нахмурился и только спустя несколько минут откинулся в кресле, глубоко вздохнул и еле слышно проговорил: — Все правила соблюдены. Данные места положения Авроры совпали с ее истинными координатами. Один к одному. Видишь?

Пелорат посмотрел на звездный узор и на яркую точку вблизи центра:

— Ты уверен?

— При чем тут я? Это компьютер уверен. Кроме того, мы были на Авроре. Нам известны ее характеристики: диаметр, температура, масса, альбедо, спектр, не говоря уже о расположении соседних звезд. Компьютер утверждает, что это — Аврора.

— Ну, выходит, что эта планета и есть Аврора.

— Поверь мне, это так. Сейчас я настрою экран, и компьютер начнет работу. У него — пятьдесят наборов координат, и в его силах обработать их одновременно. — Тревайз занялся настройкой экрана. Компьютер спокойно работал в четырехмерном пространстве-времени, но наблюдателю-человеку редко требовалось больше двух измерений. Сейчас же казалось, что экран превратился в некий темный колодец, глубокий и широкий. Тревайз приглушил до минимума освещение рубки, чтобы было легче наблюдать звездное поле на экране. — Сейчас начнется, — прошептал он.

Через какое-то мгновение на экране вспыхнула звезда, затем еще одна и еще. Изображение на экране сдвигалось при появлении очередной звезды так, чтобы все они были видны. Казалось, что весь космос отодвигался от них и перед глазами разворачивалась все более и более широкая панорама. Добавьте к этому еще и сдвиг вверх-вниз и вправо-влево…

Наконец все пятьдесят светил яркими точками повисли в пространстве.

— Я-то надеялся получить восхитительную сферу, — сказал Тревайз, — но это больше походит на остатки снежка, который второпях слепили из слишком жесткого и рассыпчатого снега.

— И это все портит?

— Это создает определенные трудности, но без них, я думаю, не обойдешься. Сами заезды распределены вовсе не равномерно, и наверняка то же самое можно сказать о пригодных для жизни планетах, и с этим, естественно, связана неравномерность в заселении новых миров. Компьютер рассчитывает для каждой из звезд ее современное положение, согласно ее наиболее вероятному смещению за последние двадцать тысяч лет — даже учет такого большого срока не займет много времени — и затем разместит их по «оптимальной сфере». Другими словами, он найдет сферическую поверхность, от которой расстояние до всех светил будет минимальным. Затем мы отыщем центр этой сферы, и Земля должна оказаться где-то вблизи этой точки. По крайней мере, будем на это надеяться. Скоро все станет видно на экране.

70

Так оно и вышло. Даже Тревайз, казалось бы, привыкший к компьютерному волшебству, удивился тому, как мало времени потребовал расчет.

Тревайз запрограммировал компьютер на выдачу нежной, вибрирующей ноты после получения координат центра сферы. В принципе, это ничего не значило, кроме удовольствия от самого звука и сознания того, что долгие поиски, может быть, завершены.

Звук возник примерно через минуту и был подобен нежному, прозрачному тону звучного гонга. Звук нарастал до тех пор, пока Тревайз и Пелорат физически не ощутили его вибрацию, а затем постепенно угас.

В это время вошла Блисс.

— Что это? — спросила она, широко открыв глаза. — Тревога?

— Вовсе нет, — отозвался Тревайз.

— Мы, наверное, нашли Землю, Блисс, — постепенно объяснил Пелорат. — Этим звуком компьютер сообщил об окончании расчетов.

— Могли бы предупредить, — укоризненно проговорила Блисс.

— Извини, Блисс, — сказал Тревайз. — Я не думал, что сигнал окажется таким громким.

Фаллом вошла следом за Блисс и спросила:

— Зачем этот звук?

— Смотри-ка — интересуется! — хмыкнул Тревайз и устало вздохнул.

Теперь следовало бы тестировать результаты относительно реальной Галактики, сфокусировать координаты центра сферы Внешних миров и посмотреть, нет ли вблизи звезды класса G. А он снова тянул время, не делал того, что логично было бы сделать, не в силах заставить себя подвергнуть результаты последней, критической проверке.

— Конечно, интересуется, — сказала Блисс с вызовом. — Почему бы и нет? Она такой же человек, как и мы.

— Ее родитель был на этот счет совсем другого мнения, — рассеянно заметил Тревайз. — Я беспокоюсь за нее. Это плохая новость для ребенка.

— С чего ты это взял? — поинтересовалась Блисс.

— Просто предчувствие, — развел руками Тревайз.

Блисс одарила его презрительным взглядом и повернулась к Фаллом:

— Мы пытаемся найти Землю, Фаллом.

— Что такое Земля?

— Другая планета. Особенная. Это мир, откуда явились наши предки. Ты уже знаешь из разных книг, что означает слово «предки»?

— Означает ли это…? — Последнее слово прозвучало не на галактическом.

— Это древнее слово, — пояснил Пелорат. — Ближе всего по смыслу к нему наше «предшественники».

— Ну да, — просияла Блисс. — Земля — это мир, откуда явились наши предшественники, Фаллом. Твои, и мои, и Пела, и Тревайза.

— Твои, Блисс, и мои тоже? — Фаллом явно была потрясена. — И те, и другие?

— Были только одни предшественники. Они у нас одни и те же, у всех.

— Похоже, малышка очень хорошо знает, что непохожа на нас, — вставил Тревайз.

— Не говори так, — понизив голос, сказала ему Блисс. — Она не должна понимать этого. По крайней мере, она не должна думать, что разительно отличается от нас.

— Мне кажется, гермафродизм — это значительное отличие.

— Я говорю о разуме.

— Мозговые преобразователи — тоже существенное отличие.

— Тревайз, перестань. Она разумное существо, человек, несмотря на некоторые особенности.

Блисс обернулась к Фаллом и сказала:

— Подумай спокойно, Фаллом, и пойми, что это значит для нас. У тебя и меня были одни и те же предшественники. Все люди, на всех планетах — многих-многих планетах — все они имели одних предшественников, и эти предшественники жили раньше на планете Земля. Это означает, что все мы — родственники, верно? А теперь иди в каюту и подумай над услышанным.

Фаллом, бросив на Тревайза задумчивый взгляд, вышла из рубки.

— Пожалуйста, — обернулась Блисс к Тревайзу, — обещай мне, что не будешь в ее присутствии отпускать никаких реплик, которые могли бы навести Фаллом на мысли о ее отличии от нас.

— Ладно, обещаю. Я не собирался вмешиваться в процесс воспитания, но ты ведь знаешь, она действительно отличается от нас.

— В некотором смысле. Как я отличаюсь от тебя, как Пел.

— Не будь наивной, Блисс. Различие в случае с Фаллом куда серьезнее.

— Ненамного. Сходство важнее. Уверена, в один прекрасный день она и ее народ смогут стать частью Галаксии, и очень полезной частью.

— Хорошо. Не будем спорить. — Тревайз повернулся к компьютеру, явно оттягивая контакт. — И все же, боюсь, мне придется все-таки проверить предполагаемое положение Земли в реальном пространстве.

— Боишься?

— Ну, — Тревайз пожал плечами, пытаясь обратить все в шутку, — вдруг там нет подходящей звезды?

— Нет, значит, нет, — Блисс тоже пожала плечами.

— Вот я и думаю… — стоит ли сейчас проверять? Мы все равно не сможем совершить Прыжок еще несколько дней.

— Зачем ты меня мучаешь? Займись вычислениями. Ожидание ничего не изменит.

Тревайз несколько мгновений молчал, сжав губы, и наконец изрек:

— Ты права. Прекрасно. Тогда… поехали.

Он положил руки на контуры пульта. Экран почернел.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Блисс. — Ты будешь нервничать, если я останусь.

Она ушла, помахав на прощание рукой.

— Дело в том, — проворчал Тревайз, — что мы должны сперва проверить компьютерную карту Галактики. Даже если Солнце Земли находится в нужной точке, карта может не включать его. Но тогда мы…

Он удивленно прервался. Экран озарился огнями звезд. Их было множество — тусклых и ярких, искрящихся, рассеянных по поверхности экрана. Но вблизи центра сияла звезда, более яркая, чем остальные.

— Мы сделали это! — ликовал Пелорат. — Это она, она, дружочек! Посмотри, какая она яркая!

— Любая звезда в центре координат выглядела бы ярче остальных, — остудил его пыл Тревайз, пытаясь побороть в себе любое проявление необоснованного восторга.

— Эта картина, между прочим, соответствует взгляду с расстояния в один парсек от центра координат. И все-таки эта звезда в центре не красный карлик, не красный гигант, не горячая бело-голубая. Подожди, сейчас компьютер проверит свой банк данных и выдаст информацию. — На несколько секунд воцарилось молчание, затем Тревайз продолжил: — Спектральный класс G-2, — после паузы: — диаметр: миллион четыреста тысяч километров; масса — одна целая и две сотых массы терминусианского солнца; температура поверхности — шесть тысяч по абсолютной шкале; вращение медленное, около одного оборота за тридцать дней, нет необычной активности или нерегулярности.

— Разве все это не типично для звезд, около которых могут находиться пригодные для жизни планеты?

— Типично, — кивнул Тревайз. — И, следовательно, звезда похожа на Солнце Земли. Если именно здесь возникла и развивалась жизнь, солнце должно соответствовать обычным стандартам.

— Значит, вполне вероятно, что здесь могут быть подходящие планеты.

— Нам нет нужды строить на этот счет догадки, — сказал Тревайз, в голосе которого звучало неподдельное изумление. — На галактической карте звезда отмечена как обладающая планетой, населенной людьми, правда, со знаком вопроса.

Энтузиазм Пелората еще более возрос.

— Это именно то, чего следовало ожидать, Голан! Здесь есть населенная планета, но этот факт пытаются скрыть, поставив на карте знак, который заставляет компьютер сомневаться.

— Нет, тут что-то не так, — возразил Тревайз. — Это не то, чего мы должны были ожидать. Ожидать мы должны были большего. Учитывая старание, с которым уничтожены данные о Земле, картографы не должны были знать о существовании жизни в этой системе, тем более о поселениях людей. Они не должны были знать даже о существовании Солнца Земли. Миров космонитов на карте нет. Почему же есть Солнце Земли?

— Ну вот, опять… Что толку спорить об этом? А какая еще информация об этой звезде имеется в компьютере?

— Название.

— О! Какое же?

— Альфа.

После короткой паузы Пелорат нетерпеливо сказал:

— Это она, старик. Это последнее доказательство. Судя по тому, что это значит.

— Разве оно что-то значит? Название как название, и довольно странное. Никакого намека на галактический язык.

— Оно и не из галактического. Оно из доисторического языка Земли — того самого, что дал название «Гея» планете Блисс.

— И что же означает «альфа»?

— Альфа — первая буква алфавита древнего языка. Это одно из наиболее достоверных сведений о нем, которые у нас есть. В древности слово «альфа» использовали для обозначения чего-то первого в своем роде. Название солнца — «альфа» — подразумевает, что это первое солнце. А разве не вокруг первого солнца вращалась планета Земля, на которой впервые возникли люди?

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно.

— А есть ли что-либо в ранних легендах — ты ведь мифолог, верно? — что приписывает Солнцу Земли какие-нибудь очень необычные признаки?

— Нет, что ты! Оно должно быть стандартным по определению, и характеристики, выданные нам компьютером, я полагаю, стандартны настолько, насколько возможно. Разве нет?

— Солнце Земли, согласно мифам, одиночная звезда?

— Да, конечно! Насколько я знаю, все обитаемые планеты вращаются около одиночных звезд.

— И я так думал. Беда в том, что эта звезда в центре экрана — не одиночная звезда; она двойная. Более яркая из двух — действительно стандартная, и о ней компьютер выдал нам все данные. На орбите вокруг этой звезды с периодом обращения порядка восьми лет кружится, однако, другая звезда с массой в четыре пятых первой. Мы не можем видеть их раздельно невооруженным глазом, но если увеличить изображение, то различим их.

— Это точно, Голан? — сдавленным голосом спросил Пелорат, внезапно вернувшись с небес на землю.

— Это сообщил мне компьютер. Раз это двойная звезда, значит, это не Солнце Земли.

71

Тревайз прервал контакт с компьютером и включил обычное освещение.

Поэтому, очевидно, Блисс решила, что можно вернуться. Фаллом, словно хвостик, вошла следом.

— Ну и каковы результаты? — спросила Блисс.

— Несколько разочаровывающие, — равнодушно сообщил Тревайз. — Там, где я ожидал найти Солнце Земли, я обнаружил бинарную систему. Солнце Земли — одиночная звезда, так что в центре не оно.

— И что же теперь, Голан? — спросил Пелорат.

— Собственно говоря, — пожал плечами Тревайз, — я и не надеялся увидеть Солнце Земли строго в центре. Даже космониты не могли основать колонии таким образом, чтобы они образовывали правильную форму. Аврора, старейшая из космонитских планет, могла посылать по свету собственных мигрантов, от этого сфера могла исказиться. И потом, Солнце Земли могло смещаться не с точно такой же скоростью, как планеты и звезды космонитов.

— То есть, Земля может оказаться где угодно, — резюмировал Пелорат. — Ты это хочешь сказать?

— Нет. Вовсе не «где угодно». Все эти возможные источники погрешностей не могут привести к большим отклонениям. Солнце Земли должно быть в окрестностях этих координат. Та звезда, которую мы выловили почти с уверенностью, должна быть соседкой Солнца. Просто поразительно, что могла существовать соседняя звезда, так похожая на Солнце Земли, но двойная — так оно и есть.

— Но тогда бы мы видели Солнце Земли на карте, не так ли? Я имею в виду — вблизи Альфы.

— Нет, поскольку я уверен, что солнца на карте нет. Моя уверенность рассыпалась в прах, когда мы впервые увидели Альфу. Сколь сильно бы она ни напоминала Солнце Земли, простой факт, что она обозначена на карте, вынудил меня предположить ошибочность наших надежд.

— Хорошо, — сказала Блисс. — Почему тогда не сосредоточиться на тех же самых координатах в реальном пространстве? Если рядом с Альфой есть какая-либо яркая звезда, не обозначенная на компьютерной карте, и если она очень напоминает своими характеристиками Альфу, но является одиночной, разве она не является Солнцем Земли?

— Будь это так, — вздохнул Тревайз, — я поставил бы половину моего состояния, каким бы оно ни было, на то, что вокруг той звезды, о которой ты говоришь, обращается планета Земля. И снова мне страшно проверять.

— Боишься ошибиться?

Тревайз кивнул.

— Тем не менее, — сказал он, — дайте мне минутку — отдышусь и заставлю себя сделать это.

А пока трое взрослых смотрели друг на друга, Фаллом пробралась к пульту управления, с любопытством уставилась на контур для рук оператора и потянулась к нему, но Тревайз резко загородил пульт и прикрикнул:

— Не трогай, Фаллом!

Юная солярианка испугалась не на шутку и бросилась в спасительное объятие Блисс.

— Мы должны посмотреть правде в глаза, Голан, — сказал Пелорат. — Что, если ты ничего не обнаружишь в реальном пространстве?

— Тогда придется вернуться к прежнему плану, — ответил Тревайз, — и посетить каждую из сорока семи оставшихся космонитских планет.

— А если и это ничего не даст?

Тревайз нервно мотнул головой, словно хотел вытряхнуть оттуда пессимистические мысли, пока не успели укорениться. Уставившись в пол, он сказал, как отрезал:

— Тогда я придумаю что-нибудь еще.

— А что, если планеты предшественников вообще нет?

Тревайз резко обернулся на звук дрожащего голоса.

— Кто это спросил? — проговорил он, на самом деле довольно быстро поняв кто.

— Я, — призналась Фаллом.

Тревайз поглядел на нее, слегка нахмурясь.

— Ты понимаешь, о чем идет речь?

— Вы ищете планету предшественников, но вы все еще не нашли ее. Может быть, такой планеты совсем не существует.

— Нет, Фаллом, — серьезно ответил Тревайз. — Ее просто очень старались спрятать. А раз старались, значит, было что прятать. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, — ответила Фаллом. — Вы не позволили мне положить руки на пульт. Раз вы мне не позволили этого, значит, это очень важно.

— Ага, только тебе нельзя его трогать, Фаллом. Блисс, ты сотворила монстра, который всех нас доведет до могилы. Никогда не пускай ее сюда, если меня нет за пультом. И даже когда я здесь, лучше подумай, стоит ли ей входить, ладно?

Эта маленькая перепалка, как ни странно, каким-то образом развеяла его нерешительность.

— Очевидно, — сказал Тревайз, — мне лучше заняться работой. Если я буду престо сидеть здесь и гадать, что мне делать, это маленькое страшилище завладеет кораблем.

Свет померк. Блисс тихонько сказала:

— Ты же обещал, Тревайз. Не называй Фаллом монстром и страшилищем в ее присутствии.

— Тогда не спускай с нее глаз и научи вести себя прилично. Скажи ей, что детей не должно быть слышно, а еще лучше, чтобы и видно не было.

Блисс нахмурилась.

— Как ты жесток к детям, Тревайз! Это ужасно!

— Может быть, но сейчас не время об этом спорить.

Через пару минут голосом, в котором одинаково сильно чувствовалось удовлетворение и облегчение, он произнес:

— Вот Альфа в реальном пространстве. А слева от нее, чуть выше, почти столь же яркая звезда, и ее нет на компьютерной карте. Это и есть Солнце Земли. Я готов поставить на это все свое состояние.

72

— Ну а теперь, — поинтересовалась Блисс, — когда от твоего состояния ничего не останется, если ты проиграешь, что толку медлить? Давай стартуем к этой звезде, как только все будет готово к Прыжку.

— Нет, — покачал головой Тревайз. — На этот раз дело не в нерешительности и не в страхе. Необходимо соблюдать осторожность. Три раза мы высаживались на неизвестные планеты и три раза уносили ноги из-за неожиданной опасности. Более того, все три раза мы улепетывали с этих планет сломя голову. Теперь положение критическое, и я не желаю снова играть в темную или, по крайней мере, хочу знать хоть какие-то из тех карт, что у меня на руках. До сих пор все, чем мы располагали, были слухи о радиоактивности Земли, но этого мало. По странному стечению обстоятельств, которого никто не мог предвидеть, всего лишь на расстоянии парсека от Земли есть планета, населенная людьми…

— Ты в самом деле знаешь, что Альфа населена людьми? — вмешался Пелорат. — Ты же сказал, что компьютер поставил около нее знак вопроса.

— Даже если так, имеет смысл поглядеть своими глазами. Если там действительно есть люди, попробуем узнать, что они помнят о Земле. Для них, кроме всего прочего, Земля — не далекий мир легенд; это — соседняя планета, а солнце Земли — яркая и заметная в небе звезда.

— Неплохая идея, — задумчиво произнесла Блисс. — Еще я думаю, что, если Альфа обитаема и ее жители не закоренелые изоляты, они могут оказаться дружелюбно настроенными, и тогда нам удастся раздобыть, в обмен на что-нибудь, приличную еду.

— И познакомиться с приятными людьми, — добавил Тревайз, — Не забывай об этом. Согласен, Джен?

— Тебе решать, дружочек. Куда ты, туда и я.

— А мы найдем там Джемби? — неожиданно спросила Фаллом.

Блисс торопливо, не дожидаясь ответа Тревайза, сказала:

— Мы его поищем, Фаллом. Обязательно.

А Тревайз объявил:

— Тогда решено. На Альфу.

73

— Две большие звезды, — сказала Фаллом, указывая на экран.

— Точно, — согласился Тревайз. — Две. Блисс приглядывай за ней. Тут не игрушки.

— Она очарована механизмами и приборами, — возразила Блисс.

— Вижу, но я не очарован ее очарованием, Хотя, по правде сказать, я восхищен не меньше чем Фаллом. Звезды и впрямь великолепны.

Пара звезд была достаточно яркой, чтобы каждая из них выглядела маленьким диском. Компьютер автоматически ввел дополнительные фильтры, чтобы избавиться от проникновения жесткой радиации, и пригасил свечение экрана, оберегая от повреждения сетчатку глаз. В итоге ярких звезд осталось немного, двойная звезда воцарилась на экране в гордом одиночестве.

— Дело в том, — признался Тревайз, — что я никогда так близко не подбирался к двойным звездам.

— Правда? — удивился Пелорат. — Как же это?

Тревайз усмехнулся:

— Я поколесил по Галактике, но я не такой уж закоренелый космический бродяга, как ты думаешь.

— Я никогда не был в космосе, пока не повстречал тебя, Голан, но всегда думал, что каждый, кто хоть однажды отважился в него выйти…

— Должен побывать всюду. Знаю. Это довольно естественно. Вся трудность общения с людьми-домоседами состоит в том, что, сколько бы разум ни твердил обратное, их воображение просто не в силах нарисовать истинных размеров Галактики. Можно скитаться по ней всю жизнь, но не увидишь большую ее часть. И потом, системы двойных звезд популярностью у космонавтов не пользуются.

— Почему? — нахмурилась Блисс. — Мы на Гее плохо знаем астрономию по сравнению с вами, непоседливыми изолятами, но у меня такое впечатление, что двойные звезды — вовсе не редкость.

— Это так, — согласился Тревайз. — Двойных звезд существенно больше, чем одиночных. Однако формирование двух звезд в непосредственной близости друг от друга нарушает обычные процессы возникновения планет Двойные звезды обладают меньшим количеством пригодного для строительства планет материала, чем одиночные. Даже если вокруг них возникают планеты, они часто имеют относительно нестабильные орбиты, и среди них крайне редко встречаются пригодные для жизни.

Пионеры космоплавания, видимо, изучили с близкого расстояния множество двойных звезд, но потом, для целей заселения, стали выбирать только одиночные. И, конечно, как только Галактику достаточно плотно заселили, практически все путешествия ограничились торговыми экспедициями или почтовыми маршрутами, пролегавшими между населенными планетами, обращавшимися вокруг одиночных звезд. Ко времени войн, вероятно, на небольших или необитаемых планетах, обращавшихся вокруг одной из двойных звезд, расположенных в стратегически важных районах, основывались военные базы; но по мере развития гиперпространственных полетов такие базы потеряли свое развитие.

— Как же я невежествен, просто поразительно, — смущенно пробормотал Пелорат.

— Ладно тебе, Джен, — усмехнулся Тревайз. — Когда я служил во флоте, мы прослушали дикое количество лекций о вышедшей из моды военной тактике, которую уже никто не применял и не стремился использовать, но по инерции ее изучали. Я сейчас всего-навсего воспроизвел кусок одной из таких лекций. Вспомни только, сколько всего ты знаешь о мифологии, фольклоре и древних языках, чего не знаю я и что известно только тебе да еще нескольким ученым.

— Пусть так, но эти две звезды составляют двойную систему, и около одной из них — обитаемая планета, — заметила Блисс.

— Надеюсь, это так, — сказал Тревайз. — Но везде бывают исключения. А тут еще этот официальный вопросительный знак, еще одна загадка… Нет, Фаллом, эти кнопки не игрушки. Блисс, или надень на нее наручники, или уведи отсюда.

— Она ничего не испортит, — защищая Фаллом, ответила Блисс, прижав девочку к себе. — Если ты так интересуешься обитаемой планетой, почему мы еще не там?

— По одной простой причине. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Я восхищаюсь видом двойной звезды с такого расстояния. И потом мне, как всякому человеку, свойственна осторожность. Как я уже объяснял, с тех пор как мы покинули Гею, не произошло ничего такого, что заставило бы меня плюнуть на нее.

— Какая из этих звезд — Альфа? — спросил Пелорат.

— Мы не заблудимся, Джен. Компьютер точно знает, какая из них — Альфа, а потому знаем и мы. Так как она больше, то горячее и более желтая. Сейчас та, что справа, имеет явный оранжевый оттенок и напоминает солнце Авроры. Видишь?

— Да, теперь вижу, когда ты обратил на это мое внимание.

— Прекрасно. Это та, что меньше. Какая там вторая буква в том древнем языке, о котором ты говорил?

Пелорат на мгновение задумался, а затем ответил:

— Бета.

— Тогда назовем оранжевую звезду Бетой, а бело-желтую — Альфой, и направимся к ней.

Глава семнадцатая Новая земля

74

— Четыре планеты, — пробормотал Тревайз. — Все небольшие, да еще несколько астероидов. Газовых гигантов нет.

— Ты разочарован? — спросил Пелорат.

— Пожалуй, нет. Это следовало ожидать, Двойные звезды, вращающиеся на малом расстоянии друг от друга, не могут иметь планет, вращающихся вокруг только одной из них. Планеты могут обращаться исключительно вокруг центра масс обеих звезд, но очень маловероятно, что такие планеты будут пригодны для жизни — слишком далеки они будут от источников света и тепла.

С другой стороны, если компоненты двойной звезды достаточно отдалены друг от друга, у каждой из них могут существовать планеты со стабильными орбитами, если они близки к одной из двух звезд. По данным компьютера, среднее расстояние между этими светилами — 350 миллионов километров, и даже в периастрии они не сходятся ближе, чем на 170 миллионов километров. Положение планет, чьи орбиты отдалены менее чем на 200 миллионов километров, может оставаться стабильным, но на более удаленных орбитах планеты не могут существовать. Это означает отсутствие газовых гигантов, поскольку они должны располагаться дальше двухсот миллионов километров от своей звезды, но какая, собственно, разница? На газовых гигантах жить невозможно.

— А одна из этих четырех планет может быть пригодна для жизни?

— На самом деле единственно возможный вариант — вторая планета. По одной простой причине — только она достаточно велика, чтобы иметь атмосферу.

Корабль быстро приближался ко второй планете, и за два дня пути ее изображение на экране заметно увеличилось: сперва — величественно и постепенно, а затем, когда стало ясно, что никакого корабля-перехватчика нет и в помине — со все возрастающей, почти пугающей скоростью.

«Далекая звезда» неслась по временной орбите в тысяче километров от слоя облаков, когда Тревайз с усмешкой сказал:

— Теперь ясно, почему в банке данных компьютера после замечания об обитаемости планеты поставлен знак вопроса. Здесь нет следа ни от излучения — нет освещения в ночном полушарии, — ни от радиоволн.

— Тут такая плотная облачность, — заметил Пелорат.

— Она не может поглощать радиоволны.

Они наблюдали за планетой, вращающейся внизу, за симфонией вихрей белых облаков, в редких разрывах которых мелькали синеватые пятна океана.

— Облачный слой слишком плотный для обитаемой планеты, — сказал Тревайз. — Планета, должно быть, довольно мрачная. Но что беспокоит меня гораздо больше, — добавил он, как только корабль вновь вошел в ночную тень, — это отсутствие вызовов с орбитальных станций.

— Как на Компореллоне?

— Как около любой обитаемой планеты. Нас должны были бы остановить для обычной проверки документов, груза, виз и так далее.

— Может быть, нас вызывают, но мы не заметили? — предположила Блисс.

— Наш компьютер принял бы вызов на любой длине волны, которую для этого пожелали бы использовать местные жители. Кроме того, мы непрерывно посылаем свои собственные сигналы, но они никого не заинтересовали. Нырять под слой облаков без переговоров со службами орбитальных станций — нарушение космической этики, но я не вижу другого выхода.

«Далекая звезда» сбавила скорость, одновременно увеличивая нагрузку на антигравитаторы, чтобы не потерять высоту. Корабль снова вышел на освещенную сторону и продолжил снижение скорости. Тревайз вместе с компьютером обнаружил подходящий по размерам разрыв в облаках. Корабль накренился и проник сквозь разрыв. Внизу раскинулся океан, волнуемый свежим ветром. Его ребристая поверхность, испещренная редкими полосами белой пены, находилась не расстоянии нескольких километров.

Проскочив разрыв а облаках, корабль теперь скользил подоблачным покровом. Воды океана сразу же стали грифельно-серыми, и заметно упала температура.

Фаллом, глядя на обзорный экран, что-то произнесла на своем богатом согласными звуками языке, но тут же перешла на галактический. Голос ее дрожал:

— Что это, что я вижу под нами?

— Это океан, — успокоила ее Блисс. — Очень много воды.

— А почему она не высыхает?

Блисс посмотрела па Тревайза. Тот ответил:

— Здесь слишком много воды, чтобы она могла высохнуть.

— Я не хочу столько воды, — вполголоса произнесла Фаллом. — Давайте уйдем отсюда. — Тоненько взвизгнула, и «Далекая звезда» ушла вверх, в самую гущу грозовых туч.

Экран стал молочно-белым и покрылся отметинами от дождевых капель.

Огни в рубке померкли, корабль затрясло.

Тревайз в ужасе оглянулся и крикнул:

— Блисс, твоя Фаллом уже достаточно выросла, чтобы управлять энергией! Она использует электрическую сеть корабля, пытаясь взять его под свой контроль. Останови ее!

Блисс обхватила Фаллом руками и крепко сжала ее.

— Все в порядке, Фаллом, не бойся. Здесь нечего бояться. Это просто другая планета, вот и все. Их на свете много, в том числе и таких.

Фаллом несколько расслабилась, но продолжала дрожать.

— Ребенок никогда не видел океана, — обратилась к Тревайзу Блисс, — и возможно, судя по тому, что я знаю о ней, никогда не попадала в туман или под дождь. Не мог бы ты проявить хоть немного сочувствия?

— Нет, ведь она вмешивается в управление кораблем. Значит, она опасна для всех нас. Отведи ее в каюту и успокой.

Блисс коротко кивнула.

— Я пойду с тобой, Блисс, — сказал Пелорат.

— Нет, нет, Пел, — отозвалась она. — Останься здесь. Я успокою Фаллом, а ты утешь Тревайза, — сказала она и вышла.

— Не нужны мне никакие утешения, — проворчал Тревайз. — Прошу прощения за то, что не смог сдержаться, но мы не должны позволять ребенку играть с пультом управления, верно?

— Конечно, не должны, но Блисс не успела среагировать, настолько неожиданно все произошло. Она все-таки справляется с Фаллом, которая ведет себя просто замечательно для ребенка, увезенного из дому, от любимого робота, и вовлеченного, волей-неволей, в такую жизнь, которой совершенно не понимает.

— Да знаю я! Но вспомни, ведь это не я хотел взять ее с собой. Это Блисс так решила.

— Да, но в противном случае ребенка убили бы.

— Хорошо. Извинюсь перед Блисс позже. Перед ребенком тоже.

Но Тревайз явно еще не отошел от страха за «Далекую звезду», и Пелорат тихо спросил:

— Голан, дружочек, что еще беспокоит тебя?

— Океан, — отозвался Тревайз.

Корабль давно покинул зону шторма, но все еще находился в тени облаков.

— Что с ним не так?

— Его слишком много, вот и все.

Пелорат непонимающе смотрел на него, и Тревайз со вздохом пустился в объяснения:

— Нет суши. Мы до сих пор не видели никакой суши. Атмосфера совершенно нормальная, кислород и азот в подходящей пропорции, так что планета явно искусственно обустроена, и где-то должна быть растительность, поддерживающая содержание кислорода. В естественном состоянии такие атмосферы не встречаются — за исключением, возможно, Земли, где она Бог знает как сформировалась. Но тогда, раз планета терраформирована, здесь должна быть определенная площадь суши — от одной трети поверхности и не менее одной пятой. Так как же эта планета может быть переделана и не иметь суши?

— Может быть, — задумчиво проговорил Пелорат, — поскольку эта планета — часть системы двойной звезды, она совершенно нетипична. Может быть, она не терраформирована, а атмосфера сформировалась в результате такого процесса, который совершенно не встречается на планетах возле одиночных звезд. Возможно, и жизнь здесь развивалась независимо, как это однажды произошло на Земле, но только морская жизнь.

— Даже если допустить такое, — сказал Тревайз, — это не даст нам ничего. Обитатели океана не могут развивать технику. Техника всегда основана на применении огня, а огонь в океане… ты ведь понимаешь. Планета с жизнью, но без технологически развитой цивилизации — это не то, что нам нужно.

— Понимаю, понимаю, но я только высказываю предположение. Кроме всего прочего, насколько нам теперь известно, технику создали только единожды — на Земле. А переселенцы разнесли ее с собой по Галактике. Нельзя говорить о технике «всегда», если тебе известен только один ее тип.

— Передвижение в воде требует обтекаемой формы. Морские животные не могут иметь неправильную форму и конечности наподобие рук.

— У осьминогов есть щупальца.

— Фантазировать можно сколько угодно, но если ты в силах представить интеллигентных головоногих моллюсков, без взаимосвязи эволюционировавших где-то в Галактике и разработавших технику, исключающую применение огня, на мой взгляд, у тебя извращенное воображение.

— На твой взгляд, — осторожно уточнил Пелорат.

Тревайз ни с того ни с сего расхохотался.

— Лихо, Джен! Как я посмотрю, ты часто пренебрегаешь логикой, ради того чтобы я успокоился после стычки с Блисс. Здорово у тебя получается. Я обещаю тебе, что, если не найду сушу, мы просеем весь океан на предмет наличия цивилизованных осьминогов.

Пока он говорил, корабль снова оказался над ночной стороной планеты, и обзорный экран потемнел.

Пелорат вздрогнул.

— Я вот думаю… Безопасно ли это?

— Что именно?

— Мчаться сквозь тьму, как ты мчишься сейчас? Можно ведь во что-нибудь врезаться или нырнуть в океан и погибнуть.

— Совершенно невозможно, Джен. Что ты! Компьютер ведет корабль вдоль эквипотенциальных линий гравитационного поля. Другими словами, он летит так, чтобы сила притяжения была постоянной, то есть остается практически на одной высоте над уровнем моря.

— Но на какой?

— Около пяти километров.

— Это меня не успокаивает, Голан. Разве не можем мы долететь до земли и врезаться в горы, которых не заметим?

— Мы не заметим — корабельный радар заметит, и компьютер заставит корабль обогнуть их или перелететь через них.

— А что, если суша здесь очень ровная? Мы можем проглядеть ее в темноте.

— Нет, Джен, не можем. Отражение сигнала радара от воды совсем не похоже на отражение от суши. Водная поверхность плоская, а поверхность суши, как правило, нет. А потому отражение от нее гораздо более рассеянное, чем от воды. Компьютер распознает отличие и даст мне знать, если внизу покажется суша. Даже днем, при солнечном освещении он распознает сушу раньше меня.

Оба умолкли. Через несколько часов вновь показалось солнце, океан внизу снова монотонно катил свои волны, и лишь тогда, когда «Далекая звезда» пересекала очередной грозовой фронт, его просторы пропадали из виду. Один из штормовых вихрей даже отклонил корабль от курса. Тревайз объяснил, что компьютер уступил напору ветра, чтобы не допустить бессмысленного расхода горючего и свести к минимуму риск физических повреждений. Затем, когда воздушная круговерть осталась позади, «Далекая звезда» легла на прежний курс.

— Вероятно, это была граница циклона, — пояснил Тревайз.

— Послушай, дружочек, мы же просто летим с запада на восток или с востока на запад. Так мы кроме экватора ничего не увидим.

— Это было бы глупо, верно? На самом деле мы облетаем планету по наклонной орбите с северо-запада па юго-восток. Таким образом, минуя тропики и зоны умеренного климата, с каждым новым витком мы смещаемся на запад, поскольку планета вращается под нами вокруг своей оси. Мы планомерно осматриваем ее. Сейчас, поскольку мы до сих пор не видели суши, шансы наличия здесь крупного материка по данным компьютера — меньше чем один из десяти, а острова — меньше чем один из четырех. Шансы падают с каждым нашим новым витком вокруг планеты.

— Знаешь, как бы я поступил? — медленно произнес Пелорат, когда вокруг корабля вновь сгустился мрак ночи. — Я остался бы на достаточно большом расстоянии от планеты и с помощью радара обшарил бы все полушарие, обращенное ко мне. Облака не помешали бы мне, так ведь?

— А потом перелетел бы на другую сторону, — подхватил Тревайз, — и проделал бы то же самое там. Или просто подождал, когда повернется сама планета. Хорошо думать задним умом, Джен. Кто бы мог ожидать, приближаясь к обитаемой планете, что его не остановят орбитальные станции и не укажут траекторию посадки или запретят ее? А потом, миновав слой облаков, так и не встретишься со станциями. Кто мог ожидать, что не найдет тотчас же сушу? Обитаемые планеты, это… это суша!

— Но не только же суша! — не согласился Пелорат.

— Я не об этом! — с внезапным возбуждением воскликнул Тревайз. — Я хотел сказать, что мы нашли сушу! Тихо!

Затем, стараясь изо всех сил справиться с волнением, Тревайз положил руки на пульт и соединился с компьютером.

— Это остров, — сообщил он, — около двухсот шестидесяти километров в длину и около шестидесяти пяти в ширину. Площадь, стало быть, примерно семнадцать тысяч квадратных километров. Небольшой, но и не маленький. Больше, чем просто точка на карте. Погоди-ка…

Свет в рубке померк, а затем вообще выключился.

— Что такое? — спросил Пелорат, инстинктивно перейдя на шепот, словно сама темнота была чем-то хрупким, что можно было разбить.

— Ждем, когда глаза привыкнут к темноте. Корабль завис над островом. Сиди и смотри. Видишь что-нибудь?

— Нет. Вроде бы слабые пятнышки света. Но я не уверен.

— Я тоже вижу их. Сейчас попробую включить телескоп.

И они увидели свет! Ясные, беспорядочно разбросанные точки.

— Остров обитаем, — заключил Тревайз. — Возможно, это единственное населенное людьми место на этой планете.

— И что же мы будем делать?

— Подождем наступления дня. Несколько часов можно отдохнуть.

— А они не могут напасть на нас?

— Как? Я не обнаружил почти никакого излучения, кроме видимого света и инфракрасных лучей. Планета обитаема, ее обитатели явно разумны. У них развита техника, но, очевидно, на доэлектронном уровне, так что я не думаю, что здесь нам стоит чего-нибудь опасаться. Даже если я не прав, компьютер заблаговременно предупредит меня.

— А когда настанет день?

— Мы приземлимся, естественно.

75

Корабль пошел на снижение, когда первые лучи утреннего солнца сквозь разрывы в тучах осветили видимую часть острова — ярко-зеленую, с цепью низких, округлых холмов, посередине вытянувшихся к горизонту И исчезающих в лиловой дымке.

Когда корабль подлетел к острову, стали видны отдельные купы деревьев, разбросанные там-сям сады, но большую часть острова занимали ухоженные фермы. Прямо под кораблем, на юго-восточном побережье, раскинулся серебристый пляж, огражденный прерывистой линией валунов, за которой начинался луг. Время от времени попадались отдельные дома, но они не группировались во что-либо подобное городу.

Там стала видна тонкая сеть дорог, кое-где проходивших мимо жилищ. Потом увидели вдалеке аэрокар, парящий в прохладном утреннем воздухе. От птицы на таком расстоянии он отличался лишь своими маневрами в воздухе. Это был первый несомненный признак разумной жизни, который путешественники увидели на планете.

— Наверное, он автоматический, если только такое возможно без электроники, — сказал Тревайз.

— Наверное, — отозвалась Блисс. — Мне кажется, если бы им управлял человек, он направился бы к нам. Нас, должно быть, прекрасно видно… Интересно смотреть, как мы садимся без пламени из сопел или реактивного торможения.

— Картина непривычная, что ни говори, — задумчиво кивнул Тревайз. — Не так уж много найдется планет, где видели бы, как приземляется гравилет. Этот пляж мог бы стать прекрасным местом для посадки, но если поднимется ветер… Я не хочу, чтобы корабль хлестнуло. Мне больше нравится лужок по ту сторону валунов.

— Хорошо, — встрял в разговор Пелорат, — что гравилет не может спалить частную собственность при посадке.

Сели они мягко, на четыре медленно выехавших наружу во время последней стадии приземления широкие опоры. Они вдавились в почву под весом корабля, и «Далекая звезда» замерла.

— Наверное, мы все-таки оставим здесь отметины, — вдохнул Пелорат.

— По крайней мере, климат здесь ровный, я бы даже сказала, теплый. — В голосе Блисс проскользнули не совсем одобрительные нотки.

На траве стоял человек и следил за кораблем, не проявляя, впрочем, ни страха, ни удивления. На его; лице отражались только восхищение и интерес.

При ближайшем рассмотрении человек оказался женщиной, очень легко одетой, что подтверждало оценку климата, данную Блисс. Сандалии на женщине, похоже, были из парусины, а вокруг бедер был обернут, наподобие юбки, кусок ткани с цветастым рисунком, составлявший всю ее одежду.

Волосы женщины были темными, длинными, блестящими и струились волнами почти до пояса. Кожа смуглая, глаза миндалевидные.

Тревайз оглядел окрестности — других людей поблизости видно не было. Он пожал плечами и сказал:

— Ну… раннее утро, как-никак. Местные жители, наверное, сидят по домам, а может, и спят еще. В общем, я бы не сказал, что это густонаселенный район. — Он обернулся к остальным: — Пойду потолкую с дамой. Глядишь, добьюсь чего-нибудь вразумительного. А вы…

— Я думаю, мы тоже можем выйти, — твердо проговорила. Блисс. — Женщина на вид совершенно безопасна, и в любом случае я хотела бы размяться, подышать свежим воздухом. Может быть, удастся договориться насчет местных продуктов. Я хочу, чтобы Фаллом вновь ощутила под собой твердую почву, и думаю, Пел будет рад посмотреть на эту женщину поближе.

— Кто? Я? — зардевшись, вскричал Пелорат. — Вовсе нет, Блисс, но ведь я… как-никак переводчик у нас в отряде.

Тревайз пожал плечами:

— Пошли. Пошли вместе. Все же, хотя она и безопасна с виду, я намерен взять с собой оружие.

— Сомневаюсь, — заметила Блисс, — что у тебя возникнет потребность его использовать против этой юной женщины.

— Хорошенькая, верно? — ухмыльнулся Тревайз.

Он первым покинул корабль, за ним сошла Блисс вместе с Фаллом, обнимая ее одной рукой. Пелорат шел последним.

Юная черноволосая женщина продолжала с интересом рассматривать их, не отступив ни на дюйм.

— Ну, попробуем, — пробормотал Тревайз. Он отвел руки от оружия и произнес:

— Здравствуй.

Юная женщина, казалось, некоторое время размышляла над этим, а затем ответила:

— Приветствую тебя, чужеземец. Приветствую и твоих спутников.

— Чудесно! — обрадовался Пелорат. — Она говорит на классическом галактическом и с правильным произношением!

— Я тоже понял ее, — кивнул Тревайз. — Хоть говорит она витиевато. Надеюсь, она понимает меня.

Он улыбнулся и, придав своему лицу самое дружелюбное выражение, продолжал:

— Мы прибыли через космос, мы пришли с другой планеты.

— Это хорошо, — сказала юная женщина ясным чистым сопрано. — Прибыл ли твой корабль из Империи?

— Он прибыл с далекой звезды, и сам называется «Далекая звезда».

Туземка посмотрела на надпись на корабле.

— Гласит ли написанное то, что ты изрек? Если это так и если первая буква — F, тогда, о чужеземец, она написана задом наперед.

Тревайз готов был возразить, но Пелорат, впавший от радости и экстаз, воскликнул:

— Она права, права! Буква F перевернулась примерно двести лет назад. Какой восхитительный случай — изучить классический галактический как живой язык!

Тревайз же изучал юную островитянку. Ростом она была не выше полутора метров. Правда, девочкой ее назвать было трудно. Груди красивой формы были невелики. Соски были большими и темными, — может быть, оттого, что девушка была так смугла.

— Меня зовут Голан Тревайз, — сказал он, — моего друга — Джен Пелорат, женщину — Блисс, а ребенка — Фаллом.

— По обычаю, следовательно, на далекой звезде, откуда вы появились, мужчины обладают двойным именем? Я — Хироко, дочь Хироко.

— А твой отец? — внезапно вмешался Пелорат.

В ответ Хироко равнодушно пожала плечами:

— Имя его, как говорила моя мать, Смул, но это не важно. Я не знаю его.

— А где остальные? — спросил Тревайз. — Похоже, ты одна встречаешь нас.

— Многие из мужчин — на рыбачьих лодках, многие из женщин — на полях. Я два дня свободна, и посему мне посчастливилось узреть ваш величественный корабль. Впрочем, корабль ваш можно было узнать даже издалека. Люди любопытны и вскоре прибудут сюда.

— А много этих других на острове?

— Их двадцать тысяч и еще пять, — с гордостью сообщила Хироко.

— В океане есть другие острова?

— Другие острова, благородный господин? — спросила она удивленно.

Тревайз счел, что это ответ. Этот остров — единственное место на этой планете, где живут люди.

— А как вы называете свою планету?

— Она именуется Альфа, благородный господин. Нас учили тому, что полное ее название — альфа Центавра, если это о чем-то тебе говорит, но мы зовем ее просто Альфа, и, как видите, это благообразная планета.

— Какая-какая? — непонимающе переспросил Тревайз и обернулся к Пелорату.

— Она имела в виду «прекрасная».

— Это точно, — согласился Тревайз, — по крайней мере, здесь и сейчас. — Он взглянул на нежно-голубое утреннее небо с редкими облаками. — Будет чудесный солнечный день, Хироко, но я думаю, такие не часты на Альфе.

— Столько, сколько нам потребно, господин, — холодно ответила Хироко. — Облака могут являться, когда нам потребен дождь, но большую часть дней нам лучше, когда небо ясное. Конечно, доброе небо и тихий вечер гораздо более желаемы в те дни, когда в море выходят рыбачьи суда.

— Следовательно, ваш народ управляет погодой, Хироко?

— Не поступай мы так, господин Голан Тревайз, мы бы вымокли до нитки под дождем.

— Но как вы это делаете?

— Не будучи обученным инженером, господин, я не в силах этого объяснить.

— Да будет мне позволено узнать название этого острова, на котором живешь ты и остальные люди? — поинтересовался Тревайз, неожиданно для себя переключившись на обороты классического языка и отчаянно гадая, правильно ли он говорит.

— Мы зовем наш благословенный остров посреди безбрежного моря Новой Землей, — ответила Хироко.

Тревайз и Пелорат обменялись удивленными и восторженными взглядами.

76

Переспрашивать времени не было. Появились другие люди. Десятки людей. «Должно быть, — подумал Тревайз, — это те, кто не ушел в море на лодках, не работал в поле, те, кто оказался неподалеку от места посадки». Большую часть пути люди явно прошли пешком, хотя видны были и два автомобиля — довольно старых и затрапезных.

Ясно, цивилизация тут была в техническом отношении слаборазвитая, но все же погодой местные жители управляли.

Известно, что техника вовсе не обязательно развивается во всех направлениях одинаково; отсутствие успехов в какой-либо области не исключает наличия значительных достижений в других, но наверняка данный пример неравномерности развития являлся необычным.

Из тех, кто сейчас рассматривал корабль, по крайней мере, половину составляли старики и старухи; были и дети — трое-четверо. Остальные, в основном, женщины помоложе. Непохоже, чтобы островитяне были напуганы.

— Ты что, управляешь ими? — шепотом спросил Тревайзу Блисс. — Они кажутся такими умиротворенными.

— Я и не думала прикасаться к их сознанию. Я делаю это в самых крайних случаях. А сейчас я забочусь только о Фаллом.

Всякому, кто повидал зевак, показалось бы, что у корабля собралась жалкая горстка людей, но для Фаллом это было непривычно. Она и к трем взрослым на «Далекой звезде» только-только начала привыкать. Солярианка часто, коротко дышала, полуприкрыв глаза. Казалось, еще чуть-чуть, и наступит обморок.

Блисс ласково гладила волосы Фаллом и что-то успокаивающе шептала. Тревайз не сомневался, что Блисс при этом самым деликатным образом убаюкивает сознание солярианки.

Фаллом неожиданно глубоко вздохнула — почти всхлипнула, и вздрогнула. Подняла голову, посмотрела вокруг почти отстраненным взглядом, но тут же спрятала лицо, уткнувшись в грудь Блисс.

Блисс ласково сжала плечи девочки, словно подтверждая свое присутствие и защиту. Пелорат переводил благоговейный взгляд с одного альфианина на другого.

— Голан, они такие непохожие, — сказал он наконец.

Тревайз тоже заметил это. Тут были люди с разными цветом кожи и волос. У одного туземца была ярко-рыжая шевелюра, синие глаза и вся физиономия в веснушках. Двое-трое взрослых были одного роста с Хироко, а парочка — выше Тревайза. У некоторых мужчин и женщин разрез глаз был таким же, как у Хироко, и Тревайз вспомнил, что на одной густонаселенной торговой планете сектора Файли такие глаза, по слухам, отражали лица всех местных жителей, но самого его никогда туда не заносило.

На всех альфианах выше пояса не было никакой одежды. Все женщины, как на подбор, — с маленькой, просто-таки девичьей грудью. Вот и все, что было у туземцев общего.

— Мисс Хироко, — неожиданно обратилась к островитянке Блисс, — моя девочка не привыкла к длительным полетам. Она увидела столько нового, что больше уже не в силах впитать. Нельзя ли ее усадить где-нибудь и, если можно, дать ей немного поесть и попить?

Хироко нахмурилась. Пелорат повторил для нее слова Блисс, но на более замысловатом галактическом среднеимперского периода. Рука Хироко вспорхнула к губам, и островитянка опустилась на колени:

— Я молю о пощаде, уважаемая госпожа! Я не подумала ни о нуждах этого ребенка, ни о твоих. Необычайность происшедшего излишне очаровала меня. Не будете ли вы так добры — вы все — стать нашими гостями и пройти в дом для утренней трапезы? Будет ли нам позволено присоединиться к вам, дабы мы смогли прислуживать вам как хозяева?

— Ты очень добра, — сказала Блисс. Она говорила медленно, старательно выговаривая слова, надеясь, что так ее легче понять. — Хотя было бы лучше, если ты одна будешь прислуживать нам — ради спокойствия ребенка, непривычного к большому стечению народа.

Хироко поднялась с колен.

— Да будет так, как ты сказала, — ответила она, склонив голову, и легкой походкой зашагала по траве.

Другие альфиане подошли поближе. Они, похоже, особенно интересовались одеждой незнакомцев. Тревайз снял с себя легкую куртку и протянул мужчине, который подошел сбоку и ткнул в куртку пальцем.

— Вот, — сказал он, — посмотри, но потом верни. — Затем он обратился к Хироко: — Проследи, чтобы я получил ее назад, мисс Хироко.

— Вне всяких сомнений, вещь будет возвращена, благородный господин, — сказала та и уверенно кивнула.

Тревайз улыбнулся и пошел дальше. Ему было гораздо легче шагать без куртки под легким теплым ветерком.

Он не заметил оружия у окружавших их людей. Вот забавно — никто, казалось, не обнаруживал ни страха, ни стесненности при виде оружия Тревайза. Островитяне даже не проявляли к нему особого любопытства. Впрочем, они просто могли не принимать эти штуки за оружие. Судя по тому, что увидел Тревайз, Альфа могла оказаться планетой, совершенно лишенной какого бы то ни было насилия.

Одна из женщин обогнала Блисс, обернулась, с пристрастием уставилась на ее блузку и спросила:

— Есть ли у тебя груди, уважаемая госпожа?

И, словно не в силах была дождаться ответа, протянула руку и недоверчиво провела по груди Блисс.

Блисс улыбнулась и ответила:

— Как ты смогла убедиться, они у меня есть. Возможно, они не такие красивые, как твои, но я скрываю их не по этой причине. В моем мире обнажать грудь считается непристойным.

— Как тебе мой классический галактический? — шепнула Блисс Пелорату.

— У тебя вполне прилично получается, Блисс.

Трапезная оказалась большим помещением с длинными столами, вдоль которых тянулись скамьи. Очевидно, альфиане предпочитали есть сообща.

Тревайз почувствовал угрызения совести. Из-за просьбы Блисс оставить их одних они оказались в огромном зале впятером и вынудили большинство альфиан остаться снаружи. Однако некоторые из них расположились на небольшом расстоянии от окон (которые представляли собой всего лишь отверстия в стенах, не прикрытые даже ставнями), так чтобы иметь возможность наблюдать за тем, как едят чужестранцы.

«А если бы шел дождь?» — подумал Тревайз. Но, вероятно, дождь здесь начинался только тогда, когда в нем возникала нужда, причем дождь, наверное, редкий и теплый, без сильного ветра. Более того, дождь, видимо, начинался в определенное время, так что альфиане, решил Тревайз, успели бы к нему подготовиться.

Окна выходили на море. Далеко на горизонте Тревайз как будто разглядел грозовые тучи, вроде тех, что почти целиком затягивали небо над планетой, кроме этого крохотного райского островка.

В этом и состояло преимущество управления погодой.

Вскоре им стала прислуживать юная девушка, ходившая вокруг стола на цыпочках. Она не спрашивала, чего бы им хотелось, а просто накрывала на стол. Девушка поставила перед каждым по небольшому стакану с молоком, побольше — с виноградным соком, еще больше — с водой. Обед каждого состоял из двух больших зажаренных яиц с ломтиками белого сыра. Кроме того, стояли большие блюда с отварной рыбой и маленькие — с жареным картофелем, разложенным на холодных, зеленых листьях латука.

Блисс потрясенно смотрела на такое количество еды и явно растерялась — с чего бы начать. Фаллом не испытывала подобных затруднений. Она жадно и с явным удовольствием выпила стакан сока, затем перешла к рыбе и картофелю. Фаллом попыталась запустить в еду пальцы, но Блисс протянула ей большую ложку с заостренными краями, которая могла служить и вилкой. Фаллом взяла ее.

Пелорат довольно улыбнулся и принялся за яйца.

— А я, оказывается, забыл, — заметил Тревайз, — каковы на вкус настоящие яйца.

Хироко, забыв о своем собственном завтраке, в восторге глядела на то, как едят гости (даже Блисс наконец начала кое-что пробовать, и видно было, что ей нравится), и наконец спросила:

— Хороша ли еда?

— Просто прекрасна! — ответил Тревайз, прожевав очередной кусок. — На этом острове, судя по всему, нет богатых источников продовольствия. Или вы подали нам больше, чем едите сами, просто из вежливости?

Хироко слушала, внимательно глядя на него, и, видимо, уловила смысл вопроса:

— О нет, благородный господин. Наша страна щедра, а наше море — еще щедрее. Наши утки несут яйца, наши козы дают молоко, и мы делаем сыр, колосятся наши нивы. В океане — бесчисленные виды рыбы, и нет им числа. Вся Империя могла бы делить с нами трапезу и не истощить запасов рыбы в нашем море.

Тревайз неуверенно улыбнулся. Ясно, молодая альфианка не имела ни малейшего понятия об истинных размерах Галактики.

— Ты, Хироко, назвала этот остров Новой Землей, — сказал он. — Где же тогда Старая Земля?

Она в замешательстве посмотрела на Тревайза.

— Вы сказали Старая Земля? Я прошу простить меня, господин. Я не поняла смысла этих слов.

— Прежде чем возникла эта Новая Земля, ваши люди должны были где-то жить. Где же было это место, откуда они явились?

— Мне ничего не ведомо об этом, благородный господин, — с трогательной серьезностью ответила Хироко. — Эта страна была моей всю мою жизнь, это страна моей матери, и бабушки, и, несомненно, их бабушек и прабабушек. Никакие другие страны мне не ведомы.

— Но, — попытался осторожно поспорить Тревайз, — ты говоришь о своей стране как о Новой Земле. Почему ты называешь ее именно так?

— Потому, благородный господин, — ответила Хироко негромко, — что она так зовется всеми, и ни одна женщина не находит это странным.

— Но это Новая Земля, следовательно, более поздняя. Должна быть и Старая Земля, предшествовавшая этой, в честь которой ваш мир и был назван. Каждое утро наступает новый день, и это означает, что раньше него был старый день, прошедший. Разве ты не понимаешь, что так и должно быть?

— Нет, благородный господин. Мне ведомо только, как называется наша страна. Я не знаю более ничего и не могу уследить за твоими рассуждениями, которые, на мой взгляд, напоминают то, что мы зовем здесь болтологией. Прости, я не хотела тебя обидеть, господин.

Тревайз покачал головой — никакого толку.

77

Тревайз наклонился к Пелорату и прошептал:

— Куда бы мы ни попадали, что бы мы ни делали — никакой информации.

— Мы знаем, где Земля, так в чем же дело? — ответил Пелорат, едва шевеля губами.

— Я хочу знать хоть что-нибудь о ней.

— Эта женщина очень молода. Вряд ли она располагает необходимыми знаниями.

Тревайз подумал немного и кивнул:

— Правильно, Джен.

Он повернулся к Хироко и сказал:

— Мисс Хироко, вы так и не поинтересовались, зачем мы здесь, в вашей стране.

Хироко потупила глаза и объяснила:

— Я не смею высказывать никакого интереса, исходя из вежливости и гостеприимства, до тех пор пока вы все не поедите и не отдохнете, благородный господин.

— Но мы уже поели, можно считать, и отдыхали перед посадкой, так что я скажу тебе, зачем мы здесь. Мой друг, доктор Пелорат, — известный ученый в нашем мире, образованный человек. Он — мифологист. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, благородный господин. Не знаю.

— Он изучает древние предания, те, которые рассказываются на разных планетах. Эти предания называются мифами или легендами, и они интересуют доктора Пелората. Есть ли на Новой Земле кто-нибудь, кто знает ваши предания?

Хироко слегка наморщила лоб, задумалась и сказала:

— Я в этом не искусна. В этой части острова есть старик, который любит говорить о былых временах. Откуда он мог все это узнать, мне не ведомо, и думаю, он либо сам все выдумал, либо услыхал от других выдумщиков. Возможно, это именно то, что твой ученый друг хотел бы услышать, хотя я могла и неверно понять тебя. Сама я думаю, — она огляделась по сторонам, словно не желая, чтобы ее кто-то услышал, — что старик этот — просто болтун, хотя многие охотно его слушают.

— Нам как раз такая болтовня и нужна, — кивнул Тревайз. — Не могла бы ты отвести моего друга… к этому старику?

— Он называет себя Моноли.

— …К Моноли. А как ты думаешь, Моноли согласится поговорить с моим другом?

— Он? Согласится ли поговорить? — презрительно скривилась Хироко. — Вы бы лучше спросили, согласится ли он когда-нибудь перестать говорить. Он всего лишь мужчина и, следовательно, может проболтать до третьих петухов, не закрывая рта, не в обиду ему будет сказано, благородный господин.

— Так можешь ты прямо сейчас отвести моего друга к Моноли?

— Это может сделать любой и когда угодно. Старик всегда дома и всегда готов приветствовать слушателей.

— И, возможно, какая-нибудь пожилая женщина не прочь пообщаться с госпожой Блисс. Она должна заботиться о ребенке и не сможет далеко от него отходить. Ей понравилось бы, если бы ей составили компанию; женщины, как ты знаешь, рады…

— Посплетничать? — удивилась Хироко. — Впрочем, так считают мужчины, хотя я не раз наблюдала, как сами же мужчины оказывались гораздо большими болтунами. Дайте им только вернуться после рыбалки, и они начнут соперничать друг с другом в полете фантазии, расписывая свою добычу. Никто не может ни проверить их, ни поверить, но это, впрочем, их не останавливает. Но довольно и мне болтать. У моей матери есть подруга, ее я сейчас узрела в окно, которая может составить компанию госпоже Блисс и ее ребенку, но раньше может проводить твоего друга, уважаемого доктора, к Моноли. Если твой друг столь же горазд слушать, как Моноли — говорить, тогда ты вряд ли сможешь разлучить их в этой жизни. А теперь, с вашего позволения, я покину вас на минуту.

Когда она ушла, Тревайз обратился к Пелорату:

— Послушай, выжми все, что сможешь, из этого старика; а ты, Блисс, выпытай как можно больше от той, что придет посидеть с тобой. Все о Земле.

— А ты? — спросила Блисс. — Что собираешься делать ты?

— Я останусь с Хироко и попытаюсь найти третий источник информации.

— Ну да, — понимающе улыбнулась Блисс. — Пел будет говорить со стариком. А ты, так уж и быть, останешься с хорошенькой полуголой девушкой. Разумное распределение труда, ничего не скажешь.

— Выходит так, Блисс, что это действительно разумно.

— Но тебя не огорчает, что труд распределится именно так, а не иначе?

— Нет, конечно. Почему это должно меня огорчать?

— Действительно, почему?

Вернулась Хироко и, сев на скамью, сообщила:

— Все устроилось. Уважаемый доктор Пелорат будет сопровожден к Моноли; благородная госпожа Блисс, вместе с ее ребенком, обретет компаньонку. Теперь я могу надеяться, благородный господин Тревайз, продолжить столь приятную моему сердцу беседу с тобой, быть может, даже об этой Старой Земле, о которой ты…

— Болтал? — копируя ее, пошутил Тревайз.

— Нет! — смеясь, возразила Хироко. — Но ты славно передразнил меня. Я проявила к тебе неуважение, отвечая на эти вопросы в дурном тоне. Я стражду принести извинения и исправить свою ошибку.

— «Стражду»? — Тревайз оглянулся на Пелората.

— «Жажду», — негромко перевел Пелорат.

— Мисс Хироко, я не почувствовал неуважения, но, если тебе станет легче, я рад буду поговорить с тобой.

— Ты несказанно добр. Благодарю тебя, — сказала Хироко вставая.

Тревайз тоже поднялся.

— Блисс, — позвал он, — удостоверься, что Джен в безопасности.

— Предоставь это мне. у тебя есть… — Блисс красноречиво взглянула на оружие Тревайза.

— Не думаю, что оно понадобится, — проворчал Тревайз.

Он последовал за Хироко, вышедшей из трапезной. Солнце поднялось уже высоко, и стало еще теплее. Ощущался, как всегда, запах новой планеты. Тревайз припомнил, что на Конпореллоне почти ничем не пахло, вспомнил слегка затхлый запах Авроры, довольно приятный — Солярии, (На Мельпомене они были в скафандрах и могли чувствовать лишь запах собственных тел.) В каждом случае к запаху они привыкали буквально за несколько часов, как только насыщались обонятельные рецепторы носа.

Здесь, на Альфе, приятно пахло травой, нагретой солнцем, и Тревайзу стало грустно — этот запах ему нравился.

Они приближались к небольшому домику, построенному, похоже, из бледно-розовой глины.

— Это, — показала рукой Хироко, — мой дом. Некогда он принадлежал младшей сестре моей матери.

Она вошла внутрь и жестом пригласила Тревайза за собой. Дверь была открыта — точнее, как заметил Тревайз, проходя сквозь дверной проем, — ее не было вовсе.

— А что же вы делаете, когда идет дождь? — поинтересовался он.

— Мы всегда готовы к этому. Дождь длится два дня, по три часа на заре, когда холоднее и когда он способен увлажнить почву наиболее щедро. Тогда я просто натягиваю на проем этот полог, тяжелый и отталкивающий воду.

Этим она и занялась, не прекращая своих объяснений. Полог был сделаниз прочного, похожего на парусину, материала.

— Я оставлю его так, — продолжала она. — И все будут ведать, что я дома, но не желаю, чтобы меня беспокоили, поскольку я сплю или занята важными делами.

— Не слишком надежная защита от непрошеных гостей.

— Но почему же? Смотри, вход закрыт.

— Но любой может отодвинуть полог и войти.

— Не согласуясь с волей хозяина? — Хироко была потрясена подобным предположением. — И такое может произойти в твоем мире? Какое варварство!

— Я просто спросил, — усмехнулся Тревайз.

Хироко провела его в дальнюю комнату, и, повинуясь ее приглашению, Тревайз уселся в мягкое кресло. В маленькой полутемной комнате он ощущал что-то вроде приступа клаустрофобии, но, видимо, дом их и предназначался только для уединения и отдыха. Окна были невелики и располагались почти под потолком, но по стенам были выложены узоры из тусклых зеркальных полосок, отражающих падающий на них свет в разные стороны. Из щелей в полу тянуло холодком. Признаков искусственного освещения Тревайз не нашел и задался вопросом, не встают ли альфиане срассветом и не ложатся ли с закатом?

Вопрос уже готов был сорваться с его губ, но Хироко опередила его:

— Госпожа Блисс — твоя женщина?

Тревайз осторожно переспросил:

— Ты хотела узнать, не является ли она моей сексуальной партнершей?

— Умоляю тебя, соблюдай приличия ведения вежливой беседы, — покраснела Хироко. — Я действительно имела в виду телесные радости.

— Нет, Она женщина моего ученого друга.

— Но ведь ты моложе и более хорош собой.

— Ну, спасибо за комплимент, однако Блисс так не думает. Ей нравится доктор Пелорат и гораздо сильнее, чем я.

— Это очень удивляет меня. А он не готов поделиться с тобой?

— Я не спрашивал, но уверен, что он делиться не пожелает. Впрочем, я и не стремлюсь к этому.

— Тебя можно понять, — рассудительно кивнула Хироко. — У нее слишком фундаментальная…

— Что-что фундаментальное?

— Ты понимаешь. Вот это, — и Хироко грациозно шлепнула себя пониже спины.

— Ах это! Теперь я понял. Да, Блисс щедро наделена тем, что называется бедрами. — Он изобразил руками нечто округлое и подмигнул. Хироко рассмеялась. — Тем не менее многие мужчины находят великолепной подобную округлость фигуры.

— Не могу поверить в это. Наверное, это извращение — желать того, что превосходит некий приятный средний уровень. Разве ты стал бы лучшего мнения обо мне, если бы мои груди были массивными, с отвисшими сосками? Я сама, по правде говоря, видела таких женщин, хотя и не замечала, чтобы мужчины толпились вокруг них. Несчастная женщина, которую так покарала судьба, поистине должна прикрывать свое уродство — как это делает госпожа Блисс.

— Такая гипертрофированность меня тоже не привлекает, хотя я уверен, что Блисс прикрывает грудь вовсе не из-за того, что она у нее некрасива.

— Следовательно, ты не испытываешь отвращения, глядя на меня?

— Я не безумец. Ты прелестна.

— А что ты делал для своего удовольствия на этом корабле, когда летал от одной планеты к другой, — ведь госпожа Блисс отказывала тебе?

— Ничего, Хироко. С этим ничего не поделаешь. Я время от времени думал об удовольствиях, и в этом были свои неудобства, но все, летающие в космосе, хорошо знают: бывают времена, когда приходится обходиться без этого. Страсти можно предаться по возвращении.

— А если воздержание мучительно, как можно все исправить?

— Я чувствую гораздо большее мучение оттого, что ты затронула эту тему. Не думаю, что это вежливо — интересоваться тем, как можно исправить подобное.

— Будет ли неучтиво с моей стороны сделать предложение?

— Это будет зависеть исключительно от того, что это будет за предложение.

— Я хочу предложить, чтобы мы получили удовольствие друг от друга.

— Ты привела меня сюда для этого, Хироко?

— Да! — призналась Хироко с довольной улыбкой. — Это одновременно и мой долг вежливости как хозяйки, и мое искренное желание.

— В таком случае, я готов признать, что это также и мое желание. В самом деле, я очень благодарен тебе за это. Я… как это… стражду доставить тебе удовольствие.

Глава восемнадцатая Музыкальный праздник

78

Обед был подан в том же самом помещении, где они завтракали. Теперь тут было полно альфиан, и среди них Тревайз и Пелорат, которых угощали напропалую. Блисс и Фаллом ели отдельно, более или менее уединенно, в маленькой пристройке.

На столе стояли блюда с разной рыбой, супницы с бульоном, в котором плавало нечто напоминающее кусочки вареной молодой козлятины. Лежали нарезанные караваи хлеба, масло и джем. Салаты подали потом, а вот на десерт не было ничего, хотя фруктовые соки гуляли по столам в казавшихся бездонными кувшинах. Оба гражданина Академии ели мало, поскольку не так давно сытно позавтракали, а остальные уплетали обед за обе щеки.

— Как они только ухитряются не толстеть? — удивленно шепнул Пелорат.

— Наверное, трудятся в поте лица, — пожал плечами Тревайз.

Никто явно не заботился о соблюдении строгого этикета. В трапезной было шумно, то и дело слышались смех, стук о столы толстых, очевидно, небьющихся чашек. Женщины вели себя столь же шумно, как мужчины, только голоса у них были пописклявее.

Пелорат поморщился, но Тревайз (временно, по крайней мере) избавленный от того неудобства, о котором беседовал с Хироко, чувствовал себя прекрасно и благодушествовал.

— Честное слово, — сказал он, — такая жизнь имеет свои прелести. Вот люди, которые радуются жизни и у которых совсем мало забот. Погода стоит такая, какую они пожелают, еда обильна и вкусна. У них поистине золотой век, который просто не прекращается.

Тревайз почти кричал, чтобы его было слышно, Пелорат прокричал в ответ:

— Да… Только уж очень шумно.

— Они так привыкли, наверное.

— Я удивляюсь, как они могут понимать друг друга в этом бедламе.

Конечно, им обоим было трудно разобрать смысл разговоров. Странное произношение, устаревшая грамматика и порядок слов языка альфиан мешали восприятию речи, особенно в таком гаме. Им казалось, что они попали в зоопарк, где по клеткам мечутся испуганные звери.

Только после обеда они встретились с Блисс в маленькой пристройке, которая напомнила Тревайзу домик Хироко. Здесь им всем предстояло временно разместиться. Фаллом уединилась в дальней комнате и, по словам Блисс, собиралась вздремнуть.

Пелорат посмотрел на дверной проем в стене и неуверенно произнес:

— Не очень-то уютное жилье. Как же мы сможем свободно поговорить?

— Уверяю тебя, — отозвался Тревайз, — стоит нам натянуть полог в дверях и нас никто не потревожит. Никому и в голову не придет войти — таковы тут обычаи.

Пелорат перевел взгляд на оконные проемы. — Нас можно легко подслушать.

— Что мы, кричать будем? Альфиане не подслушивают. Даже когда они стояли напротив окон трапезной во время нашего завтрака, они выдерживали вежливую дистанцию.

— Ты так много узнал обальфианских обычаях, — улыбнулась Блисс, — за то время, что провел наедине с нежной маленькой Хироко, и так уверен теперь в воспитанности местных жителей. Что произошло?

— Если ты заметила, что картина моего сознания изменилась в лучшую сторону, и интересуешься причиной этого, я могу только попросить тебя оставить мое сознание в покое.

— Ты прекрасно знаешь, что Гея не тронет твоего сознания ни при каких обстоятельствах, исключая лишь опасность для жизни, и ты знаешь почему. Но я не слепая. Я могу ощутить то, что происходит на километр вокруг. Это что, неотъемлемая часть твоих космических странствий, мой друг-эротоман?

— Эротоман? Помилуй, Блисс. Второй раз за вес время! Второй!

— Мы посетили всего лишь две планеты, на которых живут нормальные женщины, и на каждой из них мы пробыли лишь несколько часов.

— Тебе хорошо известно, что на Компореллоне у меня не было выбора.

— Не спорю. Я помню, какова она была внешне. — На несколько мгновений Блисс расплылась в улыбке. — А вот представить, что Хироко сжала тебя, беспомощного, в своих мощных объятиях и сломила железной волей твое слабое тело…

— Конечно, нет. Я сам этого хотел. Но предложение исходило от нее.

— Неужели у тебя так всегда получается, Голан? — с ноткой зависти в голосе спросил Пелорат.

— Конечно, так оно и должно быть, — усмехнулась Блисс, — женщины к нему так и льнут, не в силах противиться его обаянию.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — вздохнул Тревайз. — Но это далеко от истины. И я рад. Есть много другого в жизни, чем заняться. Но на этот раз я действительно не сопротивлялся. В конце концов мы были первыми людьми с другой планеты, которых когда-либо видела Хироко да, пожалуй, и никто из ныне живущих на Альфе. Я понял из того, что она не хотела обсуждать, из случайных замечаний, что Хироко предполагала, будто обнаружит у меня необычайные анатомические подробности или дождется какой-нибудь изысканной техники, но я не оправдал ее надежд. Боюсь, она была разочарована.

— О! Неужели? А ты?

— Я — нет. Я бывал на многих планетах, и у меня есть определенный опыт. Оказалось, что люди есть люди, а секс есть секс, где бы нее это ни происходило. Если и есть какие-то отличия, они обычно тривиальны и часто неприятны. Каких только ароматов я в свое время не нанюхался! Одна дама так просто ничего не позволяла, пока не начинала играть громкая музыка, приправленная отчаянными воплями. Но когда она включала эту музыку, я был бессилен. Уверяю тебя, если все складывается, будто в добрые старые времена, меня это вполне устраивает.

— Кстати, о музыке, — сказала Блисс, — после ужина мы приглашены на музыкальное представление. Очевидно, в нашу честь. Похоже, альфиане очень гордятся своей музыкой.

— Их гордость вряд ли сделает звуки музыки приятнее для нашего слуха, — поморщился Тревайз.

— Дослушай меня. Я поняла так, что гордятся они в основном тем, что играют исключительно на древних инструментах. Очень древних. Мы можем узнать что-нибудь о Земле, познакомившись с ними.

Тревайз нахмурился:

— Интересная мысль. Кстати, может быть, вы что-нибудь разузнали? Джен, ты виделся с этим… Моноли, о котором говорила Хироко?

— Да, виделся. Я проговорил с ним три часа. Хироко не преувеличивала. Непрерывный монолог. Когда я собрался обедать, он вцепился в меня и не давал мне уйти, пока я не пообещал вернуться, когда смогу, чтобы послушать его еще.

— А он действительно сказал что-то интересное?

— Ну, он тоже, как и все, настаивал на полной и смертоносной радиоактивности Земли; на том, что предки альфиан последними покинули ее и что, если бы не это, все они умерли бы. И, Голан, он так убежден в этом, что я не мог не поверить ему. Я пришел к выводу, что Земля в самом доле мертва и что все наши поиски оказались в итоге бесполезными.

79

Тревайз опустился на стул, глядя на Пелората, сидящего на узкой койке. Блисс встала и молча посмотрела по очереди на мужчин.

— Позволь мне судить, бесполезны были наши поиски или нет, Джен, — смог наконец выговорить Тревайз. — Лучше скажи, что натрепал тебе этот болтун только покороче.

— Я делал пометки по ходу беседы. Это помогло произвести на старика впечатление ученого, но мне нет нужды заглядывать в них. Его речь была непрерывным потоком сознания. О чем бы он ни заговорил, это тут же напоминало ему о чем-то еще, но, конечно, я потратил бы всю жизнь, пытаясь переварить эту информацию в поисках надежных и состоятельных сведений, так что моя задача сейчас — суметь преобразовать длинные и бессвязные рассуждения…

— Во что-нибудь столь же длинное и бессвязное? Ближе к делу, Джен, дружище, — вежливо перебил его Тревайз.

Пелорат откашлялся и продолжил:

— Да, конечно, дружок. Я попытаюсь сделать связный и хронологически верный отчет из всего услышанного. Итак, Земля была родным домом человечества и миллионов видов животных и растений. Так продолжалось бессчетное число лет, пока не начались гиперпространственные полеты. Тогда и были заселены Внешние миры. Они откололись от Земли, развив свою собственную культуру, и стали презирать и угнетать планету-праматерь.

После пары столетий таких отношений Земля сумела вернуть себе свободу, хотя Моноли так и не объяснил, каким образом это произошло, а я не решился расспросить поподробнее. Даже если бы он и позволил мне прервать его, что маловероятно, это могло просто увести старика в новые дебри воспоминаний. Он, кстати, упомянул исторического героя по имени Элайдж Бейли, но упоминания о нем столь характерны для попытки приписать одной личности все достижения целого поколения, что не было смысла пытаться…

— Пел, дорогой, тут все ясно, — оборвала его Блисс.

Пелорат умолк на полуфразе, пытаясь сосредоточиться.

— Конечно. Извините. С Земли ушла вторая волна поселенцев, основав множество новых миров и на новый лад. Новая группа поселенцев, действуя более энергично, чем космониты, вытеснила, разгромила и пережила их и, наконец, создала Галактическую Империю. Во время войн между поселенцами и космонитами — нет, не войн… он использовал слово «конфликты» — Земля и стала радиоактивной.

— Это же нелепо, Джен! — с явным раздражением заявил Тревайз. — Как могла целая планета стать радиоактивной? Каждая планета в той или иной степени радиоактивна с момента своего образования, и эта радиоактивность постепенно снижается. Стать радиоактивной невозможно.

— Я лишь передаю тебе слова Моноли, — пожал плечами Пелорат. — А он рассказал мне только то, что сам слышал — от кого-то, кто рассказал ему, что он слышал — и так далее. Это — народные предания, передающиеся от поколения к поколению, из уст в уста, кто знает, с какими искажениями, возникающими при каждом очередном пересказе.

— Я понимаю, но разве здесь нет книг, документов, древних летописей, которые сохранили историю былых времен и которые могли бы дать нам что-нибудь поточнее, чем современные сказки?

— Я спросил старика и об этом, но ответ был — нет. Он туманно объяснил, что были книги в давние времена, но что они давным-давно утеряны, но тем не менее все сказанное им содержалось в тех книгах.

— Да, славная работа. И здесь та же самая история. На каждой. планете, которую мы посетили, записи, касающиеся Земли, так или иначе исчезли. Хорошо. Так откуда, он сказал, взялась радиоактивность Земли?

— Он не привел никаких подробностей. Максимум, что он сказал, так это — что космониты были благоразумны, а потом стал утверждать обратное — что космониты были теми злыми демонами, которых люди Земли винили во всех напастях. Радиоактивность… В это мгновение его перебил звонкий голосок.

— Блисс, я — космонитка?

Фаллом со взъерошенными волосами стояла в узком дверном проеме между двумя комнатами. Ночная рубашка (предназначенная для более пышных форм Блисс) соскользнула с одного ее плечика, обнажив неразвитую грудь.

— Мы беспокоились о неожиданных визитерах снаружи, — сказала Блисс, — и забыли об одном внутри. Ну, Фаллом, почему ты спрашиваешь?

Она встала и подошла к подростку.

— У меня нет того, что есть у них, — заявила Фаллом, показав на мужчин, — или того, что есть у тебя, Блисс. Я… другая. Это потому, что я — космонитка?

— Да, Фаллом, — успокаивающе произнесла Блисс, — но небольшие отличия не страшны. Ступай обратно в постель.

Фаллом стала покорной, как всегда, когда Блисс хотела этого. Девочка повернулась и уходя, словно разговаривая сама с собой, пробормотала:

— Я — демон? Что же такое — демон?

Блисс, бросив через плечо: «Подождите меня минутку, я скоро вернусь», — вышла вслед за ней.

Она вернулась через пять минут, качая головой:

— Теперь она будет спать, пока я не разбужу ее. Я должна была это сделать раньше, но любое вмешательство в сознание должно проводиться лишь в самом крайнем случае. — Словно оправдываясь, она добавила: — Я не могу избавить ее от размышлений о различиях между ее гениталиями и нашими.

— В один прекрасный день она все-таки узнает, что она — гермафродит, — заметил Пелорат.

— Но не теперь, — возразила Блисс. — Продолжай свой рассказ, Пел.

— Да, — поддержал Тревайз, — пока еще кто-нибудь не помешал нам.

— Хорошо. Земля стала радиоактивной или, по крайней мере, ее поверхность. Тогда на Земле жило огромное население, сосредоточенное в гигантских городах, размещавшихся по большей части под землей…

— Ну уж это, — встрял Тревайз, — точно вранье. Должно быть, из местного патриотизма они превозносят золотей век родной планеты, а все подробности — просто-напросто искаженные воспоминания о Тренторе времен его золотого века, когда он был столицей Империи, раскинувшейся на всю Галактику.

— Послушай, Голан, — после некоторого раздумья ответил Пелорат, — ты не должен меня учить, как заниматься моим делом. Мы, мифологисты, хорошо знаем, что мифы и легенды содержат заимствования, морали, природные циклы и сотни других включений и искажений. Но мы трудимся над тем, чтобы их отсеять и добраться до того, что может оказаться сердцевиной, правдой. Фактически, те же приемы могут быть применены и к самым достоверным историям, поскольку никто не пишет явную и очевидную правду, хотя и говорят, что она существует. В конце концов сейчас я рассказываю вам то, что говорил мне Моноли, хотя, полагаю, и я внес свои собственные искажения, несмотря на все мои попытки избежать этого.

— Хорошо, хорошо, — согласился Тревайз. — Продолжай, Джен. Я не хотел тебя ни в чем упрекать.

— Я не в обиде, дружок. Так вот. Огромные города (примем за истину их существование) разрушались и становились меньше по мере того, как радиоактивность все более и более возрастала, пока население, вернее то, что от него осталось, постепенно не было вытеснено в относительно свободные от радиации области. Численность его была сокращена посредством контроля над рождаемостью и убийством людей старше шестидесяти лет.

— Ужасно, — негодующе произнесла Блисс.

— Несомненно, — согласился Пелорат, — но именно так они поступали, по словам Моноли, и это могло быть правдой, хотя и не красит землян. И непохоже, чтобы такая нелестная характеристика могла быть выдумана. Люди Земли, презираемые и угнетаемые космонитами, не испытывали презрения и гнета Империи, хотя… здесь может иметь место преувеличенная жалость к себе — очень соблазнительное чувство. Это случай…

— Да, да, Пелорат, но в другой раз. Пожалуйста, продолжай о Земле.

— Простите. Империя, сделав благородный жест, согласилась заменить импортированной, свободной от радиации, почвой верхний зараженный слой Земли и вывезти его прочь. Нет нужды говорить, что эта грандиозная задача вскоре утомила Империю, особенно из-за того, что именно в то время (если мои догадки верны) произошло свержение Кандора V, после чего у Империи появилось много гораздо более важных забот, чем забота о Земле. Радиоактивность все росла, население все сокращалось, и наконец Империя, в новом порыве благотворительности, предложила перевезти остатки населения на новую планету — короче говоря, сюда. Задолго до этого, оказывается, какая-то экспедиция засеяла океан, так что ко времени, когда были разработаны планы переселения сюда землян, здесь уже была кислородная атмосфера и достаточное количество пищи. Никто из миров Галактической Империи больше не претендовал на Альфу из-за определенной антипатии к планетам, обращающимся вокруг двойных звезд. Видимо, в подобных системах существовало так мало пригодных для жизни планет, что к ним не приближались из-за подозрений, что на них что-то нечисто. Это общепринятый предрассудок. Был хорошо известный случай…

— Расскажешь о нем потом, Джен. Давай про перевозку людей.

— Осталось подготовить сушу, — в спешке глотая слова, продолжил Пелорат. — Была обследована наиболее мелкая часть океана и подняты осадочные породы с более глубоких участков, чтобы нарастить шельф и в конце концов создать остров — Новую Землю. Потом к нему добавились валуны и кораллы, зацепленные драгами, насадили растения, способствовавшие укреплению почвы. И вновь Империя взвалила на себя непосильную ношу. Возможно, вначале планировалось сотворить на Альфе целые континенты, но ко времени, когда успели создать только один остров, имперская благотворительность иссякла. На остров перевезли уцелевших землян. Имперский флот увез своих людей и машины, и больше никогда не возвращался. Земляне, живущие на Новой Земле, оказались в полной изоляции.

— Полной?! — усомнился Тревайз. — Моноли действительно утверждает, что никто изо всей Галактики не появлялся здесь до нашего прилета?

— Почти полной. Я полагаю, здесь нет ничего такого, ради чего стоило бы прилетать, даже если оставить в стороне суеверную неприязнь к системам двойных звезд. Случайные корабли поначалу могли время от времени залетать сюда, как наш, например, но в конце концов про Альфу совсем забыли, прилетавшие сюда раз больше не возвращались. Вот и все.

— Ты спросил Моноли, где расположена Земля?

— Конечно, спросил. Он не знает.

— Как может он столько знать об истории Земли, не ведая, где она находится?

— Я специально спросил его, Голан, не та ли звезда примерно в парсеке от Альфы — именно то солнце, вокруг которого обращается Земля. Он не знал, что такое парсек, и я объяснил, что с точки зрения астрономов это очень небольшое расстояние. Большое или нет, сказал Моноли, но он не знает, где Земля, и не знает никого, кто бы знал. И, по его мнению, ничего хорошего попытка найти ее не принесет. Ей должно быть позволено, заявил он, до скончания времен плыть в покое и одиночестве через пространство.

— Ты согласен с ним?

— Не то чтобы… — печально покачал головой Пелорат. — Но он сказал, что при той скорости, с которой нарастала радиоактивность, планета должна была стать совершенно непригодной для жизни вскоре после переселения остатков людей и что сейчас она должна настолько интенсивно излучать, что никто не сможет к ней приблизиться.

— Чепуха, — уверенно заявил Тревайз. — Планета не может стать радиоактивной и, даже если так, не может постоянно наращивать свою радиоактивность. Радиоактивность способна только спадать.

— Но Моноли так в этом уверен! Столько людей говорили нам одно и то же на разных планетах — что Земля радиоактивна. Скорее всего, продолжать поиски бесполезно.

80

Тревайз глубоко вздохнул, затем, старательно взвешивая слова, сказал:

— Чепуха, Джен. Выдумки.

— Но послушай, дружочек, нельзя же верить во что-то только потому, что хочется в это верить.

— Мои желания тут совершенно ни при чем. Мы обыскивали планету за планетой и обнаружили, что все сведения о Земле изъяты. Зачем это сделано, если скрывать нечего, если Земля — мертвый радиоактивный мир, к которому даже приблизиться нельзя?

— Я не знаю, Голан.

— Нет, знаешь. Когда мы приближались к Мельпомене, ты сказал, что радиоактивность может оказаться обратной стороной медали. Уничтожение записей, чтобы сделать недоступными точные сведения; создание легенд о радиации, чтобы внести дезинформацию — и то, и другое могло у любого отбить охоту искать Землю, но мы не должны поддаваться панике и разочарованию.

— Слушай, — вмешалась в их диалог Блисс, — ты, кажется, думал, что ближайшая звезда — Солнце Земли. Зачем тогда продолжать спор о радиоактивности? В чем проблема? Почему просто не слетать туда и не посмотреть, Земля ли это? И если это она, что с ней такое?

— Потому что земляне, — ответил Тревайз, — должны быть по-своему могущественны, и я предпочел бы появиться там хоть с какими-то знаниями об их планете и о них самих. Поскольку же я продолжаю оставаться в неведении о том, что творится на Земле, приближение к ней остается опасным. Предлагаю вам остаться на Альфе, а сам я двинусь к Земле. Хватит одной жизни. Это рискованно.

— Нет, Голан, — горячо возразил Пелорат. — Блисс и ребенок могут ждать здесь, но я должен лететь с тобой, Я занимался поисками Земли еще до того, как ты появился на свет, и не вправе отступить.

— Блисс и ребенок не будут ждать здесь, — заявила Блисс. — Я Гея, а Гея может защитить всех нас даже от Земли.

— Надеюсь, ты права, — мрачно отозвался Тревайз, — но Гея не смогла предотвратить уничтожения всех ранних записей о роли, сыгранной Землей в ее основании.

— Это произошло на заре истории Геи, когда она еще не была столь хорошо организована, столь развита. Теперь дело обстоит иначе.

— Надеюсь, это так. Или это сведения о Земле, которые ты почерпнула только утром и еще не поделилась с нами? Ты ведь говорила с кем-то из этих старушек, и что-то из сказанного может нам пригодиться.

— Так оно и есть.

— И что же ты узнала?

— Ничего о Земле. Тут все покрыто мраком.

— А-га…

— Но альфиане — потрясающие биотехнологи.

— О!

— На этом маленьком острове они вырастили и проверили бесчисленные сорта растений и животных; достигли поразительного экологического баланса, стабильного и самоподдерживающегося, несмотря на скудость видов, с которыми они начинали свою работу. Альфиане улучшили виды океанической фауны, обнаруженные в самом начале несколько тысяч лет назад, повысили их питательность, сделали вкуснее. Это биотехника сделала планету подлинным рогом изобилия. У них есть планы и в отношении самих себя.

— Что за планы?

— Альфиане прекрасно осознают, что не могут существенно увеличить свою численность при современных обстоятельствах, живя, как теперь — на небольшом клочке земли. Они мечтают стать амфибиями.

— Стать чем?

— Амфибиями. Они собираются отрастить себе жабры вдобавок к легким. Они мечтают о возможности проводить значительную часть жизни под водой, найти мелководные участки и возвести постройки на дне океана. Старушка сияла от гордости, говоря об этом, хотя призналась, что альфиане добиваются этой цели уже несколько столетий, но успех пока невелик, если вообще есть.

— Получается, — резюмировал Тревайз, — они, возможно, опередили нас по двум направлениям: в управлении погодой и биотехнологии. Хотел бы я знать, что представляет собой их техника.

— Придется искать специалистов, — сказала Блисс, — но они могут не пожелать распространяться о своих достижениях.

— Для нас лично это не главное, но Академии явно имеет смысл попытаться изучить этот миниатюрный мир.

— Мы тоже управляем погодой, — присоединился к разговору Пелорат, — на Терминусе, например, и вполне успешно.

— Такое управление хорошо поставлено на многих планетах, — согласился Тревайз, — но, как правило, контролируется погода на всей планете в целом. Здесь же альфиане управляют погодой лишь на ограниченном участке планеты и, должно быть, обладают такой техникой, какой у нас нет. Что-нибудь еще, Блисс?

— Общественные собрания. Кажется, эти люди устраивают праздники все время, когда могут оторваться от сельхозработ и рыбной ловли. После обеда, ночью, состоится музыкальный праздник. Завтра днем — пляжный праздник. Очевидно, по всему побережью острова все, кто сможет уйти с полей, соберутся и будут радоваться солнцу и воде, поскольку потом, вероятно, пару дней будет идти дождь. Затем, на следующее утро, вернется рыболовная флотилия, хлынет дождь, а вечером будет праздник пищи, сортировка улова.

— Еда и так уже обильна — дальше некуда, — простонал Пелорат. — Какой может быть праздник пищи?

Видимо, его особенность будет состоять не в количестве еды, а в ее разнообразии. В любом случае, мы все четверо приглашены принять участие в этих праздниках, особенно в музыкальном сегодня ночью.

— Обещают игру на древних инструментах? — спросил Тревайз.

— Да.

— Что же делает их такими древними? Примитивность компьютеров?

— Нет, нет. Дело в том, что это вовсе не электронная музыка, а механическая. Они мне ее описали. Они щиплют струны, дуют в трубы и стучат по барабанам.

— Надеюсь, ты просто чего-то недопоняла, — ужаснулся Тревайз.

— Нет, все правильно. И я поняла, что твоя Хироко будет дудеть в одну из этих труб… забыла ее название… и ты обязан стерпеть это.

— Она не «моя Хироко», — холодно сказал Тревайз. — Но ты думаешь, это будут инструменты того типа, что когда-то использовались на Земле?

— Так мне кажется. По крайней мере, альфианка сказала, что они были изобретены задолго до прихода сюда их предков.

— В таком случае, возможно, имеет смысл послушать весь этот концерт, какую бы информацию о Земле он ни дал.

— Что касается меня, — заявил Пелорат, — я с радостью пойду. Я очень мало знаю о примитивной музыке и хотел бы услышать ее.

81

Как ни странно, больше всех в восторг от предвкушения музыкального вечера пришла Фаллом. Они с Блисс купались в маленькой пристройке за их домом. Там была ванна с проточной водой, горячей и холодной (или, вернее, теплой и прохладной), умывальник и комод. Все чистое, удобное и весело сияющее в лучах послеполуденного солнца.

Как обычно, Фаллом заинтересовалась грудью Блисс, и та вынуждена была сказать (поскольку теперь Фаллом понимала галактический), что в ее мире таким образом и выглядят люди. На что последовал неизбежный вопрос Фаллом «почему?» — и Блисс, после некоторого раздумья, решила, что нет иного разумного пути ответить на него, и прибегла к универсальному во всех отношениях ответу «потому!»

Когда они закончили мыться, Блисс помогла Фаллом надеть белье, присланное им альфианами, и разобралась в способе, которым поверх надевалась юбка. Выше пояса Фаллом осталась обнаженной, что было вполне логично. Сама Блисс, ниже пояса облачившаяся в альфианскую одежду (довольно узкую для ее бедер), надела и свою блузку. Возможно, это было глупо — прикрывать грудь в обществе, где никто из женщин этого не делает, особенно если ее собственная была вполне нормальной и той же формы, как и у большинства виденных Блисс женщин. И все-таки…

Мужчины приводили себя в порядок в другой пристройке. Тревайз ворчал, говоря то, что обычно говорят мужчины по поводу времени, необходимого женщинам для одевания.

Блисс повертела Фаллом, чтобы убедиться, что юбка хорошо сидит на ее мальчишеских бедрах и ягодицах. Наконец она сказала:

— Просто прелестная юбка, Фаллом. Тебе нравится? Фаллом поглядела в зеркало и ответила:

— Да. Но не будет ли холодно? — и провела рукой по обнаженной груди.

— Не думаю, Фаллом. Здесь вообще тепло, — Но на тебе кое-что надето.

— Да. Так принято у меня на родине. Теперь вот что, Фаллом. Мы встретимся со множеством альфиан во время ужина и потом. Как думаешь, сможешь ты вытерпеть все это? — На лице Фаллом появилась гримаска страдания, и Блисс продолжила: — Я буду сидеть справа и возьму тебя за руку. Пел сядет с другой стороны, а Тревайз — напротив тебя. Говорить с тобой мы никому не позволим.

— Я попытаюсь, Блисс, — тоненько пропищала Фаллом.

— После этого некоторые альфиане будут для нас музицировать на свой особый манер. Ты знаешь, что такое музыка?

Она напела, как смогла, нечто, имитирующее электронную гамму.

Лицо Фаллом осветилось.

— Ты имеешь в виду… — последнее слово было из ее родного языка, и солярианка громко запела.

Глаза Блисс удивленно расширились. Это была прекрасная мелодия, пусть и диковатая, по богатая звонкими, виртуозными трелями.

— Правильно. Это музыка, — сказала она.

Фаллом возбужденно начала:

— Джемби… — Она помедлила, но затем все же решила использовать слово из галактического, — музицировал постоянно. Он играл на… — и снова слово на солярианском.

— На «фифьюле»? — в сомнении повторила это слово Блисс.

— Не на «фифьюле», а на… — Фаллом рассмеялась.

Когда оба слова произносились подряд, Блисс могла уловить различие, но отчаялась воспроизвести второе. Тогда она спросила:

— А на что она похожа?

Но поскольку Фаллом была еще ограничена в знании галактического, то не могла дать точного описания, а ее жесты не сумели внести ясность в представление Блисс об этом инструменте.

— Он показывал мне, как пользоваться ею, — гордо заявила Фаллом. — Я делала пальцами в точности так же, как Джемби, но он сказал, что вскоре они мне не понадобятся.

— Это чудесно, дорогая. После ужина мы посмотрим, столь ли искусны в музыке альфиане, как твой Джемби.

Глаза фаллом искрились. Приятные мысли о том, что будет после, помогли ей пережить обильный ужин, несмотря на скопление народа, смех и шум вокруг нее. Только однажды, когда случайно опрокинулось блюдо, вызвав вблизи их компании возбужденные крики, Фаллом испугалась, и Блисс проворно прижала ее к себе теплым, оберегающим от всего на свете объятием.

— Я вот думаю, нельзя ли договориться, чтобы мы питались отдельно, — пробормотала она, обращаясь к Пелорату. — Иначе придется улетать отсюда. Есть эти животные белки само по себе отвратительно, но я должна хотя бы есть эту пищу в покое.

— Да ведь шум — от хорошего настроения, — заметил Пелорат, который готов был стерпеть что угодно, если имелся шанс изучить примитивное поведение или веру.

Наконец ужин завершился, и объявили, что вскоре начнется музыкальный праздник.

82

Зал, в котором он должен был состояться, оказался почти столь же велик, как и обеденный. Здесь стояли складные сиденья (довольно неудобные, как выяснил Тревайз) примерно на сто пятьдесят человек. Как почетных гостей их провели в первый ряд, и множество альфиан вежливо и восхищенно обсуждали их одежду.

Оба гостя, по здешнему обычаю, обнажились выше пояса. При мысли об этом Тревайз напрягал пресс и в самодовольном восхищении поглядывал вниз, на заросшую темными волосами грудь. Пелорат, с восторгом глазевший по сторонам, был безразличен к своей внешности. Блузка Блисс вызвала косые удивленные взгляды, но вслух никто ничего не говорил.

Тревайз заметил, что зал заполнен только наполовину и что большую часть аудитории составляли женщины, поскольку, вероятно, многие мужчины рыбачили В море.

Пелорат шепнул Тревайзу:

— У них есть электричество.

Тревайз бросил взгляд на вертикальные трубы на стенах и горизонтальные на потолке. Они мягко светились.

— Флуоресценция, — сказал он. — Весьма примитивно.

— Да, но они работают. Такие же штуки есть в наших комнатах и в пристройках. Я думал, это просто Декоративные элементы. Если мы найдем, как их включать, нам не надо будет сидеть в темноте.

— Могли бы и просветить, — пробурчала Блисс.

— Они думают, что мы знаем как, — вступился Пелорат, — что каждый должен знать это.

Из-за ширмы появились четыре женщины и уселись группой перед зрителями. Каждая держала лакированный деревянный инструмент. Все инструменты были похожи, но разного размера. Один из них был очень мал, два — чуть больше, а четвертый — значительно больше трех других. Каждая женщина держала в свободной руке длинную палочку.

Зрители тихо засвистели, как только показались музыкантши. В ответ женщины поклонились. Их груди были туго подвязаны полосками прозрачной ткани, вероятно, чтобы легче было играть.

Тревайз, расцепив свист как знак одобрения в предвкушения удовольствия, счел уместным добавить к хору и свой собственный свист. Фаллом тоже решила не оставаться в стороне и испустила трель, звучавшую намного громче, чем общий свист. Зрители начали оборачиваться. Блисс нежно сжала руку Фаллом, и та умолкла.

Три женщины подняли инструменты под подбородки, а самый большой зажала в коленях четвертая музыкантша. Длинные палочки в руках женщин заходили поперек струн, натянутых почти по всей длине инструментов, а пальцы левых рук быстро запорхали по верхним концам струн.

Это, подумал Тревайз, и был «скрип», которого он ожидал, но звучало это намного нежнее скрипа. Нежно и мелодично пели ноты; каждый инструмент вносил что-то свое, и все сливалось в нечто восхитительное.

Тут не было и в помине бесконечной сложности электронной музыки («настоящей музыки», как продолжал думать о ней Тревайз), и чувствовалось некоторое однообразие. Но прошло какое-то время, и его слух приспособился к такой странной системе подачи звука — он начал различать неуловимые оттенки. Это оказалось утомительно, и Тревайз с тоской вспомнил об электронной музыке — холодной, математически просчитанной и с обнаженностью реальности. Но ему показалось, что, если он довольно долго будет слушать такую музыку, она сможет ему в конце концов понравиться.

Концерт шел уже минут сорок пять, когда на сцену вышла Хироко. Она заметила в первом ряду Тревайза и улыбнулась ему. Он чистосердечно присоединился к одобрительно засвистевшей аудитории. Хироко выглядела прелестно в длинной, искусно сшитой юбке, с большим цветком в волосах и с обнаженной грудью, — видимо, ее игре это не было помехой.

Ее инструментом была темная деревянная трубка, примерно в две трети метра длиной и почти два сантиметра толщиной. Она поднесла ее к губам и дунула в отверстие вблизи одного из концов, взяв высокую нежную поту, меняющуюся по высоте, когда ее пальцы бегали по металлическим клапанам вдоль трубки.

При первых же звуках Фаллом вцепилась в рукав Блисс и зашептала:

— Блисс, это… — и Блисс опять послышалось «фифьюл».

Блисс покачала головой, но Фаллом настаивала:

— Но это она!

Альфиане уже начали оглядываться на Фаллом. Блисс ладонью прикрыла ей рот и наклонившись пробормотала «тише» прямо в ухо солярианки.

После этого Фаллом слушала игру Хироко молча, но ее пальцы периодически двигались, словно работали с клапанами инструмента.

Последним выступающим на концерте был пожилой мужчина, игравший на инструменте с гофрированными боками, висевшем на его плечах. Он то сдвигал, то раздвигал его, в то время как одна рука мужчины двигалась вдоль ряда белых и черных клавиш, нажимая их поодиночке и по нескольку сразу.

Тревайз нашел эти звуки особенно утомительными, варварскими и неприятными, напоминающими вой диких собак с Авроры. Не то чтобы они были так уж похожи, но вызываемые ими эмоции совпадали. Блисс выглядела так, словно предпочла бы заткнуть пальцами уши, а лицо Пелората застыло в каком-то непередаваемом выражении. Похоже, это доставляло удовольствие только Фаллом, поскольку она притопывала ногой, и Тревайз, заметив это, понял, к своему удивлению, что она отбивает такт.

Наконец концерт завершился и поднялся громовой свист, сквозь который отчетливо пробивались звонкие трели Фаллом.

Затем слушатели разделились на маленькие группы, громко заговорили и вновь превратились в шумных и крикливых альфиан, какими они, казалось, были при большом скоплении людей. Музыканты, игравшие на концерте, стояли у стены, беседуя с подошедшими поблагодарить их.

Фаллом выскользнула из рук Блисс и подбежала к Хироко.

— Хироко, — воскликнула она задыхаясь, — позволь мне посмотреть.

— Что, дорогая? — не поняла Хироко.

— Вещь, на которой ты играла.

— Ах, — рассмеялась Хироко. — Это — флейта, маленькая флейта.

— Могу я потрогать ее?

— Разрешаю только взглянуть. — Хироко открыла футляр и вынула инструмент. Он состоял из трех частей, но она быстро собрала их вместе и протянула Фаллом: — Подуй в это отверстие.

— Я знаю, знаю, — нетерпеливо бросила Фаллом и схватила флейту.

Машинально Хироко отдернула ее и взяла покрепче.

— Дунь, но не прикасайся к ней.

Фаллом казалась разочарованной.

— Могу я тогда поглядеть на нее подольше? Я не прикоснусь к ней.

— Конечно, дорогая.

Она скова протянула флейту, и Фаллом пристально уставилась на инструмент.

И вдруг свет в зале померк, и в шуме людских голосов раздался немного неуверенный и дрожащий звук флейты.

Хироко от удивления чуть не выронила флейту, а Фаллом воскликнула:

— Получилось, получилось! Джемби говорил, что когда-нибудь у меня получится.

— Это ты вызвала звук флейты? — спросила Хироко.

— Да, я, я!

— Но как же ты это сделала, детка?

— Я виновата, Хироко, — вмешалась красная от смущения Блисс. — Я уведу ее отсюда.

— Нет, — возразила Хироко. — Я хочу, чтобы она сделала это еще раз.

Несколько альфиан приготовились слушать. Фаллом нахмурила брови, словно в большом напряжении. Свет померк, и вновь возник звук флейты, только более чистый и уверенный. Затем он стал меняться, по мере того как металлические клапаны вдоль флейты двигались, сами складывая аккорды.

— Это не похоже на то, как… — Фаллом слегка задыхалась, словно это ее дыхание привело флейту в действие, а не движимый энергией Фаллом воздух.

— Она, должно быть, черпает энергию от электрического тока, питающего лампы, — шепнул Тревайзу Пелорат.

— Еще, еще раз, — хрипло проговорила Хироко.

Фаллом закрыла глаза. Звук теперь стал сильнее, но мягче, чувствовалась большая уверенность. Флейта играла сама по себе, а клапанами двигали не пальцы, а энергия, передаваемая через пока недоразвитые частички мозга Фаллом. Возникая почти случайно, звуки складывались в музыкальную последовательность, и постепенно все зрители собрались вокруг Хироко и Фаллом, наблюдая, как Хироко осторожно держит флейту большим и указательным пальцами за концы, а Фаллом, закрыв глаза, управляет потоками воздуха и движением кнопок.

— Это фрагмент того, что я играла, — прошептала Хироко.

— Я запомнила, — торопливо кивнула Фаллом и снова сосредоточенно сдвинула брови.

— Ты не сделала ни единой ошибки, — сказала Хироко, когда музыка стихла.

— Но это неправильно, Хироко. Надо играть по-другому.

— Фаллом! — возмутилась Блисс. — Это невежливо! Ты не должна…

— Пожалуйста, — повелительно сказала Хироко, — не надо мешать. Почему неправильно, дитя?

— Потому что я бы сыграла иначе.

— Покажи как.

И вновь зазвучала флейта, но более затейливо, поскольку та сила, что нажимала клапаны, делала это теперь быстрее, в стремительной последовательности и более продуманных сочетаниях, чем прежде. Музыка стала сложнее, эмоциональнее и живее. Хироко стояла прямо, как натянутая струна, в зале воцарилась гробовая тишина.

Даже после того как Фаллом перестала играть, никто не проронил ни слова, пока Хироко не произнесла, глубоко вздохнув:

— Малышка, ты когда-нибудь играла это раньше?

— Нет, — сказала Фаллом, — прежде я могла играть только пальцами, а ими я не смогла бы извлечь ничего подобного. — Затем добавила, простодушно и без следа превосходства: — И никто не сможет.

— Сыграй что-нибудь еще!

— Я могу что-нибудь придумать.

— То есть, сымпровизировать?

Фаллом нахмурилась, не поняв слова, и оглянулась на Блисс. Та кивнула, и Фаллом ответила:

— Да.

— Тогда, пожалуйста, сделай это.

Фаллом на пару минут задумалась, затем медленно заиграла, начав с очень простой последовательности звуков — что-то раздумчивое, мечтательное. Флуоресцентные огни меркли и разгорались вновь, когда количество энергии, забираемое Фаллом, увеличивалось или уменьшалось. Казалось, никто этого не замечал, словно мерцание огней сопровождало музыку, словно электрические искры возгорались от заклинания звуков.

Сочетания нот затем повторились, но более четко, а потом — усложнено. Возникли вариации, не заслоняющие собой основной композиции, мелодия становилась все более пламенной, возбуждающей — настолько, что просто дух захватывало. И наконец музыка зазвучала еще громче, так что когда мелодия стихла, это произвело на слушателей впечатление внезапного падения с небес на землю.

Альфиане очнулись и разразились оглушительным свистом. И даже Тревайз, привыкший к совершенно другой музыке, с грустью подумал: «Как жаль, ведь я никогда больше этого не услышу…»

Когда альфиане более или менее утихомирились, Хироко протянула флейту Фаллом:

— Возьми, Фаллом. Она твоя!

Фаллом жадно потянулась к флейте, но Блисс перехватила протянутые руки девочки и сказала:

— Мы не можем принять флейту, Хироко. Это очень ценный инструмент.

— У меня есть другая, Блисс. Правда, не такая хорошая, но быть посему. Этот инструмент должен принадлежать тому, кто играет на нем лучше. Я никогда не внимала такой музыке, и было бы несправедливо, если бы я обладала инструментом, которым не владею в совершенстве. Хотела бы я знать, как можно играть на нем, не касаясь пальцами.

Фаллом взяла флейту и радостно, крепко прижала к груди.

83

В каждой из двух комнат горела флуоресцентная лампа. Пристройку освещала третья. Свет они давали тусклый, неудобный для чтения, но, по крайней мере, в комнатах теперь было не так уж темно.

Но все же они вышли наружу. В небе сияло множество звезд, что совершенно очаровало уроженцев Терминуса, где в ночном небе почти не было звезд, а виднелась только слабо светящаяся туманность.

Хироко проводила их до дома из страха, что они могут заблудиться в темноте или оступиться. Всю дорогу она держала Фаллом за руку и потом, после того как зажгла в доме свет, осталась с гостями снаружи, все еще не в силах расстаться с солярианкой.

Ясно было, что Хироко обуревали противоречивые чувства, и Блисс еще раз попыталась помочь ей:

— Правда, Хироко, мы не можем взять твою флейту.

— Нет, на ней должна играть Фаллом, — проговорила Хироко, с трудом шевеля губами.

Тревайз не отрываясь глядел в ночное небо. Ночь была темная, и эту темноту практически не нарушали ни три светильника, горевшие в доме, ни огоньки в других домах, стоявших вдалеке.

— Хироко, видишь эту яркую звезду? — спросил он. — Как она называется?

Хироко глянула вверх и без особого интереса сказала:

— Это — спутник.

— Почему его так назвали?

— Он кружит около нашего Солнца с периодом в восемь Стандартных Лет. Это — вечерняя звезда в нынешнее время года. Вы можете увидеть ее и днем, когда она низко над горизонтом.

«Хорошо, — подумал Тревайз. — Она не совсем невежественна в астрономии».

— Ты знаешь, — спросил он, — что у Альфы есть еще один спутник, очень маленький, тусклый? Он дальше, чем эта яркая звезда. Ты не можешь увидеть его без телескопа. (Он и сам его не видел и не позаботился отыскать, но корабельный компьютер имел соответствующую информацию в своем банке данных.)

— Нам говорили об этом в школе, — равнодушно отозвалась она.

— А это что? Видишь? Вот шесть звезд, образующих что-то вроде зигзага.

— Это Кассиопея.

— Да? — удивился Тревайз. — Какая из них?

— Все они. Весь зигзаг. Это и есть Кассиопея.

— А почему они так называются?

— Не ведаю. Я ничего не ведаю об астрономии, благородный господин Тревайз.

— А видишь самую нижнюю звезду зигзага, ту, что ярче других? Что это?

— Звезда. Мне не ведомо ее название.

— Но, за исключением двух звезд-спутников, это ближайшая к Альфе из всех звезд. До нее всего около парсека.

— Вот как? Я этого не ведала.

— Не может ли она быть той звездой, вокруг которой вращается Земля?

Хироко поглядела на звезду с некоторым интересом:

— Нет, не ведаю. Я ни от кого не слыхала ничего подобного.

— Ты думаешь, что это не так?

— Откуда я могу ведать? Никому не ведомо, где может быть Земля. Я… я должна покинуть вас теперь. Завтра утром мой черед трудиться в поле, до пляжного праздника. Я увижу вас всех там, сразу после обеда. Да? Да?

— Конечно, Хироко.

Она быстро, почти бегом бросилась во тьму. Тревайз поглядел ей вслед, затем вместе со всеми вошел в тускло освещенный дом.

— Можешь определить, лжет Хироко или нет, говоря о Земле? — спросил он Блисс.

— Не думаю, чтобы она лгала, — покачала та головой. — Она находится в огромном напряжении. Хотя такого я не чувствовала в ней до окончания концерта. А ведь оно существовало еще до того, как ты спросил ее о звездах.

— Из-за того, что отдала свою флейту?

— Возможно. Точно не могу сказать. — Она повернулась к Фаллом. — Теперь, Фаллом, я хочу, чтобы ты шла в свою комнату. Когда подготовишься ко сну, сходи в пристройку, вымой руки, лицо и зубы.

— Я предпочла бы поиграть на флейте, Блисс.

— Тогда недолго, и очень тихо. Поняла, Фаллом? И ты должна перестать играть, как только я скажу тебе.

— Да, Блисс.

Теперь взрослые остались одни; Блисс села на стул, а мужчины расселись на своих койках.

— Есть ли какой-то смысл еще задерживаться на этой планете? — спросила Блисс.

Тревайз пожал плечами:

— Мы не спрашивали о том, как связана Земля с древнейшими музыкальными инструментами. Может, тут что-то и есть. Возможно, полезно дождаться возвращения рыболовецкой флотилии. Рыбаки могут знать что-нибудь, чего не знают домоседы.

— Крайне маловероятно, на мой взгляд, — возразила Блисс. — Ты уверен, что не темные глаза Хироко удерживают тебя здесь?

— Я не понимаю, Блисс, — нетерпеливо сказал Тревайз, — какое тебе дело до моей личной жизни? Почему ты присваиваешь себе право морального суда надо мной?

— Я вовсе не озабочена твоей моралью. Но это влияет на нашуэкспедицию. Ты хочешь найти Землю, чтобы наконец решить, был ли ты прав, выбирая Галаксию, а не миры изолятов. Я хочу, чтобы ты поскорее пришел к такому решению. Ты говоришь, что для этого необходимо посетить Землю, и ты вроде бы уверен, что Земля вращается вокруг той яркой звезды, Тогда отправимся туда. Я согласна, было бы неплохо заполучить какие-нибудь сведения о ней, прежде чем мы полетим туда, но мне ясно, что таких сведений здесь не добыть. И я больше не желаю оставаться здесь только из-за того, что тебе нравится Хироко.

— Может, мы и улетим, — сказал Тревайз. — Дай мне подумать об этом, но Хироко тут совершенно ни при чем, уверяю тебя.

— Я чувствую, — сказал Пелорат, — что мы должны лететь к Земле хотя бы только для того, чтобы посмотреть, радиоактивна она или нет. Не вижу смысла оставаться здесь.

— А ты уверен, что не прекрасные глаза Блисс тянут тебя отсюда? — съязвил Тревайз, но совладал с собой и извинился: — Беру свои слова обратно, Джен, Я опять повел себя по-детски. Все-таки Альфа — очаровательная планета, даже помимо Хироко, и я вам честно скажу: при иных обстоятельствах я непременно задержался бы здесь. Не кажется ли тебе, Блисс, что Альфа нарушает стройность твоей теории об изолятах?

— Каким образом? — спросила Блисс.

— Ты утверждала, что любая по-настоящему обособленная планета становится опасной и враждебной.

— Даже Компореллон не избежал этого, — спокойно проговорила Блисс, — который стоит всего поодаль от основного русла Галактической активности, несмотря на то что теоретически является ассоциированным членом Федерации Академии.

— Но не Альфа. Эта планета живет в полной изоляции, но можешь ли ты пожаловаться на их дружелюбие и гостеприимство? Они кормят нас, одевают, дают нам кров, устраивают в нашу честь праздники, просят нас остаться. К чему здесь можно придраться?

— Ни к чему, ты прав. Хироко даже подарила тебе свое тело.

— Блисс, какое тебе до этого дело? — рассердился Тревайз. — Она не подарила мне свое тело. Мы подарили друг другу наши тела. Это было исключительно взаимно и исключительно приятно. Не станешь же ты утверждать, что мучаешься сомнениями, решая, дать ли кому-то свое тело, когда сама хочешь этого?

— Прошу тебя, Блисс, — вмешался Пелорат, — Голан совершенно прав. Не стоит обсуждать его личные дела.

— До тех пор пока они не касаются нас всех, — упрямо проговорила Блисс.

— Это никак не касается наших поисков. Мы улетим, уверяю вас. Скорее всего, дальнейшие поиски сведений продлятся недолго.

— Все же я не доверяю изолятам, даже когда они приходят с дарами.

— Сделать вывод, — всплеснул руками Тревайз, — а потом перетасовать доказательства. Как это похоже на…

— Не говори так! — в ярости воскликнула Блисс. — Я не женщина, я — Гея. Это Гея, а не я так упряма.

— Нет причин… — начал Тревайз, и в этот миг что-то зашуршало за дверью.

Тревайз замер.

— Что это? — прошептал он.

Блисс передернула плечами.

— Открой полог и посмотри. Ты утверждал, что это добрая планета, где нет никаких опасностей.

Тревайз все же помедлил, пока не услышал нежный голос Хироко из-за двери:

— О господи! Это я!

Это был голос Хироко. Тревайз отдернул полог. Хироко быстро вошла в дом. Ее щеки блестели от слез.

— Задерни полог… — всхлипнула она.

— Что случилось? — спросила Блисс.

Хироко буквально вцепилась в Тревайза.

— Я не могу! Я пыталась, но не вынесла этого! Уходи, и вы все тоже уходите. Пожалуйста, увозите скорее ребенка. Забирайте ваш корабль — и прочь, прочь от Альфы, пока не поздно.

— Но почему? — спросил Тревайз.

— Потому что иначе вы умрете, вы все.

84

Трое гостей замерли, глядя на Хироко, и довольно долго никто не мог вымолвить ни слова. Наконец Тревайз спросил:

— Ты хочешь сказать, что ваши люди убьют нас?

— Ты сам уже на пути к смерти, благородный Тревайз, — сказала Хироко. Слезы катились по ее щекам. — И твои спутники тоже. Давным-давно кто-то из ученых мужей вывел вирус, безвредный для нас, но смертельный для пришельцев. У нас к нему иммунитет. — Она в замешательстве схватила руку Тревайза. — Ты заражен.

— Каким образом?

— Когда мы предавались удовольствию. Это единственный способ заражения.

— Но я чувствую себя совершенно нормально!

— Вирус пока не активирован. Он активируется ко времени возвращения рыбаков. По нашим законам, все должны принимать решение в таком деле — даже мужчины. Но все наверняка решат, что это должно быть сделано, и мы задержим вас здесь до того времени, которое настанет через два утра. Бегите же теперь, пока еще темно и никто этого не ожидает.

— Почему же ваши люди так мерзко поступают? — резко спросила Блисс.

— Ради нашей безопасности. Нас мало, но мы владеем многим. Мы не желаем нашествия пришельцев. Если явится один, а затем поведает о наших землях, то придут другие; поэтому, когда изредка к нам прибывает корабль, мы должны быть уверены, что он не уйдет от нас.

— Но тогда, зачем ты предупредила нас? — спросил Тревайз.

— Не спрашивайте меня, Нет! Но я скажу вам, потому что опять внимаю этим звукам… Слушайте… — Из соседней комнаты донеслись нежные звуки флейты. — Я не смогла бы вынести гибели этой музыки, поскольку и ребенок тоже умер бы, — призналась Хироко.

— Так ты поэтому дала флейту Фаллом? — сурово спросил Тревайз. — Ты знала, что получишь ее обратно, как только она умрет?

— Нет, этого и в мыслях у меня не было! — ужаснулась Хироко. — А когда я это уразумела, я поняла, что это не должно произойти. Бегите же с ребенком, возьмите флейту, и пусть я не увижу ее никогда более. Вы будете в безопасности там, в космосе, и, оставшись неактивированным, вирус со временем погибнет в вашем теле. Взамен я прошу, чтобы никто из вас никогда не говорил об этой планете, чтобы никто больше не мог о ней проведать.

— Мы не скажем о ней никому, — пообещал Тревайз.

Хироко посмотрела на него и тихо произнесла:

— Не позволено ли мне будет поцеловать тебя один только раз, прежде чем ты покинешь меня?

— Нет, — наотрез отказался Тревайз. — Меня уже инфицировали один раз, и наверняка этого достаточно. — Но затем уже менее грубо добавил: — Не плачь. Люди могут спросить тебя, почему ты плачешь, а ты не сможешь объяснить им. Я прощаю тебя за то, что ты сделала со мной, из благодарности за эту попытку спасти всех нас.

Хироко выпрямилась, старательно вытерла щеки тыльной стороной ладони, глубоко вздохнула и сказала:

— Благодарю тебя за это. — И поспешно ушла.

— Включим свет, — распорядился Тревайз, — подождем немного, и… уберемся отсюда. Блисс, скажи Фаллом, чтобы она перестала играть. Не забудь захватить флейту. Давайте быстрее пробираться к кораблю, если сможем, конечно, найти его в темноте.

— Я найду его, — сказала Блисс. — На борту осталась моя одежда, она, пусть в небольшой степени, тоже Гея. Гее нетрудно отыскать Гею. — И она скрылась в соседней комнате, чтобы собрать Фаллом в дорогу.

— Как ты думаешь, альфиане не могли повредить наш корабль, чтобы удержать нас на планете? — спросил Пелорат.

— У них нет техники, способной сделать это, — хмуро проговорил Тревайз.

Когда появилась Блисс, держа за руку Фаллом, он выключил свет.

Они тихо сидели во тьме, и им казалось, что прошло почти полночи, а может быть — лишь полчаса. Затем Тревайз медленно и бесшумно отворил дверь. Показалось, стало больше облаков, но в разрывах между ними по-прежнему сияли звезды. Высоко в небе стояло созвездие Кассиопеи, включавшее звезду, которая могла быть солнцем Земли. Стояла тишина — ни ветерка, ни звука.

Тревайз крадучись вышел из дому и махнул рукой остальным, чтобы они шли следом. Рука его почти автоматически легла на рукоятку нейрохлыста. Он был уверен, что пользоваться им не придется, но…

Блисс возглавила процессию, взяв Пелората за руку, а Пелорат сжал руку Тревайза. Другой рукой Блисс держала руку Фаллом, та свободной рукой сжимала флейту. Осторожно ступая в почти полной темноте, Блисс тянула всех за собой, туда, где она ощущала, пусть и очень слабо, свою геянскую одежду, оставшуюся на борту «Далекой звезды».

Часть седьмая Земля

Глава девятнадцатая Радиоактивна?

85

«Далекая звезда» бесшумно взлетела и покинула слой атмосферы, оставив внизу темный силуэт острова. Несколько тусклых пятнышек света померкли и исчезли. По мере того как с высотой нарастала разреженность атмосферы, скорость корабля увеличивалась, а звезды становились все многочисленнее и ярче.

Время от времени путешественники погладывали вниз, на Альфу, которая теперь представляла собой полумесяц, почти целиком окутанный облаками.

— Наверное, у альфиан нет мощной космической техники. Они не смогут преследовать нас, — сказал Пелорат.

— Не сказал бы, что это снимает камень с моей души, — мрачно отозвался Тревайз, — Я заражен.

— Неактивированным штаммом, — уточнила Блисс.

— Штамм может быть активирован. Альфиане знают, как это делать. Знать бы, как?

Блисс пожала плечами:

— Хироко говорила, что вирус в неактивированной форме постепенно погибнет в организме, не привыкшем к нему, — в твоем, например.

— Да? — яростно воскликнул Тревайз. — Откуда ей знать? И потом, если на то пошло, откуда мне знать, не были ли заверения Хироко ложью во спасение? И разве активация не может произойти естественным путем? Кто знает, что способно пробудить дремлющий вирус? Какое-нибудь химическое соединение, воздействие определенного излучения или… или… да мало ли что? Я могу заболеть внезапно, а потом и вы трое тоже умрете. А если это случится после того, как мы доберемся до населенной планеты, там вспыхнет ужасная эпидемия, которую беглецы разнесут по всей Галактике.

Он взглянул на Блисс:

— Ты можешь что-нибудь сделать?

Блисс медленно покачала головой:

— Это нелегко. На Гее есть паразиты — микроорганизмы, черви. Эти частицы экологического равновесия живут и вносят свой вклад в планетарное сознание, но никогда не размножаются сверх меры. Их существование не наносит заметного вреда. Беда в том, Тревайз, что вирус, поразивший тебя, не часть Геи.

— Ты сказала «нелегко», — нахмурившись, проговорил Тревайз. — Но раз уж так вышло, может, все-таки попытаешься сделать это, даже если работа окажется тяжелой? Можешь найти во мне вирус и убить его? Если это не удастся, можешь, по крайней мере, повысить мою сопротивляемость?

— Ты понимаешь, о чем просишь, Тревайз? С микрофлорой твоего тела я незнакома. Я просто не смогу отличить вирус в клетках твоего тела от здоровых генов. Еще сложнее будет отличить те вирусы, к которым ты уже привык, от тех, которыми заразила тебя Хироко. Я попробую, Тревайз, но это потребует времени и может ничего не дать.

— Пусть так. Попытайся.

— Хорошо.

— Если Хироко сказала правду, — вмешался Пелорат, — ты, Блисс, может быть, сумеешь найти вирусы, которые уже начали утрачивать жизнеспособность, и сможешь ускорить их гибель.

— Попробую. Это интересная мысль.

— А ты не передумаешь? — сказал Тревайз. — Ведь убивая вирусы, ты уничтожишь совершенное творение эволюции.

— Опять язвишь, Тревайз? — усмехнулась Блисс. — Но все равно это правда. Как бы там ни было, ты мне дороже вирусов. Я убью их, если повезет, не сомневайся. И потом, ведь если я не помогу тебе, — Блисс сжала губы, словно пыталась сдержать улыбку, — то тогда окажутся в опасности Пелорат и Фаллом, а ты мог уже убедиться в моих чувствах к ним. Да я и сама рискую, если на то пошло.

— Маловато я верю в твое себялюбие, — проворчал Тревайз. — Ты всегда готова отдать жизнь за какую-нибудь высокую идею. Забота о Пелорате — это другое дело. Погоди, я не слышу флейты. С Фаллом все в порядке?

— Да. Она спят. Самый что ни на есть естественный сон. И я предлагаю, чтобы после того как ты рассчитаешь Прыжок к звезде, которую мы принимаем за солнце Земли, мы тоже выспались. Мне это крайне необходимо, да и тебе тоже, Тревайз.

— Да, если смогу заснуть. А знаешь, ты была права.

— В чем, Тревайз?

— В отношении изолятов. Новая Земля не рай, хотя и походила на него. Это гостеприимство — все, что сперва показалось гостеприимством, — предназначалось для того, чтобы усыпить в нас любые подозрения, а потом одного из нас заразить. А все эти фигли-мигли, все эти праздники им нужны были, чтобы задержать нас на Альфе до возвращения рыбаков, когда появится возможность провести активацию вируса. Так бы оно и вышло, если бы не Фаллом и ее музыка. Возможно, ты была права и в этом.

— Насчет Фаллом?

— Да, я не хотел брать ее с нами и не радовался ее присутствию на корабле. Это твоя, Блисс, заслуга, что она здесь и именно она — я не шучу — спасла нас. И все же…

— Все же что?

— Несмотря на это, я все еще ощущаю тревогу оттого, что она на корабле. А почему — не знаю.

— Если тебе от этого станет легче, Тревайз, признаюсь: я не уверена в том, что честь нашего спасения целиком и полностью принадлежит Фаллом. Хироко ухватилась за музыку Фаллом, чтобы оправдаться перед самой собой в том, что другие альфиане наверняка назвали бы изменой. Она могла даже в это поверить, но в ее сознании было что-то еще. Что-то, что я различала с трудом и не могла точно определить; что-то, чего, возможно, она слишком стыдилась, чтобы позволить этому всплыть на поверхность сознания. У меня такое впечатление, что она прониклась искренним чувством к тебе и не хотела, чтобы ты погиб, независимо от Фаллом и ее музыки.

— Ты и вправду так думаешь? — улыбнулся Тревайз — впервые со времени отлета с Альфы.

— Да. Ты, должно быть, обладаешь определенным даром в обращении с женщинами. Ты убедил министершу Лайзалор позволить нам забрать корабль и покинуть Компореллон, ты помог нам спастись своим влиянием на Хироко. Мы все в долгу перед тобой.

Тревайз улыбнулся шире.

— Ну ладно. Если ты так считаешь… Тогда — к Земле, — твердо проговорил он и прогулочным шагом отправился в рубку.

Пелорат задержался и спросил:

— Все-таки ты убаюкала его тревогу, Блисс?

— Нет, Пелорат. Я не прикасалась к его сознанию.

— Наверняка ты это проделала, когда так откровенно польстила его мужскому тщеславию.

— Исключительно косвенно, — улыбнулась Блисс.

— Даже если так, спасибо тебе, Блисс.

86

После Прыжка звезда, которая вполне могла быть земным Солнцем, все еще находилась на расстоянии в одну десятую парсека от корабля. Это был теперь самый яркий объект на экране, но все еще не более чем звезда.

Тревайз слегка приглушил ее свет, чтобы легче было наблюдать, и с мрачным видом разглядывал.

— Нет сомнения, что это фактически двойник Альфы, звезды, вокруг которой обращается эта Новая Земля, хотя Альфа обозначена на карте в компьютере, а эта звезда — нет. Мы не знаем ее названия, у нас нет ее характеристик, отсутствует любая информация касательно ее планетной системы, если она у нее есть.

— Разве не этого мы ожидали в том случае, если вокруг этого солнца действительно вращается Земля? — спросил Пелорат. — Такой пробел в сведениях вполне укладывается в общую картину уничтожения сведений о Земле.

— Да. Но это может просто оказаться космонитской планетой, почему-либо не попавшей в перечень на стене того здания на Мельпомене. Мы ведь не можем быть уверены, что перечень полный. А может, около этой звезды нет планет, и поэтому, возможно, ее не сочли достойной для внесения в карты Галактики, которые в основном используются в военных и коммерческих целях. Джен, есть ли в каких-нибудь легендах упоминания о том, что солнце Земли имеет двойника менее чем в парсеке от себя?

— Извини, Голан, но такого я не встречал, — покачал головой Пелорат. — Хотя, может быть, что-то и есть об этом. Память у меня неважная. Я покопаюсь в записях.

— Не обязательно. Есть ли у солнца Земли какое-нибудь название?

— Названия разные. Я думаю, в каждом языке было свое.

— Все время забываю, что на Земле их было множество.

— Так и должно было быть. Это единственный способ докопаться до сути многих легенд.

— Ну хорошо, и что же нам делать? — постепенно раздражался Тревайз. — Мы ничего не можем сказать о планетарной системе с такого расстояния и должны подойти поближе. Я предпочел бы соблюдать осторожность, но есть и другая крайность — трусость, а никаких признаков опасности я не вижу. Вероятно, нечто столь могущественное, чтобы убрать во всей Галактике информацию о Земле, столь же сильно, чтобы стереть нас в порошок даже на таком расстоянии, если всерьез заинтересовано в том, чтобы не дать себя обнаружить. Но ничего не случилось. В таком случае, что толку торчать здесь только из-за того, что что-либо может случиться, если мы подойдем ближе, верно?

— Я попросила бы компьютер проверить, нет ли там чего-то, что может представлять опасность, — предложила Блисс.

— Когда я говорю, что не вижу опасности, я говорю это, опираясь на данные компьютера. Естественно, я ничего не могу, да и не ожидаю увидеть невооруженным глазом.

— Я сказала это, заметив, как ты ищешь поддержки, принимая рискованное решение. Но если так, то все в порядке. Я — за. Мы ведь зашли так далеко, не для того чтобы повернуть назад без особых на то причин, верно?

— Верно, — ответил Тревайз. — А что скажешь ты, Пелорат?

— Я двинулся бы дальше только из любопытства. Было, бы невыносимо вернуться, не зная, нашли ли мы Землю.

— Ну тогда, — подытожил Тревайз, — единогласно.

— Нет, — возразил Пелорат. — Есть еще Фаллом.

— Ты предлагаешь, спросить совета у ребенка? — удивился Тревайз. — Какое значение может иметь ее мнение, даже если оно у нее есть? И потом — ведь она больше всего хочет вернуться домой, на родную планету.

— Не судить же ее за это, — мягко проговорила Блисс.

И из-за того, что разговор зашел о Фаллом, Тревайз вдруг услышал флейту, которая играла бодрый марш.

— Потрясающе, — сказал Тревайз, — где она могла слышать что-либо в ритме марша?

— Возможно, их играл для нее Джемби.

— Сомневаюсь, — покачал головой Тревайз. — Ну колыбельные там, танцы. Послушайте, Фаллом по-прежнему меня тревожит. Она учится слишком быстро.

— Я помогаю ей, — заявила Блисс. — Не забывай об этом. Кроме того, она очень умна, и ее очень подстегивает общение с нами. Новые ощущения переполняют ее мозг. Она видит космос, различные планеты — и все это впервые.

Марш Фаллом стал несколько диковатым и бравурным.

— Ну ладно, — вздохнул Тревайз, — она здесь, и играет музыку, казалось бы, преисполненную оптимизма и удовольствия от приключений. Я считаю, что это ее голос в пользу приближения к Солнцу. Давайте осторожно подойдем поближе и поглядим на его планетную систему.

— Если она у него есть, — уточнила Блисс.

— Есть, — хитро улыбнулся Тревайз, — Спорим? Ваша ставка, госпожа Блисс?

87

— Ты проиграла, — рассеянно заметил Тревайз. — Сколько ты решила поставить?

— Нисколько, Я никогда не держу пари.

— Что ж, прекрасно. Все равно я не взял бы с тебя денег.

Они находились на расстоянии около десяти миллиардов километров от Солнца. Оно все еще походило на звезду и было почти в четыре тысячи раз тусклее, чем среднее солнце при взгляде на него с обитаемой планеты.

— При увеличении две планеты видны уже сейчас, — сообщил Тревайз. — Судя по их диаметру и спектру отраженного света, это явно газовые гиганты.

Корабль находился вне плоскости эклиптики, и Блисс с Пелоратом, глядя поверх плеча Тревайза на обзорный экран, видели два тоненьких зеленоватых полумесяца. Меньший находился в несколько иной фазе, чем больший, и выглядел шире.

— Джен! — воскликнул Тревайз. — Не правда ли, что у земного Солнца должно быть четыре газовых гиганта?

— Согласно легенде, это так.

— Ближайший к Солнцу — самый большой, а у следующего — кольцо. Так?

— Большие широкие кольца, Голан. Да. В точности так, дружочек, но учти возможные преувеличения при многократном пересказе легенды. Если мы не найдем такой планеты, то я не думаю, что стоит серьезно воспринимать это как аргумент против наших предположений. То есть что эта звезда — Солнце Земли. Тем не менее те два гиганта, что мы видим, могут оказаться более дальними, а два ближних к Солнцу могут находиться сейчас по другую его сторону и слишком далеко от нас, чтобы их можно было различить на фоне звезд. Мы должны подойти еще ближе и осмотреть Солнце с другой стороны.

— Разве можно проделать такое в присутствии столь близкой и большой массы, как эта звезда?

— Уверен, компьютер, с разумной осторожностью, может осуществить такой Прыжок. Однако если он решит, что опасность слишком велика, то откажется от быстрого способа передвижения, и мы будем приближаться к Солнцу осторожно, маленькими шажками.

Внимание Тревайза переключилось на компьютер — и звездный узор на обзорном экране изменился. Звезда ярко вспыхнула и исчезла с экрана, поскольку компьютер, выполняя команду, обшаривал небо в поисках других газовых гигантов. И небезуспешно.

Все трое замерли. Наконец Тревайз, почти беспомощный от удивления, отдал команду компьютеру еще сильнее увеличить изображение.

— Невероятно, — выдохнула Блисс.

88

Перед ними на экране повис газовый гигант, видимый под таким углом, что его поверхность оказалась почти полностью освещена Солнцем. Вокруг гиганта кружились широкие сверкающие кольца, наклоненные так, что видны были блики света на их боковых сторонах. Они сияли ярче, чем сама планета, и были разделены тонкой линией примерно в треть их собственной ширины.

Тревайз затребовал у компьютера максимальное разрешение, и кольца превратились в колечки — узкие, концентрические, блестящие под лучами Солнца. Теперь лишь часть системы колец умещалась на экране, да и сама планета с него исчезла. Еще одна команда Тревайза — и в углу экрана возникла вставка, демонстрирующая планету и ее кольца в миниатюре.

— Это часто встречается? — благоговейно спросила Блисс.

— Нет, — ответил Тревайз. — Почти у каждого газового гиганта есть кольца из различных обломков, но они, как правило, тусклые и узенькие. Я лишь однажды видел такой, у которого кольца были узкими, но яркими. Но я никогда не видел ничего подобного этой планете, даже не слышал о такой.

— Перед нами явно тот самый окольцованный гигант, о котором говорит легенда. Если подобные вещи действительно уникальны… — Пелорат захлебывался от восторга.

— Естественно, уникальны! Насколько мне известно. Или, точнее, насколько известно компьютеру.

— Тогда это наверняка планетная система, включающая Землю. Никто не смог бы придумать такую планету. Такое нужно видеть, чтобы описать в легендах.

— Я готов теперь поверить всему, о чем говорят твои легенды. Это — шестая планета, а Земля должна быть третьей?

— Верно, Голан.

— Тогда я должен объявить, что мы менее чем в полутора миллиардах километров от Земли, а нас еще никто не остановил. Гея остановила нас, когда мы при близились.

— Вы были ближе к Гее, когда вас остановили, — заметила Блисс.

— Ага, — кивнул Тревайз, — но это — лишнее подтверждение моего мнения о том, что Земля могущественнее, чем Гея; и я считаю это добрым предзнаменованием. Если нас все еще не задержали, то, возможно, Земля вовсе не возражает против нашего прибытия.

— Или что это — не Земля, — сказала Блисс.

— Еще одно пари? — ухмыляясь, спросил Голан.

— Как я понял, Блисс хотела сказать, — вмешался Пелорат, — что Земля может оказаться радиоактивной, как все говорят, и что никто не остановил нас из-за отсутствия на ней всякой жизни вообще.

— Нет, — сказал Тревайз, — я верю всему, что говорится о Земле, только не этому. Теперь мы вблизи нее и можем убедиться во всем сами. И у меня такое чувство, что нам не помешают.

89

Газовые гиганты остались позади. Ближе к Солнцу лежал пояс астероидов (он был большим и содержал множество обломков — все как в легендах).

Внутри пояса астероидов кружились четыре планеты.

Тревайз внимательно изучил их.

— Третья — самая большая, размеры ее вполне подходящие, как и расстояние от Солнца. Она может оказаться обитаемой.

Пелорат уловил нотку неуверенности в его словах.

— У нее есть атмосфера? — спросил он.

— О да. У второй, третьей и четвертой планет есть атмосфера. И, как в старой сказке для детей, у второй она слишком плотная, у четвертой — слишком разреженная, у третьей — в самый раз.

— Значит, ты думаешь, что это может быть Земля?

— Думаю? — почти взорвался Тревайз. — Мне нет нужды думать. Это — Земля. У нее — гигантский спутник, о котором ты мне твердил.

— Спутник? — Лицо Пелората расплылось в такой широкой улыбке, какой Тревайз еще никогда не видел.

— Все в точности! Вот, взгляни при максимальном увеличении.

Пелорат увидел два полумесяца, причем один был значительно больше и ярче второго.

— Меньший, как я понимаю, и есть тот спутник?

— Да. Он дальше от планеты, чем можно было бы ожидать, но, несомненно, обращается вокруг нее. Он размером с малую планету; на самом деле — меньше любой из четырех внутренних планет. Тем не менее он велик для спутника. Не меньше двух тысяч километров в диаметре, что делает его сопоставимым с самыми большими спутниками газовых гигантов.

— Всего-то? — Пелорат был искренне разочарован. — Это не гигантский спутник?

— Гигантский. Спутник с диаметром в две или три тысячи километров, вращающийся вокруг огромного газового гиганта, — это одно. Тот же самый спутник небольшой, твердой, обитаемой планеты — совсем другое. Диаметр спутника составляет около четверти диаметра Земли. Где еще ты слышал о подобном? Да это лее, считай, двойная планета.

— Я профан, сознаю, — смущенно проговорил Пелорат.

— Тогда поверь мне на слово, Джен. Подобный спутник — уникальное явление. Мы смотрим на нечто, являющееся практически двойной планетой, а ведь обитаемых планет, вокруг которых летает что-нибудь крупнее нескольких камней, очень мало. Если ты сопоставишь этот газовый гигант с его огромной системой колец, являющийся шестой планетой, и этот громадный спутник у третьей — о которых правдиво, вопреки всем ожиданиям, говорили легенды, тогда планета, на которую ты сейчас смотришь, должна быть Землей. Немыслимо, чтобы она оказалась чем-то иным. Мы нашли ее, Джен, мы нашли ее!

90

Шел второй день постепенного приближения к Земле. За обедом Блисс зевнула.

— Мне кажется, мы только и делаем, что подлетаем к той или иной планете, а потом столь же медленно от нее удаляемся. Недели тратим, целые недели.

— Отчасти это потому, — стал объяснять Тревайз, — что Прыжок опасно совершать слишком близко к звезде. Но мы так плетемся потому, что я не хочу оказаться перед лицом очередной возможной опасности слишком быстро.

— Помнится, ты уверял: «Я чувствую, что нас не остановят».

— Это так, но я не хочу во всем полагаться на предчувствия. — Голан посмотрел на содержимое ложки, прежде чем отправить ее в рот, и сказал: — Что-то я заскучал по альфианской рыбке. Мы ведь там только три раза попировали.

— Жаль, — согласился Пелорат.

— Что поделаешь, — пожала плечами Блисс, — мы побывали на пяти планетах и покидали каждую из них столь поспешно, что не имели времени пополнить запасы пищи или как-либо их разнообразить. Даже тогда, когда продукты можно было без проблем раздобыть, как, например, на Компореллоне или Альфе, и, вероятно…

Она не договорила, поскольку Фаллом, бросив на Блисс быстрый взгляд, закончила за нее:

— На Солярии. Вы не пробовали нашу еду? Там она прекрасна. Так же, как на Альфе. И даже еще лучше.

— Я знаю это, Фаллом, — ответила ей Блисс. — Но на это просто не было времени.

Фаллом печально посмотрела на нее:

— Увижу ли я Джемби когда-нибудь вновь, Блисс? Скажи мне правду.

— Увидишь, если мы вернемся на Солярию.

— А мы когда-нибудь туда вернемся?

— Я не могу так сразу сказать, — замялась Блисс.

— Сейчас мы летим к Земле, верно? Это та планета, откуда, как ты говорила, мы все ведем свое происхождение?

— Откуда ведут свое происхождение наши предшественники.

— Я уже знаю слово «предки».

— Да, мы летим к Земле.

— Зачем?

— Разве не хотел бы любой человек увидеть мир своих предков?

— Я думаю, это скорее касается вас. Вы все так взволнованы.

— Мы никогда не были здесь раньше. Мы не знаем, чего ожидать от Земли.

— Мне кажется, тут что-то большее.

Блисс улыбнулась:

— Ты уже поела, Фаллом, милая, так почему бы тебе не пойти в свою каюту и не порадовать нас небольшой серенадой на флейте? Ты все прелестней на ней играешь. Давай, давай. — Она легонько подтолкнула Фаллом, и та вышла, но в дверях обернулась и задумчиво взглянула на Тревайза.

Он посмотрел ей вслед с явной неприязнью:

— Это существо, что же, мысли читает?

— Не называй ее «существом», Тревайз, — резко сказала Блисс. — Она что, читает твои мысли? Ты можешь ответить?.. Нет, не читает. И Гея тоже. Это недоступно даже адептам Второй Академии. Чтение мыслей в прямом смысле невозможно и не будет возможно в ближайшем будущем. Мы можем распознавать и интерпретировать эмоции и, в некоторой степени, управлять ими, но и это не простое дело.

— Откуда ты знаешь, что ей неподвластно то, что тебе кажется невозможным?

— Я имею право так утверждать, поскольку обладаю определенными способностями.

— Возможно, она просто управляет тобой, так что ты остаешься в неведении о том, на что она способна.

— Образумься, Тревайз! — воскликнула Блисс, закатив глаза. — Даже если она обладает необычными способностями, она ничего не может сделать со мной, ведь я не только Блисс, но и Гея. Ты по-прежнему забываешь об этом. Ты представляешь себе, что такое ментальная инертность целой планеты? Неужели ты думаешь, что один изолят, каким бы талантливым он ни был, мог преодолеть ее?

— Ты не знаешь всего, Блисс, так что не будь столь самоуверенна, — угрюмо пробурчал Тревайз. — Эта тв… Она с нами не так уж давно. Я за такое время только научился бы слова составлять, а она уже в совершенстве владеет галактическим и фактически освоила почти весь его словарный запас. Знаю, ты помогала ей, но я хотел бы, чтобы ты это прекратила.

— Да, я говорила тебе, что помогаю ей, но я также сказала, что она удивительно умна. Настолько умна, что я рада была бы, чтобы она стала частицей Геи. Если мы присоединим ее к себе, пока она еще достаточно молода, то сможем многое узнать о солярианах, так чтобы постепенно ассоциировать всю Солярию. Это было бы очень полезно для нас.

— И тебя не беспокоит, что соляриане — патологические изоляты, даже по моим понятиям?

— Они не будут такими, став частью Геи.

— Я думаю, ты ошибаешься, Блисс. Я думаю, что солярианский ребенок опасен и что мы должны избавиться от нее.

— Как? Выбросить ее через шлюз? Убить ее, размельчить и добавить к нашим запасам пищи?

— Ох, Блисс, ну что ты такое говоришь! — всплеснул руками Пелорат.

А Тревайз поморщился:

— Да уж, действительно, сказанула. — Он прислушался на минуту; флейта играла и играла, и Тревайз перешел на полушепот. — Когда все это кончится, мы должны вернуть ее на Солярию и лишний раз убедиться, что соляриане навечно отрезаны от Галактики. Мне было бы еще спокойнее, если бы они были уничтожены. Я не доверяю им и боюсь их.

Блисс ненадолго задумалась и сказала:

— Тревайз, я знаю, что ты обладаешь умением приходить к правильному решению, но я также знаю, что ты с самого начала испытывал антипатию к Фаллом. Я полагаю, это может быть следствием того унижения, которое ты пережил на Солярии и из-за которого возненавидел планету и ее жителей. Поскольку я не имею права вмешиваться в твое сознание, я не могу это утверждать наверняка. Пожалуйста, пойми, что, если бы мы не взяли Фаллом с собой, мы до сих пор оставались бы на Альфе — наверное, нас бы уже похоронили.

— Я все понимаю, Блисс, но даже так…

— А ее разум достоин восхищения, а не зависти.

— Я не завидую ей. Я боюсь ее.

— Ее ума?

— Нет, не только, — в задумчивости закусил губу Тревайз.

— Чего же тогда?

— Я не знаю, Блисс. Если бы я знал, чего я боюсь, я бы смог побороть страх. Это что-то, чего я не могу до конца понять. — Его голос стал тише, словно он разговаривал сам с собой. — Галактика, как оказалось, переполнена вещами, которых я не понимаю. Почему я выбрал Гею? Почему я должен искать Землю? Было ли забыто еще одно допущение психоистории? Если да, то какое? И в завершение всего: почему Фаллом так действует мне на нервы?

— К несчастью, я не могу ответить на твои вопросы, — сказала вставая Блисс и вышла из каюты.

Пелорат посмотрел ей вслед:

— На самом деле все обстоит не столь мрачно, Голан. Мы подлетаем все ближе и ближе к Земле и как только доберемся до нее, все загадки наконец разрешатся. И до сих пор никто, похоже, не делает никаких попыток остановить наше к ней приближение.

Тревайз только моргал, глядя на Пелората, но потом тихо сказал ему:

— А я бы хотел, чтобы кто-нибудь попытался.

— Да? Почему ты этого хочешь?

— Честно говоря, я рад был бы хоть какому-то признаку жизни.

Пелорат широко открыл глаза:

— Ты наконец обнаружил, что Земля — радиоактивна?

— Не то чтобы… Но она теплая. Намного теплее, чем я ожидал.

— Это плохо?

— Необязательно. Она может быть довольно теплой, но это вовсе не должно сделать ее непригодной для жизни. Облачный покров плотный, определенно присутствуют водяные пары, так что эти облака, вместе с водами океана, могут поддерживать жизнь, несмотря на температуру, которую мы вычислили, исходя из микроволнового излучения. Впрочем, я не могу быть уверен. Разве что только…

— Да, Голан.

— Ну, если бы Земля была радиоактивной, этим может объясняться большая, чем мы ожидали, температура.

— Но это не противоречит и первому, не правда ли? Если она теплее, чем ожидалось, это не означает, что она должна быть радиоактивной.

— Нет, не означает. — Тревайз попытался выдавить улыбку. — Нам нет нужды гадать, Джейнав. Через день-другой я смогу больше сказать об этом, и мы узнаем все наверняка.

91

Фаллом сидела на койке в задумчивости, когда в каюту вошла Блисс. Фаллом коротко взглянула на нее, затем снова уставилась в пол.

— В чем дело, Фаллом? — тихо сказала Блисс.

— Почему я так не нравлюсь Тревайзу, Блисс?

— Что навело тебя на подобные мысли?

— Он смотрит на меня нетерпеливо — это правильное слово?

— Возможно.

— Он нетерпеливо смотрит на меня, когда я вблизи него. Его лицо немного кривится.

— У Тревайза сейчас множество забот. Фаллом.

— Потому что он ищет Землю?

— Да.

Фаллом немного подумала и сказала:

— Он особенно нетерпелив, когда я привожу что-нибудь в движение.

Губы Блисс сжались.

— Послушай, Фаллом, разве я не говорила тебе, что ты не должна этого делать, особенно в присутствии Тревайза?

— Ну, это было вчера, в этой каюте, он стоял в дверях, а я не заметила. Я не знала, что он наблюдает. Это был всего лишь один из библиофильмов Пела, и я пыталась заставить кассету встать на ребро. Я не сделала ничего плохого.

— Это нервирует нашего друга, Фаллом, и я хотела бы, чтобы ты не делала ничего подобного, вне зависимости от того, видит он тебя или нет.

— Это нервирует его, потому что сам он ничего похожего не может?

— Возможно.

— А ты можешь?

— Нет, я не могу, — медленно покачала головой Блисс.

— Но тебя же не нервирует, когда я так делаю. И Пела тоже.

— Все люди разные.

— Я знаю, — сказала Фаллом с внезапной уверенностью, которая и удивила Блисс, и привела ее в замешательство.

— Что ты знаешь, милая моя девочка?

— Я — другая.

— Конечно, я так и сказала. И Пелорат другой.

— У меня другие формы тела. И я умею двигать вещи.

— Это правда.

— Мне необходимо двигать вещи, — продолжила Фаллом с вызовом в голосе. — Тревайз не должен сердиться на меня за это, ты не должна останавливать меня.

— Но зачем это тебе нужно?

— Это — тренировка. Упружнение — это правильное слово?

— Не совсем. Упражнение.

— Да. Джемби постоянно твердил, что я должна постоянно тренировать мои… мои…

— Мозговые преобразователи?

— Да. И делать их сильнее. Тогда, когда я вырасту, я смогу управлять всеми роботами. Даже Джемби.

— Фаллом, кто управляет всеми роботами, когда тебя нет?

— Бандер. — Фаллом словно бы просто констатировала факт.

— Ты знаешь Бандера?

— Конечно. Я видела его много раз. Я должна была стать следующим главой поместья. Поместье Бандера станет поместьем Фаллом. Так говорил мне Джемби.

— Ты имеешь в виду, что Бандер приходил в твою…

Фаллом в ужасе открыла рот и сказала каким-то придавленным голосом:

— Бандер никогда не мог бы прийти к… — Фаллом стало трудно дышать, она запнулась и замолчала. Потом она успокоилась: — Я видела изображение Бандера.

— А как Бандер к тебе относился? — нерешительно спросила Блисс.

Фаллом поглядела на нее, сощурив от удивления глаза:

— Бандер мог спросить меня, в чем я нуждаюсь, удобно ли мне. Но Джемби всегда был рядом, так что я никогда ни в чем не нуждалась и мне всегда было удобно.

Она наклонила голову и уставилась в пол. Потом закрыла глаза ладонями и еле слышно произнесла:

— Но Джемби остановился. Я думаю, это из-за того, что Бандер тоже остановился.

— Почему ты так говоришь?

— Я думала об этом. Бандер управлял всеми роботами, и, если Джемби остановился и все остальные роботы тоже, должно быть, остановился и Бандер. Разве это не так?

Блисс промолчала.

— Но когда вы вернете меня назад, на Солярию, я смогу обеспечить энергией Джемби и всех остальных роботов и буду вновь счастлива.

Она всхлипнула.

— Разве ты не счастлива с нами, Фаллом? Хоть немного? Иногда?

Фаллом подняла залитое слезами лицо к Блисс и, покачав головой, дрожащим голосом выпалила:

— Я хочу Джемби.

В порыве нежности Блисс обхватила ее руками.

— Ох, Фаллом, как бы я хотела, чтобы я могла вновь соединить тебя и Джемби! — И внезапно обнаружила, что и сама плачет вместе с Фаллом.

92

Такими их и увидел вошедший в каюту Пелорат. Он застыл у двери и спросил:

— Что случилось?

Блисс отстранилась от Фаллом и потянулась за носовым платком, чтобы вытереть заплаканные глаза. Она тряхнула головой, и Пелорат озабоченно повторил:

— Но все-таки, что случилось?

— Фаллом, успокойся, — сказала Блисс. — Я придумаю что-нибудь, чтобы тебе стало хоть немного легче. Помни — я люблю тебя так же, как любил Джемби.

Она взяла Пелората за локоть и вытолкнула в обеденный отсек, повторяя:

— Это так, ничего, Пел. Пройдет.

— Это из-за Фаллом, верно? Она все еще жалеет о Джемби.

— Ужасно. И мы ничего не можем с этим поделать. Я могла только сказать ей, что люблю ее — и в самом деле, это так. Как можно не любить такое нежное и разумное дитя? Удивительно разумное. Тревайз думает, что даже слишком разумное. Она видела Бандера в свое время или, скорее, его голографическое изображение. Однако эти воспоминания ее не трогают, она очень спокойно и рассудительно говорила о нем, и я могу понять почему. Их связывало лишь то, что Бандер был владельцем поместья и что Фаллом должна была стать следующим его хозяином. Других отношений между ними не существовало.

— А понимала ли Фаллом, что Бандер — ее отец?

— Ее мать. Если уж мы согласились рассматривать фаллом как женщину, так же следует думать и о Бандере.

— Неважно, Блисс. Знает ли Фаллом об их родственных связях?

— Я не уверена, что она поняла бы, что это такое. Вероятно, она может знать, но не придает этому никакого значения. Однако, Пел, она пришла к выводу, что Бандер мертв, поскольку ее озарило: выключение Джемби должно быть результатом прекращения подачи энергии, а так как этим занимался Бандер… Все это пугает меня.

Пелорат задумчиво сказал:

— Почему, Блисс? В конце концов это всего лишь логический вывод.

— Потому что другой логический вывод может последовать из самого факта его смерти. На Солярии, с ее долгоживущими и одинокими космонитами, смерть — нечто редкое и отдаленное. Представление о естественной смерти должно существовать лишь у немногих из них, и, вероятно, совсем отсутствовать у солярианских детей возраста Фаллом. Если она продолжит размышлять о смерти Бандера, она наконец начнет гадать, почему он умер, и то, что это случилось, когда мы, чужаки, появились на их планете, наверняка наведет ее на мысль о возможной причине и следствии.

— Что мы убили Бандера?

— Это не мы убили Бандера, Пел. Это была я.

— Она не догадается.

— Но я должна буду сказать ей об этом. Она обижается на Тревайза, а ведь он — руководитель экспедиции. Фаллом может решить, что, возможно, именно он повинен в гибели Бандера, а как я могу позволить, чтобы на Тревайза кто-то возвел напраслину?

— Стоит ли беспокоиться обо всем этом, Блисс? Ребенок не испытывал никаких чувств к своему от… матери. Только к своему роботу Джемби…

— Но смерть ее матери означает и смерть ее робота. Я почти готова уже признаться в своей ответственности за это. Я испытываю огромное искушение.

— Почему?

— Так я смогу объяснить это в нужном свете. Так я смогу успокоить Фаллом, предупредив ее собственное открытие этого факта в процессе размышлений. Сама она может не найти оправданий убийству Бандера.

— Но оправдание существует! Это была самооборона. Спустя мгновение мы былибы мертвы, не решись ты на крайнюю меру.

— Именно это я и должна бы сказать, но не могу заставить себя объясниться. Я боюсь, что она не поверит мне.

Пелорат, покачивая головой, сжал зубы.

— Ты думаешь, было бы лучше, если бы мы не привели ее на «Далекую звезду»? Теперь ты так несчастна…

— Нет, — рассердилась Блисс, — не говори так! Я была бы бесконечно более несчастна, если бы мы сидели сейчас и вспоминали оставленного нами невинного ребенка, осужденного на безжалостную смерть из-за того, что мы натворили на Солярии.

— Такова планета Фаллом.

— Послушай, Пел, только наш разговор не передавай Тревайзу. Изоляты находят возможным соглашаться с подобными вещами и не думать больше о них. Мораль же Геи — спасение жизни, а не уничтожение ее. Жизнь во всех ее проявлениях должна, как мы знаем, заканчиваться, чтобы другая жизнь могла начаться, но никогда — без пользы, без смысла, без конца. И смерть Бандера, пусть и неизбежную, довольно трудно перенести. Смерть же Фаллом была бы просто невыносима.

— Ну хорошо. Думаю, ты права. Но в любом случае, я пришел к тебе не с заботами о проблемах Фаллом. Дело касается Тревайза.

— Что с ним?

— Блисс, я беспокоюсь за него. Он ждет установления параметров Земли, и я не уверен, что он сможет перенести такое напряжение.

— Я не боюсь за него. С ума он не сойдет.

— У каждого из нас есть предел выносливости. Послушай, планета Земля оказалась теплее, чем он ожидал; так он сказал мне. Полагаю, он думает о том, что она может быть слишком теплой для существования там жизни, хотя явно старается убедить себя, что это не так.

— Быть может, он прав. Может, она не слишком горяча для жизни.

— Кроме того, он допускает, что, возможно, это тепло можно объяснить наличием радиоактивной поверхности, но тоже отказывается в это верить. Через день-другой мы подойдем достаточно близко к Земле, так что станет ясным истинное положение вещей. Что, если Земля действительно радиоактивна?

— Тогда ему останется только смириться с этим.

— Но — я не знаю, как сказать… — что, если в его мозгу…

Блисс подождала, а затем криво усмехнулась:

— Полетят предохранители?

— Да. Полетят предохранители. Не могла бы ты предпринять что-нибудь, чтобы поддержать его? Держать его под контролем и в уравновешенном состоянии, так сказать?

— Нет, Пел. Я не могу поверить, что он так слаб, и, кроме того, существует твердое решение Геи: его сознание неприкосновенно.

— Но сейчас особые обстоятельства. У него есть эта необычная «правота» или как ты ее там называешь. Шок от полного провала его прожектов в тот момент, когда все, казалось бы, успешно завершено, способен пусть и не уничтожить его мозг, но расстроить его «правоту». Он обладает очень необычным талантом. Разве не может этот талант оказаться необычайно хрупким?

Блисс на миг задумалась, пожала плечами и сказала:

— Ну что же, возможно, мне и следует присмотреть за ним.

93

Следующие тридцать шесть часов Тревайз смутно ощущал, что Блисс и, в меньшей степени — Пелорат, ходят за ним по пятам. Впрочем, это было не так уж необычно на таком компактном корабле, да и занимали его ум совсем другие вещи.

Теперь, сидя за компьютером, он был уверен, что Блисс с Пелоратом стоят у двери. Тревайз обернулся и испытующе уставился на них.

— Ну? — очень тихо спросил он.

— Как ты себя чувствуешь, Голан? — довольно неуклюже попытался вывернуться Пелорат.

— А ты у Блисс спроси, — ответил Тревайз. — Она часами с меня глаз не спускает. Должно быть, насквозь видит мой мозг. Не так ли, Блисс?

— Нет. Нет, — спокойно сказала Блисс, — но если ты чувствуешь, что нуждаешься в моей помощи, я могу попробовать… Тебе нужна помощь?

— Это еще зачем? Оставьте меня в покое. Оба.

— Пожалуйста, скажи нам, что происходит, — попросил Пелорат.

— Спрашивай!

— Является ли Земля…

— Да, является. То, на чем настаивали все в разговорах с нами, — истинная правда. — Тревайз махнул в сторону экрана, на котором виднелась ночная сторона Земли, затмившей Солнце. Она выглядела резко очерченным кружком темноты на фоне звездного неба, а окружность сияла прерывистым ореолом оранжевого света.

— Этот оранжевый свет — радиоактивность? — спросил Пелорат.

— Нет. Просто отраженный свет Солнца в атмосфере. Ореол был бы сплошным, если бы не сильная облачность. Радиоактивность мы видеть не можем. Различные излучения, даже гамма-лучи, поглощаются атмосферой. Однако они порождают вторичное излучение, сравнительно слабое, хотя компьютер может его обнаружить. Оно невидимо для глаз, но компьютер способен преобразовать в фотоны видимого света каждую частицу или волну, принятую его детекторами, и Земля предстанет окрашенной в условные цвета. Взгляните.

И черный кружок расцвел голубыми красками.

— И насколько сильная здесь радиоактивность? — тихо спросила Блисс. — Достаточная для того, чтобы человек здесь не мог существовать?

— Вообще никакая жизнь. Планета не пригодна для обитания, Последняя бактерия, последний вирус давно погибли.

— А сможем мы исследовать ее? — спросил Пелорат. — Я имею в виду, в скафандрах?

— Лишь несколько часов — иначе вернемся с необратимыми радиационными поражениями.

— Тогда что же мы будем делать, Голан?

— Делать? — Тревайз безо всякого выражения поглядел на Пелората. — Ты знаешь, что я собираюсь делать? Я возьму тебя и Блисс — и ребенка, естественно, — и верну вас на Гею, и оставлю там всех троих навсегда. Потом я вернусь на Терминус и сдам корабль. Подам в отставку из Совета, что должно сильно обрадовать мэра Бранно. А потом буду жить на пенсию, пошлю Галактику куда подальше вместе с Планом Селдона, нашей Академией, Второй Академией и Геей. Галактика не маленькая, сама выберет, как ей жить. Почему я должен беспокоиться о том, что случится после меня? Я еще пожить хочу.

— Наверняка ты так не думаешь, Голан, — настойчиво сказал Пелорат.

Тревайз посмотрел на него и глубоко вздохнул.

— Нет, не думаю, но ох как хотелось бы, чтобы я смог сделать точно так, как только что сказал тебе.

— Никогда бы я в это не поверил. Ну а что ты собираешься предпринять на самом деле?

— Вывести корабль на околоземную орбиту, отдохнуть, выйти из шока и подумать о том, что делать дальше. Да и вообще…

— Да?

И Тревайз сорвался:

— Что я могу предпринять еще? Что еще я могу осмотреть? Что здесь еще искать?

Глава двадцатая Соседняя планета

94

После этого Пелорат и Блисс видели Тревайза только четыре раза и то только за обеденным столом. Все остальное время он находился либо в рубке, либо в своей каюте. За едой молчал. Ел мало.

В четвертый раз, однако, Пелорату показалось, что необычная суровость покинула Тревайза. Пелорат дважды кашлянул, словно хотел что-то сказать да передумал.

Наконец Тревайз обвел своих спутников взглядом и произнес:

— Ты что-то желаешь сказать, Джен?

— Ты… ты обдумал создавшееся положение, Голан?

— Почему ты задаешь такой вопрос?

— Ты уже вроде бы в норме.

— Да такой же, как и был, но я кое-что придумал. Правда, с трудом.

— Можно узнать, что?

Тревайз коротко взглянул на Блисс. Она упорно смотрела в тарелку, храня осторожное молчание, словно чувствовала, что Пелорат добьется большего в этот щекотливый момент, чем она.

— Тебе тоже любопытно, Блисс?

— Да, конечно. — На мгновение она подняла взгляд. Фаллом, болтая ногой, пнула ножку стула и спросила:

— Мы нашли Землю?

Блисс сжала ее плечо; Тревайз же не обратил на ее вопрос никакого внимания.

— Начнем с самого начала, — сказал он. — Итак, все сведения о Земле были изъяты на самых разных планетах. Это неизбежно приводит нас к определенному заключению. Что-то на Земле скрывается. И все же, наблюдая Землю, мы видим: она настолько мертва и радиоактивна, что все находящееся на ней автоматически сокрыто — и навечно. Никакой корабль не может сесть на эту планету, а с такого расстояния — с внешней границы магнитосферы — нам ничего на ней не разглядеть.

— Ты уверен? — мягко спросила Блисс.

— Я торчал все это время за компьютером, анализируя Землю всеми методами, какими только мог. И ничего. Более того, я чувствую, что здесь ничего нет. Почему же тогда были стерты все данные, касающиеся Земли? Наверняка то, что нужно было спрятать, нельзя спрятать более эффективно, чем сейчас; эффективней и вообразить нельзя. И нет никакой необходимости делать этот кусок масла еще более масляным.

— Может оказаться, — предположил Пелорат, — что что-то действительно было сокрыто на Земле еще в то время, когда она не была столь радиоактивна, какой нашли ее мы. В то время люди Земли могли бояться, что кто-либо отважится сесть здесь и найти это, чем бы оно ни было. И тогда Земля попыталась сокрыть информацию, касающуюся ее. То, что мы имеем сейчас, — призрачные останки того тревожного времени.

— Нет, я так не думаю, — возразил Тревайз. — Изъятие информации из Галактической библиотеки на Тренторе, вероятно, произошло совсем недавно. — Он резко повернулся к Блисс. — Я прав?

Блисс спокойно ответила:

— Я/мы/Гея извлекли это по большей части из сознания находящегося в замешательстве адепта Второго Основания Тендцобаля, когда он, ты и я встретились с мэром Терминуса.

— Значит, что бы там ни было сокрыто, сейчас существует возможность раскрыть тайну Земли, несмотря на ее радиоактивность.

— Но как? — спросил Пелорат.

— Предположим, — начал рассуждать Тревайз, — что нечто, некогда бывшее на Земле, больше там не находится, а было перепрятано, когда возросла радиационная опасность. И хотя этого секрета больше нет на Земле, может статься, что, уж если мы смогли найти саму Землю, мы сумеем отыскать и место, куда перепрятали секрет. Будь это так, подступы к Земле все еще оставались бы закрытыми.

И тут послышался голос Фаллом:

— Если мы не найдем Землю, Блисс говорила, что ты вернешь меня к Джемби.

Тревайз повернулся к Фаллом и пристально уставился на нее. Блисс тихо сказала девочке:

— Я говорила: «может быть». Поговорим об этом после. А теперь иди к себе и почитай, или поиграй на флейте, или займись чем-нибудь еще, что тебе по душе. Давай беги…

Фаллом, выскользнув из-за стола, оставила их.

— Но как же так, Голан? — нахмурил брови Пелорат. — Мы здесь, мы нашли Землю, сейчас можем определить, где этот секрет, если его нет на Земле?

Тревайз некоторое время молчал, пытаясь прогнать мысли о Фаллом. Наконец он сказал:

— Почему бы и нет? Вообрази, что радиоактивность земной коры все нарастает. Население постепенно сократилось из-за смертей и эмиграции. А тайна, вне зависимости от ее содержания, находится во все возрастающей опасности.

Кто мог остаться, чтобы охранять ее? По идее, тайну нужно было переправить на другую планету или же польза от нее, чем бы ни была эта тайна, оказалась бы утерянной для Земли. Видимо, вопрос о перемещении рассматривался с большой неохотой, это произошло более или менее недавно. А теперь, Джен, вспомни старика с Новой Земли, рассказавшего тебе свою версию истории Земли.

— Моноли?

— Да. Именно его самого. Не сказал ли он, упоминая об основании Новой Земли, что те из землян, что остались в живых, были перевезены на их планету?

— Ты хочешь сказать, дружочек, что предмет наших поисков находится сейчас там? Взят с собой покидавшими Землю последними людьми?

— Могло ли быть иначе? Вряд ли Новая Земля лучше известна Галактике, чем старая, а ее обитатели настойчиво стремятся держать подальше всех инопланетников.

— Мы были там, — вмешалась Блисс. — И ничего не нашли.

— Мы и не искали ничего, кроме сведений о местоположении Земли.

Теперь удивился Пелорат:

— Но ведь мы-то ищем что-то такое… высокоразвитое, передовое… сверхразумное — то, что могло бы изъять информацию из-под самого носа Второй Академии и даже из-под носа — прости меня, Блисс, — Геи. Эти люди с Новой Земли, может быть, и способны управлять погодой над своим клочком суши, и владеют развитой биотехнологией, но, я думаю, ты согласишься, что их уровень развития в целом очень низок.

— Я согласна с Пелом, — кивнула Блисс.

— Мы судим лишь по немногим деталям, — сказал Тревайз. — Мы так и не увидели мужчин из рыболовецкой флотилии, не видели других частей острова, кроме того места, где совершили посадку. Кто знает, что бы мы могли найти, исследуй мы планету более тщательно? Кстати говоря, мы не узнали флуоресцентные светильники, пока не увидели их в действии, и если нам казалось, что техника там была неразвита, я повторяю…

— Что, что, Голан? — явно заинтересованная его монологом, торопила Блисс.

— Тогда все это могло быть лишь частью маскировки, призванной скрыть правду.

— Невозможно, — как отрубила Блисс.

— Невозможно?! Это ты говорила мне, еще на Гее, что на Тренторе вся цивилизация искусно поддерживается на примитивном уровне, чтобы скрывать ее достижения от Второй Академии. Почему та же самая тактика не может быть использована на Новой Земле?

— Следовательно, ты предлагаешь, чтобы мы вернулись на Новую Землю и вновь встретились с инфекцией? На этот раз ее уж точно активируют. Половой акт, несомненно, исключительно приятный способ заразиться, но он может оказаться не единственным.

— Я не жажду вернуться на Новую Землю, — возразил Тревайз, — но, может быть, придется…

— Может быть или придется?

— Может быть! В конце концов есть еще одна вероятность.

— Какая же?

— Новая Земля обращается вокруг Альфы. Но Альфа — часть двойной системы. Не может ли существовать пригодная для жизни планета на орбите вокруг спутника Альфы?

— Слишком уж он тусклый, — не согласилась Блисс. — Его яркость составляет лишь четверть яркости Альфы.

— Тусклый, но не слишком. Если планета расположена близко к этой звезде, будет в самый раз.

— А компьютер знает что-нибудь о планетах этой звезды-спутника? — вставил свой вопрос Пелорат.

— Я уже проверял, — мрачно ухмыльнулся Тревайз. — Там пять планет средних размеров. Газовых гигантов нет.

— А хоть одна из этих планет обитаема?

— У компьютера нет информации о них, кроме количества и того факта, что они невелики.

— Ох! — разочарованно вздохнул Пелорат.

— Не стоит расстраиваться. Ни одной космонитской планеты вообще не было в памяти компьютера. Информация о самой Альфе — минимальна. Все эти сведения тщательно скрывались, и если почти ничего не известно о спутнике Альфы, это, вероятно, можно рассматривать как добрый знак.

— Тогда что ты собрался делать, — деловым тоном поинтересовалась Блисс, — посетить спутник и, если этот номер окажется пустым, — вернуться к Альфе?

— Да. И на этот раз, когда мы доберемся до Новой Земли, мы будем подготовлены ко всему. Мы скрупулезно исследуем весь остров, прежде чем сделать посадку, и, Блисс, я надеюсь на твои ментальные способности как на защиту от…

И вдруг «Далекая звезда» слегка накренилась и вздрогнула, Тревайз вскрикнул в гневе и растерянности:

— Кто за пультом?

И спрашивать было нечего. Он отлично знал кто.

95

Фаллом, стоя перед пультом управления, была совершенно поглощена связью с компьютером. Она широко развела маленькие руки с длинными пальцами, чтобы ими накрыть слабосветящиеся контуры на панели. Казалось, ее ладони почти слились с пультом, хотя было ясно, что он сделан из твердого и скользкого материала.

Она несколько раз видела, что Тревайз держал руки именно так и больше ничего не делал, хотя было совершенно ясно, как он управляет кораблем.

Фаллом видела и то, как Тревайз закрывал при этом глаза, и сама зажмурилась. Спустя пару минут она ощутила нечто вроде тихого, далекого голоса, зазвучавшего в голове. Как она смутно догадывалась, ей помогали мозговые преобразователи. Они оказались даже более важны, чем руки. Фаллом напряглась, пытаясь разобрать слова.

— Распоряжения, — говорил голос почти умоляюще. — Какие будут распоряжения?

Фаллом ничего не ответила. Она никогда не замечала, чтобы Тревайз что-либо говорил компьютеру, но знала, чего ей хотелось всем сердцем: она мечтала вернуться на Солярию, в удобное пространство особняка, к Джемби… Джемби… Джемби…

Она хотела гуда и, как только подумала о любимой планете, вообразила ее на обзорном экране, там же, где она видела другие планеты, к которым не стремилась. Фаллом открыла глаза и посмотрела на экран, желая, чтобы там оказалась ненавистная ей Земля; глядя на то, что она там видела, Фаллом представила на месте этой планеты Солярию. Она ненавидела огромную Галактику, в которую попала против своей воли. Слезы заволокли ее глаза. Корабль дрогнул.

Она почувствовала эту дрожь, и сама задрожала.

А потом Фаллом услышала громкий топот в коридоре, открыла глаза, и увидела перед собой искаженное лицо Тревайза, заслонившее обзорный экран, на котором возникло то, чего она так хотела. Тревайз что-то кричал, но Фаллом было все равно. Это он забрал ее с Солярии, убив Бандера, это он мешал ей вернуться, думая только о Земле, и она не желала слушать его.

Она хотела увести корабль к Солярии. Отвечая на ее решимость, «Далекая звезда» содрогнулась вновь.

96

Блисс в отчаянии схватила за руку Тревайза:.

— Нет! Не надо! — Она его сдерживала, не подпуская к Фаллом, а сконфуженный Пелорат в полной растерянности застыл у нее за спиной.

— Убери руки от компьютера! — кричал Тревайз. — Блисс, не мешай. Иначе я буду вынужден сделать тебе больно.

— Не срывай гнев на ребенке! — измученным голосом просила Блисс. — Иначе буду вынуждена я сделать больно тебе, несмотря на все договоренности.

Взгляд Тревайза дико метался между Фаллом и Блисс.

— Тогда уведи ее прочь, Блисс. Немедленно! Блисс оттолкнула его с удивительной силой. (Наверное, у Геи позаимствовала, подумал потом Тревайз.)

— Фаллом! — приказала она. — Убери руки с пульта!

— Нет! — пронзительно вскрикнула Фаллом. — Я хочу, чтобы корабль летел на Солярию. Я хочу, чтобы он летел туда. Туда. — Она кивнула в сторону экрана, не убирая рук с пульта.

Но как только руки Блисс коснулись плеч Фаллом, та вся задрожала, обмякла и расплакалась. Блисс стала нежно приговаривать:

— Давай, Фаллом, скажи компьютеру, чтобы он сделал все, как было, и пойдем со мной. Пойдем со мной, — говорила Блисс и гладила истерически рыдавшего ребенка.

Руки Фаллом упали, она покачнулась, и Блисс, подхватив ее под мышки, прижала к груди и дала выплакаться.

Обращаясь к Тревайзу, загородившему дверь, Блисс сказала:

— Уйди с дороги и не дотрагивайся до нас.

Тревайз мгновенно отступил в сторону.

Блисс на секунду остановилась и зловеще прошептала:

— Я была вынуждена вмешаться в ее сознание, пусть и ненадолго. Если я причинила ей хоть какой-то вред, я этого тебе не прощу.

Первым порывом Тревайза было заявить Блисс, что ему совершенно безразлично сознание Фаллом, что он боялся только за компьютер. Однако под пристальным взором Геи (наверняка это была не только Блисс, поскольку одно только выражение ее лица заставило его мгновенно похолодеть от ужаса), Тревайз промолчал.

Он молчал и не двигался довольно долго, даже после того как Блисс и Фаллом исчезли в своей каюте. Стоял и молчал, пока Пелорат робко не окликнул его:

— Голан, с тобой все в порядке? Она ведь ничего не сделала тебе, правда?

Тревайз энергично замотал головой, словно старался стряхнуть охватившее его оцепенение.

— Со мной все в порядке. Вопрос в том, все ли в порядке с пультом.

Он сел за пульт и положил руки туда, где только что лежали руки Фаллом.

— Ну? — поторопил его Пелорат.

— Вроде бы откликается нормально, — успокоился Тревайз. — Может, потом что-то проявится, но сейчас, похоже, все в полном порядке. — И затем более сердито: — Компьютер не должен эффективно работать с любыми другими руками, кроме моих, но тут, с этой гермафродиткой… тут были не только руки. Мозговые преобразователи, я уверен, тоже поучаствовали.

— Но что заставило корабль вздрагивать? Он не должен был так вести себя, не правда ли?

— Нет. Это — гравилет, и у него должны отсутствовать подобные инерционные эффекты. Но эта монстриха… — Он умолк, вновь не в силах справиться с гневом.

— Ну что ты замолчал? Продолжай, Голан.

— Видимо, она подала компьютеру два взаимоисключающих приказа, и каждый настолько беспрекословный, что у компьютера не было иного выхода, кроме как попытаться выполнить их одновременно. Пытаясь сделать невозможное, он, должно быть, на какое-то мгновение не смог удержать корабль в безынерционном состоянии. По крайней мере, мне кажется, что случилось именно это. — Его лицо постепенно смягчилось. — И это, возможно, даже хорошо, поскольку сейчас я понял, что все мои речи об альфе Центавра и ее спутнике были идиотской болтовней. Теперь я знаю, где Земля должна была спрятать свои тайны.

97

Пелорат уставился на Тревайза, по затем, игнорируя его замечание, вернулся к тому, что его поразило раньше:

— Каким образом Фаллом могла попросить что-то взаимоисключающее?

— Ну… Она сказала, что хочет, чтобы корабль летел к Солярии.

— Да, конечно, она должна была это сказать.

— Но что она подразумевала под Солярией? Она не могла узнать Солярию из космоса. То есть она никогда и не видела ее из космоса. Фаллом спала, когда мы в спешке покидали эту планету. И, несмотря на все, что она вычитала в твоей библиотеке, и то, что сказала ей Блисс, думаю, она вряд ли реально представляет себе истинную картину Галактики. То есть то, что в ней сотни миллиардов звезд и миллионы населенных планет. Выросшая в подземелье, в одиночестве, она еще могла с трудом представить, что существуют другие планеты — но сколько их? Две? Три? Четыре? Для нее любая планета, которую она видела, походила на Солярию и, повинуясь силе ее желания, становилась ею. А поскольку я предполагаю, что Блисс пыталась утешить Фаллом, обещая вернуть ее обратно на Солярию, если мы не найдем Землю, она могла даже прийти к выводу, что эти планеты довольно близки друг другу.

— Но почему ты так говоришь, Голан? Что заставляет тебя так думать?

— Она сама сказала нам это, Джен, когда мы ворвались сюда. Она кричала, что хочет на Солярию, и затем добавила «туда, туда», кивая на экран. А что на экране? Спутник Земли. Его там не было, когда я уходил на обед; была Земля. Но Фаллом, должно быть, представила спутник в уме, когда просила Солярию, и компьютер сфокусировал телескоп на спутнике. Поверь мне, Джен, я знаю, как эта штука работает. И кто может знать лучше?

Пелорат посмотрел на тонкий полумесяц света на обзорном экране и задумчиво произнес:

— Он должен называться «Moon», по крайней мере, на одном из языков Земли; Луна — на другом. Вероятно, у него было много и других названий. Вообрази, дружочек, неудобства планеты, где несколько языков — непонимание, сложности…

— Луна? — сказал Тревайз. — Хорошо. Это достаточно простое название. Слушай, продолжая размышлять о случившемся, я могу предположить также, что, возможно, Фаллом инстинктивно пыталась сдвинуть корабль при помощи своих мозговых преобразователей, используя собственные энергетические источники корабля, и это, вероятно, привело к временному нарушению безынерционного полета. Но это ладно, Джен. Что существенно, так это то, что все вместе взятое привело к появлению Луны — да, мне нравится это название — на экране, и увеличению ее изображения. Я смотрю сейчас на нее и поражаюсь.

— Поражаешься чему, Голан?

— Ее размерам. Мы привыкли игнорировать спутники, Джен. Они такие маленькие. А этот совсем другой. Целая планета. Ее диаметр — около трех с половиной тысяч километров.

— Планета? Наверное, ты не должен называть ее так. Она не может быть пригодна для жизни. Даже такой диаметр слишком мал. У нее нет атмосферы. Это же и так видно. Нет облаков. Край диска — резкий, как и линия терминатора.

— Ты становишься настоящим космическим волком, Джен, — кивнул Тревайз. — Ты прав. Нет воздуха. Нет воды. Но это означает только, что Луна не обитаема снаружи. А вот внутри…

— Внутри? — с сомнением переспросил Пелорат.

— Да. Внутри. Почему бы и нет? Земные города находились под поверхностью планеты, ты сам говорил. Мы знаем, что Трентор тоже размещался под корой. Большая часть столицы Компореллона расположена под землей. Особняки соляриан почти полностью подземные. Это вполне обычное дело.

— Но, Голан, в каждом из этих случаев люди жили на пригодной для обитания планете. Поверхность тоже была обитаема, да и атмосфера, и моря. Можно ли жить внутри планеты, если поверхность абсолютно безжизненна?

— Слушай, Джен, подумай хорошенько! Где мы живем сейчас? «Далекая звезда» — крошечный мирок с не пригодной для жизни поверхностью. Там, снаружи, нет ни воздуха, ни воды. И все же мы живем здесь со всеми удобствами. Галактика полна космических станций и поселений, совершенно необитаемых за исключением внутренних помещений. Представь, что Луна — гигантский космический корабль.

— С экипажем внутри?

— Да. Там могут жить миллионы людей, исходя из того, что нам известно — растения и животные, передовая технология. Подумай, Джен, разве это лишено здравого смысла? Если Земля в свои последние дни могла выслать партию колонистов на планету возле альфы Центавра и если, с помощью Империи, те предприняли попытку терраформировать ее, заселить ее океаны и создать сушу там, где ее не было, разве не могла она также послать часть людей на свой спутник и терраформировать его изнутри?

— Возможно и так, — с неохотой уступил Пелорат.

— Это должно было произойти. Если Земле было что скрывать, зачем посылать это что-то через парсеки пространства, когда можно все укрыть на планете, находящейся настолько ближе Альфы. И Луна была бы более подходящим местом для этого еще и с точки зрения психологии. Никто и не подумает о возможной связи спутника с жизнью, исчезнувшей с Земли. Например, мне это и в голову не приходило. Луна висела на экране в дюйме от моего носа, а мои мысли унеслись к Альфе. Если бы не Фаллом… — он сжал челюсти и помотал головой. — Теперь уж я точно в долгу перед ней. И перед Блисс.

— Но послушай, дружочек, если что-то и спрятано под поверхностью Луны, как мы сможем обнаружить это? Площадь ее поверхности составляет, должно быть, миллионы квадратных километров.

— Около сорока миллионов.

— И мы должны будем обшарить их все, в поисках неизвестно чего? Отверстия? Шлюза?

— Если идти по такому пути, то это действительно покажется нелегкой задачей. Но мы будем искать не просто какие-то сооружения, а жизнь и жизнь разумную. И у нас есть Блисс, чей талант — обнаруживать разум, не так ли?

98

Блисс сердито смотрела на Тревайза:

— Я наконец смогла усыпить ее. Мне пришлось нелегко. Она стала совершенно неуправляемой. К счастью, я не думаю, что причинила ей вред.

— Советую тебе попытаться ослабить ее привязанность к Джемби, — холодно выдавил слова Тревайз, — поскольку я не намереваюсь когда-либо вернуться га Солярию.

— Ослабить привязанность? Убить совсем? Думаешь, это легко? Что ты знаешь о таких вещах, Тревайз? Ты, никогда не ощущавший чужого сознания! У тебя нет и малейшего представления о том, как это трудно, Если бы ты знал хоть что-то об этом, ты не говорил бы об удалении привязанности так, словно это все равно, что джем из банки вынуть.

— Ну, по крайней мере, ослабь ее.

— Я могу немного ее ослабить, но на это уйдет целый месяц, в течение которого нужно будет заниматься штопкой ее сознания.

— Что еще за штопка?

— Тому, кто этого не знает, объяснять бесполезно.

— А сейчас? Что ты думаешь делать с этим ребенком сейчас?

— Еще не знаю. Надо подумать.

— В таком случае, позволь сказать тебе, что мы собираемся делать с кораблем.

— Я знаю, что ты собираешься делать. Вернуться на Новую Землю и встретиться с любвеобильной Хироко, если она пообещает не заражать тебя на этот раз.

Тревайз сохранил невозмутимое выражение лица.

— Нет, дело обстоит иначе. Я изменил свои намерения. Мы отправляемся на Луну — таково название спутника Земли, если верить Джену.

— Спутник? Потому что он близко? Я и не подумала об этом.

— Я тоже. Никто об этом не догадывался. Нигде в Галактике нет спутника, о котором стоило бы говорить, но этот, будучи таким огромным, уникален. Более того, анонимность Земли бросает на него тень. Тот, кто не смог найти Землю, не найдет и Луну.

— Она обитаема?

— Не на поверхности — нет, но она не радиоактивна, совершенно! Так что Луна не абсолютно непригодна для жизни. На ней может существовать жизнь — самая настоящая, но под поверхностью. И, конечно, ты сможешь сказать, есть ли она там, как только мы подойдем к Луне достаточно близко.

— Я попытаюсь, — пообещала Блисс. — Но, послушай, откуда у тебя эта идея — исследовать спутник?

— Да так… — тихо проговорил Тревайз. — Спасибо Фаллом, ее рук дело.

Блисс помолчала, ожидая продолжения, но, не дождавшись, пожала плечами:

— Ну вот. А ты ее убить был готов.

— Да не хотел я ее убивать, Блисс!

— Ладно, — отмахнулась Блисс. — Хорошо. Значит, мы летим к Луне?

— Да. Из осторожности я не приближаюсь к ней слишком быстро, но если все пойдет нормально, мы окажемся рядом с ней через тридцать часов.

99

Луна оказалась пустынной. Тревайз обозревал ее освещенную Солнцем поверхность, проплывавшую внизу. Перед его глазами расстилалась однообразная панорама кратерных цирков и горных районов. Черные тени лежали там, куда не попадали лучи Солнца. Цветовые оттенки поверхности изменялись почти неуловимо. Время от времени попадались области относительно ровные, нарушаемые лишь небольшими кратерами.

По мере того как корабль подлетал к ночной стороне, тени становились длиннее и наконец слились воедино. Позади еще какое-то время сияли на солнце отдельные пики, похожие на лучи звезд. Затем и они исчезли, и остался лишь слабый свет Земли, большой голубовато-белой сферы, освещенной почти наполовину. В конце концов и она ушла за горизонт, светилась лишь звездная пыль, а внизу все погрузилось в непроглядную тьму. Но для Тревайза, выросшего в беззвездном мире Терминуса, даже такое небо казалось удивительным.

Затем появились новые яркие звезды, сперва — одна или две, потом еще, расширяясь и расплываясь, пока наконец не соединились в одну. И вот корабль вновь перелетел через терминатор и оказался над дневной стороной. Солнце светило ярко, компьютер сменил угол обзора, оберегая глаза людей от адского сияния, и ввел поляризующие фильтры, чтобы уменьшить силу света, отраженного от поверхности Луны.

Тревайз отлично понимал, что бесполезно надеяться найти какой-нибудь вход в обитаемые глубины, осматривая огромный спутник невооруженным глазом.

Он повернулся к Блисс. Она не смотрела на экран — сидела с закрытыми глазами, опустив плечи.

Тревайз, думая, уж не заснула ли она, тихо спросил:

— Еще что-нибудь почувствовала?

Блисс едва заметно качнула головой.

— Нет, — шепнула она. — Только слабый всплеск, Лучше вернись туда. Ты помнишь, где расположено то место?

— Компьютер запомнил.

Дальнейшее было похоже на стрельбу по мишени с целью попасть в яблочко. Корабль, казалось, передвигался ползком. Загадочная область находилась в глубине ночной стороны, и, несмотря на сияние низко стоящей в небе Земли, заливавшей своим пепельным светом поверхность там, где ее ничто не затеняло, ничего невозможно было разглядеть, даже когда потушили свет в рубке для лучшей видимости.

Пришел Пелорат и, переминаясь с ноги на ногу у двери, спросил хриплым шепотом:

— Нашли что-нибудь?

Тревайз поднял руку, призывая друга молчать. Он наблюдал за Блисс. Он знал, что пройдут дни, прежде чем сюда вернется Солнце, но он знал также, что для Блисс и того, что она чувствовала, свет был безразличен.

— Это здесь, — сказала она вдруг.

— Ты уверена?

— Да.

— И это единственная точка?

— Это единственная точка, которую я обнаружила. Ты прошел над всей поверхностью Луны?

— Мы пролетели над значительной ее частью.

— Значит, это все, что я обнаружила на этой значительной части, Оно сильнее сейчас, словно оно обнаружило нас, и не кажется опасным. Я ощущаю что-то вроде приглашения.

— Ты уверена?

— Я так чувствую.

— Не может ли это быть ловушкой? — спросил Пелорат.

— Я ощутила бы обман, уверяю тебя, — с оттенком обиды в голосе сказала Блисс.

Тревайз проворчал что-то насчет чрезмерной самоуверенности, затем громко спросил:

— То, что ты обнаружила, разумно, я надеюсь?

— Я чувствую сильнейший разум. Только… — Ее голос звучал как-то странно.

— Только что?

— Ш-ш. Не мешай мне. Дай сосредоточиться, — произнесла она одними губами. И, с трудом скрывая удивление, добавила: — Это не человек.

— Не человек? — гораздо сильнее удивился Тревайз. — Мы снова имеем дело с роботами? Как на Солярии?

— Нет, — улыбнулась Блисс. — Это не совсем робот.

— Одно из двух — или робот, или человек.

— Ни то ни другое. — Она довольно прищелкнула языком. — Это не человек и все же не похож ни на одного робота, какого я знала раньше.

— Вот бы посмотреть! — воскликнул Пелорат, широко раскрыв глаза. — Это восхитительно! Так ново, необычно!

— Новое… Новое, — пробормотал Тревайз, — и вспышка неожиданного прозрения, казалось, осветила его изнутри.

100

Экипаж ликовал. Корабль приближался к поверхности Луны. Даже Фаллом присоединилась к взрослым и с детской непосредственностью подпрыгивала от радости, словно и вправду возвращалась на Солярию.

Что до Тревайза, то он чувствовал, что здравый смысл говорит о странности поведения Земли или того, что оставалось от нее на Луне. Она предприняла такие меры, чтобы держать всех как можно дальше, а теперь сама звала их к себе. Не могла ли ее цель оставаться той же самой? Не обстояло ли дело так: «Если не можешь прогнать, замани и уничтожь»? Разве не останутся тогда тайны Земли неприкосновенными?

Но эта мысль вскоре утихла и утонула в потоке радости, что захлестывала Тревайза тем сильнее, чем ближе была поверхность Луны. А еще Тревайз пытался вернуть миг озарения.

Похоже, он не сомневался в том, куда вести корабль. «Далекая звезда» повисла над вершинами невысокой горной гряды, и Тревайзу расхотелось отдавать команды компьютеру. Он чувствовал, будто его вместе с компьютером ведут куда-то, и было так приятно, что тяжелая ноша ответственности упала с его плеч.

Корабль скользнул параллельно поверхности к скалам, вставшим, словно барьер, слабо светящийся в сиянии Земли и свете прожекторов «Далекой звезды». Вероятность столь очевидного столкновения, казалось, совсем не пугала Тревайза, и он не удивился, увидав, как часть скалы перед кораблем отъехала в сторону, и перед глазами путешественников озарился искусственным освещением туннель.

Корабль снизил скорость — казалось, сам по себе, точно вписался в отверстие-вход и вплыл в туннель. Скалы сомкнулись, а корабль через туннель попал в гигантский зал.

«Далекая звезда» замерла. Все они нетерпеливо кинулись к шлюзу. Никому из них, даже Тревайзу, и в голову не пришло проверить, есть ли снаружи пригодная для дыхания атмосфера или любая атмосфера вообще.

Однако, здесь был воздух, вполне пригодный для дыхания. Путешественники смотрели по сторонам с чувством людей, которые наконец-то попали домой, и не сразу заметили человека, вежливо ждавшего их приближения.

Он был высок и серьезен. Коротко подстриженные волосы отливали бронзой. Скулы широкие, глаза блестели, а одежда на нем была того фасона, какой можно встретить на иллюстрациях в древнейших исторических книгах. Хотя он казался крепким и энергичным, в нем чувствовалась какая-то внутренняя усталость.

Первой очнулась Фаллом. С громким визгом она бросилась к мужчине, размахивая руками и задыхаясь от крика:

— Джемби! Джемби!

Она мчалась со всех ног, но когда подбежала вплотную, мужчина остановил ее и поднял на руки. Она обвила руками его шею, всхлипывая и не переставая повторять:

— Джемби! Джемби!

Остальные приблизились более спокойно, и Тревайз медленно и отчетливо произнес (гадая, понимает ли этот человек галактический):

— Мы просим прощения, сэр. Этот ребенок потерял своего воспитателя и отчаянно его ищет. То, что она так обрадовалась вам, удивляет нас, поскольку она ищет металлического робота.

В ответ человек заговорил. Его голос был скорее механическим, чем музыкальным, в речи проскакивали архаизмы, но говорил он на галактическом свободно.

— Я приветствую вас всех, — сказал он вполне дружелюбно, несмотря на то что его лицо продолжало сохранять серьезное выражение. — Что касается ребенка, — продолжал он, — то он, возможно, продемонстрировал большую проницательность, чем вы думаете, поскольку я и есть робот. Меня зовут Р. Даниел Оливо.

Глава двадцать первая Поиск окончен

101

Тревайз не верил собственным ушам. Он избавился от странной эйфории, которую чувствовал перед посадкой на Луну, — эйфории, как он думал теперь, внушенной ему этим удивительным роботом.

Тревайз по-прежнему изумленно смотрел на все окружающее. Несмотря на то что его разум вновь стал совершенно нормальным и не подвергался уже постороннему влиянию, он все еще не мог прийти в себя от удивления. Он что-то говорил, поддерживая беседу, вряд ли понимая, что произносит или слышит, и продолжал искать хоть что-нибудь во внешности этого явно человеческого существа, в его поведении, в манере говорить, что выдало бы в нем робота.

Неудивительно, думал Тревайз, что Блисс обнаружила что-то, что не было ни роботом, ни человеком, а, по словам Пелората, «чем-то новым». Впрочем, это тогда направило мысли Тревайза по другому, более ясному пути. Но теперь они копошились где-то на задворках его сознания.

Блисс и Фаллом прогуливались, осматривая зал. Предложила походить Блисс, но Тревайзу почудилось, что эта идея возникла после молниеносного обмена взглядами между ней и Дэниелом. Когда Фаллом отказалась и попросилась остаться с существом, которое она по-прежнему называла «Джемби», какого-то серьезно сказанного слова и поднятого пальца оказалось достаточно, чтобы она тут же рысцой побежала к Блисс. Тревайз и Пелорат остались рядом с Дэниелом.

— Они не из Академии, — сказал робот так, словно это все объясняло. — Одна — Гея, другая — космонитка.

Тревайз молчал, пока все не уселись на простые стулья под деревом, повинуясь жесту робота. Тогда он наконец спросил:

— Ты действительно робот?

— Правда, сэр.

Лицо Пелората вспыхнуло от радости.

— В древних легендах есть упоминания о роботе по имени Дэниел. Ты назван в его честь?

— Я и есть тот самый робот. Это не легенда.

— О нет. Если ты тот самый робот, тебе, должно быть, тысяча лет.

— Двадцать тысяч, — тихо произнес Дэниел.

Пелорат растерялся и взглянул на Тревайза, а тот сердито проговорил:

— Если ты робот, я приказываю тебе говорить правду.

— Нет нужды заставлять меня говорить только правду, сэр. Я должен это делать. Сэр, вам предстоит решить задачу, имеющую три возможных решения: или я человек, который лжет вам, или я робот, который запрограммирован верить, что ему двадцать тысяч лет, но на самом деле это не так, или я робот и мне действительно двадцать тысяч лет. Вы должны решить, какой вариант выбрать.

— Я это выясню в ходе дальнейшей беседы, — сухо сказал Тревайз. — Что касается обстановки, то трудно поверить, что мы внутри Луны. Ни свет (говоря это, он посмотрел вверх, поскольку свет был столь же мягким, рассеянным, хотя его и не было на небе, а, кстати, самого неба не было видно) …ни гравитация не кажутся лунными. Поверхностная гравитация здесь должна быть меньше 0,2 g.

— Нормальное притяжение на поверхности — 0,15 g, сэр. Обычное притяжение, однако достигается тем же самым способом, который дает вам на вашем корабле ощущение нормальной силы тяжести, даже когда вы находитесь в состоянии свободного падения или ускорения. Другие энергетические потребности, включая освещение, удовлетворяются также за счет гравитации, хотя мы используем и солнечную энергию там, где это удобно. Все наши нужды в материалах обеспечивают лунные породы, за исключением легких элементов — водорода, углерода и азота, которых здесь практически нет. Мы получаем их, перехватывая случайные кометы. Одной такой кометы в столетие более чем достаточно, чтобы удовлетворять наши потребности в этих элементах.

— Я так понимаю, что Земля бесполезна как источник ресурсов.

— К несчастью, это так, сэр. Наши позитронные мозги столь же чувствительны к радиации, как и человеческие белки.

— Ты использовал множественное число, и это сооружение вокруг нас кажется большим, прекрасным и детально продуманным — по крайней мере, на первый взгляд. Есть ли другие существа на Луне? Люди? Роботы?

— Да, сэр. У нас здесь на Луне создана совершенная экосистема и огромные, сложные пустоты, внутри которых она существует. Однако разумные существа здесь — только роботы, более или менее похожие на меня. Впрочем, вы не увидите ни одного из них. Что касается этого помещения, им пользуюсь только я, и с самого начала определилось, что оно спроектировано для одного меня, когда я поселился здесь двадцать тысяч лет назад.

— Которые вы помните во всех деталях, да?

— Совершенно верно, сэр. Я был смонтирован и существовал некоторое время — какое короткое время, как мне кажется теперь! — на космонитской планете Аврора.

— На той,где… — Тревайз замялся.

— Да, сэр. На той, где дикие собаки.

— Ты знаешь об этом?

— Да, сэр.

— Как же ты попал сюда, если сначала жил на Авроре?

— Сэр, это произошло при попытке предотвратить превращение Земли в радиоактивную планету; я появился здесь в самом начале колонизации Галактики. Со мной был другой робот, которого звали Жискар, и он мог воспринимать и изменять мысли людей.

— Как Блисс?

— Да, сэр. Мы потерпели поражение, и Жискар прекратил свое существование. Но перед этим, однако, он передал мне свой талант и оставил меня заботиться о Галактике, и особенно — о Земле.

— Почему о Земле?

— Отчасти из-за человека по имени Элайдж Бейли, землянина.

Пелорат нетерпеливо прервал их диалог:

— Это собирательный образ, о котором я упоминал некоторое время тому назад, Голан.

— Собирательный образ, сэр?

— Доктор Пелорат имеет в виду, — пояснил Тревайз, — что Элайдж — некая личность, которой очень многое приписывается и которая может быть лишь квинтэссенцией множества людских судеб в реальной истории, а то и просто выдуманной фигурой.

Дэниел какое-то время размышлял над сказанным, а затем совершенно спокойно произнес:

— Это не так, сэр. Элайдж Бейли был реальным человеком, и он был только им. Я не знаю, что говорят о нем ваши легенды, но в действительности Галактику могли бы никогда и не колонизировать без его участия. В память о его деяниях я пытался сделать все, что ног, чтобы спасти Землю, после того как ока стала превращаться в радиоактивную свалку. Мои друзья-роботы разбрелись по Галактике, чтобы попытаться повлиять на нужных людей то там, то здесь. Сперва я предпринял попытку заменить почву Земли. Позже я попытался организовать терраформирование мира около ближайшей звезды, называемой сейчас Альфой. Ни в том, ни в другом случае мне не удалось довести начатое до конца. Я никогда не мог изменить мысли людей в точности так, как хотел, поскольку всегда был риск, что я могу нанести вред всем этим людям, вмешиваясь в их сознание. Я был связан, вы понимаете, — и связан по сей день — законами роботехники.

— Да?

Не было нужды обладать ментальной мощью Дэниела, чтобы уловить в этом «да» недоверие.

— Первый Закон, — сказал он, — таков, сэр: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Второй Закон: «Робот должен повиноваться приказам человека, если эти приказы не противоречат Первому Закону».. Третий Закон: «Робот должен заботиться о собственной безопасности, насколько это не противоречит Первому и Второму Законам». Естественно, я привел эти законы приблизительно, насколько их возможно сформулировать на вашем языке. Фактически они представляют собой сложнейшие математические выражения в схемах позитронного мозга.

— Ты считаешь, что трудно поступать в соответствии с ними?

— Но я должен, сэр. Первый Закон — абсолютен. Он почти запрещает использование моего ментального таланта. Когда имеешь дело со всей Галактикой, маловероятно, что любой образ действий не принесет никому вреда. Вероятно, что некоторые люди, а возможно, многие, могут пострадать, так что робот должен выбирать наименьшее из зол. Хотя сложность всех вариантов такова, что для выбора требуется время, и даже тогда ты не вполне уверен в его правильности.

— Понимаю, — согласился Тревайз.

— Все время, пока длится история Галактики, я пытался сгладить худшие стороны споров и бедствий, постоянно дававших о себе знать в Галактике. Иногда мне это удавалось случайно и лишь в некоторой степени, но если вы знаете вашу историю, то должны понимать и то, что успех мне сопутствовал не часто, да и тот оказывался невелик.

— По большей части так оно и было, — криво улыбнулся Тревайз.

— Только перед своей кончиной Жискар вывел закон, превосходящий даже Первый. Мы назвали его «Нулевым Законом», не сумев придумать другое название, имевшее смысл. Он гласит: «Робот не может причинить вред человечеству или своим бездействием допустить, чтобы человечеству был причинен вред». Это автоматически означает, что Первый Закон должен быть изменен так: «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред, поскольку это не противоречит Нулевому Закону». И соответствующие изменения должны быть внесены во Второй и Третий Законы.

— Но как вы решаете, — нахмурился Тревайз, — что может причинить вред человечеству в целом, а что нет?

— Резонный вопрос, сэр. Теоретически Нулевой Закон решает все наши проблемы. На практике же, мы никогда не можем быть совершенно уверены. Человек — конкретный объект. Вред, нанесенный ему, может быть рассмотрен и оценен. Человечество же — абстракция. Как можно рассматривать вред, нанесенный абстракции?

— Я не знаю, — сказал Тревайз.

— Подождите, — вмешался Пелорат. — Вы можете превратить человечество в единый организм. Как Гею, например.

— Это именно то, что я пытаюсь сделать, сэр. Я возглавлял создание Геи. Если человечество может быть преобразовано в единый организм, оно станет вполне конкретным объектом и с ним можно будет иметь дело. Оказалось, однако, что создать суперорганизм не так легко, как я надеялся. Во-первых, это не может быть сделано, пока люди не предпочтут его своей индивидуальности, и я хотел бы создать в них такой образ мыслей, который позволял бы это. Много времени прошло, пока я не подумал о законах роботехники.

— А, значит, геяне действительно роботы. Я предполагал это с самого начала.

— На этот раз вы предположили неправильно, сэр. Они люди, но в их мозги прочно внедрен эквивалент законов роботехники. Они ценят жизнь. Действительно ценят. Но даже после этого оставалась серьезная проблема. Суперорганизм, состоящий только из людей, нестабилен. Он не может оставаться в первозданном состоянии. Должны быть добавлены другие животные, затем растения, затем и неорганические компоненты. Наименьший стабильный суперорганизм — это целая планета, достаточно большой и сложный мир, чтобы иметь устойчивую экосистему. Потребовалось немало времени, чтобы понять это, и только несколько столетий назад Гея полностью устоялась и стала способной двигаться дальше — к Галаксии. Но даже при таком положении дел это займет много времени. Возможно, не так много, сколько потребовал пройденный этап, поскольку мы теперь знаем все правила.

— Но вам был нужен я, чтобы принять за вас решение. Это так, Дэниел?

— Да, сэр. Законы роботехники не позволили бы ни мне, ни Гее принять решение и рискнуть и, возможно, причинить вред человечеству, И тем не менее пять столетий назад, когда мне казалось, что я никогда не найду способа преодолеть все сложности, что возникали на пути становления Геи, я обратился ко второму, несколько худшему варианту и помог вызвать к жизни психоисторию.

— Я должен был догадаться… — пробормотал Тревайз. — Знаешь, Дэниел, я начинаю верить, что тебе в самом деле двадцать тысяч лет.

— Благодарю вас, сэр.

— Подождите, — сказал Пелорат. — Мне кажется, я начинаю что-то понимать. Вы ведь сами — часть Геи, Дэниел? Именно так вы узнали о собаках на Авроре? Через Блисс?

— В каком-то смысле, сэр, вы правы. Я связан с Геей, хотя и не являюсь ее частью.

Брови Тревайза поползли вверх.

— Это похоже на Компореллон — планету, которую мы посетили сразу после отлета с Геи. Там настаивают на том, что Компореллон не входит в Конфедерацию Академии, а лишь ассоциирован с ней.

— Я полагаю, что эта аналогия верна, сэр, — медленно кивнул Дэниел. — Я могу как ассоциированный с Геей организм знать то, что знает Гея, — например, в лице женщины Блисс. Гея, однако, не может знать того, что знаю я, так что я сохраняю свободу действий. Это необходимо, пока Галаксия как следует не устоялась.

Тревайз некоторое время в упор смотрел на робота, а затем спросил:

— И ты использовал свою осведомленность для того, чтобы организовывать соответствующие события во время нашего путешествия, делая его таким, каким оно тебе больше нравилось?

Дэниел, на манер человека, вздохнул, что получилось очень любопытно.

— Я не мог слишком много сделать, сэр. Законы роботехники обычно сдерживали меня. И все же я уменьшил нагрузку на мозг Блисс, приняв часть ответственности на себя, так что она могла разобраться с собаками Авроры и космонитами на Солярии быстрее и с меньшим вредом для себя. Кроме того, через Блисс я повлиял на женщин на Компореллоне и на Новой Земле, чтобы они обратили на тебя внимание, и в результате ты смог продолжать свое путешествие.

Тревайз с легкой печальной усмешкой сказал:

— Я должен был знать, что это не моя заслуга.

Дэниел отнесся к его утверждению совершенно серьезно, не обратив внимания на содержащуюся в нем печальную самоиронию.

— Напротив, сэр, — сказал он, — большая часть заслуг в этом ваша. Каждая из двух женщин изначально относилась к вам благосклонно. Я просто усилил уже имевшееся влечение — насколько это можно было проделать в рамках законов роботехники. Из-за этих ограничений, а также по ряду иных причин, прибегая лишь к косвенным воздействиям, я с большим трудом смог привести вас сюда. И при этом на некоторых этапах моей операции существовала опасность потерять вас навсегда.

— И теперь я здесь, — сказал Тревайз. — Что же ты хочешь от меня? Подтверждения моего выбора в пользу Галаксии?

На лице Дэниела, обычно лишенном всякого выражения, казалось, промелькнуло отчаяние.

— Нет, сэр. Простого решения больше недостаточно. Я собрал вас здесь, сделав все, что смог в моем теперешнем состоянии, из-за возникновения более отчаянной ситуации. Я умираю.

102

Возможно, из-за того тона, которым Дэниел сообщил это, возможно, из-за того, что жизнь длиной в двадцать тысяч лет делала смерть чем-то не похожим на трагедию для того, кто жил менее половины процента этого времени, но, в любом случае, Тревайз не испытывал в этот момент никакой симпатии к Дэниелу.

— Умираешь? Как может машина умирать?

— Я могу прекратить существовать, сэр, называйте это, как вам нравится. Я стар. Ни один свидетель моего появления в Галактике, когда во мне впервые пробудилось сознание, не дожил до настоящего дня — ни органическое создание, ни робот. Даже сам я не существовал непрерывно.

— Каким образом?

— Не осталось ни одной материальной части моего тела, сэр, которая не избежала бы неоднократной замены. Даже мой позитронный мозг заменяли пять раз, каждый раз переписывая его содержимое до последнего позитрона. При этом новый мозг отличался от предыдущего большей мощностью и сложностью, так что появлялось дополнительное место для воспоминаний, возможность ускорения решений и действий. Но…

— Но?

— Чем более прогрессивен и сложен мозг, тем он более нестабилен и тем быстрее выходит он из строя. Мой современный мозг в сотни тысяч раз чувствительней первого и в десять миллионов раз мощнее. Но в то время как первый мозг служил мне больше десяти тысяч лет, настоящий работает лишь шесть сотен лет и, несомненно, начинает уже отказывать. За двадцать тысяч лет он переполнен воспоминаниями, да и механизмы их поиска тоже занимают много места. Возникла все более усиливающаяся неспособность принимать решения; еще быстрее нарушается возможность контролировать и влиять на умы на гиперпространственных расстояниях. Я не могу разработать и шестой мозг. Дальнейшая миниатюризация разбивается о стену принципа неопределенности, а дальнейшее усложнение приведет к почти мгновенному его разрушению.

Пелорат, казалось, впал в отчаяние:

— Но, Дэниел, Гея наверняка сможет продолжить начатое и без тебя. Теперь, когда Тревайз рассудил и выбрал Галаксию…

— Просто процесс потребовал слишком много времени, сэр, — как обычно без эмоций продолжил Дэниел. — Я дожидался полного становления Геи, несмотря на встающие передо мной трудности. К тому времени когда был найден человек — мистер Тревайз, способный принимать ключевые решения, было уже слишком поздно. Не думайте, впрочем, что я не предпринимал никаких мер, чтобы продлить свою жизнь. Мало-помалу я уменьшил свою активность, чтобы сохранить, что только возможно, для чрезвычайных ситуаций. Когда я больше уже не мог полагаться на активные действия, обеспечивавшие сохранение изоляции Земли и Луны, я перешел к пассивным. В течение ряда лет человекоподобные роботы, работавшие со мной, были отозваны домой один за другим. Их последней задачей было изъятие всех упоминаний о Земле из планетных архивов. И в лице меня и моих друзей-роботов Гея утратила значительную силу, способствовавшую развитию Галаксии в разумный промежуток времени.

— И ты знал все это, — спросил Тревайз, — когда я принимал свое решение?

— Задолго до этого, сэр. Но Гея, конечно же, не знала.

— Но тогда, — рассердился Тревайз, — что толку было пробираться сквозь эту шараду? Кому это нужно? После принятия мной решения я обшарил Галактику в поисках Земли и того, что считал ее «тайной», — для подтверждения своего выбора — не зная, что тайна — это ты. Хорошо, я подтвердил его. Я понял, что Галаксия абсолютно необходима. И теперь оказывается, что все это — впустую. Почему бы тебе не предоставить Галактику самой себе, а меня — мне самому?

— Потому что, сэр, я искал выход и не терял надежды, что смогу его найти. И думаю, что нашел. Вместо того чтобы менять свой мозг на еще один позитронный, совершенно непрактичный, я могу вместо этого слиться с мозгом человека; его мозг не подвержен действию Трех Законов и может не только добавить мощности моему, но помочь мне выйти на новый уровень способностей. Именно поэтому я и привел вас сюда.

— Ты имеешь в виду, — ужаснулся Тревайз, — что планируешь встроить человеческий мозг в свой? Он должен потерять свою индивидуальность, так что ты превратишься в некую двухголовую Гею?

— Да, сэр. Это не сделает меня бессмертным, но позволит прожить достаточно долго, чтобы успеть установить Галаксию.

— И ты привел меня сюда для этого? Ты хочешь получить мою независимость от Трех Законов и мое чувство правоты, сделать их частью себя ценой подавления моей индивидуальности? Ну уж нет!

— Хотя ты заявил мгновением раньше, что Галаксия необходима для лучшего будущего человечества…

— Даже если и так, это займет много времени, и я смогу остаться личностью всю оставшуюся мне жизнь. С другой стороны, если она установится быстро, то вся Галактика потеряет свою индивидуальность, и моя потеря окажется лишь малой частью невообразимо огромного целого. Я, однако, никогда не соглашусь потерять свою индивидуальность, пока остальная Галактика сохраняет свои.

— Все обстоит именно так, как я и думал. Твой мозг не способен полностью слиться с другим и, в любом случае, будет лучше, если ты сохранишь способность к независимым суждениям.

— Когда ты успел изменить свое решение? Ты сказал, что привел меня сюда для слияния.

— Да, и только огромным напряжением своих угасающих сил. Но когда я сказал «именно поэтому я привел вас сюда», ты должен вспомнить, что в стандартном галактическом слово «вы» имеет значение как единственного числа, так и множественного. Я имел в виду всех вас.

Пелорат выпрямился на своем стуле.

— В самом деле? Скажи мне тогда, Дэниел, сможет ли человеческий мозг, слившись с твоим, разделить все его воспоминания, все двадцать тысяч лет, вплоть до легендарных времен?

— Конечно, сэр.

Пелорат глубоко вздохнул.

— Это завершит поиск, которому я посвятил жизнь, и за это я с радостью отдал бы мою индивидуальность. Пожалуйста, даруй мне эту привилегию — разделить с тобой твой мозг.

— А Блисс? Что будет с ней? — мягко спросил Тревайз.

Пелорат замялся лишь на мгновение.

— Блисс поймет, — сказал он. — Ей в любом случае будет лучше без меня. Спустя некоторое время.

Дэниел покачал головой:

— Ваше предложение, доктор Пелорат, великодушно, но я не могу принять его. Ваш мозг стар и не сможет прожить больше двух-трех десятилетий, даже слившись с моим. Мне необходимо нечто иное. Смотрите! — показал он и пояснил: — Я позвал ее назад.

Блисс возвращалась, счастливая, веселая.

Пелорат судорожно вскочил и крикнул:

— Блисс? О нет!

— Не тревожьтесь, доктор Пелорат, — сказал Дэниел. — Использовать Блисс я не могу. Это соединило бы меня с Геей, а, как я уже объяснял вам, я должен сохранять независимость от нее.

— Но в таком случае, — удивился Пелорат, — кто…

А Тревайз, посмотрев на тоненькую фигурку, бегущую за Блисс, произнес:

— Все это время, Джен, роботу была нужна Фаллом.

103

Блисс улыбалась, испытывая огромное удовольствие.

— Мы не могли выйти за границы этого зала, но все вокруг очень напоминает мне Солярию. Фаллом, конечно, уверена, что это — и в сомом деле Солярия. Я спрашивала ее, не думает ли она, что Дэниел внешне отличается от Джемби — кроме всего прочего, Джемби был металлическим, — и Фаллом ответила «нет, на самом деле — нет». Я не знаю, что она подразумевала под этим «на самом деле».

Она глянула в центр помещения, где Фаллом теперь играла на флейте, а Дэниел внимательно слушал и временами одобрительно кивал. Звуки инструмента иногда доносились и до них, тонкие, ясные и нежные.

— Ты знал, что она взяла флейту с собой, когда мы покидали корабль? — спросила Блисс. — Я полагаю, мы теперь довольно долго не сможем разлучить ее с Дэниелом.

Замечание это было встречено тяжелым молчанием, и Блисс с внезапной тревогой посмотрела на двух мужчин:

— В чем дело?

Тревайз махнул в сторону Пелората. «Это вопрос к нему», казалось, говорил этот жест.

Пелорат откашлялся и сказал:

— Послушай, Блисс, я думаю, что Фаллом будет лучше навсегда остаться у Дэниела.

— Навсегда? — Блисс, напрягшись, качнулась в сторону Дэниела, но Пелорат поймал ее за руку.

— Блисс, дорогая, ты не можешь ничего сделать. Он могущественнее, чем Гея даже сейчас, и Фаллом должна остаться с ним, если мы хотим становления Галаксии в будущем. Позволь, я объясню — Голан, пожалуйста, поправь меня, если я в чем-либо ошибусь.

Блисс вслушивалась в объяснения, и по выражению ее лица можно было понять, что она близка к отчаянию.

Тревайз вмешался в их разговор, пытаясь привнести толику холодного разума.

— Посмотри, как обстоят дела, Блисс. Ребенок — космонит, а Дэниел был спроектирован и собран космонитами. Ребенок воспитан роботом и не знает ничего, кроме своего поместья, столь же пустого, как и эти места. Фаллом обладает способностью преобразовывать энергию, в которой нуждается Дэниел, и может прожить три или четыре столетия. Возможно, этого хватит для создания Галаксии.

Блисс, чьи щеки пылали, а глаза были мокры от слез, сказала:

— Я полагаю, что робот таким образом направлял наше путешествие к Земле, чтобы мы не миновали Солярию. И все для того, чтобы добыть этого ребенка.

— Он мог просто использовать благоприятное стечение обстоятельств, — пожал плечами Тревайз. — Я не думаю, что его мощь сейчас настолько велика, что сделала из нас марионеток на гиперпространственных расстояниях.

— Нет. Это было целенаправленно. Он был уверен, что я настолько привяжусь к ребенку, что скорее возьму его с собой, чем брошу на верную смерть; что я буду защищать Фаллом даже от тебя, в то время как ты не станешь проявлять ничего, кроме негодования и раздражения от ее присутствия среди нас.

— С тем же успехом это может быть твоим чувством геянской этики, — сказал Тревайз, — которое Дэниел лить слегка усилил, как мне кажется. Послушай, Блисс, так ты ничего не добьешься. Предположим, ты сможешь забрать отсюда Фаллом. Что ты можешь дать ей взамен, чтобы сделать столь же счастливой, как здесь? Вернешь ли ты ее на Солярию, где она будет безжалостно убита; возьмешь ли на Гею, где ребенок зачахнет от тоски по Джемби; или на какой-нибудь перенаселенный мир, где Фаллом ослабеет и умрет; или в бесконечное странствие по Галактике, где она будет считать каждый новый мир ее Солярией? А сможешь ли ты найти подходящую замену для Дэниела, чтобы он смог закончить становление Галаксии?

Блисс печально молчала.

Пелорат робко протянул к ней свою руку.

— Блисс, — сказал он, — я добровольно предложил, чтобы мой мозг соединился с мозгом Дэниела. Он не принял это, сказав, что я слишком стар. Хотел бы я, чтобы это произошло, если таким образом мог бы спасти Фаллом.

Блисс схватила его руку и поцеловала ее.

— Благодарю тебя, Пел, но цена была бы слишком высока, даже за Фаллом. — Она глубоко вздохнула и попыталась улыбнуться. — Возможно, когда мы вернемся на Гею, в ее глобальном организме найдется место и для моего ребенка — и я назову его в честь Фаллом.

Дэниел в это время шел к ним, словно уверенный, что все разрешилось, а рядом весело прыгала Фаллом.

Она сорвалась на бег и первой подоспела к ним, сказав Блисс:

— Благодарю тебя за то, что ты вернула меня домой к Джемби и за заботу обо мне там, на корабле. Я всегда буду вспоминать тебя.

Она прильнула к Блисс, и они сжали друг друга в крепких объятиях.

— Я надеюсь, ты всегда будешь счастлива, — сказала Блисс. — Я тоже буду вспоминать тебя, милая Фаллом, — и с неохотой отпустила ее.

Фаллом повернулась к Пелорату:

— Благодарю и тебя, Пел, за позволение читать твои библиофильмы. — Затем, без лишних слов и слегка помедлив, протянула тонкую девичью руку Тревайзу. Он на мгновение взял ее, а затем отпустил.

— Удачи, Фаллом, — пробормотал он.

— Благодарю вас всех за то, что вы сделали. Все вы вольны покинуть меня сейчас, поскольку ваш поиск окончен. Что касается моей работы, она тоже будет окончена, и теперь — успешно, — торжественно произнес Дэниел.

Но Блисс все же сказала:

— Подожди. Это еще не все. Мы еще не знаем, по-прежнему ли Тревайз считает, что лучшее будущее для человечества — Галаксия, а не огромный конгломерат изолятов.

— Он уже объявил свое решение некоторое время назад и высказался в пользу Галаксии.

Губы Блисс сжались.

— Я предпочла бы услышать это от него. Это так, Тревайз?

— А что ты хотела, Блисс? — спокойно ответил Тревайз. — Если бы я высказался против Галаксии, ты могла бы получить Фаллом обратно.

— Я Гея. Я должна знать, что ты решил и причины твоего решения ради выяснения истины и ничего более.

— Скажите ей, сэр, — попросил Дэниел. — Ваш разум, как об этом и заботилась Гея, остается нетронутым.

И Тревайз сказал:

— Мое решение — это Галаксия. У меня больше нет сомнений по этому поводу.

104

Блисс застыла на время, за которое можно было сосчитать до пяти, причем не торопясь. Казалось, она ждала, пока информация дойдет до всех частей Геи, и лишь затем спросила:

— Почему?

— Послушай меня, — сказал Тревайз. — Я с самого начала знал, что существовали два возможных будущих для человечества: Галаксия или же Вторая Империя — венец Плана Селдона. И мне казалось, что это взаимоисключающие возможности развития. То есть мы не смогли бы установить Галаксию, если по какой-то причине План Селдона не содержал бы в себе какой-нибудь фундаментальной ошибки. К несчастью, я ничего не знал о Плане Селдона, за исключением двух аксиом, которые лежали в его основе: одна — для возможности рассмотрения человечества как группы случайно взаимодействующих индивидуумов, то есть статистически: в рассмотрение должно быть принято достаточно большое количество людей; и вторая — человечество не должно знать результаты психоисторических исследований, пока эти результаты не воплотятся в жизнь. Уже высказавшись в пользу Галаксии, я понимал, что должен был быть подсознательно уверен в порочности Плана Селдона, а его ошибки могли возникнуть только из-за аксиом, поскольку это было все, что я знал о нем. Хотя я и не мог обнаружить их ошибочность. Тогда я пустился на поиски Земли, чувствуя, что без нужды ее не стали бы так тщательно скрывать. Я хотел выяснить, с какой целью ее так прятали. У меня не было реальных причин ожидать, что обнаружение Земли автоматически решит эту проблему, но я был в отчаянии и не мог больше ни о чем думать. Возможно, стремление Дэниела получить ребенка с Солярии усилило мою тягу к путешествиям.

Во всяком случае, мы наконец достигли Земли, а затем и Луны, и Блисс обнаружила сознание Дэниела, которое он, конечно, преднамеренно обнаружил. Она описывала этот разум как нечто не человеческое, но и не относящееся к роботам. Задним числом это утверждение имело смысл, так как мозг Дэниела далеко превосходит мозг любого из существовавших роботов и не должен восприниматься как простой разум робота. Однако он ни в коем случае не напоминает человеческий. Пелорат охарактеризовал его как «нечто новое», и это стало толчком для моего собственного «чего-то нового» — новых мыслей.

Точно так же, как давным-давно Дэниел со своим коллегой выработали четвертый Закон роботехники, более фундаментальный, чем три других, так и я смог внезапно увидеть третью базисную аксиому психоистории, более фундаментальную, чем две другие; настолько фундаментальную, что никто даже и не позаботился упомянуть ее.

Вот она. Две известные аксиомы касаются людей, и они основаны на той невысказанной аксиоме, что люди — единственные разумные существа в Галактике и, следовательно, единственные, чьи действия имеют значение для развития истории и общества. Итак, неизвестная аксиома: «В Галактике есть только одно разумное существо и это — Homo Sapiens». Если бы возникло «что-то новое», если бы нашлись другие разумные формы жизни, отличные от людей по своей природе, тогда их поведение не описывалось бы точно математическим аппаратом психоистории и План Селдона не имел бы смысла. Понимаешь? — Тревайз чуть не дрожал от сильнейшего стремления быть правильно понятым. — Понимаешь? — повторил он.

— Да, понимаю, но как адвокат дьявола, дружочек.

— Да? Давай.

— Человек — действительно единственное разумное существо в Галактике.

— А роботы? — предположила Блисс. — А Гея?

Пелорат призадумался, а затем медленно произнес:

— Роботы не играют заметной роли в истории человека с момента исчезновения космонитов. Гея не имела значения до недавнего времени. Роботы — творение человека, а Гея — творение роботов, и роботы и Гея, поскольку они связаны Тремя Законами, не имеют иного выбора, кроме как покоряться воле человека. Несмотря на двадцать тысяч лет работы Дэниела и долгое развитие Геи, одно-единственное слово Тревайза, человеческого существа, могло положить конец и этой работе, и этому развитию. Из этого следует, что человечество — единственный, имеющий значение вид разумной жизни в Галактике, и психоистория остается в силе.

— Единственная форма разумной жизни, — медленно повторил Тревайз. — Я согласен. Хотя мы так много и часто говорим о Галактике, что не можем понять, что это еще не все. Галактика — это не вся Вселенная. Есть и другие галактики. — Пелорат и Блисс насторожились. Дэниел, как всегда серьезный, слушал Тревайза, медленно поглаживая волосы Фаллом. — Слушайте дальше, — продолжил Тревайз. — За пределами Галактики находятся Магеллановы Облака, в которые еще не проникали наши корабли. За ними — другие небольшие галактики, а неподалеку — гигантская Туманность Андромеды, которая больше нашей. И дальше — миллиарды других.

В нашей Галактике развилась только одна форма разума, достаточно мощного, чтобы построить технологическое общество, но что мы знаем о других? Наша может оказаться нетипичной. В некоторых других — возможно, даже во всех — могут быть различные конкурирующие разумные расы, сражающиеся друг с другом, и каждая — непостижима для нас. Возможно, эта взаимная борьба полностью поглощает их внимание, но что, если в одной из галактик какая-либо из рас добьется преобладания над остальными и затем получит время поразмышлять над возможностью проникновения в другие галактики?

В гиперпространстве галактика — только точка — как и вся Вселенная. Мы не бывали в иных галактиках, и, насколько нам известно, ни один разумный организм из другой галактики никогда не появлялся в нашей, но такое положение вещей может в один прекрасный день измениться. И если пришельцы явятся, они постараются найти способы повернуть каких-либо людей против всего человечества. До сих пор только мы использовали это в наших междоусобных ссорах. Пришельцы, обнаружившие нас разделенными и воюющими друг с другом, смогут покорить нас всех или вообще уничтожить. Единственная надежная защита — установление Галаксии, которая не может обратиться против самой себя, но встретит пришельцев всей своей мощью.

— Ты нарисовал пугающую картину, — сказала Блисс. — Будет ли у нас время сформировать Галаксию?

Тревайз поглядел вверх, словно пронзая взглядом толстый слой лунных скал, отделяющий его от поверхности и от космоса, словно пытаясь увидеть эти отдаленнейшие галактики, медленно плывущие сквозь невообразимые дали космоса.

— За всю историю человечества, — сказал он, — ни одна другая разумная раса, насколько мы знаем, не нападала на нас. Нам нужно выстоять еще только несколько столетий, возможно, меньше одной десятитысячной того времени, что уже существует наша цивилизация, и мы будем в безопасности. Кроме всего прочего, — и тут Тревайз почувствовал внезапное сомнение, которым все же заставил себя пренебречь, — ведь сейчас среди нас еще нет врагов.

Но он не посмотрел вниз. Иначе бы встретился глазами с пристальным взглядом Фаллом — гермафродита, способного преобразовывать энергию и вообще не похожего на людей.

РОМАНЫ

Конец вечности

Глава 1 ТЕХНИК

Техник Эндрю Харлан вошёл в капсулу. Капсула находилась внутри колодца, образованного редкими вертикальными прутьями. Прутья плотно облегали круглые стенки капсулы и, уходя вверх, терялись в непроницаемой дымке в шести футах над головой Харлана. Харлан повернул рукоятки управления и плавно нажал на пусковой рычаг.

Капсула осталась неподвижной.

Харлана это не удивило. Капсула не должна была двигаться ни вверх, ни вниз, ни вправо, ни влево, ни вперёд, ни назад. Только промежутки между прутьями словно растаяли, затянувшись серой пеленой, которая была твёрдой, но всё-таки нематериальной. Харлан почувствовал лёгкую дрожь в желудке и слабое головокружение и по этим признакам понял, что капсула со всем своим содержимым стремительно мчится в будущее сквозь Вечность.

Он вошёл в капсулу в 575-м Столетии. Этот Сектор Вечности стал его домом два года назад. Никогда до этого ему не приходилось забираться в будущее так далеко. Но сейчас он направляется в 2456-е Столетие.

Месяц назад при одной только мысли об этом Харлану стало бы не по себе. Его родное 95-е Столетие осталось далеко в прошлом. Это был век патриархальных традиций, в котором атомная энергия находилась под запретом, а всем строительным материалам предпочитали дерево. Век славился своими напитками, которые в обмен на семена клевера вывозились почти во все другие Столетия. Хотя Эндрю Харлан не был «дома» с тех пор, как он в пятнадцать лет стал Учеником и прошёл специальную подготовку, его никогда не оставляла тоска по родным Временам. Между 95-м и 2456-м Столетиями пролегло почти двести сорок тысяч лет, а это ощутимый промежуток даже для закалённого Вечного. При обычных обстоятельствах всё было бы именно так.

Однако сейчас Харлану было не до абстрактных размышлений. Рулоны перфолент оттягивали его карманы, планы тяжким грузом лежали на сердце, мысли были скованы страхом и неуверенностью.

Он машинально остановил капсулу в нужном Столетии.

Странно, что Техник способен волноваться. Харлан вспомнил сухой голос Наставника Ярроу:

— Первая заповедь Техника — ничего не принимать близко к сердцу. Совершаемое им Изменение Реальности может отразиться на судьбах пятидесяти миллиардов человек. Миллион или более могут измениться настолько, что их придётся рассматривать как совершенно новые личности.

Пытаясь отделаться от воспоминаний, Харлан резко тряхнул головой. Кто бы мог подумать тогда, что именно он, Харлан, станет Техником и к тому же одним из самых талантливых! И всё-таки он волновался. Но не за судьбу пятидесяти миллиардов человек. Что ему пятьдесят миллиардов обитателей Времени? Только один человек существовал для него во всех Столетиях. Один-единственный.

Харлан заметил, что капсула остановилась, однако, прежде чем выйти наружу, он задержался на какую-то долю секунды, чтобы собраться с мыслями и вновь обрести бесстрастное, невозмутимое расположение духа. Капсула, которую он покинул, разумеется, не была той же самой, в которую он вошёл: она уже не состояла из тех же атомов. Харлан воспринимал это обстоятельство как нечто само собою разумеющееся. Только Ученики ломают себе голову над загадками путешествий во Времени. Вечные заняты более важными делами.

Харлан снова ненадолго задержался у бесконечно тонкой завесы Темпорального поля, которое не было ни Временем, ни Пространством, но которое сейчас отделяло его как от Вечности, так и от обычного Времени.

По ту сторону завесы лежал совершенно неизвестный ему Сектор Вечности. Он, конечно, заглянул перед отъездом в Справочник Времён и кое-что о нём узнал. Но Справочник — это одно, а личное впечатление — совсем другое. Харлан внутренне приготовился к любым неожиданностям. Он настроил управление на выход в Вечность (это было совсем просто, куда проще, чем выйти во Время) и шагнул вперёд. Оказавшись по ту сторону завесы Темпорального поля, он зажмурил глаза от ослепительно яркого блеска и инстинктивно прикрыл их руками.

Перед ним стоял только один человек. Вначале Харлан едва различал черты его лица.

— Я Социолог Кантор Вой, — сказал человек. — Полагаю, что вы и есть Техник Харлан?

Харлан кивнул.

— Разрази меня Время! — воскликнул он. — Неужели вы никогда не выключаете эту иллюминацию?

— Вы имеете в виду молекулярные плёнки? — снисходительно спросил Вой, оглядевшись.

— Вот именно! — раздражённо буркнул Харлан. Справочник упоминал о них, но Харлан никогда не подозревал, что блеск световых отражений может быть таким неистовым.

Харлан понимал причину своего раздражения. Если не считать нескольких энергетических Столетий, цивилизация во все Времена основывалась на использовании вещества. В 2456-м Столетии из вещества изготовлялось всё, начиная со стен и кончая гвоздями. Поэтому Харлан с самого начала рассчитывал хотя бы на принципиальное сходство со знакомым ему миром. Здесь можно было не опасаться встретить ни совершенно непонятные (для человека, родившегося в вещественном веке) энергетические вихри, заменяющие вещество в 300-м, ни силовые поля 600-го.

Конечно, вещество веществу рознь, хотя человек из энергетического Столетия мог бы не согласиться с этим утверждением. Для него всякое вещество было чем-то грубым, громоздким и варварским. Но Харлан родился в вещественном веке и воспринимал вещество как дерево, металл (лёгкий или тяжёлый), бетон, пластмассу, кожу и т. п.

Но попасть в мир, состоящий из одних зеркал!

Именно таким было его первое впечатление от 2456-го. Каждая поверхность сверкала, отражая свет. Эффект молекулярных плёнок создавал везде впечатление зеркальной глади. Куда ни глянь, всюду были видны отражения Социолога Воя, его самого и всего, что находилось вокруг. От яркого блеска и путаницы красок просто мутило.

— Сожалею, — сказал Вой, — но таков уж обычай Столетия, а мы в нашем Секторе стараемся по возможности перенимать всё, что практично. Потерпите немного, и вы привыкнете.

Вой быстро подошёл к стене, наступая на пятки своему отражению, которое шагало вниз головой, в точности повторяя каждое движение Социолога, и передвинул волосок индикатора по спиральной шкале к нулю.

Отражения исчезли, яркие огни потускнели. Харлан почувствовал себя в более привычной обстановке.

— Не пройдёте ли вы теперь со мной? — пригласил Социолог.

Харлан последовал за ним сквозь пустые коридоры, в которых всего несколько мгновений назад царил хаос радужных огней и бесчисленных отражений. Они поднялись по пандусу вверх и прошли через переднюю в кабинет Воя.

На всём пути им не встретилось ни одной живой души. Можно было не сомневаться, что весть о прибытии Техника уже разнеслась по всему Сектору. Харлан настолько привык к тому особому положению, которое занимали в Вечности люди его профессии, что воспринимал безлюдные коридоры как должное. Он удивился бы, заметив спешащую скрыться человеческую фигуру. Даже Вой пытался держаться на известном расстоянии и поспешно отшатнулся, когда Харлан случайно задел ладонью его рукав.

Чувство горечи, испытанное при этом Харланом, неприятно удивило его. Он полагал, что его душа, как улитка в раковине, давно уже неуязвима для подобных уколов. Но если стенки его раковины стали тоньше, то этому могла быть только одна причина: Нойс.

Со стороны могло показаться, что Социолог дружелюбно наклонился к Технику, но Харлан машинально отметил, что их разделяет довольно длинный стол.

— Я польщён, — начал Вой, — что такой знаменитый Техник, как вы, заинтересовался нашей маленькой проблемой.

— Да, она представляет определённый теоретический интерес.

Харлан ответил сухо и бесстрастно, как и следовало говорить Технику. (Но был ли его голос действительно бесстрастен? Не проглядывают ли наружу его истинные побуждения? Не бросается ли в глаза его вина, написанная на лбу холодными каплями пота?)

Харлан вытащил из внутреннего кармана небольшой рулончик перфолент с кратким закодированным описанием планируемого Изменения Реальности. (Это был тот самый экземпляр, который Вой месяц назад послал на рассмотрение Совета Времён. Благодаря своей близости к Старшему Вычислителю Твисселу — к великому Твисселу! — Харлану удалось заполучить проект без большого труда.) Но, перед тем как расстелить ленту на поверхности стола, где её будет удерживать слабое парамагнитное поле, Харлан на мгновенье замешкался.

Молекулярная плёнка, покрывающая стол, была «притушена», но полностью не исчезла. Протянув руку, Харлан невольно взглянул на крышку стола, откуда на него мрачно глядело собственное лицо. Ему было тридцать два года, но он выглядел старше, и сам это хорошо понимал. Возможно, его старило узкое лицо, которому тёмные брови над чёрными глазами придавали суровый, насупленный вид (типичный, по мнению Вечных, для Техника). А возможно, причина была в том, что сам Харлан ни на минуту не забывал о своей профессии.

Развернув рулон, Харлан решительно приступил к делу.

— Я не Социолог, сэр.

— Устрашающее начало, — усмехнулся Вой, — такое вступление обычно предвещает, что за ним вот-вот последует самое банальное суждение по данному вопросу.

— О нет, не суждение — скорее просьба. Будьте так добры: просмотрите ещё раз ваше заключение и поищите, нет ли в нём небольшой ошибки.

Лицо Воя сразу же помрачнело:

— Надеюсь, что нет.

Одна рука Харлана лежала на спинке стула, другая — на коленях. Он не мог позволить себе забарабанить по столу беспокойными пальцами, он не мог закусить губу. Малейшее проявление чувств — и всё погибло.

Целый месяц Харлан регулярно просматривал все новые проекты Изменений Реальности по мере того, как они перемалывались административными жерновами Совета Времён. Для личного Техника Старшего Вычислителя Твиссела это не представляло особых трудностей, если только не считаться с небольшим нарушением профессиональной этики. В последние дни, когда всё внимание Твиссела полностью поглотил его собственный проект, рыться в его бумагах стало совсем безопасно. (У Харлана слегка раздулись ноздри. Теперь-то он кое-что знал об этом проекте.) Но в распоряжении Харлана оставалось так мало времени, что его могла спасти только невероятная удача. Поэтому, наткнувшись на проект Изменения Реальности с 2456-го по 2871-е Столетие, серийный номер В-5, он в первый момент подумал, что напряжение помутило его рассудок и он принимает желаемое за действительное. Не доверяя самому себе, он весь день проверял уравнения и зависимости, и чем дальше, тем сильнее становилось его возбуждение. С чувством благодарности, к которой примешивалась слабая горечь, он вспоминал своих Наставников, обучивших его хотя бы элементарной психоматематике.

Сейчас Вой недоумёнными и озабоченными глазами просматривал ту же самую перфоленту.

— Может быть, я и ошибаюсь, — произнёс он наконец, — но мне лично кажется, что всё в полном порядке.

— Тогда я позволю себе обратить ваше внимание на психоматрицы любовных отношений, характерные для Реальности вашего Столетия. Это область Социологии — вот почему я решил в первую очередь встретиться именно с вами.

Вой нахмурился. Он всё ещё был вежлив, но в его голосе явственно послышался холодок.

— Наблюдатели нашего Сектора очень опытны. Я совершенно уверен в правильности их донесений. Может быть, вы располагаете другими сведениями.

— Отнюдь нет, Социолог Вой. Я основываюсь на ваших же данных и ставлю под сомнение только выводы. Взгляните вот сюда: не будет ли комплекс-тензор в этой точке переменным, если подставить точные значения психоматриц?

Вой с явным облегчением взглянул да перфоленту.

— Разумеется, Техник, разумеется, но вы не заметили, что уравнение в этой точке вырождается в тождество. В итоге получается небольшая вилка без побочных ответвлений, а дальше дороги снова сливаются. Надеюсь, вы мне простите употребление этих цветистых сравнений вместо точного математического языка.

— Ценю вашу любезность, — сухо сказал Харлан, — из меня такой же Вычислитель, как и Социолог.

— Ну что ж, отлично. Переменный комплекс-тензор, о котором вы говорили (или же попросту вилка), не играет никакой роли. Пути смыкаются, и решение вновь становится единственным. Это такой пустяк, что не стоило даже упоминать о нём в наших рекомендациях.

— Раз вы так считаете, сэр, то мне остаётся толькосогласиться с вами. Теперь перейдём к выбору МНВ.

Харлан заранее знал, что при этих словах Социолог поморщится. МНВ означало Минимальное необходимое воздействие, и в этом вопросе решающее слово всегда оставалось за Техником. Пока Социолог занимался математическим анализом бесчисленных возможных Реальностей, он мог считать себя выше критики со стороны существ низшего порядка, но как только дело доходило до выбора МНВ, хозяином положения становился Техник.

Решить эту проблему при помощи одних только математических вычислений было невозможно. Даже самый большой и быстродействующий Кибермозг, управляемый самым умным и опытным Старшим Вычислителем, в лучшем случае мог только указать область вероятных поисков МНВ. Правильный выбор всецело зависел от интуиции и опыта Техника. Хороший Техник ошибался крайне редко. Первоклассный Техник не ошибался никогда.

Харлан никогда не ошибался.

— МНВ, рекомендованное вашим Сектором, — продолжал Харлан ровным, бесстрастным голосом, словно чеканя звуки Единого межвременного языка, — предусматривает аварию космического корабля и мучительную смерть двенадцати человек.

— К сожалению, это неизбежно, — сказал Вой, пожимая плечами.

— Я же, напротив, полагаю, что МНВ может быть сведено к простому перемещению небольшого ящика с одной полки на другую. Взгляните вот сюда.

Харлан указательным пальцем сделал слабую отметку вдоль одной из серий перфораций.

Вой молчал, напряжённо размышляя.

— Это решение обладает тем преимуществом, что оно устраняет просмотренную вами вилку и приводит нас…

— …к вероятной МОР, — тихо подсказал Вой.

— …к точной Максимальной ожидаемой реакции, — закончил Харлан.

Вой поднял глаза; на его смуглом лице попеременно отражались гнев и досада. Харлан мимоходом обратил внимание на щель между верхними передними зубами Социолога, делавшую его похожим на трусливого зайчишку. Но сходство было обманчивым. В словах Воя слышалась сдержанная сила.

— Полагаю, что Совет Времён ещё укажет мне на эту ошибку.

— Сомневаюсь. Насколько мне известно, Совет ничего не заметил. Во всяком случае, ваш проект Изменения попал ко мне без комментариев. — Харлан не уточнил слова «попал», и Вой не спросил его об этом.

— Следовательно, ошибку обнаружили лично вы?

— Да.

— И не сообщили о ней Совету?

— Нет.

В первый момент Вой облегчённо вздохнул, затем нахмурил брови:

— А почему?

— Подобные ошибки почти неизбежны. Я решил, что смогу исправить её, пока не поздно. Так я и сделал. Чего же ещё?

— Ну что ж, благодарю вас, Техник Харлан. Вы поступили как настоящий друг. Хотя ошибка, допущенная нашим Сектором, как вы сами сказали, почти неизбежна, боюсь, что в протоколе Совета она выглядела бы непростительной оплошностью.

После секундной паузы Вой продолжал:

— Впрочем, что значит преждевременная смерть нескольких человек по сравнению с теми сдвигами в миллионах личностей, которые будут вызваны предстоящим Изменением Реальности.

«Не очень-то похоже на искреннюю благодарность, — мелькнуло в голове у Харлана, — вероятно, он обиделся. А если он ещё к тому же подумает, что от выговора его спас какой-то Техник, то ему станет жаль себя до слёз. Будь я Социологом, он горячо пожал бы мне руку, но Технику он руки не подаст. Даже кончиком пальца не притронется к Технику, а сам готов, не моргнув глазом, обречь двенадцать человек на смерть от удушья».

И, так как ждать, пока Социолог обидится всерьёз, значило всё погубить, Харлан решил идти напролом.

— Я надеюсь, что в знак благодарности вы не откажете мне в маленькой услуге?

— Услуге?

— Мне нужен Расчёт Судьбы. Проект Изменения Реальности в 482-м и все необходимые данные у меня с собой. Мне надо выяснить влияние этого Изменения на судьбу определённой личности.

— Я не вполне уверен, что правильно понял вас, Техник, — медленно проговорил Вой. — Точно так же вы можете сделать всё это в своем Секторе.

— Мог бы. Но мне не хочется, чтобы о моих личных исследованиях стало известно до их завершения. Проведение этого Расчёта в моем Секторе встречает известные трудности, да и к тому же… — Харлан завершил фразу неопределённым жестом.

— Вас не устраивает официальный путь? Вы хотите совершить этот Расчёт тайно?

— Да. Мне нужен строго конфиденциальный ответ.

— Но вы же знаете, что это противозаконно. Я не могу пойти на такое вопиющее нарушение правил.

Харлан нахмурился:

— Но ведь и я нарушил правила, не сообщив Совету о вашей ошибке. Однако против первого нарушения вы почему-то не возражали. Если уж быть таким щепетильным в одном случае, то следует быть не менее щепетильным и в другом. Надеюсь, вы меня понимаете?

Вой отлично всё понял — об этом красноречиво свидетельствовало выражение его лица. Он протянул руку.

— Разрешите взглянуть?

У Харлана отлегло от сердца. Основное препятствие осталось позади. Он внимательно следил за Социологом, молча изучавшим привезённые им перфоленты. Только один раз Вой нарушил молчание:

— Клянусь Временем, это же совсем ничтожное Изменение!

Воспользовавшись случаем, Харлан решил рискнуть.

— В том-то и дело. Слишком ничтожное, на мой взгляд. Но вы, конечно, понимаете, что с моей стороны было бы неэтично проводить эти Расчёты в моём Секторе, не убедившись предварительно в своей правоте.

Вой ничего не ответил, и Харлан умолк, боясь наговорить лишнего.

Наконец Социолог встал:

— Я передам ваш материал моему Расчётчику. Мы всё сохраним в тайне. Надеюсь, вы понимаете, что это не следует рассматривать как прецедент.

— Разумеется.

— В таком случае, если вы не возражаете, я хотел бы поскорее осуществить Изменение Реальности. Смею надеяться, что вы окажете нам честь и лично совершите МНВ.

Харлан кивнул:

— Всю ответственность я беру на себя.

Когда они вошли в наблюдательную камеру, там уже были включены два экрана. Инженеры заранее настроили Хроноскопы на нужные координаты в Пространстве и Времени и удалились. Харлан и Вой были одни в сверкающей огнями комнате. (Блеск молекулярных плёнок по-прежнему слепил глаза, но Харлан смотрел только на экраны.)

Оба изображения были неподвижны. Они соответствовали математически точным мгновеньям Времени.

Одно изображение сохранило яркие естественные краски. Харлан узнал в нём машинный зал экспериментального космического корабля. Дверь ещё не успела закрыться, и в оставшейся щели виден был сверкающий башмак из красного полупрозрачного материала. Башмак не шевелился. Всё застыло, словно в мёртвом царстве. Если бы резкость изображения позволила разглядеть пылинки в воздухе, то и они были бы неподвижны.

— Машинный зал будет пуст два часа тридцать шесть минут, — сказал Вой, — разумеется, в текущей Реальности.

— Знаю, — пробормотал Харлан, натягивая перчатки. Он отметил быстрым взглядом положение нужного ящика на полке, измерил число шагов до него, нашёл, куда его следует переместить. Он мельком взглянул на второй экран.

Поскольку машинный зал находился во Времени, которое по отношению к данному Сектору Вечности можно было считать «настоящим», то его изображение было чётким и сохраняло естественные краски. Второе изображение отстояло от первого на двадцать пять Столетий. Подобно всем изображениям «будущего» оно было подёрнуто голубой дымкой.

Это был космический порт. Ярко-синее небо; отливающие синевой металлические конструкции, зеленовато-синяя почва. На переднем плане стоял голубой цилиндр необычной формы, с массивным основанием. Два таких же цилиндра виднелись поодаль. Все три цилиндра глядели расщеплёнными носами вверх; расщелина почти надвое рассекала каждый корабль.

Харлан поднял брови.

— Как странно они выглядят!

— Электрогравитация, — сухо ответил Вой. — За всю историю человечества только в 2871-м были созданы электрогравитационные космические корабли. В них нет ни камер сгорания, ни ядерных установок. Они красивы; их конструкция доставляет эстетическое наслаждение. Жаль, что Изменение уничтожит их, очень жаль. — Его устремлённый на Харлана взгляд выражал открытое неодобрение.

Харлан стиснул зубы. Неодобрение. А чего ещё мог он ждать? Ведь он Техник.

Совесть остальных была чиста. Сведения о потреблении наркотиков собрал, конечно, какой-то Наблюдатель. Статистик обработал их и показал, что число наркоманов в данной Реальности достигло рекордной цифры. Социолог — возможно, сам Вой — построил по этим данным Психологическую характеристику общества. Наконец Вычислитель рассчитал Изменение, сводящее потребление наркотиков до безопасного уровня, и обнаружил, что побочным эффектом этого Изменения явится исчезновение электрогравитационных космолётов. Десятки, сотни людей, занимающих в Вечности самые различные посты, приняли участив в разработке этого проекта.

Но до сих пор это был только проект. Для его осуществления на сцену должен выйти Техник (например, он сам). Именно Техник, следуя разработанным для него инструкциям, совершит то самое действие (МНВ), которое вызовет Изменение. И тогда на него обрушатся гнев и презрение остальных. Их высокомерные взгляды скажут ему: «Мы тут ни при чём. Ты один виноват. Это ты своими руками уничтожил такую красоту». И чем сильнее будет в них говорить стремление оправдать себя, тем упорнее будут они избегать и сторониться Техника.

— Корабли не в счёт, — резко заявил Харлан, — нас с вами должны интересовать вот эти штучки.

А «штучками» были люди. Рядом с громадами кораблей они действительно казались карликами, точно так же, как сама Земля и все людские дела кажутся ничтожными из космической дали.

Крохотные фигурки людей были раскиданы маленькими группами по всему космодрому. Они застыли в причудливых позах с потешно задранными тонюсенькими ручками и ножками.

Вой молча пожал плечами.

Харлан надел портативный генератор Темпорального поля на запястье левой руки.

— Давайте кончать с этим делом.

— Погодите. Сначала я свяжусь с Расчётчиком и узнаю, как скоро он может выполнить вашу просьбу. Мне хочется поскорее покончить и с тем и с другим.

Вой быстро застучал маленьким подвижным контактом, в ответ послышалась серия щелчков. «Вот ещё одна характерная черта Столетия, — подумал Харлан, — звуковой код. Остроумно, но уж очень претенциозно, так же как и эти молекулярные плёнки».

— Он говорит, что справится часа за три, — произнёс, наконец, Вой, — кстати, он просил передать вам, что ему понравилось имя этой особы. Нойс Ламбент. Женщина, конечно?

У Харлана перехватило дыхание:

— Да.

Губы Воя скривились в улыбку.

— Звучит заманчиво. Я бы и сам не прочь взглянуть на неё. В этом Секторе вот уже несколько месяцев не было ни одной женщины.

Харлан испугался, что голос выдаст его. Он ничего не ответил, лишь пристально посмотрел на Социолога и отвернулся.

Отсутствие женщин было единственным изъяном в безупречной организации Вечности. Харлан узнал о нём сразу же после вступления в Вечность, но, лишь встретив Нойс, впервые почувствовал его на себе. С этого дня он катился по наклонной дорожке, пока не изменил присяге Вечного и всему, во что свято верил прежде.

Ради Нойс.

Ради неё одной…

Ему не было стыдно — вот что было самым ужасным. Ему не было стыдно. Он не испытывал угрызений совести за ту длинную цепь преступлений, которые он уже совершил и по сравнению с которыми неэтичное использование секретного Расчёта Судьбы выглядело мелким, незначительным проступком.

Если понадобится, он совершит ещё более тяжкие преступления.

В это мгновенье в его голове промелькнула мысль, оказавшая впоследствии такое влияние на его жизнь. И хотя в первый момент Харлан в ужасе отогнал её, но в глубине души он уже тогда был уверен, что, явившись однажды, она вернётся ещё не раз.

Мысль была проста: если не останется другого выхода, он уничтожит Вечность.

Страшнее всего было сознание, что он может сделать это.

Глава 2 НАБЛЮДАТЕЛЬ

Стоя у выхода во Время, Харлан размышлял над происшедшими с ним переменами. Ещё недавно всё было так просто. Были идеалы, ради которых стоило жить, даже если от них остались лишь заученные слова. Вся жизнь Вечного подчинена определённой цели. Как это там говорилось, в первой фразе «Основных принципов»: «Жизнь Вечного можно разделить на четыре периода…»

Когда-то он слепо верил во всё это, но вера разлетелась вдребезги, и её уже не склеишь вновь.

Каждый из этих четырёх периодов он прожил честно и добросовестно. Вначале, первые пятнадцать лет своей жизни, он ещё не был Вечным, он был просто Времянином. Родиться Вечным не может никто; им может стать лишь Времянин — человек, живущий во Времени.

Выбор пал на Харлана, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Он даже не подозревал о сложном процессе тщательного отбора и отсеивания, предшествовавшем этому выбору. После мучительного прощания с родными завеса Вечности навсегда закрылась за ним. Уже тогда ему недвусмысленно объяснили, что ни при каких обстоятельствах он не сможет вернуться назад. Прошло немало лет, прежде чем он узнал почему.

Оказавшись в Вечности, он сделался Учеником и десять лет проучился в школе. Окончив школу, он вступил в третий период своей жизни, став Наблюдателем. И только после этого он стал Специалистом и подлинным Вечным. Таковы четыре периода жизни Вечного: Обитатель Времени, Ученик, Наблюдатель и Специалист.

Харлан прошёл через все эти этапы без единой осечки.

Как отчётливо сохранился в его памяти тот день, когда, покончив с Ученичеством, они стали полноправными членами Вечности; когда, ещё не сделавшись Специалистами, они уже могли официально называть себя Вечными!

Этот день он запомнил на всю жизнь. Вот он стоит в одном ряду с пятью другими выпускниками; руки заложены за спину, ноги чуть-чуть расставлены, взгляд устремлён вперёд.

Сидя за кафедрой, Наставник Ярроу обратился к ним с напутственной речью. Харлан великолепно помнил Ярроу — маленького суетливого человечка с всклокоченными рыжими волосами, веснушчатыми руками и тоскливым выражением в глазах; это выражение тоски во взгляде было не редкостью среди Вечных — тоска по дому и привязанностям, неосознанная крамольная тоска по одному-единственному недоступному Столетию.

Слов Ярроу Харлан, конечно, не запомнил, но смысл их он не мог забыть никогда.

— С этого дня вы Наблюдатели, — говорил Ярроу, — эта работа не считается особенно почётной. Специалисты смотрят на неё свысока, как на детскую забаву. Может быть, и вы, Вечные… — Тут он сделал многозначительную паузу, давая им возможность подтянуться и просиять от гордости. — Может быть, вы сами думаете так, но тогда вы глупцы, недостойные быть Наблюдателями.

Ведь не будь Наблюдателей, Вычислителям нечего было бы вычислять. Расчётчики Судеб не знали бы, что рассчитывать, у Социологов не было бы материала для анализа — словом, все Специалисты остались бы без работы. Я знаю, что вы не раз уже всё это слышали, но я хочу, чтобы мои слова врезались вам в память.

Вам, совсем ещё юношам, предстоит трудная задача — выйти из Вечности во Время и вернуться обратно с фактами. Это должны быть объективные, беспристрастные факты, свободные от ваших вкусов и симпатий. Факты достаточно точные, чтобы их можно было ввести в Счётные машины, достаточно достоверные для подстановки в социальные уравнения; достаточно объективные, чтобы стать основанием для Изменения Реальности.

И ещё запомните вот что. Эту работу нельзя делать кое-как, лишь бы от неё отделаться. Только здесь вы сможете показать, чего вы стоите. Не школьные отметки, а работа Наблюдателем определит вашу специальность и всю вашу будущую карьеру. Для вас — это курсы высшей квалификации, и достаточно совершить небольшой промах, допустить малейшую небрежность, чтобы, несмотря на все ваши таланты, навсегда попасть в Работники. Я кончил.

Он пожал руку каждому, и Харлан, взволнованный и серьёзный, был охвачен благоговейным трепетом при мысли, что ему выпала величайшая, ни с чем не сравнимая привилегия стать Вечным и отвечать за счастье всех людей, живущих в подвластных Вечности Столетиях.

Первые поручения Харлана были незначительными и строго контролировались, но он отточил свои способности на оселке опыта, наблюдая десятки Изменений Реальности в десятках различных Столетий.

На пятый год ему присвоили звание старшего Наблюдателя и прикрепили к 482-му Сектору. Теперь ему предстояло работать совершенно самостоятельно, и при мысли об этом он лишился значительной доли своей обычной самоуверенности. Харлан почувствовал это при первом же разговоре с Вычислителем Гобби Финжи, возглавлявшим Сектор.

У Финжи был маленький, недоверчиво сжатый рот и злые глазки, которые никак не вязались с его обликом; вместо носа у него была круглая лепёшка, вместо щёк — две лепёшки покрупнее. Ему не хватало только мазка алой краски да седой бороды, чтобы стать похожим на первобытный рисунок Деда Мороза, или Санта Клауса, или святого Николая. Харлан знал все три имени. Он сомневался, чтобы кому-нибудь на сто тысяч Вечных доводилось слышать хоть одно из них. Харлан скрывал свои познания такого рода, но в глубине души он гордился ими. С первых же дней в школе он увлёкся Первобытной историей, и Наставник Ярроу поощрял его увлечение. Постепенно Харлан по-настоящему полюбил эти диковинные Столетия, предшествовавшие не только основанию Вечности в 27-м, но и самому открытию Темпорального поля в 24-м. Он изучал старинные книги и журналы. В поисках нужных материалов ему даже случалось забираться — если удавалось получить на то разрешение — в далёкое прошлое, в самые первые Столетия Вечности. За пятнадцать лет он сумел собрать неплохую личную библиотеку, которая почти целиком состояла из напечатанных на бумаге книг. Там был томик, написанный человеком по имени Уэллс, и ещё один, автора которого звали В. Шекспир, — всё какие-то допотопные истории. Но подлинной жемчужиной его коллекции было полное собрание переплетённых томов Первобытного еженедельника, которое занимало невероятно много места, но которое он просто из сентиментальности никак не решался заменить микроплёнкой.

Время от времени он самозабвенно погружался в этот странный мир, где жизнь была жизнью, а смерть — смертью, где человек принимал решения безвозвратно, где нельзя было ни воспрепятствовать злу, ни способствовать добру и где битва при Ватерлоо, будучи однажды проигранной, оставалась проигранной раз и навсегда. Ему очень нравилась старинная поговорка, в которой утверждалось, что написанное пером уже не может быть уничтожено даже грубым орудием из железа.

Как невыносимо трудно бывало ему после этого возвращаться мыслями к Вечности — к миру, в котором Реальность была чем-то мимолётным и изменчивым и где люди вроде него держали судьбы человечества в своих руках, придавая им по желанию лучшую форму!

Однако сходство с Дедом Морозом немедленно исчезло, стоило только Финжи заговорить деловым, повелительным тоном:

— К предварительному изучению текущей Реальности вы приступите завтра же. Я требую, чтобы это изучение было тщательным, аккуратным и конкретным. Я не потерплю ни малейшей расхлябанности. Ваша первая пространственно-хронологическая Инструкция будет готова к завтрашнему утру. Усвоили?

— Да, Вычислитель, — ответил Харлан.

Он уже тогда пришёл к горькому для себя выводу, что вряд ли им удастся поладить.

На следующее утро Харлан получил свою инструкцию в виде сложного узора перфораций, пробитых на ленте Кибермозгом. Боясь допустить в самом начале своей деятельности хотя бы ничтожную ошибку, Харлан перевёл её на Межвременной язык при помощи карманного дешифратора. Разумеется, он давно уже умел читать перфоленты на глазок.

Инструкция объясняла ему, где он мог находиться в мире 482-го Столетия, а где — не мог, что ему разрешалось, а чего он должен был избегать любой ценой. Его присутствие было допустимо только там и тогда, где оно не представляло угрозы для Реальности.

482-е Столетие пришлось не по душе Харлану. Оно нисколько не походило на его суровый и аскетический век. Этика и мораль в том виде, как их понимал Харлан, не существовали. Это была эпоха грубых материальных наслаждений с многочисленными признаками матриархата. Семья не признавалась юридически, и пары вступали в сожительство и расходились по взаимному согласию, кроме которого их ничто не связывало.

Существовали сотни причин, по которым это общество внушало Харлану отвращение, и он мечтал в душе об Изменении. Ему не раз приходило в голову, что одним только своим присутствием в этом Столетии он, человек из другого Времени, может вызвать «вилку» и направить историю по новому пути. Если бы ему удалось своим присутствием в какой-то определённой критической точке оказать достаточно сильное влияние на естественный ход событий, то возникла бы новая линия развития, бывшая до тех пор неосуществлённой вероятностью, и миллионы ищущих наслаждений женщин превратились бы в любящих и преданных жён и матерей. Они жили бы в новой Реальности с новыми воспоминаниями и ни во сне, ни наяву не могли бы ни вспомнить, ни вообразить, что их жизнь когда-то была совершенно иной!

К несчастью, поступить так — значило нарушить Инструкцию. Даже если бы Харлан решился на это неслыханное преступление, случайное воздействие могло изменить Реальность самым неожиданным образом. Она могла бы стать ещё хуже. Только кропотливый анализ и тщательные Вычисления могли предсказать истинный характер Изменения Реальности.

Но каковы бы ни были мысли Харлана, он оставался Наблюдателем, а идеальный Наблюдатель — это просто машина, составляющая донесения и снабжённая органами чувств. Для эмоций здесь места не было.

В этом смысле донесения Харлана были само совершенство.

В конце второй недели Вычислитель Гобби Финжи пригласил Харлана в свой кабинет.

— Хочу похвалить вас, Наблюдатель, за ясность и стройность ваших докладов, — голос Вычислителя звучал сухо и холодно. — Однако меня интересует, что вы думаете на самом деле.

Лицо Харлана сделалось настолько непроницаемым, словно оно было вырезано из милого его сердцу дерева.

— Я не думаю на такие темы.

— Бросьте. Вы ведь из 95-го, и мы с вами оба отлично понимаем, что это значит. Несомненно, 482-е должно вас раздражать.

Харлан пожал плечами.

— Найдите в моих отчётах хоть одно слово, свидетельствующее о раздражении.

Ответ был дерзким, и Финжи со злостью забарабанил по столу коротенькими пальчиками.

— Отвечайте на мой вопрос.

— С точки зрения Социологии это Столетие во многих отношениях докатилось до предела. Три последних Изменения Реальности только ухудшили положение вещей. Я полагаю, что раньше или позже вмешательство станет необходимым. Крайности ещё никогда не приводили к добру.

— Значит, вы взяли на себя труд познакомиться с прошлыми Реальностями Столетия?

— В качестве Наблюдателя я обязан знать все относящиеся к делу факты.

Разумеется, знакомство со всеми фактами было правом и даже обязанностью Харлана. Не знать этого Финжи не мог. Каждое Столетие периодически сотрясали Изменения Реальности. Даже самые тщательные Наблюдения через некоторое время теряли свою ценность и нуждались в дополнительной проверке. Именно поэтому все Столетия, охватываемые Вечностью, находились под её непрерывным контролем. Но профессиональное Наблюдение заключалось не только в собирании фактов, но и в установлении их связей с фактами из прошлых Реальностей.

Харлан пришёл к выводу, что их разговор не был вызван одной только неприязнью Финжи к нему. Что-то крылось за этой попыткой выведать его мысли. Поведение Вычислителя было явно враждебным.

В другой раз Финжи, неожиданно заглянув в маленькую комнатушку, служившую Харлану кабинетом, заявил:

— Ваши отчёты произвели благоприятное впечатление на Совет Времён.

После короткой паузы Харлан неуверенно пробормотал:

— Благодарю вас.

— Совет считает, что вы проявили недюжинную проницательность.

— Я делаю всё, что могу.

Следующий вопрос Финжи был совершенно неожиданным:

— Вам когда-нибудь доводилось встречаться со Старшим Вычислителем Твисселом?

— С Вычислителем Твисселом? — Харлан широко раскрыл глаза. — Нет, сэр. А почему вы спросили?

— Похоже, что именно он особо заинтересовался вашими отчётами.

Финжи надул свои румяные щёки и переменил тему разговора:

— Вы знаете, у меня сложилось впечатление, что ваши взгляды на историю довольно своеобразны.

Искушение оказалось слишком велико. В краткой схватке осторожности с тщеславием последнее взяло верх.

— Я занимался изучением Первобытной истории, сэр.

— Первобытной истории? В школе?

— Нет, не в школе. Скорее по собственному почину. Первобытная история — это, так сказать, моё хобби. Глядишь на неё, и кажется, что она застыла неподвижно, не то что Столетия Вечности, которые непрерывно меняются.

Заговорив о любимом предмете, Харлан немного оживился.

— Всё равно как если бы взять фильмокнигу и детально рассматривать кадр за кадром. Мы увидим массу подробностей, которых никогда бы и не заметили, если бы лента двигалась с нормальной скоростью. Я думаю, что моё увлечение здорово помогает мне в работе.

Финжи чуть шире раскрыл свои маленькие глазки, изумлённо посмотрел на Харлана и вышел, не сказав ни слова.

Впоследствии он не раз заводил разговор о Первобытной истории и молча выслушивал сдержанные комментарии Харлана; при этом его пухлое личико оставалось совершенно бесстрастным.

Харлан не знал, сожалеть ли ему об этом разговоре или же рассматривать его как удачный шаг на пути к повышению.

Он стал склоняться к первому мнению после того, как, столкнувшись с ним в коридоре № 1, Финжи спросил вдруг так, чтобы слышали окружающие:

— Скажите, Харлан, почему у вас всегда такая постная физиономия? Вам хоть раз в жизни случалось улыбаться?

Харлан с горечью подумал, что Финжи его ненавидит. Сам же он после этого эпизода стал испытывать к главе Сектора что-то вроде брезгливого отвращения.

Потратив три месяца на изучение порученного ему вопроса, Харлан обсосал его до косточек. Поэтому его нисколько не удивило неожиданное распоряжение срочно явиться в кабинет Финжи.

Он давно уже ожидал нового назначения. Заключительный доклад был готов ещё неделю назад. В 482-м существовало сильное стремление увеличить экспорт тканей из целлюлозы в Столетия, лишённые лесов, вроде 1174-го, однако встречное предложение о поставках копчёной лососины вызывало серьёзные возражения. У Харлана накопился длинный список подобных вопросов, и все они были тщательно проанализированы.

Захватив проект заключения, он направился к Финжи. Однако речь пошла совсем не о 482-м. Вместо этого Финжи представил Харлана маленькому сморщенному человечку с редкими седыми волосами и улыбающимся личиком гнома. Улыбка карлика, то озабоченная, то добродушная, ни на секунду не исчезала с его лица. В жёлтых от табака пальцах была зажата горящая сигарета.

Не будь эта сигарета первой, увиденной Харланом за всю его жизнь, он, пожалуй, уделил бы больше внимания человечку, чем дымящемуся цилиндрику, и слова Финжи не явились бы для него такой неожиданностью.

— Старший Вычислитель Твиссел, перед вами Наблюдатель Эндрю Харлан, — сухо произнёс Финжи.

Взгляд Харлана испуганно метнулся с сигареты на лицо карлика.

— Здравствуйте, — сказал Твиссел писклявым голосом, — значит, вы и есть тот молодой человек, который пишет такие великолепные донесения?

Харлан лишился дара речи. Лабан Твиссел был мифом, живой легендой. Таких людей, как он, полагалось узнавать с первого взгляда. Твиссел был самым выдающимся Вычислителем в Вечности, другими словами, он был самым знаменитым из всех ныне живущих Вечных. Он был председателем Совета Времён. Он рассчитал больше Изменений Реальности, чем любой другой Вычислитель за всю историю Вечности. Он был… Он сделал…

Харлан окончательно растерялся. С глуповатой улыбкой он кивал головой, не в силах произнести ни слова.

Твиссел поднёс сигарету к губам и несколько раз торопливо затянулся.

— Оставьте нас, Финжи, — сказал он, — мне надо побеседовать с этим юношей с глазу на глаз.

Финжи пробормотал что-то невнятное, встал и вышел.

— Не волнуйся, паренёк, — проговорил Твиссел, — тебе нечего бояться.

Но встреча с Твисселом оказалась для Харлана настоящим потрясением. Считать человека гигантом и вдруг обнаружить, что в нём нет и пяти с половиною футов росту, — тут было отчего прийти в замешательство. Неужели за этим покатым лысеющим лобиком скрывается мозг гения? Что светится в этих прищуренных глазках, окружённых паутиной морщинок, — острый ум или же просто благодушное настроение?

Совершенно сбитый с толку, он глядел на сигарету, не в силах собраться с мыслями. Поперхнувшись дымом, он вздрогнул и отодвинулся назад.

Твиссел сощурил глазки, словно пытаясь проникнуть взором за дымовую завесу, и заговорил с ужасным акцентом на языке десятого тысячелетия:

— Может пыть, малшик, мне лучше твой язык говорить?

Харлан с трудом подавил истеричное желание рассмеяться.

— Я неплохо владею Единым межвременным языком, сэр, — осторожно произнёс он.

Межвременным языком пользовались все Вечные в разговорах друг с другом, Харлан выучился ему в первые же месяцы своего пребывания в Вечности.

— Чушь, — высокомерно ответил Твиссел. — К чему нам Межвременный, когда я совершенно безукоризненно говорю на языках всех Времён.

Харлан догадался, что прошло по крайней мере лет сорок с тех пор, как Твиссел пользовался его родным диалектом.

Однако, удовлетворив своё тщеславие, Твиссел продолжал на Межвременном:

— Я предложил бы тебе сигарету, не будь я совершенно уверен, что ты не куришь. На курение смотрят косо почти во всех Временах. Но если ты всё-таки сделаешься курильщиком, мой тебе совет: хорошие сигареты умеют делать только в 72-м. Мне их специально доставляют оттуда. А вообще с этим курением одни неприятности. На прошлой неделе я застрял на пару деньков в 123-м. Курение запрещено. Даже Вечные переняли нравы своего Времени. Закури я там сигарету, им бы показалось, что на них небо обрушилось. Порой у меня появляется сильное желание рассчитать такое Изменение Реальности, чтобы одним махом уничтожить запреты на курение во всех Столетиях. Жаль только, что подобное Изменение вызовет войны в 58-м и рабовладельческое общество в 1000-м. Всегда что-нибудь да не так.

Смущение Харлана перешло в беспокойство. Что кроется за всей этой болтовнёй?

— Могу я спросить, почему вы захотели повидаться со мной, сэр? — с трудом выговорил он.

— Мне нравятся твои отчёты, мой мальчик.

В глазах Харлана на мгновенье мелькнул радостный огонёк, но он даже не улыбнулся.

— Благодарю вас, сэр.

— В них чувствуется рука мастера. У тебя неплохое чутьё. Мне кажется, я понял твоё истинное призвание; я нашёл твоё место в Вечности и хочу тебе его предложить.

«Чудеса, да и только!» — подумал Харлан. Он постарался скрыть свой восторг.

— Вы оказываете мне великую честь, сэр.

Тем временем Старший Вычислитель Твиссел докурил свою сигарету, с ловкостью фокусника извлёк неведомо откуда новую и прикурил её от окурка.

— Послушай-ка, юноша, заклинаю тебя Временем — брось ты эти заученные фразы, — проговорил он между затяжками, — «великую честь». Пуф. Пуф. Говори человеческим языком. Пуф. Ты рад?

— Да, сэр, — осторожно произнёс Харлан.

— Вот и отлично. Иначе и быть не могло. Хочешь стать Техником?

— Техником?! — Харлан даже вскочил со стула.

— Садись. Садись. Ты, кажется, удивлён?

— Вычислитель Твиссел, я никогда не собирался быть Техником.

— Знаю, — сухо проговорил Твиссел, — никто почему-то не собирается. Кем угодно, лишь бы не Техником. А между тем Техники очень нужны, и на них всегда большой спрос. Их не хватает во всех Секторах.

— Боюсь, что я не подхожу для такой работы.

— Иными словами, такая работа не подходит тебе. Тебя не устраивает работа, которая влечёт за собой столько неприятностей. Клянусь Вечностью, мой мальчик, если только ты действительно предан нашему делу — а я думаю, что ты предан ему, — тебя это не остановит. Дураки станут избегать тебя — ну и что? Одиночество? Ты к нему привыкнешь. Зато ты всегда будешь испытывать удовлетворение, зная, что ты нужен, очень нужен. И в первую очередь мне.

— Вам, сэр? Лично вам?

— Да, лично мне. — Улыбка старика светилась проницательностью. — Ты не будешь рядовым Техником. У тебя будет особое положение. Ты станешь моим личным Техником. Ну как, нравится тебе такое предложение?

— Не знаю, сэр. А вдруг я не справлюсь?

Твиссел упрямо покачал головой.

— Мне нужен ты. Только ты. Твои отчёты убедили меня, что у тебя здесь есть кое-что. — Он постучал пальцем по лбу. — Ты неплохо учился. Секторы, в которых ты был Наблюдателем, дали о тебе положительный отзыв. Но больше всего мне понравился отзыв Финжи.

Харлан был искренне изумлён:

— Неужели вычислитель Финжи дал обо мне благоприятный отзыв?

— Тебе это кажется странным?

— Н-не знаю…

— Видишь ли, мой мальчик, я ведь не сказал, что отзыв был благоприятным. Если уж на то пошло, отзыв совсем скверный — хуже некуда. Финжи рекомендует отстранить тебя от всякой работы, связанной с Изменениями Реальности. Он считает, что самое благоразумное — перевести тебя в Работники.

Харлан покраснел.

— Почему он так думает, сэр?

— Оказывается, у тебя есть хобби. Ты увлекаешься Первобытной историей, а?

Твиссел без удержу размахивал сигаретой, и Харлан, забыв с досады об осторожности, вдохнул струйку дыма и судорожно закашлялся.

Твиссел с благожелательным видом выжидал, когда молодой Наблюдатель перестанет кашлять.

— А что, разве не так? — спросил он.

— Какое право он имеет… — начал было Харлан, но Твиссел прервал его:

— Брось. Я упомянул об этом отзыве, потому что мне как нельзя более подходит твоё увлечение. А вообще-то отзыв — дело секретное, и чем скорее ты забудешь о нём, тем лучше.

— Но что плохого в увлечении Первобытной историей, сэр?

— Финжи считает, что оно свидетельствует о сильной «одержимости Временем». Понимаешь?

Ещё бы не понять! Нельзя было жить в Вечности, не усвоив психиатрической терминологии и в первую очередь этого выражения. Считалось, что каждый Вечный испытывает непреодолимое желание вернуться если уж не к своим современникам, так хоть в какое-нибудь определённое Столетие, пустить в нём корни, перестать быть вечным скитальцем во Времени. Вечность беспощадно подавляла малейшие проявления подобных стремлений, но от этого тяга не становилась слабее — впрочем, у большинства она сохранялась где-то в подсознании!

— Ко мне это не имеет отношения, — сказал Харлан.

— Я тоже так думаю. Более того, я считаю твоё увлечение очень ценным. Именно из-за него ты мне и нужен. Я дам тебе Ученика. Ты обучишь его всему, что знаешь или сможешь узнать из Первобытной истории. В свободное время ты будешь исполнять обязанности моего личного Техника. Ты приступишь к работе в ближайшие дни. Согласен?

Согласен ли он? Получить официальное право изучать эпоху до Вечности? Работать рука об руку с величайшим из Вечных? На таких условиях даже отвратительное звание Техника казалось почти сносным.

Но осторожность не совсем изменила ему.

— Если это необходимо для блага Вечности, сэр…

— Для блага Вечности? — возбуждённо прервал его карлик. Он с такой силой отшвырнул свой окурок, что тот ударился о противоположную стену и рассыпался целым фейерверком искр. — Да от этого зависит само существование Вечности!

Глава 3 УЧЕНИК

Харлан прожил в 575-м несколько недель. Он успел освоиться со своим новым жилищем, привыкнуть к стерильной чистоте фарфора и стекла. Он выучился с умеренным отвращением носить эмблему Техника и уже не пытался прикрывать её каким-нибудь посторонним предметом или прислоняться к стене, чтобы скрыть нашивку на рукаве.

Ничего хорошего из таких попыток всё равно не получалось. Другие только презрительно улыбались и становились ещё неприступнее, всем своим видом показывая, что ни под каким предлогом они не позволят Технику втереться к ним в доверие и завоевать их симпатию.

Старший Вычислитель Твиссел каждый день приносил ему новые задачи. Харлан тщательно изучал их и по четыре раза переписывал свои заключения, но даже последний вариант казался ему недоработанным.

Наскоро проглядев заключение, Твиссел кивал головой:

— Чудесно, чудесно!

Затем он окидывал Харлана беглым взглядом своих голубых глазок, и улыбка его становилась чуточку холоднее.

— Дадим Кибермозгу проверить эту догадочку, — говорил он на прощание.

Он всегда именовал заключения «догадочками». Ни разу он не сообщил Харлану результатов проверки, и Харлан не осмеливался спросить его. Он был в отчаянии оттого, что ему не поручают исполнить ни одного из его заключений. Значило ли это, что Кибермозг находит в них ошибки, что он неверно выбирает место и время и не обладает даром отыскивать Минимальное необходимое воздействие в указанном интервале? (Прошло немало времени, прежде чем он научился небрежно произносить МНВ.)

 Однажды Твиссел явился к нему в сопровождении какого-то растерянного субъекта, не смевшего поднять на Харлана глаза.

— Техник Харлан, знакомьтесь, это Ученик Купер, — произнёс Твиссел.

— Здравствуйте, — равнодушно сказал Харлан.

Внешность посетителя не произвела на него большого впечатления. Купер не вышел ростом, его чёрные волосики были расчёсаны на пробор. Глаза водянисто-карие, подбородок слишком узок, уши чересчур велики, ногти обкусаны.

— Вот этого парнишку ты и будешь учить Первобытной истории, — продолжал Твиссел.

— Разрази меня Время! — воскликнул Харлан. И как только он мог забыть? В нём сразу проснулся интерес к посетителю.

— Здравствуйте! — повторил он с большим жаром, чем прежде.

— Составь с ним расписание занятий, — сказал Твиссел, — было бы неплохо, если бы ты смог уделить ему два дня в неделю. Учи его сам, как знаешь. В этом я полностью полагаюсь на тебя. Если тебе понадобятся книги, плёнки или старинные документы, которые можно найти в Вечности или достижимом для нас Времени, ты только скажи мне, и тебе их доставят. Ну как, справишься?

Как всегда, он вдруг неизвестно откуда выудил зажжённую сигарету, и воздух наполнился табачным дымом. Харлан закашлялся и, заметив, как судорожно скривился рот Ученика, понял, что тот охотно сделал бы то же самое, но не смеет.

После ухода Твиссела Харлан заговорил:

— Ну что ж, присаживайся… — он на мгновенье запнулся и затем решительно добавил: — Сынок. Присаживайся, сынок. Мой кабинет невелик, но он в твоём полном распоряжении.

Харлану не терпелось поскорее приступить к занятиям. Подумать только, что он будет работать совершенно самостоятельно! Первобытная история всегда была для него чем-то вроде личной собственности.

Ученик поднял глаза (кажется, впервые за всё время) и, заикаясь, спросил:

— Так, значит, вы — Техник?

От доброжелательности и возбуждения, переполнявших Харлана, не осталось и следа.

— Ну и что с того?

— Нет, ничего, — пробормотал Купер, — просто я…

— Разве вы не слышали, как Вычислитель Твиссел назвал меня Техником?

— Д-да, сэр.

— Решили, что это была обмолвка? Собственным ушам не поверили?

— Н-нет, сэр.

— Что вы там заикаетесь? Разучились говорить? — жёстко спросил Харлан и почувствовал в глубине души укол совести.

Купер мучительно покраснел.

— Я не очень хорошо владею Единым межвременным языком, сэр?

— Это ещё почему? Сколько времени вы учитесь?

— Меньше года, сэр.

— Меньше года? Сколько же вам лет?

— Двадцать четыре биогода, сэр.

Харлан посмотрел на него широко раскрытыми глазами:

— То есть вы хотите сказать, что вас взяли в Вечность в возрасте двадцати трёх лет?

— Да, сэр.

Харлан опустился на стул и сжал руки. Такие вещи попросту не делались. Самым подходящим для вступления в Вечность считался возраст в пятнадцать-шестнадцать лет. Что всё это значит? Может быть, Твиссел придумал новый способ испытать его?

— Садись и давай приступим. Твоё полное имя и номер твоего Столетия?

— Бринсли Шеридан Купер из 78-го, сэр, — заикаясь, ответил Ученик.

Харлан немного смягчился. Это было близко, почти рядом. Всего на семнадцать веков раньше его собственного Столетия. Можно сказать, соседи во Времени.

— Тебя интересует Первобытная история?

— Я почти ничего о ней не знаю. Меня просил ею заняться Вычислитель Твиссел.

— А чем ты ещё занимаешься?

— Математикой. Механикой Времени. Пока что я познакомился только с самыми основами. У себя в 78-м я чинил спидиваки.

Харлан даже не поинтересовался, что такое спидиваки. Они могли оказаться чем угодно — от пылесоса до счётной машины. Ему это было безразлично.

— А историю ты никогда не изучал?

— Я проходил историю Европы.

— Ты, наверно, из тех мест?

— Да, я родился в Европе. Нам, конечно, в основном преподавали современную историю. Начиная с революции 54-го, то есть я имел в виду 7554-го года.

— Отлично. Для начала выкинь всё это из головы. История, которую учат Времяне, лишена всякого смысла; она меняется с каждым Изменением Реальности. Сами они, разумеется, даже не подозревают об этом. Для каждой Реальности её история кажется единственной. С Первобытной историей дело обстоит совершенно иначе. Собственно, в этом-то и заключается вся её прелесть. Что бы мы ни делали, Первобытная история всегда остаётся неизменной. Колумб и Вашингтон, Шекспир и Герефорд — все они существуют.

Купер нерешительно улыбнулся. Он провёл мизинцем по верхней губе, и Харлан заметил на ней тёмную полоску, словно Ученик отращивал усы.

— Скоро год, как я здесь, а всё никак не могу… вполне привыкнуть.

— К чему именно?

— К тому, что меня отделяют от дома пятьсот веков.

— Я и сам немногим ближе. Я ведь из 95-го.

— Вот и это тоже. Вы старше меня, но в другом смысле я старше вас на семнадцать веков. Я вполне могу оказаться вашим прапрапрапра— и так далее — дедушкой.

— Какое этоимеет значение? Допустим, так оно и есть.

— Ну, уж знаете… с этим ещё надо свыкнуться. — В голосе Купера зазвучали мятежные нотки.

— Мы все в одинаковом положении, — сухо заметил Харлан и приступил к уроку.

Три часа занятий истекли, а Харлан всё ещё растолковывал Куперу, как это получилось, что до 1-го Столетия существовали ещё и другие.

— Но разве 1-е Столетие не было действительно первым? — жалобным голосом спросил Купер.

На прощание Харлан вручил Ученику книгу, не самую лучшую, но вполне пригодную для первого знакомства с предметом.

— Позднее я подберу тебе что-нибудь посерьёзнее, — пообещал он.

К концу недели тёмная полоска на губе Купера превратилась в маленькие, хорошо заметные усики, которые подчёркивали узость его подбородка и старили его лет на десять. Не очень-то они тебя красят, подумал Харлан.

— Я прочёл вашу книгу, — сказал Купер.

— Что ты о ней думаешь?

— Как бы это сказать… — Последовала длительная пауза, после чего Купер начал снова:

— Последние Первобытные Столетия немного похожи на 78-е. Я никак не мог отделаться от воспоминаний о доме. Два раза я видел во сне свою жену…

— Жену?! — взорвался Харлан.

— Я был женат, прежде чем попал сюда.

— Разрази меня Время! Неужели твою жену тоже взяли сюда?

Купер отрицательно покачал головой:

— Я даже не знаю, не затронуло ли её прошлогоднее Изменение? Если так, то возможно, что она уже и не жена мне.

Харлан постепенно собрался с мыслями. Конечно, если Ученика берут в Вечность в возрасте двадцати трёх лет, то вполне может оказаться, что он женат. Один беспрецедентный факт влечёт за собой другой.

Что творится на свете? Начни только менять законы, не успеешь и оглянуться, как наступит хаос.

— Надеюсь, ты не собираешься прогуляться в 78-е и выяснить, чья она теперь жена? — Он не хотел быть грубым, но слишком уж велико оказалось его беспокойство за судьбу Вечности.

Ученик поднял голову; глаза его были холодны и спокойны.

— Нет.

Харлан смущённо поерзал на стуле.

— Вот и хорошо. У тебя больше нет семьи. Никого нет. Отныне ты Вечный и забудь обо всех, кого ты знал там, во Времени.

Купер поджал губы и быстро проговорил с сильным акцентом:

— Вы рассуждаете как типичный Техник.

Харлан ухватился обеими руками за крышку стола. Хриплым голосом он произнёс:

— На что ты намекаешь? На то, что я — Техник и, следовательно, Изменения — дело моих рук? Поэтому, мол, я защищаю их и требую, чтобы ты им радовался? Послушай, мальчик, ты ещё года здесь не провёл, даже говорить как следует не научился. Ты ещё весь напичкан Временем и Реальностью, но уже вообразил, что всё знаешь о Техниках и можешь лягать их как тебе заблагорассудится.

— Простите, — торопливо проговорил Купер, — я не хотел вас обидеть.

— Пустое, разве можно обидеть Техника? Просто ты наслушался разговоров. Говорят же: «Чёрств, как Техник», или: «Техник зевнул — миллиона людей как не бывало». И ещё кое-что в том же духе. Так в чём же дело, Ученик Купер? Решил присоединиться к общему хору? Захотелось стать взрослым? Вообразил себя крупной шишкой в Вечности?

— Я же сказал — простите.

— Ладно. Мне только хотелось сообщить тебе, что я стал Техником месяц назад и что я не совершил ещё ни одного Изменения Реальности. А теперь давай займёмся делом.

На другой день Старший Вычислитель Твиссел вызвал Эндрю Харлана в свой кабинет.

— Послушай, мой мальчик, как ты посмотришь на то, чтобы прогуляться во Время и произвести МНВ? — спросил он.

Это предложение подвернулось как нельзя более кстати. Всё утро Харлан со стыдом вспоминал о своей трусливой попытке отмежеваться от ответственности, о наивном ребячьем выкрике: «Не вините меня, я ещё не сделал ничего плохого». Этот выкрик был равносилен признанию, что в работе Техника и в самом деле есть нечто постыдное, а он, Харлан, ещё новичок, у которого просто не было времени стать преступником.

Хватит отговорок! Теперь он сможет сказать Куперу: да, я сделал нечто такое, из-за чего миллионы людей стали новыми личностями, но это было необходимо, и я горжусь своим поступком.

— Я готов, сэр! — радостно воскликнул Харлан.

— Чудесно, чудесно. Думаю, тебе приятно будет узнать, мой мальчик, — Твиссел выпустил клуб дыма, и кончик его сигареты вспыхнул алой точкой, — что все твои заключения подтвердились с высокой степенью точности.

— Благодарю вас, сэр. (Итак, подумал Харлан, теперь это уже заключения, а не «догадочки».)

— У тебя талант, мой мальчик. Рука мастера. Я жду от тебя великих дел. А пока мы займёмся вот этим небольшим дельцем из 223-го. Ты был совершенно прав, утверждая, что достаточно заклинить муфту сцепления в двигателе. При этом действительно получается необходимая «вилка» без нежелательных побочных эффектов. Возьмёшься заклинить сцепление?

— Слушаю, сэр.

Так совершилось подлинное посвящение Харлана в Техники. После этого он уже не был просто человеком с розовой нашивкой на плече. Он изменил Реальность. За несколько минут, выкраденных из 223-го, он испортил двигатель, и в результате некий молодой человек не попал на лекцию по механике. Из-за этого так и не стал заниматься солнечными установками, и очень простое устройство не было изобретено в течение десяти критических лет. А в результате всего этого, как ни странно, война в 224-м была вычеркнута из Реальности.

Разве это не было благом? И так ли уж важно, что какие-то личности изменились? Новые личности были такими же людьми, как и прежние, с таким же правом на жизнь. Чьи-то жизни стали короче, зато у большего числа людей они стали дольше и счастливее. Правда, великое литературное произведение, грандиозное создание человеческого разума и чувств, не было написано в новой Реальности, но разве несколько экземпляров этой книги не сохранились в библиотеках Вечности? И разве в новой Реальности не будут созданы иные великие творения искусства?

И всё же в эту ночь Харлан долго и мучительно не мог заснуть, а когда он, наконец, задремал, с ним произошло то, чего не случалось уже много лет.

Он увидел во сне свою мать.

Несмотря на столь жалкое проявление слабости в самом начале деятельности, не прошло и биогода, как Харлан стал известен по всей Вечности в качестве Техника Твиссела, а также под язвительными прозвищами «чудо-ребёнок» и «безошибочный Техник».

Его отношения с Купером стали более спокойными. Подлинной дружбы между ними так и не возникло. (Если бы Купер пересилил себя и предпринял какие-то шаги к сближению, то Харлан, наверно, растерялся бы.) Тем не менее ладили они неплохо, а Первобытной историей Купер интересовался теперь ничуть не меньше, чем его учитель.

— Послушай, Купер, ты не будешь возражать, если мы отложим урок на завтра? — как-то спросил его Харлан. — Мне необходимо на этой неделе попасть в 300-е, чтобы уточнить одно Наблюдение, а человек, с которым я хочу встретиться, свободен как раз сегодня вечером.

У Купера жадно заблестели глаза.

— А я не мог бы поехать вместе с вами?

— Ты хочешь?

— Конечно, хочу. Я никогда не ездил в капсуле, если не считать того раза, когда меня доставили сюда из 78-го, а тогда я ещё совершенно ничего не понимал.

Харлан обычно пользовался Колодцем С, который по неписаной традиции был предоставлен в распоряжение Техников во всей своей бесконечной протяжённости во Времени.

Купер последовал за Харланом без малейших признаков замешательства и занял место на круглом диванчике, почти полностью опоясывавшем внутренние стенки капсулы.

Но когда Харлан, включив Поле, послал капсулу в прошлое, на лице Купера появилось комичное выражение изумления и растерянности.

— Я ничего не чувствую. В чём дело? — спросил он.

— Всё в порядке. Ты ничего не чувствуешь, потому что мы не двигаемся в буквальном смысле этого слова. Нас как бы протягивает сквозь Время. Фактически, — продолжал Харлан, незаметно для себя впадая в назидательный тон, — в данный момент ни ты, ни я не состоим из вещества, хотя наши органы чувств и утверждают обратное. Сотни людей могут пользоваться в это же самое мгновенье нашей капсулой, перемещаясь (если только можно так выразиться) в разных направлениях Времени, проходя один сквозь другого и так далее. Законы обычного мира неприменимы к Колодцам Времени.

Губы Купера изогнулись в лукавой улыбке, и Харлан смущённо подумал: «Парнишка изучает Темпоральную механику и знает об этих вещах гораздо больше меня. Мне бы лучше помалкивать, незачем строить из себя дурака».

Угрюмо замолчав, он принялся разглядывать Ученика. За прошедшие месяцы усики Купера выросли и свисали теперь книзу по так называемой Маллансоновой моде. Изобретатель Темпорального Поля Виккор Маллансон на единственной подлинной и очень скверной фотографии был изображён с точно такими же усиками; по этой причине они пользовались среди Вечных большой популярностью, хотя мало кому шли.

Глаза Купера были устремлены на циферблат, где быстро сменявшие друг друга числа отмечали номера Столетий, сквозь которые они проносились.

— Как далеко в будущее тянутся Колодцы Времени? — спросил вдруг Купер.

— Неужели ты ещё не проходил этого?

— Я почти ничего не знаю о капсулах.

Харлан пожал плечами.

— Вечности нет конца. Колодцы тянутся беспредельно.

— А вам случалось бывать далеко-далеко в будущем?

— Дальше нашего Сектора — ни разу. Вот доктор Твиссел — так тот был даже в 50000-м.

— Разрази меня Время! — прошептал Купер.

— Это ещё пустяки. Некоторые Вечные бывали даже за 150000-м.

— Ну и что там?

— А ничего, — угрюмо ответил Харлан, — полно всяких тварей, но разумных существ нет. Человечество исчезло.

— Вымерло? Уничтожено?

— Не думаю, чтобы кто-нибудь мог ответить на этот вопрос.

— А разве никак нельзя изменить это?

— Видишь ли, начиная с 70000-го и дальше …, — начал было Харлан и осёкся. — Послушай, Время нас побери, давай лучше поговорим о чём-нибудь другом.

Существовала тема, к которой Вечные относились чуть ли не с суеверным страхом. По молчаливому соглашению они избегали разговоров о «Скрытых Столетиях» (так назывался период Времени между 70000-м и 150000-м). Своими скудными познаниями Харлан был обязан лишь тесному сотрудничеству с Твисселом. Наверняка известно было только то, что ни в одном из тысяч этих Столетий Вечные не могли проникнуть во Время. Двери между Вечностью и Временем были непроницаемы. Почему? Этого не знал никто.

Твиссел как-то заявил с усмешкой:

— Когда-нибудь мы и до них доберёмся. А пока нам вполне хватает хлопот с семьюдесятью тысячами Столетий.

Однако этот довод показался Харлану малоубедительным.

Из разрозненных замечаний Твиссела Харлан заключил, что делались попытки изменить Реальность в Столетиях, непосредственно предшествовавших 70000-му, но без должных Наблюдений в последующих веках трудно было рассчитывать на успех.

— А что произошло с Вечностью после 150000-го?

Харлан вздохнул. Купер, очевидно, не собирался менять тему разговора.

— Ничего не произошло, — ответил он, — Секторы имеются в каждом Столетии, но после 70000-го в них никто не живёт. Секторы тянутся на миллионы лет, пока не исчезнет всякая жизнь на Земле, и после этого, пока Солнце не вспыхнет, как Новая, и даже после этого. Вечности нет конца. Потому-то её и называют Вечностью.

— Разве наше Солнце стало Новой?

— Разумеется. Иначе не было бы Вечности. Солнце, превратившись в Новую, стало нашим источником энергии. Ты себе даже не представляешь, сколько энергии требуется для создания Темпорального поля. Поле, созданное Маллансоном, имело протяжённость всего две секунды от одного конца до другого и было так мало, что едва вмещало спичечную головку, но для него потребовалась вся энергия атомной электростанции за целый день. Почти сто лет ушло на то, чтобы протянуть тоненькое, как волосок, Поле достаточно далеко в будущее и начать черпать лучистую энергию вспышки Солнца. Лишь после этого удалось создать Поле настолько больших размеров, что в нём смог поместиться человек.

— Как всё это интересно! — вздохнул Купер. — А меня всё ещё пичкают на уроках уравнениями полей и Темпоральной механикой. Вот если бы я жил во времена Маллансона…

— Ты бы ничего тогда не узнал. Маллансон жил в 24-м, а Вечность была создана только в конце 27-го. Сам понимаешь, что открыть Темпоральное поле и создать Вечность — далеко не одно и то же. В 24-м не имели ни малейшего понятия о значении открытия Маллансона.

— Выходит, что он опередил своё Время?

— На сотни лет. Он не только открыл Поле, но и предсказал почти все характерные черты Вечности, кроме разве Изменений Реальности. Он сделал это довольно точно, и… кажется, мы приехали.

Они вышли из капсулы.

Никогда прежде Харлан не видел Старшего Вычислителя Твиссела в таком гневе. О Твисселе поговаривали, что он не способен ни на какие проявления чувств; его называли бездушным зажившимся в Вечности стариком и сплетничали, что он давно уже забыл номер своего родного Столетия. Ходили слухи, что сердце его атрофировалось в ранней молодости и что он заменил его маленьким ручным анализатором, вроде того, который он всегда носил с собой в кармане брюк.

Твиссел никогда не пытался опровергнуть эти слухи. Многие были убеждены, что он и сам в них верит.

Поэтому, согнувшись под обрушившейся на него лавиной гневных упрёков, Харлан всё же каким-то уголком мозга успел удивиться, что Твиссел способен так бурно проявлять свои чувства. Он даже подумал, не пожалеет ли позднее Вычислитель, что механическое сердце предало его, оказавшись на поверку жалким органом из мышц и клапанов, которому не чужды никакие человеческие страсти.

Скрипучим старческим голосом Твиссел кричал:

— Всемогущее Время, с каких это пор ты возомнил себя членом Совета? По какому праву ты здесь командуешь? Кто кому отдаёт распоряжения, ты — мне или я — тебе? Давно ли ты распоряжаешься движением капсул? Уж не должны ли мы все являться к тебе за разрешением на поездку?

Время от времени Твиссел останавливался, требовал: «Отвечай!» — и, не дожидаясь ответа, обрушивал на голову Техника новую лавину язвительных вопросов.

— Если ты хоть ещё раз позволишь себе подобное своеволие, я пошлю тебя ремонтировать канализацию до конца дней твоих, — заключил он наконец.

Харлан, бледный от всё возрастающего смущения, пролепетал:

— Мне никто никогда не говорил, что Ученика Купера нельзя брать в капсулу.

Однако это объяснение не смягчило Твиссела.

— Что толку в негативных оправданиях, мой мальчик? Тебе никогда не говорили, что его нельзя обрить наголо. Спаивать его тебе тоже не запрещали. Всемогущее Время, что именно было тебе поручено?

— Мне поручили обучить его Первобытной истории.

— Так этим ты и занимайся. И больше ничем.

Твиссел бросил окурок на пол и яростно растёр его ногой, словно это было лицо его злейшего врага.

— Я бы хотел обратить ваше внимание, Вычислитель, — рискнул вставить Харлан, — что многие Столетия текущей Реальности в некоторых отношениях сильно напоминают интересующий нас период Первобытной истории. Я намеревался взять с собой Ученика Купера в эти эпохи, разумеется, в строгом соответствии с пространственно-хронологическими Инструкциями.

— Что?! Послушай, дурья голова, ты будешь хотя бы изредка спрашивать у меня разрешение? Поездки категорически исключаются. Никаких практических занятий. Никаких лабораторных экспериментов. Оглянуться не успеешь, как ты начнёшь изменять Реальность просто, чтобы показать ему, как это делается.

Харлан облизнул сухим языком пересохшие губы, обиженно пробормотал извинения и в конце концов был отпущен с миром.

Однако прошла не одна неделя, прежде чем обида его улеглась.

Глава 4 ВЫЧИСЛИТЕЛЬ

Через два года после того, как Эндрю Харлан стал Техником, ему снова довелось побывать в Секторе 482-го. Он с трудом узнал его. Но Сектор остался прежним. Изменился он сам.

Два года работы Техником не прошли для Харлана даром. Жизнь его стала более оседлой и спокойной. Ему больше не приходилось с каждым новым Наблюдением изучать новые языки, привыкать к новому стилю одежды и новому образу жизни. С другой стороны, за эти два года он замкнулся в своей скорлупе и всё реже тосковал о былых днях, когда он жил и работал в недоступной для него ныне атмосфере братства и товарищества.

Но, пожалуй, самая крупная перемена заключалась в том, что он по-настоящему полюбил свою работу и даваемое ею ощущение власти над судьбами мира, и это сознание собственного могущества помогало ему теперь с высоко поднятой головой нести бремя своего одиночества.

Холодно взглянув на Связиста, сидевшего за своей конторкой у входа в Сектор, Харлан произнёс, чётко разделяя слоги:

— Техник Эндрю Харлан просит сообщить Вычислителю Финжи, что он прибыл в Сектор и временно поступает в его распоряжение.

Связист мельком взглянул на Харлана и поспешно отвёл глаза.

Среди Вечных это называлось «коситься на Техника» — человек кидал быстрый непроизвольный взгляд на розовый наплечный знак, после чего пускался на любые ухищрения, лишь бы не увидеть его вторично.

Харлан взглянул на эмблему человека, сидевшего за конторкой. Она не была жёлтой, как у Вычислителей, или зелёной, как у Расчётчиков, или голубой, как у Социологов, или белой, как у Наблюдателей. Это была попросту голубая полоска на белом фоне — эмблема Службы связи. Связист был всего-навсего Работником; целая пропасть отделяла его от Специалистов.

Но и он «косился на Техника».

— Я жду, — с затаённой грустью напомнил Харлан.

— Вызываю Вычислителя Финжи, — торопливо ответил Связист.

482-е Столетие запомнилось Харлану своей массивной и внушительной обстановкой; сейчас она показалась ему просто убогой.

За эти два года он успел привыкнуть к стеклу и фарфору 575-го, к царившему там культу чистоты. Ему стал близок этот мир ясности и белизны с редкими бликами светлых пастельных тонов.

Безвкусные гипсовые завитушки, яркие, кричащие краски, размалёванные металлические конструкции 482-го Столетия вызывали в нём брезгливое отвращение.

Даже Финжи словно стал ниже ростом. Два года назад Наблюдателю Харлану каждый жест Финжи представлялся исполненным силы и зловещего смысла. Теперь Технику Харлану с недосягаемых высот его нового положения Финжи показался жалким и растерянным, Харлан спокойно ждал, пока Вычислитель кончит рыться в груде перфолент и поднимет голову с видом человека, решившего, что посетитель уже простоял положенное время и с ним можно заговорить, не боясь уронить свой авторитет.

Харлан как-то узнал от Твиссела, что Финжи родился в энергетическом 600-м Столетии, и поведение главы Сектора стало ему более понятным. Частые приступы раздражительности могли быть естественным следствием постоянного чувства неуверенности, испытываемою грузным человеком, которому вместо несокрушимо прочных силовых полей приходится иметь дело с хрупкой и податливой материей. Кошачья, крадущаяся походка Финжи хорошо запомнилась Харлану; как часто в прошлом, подняв голову от стола, он вдруг замечал невесть откуда взявшегося Вычислителя; его появления всегда были совершенно бесшумными. Сейчас Харлану казалось, что Финжи ходит на цыпочках, боясь, как бы под тяжестью его тела не проломился пол.

«Нет, ему не место в этом Секторе, — с добродушной снисходительностью подумал Харлан, — новое назначение — вот единственное, что может его спасти!»

— Здравствуйте, Техник Харлан, — наконец произнёс Финжи.

— Здравствуйте, Вычислитель.

— За эти два года, как вы…

— Два биогода, — поправил его Харлан.

Финжи удивлённо взглянул на него.

— Ну да, конечно, два биогода.

Время в обычном понимании этого слова не существовало внутри Вечности, но человеческие тела продолжали стареть, и это старение служило единственной и неумолимой мерою Времени. Физическое Время отсутствовало, но биологическое Время продолжало идти, и за один биогод внутри Вечности человек старел так же, как и за обычный год во Времени.

Однако, даже самые педантичные из Вечных редко вспоминали об этом различии. Слишком удобно было говорить «увижу вас завтра», или «вчера я вспоминал о вас», или «встретимся на той неделе», как будто в Вечности и в самом деле существовали «вчера», «завтра» или «будущая неделя». Для удовлетворения природных инстинктов человека были введены условные «сутки», состоящие из двадцати четырёх биочасов с формальным разделением на «день» или «ночь», «сегодня» и «завтра».

— За два биогода, прошедших после вашего отъезда, — продолжал Финжи, — в 482-м появились признаки кризиса. Возникла очень странная, чрезвычайно щекотливая и почти беспрецедентная ситуация. Никогда ещё мы так остро не нуждались в точных Наблюдениях.

— Вы собираетесь использовать меня как Наблюдателя?

— Да. Разумеется, это непростительное расточительство — поручить талантливому Технику работу простого Наблюдателя, но ваши прежние Наблюдения до сих пор остаются непревзойдённым образцом чёткости и проницательности. Именно эти качества нам сейчас необходимы. А теперь позвольте вам обрисовать некоторые детали…

Но Харлану в тот раз так и не удалось познакомиться с деталями. Отворилась дверь, и он уже больше ничего не слышал: всё его внимание целиком поглотила вошедшая в комнату девушка.

Нельзя сказать, что Харлану никогда не доводилось видеть в Вечности женщин. Никогда — это чересчур. Редко, крайне редко — так будет вернее.

Работая Наблюдателем, Харлан насмотрелся на женщин, но там, во Времени, они были для него почти неодушевлёнными предметами, как чашки и ложки, столы и стулья, стены и потолки. Они были всего только фактами, подлежащими Наблюдению.

Но встретить такую девушку! Да ещё в Вечности!

Она была одета так, как одевались аристократки в 482-м. Коротенькие бриджи из тонкого материала да прозрачная накидка выше талии — вот, собственно, и всё.

Иссиня-чёрные волосы свободно падали ей на плечи. Тонкая линия помады на верхней губе и толстая на нижней создавали впечатление, что она капризно надула губки. Её юное, почти детское лицо было молочно-белым, и на нём резко выделялись мочки ушей и веки глаз, окрашенные в розовый цвет. С плеч свешивались драгоценные подвески, которые тихонько позвякивали, как бы приглашая обратить внимание на совершенную форму её груди.

Она присела за маленький столик, стоящий в углу, и за всё время, пока Харлан сидел в кабинете, лишь раз скользнула по его лицу быстрым взглядом своих тёмных глаз.

Когда Харлан вновь обрёл способность слышать, Финжи уже заканчивал:

— Все эти сведения вы найдёте в официальном отчёте, а пока можете занять свою старую квартиру и прежний рабочий кабинет.

Харлан так и не помнил, каким образом он оказался за дверью. Надо полагать, просто вышел…

Из всех чувств, овладевших им, самым очевидным было негодование. Разрази его Время, нельзя позволять Финжи выкидывать такие фокусы! Это издевательство над…

Придя в себя, он перестал стискивать челюсти и разжал кулаки. Надо в этом разобраться. Немедленно! Он решительно направился к столу Связиста; шум собственных шагов гулко отдавался в его ушах.

Связист поднял голову и, стараясь не смотреть на Техника, вкрадчиво произнёс:

— Я вас слушаю, сэр.

— Там, в кабинете Финжи, сидит женщина, — спросил Харлан, — она что, новенькая?

Он намеревался задать этот вопрос безразличным, скучающим тоном, как бы между делом. Но его слова прозвучали как удар цимбал.

И тут Связист словно пробудился. Его глаза заблестели, и он лукаво посмотрел на Харлана, словно хотел сказать: хоть ты, брат, и Техник, а всё же мы оба — мужчины и отлично понимаем друг друга.

— Вы имеете в виду эту малюточку? Уф! Ну и красотка!

— Вы не ответили на мой вопрос, — процедил сквозь зубы Харлан.

Сразу же заскучав, Связист отвёл глаза в сторону.

— Она — Временница. У нас — недавно.

— Чем она здесь занимается?

По лицу Связиста медленно расползлась плотоядная ухмылка.

— Считается, что она секретарша босса. Зовут Нойс Ламбент.

— Достаточно. — Харлан резко повернулся и вышел.

Его первая вылазка во Время состоялась на следующий день и продолжалась ровно тридцать минут. Судя по всему, она была чисто ознакомительной и преследовала только одну цель — помочь ему свыкнуться с окружающей обстановкой, проникнуться духом Столетия. На следующий день он пробыл во Времени полтора часа. Третий день оказался свободным. Он воспользовался им, чтобы снова привыкнуть к местным костюмам, вспомнить язык, просмотреть свои старые донесения.

За эти два биогода в 482-м произошло лишь одно Изменение Реальности, да и то незначительное. Политическая клика, бывшая у власти, перешла в оппозицию. В остальном он не заметил никаких особых перемен.

Сам ещё не вполне понимая почему, Харлан перерыл свои старые донесения в поисках сведений об аристократах. Не может быть, чтобы он не наблюдал их!

Но сведений, которые он разыскал, оказались сухими и безличными. В них шла речь о классе, а не об отдельных людях.

Ни разу в прошлом у него не было возможности наблюдать аристократию в её собственном кругу. Почему? Наблюдателю не полагалось задавать вопросов. Харлан был зол на себя за праздное любопытство.

За эти три первых дня Нойс Ламбент попалась ему на глаза раза четыре. При первой встрече он заметил только её костюм и украшения. Теперь он разглядел, что она была на полголовы ниже его, но казалась выше своих пяти футов и шести дюймов благодаря стройной фигуре и прямой осанке. Его первое впечатление относительно её возраста тоже оказалось ошибочным; сейчас он решил, что ей около тридцати, во всяком случае, больше двадцати пяти.

Держалась она сдержанно и скромно. Встретив как-то Харлана в коридоре, она улыбнулась ему и опустила глаза. Харлан резко отстранился, чтобы случайно не задеть её, и сердито зашагал дальше.

В конце третьего дня Харлан пришёл к выводу, что долг Вечного не оставляет ему иного выбора. Вполне возможно, что действия Финжи не нарушают буквы закона, а Нойс Ламбент вполне удовлетворена своим положением. Но неблагоразумное вызывающее поведение Вычислителя противоречит духу закона, и этому немедленно следует положить конец.

Харлан решил, что во всей Вечности ни один человек ещё не вызывал у него такой антипатии, как Финжи. Он даже не вспомнил, что всего два дня назад он готов был снисходительно простить Вычислителю былые обиды.

Утром четвёртого дня Харлан обратился к Финжи с просьбой о неофициальной встрече. Получив разрешение, он решительно вошёл в кабинет и, к собственному удивлению, с первых же слов приступил к сути дела.

— Вычислитель Финжи, я советую вам незамедлительно возвратить мисс Ламбент в её Время.

Финжи сощурил глазки, кивком головы указал Харлану на кресло и, подперев пухлый подбородок сложенными вместе ладонями, раздвинул в улыбке углы губ:

— Да вы садитесь, Харлан. Так вы считаете, что мисс Ламбент некомпетентна? Что она не справляется со своими обязанностями?

— Справляется она или нет — я ничего сказать не могу. Мне ведь неизвестно, в чём заключаются её «обязанности». Но вам следует понять, что её пребывание здесь скверно влияет на нравы Сектора.

Финжи слушал, глядя на него отсутствующим взглядом, словно его мозг Вычислителя был занят в этот момент решением абстрактных проблем, недоступных пониманию рядового Вечного.

— В чём же выражается её скверное влияние?

— На вашем месте я не стал бы задавать этого вопроса. — Харлан с трудом сдерживал кипевшее в нём негодование. — Её костюмы чересчур откровенны, её…

— Постойте, постойте. Да остановитесь же хоть на секунду, Харлан. Вы были Наблюдателем в 482-м и обязаны знать, что она одета в обычный для её эпохи костюм.

— Как сказать. Там, во Времени, среди людей её круга подобная одежда, может быть, и допустима, хотя я должен заметить, что она одета чересчур вызывающе даже для 482-го. Уж вы позвольте мне быть судьёй в этом вопросе. Здесь же, в Вечности, не место таким, как она.

Финжи несколько раз медленно кивнул головой. Казалось, этот разговор забавляет его.

— Мисс Ламбент находится здесь с определённой целью. Она выполняет специальное задание. Её пребывание в Секторе не затянется слишком надолго. А пока вам придётся как-нибудь перетерпеть её присутствие.

У Харлана задрожал подбородок. Финжи ловко вывернулся, обернув его протест против него самого. К чёрту всякую осторожность! Сейчас он выложит ему всё, что думает!

— Я прекрасно понимаю, в чём заключаются «специальные задания» этой женщины. Никто бы не позволил вам держать её открыто.

Он неуклюже повернулся и направился к двери, но голос Финжи остановил его на полпути:

— Послушайте, Техник, ваши отношения с Твисселом, возможно, внушили вам преувеличенное представление о важности вашей персоны. Вы заблуждаетесь. Кстати, скажите-ка, Техник, была ли у вас когда-нибудь… — он остановился, подбирая подходящее слово, — …подружка?

По-прежнему стоя к нему спиной, Харлан с оскорбительной точностью и тщательностью процитировал Устав:

— «Во избежание излишней привязанности в какой-либо эпохе Вечный не должен жениться. Во избежание излишней привязанности к семье Вечный не должен иметь детей».

— Я спрашивал не о семье и не о детях, — многозначительно произнёс Вычислитель.

Харлан продолжал цитировать:

— «Непродолжительные союзы с женщинами из Времени могут заключаться только с одобрения Центрального расчётного бюро при Совете Времён при наличии благоприятного Расчёта Судьбы. Встречи лиц, состоящих в союзе, должны протекать в строгом соответствии с пространственно-хронологическими инструкциями».

— Совершенно справедливо. Обращались ли вы за разрешением на союз?

— Нет, Вычислитель.

— Собираетесь?

— Нет, Вычислитель.

— А не мешало бы. Это расширит ваш кругозор. Может быть, тогда вас меньше станут занимать детали женского туалета или чьи-то воображаемые интимные отношения.

Задыхаясь от ярости, Харлан выскочил из кабинета.

Вылазки в 482-е с каждым днём давались Харлану всё труднее, хотя их продолжительность пока не превышала двух часов. Его душевное равновесие было поколеблено, и причиной тому был Финжи с его непрошеными циничными советами относительно союзов с Временницами.

Союзы существовали. Это ни для кого не было секретом. Вечность сознавала необходимость компромисса с природными инстинктами человека (сама эта фраза звучала для Харлана омерзительно), но ограничения, связанные с выбором любовницы, лишали компромисс даже тени романтики и свободы. А немногим счастливчикам, удостоившимся разрешения, рекомендовалось держать язык за зубами, во-первых, из соображений приличия, а во-вторых, дабы не вызывать зависти большинства.

Среди Вечных низшего ранга, особенно среди Работников, постоянно ходили полузавистливые, полунегодующие слухи о женщинах, выкрадываемых из Времени. В качестве героев подобных историй молва обычно называла Вычислителей и Расчётчиков. Только они были способны определить, какая из женщин может быть похищена без риска вызвать серьёзное Изменение Реальности.

Менее лакомой пищей для языков служили не столь сенсационные сплетни, связанные с кухарками и горничными, которых каждый Сектор нанимал на определённый срок в своём Столетии (при благоприятных пространственно-хронологических данных) для приготовления пищи, уборки и прочей грязной работы.

Но взять женщину из Времени «в секретарши», да ещё такую женщину, как Нойс, — со стороны Финжи это было прямым издевательством над теми идеалами, ради которых была создана и существовала Вечность.

Несмотря на мелкие уступки человеческой природе, на которые Вечные шли, будучи людьми практичными, идеалом Вечного по-прежнему оставался человек, отрекающийся от всех радостей жизни и ставящий перед собой одну только цель — улучшение Реальности, увеличение суммы человеческого счастья. (Харлану нравилось думать, что Вечность похожа в этом отношении на средневековые монастыри.)

Ночью Харлану приснилось, как он рассказывает обо всём Твисселу, и Твиссел, идеальнейший из Вечных, содрогается от ужаса и отвращения. Ему снилось, как он с жёлтой нашивкой Вычислителя на плече наводит порядок в Секторе и великодушно направляет разжалованного, поверженного в прах Финжи в Работники. Ему снилось, что Твиссел сидит рядом с ним и с восхищённой улыбкой рассматривает составленную им новую схему организации — чёткую, последовательную, без единого изъяна. Ему снилось, как он вызывает Нойс Ламбент и просит её размножить копии.

Однако Нойс Ламбент явилась к нему во сне обнажённой, и Харлан проснулся в холодном поту, дрожащий и пристыженный.

Как-то он повстречался с Нойс в коридоре и, опустив глаза, посторонился, чтобы дать ей дорогу. Но девушка остановилась прямо перед ним и глядела на него в упор так, что ему поневоле пришлось поднять глаза и встретить её взгляд. Она показалась ему ярким цветком; до него донёсся слабый запах её духов.

— Вас зовут Техник Харлан, не правда ли? — спросила она.

Первым его побуждением было грубо осадить её, оттолкнуть, но потом он подумал, что она, собственно, ни в чём не виновата. К тому же оттолкнуть её — значило прикоснуться к ней.

— Да, — сухо кивнул он в ответ.

— Я слышала, что вы крупный специалист по нашему Времени.

— Я бывал в нём.

— Как бы я хотела узнать, что вы думаете о нас!

— Я очень занят. У меня нет ни одной свободной минуты.

— О, Техник Харлан, так уж и ни одной?..

Её улыбка была обворожительна.

Хриплым шёпотом Харлан произнёс:

— Проходите, прошу вас. Или дайте пройти мне. Прошу вас.

Она медленно двинулась прочь, и от плавного покачивания её бёдер у Харлана закружилась голова и кровь хлынула к щекам.

Он разозлился на неё за то, что она смутила его, разозлился на себя за своё смущение, но более всего, по каким-то таинственным причинам, он разозлился на Финжи.

Финжи вызывал к себе Харлана в конце второй недели. По длине и сложности рисунка лежавшей на столе перфоленты Харлан догадался, что на этот раз речь пойдёт не о получасовой прогулке во Время.

— Присаживайтесь, Харлан, и просмотрите, пожалуйста, своё задание, — сказал Финжи, — нет, не визуально. Воспользуйтесь дешифратором.

Слегка приподняв брови, Харлан с безразличным видом вставил ленту в щель аппарата. По мере того как она медленно вползала внутрь, на молочно-белом прямоугольнике экрана появлялись слова.

Где-то посередине Харлан вдруг резким движением выключил дешифратор и выдернул ленту с такой силой, что она разорвалась пополам.

— У меня есть запасной экземпляр, — спокойно произнёс Финжи.

Но Харлан продолжал держать обрывки двумя пальцами вытянутой руки с таким видом, словно боялся, что они вот-вот взорвутся.

— Вычислитель Финжи, этого не может быть, здесь какая-то ошибка. Поселиться почти на неделю в доме этой женщины — нет, невозможно.

Финжи поджал губы.

— Этого требует Инструкция. Впрочем, если ваши отношения с мисс Ламб…

— Никаких отношений, — с жаром прервал его Харлан.

— Положим, дыма без огня не бывает. В создавшейся ситуации я даже готов в виде исключения объяснить вам некоторые аспекты стоящей перед нами проблемы.

Харлан сидел неподвижно, но мысли одна за другой вихрем проносились в его мозгу. Из одной только профессиональной гордости ему следовало отказаться от всяких объяснений. Наблюдатели (или Техники) делали своё дело, не задавая вопросов. В обычных обстоятельствах Вычислителю и в голову бы не пришло что-то объяснять.

Но сейчас обстоятельства были не совсем обычными, Харлан выразил недовольство присутствием так называемой «секретарши». Финжи боится, что он может донести на него.

«Бежит виновный, хоть погони нет», — со злорадным удовлетворением подумал Харлан, пытаясь припомнить, где он вычитал эту фразу.

Тактику Финжи было нетрудно разгадать. Поместив Харлана в дом этой женщины, он сможет в случае необходимости выдвинуть против него любые контробвинения и тем самым избавиться от опасного свидетеля.

Что ж, послушаем, под каким благовидным предлогом Финжи хочет заставить его провести неделю в доме Нойс. Харлан приготовился слушать, почти не скрывая своего презрения.

— Как вам известно, — начал Финжи, — многие Столетия знают о существовании Вечности. Они полагают, что мы занимаемся межвременной торговлей и видят в этом нашу главную цель, что нам только на руку. Кроме того, ходят слухи, что мы должны предотвратить грозящую человечеству катастрофу. Разумеется, это не больше, как суеверие, но поскольку оно более или менее соответствует истине, то неплохо, что оно существует. Многие поколения людей черпают в нём спокойствие и уверенность в своём будущем. Вам это понятно?

Харлан молча кивнул. Неужели этот тип принимает меня за Ученика, подумал он.

— Существуют, однако, вещи, о которых Времянам ни в коем случае не следует знать. И в первую очередь — о том, как мы в случае необходимости изменяем Реальность. Потеря уверенности в завтрашнем дне привела бы к самым ужасным последствиям. Мы всегда стремились вычеркнуть из Реальности любую мелочь, которая могла бы заронить у Времян хотя бы смутное подозрение относительно нашей истинной деятельности.

Тем не менее в каждом Столетии то и дело зарождаются не такие опасные, но всё же нежелательные поверья относительно Вечности. Как правило, они возникают среди правящих классов, то есть в той группе людей, которая чаще сталкивается с нами и одновременно оказывает наибольшее влияние на так называемое общественное мнение.

Финжи сделал паузу, словно ожидая реплики или вопроса, но Харлан упорно молчал.

— С тех пор как приблизительно год назад… ммм, биогод назад, произошло Изменение Реальности 433–486, серийный номер Ф-2, — продолжал Финжи, — появились признаки возникновения подобного нежелательного для нас поверья. Я решил его уничтожить, рассчитал соответствующее Изменение и представил свои рекомендации Совету Времён. Однако Совет считает, что я исхожу из предпосылок, вероятность которых очень мала, и требует, чтобы мои исходные данные были бы подтверждены прямым Наблюдением. Я уже говорил вам, что Наблюдение связано с крайне щекотливыми обстоятельствами. По этой причине я попросил направить в моё распоряжение именно вас, и по этой же причине Вычислитель Твиссел согласился удовлетворить мою просьбу. Следующим моим шагом было найти аристократку, которая бы мечтала о работе в Вечности. Я сделал её своей секретаршей и находился с ней в тесном контакте, чтобы выяснить, насколько она пригодна для наших целей…

«Вот уж воистину в „тесном контакте“!» — подумал Харлан, и снова его гнев был направлен не столько против Нойс, сколько против самого Финжи.

— По всем признакам она нам подходит. Сейчас она будет возвращена в её Время. Поселившись в её доме, вы сможете без труда изучить жизнь людей её круга. Надеюсь, вы теперь понимаете, почему она находилась здесь и почему вам необходимо прожить несколько дней в её доме?

— Уверяю вас, я всё отлично понимаю, — не скрывая иронии, ответил Харлан.

— Значит, вы принимаете моё поручение?

Харлан вышел из кабинета в самом воинственном настроении. Финжи не удастся провести его. Ещё неизвестно, кто кого оставит в дураках.

И, конечно, только предвкушение грядущего поединка и твёрдая решимость перехитрить Финжи были причиной того радостного возбуждения, которое охватило Харлана при мысли о предстоящей вылазке в 482-е.

Только это и ничто другое.

Глава 5 НОЙС

От тихого и безлюдного поместья Нойс Ламбент было рукой подать до одного из крупнейших городов Столетия. Харлан хорошо знал этот город, намного лучше, чем любой из его многочисленных обитателей. Работая Наблюдателем, он посетил в нём каждый квартал и каждое десятилетие.

Он знал город не только в Пространстве, но и во Времени. Он представлял его себе как единое целое, как живущий и развивающийся организм с его взлётами и падениями, радостями и печалями. Сейчас ему предстояло прожить в этом городе неделю — краткое мгновенье в долгой жизни существа из бетона и стали.

В этот раз исследования Харлана были посвящены «периэйцам» — самым богатым и влиятельным гражданам города, которые заправляли в нём всеми делами, однако сами предпочитали жить в своих загородных имениях — вдали от городского шума и суеты.

482-е было отнюдь не единственным Столетием с резкими контрастами бедности и богатства. Социологи объясняли это явление при помощи специального уравнения. Хотя Харлан и не владел социальной математикой, ему было известно, что 482-е находится на самой грани допустимого. Социологи морщились, важно покачивали головами и жаловались, что если новые Изменения не улучшат положения дел, то потребуются самые «тщательные Наблюдения».

Хотя Вечные на словах ратовали за социальную справедливость, им казался привлекательным праздный и утончённый образ жизни привилегированного сословия, которое — в лучшую свою пору — покровительствовало искусствам и наукам и всегда обладало такими прекрасными и изысканными манерами. И пока загнивание культуры не становилось совершенно очевидным, Вечные предпочитали закрывать глаза на отклонения от равномерного распределения благ и занимались исправлением менее привлекательных периодов истории.

Незаметно для Харлана его отношение к 482-му Столетию сделалось более терпимым. Его прежние ночёвки во Времени обычно проходили в гостиницах, расположенных в беднейших кварталах города, в трущобах, где приезжему было легко остаться незамеченным, где одним человеком больше или меньше — ровно ничего не значило, и где присутствие Наблюдателя не грозило обрушить карточный домик Реальности. Однако порой и это было небезопасным, и тогда Харлану приходилось ночевать где-нибудь в поле под живой изгородью. У него даже вошло в привычку всегда держать на примете изгородь, реже других посещаемую по ночам фермерами, бродягами или бездомными собаками.

Но сейчас Харлан попал в обстановку утончённого комфорта, и он нежился в постели, сделанной из вещества, пропитанного силовым полем, — особый сплав вещества и энергии. Подобная штука была редкостью, хотя в длиннойцепи Столетий она встречалась чаще, чем чистое силовое поле. Во всяком случае, постель была на редкость удобной — недаром такую роскошь могли себе позволить только самые богатые люди, — она принимала форму тела, словно гипсовая отливка, и была твёрдой, пока лежишь неподвижно, но поддавалась при малейшем движении. «Да, недурно живут аристократы», — размышлял Харлан.

Уже засыпая, он вспомнил о Нойс.

Ему снилось, что он заседает в Совете Времён и, положив на стол скрещенные руки, глядит вниз на маленького, крохотного Финжи, а тот, дрожа от страха, выслушивает приговор, обрекающий его на вечное Наблюдение в одном из неизвестных Столетий где-то далеко-далеко в будущем. Харлан сурово читает беспощадный приговор, а справа от него сидит Нойс Ламбент. Вначале он её не заметил, но теперь он всё чаще и чаще искоса поглядывает на девушку, и в голосе его уже нет прежней уверенности.

Неужели её никто не видит? Члены Совета смотрят куда-то вдаль, и только Твиссел улыбается Харлану, глядя сквозь Нойс, словно её не существует.

Харлан приказывает ей уйти, но слова застывают у него на губах. Он хочет оттолкнуть её, но руки наливаются свинцом, и он не в силах поднять их.

Финжи начинает смеяться… громче… громче…

…И вдруг он понимает, что это смеётся Нойс.

Харлан открыл глаза и несколько секунд с ужасом глядел на девушку, прежде чем вспомнил, где он находится и как он сюда попал. Комната была залита ярким солнечным светом.

— Вам приснилось что-нибудь нехорошее? — спросила Нойс. — Вы громко стонали во сне и колотили по подушке.

Харлан промолчал.

— Ванна готова. И одежда тоже. Я принесла вам приглашение на сегодняшний вечер. Как странно снова вернуться к прежней жизни после такого долгого пребывания в Вечности!

Её словоохотливость встревожила Харлана.

— Надеюсь, вы никому не сказали, кто я?

— Ну что вы, конечно, нет.

Конечно, нет! Финжи должен был позаботиться о такой мелочи и сделать ей внушение под наркозом. Но Вычислитель мог посчитать меры предосторожности излишними. Ведь он находился в «тесном контакте» с нею.

Эта мысль была ему неприятна.

— Я прошу вас как можно реже беспокоить меня, — раздражённо проговорил он.

Нойс нерешительно посмотрела на него и вышла. В мрачном расположении духа Харлан принял ванну и оделся. Предстоящий вечер не сулил ему особых развлечений. Ему придётся избегать разговоров и держаться как можно неприметнее. Большую часть вечера он проведёт, «подпирая стенку» в каком-нибудь дальнем углу. Но от его глаз и ушей не должны будут ускользнуть ни один жест, ни одно слово.

Обычно он не задумывался, какую цель преследуют его наблюдения. Ещё на школьной скамье он усвоил, что Наблюдателю не полагается знать, зачем он послан и какие выводы будут сделаны из его донесений. Любые размышления приводят к предвзятым идеям; любое знание автоматически искажает видение мира, и никакие попытки сохранить объективность ему уже не помогут.

Но сейчас неведение раздражало и беспокоило. В глубине души Харлан был уверен, что наблюдать нечего и что Финжи в каких-то своих целях просто вертит им словно куклой.

Свирепо посмотрев на своё объёмное изображение, воссозданное Отражателем на расстоянии вытянутой руки, он пришёл к выводу, что яркие, тесно облегающие одежды делают его смешным.

Харлан уже заканчивал завтрак, принесённый ему роботом, когда в комнату ворвалась Нойс Ламбент.

— Техник Харлан, — воскликнула она, задыхаясь от быстрого бега, — сейчас июнь!

— Не называйте меня здесь так, — строго предупредил Харлан. — Ну и что с того, что сейчас июнь?

— Но ведь я поступила на работу… — она нерешительно замялась, — туда в феврале, а это было всего месяц назад.

Харлан сдвинул брови.

— Какой теперь год?

— О, год правильный.

— Вы уверены?

— Совершенно. А что, произошла ошибка?

У неё была раздражающая манера разговаривать, стоя почти вплотную к нему, а лёгкая шепелявость (свойственная, впрочем, всем её современникам) делала её речь похожей на лепет очень маленького и беспомощного ребёнка.

Харлан решительно отстранился. Его не возьмёшь кокетством.

— Никакой ошибки нет. Вас поместили в этот месяц, потому что так надо. Фактически вы всё это время прожили здесь.

— Но как это может быть? — она испуганно посмотрела на него. — Я ничего не помню. Разве я раздваивалась?

Пожалуй, Харлану не следовало бы так раздражаться. Но как он мог объяснить ей существование микроизменений, вызываемых любым передвижением во Времени, которые меняли судьбу человека без существенных последствий для Столетия в целом. Даже Вечные порой путали микроизменения с Изменениями Реальности.

— Вечность знает, что делает. Не задавайте ненужных вопросов, — произнёс он с такой важностью, словно сам был Старшим Вычислителем и лично решил, что июнь самый подходящий месяц в году и микроизменение, вызванное скачком через три месяца, не может развиться в Изменение.

— Но ведь я потеряла три месяца жизни, — не унималась Нойс.

Харлан вздохнул.

— Ваши передвижения во Времени не имеют никакого отношения к вашему биологическому возрасту.

— Так я потеряла или не потеряла?

— Что именно?

— Три месяца жизни.

— Клянусь Вечностью, женщина, я же вам ясно говорю, что вы не можете потерять ни секунды. Это невозможно. — Последние слова он почти прокричал.

Нойс испуганно отступила назад и вдруг захихикала:

— Ой, какое у вас смешное произношение! Особенно когда вы сердитесь.

Она вышла.

Харлан растерянно смотрел ей вслед. Почему смешное? Он говорит на языке пятидесятого тысячелетия не хуже любого Наблюдателя в их Секторе. Даже лучше.

Глупая девчонка!

Он вдруг обнаружил, что снова стоит у Отражателя, глядя на своё изображение, а изображение, нахмурив брови, глядит на него. Разгладив морщины на лбу, он подумал: «Красивым меня не назовёшь. Глаза маленькие, подбородок квадратный, уши торчат».

Никогда прежде он не задумывался над такими вещами, но сейчас ему неожиданно пришло в голову, что, наверно, приятно быть красивым.

Поздно ночью на свежую память Харлан дополнял записанные им разговоры своими заметками. Как всегда в таких случаях, он работал с молекулярным фонографом, изготовленным в 55-м Столетии. Это был маленький, не больше мизинца, ничем не примечательный цилиндрик, окрашенный в неброский тёмно-коричневый цвет. Его легко было спрятать в манжету, карман или подкладку в зависимости от стиля одежды или же привесить к поясу, пуговице или браслету.

Но, где бы и как бы он ни был спрятан, имея его при себе, можно было записать свыше двадцати миллионов слов на каждом из трёх его молекулярных уровней. Крохотные наушники и микрофон, соединённые с фонографом волновой связью, позволяли слушать и говорить одновременно.

Вслушиваясь в каждый звук, произнесённый за несколько часов «вечеринки», Харлан диктовал свои заметки, которые записывались на втором уровне. Здесь он описывал свои впечатления, давал пояснения и комментарии. Позднее он воспользуется этим же фонографом, чтобы на третьем уровне записать своё донесение в виде сжатой квинтэссенции фактов и комментариев.

Неожиданно в комнату вошла Нойс Ламбент. Харлан демонстративно снял микрофон и наушники, вставил их внутрь цилиндрика, вложил его в футляр и резко захлопнул крышку.

— За что вы так невзлюбили меня? Почему вы злитесь? — кокетливо спросила Нойс. Её руки и плечи были обнажены; мягкий пенолон, окутывавший её талию и длинные ноги, светился слабым мерцающим светом.

— Я совсем не злюсь. И вообще я не испытываю к вам никаких чувств.

В эту минуту он был совершенно искренен.

— Разве можно так поздно работать? Вы, наверно, устали?

— Я не могу работать, пока вы здесь, — брюзгливо ответил Харлан.

— У-у-у, злючка! За весь вечер вы даже слова мне не сказали.

— Я ни с кем не разговаривал. Меня сюда прислали не для болтовни. — Всем своим видом он показывал, что ждёт её ухода.

— Не сердитесь на меня. Лучше выпейте. Я следила за вами и видела, как вам понравился наш напиток. Но один бокал — это так мало. Особенно если вы хотите ещё работать.

Из-за её спины появился маленький робот с бокалом на подносе и плавно заскользил к Харлану.

За ужином Харлан ел умеренно, но перепробовал почти все блюда. Они были знакомы ему по прежним Наблюдениям, но раньше он всегда воздерживался от них, ограничиваясь дегустацией крохотных кусочков с исследовательской целью. С большой неохотой он вынужден был сознаться, что ему понравились эти кушанья, понравился пенистый светло-зелёный, чуть пахнущий мятой напиток (не алкогольный, действующий как-то иначе), который пользовался среди гостей большим успехом. Два биогода назад, до последнего Изменения Реальности, этого напитка не существовало.

Он взял бокал и поблагодарил Нойс кивком головы.

Интересно всё-таки, почему Изменение Реальности, которое практически никак не сказалось на жизни Столетия, принесло с собой новый напиток? Впрочем, что толку задавать подобные вопросы — ведь он не Вычислитель.

И кроме того, даже самые подробные вычисления никогда не смогут устранить все неопределённости, учесть все случайные эффекты. Иначе для чего нужны были бы Наблюдатели?

Он и Нойс были одни во всём доме. Вот уже два десятилетия, как роботы вытеснили живых слуг, и мода на них сохранится ещё лет десять.

Конечно, с точки зрения Нойс и её современников, в том, что они остались вдвоём, не было ничего «непристойного»; женщина этой эпохи наслаждалась полной экономической независимостью и при желании могла стать матерью, не зная тягот беременности.

И всё же Харлану было неловко.

Девушка лежала на софе, опершись на локоть. Узорное покрывало софы податливо прогибалось под ней, словно с жадностью обнимая её тело. Её прозрачные туфельки были сброшены, и под мягким пенолоном было видно, как она сгибает и разгибает пальцы ног, точно игривый котёнок, выпускающий и прячущий свои коготки.

Она встряхнула головой, и её чёрные волосы, уложенные в форме причудливой башенки, неожиданно освободились от того, что их удерживало, и заструились по её обнажённым плечам, которые показались Харлану ещё белее и очаровательнее.

— Сколько вам лет?

Голос её звучал лениво и томно.

Отвечать на этот вопрос не следовало ни в коем случае.

Не её это дело. Вежливо, но твёрдо он должен был сказать: «Позвольте мне продолжать мою работу». Вместо этого он вдруг услышал своё невнятное бормотание:

— Тридцать два.

Он имел в виду биогоды, разумеется.

— Я моложе вас. Мне двадцать семь. Как жаль, что скоро я буду выглядеть старше вас! Ещё немного, и я стану старухой, а вы останетесь всё таким же, как сейчас. Скажите, неужели вам нравится ваш возраст? Почему бы вам не скинуть несколько лет?

— О чём это вы?

Харлан потёр рукой лоб.

— Вы никогда не умрёте, — тихо сказала она, — ведь вы Вечный.

Что это, вопрос или утверждение?

— Вы с ума сошли, — ответил он, — мы старимся и умираем, как все люди.

— Рассказывайте, — протянула они низким насмешливым голосом.

Как мелодично звучал в её устах язык пятидесятого тысячелетия, всегда казавшийся Харлану грубым и неприятным! Впрочем, может быть, полный желудок и напоенный ароматом воздух притупили его слух?

— Вы можете побывать во всех Временах, вам доступны все места на Земле. Я так мечтала работать в Вечности. Сколько пришлось ждать, пока мне разрешили. Я всё надеялась, что меня тоже сделают Вечной, и вдруг я узнала, что там одни лишь мужчины. Некоторые из них не хотели разговаривать со мной только потому, что я женщина. Вот вы, например, — вы даже не смотрели на меня.

— Мы все так заняты, — растерянно пробормотал Харлан, — у меня минуты свободной не было.

Он безуспешно пытался сопротивляться состоянию довольства и покоя, которое всё сильнее овладевало им.

— А почему среди Вечных нет женщин?

Харлан не доверял себе настолько, чтобы ответить на этот вопрос. Да и что он мог сказать? Что члены Вечности подбирались очень тщательно и осторожно. Что они должны были удовлетворять по крайней мере двум условиям: во-первых, обладать необходимыми способностями, и, во-вторых, их изъятие из Времени не должно было вредно отразиться на Реальности.

Реальность! Этого слова в разговорах с Времянами следовало избегать любой ценой. Комната медленно поплыла перед ним, и он прикрыл глаза, пытаясь остановить её вращение.

Сколько блестящих кандидатур осталось нетронутыми во Времени только потому, что изъятие их означало бы, что кто-то не родится, не умрёт, не женится, и последствия будут настолько ужасны, что Совет Времён никак не мог этого допустить.

Разве можно было посвятить её в эти сокровеннейшие тайны Вечности? Конечно, нет. Разве можно было рассказать ей, что женщины почти никогда не удовлетворяли поставленным условиям, потому что по каким-то недоступным его пониманию причинам — может быть, Вычислители и понимали их, но он — нет — изъятие женщины из Реальности влекло за собой в сотни раз худшие последствия, чем изъятие мужчины.

Мысли смешались в голове у Харлана; они разбегались, кружились и снова сплетались в странные, нелепые и чем-то забавные образы. Улыбающееся лицо Нойс было совсем близко. Её голос доносился до него, как лёгкое дуновение ветерка:

— Ох уж эти мне Вечные! Все вы такие таинственные. Даже слово боитесь вымолвить. Сделай меня Вечной.

Её слова сливались в его мозгу в одну неумолкающую музыкальную ноту.

Больше всего на свете ему хотелось сказать ей: «Послушайте, красотка, Вечность не забава и не развлечение для скучающих особ. Мы работаем дни и ночи. Мы осуществляем величайшую миссию. Мы изучаем до малейших подробностей все Времена с основания Вечности и до последних дней рода человеческого и рассчитываем неосуществлённые возможности, а число их бесконечно, но среди них нам надо отыскать самые лучшие, а затем мы ищем момент Времени, когда ничтожное действие превратит эту возможность в действительность, но и лучшая действительность не предел, и мы снова ищем новые возможности, и так без конца, с тех пор, как в далёком Первобытном 24-м веке Виккор Маллансон открыл Темпоральное поле, после чего стало возможным основать Вечность в 27-м, таинственный Маллансон, который взялся неведомо откуда и практически основал Вечность… и новые возможности… и так без конца… по кругу… вечно… снова и снова…»

Он потряс головой, но мысли по-прежнему неслись вихрем, их сочетания становились всё причудливее и фантастичнее, и вдруг безумная догадка ослепительной вспышкой взорвалась в его мозгу… и погасла.

Он пытался ухватиться за это мгновенье, как за соломинку, но её унесло течением.

Мятный напиток?

Нойс была уже совсем рядом, так близко, что лицо её казалось ему светящимся туманным облаком. Он чувствовал лёгкое прикосновение её волос к своим щекам, теплоту её дыхания. Он должен был отодвинуться, встать, уйти, но — странно, почти невероятно, — ему не хотелось отодвигаться.

— Если бы я стала Вечной… — шептала она так тихо, что удары его сердца почти заглушали слова.

Её влажные губы были слегка приоткрыты.

— Сделай меня Вечной!..

Он пытался понять смысл её слов, но внезапно они потеряли для него всякое значение. Мир исчез в языках пламени.

Кто он? Эндрю Харлан или кто-то другой? Где он? Во сне? Наяву?

Всё, что с ним произошло, вовсе не было таким отталкивающим и ужасным, как представлялось ему прежде. И это явилось для него пугающим и радостным откровением.

А потом она прильнула к нему, ласково и нежно улыбаясь одними глазами, а он, задыхаясь и дрожа от непривычного счастья, неумело гладил её влажные чёрные волосы.

Всё переменилось. Она уже не была для него прежней Нойс Ламбент, женщиной со своей отдельной, непонятной ему жизнью. Странным и неожиданным образом она сделалась частью его самого.

Случившееся не было предусмотрено Инструкцией, но Харлан не испытывал ни малейших угрызений совести. Только мысль о Финжи пробудила в нём сильное чувство. Он упивался своим торжеством!

В эту ночь Харлан долго не мог уснуть. Головокружение прошло, бездумная лёгкость постепенно рассеялась, но ощущение необычности происходящего никак не покидало его. В первый раз за всю свою сознательную жизнь он лежал в постели с женщиной.

Он слышал тихое дыхание Нойс; смутное мерцание стен и потолка позволяло различить рядом её силуэт. Он мог бы даже коснуться её тела — стоило только протянуть руку, — но он не смел пошевелиться, боясь разбудить её.

Он с испугом подумал: а вдруг он сам и всё, что было между ними, только сон, её сон, и ему стало страшно, что она может проснуться и всё исчезнет.

Что за странная мысль — словно она отбилась от фантастического хоровода, кружившегося недавно в его мозгу…

Эти безумные мысли, порождённые необузданной фантазией, лежащие за гранью рассудка, как они пришли ему в голову? Он попытался припомнить их и не смог. И внезапно стремление вернуть эти мысли поглотило его без остатка, сделалось для него важнее всего на свете. Хотя он и не помнил никаких подробностей, им овладела твёрдая уверенность, что на какое-то мгновенье ему открылось нечто очень важное.

Он не помнил, в чём заключалась его догадка, но его охватило то ощущение лёгкости, какое бывает у человека в полусне, когда мозг не скован логикой и внутреннему взору открываются недоступные наяву перспективы.

Даже мысли о спящей рядом с ним девушке отодвинулись на второй план.

«Если бы мне только удалось ухватиться за ниточку, — размышлял он, — я думал о Реальности и Вечности… да, и ещё о Маллансоне и Купере…»

Он вдруг замер. Почему он вспомнил об Ученике? При чём тут Купер? Он не думал о нём тогда.

Но в таком случае почему эта мысль пришла ему в голову сейчас?

Харлан сдвинул брови. Что скрывается за всем этим? Что именно пытается он понять? Откуда в нём это непреодолимое стремление что-то вспомнить?

Он похолодел, потому что эти вопросы озарили всё вокруг слабым отсветом недавней вспышки, и он уже почти вспомнил.

Он лежал, затаив дыхание, боясь спугнуть рождающуюся в нём мысль. Пусть она придёт сама.

Пусть придёт сама!

В тишине ночи, и без того уже ставшей самой важной и значительной в его жизни, к нему пришла невероятная догадка, которую в другой, менее безумный миг он отбросил бы без всяких колебаний.

Он дал этой мысли расцвести и созреть, пока она не объяснила ему сотни странных и непонятных вещей, которые иначе оставались просто странными и непонятными.

После возвращения в Вечность ему придётся ещё многое расследовать и проверить, но в глубине души он был уже совершенно убеждён, что разгадал страшную тайну, которую ему никак не полагалось знать.

Тайну, от которой зависело существование Вечности!

Глава 6 РАСЧЁТЧИК

С этой памятной для Харлана ночи прошёл биомесяц. Но сейчас по обычному счёту Времени его отделяли от неё почти двести тысяч лет. Он находился в Секторе 2456-го Столетия, пытаясь с помощью лести, уговоров и неприкрытого шантажа выведать участь, уготованную Нойс Ламбент в новой Реальности.

Его поведение было грубейшим нарушением профессиональной этики, хуже того, оно граничило с преступлением. Харлана это не трогало. В своих собственных глазах он давно уже стал преступником. Было бы просто глупо скрывать от себя этот очевидный факт. Новое преступление уже ничего не меняло, зато в случае удачи он выигрывал многое.

И вот в результате всех этих жульнических махинаций (ему даже в голову не пришло подыскать более мягкое выражение) он стоял у выхода из Вечности перед незримой завесой Темпорального поля, отделявшей его от 2456-го. Выйти из Вечности в обычное Время было неизмеримо сложнее, чем пройти через ту же завесу в Колодец Времени. Необходимо было с очень высокой точностью установить на шкалах приборов координаты соответствующей точки земной поверхности и требуемого момента времени. Но, несмотря на огромное внутреннее напряжение, Харлан работал с лёгкостью и уверенностью, говорящими о большом опыте и природном таланте.

Он оказался в машинном зале космолёта. Совсем недавно он вместе с Социологом изучал этот зал на экране Хроноскопа. Вой, конечно, сидит сейчас у этого же экрана, наблюдая в полной безопасности, как Техник совершает свой Акт Воздействия.

Харлан не спешил. Зал будет пуст 156 минут. Правда, его пространственно-хронологическая Инструкция разрешала ему использовать только 110 минут, оставшиеся 46 минут представляли собой обычный сорокапроцентный «запас». «Запас» давался на случай крайней необходимости, но пользоваться им не рекомендовалось.

«Пожиратели запасов» недолго оставались Специалистами.

Впрочем, Харлан собирался пробыть во Времени не более двух минут. Наручный генератор Поля окружал его облаком Биовремени — образно выражаясь, эманацией Вечности — и защищал от любых последствий Изменения Реальности. Сделав шаг вперёд, Харлан снял с полки маленький ящичек и переставил его на заранее выбранное место на нижней полке.

Вернуться после этого в Вечность было для него таким же обыденным делом, как войти в комнату через дверь. Постороннему зрителю в этот момент показалось бы, что Харлан попросту исчез.

Маленький ящичек лежал теперь на новом месте. Ничто не выдавало его роли в судьбах мира. Несколько часов спустя капитан космолёта протянет за ним руку и не найдёт его. Полчаса уйдут на розыски, а тем временем сломается двигатель, и капитан потеряет самообладание. В порыве гнева он решится на поступок, от которого воздержался в предшествующей Реальности. В результате важная встреча не состоится; человек, который должен был умереть, проживёт годом дольше; другой же, наоборот, умрёт несколько раньше.

Эти Возмущения, словно круги на воде, будут распространяться всё шире и шире, пока не достигнут максимума в 2481-м столетии, через двадцать пять веков после Акта Техника. Затем интенсивность Изменения пойдёт на убыль. Теоретически оно никогда не станет равным нулю, даже через миллионы лет, но уже через пятьдесят Столетий его нельзя будет обнаружить никакими Наблюдениями. С практической точки зрения этот срок можно считать верхней границей.

Разумеется, Времяне даже не подозревали о случившемся. Изменения затрагивали не только материальные объекты, но и мозг человека, его память, и только Вечные взирали со стороны на происходящие перемены.

Социолог Вой, не отрываясь, глядел на голубой экран, где ещё недавно была видна кипучая, суетливая жизнь космического порта. Даже не повернув к Харлану головы, он пробормотал несколько слов, которые при большом желании можно было принять за приветствие.

На экране произошли разительные перемены. Исчезли блеск и величие; жалкие развалины ничем не напоминали прежних грандиозных сооружений. От космолётов остались только ржавые обломки. Людей нигде не было видно.

Харлан позволил себе на мгновенье улыбнуться одними уголками губ. Да, это действительно была МОР — Максимальная ожидаемая реакция. Всё совершилось сразу. Вообще говоря, Изменение не обязательно происходило немедленно вслед за Актом Воздействия. Если соответствующие расчёты проводились небрежно или слишком приближённо, приходилось ждать (по биологическому времени) часы, дни, иногда недели. Только после того, как были исчерпаны все степени свободы, возникала новая Реальность; пока оставалась хотя бы ничтожная вероятность взаимоисключающих действий, Изменения не было.

Собственное мастерство служило для Харлана неиссякаемым источником гордости и тщеславия: если он сам выбирал МНВ и своей рукой совершал Акт Воздействия, то степени свободы исчерпывались сразу, и Изменение наступало незамедлительно.

— Как они были прекрасны! — грустно произнёс Вой.

Эта фраза больно кольнула Харлана; ему показалось, что она умаляет красоту и совершенство его работы.

— А по мне, хоть бы их и вовсе не было!

— Да?

— А что в них толку? Увлечение космосом никогда не длится больше тысячи, ну, двух тысяч лет. Затем оно приедается. Люди возвращаются на Землю; колонии на других планетах чахнут и вымирают. Проходит четыре-пять тысячелетий, и всё начинается сначала, чтобы вновь прийти к бесславному концу. Бесполезная, никому не нужная трата средств и сил.

— А вы, оказывается, философ, — сухо сказал Вой.

Харлан почувствовал, что краснеет. Все они хороши! Бессмысленно даже разговаривать с ними, подумал он и сердито буркнул, меняя тему разговора:

— Что слышно у Расчётчика?

— А именно?

— Не пора ли поинтересоваться, как у него идут дела? Может быть, он уже получил ответ?

Социолог неодобрительно поморщился, как бы осуждая подобную нетерпеливость. Вслух он сказал:

— Пройдёмте к нему. Я провожу вас.

Табличка на дверях кабинета возвещала, что Расчётчика зовут Нерон Фарук. Это имя поразило Харлана своим сходством с именами двух правителей, царствовавших в районе Средиземного моря в Первобытную эпоху (еженедельные занятия с Купером сильно углубили его познания в Первобытной истории).

Однако, насколько Харлан мог судить, Расчётчик не был похож ни на одного из этих правителей. Он был худ как скелет; нос с высокой горбинкой был туго обтянут кожей. Нажимая лёгкими движениями длинных узловатых пальцев на клавиши Анализатора, он напоминал Смерть, взвешивающую на своих весах людскую судьбу.

Харлан почувствовал, что он не в силах взгляда оторвать от Анализатора. Эта машинка была сердцем Расчёта Судьбы, а также его плотью, кровью, мышцами и всем прочим. Стоит только ввести в неё матрицу Изменения Реальности и необходимые данные человеческой биографии, нажать вот эту кнопку, и она захихикает в бесстыдном веселье, а затем через минуту или через день выплюнет из себя длинную ленту с описанием поступков человека в новой Реальности, аккуратно снабдив каждый поступок ярлычком его вероятности.

Вой представил Харлана. Фарук, не скрывая отвращения, взглянул на эмблему Техника и ограничился сухим кивком головы.

— Ну как, уже рассчитали судьбу этой молодой особы? — небрежно спросил Харлан.

— Ещё нет. Как только кончу, я пошлю вам специальное извещение.

Фарук был одним из тех, у кого неприязнь к Техникам выливалась в открытую грубость.

— Спокойнее, Расчётчик, — укоризненно проговорил Вой.

У Фарука были белёсые ресницы и бесцветные брови, отчего лицо его напоминало череп. Сверкнув глазами на Харлана — казалось, они поворачиваются в пустых глазницах, — он проворчал:

— Загубили уже электрогравитацию?

— Вычеркнули из Реальности, — кивнул Вой.

Беззвучно, одними губами Фарук произнёс несколько слов. Скрестив руки на груди, Харлан в упор посмотрел на Расчётчика. Тот смущённо поёрзал на стуле и в замешательстве отвернулся. «Понимает, что и сам не без греха», — злорадно подумал Харлан.

— Послушайте, — обратился Фарук к Социологу, — раз уж вы здесь, объясните, что мне делать с этим ворохом запросов на противораковую сыворотку? Сыворотка есть не только в нашем Столетии. Почему все запросы адресуют только нам?

— Другие Столетия загружены не меньше. Вы это прекрасно знаете.

— Так пусть, Время их побери, вообще прекратят присылать запросы!

— Интересно, как мы можем их заставить?

— Легче лёгкого. Пусть Совет Времён перестанет с ними цацкаться.

— Я не командую в Совете.

— Зато вы вертите стариком.

Харлан машинально, без особого интереса прислушивался к разговору. По крайней мере это отвлекало его от «хихиканья» Анализатора. Он знал, что под стариком подразумевался Вычислитель, стоявший во главе Сектора.

— Я уже разговаривал со стариком, — ответил Вой, — и он запросил Совет.

— Чушь! Он послал по инстанциям обычную докладную записку. Ему надо было проявить твёрдость. Давно пора коренным образом изменить нашу политику в этом вопросе.

— Совет Времён в наши дни не склонен рассматривать какие-либо изменения в политике. Вы ведь знаете, какие ходят слухи.

— Ещё бы! Они, мол, заняты важнейшим делом. Каждый раз, как только они начинают тянуть волынку, возникает слух, что они заняты важнейшим делом.

Будь Харлан настроен иначе, он, пожалуй, не смог бы удержаться от улыбки.

Фарук погрузился на несколько секунд в мрачное раздумье и вдруг взорвался:

— Разрази меня Время! Когда эти олухи поймут, что сыворотка от рака — это не саженцы и не волновые двигатели? Мы все знаем, что даже щепка может отрицательно повлиять на Реальность, но ведь от сыворотки зависит человеческая жизнь, и тут всё в сотни раз сложнее и запутаннее.

Нет, вы только подумайте, сколько людей ежегодно умирает от рака в тех Столетиях, которые не имеют своей противораковой сыворотки. Умирать, разумеется, никому не хочется. И вот земные правительства из каждого Столетия бомбардируют Вечность запросами: «Помогите, просим, умоляем, срочно вышлите семьдесят пять тысяч ампул для спасения жизни людей, чья смерть явится невосполнимой потерей для науки, искусства, культуры, анкетные данные и биография прилагаются».

Вой торопливо и умиротворяюще кивал головой, но Фарук ещё не излил накопившуюся в нем горечь.

— Читаешь эти биографии, и каждый человек — герой. Каждый совершенно незаменим. Делать нечего, садишься считать. Сначала считаешь, что будет с Реальностью, если они выживут поодиночке, затем — что произойдёт, если они — Время их побери! — выживут в различных сочетаниях.

За прошлый месяц я рассчитал 572 запроса. В семнадцати случаях — вы обратите внимание, всего в семнадцати — отрицательные эффекты отсутствовали. Заметьте, что не было ни одного случая, который повлёк бы за собой благоприятное Изменение Реальности, но Совет постановил, что и в нейтральных случаях следует давать сыворотку. Они, видите ли, гуманисты! И вот за месяц семнадцать человек из разных Столетий спасены от смерти.

А что дальше? Разве Столетия стали хоть капельку счастливее? Чепуха! Излечили одного, а десятку, сотне в то же самое Время, в той же стране дали умереть. И всех, конечно, интересует: а почему именно он? Может быть, сотни умерших были славными ребятами, которых все любили и уважали, а единственный спасённый нами счастливчик занят только тем, что избивает свою престарелую мать, а в немногие свободные минуты колотит своих детей. Ведь Времяне не подозревают об Изменениях Реальности, и мы не можем даже намекнуть им.

Помяните мои слова, Вой, мы сами накличем на себя беду, если Совет Времён не примет решения давать сыворотку только в случае желательного Изменения Реальности. Наша единственная цель — улучшать Реальность. Либо излечение этих людей ведёт к этой цели, либо нет. Вот и всё. И не надо болтать ерунду насчёт того, что, дескать, «хуже не будет»…

Социолог, слушавший его со страдальческим выражением лица, попробовал возразить:

— Но представьте себе, Фарук, что это вы умираете от рака…

— Не стройте из себя дурачка, Вой. Разве мы можем позволить, чтобы сентиментальная жалость влияла на наши решения? Да мы никогда не произвели бы ни одного Изменения Реальности. Ведь всегда найдётся бедолага, которому не повезёт. Представьте себя на его месте, а?

И подумайте заодно вот над чем. Всякий раз, когда мы совершаем Изменение, всё труднее и труднее становится найти следующее, которое было бы благоприятным. С каждым биогодом возрастают шансы, что случайное Изменение приведёт к скверным последствиям. Следовательно, и число исцелений будет уменьшаться. Оно уже уменьшается. Скоро у нас будет не больше одного исцеления за биогод, даже с учётом нейтральных случаев. Не забывайте об этом.

Харлану наскучил этот разговор. Подобный «загиб» был своего рода профессиональным заболеванием. Психологи и Социологи в своих редких работах, посвящённых Вечности, называли его «отождествлением». Люди отождествляли себя со Столетием, в котором они работали. И заботы века то и дело становились их собственными заботами.

Вечность прилагала титанические усилия для изгнания беса отождествления. Никто не имел права работать или находиться ближе двух Столетий к Времени своего рождения. При назначении на работу предпочтение отдавалось Столетиям, уклад жизни которых как можно больше отличался от привычного с детства. (Харлану невольно вспомнился Финжи, работающий в 482-м.) Более того, при первых же подозрительных признаках Вечного немедленно переводили в другой Сектор. Харлан не дал бы и ломаного гроша за то, что Фарук удержится на своём месте больше одного биогода.

И всё же люди упорно стремились найти своё место во Времени, обрести в нём себе новую «родину». Одержимость Временем — кто не слышал о ней? По каким-то необъяснимым причинам эпохи космических полётов вызывали к себе особенно сильную привязанность. Давно уже следовало бы изучить причины этого, не страдай Вечность хронической боязнью оглянуться на самое себя.

Ещё месяц назад Харлан презрительно обозвал бы Фарука тряпкой и сентиментальным идиотом, распускающим нюни из-за утраты электрогравитации и отводящим душу в наивных выпадах против Столетий, не умеющих лечить рак.

Он мог бы даже сообщить о нём куда следует. Более того, долг Вечного обязывал его сделать это немедленно. Ясно как день, что на этого человека уже нельзя полагаться.

Но поступить так сейчас он уже не мог. Ему даже стало жаль Расчётчика. Его собственные преступления были куда ужаснее. И снова — в который раз — мысли его по проторенной дорожке вернулись к Нойс.

В ту ночь ему удалось заснуть только под утро. Проснулся он поздно. Сквозь полупрозрачные стены пробивался рассеянный дневной свет, и Харлану показалось, что он лежит на облаке, плывущем по туманному утреннему небу.

Нойс, смеясь, тормошила его:

— Вставай, соня, я уже устала тебя будить.

Судорожным движением Харлан попытался натянуть на себя простыню или одеяло, но их не оказалось. Затем он вспомнил всё, что произошло, и жгучая краска стыда залила ему щёки. Что ему теперь делать?

Но тут новая мысль мгновенно отодвинула все эти переживания на второй план. Рывком он спустил ноги на пол.

— Разрази меня Время! Я проспал? Уже больше двух?

— Успокойся, ещё и одиннадцати нет. Завтрак ждёт тебя.

— Спасибо, — пробормотал он.

— Иди умываться. Я согрела тебе воду в бассейне и приготовила костюм на сегодня.

— Спасибо, — снова пробормотал он.

Он завтракал, не поднимая глаз. Нойс сидела напротив, опершись локтем на столик и положив подбородок на ладонь. Её чёрные волосы были зачёсаны на одну сторону, ресницы казались неестественно длинными. Она ничего не ела, только следила за каждым его движением.

— Куда ты идёшь в два часа?

— На аэробол, — промямлил он, — мне удалось достать билет.

— Ах да, сегодня ведь финальный матч. Подумать только, что из-за этого скачка во Времени я пропустила целый сезон. Эндрю, милый, а кто выиграет сегодня?

Это «Эндрю, милый» окончательно привело его в замешательство; он почувствовал, как по всему его телу разливается непонятная слабость. Отрицательно качнув головой, он попытался придать своему лицу суровое, неприступное выражение. Ещё вчера ему это отлично удавалось.

— Но как ты можешь не знать? Ведь ты изучил весь наш период.

Ему следовало бы сохранить холодный тон, но у него не хватило духу.

— Столько событий происходит в разное время в разных местах. Разве я могу запомнить такую мелочь, как счёт матча?

— У-у-у, противный! Конечно, помнишь — просто сказать не хочешь.

Вместо ответа Харлан подцепил золотой вилочкой маленький сочный плод и отправил его целиком в рот.

Немного помолчав, Нойс заговорила снова:

— А нас ты видел?

— Не расспрашивай меня, Н-нойс. — Ему стоило большого труда назвать её по имени.

Голос её звучал тихо и нежно:

— Разве ты не видел нас? Разве ты не знал с самого начала, что мы…

— Нет, нет, я не могу увидеть себя, — заикаясь, прервал её Харлан, — ведь я не принадлежу к Реаль… меня не было здесь до моего появления. Я не могу тебе этого объяснить.

От смущения и замешательства ему стало совсем не по себе. Какое бесстыдство — спокойно говорить о таких вещах! И он тоже хорош: чуть было не попался в ловушку и не ляпнул слова «Реальность» — самого запретного из всех слов при разговорах с Времянами.

Она слегка подняла брови, отчего её глаза стали совсем круглыми: в них засветилось лукавое изумление.

— Тебе что, стыдно?

— Нам не следовало бы так поступать.

— Почему? — С точки зрения 482-го Столетия её вопрос был совершенно невинным. — Разве Вечным нельзя?

В её голосе послышалась насмешливая издёвка, словно она спрашивала, разрешают ли Вечным есть.

— Не называй меня Вечным, — остановил её Харлан. — А если тебя это интересует: как правило — нет.

— Ну что ж, тогда ты не говори им. И я не скажу.

Встав, она плавным движением бёдер оттолкнула с дороги стоявший между ними столик и присела к нему на колени.

Харлан на мгновенье оцепенел с протянутыми вперёд руками, безуспешно пытаясь остановить её. Нагнувшись, она поцеловала его в губы, и от этого поцелуя стыд и замешательство растаяли без следа.

Незаметно для себя Харлан занялся тем, чего профессиональная этика Наблюдателя не допускала ни в коем случае, — он стал задумываться над проблемами существующей Реальности и характером предстоящего Изменения.

Это Изменение не должно было коснуться ни распущенных нравов, ни искусственного выращивания плода, ни господства женщин во всех областях жизни. Всё это было и в предшествовавших Реальностях, и Совет Времён с неизменным благодушием взирал на подобные вещи. Финжи сказал, что Изменение будет малым, почти неуловимым.

Одно было ясно: Изменение коснётся группы людей, находившихся под его Наблюдением. Оно затронет привилегированные классы, аристократию, богачей, «сливки общества». Больше всего его тревожило, что Изменение почти наверняка затронет Нойс.

С каждым пролетавшим днём его мысли становились всё мрачнее, отравляя ему даже радость от встреч с Нойс.

— Что стряслось с тобой? — беспокойно спрашивала она. — Первые дни ты был совсем не таким, как в Веч… как в том месте. Тебя ничто не угнетало. А сейчас у тебя снова такой озабоченный вид. Это потому, что тебе надо возвращаться обратно?

— И поэтому тоже, — ответил Харлан.

— А тебе обязательно надо вернуться?

— Да.

— А что случится, если ты опоздаешь?

Харлан чуть было не улыбнулся.

— Им бы не понравилось моё опоздание, — сказал он и с тоской подумал о двух запасных днях, предусмотренных Инструкцией.

Нойс включила маленький музыкальный инструмент. Сложное математическое устройство выбирало из случайных комбинаций звуков приятные сочетания, ласкавшие слух. Импровизированные мелодии повторялись не чаще, чем узоры снежинок, и были не менее изысканными и прекрасными.

Завороженный звуками музыки, Харлан не сводил с Нойс глаз: все его мысли вились вокруг неё. Кем станет она в новом своём воплощении? Торговкой рыбой? Фабричной работницей? Толстой и уродливой, вечно хворой матерью шестерых детей? Кем бы она ни стала, она забудет Харлана. В новой Реальности он уже не будет частью её жизни. И, кем бы она ни стала, она уже никогда не будет прежней Нойс.

Он не был просто влюблён — мало ли в кого можно влюбиться! Он любил Нойс. (Странно: впервые в жизни он мысленно произнёс это слово и нисколько не удивился.) Он любил в ней всё: её манеру одеваться, ходить, разговаривать, даже её кокетливые ужимки. Двадцать семь лет, прожитые ею в этой Реальности, весь её жизненный опыт понадобились, чтобы она стала именно такой. В предыдущей Реальности в прошлом биогоду она не была его Нойс. В следующей Реальности она тоже не будет ею.

Может быть, новая Нойс будет лучше во всех отношениях, но Харлан, ещё не успев разобраться в своих чувствах, уже совершенно точно знал одно: ему нужна вот эта Нойс; та самая Нойс, что сидит сейчас напротив него. Если у неё есть недостатки, она нужна ему вместе с ними.

Что ему делать?

Разные планы приходили ему в голову, но все они были противозаконными. В первую очередь необходимо было выяснить характер Изменения, узнать, как оно повлияет на Нойс. В конце концов никогда нельзя знать заранее…

Гнетущая тишина пробудила Харлана от воспоминаний. Он снова был в кабинете Расчётчика. Вой искоса поглядывал на него. Рядом с креслом Харлана стоял Фарук, склонив над ним свою голову мертвеца.

В наступившей тишине было что-то зловещее. Всего мгновенье потребовалось Харлану, чтобы понять, в чём дело. Анализатор молчал.

Харлан вскочил:

— Получили ответ, Расчётчик?

Фарук взглянул на плёнки, зажатые в его руке.

— Да, конечно, только вот немного странный.

— Покажите. — Протянутая рука Харлана заметно дрожала.

— В том-то и дело, что нечего показывать. — Голос Фарука доносился откуда-то издалека. — В новой Реальности ваша дамочка не существует. Нет её, фу-фу, испарилась! Никаких сдвигов личности, ничего. Я просчитал все переменные вплоть до значения вероятности в одну стотысячную, её нигде нет.

Больше того, — он задумчиво потёр подбородок своими длинными сухими пальцами, — при той комбинации фактов, которые вы мне дали, я не совсем понимаю, как она могла существовать в предыдущей Реальности.

Харлан еле слышал его; комната медленно поплыла перед глазами.

— Но ведь Изменение так незначительно.

— Знаю. Просто странное стечение обстоятельств. Так вы возьмёте плёнки?

Харлан даже не заметил, как он взял их. Нойс исчезнет? Её не будет в новой Реальности? Неужели это возможно?

Он почувствовал чью-то руку на своём плече, в ушах прозвучал голос Социолога:

— Что с вами, Харлан? Вам нездоровится?

Рука отдёрнулась, словно пожалев о своём неосмотрительном контакте с телом Техника.

Харлан проглотил слюну и усилием воли придал лицу спокойное выражение.

— Со мной всё в порядке. Будьте добры проводить меня к капсуле.

Нельзя проявлять свои чувства так открыто. Его долг вести себя так, словно эти исследования и в самом деле представляют для него чисто академический интерес. Любой ценой он должен скрыть огромную, непереносимую радость, захлестнувшую его при мысли о том, что Нойс не существует в новой Реальности.

Глава 7 ПРЕЛЮДИЯ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ

Войдя в капсулу, Харлан бросил быстрый взгляд через плечо. Ему хотелось убедиться внепроницаемости завесы Темпорального поля, отделяющего Колодец Времени от Вечности. Он боялся, что Социолог Вой может подглядывать за ним. В последние недели он то и дело оглядывался, не прячется ли кто-нибудь у него за спиной — это движение стало уже привычным, чуть ли не рефлекторным.

Затем, вместо того чтобы вернуться в 575-е, он снова послал капсулу в будущее. Сидя на диванчике, он смотрел на Счётчик Столетий, показания которого сменяли друг друга с такой быстротой, что трудно было разобрать отдельные цифры. Хотя капсула двигалась почти с предельной скоростью, путешествие должно было занять несколько биочасов.

Времени на размышления было хоть отбавляй.

Как всё изменилось после неожиданного открытия Расчётчика! Даже характер его преступления стал совсем другим.

Нити паутины сходились всё ближе к Финжи. Эта фраза с дурацкой внутренней рифмой привязалась к нему и зажужжала в его мозгу, словно крупная осенняя муха, бьющаяся о стекло: всё ближе к Финжи… всё ближе к Финжи…

Вернувшись в Вечность после дней, проведённых с Нойс в 482-м, Харлан постарался избежать немедленной встречи с Финжи. Не успели Врата Времени захлопнуться за ним, как угрызения совести начали терзать его с новой силой. Нарушение клятвы, казавшееся в 482-м безделицей, в стенах Вечности представлялось тяжким преступлением.

Послав донесение по безличной пневматической почте, он заперся в своей комнате. Ему нужно было выиграть время, чтобы осмыслить происшедшее и прийти в себя.

Но Финжи не оставил его в покое. Не прошло и часа после отправки донесения, как он вызвал Харлана по видеофону. Пухлая физиономия Вычислителя строго глядела с экрана.

— Я рассчитывал застать вас в вашем кабинете.

— Вы получили мой отчёт, сэр, — возразил Харлан. — Не всё ли равно, где я буду дожидаться нового назначения.

— Вы так думаете? — Финжи скосил глазки на пучок лент, зажатых в его руке, поднёс их ближе к лицу и, прищурясь, стал вглядываться в сложный узор перфорации. — Едва ли можно считать отчёт полным. Вы разрешите мне зайти к вам?

Харлан заколебался. Но Финжи был пока ещё его начальником, и хотя он бесцеремонно напрашивался в гости, отказ мог смахивать на неповиновение. Более того, этот отказ явился бы замаскированным признанием вины, чего больная совесть Харлана никак не могла допустить.

— Буду рад видеть вас, Вычислитель, — произнёс он сдавленным голосом.

Среди аскетической, почти убогой обстановки квартиры Харлана округлые телеса Финжи казались чуждым эпикурейским элементом. Родной век Харлана тяготел к спартанскому стилю, и Харлан на всю жизнь сохранил вкус к простоте. Несколько стульев из гнутых металлических трубок с сиденьем из пластика, которому искусственно, но не слишком искусно была придана фактура дерева. В углу стоял предмет, вид которого никак не вязался с принятым в Секторе стилем.

Глазки Финжи так и впились в него. Вычислитель провёл толстеньким пальчиком по его поверхности, как бы проверяя, из чего она сделана.

— Что это за материал?

— Дерево, сэр.

— Не может быть! Настоящее дерево? Просто поразительно! Вероятно, им пользуются в вашем родном Столетии?

— Да, сэр.

— Понимаю. Впрочем, правилами это не запрещается. — Он потёр палец, которым касался дерева, о ткань одежды. — Но всё равно подобное тяготение к родной культуре представляется мне неуместным. Истинный Вечный приспосабливается к любой обстановке, в которую он попадает. Взять, к примеру, меня. За последние пять лет мне не довелось и двух раз поесть из энергетической посуды. — Он вздохнул. — А если бы вы знали, как противно есть пищу, соприкасавшуюся с веществом. Но я не сдаюсь, Техник, я не сдаюсь.

Он снова посмотрел на деревянный предмет и, спрятав руки за спину, спросил:

— Что это такое?

— Книжные полки, — ответил Харлан.

У него появилось сильное искушение спросить у Финжи, не противно ли ему, что его руки прикасаются сейчас к веществу его собственного зада, не хочется ли ему заменить одежду и некоторые части тела чистым и благородным силовым полем?

— Книжные полки? — Финжи удивлённо поднял брови. — Тогда вот эти штучки на них — книги?

— Совершенно верно, сэр.

— Подлинные экземпляры?

— Только подлинные, Вычислитель. Я собирал их в 24-м. Вот эти, например, изданы в 20-м Столетии. Только, пожалуйста, будьте осторожны, если вы захотите на них взглянуть. Хотя они были восстановлены и пропитаны специальным составом, их страницы очень ломки. С ними нужно очень аккуратно обращаться.

— Я не собираюсь к ним даже притрагиваться. Подумать только, что на них сохранилась подлинная пыль Первобытных веков. — Он фыркнул. — Настоящие книги, чудовищно! Со страницами из целлюлозы — вы ведь не станете этого отрицать?

— Да, целлюлоза, пропитанная для долговечности особым составом. — Харлан глубоко вздохнул, стараясь сохранить спокойствие. Было бы нелепо отождествлять себя с этими книгами, воспринимать насмешку над ними как издёвку над собой.

— А ведь, пожалуй, — продолжал Финжи, упорно не желая сменить тему разговора, — всё содержание этих книг может быть переснято на два метра плёнки и уместиться на кончике пальца. О чём они, эти книги?

— Это переплетённые тома одного журнала, выходившего в 20-м Столетии.

— Вы умеете читать Первобытные книги?

— Здесь всего лишь несколько томов из моей полной коллекции, — с гордостью ответил Харлан. — Ни одна библиотека в Вечности не может соперничать с ней.

— Да, да. Припоминаю — ваше хобби. Помню, вы как-то рассказывали мне о своём увлечении Первобытной историей. Удивляюсь, как только ваш Наставник позволил вам интересоваться подобной чепухой. Совершенно бессмысленная трата энергии.

Харлан сжал губы. Он понял, что Финжи намеренно пытается вывести его из себя, лишить его способности хладнокровно рассуждать. Этого нельзя было допустить.

— Вы пришли поговорить со мной о моём отчёте? — сухо заметил он.

— Вот именно. — Вычислитель огляделся, выбрал стул и осторожно уселся на нём. — Как я уже сказал вам — ваш отчёт далеко не полон.

— В каком отношении, сэр?

Спокойствие! Спокойствие!

Финжи криво усмехнулся:

— Мне нужно знать всё, о чём вы умолчали, Харлан.

— Ни о чём, сэр. — Хотя он произнёс эти слова твёрдым голосом, вид у него был виноватый.

— Бросьте, Техник! Вы ведь провели значительное время в обществе молодой девицы. Во всяком случае, обязаны были провести по Инструкции. Надеюсь, вы не осмелились нарушить Инструкцию?

Муки совести довели Харлана до такого состояния, что его уже не задело даже открытое сомнение в его профессиональной честности.

— Я следовал Инструкции, — с трудом выговорил он.

— И что же? Вы не включили в отчёт ни слова из разговоров с этой женщиной?

— Они не представляют особого интереса, сэр. — Губы Харлана пересохли.

— Не будьте смешным, Харлан. В ваши годы и с вашим опытом вам бы уже следовало знать, что никого не интересует мнение Наблюдателя.

Финжи не сводил с Харлана глаз. Его пристальный нетерпеливый взгляд никак не соответствовал мягкому тону его слов.

Харлан великолепно всё замечал, и ласковая манера Финжи отнюдь не ввела его в заблуждение, но привычное чувство долга взяло верх. Обязанностью Наблюдателя было сообщать абсолютно всё, не умалчивая никаких подробностей. Наблюдатель не был человеком; он был просто щупальцем, закинутым Вечностью в воды Времени, щупальцем, которое осязало окружающий мир и затем втягивалось обратно.

Словно отвечая затверженный урок, Харлан начал рассказ о событиях, не включённых им в донесение. Тренированная память Наблюдателя помогала ему слово в слово повторять разговоры, воспроизводя интонацию и выражения лиц. Рассказывая, он словно заново всё переживал и совсем упустил из виду, что настойчивый допрос Финжи и болезненное чувство долга загнали его в ловушку. Но когда повествование подошло к кульминационному пункту, он запнулся, не в силах больше скрывать свои чувства под маской бездушной объективности Наблюдателя.

Финжи избавил его от дальнейших подробностей, неожиданно подняв руку и проговорив насмешливым, колючим голосом:

— Благодарю вас. С меня довольно. Вы собирались рассказать, как вы переспали с этой женщиной.

Харланом овладел гнев. Слова Финжи буквально соответствовали истине, но тон, которым они были сказаны, делал всё происшедшее грубым, непристойным и, хуже того, просто пошлым. А в его близости с Нойс не было ничего пошлого.

Однако у Харлана было заранее заготовлено объяснение странному поведению Финжи, его беспокойным расспросам и неожиданному отказу дослушать донесение до конца: Финжи ревновал! У него были свои виды на Нойс, да не вышло.

Гнев перешёл в торжество. Как сладок вкус мести! Впервые в жизни Харлана появилось что-то более важное, чем беззаветное служение идеалам Вечности. Финжи придётся ревновать и впредь, потому что Нойс и Харлан всегда будут принадлежать друг другу.

В состоянии радостной приподнятости Харлан решился высказать просьбу, с которой прежде собирался обратиться, благоразумно переждав несколько дней:

— Я хочу просить разрешения на союз с женщиной из Времени, сэр.

Эти слова вывели Финжи из задумчивости:

— С Нойс Ламбент, если я верно вас понял?

— Да, Вычислитель. Поскольку вы возглавляете этот Сектор, то моя просьба рано или поздно попадёт к вам.

Харлан был доволен, что его просьба попадёт к Финжи. Пусть помучается. Если он сам мечтает о союзе с Нойс, ему придётся заявить об этом во всеуслышание, и тогда Харлан сможет потребовать, чтобы Нойс предоставили право выбора. Вот когда он окончательно насладится своим торжеством!

Разумеется, в обычных обстоятельствах Техник и думать не смел о том, чтобы встать на пути Вычислителя, но Харлан был уверен в поддержке Твиссела, а Финжи по сравнению с Твисселом — просто мелкая сошка.

Однако Финжи остался невозмутим.

— Мне сдаётся, что вы и без разрешения уже вступили в противозаконную связь с этой женщиной.

Харлан покраснел и принялся неуклюже оправдываться:

— Инструкция настаивала на том, чтобы мы с ней длительное время оставались наедине. Поскольку ничто из происшедшего специально не запрещалось, я не чувствую за собой никакой вины.

Он лгал. Сознание вины неотступно преследовало его, и по лицу Финжи было видно, что Вычислитель знает об этом и забавляется сложившейся ситуацией.

— Не забывайте, что скоро там произойдёт Изменение Реальности.

— В таком случае я буду просить разрешения на союз с мисс Ламбент в новой Реальности.

— Какая чудовищная самоуверенность! Я бы вам не советовал. Что вы знаете об этой Реальности? А вдруг мисс Ламбент окажется замужем или утратит свою красоту? Я даже могу сказать вам точно: в новой Реальности вы ей не будете нужны. Она даже не поглядит в вашу сторону.

Харлана охватила тревога.

— Не вам об этом судить.

— Да? Вы полагаете, что ваша великая любовь — это идеальный союз двух душ, который устоит перед любыми Изменениями? Вы что, начитались там, во Времени, дешёвых романчиков?

Харлан утратил остатки осторожности.

— Во-первых, я не верю ни единому вашему слову…

— Что вы сказали? — холодно проговорил Финжи.

— Вы лжёте! — Харлану было уже на всё наплевать. — Вы ревнуете её ко мне. Вы сами волочились за нею, только она предпочла меня. Вы просто беситесь от ревности.

— Да вы хоть отдаёте себе отчёт?.. — начал было Финжи.

— Отдаю. Не такой уж я дурачок, как вы думаете. Я, правда, не Вычислитель, но и не круглый невежда. Вот вы сказали сейчас, что в новой Реальности она не захочет меня знать? А откуда вам это известно? Ведь вы тоже не знаете, какой будет новая Реальность. А вдруг Изменение окажется ненужным? Всего час назад вы получили мой отчёт. Его необходимо тщательно проанализировать, прежде чем приступить к вычислениям, не говоря уже о том, что ещё предстоит получить одобрение Совета. Поэтому, когда вы строите из себя всезнайку, вы просто лжёте.

У Финжи было много возможностей ответить на этот выпад. В разгорячённом воображении Харлана проносилась одна картина за другой, и он не мог даже ответить, какая из них больше пугает его. Финжи мог просто выйти из комнаты с видом оскорблённого достоинства; он мог вызвать офицера Службы безопасности и арестовать Харлана за оскорбительное поведение, он мог…

Но Финжи ничего подобного не сделал. Тихим и спокойным голосом он произнёс:

— Присядьте, Харлан, и выслушайте меня.

И так как эта реакция была совершенно неожиданной, у Харлана отвисла челюсть и он в полном смятении присел на краешек стула.

Что бы всё это могло значить? Весь его задор как рукой сняло.

— Вы, должно быть, помните, — начал Финжи, — наш разговор о проблемах, возникших в связи с нежелательным предрассудком некоторых обитателей текущей Реальности в отношении Вечности. Вы помните наш разговор, не правда ли?

Он говорил с мягкой настойчивостью педагога, объясняющего урок туповатому школьнику, но Харлану показалось, что он различает злорадный блеск в его глазах.

— Помню, — ответил Харлан.

— Тогда вы должны были также запомнить, что Совет Времён не соглашался с моими рекомендациями и настаивал на их подтверждении путём прямых Наблюдений. Разве из этого не следует, что у меня уже были проделаны все необходимые вычисления?

— А мой отчёт содержал это подтверждение?

— Целиком и полностью.

— Всё равно для анализа потребуется какой-то срок.

— Чепуха! Вашему отчёту — грош цена. Подтверждением явились ваши слова.

— Не понимаю вас.

— Тогда я открою вам, что именно не устраивает нас в текущей Реальности. Среди высших слоев общества, в особенности среди женщин, появилось поверье, что Вечные действительно являются вечными в буквальном смысле слова, что они бессмертны. Не верите? Да ведь Нойс Ламбент сама сказала вам об этом. Пяти минут не прошло, как вы повторили мне её слова.

Харлан глядел на Финжи невидящим взглядом. Он вспомнил чёрные бездонные глаза склонившейся над ним Нойс, услышал её тихий, нежный шёпот: «Ты никогда не умрёшь. Ведь ты Вечный».

— Подобное поверье само по себе нежелательно, — продолжал Финжи, — но ничего ужасного в нём нет. Конечно, оно приводит к определённым неудобствам, затрудняет деятельность Сектора, но Вычисления показывают, что Изменение затронет лишь маленькую группу людей. Тем не менее если это Изменение всё-таки произойдёт, то в первую очередь ему подвергнутся те, кто заражён подобными суевериями. Иными словами — аристократки, в их числе Нойс.

— Пусть так, но я всё же рискну, — упорствовал Харлан.

— Да у вас не будет даже самого крохотного шанса. Неужели вы действительно воображаете, что своим мужским обаянием вы покорили изнеженную аристократку и она бросилась в объятия Техника? Будьте реалистом, Харлан, взгляните правде в глаза.

Харлан упрямо сжал губы и промолчал.

— Всё ещё не понимаете? Жаль. Я считал вас умнее. Тогда послушайте. Из своих предрассудков о бессмертии Вечных эти женщины сделали очень странный вывод. Они решили, что интимная близость с Вечным сделает бессмертными их самих.

Удар попал в цель.

Харлан зашатался. Он снова отчётливо услышал голос Нойс: «Сделай меня Вечной…» — и затем её поцелуи…

— Трудно было поверить, что подобные предрассудки могут сочетаться с высоким уровнем культуры. За всю историю Вечности мы ещё не сталкивались ни с чем подобным. Чудовищная, беспрецедентная глупость! Вероятность возникновения таких заблуждений лежит в области случайных ошибок — настолько она мала. Расчёты, по данным последнего Изменения, не дали нам ничего определённого. Поэтому Совет Времён потребовал от меня доказательств — прямого и решительного подтверждения. Для проведения эксперимента я выбрал мисс Ламбент как отличный экземпляр женщин этого круга. В качестве второго объекта я выбрал вас…

Харлан вскочил со стула:

— Вы посмели выбрать меня объектом эксперимента?!

— Я очень сожалею, — холодно сказал Финжи, — но это было необходимо. Из вас вышел совсем неплохой объект.

Взгляд Харлана был настолько выразителен, что Финжи поёжился.

— До чего же вы тупы, Харлан! Взгляните на себя: вы — порождение Вечности с рыбьей кровью в жилах. Вы презираете женщин. Всё связанное с ними представляется вам безнравственным. Нет, не то. Есть лучшее слово: греховным! В глазах женщин вы по своей привлекательности можете соперничать только с протухшей макрелью.

С другой стороны, очаровательное существо, изнеженное создание гедонистского века, и эта женщина в первый же вечер чуть не силой навязывает вам себя. Вся ваша нелепая интрижка просто немыслима, если только не рассматривать её как подтверждение моих выводов.

— Вы хотите сказать, что она продалась… — Харлан запнулся.

— К чему такие громкие слова? В этом Столетии другие взгляды, другая мораль. Смешно, конечно, что она выбрала вас, но чего не сделаешь ради бессмертия.

Протянув вперёд руки с растопыренными пальцами, Харлан ринулся к Финжи с единственным желанием вцепиться ему в горло. Финжи торопливо отступил на несколько шагов и дрожащей рукой вытащил из кармана аннигилятор.

— Не смейте прикасаться ко мне! Назад! — взвизгнул он.

Собрав последние крохи рассудка, Харлан заставил себя остановиться. Он с трудом дышал. Мокрая рубашка прилипла к спине.

Финжи проговорил дрожащим голосом:

— Как видите, я неплохо вас изучил. Я предвидел, что ваша реакция может быть бурной. Только пошевелитесь, и я расщеплю вас на атомы.

— Вон отсюда! — прохрипел Харлан.

— О, я уйду. Но сначала вы меня выслушаете. За нападение на Вычислителя вас следует разжаловать, но пока оставим это. Однако вы должны понять, что я не солгал. Кем бы ни стала Нойс Ламбент в новой Реальности, она будет лишена своих предрассудков. Изменение уничтожит их. А без них, — в его голосе послышалась нескрываемая издёвка, — на что вы нужны такой женщине, как Нойс?

И, не сводя с Харлана дула аннигилятора, толстый Вычислитель стал пятиться к выходу. В дверях он задержался и добавил с мрачной иронией:

— Раз уж вам так повезло, то наслаждайтесь своим счастьем, Харлан. Когда ещё вам выпадет такая удача? Продолжайте вашу связь, попробуйте даже официально оформить её. Но торопитесь, торопитесь, скоро наступит Изменение, и тогда уж вам не видать её больше. Какая жалость, что даже в Вечности нельзя продлить мгновенье! Не правда ли?

Но Харлан даже не смотрел в его сторону. Финжи всё-таки выиграл бой и теперь покидал поле сражения торжествующим победителем. Опустив голову, Харлан тупо разглядывал носки своих ботинок. Когда он вновь поднял глаза, Финжи уже не было. Прошло ли после его ухода пять секунд или пятнадцать минут — Харлан сказать не мог.

Несколько следующих часов Харлан был будто в бреду. Всё, что сказал Финжи, было горькой и очевидной правдой — слишком горькой и слишком очевидной. Каждое слово, каждый жест Нойс, всплывая в его непогрешимой памяти Наблюдателя, представлялись ему теперь в совершенно ином свете.

Никакой внезапно вспыхнувшей страсти не было и в помине. Как мог он быть настолько глуп, чтобы поверить в её любовь? Любовь к такому человеку, как он?

Нет, тысячу раз нет! Жгучие слёзы стыда и раскаяния застилали ему глаза. Девчонка не лишена привлекательности и совершенно лишена моральных принципов. Хладнокровно и расчётливо она пустила в ход свои чары и добилась успеха. Эндрю Харлан не был человеком в её глазах, он был всего лишь Вечным. Будь на его месте другой, ничего бы не изменилось.

Длинные пальцы Харлана машинально поглаживали корешки книг, стоявших на маленькой полке. Взяв один из томов, он раскрыл его наудачу.

Шрифт расплывался в глазах. Выцветшие цветные иллюстрации казались уродливыми, бесформенными пятнами.

Зачем Финжи понадобилось сообщать ему эти сведения? Строго говоря, он не имел на это права. Наблюдателю не полагается знать, к чему приводят его Наблюдения. Знание было помехой, отнимающей у Наблюдателя его бездушную объективность.

Ответ был всё тот же — ревность; жалкая, мелочная месть; стремление раздавить его.

Продолжая поглаживать раскрытую страницу, Харлан вдруг обнаружил, что разглядывает рекламную картинку с изображением ярко-красного наземного экипажа типа, характерного для 45-го, 182-го, 590-го и 984-го Столетий, так же как и для последних веков Первобытной эры. Весьма заурядное средство передвижения с двигателем внутреннего сгорания. В Первобытные Времена источником энергии служили продукты перегонки природной нефти, а колёса примитивным образом покрывались слоем резины. Экипажи последующих Столетий были, разумеется, более совершенными.

Харлан как-то прочёл Куперу целую лекцию о рекламе. Он принялся сейчас вспоминать этот урок, подсознательно стараясь отвлечься от того, что его мучило.

— Рекламные объявления, — говорил Харлан, — рассказывают нам о Первобытных Временах куда больше, чем так называемая хроника из того же журнала. Заметки хроники рассчитаны на читателя, хорошо знакомого со своим миром. В них никогда не разъясняется значение различных терминов или предметов, потому что в этом нет необходимости. Вот, например, что такое «теннисный мяч»?

Купер охотно признался в своём невежестве.

Харлан продолжал привычным назидательным тоном, в который он неизменно впадал во время уроков:

— Из случайных упоминаний мы можем прийти к выводу, что он представлял собой небольшой шар из неизвестного нам материала. Мы знаем, что он использовался в какой-то спортивной игре, хотя бы потому, что упоминания о нём встречаются в разделе «Спорт». Из отдельных упоминаний можно даже заключить, что целью игры было перекинуть этот шар партнёру по игре. Но зачем зря ломать голову? Взгляни на картинку. Её единственное назначение — заставить купить этот шар, и вот перед нами великолепное его изображение во всех подробностях.

Но Купер, родившийся в эпоху, не знавшую рекламы, с трудом понимал Харлана.

— Всё это просто противно, — сказал он. — Неужели найдутся дураки, которые поверят бахвальству человека, расхваливающего собственную продукцию? Неужели он сознается в её недостатках или воздержится от преувеличений?

Харлан, успевший в детстве немного познакомиться с рекламой в пору её относительного расцвета, снисходительно поднял брови.

— С этим приходится мириться. Таков уж был их образ жизни, а мы никогда не вмешиваемся ни в чей образ жизни, если только он не приносит человечеству в целом серьёзного вреда.

Но, разглядывая крикливые рекламные объявления, Харлан вновь вернулся мыслями к настоящему. Внезапно его охватило волнение. Почему он стал думать о рекламе? Не связано ли это с тем, что его разум мучительно ищет выхода из наступившего мрака?

Реклама! Способ привлечь внимание, развеять сомнения, пробудить интерес. Разве для продавца этих наземных экипажей имело хоть какое-то значение, хочет ли кто-нибудь купить его товар? Если ему удавалось внушить это желание клиенту (так они, кажется, назывались) и тот действительно совершал покупку, то не всё ли равно, что он думал о ней?

А раз так, то стоит ли мучить себя вопросом: что руководило Нойс — страсть или расчёт? Важно, чтобы они были вместе, и тогда она обязательно полюбит его. Если люди любят друг друга, то не всё ли равно, чем вызвана эта любовь? Харлан даже пожалел, что никогда не читал романов, о которых так язвительно отозвался Финжи.

И тут ему в голову пришла новая мысль, заставившая его сжать кулаки. Если Нойс обратилась за бессмертием к нему, Харлану, то из этого следовало, что она не получила этого дара раньше. Значит, до этого она не была любовницей ни одного из Вечных. Значит, по отношению к Финжи она оставалась только секретаршей и не более. Иначе зачем бы ей понадобился Харлан?

Но ведь Финжи наверняка пытался, не мог не пытаться… (даже мысленно Харлан не смог закончить фразу). Он же мог лично доказать существование этого суеверия. Невероятно, чтобы, ежедневно встречаясь с Нойс, он не сделал такой попытки! Следовательно, она отвергла его.

Тогда ему пришлось использовать Харлана, и Харлан добился успеха там, где Финжи потерпел поражение. Вот почему Финжи так пылал жаждой мести и пытался убедить Харлана, что Нойс действовала из чисто практических побуждений.

Как бы там ни было, Нойс отвергла Финжи, несмотря на свою мечту о бессмертии, и выбрала Харлана. Следовательно, ею руководил не один только голый расчёт. Какую-то роль играло чувство.

С каждой секундой возбуждение Харлана становилось всё сильнее, намерения — всё безумнее.

Он и Нойс должны быть вместе. Теперь же! До Изменения! Как сказал в насмешку Финжи: даже в Вечности нельзя продлить мгновенье.

А может быть, всё-таки можно?

План действий сложился сразу. Злые насмешки Финжи довели Харлана до такого состояния, что он был готов на всё, а заключительная колкость Вычислителя подсказала Харлану характер его преступления.

После этого он уже не тратил времени на размышления. Радостно, чуть ли не бегом он покинул квартиру, чтобы совершить своё первое преступление против Вечности.

Глава 8 ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Никто не остановил его. Никто не поинтересовался, куда он идёт. Всё-таки в социальной изоляции Техников были и свои выгоды. Пройдя через Колодцы к Вратам Времени, Харлан настроил управление на координаты комнаты Нойс. Существовала опасность, что кому-то понадобится на законном основании воспользоваться этим же выходом. После недолгих колебаний Харлан запечатал выход своей личной печатью. На запечатанную дверь никто не обратит внимания: незапечатанные Врата с работающими приборами могут на целую неделю стать предметом толков и пересудов.

Не исключено, конечно, что у выхода его будет поджидать сам Финжи. Приходилось рисковать.

Нойс всё ещё стояла на том же месте, где он покинул её. После возвращения в Вечность прошло несколько долгих мучительных часов (по биологическому времени), но для Нойс Харлан появился чуть ли не через секунду после своего исчезновения. Ни один волосок не успел шелохнуться на её голове.

— Ты что-нибудь забыл, Эндрю? — спросила она с испугом.

Харлан с тоской поглядел на неё, но, боясь заметить на её лице тень отвращения, не сделал даже попытки прикоснуться к ней. Слова Финжи не выходили у него из памяти.

— Нойс, ты должна будешь сделать то, о чём я тебя попрошу. — Голос его звучал хрипло.

— Значит, всё-таки что-то случилось? Ведь ты исчез только что. Сию секунду.

— Не бойся, — ответил Харлан.

Он с трудом подавил желание обнять её, успокоить, хотя бы взять за руку. Ну зачем ему понадобилось возвращаться в первое же возможное мгновенье? Словно какая-то злая сила всё время толкала его на опрометчивые поступки. Он только напугал её своим неожиданным появлением.

Но в глубине души он хорошо понимал, чем вызвана его торопливость. Инструкция давала ему два запасных дня. Чем раньше он вернётся, тем больше шансов на успех, тем меньше вероятность, что он попадётся. А с другой стороны, такая спешка таила в себе новую опасность. Он легко мог ошибиться в настройке и войти во Время раньше того момента, когда он покинул Нойс. Что тогда? Первое правило, которое он выучил, работая Наблюдателем, гласило: человек, дважды входящий в один и тот же отрезок Времени в одной и той же Реальности, рискует встретить самого себя.

Почему-то этого следовало избегать. Почему? Харлан не знал. Он только был совершенно уверен, что у него нет ни малейшего желания встречаться с самим собой. Ему не хотелось взглянуть в глаза другого, более раннего (или позднего) Харлана. Кроме того, это было бы парадоксом, а Твиссел любил повторять: «Во Времени нет ничего парадоксального, но только потому, что само Время всячески избегает парадоксов».

И пока в голове Харлана проносились эти бессвязные мысли, Нойс, не отрываясь, смотрела на него своими большими лучистыми глазами. Затем она подошла к нему и, положив свои прохладные ладони на его пылающие щёки, тихо спросила:

— У тебя неприятности?

Каким нежным и любящим показался Харлану её взгляд! Неужели он ошибается? Ведь она уже добилась своего. Что ещё ей нужно? Сжав её руки, он глухо сказал:

— Хочешь пойти со мной? Только сразу. Не задавая вопросов.

— Так надо? — спросила она.

— Надо, Нойс. Это очень важно.

— Идём, — сказала она так просто и буднично, словно ей каждый день приходилось отвечать согласием на подобные просьбы.

У входа в капсулу Нойс на мгновенье замешкалась, но тут же преодолела свой страх и вошла.

— Мы двинемся по течению Времени, Нойс, — сказал он.

— Это значит в будущее, да?

В капсуле раздавалось тихое гуденье, свидетельствующее о том, что приборы включены. Харлан незаметно надавил локтем на пусковой рычаг.

Ни с чем не сравнимое чувство «движения» сквозь Время не вызвало у неё тошноты, как опасался Харлан. Она сидела притихшая, спокойная и такая красивая, что при взгляде на неё у Харлана замирало сердце, и плевать ему было на то, что, проведя её — человека из Времени — в Вечность без специального разрешения, он нарушил закон.

— Эндрю, что означают эти цифры? Годы? — спросила она.

— Нет, Столетия.

— Ты хочешь сказать, что мы перескочили через много тысяч лет? Уже?

— Да.

— Но я ничего не заметила. — Она огляделась. — А как мы движемся?

— Не знаю, Нойс.

— Не знаешь?

— В Вечности есть много вещей, которые трудно понять.

Цифры на счётчике Столетий сменялись всё быстрее и быстрее, пока не слились в туманное пятно. Харлан разгонял капсулу на предельном темпоральном ускорении. Повышенный расход энергии мог быть замечен на Энергоподстанции, но Харлан сомневался, чтобы кто-нибудь из инженеров заподозрил неладное. Никто не ждал их у входа в Вечность, когда он вернулся вместе с Нойс, и одно это гарантировало девять десятых успеха. Сейчас ему оставалось только спрятать её в безопасном месте.

— Вечные не всеведущи, — проговорил он после паузы.

— А я даже не Вечная, — пробормотала Нойс, — я знаю так мало.

У Харлана ёкнуло сердце. Всё ещё не Вечная? Но ведь Финжи утверждал…

«Оставь, — просил он себя, — не копайся. Она пошла за тобой. Она улыбается тебе. Не искушай судьбу. Что ещё тебе надо?»

И всё-таки он спросил:

— Ты веришь в бессмертие Вечных?

— Видишь ли, они сами называют себя Вечными, и поэтому все уверены, что они живут вечно. — Она лукаво улыбнулась. — Но я знаю, что это неправда.

— Значит, ты не веришь?

— После того как я поработала в Вечности, — нет. Люди, которые живут вечно, не разговаривают так, и потом там были старики.

— И всё же ты мне сказала той ночью, что я никогда не умру.

Всё ещё улыбаясь, она придвинулась поближе к нему.

— А я подумала: кто знает?

— А как Времяне относятся к тому, чтобы стать Вечными? — Харлан хотел задать вопрос непринуждённо, но в голосе против его воли проскользнула напряжённая нотка.

Её улыбку как рукой сняло. Почудилось ли ему или она действительно покраснела?

— Почему ты спрашиваешь?

— Мне интересно.

— Всё это глупые выдумки, — ответила она, — мне не хочется о них говорить.

Нойс опустила голову и принялась рассматривать свои ногти, которые тускло поблескивали в слабо освещённой капсуле.

— Зачем тебе понадобилась моя любовь? — вдруг спросил Харлан.

Она чуть побледнела, откинула назад свои длинные волосы и очень серьёзно посмотрела ему прямо в глаза:

— Раз уж тебе так необходимо знать — у нас есть поверье: любовь Вечного делает девушку бессмертной. А я не хочу умирать. Это одна причина.

— Ты же сказала, что не веришь этим бредням.

— А я и не верю. Но ведь попытка — не пытка. Особенно если учесть вторую причину.

Он осуждающе посмотрел на неё, ища спасения от боли и разочарования на неприступных высотах морали своего Столетия.

— Какую?

— Мне всё равно хотелось.

— Ты хотела, чтобы я полюбил тебя?

— Да.

— Но почему именно я?

— Ты мне сразу понравился. Ты был такой смешной.

— Смешной?

— Ну, странный. Ты так старался изо всех сил не смотреть на меня, а сам с меня глаз не сводил. Ты воображал, что ненавидишь меня, а я чувствовала, что тебя тянет ко мне. И мне стало немножко жаль тебя.

— При чём тут жалость? — У Харлана пылали щёки.

— Ты так мучился и страдал. А в любви всё очень просто. Надо только спросить девушку. Так приятно любить и быть любимой. Зачем же страдать?

Харлан покачал головой: «Ну и нравы в этом Столетии!»

— Спросить — и всё тут, — пробормотал он, — так просто? И больше ничего не надо?

— Глупенький, конечно, надо понравиться девушке. Но почему не ответить на любовь, если сердце свободно? Что может быть проще?

Теперь настал черёд Харлана потупить глаза. В самом деле, что может быть проще? Ничего непристойного в этом не было. Во всяком случае, для Нойс и её современниц. Уж ему-то следовало бы это знать! Он был бы непроходимым кретином, если бы стал допрашивать Нойс о её прежних увлечениях. С таким же точно успехом он мог бы расспрашивать девушку из своего родного Столетия, не случалось ли ей обедать в присутствии мужчин и было ли ей при этом стыдно?

Слегка покраснев, он смущённо спросил:

— А что ты сейчас думаешь обо мне?

— Ты славный и очень милый, — ответила она. — Если бы ты к тому же пореже хмурил брови… Почему ты не улыбаешься?

— Смешного мало, Нойс.

— Ну, пожалуйста. Я хочу проверить, могут ли твои губы растягиваться. Давай попробуем.

Она положила свои пальчики на уголки его губ и слегка оттянула их. Харлан отдёрнул голову и не смог удержаться от улыбки.

— Вот видишь. Ничего страшного не случилось. Твои щёки даже не потрескались. Тебя очень красит улыбка. Если ты будешь каждый день упражняться перед зеркалом и научишься улыбаться, то станешь совсем красивым.

Но его улыбка, и без того еле заметная, сразу погасла.

— Нам грозят неприятности? — тихо спросила Нойс.

— Да, Нойс, большие неприятности.

— Из-за того, что у нас было? Да? В тот вечер?

— Не совсем.

— Но ведь ты знаешь, что я одна во всём виновата. Если хочешь, я им так и скажу.

— Ни за что! — энергично запротестовал Харлан. — Не смей брать на себя вину. Ты ни в чём, ни в чём не виновата. Дело совсем в другом.

Нойс тревожно посмотрела на счётчик:

— Где мы? Я даже не вижу цифр.

— Когда мы, — машинально поправил её Харлан. Он убавил скорость настолько, чтобы можно было различить номера Столетий.

Нойс изумлённо раскрыла глаза.

— Неужели это верно?

Харлан равнодушно взглянул на Счётчик. Тот показывал 72000.

— Не сомневаюсь.

— Но где же мы остановимся?

— Когда мы остановимся? В далёком-далёком будущем, — угрюмо ответил он, — там, где тебя никогда не найдут.

Они молча смотрели, как растут показания Счётчика. В наступившей тишине Харлан мысленно вновь и вновь повторял себе, что Финжи намеренно оклеветал её. Да, она откровенно призналась, что в его обвинении была доля истины, но ведь с той же искренностью она сказала ему, что и сам по себе он ей не безразличен.

Внезапно Нойс встала и, подойдя к Харлану, решительным движением остановила капсулу. От резкого темпорального торможения к горлу подступила тошнота.

Ухватившись руками за сиденье, Харлан закрыл глаза и несколько раз тяжело сглотнул.

— В чём дело?

Нойс стояла рядом, её лицо было пепельно-серым; две-три секунды она ничего не могла ответить.

— Эндрю, не надо дальше. Я боюсь. Эти числа так велики.

Счётчик показывал: 111394.

— Сойдёт, — угрюмо заметил Харлан и, протянув ей руку, добавил с мрачной торжественностью: — Пошли. Я покажу тебе твоё новое жилище.

Взявшись за руки, словно дети, они бродили по пустынным помещениям. Тускло освещённые коридоры терялись вдали. Стоило только переступить через порог, как в тёмных комнатах вспыхивал яркий свет. Воздух был неподвижен, ни сквозняка, ни дуновения, но его свежесть и чистота свидетельствовали о хорошей вентиляции.

— Неужели здесь никого нет? — тихо спросила Нойс.

— Ни души. — Харлан хотел громким и уверенным ответом развеять свой страх перед «Скрытыми Столетиями», но почему-то и он сбился на шёпот.

Они забрались так далеко в будущее, что Харлан даже не знал толком, как это Время называть. Говорить — сто одиннадцать тысяч триста девяносто четвёртое — было смешно. Обычно этот период называли просто и неопределённо — «Стотысячные Столетия».

Глупо было в их положении ломать голову ещё и над этой проблемой, но теперь, когда возбуждение, вызванное побегом сквозь Время, несколько улеглось, Харлан вдруг с особенной силой осознал, что находится в области Вечности, куда не ступала нога человеческая, и ему стало не по себе. Ему было стыдно за свой испуг; стыдно вдвойне, поскольку Нойс была свидетельницей его страха, но он ничего не мог с собой поделать. От страха противно сосало под ложечкой и по спине бежали мурашки.

— Как здесь чисто, — прошептала Нойс, — даже пыли нет.

— Автоматическая уборка, — ответил Харлан. Ему казалось, что он чуть не надорвал связки от крика, на самом же деле он произнёс и эти слова тихим голосом.

— И ни одного человека на тысячи Столетий в прошлое и будущее, — добавил он.

По-видимому, Нойс это ничуть не встревожило.

— Неужели везде всё устроено так же, как здесь? — спросила она. — Ты обратил внимание — на складах полно продовольствия и всяких запасов, полки библиотеки заставлены фильмокнигами?

— Да, конечно. Каждый Сектор полностью снаряжён и оборудован.

— Но зачем, если в них никто не живёт?

— Простая логика, — ответил Харлан. Когда он разговаривал, ему было не так жутко. Выскажи вслух то, что тебя пугает, и это явление, потеряв ореол таинственности, покажется обыденным и простым. — Давным-давно, ещё на заре существования Вечности, где-то в 300-х Столетиях был изобретён дубликатор массы. Не понимаешь? При помощи специального резонансного поля можно превратить энергию в вещество, причём атомные частицы занимают те же положения — с учётом принципа неопределённости, — что и в исходной модели. В результате получается идеально точная копия предмета.

Вечность приспособила дубликатор для своих нужд. В то время у нас было построено всего шестьсот или семьсот Секторов. Перед нами стояли грандиозные задачи по расширению зоны нашего влияния. «Десять новых Секторов за один биогод» — таков был ведущий лозунг тех лет. Дубликатор сделал эти огромные усилия ненужными. Мы построили один Сектор, снабдили его запасами продовольствия, воды, энергии, начинили самой совершенной автоматикой и запустили дубликатор. И вот сейчас мы имеем по Сектору на каждое Столетие. Я даже не знаю, насколько они протянулись в будущее — вероятно, на миллиарды лет.

— И все похожи на этот?

— Да, все совершенно одинаковые. По мере расширения Вечности мы просто занимаем очередной Сектор и переоборудуем его по моде соответствующего Столетия. Затруднения возникают только в энергетических Столетиях. Но ты не бойся — до этого Сектора мы ещё не скоро доберёмся.

Он решил не рассказывать ей о Скрытых Столетиях. Незачем её пугать. Прочитав на её лице недоумение, он торопливо добавил:

— Не думай, что строительство Секторов было неразумной тратой сил и материалов. В конце концов расходовалась только энергия, а её мы черпаем в неограниченных количествах из вспышки Новой…

Она прервала его:

— Нет, дело не в этом. Просто я никак не могу вспомнить.

— О чём?

— Ты сказал, что дубликатор изобрели в 300-х. Но у нас в 482-м его нет, и я никак не могу вспомнить ни одного упоминания о нём в фильмокнигах по истории.

Харлан задумался. Хотя Нойс была всего на два дюйма ниже его, он внезапно почувствовал себя великаном рядом с ней, могущественным полубогом Вечности. Нойс казалась ему маленьким, беззащитным ребёнком, и он должен был провести её по головокружительным тропкам, ведущим к истине, и открыть ей глаза на мир.

— Нойс, дорогая моя, — сказал он, — давай присядем где-нибудь, и я тебе всё объясню.

Представление о том, что Реальность не является чем-то установившимся, вечным и нерушимым, что она подвержена непрерывным изменениям, было не из тех, которые легко укладываются в сознании человека.

В безмолвной тишине бессонных ночей Харлан до сих пор ещё нередко вспоминал первые дни Ученичества и свои отчаянные попытки отрешиться от Времени, разорвать все связи со своим Столетием.

Рядовому Ученику требовалось почти полгода, чтобы узнать и осмыслить правду; понять до конца, что он уже никогда (в самом буквальном смысле этого слова) не сможет вернуться домой. И дело было не только в суровых законах Вечности, которые запрещали ему это, но и в неумолимом факте, что того дома, который он знал, могло уже больше не существовать, что в каком-то смысле этого дома вообще не существовало.

На разных Учеников это известие действовало по-разному. Харлан хорошо помнил, как посерело и вытянулось лицо его однокурсника Бонки Латуретта, когда Наставник Ярроу развеял их последние сомнения на этот счёт.

В тот вечер никто из Учеников не притронулся к ужину. Они сбились в кучку, словно согревая друг друга теплом своих тел. Никто не заметил отсутствия Латуретта. Было много шуток и смеха, но шутки не получались, а смех звучал фальшиво.

Кто-то произнёс робким, дрожащим голосом:

— Выходит, у меня и мамы не было. Если я вернусь к родителям, в 95-е, они, наверно, скажут: «А ты откуда взялся? Мы тебя не помним. Чем ты докажешь, что ты наш ребёнок? У нас вообще не было сына. Уходи от нас и не выдумывай».

Они нерешительно улыбались и кивали головами, одинокие мальчики, у которых не осталось ничего, кроме Вечности.

Латуретта обнаружили в постели. Он спал крепким сном. Его дыхание было подозрительно учащённым, а на левой руке виднелась небольшая красная точка, оставшаяся после укола шприца. К счастью, на неё сразу же обратили внимание. Вызвали Наставника, и несколько дней они боялись, что в их классе станет одним Учеником меньше, но всё обошлось. Через неделю Бонки уже сидел за партой. Но Харлан был дружен с ним и знал, что рана, оставленная в его душе этой ужасной ночью, так и не зажила.

А теперь Харлану предстояло объяснить, что такое Реальность, девушке, которая, в сущности, была немногим старше тех мальчиков, и объяснить так, чтобы она поняла раз и навсегда.У него не было выбора. Нойс должна знать, что их ждёт и как ей себя вести.

Он начал рассказ. Они сидели в конференц-зале за длинным столом, рассчитанным человек на двадцать, ели консервы, замороженные фрукты, пили холодное молоко, и Харлан рассказывал.

Он пытался смягчить удар, осторожно выбирая выражения, но в этом не было нужды. Нойс схватывала его объяснения на лету, и, ещё не дойдя до середины своей лекции, Харлан вдруг с изумлением обнаружил, что её реакция не так уж плоха. Она не испугалась и не растерялась; она только разозлилась.

От гнева её бледное лицо слегка порозовело, а чёрные глаза, казалось, стали ещё более чёрными и бездонными.

— Но ведь это же преступление, — воскликнула она, — как вы смеете? Кто позволил Вечным распоряжаться нашей судьбой?

— Наша цель — благо человечества, — снисходительно пояснил Харлан.

Конечно, ей всего не понять. Она — человек из Времени с ограниченным кругозором. Как все Времяне, она ничего не видит дальше собственного Столетия. Ему даже стало немного жаль её.

— Благо человечества? А дубликатор вы тоже уничтожили для нашего блага?

— Пусть судьба дубликатора тебя не беспокоит. Мы сохранили его у себя.

— Вы-то сохранили, а как насчёт нас? Ведь мы в 482-м тоже могли бы его иметь.

Она взволнованно размахивала в воздухе двумя маленькими кулачками.

— Вам бы он не принёс ничего хорошего. Не волнуйся, дорогая, и выслушай меня до конца.

Судорожным движением — ему ещё предстояло научиться дотрагиваться до неё, не боясь прочитать на её лице отвращение, — он схватил её за руки и крепко сжал их.

Несколько секунд она пыталась вырваться, затем смирилась и даже рассмеялась:

— Продолжай, глупенький, только не смотри на меня так мрачно. Ведь я виню не тебя.

— Тут некого винить, Нойс. Никто ни в чём не виноват. Мы были вынуждены так поступить. Случай с дубликатором — один из классических примеров. Я проходил его ещё в школе. Дублируя предметы, можно дублировать и людей. При этом возникают очень сложные и запутанные проблемы.

— Но разве эти проблемы не в состоянии решать само человечество?

— Не всегда. Мы тщательно изучили всю эту эпоху и убедились, что люди не нашли удовлетворительного решения этой проблемы. Не забывай, что каждая неудача сказывается не только на них самих, но и на всех их потомках, на всех последующих обществах. Более того, проблема дубликатора вообще не может иметь удовлетворительного решения. Это одна из тех гадостей, вроде атомных войн и наркотических сновидений, которые не имеют права на существование. Их надо вырывать с корнем, когда бы они ни встретились. Дубликатор может принести людям только несчастье.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Пойми, Нойс, мы располагаем великолепными Вычислительными машинами. Кибермозг по своим возможностям превосходит всё созданное людьми в этой области во всех Реальностях и Столетиях. Он может рассчитывать, с учётом влияния тысяч и тысяч переменных, насколько желательна или нежелательна любая Реальность.

— Машина! — презрительно фыркнула Нойс.

Харлан осуждающе посмотрел на неё, но тут же раскаялся.

— Пожалуйста, не веди себя как ребёнок. Конечно, тебе неприятно думать, что окружающий тебя мир совсем не так прочен и незыблем, как кажется. Всего год назад, до прошлого Изменения, ты сама и весь твой мир могли быть только тенью вероятности, но разве это что-либо меняет? У тебя ведь сохранились все воспоминания о прожитой жизни? Ты ведь помнишь своё детство и своих родителей, не правда ли?

— Конечно.

— Так не всё ли тебе равно, как ты жила в той Реальности? Я хочу сказать, что результат тот же самый, как если бы ты прожила свою жизнь в соответствии со своими теперешними воспоминаниями.

— Не знаю. Мне надо подумать. А что, если мой завтрашний день снова станет лишь сновидением, тенью, призраком, или как ты там его назвал?

— Что ж, тогда будет новая Реальность, а в ней будет жить новая Нойс со своими новыми воспоминаниями. Всё будет так, словно ничего не произошло, с той только разницей, что общая сумма человеческого счастья снова немного возрастёт.

— Знаешь, меня почему-то это не удовлетворяет.

— Кроме того, — торопливо добавил Харлан, — тебе сейчас ничего не угрожает. Скоро в твоём Столетии возникнет новая Реальность, но ведь ты сейчас находишься в Вечности, под защитой Поля Биовремени. Изменение не коснётся тебя.

— Если, как ты утверждаешь, никакой разницы нет, — угрюмо сказала Нойс, — к чему тогда было затевать эту историю с моим похищением?

— Потому что ты мне нужна такой, какая ты есть, — с неожиданным для себя пылом воскликнул Харлан, — я не хочу, чтобы ты изменилась хоть на самую малость!

Ещё немного, и он бы проболтался, что, если бы не её суеверия относительно Вечных и бессмертия, она даже не поглядела бы в его сторону.

Нойс испуганно оглянулась.

— Неужели мне придётся всю свою жизнь провести вот здесь? Мне будет… одиноко.

— Нет, нет, не бойся. — Он с такой силой сжал её руки, что она поморщилась от боли. — Я выясню твою Судьбу в новой Реальности, и ты вернёшься обратно, но только как бы под маской. Я позабочусь о тебе. Мы получим официальное разрешение на союз, и я прослежу, чтобы тебя впредь не коснулись никакие Изменения. Я Техник, и, говорят, неплохой, так что я немного разбираюсь в Изменениях. И я ещё кое-что знаю, — угрожающе добавил он и осёкся…

— Но разве это дозволено? — спросила Нойс. — Я хочу сказать, разве можно забирать людей в Вечность, предохраняя их от Изменений? У меня это как-то не вяжется с тем, что ты мне рассказал.

При мысли о десятках тысяч безлюдных Столетий, окружающих его со всех сторон, по спине у Харлана пробежала холодная дрожь. Ему стало жутко. Он почувствовал себя изгнанником, отрезанным от Вечности, которая до сих пор была для него единственным домом и единственной верой; отщепенцем вдвойне, изринутым из Времени и пожертвовавшим Вечностью ради любимой женщины.

— Нет, это запрещено, — подавленно ответил он. — Я совершил ужасное преступление, и мне больно и стыдно. Но если бы понадобилось, я повторил бы его ещё раз и ещё раз…

— Ради меня, Эндрю? Да? Ради меня?

— Нет, Нойс, ради себя самого. — Он сидел, опустив глаза. — Я не могу тебя потерять.

— А если нас поймают? Что тогда?

Ответ на этот вопрос был известен Харлану с той самой ночи в 482-м. Его безумная догадка сулила ему огромное могущество. Но до сих пор он всё ещё не осмеливался взглянуть правде в глаза.

— Я никого не боюсь, — медленно проговорил он. — Пусть только попробуют тронуть нас! Они даже не подозревают, как много я знаю.

Глава 9 ИНТЕРМЕДИЯ

Последующие дни казались потом Харлану настоящей идиллией. Впрочем, единственное, что в них было идиллического, это часы, проведённые им с Нойс, но они словно окрасили все его воспоминания в розовый цвет. Столько событий произошло в эти бионедели, что всё смешалось в его памяти. Ему запомнились только отдельные эпизоды.

***

Эпизод первый. Вернувшись в Сектор 482-го, он не спеша уложил свои личные пожитки, главным образом одежду и плёнки; тщательно и любовно упаковал тома Первобытного журнала.

Переноска его вещей в грузовую капсулу уже заканчивалась, когда к нему подошёл Финжи.

— Я вижу, вы нас покидаете. — Как всегда, Финжи безошибочно выбрал самое банальное выражение. Он улыбался, почти не разжимая губ. Руки его были заложены за спину, и он словно шарик покачивался на пухлых ножках.

Даже не взглянув на своего бывшего начальника, Харлан глухо пробормотал:

— Да, сэр.

— В своём донесении Старшему Вычислителю Твисселу я упомяну, что вы провели Наблюдение в 482-м самым удовлетворительным образом.

Харлан промолчал. Благодарить Финжи было свыше его сил.

Финжи продолжал, неожиданно понизив голос:

— Я решил пока не сообщать о вашем нападении на меня.

Несмотря на приторную улыбку и ласковый взгляд, в его голосе явно проскальзывало злорадство.

Пристально посмотрев на него, Харлан ответил:

— Как вам будет угодно, Вычислитель.

***

Эпизод второй. Он снова обосновался в 575-м. Вскоре после своего возвращения он встретил Твиссела.

Он был почти счастлив снова увидеть эту крохотную фигурку с морщинистым личиком гнома. Даже вид белого цилиндрика, дымящегося между двух запачканных табаком пальцев, доставил ему удовольствие.

— Вычислитель, — обратился к нему Харлан.

Твиссел, выходивший в этот момент из своего кабинета, несколько секунд глядел на Техника, не узнавая его. Было заметно, как сильно он устал; лицо его осунулось, глаза покраснели и ввалились.

— А, Техник Харлан, — сказал он наконец. — Ну как, закончили свою работу в 482-м?

— Да, сэр.

Реакция Твиссела была странной. Он посмотрел на свои часы, которые, как и все часы в Вечности, показывая биологическое время, служили заодно календарём, и произнёс:

— Дела идут на лад, мой мальчик, дела идут на лад. Теперь уже скоро.

У Харлана ёкнуло сердце. В прошлую встречу с Твисселом эти слова не имели бы для него никакого значения. Теперь же ему показалось, что он понимает их скрытый смысл. Твиссел, вероятно, очень устал, иначе его намёк не был бы таким прозрачным. А может быть, Вычислитель считает его достаточно загадочным и потому безопасным.

— Как поживает мой Ученик? — Харлан постарался задать этот вопрос как можно более непринуждённым тоном, чтобы не чувствовалась его связь со словами Твиссела.

— Чудесно, чудесно, — ответил Твиссел, но его мысли были заняты чем-то другим. Он торопливо затянулся почти догоревшей сигаретой, отпустил Харлана быстрым кивком головы и заторопился прочь.

***

Эпизод третий. Ученик.

Купер выглядел старше. Его возмужалость чувствовалась в каждом движении, даже в том, как он со словами: «Рад, что вы вернулись, Харлан», — протянул ему руку.

А может быть, дело просто в том, что прежде Купер был для Харлана всего только Учеником, а сейчас, зная, какие грандиозные планы с ним связаны, Харлан уже не мог смотреть на него прежними глазами.

Однако выдавать себя не следовало. Они сидели в комнате Харлана, где молочная белизна фарфоровых стен доставляла Технику чисто физическое наслаждение после кричащих аляповатых красок 482-го. Как ни пытался он связать необузданную пышность барокко с воспоминаниями о Нойс, эта безвкусица ассоциировалась в его мозгу только с Финжи. Воспоминания о Нойс связывались у него с аскетической строгостью Секторов в Скрытых Столетиях.

Он торопливо заговорил, словно пытаясь скрыть свои опасные мысли:

— Ну, Купер, чем ты здесь без меня занимался?

Купер засмеялся, застенчиво погладил свои свисающие книзу усы и ответил:

— Математикой, одной лишь математикой.

— Да? Наверно, уже добрался до очень мудрёных разделов?

— До самых мудрёных.

— Ну, и как успехи?

— Пока сносно. Я, знаете ли, усваиваю всё довольно легко. Вообще математика мне нравится. Вот только задания с каждым разом всё больше и сложнее.

Харлан кивнул, чувствуя, как крепнет его уверенность.

— Матрицы Темпоральных полей и всё такое прочее?

Но Купер, слегка покраснев, повернулся к книжным полкам и уклонился от ответа.

— Давайте поговорим о Первобытных Временах? Меня интересует несколько вопросов.

— А именно?

— Например, городская жизнь в 23-м веке. Особенно в Лос-Анджелесе.

— Почему в Лос-Анджелесе?

— Да так, занятный городишко. Вам не кажется?

— Нет, почему же? Но только его надо изучать в 21-м, в пору его наивысшего расцвета.

— Неважно. Меня почему-то больше интересует 23-й век.

— Ладно. Я не возражаю.

Лицо Харлана осталось непроницаемым, но если бы эту непроницаемость можно было соскоблить, под ней обнажилась бы угрюмая уверенность. Его гениальная интуитивная догадка уже не была больше только догадкой. Всё подтверждало её.

***

Эпизод четвёртый. Изыскания. Точнее, двойной поиск.

В первую очередь — выяснить судьбу Нойс. Ежедневно жадными глазами он пробегал донесения, складываемые на стол Твиссела. Копии проектов предполагаемых или запланированных Изменений Реальности в различных Столетиях автоматически направлялись Твисселу как члену Совета Времён, и Харлан был уверен, что ничего не пропустит. Прежде всего он хотел познакомиться с предстоящим Изменением в 482-м, а кроме того, найти проект ещё одного Изменения — любого Изменения в любом Столетии, — которое содержало бы какой-то дефект, ошибку, недостаток, малейшее отклонение от совершенства, заметное его натренированному глазу.

Строго говоря, эти донесения не предназначались для него, но Твиссел в эти дни редко бывал в своём кабинете, а никто другой не осмелился бы вмешаться в действия его личного Техника.

Такова была первая половина его поисков. Вторая проходила в библиотеке — точнее, в филиале центральной библиотеки, расположенном в 575-м.

Впервые он отважился выйти за рамки тех отделов, которые раньше всецело поглощали его внимание. В прошлом он то и дело наведывался к полкам с плёнками, посвящёнными Первобытной истории — этот раздел был представлен очень скудно, так что большую часть источников ему приходилось выписывать из далёкого прошлого, в основном, разумеется, из Секторов, расположенных в конце третьего тысячелетия.

Теперь же он с любопытством бродил среди катушек фильмокниг, посвящённых другим проблемам. Впервые он занялся изучением плёнок, описывающих само 575-е Столетие: его географию, которая почти не менялась от Реальности к Реальности, историю, менявшуюся в большей степени, и Социологию, претерпевавшую наибольшие изменения. Это не были донесения Наблюдателей или доклады Вычислителей (с ними он более или менее был знаком), а книги, созданные самими Времянами.

Среди них были художественные произведения, написанные в 575-м, и их вид напоминал ему бурные дискуссии о влиянии Изменений на произведения искусства.

Вечный вопрос — повлияет ли Изменение на данный шедевр или нет? Если повлияет, то как? Можно ли считать Изменение удачным, если при этом гибнут произведения искусства?

Кстати, возможно ли вообще не субъективное мнение по вопросам искусства? Можно ли свести искусство к количественным показателям, доступным обработке на Вычислительных машинах?

Главным оппонентом Твиссела по этому вопросу был Вычислитель по имени Август Сеннор. Постоянные выпады Твиссела по адресу Сеннора и его воззрений разожгли любопытство Харлана и побудили его прочесть некоторые книги Сеннора. Он был поражён прочитанным.

Сеннор открыто (к полному замешательству Харлана) задавал вопрос: не может ли появиться в новой Реальности личность, аналогичная человеку, взятому из предыдущей Реальности в Вечность? Затем он подвергал анализу возможность встречи Вечного со своим Аналогом во Времени, рассматривая отдельно случаи, когда Вечный знает и не знает об этом. (Здесь он слишком близко подошёл к тому, что для каждого Вечного было предметом затаённого страха, и Харлан, беспокойно поёжившись, торопливо пропустил несколько кадров.) И, разумеется, он уделял много внимания судьбам произведений литературы и искусства при Изменениях Реальности.

Твиссел даже слышать не хотел о подобных вещах.

— Если невозможно рассчитать ценность произведений искусства, — кричал он Харлану, — то какой смысл вести бесконечную дискуссию!

И Харлан знал, что взгляды Твиссела разделяет подавляющее большинство членов Совета Времён.

И всё же теперь, стоя перед полками с книгами Эрика Линколлью, называемого обычно самым выдающимся романистом 575-го, Харлан думал именно об этом. Он насчитал пятнадцать Полных собраний сочинений, взятых из разных Реальностей. Было очевидно, что все они чем-то отличаются друг от друга. Один комплект, например, был меньше всех остальных. Харлан подумал, что, верно, добрая сотня Социологов заработали свои звания, проанализировав отличия в этих Собраниях сочинений с точки зрения социологической структуры каждой Реальности.

Харлан побродил немного по выставке приборов и механизмов, изъятых из различных Реальностей 575-го. Он знал, что многие из них были вычеркнуты из Времени и сохранились только в музеях Вечности как образцы человеческого таланта. Вечность была вынуждена оберегать человека от последствий его чрезмерно живого технического воображения. Развитие науки и техники всегда доставляло Вечным кучу хлопот. Не проходило биогода, чтобы где-нибудь во Времени ядерная технология не подошла слишком близко к опасной точке, требуя срочного вмешательства со стороны Вечности.

Он вернулся в библиотеку и направился к полке с фильмокнигами по математике и истории её развития. После некоторого раздумья он отобрал штук пять плёнок и расписался за них.

***

Эпизод пятый. Нойс.

Это была самая важная часть интермедии, её единственная идиллическая часть.

В свободные часы, после ухода Купера, когда ему разрешалось есть в одиночестве, читать в одиночестве, спать в одиночестве, ждать в одиночестве следующего дня, он пробирался к капсулам.

От всего сердца он радовался особому положению, занимаемому в обществе Техниками. Он был искренне признателен окружающим за то, что они избегали его. Ему даже не снилось, что можно быть настолько благодарным за эту изоляцию и обособленность.

Никто не оспаривал его права находиться в капсуле, никому не было дела, направляется ли он в прошлое или в будущее. Ничьи любопытные глаза не следили за ним, ничья доброжелательная рука не поднималась помочь ему, ничей словоохотливый рот не докучал ему болтовней.

Он был свободен делать всё, что ему вздумается.

— Слушай, Эндрю, ты переменился, — говорила ему Нойс. — Если бы ты только знал, как ты переменился!

Он смотрел на неё и улыбался:

— В чём, Нойс?

— Да ведь ты улыбаешься. Подумать только — ты улыбаешься! Неужели ты ни разу не видел в зеркале своей улыбки?

— Я боюсь смотреть в зеркало. Я постоянно повторяю себе: не может быть, чтобы я был так счастлив. Я болен. У меня бред. Я сошёл с ума и грежу наяву, не подозревая об этом.

Нойс ущипнула его:

— Чувствуешь что-нибудь?

Он привлек её к себе и словно утонул в её шелковистых чёрных волосах.

Когда он, наконец, отпустил её, она произнесла, задыхаясь:

— Вот и ещё одна перемена. Ты и этому научился.

— У меня превосходная учительница… — начал было Харлан и осёкся, испугавшись, что ей будет неприятен намёк на его многочисленных предшественников, которые сделали из неё такую хорошую учительницу.

Но её звонкий смех не был омрачён подобной мыслью. Они ужинали вместе. В привезённых им нарядах она выглядела очень уютно, почти по-домашнему, и Харлан, не отрываясь, смотрел на неё.

Проследив за его взглядом, она лёгким движением оправила юбку и сказала:

— Лучше бы ты не делал этого, Эндрю, честное слово.

— Пустяки, это не опасно, — беззаботно ответил он.

— Не надо глупить. Это очень опасно. Я вполне могу обойтись тем, что отыскала здесь… пока ты всё не устроишь.

— Почему бы тебе не носить собственные платья и побрякушки?

— Потому что не стоит из-за них выходить во Время и посещать мой дом, рискуя быть пойманным. А вдруг они совершат Изменение, пока ты там?

— Меня не поймают, — нерешительно начал Харлан и уверенно добавил: — А кроме того, мой наручный генератор окружает меня Полем биовремени, так что Изменение не может коснуться меня, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — вздохнула Нойс. — Боюсь, что никогда не смогу усвоить эти премудрости.

— Да это же проще простого.

Харлан с увлечением принялся объяснять. Нойс внимательно слушала, но по выражению её глаз никак нельзя было понять, действительно ли её интересуют эти объяснения или же только забавляют.

Эти разговоры стали важнейшей частью жизни Харлана. Впервые он мог с кем-то обсуждать свои дела, мысли, поступки. Она как бы стала частью его самого, его вторым «я», с независимым ходом мысли и неожиданными ответами и поступками. «Как странно, — думал Харлан, — сколько раз мне приходилось наблюдать такое социальное явление, как супружество, а самое важное всегда ускользало от меня. Ну разве мог я когда-либо вообразить, что бурные вспышки страсти совсем не главное в браке и что такие спокойные минуты вдвоём с любимой таят в себе столько прелести?»

Свернувшись клубочком в его объятиях, Нойс спросила:

— Как продвигается твоя математика?

— Хочешь взглянуть на неё?

— Не убеждай меня, что ты всегда носишь её с собой.

— А почему бы нет? Поездки в капсулах отнимают много времени. Зачем терять его впустую?

Осторожно высвободив руку, Харлан достал из кармана маленький фильмоскоп, вставил в него плёнку и с влюблённой улыбкой смотрел, как она подносит приборчик к своим глазам. Покачав головой, Нойс вернула фильмоскоп.

— В жизни не видела столько закорючек. Как бы мне хотелось уметь читать на вашем Едином межвременном языке!

— Большинство этих «закорючек», как ты их называешь, — ответил Харлан, — вовсе не буквы Межвременного, а просто математические символы.

— Неужели ты их все понимаешь?

В её взгляде сквозило искреннее восхищение, но, как ни горестно было Харлану разрушать её иллюзии, он был вынужден сознаться:

— К сожалению, не настолько хорошо, как мне хотелось бы. Но всё же достаточно, чтобы понять главное.

Он подкинул фильмоскоп вверх, поймал его быстрым движением руки и положил на маленький столик. Нойс следила за ним жадным взглядом, и внезапно Харлана осенило:

— Разрази меня Время! Ведь ты же не умеешь читать на Межвременном.

— Конечно, нет.

— Тогда здешняя библиотека для тебя всё равно что не существует. Как мне не пришло это в голову раньше? Тебе нужны пленки из 482-го.

— Нет, нет, я не хочу… — торопливо ответила Нойс.

— Ты их получишь!

— Честное слово, я не хочу. Глупо рисковать ради…

— Ты их получишь! — решительно повторил Харлан.

***

В последний раз он стоял перед завесою Поля, отделяющего Вечность от дома Нойс в 482-м. Он твёрдо решил, что этот раз будет последним. Изменение должно было вот-вот наступить. Он скрыл это от Нойс, боясь причинить ей боль.

И всё же он сравнительно легко решился на ещё одну вылазку во Время. С одной стороны, это была чистая бравада, желание покрасоваться перед Нойс, принести ей фильмокниги, вырванные, так сказать, из львиной пасти; с другой — непреодолимое стремление ещё раз «опалить бороду испанского короля», если только эта первобытная поговорка была применима к гладко выбритому Финжи.

В какой-то степени сыграло роль его желание снова окунуться в таинственную чарующую атмосферу обречённого дома. Он уже испытывал это чувство раньше, во время своих предыдущих вылазок. Оно непрестанно преследовало его, пока он бродил по пустым комнатам, собирая одежду, безделушки, странные коробочки и непонятные инструменты с туалетного столика Нойс.

В доме царила зловещая тишина обречённой Реальности, и дело было не только в физическом отсутствии звуков. Харлан не мог предсказать, чем станет этот дом в новой Реальности. Дом мог превратиться в загородный коттедж или в многоэтажный доходный небоскрёб где-нибудь в трущобах. Он мог вообще исчезнуть, и прекрасный парк, окружавший его сейчас, мог смениться диким пустырём. Он мог не претерпеть никаких изменений. В следующей Реальности в нём могла жить новая Нойс, её Аналог (Харлан боязливо отгонял эту мысль), и с таким же успехом могло случиться, что в нём будет жить кто-то другой.

Пять раз посетил он этот дом, и только однажды царившая в нём тишина была нарушена каким-то звуком. Он был в тот момент в буфетной, радуясь, что в данной Реальности слуги не в моде и что поэтому у него одной проблемой меньше. Кончив рыться среди коробок и банок с деликатесами, он подумал, что отобрал уже достаточно для одного раза и что Нойс будет рада возможности разнообразить обильное, но безвкусное меню пустого Сектора своими любимыми блюдами. Он даже громко рассмеялся, вспомнив, что ещё не так давно искренне считал эти блюда декадентским извращением. И вдруг, ещё продолжая смеяться, он отчётливо услышал резкий, отрывистый звук.

Харлан окаменел.

Звук раздался где-то сзади, за его спиной; и пока он стоял, не в силах пошевелиться, в его мозгу промелькнули две догадки: сначала он решил, что это случайный вор, и затем ему пришла в голову мысль о гораздо более страшной опасности — это мог быть кто-нибудь из Вечных, посланный сюда для расследования.

Конечно, это не вор. Весь период Времени, отведённый ему Инструкцией, включая два запасных дня, был тщательно проверен и выбран из всех других возможных периодов Времени именно из-за отсутствия всяких осложняющих обстоятельств. С другой стороны, он произвёл микроизменение (а может быть, даже и не микро) тем, что похитил Нойс.

Чувствуя, как сердце вот-вот выскочит у него из груди, Харлан заставил себя обернуться. Ему показалось, что дверь за его спиной только что закрылась, скользнув у него на глазах на последний миллиметр, прежде чем слиться со стеной.

Он подавил желание открыть эту дверь и обыскать дом. Собрав отложенные банки и коробочки, он стремглав вернулся в Вечность и целых два дня выжидал, прежде чем рискнул снова отправиться к Нойс в далёкое будущее. Однако этот эпизод не имел никаких последствий, и постепенно он позабыл о нём.

Но сейчас перед выходом во Время, устанавливая ручки настройки на определённые координаты в Пространстве и Времени, он снова вспомнил об этом происшествии. А может быть, ему не давала покоя мысль о совсем уже близком Изменении. Во всяком случае, потом ему казалось, что одно из этих двух обстоятельств и послужило причиной ошибки в настройке. Другого объяснения он придумать не мог.

Ошибка сказалась не сразу. Пройдя сквозь завесу Темпорального поля, Харлан очутился в библиотеке Нойс.

Он настолько уже проникся сам духом упадка, что у него не вызывали прежнего отвращения изощрённые формы и причудливые узоры футляров с фильмокнигами. Названия книг были выведены красивой, но до того замысловатой вязью, что прочитать их можно было только с большим трудом. Практичность и удобство были безоговорочно принесены в жертву моде.

Харлан прочитал наудачу названия нескольких плёнок и был изумлён. Одна из книг называлась «Социальная и экономическая история нашего Времени».

Почему-то он никогда не обращал внимания на эту особенность натуры Нойс. Её нельзя было назвать пустой или глупой, но ему в голову не приходило, что её могут интересовать такие солидные труды. Ему захотелось самому просмотреть эту книгу, но он сдержался. Если он захочет, то всегда найдёт её в библиотеке Сектора. Финжи, подготовляя Изменение, несомненно, отобрал из этой Реальности всё сколько-нибудь интересное уже много месяцев назад.

Он отложил плёнку в сторону и выбрал после недолгих поисков парочку романов и несколько описаний путешествий. Прихватив два карманных фильмоскопа, он тщательно упаковал всё в свой рюкзак. И тут он снова услышал, как тишину дома нарушили звуки. На этот раз ошибки быть не могло. То, что он услышал, не было кратковременным шумом непонятного происхождения. Кто-то — судя по голосу, мужчина, — громко рассмеялся. В доме был посторонний.

Харлан даже не заметил, как выронил рюкзак. Первой его мыслью было, что он попал в ловушку.

Глава 10 В ЛОВУШКЕ

Положение казалось безвыходным. Судьба словно издевалась над ним. В последний раз совершил он вылазку во Время, в последний раз решил он поиграть с Финжи в прятки; словно кувшин из старинной поговорки, в последний раз отправился он по воду. Надо же было ему попасться именно теперь!

Кто смеялся? Финжи?

Кто ещё стал бы выслеживать его, устраивать засаду и теперь упиваться своим торжеством?

Неужели всё потеряно? В первое мгновенье Харлан был настолько в этом уверен, что ему даже не пришло в голову попытаться улизнуть или вернуться в Вечность. Он решил встретиться с Финжи лицом к лицу. Если понадобится, он убьёт его.

Харлан крадучись направился к двери, из-за которой послышался смех. Выключив автоматический звуковой сигнал, он осторожно приоткрыл дверь рукой. Два дюйма. Три. Дверь скользила совершенно бесшумно.

В соседней комнате спиной к нему стоял человек. Для Финжи незнакомец был слишком худ и высок ростом, и, к счастью, это обстоятельство вовремя дошло до сознания Харлана и удержало его на месте.

Затем по мере того, как спадало охватившее их обоих в первый момент оцепенение, тот, второй, начал медленно, дюйм за дюймом поворачивать голову.

Однако прежде чем он повернулся вполоборота, Харлан, не успев даже как следует разглядеть его профиль, из последних сил в паническом ужасе отпрянул назад. Автоматический механизм беззвучно закрыл дверь.

Ничего не видя, Харлан пятился от двери. Он тяжело дышал, с трудом заглатывая воздух; сердце колотилось так, точно хотело выпрыгнуть из груди.

Финжи, Твиссел и весь Совет Времён, вместе взятые, не могли бы довести его до подобного состояния. Его лишил мужества вовсе не страх перед реальной опасностью, а скорее инстинктивное отвращение к тому, что могло сейчас произойти.

Он подобрал отложенные плёнки и, неловко прижимая их к себе, ухитрился после двух неудачных попыток открыть дверь в Вечность. Ноги сами несли его. Каким-то чудом добрался он до 575-го, а затем до своей комнаты. Звание Техника, которое он только недавно по-настоящему оценил, снова выручило его. Встречные отворачивались и уступали дорогу.

Это было спасением, потому что на его мертвенно-бледном лице застыло выражение ужаса. Никто даже не взглянул в его сторону, и Харлан возблагодарил за это Время, и Вечность, и то слепое нечто, которое сплетает нити человеческой Судьбы.

Он не успел как следует разглядеть человека, стоявшего в комнате Нойс, но он был совершенно уверен, что не ошибся.

Когда Харлан впервые услыхал шум в доме Нойс, он смеялся, и звук, прервавший его смех, был звуком падения чего-то тяжёлого в соседней комнате. Во второй раз кто-то рассмеялся в соседней комнате, и он, Харлан, уронил на пол свёрток с плёнками. В первый раз он, Харлан, обернулся и увидел, как закрылась дверь. Во второй раз он, Харлан, закрыл дверь, когда незнакомец начал поворачиваться.

Он встретил самого себя!

В один и тот же момент Времени и почти в одном и том же месте он встретил другого, более раннего Харлана, чуть было не столкнулся с ним лицом к лицу. Он допустил ошибку, настроился на уже использованное мгновенье, и в результате он встретил самого себя: Харлан встретил Харлана.

Воспоминание о пережитом кошмаре преследовало его много дней, мешая работать. Он обзывал себя трусом и размазнёй, но ничего не помогало.

Вся его жизнь словно покатилась под уклон. Он мог совершенно точно провести роковую черту, с которой всё началось. Неудачи стали преследовать его с того самого мгновенья, когда он в последний раз настроил управление Врат Времени на выход в 482-е и каким-то образом допустил ошибку. С тех пор дела шли плохо, просто скверно.

Изменение Реальности, произведённое в 482-м, только усугубило его уныние. За две прошедшие недели он нашёл три проекта Изменений Реальности, содержавших незначительные дефекты, и теперь выбирал между ними, не в силах решиться на активные действия.

Его выбор пал на проект Изменения Реальности 2456–2781, серия В-5 по ряду причин. Из всех трёх оно было самым отдалённым во Времени. Ошибка в проекте была незначительной, но она влекла за собой человеческие жертвы. Кратковременная поездка в 2456-е, небольшой шантаж, и он узнает судьбу Нойс в новой Реальности и выяснит, что представляет собой её Аналог.

Но недавнее происшествие лишило его мужества. Тонко задуманная операция уже не казалась простой и лёгкой. Допустим, ему удастся выяснить природу Аналога Нойс — что дальше? Вернуть Нойс во Время в образе кухарки, прачки, работницы или кого-нибудь ещё? Разумеется. А что делать с самим Аналогом? С её мужем, если он у неё будет? С её семьей? С детьми?

Раньше он как-то не задумывался над этими вопросами, всячески избегал их: «Там будет видно…»

Сейчас он не мог думать ни о чём другом.

В состоянии полного упадка он валялся в постели, пренебрегая работой и презирая самого себя, как вдруг на противоположной стене засветился экран видеофона и он услышал голос Твиссела, в котором звучали усталость и недоумение:

— Харлан, что с тобой? Ты болен? Купер сказал мне, что ты пропустил несколько уроков.

Харлан попытался придать себе беспечный вид.

— Нет, Вычислитель Твиссел, я здоров. Немного устал — вот и всё.

— Ну, что ж, мой мальчик, это простительно.

Чуть ли не впервые за всё время их знакомства улыбка почти совсем исчезла с лица Вычислителя.

— Ты уже слышал об Изменении в 482-м?

— Да, — коротко ответил Харлан.

— Финжи говорил со мной и просил передать тебе, что Изменение прошло успешно.

Харлан пожал плечами и вдруг заметил, что Твиссел пристально, в упор, глядит на него с экрана. Ему стало не по себе, и он спросил:

— Вы мне что-то хотите сказать, Вычислитель?

— Нет, ничего, — проговорил Твиссел, и, возможно, бремя прожитых лет отозвалось в его голосе усталостью и печалью. — Я думал… может быть, ты хочешь со мной поговорить?

— Нет, сэр.

— Что ж, тогда мы увидимся с тобой завтра, когда откроется Вычислительный зал. Мне многое надо сказать тебе.

— Да, сэр, — ответил Харлан и ещё долго после того, как погас экран, задумчиво смотрел на него.

В словах Твиссела ему послышалась скрытая угроза. Значит, Финжи всё-таки говорил с Твисселом. Что же такое он сказал ему?

Но эта внешняя угроза была именно тем толчком, которого ему сейчас недоставало. Бороться с собственным унынием было безнадёжно — всё равно что сражаться с зыбучими песками, грозя им маленьким прутиком. Бороться с Финжи — другое дело. Впервые за много дней Харлан вспомнил, каким оружием он обладает, и к нему вернулась былая уверенность.

Смена настроений произошла так внезапно, словно закрылась одна дверь и открылась другая. Оцепенение Харлана сменилось бурной деятельностью. Он отправился в 2456-е и, ошеломив Социолога Воя, получил нужную ему информацию. Свою роль он сыграл блестяще. Он узнал всё, что хотел. Вернее, даже больше, чем хотел; больше, чем смел надеяться.

Уверенность всегда вознаграждается. В его родном Столетии была поговорка: «Схватись отважно за крапиву — она врагу дубинкой покажется».

Итак, Нойс не имела Аналога в новой Реальности. Она могла занять своё место в обществе любым удобным, не вызывающим подозрений способом, или она могла остаться в Вечности. Не было никаких причин, по которым ему могли бы отказать в союзе с ней, кроме чисто теоретического факта нарушения закона, — а он хорошо знал, как отвести его обвинение.

***

И вот сейчас он мчался в будущее, сгорая от нетерпения увидеть Нойс и сообщить ей эту великую новость, насладиться вместе с ней огромной удачей после мучительных дней отчаяния и тяжёлых предчувствий.

Внезапно капсула остановилась. Она не замедлила постепенно свой ход, а просто остановилась, словно наткнувшись на невидимую преграду. Если бы капсула двигалась в Пространстве, мгновенная остановка разбила бы её вдребезги, докрасна раскалила бы её металл, превратила бы Харлана в бесформенную кучу поломанных костей, в кровавое пятно на стене.

Но поскольку капсула двигалась во Времени, остановка вызвала только сильную тошноту и такую острую боль в желудке, что он согнулся в три погибели.

Когда боль чуть отпустила, он потянулся к Счётчику. Сквозь плавающий в глазах туман он разглядел циферблат. Счётчик показывал: 100000.

Внезапно его охватил страх. Число было слишком круглым. Он лихорадочно повернулся к приборам. Что случилось? Но приборы утверждали, что всё в порядке, и это напугало его ещё больше. Пусковой рычаг был в исправности и находился в крайнем положении, соответствующем движению в будущее с максимальной темпоральной скоростью. Не было никаких признаков короткого замыкания. Ни одна стрелка не перешла за красную черту. Энергопитание не было отключено. Тоненькая стрелка энергометра молчаливо настаивала на том, что потребление энергии по-прежнему составляет миллионы мегаватт.

Что же тогда остановило капсулу?

Медленным, осторожным движением Харлан дотронулся до рычага и перевёл его в нейтральное положение. Стрелка энергометра стала на нуль. Он потянул рычаг на себя. Стрелка снова пошла вверх, а Счётчик принялся отщёлкивать Столетия в обратном направлении.

Назад… ещё назад… 99983… 99972… 99950…

Харлан остановил капсулу и снова послал её в будущее. На этот раз медленно, очень медленно.

99985… 99993… 99997… 99998… 99999… 100000…

Стоп! Счётчик застрял на 100000. Энергия вспышки Солнца потреблялась в фантастических количествах без всякого результата.

Он снова послал капсулу назад, на этот раз ещё дальше. Рванулся вперёд на предельной скорости. И вновь остановка!

Сквозь стиснутые зубы со свистом прорывалось его дыхание. Харлан чувствовал себя узником, бьющимся в бессильной ярости окровавленной головой о прутья тюремной решетки.

После десятка бесплодных попыток капсула по-прежнему застряла на 100000.

Надо сменить капсулу! Но в глубине души он уже знал, что это бесполезно.

В мёртвой тишине 100000-го Столетия Эндрю Харлан вышел из капсулы и выбрал наудачу новый Колодец Времени.

Минуту спустя, сжимая рукоятку, он глядел на число 100000 на Счётчике, теперь уже точно зная, что ему не пройти и здесь.

Его охватило бешенство. Надо же было ему потерпеть поражение именно сейчас, после того, как ему так неожиданно повезло! Проклятие той роковой ошибки всё ещё тяготело над ним.

Рванув рычаг, он послал капсулу на полной скорости назад, в прошлое. По крайней мере в одном направлении он ещё мог двигаться, один путь ещё был для него свободен.

Нойс отгорожена от него барьером, Нойс вне его досягаемости — что ещё они могут ему сделать? Теперь ему нечего терять.

В 575-м он выскочил из капсулы и, не разбирая дороги, не глядя по сторонам, кинулся в библиотеку. Там он взял давно облюбованный экспонат и даже не оглянулся — следят за ним или нет. Не всё ли равно?

Снова в капсулу и снова в прошлое. План действия сложился сразу. По пути он взглянул на большие настенные часы, показывающие биовремя и номер одной из трёх рабочих смен, на которые были разбиты сутки. Финжи сейчас, вероятно, в своей квартире. Что ж, тем лучше!

Когда Харлан, наконец, прибыл в 482-е, он весь горел как в лихорадке. Рот пересох, словно его набили ватой. Грудь спирало. Но под рубашкой у него было спрятано оружие, которое он прижимал локтем к телу, и это холодное прикосновение металла было единственным ощущением, с которым стоило считаться.

Вычислитель Гобби Финжи взглянул на Харлана, и удивление в его взгляде медленно уступило место беспокойству. Харлан молча смотрел на него, ожидая, когда беспокойство перейдёт в страх. Неторопливо сделав несколько шагов в сторону, он оказался между Вычислителем и видеофоном.

Финжи был раздет до пояса. На его голой груди виднелись редкие волоски; грудь была жирной и похожей на женскую. Рыхлый живот выпирал над поясом толстой складкой. Харлан с удовлетворением подумал, что у Вычислителя совсем не величественный, скорее отталкивающий вид. Что ж, так даже лучше.

Правой рукой он судорожно сжимал под рубашкой рукоятку оружия.

— Не стоит поглядывать на дверь, Финжи, — заговорил Харлан. — Никто не заметил меня. Ни одна живая душа не явится вам на помощь. Вам следует понять, что вы имеете дело с Техником. Знаете ли вы, что это значит?

Голос Харлана звучал глухо. Его злило, что в глазах Финжи не было страха, только беспокойство. Вычислитель неторопливо потянулся за рубашкой и, не говоря ни слова, принялся одеваться.

— Известно ли вам, Финжи, какие привилегии связаны со званием Техника? — продолжал Харлан. — Впрочем, откуда вам знать, ведь вы никогда не были Техником. Самая большая привилегия заключается в том, что Техник становится невидимкой; никто не видит, куда он идёт или что он делает. Вечные так усердно отворачиваются при встрече с Техниками, что в конце концов вообще перестают их замечать. Например, я могу пройти в библиотеку Сектора и взять там всё, что моей душе угодно, пока библиотекарь будет сидеть, уткнув нос в свои бумаги и боясь даже повернуть голову в мою сторону. Я могу пройти по жилым коридорам 482-го, и все встречные будут отводить глаза, а потом клясться будут, что никого не видели. Привычка не замечать Техников стала у Вечных второй натурой. Вот почему я могу делать всё, что мне вздумается, и ходить всюду, куда мне вздумается. Я могу, например, зайти в личные апартаменты Вычислителя, возглавляющего Сектор, под дулом оружия вырвать у него любые признания, и весь Корпус безопасности не в состоянии мне помешать.

Впервые после его прихода Финжи заговорил:

— Что вы там прячете?

— Оружие, — ответил Харлан и вытащил руку из-под рубашки. — Узнаёте?

Оружие напоминало старинный пистолет со стволом в виде раструба, который заканчивался блестящим металлическим утолщением.

— Если только вы меня убьёте… — начал Финжи.

— Не бойтесь. Я не убью вас, — ответил Харлан. — В прошлую нашу встречу у вас был аннигилятор. У меня в этот раз нечто получше. Эта штука была изобретена в одну из прошлых Реальностей 575-го. Возможно, что вы никогда не слышали о ней. Её вычеркнули из Реальности. Отвратительная вещица. Это нейронный излучатель. Его также называют — вернее, называли — болеизлучателем. Им можно убить человека, но при малой мощности излучения он воздействует на болевые центры нервной системы и вызывает паралич. Учтите, он заряжен. Я опробовал его на себе. — Харлан показал скрюченный мизинец левой руки. — Могу вас уверить, ощущение было не из приятных.

Финжи беспокойно поёжился.

— Сохрани меня Время, что вам от меня нужно?

— Я требую, чтобы вы сняли блокировку Времени в 100000-м.

— Блокировку Времени?

— Нечего притворяться удивлённым — вам это всё равно не поможет. Вчера вы говорили с Твисселом. Сегодня все Колодцы Времени заблокированы. Я хочу знать, что вы сказали Твисселу. Я хочу знать, что было предпринято в связи с вашим доносом и что ещё собираются предпринять. Разрази меня Время, Вычислитель, если вы не скажете мне правду, я с удовольствием пущу в ход излучатель! Считаю дотрёх, после чего вы убедитесь, шучу я или нет.

— Тогда слушайте… — Финжи слегка заикался, в его голосе послышались нотки страха. — Вы хотите знать правду — так получайте её. Нам всё известно о вас и о Нойс.

У Харлана задрожали веки.

— Что именно?

— Неужели вы думали, что ваши действия останутся незамеченными и безнаказанными? — Финжи говорил, не сводя глаз с болеизлучателя; его лоб покрылся испариной. — Я был бы недостоин звания Вычислителя, если бы после того, что вы натворили в период Наблюдения, не установил за вами слежки. Мы знаем, что вы взяли Нойс в Вечность. Мы знали это с самого начала. Вот вам вся правда — и подавитесь ею!

Никогда в жизни Харлан ещё так не презирал себя за собственную тупость.

— Вы знали всё с самого начала?

— Да. Мы знаем, что вы прячете её в Скрытых Столетиях. Каждый раз, когда вы прокрадывались в 482-е, чтобы выкрасть её тряпки или изысканные блюда, мы знали об этом. Запомните это, жалкий дурак, променявший клятву Вечного на женскую юбку.

— Почему же вы не остановили меня? — Харлан решил испить чашу унижения до дна.

— Вам всё ещё мало? — По мере того как надежды Харлана разлетались вдребезги, Финжи, казалось, набирался храбрости.

— Говорите.

— Тогда я скажу вам, что я с самого начала считал вас недостойным звания Вечного. Вы можете быть неплохим Наблюдателем или небесталанным Техником, но для Вечного у вас кишка тонка. Я дал вам последнее поручение только для того, чтобы доказать это Твисселу, который по каким-то непонятным причинам цепляется за вас. Ваша работа не была просто проверкой аристократических предрассудков, она одновременно была проверкой вас как Вечного, и вы не выдержали её, в чём я лично был уверен с самого начала. А теперь спрячьте это оружие, этот болеизлучатель, как вы его называете, и убирайтесь отсюда вон.

Все попытки Харлана сохранить остатки собственного достоинства разбивались о злобный взгляд Финжи; ему казалось, что его мозг утратил гибкость и чувствительность, подобно мизинцу левой руки, парализованному болеизлучателем.

— И вы пришли тогда в мою комнату специально для того, чтобы подтолкнуть меня на преступление?

— Вот именно. Точнее, я искушал вас. Я сказал вам тогда чистую правду, что только в той Реальности вы могли сохранить Нойс. Вы предпочли действовать не как Вечный, а как сопливый мальчишка. Впрочем, ничего другого я от вас и не ждал.

— Я бы и сейчас поступил точно так же, — хрипло сказал Харлан. — И поскольку вам всё известно, то мне, как вы сами понимаете, терять нечего.

Он приставил болеизлучатель к жирному животу Финжи и проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Что вы сделали с Нойс?

— Понятия не имею.

— Не пытайтесь меня обмануть. Что вы сделали с Нойс?

— Я уже сказал вам, что не знаю.

Харлан что было сил сжал рукоять болеизлучателя, его голос звучал совсем тихо:

— Сначала в ногу. Вам будет очень больно.

— Послушайте, сохрани меня Время, подождите…

— Жду. Что вы сделали с Нойс?

— Нет, послушайте меня. До сих пор ваши поступки были простым нарушением дисциплины. Реальность не пострадала. Я специально проверил это. Вы отделаетесь разжалованием в Работники. Но если вы меня убьёте или нанесёте мне телесные повреждения, то за нападение на старшего по званию вас приговорят к смертной казни.

Эта жалкая угроза вызвала на лице Харлана презрительную улыбку. После всего, что случилось, смерть будет для него самым простым и лёгким выходом.

Но Финжи, очевидно, не понял значения этой улыбки, потому что он торопливо добавил:

— Не думайте, что в Вечности нет смертной казни — раз вы никогда о ней не слышали. Мы, Вычислители, лучше осведомлены. Нам известны десятки преступлений, повлекших за собой смертную казнь. Привести приговор в исполнение очень просто. В каждой Реальности насчитывается немало катастроф, после которых не находят трупов. Ракеты взрываются в воздухе, аэролайнеры тонут в океане или разбиваются вдребезги в горах. Приговорённого помещают внутрь обречённого корабля за несколько минут или секунд до катастрофы. Теперь вы мне верите?

Харлан содрогнулся, но тут же овладел собой.

— Если вы собираетесь запугать меня — не выйдет! Послушайте лучше, что я скажу вам. Никакие наказания мне не страшны. Более того, я собираюсь заключить союз с Нойс. Она нужна мне теперь. В текущей Реальности у неё нет Аналога и нет никаких причин, по которым мне могли бы отказать в разрешении.

— Союз с Техником. Это против всех обычаев…

— Мы предоставим решать это Совету Времён. — В Харлане, наконец, проснулась гордость. — Я не боюсь отказа, так же как я не боюсь убить вас. Я ведь не просто Техник.

— Хотите сказать, что вы Техник Твиссела? — На круглом, потном лице Финжи появилось странное выражение-то ли ненависти, то ли торжества, то ли того и другого вместе.

— Нет, причина куда важнее… А теперь… — С мрачной решимостью Харлан положил палец на спусковую кнопку.

— Тогда идите в Совет! — истерично взвизгнул Финжи. — Совет Времён знает всё. Объясните им… — У него сорвался голос.

Палец Харлана нерешительно задрожал на кнопке.

— Что вы сказали?

— Неужели вы думаете, что в подобном деле я стал бы действовать в одиночку? Я доложил обо всём Совету сразу же после Изменения Реальности. Вот копия моего донесения.

— Ни с места!

Но Финжи не обратил внимания на этот окрик. Он мотнулся к картотеке с такой быстротой, словно в него вселился злой дух. Отыскав кодовый номер нужного отчёта, он торопливо набрал его, и из щели в столе поползла серебристая лента, на которой простым глазом можно было разобрать сложный узор точек.

— Хотите прослушать её? — спросил Финжи и, не дожидаясь ответа, вставил ленту в озвучиватель.

Харлан слушал, окаменев. В своём донесении (вернее, доносе) Финжи ничего не упустил. Насколько Харлан мог припомнить, каждая его поездка во Времени была описана со всеми подробностями.

— А теперь идите в Совет! — закричал Финжи, когда лента кончилась. — Я не блокировал Время. Я даже не знал, что это возможно. И не думайте, что Совет погладит вас по головке. Да, вы правы, я говорил вчера с Твисселом. Но это он вызвал меня, а не я его. Идите, объясните Твисселу, что вы за важная птица. А если вам так уж хочется сначала убить меня, то стреляйте, Время вас побери!

В голосе Вычислителя явственно слышались ликующие нотки. Он чувствовал себя победителем, и в эту минуту ему не был страшен даже болеизлучатель. Почему? Неужели он так сильно ненавидит Харлана? Неужели ревность к Харлану заглушает в нём все остальные чувства, даже чувство самосохранения?

Харлан не успел ответить себе на эти вопросы. Неожиданно Финжи и всё связанное с ним потеряло для него всякое значение.

Он сунул болеизлучатель в карман, резко повернулся и, не оглядываясь, направился к ближайшему Колодцу Времени.

Теперь ему предстояло иметь дело с Советом или по крайней мере с Твисселом. Он не боялся их ни порознь, ни вместе взятых.

С каждым днём в нём крепла уверенность в своей незаменимости. Даже Совету Времён придётся пойти ему на уступки, если на одной чаше весов будет Нойс, а на другой — судьба Вечности.

Глава 11 ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Стремительно выскочив из капсулы в 575-м, Техник Эндрю Харлан, к собственному удивлению, обнаружил, что попал в ночную смену. В безумных метаниях из Столетия в Столетие он даже не заметил, как пролетело несколько биочасов. Непонимающими глазами он смотрел на пустые, тускло освещённые коридоры, свидетельствующие о том, что во всём Секторе бодрствует лишь немногочисленный дежурный персонал.

Плотно прижимая локтем к телу жёсткую рукоять болеизлучателя, Харлан остановился перед дверью Твиссела. (Он нашёл её по именной табличке с чёткой строгой надписью.) Переведя регулятор звукового сигнала двери на максимальную громкость, он нажал влажной ладонью на кнопку и стоял, не отнимая руки. Даже сквозь дверь он слышал глухое гуденье.

За спиной послышались лёгкие шаги, но Харлан не обратил на них внимания в полной уверенности, что и этот прохожий, кем бы он ни был, постарается пройти мимо, не заметив его. (О благословенная розовая нашивка Техника!)

Но против ожидания человек остановился за его спиной и вопросительно произнёс:

— Техник Харлан?

Харлан круто обернулся. Перед ним стоял Младший Вычислитель из новеньких. Харлан с трудом подавил раздражение. Что поделаешь, здесь не 482-е, где он был рядовым Техником. В 575-м он был Техником Твиссела, и молодые Вычислители, стремясь снискать расположение великого Твиссела, проявляли какой-то минимум вежливости даже по отношению к его Технику.

— Вы хотите видеть Старшего Вычислителя Твиссела? — спросил Вычислитель.

— Да, сэр, — кисло поморщившись, ответил Харлан. (Что за идиот? А с какой ещё стати, по его мнению, он стоит у двери, нажимая на кнопку сигнала? Чтобы вызвать капсулу?)

— Боюсь, что это невозможно, — проговорил Вычислитель.

— Моё дело не терпит отлагательства.

— Не спорю. Но Вычислителя Твиссела сейчас нет в 575-м. Он в другом Времени.

— В каком именно? — нетерпеливо спросил Харлан.

Во взгляде Вычислителя появилась презрительная надменность.

— Мне это неизвестно.

— Но у меня с ним на утро назначена важная встреча.

— Вот именно. — У Вычислителя было такое выражение лица, словно его что-то очень забавляло; однако причина его весёлости оставалась полнейшей загадкой для Харлана. Откровенно улыбаясь, Вычислитель продолжал:

— Вам не кажется, что вы явились несколько рановато?

— Мне надо срочно с ним встретиться.

Улыбка Вычислителя расплылась ещё шире.

— Не беспокойтесь — завтра утром он будет здесь.

— Но…

Вычислитель повернулся, стараясь не коснуться даже одежды Техника, и пошёл прочь. Харлан свирепо глядел ему вслед, сжимая и разжимая кулаки. Затем, поскольку всё равно больше ничего не оставалось, он медленно, не разбирая дороги, поплёлся в свою комнату.

Казалось, ночи не будет конца. Он твердил себе, что ему необходимо выспаться, но уснуть не мог. Почти всю ночь он провёл в бесплодных размышлениях.

Прежде всего о Нойс. Он вновь и вновь повторял себе, что они не посмеют коснуться даже волоска на её голове. Её не могли отослать обратно во Время, не рассчитав предварительно, как это повлияет на Реальность, а для этого нужны были дни, может быть, даже недели. Правда, с ней могли сделать то, чем Финжи угрожал ему, — поместить за несколько секунд до катастрофы в ракету, обречённую на бесследное исчезновение.

Однако Харлан даже не задумывался всерьёз над подобной возможностью. У Совета не было настоятельной необходимости прибегать к крайним мерам. Вряд ли они рискнут вызвать его неудовольствие. (В сонной тишине ночи Харлан впал в то полудремотное состояние, в котором ничто уже не кажется удивительным, и ему не показалась странной даже собственная уверенность, что Совет Времён не осмелится вызвать неудовольствие Техника.)

Конечно, с женщиной, находящейся в заключении, многое может случиться. Особенно с красивой женщиной из гедонистского Столетия…

Харлан решительно отбрасывал эту мысль всякий раз, как она приходила ему в голову; подобная возможность была одновременно и более вероятной и более ужасной, чем смертная казнь, и ему было страшно даже думать о ней.

Он стал думать о Твисселе.

Старика нет в 575-м. Где он может находиться в эти ночные часы? Почему он не спит? Старики должны отдыхать.

А вдруг члены Совета совещаются? Что делать с Харланом? Что делать с Нойс? Как поступить с незаменимым Техником, которого до поры до времени нельзя трогать?

Харлан уже не сомневался в правильности своей догадки. Он поджал губы. Даже если Финжи поторопился сообщить о вторичном нападении Техника, его донос ровно ничего не меняет. Новое преступление едва ли может существенно усугубить его вину и нисколько не уменьшает его незаменимость.

А Харлан вовсе не был уверен, что Финжи непременно донесёт на него. Уже одно то, что Вычислитель струсил перед Техником и всё ему рассказал, ставило Финжи в смешное положение, и он вполне мог предпочесть молчание.

Эта мысль навела его на размышления о Техниках как о группе людей с общей судьбой и интересами. В последнее время такие мысли редко приходили Харлану в голову. Его несколько необычное положение личного Техника Твиссела и Наставника Купера отдаляло его от товарищей по профессии. Но другие Техники тоже держались порознь. Почему?

Почему и в 575-м и в 482-м он так редко виделся или разговаривал с другими Техниками? Почему они избегают друг друга; почему ведут себя так, словно разделяют дурацкие предрассудки Вечных в отношении самих себя?

В своих мечтах он уже принудил Совет к капитуляции по всем вопросам, касавшимся Нойс, и теперь выдвигал новые требования. Техники должны получить право создать собственную организацию, они должны чаще встречаться друг с другом, больше дружить: должен быть положен решительный конец их бойкотированию.

Засыпая, он уже видел себя бесстрашным героем-революционером, совершающим рука об руку с Нойс великий социальный переворот внутри Вечности.

Его разбудило настойчивое хриплое бормотанье звукового сигнала. Собравшись с мыслями, Харлан кинул взгляд на маленькие часы над кроватью и глухо простонал.

Разрази его Время! Кончилось тем, что он проспал.

Не вставая с постели, он дотянулся до нужной кнопки, и квадратное окошко в двери обрело прозрачность. Лицо Вечного, стоявшего за дверью, было ему незнакомо, но в нём чувствовались властность и уверенность.

Харлан открыл дверь, и в комнату вошёл человек с оранжевой нашивкой Администратора.

— Техник Эндрю Харлан?

— Да, Администратор. У вас есть дело ко мне?

Однако Администратор, казалось, даже не заметил вызывающего тона, которым был задан этот вопрос.

— Вам была назначена на сегодняшнее утро встреча со Старшим Вычислителем Твисселом.

— Ну и что?

— Меня послали сообщить вам, что вы опаздываете.

Харлан удивлённо посмотрел на него.

— Послушайте, что всё это значит? Ведь вы не из 575-го.

— Я работаю в 222-м, — последовал ледяной ответ, — Помощник Администратора Арбут Лемм. Я отвечаю за организационную сторону мероприятия и во избежание ненужных толков предпочёл не пользоваться видеофоном.

— Какое мероприятие? Какие толки? О чём вы говорите? Послушайте, я почти каждый день встречаюсь с Твисселом; он моё непосредственное начальство. Какие толки это может вызвать?

Несмотря на все попытки Администратора сохранить официальную бесстрастность, его взгляд выразил крайнее удивление.

— Разве вы ничего не знаете?

— О чём?

— Сейчас в 575-м происходит заседание Специального Комитета Совета Времён. В вашем Секторе только об этом и говорят.

— Они хотят видеть меня?.. — не успев договорить до конца, Харлан подумал: «Ну, конечно же, они хотят видеть меня. Кому ещё, как не мне, может быть посвящено это заседание?»

Теперь он понял, почему так веселился вчера ночью Младший Вычислитель, встретивший его у дверей Твиссела. Вычислитель знал о предстоящем заседании Комитета, и ему смешно было даже подумать, что Техник надеется в подобный момент встретиться с Твисселом. «Очень смешно», — с горечью подумал Харлан.

— Я только повинуюсь полученным мной распоряжениям, — сказал Администратор, — больше мне ничего не известно.

И удивлённо добавил:

— Неужели вы ничего не слышали?

— Техники отличаются нелюдимостью; они ведут замкнутый образ жизни! — с едким сарказмом ответил Харлан.

Пятеро, не считая Твиссела! Шесть Старших Вычислителей! Шесть Старейшин Совета Времён!

Месяц назад честь завтракать с такими людьми за одним столом ошеломила бы Харлана; мысль об олицетворяемой ими ответственности и могуществе сковала бы ему язык. Они бы казались ему сказочными великанами.

Но сейчас они были его врагами; хуже того — судьями. У него не было времени для благоговейного трепета; ему надо было срочно придумать план действий, выбрать линию поведения.

Члены Совета — если только Финжи вторично не донёс на него — могли рассчитывать застать Харлана врасплох. Днём в Харлане окончательно окрепла уверенность, что Финжи не решится сделать из себя посмешище, публично сознавшись в оскорблении, нанесённом ему Техником.

Как ни мало было это преимущество, пренебрегать им не стоило. Харлан решил выжидать, пока не будет произнесена фраза, знаменующая начало военных действий. Пусть они сами сделают первый шаг.

Однако члены Совета не спешили. Сидя за скромным завтраком, они безмятежно разглядывали Харлана, словно он был интересным экспонатом, подвешенным в музейной витрине на слабых антигравитаторах. С мужеством отчаяния Харлан стал по очереди рассматривать своих сотрапезников.

Он знал всех присутствующих по их прославленным именам, а также по объёмным изображениям, которые то и дело попадались в ежемесячных информационных стереофильмах. Эти фильмы предназначались для обмена опытом между Секторами, и Вечные всех рангов, начиная с Наблюдателей, обязаны были регулярно являться на их просмотры.

В первую очередь его внимание привлёк Август Сеннор — совершенно лысый человек, даже без бровей и ресниц. С близкого расстояния это безволосое и безбровое лицо производило ещё более странное впечатление, чем со стереоэкрана. Кроме того, Харлан много слышал о сильных разногласиях между Сеннором и Твисселом. И наконец, Сеннор не ограничивался разглядыванием Харлана. Он буквально засыпал его вопросами, задавая их резким пронзительным голосом.

Вначале это были невинные риторические вопросы, вроде: «Скажите, молодой человек, почему вас вдруг заинтересовала Первобытная история?», или: «Что дало вам это увлечение?»

Затем он уселся поудобнее в кресле и, сбросив небрежным жестом свою тарелку в люк для грязной посуды, сложил перед собой руки со сплетёнными пальцами. (Харлан обратил внимание, что и на руках у него не было волос.)

— Меня давно интересует один вопрос, — начал Сеннор. — Может быть, вы мне поможете.

«Вот оно, началось», — подумал Харлан.

— Если только смогу, сэр, — сказал он вслух.

— Некоторые из членов Совета, — я не хочу сказать, все или даже большинство. — Тут он бросил взгляд на усталое лицо Твиссела, в то время как остальные подвинулись поближе и приготовились внимательно слушать, — но, во всяком случае, некоторые из нас интересуются философскими вопросами Времени. Вы понимаете меня?

— Вы имеете в виду парадоксы путешествий во Времени, сэр?

— Да, если вам больше нравится это мелодраматическое название. Но дело, конечно, не только в парадоксах. Нас интересуют вопросы истинной сущности Реальности, почему при Изменении продолжает действовать закон сохранения массы-энергии и тому подобное. Для нас, Вечных, путешествия во Времени — привычное дело, и это обстоятельство накладывает свой отпечаток на все наши размышления о Времени. А вот милые вашему сердцу Первобытные существа не умели путешествовать во Времени. Что они думали обо всём этом?

С противоположного конца стола донёсся громкий шёпот Твиссела:

— Мозговые выкрутасы!

Однако Сеннор, казалось, даже не заметил этого выпада.

— Я вас слушаю, Техник, — сказал он.

— В Первобытную Эпоху люди не задумывались над вопросами путешествий во Времени, Вычислитель, — ответил Харлан.

— Не считали их возможными, а?

— Думаю, что так.

— Даже не фантазировали на эту тему?

— Что касается этого, — неуверенно проговорил Харлан, — то мне кажется, что фантазии такого рода встречались в их так называемой научно-фантастической литературе. Я не очень хорошо знаком с ней, но, по-моему, излюбленной темой были приключения человека, который попадает в прошлое и убивает там собственных дедушку или бабушку до того, как появились на свет его родители.

Сеннор был в восторге:

— Великолепно! Просто великолепно! Ведь это фундаментальный парадокс путешествий во Времени, если считать Реальность неизменной. Далее, я осмелюсь утверждать, что вашим Первобытным существам даже в голову не приходило, что Реальность способна изменяться. Не правда ли?

Харлан помедлил с ответом. Его беспокоило, что он никак не может понять, куда клонит Сеннор.

— Моих знаний недостаточно, чтобы ответить вам более или менее определённо, сэр, — произнёс он, наконец. — Я полагаю, что они допускали возможность существования взаимоисключающих путей развития или же различных плоскостей бытия. Точно не знаю.

Сеннор выпятил нижнюю губу.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь. Вас, вероятно, ввели в заблуждение некоторые туманные выражения в этих книгах, и вы стали приписывать им свои мысли. Нет, нет, не познав на опыте возможность путешествовать во Времени, человеческий мозг не в силах постигнуть всю сложность понятия Реальности. Вот, например, почему Реальность обладает инерцией? Мы все знаем, что это так. Для того чтобы вызвать Изменение, настоящее Изменение, всякое воздействие должно превысить некую критическую величину. Даже после этого Реальность стремится вернуться к исходному состоянию.

Предположим мысленно, что мы совершили Изменение здесь, в 575-м. Реальность будет меняться во всё возрастающей степени примерно до 600-го Столетия. Потом интенсивность Изменения пойдёт на убыль, однако его можно будет проследить, скажем, вплоть до 650-го. Дальше Реальность останется неизменной. Мы знаем об этом из опыта, но кто может ответить, почему это происходит? Казалось бы, на первый взгляд изменения должны накапливаться в возрастающей прогрессии и их влияние должно сказываться на всей последующей истории человечества, но это не так.

Возьмём другой пример. Мне говорили, что Техник Харлан обладает исключительным талантом находить Минимальное необходимое воздействие в любой возможной ситуации. Я готов держать пари, что он не в состоянии объяснить, как он это делает.

Теперь представьте себе, насколько беспомощны были Первобытные люди. Их волновал вопрос о том, можно ли убить своего дедушку, потому что они не понимали, что такое Реальность. Представим себе более вероятную и легче анализируемую ситуацию: путешествуя во Времени, человек встречает самого себя…

— Как вы сказали? «Встречает самого себя»? — возбуждённо воскликнул Харлан.

То, что Харлан прервал Вычислителя, само по себе было неслыханным нарушением этикета. Тон, которым были сказаны его слова, делал его выходку неприличной, почти скандальной, и укоризненные взгляды присутствующих обратились в его сторону.

Сеннор поперхнулся, но продолжал говорить. Он закончил прерванную фразу, уклонившись таким образом от необходимости прямо ответить на бестактно заданный вопрос:

— …и рассмотрим четыре случая, возможных в этой ситуации. Назовём более молодого в биологическом отношении индивидуума А и более старого — Б. Случай первый: А и Б не встречают друг друга, и действия одного никак не затрагивают другого. Тогда можно считать, что практически они не встречались, н мы отбросим этот случай как тривиальный.

Случай второй: Б, более поздняя личность, видит А, но А не видит Б. Здесь тоже нельзя ожидать никаких серьёзных последствий. Личность А не получает никакой информации о своём будущем. Ничего принципиально нового здесь нет.

Третья и четвёртая возможности заключаются в том, что А видит Б, но Б не видит А, и что А и Б видят друг друга. В каждом из этих случаев наиболее существенным является то, что А видит Б. Человек на более ранней стадии своего биологического бытия видит себя существующим на более поздней стадии. Заметим, что из этого он может заключить, что доживёт до возраста Б. Он видит, как Б совершает какое-то действие, и приходит к выводу, что ему предстоит совершить это действие в будущем. Но человек, знающий своё будущее даже в незначительной степени, может начать действовать на основании этого знания и тем самым изменить это будущее. Отсюда следует, что Реальность должна измениться настолько, чтобы их встреча стала невозможной или же по меньшей мере, чтобы А не смог увидеть Б. Далее, поскольку никакими способами нельзя обнаружить Реальность, переставшую существовать, то, следовательно, А никогда не встречался с Б. Аналогично в любом явном парадоксе, связанном с перемещением во Времени, Реальность всегда изменяется таким образом, чтобы не допустить парадокса, и мы приходим к заключению, что парадоксов, связанных с путешествиями во Времени, нет и не может быть.

И Сеннор, явно довольный собой и своими силлогизмами, обвёл присутствующих торжествующим взглядом, но в этот момент из-за стола поднялся Твиссел.

— Прошу прощения, — нетерпеливо произнёс он, — Время не ждёт.

И совершенно неожиданно для Харлана завтрак окончился.

Пятеро членов Комитета встали из-за стола и, распрощавшись с Харланом кивком головы, вышли один за другим из комнаты с видом людей, удовлетворивших своё любопытство. Только Сеннор присовокупил к кивку крепкое рукопожатие и грубовато проворчал:

— Счастливо оставаться, молодой человек.

Со странным чувством Харлан смотрел, как они покидают комнату. Зачем было приглашать его к завтраку? Зачем надо было упоминать о человеке, встречающем самого себя? О Нойс не было сказано ни слова. Неужели они собрались только посмотреть на него? Оглядели его с головы до ног и предоставили Твисселу окончательное решение.

Твиссел вернулся к столу, с которого уже исчезли посуда и пища. Они остались с Харланом вдвоём, и словно для того, чтобы подчеркнуть это обстоятельство, Твиссел закурил новую сигарету.

— А теперь за работу, Харлан, — сказал он. — У нас сегодня большой день.

Но Харлан уже не мог и не хотел ждать. Он решил «взять быка за рога».

— Прежде чем мы что-либо начнём, мне необходимо поговорить с вами.

Твиссел удивлённо посмотрел на него, сощурил свои выцветшие глазки и задумчиво стряхнул пепел.

— Разумеется, мы поговорим, если ты этого хочешь, — сказал он, — только сначала сядь, сядь и рассказывай.

Но Техник Эндрю Харлан был уже не в состоянии сидеть. Он шагал взад и вперёд вдоль стола, выпаливая фразу за фразой, изо всех сил пытаясь не сбиться на нечленораздельное бормотание. Старшему Вычислителю Твисселу, не сводившему с него глаз, приходилось то и дело поворачивать за ним голову, похожую на перезрелое яблочко.

— Вот уже несколько недель, — говорил Харлан, — как я просматриваю плёнки по истории математики. Я изучаю книги из ряда Реальностей 575-го. Реальности разные; но математика всё та же. Ни последовательность, ни характер её развития не меняются; меняются только имена, одни и те же открытия в разных Реальностях делают разные люди, но конечные результаты… Как бы там ни было, а мне удалось подметить эту интересную закономерность. Что вы о ней скажете?

— Странное занятие для Техника, — произнёс Твиссел, нахмурившись.

— Но ведь я не простой Техник, — возразил Харлан, — и вам это отлично известно.

— Продолжай, — сказал Твиссел, взглянув на часы. Его пальцы с необычной для него нервозностью крутили сигарету.

— Давным-давно, ещё в Первобытные Времена, — продолжал Харлан, — жил в 24-м Столетии один человек по имени Виккор Маллансон. Более всего он известен тем, что ему первому удалось получить Темпоральное поле, или Поле Времени. Отсюда, разумеется, следует, что он основал Вечность, поскольку Вечность — это всего лишь обширное Темпоральное поле, в котором обычное Время замкнуто накоротко и на которое не распространяются физические законы обычного Времени.

— Мой мальчик, тебя учили этому ещё в школе.

— Но меня не учили в школе, что Виккор Маллансон никак не мог получить Темпорального поля в 24-м веке. Ни он и никто другой. Тогда ещё не существовало необходимой математической базы. Фундаментальные уравнения Лефевра могли быть выведены только после появления в 27-м Столетии работ Жана Вердье.

Для Старшего Вычислителя Твиссела существовал только один способ выразить своё крайнее удивление — выронить сигарету, что он и сделал. Даже улыбка куда-то исчезла с его лица.

— Разве ты изучал уравнения Лефевра, мой мальчик?

— Нет. И я не стану вас уверять, что понимаю их. Но я усвоил одно: без них нельзя создать Темпоральное поле. И ещё: они не могли быть открыты до 27-го века. Это я тоже знаю твёрдо.

Твиссел нагнулся за упавшей сигаретой и задумчиво посмотрел на неё.

— А что, если Маллансон получил Темпоральное поле, даже не подозревая о связанных с этим математических трудностях? Что, если это было чисто эмпирическим открытием? В истории наук известно немало подобных примеров.

— Я и об этом подумал. После того как Поле было открыто, потребовалось почти триста лет, чтобы разработать соответствующую теорию, и за всё это время первоначальная установка Маллансона не претерпела никаких изменений или усовершенствований. Даже при беглом знакомстве с этой установкой становится ясно, что при её создании были использованы уравнения Лефевра. Но если Маллансон знал о них или вывел их самостоятельно, что совершенно невозможно без работ Вердье, то почему он нигде не говорит об этом?

— Ты упорно хочешь рассуждать как математик, — сказал Твиссел. — От кого ты узнал эти подробности?

— Я читал плёнки.

— Только-то и всего?

— Ещё размышлял.

— Без специальной математической подготовки? Ну, знаешь, мой мальчик, я внимательно следил за тобой много лет, но даже не подозревал о твоих талантах в этой области. Продолжай.

— Пункт первый: Вечность не могла бы возникнуть, если бы Маллансон не создал Темпоральное поле. А Маллансон не мог сделать своего открытия, не зная специальных разделов математики, разработанных гораздо позднее.

Пункт второй: в настоящее время здесь в Вечности есть Ученик, который был взят в Вечность в нарушение всех существующих правил, поскольку он не подходит по возрасту и вдобавок женат. Вы обучаете его математике, а я — Первобытной Социологии.

— Ну и что из этого?

— Я утверждаю, что вы собираетесь каким-то образом послать его в прошлое, за нижнюю границу Вечности, в 24-е Столетие. Вы хотите, чтобы этот Ученик — Бринсли Купер — обучил Маллансона уравнениям Лефевра. Следовательно, вы должны понять, что моё исключительное положение как специалиста по Первобытным Временам и как человека, понимающего, что здесь происходит, позволяет мне рассчитывать на особое ко мне отношение. На совершенно особое отношение.

— Святое Время! — пробормотал Твиссел.

— Я ведь угадал, не так ли? Только с моей помощью вы можете замкнуть круг, иначе… — Он намеренно не закончил фразу.

— Ты очень близок к истине, — сказал Твиссел, — хотя я мог бы поклясться, что ничем… — Он впал в задумчивость, в которой ни окружающий его мир, ни Харлан не играли, казалось, никакой роли.

— Только лишь близок к истине? То, что я сказал, и есть истина. — Харлан даже не мог сказать, откуда у него взялась эта уверенность.

— Нет, нет, ты вплотную подошёл к разгадке, но не сделал ещё самого последнего шага. Ученик Купер не отправляется в 24-й век учить чему-либо Маллансона.

— Я вам не верю.

— Но ты должен мне поверить. Ты должен понять всю важность нашего дела. Для того чтобы успешно завершить проект, мне необходима твоя помощь. Видишь ли, Харлан, круг почти замкнут, ситуация гораздо сложнее, чем тебе кажется. Дело в том, что Ученик Бринсли Шеридан Купер и есть Виккор Маллансон!

Глава 12 НАЧАЛО ВЕЧНОСТИ

Харлан был настолько уверен в полной непогрешимости своих умозаключений, что слова Твиссела прозвучали для него как гром с ясного неба. Неужели он ошибся?

— Купер… Маллансон?.. — растерянно бормотал он.

Твиссел спокойно докурил сигарету, извлёк новую и продолжал:

— Да, Маллансон. Хочешь, я расскажу тебе в двух словах его биографию? Вот послушай. Маллансон родился в 78-м Столетии, два года провёл в Вечности и умер в 24-м.

Своей маленькой ручкой Твиссел слегка сжал локоть Харлана, и на морщинистом лице карлика ещё шире расплылась неизменная улыбка.

— Пойдём, мой мальчик. Биовремя летит, и даже мы не властны над ним. Сегодня мы с тобой не принадлежим себе. Наш разговор мы продолжим в моём кабинете.

Твиссел вышел из комнаты, и Харлан, не успев как следует прийти в себя, последовал за ним, не разбирая дороги, не замечая ни движущихся лестниц, доставлявших их с этажа на этаж, ни дверей, автоматически открывавшихся при их приближении. С лихорадочной поспешностью он перестраивал свой план действий, приспосабливая его к услышанной новости. После краткого периода растерянности прежняя уверенность с новой силой овладела им. В конце концов ничто не изменилось, разве только его позиция стала более прочной, а сам он ещё более незаменимым. Теперь-то ему уж ни в чём не посмеют отказать. Хотят они или не хотят — им придётся вернуть ему Нойс.

Нойс!

Разрази его Время, пусть только попробуют её тронуть!

Жизнь без Нойс потеряла для него всякий смысл. Все идеалы Вечности — пропади они пропадом! — не стоят волоска на её голове!

Харлан вдруг обнаружил, что он стоит посредине кабинета Твиссела. Несколько секунд он растерянно оглядывался по сторонам, пытаясь остановить свой взгляд на каком-то предмете в хаосе примелькавшихся вещей, ухватиться за него, как за соломинку, обрести под ногами твёрдую почву. Тщетные усилия! Всё происходящее по-прежнему казалось ему частью несуразного затянувшегося сна.

Кабинет Твиссела представлял собой большую, длинную комнату; в ослепительной чистоте её фарфоровых стен было что-то больничное. Одна из длинных стен от пола до потолка была заставлена блоками Вычислительной машины, представлявшей собой крупнейший Кибермозг в индивидуальном пользовании и едва ли не самый крупный во всей Вечности. Противоположная стена была занята стеллажами, снизу доверху забитыми катушками плёнки со справочной литературой.

Свободным между этими двумя стенами оставался только узенький проход, перегороженный письменным столом с двумя креслами. На столе громоздились друг на дружку дешифраторы, фильмоскопы, фонографы и прочая аппаратура. Помимо них, на столе стоял какой-то непонятный предмет, назначение которого Харлан никак не мог себе уяснить, пока Твиссел не кинул в него остатки докуренной сигареты.

Окурок бесшумно вспыхнул, но, прежде чем он догорел, Твиссел с ловкостью фокусника уже успел вытащить и закурить новую сигарету.

Хватит ходить вокруг да около, подумал Харлан и заговорил несколько громче и агрессивнее, чем, может быть, следовало:

— У меня есть девушка. Она из 482-го…

Твиссел нахмурился и быстро замахал руками, как человек, пытающийся уклониться от неприятного разговора:

— Знаю, всё знаю. Ей ничего не сделают. Тебе тоже. Всё обойдётся. Даю слово.

— Вы хотите сказать?

— Я уже сказал — мне всё известно. Если тебя волнует только это, тогда успокойся.

Харлан изумлённо посмотрел на старика. Только-то и всего? Так просто? Несмотря на то, что в мечтах он неоднократно репетировал эту сцену, он всё же не ожидал таких быстрых и неоспоримых доказательств своего могущества.

Но Твиссел уже снова заговорил:

— Позволь мне рассказать тебе одну историю. — Судя по тону, можно было подумать, что он разговаривает с только что поступившим Учеником. — Вот уж никогда не думал, не гадал, что мне придётся её рассказывать тебе. Впрочем, и сейчас в этом нет особой необходимости, но ты заслужил мой рассказ своими исследованиями и недюжинной проницательностью.

Он остановился и испытующе посмотрел на Техника.

— Ты знаешь, мне всё ещё не верится, что ты пришёл к этим выводам совершенно самостоятельно.

Немного помолчав, он продолжал:

— Человек, которого большинство Вечных знает под именем Виккора Маллансона, оставил записки о своей жизни. Эти записки трудно назвать дневником или автобиографией. Скорее всего они представляют собой руководство, адресованное Вечности, которая, как он знал, должна была возникнуть через несколько веков после его смерти. Это своеобразное завещание было оставлено в особом времянепроницаемом сейфе, секрет которого известен только Вычислителям. Рукопись пролежала там в полной неприкосновенности свыше трёх Столетий, и только после основания Вечности Старший Вычислитель Генри Уодсмен — гениальный Генри Уодсмен, первый из великих деятелей Вечности, — открыл сейф и, прочитав эти записки, сразу понял их колоссальную важность. С тех пор эта рукопись как секретнейший документ передавалась в течение многих поколений одним из Старших Вычислителей его преемнику, пока не попала в мои руки. Эти записки среди посвящённых в тайну получили название «Мемуара Маллансона».

В них рассказывается история жизни человека по имени Бринсли Шеридан Купер, который родился в 78-м и был взят Учеником в Вечность в нарушение всех правил в возрасте двадцати трёх лет после того, как он был свыше года женат, но — к счастью — не имел детей.

Попав в Вечность, Купер изучал матричное исчисление Темпоральных полей под руководством одного из Старших Вычислителей, а личный Техник этого Вычислителя давал Куперу уроки Первобытной истории и Социологии. В мемуаре говорится, что Вычислителя звали Лабан Твиссел, а Техника — Эндрю Харлан. После того как Купер основательно овладел обеими дисциплинами, его послали в далёкое прошлое, в 24-е Столетие, с заданием обучить некоторым разделам математики Первобытного учёного по имени Виккор Маллансон.

Оказавшись в 24-м, Купер долго и осторожно приспосабливался к окружающей обстановке, изучая непривычные нравы и образ жизни. Постепенно он превратился в настоящего аборигена. Немалую роль в этом превращении сыграли познания, полученные под руководством Техника Харлана. С особой благодарностью Купер вспоминает советы Вычислителя Твиссела, который с нечеловеческой проницательностью предвидел многие из ожидавших его трудностей.

После двух лет напряжённых поисков Купер нашёл Виккора Маллансона. Тот жил нелюдимым затворником в маленькой хижине, затерянной в глуши лесов Калифорнии. У Маллансона было много странностей и чудачеств, но он обладал смелым и нешаблонным умом. Очень осторожно, шаг за шагом Купер завоевал его доверие и постепенно приучил его к мысли, что перед ним посланник из будущего. Так начались их совместные занятия. Купер обучал Маллансона уравнениям Лефевра и технологии Темпоральных генераторов и исподволь готовил его к предстоящей роли. Судя по воспоминаниям Купера, этот период его жизни был не из лёгких. Ему приходилось приноравливаться к привычкам Маллансона и терпеливо сносить резкие смены настроений своего подопечного. Немало трудностей доставляли Куперу и сами условия жизни. Они жили в глухой, безлюдной местности, которую не пересекали направленные энергопучки, и поэтому им приходилось довольствоваться старинным ветхим электрогенератором, работавшим на дизельном топливе. Насколько примитивными были устройства, используемые ими для отопления, освещения, приготовления пищи и тому подобного, ты можешь судить хотя бы по тому, что эти устройства приходилось соединять с электрогенератором при помощи металлических проводов.

Но время шло, а обучение продвигалось туго — то ли первобытный ум Маллансона с трудом осваивал непривычные понятия, то ли педагогические таланты Купера оказались не из блестящих. С каждым днём Маллансон становился всё более недоверчивым и нелюдимым. Купер с ужасом чувствовал, что теряет с таким трудом завоёванные позиции, как вдруг разразилась совершенно непредвиденная катастрофа — Маллансон погиб, сорвавшись при невыясненных обстоятельствах со скалы в пропасть. Несколько недель Купер провёл в состоянии беспробудного отчаяния; ему казалось, что всё рухнуло, Вечность никогда не будет создана, и человечество обречено на гибель. И тогда у него возник дерзкий замысел. Он скрыл смерть Маллансона. Поселившись в хижине покойного, он приступил к созданию из подручных материалов генератора Темпорального поля. Как ему это удалось — для нас несущественно. После долгих лет упорного труда, проявив чудеса терпения и изобретательности, Купер построил генератор и отправился с ним в Калифорнийский технологический институт, тот самый, куда он много лет назад собирался послать Маллансона.

Дальнейший ход событий тебе известен со школьной скамьи. Его встретили насмешками и недоверием; все ведущие учёные наотрез отказались даже обсуждать его изобретение. Ты должен помнить, как настойчивость Купера привела к тому, что его поместили в психиатрическую лечебницу, откуда он бежал, чуть было не потеряв свой генератор, и как его спас и приютил владелец придорожного кафе. Этот человек, имя которого нам неизвестно, сейчас один из героев Вечности. Ты должен был проходить в школе, как Куперу удалось уговорить профессора Цимбалиста на проведение одного-единственного эксперимента, в котором белая мышь перемещалась взад и вперёд во Времени. Я не буду докучать тебе общеизвестными подробностями.

Боясь выдать своё истинное происхождение, Купер воспользовался именем Виккора Маллансона. Труп настоящего Маллансона так и не нашли. Весь остаток жизни Купер посвятил незначительным усовершенствованиям генератора Темпорального поля. С его помощью учёные Института построили ещё несколько генераторов. На большее он не осмеливался. Он не мог написать уравнения Лефевра — для того чтобы их смогли понять, математике предстояло развиваться ещё триста лет. Он не смел намекнуть, откуда он, — его бы снова засадили в сумасшедший дом. Ему нельзя было делать больше того, что в своё время, насколько он знал, сделал настоящий Виккор Маллансон.

Учёные, работавшие с Купером, были обескуражены, они не верили в чудеса, но перед ними был гений, который добивался фантастических результатов и не умел объяснить, как и почему он что-либо делает. И сам Купер тоже был обескуражен, потому что он ясно представлял, не будучи в состоянии хоть как-то помочь, тот грандиозный путь, который предстояло пройти науке до классических экспериментов Жана Вердье, на основании которых великий Антуан Лефевр впоследствии выведет свои фундаментальные уравнения Реальности. Постепенно Купер смирился с мыслью, что Вечность для него недосягаема.

И только уже на самом склоне лет, глядя в один прекрасный вечер, как Солнце опускается в воды Тихого океана — этот эпизод подробно описан в мемуаре, — Купер вдруг понял, что он и естьнастоящий Виккор Маллансон. Биография Маллансона, которую он изучал в Вечности, во всех деталях совпала с его собственной жизнью в 24-м Столетии. Человек, вошедший в историю под именем Виккора Маллансона, гениальный первооткрыватель Темпорального поля, на самом деле был Бринсли Шериданом Купером.

Это великое прозрение вдохновило Купера на создание его мемуара. Целью мемуара было рассказать Вечным истинную историю возникновения Вечности, сделать процесс основания Вечности более простым и безопасным; помочь своему будущему Аналогу избежать многочисленных трудностей, которые встретятся на его пути. Написав своё завещание, Купер спрятал его в маленьком, изготовленном им самим времянепроницаемом сейфе в своей комнате.

Так был замкнут круг. Разумеется, мы не можем и не будем считаться с теми намерениями, которые руководили Купером-Маллансоном при написании его мемуара. Куперу предстоит прожить свою жизнь в точности так же, как он прожил её. Первобытная Реальность не терпит никаких Изменений. В настоящий момент биовремени Купер даже не подозревает о том, что его ждёт. Он искренне верит, что после непродолжительного периода обучения Маллансона он возвратится в Вечность. Всю свою жизнь он будет мечтать о возвращении в Вечность и только в самом её конце поймёт свою ошибку и напишет «Маллансоновский мемуар».

Замыкание круга во Времени преследует важную и благородную цель — спасти человечество от гибели. Мы должны раскрыть людям тайну путешествий во Времени и основать Вечность задолго до того, как это позволит сделать естественный ход развития науки. В противном случае предоставленное самому себе человечество не познает истинной природы Времени и Реальности, пока не будет слишком поздно. Развитие науки и техники в других направлениях без контроля Вечности приведёт человечество к неизбежному самоуничтожению.

Харлан весь превратился в слух, его воображение было потрясено величественной картиной грандиозного круга Времени, который пересекает Вечность и замыкается в ней на себя.

— Значит, вы с самого начала знали всё? То, что предстоит сделать вам? То, что предстоит мне? Значит, вы давно уже знали всё, что я сделал?

Твиссел сидел, погрузившись в глубокую задумчивость, уставясь невидящим взором на голубоватое облачко табачного дыма, но вопрос Харлана вернул его к действительности. Его проницательные старческие глазки укоризненно посмотрели на Техника.

— Я не ждал от тебя такого наивного вопроса. Между пребыванием Купера в Вечности и созданием Мемуара прошли десятки лет по биологическому Времени. Купер мог вспомнить лишь немногие события, очевидцем которых ему довелось быть. Он никак не мог вспомнить того, чего никогда не знал.

Твиссел глубоко затянулся, выпустил тоненькую струйку дыма и разбил её на множество маленьких завихрений быстрыми движениями узловатых пальцев.

— Всё шло как по маслу. Вначале нашли и взяли в Вечность меня. Затем через много биолет я стал Старшим Вычислителем, и тогда мне вручили мемуар и поставили во главе проекта. Я должен был возглавить проект — ведь в мемуаре говорилось, что я возглавлял его. Снова шли биогоды. Затем после очередного Изменения в 95-м появился ты (мы внимательно следили за твоими Аналогами в предыдущих Реальностях). Потом мы нашли Купера.

Мелкие подробности, не указанные в мемуаре, мне пришлось домысливать самому, пользуясь иногда Кибермозгом, но чаще — собственным здравым смыслом. Если бы ты знал, сколько осторожности пришлось мне проявить, инструктируя твоего Наставника Ярроу — я не мог доверить ему величайший секрет Вечности. Ярроу, в свою очередь, пришлось проявить немало хитрости и изобретательности, поощряя, в соответствии с моими инструкциями, твоё увлечение Первобытной историей.

Как тщательно приходилось следить за Купером, чтобы он — сохрани Время! — случайно не получил лишних сведений, которых, судя по мемуару, у него раньше не было!

Твиссел печально улыбнулся.

— Сеннор, вот кто любит философствовать на такие темы. Он называет это «обращением причины и следствия». Нам, мол, известно следствие, поэтому мы подгоняем под него причину. К счастью, я не погряз подобно Сеннору в паутине метафизики.

Я был очень рад, мой мальчик, когда из тебя получился отличный Техник. В мемуаре об этом не было сказано ни слова, поскольку Купер не видел твою работу и не мог судить о ней. Твои таланты пришлись весьма кстати. Они как бы оправдывали особое к тебе отношение. Благодаря им твоя исключительно важная роль в судьбах Вечности была не так заметна. Даже просьба Финжи направить тебя к нему и та пригодилась. Купер упоминает в мемуаре о твоём длительном отсутствии, во время которого его занятия математикой сделались настолько интенсивными, что он с нетерпением ожидал твоего возвращения. Но один раз ты здорово напугал меня.

— Когда я взял Купера в капсулу?

— Как ты догадался? — потребовал ответа Твиссел.

— Это был единственный случай, когда вы по-настоящему на меня рассердились. Теперь я понимаю, что мой поступок противоречил «Мемуару Маллансона».

— Не совсем. Просто в мемуаре ни разу не упоминаются Колодцы Времени. Мне казалось, что умолчание о столь важном аспекте Вечности свидетельствует о полной неосведомлённости Купера в этой области. Поэтому я стремился держать его подальше от капсул. Меня сильно обеспокоила ваша поездка, но ничего страшного не произошло. Всё идет как надо.

Твиссел медленно потёр руки, глядя на Харлана с нескрываемым любопытством и удивлением.

— Подумать только — ты сумел почти обо всём догадаться сам! Невероятно, просто невероятно! Я готов поклясться, что даже хорошо подготовленный Вычислитель не смог бы прийти к правильным выводам на основе той скудной информации, которая была в твоём распоряжении. Для Техника — это чудо проницательности!

Наклонившись к Харлану, Твиссел ласково потрепал его по колену.

— Само собой, в «Мемуаре Маллансона» о твоей жизни после отъезда Купера нет ни слова.

— Понимаю, сэр, — ответил Харлан.

— Собственно говоря, в отношении тебя мы сможем сделать всё, что нам придёт в голову. Такими талантами, как твой, не бросаются. Думаю, что ты недолго останешься Техником. Не хочу кружить тебе голову преждевременными обещаниями, но, я надеюсь, ты понимаешь, что звание Вычислителя не является для тебя чем-то недосягаемым?

Дополнительная взятка, подумал Харлан. Ему удалось сохранить невозмутимое выражение лица.

Но довольствоваться одними предположениями было опасно. Беспочвенная сумасшедшая догадка, озарившая его той вдохновенной ночью, после библиотечных изысканий, превратилась в разумную гипотезу. Рассказ Твиссела подтвердил её почти во всём, кроме одной детали: Купер оказался Маллансоном.

Эта ошибка не сыграла никакой роли; его положение осталось таким же незыблемым, но, однажды допустив ошибку, он уже не доверял себе. Нельзя слепо полагаться на случай. Надо убедиться, насколько велика его власть. Спокойно, почти небрежно Харлан начал:

— Теперь, когда я узнал правду, моя ответственность неизмеримо возросла.

— Да?

— Вы обязаны сказать мне, какие опасности грозят проекту. Насколько велик риск? Вдруг какое-то непредвиденное обстоятельство помешало или помешает мне сообщить Куперу необходимые сведения?

— Я не понимаю твоего беспокойства.

Почудилось ли это Харлану или же в усталых глазах старика действительно мелькнул страх?

— Я должен знать, возможно ли разомкнуть круг? Что, если неожиданный удар по голове выведет меня из строя в тот самый момент, когда в соответствии с мемуаром я должен буду совершить какое-то действие? Значит ли это, что всё пойдёт прахом? Или, предположим, по каким-то причинам я поступлю вопреки указаниям мемуара? Что тогда?

— С чего это тебе в голову взбрело?..

— Если я вас правильно понял, то неосторожным или злонамеренным действием я могу разорвать круг. Из этого следует, что в моих руках находится судьба Вечности. А если это так, — многозначительно продолжал Харлан, — то вам следует сделать всё от вас зависящее, чтобы я остерегался подобных действий. Хотя я полагаю, что только очень уж необычное стечение обстоятельств может толкнуть меня на такой шаг.

Твиссел громко рассмеялся, но Харлан уловил в его смехе фальшивые нотки.

— Мой мальчик, хватит с меня логических хитросплетений, которые мне приходится выслушивать от моих коллег по Комитету. Ничего страшного не произойдёт, поскольку ничего страшного не произошло. Круг будет замкнут.

— А вдруг? Девушка из 482-го…

— …в полной безопасности. Сколько раз можно повторять тебе одно и то же? — нетерпеливо прервал его Твиссел и поднялся с места. — Я вижу, что этим разговорам не будет конца. Мы зря теряем биовремя, а мне надо многое сказать тебе. Ты ещё даже не знаешь, зачем я тебя вызвал. Пойдём со мной.

Харлан был удовлетворён. Никаких сомнений в собственном могуществе у него не осталось. Твиссел понял, что Харлан может отказаться от занятий с Купером или же, напротив, сообщить ему сведения, противоречащие мемуару. Если Вычислитель рассчитывал ошеломить Техника важностью и значением его роли и таким путём принудить его к слепому повиновению, то он ошибся. Харлан недвусмысленно связал свою угрозу погубить Вечность с судьбой Нойс, и то, как Твиссел торопливо крикнул ему: «Она в безопасности!», показывало, что Вычислитель отчётливо понял всю серьёзность этой угрозы.

Харлан встал и молча последовал за Твисселом.

Харлан был уверен, что неплохо знает весь Сектор, однако он даже не подозревал о существовании колоссального зала, в который они вошли. Зал тщательно охранялся. В него можно было попасть только через узкий коридор, перегороженный барьером силового поля. Автоматы в течение нескольких секунд изучали лицо Твиссела, прежде чем отключили защиту и пропустили их внутрь.

Большая часть зала была занята огромным шаром, возвышавшимся почти до самого потолка. Сквозь откинутую дверцу люка были видны четыре небольшие ступеньки и часть ярко освещённой площадки.

Пока Харлан оглядывался по сторонам, из шара послышались голоса, и в отверстии появилась пара ног. Человек спустился вниз, и Харлан узнал в нём члена Совета Августа Сеннора. Вслед за ним спустился ещё один Старший Вычислитель, также присутствовавший за завтраком.

При виде посторонних Твиссел недовольно поморщился, но голос его прозвучал сдержанно:

— Разве члены Комитета всё ещё здесь?

— Только Райс и я, — уклончиво ответил Сеннор. — Какая великолепная машина! Она чем-то напоминает мне космический корабль.

У Райса был толстый живот и нос картошкой. На его лице застыло удивлённое выражение человека, который уверен, что он прав, но почему-то неизменно проигрывает любой спор. Погладив себя по носу, Райс ухмыльнулся:

— Новое увлечение Сеннора. Ни о чём, кроме космических путешествий, он теперь не разговаривает.

У Сеннора ярко заблестела лысина.

— Вот послушайте, Твиссел, как ваше мнение: при расчёте Реальности космические путешествия следует считать положительным или отрицательным фактором?

— Бессмысленный вопрос, — раздражённо ответил Твиссел. — Какой тип космических путешествий? В какой Реальности? При каких обстоятельствах?

— Не придирайтесь, Твиссел. Можно ведь что-то сказать о космических путешествиях вообще, абстрактно?

— Только то, что они являются быстро проходящим увлечением, отнимают у человечества массу сил и средств и ничего не дают взамен.

— Следовательно, они бесполезны и должны рассматриваться как отрицательный фактор, — с удовлетворением заключил Сеннор. — Целиком и полностью присоединяюсь к вашей точке зрения.

— Как вам будет угодно, — ответил Твиссел. — А сейчас нам необходимо освободить зал от посторонних. Купер должен прийти сюда с минуты на минуту.

— Нас уже нет здесь!

Сеннор подхватил Райса под руку и повёл его к выходу. Его громкий голос доносился до них даже из коридора:

— Периодически, мой дорогой Райс, все усилия человечества почему-то сосредоточиваются на космических путешествиях, причём из-за бесцельности космических путешествий эти усилия не приносят человечеству ничего, кроме разочарований. У меня есть доказательства этого положения в матричной форме, но, по-моему, всё ясно и так. Когда умы заняты космосом, к земным делам начинают относиться с пренебрежением. Я сейчас готовлю специальный меморандум Совету, в котором рекомендую разработать Изменение и навсегда вычеркнуть из Реальности всякую возможность космических путешествий.

В ответ послышался дискант Райса:

— Помилуйте, Сеннор, нельзя же подходить так круто! В некоторых цивилизациях космические путешествия служат спасительным клапаном. Возьмём, к примеру, пятьдесят четвёртую Реальность 290-го Столетия. Если только я правильно припоминаю, там…

— Странный человек этот Сеннор, — сказал Твиссел, покачав головой. — Он вдвое умнее любого члена Совета, но его губит то, что он так разбрасывается.

— А как вы думаете, он прав? — с любопытством спросил Харлан. — Относительно космических путешествий?

— Сомневаюсь. Впрочем, мы сможем лучше судить об этом, когда он представит обещанное доказательство. Но я мало верю, что он его доведёт до конца. Он всегда загорается и так же быстро остывает. Какое-нибудь новое увлечение помешает ему. Но хватит об этом…

Твиссел хлопнул ладонью по обшивке шара, который от удара глухо загудел, но ему тут же пришлось поднести эту руку ко рту, так как докуренная до конца сигарета обожгла ему губы.

— Ну как, чудо-Техник, можешь догадаться, что это такое?

— Какой-то котёл с крышкой. А вообще похоже на капсулу-переросток.

— Молодец! Ты угадал. Это и есть капсула. Зайдём-ка в неё.

Харлан последовал за Твисселом внутрь шара. Капсула была достаточно просторна, чтобы вместить пять-шесть человек. Внутри она была пуста. Гладкий пол, вогнутые полированные стены, два окна — и больше ничего.

— А где же управление? — удивился Харлан.

— Управление осуществляется дистанционно с особого пульта, — ответил Твиссел, погладив стенку рукой. — Обрати внимание — двойные стены. Пространство между ними заполнено замкнутым на себя Темпоральным полем. Эта капсула в своих перемещениях во Времени не ограничена Колодцами; в ней можно отправиться куда угодно — хоть за нижнюю границу Вечности в Первобытные Столетия. В «Мемуаре Маллансона» мы нашли ряд ценных намёков, которые позволили нам сконструировать и изготовить её. Но пойдём дальше.

Пульт управления находился в дальнем углу зала и был отгорожен от него массивной перегородкой. Войдя внутрь, Харлан с любопытством посмотрел на забранные решётками окна.

— Ты слышишь меня, мой мальчик? — раздался вдруг голос Твиссела.

Харлан вздрогнул и резко обернулся. Войдя в пультовую, он не обратил внимания, что Твиссел не последовал за ним. Он машинально направился к окну и увидел, что Вычислитель снаружи машет ему рукой.

— Я вас слышу, сэр, — ответил Харлан. — Хотите, чтобы я вышел к вам?

— Вовсе нет. Ты заперт.

Харлан метнулся к двери и почувствовал, как у него оборвалось сердце и похолодело внутри. Так и есть! Дверь не подалась. Разрази его Время, что здесь происходит?!

— Надеюсь, тебе приятно будет узнать, мой мальчик, — продолжал Твиссел, — что на этом твоя ответственная миссия кончается. Мне кажется, я понял причину твоей повышенной нервозности в последние дни, а также к чему клонились твои наводящие вопросы в нашем недавнем разговоре. Твои намёки были совершенно недвусмысленны. Мысль о грандиозной ответственности не давала тебе покоя. Так вот, с этой минуты от тебя больше ничего не зависит. Я один отвечаю за всё. К сожалению, тебе придётся немного посидеть взаперти. В «Мемуаре Маллансона» говорится, что в момент отправления капсулы ты стоял за пультом и дал старт. Но для наших целей будет вполне достаточно, если Купер увидит тебя через окно.

Однако я всё же попрошу тебя в нужный момент нажать на пусковой рычаг в соответствии с Инструкциями, которые я тебе дам. Но если и эта ответственность покажется тебе слишком большой, не волнуйся. Всё будет сделано и без тебя. У нас есть параллельный пульт управления, за которым сидит другой человек. Если по каким-то причинам ты не нажмёшь на рычаг, то это сделает он. И это ещё не всё. Сейчас я выключу передатчик видеофона в твоей комнате. Ты сможешь слышать нас, но будешь лишён возможности говорить с нами. После этого можно будет не опасаться, что какое-нибудь твоё невольное восклицание разомкнёт круг.

Харлан беспомощно смотрел в окно.

— Купер вот-вот будет здесь, — говорил Твиссел, — старт капсулы состоится через два биочаса. После этого проект будет завершён, и мы с тобой уже больше не будем его рабами.

Всё поплыло и закружилось в водовороте отчаяния. Как ловко Твиссел перехитрил его! Неужели с самого начала он преследовал только одну цель — без лишнего шума запереть Харлана в пультовой? Неужели, узнав о догадке Харлана, Вычислитель мгновенно с дьявольской хитростью придумал этот коварный план, занял Харлана разговором, убаюкал его своими побасенками, водил его туда и сюда, пока не приспело время посадить его под замок?

А быстрая сдача позиций в отношении Нойс? «Ей ничего не будет, — клялся Твиссел, — даю слово!»

Как он мог поверить в эту явную ложь? Если они не собираются причинять вреда Нойс, то зачем было блокировать Колодцы в 100000-м? Один только этот факт должен был выдать Твиссела с головой.

Он вёл себя как последний дурак! Ему так хотелось верить в своё могущество, что он позволил Твисселу несколько часов водить себя за нос. И вот доигрался: сидит взаперти в пультовой, и в нём не нуждаются даже для того, чтобы нажать на пусковой рычаг.

Сила, могущество, незаменимость — одним ударом его лишили всего. Один ловкий ход — и вместо козырей у него на руках простые двойки и тройки. Всё кончено! Нойс потеряна для него навсегда! Предстоящее наказание его мало трогало. Что ему все их угрозы теперь, когда Нойс потеряна для него навсегда?

Ему даже в голову не приходило, что Проект так близок к завершению. В этом была его главная ошибка, вот почему он потерпел поражение.

Глухо прозвучал голос Твиссела:

— Я отключаю тебя, мой мальчик.

Харлан остался один, беспомощный, никому не нужный…

Глава 13 В ДАЛЁКОЕ ПРОШЛОЕ

Вошёл Купер. От возбуждения его узкое личико порозовело и казалось почти юношеским, несмотря на густые маллансоновские усы, свисающие с верхней губы.

(Харлан мог видеть его через окно, слышать его голос по видеофону. Он с горечью подумал: «Маллансоновские усики! Ну конечно…»)

Купер устремился к Твисселу.

— Вычислитель, меня не хотели пустить сюда раньше.

— Правильно делали, — ответил Твиссел. — На этот счёт были даны специальные Инструкции.

— Но ведь мне уже пора отправляться, да?

— Почти пора.

— А я вернусь обратно? Я ещё увижу Вечность?

Несмотря на все старания Купера придать себе бодрый вид, в его голосе звучала неуверенность.

(Харлан с отчаянием стиснул кулаки и стукнул изо всех сил по металлической сетке окна; ему хотелось выбить стекло, закричать: «Стойте! Согласитесь на мои условия, не то я…» Что толку? Он был беспомощен.)

Купер оглядел комнату, даже не заметив, что Твиссел воздержался от ответа на его вопросы. В окне пультовой он заметил Харлана и возбуждённо замахал ему.

— Техник Харлан! Идите сюда. Я хочу пожать вашу руку перед отъездом.

— Не сейчас, мой мальчик, не сейчас, — вмешался Твиссел. — Харлан занят. Он настраивает аппаратуру.

— В самом деле? А вы знаете, мне кажется, что ему нехорошо. Он не болен?

— Я только что рассказал ему об истинной цели нашего проекта, — сказал Твиссел. — Боюсь, что от этого кому угодно станет не по себе.

— Разрази меня Время, если это не так! — воскликнул Купер. — Вот уже несколько недель, как я знаю правду и всё никак не могу привыкнуть.

В его смехе послышались нервные, почти истерические нотки.

— Никак не могу вбить в свою твердолобую башку, что в этом спектакле мне отводится главная роль. Я… я даже капельку трушу.

— Ничуть не виню тебя за это.

— Во всём, знаете ли, виноват мой желудок. Это наименее геройская часть моего организма.

— Ну ладно, — сказал Твиссел, — всё это вполне естественно и скоро пройдёт. А пока — час твоего отправления приближается. Перед отъездом тебе необходимо получить последние Инструкции. Например, ты, собственно, ещё не видел капсулу, которая доставит тебя в прошлое.

***

В течение двух последующих часов Харлан слышал каждое произнесённое ими слово, независимо от того, видел он их или нет. Он понимал, почему Твиссел наставляет Купера в такой напыщенной и высокопарной манере. Куперу сообщались те самые подробности, о которых он должен будет впоследствии упомянуть в «Маллансоновском мемуаре».

(Замкнутый круг. Замкнутый круг! И не разомкнуть, не разорвать его в ярости отчаяния; не обрушить подобно библейскому Самсону крышу храма на головы своих врагов; круг смыкается стремительно и неудержимо.)

— Движение обычной капсулы внутри Вечности из Столетия А в Столетие Б, — слышал он голос Твиссела, — происходит, как тебе известно, под действием Темпорального поля, при этом капсула, образно выражаясь, выталкивается из пункта А и притягивается в пункт Б. Энергия, необходимая для движения капсулы, имеется как в пункте отправления, так и в пункте назначения.

Но капсула, которая доставит тебя в прошлое, должна будет выйти за пределы Вечности; необходимую энергию она может получить только в пункте отправления. По аналогии с Пространственной механикой, если только эта аналогия приложима к Темпоральным силам, мы как бы мощным толчком закидываем капсулу в пункт назначения. Потребление энергии в этом случае возрастает в десятки тысяч раз. Понадобилось проложить специальные энергопроводы вдоль Колодцев Времени, чтобы отсасывать энергию вспышки Солнца, ставшего Новой, в нужной концентрации.

У этой капсулы всё необычно, начиная с пульта управления и кончая источниками питания. Десятки биолет мы прочёсывали прошлые Реальности в поисках нужных сплавов и специальной технологии. Самая важная находка была сделана в 13-й Реальности 222-го Столетия. Там был создан Темпоральный толкатель, без которого эта капсула никогда не была бы построена. 13-я Реальность 222-го Столетия.

Последние слова Твиссел выговорил особенно отчётливо.

(Запомни это, Купер, с горечью подумал Харлан, 13-я Реальность 222-го Столетия. Запомни для того, чтобы ты мог упомянуть о ней в «Маллансоновском мемуаре», для того, чтобы Вечные знали, где вести поиски, для того, чтобы они могли сказать тебе об этом, для того, чтобы ты мог упомянуть… Снова и снова замыкается круг…)

— Разумеется, мы ещё ни разу не посылали капсулу с человеком за нижний предел Вечности, — продолжал Твиссел, — но внутри Вечности мы испытывали её неоднократно. Поэтому мы убеждены в успехе.

— А разве может быть иначе? — спросил Купер. — То есть я хотел сказать, что мой Аналог уже попадал туда, иначе Маллансон не смог бы создать Поля, а он его создал.

— Вот именно, — ответил Твиссел. — Ты окажешься в безопасной и пустынной местности в малонаселённом районе юго-запада Соединённых Штатов Амелики.

— Америки, — поправил его Купер.

— Пусть Америки. Это будет 24-е Столетие, или, с точностью до сотых долей — 23,17. Я полагаю, что мы даже можем назвать это Время, если хочешь, 2317 годом. Капсула, как ты видишь сам, очень вместительна. Сейчас её загрузят водой, продовольствием, средствами защиты и всем необходимым для создания убежища. У тебя будут подробнейшие инструкции, понятные только тебе одному. Я хочу ещё раз подчеркнуть, что ты должен принять все мыслимые меры предосторожности. Никто из местных жителей не должен тебя обнаружить, прежде чем ты будешь к этому готов. С помощью специальной землеройной машины ты выроешь себе в горах глубокую пещеру. Все вещи будут уложены в капсулу таким образом, чтобы ты смог как можно скорее разгрузить её.

(Повторяйте ему ещё и ещё, думал Харлан. Всё это уже говорилось ему много раз, но необходимо ещё раз повторить всё то, что должно войти в мемуар. Снова и снова по кругу…)

— На разгрузку тебе даётся пятнадцать минут — и ни секундой более, — говорил Твиссел, — после чего капсула автоматически вернётся в исходный пункт вместе со всеми инструментами и приборами, неизвестными в 24-м веке. Список этих вещей ты получишь перед отправлением. После исчезновения капсулы ты будешь предоставлен самому себе.

— Неужели капсула должна возвратиться так спешно? — спросил Купер.

— Быстрое возвращение увеличивает шансы на успех, — ответил Твиссел.

(Капсула должна вернуться через пятнадцать минут, думал Харлан, потому что в прошлый раз она вернулась через пятнадцать минут. Круг замыкается…)

— Мы не хотели рисковать, подделывая денежные знаки той эпохи, — в голосе Твиссела появились торопливые нотки, — тебе дадут золото в виде небольших самородков. Рассказ о том, как они попали к тебе, подробно записан в Инструкции. Ты будешь одет так же, как аборигены; во всяком случае, твоя одежда для начала вполне сойдёт за местную.

— Отлично, — произнёс Купер.

— А теперь запомни. Ни одного поспешного шага. Не торопись. Если надо, выжидай неделями. Тебе необходимо духовно свыкнуться с эпохой, вжиться в неё. Уроки Техника Харлана — это хорошая основа, но их далеко не достаточно. Приёмник электромагнитных волн, изготовленный на основе принципов того времени, позволит тебе быть в курсе всех текущих событий и, самое главное, изучить правильное произношение и интонацию. Сделай это как можно тщательнее. Я уверен, что Техник Харлан превосходно знает английский язык, но ничто не может заменить изучение языка непосредственно на месте.

— А что, если я попаду не туда, куда надо? — спросил Купер. — Я хочу сказать: а вдруг я попаду не в 2317?

— Проверь это тщательно. Но всё будет в порядке. Всё кончится благополучно.

(Всё кончится благополучно, потому что всё один раз уже кончилось благополучно, думал Харлан, круг замыкается…)

Однако на лице Купера, должно быть, промелькнула тень сомнения, потому что Твиссел торопливо добавил:

— Точность настройки тщательно отработана. Я как раз собирался объяснить тебе положенный в основу принцип, и мы сейчас этим займёмся. Кстати, наша беседа поможет Харлану лучше понять систему управления.

(Харлан стремительно повернулся от окна к пульту. В беспросветном мраке отчаяния блеснул слабый луч надежды. А что, если?..)

Твиссел продолжал читать Куперу лекцию нарочито педантичным тоном школьного учителя, и Харлан краем уха продолжал прислушиваться к его словам.

— Нетрудно понять, — говорил Твиссел, — что основная наша проблема заключалась в том, чтобы определить, насколько далеко можно забросить материальное тело в Первобытную Эпоху, сообщив ему определённый энергетический толчок. Проще всего было бы посылать эту капсулу с человеком в прошлое, тщательно измеряя при этом затраченное количество энергии. Этот человек мог бы каждый раз определять, в какое Время он попал, с точностью до сотых долей Столетия либо при помощи астрономических наблюдений, либо извлекая необходимую информацию из радиопередач. Однако этот способ был бы очень медленным и к тому же крайне опасным, так как, если наш посланец был бы обнаружен местными жителями, это, вероятно, повлекло бы за собой катастрофические последствия для всего проекта.

Вместо человека мы посылали в прошлое определённую массу радиоактивного изотопа, ниобия-94, который, испуская бета-частицы, превращается в стабильный изотоп, молибден-94. Период полураспада ниобия-94 составляет почти точно 500 Cтолетий. Первоначальная интенсивность радиоактивного излучения образца нам известна. Со временем интенсивность убывает по хорошо известному закону и может быть измерена с высокой точностью.

Когда капсула попадает в какое-то Столетие Первобытной Эпохи, ампула с изотопом выстреливается в горный склон, и капсула возвращается обратно в Вечность. В тот же самый момент биовремени, когда происходит выстрел, ампула одновременно появляется во всех будущих Временах, соответственно постарев. В 575-м Столетии Техник выходит из Вечности во Время в том самом месте, где была спрятана ампула, находит её по излучению и извлекает её. Измерив уровень радиации, легко определить, сколько времени эта ампула пролежала в склоне горы, а следовательно, узнать с точностью до двух десятичных знаков, в какое Столетие попала наша капсула. Послав в прошлое дюжину ампул с различной энергией толчка, мы построили калибровочную кривую. Затем эта кривая была проверена посылкой ампул не в Первобытную Эпоху, а в первые Столетия Вечности, где были возможны прямые наблюдения.

Были у нас и неудачи. Несколько первых ампул были потеряны, так как мы не учли геологических изменений, происшедших в период между последними Столетиями Первобытной Эпохи и 575-м. Следующие три ампулы тоже найти не удалось. Возможно, что катапультирующий механизм вогнал их слишком глубоко в недра горы. Отладив методику, мы успешно провели серию опытов, пока уровень радиации в той местности не сделался чересчур высоким. Мы опасались, что какой-нибудь житель Первобытных Времён обнаружит радиацию и заинтересуется, каким образом сюда попали радиоактивные отходы. Но всё же мы провели ряд удачных экспериментов и совершенно уверены, что можем послать человека в любое Первобытное Столетие с точностью до сотых долей. У тебя есть вопросы?

— Я отлично всё понял, Вычислитель Твиссел, — ответил Купер. — Я уже видел прежде эту калибровочную кривую, не понимая её значения, но теперь мне всё совершенно ясно.

Харлан слушал этот разговор со всё возрастающим интересом. Он посмотрел на шкалу прибора. Сверкающая дуга фарфора на металле была разделена тонкими чёрточками на Столетия, Децистолетия и Сантистолетия. Цифры были очень мелкими, но, пригнувшись, Харлан разглядел, что на шкале нанесены Столетия с 17-го по 27-е. Тоненькая, как волосок, стрелка стояла на отметке 23,17. Харлану уже доводилось встречаться с аналогичными Векометрами, и он привычным жестом нажал на пусковой рычаг. Но рычаг был заклинен. Волосок даже не шелохнулся.

— Техник Харлан!

— Слушаю, Вычислитель! — крикнул он в ответ, но затем вспомнил, что Твиссел не слышит его. Подойдя к окну, он кивнул головой.

Твиссел заговорил, словно прочитав мысли Харлана:

— Векометр установлен на посылку капсулы в 23,17. Никакой дополнительной подстройки не требуется. Единственная твоя задача — это в соответствующий момент биовремени включить контакт. Справа от Векометра расположен секундомер. Кивни, когда найдёшь его.

Харлан кивнул.

— Секундомер будет отсчитывать биосекунды, остающиеся до запуска. В минус пятнадцать секунд включи контакт. Это просто. Ты понял как?

Харлан снова кивнул.

— Особой точности не требуется. Ты можешь включить его в минус четырнадцать или минус тринадцать секунд, или даже в минус пять секунд, но всё-таки постарайся включить его не позднее чем в минус десять секунд. Как только ты включишь контакт, остальное довершат автоматы, которые точно в нулевой момент сообщат капсуле Темпоральный толчок. Ты понял?

Харлан ещё раз кивнул головой. Он понял даже больше, чем сказал Твиссел. Если он не включит контакт в минус десять секунд, то это сделают без него.

Обойдёмся без посторонней помощи, угрюмо подумал Харлан.

— У нас ещё осталось тридцать биоминут, — продолжал Твиссел. — Мы с Купером пойдём проверим его снаряжение.

Они ушли. Закрылась дверь, и Харлан остался наедине с пультом, Временем (секундомер уже заработал, неторопливо отсчитывая секунды, оставшиеся до старта) и твёрдой решимостью довести задуманное до конца.

Отвернувшись от окна, Харлан сунул руку в карман и вытащил всё ещё лежавший там болеизлучатель. Рука его слегка дрожала.

Снова промелькнула мысль: «Самсон, разрушающий храм!»

Язвительно и цинично он подумал: «Кто из Вечных хоть когда-либо слышал о Самсоне? Кто из них знает, как он погиб?»

Оставалось всего двадцать пять минут. Харлан не знал, сколько времени займёт затеянная им операция. Да и вообще у него не было никакой уверенности в успехе.

Впрочем, выбора у него тоже не было. Отвинчивая влажными пальцами наконечник болеизлучателя, он чуть было не уронил его.

Работал он быстро, не думая о последствиях; меньше всего его беспокоила мысль о том, что он сам перейдёт в небытие.

В минус одну минуту Харлан в полной готовности стоял у пульта.

«Может быть, последняя минута жизни», — отвлечённо подумал он.

Он ничего не видел, кроме возвратного движения красной стрелочки, отсчитывавшей уходящие секунды.

Минус тридцать секунд.

«Больно не будет. Ведь это не смерть», — мелькнула мысль.

Он решил в оставшиеся ему секунды думать только о Нойс.

Минус пятнадцать секунд.

Нойс!

Левая рука Харлана потянула рычаг на себя. Не торопиться!

Минус двенадцать секунд.

Контакт!

Заработали автоматы. Старт будет дан в нулевой момент. Харлану оставалось сделать только одно движение.

Движение Самсона, сокрушающего храм!

Правая рука начала подниматься. Он старался не смотреть на неё.

Минус пять секунд.

Нойс!

Правая рука… НОЛЬ… рывком рванула рычаг на себя. Он так и не взглянул на неё.

Неужели это и есть небытие?..

Нет, пока нет. Он всё ещё жив.

Не двигаясь, Харлан застывшим взором смотрел в окно. Время словно остановилось для него.

Зал был пуст. На месте огромной, занимавшей его почти целиком капсулы зияла пустота. Мощные металлические конструкции опор сиротливо вздымались в воздух. В гигантском зале всё замерло, словно в зачарованной пещере, и только Твиссел, казавшийся крохотным гномиком, суетливо вышагивал взад и вперёд.

Несколько минут Харлан равнодушно следил за ним, затем отвёл глаза.

Внезапно и совершенно беззвучно капсула появилась на прежнем месте. Её переход через тончайшую грань, отделяющую будущее мгновенье от прошедшего, не шелохнул даже пылинки.

Громада капсулы заслонила Твиссела, но секунду спустя он появился из-за её края и бегом направился к пультовой. Стремительным движением руки Вычислитель включил механизм, открывающий дверь, и ворвался внутрь, крича в ликующем возбуждении:

— Свершилось! Свершилось! Мы замкнули круг!

Он хотел сказать ещё что-то, но ему не хватило дыхания.

Харлан молчал.

Твиссел подошёл к окну и упёрся в стекло ладонями. Харлан обратил внимание на то, как дрожат его руки, заметил старческие узелки на синеватых венах. Казалось, мозг его потерял способность и желание отделять важное от несущественного и тупо выхватывал из окружающей действительности отдельные случайные детали.

Какое всё это имеет значение? — устало подумал он. И что вообще имеет сейчас значение?

Твиссел снова заговорил, но Харлан едва слышал его; слова доносились словно откуда-то издалека:

— Теперь-то я могу признаться, что хоть я и не показывал виду, но я здорово волновался. Сеннор одно время любил повторять, что вся эта затея совершенно немыслима. Он настаивал на том, что непременно должно произойти нечто непредвиденное — и всё рухнет… В чём дело?

Он резко обернулся, услышав, как Техник что-то глухо пробурчал. Отрицательно покачав головой, Харлан сдавленно выдавил:

— Ничего…

Твиссел не стал допытываться и снова отвернулся. Было непонятно, обращается ли он к Харлану или просто говорит в пустоту. Казалось, ему хочется выговориться за все годы волнений и тревог.

— Сеннор — неисправимый скептик. Сколько мы спорили с ним, как только не убеждали его! Мы приводили ему математические выкладки, мы ссылались на результаты, полученные многими поколениями исследователей за всё биовремя существования Вечности. Он же отметал в сторону наши рассуждения и преподносил в качестве доказательства парадокс о человеке, встречающем самого себя. Да ведь ты слышал, как он рассуждал об этом. Это его излюбленная тема.

«Нельзя знать будущее», — говорил Сеннор. Например, я, Лабан Твиссел, знаю из мемуара, что хотя я буду очень стар, но я доживу до того момента, когда Купер отправится в своё путешествие за нижний предел Вечности. Я знаю и другие подробности о своём будущем, знаю, что мне предстоит совершить.

«Это невозможно, — настаивал он. — Знание собственной судьбы обязательно изменит Реальность, даже если из этого следует, что круг никогда не замкнётся и Вечность никогда не будет создана».

Что заставляло его так говорить, понятия не имею! Может быть, он искренне верил в свои выдумки, может быть, они были для него чем-то вроде интеллектуальной игры, а может быть, ему просто хотелось нас подразнить. Во всяком случае, проект продвигался вперёд, и ряд предсказаний мемуара начал осуществляться. Например, мы отыскали Купера именно в том Столетии и той Реальности, которые были указаны в мемуаре. Уже одно это не оставляло камня на камне от всех утверждений Сеннора, но и это его не убедило. К тому времени у него появилось новое увлечение.

Твиссел тихо засмеялся, не заметив, как сигарета догорела почти до самых кончиков его пальцев.

— И всё же, знаешь, мне долгие годы было не по себе. Ведь что-то действительно могло произойти. Реальность, в которой была основана Вечность, могла измениться таким образом, чтобы не допустить «парадокса», как любил называть это Сеннор. И тогда, в этой новой Реальности, уже не было ни Вечности, ни нас с тобой. Ты знаешь, иногда по ночам, во время бессонницы, мне вдруг начинало казаться, что всё погибло… И теперь, когда всё закончилось благополучно, я могу спокойно посмеяться над своими страхами и обозвать себя выжившим из ума старым дураком.

— Вычислитель Сеннор был прав, — очень тихо сказал Харлан.

— Что такое? — метнулся к нему Твиссел.

— Проект провалился. Круг не замкнут.

Харлану казалось, что его рассудок медленно освобождается от густого тумана.

— О чём это ты болтаешь? — Старческие руки Твиссела с неожиданной силой впились в плечи Харлана. — Ты болен, мой мальчик. У тебя сдали нервы.

— Нет, не болен. Мне всё опротивело. Вы. Я. Но я не болен. Взгляните сами. Сюда, на векометр.

— Векометр?

Тоненький волосок стрелочки был прижат к правому концу шкалы около отметки 27-го Столетия.

— Что здесь произошло?

Радость на лице Твиссела сменилась страхом.

Харлан уже полностью овладел собой.

— Я расплавил предохранительный механизм и высвободил рычаг управления.

— Как тебе удалось это сделать?

— У меня был болеизлучатель. Я разобрал его и использовал вделанный в него в качестве источника питания микрореактор. Он сработал как автогенный резак. Энергии хватило только на одну вспышку, но этого было достаточно. Вот всё, что от него осталось.

Харлан подтолкнул ногой маленькую кучку металлических обломков, валявшихся на полу.

Твиссел всё ещё не хотел верить.

— 27-е? Ты хочешь сказать, что Купер попал в 27-е Столетие?

— Я понятия не имею, куда он попал, — вяло ответил Харлан, — сначала я перевёл рычаг вниз, далеко за 24-е. Но я не знаю куда. Я не посмотрел. Потом я переставил его в это положение. Вот и всё.

Твиссел с ужасом смотрел на Харлана, его лицо приобрело землистый оттенок, губы дрожали.

— У меня нет ни малейшего представления, где сейчас Купер, — продолжал Харлан. — Он затерялся в Первобытных веках. Круг разорван. Сначала я думал, что всё кончится сразу, в нулевой момент. Но это глупо. Придётся ждать. Наступит такое мгновенье по биовремени, когда Купер поймёт, что он не в том Столетии, когда он сделает что-нибудь противоречащее мемуару, когда он…

Харлан не докончил фразу и засмеялся натянутым хриплым смехом.

— Не всё ли нам равно? Всё это только отсрочка, пока Купер не совершит какой-нибудь непоправимой ошибки, пока он не разорвёт круг. Мы бессильны помешать ему. Минуты, часы, дни. Не всё ли равно? Когда отсрочка истечёт, Вечность прекратит существование. Вы меня слышите? Вечности крышка!

Глава 14 ДАВНЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

— Но что толкнуло тебя на этот шаг? Что?

Твиссел растерянно перевёл глаза со шкалы на Техника; растерянность и недоумение, прозвучавшие в его голосе, отразились в этим взгляде, словно в зеркале.

Харлан поднял голову.

— Нойс! — одним словом ответил он.

— Женщина, которую ты спрятал в Вечность? — спросил Твиссел.

Горькая усмешка Харлана была ему единственным ответом.

— Но при чём здесь она? — продолжал недоумевать Твиссел. — Я ничего не понимаю, мой мальчик.

— Да что тут понимать? — взорвался Харлан. — Бросьте притворяться! Да, у меня была женщина. Кому мешало наше счастье? Кому оно причинило зло? Ведь её даже не существует в новой Реальности.

Твиссел тщетно пытался вставить хоть слово.

— Но у Вечности свои законы, — продолжал бушевать Харлан. — О, я знаю их все наизусть. Союзы требуют разрешения; союзы требуют Расчёта; союзы требуют высокого знания; союзы — вещь рискованная. Что вы замышляли сделать с Нойс по завершении проекта? Поместить её в гибнущую ракету? Или же предоставить ей тёпленькое местечко общей любовницы знатных Вычислителей? Но теперь-то всему крышка — вам и вашим планам.

В полном изнеможении он закончил свою тираду, и Твиссел быстро подошёл к видеофону. Очевидно, передатчик видеофона снова был включён. Вычислитель повторял сигнал вызова до тех пор, пока не добился ответа.

— Говорит Твиссел. Вход в это помещение категорически запрещён, — произнёс он не допускающим возражений тоном. — Никто не имеет права войти сюда. Вам ясно? Тогда выполняйте! Нет, никаких исключений. И для членов Совета тоже. К ним это относится в первую очередь.

Он снова повернулся к Харлану и задумчиво проговорил:

— Они не посмеют нарушить мой приказ, потому что я старейший член Совета и ещё потому, что я слыву чудаком. Они втайне считают, что я выжил из ума. Вот почему мне всегда и во всём уступают.

Он пристально поглядел на Харлана:

— Ты тоже так думаешь?

В этот момент он был похож на маленькую сморщенную обезьянку.

Разрази меня Время! Он и впрямь безумен, со страхом подумал Харлан. Потрясение лишило его рассудка.

Мысль, что он заперт наедине с сумашедшим, заставила Харлана испуганно отступить назад. Но он быстроопомнился. Безумен Твиссел или нет, он всего только дряхлый старик, и к тому же скоро наступит конец всему, даже безумию.

Скоро? А почему не сразу? Чем вызвана эта отсрочка?

— Ты не ответил мне, — вкрадчиво продолжал Твиссел. (Вот уже несколько минут в его руках не было привычной сигареты, но он, казалось, не замечал этого.) — Ты тоже считаешь, что я выжил из ума? Думаю, что да. Если бы ты считал меня своим другом, а не капризным, свихнувшимся стариком, ты бы поделился со мной своими сомнениями. И тогда не было бы этой глупой выходки.

Харлан насупился. Оказывается, Твиссел считает, что спятил-то он, Харлан.

— Меня толкнули на это, — сердито буркнул он. — Я в здравом рассудке.

— Но ведь я же сказал тебе, что девушке ничто не грозит.

— А я, как последний глупец, поверил вам. Только дурак может поверить в справедливость и великодушие Совета по отношению к Технику.

— При чём тут Совет?

— Финжи знал всё; это он донёс на меня Совету.

— Как ты узнал об этом?

— Вырвал признание у Финжи под дулом болеизлучателя. Болеизлучатель помог ему забыть о разнице в наших званиях.

— Ты и вот это сделал тем же излучателем? — Твиссел указал на шкалу Векометра, которой подтёки расплавленного металла придавали сходство с перекошенным гримасой лицом.

— Да.

— Натворил бед этот излучатель, ничего не скажешь. — Его тон стал более резким. — А ты знаешь, почему Финжи не принял мер сам, а послал донесение Совету?

— Потому что он ненавидел меня и хотел действовать наверняка. Ему нужна была Нойс.

— До чего же ты наивен! Если бы дело было только в Нойс, он без труда устроил бы себе союз с ней. И уж не Техник встал бы у него на пути. Этот человек ненавидел меня.

В его руках по-прежнему не было сигареты, отчего выпачканный табаком палец, которым он ткнул себя в грудь, казался голым до неприличия.

— Вас?

— Мой мальчик, что ты смыслишь в политике? Не каждому Вычислителю удаётся стать членом Совета Времён. Финжи честолюбив. Он готов был добиваться этого поста любой ценой. Но я помешал ему, так как счёл его эмоционально неуравновешенным. Сохрани меня Время, я только теперь понял, как я был прав тогда… Послушай, мой мальчик, он знал, что я тебе покровительствую. Он видел, как из рядового Наблюдателя я сделал тебя первоклассным Техником. Ты постоянно работал со мной. Как ещё мог бы Финжи отомстить мне? Если бы ему удалось доказать, что мой любимчик виновен в страшном преступлении против Вечности, то это немедленно отразилось бы и на мне. Я был бы вынужден подать в отставку, и, как по-твоему, кто тогда занял бы моё место?

Привычным жестом он поднёс руку в губам и, не обнаружив сигареты, посмотрел отсутствующим взглядом на промежуток между большим и указательными пальцами.

«Не так уж он спокоен, как притворяется, — подумал Харлан. — Да и можно ли оставаться спокойным в такой момент? Но для чего рассказывать мне всю эту чушь теперь, когда истекают последние минуты Вечности? — И снова его обожгла мысль: — Но когда же конец? Почему отсрочка?»

— Когда я недавно отпустил тебя к Финжи, — продолжал Твиссел, — у меня было предчувствие беды. Но в «Мемуаре Маллансона» говорилось, что ты отсутствовал весь последний месяц, а никакого другого предлога не подвернулось. К счастью для нас, Финжи перестарался.

— Каким образом? — устало спросил Харлан. Ему это было совершенно безразлично, но Твиссел говорил не умолкая, и легче было принять участие в разговоре, чем пытаться отключиться.

— Финжи озаглавил своё донесение «О непрофессиональном поведении Техника Эндрю Харлана». Он разыгрывал из себя истинного Вечного, бесстрастно и невозмутимо выполняющего свой долг. Негодование он оставлял на долю Совета. К несчастью для себя, он не подозревал о твоём истинном значении. Ему даже в голову не пришло, что любое донесение, касающееся тебя, будет немедленно передано мне.

— И вы мне ничего не сказали?

— А как я мог? Я хотел оградить тебя от ненужных волнений накануне решающего момента. Я ждал, пока ты сам расскажешь мне о своих затруднениях.

Харлан недоверчиво скривил рот, но затем он вспомнил усталое лицо Вычислителя на экране видеофона, вспомнил его настойчивые вопросы. Это было вчера. Всего лишь вчера!

Ничего не ответив, он опустил глаза.

— Я сразу понял, — уже мягче продолжал Твиссел, — что Финжи намеренно толкает тебя на… опрометчивый шаг.

Харлан поднял голову.

— Вы знали об этом?

— Ты удивлён? Я давно знаю, что Финжи подкапывается под меня. Я уже старик, мой мальчик, и интриги для меня не новость. Если Вычислитель вызывает подозрения — нетрудно проследить за ним. Для этого существуют особые устройства, изъятые из Времени, которых ты не сыщешь даже в наших музеях. Среди них есть такие, о которых известно только Совету.

Харлан с горечью подумал о блокировке Колодцев Времени в 100000-м.

— На основании донесения Финжи и той информации, которую я получил из других источников, было нетрудно восстановить истину.

— А Финжи подозревал, что вы за ним шпионите? — неожиданно спросил Харлан.

— Возможно. Меня бы это не удивило.

Харлан вспомнил свои первые дни в 482-м. Финжи ничего не знал о проекте Маллансона, и необычный интерес Твиссела к молодому Наблюдателю насторожил его. «Вы встречались прежде со Старшим Вычислителем Твисселом?» — спросил он как-то. Харлан припомнил, что в голосе Финжи звучало острое беспокойство. Уже тогда Финжи мог заподозрить Харлана в том, что он подослан к нему Твисселом. Так вот в чём источник его ненависти!

— Если бы ты сам пришёл ко мне… — продолжал Твиссел.

— Прийти к вам? — не выдержал Харлан. — А как насчёт Совета?

— Во всём Совете знал я один.

— И вы им так-таки ничего не сказали? — Харлан попытался придать своему голосу ироническую интонацию.

— Так-таки ничего.

Харлан почувствовал, что его лихорадит. Одежда душила его. Неужели этому кошмару не будет конца? Глупая, бессмысленная болтовня. Зачем? Во имя чего?

Почему не погибла Вечность? Почему не наступает желанный покой небытия? Разрази его Время, неужели он ошибся?!

— Ты всё ещё не веришь мне? — спросил Твиссел.

— А почему я должен вам верить? — снова взорвался Харлан. — Всего лишь сегодня утром весь Комитет в полном составе явился поглазеть на меня. Что привело их, если не донесение Финжи? Их заинтересовал чудной субъект, который нарушил законы Вечности, но расправу с которым приходилось откладывать на один день. Всего на день, пока не будет завершён проект. Они пришли позлорадствовать в ожидании завтрашнего дня.

— Мой мальчик, ты глубоко не прав. Их желание видеть тебя было вызвано простым любопытством. Члены Совета — всего-навсего люди с обычными человеческими слабостями. Они не могли присутствовать при отправлении капсулы, им нельзя было поговорить с Купером — обо всём этом в мемуаре нет ни слова. Сохрани меня Время, как ты не понимаешь, что их разбирало любопытство. Ты был для них самой доступной частью проекта — вот почему они так разглядывали тебя.

— Я не верю вам.

— Но это правда.

— Да? А чем тогда были вызваны рассуждения члена Совета Сеннора о человеке, встречающем самого себя? Он явно знал о моих противозаконных вылазках в 482-е и о том, как я чуть было не встретил там самого себя. Он дразнил меня, хитроумно развлекаясь за мой счёт.

— Сеннор? Тебя беспокоит Сеннор? Если бы ты только знал, что это за жалкая фигура! Он родился в 803-м Столетии. Его современники в угоду своим извращённым представлениям о красоте намеренно уродуют человеческие тела. Когда Сеннор был ещё подростком, ему выщипали все волосы на теле.

Знаешь ли ты, как уродство влияет на человека? Оно разрушает его связи с предками и потомками. Ты почти не найдёшь среди Вечных выходцев из этого Столетия — слишком уж они отличны от нас. За всю историю Вечности Сеннор — единственный, кто получил место в Совете.

Нетрудно догадаться, как всё это отразилось на его психике. Неуверенность в завтрашнем дне — страшная вещь. Тебе, вероятно, и в голову не приходило, что член Совета может чувствовать себя неуверенно? Сеннору неоднократно приходилось выслушивать призывы к исправлению его Реальности, к уничтожению в ней тех самых обычаев, из-за которых он так резко выделяется среди нас. В один прекрасный день так и будет. И тогда он останется чуть ли не единственным таким уродом.

Он ищет утешения в философии. В качестве моральной компенсации он неизменно затрагивает в разговоре самые непопулярные или непризнанные точки зрения. Парадокс о человеке, встречающем самого себя, — излюбленная его тема. Я уже рассказывал тебе, что он имел обыкновение предсказывать неудачу проекту. Сегодня за завтраком он дразнил нас, членов Совета, а не тебя. К тебе это не имело ни малейшего отношения.

Твиссел разгорячился. Увлёкшись своим монологом, он забыл о том, где они находятся, забыл о нависшей катастрофе, он снова превратился в хорошо знакомого Харлану карлика с быстрой жестикуляцией и неловкими движениями. Он даже вытащил сигарету из нарукавного карманчика, но, впрочем, так и не закурил её.

Внезапно он замолчал, резко повернулся и пристально посмотрел на Харлана, словно до его сознания только сейчас дошёл смысл последних слов Техника.

— Ты сказал, что чуть было не встретил сам себя. Что это значит?

Харлан вкратце рассказал о своём приключении.

— Разве вы не знали об этом?

— Нет.

Последовавшие за этим несколько секунд тишины были для сжигаемого лихорадкой Харлана тем же, что глоток воды для умирающего от жажды.

— А что, если ты действительно встретил сам себя?

— Но ведь…

— Случайные отклонения всегда возможны, — не обращая на него внимания, продолжал Твиссел. — Если учесть, что число допустимых Реальностей бесконечно велико, ни о каком детерминизме не может быть и речи. Предположим, что в Реальности Маллансона, в предшествовавшем цикле…

— Разве циклы повторяются бесконечно? — не удержался от вопроса Харлан. Оказывается, способность удивляться не совсем ещё атрофировалась в нём.

— А ты думал — только дважды? По-твоему, двойка — магическое число? За конечный промежуток биовремени может осуществиться бесчисленное множество циклов. Точно так же, как можно, например, бесконечно водить карандашом по одной и той же окружности, но тем не менее описывать конечную площадь. В предшествующем цикле ты не встретился сам с собой. В теперешнем цикле в силу принципа статистической неопределённости это событие стало возможным. При этом Реальность должна была измениться так, чтобы предотвратить эту встречу, и в новой, уже изменившейся Реальности ты послал Купера не в 24-е, а в…

— Но к чему всё это? — вскричал Харлан. — Что вы хотите от меня? Ведь всё уже кончено. Всё! Оставьте меня. Слышите: оставьте меня в покое!

— Я хочу, чтобы ты понял свою ошибку. Я хочу, чтобы ты осознал всю глубину своего заблуждения.

— Я был прав. А если и нет, всё равно уже поздно.

— Нет, не поздно. Выслушай меня. — Мягко, но настойчиво Твиссел продолжал уговаривать, упрашивать, умолять: — Тебе вернут твою девушку. Я обещал и ещё раз подтверждаю своё обещание. Ни тебе, ни ей не причинят ни малейшего вреда. Я согласен дать тебе любые гарантии.

Харлан посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

— Но ведь уже слишком поздно. Сделанного не вернёшь.

— В том-то и дело, что ещё не поздно. Надежда ещё не потеряна. С твоей помощью мы можем добиться успеха. Но надо, чтобы ты захотел помочь, захотел «вернуть сделанное».

Харлан облизнул пересохшим языком потрескавшиеся губы. Твиссел свихнулся. Его разум не может примириться с неудачей… или… Неужели Совет действительно знает что-то, неведомое остальным?

Знает ли? Неужели есть средство противостоять приговору Изменения Реальности? Неужели можно остановить Время или обратить его вспять?

— Но ведь вы сами заманили меня в пультовую, где я, по вашему мнению, был совершенно беспомощен, и держали меня там взаперти, пока всё не было кончено.

— Ты боялся, что не выдержишь напряжения, что у тебя не хватит сил довести свою роль до конца.

— Это была угроза.

— Я понял тебя буквально. Прости меня. Ты должен мне помочь.

Итак, они снова вернулись к исходной точке. Его помощь необходима. Кто из них сошёл с ума? Он? Твиссел? Есть ли смысл в безумии? Или хоть в чём-нибудь?

Совет нуждается в нём. Чего только они не наобещает ему сейчас: Нойс, звание Вычислителя, всё что угодно. Но что получит он, когда спасёт их? Нет, во второй раз его уже не одурачат!

— Нет, — решительно ответил он.

— Тебе вернут Нойс!

— Хотите сказать, что Совет нарушит законы Вечности, когда минует опасность? Не верю.

(К чему всё это? Разве можно спасти Вечность?)

— Совет ничего не узнает.

— Неужели вы захотите стать преступником? Честнее и благороднее вас я не встречал человека. Всю свою жизнь вы посвятили Вечности. Как только минует опасность, вы подчинитесь закону. Вы просто не сможете поступить иначе.

Щёки Твиссела покрылись красными пятнами. Его старческое лицо уже не казалось мудрым и властным; оно выражало только странную печаль.

— Я сдержу слово и нарушу закон по причине, о которой ты даже не подозреваешь, — медленно произнёс Твиссел. — Я не знаю, сколько ещё просуществует Вечность. Может быть, месяцы, а может быть, считанные часы. Но я уже потратил так много времени, пытаясь образумить тебя, что потрачу ещё немного. Об одном прошу — выслушай меня.

Харлан замялся. Затем, решив, что спорить бесполезно, он устало произнёс:

— Говорите.

— Много раз до меня доходили слухи, — начал свой рассказ Твиссел, — что я появился на свет глубоким стариком, что я набрался мудрости у Кибермозга, что даже во сне я не расстаюсь с карманным анализатором, что вместо крови по моим жилам течёт смазочное масло для счётных машин, в котором плавают крохотные перфокарты, что я — не человек, а искусно сделанный робот.

То и дело мне приходится выслушивать подобные бредни, и, сказать по правде, я даже чуть-чуть горжусь ими. Может быть, в глубине души я и сам верю в них. Недаром говорят, что я выжил из ума. Смешно и глупо, дожив до седых волос, верить в подобные выдумки, но что поделаешь, они облегчают жизнь.

Ты удивлён? Да, я, Лабан Твиссел, Старший Вычислитель, Старейшина Совета Времён, стремлюсь облегчить свою жизнь.

Ты никогда не задумывался, почему я курю? Вечные не курят, да и большинство Времян тоже. Мне иногда представляется, что это просто жалкий бунт, мелкая месть за провал большого восстания…

Нет, нет, со мной всё в порядке. Одна-две слезинки мне не повредят. Я не притворяюсь, поверь мне. Просто я давно не вспоминал об этом. Грустная вещь — воспоминания.

Как и у тебя, всё началось с женщины. Такое совпадение не случайно; если хорошенько подумать — оно почти неизбежно. Все мы, променявшие радости семейной жизни на рулончики перфолент, подвержены этой инфекции. Вот почему Вечность вынуждена принимать такие строгие меры предосторожности. И наверно, по той же причине Вечные то и дело так изобретательно нарушают законы.

Та женщина — я помню её как живую. Должно быть, глупо так цепляться за воспоминания. Ведь я почти ничего не помню о том биовремени. От моих бывших коллег сохранились лишь имена в архивах; Изменения, которые я рассчитывал (все, кроме одного), — только номера в катушках памяти Кибермозга. А её я помню. Впрочем, как раз ты, вероятно, сможешь понять меня.

Много лет я просил разрешения на союз, но получил его, только став Младшим Вычислителем. Она оказалась девушкой из этого же Столетия, из 575-го. До получения разрешения я, как водится, и в глаза её не видел. Она была умна и добра, хотя её нельзя было назвать красивой или хотя бы хорошенькой. Но ведь и я даже в молодости (а я был молод — не верь легендам) не отличался красотой. Мы отлично ладили друг с другом, и не будь я Вечным, я был бы счастлив назвать её своей женой. Сколько раз повторял я ей эти слова! Они льстили её самолюбию, но это действительно было правдой. Вечные вынуждены встречаться со своими женщинами лишь в строгом соответствии с Расчётами, и мало кому из них выпадает на долю такая удача.

В той Реальности ей было суждено умереть молодой. Я смотрел на это философски. В конце концов именно краткость её жизни делала возможным наш союз.

Стыдно вспомнить, но в самом начале её близкая смерть не слишком огорчала меня. Но так было только в самом начале.

Я проводил с ней всё время, отпускаемое мне Инструкциями, боясь упустить хотя бы минуту, бесстыдно пренебрегая работой, забывая про еду и сон. Даже в самых смелых мечтах я не мог представить, что женщина может быть настолько мила и привлекательна. Я полюбил её. Мне нечего к этому прибавить. Мой опыт в любви ничтожен, а знания, которые приобретаешь, подглядываю в Хроноскоп за Времянами, стоят немногого. Думаю всё же, что я действительно любил её.

Из простого удовлетворения чувственных желаний наша связь выросла в огромное, всепоглощающее чувство. И тогда неизбежность её смерти нависла надо мной подобно катастрофе. Я рассчитал её Судьбу. Я не обратился к Расчётчикам. Всю работу я проделал сам. Пусть это не удивляет тебя. Да, я нарушил традиции, я погрешил против своего звания, но всё это бледнеет по сравнению с преступлениями, которые я совершил потом.

Да, да, я преступник, я — Старший вычислитель Лабан Твиссел.

Трижды наступал и проходил момент биовремени, когда ничтожное вмешательство с моей стороны могло изменить её личную судьбу и спасти её. Разумеется, я знал, что ни одно Изменение, вызванное эгоистическими мотивами, никогда не будет одобрено Советом. Всё равно, я начал чувствовать себя её убийцей.

Потом она забеременела. И снова я нарушил свой долг, не приняв никаких мер. Видишь ли, я сам рассчитал её Судьбу, приняв во внимание наши встречи, и знал, что вероятность беременности для неё довольно велика. Как ты, возможно, знаешь, а может быть, не знаешь, связи Вечных с женщинами из Времени то и дело, несмотря на все предосторожности, приводят к подобным неприятностям. Всё бывает. Но так как Вечным нельзя иметь детей, мы быстро и безболезненно ликвидируем последствия.

Но она так радовалась тому, что станет матерью. У меня не хватило духу огорчить её, лишить её этого счастья. Из Расчёта Судьбы я знал, что она умрёт до родов, и оправдывал этим своё бездействие. Она часами рассказывала мне, какое это счастье чувствовать в себе трепет новой жизни, а я сидел рядом с ней и пытался выдавить улыбку.

А затем случилось нечто совершенно непредвиденное. Она родила до срока…

Не удивительно, что ты на меня так посмотрел. У меня был ребёнок, настоящий ребёнок, мой собственный. Никто из Вечных не может сказать этого о себе. Но и это неслыханное нарушение законов — пустяк по сравнению с тем, что я совершил позднее.

Рождение ребёнка было для меня полной неожиданностью. В этих вопросах мой жизненный опыт был крайне мал.

В панике бросился я к Расчёту Судьбы и обнаружил, что проглядел маловероятную «вилку». Профессиональный Расчётчик сразу бы заметил её. Я был наказан за свою чрезмерную самонадеянность.

Но что я мог поделать?

Убить ребёнка? Его матери оставалось жить лишь две недели, и я решил: пусть они проживут этот срок вместе. Разве это так уж много — две недели счастья?

Расчёт не солгал. Ровно через две недели она умерла. День, час и причина смерти — всё было известно заранее. И то, что я целый год уже знал об этом, только усугубляло моё горе. Инструкция позволила мне провести с ней последние минуты. До самого конца я держал её за руку. Другой рукой я обнимал своего сына.

Я сохранил ему жизнь. Почему ты так вскрикнул? Какое право ты имеешь осуждать меня?

Откуда тебе знать, что испытывает отец, держа на руках своего сына — крохотную частицу собственной жизни? Пусть у меня вместо сердца счётная машина, но я-то знаю!

Да, я сохранил ему жизнь. Что значило для меня ещё одно преступление? Я поместил его в воспитательный дом и часто навещал (в строгой хронологической последовательности через определённые промежутки биовремени), оплачивая все расходы по его содержанию.

Так прошло два года. То и дело я проверял Расчёт Судьбы своего сына (это нарушение вошло у меня в привычку) и каждый раз с удовольствием убеждался, что вредные эффекты отсутствуют с точностью до 0,00001. Мальчик научился ходить и лепетать несколько слов. Но никто не учил его называть меня «папой». Я не знаю, какие догадки в отношении меня строили Времяне, заведовавшие этим домом. Но они брали мои деньги и ни о чём не спрашивали.

Через два года на рассмотрение Совета Времён был вынесен проект Изменения, которое краешком захватывало 575-е. Незадолго до этого меня произвели в Вычислители. Детальная разработка проекта была поручена мне. Я гордился своим повышением. Возможность самостоятельно рассчитать Изменение привела меня в восторг.

Но к моей радости примешивалась озабоченность. В текущей Реальности мой сын был незваным пришельцем. В новой Реальности он не должен был иметь Аналогов. Мысль о том, что ему предстоит перейти в небытие, приводила меня в отчаяние.

Я разработал проект, который мне тогда казался безукоризненным. Но я поддался искушению. Заранее уверенный в ответе, я всё же ещё раз проделал Расчёт Судьбы моего сына в новой Реальности.

А затем я провёл сутки в своём кабинете без еды и сна, до изнеможения повторяя этот Расчёт в тщетной надежде отыскать в нём ошибку. Но ошибки не было.

Утром я должен был вручить свои рекомендации Совету. Вместо этого я, пользуясь приближённым методом, наскоро разработал для себя Инструкцию и вышел во Время в точке, отстоящей от момента рождения моего сына на тридцать с лишним лет.

Ему было тридцать четыре года; столько же, сколько и мне тогда. Я представился ему в качестве дальнего родственника его матери. О своих родителях он ничего не знал; никаких воспоминаний детства у него не сохранилось.

Он работал авиационным инженером. В 575-м существовало много способов воздушных сообщений (так же, как и в теперешней Реальности). У него была интересная работа, он был уважаемым и преуспевающим членом общества. Его жена была очаровательной женщиной, но детей у них не было. В новой Реальности, где мой сын не должен был существовать, Аналог этой женщины никогда не выйдет замуж. Всё это я знал давно. Я знал, что Реальность не пострадает, иначе я не смог бы оставить своего сына в живых. Всё-таки я не был законченным негодяем.

Целый день я не отходил от своего сына. Любезно улыбаясь, мы беседовали на разные отвлечённые темы. Когда время, отпущенное мне Инструкцией, истекло, мы сухо простились. Но, прикрываясь маской равнодушия, я жадно впитывал каждый его жест, каждое слово, пытаясь навсегда сохранить их в своей памяти. На следующий день (по биовремени) эта Реальность должна была прекратить своё существование.

Как мне хотелось посетить заодно и тот отрезок Столетия, когда ещё была жива моя жена, но у меня не оставалось ни секунды. Да и не знаю, хватило ли бы у меня мужества хоть издали взглянуть на неё.

Возвратившись в Вечность, я провёл ещё одну бессонную ночь. Трудно описать, какая борьба шла в моей душе. Но чувство долга победило. С опозданием на сутки я вручил свои рекомендации Совету.

Твиссел понизил голос до шёпота и умолк. Сгорбившись, он сидел совершенно неподвижно, уставясь в какую-то точку на полу, и только руки его медленно сжимались и разжимались.

Не дождавшись продолжения, Харлан тихо кашлянул. Ему стало жаль старика.

— И это всё? — спросил он после долгой паузы.

— Нет, хуже… гораздо хуже, — прохрипел Твиссел. — У моего сына в новой Реальности оказался Аналог. В четырёхлетнем возрасте после полиомиелита он стал паралитиком. Сорок два года в постели при обстоятельствах, не позволяющих применить к нему технику регенерации нервов, открытую в 900-м. Я бессилен спасти его или хотя бы безболезненно окончить его мучения.

Эта Реальность всё еще существует. Мой сын всё ещё там. Я один во всём виноват. Это я убил его мать и сделал его калекой. Я сам рассчитал это Изменение и отдал приказ совершить его. Много раз я нарушал законы ради него или ради его матери, но мне всегда будет казаться, что, исполнив свой долг и сохранив верность клятве Вечного, я совершил самое большое и единственное злодеяние за всю свою жизнь.

Харлан молчал, не находя слов.

— Но теперь-то ты понимаешь, почему я так близко принял к сердцу твою историю, почему я хочу, чтобы ты и Нойс были счастливы? — продолжал Твиссел. — Вечности это не повредит, а для меня, быть может, явится искуплением.

И вдруг Харлан поверил ему.

Сжав голову кулаками, он упал на колени и медленно раскачивался, не находя выхода отчаянию.

Подобно библейскому Самсону, он одним ударом разрушил свой храм. Он должен был спасти Вечность — и погубил её; он мог обрести Нойс — и навсегда её потерял.

Глава 15 В ПОИСКАХ КУПЕРА

Твиссел тряс Харлана за плечи, настойчиво окликая его по имени:

— Харлан! Харлан! Во имя Вечности, будь мужчиной.

Харлан медленно выбирался из трясины отчаяния.

— Что же нам теперь делать?

— Только не падать духом. Ни в коем случае не опускать руки. Для начала выслушай меня. Отрешись от своей профессиональной точки зрения на Вечность и попробуй взглянуть на неё глазами Вычислителя. Всё гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Когда ты совершаешь во Времени какую-то вариацию и тем самым вызываешь Изменение Реальности, то Изменение наступает сразу. Почему?

— Потому что вариация сделала Изменение неизбежным, — слабым голосом ответил Харлан. Его всё ещё трясло как в лихорадке.

— Разве? Ты ведь можешь вернуться назад и уничтожить все следы этой вариации. Можешь или нет?

— Наверно, могу. Но мне никогда не приходилось делать этого. Я даже не слышал о таких вещах.

— Совершенно верно. Поскольку мы не отказываемся от своего намерения произвести Изменение, оно протекает согласно нашим планам. Здесь же мы имеем дело с обратным случаем. Ненамеренная вариация. Ты послал Купера не в то Столетие, и теперь мы хотим во что бы то ни стало исправить эту ошибку и вернуть Купера обратно.

— Да, но как это сделать?

— Ещё не знаю, но это возможно. Если бы это было невозможно, то вариация была бы необратима; Изменение произошло бы сразу. Но Изменение пока не наступило. Мы всё ещё находимся в Реальности «Мемуара Маллансона». Это означает, что вариация обратима и будет обращена.

— Что?!

Харлану казалось, что он снова погружается в бурлящую бездонную пучину бредовых кошмаров.

— Несомненно, существует какой-то способ замкнуть круг во Времени, и вероятность того, что мы сумеем найти этот способ, по-видимому, очень велика. Иначе наша Реальность уже исчезла бы. Пока она существует, мы можем быть уверены, что идём по правильному пути. Если в какой-то момент я или ты придём к ложным выводам, если вероятность замкнуть, круг станет меньше определённой критической величины, Вечность перестанет существовать. Тебе это понятно?

В этом Харлан был не слишком уверен. Впрочем, он не особенно старался что-либо понять. Он медленно поднялся с колен и, дотащившись до кресла, бессильно упал в него.

— Вы думаете, что мы сможем вернуть Купера назад?..

— …и послать его в нужное Время. Захватим его в момент выхода из капсулы, и он попадёт в 24-е Столетие постаревшим на несколько биочасов, от силы на несколько биодней. Разумеется, это тоже будет вариацией, но, к счастью, незначительной. Реальность будет поколеблена, но не погибнет.

— Но как мы найдём его?

— Мы знаем, что это возможно, иначе Вечность бы уже не существовала. Что касается того, как это сделать, то как раз здесь мне необходима твоя помощь; поэтому-то я так стремлюсь привлечь тебя на свою сторону. Ты ведь у нас специалист по Первобытным Временам. Вот ты и скажи мне, что надо делать.

— Не могу, — простонал Харлан.

— Нет, можешь, — настаивал Твиссел.

Его голос снова зазвучал бодро, казалось, он даже помолодел. Глаза его загорелись упоением битвы, и он размахивал зажжённой сигаретой, как копьём. Даже для Харлана, которого пережитые потрясения сделали почти бесчувственным, было очевидно, что Твисселом овладел азарт борьбы и он упивается этим чувством.

— Попробуем восстановить ход событий, — говорил Твиссел. — Вот пульт. Ты стоишь около него и ждёшь сигнала. Пора. Ты включаешь контакт и в то же время переводишь рычаг на несколько Столетий назад. На сколько?

— Не знаю. Я же сказал вам: не знаю!

— Ты-то, может быть, и не знаешь, но мышцы твои должны помнить. Становись сюда к пульту и положи руку на контакт. Возьми себя в руки, мой мальчик. Иди сюда. Так. Стань вот здесь. Ты ждёшь сигнала. Ты ненавидишь меня, ненавидишь Совет, ненавидишь Вечность. Твоё сердце изнывает от тоски по Нойс. Вернись мысленно к этому мгновенью. Попробуй пережить его ещё раз. Теперь я пущу секундомер. Я даю тебе одну минуту, чтобы войти в роль. Затем в нулевой момент рвани правой рукой рычаг в точности так, как ты сделал это прежде, и убери руку. Не возвращай рычаг назад. Приготовился?

— Не думаю, чтоб у меня получилось.

— Он не думает!.. Святое Время, да у тебя нет выбора! Или ты знаешь другой способ вернуть свою девушку?

Выбора действительно не было. Усилием воли Харлан заставил себя подойти к пульту, и как только он это сделал, недавние чувства снова захлестнули его. Ему не пришлось искусственно вызывать их. Они сами нахлынули на него, стоило ему только повторить знакомое движение. Красная стрелка секундомера двинулась по циферблату.

«Может быть, последняя минута жизни», — отвлечённо подумал он.

Минус тридцать секунд.

«Больно не будет. Ведь это не смерть», — мелькнула мысль.

Он решил думать только о Нойс.

Минус пятнадцать секунд.

Нойс!

Левая рука потянулась к контакту.

Минус двенадцать секунд.

Контакт!

Начала подниматься правая рука.

Минус пять секунд.

Нойс!

Правая рука… НОЛЬ… рывком рванула рычаг на себя.

Тяжело дыша, Харлан отскочил в сторону.

Твиссел стремительно бросился к прибору и нагнулся над шкалой.

— Двадцатое Столетие, — сказал он, — точнее, девятнадцать целых тридцать восемь сотых.

— Не знаю, — сдавленным голосом выговорил Харлан, — я старался как можно точнее воспроизвести свои ощущения, но всё было немного иначе. Я знал, что я делаю, и в этом вся разница.

— Понимаю, — ответил Твиссел. — Возможно, что ты ошибся. Будем считать наш опыт первым приближением.

Он замолчал, мысленно произведя какие-то расчёты, начал было вытаскивать карманный анализатор, но передумал и засунул его обратно.

— Разрази Время все эти десятичные знаки! Примем вероятность того, что ты заслал его во вторую четверть двадцатого Столетия, равной 0,99. Ну, скажем, куда-нибудь между 19,25 и 19,50. Хорошо?

— Не знаю.

— Ладно, теперь слушай меня внимательно. Я принимаю решение вести поиски только в этом отрезке Времени, исключив все остальные. Если я ошибусь, мы потеряем последнюю возможность замкнуть круг во Времени, и Вечность исчезнет. Само по себе это решение уже является Минимальным необходимым воздействием, МНВ, которого достаточно, чтобы вызвать Изменение. Теперь я принимаю решение. Я решаю твёрдо и бесповоротно…

Харлан осторожно огляделся вокруг, словно Реальность вдруг сделалась такой зыбкой, что могла рухнуть от резкого поворота головы.

— Я абсолютно уверен в существовании Вечности, — сказал он.

Своим спокойствием Твиссел настолько заразил Харлана, что он произнёс эти слова твёрдым голосом (во всяком случае, так ему показалось).

— Значит, Вечность ещё существует, — сухо и деловито сказал Твиссел, — и следовательно, моё решение верно. Здесь нам больше нечего делать. Я предлагаю перейти в мой кабинет, а сюда пустим членов Комитета. Пусть себе болтаются по залу, если им это доставляет удовольствие. Им незачем что-либо знать. Они думают, что проект благополучно завершён. Если мы потерпим неудачу, они никогда об этом не узнают. И мы тоже.

Твиссел внимательно осмотрел со всех сторон свою сигарету и начал:

— Вопрос вот в чём: что предпримет Купер, когда обнаружит, что попал не в то Столетие?

— Понятия не имею!

— Ясно одно: он смышлёный парнишка, неглупый и с воображением. Как ты считаешь?

— Ясное дело, ведь он Маллансон.

— Вот именно. И он уже задумывался над возможностью ошибки. Помнишь, один из его последних вопросов: а вдруг он попадёт не в то Время?

— Ну и что же? — Харлан не имел ни малейшего представления, куда клонит Твиссел.

— Следовательно, внутренне он подготовлен к такой возможности. Он попытается что-то предпринять, связаться с нами, облегчить нам поиски. Помни, что часть своей жизни он был Вечным. Это очень существенно.

Твиссел выпустил колечко дыма и, разбив его пальцем, внимательно следил, как синие струйки свивались в маленькие клубочки.

— Для Купера нет ничего необычного в идее послать сообщение через сотни Столетий. Он вряд ли без борьбы примирится с тем, что безвозвратно затерян во Времени. Он ведь знает, что мы будем искать его.

— Но, не имея капсулы, за семь веков до создания Вечности, как он может хоть что-то сообщить нам? — спросил Харлан.

— Множественное число здесь ни к чему, Техник. Не нам, а тебе. Ты наш специалист по Первобытной Эпохе. Ты обучал Купера. Естественно, он придёт к выводу, что только ты сможешь разыскать его следы.

— Какие следы?

Твиссел взглянул на Харлана, его проницательное старческое личико лучилось морщинами.

— С самого начала мы собирались оставить Купера в Первобытной Эпохе. У него нет защитной оболочки в виде Поля биовремени. Вся его жизнь как бы вплетена в ткань Времени, и точно так же вплетены в эту ткань любые предметы, знаки или сообщения, которые он мог оставить для нас. Я не сомневаюсь, что когда вы изучали 20-е Столетие, вы пользовались какими-нибудь специальными источниками. Документы, архивные материалы, плёнки, справочники, любые подлинные материалы, датированные той Эпохой.

— Разумеется.

— Он изучал их вместе с тобой?

— Да.

— Не было ли среди этих материалов таких, которые пользовались бы особым твоим расположением, материалов, в отношении которых Купер мог бы рассчитывать, что ты очень хорошо с ними знаком и легко обнаружишь в них малейшее упоминание о нём?

— Теперь я понимаю, к чему вы клоните, — сказал Харлан и задумался.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Твиссел.

— Почти наверняка — это мой еженедельник. Еженедельные журналы пользовались большой популярностью в 20-м Столетии. У меня есть почти все выпуски одного из них начиная с начала 20-го века и почти до конца 22-го.

— Отлично. Как ты думаешь, каким способом Купер мог бы поместить своё сообщение в этот еженедельник? Помни, ему известно, что ты читаешь этот журнал и хорошо знаком с ним.

— Не знаю. — Харлан покачал головой. — Эти журналы отличались крикливым и манерным стилем. Их содержание никогда не блистало полнотой и объективностью и, как правило, носило случайный характер. Полагаться на то, что они напечатают определённое сообщение и к тому же в нужном виде, почти невозможно. Любое событие могло быть искажено до неузнаваемости. Даже если бы Куперу удалось получить работу в редакции, а это маловероятно, нельзя поручиться, что его заметка минует многочисленных редакторов без купюр и изменений. Я не вижу такого способа, Вычислитель.

— Заклинаю тебя Вечностью, подумай как следует! Сосредоточься на проблеме еженедельника. Представь, что ты — Купер и что ты в 20-м Столетии. Ты обучал его, Харлан. Ты формировал его мышление. Так что же он предпримет? Как он заставит журнал напечатать его сообщение, не изменив в нём ни единого слова?

Харлан широко раскрыл глаза:

— Реклама!

— Что? Что?

— Реклама. Платное объявление, которое печатается в точности так, как этого хочет заказчик. Мы с Купером несколько раз обсуждали вопросы, связанные с рекламой.

— Ах да, да! Что-то в таком духе было в 186-м.

— Ни одно Столетие не может сравниться в этом отношении с 20-м. Это было время наивысшего расцвета рекламы. Уровень культуры…

— Возвратимся к этому рекламному объявлению, — торопливо прервал его Твиссел. — Каким оно может быть?

— Хотел бы я знать…

Твиссел уставился на горящий кончик своей сигареты, словно ища в нём искорку вдохновения.

— Он не может действовать открыто. Он не может написать: Купер из 78-го Столетия заброшен в 20-е и вызывает Вечность…

— Почему вы так уверены?

— Совершенно невозможно. Подобное сообщение, опубликованное в 20-м Столетии, ещё вернее разорвало бы Маллансоновский круг, чем ошибочное действие с нашей стороны. Но мы ещё здесь — следовательно, за всю свою жизнь в текущей Реальности 20-го Столетия Купер не сделал ни одного ложного шага.

— А кроме того, — сказал Харлан, уводя разговор в сторону от всей этой круговой казуистики, которая, казалось, совершенно не смущала Твиссела, — кроме того, ни одна редакция не согласилась бы на публикацию объявления, которое показалось бы ей безумным или бессмысленным. Они заподозрили бы мошенничество или ещё что-нибудь столь же незаконное и побоялись бы связываться. Кстати, поэтому же Купер не мог написать своё объявление на Межвременном языке.

— Да, идея должна быть тонкой и хитроумной, — задумчиво проговорил Твиссел. — Ему, вероятно, пришлось прибегнуть к иносказаниям. Это объявление должно казаться современникам вполне обычным. Без сучка и задоринки. И в то же время в нём должно содержаться нечто, совершенно очевидное для нас. Какая-нибудь деталь, которую мы заметим с первого взгляда, потому что искать это объявление придётся среди тысяч ему подобных. Харлан, как по-твоему, они дорого стоили?

— Крайне дорого.

— А у Купера наверняка не густо с деньгами. И кроме того, оно всё равно должно быть небольшим во избежание излишних подозрений. Подумай, Харлан, как велико оно может быть?

— Полколонки, — показал руками Харлан.

— Колонки?

— Видите ли, эти журналы печатались на бумаге. Текст располагался колонками.

— Да, да. У меня книги всегда ассоциируются только с плёнками… Ну вот, мы получили ещё одно приближение. Нам следует искать рекламное объявление на полколонки, которое с первого взгляда покажет нам, что его поместил человек из более позднего Столетия, но в котором люди 20-го века не увидели ничего странного или подозрительного.

— А что, если я не найду его? — спросил Харлан.

— Обязательно найдёшь. Вечность ведь существует, не так ли? Пока она существует, мы на верном пути. Кстати, скажи мне, когда ты занимался с Купером, тебе не попадалось похожего объявления? Не было чего-нибудь, хоть на секунду остановившего твой взгляд каким-то внутренним несоответствием?

— Нет.

— Мне не нужны мгновенные ответы. Подумай минут пять, потом отвечай.

— Что толку думать? Когда я просматривал эти журналы вместе с Купером, его ещё не было в 20-м веке.

— Мой мальчик, для чего у тебя голова? Послав Купера в 20-е, ты произвёл вариацию. Это ещё не Изменение, вариация не является необратимой. Но существуют изменения с малой буквы, микроизменения, как их называют при Вычислениях. В то же самое мгновенье, в которое Купер был послан в 20-е, в соответствующем выпуске журнала появилось это объявление. Твоя собственная Реальность претерпела микроизменение в том смысле, что ты с большей вероятностью остановил бы свой взгляд на странице с объявлением, чем на странице без объявления. Ты понял?

И снова у Харлана голова пошла кругом от той лёгкости, с которой Твиссел пробирался сквозь джунгли «парадоксов» Времени. Он растерянно покачал головой.

— Не припоминаю ничего похожего, сэр.

— Ну что ж, оставим это. Где ты хранишь свою коллекцию?

— Я воспользовался особым положением Купера и построил специальную библиотеку в Секции Два.

— Чудесно, — ответил Твиссел, — пошли туда. Немедленно.

***

Войдя в библиотеку Харлана, Твиссел долго и удивлённо рассматривал старинные переплетённые тома и затем снял один из них с полки. Книги были так стары, что непрочную бумагу пришлось пропитать специальным составом; в неловких руках Вычислителя хрупкие страницы разламывались с лёгким треском.

Харлан поморщился как от боли. В другое время он велел бы Твисселу держаться подальше от полок, будь он хоть трижды Старшим Вычислителем.

Твиссел напряжённо разглядывал хрустящие страницы, медленно и беззвучно шевеля губами.

— Так это и есть тот самый английский язык, о котором столько толкуют лингвисты? — спросил он, постучав пальцем по странице.

— Да, английский, — пробормотал Харлан.

Твиссел поставил том на полку.

— Громоздкая и неудобная штука.

Харлан пожал плечами. Конечно, в большинстве Столетий, охватываемых Вечностью, в ходу были фильмокниги; там, где технический прогресс шагнул ещё дальше, применяли запись на молекулярном уровне. Всё же книги и печать не были чем-то неслыханным.

— Печатать книги было проще и дешевле, чем изготавливать плёнки, — ответил он.

Твиссел потёр рукой подбородок.

— Возможно. Приступим к поискам?

Он снял с полки другой том и, открыв его на первой попавшейся странице, принялся настойчиво её разглядывать.

Что это он делает? — подумал Харлан. — Неужели он рассчитывает, что ему сразу же повезёт?

Очевидно, догадка Харлана была верной, потому что Твиссел, встретив его удивлённый взгляд, смущённо покраснел и торопливо поставил книгу на место.

Харлан взял первый том, относящийся к 25-му сантистолетию 20-го века, и начал методично его перелистывать. Всё его тело застыло в напряжённой сосредоточенности, двигались только глаза, да изредка правая рука переворачивала страницу.

Через долгие, казавшиеся ему бесконечными промежутки биовремени Харлан вставал и, что-то бормоча себе под нос, тянулся за новым томом. В эти коротенькие перерывы рядом с ним обычно оказывалась чашка кофе или бутерброд.

Харлан глубоко вздохнул:

— Ваше присутствие здесь бесполезно.

— Я тебе мешаю?

— Нет.

— Тогда я лучше останусь, — пробормотал Твиссел.

Он вставал, садился, снова вставал и принимался бродить по комнате, беспомощно разглядывая корешки переплётов. Одна за другой догорали его бесчисленные сигареты, обжигая порой пальцы или губы, но он не замечал этого.

Биодень подошёл к концу.

Харлан спал мало и плохо.Утром в перерыве между двумя томами Твиссел, помедлив над последним глотком кофе, задумчиво проговорил:

— Порой мне кажется странным, почему я не отказался от звания Вычислителя после того, как я… ты знаешь, о чём я говорю.

Харлан кивнул.

— Мне очень хотелось так поступить. Долгие биомесяцы я страстно надеялся, что мне больше не придётся иметь дела ни с одним Изменением. У меня появилось болезненное отвращение к Изменениям; я даже стал задумываться, имеем ли мы право их совершать. Забавно, до чего могут довести человека эмоции.

Ты специалист по Первобытной истории, Харлан. Ты знаешь, что она собой представляла. Реальность тогда развивалась слепо по линии наибольшей вероятности. И если эта наибольшая вероятность означала эпидемию чумы, или десять Столетий рабства, или упадок культуры, или… давай поищем что-нибудь по-настоящему скверное… или даже атомную войну, если бы только она была возможна в Первобытную Эпоху, то, разрази меня Время, ЭТО ПРОИСХОДИЛО.

— Люди были бессильны предотвратить катастрофу.

— После возникновения Вечности мир стал совсем иным. Начиная с 28-го Столетия подобным явлениям больше нет места в истории. Святое Время, мы подняли нашу Реальность на такой высокий уровень благоденствия, о котором в Первобытные Времена невозможно было даже мечтать. Если бы не вмешательство Вечности, человечество никогда не достигло бы этого уровня; его вероятность ничтожно мала.

«Чего он добивается? — пристыженно подумал Харлан. — Заставить меня работать ещё напряжённее? Я и так делаю всё, что в моих силах».

— Если мы упустим сейчас эту возможность, — продолжал Твиссел, — то Вечность погибнет, и, вероятнее всего, безвозвратно. Одним грандиозным скачком Реальность изменится в сторону максимальной вероятности. Я совершенно уверен, что это означает атомную войну и гибель человечества.

— Я думаю, мне пора заняться следующим томом, — сказал Харлан.

— Как много ещё осталось! — растерянно произнёс Твиссел в очередной перерыв. — Разве нельзя двигаться побыстрее?

— Скажите как. Мне лично кажется, что я должен просмотреть каждую страницу от начала и до конца. Делать это быстрее, чем сейчас, я просто не в силах.

Он методически продолжал переворачивать страницы.

— Всё. Больше не могу, — сказал Харлан, — буквы расплываются, а это значит, что пора спать.

Второй биодень подошёл к концу.

На третий биодень поисков в 10 часов 22 минуты по единому биовремени Харлан изумлённо уставился на страницу и тихо сказал:

— Вот оно.

— Что? — не понял его Твиссел.

Харлан поднял голову: его лицо выражало крайнее удивление.

— Я не верил в это. Поймите, я ни на минуту по-настоящему не верил в это. Все ваши измышления насчёт рекламных объявлений и журналов казались мне беспросветной чепухой.

До Твиссела, наконец, дошло, в чём дело.

— ТЫ НАШЁЛ ЕГО!

Он бросился к Харлану и судорожно вцепился дрожащими пальцами в толстый том.

Харлан резко вырвал у него книгу, захлопнул её и спрятал за спину.

— Что ты наделал? — взвизгнул Твиссел. — Ты же снова потерял его.

— Не волнуйтесь. Я знаю, где оно находится. Но прежде…

— Что прежде?

— Вычислитель Твиссел, нам ещё осталось решить один небольшой вопрос. Вы сказали, что мне вернут мою девушку. Верните её. Я хочу на неё взглянуть.

Твиссел удивлённо посмотрел на Харлана; его редкие седые волосы в беспорядке торчали во все стороны.

— Ты что, смеёшься надо мной?

— Нет, — резко ответил Харлан. — Мне не до шуток. Вы обещали мне, что всё устроите… Может быть, это вы шутили? Вы дали слово, что мне вернут Нойс.

— Да, я обещал. Это решено.

— Тогда покажите мне её живой и невредимой.

— Но я всё никак не пойму тебя. Я ведь не прячу твою девушку. Никто её не трогал. Она всё ещё там, в далёком будущем, в том Секторе, который Финжи указал в своём донесении. Святое Время, я же сказал тебе, что она в безопасности.

Харлан почувствовал, как его нервы натянулись до предела. Он сдавленно произнёс:

— Прекратите играть словами. Ладно, она в безопасности. Но мне-то что от этого? Снимите блокировку Времени в 100000-м.

— Снять что?

— Барьер. Капсула не проходит сквозь него.

— Ты мне ни слова не сказал об этом.

— Разве?

Харлан был крайне удивлён. Говорил он об этом или нет? Все эти дни ни о чём другом он не думал. Неужели он не сказал ни слова? Он никак не мог вспомнить. Им снова овладел гнев.

— Ладно, — жёстко проговорил он. — Считайте, что я сказал вам об этом ТЕПЕРЬ. Снимите его.

— Но ведь это невозможная вещь. Барьер, непроницаемый для капсулы? Блокировка Времени?

— Вы что, хотите сказать мне, что не вы его поставили?

— Я не ставил его, клянусь Вечностью!

— Тогда… тогда… — Харлан почувствовал, как он бледнеет. — Значит, Колодцы заблокировал Совет. Они всё знали и решили принять свои меры независимо от вас. Но тогда, — клянусь Временем и Реальностью! — пусть сами поищут это объявление, Купера, Маллансона и всё, что останется от Вечности. Чёрта с два они что-нибудь найдут!

— Стой, стой! — Твиссел в отчаянии схватил Харлана за локоть. — Возьми себя в руки, мой мальчик. Подумай сам. Совет не ставил барьера.

— Кто же его поставил?

— Никто не мог поставить. Его нельзя поставить. Это невозможно теоретически.

— Значит, вы знаете не всю теорию. Но барьер всё же существует.

— Я знаю больше всех членов Совета и утверждаю, что подобная вещь невозможна.

— Барьер существует!

— Но если это так…

И Харлан вдруг заметил в глазах Твиссела такой ужас, какого не было даже в тот момент, когда он впервые услышал, что Купер послан не в то Столетие и что Вечности угрожает гибель.

Глава 16 СКРЫТЫЕ СТОЛЕТИЯ

Погружённый в свои мысли, Эндрю Харлан рассеянно следил, как подвигается работа. Работники вежливо не замечали его, потому что он был Техником. В обычных обстоятельствах Харлан даже не взглянул бы в их сторону, так велико было презрение Специалистов к Обслуживающему Персоналу. Но, глядя сейчас на их слаженные, уверенные действия, Харлан вдруг поймал себя на чувстве зависти к ним.

Серо-стальная форма и чёрные нашивки с красной зигзагообразной молнией выдавали их принадлежность к Отделу межвременных перевозок.

С помощью сложной аппаратуры они быстро и умело проверяли Темпоральные двигатели капсулы и степени гипер-свободы вдоль временной протяжённости Колодцев. Их теоретические познания были невелики, но своё дело они знали в совершенстве.

Учась в школе, Харлан почти не сталкивался с Работниками. Честно говоря, ему совсем не хотелось знакомиться с ними. В Работники направляли Учеников, не выдержавших испытания. Попасть в не-Специалисты, как их деликатно называли, значило всю жизнь носить на себе клеймо провала, и Ученики старались не думать о подобной возможности.

Но сейчас, наблюдая за Работниками, Харлан пришёл к выводу, что они по-своему счастливы.

Ничего удивительного. Их было раз в десять больше, чем Специалистов, «истинных Вечных». У них было своё общество, свои жилые Секции, свои радости и удовольствия. Их рабочий день не превышал определённого числа биочасов, и никто не глядел на них косо, если в свободное время они занимались посторонними делами, не имеющими отношения к их профессии. Они могли посвящать свой досуг книгам и стереофильмам, отобранным из различных Реальностей. У Специалистов никогда не хватало на это времени.

Суматошная жизнь Специалистов казалась неестественной по сравнению с простым существованием Работников. Их психика также, вероятно, была более спокойной и уравновешенной.

Работники были тем фундаментом, на котором держалась Вечность. Странно, что эта очевидная мысль ни разу прежде не приходила ему в голову. Работники ведали доставкой из Времени воды и продовольствия, уничтожали отходы, обслуживали энергетические установки. Это они обеспечивали безотказную работу сложного механизма Вечности. Если бы в один прекрасный день вымерли все Специалисты, то Работники могли бы и дальше поддерживать существование Вечности. А вот если бы исчезли Работники, то Специалистам оставалось бы только бежать из Вечности или погибнуть самым бесславным образом от голода и жажды.

Как относятся Работники к безбрачию, невозможности вернуться в родное Время, к запрету иметь семью и детей? Они не знают нужды и болезней, им не грозят Изменения Реальности. Служит ли это в их глазах достаточной компенсацией? Интересуется ли хоть кто-нибудь их мнением по разным вопросам? Харлан почувствовал, как в нём снова разгорается пыл борца за социальную справедливость.

Появление Твиссела отвлекло его от этих мыслей. Они расстались полчаса назад, когда Работники приступили к осмотру капсулы. Твиссел, запыхавшись, трусил мелкой рысцой, и вид у него был ещё более замученный, чем прежде.

Как только он выдерживает такое напряжение? — подумал Харлан. Ведь он уже очень стар.

Твиссел быстро по-птичьи оглядел Работников, которые при его появлении почтительно выпрямились.

— Ну, что с Колодцами? — спросил он.

— Всё в порядке, сэр, — ответил один из Работников. — Путь чист, интенсивность Поля везде нормальная.

— Вы всё проверили?

— Да, сэр. Весь интервал, обслуживаемый отделом.

— Вы свободны. — Его слова прозвучали как категорический приказ немедленно удалиться.

Работники, вежливо поклонившись, заторопились прочь.

Твиссел и Харлан остались в Колодце вдвоём.

— Подожди меня здесь, — попросил Твиссел, — я скоро вернусь.

Харлан отрицательно покачал головой:

— Я поеду с вами.

— Ну как ты не понимаешь! Что бы ни случилось со мной, ты знаешь, как найти Купера. Если же что-нибудь произойдёт с тобой, то что смогут сделать без тебя я, или любой другой Вечный, или даже все Вечные, вместе взятые?

Харлан снова упрямо покачал головой.

Твиссел поднёс сигарету к губам и глубоко затянулся.

— Сеннор почуял неладное. За два последних биодня он несколько раз вызывал меня по видеофону. Он допытывается, почему я вдруг уединился. Если он узнает, что по моему приказу проведена полная проверка всего оборудования Колодцев… Мне надо ехать, Харлан. Сейчас же. Не задерживай меня.

— Я вас не задерживаю. Я готов.

— Ты настаиваешь на своём?

— Если барьера нет, то нет и опасности. Если же он существует… ну что ж, я уже был там и вернулся. Что вас пугает, Вычислитель?

— Я не хочу рисковать без особой нужды.

— Тогда прибегните к своему любимому рассуждению. Твёрдо решите, что я еду вместе с вами. Если после этого Вечность не исчезнет — следовательно, круг ещё можно замкнуть, а значит, с нами ничего не случится. Если этот шаг ложен, то Вечность погибнет, но она с одинаковым успехом погибнет и в том случае, если я не поеду, потому что — клянусь! — без Нойс я и пальцем не пошевелю, чтобы вызволить Купера.

— Я сам привезу её к тебе.

— Если это так легко и просто, почему бы и мне не поехать вместе с вами?

Было видно, что Твиссела раздирают сомнения. Наконец он хрипло сказал:

— Ладно, поехали!

И Вечность уцелела.

Но испуганное выражение в глазах Твиссела не исчезло и после того, как они вошли в капсулу. Он не сводил взгляда с мелькающих на Счётчике Столетий цифр. Даже более грубый Счётчик Килостолетий, установленный специально для этой поездки, и тот щёлкал с минутными интервалами.

— Тебе не следовало бы ехать!

— Почему? — пожал плечами Харлан.

— Я не могу объяснить. Меня одолевают предчувствия. Назови это, если угодно, суеверием. Я себе места не нахожу.

— Не понимаю вас.

Твиссел напрашивался на разговор; казалось, он стремится заговорить беса сомнения.

— Вот послушай. Ты у нас специалист по Первобытной истории. Сколько Времени в Первобытной Эпохе существовал человек?

— Десять тысяч Столетий. От силы пятнадцать.

— Так, и за это время он превратился из обезьяноподобного существа в гомо сапиенса. Верно?

— Да. Но это знают все.

— Все знают, однако никто не задумывается над тем, как велика была скорость эволюции. Всего за пятнадцать тысяч Столетий от обезьяны до человека.

— Ну и что?

— А то, что я, например, родился в 30000-м…

Харлан невольно вздрогнул. Ни он и никто из тех, с кем ему приходилось сталкиваться, знать не знали, откуда Твиссел родом.

— Я родился в 30000-м, — повторил Твиссел, — а ты в 95-м. Нас с тобой разделяет промежуток, вдвое превышающий всё время существования человека в Первобытной Эпохе, а чем мы отличаемся друг от друга? У моих современников на четыре зуба меньше, чем у тебя, и отсутствует аппендикс. Анатомические различия на этом кончаются. Обмен веществ протекает у нас почти одинаково. Самая большая разница заключается в том, что клетки твоего организма могут образовывать стероидные ядра, а моего — не могут, поэтому для меня необходим холестерин, а ты можешь без него обойтись. У меня был ребёнок от женщины из 575-го. Вот как мало изменений внесло Время в человеческие существа.

На Харлана это рассуждение не произвело особого впечатления. Он никогда не сомневался в том, что человек в принципе одинаков во всех Столетиях. Для него это положение было аксиомой.

— Есть и другие существа, не претерпевшие изменений за миллионы Столетий.

— Не так уж много. И кроме того, эволюция человека прекратилась после возникновения Вечности. Что это, случайность? Подобными вопросами у нас интересуются лишь немногие, вроде Сеннора, а я никогда не был Сеннором. Я никогда не занимался беспочвенным теоретизированием. Если проблему нельзя рассчитать с помощью Кибермозга, то Вычислитель не имеет права тратить на неё своё Биовремя. И всё-таки, когда я был моложе, я порой задумывался…

«О чём? — заинтересовался Харлан. — Что ж, послушаем Твиссела».

— Я пытался вообразить, что собой представляла Вечность вскоре после своего возникновения. Она простиралась всего на несколько Столетий между 30-ми и 40-ми и занималась в основном Межвременной торговлей. Она интересовалась проблемой восстановления лесов, перемещала во Времени почву, пресную воду, химикалии. Жизнь была проста в те дни.

Но затем были открыты Изменения Реальности. Старший Вычислитель Генри Уодсмен с присущим ему драматизмом предотвратил войну, испортив тормоза в автомобиле одного конгрессмена. После этого центр тяжести Вечности всё больше и больше смещался от торговли к Изменениям Реальности. Почему?

— Кто ж не знает? Благоденствие человечества.

— Да, да. Обычно и я так думаю. Но сейчас я говорю о своих кошмарах. А что, если существует и другая причина, невысказанная, подсознательная? Человек, имеющий возможность отправиться в бесконечно далёкое будущее, может встретить там людей, настолько же обогнавших его в своём развитии, насколько он сам ушёл от обезьяны. Разве не так?

— Возможно. Но люди остаются людьми…

— …даже в 70000-м. Да, я знаю. А не связано ли это с нашими Изменениями Реальности? Мы изгнали необычное. Даже безволосые создания из века Сеннора и те находятся под вопросом, а уж они-то, видит Время, совершенно безобидны. А что, если мы, несмотря на все наши честные и благородные намерения, остановили эволюцию человека только потому, что боялись встретиться со сверхлюдьми?

Но и эти слова не высекли искры.

— Остановили так остановили, — ответил Харлан. — Какое это имеет значение?

— А что, если сверхлюди всё-таки существуют в том отдалённом будущем, которое недоступно нам? Мы контролируем Время только до 70000-го, дальше лежат Скрытые Столетия. Но почему они Скрытые? Не потому ли, что эволюционировавшее человечество не желает иметь с нами дела и не пускает нас в своё Время? Почему мы позволяем им оставаться Скрытыми? Не потому ли, что и мы не хотим иметь с ними дела и, потерпев один раз неудачу, отказались от всех дальнейших попыток? Я не хочу утверждать, что мы сознательно руководствуемся этими соображениями, но сознательно или подсознательно — мы всё-таки руководствуемся ими.

— Пусть так, — угрюмо заявил Харлан, — они недосягаемы для нас, а мы — для них. Живи сам и другим не мешай.

Твиссела даже передёрнуло от этих слов.

— «Живи сам и другим не мешай». Но ведь мы-то поступаем как раз наоборот. Мы совершаем Изменения. Через какое-то число Столетий Изменения затухают из-за инерции Времени. Помнишь, Сеннор за завтраком говорил об этом эффекте, как об одной из неразрешимых загадок? Ему следовало сказать, что все эти данные — чистая статистика. Действие одних Изменений растягивается на большее число Столетий, действие других — на меньшее. Почему, никто не знает. Теоретически существуют Изменения, способные затронуть любое число Столетий — сто, тысячу, даже сто тысяч. Люди будущего из Скрытых Столетий могут знать об этом. Предположим, они обеспокоены возможностью, что в один прекрасный день какое-то Изменение затронет всю эту эпоху, вплоть до 200000-го.

— Но что толку сейчас беспокоиться об этом? — спросил Харлан с видом человека, которого гложут куда более серьёзные заботы.

Твиссел зашептал:

— А ты представь себе, что это беспокойство было не особенно серьёзным, пока Секторы в Скрытых Столетиях оставались необитаемыми. Для них это служило доказательством, что у нас нет агрессивных намерений. И вдруг кто-то нарушил перемирие и поселился где-нибудь за 70000-м. Что, если они посчитали это первым признаком готовящегося вторжения? Они в состоянии отгородить от нас своё Время — следовательно, их наука намного опередила нашу. Кто знает, может быть, они в состоянии сделать то, что нам кажется теоретически невозможным — заблокировать Колодцы Времени, отрезать нас…

С криком ужаса Харлан вскочил на ноги.

— ОНИ ПОХИТИЛИ НОЙС?!

— Не знаю. Всё это только мои домыслы. Может быть, никакого барьера и не было. Может быть, твоя капсула просто была неиспра…

— Был барьер, был! — закричал Харлан. — Ваше объяснение единственно верное. Почему вы мне раньше ничего не сказали?

— Я не был уверен! — простонал Твиссел. — Я и сейчас сомневаюсь. Мне не следовало бы вспоминать о своих дурацких фантазиях. Не всё совпало… мои страхи… история с Купером… Подождём. Осталось несколько минут.

Он указал на счётчик. Стрелка двигалась между 95000-м и 96000-м.

Положив руку на рычаг управления, Твиссел осторожно притормозил капсулу. 99000-е осталось позади. Стрелка грубого счётчика замерла неподвижно. На более чувствительном счётчике медленно сменялись номера отдельных Столетий.

99726—99727—99728…

— Что нам делать? — шептал Харлан.

Твиссел покачал головой; робкая надежда и призыв к терпению красноречиво слились в этом жесте с сознанием собственного бессилия.

99851—99852—99853…

Харлан приготовился к удару о барьер и в полном отчаянии подумал: неужели придётся спасать Вечность только для того, чтобы получить отсрочку, выиграть время для предстоящей борьбы с созданиями из Скрытых Столетий? Но как ещё вернуть Нойс? Как спасти её? Скорее назад, в 575-е, и там напрячь все силы!..

99938—99939—99940…

Харлан затаил дыхание. Твиссел ещё сбавил скорость. Капсула еле ползла вперёд. Все её механизмы работали безукоризненно; она чутко отзывалась на каждое движение руки Вычислителя.

99984—99985—99986…

— Сейчас, сейчас, вот сейчас… — сам того не замечая, шептал Харлан.

99998—99999—100000—100001—100002…

Двое мужчин, словно в трансе, напряжённо следили за сменой чисел на счётчике.

Твиссел первым пришёл в себя.

— Никакого барьера нет! — радостно вскричал он.

— Но ведь был барьер, был! — отозвался Харлан.

Страдание причиняло ему физическую боль.

— Неужели они уже похитили её и сняли барьер за ненадобностью?..

111394-е.

С отчаянным воплем «Нойс! Нойс!» Харлан выскочил из капсулы. Гулкое эхо заметалось по пустынным коридорам и замерло вдалеке.

— Харлан, постой!.. — крикнул вслед ему Твиссел, не поспевая за своим молодым спутником.

Бесполезно! Харлан стремительно летел сквозь безлюдные переходы в ту часть Сектора, где они с Нойс устроили себе какое-то подобие дома.

На мгновенье он подумал о возможности встречи со «сверхлюдьми», как их называл Твиссел, и почувствовал, что волосы у него встают дыбом, но стремление отыскать Нойс оказалось сильнее страха.

— НОЙС!

И внезапно, прежде даже, чем он успел разглядеть её, она оказалась в его объятиях; закинув ему руки за шею, она прижалась к нему всем телом и уткнулась щекой в плечо так, что его подбородок совершенно потонул в её мягких чёрных волосах.

— Эндрю, — шептала она, задыхаясь в его объятиях, — где ты пропадал? Тебя всё не было и не было, я уже начала бояться.

Харлан отстранил её и залюбовался ею с жадным восхищением.

— С тобой ничего не случилось?

— Со мной-то нет. Я опасалась, не стряслась ли с тобой беда. Я думала…

Она вдруг осеклась, и в глазах её мелькнул ужас.

— Эндрю!

Харлан стремительно повернулся.

Но это был всего только Твиссел, запыхавшийся от быстрого бега.

Выражение лица Харлана, должно быть, несколько успокоило Нойс, и она спросила более ровным голосом:

— Ты его знаешь, Эндрю? Он с тобой?

— Не бойся, — ответил Харлан, — это моё начальство, Старший Вычислитель Лабан Твиссел. Ему всё известно.

— Старший Вычислитель?!

Нойс испуганно отшатнулась.

Твиссел медленно приблизился к ней.

— Я помогу тебе, моё дитя. Я помогу вам обоим. Я дал слово Технику, но он не хочет мне верить.

— Прошу прощения, Вычислитель, — проговорил Харлан без особых признаков раскаяния.

— Прощаю, — ответил Твиссел.

Нойс робко и не без колебания позволила ему взять себя за руку.

— Скажи мне, девочка, тебе хорошо здесь жилось?

— Я беспокоилась.

— С тех пор как Харлан оставил тебя, здесь никого не было?

— Н-нет, сэр.

— Никого? Ни одной живой души?

Нойс покачала головой и вопросительно посмотрела на Харлана.

— А почему вы спрашиваете?

— Так, пустяки. Глупая фантазия. Пойдём, мы отвезём тебя в 575-е.

На обратном пути Эндрю Харлан постепенно впал в глубокую задумчивость. Он даже не взглянул на счётчик, когда они миновали 100000-е и Твиссел издал громкий вздох облегчения, словно до последней минуты боялся оказаться в ловушке.

Даже маленькая ручка Нойс, скользнувшая ему в ладонь, не вывела Харлана из этого состояния, и ответное пожатие его пальцев было чисто машинальным.

После того как Нойс мирно уснула в соседней комнате, нетерпеливость Твиссела достигла предела.

— Объявление, давай сюда объявление, мой мальчик. Я сдержал слово. Тебе вернули твою возлюбленную.

Молча, всё еще занятый своими мыслями, Харлан раскрыл лежащий на столе том и нашёл нужную страницу.

— Всё очень просто. Я сначала прочту вам это объявление по-английски, а затем переведу его.

Объявление занимало верхний левый угол 30-й страницы. На фоне рисунка, сделанного тонкими штриховыми линиями, было напечатано крупными чёрными буквами несколько слов:

АКЦИИ

ТОРГОВЫЕ СДЕЛКИ

ОПЫТНЫЙ

МАКЛЕР

Внизу мелкими буквами было написано: «Почтовый ящик 14, Денвер, Колорадо».

Твиссел, напряжённо слушавший перевод, разочарованно спросил:

— Что такое акции? Что они хотели этим сказать?

— Способ привлечения капитала, — нетерпеливо пояснил Харлан, — бумажки, которые продавались на бирже. Но дело не в них. Разве вы не видите, на фоне какого рисунка напечатано это объявление?

— Вижу. Грибовидное облако взрыва атомной бомбы. Попытка привлечь внимание. Ну и что?

— Разрази меня Время! — взорвался Харлан. — Что с вами стряслось, Вычислитель? Взгляните-ка на дату выпуска.

Он указал на маленькую строчку в самом верху страницы: «28 марта 1932 года».

— Едва ли это нуждается в переводе. Цифры выглядят почти так же, как и в Межвременном, и вы без моей помощи прочтёте, что это 19,32. Неужели вы не знаете, что в то Время ни одно живое существо ещё не видело грибовидного облака? Никто не смог бы нарисовать его так точно, кроме…

— Постой, постой. Ведь здесь всего несколько тонких линий, — сказал Твиссел, стараясь сохранить спокойствие. — Может быть, это просто случайное совпадение?

— Случайное совпадение? Тогда взгляните на первые буквы строк: Акции — Торговые сделки — Опытный — Маклер. Составьте их вместе, и вы получите слово АТОМ. По-вашему, это тоже случайное совпадение?

Разве вы не видите, Вычислитель, что это объявление удовлетворяет всем вами же выработанным условиям? Оно сразу бросилось мне в глаза. Купер знал, что я не пропущу подобный анахронизм. И в то же время для человека из 19,32-го в нём нет никакого скрытого смысла.

В 20-м Столетии поместить такое объявление мог только Купер. Это и есть его послание нам. Мы знаем его положение во Времени с точностью до одной недели. У нас есть его почтовый адрес. Остаётся отправиться за ним. Во всей Вечности только один человек достаточно хорошо знает Первобытную Эпоху, чтобы отыскать там Купера, — это я.

— И ты согласен отправиться за ним? — Твиссел облегчённо вздохнул.

— Согласен — при одном условии.

— Снова условия? — Твиссел сердито нахмурился.

— Условие всё то же: безопасность Нойс. Я не выдвигаю никаких новых требований. Она поедет со мной. Здесь я её не оставлю.

— Ты всё ещё мне не доверяешь? Разве я хоть в чём-нибудь обманул тебя? Что беспокоит тебя?

— Только одно, Вычислитель, — мрачно ответил Харлан, — только одно: в 100000-м был поставлен барьер. С какой целью? Вот мысль, которая не даёт мне покоя.

Глава 17 КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ

Эта мысль неотвязно преследовала его. В суете приготовлений к отъезду время пролетало незаметно, но с каждым днём беспокойство Харлана становилось всё сильнее. Сначала между ним и Твисселом, а позже между ним и Нойс встала стена отчуждения. Настал день отъезда, но и это не вывело Харлана из состояния мрачной задумчивости.

Когда Твиссел вернулся и заговорил с ним о специальном заседании Комитета, Харлан с трудом поддерживал разговор.

— Что они сказали? — спросил он.

— Ничего хорошего, — устало ответил Твиссел.

Харлан готов был удовольствоваться этим ответом, но чтобы заполнить паузу, пробормотал:

— Надеюсь, вы им не рассказали о…

— Не бойся, — последовал раздражённый ответ. — Я не сказал им ни о девушке, ни о твоей роли во всём этом деле. Я заявил, что всему виной неполадки в механизмах, неблагоприятное стечение обстоятельств. Всю ответственность я взял на себя.

Как ни тяжело приходилось Харлану, он почувствовал острый укол совести.

— Вся эта история скверно отразится на вас.

— Сейчас Совет бессилен. Им приходится ждать, пока ошибка будет исправлена. До этого они не тронут меня. Если мы добьёмся успеха, победителей не судят. Если же нет, то наказывать будет некого и некому. — Твиссел пожал плечами. — Да и потом я всё равно собираюсь по завершении этого дела устраниться от активной деятельности.

Не докурив сигарету даже до половины, он погасил её и бросил в пепельницу.

— Я бы охотно не посвящал их в это дело, но не было никакой другой возможности получить разрешение на использование специальной капсулы для новых поездок за нижнюю границу Вечности, — со вздохом закончил он.

Харлан отвернулся. Его мысли снова вернулись на проторенную дорожку. Харлан смутно слышал, как Твиссел что-то сказал, но Вычислителю пришлось несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем Харлан, вздрогнув, пришёл в себя:

— Простите?

— Я спрашиваю: твоя девушка готова? Понимает ли она, что ей предстоит?

— Да, конечно. Я всё ей объяснил.

— Ну и как она к этому отнеслась?

— Что? А, да, да… Гм… Так, как я и рассчитывал. Она не испугалась.

— Осталось меньше трёх биочасов.

— Знаю.

На этом разговор оборвался, и Харлан снова остался наедине со своими мыслями и щемящим сознанием того, что ему предстоит дорогой ценой искупить свою вину.

Когда с загрузкой капсулы и отладкой управления было покончено, появились Харлан и Нойс. Они были одеты так, как одевались в сельской местности в начале 20-го века.

Нойс внесла несколько исправлений в рекомендации Харлана относительно её костюма, ссылаясь на своё женское чутьё в вопросах одежды и эстетики. Она тщательно выбирала детали своего одеяния по рекламным картинкам в соответствующих томах еженедельника и внимательно разглядывала вещи, доставленные из десятка различных Столетий.

Несколько раз она обращалась к Харлану за советом. Он пожимал плечами.

— Когда говорит женское чутьё, мне лучше молчать.

— Слишком уж ты покладист, Эндрю. — В её веселости было что-то неестественное. — Это скверный признак. Что стряслось с тобой? Ты на себя не похож. Вот уже несколько дней, как я просто не узнаю тебя.

— Ничего не случилось, — уныло отвечал Харлан.

Увидев их в роли аборигенов 20-го Столетия, Твиссел натянуто рассмеялся.

— Сохрани меня Время! Что за уродливые костюмы носили эти Первобытные люди, и всё-таки даже этот отвратительный наряд не в силах скрыть вашу красоту, моя милая, — обратился он к Нойс.

Нойс одарила его приветливой улыбкой, и Харлан, стоявший рядом с ней в мрачном молчании, был вынужден признать, что в старомодно галантном комплименте Твиссела есть доля истины. Платье Нойс скрывало красоту её тела; косметика сводилась к нескольким невыразительным мазкам краски на губах и щеках, брови были уродливо подведены, и — самое ужасное — прелестные длинные волосы были безжалостно подстрижены. И всё же она была прекрасна.

Сам Харлан уже освоился с тем, что ему давит пояс и жмёт под мышками, пригляделся к мышиной серости красок грубо сотканной ткани: ему не раз приходилось носить странные костюмы чужих Столетий.

— Мне бы очень хотелось установить в капсуле ручное управление, как мы собирались, — обратился Твиссел к Харлану, — но, оказывается, это невозможно. Инженерам необходим для этого достаточно мощный источник энергии, а таких источников вне Вечности нигде нет. Мы забрасываем вас в Первобытную Эпоху, изменяя отсюда локальную напряжённость Темпорального поля. Но нам всё же удалось установить рычаг возврата.

Он провёл их в капсулу, пробираясь между кипами снаряжения, и указал на маленький рычажок на полированной внутренней стенке.

— Он действует как простой выключатель. Вместо того чтобы сразу же автоматически возвратиться в Вечность, капсула останется в Первобытном Времени. Как только вы захотите вернуться, поверните этот рычаг. Затем ещё несколько минут, и последняя поездка…

— Как, ещё одна поездка? — вырвалось у Нойс.

Харлан повернулся к ней:

— Видишь ли, я не успел тебе объяснить. Цель нашей экспедиции — точно установить момент появления Купера в 20-м. Мы не знаем, сколько времени прошло между его прибытием и публикацией объявления. Мы напишем ему по указанному в объявлении почтовому адресу и постараемся выяснить у него эти сведения как можно точнее. Затем прибавим к этому моменту те пятнадцать минут, которые капсула оставалась в Первобытном…

— Понимаете, мы не можем послать капсулу в одно и то же Место и Время в два различных момента биовремени, — вмешался Твиссел. Он сделал попытку улыбнуться Нойс.

Нойс добросовестно пыталась усвоить это объяснение.

— Понимаю, — не слишком уверенно сказала она.

Твиссел продолжал, обращаясь к ней:

— Перехватив Купера в момент его прибытия, мы обратим все микроизменения. Объявление с грибовидным облаком исчезнет, а сам Купер будет знать только то, что капсула исчезла, как ей и полагалось, и вдруг неожиданно появилась снова. Он так и не узнает, что побывал не в том Столетии, а мы не скажем ему об этом. Ему объяснят, что в его инструкции оказался упущенным какой-то очень важный пункт (этот пункт ещё предстоит придумать), а дальше нам остаётся только надеяться, что он не придаст этому событию особого значения и не упомянет в своём мемуаре о том, что его посылали в прошлое дважды.

Нойс подняла выщипанные брови:

— Всё это слишком сложно для меня.

— Да, к сожалению.

Твиссел потёр руки и посмотрел на них так, словно его мучили внутренние сомнения. Затем он выпрямился, закурил новую сигарету и даже умудрился придать голосу некоторую беззаботность:

— Ну что ж, счастливого пути, друзья!

Он торопливо пожал руку Харлану, кивнул Нойс и вышел из капсулы.

— Мы уже отправляемся? — спросила Нойс, когда они остались вдвоём.

— Через одну-две минуты, — ответил Харлан.

Он кинул на неё быстрый взгляд. Нойс глядела ему прямо в глаза и бесстрашно улыбалась. С большим трудом ему удалось удержать ответную улыбку. Чувства сильнее рассудка, подумал он и отвернулся.

В путешествии не было ничего или почти ничего особенного; оно ничем не отличалось от обычной поездки в капсуле. На какое-то мгновенье они ощутили внутренний толчок, вероятно соответствовавший переходу через нижнюю границу Вечности. Впрочем, этот толчок был едва заметен и мог быть просто плодом их возбуждённого воображения.

Когда капсула остановилась в Первобытном Времени, они вышли из неё в скалистый пустынный мир, освещённый яркими лучами заходящего солнца. В слабом дуновении ветерка уже чувствовалась лёгкая свежесть наступающей ночи. Ни один звук не нарушал тишины.

Кругом громоздились скалы, голые и величественные, тускло расцвеченные окислами железа, меди и хрома во все цвета радуги. Великолепие этой безлюдной и почти безжизненной местности подавило и ошеломило Харлана. Вечность не принадлежала к материальному миру; в ней не было солнца, и даже воздух был привозным. Воспоминания детства были смутными и неопределёнными. А в своих Наблюдениях он имел дело только с людьми и их городами. Ни разу в жизни он не видел ничего похожего на эту картину.

Нойс тронула его за рукав.

— Эндрю, я замёрзла.

Вздрогнув, он повернулся к ней.

— Эндрю, — повторила она, — мне холодно. Может быть, установим инфралампу?

— Хорошо. В пещере Купера.

— А ты знаешь, где она?

— Рядом, — последовал лаконичный ответ.

Харлан был уверен в этом. Местоположение пещеры было точно указано в мемуаре, и вначале Купер, а затем и они были посланы в это самое место.

Правда, на школьной скамье у Харлана зародились сомнения в возможности в любой момент Времени точно попасть в любой пункт на поверхности Земли. Ему вспомнилось, как он однажды поспорил с Наставником Ярроу.

— Ведь Земля вращается вокруг Солнца, — говорил Харлан, — а Солнце движется относительно центра Галактики, и сама Галактика тоже находится в движении. Если переместиться с какого-то места на Земле на сто лет назад, то мы окажемся в пустоте, потому что Земле потребуется целых сто лет, чтобы достичь этой точки пространства. (В те дни он ещё говорил «сто лет» вместо Столетия.)

— Нельзя разделять Время и Пространство, — ответил на его возражение Ярроу. — Двигаясь назад во Времени, ты движешься в Пространстве вместе с Землёй. Уж не кажется ли тебе, что птица, поднявшись в воздух, вдруг окажется в пустоте, потому что Земля вращается вокруг Солнца и улетает из-под неё со скоростью тридцать километров в секунду?

Аналогия, как известно, вещь рискованная, но позднее Харлан познакомился и с более вескими доказательствами. Вот почему сейчас, после беспрецедентного путешествия в Первобытный мир, Харлан уверенно сделал несколько шагов и не испытал ни малейшего удивления, обнаружив вход в пещеру именно там, где было указано в Инструкции.

Он разгрёб груду камней и гальки, скрывавших вход, и вошёл внутрь. Тоненький лучик его фонарика рассекал темноту, словно скальпель. Дюйм за дюймом он тщательно осматривал пол, стены и потолок пещеры. Нойс, не отходившая от него ни на шаг, спросила шёпотом:

— Что ты ищешь?

— Сам не знаю. Что угодно, — ответил он.

Это «что угодно» нашлось в самом конце пещеры в виде пачки зелёных бумажек, придавленных плоским камнем. Отбросив камень, Харлан провёл пальцем по краю пачки.

— Что это такое? — спросила Нойс.

— Банкноты. Средство расплаты. Деньги.

— Ты рассчитывал найти их здесь?

— Я ни на что не рассчитывал. Просто надеялся…

Это была опять всё та же самая логика наизнанку, которой пользовался Твиссел, — нахождение причины по следствию. Вечность существует — следовательно, Купер должен был прийти к правильному решению. Если он рассчитывал, что объявление приведёт Харлана в соответствующее Время, то естественно было воспользоваться пещерой в качестве дополнительного средства связи.

Дела обстояли даже лучше, чем Харлан смел надеяться. Много раз во время подготовки к путешествию Харлан опасался, что его появление в городе со слитками золота, но без гроша в кармане вызовет подозрения и задержки. Конечно, Купер успешно прошёл сквозь всё это, но Купер мог действовать не торопясь. Харлан полистал пачку. Не так-то просто накопить такую кучу денег. Этот юнец недурно устроился в чужой эпохе, совсем недурно!

Ещё немного, и круг замкнётся!

В красноватых лучах закатного Солнца они разгрузили капсулу и перенесли припасы в пещеру. Сама капсула была накрыта отражающей диффузной плёнкой, надёжно скрывавшей её от любопытных глаз. Её можно было обнаружить, только подойдя вплотную, но на этот случай Харлан был вооружён аннигилятором. Установили инфралампу, воткнули в расщелину фонарик, и в пещере стало тепло и уютно.

А снаружи наступила холодная мартовская ночь.

Нойс задумчиво глядела на медленно вращающийся параболический отражатель инфралампы.

— Что ты собираешься теперь делать, Эндрю?

— Завтра утром я отправлюсь в ближайший город. Я знаю, где он находится… то есть где он должен находиться.

«Всё будет в порядке», — подумал он. Снова та же твисселовская логика наизнанку.

— Я тоже пойду с тобой, да?

— Нет, ты останешься здесь, — покачал головой Харлан, — ты не знаешь языка, а у меня и без того слишком много забот.

Неожиданный гнев, сверкнувший в глазах Нойс, заставил Харлана смущённо отвернуться.

— Не надо считать меня дурочкой, Эндрю. Ты почти не разговариваешь со мной, даже не глядишь в мою сторону. В чём дело? Может быть, мораль твоего века снова взяла над тобой верх? Или ты не можешь мне простить, что из-за меня ты чуть не погубил Вечность? Уж не думаешь ли ты, что я совратила тебя? В чём дело?

— Ты даже не представляешь, что я думаю, — ответил он.

— Так расскажи мне. Нам надо поговорить сейчас. Кто знает, будет ли у нас потом такая возможность. Ты всё ещё любишь меня, Эндрю? Зачем ты взял меня с собой? Объясни мне. Почему бы тебе не оставить меня в Вечности, если я не нужна тебе, если тебе противно даже смотреть на меня?

— Существует опасность, — пробормотал Харлан.

— Неужели?

— Больше чем опасность. Кошмар. Кошмар Вычислителя Твиссела. Когда мы в панике мчались к тебе сквозь Скрытые Столетия, он посвятил меня в свои размышления относительно этих Столетий. Он боится, что в отдалённом будущем скрывается от нас эволюционировавшая ветвь человечества, неведомые существа, может быть, сверхлюди, оградившие себя от нашего вмешательства и замышляющие положить конец нашей работе по Изменению Реальности. Он решил, что они установили барьер в 100000-м. Затем мы нашли тебя, и Вычислитель Твиссел забыл о своём кошмаре. Он пришёл к выводу, что барьер мне просто почудился, и вернулся к более насущной проблеме спасения Вечности.

Но его страхи передались мне. Я-то знал, что барьер был. Никто из Вечных не мог поставить его, потому что, по словам Твиссела, подобная штука теоретически немыслима! Впрочем, возможно, что наука Вечных недостаточно развита. Но барьер был. И кто-то поставил его.

Разумеется, кое в чём Твиссел заблуждается. Ему кажется, что человек должен эволюционировать, но это не так. Палеонтология не принадлежит к числу наук, популярных в Вечности, но она успешно развивалась в последние Столетия Первобытной Эпохи, так что я в ней кое-что смыслю. И вот что мне известно: живые существа эволюционируют только под влиянием изменений в окружающей среде. Если окружение стабильно, то и эти существа остаются неизменными в течение миллионов Столетий. Первобытный человек эволюционировал очень быстро, потому что он жил в суровой, постоянно меняющейся обстановке. Но как только человек научился по собственному желанию изменять свою среду, он, естественно, перестал эволюционировать.

— Я не имею ни малейшего представления, о чём ты говоришь, — сказала Нойс, ни капли не смягчившись, — поняла только то, что ты ни слова не сказал о нас с тобой, а это единственная тема, которая меня сейчас интересует.

На лице Харлана не дрогнул ни один мускул.

— Так вот, какую же цель преследовала эта блокировка Времени? — продолжал он. — Ты была невредима. Для чего был нужен барьер? И тогда я задал себе вопрос: что произошло из-за того, что барьер был поставлен, или иначе, чего бы не произошло, если бы он отсутствовал?

Харлан помолчал, глядя на свои тяжёлые, неуклюжие ботинки из натуральной кожи. Он подумал, с каким облегчением он бы снял их…

— На этот вопрос возможен только один ответ. Наткнувшись на барьер, я потерял от ярости голову и помчался назад за болеизлучателем, чтобы вырвать с его помощью признание у Финжи. А затем я решил рискнуть Вечностью, чтобы спасти тебя, и чуть было не погубил Вечность при мысли, что навсегда тебя потерял. Понимаешь?

Нойс смотрела на него со смешанным выражением недоверия и ужаса.

— Неужели ты хочешь сказать, что люди будущего заставили тебя совершить все эти действия? Что они рассчитывали именно на такую реакцию с твоей стороны?

— Да. И не смотри так на меня. Да. Разве ты не понимаешь, что это всё меняет? Я согласен отвечать за свои поступки до тех пор, пока я действую по своей воле. Но знать, что меня завлекли, одурачили, что кто-то управляет и манипулирует моими чувствами, словно я Счётная машина, в которую достаточно вложить соответствующую программу…

Харлан вдруг понял, что он кричит, и осёкся. Переждав несколько секунд, он продолжал:

— Знать, что я был просто марионеткой в чьих-то руках, свыше моих сил. Я должен исправить всё, что я натворил. Только тогда я смогу обрести покой.

Что ж, может быть, он и обретёт его тогда. Круг замыкается. Несмотря на ожидающую его личную трагедию, чувство долга всё-таки восторжествует.

Нойс нерешительно протянула к нему руку, но он отодвинулся.

— Всё было подстроено. Моя встреча с тобой. Всё, что произошло потом. Мой характер былпроанализирован. Это очевидно. Действие и реакция. Нажмите на эту кнопочку — и человечек дёрнется сюда. Нажмите на другую — он дёрнется туда.

Стыд и раскаяние мешали ему говорить.

— Одного только я не понимал вначале: как я догадался, что Купера должны послать в Первобытную Эпоху. Самая невероятная догадка на свете. У меня не было для неё никаких оснований. Твиссел никак не мог примириться с этим. Он не раз удивлялся, как это я, при моём слабом знании математики, умудрился прийти к правильному выводу.

А всё же я догадался. И знаешь, когда эта догадка впервые осенила меня? В ту самую ночь. Ты спала, а я никак не мог уснуть. У меня было странное ощущение, точно мне обязательно надо было что-то припомнить, какие-то слова, какую-то мысль, мелькнувшую в моей голове. Я думал и думал, пока вдруг не понял значения всего, что было связано с Купером, и одновременно в моей голове мелькнула мысль, что я в состоянии уничтожить Вечность. Позднее я изучал историю математики, но в этом уже не было особой необходимости. Я всё знал и так. Больше того, я был в этом совершенно уверен. Как? Почему?

Нойс настороженно смотрела на него. Она больше не делала попыток взять его за руку.

— Неужели ты хочешь сказать, что люди из Скрытых Столетий подстроили и это? Что они вложили в твой мозг эти мысли и направляли твои действия?

— Да, да! Именно это они и делали. Но они ещё не довели дело до конца. Круг замыкается, но он ещё не замкнут.

— Но как они могут сделать что-нибудь сейчас? Ведь их нет здесь?

— Нет? — Голос его прозвучал так глухо, что Нойс побледнела.

— Невидимые сверхсущества? — прошептала она.

— Нет, не сверхсущества. Я уже объяснил тебе, что, создав своё собственное окружение, собственную среду, человек перестал эволюционировать. Человек Скрытых Столетий — это гомо сапиенс. Обычный человек из плоти и крови.

— Тогда их наверняка нет здесь.

— Здесь есть ты, Нойс, — печально проговорил Харлан.

— Да. И ты. И больше никого.

— Ты и я, — согласился Харлан, — и никого больше. Женщина из Скрытых Столетий и я… Хватит притворяться, Нойс. Прошу тебя.

Она в ужасе посмотрела на него.

— Что ты говоришь, Эндрю?

— То, что я должен сказать. Что ты мне нашёптывала в тот вечер, когда опоила меня мятным напитком? Твой ласковый голос… нежные слова… Я ничего не понимал тогда, но подсознательно я всё запомнил. О чём ты шептала мне так нежно? О Купере, которого посылают в прошлое? О Самсоне, разрушающем храм Вечности? Не правда ли?

— Я даже не знаю, кто такой этот Самсон, — сказала Нойс.

— Тебе нетрудно догадаться об этом. Скажи мне, когда ты впервые появилась в 482-м? Чьё место ты заняла? Или ты просто… втиснулась в Столетие? Специалист из 2456-го рассчитал по моей просьбе твою Судьбу. В новой Реальности ты не существовала. У тебя даже не было Аналога. Странно, конечно, для такого незначительного Изменения, но всё же возможно. А затем Расчётчик сказал мне одну вещь, и я услышал её, но не понял. Удивительно, что я вообще запомнил его слова. Может быть, уже тогда они задели какую-то струнку во мне, но я был слишком переполнен тобой, чтобы прислушиваться. Вот что он сказал: ПРИ ТОЙ КОМБИНАЦИИ ФАКТОВ, КОТОРУЮ ВЫ МНЕ ДАЛИ, Я НЕ СОВСЕМ ПОНИМАЮ, КАК ОНА МОГЛА СУЩЕСТВОВАТЬ В ПРЕДЫДУЩЕЙ РЕАЛЬНОСТИ.

Он был прав. Ты и не существовала в ней. Ты была пришельцем из далёкого будущего и играла мною, да и Финжи тоже, в своих собственных целях.

— Эндрю…

— Всё сходится. Как я мог быть таким слепым? Книга в твоей библиотеке под названием «Социальная и экономическая история». Я и тогда удивился, наткнувшись на неё. Но ведь она была тебе необходима, не правда ли, чтобы войти в роль. И ещё одно. Помнишь нашу поездку в Скрытые Столетия? Ведь это ты остановила капсулу в 111394-м. Ты остановила её точно и без промедления. Где ты научилась управлять капсулой? Ведь, судя по всему, это было твоим первым путешествием во Времени. Кстати, почему именно в 111394-м? Это что, твоё родное Столетие?

— Зачем ты взял меня с собой? — тихо спросила она.

— Чтобы спасти Вечность! — неожиданно заорал Харлан. — Я не знаю, что ты могла бы там натворить. Но здесь ты беспомощна, потому что я раскусил тебя. Признавайся, что всё это правда! Признавайся!

В пароксизме гнева он вскочил и замахнулся на неё. Нойс даже не шелохнулась. Лицо её было совершенно спокойно. Она казалась прекрасной статуей, отлитой из тёплого прозрачного воска. Рука Харлана застыла в воздухе.

— Признавайся! — повторил он.

— Неужели после всех этих рассуждений ты всё ещё сомневаешься? — спросила она. — Да и какое это имеет значение, признаюсь я или нет?

Харлан почувствовал, как в нём снова поднимается волна бешенства.

— Признайся, чтобы мне потом не чувствовать ни раскаяния, ни сожаления.

— Раскаяния?

— Нойс, у меня с собой аннигилятор, и я твёрдо решил убить тебя.

Глава 18 НАЧАЛО БЕСКОНЕЧНОГО ПУТИ

Дуло аннигилятора глядело на Нойс.

Но в голосе Харлана не было уверенности; в глубине его сердца, подтачивая остатки решимости, снова закопошились сомнения.

Почему она не отвечает? Что скрывается за её напускной невозмутимостью?

Разве может он убить её?

Разве можно оставить её в живых?

— Что же ты молчишь? — хрипло спросил он.

Она уселась поудобнее, сложив руки на коленях, словно не замечая наведённого на неё аннигилятора. В её отрешённости сквозила таинственная, почти мистическая сила. Когда она, наконец, заговорила, голос её звучал пугающе спокойно:

— Ты хочешь убить меня, но совсем не потому, что не видишь другого способа спасти Вечность. Ведь ты мог бы связать мне руки и ноги, заткнуть кляпом рот и, оставив меня в пещере, спокойно отправиться в путь на рассвете. Или взять меня с собой и бросить в пустыне. Или же попросить Твиссела продержать меня до твоего возвращения взаперти. Но нет, только моя смерть может удовлетворить тебя. И знаешь почему? Потому что ты уверен, что я завлекла тебя в свои сети и толкнула на измену Вечности. Ты хочешь убить меня за то, что я обманула и предала твою любовь; и не надо уверять себя, что это справедливое возмездие. Ты просто мстишь мне за своё оскорблённое самолюбие, вот и всё.

Харлан поёжился.

— Но ведь ты из Скрытых Столетий? Отвечай!

— Да, — ответила Нойс. — Что же ты не стреляешь?

Палец Харлана задрожал на пусковой кнопке аннигилятора. Но сомнения не покинули его. Наперекор рассудку он пытался оправдать её, цепляясь за остатки своей любви. Может быть, доведённая до отчаяния его подозрениями, она намеренно наговаривает на себя, играя со смертью? Может быть, это просто глупая бравада истеричной женщины, испугавшейся, что она навсегда потеряла любимого человека?

Нет! Так могла вести себя героиня фильмокниги, написанной в слащавых и сентиментальных традициях 289-го, но уж никак не Нойс. Она была не из тех, кто умирает, словно надломленная лилия, на руках отвергнувшего её любовника.

Но почему она сомневается в его решимости убить её? В чём дело? Уж не в том ли, что она уверена в своих чарах и отлично знает, что он всё ещё любит её? Уж не считает ли она, что эта любовь в решающий момент свяжет его по рукам и ногам, превратит в покорного исполнителя её воли?

Удар пришёлся не в бровь, а в глаз. Палец, перестав дрожать, твёрдо лёг на спусковую кнопку.

— Ты медлишь, — вновь заговорила Нойс. — Может быть, ты ждёшь моих оправданий?

— Так у тебя, оказывается, есть оправдания? — с язвительной усмешкой спросил Харлан.

Но в глубине души он был рад отсрочке. Она отдаляла то мгновенье, когда ему придётся нажать на кнопку аннигилятора.

«Пусть говорит, — подумал он. — Чем больше она расскажет о Скрытых Столетиях, тем лучше для Вечности».

Эта мысль возвысила его в собственных глазах, придав нерешительности видимость твёрдой политики. В его взгляде ненадолго появились спокойствие и уверенность.

— Тебя интересуют Скрытые Столетия? — продолжала Нойс, словно прочитав его мысли. — Если так, то мне оправдаться не трудно. Что именно тебя интересует? Не хочешь ли ты, например, узнать, почему человечество исчезло с лица Земли после 150000-го Столетия?

Ни выпрашивать, ни покупать сведения Харлан не собирался. У него был аннигилятор, и он твёрдо решил не выказывать никаких признаков слабости.

— Говори! — отрывисто приказал он и густо покраснел, увидев в ответ её насмешливую улыбку.

— Мы узнали о существовании Вечности, прежде чем она достигла отдалённых Столетий, прежде чем она успела добраться хотя бы до 10000-го. Кстати, ты был прав, я действительно из 111394-го. Мы тоже умеем путешествовать во Времени, но наша этика запрещает нам делать это. Вместо того чтобы перемещать во Времени материальные объекты, мы наблюдаем прошлые Столетия. Только прошлые.

Впервые о возникновении Вечности мы узнали косвенным путём. Мы рассчитали вероятность существования своей Реальности, и нас поразило, что эта вероятность ничтожно мала. Как возникла наша практически невозможная Реальность? Вопрос этот не давал нам покоя… Но ты не слушаешь меня, Эндрю. Неужели тебе это совсем неинтересно?

Она произнесла его имя с той же интимной нежностью, как и прежде.

Казалось, такая циничная фальшь должна была кольнуть ему слух, но он с ужасом почувствовал, что даже не рассердился.

— Продолжай свой рассказ, женщина, и не тяни время, — сказал он, призывая на помощь всё своё мужество. Он попытался уравновесить теплоту и ласку, прозвучавшие в этом «Эндрю», холодным гневом, вложенным в слово «женщина», и снова единственным ответом на его резкость была мимолётная улыбка Нойс.

— Мы начали поиски в прошлом, — продолжала она, — и наткнулись на Вечность, подчиняющую себе всё новые и новые Столетия. И тогда мы поняли, что в какой-то предыдущий отрезок биовремени — у нас тоже есть это понятие, только мы пользуемся другим термином — наша Реальность была совсем другой. Эту Реальность с максимальной вероятностью существования мы назвали Естественным Состоянием. Нам было ясно, что когда-то мы, или, вернее, наши Аналоги жили в этом Естественном Состоянии. О природе этого Состояния мы в то время не имели даже отдалённого представления.

Однако мы знали, что причиной отклонения от него послужило одно из совершённых Вечностью Изменений. Мы решили выяснить, что представляет собой Естественное Состояние, и в случае необходимости вернуться к нему. Прежде всего мы установили карантинную зону, которую вы называете Скрытыми Столетиями, изолировав наше Время от Вечности, начиная с 70000-го Столетия. Эта изоляция должна была защитить нас от дальнейших Изменений. Она не давала абсолютной гарантии, но позволяла выиграть время.

А затем мы совершили поступок, находящийся в вопиющем противоречии со всей нашей этикой и культурой. Мы исследовали своё будущее. Нам было необходимо узнать судьбу человечества в существующей Реальности, чтобы впоследствии сравнить её с Естественным Состоянием. Оказалось, что где-то около 125000-го человечество раскрыло секрет полёта к звёздам. Люди научились совершать прыжки через гиперпространство. Наконец-то человек достиг звёзд, осуществив свою извечную мечту.

Харлан слушал её тщательно продуманный рассказ со всё возрастающим вниманием. Что в её словах соответствовало истине? Что было лишь расчётливой попыткой обмануть его?

— Когда люди достигли звёзд, они покинули Землю, — прервал он её, стараясь стряхнуть гипнотическое очарование её голоса. — Наши учёные давно уже догадались об этом.

— В таком случае ваши учёные просто ошиблись. Человек пытался покинуть Землю. К несчастью, мы не единственные разумные обитатели Галактики. У многих звёзд есть свои планеты. На некоторых из них возникли цивилизации. Правда, ни одна из них не может по древности сравниться с человеческой, но пока люди в течение двенадцати с половиной миллионов лет прозябали на Земле, более молодые цивилизации обогнали нас и покорили Галактику.

Когда Человек достиг звёзд, во Вселенной уже не оставалось необжитых мест. На каждом шагу разведчики натыкались на предупредительные знаки: ЗАНЯТО! НЕ НАРУШАТЬ ГРАНИЦ! ВХОД ВОСПРЕЩЁН! Люди не стали вступать в конфликты. Они отозвали свои исследовательские отряды и остались на Земле. Но в мировоззрении людей произошёл переворот: родная планета стала для них тюрьмой, окружённой безграничным океаном свободы…

— Пустите нас в Скрытые Столетия, — прервал её Харлан, — и мы всё исправим. Смогли же мы в освоенных нами Столетиях добиться наивысшего блага…

— Наивысшего блага? — насмешливо переспросила Нойс. — А что это такое? Кто отвечает на этот вопрос? Ваши Счётные машины, ваши Анализаторы, ваш Кибермозг? Но кто настраивает машины? Кто вкладывает в них программу? Кто задаёт им оценки? Ведь даже Кибермозг не обладает большим прозрением, чем человек, он только быстрее решает проблемы, только быстрее! А что является благом с точки зрения Вечности? Я отвечу тебе. Безопасность. И ещё раз Безопасность! Осторожность! Умеренность! Ничего сверх меры. Никакого риска без стопроцентной уверенности в успехе.

Харлан промолчал. С неожиданной силой ему припомнился недавний разговор с Твисселом о людях из Скрытых Столетий. «Мы изгнали необычное», — сказал тогда Твиссел.

Неужели Нойс права?

— Кажется, ты задумался, — снова заговорила Нойс. — Подумай тогда вот о чём: почему в существующей Реальности человек то и дело предпринимает попытки космических путешествий, хотя неизменно терпит неудачу? Каждое Столетие, разумеется, знает о провалах в прошлом. Зачем же пробовать снова и снова?

— Я не занимался специально изучением этого вопроса, — неуверенно пробормотал Харлан.

Он с беспокойством подумал вдруг о колониях, которые чуть ли не в каждом тысячелетии создавались на Марсе, и всегда неудачно. Он подумал о той странной притягательной силе, с которой идея космических полётов действовала даже на Вечных. О том, как Социолог Кантор Вой со вздохом сказал после уничтожения электрогравитационных космолётов: «Как они были прекрасны!» О том, как горько выругался при этом известии Расчётчик Нерон Фарук и в тщетной попытке облегчить душу принялся поносить Вечность за торговлю противораковой сывороткой.

Не обладают ли разумные существа инстинктивным стремлением разорвать цепи тяготения, вырваться на простор Вселенной, достигнуть звёзд? Не это ли стремление побуждало человека десятки раз заново создавать космические корабли, чтобы вновь и вновь путешествовать к мёртвым мирам Солнечной Системы, в которой только Земля была пригодна для жизни? И только ли случайностью был тот факт, что большинство Изменений уничтожало космические корабли, а люди вновь и вновь создавали их?

— Оберегая человечество от забот и несчастий Реальности, — продолжала Нойс, — Вечность тем самым лишает его всех триумфов и завоеваний. Только преодолев величайшие испытания, человечество может успешно подняться к прекрасным и недосягаемым вершинам. Способен ли ты понять, что, устраняя ошибки и неудачи человека, Вечность не даёт ему найти собственные, более трудные и поэтому более верные решения стоящих перед ним проблем; подлинные решения, которые помогают преодолевать трудности, а не избегать их.

— Величайшее благо наибольшего числа людей состоит в том… — заученным голосом начал Харлан, однако Нойс не дала ему договорить:

— Предположи, что Вечность не была создана.

— И что же?

— Послушай, я расскажу тебе. Те усилия, которые были затрачены на решение проблем путешествий по Времени, были бы посвящены развитию атомной физики. Вместо Вечности были бы созданы звёздные корабли. Человечество достигло бы звёзд на миллионы лет раньше, чем в нашей Реальности. Галактика была бы свободной, и её заселили бы люди.

— Ну и что мы выиграли бы? — упорствовал Харлан. — Разве мы стали бы от этого счастливее?

— Кого ты имеешь в виду под словом «мы»? Человечество представляло бы из себя не крохотный затерянный мирок, а миллионы, миллиарды миров. Могущество человека не знало бы границ. У каждого мира была бы своя история, свои собственные ценности и идеалы, возможность искать счастья своим путём. У счастья много разновидностей. Это и есть Естественное Состояние человечества.

— К чему строить пустые догадки, — сказал Харлан; он был зол на себя за то, что его увлекла нарисованная Нойс картина будущего. — Откуда ты знаешь, что было бы на самом деле?

— Вас смешит невежество Времян, полагающих, что существует только одна Реальность. Нас же смешит невежество Вечных, которые знают, что Реальностей много, но думают, что существовать может только одна.

— Что означает этот набор слов?

— Мы не рассчитываем Реальности; вместо этого мы наблюдаем их. Мы можем видеть неосуществившиеся Реальности в их состоянии Нереальности.

— Нечто вроде волшебной страны теней, где «может быть» играет в прятки с «если»?

— Да, только твой сарказм здесь ни к чему.

— И как же вы это делаете?

— Я не могу объяснить это, Эндрю, — сказала Нойс, помолчав. — Существует множество вещей, с которыми мы свыкаемся, не понимая их. Можешь ли ты объяснить, как устроен Кибермозг? Но всё же ты знаешь, что он существует и работает.

— Ну, и что же дальше?

— Мы научились наблюдать Реальности и нашли среди них ту, которая является Естественным Состоянием человечества. Я уже рассказала тебе о ней. Затем мы обнаружили Изменение, которое уничтожило Естественное Состояние. Оно не было одним из тех Изменений, которые совершает Вечность; оно заключалось в создании Вечности, в самом факте её существования. Любая система, которая, подобно Вечности, позволяет кучке людей принимать решения за всё человечество, выбирать за человечество его будущее, неизбежно приводит к тому, что высшим благом начинают считать умеренность и безопасность — синонимы посредственности. В такой Реальности звёзды недостижимы. Само существование Вечности исключает покорение Галактики человеком. Чтобы достичь звёзд, необходимо сначала покончить с Вечностью.

Число возможных Реальностей бесконечно велико. И у каждой Реальности существует бесчисленное множество вариаций. Например, число Реальностей, в которых существует Вечность, бесконечно; число Реальностей, в которых Вечность не существует, бесконечно; и наконец, число Реальностей, в которых Вечность существовала, но была уничтожена, тоже бесконечно. Среди последних люди моего Столетия выбрали группу Реальностей, в которых мне отводилась главная роль.

Всё это было задумано без моего участия. Меня подготовили для этой задачи так же, как ты с Твисселом готовили Купера. Но число Реальностей, в которых я могла бы уничтожить Вечность, тоже бесконечно велико. Мне предложили на выбор пять вариантов, которые казались наиболее простыми. Среди них я выбрала ту единственную Реальность, в которой был ты.

— Что же заставило тебя выбрать именно её? — спросил Харлан.

Нойс опустила глаза.

— Я люблю тебя, пойми это. Я полюбила тебя задолго до того, как мы встретились. — Она сказала это с такой неподдельной искренностью, что Харлан был потрясён.

«Но ведь это только игра», — с отвращением подумал он.

— Не смейся надо мной, — в его голосе звучало страдание.

— Я не смеюсь. Из всех Реальностей я выбрала ту, в которой меня послали в 482-е Столетие, где я сначала встретила Финжи, а затем тебя. Я выбрала ту Реальность, в которой ты любил меня; Реальность, в которой ты взял меня в Вечность, спасая от Изменения, и спрятал в моём родном Столетии; Реальность, в которой ты заслал Купера вместо 24-го в 20-е столетие Первобытной Эпохи. Мы отправились с тобой в это Столетие на поиски Купера и остались в нём до конца наших дней. Я видела, как мы любили друг друга и были счастливы. Это совсем не смешно. Я выбрала ту Реальность, в которой существует наша любовь.

— Притворство. Сплошное притворство! Неужели ты рассчитываешь, что я поверю тебе? — Он на секунду замолчал, пытаясь осмыслить новый довод, пришедший ему в голову. — Постой! Ты сказала, что знала всё наперед? Всё, что должно было произойти?

— Да.

— Тогда ты бессовестно лжёшь. Ты бы знала, что всё кончится аннигилятором. Ты бы знала заранее, что потерпишь неудачу. Что ты на это скажешь?

Нойс тихо вздохнула:

— Я уже объясняла тебе, что у каждой Реальности существует бесчисленное количество вариаций. Как бы точно мы ни фокусировали данную Реальность, мы всегда на самом деле наблюдаем множество очень похожих Реальностей. Чем резче фокусировка, тем меньше неопределённость, но добиться идеальной резкости теоретически невозможно. Вероятность того, что случайная вариация исказит результат, никогда не равна нулю. Всё испортило одно небольшое отклонение.

— Какое?

— Я ждала твоего возвращения ко мне после снятия блокировки Времени в 100000-м. Но ты должен был вернуться один. Вот почему я так испугалась в первый момент, увидев с тобой Вычислителя Твиссела.

И снова Харлан не знал, что думать. Как ловко сводит она концы с концами!

— Я бы ещё больше испугалась, — продолжала Нойс, — если бы я поняла тогда всё значение этой вариации. Вернись ты один, ты бы взял меня с собой в Первобытную эпоху, и здесь из любви ко мне, из любви к человечеству не стал бы разыскивать Купера. Ваш порочный круг был бы разорван, с Вечностью было бы покончено, а мы с тобой были бы счастливы.

Но произошла случайная вариация — ты вернулся с Твисселом. В пути он рассказал тебе о своих кошмарах, связанных со Скрытыми Столетиями, и тем самым положил начало цепочке твоих размышлений, которая заставила тебя усомниться во мне. И вот между нами аннигилятор. Это конец, Эндрю. Можешь стрелять. Ничто не помешает тебе.

У Харлана затекли пальцы, судорожно сжимающие рукоятку аннигилятора. Он переложил его в другую руку. Неужели в её рассказе нет ни одного уязвимого места? А он-то надеялся, что стоит ему убедиться в происхождении Нойс, как всем его сомнениям наступит конец. Наивные мечты!

— Но для чего понадобилось отправлять меня в Первобытную Эпоху? Почему бы не покончить с Вечностью сразу, одним ударом, когда я послал сюда Купера?

— Потому что просто уничтожить Вечность ещё недостаточно, — ответила Нойс. — Необходимо свести к минимуму вероятность нового возникновения Вечности в любой форме. Мы не случайно выбрали именно этот момент. Здесь сейчас 1932 год. Мне предстоит послать письмо на полуостров, который в 20-м Столетии называется Апеннинским. Если я пошлю это письмо, то через несколько лет один итальянский физик начнёт эксперименты по бомбардировке урана нейтронами. Моё письмо — на вашем языке — это МНВ.

Харлану стало страшно.

— Ты собираешься изменить Первобытную историю?

— Да. В этом-то и заключается моя задача. В новой, уже окончательной Реальности первый ядерный взрыв произойдёт не в 30-м Столетии, а в 1945 году.

— Ты представляешь себе, к каким последствиям это может привести? Способны ли вы понять, какая опасность грозит человечеству?

— Да. Мы знаем, что это опасно. Существует определённый риск, что Земля превратится в огромное радиоактивное кладбище. Но мы верим в разум человека.

— И что же, по-вашему, оправдывает этот риск?

— Покорение Галактики человеком. Возвращение к Естественному Состоянию. Естественное развитие истории человечества.

— И вы ещё смеете обвинять Вечность во вмешательстве?

— Мы обвиняем Вечность в том, что она вмешивается непрерывно для того, чтобы держать человечество в тюрьме ради его безопасности. Мы же вмешаемся только один раз, чтобы Вечность никогда не смогла возникнуть.

— Нет, Вечность должна существовать; человечество может погибнуть без её руководства. — Харлан отчаянно цеплялся за остатки заученных доводов.

— Как знаешь. Выбор в твоих руках. Если ты предпочитаешь, чтобы будущее человечества диктовалось психопатами…

— Психопатами?! — взорвался Харлан.

— А разве нет? Ты ведь хорошо знаешь их. Подумай сам.

Харлан с ужасом посмотрел на неё, но против собственной воли его захлестнула волна воспоминаний.

Он вспомнил, как велико бывает потрясение, когда Ученики узнают правду о Реальности и как Ученик Латуретт из его класса пытался покончить жизнь самоубийством. Его спасли, он даже стал Вечным и составлял потом проекты Изменений, но никто не знал, какие шрамы в его душе оставила эта история. Он вспомнил кастовую систему Вечности, тщательно скрываемую тоску по родным Временам, ненормальную безбрачную жизнь. Он вспомнил о подсознательном ощущении собственной вины, находящем выход в ненависти к Техникам. Он вспомнил о склоках, раздирающих Совет; о Финжи, интригующем из карьеристских соображений против Твиссела, и о Твисселе, шпионящем за Финжи. Он вспомнил Сеннора, в котором уродство породило чувство противоречия ко всему на свете.

Он вспомнил о том, как сам Твиссел, великий, непогрешимый Твиссел, нарушал законы Вечности.

Затем он подумал о себе.

Ему показалось, что он всегда знал Вечность именно такой. Иначе почему у него могло возникнуть желание уничтожить её? Но он никогда не признавался себе в этом, ни разу до этого мгновенья не мог он набраться смелости взглянуть правде в глаза.

Сейчас он отчётливо видел Вечность такой, какой она была в действительности, — клоакой закоренелых психозов, спутанным клубком человеческих жизней, беспощадно вырванных из контекста.

Выражение ужаса в его глазах сменилось растерянностью.

— Теперь ты понимаешь меня, Эндрю? — голос Нойс звучал нежно и ласково. — Тогда подойди со мной к выходу из пещеры.

Словно во сне, он последовал за ней, не в силах прийти в себя от крутой перемены, совершившейся в нём за несколько секунд. Впервые за всю ночь дуло аннигилятора отклонилось от прямой линии, соединявшей его с сердцем Нойс.

Небо на востоке уже начало сереть, и громада капсулы тяжёлой тенью вырисовывалась на его фоне. Под защитной завесой Темпорального поля очертания капсулы казались неясными и расплывчатыми.

— Смотри, перед нами Земля, — сказала Нойс, — но не вечный и единственный приют человечества, а всего лишь его колыбель, отправная точка бесконечного приключения. Ты должен принять решение. Будущее людей в твоих руках. Поле Биовремени предохранит нас с тобой от последствий Изменения. Исчезнет Купер, погибнет Вечность, а вместе с ней и Реальность моего Столетия, но останется человечество и останемся мы с тобой. У нас будут дети и внуки, и они станут свидетелями того, как человек достигнет звёзд.

Харлан повернулся и увидел её улыбку. Перед ним снова была прежняя Нойс, которую он знал и любил; и, как прежде, при взгляде на неё его сердце забилось сильнее.

Но он ещё сам не знал, что уже принял решение, пока громада капсулы вдруг не исчезла, перестав заслонять алеющую полоску неба.

Обнимая прильнувшую к нему Нойс, он понял, что это исчезновение означает конец Вечности… и начало Бесконечного Пути.

Сами боги

Посвящается Человечеству в надежде, что война с безрассудством все-таки будет выиграна.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОТИВ ГЛУПОСТИ

6

Повествование начинается с главы 6. Это не ошибка. У меня есть на то свои глубокие причины. А потому спокойно читайте и (надеюсь) получайте удовольствие.

— Без толку! — резко бросил Ламонт. — Я ничего не добился.

Лицо его было хмурым. Оно и всегда казалось насупленным из-за глубоко посаженных глаз и чуть скошенного набок подбородка. Даже когда он был в хорошем настроении. Но сейчас его настроение никак нельзя было назвать хорошим. Второй официальный разговор с Хэллемом завершился еще большим фиаско, чем первый.

— Не впадай в мелодраму, — вяло посоветовал Майрон Броновский. — Ты ведь ничего другого и не ждал. Сам же говорил.

Он подбрасывал вверх ядрышки арахиса и ловил их пухлыми губами. Проделывал он это очень ловко — ни одно ядрышко не пролетало мимо. Броновский был не слишком высок и не очень строен.

— Так что же, мне теперь радоваться? Впрочем, ты прав — это значения не имеет. У меня есть другие средства, и я намерен к ним прибегнуть, а кроме того, я рассчитываю на тебя. Если бы тебе удалось…

— Не продолжай, Питер! Все это я уже слышал. От меня требуется всего лишь расшифровать мыслительные процессы внеземного разума.

— Но зато высокоразвитого! И ведь они там у себя, в паравселенной, явно добиваются, чтобы их поняли.

— Возможно — вздохнул Броновский. — Но посредником-то служит мой разум, и хотя я считаю, что он, конечно, развит неимоверно высоко, однако все-таки не настолько. Ночью, когда не спится, меня начинают одолевать сомнения, а способны ли вообще разные типы разума понять друг друга. Ну, а если день выдался особенно скверный, то мне и вовсе мерещится, что слова «разные типы разума», не имеют ни малейшего смысла.

— Как бы не так! — свирепо сказал Ламонт, и его руки в карманах лабораторного халата сжались в кулаки. — Хэллем и я — вот тебе эти типы. То есть прославленный дурак доктор Фредерик Хэллем и я. И вот тебе доказательство: он попросту не понимает того, что я ему говорю. Его тупая физиономия багровеет еще больше, глаза вылезают на лоб, а уши глохнут. Я бы сказал, что его рассудок перестает функционировать, но у меня нет никаких оснований предполагать, что он вообще функционирует.

— Ай-ай-ай! Разве можно говорить так про Отца Электронного Насоса? пробормотал Броновский.

— То-то и оно! Псевдоотец! Уж если кто тут ни при чем, так это он. Его вклад был минимальным. Я-то знаю.

— И я знаю. Ты мне это без конца твердишь! — Броновский подбросил очередное ядрышко. И опять не промахнулся.

1

За тридцать лет до этого разговора Фредерик Хэллем был заурядным радиохимиком. Его диссертационная работа еще пахла типографской краской, и ничто в нем не свидетельствовало о таланте, способном потрясти мир.

А потрясение мира началось, собственно, с того, что на рабочем столе Хэллема стояла запыленная колба с ярлычком «Вольфрам». Ее поставил сюда не он. Он даже никогда к ней не прикасался. Она досталась ему в наследство от прежнего владельца кабинета, которому когда-то бог весть по какой причине понадобился вольфрам. Да и содержимое колбы уже, собственно говоря, перестало быть вольфрамом. Это были серые запыленные крупинки, покрытые толстым слоем окиси. Их давно пора было выбросить.

И вот однажды Хэллем вошел в лабораторию (ну да, это произошло 3 октября 2070 года) и приступил к работе. Около десяти часов он поднял голову, уставился на колбу и вдруг схватил ее. Пыли на ней не стало меньше, выцветший ярлычок нисколько не изменился, но Хэллем тем не менее крикнул:

— Черт подери! Какой сукин сын трогал эту колбу?

Так по крайней мере утверждал Денисон, который слышал этот вопль и много лет спустя поведал о нем Ламонту. Парадный рассказ об обстоятельствах замечательного открытия, запечатленный во множестве книг и учебников, этой фразы не содержит. Перед читателем возникает образ проницательного химика, который орлиным взором сразу же подметил изменения и мгновенно сделал далеко идущие выводы.

Куда там! Хэллему вольфрам был не нужен, он его совершенно не интересовал. И, в сущности, ему было все равно, трогал кто-то колбу или нет. Просто он (подобно многим другим людям) терпеть не мог, когда на его столе хозяйничали без его ведома, и всегда готов был заподозрить окружающих в таких посягательствах, продиктованных исключительно желанием ему насолить.

Но в покушении на колбу никто не признавался. Бенджамин Аллан Денисон услышал возглас Хэллема потому, что сидел в кабинете напротив лицом к открытой двери. Он поднял голову и встретил сверлящий взгляд Хэллема.

Хэллем не внушал ему особых симпатий (впрочем, он никому их не внушал), а в то утро Денисон плохо выспался и — как он вспоминал впоследствии — был даже рад сорвать на ком-нибудь свое дурное настроение. Хэллем же был для этого идеальным объектом.

Когда Хэллем поднес колбу к самому его лицу, Денисон брезгливо отстранился.

— На какого дьявола мне понадобился бы ваш вольфрам? — спросил он саркастически. — Да и кому он вообще нужен? Если бы вы посмотрели на колбу повнимательнее, то заметили бы, что ее уже лет двадцать никто не открывал и что единственные следы на ней — от ваших же лап.

Хэллем побагровел. И сказал, еле сдерживаясь:

— Слушайте, Денисон. Кто-то подменил содержимое. Это не вольфрам.

Денисон позволил себе негромко фыркнуть.

— А вы-то почем знаете?

Вот из таких пустяков — мелочной досады и бесцельных уколов рождается история.

Такой выпад не мог бы пройти бесследно при любых обстоятельствах. Академические успехи Денисона, который, как и Хэллем, еще совсем недавно работал над диссертацией, были куда более внушительными, и он слыл подающим надежды молодым ученым. Хэллем это знал. Знал это и сам Денисон, что было значительно хуже, поскольку он не трудился скрывать свое превосходство. Поэтому денисоновское «а вы-то почем знаете?» с ударением на «вы» оказалось достаточной причиной для всего, что последовало дальше. Без этой фразы Хэллем никогда не стал бы самым великим, самым почитаемым в истории ученым — так выразился Денисон в своей беседе с Ламонтом много лет спустя.

Согласно официальной версии в то знаменательное утро Хэллем, сев за свой рабочий стол, заметил, что серые запыленные крупинки исчезли (как и пыль на внутренних стенках колбы). Теперь за стеклом тускло поблескивал чистый темно-серый металл. Естественно, он начал исследовать…

Но оставим официальную версию. Причиной всему был Денисон. Если бы он ограничился простым «нет» или только пожал плечами, Хэллем скорее всего опросил бы других своих соседей, а затем ему надоело бы заниматься таким, пусть и необъясненным, пустяком, он отставил бы колбу в сторону и не предотвратил бы трагического исхода (то ли постепенного, то ли мгновенного — это уже зависело от того, насколько задержалось бы неизбежное открытие истины), который и определил бы грядущие события. Но в любом случае тогда оседлал бы смерч и вознесся бы на нем к вершинам славы отнюдь не Хэллем.

Однако, уязвленный до глубины души денисоновским «а вы-то почем знаете?», Хэллем взвизгнул:

— Я вам докажу, что знаю!

И он закусил удила. Теперь у него была одна задача — поскорее получить анализ металла в старой колбе, одна цель — стереть ироническую улыбку с узких губ Денисона, добиться, чтобы тот перестал презрительно морщить тонкий нос.

Денисон не забыл их стычки, потому что брошенная им фраза принесла Хэллему Нобелевскую премию, а его самого ввергла в пучину безвестности.

Откуда ему было знать (впрочем, тогда он все равно не придал бы этому ни малейшего значения), что Хэллем в полной мере обладал тем ожесточенным упрямством, в которое выливается страх посредственности уронить себя в собственных глазах, и что в данных обстоятельствах это упрямство окажется куда более действенным оружием, чем его — Денисона — блестящие способности?

Хэллем начал действовать немедленно. Он отнес металл в лабораторию масс-спектрографии. Для него, специалиста по радиохимии, это был самый естественный ход. Он знал там всех лаборантов, он работал с ними и к тому же был напорист. Напорист до такой степени, что ради своего металла заставил отложить куда более важные и первоочередные задания.

В конце концов спектрометрист объявил:

— Это не вольфрам.

Плоское сумрачное лицо Хэллема сморщилось в злорадной улыбке.

— Чудесненько. Так мы и скажем вашему хваленому Денисону. Мне нужна справка по форме…

— Погодите, доктор Хэллем. Я сказал, что это не вольфрам, но что это такое, я не знаю.

— Как так не знаете?

— Получается черт-те что! — Спектрометрист помолчал. — Этого просто не может быть. Отношение заряда к массе не лезет ни в какие ворота.

— В каком смысле?

— Чересчур велико. Не может этого быть, и все тут.

— Ну, в таком случае, — начал Хэллем, и независимо от руководивших им побуждений продолжение этой фразы открыло ему дорогу к Нобелевской премии (причем, возможно, и с некоторым на то правом), — в таком случае определите частоту его характеристического рентгеновского излучения и рассчитайте заряд. Это будет лучше, чем сидеть сложа руки и твердить, будто что-то там «невозможно».

Когда спектрометрист несколько дней спустя вошел в кабинет Хэллема, на его лице были написаны растерянность и тревога. Но Хэллем не умел замечать настроения других людей и спросил только:

— Ну как, установили вы… — но тут в свою очередь встревожился, покосился через коридор на Денисона и поспешил закрыть свою дверь. — Значит, вы установили заряд ядра?

— Да, но таких не бывает.

— Ну, тогда, Трейси, рассчитайте еще раз.

— Да я уже десять раз проверял и перепроверял! Все равно выходит чепуха.

— Если ваши измерения точны, значит, это так. И нечего спорить с фактами.

Трейси поскреб за ухом и сказал:

— Тут поспоришь! Если я приму это за факт, значит, вы мне дали плутоний сто восемьдесят шесть.

— Плутоний сто восемьдесят шесть? Что?! Плутоний… сто восемьдесят шесть???

— Заряд — плюс девяносто четыре. Масса — сто восемьдесят шесть.

— Но это же невозможно! Нет такого изотопа. И не может быть.

— А я что вам говорю? Но такой получается результат.

— То есть в ядре не хватает пятидесяти с лишним нейтронов? Плутоний сто восемьдесят шесть получить невозможно. Нельзя сжать девяносто четыре протона в одно ядро со всего только девяносто двумя нейтронами — такое вещество не просуществует и триллионной доли секунды.

— А я что вам говорю, доктор Хэллем? — терпеливо повторил Трейси. Тут Хэллем умолк и задумался. У него пропал вольфрам. Изотоп этого элемента — вольфрам-186 — устойчив. Ядро вольфрама-186 содержит семьдесят четыре протона и сто двенадцать нейтронов. Неужто каким-то чудом двадцать нейтронов превратились в двадцать протонов? Да нет, это невозможно.

— А как насчет радиоактивности? — спросил Хэллем, ощупью отыскивая дорогу из лабиринта.

— Я проверял, — ответил спектрометрист. — Он устойчив. Абсолютно.

— Тогда это не может быть плутоний сто восемьдесят шесть.

— Ну, а я что говорю?

Хэллем сказал обессиленно:

— Ладно, давайте его сюда.

Оставшись один, он отупело уставился на колбу. Наиболее устойчивым изотопом плутония был плутоний-240, но для того, чтобы девяносто четыре протона удерживались вместе и сохраняли хотя бы относительную устойчивость, требовалось сто сорок шесть нейтронов.

Так что же теперь делать? Проблема была явно ему не по зубам, и он уже раскаивался, что вообще ввязался в эту историю. В конце-то концов у него есть своя работа, а эта… эта загадка не имеет к нему никакого отношения. Трейси что-нибудь напутал, или масс-спектрометр начал врать, или…

Ну и что? Выбросить все это из головы, и конец!

Но на это Хэллем пойти не мог. Рано или поздно Денисон заглянет к нему и с мерзкой своей полуулыбочкой спросит про вольфрам. И что Хэллем ему ответит? «Да это оказался не вольфрам, как я вам и говорил»? А Денисон скажет: «Ах так! Что же это такое?» Хэллем представил себе, какие насмешки посыплются на него, если он ответит: «Это плутоний сто восемьдесят шесть!» Да ни за что на свете! Он должен выяснить, что это такое. И выяснить сам. Совершенно очевидно, что доверять никому нельзя.

И вот примерно через две недели он ворвался в лабораторию к Трейси, прямо-таки задыхаясь от ярости.

— Э-эй! Вы же сказали мне, что эта штука не радиоактивна!

— Какая штука? — с недоумением спросил Трейси.

— А та, которую вы назвали плутонием сто восемьдесят шесть!

— Вот вы о чем! Ну да. Полнейшая устойчивость.

— В голове у вас полнейшая устойчивость! Если, по-вашему, это не радиоактивность, так идите в водопроводчики!

Трейси нахмурился.

— Ладно. Давайте проверим. — Через некоторое время он сказал. — Это надо же! Радиоактивна, черт! Самую чуточку — и все-таки не понимаю, как я мог проморгать в тот раз.

— Так как же я могу верить вашему бреду про плутоний сто восемьдесят шесть?

Хэллем был уже не в силах остановиться. Он не находил разгадки и воспринимал это как личное оскорбление. Тот, кто в первый раз подменил колбу или ее содержимое, либо вновь проделал свой фокус, либо изготовил неизвестный металл, специально чтобы выставить его дураком. В любом случае он готов был разнести мир вдребезги, лишь бы добраться до сути дела, — и разнес бы, если бы мог.

Упрямство и злость подстегивали его, и он пошел прямо к Г.К.Кантровичу, незаурядной научной карьере которого предстояло оборваться менее чем через год. Заручиться помощью Кантровича было нелегко, но, раз начав, он доводил дело до конца.

И уже через два дня Кантрович влетел в кабинет Хэллема вне себя от возбуждения.

— Вы руками эту штуку трогали?

— Почти нет — ответил Хэллем.

— Ну и не трогайте. Если у вас есть еще, так ни-ни. Она испускает позитроны.

— Что-что?

— И позитронов с такой высокой энергией я еще не видел. А радиоактивность вы занизили.

— Как занизил?

— И порядочно. Меня только одно смущает: при каждом новом измерении она оказывается чуть выше.

6 (продолжение)

Броновский нащупал во вместительном кармане своей куртки яблоко, вытащил его и задумчиво надкусил.

— Ну хорошо, ты побывал у Хэллема и тебя попросили выйти вон, как и следовало ожидать. Что дальше?

— Я еще не решил. Но в любом случае его жирный зад зачешется. Я ведь был у него прежде — один раз, когда только поступил сюда, когда верил, что он — великий человек, Великий человек… Да он величайший злодей в истории науки! Он ведь переписал историю Насоса — вот тут переписал (Ламонт постучал себя по лбу). Он уверовал в собственный вымысел и отстаивает его с упорством маньяка. Это карлик, у которого есть только один талант — уменье внушать другим, будто он великан.

Ламонт поглядел на круглое невозмутимое лицо Броновского, которое расплылось в улыбке, и принужденно засмеялся.

— Ну, да словами делу не поможешь, и все это я тебе уже говорил.

— И не один раз, — согласился Броновский.

— Но меня просто трясет при мысли, что весь мир…

2

Когда Хэллем взял в руки колбу с подмененным вольфрамом, Питеру Ламонту было два года. В двадцать пять лет,когда типографская краска его собственной диссертации была еще совсем свежа, он приступил к работе на Первой Насосной станции и одновременно получил место преподавателя на физическом факультете университета.

Для молодого человека это было блестящим началом. Правда, Первой станции не хватало технического глянца станций, построенных позже, но зато она была бабушкой их всех — всей цепи, опоясавшей планету за каких-нибудь два десятка лет. Такого стремительного скачка в масштабах всей планеты технический прогресс еще не знал, но ничего удивительного тут не было. Ведь речь шла о неограниченных запасах даровой и совершенно безопасной энергии, равно доступной для всех — волшебная лампа Аладдина, принадлежащая всему миру.

Ламонт пришел на Станцию, чтобы заниматься сложнейшими теоретическими проблемами, но неожиданно для себя заинтересовался поразительной историей создания Электронного Насоса и сразу столкнулся с тем фактом, что ни одна из книг, посвященных этой истории, не была написана человеком, который понимал бы его теоретические принципы (в той мере, в какой они вообще могли быть поняты) и в то же время сумел бы изложить их в доступной для широкого читателя форме. О, разумеется, сам Хэллем написал немало статей для научно-популярных журналов и передач, но они не слагались в последовательную и полностью обоснованную историю вопроса. И Ламонт возжаждал взять эту задачу на себя.

Для начала он проштудировал статьи Хэллема, а также все опубликованные воспоминания (единственные, так сказать, официальные документы) и добрался до потрясшей мир фразы Хэллема — Великого Прозрения, как ее нередко называли, и обязательно с большой буквы.

Ну, а потом, когда Ламонт пережил свое горькое разочарование, он принялся копать глубже и вскоре усомнился, что знаменитую фразу произнес действительно Хэллем. Она была сказана на семинаре, который, собственно, и привел к созданию Электронного Насоса, но выяснилось, что узнать подробности об этом историческом семинаре чрезвычайно трудно, а получить его звукозапись и вовсе невозможно.

В конце концов Ламонт заподозрил, что странная нечеткость следа, который семинар оставил в песках времен, отнюдь не случайна. Хитроумно сопоставив ряд отрывочных сведений, он пришел к выводу, что, по-видимому, нечто очень похожее на ошеломляющее заявление Хэллема сказал Джон Ф.К. Макфарленд, и главное — раньше Хэллема.

Он отправился к Макфарленду, который вообще не фигурировал ни в одном официальном отчете и занимался теперь изучением верхних слоев атмосферы и воздействия на них солнечного ветра. Это было не самое видное положение, но у него были свои преимущества и работа в значительной степени была связана с процессами, имеющими прямое отношение к Насосу. Макфарленд, несомненно, сумел избежать пучины безвестности, поглотившей Денисона.

Макфарленд принял Ламонта достаточно любезно и был готов беседовать с ним о чем угодно — кроме семинара. Все, что там произошло, просто изгладилось из его памяти.

Но Ламонт не отступал и перечислил факты, которые ему удалось собрать.

Макфарленд взял трубку, набил ее, тщательно проверил, плотно ли она набита, и сказал размеренно:

— Я не хочу ничего помнить, потому что это не имеет значения. Ни малейшего. Ну, предположим, я начну утверждать, будто сказал что-то. Ведь никто не поверит. Я буду выглядеть как дурак — к тому же дурак, страдающий манией величия.

— А Хэллем позаботится, чтобы вас отправили на пенсию?

— Этого я не говорил, но не думаю, чтобы подобное заявление оказалось для меня очень полезным. Да и ради чего, собственно?

— Ради исторической истины, — сказал Ламонт.

— А, чушь! Историческая истина состоит в том, что Хэллем довел дело до конца. Он прямо-таки принуждал людей браться за исследования, чуть ли не против их воли. Без него этот вольфрам в конце концов, несомненно, взорвался бы, унеся уж не знаю сколько человеческих жизней. Второго образчика могло бы и не найтись, и мы не получили бы Насоса. Так что вся честь его создания принадлежит Хэллему, хотя она ему и не принадлежит — а если это бессмысленно, то я тут ничего поделать не могу: история всегда бессмысленна.

Ламонту волей-неволей пришлось удовлетвориться этим, поскольку больше Макфарленд об Электронном Насосе и его создании говорить не пожелал.

Историческая истина!

Во всяком случае, одно, по-видимому, было неоспоримо: великая карьера «хэллемовского вольфрама» (так его теперь называли по освященному временем обычаю)началась благодаря его странной радиоактивности. Вопрос о том, вольфрам ли это и не подменили ли его, утратил всякое значение, и даже тот факт, что загадочный металл по всем характеристикам выглядел изотопом, которого не могло быть, отошел на задний план. Слишком велико было изумление перед веществом, которое демонстрировало нарастающую радиоактивность, не подходившую ни под один тип радиоактивного распада, известный в то время.

…Некоторое время спустя Кантрович пробормотал:

— Надо бы его рассредоточить. Даже небольшие куски неизбежно испарятся или взорвутся, загрязнив полгорода. А может быть, и то и другое вместе.

Поэтому вещество превратили в порошок, разделили на мельчайшие доли и смешали с порошком обычного вольфрама, а когда и обычный вольфрам стал радиоактивным, использовали графит, эффективное сечение которого гораздо ниже.

Менее чем через два месяца после того, как Хэллем заметил изменения в колбе, Кантрович прислал в «Ядерное обозрение» сообщение, подписанное и Хэллемом в качестве соавтора, об открытии плутония-186. Таким образом доброе имя Трейси было восстановлено, но в сообщении не упомянуто — как не упоминалось оно и впредь. С этой минуты хэллемовский вольфрам начал свой стремительный путь к превращению в благодетеля человечества, а Денисон ощутил первые симптомы процесса, который в конце концов превратил его в пустое место.

Существование плутония-186 уже само по себе выглядело черт знает чем. Но первоначальная устойчивость, которая затем сменялась нарастающей радиоактивностью, была еще хуже.

Для рассмотрения этой проблемы был организован семинар под председательством Кантровича — обстоятельство, исторически небезынтересное, поскольку с тех пор любым сколько-нибудь представительным собранием, которое было так или иначе связано с Электронным Насосом, непременно руководил Хэллем. Во всяком случае, Кантрович умер пять месяцев спустя и таким образом с пути Хэллема исчез единственный человек, обладавший достаточным престижем, чтобы удерживать его в тени.

Семинар протекал на редкость бесплодно, пока Хэллем не возвестил о своем Великом Прозрении — однако по версии, созданной Ламонтом, все решилось во время перерыва на обед. Именно тогда Макфарленд, который согласно официальной версии никаких исторических фраз не произносил (хотя на семинаре, несомненно, присутствовал), задумчиво сказал: «А знаете, тут следовало бы немножко пофантазировать. Что, если…»

Он сказал это Дидерику ван Клеменсу, а ван Клеменс записал их разговор в дневнике с помощью собственной стенографической системы. Но он умер задолго до того, как Ламонт начал свое расследование. И хотя эти беглые заметки полностью убедили молодого ученого, он тем не менее отдавал себе отчет, что без дополнительного подтверждения они как официальное свидетельство не стоят ничего. К тому же не было никаких доказательств, что Хэллем слышал рассуждения Макфарленда. Ламонт готов был побиться об заклад хоть на миллион, что Хэллем в ту минуту находился где-то рядом, но его готовность юридической силы не имела.

Но и сумей он это доказать, что тогда? Да, непомерное самолюбие Хэллема будет задето, но его положение останется неуязвимым. Ведь сам собой напрашивается аргумент, что Макфарленд просто фантазировал и вовсе не собирался выдвигать никакой гипотезы. Это Хэллем увидел проблеск истины. Это Хэллем не побоялся навлечь на себя град насмешек и смело провозгласил свою теорию. А Макфарленд вряд ли рискнул бы «немножко пофантазировать» на трибуне.

Ламонт, правда, мог бы возразить, что Макфарленду, известному ядерному физику, было что терять, а вот Хэллему, молодому радиохимику, любые публичные бредни, касающиеся ядерной физики, сошли бы с рук как неспециалисту.

Но что бы там ни было на самом деле, Хэллем, если верить официальной стенограмме, сказал следующее:

«Господа, мы зашли в тупик. А потому я намерен предложить гипотезу не потому, что считаю ее заведомо верной, но потому лишь, что она все-таки менее нелепа, чем все, что я слышал до сих пор… Мы имеем дело с веществом, с плутонием сто восемьдесят шесть, которое согласно физическим законам нашей вселенной вообще существовать не может, а о том, чтобы оно хоть на самое короткое время обрело устойчивость, и говорить, казалось бы, нечего. Но раз оно бесспорно существует и было сперва устойчивым, отсюда следует, что прежде оно, хотя бы какой-то срок, должно было находиться в месте, во времени или в условиях, где физические законы вселенной действуют не так, как они действуют здесь и теперь. Попросту говоря, вещество, которое мы изучаем, возникло вовсе не в нашей вселенной, а в иной, альтернативной, параллельной вселенной — называйте ее, как хотите.

Оказавшись здесь — каким образом это произошло, я объяснить не берусь, — оно некоторое время оставалось устойчивым, как я предполагаю, потому, что несло в себе законы своей вселенной. Тот факт, что постепенно оно стало радиоактивным и его радиоактивность все возрастает, возможно, означает, что оно медленно проникается законами нашей вселенной, если вы позволите мне так выразиться.

Я хочу напомнить, что одновременно с появлением плутония сто восемьдесят шесть бесследно исчезло некоторое количество вольфрама, состоявшего из нескольких устойчивых изотопов, включая вольфрам сто восемьдесят шесть. Возможно, этот вольфрам переместился в параллельную вселенную. Ведь только логично предположить, что обмен массами произвести легче, чем осуществить одностороннее перемещение.

Быть может, в параллельной вселенной вольфрам сто восемьдесят шесть — такая же аномалия, как плутоний сто восемьдесят шесть у нас. Не исключено, что и он вначале окажется устойчивым, а затем постепенно будет становиться все более радиоактивным. И может послужить там источником энергии точно так же, как плутоний сто восемьдесят шесть здесь у нас».

По-видимому, аудитория онемела от удивления — во всяком случае Хэллема как будто никто не перебивал, и он после вышеприведенной фразы сам сделал паузу, то ли переводя дух, то ли дивясь собственной наглости.

Тут кто-то из зала (предположительно Антуан-Жером Лапен, хотя в протоколе это не отражено) спросил, верно ли он понял что, по мнению профессора Хэллема, некие разумные существа в паравселенной сознательно произвели обмен, чтобы получить источник энергии. Вот так в язык вошло выражение «паравселенная», возникшее, судя по всему, как сокращение сочетания «параллельная вселенная». По крайней мере до этого момента оно нигде зарегистрировано не было.

После некоторого молчания Хэллем, совсем уж закусив удила, объявил:

«Да, я так считаю. И я считаю, кроме того, что практическую пользу из подобного источника энергии можно извлечь, только если наша вселенная и паравселенная будут работать вместе, каждая у своей стороны насоса, перекачивая энергию от них к нам и от нас к ним и извлекая взаимную выгоду из различий в физических законах, действующих там и здесь».

Вот это и было сутью Великого Прозрения.

Использовав термин «паравселенная», Хэллем тем самым его присвоил. Кроме того, он первым употребил в таком смысле слово «насос» (которое с тех пор писалось только с большой буквы).

Официальная версия создает впечатление, будто гипотеза Хэллема сразу завоевала признание. Но это было не так. Те немногие, кто вообще счел нужным высказаться по ее поводу, в лучшем случае отозвались о ней как о любопытном предположении. А Кантрович не сказал ничего. Это была решающая минута в карьере Хэллема.

Сам Хэллем, конечно, не мог разработать свою гипотезу ни в теоретическом, ни в практическом плане. Тут требовалась совместная работа многих ученых. И такие ученые нашлись. Однако вначале они избегали открыто связывать свое имя с этой гипотезой, а потом было уже поздно: когда пришел успех, широкая публика твердо знала, что все сделал Хэллем и только Хэллем. В глазах всего мира Хэллем и только Хэллем открыл таинственное вещество, именно он разгадал его тайну и доказал истинность своего Великого Прозрения. А потому Хэллем и был Отцом Электронного Насоса.

Во многих лабораториях соблазнительно выкладывались крупинки вольфрама. В одной лаборатории из десяти происходила замена и появлялся новый запас плутония-186. Таким же способом предлагались и другие элементы, но эти приманки оставались нетронутыми… Однако где бы ни появился плутоний-186, кто бы ни доставил его в специальный научно-исследовательский центр, в глазах публики это была лишь новая порция «хэллемовского вольфрама».

И опять-таки Хэллем предложил широкой публике наиболее доходчивое объяснение теории паравселенной. К собственному удивлению (как он не преминул указать впоследствии), он обнаружил, что пишет весьма легко и популяризирует с удовольствием. Помимо всего прочего, успех обладает особой инерцией, и публика просто не желала получать информацию ни от кого другого.

В своей прославленной статье для воскресного еженедельника «Североамериканский тележурнал» Хэллем писал:

«Нам неизвестно, как и в чем законы паравселенной отличаются от наших, но, по-видимому, мы не ошибемся, предположив, что сильное ядерное взаимодействие, самая могучая из известных сил нашей вселенной, в паравселенной много действеннее, — возможно, в сотни раз. А это значит, что протоны с большей легкостью удерживаются вместе вопреки собственному электростатическому отталкиванию и что ядру для достижения стабильности требуется меньше нейтронов.

Плутоний-186, устойчивый в их вселенной, содержит либо слишком много протонов, либо слишком мало нейтронов, чтобы сохранить устойчивость в условиях нашей вселенной, где ядерное взаимодействие не столь эффективно. Оказавшись в нашей вселенной, плутоний-186 начинает испускать позитроны, высвобождая при этом энергию. Каждый испущенный таким образом позитрон означает, что в ядре один протон превратился в нейтрон. В конце концов двадцать протонов ядра превращаются в нейтроны, и плутоний-186 становится вольфрамом-186, который в условиях нашей вселенной устойчив. На протяжении этого процесса из каждого ядра выделяются двадцать позитронов, которые сталкиваются с двадцатью электронами, вступают с ними во взаимодействие и аннигилируют, опять-таки высвобождая энергию. Таким образом, с каждым ядром плутония-186, посланным к нам, наша вселенная теряет двадцать электронов.

Наш же вольфрам-186, попадая в паравселенную, оказывается там неустойчивым по прямо противоположным причинам. По законам паравселенной он содержит или слишком много нейтронов, или слишком мало протонов. Ядра вольфрама-186 начинают испускать электроны, непрерывно высвобождая энергию. Каждый же испущенный электрон означает, что нейтрон превращается в протон, и в конце концов возникает плутоний-186. И с каждым ядром вольфрама-186, посланным в паравселенную, она приобретает двадцать электронов.

Такой обмен плутонием и вольфрамом между нашей вселенной и паравселенной может происходить бесконечно с выделением энергии то там, то здесь, причем заключением цикла для каждого отдельного ядра будет переход двадцати электронов из нашей вселенной к ним. И обе стороны получают энергию. Явление это можно назвать своего рода «Межвселенским Электронным Насосом».

Претворение этой идеи в жизнь и создание реального Электронного Насоса, ставшего мощнейшим источником энергии, осуществилось с ошеломляющей быстротой, и каждый новый успех укреплял престиж Хэллема.

3

У Ламонта не было причин сомневаться в том, что этот престиж вполне заслужен. Задумав написать историю вопроса, он не без труда добился приема у Хэллема и вошел в кабинет с чувством, похожим на благоговение. (Впоследствии у него от одной мысли об этой телячьей восторженности начинали гореть уши, и он постарался изгладить ее из своей памяти, что ему отчасти и удалось.)

Хэллем держался снисходительно. За тридцать лет он вознесся на такие высоты славы, что можно было только удивляться, почему у него еще не течет кровь из носа. С возрастом он приобрел внушительность, хотя и лишенную одухотворенности. Его грузная фигура казалась представительной, а грубым чертам своего лица он научился придавать выражение умудренного спокойствия. Но он по-прежнему легко багровел, а его самовлюбленность и обидчивость стали присловьем.

Перед тем как принять Ламонта, Хэллем позаботился навести о нем справки и был во всеоружии. Он сказал:

— Вы доктор Питер Ламонт и занимаетесь паратеорией — довольно плодотворно, как я слышал. Я помню вашу диссертацию. О паратермоядерной реакции, не так ли?

— Совершенно верно, сэр.

— Ну, так напомните мне подробности. Расскажите мне о ваших выводах. Неофициально, разумеется, словно вы говорите с профаном. Ведь в конце-то концов, — он добродушно засмеялся, — в известном смысле я и есть профан. Я же всего только радиохимик, как вам, может быть, известно, и не ахти какой теоретик, разве что иной раз позволю себе выдвинуть концепцию-другую.

В тот момент Ламонт принял все это за чистую монету. Да, возможно, слова Хэллема вовсе и не были столь оскорбительно наглыми, как казалось ему потом. Но в дальнейшем Ламонт обнаружил (или, во всяком случае, уверил себя), что они были типичны для хэллемовского метода ознакомления с сутью чужих исследований. А потом Хэллем бойко рассуждал на эти темы, как правило, — а вернее никогда — не утруждая себя упоминанием о том, кому он обязан своими сведениями.

Но тот, более юный Ламонт был только польщен и сразу же заговорил — словоохотливо и с тем увлечением, которое обычно охватывает человека, когда он рассказывает о своих открытиях.

— Ну конечно, я сделал совсем не так уж много, доктор Хэллем. Ведь устанавливать физические законы паравселенной — паразаконы — дело очень рискованное. У нас слишком мало исходных данных. Я начал с того немногого, что нам известно, и не позволял себе никаких предположений, если они не опирались на уже имеющийся материал. Можно с достаточной уверенностью заключить, что при более сильном ядерном взаимодействии слияние легких ядер должно происходить с меньшими затруднениями.

— Параслияние, — поправил Хэллем.

— Совершенно верно, сэр. Задача, следовательно, сводилась к установлению частностей. Над математикой пришлось-таки поломать голову, но после нескольких преобразований все стало много проще. Оказывается, например, что в паравселенной у гидрида лития термоядерная реакция начнется при температуре на четыре порядка ниже, чем здесь. У нас, чтобы взорвать гидрид лития, требуются температуры атомной бомбы, а в паравселенной для этого достаточно, так сказать, простого динамитного заряда. Возможно даже, что там гидрид лития вспыхнет от спички, но это маловероятно. Мы им предлагали гидрид лития, поскольку термоядерная энергия может быть у них там чем-то вроде природного ресурса, но они его не тронули.

— Да, я знаю.

— Совершенно очевидно, что для них это слишком опасно. Ну, как использовать нитроглицерин в ракетных двигателях тоннами — только еще рискованнее.

— Отлично. А кроме того, вы ведь работаете над историей Насоса?

— Для собственного удовольствия, сэр. И если это вас не слишком затруднит, сэр, не смогли бы вы ознакомиться с рукописью, когда она будет готова? Ведь никто не знает всю подоплеку этих событий так, как ее знаете вы, сэр, и ваши замечания были бы поистине неоценимыми. Да если бы и сейчас у вас нашлось для меня несколько лишних минут…

— Попробую найти. Так что же вам хотелось бы узнать? — сказал Хэллем с улыбкой, не подозревая, что ему уже больше никогда не захочется улыбаться в присутствии Ламонта.

— Эффективный и практичный Насос, профессор Хэллем, был создан в потрясающе короткий срок, — начал Ламонт. — Едва проект Насоса…

— Проект Межвселенского Электронного Насоса, — поправил Хэллем, все еще улыбаясь.

— Да, конечно, — Ламонт кашлянул. — Я просто употребил сокращенное название. Достаточно было начать, а уж само конструирование протекало удивительно быстро и без каких-либо видимых затруднений.

— Совершенно справедливо, — сказал Хэллем с легким самодовольством. — Меня постоянно уверяют, что это моя заслуга, что все объясняется моим энергичным и прозорливым руководством, но мне не хотелось бы, чтобы вы в вашей книге излишне это подчеркивали. Мы привлекли к работе над проектом немало высокоталантливых людей, и мне было бы неприятно, если бы чрезмерное преувеличение моей роли привело к некоторому затушевыванию блестящей работы отдельных членов группы.

Ламонт досадливо мотнул головой. Все это не относилось к делу. Он сказал:

— Меня интересует другое. Я имел в виду разумные существа той вселенной. Паралюдей, как их принято называть. Ведь начали они. Мы открыли их после первой замены вольфрама на плутоний. Но они-то открыли нас первыми, причем чисто теоретически, без той подсказки, которую получили от них мы. А та железная фольга, которую они переслали…

Вот тут-то улыбка Хэллема исчезла — исчезла навсегда. Он нахмурился и сказал, повысив голос:

— Символы расшифровке не поддались. Они ни в коей мере…

— Но, сэр, ведь геометрические фигуры, несомненно, были понятны. Я ознакомился с материалами, и нет никаких сомнений, что они представляют собой своего рода чертеж Насоса. По-моему…

Хэллем гневно скрипнул креслом.

— Хватит измышлений, молодой человек. Всю работу сделали мы, а не они.

— Да… Но разве не правда, что они…

— Что «они», что?! Ламонт наконец осознал, какую бурю чувств он вызвал, но по-прежнему не понимал ее причины. Он сказал нерешительно:

— Что они более высоко развиты, чем мы, и что, в сущности, все сделали они. Разве это не так, сэр?

Хэллем, совсем пунцовый, с усилием поднялся на ноги.

— Конечно нет! — закричал он. — Никакой мистики в этом вопросе я не допущу. Ее и без того хватает. Послушайте, молодой человек! — Он надвинулся на ошеломленного Ламонта, который все еще продолжал растерянно сидеть, и погрозил ему толстым пальцем. — Если вы в своей истории исходите из того, что мы были марионетками, которых паралюди дергали за ниточки, то Первая станция не станет ее публиковать, да и никто ее не опубликует, если это будет зависеть от меня. Я не допущу, чтобы человечество унижали, чтобы паралюдям отводили роль богов.

Ламонт сделал единственное, что ему оставалось, — он ушел. Ушел, ничего не понимая, расстроенный тем, что, действуя из самых лучших побуждений, он почему-то вызвал только гнев и озлобление.

А затем его исторические источники начали пересыхать один за другим. Люди, которые неделю назад охотно отвечали на его вопросы, теперь ничего не помнили и не находили времени для дальнейших бесед.

Вначале Ламонт сердился и недоумевал, а потом в нем начали нарастать ожесточение и злоба. Он оценил собранный им материал с новой точки зрения и принялся требовать и настаивать там, где прежде вежливо просил. Когда они с Хэллемом случайно оказывались рядом на совещаниях или официальных приемах, Хэллем хмурился, делая вид, будто не замечает Ламонта, а Ламонт в свою очередь начинал презрительно морщиться.

В результате Ламонт обнаружил, что на избранной им ниве паратеории его явно не ждет ничего хорошего, и решительно обратился ко второй своей профессии — профессии историка науки.

6 (продолжение)

— Ох, какой идиот! — пробормотал Ламонт, все еще во власти воспоминаний о тех днях. — Видел бы ты, Майк, в какую панику он впал при одном только предположении, что инициатива принадлежала им. Теперь я просто не понимаю, как можно было с первого взгляда не догадаться, каким образом это на него подействует. Радуйся, что тебе с ним работать не приходилось.

— Я и радуюсь, — сказал Броновский скучным голосом. — Хотя и ты не ангел, если уж на то пошло.

— Не жалуйся! В твоей работе тебе никто палок в колеса не вставляет.

— Зато ею никто и не интересуется. Кому нужна моя работа, если не считать меня самого и еще пятерых человек в мире? Ну, может, шестерых. Помнишь?

Ламонт помнил.

— Ну, ладно-ладно — сказал он.

4

Добродушная вялость Броновского могла обмануть только совсем не знавших его людей. Он обладал на редкость острым умом, и раз взявшись за какую-нибудь задачу, терзал ее до тех пор, пока не находил решения или не оставлял от нее лишь жалкие клочья, которые явно доказывали, что она вообще решения не имеет.

Взять хотя бы этрусские надписи, принесшие ему известность. Этрусский язык был живым еще в первом веке нашей эры, но культурный шовинизм древних римлян уничтожил его с такой полнотой, что от него не осталось почти никаких следов. Буквы отдельных надписей, сохранившихся несмотря на вакханалию римской враждебности и — что еще хуже — всеобщее равнодушие, походили на греческие, что позволяло угадывать звучание слов. Но этим все и исчерпывалось. У этрусского языка словно бы не было родственников среди соседних языков, он казался очень древним и, возможно, даже не был индоевропейским.

Это навело Броновского на мысль обратиться к другому языку, который тоже словно бы не был родственным ни одному из соседних языков, который тоже казался очень древним и, возможно, даже не был индоевропейским, — но язык этот был вполне живым, и говорили на нем в области, расположенной не так уж далеко от тех мест, где некогда обитали этруски.

Язык басков? Броновский задумался. И положил в основу своих исследований баскский язык. Он не был тут первым, но его предшественники после тщетных попыток в конце концов отступались от этой идеи. Броновский не отступился.

Это была тяжелейшая работа, тем более что баскский язык, сам по себе на редкость трудный, оказался более чем скромным подспорьем. Но чем дольше занимался Броновский своими исследованиями, тем тверже становилась его уверенность, что между древними обитателями северной Италии и северной Испании, несомненно, существовала определенная культурная связь. У него набралось достаточно данных, чтобы построить убедительную гипотезу о широко заселявших Западную Европу пракельтах, язык которых явился предком и этрусского и баскского, хотя в своем дальнейшем развитии они очень разошлись. К тому же следовало учитывать, что этрусский язык остановился в своем развитии, а баскский продолжал развиваться еще две тысячи лет, испытав при этом значительное воздействие испанского. Логически вывести, какова была его структура в эпоху Древнего Рима, а затем связать полученные результаты с проблемами этрусского языка — значило поистине совершить редкостный по трудности интеллектуальный подвиг, и понятно, что филологи всего мира были поражены, когда Броновскому удалось это сделать.

Правда, содержание памятников этрусской письменности оказалось удивительно неинтересным и для истории не дало почти ничего — чуть ли не все они были ритуальными надгробными надписями. Но сам факт перевода был ошеломителен и в ходе дальнейших событий послужил для Ламонта спасительной соломинкой.

Однако далеко не вначале. Честно говоря, Ламонт только пять лет спустя после прочтения надписей впервые узнал, что когда-то существовали какие-то там этруски. Затем Броновский был приглашен выступить с докладом на ежегодных чтениях в университете, и хотя Ламонт обычно пренебрегал своим долгом преподавателя и пропускал чтения, но на лекцию Броновского он пришел.

Не потому, что осознал важность темы или испытывал какое бы то ни было любопытство. Просто он тогда ухаживал за аспиранткой кафедры романских языков, и, не пойди он на чтения, ему пришлось бы отправиться на музыкальный фестиваль, а эта перспектива увлекала его еще меньше. Роман этот был мимолетным, и никаких серьезных намерений у Ламонта не было, но тем не менее на лекцию он попал из-за него.

Впрочем, лекция ему скорее понравилась. Сама загадочная этрусская цивилизация возбудила у него лишь легкий отвлеченный интерес, зато идея расшифровки неизвестного языка показалась ему увлекательной. Подростком он любил решать ребусы, но потом оставил их вместе с прочими детскими забавами ради куда более сложных ребусов, которые предлагает природа, и в конце концов посвятил себя паратеории.

И на лекции Броновского он вновь пережил мальчишескую радость неторопливого извлечения смысла из того, что на первый взгляд казалось случайным набором рисунков и знаков, когда трудности делали победу только слаще. Броновский же был ребусником первой величины, и Ламонт испытывал прямо-таки наслаждение, слушая рассказ о том, как логика упорядочивала и истолковывала неведомое и бесформенное.

Но даже это тройное совпадение — появление Броновского в университете, ламонтовское детское увлечение ребусами и флирт с хорошенькой аспиранткой, водившей своих поклонников на доклады и фестивали, — не привело бы ни к чему, если бы на следующий же день Ламонт не отправился на роковую аудиенцию к Хэллему и не погубил свою карьеру — причем безвозвратно, как он довольно скоро убедился.

Едва выйдя от Хэллема, Ламонт решил поговорить с Броновским о проблеме, которая ему самому представлялась совершенно очевидной, хотя Хэллем и пришел в бешенство при одном намеке на нее. Ламонт считал необходимым нанести ответный удар, потому что был прав, потому что именно его правота навлекла на него начальственный гнев — а для этого в первую очередь следовало доказать справедливость той идеи, которая этот гнев вызвала. Конечно, паралюди более высоко развиты! Прежде он об этом, по правде говоря, не задумывался — это как-то само собой разумелось и особого значения не имело. Но теперь вопрос приобрел решающее значение. Он должен доказать, что прав — вбить эти доказательства в глотку Хэллема, и по возможности боком, чтобы труднее было проглотить.

Благоговение перед великим ученым уже успело угаснуть настолько, что Ламонт с наслаждением смаковал такую перспективу.

Броновский еще не уехал, и Ламонт, разыскав его, ворвался к нему чуть ли не силой.

Загнанный в угол Броновский держался с изысканной любезностью.

Ламонт нетерпеливо выслушал его вежливые фразы, назвал себя и сразу же перешел к делу.

— Доктор Броновский, — сказал он, — я страшно рад, что успел поймать вас до отъезда. Надеюсь, я сумею уговорить вас остаться на более длительный срок.

Броновский ответил:

— Возможно, это будет не так уж трудно. Меня приглашают к вам в университет читать курс.

— И вы думаете согласиться?

— Я еще не решил. Но это не исключено.

— Нет, вы должны согласиться. Вы сами это поймете, когда выслушаете меня. Доктор Броновский, чем, собственно, вы можете заняться теперь, когда вы уже расшифровали этрусские надписи?

— Я занимался не только этим, молодой человек. (Он был старше Ламонта на пять лет.) Я археолог, а этрусская культура не исчерпывается надписями, так же как италийская культура доклассического периода не исчерпывается одними этрусками.

— Но ведь вряд ли в этой области есть задачи, столь же увлекательные, как прочтение этрусских надписей?

— Тут вы правы.

— Тогда, наверно, вы будете рады найти проблему, еще более увлекательную, еще более сложную и в триллион раз более злободневную!

— Что вы имеете в виду, доктор… Ламонт, не так ли?

— У нас есть надписи, не связанные ни с какой мертвой культурой. И даже с Землей. И даже со всей вселенной. У нас есть то, что мы называем парасимволами.

— Я о них слышал. И даже видел их.

— Но в таком случае неужели вам не захотелось взяться за решение этой проблемы, доктор Броновский? Не захотелось узнать, что они означают?

— Нет, не захотелось, доктор Ламонт, поскольку никакой проблемы тут нет.

Ламонт бросил на него подозрительный взгляд.

— Вы что, их уже прочли? Броновский покачал головой.

— Вы меня не поняли. Проблемы нет, потому что их вообще нельзя прочесть. И я этого не могу. И никто другой не сможет. Для этого нет исходной точки. Когда речь идет о земном языке, даже самом мертвом, можно с достаточной уверенностью рассчитывать, что найдется живой язык или мертвый, но уже известный, который окажется с ним в родстве, пусть самом отдаленном. И даже если такой аналогии не отыщется, можно исходить хотя бы из того, что на этом языке писали люди и их мыслительные процессы были человеческими, сходными с нашими. Это уже опора, хотя и слабенькая. Но к парасимволам ни один такой способ не приложим, то есть они слагаются в задачу, заведомо не имеющую решения. А задача без решения — не задача.

Ламонт сдерживался, чтобы не перебить его, лишь с большим трудом. Но тут его терпение иссякло:

— Вы ошибаетесь, доктор Броновский! Не подумайте, что я хочу учить вас вашей профессии, но вы ведь не знаете ряда фактов, которые установили люди _м_о_е_й_ профессии. Мы имеем дело с паралюдьми, о которых нам практически ничего не известно. Мы не знаем, как они выглядят, как они мыслят, в каком мире обитают. То есть мы не знаем почти ничего о самом главном, о самом основном. В этом отношении вы правы.

— Но соль, по-видимому, заключается в «почти», не правда ли?

Броновский как будто нисколько не заинтересовался. Он достал из кармана пакетик с инжиром, распечатал его, сунул ягоду в рот и протянул пакетик Ламонту, но тот покачал головой.

— Вот именно! — объявил Ламонт. — Нам известен факт решающей важности. По развитию они стоят выше нас. Во-первых, они умеют осуществлять обмен через Межвселенское Окно, нам же достается чисто пассивная роль…

Не договорив фразы, он спросил:

— Вы что-нибудь знаете о Межвселенском Электронном Насосе?

— Достаточно, чтобы следить за вашими рассуждениями, доктор Ламонт, до тех пор, пока вы ограничиваетесь общими положениями.

Ламонт заговорил, не дослушав:

— Во-вторых, они прислали нам объяснения, как сконструировать нашу часть Насоса. Мы не смогли в них разобраться, но чертежи все-таки подсказали нам верный путь. В-третьих, они каким-то образом воспринимают нас. Во всяком случае, они, например, узнают, когда мы пpедлагаем им вольфрам. Они узнают его местонахождение и действуют соответственно. Мы ни на что аналогичное не способны. Есть еще частности, но и этого вполне достаточно, чтобы показать, насколько паралюди выше нас по развитию.

— Мне кажется, — заметил Броновский, — что тут вы одиноки. Полагаю, ваши коллеги с вами не согласны.

— О да! Но почему вы так решили?

— А потому, что, на мой взгляд, вы ошибаетесь.

— Факты, на которые я ссылаюсь, верны, так как же я могу ошибаться?

— Вы ведь доказываете только, что паралюди опередили нас в техническом отношении. Но как это связано с умственным развитием? Вот послушайте! — Броновский встал, снял куртку и расположился в кресле поудобнее. Его полное мягкое тело уютно расслабилось, словно непринужденная поза помогала ему думать. — Примерно двести пятьдесят лет назад в гавань Токио вошла американская эскадра под командованием Мэтью Перри. Японцы, в ту эпоху отрезанные от остального мира, внезапно столкнулись с технической культурой, заметно превосходившей их собственную, и мудро решили, что открытое сопротивление было бы неразумным. Большая страна с давними военными традициями и многомиллионным населением оказалась бессильной перед несколькими чужеземными кораблями. Но доказывает ли это, что американцы стояли по умственному развитию выше японцев или просто что западная культура шла несколько иным путем? Разумеется, верно второе — не прошло и пятидесяти лет, как японцы освоили западную технику, а еще через полвека стали в один ряд с ведущими индустриальными странами мира, несмотря на то, что примерно тогда же потерпели сокрушительное военное поражение.

Ламонт, который слушал с большим вниманием, сказал:

— Я об этом думал, доктор Броновский, хотя и не знал про японцев — у меня слишком мало времени, чтобы знакомиться с историей прошлых веков, а жаль! Но тут другое. Речь идет не только о техническом превосходстве, а и об умственном развитии.

— Но ведь это только ваши догадки. Почему вы, собственно, так думаете?

— А потому, что они прислали нам инструкции. Они очень хотели, чтобы мы установили свою часть Насоса, и искали способа, как подтолкнуть нас на это. Сами они к нам попасть не могут — ведь даже железная фольга, на которой были выбиты их инструкции (а железо и у них и у нас самый устойчивый из элементов), даже она постепенно сделалась настолько радиоактивной, что ее стало опасно хранить целыми кусками. Но конечно, прежде чем принять необходимые меры, мы сняли точные копии.

Он умолк, чтобы перевести дух, и с досадой подумал, что говорит слишком взволнованно и настойчиво. Так ведь можно оттолкнуть, вместо того чтобы увлечь.

Броновский смотрел на него с любопытством.

— Ну хорошо. Они присылали нам инструкции. Какой, собственно, вывод вы пытаетесь из этого сделать?

— А вот какой: по их мнению, мы способны понять, что они нам пишут. Неужели они настолько глупы, что стали бы отправлять нам послания, иногда довольно длинные, если бы считали, что мы их не поймем?.. Без их чертежей мы ничего не смогли бы сделать. Если же они были уверены, что мы поймем, значит, они считают, что существа вроде нас, с технической культурой примерно их уровня (а это они каким-то образом установить сумели — еще одно подтверждение моей точки зрения)должны находиться примерно на той же ступени умственного развития, что и они, и без труда разберутся в их символах.

— С тем же успехом это можно считать доказательством их наивности, — спокойно возразил Броновский.

— То есть, по-вашему, они полагают, будто возможен всего один устный и письменный язык и что разумные обитатели другой вселенной говорят и пишут так же, как они сами? Согласитесь, это уж слишком.

— Предположим даже, что вы правы, — сказал Броновский. — Но что вы, собственно, хотите от меня? Я видел парасимволы. Думаю, в мире не найдется археолога или филолога, который бы их не видел. И я не понимаю, что я мог бы сделать. Думаю, и все остальные сказали бы то же. За двадцать с лишним лет дело не сдвинулось с места.

— Потому что все эти двадцать лет никто всерьез и не пытался что-нибудь сделать, — горячо возразил Ламонт. — Управление Насосными станциями вовсе не хочет, чтобы символы были прочитаны.

— Но отчего?

— А вдруг прямое общение с паралюдьми неопровержимо докажет, что их развитие выше? Вот тогда уже не удастся скрыть, что создатели Насоса — лишь номинальные его творцы, а это непереносимо для их самомнения. И, таким образом (Ламонт старался говорить без злости, но это ему не удавалось), Хэллем утратит право называться Отцом Электронного Насоса.

— Ну хорошо, предположим, символами захотели бы заняться всерьез. Что это дало бы? Ведь хотеть еще не значить мочь.

— Можно было бы заручиться сотрудничеством паралюдей. Можно было бы написать в паравселенную. Этого даже не пытались сделать, хотя ничего невозможного тут нет. Можно было бы подложить письмо на железной фольге под крупинку вольфрама.

— Вот как? Они что же, по-прежнему высматривают вольфрам, хотя Насос уже действует?

— Нет. Но они заметят вольфрам и сообразят, что мы стараемся привлечь их внимание. И вообще можно изготовить фольгу из вольфрама и написать прямо на ней. Если они заберут наше послание и хоть что-то поймут, то ответят, используя свои новые знания. Например, составят сравнительную таблицу своих слов и наших или используют наши слова в окружении своих. Это будет обмен — они нам, мы им, они нам и так далее.

— Причем львиную долю работы выполнят они, — добавил Броновский.

— Вот именно.

Броновский покачал головой.

— Ну, и что тут интересного? Меня, во всяком случае, это не прельщает.

Ламонт испепелил его гневным взглядом.

— Но почему? Или, по-вашему, вам будет мало чести? Славы вам не хватит? Вы что, такой уж специалист в вопросах славы? Да какую, собственно, славу принесли вам эти этрусские надписи, черт побери? Ну, утерли вы нос пятерым другим специалистам. Или даже шестерым. Вот для них одних во всем мире вы победитель, авторитет, и они вас ненавидят. А еще что? Ну, читаете вы лекции перед полусотней слушателей, которые на другой день уже не помнят вашей фамилии. Вас это прельщает?

— Не впадайте в мелодраму.

— Ладно, не буду. И найду кого-нибудь другого. Времени уйдет больше, но, как вы совершенно правильно заметили, львиную долю работы выполнят паралюди. В конце-то концов я и сам справлюсь.

— Вам это официально поручено?

— Нет, не поручено. Ну и что? Или это для вас еще одна причина держаться в сторонке? Блюдете академическую этику? Так нет же правил, запрещающих заниматься переводом, и почему я не имею право положить кусочек вольфрама на свой письменный стол? Я не стану сообщать о посланиях, которые могу получить взамен, и в этом смысле несколько отступлю от общепринятых норм научных исследований. Но когда ключ к переводу будет найден, кто об этом вспомнит? Согласны ли вы работать со мной, если я гарантирую вам полное отсутствие неприятностей и обещаю сохранить ваше участие в тайне? В результате вы лишитесь славы, но, может быть, свое спокойствие вы цените выше? Ну, что ж, — Ламонт пожал плечами. — Если мне придется работать одному, то по крайней мере не надо будет тратить время и силы на то, чтобы оберегать чье-то спокойствие.

Он встал, собираясь уйти. Оба были рассержены и держались теперь с той сухой корректностью, которая возникает между собеседниками, настроенными враждебно, но соблюдающими внешнюю вежливость.

— Полагаю, — сказал Ламонт, — мне необязательно просить вас считать нашу беседу конфиденциальной?

Броновский тоже поднялся.

— О, разумеется, — ответил он холодно, и они учтиво пожали друг другу руки.

Ламонт решил, что на Броновского ему рассчитывать не приходится, и принялся убеждать себя, что он и сам может отлично справиться со всеми трудностями перевода.

Однако два дня спустя Броновскийявился к Ламонту в лабораторию и сказал без всякого вступления:

— Я уезжаю, но в сентябре вернусь. Я принял приглашение работать здесь, так что, если это вас по-прежнему устраивает, я посмотрю тогда, может ли у меня что-нибудь получиться с переводом этих ваших символов.

Ламонт не успел даже оправиться от удивления и поблагодарить его, как Броновский сердито вышел из комнаты, словно согласиться ему было даже неприятнее, чем отказаться.

Со временем они подружились. И со временем Ламонт узнал, что заставило Броновского изменить первоначальное решение. На другой день после их спора Броновский был приглашен в преподавательский клуб на званый завтрак, на котором присутствовал весь цвет университетской администрации во главе, разумеется, с ректором. Во время завтрака Броновский объявил о своем согласии работать в университете, упомянув, что необходимое официальное заявление пришлет несколько позже, и все выразили удовольствие по этому поводу.

Ректор сказал:

«Поистине, это великолепное перо в шляпу нашего университета, что в его стенах будет трудиться прославленный переводчик айтасканских надписей! Для нас это большая честь».

Конечно, никто даже не намекнул ректору на его ляпсус, и Броновский продолжал сиять улыбкой, правда теперь несколько вымученной. После завтрака заведующий кафедрой древней истории сказал в извинение ректора, что он родом из Миннесоты и большой патриот своего штата, который знает много лучше античности, а поскольку озеро Айтаска является истоком великой Миссисипи, такая оговорка вполне естественна.

Но этот эпизод, словно подкреплявший насмешки Ламонта над его славой, несколько уязвил Броновского.

Когда Ламонт услышал эту историю, он расхохотался.

— Можешь не продолжать, — заявил он. — Я ведь и сам через это прошел. Ты сказал себе: «Черт подери, я сделаю такое, что даже этот олух вынужден будет запомнить».

— Что-то в этом роде, — согласился Броновский.

5

Однако год работы не принес практически никаких результатов. Их послания в конце концов попали по назначению, они получили ответные послания. И — ничего.

— Ну, попробуй догадаться, — лихорадочно требовал Ламонт. — Возьми хоть с потолка. И испробуй на них.

— Я этим и занимаюсь, Пит. Что ты нервничаешь? На этрусские надписи я потратил двенадцать лет. А ты что же, думал, на это потребуется меньше времени?

— Черт возьми, Майк. Двенадцать лет — это немыслимо.

— А почему, собственно? Послушай, Пит, я ведь замечаю, что с тобой творится что-то неладное. Весь последний месяц ты был просто невозможен. Мне казалось, мы с самого начала знали, что дело быстро не пойдет и нам надо запастись терпением. Мне казалось, ты понимаешь, что у меня, кроме того, есть моя работа в университете. И ведь я уже несколько раз задавал тебе этот вопрос. Ну, так я его повторю: почему ты вдруг так заторопился?

— Потому что заторопился, — резко ответил Ламонт. — Потому что хочу, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки.

— Поздравляю! — сухо сказал Броновский. — Представь себе, и я хочу того же. Послушай, уж не собираешься ли ты скончаться во цвете лет? Твой врач случайно не предупредил тебя, что ты неизлечимо болен?

— Да нет же, нет! — скрипнув зубами, сказал Ламонт.

— Так что же с тобой?

— Ничего, — и Ламонт поспешно ушел. В тот момент, когда Ламонт решил заручиться помощью Броновского, его просто злило тупое упрямство Хэллема, не желавшего допустить даже мысли о том, что паралюди могут стоять по развитию выше землян. И стремясь установить с ними прямую связь, он хотел только доказать, что Хэллем неправ. И ничего больше — в первые месяцы.

Но у него почти сразу же начались всяческие неприятности. Опять и опять его заявки на новое оборудование оставлялись без внимания, время, положенное ему для работы с электронной вычислительной машиной, урезывалось, на заявление о выдаче ему командировочных сумм он получил пренебрежительный отказ, а предложения, которые он вносил на межфакультетских совещаниях, даже не рассматривались.

Кризис наступил, когда освободившаяся должность старшего сотрудника, на которую все права имел Ламонт, была отдана Генри Гаррисону, много уступавшему ему и в стаже, и главное в способностях. Ламонт кипел от возмущения. Теперь ему уже было мало просто продемонстрировать свою правоту — он жаждал разоблачить Хэллема в глазах всего мира, сокрушить его.

Это чувство ежедневно, почти ежечасно подогревалось поведением остальных сотрудников Насосной станции. Ламонт был слишком колюч, чтобы пользоваться всеобщей любовью, но тем не менее многие ему симпатизировали.

Гаррисон же испытывал большую неловкость. Это был тихий молодой человек, старавшийся сохранять добрые отношения со всеми, и на его лице, когда он остановился в дверях ламонтовской лаборатории, было написано боязливое смущение. Он сказал:

— Привет, Пит. Найдется у вас для меня пара минут?

— Хоть десять, — хмуро сказал Ламонт, избегая его взгляда.

Гаррисон вошел и присел на краешек стула.

— Пит, — сказал он. — Я не могу отказаться от этого назначения, но хотел бы вас заверить, что я о нем не просил. Это была для меня полнейшая неожиданность.

— А кто вас просит отказываться? Мне наплевать.

— Пит, что у вас вышло с Хэллемом? Если я откажусь, назначат еще кого-нибудь, но только не вас. Чем вы допекли старика?

Этого Ламонт не вынес.

— Скажите-ка, что вы думаете о Хэллеме? Что он за человек, по-вашему? набросился он на бедного Гаррисона.

Гаррисон совсем растерялся. Он пожевал губами и почесал нос.

— Ну-у… — сказал он и умолк.

— Великий человек? Замечательный ученый? Блистательный руководитель?

— Ну-у…

— Ладно, так я вам сам скажу. Он шарлатан! Самозванец! Правдой и неправдой урвал себе сладкий кусок, а теперь трясется, как бы его не потерять! Он знает, что я его насквозь вижу. Вот этого-то он и не может мне простить!

Гаррисон испустил неловкий смешок.

— Неужто вы пошли к нему и сказали…

— Нет, прямо я ему ничего не говорил, — угрюмо перебил Ламонт. — Но придет день, и я скажу. Только он и без этого знает. Он понимает, что меня ему провести не удалось, пусть я пока и молчу.

— Послушайте, Пит, ну для чего вам это ему показывать? Я ведь тоже не считаю, что он такой уж гений, но зачем, собственно, кричать об этом на всех перекрестках? Погладьте его по шерстке. Ведь ваша карьера в его руках.

— Да неужто? А у меня в руках его репутация. Я его разоблачу! Я покажу, что у него за душой ничего нет.

— Каким образом?

— А уж это мое дело, — пробормотал Ламонт, который в ту минуту не мог бы ответить на этот вопрос даже самому себе.

— Но это же смешно, — сказал Гаррисон. — У вас нет никаких шансов на победу. Он сотрет вас в порошок. Пусть он на самом деле не Эйнштейн и не Оппенгеймер, но мир-то считает его выше их. В глазах всех обитателей земного шара он — Отец Электронного Насоса и, пока Насос служит ключом к райской жизни, они останутся глухи. До тех пор Хэллем неуязвим, и надо быть сумасшедшим, чтобы вступать с ним в борьбу. Какого черта, Пит! Скажите ему, что он великий человек, и проглотите пилюлю. Очень вам нужно быть вторым Денисоном!

— Вот что, Генри! — крикнул Ламонт, внезапно приходя в ярость. — Шли бы вы заниматься своими делами!

Гаррисон вскочил и вышел, не сказав больше ни слова. Ламонт обзавелся еще одним врагом, или, во всяком случае, потерял еще одного друга. Но, поразмыслив, он решил, что оно того стоило, так как этот разговор натолкнул его на новую идею.

Суть всех рассуждений Гаррисона исчерпывалась одной фразой: «…пока Электронный Насос служит ключом к райской жизни… Хэллем неуязвим».

Эти слова звенели в ушах Ламонта, и он впервые задумался не о Хэллеме, а о самом Электронном Насосе.

Действительно ли Электронный Насос — ключ к райской жизни? Или, черт подери, тут есть какой-то подвох?

История показывает, что во всем новом обычно кроется какой-то подвох. А как обстоит дело с Электронным Насосом?

Ламонт, специалист по паратеории, конечно, знал, что проблема «подвох» в свое время уже возникала. Едва было установлено, что работа Электронного Насоса в конечном счете сводится к перекачке электронов из нашей вселенной в паравселенную, со всех сторон послышались вопросы: «А что произойдет, когда будут перекачаны все электроны?»

Ответ был самый успокоительный. При той интенсивности перекачки, которая полностью покроет всю практическую потребность человечества в энергии, запаса электронов во вселенной хватит по меньшей мере на триллион триллионов лет, помноженный на триллион, то есть на срок, который неизмеримо превосходит возможный период существования как вселенной, так и паравселенной, взятых вместе.

Следующее возражение было более хитрым. Перекачать все электроны нельзя даже теоретически. По мере их перекачки общий отрицательный заряд паравселенной будет увеличиваться, так же как и общий положительный заряд вселенной. С каждым годом по мере возрастания разницы перекачка электронов будет затрудняться все больше, поскольку потребуется преодолевать противодействие противоположных зарядов. Да, конечно, непосредственно перекачивались нейтральные атомы, но сопровождающее этот процесс возмущение орбитальных электронов создавало эффективный заряд, который колоссально увеличивался благодаря наступавшим вслед за этим радиоактивным превращениям.

Если бы заряды непрерывно накапливались в точках перекачки, их воздействие на перекачиваемые атомы с возмущенными электронами почти немедленно оборвало бы весь процесс, но, разумеется, тут вступала в действие диффузия. Накапливающийся заряд диффундировал в атмосферу, и его воздействие на процесс перекачки следовало рассчитывать с учетом этого момента.

В результате возрастания общего положительного заряда Земли положительно заряженный солнечный ветер начинал отклоняться от нашей планеты на все большем расстоянии, а ее магнитосфера увеличивалась. Благодаря работам Макфарленда (того самого, кому, по убеждению Ламонта, принадлежала идея, обернувшаяся Великим Прозрением) удалось показать, что определенное равновесие обеспечивалось солнечным ветром, уносившим прочь все больше и больше накапливающихся положительных заряженных частиц, которые отталкивались от земной поверхности все выше в экзосферу. С нарастанием интенсивности перекачки, со вступлением в строй очередной Насосной станции общий положительный заряд Земли слегка увеличивался и магнитосфера на несколько миль расширялась. Изменение это, однако, было незначительным, а положительно заряженные частицы уносились солнечным ветром и распределялись по внешним областям Солнечной системы.

И все-таки даже при самой стремительной диффузии заряда неизбежно должно было наступить время, когда локальная разность зарядов вселенной и паравселенной возрастет настолько, что процесс прекратится, причем на это должна была уйти лишь малая доля того времени, которое потребовалась бы на перекачку всех электронов, примерно одна триллионная одной триллионной.

То есть это означало, что перекачка может продолжаться триллион лет. Один-единственный триллион. Но и его было достаточно. Совершенно достаточно. За триллион лет мог исчезнуть не только человек, но и сама Солнечная система. А если человек (или какой-нибудь его наследник и преемник) будет существовать и тогда, он, уж конечно, сумеет найти наилучший выход из положения. Ведь за триллион лет можно сделать очень много.

Со всем этим Ламонт должен был согласиться.

Тут он попробовал взглянуть на проблему под другим углом и припомнил рассуждения Хэллема в одной из статей, рассчитанной на самых неискушенных читателей. Он отыскал эту статью и с некоторой брезгливостью перечитал ее: прежде, чем идти дальше, необходимо было проверить, что именно утверждает Хэллем.

В статье он нашел такое место:

«Из-за действия вездесущей силы тяготения мы привыкли связывать выражение «под гору» со своего рода неизбежным изменением, которое мы можем использовать для получения энергии, которую в свою очередь мы можем преобразовать в полезную работу. В далеком прошлом текущая под гору вода вращала колеса, которые приводили в действие машины вроде насосов и турбин. Но что случится, когда вся вода стечет?

Дальнейшая работа окажется невозможной до тех пор, пока вода не будет поднята на гору — а это требует работы. И для того чтобы вернуть воду на гору, требуется больше работы, чем можно получить, пока она течет вниз. Работа всегда сопровождается потерей энергии. К счастью, тут за нас работает Солнце. Оно испаряет воду из океанов, водяные пары поднимаются высоко в атмосферу, образуют там облака, и в конце концов вода возвращается на Землю в виде осадков — дождя или снега. В результате вода проникает в почву на всех уровнях, вновь питая источники и потоки. Вот почему на Земле всегда есть вода, которая течет под гору.

Но длиться вечно это не может. Солнце способно поднимать воду вверх в виде водяных паров только потому, что оно само, если выразиться образно, имея в виду ядерную энергию, течет под гору. И течет со скоростью, неизмеримо превосходящей скорость самых стремительных земных рек, причем нам неизвестны силы, которые способны были бы вновь поднять его на гору, когда оно протечет все.

Все до единого источники энергии в нашей вселенной текут под гору, и это от нас не зависит. Все течет под гору в одном направлении, и мы способны временно заставить поток течь обратно на гору, только воспользовавшись находящимся где-нибудь поблизости более мощным устремлением вниз. Если мы хотим получить вечный источник полезной энергии, нам требуется дорога, которая в обоих направлениях уходит под гору. Таков парадокс нашей вселенной. Ведь само собой разумеется, что склон, уходящий вниз, одновременно является склоном, ведущим вверх.

Но должны ли мы ограничиваться одной лишь нашей вселенной? Поразмыслим о паравселенной. И там тоже дороги в одном направлении ведут под гору, а в противоположном — в гору. Однако эти дороги не совпадают с нашими. И возможно отправиться из паравселенной в нашу по дороге, которая ведет под гору и будет вести по-прежнему под гору, когда мы захотим пойти по ней из нашей вселенной в паравселенную, это возможно потому, что физические законы этих вселенных различны.

Электронный Насос использует дорогу, которая ведет под гору в обоих направлениях. Электронный Насос…»

Ламонт еще раз перечитал название статьи. «Дорога, ведущая под гору в обоих направлениях».

Он задумался. Конечно, он прекрасно знал и эту концепцию, и ее термодинамические следствия. Но почему бы не проверить исходные допущения? Ведь именно они составляют слабое зве�о любой теории. Что, если допущения, считающиеся верными по определению, в действительности неверны? Каковы будут следствия, если исходить из иных предпосылок? Противоположных?

Он начал искать вслепую, но не прошло и месяца, как к нему пришло ощущение, знакомое любому ученому, — ощущение, что каждый кусочек мозаики ложится на нужное место и досадные аномалии перестают быть аномалиями… Это ощущалась близость Истины.

Именно с этой минуты он и начал подгонять Броновского.

Затем в один прекрасный день он заявил:

— Я собираюсь еще раз поговорить с Хэллемом.

Броновский поднял брови.

— Для чего?

— Для того, чтобы он меня выгнал.

— Это в твоем духе, Пит! Если твои неприятности начинают идти на убыль, тебе словно чего-то не хватает.

— Ты не понимаешь. Необходимо, чтобы он отказался выслушать меня. Я не хочу, чтобы потом говорили, будто я действовал через его голову, будто он не знал.

— Не знал о чем? О переводе парасимволов? Так они же еще не переведены. Не забегай вперед, Пит.

— Ах, дело не в этом! — но больше Ламонт ничего не сказал.

Хэллем не облегчил Ламонту его задачу — прошло несколько недель, прежде чем он наконец выбрал время, чтобы принять своего неуживчивого подчиненного. Но и Ламонт намеревался ничего Хэллему не спускать. Он вошел в кабинет, ощетинившись всеми невидимыми иголками. Хэллем встретил его ледяным взглядом и спросил резко:

— Что это еще за кризис вы обнаружили?

— Кое-что прояснилось, сэр, — ответил Ламонт бесцветным голосом. Благодаря вашей статье.

— А? — Хэллем сразу оживился. — Какой же это?

— «Дорога, ведущая под гору в обоих направлениях». Вы программировали ее для «Мальчишек», сэр.

— Ну и что же?

— Я считаю, что Электронный Насос вовсе не ведет под гору в обоих направлениях, если мне будет дозволено воспользоваться вашей метафорой, которая, кстати, не так уж и подходит для образного описания второго закона термодинамики.

Хэллем нахмурился.

— Что, собственно, вы имеете в виду?

— Мне будет проще объяснить это, сэр, если я выведу уравнение для полей обеих вселенных, сэр, и продемонстрирую взаимодействие, которое до сих пор не рассматривалось, — на мой взгляд, совершенно напрасно.

С этими словами Ламонт направился к тиксо-табло и поспешно набрал уравнения, не переставая быстро говорить.

Он знал, что Хэллем оскорбиться и выйдет из себя — эти области математики были ему не по зубам.

И он добился своей цели. Хэллем проворчал:

— Послушайте, молодой человек, у меня сейчас нет времени заниматься доклад, а пока ограничьтесь кратким изложением, если вам действительно есть что сказать.

Ламонт отошел от табло, пренебрежительно морщась.

— Ну хорошо, — сказал он. — Второй закон термодинамики описывает процесс, который неизбежно исключает крайние состояния. Вода не бежит под гору — на самом деле происходит выравнивание экстремальных значений гравитационного потенциала. Вода с такой же легкостью потечет в гору, если она окажется под давлением. Можно получить работу за счет использования двух разных температурных уровней, но в конце концов температура сравняется на какой-то промежуточной точке: нагретое тело остынет, холодное — нагреется. И остывание и нагревание одинаково представляют собой проявление второго закона термодинамики и в соответствующих условиях одинаково возможны.

— Не учите меня основам термодинамики, молодой человек! Что вам все-таки нужно? У меня мало времени.

Ламонт сказал, не меняя выражения и словно не замечая, что его подгоняют:

— Электронный Насос работает за счет выравнивания противоположностей. В данном случае противоположностями являются физические законы двух вселенных. Условия, обеспечивающие существование этих законов, какими бы эти условия ни были, поступают из одной вселенной в другую, и конечным результатом этого процесса будут две вселенные с одинаковыми физическими законами, представляющими собой нечто среднее между нынешними. Поскольку это неминуемо вызовет какие-то пока еще не ясные, но весьма значительные изменения в нашей вселенной, необходимо со всей серьезностью взвесить, не следует ли остановить Насос и полностью и навсегда прекратить перекачивание.

Ламонт твердо рассчитывал, что именно тут Хэллем взорвется и лишит его возможности продолжать объяснения. И Хэллем не обманул его ожиданий. Он вскочил с такой стремительностью, что опрокинул кресло. Пинком отшвырнув кресло в сторону, он шагнул к Ламонту.

Тот быстро отодвинулся вместе со стулом и тоже встал.

— Идиот! — кричал Хэллем, задыхаясь от ярости. — Вы что же думаете, никто на Станции до сих пор и не подозревал об уравнивании физических законов? Вы смеете тратить мое время на пересказ того, что я знал, когда вы пешком под стол ходили! Убирайтесь вон и в любой момент, когда вам вздумается подать заявление об уходе, считайте, что я его принял!

Ламонт покинул кабинет, добившись того, чего хотел, и тем не менее его душила ярость при одной только мысли, что Хэллем посмел так с ним обойтись.

6 (окончание)

— Во всяком случае, — сказал Ламонт, — теперь путь расчищен. Я сделал попытку объяснить ему положение вещей. Он не захотел слушать. А потому я предпринимаю следующий шаг.

— А именно? — спросил Броновский.

— Я намерен добиться приема у сенатора Бэрта.

— У главы комиссии по техническому прогрессу и среде обитания?

— Вот именно. Значит, ты про него слышал?

— А кто про него не слышал? Но зачем, Пит? Что ты можешь сообщить ему такого, что его заинтересует? Перевод тут ни при чем, Пит. Я снова задаю тебе все тот же вопрос — что тебя тревожит?

— Как я тебе объясню? Ты не знаешь паратеории.

— А сенатор Бэрт ее знает?

— Думаю, лучше, чем ты. Броновский укоризненно покачал пальцем.

— Пит, довольно играть в прятки. Может быть, и я знаю то, чего не знаешь ты. Мы не можем работать вместе, если будем работать друг против друга. Либо я член этого мозгового треста, состоящего из нас двоих, либо нет. Скажи мне, что тебя тревожит, и я тоже тебе кое-что скажу. Или же вообще кончим это.

Ламонт пожал плечами.

— Хорошо. Если хочешь, я объясню. И раз уж я разделался с Хэллемом, так, пожалуй, будет даже лучше. Дело в том, что Электронный Насос представляет собой передатчик физических законов. В паравселенной сильное ядерное взаимодействие в сто раз сильнее, чем у нас, из чего следует, что для нас более характерно деление ядер, а для них — слияние. Если Электронный Насос будет действовать и дальше, неминуемо наступит равновесие, когда сильное ядерное взаимодействие будет одинаковым в обеих вселенных — у нас примерно в десять раз сильнее, чем сейчас, а у них — во столько же раз слабее.

— Но ведь это же известно?

— Разумеется. Это стало очевидным чуть ли не с самого начала. Даже до Хэллема дошло. Вот почему этот сукин сын так разъярился. Я принялся объяснять ему со всеми подробностями, будто думал, что он об этом никогда даже не слышал, и он сразу начал орать.

— Но в чем все-таки суть? Если взаимодействие уравняется, это опасно?

— Само собой. А ты как думаешь?

— Я ничего не думаю. И когда же оно уравняется?

— При нынешней скорости перекачки — через десять в тридцатой степени лет.

— А это долго?

— Пожалуй, хватит на то, чтобы триллион триллионов вселенных вроде нашей сменили друг друга — чтобы каждая возникла, отжила свой срок, состарилась и уступила место следующей.

— О черт! Так из-за чего же тут копья ломать?

— А из-за того, — начал Ламонт, выговаривая слова четко и неторопливо, — что цифра эта, между прочим официальная, была выведена на основании некоторых предпосылок, которые, на мой взгляд, неверны. И если исходить из других предпосылок, которые, на мой взгляд, верны, то нам уже сейчас грозят неприятности.

— Например?

— Ну, предположим, Земля за пять минут превратится в облачко газа — это, по-твоему, достаточная неприятность?

— Из-за перекачки?

— Из-за перекачки.

— А мир паралюдей? Ему тоже грозит гибель?

— Я в этом убежден. Опасность другого рода, но все-таки опасность. — Броновский вскочил и начал расхаживать по комнате. Его каштановые волосы были густыми и длинными. Он запустил в них обе пятерни.

— Если, по-твоему, паралюди так уж умны, зачем же они создали Насос? Ведь они раньше нас должны были понять, насколько он опасен.

— Мне это приходило в голову, — ответил Ламонт. — Вероятно, они наткнулись на идею перекачки совсем недавно и, подобно нам, слишком увлеклись непосредственными благами, которые она приносит, а о последствиях просто не задумались.

— Но ведь ты-то уже сейчас определил, какие будут последствия. Так что же они, тупее тебя?

— Все зависит от того, когда их заинтересуют эти последствия, да и заинтересуют ли вообще. Насос настолько полезная штука, что как-то не хочется искать в нем изъяны. Я и сам не стал бы в этом копаться, если бы не… Кстати, Майк, а о чем ты хотел мне рассказать.

Броновский остановился перед Ламонтом, посмотрел ему в глаза и сказал:

— По-моему, мы чего-то добились. Ламонт секунду смотрел на него диким взглядом, потом вцепился в его рукав.

— С парасимволами? Да говори же, Майк!

— Видишь ли, когда ты был у Хэллема… Как раз когда ты с ним говорил. Я в первый момент не вполне разобрался, потому что не знал, в чем дело. Но теперь…

— Так что же?

— Я все-таки не совсем уверен. Видишь ли, они передали кусок фольги с пятью знаками…

— Ну?

— …похожими на наши буквы. Их можно прочесть.

— Что?

— Вот погляди.

И Броновский как заправский фокусник, извлек неизвестно откуда полоску фольги. По ней, совершенно не похожие на изящные и сложные спирали и разноцветные блестки парасимволов, растянулись пять корявых, совсем детских букв: «СТРАК».

— Что это может значить, как по-твоему? — с недоумением спросил Ламонт.

— Я прикидывал и так и эдак, но, мне кажется, скорее всего это слово «страх», написанное с ошибкой.

— Так вот почему ты меня допрашивал? Ты подумал, что кто-то у них испытывает страх?

— Да, и решил, что тут может быть какая-то связь с твоим явно нервным состоянием в последние месяцы. Откровенно говоря, Пит, я терпеть не могу, когда от меня что-то старательно скрывают.

— Ну ладно тебе. Но давай не торопиться с выводами. Раз дело идет об обрывках фраз, тебе и карты в руки. Так, значит, по-твоему, паралюдям Электронный Насос начинает внушать страх?

— Вовсе не обязательно, — сказал Броновский. — Я ведь не знаю, в какой мере они способны воспринимать то, что происходит в нашей вселенной. Если они каким-то способом ощущают вольфрам, который мы им предлагаем, если они ощущают наше присутствие, то не исключено, что они ощущают и наши настроения. Может быть, они хотят нас успокоить, убедить, что причин для страха нет.

— Так почему же они так прямо и не написали — «не надо страха»?

— А потому, что настолько хорошо они нашего языка еще не знают.

— Хм-м. Ну в таком случае Бэрту об этом рассказывать, пожалуй, рано.

— Да, не стоит. Слишком двусмысленно. И вообще я бы на твоем месте подождал обращаться к Бэрту. Кто знает, что они пытаются сообщить!

— Нет, Майк, я ждать не могу. Я знаю, что прав, и времени у нас остается очень мало.

— Ну что ж. Только ведь, отправившись к Бэрту, ты сожжешь свои корабли. Твои коллеги тебе этого не простят. Кстати, а не поговорить ли тебе со здешними физиками? Один ты не можешь повлиять на Хэллема, но все вместе…

Ламонт замотал головой.

— Ничего не выйдет. Тут выживают только бесхребетные субъекты. И против него ни один из них открыто не пойдет. Уговорить их нажать на Хэллема? А ты не пробовал скомандовать вареным макаронам, чтобы они стали по стойке «смирно»?

Добродушное лицо Броновского стало непривычно хмурым.

— Возможно, ты и прав.

— Я знаю, что я прав, — хмуро ответил Ламонт.

7

Для того чтобы добиться приема у сенатора, потребовалось довольно много времени, и эта проволочка выводила Ламонта из себя, тем более что паралюди больше не присылали буквенных сообщений. Никаких, хотя Броновский переслал не менее десятка полос с тщательно подобранными комбинациями парасимволов, а также вариантами «страк» и «страх».

Ламонт не мог понять, зачем ему понадобилось такое количество вариантов, но Броновский, казалось, очень на них рассчитывал.

Однако ничего не произошло, а Бэрт наконец принял Ламонта.

Глаза сенатора на худом морщинистом лице были цепкими и пронизывающими. Он достиг весьма почтенного возраста (комиссию по техническому прогрессу и среде обитания он возглавлял с незапамятных времен). К своим обязанностям сенатор относился с величайшей серьезностью, что неоднократно доказывал делом.

Бэрт поправил старомодный галстук, давно уже превратившийся в его эмблему.

— Сынок, я могу уделить вам только полчаса, — сказал он и поднес к глазам часы на широком браслете.

Ламонта это не смутило. Он не сомневался, что заставит сенатора забыть о времени. И он не стал начинать с азов — на этот раз его цель была иной, чем во время беседы с Хэллемом. Он сказал:

— Я не стану излагать математические доказательства, сенатор. Полагаю, вам и так известно, что благодаря перекачиванию происходит смешение физических законов двух вселенных.

— Перемешивание, — спокойно заметил сенатор, — причем полное равновесие будет достигнуто через десять в тридцатой степени лет. Я верно помню эту цифру? — Изогнутые брови придавали его изрытому морщинами лицу вечно удивленный вид.

— Совершенно верно. Но цифра эта опирается на допущение, что законы, просачивающиеся от нас к ним и наоборот, распространяются во все стороны от точки проникновения со скоростью света. Это только предположение, и я считаю, что оно ошибочно.

— Почему же?

— Измерена только скорость смещения внутри плутония сто восемьдесят шесть, переданного в нашу вселенную. Вначале оно протекает чрезвычайно медленно — предположительно из-за высокой плотности вещества, — а затем начинает непрерывно убыстряться. Если добавить к плутонию менее плотное вещество, скорость смещения начнет возрастать гораздо стремительнее. Измерений такого рода было сделано немного, но если положиться на них, то в вакууме скорость проникновения должна стать равной скорости света. Иновселенским законам требуется определенное время, чтобы проникнуть в атмосферу, заметно меньше времени, чтобы достичь ее верхних слоев, и практически мгновение, чтобы оттуда умчаться по всем направлениям в космос со скоростью триста тысяч километров в секунду, тотчас разрежаясь до полной безобидности.

Ламонт умолк, обдумывая, как перейти к дальнейшему, и сенатор сразу же уловил его нерешительность.

— Однако… — подсказал он тоном человека, берегущего свое время.

— Это очень удобное предположение, правдоподобное и не сулящее никаких неприятностей. Но что, если проникновению иновселенских законов препятствует не вещество, а самая структура нашей вселенной?

— А что такое — «самая структура»?

— Мне трудно объяснить это словами. Существует математическое выражение, которое, по-моему, тут подходит… но на словах ничего не получится. Структура вселенной — это то, что определяет ее физические законы. Структура нашей вселенной, например, делает обязательным сохранение энергии. Именно структура паравселенной, сконструированная, так сказать, не вполне по нашему образцу, и делает их ядерное взаимодействие в сто раз более сильным, чем у нас.

— И что же?

— Если проникновение идет в самую структуру, сэр, то наличие вещества независимо от его плотности имеет лишь второстепенное значение. Скорость проникновения в вакууме больше, чем в плотном веществе, но не намного. Скорость проникновения в космосе может быть чрезвычайно большой по сравнению с земными условиями и все же во много раз уступать скорости света.

— Из чего следует…

— Что иновселенская структура не рассеивается так быстро, как нам казалось, но, образно говоря, нагромождается в пределах Солнечной системы, где концентрация ее оказывается заметно выше, чем мы предполагали.

— Так-так, — кивнул сенатор. — И сколько же понадобится времени, чтобы космос в пределах Солнечной системы достиг равновесия? Наверное, цифра будет меньше десяти в тридцатой степени?

— Гораздо меньше, сэр. Думаю, даже меньше десяти в десятой степени. На это уйдет что-нибудь около пятидесяти миллиардов лет плюс-минус два-три миллиарда.

— Сравнительно немного, но вполне достаточно, э? И повода тревожится сейчас у нас нет, э?

— Нет, сэр, боюсь что есть. Непоправимое произойдет задолго до того, как будет достигнуто равновесие. Благодаря перекачиванию сильное ядерное взаимодействие в нашей вселенной с каждым мгновением становится все сильнее.

— Настолько, что это поддается измерению?

— Пожалуй, нет, сэр.

— Хотя перекачивание продолжается уже двадцать лет?

— Да, сэр.

— Так где же повод для тревоги?

— Видите ли, сэр, от степени сильного ядерного взаимодействия зависит скорость, с какой водород внутри солнечного ядра превращается в гелий. Если взаимодействие станет сильнее, хотя бы даже в самой ничтожной мере, скорость слияния ядер водорода и превращения их в ядра гелия внутри Солнца возрастет уже заметно. Равновесие же между тяготением и излучением внутри Солнца весьма хрупко, и если нарушить его в пользу излучения, как сейчас делаем мы…

— И что же?

— Это вызовет колоссальный взрыв. По законам нашей вселенной такая небольшая звезда, как наше Солнце, неспособна стать сверхновой. Но если они изменятся, это перестанет быть невозможным. И, насколько я могу судить, никакого предупреждения не будет. Когда процесс достигнет критической точки, Солнце взорвется, и через восемь минут после этого мы с вами перестанем существовать, а Земля превратится в расширяющееся газовое облако.

— И сделать ничего нельзя?

— Если равновесие уже необратимо нарушено, то ничего. Если же еще не поздно, необходимо прекратить перекачивание.

Сенатор кашлянул.

— Прежде чем согласиться принять вас, молодой человек, я навел о вас справки, так как вы были мне неизвестны. В частности, я обратился к доктору Хэллему. Вы с ним знакомы, я полагаю?

— Да, сэр, — голос Ламонта оставался ровным, хотя уголки его губ задергались. — Я с ним очень хорошо знаком.

— Он ответил мне, — продолжал сенатор, покосившись на листок у себя под рукой, — что вы безмозглый склочник, страдающий явным помешательством, и что он самым решительным образом требует, чтобы я вас ни в коем случае не принимал.

Ламонт сказал, стараясь сохранить хладнокровие:

— Это его слова, сэр?

— Его собственные.

— Так почему же вы меня приняли, сэр?

— При обычных обстоятельствах, получи я от Хэллема такой отзыв, я бы вас не принял. Я ценю свое время, и безмозглых склочников и явных помешанных ко мне, свидетель бог, является более чем достаточно, и даже с самыми лестными рекомендациями. Но мне не понравилось хэллемовское «требую». От сенаторов не требуют, и Хэллему полезно зарубить это себе на носу.

— Так вы мне поможете, сэр?

— В чем?

— Ну… прекратить перекачку.

— Прекратить? Нет. Это невозможно.

— Но почему? — почти крикнул Ламонт. — Вы ведь глава комиссии по техническому прогрессу и среде обитания, и ваша прямая обязанность запретить перекачку, как и всякий другой технический процесс, который наносит среде обитания непоправимый ущерб. А можно ли представить себе ущерб страшнее и непоправимее того, которым грозит перекачивание?

— О, разумеется, разумеется! При условии, что вы правы. Но ведь пока все в конечном счете сводится к тому, что вы просто исходите из иных предположений, нежели те, которые приняты всеми. Однако кто определит, какая система предположений верна, а какая нет?

— Сэр, моя гипотеза делает понятными несколько моментов, которым принятая теория объяснения не дает.

— В таком случае ваши коллеги должны были бы принять ваши поправки, а тогда вы вряд ли пришли бы ко мне, не так ли?

— Сэр, мои коллеги не хотят мне верить. Этому мешают их личные интересы.

— А вам личные интересы мешают поверить, что вы можете и ошибаться… Молодой человек, на бумаге я обладаю огромной властью, но осуществить ее могу, только если на моей стороне будет общественное мнение. Разрешите, я преподам вам урок практической политики.

Он поднес к глазам часы, откинулся в кресле и улыбнулся. Подобные предложения были не в его привычках, но утром в редакционной статье «Земных новостей» он был назван «тончайшим политиком, украшением Международного конгресса», и это все еще приятно щекотало его самолюбие.

— Большое заблуждение полагать, — начал он, — будто средний человек хочет, чтобы среда обитания оберегалась, а его жизнь ограждалась от гибели, и проникнется благодарностью к идеалисту, который будет бороться за эти цели. Он просто ищет личных удобств. Это ясно показал кризис среды обитания в двадцатом веке. Когда стало известно, что сигареты повышают вероятность заболевания раком легких, казалось бы, наиболее разумным выходом было покончить с курением вообще, однако желанным выходом стала сигарета, не вызывающая рака. Когда стало ясно, что двигатели внутреннего сгорания загрязняют атмосферу, наиболее очевидным выходом было бы вовсе отказаться от таких машин, однако желанный выход лежал в создании двигателей, которые не загрязняли бы воздух. Так вот, молодой человек, не просите, чтобы я остановил перекачивание. На него опираются экономика и благосостояние всей планеты. Лучше подскажите мне способ, как сделать перекачку безопасной для Солнца и избежать его взрыва.

— Такого способа нет, сенатор. Тут мы имеем дело с основой основ, и играть с этим нельзя. Надо прекратить перекачивание.

— Но при этом вы можете предложить только возврат к положению, которое существовало до появления Электронного Насоса?

— Иного выхода не существует.

— Тогда вам нужно представить четкие и неопровержимые доказательства своей правоты.

— Лучшим доказательством, — сказал Ламонт сухо, — был бы взрыв Солнца. Но, вероятно, вы не хотите, чтобы я зашел так далеко?

— Не вижу в этом необходимости. Почему вы не можете заручиться поддержкой Хэллема?

— Потому что он мелкий человечишка, который вдруг оказался Отцом Электронного Насоса. Так может ли он признать, что его дитя губит Землю?

— Я понимаю вас, но в глазах всего мира он действительно Отец Электронного Насоса, и только его слово могло иметь достаточный вес в подобном вопросе.

Ламонт покачал головой.

— Чтобы он добровольно пошел на это? Да он скорее сам взорвет хоть десять солнц.

— Ну, так заставьте его, — сказал сенатор. — У вас есть теория, но ничем не подкрепленная теория немногого стоит. Неужели нет способа проверить ее? Скорость радиоактивного распада урана, например, зависит от внутриядерных взаимодействий. Изменяется ли эта скорость так, как предсказывает ваша теория вопреки общепринятой?

Ламонт снова покачал головой.

— Обычная радиоактивность зависит от слабого ядерного взаимодействия, и, к сожалению, эксперименты не позволят сделать окончательных выводов, а к тому времени, когда картина прояснится, будет уже поздно.

— Что-нибудь еще?

— Существует еще специфическое взаимодействие пионов, то есть пи-мезонов, в котором могли бы уже и сейчас обнаружиться четкие изменения. Есть даже лучший путь: некоторые комбинации кварк-кварк в последнее время ведут себя странно, и я убежден, что мог бы доказать…

— Ну, вот видите!

— Да, но получить эти данные, сэр, можно только с помощью большого синхрофазотрона на Луне, а работа с ним расписана по минутам на много лет вперед — я выяснял это. Разве что кто-нибудь нажмет на кнопки…

— То есть я нажму?

— Да, вы, сенатор.

— Нет, сынок. Пока доктор Хэллем так вас аттестует, — узловатым пальцем сенатор постучал по лежащему перед ним листку, — я этого сделать не могу.

— Но существование мира…

— Докажите!

— Приструните Хэллема, и я докажу.

— Докажите, и я приструню Хэллема. Ламонт глубоко вздохнул.

— Сенатор! Предположим, существует хотя бы ничтожная доля процента вероятности того, что я прав. Неужели от нее можно так просто отмахнуться? Ведь она означает все: человечество, саму нашу планету. Неужели ради них не стоит бороться?

— Вы хотите, чтобы я бросился в бой во имя благородной цели? Заманчиво, ничего не скажешь. Отдать жизнь свою за други своя — это красиво. Кто из порядочных политиков порой не видел в мечтах, как он всходит на костер под ангельское пение. Но, доктор Ламонт, решиться на такой шаг можно только веря, что борьба все-таки не совсем безнадежна. Надо верить, что твое дело может победить, пусть шансы и невелики. Если я поддержу вас, я ничего не добьюсь. Чего стоит ваше ничем не подкрепленное слово против того, что дает перекачка? Могу ли я потребовать, чтобы люди отказались от удобств и благосостояния, которые обеспечил им Насос, потому лишь, что один-единственный человек кричит «волк!», причем остальные ученые не соглашаются с ним, а высокочтимый Хэллем называет его безмозглым идиотом? Нет, сэр, во имя заведомой неудачи я на костер не пойду.

— Ну, так помогите мне получить доказательства, — умоляюще сказал Ламонт. — Вам ведь не обязательно делать это открыто. Если вы боитесь…

— Я не боюсь, — перебил Бэрт резко. — Я трезво смотрю на вещи, и только. Доктор Ламонт, ваши полчаса давно истекли.

Ламонт посмотрел на сенатора с отчаянием, но лицо Бэрта было теперь холодным и замкнутым. Ламонт повернулся и вышел.

Сенатор Бэрт не стал приглашать следующего посетителя. Минуты шли, а он все теребил галстук и хмуро смотрел на закрытую дверь. А что, если этот одержимый прав? Что, если он вопреки очевидности все-таки прав?

Да, конечно, было бы очень приятно подставить ножку Хэллему, ткнуть его лицом в грязь и подержать так… Но этого не произойдет. Хэллем неуязвим. У него с Хэллемом была только одна стычка, со времени которой прошло десять лет. Он тогда был прав, абсолютно прав, а Хэллем молол чепуху, и дальнейшее развитие событий показало это достаточно ясно. И тем не менее Бэрт был тогда публично отшлепан и в результате чуть было не проиграл на выборах.

Бэрт кивнул, словно отвечая на свои мысли. Ради благой цели можно рискнуть местом сенатора, но не вторичным унижением. Он позвонил, приглашая следующего посетителя, и поднялся ему навстречу со спокойной приветливой улыбкой.

8

Если бы Ламонт еще верил, что его научная карьера все-таки не совсем кончена, он, возможно, не решился бы на свой следующий шаг. Джошуа Чен был сомнительной фигурой, и всякий, кто прибегал к его помощи, сильно компрометировал себя в глазах властей предержащих. Чен был бунтарем-одиночкой, который, однако, заставлял прислушиваться к себе: во-первых, потому, что вкладывал в каждую свою кампанию неистовую энергию, а во-вторых, потому что сумел превратить свою организацию в силу, с которой нельзя было не считаться, — политический талант, которому завидовало немало видных общественных деятелей.

Быстрота, с какой Электронный Насос вытеснил прежние энергетические источники, в определенной степени объяснялась именно его усилиями. Достоинства Электронного Насоса были ясны и очевидны (что может быть яснее абсолютной дешевизны иочевиднее отсутствия какого бы то ни было загрязнения окружающей среды?), и все-таки, если бы не Джошуа Чен, те, кто предпочитал атомную энергию просто в силу ее привычности, могли бы дольше сопротивляться такому новшеству.

Да, когда Чен начинал бить в свои барабаны, к нему прислушивались.

И вот он сидит перед Ламонтом — круглолицый, с широкими скулами, унаследованными от деда-китайца.

Чен спросил:

— Я хотел бы знать совершенно точно — вы выступаете только от своего имени?

— Да, — напряженно ответил Ламонт. — Хэллем меня не поддерживает. Честно говоря, Хэллем утверждает, что я сумасшедший. А вам, чтобы начать действовать, нужно одобрение Хэллема?

— Я ни в чьем одобрении не нуждаюсь, — ответил Чен с вполне понятным высокомерием. Он задумался, а затем спросил:

— Так вы говорите, что в техническом отношении паралюди нас опередили?

Ламонт стал теперь осторожнее и старательно избегал слова «развитие». «Опередили в техническом отношении» звучало не так вызывающе, а означало практически то же самое.

— Это следует хотя бы из того, — ответил он, — что они способны пересылать вещество из одной вселенной в другую, а мы этого еще не умеем.

— В таком случае, если Насос опасен, зачем они установили его у себя? И почему продолжают им пользоваться?

Ламонт стал осторожнее не только в выборе слов. Он мог бы, например, ответить, что Чен не первый задает ему этот вопрос. Но он ничем не выдал досадливого нетерпения, которое могло бы показаться обидным, и ответил спокойно:

— Вероятно, вначале они, так же как и мы, видели в Насосе только безопасный источник энергии. Но у меня есть основания считать, что теперь он внушает им такую же тревогу, как и мне.

— Но ведь это опять-таки только ваше мнение. Никаких реальных свидетельств, подкрепляющих его, нет.

— Да, пока я таких свидетельств представить еще не могу.

— А одного вашего слова мало.

— Но можем ли мы пойти на риск…

— Мало, профессор, мало! А доказательств у вас нет. Я заслужил свою репутацию не стрельбой куда попало. Нет, я каждый раз поражал цель, потому что твердо знал, что я делаю и зачем.

— Но когда я получу доказательства…

— Тогда я вас поддержу. Если ваши доказательства меня убедят, то, поверьте, ни Хэллем и никакие правительственные организации ничего не смогут сделать: общественное мнение возьмет верх. Итак, раздобудьте доказательства и приходите ко мне снова.

— К тому времени будет уже поздно. Чен пожал плечами.

— Возможно. Но куда более вероятно другое: вы убедитесь, что ошибались и никаких доказательств попросту не существует.

— Нет, я не ошибаюсь, — Ламонт перевел дыхание и заговорил доверительно. — Мистер Чен! В нашей вселенной, возможно, существуют триллионы триллионов обитаемых планет, среди которых, конечно, можно насчитать миллиарды с высокоразвитой жизнью и технической культурой. Такое же положение скорее всего существует и в паравселенной. Отсюда неизбежно следует, что в прошлом обеих вселенных многие планеты и парапланеты вступали в обоюдный контакт и начинали перекачку. Наверное, существуют десятки, если не сотни Насосов в тех точках, где эти вселенные соприкасаются.

— Это уже чистейшие домыслы. Но если и так, то что отсюда следует?

— А то, что в десятках, если не в сотнях, случаев смешение физических законов локально достигло критической точки и солнце данной планеты взрывалось. Возможно, возникал цепной эффект: энергия сверхновой в совокупности с изменениями физических законов вызывала взрывы соседних звезд, а это в свою очередь приводило к дальнейшим взрывам. И со временем происходил взрыв центральной линзы галактики или одной из ее ветвей.

— Но лишь в вашем воображении, ведь так?

— Почему же? В нашей вселенной существуют сотни квазаров — крохотных тел, по размерам равных лишь нескольким солнечным системам, но излучающих свет, которого хватило бы на сто обычных больших галактик.

— Вы хотите сказать, что квазары возникают в результате перекачки?

— Это вполне вероятно. Ведь открыли их полтора века назад, но астрономы до сих пор не могут объяснить, каков источник их энергии. Во вселенной нет ничего, что хотя бы отдаленно подходило для такой роли. Разве не логично предположить…

— А паравселенная? В ней тоже полно квазаров?

— Думаю, что нет. Там другие условия. Паратеория не оставляет сомнений, что слияние ядер происходит там заметно легче, а потому в среднем их звезды должны быть намного меньше наших. Выделение энергии, равной энергии нашего Солнца, там требует значительно меньшего запаса легко сливающихся ядер водорода. Звезда такой величины, как наше Солнце, взорвалась бы там мгновенно. С проникновением наших законов в паравселенную слияние ядер водорода в ней слегка затрудняется, и паразвезды начинают понемногу остывать.

— Ну, это не так страшно, — заметил Чен. — С помощью перекачки они могут получать всю необходимую им дополнительную энергию. По вашим предположениям получается, что у них все обстоит отлично.

— Только на первый взгляд, — сказал Ламонт, вдруг осознав, что до сих пор он вообще как-то не задумывался о ситуации в паравселенной. — Если у нас произойдет взрыв, перекачка прекратится. Они не смогут продолжать ее без нас. Другими словами, они останутся с остывающей звездой, но без энергии, получаемой от перекачки. В сущности, их положение даже хуже: мы-то исчезнем в мгновенной вспышке, а они будут обречены на длительную агонию.

— У вас поразительное воображение, профессор, — сказал Чен, — но для меня этого мало. Я не представляю себе, как можно отказаться от перекачки, противопоставив ей лишь силу вашего воображения. Да отдаете ли вы себе отчет в том, что такое Насос для человечества? Это ведь не только гарантия даровой чистой и неиссякаемой энергии. Взгляните на дело шире. Насос освобождает человечество от каждодневной борьбы за существование. Впервые оно получило возможность посвятить свою коллективную мысль полному развитию заложенного в нем потенциала. Например, несмотря на все успехи медицины за последние два с половиной века, средняя продолжительность человеческой жизни лишь немного превышает сто лет. А ведь геронтологи вновь и вновь повторяют, что теоретически бессмертие вполне достижимо — однако этой проблеме пока не уделяется достаточно внимания.

— Бессмертие! — гневно перебил Ламонт. — Это же мыльный пузырь!

— Вы, бесспорно, специалист по мыльным пузырям, профессор, — ответил Чен. — Тем не менее я намерен добиваться принятия программы исследований по проблемам бессмертия. Но она окажется неосуществимой, если перекачка будет остановлена. Тогда нам придется вернуться к дорогой энергии, к скудной энергии, к грязной энергии. И людям, населяющим Землю, вновь придется думать только о том, как бы прожить завтрашний день, а мечта о бессмертии действительно останется мыльным пузырем.

— Это-то будет в любом случае. Какое уж тут бессмертие, когда никто из нас не проживет даже и нормального срока своей жизни!

— Ну, ведь это только ваше предположение.

Ламонт взвесил все «за» и «против» и решил рискнуть:

— Мистер Чен, в начале нашего разговора я упомянул, что по некоторым причинам мне не хотелось бы касаться того, почему я считаю возможным судить о настроении паралюдей. Но, пожалуй, без этого не обойтись. Мы получили от них фольгу с символами.

— Да, я знаю. Но разве вы способны их понять?

— Мы получили слово, составленное из наших букв.

Чен сдвинул брови, потом сунул руки в карманы, вытянул короткие ноги и откинулся на спину стула.

— Какое же?

— «Страх»!

(Ламонт не счел нужным сообщать об ошибке в последней букве.)

— Страх… — повторил Чен. — И как же вы это толкуете?

— По-моему, ясно, что перекачка вызывает у них серьезные опасения.

— Ничего подобного. Что им мешает в этом случае просто остановить Насос? Я думаю, они действительно боятся — но того, что Насос остановим мы. Они уловили ваше намерение, а если мы последуем вашему совету и остановим Насос, им также придется его остановить. Вы же сами говорили, что продолжать перекачку без нас они не смогут. Эта палка ведь о двух концах. И неудивительно, если они боятся.

Ламонт ничего не ответил.

— Как видно, вам такое объяснение в голову не приходило, — сказал Чен. — Ну, в таком случае мы начнем борьбу с бессмертием. Мне кажется, подобная кампания будет более популярной.

— Популярной… — медленно повторил Ламонт. — Я ведь не знал, что для вас важно. Сколько вам лет, мистер Чен?

Чен вдруг замигал и отвернулся. Он быстро встал и, сжимая кулаки, поспешно вышел из комнаты.

Позже Ламонт заглянул в биографический справочник. Чену было шестьдесят лет, а его отец умер в шестьдесят два года. Но какое это имело значение!

9

— Судя по твоему лицу, тебе опять не повезло, — сказал Броновский.

Ламонт сидел в лаборатории, уставившись на носки своих ботинок, и думал о том, что они сильно поцарапаны. Он кивнул.

— Да.

— И великий Чен тоже не стал тебя слушать?

— Он ничего не хочет делать. Ему нужны доказательства. Они все требуют доказательств и старательно опровергают любой довод. На самом же деле они попросту хотят сохранить свой проклятый Насос, или свою репутацию, или свое место в истории. А Чен хочет бессмертия.

— А ты чего хочешь, Пит? — мягко спросил Броновский.

— Избавить человечество от грозящей ему опасности, — сказал Ламонт, но, заметив усмешку в глазах Броновского, добавил: — Ты мне не веришь?

— О, верю, верю! Но чего ты хочешь на самом деле?

— Ну ладно, черт побери! — Ламонт с силой хлопнул ладонью по столу. — Я хочу быть правым, а это у меня уже есть, потому что я прав!

— Ты уверен?

— Уверен! И я ни о чем не беспокоюсь, потому что добьюсь своего. Знаешь, когда я вышел от Чена, то чуть было не стал презирать себя.

— Ты — себя?

— Да, себя. И за дело. Мне все время в голову лезла мысль: Хэллем преграждает мне все пути. До тех пор, пока Хэллем против меня, у них у всех есть предлог не верить мне. Пока Хэллем стоит передо мной, как каменная стена, я обречен на неудачу. Так почему же я не попробовал прибегнуть к уловкам? Почему не подмазался к нему? Почему не попытался действовать через него вместо того, чтобы доводить его до белого каления?

— И ты думаешь, у тебя что-нибудь получилось бы?

— Наверняка нет. Но от отчаянья чего не придет в голову! Например, я мог бы отправиться на Луну. Бесспорно, когда я только-только раздразнил Хэллема, о гибели Земли и речи не было, но ведь потом-то я сознательно испортил все еще больше. Впрочем, ты совершенно верно заметил, что от Насоса он все равно не отказался бы, как бы я его не улещал.

— Но сейчас ты, по-видимому, себя больше не презираешь?

— Нет. Потому что мой разговор с Ченом не прошел впустую. Я понял, что напрасно теряю время.

— Да уж!

— Я не о том. Выход из положения вовсе не обязательно искать на Земле. Я сказал Чену, что наше Солнце может взорваться, а парасолнце уцелеет, но паралюдям все равно придется плохо, так как их часть Насоса без нашей работать не будет. Без нас они не смогут продолжать перекачку, понимаешь?

— А что же тут непонятного?

— Но ведь наоборот-то выходит то же самое: мы не сможем продолжать перекачку без них. А раз так, не все ли равно, остановим мы Насос или нет? Пусть это сделают паралюди.

— А если не сделают?

— Но они же передали нам: «С-Т-Р-А-К». А это значит, что они боятся. По мнению Чена, они боятся нас — боятся, что мы остановим Насос. Но я с ним не согласен. Они испытывают совсем другой страх. Я ничего Чену не возразил — я просто промолчал, и он решил, что мне нечего сказать. Но он ошибся. Я только задумался о том, как нам убедить паралюдей, чтобы они остановили Насос. Мы должны этого добиться. Я больше ни на что не рассчитываю. И теперь все дело за тобой, Майк. Ты — надежда мира. Втолкуй им это. Как хочешь, но втолкуй.

Броновский засмеялся детски радостным смехом.

— Пит, — сказал он, — ты гений!

— А-а! Заметил наконец!

— Нет, я серьезно. Ты отгадываешь то, что я собираюсь сказать, прежде чем я успеваю открыть рот. Я посылал полоску за полоской, располагая их символы в том порядке, который, по-моему, означает «Насос», и ставил рядом наше слово. И я использовал все клочки сведений, которые мы собрали за это время, чтобы расположить их символы в порядке, означающем неодобрение, и опять-таки поставил рядом соответствующее земное слово. Конечно, я не знал, действительно ли передаю что-то осмысленное или попадаю пальцем в небо, а ответа никакого не приходило, и я уже решил, что дело безнадежно.

— А мне ты даже не считал нужным рассказывать, чего добиваешься?

— Ну, это уж моя часть работы. А сам-то ты мне сразу объяснил паратеорию?

— Но что дальше?

— Вчера я послал всего два наших слова: «НАСОС ПЛОХО».

— Ну, и?..

— Ну, и сегодня утром я, наконец, получил ответ. Очень простой и недвусмысленный. «ДА НАСОС ПЛОХО ПЛОХО ПЛОХО». Вот посмотри.

Ламонт взял фольгу дрожащими пальцами.

— Тут ведь не может быть ошибки? Это же подтверждение?

— Да, конечно. Кому ты это покажешь?

— Никому, — твердо ответил Ламонт. — Я ничего больше доказывать не буду. Они мне заявят, что я подделал фольгу, так какой смысл терять время? Пусть паралюди остановят Насос, и он остановится у нас. Только своими усилиями мы его вновь запустить не сможем. И тогда вся Станция примется изо всех сил доказывать, что я был прав, что Насос действительно опасен.

— Это еще откуда следует?

— А что им останется делать, когда разъяренные толпы начнут требовать, чтобы Насос снова был запущен, а они его запустить не смогут? Ты со мной согласен?

— Не берусь судить. Меня беспокоит другое.

— А именно?

— Если паралюди убеждены, что Насос опасен, почему они его уже не остановили? Я недавно воспользовался удобным случаем и проверил. Насос работает как ни в чем не бывало.

Ламонт нахмурился.

— Ну, скажем, односторонняя остановка их не устраивает. Они считают нас равноправными партнерами и хотят, чтобы мы сделали это по взаимному согласию. Ведь так может быть, верно?

— Конечно. Но ведь, с другой стороны, систему нашего общения никак нельзя назвать совершенной. Не исключено, что они попросту не уловили смысла слова «ПЛОХО». А вдруг я совершенно исказил их символы и они решили, что «ПЛОХО» по-нашему значит «ХОРОШО»?

— Этого не может быть!

— Ну что ж, надейся. Но ведь надежда еще никого не спасала.

— Майк, ты продолжай посылать. Используй как можно больше слов, которыми пользуются они. Тут ты мастер. В конце концов они узнают необходимые слова и ответят яснее, а тогда мы объясним, что просим их остановить Насос.

— Мы не уполномочены на такие заявления.

— Конечно, но они-то этого не знают. А нас человечество в конце концов признает героями.

— Предварительно свернув нам шеи?

— Тем более… Дальнейшее зависит от тебя, Майк, и я уверен, что все решится в ближайшие дни.

10

Но ничто не решилось. Миновали две недели — и ни одной полоски. Ожидание становилось невыносимым.

Особенно тяжело оно сказалось на Броновском. От его недавнего радостного возбуждения не осталось и следа. И в этот день он вошел в лабораторию Ламонта, угрюмо нахмурившись.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Наконец Броновский сказал:

— По всему университету только и разговоров, что тебя выгоняют… Подбородок Ламонта покрывала двухдневная щетина. Лаборатория выглядела какой-то запыленной, словно бы уже покинутой. Ламонт пожал плечами.

— Ну и что? Это меня не трогает. Неприятно другое: «Физический бюллетень» не взял мою статью.

— Но ты ведь этого и ждал?

— Да, но я думал, что они объяснят, почему. Укажут на ошибки, на неточности, на неверные выводы. Чтобы я мог возразить.

— А они обошлись без объяснений?

— Ни единого слова. По мнению их рецензентов, статья для опубликования не подходит — кавычки закрыть. Они просто отмахнулись от нее… Перед такой всеобщей глупостью как-то теряешься. Если бы человечество обрекало себя на катастрофу по бесшабашности или порочности, честное слово, мне было бы легче. Но очень уж унизительно и обидно погибать из-за чьего-то тупого упрямства и глупости. Какой смысл быть мыслящими существами, если мы должны кончить вот так?

— Из-за глупости, — пробормотал Броновский.

— А как еще ты это назовешь? Например, от меня сейчас требуют официальных объяснений: мне полагается представить основания, почему меня не следует увольнять за величайшее из преступлений — за то, что я прав.

— Откуда-то стало известно, что ты побывал у Чена?

— Да! — Ламонт устало потер пальцами веки. — По-видимому, я настолько сильно наступил ему на ногу, что он не поленился пожаловаться Хэллему. И теперь я обвиняюсь в том, что пытался сорвать работу Насоса, сея панику с помощью бездоказательных и ложных утверждений, а это противоречит профессиональной этике и делает мое дальнейшее пребывание на Станции невозможным.

— Все это они могут обосновать достаточно веско.

— Вероятно. Но это неважно.

— Что ты намерен предпринять?

— А ничего! — отрезал Ламонт. — Пусть делают, что хотят. Я рассчитываю на бюрократическую волокиту. Официальное оформление подобной истории займет недели, а то и месяцы, а ты пока работай. Паралюди успеют нам ответить.

Броновский болезненно поморщился.

— А если нет? Пит, может, тебе вернуться к той идее… Ламонт встрепенулся.

— К какой идее?

— Объяви, что ты ошибался. Покайся. Бей себя в грудь. Уступи.

— Ни за что! Черт возьми, Майк! Ведь мы ведем игру, в которой ставка — весь мир, каждое живое существо!

— Да, но насколько это касается тебя лично? Ты не женат. Детей у тебя нет. Я знаю, что твой отец умер. Я ни разу не слышал, чтобы ты упомянул про свою мать или каких-нибудь родственников. По-моему, ты ни к кому не испытываешь любви или горячей привязанности. Ну, так брось все это и живи спокойно.

— А ты?

— И я. С женой я развелся, детей у меня нет, а милые отношения с милой женщиной будут продолжаться, пока не оборвутся. Живи, пока можешь! Радуйся жизни!

— А завтра как?

— А это уж не наша забота. Во всяком случае, смерть будет мгновенной.

— Я не способен принять подобную философию… Майк! Майк, да что это с тобой? Ты просто не хочешь сказать прямо, что у нас ничего не выйдет? Что ты не рассчитываешь установить связь с паралюдьми?

Броновский отвел глаза.

— Видишь ли, Пит, — сказал он, — я получил ответ. Вчера вечером. Я решил подождать и подумать, но думать, собственно, не о чем… Вот читай.

Ламонт взял фольгу, ошеломленно посмотрел на нее и начал читать. Знаков препинания не было.

«НАСОС НЕ ОСТАНОВИТЬ НЕ ОСТАНОВИТЬ МЫ НЕ ОСТАНОВИТЬ НАСОС МЫ НЕ СЛЫШАТЬ ОПАСНОСТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ЧТОБЫ МЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ НАСОС»

— Черт побери, — пробормотал Броновский. — Ведь это вопль отчаяния! Ламонт смотрел на фольгу и молчал.

— Насколько я могу понять, — начал Броновский, — кто-то у них там похож на тебя. Пара-Ламонт, так сказать. Он тоже не может заставить своего пара-Хэллема остановить перекачку. И пока мы умоляем их спасти нас, они умоляют нас спасти их.

— Но если показать это… — глухо произнес Ламонт.

— Они скажут, что ты лжешь, что ты подделал эту фольгу, чтобы оправдать твой порожденный психозом кошмар.

— Про меня-то они скажут, но ведь про тебя этого сказать нельзя. Ты поддержишь меня, Майк. Ты официально заявишь, что получил эту фольгу, и расскажешь, при каких обстоятельствах.

Броновский густо покраснел.

— А что пользы? Они ответят, что в паравселенной отыскался маньяк вроде тебя и что двое сумасшедших нашли общий язык. Они скажут, что это сообщение свидетельствует лишь об одном: те, кто в паравселенной представляют ответственное руководство, убеждены в отсутствии какой бы то ни было опасности.

— Майк, но будем же драться!

— А что пользы, Пит? Ты сам сказал — глупость. Может быть, паралюди опередили нас в техническом отношении, может быть, они даже, как ты утверждаешь, стоят выше нас по развитию, но ведь ясно, что глупы они не меньше нашего, и на этом все кончается. Тут я согласен с Шиллером.

— С кем?

— С Шиллером. Был такой немецкий драматург лет триста назад. В пьесе о Жанне д'Арк он сказал примерно следующее: «Против глупости сами боги бороться бессильны». А я не бог, и тем более не стану бороться. Брось, Пит, и займись чем-нибудь другим. Возможно, на наш век времени хватит, а если нет, так ведь изменить все равно ничего нельзя. Извини, Пит. Ты отлично дрался, но ты потерпел поражение, и я больше в этом не участвую.

Он вышел, и Ламонт остался один. Он сидел неподвижно, только его пальцы бесцельно барабанили и барабанили по столу. Где-то в глубинах Солнца протоны соединялись чуть более бурно, и с каждым мгновением это «чуть» увеличивалось, увеличивалось, увеличивалось, приближая тот миг, когда хрупкое равновесие нарушится…

— И никто на Земле не успеет понять, что я был прав! — крикнул Ламонт и замигал, стараясь удержать слезы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ….САМИ БОГИ…

1а

Дуа легко ускользнула от остальных. Она всегда опасалась, что это вызовет неприятности, но почему-то все обходилось благополучно. Более или менее.

А с другой стороны — что тут, собственно, такого? Ун, правда, возражал против этого со своим обычным высокомерием. «Не броди, — говорил он. — Ты же знаешь, как это раздражает Тритта». О своем раздражении он не упоминал — рационалы не сердятся из-за пустяков. И тем не менее он опекал Тритта почти так же заботливо, как Тритт опекал детей.

Правда, если она настаивает, Ун всегда позволяет ей делать то, что она хочет, и даже вступается за нее перед Триттом. Иногда он даже не скрывает, что гордится ее способностями, ее независимостью… «Как левник он вовсе не так уж плох», — подумала она с рассеянной нежностью.

Ладить с Триттом труднее, и он очень хмуро смотрит на нее, когда она бывает… ну, когда она бывает такой, какой ей хочется. Впрочем, правники иначе не могут. Для нее-то он, конечно, правник, но ведь он еще и пестун, а потому дети заслоняют от него все остальное. Это и к лучшему — в случае неприятностей всегда можно рассчитывать, что кто-нибудь из детей отвлечет его внимание.

Не то чтобы Дуа очень считалась с Триттом. Если бы не синтез, она бы, наверное, вообще его игнорировала. Другое дело Ун. Он сразу показался ей удивительно интересным: от одного его присутствия ее очертания теряли четкость и начинали мерцать. И то, что он рационал, делало его только еще интереснее. Она не понимала, почему. Но это тоже было одной из ее странностей. Ну, она уже привыкла к своим странностям… почти привыкла.

Дуа вздохнула.

Когда она была ребенком и еще ощущала себя законченной личностью, самодостаточным существом, а не частью триады, она осознавала эти странности гораздо острее. Потому что их подчеркивали другие. Даже такая мелочь, как выход на поверхность под вечер…

Как ей нравилась поверхность в вечерние часы! Остальные эмоционали пугались холода, сгущающихся теней — они коалесцировали, едва она начинала описывать свои впечатления. Сами они с удовольствием выходили в теплое время дня, расстилались и ели, но оттого-то она и не любила поверхность в дневные часы: их болтовня наводила на нее скуку.

Конечно, не есть она не могла, но насколько приятнее питаться по вечерам, когда еды, правда, очень мало, зато кругом все тускло-багровое и она совсем-совсем одна! По правде сказать, в разговорах с другими эмоционалями она изображала поверхность куда более холодной и унылой, чем на самом деле, — просто чтобы посмотреть, как они, пытаясь вообразить подобный холод, становятся жесткими по краям — в той мере, конечно, в какой молодые эмоционали вообще способны обрести жесткость. Потом они начинали шептаться о ней, смеялись… и оставляли ее в одиночестве.

Маленькое солнце уже почти достигло горизонта и тонуло в таинственной алости, которую, кроме нее, некому было видеть. Она разостлалась, утолщилась по спинно-вентральной оси и принялась поглощать слабую жиденькую теплоту, неторопливо ее усваивая, смакуя чуть кисловатый, почти неуловимый вкус длинных волн. (Ни одной из знакомых ей эмоционалей этот вкус не нравился. Но не могла же она объяснить, что для нее он неразрывно связан со свободой — со свободой быть одной, без других.)

Даже сейчас пустынность, знобящий холод и глубокие багровые тона словно возвратили ее в дни детства, когда она еще не стала частью триады. И вдруг Дуа с поразительной ясностью словно вновь увидела перед собой своего собственного пестуна, который неуклюже выбирался на поверхность, мучимый вечными опасениями, что она причинит себе какой-нибудь вред.

С ней он был особенно заботлив — ведь пестуны всегда лелеют крошку-серединку даже больше, чем крошку-левого и крошку-правого. Ее это раздражало, и она мечтала о том дне, когда он ее покинет. Ведь со временем все пестуны обязательно исчезали — и как же она тосковала без него, когда этот день настал!

Он вышел на поверхность предупредить ее — бережно и осторожно, хотя пестунам очень трудно облекать чувства в слова. В тот день она убежала от него — не потому, что хотела его подразнить, и не потому, что догадалась, о чем он хочет ее предупредить, а просто ей было весело. Днем она отыскала удивительно удобное местечко далеко от других эмоционалей, наелась до отвала и испытала то щекотливое чувство, которое требует разрядки в движениях и действиях. Она ползала по камням, запуская свои края в их поверхность. Она знала, что в ее возрасте делать это стыдно, что так играют только малыши, но зато какое приятное ощущение — бодрящее и в то же время баюкающее!

И тут, наконец, пестун ее нашел. Он долго стоял возле нее и молчал, а глаза у него делались все меньше и плотнее, точно он хотел задержать каждый лучик отражающегося от нее света, вобрать в них ее образ и сохранить его навсегда.

Сначала она тоже смотрела на него — в смущении, думая, что он заметил, как она забиралась в камни, и что ему стыдно за ее поведение. Но она не уловила излучения стыда и в конце концов спросила виновато:

«Ну что я сделала, папочка?»

«Дуа, время настало. Я ждал этого. И ты, наверное, тоже».

«Какое время?»

Она знала, но упрямо не хотела знать. Ведь если верить, что ничего нет, то, может быть, ничего и не будет. (Она до сих пор не избавилась от этой привычки. Ун говорил, что все эмоционали такие — снисходительным голосом рационала, сознающего свое превосходство.)

Пестун сказал:

«Я должен перейти. И больше меня с вами не будет».

А потом он только смотрел на нее, и она тоже молчала.

И еще он сказал:

«Объясни остальным».

«Зачем?»

Дуа сердито отвернулась, ее очертания расплылись, стали смутными, словно она старалась разредиться. Да она и старалась разредиться — совсем. Только, конечно, у нее ничего не получилось. Наконец, ей стало больно, боль сменилась немотой, и она опять сконцентрировалась. А пестун против обыкновения не побранил ее и не сказал даже, что неприлично так растягиваться — вдруг кто-нибудь увидит?

Она крикнула:

«Им ведь все равно!» — и тут же ощутила, что пестуну больно. Он же по-прежнему называл их «крошка-левый» и «крошка-правый», хотя крошка-левый думал теперь только о занятиях, а крошке-правому не терпелось войти в триаду — ничем другим он больше не интересовался. Из них троих только она, Дуа, еще чувствовала… Но ведь она была младшей, как и все эмоционали, и у эмоционалей все происходило не так.

Пестун сказал только:

«Ты им все-таки объясни».

И они продолжали смотреть друг на друга.

Ей не хотелось ничего им объяснять. Они стали почти чужими. Не то что в раннем детстве. Тогда они и сами с трудом разбирались, кто из них кто — левый брат, правый брат и сестра-серединка. Они были еще прозрачными и разреженными — постоянно перепутывались, проползали друг сквозь друга и прятались в стенах. А взрослые и не думали их бранить.

Но потом братья стали плотными, серьезными и больше не играли с ней. А когда она жаловалась пестуну, он ласково отвечал: «Ты уже большая, Дуа, и не должна теперь разреживаться».

Она не хотела слушать, но левый брат отодвигался и говорил: «Не приставай. Мне некогда с тобой возиться». А правый брат теперь все время оставался совсем жестким и стал хмурым и молчаливым. Тогда она не могла понять, что с ними случилось, а пестун не умел объяснить. Он только повторял время от времени, точно урок, который когда-то выучил наизусть: «Левые — рационалы, Дуа, а правые — пестуны. Они взрослеют каждый по-своему, своим путем».

Но ей их пути не нравились. Они уже перестали быть детьми, а ее детство еще не кончилось, и она начала гулять вместе с другими эмоционалями. Они все одинаково жаловались на своих братьев. Все одинаково болтали о будущем вступлении в триаду. Все расстилались на солнце и ели. И с каждым днем сходство между ними росло, и каждый день они говорили одно и то же.

Они ей опротивели, и она начала искать одиночества, а они в отместку прозвали ее «олевелая эм». (С тех пор, как она в последний раз слышала эту дразнилку, прошло уже много времени, но стоило ей вспомнить, и она словно вновь слышала их жиденькие пронзительные голоски, твердившие: «Олевелая эм, олевелая эм!» Они дразнили ее с тупым упоением, потому что знали, как это ей неприятно.)

Но ее пестун оставался с ней прежним, хотя, наверное, замечал, что все над ней смеются. И неуклюже старался оберегать ее от остальных. Он даже иногда выходил следом за ней на поверхность, хотя и чувствовал себя там очень тягостно. Но ему нужно было удостовериться, что с ней ничего не случилось.

Как-то раз она увидела, что он разговаривает с Жестким. Пестунам разговаривать с Жесткими было трудно — это она знала еще совсем крошкой. Жесткие разговаривали только с рационалами.

Она перепугалась и отпульсировала, но все-таки успела услышать, как ее пестун сказал: «Я хорошо о ней забочусь, Жесткий-ру».

Неужели Жесткий спрашивал про нее? Может быть, про ее странности? Но в ее пестуне не ощущалось виноватости. Даже с Жестким он говорил про то, как он о ней заботится. И ее охватила неясная гордость.

И вот теперь он прощался с ней, и внезапно независимость, которую Дуа так предвкушала, утратила свои манящие очертания и стала твердым пиком одиночества. Она сказала:

«Но почему ты должен перейти?»

«Должен, серединка моя».

Да, должен. Она это знала. И каждый рано или поздно должен перейти. Наступит день, когда и она, вздохнув, скажет: «Я должна».

«Но откуда ты знаешь, что время настало? Если ты можешь выбирать, так почему ты не хочешь назначить другое время и остаться подольше?»

Он ответил:

«Так решил твой левый породитель. Триада должна делать то, что он говорит».

Своего левого породителя и породительницу-середину она видела очень редко. Они были не в счет. Ей нужны не они, а только правый породитель, ее пестун, ее папочка, такой кубический, с совсем ровными гранями. Ни плавных изгибов, как у рационалов, ни зыбкости эмоционалей — она всегда заранее знала, что он сейчас скажет. Ну, почти всегда.

И теперь он, конечно, ответит: «Этого я крошке-эмоционали объяснить не могу.»

Так он и ответил.

Дуа сказала в порыве горя:

«Мне будет грустно без тебя. Я знаю, ты думаешь, что я тебя не слушаюсь, что ты мне не нравишься, оттого что не позволяешь мне ничего делать. Но уж лучше ты мне совсем ничего не позволяй. Я не буду злиться, только бы ты был со мной».

А пестун просто стоял и смотрел. Он не умел справляться с такими порывами и, приблизившись к ней, образовал руку. Было видно, как ему трудно. Но он, весь дрожа, продолжал удерживать руку, и ее очертания стали мягкими — самую чуточку.

Дуа сказала: «Ой, папочка!», и заструила свою руку вокруг, и сквозь ее вещество его рука казалась зыбкой и мерцающей. Но Дуа была очень внимательна и не прикоснулась к нему — ведь ему это было бы неприятно.

Потом он убрал руку, и пальцы Дуа остались сомкнутыми вокруг пустоты. Он сказал:

«Вспомни про Жестких, Дуа. Они о тебе позаботятся. А мне… мне пора».

Он удалился, и больше она его никогда не видела.

И вот теперь она смотрела на закат, вспоминала и досадливо ощущала, что ее долгое отсутствие уже сердит Тритта и скоро он примется ворчать на Уна, а Ун примется растолковывать ей ее обязанности…

Ну и пусть.

1b

Ун рассеянно ощущал, что Дуа бродит где-то по поверхности. При желании он мог бы сказать, в каком направлении она от него находится, и даже на каком расстоянии. Впрочем, осознай он свое ощущение, он был бы недоволен, так как способность взаимно ощущать друг друга на расстоянии давно уже начала притупляться, и это было ему приятно, хотя он сам не понимал, почему. Таков был естественный ход вещей — тело с возрастом продолжало развиваться.

У Тритта способность к взаимному ощущению на расстоянии не притупилась, но теперь она сосредоточивалась почти исключительно на детях. Развитие, безусловно, полезное, но, с другой стороны, роль пестуна, несмотря на свою бесспорную важность, в сущности, довольно проста. Рационалы куда сложнее, с грустной гордостью подумал Ун.

Вот Дуа, конечно, была настоящей загадкой. Она так мало походила на прочих эмоционалей. Тритта это сбивало с толку, и он все больше замыкался в себе. Ун тоже порой испытывал недоумение и неловкость, но он, кроме того, ощущал ту особую силу, с какой Дуа индуцировала упоение жизнью, а одно, по всей видимости, было неотъемлемо от другого. И эта радость полностью искупала то раздражение, которое она иногда вызывала у него.

И, возможно, странные привычки Дуа также являются необходимым компонентом целого. Она даже как будто интересует Жестких, а ведь обычно они обращают внимание только на рационалов. И вновь его охватила гордость: тем лучше для триады, если в ней незаурядна даже эмоциональ.

Все идет так, как должно идти. В этом заключалась основа, и он надеялся, что так будет до конца. Когда-нибудь он осознает, что настало время перейти, и тогда он не будет хотеть ничего другого. Так ему сказали Жесткие — они заверяли в этом всех рационалов, но добавили, что нужный момент ему точно укажет его внутреннее сознание. От них же он тут не должен ждать ни помощи, ни совета.

«Когда ты сам скажешь себе, — объяснял ему Лостен, медленно и внятно, как принято у Жестких, когда они говорят с Мягкими, словно подбирая понятия полегче, — что знаешь, почему ты должен перейти, тогда ты перейдешь, и твоя триада перейдет вместе с тобой».

И Ун ответил:

«Сейчас мне не хотелось бы перейти, Жесткий-ру. Еще столькому можно научиться».

«Разумеется, левый мой. Ты чувствуешь так, потому что ты еще не готов».

Ун подумал тогда: «Но я ведь всегда буду чувствовать, что должен научиться еще многому. Так как же я почувствую, что готов?»

Но вслух он этого не сказал. Он твердо знал, что поймет, когда время для этого настанет.

Он поглядел на себя и в забывчивости чуть было не выбросил глаз вперед на придатке — даже самым зрелым рационалам бывают иногда свойственны чисто детские импульсы. А ведь это совершенно не нужно. Он способен ощущать себя не менее точно и тогда, когда его глаз плотно сидит на предназначенном для него месте. Он с удовольствием убедился, что в меру плотен — красивый четкий абрис, ровные изгибы закругляются в изящно сопряженные овоиды.

Его тело не обладало ни загадочно пленительным мерцанием, как у Дуа, ни приятной кубичностью Тритта. Он любит их обоих, но не стал бы меняться с ними внешностью. И, уж конечно, разумом. Естественно, вслух он этого никогда не скажет — зачем обижать их? — но он каждый день радуется, что на его долю не выпали ни ограниченное сознание Тритта, ни — тем более! — прихотливость мыслительных процессов Дуа. Впрочем, их, вероятно, не огорчают недостатки подобных типов мышления — ведь они ничего другого и не знают.

Он вновь смутно ощутил далекое присутствие Дуа и сознательно погасил это ощущение. Сейчас его к ней не влекло. Не то чтобы он нуждался в ней меньше обычного, но просто другие интересы были сильнее. Созревание рационала проявляется именно в том, что он получает все больше и больше удовольствия от чисто интеллектуальных занятий наедине с самим собой или в обществе Жестких.

Он постепенно привыкал к Жестким, все сильнее привязывался к ним. Он чувствовал, что так и должно быть: ведь он — рационал, а Жесткие в известном смысле — сверхрационалы. (Он как-то сказал об этом Лостену, самому внимательному из Жестких и, как ему почему-то казалось, самому молодому. Лостен излучил веселость, но промолчал. Но ведь это же означало, что он не сказал «нет»!)

Жесткие всегда были рядом с тех пор, как Ун помнил себя. Его пестун почти все свое внимание и время отдавал последнему ребенку — крошке-эмоционали. Это было вполне естественно. То же произойдет и с Триттом, когда отпочкуется их последний ребенок — если только это когда-нибудь случится. (Ун заимствовал такое уточнение от Тритта, который теперь постоянно повторял это «если», чтобы упрекнуть Дуа.)

Но так вышло даже лучше. Пестун был все время занят, и Ун получил возможность начать образование сравнительно рано. К тому времени, когда произошла их встреча с Триттом, он уже почти избавился от детских привычек и успел узнать очень многое.

И все-таки их встреча, наверное, навсегда сохранится в его памяти. Словно бы она произошла вчера и они не прожили с тех пор еще такой же срок. Разумеется, он видел пестунов своего поколения, но, собственно говоря, пестунами они становились, только когда начинали взращивать первого ребенка, а до этого однозначность их мышления была далеко не такой явной. Совсем маленьким он играл со своим правым братом и не замечал никаких различий в их интеллектах (хотя различия существовали уже тогда — теперь, вспоминая, он это ясно видел).

Он примерно представлял себе и роль пестуна в триаде, потому что, конечно, еще в детстве слышал про синтез.

Но когда появился Тритт, когда Ун увидел его в первый раз, все изменилось. Впервые в жизни он ощутил какую-то особую внутреннюю теплоту и интерес к чему-то помимо мыслительных процессов и приобретения знаний. Он хорошо помнил, как его смутила эта потребность в другом существе.

Тритт, конечно, воспринял их встречу как нечто само собой разумеющееся. Пестуны ведь твердо чувствуют, что их назначение — быть основой триады, а потому не испытывают ни смущения, ни застенчивости. Как, впрочем, и эмоционали. Какую-то сложность это представляет только для рационалов.

«Вы, рационалы, слишком много думаете», — сказал Жесткий, которому Ун изложил свои сомнения. Но такой ответ только еще больше запутал Уна — разве можно «думать слишком много»?

Тритт, когда они встретились, тоже только-только простился с детством и еще плохо умел замыкаться в себе — от радости он стал по краям совсем прозрачным, и такое неуменье вести себя даже шокировало Уна. Чтобы рассеять неловкость, он спросил:

«Мы ведь прежде не встречались, правый?»

«Я тут прежде никогда не бывал. Меня сюда привели», — ответил Тритт.

Оба они прекрасно знали, что произошло: их встречу устроили нарочно. Кто-то (пестун, думал Ун тогда, но позже он понял, что это был один из Жестких) решил, что они подойдут друг другу — и не ошибся.

Интеллектуальной близости между ними, конечно, не было. Да и откуда? Ведь Ун стремился учиться, стремился постигать как можно больше нового — это было для него главным и, если не считать триады, единственным, что занимало все его помыслы. Тритт же вообще не понимал, что значит «учиться». Все, что Тритт знал, он знал изнутри, и не мог этому ни научиться, ни разучиться.

В те первые дни Ун, с упоением впитывая сведения об их мире, о его Солнце, об истории и устройстве жизни, обо всех «о», какие только существовали во вселенной, не выдерживал и начинал рассказывать о них Тритту.

Тритт слушал безмятежно, явно ничего не понимая, но ему нравилось слушать, а Уну нравилось излагать свои знания, хотя бы и впустую.

Но именно Тритт, подчиняясь заложенной в нем потребности, бессознательно стал организующим началом триады. Ун прекрасно помнил тот полдень, когда после краткого обеда принялся было сообщать Тритту сведения, которые узнал за утро. (Их более плотное вещество поглощало пищу так быстро, что им достаточно было просто прогуляться на солнце, тогда как эмоционали грелись в его лучах часами, свертывались и разреживались, словно нарочно стараясь затянуть этот процесс.)

Ун, попросту не замечавший эмоционалей, говорил так, как будто кругом никого не было, но Тритт, который прежде только молча смотрел на них, теперь вдруг утратил обычную невозмутимость.

Неожиданно он приблизился к Уну почти вплотную и выбросил протуберанец с такой поспешностью, что это оскорбило чувство формы, присущее Уну как всякому рационалу. Ун как раз впивал на десерт теплый ветерок, и небольшой участок его верхнего овоида замерцал. Тритт с видимым усилием уменьшил плотность протуберанца и приложил его к мерцающему пятну, заполняя пустоты там, где верхний слой оболочки Уна был разрежен. Ун с неудовольствием отстранился. Эти детские игры были ниже его достоинства.

«Не надо, Тритт», — сказал он раздраженно.

Тритт недоуменно помахал протуберанцем.

«Но почему?»

Ун уплотнился, как мог, стараясь сделать оболочку совсем жесткой.

«Я не хочу».

«А что тут такого?» — продолжал недоумевать Тритт.

Ун сказал первое, что пришло ему на ум: «Мне больно». (Собственно говоря, это было не так. Во всяком случае, не физически. Но ведь Жесткие всегда старались избегать прикосновения Мягких. Случайное взаимопроникновение оболочек причиняло им сильную боль. Правда, если быть честным до конца, строение Жестких заметно отличается от строения Мягких. Они попросту совсем другие.)

Тритт не поверил. Он инстинктивно знал, что тоже ощутил бы эту боль, а потому сказал обиженно:

«Не обманывай!»

«Видишь ли, для синтеза нужна еще эмоциональ».

И Тритт сказал:

«Так давай подыщем себе эмоциональ».

Давай подыщем!Прямолинейность Тритта была поразительной. Ну, как ему объяснить, что на все есть свой порядок?

«Это не так просто, правник мой», — начал он мягко.

Но Тритт нетерпеливо перебил:

«Пусть ее найдут Жесткие. Ты ведь с ними дружишь. Ну, так попроси их».

Ун пришел в ужас.

«Я не могу, пойми же! Время еще не настало, — продолжал он, бессознательно переходя на поучающий тон. — Не то я бы об этом знал. А пока время не настанет…»

Тритт не слушал

«Тогда я попрошу!»

«Нет! — Ун совсем растерялся. — Ты в это не вмешивайся. Говорят же тебе, время еще не настало. Мне надо думать об образовании. Очень легко быть пестуном и ничему не учиться, но…»

Он тут же пожалел о своих словах, да к тому же они были ложью. Просто он старался избегать всего, что могло бы оказаться неприятным для Жестких и испортить их хорошее отношение к нему. Но Тритт нисколько не обиделся, и Ун тут же сообразил, что пестун не видит ничего заманчивого и почетного в способности учиться, а потому даже не заметил его упрека.

С тех пор Тритт все чаще и чаще заговаривал об эмоционали. Каждый раз Ун с еще большей самозабвенностью погружался в занятия, стараясь уйти от разрешения этой проблемы.

И все-таки он порой с трудом удерживался, чтобы не заговорить о ней с Лостеном.

Лостена он знал лучше и ближе всех остальных Жестких, потому что Лостен специально им интересовался. Жестким была свойственна удручающая одинаковость — они не изменялись, никогда не изменялись. Их форма была зафиксирована раз и навсегда. Глаза у них находились всегда на одном и том же месте, и место это у них у всех было одним и тем же. Их оболочка была не то чтобы действительно жесткой, но она никогда не приобретала прозрачности, никогда не мерцала, не утрачивала четкости и не обладала проникающими свойствами.

Они были ненамного крупнее Мягких, но зато гораздо тяжелее. Их вещество было значительно более плотным, и они всячески остерегались соприкосновения с разреженными тканями Мягких.

Как-то раз, когда Ун был совсем еще крошкой и его тело струилось с такой же легкостью, как тело его сестры, к нему приблизился Жесткий.

Он так никогда и не узнал, кто именно это был, но — как ему стало ясно позднее — крошки-рационалы вызывали большой интерес у всех Жестких. Ун тогда потянулся к Жесткому — просто из любопытства. Жесткий еле успел отскочить, а потом пестун выбранил Уна за то, что он хотел прикоснуться к Жесткому.

Выговор был таким строгим, что Ун запомнил его навсегда. Став старше, он узнал, что атомы в тканях Жестких расположены очень тесно, и поэтому Жесткие испытывают боль даже от самого легкого соприкосновения с тканями Мягких. А уж о проникновении и говорить не приходилось. Ун подумал тогда, что и Мягким, возможно, становится при этом больно. Но потом другой юный рационал рассказал ему, как случайно столкнулся с Жестким. Жесткий перегнулся пополам, а он ничего не почувствовал — ну, прямо ничегошеньки. Однако Ун заподозрил, что его приятель хвастает.

Были и другие запреты. В детстве он любил ползать по стенам пещеры — когда он проникал в камень, ему становилось тепло и приятно. Это было обычным развлечением всех крошек. Но когда он подрос, это перестало у него получаться с прежней легкостью. Правда, он еще мог разреживать оболочку и почесывать ее внутри камней, но как-то его застал за этим занятием пестун, и ему снова влетело. Он заспорил: ведь сестра только и делает, что лазает в стены, он сам видел!

«Ей можно, — сказал пестун. — Она ведь эмоциональ».

В другой раз Ун, поглощая учебную запись (он тогда уже сильно вырос), машинально выбросил парочку протуберанцев с такими разреженными краями, что их можно было протаскивать друг сквозь друга. Это было забавно и помогало слушать, но пестун увидел и… Ун даже теперь поежился, вспомнив, как он его стыдил за такие детские шалости.

Про синтез он тогда ничего толком не знал. Он учился, он вбирал в себя массу сведений, но они не имели никакого отношения к назначению и смыслу триады. Тритту тоже никто ничего не объяснял, но он был пестун, и знания ему заменял инстинкт. Ну, разумеется, когда, наконец, появилась Дуа, все стало ясно само собой, хотя она, по-видимому, знала обо всем этом даже меньше, чем сам Ун.

А в том, что она появилась, заслуги Уна не было никакой. Все сделал Тритт — Тритт, который так боялся Жестких, что всегда старательно избегал встречи с ними, Тритт, который во всем остальном был так покладист и уступчив, Тритт, который вдруг оказался способным упрямо настаивать на своем… Тритт… Тритт… Тритт…

Ун вздохнул. Тритт вторгся в его мысли потому, что был уже близко. Он ощутил, что Тритт раздражен, и понял, что Тритт снова будет требовать, требовать, требовать… Последнее время Ун все чаще с горечью замечал, что почти не бывает свободен от посторонних забот. А ведь именно сейчас ему, как никогда прежде, нужно было сосредоточиться, разобраться в своих мыслях…

— Ну, что тебе, Тритт? — спросил он.

1с

Тритт осознавал свою кубичность. Но не думал, что она безобразна. Он вообще не задумывался о форме своего тела. А если бы вдруг и задумался, то решил бы, что она прекрасна. Его тело отвечало своему назначению, и отвечало наилучшим образом.

Он спросил:

— Ун, где Дуа?

— Где-то снаружи, — промямлил Ун, словно ему было все равно.

Тритту стало обидно, что судьба триады заботит только его одного. С Дуа нет никакого сладу, а Уну все равно.

— Почему ты ее отпустил?

— А как я мог ее остановить? И что тут плохого, Тритт?

— Ты сам знаешь, что. Двое крошек у нас есть. Но что толку без третьей? А в нынешние времена взрастить крошку-серединку очень трудно. Она не отпочкуется, если Дуа будет мало есть. А она опять где-то бродит на закате. Разве на закате можно наесться досыта?

— Она просто не любит есть много.

— А мы просто останемся без крошки-серединки. Ун! — голос Тритта стал вкрадчивым. — Ведь без Дуа настоящего синтеза быть не может. Ты же сам говорил!

— Ну довольно! — буркнул Ун, и Тритт по обыкновению не понял, почему Уна так раздражает упоминание о самых простых и житейских вещах. Но он не отступал.

— Не забывай, это я раздобыл Дуа!

Но, может быть, Ун и вправду не помнит? Может быть, Ун вообще не думает о триаде и о том, как она важна? Порой Тритт испытывал такую безнадежность, что просто готов был… готов был… Собственно говоря, он не представлял, что мог бы сделать, и чувствовал только тупую безнадежность. Как в те далекие дни, когда им пора было получить эмоциональ, а Ун ничего не хотел делать.

Тритт знал, что не умеет говорить длинно и запутанно. Но, если у пестунов нет дара речи, они зато умеют думать! И думают о том, что по-настоящему важно. Вот Ун всегда толкует про атомы и энергию. Будто они кому-нибудь нужны — эти его атомы и энергия! Ну, а Тритт думает о триаде и о детях.

Ун как-то упомянул, что Мягких постепенно становится все меньше и меньше. Неужели это его не заботит? Неужели и Жестких это тоже не заботит? Неужели это заботит только одних пестунов?

Всего лишь две формы жизни во всем мире — Мягкие и Жесткие. А пища падает с неба вместе с солнечными лучами.

Ун однажды сказал, что Солнце остывает. Пищи становится меньше, сказал он, а потому сокращается и число людей. Тритт этому не поверил. Солнце ни чуточки не остыло с того времени, как он был крошкой. Просто людей перестала заботить судьба триад. Слишком много развелось поглощенных своим учением рационалов и глупых эмоционалей.

Лучше бы все Мягкие занялись тем, что по-настоящему важно. Вот как Тритт. Он занимается триадой. Отпочковался крошка-левый, потом крошка-правый. Дети растут и крепнут. Но необходима еще крошка-серединка. А ее взрастить труднее всего. Но без нее не сможет образоваться новая триада!

Почему Дуа стала такой? С ней всегда было трудно, но все-таки не так, как теперь.

Тритт ощутил смутную злость на Уна. Ун говорит и говорит всякие жесткие слова, а Дуа слушает. Ведь Ун готов без конца разговаривать с Дуа, точно она — рационал. А для триады это вредно.

Ун-то мог бы это сообразить!

Одному Тритту не все равно. И всегда Тритту приходится делать то, что необходимо сделать. Ун дружил с Жесткими, но он и не подумал с ними поговорить. Им нужна была эмоциональ, а Ун ничего про это не говорил. Он разговаривал с Жесткими про энергию, а про то, в чем нуждалась триада, молчал.

Это он, Тритт, все устроил! И Тритт с гордостью вспомнил, как все произошло. Он увидел, что Ун разговаривает с Жестким, направился прямо к ним, без всякой дрожи перебил их и заявил твердым голосом:

«Нам нужна эмоциональ».

Жесткий повернулся и посмотрел на него. Тритт еще ни разу в жизни не видел Жесткого так близко. Он был весь цельный — когда одна его часть поворачивалась, с ней поворачивались и все остальные. У него были протуберанцы, которые могли двигаться самостоятельно, но при этом они не меняли своей формы. Жесткие никогда не струились, они были несимметричны и неприятны на вид. И уклонялись от прикосновений.

Жесткий сказал:

«Это верно, Ун?»

С Триттом он говорить не стал.

Ун распластался. Распластался над самой поверхностью камней. Таким распластанным Тритт его еще никогда не видел. Он сказал:

«Мой правник излишне ревностен. Мой правник… он… он…»

Тут Ун начал заикаться, раздуваться и не мог дальше говорить.

А Тритт говорить мог. Он сказал:

«Без эмоционали мы не можем синтезироваться».

Тритт знал, что Ун онемел от смущения, но ему было все равно. Время пришло.

«А ты, левый мой, — сказал Жесткий, по-прежнему обращаясь только к Уну, — ты тоже так считаешь?»

Жесткие говорили почти как Мягкие, но гораздо более резко, почти без переходов. Их было трудно слушать. То есть ему, Тритту. А Ун как будто привык, и ему слушать было нетрудно.

«Да», — промямлил наконец Ун.

Только тут Жесткий повернулся к Тритту.

«Напомни мне, юный правый, как давно ты знаком с Уном?»

«Достаточно давно, чтобы подумать об эмоционали, — сказал Тритт. Он старательно удерживал все свои грани и углы. Он не позволял себе бояться — слишком важной была его цель. — И меня зовут Тритт», — добавил он.

Жесткому как будто стало весело.

«Да, выбор оказался неплохим. Вы с Уном очень друг другу подходите, но тем труднее выбрать для вас эмоциональ. Впрочем, мы почти уже решили. То есть я решил, и уже давно, однако надо убедить других. Наберись терпения, Тритт».

«Все мое терпение кончилось».

«Я знаю. И все-таки подожди», — Жесткий опять говорил так, словно ему было весело.

Когда Жесткий оставил их вдвоем, Ун округлился и стал гневно разреживаться. Он сказал:

«Тритт, как ты мог? Ты знаешь, кто это?»

«Ну, Жесткий».

«Это Лостен. Мой специальный руководитель. Я не хочу, чтобы он на меня сердился».

«А чего ему сердиться? Я говорил вежливо».

«Ну, неважно», — Ун уже почти принял нормальную форму.

Значит, он перестал злиться. Тритт почувствовал большое облегчение, хотя и постарался это скрыть. А Ун тем временем продолжал:

«Это же очень неловко, когда мой дурак-правый вдруг подходит и начинает разговаривать с моим Жестким».

«А почему ты сам не захотел?»

«Всему есть свое время».

«Только почему-то для тебя оно никогда своим не бывает».

Но потом они помирились и перестали спорить. А вскоре появилась Дуа.

Ее привел Лостен. Тритт этого не заметил. Он не смотрел на Жесткого, он видел только Дуа. Но после Ун объяснил ему, что ее привел Лостен.

«Вот видишь! — сказал Тритт. — Я с ним поговорил, и потому он ее привел».

«Нет, — ответил Ун. — Просто наступило время. Он все равно привел бы ее. Даже если бы ни ты, ни я ничего ему не сказали».

Тритт ему не поверил. Он твердо знал, что они получили Дуа только благодаря ему.

И конечно, второй такой Дуа в мире быть не могло! Тритт видел много эмоционалей. Они все были привлекательны, и он обрадовался бы любой из них. Но, увидев Дуа, он понял, что никакая другая эмоциональ им не подошла бы. Только Дуа. Одна только Дуа.

И Дуа знала, что ей полагается делать. Совершенно точно знала. А ведь ей никто ничего не показывал, говорила она им потом. И ничего не объяснял. Даже другие эмоционали, потому что она старалась держаться от них подальше.

И все-таки, когда они все трое оказались вместе, каждый знал, что ему надо делать.

Дуа начала разреживаться. Тритту еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так разреживался. Он даже не представлял себе, что подобное разреживание возможно. Она превратилась в сверкающую цветную дымку, которая заполнила все вокруг. Он был ослеплен. Он двигался, не сознавая, что движется. Он погрузился в туман, который был Дуа.

Это совсем не походило на погружение в камни. Тритт не чувствовал никакого сопротивления или трения. Он словно парил. Он осознал, что тоже начинает разреживаться — легко, без тех отчаянных усилий, которых это обычно требовало. Теперь, когда Дуа пронизывала его всего, он в свою очередь без малейшего напряжения рассеялся в густой дым. Ему казалось, что он струится, исчезая и растворяясь в радости.

Смутно он увидел, что с другой, левой, стороны приближается Ун, тоже расходясь дымом.

Затем он соприкоснулся с Уном, смешался с ним. Он перестал чувствовать, перестал сознавать. Он не понимал — он ли окружает Уна, Ун ли окружает его. А может быть, они окружали друг друга или были раздельны.

Все растворилось в чистой радости бытия.

Она заслонила и смела и чувства, и сознание.

Потом они опять стали каждый сам по себе. Синтез длился много суток. Так полагалось. И чем полнее он был, тем больше времени занимал. Но для них все исчерпывалось кратким мгновением. И память не сохранила ничего.

Ун сказал:

«Это было чудесно».

А Тритт молчал и смотрел на Дуа.

Она коалесцировала, закручивала спирали, подергивалась. Из них троих только она, казалось, никак не могла прийти в себя.

«После, — сказала она торопливо. — Все после. А сейчас отпустите меня».

И она кинулась прочь. Они ее не остановили. Потрясение еще не прошло. Но так продолжалось и дальше. После синтеза она всегда исчезала. Каким бы полным он ни оказывался. Словно у нее была потребность в одиночестве.

Это беспокоило Тритта. Он замечал в ней все новые и новые отличия от прочих эмоционалей. А надо бы наоборот: ей следовало во всем походить на них.

Ун придерживался другого мнения. Он много раз повторял: «Ну почему ты не оставишь ее в покое, Тритт? Она не такая, как все остальные, но это потому, что она лучше остальных. С кем еще мы могли бы получить такой полный синтез? А ничто хорошее даром не дается».

Тритт не понял, но не стал в этом разбираться. Он знал только, что ей следует вести себя так, как полагается. Он сказал:

«Я хочу, чтобы она поступала правильно».

«Я понимаю, Тритт. Я понимаю. Но все-таки оставь ее в покое».

Сам Ун часто бранил Дуа за ее странные привычки, а Тритту этого делать не позволял.

«У тебя нет такта, Тритт», — объяснял он.

Но Тритт не знал толком, что такое такт.

И вот теперь… С момента первого синтеза прошло очень много времени, а крошки-эмоционали у них все нет и нет. Сколько еще можно ждать? И так уж они это слишком затянули. А Дуа только все больше и больше времени проводит в одиночестве.

Тритт сказал:

— Она слишком мало ест.

— Когда настанет время… — начал Ун.

— Ты только и знаешь, что говоришь: «настанет время, не настанет время». Если на то пошло, ты ведь так и не выбрал времени, чтобы раздобыть нам Дуа. А теперь у тебя все не время для крошки-эмоционали. Дуа должна…

Но Ун отвернулся. Потом он сказал:

— Она на поверхности, Тритт. Если ты хочешь отправиться за ней, точно ты ее пестун, а не правник, так и отправляйся. Но я говорю: оставь ее в покое.

Тритт попятился. Он хотел бы многое сказать, только не знал как.

2а

Дуа смутно улавливала, что ее левник и правник волнуются и препираются из-за нее, но это только усилило ее возмущение.

Если кто-нибудь из них явится за ней сюда (возможно даже, они поднимутся оба), все завершится синтезом, а самая мысль об этом выводила ее из себя. Для Тритта важны только дети — уже отпочковавшиеся, и главное их сестра, которой еще нет. А Тритт умеет поставить на своем. Заупрямившись, он подчиняет себе триаду. Уцепится за какую-нибудь примитивную идею и будет требовать и требовать, пока Ун и Дуа не уступят. Но на этот раз она не уступит. Ни за что…

И ей не стыдно. Ничуть не стыдно! Ун и Тритт гораздо ближе между собой, чем с ней. Она способна разреживаться сама, а они — только благодаря ее посредничеству (уж из-за одного этого они могли бы больше с ней считаться!). Тройственный синтез вызывает приятное ощущение, было бы глупо это оспаривать. Но она испытывает почти то же, когда проникает в каменные стены… уж от себя-то она скрывать не будет, что иногда тайком это проделывает. Ну, а Тритт и Ун давно утратили это умение, и, кроме синтеза, у них других радостей нет.

Впрочем, это не совсем так. Ун утверждает, что приобретение знаний или, как он выражается, «интеллектуальное развитие» — огромная радость. И она сама, Дуа, испытывала нечто подобное. Во всяком случае, настолько, что может об этом судить. Хотя удовольствие получаешь не такое, как при синтезе, но по-своему оно ничуть не меньше, и Ун предпочитает его всему на свете.

А вот у Тритта все иначе. У него нет других радостей, кроме синтеза и детей. Никаких. И когда он начинает настаивать со всем упрямством глупости, Ун уступает, и она, Дуа, тоже вынуждена уступать.

Как-то раз она взбунтовалась:

«Но что происходит, когда мы синтезируемся? Ведь мы вновь становимся самими собой только через много часов, а то и дней. Что происходит за это время?»

Тритт был шокирован.

«Так было всегда. Иначе не бывает».

Ун смутился. Он с утра до ночи только и делает, что смущается.

«Видишь ли, Дуа, это необходимо. Из-за… из-за детей».

Выговаривая последнее слово, он запульсировал.

«Почему ты пульсируешь? — резко сказала Дуа. — Мы давно взрослые, мы синтезировались уж не знаю сколько раз, и нам все известно, что без этого нельзя взрастить детей. Ну, и говорил бы прямо. Только я ведь спрашивала о другом: почему синтез занимает столько времени?»

«Потому что это сложный процесс, — ответил Ун, — все еще пульсируя. — Потому что он требует значительной энергии. Дуа, образование детской почки продолжается очень долго, и ведь почка далеко не всегда завязывается. А условия непрерывно ухудшаются… И не только для нас», — добавил он поспешно.

«Ухудшаются?» — тревожно переспросил Тритт. Но Ун больше ничего не сказал.

Со временем они взрастили ребенка — крошку-рационала, левульку, который так клубился и разрежался, что все трое прямо мерцали от умиления, и даже Ун брал его в ладони и позволял ему менять форму, пока Тритт наконец не вмешивался и не отбирал малыша. Ведь именно Тритт хранил его в своей инкубаторной сумке весь период формирования. От Тритта он отпочковался, когда обрел самостоятельность. И Тритт же продолжал его опекать.

После рождения крошки-левого Тритт начал бывать с ними гораздо реже. И Дуа радовалась, не вполне понимая, почему. Одержимость Тритта ее раздражала, но одержимость Уна, как ни странно, была ей приятна. Она все более четко ощущала его… его важность. В рационалах было что-то такое, что давало им возможность отвечать на вопросы, а ей все время хотелось спрашивать его то об одном, то о другом. И она скоро заметила, что он отвечает охотнее, когда Тритта нет рядом.

«Но почему это занимает столько времени, Ун? Мы синтезируемся, а потом не знаем, что происходило в течение нескольких суток. Мне это не нравится».

«Ведь нам ничего не грозит, Дуа, — убеждал ее Ун. — Подумай сама — с нами же никогда ничего не случалось, верно? И ты ни разу не слышала, чтобы с какой-нибудь другой триадой случилось несчастье, верно? Да и вообще тебе не следует задавать вопросов».

«Потому что я эмоциональ? Потому что другие эмоционали вопросов не задают? Ну так, если хочешь знать, я других эмоционалей терпеть не могу. А вопросы задавать буду!»

Она четко ощущала, что Ун смотрит на нее так, словно в жизни не видел никого прекраснее, и из чистого кокетства начала чуточку разреживаться — самую чуточку.

Ун сказал:

«Но ты ведь вряд ли сумеешь понять, Дуа. Для того чтобы вспыхнула новая искра жизни, требуется огромное количество энергии».

«Вот ты всегда говоришь про энергию. А что это такое? Объясни, но поточнее».

«Ну, это то, что мы едим».

«А почему же ты тогда не скажешь просто-«пища"?»

«Потому что пища и энергия — не совсем одно и то же. Наша пища поступает от Солнца — это один вид энергии. Но существуют и другие виды, которые в пищу не годятся. Когда мы едим, мы расстилаемся и поглощаем свет. Для эмоционалей это особенно трудно, потому что они очень прозрачные. То есть свет проходит сквозь них и не поглощается».

Как чудесно узнать, в чем тут дело, думала Дуа. Собственно, она все это знала, но не знала нужных слов — умных жестких слов, которыми пользовался Ун. А благодаря им все, что происходило, становилось более четким и осмысленным.

Теперь, когда она стала взрослой и больше не боялась дразнилок, когда ей выпала честь войти в триаду Уна, Дуа порой присоединялась к другим эмоционалям, стараясь не обращать внимания на болтовню и скученность. Ведь время от времени ей все-таки хотелось поесть поплотнее, чем обычно, да и синтез после этого проходил удачнее. К тому же она иногда почти разделяла блаженную радость остальных эмоционалей, улавливая то удовольствие, которое они получали, выгибаясь и растягиваясь под солнечными лучами, томно утолщаясь и сжимаясь, чтобы стать как можно более плотными и эффективнее поглощать теплоту.

Но для Дуа вполне достаточно было незначительной доли того, что поглощали другие, словно были не в силах насытиться. Они как-то по-особому жадно подергивались, а Дуа этого не умела, и ей становилось невыносимо наблюдать такое чудовищное обжорство.

Так вот почему рационалы и пестуны столь мало задерживаются на поверхности. Их толщина позволяет им быстро насытиться и вернуться в пещеры. Эмоционали же извиваются на солнце часами — ведь едят они дольше, а энергии им требуется больше (во всяком случае, для синтеза).

Эмоциональ обеспечивает энергию, объяснял Ун (пульсируя так, что его сигналы стали почти невнятными), рационал — почку, а пестун — инкубаторную сумку.

После того, как Дуа узнала все это, ей стало понятней, почему Тритт так злится, когда она спускается к ним по-прежнему прозрачная, а не матово клубясь от пресыщения. Но почему, собственно, они должны быть недовольны? Разреженность, которую она сохраняет, только придает синтезу особую прелесть. Другие триады, должно быть, захлебываются энергией, просто чавкают, но ведь и в легкости и воздушности, конечно, тоже есть свое неповторимое очарование. И ведь крошка-левый и крошка-правый отпочковались, как им и положено, разве нет?

Но, конечно, крошка-эмоциональ, сестра-серединка, требовала куда больше энергии, и Дуа никак не могла накопить ее достаточно.

Даже Ун начал заговаривать об этом:

«Ты поглощаешь слишком мало солнечного света, Дуа».

«Больше, чем нужно», — поспешно сказала Дуа.

«Триада Гении только что отпочковала эмоциональ».

Дуа недолюбливала Гению. Она ее никогда не любила. Гения была дурочкой даже по нормам эмоционалей. И Дуа сказала высокомерно:

«А, так значит, она этим хвастает? В ней нет ни малейшей деликатности. Уж конечно, она шепчет всем, кто только готов слушать: «Я знаю, милочка, об этом вслух не говорят, но мой левник и мой правник, ты только представь себе…» — Дуа воспроизвела трепетные верещащие сигналы Гении с такой убийственной точностью, что Ун излучил веселость. И тем не менее он сказал:

«Пусть Гения пустышка, но она взрастила эмоциональ, и Тритт очень расстроен. Мы образовали триаду раньше их…»

Дуа отвернулась.

«Я поглощаю столько солнца, сколько могу выдержать. Я питаюсь, пока не теряю способности двигаться. Не понимаю, чего вы от меня хотите».

«Не сердись, — сказал Ун. — Я обещал Тритту поговорить с тобой. Он думает, что ты меня послушаешься».

«А, Тритт просто считает странным, что ты рассказываешь мне про науку. Он не понимает… Или ты хотел бы, чтобы у вас была середина такая же, как в остальных триадах?»

«Нет, — ответил Ун твердо. — Ты не похожа на других, и я этому рад. А если тебя интересует наука, то позволь, я тебе еще кое-что объясню. Солнце дает теперь меньше пищи, чем в древние времена. Световой энергии становится все меньше и впитывать ее приходится много дольше. Рождаемость снижается из века в век, и население мира уменьшилось по сравнению с прошлым во много раз».

«Я тут ничем помочь не могу!» — сердито сказала Дуа.

«Зато Жесткие как будто могут. Их численность также сокращается…»

«А они тоже переходят?» — Дуа вдруг почувствовала, что это ей интересно. Почему-то ей всегда казалось, что Жесткие бессмертны — что они не рождаются и не умирают. Кто, например, хоть раз видел крошку-Жесткого? У них не бывает детей. Они не синтезируются. Они не едят.

Ун ответил задумчиво:

«Мне кажется, они переходят. Но о себе они со мной не разговаривают. Я даже не знаю точно, как они едят. Но есть они, конечно, должны. И они рождаются. Вот сейчас, например, среди них появился новый. Я его еще не видел… Ну, да дело не в этом. Видишь ли, они пытаются создать искусственную пищу…»

«Знаю, — сказала Дуа. — Я ее пробовала».

«Как? А я ничего об этом не слышал!»

«О ней болтала компания эмоционалей. Они слышали, что Жесткие ищут желающих ее попробовать, и все боялись, идиотки. Говорили, что от нее можно навсегда стать жесткой, разучиться синтезироваться».

«Какие глупости!» — раздраженно перебил Ун.

«Конечно. И я вызвалась попробовать. Тут уж им пришлось замолчать. С ними не хватит никакого терпения, Ун».

«Ну, и как тебе показалась новая пища?»

«Мерзость! — резко сказала Дуа. — Грубая и горькая. Конечно, другим эмоционалям я про это не сказала».

«Я ее пробовал, — заметил Ун. — И право, она все-таки не настолько плоха».

«Рационалы и пестуны не обращают внимания на вкус пищи».

Но Ун продолжал:

«Это ведь только первые попытки. Жесткие сейчас напряженно работают над ее улучшением. И особенно Эстуолд — тот новый, о котором я упоминал, тот, которого я еще не видел. Судя по словам Лостена, таких Жестких, как он, еще никогда не бывало. Гениальный ученый».

«А почему же ты его не видел?»

«Но ведь я просто Мягкий. Или, по-твоему, они мне обо всем говорят и все показывают? Наверное, когда-нибудь я его увижу. Он открыл новый источник энергии, который может нас спасти…»

«Мне искусственная пища не нравится», — вдруг заявила Дуа и заструилась прочь.

Разговор этот происходил не так давно, и хотя с тех пор Ун ни разу не упомянул про Эстуолда, она знала, что скоро опять о нем услышит, и теперь на закате тревожно размышляла о будущем.

Она видела искусственную пищу один-единственный раз — светящийся шар, что-то вроде маленького Солнца в особой пещере, отведенной для него Жесткими. Дуа вновь ощутила горечь этой пищи.

А если они ее улучшат? Сделают приятной? Или даже восхитительной? Тогда ей придется есть до полного насыщения, и ее охватит желание разреживаться…

Она страшилась этого самопроизвольного импульса к разреживанию. Он не был похож на чувство, которое заставляло ее разреживаться, чтобы мог осуществиться синтез левника и правника. Такое самопроизвольное разреживание покажет, что она готова к взращиванию крошки-серединки. А она… она не хочет этого!

Она далеко не сразу сказала правду даже себе. Она не хочет взращивать эмоциональ! Ведь после рождения всех троих детей неизбежно наступит время перехода, а она не хочет переходить. Ей вспомнился день, когда ее пестун навсегда ее покинул. Нет, с ней так не будет! Она была полна яростной решимости.

Остальные эмоционали ни о чем подобном не задумывались. Ведь они — пустышки, совсем не такие, как она. Как она — чудачка Дуа, олевелая эм. Так они ее прозвали, ну, она и будет такой! До тех пор, пока она не отпочкует третьего ребенка, она не перейдет, она останется жить.

А потому третьего ребенка не будет. Никогда. Никогда!

Но как это устроить! Как помешать Уну догадаться? А если Ун догадается, что тогда?

2b

Ун выжидающе смотрел на Тритта. Он почти не сомневался, что на поверхность за Дуа Тритт подниматься не станет. Это значило бы оставить детей одних, чего он всегда избегал. Тритт молча медлил, а затем удалился — в сторону детской ниши.

Ун почувствовал облегчение. Не без горечи, конечно: ведь Тритт, рассердившись, замкнулся в себе, отчего взаимный контакт ослабел и возник барьер раздражения. Естественно, что Уну взгрустнулось — словно упала жизненная пульсация.

Но, может быть, и Тритт чувствует то же? Нет, это было бы несправедливо: Тритту хватает его особого отношения к детям.

Ну, а Дуа… Кто способен сказать, что чувствует Дуа? Да и вообще любая эмоциональ? Они настолько своеобразны, что рядом с ними левые и правые кажутся совершенно одинаковыми — если, конечно, не считать интеллекта. Но, даже и учитывая капризность эмоционалей, разве кто-нибудь способен сказать, что чувствует Дуа? Именно Дуа?

Вот почему Ун испытал облегчение, когда Тритт удалился. Дуа и в самом деле превратилась в загадку. Задержка с третьим ребенком действительно становилась опасной, а Дуа не только не прислушивалась к уговорам, но, наоборот, делалась все более упрямой. А в нем, в Уне, пробуждалось странное беспричинное беспокойство. Ему никак не удавалось определить, что это такое, и он решил обсудить вопрос с Лостеном.

Ун отправился в пещеры Жестких. Он спешил и двигался одним непрерывным струением, которое, однако, было гораздо изящнее легкомысленных всплесков и стремительных скачков, которые характеризовали кpивую движения эмоционалей, или забавного переваливания тяжеловесных пестунов.

В его памяти всплыл мысленный образ: Тритт неуклюже гоняется за крошкой-рационалом, который в нежном возрасте почти не уступал в неуловимости молодым эмоционалям. В конце концов Дуа блокировала крошку и вернула его в нишу, а Тритт нерешительно ахал, не зная, то ли хорошенько встряхнуть маленькую искорку жизни, то ли закутать ее в свое вещество. Ради детей Тритт умел разреживаться самым удивительным образом, а когда Ун его поддразнивал, Тритт, вообще не понимавший шуток, отвечал совершенно серьезно: «Пестунам можно, когда это нужно детям».

Ун гордился своим струением — грациозным и в то же время полным достоинства. Как-то он рассказал об этом Лостену — своему Жесткому руководителю, которому говорил о себе все. Лостен ответил: «А не кажется ли тебе, что эмоционалям и пестунам их манера передвижения нравится не меньше? Если вы думаете по-разному и действуете по-разному, то и удовольствие вам должны доставлять разные вещи, не так ли? Видишь ли, триада не исключает индивидуальности».

Однако Ун не совсем понимал, что такое индивидуальность. По-видимому, это значит — быть самому по себе? Каждый Жесткий, бесспорно, всегда сам по себе. У них нет триад. Но как они это выдерживают?

Когда Ун впервые задался этим вопросом, он был совсем еще маленький. Его взаимоотношения с Жесткими только-только завязывались, и внезапно он сообразил, что ничего толком о них не знает. Откуда он, собственно, взял, будто у Жестких нет триад? Конечно, такая легенда бытует среди Мягких, но верна ли она? Поразмыслив, он решил, что нужно спросить, а не принимать чужие утверждения на веру.

И он спросил: «Ру, вы левый или правый?» (Позже при одном воспоминании об этом Ун начинал пульсировать. Надо быть поразительно наивным, чтобы обратиться к Жесткому с таким вопросом! И его нисколько не утешала мысль, что каждый рационал обязательно в той или иной форме задавал его Жесткому. Да, рано или поздно, но это случалось всегда, причем чаще — рано.)

Лостен ответил невозмутимо: «Ни то и ни другое, крошка-левый. Жесткие не делятся на левых и правых.»

«И у них нет се… эмоционалей?»

«Серединок? — и форма перманентной сенсорной области Жесткого изменилась (позже Ун убедился, что подобные изменения ассоциируются с весельем или удовольствием). — Нет. Серединок у нас тоже нет. Только Жесткие — и все одинаковые».

Тогда Ун спросил — сам не зная каким образом, почти против воли:

«Но как вы выдерживаете?»

«У нас ведь все по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли».

Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До сих пор его жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и он твердо знал, что в будущем, причем не таком уж отдаленном, станет членом собственной триады. Как же можно жить иначе?

Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он всегда размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало. И порой он как будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни левого брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов — ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта, кроме исследования вселенной.

Возможно, им этого достаточно. Становясь старше, Ун начинал все глубже постигать радость познания. Ее было достаточно… почти достаточно. Но тут от вспоминал Тритта, Дуа и решал, что даже вся вселенная не может заменить их вполне.

Разве что… Странно, но порой ему начинало казаться, будто со временем, в определенной ситуации, в определенных условиях… Затем мимолетное прозрение будущего угасало бесследно. А потом опять вдруг вспыхивало, и все чаще ему чудилось, что оно держится дольше и должно вот-вот запечатлеться в памяти.

Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.

Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел по ней пестун (скоро и Тритт поведет по ней их собственного маленького рационала, их крошку-левого).

Ну, и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.

Как тогда было страшно! Рядом другие маленькие рационалы пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили им пестуны, чтобы они оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А один маленький левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не желал уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего от смущения. (Тем не менее он стал прекрасным учеником… «Хотя до Уна ему и далеко», — не без самодовольства заключил Ун.)

В тот их первый школьный день с ними знакомилось много Жестких. Жесткие останавливались перед каждым маленьким рационалом, специальными способами определяли тип его вибраций и затем решали, принять ли его сейчас или выждать новый срок, а если принять, то какой курс обучения подойдет ему больше всего.

Когда Жесткий приблизился к нему, Ун, напрягая все свои силы, разгладился и заставил себя не мерцать.

Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса, с перепугу чуть было не забыл, что он теперь большой и должен сохранять плотность):

«Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?»

В первый раз Уна назвали «левый», а не «левулечка» или «левуленька», и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а потому сумел выговорить твердо: «Ун, Жесткий-ру», отчеканив вежливое обращение, совсем как наставлял его пестун.

Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел их приборы, их машины, их библиотеки и терялся от непонятных зрелищ и звуков. Впрочем, помнил он не столько их, сколько свое отчаяние, свой страх. Что они с ним сделают?

Пестун объяснял ему, что он будет учиться. Но что такое «учиться»? Он не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и был много старше Уна.

Только через некоторое время он обнаружил, что это очень приятный процесс — чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.

Сперва его руководителем стал Жесткий, который первым назвал его «левый». Этот Жесткий научил его воспринимать смысл волновых записей, и вскоре то, что прежде казалось ему недоступным для понимания кодом, превратилось в слова — такие же осмысленные и понятные, как те, которые он произносил с помощью своих вибраций.

Но затем первый Жесткий перестал появляться, и его сменил другой. Ун не сразу заметил, что у него другой руководитель (в те ранние дни все Жесткие казались ему одинаковыми, и он не умел различать их голоса). Но потом он все-таки разобрал, что это другой Жесткий. Мало-помалу он уверился в своем открытии и почувствовал страх. Такая замена была непонятной, а потому пугала. В конце концов он собрался с духом и спросил:

«Где мой руководитель, Жесткий-ру?»

«Гамалдан?.. Он больше не будет руководить тобой, левый».

Ун на минуту утратил дар речи. Затем он все-таки сказал:

«Но ведь Жесткие не переходят…» — он не решился закончить эту фразу.

Новый Жесткий промолчал и ничего не объяснил.

И так бывало всегда. В дальнейшем Ун убедился, что Жесткие избегают говорить о себе. Обо всем остальном они рассказывали охотно и подробно. Но о себе — ничего.

Некоторые факты в конце концов убедили Уна, что Жесткие тоже переходят, что они не бессмертны (хотя большинство Мягких было твердо уверено в обратном). Но Жесткие хранили молчание. Иногда Ун и другие рационалы-ученики обсуждали это между собой — неуверенно, боязливо. Каждый подмечал что-то, что, казалось, неопровержимо свидетельствовало о бренности Жестких, и все они думали: «Неужели?», но избегали очевидного вывода и торопились переменить тему.

Жесткие как будто были равнодушны к тому, что молодые рационалы подмечают свидетельства их бренности. Они и не думали их скрывать. Но сами об этом никогда не говорили. А если их об этом спрашивали прямо (что порой оказывалось неизбежным), они ничего не отвечали — ни «да», ни «нет».

Однако, если они переходят, значит, они должны и рождаться, но и об этом от них нельзя было ничего узнать, и Ун ни разу не видел крошки-Жесткого.

Ун полагал, что Жесткие получают энергию от камней, а не от Солнца — вернее, что они вводят в свое тело черный каменный порошок. И так думал не он один. Но другие ученики сердито отказывались верить этому. Однако прийти к окончательному выводу было нельзя, потому что никто из них своими глазами не видел, как едят Жесткие, а те хранили молчание.

В конце концов Ун привык к этой сдержанности как к неотъемлемому их свойству. Возможно, размышлял он, причиной тут индивидуальность Жестких — то, что они не создают триад. Из-за этого они словно окружают себя оболочкой скрытности.

А потом Ун узнал такие важные и серьезные вещи, что они совсем заслонили от него загадки жизни Жестких. Например, он узнал, что мир сжимается… уменьшается…

Это сказал ему Лостен, его новый руководитель.

Ун задал вопрос о пустующих пещерах, которые бесконечными анфиладами уходили в самые недра мира, и Лостен, казалось, был доволен.

«Ты побаивался спросить об этом, Ун?»

(Теперь он был Ун, а не просто один из бесчисленных левых. Он всякий раз испытывал гордость, когда какой-нибудь Жесткий называл его по имени. А таких было немало. Ун усваивал звания с поразительной легкостью, и обращение по имени подчеркивало его исключительность. Лостен не раз упоминал, как он доволен тем, что Ун занимается именно у него.)

После некоторых колебаний Ун признался, что ему действительно было страшно спросить. Признаваться в недостатках Жестким было легче, чем однокашникам-рационалам, и куда легче, чем Тритту… Нет, Тритту он вообще не признался бы… (Разговор этот происходил в то время, когда Дуа еще не стала членом их триады.)

«Так почему же ты спросил?»

Ун снова заколебался, но потом все-таки сказал медленно:

«Я боюсь необитаемых пещер, потому что, когда я был маленьким, мне рассказывали, будто они полны всяких ужасов. Но по собственному опыту я этого не знаю. Мне известно лишь то, что мне рассказывали другие дети, которые тоже по собственному опыту знать этого не могли. Я хочу �нать о них правду, и желание это выросло настолько, что любопытство во мне теперь пересиливает страх».

Лостен как будто был доволен.

«Очень хорошо! Любопытство — полезное чувство, а страх пользы не приносит. Твое внутреннее развитие, Ун, не оставляет желать ничего лучшего. И помни: твое внутреннее развитие — вот что в конечном счете важнее всего. А наша помощь играет второстепенную роль. Раз ты хочешь узнать, то мне легко будет объяснить, что необитаемые пещеры действительно необитаемы. Они пусты. В них нет ничего, кроме ненужных вещей, оставленных там в прошлые времена».

«Кем оставленные, Жесткий-ру?»

Эту официально-почтительную форму обращения Ун теперь употреблял лишь в тех случаях, когда вдруг ощущал, насколько больше его Лостен осведомлен в том или ином вопросе.

«Теми, кто жил в них в прошлые времена. Множество циклов тому назад мир населяли сотни тысяч Жестких и миллионы Мягких. Нас стало гораздо меньше, Ун, чем было когда-то. Всего триста Жестких и менее десяти тысяч Мягких».

«Почему?» — Ун был потрясен. (Жестких осталось всего триста! Почти прямое признание, что Жесткие тоже переходят… но задумываться об этом пока не время.)

«Потому что энергии становится все меньше. Солнце остывает. И с каждым циклом становится все труднее жить и взращивать детей».

(А это разве не значит, что Жесткие тоже взращивают детей? И еще одно: следовательно, Жесткие также получают пищу от Солнца, а не из камней. Но и эти мысли Ун решил обдумать после.)

«Так будет продолжаться и дальше?» — спросил Ун.

«Да, пока Солнце совсем не истощится и не перестанет давать пищу».

«Значит ли это, что мы все перейдем? И Жесткие и Мягкие?»

«А можно ли сделать иной вывод?»

«Но нельзя же допустить, чтобы мы все перешли. Если нам нужна энергия, а Солнце истощается, так надо найти другие источники. Другие звезды».

«Видишь ли, Ун, остальные звезды тоже истощаются. Наша вселенная приближается к своему концу».

«А мы можем получить пищу только от звезд? Других источников энергии не существует?»

«Нет. Конец наступает для всех источников энергии по всей вселенной».

Ун недовольно обдумал это, а потом сказал:

«Ну, а другие вселенные? Мы не должны гибнуть только потому, что гибнет наша вселенная».

Он весь пульсировал и с непростительной невежливостью расширился, стал почти прозрачным и заметно выше, чем Жесткий.

Однако Лостен излучил только большое удовольствие. Он сказал:

«Великолепно, левый мой. Об этом необходимо рассказать остальным».

От смущения и радости Ун мгновенно сжался до нормальных размеров. Ведь еще никто — кроме, конечно, Тритта — не обращался к нему с ласково-доверительным «левый мой».

И вскоре Лостен сам привел к ним Дуа. Ун тогда подумал, нет ли тут связи с их разговором, но со временем оставил эти мысли. Слишком уж часто твердил Тритт, что это ему они обязаны появлением Дуа — кто, как не он, попросил Лостена? И Ун, совсем запутавшись, вовсе перестал обдумывать эту тему.

И вот сейчас он снова идет к Лостену. С тех пор, как он узнал, что вселенная приближается к концу и что (как вскоре выяснилось) Жесткие упорно ищут средства все-таки выжить, прошло много времени. Он уже стал специалистом в самых разных областях науки, и Лостен даже объявил, что физику Ун знает настолько полно, насколько ее вообще способен воспринять Мягкий. А тут новые рационалы достигли возраста обучения, и они с Лостеном виделись теперь все реже и реже.

Лостен занимался с двумя рационалами-подростками в радиационной камере. Он увидел Уна сквозь стеклянную стену и вышел к нему, тщательно закрыв за собой дверь.

— Левый мой! — сказал он, протягивая свои конечности. При виде этого дружеского движения Ун, как и прежде, испытал безрассудное желание сжать их, но сумел сдержаться. — Как поживаешь?

— Я не хочу мешать вам, Лостен-ру.

— Мешать? Эти двое прекрасно позанимаются и сами. Вероятно, они только рады, что я ушел. Мне кажется, им надоедает все время меня слушать.

— Ну, уж этого не может быть, — сказал Ун. — Я всегда готов был слушать вас без конца. И конечно, их ваши объяснения увлекают не меньше.

— Ну-ну, спасибо на добром слове. Я часто вижу тебя в библиотеке, и мне говорили, что твои успехи в завершающих занятиях по-прежнему блестящи, но я немножко скучаю без своего лучшего ученика. Как поживает Тритт? Все еще по-пестунски упрям?

— Он с каждым днем становится упрямее. Триада только им и держится.

— А Дуа?

— Дуа? Я ведь искал вас… Вам известно, какая она особенная. Лостен кивнул.

— Да, я знаю, — сказал он с выражением, которое Ун научился истолковывать как грусть.

Он немного поколебался, а потом решил говорить прямо.

— Лостен-ру, — начал он, — ее привели к нам, к Тритту и ко мне, именно потому, что она особенная?

— А тебя это удивило бы? Ты ведь и сам особенный. И ты не раз говорил мне, что Тритт бывает не таким, как другие пестуны.

— Да, — убежденно сказал Ун. — Он совсем не такой.

— И значит, естественно, что для вашей триады требовалась особенная эмоциональ, не так ли?

— Но ведь особенность бывает разная, — задумчиво сказал Ун. — Некоторые своеобразные привычки Дуа сердят Тритта и тревожат меня. Можно мне с вами посоветоваться?

— Разумеется?

— Она… она избегает синтеза. Но Лостен слушал невозмутимо, как будто речь шла о самых обычных вещах.

Ун продолжал:

— В тех случаях, когда она соглашается, разреживание ей как будто приятно меньше, чем нам, и все-таки соглашается она очень редко.

— А что ищет в синтезе Тритт? — спросил Лостен. — Помимо приятного ощущения от разреживания? Что важно для него?

— Дети, конечно, — ответил Ун. — Я им рад, и Дуа тоже, но ведь Тритт — пестун. Вам это понятно? (Уну вдруг показалось, что Лостен неспособен уловить все тонкости внутренних взаимоотношений триады.)

— В какой-то мере, — ответил Лостен. — Следовательно, насколько я могу судить, Тритт получает от синтеза нечто большее, чем просто удовольствие. А как ты сам? Чем тебя привлекает синтез?

Ун задумался.

— По-моему, вы это знаете. Он дает мне своего рода интеллектуальную стимуляцию.

— Да, я знаю. Но мне нужно было проверить, насколько ты отдаешь себе в этом отчет. Я хотел убедиться, помнишь ли ты. Ведь ты не раз говорил мне, как, выходя из синтезированного состояния, которое сопряжено с загадочной и полной утратой ощущения времени — и, по правде сказать, ты действительно исчезал на довольно долгие сроки, ты обнаруживал, что вопросы, прежде трудные и неразрешимые, вдруг стали ясными и понятными, что твои знания расширились.

— Мой интеллект словно бы оставался активным и на протяжении этого интервала полной утраты сознания, — сказал Ун. — У меня создается впечатление, будто это время, хотя я не замечал его и не ощущал собственного существования, было мне необходимо и давало мне возможность сосредоточиться на чисто умственных процессах, от которых меня ничто не отвлекало, как случается при нормальных обстоятельствах.

— Да, — согласился Лостен. — Когда ты снова являлся ко мне, твое мышление словно бы совершало качественный скачок. Для вас, рационалов, это обычно, хотя нельзя не признать, что никто еще не развивался такими гигантскими скачками, как ты. Я совершенно искренне считаю, что за всю историю в мире не было другого такого рационала.

— Нет, правда? — пробормотал Ун, стараясь удержать свою радость в пристойных границах.

— Впрочем, я могу и ошибаться… — Лостена как будто развеселила внезапность, с какой Ун перестал мерцать, — но пока оставим это. Суть в том, что тебе, как и Тритту, синтез дает что-то сверх самого синтеза.

— Да. Безусловно.

— А что получает от синтеза Дуа — сверх самого синтеза? Наступило долгое молчание.

— Не знаю, — сказал наконец Ун.

— И ты ее не спрашивал?

— Нет.

— В таком случае, — продолжал Лостен, — если для тебя и Тритта синтез — не самоцель, но в какой-то мере лишь средство, а для Дуа он не приносит ничего дополнительного, то и привлекать ее он должен меньше, чем вас.

— Но ведь другие эмоционали… — начал Ун, оправдываясь.

— Другие эмоционали не похожи на Дуа. Ты сам не раз говорил мне это и, по-моему, с гордостью.

Уну стало стыдно.

— Мне казалось, что причина не в этом.

— А в чем же?

— Это очень трудно объяснить. Мы, как члены триады, знаем друг друга, Ощущаем друг друга и в какой-то мере представляем собой три части, из которых слагается единая личность. Личность неясная, которая то вырисовывается, словно в дымке, то снова исчезает. Почти всегда это происходит где-то за гранью сознания. Если мы стараемся сосредоточиться и понять, все сразу как бы расплывается, не оставляя сколько-нибудь четкого образа. Мы… — Ун растерянно помолчал. — Очень трудно объяснить триаду тому, кто…

— Но все-таки я попытаюсь понять. Тебе кажется, что ты уловил какие-то тайные мысли Дуа? То, что она хотела бы скрыть от вас?

— Если бы я знал! Но это лишь смутное впечатление, которое порой теплится на самой периферии моего сознания.

— Ну, и?

— Иногда мне кажется, что Дуа просто не хочет взращивать крошку-эмоциональ.

Лостен внимательно посмотрел на него.

— У вас ведь, если не ошибаюсь, пока только двое детей? Крошка-левый и крошка-правый?

— Да, всего двое. Как вы знаете, взрастить эмоциональ очень трудно.

— Я знаю.

— А Дуа и не пытается поглощать необходимое количество энергии. Скорее даже наоборот. У нее всегда находится множество объяснений, но я им не верю. Мне кажется, она почему-то не хочет, чтобы у нас была эмоциональ. Сам я… ну, если Дуа действительно предпочла бы подождать, я предоставил бы решать ей. Но ведь Тритт — пестун, и он настаивает. Ему нужна крошка-эмоциональ. Без нее его потребность заботиться о детях не находит удовлетворения. И я не могу лишать Тритта его права. Даже ради Дуа.

— А если Дуа не хочет взрастить крошку-эмоциональ по какой-нибудь вполне рациональной причине, ты с ней посчитался бы?

— Конечно. Но я, а не Тритт. Для него нет ничего важнее детей.

— Но ты постарался бы убедить его? Уговорить не торопиться?

— Да. Насколько это в моих силах.

— А ты замечал, что Мягкие… — Лостен запнулся в поисках подходящего слова и употребил обычное выражение Мягких: — …что они практически никогда не переходят до появления детей? Все трех? Причем эмоциональ обязательно бывает последней?

— Я это знаю, — ответил Ун, недоумевая, почему Лостен решил, что ему могут быть неизвестны столь элементарные сведения.

— Другими словами, появление крошки-эмоционали означает приближение времени перехода.

— Но ведь не раньше, чем эмоциональ вырастет настолько, чтобы…

— Тем не менее переход превращается в неизбежность. Так, может быть, Дуа не хочет переходить?

— Но это же немыслимо, Лостен! Переход — это как синтез: если время для него наступило, он совершается сам собой. Как тут можно хотеть или не хотеть? (Ах да, ведь Жесткие не синтезируются, а потому, возможно, им это непонятно!)

— А что если Дуа решила вообще избежать перехода? Что бы ты сказал тогда?

— Но ведь мы обязательно должны перейти. Если Дуа хочет просто отложить взращивание последнего ребенка, я мог бы уступить ее желанию и, пожалуй, сумел бы уговорить Тритта. Но если она решила вообще не переходить, это недопустимо.

— Почему? Ун задумался.

— Мне трудно объяснить, Лостен-ру. Но каким-то образом я знаю, что мы обязательно должны перейти. С каждым циклом это мое ощущение растет и крепнет. Иногда мне даже кажется, что я понимаю, в чем тут дело.

— Порой я готов думать, что ты философ, Ун, — суховато заметил Лостен. — Но давай рассуждать. Когда крошка-эмоциональ появится и подрастет, Тритт выпестует всех положенных ему детей и спокойно примет переход, ощущая, что ему было дано изведать всю полноту жизни. И сам ты примешь переход с удовлетворением, как завершающий этап в твоем стремлении обогащаться все новыми знаниями. А Дуа?

— Я не знаю, — сказал Ун расстроенно. — Другие эмоционали всю жизнь только и делают, что болтают друг с другом, и, очевидно, находят в этом какое-то удовольствие. Но Дуа всегда держалась и держится особняком.

— Да, она необычна. И ей совсем ничто не нравится?

— Она любит слушать, как я рассказываю про мои занятия, — пробормотал Ун.

— Не надо стыдиться этого, Ун. Все рационалы рассказывают своим правникам и серединам о своих занятиях. Да, конечно, все вы делаете вид, будто этого никогда не случается, тогда как на самом деле…

— Но Дуа меня слушает, Лостен-ру. По-настоящему.

— В отличие от прочих эмоционалей? Охотно верю. А тебе никогда не казалось, что после синтеза она тоже начинает лучше понимать?

— Пожалуй… Но я как-то не обращал внимания…

— Да, поскольку ты убежден, что эмоционали неспособны разбираться в подобных предметах. Но в Дуа как будто есть многое от рационала.

(Ун взглянул на Лостена с внезапной тревогой. Как-то раз Дуа рассказала ему, какой несчастной чувствовала она себя в детстве. Только один раз: о визгливых выкриках других эмоционалей, о гадком прозвище, которое они ей дали — «олевелая эм». Неужели Лостен каким-то образом узнал про это?.. Но нет — его взгляд, устремленный на Уна, оставался невозмутимым.)

— Мне тоже так казалось. И я горжусь, что это так! — вдруг не выдержал Ун.

— И очень хорошо, что гордишься, — заметил Лостен. — Но почему бы не сказать ей об этом? А если ей нравится пестовать в себе рациональность, так почему бы не помочь ей? Учи ее тому, что знаешь, более систематически. Отвечай на ее вопросы. Или это покроет вашу триаду позором?

— Пусть покрывает!.. И, собственно, что тут позорного? Тритт заявит, что это напрасная трата времени, но я сумею его уговорить.

— Втолкуй ему, что Дуа, если у нее возникнет ощущение полноты жизни, перестанет бояться перехода и скорее согласится взрастить крошку-эмоциональ.

Ун ощутил такую радость, словно можно было больше не опасаться катастрофы, которая уже казалось неминуемой. Он сказал торопливо:

— Вы правы. Я чувствую, что вы правы. Лостен-ру, вы все понимаете! Раз вы возглавляете Жестких, проект контакта с той вселенной не может потерпеть неудачи!

— Я? — Лостен излучил веселость. — Ты забыл, что сейчас нас возглавляет Эстуолд. Проект многим обязан ему. Без Эстуолда работа почти не продвинулась бы.

— Да, конечно… — Ун немного приуныл.

Он еще не видел Эстуолда. И никто из Мягких с ним не встречался, хотя некоторые и утверждали, будто видели его издали. Эстуолд был новый Жесткий. Новый в том смысле, что Ун в детстве ни разу не слышал его имени. А ведь это скорее всего означало, что Эстуолд — молодой Жесткий и был крошкой-Жестким, когда Ун был крошкой-Мягким. Но сейчас Уна это не интересовало. Сейчас он хотел только одного — вернуться домой. Конечно, он не мог коснуться Лостена в знак признательности, но он еще раз горячо поблагодарил его и радостно поспешил назад.

Радость его была отчасти эгоистичной. Ее порождала не только надежда взрастить крошку-эмоциональ и не только мысль о том, как будет доволен Тритт. Даже сознание, что Дуа обретет полноту жизни, было не главным. В эти минуты он с восторгом предвкушал то, что ждало его самого. Он будет учить! И ведь ни один из остальных рационалов не может даже мечтать о подобном счастье! В чьей еще триаде есть такая эмоциональ, как Дуа?

Если только Тритт сумеет понять, что это необходимо, все будет чудесно. Надо поговорить с Триттом, убедить его набраться терпения.

2с

Тритт чувствовал, что больше терпеть нельзя. Да, он не понимает, почему Дуа поступает так, а не иначе. Он и не хочет ничего понимать. Его это не интересует. Откуда ему знать, почему эмоционали ведут себя так, как они себя ведут! А Дуа к тому же и ведет себя не так, как они.

Она никогда не думает о важном. Она любит смотреть на Солнце. А сама рассеивается до того, что свет и пища проходят сквозь нее. И объясняет, что так красивее. Но ведь это неважно. Важно есть досыта. И при чем тут красота? Да и вообще — что такое красота?

И с синтезом она все время что-то придумывает. Один раз даже сказала: «Давайте обсудим, что, собственно, происходит. Мы ведь никогда не говорим и даже не думаем про это».

А Ун твердит одно: «Не мешай ей, Тритт. Так лучше».

Ун чересчур уж терпеливый. Только и знает, что повторять — не надо торопиться, надо подождать, и все будет хорошо. Или говорит, что ему нужно обдумать вопрос.

А что значит «обдумать вопрос»? Неизвестно. То есть это значит, что Ун ничего делать не станет.

Вот как было тогда с Дуа. Ун и сейчас бы еще обдумывал вопрос. А он, Тритт, пошел и сказал, что им нужна эмоциональ. Вот как надо.

А теперь Ун говорит, что Дуа надо оставить в покое, и ничего не делает. А как же крошка-эмоциональ? Самое-самое важное? Ну ладно, раз Ун хочет обдумывать вопрос, тогда Тритт сам возьмется за дело.

И он уже взялся. Пока эти мысли мелькали в его сознании, он все продвигался и продвигался по длинному коридору и только сейчас заметил, какой большой путь уже проделал. Может, это и есть «обдумывать вопрос»? Нет, он не будет бояться. Он не повернет назад.

Тритт осторожно огляделся. Да, это дорога к пещерам Жестких. Скоро он поведет по ней своего левенького. Ун как-то показал ему эту дорогу.

Он не знал, что будет делать, когда доберется туда. Но страха он не чувствовал. Ему нужна крошка-эмоциональ. И Жесткие позаботятся, чтобы она у него была. Привели же они Дуа, когда он попросил!

Но только кого просить? Первого Жесткого, который ему встретится? Нет, он ведь уже все решил. Он же помнит имя. Он скажет его и будет говорить с тем Жестким, которого так зовут.

И он помнит не только имя. Он даже помнит, как услышал это имя в первый раз. Это случилось, когда левенький впервые нарочно изменил свою форму. (Какой это был день! «Ун, скорее! Аннис собрался в овал и стал совсем твердым! Сам! Дуа, да посмотри же!» И они примчались. Аннис был у них тогда один. Им ведь столько времени пришлось ждать второго! Они примчались, а левенький как раз уплощился в уголке. Он закручивал края и расползался по своей постельке, словно жидкий. Ун сразу ушел, потому что ему было некогда. А Дуа сказала: «Ничего, Тритт, он сейчас опять это сделает!» Они ждали и ждали, но Аннис больше не пожелал овалиться.)

Тритт тогда обиделся, что Ун не захотел ждать. Он бы его выбранил, но Ун выглядел таким усталым! Его овоид был весь покрыт морщинками, а он даже не пробовал их разгладить. И Тритт встревожился:

«Случилось что-нибудь плохое, Ун?»

«Просто у меня был тяжелый день, и, боюсь, до следующего синтеза я так и не сумею разобраться с дифференциальными уравнениями». (Тритт не был уверен, верно ли он запомнил жесткие слова. Во всяком случае, Ун сказал что-то в этом роде. Ун все время говорил жесткие слова.)

«Ты хочешь синтезироваться сейчас?»

«Ничего не выйдет. Я как раз видел, что Дуа отправилась на поверхность, а ты знаешь, она не любит, чтобы мы уводили ее оттуда. Время терпит. И еще вот что — появился новый Жесткий».

«Новый Жесткий?» — повторил Тритт без всякого интереса.

Ему вообще не нравилось, что Ун всегда ищет общества Жестких. Ни один из рационалов, живущих по соседству, не занимался с таким усердием тем, что Ун называл «образование». Это было нечестно. Ун думает только об образовании. Дуа думает только о том, чтобы бродить одной по поверхности. И никто, кроме Тритта, не думает о триаде и не заботится о ней.

«Его зовут Эстуолд», — сказал Ун.

«Эстуолд?» — Тритту вдруг стало чуточку интересно. Может быть потому, что он очень старательно настраивался на чувства Уна.

«Я его еще не видел, но они только о нем и говорят, — глаза Уна уплощились, как бывало всегда, когда он думал о своем. — Благодаря ему у них уже есть новое изобретение».

«А что это такое?»

«Позитронный На… Ты не поймешь, Тритт. Это одна новая вещь, которой обзавелись Жесткие. Она революционизирует весь мир».

«А что это такое — революционизирует?»

«Все станет другим».

Тритт сразу встревожился.

«Не надо, чтобы Жесткие все делали другим».

«Они все сделают лучше. Другое вовсе не обязательно значит плохое. Ну, во всяком случае, это придумал Эстуолд. Он удивительно умен. Такое у меня чувство».

«А почему он тебе не нравится?»

«Я этого не говорил».

«Но ты ощущаешься так, словно он тебе не нравится».

«Ничего подобного, Тритт. Просто… ну, просто… — Ун засмеялся. — Мне завидно. Жесткие настолько умны, что ни один Мягкий не может и мечтать с ними сравниться, но я с этим свыкся — ведь Лостен постоянно повторяет мне, что я удивительно умен… наверное, он имел в виду — для Мягкого. А теперь появился Эстуолд, и даже Лостен не помнит себя от восхищения. А я — ничто, пустое место».

Тритт выпятил переднюю плоскость, чтобы коснуться Уна, чтобы напомнить ему, что он не один. Ун посмотрел на него и улыбнулся.

«Но все это глупости. Как бы ни были умны Жесткие, а Тритта ни у одного из них нет!»

Потом они все-таки отправились искать Дуа. И надо же так случиться — она как раз кончила свои блуждания и сама спускалась вниз! Синтез получился очень полный, хотя длился всего один день. Тритту тогда было не до синтеза. Он боялся надолго отлучиться от маленького Анниса, хотя за ним, конечно, в это время присматривали другие пестуны.

После этого Ун время от времени упоминал про Эстуолда. Только он всегда называл его просто Новый, даже когда прошло уже много дней. Сам он его еще ни разу не видел. «Мне кажется, я его бессознательно избегаю, — сказал он как-то, когда с ним была Дуа. — Потому что он слишком хорошо осведомлен о новом изобретении. Я не люблю получать готовые сведения, гораздо интереснее самому все узнавать».

«Про Позитронный Насос?» — спросила тогда Дуа.

Еще одна ее странность, с раздражением подумал Тритт. Дуа умела выговаривать жесткие слова не хуже самого Уна. А эмоционали это не полагается.

И Тритт решил попросить Эстуолда. Ведь Ун говорил, что он удивительно умный. А раз Ун его не видал, Эстуолд уже не сможет сказать: «Я обсуждал это с Уном, Тритт. Ты напрасно беспокоишься».

Все почему-то считают, что говорить с рационалом — значить говорить с триадой. А на пестунов никто даже внимания не обращает. Но уж теперь придется все-таки обратить!

Он уже двигался внутри Жестких пещер, и вдруг его поразила странность всего того, что было вокруг. Он не видел ничего привычного. Все здесь было чужим, неправильным и пугало своей непонятностью. Но он подумал, что ему надо поговорить с Эстуолдом, и страх уменьшился. «Мне нужна крошка-серединка», — повторил он про себя и собрался с силами настолько, что смог двигаться дальше.

В конце концов он увидел Жесткого. Только одного. Он что-то делал. Нагибался над чем-то и что-то делал. Ун однажды сказал ему, что Жесткие всегда работают над своими… ну над этими. Тритт не помнил, над чем, да и помнить не хотел.

Он приблизился к Жесткому ровным движением и остановился.

— Жесткий-ру! — сказал он.

Жесткий посмотрел на него, и воздух между ними завибрировал. Тритт вспомнил, как Ун рассказывал, что воздух всегда вибрирует, когда Жесткие говорят между собой. Но тут Жесткий словно бы, наконец, увидел Тритта по-настоящему и сказал:

— Да это же правый! Что ты тут делаешь? Ты привел своего левого? Разве семестр начинается сегодня?

Тритт и не старался понять, о чем говорит Жесткий. Он спросил:

— Где я могу найти Эстуолда, руководитель?

— Кого-кого?

— Эстуолда.

Жесткий долго молчал, а потом сказал:

— А какое у тебя дело к Эстуолду, правый?

Тритт упрямо посмотрел на него.

— Мне надо поговорить с ним об очень важном. Вы и есть Эстуолд, Жесткий-ру?

— Нет… А как тебя зовут, правый?

— Тритт, Жесткий-ру.

— А-а! Ты ведь правый в триаде Уна?

— Да. Голос Жесткого словно стал мягче.

— Боюсь, ты сейчас не сможешь повидать Эстуолда. Его тут нет. Но, может быть, ты захочешь поговорить с кем-нибудь другим?

Тритт молчал, не зная, что ответить. Тогда Жесткий сказал:

— Возвращайся домой. Поговори с Уном. Он тебе поможет. Ведь так? Возвращайся домой, правый.

И Жесткий отвернулся. Он, казалось, был занят чем-то, что совсем не касалось Тритта, и Тритт продолжал стоять в нерешительности. Потом он двинулся в другую пещеру, струясь совсем бесшумно. Жесткий даже и не посмотрел в его сторону.

Сначала Тритт не понимал, почему он свернул именно сюда. Просто он ощущал, что так будет лучше. А потом вдруг все стало ясно. Вокруг была легкая теплота пищи, и незаметно для себя он уже поглощал ее.

Тритт подумал, что вроде бы он и не был голоден — и все-таки он ест и получает от этого удовольствие.

Солнца нигде не было видно. Тритт инстинктивно посмотрел вверх, но, конечно, увидел только потолок пещеры. И тут он подумал, что на поверхности такой вкусной пищи ему ни разу пробовать не приходилось. Он с удивлением посмотрел по сторонам и задумался. А потом удивился еще больше — тому, что задумался.

Ун порой раздражал его, задумываясь о множестве вещей, которые не имели никакой важности. И вот теперь он — Тритт! — вдруг тоже задумался. Но ведь он задумался об очень важной вещи. Внезапно ему стало ясно, до чего она важная. На мгновение весь замерцав, он понял, что не смог бы задуматься, если бы что-то внутри не подсказало ему, насколько это важно.

Он сделал все очень быстро, поражаясь собственной храбрости. А затем отправился обратно. Поравнявшись с Жестким — с тем, которого он спрашивал про Эстуолда, — он сказал:

— Я возвращаюсь домой, Жесткий-ру.

Жесткий ответил что-то невнятное. Он по-прежнему делал что-то, наклонялся над чем-то, занимался глупостями и не замечал самого важного.

«Если Жесткие действительно так могущественны и умны, — подумал Тритт, — то как же они могут быть такими глупыми?»

3а

Дуа почти незаметно для самой себя направилась в сторону Жестких пещер. Солнце село, а это все-таки была хоть какая-то, но цель. Что угодно, лишь бы оттянуть возвращение домой, где Тритт опять будет ворчать и требовать, а Ун смущенно советовать, не веря в пользу этих советов. К тому же Жесткие пещеры манили ее сами по себе.

Она давно ощущала их притягательную силу — собственно говоря, с тех пор, как перестала быть крошкой — и теперь уже больше не могла притворяться перед собой, будто ничего подобного нет. Эмоционалям не полагалось испытывать подобные влечения. Правда, у иных из них в детстве проскальзывали такие наклонности (теперь Дуа была уже достаточно взрослой и опытной, чтобы понимать это), но увлечение проходило само собой, а если оно оказывалось слишком сильным, то его быстро гасили.

Впрочем, когда она сама была крошкой, она упрямо продолжала интересоваться и миром, и Солнцем, и пещерами, и… ну, всем, чем только возможно, и ее пестун все чаще повторял: «Ты не такая, как все, Дуа моя. Ты странная серединка. Что с тобой будет дальше?»

Сначала она никак не могла взять в толк, почему узнавать новое значит быть странной и не такой, как другие. Но очень скоро убедилась, что пестун просто неспособен отвечать на ее вопросы, и однажды попросила своего левого породителя объяснить ей что-то. А он сказал только — и не с ласковым недоумением, как пестун, но резко, почти грубо: «Зачем ты об этом спрашиваешь, Дуа?», и поглядел на нее испытующе и строго.

Она в испуге ускользнула и больше никогда не задавала ему вопросов.

А потом настал день, когда другая маленькая эмоциональ, ее сверстница, взвизгнула «олевелая эм!» после того, как она сказала… Дуа уже не помнила, что она тогда сказала, но в тот момент это представлялось ей вполне естественным. Она растерялась, ей почему-то стало стыдно, и она спросила у своего левого брата, который был гораздо старше ее, что такое «олевелая эм». Он замкнулся в себе, смутился — смущение она восприняла очень четко — и пробормотал: «Не знаю», хотя ей было ясно, что он это прекрасно знает.

Поразмыслив, она пошла к своему пестуну и спросила: «Я олевелая эм, папочка?»

Он сказал: «А кто тебя так назвал, Дуа? Не надо повторять нехорошие слова».

Она обвилась вокруг его ближнего уголка, немножко подумала и сказала:

«А это очень нехорошо?»

«С возрастом у тебя это пройдет», — сказал он и выпятился так, что она начала раскачиваться и вибрировать. Она всегда очень любила эту игру, но на этот раз ей не захотелось играть — ведь нетрудно было догадаться что, в сущности, он ничего не ответил. Она заструилась прочь, раздумывая над его словами. «С возрастом у тебя это пройдет». Значит, сейчас у нее «это» есть. Но что «это»?

Даже тогда у нее не было настоящих подруг среди эмоционалей. Они любили перешептываться и хихикать, а она предпочитала струиться по каменным обломкам, которые нравились ей своей зазубренностью. Но некоторые из ее сверстниц-середин относились к ней без враждебности и не так ее раздражали. Например, Дораль. Она была, конечно, не умнее остальных, но зато от ее болтовни иногда становилось весело. (Дораль, когда выросла, вошла в триаду с правым братом Дуа и очень молодым левым из другого пещерного комплекса — этот левый показался Дуа не слишком симпатичным. Затем Дораль взрастила крошку-левого и почти сразу же — крошку-правого, а за ними через короткий промежуток последовала крошка-серединка. Сама Дораль стала теперь такой плотной, что казалось, будто в их триаде два пестуна, и Дуа не понимала, как они вообще могут синтезироваться. И тем не менее Тритт все чаще многозначительно говорил при ней о том, какую замечательную триаду помогла создать Дораль.)

Как-то, когда они с Доралью сидели вдвоем, Дуа шепнула:

«Дораль, а ты не знаешь, что такое олевелая эм?»

Дораль захихикала, собралась в комок, словно стараясь стать как можно незаметнее, и ответила: «Это эмоциональ, которая держится точно рационал. Ну, знаешь, как левый. Поняла? «Олевелая эм» — это значит «левая эмоциональ». Поняла?»

Разумеется, Дуа поняла. Стоило немножко подумать, и это стало очевидным. Она бы и сама разобралась, если бы могла вообразить подобное. Она спросила:

«А ты откуда знаешь?»

«А мне говорили старшие эмоционали», — вещество Дорали заклубилось и Дуа почувствовала, что ей это почему-то неприятно.

«Это неприлично!» — добавила Дораль.

«Почему?»

«Ну, потому что неприлично. Эмоционали не должны вести себя, как рационалы».

Прежде Дуа вообще не задумывалась над такой возможностью, но теперь она поразмыслила и спросила:

«Почему не должны?»

«А потому! И знаешь, что еще неприлично?»

Дуа почувствовала невольное любопытство.

«Что?»

Дораль ничего не ответила, но внезапно часть ее резко расширилась и задела Дуа, которая от неожиданности не успела втянуться. Ей стало неприятно, она сжалась и сказала:

«Не надо!»

«А знаешь, что еще неприлично? Можно забраться в камень!»

«Нет, нельзя», — заявила Дуа. Конечно, глупо было так говорить, ведь Дуа сама нередко забиралась во внешние слои камней, и ей это нравилось. Но хихиканье Дорали так ее уязвило, что она почувствовала гадливость и тут же убедила себя, что ничего подобного не бывает.

«Нет, можно. Это называется камнеедство. Эмоционали могут залезать в камни, когда захотят. А левые и правые — только пока они крошки. Они, когда вырастут, смешиваются между собой, а с камнями не могут».

«Я тебе не верю! Ты все выдумала!»

«Да нет же! Ты знаешь Димиту?»

«Не знаю».

«А ты вспомни. Ну, такая, с уплотненным уголком из Пещеры В».

«Та, которая струится как-то боком?»

«Ага. Это ей уголок мешает. Ну, так она один раз залезла в камень вся целиком — только уголок торчал наружу. А ее левый брат все видел и рассказал пестуну. Что ей за это было! С тех пор она и правда от камней шарахается».

Дуа тогда ушла встревоженная и расстроенная. После этого они с Доралью долгое время вообще не разговаривали, да и потом их полудружеские отношения не возобновились. Но ее любопытство росло и росло.

Любопытство? Почему бы прямо не сказать — «олевелость»?

Однажды, убедившись, что пестуна поблизости нет, она проникла в каменьпотихоньку и совсем немножко. Она уже позабыла, как это бывало в раннем детстве. Но, кажется, тогда она так глубоко все-таки не забиралась. Ее пронизывала приятная теплота, однако, выбравшись наружу, она испытала такое чувство, будто камень оставил на ней след и теперь все догадаются, чем она занималась.

Тем не менее она продолжала свои попытки, с каждым разом все более смело, и совсем перестала внутренне смущаться. Правда, по-настоящему глубоко в камень она никогда не забиралась.

В конце концов пестун поймал ее и выбранил. После этого она стала более осторожной. Но теперь она была старше и знала, что ничего особенного в ее поведении нет — как бы ни хихикала Дораль, а почти все эмоционали лазали в камни, причем некоторые открыто этим хвастались.

С возрастом, однако, эта привычка исчезала, и, насколько Дуа знала, ни одна из ее сверстниц не вспоминала детские проказы после того, как вступала в триаду. Она же — и это было ее заветной тайной, которой она не делилась ни с кем, — раза два позволила себе погрузиться в камень и после вступления в триаду. (Оба раза у нее мелькала мысль — а что, если узнает Тритт?.. Такая перспектива не сулила ничего хорошего, и у нее портилось настроение.)

Она находила для себя неясное оправдание в том, что ее сверстницы смеялись над ней и дразнили. Вопль «олевелая эм!» преследовал ее повсюду, внушал ей ощущение неполноценности и стыда. В ее жизни наступил период, когда она начала прятаться, лишь бы не слышать этой клички. Вот тогда-то в ней окончательно окрепла любовь к одиночеству. Оставаясь одна, она находила утешение в камнях. Камнеедством, прилично оно или нет, заниматься можно было только в одиночку, а ведь они обрекали ее на одиночество.

Во всяком случае, так она убеждала себя.

Один раз она попыталась ответить им тем же и закричала дразнившим ее эмоционалям:

«А вы все — оправелые эм, оправелые, оправелые!»

Но они только засмеялись, и Дуа, потерпев поражение, ускользнула от них совсем расстроенная. Но ведь она сказала правду! Когда эмоционали достигали триадного возраста, они начинали интересоваться крошками и колыхались вокруг них совсем по-пестунски, а это Дуа находила отвратительным. Сама она никогда подобного интереса не испытывала. Крошки — это крошки, и опекать их должны правые братья.

Дуа становилась старше, и ее перестали дразнить. Тут сыграло известную роль и то, что она сохраняла юную разреженную структуру и умела струиться, как-то по-особенному матово клубясь — ни у одной из ее сверстниц это не получалось. А уж когда левые и правые начали проявлять к ней все более живой интерес, остальные эмоционали быстро обнаружили, что их насмешки обращаются против них же самих. И тем не менее… тем не менее теперь, когда никто не посмел бы говорить с Дуа пренебрежительно (ведь всем пещерам было известно, что Ун — самый выдающийся рационал своего поколения и что Дуа — середина его триады), именно теперь к ней пришло твердое сознание, что она действительно олевелая эм и останется такой навсегда.

Однако теперь она была убеждена, что ничего неприличного в этом нетну, совершенно ничего. И все-таки порой ловила себя на мысли, что ей лучше было бы появиться на свет рационалом, и вся сжималась от стыда. Но, может быть, и другие эмоционали иногда… или хотя бы очень редко… А может быть, именно поэтому — хотя бы отчасти — она не хочет взрастить крошку-эмоциональ?.. Потому что она сама — не настоящая эмоциональ… и плохо выполняет свои обязанности по отношению к триаде…

Ун как будто не имел ничего против ее олевелости. И, уж конечно, никогда не употреблял этого слова. Наоборот, ему нравилось, что ей интересна его жизнь, ему нравились ее вопросы — он отвечал на них с удовольствием и радовался, что она понимает его ответы. Он даже защищал ее, когда Тритт начинал ревновать… ну, собственно, не ревновать, а сердиться, потому что их поведение противоречило его узким и незыблемым представлениям о жизни.

Ун иногда водил ее в Жесткие пещеры, стараясь показать, чего он стоит, и открыто гордился тем, что умеет произвести на нее впечатление. И он действительно производил на нее впечатление, хотя больше всего Дуа поражалась не его знаниям и уму — в них она не сомневалась, — а его готовности разделить эти знания с ней. (Она хорошо помнила, с какой резкостью ее левый породитель оборвал ее только потому, что она попыталась задать ему вопрос.) И особенно остро она ощущала свою любовь к Уну именно в те минуты, когда он позволял ей разделять с ним его жизнь. Однако это тоже было свидетельством ее олевелости.

Возможно даже (она вновь и вновь возвращалась к этой мысли), что именно олевелость сближала ее с Уном, отдаляя от Тритта, и, наверное, именно поэтому упрямая узость правника была ей так неприятна. Ун никогда не выражал своего отношения к такому необычному положению вещей в их триаде, но Тритт, пожалуй, смутно ощущал что-то неладное и, хотя был неспособен понять, в чем дело, все же улавливал достаточно, чтобы чувствовать себя несчастным и не разбираясь в причинах.

Когда она впервые попала в Жесткие пещеры, ей довелось услышать разговор двух Жестких. Конечно, тогда она не поняла, что они разговаривают. Просто воздух вибрировал очень сильно и неравномерно, отчего у нее где-то глубоко внутри возник неприятный зуд. Она даже начала разреживаться, чтобы вибрации проходили насквозь, не задевая ее. Но тут Ун сказал:

«Это они разговаривают».

И поспешил добавить, предвосхищая ее недоуменный вопрос:

«По-своему. Мы так не можем. Но они друг друга понимают».

Дуа сразу сумела уловить это совершенно непривычное для нее представление — и радость познания нового стала еще больше потому, что Ун был очень доволен ее сообразительностью. (Он как-то сказал: «У всех рационалов, которых я знаю, эмоционали — совершенные дурочки. Мне удивительно повезло». А она ответила: «Но другим рационалам нравятся как раз дурочки. Почему ты не такой, как они?» Ун не стал отрицать, что другим рационалам нравятся дурочки, а просто заметил: «Я никогда над этим не размышлял, и, на мой взгляд, это не стоит размышлений. Просто я горжусь тобой и я горд своей гордостью».)

Она спросила: «А ты понимаешь, что говорят Жесткие, когда они говорят по-своему?»

«Не совсем, — ответил Ун. — Я не успеваю воспринимать различия в колебаниях. Иногда мне удается уловить ощущение общего смысла их речи — особенно после синтеза. Но далеко не всегда. Улавливать ощущения — это, собственно, свойство эмоционалей, но беда в том, что эмоциональ неспособна воспринять смысл того ощущения, которое она улавливает. А вот ты, пожалуй, сумела бы».

Дуа застеснялась.

«Я бы побоялась. А вдруг им это не понравится?»

«Ну, попробуй! Мне очень интересно знать, получится ли у тебя что-нибудь. Проверь, сможешь ли ты понять, о чем они говорят».

«Ты правда этого хочешь?»

«Правда. Если они поймают тебя на этом и рассердятся, я скажу, что это я тебе велел».

«Обещаешь?»

«Обещаю».

Сама почти вибрируя, Дуа рискнула настроиться на Жестких и замерла в полной пассивности, которая дает возможность воспринимать чужие ощущения.

Она сказала:

«Возбуждение! Они волнуются. Из-за кого-то нового».

«Может быть, это Эстуолд», — заметил Ун.

Так Дуа в первый раз услышала это имя. Она сказала:

«Как странно!»

«Что странно?»

«Я ощущаю солнце. Очень большое солнце».

Ун стал серьезным.

«Да, они могут говорить про это».

«Но как же так? Где оно?»

Тут Жесткие заметили их, подошли поближе и ласково поздоровались, выговаривая слова так, как их выговаривают Мягкие. Дуа ужасно смутилась, и ей стало страшно — а вдруг они знают, что она на них настраивалась? Но они, даже если и заметили это, ничего ей не сказали.

(Потом Ун объяснил ей, что подсмотреть, как Жесткие разговаривают между собой по-своему, удается очень редко. Они всегда считаются с присутствием Мягких и, увидев их, тотчас оставляют свою работу. «Они нас любят, — сказал Ун. — И они очень добрые».)

Ун и после этого иногда водил ее в Жесткие пещеры — обычно в те часы, которые Тритт всецело посвящал детям. И не считал нужным сообщать Тритту об этих прогулках. Тритт непременно заговорил бы о том, что Ун без конца потакает Дуа и она того и гляди вовсе перестанет питаться, а тогда какой же будет толк от синтеза?.. С Триттом невозможно было и двух слов сказать без того, чтобы он так или иначе не упомянул про синтез.

Три раза она отправлялась в Жесткие пещеры совсем одна, хотя и пугалась собственной смелости. Правда, Жесткие, которые ей встречались, всегда были ласковы, или «очень добрые», как выразился Ун. Но они не принимали ее всерьез. Когда она задавала вопросы, они были довольны, но в то же время посмеивались — это она ощущала совершенно ясно. И отвечали так просто, что их слова не содержали никаких сведений. «Это машина, Дуа, — говорили они. — Может быть, Ун сумеет тебе объяснить, что это такое».

Интересно, а был ли среди них Эстуолд? У нее не хватало храбрости спрашивать Жестких, как их зовут. И по имени она знала только Лостена, с которым ее познакомил Ун и о котором она много слышала раньше. Иногда ей казалось, что вот этот Жесткий или вон тот, наверное, и есть Эстуолд. Ун говорил об Эстуолде с величайшим почтением и с некоторой обидой.

Насколько она поняла, Эстуолд был так поглощен чрезвычайно важной работой, что почти никогда не заглядывал в пещеры, куда допускались Мягкие.

Она свела воедино то, о чем ей в разное время сообщал Ун, и мало-помалу поняла, что мир получает все меньше и меньше пищи. Впрочем, Ун почти никогда не говорил «пища», а только «энергия», объяснив, что так ее называют Жесткие.

Солнце остывало, оно умирало, но Эстуолд открыл, как можно добыть энергию из неимоверной дали, которая лежит дальше Солнца, дальше семи звезд, светящихся в темном небе. (Ун как-то объяснил, что семь звезд — это семь солнц, только находящихся очень далеко, и что есть еще много звезд, еще более далеких, а потому их нельзя увидеть. Это услышал Тритт и спросил, зачем нужны звезды, если их нельзя увидеть, а потом заявил, что ничему этому не верит. Ун терпеливо произнес: «Ну, Тритт, оставь». Дуа как раз собиралась сказать примерно то же, что и Тритт, но после этого удержалась и промолчала.)

А теперь получалось, что в будущем энергии станет опять много — и уже навсегда. Пищи будет сколько угодно — как только Эстуолд и другие Жесткие сумеют сделать новую энергию достаточно вкусной.

Всего несколько дней назад она сказала Уну:

«Помнишь, как давным-давно, когда ты в первый раз привел меня в Жесткие пещеры и я настроилась на Жестких, я сказала, что поймала ощущение большого солнца?»

Он не сразу сообразил, о чем она говорит.

«Я что-то не помню. Но продолжай, Дуа. Почему ты об этом заговорила?»

«Я все думаю — ведь это большое солнце и есть источник новой энергии?»

А Ун ответил с радостью:

«Отлично, Дуа! Это не совсем точно, но такая интуиция у эмоционали — это великолепно!»

Дуа, хмуро перебирая все эти воспоминания, медленно двигалась вперед. Она добралась до Жестких пещер и только тут заметила, что совсем утратила представление о времени и пространстве. Она уже подумала, что слишком задержалась и, пожалуй, лучше будет все-таки вернуться домой и вытерпеть неизбежные упреки Тритта, как вдруг… словно причиной этому была мысль о Тритте… она ощутила Тритта совсем рядом.

Ощущение было удивительно сильным, и мелькнувшая было у нее мысль, что она вопреки всякой вероятности уловила его чувство через расстояние, отделяющее ее от домашней пещеры, тут же исчезла. Нет-нет! Он здесь, в Жестких пещерах, неподалеку от нее.

Но что он тут делает? Ищет ее? Собирается бранить ее здесь?! Или ему взбрело на ум нажаловаться Жестким? Нет, уж этого она не вынесет…

Но чувство холодного ужаса тут же угасло, сменившись изумлением. Тритт вовсе не думал о ней. Он не чувствовал ее присутствия. Она воспринимала только всепоглощающую решимость, к которой примешивались робость и страх перед тем, что он намеревался сделать.

Дуа могла бы проникнуть глубже и хотя бы в общих чертах узнать, что он собирается сделать и почему, но ничего подобного ей и на мысль не пришло. Раз уж Тритт не знает, что она тут, важно одно — чтобы он этого так и не узнал.

И она почти инстинктивно совершила то, что всего мгновение назад показалось бы ей невероятным, недопустимым ни при каких обстоятельствах.

Быть может (как она решила позже), все случилось оттого, что совсем недавно она вспоминала свои разговоры с Доралью и детское камнеедство (у камнеедства было сложное взрослое название, но детское смущало ее меньше).

Но как бы то ни было, не отдавая себе отчета в том, что она делает… в том, чтоуже сделала… Дуа торопливо скользнула в ближайшую стену.

Глубоко внутрь! Вся целиком!

Она ужаснулась своему поступку, но ей тут же стало легче оттого, что ее уловка оказалась не напрасной: Тритт прошел совсем рядом с ней, но в нем ни на миг не возникло даже смутного ощущения, что он мог бы сейчас дотронуться до своей эмоционали.

Впрочем, Дуа уже больше не думала о том, зачем Тритт явился в Жесткие пещеры, ищет он ее или нет.

Она попросту забыла про Тритта.

В это мгновение она не испытывала ничего, кроме всепоглощающего изумления. Ведь даже в детстве она ни разу не смешивалась с камнем целиком и не встречала эмоционали, которая призналась бы в чем-нибудь подобном (хотя у каждой из них была наготове сплетня именно про такой случай с кем-то из подруг). И уж конечно, ни одна взрослая эмоциональ не проникала в камни целиком — да и не смогла бы, как бы ни старалась. Дуа ведь была удивительно разрежена даже для эмоционали (Ун часто и с гордостью говорил ей это), чему способствовало ее нежелание есть как следует (о чем постоянно твердил Тритт).

Случившееся доказывало степень ее разреженности куда весомее любых упреков правника. Ей стало стыдно, и она почувствовала жалость к Тритту.

Но тут же испытала другой и более мучительный стыд: что если ее обнаружат? Если кто-нибудь увидит, что взрослая эмоциональ…

Вдруг какой-нибудь Жесткий задержится в этой пещере как раз в ту минуту… Нет, никакие силы не заставят ее покинуть камень, если будет хоть малейшая опасность, что ее заметят… Но сколько времени можно оставаться в камне? И что произойдет, если ее обнаружат прямо в нем?

В тот же миг она ощутила Жестких и тут же, сама не зная как, поняла, что они далеко.

Она помедлила, стараясь успокоится. Камень, окружавший и пронизывавший ее, придавал какую-то тусклость ее восприятию, но не притуплял его. Наоборот, оно даже обострилось. Она по-прежнему ощущала равномерное продвижение Тритта, уходящего все дальше и дальше, — причем так, словно он был рядом. И она воспринимала Жестких, хотя они находились через один пещерный комплекс от нее. Она их словно видела! Каждого в отдельности, каждого на его месте. Она улавливала малейшие оттенки их вибрирующей речи и даже кое-что понимала!

Никогда еще она не воспринимала с такой остротой. Ей даже не грезилось, что можно так воспринимать.

А потому Дуа, хотя она и могла бы сейчас выбраться из камня, твердо зная, что вокруг никого нет и никто ее не увидит, осталась там, где была. Ее удерживало удивление и еще тот странный жаркий восторг, который она испытывала от процесса понимания. Ей хотелось продлить его.

Ее восприимчивость достигла такой степени, что она даже осознала, чем объясняется подобная чувствительность. По словам Уна, после синтеза он начинал без труда разбираться в том, что прежде казалось недоступным пониманию. Что-то в периоды синтеза невероятно повышало восприимчивость — поглощение и усвоение убыстрялись и усиливались. Все дело тут в более тесном расположении атомов, объяснил Ун.

Правда, Дуа не знала, что такое «более тесное расположение атомов», но одно было ясно: это состояние наступает при синтезе, а разве то, что происходит с ней сейчас, не похоже на синтез? Ведь она словно синтезировалась с камнем.

При синтезе триады вся совокупность их общей восприимчивости доставалась Уну. Благодаря этому рационал расширял свое понимание, сохраняя его и после окончания синтеза. Но в этом подобии синтеза все сознание принадлежит ей одной. Ведь тут нет никого, кроме нее и камня. И значит, «более тесное расположение атомов» (так ведь?) служит только ей.

Уж не потому ли камнеедство считается гадкой привычкой? Потому, что оно уравнивает эмоционалей с рационалами? Или только она, Дуа, способна на это благодаря своей разреженности (или, быть может, олевелости)?

Но тут Дуа перестала размышлять и только воспринимала, все больше увлекаясь. Она чувствовала, что Тритт возвращается, проходит мимо, удаляется — но ее сознание лишь машинально зарегистрировало все это. И столь же машинально, даже не удивившись, она заметила, что из Жестких пещер той же дорогой уходит Ун. Она настроилась только на Жестких, только на них, и старалась как можно глубже и полнее улавливать смысл того, что воспринимала.

Дуа выбралась из камня лишь много времени спустя. И она уже больше не боялась, что ее могут заметить: ее новая восприимчивость и чувствительность служили надежной гарантией против этого.

Она заструилась домой, поглощенная своими мыслями.

3b

Когда Ун вернулся домой, его там ждал Тритт, но Дуа еще не появлялась. Тем не менее Тритта это, казалось, не волновало. То есть он несомненно был взволнован, но по какой-то другой причине. Его чувства были настолько сильны, что Ун улавливал их с большой четкостью, однако он не стал в них разбираться. Ему нужна была Дуа, и он вдруг поймал себя на том, что присутствие Тритта его сейчас раздражает — только потому, что Тритт не Дуа.

Это его удивило. Ведь от самого себя он не мог скрывать, что из них двоих всегда больше любил Тритта. Разумеется, все члены идеальной триады должны составлять единое целое и относиться друг к другу одинаково, не делая различия даже между собой и остальными двумя. Однако такой триады Ун еще никогда не встречал — и меньше всего к идеалу приближались именно те, кто громко хвастал, что их триада полностью ему соответствует. Один из трех всегда оказывался чуточку в стороне и обычно сознавал это.

Но только не эмоционали! Они оказывали друг другу взаимную внетриадную поддержку в степени, недоступной ни для рационалов, ни для пестунов. Недаром поговорка гласит: «У рационала — руководитель, у пестуна — дети, а у эмоционали — все другие эмоционали».

Эмоционали обсуждали между собой жизнь своих триад, и если какая-нибудь жаловалась на пренебрежение или остальные внушали ей, будто она позволяет помыкать собой, ее отсылали домой с визгливыми наставлениями отвердеть и требовать! А поскольку синтез в значительной мере зависел от эмоционали и ее настроений, левый и правый обычно всячески ей потакали и баловали ее.

Но ведь Дуа была такой неэмоциональной эмоциональю! Ее как будто вовсе не задевало, что Ун и Тритт не так близки с ней, как между собой, а среди эмоционалей у нее не было подруг, которые растолковали бы ей ее права.

Уну нравилось, что она так живо интересуется его занятиями, нравилась ее сосредоточенность и удивительная быстрота понимания, но это была интеллектуальная любовь. А по-настоящему дорог ему был медлительный глупый Тритт, который так хорошо знал свое место и не вносил в их жизнь ничего, кроме самого нужного, самого главного — спокойной и надежной привычности.

И вот теперь Ун злился на Тритта!

Он спросил:

— Тритт, ты не знаешь, где сейчас Дуа?

Тритт не ответил прямо, а сказал только:

— Я занят. Я с тобой потом поговорю. У меня дела.

— А где дети? Ты что, тоже уходил? В тебе чувствуются следы другого места.

В голосе Тритта появилась явная досада.

— Дети хорошо воспитаны. Они остаются там, где за ними всегда могут приглядеть другие пестуны. Ун, они ведь давно уже не крошки.

Но он ничего не сказал про ощущение «другого места», которое от него исходило.

— Извини. Я просто хотел бы знать, где Дуа.

— А ты бы почаще этого хотел, — сказал Тритт. — Ты ведь все время твердишь, чтобы я оставил ее в покое. Ну, вот и ищи ее сам.

И Тритт удалился в дальнюю часть домашней пещеры.

Ун глядел вслед своему правнику с некоторым удивлением. При других обстоятельствах он непременно постарался бы проанализировать совершенно необычное волнение, которое пробивалось даже сквозь врожденную пестунскую невозмутимость. Что натворил Тритт?

…Но где же все-таки Дуа? С каждой минутой его тревога нарастала, и он тут же забыл про Тритта.

Беспокойство обострило восприимчивость Уна. Среди рационалов было даже принято гордиться низкой чувствительностью. Способность улавливать ощущения не принадлежала к сфере разума, это было преимущественно свойство эмоционалей. И Ун, рационал из рационалов, всегда особенно ценил в себе способность мыслить, а не чувствовать. Тем не менее теперь он как мог широко раскинул свою бедную сеть чувственного восприятия и даже вдруг на мгновение пожалел, что он не эмоциональ и сеть эта так несовершенна.

Однако оказалось, что и она в какой-то мере эффективна. Во всяком случае, он ощутил приближение Дуа на довольно большом (по крайней мере для него) расстоянии и поспешил ей навстречу. Кроме того, с такого расстояния он острее обычного воспринял ее разреженность. Она была как легкая дымка, не больше…

«Тритт прав, — с внезапной жгучей тревогой подумал Ун. — Надо заставить Дуа питаться, синтезироваться — необходимо пробудить в ней интерес к жизни».

Эта мысль настолько завладела им, что он даже не увидел ничего странного в том, как Дуа заструилась вокруг него, словно они были у себя дома, вдали от посторонних глаз. Она говорила:

— Ун, мне необходимо узнать… так много, так много!

Он отстранился — все-таки следовало считаться с приличиями! Но постарался сделать это как можно осторожнее, чтобы Дуа не подумала, будто он недоволен.

— Пойдем! — сказал он. — Я просто вышел к тебе навстречу. Скажи, что ты хочешь узнать, и я объясню, если знаю сам.

Они быстро двигались к дому, и Ун охотно приспосабливался к волнистому струению, обычному для эмоционалей.

Дуа сказала:

— Расскажи мне про другую вселенную. Почему она не такая? И чем она не такая? Расскажи мне все-все.

Дуа совершенно не представляла себе, как много она хочет узнать. Но Ун это себе представлял. Он ощутил неимоверное богатство собственных сведений и чуть было не спросил: «Откуда ты узнала про другую вселенную столько, что она тебя заинтересовала?»

Но он удержался. Дуа возвращалась со стороны Жестких пещер. Может быть, с ней разговаривал Лостен, предположив, будто Ун все-таки слишком гордится статусом рационала и не снизойдет до того, чтобы удовлетворить любознательность своей середины.

«Как будто я на это способен!» — подумал Ун с полным сознанием своей ответственности. Не нужно ничего спрашивать. Он просто объяснит ей все, что сможет.

В домашней пещере их хлопотливо встретил Тритт.

— Если хотите разговаривать, так идите в комнату Дуа. У меня тут много дел. Мне нужно присмотреть, чтобы дети привели себя в порядок и сделали все упражнения. Времени синтезироваться у меня нет. И не думайте!

О синтезировании ни Ун, ни Дуа не думали, тем не менее они послушно свернули в комнату Дуа. Дом принадлежит пестуну. Рационалу открыты Жесткие пещеры на нижних уровнях, эмоциональ всегда может отправиться на поверхность. У пестуна же есть только дом. А потому Ун поспешил ответить:

— Хорошо, Тритт, мы не будем тебе мешать.

А Дуа излучила нежность и сказала:

— Мне приятно увидеть тебя, правый мой. (Ун спросил себя, не объясняется ли ее нежность отчасти тем, что Тритт против обыкновения не стал требовать синтеза. Нельзя отрицать, что Тритт действительно придает синтезу излишнее значение. Другие пестуны далеко не так настойчивы.)

У себя в комнате Дуа вдруг уставилась на кормильник, хотя обычно она старалась даже не смотреть в его сторону.

Установить кормильник придумал Ун. Он знал о существовании подобных приспособлений и объяснил Тритту, что, раз уж Дуа не хочет питаться рядом с другими эмоционалями, можно без всякого труда доставлять солнечную энергию прямо в пещеру — пусть Дуа питается дома.

Тритт пришел в ужас. Никто же так не делает! Все будут смеяться! Триада покроет себя позором! Почему Дуа не хочет вести себя как полагается?

«Конечно, это было бы лучше, Тритт, — сказал тогда Ун. — Но раз уж она не ведет себя как полагается, так почему бы не помочь ей? Что тут, собственно, плохого? Она будет питаться дома, наберется энергии — а от этого станет лучше и ей, и нам, — и, может быть, она даже начнет выходить на поверхность с другими эмоционалями».

Тритт согласился, и даже Дуа согласилась, хотя и после долгих уговоров, но настояла при этом на самой простой конструкции. А потому Уну при конструировании кормильника пришлось ограничиться двумя примитивнейшими стержнями, которые служили электродами и передавали в пещеру солнечную энергию. Они были установлены так, чтобы Дуа могла поместиться между ними. Впрочем, пользовалась она ими очень редко.

Однако на этот раз Дуа долго смотрела на кормильник, а потом сказала:

— Тритт его украсил… Или это ты, Ун?

— Я? Ну конечно нет. У основания обоих электродов были выложены узоры из цветной глины.

— Наверное, он решил таким способом напомнить, чтобы я не забыла поесть, — заметила Дуа. — А я и правда проголодалась. К тому же, пока я буду есть, Тритт нас перебивать не станет, ведь верно?

— Разумеется, — сказал Ун с глубоким убеждением. — Тритт способен был бы остановить мир, если бы вдруг подумал, что его вращение мешает тебе питаться.

— Ну… я и правда проголодалась, — повторила Дуа.

Уну показалось, что он уловил ощущение виноватости. Из-за Тритта? Из-за того, что она голодна? Но почему Дуа должна чувствовать себя виноватой, если ей захотелось есть? Или она занималась чем-то таким, что поглотило очень много энергии, и теперь испытывает…

Он раздраженно отбросил эти мысли. Избыток рациональности, пожалуй, все-таки не украшает рационала. Несомненно, прослеживание каждой частной идеи наносит ущерб главному. А сейчас главным был разговор с Дуа.

Она расположилась между электродами. Для этого ей пришлось сжаться, и Ун еще отчетливей осознал, какая она маленькая. Тут он понял, что и сам голоден. Он заметил это потому, что это свечение электродов представлялось ему более ярким, чем обычно, а кроме того, он ощущал вкус пищи даже на таком расстоянии, и вкус этот казался ему восхитительным. А ведь, проголодавшись, всегда воспринимаешь вкус пищи острее и на большем расстоянии… Ну, ничего, он поест попозже.

— Не молчи, левый мой, — сказала Дуа. — Расскажи мне про ту вселенную. Я хочу знать.

Она приняла (бессознательно?) форму овоида — форму рационала, словно убеждая его говорить с ней, как с рационалом.

— Всего я объяснить не могу, — начал Ун. — То есть научную сторону. У тебя ведь нет нужной подготовки. Но я постараюсь говорить как можно проще и понятнее, а ты слушай и не перебивай. Когда я кончу, ты скажешь, что для тебя осталось неясным, и тогда я попробую тебе это растолковать. Ну, во-первых, я хочу тебе напомнить, что все на свете состоит из мельчайших частиц, которые называются атомами и в свою очередь состоят из еще более мелких субатомных частиц.

— Да-да! — сказала Дуа. — Благодаря этому мы и можем синтезироваться.

— Совершенно верно. Ведь в действительности мы состоим почти из пустоты. Частицы эти разделены значительными расстояниями, и твои частицы могут перемешиваться с частицами Тритта и моими потому, что каждая структура беспрепятственно входит в пустоты другой структуры. Но вещество все же не распадается, потому что эти крохотные частицы обладают способностью удерживать друг друга даже через разделяющее их расстояние. В систему их объединяют силы притяжения, из которых самая могучая — та, которую мы называем ядерной силой. Она удерживает главные из субатомных частиц в тесных скоплениях, которые располагаются на довольно значительных расстояниях друг от друга, но тем не менее остаются вместе благодаря действию более слабых сил. Тебе это понятно?

— Не все, — ответила Дуа.

— Ничего. Мы вернемся к этому позже… Вещество может существовать в различных состояниях. Оно может быть очень разреженным, как в эмоционалях — как в тебе, Дуа. Или же оно может быть более плотным, как в рационалах и пестунах. Или еще плотнее, как в камнях. Оно может быть и очень сжатым, то есть сгущенным — как в Жестких. Потому-то они и Жесткие. Они состоят сплошь из частиц.

— Значит, в них вовсе нет пустоты? Ты это имеешь в виду?

— Нет, не то чтобы вовсе… — Ун запнулся, подыскивая подходящее объяснение. — В них пустоты много, но гораздо меньше, чем в нас. Частицам обязательно требуется определенное количество пустоты пространства, и если они его займут, другие частицы уже не могут в него втиснуться. Если же их вгоняют насильно, возникает боль. Вот почему Жесткие не любят, чтобы мы к ним прикасались. У нас, у Мягких, пустого пространства между частицами больше, чем им требуется, а потому находится место и другим частицам.

Дуа, по-видимому, не могла полностью охватить эту мысль, и Ун заторопился.

— В другой вселенной правила другие. У них ядерная сила слабее, чем у нас. А значит, их частицам требуется больше пустого пространства.

— Почему?

Ун покачал верхним овоидом.

— Потому что… Ну, потому что волновые формы частиц там распространяются дальше. Понятнее я объяснить не могу. Раз ядерная сила слабее, частицам требуется больше пространства, и два раздельных объема вещества неспособны смешиваться с такой же легкостью, как в нашей вселенной.

— А мы можем увидеть ту вселенную?

— О нет! Это невозможно. Мы можем только сделать некоторые выводы из ее основных законов, которые там известны. Однако Жесткие умеют очень многое. Мы научились пересылать туда вещество и получать вещество от них. Мы можем изучать их вещество, понимаешь? И мы создали Позитронный Насос. Ты ведь про него знаешь?

— Ну, ты говорил, что с его помощью мы получаем энергию. Но я не знала, что он работает, потому что существует другая вселенная… А какая она? У них там есть звезды и миры, как у нас?

— Превосходный вопрос, Дуа! — Ун теперь наслаждался ролью учителя даже сильнее, чем раньше, потому что, так сказать, заручился одобрением Жестких. (До сих пор ему все время мешало ощущение, что пытаться объяснить эмоционали подобные вещи не совсем прилично.)

Он продолжал:

— Мы не можем увидеть другую вселенную, но, зная ее законы, можем представить себе, какой она должна быть. Видишь ли, звезды светят благодаря тому, что простые комбинации частиц постепенно преобразуются в более сложные. Мы называем это ядерным слиянием.

— И у них в той вселенной тоже так?

— Да. Но, поскольку ядерная сила у них слабее, слияние происходит гораздо медленнее. Отсюда следует, что звезды в той вселенной должны быть гораздо, гораздо больше, иначе происходящего в них слияния будет недостаточно для того, чтобы они сияли. В той вселенной звезды величиной с наше Солнце были бы холодными и мертвыми. А если бы наши звезды были больше, то происходящее в них слияние количественно настолько увеличилось бы, что они мгновенно взорвались бы. Отсюда следует, что число наших, маленьких, звезд в нашей вселенной должно в тысячи раз превышать число их, больших, звезд в их вселенной.

— Но у нас же только семь… — начало было Дуа и тут же поправилась. — Ах да, я забыла!

Ун снисходительно улыбнулся. Так легко забыть об остальных неисчислимых звездах, если их можно видеть только с помощью специальных приборов!

— Да, это бывает. Но тебе не скучно меня слушать?

— Совсем нет! — воскликнула Дуа. — Мне очень интересно. Даже пища приобретает какой-то особенно приятный вкус! — и она блаженно заколыхалась между электродами.

Ун обрадовался — он еще никогда не слышал, чтобы Дуа говорила о еде без пренебрежения.

— Разумеется, срок жизни их вселенной много больше, чем нашей, — продолжал он. — Здесь у нас ядерное слияние происходит с такой скоростью, что все частицы должны войти в более сложные соединения за миллион циклов.

— Но ведь есть еще множество других звезд!

— Конечно. Но видишь ли, этот процесс происходит в них во всех одновременно. И вся наша вселенная умирает. В той вселенной, где звезд много меньше, но они гораздо больше по величине, слияние происходит настолько медленнее, что их звезды живут в тысячи, в миллион раз дольше, чем наши. Впрочем, сравнивать трудно, так как не исключено, что у них и у нас время движется с разной скоростью. — Помолчав, он добавил с неохотой: — Этого я и сам хорошенько не понимаю. Это одно из положений теории Эстуолда, а я ее еще толком не изучил.

— Значит, все это открыл Эстуолд?

— Не все, но многое.

— До чего же чудесно, что мы научились получать пищу из той вселенной, — сказала Дуа. — Ведь теперь уже не страшно, что наше Солнце умрет. Всю необходимую пищу нам даст та вселенная.

— Именно.

— Но ничего плохого не происходит? У меня такое… такое чувство, что не все хорошо.

— Ну, — сказал Ун, — для того, чтобы Позитронный Насос работал, мы передаем вещество то туда, то сюда, и в результате обе вселенные чуть-чуть смешиваются. Наша ядерная сила слегка ослабевает, а потому слияние в нашем Солнце немного замедляется и оно остывает быстрее. Но убыстрение это ничтожно мало, а к тому же мы теперь можем обойтись и без Солнца.

— Нет, мое чувство «что-то плохо» не связано с этим. Но, если ядерная сила становится чуточку слабее, значит, атомы начинают занимать больше пространства — верно? А что же произойдет с синтезированием?

— Оно чуть-чуть затруднится, но пройдут миллионы циклов, прежде чем синтезирование станет по настоящему трудным. Не исключено, что придет день, когда оно окажется вовсе невозможным, и Мягкие вымрут. Однако прежде пройдут миллионы и миллионы циклов, а если мы не будем получать пищу из той вселенной, мы все погибнем от голода гораздо раньше.

— Нет, «что-то плохо» я ощущаю не поэтому… — Дуа говорила все медленнее, потом ее голос замер.

Она изгибалась между электродами, и Ун с радостью думал, что она стала заметно больше и плотнее, как будто его объяснения питали ее не хуже, чем солнечная энергия.

Лостен был прав! Знания приносят ей ощущение полноты жизни! Ун никогда еще не чувствовал в Дуа такой беззаботной упоенности. Она сказала:

— Ун, спасибо тебе, что ты мне все объяснил. Ты — замечательный левник.

— Хочешь, чтобы я продолжал? — польщенно спросил Ун (он был необыкновенно доволен). — Ну, так что еще тебя интересует?

— Очень-очень многое. Но только не теперь, Ун. А теперь, Ун, теперь… Ты знаешь, чего я хочу?

Ун понял сразу, но он боялся что-нибудь сказать: слишком редко Дуа сама заговаривала о синтезе, и он боялся спугнуть ее настроение. Если бы Тритт не возился с детьми…

Но Тритт уже был в комнате. Неужели он ждал за дверью?.. Но если и так? Сейчас не время думать об этом.

Дуа заструилась из пространства между электродами, и Ун был ошеломлен ее красотой. Теперь она была между ним и Триттом. Сквозь ее дымку Тритт весь мерцал, и его очертания вспыхивали неимоверными красками.

Такого еще никогда не бывало. Никогда!

Ун старался продлить это мгновение, но его вещество атом за атомом уже смешивалось с Дуа, с Триттом, и мысли исчезли, растворились в невероятной, невыразимой радости бытия.

Никогда еще со дня возникновения триады период вневременного бессознательного существования не продолжался так долго.

3с

Тритт был доволен. Он получил от синтеза все, чего хотел. Все прошлые не шли с этим ни в какое сравнение. Мысль о том, что произошло, переполняла его ликованием. Но он молчал. Он чувствовал, что говорить об этом не надо.

Ун и Дуа тоже были счастливы. Он это ощущал. И даже дети так и светились.

Но счастливей всех был он, Тритт — а как же иначе?

Он слушал разговоры Уна с Дуа и ничего не понимал. Но теперь это не имело больше никакого значения. Его не задевало, что им как будто вполне достаточно друг друга. У него была своя радость, а потому он слушал с удовольствием.

Как-то Дуа сказала:

— Значит, они действительно пытаются вступить в общение с нами? (Тритт так и не разобрался, что это были за «они», хотя понял, что «вступать в общение» попросту означает «разговаривать». Почему бы так прямо и не сказать? Иногда ему хотелось вмешаться. Но если он задаст вопрос, Ун ответит только: «Да ну же, Тритт!», а Дуа нетерпеливо заклубится.)

— Несомненно, — ответил Ун. — Жесткие в этом уверены. На веществе, которое мы получаем, иногда есть метки, и Жесткие говорят, что подобные метки вполне могут служить для общения. Сначала Жесткие даже сами использовали метки, чтобы объяснить тем существам, как сконструировать их часть Позитронного Насоса.

— Интересно, а как выглядят те существа? Ты можешь себе это представить?

— Исходя из законов той вселенной, мы можем установить свойства ее звезд, потому что это просто. Но как установить свойства живых существ? Нет, мы никогда не узнаем, какие они.

— А не могли бы они сообщить это?

— Пожалуй… если бы мы понимали, что они сообщают. Но мы не понимаем их меток.

Дуа как будто огорчилась.

— Неужели и Жесткие не понимают?

— Не знаю. Во всяком случае, мне они про это не говорили. Лостен как-то сказал, что совершенно не важно, какие они, лишь бы Позитронный Насос работал и мощность его становилась больше.

— Может быть, у него не было времени и он не хотел, чтобы ты ему мешал?

— Я никогда ему не мешаю, — обиженно ответил Ун.

— Ты ведь понимаешь, что я хотела сказать. Просто ему не хотелось говорить об этом подробно.

Тут Тритт перестал слушать. А они еще долго спорили, надо ли просить Жестких, чтобы Дуа позволили посмотреть на метки. Дуа сказала, что она попробовала бы уловить их смысл.

Тритт даже рассердился. Ведь Дуа — всего только Мягкая, и даже не рационал. Наверно, зря Ун столько ей рассказывает. Она уже воображает себя неведомо кем…

Тритт заметил, что Ун тоже рассердился. Сначала он засмеялся. Потом сказал, что все это слишком сложно для эмоционали. А потом вообще замолчал. И Дуа долго к нему ластилась, а он никак не хотел мириться.

А один раз рассердилась Дуа — просто в бешенство пришла.

Сначала все было очень тихо. Они пустили к себе детей. И Ун позволил им возиться возле него. Даже когда Торун, правуленька, начал его тянуть, он не рассердился, хотя потерял при этом форму самым потешным образом. Но он только смеялся и начал сам менять форму. Верный признак, что он в хорошем настроении. Тритт отдыхал в уголке, и все, что происходило, было ему очень приятно.

Дуа тоже смеялась над бесформенностью Уна и, поддразнивая, заструила свое вещество по его шишкам. А ведь Тритт знал, что ей хорошо известно, какой чувствительной бывает поверхность левых, когда они утрачивают форму овоида.

Дуа говорила:

— Я все думаю, Ун… Если законы той вселенной понемножку переходят к нам через Позитронный Насос, так значит, и наша вселенная по капельке отдает им свои?

Ун охнул от ее прикосновения и отдернулся, но так, чтобы не напугать малышей.

— Если ты хочешь, чтобы я отвечал, так перестань, серединка ты эдакая, — пропыхтел он.

Дуа перестала его щекотать, и он сказал:

— Отличное предположение, Дуа. Ты поразительна! Ну, конечно, смешение — двусторонний процесс… Тритт, уведи малышей, хорошо?

Но они уже сами удрали. Да и какие они малыши? Вон какие выросли! Аннис скоро начнет свое образование, а Торун уже оквадратился, как настоящий пестун.

Тритт остался и начал думать о том, что Дуа выглядит очень красивой, когда Ун ведет с ней такие разговоры.

— Но если те законы замедляют реакции в нашем Солнце и охлаждают его, сказала Дуа, — значит наши законы ускоряют реакции в тех солнцах и нагревают их?

— Совершенно верно, Дуа. Ни один рационал не сделал бы более точного вывода.

— И намного нагреваются их солнца?

— Нет. Они становятся чуточку теплее, лишь самую чуточку.

— Но у меня именно тут появляется чувство «что-то плохо», — сказала Дуа.

— Видишь ли, беда в том, что их солнца слишком уж велики. Если наши маленькие солнца остывают чуть быстрее, это никакого значения не имеет. Даже если они вообще погаснут, это не страшно до тех пор, пока у нас есть Позитронный Насос. Но на огромные, колоссальные звезды самое легкое нагревание может подействовать очень сильно. В каждой из этих звезд столько вещества, что даже самое ничтожное ускорение ядерного слияния заставит ее взорваться.

— Как взорваться? А что тогда будет с людьми?

— С какими людьми?

— С теми, которые живут в той вселенной. Ун некоторое время недоумевающе смотрел на нее, а потом ответил:

— Я не знаю.

— Ну, а что случилось бы, если бы вдруг взорвалось наше Солнце?

— Оно не может взорваться. (Тритт был не в силах понять, отчего они так волнуются. Ну как Солнце может взорватьс�����? Дуа словно бы рассердилась, а Ун смутился.)

Дуа сказала:

— Ну, а все-таки? У нас тут станет тогда очень горячо?

— Наверное.

— И мы все погибнем, ведь так? Ун промолчал, а затем сказал с явной досадой:

— Но, Дуа, ведь это не имеет ни малейшего значения! Нашему Солнцу взрыв не грозит, и, пожалуйста, не задавай глупых вопросов.

— Ты сам просил меня задавать вопросы, Ун! И это имеет значение, потому что Позитронный Насос может работать только в обеих вселенных сразу. И без них у нас ничего не получится.

Ун внимательно посмотрел на нее:

— Я ведь тебе этого не говорил!

— Но я ощущаю!

— Ты чересчур много ощущаешь, Дуа… — сказал Ун. И вот тут Дуа начала кричать вне себя от ярости. Тритт никогда еще не видел ее такой.

— Не уклоняйся от темы. Ун! И не замыкайся в себе, не делай вида, будто я полная дура — просто эмоциональ, и больше ничего. Ты сам говорил, что я скорее похожа на рационала, и неужели так трудно сообразить, что Позитронный Насос без тех существ работать не будет? Если люди в той вселенной погибнут, Позитронный Насос остановится, а наше Солнце станет еще холоднее, и мы все умрем с голоду. Как по-твоему, имеет это значение или нет?

Ун тоже начал кричать:

— Вот и видно, сколько ты знаешь! Нам нужна их помощь потому, что концентрация энергии очень низка и мы вынуждены обмениваться с ними веществом. Но если то Солнце взорвется, возникнет гигантский поток энергии, которого хватит на миллионы циклов. Энергии будет столько, что мы сможем получать ее непосредственно, без передачи вещества. А потому они нам не нужны, и то, что произойдет, не имеет ни малейшего значения…

Они теперь почти соприкасались. Тритт был охвачен ужасом. Он понимал, что должен что-то сказать, развести их в разные стороны, уговорить их. Но он все не мог придумать, что бы такое сказать. А потом и придумывать не пришлось.

К их пещере приблизился Жесткий. И не один Жесткий, а целых три. Они что-то говорили, но их невозможно было расслышать.

Тритт пронзительно крикнул:

— Ун, Дуа!

И умолк, весь дрожа. Он с испугом ощутил, что они пришли для того… И он решил уйти. Но один из Жестких протянул свой постоянный непрозрачный протуберанец и сказал:

— Останься.

Он говорил резко, неласково, и Тритт испугался еще больше.

4а

Дуа пылала гневом. Он так ее переполнял, что она была буквально не в состоянии ощутить присутствие Жестких. Гнев слагался из отдельных элементов, и каждый элемент сам по себе пронизывал ее всю целиком: Ун хотел ей солгать; целый мир людей обречен на гибель; она так легко усваивает знания, а ей не давали учиться. Каждое из этих ощущений говорило о чем-то неправильном и плохом, и каждое это ощущение было невыносимо.

После того раза, когда ей пришлось спрятаться в камне, она еще дважды побывала в Жестких пещерах. Дважды, никем не замеченная, она погружалась в камень и каждый раз улавливала что-то и понимала. А потом, когда Ун начинал ей объяснять, она заранее знала, каким будет это объяснение.

Так почему Жесткие не стали учить ее, как они учили Уна? Почему они занимаются только с рационалами? Или у нее есть эта способность потому лишь, что она — олевелая эм, плохая середина триады? Ну, и тем более пусть учат, раз она такая. А оставлять ее без знаний плохо и неправильно.

В конце концов она все-таки начала улавливать слова Жесткого. Она увидела Лостена, но говорил не он, а незнакомый Жесткий, который стоял впереди. Она его не знала — но ведь кого из них она знает? Этот Жесткий спросил:

— Кто из вас недавно был в нижних пещерах? В Жестких пещерах, как вы их называете?

Дуа не ощутила ничего, кроме возмущения. Они узнали про ее камнеедство, а ей все равно! Пусть рассказывают всем, кому хотят. Да она и сама им скажет!

— Я бывала. Много раз.

— Одна? — спокойно спросил Жесткий.

— Одна. Много-много раз! — выкрикнула Дуа. (Была она там всего три раза, но разве сейчас время считать!)

— Ну и, конечно, я постоянно бываю в нижних пещерах, — пробормотал Ун.

Жесткий не стал слушать, а повернулся к Тритту и сказал резко:

— А ты, правый?

Тритт пошел рябью.

— Бывал, Жесткий-ру.

— Один?

— Да, Жесткий-ру.

— Часто?

— Всего раз.

Дуа почувствовала досаду. Бедняга Тритт перепугался совершенно напрасно. Ведь это делала она, и она сумеет постоять за себя.

— Он тут ни при чем, — сказала она. — Этим занималась я.

Жесткий неторопливо повернулся к ней.

— Чем? — спросил он.

— Ну… тем, — когда настал решительный момент, у нее все-таки не хватило твердости прямо сказать, чем она занималась. Нет, только не при Уне!

— Хорошо, мы поговорим и с тобой. Но сначала все-таки ответь мне, правый… Тебя зовут Тритт, не так ли? Так зачем ты отправился один в нижние пещеры?

— Поговорить с Жестким, которого зовут Эстуолд, Жесткий-ру.

Тут Дуа, не выдержав, снова вмешалась:

— Это вы Эстуолд?

— Нет, — коротко ответил Жесткий. Ун недовольно сморщился, словно он смутился оттого, что она не узнала Жесткого. Но ей было все равно! А Жесткий спросил у Тритта:

— Что ты унес из Жестких пещер?

Тритт не ответил. Жесткий сказал, не излучая никакого чувства:

— Мы знаем, что ты кое-что взял. Но мы хотим выяснить, знал ли ты, что берешь. Ведь это могло кончиться очень плохо.

Тритт продолжал молчать, но тут вмешался Лостен и ласково попросил:

— Пожалуйста, ответь, Тритт. Мы знаем теперь, что это был ты, а нам не хотелось бы прибегать к строгости.

— Я взял питательный шар, — промямлил Тритт.

— А-а! — Это снова заговорил первый Жесткий. — И что же ты с ним сделал?

И тут Тритт не выдержал.

— Я взял его для Дуа, — бормотал он. — Она не хотела есть. Я взял его для Дуа.

Дуа подскочила и закоалесцировала от удивления.

Жесткий тут же повернулся к ней.

— Ты об этом не знала?

— Нет!

— И ты? — обратился он к Уну.

Ун стоял неподвижно, как замороженный. Он ответил:

— Нет, Жесткий-ру.

Несколько мгновений воздух дрожал от неприятных вибраций: Жесткие разговаривали между собой, словно не замечая триады.

То ли периоды камнеедства обострили ее восприимчивость, то ли этому способствовал недавний взрыв гнева — Дуа не знала, в чем тут было дело, и не хотела в этом разбираться, но, как бы то ни было, она улавливала смысл… Нет, не слов, а общего хода их разговора…

Они заметили пропажу некоторое время назад. Поиски они начали, не поднимая шума. И лишь с большой неохотой пришли к выводу, что виновниками должны быть Мягкие. В результате расследования они сосредоточили внимание на триаде Уна — с еще большей неохотой. (Почему? Дуа не сумела уловить причину этой неохоты.) По их мнению, ни Ун, ни Дуа виновниками быть не могли. Ун просто не сделал бы такой глупости. Подозревать Дуа было бы нелепо. Ну, а о Тритте они даже думать не стали.

Затем третий Жесткий (тот, который пока ни к кому из триады не обращался) припомнил, что как-то видел Тритта в Жестких пещерах. («Верно!» — подумала Дуа. В тот самый день, когда она впервые забралась в камень. Она же тогда ощутила присутствие Тритта. Но только она совсем про это забыла.)

Однако подобное предположение выглядело настолько невероятным, что они пришли сюда только после того, как все остальные поиски ничего не дали, а дальнейшее промедление могло привести к серьезным последствиям. Они были бы рады посоветоваться с Эстуолдом, но когда подозрение пало на Тритта, Эстуолда с ними уже не было.

Все это Дуа восприняла за единый миг и уставилась на Тритта с удивлением и злостью.

Лостен обеспокоенно провибрировал, что все обошлось благополучно, что у Дуа прекрасный вид и что это можно считать полезным экспериментом. Жесткий, с которым Тритт разговаривал в пещере, соглашался с Лостеном, но третий все еще излучал озабоченность.

Впрочем, Дуа уже не следила за ними с прежним вниманием. Она смотрела на Тритта.

Первый из Жестких спросил:

— Тритт, а где сейчас питательный шар?

Тритт показал им. Шар был спрятан очень надежно, а проводники, хотя и выглядели неказисто, вполне отвечали своему назначению.

Жесткий спросил:

— Ты сам все это сделал, Тритт?

— Да, Жесткий-ру.

— А откуда ты знал, что надо сделать?

— Я поглядел, как это было устроено в Жестких пещерах. И сделал все точно так же, как было там.

— А ты не подумал, что можешь причинить вред своей середине?

— Я ей не повредил! Я ни за что не стал бы делать ей плохо. Я… — Тритт как будто на мгновение потерял дар речи, а потом сказал: — Я не хотел делать ей плохо. Я думал о том, чтобы ее накормить. Я сделал так, чтобы пища текла в кормильник, а кормильник я украсил. Я хотел, чтобы она начала есть. И она начала есть! В первый раз за долгое-долгое время она поела досыта. И мы синтезировались, — он умолк, а потом страстно выкрикнул: — И у нее наконец достало энергии взрастить крошку-эмоциональ. Она сгустила почку из Уна и отдала ее мне. И почка теперь растет у меня в сумке. У меня в сумке растет крошка-эмоциональ!

Дуа не могла говорить. Она откинулась назад и устремилась к двери так беспорядочно, что Жесткие не успели отстраниться. Она ударилась о протуберанец того, кто стоял впереди, пронизала его насквозь и вырвалась с резким звуком.

Протуберанец бессильно повис, а Жесткий излучил сильнейшую боль. Ун хотел было обогнуть его и догнать Дуа, но Жесткий сказал, хотя это и далось ему с большим трудом:

— Оставь ее. И так уже допущено слишком много ошибок. Мы примем меры.

4b

Уну казалось, что все происходит в каком-то кошмаре. Дуа исчезла. Жесткие ушли. Остался только Тритт. Но Тритт молчал.

«Как все это могло случиться? — мучительно думал Ун. — Как мог Тритт один найти дорогу в Жесткие пещеры? Как мог он взять аккумулятор, заряженный Позитронным Насосом и хранящий энергию гораздо более высокой концентрации, чем солнечный свет? Как он мог рискнуть…»

Сам Ун никогда на это не решился бы! Так как же смог это сделать Тритт, неуклюжий, невежественный Тритт? Или и он незауряден? Ун — умнейший рационал, Дуа — любознательная эмоциональ, а Тритт — предприимчивый и смелый пестун?

Он сказал:

— Тритт, как ты мог?

— А что я такого сделал? — горячо возразил Тритт. — Я накормил ее. Накормил досыта, как она никогда еще не ела. И мы наконец взрастили крошку-эмоциональ. Мы ведь и без того ждали слишком долго. А если бы мы стали дожидаться, пока Дуа сама накопит энергию, так не дождались бы этого и до перехода.

— Но разве ты не понимаешь, Тритт? Ты мог бы причинить ей вред. Это ведь не обычный солнечный свет, а экспериментальный источник энергии, возможно, настолько концентрированной, что она не годится для прямого употребления.

— Я не понимаю того, что ты говоришь, Ун. Какой вред? Я пробовал пищу, которую Жесткие приготовляли раньше. У нее был плохой вкус. Ты ведь тоже пробовал. Вкус у нее был очень противный, и все-таки никакого вреда она нам не причинила. Из-за ее мерзкого вкуса Дуа и прикоснуться к ней не пожелала. А потом я нашел питательный шар. У него был хороший вкус. Я сам поел, и вкус был очень приятный. А как может приятное причинять вред? И ведь Дуа ела, ты сам видел. Ей понравилось. И энергии хватило на крошку-эмоциональ. Так что же я сделал плохого?

Ун больше не пытался объяснять. Он сказал только:

— Дуа очень рассердится.

— Ничего, пройдет.

— Не знаю. Послушай, Тритт, она ведь не похожа на остальных эмоционалей. Поэтому с ней так трудно ладить, но поэтому же она умеет сделать жизнь такой полной и прекрасной. А теперь неизвестно, согласится ли она еще когда-нибудь синтезироваться.

Все грани Тритта были четкими и прямыми. Он сказал:

— Ну и что?

— Как — «ну и что»? Уж от тебя-то я ждал таких слов меньше всего. Или ты не хочешь больше синтезироваться?

— Нет, почему же. Но если она не захочет, то пусть. Я получил мою третью крошку, и мне теперь все равно. Я, конечно, знаю, что в прежние времена Мягкие иногда повторяли все рождения во второй раз. Но мне все равно. С меня хватит и наших троих детей.

— Но, Тритт, значение синтеза не исчерпывается только детьми.

— Разве? Да, я помню, ты как-то говорил, что после синтеза быстрее приобретаешь знания. Ну, так приобретай их медленнее. Мне все равно. Я получил мою третью крошку.

Ун отвернулся, весь дрожа, и рывками заструился из комнаты. Какой смысл бранить Тритта? Он все равно не поймет. Да и он сам — действительно ли он понимает?

Как только третья крошка отпочкуется и немного подрастет, нужно ждать времени перехода. И сигнал подаст он. Он должен будет сказать, когда наступит пора перехода, а переходить надо без страха. Иначе — позор или что-то даже еще хуже. Но без синтезирования — откуда ему взять решимость? Даже теперь, когда взращены все трое детей? Синтезирование каким-то образом должно уничтожить страх. Быть может, потому, что синтезирование само похоже на переход. Сознание на какой-то срок отключается, однако ничего плохого не происходит. Словно ты и не существуешь вовсе, и все-таки это отвечает какой-то глубочайшей потребности. Синтезирование поможет ему набраться храбрости, чтобы встретить переход без страха и без…

О Солнце и все прочие звезды! Ведь это же никакой не «переход»! К чему такая велеречивость? Он знает другое слово, которое, правда, употребляют только дети, чтобы подразнить старших. И это слово»умереть». Они не переходят, они умирают. И он должен подготовиться к тому, чтобы умереть без страха, чтобы Дуа и Тритт умерли вместе с ним.

А он не знает как… И без синтезирования не сможет…

4с

Тритт остался в комнате один. Ему было страшно, так страшно! Но он твердо решил не показывать и вида. Он получил свою третью крошку. Он чувствует ее в сумке. Вот сейчас.

Только это и важно.

Только это одно и важно.

Но тогда почему же где-то в самой глубине прячется упрямое смутноеощущение, что важно не только это?

5а

Дуа испытывала нестерпимый стыд. Прошло очень много времени, прежде чем ей, наконец, удалось справиться с собой настолько, чтобы собраться с мыслями. Сначала она хотела только одного: уйти как можно дальше и как можно скорее от пещеры, которая стала для нее отвратительной. И она мчалась, мчалась, сама не зная куда, не разбирая дороги, не замечая ничего по сторонам.

По ночам порядочные Мягкие не поднимаются на поверхность — на это не решится ни одна даже самая взбалмошная эмоциональ. А сейчас была ночь. И Дуа с чем-то похожим на радость подумала, что Солнце взойдет еще не скоро. Ведь Солнце означало пищу, а теперь — после того, что с ней сделали, — при одной мысли о пище она ощущала ненависть и омерзение.

На поверхности было холодно, но Дуа почти не замечала этого. Да и ей ли бояться холода, думала она, после того, как ее раскормили, чтобы она выполнила свое назначение — раскормили и тело, и сознание! Нет, теперь голод и холод — ее единственные друзья.

Тритта она видела насквозь. Бедняга, его так легко понять! Все его действия подчиняются только врожденным инстинктам, и он даже заслуживает похвалы за мужество, с каким следовал велениям этих инстинктов. Он так смело унес из Жестких пещер питательный шар (и она, она сама ощутила тогда его присутствие и, конечно, поняла бы, что он затеял, но только Тритт, ошеломленный собственной дерзостью, совсем перестал думать. А ее восприятие было притуплено — ведь ее тоже ошеломили дерзость того, что она сделала, и новые ощущения, которые ей открылись. Вот почему она, как выяснилось теперь, не заметила самого важного!).

Тритт принес этот шар домой и соорудил нелепую ловушку, старательно украсив кормильник, чтобы подманить ее. А она вернулась, остро сознавая свою разреженность, стыдясь ее, жалея Тритта. И от стыда, от жалости она уступила, она поела… и помогла взрастить эмоциональ.

После этого единственного раза она, как и прежде, ела очень мало и больше не пользовалась кормильником. У нее просто не было желания, а Тритт не настаивал. У него был довольный вид (еще бы!), и она перестала чувствовать себя виноватой. А питательный шар Тритт так и оставил в тайнике. Он, наверное, побоялся отнести его обратно. Своего он добился, и проще было не трогать шар и поскорее забыть про его существование.

…Пока его не изобличили.

Но умный Ун, разгадав план Тритта, конечно, заметил, что к электродам что-то подключено, и, конечно, понял — зачем. Разумеется, Тритту он ничего не сказал — ведь это только смутило бы и напугало бедного правника, а Ун всегда заботливо оберегал Тритта от всех неприятностей.

Да и зачем ему было что-то говорить? Он и без этого сумел сделать все необходимое, чтобы глупая затея Тритта принесла нужные результаты.

Пора отказаться от иллюзий и посмотреть правде в глаза. Она, конечно, заметила бы вкус питательного шара, уловила бы его особую терпкость, осознала бы, что перенасыщается, не испытывая даже легкой сытости, — если бы Ун не отвлекал ее разговорами!

Они действительно против нее вдвоем, пусть даже Тритт этого и не подозревал. Но она! Как могла она не заметить фальши, когда Ун вдруг превратился во внимательного наставника и начал с такой охотой отвечать на все ее вопросы? Как могла она не заметить его тайных побуждений? Да, она была им нужна, но лишь как средство для завершения новой триады, а сама она для них — ничто.

Ну, ладно же…

Тут Дуа вдруг ощутила, насколько она устала, и поспешила забраться в узкую расселину, чтобы спрятаться от пронзительного холодного ветра. Две из семи звезд оказались в поле ее зрения, и она рассеянно смотрела на них, занимая свои внешние чувства пустяками, чтобы полнее сосредоточиться на внутренних мыслях.

У нее больше нет иллюзий.

— Меня предали, — бормотала она. — Предали!

Неужели Ун и Тритт не способны видеть ничего, кроме самих себя? Тритт, конечно, так уж устроен, что готов хоть весь мир обречь на гибель, лишь бы получить своих крошек. В нем говорит только инстинкт. Но Ун?

Ун мыслит. Так неужели ради возможности мыслить он согласен спокойно принести в жертву все остальное? Неужели все, что создает разум, служит лишь тому, чтобы оправдывать его же собственное существование, а прочее не имеет для него никакой цены? Эстуолд сконструировал Позитронный Насос — но разве можно существовании его, не задумываясь, подчиняя ему само существование мира, и Жестких, и Мягких, ставя их в зависимость от обитателей той вселенной? А что, если те остановят его, что, если мир останется без Позитронного Насоса после того, как он успеет остудить Солнце?

Но нет. Те люди его не остановят. Их убедили воспользоваться Насосом, так убедят пользоваться им и дальше, до тех самых пор, пока они не погибнут, а тогда рационалы, и Жесткие, и Мягкие, перестанут в них нуждаться.

Вот как она, Дуа, теперь, когда она перестала быть нужна, должна будет перейти — иначе говоря, погибнуть.

И ее, и тех людей одинаково предали.

Незаметно для себя она все глубже и глубже погружалась в камень. Она уже не видела звезд, не ощущала ветра, не сознавала окружающего. Она превратилась в чистую мысль.

Эстуолд — вот кого она ненавидит! Олицетворение эгоизма и жестокости. Он изобрел Позитронный Насос и готов спокойно уничтожить целый мир, населенный, быть может, тысячами, а то и десятками тысяч разумных существ. Он настолько замкнут в себе, что никогда нигде не показывается, и обладает такой силой, что даже другие Жесткие его как будто боятся.

Ну, а она вступит с ним в борьбу. Она принудит его остановиться!

Люди той вселенной помогли установить Позитронный Насос после того, как с ними был налажен контакт с помощью меток. Об этом говорил Ун. Где хранятся эти метки? Какие они? Нельзя ли использовать их для новых контактов?

Удивительно, как ясны ее мысли. Поразительно. И какое жгучее наслаждение — использовать мысль, чтобы взять верх над безжалостными служителями мысли!

Помешать ей они не смогут. Ведь она способна проникать туда, куда ни один Жесткий, ни один рационал, ни один пестун проникнуть не смогут, а ни одна эмоциональ не посмеет.

Возможно, когда-нибудь они ее все-таки поймают, но ей все равно. Она будет добиваться своего любой ценой — да, любой! Пусть даже ей придется прятаться в камне, жить в камне, обшаривать Жесткие пещеры, воровать пищу из аккумуляторов, если у нее не останется другого выхода, или впитывать солнечный свет на поверхности, скрываясь среди других эмоционалей.

Она преподаст им всем хороший урок, а потом пусть делают с ней, что хотят. Тогда она даже будет готова перейти… тогда, но не раньше!

5b

Ун присутствовал при отпочковании новой крошки-эмоционали, безупречной во всех отношениях, но не испытал никакого восторга. Даже Тритт, который заботился о ней со всем пестунским тщанием, выглядел каким-то притихшим.

Миновало уже много дней, и Уну начинало казаться, что Дуа исчезла навсегда. Нет, она не перешла. Мягкий может перейти только вместе с остальными двумя членами триады. Но с ними ее не было. Словно она перешла, не переходя.

С тех пор как она умчалась, узнав, что помогла взрастить новую крошку, он видел ее один раз. Всего один раз. И это было уже давно.

Он тогда поднялся на поверхность в нелепой надежде отыскать ее и наткнулся на скопление эмоционалей. Они захихикали (рационал, прогуливающийся возле скопления эмоционалей, — это такая редкость!) и кокетливо истончились (дуры!), только чтобы продемонстрировать свою эмоциональность.

Ун испытывал к ним брезгливое презрение, и ни один из его ровных изгибов даже не замерцал. Он сразу начал думать о Дуа — о том, как она непохожа на них. Дуа никогда не истончалась просто так, из желания быть привлекательной, и потому была особенно привлекательна. И конечно, если бы она принудила себя присоединиться к скоплению дурочек, ее сразу можно было бы узнать потому, что она не только не истончилась бы, а, наоборот, уплотнилась — наперекор остальным.

Ун обвел взглядом нежащихся на солнце эмоционалей и увидел, что одна из них действительно осталась плотной.

Он повернулся и кинулся к ней, не обращая внимания на пронзительные вопли остальных эмоционалей, которые шарахались от него, матово клубились и взвизгивали, опасаясь слипнуться друг с другом, — что, если такое случится на глазах у всех, да еще в присутствии чужого рационала!

Это действительно была Дуа. Она не попыталась скрыться, а спокойно осталась на месте.

«Дуа, — сказал он робко, — когда ты вернешься домой?»

«У меня нет дома, Ун», — ответила она. Без гнева, без ненависти, отчего ему стало совсем страшно.

«Дуа, как ты можешь сердиться на Тритта за его поступок? Ты же знаешь, что бедняга не умеет думать».

«Но ты-то умеешь, Ун! И ты отвлекал мое сознание, пока он старался перекормить мое тело, ведь так? Твое умение думать подсказало тебе, что ты скорее сумеешь поймать меня в ловушку, чем он».

«Нет, Дуа! Нет!»

«Что — нет? Разве ты не притворялся, будто хочешь учить меня, делиться со мной знаниями?»

«Да, но я не притворялся. Я на самом деле этого хотел. И вовсе не из-за того, что устроил Тритт. Про его затею я ничего не знал».

«Не верю!»

Она неторопливо заструилась прочь. Он последовал за ней. Теперь они были совсем одни среди багровых отблесков Солнца.

Дуа повернулась к нему.

«Разреши задать тебе один вопрос, Ун. Почему ты хотел учить меня?»

«Потому что хотел. Потому что мне нравится учить, потому что это мне интереснее всего на свете. Не считая того, чтобы учиться самому, конечно».

«И еще синтезироваться… Но неважно, — добавила она, предупреждая его возражения. — Не объясняй, что ты имеешь в виду сознание, а не инстинкт. Если ты сказал правду, что тебе нравится учить, если я все-таки могу верить твоим словам, может быть, ты сумеешь понять то, что я тебе сейчас скажу.

С тех пор, как я рассталась с вами, Ун, я узнала очень много. Каким образом — не имеет значения. Но это так. И я теперь эмоциональ только физически. А во всем, что по-настоящему важно, я рационал, хотя мне хотелось бы верить, что чувствовать я умею лучше остальных рационалов. И среди многого другого, Ун, я узнала, что мы такое — и ты, и я, и Тритт, и все прочие триады на планете. Я узнала, что мы такое и чем были всегда».

«А именно?» — спросил Ун. Он был готов покорно слушать столько времени, сколько ей захочется, лишь бы она потом вернулась с ним домой. Он вытерпит любое испытание, сделает все, что от него может потребоваться. Но она должна вернуться… и что-то неясное, смутное внутри него говорило, что вернуться она должна добровольно.

«Что мы такое, Ун? Да, в сущности, ничего, — ответила она равнодушным голосом, почти со смехом. — Странно, правда? Жесткие — единственный вид по-настоящему живых существ на планете. Разве они тебя этому не учили? Да, по-настоящему живы только они одни, потому что и ты, и я, и все Мягкие — не живые существа. Мы — машины, Ун. Это так, и потому-то живыми можно назвать только Жестких. Неужели они тебя этому не учили, Ун?»

«Дуа, это вздор», — ошеломленно пробормотал Ун.

Голос Дуа стал более резким.

«Да, машины, Ун! Машины, которые Жесткие сначала собирают, а потом уничтожают. Живут только они — Жесткие. Только они. Про это они почти не разговаривают. Зачем? Они ведь и так знают. Но я научилась думать, Ун, и вывела правду из отдельных намеков. Они живут чрезвычайно долго, но в конце концов все же умирают. Теперь они уже не в состоянии иметь детей — Солнце дает для этого слишком мало энергии. И хотя умирают они редко, детей у них нет, и их число очень медленно, но сокращается. И у них нет молодежи, которая создавала бы новое, порождала бы новые мысли, а потому старые, живущие долго-долго Жесткие томятся от скуки. И что же они, по-твоему, делают, Ун?»

«Что?» — невольно спросил Ун с ужасом, к которому примешивался виноватый интерес.

«Они конструируют механических детей, которых можно учить. Ты же сам сказал, что тебе ничего не надо — только учить и учиться самому и, может быть, еще синтезироваться. Рационалы созданы по образу сознания Жестких. Жесткие не синтезируются, учиться самим им очень трудно, потому что они и так уже знают невероятно много. Так какое же удовольствие им остается? Только учить. И рационалы создаются лишь для одной цели — чтобы их можно было учить. Эмоционали и пестуны создаются как необходимые части самовозобновляющихся машин, которые изготовляют новых рационалов. А новые рационалы требуются постоянно, потому что старые становятся ненужными, едва их научат всему, чему можно научить. Когда старые рационалы вбирают в себя все, что могут, они уничтожаются, но их позаботились заранее утешить сказочкой о том, будто они «переходят». И с ними, разумеется, переходят эмоционали и пестуны. Ведь после того, как они способствовали появлению материала для новой триады, от них больше нет никакой пользы».

«Дуа, это невероятно», — с трудом выговорил Ун.

У него не было доводов, чтобы опровергнуть ее бредовую систему, но он был неколебимо убежден, что она ошибается. Однако где-то глубоко внутри он ощутил щемящее сомнение: а вдруг это убеждение просто привито ему? Нет, не может быть. Ведь тогда бы и Дуа носила в себе такое же убеждение… Или она потому и отличается от других эмоционалей, что ее изготовили небрежно?.. О чем он думает! Нет, он такой же сумасшедший, как она.

«Ты как будто взволнован, Ун. Так ли уж ты абсолютно уверен, что я ошибаюсь? Ну конечно, теперь у них есть Позитронный Насос, и они будут получать столько энергии, сколько им может потребоваться. Если не сейчас, так в недалеком будущем. Скоро у них опять появятся дети. Если уже не появились. Надобность в Мягких машинах отпадет, и мы все будем уничтожены… Ах, прошу прощения! Мы все перейдем».

«Нет, Дуа! — категорически сказал Ун, стараясь образумить не столько ее, сколько себя. — Не знаю, откуда ты набралась этих идей, но Жесткие — не такие. Нас не уничтожают».

«Не обманывай себя, Ун. Они именно такие. Ради своей пользы они готовы уничтожить мир тех людей — целую вселенную, если понадобится. Так неужели они поколеблются уничтожить горстку Мягких, которые им не нужны? Но они допустили один просчет. Каким-то образом произошла путаница, и сознание рационала попало в тело эмоционали. Я ведь «олевелая эм», тебе это известно? Меня так дразнили в детстве. Но я действительно «олевелая эм». Я способна мыслить, как рационал, и я способна чувствовать, как эмоциональ. И я воспользуюсь своими особенностями, чтобы бороться с Жесткими».

Ун не знал, что делать. Конечно, Дуа обезумела, но сказать ей об этом он не решался. Ее необходимо уговорить, чтобы она вернулась с ним. Он сказал убежденно:

«Дуа, когда мы переходим, нас не уничтожают».

«Да? Ну, а что же случается?»

«Я… Я не знаю. По-моему, мы переходим в другой мир, более прекрасный и счастливый, и становимся… становимся… Ну, много лучше, чем мы сейчас».

Дуа рассмеялась.

«Где ты это слышал? Это тебе Жесткие рассказали?»

«Нет, Дуа. В этом меня убеждают мои собственные мысли. Я очень много думал после того, как ты нас покинула».

«Ну, так думай меньше и не будешь так глуп, — сказала Дуа. — Бедный Ун! Прощай же».

И она заструилась прочь, совсем разреженная. Она казалась очень усталой.

«Подожди, Дуа! — крикнул Ун ей вслед. — Неужели ты не хочешь увидеть свою крошку-серединку?»

Она не ответила.

«Когда ты вернешься домой?»

Она продолжала молчать.

Он не стал ее преследовать и только с тоской смотрел, как она исчезает вдали.

Ун не сказал Тритту о том, что встретил Дуа. Зачем? Больше с тех пор он ее не видел. Он завел привычку бродить возле тех мест, где любили питаться эмоционали, и отправлялся туда снова и снова, хотя нередко замечал, что вслед за ним на поверхность выбираются пестуны и глядят на него с тупым подозрением. (По сравнению с большинством пестунов Тритт казался интеллектуальным гигантом.)

Отсутствие Дуа с каждым днем отзывалось внутри него все более мучительно. И с каждым проходящим днем внутри него рос странный безотчетный страх, как-то связанный с ее отсутствием. Но в чем тут было дело, он не понимал.

Как-то, вернувшись в пещеру, он застал там Лостена, который дожидался его. Лостен вежливо и внимательно слушал Тритта, который показывал ему новую крошку, всячески стараясь, чтобы этот легкий клочок дымки не прикоснулся к Жесткому.

— Да, она прелестна, Тритт, — сказал Лостен. — Так ее зовут Дерала?

— Дерола, — поправил Тритт. — Я не знаю, когда вернется Ун. Он теперь всегда где-то бродит…

— Я здесь, Лостен, — торопливо сказал Ун. — Тритт, унеси крошку, будь так добр.

Тритт унес Деролу, а Лостен с явным облегчением обернулся к Уну и сказал:

— Вероятно, ты очень счастлив, что триада завершена. Ун попытался что-то вежливо ответить, но ничего не придумал и продолжал уныло молчать. Одно время он чувствовал, что между ним и Жесткими возникло нечто вроде дружбы, он ощущал себя в чем-то равным им и разговаривал с ними свободно и просто. Но безумие Дуа все омрачило и испортило. Ун знал, что она ошибается, и все-таки сейчас он почувствовал в присутствии Лостена ту же скованность, которую испытывал в давно прошедшие дни, когда считал, что стоит неизмеримо ниже их, как… словно… машина?

— Ты видел Дуа? — спросил Лостен. Это был настоящий вопрос, а не вежливое начало беседы.

— Всего один раз, Жес… (он чуть было не сказал «Жесткий-ру», словно ребенок или пестун!) — Всего один раз, Лостен. Она не хочет возвращаться домой.

— Она должна вернуться, — негромко сказал Лостен.

— Я не знаю, как это устроить.

Лостен хмуро посмотрел на него.

— Тебе известно, что она делает?

Ун не осмеливался поднять на него глаза. Может быть, Лостен узнал про сумасшедшие теории Дуа? Как он в этом случае поступит?

И Ун ничего не ответил, ограничившись отрицательным жестом.

— Она ведь совершенно необычная эмоциональ, — сказал Лостен. — Ты это знаешь, Ун, не так ли?

— Да, — вздохнул Ун.

— Как и ты — на свой лад, и как Тритт — на свой. Не думаю, что в мире найдется еще один пестун, у которого хватило бы смелости и предприимчивости, чтобы стащить аккумулятор, или сметки, чтобы использовать его так, как использовал Тритт. Вы трое составляете такую необычайную триаду, каких, насколько мы можем судить, еще не было.

— Благодарю тебя.

— Но оказалось, что такая триада таит в себе и неприятные неожиданности, которых мы не предвидели. Мы хотели, чтобы ты учил Дуа, рассчитывая, что это наиболее мягкий и действенный способ подтолкнуть ее на добровольное выполнение той функции, которую она должна выполнить. Но мы не предвидели, что Тритту вздумается совершать столь самоотверженный поступок, а также, если сказать правду, совершенно не ожидали, что неизбежная гибель той вселенной подействует на Дуа таким странным образом.

— Мне следовало бы осторожнее отвечать на ее вопросы, — тоскливо сказал Ун.

— Это не помогло бы. Она умеет сама узнавать то, что ее интересует. А мы и этого не предвидели. Ун, мне очень грустно, но я обязан сказать тебе следующее: Дуа теперь представляет собой смертельную опасность. Она пытается остановить Позитронный Насос.

— Но ей с этим не справиться! Она не может до него добраться, а кроме того, у нее нет необходимых знаний.

— Добраться до него она может без труда… — Лостен нерешительно помолчал. — Она прячется в коренных породах, где мы не можем ее достать.

Ун не сразу понял смысл этих слов. Он растерянно пробормотал:

— Ни одна взрослая эмоциональ никогда… Дуа ни за что…

— Нет, это так. Не трать времени на бесплодные возражения… Она способна проникнуть в любую пещеру. От нее ничего нельзя скрыть. Она изучила метки, которые мы получали из той вселенной. У нас нет прямых доказательств, но иначе никак нельзя объяснить то, что происходит.

— А-а-а! — Ун раскачивался взад и вперед, и вся его поверхность помутнела от стыда и горя. — И Эстуолд знает об этом?

— Пока еще нет, но со временем, несомненно, узнает, — угрюмо сказал Лостен.

— Зачем ей понадобились эти метки?

— Она старается найти способ послать сообщение в ту вселенную.

— Но она же не умеет ни переводить, ни передавать.

— Она учится и тому и другому. Об этих метках она знает даже больше самого Эстуолда. Она — крайне опасное явление: эмоциональ, которая способна мыслить и вышла из-под контроля.

Ун вздрогнул. Вышла из-под контроля? Словно речь идет о машине!

— Но ведь это не может быть настолько уж опасно! — сказал он.

— К сожалению, может. Она передала одно сообщение и, боюсь, она советует тем существам, чтобы они остановили их часть Позитронного Насоса. Если они его остановят до того, как взорвется их Солнце, мы тут ничего сделать не сможем.

— Но ведь тогда…

— Ей необходимо помешать, Ун.

— Но… но как? Вы намерены взорвать… — его голос пресекся. Ему смутно припомнилось, что у Жестких есть какие-то приспособления для высверливания пещер в коренных породах — приспособления, которые перестали применяться с тех пор, как сотни циклов тому назад численность мирового населения начала сокращаться. Что, если Жесткие решили найти Дуа в глубине камня и взорвать его вместе с ней?

— Нет! — категорически сказал Лостен. — Мы не способны причинить Дуа вред.

— Эстуолд мог бы…

— Эстуолд тоже неспособен причинить ей вред.

— Так что же делать?

— Все зависит от тебя, Ун. От тебя одного. Мы бессильны, и нам остается только рассчитывать на тебя.

— На меня?! Но что я могу?

— Думай об этом, — настойчиво сказал Лостен. — Думай!

— Но о чем?

— Больше я тебе ничего не имею права сказать, — ответил Лостен страдальчески. — Думай! Времени остается так мало.

Он повернулся и ушел — с быстротой, необычной для Жестких. Он торопился так, словно не доверял себе и опасался сказать что-то лишнее.

Ун беспомощно смотрел ему вслед, охваченный смятением и ужасом.

5с

У Тритта было много дел. Крошки всегда требуют забот, но даже два юных левых и два юных правых, взятые вместе, вряд ли могли бы причинить столько забот, сколько одна крошка-серединка, да к тому же серединка такая безупречная, как Дерола. Нужно было следить, чтобы она проделывала все упражнения, успокаивать ее, не давать ей забираться во все, с чем она соприкасалась, улещать и уговаривать, чтобы она сгустилась и отдохнула.

Он даже не замечал, что уже очень давно не видит Уна — впрочем, ему было все равно. Для него теперь не существовало никого, кроме Деролы. А потом вдруг он увидел Уна в углу его собственной ниши. Ун радужно переливался от напряженных мыслей. Тут Тритт вдруг вспомнил и спросил:

— Лосте� �е�дился из-за Дуа?

Ун вздрогнул и очнулся.

— Лостен?.. Да, он очень сердился. Дуа причиняет большой вред.

— Ей бы надо вернуться домой, правда?

Ун пристально посмотрел на Тритта.

— Тритт, — сказал он, — мы должны убедить Дуа, чтобы она вернулась домой. Но прежде ее надо отыскать. Ты можешь это сделать. Ведь у нас новая крошка, и поэтому твоя пестунская восприимчивость снова обострилась. Используй ее, чтобы найти Дуа.

— Нет, — возмущенно и растерянно сказал Тритт. — Она для Деролы. И не годится тратить ее на то, чтобы искать Дуа. А кроме того, раз Дуа не возвращается, когда она так нужна нашей крошке-серединке… и ведь она сама была прежде крошкой-серединкой! — то мы должны научиться жить без нее, и все тут.

— Тритт, разве ты не хочешь больше синтезироваться?

— Новая триада завершена.

— Но синтезирование этим не исчерпывается.

— А где искать Дуа? — спросил Тритт. — Я нужен крошке Дероле. Она еще совсем маленькая. Я не могу оставить ее без присмотра.

— Жесткие позаботятся, чтобы с Деролой ничего не случилось. А мы с тобой пойдем в Жесткие пещеры и отыщем Дуа.

Тритт обдумал эти слова. Ему было все равно, есть Дуа или нет. И почему-то ему даже было почти все равно, есть ли Ун или нет. Важнее всего Дерола. И он сказал:

— Как-нибудь сходим. Когда Дерола подрастет. А раньше нельзя.

— Тритт, — настойчиво сказал Ун. — Мы должны найти Дуа, а не то… А не то у нас отнимут крошек.

— Кто отнимет? — спросил Тритт.

— Жесткие.

Тритт молчал. Ему нечего было сказать. Он ни разу не слышал ни о чем подобном. И не мог даже представить себе, что это возможно. А Ун говорил:

— Тритт, нам пора переходить. И теперь я знаю — почему. Я думал об этом все время после того, как Лостен… Но неважно. Дуа и ты — вы тоже должны перейти. Теперь, когда я понял почему, и ты почувствуешь, что должен перейти. И я надеюсь… я верю, Дуа тоже почувствует, что она должна перейти. И надо, чтобы это произошло как можно скорее, потому что она губит наш мир.

Тритт отступил к стене.

— Ун, не смотри на меня так!.. Ты меня заставляешь… ты меня заставляешь…

— Я тебя не заставляю, Тритт, — грустно сказал Ун. — Просто я понял, и поэтому ты должен… Но нам необходимо найти Дуа.

— Нет, нет! — Тритт испытывал невыразимые муки, пытаясь воспротивиться.

В Уне было что-то новое, страшное, и его, Тритта, существование неумолимо приближалось к концу. Больше не будет Тритта, и не будет крошки — серединки. Все другие пестуны ухаживали за своими серединками очень долго, а он должен лишиться своей почти сразу.

Это несправедливо. Несправедливо!

Тритт сказал, задыхаясь:

— Это Дуа виновата. Так пусть она перейдет первой!

Ун ответил с мертвящим спокойствием:

— По-другому нельзя. Мы должны все сразу…

И Тритт понял, что это так… что это так… что это так…

6а

Дуа чувствовала себя истончившейся, холодной, совсем прозрачной. После того как Ун отыскал ее на поверхности, она оставила попытки отдыхать там и поглощать солнечный свет. А энергией из аккумуляторов Жестких она могла питаться лишь изредка, от случая к случаю. Она боялась надолго покидать свой надежный приют в камне, а потому ела торопливо и никогда не бывала сыта.

Она непрерывно ощущала голод, который казался еще сильнее оттого, что постоянное пребывание в камне было очень утомительно. Она словно терпела теперь наказание за то, что прежде предпочитала любоваться закатами и питалась кое-как.

Если бы она не была так увлечена работой, то вряд ли выдержала бы усталость и голод. Порой ей даже хотелось, чтобы Жесткие ее уничтожили — но только после того, как она добьется своего.

Пока она оставалась в камне, Жесткие ничего не могли против нее предпринять. Иногда она ощущала их рядом с камнем. Они боялись. Порой ей казалось, что они боятся за нее, но это было нелепо. С какой стати им бояться за нее — бояться, что она перейдет от голода и истощения? Нет, этого не может быть — они боятся ее, боятся машины, которая отказалась работать по их предначертаниям. Невероятность этого приводит их в трепет, они цепенеют от ужаса.

И Дуа старательно избегала Жестких. Она всегда знала, где они находятся, а потому они не могли ни поймать ее, ни помешать ей. Они были не в состоянии поставить охрану повсюду. К тому же ей, по-видимому, удавалось глушить ту слабую восприимчивость, которой они все-таки обладали.

Она клубами вырывалась из камня и изучала копии меток, полученных из той вселенной. Они не знали, что именно это было ее целью. Но если бы они и спрятали копии куда-нибудь еще, она все равно нашла бы их. И даже уничтожь они все копии, это им уже не помогло бы — Дуа помнила все метки до последней черточки.

Сперва она не могла в них разобраться, но от постоянного пребывания в камне ее восприимчивость все больше обострялась и метки становились понятными, хотя сознанием она их по-прежнему не понимала. Она не знала, что означают эти символы, но они вызывали в ней ощущения.

Она выбрала нужные метки и поместила их там, откуда они должны были попасть в ту вселенную. Метки были такие: _С_Т_Р_А_К. Нет, она не знала, каков их смысл. Однако эта комбинация внушала ей страх, и Дуа постаралась запечатлеть этот страх в метках. Может быть, те существа, изучая метки, тоже испытают страх.

Когда начали приходить ответы, Дуа улавливала в них волнение. Ей удавалось увидеть не все ответы. Иногда Жесткие находили их первыми. Конечно, теперь они уже знали, чем она занимается. Но они не умели истолковывать метки, не могли даже уловить вложенные в них чувства.

А потому ей было все равно. Что бы ни думали Жесткие, остановить ее они не смогут, и она доведет дело до конца.

Теперь она ожидала меток, в которых было бы заключено нужное ей чувство. И они появились: _Н_А_С_О_С_ П_Л_О_Х_О.

Каждую метку пронизывали страх и ненависть, на которые она надеялась. И она переслала их обратно, повторив несколько раз, чтобы было больше страха, больше ненависти… Теперь те люди поймут. Теперь они остановят Насос. Жестким придется найти какой-нибудь другой источник энергии, разработать другой способ ее получения. Нельзя, чтобы энергия принесла смерть тысячам и тысячам обитателей той вселенной.

Она спохватилась, что отдыхает слишком долго, погрузившись внутри камня в какое-то странное оцепенение. Ей мучительно хотелось есть, и она выжидала удобного момента, чтобы выбраться наружу. Но, как ни томила ее мысль о пище в аккумуляторе, еще больше ей хотелось бы найти его пустым. Она мечтала высосать из него всю пищу до последней частицы, зная, что новой порции в него не поступит, что ее задача выполнена.

Наконец она выбралась наружу и, забыв об осторожности, сосала и сосала содержимое аккумулятора. Она жаждала опустошить его, убедиться, что энергии в него больше не поступает… Но он был неисчерпаем… неисчерпаем… неисчерпаем…

Дуа вздрогнула и с омерзением отодвинулась от аккумулятора. Значит Позитронные Насосы по-прежнему работают. Неужели ей не удалось убедить обитателей той вселенной? Или они не получили ее метки? Не уловили их смысла?

Надо попробовать еще раз. Надо сделать так, чтобы все было ясно, абсолютно ясно. Она использует все комбинации символов, в которых улавливает ощущение опасности, все комбинации, которые в той вселенной должны сложиться в мольбу остановить Насосы.

Вне себя от отчаяния Дуа начала вплавлять символы в металл, неистово расходуя энергию, которую только что всосала из аккумулятора. И расходовала до тех пор, пока не осталось ничего, и ее вновь сковала невероятная усталость.

НАСОС НЕ ОСТАНОВИТЬ НЕ ОСТАНОВИТЬ МЫ НЕ ОСТАНОВИТЬ НАСОС МЫ НЕ СЛЫШАТЬ ОПАСНОСТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ЧТОБЫ МЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ НАСОС.

Больше у нее не было сил. Ее терзала свирепая боль. Она поместила метки туда, откуда они должны были попасть в ту вселенную, но не стала ждать, чтобы Жесткие переслали их, сами того не подозревая. В глазах у нее мутилось, она чувствовала, что энергии в ней нет больше совсем, и все-таки повернула рукоятки, как это делали Жесткие.

Металл исчез, а с ним и пещера, вдруг заполнившаяся фиолетовым мерцанием, которое туманило мысли. Она… переходит… от истощения…

Ун… Тритт…

6b

И Ун появился. Он никогда еще не струился с такой стремительностью. Вначале он полагался на восприимчивость Тритта, обострившуюся с появлением новой крошки, но, когда расстояние сократилось, его более тупые чувства тоже начали улавливать близость Дуа. Он уже сам воспринимал прерывистые угасающие вспышки ее сознания и рвался вперед, а Тритт как мог поспевал за ним, задыхаясь и вскрикивая:

— Скорее! Скорее! Ун нашел ее в глубоком обмороке. Жизнь в ней еле теплилась, и она стала совсем крошечной — он даже не представлял, что взрослая эмоциональ может так уменьшиться.

— Тритт, — распорядился он. — Неси сюда аккумулятор. Нет-нет! Не трогай ее. Она так истончилась, что ее нельзя нести. Если она погрузится в пол…

В пещеру входили Жесткие. Конечно, они опоздали — ведь они неспособны воспринимать на расстоянии другие существа. Нет, без него и Тритта они не успели бы спасти ее. И она не перешла бы! Нет, она по-настоящему погибла бы… и… с ней погибло бы нечто неимоверно важное, о чем она даже не подозревала.

Теперь она медленно впитывала консервированную энергию и с нею жизнь, а Жесткие молча стояли возле них.

Ун поднялся — новый Ун, который совершенно точно знал, что происходит. Сердитым жестом он властно отослал Жестких… и они ушли. Молча. Не возражая.

Дуа шевельнулась.

— Она оправилась, Ун? — спросил Тритт.

— Тише, Тритт, — сказал Ун. — Дуа, ты меня слышишь?

— Ун? — Она всколыхнулась и прошептала: — Мне показалось, что я уже перешла.

— Нет, Дуа, пока еще нет. Сначала ты должна поесть и отдохнуть.

— А Тритт тоже здесь?

— Вот я, Дуа, — сказал Тритт.

— Не старайся вернуть меня к жизни, — сказала Дуа. — Все кончено. Я сделала то, что хотела сделать. Позитронный Насос… скоро остановится. Я верю в это. И Мягкие по-прежнему будут нужны Жестким, и Жесткие позаботятся о вас, и уж во всяком случае, о детях.

Ун ничего не сказал и сделал Тритту знак молчать. Он давал Дуа энергию небольшими порциями, медленно, очень медленно, делая перерывы, чтобы дать ей отдохнуть.

Дуа бормотала:

— Хватит, хватит!

Ее вещество трепетало все сильнее. Но он продолжал ее кормить. Потом он заговорил:

— Дуа, ты ошиблась, — сказал он. — Мы не машины. Я знаю совершенно точно, что мы такое. Я бы пришел к тебе раньше, если бы узнал это раньше, но я понял, только когда Лостен попросил меня подумать. И я думал. Со всем напряжением. И все-таки это чуть было не вышло преждевременно.

Дуа застонала, и Ун умолк.

— Послушай, Дуа, — сказал он после паузы. — В нашем мире действительно есть только один вид живых существ, и живут в нем действительно только Жесткие. Ты уловила это, и тут ты не ошиблась. Но отсюда вовсе не следует, что Мягкие — машины, а не живые существа. Нет, просто мы принадлежим к этому же виду. Мягкие — это первичная форма Жестких. Мы появляемся на свет, как Мягкие, становимся взрослыми, как Мягкие, а потом мы переходим в Жестких. Ты поняла?

— Что? Что? — спросил Тритт тихо и растерянно.

— Погоди, Тритт, — сказал Ун. — Не сейчас. Потом ты тоже поймешь. А пока я говорю для Дуа.

Он следил за тем, как Дуа обретает матовость.

— Послушай, Дуа! — сказал он потом. — Всякий раз, когда мы синтезируемся, когда синтезируется любая триада, мы образуем Жесткого. Каждый Жесткий триедин, потому-то он и жесткий. И весь срок утраты сознания в период синтезирования мы живем в форме Жесткого. Но лишь временно, а потом, выходя из синтеза, мы все забываем. И долго оставаться Жестким мы не можем, нам необходимо возвращаться в мягкое состояние. Однако всю свою жизнь мы развиваемся от стадии к стадии. Отпочкование каждого ребенка отмечает такую стадию. Появление третьего ребенка — крошки-эмоционали — открывает путь к заключительной стадии, когда сознание рационала само, без содействия остальных двух, обретает память о кратких периодах существования в форме Жесткого. Тогда и только тогда он становится способен провести безупречный синтез, который создаст Жесткого уже навсегда и обеспечит триаде новую единую интеллектуальную жизнь, посвященную приобретению знаний. Я ведь говорил тебе, что переход — это как бы новое рождение. Тогда я лишь нащупывал эту неясную мысль, но теперь я говорю то, что знаю твердо.

Дуа смотрела на него, силясь улыбнуться. Она сказала:

— Как ты можешь настолько обманываться, Ун? Будь это так, почему Жесткие не рассказали тебе об этом раньше? Да и всем нам тоже?

— Они не могли, Дуа. Когда-то, тысячи тысяч циклов тому назад, синтезирование представляло собой лишь соединение атомов тела. Но в результате эволюции у первоначальных форм постепенно развились разные типы сознания. Слушай, Дуа. Синтезирование включает в себя и слияние сознаний, а это процесс гораздо более сложный и тонкий. Рационал может слить их правильно и навсегда, только когда он созреет для этого. Зрелость же наступает в тот момент, когда он сам, без чьей-либо помощи, постигает сущность происходящего, когда его сознание наконец становится способным вместить воспоминания о том, что происходило в периоды временных слияний. Если рационалу объяснить все заранее, естественность развития будет безнадежно искажена, он уже не сумеет определить правильный момент для безупречного синтеза, и новый Жесткий получится ущербным. Когда Лостен умолял меня думать, он очень рисковал. И не исключено, что… Хотя я надеюсь… Видишь ли, Дуа, мы ведь особый случай. Из поколения в поколение Жесткие старательно подбирали триады так, чтобы появлялись особо одаренные новые Жесткие. И наша триада — лучшая из тех, которые им удалось до сих пор подобрать. А особенно ты, Дуа. Особенно ты. Лостен — это слившаяся триада, чьей крошкой-серединкой когда-то была ты. Какая-то его часть была твоим пестуном. Он следил за тобой. Он привел тебя к нам с Триттом.

Дуа приподнялась. Голос ее стал почти нормальным.

— Ун! Ты придумал все это, чтобы утешить меня?

Но, опередив Уна, ей ответил Тритт:

— Нет, Дуа! Я это тоже чувствую. Да, чувствую. Я не совсем понял, что, но я это чувствую.

— Он говорит правду, Дуа, — сказал Ун. — И ты это тоже почувствуешь. Разве ты уже не припоминаешь хоть немного, как мы были Жестким в период нашего синтеза? Разве ты не хочешь еще раз синтезироваться? В последний раз? В самый последний?

Он помог ей подняться. В ней чувствовался жар, и она, хоть и сопротивлялась, уже начала разреживаться.

— Если ты сказал правду, Ун, — произнесла она, задыхаясь, — если мы должны стать Жестким, то по твоим словам получается, что мы будем кем-то очень важным. Ведь так?

— Самым важным. Самым лучшим, который когда-либо синтезировался. Я не преувеличиваю… Тритт, стань вот тут. Мы не расстаемся, Тритт. Мы будем вместе, как нам всегда хотелось. И Дуа тоже. И ты тоже, Дуа.

— Тогда мы сможем убедить Эстуолда, что Насос надо остановить, — сказала Дуа. — Мы заставим…

Синтезирование началось. В комнату один за другим входили Жесткие. Ун еле различал их, потому что он уже сливался с Дуа.

Этот синтез не был похож на прежние — ни упоенного восторга, ни острой радости бытия, а лишь непрерывный, спокойный, блаженно-безмятежный процесс. Он чувствовал, что становится единым с Дуа, и весь мир словно хлынул в его/ее обостренное восприятие. Позитронные Насосы все еще работали — он/она чувствовали это ясно. Почему они работают?

Он был также и Триттом — его/ее/его сознание исполнилось ощущением горькой потери. О мои крошки…

И он вскрикнул — последний крик, рожденный еще сознанием Уна, но каким-то образом кричала Дуа:

— Нет, мы не сможем остановить Эстуолда. Эстуолд — это мы. Мы…

Крик, который был криком Дуа и не ее криком, оборвался — Дуа перестала быть. И больше никогда не будет Дуа. И Уна. И Тритта. Никогда.

7аbс

Эстуолд шагнул к стоящим в молчании Жестким и печально сказал с помощью звуковых вибраций:

— Теперь я навсегда с вами. Нам предстоит сделать так много…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БОРОТЬСЯ БЕССИЛЬНЫ?

1

Селена Линдстрем просияла профессиональной улыбкой и пошла дальше. Ее легкая пружинистая припрыжка уже больше не удивляла туристов, и теперь им даже начинало казаться, что в этой непривычной походке есть своя грациозность.

— Пора перекусить! — объявила она жизнерадостно. — Завтрак исключительно из продуктов местного производства, уважаемые дамы и господа. Вкус может показаться вам несколько непривычным, но все они высокопитательны… Вот сюда, сэр. Я знаю, вы не станете возражать, если я посажу вас с дамами… Одну минутку. Места хватит для всех… Мне очень жаль, но дежурное блюдо всего одно, хотя напитки вы можете заказать по желанию. Сегодня телятина… Нет-нет. И вкус и консистенция создаются искусственным образом, но общий результат превосходен, можете мне поверить.

Затем она села сама, не удержавшись от легкого вздоха и даже любезная улыбка на ее лице чуть-чуть поблекла.

Один из туристов остановился у стула напротив.

— Разрешите? — спросил он.

Селена бросила на него внимательный оценивающий взгляд. Он казался безобидным, а она привыкла с полным на то основанием полагаться на свою проницательность.

— О, пожалуйста! — ответила она. — Но ведь вы, по-моему, тут с кем-то?

Он покачал головой.

— Нет. Я один. Но в любом случае общество земляшек меня не особенно прельщает.

Селена снова поглядела на него. Лет около пятидесяти, лицо усталое, но глаза живые и умные. Ну, и, конечно, впечатление неуклюжей грузности, которое всегда производят земляне, впервые попавшие в условия лунного тяготения. Она сказала:

— Земляшки — это чисто лунное словечко, и к тому же довольно грубое.

— Я ведь сам с Земли, — ответил он, — а потому, мне кажется, имею право его употреблять. Но, конечно, если вам неприятно…

Селена только пожала плечами, словно говоря: «Как вам угодно!»

Глаза у нее были чуть раскосыми, как у большинства лунных девушек, но волосы цвета спелой пшеницы и крупноватый нос никак не вязались с традиционным представлением о восточных красавицах. Однако, несмотря на неправильные черты лица, она была очень привлекательна.

Землянин глядел на металлический флажок с ее именем, который она носила на груди слева. И Селена ни на секунду не усомнилась, что интересует его действительно флажок.

— А тут много Селен? — спросил он.

— О да! Они исчисляются по меньшей мере сотнями. Так же, как Синтии, Дианы и Артемиды. Но особенно популярны Селены, хотя половина знакомых мне Селен предпочитают сокращение «Лена», а вторая половина именует себя Селиями.

— А какое сокращение выбрали вы?

— Никакого. Я — Селена. Все три слога. Се-ЛЕ-на, — произнесла она, подчеркнуто выделив ударный слог. — Так называют меня те, кто вообще называет меня по имени.

Губы землянина сложились в улыбку — с некоторой неловкостью, словно для них это было что-то не вполне привычное. Он сказал:

— А когда вас спрашивают, на что вы сели, Селена?

— Больше он этого вопроса не повторит! — ответила она с полной серьезностью.

— Но спрашивают?

— Дураков в мире хватает.

К их столику подошла официантка ибыстрыми плавными движениями расставила блюда.

На землянина это произвело явное впечатление. Он повернулся к официантке и сказал:

— Они у вас словно парят в воздухе.

Официантка улыбнулась и отошла к следующему столику. Селена сказала предостерегающе:

— Только не вздумайте ей подражать. Она привыкла к нашей силе тяжести и умеет ею пользоваться.

— Другими словами, я все перебью?

— Во всяком случае, вы устроите нечто очень эффектное.

— Ну хорошо. Не буду!

— Но кто-нибудь непременно попробует! Тарелка спланирует на пол, он попытается поймать ее на лету и свалится со стула. Я пробовала предупреждать, но, конечно, это не помогает, и бедняга потом только сильнее смущается. А все остальные хохочут. То есть остальные туристы. А мы столько раз видели такие спектакли, что нам уже не смешно, да к тому же потом кому-то приходится все это убирать.

Землянин с большой осторожностью поднес вилку ко рту.

— Да, вы совершенно правы. Даже простейшие движения даются с некоторым трудом.

— Нет, вы быстро освоитесь. Во всяком случае, с несложными операциями вроде еды. Ходьба, например, дается тяжелее. Мне еще не приходилось видеть землянина, который был бы способен бегать тут по-настоящему. То есть легко и быстро.

Некоторое время они ели молча. Потом землянин спросил:

— А что означает это «Л»? Он опять глядел на ее флажок, на котором было написано: «Селена Линдстрем, Л.»

— Всего лишь «Луна», — ответила Селена равнодушно. — Чтобы отличать меня от иммигрантов. Я родилась здесь.

— Неужели?

— А что тут удивительного? Люди живут и работают на Луне уже более пятидесяти лет. Или вы полагали, что у них не может быть детей? У многих лунорожденных есть уже внуки.

— А сколько вам лет?

— Тридцать два года.

На его лице отразилось неподдельное удивление, но он тут же пробормотал:

— Ах да, конечно.

Селена подняла брови.

— Значит, вы понимаете? Большинству землян приходится объяснять, в чем тут дело.

— Ну, я достаточно осведомлен для того, чтобы сообразить, что большинство внешних признаков возраста появляется в результате неминуемой победы силы тяжести над тканями тела — вот почему обвисают щеки и животы. Поскольку сила тяжести на Луне равна лишь одной шестой силы тяжести на Земле, нетрудно догадаться, что люди тут должны выглядеть молодыми очень долго.

— Да, но только выглядеть, — сказала Селена. — У нас тут нет ничего похожего на бессмертие, и средняя продолжительность жизни соответствует земной. Однако старость мы, как правило, переносим лучше.

— Ну, это уже немало… Но, конечно, у медали есть и оборотная сторона? — он как раз отхлебнул кофе. — Вам, скажем, приходится пить вот это… — он умолк, подыскивая нужное слово, но, по-видимому, оно оказалось не слишком удобопроизносимым, потому что он так и не докончил фразу.

— Мы могли бы ввозить продукты питания и напитки с Земли, — сказала она, улыбнувшись. — Но в таких мизерных количествах, что их хватило бы лишь для очень ограниченного числа людей и к тому же на очень ограниченный срок. Так какой же смысл отнимать ради этого место у по-настоящему важных грузов? Да мы и привыкли к этому пойлу. Или вы хотели употребить слово покрепче?

— Не для кофе, — сказал он. — Я приберегал его для еды. Но «пойло» вполне подойдет… Да, кстати, мисс Линдстрем, в программе нашей поездки я не нашел упоминания о посещении синхрофазотрона.

— Синхрофазотрона? — она почти допила кофе и уже поглядывала по сторонам, выбирая момент, чтобы встать и собрать группу. — Это собственность Земли, и он не входит в число достопримечательностей, которые показывают туристам.

— Вы хотите сказать, что доступ к нему для лунян закрыт?

— О, ничего подобного! Его штат укомплектован почти одними лунянами. Просто правила пользования синхрофазотроном устанавливает Земля, и туристам его не показывают.

— А мне бы очень хотелось взглянуть на него!

— Да, конечно… А вы принесли мне удачу, — весело добавила она. — Ни одна тарелка и ни один турист не очутились на полу!

Она встала из-за стола и сказала:

— Уважаемые дамы и господа! Мы отправляемся дальше через десять минут. Пожалуйста, оставьте на столах все, как есть. Если кто-нибудь хочет привести себя в порядок, туалетные комнаты направо. Сейчас мы отправимся на пищевую фабрику, благодаря которой мы смогли пообедать так, как пообедали.

2

Квартира Селены была, разумеется, небольшой и умещалась, по сути, в одной комнате, но догадаться об этом сразу было трудно. Три панорамных окна сверкали звездами, которые двигались медленно и беспорядочно, образуя все новые и новые созвездия, не имевшие даже отдаленного сходства с настоящими. При желании Селена могла менять настройку и созерцать их словно в сильный телескоп.

Бэррон Невилл не выносил этих звездных видов и всегда сердито их выключал, повторяя каждый раз: «Как только ты их терпишь? Из всех моих знакомых одной тебе нравится эта безвкусица. И ведь этих туманностей и звездных скоплений в действительности даже не существует!»

А Селена спокойно пожимала плечами и отвечала: «А что такое «существует в действительности»? Откуда ты знаешь, что те, которые можно увидеть с поверхности, действительно существуют? А мне они дают ощущение свободы и движения. Неужели я не могу обставить свою квартиру, как мне нравится?»

После этого Невилл бормотал что-то невнятное и без особой охоты шел к окнам, чтобы вновь их включить, а Селена говорила: «Оставь!»

Мебель отличалась округлостью линий, а стены были покрыты неярким геометрическим орнаментом на приятно приглушенном фоне. Нигде не было ни одного изображения, которое хотя бы отдаленно напоминало живое существо.

«Живые существа принадлежат Земле, — говорила Селена. — А тут Луна».

Вернувшись домой в этот вечер, она, как и ожидала, увидела у себя в комнате Невилла. Он полулежал на маленькой легкой кушетке, задрав ногу в сандалии. Вторая сандалия валялась рядом на полу. На его груди, там, где он ее задумчиво почесывал, проступили красные полосы.

Селена сказала:

— Бэррон, свари кофе, ладно? — и, грациозно изогнувшись, одним гибким движением сбросила платье на пол и носком ноги отшвырнула его в угол.

— Уф! — сказала она. — Какое облегчение! Пожалуй, хуже всего в этой работе то, что приходится одеваться, как земляшки.

Невилл, который возился в кухонной нише, ничего не ответил. Он слышал это десятки раз. Через минуту он спросил с раздражением:

— Что у тебя с подачей воды? Еле капает.

— Разве? — рассеянно сказала она. — Ну, значит, я перерасходовала. Ничего, сейчас натечет.

— Сегодня у тебя были какие-нибудь неприятности?

— Нет, — Селена пожала плечами. — Обычная канитель. Смотришь, как они ковыляют, как притворяются, будто еда им не противна, и наверняка все время думают про себя, предложат им ходить раздетыми или нет… Бррр! Ты только представь себе, как это выглядело бы!

— Ты, кажется, становишься ханжой?

Бэррон вернулся к столу, неся две чашечки кофе.

— Не понимаю, при чем тут ханжество. Дряблая кожа, отвислые животики, морщины и всякие микроорганизмы. Карантин карантином, только они все равно нашпигованы всякими микробами… А у тебя ничего нового?

Бэррон покачал головой. Для лунянина он был сложен очень плотно. Привычка постоянно щуриться придавала хмурое, почти угрюмое выражение его лицу. А если бы не это, подумала Селена, оно было бы очень красиво. Он сказал:

— Да ничего особенного. Мы по-прежнему ждем смены представителя. Прежде всего надо посмотреть, что такое этот Готтштейн.

— А он может помешать?

— Не больше, чем нам мешают сейчас. В конце-то концов, что они могут сделать? Подослать шпиона? Но как земляшку ни переодевай, за лунянина он сойти не сможет! — Тем не менее в его голосе слышалась тревога.

Селена внимательно смотрела на него, со вкусом прихлебывая кофе.

— Но ведь и лунянин внутренне может быть вполне убежденным земляшкой.

— Конечно, но как их узнаешь? Иногда мне кажется, что я не могу доверять даже… Ну, да ладно. Я трачу уйму времени на мой синхрофазотронный проект и ничего не могу добиться. Все время что-то оказывается более срочным.

— Возможно, они тебе попросту не доверяют, да и неудивительно! Вольно же тебе расхаживать с видом заядлого заговорщика!

— Ничего подобного! Я бы с величайшим восторгом раз и навсегда ушел из синхрофазотронного комплекса, но тогда они и правда встревожатся… Если ты растратила свою водную квоту, Селена, о второй чашке кофе, наверное, не стоит и думать?

— Да, не стоит. Но если уж на то пошло, то ведь ты усердно помогал мне транжирить воду. На прошлой неделе ты дважды принимал у меня душ.

— Я верну тебе водяной талон. Мне и в голову не приходило, что ты все подсчитываешь.

— Не я, а водомер.

Она допила свой кофе и, задумчиво посмотрев на дно чашки, сказала:

— Они всегда строят гримасы, когда пьют наш кофе. То есть туристы. Не понимаю, почему. Я его всегда пью с удовольствием. Ты когда-нибудь пробовал земной кофе, Бэррон?

— Нет, — ответил он резко.

— А я пробовала. Всего раз. Один турист тайком провез несколько пакетиков кофе — растворимого, как он его назвал. И предложил мне попробовать, рассчитывая на… Ну, ты понимаешь. По его мнению, это был справедливый обмен.

— И ты попробовала?

— Из любопытства. Очень горький, с металлическим привкусом. Просто омерзительный. Тут я объяснила этому туристу, что смешанные браки не входят в лунные обычаи, и он сразу тоже приобрел горький и металлический привкус.

— Ты мне об этом прежде не рассказывала! И он себе что-нибудь позволил?

— А собственно, какое тебе дело? Нет-нет, он себе ничего не позволил. Не то с непривычки к нашей силе тяжести он у меня полетел бы отсюда до коридора номер первый. Кстати, — продолжала она после паузы, — меня сегодня обхаживал еще один земляшка. Подсел ко мне за обедом.

— И что же он предложил тебе взамен… «ну, ты понимаешь», по твоему столь изящному выражению?

— Он просто сидел и ел.

— И поглядывал на твою грудь?

— Нет, только на именной флажок… Но в любом случае не все ли тебе равно, на что он поглядывал? Или, по-твоему, я только и думаю о том, чтобы завести роман с землянином и любоваться, как он хорохорится наперекор непривычной силе тяжести? Да, конечно, подобные случаи бывали, но не со мной, и, насколько мне известно, ни к чему хорошему такие романы не приводили. С этим вопросом все ясно? Могу ли я вернуться к моему обеденному собеседнику? Которому почти пятьдесят? Впрочем, он и в двадцать явно не был сногсшибательным красавцем. Правда, лицо у него интересное, не стану отрицать.

— Ну ладно, ладно. Портрет его меня не интересует. Так что же он?

— Он спрашивал про синхрофазотрон.

Невилл вскочил, слегка пошатнувшись (обычное следствие быстрых движений при малой силе тяжести).

— Что именно?!

— Да ничего особенного. Что с тобой? Ты просил, чтобы я тебе рассказывала о туристах все вплоть до мелочей, если эти мелочи хоть в чем-то выходят за рамки стандартного поведения. Ну так вот, о синхрофазотроне меня еще никто ни разу не спрашивал.

— Ну хорошо! — он помолчал, а затем спросил уже спокойнее: — Почему его интересует синхрофазотрон?

— Не имею ни малейшего представления, — ответила Селена. — Он просто спросил, нельзя ли его посмотреть. Может быть, он любит осматривать научные учреждения. А может быть, он просто это придумал, чтобы заинтересовать меня.

— Что ему, кажется, и удалось! Как его зовут?

— Не знаю. Я не спросила.

— Почему?

— Потому что он меня нисколько не заинтересовал. Ты уж выбирай что-нибудь одно! Впрочем, сам его вопрос показывает, что он — простой турист. Будь он физиком, ему бы не пришлось задавать таких вопросов. Его пригласили бы туда и без них.

— Дорогая моя Селена! — сказал Невилл. — Ну хорошо, я повторю все с азов. При нынешнем положении вещей любой человек, задающий вопросы про синхрофазотрон, уже потенциально опасен, а поэтому нам нужно знать о нем как можно больше. И почему, собственно, он обратился с таким вопросом именно к тебе?

Невилл быстро прошелся по комнате, словно сбрасывая излишек энергии. Потом сказал:

— Ты специалистка по таким вещам. Он показался тебе интересным?

— Как мужчина?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Перестань увиливать, Селена!

Она ответила с явной неохотой:

— Он интересен, в нем даже есть что-то интригующее. Но я не могу сказать, что именно. В его словах и поведении не было ничего хоть сколько-нибудь необычного.

— Интересен, в нем есть что-то интригующее? В таком случае тебе нужно встретиться с ним еще раз.

— Ну, предположим, мы встретимся — и что же я должна буду делать?

— Откуда я знаю? Это уж тебе виднее. Узнай его имя. Выясни все, что будет возможно. Используй свои несомненные умственные способности для интеллектуального вынюхивания.

— Ну ладно, — ответила она. — Приказ начальства? Будет исполнено.

3

По размерам резиденция представителя Земли ничем не отличалась от стандартной лунной квартиры. На Луне не было лишнего пространства — в том числе и для высокопоставленных землян. Никакие соображения престижа не могли изменить того факта, что на Луне люди жили глубоко под поверхностью планеты в условиях малой силы тяжести, и даже самому прославленному из землян пришлось бы смириться с отсутствием такой недоступной роскоши, как простор.

— Человек привыкает ко всему! — вздохнул Луис Монтес. — Я прожил на Луне два года, и порой у меня возникало желание остаться тут и дольше, но… Я уже не молод. Мне пошел пятый десяток, и если я не хочу остаться тут навсегда, то должен уехать немедленно, или я уже не сумею вновь приспособиться к полной силе тяжести.

Конраду Готтштейну было только тридцать четыре года, а выглядел он еще моложе. Его лицо было круглым, с крупными чертами — среди лунян такой тип лица настолько редок, что оно стало непременной принадлежностью земляшек на лунных карикатурах. Однако фигура у него была сухощавой и стройной — посылать на Луну дородных землян, как правило, избегали, — а потому его голова казалась непропорционально большой.

Он сказал (произнося слова общепланетного эсперанто с несколько иным акцентом, чем Монтес):

— Вы как будто извиняетесь.

— Вот именно, вот именно! — воскликнул Монтес. (Если лицо Готтштейна производило впечатление безмятежного благодушия, то лицо Монтеса, изборожденное глубокими складками, было печальным до комизма.) — И даже в двух отношениях. Я испытываю потребность оправдываться, потому что покидаю Луну — очень привлекательный и интересный мир. И чувствую себя виноватым потому, что ощущаю такую потребность. Мне стыдно, что я словно побаиваюсь принять на себя бремя Земли — и силу тяжести, и все прочее.

— Да, могу себе представить, что эти добавочные пять шестых дадутся вам не очень легко, — сказал Готтштейн. — Я пробыл на Луне всего несколько дней, и уже нахожу, что одна шестая земной силы тяжести — прекрасная штука.

— Ну, вы перемените мнение, когда ваше пищеварение взбунтуется и вам неделями придется жить на касторке, — со вздохом заметил Монтес. — Впрочем, это пройдет… Но хотя вы и ощущаете легкость во всем теле, лучше все-таки не изображайте из себя легкую серну. Для этого требуется большое уменье.

— Я понимаю.

— О нет, Готтштейн, вам только кажется, будто вы понимаете. Вы ведь еще не видели кенгуровой припрыжки?

— Видел по телевизору.

— Ну, это совсем не то. Надо самому попробовать. Лучший способ быстрого передвижения по ровной лунной поверхности. Вы отталкиваетесь обеими ступнями, словно для прыжка в длину на Земле. В воздухе вы выносите ноги вперед, а в последний момент опускаете их и снова отталкиваетесь. И так далее. По земным меркам это происходит довольно-таки медленно, поскольку тяжесть, обеспечивающая толчок, невелика, зато с каждым прыжком человек покрывает свыше двадцати футов, а для того чтобы удерживаться в воздухе — то есть если бы тут был воздух, — необходимы лишь минимальные мышечные усилия. Ощущение такое, будто ты летишь…

— Значит, вы пробовали? Вы умеете передвигаться кенгуровой припрыжкой?

— Да, я пробовал, но у землянина это по-настоящему получиться не может. Мне удавалось сделать до пяти прыжков подряд — вполне достаточно, чтобы возникло ощущение полета и чтобы захотелось прыгать дальше. Но тут вы обязательно допускаете просчет, слишком замедляете или убыстряете движения и катитесь кубарем четверть мили, если не больше. Луняне вежливы и никогда над вами не смеются. Сами же они начинают с раннего детства, и для них это все просто и естественно.

— Это ведь их мир, — усмехнулся Готтштейн. — А вы представьте себе, как они выглядели бы на Земле.

— Но ведь они в таком положении оказаться никак не могут. Им пути на Землю нет. Тут мы имеем перед ними преимущество. Нам открыты и Земля и Луна. А они способны жить только на Луне. Мы порой забываем об этом, потому что подсознательно путаем лунян с грантами.

— С кем, с кем?

— Так они называют иммигранто� с Земли. Тех, кто почти постоянно живет на Луне, но родился и вырос на Земле. Иммигранты могут при желании вернуться на Землю, но у настоящих лунян ни кости, ни мышцы не приспособлены к тому, чтобы выдерживать земное тяготение. В начале лунной истории это не раз приводило к подлинным трагедиям.

— Вот как?

— К сожалению. Родители возвращались на Землю с детьми, которые родились на Луне… Мы про это как-то забываем. Это ведь были годы решительного перелома, и смерть горстки детей прошла в тот момент почти незамеченной. Внимание человечества было поглощено общемировой ситуацией и ее окончательным разрешением в конце двадцатых годов. Но здесь, на Луне, помнят всех лунян, не выдержавших жизни в условиях земной силы тяжести… По-моему, это помогает им ощущать себя самостоятельными и независимыми.

— Мне казалось, что на Земле я получил всю необходимую информацию, — сказал Готтштейн, — но, по-видимому, мне предстоит узнать еще очень многое.

— Изучить Луну полностью по сведениям, поступающим на Землю, попросту невозможно, а потому я подготовил для вас исчерпывающее резюме. То же сделал для меня мой предшественник. Вы убедитесь, что Луна необычайно интересна, а в некоторых отношениях и способна довести человека до помешательства. Вряд ли вы пробовали на Земле лунную пищу, а никакие описания не помогут вам приготовиться к тому, что вас ждет… И все-таки вам придется смириться с необходимостью: выписывать сюда земные деликатесы было бы плохой политикой. Тут мы едим и пьем продукты исключительно местного производства.

— Вы ведь прожили на них два года. Надеюсь, и я тоже выдержу.

— Два года — но с некоторыми перерывами. Нам полагается через регулярные промежутки проводить несколько дней на Земле. И эти отпуска обязательны, хотим мы того или нет. Но вас, вероятно, предупредили?

— Да, — ответил Готтштейн.

— Как бы вы ни следили здесь за своим физическим состоянием, вам все-таки необходимо время от времени напоминать вашим костям и мышцам, что такое полная сила тяжести. А уж попав на Землю, вы отъедаетесь вволю. Ну, и, кроме того, порой удается провезти тайком кое-какие лакомства.

— Мой багаж, разумеется, был подвергнут тщательному осмотру, — сказал Готтштейн. — Но потом я обнаружил в кармане пальто банку тушенки. Я совсем про нее забыл, а таможенники ее не заметили.

Монтес улыбнулся и сказал нерешительно:

— Я подозреваю, что вы намерены поделиться со мной.

— Нет, — торжественно ответил Готтштейн, наморщив свой толстый короткий нос. — Я намеревался произнести со всем трагическим благородством, на какое я только способен: «О Монтес, съешь ее всю сам — твоя нужда больше моей!» — последнюю фразу он произнес с запинкой, поскольку ему редко приходилось ставить глаголы общепланетарного эсперанто во второе лицо единственного числа.

Улыбка Монтеса стала шире, однако он с сожалением покачал головой.

— Спасибо, но ни в коем случае. Через неделю я получу возможность есть любую земную пищу в любых количествах. Вам же в ближайшие годы она будет перепадать лишь изредка, и вы вновь и вновь будете раскаиваться в нынешней своей щедрости. Оставьте всю банку себе… Прошу вас. Я вовсе не хочу, чтобы в дальнейшем вы меня люто возненавидели.

Он дружески положил руку на плечо Готтштейна и посмотрел ему в глаза.

— Кроме того, — продолжал он, — нам с вами предстоит разговор на весьма важную тему, а я не знаю, как его начать, и эта тушенка послужила бы мне удобным предлогом, чтобы снова его оттянуть.

Готтштейн тотчас спрятал банку. Его круглое лицо было органически неспособно принять выражение сосредоточенности, но голос стал очень серьезным:

— Значит, есть что-то, о чем вы не могли сообщить в своих донесениях на Землю?

— Я пытался, Готтштейн, но все это достаточно зыбко, а Земля не сумела или не пожелала разобраться в моих намеках, и вопрос повис в воздухе. Возможно, вам удастся добиться чего-то более определенного. Я от души на это надеюсь. По правде говоря, я не просил о продлении срока моих полномочий, в частности, именно потому, что ответственность слишком велика, а я не сумел убедить Землю.

— Если судить по вашему тону, это действительно что-то очень серьезное.

— Да, если судить по тону! Но я отдаю себе отчет, что выглядит все довольно глупо. На Луне постоянно живет около десяти тысяч человек, и уроженцы Луны не составляют из них и половины. Им не хватает ресурсов, им мешает теснота, они живут на очень суровой планете, и все же… все же…

— И все же? — подсказал Готтштейн.

— Тут что-то происходит — я не знаю точно, что именно, но, возможно, что-то опасное.

— То есть как — опасное? Что они, собственно, могут сделать? Объявить Земле войну? — казалось, Готтштейн с трудом сдерживает улыбку.

— Нет-нет. Все это гораздо тоньше. — Монтес провел рукой по лицу и раздраженно протер глаза. — Разрешите, я буду с вами откровенным. Земля утратила прежний дух.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Ну, а как это назвать по-другому? Примерно в то время, когда на Луне появилось первое поселение, Земля пережила экологический перелом. Полагаю, мне не надо вам о нем рассказывать?

— Разумеется, — хмуро ответил Готтштейн. — Но ведь в конечном счете Земля от него выиграла, не так ли?

— О, без сомнения! Но он оставил после себя непреходящее недоверие к технике, определенную апатию, ощущение, что всякая перемена чревата рискованными побочными следствиями, которые трудно предвидеть заранее. Многообещающие, но опасные исследования были прекращены, потому что даже полный их успех, казалось, не оправдывал сопряженного с ними риска.

— Насколько я понимаю, вы говорите о программе генетического конструирования?

— Да, это наиболее яркий пример, но, к сожалению, не единственный, — ответил Монтес с грустью.

— Честно говоря, отказ от генетического конструирования меня лично нисколько не огорчает. С самого начала и до конца это была цепь срывов и неудач.

— Человечество утратило шанс на развитие интуитивизма.

— Но ведь так и осталось неясным, насколько интуитивизм был бы полезен, а вот его возможные минусы были более чем очевидны… Кстати, а как же Луна? Какие еще нам нужны доказательства, что Земля вовсе не погрузилась в апатию?

— Наоборот! — вскричал Монтес. — Лунная колония — это наследие эпохи, предшествовавшей перелому, последний бросок человечества вперед, а затем началось отступление.

— Вы преувеличиваете, Монтес.

— Не думаю. Земля отступила, человечество отступило повсюду, кроме Луны. Луна олицетворяет замечательнейшее завоевание человека не только физически, но и психологически. Это мир, где нет живой и уязвимой природы, где можно не опасаться нарушить хрупкое равновесие сложной среды обитания. На Луне все, что необходимо человеку, создано самим человеком. Луна — мир, сотворенный человеком с начала и до конца. У него нет прошлого.

— Ну, и что же?

— На Земле нам мешает тоска по пасторальному единению с природой, которого никогда в действительности и не было. Но даже существуй оно когда-то, возродить его все равно было бы невозможно. А у Луны нет прошлого, о котором можно мечтать или тосковать. Тут есть только одна дорога — вперед.

Монтес, казалось, загорался от собственных слов все больше и больше.

— Готтштейн, я наблюдал эти два года. Вам предстоит наблюдать тоже два года, если не больше. Луна охвачена огнем — огнем деятельности. Причем поле этой деятельности все время расширяется. И физически — каждый месяц бурятся все новые коридоры, оборудуются все новые жилые комплексы, обеспечивая дальнейший рост населения. И в смысле ресурсов — все время открываются новые строительные материалы, новые источники воды, новые залежи полезных ископаемых. Расширяются поля солнечных аккумуляторов, растут электронные заводы… Полагаю, вам известно, что эти десять тысяч человек здесь, на Луне, обеспечивают всю Землю миниэлектронными приборами и прекрасными биохимическими препаратами?

— Да, я знаю, что это довольно важный их источник.

— Земля предается приятному самообману. Луна — основной их источник. А в недалеком будущем может стать и единственным. Они здесь, на Луне, растут и интеллектуально. Готтштейн, я убежден, что на Земле не найдется ни одного начинающего молодого ученого, который иногда — а может быть, и далеко не иногда — не мечтал бы со временем уехать на Луну. Ведь во многих областях техники Луна начинает занимать ведущие позиции.

— Вероятно, вы имеете в виду синхрофазотрон?

— И его тоже. Когда был построен на Земле последний синхрофазотрон? И это лишь наиболее яркий пример, но отнюдь не единственно важный. И даже не самый важный. Если хотите знать, то решающий фактор в области науки на Луне — это…

— Нечто столь секретное, что мне о нем не сообщили?

— Нет. Нечто столь очевидное, что его просто не замечают. Я имею в виду десять тысяч интеллектов, отборных человеческих интеллектов, которые и по убеждению и по необходимости посвятили себя служению науке.

Готтштейн беспокойно заерзал и хотел подвинуть стул. Но стул был привинчен к полу, и Готтштейн едва не соскользнул на ковер. Монтес удержал его за локоть.

— Простите! — досадливо покраснев, пробормотал Готтштейн.

— Ничего, вы скоро освоитесь со здешней силой тяжести. Но Готтштейн не слушал.

— Согласитесь все-таки, что вы сильно преувеличиваете, Монтес. Ведь Земля — это вовсе не такая уж отсталая планета. Например, Электронный Насос. Он создан Землей. Ни один лунянин не принимал участия в работе над ним.

Монтес покачал головой и пробормотал что-то по-испански — на своем родном языке. Судя по всему, что-то очень энергичное. Потом он спросил на эсперанто:

— Вам доводилось встречаться с Фредериком Хэллемом?

Готтштейн улыбнулся.

— А как же. Отец Электронного Насоса! По-моему, он вытатуировал этот титул у себя на груди.

— Ваша улыбка и ваши слова — уже аргумент в мою пользу. Спросите себя: а мог ли человек вроде Хэллема действительно создать Электронный Насос? Тем, кто предпочитает не размышлять над такими вопросами, это представляется само собой разумеющимся. Но стоит задуматься, и сразу становится ясно, что у Насоса вообще не было отца. Его изобрели паралюди, обитатели паравселенной, каковы бы они ни были и какой бы ни была она. Хэллему же случайно досталась роль их орудия. Да и вся Земля для них — всего лишь средство, помогающее достижению какой-то их цели.

— Но мы сумели извлечь пользу из их инициативы.

— Да, как коровы умеют извлечь пользу из сена, которым мы их снабжаем. Насос — вовсе не доказательство прогресса человечества. Скорее наоборот.

— Ну, если Насос, по-вашему, символизирует шаг назад, то подобный шаг назад можно только приветствовать. Мне не хотелось бы остаться без него.

— Мне тоже! Но речь идет о другом. Насос удивительно хорошо отвечает нынешнему настроению Земли. Неисчерпаемый источник энергии, абсолютно даровой, если не считать расходов на оборудование и содержание станций, и никакого загрязнения среды обитания! Но на Луне нет Электронных Насосов.

— Так ведь они тут и не нужны, — заметил Готтштейн. — Солнечные аккумуляторы, насколько мне известно, с избытком обеспечивают Луну необходимой энергией, тоже абсолютно даровой, если не считать расходов на оборудование и обслуживание, и тоже не загрязняющей среду обитания… Я верно запомнил заклинание?

— О да, вполне. Но ведь солнечные аккумуляторы созданы человеком. Вот о чем я говорю. Кстати, на Луне собирались установить Электронный Насос, и такая попытка была сделана.

— И что же?

— Ничего не вышло. Паралюди не забрали вольфрама. Не произошло ровно ничего.

— Я этого не знал. А почему?

Монтес выразительно поднял брови и развел руками.

— Кто может знать? Отчего не предположить, например, что паралюди живут на планете, не имеющей спутника, и не в состоянии представить себе второй обитаемый мир в близком соседстве с первым? Или же, отыскав то, что им было нужно, они попросту прекратили дальнейшие поиски? Как знать? Важно другое: они не забрали вольфрама, а сами мы без них ничего сделать не смогли.

— Сами мы… — задумчиво повторил Готтштейн. — Под этим вы подразумеваете землян?

— Да.

— А луняне?

— Они в этом участие не принимали.

— Но Электронный Насос их интересовал?

— Не знаю… Этим, собственно, и объясняются моя неуверенность, мои опасения. У лунян… и особенно у родившихся тут… существует собственная точка зрения. Я не знаю их намерений, их планов. И мне ничего не удалось выяснить.

Готтштейн задумался.

— Но что, собственно, они могут сделать? Какие у вас есть основания полагать, что они злоумышляют против нас? А главное, какой вред они в силах причинить Земле, даже если бы и захотели?

— Я ничего не могу ответить. Все они — очень обаятельные и умные люди. Мне кажется, в них нет ни ненависти, ни злобы, ни даже страха. Но вдруг мне это только кажется? Я тревожусь именно потому, что ничего не знаю твердо.

— Если не ошибаюсь, научно-исследовательские установки на Луне подчинены Земле?

— Совершенно верно. Синхрофазотрон. Радиотелескоп на обратной стороне. Трехсотдюймовый оптический телескоп… Другими словами, большие установки, которые действуют уже пятьдесят с лишним лет.

— А что было добавлено с тех пор?

— Землянами? Очень мало.

— А лунянами?

— Не могу сказать точно. Их ученые работают на больших установках. Но я однажды проверил их табели. В них есть большие пробелы.

— Какие пробелы?

— Значительную часть времени они проводят где-то еще. Так, словно у них есть собственные лаборатории.

— Но ведь это естественно, если они производят миниэлектронное оборудование и высококачественные биохимические препараты?

— Да, и все-таки… Готтштейн, говорю же вам — я не знаю. И эта моя неосведомленность внушает мне страх.

Они помолчали. Потом Готтштейн спросил:

— Насколько я понял, Монтес, вы рассказали мне все это для того, чтобы я был настороже и постарался без шума выяснить, чем занимаются луняне?

— Пожалуй, — невесело сказал Монтес.

— Но ведь вы даже не знаете, действительно ли они чем-то занимаются.

— И все-таки я убежден, что это так.

— Странно! — сказал Готтштейн. — Мне следовало бы убеждать вас, что ваши необъяснимые страхи абсолютно беспочвенны… и тем не менее очень странно…

— Что именно?

— На том же корабле, что и я, летел еще один человек. То есть летела большая группа туристов, но лицо одного показалось мне знакомым. Я с этим человеком не разговаривал — просто не пришлось — и сразу же забыл о нем. Но этот наш разговор опять мне о нем напомнил…

— А кто он?

— Мне как-то довелось быть членом комиссии, рассматривавшей некоторые вопросы, связанные с Электронным Насосом. А точнее, вопрос о безопасности его использования. То недоверие к технике, о котором вы говорили, — Готтштейн улыбнулся. — Да, мы все проверяем и перепроверяем. Но так ведь и надо, черт побери. Я уже забыл подробности, но на одном из заседаний комиссии я и видел человека, который теперь летел вместе со мной на Луну. Я убежден, что это он.

— По-вашему, тут что-то кроется?

— Не знаю. Но его лицо ассоциируется у меня с чем-то тревожным. Я постараюсь вспомнить. Во всяком случае, полезно будет затребовать список пассажиров и посмотреть, не значится ли в нем какая-нибудь знакомая фамилия. Как ни жаль, Монтес, но вы, кажется, обратили меня в свою веру.

— О чем же тут жалеть! — ответил Монтес. — Наоборот, я очень рад. Ну, а этот человек, возможно, просто турист и уедет через две недели. И все-таки очень хорошо, что я заставил вас задуматься.

Готтштейн бормотал, не слушая его:

— Он физик… или, во всяком случае, ученый. В этом я убежден. И он ассоциируется у меня с какой-то опасностью…

4

— Здравствуйте! — весело сказала Селена.

Землянин оглянулся и сразу ее узнал.

— Селена! Я не ошибаюсь? Вы ведь — Селена?

— Правильно. Имя вы вспомнили совершенно точно. Ну, как вам тут нравится?

— Очень! — серьезно сказал землянин. — Я как-то по-новому понял, в каком неповторимом веке мы живем. Еще совсем недавно я был на Земле и чувствовал, насколько я устал от своего мира, устал от самого себя. И тут я подумал: живи я сто лет назад, у меня не было бы другого способа покинуть свой мир, кроме одного — умереть. Но теперь я могу уехать на Луну! — И он улыбнулся невеселой улыбкой.

— И что же, на Луне вы чувствуете себя счастливее? — спросила Селена.

— Немножко, — он огляделся. — Но где же туристы, которых вы пасете?

— Сегодня я свободна, — ответила она, засмеявшись. — Возможно, я возьму еще два-три свободных дня. Это ведь очень скучная работа.

— Как же вам не повезло! Только решили отдохнуть и сразу же наткнулись на туриста.

— Вовсе я на вас не наткнулась. Я вас специально разыскивала. И должна сказать, это было нелегкой задачей. А вам все-таки не следовало бы бродить в одиночестве.

Землянин посмотрел на нее с любопытством.

— А зачем, собственно, вы меня разыскивали? Вы что, так любите землян?

— Нет, — ответила она с непринужденной откровенностью. — Они мне до смерти надоели. Я в принципе отношусь к ним без особых симпатий, а оттого, что мне постоянно приходится иметь с ними дело в силу моих профессиональных обязанностей, они милей не становятся.

— И все-таки вы специально меня разыскивали, а ведь нет такой силы на Земле, то есть я хотел сказать — на Луне, которая могла бы убедить меня, будто я молод и красив.

— Ну, это ничего не изменило бы! Земляне меня совершенно не интересуют, как известно всем, кроме Бэррона.

— В таком случае почему же вы меня разыскивали?

— Потому что в человеке интересны не только молодость и красота, и еще потому, что вами заинтересовался Бэррон.

— А кто такой Бэррон? Ваш приятель?

Селена засмеялась.

— Ему было интересно. Он держался так, будто был больше, чем приятель.

— Я именно это и имел в виду. У вас есть дети?

— Сын. Ему десять лет. Он живет в интернате для мальчиков. Я избавлю вас от необходимости задавать мне следующий вопрос. Его отец — не Бэррон. Возможно, Бэррон будет отцом моего следующего ребенка, если мы с ним не разойдемся к тому времени, когда я получу право иметь второго ребенка. Если я такое право получу… Впрочем, в этом я не сомневаюсь.

— Вы очень откровенны.

— Разумеется. Какой смысл придумывать несуществующие секреты? Вот если бы… Ну, а чем бы вы хотели заняться сейчас?

Они шли по коридору, пробитому в молочно-белой породе. Его отполированные стены были инкрустированы дымчатыми осколками «лунных топазов», которые валялись на лунной поверхности практически повсюду. Сандалии Селены, казалось, почти не прикасались к полу, а на землянине были башмаки на толстой утяжеленной свинцом подошве, и только благодаря им каждый шаг не был для него мукой.

Движение в коридоре было одностороннее. Время от времени их нагоняли миниатюрные электромобили и бесшумно проносились мимо.

Землянин сказал:

— Чем бы я хотел заняться? У этого предложения слишком широкий спектр. Лучше задайте граничные условия, чтобы я ненароком не нарушил каких-либо запретов.

— Вы физик?

— Почему вы об этом спросили? — спросил землянин после нерешительной паузы.

— Только чтобы услышать, как вы мне ответите. А что вы физик, я и так знаю.

— Откуда?

— А кто еще попросит задать «граничные условия»? Тем более что, едва попав на Луну, тот же человек в первую очередь пожелал осмотреть синхрофазотрон.

— Ах, так вот почему вы постарались меня найти? Потому что решили, будто я физик?

— Поэтому Бэррон послал меня разыскивать вас. Он ведь физик. А я согласилась потому, что вы мне показались непохожим на обычных землян.

— В каком смысле?

— Ничего особенно лестного для вас, если вы напрашиваетесь на комплименты. Просто вы как будто не питаете особой любви к остальным землянам?

— Откуда вы это взяли?

— Я видела, как вы держитесь с остальными членами вашей группы. И вообще я это как-то чувствую. Ведь на Луне обычно оседают те земляне, которые недолюбливают своих сопланетников. Что возвращает меня к моему первому вопросу… Чем бы вы хотели заняться? Скажите, и я определю граничные условия. То есть в смысле объектов осмотра.

Землянин внимательно посмотрел на нее.

— Все это как-то странно, Селена. У вас сегодня выходной. Ваша работа настолько вам неинтересна и даже неприятна, что вы с радостью взяли бы еще два-три свободных дня. Однако отдыхать вы намерены, опять исполняя свои профессиональные обязанности, причем ради одного меня… И все из-за мимолетного любопытства.

— Не моего, а Бэррона. Он пока занят, так почему бы не послужить вам гидом, пока он не освободится? К тому же это совсем другое дело! Неужели вы сами не понимаете? Моя работа заключается в том, чтобы нянчить десятка два земляшек… Вас не обижает, что я употребила это определение?

— Я сам им пользуюсь.

— Да. Потому что вы землянин. Но туристы с Земли считают его насмешливой кличкой, и им не нравится, когда ее употребляет лунянин.

— То есть лунатик?

Селена покраснела.

— Вот именно.

— Ну, так давайте не придавать значения словам. Вы ведь начали что-то говорить мне про вашу работу.

— Так вот. Я обязана не допускать, чтобы эти двадцать земляшек сломали себе шеи. Я должна водить их по одному и тому же маршруту, произносить одни и те же фразы, следить, чтобы они ели, пили и ходили, соблюдая все правила и инструкции. Они осматривают положенные по программе достопримечательности и проделывают все, что принято проделывать, а я обязана быть безупречно вежливой и по-матерински заботливой.

— Ужасно! — сказал землянин.

— Но мы с вами можем делать, что захотим. Вы готовы рисковать, а я не обязана следить за тем, что я говорю.

— Я ведь вам уже сказал, что вы спокойно можете называть меня земляшкой.

— Ну, так значит, все в порядке. Я провожу свой выходной день в обществе туриста. Итак, чем бы вы хотели заняться?

— На это ответить нетрудно. Я хотел бы осмотреть синхрофазотрон.

— Только не это. Возможно, Бэррон что-нибудь устроит после того, как вы с ним поговорите.

— Ну, в таком случае я, право, не знаю, что тут еще может быть интересного. Радиотелескоп, насколько мне известно, находится на обратной стороне, да и не такая уж это новинка… Предлагайте вы. Что обычно осматривают туристы?

— Существует несколько маршрутов. Например, бассейны с водорослями. Нет, не фабрика, где они обрабатываются в стерильных условиях. Ее вы уже видели. Это комплекс, где их выращивают. Однако они очень сильно пахнут, и земляшки… земляне находят этот запах не слишком аппетитным… Земляш… земляне и так давятся нашей едой.

— Это вас удивляет? А вы знакомы с земной кухней?

— Практически нет. И думаю, что земная еда мне вряд ли понравится. Это ведь вопрос привычки.

— Да, наверное, — ответил землянин со вздохом. — Если бы вам подали настоящую говядину, жесткие волокна и жирок, пожалуй, отбили бы у вас аппетит.

— Можно побывать на окраине, где ведется пробивка новых коридоров. Но тогда надо надеть защитные костюмы. Есть еще заводы…

— Я полагаюсь на ваш выбор, Селена.

— Хорошо, я возьму это на себя, но только если вы честно ответите мне на один вопрос.

— Пока я не услышу вопроса, я не могу обещать, что отвечу на него.

— Я сказала, что земляшки, которым не нравятся другие земляшки, обычно остаются на Луне. Вы не стали возражать. Значит, вы намерены остаться на Луне?

Землянин уставился на тупые носки своих тяжелых башмаков. Он сказал, не поднимая глаз:

— Селена, визу на Луну я получил с большим трудом. Меня предупредили, что я слишком стар для такой поездки и, если мое пребывание на Луне затянется, мне скорее всего уже нельзя будет вернуться на Землю. А потому я заявил, что намерен поселиться на Луне навсегда.

— И вы не лгали?

— В тот момент я еще не решил. Но теперь я думаю, что, вероятно, останусь.

— Странно! После такого заявления они тем более должны были бы вас не пустить.

— Почему?

— Обычно Земля предпочитает, чтобы ее физики не оставались на Луне насовсем.

Губы землянина тронула горькая улыбка.

— В этом отношении мне никаких препятствий не чинили.

— Что же, раз вы намерены стать одним из нас, вам, пожалуй, следует осмотреть гимнастический комплекс. Земляне часто изъявляют желание посетить его, но, как правило, мы предпочитаем их туда не водить, хотя официально это не запрещено. Иммигранты — другое дело.

— А почему такие сложности?

— Ну, например, мы занимаемся там практически нагими. А что тут, собственно, такого? — В ее голосе появилась досада, словно ей надоело оправдываться. — Температура в городе поддерживается оптимальная, чистота везде стерильная, а то, что общепринято, ничьего внимания не привлекает. Кроме, конечно, туристов с Земли. Одни туристы возмущаются, другие хихикают, а третьи и возмущаются и хихикают. А нам это мешает. Менять же ради них мы ничего несобираемся и потому просто стараемся их туда не пускать.

— А как же иммигранты?

— Пусть привыкают. Они ведь сами скоро будут одеваться по лунным модам. А им посещать спортивный комплекс нужнее, чем урожденным лунянам.

— И мы тоже должны будем раздеться? — спросил он весело.

— Как зрители? Зачем же? Можно, конечно, но лучше не надо. Вам с непривычки будет неловко, да и с эстетической точки зрения вы поступите разумнее, если не станете спешить.

— Вы прямолинейны, ничего не скажешь.

— Что же делать? Взгляните правде в глаза. А поскольку я упражняться не собираюсь, то и мне проще обойтись без переодевания.

— Но наше появление никаких возражений не вызовет? То есть мое присутствие там — присутствие земляшки с не слишком эстетической внешностью?

— Не вызовет, если вы придете со мной.

— Ну хорошо, Селена. А идти далеко?

— Мы уже почти пришли. Вот сюда.

— А, так вы с самого начала собирались показать мне ваш гимнастический комплекс?

— Я подумала, что это может оказаться интересным.

— Почему?

— Ну, я просто так подумала, — улыбнулась Селена.

Землянин покачал головой.

— Я начинаю думать, что вы никогда ничего просто так не думаете. Дайте-ка я попробую догадаться. Если я останусь на Луне, мне необходимо будет время от времени заниматься гимнастикой, чтобы мышцы, кости, а может быть, и внутренние органы функционировали как следует.

— Совершенно верно. Это необходимо нам всем, но иммигрантам с Земли — особенно. Довольно скоро вы начнете посещать спортивный комплекс каждый день.

Они вошли в дверь, и землянин остановился как вкопанный.

— Впервые я вижу тут что-то, что напоминает Землю!

— Чем?

— Размерами. Мне и в голову не приходило, что на Луне есть такие огромные помещения. Письменные столы, конторское оборудование, секретарши…

— В шортах, — невозмутимо докончила Селена.

— Согласен, что здесь сходство с Землей кончается.

— У нас есть скоростная шахта и лифты для земляшек. Комплекс расположен на нескольких уровнях… Минутку!

Селена подошла к одному из столов и вполголоса заговорила с секретаршей. Землянин тем временем с доброжелательным любопытством посматривал по сторонам.

— Все в порядке, — сказала Селена, вернувшись. — И сейчас как раз начинается довольно интересный матч. Я знаю обе команды — на них стоит посмотреть.

— Послушайте, а это место производит внушительное впечатление. Очень внушительное.

— Если вы имеете в виду размеры, то этот комплекс все-таки тесноват, хотя он и больше остальных двух. Пока у нас их три. Это самый большой.

— Почему-то мне очень приятно, что, несмотря на спартанские условия Луны, вы позволяете себе пожертвовать такое количество свободного пространства на развлечения.

— Как на развлечения? — Селена даже обиделась. — Почему вы так решили?

— Но ведь вы сказали — матч? То есть речь идет об игре?

— Дело не в названии. На Земле у вас есть возможность устраивать спортивные состязания ради развлечения. Десять человек соревнуются, десять тысяч смотрят. На Луне все по-другому. То, что для вас — развлечение, для нас — жизненная необходимость… Вот сюда. Мы поедем на лифте, так что придется немного подождать.

— Простите. Я вовсе не хотел вас обидеть.

— Я не обиделась, но попробуйте немножко подумать. Вы, земляне, приспосабливались к земной силе тяжести добрых триста миллионов лет — с того самого момента, как живые организмы выбрались на сушу. Вы можете обходиться и без упражнений. А у нас еще не было времени приспособиться к лунной силе тяжести.

— Однако у вас уже выработался свой тип.

— У тех, кто родился и вырос в условиях лунной силы тяжести, кости и мышцы, естественно, менее массивны, чем у земляшек, но это лишь внешнее различие. Наш организм все же плохо к ней приспособлен и требует постоянной тренировки, чтобы функционировать нормально. И это касается, в частности, таких сложных и тонких функций, как пищеварение, выделение гормонов и тому подобное. Оттого что мы придаем упражнениям форму веселой игры, они не становятся пустым развлечением… Но вот и лифт.

Землянин невольно попятился, и Селена продолжала все с тем же легким раздражением, словно устав от необходимости непрерывно объяснять и оправдываться:

— Вам, конечно, не терпится сказать, что это не лифт, а плетеная кошелка. Еще ни один землянин не сел в него без такого вступления. Но в условиях лунной силы тяжести он достаточно прочен.

Лифт медленно пошел вниз. Они были в нем одни. Землянин заметил:

— По-видимому, им пользуются очень редко. На этот раз Селена улыбнулась.

— Вы совершенно правы. Скоростная шахта быстрее и приятнее.

— А что это такое?

— Именно то, о чем говорит название… Мы приехали. Нам ведь надо было спуститься всего на два уровня. Скоростная шахта — это вертикальная труба с поручнями. Человек опускается или поднимается, придерживаясь за них. Но земляшек мы предпочитаем возить на лифтах.

— Слишком опасно?

— Сам спуск вовсе не опасен. Поручнями можно пользоваться, точно лестницей. Но молодые ребята обычно летят вниз с большой скоростью, а земляшки не умеют увертываться. Ну, а столкновения бывают довольно болезненными. Но со временем вы привыкнете. Собственно говоря, то, что вы увидите сейчас, — это тоже своего рода скоростная шахта, предназначенная для любителей острых ощущений.

Они направились к барьеру, отгораживавшему широкий круглый провал. У барьера, облокотившись на него, стояли люди, одетые по большей части в легкие сандалии и шорты. Все непринужденно разговаривали, кое-кто ел. У многих через плечо были надеты сумки. Проходя мимо юноши, который с аппетитом выскребал зеленоватую массу из бумажного стаканчика, землянин невольно поморщился.

— С зубами на Луне дело, наверное, обстоит не так уж хорошо, — сказал он.

— Да, не слишком, — согласилась Селена. — Будь у нас такая возможность, мы предпочли бы обходиться совсем без них.

— Без зубов?

— Ну, возможно, не совсем. Мы, наверное, сохранили бы резцы и клыки из косметических соображений. А кроме того, они бывают полезны. И их нетрудно чистить. Но для чего нам коренные зубы? Как свидетельство нашего земного происхождения?

— И вы что-нибудь для этого делаете?

— Нет, — ответила Селена сдержанно. — Генетическое конструирование запрещено. На этом настаивает Земля.

Она наклонилась над барьером и сказала:

— Лунная площадка для игр! Землянин заглянул за барьер. Шахта уходила вертикально вниз футов на пятьсот и имела в поперечнике около пятидесяти футов. К ее гладким розовым стенам словно в хаотическом беспорядке были прикреплены металлические перекладины. Кое-где они отходили от стен перпендикулярно, а некоторые полностью пересекали ее по диаметру.

Окружающие не обратили на землянина никакого внимания. Одни, скользнув взглядом по его одежде и лицу, равнодушно отворачивались. Другие приветственно махали рукой Селене и тоже отворачивались. Сильнее подчеркнуть полное отсутствие интереса они, пожалуй, не могли бы, хотя ничего демонстративного в их поведении не было.

Землянин опять заглянул в шахту. Стройные фигуры на дне казались непропорционально укороченными, потому что он смотрел на них сверху. Он заметил, что на одних были красные трико, а на других — синие. Чтобы различать команды, решил он. Трико, по-видимому, выполняли еще и защитную функцию, так же как сандалии, перчатки и эластичные повязки над коленями и у локтей.

— А, — пробормотал он, — женщины участвуют наравне с мужчинами.

— Совершенно верно, — сказала Селена. — Тут все решает ловкость, а не сила.

Раздался негромкий барабанный бой, и двое участников начали стремительно подниматься по противоположным стенкам шахты. В первые секунды они взбирались словно по приставной лестнице, но затем их движения убыстрились, и они уже только отталкивались от перекладин, звонко хлопая по ним ладонями.

— На Земле невозможно проделать это с таким изяществом, — восхищенно сказал землянин и тут же поправился. — То есть вообще невозможно.

— И дело ведь не только в малой силе тяжести, — заметила Селена. — Вот попробуйте, и сами убедитесь! Для этого требуется долгая и упорная тренировка.

Гимнасты добрались до барьера и вспрыгнули на площадки, игравшие роль трамплинов. Одновременно перекувырнувшись в воздухе, они начали спуск.

— Они умеют двигаться очень быстро, когда хотят, — заметил землянин.

— Еще бы! — ответила Селена под всплеск аплодисментов. — Я прихожу к выводу, что у землян, то есть у настоящих землян, никогда не бывавших на Луне, идея передвижения по Луне твердо ассоциируется со скафандрами. Другими словами, они рисуют себе мысленную картину лунной поверхности. Там передвижение действительно бывает медленным. Скафандр заметно увеличивает массу, а это означает большую инерцию при малой силе тяжести, которая могла бы ей противодействовать.

— Вы правы, — сказал землянин. — В мои школьные годы я видел все классические фильмы о первых космонавтах — их движения больше всего напоминали движения пловца под водой. И от этого представления потом трудно избавиться, даже если знаешь, что теперь все уже не так.

— Ну, теперь мы и на поверхности умеем передвигаться очень быстро, несмотря на скафандры и все прочее, — объявила Селена. — А уж тут, в недрах планеты, мы передвигаемся так же быстро, как земляне у себя дома. Правильное использование мускулатуры вполне компенсирует слабое притяжение.

— Но вы умеете, кроме того, двигаться и медленно, — землянин внимательно следил за гимнастами. Если вверх они буквально взлетели, то спуск сознательно старались замедлить. Они планировали и по перекладинам теперь хлопали для того, чтобы затормозить падение, а не ускорить подъем, как было вначале. Наконец они достигли пола, и вверх начала подниматься новая пара. Затем настала очередь третьей пары, четвертой… Пара за парой, то от одной команды, то от другой, состязалась в виртуозности.

Движения партнеров были на редкость согласованными, и от пары к паре они становились все более сложными и разнообразными. Особенно громкие аплодисменты заслужили гимнасты, которые одновременно оттолкнулись, пронеслись через шахту навстречу друг другу по пологой параболе и, красиво разминувшись в воздухе, ухватились за поручни — каждый за тот, от которого оттолкнулся партнер.

— Боюсь, у меня не хватит опыта, чтобы по достоинству оценить тонкости этого искусства, — заметил землянин. — Они все — урожденные луняне?

— Разумеется, — ответила Селена. — Комплекс открыт для всех граждан Луны, и многие иммигранты показывают совсем неплохие результаты. Но такой виртуозности могут достичь лишь те, чьи родители освоились с лунной силой тяжести задолго до их рождения. Они не только физически заметно более приспособлены к здешним условиям, но и проходят необходимую подготовку с самого раннего детства. Большинству из соревнующихся нет еще и восемнадцати лет.

— Вероятно, это опасно даже в лунных условиях.

— Да, переломы не такая уж редкость. Смертельных случаев, по-моему, не было ни разу, но один гимнаст сломал позвоночник, и наступил полный паралич. Это было ужасно! Все произошло у меня на глазах… Но погодите, сейчас начнется вольная программа.

— Какая-какая?

— До сих пор проделывались обязательные упражнения, заданные заранее. Барабанный бой стал глуше. Гимнаст внезапно взмыл в воздух, одной рукой ухватился за поперечную перекладину, перевернулся вокруг нее, вытянувшись в струнку, и спланировал на пол.

Землянин не упустил ни одного его движения.

— Это поразительно, — сказал он. — Он крутился вокруг перекладины, как настоящий гиббон.

— А это что такое? — спросила Селена.

— Гиббон? Человекообразная обезьяна — собственно говоря, единственная из человекообразных обезьян, которая еще живет в лесах на воле. Они… — он взглянул на лицо Селены и поспешил добавить: — Я не имел в виду ничего обидного, Селена. Гиббоны — удивительно грациозные создания.

— Я видела обезьян на картинках, — хмуро ответила Селена.

— Однако вряд ли вы видели гиббонов в движении… Возможно, некоторые земляшки называют лунян «гиббонами», вкладывая в это слово не менее оскорбительный смысл, чем вы — в тех же «земляшек». Но я ничего подобного в виду не имел.

Он облокотился о барьер, не спуская глаз с гимнастов. Казалось, они танцуют в воздухе.

— А как на Луне относятся к иммигрантам с Земли, Селена? — вдруг спросил он. — К тем, кто решил остаться тут на всю жизнь? Поскольку они могут не все, на что способны луняне…

— Это не имеет никакого значения. Гранты — такие же граждане, как и мы. И официально им предоставляются те же возможности.

— То есть как — официально?

— Но вы же сами сказали, что им не все по силам. И определенные различия существуют. Например, в чисто медицинском плане. Как правило, их здоровье бывает несколько хуже. Если они переезжают в зрелом возрасте, то выглядят… старше своих лет.

Землянин смущенно отвел взгляд.

— А браки между иммигрантами и лунянами разрешены?

— Конечно. Чем их гены хуже? Да мой собственный отец был грантом, хотя по матери я лунянка во втором поколении.

— Но ваш отец, вероятно, приехал сюда совсем… О господи! — он вцепился в барьер и судорожно перевел дух. — Я думал, он промахнулся.

— Он? — сказала Селена. — Да это же Марко Фор. Он любит выбрасывать руку в самый последний момент. Собственно говоря, это считается дешевым трюком, и настоящие чемпионы никогда к нему не прибегают. Но тем не менее… Мой отец приехал на Луну, когда ему было двадцать два года.

— Да, это, вероятно, оптимальный вариант. Молодой организм, способный легко адаптироваться, никаких прочных эмоциональных связей с Землей…

Селена внимательно следила за гимнастами.

— Вон опять Марко Фор. Когда он не старается привлекать к себе внимание, он по-настоящему хорош. И его сестра почти ему не уступает. Вместе они творят из движения настоящую поэзию. Смотрите, смотрите! Сейчас они сойдутся на одной перекладине и будут вертеться вокруг нее, словно одно тело, брошенное поперек нее. Он иногда бывает несколько экстравагантен, но координация у него безупречна.

Все гимнасты поднялись наверх и выстроились вдоль внутренней стороны барьера, держась за него одной рукой — красные напротив синих. Руки, обращенные к провалу, были подняты. Аплодисменты стали громче. У барьера собралась теперь довольно большая толпа.

— А почему бы не установить тут сиденья? — спросил землянин.

— С какой стати? Это ведь не зрелище, а упражнение. И мы предпочитаем, чтобы число зрителей ограничивалось теми, кто может с удобством встать прямо у барьера. И вообще нам следует быть в шахте, а не здесь.

— Другими словами, Селена, вы тоже способны проделывать все эти трюки?

— Ну, не все, но значительную часть. Это умеют все луняне. Но я далеко не так ловка, как они. И я никогда не была членом команды… Сейчас начинается коктейль — вольные упражнения для всех сразу. Вот это действительно опасно. Обе десятки будут в воздухе одновременно. Задача каждой стороны — сбросить вниз противников.

— По-настоящему сбросить?

— Насколько выйдет.

— И бывают несчастные случаи?

— Иногда. В теории подобные упражнения не одобряются. Вот их и правда считают пустым развлечением, а численность нашего населения не настолько велика, чтобы мы могли спокойно терять полезных членов общества ради игры. Тем не менее коктейль пользуется большой популярностью, и нам не удастся собрать достаточное количество голосов, чтобы запретить его официально.

— А вы за что проголосовали бы, Селена?

Она порозовела.

— А, неважно! Начинается! Смотрите внимательнее. Барабан вдруг оглушительно загремел, и гимнасты молниеносно прыгнули вперед. На мгновение в воздухе образовался настоящий клубок, но когда он распался, каждый гимнаст успел ухватиться за перекладину. Они напряженно выжидали. Затем один прыгнул. За ним второй, и опять в воздухе хаотично замелькали тела. Это повторилось еще раз. И еще.

— Счет очков тут довольно сложен, — сказала Селена. — Каждый прыжок приносит очко, как и каждое касание. Два очка, если заставишь противника промахнуться, и десять, если он окажется на полу. Штрафы за различные недозволенные приемы.

— А кто ведет счет?

— Предварительное решение выносят судьи. В спорных случаях по требованию гимнаста просматривается видеозапись. Впрочем, довольно часто и по записи ничего решить нельзя.

Неожиданно раздались возбужденные крики: девушка в синем пронеслась мимо юноши в красном и звонко хлопнула его по бедру. Тот попытался увернуться, но не успел и, хватаясь за перекладину, неуклюже ударился коленом о стенку.

— Куда от смотрел? — негодующе спросила Селена. — Он же так ее и не заметил!

Борьба разгоралась, и землянин уже не пытался следить за всеми ее перипетиями. Порой гимнаст только касался перекладины и не успевал за нее ухватиться. Тогда все зрители наклонялись над барьером, словно готовые прыгнуть ему на помощь. Марко Фор получил удар по кисти, и кто-то крикнул: «Штраф!»

Фор не сумел схватить перекладину и упал. На взгляд землянина падение это было довольно медленным. Фор гибко изворачивался, протягивал руку то к одной перекладине, то к другой, но каждый раз чуть-чуть не доставал до них. Остальные гимнасты замерли, словно на время падения игра прерывалась.

Фор падал уже довольно быстро, хотя дважды слегка притормозил, успев хлопнуть ладонью по перекладине.

До пола оставалось совсем немного, но тут Фор сделал резкое движение в сторону и повис головой вниз, зацепившись правой ногой за поперечный брус. Раскинув руки, он висел так в десяти футах над полом, пока не смолкли аплодисменты, а затем вывернулся и мгновенно взлетел вверх по перекладинам.

— Его сбили запрещенным приемом? — спросил землянин.

— Если Джин Вонг действительно схватила Марко за запястье, а не хлопнула по нему, то за это полагается штраф. Но судья признал честную блокировку, и не думаю, чтобы Марко потребовал проверки по видеозаписи. Он мог бы остановить свое падение гораздо раньше, но он обожает эффектные трюки в последний момент. Когда-нибудь он не рассчитает и сломает руку или ногу… Ого!

Землянин удивленно оглянулся на нее, но Селена смотрела не в шахту.

— Это один из секретарей представителя Земли, и, по-видимому, он ищет вас, — сказала она.

— Но почему…

— А кого же еще? Ни к кому другому у него тут дела быть не может.

— Но с какой стати… — начал было землянин. Однако секретарь — судя по его сложению и походке, тоже землянин или недавний иммигрант — направился прямо к нему, явно чувствуя себя неловко под обращенными на него взглядами, в которых за равнодушием пряталась легкая насмешка.

— Сэр, — сказал он, — представитель Готтштейн просит вас…

5

Квартира Бэррона Невилла была не такой уютной, как квартира Селены. Повсюду валялись книги, печатное устройство компьютера в углу было открыто, а на большом письменном столе царил полный хаос. Окна были просто матовыми.

Едва войдя, Селена скрестила руки на груди и сказала:

— Бэррон, человек, живущий среди такого беспорядка, вряд ли может мыслить логично.

— Уж как-нибудь! — ворчливо ответил Бэррон. — А почему ты не привела своего землянина?

— Его затребовал к себе представитель. Новый представитель.

— Готтштейн?

— Вот именно. Почему ты не мог освободиться раньше?

— Потому что мне нужно было время, чтобы сориентироваться. Нельзя же действовать вслепую.

— Ну, в таком случае делать нечего, придется подождать, — сказала Селена.

Невилл покусал ноготь на большом пальце и свирепо уставился на обгрызенный край.

— Просто не знаю, как следует оценить сложившуюся ситуацию… Что ты о нем скажешь?

— Он мне нравится, — решительно ответила Селена. — Держится для земляшки очень неплохо. Соглашался идти, куда я его вела. Ему было интересно. Он воздерживался от категорических суждений, не смотрел сверху вниз… А я ведь нет-нет, да и говорила ему не слишком приятные вещи.

— Он опять спрашивал про синхрофазотрон?

— Нет. Но ему и не нужно было спрашивать.

— Почему?

— Я ведь сказала ему, что ты хочешь с ним встретиться, и упомянула, что ты физик. Поэтому, мне кажется, все вопросы он намерен задавать тебе.

— И ему не показалось странным, что у гида его группы вдруг оказался знакомый физик?

— Что тут странного? Я сказала, что ты мой приятель. А для таких отношений профессия большого значения не имеет, и даже физик может снизойти до презренного гида при условии, что этот гид — достаточно привлекательная женщина.

— Селена, хватит!

— Ах, так… Послушай, Бэррон, по-моему, если бы он плел какую-нибудь тайную паутину и искал моего общества только потому, что рассчитывал с моей помощью добраться до тебя, он держался бы более напряженно. Чем сложнее и нелепее заговор, тем он уязвимее и тем больше нервничает тот, кто заинтересован в его успехе. А я нарочно вела себя чрезвычайно непосредственно. Я говорила обо всем, кроме синхрофазотрона. Я повела его на коктейль.

— И что же он?

— Ему было интересно. Он держался совершенно спокойно и наблюдал за гимнастами с большим любопытством. Я не знаю, чего он хочет, но никаких коварных замыслов он, по-видимому, не вынашивает.

— Ты уверена? А почему же представитель так поспешно потребовал его к себе и помешал нашей встрече? По-твоему, это хороший признак?

— Не вижу, почему его надо считать дурным. Приглашение, переданное в присутствии двух десятков лунян, тоже как-то не выглядит тонким коварством.

Невилл откинулся, заложив руки за голову.

— Селена, будь добра, воздержись от безосновательных выводов. Они меня раздражают. Начать хотя бы с того, что он никакой не физик. А ведь тебе он говорил, что он физик?

Селена задумалась.

— Нет. Это сказала я. А он не стал отрицать. Но сам он ничего подобного прямо не утверждал. И все-таки… все-таки я убеждена, что он физик.

— Это ложь через умолчание, Селена. Возможно даже, что он искренне считает себя физиком, но он не получил соответствующего образования и никогда как физик не работал. Да, он что-то там кончил, но научной работой не занимался. Пытался, но у него ничего не вышло. Не нашлось лаборатории, которая захотела бы его взять. Он занесен в черный список Фреда Хэллема и много лет возглавляет этот список.

— Это точно?

— Я все проверил, можешь не сомневаться. Ты же сама меня упрекнула, что я так задержался… Все выглядит настолько замечательным, что это даже подозрительно.

— Но почему? Я что-то не понимаю.

— Не кажется ли тебе, что такой человек прямо-таки напрашивается на наше доверие? Ведь он явно не должен питать к Земле добрых чувств.

— Если твои сведения точны, то рассуждать можно и так.

— Сведения-то точны! То есть в том смысле, что, наводя справки, я получил именно эти факты. Ну, а вдруг кто-то как раз и добивается, чтобы мы рассуждали именно так?

— Бэррон, это нестерпимо! Почему тебе повсюду мерещатся заговоры? Бен не похож…

— Бен? — иронически переспросил Невилл.

— Да, Бен! — твердо повторила Селена. — Бен не похож на человека, который нянчится с тайной обидой. И он не пытался создать у меня впечатление, будто он — человек, который нянчится с тайной обидой.

— О да! Но ему удалось создать у тебя впечатление, что он приятный и интересный человек. Ты ведь сама это сказала, верно? И даже подчеркнула. А может быть, он именно этого и добивался?

— Ты ведь отлично знаешь, что меня не так легко провести.

— Что же, подождем, пока я сам с ним не познакомлюсь.

— А, иди ты к черту, Бэррон! Я встречалась с тысячами разных землян. Это моя работа. У тебя нет ни малейших оснований иронизировать над моими выводами. И ты это знаешь. Наоборот, у тебя есть все основания им доверять.

— Ну хорошо, увидим. Не сердись. Просто необходимость ждать… А не скрасить ли нам ее? — и он гибким движением поднялся на ноги.

— У меня что-то нет настроения.

Селена тоже поднялась и, сделав едва заметное движение, ускользнула в сторону.

— Ты злишься, потому что я подверг сомнению твои выводы?

— Я злюсь, потому что… А, черт, ну почему ты не наведешь порядка у себя в комнате?

И с этими словами она ушла.

6

— Я бы с удовольствием угостил вас чем-нибудь земным, доктор, — сказал Готтштейн, — но из принципиальных соображений мне было запрещено везти с собой земные продукты. Глубокоуважаемые луняне считают, что приезжие с Земли не должны жить в особых условиях, так как это создаст искусственные барьеры. А потому мне положено вести, елико возможно, лунный образ жизни, но, боюсь, мою походку не скроешь. С этой чертовой силой тяжести шутки плохи!

— Совершенно с вами согласен, — сказал землянин. — И позвольте принести вам мои поздравления по поводу вашего вступления в должность…

— Ну, я еще не вполне вступил в нее.

— Тем не менее я вас поздравляю. Но, естественно, я несколько недоумеваю, почему вы пожелали меня видеть.

— Мы летели на одном корабле и вместе прибыли сюда. Землянин вежливо слушал.

— Но мое знакомство с вами восходит к более давнему времени, — продолжал Готтштейн. — Нам довелось встретиться несколько лет назад… Правда, встреча была довольно мимолетной.

— Боюсь, я не помню, — спокойно сказал землянин.

— Это неудивительно. Было бы странно, если бы вы меня запомнили. Я в то время был сотрудником сенатора Бэрта, который возглавлял… как и теперь возглавляет… комиссию по техническому прогрессу и среде обитания. В то время он пытался собрать материал против Хэллема… Фредерика Хэллема.

Землянин сел прямее.

— Вы знаете Хэллема? — спросил он.

— За время моего пребывания на Луне вы — второй, кто задает мне этот вопрос. Да, я его знаю. Хотя и не очень близко. И я разговаривал со многими людьми, которые его знают. Как ни странно, их мнение обычно совпадало с моим. Хэллема почитает вся планета, но тем, кто встречается с ним лично, он почему-то внушает довольно мало симпатии.

— Довольно мало? Вовсе никакой, как мне кажется, — сказал землянин.

Готтштейн продолжал, словно его не перебивали:

— В то время мне было поручено — сенатором, я имею виду — заняться Электронным Насосом и проверить, не сопровождаются ли его установка и эксплуатация неоправданными расходами и личным обогащением. Такое расследование вполне отвечало задачам комиссии, но, между нами говоря, сенатор надеялся обнаружить что-нибудь, компрометирующее Хэллема. Его тревожило чрезмерное влияние, которое тот приобрел в науке, и он хотел как-то подорвать хэллемовский престиж. Но у него ничего не вышло.

— Последнее очевидно. Хэллем силен как никогда.

— Никаких темных махинаций обнаружить не удалось, и, уж во всяком случае, Хэллем оказался совершенно чист. Он скрупулезно честен.

— В этом смысле — пожалуй. У власти есть своя рыночная цена, которая вовсе не обязательно измеряется деньгами.

— Но меня заинтересовало другое, хотя продолжить расследование в этом направлении я тогда не мог. Среди тех, кого опрашивала комиссия, нашелся человек, который возражал не против власти Хэллема, а против самого Электронного Насоса. Я присутствовал при беседе с ним, хотя сам в ней активного участия не принимал. Этим человеком были вы, не так ли?

— Я помню разговор, о котором вы говорите, — осторожно сказал землянин. — Но вас я все-таки не припоминаю.

— Тогда меня поразило, что у кого-то нашлись чисто научные возражения против Электронного Насоса. Вы произвели на меня такое впечатление, что на корабле ваше лицо сразу же показалось мне знакомым. А потом я припомнил и все остальное. В список пассажиров я не заглядывал, а решил просто положиться на свою память. Вы ведь доктор Бенджамин Эндрю Денисон, не так ли?

Землянин вздохнул.

— Бенджамин Аллан Денисон. Совершенно верно. Но, собственно, какое это имеет значение? Мне нисколько не хочется ворошить прошлое, сэр. Я сейчас на Луне и хотел бы начать все заново. С самого начала, если потребуется. Черт побери, я же думал изменить имя!

— Это не помогло бы. Я ведь узнал ваше лицо. У меня нет никаких возражений против вашего намерения начать новую жизнь, доктор Денисон. И я не собираюсь вам мешать. Но мне хотелось бы выяснить одно обстоятельство, которое вас затрагивает лишь косвенно. Я не помню точно, какие возражения против Электронного Насоса вы тогда выдвигали. Вы не изложили бы их снова?

Денисон опустил голову. Пауза затягивалась, но новый представитель Земли не прерывал ее. Он даже постарался не кашлянуть. Наконец Денисон сказал:

— В сущности, обоснованных аргументов у меня не было. Простая догадка, опасения, что напряженность сильного ядерного поля может измениться. Короче говоря, ничего конкретного.

— Ничего? — Готтштейн все-таки откашлялся. — Извините, но мне хотелось бы разобраться. Я вам уже сказал, что вы тогда очень меня заинтересовали. Но в тот момент у меня не было возможности этим заняться, а сейчас мне вряд ли удастся получить нужные сведения. Сенатор тогда потерпел поражение, а потому принял все меры, чтобы этот факт не стал достоянием гласности. Но кое-что я все-таки припоминаю. Одно время вы были сослуживцем Хэллема. И вы не физик.

— Совершенно верно. Я был радиохимиком. Как и он.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но начало вашей карьеры было многообещающим, не так ли?

— Это подтверждается объективными фактами. И у меня никогда не было склонности к переоценке собственной личности. Я действительно показал себя блестящим исследователем.

— Поразительно, сколько подробностей я, оказывается, помню! Хэллем, с другой стороны, особых надежд не подавал.

— Да, пожалуй.

— Тем не менее ваша научная карьера оборвалась. И когда мы с вами беседовали… вы ведь сами к нам пришли, насколько я помню… вы работали на фабрике игрушек.

— В косметической фирме, — сдавленным голосом поправил Денисон. — Мужская косметика. Что не послужило хорошей рекомендацией в глазах вашей комиссии.

— Да, конечно. К сожалению, это обстоятельство не придало весомости вашим словам. Вы, кажется, были коммивояжером?

— Нет, я заведовал отделом сбыта. И представьте себе, справлялся со своими обязанностями опять-таки блестяще. Когда я решил бросить все и уехать на Луну, я был уже вице-президент компании.

— А Хэллем имел к этому какое-нибудь отношение? К тому, что вы должны были бросить научные исследования?

— С вашего разрешения я предпочел бы оставить эту тему, сэр! — сказал Денисон. — Теперь это уже не имеет ни малейшего значения. Я практически присутствовал при том, как Хэллем открыл конверсию вольфрама и начались события, которые в конце концов привели к появлению Электронного Насоса. Что произошло бы, не окажись я в этот момент там, сказать не берусь. Вполне возможно, что месяц спустя и Хэллем и я умерли бы от лучевой болезни или через полтора месяца стали бы жертвами ядерного взрыва. Не хочу гадать. Во всяком случае, я оказался там, и Хэллем стал тем, чем он стал, отчасти благодаря мне, а я по той же причине стал тем, чем стал. И к черту подробности. Вам довольно этого? Потому что ничего больше вы от меня не услышите!

— Пожалуй, довольно. Значит, у вас есть основания относиться к Хэллему с личной неприязнью.

— Да, в те дни я к нему, безусловно, нежных чувств не питал. Как, впрочем, и сейчас.

— Так не были ли ваши возражения против Электронного Насоса продиктованы желанием поквитаться с Хэллемом?

— Это допрос? — сказал Денисон.

— Что? Конечно, нет. Я просто хотел бы получить у вас некоторые справки в связи с Электронным Насосом и рядом других проблем, которые меня интересуют.

— Ну что же. Можете считать, что личные чувства сыграли тут некоторую роль. Из-за неприязни к Хэллему мне хотелось верить, что его престиж и популярность опираются на обман. И я начал раздумывать над Электронным Насосом, надеясь обнаружить какой-нибудь недостаток.

— И поэтому обнаружили?

— Нет! — Денисон гневно стукнул кулаком по ручке кресла и в результате взвился над сиденьем. — Нет, не поэтому. Да, я обнаружил сомнительное звено. Но по-настоящему сомнительное. Во всяком случае, с моей точки зрения. И я безусловно не подтасовывал факты ради того, чтобы подставить Хэллему ножку.

— О подтасовке и речи нет, доктор Денисон, — поспешно сказал Готтштейн. — Разумеется, я ни о чем подобном не думал. Но, как известно, попытка делать выводы на самой грани известных фактов обязательно требует каких-то допущений. И вот на этой зыбкой почве вполне честный выбор того или иного допущения может бессознательно зависеть от… гм… от эмоциональной направленности. Вот почему не исключено, что свои допущения вы выбирали с заранее заданной антихэллемовской направленностью.

— Это бесплодный разговор, сэр. В то время мне казалось, что мой вывод достаточно обоснован. Но ведь я не физик. Я радиохимик. То есть был когда-то радиохимиком.

— Как и Хэллем. Однако сейчас он самый знаменитый физик мира.

— И тем не менее он радиохимик, причем на четверть века отставший от современных требований науки.

— Ну, о вас того же сказать нельзя. Вы ведь приложили все усилия, чтобы переквалифицироваться в физика.

— Я вижу, вы по-настоящему покопались в моем прошлом, — еле сдерживаясь, сказал Денисон.

— Но я же сказал вам, что вы произвели на меня большое впечатление. Все-таки поразительно, как все воскресает в памяти! Но сейчас мне хотелось бы спросить вас о другом. Вам известен физик Питер Ламонт?

— Мы встречались, — с неохотой буркнул Денисон.

— Как по-вашему, можно назвать его блестящим исследователем?

— Я недостаточно хорошо его знаю для подобных заключений. И вообще не люблю злоупотреблять такими словами.

— Но как по-вашему, можно считать, что он берет свои теории не с потолка?

— Если нет прямых доказательств обратного, то, на мой взгляд, безусловно.

Готтштейн осторожно откинулся на спинку кресла, весьма хрупкого на вид. На Земле оно, безусловно, не выдержало бы его веса.

— Можно вас спросить, как вы познакомились с Ламонтом? Вы уже что-нибудь знали о нем? Или никогда до этого о нем не слышали?

— У нас было несколько встреч, — сказал Денисон. — Он собирался написать историю Электронного Насоса — полную и исчерпывающую. Другими словами, полное изложение дурацких мифов, которыми все это обросло. Мне польстило, что Ламонт меня разыскал, что я его интересую. Черт побери, сэр, мне польстило, что он вообще знает о моем существовании! Но что я мог ему рассказать? Только поставил бы себя в глупое положение. А мне это надоело. Надоело мучиться, надоело жалеть себя.

— Вам известно, чем занимался Ламонт в последнее время?

— Что вы имеете в виду, сэр? — осторожно спросил Денисон.

— Примерно полтора года назад Ламонт побывал у Бэрта. Я уже давно ушел из комиссии, но мы с сенатором иногда встречаемся. И он рассказал мне об их разговоре. Он был встревожен. Он считал, что Ламонт, возможно, прав и Электронный Насос действительно следует остановить, но не видел никаких путей для принятия практических мер. Меня это тоже встревожило…

— Всеобщая тревога, — саркастически заметил Денисон.

— Но теперь мне пришло в голову… Поскольку Ламонт говорил с вами, то…

— Погодите, сэр! Не продолжайте. Мне кажется, я понимаю, к чему вы клоните, а это, поверьте, будет совершенно лишним. Если вы ждете, что я стану утверждать, будто Ламонт присвоил мою идею и я опять оказался жертвой, то вы ошибаетесь. Говорю вам это со всей категоричностью. У меня не было никакой теории. Все ограничивалось смутной догадкой. Она меня обеспокоила. Я сообщил о ней. Мне не поверили. И я махнул на все рукой. Поскольку у меня не было возможности найти доказательства, я больше к этому вопросу не возвращался. В разговоре с Ламонтом я ни о чем подобном не упоминал. Мы говорили только о первых днях зарождения Насоса. Если его теория и напоминает мою догадку, он пришел к ней самостоятельно. И, судя по всему, его выводы выглядят гораздо убедительнее и опираются на строгий математический анализ. Я вовсе не считаю, будто приоритет принадлежит мне. Ничего подобного!

— По-видимому, теория Ламонта вам знакома.

— В последние месяцы она приобрела некоторую известность. У него нет возможности выступить в печати, никто не относится к его предупреждениям серьезно, но о них говорят. И слухи дошли даже до меня.

— Ах так, доктор Денисон. Но, видите ли, я к ним отношусь серьезно. Ведь, как вы понимаете, эти предупреждения я слышу не впервые. Сенатор же ничего не знал о первом — о вашем — предупреждении, поскольку оно не имело никакого отношения к финансовым махинациям, которые он тогда пытался обнаружить. А человек, возглавлявший расследование — это был не я, — счел вашу идею, простите меня, маниакальной. Но я с ним не был согласен. И когда этот вопрос всплыл снова, я встревожился. Я хотел поговорить с Ламонтом, но ряд физиков, с которыми я сначала проконсультировался…

— Включая Хэллема?

— Нет. Хэллема я не видел. Но те, с которыми я консультировался, заверили меня, что гипотеза Ламонта абсолютно безосновательна. И все-таки я, наверное, повидался бы с ним, но тут мне предложили эту мою новую должность… и я приехал сюда. Как и вы. Теперь вы понимаете, почему я пригласил вас к себе. Вы считаете, что ваша идея и идея доктора Ламонта верны?

— То есть приведет ли дальнейшее использование Электронного Насоса к взрыву Солнца, а может быть, и всей ветви нашей Галактики?

— Вот именно.

— Что я могу вам ответить? Мое предположение — не более чем догадка. Что же касается теории Ламонта, то я знаком с ней лишь понаслышке. Она ведь нигде не публиковалась. Но если бы я и мог ознакомиться с полным ее изложением, весьма вероятно, что в математическом смысле она окажется для меня недоступной… Да и что толку? Ламонт никого не сможет убедить, Хэллем разделался с ним, как раньше разделался со мной, а если бы ему и удалось, так сказать, действовать через голову Хэллема, широкая публика вряд ли ему поверит, поскольку предлагаемые им меры противоречат ее интересам. Отказаться от Электронного Насоса не хочет никто, а легче опорочить теорию Ламонта, чем искать выход из положения.

— Но вы все еще принимаете это близко к сердцу?

— Да, конечно. То есть я считаю, что мы идем к гибели, и мне очень не хотелось бы, чтобы так случилось на самом деле.

— А потому вы приехали на Луну, рассчитывая сделать что-то, чего Хэллем, ваш старинный враг, не позволял вам сделать на Земле?

— Вы, по-видимому, тоже склонны к догадкам, — после паузы ответил Денисон.

— Неужели? — невозмутимо сказал Готтштейн. — Может быть, и я по-своему блестящ. Но я угадал правильно?

— Быть может. Я еще не отказался от надежды вновь заняться наукой. И был бы очень рад, если бы помог избавить человечество от призрака надвигающейся катастрофы, либо установив, что никакой угрозы вообще не существует, либо подтвердив ее наличие с тем, чтобы ее можно было устранить.

— Ах так. Доктор Денисон, я хотел бы поговорить с вами еще вот о чем. Мой предшественник, мистер Монтес, убеждал меня, что фронт передовой научной мысли находится теперь на Луне. Он считает, что число людей, выдающихся по уму, энергии и инициативе, тут непропорционально велико.

— Возможно, он прав, — сказал Денисон. — Я об этом судить не берусь.

— Возможно, он прав, — задумчиво повторил Готтштейн. — Но в таком случае не считаете ли вы, что это может помешать вам добиться своей цели? Что бы вы ни сделали, люди будут говорить и думать, будто это достижение лунной науки. И какими бы ценными ни были результаты ваших исследований, ваши заслуги не получат должного признания… Что, конечно, будет несправедливо.

— Мне надоела гонка за признанием, мистер Готтштейн. Я хотел бы найти для себя занятие более интересное, чем обязанности вице-президента косметической фирмы, курирующего ультразвуковые депиляторные средства. Вернувшись в науку, я обрету то, что мне нужно. И если я сделаю что-нибудь, по моему мнению, стоящее, мне будет этого вполне достаточно.

— Но не мне. Ваши заслуги будут оценены по достоинству. Я как представитель Земли сумею представить факты землянам таким образом, что вы получите признание, на которое имеете право. Ведь, наверное, и вам свойственно обычное человеческое желание получить то, что вам причитается.

— Вы очень любезны. Ну, а взамен?

— Вы циничны, но ваш цинизм извинителен. А взамен мне нужна ваша помощь. Мистер Монтес не сумел установить, какого рода исследованиями заняты ученые на Луне. Научные контакты Земли и Луны явно недостаточны, и координация работ, ведущихся на обеих планетах, была бы равно полезна для них обеих. Конечно, без некоторого недоверия дело не обойдется, но если бы вам удалось его рассеять, для нас это было бы не менее ценным, чем любые ваши научные открытия.

— Но, сэр, как вы и сами прекрасно понимаете, я не слишком подхожу для того, чтобы убедить лунян в благожелательности и справедливости научных кругов Земли.

— Доктор Денисон, не следует все-таки судить о всех землянах по одному злопамятному администратору от науки. Скажем так: мне надо быть в курсе ваших научных успехов, чтобы я мог гарантировать вам заслуженное признание, но, как вам известно, сам я не ученый, и если бы вы объясняли мне их в свете нынешнего состояния науки на Луне, я был бы вам весьма признателен. Ну как, вы согласны?

— Все это довольно сложно, — сказал Денисон. — Сообщение о предварительных результатах может нанести непоправимый вред репутации ученого, если оно будет сделано преждевременно — по неосторожности или в результате излишнего энтузиазма. Мне было бы крайне тяжело и неприятно обсуждать ход моих исследований с кем бы то ни было, пока я не буду твердо убежден, что иду по верному пути. Мой прежний опыт — ну, хотя бы с комиссией, членом которой вы были, — приучил меня к осторожности.

— Я все прекрасно понимаю, — благожелательно сказал Готтштейн. — Разумеется, вы сами примете решение, когда именно будет иметь смысл информировать меня… Но уже очень поздно, и вы, вероятно, хотите спать…

Поняв, что их разговор окончен, Денисон попрощался и ушел, а Готтштейн еще долго сидел, задумчиво глядя перед собой.

7

Денисон открыл дверь, нажав на ручку. Она открывалась автоматически, но спросонок он забыл, где находится нужная кнопка.

Темноволосый человек с хмурым лицом сказал:

— Извините… Я, кажется, пришел слишком рано.

Денисон машинально повторил последнее слово, стараясь собраться с мыслями:

— Рано?.. Нет… Это я проспал.

— Я вам звонил. Мы договорились…

И тут Денисон вспомнил:

— Да-да. Вы ведь доктор Невилл?

— Совершенно верно. Можно я войду?

С этими словами он перешагнул порог. Комната Денисона была совсем крохотной, и постель со смятыми простынями занимала добрую ее половину. Негромко жужжал вентилятор.

— Надеюсь, вам спалось неплохо? — с безразличной вежливостью осведомился Невилл.

Денисон взглянул на свою пижаму и провел ладонью по всклокоченным волосам.

— Нет, — ответил он неожиданно для самого себя. — Я провел совершенно жуткую ночь. Вы разрешите мне привести себя в порядок?

— Ну конечно. А я, если хотите, пока приготовлю вам завтрак. Вы ведь, я полагаю, еще плохо знакомы с нашим кухонным оборудованием?

— Буду вам очень благодарен, — ответил Денисон.

Минут через двадцать он вернулся, побрившись и приняв душ. Теперь на нем были брюки и майка. Он сказал:

— Я, кажется, сломал душ: вода вдруг перестала течь, и мне не удалось снова его включить.

— Подача воды ограничена, и когда квота израсходована, краны автоматически отключаются. Вы на Луне, доктор Денисон. Я взял на себя смелость приготовить омлет и бульон для нас обоих.

— Омлет?

— Мы пользуемся этим обозначением, хотя для землян оно, возможно, означает что-то совсем другое.

— А! — сказал Денисон и, опустившись на стул, без особого воодушевления попробовал упругую желтоватую массу, которую Невилл назвал омлетом. Он напряг всю свою волю, чтобы не поморщиться, а затем мужественно подцепил на вилку новый кусок.

— Со временем вы привыкнете, — заметил Невилл. — А калорийность этого продукта очень высока. И учтите, что пища с большим содержанием белка в условиях малой силы тяжести вообще снижает потребность в еде.

— Тем лучше, — деликатно кашлянув, сказал Денисон.

— Селена мне говорила, что вы намерены остаться на Луне, — продолжал Невилл.

— Да, я так думал… — Денисон протер глаза. — Но эта ночь прошла настолько мучительно, что, боюсь, у меня может не хватить решимости.

— Сколько раз вы падали с кровати?

— Дважды… Так значит, это в порядке вещей?

— Все приезжие с Земли обязательно проходят через это. Пока вы бодрствуете, вы способны приноравливать свои движения к лунной силе тяжести. А во сне вы ворочаетесь точно так же, как на Земле. Но, во всяком случае, ушибы практически исключены.

— Второй раз я проснулся уже на полу и совершенно не помнил падения. А как вы умудряетесь спать спокойно?

— Не забывайте регулярно проверять сердце, давление и прочие функции организма. Перемена силы тяжести может плохо сказаться на них.

— Да, меня неоднократно об этом предупреждали, — нехотя ответил Денисон. — Через месяц я должен явиться на прием к врачу, а пока меня снабдили всяческими таблетками.

— Впрочем, — сказал Невилл таким тоном, словно ему надоело говорить о пустяках, — через неделю, возможно, вы уже полностью адаптируетесь… Но вам нужно одеться как следует. Ваши брюки просто невозможны, а эта легкая рубашка без рукавов совершенно бесполезна.

— Вероятно, у вас имеются магазины, где я могу купить подходящую одежду?

— Конечно. И думаю, Селена будет рада помочь вам в свободное время. Она говорила мне, что вы производите весьма приятное впечатление, доктор Денисон.

— Очень рад это слышать, — Денисон проглотил ложку бульона, некоторое время переводил дух, а потом с угрюмым упорством зачерпнул вторую.

— Селена почему-то решила, что вы физик, но, разумеется, она ошибается.

— По образованию я радиохимик.

— Но в этой области вы работали недолго, доктор Денисон. Мы здесь, конечно, несколько в стороне, но кое-что известно и нам. Вы ведь одна из жертв Хэллема.

— А почему вы употребляете множественное число? Разве этих жертв так много?

— Как вам сказать. Вся Луна — одна из его жертв.

— Луна?

— В определенном смысле.

— Я что-то не понимаю.

— У нас на Луне нет Электронных Насосов. Потому что с нами паравселенная сотрудничать не стала. Ни один кусок вольфрама не был конвертирован.

— Но, доктор Невилл, все-таки вряд ли это можно приписать козням Хэллема.

— От обратного — вполне можно. Почему, собственно, инициатива установки каждого Электронного Насоса обязательно должна исходить от паравселенной, а не от нас?

— Насколько мне известно, у нас не хватает для этого необходимых знаний.

— А откуда же они возьмутся, если всякие исследования в этой области запрещены?

— А разве они запрещены? — с некоторым удивлением спросил Денисон.

— Практически да. Если тем, кто ведет такую работу, никак не удается получить доступа к синхрофазотрону и к другим большим установкам, которые все контролирует Земля и, следовательно, Хэллем, это равносильно прямому запрещению.

Денисон протер глаза.

— Боюсь, мне скоро снова придется лечь спать… Прошу прощения, я вовсе не имел в виду, что вы нагоняете на меня скуку. Но скажите, так ли уж нужен Луне Электронный Насос? Ведь солнечные аккумуляторы с лихвой покрывают все ее потребности в энергии.

— Они привязывают нас к Солнцу, доктор Денисон. Они привязывают нас к поверхности!

— А-а… Но как вы думаете, доктор Невилл, чем собственно, объясняется столь негативная позиция Хэллема?

— На этот вопрос легче ответить вам. Вы ведь знакомы с ним лично, а я нет. Он предпочитает не напоминать лишний раз широкой публике, что Электронный Насос создан паралюдьми, а мы — всего лишь их подручные. Если же мы на Луне сами решим эту проблему, то мы и положим начало истинной эре Электронного Насоса, а он останется ни при чем.

— Зачем вы мне все это говорите? — спросил Денисон.

— Чтобы сэкономить время. Обычно мы принимаем �е��ых физиков с распростертыми объятиями. Мы на Луне чувствуем себя изолированными, жертвами сознательной политики земных научных центров, и такое посещение значит для нас очень много хотя бы уже потому, что рассеивает это ощущение изолированности. А физик-иммигрант способен помочь нам даже еще больше, и мы предпочитаем сразу ввести его в курс и пригласить работать с нами. Мне искренне жаль, что вы не физик.

— Я этого никогда и не утверждал, — сказал Денисон с раздражением.

— Но вы изъявили желание осмотреть синхрофазотрон. Почему?

— Ах, так вот что вас беспокоит! Ну, я попробую объяснить. Моя научная карьера была погублена четверть века назад. И вот я решил найти для моей жизни какое-то оправдание, вернуть ей смысл, а сделать это возможно только вдали от Хэллема, то есть здесь, на Луне. По образованию я радиохимик, но это ведь не означало, что я не могу попробовать свои силы в другой области. Парафизика — наиболее современный раздел физики, да и всей науки вообще, и я попытался заняться ею самостоятельно, чувствуя, что это даст мне наибольшие шансы вновь обрести себя в науке.

Невилл кивнул.

— Вот как! — произнес он с явным сомнением.

— Да, кстати, раз уж вы заговорили об Электронном Насосе… Вы что-нибудь слышали о теории Питера Ламонта?

Невилл прищурился.

— Нет. Я не припоминаю этой фамилии.

— Да, он пока еще не знаменит. И, возможно, так и останется в полной безвестности — по той же причине, что и я. Он встал Хэллему поперек пути… Вчера кое-что напомнило мне о нем, и я начал думать… Отличное занятие для бессонной ночи! — он снова зевнул.

— Ну, и что же? — нетерпеливо спросил Невилл. — Почему вы заговорили об этом… как его зовут?

— Питер Ламонт. Он занимался паратеорией и выдвинул небезынтересную гипотезу. По его мнению, дальнейшая работа Электронного Насоса приведет к усилению сильного ядерного взаимодействия в пределах Солнечной системы, в результате чего Солнце постепенно будет разогреваться все больше, и в какой-то критический момент произойдет фазовое превращение, которое завершится взрывом.

— Чепуха! Вы знаете, какие изменения в космических масштабах способно произвести максимальное использование Насоса в человеческих масштабах? Пусть вы всего лишь физик-самоучка, но и вам должно быть сразу ясно, что Насос не успеет оказать заметного влияния на вселенную за все время естественного существования Солнечной системы!

— Вы уверены?

— Конечно! А вы?

— Не знаю. Ламонт, бесспорно, действует из личных побуждений. Мне довелось разговаривать с ним, и он произвел на меня впечатление очень увлекающегося и эмоционального человека. Если вспомнить, как разделался с ним Хэллем, будет только естественно предположить, что им руководит исступленная ненависть.

Невилл нахмурился.

— А вы уверены, что он действительно в немилости у Хэллема?

— Я в этом вопросе эксперт.

— А вам не приходило в голову, что подобные сомнения в безопасности Насоса могли быть посеяны опять-таки с единственной целью помешать Луне обзавестись собственным Насосом?

— Посеяв при этом всеобщую панику и отчаяние? Ну, разумеется, это чепуха. С тем же успехом можно щелкать орехи при помощи ядерных взрывов. Нет, я убежден в искренности Ламонта. По правде говоря, когда-то и мне при всем моем невежестве пришло в голову нечто подобное.

— Потому что и вами тоже руководит ненависть к Хэллему.

— Я ведь не Ламонт. И следовательно, воспринимаю все по-другому. Собственно, у меня была некоторая надежда разобраться в этом вопросе на Луне без помех со стороны Хэллема и без ламонтовских эмоций.

— Здесь, на Луне?

— Да, здесь, на Луне. Я надеялся, что смогу воспользоваться синхрофазотроном.

— Поэтому вы о нем и спрашивали? Денисон кивнул.

— Вы и правда думали, что сможете воспользоваться синхрофазотроном? Вы знаете, какая на него очередь?

— Я надеялся, что заручусь помощью кого-нибудь из лунных ученых. Невилл засмеялся и покачал головой.

— У нас возможностей немногим больше, чем у вас… Но вот что мы могли бы вам предложить. У нас есть собственные лаборатории. Мы можем предоставить вам рабочее место и даже кое-какие приборы. Не берусь судить, насколько все это будет вам полезно, но не исключено, что вы чего-нибудь и добьетесь.

— Как по-вашему, позволят ли мне эти приборы вести исследования в области паратеории?

— Отчасти, я полагаю, это будет зависеть от вашей изобретательности. Вы рассчитываете найти подтверждение теории этого вашего Ламонта?

— Или опровержение. Если что-нибудь получится.

— Ну, в любом случае ее можно только опровергнуть, в этом я не сомневаюсь.

— Но ведь вы знаете, что я по образованию не физик? — спросил Денисон. — Так почему же вы с такой готовностью предлагаете мне место в лаборатории?

— Потому что вы с Земли. Я ведь сказал вам, что мы это ценим, а тот факт, что в физике вы самоучка, может сыграть и положительную роль. Селена высказалась в вашу пользу, а я придаю этому, возможно, больше значения, чем следовало бы. Нас сближает и то, что мы — жертвы Хэллема. Если вы хотите восстановить вашу репутацию, мы вам поможем.

— Простите мой цинизм. А что вы рассчитываете получить взамен?

— Вашу помощь. В сношениях между учеными Земли и Луны существует некоторая натянутость. Вы добровольно приехали с Земли на Луну и могли бы послужить сближению обеих планет к их взаимной пользе. Вы уже наладили контакт с новым представителем Земли, и, возможно, восстанавливая свою репутацию, вы заодно укрепите и нашу.

— Другими словами, если я подорву влияние Хэллема, это будет полезно и лунной науке?

— Все, чего бы вы ни добились, будет полезно… Но, пожалуй, вам действительно надо еще поспать. Зайдите ко мне в ближайшие день-два, и я выясню вопрос с лабораторией. А кроме того… — он обвел взглядом тесную комнатку, — мы постараемся подыскать вам и более удобное жилье.

Они пожали друг другу руки, и Невилл ушел.

8

Готтштейн продолжал:

— И все-таки, с какими бы неприятностями ни было сопряжено ваше пребывание на Луне, я думаю, сегодня, расставаясь с ней, вы не можете не испытывать сожаления.

— И даже очень большое, — выразительно пожал плечами Монтес. — Как только подумаю о земной силе тяжести. Одышка, боль в ногах, испарина. Я буду все время мокрым от пота.

— Рано или поздно и мне придется пройти через это.

— Послушайте моего совета — обязательно летайте на Землю не реже чем раз в два месяца. Что бы ни говорили вам доктора, какие бы изометрические упражнения вы ни проделывали, непременно каждые шестьдесят дней возвращайтесь на Землю минимум на неделю. Старайтесь, чтобы ваше тело сохраняло ее ощущение.

— Попробую, насколько это будет от меня зависеть… Ах да! Я побеседовал с моим другом.

— С каким это?

— С моим спутником по кораблю. Мне казалось, что я его уже видел раньше. И я не ошибся. Некий Денисон, радиохимик. Как оказалось, я очень хорошо помню все, что с ним связано.

— То есть?

— Мне запомнилась одна его навязчивая идея, и я попытался вызвать его на откровенность. Он противился с большой ловкостью. И рассуждал очень логично. Настолько логично, что мои подозрения еще более укрепились. Некоторым типам маньяков свойственна весьма изящная логичность. Это своего рода защитный механизм.

— Боже мой, — с видимой досадой сказал Монтес. — Я что-то запутался. С вашего разрешения я на минутку присяду. Когда то и дело лихорадочно прикидываешь, все ли упаковано как следует, и предвкушаешь первую встречу с земным тяготением, поневоле хочется отдышаться… Так в чем же заключается его навязчивая идея?

— В свое время он пытался убедить нас, что Электронный Насос опасен. Что его употребление приведет к взрыву вселенной.

— Неужели? А это правда?

— Надеюсь, что нет. В тот момент от него отмахнулись, и довольно грубо. Когда ученые работают на пределе понимания, они начинают нервничать. Один мой знакомый психиатр называл это синдромом «кто знает?». Если, несмотря на все ваши усилия, вам не удается получить нужных данных, вы говорите: «Кто знает, что произойдет?», а дальше начинает работать воображение.

— Да, но если физики говорят нечто подобное, пусть даже не все…

— В том-то и дело, что они ничего подобного не говорят. Во всяком случае, официально. Существует такое понятие, как ответственность ученого, и журналы не публикуют заведомого вздора… Вернее, того, что они считают вздором. Видите ли, эта идея снова всплыла. Физик по фамилии Ламонт обратился к сенатору Бэрту, к Чену, этому самозваному спасителю среды обитания, и еще к некоторым влиятельным людям, стараясь убедить их в реальности угрозы космического взрыва. Ему никто не верит, но слухи ползут и ползут, ничего не теряя от пересказа.

— И этот человек — тот, который приехал с вами на Луну, — тоже так думает?

Готтштейн широко улыбнулся.

— Боюсь, что да. Черт побери, ночью, когда мне не спится… между прочим, я то и дело падаю с кровати… Я и сам готов поверить. Возможно, он надеется, что сумеет здесь подтвердить свою теорию экспериментально.

— Ну, и?..

— Пусть подтверждает. Я даже намекнул, что мы ему поможем.

— Рискованно! — покачал головой Монтес. — Мне не нравится официальное поощрение навязчивых идей.

— Но ведь нельзя совершенно исключить возможность, что даже навязчивая идея все-таки окажется верной. Впрочем, дело не в этом. Если нам удастся устроить его здесь, на Луне, благодаря ему мы сумеем узнать, что, собственно, тут происходит. Он хотел бы восстановить свою репутацию, и я дал ему понять, что он может рассчитывать на наше содействие, если поведет себя соответствующим образом… Я буду держать вас в курсе… По-дружески, так сказать.

— Спасибо, — сказал Монтес. — Ну, счастливо оставаться.

9

— Да, он мне не понравился, — сердито повторил Невилл.

— Но почему? Из-за того, что он земляшка? — Селена сняла пушинку с груди и критически ее оглядела. — Она не от моей блузы. Нет, все-таки очистка воздуха поставлена из рук вон плохо.

— Этот Денисон — пустышка. Он не парафизик. По его собственным словам, он самоучка, и это блистательно подтверждается тем, что он явился сюда с на редкость дурацкими предвзятыми идеями.

— Например?

— Ну, он считает, что Электронный Насос взорвет вселенную.

— Он это сказал?

— Я знаю, что он это думает… Ах, мне известны все эти аргументы, я их слышал десятки раз. Но это не так, вот и все.

— А может быть, — заметила Селена, подняв брови, — ты просто не хочешь, чтобы это было так.

— Хоть ты-то не начинай! — буркнул Невилл.

Наступила короткая пауза. Потом Селена сказала:

— Ну, и что же ты думаешь с ним делать?

— Предоставлю ему место для работы. Как ученый он ничто, но все-таки от него может быть польза. Он достаточно бросается в глаза — новый представитель Земли с ним уже побеседовал.

— Я знаю.

— Ну, его история достаточно романтична: человек с погубленной карьерой пытается обрести себя и восстановить свою репутацию.

— Правда?

— О, абсолютно! Я убежден, что тебе будет любопытно. Ты его спроси, и он тебе расскажет. А это очень хорошо. Если на Луне начнет работать романтичный землянин, стараясь найти подтверждение своим маниакальным идеям, представителю Земли будет чем заняться. Денисон послужит нам ширмой, ложным следом. И кто знает, возможно, благодаря ему мы сумеем получить более точные сведения о том, что происходит на Земле… Продолжай поддерживать с ним дружбу, Селена.

10

Селена засмеялась. В наушниках Денисона ее смех звучал металлически. В скафандре она выглядела непривычно толстой и неуклюжей. Она сказала:

— Ну, не робейте, Бен! Бояться совершенно нечего. Да еще такому старожилу! Ведь вы здесь уже месяц.

— Двадцать восемь дней, — пробурчал Денисон.

У него было ощущение, что скафандр его душит.

— Нет, месяц! — стояла на своем Селена. — Когда вы приехали, Земля была совсем на ущербе. Как и сейчас, — она указала на узкий серп Земли, ослепительно сверкавший в южной части небосвода.

— Погодите немножко. Тут я ведь не такой храбрый, как внизу. Что, если я упаду?

— И пусть. Сила тяжести по вашим меркам мала, уклон невелик, а скафандр у вас крепкий. Если вы упадете, то спокойно скользите и катитесь. Так даже интересней.

Денисон неуверенно огляделся. В холодном сиянии Земли черно-белый лунный пейзаж был удивительно красивым и совсем не таким, как при солнечном свете — за неделю до этого Денисон ездил осматривать солнечные аккумуляторы, которые простирались в Море Дождей от горизонта до горизонта. Теперь белизна была серебристой и нежной, и даже чернота словно смягчалась и обретала полутона из-за отсутствия резких контрастов лунного дня. Звезды сияли непривычно ярко, а Земля… Земля с ее белыми спиралями на голубом фоне, кое-где переходящем в коричневый, была прекрасной и манящей.

— Можно, я ухвачусь за вас? — спросил он.

— Конечно. На самый верх я вас не поведу. Вы испробуете свои силы на скате для начинающих. Постарайтесь идти со мной в ногу. Я не буду торопиться.

Он как мог приспосабливался к ее широкому пружинистому шагу. Склон, по которому они поднимались, был покрыт пылью. Денисон следил, как она взметается из-под его подошв и тут же оседает в безвоздушной пустоте. Ему лишь с большим трудом удавалось идти в ногу с Селеной.

— Прекрасно, — сказала она, крепко держа его под руку. — Для земляшки просто отлично… то есть для гранта, хотела я сказать.

— Спасибо.

— И получилось скверно. «Грант» вместо «иммигрант» ничем не лучше «земляшки» вместо «землянина». В таком случае скажем — для человека вашего возраста вы идете отлично.

— Ну нет! Это еще хуже! — Денисон еле переводил дух, чувствуя, что его лоб становится все более влажным.

— Перед тем, как опустить стопу, старайтесь немного оттолкнуться другой ногой, — сказала Селена. — Это удлиняет шаг и снимает нагрузку. Нет, нет, не так… Вот посмотрите!

Денисон с облегчением остановился. Селена, которая в движении, несмотря на скафандр, снова показалась ему тонкой и изящной, ушла вперед, по-особому подскакивая. Прыжки были стелющимися и длинными. Потом она вернулась и опустилась на колени рядом с ним.

— Шагните, Бен, только не торопясь, а я стукну вас по ноге, когда надо будет оттолкнуться.

После нескольких неудачных попыток Денисон сказал:

— Нет, это куда трудней, чем бегать на Земле! Можно, я отдохну?

— Отдыхайте. Просто вы еще не умеете координировать работу мышц. И боретесь сам с собой, а вовсе не с непривычной силой тяжести… Ну, хорошо. Садитесь и переведите дух. Но вообще идти нам недалеко.

— А если я лягу на спину, я не раздавлю баллоны? — спросил Денисон.

— Конечно нет. Но ложиться тем не менее не стоит. Особенно прямо на голый камень. Температура поверхности всего сто двадцать по Кельвину или, если вам так больше нравится, сто пятьдесят градусов ниже нуля, а потому чем меньше площадь соприкосновения с почвой, тем лучше. На вашем месте я бы села.

— Ну, хорошо, — Денисон, покряхтывая, осторожно сел лицом к северу, так, чтобы не видеть Землю. — Взгляните-ка на звезды!

Селена села напротив него. Она чуть повернула голову, и в свете Земли он смутно различил за стеклом скафандра ее лицо.

— Но ведь звезды видны и с Земли, — сказала она удивленно.

— Не так, как здесь. Даже в безоблачную погоду воздух поглощает часть их света. От различий температуры в разных слоях атмосферы они мерцают, а в электрическом зареве над городами и вовсе теряются.

— М-да!

— А вам тут нравится, Селена? На поверхности?

— Нельзя сказать, чтоб очень, но иногда бывает даже приятно. Ну конечно, я как гид постоянно сопровождаю сюда туристов.

— А на этот раз меня?

— Когда наконец вы поймете, Бен, что это совсем не одно и то же? Для туристов существует один-единственный маршрут, очень легкий и неинтересный. Не думаете ли вы, что мы приводим туристов на скат? Это спорт для лунян и грантов. И в основном для грантов.

— По-видимому, он все же не слишком популярен. Тут нет никого, кроме нас.

— Это ничего не значит. Посмотрели бы вы, что здесь делается в дни состязаний! Но вам тогда поверхность понравилась бы, наверное, куда меньше.

— Не скажу, чтобы она так уж нравилась мне сейчас. Значит, скольжение — это в основном иммигрантский вид спорта? — Пожалуй. Луняне, как правило, не слишком любят поверхность. — А доктор Невилл? — Вас интересует, как он относится к поверхности? — Да. — Честно говоря, не думаю, чтобы он хоть раз поднимался сюда. Завзятый горожанин. А почему это вас заинтересовало?

— Когда я сказал, что хочу осмотреть солнечные аккумуляторы, он как будто не имел ничего против, но сам отправиться со мной не пожелал. Я прямо его об этом попросил, чтобы было кому задавать вопросы, а он отказался, причем в довольно резкой форме.

— Надеюсь, вы нашли кому задавать вопросы?

— О да. И кстати, он тоже был иммигрантом… Возможно, отношение доктора Невилла к Электронному Насосу объясняется как раз этим.

— О чем вы говорите?

— Ну… — Денисон откинулся и поочередно подбросил ноги, с ленивым удовольствием следя за тем, как они медленно поднимаются и опускаются. — А ведь приятно! Послушайте, Селена… Я имел в виду вот что: Невилл почему-то жаждет установить на Луне Электронный Насос, хотя вам вполне достаточно солнечных аккумуляторов. На Земле мы ими воспользоваться не можем, потому что там для солнечного света слишком много помех и Солнце не может служить таким же постоянным и надежным источником энергии во всех диапазонах волн, как здесь. В Солнечной системе вообще нет небесного тела, более подходящего для использования солнечных аккумуляторов, чем Луна. Даже Меркурий уступает ей, потому что там слишком жарко. Но солнечные аккумуляторы привязывают вас к поверхности, а раз вы ее не любите…

Селена вдруг вскочила.

— Вставайте, Бен! Довольно сидеть! Вы уже достаточно отдохнули. Вставайте!

Не без труда поднявшись на ноги, Денисон упрямо продолжал:

— А Электронный Насос означал бы, что никому из лунян уже не придется выходить на поверхность, если они сами этого не захотят.

— Тут подъем будет круче, Бен. Мы пойдем вон к тому гребню. Видите, вон там, где земной свет срезается почти точно по горизонтали?

Дальше они шли молча. Денисон заметил, что склон сбоку от них выровнен и уходит вниз широкой полосой, очищенной от пыли.

— Нет, начинающим по скату подниматься не стоит. Он слишком гладок, — сказала Селена, словно в ответ на его мысли. — Держите свое честолюбие в узде, а не то вы потребуете, чтобы я сейчас же обучила вас кенгуровой припрыжке.

Еще не договорив, она сделала кенгуровый прыжок, на лету повернулась к Денисону и объявила:

— Вот мы и пришли. Садитесь, я надену…

Денисон сел лицом к спуску и посмотрел на скат с некоторой опаской.

— Неужели по нему и правда можно скользить?

— Ну конечно. Из-за малой силы тяжести вы на Луне ступаете менее плотно, чем на Земле, а это снижает трение. На Луне гораздо легче поскользнуться, чем на Земле. Вот почему полы у нас в коридорах и комнатах всегда шероховатые — это вовсе не небрежность, как иногда думают земляне. Хотите послушать мою лекцию на эту тему? Ту, которую я читаю туристам?

— Лучше не надо, Селена.

— А к тому же мы наденем коньки.

У нее в руке он увидел небольшой баллон с зажимами и двумя узкими трубками.

— Что это такое? — спросил Денисон.

— Баллончик со сжиженным газом. Он будет выбрасывать струйки газа прямо вам под подошвы, и эта тонкая газовая подушка практически уничтожит трение. Вы будете двигаться, словно в невесомости.

— Мне это не нравится, — строго сказал Денисон. — Использовать на Луне газ для подобных целей — непростительное расточительство!

— Ну, послушайте! Неужели, по-вашему, мы стали бы использовать для коньков углекислый газ? Или кислород? Начнем с того, что это природный газ. Это аргон. Он вырывается из лунных пород тоннами, накопившись там за миллиарды лет распада калия сорок… Опять-таки цитата из моей лекции, Бен. Практического применения на Луне аргон почти не находит, и мы можем кататься на коньках хоть миллион лет, не истощив его запасов… Ну, вот, ваши коньки и надеты. Погодите, сейчас я надену свои.

— А как они действуют?

— Автоматически. Едва вы начнете скользить на них, откроется клапан и начнется подача газа. Запаса хватит всего на несколько минут, но больше вам и не понадобится.

Она встала и помогла встать ему.

— Повернитесь лицом прямо к склону… Смелее, Бен! Уклон ведь совсем небольшой. Вот поглядите, он кажется ровным, как стол.

— Нет, не кажется, — мрачно ответил Денисон. — На мой взгляд, он даст сто очков вперед любому обрыву.

— Чепуха. А теперь слушайте и запоминайте. Разведите ноги примерно на шесть дюймов и одну чуть-чуть выставьте вперед — неважно, левую или правую. Колени подогните. Не наклоняйтесь навстречу ветру, потому что ветра тут нет. Ни в коем случае не оглядывайтесь и не смотрите вверх, но по сторонам при необходимости смотреть можно. А главное, достигнув ровной площадки, не торопитесь остановиться — вы разовьете заметно большую скорость, чем вам будет казаться. Просто дождитесь, чтобы газ весь вышел, а тогда благодаря трению вы постепенно остановитесь.

— Я все перезабуду.

— Отлично будете помнить. Да и я в любую минуту приду вам на помощь. Если же я не успею вас поддержать и вы упадете, не пытайтесь встать или остановиться. Спокойно кувыркайтесь или скользите на спине. Тут нет ни одного опасного выступа.

Денисон сглотнул и посмотрел вперед. Скат, уходящий к югу, был залит земным светом. Крохотные неровности, окруженные пятнышками тени, сверкали особенно ярко, и от этого поверхность ската казалась рябой. Почти прямо перед ним в черном небе висел рельефный серп Земли.

— Готовы? — спросила Селена, упершись рукой в его спину.

— Готов, — со вздохом сказал Денисон.

— Ну, в путь! — она толкнула его вперед, и Денисон почувствовал, что начинает двигаться. Сначала движение было медленным. Он поглядел через плечо на Селену и пошатнулся.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Я рядом. Внезапно он перестал ощущать ногами каменный скат — баллон начал подавать газ.

На мгновение Денисону показалось, будто он стоит неподвижно. Его грудь не встречала сопротивления воздуха, подошвы ни за что не задевали. Но когда он снова оглянулся на Селену, то обнаружил, что искры света и пятнышки тени убегают назад со все возрастающей скоростью.

— Глядите на Землю, — раздался у него над ухом голос Селены. — До тех пор, пока не наберете скорость. Чем быстрее вы будете двигаться, тем устойчивее будете держаться на ногах… Не забывайте подгибать колени! Вы отлично скользите, Бен.

— Для гранта! — пропыхтел Денисон.

— И какое же у вас впечатление?

— Я точно лечу, — ответил он. — Пятнышки света и тени по обеим сторонам уносились назад, сливаясь в смутные полоски. Он покосился влево, потом вправо, надеясь избавиться от ощущения, будто поверхность летит назад, и почувствовать, наконец, что это он, он сам устремляется вперед. Но едва это ему удалось, как он тут же вновь уставился на серп Земли, стараясь сохранить равновесие. — Боюсь, это сравнение мало что вам скажет, — добавил он. — Ведь на Луне полет — понятие абстрактное.

— Ну, для меня оно уже стало конкретным. По вашим словам, полет похож на скольжение, а это ощущение мне очень хорошо знакомо.

Селена без всякого труда держалась наравне с ним.

Денисон скользил уже так стремительно, что чувствовал свое движение, даже когда смотрел прямо перед собой. Лунный пейзаж впереди распахивался и обтекал его с обеих сторон.

— Какую скорость можно развить при скольжении? — спросил он.

— На настоящих гонках были зарегистрированы скорости свыше ста миль в час — конечно, на более крутых склонах. Ваш предел будет около тридцати пяти миль.

— Мне кажется, я уже двигаюсь много быстрее.

— На самом деле это не так. Ну, Бен, мы уже почти спустились на равнину, а вы так и не упали. Продержитесь еще немного. Газ сейчас кончится, и вы ощутите трение. Но не вздумайте тормозить сами. Спокойно скользите дальше.

Селена еще не договорила, как Денисон почувствовал под башмаками твердую поверхность. Одновременно возникло ощущение огромной скорости, и он сжал кулаки, стараясь удержаться и не вскинуть руки, словно отвращая столкновение, которого не могло быть. Он знал, что стоит ему приподнять руки, и он опрокинется на спину.

Он прищурился и задержал дыхание. Когда ему уже начало казаться, что его легкие вот-вот лопнут, Селена сказала:

— Безупречно, Бен. Безупречно. Я еще ни разу не видела, чтобы грант не упал во время своего первого скольжения. А потому, если вы все-таки упадете, не расстраивайтесь. Ничего позорного в этом нет.

— Нет уж, я не упаду, — прошептал Денисон, хрипло вздохнул и широко открыл глаза. Земля по-прежнему была все такой же безмятежной и равнодушной, но он двигался медленнее, гораздо медленнее…

— Селена, я остановился или нет? — спросил он. — Я никак не могу понять.

— Вы стоите. Нет, не двигайтесь. Прежде чем мы вернемся в город, вам следует отдохнуть… Черт побери, ведь я его где-то здесь оставила!

Денисон смотрел на нее, не веря своим глазам.

Она поднималась по склону вместе с ним, она скользила вниз вместе с ним — но он еле держался на ногах от усталости, а она носилась вокруг кенгуровыми прыжками. Шагах в ста от него она нагнулась и воскликнула:

— А! Вот он!

Ее голос звучал в его ушах так же громко, как и прежде, когда она была рядом.

Через секунду Селена вернулась, держа под мышкой пухлый пластмассовый сверток.

— Помните, когда мы поднимались, вы спросили меня, что это такое, а я ответила, что вы сами увидите на обратном пути?

Она аккуратно развернула широкий мешок.

— Называется это лунным ложем, — сказала Селена. — Но мы говорим просто «ложе». Прилагательное «лунный» у нас здесь разумеется само собой.

Она привинтила баллончик к ниппелю и повернула кран.

Мешок начал наполняться. Денисон прекрасно знал, что звуков в безвоздушном пространстве не бывает, и все-таки ждал, что вот-вот услышит шипение.

— Не торопитесь упрекать нас за расточительство! — сказала Селена. — Это тоже аргон.

Мешок тем временем превратился в тахту на шести толстых ножках.

— Ложе вас вполне выдержит, — сообщила Селена. — Оболочка практически нигде не соприкасается с поверхностью, а вакуум помогает сохранять теплоту.

— Неужели оно еще и горячее? — с изумлением спросил Денисон.

— При выходе из баллончика аргон нагревается, но очень относительно. Максимальная его температура равна примерно двумстам семидесяти градусам Кельвина — почти достаточно, чтобы растопить лед, и более чем достаточно для того, чтобы ваш скафандр терял теплоту не быстрее, чем вы ее вырабатываете. Ну, ложитесь.

И Денисон лег, испытывая невыразимое блаженство.

— Чудесно, — сказал он с удовлетворенным вздохом.

— Нянюшка Селена обо всем позаботилась. Она появилась из-за его спины, скользнула в сторону, приставив ступню к ступне, словно на коньках, оттолкнулась и изящно опустилась возле ложа на локоть и бедро.

Денисон даже присвистнул.

— Как это у вас получается?

— Тренировка. Только не вздумайте мне подражать. В лучшем случае разобьете локоть. Но учтите, если я начну замерзать, вам придется потесниться.

— Ну, поскольку мы оба в скафандрах…

— Весьма любезно! Как вы себя чувствуете?

— Неплохо. Уж это ваше скольжение!

— А что? Не понравилось? Вы ведь поставили настоящий рекорд по отсутствию падений. Вы не рассердитесь, если я расскажу про это в городе моим знакомым?

— Пожалуйста. Ужасно люблю, когда меня хвалят… Но неужели вы собираетесь еще раз тащить меня на скат?

— Сейчас? Конечно, нет. Я и сама не стану спускаться два раза подряд. Мы просто подождем здесь, чтобы ваше сердце пришло в норму, а потом вернемся в город. Протяните ноги в мою сторону, и я сниму с вас коньки. В следующий раз я вас научу, как их снимать и надевать.

— Скорее всего следующего раза не будет.

— Будет, не сомневайтесь. Разве вы не испытывали удовольствия?

— Иногда. В промежутках между припадками ужаса.

— Ну, так в следующий раз припадков ужаса будет меньше, а потом еще меньше, и в конце концов останется одно удовольствие. Я еще сделаю из вас чемпиона.

— Ну, уж нет. Для этого я слишком стар.

— Не на Луне. У вас только вид такой. Денисона окутывал неизъяснимый лунный покой. Он лежал лицом к Земле. Именно ее присутствие в небе помогло ему сохранить равновесие во время спуска, и он испытывал к ней тихую благодарность.

— Вы часто выходите на поверхность, Селена? — спросил он. — То есть я хочу сказать — одна или в небольшой компании. Не во время состязаний.

— Можно сказать — никогда. Если кругом нет людей, все это действует на меня угнетающе. Я даже сама немножко удивлена, как это я решилась отправиться сюда сегодня.

Денисон неопределенно хмыкнул.

— А вас это не удивляет?

— А почему это должно меня удивлять? Я считаю, что всякий человек поступает так, как поступает, либо потому, что хочет, либо потому, что должен, и в каждом случае это касается его, а не меня.

— Спасибо, Бен. Нет, я не иронизирую. В вас очень подкупает то, что вы в отличие от других грантов не требуете, чтобы мы укладывались в ваши представления и понятия. Мы, луняне, обитаем под поверхностью — мы пещерные люди, коридорные люди. Ну, и что тут плохого?

— Ничего.

— Но послушали бы вы земляшек! А я гид и должна их слушать. Все их мнения и соображения я слышала тысячи раз, и чаще всего на меня обрушивается вот что. — Селена заговорила с пришептыванием, типичным для землян, объясняющихся на общепланетном эсперанто. — «Но, милочка, как вы можете все время жить в пещерах? Неужели вас не угнетает ощущение вечной тесноты? Неужели вам не хочется увидеть синее небо, деревья, океан, почувствовать прикосновение ветра, вдохнуть запах цветов?..» Бен, я могла бы продолжать так часами! А потом они спохватываются: «Впрочем, вы ведь, наверное, даже не знаете, что такое синее небо, и море, и деревья, так что и не тоскуете без них…» Как будто мы не смотрим земных телепрограмм! Как будто у нас нет доступа к земной литературе, как зрительной, так и звуковой, а иногда и олифакторной.

Денисону стало весело.

— И какой же полагается давать ответ в подобных случаях?

— Да никакой. Говоришь просто: «Мы к этому привыкли, мадам». Или «сэр», но почти всегда такие вопросы задают женщины. Мужчины, как ни странно, больше интересуются лунными модами. А знаете, что бы я с радостью ответила этим дурам?

— Скажите, скажите. Облегчите душу.

— Я бы им сказала: «Послушайте, мадам, а на черта нам сдалась ваша хваленая планета? Мы не хотим вечно болтаться на поверхности и ждать, что свалимся оттуда или нас сдует ветром. Мы не хотим, чтобы нам в лицо бил неочищенный воздух, чтобы на нас лилась грязная вода. Не нужны нам ваши микробы, и ваша вонючая трава, и ваше дурацкое синее небо, и ваши дурацкие белые облака. Когда мы хотим, то можем любоваться Землей на нашем собственном небе. Но подобное желание возникает у нас не часто. Наш дом — Луна, и она такая, какой ее сделали мы. Какой мы хотели ее сделать. Она принадлежит нам, и мы создаем свою собственную экологию. Отправляйтесь к себе на Землю, и пусть ваша сила тяжести оттянет вам живот до колен!» Вот что я сказала бы.

— Ну и прекрасно! Теперь всякий раз, когда вам нестерпимо захочется высказать очередной туристке десяток горьких истин, приберегите их для меня, и вам станет легче.

— Знаете что? Время от времени какой-нибудь грант предлагает разбить на Луне земной парк — уголок с земными растениями, выращенными из семян или даже из саженцев, а может быть, и с кое-какими животными. Кусочек родного дома — вот как это обычно формулируется.

— Насколько я понимаю, вы против?

— Конечно против! Кусочек чьего родного дома? Наш родной дом — Луна. Гранту, который мечтает о «кусочке родного дома», следует просто поскорее уехать к себе домой. Гранты иной раз бывают хуже земляшек.

— Учту на будущее, — сказал Денисон.

— К вам это не относится… пока.

Наступило молчание, и Денисон решил, что Селена сейчас предложит вернуться в город. Конечно, по некоторым соображением откладывать это надолго не стоит. Но, с другой стороны, он давно не испытывал такого физического блаженства. А на сколько, собственно, рассчитан запас кислорода в его баллоне? От этих размышлений его отвлек голос Селены:

— Бен, можно задать вам один вопрос?

— Пожалуйста. Если вас интересует моя личность, то у меня секретов нет. Рост — пять футов девять дюймов. Вес на Луне — двадцать восемь футов. Когда-то был женат. Давно развелся. Один ребенок — дочь, ныне взрослая и замужняя. Учился в университете…

— Нет, Бен, я говорю серьезно. Можно задать вам вопрос про вашу работу?

— Конечно, можно, Селена. Правда, я не знаю, сумею ли я объяснить вам…

— Ну… Вы же знаете, что Бэррон и я…

— Да, знаю, — почти оборвал ее Денисон.

— Мы разговариваем. Он мне кое-что рассказывает. Он упомянул, например, что, по вашему мнению, Электронный Насос может взорвать вселенную.

— Ту ее часть, в которой находимся мы. Не исключено, что он может превратить нашу ветвь галактики в квазар.

— Нет, вы правда в это верите?

— Когда я приехал на Луну, — сказал Денисон, — я еще сомневался. Но теперь я верю. Я убежден, что это произойдет, и произойдет неизбежно.

— И когда, как по-вашему?

— Вот этого я точно сказать не берусь. Может быть, через несколько лет. Может быть, через несколько десятилетий.

Снова наступило молчание. Потом Селена пробормотала:

— Бэррон так не думает.

— Я знаю. И не пытаюсь его переубеждать. Нежелание верить нельзя сломить фронтальной атакой. В этом и была ошибка Ламонта.

— Кто такой Ламонт?

— Извините, Селена, я задумался.

— Нет, Бен! Объясните мне. Пожалуйста! Я хочу знать.

Денисон повернулся на бок лицом к ней.

— Ладно, — сказал он. — Я вам расскажу. Ламонт — физик, и живет на Земле. Он попытался предупредить мир об опасности, таящейся в Электронном Насосе, но потерпел неудачу. Людям нужен Насос. Нужна дешевая энергия. Настолько нужна, что они не желают верить в ее опасность, в необходимость отказаться от нее.

— Но как они могут продолжать ею пользоваться, если она грозит всеобщей гибелью?

— Для этого достаточно не поверить, что она грозит гибелью. Самый легкий способ решения проблемы — попросту отрицать ее наличие. Как и делает ваш друг доктор Невилл. Его пугает поверхность, а потому он внушает себе, будто солнечные аккумуляторы не отвечают своему назначению, хотя любому непредвзятому человеку ясно, что для Луны это идеальный источник энергии. Установка Насоса позволит ему никогда больше не покидать коридоров, а потому он не желает верить, что Насос опасен.

— Не думаю, чтобы Бэррон отказался поверить, если ему будут представлены реальные доказательства. А такие доказательства у вас правда есть?

— По-моему, да. Это просто поразительно, Селена. Все опирается на некоторые тончайшие факторы во взаимодействии кварк — кварк. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, понимаю. Я столько разговаривала с Бэрроном о самых разных проблемах, что у меня есть некоторое представление обо всем этом.

— Ну, сначала я полагал, что мне для этого понадобится лунный синхрофазотрон. Его поперечник равен двадцати пяти милям, он оснащен магнитами из сверхпроводников и может развивать энергии свыше двадцати тысяч гигаэлектронвольт. Но оказалось, что у вас тут есть установка, которую вы назвали пионотроном. Она умещается в небольшой комнате и выполняет все функции синхрофазотрона. Луну можно поздравить с поистине замечательным шагом вперед.

— Благодарю вас, — польщенносказала Селена. — То есть от имени Луны.

— Ну так вот: проведя исследования с помощью пионотрона, я убедился, что напряженность сильного ядерного взаимодействия возрастает, и возрастает именно с такой скоростью, о которой говорит Ламонт, а не с той, которую указывает общепринятая теория.

— И вы сообщили об этом Бэррону?

— Нет. Я думаю, он все равно не поверит. Он скажет, что полученные мною результаты неубедительны. Он скажет, что я допустил ошибку. Он скажет, что я не учел всех факторов. Он скажет, что моя методика неверна… Но все это будет означать одно — ему нужен Электронный Насос, и он не желает от него отказаться.

— И, по-вашему, выхода нет?

— Есть, конечно. Меры принять можно, но только не те прямолинейные меры, на которых настаивает Ламонт.

— А именно?

— Он считает, что надо отказаться от Насоса. Но нельзя повернуть прогресс вспять. Нельзя загнать цыпленка в яйцо, а вино в виноградную лозу. Если вы хотите, чтобы маленький ребенок отпустил ваши часы, не стоит объяснять ему, что он должен их отдать, а лучше предложить взамен что-нибудь еще более интересное.

— А что, например?

— Вот тут-то я и не уверен. У меня, правда, есть одна мысль, очень простая — настолько простая, что она может оказаться вообще бесплодной. Мысль, основанная на том очевидном факте, что число «два» бессмысленно и существовать не может.

Наступило долгое молчание. Примерно через минуту Селена сказала напряженно:

— Дайте я попробую догадаться, что вы имеете в виду.

— Я и сам этого хорошенько не знаю.

— И все-таки я попробую. Есть своя логика в предположении, что наша вселенная — одна, и никакой другой нет и существовать не может. Ведь сами мы существуем только в ней, наш опыт говорит нам только о ней. Но вот у нас появились доказательства, что есть еще одна вселенная — та, которую мы называем паравселенной, — и теперь уже глупо, смехотворно глупо считать, что вселенных всего две. Если существует еще одна вселенная, значит, их может быть бесконечно много. Между единицей и бесконечностью в подобных случаях никаких осмысленных чисел существовать не может. Не только два, но любое конечное число тут нелепо и невозможно.

— Я так и рассуж… — начал было Денисон и вдруг оборвал фразу на полуслове. Вновь воцарилось молчание.

Потом Денисон приподнялся, сел, поглядел на скрытую в скафандре женщину и сказал:

— По-моему, нам пора возвращаться.

— Я ведь пыталась угадать, и ничего больше, — сказала Селена.

— Нет, — сказал он. — Не знаю, в чем тут дело, но это не просто догадка.

11

Бэррон Невилл уставился на нее, не в силах произнести ни слова. Селена ответила ему невозмутимым взглядом. Звездная панорама в ее окнах опять изменилась. Теперь в одном из них плыла почти полная Земля.

— Но зачем? — наконец выдавил он из себя.

— Это вышло случайно, — ответила Селена. — Я вдруг уловила суть и так увлеклась, что не смогла удержаться. Мне следовало бы сразу тебе все рассказать, а не откладывать неделю за неделей, но я опасалась, что это подействует на тебя именно так, как подействовало.

— Так он знает? Дура! Селена нахмурилась.

— А что он, собственно, знает? То, о чем все равно довольно скоро догадался бы, — что я на самом деле не гид, а твоя интуистка. Причем интуистка, которая не имеет ни малейшего представления о математике. Так пусть себе знает! Ну, хорошо, у меня есть интуиция, но что из этого следует? Сколько раз ты мне повторял, что моя интуиция не имеет никакой цены, если не подкреплять ее математическим анализом и экспериментальными наблюдениями? Сколько раз ты мне повторял, что самое, казалось бы, четкое интуитивное заключение может все-таки быть неверным? Так неужели чистый интуизм покажется ему заслуживающим внимания?

Невилл побелел, но Селена не могла решить — от гнева или от страха. Он сказал:

— Ведь ты же не такая. Разве твои интуитивные выводы не оказывались всякий раз безошибочными? Когда ты была твердо убеждена в их правильности?

— Но ведь он-то этого не знает!

— Он догадается. Он пойдет к Готтштейну.

— И что же он скажет Готтштейну? О наших истинных планах ему ведь ничего не известно.

— Ах, не известно?

— Да! Селена вскочила и отошла к окну, потом обернулась к Бэррону и крикнула:

— Да! Да! И подло с твоей стороны намекать, будто я способна предать тебя и остальных. Если ты не веришь в мою честность, так поверь хотя бы в мой здравый смысл. Зачем мне им о чем-нибудь рассказывать? Какое вообще все это имеет значение, когда и они, и мы, и все обречены на гибель?

— Ну, пожалуйста, Селена! — брезгливо отмахнулся Невилл. — Только не это!

— Нет, ты все-таки выслушай. Он был со мной откровенен и рассказал о своих исследованиях. Ты меня прячешь, точно секретное оружие. Ты говоришь мне, что я ценнее любого прибора, любого в меру талантливого ученого. Ты играешь в таинственность, требуешь, чтобы для всех я оставалась простым гидом, дабы мои замечательные способности всегда были в распоряжении лунян. Вернее, в твоем распоряжении. И чего ты добился?

— У нас есть ты, ведь так? А долго ли, по-твоему, ты останешься на свободе, если они узнают…

— Ты постоянно твердишь об этом. Но назови мне хоть одного человека, которого лишили свободы, которому помешали! Где хоть малейшие реальные признаки великого заговора против нас, который мерещится тебе повсюду? Земляне не допускают тебя и твою группу к своим большим установкам главным образом потому, что ты сам их на это провоцируешь, а не из-за каких-то черных замыслов. Впрочем, нам это пошло только на пользу, потому что в результате мы создали собственные, более чувствительные, приборы и более мощные установки.

— На основе твоих теоретических прозрений, Селена!

— Не спорю, — улыбнулась Селена. — Бен отозвался о них с большой похвалой.

— Ты и твой Бен! На черта тебе нужен этот жалкий земляшка?

— Он иммигрант. И я получаю от него сведения, которые мне необходимы. Ты мне их обеспечиваешь? Ты до того боишься, как бы про меня не узнали, что не позволяешь мне встречаться с другими физиками. Только ты, и никто кроме тебя. И то только потому, что ты мой… Да, наверно, и на это ты пошел исключительно из соображений конспирации.

— Ну, что ты, Селена! — Он кое-как сумел придать своему голосу нежность, и все-таки его слова прозвучали нетерпеливо.

— Собственно говоря, это меня не трогает. Ты объяснил мне, какая передо мной стоит задача, и я стараюсь сосредоточиться на ней одной. И иногда мне кажется, что я вот-вот нащупаю решение, пусть и без всякой математики. Мне вдруг совершенно ясно представляется, что надо сделать, но потом мысль ускользает… А, да пусть! Раз Насос уничтожит нас всех гораздо раньше… Ведь я же тебе говорила, что обмен напряженностями полей внушает мне большие опасения.

— Селена, я тебя спрашиваю, — сказал Невилл. — Готова ты безоговорочно утверждать, что Насос нас уничтожит? Не «может уничтожить», не «вероятно, уничтожит», а «неизбежно уничтожит»?

Селена сердито мотнула головой.

— Нет, не могу. Все достаточно зыбко. Нет, я не могу сказать — «неизбежно». Но разве в таком вопросе «вероятно» — это мало?

— О господи!

— Не возводи глаза к потолку! Не усмехайся! Ты ведь и не подумал проверить эту гипотезу экспериментально. А я тебе говорила, как это можно сделать!

— Пока ты не начала слушать своего земляшку, ты и не тревожилась вовсе!

— Он иммигрант. Так ты проверишь или нет?

— Нет! Я ведь объяснял тебе, что твои предположения невыполнимы. Ты не экспериментатор, и то, что тебе представляется теоретически возможным, вовсе не обязательно окажется осуществимым в реальном мире приборов, случайности и недостоверности.

— Так называемый реальный мир твоей лаборатории! — Ее лицо покраснело от негодования, она поднесла к подбородку сжатые кулаки. — Сколько времени ты тратишь, чтобы получить достаточно приличный вакуум… А ведь там, наверху, куда я показываю, там, на поверхности, вакуума сколько угодно и температура по временам приближается к абсолютному нулю. Почему ты не ставишь эксперименты на поверхности?

— Это ничего не даст.

— Откуда ты знаешь? Ты просто не хочешь попробовать. А Бен Денисон попробовал. Он сконструировал специальный прибор для поверхности и успел получить с его помощью необходимые данные, когда ездил осматривать солнечные аккумуляторы. Он звал тебя поехать с ним, но ты не захотел. Помнишь? Это очень простой прибор — такой, что даже я могу объяснить тебе его принцип после того, как его объяснили мне. Бен включил его при дневной температуре, а потом при ночной, и этого оказалось достаточно, чтобы затем провести серию экспериментов с пионотроном.

— Как все у тебя просто получается!

— А это и было просто. Едва он понял, что я — интуистка, как в отличие от тебя начал мне объяснять! Он объяснил, почему он считает, что сильное ядерное взаимодействие увеличивается вокруг Земли поистине катастрофически. Еще несколько лет — и Солнце взорвется, а нарастающее сильное ядерное взаимодействие распространится волнами…

— Нет! Нет и нет! — закричал Невилл. — Я видел его результаты. Это ерунда.

— Ты их видел?

— Конечно. Неужели ты думала, что я позволю ему работать в наших лабораториях и не буду проверять, чем он занимается? Я видел его результаты, и они ровным счетом ничего не стоят. Он рассматривает столь малые отклонения, что они вполне укладываются в пределы ошибок опыта. Если ему угодно верить, будто эти отклонения значимы, и если ты хочешь этому верить, так валяйте. Но никакая вера не изменит того факта, что они не стоят ничего.

— А чему хочешь верить ты, Бэррон?

— Мне нужна истина.

— Но разве ты не решил заранее, какой должна быть эта истина? Тебе нужен Электронный Насос на Луне для того, чтобы ты мог больше не подниматься на поверхность, ведь так? И потому все, что может помешать, автоматически перестает быть истиной.

— Я не буду с тобой спорить. Да, мне нужен Электронный Насос, и то, другое, тоже. Только их сочетание даст нам то, что требуется. Ты уверена, что ты не…

— Нет!

— Но ты ему все-таки скажешь?

Селена подбежала к нему, взлетая в воздух в такт сердитому перестуку сандалий.

— Я ему ничего не скажу. Но мне нужны сведения. Раз от тебя я их получить не могу, так я обращусь к нему. Он, во всяком случае, ставит эксперименты! Мне надо поговорить с ним, узнать, что, собственно, он рассчитывает установить. Если ты мне помешаешь, ты никогда не получишь того, что тебе нужно. И можешь не опасаться, что он меня опередит. Он слишком привык к системе земных представлений и не рискнет сделать последний вывод. А я рискну.

— Ну, хорошо. Но и ты тоже не забывай разницу между Землей и Луной. Луна — твой мир. Другого у тебя нет. Этот человек, этот твой Денисон, этот Бен, этот иммигрант, раз уж тебе так хочется, приехал на Луну с Земли и может, если захочет, снова вернуться на Землю. А ты уехать на Землю не можешь. Ты навсегда связана с Луной. Навсегда!

— Лунная дева, — с насмешкой сказала Селена. Он продолжал, не слушая:

— А что до пресловутого взрыва, так объясни мне: если риск, связанный с изменениями основных констант вселенной, столь велик, то почему паралюди, технически настолько нас опередившие, не прекратят перекачку?

Не дожидаясь ответа, он вышел.

Селена уставилась на захлопнувшуюся дверь, стиснув зубы. Потом она пробормотала:

— Почему? А потому, что условия у них другие, чем у нас, сукин ты сын, ничтожество!

Но она говорила сама с собой — Невилл ее уже не слышал.

Селена пнула ногой рычаг, опускавший постель, и кинулась на нее вне себя от злости. Намного ли ближе она теперь к той цели, которую Бэррон и его группа так давно поставили перед собой?

Ни на шаг.

Энергия… Всем требуется энергия! Волшебное слово! Рог изобилия! Единственный ключ ко вселенскому изобилию!.. Но ведь энергией исчерпывается далеко не все.

Если найти энергию, удастся найти и то, другое. Если найти ключ к энергии, ключ к тому, другому, обнаружится сам собой. Да, так и случится, если только ей удастся уловить какую-то тонкость, которая сразу же станет очевидной. (Боже мой, она настолько заразилась от Бэррона его подозрительностью, что даже думает «то, другое»!)

Ни один землянин этой тонкости не уловит, так как у землян нет никаких оснований искать ее.

И потому Бен Денисон обнаружит эту тонкость, сам того не заметив, а воспользуется его открытием она, Селена.

Но только… Если вселенная должна погибнуть, к чему все это?

12

Денисон испытывал неловкость и смущение. Он то и дело подтягивал несуществующие брюки. Он был совсем голым, если не считать коротеньких трусов и сандалий. Ну, и разумеется, он нес одеяло.

Селена, тоже в лунном туалете, засмеялась:

— Послушайте, Бен, у вас вполне приличный торс. И кожа почти не дряблая. Можете считать, что лунная мода вам к лицу.

— Угу, — пробурчал Денисон и перекинул одеяло через плечо, старательно задрапировав живот, но Селена тотчас сдернула одеяло.

— Отдайте-ка его мне, — сказала она. — Какой же из вас выйдет лунянин, если вы с таким упорством будете цепляться за земные предрассудки и привычки?

— Селена, кругом нас люди, а вы надо мной издеваетесь! — взмолился Денисон. — Дайте мне освоиться.

— Ну, осваивайтесь. Но вы могли бы заметить, что встречные на нас даже не смотрят.

— Это они на вас не смотрят. А меня так и едят глазами. Возможно, им еще не приходилось видеть таких дряхлых уродов.

— Не исключено, — сказала Селена весело. — Ну что же, пусть привыкают.

Денисон угрюмо шагал рядом с ней, болезненно ощущая каждый седой волосок у себя на груди, каждую складку на животе. Только когда коридор сузился и обезлюдел, он перестал стесняться своего вида и начал поглядывать по сторонам уже почти спокойно.

— Сколько мы прошли? — спросил он.

— Вы устали? — огорченно воскликнула Селена. — Надо было взять электророллер. Я все время забываю, что вы с Земли.

— И очень хорошо. Разве это не предел мечтаний иммигранта? Я нисколько не устал. Ну, разве самую чуточку. Вот только я все время мерзну.

— Самообман, и больше ничего, Бен, — твердо сказала Селена. — Вы просто подсознательно убеждены, что вам должно быть холодно, поскольку на вас нет привычной одежды. Выкиньте это из головы.

— Легко сказать! — вздохнул он. — Но иду я все-таки терпимо?

— Отлично идете. Вы у меня еще закенгурите.

— И стану чемпионом самых крутых скатов. Вы, кажется, совсем забыли, что я человек в годах. Нет, но сколько мы все-таки прошли?

— Мили две.

— Ого! А какова же общая длина коридоров?

— Боюсь, этого я не знаю. Жилые коридоры составляют лишь относительно небольшую часть всей системы. Есть коридоры рудных разработок, геологические, промышленные, микологические… Думаю, их общая длина достигает несколько сотен миль.

— А карты у вас есть?

— Конечно. Не можем же мы работать вслепую.

— Я не о том. У вас сейчас с собой какая-нибудь карта есть?

— Нет… Я не стала их брать. В этом секторе мне карты не нужны. Я тут знаю каждый поворот. Еще с детских лет. Это же старые коридоры. Почти все новые коридоры — а в год мы прокладываем их в среднем две-три мили — расположены в северном секторе. Вот туда я без карты ни за что не пошла бы. Я там и с картой могу заблудиться.

— А куда мы идем?

— Я обещала показать вам замечательную вещь, самую редкую на Луне. Такую, что туристам ее никогда не показывают.

— Неужто у вас на Луне есть алмазы?

— Это лучше всяких алмазов.

Стены коридора тут не были отполированы. Неяркие люминесцентные плафоны освещали их шероховатую серую поверхность. Тепло было по-весеннему, и вентиляция работала так безупречно, что не ощущалось ни малейшего сквозняка. Трудно было поверить, что камень и пыль всего в двухстах футах у них над головой то накаляются, пока Солнце совершает свой двухнедельный путь по небосклону, то охлаждаются чуть ли не до абсолютного нуля, когда оно на две недели скрывается за горизонтом.

— А утечки воздуха быть не может? — спросил Денисон, который вдруг с легкой дрожью осознал, что почти сразу же за этим сводом начинается океан безвоздушного пространства, простирающийся в бесконечность.

— Нет. Стены абсолютно герметичны. И оборудованы всевозможными защитными приспособлениями. Если давление воздуха в какой-нибудь секции снизится хотя бы на десять процентов, раздастся такой вой сирен, какого вы в жизни не слышали, и повсюду загорятся сигналы и указатели, которые скоро выведут вас в безопасное место.

— И часто это бывает?

— Нет, очень редко. По-моему, за последние пять лет ни один человек не погиб из-за нехватки воздуха. — После краткой паузы она добавила воинственно: — А у вас на Земле бывают всякие стихийные бедствия! Сильное землетрясение или цунами может уничтожить тысячи жизней.

— Не надо ничего доказывать, Селена! — Денисон поднял руки. — Сдаюсь!

— Ладно, — сказала она. — Я не собиралась так взвиваться… Слышите?

Она остановилась, прислушиваясь. Денисон тоже прислушался, но ничего не услышал. Внезапно он с тревогой оглянулся.

— Как тихо! Почему тут никого нет? Вы уверены, что мы не заблудились?

— Это ведь не естественная пещера с неисследованными ходами, какие есть у вас на Земле. Я видела их фотографии.

— Да. Как правило, это известковые пещеры, созданные водой. Но, разумеется, на Луне подобные явления невозможны.

— И значит, заблудиться мы не можем, — улыбнулась Селена. — А то, что мы тут одни, объясняется, если хотите, суеверием.

— Чем-чем? — Денисон удивленно и недоверчиво поднял брови.

— Ой, не надо! — сказала Селена. — Уберите эти морщины. Вот так. А знаете, вы очень посвежели за последнее время. Теперь вам понятно, что могут сделать малая сила тяжести и систематические упражнения?

— А также попытки держаться наравне с изящными голыми интуистками, у которых на редкость много выходных дней и на редкость мало занятий, более интересных, чем показ лунных достопримечательностей даже в свободное время.

— Вот вы опять говорите со мной, как с гидом. А кроме того, я вовсе не голая.

— Ну, уж если на то пошло, нагота — куда менее опасная вещь, чем интуизм… Но о каком суеверии вы говорили?

— Пожалуй, я выразилась не совсем удачно, и суеверие тут ни при чем. Просто все как-то избегают этого коридора.

— Но почему?

— А вот сейчас увидите.

Они пошли дальше, и вскоре Селена сказала негромко:

— Ну, а теперь слышите?

Они опять остановились, и Денисон напряженно прислушался. Потом он спросил:

— Вы имеете в виду это легкое постукивание? Тук-тук… Да?

Селена побежала — длинными низкими прыжками, отталкиваясь то одной ногой, то другой, как делают луняне, когда они не очень торопятся. Денисон тоже побежал, стараясь подражать ее движениям.

— Вот тут! Тут!

Денисон взглянул туда, куда нетерпеливо указывала пальцем Селена.

— Господи! — сказал он. — Откуда она здесь?

Из скалы одна за другой появлялись и падали капли прозрачной жидкости, которая могла быть только водой. Капля неторопливо сменяла каплю и падала в керамический желобок, вделанный в стену.

— Из камней. У нас же на Луне есть вода. Большую ее часть мы добываем из гипса. Нам хватает, тем более что мы умеем ее экономить.

— Это я заметил! Мне еще ни разу не удалось толком принять душ. Честное слово, я не понимаю, как вы все тут умудряетесь оставаться чистыми.

— Но я же вам объясняла. Сперва надо облиться. Затем отключить воду и обрызгаться моющим препаратом. Растереть его… Ах, Бен, сколько раз я должна повторять одно и то же! К тому же на Луне запачкаться трудно… И вообще мы говорили не об этом. Кое-где вода встречается и в чистом виде — обычно в форме льда вблизи поверхности в тени, отбрасываемой горами. Когда коридор проходит рядом с такими отложениями, лед начинает таять, и вода капает, пока не истощится ее запас. В этом месте она капает уже восемь лет.

— Но при чем тут суеверие?

— Естественно, что вода — основа основ жизни на Луне. Мы пьем ее, моемся, выращиваем с ее помощью нашу пищу, получаем из нее кислород. Короче говоря, она нужна нам всюду и везде. И самородная вода, разумеется, вызывает чувство, похожее на благоговение. Как только появились эти капли, бурение туннеля в эту сторону было прекращено. И даже стены оставлены необработанными.

— Да, это действительно отдает суеверием.

— Нет, скорее тут можно говорить об уважении. Все думали, что залежь иссякнет через два-три месяца. Обычно так и бывает. Но прошел год, и начало казаться, что эти капли неиссякаемы. Им даже дали название «Вечный источник». Это место так и на картах помечено. Ну, и вполне понятно, люди начинают думать, что все это имеет какой-то скрытый смысл и что истощение Вечного источника явится дурным предзнаменованием.

Денисон расхохотался.

— Нет, конечно, никто серьезно в это не верит, — горячо заговорила Селена, — и все-таки… Ведь, конечно, источник на самом деле вовсе не вечен и должен когда-нибудь истощиться. Собственно говоря, теперь капли появляются втрое медленнее, чем вначале. То есть он уже иссякает. Ну, и, наверное, никому не хочется стать свидетелем того, как Вечный источник вдруг пересохнет. Вот вам вполне рациональное объяснение того факта, что сюда мало кто заглядывает.

— Насколько я понимаю, сами вы этого чувства не разделяете.

— Дело не в том. Просто, по моему твердому убеждению, это произойдет не сразу, а настолько постепенно, что никто не сможет с уверенностью сказать — «вот упала последняя капля» и испытать суеверный страх. А потому — зачем вообще об этом беспокоиться?

— Совершенно справедливо.

— Тем более, что мне хватает других поводов для беспокойства. — Переход к другой теме выглядел почти естественным. — И мне хотелось бы обсудить их с вами, пока мы одни.

С этими словами Селена расстелила одеяло и села на него, поджав ноги.

— Так вот зачем вы меня сюда привели! — Денисон лег на бок лицом к ней и оперся на локоть.

— На поверхности было бы удобнее, но о том, чтобы выйти туда незаметно, нечего и думать. Догадаться же, что мы пошли именно сюда, трудно, а это, пожалуй, единственное место в городе, где нам заведомо никто не помешает.

Селена умолкла, словно не зная, что сказать дальше.

— Ну и? — спросил Денисон. — Бэррон очень сердит. Просто взбешен.

— И неудивительно. Как еще он мог отнестись к тому, что мне известно про ваш интуизм? Я ведь вас, по-моему, предупреждал. Неужели так уж обязательно было ему об этом рассказывать?

— Как-то неприятно скрывать что-нибудь от человека, с которым… Впрочем, для него это, по-видимому, уже в прошлом.

— Мне очень жаль, что из-за меня…

— Вы тут ни при чем. Все уже шло к концу само собой. Меня гораздо больше волнует, что он наотрез отказывается признать ваше истолкование тех данных, которые вы получили, работая с пионотроном после наблюдений на поверхности.

— Но я же говорил вам, что так и будет.

— Он сказал, что видел ваши результаты.

— Да, видел! Скользнул по ним глазами и что-то буркнул.

— Как, в сущности, грустно! Неужели человек всегда верит только в то, во что хочет верить, не считаясь с фактами?

— Во всяком случае, до последней возможности. А иной раз и дольше.

— А вы?

— То есть насколько ничто человеческое мне не чуждо? Разумеется, и я — не исключение. Вот я, например, не верю, что я действительно стар. Я верю, что я чрезвычайно обаятелен. Я верю, что вы ищете моего общества только поэтому… даже вопреки тому, что вы все время сворачиваете разговор на физику.

— Я серьезно.

— Ну что ж! Полагаю, Невилл сказал вам, что обнаруженные мною отклонения более чем укладываются в пределы возможной ошибки, а потому сомнительны. Это безусловно так… И все-таки я предпочитаю верить, что они несут в себе именно то подтверждение, в поисках которого я и проводил эти эксперименты.

— И верите только потому, что хотите верить?

— Не совсем. На это можно посмотреть и следующим образом: предположим, Насос безвреден, а я упорно отстаиваю мнение, что он опасен. В этом случае я буду выглядеть дураком и моя репутация ученого очень пострадает. Но в глазах весьма важных лиц я и так выгляжу дураком, а репутации ученого у меня вообще нет никакой.

— Но почему, Бен? Вы не в первый раз на что-то намекаете. Почему бы вам не рассказать мне все?

— Да рассказывать-то, по правде говоря, почти нечего. В двадцать пять лет я был еще настолько мальчишкой, что не сумел найти себе развлечения умнее, чем дразнить дурака за то лишь, что он дурак. Но он-то вести себя умнее не мог, так что настоящим дураком в сущности был я. А в результате мои насмешки загнали его на такую высоту, куда он без них никогда бы не забрался…

— Вы говорите про Хэллема?

— Именно. И чем выше он поднимался, тем ниже падал я, пока не свалился на Луну.

— А это так уж плохо?

— Нет. По-моему, даже очень хорошо. А потому сделаем вывод, что в конечном счете он оказал мне немалую услугу… И вернемся к тому, о чем я говорил. Итак, ошибочно считая Насос опасным, я ничего не теряю. С другой стороны, ошибочно считая Насос безвредным, я способствую гибели мира. Да, конечно, большая часть моей жизни уже позади, и, наверное, я мог бы внушить себе, что у меня нет особых поводов любить человечество. Однако вред мне причиняла лишь горстка людей, и если я в отместку погублю всех остальных, это выйдет нечто совсем уж несоразмерное. Ну, а если вам требуются не столь благородные причины, Селена, то вспомните, что у меня есть дочь. Перед моим отъездом на Луну она говорила, что подумывает о ребенке. Таким образом, весьма вероятно, что в недалеком будущем я стану — увы, увы! — дедушкой. И почему-то мне хочется, чтобы мой внук прожил весь отпущенный ему срок жизни. А потому я предпочитаю считать, что Насос опасен, и действовать исходя из этого убеждения.

— Но ведь я об этом и спрашиваю, — взволнованно сказала Селена. — Опасен Насос или нет? Мне нужно знать истину, а не разбираться, кто во что хочет верить.

— Об этом скорее я должен спросить у вас. Вы ведь интуистка. Так что же говорит ваша интуиция?

— Вот это меня и мучит, Бен. У меня нет твердой уверенности. Пожалуй, я ощущаю, что Насос опасен, но, возможно, потому, что мне этого хочется.

— Допустим. Но почему вам этого хочется? Селена виновато улыбнулась и пожала плечами.

— Наверное, мне было бы приятно поймать Бэррона на ошибке. Слишком уж он категоричен и агрессивен, когда бывает в чем-то убежден.

— Мне это понятно. Вам хотелось бы посмотреть, какое у него будет лицо, когда ему придется пойти на попятный. Я по собственному опыту знаю, каким жгучим бывает такое желание. Ведь если Насос опасен и я сумею это доказать, меня, возможно, ждет слава спасителя человечества, но, честное слово, сейчас я думаю только о том, какую физиономию скорчит Хэллем. Не слишком достойное чувство, и потому я скорее всего заявлю, что заслуга принадлежит Ламонту в не меньшей мере, чем мне — а это, кстати, чистая правда, — и ограничусь тем, что буду любоваться лицом Ламонта, пока он будет любоваться физиономией Хэллема. Такое злорадство через посредника все-таки менее мелочно… Но я, кажется, договорился до полной чепухи. Скажите, Селена…

— Ну, Бен?

— Когда вы обнаружили, что вы — интуистка?

— Сама не знаю.

— Вероятно, в колледже вы занимались физикой?

— Да. И математикой, но она у меня не шла. Впрочем, физика мне тоже не слишком давалась. Но когда я совсем заходила в тупик, мне вдруг становилось ясно, каким должен быть ответ. Вернее сказать, я видела, что надо сделать, чтобы получить верный ответ. Очень часто ответ действительно получался верный, но когда меня спрашивали, каким образом я к нему пришла, я начинала путаться. Преподаватели были убеждены, что я пользуюсь шпаргалкой, но поймать меня на этом не могли.

— А они не подозревали, что вы интуистка?

— Думаю, что нет. Я ведь сначала и сама была в полном неведении, а потом… Ну, я влюбилась в одного физика. В будущего отца моего ребенка. И как-то, когда у нас не нашлось другой темы для разговора, он начал рассказывать мне о физической проблеме, над которой он тогда работал, а я вдруг сказала: «Знаешь, что, по-моему, нужно?» — и изложила ему мысль, которая почему-то пришла мне в голову. Он испробовал мой вариант — смеха ради, как объяснял потом, — и получил то, что искал. Собственно говоря, тогда-то и зародился пионотрон, который нравится вам больше синхрофазотрона.

— Как! Это была ваша идея? — Денисон подставил палец под каплю и собрался уже слизнуть ее, но потом все-таки спросил: — А эту воду можно пить?

— Она совершенно стерильна, — сказала Селена, — и поступает отсюда в общий резервуар для обычной обработки. Но она насыщена сернистыми и углеродистыми соединениями и вряд ли вам понравится.

Денисон вытер палец о шорты.

— Так это вы изобрели пионотрон?

— Нет. Я только предложила идею, а развили и осуществили ее другие — в частности, Бэррон.

Денисон помотал головой.

— А знаете, Селена, вы ведь редкий феномен. Вас бы должны изучать специалисты по молекулярной биологии.

— Вы так думаете? Меня эта перспектива что-то не увлекает.

— Лет пятьдесят назад был период сильного увлечения генетическим конструированием. А затем оно…

— Я знаю, — перебила Селена. — Оно ни к чему не привело, и его даже запретили — насколько можно запретить научные исследования. Мне известны люди, которые продолжают заниматься этой темой.

— Специализируясь на интуизме?

— По-моему, нет.

— А! Но ведь я к этому и веду. В то время, когда генетическое конструирование достигло наибольшего расцвета, была произведена попытка стимулировать интуицию. Практически все великие ученые обладали высокоразвитой интуицией, и возникло мнение, что именно она лежит в основе оригинального мышления. Вывод о том, что особая интуиция связана с какой-то специфической комбинацией генов, напрашивался сам собой, и было выдвинуто немало гипотез о характере такой комбинации.

— Мне кажется, таких комбинаций может быть очень много.

— А мне кажется, что ваша интуиция вас опять не подвела, если это заключение подсказала вам она. Однако кое-кто считал, что в этой комбинации решающую роль играет очень маленькая группа связанных генов, если не один какой-то ген, так что можно говорить о некоем «гене интуиции»… Затем генетическому конструированию пришел конец.

— Как я и сказала.

— Но незадолго до этого, — продолжал Денисон, словно не заметив, что она его перебила, — была предпринята попытка изменить гены так, чтобы повысить степень интуитивизма, и, по утверждению некоторых, она увенчалась определенным успехом. Если это так, то по законам наследственности… А из родителей вашего отца или матери никто не принимал участие в этих экспериментах?

— Насколько мне известно, нет, — ответила Селена. — Но отрицать этого категорически я не могу. Что-нибудь подобное не исключено… Однако, с вашего разрешения, я ничего выяснять не стану. Предпочитаю оставаться в неведении.

— В этом есть смысл. Генетическое конструирование породило столько опасений и кривотолков, что вряд ли тот, на кого оно наложило свой отпечаток, может рассчитывать на благожелательное отношение окружающих… Утверждалось, например, что интуитивизм неотделим от некоторых крайне нежелательных качеств.

— Разрешите вас поблагодарить!

— Так ведь не я же это утверждаю! Во всяком случае, интуиция пробуждает зависть и враждебность в других людях. Даже такой кроткий и во во всех отношениях симпатичный интуитивист, как Майкл Фарадей, вызывал зависть и ненависть у Хэмфри Дэви. А способность вызывать зависть — тоже своего рода нежелательное качество. Вот и в вашем случае…

— Неужели я вызываю у вас зависть и ненависть? — спросила Селена.

— У меня-то, пожалуй, нет. А у Невилла?

Селена промолчала.

— К тому времени, когда вы сблизились с Невиллом, — продолжал Денисон, среди ваших знакомых, вероятно, уже было известно, что вы — интуистка?

— Ну, известно — это слишком сильно сказано. Вероятно, кто-нибудь и подозревал, но здешние физики любят делиться успехом не больше, чем земные, а потому, я думаю, они убедили себя, что мои идеи были лишь случайной, хотя и счастливой догадкой, не больше. Но Бэррон, конечно, знал.

— А-а, — многозначительно протянул Денисон.

Губы Селены чуть дернулись.

— У меня такое ощущение, что вам хочется сказать: «А, так вот почему он с вами связался».

— Нет, Селена, ничего подобного. В вас вполне можно влюбиться и без всякой задней мысли.

— Мне тоже так кажется, но одно другого не исключает, а Бэррон не мог не заинтересоваться моим интуитивизмом. Почему бы и нет? Но он настоял, чтобы я по-прежнему работала гидом. Он заявил, что я — важная статья естественных ресурсов Луны и он не желает, чтобы Земля монополизировала меня, как она монополизировала синхрофазотрон.

— Оригинальная идея. Но с другой стороны, чем меньше людей знает, что вы интуистка, тем больше шансов, что вся честь открытия останется за ним.

— Сейчас вы говорите совсем как Бэррон.

— Неужели? А не бывает ли так, чтобы он сердился на вас, когда ваша интуиция оказывается особенно плодотворной?

Селена пожала плечами.

— Бэррон склонен к подозрительности. У нас у всех есть свои недостатки.

— Так благоразумно ли с вашей стороны проводить со мной столько времени с глазу на глаз?

— Вы недовольны тем, что я его защищаю, — резко сказала Селена. — И он меня вовсе к вам не ревнует. Вы же с Земли. Не стану от вас скрывать, что он, наоборот, скорее поощряет наше знакомство. Он считает, что с вашей помощью я могу многому научиться.

— Ну и как, научились? — холодно спросил Денисон.

— Да. Но для меня это в наших отношениях вовсе не самое главное — я ведь не Бэррон.

— А что же главное для вас?

— Вы сами прекрасно знаете, — сказала Селена. — Но раз вам так хочется услышать, я скажу: ваше общество мне интересно и приятно. В противном случае я уже давно выяснила бы все, что могло бы меня интересовать.

— Ну хорошо, Селена. Значит, мы друзья?

— Да, друзья.

— В таком случае можно мне спросить, что вы, собственно, от меня узнали?

— Этого сразу не объяснишь. Как вам известно, сами мы не можем запускать Насосы потому, что не умеем устанавливать контакт с паравселенной, хотя они его устанавливают, когда хотят. Это может объясняться их превосходством — или умственным, или техническим…

— Что совсем не одно и то же, — вставил Денисон.

— Знаю. Потому-то я и сказала — «или-или». Но вполне вероятно, что мы вовсе не так уж неразвиты или отсталы, а просто нащупать их много труднее, чем нас. Если сильное ядерное взаимодействие в паравселенной сильнее, чем в нашей, их солнца, да и планеты тоже, должны быть значительно меньше наших. А потому нащупать именно их планету гораздо сложнее.

— Не исключено и другое объяснение, — продолжала Селена. — Скажем, они ориентируются по электромагнитным полям. Электромагнитное поле планеты занимает гораздо большее пространство, чем сама планета, что заметно облегчает поиски. Но отсюда следует, что Луну в отличие от Земли они заметить не в состоянии, так как у Луны электромагнитного поля практически нет. Возможно, нам тут не удается установить Насос именно по этой причине. А если их небольшие планеты не имеют электромагнитного поля, у нас вообще нет шансов их обнаружить.

— Любопытная гипотеза! — заметил Денисон.

— Теперь рассмотрим межвселенский обмен свойствами, который ослабляет их сильное ядерное взаимодействие и заставляет остывать их солнца, а наше ядерное взаимодействие, наоборот, усиливает, что приводит к нагреванию и взрыву наших солнц. Что отсюда следует? Предположим, они способны добывать энергию односторонне, без нашей помощи, но с крайне низким коэффициентом полезного действия. В обычных условиях этот способ явно бесполезен. А потому для получения концентрированной энергии они нуждаются в нас — в том, чтобы мы снабжали их вольфрамом сто восемьдесят шесть и принимали от них плутоний сто восемьдесят шесть. Но предположите, что наша ветвь галактики взорвется и превратится в квазар. В результате концентрация энергии в районе бывшей Солнечной системы неизмеримо возрастет и будет сохраняться на этом уровне миллионы лет. А после образования квазара они даже при самом низком коэффициенте полезного действия будут без труда получать всю энергию, какая им нужна. Поэтому наша гибель не будет иметь для них ни малейшего значения. Собственно говоря, логично предположить, что им даже выгоднее, чтобы мы взорвались. Ведь мы можем остановить перекачку по множеству самых разных причин, и они будут бессильны ее возобновить. А после взрыва энергия начнет поступать к ним практически сама, без малейших помех… Вот почему те, кто доказывает: «Если Насос так опасен, то почему же паралюди, столь интеллектуально и технически развитые, его не остановят?» — лишь демонстрируют полнейшее непонимание сути дела.

— К этому аргументу прибегал Невилл?

— Да.

— Но ведь парасолнце будет все больше остывать?

— Ну и что? — нетерпеливо бросила Селена. — Зачем им солнце, если у них есть Насос?

Денисон сказал решительно:

— Я вам скажу что-то, чего вы не знаете, Селена. По слухам, Ламонт получил от паралюдей сообщение, что Насос опасен, но что остановить его они не могут. Разумеется, никто на Земле не отнесся к этому серьезно. Но вдруг это правда? Вдруг Ламонт действительно получил подобное сообщение? В �аком случае напрашивается предположение, что не для всех паралюдей приемлема мысль об уничтожении мира, населенного разумными существами, которые к тому же столь охотно и доверчиво начали с ними сотрудничать. Но эта горстка не сумела переубедить практичное и несентиментальное большинство.

— Вполне возможно, — кивнула Селена. — Все это я знала — то есть вывела интуитивно — до знакомства с вами. А потом вы сказали, что никакое число, лежащее между единицей и бесконечностью, не имеет смысла. Помните?

— Конечно.

— Так вот: совершенно очевидно, что наша вселенная и паравселенная различаются в первую очередь степенью сильного ядерного взаимодействия, а потому до сих пор все исследования велись только в этом направлении. Но ведь это не единственное взаимодействие, существуют еще три — электромагнитное, слабое ядерное и гравитационное, — напряженность которых относится друг к другу, как сто тридцать к одному, единица к десяти в минус десятой степени и единица к десяти в минус сорок второй степени. Однако если их четыре, то почему не бесконечное множество? Просто все остальные настолько слабы, что не могут воздействовать на нашу вселенную и не поддаются обнаружению.

— Если взаимодействие настолько слабое, что не поддается обнаружению и не оказывает никакого воздействия, то его можно считать практически несуществующим, — заметил Денисон.

— В нашей вселенной! — отрезала Селена. — А кто может знать, что существует и чего не существует в паравселенной? При бесконечном множестве возможных взаимодействий, каждое из которых может бесконечно варьироваться в напряженности по сравнению с любым из них, принятым за норму, число возможных вселенных может быть бесконечным.

— Бесконечность континуума… И скорее алеф-один, чем алеф-нуль… Селена сдвинула брови.

— А что это означает?

— Неважно. Продолжайте.

— А потому вместо того, чтобы взаимодействовать с единственной паравселенной, которая навязала себя нам и, возможно, не отвечает нашим потребностям, почему бы не попытаться установить, какая из бесконечного множества вселенных подходит нам больше всего и легче остальных поддается обнаружению? Давайте придумаем такую вселенную, поскольку она все равно должна существовать, а потом займемся ее поисками.

Денисон улыбнулся.

— Селена, я и сам об этом думал. И хотя нет закона, который устанавливал бы что я неспособен ошибаться, все же маловероятно, чтобы блестящая личность вроде меня заблуждалась, если другая блестящая личность вроде вас независимо пришла к такому же выводу… А знаете, что?

— Нет, — сказала Селена.

— Ваша чертова лунная еда начинает мне нравиться. Во всяком случае, я к ней привыкаю. Пойдемте домой и перекусим. А потом начнем разрабатывать план дальнейших действий… И знаете, что еще?

— Нет.

— Раз уж мы будем работать вместе, можно я вас поцелую? Как экспериментатор интуистку.

Селена задумалась.

— Вероятно, для вас, как и для меня, это не первый поцелуй в жизни. Так, может быть, не надо вводить дополнительных определений?

— Что же, обойдемся без них. Но я не знаю техники поцелуев на Луне. Что я должен делать, чтобы не допустить какой-нибудь промашки?

— Положитесь на инстинкт, — злокозненно сказала Селена.

Денисон осторожно заложил руки за спину и наклонился к Селене. Затем, несколько секунд спустя, он завел их ей за плечи.

13

— А потом я его сама поцеловала, — задумчиво сообщила Селена.

— Вот как? — зло переспросил Бэррон Невилл. — К чему такая самоотверженность?

— Ну, особой самоотверженности тут не требовалось, — она улыбнулась. — Все получилось очень трогательно. Он чрезвычайно боялся сделать что-нибудь не так и даже заложил руки за спину. Наверное, для равновесия. А может быть, опасался переломать мне кости.

— Избавь меня от подробностей. Когда мы получим от тебя то, что нам требуется?

— Как только у меня что-нибудь выйдет, — ответила Селена бесцветным голосом.

— А он не узнает?

— Он интересуется только энергией.

— И еще он желает спасти мир, — насмешливо сказал Невилл. — И стать героем. И утереть всем нос. И целоваться с тобой.

— А он этого и не скрывает. Не то, что ты.

— Ну, положим! — зло буркнул Невилл. — Но я желаю только одного: чтобы у меня хватило терпения ждать.

14

— А хорошо, что день все-таки кончился, — заметил Денисон, критически разглядывая толстый рукав своего скафандра. — Я никак не могу привыкнуть к лунному солнцу. Да и не хочу привыкать. Оно настолько немыслимо, что даже этот костюм кажется мне чуть ли не собственной кожей.

— За чтотакая немилость к Солнцу? — спросила Селена.

— Неужели вы его любите?

— Нет, конечно. Терпеть его не могу. Но ведь я его практически никогда не вижу. А вы же зем… Вы должны были к нему привыкнуть.

— На Земле оно другое. А тут оно пылает на черном небе и пожирает звезды вместо того, чтобы просто их затмевать. Тут оно жгучее, свирепое и опасное. Солнце здесь — враг, и пока оно в небе, мне все время кажется, что наши попытки снизить напряженность поля обречены на неудачу.

— Уж это чистейшее суеверие, Бен, — сказала Селена с легким раздражением. — При чем тут Солнце? К тому же мы находились в тени кратера, совсем в ночной обстановке. И звезды были видны. И вокруг темнота.

— Нет, — возразил Денисон. — А освещенная полоса поверхности на севере? Мне страшно не хотелось туда смотреть, но я ничего не мог с собой поделать. А стоило поглядеть, и я прямо ощущал, как жесткое ультрафиолетовое излучение бьет в стекла моего скафандра.

— Глупости! Во-первых, какое может быть ультрафиолетовое излучение в отраженном свете? А во-вторых, скафандр защищает вас от любого излучения.

— Не от теплового. Во всяком случае, недостаточно.

— Но теперь же ночь!

— Вот именно! — с большим удовлетворением произнес Денисон. — Я ведь с этого и начал.

Он огляделся с непреходящим изумлением. Земля висела в небе на положенном месте — ее широкий серп теперь выгибался к юго-западу. Прямо над ним горел Орион — охотник, встающий со сверкающего кресла. По горизонту разливалось мерцание мягкого земного света.

— Какая красота! — воскликнул он и без всякого перехода вдруг спросил: — Селена, пионотрон что-нибудь показывает?

Селена, которая молча смотрела на небо, отошла к приборам, которые стояли тут, в тени кратера, уже три смены лунного дня и ночи.

— Пока ничего, — ответила она. — Но это хороший знак. Напряженность поля держится чуть выше пятидесяти.

— Надо бы ниже, — сказал Денисон.

— Можно еще снизить, — ответила Селена. — Я уверена, что все параметры подходят.

— И магнитное поле?

— В этом я не уверена.

— Но если его усилить, возникнет неустойчивость.

— Не должно бы. Я чувствую.

— Селена, я верю в вашу интуицию вопреки чему угодно, но только не фактам. Ведь мы уже пробовали, и каждый раз возникала неустойчивость.

— Я знаю, Бен. Но параметры были не совсем такими. Напряженность сохраняется на пятидесяти двух поразительно долгое время. И раз мы начинаем удерживать ее часами вместо минут, то появляется возможность увеличить магнитное поле в десять раз не на секунды, как раньше, а на минуты… Ну, попробуем?

— Подождем, — сказал Денисон.

Селена нерешительно помедлила, потом отошла от приборов.

— Бен, вы все еще скучаете по Земле? — спросила она.

— Нет. Как ни странно, совершенно не скучаю. Я думал, что буду тосковать по синему небу, по зеленой траве, по обилию прозрачной струящейся воды — по всему тому, что принято считать особым очарованием Земли. Но я нисколько не тоскую по ним. Они мне даже не снятся.

— Это бывает, — сказала Селена. — Во всяком случае, некоторые гранты утверждают, что ностальгия им незнакома. Разумеется, они составляют незначительное меньшинство, и еще никому не удалось определить, что их объединяет. Выдвигались самые разные гипотезы — от полной эмоциональной тупости, то есть неспособности что-либо вообще чувствовать, до избытка эмоциональности, заставляющей их бессознательно вообще отрицать ностальгию, чтобы она не вызвала серьезного нервного срыва.

— Что касается меня, то все, по-моему, обстоит очень просто. Последние двадцать лет моей жизни на Земле были не слишком приятными, а тут мне, наконец, удалось посвятить себя работе, в которой я нашел свое призвание… К тому же ваша помощь… Более того, Селена, само общение с вами…

— Очень любезно, что помощь вы упомянули прежде общения, — ответила Селена, сохраняя полную серьезность. — Ведь никакая помощь вам, в сущности, не нужна. Не притворяетесь ли вы, будто не можете без нее обойтись только потому, что вам нравится мое общество?

— Не могу решить, какой ответ вам было бы приятнее услышать, — засмеялся Денисон.

— А вы испробуйте правду.

— Но я и сам ее не знаю. И то и другое мне очень дорого. — Он обернулся к пионотрону. — Напряженность поля все еще сохраняется, Селена.

Стекло, закрывавшее лицо Селены, блеснуло в земном свете. Она сказала:

— Бэррон утверждает, что отсутствие ностальгии естественно и свидетельствует о душевном здоровье. Он утверждает, что, хотя тело человека приспособилось к Земле и вынуждено приспосабливаться к Луне, к человеческому мозгу ни то ни другое не относится. Человеческий мозг качественно настолько отличается от любого другого, что его можно считать особым явлением. У него не было времени, чтобы прочно связать себя с Землей, а потому он способен просто принять иные условия, не приспосабливаясь к ним. По словам Бэррона, не исключено, что лунные пещеры являются для мозга оптимальной средой, поскольку их можно рассматривать как своего рода увеличенную черепную коробку.

— И вы этому верите? — с веселой усмешкой спросил Денисон.

— В устах Бэррона все это выглядит очень правдоподобным.

— Ну, не менее правдоподобным было бы предположение, что лунные пещеры позволяют сублимировать пресловутое подсознательное стремление человека вернуться вновь в материнское лоно. Собственно говоря, — добавил он задумчиво, — я с тем же успехом мог бы доказать, ссылаясь на контролируемые температуру и давление, а также на высокую усвояемость и консистенцию лунной пищи, что лунная колония… простите Селена, — лунный город представляет собой сознательно созданную идеальную среду обитания для нерожденного младенца.

— Думаю, Бэррона вы бы ни на секунду не убедили, — заметила Селена.

— Куда там!

Денисон взглянул на земной серп, стараясь различить облачные слои по его краю. Он умолк и даже не сразу заметил, что Селена снова отошла к пионотрону.

Затем Денисон перевел взгляд с Земли в ее звездном венке на зубчатый горизонт, над которым время от времени взметывалось что-то вроде клубов дыма.

Он заметил это явление еще в прошлую лунную ночь и, решив, что это пыль, поднятая падением метеорита, с некоторой тревогой спросил у Селены, так ли это.

Она ответила с полным равнодушием:

«Земля чуть-чуть смещается в небе из-за либрации Луны, и передвижение ее света по неровностям почвы создает оптические иллюзии. Например, если отражение света происходит за небольшим возвышением, то кажется, будто там взлетает облачко пыли. Эти явления очень часты, и мы не обращаем на них никакого внимания».

Он тогда возразил:

«Но ведь это может быть и метеорит! А метеориты часто попадают в людей?»

«Конечно. В вас, наверное, их угодило уже немало. Но в скафандре это не чувствуется».

«Я говорю не о микроскопических частицах, а о настоящих — о таких, которые действительно способны поднять пыль… или убить человека».

«Ну, бывают и такие. Но они падают редко, а Луна велика. До сих пор от них никто еще не пострадал».

И теперь, глядя в небо, Денисон вдруг понял, почему он опять вспомнил про метеориты — между звездами мелькала яркая точка. Но он тут же сообразил, что метеориты горят только в земной атмосфере, а на Луне они падают темными и холодными — ведь на ней нет воздуха.

Эта яркая точка в небе могла быть только созданием человеческих рук, но Денисон не успел разобраться в своих впечатлениях, как она уже превратилась в маленький ракетолет, который через минуту опустился на поверхность неподалеку от него.

Из ракетолета вышла одинокая фигура. Водитель остался в кабине — темное бесформенное пятно на освещенном фоне.

Денисон спокойно ждал. На поверхности Луны действовали свои законы вежливости, продиктованные особенностями работы в скафандрах: первым всегда называл себя вновь прибывший.

— Представитель Готтштейн, — раздался в его наушниках знакомый голос. — Впрочем, я так ковыляю, что об этом легко догадаться.

— Бен Денисон, — ответил Денисон.

— Да, я так и предполагал.

— Вы искали именно меня?

— Совершенно справедливо.

— В космоблохе? Но почему вы не…

— Почему я не воспользовался тамбуром П-четыре? — перебил Готтштейн. — До него ведь всего полмили. Да, безусловно, но меня интересовали не только вы.

— Вероятно, я не должен задавать вопросов. Но мне непонятно, что вы, собственно, имеете в виду.

— У меня нет причин что-нибудь скрывать. Вы ведь ставите эксперименты на поверхности, и вполне естественно, что они меня заинтересовали. Вы согласны?

— Я не делаю из этого тайны, а интересоваться не возбраняется никому.

— Но о подробностях вашего эксперимента не осведомлен ни один человек. Известно, конечно, что ваша работа как-то связана с проблемой Электронного Насоса, но и только.

— Предположение вполне логичное.

— Так ли? Насколько я знаю, подобные эксперименты требуют сложнейшего оборудования. Иначе они не дадут никаких результатов. Как вы понимаете, сам я в этом ничего не смыслю, но я обращался за справками к квалифицированным консультантам. И во всяком случае очевидно, что установка, которой вы пользуетесь, совсем не похожа на то, о чем мне говорили. Вот мне и пришло в голову, что, возможно, интересоваться мне следует совсем не вами. Ведь пока мое внимание сосредотачивается на вас, где-то может происходить нечто куда более важное.

— А с какой целью использовать меня, как ширму?

— Не знаю. Если бы я мог ответить на этот вопрос, то тревожился бы меньше.

— Так значит, за мной следили?

— А как же, — усмехнулся Готтштейн. — С самого момента вашего прибытия на Луну. Однако пока вы работали тут на поверхности, мы осмотрели все окрестности в радиусе десятков миль. Возможно, это покажется вам странным, доктор Денисон, но сейчас на лунной поверхности чем-то, что выходит за рамки обычных рутинных работ, занимаетесь только вы и ваша помощница.

— И что тут странного?

— А то, что вы, следовательно, убеждены в плодотворности своих экспериментов с этой штукой, названия которой я не знаю. Поскольку я не сомневаюсь в вашей компетентности, то мне кажется, было бы интересно послушать, если бы вы согласились объяснить мне, чем занимаетесь.

— Я ставлю парафизические эксперименты, мистер Готтштейн, так что слухи вас не обманули. И могу добавить только, что пока мне еще не удалось добиться чего-нибудь определенного.

— Ваша помощница, если не ошибаюсь — гид Селена Линдстрем Л.?

— Совершенно верно.

— Странный ассистент.

— Она умна, интересуется парафизикой, обучает меня всем тонкостям лунного поведения и очень привлекательна.

— А к тому же готова работать с землянином?

— С иммигрантом, который намерен при первой возможности получить лунное гражданство.

К ним подошла Селена, и в их шлемах раздался ее голос:

— Здравствуйте, мистер Готтштейн. Я не люблю ни подслушивать, ни вмешиваться в чужие разговоры, но в скафандре слышно все, о чем говорят в пределах видимости.

— Добрый вечер, мисс Линдстрем, — повернулся к ней Готтштейн. — Я и не собирался делать тайны из нашей беседы. Так, значит, вы интересуетесь парафизикой?

— Очень!

— И неудачные эксперименты вас не обескураживают?

— Они ведь не такие уж неудачные, — ответила Селена. — Просто доктор Денисон не вполне в курсе.

— Что?! — Денисон повернулся на каблуках так резко, что чуть не опрокинулся на спину. Из-под его ног вырвалось облако пыли.

Они все трое стояли теперь лицом к пионотрону. Над ним на высоте человеческого роста пылала огненная точка, похожая на пухлую звезду.

— Я увеличила напряженность магнитного поля, — сказала Селена, — а ядерное поле оставалось устойчивым, не менялось, потом началось рассеивание, усилилось и…

— Образовалась протечка! — докончил Денисон. — Черт! А я и не видел, как это произошло.

— Я прошу у вас прощения, Бен, — сказала Селена. — Но ведь сначала вы о чем-то задумались. Потом явился мистер Готтштейн, и я не удержалась от соблазна попробовать самой.

— Объясните же, что я, собственно, вижу, — попросил Готтштейн.

— Вы наблюдаете спонтанное излучение энергии веществом, которое просачивается из другой вселенной в нашу, — сказал Денисон.

Едва он договорил, как свет над пионотроном вдруг погас, и одновременно в сотне шагов от них вспыхнула другая, чуть более тусклая звезда.

Денисон кинулся к пионотрону, но Селена с лунной грацией стремительно скользнула вперед и оказалась там намного раньше него. Она отключила поле, и дальняя звезда погасла.

— Видите ли, место протечки неустойчиво, — сказала она.

— В весьма малой степени, — возразил Денисон. — Учитывая, что смещение на один световой год теоретически так же возможно, как и смещение на сотню ярдов, эти сто ярдов можно считать чудом устойчивости.

— И тем не менее такого чуда еще мало, — категорически заявила Селена.

— Простите, так ли я понял то, о чем вы говорите? — перебил их Готтштейн. — Значит, вещество может просачиваться в нашу вселенную и тут, и там, и где угодно?

— Вовсе не где угодно, — ответил Денисон. — Вероятность протечки падает с увеличением расстояния до пионотрона, причем очень стремительно. Зависит это от целого ряда факторов, и должен сказать, нам удалось добиться просто поразительной устойчивости. Тем не менее смещение на несколько сотен ярдов не исключено, чему вы сами были свидетелем.

— А не могла ли она сместиться в город или внутрь наших скафандров?

— Да нет же! — с досадой ответил Денисон. — Возможность протечки — во всяком случае, такой, какую можно получить с помощью наших методов, определяется, в частности, плотностью вещества, уже присутствующего в нашей вселенной. Вероятность того, что место протечки сместится из вакуума туда, где атмосфера будет иметь хоть одну сотую плотности воздуха в городе или внутри наших скафандров, практически равна нулю. Попытка добиться протечки где-нибудь еще, кроме вакуума, заведомо обречена на неудачу — вот почему мы сразу начали свои эксперименты здесь, на поверхности.

— Значит, ваша установка не похожа на Электронный Насос?

— Нисколько, — сказал Денисон. — Электронный Насос осуществляет обмен веществом. А тут мы имеем дело с однонаправленной протечкой. Да и поступает это вещество не из паравселенной.

— Не поужинаете ли вы у меня сегодня, доктор Денисон? — вдруг спросил Готтштейн.

— Вы приглашаете только меня? — нерешительно спросил Денисон.

Готтштейн любезно поклонился в сторону Селены. Впрочем, поклон этот не сделал бы чести и цирковому медведю.

— Я буду счастлив видеть мисс Линдстрем у себя в любой другой день, — сказал он, — но на этот раз мне необходимо поговорить с вами наедине, доктор Денисон.

— Идите, идите, — деловито распорядилась Селена, заметив, что Денисон все еще колеблется. — Завтра я принимаю новую группу туристов, а вам нужно время, чтобы подумать о том, как устранить неустойчивость протечки.

— Ну, в таком случае… Селена, а вы сообщите мне, когда у вас будет следующий выходной?

— По-моему, я этого от вас еще ни разу не скрыла. Да мы и раньше встретимся… Собственно, вы оба уже можете отправляться ужинать, а я отключу приборы.

15

Бэррон Невилл переминался с ноги на ногу — будь комната обширнее, а сила тяжести побольше, он метался бы из угла в угол, но в лунных условиях он только делал скользящий шаг то вправо, то влево, не двигаясь с места.

— Значит, ты утверждаешь, что установка работает? Это верно, Селена? Ты не ошиблась?

— Нет, я не ошиблась, — ответила Селена. — Повторяю это в пятый раз. Я считала.

Но Невилл, казалось, не слышал ее. Он сказал торопливым шепотом:

— Следовательно, появление Готтштейна ничему не помешало? Он не пытался прекратить эксперимент?

— Нет. С какой стати?

— И не было никаких признаков, что он намерен употребить власть…

— Послушай, Бэррон, какую, собственно, власть он мог бы употребить? Земля пришлет сюда полицейских или как? И ведь… ты знаешь, что они не могут нас остановить.

Невилл вдруг застыл.

— Они не знают? Все еще не знают?

— Конечно, нет. Бен смотрел на звезды, а потом явился Готтштейн. И я попробовала добиться протечки поля, что мне удалось. А то, другое, получилось раньше. Установка Бена…

— При чем тут он? Это же была твоя идея. Селена покачала головой.

— Я высказала только неопределенную догадку. Вся разработка принадлежит ему.

— Но ведь ты можешь точно все воспроизвести? Ради всего лунного, не обращаться же нам за этим к земляшке!

— Я думаю, что сумею воспроизвести достаточно полно для того, чтобы наши сами смогли довести все до конца.

— Ну ладно. Так идем!

— Погоди, Бэррон. Не торопись.

— Почему?

— Нам ведь нужна и энергия.

— Но мы же ее получили!

— Не совсем. Место протечки неустойчиво. Крайне неустойчиво.

— Это, по-видимому, можно устранить, ты же сама сказала.

— Я сказала, что мне так кажется.

— Для меня этого вполне достаточно.

— И все-таки будет лучше, если Бен доведет дело до конца и добьется полной устойчивости.

Наступила напряженная пауза. Худое лицо Невилла исказилось, стало враждебным.

— Ты думаешь, что я этого сделать не сумею? Так?

— Ты выйдешь со мной на поверхность, чтобы продолжать работу? — спросила Селена.

Вновь наступило молчание. Потом Невилл сказал сквозь стиснутые зубы:

— Твои сарказмы неуместны. И я не хочу долго ждать.

— Я ведь не могу приказывать законам природы. Но думаю, долго ждать не придется… А теперь, с твоего разрешения, я хотела бы вернуться к себе и лечь спать. У меня завтра с раннего утра туристы.

Невилл взглянул в сторону своей спальной ниши, как будто собираясь пригласить ее остаться, но ничего не сказал. Селена, словно ничего не заметив, устало кивнула ему и ушла.

16

— Откровенно говоря, я надеялся, что мы будем видеться чаще, — сказал Готтштейн с улыбкой, нагибаясь над липкой и приторно сладкой массой, которую подали на десерт.

— Ваш любезный интерес к моей работе для меня очень лестен, — сказал Денисон. — Если неустойчивость протечки удастся устранить, то, пожалуй, мое открытие — то есть мое и мисс Линдстрем, разумеется, будет иметь довольно большое значение.

— Вы говорите с обычной для ученого осмотрительностью… Я не стану оскорблять вас, предлагая вам лунную замену ликера. Как ни твердо мое решение пользоваться только лунными продуктами, эту пародию на земные напитки я все-таки пить не в силах… Не могли бы вы объяснить мне как человеку, далекому от науки, в чем, собственно, заключается значение вашего открытия?

— Попробую, — осторожно сказал Денисон. — Начнем с паравселенной. Сильное ядерное взаимодействие в ней интенсивнее, чем у нас, а потому в паравселенной реакция синтеза, поддерживающая горение звезды, требует относительно малого количества протонов. Массы вещества, эквивалентные нашим звездам, в паравселенной мгновенно взрывались бы — там существует несравненно больше звезд, чем у нас, но они гораздо меньше наших. Теперь вообразим мир, в котором сильное ядерное взаимодействие заметно менее интенсивно, чем у нас. В этом случае даже колоссальные количества протонов будут стремиться к слиянию настолько слабо, что для поддержания жизни звезды потребуется гигантское количество водорода. Такая антипаравселенная, то есть вселенная, противоположная по своим свойствам паравселенной, будет содержать гораздо меньше звезд, чем наша, но уж эти звезды будут огромными. Собственно говоря, если бы сильное ядерное взаимодействие можно было в необходимой степени ослабить, получилась бы вселенная, состоящая всего из одной звезды, которая включала бы все вещество этой вселенной. Такая звезда обладала бы неимоверной плотностью, но реакции протекали бы в ней чрезвычайно медленно, а ее излучение, возможно, было бы примерно таким же, как у нашего Солнца.

— Если я не ошибаюсь, — перебил его Готтштейн, — существует теория, что именно такой была наша собственная вселенная до Большого Взрыва — единым колоссальным телом, включавшим все вещество вселенной.

— Совершенно верно, — сказал Денисон. — Собственно говоря, антипаравселенная, которую я обрисовал, представляет собой то, что некоторые называют «космическим яйцом», или сокращенно «космо». И для того, чтобы получить одностороннюю протечку, нам необходима как раз такая космовселенная. Паравселенная с ее крохотными звездами представляет собой практически пустое пространство. Можно зондировать ее без конца, но так ни на что и не наткнуться.

— Но ведь паралюди нас отыскали?

— Да. Возможно, они ориентировались по магнитным полям. Однако есть основания полагать, что у планет паравселенной магнитных полей нет вовсе либо они очень слабы, а это крайне затрудняет наши поиски. Зондируя же космовселенную, мы просто не можем потерпеть неудачу. Ведь космо — уже само по себе целая вселенная, и в каком бы месте в нее ни проникнуть, мы всюду наткнемся на вещество.

— Но как вы осуществляете зондирование? Денисон ответил после краткого молчания:

— Все это мне объяснить трудно. Связующим звеном сильного ядерного взаимодействия являются пионы. Интенсивность взаимодействия зависит от массы пионов, а массу эту в некоторых специфических условиях можно изменить. Лунные физики разработали пионотрон — прибор, который позволяет создать необходимые условия. Стоит уменьшить или увеличить массу пиона, и он становится частью какой-то другой вселенной — входом в нее, пограничным пунктом. Если снизить массу до соответствующей степени, пион окажется частью космовселенной, чего мы и добиваемся.

— И можно всасывать вещество из… из космовселенной? — спросил Готтштейн.

— Ну, это-то просто. С появлением входа вещество начинает просачиваться к нам само. В этот момент оно подчиняется собственным законам и сохраняет устойчивость. Затем на него постепенно начинают действовать законы нашей вселенной, сильное ядерное взаимодействие становится в нем более интенсивным, происходит ядерное слияние и высвобождается огромное количество энергии.

— Но если оно сверхплотно, то почему не расширяется мгновенно и не исчезает?

— Даже это дало бы энергию. Но тут большую роль играет электромагнитное поле, и в данном случае поле битвы остается за сильным ядерным взаимодействием, так как мы контролируем электромагнитное поле. Но чтобы объяснить это более или менее научно, мне потребуется очень много времени.

— Значит, светящийся шар, который я видел на поверхности, не что иное, как космовещество, в котором началось слияние ядер?

— Совершенно верно.

— И эту энергию можно использовать для полезных целей?

— Конечно. И в неограниченных количествах. Ведь вы наблюдали появление в нашей вселенной всего лишь микромикрограмма космовещества. А теоретически его можно получать хоть тоннами.

— Так, значит, мы можем теперь отказаться от Электронного Насоса. Денисон покачал головой.

— Нет. Использование космоэнергии также меняет свойства вселенной. По мере обмена физическими законами сильное ядерное взаимодействие постепенно становится все более интенсивным в космовселенной и все менее интенсивным в нашей. В результате скорость ядерного слияния в космическом яйце нарастает, и оно нагревается. И в конце концов…

— И в конце концов, — подхватил Готтштейн, задумчиво прищурившись и скрестив руки на груди, — происходит Большой Взрыв.

— Вот именно.

— По-вашему, как раз это и произошло в нашей вселенной десять миллиардов лет назад?

— Кто знает? Космогонисты все еще ломают голову над тем, почему космическое яйцо взорвалось тогда, когда оно взорвалось, а не раньше и не позже. Одно из предложенных объяснений предполагало существование пульсирующей вселенной, в которой космическое яйцо взрывается, едва образовавшись. Гипотеза эта была отвергнута, и, по последним предположениям, космическое яйцо существует значительный отрезок времени, а затем по неизвестным причинам утрачивает устойчивость.

— И, возможно, это происходит потому, что его энергию начинает заимствовать другая вселенная?

— Вполне вероятно. Но это вовсе не подразумевает обязательного вмешательства разумных существ. Не исключено возникновение и самопроизвольных протечек.

— А когда Большой Взрыв произойдет, мы по-прежнему сможем добывать энергию из космовселенной?

— Не берусь судить, но пока об этом можно не думать. Скорее всего, проникновение нашего сильного ядерного взаимодействия в космовселенную будет длиться миллионы лет, прежде чем оно достигнет критического уровня. А к тому же, безусловно, существуют и другие космовселенные, причем число их бесконечно.

— Ну, а изменения в нашей вселенной?

— Сильное ядерное взаимодействие ослабевает. И медленно, чрезвычайно медленно наше Солнце остывает.

— А мы сможем компенсировать его остывание с помощью космоэнергии?

— Этого не понадобится! — убежденно воскликнул Денисон. — По мере того как сильное ядерное взаимодействие в нашей вселенной станет ослабляться в результате действия космонасоса, оно в равной степени будет возрастать благодаря Электронному Насосу. Если мы начнем получать энергию таким двойным способом, физические законы будут меняться в пара — и космовселенной, но у нас останутся неизменными. Мы в данном случае — перевалочный пункт, а не конечная станция. Впрочем, за судьбу конечных станций нам тоже тревожиться нечего. Паралюди, по-видимому, как-то приспособились к остыванию своего солнца, которое никогда особенно горячим не было. Ну, а в космовселенной, бесспорно, никакой жизни быть не может. Собственно говоря, создавая там условия для Большого Взрыва, мы тем самым открываем путь к развитию новой вселенной, в которой со временем может возникнуть жизнь.

Готтштейн задумался. Его круглое лицо было спокойным и непроницаемым. Несколько раз он кивал, как будто отвечая на собственные мысли, а потом сказал:

— Знаете, Денисон, а ведь это заставит мир прислушаться! Теперь уже никто не захочет отрицать, что Электронный Насос сам по себе опасен.

— Да, внутреннее нежелание признать его опасность исчезнет, поскольку доказательство ее уже само по себе предлагает оптимальный выход из положения, — согласился Денисон.

— К какому сроку вы можете подготовить статью? Я гарантирую, что она будет опубликована немедленно.

— А вы можете дать такую гарантию?

— Если ничего другого не останется, я опубликую ее отдельной брошюрой по своему ведомству.

— Сначала нужно найти способ стабилизировать протечку.

— Да, конечно.

— А пока я хотел бы договориться с доктором Питером Ламонтом о соавторстве, — сказал Денисон. — Он мог бы взять на себя математическую часть — мне она не по силам. К тому же направление моих исследований мне подсказала его теория. И еще одно, мистер Готтштейн…

— А именно?

— По-моему, совершенно необходимо, чтобы в этом участвовали лунные физики. Скажем, третьим автором вполне мог бы стать доктор Бэррон Невилл.

— Но зачем? К чему ненужные осложнения?

— Без их пионотрона мне ничего не удалось бы сделать.

— В таких случаях, по-моему, достаточно просто выразить в статье благодарность… А разве доктор Невилл работал с вами?

— Непосредственно? Нет.

— Так зачем же вмешивать еще и его?

Денисон старательно стряхнул соринку с брюк.

— Так будет дипломатичнее, — сказал он. — Ведь космонасосы придется устанавливать на Луне.

— А почему не на Земле?

— Ну, во-первых, нам нужен вакуум. Это ведь односторонняя передача вещества, а не двусторонняя, как в Электронном Насосе, а потому для нее требуются другие условия. Поверхность Луны предоставляет в наше распоряжение естественный и неограниченный вакуум, тогда как создание необходимого вакуума на Земле потребует колоссальных усилий и материальных затрат.

— Но тем не менее это возможно?

— Во-вторых, — продолжал Денисон, пропуская его вопрос мимо ушей, — если поместить слишком близко друг от друга два столь мощных источника энергии, поступающей, так сказать, с противоположных концов шкалы, в середине которой находится наша вселенная, может произойти своего рода короткое замыкание. Четверть миллиона миль вакуума, разделяющие Землю с ее Электронными Насосами и Луну с космонасосами, послужат надежной, а вернее сказать, совершенно необходимой изоляцией. Ну, а раз нам придется использовать Луну, то благоразумие, да и простая порядочность требуют, чтобы мы считались с самолюбием лунных физиков и привлекли их к работе.

— Так рекомендует мисс Линдстрем? — улыбнулся Готтштейн.

— Думаю, она была бы того же мнения, но идея эта настолько очевидна, что я додумался до нее сам.

Готтштейн встал и трижды подпрыгнул на месте, поднимаясь и опускаясь с обычной на Луне жутковатой медлительностью. При этом он ритмично сгибал и разгибал колени. Потом снова сел и осведомился:

— Вы пробовали это упражнение, доктор Денисон?

Денисон покачал головой.

— Его рекомендую для ускорения кровообращения в нижних конечностях. Вот я и прыгаю всякий раз, когда чувствую, что отсидел ногу. Мне вскоре предстоит съездить на Землю, и я стараюсь не слишком привыкать к лунной силе тяжести… Не поговорить ли нам с мисс Линдстрем, доктор Денисон?

— О чем, собственно? — спросил Денисон изменившимся тоном.

— Она гид.

— Да. И вы это уже говорили.

— И еще я говорил, что физик, казалось бы, мог выбрать себе не столь странную помощницу.

— Я ведь физик-любитель, так почему бы мне и не выбрать помощницу без профессиональных навыков?

— Довольно шуток, доктор Денисон! — Готтштейн больше не улыбался. — Я позаботился навести о ней справки. Ее биография крайне интересна, хотя, по-видимому, никому и в голову не приходило ознакомиться с ней. Я твердо убежден, что она интуистка.

— Как и очень многие из нас, — заметил Денисон. — Не сомневаюсь, что и вы по-своему интуист. А уж я — во всяком случае. По-своему, конечно.

— Тут есть некоторая разница, доктор Денисон. Вы — профессиональный ученый, и притом блестящий. Я — профессиональный администратор, и надеюсь, неплохой… А мисс Линдстрем работает гидом, хотя ее интуиция настолько развита, что может помочь вам в решении сложнейших вопросов теоретической физики.

— Она почти не получила специального образования, — поколебавшись, ответил Денисон. — И хотя ее интуитивизм очень высокого порядка, он почти не коррелируется с сознанием.

— Не был ли кто-нибудь из ее родителей в свое время связан с программой по генетическому конструированию?

— Не знаю. Но меня это не удивило бы.

— Вы ей доверяете?

— В каком смысле? Она мне во многом помогла.

— А вам известно, что она жена доктора Бэррона Невилла?

— Насколько я знаю, их отношения официально не оформлены.

— На Луне официальное оформление браков вообще не принято. А не тот ли это Невилл, которого вы намерены пригласить в соавторы вашей статьи?

— Да.

— Простое совпадение?

— Нет. Невилл интересовался мной и, по-моему, попросил Селену помогать мне.

— Это она вам сказала?

— Она сказала, что он мной интересуется. Мне кажется, ничего странного тут нет.

— А вам не приходило в голову, доктор Денисон, что она помогала вам в собственных интересах и в интересах доктора Невилла?

— Разве их интересы расходятся с нашими? Она помогала мне без каких-либо условий.

Готтштейн переменил позу и подвигал плечами, словно проделывая очередное упражнение.

— Доктор Невилл не может не знать, что его близкая приятельница — интуистка, — сказал он. — И было бы только естественно, если бы он сам использовал ее способности. Так почему она работает гидом? Не для того ли, чтобы с какой-то целью маскировать эти способности?

— Такая логика, насколько мне известно, типична для доктора Невилла. У меня же нет привычки повсюду подозревать бессмысленные заговоры.

— Но почему вы решили, что бессмысленные? Когда моя космоблоха висел� над лунной поверхностью за несколько минут до того, как над вашей установкой образовался пылающий шарик, я глядел вниз, на вас. Вы стояли в стороне от пионотрона.

Денисон попытался вспомнить.

— Совершенно верно. Я загляделся на звезды. Поднимаясь на поверхность, я всегда на них смотрю.

— А что делала мисс Линдстрем?

— Я не видел. Она ведь сказала, что усиливала магнитное поле, пока не возникла протечка.

— И она всегда работает с установкой без вас?

— Нет. Но ее нетерпение понять нетрудно.

— Должен ли этот процесс сопровождаться каким-нибудь выбросом?

— Я вас не понимаю.

— И я себя тоже. В земном сиянии промелькнула какая-то смутная искра, словно что-то пролетело мимо. Но что именно — я не знаю.

— И я не знаю, — сказал Денисон.

— Но это не могло быть каким-нибудь естественным побочным следствием вашего эксперимента?

— Вроде бы нет.

— Так что же делала мисс Линдстрем?

— Не знаю.

Оба умолкли. Молчание становилось все напряженнее. Потом Готтштейн сказал:

— Насколько я понял, вы теперь попробуете устранить неустойчивость протечки и начнете работать над статьей. Я со своей стороны предприму необходимые шаги, а когда буду на Земле, подготовлю опубликование статьи и сообщу о вашем открытии ответственным лицам.

Денисон понял, что разговор окончен, и встал. Готтштейн добавил с непринужденной улыбкой:

— И подумайте о докторе Невилле и мисс Линдстрем.

17

На этот раз звезда была гораздо более пухлой и яркой. Денисон почувствовал ее жар на стекле скафандра и попятился. В излучении несомненно присутствовали рентгеновские лучи, и хотя в надежности экранирования сомневаться не приходилось, все-таки не стоило заставлять его работать на полную мощность.

— По-моему, это то, что надо, — пробормотал Денисон. — Полная устойчивость.

— Безусловно, — сказала Селена.

— Ну, так отключим и вернемся в город.

Их движения были вялыми и медлительными. Денисон ощущал непонятный упадок духа. Все волнения остались позади. Теперь уже можно было не опасаться неудачи. Соответствующие земные организации зарегистрировали новое открытие, и дальше все будет зависеть не от него. Он сказал:

— Пожалуй, можно приступать к статье.

— Наверное, — осторожно ответила Селена.

— Вы поговорили с Невиллом еще раз?

— Да.

— Он не изменил своего решения?

— Нет. Он участвовать не будет. Бен…

— Что?

— Я убеждена, что уговаривать его нет смысла. Он не желает участвовать в программе, какой бы она ни была, если в ней участвует Земля.

— Но вы объяснили ему ситуацию?

— Во всех подробностях.

— И он все-таки не хочет…

— Он сказал, что будет говорить с Готтштейном. Тот обещал принять его, когда вернется с Земли. Может быть, Готтштейну удастся его переубедить. Но не думаю.

Денисон пожал плечами — жест совершенно бессмысленный, поскольку скафандру он не передался.

— Я его не понимаю.

— А я понимаю, — негромко сказала Селена.

Денисон промолчал. Он закатил пионотрон и остальную аппаратуру в каменную нишу и спросил:

— Все?

— Да.

Они молча вошли в тамбур П-4. Денисон начал медленно спускаться по лестнице. Селена скользнула мимо, хватаясь за каждую третью перекладину. Денисон уже и сам умел спускаться этим способом достаточно ловко, но на сей раз он тяжело переступал с перекладины на перекладину словно назло собственному желанию приспособиться к Луне.

В раздевалке они сняли скафандры и убрали их в шкафчики. Только тут Денисон наконец сказал:

— Вы не пообедаете со мной, Селена?

— Вы чем-то расстроены? — спросила она встревоженно. — Что случилось?

— Да ничего. Просто в таких случаях всегда возникает ощущение растерянности и пустоты. Так как насчет обеда?

— С удовольствием.

По настоянию Селены они отправились обедать к ней. Она объяснила:

— Мне надо поговорить с вами, а в кафетерии это неудобно.

И вот теперь, когда Денисон вяло пережевывал нечто, отдаленно напоминавшее телятину под ореховым соусом, Селена вдруг сказала:

— Бен, вы все время молчите. И так уже неделю.

— Ничего подобного! — возразил Денисон, сдвинув брови.

— Нет, это так! — Она поглядела на него с дружеской озабоченностью. — Не знаю, многого ли стоит моя интуиция вне физики, но, по-моему, вас тревожит что-то, о чем вы не хотите мне рассказать.

Денисон пожал плечами.

— На Земле поднялся шум. Готтштейн перед отъездом туда нажимал на кнопки величиной с тарелку. Доктор Ламонт ходит в героях, и меня приглашают вернуться, как только статья будет написана.

— Вернуться на Землю?

— Да. По-видимому, и я попал в герои.

— И вполне заслуженно.

— Полное признание моих заслуг — вот что мне предлагают, — задумчиво произнес Денисон. — Любой университет, любое государственное учреждение будут счастливы предложить мне место на выбор.

— Но ведь вы этого и хотели?

— Хочет этого, по-моему, Ламонт. И хочет, и несомненно получит, и будет рад. А я не хочу.

— Так чего же вы хотите?

— Остаться на Луне.

— Почему?

— Потому что это клинок человечества, и я хочу быть частью его острия. Я хочу заняться установкой космонасосов, а устанавливать их будут только здесь, на Луне. Я хочу работать над паратеорией с помощью приборов, которые способна создать ваша мысль, Селена… Я хочу быть с вами. Но вы, Селена, вы останетесь со мной?

— Паратеория интересует меня так же, как и вас.

— А разве Невилл позволит вам продолжать?

— Бэррон? Мне? Вы стараетесь оскорбить меня, Бен?

— Что вы!

— Или я неправильно вас поняла? Вы ведь намекнули, что я работаю с вами по указанию Бэррона?

— А разве не так?

— Да, он мне это предложил. Но работала я с вами не потому. Я сама этого захотела. Вероятно, он воображает, будто может мной распоряжаться по своему усмотрению, но это верно лишь до тех пор, пока его желания совпадают с моими — вот как было в случае с вами. Меня возмущает, что он думает, будто я ему подчинена, и меня возмущает, что так думаете вы.

— А ваши отношения?

— Но при чем тут это? Если рассуждать подобным образом, то почему, собственно, он должен распоряжаться мной, а не я им?

— Так значит, вы можете и дальше работать со мной, Селена?

— Конечно, — ответила она холодно. — Если захочу.

— Но вы хотите?

— Пока да. И тут Денисон улыбнулся.

— Теперь я понимаю, что всю эту неделю меня грызла тревога — а вдруг вы не захотите или не сможете. И я подсознательно боялся завершения экспериментов: ведь это могло означать, что мы с вами расстанемся. Простите меня, Селена. Я не хочу докучать вам сентиментальной привязанностью дряхлого земляшки…

— Ну, ваш интеллект, Бен, дряхлым никак не назовешь. Да и вообще привязанности бывают разными. Мне нравится разговаривать с вами.

Наступило молчание. Улыбка Денисона увяла. Потом он снова улыбнулся, но уже механически.

— Завидую своему интеллекту, — пробормотал он, отвернулся, покачал головой и опять поглядел на Селену.

Она смотрела на него почти с тревогой.

— Селена, — сказал он, — протечка между вселенными не исчерпывается только энергией. По-моему, вы об этом уже думали.

Молчание затягивалось, становилось мучительным, и наконец Селена сказала:

— Ах, это… Они продолжали смотреть друг на друга — Денисон смущенно, а Селена почти виновато.

18

— Я пока еще не обрел свою лунную форму, — сказал Готтштейн. — Но знали бы вы, Денисон, чего мне стоило обрести земную форму! А вам, пожалуй, это и вовсе не удастся. Так что лучше оставьте всякую мысль о возвращении.

— Я и не думаю об этом, — сказал Денисон.

— Жаль, конечно. Вы были бы там первым человеком. Ну, а Хэллем…

— Мне хотелось бы поглядеть на его физиономию, — вздохнул Денисон с некоторой грустью. — Впрочем, это не слишком похвальное желание.

— Львиная доля, конечно, достанется Ламонту. Он ведь там, в самой гуще событий.

— Я рад. Он меньшего и не заслуживает… Так вы считаете, что Невилл действительно придет?

— Безусловно. Я жду его с минуты на минуту… А знаете что? — произнес Готтштейн заговорщицким шепотом. — Пока его еще нет… Хотите шоколадный батончик?

— Что?

— Шоколадный батончик. С миндальной начинкой. Но только один! У меня их мало.

Недоумение на лице Денисона сменилось недоверчивой улыбкой.

— Настоящий шоколад?

— Да.

— Ну коне… — Вдруг его лицо посуровело. — Нет, спасибо.

— Нет?

— Нет! Пока шоколад будет таять у меня во рту, я затоскую по Земле. По всему, что есть на ней. А этого я себе позволить не могу и не хочу… Не угощайте меня шоколадом. Не показывайте мне его. Я даже запаха его боюсь.

Готтштейн смутился.

— Вы правы, — сказал он и неловко переменил тему. — Сенсация вышла колоссальная. Конечно, мы попытались замять скандал с Хэллемом. Он сохранит какой-нибудь из своих почетных постов, однако реального влияния у него не будет.

— Сам он с другими так не деликатничал, — заметил Денисон, но без особого жара.

— Это ведь не ради него. Наука не может не понести значительного ущерба, если вдруг объявить дутым авторитет, который столько времени слыл непререкаемым. А добрая слава науки важнее личной судьбы Хэллема.

— Я принципиально с этим не согласен, — возразил Денисон. — Наука должна честно признавать свои ошибки.

— Всему есть время и место… А, вот и доктор Невилл!

Готтштейн придал своему лицу непроницаемое выражение, а Денисон повернулся к двери.

Бэррон Невилл вошел тяжелой походкой, лишенной какого бы то ни было лунного изящества. Он отрывисто поздоровался, сел, заложив ногу за ногу, и выжидательно посмотрел на Готтштейна. Было совершенно ясно, что первым он не заговорит.

Представитель Земли сказал:

— Рад вас видеть, доктор Невилл. Я узнал от доктора Денисона, что вы не захотели поставить свое имя под статьей о космонасосе, которая, как мне кажется, обещает статьклассическим основополагающим трудом в этой области.

— А зачем мне это? — сказал Невилл. — То, что происходит на Земле, меня не интересует.

— Вам известны эксперименты с космонасосом? И их значение?

— Да, конечно. Я в курсе всего происходящего так же, как вы или доктор Денисон.

— Тогда я обойдусь без предисловий. Я только что вернулся с Земли с точными планами на будущее. Три большие космостанции будут построены в трех точках лунной поверхности, выбранных с таким расчетом, что хотя бы одна из них в каждый данный момент будет обязательно находиться в ночной тени. А чаще и две. Каждая станция, пока она остается в тени, будет вырабатывать энергию, в основном просто излучая ее в пространство. Главное назначение этих станций — компенсация нарушений в напряженности поля, вызываемых Электронным Насосом.

— В ближайшие годы, — перебил Денисон, — они должны работать с большой мощностью, чтобы восстановить в нашем секторе вселенной то положение, которое было до появления Насоса.

Невилл кивнул.

— А Лунный город сможет пользоваться этой энергией? — спросил он затем.

— В случае необходимости. По нашему мнению, солнечные аккумуляторы вполне обеспечивают вас энергией. Но если вам понадобится дополнительный источник…

— Очень любезно с вашей стороны, — с подчеркнутой иронией сказал Невилл. — А кто будет строить космостанции и следить за их работой?

— Мы надеемся, что луняне, — сказал Готтштейн.

— Вы знаете, что луняне! — возразил Невилл. — Землянам никогда с такой задачей не справиться.

— Мы это понимаем и надеемся на сотрудничество лунных граждан, — сказал Готтштейн официальным тоном.

— А кто будет решать, сколько надо вырабатывать энергии, какое ее количество использовать для местных нужд и сколько излучать в пространство? Кто будет принимать решения?

— Это установки общепланетного значения, — ответил Готтштейн. — И ведать ими будет специальная организация.

— Как видите, работать будут луняне, а руководить земляне, — объявил Невилл.

— Нет, — спокойно ответил Готтштейн. — Речь идет о простой целесообразности, и только.

— Это все слова. А суть одна: мы работаем, вы решаете… Нет, господин представитель Земли. Мы отвечаем — нет.

— То есть вы отказываетесь строить космостанции?

— Мы их построим, господин представитель, но они будут нашими. И мы сами будем решать, сколько энергии получать и как ее использовать.

— Все это не так просто. Вам ведь постоянно придется поддерживать контакт с Землей, поскольку энергия космонасосов должна точно уравновешивать энергию Электронных Насосов.

— В какой-то мере так оно и будет. Но у нас другие планы. Я могу познакомить вас с ними теперь же. При соприкосновении вселенных неисчерпаемой становится не только энергия.

— Мы отдаем себе отчет в том, что закон сохранения не ограничивается одной энергией, — перебил Денисон.

— Вот и прекрасно! — Невилл смерил его враждебным взглядом. — Такому же закону подчиняется также количество движения и угловой момент. До тех пор пока предмет реагирует с полем тяготения, в котором он находится, и только с ним, он пребывает в состоянии свободного падения и сохраняет массу. Для того чтобы он начал двигаться в другом направлении, ему необходимо приобрести ускорение, а для этого какая-то его часть должна претерпеть обратное движение.

— Как ракетный корабль, — перебил Денисон, — который выбрасывает некоторую массу в одном направлении, чтобы двигаться с ускорением в противоположном.

— Я не сомневаюсь, что вам все это известно, доктор Денисон, — сухо сказал Невилл. — Я объясняю мистеру Готтштейну. Потеря массы может быть сведена до минимума, если скорость ее отбрасывания резко возрастает, поскольку количество движения равно произведению массы на скорость. Тем не менее даже при самой колоссальной скорости какая-то масса должна отбрасываться. Если же необходимо придать ускорение колоссальной массе, то и отбрасывать придется тоже колоссальную массу. Если, например, Луну…

— Как Луну?! — воскликнул Готтштейн.

— Именно Луну, — невозмутимо ответил Невилл. — Если Луну потребовалось бы сдвинуть с орбиты и выбросить за пределы Солнечной системы, закон сохранения количества движения оказался бы, по всей вероятности, неодолимым препятствием. Но если бы удалось перенести импульс в другую вселенную, Луне можно было бы придать любое ускорение без какой-либо потери массы. Так на Земле, если судить по картинке в книге, которую я читал в детстве, вы плывете на плоту против течения, отталкиваясь с помощью шеста.

— Но для чего? То есть для чего вам нужно придавать ускорение Луне?

— Неужели это неясно? К чему нам душное соседство Земли? У нас есть необходимая нам энергия и удобный мир, который мы можем осваивать еще много столетий. Так почему бы нам и не отправиться куда-нибудь еще? И мы это сделаем. Я пришел сообщить вам, что воспрепятствовать нам вы не можете, а потому для всех будет лучше, если вы не станете вмешиваться. Мы передадим импульс в космовселенную и сойдем с орбиты. Как строить космостанции, нам известно. Мы будем производить всю необходимую нам энергию, а также избыток для нейтрализации изменений, которые возникают из-за работы ваших собственных силовых установок.

— Очень любезно с вашей стороны производить ради нас избыточную энергию, — насмешливо сказал Денисон. — Но объясняется это, конечно, отнюдь не вашим альтруизмом. Ведь если этого не сделать, Электронный Насос взорвет Солнце еще задолго до того, как вы пересечете хотя бы одну орбиту Марса, и от вас тоже останется только облачко газа.

— Не спорю, — сказал Невилл. — Но мы будем производить избыточную энергию, так что этого не произойдет.

— Нет, это невозможно! — с тревогой воскликнул Готтштейн. — Вы не должны покидать свою орбиту. Ведь когда вы удалитесь на большое расстояние, космостанции уже не будут нейтрализовать действие Электронных Насосов. Так ведь, Денисон?

Денисон пожал плечами.

— Когда они уйдут за орбиту Сатурна, могут начаться неприятности, если я сейчас правильно все прикинул. Но для этого им понадобится столько лет, что мы вполне успеем построить космостанции и вывести их на бывшую лунную орбиту. Собственно говоря, мы в Луне не нуждаемся. И она может отправляться, куда ей заблагорассудится. Но только она останется тут.

— Это почему же? — с легкой улыбкой спросил Бэррон. — Нас остановить невозможно. У землян нет способа навязать нам свою волю.

— Луна останется тут потому, что тащить ее куда-нибудь всю целиком бессмысленно. Чтобы придать такой массе сколько-нибудь заметное ускорение, понадобятся годы и годы. Вы будете ползти. Лучше начните строительство космических кораблей. Гигантов в милю длиной с самодостаточной экологией, а энергию им будет обеспечивать собственный космонасос. Снабдите их космодвигателями, и вы будете творить чудеса. Даже если на строительство кораблей понадобится двадцать лет, они меньше чем за год достигнут той точки, в которой оказалась бы к тому времени Луна, начни она свое движение сегодня. И курс такие корабли будут способны менять за ничтожную долю времени, которое потребовалось бы на подобный маневр Луне.

— А некомпенсированные космостанции? Что они натворят во вселенной?

— Энергия, нужная кораблю или даже целому флоту, будет заметно меньше той, которая потребовалась бы для движения планеты, к тому же она будет распределяться по огромным областям вселенной. Пройдут миллионы лет, прежде чем изменения станут хоть сколько-нибудь значимыми. Зато вы приобретете маневренность. Луна же будет двигаться так медленно, что нет смысла сталкивать ее с места.

— А мы никуда и не торопимся, — презрительно бросил Невилл. — Нам нужно только одно — избавиться от соседства с Землей.

— Но ведь это соседство дает Луне немало полезного. Приток иммигрантов, культурный обмен. Да и просто сознание, что совсем рядом — живая жизнь, люди, разум. И вы хотите отказаться от всего этого?

— С радостью!

— Все луняне? Или лично вы? Вы ведь нетипичны, Невилл. Вы боитесь выходить на поверхность. А другие луняне выходят — может быть, без особого удовольствия, но и без страха. Для них недра Луны — не единственный возможный мир, как для вас. Для них они не тюрьма, как для вас. Вы страдаете неврозом, от которого другие луняне свободны, во всяком случае, такой степени он не достигает ни у кого. Но если вы уведете Луну от Земли, вы сделаете из нее тюрьму для всех. Она превратится в планету-темницу, все обитатели которой — как пока еще только вы один — начнут бояться ее поверхности, откуда уже не будет виден другой обитаемый мир. Но, возможно, вам как раз это и нужно?

— Мне нужна независимость. Мне нужен мир, который был бы полностью свободен от посторонних влияний.

— Так стройте корабли. В любом количестве. Едва вам удастся передать импульс в космовселенную, как вы без труда достигнете скорости, близкой к скорости света. Вы сможете исследовать нашу Галактику на протяжении жизни одного поколения. Неужели вы не хотите отправиться в путь на таком корабле?

— Нет, — ответил Невилл брезгливо.

— Не хотите или не можете? Или, куда бы вы ни отправились, вам необходимо тащить с собой всю Луну? Так почему же вы навязываете свою идиосинкразию всем остальным?

— Потому что так будет, и все! — отрезал Невилл.

Денисон сказал ровным тоном, хотя его щеки пылали:

— А кто дал вам право говорить так? В Лунном городе есть много людей, которые, возможно, не разделяют вашего мнения.

— Вас это не касается.

— Нет, касается. Я — иммигрант и намерен в ближайшее время получить право гражданства. И я не хочу, чтобы мою судьбу решали, не спрашивая моего мнения, — тем более, чтобы ее решал человек, который неспособен выйти на поверхность и который хочет сделать свою личную тюрьму тюрьмой для всех. Я расстался с Землей, но для того лишь, чтобы поселиться на Луне, в четверти миллиона миль от родной планеты. Я не давал согласия, чтобы меня увлекали от нее навсегда неведомо на какое расстояние.

— Ну, так возвращайтесь на Землю, — равнодушно перебил Невилл. — Время еще есть.

— А граждане Луны? А остальные иммигранты?

— Решение принято.

— Нет, оно еще не принято… Селена!

В дверях появилась Селена. Ее лицо было серьезно, в глазах прятался вызов. От небрежной позы Невилла не осталось и следа. Обе его подошвы со стуком впечатались в пол. Он спросил:

— И долго ты ждала в соседней комнате, Селена?

— Я пришла раньше тебя, Бэррон, — ответила она.

Невилл посмотрел на нее, потом на Денисона, потом опять на нее.

— Вы… вы вдвоем… — пробормотал он, тыча в них пальцем.

— Я не совсем понимаю, что ты подразумеваешь под этим «вдвоем», — перебила Селена. — Но Бен уже давно узнал о передаче импульса.

— Селена тут ни при чем, — вмешался Денисон. — Мистер Готтштейн заметил какой-то летящий предмет в тот момент, когда никто не мог знать, что он наблюдает за установкой. Я понял, что Селена экспериментирует с чем-то, о чем я еще не думал, и сообразил, что это может быть передача импульса. А потом…

— Ну ладно, вы знали, — сказал Невилл. — Но это ровно ничего не меняет.

— Нет, меняет, Бэррон! — воскликнула Селена. — Я обсудила все это с Беном, и мне стало ясно, что я слишком часто принимала твои слова на веру, и совершенно напрасно. Пусть я не могу поехать на Землю. Пусть я даже не хочу этого. Но я убедилась, что мне нравится видеть ее в небе, когда у меня появляется такое желание. Мне не нужно пустого неба! Потом я поговорила с другими членами группы. И оказалось, что далеко не все они хотят отправляться в бесконечные странствия. Большинство считает, что надо строить корабли для тех, кто стремится к звездам, а те, кто хочет остаться, пусть остаются.

— Ты говорила об этом! — задыхаясь, крикнул Невилл. — Кто тебе дал право…

— Оно и так принадлежало мне, Бэррон. Да это и неважно. Большинство против тебя.

— Из-за этого… — Невилл вскочил и угрожающе шагнул к Денисону.

— Пожалуйста, успокойтесь, доктор Невилл, — поспешно сказал Готтштейн. — Вы уроженец Луны, но все-таки я думаю, что с нами двумя вам не справиться.

— С тремя, — поправила Селена. — И я тоже уроженка Луны. Все это сделала я, Бэррон, а не они.

— Послушайте, Невилл, — после некоторого молчания заговорил Денисон. — Земле в конечном счете все равно — останется Луна на орбите или нет. Земля без труда построит взамен космические станции. Это гражданам Луны не все равно. Селене. И мне. И всем остальным. Вас никто не лишает права проникнуть в космос, бежать туда, искать там свободы. Самое большее через двадцать лет те, кто захочет покинуть Луну, смогут это сделать. Включая и вас, если у вас хватит мужества расстаться со своей норой. А те, кто захочет остаться, останутся.

Невилл медленно опустился на стул. Он понял, что потерпел поражение.

19

В квартире Селены теперь каждое окно представляло панораму Земли. Селена сказала:

— Большинство проголосовало против него, Бен. Подавляющее большинство.

— Но он вряд ли откажется от своих планов. Если во время строительства станций начнутся трения, общественное мнение Луны может склониться на его сторону.

— Но ведь можно обойтись и без трений.

— Разумеется. Да и вообще в истории не бывает счастливых развязок. Просто на смену одной благополучно решенной проблеме приходят новые. Пока мы удачно справились с очередным затруднением. А о следующих будем думать, когда они возникнут. Ну, а с постройкой звездных кораблей все вообще переменится.

— И я уверена, что мы своими глазами увидим, как это будет.

— Вы-то увидите, Селена.

— И вы, Бен. Не кокетничайте своим возрастом. В конце концов вам всего сорок восемь лет.

— А вы полетите на звездном корабле, Селена?

— Нет, не полечу. Годы будут уже не те, да и расставаться с Землей в небе мне и тогда вряд ли захочется. Вот мой сын, возможно, полетит… И знаете что, Бен…

Она замолчала, и Денисон осторожно спросил:

— Что, Селена?

— Я получила разрешение на второго ребенка. Хотите быть его отцом?

Денисон посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда.

— Биологический отбор?

— Ну конечно… Комбинация генов должна получиться очень интересной.

Денисон отвернулся.

— Я польщен, Селена.

— Но что тут такого? — сказала Селена, точно оправдываясь. — Это же разумно. Хорошая наследственность крайне важна. И естественное генетическое конструирование, оно же… ну… естественно.

— Да, конечно.

— И это вовсе не единственная причина… Ведь вы мне нравитесь.

Денисон кивнул, но продолжал молчать.

— И в конце концов любовь биологией не исчерпывается, — уже сердито сказала Селена.

— Не спорю, — сказал Денисон. — Во всяком случае, я вас люблю помимо биологических соображений.

— Ну, если уж на то пошло, биологические соображения могут диктоваться как раз любовью.

— И с этим не спорю, — сказал Денисон.

— Кроме того… — пробормотала Селена. — А, черт…

Денисон нерешительно шагнул к ней. Она стояла и ждала. И тут уж он поцеловал ее без дальнейших колебаний.

Немезида

Пролог

Он остался один.

Где-то там, далеко, светили звезды и среди них одна, небольшая, со своей маленькой системой миров. Мысленный взор являл ее гораздо отчетливей, чем можно было увидеть глазами, если вернуть прозрачность окну.

Маленькая звезда, розовато-красная, цвета крови и разрушения, носящая соответствующее имя.

Немезида!

Немезида, богиня возмездия.

Он опять вспомнил историю, которую слышал еще в молодости, — легенду, миф, сказание о всемирном Потопе, истребившем грешное человечество, когда уцелела одна семья, с которой все началось снова.

Но на сей раз Потопа не будет. Грядет Немезида.

Человечество вновь пало. Так пусть Немезида обрушит на него кару, — оно заслужило такую судьбу. И это будет не Потоп. Не просто Потоп.

Даже если кому-то удастся уцелеть — куда им деваться?

Почему, же он не чувствует жалости? Человечество не может оставаться таким, как есть. Оно медленно гибнет — и по заслугам. И если медленная смерть станет быстрой — о чем же жалеть?

Здесь, вокруг Немезиды, кружит планета, вокруг планеты вращается спутник, вокруг спутника — Ротор.

Только горстка избранных спаслась в Ковчеге от Потопа. Он не знал, каким был тот Ковчег, но сейчас Ковчегом стал Ротор. Он нес в себе семя рода людского, из которого должен вырасти новый и лучший мир.

А старой Земле предстоит встреча с Немезидой.

Он снова подумал об этом. Красный карлик неумолимо летел вперед. Ему и его мирам ничто не грозило. А вот Земле…

Немезида уже в пути, Земля!

Она несет предреченное возмездие!

Глава первая Марлена

1

Последний раз Марлена видела Солнечную систему, когда ей едва миновал год. И, конечно, ничего не помнила.

Марлена много читала, но это занятие не помогло ей ощутить себя крохотной частичкой Солнечной Семьи.

Все свои пятнадцать лет она провела на Роторе, который был для нее целым миром. Как-никак восемь километров в диаметре. Лет с десяти у нее вошло в привычку регулярно, примерно раз в месяц, обходить его кругом. Иногда Марлена забиралась туда, где тяготение было слабым — и тогда девочка почти парила в воздухе, едва касаясь ногами поверхности. Но пари или ходи — Ротор летел все дальше и дальше, а с ним и здания, парки… и люди.

Путешествие занимало целый день, но мать девочки и не думала беспокоиться. Она всегда говорила, что Ротор — абсолютно безопасное место. «Это не Земля», — твердила она, не объясняя, впрочем, почему считала Землю местом не безопасным. «Да так, ничего», — говорила она.

Меньше всего Марлене нравились люди. Говорили, что, по последним данным, на Роторе их шестьдесят тысяч. Слишком много. Даже чересчур. И у каждого на лице фальшь. Марлена ненавидела эти лица, замечая то, что пряталось под приветливой внешностью. Но она молчала. Только раз, еще маленькой девочкой, она осмелилась сказать об этом, но мать рассердилась и запретила ей неуважительно говорить о взрослых.

Став постарше, она научилась видеть фальшь куда более ясно, и лживые лица перестали волновать ее. Она научилась не обращать на них внимания и старалась почаще уединяться и размышляла, размышляла.

Она все чаще думала об Эритро — планете, на орбите которой прошло ее детство. Марлена частенько забиралась на обзорную палубу и, сама не зная почему, с жадностью вглядывалась в лик планеты, мечтая когда-нибудь попасть туда.

Иногда мать спрашивала девочку, чем привлекает ее пустынная безжизненная планета, но та отмалчивалась. Она и сама не знала. «Просто хочется взглянуть на нее», — был ее всегдашний ответ.

Она разглядывала планету в одиночестве, на обзорной палубе никогда никого не было. Роториане сюда не ходили: это не запрещалось, но почему-то никто не испытывал к Эритро подобного интереса.

Половина планеты была светлой, половина — погружена во мрак. Марлена смутно помнила, что впервые увидела ее диск, сидя у матери на руках. С каждым мгновеньем планета становилась больше: Ротор медленно приближался к ней.

Действительно ли она это помнила? Впрочем, тогда ей было почти четыре года — могла и запомнить.

Воспоминание это — реальное или придуманное — незаметно сменилось размышлениями о величине планеты. Диаметр Эритро превышал двенадцать тысяч километров — что рядом с ними жалкие восемь? Планета не выглядела такой большой, и Марлена не могла далее представить себе, что стоит на ее поверхности, а вокруг просторная ширь на сотни и даже тысячи километров. Но она знала, что хочет увидеть это, очень хочет.

А вот Ауринела Эритро не интересовала, и Марлену это огорчало. Он говорил, что у него и так есть о чем подумать, например, как получше готовиться к поступлению в колледж: ведь ему уже семнадцать с половиной. А Марлене недавно исполнилось всего пятнадцать. Подумаешь, разница — убеждала она себя, — все равно девочки развиваются быстрее.

Должны, по крайней мере. Она с привычным недовольством оглядела себя — ребенок, совсем еще ребенок, все еще коренастая коротышка.

Она вновь перевела взгляд на Эритро, огромную и прекрасную, рдеющую под лучами красного солнца. Это большое небесное тело на самом деле не было планетой. Девочка знала, что перед ней спутник. Спутник громадного Мегаса, который и был настоящей планетой. Правда, на Роторе под этим словом обычно подразумевалась Эритро. Парочка эта, Мегас и Эритро, а с ними и Ротор, кружили вокруг звезды, которая звалась Немезидой.

— Марлена!

Девочка узнала голос Ауринела. В последнее время она все больше помалкивала в его присутствии, и причина этой застенчивости смущала ее. Ей нравилось, как он произносит ее имя. Ауринел делал это правильно. В три слога: Мар-ле-на, слегка раскатывая букву «р». Просто приятно слушать.

Она обернулась и, стараясь не покраснеть, пробормотала:

— Привет, Ауринел.

Он ухмыльнулся:

— Опять на Эритро глазеешь, а?

Марлена не ответила. Конечно же, она была занята именно этим. Все знали, что ее интересует Эритро,

— Как ты здесь оказался?

(Ну скажи, что искал меня, подумала она.)

— Твоя мать послала меня, — ответил Ауринел.

(Ладно.)

— Почему?

— Она сказала, что ты не в духе, а когда ты принимаешься жалеть себя, то поднимаешься сюда. И что я должен увести тебя. Потому что иначе, сказала она, ты станешь еще угрюмее. А почему у тебя плохое настроение?

— Хорошее настроение. А если и не совсем, то не без причины.

— Какой причины? Выкладывай, ты уже не маленькая и должна уметь выражать свои чувства словами.

Марлена подняла бровь.

— Я прекрасно умею разговаривать. А причина простая — я хочу путешествовать.

Ауринел расхохотался.

— Но ты же путешествуешь, Марлена. Ты уже пролетела больше двух световых лет. Во всей истории Солнечной системы никому до нас не удавалось пролететь и части светового года. Никому. Так что нечего кукситься, Марлена Инсигна Фишер, галактическая путешественница.

Марлена едва сдержалась, чтобы не хихикнуть. Инсигна — это девичья фамилия ее матери. Прежде, когда Ауринел, дурачась, называл ее полным именем, он отдавал честь и корчил уморительную гримасу, но такого не случалось уже давно. Наверное, потому, подумала она, что он уже считает себя взрослым и отрабатывает достойные манеры.

— Я не помню путешествия, — ответила она. — И ты это знаешь. А раз так, значит, и нечего было запоминать. Просто мы здесь, в двух световых годах от Солнечной системы, и никогда не вернемся назад.

— А ты откуда знаешь?

— Да ну тебя, Ауринел. Неужели ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь говорил о возвращении?

— Ну и что? Земля — мирок людный, всю Солнечную систему тоже обжили, повсюду теперь тесновато. И нам лучше здесь, потому что мы хозяева всему, что видит глаз.

— Какие хозяева? Мы целую вечность пялимся на Эритро, но почему-то не торопимся спускаться, чтобы стать ее истинными хозяевами.

— О чем ты? Ведь на Эритро уже построен прекрасный и надежный Купол. Ты же знаешь.

— Он не для нас, а для горстки ученых. А я говорю о нас с тобой. Нам даже не разрешают бывать там.

— Всему свое время, — no-взрослому сказал Ауринел.

— Конечно — когда стану старухой или помру.

— Не сгущай краски. И вообще пошли-ка отсюда, пусть твоя мама порадуется. Да и мне некогда торчать здесь. Дела. Долоретта…

В ушах Марлены застучало, и она уже не расслышала, что Ауринел сказал дальше. Довольно и того, что было произнесено это имя… Долоретта!

Марлена ненавидела Долоретту, такую стройную — и такую пустую.

Ах вот, значит, как! Ауринел волочится за Долореттой. Взглянув на него, Марлена сразу это поняла. А теперь его послали за ней, и он, видите ли, тратит здесь попусту свое драгоценное время. Теперь ей все стало ясно. Значит, он спешит к этой… этой Долоретте. (Ну почему она всегда обо всем догадывается? Иногда это так противно.)

Марлене вдруг захотелось сделать Ауринелу больно, отыскать такие слова, от которых ему стало бы не по себе. Ошеломить его.

— Мы не вернемся в Солнечную систему, — проговорила она. — И я знаю почему…

— Ну и почему же? — Марлена не ответила, и он насмешливо добавил: — Опять девчачьи тайны?

Марлену это задело.

— Не хочу тебе говорить, — пробормотала она. — Я и сама не должна была знать об этом.

Но ей так хотелось все выложить ему. Ей так хотелось, чтобы всем было так же плохо, как и ей.

— Но мне-то скажешь? Мы ведь друзья?

— Друзья? — переспросила Марлена. — Ну хорошо, скажу. Мы никогда не вернемся назад, потому что Земля обречена.

Реакция Ауринела оказалась совсем не такой, как она ожидала. Он разразился громким хохотом. И не сразу заметил ее яростный и негодующий взгляд.

— Марлена, откуда ты это взяла? — спросил он. — Ужасников насмотрелась, что ли?

— Я их не смотрю.

— Тогда почему говоришь такие вещи?

— Потому что знаю. Я умею делать выводы. Из того, что говорят люди и о чем умалчивают, и из того, что у них получается, когда они полагают, что изображают именно то, что хотят. И из того, что мне отвечает компьютер, когда я задаю ему вопросы.

— Ну и что он тебе отвечает?

— Я не хочу, чтобы ты знал об этом.

— А может быть, ты просто выдумываешь?

— Нет. Земля погибнет не в один миг — быть может, на это уйдут тысячелетия, но она обречена. — Марлена важно кивнула. — И ничто ее не спасет.

Она повернулась и, сердитая, пошла прочь. Как посмел Ауринел усомниться в ее словах? И не просто усомниться: он решил, что она не в своем уме. Впрочем, наверное, так оно и есть — она сказала ему слишком много и ничего этим не добилась. Все вышло не так, как она хотела.

Ауринел смотрел ей вслед. Улыбка исчезла с его лица, и тревожная складка залегла между бровями.

2

Долгое путешествие к Немезиде превратило Эугению Инсигну в немолодую женщину. Все эти годы она напоминала себе: я делаю это ради наших детей, ради их будущего.

Однако эта мысль всегда угнетала ее.

Почему? Ведь она знала, что Ротор должен был покинуть Солнечную систему. Об этом знали все добровольцы, улетавшие на Роторе. А среди тех, у кого не хватило духу на вечную разлуку с родной планетой, был и…

Эугения предпочитала не оканчивать эту мысль, так часто приходившую в голову. Теперь все они здесь, на Роторе, — но был ли Ротор для них домом? Разве что для Марлены: другого дома она не знала. А она, Эугения? Ее домом была Земля — и Луна, и Солнце, и Марс, и все миры, что знало человечество на протяжении своей истории и предыстории, с тех пор как появилась сама жизнь. Нет, Ротор не дом им — этого нельзя было забывать.

Первые двадцать восемь лет своей жизни Эугения провела в Солнечной системе — и даже училась на Земле с двадцати одного до двадцати трех лет.

Как ни странно, Земля частенько вспоминалась ей. Эугения не любила Землю: эти толпы, шум, суету, абсолютную слабохарактерность, обнаруживаемую тамошними властями в важных вопросах, и их грубый деспотизм в каждой мелочи. Еще ей не нравилась вечная непогода, ее разрушительная сила, уродующая землю и приводящая в ярость океан. И, закончив образование, она с радостью вернулась на Ротор с молодым мужем. Ей хотелось, чтобы он полюбил милый ее сердцу вращающийся мирок так же, как и она, родившаяся в нем.

Но мужу Ротор казался тесным. «Тебе осточертеет здесь через полгода», — говорил он.

Жена наскучила ему даже раньше. Ну что ж…

Все уладится, все будет хорошо, но не для нее. Она, Эугения Инсигна, навеки затерялась между мирами. И все это ради детей. Эугения родилась на Роторе и прекрасно может обойтись без Земли. Марлена уже и вовсе не видела ничего, кроме Ротора, и сумеет прожить без Солнечной системы, зная лишь о том, что где-то возле Солнца — родина ее предков. А ее дети забудут и об этом. И Земля, и Солнечная система станут для них мифом, и только Эритро будет цветущим миром.

Эугения надеялась на это. У Марлены вдруг обнаружилась странная привязанность к Эритро: впрочем, она может исчезнуть так же быстро, как и возникла.

И все-таки жаловаться на судьбу было бы несправедливо. Нельзя было даже мечтать о том, что возле Немезиды обнаружится планета, пригодная для жизни людей. Совпадение условий на ней с земными оказалось воистину удивительным. Однако если прикинуть все вероятности и учесть, что Немезида не так уж и далека от Солнечной системы, то такое совпадение уже не покажется невероятным.

Эугения вернулась к своим ежедневным отчетам — компьютер дожидался ее внимания с присущим его племени бесконечным терпением.

Но не успела она приняться за работу, как позвонила секретарша — негромкий голос донесся из крошечного динамика, приколотого к левому плечу.

— Вас хочет видеть Ауринел Пампас. Он не записывался на прием.

Инсигна поморщилась, но тут же вспомнила, что сама посылала его за Марленой.

— Пусть войдет, — сказала она.

Она бросила беглый взгляд в зеркало и убедилась, что выглядит превосходно. Она казалась себе моложе своих сорока двух. И надеялась, что остальные разделяют ее мнение.

Глупо думать о внешности, ожидая семнадцатилетнего мальчишку, но Эугения Инсигна заметила, как глядела на него бедняжка Марлена, и прекрасно понимала, что означал этот взгляд. Инсигна догадывалась, что Ауринел, юноша, внешностью своей весьма довольный, едва ли обратит внимание на Марлену, еще не избавившуюся от подростковой угловатости. Но если Марлену ожидает разочарование, — пусть у девочки не будет повода вообразить, что мать могла в чем-то содействовать ее неудаче, — придется очаровать мальчугана.

Все равно окажусь виноватой, со вздохом подумала Инсигна, когда Ауринел, застенчиво улыбаясь, ступил в ее кабинет.

— Ну, Ауринел, — проговорила она, — отыскал Марлену?

— Да, мэм, Именно там, где вы сказали. Я передал ей, что вы хотели, чтобы она ушла оттуда.

— И какой она тебе показалась?

— Не могу вам сказать, доктор Инсигна, депрессия у нее или что-нибудь другое, только в голову ей пробралась забавная идейка. Даже не знаю, понравится ли ей, если я расскажу обо всем вам.

— Не стоило бы, конечно, узнавать об этом от чужого человека, но странные идеи посещают ее нередко, и это меня беспокоит. Так что, пожалуйста, лучше скажи.

Ауринел покачал головой.

— Ладно, только не выдавайте меня. Совершенно ненормальная мысль. Она решила, что Земля должна погибнуть.

Ауринел ожидал, что Инсигна рассмеется.

Но смеха не последовало. Напротив, она забеспокоилась:

— Что такое? Почему она так решила?

— Не знаю, доктор Инсигна. Марлена странный ребенок — вы это знаете — и идеи ее посещают… А может быть, она просто дурачила меня?..

— Вполне возможно, даже наверняка, — перебила его Инсигна. — У моей дочери странные представления о чувстве юмора. Послушай, Ауринел, я бы не хотела, чтобы ты болтал об этом. Знаешь, не люблю дурацких разговоров. Ты понимаешь?

— Конечно, мэм.

— Я серьезно — ни слова.

Ауринел кивнул.

— И спасибо, что рассказал. Это важно. Я переговорю с Марленой, выясню, что ее встревожило, но так, чтобы не выдать тебя.

— Спасибо, — поблагодарил Ауринел. — Еще минуточку, мэм.

— Да?

— Значит, Земля и в самом деле погибнет?

Поглядев на юношу, Инсигна деланно усмехнулась.

— Нет, конечно! Можешь не волноваться.

Глядя ему вслед, Инсигна думала, что ей, пожалуй, не удалось убедить мальчишку в своей искренности.

3

Янус Питт обладал весьма значительной внешностью, что, вероятно, помогло ему подняться к вершинам власти на Роторе. При подборе жителей будущих поселений предпочтение отдавали людям ростом не выше среднего. Тогда еще собирались экономить — на помещении и ресурсах. Потом выяснилось, что подобные предосторожности излишни, и от них отказались, однако тенденция успела сформироваться, и жители самых первых поселений были ниже, чем в тех, что заселялись позднее.

Питт был высок, по-юношески строен, голубоглаз, и только легкая седина свидетельствовала о том, что он уже немолод — как-никак уже пятьдесят шесть.

Взглянув на вошедшую Инсигну, Питт улыбнулся. В ее присутствии он всегда ощущал какую-то неловкость: она раздражала его своей вечной принципиальностью — с такими людьми всегда трудно общаться.

— Спасибо, что сразу принял меня, Янус, — проговорила она.

Питт отодвинулся от компьютера и откинулся на спинку кресла.

— К чему пустые формальности? Ведь мы давно знаем друг друга.

— И столько пережили вместе, — добавила Инсигна.

— Верно, — согласился Питт. — Как твоя дочь?

— О ней-то я и хочу поговорить с тобой. Мы заэкранированы?

Питт удивленно поднял брови.

— Экранировать? Что и от кого?

Ведь Ротор практически один во всей Вселенной. Солнечная система более чем в двух световых годах отсюда, а другие миры словно и вовсе не существуют: до них, может быть, миллионы световых лет.

Конечно, роториане могли чувствовать свое одиночество, могли ощущать неуверенность. Но опасаться чего-то извне…

— Ты знаешь, при решении каких именно вопросов необходимо экранироваться, — сказала Инсигна. — Ты сам настаивал на их секретности.

Включив экран, Питт вздохнул:

— Опять за старое… Ради бога, Эугения, все давным-давно улажено — еще четырнадцать лет назад, когда мы улетали. Конечно, я понимаю, что ты не можешь об этом забыть…

— Забыть? Почему я должна забыть? Это моя звезда, — она указала в сторону Немезиды, — и я в известной мере отвечаю за нее.

Питт скрипнул зубами. Опять… — подумал он. Но вслух сказал:

— Мы заэкранированы. Итак, Эугения, что тебя встревожило?

— Марлена. Моя дочь. Она все узнала.

— Что узнала?

— Все… О Немезиде, о том, что случится с Солнечной системой.

— Как это могло произойти? Или ты проболталась?

Инсигна беспомощно развела руками.

— Само собой, я ничего ей не говорила, но ей и не нужно говорить. Не знаю, как это у нее получается, но Марлена, кажется, замечает абсолютно вес. Она умеет догадываться, даже о чем человек думает. Эту ее способность я заметила уже давно, только в последний год она проявляется все сильнее.

— Догадывается, значит, и время от времени попадает в точку. Объясни Марлене, что на сей раз она ошиблась, и последи, чтобы девочка не болтала.

— Но она уже успела поделиться этим открытием с молодым человеком, а он передал мне их разговор, Так я обо всем и узнала. Юношу зовут Ауринел Пампас, Он сын моих друзей.

— Хорошо. Учтем и это. Скажи ему, чтобы не придавал значения фантазиям маленьких девочек.

— Она уже не маленькая. Ей пятнадцать.

— Уверяю тебя — для него она малышка, Я знаю, что говорю, — ведь я наблюдаю за этим юношей. Он торопится стать взрослым, а насколько я помню себя, у мальчишек его возраста пятнадцатилетние девчонки не вызывают интереса, тем более…

— Тем более, что она такая нескладная? — перебила его Инсигна. — Ты это хотел сказать? Но она ведь такая умница.

— Это важно для нас с тобой. Но не для Ауринела, Если хочешь, я сам поговорю с мальчишкой. А ты побеседуй с Марленой. Объясни ей, что ее догадка смешна, что гибель Земли невозможна. И не следует распространять выдумки.

— Самое печальное то, что она совершенно права…

— Опять ты за свое. Знаешь, Эугения, мы с тобой столько лет скрывали эту тайну от всех, что будет лучше, если все так и останется. Едва люди узнают правду, они се тотчас исказят. На нас обрушится целый шквал дурацких сантиментов, абсолютно никому не нужных. Они помешают нам осуществить то, ради чего мы оставили Солнечную систему.

Эугения недоуменно поглядела на Питта.

— Значит, у тебя нет ни капли жалости к Солнечной системе, к Земле, породившей человечество.

— Знаешь, Эугения, чувства мои к делу не относятся, и я не могу позволить тебе отдаться эмоциям. Мы оставили Солнечную систему, когда поняли, что человеку пришла пора осваивать звездные миры. Я уверен, что за нами последуют другие, возможно, это происходит уже сейчас. Мы сделали человечество явлением галактического масштаба, и нам не следует мыслить в рамках одной планетной системы. Наше дело — здесь.

Они посмотрели друг на друга.

— Ты снова затыкаешь мне рот, — тяжело вздохнув, произнесла Эугения. — Ты заставлял меня молчать все эти годы.

— Да, и я буду делать это и в будущем году, и через год. Хватит, Эугения, ты меня утомляешь. Довольно с меня и первого раза.

И он вновь отвернулся к компьютеру.

Глава вторая Немезида

4

В первый раз он заставил ее молчать шестнадцать лет назад, в 2220 году, в том самом году, когда перед людьми открылась Галактика.

Тогда шевелюра Януса Питта была темно-каштановой, а сам он еще не занимал должность комиссара Ротора, но уже считался многообещающим и весьма перспективным специалистом. Он возглавлял департамент исследований и коммерции и отвечал за работу Дальнего Зонда, который во многом был его собственным детищем.

Это было время, когда предпринимались первые попытки передачи материи через пространство с помощью гиперпривода.

Насколько было известно, только на Роторе занимались разработкой гиперпривода, и Питт принадлежал к числу энергичнейших сторонников полной секретности этих исследований.

— Солнечная система перенаселена, — говорил он на заседании совета. — Для космических поселений уже не хватает места. Даже пояс астероидов не поможет исправить ситуацию, поскольку и он почти весь заселен. Но что хуже всего — в каждом поселении существует собственное экологическое равновесие. От этого страдает коммерция, потому что все боятся подцепить чужую заразу. Уважаемые коллеги, у нас нет другого выхода; Ротор должен покинуть Солнечную систему — без торжественных проводов, без предупреждений. Покинуть навсегда, найти место во Вселенной, где мы сможем построить собственный дом, вырастить новую ветвь человечества, создать собственное общество и собственный образ жизни. Без гиперпривода это невозможно — но он у нас есть. За нами, разумеется, последуют другие. Солнечная система превратится в созревший одуванчик, семена которого разлетятся по всей Вселенной. Если мы отправимся первыми, то, быть может, сумеем подыскать уютное местечко еще до того, как начнется массовый Исход. Мы успеем встать на ноги и сможем противостоять любому, кто посягнет на наш дом. Галактика велика, места должно хватить для всех.

Присутствующие яростно заспорили. Одни в качестве аргумента выдвигали страх, боязнь оставить обжитое место, другие — любовь к родной планете. Некоторые идеалисты советовали поделиться знаниями со всеми, чтобы и другие могли воспользоваться ими.

На победу Питт не надеялся. Но она пришла к нему — в лице Эугении Инсигны, давшей ему в руки решающий аргумент. Немыслимая удача — ведь она обратилась прямо к нему.

Ей было тогда всего двадцать шесть лет. Она была замужем, но детей у нее еще не было.

Взволнованная, раскрасневшаяся, Эугения была нагружена ворохом распечаток.

Питт помнил, что при ее появлении он почувствовал раздражение. Он был секретарем департамента, а она — если говорить честно — никто, но с того самого момента считать ее таковой уже было нельзя.

Но Питт пока еще не знал об этом — и уже собирался выразить недовольство подобной бесцеремонностью. Но, заметив возбуждение молодой женщины, воздержался от колкостей. Она явно намеревалась обрушить на него свой утомительный энтузиазм и немедленно ознакомить со всеми подробностями этих многочисленных документов.

Хорошо, пусть все кратко изложит одному из помощников, решил он.

— Вижу, у вас важные материалы, доктор Инсигна, и вы хотите, чтобы я с ними ознакомился. Прекрасно, я сделаю это при первой же возможности. Почему бы вам не оставить все это моим сотрудникам? — и он указал на дверь, в надежде, что, сделав «кругом через плечо», она отправится в приемную. (Позже, на досуге, он пытался представить себе, что было бы, если бы она послушалась его тогда — и сердце невольно замирало.)

Но она ответила:

— Нет-нет, мистер секретарь. Я должна переговорить лично с вами — и ни с кем другим. — Голос ее дрожал от волнения. — Это же величайшее открытие со времен… со времени… — она смешалась и замолчала. — Словом, величайшее!

Питт с сомнением посмотрел на распечатки, зажатые в ее трясущихся руках, — и не ощутил никакого волнения. Этим специалистам всегда мерещится, что каждый их робкий шажок по научной ниве ниспровергает любые основы.

И он отрешенно произнес:

— Хорошо, доктор Инсигна, объясните мне вкратце суть дела.

— Мы экранированы, сэр?

— Зачем?

— Мне не хочется, чтобы кто-нибудь узнал об этом, пока я трижды не проверю и не перепроверю все выводы. Хотя я лично ни в чем не сомневаюсь. Я понятно объясняю?

— Вполне, — холодно ответил Питт и прикоснулся к переключателю. — Я включил экран. Можете говорить.

— У меня все здесь. Я сейчас покажу вам.

— Нет, сначала изложите суть… в нескольких словах.

Она набрала воздуху в легкие.

— Мистер секретарь, я открыла ближайшую к нам звезду. — Округлив глаза, Эугения часто дышала.

— Самой близкой к нам звездой является альфа Центавра, — ответил Питт. — Об этом известно уже четыре столетия.

— Она считалась ближайшей из всех известных нам звезд, но теперь она таковой не является. Я открыла звезду, которая находится еще ближе к нам. У Солнца есть соседка. Представляете?

Питт внимательно посмотрел на нее. Обычное дело. Людям молодым, бесхитростным и пылким свойственно воспламеняться по каждому поводу.

— А вы уверены в этом? — спросил он.

— Я? Конечно! Позвольте я ознакомлю вас с данными — подобного астрономия не знала с…

— Если вы не ошиблись. Только не надо заваливать меня цифрами. Я все посмотрю потом. Рассказывайте. Если существует звезда более близкая к нам, чем альфа Центавра, почему ее до сих пор не обнаружили? Почему история приберегла эту честь для вас, доктор Инсигна?

Он понимал, что говорит саркастическим тоном, но его собеседница словно не замечала этого — слишком уж она разволновалась.

— Все очень просто. Между нами и Звездой-Соседкой располагается темное облако космической пыли. Если бы не оно, на земном небосводе эта звезда имела бы восьмую звезднуювеличину — и ее, конечно, давно заметили бы. Но пыль поглощает свет, и звезда потускнела до девятнадцатой величины, И потому ей нетрудно затеряться среди бесчисленного множества тусклых звезд. Она не имеет никаких особенностей, кроме того, к ней никто и не приглядывался. Она видна только в южном полушарии Земли, и до постройки поселений телескопы Земли, как правило, смотрели в другую сторону.

— Ну а почему же вы обратили на нее внимание?

— Все дело в Дальнем Зонде. Видите ли, Звезда-Соседка и Солнце постоянно меняют свое положение друг относительно друга. Не исключено, что они с Солнцем медленно обращаются вокруг общего центра тяготения с периодом в миллионы лет. Столетия назад условия могли быть иными и Звезда-Соседка, возможно, находилась у края облака и ярко светила, но, чтобы ее увидеть, нужен телескоп, а телескопы используются на Земле только шестьсот лет, — а в тех местах, откуда она видна, и того меньше. Через несколько столетий она вновь станет видимой — выйдет из-за пылевого покрова. Но нам уже незачем ждать так долго. Дальний Зонд все сделал за нас.

Питт почувствовал, как в глубине души загорается слабый огонек энтузиазма.

— Итак, вы хотите сказать, что на достаточном удалении от Земли, там, где облако уже не могло помешать, Дальний Зонд сфотографировал участок неба, на котором обнаружилась эта ваша Звезда-Соседка?

— Именно. Я обнаружила звезду восьмой величины там, где не должно быть таких звезд. Спектрально она относится к красным карликам, которые нельзя увидеть издалека.

— А почему вы решили, что эта звезда ближе к нам, чем альфа Центавра?

— Естественно, я изучила этот же участок неба с Ротора — никакой звезды восьмой величины там не оказалось. Однако почти в том же самом месте нашлась звездочка девятнадцатой величины, которой не было на фотоснимке, сделанном Дальним Зондом. Тогда я решила, что это и есть та самая звезда — только ослабленная пылевым облаком, а визуальное несовпадение обусловлено параллактическим смещением.

— Да, я понимаю. Это когда ближние звезды смещаются на фоне дальних, если глядеть на них из разных точек пространства.

— Правильно, но звезды в основном находятся так далеко от нас, что, если бы Дальний Зонд прошел больше половины светового года, их положение не изменилось бы. Иное дело — ближние светила. Смещение Звезды-Соседки оказалось просто чудовищным, конечно же, относительное. Я просмотрела снимки, переданные с Дальнего Зонда по мере его удаления от Солнца. В обычном пространстве он с интервалом сделал три снимка этого участка неба. И на них видно, как Звезда-Соседка становится ярче, смещаясь к краю облака. По параллактическому смещению получается, что она расположена от нас в двух световых годах. Наполовину ближе, чем альфа Центавра.

Питт задумчиво глядел на Эугению, и в наступившем продолжительном молчании она вдруг растерялась.

— Секретарь Питт, — сказала она, — может быть, теперь вы захотите познакомиться с материалами?

— Нет, — ответил он, — меня удовлетворило все, что я услышал от вас. Ну а теперь я хочу задать вам несколько вопросов. Мне кажется, — если я правильно вас понял, — этой звездой девятнадцатой величины едва ли может заинтересоваться кто-то еще — настолько, чтобы измерять ее параллакс и расстояние до нее.

— Вероятность этого близка к нулю.

— Можно ли каким-нибудь иным способом обнаружить эту тусклую звезду?

— Она будет перемещаться по небу очень быстро — для звезды, конечно. Если постоянно наблюдать за ней, можно заметить, что она перемещается примерно по прямой. Движение звезд трехмерно, а мы видим его в двухмерной проекции. Кропотливая работа.

— Как вы полагаете, может ли это смещение привлечь к себе внимание астрономов, если им вдруг случится его обнаружить?

— Едва ли они его заметят.

— Значит, вполне возможно, что о Звезде-Соседке известно только на Роторе — ведь, кроме нас, никто не посылал автоматических аппаратов в глубокий космос. Здесь вы специалист, доктор Инсигна. Что знают в поселениях и на Земле о Дальнем Зонде?

— Эти работы не засекречены, мистер секретарь. Другие поселения предоставляли нам научные приборы, мы даже информировали обо всем Землю, не слишком интересующуюся астрономией в последние годы.

— Да, они целиком положились на поселения — это разумно. Но что если другой Дальний Зонд, подобный нашему, был запущен каким-нибудь из поселений, решившим держать это дело в секрете?

— Сомневаюсь, сэр. Им потребовался бы гиперпривод, а сведения о нем в секрете. Если бы они сами сумели создать гипердвигатели, мы бы узнали об этом. Им пришлось бы производить в пространстве кое-какие эксперименты, что выдало бы их.

— В соответствии с соглашением по научным исследованиям, все данные, полученные Зондом, должны быть опубликованы. Значит ли это, что вы уже известили?..

— Нет, конечно, — с негодованием перебила его Инсигна. — До публикации необходимо провести более подробные исследования, А пока я располагаю лишь предварительными результатами, о которых и извещаю вас конфиденциально.

— Но вы же не единственный астроном, работающий с Дальним Зондом. Полагаю, вы уже успели проинформировать остальных?

Покраснев, Инсигна отвернулась. И сказала, словно защищаясь:

— Нет, я не сделала этого. Эти снимки обнаружила я. Я их исследовала и поняла, что они означают. И я хочу, чтобы честь открытия принадлежала мне. Есть только одна ближайшая к Солнцу звезда, и я хочу значиться в анналах науки как открывшая ее.

— Ну а если существует еще более близкая? — В первый раз за весь разговор Питт позволил себе улыбнуться.

— Об этом уже было бы известно. Даже о моей звезде знали бы давно — не окажись там крошечного облачка пыли. Ну а другая звезда, да еще более близкая — об этом нечего и говорить.

— Значит, так, доктор Инсигна. О Звезде-Соседке знаем лишь мы с вами. Я не ошибаюсь? И никто более?

— Да, сэр. Пока — вы и я.

— Не только пока. Все ваши сведения должны оставаться в секрете, пока я не решу сообщить о ней кое-кому.

— Но как же соглашение об открытом доступе к научной информации?

— Мы забудем о нем. Всякое правило имеет исключения. Ваше открытие касается безопасности нашего поселения. В данном случае мы вправе не обнародовать его. Молчим же мы о гиперприводе, не так ли?

— Но какое Звезда-Соседка может иметь отношение к безопасности Ротора?

— Самое прямое, доктор Инсигна. Вы, возможно, еще не поняли этого, но ваше открытие изменит судьбу всего рода человеческого.

5

Эугения застыла и молча уставилась на Питта.

— Садитесь. Теперь мы с вами соучастники, а заговорщикам следует дружить. Отныне с глазу на глаз вы для меня Эугения, а я для вас — Янус.

— Но это неудобно, — возразила Инсигна,

— Привыкнете, Эугения. Заговорщикам не до формальностей.

— Но я не собираюсь участвовать ни в каких тайных делах и хочу, чтобы вы это знали. Я не вижу смысла в том, чтобы держать в тайне информацию о Звезде-Соседке.

— По-моему, вы просто опасаетесь за свои права первооткрывателя.

Недолго поколебавшись, Эугения выпалила:

— Вы правы, Янус, клянусь самой последней микросхемой компьютера, я жажду известности.

— Давайте на миг забудем о существовании Звезды-Соседки, — проговорил он. — Вы знаете, что я давно уже предлагаю увести Ротор за пределы Солнечной системы? И что вы об этом думаете? Вам не хочется оставить Солнечную систему?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Хотелось бы, конечно, собственными глазами увидеть какой-нибудь астрономический объект — только страшновато немного.

— Страшно оставить дом?

— Да.

— Но вы же и не оставите его. Ротор и есть ваш дом. — Рука его описала полукруг. — И в странствие он отправится вместе с вами.

— Пусть так, мистер… Янус, но Ротор — это не все, что мы считаем своим домом. Здесь у нас соседи: другие поселения, планета Земля — да вся Солнечная система.

— Ну вот, сколько народу. Рано или поздно люди начнут разбредаться, хотим мы этого или нет. Когда-то на Земле люди преодолевали горные хребты, пересекали океаны. А два столетия назад земляне стали оставлять родную планету, чтобы жить в поселениях. То, что я предлагаю — просто очередное событие в нашей старой истории.

— Понимаю, но многие-то остались. И Земля не опустела. Там еще найдутся семьи, которые не покинули родных краев и живут на одном месте поколение за поколением.

— И вы собираетесь присоединиться к этим домоседам?

— Мой муж Крайл относится к их числу, он не согласен с вами, Янус.

— У нас на Роторе каждый имеет право думать и говорить все что угодно — пусть ваш муж протестует на здоровье. Но вот о чем я хочу вас спросить — как вы думаете, куда можно отправиться из Солнечной системы, если мы все-таки решимся на это?

— Конечно, на альфу Центавра. Эта звезда считается ближайшей. Ведь даже с помощью гиперпривода мы не сможем двигаться быстрее скорости света — значит, на путешествие уйдет примерно четыре года. А к дальним звездам путь и того дольше. Но и четыре года — срок немалый.

— Ну, а если предположить, что мы смогли бы передвигаться быстрее — куда бы вы в таком случае направились?

Инсигна задумалась ненадолго, а потом проговорила:

— Наверное, все-таки на альфу Центавра. Все-таки она относительно недалеко. Даже звезды над ней по ночам такие же, как над Землей. Если захотим вернуться — путь недалек. Самая крупная звезда А в тройной системе альфы Центавра практически как две капли воды похожа на Солнце. Звезда В поменьше — но не намного. Даже если забыть о красном карлике — альфе Центавра С — это уже две планетные системы.

— Допустим, мы полетим к альфе Центавра, обнаружим там приемлемые условия и останемся, чтобы заселить новый мир, известив об этом Землю. Куда отправятся другие, решившие оставить Солнечную систему?

— Конечно, к альфе Центавра, — без колебаний отвечала Инсигна.

— Итак, место назначения очевидно. Значит, следом за нами неизбежно последуют остальные — и новый мир в конце концов станет таким же перенаселенным, как и старый. Много людей, много культур, много поселений, каждое с собственной экологической системой.

— Тогда настанет время осваивать другие звезды.

— Но, Эугения, где бы мы ни устроились — если мы устроимся с комфортом, за нами неизбежно потянутся соседи. Гостеприимное солнце, плодородная планета привлекут к себе толпы желающих.

— Да, наверное.

— Ну а если мы полетим к звезде, которая удалена от нас чуть больше чем на два световых года, — кто отправится следом, если о существовании этой звезды никому не известно, кроме нас?

— Никто, пока звезду не обнаружат.

— Но на это уйдет немало времени. А пока они устремятся к альфе Центавра и к другим, более далеким звездам. И не заметят красного карлика буквально у себя под носом. Ну а если его обнаружат — все подумают, что эта тусклая звездочка непригодна для жизни. Только никто в Солнечной системе не должен знать, что люди уже заинтересовались этой звездой.

Инсигна неуверенно взглянула на Питта.

— Но зачем все это? Хорошо, мы полетим к Звезде-Соседке, и об этом никто не узнает. И что дальше?

— А то, что мы сможем сами заселить весь этот мир. Если там есть пригодная для обитания планета…

— Но ее там нет. По крайней мере около красного карлика.

— Тогда мы воспользуемся сырьем, которое там найдем, и настроим множество новых поселений.

— Вы думаете, что там для нас окажется больше места?

— Да. Гораздо больше — если все человеческое стадо не ввалится туда следом за нами.

— У нас просто будет больше времени. Даже одно наше поселение когда-нибудь заполнит все пригодное для обитания пространство вокруг Соседки. Ну за пять столетий вместо двух. И что же?

— Эугения, в этом-то и вся разница. Пусть остальные толкутся, сбиваются в кучу, пусть опять собираются вместе тысячи различных культур, порожденных Землей за всю ее скорбную историю. А нам пусть предоставят возможность побыть одним — тогда мы сумеем создать сеть поселений, общих по экологии и культуре. Ситуация изменится в нашу пользу: меньше хаоса — меньше анархии.

— Но и скучнее… К тому же меньше различий — ниже жизнеспособность.

— Ни в коей мере, Я уверен, что и внутри нашего общества возникнет разнообразие, но теперь уже на общей основе, А посему наши поселения будут жизнеспособнее. Но даже если я ошибаюсь, подобный эксперимент стоит провести. Почему бы тогда нам первым не выбрать себе звезду, не проверить, сработает ли подобная схема? Лучше сразу отдать предпочтение красному карлику, на который никто не позарится, а так посмотрим, сумеем ли мы построить возле него новое общество, более совершенное, чем было до нас. Разве не стоит проверить, на что способны люди, — продолжал он, — когда им не приходится тратить энергию на поддержание бесполезных культурных различий в условиях чуждой внешней среды.

Слова эти взволновали Инсигну. Даже если Янус не прав — человечество убедится, что таким путем следовать нельзя. Ну а если все получится?

Но она покачала головой.

— Пустые мечтания. Соседку быстро обнаружат. Даже если мы утаим сведения о ней.

— Эугения, будьте откровенны: ваше открытие состоялось случайно. Просто вам посчастливилось заметить звезду — ну случилось так, что вы сравнили два снимка одного участка неба. Но ведь вы могли и не заметить эту точку. Неужели другие не могут не обратить внимание на нее?

Инсигна промолчала, но выражение ее лица удовлетворило Питта.

Его голос стал тихим, вкрадчивым.

— Даже если в нашем распоряжении окажется только одно столетие, всего сто лет, чтобы построить новое общество — мы все равно успеем вырасти и окрепнуть. И сумеем защитить себя, когда остальные бросятся на поиски. Мы будем уже достаточно сильны, чтобы не прятаться.

И снова Инсигна не ответила.

— Ну, убедил я вас? — спросил Питт.

— Не совсем. — Она словно очнулась.

— Тогда поразмыслите. Я хочу вас кое о чем попросить. Пока вы обдумываете мое предложение, не говорите никому о Звезде-Соседке, а все материалы о ней отдайте мне на хранение. Они будут целы. Я обещаю. Они понадобятся нам, если мы решим отправиться туда. Ну как, Эугения, способны вы на подобную малость?

— Да, — ответила она тихо. И встрепенулась: — Кстати, чуть не забыла, Я имею право дать звезде имя. Это моя звезда, и я назову ее…

Питт улыбнулся.

— И как же вы предлагаете именовать ее? Звездой Эугении?

— Нет. Я все-таки не дура. Я хочу назвать ее Немезидой.

— Немезидой? Не-ме-зи-дой?

—Да.

— Почему?

— Уже в конце двадцатого столетия считали, что у Солнца должна быть звезда-спутница. Но тогда ее обнаружить не смогли. Самую близкую соседку Солнца так и не разыскали, но в статьях ее называли Немезидой. Мне хотелось бы почтить таким образом память ученых, догадавшихся о ее существовании.

— Но Немезида? Ведь это же какая-то греческая богиня… с довольно скверным характером.

— Это богиня возмездия, законного отмщения, неотвратимой кары. Прежде ее имя широко использовалось в литературе. Теперь мой компьютер снабдил его пометкой — архаическое.

— Ну а почему же предки назвали звезду Немезидой?

— Они связывали ее с кометным облаком. Они считали, что, обращаясь вокруг Солнца, Немезида возмущает движение комет, в результате чего те падают на Землю. Дело в том, что подобные удары из космоса регулярно губили жизнь нашей планеты каждые двадцать шесть миллионов лет.

— В самом деле? — Питт казался удивленным.

— Ну, не совсем так. Эта гипотеза не подтвердилась, но тем не менее я хочу, чтобы звезда называлась именно Немезидой. И еще я хочу, чтобы в анналы была внесена запись о том, что именно я дала ей имя.

— Это я могу обещать вам, Эугения. Вы открыли ее — так и будет отмечено в нашей истории. Ну а когда человечество, от которого мы сбежим, обнаружит свою, так сказать, немезидийскую ветвь, оно узнает и о первооткрывательнице. Ваша звезда, ваша Немезида, окажется первой, которой суждено будет восходить над поселениями оставивших Солнечную систему людей.

…Глядя в спину уходившей Эугении, Питт ощущал уверенность: она не подведет. Он позволил ей дать звезде имя — жест великодушный и хитроумный. Теперь она будет стремиться к своей звезде, И конечно же, будет заинтересована в том, чтобы возле нее выросла цивилизация, подчиняющаяся логике и порядку, способная заселить всю Галактику.

И тут, не успев вкусить блаженства от воображаемой картины светлого будущего, Питт ощутил, как сердце стиснул ужас, прежде незнакомый ему.

Почему именно Немезида? Отчего Инсигна вдруг вспомнила имя богини возмездия?

И чтобы не поддаться слабости, он постарался не думать об этом, как о недобром предзнаменовании.

Глава третья Мать

6

Время было обеденное, и Инсигна находилась в таком расположении духа, когда чуточку побаивалась собственной дочери.

В последнее время подобное случалось все чаще, но почему — она не знала сама. Быть может, потому, что Марлена становилась все молчаливее, все чаще уходила в себя, вечно была погружена в какие-то размышления, слишком личные, чтобы о них можно было говорить.

Иногда смятение и опаска мешались в душе Инсигны с чувством вины: во-первых, ее материнское терпение часто бывало небезгранично, во-вторых, она прекрасно видела физические недостатки дочери. Ни спокойное обаяние матери, ни буйная привлекательность отца не передались Марлене.

Девочка была невысока и плохо сложена. Нескладеха — так про себя Инсигна называла бедняжку Марлену.

Да, бедная девочка — слова эти не шли у матери из головы и вечно просились на язык.

Невысокая, нескладная. Плотная — но не жирная. Такова была ее девочка. Ни капли изящества. Темно-каштановые волосы прямые и достаточно длинные. Нос чуть бульбочкой, уголки рта слегка опущены, маленький подбородок — и эта вечная углубленность в себя.

Прекрасными были только глаза: огромные, черные, горящие; четкие темные дуги бровей, а длинные ресницы даже казались искусственными. Но всего прочего одни глаза не могли компенсировать, как бы ни очаровывал их взгляд.

Когда Марлене исполнилось пять лет, Инсигна стала понимать, что особо привлекательной для мужчин дочь никогда не будет, и с каждым годом она все больше убеждалась в этом.

Кое-какое внимание уделял девочке Ауринел, которого привлекали ее не по годам развитый интеллект и способность все схватывать на лету. В его присутствии Марлена держалась застенчиво, однако чувствовалось, что общение с ним доставляет ей удовольствие. Она смутно догадывалась, что в объекте, называемом «мальчишкой», может обнаружиться нечто неотразимо привлекательное, хоть и не понимала еще, что именно.

Правда, в последние два года Инсигне стало казаться, что Марлена сумела досконально разобраться, что такое «мальчик». Дочь без разбора поглощала книги и фильмы, слишком взрослые, если не для ума, то во всяком случае для тела — они-то и внесли полную ясность. Но рос и Ауринел: он уже начинал подпадать под власть гормонов, и разговорчики понемногу перестали привлекать его.

В тот вечер за обедом Инсигна поинтересовалась:

— Ну, как прошел день, дорогая?

— Как обычно. Приходил Ауринел — по-моему, он все сам тебе рассказал. Извини, что я заставила себя разыскивать.

Инсигна вздохнула.

— Видишь ли, Марлена, мне иногда кажется, что ты грустишь, и мое беспокойство вполне извинительно. По-моему, ты проводишь в одиночестве слишком много времени.

— Я люблю быть одна.

— Не притворяйся. Радости на твоем лице не видно. Многие ребята охотно подружились бы с тобой, да и тебе было бы веселее. Ведь Ауринел — твой приятель.

— Был. Теперь его интересуют другие. Сегодня я в этом убедилась. И возмутилась. Представь себе, он торопился к Долоретте.

— Нельзя на него за это сердиться, — ответила Инсигна. — Ты же знаешь, Долоретта его ровесница.

— По возрасту, — выпалила Марлена, — но она такая глупая.

— В этом возрасте внешность имеет значение.

— Вот он и доказал это. Значит, и сам такой же глупый, как она. И чем больше он облизывается на Долоретту, тем легче становится его собственная голова. Это видно.

— Марлена, он повзрослеет и, может быть, сумеет понять что в человеке по-настоящему важно. Ты ведь сама взрослеешь и тоже станешь…

Марлена загадочна поглядела на Инсигну и произнесла:

— Не надо, мам: ты сама не веришь в то, что хочешь сказать. Даже на минутку.

Инсигна покраснела. Она-то думала, что дочь не догадывается об этом, А она, оказывается, знает — но откуда? Инсигна говорила совершенно естественным тоном, искренне, пытаясь ощутить свою искренность. Но Марлена видела ее насквозь. И не впервые. Инсигна подозревала, что Марлена умеет улавливать интонации, мгновения нерешительности, жесты — и по ним всегда узнавала то, чего ей не следовало бы знать. Вот эти способности дочери и пугали Инсигну. Никто не хочет оказаться прозрачным как стеклышко для осуждающих глаз.

Ну например, что же такого она сказала Марлене, из чего дочка сделала вывод, что Земля обречена? Придется выяснить и обдумать.

Инсигна вдруг ощутила усталость. Ей Марлену не провести — стоит ли пытаться?

— Хорошо, ближе к делу, — проговорила Инсигна. — Чего ты хочешь?

— Я вижу, что ты и в самом деле хочешь узнать это, — ответила Марлена. — И только поэтому скажу Я хочу уехать отсюда.

— Уехать отсюда? — Инсигна не могла уразуметь смысла этих простых слов. — Куда же ты хочешь уехать?

— Мама, на свете существует не только Ротор.

— Конечно. Но на два световых года вокруг ничего нет.

— Нет, мама, ты не права. До Эритро меньше двух тысяч километров.

— Это ничего не значит. Там нельзя жить.

— Но ведь там живут люди.

— Да, под Куполом живут ученью и инженеры, занятые важной научной работой. Но ведь Купол много меньше Ротора. Если тебе здесь тесно, то каково покажется там?

— Там за пределами Купола будет Эритро. Когда-нибудь люди расселятся по всей планете.

— Возможно. Но в этом нельзя быть уверенным.

— А я уверена.

— Все равно на это уйдут столетия.

— Пора начинать — почему я не могу быть среди первопроходцев?

— Марлена, ты смешна. У тебя здесь уютный дом. Когда это пришло тебе в голову?

Марлена поджала губы, а потом сказала:

— Я не уверена, но, пожалуй, несколько месяцев назад, и становится все хуже. Я просто уже не могу оставаться на Роторе.

Поглядев на дочь, Инсигна нахмурилась: девочка понимает, что потеряла Ауринела, сердце ее разбито, она хочет уехать отсюда, чтобы наказать его. Вот, мол, будет она горевать в одиночестве посреди безжизненной пустыни, и ему станет стыдно…

М-да, такого нельзя исключить. Эугения вспомнила себя в пятнадцать лет. Нежное сердечко… малейшее переживание способно разбить его. Правда, сердечные раны в таком возрасте заживают быстро, да только юной девушке в это не поверить. Пятнадцать лет! Это потом, потом только…

Да что попусту думать об этом!

— Так чем же, Марлена, тебя так привлекает Эритро?

— Даже не знаю. Она такая огромная… Человек должен жить в огромном мире — разве это не естественно? — Поколебавшись, она нерешительно добавила: — Таком, как Земля!

— Как Земля! — с укоризной отозвалась Эугения. — Ты ничего не знаешь о ней. Ты никогда ее не видела!

— Я много видела, мама. В библиотеке полно фильмов о Земле.

Это верно. Питт даже собирался изъять их и уничтожить. Он намеревался бежать из Солнечной системы, бежать навсегда, — и любые романтические воспоминания о родной планете мешали ему. Инсигна тогда решительно возражала, но теперь ей стал ясен смысл тогдашних намерений Питта.

— Марлена, не придавай им большого значения, — сказала она. — В фильмах все идеализировано. И по большей части они рассказывают о далеком прошлом. Тогда дела на Земле еще не обстояли так скверно, но и в те времена там было не так уж хорошо.

— Даже тогда?

— Даже тогда, Знаешь ли ты, на что теперь похожа Земля? Это просто дыра, в которой немыслимо жить. Поэтому люди покидают ее и строят поселения; они оставляют огромный и ужасный мир, чтобы жить в цивилизованных условиях, и никто из них не хочет возвращаться.

— На Земле еще живут миллиарды людей.

— Именно поэтому там невозможно жить. Все, кто мог, уже переселились. Вот почему сейчас столько поселений и все они перенаселены. Вот почему мы здесь, дорогая.

— Отец землянин, и он остался там, хотя мог быть здесь, — тихо сказала Марлена.

— Да, он остался, — хмуро согласилась Эугения, пытаясь говорить ровным голосом.

— Почему же, мама?

— Хватит, Марлена. Мы уже говорили об этом. Многие предпочли остаться дома. Просто не хотели покидать родные края. Почти у всех роториан на Земле остались родные. Ты это прекрасно знаешь. Ты хочешь вернуться на Землю? Так?

— Нет, мама, вовсе нет.

— Впрочем, даже если бы ты и хотела, до нее целых два световых года. Ты это должна понимать.

— Конечно, я понимаю, Я просто хочу напомнить тебе, что рядом есть вторая Земля. Это Эритро. Я хочу туда, я стремлюсь туда.

Инсигна не сумела сдержаться. Почти с у услышала собственные слова:

— Значит, и ты хочешь бросить меня, как твой отец?

Марлена вздрогнула,

— Мама, неужели это правда, что он бросил тебя? Мне кажется, все сложилось бы по-другому, если бы ты повела себя иначе. — И спокойно добавила: — ведь ты сама прогнала его, мама.

Глава четвертая Отец

7

Странно — а может, глупо, — но воспоминания эти даже теперь, после четырнадцати лет разлуки, все еще причиняли ей невыносимую боль.

Крайл был высок — за метр восемьдесят, тогда как рост мужчин на Роторе в среднем не превышал метра семидесяти. Благодаря этому преимуществу он — как и Янус Питт — казался сильным и властным. Это впечатление долго обманывало Эугению, и она не скоро поняла, что на его силу нельзя положиться.

У него был прямой нос, резко очерченные скулы, сильный подбородок — и страстный суровый взгляд. Он словно источал мужественность. Эугения ощутила ее аромат при первой встрече и сразу же покорилась.

Инсигна тогда заканчивала астрономический факультет та Земле. Ей хотелось поскорей вернуться на Ротор и заняться работой, связанной с Дальним Зондом. Она знала, что эта работа предполагает широкие исследования космоса, но даже не подозревала, какое ошеломляющее открытие предстоит сделать ей самой.

Тогда-то она и познакомилась с Крайлом и, к собственному смятению, безумно влюбилась… в землянина. Подумать только — в землянина! И уже почти решила выбросить из головы мечты о Дальнем Зонде и остаться на Земле, с ним.

Эугения помнила, как Крайл удивленно посмотрел на нее и сказал:

— Оставаться здесь… со мной? А мне бы хотелось уехать с тобой на Ротор.

Она и подумать не смела, что он готов променять свой огромный мир на ее крохотный мирок.

Как Крайлу удалось добиться разрешения жить на Роторе, Инсигна не знала, да так никогда и не узнала.

Иммиграционные законы были весьма строги. Как только очередное поселение заканчивало набор необходимого числа людей, въезд немедленно ограничивался: во-первых, потому, что поселения могли обеспечить комфортом лишь ограниченное число жителей, а во-вторых, каждое из них отчаянно стремилось сохранить внутреннее экологическое равновесие. Люди, прибывавшие с Земли или из других поселений по необходимости, подвергались тщательной дезинфекции, а иной раз отправлялись в карантин. И едва гости заканчивали свои дела, их немедленно выпроваживали.

Крайл тоже был гостем. Однажды он посетовал на то, что ему предстоит провести в карантине несколько недель, и Эугения втайне обрадовалась его настойчивости. Значит, она и в самом деле нужна ему, раз он идет на все.

Но временами он казался ушедшим в себя, невнимательным, и тогда Эугения начинала гадать, что именно погнало его на Ротор, несмотря на все препятствия, Может быть, причина не в ней? Что если он преступник? Или у него есть опасные враги? А может быть, ему просто надоела земная женщина и он сбежал от нее? Спросить она не решалась.

Сам он никогда не говорил об этом.

Но и после того как Крайл обосновался на Роторе, оставалось неясным, как долго ему удастся там пробыть. Иммиграционное бюро специальным разрешением предоставило Крайлу гражданство, что для Ротора было событием экстраординарным.

Все, что делало общество Крайла Фишера неприемлемым для роториан, казалось Инсигне дополнительным поводом для восхищения им. Земное происхождение придавало ему блеск и неординарность. Истинной роторианке следовало презирать чужака, но Эугения находила в этом даже источник эротического возбуждения. И решила биться за Крайла с враждебным миром — и победить.

Когда Крайл стал подыскивать себе работу — чтобы зарабатывать и как-то устроиться в новом для него обществе, — она намекнула ему, что женитьба на роторианской женщине — роторианке в третьем поколении — может заставить бюро иммиграции предоставить ему все права гражданина.

Крайл поначалу удивился, словно прежде это ему и в голову не приходило, но потом как будто обрадовался. Инсигна же почувствовала некоторое разочарование. Одно дело — выходить замуж по любви, другое — ради того, чтобы муж получил гражданство. Но она сказала себе: ничего, за все приходится платить.

И после подобающей по роторианским обычаям долгой помолвки они поженились.

Жизнь пошла прежним чередом. Он не был страстным любовником — впрочем, как и до свадьбы. Но относился к ней неизменно ласково и внимательно, и это не давало остыть счастью в ее душе. Он никогда не был груб, а тем более жесток. Кроме того, Инсигна помнила, что муж оставил ради нее свой мир и преодолел множество препятствий, чтобы иметь возможность жить вместе с нею. Все это, конечно, свидетельствовало в пользу его чувств.

Несмотря на то что Крайл стал полноправным гражданином, в душе его все-таки оставалась какая-то неудовлетворенность. Инсигна видела это, по не могла осуждать мужа. Гражданство — гражданством, но поскольку он не был рожден роторианином, ряд интересных областей деятельности по-прежнему был закрыт для него. Она не знала, чему его учили там, на Земле; сам же он никогда не рассказывал, какое образование получил. Но в разговоре недостатка образованности не обнаруживал. Впрочем, он мог быть и самоучкой: Инсигна успела узнать, что на Земле высшее образование не считается обязательным, как у роториан.

Вот это-то и смущало ее. Не то, что Крайл Фишер был землянином — тут она могла смело глядеть в лицо друзьям и коллегам, когда об этом заходила речь. Но вот то, что он мог оказаться необразованным землянином…

Но никто не делал никаких намеков, а Крайл терпеливо выслушивал рассказы Эугении о работе Дальнего Зонда. Правда, она так и не рискнула проверить его знания, заведя какой-нибудь разговор о технике. Впрочем, иногда он задавал ей вопросы по делу или отпускал вполне уместные замечания. Ей это было приятно, поскольку его слова вполне могли принадлежать человеку интеллигентному.

Фишер работал на одной из ферм — занятие вполне респектабельное, более того — из числа важнейших, но, увы, занимавшее место почти в самом низу социальной шкалы. Он не возмущался и не жаловался жене — ведь без ее помощи он не смог бы попасть даже туда, — но и не обнаруживал удовлетворения. О своей работе он не рассказывал, но Эугения замечала в нем смутное недовольство.

И поэтому она привыкла обходиться без фраз вроде: «Привет, Крайл. Ну, как дела на работе?»

То есть поначалу она задавала такие вопросы, но ответ был неизменно один: «Ничего особенного» — и короткий досадливый взгляд.

Наконец и она перестала сообщать ему во всех подробностях мелкие служебные дрязги и сплетни. Ведь даже такие мелочи могли дать ему повод для неприятных сравнений.

Инсигна убеждала себя, что страхи ее преувеличены и свидетельствуют скорее о ее собственной неуверенности в себе. Вечерами, когда она приступала к описанию дневных трудов, Фишер слушал ее, не обнаруживая нетерпения. Несколько раз без особого интереса он расспрашивал ее о гиперприводе, но Инсигна знала о нем немного.

Политические перипетии на Роторе интересовали Крайла — впрочем, мелочную возню колонистов он воспринимал с высокомерием истинного землянина. Эугения старалась помалкивать, чтобы муж не заметил ее неудовольствия.

И в конце концов между ними пролегло молчаливое отчуждение, которое иногда нарушали короткие разговоры о просмотренных фильмах, общих знакомых, мелких жизненных проблемах.

Она не считала себя несчастной. Пирожное превратилось в белый хлеб — однако есть вещи куда менее вкусные, чем пышный батон.

Были в этом и свои преимущества. Заниматься секретными делами — значит не говорить о них никому, — но кто сумел бы не проболтаться, лежа рядом с женой или мужем? Впрочем, Инсигне это почти не грозило — так мало секретного было в ее работе.

Но, когда открытие Звезды-Соседки вынужденно и совершенно неожиданно для Эугении угодило под спуд — как только сумела она сдержаться? Естественные побуждения требовали иного: немедленно похвастаться перед мужем, обрадовать его тем, что она совершила важное открытие и имя ее не исчезнет со страниц учебников астрономии, пока живо человечество. Она могла бы рассказать ему все еще до разговора с Питтом. Могла просто попрыгать перед ним на одной ножке: «Угадай-ка! Угадай-ка! Ни за что не угадаешь!» Но она не сделала этого. Просто не сообразила, что Фишер может заинтересоваться. Может быть, он разговаривал о работе с другими — с фермерами или жестянщиками, — но не с ней…

Поэтому она даже не обмолвилась ему о Немезиде. И разговоров об этом не было до того ужасного дня, когда рухнула их семейная жизнь.

8

Когда же она полностью перешла на сторону Питта?

Поначалу мысль о том, что существование Звезды-Соседки нужно держать в секрете, смущала Инсигну; она не хотела покидать Солнечную систему ради звезды, о которой не было известно почти ничего, кроме положения в пространстве. Она считала неэтичным и бесчестным создавать новую цивилизацию втайне от всего человечества.

Но этого требовала безопасность поселения, и Инсигна сдалась. Однако она намеревалась бороться с Питтом и при любой возможности противоречить ему. Аргументы свои она отточила настолько, что, на ее взгляд, они сделались абсолютно безукоризненными и неопровержимыми, но… ей пришлось оставить их при себе.

Питт всегда успевал перехватить инициативу.

Как-то раз он сказал ей:

— Эугения, вы наткнулись на Звезду-Соседку в известной мере случайно, и ничто не мешает вашим коллегам сделать то же самое.

— Едва ли… — начала она.

— Нет, Эугения, не будем полагаться на вероятность. Нам необходима уверенность. Вы сами последите, чтобы никто даже шагу не сделал в опасную сторону, к материалам, которые могут выдать положение Немезиды.

— Как же я смогу это сделать?

— Очень просто. Я беседовал с комиссаром, и вы теперь будете возглавлять все работы по исследованиям Дальнего Зонда.

— Но это значит, что я перескочила…

— Да. У вас повысилась ответственность, зарплата, общественный статус. Чем вы недовольны?

— Я не думаю возражать, — ответила Инсигна, ощущая тяжелые удары своего сердца,

— Уверен, что с обязанностями главного астронома вы справитесь самым лучшим образом, но главная ваша цель будет заключаться в том, чтобы все астрономические исследования производились с высочайшим качеством и максимальной эффективностью и при этом не имели бы никакого отношения к Немезиде.

— Но, Янус, разве можно утаить такое открытие?

— Я и не собираюсь этого делать. Сразу же, как только выйдем из Солнечной системы, все узнают, куда мы направляемся. Но до тех пор знать о Немезиде должны немногие — и чем позже они узнают о ней, тем лучше.

Повышение в должности, не без стыда отметила Инсигна, лишило ее желания возражать.

В другой раз Питт поинтересовался:

— А как у вас с мужем?

— В каком смысле? — немедленно перешла в оборону Инсигна.

— По-моему, он — землянин?

— Он родился на Земле, но стал гражданином Ротора. — Инсигна поджала губы.

— Понимаю. Значит, вы ничего не рассказывали ему о Немезиде?

— Совершенно ничего.

— А этот самый муж никогда не говорил вам, почему он оставил Землю и что ему понадобилось на Роторе?

— Нет. Да я и не спрашивала.

— Неужели вас это вовсе не интересует?

Поколебавшись, Инсигна призналась:

— Конечно же — иногда.

— Тогда, быть может, я смогу кое-что объяснить вам, — улыбнулся Питт.

Так он и сделал — постоянно, понемногу, не навязчиво, не оглушая, во время каждого разговора. Речи его вывели Инсигну из оболочки, в которой она замкнулась. В конце концов, если живешь на Роторе, приходится и воспринимать все по-роториански.

Но благодаря Питту, тому, что он рассказывал, тем фильмам, которые он советовал ей посмотреть, она наконец составила верное представление о Земле и миллиардах людей, ее населяющих, о вечном голоде и насилии, о наркотиках и умопомешательстве. И Земля стала казаться ей бездной, полной ужасов, от которой следовало бежать как можно дальше. Она больше не удивлялась, почему Крайл Фишер оставил планету — она думала, почему так мало землян последовали его примеру.

Правда, сами поселения были немногим лучше. Теперь она поняла, как замкнуты эти мирки, жители которых не имеют возможности свободно передвигаться в космосе. Каждое поселение боялось заразы, чуждой микрофлоры и фауны. Торговля медленно отмирала, а если где и велась, то в основном с помощью автоматических кораблей, перевозивших тщательно простерилизованные грузы.

Поселения ссорились и враждовали. Околомарсианские поселения были не лучше прочих. Только в поясе астероидов поселения пока еще беспрепятственно умножались, тем самым навлекая на себя растущую неприязнь всех обитавших ближе к Солнцу.

И Инсигна все чаще внутренне соглашалась с Питтом, она почувствовала желание бежать из этой нестерпимой нищеты — чтобы заложить основы новой цепи миров, где не будет места страданию. Новое начало, новые возможности.

А потом выяснилось, что она беременна, и энтузиазм немедленно начал улетучиваться. Одно дело — рисковать собой и мужем, другое — подвергать опасности собственное дитя.

Но Питт был невозмутим. Он поздравил ее:

— Ребенок родится здесь, у Солнца, и вам хватит времени привыкнуть к младенцу. К тому времени, как мы подготовимся к пути, ему исполнится годика полтора. А потом вы и саки поймете, какое это счастье, что не пришлось ждать дольше. Ваше дитя и знать не будет об участи загубленной родом людским планеты, об отчаянии, разделившем людей. Ребенок будет знать только свой новый мир — культурный, в котором все его обитатели будут понимать друг друга. Какой везучий ребенок, какой счастливый ребенок. Не то что мои сын и дочь — они уже выросли, и оба отмечены этой печатью.

И Эугения вновь воспрянула духом. И когда родилась Марлена, она уже начала опасаться всяких задержек, чтобы неудачники, заполонившие всю Солнечную систему, не смогли заразить девочку своей бестолковостью.

К тому времени она уже полностью разделяла взгляды Питта.

Ребенок, к большому облегчению Инсигны, словно приворожил Фишера. Она и не предполагала, что Крайл окажется таким хорошим отцом. Он буквально не давал на нее пылинке упасть и охотно взял на себя свою долю отцовских забот. Даже вдруг сделался жизнерадостным:

Когда Марлене было около года, по Солнечной системе вдруг поползли слухи, что Ротор собирается в путь. Известие взбудоражило едва ли не всю систему, а Питт, уже явно метивший в комиссары, зловеще усмехался.

— Ну что они могут сделать? Чем они могут остановить нас? Весь этот околосолнечный шовинизм; все эти обвинения в нелояльности лишь приведут к свертыванию исследований гиперпривода в других поселениях, что только послужит нашим целям.

— Но как они сумели узнать об этом? — удивилась Инсигна.

— Об этом позаботился я, — улыбнулся он. — Теперь я не против, пусть знают, что мы улетаем, ведь им неизвестно, куда мы направляемся. В конце концов скрывать это больше нельзя. Мы должны провести всеобщее голосование, а когда все роториане узнают о предстоящем отлете, узнает о нем и Солнечная система.

— Голосование?

— Конечно — а почему нет? Подумайте, разве можно улетать с таким количеством людей, которые боятся оказаться вдали от Солнца или будут тосковать без него? Так мы с нашим делом не справимся. Нам нужны добровольцы, и к тому же ретивые. Идея отлета должна получить всеобщее одобрение.

Он был абсолютно прав. Кампания началась немедленно, а преднамеренная утечка информации смягчила напряженность как внутри Ротора, так и за его пределами.

Одни роториане радовались предстоящему событию, другие боялись.

Когда Фишер обо всем узнал, он помрачнел и однажды сказал жене:

— Это безумие.

— Неизбежное безумие, — поправила его Инсигна, стараясь говорить спокойно.

— Почему? Почему мы должны скитаться среди звезд? И куда нам лететь? Там же нет ничего.

— Там миллиарды звезд…

— А сколько планет? Ведь мы даже не знаем, есть ли вообще планеты возле других звезд, не говоря уж о пригодных для обитания. Только Солнечная система может быть домом для людей Земли.

— Любопытство в крови человека. — Это было одно из высказываний Питта.

— Романтическая чушь. Неужели никто здесь не понимает, что на голосование поставлено предложение: трусливо сбежать, бросить человечество и кануть в космической дали.

— Крайл, насколько я понимаю, — сказала Инсигна, — общественное мнение на Роторе склоняется к тому, чтобы принять это предложение.

— Пропаганда совета. Неужели ты считаешь, что народ проголосует за то, чтобы оставить Землю? Чтобы оставить Солнце? Никогда. Если такое случится — мы вернемся на Землю.

Она почувствовала, как ее сердце замерло.

— Нет-нет, неужели с тебя не хватит этих ваших самумов, буранов и мистралей — или как они там зовутся? Тебе хочется, чтобы на голову падали льдинки, шел дождь, чтобы выл ветер?

— Все это не так уж и плохо. — Высоко подняв брови, он посмотрел на жену. — Верно, бывают бури, но их легко предсказать. Между прочим, они даже интересны — если не слишком сильны. Это даже здорово: немного холода, немного жары, немного дождя. Разнообразие. Бодрит. И потом — подумай, как разнообразна земная кухня.

— Кухня?Что ты болтаешь? Люди на Земле голодают. Мы вечно отправляем туда корабли с продовольствием.

— Да, некоторые голодают, но ведь не все.

— И ты хочешь, чтобы Марлена выросла в подобных условиях?

— Так выросли миллиарды детей.

— Моей девочки среди них не будет, — отрезала Инсигна.

Теперь все надежды ее заключались в Марлене. Девочке уже было десять месяцев, и у нее прорезалось по два передних зуба, сверху и снизу. Цепляясь за прутья манежа, она вставала на ножки, взирая на мир круглыми, изумленными, озаренными несомненным умом глазами.

Фишер души не чаял в своей дурнушке-дочурке. Когда девочка не сидела у него на руках, он возился с нею, любовался и восхищался дивными глазками. Больше восхищаться было нечем, и единственное достоинство заменяло отцу все остальные.

Конечно же, Фишер не станет возвращаться на Землю, понимая, что это означает вечную разлуку с Марленой. Инсигна не была уверена, что, будучи поставлен перед выбором, Крайл выберет ее, женщину, которую любил и на которой женился, — а не Землю… Впрочем, Марлена непременно заставит его остаться. Непременно?

9

Через день после голосования, придя с работы, Эугения Инсигна застала своего мужа в ярости. Задыхаясь от гнева, он произнес:

— Результаты голосования сфальсифицированы.

— Тише, ребенка разбудишь, — ответила она.

Крайл попытался прийти в себя.

Чуточку расслабившись, Инсигна сказала:

— Теперь можно не сомневаться в том, чего желают роториане.

— И ты тоже голосовала за бегство?

Она помедлила. Лгать бессмысленно. К тому же она уже выразила свое мнение.

— Да, — подтвердила она.

— Питт приказал, еще бы, — буркнул Крайл.

Она удивилась:

— При чем здесь Питт? Неужели я не способна сама принять решение?

— Но ты и он… — Фишер умолк.

Кровь бросилась ей в лицо:

— Что ты хочешь этим сказать?

(Неужели он подозревает ее в неверности?)

— Что? А то, что он — политикан. И стремится стать комиссаром любой ценой, а ты хочешь подняться, уцепившись за него. За политическую лояльность тоже платят, не так ли?

— И куда же я, по-твоему, мечу? Как будто некуда. Я астроном, а не политик.

— Тебя же повысили — пренебрегая при этом более старшими, более опытными.

— Наверное, я хорошо работаю…

(Как ей теперь защитить себя, не выдав истину?)

— Не сомневаюсь, что тебе самой нравится эта мысль. Но все дело в Питте.

— Так куда же ты клонишь? — вздохнула Инсигна.

— Слушай! — Крайл говорил негромко, помня, что Марлена спит. — Не верю я, что все поселение готово рискнуть жизнью, отправляясь в путь с этим гиперприводом. Откуда вам известно, как дело обернется? Откуда вы знаете, как он сработает? А что если мы все погибнем?

— Дальний Зонд работает прекрасно.

— А живые существа на нем были? Если нет, откуда вам знать, как воздействует гиперпривод на живой организм? Что тебе известно о нем?

— Ничего.

— Как же так? Ты ведь работаешь в лаборатории, а не на ферме.

Ревнует, решила Инсигна. И сказала:

— Ты думаешь, что все работники лаборатории сидят в одной комнате. Я уже говорила тебе: я астроном и ничего не знаю о гиперприводе.

— Значит, Питт ничего тебе не рассказывал?

— О гиперприводе? Он и сам не знает, что это такое.

— Ты хочешь убедить меня, что никто из вас о нем ничего не знает?

— Отчего же — специалисты по гиперпространству знают все. Те, кому положено знать — знают. Остальным это ни к чему.

— Значит, гиперпривод — секрет для всех, кроме горстки специалистов?

— Совершенно верно.

— Тогда нельзя быть уверенным в безопасности гиперперелета, нельзя полагаться на одних специалистов по гиперпространству. Они-то как, по-твоему, могли убедиться в этом?

— Думаю, они проводили необходимые эксперименты.

— Ты предполагаешь…

— Вполне разумное предположение. Они утверждают, что перелет безопасен.

— Ты думаешь, что они не способны на ложь?

— Кстати, они тоже полетят. И я уверена, что такие эксперименты проводились.

Прищурившись, Крайл посмотрел на жену.

— Значит, уже уверена. Конечно, Дальний Зонд — твое детище. Так были на его борту живые существа или нет?

— Я же не имела отношения к обеспечению полета. Я ознакомлена лишь со всеми астрономическими материалами. — Инсигна потеряла терпение. — Знаешь что, мне не нравится этот спор, да и ребенок уже ворочается. Теперь у меня к тебе пара вопросов. Что ты собираешься делать? Летишь с нами или нет?

— Я не обязан лететь. Условия голосования таковы: всякий, кто не хочет, может не лететь.

— Я знаю, что ты не обязан, но как ты поступишь? По-моему, не стоит разрушать семью.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла неубедительной.

— Но я не хочу оставлять Солнечную систему, — медленно и угрюмо проговорил Фишер.

— Значит, лучше оставить меня и Марлену?

— Зачем нам с Марленой разлучаться? Если ты намерена рисковать — при чем тут ребенок?

— Если полечу я, полетит и Марлена, — твердо произнесла Эугения. — Пойми это, Крайл. Куда ты с ней подашься? В недостроенное поселение на астероидах?

— Конечно, нет. Я родом с Земли и всегда могу вернуться туда.

— Это на гибнущую-то планету? Блестящая мысль.

— Уверяю тебя, до ее гибели осталось еще о-го-го сколько.

— Зачем же ты тогда покинул ее?

— Я думал, что здесь мне будет лучше. Я не знал, что покупаю себе билет в никуда без возврата.

— Не в никуда, — не выдержала Инсигна. — Если бы ты только знал, куда мы отправляемся, то не стал бы так торопиться на Землю.

— Почему? Куда летит Ротор?

— К звездам.

— К забвению.

Они посмотрели друг на друга. В этот момент Марлена открыла глаза и спросонья пискнула. Взглянув на ребенка, Фишер смягчился.

— Эугения, нам незачем расставаться. Я не собираюсь разлучаться с Марленой. И с тобой тоже. Давай вернемся вместе.

— На Землю?

— Да. А почему бы и нет? У меня там остались друзья. У моей жены и дочери не будет никаких проблем. Все ваши здешние экологические балансы Землю не волнуют. Лучше жить на огромной планете, чем в крошечном вонючем пузыре посреди космоса.

— Твоя планета просто до предела раздувшийся вонючий пузырь. Нет-нет, никогда.

— Тогда позволь мне взять Марлену с собой. Это для тебя путешествие оправдывает всякий риск. Ты ведь астроном, тебе нужна Вселенная для твоих работ, но ребенок пусть останется у Солнца, в безопасности и покое.

— Это на Земле-то? Не смеши меня. Зачем ты затеял этот разговор? Чтобы отобрать у меня моего ребенка?

— Нашего ребенка.

— Моего. Ступай куда хочешь. Я не хочу больше видеть тебя. И не смей трогать ребенка. Ты сказал, что я в хороших отношениях с Питтом — так оно и есть. А значит, я могу устроить так, чтобы тебя отправили в пояс астероидов, хочешь ты того или нет. А потом добирайся как знаешь до своей прогнившей Земли. А теперь убирайся из моего дома и подыщи себе другое место для ночлега, пока тебя не выслали отсюда. Когда сообщишь мне, где устроился, я перешлю тебе пожитки. И не думай, что сможешь вернуться. Мой дом будет под охраной.

В тот момент Инсигна была искренна, она говорила то, что думала; гнев переполнял ее сердце. Она могла уговорить ого, уломать, убедить, наконец, переспорить, но не стала даже пытаться. Она с ненавистью посмотрела на мужа — и выгнала из дома.

И Фишер ушел, А она отправила вслед его вещи. Потом он отказался лететь на Роторе и его выслали. Эугения полагала, что он вернулся на Землю.

Оставил навсегда ее и Марлену. Нет, это она оставила его навсегда.

Глава пятая Дар

10

Инсигна удивлялась себе самой. Она никому еще не рассказывала о расставании с мужем, хотя переживала случившееся почти каждый день целых четырнадцать лет. Она и не собиралась посвящать кого бы то ни было в эту грустную историю, которая должна была вместе с ней уйти в могилу.

Не то чтобы она видела в этом нечто стыдное — просто считала глубоко личным делом.

И вот ни с того ни с сего выложила все до капли своей юной дочери, которую до сих пор считала ребенком.

Дочь грустно смотрела на мать темными взрослыми глазами — по-совиному, не моргая… Наконец Марлена промолвила:

— Значит, это ты его прогнала?

— В общем — да. Я так разозлилась, просто рассвирепела. Он хотел забрать тебя с собой. И куда — на Землю! — Она помедлила, потом решительно проговорила: — Теперь понимаешь?

— Неужели ты не смогла бы обойтись без меня? — спросила Марлена.

— Как ты можешь такое говорить? — вспылила Инсигна — и осеклась под невозмутимым взглядом дочери. Действительно, так ли уж нужна была ей тогда дочь… Но она ответила, стараясь не выдать волнения: — Ну что ты. Разве я могла от тебя отказаться?

Марлена замотала головой, и на миг лицо ее помрачнело.

— Ведь я не была очаровательным ребенком. Может, отцу я была нужна больше, чем тебе? Может быть, все тогда и произошло из-за того, что я была ему нужнее, чем тебе? А ты настояла на своем, чтобы причинить ему боль.

— Какие ужасные вещи ты говоришь. Все было совершенно не так, — ответила Инсигна, абсолютно не уверенная в том, что не кривит душой.

Грустное это дело — обсуждать семейную драму с Марленой. С каждым днем девочка все больше обнаруживала жуткое умение резать по живому. Инсигне не раз приходилось сталкиваться с этим, но прежде она считала подобные выходки случайными. Но это происходило все чаще, и теперь своим языком-скальпелем Марлена резала уже преднамеренно.

Инсигна проговорила:

— Марлена, а как ты поняла, что я сама прогнала твоего отца? Я ведь тебе не говорила об этом. Разве я себя чем-то выдала?

— Мама, я не понимаю, как это происходит, но я просто знаю. Когда ты вспоминаешь об отце, разговариваешь о нем с другими, в твоем голосе всякий раз слышится сожаление, чувствуется, что ты хотела бы, чтобы все было иначе.

— В самом деле? А я этого не ощущаю.

— Я наблюдаю, делаю выводы. Как ты говоришь, как смотришь…

Пристально поглядев на дочь, Инсигна вдруг выпалила:

— Ну-ка, о чем я сейчас думаю?

Слегка вздрогнув, Марлена усмехнулась. Смешливой она не была и никогда не смеялась от души.

— Это легко, — сказала она, — сейчас ты думаешь, что я читаю твои мысли. Но это не так. Я не знаю их. Просто умею догадываться по словам, жестам, интонациям и выражениям. Люди абсолютно не умеют скрывать свои мысли. Я убедилась в этом, наблюдая за ними.

— Зачем тебе понадобилось наблюдать за людьми?

— Потому что все лгали мне, когда я была ребенком. Говорили, что я миленькая. Или же это говорили тебе, потому что я была рядом. Да у всех на лицах словно написано: я говорю не то, что думаю. И никто даже не представляет себе, как это заметно. Сначала я не могла поверить, что этого никто не знает. Но потом я сказала себе: наверно, они считают, что просто удобнее делать вид, что говоришь правду. — Марлена помолчала и вдруг спросила: — Почему ты не сказала отцу, куда мы направляемся?

— Не могла. Тогда это была не моя тайна.

— Но если бы ты сказала, он, возможно, и отправился бы с нами.

Инсигна затрясла головой.

— Нет-нет, никогда. Он твердо решил возвращаться на Землю.

— А если бы ты все рассказала ему, мама, комиссар Питт не разрешил бы ему возвращаться? Ведь наш отец не должен был знать то, чего знать не положено.

— Питт не был тогда комиссаром, — рассеянно пробормотала Инсигна и внезапно вспыхнула: — Таким он был мне не нужен. И тебе, кстати, тоже!

— Не знаю. Я не могу представить, каким он был бы теперь.

— А я знаю!

Пламя чувств вновь охватило Инсигну. Ей вновь с отчаянной ясностью припомнилась и их ссора, и собственный резкий голос, приказывавший Фишеру убираться. Он должен был уйти. Нет, ошибки не было. Ей не хотелось, чтобы он стал пленником, невольным узником Ротора. Она еще слишком любила его — или недостаточно ненавидела…

Она резко сменила тему разговора, стараясь, чтобы выражение лица не выдало ее.

— Сегодня ты озадачила Ауринела. Почему ты сказала ему, что Земля погибнет? Он явился ко мне весьма озабоченный этим.

— Ты бы сказала ему, что я еще ребенок и все это — детский лепет. Такой ответ прекрасно устроил бы его.

Инсигна не стала обращать внимания на эти слова. Быть может, и в самом деле лучше не говорить ничего, чем говорить правду.

— Ты действительно думаешь, что Земля обречена?

— Да. Иногда ты говоришь о Земле — «бедная Земля». Ты редко забываешь назвать Землю бедной.

Инсигна почувствовала, что краснеет. Неужели она и впрямь так говорит о Земле?

— А разве это не так? — спросила она. — Планета перенаселена, измучена цивилизацией — это же просто клубок болезней, бедствий и ненависти. Трудно ее не пожалеть. Бедная Земля.

— Нет, мама. Ты говоришь это иначе. — Марлена подняла руку вверх ладонью, словно что-то держала в ней.

— Ну, Марлена?

— Я понимаю это умом, но не могу выразить словами.

— Попробуй. Я должна понять.

— Мне кажется, что ты чувствуешь себя виноватой…

— Отчего ты так решила?

— Однажды ты смотрела в иллюминатор на Немезиду, и мне показалось тогда, что все дело в ней. Когда я спросила у компьютера, что такое Немезида, он мне сказал: это нечто безжалостное, сулящее гибель, грозное возмездие.

— Она названа так по другой причине! — воскликнула Инсигна.

— Но имя ей дала ты, — невозмутимо ответила Марлена.

Это уже ни для кого не было тайной: когда Ротор вышел за пределы Солнечной системы, Инсигна потребовала публичного признания своего открытия.

— Именно поэтому, уверяю тебя, смысл имени здесь ни при чем.

— Тогда почему ты считаешь себя виноватой, мама?

(Молчи… если не хочешь говорить правду.)

Наконец Инсигна проговорила:

— Так как же, по-твоему, погибнет Земля?

— Я-то не знаю, а вот ты, мама…

— Марлена, мы с тобой принялись играть в загадки, пусть так. Об одном только прошу: никому ни о чем не говори: и об отце, и об этой бредовой идее о гибели Земли.

— Если ты хочешь, я буду молчать. Только Земля погибнет — и это вовсе не бред.

— А я говорю — бред. Будем считать это бредом.

Марлена кивнула.

— Схожу-ка я погляжу на планету, — сказала она с видимым безразличием. — А потом пойду спать.

— Хорошо!

Инсигна смотрела вслед уходящей дочери. Вина, — думала она, — я ее чувствую. Она, должно быть, словно печать у меня на лице. Каждый может увидеть, если захочет.

Каждый ли? Нет, только Марлена. С ее даром.

Должна же девочка иметь что-то взамен того, что ей не дано. Редкий ум — этого слишком мало. Потому-то она и одарена способностью читать по лицам, интонациям, неприметным для другого глаза жестам и телодвижениям. Так что ни одной тайны от нее не скроешь. Давно ли открылся у нее этот дар? Давно ли она узнала о нем? Или это результат взросления? Но тогда почему она именно теперь обнаружила его, словно извлекла из-под покрова, под которым скрывала? Или ей потребовалось оружие против матери?

Может быть, это случилось потому, что Ауринел отверг ее, окончательно и бесповоротно, — и она сама об этом догадалась? И теперь просто мечется от боли, слепо рассыпая удары?

Я виновата, — думала Инсигна, — мне ли не знать собственной вины? Одна я во всем виновата. Я могла бы давно все выяснить, но не хотела.

Глава шестая Приближение

11

Так когда же она сама об этом догадалась? Когда давала звезде имя «Немезида»? Неужели уже тогда она инстинктивно ощутила, чем грозит эта звезда человечеству, и с неосознанной точностью выразила свои опасения в ее имени?

Когда Инсигна обнаружила далекую звездочку, ей важно было одно — она сделала открытие. В голове кружилась только мысль о бессмертии. Это ее звезда, звезда Инсигны. Она даже хотела назвать ее так. Получалось звучно… только нескромно. Подумать только, как бы ей пришлось сейчас мучиться, если бы все-таки поддалась искушению.

Навязанная Питтом секретность сбила ее с толку. Потом началась суета перед Исходом. (Так, наверное, и будут называть это событие в учебниках по истории — с прописной буквы.)

Ну а после Исхода целых два года корабль то выходил из гиперпространства, то осторожно вползал в него. От Инсигны требовали бесконечных расчетов гиперперехода, для которых нужны были все новые и новые астрономические данные, и ей приходилось контролировать все наблюдения. Только измерения плотности и состава межзвездной материи стоили ей изрядных трудов.

Почти четыре года ей некогда было подумать о Немезиде, не было времени заметить очевидное.

Но так ли это на самом деле? Или она просто ничего не желала видеть, ища спасения за мелкими загадками, суетой и волнениями?

Но наконец завершился последний гиперпространственный переход. Оставалось последнее — в течение месяца осуществить торможение. Ротор мчался сквозь ливень атомов водорода с такой скоростью, что невинные атомы преображались в частицы космических лучей.

Обычный космический аппарат не смог бы защитить людей от излучения, но Ротор был покрыт снаружи толстым слоем грунта, который нарастили еще перед стартом. Он-то и поглотил опасные лучи.

Когда-нибудь, говорил Инсигне один из специалистов по гиперпространству, люди сумеют входить в него на обычной скорости и так же возвращаться обратно. «Общее представление о гиперпространстве мы имеем, эпохальных открытий не будет. Все остальное — дело техники».

Может быть. Впрочем, другие специалисты полагали, что подобное совершенство будет достигнуто, когда звезды померкнут.

Когда ужасная правда открылась Инсигне, она бросилась к Питту. За последний год они виделись редко; она знала, как мало у него времени. Очарование первого межзвездного путешествия начинало рассеиваться, и повсюду возникала известная напряженность; до людей постепенно доходило, что они вот-вот, через считанные месяцы, окажутся возле чужой звезды. Там перед ними немедленно возникнут проблемы: какое-то время придется жить возле незнакомого красного карлика, и никто не мог гарантировать, что материя вокруг него сложилась в планеты, пригодные для жилья, или астероиды, способные послужить источником сырья.

Янус Питт уже не выглядел молодым — впрочем, волосы его не поседели, и на лице не было морщин. Всего четыре года назад Инсигна принесла ему свое открытие, а во взгляде Питта уже появилась глубокая озабоченность, словно радость оставила его навсегда.

Теперь он был верховным комиссаром. Быть может, это и служило причиной его тревог. Инсигна не изведала истинной власти и сопряженной с ней ответственности, но нечто подсказывало ей, что подобное могущество — вещь не сладкая.

Питт рассеянно улыбнулся ей. Поначалу никто не знал о тайне, которая их объединяла, и они были вынуждены держаться вместе. Вдвоем они могли разговаривать откровенно, не опасаясь проболтаться. Но после Исхода, когда секрет был раскрыт, они вновь отдалились друг от друга.

— Янус, — сказала она. — Я очень беспокоюсь и пришла поговорить с тобой. Дело касается Немезиды.

— Что-нибудь новенькое? Теперь ты уже не можешь сказать, что звезды нет там, где ты предполагала. Вот она, видна невооруженным глазом. Правда, до нее еще шестнадцать миллиардов километров.

— Да, я знаю. Но когда я открыла ее, нас разделяло чуть более двух световых лет, и я решила, что Немезида и Солнце обращаются вокруг общего центра тяготения. На таком расстоянии иначе и быть не могло, но, как выяснилось, все обстоит иначе. Нас ждет подлинная трагедия.

— Хорошо. И какая же трагедия нас ожидает?

— Дело в том, что хотя Немезида находится близко от Солнца, но все-таки не настолько, чтобы образовать с ним пару. Их взаимное притяжение на таком расстоянии настолько слабо, что воздействие ближайших звезд способно сделать нестабильной ее орбиту.

— Но Немезида же вот, перед нами.

— Да, она перед нами, но в той же мере, как и перед альфой Центавра.

— При чем тут альфа Центавра?

— Немезида располагается чуть ближе к Солнцу, чем к этой звезде. Мне кажется, что она все-таки входит в систему альфы Центавра. Правда, более вероятно, что, с какой бы из этих двух звезд она ни была связана прежде, тяготение второй сейчас разрушает эту связь, если уже не разрушило.

Питт задумчиво смотрел на Инсигну, барабаня пальцами по ручке кресла.

— Сколько времени нужно Немезиде на один оборот вокруг Солнца — если она, конечно, входит в его систему?

— Пока не знаю. Придется изучить ее орбиту. Мне следовало заняться ею еще до Исхода, но тогда на меня сразу навалилось столько забот. Но это не оправдание — их и теперь немало,

— Ну а на глазок?

— Если орбита круговая, Немезиде потребуется около пятидесяти миллионов лет, чтобы обойти Солнце, а точнее, — центр тяготения всей системы, вокруг которого обращаются обе звезды. Соединяющая их линия всегда будет проходить через этот центр. Но если орбита Немезиды представляет собой вытянутый эллипс и она сейчас находится вблизи точки максимального удаления — а иначе быть не может, поскольку обе звезды в таком случае не были бы связаны тяготением, — тогда период ее обращения чуть превышает двадцать пять миллионов лет.

— Значит, когда Немезида в предыдущий раз находилась в этой точке своей орбиты, альфа Центавра находилась совершенно в другом месте, чем теперь. Двадцать пять или пятьдесят миллионов лет, но альфа Центавра не стояла на месте. На сколько она могла сместиться за такой срок?

— На заметную долю светового года.

— Не значит ли это, что обе звезды впервые борются за Немезиду? И до сих пор она мирно кружила и кружила себе по орбите?

— Едва ли, Янус. Кроме альфы Центавра вокруг полно звезд. Сейчас сказывается влияние альфы Центавра, в прошлом на Немезиду могли воздействовать другие звезды. Ее орбита просто нестабильна.

— Ну а если она не вращается вокруг Солнца, что же ей тогда делать в наших краях?

— Именно! — воскликнула Инсигна.

— Что значит «именно»?

— Будь Немезида на солнечной орбите, ее относительная скорость составила бы от восьмидесяти до ста метров в секунду в зависимости от массы. Для звезды это очень мало, следовательно, она длительное время как бы стояла на месте. Тогда облако могло долго прятать ее, в особенности если оно движется в ту же сторону, что и Немезида, относительно Солнца. Тусклая, почти неподвижная звездочка — и все-таки удивительно, что ее до сих пор никто не обнаружил. Однако… — она сделала паузу.

Даже не пытавшийся изобразить интерес, Питт вздохнул:

— Ну? Будет наконец резюме?

— Так вот, если Немезида не обращается вокруг Солнца, значит, она движется независимо, и ее относительная скорость может достигать уже сотен или более километров в секунду — в тысячу раз больше той, что она имела бы на орбите. Значит, она просто случайно залетела сюда, пройдет мимо Солнца и никогда не вернется. Но тем не менее она остается за облаком и, на взгляд, почти не меняет своего положения.

— Как это может быть?

— Если звезда движется с внушительной скоростью, а для наблюдателя остается почти на одном месте — этому может быть только одно объяснение.

— Только не говори мне, что она качается из стороны в сторону.

— Янус, не надо шутить. — Инсигна закусила губу. — Все это не смешно. Дело в том, что скорее всего Немезида движется почти по прямой к Солнцу… Она не смещается ни вправо, ни влево, словно стоит на месте, а на самом деле летит прямо на нас, прямо на Солнечную систему.

— Это достаточно достоверные данные? Им можно верить? — Питт озабоченно взглянул на Эугению.

— Пока нет. Когда я обнаружила звезду, никаких причин специально измерять ее спектр у меня не было. Конечно, когда я измерила ее параллакс, следовало определить и спектр. Только у меня до этого руки не дошли. Ты ведь, конечно, помнишь, что, назначая меня руководителем всех работ по Дальнему Зонду, ты приказал, чтобы никто из моих подчиненных не вздумал даже взглянуть в сторону Немезиды. И я не имела права отдать им такое распоряжение, ну а после Исхода… каюсь, я просто забыла. Но теперь придется заняться этим делом вплотную.

— Позволь тогда задать тебе один вопрос. А что если Немезида, наоборот, летит от Солнца? Тогда для нас она тоже как бы стоит на одном месте. Теоретически оба события равновероятны, не так ли?

— Истину определит спектральный анализ. Если будет обнаружено красное смещение — значит, Немезида удаляется, если фиолетовое — приближается.

— Но теперь уже поздно этим заниматься. Если ты сейчас станешь определять ее спектр, он покажет, что Немезида приближается к нам — потому что мы приближаемся к ней.

— Я не стану сейчас определять спектр Немезиды. Я займусь спектром Солнца. Если Немезида приближается к Солнцу, значит, и Солнце приближается к Немезиде; следует учесть и собственное движение Ротора. Но сейчас мы тормозим, и через какой-нибудь месяц наше собственное движение перестанет сказываться на результатах спектроскопических измерений.

С полминуты Питт размышлял, уставившись в стол, вовсе не заваленный бумагами; рука его медленно поглаживала клавиатуру компьютера. Наконец, не поднимая глаз, он буркнул:

— Нет, эти наблюдения лучше не проводить. Я не хочу, чтобы ты впредь забивала себя голову такой ерундой. На мой взгляд, здесь нет ничего интересного.

И знаком велел ей идти.

12

Ноздри Инсигны раздулись от гнева. Она резко выдохнула и громко произнесла:

— Как ты смеешь, Янус? Как ты смеешь?

— В чем дело? — Питт нахмурился.

— Как ты смеешь отсылать меня, словно простого оператора-компьютерщика? Не найди я Немезиду — где бы мы были? И ты не стал бы комиссаром! Немезида моя. Во всем, что касается ее, я имею право голоса.

— Немезида уже не твоя. Теперь она принадлежит Ротору. Пожалуйста, уходи, не мешай мне заниматься делами.

— Янус, — продолжала она, повысив голос, — повторяю тебе еще раз: по всему следует, что Немезида летит прямо на Солнечную систему.

— А я тебе опять говорю: может быть, летит, а может, и наоборот. И даже если так — теперь это не наша Солнечная система — она осталась всем этим… Только не надо говорить мне, что Немезида столкнется с Солнцем. Я тебе просто не поверю, если ты станешь упорствовать. За пять миллиардов лет Солнце ни разу не сталкивалось со звездою, даже близко не подходило. Вероятность столкновения звезд чудовищно мала даже в более густо населенных ими областях Галактики. Я не астроном, но это по крайней мере знаю.

— Янус, вероятность и есть вероятность — это не гарантия. Возможно, хоть и мало вероятно, Солнце действительно столкнется с Немезидой, однако я в этом и сама сомневаюсь. Вся беда в том, что близкое прохождение звезды, даже без столкновения, способно оказаться гибельным для Земли.

— И насколько близким окажется это твое близкое прохождение?

— Не знаю. Придется хорошенько посидеть за расчетами.

— Хорошо. Итак, ты предлагаешь, чтобы мы взяли на себя все хлопоты: наблюдения и расчеты. А что прикажешь делать, если ситуация действительно чревата бедой для Солнечной системы? Что тогда? Будем предупреждать их?

— Естественно, разве у нас есть выбор?

— А как мы будем это делать? У нас нет никакой гиперсвязи. А если бы и была — они все равно не смогли бы принять сообщение. Если мы попробуем использовать излучение — если у нас найдется достаточно мощный источник когерентного света, микроволн, модулированных нейтрино, да чего угодно — через два года твое послание достигнет Земли. А как мы узнаем, принято ли оно? Если они получат сообщение и дадут ответ, то его мы узнаем еще через два года. И что же мы получим в итоге? Нам придется открыть Земле, где расположена Немезида, ведь они увидят, что информация от нее-то и идет. И все наши труды, весь план создания единой цивилизации возле Немезиды, вдали от тлетворного влияния Земли, немедленно рухнет.

— Янус, а какую цену придется заплатить человечеству за наше молчание?

— А тебе-то что? Даже если Немезида движется к Солнцу, сколько лет уйдет на это путешествие?

— Вероятно, она подойдет к Солнечной системе через пять тысяч лет.

Откинувшись в кресле, Питт холодным сухим взором с деланным удивлением взглянул на Инсигну.

— Надо же, через пять тысяч лет. Всего только через пять тысяч лет? Ты не забыла, Эугения, первый человек ступил на поверхность Луны всего двести пятьдесят лет назад. Два с половиной столетия миновало — и вот мы уже возле самой близкой звезды. Где же мы окажемся еще через два с половиной века? Да где угодно, возле какой угодно звезды. А через пять тысяч лет, через пятьдесят столетий, люди расселятся по всей Галактике, если только там не окажется иных форм разумной жизни. Да мы протянем руку к другим галактикам! Через пять тысяч лет наша техника станет такой, что, если Солнечной системе и впрямь будет грозить беда, все население и планет, и поселений сумеет отправиться в дальний космос к новым звездам.

— Янус, не думаю, что технический прогресс позволит эвакуировать всю Солнечную систему простым мановением руки. Чтобы переселить миллиарды людей — без хаоса, без снижения уровня жизни, — потребуются долгие приготовления. Но даже если смертельная опасность будет угрожать жизни человечества только через пять тысяч лет, люди должны узнать о ней немедленно. Чтобы, не теряя времени, приступить к подготовке.

— Эугения, я знаю — у тебя доброе сердце — и потому предлагаю тебе компромисс, — проговорил Питт, — Давай так: пусть у роториан будет в запасе еще сотня лет, чтобы обжиться, народить детей, настроить поселений, обрести уверенность и силу. Вот тогда мы сможем спокойно заняться будущим и Немезиды, и самого Солнца. Тогда, если потребуется, мы предупредим Солнечную систему. И у них останутся почти те же пять тысяч лет на подготовку. Одно столетие — подобная задержка едва ли окажется роковой.

— Таким тебе видится будущее? — вздохнула Эугения. — Человечество рассеется среди звезд, и каждая крохотная группка его будет стараться отогнать чужих от своей звезды? Вечная ненависть, взаимные козни и свары — как и все эти тысячи лет на Земле, только раздутые теперь до масштабов Галактики?

— Эугения, ничего мне не видится. Пусть человечество поступает, как ему заблагорассудится. Пусть оно рассеется, как ты сказала, пусть создает себе галактическую империю, пусть делает, что захочет. Я не собираюсь ему диктовать или направлять на путь истинный. С меня довольно моего поселения, его нужд и забот и того столетия, что нужно ему, чтобы пустить корни у Немезиды. К этому времени ни тебя, ни меня благополучно не будет в живых, и пусть наши потомки сами решают, как им предупреждать Солнечную систему и стоит ли это делать. Я пытаюсь подойти к этому делу с позиций разума, а не эмоций. Эугения, ты же умная женщина. Подумай об этом.

Так Инсигна и сделала. Усевшись в кресле, она долго с укоризной глядела на Питта, ожидавшего с подчеркнутым долготерпением на лице.

Наконец она проговорила:

— Ну хорошо, я вижу, к чему ты клонишь. Придется заняться исследованием относительного движения Земли и Немезиды. Возможно, и в самом деле не из-за чего поднимать шум.

— Нет. — Питт поднял вверх указующий перст. — Вспомни, что я тебе говорил. Этого делать нельзя. Если Солнечной системе ничто не грозит, затраты себя не оправдают. Тогда мы будем просто исполнять то, на чем я настаиваю — столетие спокойно растить здесь принесенное Ротором зерно цивилизации. Если же окажется, что это не так, что беда неминуема — совесть, страх и вина будут мучить тебя. Новость эта, конечно же, станет известна и ослабит решимость роториан, многие из которых не менее сентиментальны, чем ты. Ты поняла меня? — Она промолчала. — Вот и отлично, вижу, что поняла. — И вновь знаком велел ей уходить.

На сей раз она ушла. Глядя ей вслед, Питт подумал: она становится совершенно несносной.

Глава седьмая Разрушение

13

Марлена круглыми глазами глядела на мать. Она старалась, чтобы радость не отразилась на ее лице, но душа ее пела. Наконец-то мать рассказала ей и об отце, и о комиссаре Питте. Наконец-то ее считают взрослой.

— А я бы проследила за движением Немезиды, невзирая на приказ комиссара Питта, — проговорила Марлена, — но вижу, что ты, мама, поступила иначе. Печать вины на твоем лице доказывает это.

— Вот уж не думала не гадала, что у меня на лбу печать вины, — сказала Инсигна.

— Своих чувств не скрыть никому, — отозвалась Марлена, — стоит только приглядеться повнимательнее — и все становится ясным.

Другие так не умеют. Это Марлена поняла не сразу — и с большим трудом, Люди не умеют смотреть и видеть, не умеют обращать внимание. Они словно не замечают лиц, тел, звуков и поз… и всяких там нервных жестов.

— Не надо тебе постоянно так вглядываться, Марлена, — сказала Инсигна, словно мысли их текли параллельно. Она обняла дочь за плечи, чтобы смягчить то, что хотела сказать. — Люди нервничают, когда ты пронизываешь их взглядом своих огромных глаз. Уважай их уединение.

— Да, мама, — ответила Марлена, без всякого усилия подмечая, что мать пытается как-то оградиться от нее. Она явно беспокоилась о себе самой, не понимая, что выдает себя каждым жестом. — Ну а как случилось, что, невзирая на чувство вины, ты ничего не сделала для Солнечной системы? — спросила Марлена.

— По целому ряду причин, Молли.

Какая Молли! — возмутилась про себя Марлена. — Я Марлена! Марлена! Марлена! Три слога, ударение на втором. Взрослая!

— Каких же? — угрюмо спросила она.

Неужели мать не может заметить, какое отчуждение охватывает ее всякий раз, когда она слышит свое детское имя? Ведь и лицо дергается, и в глазах зажигается огонек, и губы кривятся. Почему люди не видят? Почему не замечают?

— Во-первых, слова Януса Питта звучали весьма убедительно. Сколь бы неожиданными ни были его соображения, какими бы неприглядными они ни казались, но в конце концов приходится признать известную справедливость его аргументов.

— Но если так, мама, — он опасный человек… просто жуткий.

Оторвавшись от размышлений, Инсигна с любопытством взглянула на дочь.

— Почему ты так решила?

— Можно достаточно убедительно обосновать любую точку зрения. И если ты сумеешь быстро подыскать подходящие причины и безукоризненно их представить, можешь убедить кого угодно и в чем угодно, а это опасная вещь.

— Я согласна с тобой. Янус Питт действительно обладает такой способностью. Удивляет меня то, что ты сумела это понять.

Еще бы, — подумала Марлена, — ведь мне всего пятнадцать, и ты привыкла видеть во мне ребенка.

Но вслух сказала:

— Наблюдая за людьми, можно многому научиться.

— Да. Только помни, что я тебе говорила, следи за собой.

(Никогда!)

— Так, значит, мистеру Питту удалось тебя убедить?

— Он сумел доказать мне, что наше промедление не опасно.

— А тебе не хотелось все-таки выяснить, куда движется Немезида и чем это грозит? Тебе же следовало это сделать!

— Да, но это не так легко, как тебе кажется. Обсерватория вечно загружена. Приходится ждать своей очереди, чтобы воспользоваться инструментами. Хоть я и руковожу ею, но не распоряжаюсь бесконтрольно. К тому же, когда кто-то из нас берется за какое-то дело, все немедленно узнают об этом. Что и как делается, знают все, и почему — тоже всем известно, Так что у меня практически не было возможности получить подробный спектр Немезиды и Солнца, а потом воспользоваться компьютером обсерватории для необходимых вычислений так, чтобы об этом никто не знал. Полагаю, что у Питта в обсерватории есть люди, которые приглядывают за мною. И если бы я выказала норов, об этом ему непременно стало бы известно.

— Но что он может тебе сделать, а?

— Конечно, он меня не расстреляет за измену — ты, наверное, это имела в виду? — едва ли он возмечтал о чем-нибудь подобном, но во всяком случае может освободить от работы в обсерватории и отправить куда-нибудь на ферму. А мне бы не хотелось. К тому же вскоре после моего разговора с Питтом мы обнаружили рядом с Немезидой планету или крошечную звезду: мы до сих пор не знаем, к планетам или звездам ее отнести. Между ними всего четыре миллиона километров, и спутник этот не излучает в видимом диапазоне.

— Ты говоришь о Мегасе, мама?

— Да. Это старинное слово означает «большой». Для планеты Мегас очень массивен, он тяжелее Юпитера, самой большой планеты Солнечной системы, но для звезды слишком мал. Некоторые называют Мегас коричневым карликом. — Она умолкла и, прищурившись, посмотрела на дочь, словно вдруг засомневалась, что дочь способна разобраться в сути дела. — А ты знаешь, Молли, что такое коричневый карлик?

— Мама, меня зовут Марлена.

Инсигна слегка порозовела.

— Конечно. Прости, я частенько забываюсь. Понимаешь, привыкла. Просто была у меня когда-то любимая дочурка по имени Молли.

— Знаю. Когда мне снова исполнится шесть, можешь вновь звать меня Молли.

Инсигна рассмеялась:

— Итак, Марлена, знаешь ли ты, что такое коричневый карлик?

— Да, мама. Коричневый карлик — это крохотное, подобное звезде небесное тело, не обладающее необходимой массой, чтобы давление и температура внутри него стали достаточными для синтеза ядер водорода, при этом массы тела хватает для осуществления вторичных реакций, разогревающих его.

— Правильно. Неплохо. Мегас как раз находится на линии раздела. И не горячая планета, и не тусклый коричневый карлик. Он не испускает видимого света — только инфракрасный, и недостаточно интенсивно. Мегас не похож на известные нам небесные тела. Он оказался первой планетой за пределами Солнечной системы, которую мы обнаружили и могли изучить, поэтому обсерватория занялась подробнейшими исследованиями. И мне не дали бы приборного времени на изучение движения Немезиды, даже если бы я попросила, но, по правде сказать, я обо всем забыла. Мегас заинтересовал меня не менее, чем других.

— Ммм, — произнесла Марлена,

— В итоге мы решили, что Мегас просто внушительных размеров планета, обращающаяся вокруг Немезиды. Масса его в пять раз…

— Знаю, мама. В пять раз больше, чем у Юпитера, и составляет одну тридцатую массы самой Немезиды. Все это мне давным-давно рассказал компьютер.

— Конечно, дорогая. И Мегас пригоден к обитанию не более, чем Юпитер, скорее даже менее. Поначалу это нас разочаровало, хотя нельзя было надеяться, чтобы возле красного карлика нашлась пригодная для обитания планета. Приливные силы неминуемо заставили бы планету с морями обратиться к Немезиде одной стороной.

— Но разве не так дело обстоит с Мегасом? По-моему, одна сторона его всегда смотрит на Немезиду.

— Да, верно. Это значит, что у него есть теплая сторона и холодная. На теплой — достаточно тепло. Но она раскалилась бы докрасна, если бы не плотная атмосфера, — циркуляция ее несколько уравнивает температуру на всей планете. Поэтому — ну и потому что Мегас сам выделяет тепло — на обратной его стороне тоже не холодно. С точки зрения астронома, Мегас обладает уникальными особенностями. Потом мы обнаружили, что у Мегаса есть спутник — или планета, если считать его звездой — Эритро.

— Вокруг которой и обращается Ротор. Знаю, мама, но после открытия Мегаса и Эритро и всех тогдашних хлопот прошло одиннадцать лет. Неужели за все это время ты не сумела украдкой снять спектры Немезиды и Солнца? И кое-что просчитать?

— Ну…

— Я знаю, ты сделала это, — быстро сказала Марлена.

— Догадалась по выражению моего лица?

— По всему твоему виду,

— Марлена, жить рядом с тобой, наверное, скоро будет невозможно, Да, я сделала это.

— И?

— Немезида летит к Солнечной системе.

Помолчав, Марлена негромко спросила:

— Значит, произойдет столкновение?

— Нет, если верить моим расчетам. Я уверена, что ни с Солнцем, ни с Землей, ни с какой-нибудь большой планетой она не столкнется. Но, видишь ли, даже если этого не случится, Земля все равно может погибнуть.

14

Марлена видела, что разговор о гибели Земли неприятен матери, что Инсигна охотно прекратила бы его, если бы дочь не приставала с расспросами. Выражение ее лица, то, как она отодвинулась от Марлены, словно хотела уйти, как время от времени деликатно облизывала губы, словно старалась стереть с них привкус собственных слов — было для Марлены красноречивее любых слов.

Но девочка не хотела, чтобы мать замолчала, — всего нужного она еще не услышала.

— А как Немезида может погубить Землю, не сталкиваясь с ней? — тихо спросила она.

— Попробую объяснить. Земля обращается вокруг Солнца — как Ротор вокруг Эритро. Если бы Солнечная система состояла только из Земли и Солнца, то первая могла бы кружить вокруг второго почти бесконечно, Я говорю — почти, ибо дело в том, что, обращаясь вокруг Солнца, Земля излучает гравитационные волны, уносящие ее энергию, и медленно, очень медленно приближается к Солнцу. Сейчас этим фактором можно пренебречь. Но на самом деле все гораздо сложнее, потому что Земля не одна. Ее притягивают Луна, Марс, Венера, Юпитер и другие планеты. Их суммарное притяжение невелико по сравнению с солнечным, и орбита Земли более или менее постоянна. Однако малые воздействия сложным образом меняют свою силу и направление — поскольку перемещаются и порождающие их объекты — и тем самым вызывают незначительные изменения орбиты Земли. Планета то приближается к Солнцу, то удаляется от него. Ось ее поворачивается, меняет наклон, изменяется эксцентриситет орбиты, и так далее.

Можно показать — и уже было показано, — что все эти изменения цикличны, то есть периодически меняют направление. Существенно, что движение Земли вокруг Солнца неравномерно и подчиняется дюжине вынужденных воздействий. То же происходит со всеми телами Солнечной системы. Такая легкая тряска не мешает жизни на Земле. В худшем случае может наступить обледенение — но оно кончится; уровень моря упадет — и подымется: планета переживает все это уже более трех миллиардов лет.

А теперь представим, что будет, если Немезида вторгнется в Солнечную систему и промчится, скажем, в световом месяце от Земли — меньше чем в триллионе километров. Пока, она будет проходить мимо Солнца — а на это потребуется несколько лет, — гравитационное поле системы исказится. Планеты станут дергаться на орбитах, но когда Немезида пройдет, все снова встанет на свои места.

— Но ты выглядишь так, словно дела обстоят гораздо хуже, чем ты говоришь. Что плохого в том, что Немезида хорошенько порастрясет Солнечную систему? Ведь потом все встанет на свои места.

—Встать-то встанет, но где в результате очутятся планеты? На прежнем ли месте? В этом, собственно, и вся проблема. Если изменится орбита Земли — она отодвинется от Солнца или приблизится к нему? Если ось планеты изменит свое положение в пространстве — как это подействует на климат планеты? Даже малое изменение может сделать необитаемым целый мир.

— А нельзя ли все рассчитать?

— Нет. На Роторе трудно проводить астрономические измерения: он дергается в пространстве, и куда сильнее, чем планеты. Чтобы определить, какой путь выберет Немезида, потребуется много времени и много расчетов, и все равно нельзя будет положиться на их результаты, пока Немезида не окажется возле Солнца — через много-много лет после моей смерти.

— Значит, ты не можешь сказать, как близко к Солнечной системе подойдет Немезида?

— Рассчитать это почти невозможно. Нужно учесть гравитационное поле почти всех ближних звезд. И даже самая крохотная неточность при исходном расстоянии в два световых года может привести к таким отклонениям, что точное попадание превратится в абсолютный промах, и наоборот.

— Но комиссар Питт утверждал, что, когда Немезида окажется близко, всякий обитатель Солнечной системы сумеет спастись — разве он не прав?

— Возможно, и прав. Но можно ли сказать, что будет через пять тысяч лет? Какие исторические выкрутасы произойдут, к каким последствиям они приведут? Можно лишь надеяться, что все уцелеют.

— Даже если их не предупредить, — проговорила Марлена, робко напоминая матери общеизвестную астрономическую истину, — они сами все обнаружат. Иначе не может быть. Немезида приблизится, ее заметят, и, когда в направлении ее движения уже нельзя будет ошибиться, люди сумеют определить траекторию с куда большей точностью.

— Но тогда времени на подготовку к бегству останется гораздо меньше,

Поглядев на носки своих туфель, Марлена проговорила:

— Мама, не сердись на меня. Но мне кажется, ты не будешь рада, даже если все люди сумеют спастись. Что-то тут не то. Пожалуйста, скажи мне, в чем дело.

— Мне бы не хотелось, чтобы все покинули Землю, — ответила Инсигна, — пусть даже все пойдет по плану, и у них хватит времени, и обойдется без несчастных случаев — мне все равно не нравится эта мысль. Я не хочу, чтобы люди покинули Землю.

— А если это неизбежно?

— Пусть. Можно склонить голову перед судьбой, но мне не нравится такая перспектива.

— Значит, ты чувствуешь, что привязана к Земле? Ты, кажется, училась там, не так ли?

— Я завершала там дипломную работу. Земля не понравилась мне, но это ровным счетом ничего не значит. Это родина человечества. Ты понимаешь, что я имею в виду, Марлена? Как бы я к ней ни относилась, она останется миром, где жизнь просуществовала целую вечность. Для меня Земля не планета — а идея, абстракция. И я хочу, чтобы она жила ради того, что было. Не знаю, поняла ли ты меня.

— Отец был землянином, — сказала Марлена.

Инсигна поджала губы.

— Да, был.

— И он вернулся на Землю.

— Судя по регистрационным записям, он поступил именно так. Во всяком случае я в этом не сомневаюсь.

— Значит, я наполовину землянка. Да?

Инсигна нахмурилась.

— Все мы земляне, Марлена. Мои предки жили на Земле. И прабабка моя родилась там же. Все здесь — порождение Земли. И не только люди. Каждый кусочек жизни в любом из поселений — от вируса до дерева — с Земли.

— Но только люди сознают это. И некоторые — лучше остальных. Ведь ты до сих пор вспоминаешь об отце? — заглянув Инсигне в глаза, Марлена вздрогнула. — Это не мое дело. Но ведь ты сама хочешь рассказать мне.

— Да, у меня было такое желание — но я не могу руководствоваться чувствами. В конце концов, ты и его дочь. Да, я до сих пор вспоминаю о нем. — Инсигна пожала плечами. — А о чем ты вспоминаешь, Марлена?

— Мне не о чем вспоминать. Я забыла его. Я даже никогда не видела его голограммы.

— Но ведь дело не в… — Инсигна осеклась.

— Знаешь, когда я была поменьше, меня удивляло, почему во время Исхода одни отцы оставались со своими детьми, а другие — нет. И я решила, что те, кто оставил Ротор, не любили своих детей и мой отец тоже не любил меня.

Инсигна взглянула на дочь.

— Ты никогда не говорила мне об этом.

— Я так думала, когда была маленькой. А потом стала старше и поняла, что все гораздо сложнее.

— Ты не должна была так думать. Это неправда. И я немедленно переубедила бы тебя, если бы имела хоть малейшее представление…

— Мама, я понимаю, ты не любишь разговаривать о том времени.

— Пришлось бы, знай я только о твоей идее, — но, увы, я не умею читать на твоем лице, как ты на моем. Он любил тебя. И взял бы с собой, если бы я согласилась. Вы разлучились по моей вине.

— Он тоже виноват. Он должен был остаться.

— Должен — но теперь, когда столько лет прошло, я понимаю его лучше, чем прежде. В конце концов, я оставалась дома — мой мир всегда был со мной. И здесь, за два световых года от Земли, я тоже дома, на Роторе, где родилась. Твой отец был другим. Он родился на Земле. И я думаю, он не смог примириться с мыслью о том, что ему придется навсегда оставить родную планету. Мне не нравится Земля. Но сердца миллиардов людей могут разорваться от тоски по ней.

Они помолчали, потом Марлена сказала:

— Интересно, что он делает сейчас на Земле?..

— Трудно сказать. Двадцать триллионов километров — путь неблизкий, и четырнадцать лет — это очень долго.

— Как ты думаешь, он жив?

— Даже этого мы с тобой не можем знать, — отозвалась Инсигна. — Жизнь человека на Земле весьма быстролетна… — И словно вдруг осознав, что разговаривает не сама с собой, продолжила: — Я уверена, что он жив. Когда мы расставались, здоровье у него было хоть куда, и вообще ему еще нет пятидесяти. — И тихо спросила: — Тебе его не хватает, Марлена?

Та покачала головой.

— Как может не хватать того, чего у тебя никогда не было?

Он был у тебя, мама, — подумала она, — и тебе-то его и не хватает.

Глава восьмая Агент

15

Как ни странно, Крайлу Фишеру пришлось привыкать к Земле, осваиваться на ней заново. Он и представить не мог, что за неполные четыре года Ротор станет частью его жизни. Конечно, четыре года — большой срок, однако не настолько, чтобы родная планета стала совсем чужой.

Снова необъятный земной простор, далекий четкий горизонт, а над ним высокое хмурое небо. Снова люди, люди… Как приятно опять ощутить земное притяжение, но главное — погода, по-прежнему своенравная: непредсказуемые холода, оттепели и ветра от умеренного до сильного.

Крайлу не нужно было испытывать все это на своей шкуре, чтобы прочувствовать. Даже находясь в собственной квартире, он знал, что творится за ее стенами. Капризы планеты действовали на него, волновали душу. А может быть, ему так только казалось — в его тесной, уставленной мебелью комнатушке, где каждый звук был отчетлив и ясен и куда загнал его этот шумный и тленный мир.

Странно — на Роторе он все время скучал по Земле, а вернувшись домой, затосковал о Роторе. Может быть, ему суждено всю жизнь стремиться туда, где его нет?..

Вспыхнула сигнальная лампочка, заверещал звонок. Звук вибрировал — на Земле все вибрирует, тогда как на Роторе буквально все удручало своей эффективностью и постоянством.

— Входите, — негромко пригласил Крайл. Отреагировав на голос, дверь открылась.

Вошел Гаранд Уайлер — Фишер ждал его — и взглянул на хозяина с удивлением.

— Крайл, ты хоть пошевелился, после того как я ушел?

— Походил взад-вперед. В ванной посидел.

— Хорошо. Значит, ты жив, хоть с виду этого и не скажешь. — Темнокожий гость широко улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами. У него были черные глаза и густые курчавые волосы. — Все думаешь о Роторе?

— Да, все время.

— Хотел спросить, да как-то не получалось. Значит, там были одни Белоснежки и никаких семи гномов, так?

— Одни Белоснежки, — согласился Фишер, — чернокожих я не встречал.

— В таком случае скатертью им дорога. Ты знаешь, что они улетели?

Фишер напрягся и едва не вскочил, но сдержался и кивнул.

— Они же собирались.

— И не соврали. Когда Ротор стартовал, мы следили за ним — по излучению, потом он набирал скорость с помощью своего гиперпривода — и вдруг исчез… Словно его и не было.

— А вы заметили, когда он вновь вошел в пространство?

— Несколько раз — и с каждым разом слабей и слабей. Сперва он опробовал силенки, а потом стал уходить со скоростью света, а после того, как он трижды нырнул в пространство и выскочил, то оказался уже недосягаемым для наших приборов.

— Так они решили, а несогласных вроде меня — выбросили, — с горечью проговорил Фишер.

— Жаль, что тебя там не было. Это было интересно. Знаешь, а ведь кое-кто из сторонников жесткой линии считал, что вся эта история с гиперприводом — не что иное, как надувательство, затеянное по неизвестным причинам.

— Но ведь Ротор уже отправлял в космос свой Дальний Зонд. Без гиперпривода он не смог бы залететь так далеко.

— Надувательство! Так они и говорили.

— И ошиблись.

— Да, теперь все это знают. Все-все. Когда Ротор исчез из поля зрения приборов, другого объяснения не осталось. Все поселения за ним следили. Ошибки быть не могло. Он исчез практически одновременно для всех наблюдателей. К сожалению мы не знаем одного — куда они направились.

— Наверное, на альфу Центавра. Куда же еще?

— В Конторе полагают, что это не альфа Центавра и что ты знаешь пункт назначения.

На лице Фишера появилась досада.

— Меня и так допрашивали всю дорогу — и до Луны, и после. Я ничего не утаил.

— Конечно. Мы это знаем. Ты не утаил ничего, что тебе было известно. Но меня просили переговорить с тобой по-дружески и выяснить, не знаешь ли ты такого, о чем и сам не догадываешься. Ну просто в голову не приходило. Все-таки ты пробыл там четыре года. Женился, завел ребенка. Не мог же ты ничего не узнать.

— А как? Да выкажи я хоть малейший интерес к таким вещам, меня немедленно выставили бы. Одно только мое земное происхождение заставляло их относиться ко мне с подозрением. Если бы я не женился, так сказать, не дал бы им понять, что намереваюсь сделаться роторианином, меня бы вышвырнули без разговоров. А так — меня просто не информировали обо всех важных делах. — Фишер поглядел в сторону. — Ну и вышло, как они хотели. Моя жена была всего лишь астрономом. Мне же не из чего было выбирать, сам знаешь. Не мог же я дать объявление на телевидение, что ищу молодую даму — специалиста по гиперпространству. Уж если бы я встретил такую, то постарался бы заарканить, будь она похожа хоть на гиену. Только не повезло — не встретил. Техника — вещь тонкая, по-моему, они держат ценных специалистов в полной изоляции. Не исключено, что в лабораториях они носят маски и пользуются псевдонимами. Четыре года я пробыл там — и никакого следа, никакого намека. Не мог же я не понимать, что здесь подумают, будто я надуваю Контору, — Обернувшись к Гаранду, он заговорил со внезапной пылкостью: — Все сложилось плохо, мне не повезло. Никак не мог отделаться от мысли, что я неудачник.

Уайлер сидел напротив Фишера за столом посреди тесной комнатушки и покачивался на задних ножках стула, придерживаясь за столешницу, чтобы не упасть.

— Крайл, Контора не может позволить себе деликатничать, но не все же такие бесчувственные. Сожалею, что приходится обходиться с тобой подобным образом, но, увы… Мне очень жаль, что работа эта выпала мне. Твой провал встревожил нас: ты не смог добыть никакой информации. Если бы Ротор не исчез, едва ли кто-нибудь взволновался, но он исчез. У них есть гиперпривод, а ты ничего не дал Земле.

— Я знаю.

— Но не думай, что мы намерены тебя вышвырнуть и забыть. Не исключено, что ты еще сможешь оказаться полезным. Итак, я вынужден установить, честным ли был твой провал.

— Что это значит?

— Я должен иметь возможность заявить, что твоя неудача не была вызвана какими-нибудь личными причинами. В конце концов, ты был женат на роторианке. Она была красивая? Ты любил ее?

— Иными словами, не из-за любви ли я решил встать на сторону роториан и хранить их тайну?! — негодующе воскликнул Фишер.

— Ну, — невозмутимо произнес Уайлер. — И что ты мне скажешь?

— Как ты мог подумать? Если бы я решил стать роторианином, то просто улетел бы с ними. Затерялся бы в глубинах космоса — и никто бы меня не нашел. Но я этого не сделал. Я покинул Ротор и вернулся на Землю, понимая, что погубил свою карьеру.

— Мы ценим твою преданность.

— Моя преданность может быть сильнее, чем вы предполагаете.

— Хорошо, возможно, ты любил свою жену и вынужден был оставить ее. Это зачлось бы в твою пользу, имей мы возможность проверить данный факт.

— Дело не столько в жене, сколько в дочери.

Уайлер задумчиво взглянул на Фишера.

— Крайл, мы знаем, что у тебя там осталась годовалая дочка. Учитывая обстоятельства, тебе не следовало бы, наверное, заходить так далеко.

— Согласен. Но я же не хорошо смазанный робот. Иногда кое-что случается и против твоей воли. А когда девочка родилась, я нянчился с ней целый год…

— Понятно, но год — это всего лишь год. Едва ли за такое время может создаться прочная связь.

Фишер скривился.

— Тебе кажется, что все так просто, но ты совершенно ничего не понимаешь.

— Объясни — я попробую понять.

— Видишь ли, она как две капли воды похожа на мою сестру.

Уайлер кивнул.

— Ты упоминал о ней в своей анкете. Рози, кажется.

— Розанна. Она погибла восемь лет назад во время беспорядков в Сан-Франциско. Тогда ей было всего семнадцать.

— Сочувствую.

— Она не была ни на чьей стороне. Просто под руку подвернулась — это чаще случается с невинными очевидцами, чем с заводилами и их приспешниками. Потом мы нашли ее тело и кремировали.

Уайлер сочувственно молчал.

— Ей было только семнадцать, — продолжал Фишер. — Родители наши умерли, — он коротко взмахнул рукой, словно хотел сказать, что не желает вдаваться в подробности, — когда мне было четырнадцать, а ей четыре. После школы я работал и следил, чтобы она была сыта, одета и под присмотром — даже когда мне самому приходилось туго. Я стал программистом — эта работа едва могла прокормить, о приличном заработке не могло быть и речи. И вот едва ей исполнилось семнадцать… Да она за всю жизнь никого пальцем не тронула и знать не знала, о чем был весь шум и зачем драка. Просто шла мимо, и все…

— Теперь мне понятно, почему ты решил отправиться на Ротор.

— О да. Пару лет я жил как во сне. Потом, чтобы занять чем-нибудь голову и в надежде на опасности, поступил в Контору. И какое-то время искал смерти — а пока не нашел ее, старался сделать что-то полезное. Когда обсуждался вопрос о засылке агента на Ротор, я вызвался добровольцем. Не хотелось больше видеть Землю.

— Но ты вернулся. Жалеешь?

— Немного жалею, конечно. Только на Роторе мне было душно. При всех своих недостатках наша Земля так просторна. Гаранд, если бы ты только видел Розанну! Ты даже не можешь себе представить. Хорошенькой она не была, а вот глаза… — Взгляд Фишера застыл, словно углубился в былое. — Прекрасные глаза… жутковатые даже. Я никогда не мог глядеть в них без трепета. Она словно видела меня насквозь — если ты понимаешь меня.

— Нет, не понимаю, — заметил Уайлер. Фишер не обратил внимания на его слова.

— Она всегда знала, когда я привирал или утаивал что-нибудь. Даже промолчать было трудно — она всегда догадывалась, в чем дело.

— Ты хочешь сказать, что она была телепатом?

— Что? Да нет же. Она говорила, что умеет догадываться по выражению лица и интонациям. Она говорила, что никто не может скрыть свои мысли. Смейся не смейся, но и скорби за смехом не спрячешь, и улыбкой горечи в душе не укрыть. Она пыталась объяснять, но я так и не сумел понять, как ей это удавалось. Она была совсем не такая, как все, Гаранд. Я благоговел перед ней, И вот рождается моя собственная дочка, Марлена…

— Ну и?..

— С такими же точно глазами.

— Как у сестры?

— Поначалу не совсем, но я видел, как они становились такими. Ей было только шесть месяцев, а мне уже хотелось опустить глаза под ее взглядом.

— И жена испытывала то же самое?

— По ее поведению я никогда не замечал этого, но ведь сестрички Розанны у нее не было. Марлена почти не плакала, всегда была такой спокойной. Розанна, насколько я помню ее в детстве, была такой же. И судя по личику Марлены, красавицей она быть не собиралась. В общем, словно это Розанна вернулась ко мне. Словом, все давалось мне весьма тяжело.

— Ты говоришь о возвращении на Землю?

— Да, так трудно было покидать их. Словно я вновь потерял Розанну. Дочь мне тоже теперь не увидеть!

— Но ты же вернулся.

— Из чувства долга. Долг! Но если честно — я чуть было не остался. Меня буквально раздирало на части, Я отчаянно не хотел оставлять Розанну… то есть Марлену. Видишь, я имена перепутал. Жена моя, Эугения, тогда сказала мне трагическим голосом: «Если бы ты знал, куда мы направляемся, то не рвался бы обратно». А я совсем не собирался их покидать. Я хотел, чтобы она вернулась со мной на Землю. Она отказалась. Тогда я попросил ее отдать мне… Марлену, Она снова отказалась. И в тот самый момент, когда я уже готов был сдаться, она словно взбесилась и прогнала меня. Я и ушел.

Уайлер задумчиво взглянул на Фишера.

— «Если бы ты знал, куда мы направляемся, то не рвался бы обратно…» Так она сказала?

— Да, так она и сказала, А когда я стал спрашивать, куда же летит Ротор, ответила: «к звездам».

— Тут что-то не так, Крайл. Ты знал, что они собираются лететь к звездам, но она сказала: «Если бы ты знал, куда мы направляемся…» — значит, кое-что тебе не было известно. Так что же ты так и не узнал?

— О чем ты говоришь? Как можно знать то, чего не знаешь?

Уайлер пожал плечами.

— Ты сказал об этом на допросе в Конторе?

Фишер задумался.

— Кажется, нет. Просто не вспомнил, пока не начал рассказывать тебе. — Он прикрыл глаза, потом медленно проговорил: — Нет, я никому не говорил об этом. Просто в голову не пришло.

— Ну хорошо. А как ты сам считаешь, куда мог отправиться Ротор? Может быть, ты все-таки слыхал кое-что? Слухи, какой-нибудь намек?

— Все считали, что к альфе Центавра. Куда же еще? Все-таки самая ближняя к нам звезда.

— Твоя жена была астрономом. Что она говорила об этом?

— Ничего, Буквально ни слова.

— Но Ротор же запустил Дальний Зонд…

— Да.

— И твоя жена участвовала в этой работе в качестве астронома.

— Да, но она об этом молчала, а я старался не спрашивать. За любое открытое проявление излишнего любопытства меня могли бы посадить — даже казнить, насколько я понимаю, — и тогда дело осталось бы несделанным.

— Но она же была астрономом — неужели не знала, куда они собираются лететь? Она ведь сказала: «Если бы ты знал…» — понял? Она знала, но если бы узнал и ты…

Фишер не проявил интереса к намеку:

— Видишь ли, она молчала, и я не могу сказать, знала она или нет, мне нечего тебе сказать.

— Ты уверен? А не припомнишь каких-нибудь словечек, фраз, смысла которых ты не понял тогда? Что-нибудь такое, чем ей случалось озадачить тебя?

— Не могу даже представить.

— Подумай! Что если с помощью Дальнего Зонда они обнаружили планетную систему около одной из подобных Солнцу компонент альфы Центавра?

— Не могу сказать.

— Или они нашли планету возле какой-нибудь другой звезды?

Фишер пожал плечами.

— Думай, — настаивал Уайлер. — Можно ли понимать ее слова так: «Ты думаешь, мы летим к альфе Центавра, а мы летим к планете, что обращается вокруг нее»? Или же она могла сказать: «Ты думаешь, мы летим к альфе Центавра, а мы летим к другой звезде, рядом с которой нам удалось обнаружить пригодную для жизни планету»? Или что-нибудь в этом роде.

— Нет, не знаю.

Гаранд Уайлер поджал пухлые губы. Потом произнес:

— А теперь, старый дружище Крайл, я скажу тебе вот что. Тебя ждет три события. Во-первых, новый допрос. Во-вторых, скорее всего, нам удастся уговорить поселение на Церере, и они предоставят нам свои телескопы, чтобы мы могли внимательно и скрупулезно проверить каждую звезду в сотне световых лет от Солнца. В-третьих, наши специалисты по гиперпространству получат хорошую нахлобучку, чтобы впредь ловили мышей. Не сомневайся, так оно и будет.

Глава девятая Эритро

16

Годы шли. И не часто, совсем-совсем не часто — или так только казалось Янусу Питту — удавалось в одиночестве откинуться на спинку кресла, просто посидеть и расслабиться. Изредка выпадали минуты, когда не нужно было отдавать распоряжения, обдумывать информацию, принимать решения, ездить на фермы и фабрики; когда можно было не следить за направлением движения Ротора в космосе; когда никто не ждал приема, и не с кем было встречаться, некого было выслушивать, отчитывать и хвалить.

И всегда в такие моменты Питт позволял себе редкостную роскошь: он предавался жалости к себе самому.

Конечно, другой судьбы он и не принял бы. Он всегда хотел стать комиссаром, ибо был уверен, что лучше, чем кто бы то ни было, сумеет руководить Ротором. Став наконец комиссаром, он еще больше убедился в этом.

И все-таки жаль, что среди всех этих тупиц, населявших Ротор, нет никого, кто был бы наделен хоть частью его собственной прозорливости. С момента Исхода прошло уже четырнадцать лет, но никто так и не сумел увидеть неизбежное — несмотря на то что Питт пытался все растолковать.

В оставшейся позади Солнечной системе кто-нибудь скоро, и достаточно скоро, снова изобретет гиперпривод, как это сделали на Роторе — быть может, даже более совершенный. Настанет день, когда сотни и тысячи поселений, миллионы и миллиарды землян отправятся колонизировать Галактику. Жестокое будет время.

Да, Галактика безмерна. Он тысячу раз слыхал об этом. А за ней простираются другие галактики. Но человечество не в состоянии распространяться равномерно. Непременно какая-нибудь звездная система покажется притягательнее соседних, и из-за нее тут же начнется грызня. И если десять поселений с колонистами на борту отправятся к десяти звездам, можно не сомневаться — все десять сойдутся в одной звездной системе.

Рано или поздно обнаружат и Немезиду, и тогда здесь появятся колонисты. Сумеет ли Ротор выжить?

Выжить можно, если иметь в запасе время, успеть построить сильную цивилизацию и обжить достаточно большое пространство. Если хватит времени, можно освоить несколько звездных систем. Если нет — достаточно и Немезиды, но она должна стать неприступной. Не к завоеваниям, не к захватам стремился Питт. Он хотел создать островок спокойствия и безопасности к тому времени, когда ввергнутая в хаос конфронтации Галактика полыхнет огнем.

И только он один понимал это. Только он взвалил на себя эту тяжесть. А сколько ему осталось? Четверть века — не более… И что тогда? Кто сумеет проявить подобную дальнозоркость, когда его не станет?

Тут-то Питт и начинал жалеть себя. Столько лет, столько трудов, сколько еще предстоит — да разве хоть кто-нибудь сумеет по достоинству оценить дело рук его? Никто. И все кончится, его идея утонет в океане посредственности, что плещется у ног мудрых провидцев.

За все четырнадцать лет, минувших после Исхода, разве был хоть миг, когда он мог ощутить спокойную уверенность? Каждую ночь он засыпал с мыслью, что поутру узнает: возле Немезиды объявилось новое поселение.

И день за днем посреди повседневной суеты какая-то часть его была настороже, в любую минуту ожидая рокового известия.

Четырнадцать лет прошло, но цель еще не достигнута. Правда, уже построено целое поселение — Ротор-2. Новенький, пахнущий краской, как прежде говорили, — его уже начали обживать. Еще три поселения находились в различной степени готовности.

Скоро, лет через десять, поселений станет больше и можно будет следовать древнему завету: плодитесь и размножайтесь!

Грустный пример Земли заставлял поселения помнить о собственных возможностях, и умножение рода людского в космосе не поощрялось. Неопровержимая сила арифметики сталкивалась с непоборимой мощью инстинкта, но логика побеждала чувства. Однако если поселений будет все больше, настанут времена, когда для них потребуются жители — много, — и тогда потребности к воспроизводству можно будет дать волю.

Временно, правда. Ведь сколько поселений ни создавай, все будут заселены, раз население без всяких сложностей сможет удваиваться каждые тридцать пять лет. Но настанет день, когда, миновав максимум, число строящихся поселений пойдет на убыль, тогда загнать в бутылку этого джина будет куда труднее, чем выпустить.

Кто сумеет предусмотреть все это и подготовиться должным образом, когда его, Питта, не станет?

Кроме того, нельзя забывать про Эритро, планету, вокруг которой обращался Ротор, встречая восходы и закаты огромного Мегаса и румяной Немезиды. Эритро! Загадочная планета…

Питт прекрасно помнил те дни, когда Ротор входил в систему Немезиды. Ротор стремился к красному карлику, и люди постепенно открывали для себя непривычную простоту его планетной системы.

Мегас обнаружили всего в четырех миллионах километров от Немезиды — Меркурий от Солнца отделяет расстояние в пятнадцать раз большее. От своей звезды Мегас получал примерно то же количество энергии, что и Земля от Солнца, — только в спектре Немезиды было больше инфракрасных лучей и меньше видимых.

Даже с первого взгляда трудно было не заметить, что для заселения Мегас явно непригоден. Этот газовый гигант был постоянно обращен к Немезиде одной стороной. Вокруг звезды и вокруг собственной оси он обращался за одно и то же время — двадцать дней. Вечная ночь на другой половине Мегаса несколько снижала температуру планеты, излучавшей собственное тепло. На обращенном к Немезиде полушарии царила невыносимая жара. При такой температуре Мегас удерживал свою атмосферу лишь потому, что его масса была больше, а диаметр меньше, чем у Юпитера, а сила притяжения на его поверхности в пятнадцать раз превышала юпитерианскую и в сорок раз — земную.

Других планет у Немезиды не было.

Ротор подлетал все ближе, Мегас, становился все виднее — и ситуация вновь изменилась.

Новость Питту сообщила Эугения Инсигна. На одном из снимков после компьютерной обработки обнаружили некий объект, после чего фотографию немедленно доставили Инсигне как главному астроному. И она в смятении явилась к Питту, в его комиссарский кабинет.

— У Мегаса есть спутник, — произнесла она, стараясь сдержать волнение. Голос ее дрожал.

Питт приподнял брови.

— Неужели это такая неожиданность? В Солнечной системе у газовых гигантов их бывает до двадцати.

— Конечно, Янус, но это не просто спутник. Он очень большой.

Питт сохранял невозмутимость.

— У Юпитера таких четыре.

— Я хочу сказать, что он действительно большой — и масса, и размер почти как у Земли.

— Да? Интересно.

— Более чем интересно, Янус. Если бы этот спутник обращался вокруг Немезиды, приливные факторы давно заставили бы его повернуться к звезде одной стороной и он сделался бы непригодным для жизни. Но в данном случае одна его сторона обращена к куда более прохладному Мегасу. Далее, плоскость орбиты спутника образует большой угол с плоскостью экватора Мегаса. Это значит, что Мегас виден только из одного полушария спутника; период его вращения с севера на юг составляет примерно один день. От восхода до заката Немезиды на небе спутника тоже один день. В одном полушарии день и ночь длятся по двенадцать часов. В другом все происходит примерно так же, только днем часто случаются затмения — полчаса, не более, — сопровождаемые легким похолоданием. В этом полушарии в ночные часы светлее — отраженный Мегасом свет рассеивает тьму.

— У этого спутника такое интересное небо — просто находка для астронома.

— Янус, это не просто астрономическая «конфетка». Не исключено, что температура на спутнике равномерна и приемлема для человека. Значит, он может оказаться пригодным для жизни.

Питт улыбнулся.

— Становится еще интереснее, но все-таки его свет непривычен для нас.

Инсигна кивнула.

— Верно, солнце этой планеты покажется нам багровым, а небо темным, там нет коротковолнового излучения, которое рассеивается атмосферой. И я думаю, ландшафт должен выглядеть там красноватым.

— Поскольку ты давала имя Немезиде, а кто-то из твоих людей Мегасу, на сей раз я воспользуюсь правом первооткрывателя. Назовем этот спутник «Эритро». Если не ошибаюсь, слово это греческое и означает «красный».

Какое-то время после этого новости оставались хорошими. Систему Мегас — Эритро окружал пояс астероидов. Маленькие планетки могли оказаться источником сырья для создания новых поселений.

Когда они еще ближе подошли к Эритро, обнаружились новые признаки ее пригодности для жизни. На Эритро оказались даже моря, которые по предварительным оценкам облачного покрова в инфракрасном и видимом свете были мельче земных. По-настоящему высоких гор на суше было немного.

Проанализировав все данные, Инсигна сделала заключение: климат планеты пригоден для человека.

Когда атмосферу Эритро можно было уже изучать точными спектроскопами, Инсигна с уверенностью сказала Питту:

— Атмосфера Эритро чуть-чуть плотнее, чем на Земле, и содержит шестнадцать процентов свободного кислорода, пять процентов аргона, остальное — азот. Возможна примесь двуокиси углерода, только мы ее пока не обнаружили. Главное — там можно дышать.

— Звучит все лучше и лучше, — обрадовался Питт, — разве могла ты предположить такую возможность, когда обнаружила Немезиду?

— Это может обрадовать разве что биологов, а вот население Ротора — едва ли. При таком количестве кислорода в атмосфере возможно существование жизни.

— Жизни? — задумчиво повторил Питт.

— Жизни, — злорадно подтвердила Инсигна. — А там, где есть жизнь, могут оказаться и разум, и цивилизация.

17

Для Питта начались кошмарные дни. Теперь ему уже виделись не только полчища землян, преследующие по пятам его Ротор; к давним опасениям добавились новые, более сильные. Что если Ротор вторгнется в пределы владений какой-нибудь древней и могущественной цивилизации, а та, сама того не замечая, возьмет и прихлопнет Ротор, как назойливого комара?

Но они продолжали приближаться к Немезиде, и однажды Питт с тревогой спросил у Инсигны:

— Так, значит, наличие кислорода и в самом деле может быть признаком существования жизни?

— Янус, это неизбежно следует из законов термодинамики. В атмосфере, похожей на земную — а насколько мы можем судить, Эритро во всем подобна Земле, — свободный кислород не может существовать, это столь же неопровержимо, как и то, что камни не могут висеть в воздухе. В атмосфере кислород непременно будет самопроизвольно соединяться с другими элементами, выделяя при этом энергию. Присутствовать в атмосфере свободный кислород может лишь тогда, когда в ней происходит какой-то процесс, обеспечивающий непрерывное выделение кислорода и поглощающий энергию.

— Эугения, я это все понимаю — но неужели таким процессом может быть только жизнь?

— Дело в том, что кроме фотосинтеза в зеленых растениях природа не придумала другого способа превращения энергии в свободный кислород.

— Ты говоришь, природа не придумала — но ведь это в Солнечной системе не придумала. А мы возле другой звезды, тут иная планета, совершенно другие условия. Законы термодинамики, конечно, неизменны — а вдруг здесь кислород выделяется в результате неизвестного в Солнечной системе химического процесса, происходящего с выделением кислорода?

— Если ты любитель пари, я бы не советовала тебе ставить на это, — ответила Инсигна.

Нужны были доказательства, и Питту оставалось только ждать.

Сначала обнаружили, что магнитные поля Немезиды и Мегаса крайне слабы. Особого восторга открытие не вызвало, об этом многие уже догадывались, ведь и звезда, и планета вращались очень медленно. Магнитное поле Эритро, совершившей один оборот вокруг собственной оси за двадцать три часа шестнадцать минут и за то же время обегавшей один раз вокруг Мегаса, по интенсивности оказалось эквивалентно земному.

Инсигна выглядела довольной.

— Планета защищена от космического излучения, к тому же звездный ветер от Немезиды должен быть куда слабее солнечного. Это хорошо, значит, признаки жизни на Эритро мы сумеем обнаружить издалека. Технологической цивилизации, разумеется.

— Каким это образом? — поинтересовался Питт.

— Можно не сомневаться, что высокого уровня технологии невозможно достигнуть, не используя радиоволнового излучения, распространяющегося во все стороны от Эритро. А поскольку искусственный компонент легко выделить из естественного хаоса радиоволн, излучаемых ею, планета обладает не слишком сильным магнитным полем.

— Едва ли это необходимо, — ответил Питт. — Можно доказать, что Эритро безжизненна, несмотря на наличие кислородной атмосферы.

— О? Хотелось бы услышать, каким образом это можно доказать.

— Вот что мне пришло в голову. Слушай! Ты же сама говорила, что приливное воздействие замедляет вращение Немезиды, Мегаса и Эритро. И не ты ли говорила, что в итоге Мегас отодвинулся от Немезиды, а Эритро удалилась от Мегаса?

— Да.

— Следовательно, некогда Мегас располагался ближе к Немезиде, а Эритро — к Мегасу, а значит, и к Немезиде. Отсюда следует, что поначалу на Эритро было слишком жарко для возникновения жизни, скорее всего она только недавно достаточно охладилась. О возникновении технологической цивилизации не может быть и речи.

Инсигна мягко усмехнулась.

— Я и представить себе не могла подобной изобретательности в астрономических вопросах — одной фантазии недостаточно. Красные карлики живут долго, так что Немезида вполне могла сформироваться еще на заре Вселенной, скажем, миллиардов пятнадцать лет тому назад. Тогда приливное воздействие было весьма сильным, и поначалу все три тела располагались близко друг к другу. На процесс взаимного удаления могли уйти самые первые три-четыре миллиарда лет жизни этой системы. Приливное воздействие уменьшается обратно пропорционально кубу расстояния, так что потом оставшиеся десять миллиардов лет значительных перемен не было. А этого времени хватило бы на существование не одной, а нескольких технологических цивилизаций. Нет, Янус, что толку в безосновательных измышлениях. Лучше подождем, не обнаружится ли что-нибудь интересное в радиоволновом диапазоне.

— Но мы тогда окажемся еще ближе к Немезиде…

Наконец звезда приблизилась настолько, что превратилась в крошечный красный тусклый шарик и на нее можно было смотреть невооруженным глазом. Возле нее ржавой точкой виднелся Мегас. В телескоп он казался пошедшим на ущерб — под таким углом подлетал к Немезиде и Мегасу Ротор. Эритро можно было различить в телескоп — алую неяркую точку.

Но она становилась все ярче, и наконец Инсигна сказала Питту:

— Хочу тебя порадовать, Янус. Мы так и не обнаружили никакого радиоизлучения, которое могло бы иметь искусственное происхождение.

— Чудесно. — Теплая волна истинного облегчения окатила Питта.

— Но не надо скакать от радости, — осадила его Инсигна. — Ну а если они предпочитают обходиться без радиоволн? Или научились экранировать их? Или вообще пользуются чем-нибудь другим?

Питт криво улыбнулся.

— Ты серьезно?

Инсигна неуверенно пожала плечами.

— Если ты хочешь предложить мне пари, советую не ставить на это, — сказал Питт.

Вскоре Эритро превратилась в шар, который уже различали без телескопа, за ней воздушным шариком парил Мегас, с другой стороны Ротора виднелась Немезида. Ротор тормозил, чтобы выйти к Эритро. Видимые в телескоп, над планетой клубились знакомые облака, совсем как на Земле, — оставалось надеяться, что и давление, и температура на поверхности Эритро будут не слишком отличаться от земных.

— Радуйся, Янус, городских огней на ночном полушарии Эритро мы не обнаружили, — объявила Инсигна.

— Ты хочешь сказать, что на ней нет технологической цивилизации?

— Конечно.

— Тогда я сам попытаюсь выступить в качестве адвоката дьявола, — проговорил Питт. — Разве цивилизация, возникшая у тусклого красного солнца, не может обойтись без яркого уличного освещения?

— Это в видимом диапазоне оно может казаться неярким, но Немезида обильно светит и в инфракрасном. Нетрудно предположить, что их уличные светильники дают инфракрасное излучение. Но спектр излучения планеты является полностью естественным. К тому же вся поверхность излучает достаточно однородно, а искусственное освещение образует произвольного вида сетки с темными ячейками, где никто не живет.

— Значит, Эугения, о технологической цивилизации можно забыть, — с облегчением проговорил Питт. — Ее здесь нет. Цивилизация могла бы сделать Эритро кое в чем привлекательнее для нас, но нельзя же стремиться к встрече с теми, кто ни в чем нам не уступает, если не превосходит. В таком случае нам пришлось бы удалиться, но куда? К тому же на новый перелет могло бы уже не хватить запасов энергии. Ну а раз так — мы можем с легким сердцем остаться у Немезиды.

— Но атмосфере Эритро изобилует кислородом, значит, на планете должна существовать жизнь. Нет лишь технологической цивилизации. Следовательно, нам придется спускаться на ее поверхность и изучать формы, которые приняла здесь жизнь.

— Зачем?

— Как ты можешь спрашивать, Янус? Если мы наткнулись на жизнь, возникшую независимо от Земли, — какое изобилие открытий ожидает наших биологов.

— Да-да, конечно. Это относительно научной любознательности. Видишь ли, местные формы жизни от нас не сбегут. Позже найдется время и для них. Сейчас же все внимание следует уделить неотложным задачам.

— Но что может быть важнее исследования жизни на первой планете, открытой людьми за пределами Солнечной системы?

— Эугения, постарайся же, наконец, подумать, как нам устроиться здесь. Надо будет строить новые поселения. Придется урегулировать все отношения в обществе, состоящем из понимающих друг друга людей, значительно менее воинственном, чем то, что осталось в Солнечной системе.

— Но для этого нам понадобится сырье, а значит, все равно надо спускаться на поверхность Эритро и исследовать жизнь, возникшую на ней…

— Нет, Эугения. Сажать транспорты на Эритро, потом поднимать их — дело чересчур энергоемкое при таком гравитационном поле. Даже здесь, в космосе, совместное гравитационное воздействие Эритро и Мегаса достаточно ощутимо. Мои люди уже все просчитали. Транспортировку сырья из пояса астероидов наладить будет сложнее, но это выгоднее, чем возить все с Эритро. Если перевести Ротор в пояс астероидов, затраты уменьшатся. Новые поселения мы будем сооружать именно там.

— Значит ты предлагаешь не обращать на Эритро вообще никакого внимания?

— Да, Эугения, пока. Вот окрепнем, подкопим сил, выйдем на стадию устойчивого прироста — тогда и займемся жизнью на Эритро или загадочными химическими процессами на ее поверхности.

Питт примиряюще улыбался Инсигне. Он был уверен, что исследования Эритро следовало отложить на возможно более далекие времена. Раз технологического общества на ней не существует, прочие формы жизни могут и подождать. Орды последователей, извергаемые Солнечной системой вдогонку Ротору, — вот кто был его истинным врагом.

Ну почему же никто, кроме него, не понимает, что следует делать? Что заставляет всех вечно уклоняться с магистрального пути на глухие тропы?

Разве можно позволить себе умереть, оставив этих дураков без присмотра?

Глава десятая Переубеждение

18

Итак, теперь, через двенадцать лет после того, как выяснилось, что на Эритро нет технологической цивилизации, через двенадцать мирных лет, в течение которых ни одно поселение с Земли не появилось в окрестностях Немезиды, чтобы погубить зарождающийся новый мир, Питт мог еще наслаждаться редкими моментами покоя. Но сомнения одолевали его даже во время недолгого отдыха. Он все подумывал, не увести ли Ротор отсюда, как он намеревался поначалу. Вот если бы они не остались на орбите Эритро, если бы на ее поверхности не вырос Купол…

Питт откинулся на спинку кресла; ограничительные поля поддерживали его, полный покой навевал сон… Внезапный негромкий звонок заставил его, хоть и не сразу, вернуться к действительности.

Он открыл глаза — и как это они вдруг оказались закрытыми? — и взглянул на небольшую видеополосу на противоположной стене. Легкое нажатие руки превратило ее в экран головизора.

Конечно же, это был Семен Акорат.

Перед комиссаром появилась блестящая, как коленка, лысина: Акорат сбривал и темный венчик вокруг нее, полагая, что редкая растительность на краю пустыни способна лишь подчеркнуть полное запустение в центре, а объемистый череп во всей своей нагой красе может показаться даже величественным. Вот он. Озабоченный взгляд… Его глаза были озабоченными даже тогда, когда повод для беспокойства трудно было сыскать.

Питт не любил Акората. Не потому, что тот когда-либо подводил его, проявив неумение или отсутствие преданности — в обоих качествах его нельзя было даже заподозрить, — просто не нравился, и все тут. Акорат вечно нарушал покой Питта, отрывал от размышлений, требовал от Питта такое, чего сам не намеревался делать. Акорат распоряжался в приемной Питта и определял, кому и как попадать на прием к комиссару.

Питт слегка нахмурился. Он что-то не помнил, чтобы кому-то назначал встречу на это время. Однако, будучи человеком рассеянным, он во всем полагался на исполнительного, ничего не забывавшего Акората.

— Кто там? — спросил он без интереса. — Что-нибудь несущественное?

— Абсолютно ничего важного, — ответил Акорат, — но лучше вам самому поговорить с ней.

— Она рядом с вами и слышит нас?

— Комиссар, — с укоризной проговорил Акорат, усмотрев в словах босса замечание. — Конечно же, нет. Она рядом, но по другую сторону экрана.

Мысли свои он формулировал с привычной точностью, что весьма нравилось Питту. Акората нельзя было понять превратно.

— Если «она», значит, это доктор Инсигна. Вы не забыли мои инструкции? Без предварительной записи я не приму ее. Акорат, я сыт ею по горло. Хватит с меня этих двенадцати лет. Найдите какой-либо предлог, Скажите, что я медитирую… Нет, онане поверит… Скажите, что…

— Комиссар, это не доктор Инсигна. Я бы не стал вас беспокоить. Это ее дочь.

— Ее дочь? — Он не смог сразу припомнить имя девочки. — Ты хочешь сказать, что здесь Марлена Фишер?

— Да. Естественно, я объяснил ей, что вы заняты, но она сказала мне, что лгать стыдно, что все написано у меня на лице и что таким голосом правду не говорят, — с возмущением цитировал баритон секретаря. — Во всяком случае, она утверждает, что не собирается уходить. Она просила передать вам, что просит принять ее. Ну как, комиссар? По правде говоря, ее глаза просто пугают меня.

— Кажется, я что-то уже слыхал о них. Хорошо, пусть войдет. Пусть войдет, и посмотрим, сумею ли я перенести их взгляд. Придется подумать о ее способностях, всему должно быть рациональное объяснение.

Марлена вошла. Удивительное самообладание, подметил Питт, впрочем, подобающе скромна и без кокой бы то ни было заносчивости. Села, положив руки перед собой, предоставляя Питту право начать разговор. Он не торопился, рассеянным взором поглядывал на девочку. Питту приходилось видеть Марлену, когда она была поменьше, но с тех пор прошло много времени. Хорошеньким ребенком ее назвать было нельзя, и подростком она не сделалась симпатичней. Широкие скулы, полное отсутствие изящества — но удивительные глаза с длинными ресницами под широкими дугами бровей.

— Ну, мисс Фишер, — начал Питт, — вы хотели видеть меня — так мне сказали. Могу ли я спросить, зачем я вам понадобился?

Марлена окинула его холодным взором своих необыкновенных глаз и без тени смущения проговорила:

— Комиссар Питт, полагаю, моя мать уже сказала вам о моем разговоре с приятелем: я проговорилась ему о том, что Землю ждет гибель.

Брови сошлись вплотную над обыкновенными глазами Питта.

— Да, — ответил он. — Надеюсь, что она успела уже запретить вам дурацкие разговоры о таких серьезных вещах.

— Да, комиссар, она сделала это. Но если о чем-то просто не говорить или называть глупостью, это не значит, что это что-то не существует.

— Мисс Фишер, комиссар Ротора — я, и подобные вопросы относятся к моей компетенции, так что я прошу вас позволить мне решать здесь, что так, что не так, что глупо, что нет. С чего вы взяли, что Земля погибнет? Ваша мать говорила что-нибудь в этом роде?

— Не прямо, комиссар.

— Косвенно, значит?

— Она просто не сумела скрыть это, комиссар. Люди говорят не только словами. Есть еще интонации, выражения лиц, движения глаз и ресниц, разнообразные покашливания. Всех способов не перечесть. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Прекрасно понимаю. Мне тоже приходится обращать внимание на подобные вещи.

— И вы гордитесь этой способностью, комиссар. Вы знаете, что умеете хорошо понимать людей, и эта способность явилась одной из причин назначения вас комиссаром.

На лице Питта появилось удивление.

— Юная леди, я вам этого не говорил.

— Словами — нет. Но вы, комиссар, могли и не прибегать к ним. — Она смотрела прямо в глаза Питту, на лице ее не было даже тени улыбки, только легкий интерес к разговору.

— Итак, мисс Фишер, вы пришли, чтобы поговорить со мной об этом?

— Нет, комиссар. Я пришла потому, что в последнее время моей матери стало сложно попадать к вам на прием. Нет, конечно, она мне этого не говорила. Я сама заметила и подумала, что, возможно, вы согласитесь переговорить со мной.

— Хорошо, и вот вы здесь. О чем же вы хотите поведать мне?

— Моя мать беспокоится — потому что Земля может погибнуть. Там остался мой отец, вы помните это.

Питт уже ощущал раздражение. Как можно постоянно смешивать личные интересы с процветанием Ротора? Эта Инсигна — хоть он и благодарен ей, открывшей для него Немезиду — давно уже буквально душила его этой своей удивительной способностью безошибочно угадывать неверный путь и толкать его туда. А теперь, когда он больше не хочет ее видеть, подослала дурочку дочь.

— Как вы считаете, эта самая гибель произойдет завтра или в следующем году? — спросил Питт.

— Нет, комиссар, я знаю, что до нее еще почти пять тысяч лет.

— К этому времени вашего отца уже не будет в живых. Как, впрочем, и вашей матери, и меня, и вас. Когда мы все умрем, до гибели Земли и всей Солнечной системы останется почти пять тысяч лет — хотя я лично сомневаюсь, что Солнечной системе действительно угрожает нечто серьезное.

— Неважно, когда это случится, комиссар, — важно, что случится.

— Ваша мать должна была объяснить вам, что люди Земли задолго до начала катаклизма сумеют заметить угрозу — если она возникнет — и предотвратят ее. К тому же бессмысленно заранее горевать по поводу гибели планеты. Эта участь ожидает любой из миров. Каждая звезда неизбежно проходит стадию красного гиганта и губит свои планеты. Планеты умирают, как люди. Только жизнь их много дольше. Вы согласны со мной, юная леди?

— Согласна, — согласилась Марлена. — Мы с компьютером дружим.

Нисколько не сомневаюсь, — подумал Питт и с опозданием стер с лица сардоническую усмешку. Наверное, она поняла, как он к ней относится.

И, желая окончить разговор, Питт произнес:

— Тогда можно считать разговор оконченным. Любые речи о гибели планеты глупы, но даже если бы это было не так — что вам до нее? Не советую вспоминать об этом, иначе не только вас, но и вашу мать будут ожидать неприятности.

— Разговор еще не окончен, комиссар.

Питт почувствовал, что теряет терпение: однако невозмутимо ответил:

— Дорогая мисс Фишер, если комиссар говорит — все, значит — все, а ваше мнение здесь ни при чем.

Он привстал, но Марлена не пошевелилась,

— Я хочу предложить вам кое-что, в чем вы нуждаетесь.

— Я?

— Возможность избавиться от моей матери.

Воистину озадаченный, Питт сел в кресло.

— Что вы имеете в виду?

— Я объясню, если вы согласитесь выслушать меня. Моя мать уже не может оставаться на Роторе. Ее волнует, что будет с Землей, Солнечной системой, иногда она… даже тревожится об отце. Ей кажется, что Немезида погубит всю Солнечную систему. И она считает, что в ответе за это, поскольку давала имя звезде. Комиссар, она человек эмоциональный.

— Да. Вы тоже это подметили?

— Она причиняет вам беспокойство. Она частенько напоминает вам о делах, которые ей кажутся важными, а для вас, наоборот, не представляют интереса. Приходится отказывать ей в приеме, посылать ее подальше — мысленно, комиссар. Ее действительно можно отослать отсюда.

— В самом деле? Ах да, у нас появилось новое поселение. Значит, я должен отослать ее на новый Ротор?

— Нет, комиссар, пошлите ее на Эритро.

— Почему я вообще должен это делать? Чтобы избавиться от нее?

— Да, комиссар. Вы этого хотите. А мне нужно другое. Я хочу, чтобы вы отпустили ее на Эритро, — здесь она не имеет возможности работать в обсерватории: приборы постоянно заняты, она чувствует, что за ней следят, и ощущает ваше раздражение. К тому же Ротор не слишком хорошее место для точных измерений. Для этого он вращается слишком быстро и неравномерно.

— Вот как — все на своих местах. Это ваша мама столько наговорила? Нет, не нужно объяснять. Понимаю, она это сделала косвенно и только косвенно.

— Да, комиссар. Кроме того, не забывайте про мой компьютер.

— Тот самый, с которым вы живете душа в душу?

— Да, комиссар.

— Значит, вы полагаете, что на Эритро ей будет работаться лучше?

— Да, комиссар. Там будет стабильная база для наблюдений, и мама сумеет выполнить все измерения. Сумеет выяснить, уцелеет ли Солнечная система. А поскольку для этого ей потребуется немало времени, то по крайней мере на этот срок вы избавитесь от нее.

— Похоже, и вы стремитесь избавиться от нее, не так ли?

— Ни в коем случае, комиссар, — строго ответила Марлена, — На Эритро мы полетим вместе. Таким образом, вы избавитесь и от меня, что доставит вам даже большее удовольствие.

— А почему вы решили, что я хочу отослать вас подальше?

Марлена посмотрела на Питта немигающими печальными глазами.

— Вам уже этого захотелось, комиссар, потому что теперь вы знаете, что я безошибочно интерпретирую все ваши внутренние побуждения.

И Питт вдруг понял, что отчаянно хочет избавиться от этого чудовища. Он сказал:

— Позвольте подумать, — и отвернулся. В его жесте было нечто детское, но он не желал, чтобы эта жуткая девица читала его лицо, как открытую книгу.

Девушка была права. Теперь ему хотелось отделаться от матери и дочери разом. Что касается матери, то он и сам подумывал, не сослать ли ее на Эритро. Но она явно не стремилась туда, а подобная инициатива с его стороны обещала закончиться нежелательным шумом. И вот ее дочь предоставила ему повод. Теперь Инсигна не будет противиться назначению на Эритро, а это меняет дело.

Он медленно проговорил:

— Ну, если ваша мать действительно этого хочет…

— Она хочет этого, комиссар. Она еще не говорила об этом мне, и, возможно, еще сама не отдает себе отчета, но она захочет туда. Я знаю. Поверьте мне.

— Что мне еще остается? А вы хотите туда?

— Очень, комиссар.

— Тогда я немедленно распоряжусь. Вас это устраивает?

— Да, комиссар.

— Ну теперь я могу, наконец, считать разговор оконченным?

Марлена встала и склонила голову в неуклюжем поклоне, явно предназначенном, чтобы выразить благодарность,

— Спасибо, комиссар.

Она повернулась и вышла, но только через несколько минут после того, как за девушкой закрылась дверь, Питт осмелился расслабить мышцы лица, уже уставшие от застывшего на нем выражения.

Он не мог позволить ей узнать то, чего она не должна была даже заподозрить, то, что лишь он один знал об Эритро.

Глава одиннадцатая Орбита

19

Пора было приниматься за дело, но Питт чувствовал, что не готов. Пришлось даже отложить прием посетителей. Ему нужно было подумать.

Прежде всего о Марлене. У ее матери, Эугении Инсигны Фишер, постоянно были какие-то проблемы, и положение только ухудшилось за эти двенадцать лет. Вечные эмоции и заскоки, нимало не уравновешиваемые рассудком. Но все-таки она была обычным человеком, ею можно было управлять, направляя ее в нужную сторону, контролировать. Достаточно было окружить ее со всех сторон несокрушимыми стенами логики, а когда она изредка начинала трепыхаться, ее всегда можно было уговорить оставаться в этой темнице.

Но с Марленой дело обстояло иначе. Это было просто чудовище. И Питт был рад, что она по-глупому выдала себя, сказав, что хочет помочь матери. Пока она еще не набралась опыта и ума. Став взрослее, она сумеет воспользоваться своими способностями самым сокрушительным образом. И тогда она станет еще опаснее — значит, остановить ее нужно немедленно. Так пусть ее остановит другое чудовище — Эритро.

Питт понимал, что делает. Эритро показалась ему чудовищем с самого начала. Такое впечатление создавал весь облик планеты, кровавые отсветы лучей Немезиды, зловещий и угрюмый ландшафт.

Когда Ротор приблизился к поясу астероидов, находившемуся в сотне миллионов миль от орбиты, по которой кружили Мегас и Эритро, Питт уверенно объявил: «Приехали».

Он считал, что никаких сложностей не возникнет. Свет и тепло Немезиды не достигали пояса астероидов. Впрочем, Ротору это было и не нужно, поскольку он обеспечивал себя энергией. В этом было одно из достоинств искусственного мирка. Зачем ему кровавый свет звезды, который сжимает сердце, туманит разум и леденит душу?

Кроме того, в поясе астероидов тяготение Немезиды и Мегаса сказывалось не так сильно, и любые маневры в космосе можно было производить с меньшими затратами. Отсюда легче было вести добычу полезных ископаемых на астероидах.

Идеальное место!

Однако роториане подавляющим большинством голосов решили, что поселение должно находиться на орбите Эритро. Питт старался доказать, что тогда им придется утопать в злом и унылом красном свете, что помимо Эритро их будет держать в своей гравитационной хватке и Мегас, а за сырьем все равно придется летать к астероидам.

Питт сердито переругивался с Тамбором Броссеном, бывшим комиссаром Ротора, от которого он унаследовал пост. Порядком подустав на службе, Броссен наслаждался ролью отставного, но влиятельного государственного деятеля — куда больше, чем прежде ролью комиссара. (Говорили, что процесс принятия решения доставлял ему куда меньшее удовольствие, чем Питту.)

Броссен смеялся над заботами Питта о местоположении поселения. Правда, внешне он оставался совершенно серьезен, но в глазах пряталась усмешка.

— Янус, — говорил он. — Не стоит добиваться полного единомыслия среди населения Ротора. Пусть хоть время от времени у них будет возможность взбрыкнуть — покорнее будут в других случаях. Хотят они жить возле Эритро — пусть живут возле Эритро.

— Но ведь это неразумно, Тамбор. Разве ты этого не понимаешь?

— Конечно, понимаю. Но Ротор почти весь свой век провел возле громадной планеты. Роториане к этому привыкли и полагают, что иначе быть не может.

— Но ведь то была околоземная орбита. Эритро не Земля, она ничуть на нее не похожа.

— По размерам эта планета почти не отличается от Земли. На ней есть суша и море. Вокруг нее атмосфера, в которой присутствует кислород. Можно пролететь еще тысячи световых лет, но так и не обнаружить мир, похожий на Землю. Могу повторить еще раз: пусть будет так, как хотят люди.

Питт последовал совету Броссена, хоть в душе остался с ним не согласен. Новый Ротор строился на орбите возле Эритро, остальные два тоже. Однако проекты поселений в поясе астероидов уже были готовы и прорисованы на чертежах, но общественное мнение не торопилось давать санкцию на их сооружение. Из всего, что произошло после открытия Немезиды, самой большой ошибкой Питт считал то, что Ротор остался возле Эритро. Этого не должно было случиться. И все же… все же… мог ли он переубедить роториан? Может, стоило нажать посильнее? А что если тогда дошло бы до новых выборов и его смещения?

Причина была в ностальгии. Люди хотели иметь возможность обернуться лицом к былому — нельзя же заставлять их смотреть только вперед. Даже Броссена.

…Он умер семь лет назад. Питт сидел у смертного одра старика и слышал его последние слова. Броссен поманил к себе Питта, тот нагнулся к умирающему. Слабой рукой, покрытой иссохшей кожей, старик коснулся руки Питта и едва слышно шепнул:

— Каким же ярким было Солнце Земли, — и умер. Роториане помнили свое родное Солнце и зеленую Землю, а потому они решительно отвергли все аргументы Питта, все-таки настояв на том, чтобы Ротор остался на орбите у совсем не зеленого мира, обращавшегося вокруг тусклой звезды.

Так было напрасно потеряно целых десять лет. Останься они в поясе астероидов, работы уже ушли бы вперед на целое десятилетие — Питт не сомневался в этом.

Одного этого хватило, чтобы испортить отношение Питта к Эритро; однако с ней были связаны и обстоятельства худшие… куда более худшие.

Глава двенадцатая Гнев

20

Так уж случилось, что Крайл Фишер дал землянам понять, что Ротор следует искать в неожиданном месте, а позже сумел и уточнить свой намек.

Он пробыл на Земле уже два года, и Ротор постепенно уходил из его памяти. Воспоминания о Эугении Инсигне изредка посещали его — но что она теперь для него? — а вот Марлена… В памяти своей он не мог отделить ее от Розанны… Годовалая дочь и семнадцатилетняя сестра в его воспоминаниях упорно сливались в одну личность.

Жилось ему легко. Пенсии хватало с избытком. Ему даже подыскали работу — некую административную должность, в которой он мог принимать решения, заведомо не затрагивавшие ничего существенного. Крайл полагал, что его простили, — во всяком случае частично, — лишь потому, что он сумел вовремя припомнить слова Эугении: «Если бы ты знал, куда мы летим».

И все же он чувствовал, что за ним следят, и был этим весьма огорчен.

Время от времени в гости захаживал Гаранд Уайлер, всегда дружелюбный и дотошный, и всякий раз так или иначе вспоминал про Ротор. Так случилось и на сей раз. Разговор, как и ожидал Фишер, вновь зашел о Роторе.

— Два года прошло, — хмуро проворчал Фишер. — Чего вам еще от меня нужно?

Уайлер покачал головой.

— Признаюсь честно, Крайл, я не знаю. Мы располагаем только фразой твоей жены. Как ты понимаешь, этого мало. Не могла же она так и не проговориться за все годы, что вы были вместе. Постарайся вспомнить. Может быть, наедине… между собой. Ничего не припоминается?

— Гаранд, ты меня в пятый раз спрашиваешь об этом. Меня допрашивали. Меня гипнотизировали. Меня подвергали психокодированию. Меня выжали досуха, и сказать мне больше нечего. Оставьте меня в покое, найдите себе другую забаву. Или верните меня на работу. Там, наверху, сотня поселений, в каждом живут друзья и недоброжелатели — и все следят друг за другом. О том, что могут знать в одном из поселений, остальные могут даже не подозревать.

— Честно скажу, старина, — ответил Уайлер, — мы уже работаем в этом направлении. Особенный интерес для нас представляет Дальний Зонд. Получается, что он помог Ротору обнаружить нечто неизвестное всем остальным. Земля ведь не посылала космические аппараты в дальний космос. И другие поселения тоже. А Ротор сумел сделать это. Все, что Зонд обнаружил в космосе, должно быть в материалах Ротора.

— Вот и отлично. Займитесь ими. Работы там хватит на годы и годы. А меня оставьте в покое. Навсегда.

Но Уайлер продолжал:

— Действительно, там столько наворочено, что хватит не на один год. В соответствии с соглашением о результатах научных исследований Ротор передал нам целую гору информации. В частности фотографии звездного неба во всех спектральных диапазонах. Камеры Зонда обследовали почти все небо, мы тщательно изучаем снимки, но ничего интересного пока не обнаружили.

— Ничего?

— Пока ничего. Но ведь ты сам сказал, что работы у нас на многие годы. Конечно, нашлось много такого, от чего астрономы наши в полном восторге. Находки поддерживают в них рвение и интерес к делу, Однако мы пока не получили от них ни намека, ни даже тени намека на то, куда подевался Ротор. Пока, во всяком случае. Насколько я понимаю, у нас нет никаких оснований предполагать, что у всех трех солнц альфы Центавра могут оказаться планеты. Других, подобных альфе Центавра звезд неподалеку от Солнца может не оказаться. Но я и не ожидаю, что обнаружится что-то существенное. Что мог заметить Дальний Зонд такого, чего нельзя было увидеть из Солнечной системы? Он ведь отходил всего на пару световых месяцев. Вроде бы никакой разницы, но у нас полагают, что Ротор все-таки успел заметить нечто, причем достаточно быстро. Потому-то мы вновь обращаемся к тебе.

— Почему ко мне?

— Потому что твоя бывшая жена возглавляла работы по Дальнему Зонду.

— Не совсем. Она была назначена главным астрономом, когда все данные уже были получены.

— Да, работами она руководила с самого начала, но тогда выходит, что ее назначение неспроста. Неужели она так и не проговорилась о том, что именно обнаружил Дальний Зонд?

— Ни словом. Погоди, ты сказал, что камеры Дальнего Зонда сумели снять почти все небо?

— Да.

— Что значит «почти»?

— Ну, не могу сказать точно. Кажется, не менее девяноста процентов.

— Или больше?

— Может быть, больше.

— Интересно…

— Что тут интересного?

— На Роторе распоряжался один тип по имени Питт…

— Нам это известно.

— Мне кажется, я знаю, как он поступил бы. Питт передавал бы результаты, полученные Дальним Зондом, понемногу — так сказать, в порядке исполнения соглашения по науке, и все прочее. И ко времени исчезновения Ротора оказалось бы, что часть информации они нам так и не успели передать. Ну процентов десять, может, даже меньше. Только это очень важные проценты.

— Именно та часть неба, куда ушел Ротор?

— Возможно.

— Но у нас же ее нет.

— Она у нас есть.

— Как это?

— Ты же сам только что удивлялся, что такого мог обнаружить Дальний Зонд, о чем не знали бы в Солнечной системе. Зачем тратить время на то, что они передали нам? Нужно выяснить, снимки какого участка неба они не передали, и подробно изучить его по собственным звездным картам. Потом спросить себя, нет ли там таких объектов, которые выглядели бы иначе для Дальнего Зонда, и почему. Вот что я сделал бы. — Помолчав, Фишер вдруг крикнул: — Ступай же! Пусть там хорошенько просмотрят ту часть неба, которой мы не получили.

— Ерунда какая-то, — задумчиво пробормотал Уайлер.

— Ни в коем случае. Все просто. Если только в Конторе есть еще парни, которые не сидят на собственных мозгах.

— Посмотрим, — отозвался Уайлер и протянул Фишеру руку.

Внезапно нахмурившись, Фишер сделал вид, что не заметил ее.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Уайлер появился вновь. Фишер не ждал его. Был выходной день, Фишер пребывал в добром расположении духа и даже читал книгу.

Фишер был не из тех, кто считал книги проклятьем двадцатого столетия, полагая, что лишь варианты телевидения соответствуют высокому уровню цивилизации. Есть нечто, думал он, перелистывая страницы, в этом приятном ощущении, когда держишь в руке тяжелую книгу, в этой возможности задуматься, отыскать нужное место без всякой суеты с обратной перемоткой. Фишер был убежден, что книга является более цивилизованным средством хранения информации.

И каждое нарушение приятного оцепенения возмущало его.

— Ну что там, Гаранд? — спросил он нелюбезно.

Благородная улыбка не покидала лица Уайлера. Он процедил сквозь зубы:

— Мы нашли ее как раз там, где ты и сказал.

— Что нашли? — переспросил уже позабывший обо всем Фишер. Но, сообразив, о чем толкует Уайлер, торопливо проговорил: — Только не говори того, чего мне не положено знать. Больше я не желаю иметь дела с Конторой.

— Поздно, Крайл, Ты нам нужен. Сам Танаяма желает тебя видеть.

— Когда?

— Как только я смогу тебя доставить к нему.

— Тогда хоть объясни мне, о чем речь. Я не хочу предстать перед ним дурак дураком.

— Это я и собираюсь сделать. Изучен каждый участок неба, отсутствовавший в материалах, полученных Дальним Зондом. И те, кто это делал — как ты и советовал, — спросили себя, что здесь могло выглядеть для Дальнего Зонда иначе, чем для Солнечной системы. Ответ был очевиден — смещение ближайших звезд. Тут-то астрономы и обнаружили удивительную штуковину, о существовании которой никто и не подозревал.

— Ну?

— Очень тусклую звездочку, с параллаксом, превышающим одну угловую секунду дуги.

— Я не астроном. Это много или мало?

— Это значит, что звезда вполовину ближе к нам, чем альфа Центавра.

— Ты сказал «очень тусклую»?

— Мне объяснили, что она расположена за пылевым облаком. Слушай, ты, конечно, не звездочет, но жена твоя была на Роторе астрономом. Не исключено, что она-то ее и обнаружила. Она тебе ничего не говорила об этой звезде?

Фишер покачал головой.

— Ни слова. Правда…

— Ну-ну?

— Последние несколько месяцев она казалась мне какой-то взволнованной, словно что-то переполняло ее.

— И ты не спрашивал почему?

— Я полагал, что это связано с отбытием Ротора. Она радовалась, а я психовал.

— Из-за дочери?

Фишер кивнул.

— Но ее волнение могло быть связано и с новой звездой. Сходится. Конечно, они полетели к этой звезде. А если ее открыла твоя жена, значит; они полетели к ее собственной звезде. Отсюда и ее прыть. Разумное предположение?

— Вполне. Во всяком случае не противоречивое.

— Вот и отлично. За этим ты и понадобился Танаяме. Он кипит от гнева. Не из-за тебя, конечно, — вообще кипит.

21

В этот же день — ибо задержек в подобных вопросах не допускали — Крайл Фишер оказался в здании Всеземного бюро расследования, которое сотрудники этого учреждения предпочитали именовать Конторой.

Каттиморо Танаяма, руководивший ею уже более тридцати лет, заметно состарился. Его немногочисленные голографические портреты были сделаны довольно давно, когда гладкие волосы Танаямы были еще черными, спина прямой, а взгляд энергичным.

С тех пор он успел поседеть и сгорбиться. Не собирается ли Танаяма подать в отставку? — подумал Фишер. Впрочем, не исключено, что старик решил умереть на работе. Однако он успел подметить, что взгляд Танаямы остался острым и проницательным.

Фишер понимал его с некоторым трудом. Английский давно стал универсальным языком на Земле, однако в нем успели образоваться диалекты, поэтому произношение Танаямы было непривычно для североамериканца.

— Ну, Фишер, — холодно промолвил Танаяма, — дело на Роторе вы провалили.

Спорить было не о чем, тем более с Танаямой.

— Да, директор, — ровным голосом ответил Фишер.

— Но вы, возможно, еще владеете кое-какой полезной информацией.

Фишер вздохнул и ответил:

— Меня допрашивали вдоль и поперек.

— Я знаю, мне докладывали, только вас спросили не обо всем. Лично у меня к вам вопрос, на который я хочу получить ответ.

— Да, директор?

— За время пребывания на Роторе имели ли вы какие-нибудь основания заподозрить тамошнее руководство в ненависти к Земле?

Брови Фишера поползли вверх.

— Ненависти? Мне казалось очевидным, что люди на Роторе, да наверное и всех остальных поселениях, смотрят на Землю свысока, считают ее отсталой, убогой и варварской планетой. Но ненависть… Откровенно говоря, сомневаюсь, что нас ценили достаточно высоко, чтобы возненавидеть.

— Я говорю о руководстве, не о населении.

— Я тоже, директор. Ненависти не было.

— Тогда я ничем не могу этого объяснить.

— Чего объяснить, директор?

Танаяма бросил на Фишера проницательный взгляд (сила личности этого японца была такова, что редко кто замечал, что он невелик ростом).

— Вы знаете, что эта звезда движется к нам? Прямиком к Солнечной системе!

Фишер вздрогнул и попытался отыскать взглядом Уайлера, но тот сидел в углу, прячась от света, падавшего из окна, и, судя по его виду, думал о чем-то своем.

— Хорошо, Фишер, садитесь, может быть, это поможет вам освежить память. Я тоже сяду. — Танаяма присел на край своего стола, свесив короткие ножки. — Вам было известно о направлении движения звезды?

— Нет, директор. Я даже не знал о ее существовании, пока агент Уайлер не просветил меня.

— Вы не знали? На Роторе такое не могло остаться неизвестным.

— Мне об этом не говорили.

— Но как раз перед стартом Ротора ваша жена стала радостной и возбужденной, Так вы сказали агенту Уайлеру. По какой причине?

— Агент Уайлер полагает, что именно она открыла эту звезду.

— Быть может, ей уже было известно о направлении ее движения, и она радовалась тому, что должно произойти с нами?

— Не знаю, директор, почему подобные мысли должны были доставлять ей радость. Уверяю вас, что действительно понятия не имею, было ли ей известно о направлении движения звезды и даже о самом ее существовании.

Танаяма задумчиво взглянул на Фишера, легонько почесывая пальцем подбородок.

— На Роторе все были евро? — вдруг спросил он. — Правильно?

Фишер широко открыл удивленные глаза. Ему давно не приходилось слышать этот вульгаризм — тем более из уст правительственного чиновника. Он вспомнил, что и Уайлер говорил о «белоснежках» на Роторе, когда Крайл только что возвратился. Тогда Фишер отнесся к его речам с легким сарказмом — и не обратил на них внимания.

— Не знаю, директор, — ответил он с сожалением. — Я не изучал их досье и ничего не могу сказать об их происхождении.

— Ну, Фишер, для этого не обязательно изучать анкеты. Можно судить по внешнему виду. Приходилось ли вам встречать на Роторе людей с лицами афро, монго или хиндо? Темнокожих? С эпикантусом?

Фишер взорвался.

— Знаете, директор, сейчас не двадцатый век! — Если бы он знал, как это сделать, то выразился бы покрепче. — Я просто не обращаю внимания на подобные вещи, как, впрочем, и все на Земле. Удивлен, что слышу от вас такие слова, и полагаю, что они могли бы скомпрометировать вас, если бы о них стало известно…

— Агент Фишер, не дурите мне голову, — ответил директор, с укоризной водя из стороны в сторону корявым указательным пальцем. — Я говорю о том, что есть. Конечно, мне известно, что сейчас на Земле расовым различиям, по крайней мере внешне, внимания не уделяется.

— Только внешне? — возмутился Фишер.

— Только внешне; — холодно ответил Танаяма. — Когда земляне отправляются в поселения, они сами собой сортируются. Почему так получается, если различия между людьми не существенны? В любом поселении все жители едва ли не на одно лицо, а если обнаруживаются не такие, как все, они оказываются в меньшинстве, чувствуют себя неуютно или их заставляют чувствовать себя неуютно, а лучше всего перекочевывать в другие поселения, где таких, как они, большинство. Разве не так?

Фишер понимал, что возразить нечего. Так оно и было, внутренне он принимал все это как данное.

— Что поделаешь, — ответил он. — Человеческая природа, каждый тянется к себе подобным… К соседям.

— Каждый, бесспорно, тянется к подобным себе. Потому что люди ненавидят и презирают тех, кто не похож на них.

— Существуют и поселения м-монго. — Фишер запнулся, понимая, что может смертельно обидеть директора — человека, оскорбить которого нетрудно и очень опасно.

Танаяма и бровью не повел.

— Я знаю, но евро еще совсем недавно доминировали на планете и до сих пор не могут этого позабыть.

— Остальные, возможно, тоже не могут забыть этого, и причин для ненависти у них не меньше.

— Но ведь это Ротор бежал из Солнечной системы.

— Это случилось потому, что они первыми изобрели гиперпривод.

— И отправились к ближней звезде, о которой было известно только им, звезде, которая мчится прямо к Солнечной системе и может ее погубить.

— Нам неизвестно, что знали на Роторе об этой звезде.

— Вздор, они знали обо всем, — проворчал Танаяма, — и бежали, не предупредив нас.

— Директор, почтительно обращаю ваше внимание на то, что такое предположение нелогично. Если они собираются обосноваться возле звезды, которая может погубить Солнечную систему, то ведь пострадает и их собственная планетная система.

— Ну им-то будет легко спастись, стоит только понастроить достаточное количество поселений. А у нас целый мир — восемь миллиардов человек, которых придется эвакуировать. Задача куда более трудная.

— Сколько же времени у нас остается?

Танаяма пожал плечами.

— Несколько тысяч лет, так мне сказали.

— Немало. Возможно, поэтому им и в голову не пришло предупреждать нас. Когда звезда приблизится, ее заметят без всяких предупреждений.

— И тогда на эвакуацию останется меньше времени. Они случайно обнаружили эту звезду. Мы бы тоже не смогли ее заметить, если бы не слова вашей жены и не ваша догадка — хорошая, кстати, — что искать нужно в той части неба, снимки которой отсутствуют в материалах Ротора. Они преднамеренно так поступили, чтобы мы узнали обо всем как можно позднее.

— Но, директор, зачем им было затевать все это? Из одной только беспричинной ненависти?

— Не беспричинной. Пусть гибнет Солнечная система со всеми ее многочисленными неевро. А человечество все начнет заново, руками одних евро. Ну? Что вы об этом думаете?

— Немыслимо… невозможно, — качнул головой Фишер.

— А почему тогда нас не предупредили?

— Что если поначалу им самим не было известно о движении этой звезды?

— Немыслимо, невозможно, — с иронией возразил Танаяма. — Нет и не может быть другой причины — только желание видеть нашу погибель. Но мы разгадаем загадку гиперпривода, отправимся к этой новой звезде и тогда сведем с ними счеты.

Глава тринадцатая Купол

22

Эугения Инсигна выслушала дочь и недоверчиво усмехнулась. Одно из двух: либо девчонка не в своем уме, либо ей послышалось.

— Что ты сказала, Марлена? Меня посылают на Эритро?

— Я попросила комиссара Питта, и он согласился все устроить.

Инсигна с недоумением взглянула на дочь.

— Но почему?

Начиная раздражаться, Марлена ответила:

— Ты ведь сама сказала, что хотела бы провести точные астрономические наблюдения, а на Роторе это невозможно. Теперь можешь сделать их на Эритро. Но я уже вижу — ты ждешь другого ответа.

— Правильно. Я хотела бы знать, почему комиссар Питт вдруг взялся за это. Я ведь неоднократно просилась туда, и всякий раз он отказывал. Ведь он никого не отпускал, кроме нескольких специалистов.

— Я просто изложила ему это дело иначе, — Марлена чуть помедлила. — Я сказала ему, что он может таким образом избавиться от тебя, — и он использовал эту возможность.

У Инеигны перехватило дыхание, и она закашлялась до слез. Наконец, переведя дух, она спросила:

— Как ты могла сказать такое?

— Потому что это правда, мама. Иначе я не стала бы этого говорить. Я слышала, что он тебе говорил, я слышала, что ты говорила о нем. Все яснее ясного. По-моему, и ты это видишь. Ты его раздражаешь, и он не хочет ни видеть тебя, ни думать о тебе. Ты сама это знаешь.

Инсигна поджала губы.

— Знаешь что, дорогая, отныне я все свои тайны сразу буду поверять тебе. Это нелегко, но все же лучше, чем позволять тебе копаться во мне.

Марлена опустила глаза.

— Извини, мама.

— Но я все-таки не понимаю. Конечно, тебе не пришлось объяснять ему, что я его раздражаю. Он это и так знает. Но почему он раньше не разрешал мне отправиться на Эритро, когда я просила его об этом?

— Потому что он не желает иметь дело с Эритро и неприязнь к этому миру перевешивает нежелание видеть тебя. Но ты полетишь туда не одна. Мы полетим вместе. Ты и я.

Инсигна подалась вперед и уперлась ладонями в стол, разделявший их.

— Нет, Молли… Марлена. Эритро — место не для тебя. И я лечу туда не навсегда. Закончу измерения и вернусь, а ты будешь ждать меня здесь.

— Я не боюсь ее, мама. Неужели не ясно, что он отпускает тебя лишь потому, что заодно хочет избавиться и от меня. Поэтому-то он и согласился. Понимаешь?

Инсигна нахмурилась.

— Не понимаю, в самом деле не понимаю. Ты-то какое отношение имеешь ко всему этому?

— Когда я сказала ему, что знаю о его неприязни к нам обеим, лицо его застыло — ты знаешь, как он умеет стереть с него всякое выражение. Он знал, что я понимаю жесты и все такое прочее, и не захотел, чтобы я прочла его мысли, Но и отсутствие всякого выражения говорит мне о многом. Видишь ли, невозможно сделать лицо абсолютно непроницаемым. Человек сам не замечает, как у него бегают глаза.

— Короче говоря, ты поняла, что он хочет отделаться и от тебя?

— Хуже — я поняла, что он боится меня.

— Почему же он тебя боится?

— Потому что не хочет, чтобы я узнала то, что он хотел бы скрыть. — Марлена вздохнула и добавила: — На меня всегда сердятся за это.

Инсигна кивнула.

— И я понимаю почему. Ты заставляешь людей ощущать себя голыми — умственно, так сказать. Словно холодный ветер, пронизываешь их мозг. — Она пристально взглянула на дочь. — Иногда я тоже так себя чувствую. Теперь мне уже кажется, что ты смущала меня, когда была еще совсем маленькой. Тогда я уверяла себя, что это потому, что ты у меня просто чрезвычайно ум…

— Так и есть, — перебила ее Марлена.

— Да, конечно, но в тебе кроется нечто большее — только тогда я этого не замечала. Скажи мне, эта тема разговора тебя не смущает?

— Мы же вдвоем, мама, — осторожно произнесла Марлена.

— Хорошо, тогда объясни мне, почему, когда ты была меньше и уже знала, на что способна — что не под силу не только другим детям, но и взрослым тоже, — почему ты не пришла ко мне и не рассказала обо всем?

— Однажды я пыталась, но ты не захотела слушать. То есть ты мне ничего не сказала, но я видела, что ты занята и не желаешь тратить время на детскую болтовню.

Глаза Инсигны округлились:

— Неужели я так и сказала: «на детскую болтовню»?

— Нет, ты молчала, но смотрела и руки держала так, что все было ясно.

— Надо было настоять и все равно рассказать.

— Я была слишком мала, а ты все время нервничала — из-за комиссара Питта и из-за отца.

— Ладно, не думай больше об этом. Что еще скажешь?

— Только одно, — проговорила Марлена. — Когда комиссар Питт сказал, что согласен и мы можем отправляться на Эритро, мне почудилось, что он чего-то не договаривает.

— И что же это было, Марлена?

— Не знаю, мама. Я же не умею читать мысли. Только внешне… да и то не всегда можно понять. Однако…

— Ну-ну?

— По-моему, он думал о чем-то неприятном, пожалуй, даже ужасном.

23

Подготовка к полету на Эритро заняла много времени. На Роторе у Инсигиы были дела, которые нельзя было бросить. Нужно было переговорить в департаменте астрономии, отдать распоряжения, назначить первого заместителя исполняющим обязанности главного астронома, наконец, проконсультироваться у Питта, ставшего непривычно неразговорчивым.

Во время последней беседы Инсигна сообщила:

— Знаешь, завтра я лечу на Эритро.

— Прости? — Он поднял глаза от ее отчета, который старательно листал не читая, — она была убеждена в этом.

Неужели она, сама того не ведая, поднабралась Марлениных штучек? Не надо бы девочке думать, что она может видеть то, что скрывается под поверхностью, это не так.

— Ты знаешь, завтра я улетаю на Эритро, — терпеливо повторила она.

— Завтра. Но ты же будешь к нам наведываться, так что я не прощаюсь. Береги себя. Рассматривай поездку как отпуск.

— Я намереваюсь заняться исследованиями движения Немезиды в пространстве.

— Ах это, ну… — Он пренебрежительно махнул рукой. — Как хочешь. И все-таки, даже если ты продолжаешь работать, смена обстановки всегда отпуск.

— Янус, я хочу поблагодарить тебя, что ты предоставил мне такую возможность.

— Твоя дочь просила меня. Ты знаешь об этом?

— Знаю, она мне в тот же день все и рассказала. Я ругала ее, что она тебя побеспокоила. Ты отнесся к ней с таким вниманием.

— Необычная девочка, — пробормотал Питт. — Рад был ей помочь. Все равно это дело временное. Закончишь расчеты и вернешься.

Инсигна заметила: Питт дважды упомянул о возвращении. Что на моем месте сказала бы Марлена? «Ужасное», — говорила она. Но что?

— Ну, до возвращения с приятными новостями, пусть Немезида будет безопасной и через пять тысяч лет, — произнес Питт.

— Ну это уж как наблюдения покажут, — сухо отрезала она и встала.

24

Странно это, размышляла Эугения Инсигна, жить в космосе в двух световых годах от планеты, где ты родилась, и только дважды летать на космическом корабле, и то недолго: с Ротора на Землю и обратно.

Путешествия в космосе не привлекали ее. Это Марлене все было интересно. Она сама пробилась к Питту и шантажом, пусть и необычным, заставила его уступить. Именно Марлена стремилась на Эритро, подчиняясь странной власти планеты над нею. Причин такой власти Инсигна понять не могла и предпочитала усматривать в этом еще одно проявление уникальных эмоциональных и ментальных способностей дочери. И хотя ее угнетала мысль о том, что придется оставить маленький и уютный Ротор, променять его на пустынную, огромную Эритро, грозные и загадочные равнины которой лежали в шестистах пятидесяти километрах от поселения — вдвое дальше, чем некогда находилась Земля, — волнение Марлены воодушевляло ее.

Корабль, которому предстояло отвезти их на Эритро, нельзя было назвать красавцем. Это было просто рабочее судно — небольшая ракета-паром, преодолевавшая крепкую гравитационную хватку Эритро и без приключений спускавшаяся вниз, под пухлое атмосферное одеяло своенравной планеты-дикарки.

Инсигна знала, что путешествие будет не из приятных. Большую часть времени им предстояло провести в невесомости; а как она уже убедилась, двух дней в подобных условиях ей хватит с избытком.

Голос Марлены нарушил ход ее мыслей:

— Эй, мама, пошли, нас ждут. Багаж уже погружен.

Инсигна шагнула вперед и, проходя через воздушный люк, еще раз подумала: так почему же Янус Питт все-таки отпустил нас?

25

Сивер Генарр правил миром столь же обширным, как и Земля. Впрочем, если быть точнее, правил он тремя квадратными километрами суши, укрытыми Куполом. Пространство это медленно увеличивалось. Остальные же без малого пять сотен миллионов квадратных километров не знали ни человека, ни других живых существ — кроме микроорганизмов. Но поскольку считается, что миром правят населяющие его многоклеточные организмы, то несколько сотен людей, которые жили и работали под Куполом, были правителями Эритро, а он, Сивер Генарр, командовал ими.

Ростом Генарр не выдался, но мужественные черты придавали ему впечатляющий вид. Когда он был помоложе, то казался старичком среди ровесников, теперь же — к пятидесяти — положение поправилось. Длинный нос и глаза слегка навыкате, волосы едва тронула седина. Звучный и музыкальный баритон прежде даже позволял ему подумывать о сценической карьере, но рост неминуемо обрек бы его на исполнение редких в операх характерных ролей, — и таланты администратора в конце концов возобладали.

Благодаря этим талантам — отчасти — он десять лет провел под Куполом на Эритро. На его глазах на месте сооруженьица из трех крохотных комнатушек выросла просторная горнодобывающая и исследовательская станция.

У Купола были свои недостатки. Редко кто жил в нем долго. То и дело происходили перемены: всякий, кто попадал на Эритро, полагал, что его сослали, и всеми силами стремился вернуться на Ротор. Большинству жителей красноватый свет Немезиды казался тревожным и угрюмым, хотя освещение под Куполом было точно таким же, как на Роторе.

Но были и преимущества. Генарр мог держаться подальше от бурлящего на Роторе водоворота политических страстей, с каждым годом казавшихся ему все более мелкими и вздорными. Еще важнее было то, что здесь он мог держаться подальше от Януса Питта, с которым постоянно — и безрезультатно — спорил.

Питт с самого начала был решительно против заселения Эритро. Он не хотел даже, чтобы Ротор находился возле планеты. Однако общественное мнение возобладало, и тогда он позаботился о том, чтобы на Купол вечно не хватало средств, чтобы он рос помедленнее. Если бы Генарру не удалось сделать Купол источником воды для Ротора, что обходилось поселению дешевле, чем доставка ее из пояса астероидов, — комиссар давно сокрушил бы маленькую колонию.

Впрочем, проповедовавшийся Питтом «принцип игнорирования» с самого рожденияКупола в общих чертах означал невмешательство в предпринимаемые Генарром административные меры, что устраивало того от не собиравшейся редеть шевелюры до пяток, упиравшихся во влажную почву Эритро.

Поэтому Генарр был удивлен, когда Питт лично известил его о прибытии пары новичков, вместо того чтобы воспользовался обычными в подобном случае бумагами. Питт подробно изложил ему все дело — в своей обычной манере говорить отрывисто и властно, не допускавшей не только возражений, но и обсуждения. Весь разговор шел за экраном.

Еще более удивительно было то, что одной из двоих прибывших оказалась Эугения Инсигна.

Некогда, еще до Исхода, они были друзьями, но потом, после блаженных студенческих дней — Генарр не без сожаления вспоминал о романтической юности — Эугения отправилась делать дипломную работу ка Землю и возвратилась на Ротор, прихватив с Земли мужчину. С тех пор как она вышла замуж за Крайла Фишера, Генарру не приходилось встречаться с ней — разве что просто видел раза два или три, да и то издали. Когда перед самым Исходом они с Фишером расстались, Генарр был занят работой — как, впрочем, и она, — и никому из них в голову не пришло возобновить прежнее знакомство.

Генарр, пожалуй, временами об этом подумывал, но Эугения была поглощена заботами и воспитанием малолетней дочери, и он не решался подступиться к ней. А потом его послали на Эритро, тем самым со всеми надеждами на возобновление отношений было покончено. Время от времени ему случалась проводить отпуск на Роторе, но теперь он уже не чувствовал себя там привольно. Кое-какие друзья в поседении у него еще водились, но вот отношения еле теплились.

И вдруг Эугения вместе с почти взрослой дочерью оказывается на Эритро. Генарр поначалу даже не мог припомнить имя девушки, — если только и знал его когда-нибудь. Но уж видеть он ее точно не видел. Теперь ей уже пятнадцать, и он со странным внутренним трепетом думал: что если она окажется похожей на молодую Эугению?

Генарр время от времени выглядывал из окошка кабинета. Он уже настолько привык к своему эритрийскому Куполу, что не мог видеть его со стороны критическим взором. Здесь жили рабочие обоих полов — взрослые, детей не было. Подрядившиеся на несколько недель или месяцев сменные рабочие иногда возвращались, иногда нет. Кроме него самого на Эритро постоянно обитали еще четыре человека, по тем или иным причинам предпочитавшие жить под Куполом. Так что домом Купол считать было практически некому, как и гордиться своим обиталищем. Под Куполом поддерживалась неизменная чистота и порядок. Вокруг царил дух рукотворности. Слишком уж много было здесь прямых дуг, плоскостей и кругов, Под Куполом не было места беспорядку, хаосу, настоящей жизни, умеющей подогнать стол — или комнату — под зыбкую неопределенность личности.

Так было и с ним, конечно, И стол, и кабинет в равной мере выражали его собственную персону, состоящую лишь из плоскостей и углов. Быть может, именно поэтому он считал себя дома под Куполом на Эритро. Очертания собственного внутреннего облика, как полагал Генарр, отвечали примитивным геометрическим очертаниям Купола.

Но что-то подумает об этом Эугения Инсигна? (Она взяла девичью фамилию — это его, пожалуй, обрадовало.) Если Эугения осталась такой, какой он ее помнил, то она по-прежнему взбалмошна и непредсказуема — что довольно странно для астронома. Переменилась ли она? Меняются ли в людях их основные черты? Не ожесточило ли ее дезертирство Крайла Фишера, не согнуло ли…

Генарр почесал висок — там, где седина была особенно заметна — и подумал: всякие рассуждения на подобные темы бесполезны, на них только попусту расходуешь время. Скоро он сам увидит Эугению — Генарр уже распорядился, чтобы ее сразу же с места посадки привезли сюда.

Или лучше встретить ее самому?

Нет! Он уже дюжину раз повторял себе это. Нельзя проявлять поспешность, иначе он потеряет лицо.

И тут Генарр подумал, что подобные соображения неуместны. Зачем ставить ее в неловкое положение? Она может снова увидеть в нем прежнего неловкого и простодушного обожателя, покорно отступившего перед рослым задумчивым землянином. После знакомства с Крайлом Эугения ни разу не встречалась с Генарром — и не хотела встречаться.

Генарр вновь прокрутил послание Януса Питта — тот был сух и краток, как обычно, он словно излучал властность, не допускавшую не только возражений, но и мысли о них.

Только сейчас он заметил, что о дочери Питт говорил с большим чувством, чем о матери. В особенности он подчеркивал, что дочь выказала глубокий интерес к Эритро и чтобы ей не препятствовали, если она пожелает исследовать ее поверхность.

Что все это значит?

26

И вот Эугения наконец перед ним. На четырнадцать лет старше, чем во время Исхода. И на двадцать, чем в те дни, еще до знакомства с Крайлом… Тогда они, помнится, ходили на фермы «С» — туда, где тяготение было поменьше. Как она смеялась, когда он попробовал сделать перед нею сальто, но перестарался и упал на живот! Он легко мог что-нибудь повредить себе, потому что хотя все там становился меньше, но масса и инерция тела сохранялись. Просто повезло: большего унижения, чем это, ему тогда не пришлось испытать.

Конечно, Эугения стала старше, но все-таки не расплылась, и волосы ее короткие, прямые — незамысловатая прическа, — остались темно-каштановыми.

Эугения только сделала шаг к Генарру, а он уже почувствовал, как заторопилось в груди сердце-предатель. Она протянула вперед обе руки, и он взял их.

— Сивер, — сказала Эугения. — Я тебя предала, и мне стыдно.

— Предала, Эугения? О чем ты?

Что значат эти слова? Уж не о своем ли замужестве она говорит?

— Мне следовало бы каждый день вспоминать о тебе, — ответила она. — Я должна была бы писать тебе, сообщать новости, просто напроситься в гости.

— И вместо этого ты ни разу не вспомнила обо мне!

— Не думай обо мне плохо. Я все время о тебе вспоминала. Правда-правда, я о тебе всегда помнила, даже не думай. Просто все мои мысли так и не вызвали не одного поступка.

Генарр кивнул. Что тут скажешь?

— Я знаю, ты все время была занята, — проговорил он. — Ну и я тоже… с глаз долой, сама знаешь, — из сердца вон.

— Не из сердца. А ты совсем не переменился, Сивер.

— Ну вот, значит, если в двадцать лет выглядишь взрослым, это не так уж плохо. А ты, Эугения, почти не изменилась. Ни чуточки не постарела, разве что несколько морщинок появилось. Просто нет слов.

— Вижу, ты по-прежнему ругаешь себя в расчете на женское милосердие. Все как прежде.

— А где твоя дочь, Эугения? Мне сказали, что она будет с тобой.

— Придет. Не волнуйся. В ее представлении Эритро — истинный рай, только я не могу понять, почему она так решила. Она пошла в нашу квартиру, чтобы прибрать и распаковать вещи. Такая уж она у меня девушка. Серьезная, ответственная, практичная, исполнительная. Именно те качества, которые не вызывают любви, — так, кажется, говорил кто-то.

Генарр расхохотался.

— Знакомые качества. Если бы ты только знала, сколько трудов я положил, чтобы обзавестись каким-нибудь очаровательным пороком. И всегда напрасно.

— Ну, мы стареем, и я уже начинаю подозревать, что с возрастом унылые добродетели кажутся более нужными, чем обворожительные пороки. Но почему же ты, Сивер, так и застрял на Эритро? Я понимаю, нужно, чтобы в Куполе кто-то распоряжался — но ведь на Роторе не ты один мог бы справиться с такой работой.

— Мне хотелось бы, чтобы ты в этом ошиблась, — ответил Генарр. — Я люблю жить здесь и на Роторе бываю лишь во время отпусков.

— И ни разу не зашел ко мне.

— Если у меня отпуск, это не значит, что и у тебя тоже. Наверно, у тебя всегда было дел куда больше, чем у меня, особенно после открытия Немезиды. Однако я разочарован; мне хотелось увидеть твою дочь.

— Увидишь. Ее зовут Марленой. В сердце-то моем она Молли, но она слышать не хочет этого имени. Ей пятнадцать, она стала совершенно несносной и требует, чтобы ее звали Марленой. Но вы встретитесь, не волнуйся. Просто я не хотела, чтобы она присутствовала при нашей первой встрече. Разве можно было при ней вспомнить прошлое?

— А тебе хочется вспоминать, Эугения?

— Кое о чем.

Генарр помедлил.

— Жаль, что Крайл не принял участия в Исходе.

Улыбка застыла на лице Эугении.

— Кое о чем, Сивер, — не обо всем. — Она отвернулась, подошла к окну и посмотрела наружу. — Ну и замысловатое у вас сооружение. Я, правда, не все видела, но впечатляет. Яркий свет, улицы, настоящие дома. А на Роторе о Куполе ничего не говорят, даже не упоминают. Сколько людей живет и работает здесь?

— Число их меняется. У нас бывают разные времена: иногда работаем, иногда спим. Случалось принимать до девяти сотен человек. Сейчас нас пятьсот шестнадцать. Мы знаем друг друга в лицо. Это нелегко. Каждый день одни прилетают, другие возвращаются на Ротор.

— Кроме тебя.

— И еще нескольких.

— Но зачем нужен Купол, Сивер? Ведь воздухом Эритро можно дышать.

Выпятив нижнюю губу, Генарр в первый раз опустил глаза,

— Можно, да не очень приятно. И свет не тот. Купол снаружи залит красным светом, он становится оранжевым; когда Немезида поднимается выше. Да, свет достаточно ярок. Читать можно. Но людям он кажется неестественным. Вид самой Немезиды тоже. Диск ее велик, даже слишком, она кажется людям угрожающей, а красный свет делает ее гневной — и человек впадает в депрессию. Кроме того, Немезида действительно опасна, по крайней мере, в одном. Свет ее не слепит, и все стремятся разглядеть ее лучше, заметить пятна на ее диске. Инфракрасные лучи могут вызвать ожог сетчатки. Поэтому все, кто выходит наружу, носят специальные шлемы — но не только поэтому.

— Значит, Купол нужен только для того, чтобы удерживать нормальный свет, а не отгораживаться от чего-то?

— Мы и воздух не выпускаем. И воздух, и вода, циркулирующие под Куполом, извлечены из местных минералов. Однако мы все-таки отгородились кое от чего, — заметил Генарр. — От прокариотов. Сине-зеленых водорослей.

Эугения задумчиво покачала головой. Они-то и были причиной изобилия кислорода в атмосфере планеты. На Эритро была жизнь, она была повсюду, но… она оказалась микроскопической по своей природе, эквивалентной простейшим жизненным формам Земли.

— А это действительно прокариоты? — спросила она. — Я знаю, что их так называют, но ведь так называются и земные бактерии. Это действительно бактерии?

— Если они действительно эквивалентны чему-то известному нам по Солнечной системе, так это цианобактериям — они тоже используют фотосинтез. Но это не наши цианобактерии. По структуре нуклеопротеинов они фундаментально отличаются от тех, что известны на Земле. Они содержат нечто вроде хлорофилла, только без магния, который поглощает инфракрасное излучение, и клетки кажутся бесцветными, а не зелеными. У них другие энзимы, другие соотношения примесей минералов. Но все-таки они достаточно похожи на известные на Земле организмы, и их можно назвать прокариотами. Я знаю, что наши биологи старательно пропихивают название «эритриоты», но для нас, небиологов, сойдут и прокариоты.

— Значит, весь кислород в атмосфере Эритро выделяется в результате их жизнедеятельности.

— Верно. Других объяснений наличия здесь в атмосфере свободного кислорода просто не существует. Кстати, Эугения, ты астроном, — каковы последние представления о возрасте Немезиды?

Инсигна пожала плечами:

— Красные карлики едва ли не вечны. Немезида может оказаться древней, как Вселенная, и протянуть еще сотню миллиардов лет без видимых изменений. Мы можем только ограничиться оценками по содержанию примесей в ее составе. Если это звезда первого поколения, начинавшая с гелия и водорода, ей чуть больше десяти миллиардов лет — она примерно в два раза старше Солнца.

— Значит, и Эритро десять миллиардов лет?

— Правильно. Звездная система формируется сразу, а не по кусочкам. А почему тебя это заинтересовало?

— Просто странно, что за десять миллиардов лет жизнь так и не смогла шагнуть здесь дальше прокариотов.

— Едва ли это удивительно. Сивер. На Земле через два-три миллиарда лет после возникновения жизни обитали одни прокариоты, а здесь, на Эритро, поток энергии от Немезиды куда слабее. Нужна энергия, чтобы образовались более сложные жизненные формы. На Роторе эти вопросы широко обсуждались.

— Я слыхал об этом, — отозвался Генарр, — только до нас на Эритро многое не доходит. Должно быть, мы слишком закопались во всякие местные дела и проблемы — хотя ты наверняка скажешь, что и прокариотов следует считать таковыми.

— Если на то пошло, — ответила Инсигна, — и нам на Роторе немногое известно о Куполе,

— Да, каждый занимается делом в собственной клетушке. Только, Эугения, о Куполе и говорить нечего. Это же просто мастерская, и я не удивлен, что ее новости тонут в потоке более важных событий. Все внимание, конечно же, уделяется новым поселениям. Ты не собираешься перебраться на новое место?

— Нет, я роторианка и не собираюсь изменять своему дому. Я бы и здесь не оказалась — прости пожалуйста, — если бы не необходимость. Мне нужно провести измерения на более солидной базе, чем Ротор.

— Так мне и Питт сказал. Он велел оказывать тебе всяческое содействие.

— Хорошо. Я не сомневаюсь в твоей поддержке. Кстати, ты только что упомянул, что на Эритро стараются не пропускать под Купол прокариоты. Как вам это удается? Воду пить можно?

— Конечно, мы и сами ее пьем, — ответил Генарр. — Под Куполом прокариотов нет. А воду — как и все, что вносится под Купол, — облучают сине-фиолетовым светом, за какие-то секунды разрушающим здешние прокариоты. Коротковолновые фотоны для них чересчур горячи, они разрушают ключевые компоненты в этих маленьких клетках. Но даже если некоторым удается уцелеть, они, насколько нам известно, не токсичны и безвредны — проверено на животных.

— Приятно слышать,

— Только это имеет и обратную сторону. Под лучами Немезиды земные микроорганизмы не могут конкурировать с местными. Во всяком случае, когда мы вносили в почву Эритро наши бактерии, никакого роста и размножения не наблюдалось.

— А как насчет многоклеточных растений?

— Мы пробовали их сажать, но практически без результата. Наверное, виной всему свет Немезиды — под Куполом эти же растения прекрасно растут на почве Эритро. Обо всем мы, конечно, докладывали на Ротор, только едва ли этой информации давали ход. Я уже говорил, на Роторе не интересуются Куполом. Этому жуткому Питту мы не нужны, а он-то и определяет интересы Ротора.

Генарр говорил с улыбкой — несколько напряженной. Что бы сказала Марлена? — подумала Инсигна.

— Питт вовсе не жуткий, — ответила она. — Иногда он просто утомляет, но это другое дело. Знаешь, Сивер, когда мы были молодыми, я всегда думала, что однажды ты станешь комиссаром. Ты был таким умным.

— Был?

— Ну и остался, я в этом не сомневаюсь, только в те дни ты был поглощен политикой, у тебя были такие изумительные идеи. Я тебя слушала как завороженная. Из тебя мог бы получиться комиссар получше, чем из Януса. Ты бы прислушивался к мнению людей, ты не стал бы слепо настаивать на своем.

— Вот потому-то я и был бы очень плохим комиссаром. Видишь ли, у меня нет цели в жизни. Только стремление во всем поступать по правде и надеяться, что все закончится благополучно. А вот Питт знает, чего хочет, и добивается этого любыми методами.

— Сивер, ты не понимаешь его. У него сильная воля, и он человек разума.

— Конечно, Эугения. Такая рассудочность — великий дар. К чему бы он ни стремился, цель его всегда идеально правильна, логична и основана па весьма человеческих мотивах. Но изобрести новую причину он умеет в любой момент, причем с такой непосредственностью, что убедит заодно и себя самого. Если тебе приходилось иметь с ним дело, ты, конечно, знаешь, как он может уговорить тебя сделать то, чего ты не собираешься делать, и добивается этого не приказами, не угрозами, а весьма разумными и вескими аргументами.

— Но… — попыталась возразить Инсигна.

— Вижу, и ты успела уже в полной мере пострадать от его рассудочности, — язвительно заметил Генарр. — Вот, значит, видишь сама, какой он прекрасный комиссар. Не человек, а комиссар.

— Ну, я бы не стала утверждать, что он плохой человек — здесь ты, Сивер, пожалуй, далеко зашел. — Инсигна покачала головой.

— Что ж, не будем спорить. Я хочу видеть твою дочь. — Он поднялся. — Ты не станешь возражать, если я зайду к вам сразу после обеда?

— Это будет прекрасно, — согласилась Инсигна. Генарр глядел ей вслед, и улыбка медленно гасла на его лице. Эугения хотела вспомнить прошлое, но он ляпнул про мужа — и все.

Он тяжело вздохнул. Удивительная способность — портить жизнь самому себе — так и не оставляла его.

27

Эугения Инсигна втолковывала дочери:

— Его зовут Сивер Генарр, к нему следует обращаться «командир», потому что он распоряжается в Куполе.

— Конечно, мама, я буду называть его так, как положено.

— И я не хочу, чтобы ты смущала его.

— Не буду.

— Марлена, это тебе удается слишком легко. Ты сама знаешь. Отвечай ему без всяких поправок на твои знания языка жестов и выражений лица. Я прошу тебя! Мы с ним дружили в колледже и некоторое время после его окончания. Потом он десять лет провел здесь, под Куполом, и, хотя я не видела его все это время, он остался моим другом.

— Значит, это был твой парень.

— Именно это я и хотела тебе сказать, — подтвердила Инсигна, — и я не хочу, чтобы ты следила за ним и объявляла, что он имеет в виду, что думает или ощущает. Собственно, он не был моим парнем, как это принято понимать, он не был моим любовником. Мы с ним дружили, нравились друг другу — и только. Но после того как отец… — Она качнула головой и махнула рукой. — Следи за тем, что говоришь о комиссаре Питте — если о нем зайдет речь. Мне кажется, что командир Генарр не доверяет комиссару Питту.

Марлена одарила мать одной из редких улыбок.

— Уж не наблюдала ли ты за поведением командира Сивера? Значит, это тебе не кажется.

Инсигна покачала головой.

— Ты и это видишь? Разве трудно перестать хоть на минутку? Хорошо, это мне не кажется — он сам сказал, что не верит комиссару. И знаешь что, — добавила она скорее для себя, — у него могут быть на это веские причины. — И, взглянув на Марлену, она внезапно опомнилась: — Давай-ка еще раз повторю, Марлена. Можешь смотреть на командира, сколько тебе угодно, и делать любые выводы, но не говори об этом ему. Только мне. Поняла?

— Ты думаешь, это опасно?

— Не знаю.

— Это опасно, — деловито проговорила Марлена. — Про опасность мне стало понятно, едва комиссар Питт отпустил нас на Эритро. Только я не знаю, в чем она заключается.

28

Первая встреча с Марленой явилась для Сивера Генарра тяжелым испытанием, к тому же девочка угрюмо поглядывала на него, словно давала понять, что прекрасно видит его потрясение и понимает его причины.

Дело было в том, что ей ничего не передалось от Эугении: ни красоты, ни изящества, ни обаяния. Только большие ясные глаза так и буравили его… Но они были унаследованы не от Эугении. Глаза были лучше, чем у матери, и только.

Впрочем, понемногу первое впечатление стало рассеиваться. Подали чай и десерт, Марлена вела себя идеально. Просто леди и умница. Как это говорила Эугения? Не внушающие любви добродетели? Неплохо. Ему казалось, что она просто жаждала любви, как это часто бывает среди дурнушек. Как жаждал и он сам. Внезапный поток дружеских чувств охватил его.

— Эугения, можно я переговорю с Марленой с глазу на глаз? — спросил он.

— Сивер, для этого есть какие-нибудь особые причины? — с деланной непринужденностью поинтересовалась Инсигна.

— Видишь ли, — ответил тот, — Марлена разговаривала с комиссаром Питтом и уговорила его отпустить вас обеих в Купол. Как командир Эритро, я вынужден считаться со словами и поступками комиссара Питта, и мне важно знать, что скажет об этой встрече Марлена. Но с глазу на глаз, мне кажется, она будет откровеннее.

Проводив взглядом выходившую Инсигну, Генарр обернулся к Марлене, почти утонувшей в громадном кресле, которое стояло в углу. Руки ее свободно лежали на коленях, а прекрасные темные глаза серьезно смотрели на командира.

— Твоя мама, кажется, опасалась оставлять нас вдвоем, а ты сама не боишься? — с легкой усмешкой произнес Генарp.

— Ни в коей мере, — ответила Марлена, — и мама опасалась за вас, а не за меня.

— За меня? Почему же?

— Она думает, что я могу чем-нибудь обидеть вас.

— Неужели, Марлена?

— Не нарочно, командир. Я буду стараться.

— Ну, будем надеяться, что тебе это удастся. Ты знаешь, почему я хотел поговорить с тобой наедине?

— Вы сказали маме, что желаете узнать подробности моего разговора с комиссаром Питтом. Это так, но еще вы хотите лучше познакомиться со мной.

Брови Генарра удивленно приподнялись.

— Естественно, я же должен иметь представление о тебе.

— Не так, — вырвалось у Марлены.

— Что «не так»?

Марлена отвернулась.

— Прошу прощения, командир.

— За что?

По лицу Марлены пробежала тень, она молчала.

— Ну, в чем дело, Марлена? — тихо спросил Генарр. — Скажи мне. Важно, чтобы разговор наш был откровенным. Если мама велела тебе придержать язык — не надо этого делать. Если она говорила, что я человек чувствительный и легкоранимый — забудь про это. Вот что, я приказываю тебе говорить откровенно и не беспокоиться о том, что можешь меня задеть. Я приказываю, и ты должна повиноваться командиру Купола.

Марлена вдруг рассмеялась.

— Значит, вам и в самом деле интересно побольше узнать обо мне?

— Конечно.

— Во-первых, вы недоумеваете, как могло случиться, что я вовсе не похожа на мать.

Генарр широко открыл глаза.

— Я не говорил этого,

— А мне и говорить не надо. Вы друг моей матери. Она мне рассказала об этом. Вы любили ее и до сих пор еще не забыли, и вы ждали, что я окажусь на нее похожей, а когда увидели меня, то не сумели скрыть разочарования.

— Неужели? Это было заметно?

— Легкий жест, вы человек вежливый и пытались его скрыть, но я заметила. А потом вы все время смотрели то на маму, то на меня. И еще тон, каким вы обратились ко мне. Все было ясно. Вы думали о том, что я не похожа на маму, и это вас расстроило.

Генарр откинулся на спинку кресла.

— Восхитительно.

Марлена засияла.

— Вы действительно так думаете, командир? Вы и в самом деле не обиделись? Вы рады, не ощущаете никакой неловкости? Вы первый. Даже моей маме это не нравится.

— Нравится не нравится — другой вопрос. Совершенно неуместный, когда речь идет о необычайном, И как давно ты научилась читать по жестам, Марлена?

— Я всегда умела делать это. Только теперь научилась лучше понимать людей. По-моему, на это каждый способен — надо только внимательно посмотреть и подумать.

— Нет, Марлена. Ты ошибаешься. Люди этого не умеют. Так, значит, ты говоришь, что я люблю твою маму?

— Даже не сомневайтесь, командир. Когда она рядом, вас выдает каждый взгляд, каждое слово, каждый жест.

— А как ты полагаешь, она это замечает?

— Она догадывается, но не хочет замечать.

Генарр отвернулся.

— И никогда не хотела.

— Дело в моем отце.

— Я знаю.

Поколебавшись. Марлена проговорила:

— По-моему, она поняла бы, что ошибается, если бы умела видеть вас так, как я…

— К несчастью, она не умеет. Впрочем, мне приятно услышать это от тебя. Знаешь, а ведь ты красавица.

Марлена зарделась.

— Вы и в самом деле так думаете?

— Конечно!

— Но…

— Я ведь не могу солгать тебе и не буду пытаться. Лицо твое некрасиво, тело тоже, но ты красавица — остальное неважно. Ты же видишь, я говорю то, что думаю.

— Да, — ответила Марлена с внезапной радостью. На миг лицо ее действительно стало красивым.

Генарр улыбнулся в ответ.

— А теперь давай-ка потолкуем о комиссаре Питте. Теперь, когда я узнал, какая ты у нас проницательная юная дама, разговор этот для меня стал еще более важным. Не возражаешь?

Сложив руки на коленках. Марлена скромно улыбнулась и проговорила:

— Да, дядя Сивер. Вы не возражаете, если я так стану называть вас?

— Ни в коем случае. Я просто польщен. А теперь — расскажи мне о комиссаре Питте. Он распорядился, чтобы я всячески помогал твоей матери и предоставил ей все имеющиеся здесь астрономические приборы. Почему он это сделал?

— Мама хочет провести точные измерения траектории Немезиды среди звезд, а Ротор не может предоставить для этого надежную базу. Эритро больше подходит для таких наблюдений.

— А она недавно заинтересовалась этим?

— Нет, дядя Сивер. Она говорила мне, что давно уже собиралась заняться этим.

— Но почему же она только теперь прилетела сюда?

— Она давно просила, но комиссар Питт всякий раз отказывал.

— А почему он согласился сейчас?

— Потому что решил избавиться от нее.

— В этом я не сомневаюсь — она вечно досаждала ему своими астрономическими проблемами. Твоя мама могла давно уже надоесть ему. Но почему он решил отослать ее сюда именно сейчас?

— Потому что еще больше он хотел отделаться от меня, — тихо ответила Марлена.

Глава четырнадцатая Рыбалка

29

После Исхода миновало только пять лет, но Крайлу Фишеру казалось, что все было невообразимо давно. Ротор остался в прошлом, в другой жизни, и Фишер уже стал сомневаться в собственной памяти. Действительно ли жил он на искусственной планете? В самом ли деле оставил на ней жену?

Отчетливо он помнил одну только дочь, иногда она представлялась ему уже не ребенком, а девушкой.

В последние три года его жизнь стала сумасшедшей: после того как земляне обнаружили Звезду-Соседку, ему пришлось посетить семь поселений.

Эти космические города были населены людьми с тем же цветом кожи, что у него, они говорили на родном ему языке и принадлежали к близким культурам. (Так уж богата Земля. Род людской многолик, и на планете-матери нетрудно подобрать агента, внешне похожего на жителя любого из поселений.)

Конечно же, абсолютно сойти за местного жителя он не мог. Одного внешнего сходства оказывалось мало, всегда его выдавал акцент и неуклюжесть, ведь в поселениях была разная сила тяжести. Он не умел, как поселенцы, плавно скользить там, где тяжесть была мала. Так что, где бы ни случалось бывать Фишеру, он всегда чем-нибудь выдавал себя и поселенцы его сторонились — а ведь ему всякий раз приходилось проходить и карантин, и установленную медобработку, чтобы попасть внутрь очередного поселения.

В поселениях он гостил недолго — несколько дней, самое большее — недель. Оставаться там надолго, а тем более заводить семейство, как это было на Роторе, необходимости не было. Ведь гиперпривод улетел вместе с Ротором, и других важных заданий не было, а может быть, Крайлу просто их не поручали.

Он сидел дома уже три месяца. О новом задании его не извещали, а Крайл и не стремился торопить события. Он так устал от вечных скитаний, устал чувствовать себя чужаком среди поселенцев, устал изображать туриста.

Старый друг и коллега Гаранд Уайлер тоже вернулся из очередной командировки и теперь сидел у Крайла дома и смотрел на него усталыми глазами. Свет лампы отразился в его темной кисти, когда он на миг поднес рукав к носу и опустил руку.

Фишер усмехнулся краешком рта Жест этот успел стать привычным и для него. В каждом поселении был собственный запах: всюду выращивали свои растения, использовали свои приправы, свои духи, свои масла для машин. К запаху агент привыкал быстро, но когда возвращался на Землю, то обнаруживал, что весь пропитался запахом поселения. И можно было мыться, отдать в стирку всю одежду — запах назойливо преследовал, и от него нельзя было отделаться.

— С возвращением, — произнес Фишер. — И как твое новое поселение?

— Жуть — как всегда! Прав старик Танаяма. В любом поселении более всего страшатся разнообразия: жители космоса просто ненавидят его. Они не признают различий — ни во внешности, ни во вкусах, ни в образе жизни. Как подберется компания типов под одну масть — так и начинают презирать всех на свете.

— Ты прав, — ответил Фишер, — это неприятно.

— Неприятно? — удивился Уайлер. — Чересчур мягко сказано. Неприятно, когда тарелку уронил или вилка выскочила из розетки, а тут речь идет обо всем человечестве, о Земле и долгих попытках ее людей научиться жить вместе, невзирая на различия во внешности или культуре. Конечно, жизнь у нас не сахар, но, если сравнить с той, что была сто лет назад, — это же сущий рай. И стоило нам нос высунуть в космос, как мы сразу обо всем забыли и вернулись в средневековье. А ты говоришь «неприятно» — это слово ни на волос не отражает глубины трагедии.

— Верно, — согласился Фишер, — но скажи, чем лично я могу поправить дело, а потом я начну выбирать слова. Ты, кажется, был на Акруме?

— Да, — ответил Уайлер.

— Они знают о Звезде-Соседке?

— Конечно. Насколько мне известно, новость эта успела дойти до каждого поселения.

— Они озабочены?

— Ничуть. С чего им тревожиться? Впереди целые тысячелетия. Поселения смогут отправиться в путь задолго до того, как звезда подойдет близко и станет опасной — кстати, это еще тоже бабушка надвое сказала. Они все успеют смыться. А Ротором они восхищаются и ждут момента, чтобы последовать его примеру. — Уайлер нахмурился, в голосе его послышалась горечь. — А потом все сбегут, а мы останемся. Потому что не сможем настроить поселений на восемь миллиардов человек и отправить их в разные стороны Галактики.

— Ты прямо как Танаяма. Ну зачем нам разыскивать их, травить, тем более пытаться уничтожить. Мы все равно останемся около Солнца и никуда не сумеем стронуться. Есть ли смысл в том, чтобы поселения, как послушные дети, торчали возле Земли и вместе с нами дожидались конца? Нам от этого будет легче?

— Крайл, ты слишком невозмутим, а вот Танаяма злится, и я его понимаю. Он так злится, что охотно разодрал бы всю Галактику пополам, чтобы только найти свой гиперпривод. Он хочет отыскать Ротор, вывернуть его наизнанку — пусть в этом нет особого смысла, — но гиперпривод нужен Земле, чтобы эвакуировать людей с планеты, когда это окажется необходимым. Так что Танаяма прав, несмотря на то что действует, возможно, неправильно.

— Положим, мы получим гиперпривод, но ресурсов и времени у нас хватит только чтобы вывезти один миллиард людей. Кого будем спасать? А что если те, кто будет заниматься отправкой, бросятся спасать свою родню?

— Зачем ты так? — буркнул Уайлер.

— Незачем, — согласился Фишер, — Давай-ка лучше порадуемся, что нас давно уже не будет на свете, когда людям придется заняться этим делом.

— Ну разве что, — сказал Уайлер. И, понизив голос, вдруг произнес: — Не исключено, что начало уже положено. Я подозреваю, что гиперпривод у нас есть или вот-вот будет.

Лицо Фишера выразило крайнее удивление,

— Почему ты так решил? Приснилось или догадался?

— Нет. Видишь ли, я знаком с женщиной, сестра которой знается с кем-то из окружения Старика. Тебя это устраивает?

— Конечно, нет. Выкладывай все, что знаешь.

— Что-то не хочется, Крайл. Видишь ли — я твой друг. Ты же помнишь, что я помог тебе восстановить репутацию в Конторе.

Крайл кивнул.

— Знаю, и благодарен тебе за это. И при каждой возможности пытаюсь вернуть тебе долг.

— И я благодарен тебе за это. Могу поделиться с тобой некоторой конфиденциальной информацией. Полагаю, что ты найдешь ее важной и полезной для себя. Готов ли ты выслушать и снять бремя с моей души?

— Всегда готов.

— Не сомневаюсь. Ты знаешь, чем мы сейчас заняты?

— Да, — односложно ответил Фишер. Риторический вопрос не заслуживал иного ответа.

Целых пять лет агенты Конторы, среди которых три года числился и Фишер, рылись во всех свалках Солнечной системе, где поселения сваливали информационный мусор. Они искали.

Поселения пытались заново разработать гиперпривод, Земля тоже. О гиперприводе все успели узнать, когда Ротор еще находился в Солнечной системе, окончательное доказательство его существования искусственный мирок представил, покинув ее.

Многие, а возможно, и все поселения знали кое-что о том, что делалось на Роторе. По соглашению об обмене научной информацией каждый обязан был выкладывать на стол все, что ему было известно. Если бы все так поступали, то из частей головоломки, возможно, и сложилось бы нечто целое — один гиперпривод на Солнечную систему. Но в данном вопросе на откровенность рассчитывать не приходилось. Трудно было знать заранее все возможности нового двигателя, и ни одно поселение не оставило надежды опередить остальных и тем или иным способом добиться преимущества. И всяк таил, что имел — если имел, конечно, — таким образом, общее знание было неполным.

Земля, в лице своего усердного и неутомимого Всеземного бюро расследований, тщательнейшим образом принюхивалась к поселениям. Крючок забросили на крупную рыбину, и Фишер (что означает «рыбак») был среди рыболовов.

— Мы уже сложили воедино все, что сумели добыть, — медленно произнес Уайлер. — Я слыхал, что этого довольно. Земля сделает гиперпривод. Я думаю, мы отправимся к Звезде-Соседке. А не хочется ли и тебе слетать туда, если до этого дойдет дело?

— Зачем мне это, Гаранд? Вряд ли такое путешествие состоится, я все-таки сомневаюсь в этом.

— А я нет. Не могу тебе сказать, почему я так уверен, просто поверь на слово. Не сомневаюсь, что ты захочешь лететь. Подумай только — повидаешься с женой… дочерью.

Фишер беспокойно пошевелился. Ему казалось, что половину дней своих он старался не вспоминать об этих глазах. Марлене сейчас уже шесть, говорит, конечно — спокойно и рассудительно, — как Розанна. И видит людей насквозь, как Розанна.

Он ответил:

— Гаранд, это ерунда. Даже если такой полет уже намечен, зачем нужен я? Там небось потребуются разные специалисты. И уж кого-кого, а меня Старик и близко туда не подпустит. Да, он принял меня обратно в Контору, опять давал поручения. Но ты же знаешь, как он относится к неудачникам, а на Роторе я его подвел.

— Да, но в том-то и дело. Твое пребывание на Роторе и сделало тебя специалистом. Если Старик вознамерился разыскать беглое поселение — разве может он не включить в экипаж поискового корабля тебя — землянина, прожившего на Роторе целых четыре года? Кто может знать роториан лучше, кто может лучше вести с ними дела? Попросись к нему на прием. Скажи ему все это, но заруби себе на носу — о нашем гиперприводе ты ничего не знаешь. Так только, в сослагательном наклонении, если бы да кабы. И не вздумай проболтаться обо мне. Считается, что я тоже ни о чем таком не знаю.

Фишер задумчиво нахмурил брови. Возможно ли? Он не смел надеяться.

30

На следующий день, пока Фишер все еще взвешивал, стоит ли дерзнуть, попросившись на прием к самому Танаяме, инициатива уплыла из его рук. Его вызвали…

Директор редко вызывал к себе простого агента. Для этого существовали его многочисленные заместители. Но если к себе вызывал сам Старик, хорошего ждать не приходилось. И Крайл Фишер заранее был готов к новому назначению — скажем, инспектором на фабрику удобрений.

Танаяма смотрел на него из-за стола. За три года, что прошли после того, как земляне обнаружили Звезду-Соседку, Фишеру редко приходилось видеть директора, да и то мельком. Старик давно настолько усох и покрылся морщинами, что новые физические изменения были уже невозможны. Но острый взгляд не притупился, узкие губы все так же строго сжаты. Возможно, на нем был тот же самый костюм, что и три года назад.

Резкий голос остался прежним, но тон разговора оказался неожиданным. Как ни странно, Старик вызвал его, чтобы похвалить.

На своем неправильном, но с приятным акцентом всепланетном английском Танаяма сказал:

— Фишер, вы хорошо проявили себя. Я хочу, чтобы вы услышали это от меня.

Стоя — присесть его не приглашали — Фишер с трудом подавил изумление.

Директор продолжал:

— Публичных торжеств по этому поводу не ждите, шествий с лазерами и голографических представлений — тоже. Это не принято. Просто я хочу сказать, что доволен вами.

— Этого вполне достаточно, — ответил Фишер, — благодарю вас.

Танаяма пристально посмотрел на Фишера своими узкими глазами.

— И это все, что вы хотите сказать? Вопросов у вас нет?

— Я думаю, директор, что вы сами скажете все, что мне следует знать.

— Вы агент. Вы способный человек. Что вам удалось найти для себя самого?

— Ничего, директор. Я искал только то, что мне предписывалось найти.

Танаяма слегка наклонил голову.

— Хороший ответ, но я говорю не об этом. О чем вы сумели догадаться?

— Вы довольны мной, директор, значит, я сумел отыскать информацию, оказавшуюся полезной для вас.

— Какого рода?

— Я думаю, ничто сейчас не интересует вас больше, чем гиперпривод.

Танаяма изумленно открыл рот.

— И что дальше? Допустим, он у нас есть — каким будет наш следующий шаг?

— Путешествие к Звезде-Соседке, поиски Ротора.

— Только-то? И ничего больше? Больше вы ни до чего не додумались?

Тут Фишер понял, что не рискнуть глупо. Возможно, другой возможности ему не представится.

— Хорошо. Мне хотелось бы оказаться на том земном корабле с гипердвигателем, который полетит за пределы Солнечной системы.

Выпалив все это, Фишер понял, что проиграл или по крайней мере не выиграл. Лицо Танаямы потемнело.

— Сядьте! — резко бросил он.

После слов Танаямы позади Фишера мягко зашуршало кресло: сервомотор был настроен на голос Танаямы.

Фишер опустился, не проверяя, стоит ли сзади кресло: подобное недоверие могло показаться обидным, а сейчас не время сердить Танаяму.

— Почему вы хотите оказаться на этом корабле?

Стараясь говорить ровно, Фишер ответил:

— Директор, у меня на Роторе осталась жена.

— Которую вы оставили пять лет назад. Вы полагаете, она дожидается вас?

— Директор, там моя дочь.

— Ей был год, когда вы расстались. Вы уверены, что она знает о своем отце? Что вы нужны ей?

Фишер молчал. Он и сам время от времени думал об этом.

Недолго помедлив, Танаяма продолжил:

— Но полета к Звезде-Соседке не будет. Такого корабля еще не существует.

И вновь Фишер вынужден был подавить любопытство.

— Простите, директор, вы сказали: «Допустим, он у нас есть», — или я неточно понял смысл ваших слов?

— Вы поняли меня так, как должны были понять. И как понимали всегда. Да, у нас есть гиперпривод. Мы можем передвигаться в пространстве, как Ротор, — точнее, сможем, когда соорудим этот корабль и убедимся в том, что он работоспособен, — через год или два. Но что потом? Вы действительно предлагаете лететь на нем к Звезде-Соседке?

— Это оптимальный вариант, директор, — осторожно проговорил Фишер.

— Это бессмысленный вариант. Подумайте сами. До Звезды-Соседки больше двух световых лет. И как бы виртуозно мы ни владели гиперприводом, на путешествие уйдет два года. Наши теоретики уверяют меня, что гиперпривод позволяет кораблю превышать скорость света на весьма короткое время — чем больше скорость, тем меньше движется с нею корабль, так что в итоге корабль не может достичь любой точки в космосе быстрее, чем это сделает световой луч, стартовавший из той же точки одновременно с ним.

— Но если так…

— Если так, вам придется провести два года в тесном корабле с несколькими спутниками. Вы считаете себя способным на это? Вам известно, что маленькие корабли не пригодны для длительных переходов? Нам необходимо поселение, сооружение, подобное Ротору, способное обеспечить экипажу необходимые условия. Вы знаете, сколько времени потребуется, чтобы построить его?

— Не могу сказать, директор.

— Лет десять, если все сложится благополучно и не случится аварий. Имейте в виду — Земля не строила поселений почти целое столетие. Новостройками в космосе теперь занимаются старые поселения. И как только мы затеем такое строительство, то сразу привлечем к себе внимание поселений, а этого не следует делать, И потом, если построить такое поселение, оснастить гиперприводом, отослать к Звезде-Соседке, два световых года — что оно там будет делать? Если у Ротора есть военные корабли — а они не могли не позаботиться об этом, — наше поселение окажется уязвимым, его нетрудно будет уничтожить. Возможно, Ротор уже настроил боевых кораблей больше, чем мы способны прихватить с собой. В конце концов они провели в космосе целых три года, и не исключено, что они смогут спокойно заниматься своими делами еще лет двенадцать, прежде чем мы подоспеем туда. Так что наше поселение они разнесут в клочки.

— В этом случае, директор…

— Хватит догадок, агент Фишер. Нам следует по-настоящему овладеть гиперприводом, так чтобы мы были в состоянии перемещаться в пространстве на любое расстояние за любое время.

— Простите меня, директор. Неужели это возможно? Далее теоретически?

— Этот вопрос не для нас с вами. Ответить на него должны ученые, а их у нас нет. Целое столетие лучшие умы покидали Землю, перебираясь в поселения. Теперь этот процесс следует повернуть вспять. В известной мере, следует некоторым образом устроить набег на поселения и каким угодно путем заманить на Землю лучших физиков и инженеров. Предлагать можно многое, но осторожно. Нельзя открывать все карты — иначе поселения сумеют обойти нас…

Танаяма умолк и внимательно посмотрел на Фишера. Тот неловко пошевелился.

— Да, директор?

— Т. А. Уэндел, вот на кого я положил глаз. Говорят, что в Солнечной системе нет лучшего физика-гиперпространственника.

— Гиперпривод изобрели физики Ротора. — Фишер не сумел сдержать сухого укора.

Танаяма не обратил, внимания на выпад и продолжил:

— Иногда открытия делаются случайно, бывает, что мелкий ум семеня забегает вперед, пока мудрец возводит прочное основание. В истории такое часто случалось. А Ротор показал, что, обладая гиперприводом, способен перемещаться только со скоростью света. Мне нужен сверхсветовой полет, скорость, далеко опережающая скорость света. Мне требуется Уэндел.

— Вы хотите; чтобы я доставил его на Землю?

— Ее. Это женщина, Тесса Анита Уэндел с Аделии.

— О!..

— Потому-то вы нам и понадобились. Видите ли, — Танаяма словно излучал сияние, хотя ни одна черточка его лица не выражала оживления, — говорят что с женской точки зрения вы неотразимы.

Лицо Фишера окаменело.

— Прошупрощения, директор, но я так не считаю. Совершенно не согласен с этим.

— У меня другие сведения. Уэндел — женщина средних лет, около сорока, дважды разведена. По-моему, нетрудно будет ее уговорить.

— Честно говоря, сэр, я считаю это поручение неприличным, и если в данных обстоятельствах возможно обратиться к услугам другого агента, в большей степени пригодного для выполнения подобного…

— Но я выбрал вас. И если вы, агент Фишер, опасаетесь, что не сумеете проявить в полной мере свое обаяние, если станете подходить к Уэндел отвернувшись и при этом воротить нос, я постараюсь облегчить вашу задачу. Вы провалились на Роторе, но сумели частично загладить свою вину. Теперь вы можете реабилитироваться. Но если вы не сумеете привезти сюда эту даму, это будет куда более серьезный провал и ваша репутация погибнет безвозвратно. Правда, я не хочу, чтобы вы действовали лишь из страха перед неприятностями. Хочу кое-что предложить вам. Вы доставляете Уэндел, мы строим сверхсветовой звездолет, он летит к Звезде-Соседке, и вы на нем — если не передумали.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил Фишер, — и не потому, что ожидаю награды или боюсь наказания.

— Великолепный ответ. — Лицо Танаямы изобразило некое подобие улыбки. — И вне сомнения, я хорошо запомню его.

И Фишер ушел, прекрасно понимая, что его ждет новая рыбалка, куда более серьезная, чем предыдущие.

Глава пятнадцатая Лихоманка

31

За десертом Эугения Инсигна улыбнулась Генарру.

— Похоже, вы здесь прекрасно живете.

— Прекрасно, но несколько замкнуто, — улыбнулся в ответ Генарр. — Мы живем в огромном мире, но Купол нас ограничивает. Люди здесь не приживаются. Появляется интересный человек и самое позднее через два месяца исчезает, Поэтому здесь, под Куполом, живут скучные люди, впрочем, сам я кажусь всем, наверное, еще более скучным. Так что ваше с дочерью появление представляет интерес для головидения — даже если на вашем месте был бы кто-нибудь другой…

— Льстец, — грустно промолвила Инсигна.

Генарр откашлялся.

— Марлена предупреждала меня, чтобы я… ну ты понимаешь, что ты не…

Инсигна вдруг перебила его:

— Я бы не сказала, что заметила особое внимание головизорщиков.

Генарр сдался.

— Ладно, — сказал он. — Просто у меня такая манера разговаривать. На завтрашний день назначена маленькая вечеринка, там я тебя официально представлю и познакомлю со всеми.

— Чтобы все могли обсудить мою внешность, костюм и перемыть мне все косточки.

— Трудно сомневаться, что они откажут себе в этом удовольствии. Но Марлена тоже приглашена, и я уверен, что от нее ты узнаешь о нас больше, чем мы о тебе. Источник самый надежный.

Инсигна вздохнула.

— Значит, Марлена все-таки дала представление?

— Ты хочешь сказать, усвоила ли она «язык» моего тела? Да, мэм.

— Я не велела ей делать это.

— По-моему, она просто не в состоянии удержаться.

— Ты прав. Это так. Но я просила ее не рассказывать об этом тебе. И вижу, что она ослушалась меня.

— Нет. Я приказал ей. Просто приказал, как командир Купола.

— Ну тогда извини — это такая докука.

— Да нет же. Не для меня, Эугения, понимаешь, твоя дочь мне понравилась. Очень. Мне кажется, что она несчастна — все понимает и никому не нравится. Все не вызывающие любви добродетели отпущены ей в полной мере. А это несладко.

— Хочу тебя предупредить. Она надоедлива — ей всего пятнадцать.

— По-видимому, существует некий закон, согласно которому ни одна мать не в состоянии вспомнить, какой сама была в пятнадцать, — сказал Генарр. — Марлена тут говорила о мальчике — должна же ты все-таки понимать, что неразделенная любовь в пятнадцать бывает горше, чем в двадцать пять. Впрочем, ты красива, и девичьи годы были для тебя лучезарными. Не забывай, что Марлене очень нелегко. Она знает, что некрасива, и понимает, что умна. Девочка знает, что интеллект должен более чем компенсировать внешность, и в то же время видит, что на деле это не так, и в результате сердится от бессилия что-либо изменить, прекрасно понимая, что в подобной реакции нет ничего хорошего.

— Ну, Сивер, — произнесла Инсигна, стараясь говорить непринужденно, — Ты у нас настоящий психолог.

— Вовсе нет. Просто я ее понимаю. Я сам прошел через это.

— Ох… — Инсигна немного растерялась.

— Ничего-ничего, Эугения, я не пытаюсь жалеть себя и не прошу у тебя сострадания к бедной разбитой душе. Эугения, мне сорок девять, а не пятнадцать, и я давно примирился с самим собой. Если бы в пятнадцать или в двадцать один я был красив, но глуп — а мне этого так хотелось тогда, — я бы уже не был сейчас красавцем, но глупым остался. Так что в конце концов выиграл-то я — выиграет и Марлена, если ей позволят.

— Что ты хочешь этим сказать, Сивер?

— Марлена рассказала мне про разговор с нашим приятелем Питтом. Она нарочно рассердила его, чтобы тебя послали сюда, а заодно и ее.

— Этого я не одобряю, — сказала Эугения. — Не того, что она сумела справиться с Питтом — с ним едва ли можно справиться вообще. Я не одобряю того, что она решилась на это. Марлене кажется, что она может тянуть за ниточки, шевелить ручки и ножки марионеток — такое легкомыслие может повлечь за собой серьезные неприятности.

— Эугения, не хочу тебя напрасно пугать, но по-моему, неприятности уже начались. По крайней мере, так полагает Питт.

— Нет, Сивер, это невозможно. Да, Питт самоуверен и властен, но он не злодей. Он не будет наказывать девушку лишь потому, что она затеяла с ним дурацкие игры.

Обед закончился, свет в элегантно обставленной квартире Сивера был неярким. Слегка нахмурившись, Инсигна посмотрела на Сивера — тот протянул руку, чтобы включить экран.

— Что за секреты, Сивер? — деланно улыбнувшись, спросила она.

— Я снова хочу изобразить перед тобой психолога. Ты не знаешь Питта, как я. Я посмел спорить с ним — и очутился здесь, потому что он решил избавиться от меня. В моем случае этого оказалось достаточно, но вот как будет с Марленой — не знаю.

Снова натянутая улыбка.

— Да ну тебя, Сивер, — о чем ты говоришь?

— Послушай — поймешь. Питт скрытен. Он не любит когда о его намерениях узнают. Он словно крадется по тайной тропе, увлекая за собой остальных — это создает в нем ощущение собственного могущества.

— Возможно, ты прав. Он держал открытие Немезиды в секрете и меня заставил молчать о нем.

— У него много секретов, мы с тобой и малой части их не знаем. Я в этом не сомневаюсь. И вот перед ним Марлена, для которой мысли и движения ясны как день. Кому это понравится? Менее всего Питту. Вот поэтому он и отправил ее на Эритро и тебя вместе с ней, потому что одну девочку сюда не пошлешь.

— Ну хорошо. И что же из этого следует?

— А тебе не кажется, что он надеется больше ее не увидеть, никогда?

— Сивер, у тебя мания преследования. Неужели ты считаешь, что Питт решится обречь Марлену на вечную ссылку?

— Конечно, только он будет действовать изощренно. Видишь ли, Эугения, ты мало знаешь о том, как начиналась история Купола, в отличие от нас с Питтом. Скорее всего, кроме нас двоих об этом вообще никто не знает. Ты знаешь скрытность Питта, он всегда извлекает из нее пользу — в том числе и здесь. Я тебе расскажу, почему мы остаемся под Куполом и не пытаемся заселить Эритро.

— Ты ведь уже рассказал. Освещенность не поз…

— Эугения, это официальная версия. Питт выбрал в качестве причины освещенность, но к ней можно привыкнуть. Итак, мы располагаем миром, обладающим той же гравитацией, что и Земля, пригодной для дыхания атмосферой, примерно теми же сезонными циклами, что и дома. Миром, не породившим сложных форм жизни, где нет ничего сложнее прокариотов, причем не опасных. Каковы же, по-твоему, причины того, что мы не только не заселяем этот мир, но даже не пытаемся этого сделать?

— Ну и почему же?

— А вот почему: вначале люди свободно выходили из Купола. Дышали воздухом, пили воду — без всяких предосторожностей.

— Ну и?..

— Некоторые из них заболели какой-то душевной болезнью. В неизлечимой форме. Это не было буйное помешательство — просто какое-то отстранение от реальности. Потом кое-кому стало лучше, но, насколько мне известно, никто не поправился полностью. Болезнь эта не заразна, но на Роторе на всякий случай тайно приняли меры.

Эугения нахмурилась.

— Сивер, ты сочиняешь? Я ничего не слыхала об этом.

— Не забывай про скрытность Питта. Просто тебе не полагалось этого знать. Не твоя епархия. Мне напротив — знать было положено, потому что именно меня послали сюда, чтобы ликвидировать эпидемию. И если бы я потерпел неудачу, мы бы навсегда оставили Эритро, невзирая на грозящие нам беды и недовольство роториан. — Помолчав немного, он добавил: — Я не имею права говорить тебе об этом, в известном смысле я нарушаю служебный долг. Но ради Марлены…

Лицо Эугении выразило глубочайшую озабоченность.

— Ты говоришь… ты утверждаешь, что Питт…

— Я утверждаю, что Питт наверняка рассчитывает, что Марлена подхватит «эритрийскую лихоманку», как мы ее называем. Она не умрет. Даже больной в обычном смысле слова ее нельзя будет назвать — просто ум ее расстроится, и тогда этот странный дар, возможно, покинет ее, чего и добивается Питт.

— Сивер, это ужасно! Подвергнуть ребенка…

— Эугения, возможно, все будет иначе. Пусть Питт этого хочет — но что у него получится? Обосновавшись здесь, я завел надежные меры защиты. Купол мы покидаем только в специальных костюмах и не остаемся снаружи дольше чем нужно. Фильтруем воздух и воду, я даже придумал кое-какие усовершенствования. И с тех пор было только два случая, довольно легких.

— Сивер, а что вызывает болезнь?

Генарр усмехнулся.

— Мы не знаем, в том-то и беда. А значит, не представляем, как совершенствовать свою оборону. Тщательные исследования подтверждают одно: ни в воздухе, ни в воде нет никакой заразы. В почве тоже — вот она здесь, под ногами, под Куполом от нее никуда не деться. Воздух и вода тщательно фильтруются. И вообще, многим случалось пить эритрийскую воду, дышать чистым воздухом планеты — и ничего… никаких последствий.

— Так, значит, всему виной прокариоты?

— Этого не может быть. Хочешь не хочешь, но мы поглощаем их с водой или воздухом, с ними экспериментировали на животных. И ничего. К тому же, будь то прокариоты, болезнь оказалась бы заразной, а это не так. Мы исследовали воздействие света Немезиды — и вновь ничего не обнаружили. Более того, один раз — один только раз — лихоманку подцепил человек, никогда не выходивший из Купола. Тайна да и только.

— Даже предположений нет?

— У меня? Нет. Я могу только радоваться, что сумел остановить болезнь. Но раз мы не знаем ни природы, ни причин болезни, нельзя быть уверенным, что она не возникнет вновь. Правда, есть одно предположение…

— Какое?

— Это мне один из психологов доложил, я потом передал его докладную Питту. Так вот, он почему-то решил, что все заболевшие не принадлежали к числу средних умов, они выделялись из общей массы — более ярким воображением, например. Это были люди интеллигентные, с творческой жилкой, далеко не посредственности. Он предположил, что каким бы ни был возбудитель болезни, он в первую очередь поражает более тонкий ум.

— И ты с ним согласен?

— Не знаю. Вся беда в том, что иных отличий не видно. Оба пола в равной мере поражались лихоманкой, Других тенденций — возрастных или физических — тоже не было подмечено. Конечно, жертв лихоманки не так уж и много, так что на результаты статистического анализа полагаться нельзя. Питт удовлетворился заключением этого психиатра, а потому в последние годы он присылал сюда только людей посредственных — не тупиц, а просто середняков, вроде меня. Кстати, вот тебе и пример иммунитета: я с моим ординарным умом. Так ведь?

— Не надо, Сивер, ты не…

— С другой стороны, — продолжал Сивер, не дослушав Эугению, — разум Марлены весьма отличается от ординарного…

— Да-да, — начала Эугения, — теперь я поняла, куда ты клонишь.

— Не исключено, что, как только Марлена обнаружила перед Питтом свои способности, как только он услышал, что девочка просится на Эритро, наш комиссар мгновенно сообразил, что, дав согласие, он может избавиться от ума, в котором видел несомненную для себя опасность.

— Тогда… тогда нам нужно немедленно возвратиться на Ротор.

— Да, но я не сомневаюсь, что Питт уже обдумал, как подольше задержать вас здесь. Например, он, безусловно, будет настаивать, чтобы ты закончила все измерения. Заявит, что считает их результаты жизненно важными, и все твои упоминания о лихоманке ни к чему не приведут. А если ты уедешь самовольно, то он отправит тебя на ментальное обследование. Мне кажется, будет лучше, если ты просто постараешься побыстрей закончить работу. Ну а что касается Марлены, — постараемся принять соответствующие меры предосторожности. Эпидемия лихоманки утихла, и предположение, что ей подвержены экстраординарные умы, никто еще не подтвердил. Нет никаких оснований считать, что она обязательно заразится. И мы с тобой способны сохранить здоровье Марлены — это же все равно что садануть Питта в глаз. Вот увидишь!

Инсигна смотрела на Генарра и не видела его. Где-то под ложечкой все стянулось в тугой ком.

Глава шестнадцатая Гиперпространство

32

Аделия оказалась славным местечком, гораздо более славным, чем Ротор.

После Ротора Крайл Фишер успел побывать в шести поселениях, и все они были куда симпатичней.

Фишер мысленно перечислил их и вздохнул. Семь их было, не шесть. Ну вот, начинает сбиваться. Быть может, ему уже становится трудно работать?

Последняя в этом списке, Аделия оказалась самым симпатичным из всех поселений, которые посещал Фишер. Может быть, выражалось это не внешне. Ротор был чуть старше, там уже успели сложиться какие-то традиции. Там все было собранно, деловито, каждый человек знал свое место, был им доволен и честно исполнял свой долг.

Конечно же, на Аделии находилась и Тесса Анита Уэндел. Крайл еще не приступил к делу — быть может, потому, что сам Танаяма назвал его неотразимым для женщин и потрясение еще не прошло. И чего бы ни было больше в словах Танаямы — насмешки или сарказма, только Крайл вынужден был теперь проявлять осторожность. Второе фиаско, без сомнения, было бы сочтено решительным провалом, ведь Танаяма положился, пусть и не совсем искренне, на его умение обходиться с женщинами.

Фишеру удалось встретиться с Уэндел недели через две после того, как он прибыл в поселение. Его не переставало удивлять, как быстро можно было встретить нужного человека в любом поселении. Ведь он вырос не в крошечном мирке, с немногочисленным по земным меркам населением, где каждый знал не только всех из ближайшего окружения, но и всех за его пределами.

Когда он увидел Тессу Увидел, она сразу же произвела на него впечатление. Слова Танаямы, то легкое пренебрежение, с каким он говорил, что Тесса немолода и дважды разведена, оказали на Фишера определенное влияние — в его воображении успел сложиться образ женщины угрюмой и строгой, нервной, конечно, испытывающей по отношению к мужчинам либо озлобление, либо голодный цинизм.

В первый раз он увидел ее издалека и был приятно удивлен. Ростом она оказалась чуть пониже его самого — высокая брюнетка с гладкими волосами, энергичная и улыбчивая, — уж это он смог заметить. Наряд ее вдохновлял своей простотой — словно всякие излишества в одежде не шли ей. За собой Тесса явно следила, и стройная фигурка ее казалась почти девичьей.

Тут уже Фишер призадумался над причинами ее разводов. И предположил, что мужья ей надоедали, хотя здравый смысл говорил, что едва ли человек станет повторять одну и ту же ошибку дважды.

Теперь ему нужно было войти в здешнее общество и побывать там, где бывала Тесса. Земное происхождение Фишера несколько усложняло эту задачу. Однако в каждом поселении жили люди, которым Земля платила жалованье. Один из них и должен был обеспечить Фишеру успех в здешнем обществе — вывести его на орбиту, как это называлось среди поселенцев.

Так и случилось. Фишер и Уэндел оказались в одной компании, и она, задумчиво посмотрев на него, опустила ресницы, потом вновь взглянула на Крайла и вымолвила неизбежное:

— Я слыхала, вы прибыли к нам с Земли, мистер Фишер?

— Совершенно верно, доктор Уэндел. И весьма сожалею об этом — похоже, вас это смущает.

— Напротив. Ведь вы прошли карантин,

— И чуть не умер, если говорить честно.

— Почему же вы решили подвергнуться этому кошмарному процессу?

Глядя в сторону и в то же время стараясь видеть эффект, который произведут его слова, Фишер ответил:

— На Земле поговаривают, что на Аделии женщины невероятно красивы.

— Полагаю, теперь вы решили вернуться, чтобы опровергнуть эти слухи.

— Напротив, я нашел, что они подтвердились.

— Ну вы и ходок, — произнесла она.

Что означает на местном сленге «ходок», Фишер не знал, но Уэндел улыбалась, и Крайл решил, что для первого раза все прошло удовлетворительно.

Неужели он действительно неотразим? Крайл вдруг вспомнил, что, живя с Эугенией, он даже не пробовал быть неотразимым, а был озабочен только тем, чтобы стать допущенным в чопорное роторианское общество.

На Аделии, решил Фишер, общество явно попроще — и все-таки не стоит слишком полагаться на свою неотразимость.

33

Через месяц Фишер и Уэндел были знакомы достаточно близко, чтобы вместе заниматься гимнастикой. Упражнения при пониженном тяготении могли бы, пожалуй, доставить Фишеру некоторое удовольствие, если бы не одно «но»: он так и не сумел приспособиться к подобного рода занятиям, и пониженная гравитация неизменно вызывала у него легкую дурноту, На Роторе такой физкультуре уделялось меньше внимания. К тому же Крайл мог не участвовать в них, поскольку не был природным роторианином. (Законом это не предусматривалось, однако обычай зачастую сильнее закона.)

Как-то раз, после очередной тренировки спускаясь на лифте вместе с Тессой, где ускорение силы тяжести было несколько больше, Фишер как всегда ощутил, как успокаивается его желудок. Одежды на обоих почти не было, и Крайл почувствовал, что его тело привлекает Уэндел и его самого тоже тянет к ней.

После душа — порознь — они оделись и направились перекусить,

— Для землянина вы неплохо справляетесь с пониженным тяготением, — заметила Уэндел. — Вам нравится на Аделии, Крайл?

— Тесса, вы знаете, как я себя здесь чувствую. Землянину никогда не привыкнуть к такому крошечному мирку, но ваше общество способно компенсировать любые неудобства.

— Вот-вот. Слова истинного ходока. Ну а как вам показалась Аделия в сравнении с Ротором?

— С Ротором?

— Если хотите, с любым поселением из тех, на которых вы побывали. Крайл, я могу их перечислить…

Немного ошарашенный, Фишер спросил:

— Что это? Неужели вы наводили обо мне справки?

— Конечно!

— Ну и как, интересно?

— Нетрудно заинтересоваться человеком, заинтересовавшимся мною в такой дали от родного дома. Я хочу знать причины вашего внимания ко мне. Конечно, я не исключаю и сексуального интереса. Даже не сомневаюсь.

— Так почему же я вами заинтересовался?

— А может, вы сами расскажете? Что вы делали на Роторе? Вы ведь пробыли там достаточно долго, обзавелись женой и ребенком и все-таки оставили поселение перед самым отлетом. Побоялись застрять на Роторе на всю оставшуюся жизнь? Значит, вам там не нравилось?

Некоторое смущение сменилось откровенным замешательством.

— По совести говоря, — пробормотал Фишер, — Ротор не нравился мне, но и нас, землян, там не любили. К тому же вы правы. Я не хотел остаться на всю жизнь гражданином второго сорта. В этом смысле в прочих поселениях законы помягче, на Аделии в том числе.

— А ведь у Ротора был свой секрет, и они старались скрыть его от Земли, — сказала Уэндел. Ее глаза взволнованно заблестели.

— Секрет? Вы, наверное, имеете в виду гиперпривод?

— Да, я именно это и хотела сказать. По-моему, на Роторе вы пытались проникнуть именно в этот секрет.

— Я?

— Конечно. Вам удалось его раскрыть? Зачем вам понадобилось жениться на этой ученой с Ротора? — Подперев подбородок ладонями и поставив локти на стол, она наклонилась вперед.

Покачав головой, Фишер осторожно произнес:

— Мы с ней о гиперприводе даже не разговаривали. Вы ошибаетесь.

Не обратив внимания на его слова, Уэндел спросила:

— Что вы собрались выведать у меня? И каким образом? Вы хотите жениться на мне?

— А тогда вы откроете мне свой секрет?

— Нет.

— Тогда о женитьбе не может быть и речи!

— А жаль, — улыбнулась Уэндел.

— Вас интересует все это как специалиста по гиперпространству? — спросил Фишер.

— А как вы узнали, кто я? Вам сказали на Земле, когда посылали сюда?

— Извините, ваша фамилия значится в Аделийском реестре.

— Значит, и вы наводили обо мне справки. Забавная подобралась парочка. Только вы не обратили внимания, что там я значусь физиком-теоретиком.

— Ваша фамилия стоит под рядом статей, в заголовках которых попадается слово «гиперпространственный». Сомнений нет.

— Конечно, но тем не менее я физик-теоретик и просто изучаю теоретические аспекты, связанные с гиперпространством. Я никогда не пыталась воплотить свои знания на практике.

— А на Роторе это сумели сделать. Это вас не волнует? Странно, ведь они вас обошли.

— Ну и что? Теория куда интереснее, чем прикладные вопросы. Если вы прочли в моих статьях что-нибудь кроме заголовков, то должны помнить — я писала, что гиперпривод не стоит затраченных на него усилий.

— Роториане отправили лабораторию к звездам и…

— Вы о Дальнем Зонде? Да, они измерили параллаксы нескольких относительно удаленных звезд — но разве это оправдало затраты? И как далеко залетел Дальний Зонд? Да всего лишь на несколько световых месяцев! Это же совсем рядом. Линия, соединяющая Зонд с Землей в крайнем его удалении, стягивается а точку в масштабах Галактики.

— Но ведь они не ограничились Дальним Зондом, — напомнил Фишер. — Они увели в космос целое поселение.

— Правильно. Это было в двадцать втором, с тех пор прошло шесть лет, и мы знаем только, что они оставили Солнечную систему.

— Разве этого мало?.

— Конечно. Куда они улетели? Живы ли они? Возможно ли вообще, чтобы они выжили? Людям еще не доводилось обитать в обособленном поселении. Рядом всегда была Земля, другие поселения. Способны ли выжить в космосе несколько десятков тысяч человек? Мы даже не знаем, возможно ли это просто психологически. Я полагаю, что нет.

— По-моему, они намеревались подыскать в космосе мир, пригодный для заселения. Они не останутся в поселении.

— Э, да какой там мир могут они отыскать? Они же улетели шесть лет назад. Значит, смогли добраться только до одной из двух звезд — ведь гиперпривод обеспечивает передвижение со средней скоростью, равной скорости света. Первая из них — альфа Центавра, тройная звезда, расположенная в 4,3 световых годах отсюда, одна из ее звезд — красный карлик. Другая — звезда Барнарда, одинокий красный карлик, до которого 5,9 световых лет. Значит, всего четыре звезды: две такие, как Солнце, еще две — красные карлики. Обе желтые звезды расположены неподалеку. Они образуют умеренно тесную двойную систему — едва ли возле них может обнаружиться подобная Земле планета, да еще на сколько-нибудь устойчивой орбите. Куда им лететь дальше? Некуда, Крайл! Мне не хочется расстраивать вас, я знаю, что там у вас остались жена и ребенок — но Ротор взялся за непосильное дело.

Фишер молчал. Уэндел не знала всего: он не рассказывал ей о существовании Звезды-Соседки, впрочем, и она была красным карликом.

— Значит, вы считаете, что межзвездные перелеты невозможны, — сказал он.

— С практической точки зрения, да, — если ограничиваться применением гиперпривода.

— У вас получается, Тесса, что одним гиперприводом дело может и не ограничиться?

— Конечно. Что тут такого? Совсем недавно мы и мечтать не могли о гиперприводе — почему бы теперь не пойти дальше? Почему не помечтать о настоящем гиперпространственном переходе, о сверхсветовых скоростях? Если мы овладеем ими, если научимся летать с этими скоростями столько, сколько потребуется, то вся Галактика, а быть может, и вся Вселенная станут для людей такими же крохотными, как Солнечная система, и человек будет владеть всем пространством.

— Неплохая мечта, но едва ли возможная.

— После отлета Ротора все поселения трижды собирались на конференции, посвященные этому вопросу.

— Поселения поселениями, а как насчет Земли?

— Наблюдатели были, но в наши дни на Земле хорошего физика не сыщешь.

— И чем же закончились эти конференции?

— Вы же не физик, — улыбнулась Уэндел.

— Исключите технические подробности. Просто интересно.

Она лишь улыбнулась в ответ.

Фишер сжал перед собой на столе кулак.

— Для начала давайте-ка забудем эту вашу гипотезу о том, что я тайный агент Земли, вынюхивающий разные тайны. У меня дочь где-то в космосе, Тесса. Вы утверждаете, что скорей всего ее нет в живых. Ну а если вы ошибаетесь? Могла ли она…

Улыбка исчезла с лица Уэндел.

— Извините, я забыла об этом, Давайте ограничимся практическими соображениями: нечего и надеяться отыскать поселение внутри объема, образуемого сферой радиусом в шесть световых лет, а со временем ее радиус будет расти, На поиски десятой планеты ушло более ста лет, а она ведь куда больше Ротора, и объем пространства намного меньше.

— Надежда вечна, — отозвался Фишер. — Ну так возможен ли этот ваш настоящий гиперпространственный перелет? Можете сказать только «да» или «нет».

— Если хотите знать правду — большинство специалистов отрицают такую возможность. Некоторые, правда, колеблются, но эти просто бормочут.

— Ну а громко никто не высказывается?

— Есть и такие. Я, например.

— Значит, вы считаете, что это возможно? — Фишер был искренне удивлен. — И вы уже действительно можете во всеуслышание объявить об открытии или просто нашептываете себе под нос?

— У меня есть публикация на эту тему. Одна из тех статей, с заглавиями которых вы ознакомились. Пока еще никто не рискнул согласиться со мной. Конечно, мне случалось ошибаться, но на сей раз я уверена.

— А почему же другие физики считают, что вы ошибаетесь?

— Это трудно объяснить. Но я постараюсь. Роторианский гиперпривод, о котором болтают во всех поселениях, основывается на том, что произведение отношения скорости корабля к скорости света на время постоянно, причем отношение скорости корабля к скорости света равно единице.

— Что это значит?

— Это значит, что когда летишь быстрее света, то чем больше скорость, тем меньше времени удается ее поддерживать. И тем дольше приходится передвигаться с досветовой скоростью перед следующим импульсом. И в итоге средняя скорость перелета оказывается равна скорости света.

— Ну и?..

— Положение мое незыблемо, если здесь использован принцип неопределенности, а с ним, как известно, шутить не приходится. Но если допустить, что принцип неопределенности на самом деле здесь ни при чем, то гиперпространственный перелет окажется теоретически невозможным. Большинство физиков на этом и останавливается, меньшая часть колеблется. Сама я полагаю, что в данном случае мы имеем дело только с подобием принципа неопределенности, поэтому настоящий гиперпространственный перелет возможен без всяких ограничений.

— Ну а как понять, кто из вас прав?

— Не знаю. — Уэндел покачала головой. — Поселения не очень-то рвутся в просторы Галактики, даже с помощью гипердвигателя. Никто не желает следовать примеру Ротора, лететь годы и годы… на верную смерть. Кроме того, ни одно поселение не способно вложить в это предприятие немыслимые деньги, если к тому же подавляющее большинство экспертов считает его теоретически невозможным.

— И вам все равно? — Фишер подался вперед.

— Конечно, нет. Я — физик, мне интересно доказать, что верен именно мой взгляд на Вселенную. Однако приходится считаться с пределами возможного. Деньги нужны громадные, поселения ничего не дадут мне.

— Тесса, плюньте на поселения — эта работа нужна Земле, она готова платить, сколько потребуется,

— В самом деле? — удивилась Тесса и медленно протянула руку, чтобы коснуться волос Фишера. — Кажется, придется нам перебираться на Землю.

34

Взяв руку Уэндел, Фишер бережно отвел ее от своей головы.

— Если я вас правильно понял, вы действительно считаете возможным создание настоящего гиперпространственного звездолета?

— Абсолютно уверена.

— Тогда Земля ждет вас.

— Почему?

— Потому что Земле нужен гиперпространственный звездолет, а из всех крупных физиков только вы уверены, что его можно создать.

— Крайл, раз вы все знали, зачем потребовался этот допрос?

— Я ничего не знал — вы сами обо всем сейчас мне рассказали. Перед отлетом мне лишь объяснили, что вы самый блестящий физик из ныне живущих.

— Ну как же, как же, — усмехнулась Уэндел. — Значит, вам велели похитить меня?

— Уговорить.

— Уговорить? Чтобы я улетела на Землю? Жить среди этих толп, в грязи, бедности, среди вечной непогоды. Нечего сказать, заманчивая идея.

— Послушайте меня, Тесса. На Земле все бывает по-разному. Не исключено, что она и в самом деле обладает всеми этими недостатками, но даже они — часть прекрасного мира. Такой следует видеть Землю. Вы ведь ни разу там не были?

— Ни разу, я — аделийка по рождению и воспитанию. В других поселениях мне бывать случалось, но чтобы на Землю… благодарю вас.

— Значит, вы не знаете, что такое Земля? Не представляете себе, что такое настоящий мир. Она не похожа на вашу тесную конуру с несколькими квадратными километрами поверхности, с горсткой соседей. Это же пустяк, игрушка, здесь даже не на что посмотреть. Земля иная — только поверхность ее составляет больше шестисот миллионов квадратных километров. На ней живут восемь миллиардов людей. Она бесконечна, разнообразна. Да, на ней много плохого, но столько хорошего!

— Сплошная бедность… Науки у вас тоже нет.

— Потому что ученые вместе со своей наукой перебрались в поселения. Поэтому вы и нужны нам, прилетайте на Землю.

— Но я не понимаю зачем.

— Потому что у Земли есть цели, устремления, амбиции. У поселений же осталось, только самодовольство.

— Ну и что вам в этих целях, устремлениях и амбициях? Физика — дело дорогостоящее.

— Должен признать, доход среднего землянина относительно невелик. По отдельности все мы бедны, но восемь миллиардов людей, скинувшись по грошу, соберут огромную сумму, И ресурсы планеты до сих пор огромны, хоть их расходовали и расходуют на пустяки. Земля может дать вам средств и рабочих рук больше, чем все поселения вместе взятые — но лишь в том случае, когда это действительно необходимо. Уверяю вас, Земля нуждается в гиперпространственном звездолете. Тесса, летите на Землю, там вас будут считать редкостной драгоценностью — все-таки и на нашей планете не все есть.

— Но я не уверена, что Аделия согласится меня отпустить. Самодовольство самодовольством, но цену своим умам она знает.

— Они не будут против поездки на Землю… на научную конференцию.

— И тогда, вы хотите сказать, я смогу не возвращаться.

— Вам не на что будет жаловаться. Вас устроят с наилучшим комфортом. Выполнят все ваши прихоти и желания. Более того, вас поставят во главе проекта, дадут неограниченные кредиты, вы сможете проводить любые испытания, задумывать всевозможные эксперименты, делать наблюдения…

— Королевские обещания…

— Разве вам еще что-то нужно? — простодушно ляпнул Фишер.

— Хотелось бы знать, — задумчиво проговорила Уэндел, — почему послали именно вас? Такого привлекательного мужчину. Или они рассчитывали, что виды видавшая ученая дама — ну конечно, одинокая, ну конечно, разочарованная, — словно рыбка клюнет на эту наживку?

— Тесса, я не знаю, о чем думали те, кто меня отправлял, только сам я об этом не думал. Но когда увидел вас… И не наговаривайте на себя — какая вы виды видавшая? Разве вас можно назвать разочарованной или одинокой? Земля предлагает осуществить мечту физика, и для нее неважно, кто вы: молодая или пожилая, мужчина или женщина.

— Какая досада! Ну а если я проявлю непреклонность и откажусь лететь на Землю? Какие еще аргументы у вас? Вы обязаны подавить отвращение и вступить со мной в связь?

Сложив руки на великолепной груди, Уэндел загадочно смотрела на Фишера.

Тщательно подбирая слова, он ответил:

— Знаете, что там замышляли наверху, я не имею понятия. Обольщать вас мне не приказывали, но уверяю вас, если до этого дойдет, об отвращении не может быть и речи. Просто я решил сначала переговорить с вами как с физиком, не унижая прочими соображениями.

— Напротив, — возразила Уэндел, — как физик я вижу все достоинства вашего предложения и охотно согласилась бы побегать за этой яркой бабочкой — за гиперпространственным звездолетом — везде, где возможно, но мне кажется, вы не совсем убедили меня. Я хочу, чтобы вы выложили все аргументы.

— Но…

— Короче, если я нужна вам — платите. Убеждайте меня изо всех сил, словно я проявила самое твердокаменное упорство, иначе я останусь. Как по-вашему, зачем мы здесь и для чего служат эти кабинеты? Мы размялись, приняли душ, поели, немного выпили, поговорили, получили от всего этого известное удовольствие, теперь можно обратиться к иным радостям. Я требую. Убедите меня, что на Земле мне будет хорошо,

И, повинуясь прикосновению ее пальца к выключателю, свет внутри кабинета призывно померк.

Глава семнадцатая В безопасности?

35

Эугения была растеряна. Сивер Генарр настаивал на том, чтобы Марлену посвятили во все.

— Эугения, ты — мать, и тебе Марлена всегда будет казаться маленькой. Но в конце концом любой матери приходится понять: и она — не царица, и дочь — не ее личная собственность.

Эугения Инсигна опустила глаза под его мягким взором.

— Не читай мне лекций, Сивер, — сказала она. — И нечего затевать всю эту суету вокруг чужого тебе ребенка.

— Суету? Ну, извини. Давай тогда так. Мое отношение к ней эмоционально не сковано памятью о ее детстве. Девочка нравится мне, как распускающийся бутон, как юная женщина, обладающая редким умом. Эугения, она необыкновенный человек. Тебе, может быть, это покажется странным, но, по-моему, она личность куда более значительная, чем ты или я. И уже поэтому с ней следует посоветоваться.

— Ее следует поберечь, — возразила Инсигна.

— Согласен, но давай спросим у нее, как ее лучше беречь. Она молода, неопытна, но может лучше нас сообразить, что следует предпринять. Давай обговорим все втроем, как трое взрослых. И обещай мне, Эугения, не прибегать к родительской власти.

— Как я могу это обещать? — горько произнесла Инсигна, — Ну хорошо, поговорим.

Они собрались втроем в кабинете Генарра. Экран был включен. Окинув быстрым взглядом взрослых, Марлена поджала губы и грустно сказала:

— Мне это не нравится.

— Боюсь, что у меня плохие новости, — начала Инсигна. — Неладно здесь. Придется подумать о возвращении на Ротор.

Марлена казалась удивленной.

— Но, мама, а как же твоя работа? Это же важно, измерения следует закончить. Но я вижу, ты решила даже не браться за них. Не понимаю.

— Марлена. — Инсигна говорила медленно, разделяя слова. — Мы считаем, что тебе следует вернуться на Ротор. Тебе одной.

Наступило недолгое молчание. Марлена вглядывалась в лица взрослых. Потом спросила почти шепотом:

— Ты говоришь серьезно? Ушам не верю. Я не вернусь на Ротор. Никогда. Я не хочу этого. Эритро — моя планета, и здесь я намереваюсь остаться.

— Марлена… — Голос Инсигны сорвался. Подняв руку, Генарр укоризненно качнул головой.

Эугения умолкла.

— Почему ты так хочешь остаться здесь, Марлена? — спросил Генарр.

— Потому что хочу, — ровным голосом ответила девочка. — Как иногда тянет съесть что-нибудь — просто хочется, и все тут. И почему — понять невозможно. Хочется. Меня просто влечет к Эритро. Не знаю почему, но я хочу быть здесь. Не знаю, как это объяснить.

— Хорошо, пусть тогда мать расскажет тебе все, что мы знаем.

Взяв в свои руки прохладные и вялые ладони Марлены, Инсигна проговорила:

— Помнишь, Марлена, перед отлетом на Эритро ты говорила мне о своем разговоре с комиссаром Питтом.

— Да.

— Ты говорила тогда, что он скрыл что-то, о чем-то умолчал, когда разрешил нам отправиться на планету. И ты не знала, что это было, — но явно нечто плохое и зловещее.

— Да, помню.

Инсигна медлила, и пронизывающий взгляд Марлены сделался жестким.

— Отсвет на волосах, — шепнула девочка словно себе самой, не замечая, что говорит вслух. — Рука у виска. Отодвигается. — Голос ее утих, но губы продолжали шевелиться. И вдруг она громко и дерзко выкрикнула: — С чего ты решила, что у меня с головой не в порядке?

— Нет, — быстро ответила Инсигна, — совсем наоборот, дорогая. Мы прекрасно знаем, что у тебя ясная головка, и хотим, чтобы так оно и осталось. Слушай…

Рассказу об эритрийской лихоманке Марлена внимала с огромным недоверием и наконец сказала:

— Мама, я вижу, ты сама веришь тому, что говоришь, но, по-моему, тебе могли солгать.

— Обо всем этом она узнала от меня, — вмешался Генарр, — а я знаю, что говорю. А теперь скажи, не солгал ли я. Не возражаешь?

Марлена молча покачала головой.

— Почему тогда вы решили, что мне грозит опасность? Почему она грозит именно мне, а не вам или маме?

— Она же сказала, Марлена. Предполагают, что лихоманка поражает людей с развитой фантазией, воображением. Считается, что чем выше твой ум над обыденностью, тем более подвержен он лихоманке. И поскольку твой разум является самым необычным из всех, с которыми мне приходилось иметь дело, я опасаюсь, что ты окажешься необычайно восприимчивой к ней. Комиссар распорядился, чтобы я не ограничивал твою свободу действий на Эритро, чтобы ты увидела и испытала все, что пожелаешь. Мы далее обязаны обеспечить твое передвижение вне Купола — если ты захочешь. Ты думаешь, что он был просто добр к тебе — но разве не может статься, что, разрешив тебе выходить из Купола, он просто надеялся, что ты подхватишь лихоманку?

Марлена слушала, не проявляя эмоций.

— Разве ты не поняла, Марлена? — спросила Инсигна. — Комиссар желает тебе не смерти. Уж в этом-то мы его не можем обвинить. Он просто стремится погубить твой ум, хочет, чтобы ты заразилась.

Марлена невозмутимо слушала.

— Но если комиссар Питт пытается меня погубить, — наконец заговорила она, — почему вы хотите отослать меня прямо к нему в лапы?

Генарр поднял брови.

— Мы уже объяснили. Здесь тебе опасно оставаться.

— Но разве рядом с ним я буду в безопасности? На что он может решиться в следующий раз — если он действительно хочет погубить меня? А так он будет ждать, когда я заболею, ждать, ждать — и в конце концов забудет обо мне — не так ли? Но только если я останусь здесь!

— Но здесь тебе грозит лихоманка, Марлена, лихоманка! — Инсигна протянула руки, чтобы обнять дочь.

Марлена уклонилась от объятий.

— Она меня не волнует.

— Но мы же объяснили…

— Это неважно. Здесь мне ничего не грозит. Совсем ничего. Я знаю себя. Всю жизнь я училась понимать собственный разум. Теперь я знаю его. Ему здесь ничего не грозит.

— Марлена, посуди сама, — сказал Генарр. — Каким бы уравновешенным ни казался тебе собственный ум, с ним может случиться все что угодно. Ты можешь заболеть менингитом, эпилепсией, у тебя может появиться опухоль мозга, в конце концов ты постареешь когда-нибудь. И ты не сумеешь этого предотвратить, лишь убеждая себя, что с тобой такого случиться не может.

— Обо всем этом я не говорю, речь идет о лихоманке. Для меня она не заразна.

— Дорогая, разве можно знать это наперед? Нам даже неизвестно, что ее вызывает.

— Что бы ни вызывало — мне она не грозит.

— Откуда ты это знаешь, Марлена? — спросил Генарр.

— Просто знаю.

Терпение Эугении лопнуло. Она схватила Марлену за локоть.

— Марлена, ты сделаешь так, как я велю!

— Нет, мама. Ты не понимаешь. На Роторе меня все время тянуло на Эритро. Здесь это чувство только усилилось. Я хочу здесь остаться. Я уверена — мне ничто не грозит. Я не хочу возвращаться.

Инсигна открыла было рот, но Генарр поднял руку: молчи!

— Я предлагаю компромисс, Марлена. Твоя мать должна провести здесь астрономические наблюдения. Для этого потребуется какое-то время. Обещай, что, пока она занята ими, ты не будешь покидать Купол, станешь выполнять любые мои указания, которые покажутся мне разумными, и регулярно проходить обследование. Если мы ничего у тебя не обнаружим, то можешь оставаться под Куполом, пока мать не покончит с делами. Потом мы снова все обсудим. Согласна?

Марлена задумчиво склонила голову. Наконец она сказала:

— Хорошо. Только прошу тебя, мама, не пытайся изобразить досрочное окончание работы. Я все пойму. И не торопись — все должно быть сделано хорошо. Я замечу и это.

Инсигна нахмурилась.

— Марлена, я не привыкла легкомысленно относиться к работе. Не думай, что я способна халтурить — даже ради тебя.

— Извини, мама, я понимаю, что временами раздражаю тебя.

Инсигна тяжело вздохнула.

— Не стану этого отрицать, но в любом случае ты остаешься моей дочерью. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была в безопасности. Ну как, я не солгала?

— Нет, мама, только, пожалуйста, поверь мне — я не напрасно говорю, что здесь мне ничего не грозит. Я впервые чувствую себя счастливой. На Роторе я не знала, что это такое.

36

— У тебя усталый вид, Эугения, — заметил Генарр.

— Сивер, я устала. Так, накопилось кое-что за два месяца непрерывных расчетов. Уж и не знаю, как обходились астрономы Земли своими примитивными средствами до выхода человека в космос. Кеплер, например, сформулировал законы движения планет, ограничиваясь такими простыми вещами, как логарифмы, да еще радовался, что ему повезло — потому что их только что придумали.

— Прости меня за невежество, но я полагал, что в наши дни астроном должен только повернуть свои приборы в нужную сторону, а потом может отправляться спать, а утром ему останется лишь забрать аккуратные распечатки и снимки.

— Хорошо бы. Но сейчас уменя другая работа. Ты знаешь, мне нужно было с максимальной точностью измерить вектор скорости Немезиды относительно Солнца, а потом правильно рассчитать взаимное положение звезд и планет в момент наибольшего сближения. Достаточно малейшей неточности — и получится, что Земля погибнет, тогда как на самом деле уцелеет, и наоборот. Представляешь? — Не дождавшись ответа, Инсигна продолжала: — Задача достаточно сложная, даже если бы кроме Солнца и Немезиды во Вселенной не было других тел — но поблизости расположены звезды, и они тоже движутся. И по крайней мере дюжина их способна своим тяготением внести возмущения в движение обеих звезд, пусть и небольшие. Отклонения крошечные, но, если ими пренебречь, ошибка вырастет на миллионы километров. И чтобы не ошибиться, приходится определять массы всех этих звезд, их положение, скорость — причем со значительной точностью. В итоге, Сивер, я имею задачу пятнадцати тел. Невероятно сложная штука. Немезида пройдет прямо через Солнечную систему и скажет заметное воздействие на целый ряд планет. Многое, конечно, зависит от расположения планет во время прохождения Немезиды, от того, насколько изменятся их орбиты под ее влиянием. Влияние Мегаса, кстати, тоже приходится учитывать.

Генарр внимательно слушал. Его лицо было серьезным.

— Ну и что вышло, Эугения?

— Пока я могу предположить, что орбита Земли сделается более эксцентрической, а большая полуось слегка уменьшится.

— А что это значит?

— Это значит, что на Земле станет слишком жарко, чтобы жить.

— И что будет с Мегасом и Эритро?

— Ничего особенного. Планетная система Немезиды мала и куда тесней, чем солнечная, поскольку сильнее удерживается своей звездой. Здесь-то почти ничего не изменится, а вот на Земле…

— Когда это случится?

— Через пять тысяч двадцать четыре года плюс-минус пятнадцать лет Немезида подойдет к точке наибольшего сближения. Процесс растянется лет на двадцать или тридцать, пока обе звезды будут располагаться поблизости.

— А столкновение или что-нибудь в этом роде может произойти?

— Вероятность значительной катастрофы почти нулевая. Крупные небесные тела сталкиваться не будут. Разумеется, принадлежащий Солнцу астероид может упасть на Эритро или немезидийский на Землю. Возможность такого события невелика, но последствия могут оказаться катастрофическими, однако пока этого рассчитать нельзя — разве что потом, когда звезды сойдутся поближе.

— Значит, в любом случае людей с Земли придется эвакуировать. Так ведь?

— Увы, да.

— Но у них есть в запасе пять тысяч лет.

— Для того чтобы вывезти восемь миллиардов людей, этого мало, Их следует предупредить.

— А сами они могут разобраться, без нашего предупреждения?

— Кто знает? Но даже если они быстро обнаружат Немезиду, придется передать им сведения о гиперприводе. Теперь он необходим всему человечеству.

— А я не сомневаюсь, что люди вновь обретут его, и, может быть, очень скоро.

— Ну а если нет?

— Я считаю, что сообщение между Землей и Ротором установится через какое-то столетие. В конце концов у нас есть гиперпривод, мы в любой момент можем им воспользоваться. Можно даже отправить к Земле одно из строящихся поселений, времени хватит.

— Ты говоришь словами Питта.

— Ну знаешь, — усмехнулся Генарр, — не может же он заблуждаться во всем.

— Но я уверена, что он не захочет извещать Землю.

— Питт не может бесконечно настаивать на своем. Он возражал уже против сооружения Купола — однако мы здесь, на Эритро. Но даже если мы не сможем его убедить — он же умрет когда-нибудь, Право, Эугения, ты слишком уж рано начала опасаться за Землю. А Марлене известно, что ты уже кончаешь работу?

— Разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она узнает о состоянии моих работ по тому, как я отряхиваю рукав или причесываюсь.

— Она становится все более восприимчивой, не так ли?

— Да. И ты тоже заметил?

— Тоже, и это за то короткое время, что я знаю ее.

— Отчасти, по-моему, все можно объяснить тем, что она становится старше. Эта способность растет… ну как грудь. С другой стороны, прежде ей все время приходилось скрывать свой дар, она не знала, что с ним делать, и всегда имела из-за него неприятности. Теперь она перестала таиться, и все, так сказать, сразу пошло в рост.

— Или тем, что, как она утверждает, ей нравится Эритро: удовлетворение тоже может способствовать усилению восприимчивости.

— Я думала об этом, Сивер, — проговорила Инсигна. — И не хочу взваливать на тебя собственные проблемы. Я уже просто привыкла бояться: за Марлену, за Землю, за всех вокруг. А тебе не кажется, что Эритро воздействует на нее? В отрицательном смысле. Как ты полагаешь, не может оказаться, что подобная восприимчивость свидетельствует о начале болезни?

— Не знаю, что и ответить, Эугения, но если вдруг лихоманка обострила ее восприимчивость, то душевное равновесие пока не нарушено. Могу только заверить тебя, что ни у кого из переболевших ею не обнаруживалось ничего похожего на дар Марлены.

Инсигна грустно вздохнула.

— Спасибо тебе, утешил, И еще: я рада, что ты так внимателен к Марлене.

Губы Генарра чуть искривились в улыбке.

— Это несложно. Она мне нравится.

— В твоих устах это звучит вполне естественно. Увы, она у меня не красотка. Уж я-то как мать понимаю это.

— На мой взгляд, ты не права. Я всегда предпочитал в женщинах ум красоте — если эти качества не сливались воедино, как в тебе, Эугения…

— Это было лет двадцать назад, — вздохнула Инсигна.

— Эугения, глаза мои старятся вместе с телом. Они не замечают в тебе изменений. И меня не волнует, что Марлена некрасива. У нее потрясающий интеллект, даже если забыть про ее восприимчивость.

— Не спорю. Это лишь и утешает меня, когда я нахожу ее особенно несносной.

— Кстати, Эугения, боюсь, что Марлена остается несносной.

— Что ты хочешь сказать? — Эугения вскинула глаза.

— Она намекнула мне, что уже сыта Куполом. Ей хочется выйти наружу, под небо планеты — сразу как только ты закончишь с работой. Она настаивает.

Инсигна с ужасом смотрела на Генарра.

Глава восемнадцатая Сверхсветовик

37

Три года, проведенные на Земле, состарили Тессу Уэндел. Фигура ее слегка погрузнела; она немного набрала вес. Под глазами появились тени. Груди обвисли — чуть-чуть, а живот округлился.

Крайл Фишер помнил, что не за горами пятидесятилетие Тессы, помнил, что она на пять лет старше его. Но она выглядела моложе своих лет. Фигура ее оставалась великолепной — это замечал не только Фишер, — но все-таки Тесса уже не казалась тридцатилетней, как тогда, на Аделии.

Тесса тоже это знала, но решилась заговорить об этом с Фишером только неделю назад.

— А все ты, Крайл, — сказала она, когда они лежали в постели: возраст чаще всего заботил ее ночами. — Ты виноват. Это ты продал меня Земле. «Великолепная планета, — говорил ты. — Огромная. Многообразная. Всегда что-то новое. Богатая планета».

— Разве не так? — спросил он, зная, чем именно она недовольна, но давая ей возможность излить свои чувства.

— А о тяготении ведь умолчал. На всем этом колоссальном шаре одна и та же сила тяжести. Над землей, под землей, здесь, там — повсюду g, одно g, только g. Умрешь со скуки.

— Тесса, мы не знаем ничего лучше.

— Знаешь. Ведь ты же жил в поселениях. Там человек всегда может выбрать подходящий уровень гравитации. Можно порезвиться в невесомости, дать мышцам возможность расслабиться… Как можно жить без всего этого?

— Спортом можно заниматься и на Земле.

— Ну а что делать с тяготением, этим вечным прессом, который постоянно давит на тебя? И все время ты тратишь только на то, чтобы не поддаться ему — где уж тут просто расслабиться! Ни попрыгать, ни полетать. Нельзя даже найти такое место, где меньше давит. Ведь давит всюду, давит так, что сгибаешься, покрываешься морщинами, стареешь. Ты только посмотри на меня!

— Я смотрю — и стараюсь делать это как можно чаще, — с грустью ответил Фишер.

— Тогда перестань смотреть. А то присмотришься и бросишь меня. Тогда знай — я вернусь на Аделию.

— Не стоит. Ну порадуешься низкому тяготению — а что потом? Твоя работа, подчиненные, лаборатория — все останется здесь.

— Начну заново, наберу новых людей…

— И найдешь на Аделии ту же поддержку, что и на Земле? О чем ты говоришь? Ведь на Земле ты ни в чем не знаешь отказа. Разве я не прав?

— И ты считаешь себя правым? Предатель! Ты не сказал мне, что у Земли уже есть гиперпривод, ты даже не сказал мне, что земляне обнаружили Звезду-Соседку! Ты сказал, что полет Дальнего Зонда не дал полезных результатов — дескать, измерили парочку параллаксов. Ты издевался надо мной, бессердечный.

— Тесса, я мог тебе обо всем рассказать, но вдруг тогда ты не полетела бы на Землю? К тому же это была не моя тайна.

— Но потом-то, здесь, на Земле?

— Как только ты начала работать — по-настоящему, — тебе все рассказали.

— Да-да, мне рассказывали, а я сидела и хлопала глазами как дура. А ведь ты мог хоть намекнуть мне, чтобы я не выглядела такой идиоткой. Ох, просто убить тебя хочется — вот только что делать потом? Я к тебе так привязалась. И ты знал, что так и будет, а потому бессовестно соблазнял меня, чтобы увезти на Землю.

Тесса сама выбрала эту роль, и Фишер прекрасно знал свое место в игре.

— Я тебя соблазнил? Ты сама этого хотела. И ни на что иное не соглашалась.

— Врешь. Ты заставил меня. Да-да, это было насилие — гадкое и изощренное. А сейчас ты опять добиваешься от меня того же. Я все вижу по твоим похотливым глазам,

Она играла в эту игру уже несколько месяцев. Фишер знал, что подобное желание приходило к ней в те дни, когда она ощущала профессиональное удовлетворение от работы.

— Как твои успехи? — спросил он.

— Успехи? Хм, можно назвать это и так. — Она еще не пришла в себя. — Завтра мы проводим демонстрационный эксперимент для вашего дряхлого Танаямы. Он все время безжалостно меня подгонял.

— Он безжалостный человек.

— Он глупый человек. Если ты ничего не смыслишь в науке, то должен хотя бы иметь представление, что это такое. Нельзя утром выдать на исследования миллион и вечером потребовать результатов. Надо подождать хотя бы до утра, чтобы хоть ночь можно было поработать. Знаешь, что он сказал мне, когда я сообщила ему, что могу кое-что показать?

— Нет, ты мне не говорила об этом. И что же?

— Наверное думаешь, он выдал что-нибудь вроде; «Просто удивительно, как всего за три года вам удалось добиться таких потрясающих результатов. Земля перед вами в неоплатном долгу». По-твоему, так он сказал?

— Что ты, от Танаямы таких слов не услышать и за миллион лет, Так что же он сказал?

— Он сказал: «Значит, у вас наконец получилось что-то. Три года я надеялся. Уж не думал, что доживу. Или вы решили, что я оплачиваю ваши расходы, кормлю, пою и одеваю целую армию ваших сотрудников, чтобы вы добились хоть каких-то результатов после моей смерти?» Вот что он сказал. Честное слово, я с удовольствием дождалась бы его смерти. Но, увы, работа есть работа.

— Значит, тебе уже есть чем похвастаться?

— Мы создали первый сверхсветовой двигатель, настоящий — не какой-то там гиперпривод. Мы открыли человечеству дверь во Вселенную.

38

Городок, где команда Тессы Уэндел старалась потрясти Вселенную, построили еще до того, как она появилась на Земле. Он находился высоко в горах, так высоко, что никто чужой туда не мог добраться.

Теперь его посетил Танаяма, Он неподвижно сидел в инвалидном кресле с мотором, и только глаза в узких щелках глазниц были живыми.

Уэндел выглядела невозмутимой.

— Ну и что мне сейчас покажут? — прошелестел старческий голос. — Где корабль?

Естественно, корабля не было и в помине.

— Корабля нет, директор. И не будет много лет. Я могу лишь смоделировать полет. Это тоже захватывающее зрелище — вы увидите первый сверхсветовой перелет, который нельзя даже сравнивать с действием гиперпривода.

— И каким образом я его увижу?

— Я думала, директор, что вам уже все известно.

Танаяма отчаянно закашлялся. Наступила пауза. Наконец, отдышавшись, он произнес:

— Мне пытались рассказать, но я хочу обо всем услышать от вас. — Он не сводил с Тессы суровых и жестких глаз. — Вы здесь главная. Идея ваша — вам и объяснять.

— Но я не могу опустить теорию: разговор будет слишком долгим, директор. Он утомит вас.

— Не нужно теории. Просто объясните, что я увижу.

— Вы увидите два кубических стеклянных контейнера, внутри которых вакуум…

— Почему вакуум?

— Сверхсветовой полет возможен только в вакууме, директор. В противном случае объект, летящий со сверхсветовой скоростью, увлекает за собой материю, теряет управляемость и расходует на передвижение огромную энергию. Завершиться полет тоже должен в вакууме, в противном случае результаты окажутся катастрофическими, так как…

— Можете не продолжать. Если ваш сверхсветовой полет должен и начинаться и оканчиваться в вакууме, каким образом его можно осуществить?

— Сперва мы обычным образом выходим в космос, потом переходим в гиперпространство. Выход из гиперпространства осуществляется возле места назначения, но добираться до него придется тоже обычным путем. Конечно, на это необходимо время. Сверхсветовой перелет происходит не мгновенно, но до какой-нибудь звезды в сорока световых годах от Солнечной системы можно будет добраться не за сорок лет, а, скажем, за сорок дней. Так что жаловаться не на что.

— Ну хорошо. Эти ваши кубические стеклянные емкости — где они?

— Перед вами их голографические изображения. На самом деле каждая из них размещена в горах. Между ними три тысячи километров. В вакууме свет преодолевает такое расстояние за тысячную долю секунды, иначе миллисекунду. Но мы сделаем это еще быстрее. В центре левого куба в сильном магнитном поле подвешена маленькая сфера — крошечный гиператомный двигатель. Вы ее видите, директор?

— Что-то такое вижу, — ответил Танаяма. — И что же?

— Если вы будете внимательно следить за нею, вы увидите, как она исчезнет. Отсчет времени начат.

В наушниках присутствовавших раздался голос, ведущий предстартовый отсчет времени, и на слове «ноль» сфера действительно исчезла из одного куба и появилась в другом.

— Не забудьте, — напомнила Уэндел, — их разделяет три тысячи километров. Хронометры показали, что между исчезновением и появлением прошло десять микросекунд, значит, скорость перелета в сто раз больше скорости света.

Танаяма поднял глаза.

— Как знать? Что если вы просто придумали фокус, чтобы одурачить доверчивого, на ваш взгляд, старикана?

— Директор, — строго сказала Уэндел. — Здесь сотни честных ученых, многие из них земляне. Они покажут вам все материалы и дадут самые подробные объяснения. Никаких фальсификаций — все честно.

— Хорошо, пусть так — но что это значит? Маленький шарик, мячик для настольного тенниса пролетел несколько тысяч километров. Чтобы добиться этого, вы потратили три года?

— При всем моем уважении к вам, директор, должна заметить, что мы сейчас показали больше, чем вы могли ждать от нас. Да, наш двигатель размером с теннисный мячик, и пролетел он всего несколько тысяч километров — но вы были свидетелем сверхсветового перелета, а это все равно что увидеть звездолет, летящий к Арктуру со скоростью, в сто раз превышающей скорость света.

— Но я предпочел бы увидеть звездолет.

— Увы, придется немного подождать.

— Времени нет. Времени нет, — хриплым шепотом проскрипел Танаяма. И вновь зашелся в приступе кашля.

Негромко, так, чтобы услышал он один, Уэндел ответила:

— Одного вашего желания мало, чтобы одолеть природу.

39

Прошло три дня, до отказа заполненных официальными мероприятиями, и городок, неофициально именовавшийся Гипер-Сити, мог вздохнуть с облегчением — гости наконец-то отбыли восвояси.

— Ну вот, — сказала Тесса Уэндел Крайлу Фишеру, — теперь два-три дня на отдых, и с новыми силами за работу. — Выглядела она утомленной и недовольной. — Какой гадкий старик!

Фишер без труда понял, кого она имела в виду.

— Танаяма болен и стар.

Уэндел метнула в него свирепый взгляд.

— И ты его еще защищаешь!

— Просто констатирую факт, Тесса.

Она укоризненно подняла палец.

— Сомневаюсь, что в молодые годы этот несчастный старец был умнее… Как же он мог столько лет руководить Конторой?

— Это его место. Он командует Конторой больше тридцати лет. А до этого почти столько же проработал первым заместителем — и волок дела за трех-четырех директоров. И каким бы дряхлым н больным он тебе ни казался — директором он останется до самой смерти, и даже дня три после нее, пока люди не убедятся, что он не восстанет из гроба.

— Тебе это кажется забавным?

— Нет, но что еще делать, как не смеяться: ведь этот человек, не обладая официальной властью и даже не будучи известным широкой публике, держал в страхе и повиновении правительство за правительством в течение почти половины столетия. А все потому, что знал о каждом всю неприглядную правду и без колебаний этим пользовался.

— И его терпели?

— Конечно же. Ни в одном правительстве не нашлось желающего рискнуть своей карьерой ради сомнительной возможности свергнуть Танаяму.

— Даже сейчас, когда его хватка не могла не ослабнуть?

— Ты зря так считаешь — его кулак разожмет только смерть, но до последнего момента воля не позволит пальцам расслабиться. Сперва остановится сердце — лишь потом разожмется рука.

— Зачем ему это? — неприязненно произнесла Уэндел. — Ему давно пора на покой.

— Отдых не для Танаямы. Это невозможно. Не могу сказать, что я когда-нибудь был близок к нему, однако последние пятнадцать лет мне время от времени приходилось иметь с ним дело — мне всегда доставались от него синяки. Я помню его еще полным сил и энергии, и уже тогда мне казалось, что он просто не может остановиться. Вообще людьми руководят разные причины, но Танаямой всегда владела ненависть.

— Нетрудно догадаться, — проговорила Уэндел, — видно невооруженным глазом, Тот, кто хоть раз ненавидел, уже не в силах стать благостным. Кого же ненавидит Танаяма?

— Поселения.

— Неужели? — Уэндел вдруг вспомнила, что она уроженка Аделии. — Мне тоже не приходилось слышать от поселенцев доброго слова о Земле. И ты прекрасно знаешь мое мнение о таких местах, где сила тяжести постоянна.

— Тесса, я говорю не о неприязни, антипатии или презрении. Я говорю о слепой ненависти. Поселенцев не любит едва ли не каждый землянин. У них там все самое новое. У них тишина, покой и удобства. Им неплохо живется: сплошной отдых, изобилие пищи, там не бывает плохой погоды, там забыли про бедность. Там все делают роботы, которых прячут от посторонних глаз. И вполне естественно, что люди, считающие себя обездоленными, начинают ненавидеть тех, у кого все есть — с их точки зрения. Но Танаяма одержим пламенной ненавистью. Он с удовольствием наблюдал бы за гибелью поселений, всех до одного. Видишь ли, я не сказал о его личном пунктике. Для него невыносима культурная однородность Вселенной. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет.

— Дело в том, что в каждом поселении живут люди, так сказать, одной породы и принимают туда только тех, кто похож на них. Каждое поселение обладает в известной мере своей культурой, жители даже внешне похожи. На Земле же, напротив, культуры веками перемешивались, обогащали друг друга, соперничали, опасались соседей. Как и многие земляне, Танаяма — сам я, кстати, тоже — видит в этом залог жизнестойкости. Нам кажется, что культурная однородность ослабляет поселения и в конечном счете сокращает отпущенный им срок жизни.

— Хорошо, но зачем же тогда, ненавидеть, раз у поселений тоже не все ладно? Неужели Танаяма ненавидит нас за то, что нам живется хуже и лучше одновременно? Это же безумие.

— Согласен. Благоразумный человек этого себе не позволит. Быть может — только быть может, — Танаяма опасается, что поселения ожидает расцвет и культурная однородность в конце концов окажется достоинством, а не недостатком. А может быть, он боится, что поселения решат общими силами уничтожить Землю — а потому мечтает опередить их. И вся эта история с открытием Звезды-Соседки только еще больше разъярила его.

— Ты о том, что, открыв эту звезду, Ротор и не подумал известить человечество?

— Хуже то, что они не предупредили нас о том, что звезда движется к Солнечной системе.

— Они могли и не знать об этом.

— Танаяма никогда этому не поверит. Не сомневаюсь: он убежден, что они знали все и нарочно промолчали, чтобы Земля погибла.

— По-моему, никто не знает, подойдет ли Звезда-Соседка настолько близко, чтобы вызвать какой-нибудь вред. Я лично тоже не знаю. Астрономы полагают, что звезда без всяких проблем пройдет мимо Солнечной системы. Или ты слыхал что-нибудь другое?

Фишер пожал плечами.

— Я — нет. Но ненависть заставляет Танаяму видеть в этой звезде источник беды. Отсюда логически следует, что Земле необходим сверхсветовой звездолет — надо же искать мир, подобный Земле, куда можно будет переселиться, если дело дойдет до худшего. Согласись — это разумно.

— Безусловно, но начинать переселяться в космос можно и не со страху. Все и так знают, что человечество уйдет в космос, даже если Земле ничего не будет грозить. Сначала люди перебрались в поселения, следующий логический шаг — дорога к звездам, а чтобы сделать его, нам нужен сверхсветовой звездолет.

— Да, но Танаяму интересует не это. Колонизацию Галактики, не сомневаюсь, он предпочтет оставить следующим поколениям. Он стремится лишь отыскать Ротор и покарать беглецов, дезертировавших из Солнечной системы, за пренебрежение интересами рода человеческого. Именно до этого он мечтает дожить — и потому-то и подгоняет тебя, Тесса.

— Пусть подгоняет, ему ничто не поможет. Он уже на ладан дышит.

— Сомневаюсь. Современная медицина подчас творит чудеса, а уж ради Танаямы врачи постараются.

— Даже современная медицина не всесильна. Я справлялась у врачей.

— И они рассказали? Мне казалось, что состояние здоровья Танаямы — государственная тайна.

— Не для меня, Крайл. Я наведалась к медикам, обслуживавшим здесь старика, и объяснила им, что хотела бы еще при жизни Танаямы построить корабль, способный унести человека к звездам. Короче, я спросила у них, сколько ему осталось жить.

— И что тебе ответили?

— Год, не больше, и велели поторопиться.

— Неужели ты справишься за год?

— За год? Что ты, Крайл, я только рада. Просто приятно знать, что этот ядовитый тип ничего не увидит. Крайл, не кривись — неужели ты считаешь, что я жестока?

— Ты не права, Тесса. Этот, как ты сказала, ядовитый старик в сущности и добился всего. Он сделал возможным создание Гипер-Сити.

— Верно, но старался он для себя. Не для меня, не для Земли, не для человечества. Конечно, я могу ошибаться. Только я уверена, что директор Танаяма ни разу не пожалел врага своего, ни разу ни на дину не ослабил хватки на его горле. И я думаю, что он и сам не ждет ни от кого жалости или сострадания. Даже будет презирать как слабака любого, кто окажется способен на это.

Фишер по-прежнему казался печальным.

— Так сколько же времени на это уйдет, Тесса?

— Кто знает? Может, целая вечность. Но даже если все сложится наилучшим образом, едва ли меньше пяти лет.

— Но почему? Ведь сверхсветовой перелет уже состоялся.

Уэндел выпрямилась.

— Крайл, не будь наивным. Я сумела создать лабораторную установку. Я могу взять маленький шарик — мячик для настольного тенниса — девяносто процентов массы которого составляет гиператомный двигатель, и перебросить его с места на место со сверхсветовой скоростью. Корабль же, да еще с людьми на борту, — совсем другое дело. Сначала следует все рассчитать, а для этого и пяти лет мало. Скажу тебе честно: до появления современных компьютеров и математических моделей даже о пяти годах нельзя было мечтать — разве что о пятидесяти.

Крайл Фишер покачал головой и ничего не ответил.

Внимательно посмотрев на него, Тесса Уэндел подозрительно спросила:

— Что с тобой? С чего это ты тоже заторопился?

— Я понимаю, что и тебе не терпится, но лично мне сверхсветовой звездолет просто необходим, — примирительно ответил Фишер.

— Тебе больше, чем кому-либо?

— Да, для пустяка.

— А именно?

— Хочу слетать к Звезде-Соседке.

Тесса гневно поглядела на него.

— Зачем? Соскучился по жене?

Подробности своих отношений с Эугенией Фишер с Тессой не обсуждал и не намеревался этого делать.

— У меня там дочь, — ответил он. — Я думаю, Тесса, это нетрудно понять. У тебя ведь тоже есть сын.

Это была правда. Сыну Тессы было за двадцать, он учился в Аделийском университете и изредка писал матери.

Уэндел смягчилась.

— Крайл, — сказала она, — не обольщай себя напрасными надеждами. Не сомневаюсь: раз они открыли Звезду-Соседку, то к ней и отправились. С простым гиперприводом на путешествие должно уйти года два. Но кто может быть уверен, что Ротор выдержал путешествие? Но даже если так оно и есть, найти пригодную для жизни планету возле красного карлика практически невозможно. Даже если они прибыли благополучно, то наверняка отправились дальше — искать подходящую планету. Куда? Где их теперь искать?

— Я думаю, они и не рассчитывали найти подходящую для жизни планету возле Звезды-Соседки. Скорее всего, Ротор просто остался на ее орбите.

— Допустим, они перенесли полет, допустим, они кружат вокруг заезды, — но ведь это не жизнь, люди так жить не могут. Так что, Крайл, придется тебе смириться. Если мы и доберемся до Звезды-Соседки, то ничего не найдем, разве что обломки Ротора.

— Это лучше чем ничего, — возразил Фишер, — но мне бы хотелось, чтобы они уцелели.

— Ты еще надеешься отыскать своего ребенка? Дорогой Крайл, твои надежды призрачны. Ты оставил их в двадцать втором году, ей был только год. Даже если Ротор цел и твоя дочка жива, сейчас ей уже десять, а когда мы сможем отправиться к Звезде-Соседке, будет уже не меньше пятнадцати. Она тебя не узнает. Кстати, и ты ее тоже.

— Тесса, я узнаю ее и в десять лет, и в пятнадцать, и в пятьдесят, — ответил Фишер. — Я узнаю. Только бы ее увидеть…

Глава девятнадцатая Остаемся

40

Марлена робко улыбнулась Сиверу Генарру. Она уже привыкла попросту входить в его кабинет.

— Я не помешала, дядя Сивер?

— Нет, дорогая, особых дел у меня нет. Питт затеял все это, чтобы избавиться от меня, а я не возражал — потому что хотел бы избавиться от него. В этом я признаюсь не каждому, но тебе вынужден говорить правду, чтобы ты не уличила меня во лжи.

— А вы не боитесь, дядя Сивер? Вот комиссар Питт испугался. И Ауринел испугался бы тоже — если бы я показала ему, на что способна.

— Нет, не боюсь, Марлена, потому что я смирился. При тебе я становлюсь прозрачным как стекло. Это даже приятно — успокаивает. Лгать — дело нелегкое, приходится все время делать усилия над собой. Вот потому-то ленивый человек никогда не лжет.

Марлена вновь улыбнулась.

— Поэтому я нравлюсь вам? Потому что позволяю быть ленивым?

— А сама ты как думаешь?

— Не знаю. Просто вижу, что нравлюсь, но почему — не понимаю. Вы ведете себя так, что симпатию я ощущаю, а причины ее уловить не могу. Правда, порой я как-будто догадываюсь, но это ускользает. — Она помолчала. — А иногда хотелось бы знать.

— Радуйся, что не можешь. Чужой ум — грязное, вонючее и неуютное местечко.

— Почему вы так говорите, дядя Сивер?

— Знаю, вот и говорю. Твоих способностей у меня нет, однако мне пришлось повидать людей куда больше, чем тебе. Ну а тебе, Марлена, нравится изнанка собственных мыслей?

— Не знаю. — Марлена казалась удивленной. — А что в них может быть плохого?

— Неужели тебе нравится все, что приходит в голову? Каждая мысль? Всякое побуждение? Только говори, честно. Я этого не смогу заметить, но не криви душой.

— Ну конечно, иногда в голову лезут всякие глупости и пустяки. Вот когда я сержусь, в голову приходит такое, чего никогда не сделаю. Но это случается не так уж часто.

— Не так уж часто? Не забывай, что ты свыклась со своими мыслями и не ощущаешь их — ну как платье. Ты ведь не замечаешь одежды, потому что привыкла к ней. Твои волосы падают на шею, их ты тоже не замечаешь. А вот если чужой волосок коснется твоей шеи, кожа сразу же чешется. Мысли другого человека могут быть не хуже твоих собственных, но это чужие мысли, и они тебе не понравятся. Ну например, может не понравиться даже то, что я чувствую к тебе симпатию, могут не понравиться причины этого чувства. Так что куда лучше просто принимать мою привязанность как нечто данное, а не рыться в моих мыслях, пытаясь докопаться до истинных причин.

— Почему же? — спросила Марлена. — И что это за причины?

— Хорошо: ты мне нравишься потому, что когда-то я был тобой.

— Как это понимать?

— Я не хочу сказать, что был девушкой, одаренной утонченной проницательностью. Просто когда-то я тоже был молодым, считал себя скучным и полагал, что меня не любят за это. Я уже понимал тогда, что далеко не глуп, только не мог еще догадаться, что именно за это меня и не любят. Мне казалось, что нельзя ценить недостаток и пренебрегать достоинством. Марлена, я сердился и расстраивался, а потом решил, что никогда не позволю себе относиться к людям так, как они относились ко мне, — только реализовать это благое намерение в жизни мне практически не удалось. И вот я встретил тебя. Ты не скучная, каким был я, ты умнее меня, и я думаю, что тебе повезет больше, чем мне. — Он широко улыбнулся. — У меня такое чувство, словно мне представился новый шанс, еще более выгодный. Впрочем, ты пришла ко мне не за тем, чтобы выслушивать мои разглагольствования. Уж это я способен понять, хоть и не наделен твоим даром.

— Я хотела поговорить о маме.

— О? — Генарр нахмурился. — А что с ней?

— Вы знаете, она уже заканчивает работу. А если она вернется на Ротор, то захочет взять меня с собой. Нужно ли мне возвращаться?

— Думаю, что да. А ты не хочешь?

— Не хочу, дядя Сивер. Я чувствую, что должна остаться. Мне бы хотелось, чтобы вы сказали комиссару Питту, что мы задержимся. Ведь вы можете придумать какой-нибудь предлог. А комиссар — не сомневаюсь — охотно согласится, особенно когда вы доложите ему итоги маминой работы: Немезида действительно погубит Землю.

— Марлена, она так и сказала?

— Нет, но мне и не надо говорить. Можете напомнить комиссару, что теперь мама наверняка не даст ему покоя, она будет требовать, чтобы предупредили Солнечную систему.

— А тебе не приходит в голову, что Питт вовсе не склонен оказывать мне любезности? Если он подумает, что мне просто хочется задержать Эугению и тебя на Эритро, то может приказать вам возвращаться, только чтобы досадить мне.

— Я абсолютно уверена, — невозмутимо возразила Марлена, — что комиссару Питту доставит большое удовольствие оставить нас здесь, чтобы насолить вам. Кстати, вы и сами хотите, чтобы мама осталась — она вам нравится.

— И даже очень. И нравилась всю жизнь. Да только я-то твоей маме не нравлюсь. Недавно ты говорила, что она еще не забыла твоего отца.

— Дядя Сивер, вы нравитесь ей все больше и больше. Правда.

— Марлена, симпатия — не любовь. Не сомневаюсь, что ты уже понимаешь это.

Марлена покраснела.

— Я же говорю о старых людях.

— Да-да, о таких, как я. — Откинув голову назад, Генарр расхохотался. Потом сказал: — Извини, Марлена. Нам, старикам, вечно кажется, что молодежь не умеет любить, а молодежь вечно считает, что старики уже обо всем позабыли. Почему же ты решила остаться под Куполом? Не ради же нашей с тобой дружбы?

— Вы мне нравитесь, дядя Сивер, — серьезно ответила Марлена. — Очень нравитесь. Но я хочу остаться здесь потому, что мне нравится Эритро.

— Я же говорил тебе, что этот мир опасен.

— Не для меня.

— Ты все еще убеждена, что лихоманка к тебе не пристанет?

— Конечно.

— Но откуда ты знаешь?

— Просто знаю. И раньше знала — когда еще не прилетела на Эритро. И нечего сомневаться.

— Это было тогда. Но теперь ты знаешь о лихоманке.

— Мое решение бесповоротно. Здесь я ощущаю себя в полной безопасности. Большей, чем на Роторе.

Генарр медленно покачал головой.

— Вынужден признать, что не понимаю тебя. — Он внимательно посмотрел в ее лицо, темные глаза, полуприкрытые великолепными ресницами. — Что же, Марлена, позволь теперь мне прочитать твои мысли. Ты решила добиться своего и во что бы то ни стало остаться на Эритро.

— Да, — спокойно сказала Марлена. — И я надеюсь на вашу помощь.

41

Эугения Инсигна просто пылала от гнева. Однако говорила спокойно.

— Он не посмеет этого сделать, Сивер.

— Посмеет, Эугения, — ответил Генарр ровным тоном. — Он же у нас комиссар.

— Но не царь. И, как все роториане, я обладаю правами, — в том числе и на свободу передвижения.

— Если комиссар считает необходимым установить чрезвычайное положение в отношении одного гражданина, последний лишается прав. Так это примерно звучит в Акте о полномочиях двадцать четвертого года.

— Но это же просто смешно: вопреки всем законам и традициям вспоминать кодекс времен основания Ротора.

— Не спорю.

— Но я подниму шум; Питту придется…

— Эугения, пожалуйста, послушай меня. Пускай себе тешится. А пока — почему бы вам с Марленой не погостить здесь? Я вам очень рад…

— Ну что ты говоришь! Мы здесь словно в тюрьме — без обвинения, суда и приговора. И должны торчать на Эритро, повинуясь указу зарвавшегося…

— Пожалуйста, не спорь, а подпишись. Так будет лучше.

— Лучше? Почему? — спросила Инсигна, едва сдерживая негодование.

— Потому что твоя дочь Марлена уже кое-что предприняла.

Инсигна недоуменно поглядела на Генарра.

— Марлена?

— На прошлой неделе она приходила ко мне с целым ворохом предложений, как убедить комиссара оставить вас на Эритро.

Инсигна в негодовании вскочила.

— И ты это сделал?

Генарр энергично качнул головой.

— Нет. А теперь послушай меня. Я всего лишь сообщил Питту, что твоя работа окончена. Я не знаю, чего он хочет теперь: чтобы вы вернулись на Ротор или остались здесь. Эугения, я составил абсолютно нейтральное послание. Перед отправкой я показал его Maрлене, она одобрила и сказала следующее — я цитирую: «Если предоставить ему выбор, он оставит нас здесь». И видишь — он так и решил.

Эугения осела в кресле.

— Сивер, неужели ты действительно послушался совета пятнадцатилетней девочки?

— Я не могу считать Марлену обычной пятнадцатилетней девочкой. А теперь объясни мне, что гонит тебя на Ротор?

— Работа…

— Ее нет и не будет, пока ты вновь не понадобишься Питту. Даже если он позволит тебе вернуться, ты окажешься не у дел. А здесь у тебя есть оборудование, которое тебе необходимо. Ведь ты и прибыла сюда, чтобы сделать то, чего не могла сделать на Роторе.

— При чем тут работа? — с явной непоследовательностью воскликнула Инсигна. — Разве ты не понимаешь, что я стремлюсь вернуться именно из-за того, из-за чего он держит нас здесь? Он хочет погубить Марлену! И если бы я только знала об эритрийской лихоманке, мы бы ни за что не приехали. Я не могу рисковать рассудком Марлены.

— Ее рассудок — последнее, чем я решился бы рискнуть, — заметил Генарр. — Скорее я рискнул бы собственной жизнью.

— Но мы уже рискуем собственной жизнью.

— Марлена считает иначе.

— Марлена! Марлена! Прямо божок какой-то. Ну что оно знает?

— Послушай-ка, Эугения. Давай порассуждаем спокойно. Если бы ей здесь что-то угрожало, я бы сумел найти способ переправить вас на Ротор. Только послушай сперва. Как по-твоему, у Марлены заметны какие-нибудь признаки мании величия?

Инсигна вздрогнула. Волнение еще не отпустило ее.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать?

— Не случалось ли ей бывать нелепо претенциозной?

— Конечно, нет. Она очень разумная девочка… А почему ты спрашиваешь? Сам же знаешь, что она никогда ничего не попросит без…

— Веских на то оснований? Знаю. Она никогда не хвастала своим даром. По сути дела, только обстоятельства заставили ее выдать себя.

— Да, но к чему ты клонишь?

Генарр невозмутимо продолжал:

— Случалось ли ей настаивать на исключительности своей правоты? Случалось ли ей утверждать, что нечто непременно случится — или не случится — лишь потому, что она уверена в этом?

— Нет, конечно, нет. Она очень благоразумна.

— А вот в одном — только в одном — она проявляет настойчивость. Марлена убеждена, что лихоманка ее не коснется. Она заявляет, что была уверена в этом еще на Роторе и убеждение это только усилилось, когда она оказалась под Куполом. И она без колебаний решила остаться.

Инсигна широко раскрыла глаза и прикрыла рукой рот. Выдавив какой-то неразборчивый звук, она проговорила:

— В таком случае… — и умолкла.

— Что? — спросил Генарр с внезапной тревогой.

— Ты не понял? Разве это не начало болезни? Личность ее начала изменяться, уже страдает рассудок.

На миг Генарр застыл, погрузившись в раздумье, потом ответил:

— Нет, это невозможно. Во всех известных случаях ничего подобного не наблюдалось. Лихоманка здесь ни при чем.

— Но у нее же особый ум. Он и реагировать будет по-своему.

— Нет, — решительно отрезал Генарр. — Не верю этому и не хочу верить. По-моему, Марлена убеждена, что не заболеет, значит, так и будет. Возможно, она-то и поможет нам решить загадку лихоманки.

Инсигна побледнела.

— Так вот почему ты хочешь, чтобы она осталась на Эритро! Так, Сивер? Чтобы она подарила тебе оружие против этого врага?

— Нет. Я не хочу, чтобы она оставалась ради этого. Но раз уж она решила остаться, пусть поможет нам.

— Значит, она решила остаться на Эритро, и у тебя нет никаких возражений? Хочет остаться — и все тут… По какой-то дурацкой прихоти, причин которой даже объяснить на может. А мы оба не способны найти основания подобного сумасбродства. Неужели ты всерьез думаешь, что ей следует разрешить остаться здесь просто потому, что она этого хочет? Как ты смеешь говорить это мне?

— Видишь ли, я испытываю известное желание поступить именно так, — с усилием произнес Генарр.

— Тебе легко говорить. Она не твоя дочь. Это мой ребенок. Единственный…

— Знаю, — сказал Генарр, — единственная память о… Крайле. Не смотри на меня такими глазами. Я прекрасно знаю, что ты так и не смогла забыть его. Я понимаю твои чувства, — мягко закончил он, ощущая желание погладить склоненную голову Инсигны. — Знаешь, Эугения, если Марлена и в самом деле хочет заняться исследованием Эритро, то, по-моему, ничто ее не остановит. И раз она абсолютно убеждена, что не заболеет, — такая убежденность может сыграть здесь решающую роль. Активная уверенность в собственном душевном здоровье может способствовать образованию иммунитета.

Инсигна вскинула голову, глаза ее сверкали.

— Ты несешь чушь! Нечего поддаваться романтическим настроениям ребенка! Она тебе чужая. Ты не любишь ее.

— Она мне не чужая, я полюбил ее. Более того, она восхищает меня. Мы можем рискнуть. Одна только любовь не дала бы мне подобной уверенности, а вот восхищение… Подумай об этом.

И они молча посмотрели друг на друга.

Глава двадцатая Доказательство

42

Каттиморо Танаяма с привычным упорством дотянул отпущенный ему врачами год и даже одолел значительную часть следующего, когда долгая битва его жизни завершилась. Время пришло, и он покинул поле брани, не издав ни звука, ни вздоха — приборы засвидетельствовали его смерть раньше, чем кто-либо из окружающих успел это заметить.

Кончина его вызвала на Земле некоторую растерянность. Поселения же сохраняли полное спокойствие: Старик делал свое дело втайне от людей и это было, пожалуй, к лучшему. Все, кто имел дело с Танаямой, знали его силу, поэтому наибольшее облегчение испытали именно те, чья судьба непосредственно зависела от его могущества и политических устремлений.

Новость быстро дошла до Тессы Уэндел — по специальному каналу, соединявшему ее штаб-квартиру с Уорлд-Сити. И хотя это грустное событие ожидалось уже давно, весть о нем оказалась все-таки неожиданной.

Что теперь будет? Кто сменит Танаяму, и какие последуют перемены? Тесса давно уже думала об этом, но только сейчас эти вопросы обрели истинный смысл. Несмотря на официальное сообщение, Уэндел — как, быть может, и все, кто знал Танаяму, — так и не могла поверить в смерть Старика.

За утешением она обратилась к Крайлу Фишеру. Уэндел достаточно трезво относилась к себе и прекрасно понимала: Фишера привлекало не ее стареющее тело (Боже, через какие-то два месяца ей стукнет пятьдесят!). Ему было сорок пять. И хоть его молодость тоже прошла, для мужчины возраст совсем не то, что для женщины, Крайл не собирался бросать ее, и она верила, что еще способна соблазнять, особенно когда ей случалось делать это в буквальном смысле слова.

— Что же теперь будет? — спросила она у Фишера.

— Ничего удивительного, Тесса, — ответил он. — Все могло случиться и раньше.

— Конечно, но случилось именно сейчас. А ведь благодаря ему наши работы шли. И что теперь с нами будет?

— Пока он был жив, ты ждала его смерти, а теперь встревожилась, — заметил Фишер. — Думаю, тебе незачем беспокоиться. Работы будут продолжены. Дела такого рода живут собственной жизнью. Их нельзя остановить.

— Крайл, а ты никогда не пробовал прикинуть, во что все это обошлось Земле? Всеземное бюро расследований теперь получит нового директора, и Всемирный конгресс, естественно, постарается выбрать такого, с кем можно будет поладить. Новый Танаяма, перед которым бы все дрожали, в ближайшее время, надо думать, не объявится. И тогда они проверят бюджет, который старец Танаяма прикрывал собой, и обнаружат перерасход средств и, естественно, захотят урезать ассигнования.

— Это невозможно. Ведь столько уже потрачено. Кто рискнет взять и прекратить все, не получив ощутимого результата? Это будет полное фиаско.

— Во всем обвинят Танаяму. Скажут, что он свихнулся на старости лет. И все, кто не замешан в этом деле, поспешат образумить Землю и забросят всю эту затею, раз она планете не по карману.

— Тесса, любовь моя, — улыбнулся Фишер, — глубины политического мышления столь же прозрачны для тебя,как и тайны гиперпространства. Директор Конторы — в теории и в представлении людей — является назначаемым чиновником, не обладающим значительным влиянием, к тому же находящимся под строгим контролем Генерального Президента и Всемирного конгресса. Следовательно, некие выборные и, по всеобщему мнению, могущественные государственные мужи не смогут признаться в том, что всем правил Танаяма, а они тем временем тряслись по углам и осмеливались вздохнуть лишь с его разрешения. В противном случае все увидят, что они — трусы, бездари и слабаки — а это может стоить им места после очередных выборов. Так что работы придется продолжать. Стрижка будет косметической.

— А почему ты в этом уверен? — пробормотала Уэндел.

— Потому что изучил всю их кухню, Тесса. Кроме того, если финансирование сократится, то поселения обгонят нас и первыми уйдут в глубокий космос, оставив нас с носом, как это сделал Ротор.

— И ты думаешь, что они способны на это?

— А как же, ведь им известно о существовании гиперпривода, и едва ли они откажутся продолжить исследования.

Уэндел насмешливо посмотрела на Крайла.

— Родной мой, твои познания в области физики гиперпространства сравнимы лишь со способностью выведывать тайны. Неужели ты думаешь, что моя работа столь проста? По-твоему, сверхсветовой полет — логический итог теории гиперпривода? Разве ты еще не понял, что гиперпривод является естественным следствием релятивистского мышления? Гиперпривод не позволяет передвигаться быстрее скорости света. Переход к сверхсветовым скоростям станет истинным переворотом как в мышлении, так и в технике. И это не придет само собой. Я уже пыталась объяснить это кое-кому из правительства. Но они только сетовали на мои затраты, на медленный, на их взгляд, ход работы, и мне постоянно приходилось оправдываться. Они это и припомнят сейчас, когда бояться уже некого. То, что нас могут обогнать поселения, для них несущественно.

Фишер покачал головой.

— А ты им объясни. И они тебе поверят, потому что это истинная правда. Нас действительно могут опередить.

— Ты разве не слышал, что я тебе сказала?

— Слышал, но ты кое-что забыла. Предоставь мне право на чуточку здравого смысла, раз уж ты считаешь, что я умею выведывать секреты.

— О чем ты, Крайл?

— Переход от гиперпривода к сверхсветовому полету долог, если начинаешь с самого начала — как ты. Но поселения-то начнут не с нуля. Неужели ты думаешь, что о нашем проекте им ничего не известно? Что никто слыхом не слыхивал о Гипер-Сити? Или ты решила, что, кроме меня и моих земных коллег, в Солнечной системе никого больше не интересуют чужие секреты? У поселенцев свои ищейки, они тоже усердно рыщут повсюду — не менее усердно, чем мы. Ведь как только ты прибыла на Землю, они сразу же об этом узнали.

— Ну и что из того?

— А ничего. Ты думаешь, что у них нет компьютеров, которые могут рассказать обо всех твоих публикациях? Ты думаешь, что они не сумели их раздобыть? Ты думаешь, они не прочли все с первой до последней страницы и не обнаружили твои высказывания о возможности сверхсветовых скоростей?

Уэндел закусила губу.

— Ну…

— Да, подумай об этом. Когда ты писала о сверхсветовых скоростях, ты просто строила догадки. Ты была единственной, кто считал, что такое возможно. Никто не принимал твои писания всерьез. Но вот ты прибываешь на Землю и остаешься. Потом внезапно исчезаешь и на Аделию не возвращаешься. Конечно, подробно они не знают, чем именно ты здесь занимаешься, потому что Танаяма навязал нам совершенно параноидальный режим секретности. Но факт твоего исчезновения, да еще статейки твои, даже сомнения не оставляют, над чем ты работаешь сейчас. Ну а городок, подобный Гипер-Сити, вообще нельзя утаить. В него вложены огромные деньги, такие суммы нельзя потратить тайно. Не сомневаюсь, что каждое поселение ищет концы и начала в этом клубке, пытается выудить какую-то информацию, и каждый новый бит позволит им идти вперед быстрее, чем удавалось тебе. Тесса, не забудь сказать об этом, когда речь зайдет о прекращении работ. Если мы остановимся, нас не просто могут обогнать — нас обязательно обойдут. И эта перспектива должна воодушевить новых людей, как Танаяму, поскольку она весьма реальна.

Уэндел долго молчала, а Фишер внимательно смотрел на нее.

— Ты прав, дорогой мой охотник за чужими секретами, — наконец проговорила она. — Я ошибалась, считая тебя в первую очередь любовником, а не советчиком.

— Одно другому не мешает, — сказал Фишер.

— Впрочем, — добавила Уэндел, — я прекрасно знаю, что и у тебя в этом деле есть собственный интерес.

— Ну и что? — отозвался Фишер. — Все равно мы с тобой бежим в одну сторону.

43

Наконец прибыла делегация конгрессменов во главе с Игорем Коропатским, новым директором Всеземного бюро расследований. Он уже давно служил в Конторе — правда, не на руководящих должностях, — и потому Тесса Уэндел знала его.

Это был человек спокойный, с гладкими редеющими седыми волосами, носом картошкой и мягким двойным подбородком, намекавшим на доброту и сытость натуры. В проницательности ему отказать было трудно, однако в нем не было болезненной сосредоточенности Танаямы — это замечали все.

С ним прибыли конгрессмены — конечно, чтобы показать, что новый директор — их собственность и находится под полным контролем. Безусловно, они надеялись, что так и останется впредь. Танаяма дал всем хороший и горький урок.

Прекратить работы никто не предлагал. Напротив, все выражали озабоченность и торопили — но не очень настойчиво. Осторожные намеки Уэндел на то, что поселения могут догнать Землю и уже наступают на пятки, не только не встретили возражений, но даже были сочтены почти очевидными.

Коропатский, которому позволили председательствовать и руководить собранием, заявил:

— Доктор Уэндел, я не прошу вас основательно и официально знакомить нас с Гипер-Сити. Мне уже приходилось бывать здесь, к тому же сейчас у меня много важных дел в части реорганизации Конторы. Я вовсе не хочу выразить неуважение к памяти своего выдающегося предшественника, однако переход столь внушительной административной системы из одних рук в другие требует крупной реорганизации, особенно если учесть, что мой предшественник пребывал на посту достаточно долго. Однако я по природе не формалист. Давайте говорить свободно и неофициально. Я хочу задать вам несколько вопросов, на которые рассчитываю получить ответы, понятные лицу, обладающему моими скромными научными познаниями. Итак, когда вы рассчитываете ввести в строй свой сверхсветовой звездолет?

— Директор, вы должны понимать, что на такой вопрос я не могу дать точного ответа. Слишком многое зависит от всяких сложностей и непредвиденных неприятностей.

— Ну а если дело ограничится одними сложностями и особых неприятностей не возникнет?

— Поскольку мы уже закончили научные разработки и остались только инженерные задачи — если все будет хорошо, — нам потребуется года три.

— Иными словами, вы завершите работы к 2236 году.

— Во всяком случае не раньше.

— И сколько человек будет вмещать ваш звездолет?

— Пять или семь.

— А как далеко он сможет летать?

— Куда угодно, директор. В этом-то и преимущество сверхсветовых скоростей. Звездолет перемещается в гиперпространстве, где не действуют обычные законы физики, в том числе закон сохранения энергии. Переместиться на тысячу световых лет там не трудней, чем на световой год.

Директор неодобрительно покачал головой.

— Я не физик, но с отсутствием ограничений не могу примириться. Неужели для вас все возможно?

— Ограничения существуют. Войти в гиперпространство и выйти из него можно только в вакууме при невысокой интенсивности гравитационного поля — ниже предельной величины. Конечно, по ходу дела обнаружатся новые препятствия, особенно когда начнутся полеты. Они могут послужить причиной новых задержек.

— Хорошо, предположим, что корабль готов — куда вы предлагаете совершить первый полет?

— Для первого полета было бы логично ограничиться полетом к Плутону, однако в этом нетрудно усмотреть непроизводительную потерю времени. Если новая техника позволит нам посещать дальние звезды — как можно устоять перед искушением отправиться к одной из них?

— Например, к Звезде-Соседке?

— Есть основания отдать предпочтение ей. Прежний директор Танаяма намеревался отправиться туда, но я должна заметить, что неподалеку от Солнца есть и более интересные звезды. Сириус всего в четыре раза дальше, но возле него ученые смогли бы исследовать белый карлик.

— Доктор Уэндел, лично я тоже считаю, что целью первого полета должна стать Звезда-Соседка, но руководствуюсь иными причинами, чем Танаяма. Представим себе, что вы совершили путешествие к далекой звезде… и вернулись. Каким образом вы сможете доказать, что побывали возле нее?

Уэндел казалась озадаченной.

— Доказать? Я вас не понимаю.

— Я хочу спросить, как вы сможете опровергнуть обвинения в фальсификации полета, как вы докажете, что совершили его?

— В фальсификации? — Уэндел в негодовании вскочила. — Это оскорбление.

Голос Коропатского вдруг стал властным.

— Сядьте, доктор Уэндел! Вас ни в чем не обвиняют. Я просто моделирую ситуацию и стараюсь заранее предпринять необходимые меры. Человечество вышло в космос три века назад. История еще не забыла обстоятельств этого события, на родной мне части земного шара его помнят особенно хорошо. В те туманные дни, когда первые искусственные аппараты покидали тесные земные пределы, находились люди, которые утверждали, что все результаты, полученные спутниками, подложны. Фотографии обратной стороны Луны тоже объявляли поддельными. Даже подлинность первых снимков Земли из космоса оспаривалась теми немногими, кто еще считал Землю плоской. Так и теперь: если Земля объявит, что овладела сверхсветовым полетом, ситуация может повториться.

— Почему же, директор? Почему нас непременно заподозрят во лжи?

— Доктор Уэндел, дорогая моя, вы просто наивны. Целых три столетия Альберт Эйнштейн считался полубогом, сотворившим космологию. Сколько поколений заучивало эти слова: скорость света нельзя превысить. И его почитатели легко не сдадутся. Вы нарушаете принцип причинности — а что может быть фундаментальнее? — ведь у вас причина опережает следствие. Это с одной стороны. Ну а с другой, доктор Уэндел, политические соображения могут заставить поселения убедить свой народ, а заодно и землян, в том, что мы лжем. Это может помешать нам — придется ввязаться в полемику, потерять время — тем самым они получат шанс догнать нас. Повторяю, я хочу знать, возможно ли каким-нибудь образом доказать, что подобный перелет действительно совершен?

— Директор, после возвращения мы представим корабль на обследование ученых, — ледяным тоном ответила Уэндел. — Дадим некоторые пояснения относительно основных принципов…

— Нет-нет-нет. Пожалуйста, не продолжайте. Результаты осмотра могут быть убедительными лишь для ученых, обладающих вашей квалификацией.

— Хорошо, мы доставим обратно фотографию неба, на котором ближайшие звезды расположены чуть иначе. По изменению относительных положений можно будет определить, где именно в окрестностях Солнца, мы побывали.

— Этот аргумент может убедить только ученого — но с точки зрения обычного человека…

— Тогда сделаем точные снимки той звезды, возле которой побываем. Она совсем не похожа на Солнце.

— Подобные штучки давно научились делать в голофантастике. Можно позаимствовать прямо из сериала. Скажем, из «Галактического капитана».

— Ну что ж, — процедила Уэндел сквозь зубы, — другого способа я не знаю. Кто не верит — пусть не верит себе не здоровье. Вообще — это ваше дело. Наука здесь ни при чем.

— Ну-ну, доктор, не сердитесь, пожалуйста. Вспомните: когда семь с половиной веков назад Колумб возвратился из своего странствия за океан, его никто не заподозрил в мошенничестве. А почему? А потому что он привез с собой туземцев, жителей островов, на которых побывали мореплаватели.

— Прекрасно, но с первого же раза отыскать обитаемый мир, да еще привезти с собой образцы… На это почти нет надежды.

— Ну не совсем так. Как вы знаете, мы предполагаем, что с помощью Дальнего Зонда Ротор обнаружил Звезду-Соседку и только после этого оставил Солнечную систему. Ротор не вернулся, и не исключено, что они остались возле этой звезды. Там их и будем искать.

— Так считал и директор Танаяма. Однако путешествие с гиперприводом длилось не менее двух лет. Несчастный случай, технические сложности, психологические проблемы — что угодно могло помешать им. Может быть, они не вернулись именно поэтому.

— Тем не менее, — настойчиво продолжал Коропатский, — я не исключаю, что они там.

— Даже если они там, Ротор должен находиться на орбите звезды, поскольку пригодных для обитания планет там и быть не может. Если психологические неурядицы не остановили их еще по дороге, они не замедлят появиться теперь. Кто знает, может быть вокруг нашей ближайшей соседки кружит лишь мертвое поселение.

— Вот видите, значит, нужно лететь к ней, разыскать Ротор, живой или мертвый. В любом случае с Ротора можно привезти нечто такое, что заставит всех поверить, что вы побывали возле звезды, и вернулись. — Он широко улыбнулся. — Тогда даже я поверю. Вот такую я ставлю перед вами цель, ради достижения которой Земля отыщет для вас и средства, и ресурсы, я людей.

А после обеда, на котором к техническим вопросам более не обращались, Коропатский по-дружески, но как будто с легкой ехидцей опять обратился к Уэндел:

— Кстати, не забудьте, мы даем вам всего три года на эту работу. Не более.

44

— Итак, мой хитроумный замысел оказался ненужным, — не без сожаления заметил Крайл Фишер.

— Увы. Они готовы продолжать без всяких угроз с моей стороны. Только их почему-то обеспокоило — Танаяме это и в голову не приходило, — как отвести возможные обвинения в мошенничестве. По-моему, Танаяма намеревался уничтожить Ротор. И пусть потом во всю глотку орали бы: «Неправда!»

— Вряд ли. Он приказал бы экипажу доставить ему доказательства того, что Ротор погиб. Такое свидетельство убедило бы и весь мир. А каков этот новый директор?

— Полная противоположность Танаяме. Мягкий такой, предупредительный, но мне кажется, что Всемирному конгрессу будет с ним не легче, чем с Танаямой. Вот только освоится на новом месте.

— Значит, в отличие от Танаямы он собирается действовать более разумно.

— Да, но этот его намек… Я до сих пор киплю! Это же надо додуматься — сфальсифицировать результаты космического перелета. Возможно, такое могло прийти в голову потому, что земляне не ощущают пространства. Совсем. Вы слишком привыкли к своей громаде и редко ее покидаете, да и то ненадолго.

Фишер улыбнулся.

— Но я-то ее покидал. И нередко. А ты — вообще из поселения. Так что мы двое к этой планете не так уж и прикованы.

— Верно. — Уэндел искоса взглянула на него. — А мне иногда кажется: ты и вовсе забыл, что я не землянка.

— Я не забывал. Не буду же я все время твердить себе под нос: «Тесса — поселенка! Тесса — поселенка!» И тем не менее я все время помню об этом.

— Ну а еще хоть кто-нибудь помнит? — Она неопределенно помахала рукой, очертив в воздухе непонятную фигуру. — Гипер-Сити находится под немыслимым покровом секретности. А почему? Чтобы поселения не пронюхали? Ведь надо овладеть сверхсветовым полетом, прежде чем поселения займутся этой же работой. А кто здесь распоряжается? Поселенка!

— За пять лет, что ты здесь провела, тебе это первые пришло в голову?

— Нет, приходит время от времени. Понять не могу, почему они не опасаются доверять мне?

Фишер расхохотался.

— С тобой дело обстоит гораздо проще. Ты ведь ученая.

— Ну и что?

— Ученые, как наемники, не имеют прочной привязанности к какому бы то ни было обществу. Стоит поставить перед ученым интересную проблему, снабдить его всем необходимым, деньгами и оборудованием, и он даже не подумает, откуда берутся средства. Признайся — тебе дела нет ни до Земли, ни до Аделии, ни до поселений вообще — даже до человечества в целом. Ты просто хочешь создать сверхсветовой звездолет, и более тебя ничего не волнует.

— Ну знаешь ли, в этот стереотип укладывается не каждый ученый, — пылко ответила Уэндел. — Я, например.

— Тесса, не сомневаюсь, что и они все понимают, ведь ты скорее всего находишься под постоянным надзором. Наверняка кое-кто из твоих ближайших помощников следит за твоей деятельностью и доносит о ней правительству.

— Остается только надеяться, что это не ты.

— Только не говори, что ты никогда не думала, что, находясь рядом с тобой, я исполняю свои обязанности — охотника за секретами.

— Честно говоря, эта мысль время от времени приходит мне в голову.

— Понимаешь, я не гожусь для такого поручения. Во-первых, мы с тобой слишком близки, чтобы они мне доверяли. Не сомневаюсь, что за мной тоже следят и тщательно анализируют. Но пока я привязан к тебе…

— Крайл, какой ты бесчувственный! Неужели можно шутить такими вещами?

— Я не шучу, просто пытаюсь смотреть на вещи реально. Если я наскучу тебе, то выпаду из обоймы. Приунывшая Тесса будет уже не такой усердной, и тогда меня сразу уберут и на освободившееся место пристроят другого. В конце концов им нужно, чтобы ты была довольна — мои чувства им безразличны. Другой причины я не вижу. Такая вот схема — логично, правда?

Уэндел вдруг потянулась к щеке Крайла.

— Не волнуйся. Я успела слишком привыкнуть к тебе, чтобы ты мне вдруг надоел. В молодости, когда кровь была горячей, мне, конечно, приходилось бросать мужчин, но теперь…

— Неохота?

— Думай как хочешь. По-твоему, я не могу любить?

— Отчего же. Хладнокровная любовь — своего рода отдых. Но по-моему, сейчас не время говорить об этом. Давай-ка лучше побеседуем о Коропатском и его отношении к твоей работе.

— Это я уж как-нибудь переживу. Я хочу поговорить о другом. Только что я тебе сказала, что земляне не ощущают пространства.

— Да, помню.

— Вот и твой Коропатский совсем-совсем не ощущает его. Он сказал, что нам придется лететь к Звезде-Соседке на поиски Ротора. А как? Часто, обнаружив астероид, мы тут же теряем его, не успев даже вычислить орбиту. А знаешь, сколько времени нужно, чтобы найти пропажу — и это при нашей-то современной технике и приборах? Не один год. Пространство вокруг звезды огромно, а Ротор — такой маленький.

— Ты права, но астероид приходится искать среди сотни тысяч подобных ему — Ротор же должен быть единственным объектом возле Звезды-Соседки.

— Кто тебе сказал? Даже если она не обладает планетной системой в привычном смысле этого слова, крайне маловероятно, что вокруг нее не окажется каких-нибудь других объектов.

— Да, но это просто космический мусор — наподобие наших астероидов. Ну а Ротор — живое поселение, он будет испускать свет, который легко заметить.

— Если только они живы. А если нет? Тогда Ротор не отличишь от астероида, и обнаружить его будет невероятно сложно. Мы можем не справиться с этой задачей, сколько бы времени нам ни дали.

Фишер помрачнел.

Обняв его за плечи, Уэндел прижалась к нему и шепнула:

— Ну, дорогой, ты же все понимаешь. Нельзя обманывать себя.

— Я знаю, — глухо ответил Фишер. — Но они все-таки могли уцелеть. Ведь могли?

— Да, — ответила Уэндел несколько неестественным тоном, — и дай бог, чтобы так и было. Конечно, их можно обнаружить. По излучению. Но это не все.

— А что еще?

— Коропатский требует, чтобы мы привезли ему какое-нибудь доказательство того, что побывали именно на Роторе, — а как иначе доказать, что, проведя несколько месяцев в космосе, мы вернулись, побывав за несколько световых лет от Земли? И что же такое можно привезти, чтобы ни у кого не возникло сомнений? Предположим, мы обнаружим в пространстве бетонные или металлические обломки. Так ведь подойдет не любой из них. Просто металлический обломок не годится — ведь мы можем прихватить его с Земли. Предположим даже, что нам удастся отыскать что-нибудь особенное — ну, такое, что может быть только в поселениях — так ведь и это смогут посчитать подлогом. А вот если Ротор жив, если он еще существует, не исключено, что мы сумеем уговорить кого-нибудь из роториан вернуться с нами. Человека можно идентифицировать по отпечаткам пальцев, сетчатке, ДНК. Лучше выбрать такого, которого на Земле или других поселениях еще хоть кто-нибудь помнит. Коропатский настаивает на этом. Дескать, так поступил Колумб, привезя из Америки туземцев… Конечно, — Уэндел глубоко вздохнула, — мы не много сможем привезти назад, будь то люди или материальные свидетельства. Когда-нибудь у нас появятся корабли величиной с поселение. Первый звездолет будет небольшим и наверняка примитивным, с точки зрения потомков. И привезти назад мы сможем только одного роторианина — больше в корабль не поместится, — а значит, нельзя ошибиться в выборе.

— Мою дочь, Марлену, — сказал Фишер.

— А если она не захочет? Мы возьмем только добровольца. А им может оказаться один из тысячи, и не исключено, что такового вообще не окажется.

— Она захочет. Я поговорю с Марлевой и наверняка смогу убедить.

— А если ее мать будет не согласна?

— Я и с ней поговорю, — упрямо буркнул Фишер. — Уговорю как-нибудь.

Уэндел снова вздохнула.

— Крайл, прошу тебя, не фантазируй. Неужели ты не понимаешь, что твою дочь мы взять не сможем — даже если она захочет?

— Почему? Почему же?

— В момент отлета ей был только год, и она не помнит Солнечной системы. Ее никто не сможет узнать здесь. Едва ли в Солнечной системе сохранились хоть какие-то сведения о ней. Нет, нам придется выбрать человека средних лет из тех, кто хоть раз бывал в другом поселении, а лучше всего — на Земле. Помолчав, она твердым тоном продолжила: — Вот жена твоя могла бы подойти. Ты же говорил, что она училась на Земле! Об этом наверняка сохранились сведения, н ее будет легко идентифицировать. Но честно говоря, я бы предпочла не ее.

Фишер молчал.

— Крайл, извини, я не хотела тебя задеть, — робко сказала Уэндел.

— Только бы моя Марлена была жива, — медленно произнес Фишер. — Тогда посмотрим, что делать дальше.

Глава двадцать первая Сканирование мозга

45

— Прошу прощения, — произнес Сивер Генарр, обращаясь к матери и дочери. Его длинноносое лицо выглядело виноватым, — Не успел я сказать Марлене, что у меня здесь не бывает особенных дел, как тут же начались неприятности с энергоустановкой и мне пришлось отложить нашу беседу. Думаю, теперь нашей невольной размолвке пришел конец, и мы не будем уделять ей большого внимания, Надеюсь, что все можно уже позабыть? Ну как, я прощен?

— Конечно, Сивер, — ответила Эугения Инсигна. Она была заметно встревожена. — Не скажу, что эти три дня были легкими для меня. Мне кажется, что с каждым днем опасность для здоровья Марлены увеличивается,

— А я совсем не боюсь Эритро, дядя Сивер, — возразила девочка.

Инсигна продолжала:

— Я не думаю, что Питт может предпринять какие-то действия против нас на Роторе. И он сам это знает, иначе зачем ему было посылать нас на Эритро?

— Попробую быть честным посредником и удовлетворить обе стороны, — проговорил Генарр. — Помимо того, что Питт может сделать открыто, он прекрасно умеет действовать чужими руками. Эугения, жди беды, если страх перед Эритро заставит тебя забыть об изобретательности и решительности Питта. Начнем с того, что, если ты возвратишься на Ротор вопреки его закону о чрезвычайном положении, он может либо засадить тебя в тюрьму, либо сослать на новый Ротор, либо просто вернуть назад. Ну а если вы останетесь на Эритро, я, конечно, не стану преуменьшать опасность — лихоманка вещь неприятная, даже если ее вирулентная форма уже исчезла. Эугения, я так же, как ты, не желаю подвергать Марлену риску.

— Да нет же никакого риска! — возбужденно прошептала Марлена.

— Сивер, наверное, нет необходимости разговаривать о Марлене в ее присутствии.

— Ты ошибаешься. Я хочу поговорить именно при ней. Мне кажется, она лучше нас с тобой знает, что надо делать. Ее рассудок принадлежит ей, она привыкла к себе самой, нам с тобой остается просто не вмешиваться.

Инсигна издала нечленораздельный звук, но Генарр непреклонно продолжал:

— Я хочу, чтобы она присутствовала, потому что хочу знать ее мнение.

— Но ты ведь уже знаешь ее мнение, — возразила Инсигна. — Она хочет выйти из-под Купола, а ты заявляешь, что мы должны с этим смириться, будто она волшебница какая.

— Ни о волшебстве, ни о том, чтобы выйти, речи не было. Мне бы хотелось предложить вам один эксперимент — естественно, со всеми необходимыми предосторожностями.

— Какой же?

— Начнем с того, что я хотел бы провести сканирование мозга. — Он обернулся к Марлене. — Ты понимаешь, что это необходимо? У тебя есть возражения?

Марлена слегка нахмурилась.

— Я уже проходила сканирование. Все проходят. Без этого в школу не принимают. И при каждом медицинском обследовании…

— Знаю, — мягко перебил ее Генарр. — Эти три дня я не бездельничал. Вот. — Рука его легла на стопку листов компьютерной бумаги в левом углу стола. — Вот результаты всех сканирований твоего мозга.

— Дядя Сивер, ты не все сказал, — спокойно проговорила Марлена.

— Ага, — с удовлетворением проговорила Инсигна. — Что же он от нас скрывает, Марлена?

— Он беспокоится обо мне. Он не может полностью поверить, что мне ничего не грозит. Он испытывает неуверенность.

— Почему ты так решила, Марлена? — удивился Сивер. — По-моему, я вполне убежден в твоей безопасности.

Словно вдруг о чем-то догадавшись, Марлена продолжила:

— Мне кажется, что вы протянули три дня именно поэтому. Вы пытались проникнуться уверенностью — чтобы я не заметила вашего беспокойства. Но у вас ничего не вышло. Я это вижу.

— Ну если это и заметно, Марлена, — ответил Сивер, — то лишь потому, что я дорожу тобой настолько, что не могу допустить даже малейшего риска.

— Если уж ты не можешь допустить малейшего риска, то каково мне — матери? — раздраженным тоном заметила Инсигна. — К тому же ты настолько не уверен, что запрашиваешь результаты сканирования, нарушая медицинскую тайну.

— Пришлось. Что ж поделаешь? Но этих результатов недостаточно.

— В каком смысле?

— Когда Купол еще строился, а лихоманка свирепствовала вовсю, мы пытались разработать более совершенный сканер и точную программу интерпретации данных. На Роторе об этом так и не узнали. Питт отчаянно стремился скрыть лихоманку и поэтому противился проведению подобных работ на Роторе. Они могли бы возбудить ненужные вопросы, послужить причиной для возникновения слухов. На мой взгляд, это просто смешно, но у Питта ко всему свой подход. Вот почему тебе еще не приходилось проходить настоящее сканирование, Марлена. И я хочу, чтобы ты прошла его здесь.

Марлена отодвинулась.

— Нет.

Лучик надежды озарил лицо Инсигны.

— Почему, Марлена?

— Потому что, когда дядя Сивер сказал это, он вдруг почувствовал еще большую неуверенность.

— Нет, это же не… — произнес Генарр и умолк. Потом беспомощно всплеснул руками. — Ты хочешь знать, чем я обеспокоен? Марлена, дорогая, нам нужны результаты подробного сканирования твоего мозга в качестве образца здравого рассудка. И если, после того как ты выйдешь на поверхность Эритро, возникнут какие-то отклонения, повторное сканирование моментально выявит отличия, когда еще никто не сможет этого заметить — ни по твоему внешнему виду, ни по разговору. Когда я заговорил о сканировании, мне представилось, что оно покажет отклонения, которые нельзя обнаружить другим способом, — и эта мысль вызвала тревогу. И ты ее заметила. Ну, Марлена, как теперь моя неуверенность? Сильнее? Ты можешь это заметить?

— Стала меньше, но еще осталась, — ответила Марлена. — Вся беда в том, что я замечаю лишь вашу нерешительность, а не причины ее. А сканирование не опасно?

— С чего ты взяла? Мы же постоянно пользуемся… Марлена, тебе известно, что Эритро не причинит тебе вреда. А почему ты считаешь, что сканирование мозга окажется небезопасным?

— Я это чувствую.

— А чем оно может повредить тебе?

Марлена помолчала и нерешительно ответила:

— Не знаю.

— Как же это получается: в Эритро ты уверена, а тут не знаешь?

— Не знаю. Я знаю, что Эритро не причинит мне вреда, но в результатах воздействия сканера не уверена: может быть, да, а может — нет.

На лице Генарра появилась улыбка. Он испытывал облегчение. На сей раз, чтобы заметить это, не нужно было обладать особой проницательностью.

— Почему вы так обрадовались, дядя Сивер? — спросила Марлена.

— Потому что, если бы ты придумывала себе интуицию — из желания казаться значительной, для романтичности или просто по непониманию, — ты бы прибегала к ней постоянно. Но ты поступаешь иначе. Выбираешь и отклоняешь. Что-то знаешь, а о чем-то представления не имеешь. Это лишь укрепляет мою уверенность в том, что, как ты уверяешь, Эритро тебе не страшна, и я теперь не опасаюсь, что сканирование обнаружит что-нибудь неладное.

Марлена повернулась к матери.

— Он прав, мама. Он успокоился, и я тоже. Все ясно. Разве ты этого не видишь?

— Неважно, что я вижу, — ответила Инсигна. — Только пока мне не стало спокойней,

— Ах, мама… — пробормотала Марлена. И громко сказала Генарру: — Я согласна на сканирование.

46

— Неудивительно, — бормотал Сивер Генарр.

Он рассматривал компьютерные графики. Они появлялись на экране один за другим и были похожи на цветы. Эугения тоже вглядывалась в экран, однако ничего не понимала.

— Что неудивительно, Сивер?

— Не могу тебе объяснить, поскольку не совсем владею терминологией. Вот будь здесь Рене Д'Обиссон, здешняя гуру, она бы живо все растолковала — но ни ты, ни я ничего не поняли бы. Она показала мне вот это.

— Похоже на улитку.

— Да, разноцветная такая. Она характеризует скорее сложность мозга, не его физические параметры, так утверждает Рене. Весьма необычная область. У обыкновенного человека ее нет.

Губы Инсигны дрогнули.

— Ты хочешь сказать, что она уже больна?

— Да нет же. Я сказал — необычная, а не ненормальная. Впрочем, я не должен объяснять это наблюдателю-непрофессионалу. Согласись, что Марлена — существо, не похожее на всех нас. Пожалуй, я даже рад, что здесь обнаружилась эта «улитка». Если бы ее мозг ничем не отличался от нашего, оставалось бы только гадать, почему она такая, откуда берется подобная восприимчивость. Можно было бы даже заподозрить, что она дурачит нас.

— Но откуда ты знаешь, что это не признак… не признак…

— Болезни? Этого не может быть. У нас есть результаты всех сканирований ее мозга, начиная с детства. И эта особенность везде.

— А мне об этом не говорили. Никто даже не заикнулся.

— Конечно. Ваши примитивные сканеры и не могли ничего показать — да так, чтобы в глаза бросалось. Но теперь, имея последние снимки, на которых эта деталь представлена во всей красе, мы можем обратиться к предшествующим и все выяснить. Рене уже все сделала. Наш метод сканирования мог бы стать для Ротора привычным, если бы не Питт. Но он просчитался. Конечно, такое психосканирование обходится дороже.

— Я заплачу, — пробормотала Инсигна.

— Не глупи. Я отнесу расходы на счет Купола. В конце концов, быть может, Марлена поможет разгадать загадку лихоманки. Во всяком случае я на это сошлюсь, если возникнут вопросы. Ну вот. Теперь мы получили более полную информацию о мозге Марлены. И если есть какие-либо аномалии, они немедленно обнаружатся на экране.

— Ты не представляешь себе, как я боюсь, — проговорила Инсигна.

— Не могу тебя в этом упрекнуть. Но Марлена настолько уверена в себе, что я просто не могу не подчиниться ей. Не сомневаюсь, что подобная убежденность в собственной безопасности имеет под собой основу.

— Какую?

Генарр указал на «улитку».

— У тебя ее нет, у меня тоже, — и никто из нас не знает, откуда она берет уверенность в своей безопасности. Но раз она уверена — пусть выходит.

— Зачем нам рисковать? Можешь ты наконец объяснить, зачем нам этот риск?

— Причины две. Во-первых, ее настойчивость — я считаю, что рано или поздно она все равно добьется своего. И тогда нам останется только сделать веселые лица и выпустить ее — все равно ты ее не удержишь. Во-вторых, не исключено, что таким образом мы сумеем узнать что-нибудь о лихоманке. Что именно — не представляю, но и любые знания о ней могут оказаться бесценными.

— Не дороже рассудка моей дочери.

— До этого не дойдет. Но все же, хоть я и полагаюсь на Марлену и не вижу особого риска, все-таки постараюсь ради тебя свести его к минимуму. Для начала мы не сразу выпустим ее на поверхность планеты. Я могу показать ей Эритро с воздуха. Пусть увидит озера, равнины, холмы, ущелья. Можно даже слетать подальше — к морю. Потрясающее зрелище — я сам видел однажды, — но никаких следов жизни. Ни единого живого существа — одни прокариоты в своей воде, но их глазом не увидишь. Не исключено, что эта безжизненная планета покажется ей непривлекательной и до выхода на поверхность дело не дойдет. Ну а если она будет настаивать, если захочет ощутить под ногами почву Эритро, пусть выходит в э-комбинезоне.

— Что это за штука?

— Это эритрийский костюм. Несложная вещь — нечто вроде космического скафандра, только атмосферного, не для вакуума. Представляет собой непроницаемую оболочку из ткани и пластика — очень легкую, не мешающую движениям. Шлем с инфракрасными фильтрами будет потяжелее: в нем запас воздуха и система вентиляции. Все сделано для того, чтобы в э-комбинезоне человек не подвергался воздействию атмосферы Эритро. Ну а кроме того, она будет не одна.

— Кто же пойдет с ней? Кроме меня некому. Я ее ни с кем не отпущу.

Генарр улыбнулся.

— Не могу представить себе менее подходящего спутника для Марлены. Мало того, что ты ничего не знаешь об Эритро, так еще и боишься ее. Вот тебя-то мне выпускать страшно. Видишь ли, единственная персона, которой мы можем довериться, это я.

— Ты? — Инсигна открыла рот и уставилась на Сивера,

— А почему бы и нет? Никто не знает Эритро лучше меня. И если мы считаем, что у Марлены может быть иммунитет к лихоманке, — то почему бы ему не оказаться и у меня? Еще я умею водить самолет — значит, пилот нам не потребуется. К тому же я буду рядом с Марленой и смогу приглядеть за нею. И как только она сделает что-нибудь не так — что-нибудь несуразное, — немедленно летим назад, к сканеру.

— Знаешь, можно и опоздать.

— Нет, не обязательно. Не думай, что лихоманка одинакова: все или ничего. Были и легкие случаи, даже очень легкие: такие люди продолжают вести нормальную жизнь. Ничего не случится. Я уверен.

Инсигна, молча сидевшая в кресле, вдруг стала маленькой и беззащитной.

Повинуясь порыву, Генарр обнял ее.

— Эугения, на недельку обо всем можно забыть. Обещаю тебе, что раньше чем через неделю она не запросится на поверхность — а пока покажу ей планету с воздуха. Летать в самолете — все равно что сидеть здесь. Ну а пока я хочу тебе кое-что показать… Ты ведь астроном, не так ли?

Она посмотрела на него отсутствующим взглядом и проговорила:

— Ты это знаешь,

— Значит, ты никогда не смотришь на звезды. Астрономы никогда этого не делают. Они работают только с приборами. Сейчас над Куполом ночь, можно выйти на обзорную палубу и посмотреть. Небо сегодня абсолютно ясное. Ничто так не успокаивает, как вид звездного неба. Пошли.

47

Генарр был прав. Астрономы не видели звезд своими глазами. Не было необходимости. Они давали инструкции компьютерам, а те командовали телескопами, камерами, спектроскопами.

Приборы делали всю работу, анализировали, изображали. Астроном задавал вопросы, а потом изучал ответы. Для этого не обязательно видеть звезды.

Но зачем праздно разглядывать звездное небо? Вид его мог только вывести астронома из равновесия, напоминая о работе, которую еще предстоит сделать, о вопросах, которые необходимо решить, о тайнах, которые предстоит раскрыть. Значит, потом придется бежать в обсерваторию, включать приборы, а после, чтобы скоротать время, листать какую-нибудь книгу или смотреть голоспектакль.

Все это она выкладывала Генарру, пока тот, прежде чем уйти, наводил порядок в кабинете. Педант, аккуратист — в юности это раздражало Инсигну, а наверное следовало бы восхищаться. У Сивера было так много достоинств, что Крайл…

Ухватив за шиворот череду собственных мыслей, она направила их в другую сторону.

— Видишь ли, я и сам не часто бываю на обзорной палубе, — сказал Генарр. — Все дела, дела. Ну а когда наконец выбираюсь, всегда оказываюсь там в одиночестве. Хорошо, когда кто-то может составить тебе компанию. Пошли!

Он подвел ее к небольшому лифту. Инсигна еще не видела лифтов в Куполе и на миг почувствовала себя как дома, на Роторе. Правда, здесь тяготение было постоянным.

— Вот мы и пришли, — сказал Генарр.

Инсигна с любопытством шагнула в пустынный зал и тут же отпрянула.

— Мы под открытым небом? — спросила она.

— Под открытым небом? — удивился Генарр. — А ты боишься оказаться в атмосфере Эритро? Нет-нет. Не бойся. Над нами полусфера из алмазного стекла. Поверхность его даже не поцарапать. Конечно, солидный метеорит мог бы разбить его, но в небе Эритро таких практически нет. Такие стекла используются и на Роторе, ты знаешь, но там, — в его голосе послышалась гордость, — и качество ниже, и размеры не те.

— Ну вы тут и роскошествуете! — восхитилась Инсигна, прикасаясь к стеклу, чтобы убедиться в его существовании.

— Приходится — иначе людей сюда не заманишь. — Он вновь обернулся к прозрачному пузырю. — Конечно, временами идут дожди. А когда небо проясняется, стекло быстро просыхает. Пыль смывается днем специальным детергентом. Присядь, Эугения.

Спинка мягкого и уютного кресла немедленно откинулась назад, едва Эугения села. Рядом тихо вздохнуло под тяжестью Генарра второе кресло. Сразу погасли крохотные светильники на других креслах и столиках. И на распахнувшемся сверху черном бархате сверкнули искры.

Эугения охнула. В принципе она знала, что представляет собой звездное небо — по картам и схемам, моделям и фотографиям, — и знала во всех подробностях, но ни разу не видела своими глазами. Она обнаружила, что не ищет в нем интересные объекты, головоломные загадки, тайны, над которыми было бы интересно поработать. Она не пыталась разглядеть звезды, а любовалась узорами, в которые они складывались.

Давным-давно, думала она, когда люди вот так же рассматривали созвездия, и появилась астрономия.

Генарр был прав. Покой легкой невесомой паутинкой окутал ее душу.

— Спасибо тебе, Генарр, — каким-то сонным голосом произнесла Эугения.

— За что?

— За то, что ты вызвался сопровождать Марлену. За то, что рискуешь собой ради моей дочери.

— Я ничем не рискую. С нами ничего не случится. К тому же я испытываю к ней отцовские чувства. В конце концов, Эугения, мы с тобой давно знаем друг друга, и я к тебе очень хорошо отношусь,

— Знаю, — почему-то чувствуя себя виноватой, ответила Инсигна.

Она знала про чувства Сивера — тот никогда не умел их скрывать. Поначалу Эугения хотела покориться, но вскоре она встретилась с Крайлом и любовь Сивера стала ее раздражать.

— Прости меня, Сивер, если я когда-то чем-нибудь задела твои чувства, — сказала она.

— Ничего, — тихо ответил Генарр, и вновь воцарилась тишина.

Инсигне захотелось, чтобы никто не вошел и не нарушил это странное ощущение ясности.

Наконец Генарр заговорил:

— Я знаю, почему люди не ходят, на обзорную палубу ни здесь, ни на Роторе. Ты замечала, что там никогда никого не бывает?

— Марлена любит ходить туда, — ответила Инсигна. — Она говорила, что палуба почти всегда безлюдна.

Целый год она разглядывала оттуда Эритро. Надо было мне повнимательнее отнестись к ней…

— Марлена не такая, как все. По-моему, люди не ходят сюда вот из-за чего.

— Из-за чего же?

— Смотри сюда. — Генарр показал куда-то в небо, но в темноте Инсигна не увидела его руки. — Видишь яркую звезду? Самую яркую на всем небе?

— Ты имеешь в виду Солнце, наше Солнце, центр Солнечной системы?

— Вот именно. Если бы не эта звезда, небо Немезиды было бы таким же, как земное. Ну правда, альфа Центавра не совсем на месте, и Сириус чуть сдвинулся, но это мелочи. В целом точно такое же небо видели шумеры пять тысяч лет назад. Только Солнце выглядело иначе.

— И ты думаешь, что люди не ходят на палубу из-за Солнца?

— Да. Наверное, вид его вселяет в сердце тоску. Отсюда Солнце кажется далеким, недостижимым — словно находится в какой-то далекой вселенной. Вот оно, яркое, зовущее, напоминающее беглецам об их вине перед ним.

— А почему же тогда сюда не ходят подростки и дети? Ведь они мало знают о Солнце и Солнечной системе.

— Наверное, следуют примеру старших. Вот когда все мы покинем этот мир, когда на Роторе не останется тех, для кого Солнечная система не просто два слова — небо, думаю, вернется на Ротор, и здесь тоже будет полно народу. Если, конечно, к тому времени Купол не перестроят.

— Ты думаешь, могут перестроить?

— Как знать, Эугения, как знать?

— Но пока мы процветаем.

— Да. Верно. Но эта яркая звезда, эта знакомая незнакомка тревожит меня.

— Старое доброе Солнце… Что оно может сделать? Сюда ему не дотянуться.

— Дотянется. — Генарр не отводил глаз от яркой звезды на западе. — Люди, оставшиеся в поселениях и на Земле, непременно найдут Немезиду. Возможно, уже нашли. И не исключено, что заново изобрели гиперпривод. Может быть, вскоре после того, как мы улетели. Это событие не могло не подхлестнуть их.

— Это было четырнадцать лет назад. Почему их еще нет здесь?

— Быть может, они побоялись двухлетнего полета. Им известно, что Ротор рискнул, но неясно, преуспел ли он в своем намерении. Может, они думают, что наши останки рассеялись между Солнцем и Немезидой.

— Да, в отсутствии смелости нас не упрекнуть.

— Конечно. Как ты думаешь, предпринял бы Ротор эту попытку, если б не Питт? Ведь он и увлек всех за собой. Сомневаюсь, что в других поселениях найдется хоть один такой Питт… и на Земле тоже, Ты знаешь — я не люблю Питта. Я не одобряю его методы, его мораль — точнее, ее отсутствие, —неискренность, хладнокровие, с которым он послал Марлену на верную, как он полагал, погибель. Но, если судить по одним результатам его деятельности, он может войти в историю как великий человек.

— Как великий вождь, — проговорила Инсигна, — а великий человек — это ты, Сивер. Разница очевидна.

Сивер надолго замолчал.

— Я жду тех, кто последует за нами. Всякий раз, когда я смотрю на эту яркую звезду, я опасаюсь все сильнее. Четырнадцать лет назад мы оставили Солнечную систему. Что-то они делали все это время? Ты об этом не размышляла, Эугения?

— Некогда было, — сквозь дремоту отозвалась Инсигна. — Меня беспокоят более прозаические дела.

Глава двадцать вторая Астероид

48

22 августа 2235 года! Эту дату Крайл Фишер помнил хорошо. День рождения Тессы Уэндел. Точнее — пятьдесят третий день рождения. Она помалкивала об этом: отчасти потому, что еще на Аделии привыкла гордиться тем, что молодо выглядит, отчасти потому, что не забывала: Фишер на пять лет моложе ее.

Но разница в возрасте не беспокоила Фишера.

Даже если бы интеллект и сексуальная энергия Тессы не привлекали его, ключ к Ротору был в ее руках, и он помнил об этом.

Несмотря на то что вокруг глаз у нее появились морщинки и кожа рук немного увяла, сегодняшний день стал для нее днем триумфа. Влетев в апартаменты, которые с каждым годом становились все шикарнее, она плюхнулась в низкое мягкое кресло и удовлетворенно улыбнулась.

— Все прошло как по маслу. Великолепно!

— Жаль, что меня там не было, — отозвался Крайл.

— Мне тоже, но мы решили не допускать посторонних, к тому же ты и так знаешь больше, чем положено.

Целью была Гипермнестра, ничем не примечательный астероид, который в необходимый момент оказался вдалеке от других астероидов и, что еще важнее, вдалеке от Юпитера. Кроме того, на этот астероид не претендовало ни одно из поселений, ничей корабль ни разу не посетил его. И наконец — каким бы тривиальным это ни показалось — два первых слога его названия словно символизировали цель первого сверхсветового полета.

— Значит, ты привела корабль точно туда.

— В пределах десяти тысяч километров. Мы могли бы подвести его поближе, но решили не рисковать — все-таки там уже ощущается гравитационное поле, хотя это всего лишь астероид. А потом мы вернули корабль в заранее намеченную точку. И за ним тотчас увязались какие-то два корабля.

— Думаешь, что поселения навострили уши?

— Несомненно. Но одно дело заметить мгновенное исчезновение корабля, а другое — определить, куда он направился. Да с какой скоростью летел — околосветовой или во много раз большей, — а уж тем более понять, как это было достигнуто.

— Вблизи Гипермнестры у них, кажется, нет кораблей?

— Они не могли узнать пункт назначения — разве что кто-нибудь из наших проболтался, но такое едва ли возможно. Но даже если бы они узнали, куда летел сверхсветовик, или догадались об этом — что из того? В общем, Крайл, все прошло превосходно.

— Конечно, это гигантское достижение.

— А сколько еще предстоит сделать! Ведь это только первый корабль, способный нести человека со сверхсветовой скоростью, но пока, как ты знаешь, его экипаж — если это слово уместно — состоял только из одного робота.

— Он не сломался?

— Нет. Но это не важно. Ведь мы доказали, что можем перемещать в пространстве со сверхсветовой скоростью значительную массу — макроскопический объект, не нарушив его целостности при этом. Теперь несколько недель уйдет на разного рода проверки, чтобы убедиться в отсутствии серьезных повреждений. И конечно же, перед нами остается прежняя задача — сооружение большого корабля. Необходимо наладить работу систем жизнеобеспечения, предусмотреть различные меры безопасности. Робот способен выдержать такие нагрузки, которые человек не перенесет.

— Работа идет в соответствии с графиком?

— Пока. Еще годик-полтора, и — если не случится ничего непредвиденного — мы сможем своим появлением изумить роториан, если они еще живы.

Фишер вздрогнул, и Уэндел виновато сказала:

— Извини, я все время запрещаю себе говорить подобные вещи, но иногда забываюсь.

— Ничего, — ответил Фишер. — А уже решено, что я полечу на Ротор первым же рейсом?

— Если что-то и решено, до осуществления полета все равно пройдет год или более, Заранее ничего предусмотреть не удается.

— А пока?

— Танаяма оставил записку, где говорится, что тебе это было обещано. Я даже и подумать не могла, что он так великодушен. Коропатский проявил любезность и сегодня рассказал мне об этой записке после успешного завершения полета, а я сочла необходимым сообщить тебе.

— Хорошо! Танаяма обещал мне на словах. Я рад, что он и записал свое обещание.

— А ты не хочешь рассказать мне, почему он это сделал? Танаяма всегда казался мне человеком, не склонным обещать что-то просто так.

— Ты права. Он пообещал мне это путешествие, если я привезу тебя на Землю для работы над сверхсветовым звездолетом. И если я скажу, что прекрасно справился с заданием, по-моему, ты не станешь возражать,

Уэндел фыркнула.

— Сомневаюсь, что ваше руководство можно было растрогать эмоциями. Коропатский сказал мне, что не считал бы себя обязанным выполнять обещание Танаямы, но ты несколько лет прожил на Роторе и приобрел там определенные знания, которые могут оказаться полезными. Я могла бы возразить, что твои знания за тринадцать лет порядком забылись, но промолчала, потому что после испытаний была в прекрасном расположении духа и решила, что люблю тебя.

Фишер улыбнулся.

— Тесса, ты меня успокаиваешь. Надеюсь, и ты полетишь со мной. Ты уже уладила этот вопрос?

Откинув назад голову, словно хотела лучше видеть Фишера, Уэндел проговорила:

— С этим, мой мальчик, будет труднее. Тебя-то они охотно подвергнут опасности, а вот меня им поначалу было жалко. Мне сказали; «Кто будет руководить работами, если с вами что-нибудь случится?» Я ответила: «Любой из двадцати моих подчиненных, знающих физику сверхсветового полета не хуже, чем я, но обладающих более молодым и гибким умом». Соврала, конечно — ведь мне нет равных, — но мое заявление произвело впечатление.

— А знаешь, в их словах что-то есть. Нужен ли тебе этот риск?

— Да, — ответила Уэндел. — Во-первых, я имею почетное право занять должность капитана первого сверхсветового корабля. Во-вторых, мне хочется повидать другую звезду, повозмущаться, что роториане сумели первыми к ней добраться, если… — Она запнулась. — И наконец — и это самое важное, — я просто хочу убраться с Земли. — Последние слова она произнесла смущенно.

Потом, уже лежа с Фишером в постели, Уэндел сказала:

— Когда наконец все кончится и мы улетим, как чудесно это будет.

Фишер не ответил. Он думал о девочке со странными огромными глазами и своей сестре… Они слились в единый образ, и дремота охватила его.

Глава двадцать третья Воздушное путешествие

49

Долгие полеты в атмосфере планеты не пользовались популярностью среди поселенцев. Космические городки были маленькими: лифтов, своих двоих и — изредка — электрокара хватало вполне. А из поселения в поселение летали на ракетах.

Многим поселенцам — по крайней мере дома, в Солнечной системе — в космосе приходилось бывать так часто, что летать для них сделалось так же привычно, как ходить, Но мало кто из поселенцев бывал на Земле, единственном месте, где летали на самолетах.

Поселенцы, чувствовавшие себя в космической пустоте как дома, ощущали дикий ужас, заслышав свист воздуха за стенкой летательного аппарата, лишенного наземной опоры.

Оказалось, что и на Эритро без воздушного транспорта обойтись немыслимо. Огромная, как Земля, планета обладала такой же плотной, пригодной для дыхания атмосферой. На Роторе держали книги по воздухоплаванию и жили земляне-эмигранты, знавшие толк в авиации.

В результате у Купола появились два самолета, несколько неуклюжие и примитивные, не способные к высоким скоростям и не обладавшие большой маневренностью, однако вполне пригодные для использования.

Невежество роториан в технике воздушного полета сослужило им хорошую службу. Самолеты Купола оказались лучше компьютеризованными, чем их земные собратья. Сиверу Генарру они представлялись скорее сложными роботами в виде самолетов. Погода на Эритро была куда мягче, чем на Земле, возможно, потому, что тусклая Немезида не способна была возбудить в атмосфере мощные бури, и самолет-робот в полете почти не сталкивался с неожиданностями.

Таким образом, на скверных и несовершенных самолетиках Купола летать мог практически всякий. Нужно было только сообщить самолету, что от него требуется, и все исполнялось. Если сообщение оказывалось неконкретным или управлявший самолетом электронный мозг усматривал какие-либо опасности, робот запрашивал дополнительные пояснения.

За тем, как Марлена карабкалась в кабину самолета, Генарр следил с беспокойством, но без страха, как Эугения, которая, закусив губу, стояла вдалеке. («И не смей подходить близко, — строгим тоном велел он Инсигне, — особенно, если собираешься глядеть на нее так, словно провожаешь на смерть. Девочка испугается».)

Но Инсигне казалось, что у нее есть основания для паники. Марлена не помнила тот мир, где полеты на самолетах были делом обыденным. Перелет в ракете до Эритро она перенесла спокойно, а вот как отнесется к еще не изведанному ощущению полета по воздуху…

Но Марлена уже поднялась в кабину и уселась с безмятежным выражением на лице.

Или она не поняла еще, что ее ждет?

— Марлена, золотко, ты понимаешь, что сейчас будет? — спросил Генарр.

— Да, дядя Сивер, вы покажете мне Эритро.

— С воздуха, ты не забыла? Мы сейчас полетим по воздуху.

— Да, вы мне это уже сказали.

— И тебе не страшно?

— Мне-то нет, дядя Сивер, а вот вам…

— Я боюсь только за тебя, моя хорошая,

— Со мной все будет в порядке. — Она обернулась к поднявшемуся в кабину Генарру. Когда тот занял свое место, Марлена проговорила: — Я понимаю, что мама волнуется, но вы беспокоитесь больше. Правда, вы ухитряетесь меньше обнаруживать это, но если бы вы только увидели, как облизываете губы, то смутились бы. Я вижу, вы полагаете, что, если что-то случится плохое, вина ляжет на вас. Эта мысль не дает вам покоя. Повторяю — ничего не случится.

— Ты уверена, Марлена?

— Абсолютно. На Эритро мне ничего не может причинить вред.

— Ты говорила это о лихоманке, но сейчас речь о другом.

— Неважно, о чем мы говорили. На Эритро мне ничто не может повредить.

Генарр недоверчиво качнул головой и тут же пожалел об этом, понимая, что все его чувства видны, как на экране компьютера, выведенные крупными буквами. Но ничего не поделаешь — ведь он не из бронзы, и как ни старайся, она все равно догадается.

— Сейчас перейдем в воздушный шлюз и побудем там, чтобы проверить реакции электронного мозга. Потом войдем опять, и самолет взлетит. Ты почувствуешь, как увеличивается скорость, тебя прижмет к спинке сиденья. Потом мы окажемся в воздухе. Надеюсь, ты понимаешь это?

— Я не боюсь, — спокойно ответила Марлена.

50

Самолет ровным курсом летел над холмистой поверхностью пустыни. Генарр знал, что геологическая жизнь планеты продолжается: проведенные исследования обнаружили, что в истории ее были периоды горообразования. Горы до сих пор высились в цисмеганском — обращенном к Мегасу — полушарии, над которым неподвижно висел диск Мегаса.

Но здесь, на трансмеганской стороне, два больших континента были покрыты равнинами и холмами.

Марлена никогда не видела гор, и даже эти холмы произвели на нее впечатление.

С высоты, на которой они летели, реки Эритро ничем не отличались от роторианских ручейков.

Генарр подумал: вот Марлена удивится, когда увидит их поближе.

Марлена с любопытством поглядывала на Немезиду, которая как раз миновала полуденный меридиан и уже начинала клониться к западу.

— Она не двигается, дядюшка Сивер? — спросила девочка.

— Двигается, — ответил Генарр. — То есть это Эритро вращается вокруг Немезиды, но она совершает в день только один оборот, тогда как Ротору на это требуется две минуты. Если смотреть с Эритро, Немезида движется в семьсот раз медленнее, чем нам кажется на Роторе. Она как будто стоит на месте — но на самом деле это не так. — Бросив взгляд на Немезиду, он произнес: — Тебе не приходилось видеть земное Солнце, светило Солнечной системы. Ну а если и видела, то забыла — тогда ты была еще совсем крохой. С орбиты Ротора в Солнечной системе Солнце казалось гораздо меньшим.

— Меньшим? — удивилась Марлена. — Ведь компьютер говорит, что Немезида намного меньше Солнца.

— Это так, но к Немезиде Ротор подошел гораздо ближе, чем в свое время к Солнцу. Поэтому Немезида нам и кажется больше.

— От нас до Немезиды четыре миллиона километров, да?

— А до Солнца — целых сто пятьдесят миллионов. Если бы Ротор находился на таком же расстоянии от Немезиды, мы бы получали всего процент того света и тепла, что получаем здесь. Но если бы мы приблизились к Солнцу так же, как к Немезиде, то превратились бы в пар. Солнце больше, ярче и горячее, чем Немезида.

Марлена не взглянула на Генарра — должно быть, ограничилась интонациями его голоса.

— Судя по вашим словам, дядя Сивер, вам бы хотелось оказаться опять возле Солнца?

— Я там родился и порой тоскую по дому.

— Но если Солнце такое яркое и горячее, то оно, наверное, опасно?

— Мы не смотрели на него. Между прочим, и на Немезиду не следует смотреть долго. Отвернись-ка лучше, дорогуша.

Однако сам Генарр украдкой взглянул в сторону Немезиды. Красный громадный диск ее висел на западе… четыре угловых градуса, в восемь раз больше, чем Солнце, если смотреть с прежней орбиты Ротора. Этакий тусклый круг света — но Генарр знал, что изредка он вспыхивал и тогда на ровной поверхности появлялось раскаленное пятно, на которое больно было смотреть. Менее яркие пятна появлялись чаще, но их было труднее заметить.

Он что-то приказал самолету, и тот немедленно повернул так, чтобы Немезида была сбоку и люди не могли смотреть на нее в упор.

Марлена задумчиво посмотрела на Немезиду, потом вновь стала рассматривать просторы Эритро, проплывавшие внизу.

— А знаете, постепенно привыкаешь к этому цвету, и он уже не кажется таким кроваво-красным, — сказала она.

Генарр и сам это заметил. Глаза его начали улавливать оттенки и тени, мир внизу становился не таким одноцветным. Реки и небольшие озера были темнее суши. Небо казалось черным: атмосфера Эритро почти не рассеивала свет Немезиды.

Самой унылой особенностью ландшафта Эритро была его нагота и пустынность. На крохотном Роторе зеленели и желтели поля, пестрели фруктовые сады, галдели птицы — все было полно цветов и звуков.

Здесь же царило безжизненное молчание.

Марлена нахмурилась.

— А на Эритро есть жизнь, дядя Сивер?

Генарр не понял, утверждает ли Марлена, задает вопрос или читает его мысли.

— Конечно, — отозвался он. — Жизнь здесь повсюду. И не только в воде. Некоторые прокариоты обитают в водяной пленке, которая покрывает частицы почвы.

Вскоре на горизонте показался край моря — сначала черная линия, потом полоска, — воздушный кораблик приближался к нему.

Генарр искоса наблюдал за Марленой. Конечно, она читала об океанах Земли и видела их по головизору, но к этому зрелищу все равно невозможно подготовиться. Генарр однажды (однажды!) посетил Землю как турист и видел океан. Но ему не приходилось бывать в открытом море, и теперь он не был уверен в себе.

И вот берег откатился назад, суша превратилась в тонкую линию и наконец исчезла. Генарр смотрел вниз, ощущая в желудке комок. Ему вспомнились слова из древней эпической поэмы: «Море цвета темного вина» Внизу катились валы, цветом напоминавшие красное вино, то тут, то там розовели пенные гребни.

В бескрайнем водном просторе внизу не было ничего, на чем мог бы остановиться взгляд. Суша исчезла. Кануло неизвестно куда и ощущение направления. Конечно, Генарр знал, что стоит лишь приказать, и самолет немедленно повернет обратно. Бортовой компьютер следил за скоростью и направлением, определял положение самолета и прекрасно знал, где находится суша и далекий уже Купол.

Они вошли в плотное облако, и океан внизу почернел. Повинуясь приказу, самолет поднялся выше. Путешественники вновь увидели Немезиду, но океана больше не было. Внизу клубились розовые облака, клочья тумана пролетали мимо иллюминатора.

А потом облака поредели, и в разрывах вновь показалось «море цвета темного вина».

Марлена смотрела во все глаза, приоткрыв рот и едва дыша.

— Неужели все это вода, дядя Сивер? — прошептала она.

— На тысячи километров во все стороны и на десять километров в глубину — кое-где.

— Значит, если туда упадешь — утонешь?

— Не думай об этом. Этот самолет не может упасть в океан.

— Я знаю, — деловито сказала Марлена.

Покажу-ка я ей еще кое-что, подумал Генарр.

Марлена нарушила ход его мыслей.

— А вы опять стали нервничать, дядя Сивер.

Генарр удивился, как быстро он успел привыкнуть к таким замечаниям.

— Ты еще не видела Мегас, — сказал он, — и я думаю, не показать ли тебе его, Ты знаешь, что Эритро обращена к Мегасу одной стороной, а Купол построили на противоположной, где Мегас никогда не виден. Если мы полетим в эту сторону, то скоро начнется цисмеганское полушарие и мы увидим, как он встает над горизонтом.

— Мне бы хотелось посмотреть.

— Хорошо, посмотрим, только знай — Мегас огромен, в два раза больше Немезиды, и кажется, что он рушится на тебя. Некоторые не в силах вынести этого зрелища. Но он не упадет, конечно. Не сможет. Постарайся это запомнить.

И они полетели дальше, но уже на большей высоте и намного быстрее. Внизу дыбились те же океанские волны, кое-где по ним бежали тени облаков.

Наконец Генарр произнес:

— Посмотри вперед, чуть вправо — видишь? — вон Мегас выглядывает из-за горизонта. Сейчас подлетим поближе.

Сперва было видно просто яркое пятнышко, постепенно оно превратилось в огромный пылающий полукруг, встававший из-за моря. Мегас оказался гораздо ярче Немезиды, оставшейся позади и уже заметно опустившейся к горизонту.

Когда Мегас поднялся повыше, стало заметно, что ярко освещено чуть больше половины его диска.

— Вот это и называется «фазой», дядя Сивер? — поинтересовалась Марлена.

— Совершенно верно. Эту часть Мегаса освещает Немезида, По мере движения Эритро вокруг Мегаса Немезида приближается к нему, и мы видим освещенной все меньшую и меньшую часть планеты. Потом, когда Немезида проходит над или под Мегасом, мы уже видим тонкую полоску света на краю Мегаса — освещенного полушария нам просто не видно, Иногда Немезида проходит за Мегасом. В этом случае она вообще исчезает из поля зрения и на небе становятся видны сразу все звезды, и не только самые яркие, которые заметны и при Немезиде. Во время затмения виден огромный темный диск, вокруг которого нет ни одной звезды, — это Мегас. Когда Немезида появляется с другой стороны, мы снова можем видеть узкую полоску света.

— Удивительно, — проговорила Марлена, — Просто целое представление в небе. Взгляните на Мегас — какие полосы. Они движутся!

Полосы пересекали освещенную поверхность диска — бурые, красновато-коричневые, местами оранжевые — и медленно шевелились.

— Это бури, — объяснил Генарр. — Там жуткие ветры. Если приглядеться внимательнее, можно заметить, как появляются пятна, как они растут, ползут по диску, тускнеют и исчезают.

— Как в головизоре, — подхватила Марлена. — Неужели никто не наблюдает это постоянно?

— Астрономы наблюдают. С помощью компьютеров, расположенных в этом полушарии. Я тоже наблюдал — из нашей обсерватории. Знаешь, в Солнечной системе есть похожая планета. Ее зовут Юпитер. Она даже больше Мегаса.

Наконец гигантская планета заметно поднялась над горизонтом. Она была похожа на воздушный шар, приспущенный с одного бока.

— Как красиво! — воскликнула Марлена. — Вот построили бы Купол в этом полушарии, тогда каждый мог бы любоваться этим зрелищем.

— Ты ошибаешься, Марлена. Это не так. Люди не любят Мегас. Я уже говорил тебе: некоторым начинает казаться, что Мегас рушится на них, они боятся его.

— Такие дурацкие мысли могут прийти в голову немногим, — раздраженно сказала Марлена.

— Верно, немногим, но дурацкие мысли заразительны: страхи распространяются, и тот, кто не испугался бы, впадает в панику, потому что испугался сосед. Ты никогда не замечала такого?

— Замечала, — печально отозвалась она, — если одному мальчику какая-то дуреха кажется хорошенькой, то и другим это начинает казаться. И они начинают соперничать… — Она смущенно умолкла.

— Вот чтобы избежать такой цепной реакции, мы и выстроили Купол в другом полушарии, Ну а другая причина — ведь Мегас всегда на небе, и проводить астрономические наблюдения в этом полушарии затруднительно. Но я думаю, пора домой. Ты знаешь свою маму. Она, наверное, уже в панике.

— Надо связаться с ней и сказать, что все в порядке,

— Нет необходимости. Самолет постоянно посылает сигналы. Так что она в курсе, что с нами все в порядке… физически. А беспокоит ее вот что… — Он многозначительно постучал себя по виску.

Марлена осела в кресле, и лицо ее выразило крайнее неудовольствие.

— Какая мука! Знаю, каждый скажет: «Ведь она любит тебя», но это такая докука. Почему она не может поверить мне, что все будет в порядке?

— Ведь она любит тебя, — ответил Генарр, как только закончил инструктировать самолет относительно обратного пути. — Не меньше, чем ты любишь Эритро.

Лицо Марлены просветлело.

— Действительно, люблю.

— Да-да, это видно по тому, как ты относишься к этому миру.

А вот как отнесется к этому Эугения Инсигна? — подумал Генарр.

51

Она отнеслась к этому плохо. Она пришла в ярость.

— Что это вообще такое: «она любит Эритро»? Как можно любить безжизненный мир? Это ты забил ей голову таким вздором! Зачем тебе нужно, чтобы она любила Эритро?

— Эугения, будь умницей. Неужели ты считаешь, что Марлене чем-то можно забить голову? Разве ты сама не пыталась отговаривать ее?

— Ну так что же случилось?

— Видишь ли, в полете я все время старался показать ей такое, что должно было отпугнуть ее, заставить почувствовать неприязнь к Эритро. По собственному опыту я знаю, что выросшие в своем тесном мирке роториане ненавидят бесконечные просторы Эритро. Им не нравится этот свет, им не нравится кроваво-красная вода океана. Им не нравятся мрачные облака, но более всего они страшатся Мегаса. И все прочее только угнетает и волнует их. Все это я показал Марлене. Мы летели над океаном… далеко — так далеко, что увидели, как Мегас встает над горизонтом,

— Ну и?..

— Ее ничто не испугало. Она сказала, что привыкла к красному свету и он перестал казаться ей ужасным. Океан не внушил ей страха, а Мегас даже заинтересовал.

— Не могу поверить.

— Придется. Я не лгу.

Инсигна погрузилась в раздумье, потом нерешительно проговорила:

— Что если она уже заразилась?..

— Лихоманкой? Сразу по возвращении я отправил ее на повторное сканирование. Окончательный результат еще не готов, но предварительные данные свидетельствуют, что изменений нет. При лихоманке, даже легкой, рассудок немедленно испытывает заметные и весьма конкретные изменения. Так что Марлена здорова. Однако мне только что пришла в голову интересная мысль. Мы знаем, насколько впечатлительна Марлена, как умеет она замечать всякие подробности. Чувства людей словно перетекают к ней. А обратного ты не замечала? Чтобы ощущения переходили от нее к людям?

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Она видит, когда я чувствую неуверенность или беспокойство, как бы ни пытался я скрыть это. Знает, когда я спокоен и ничего не опасаюсь. А может быть, она сама вызывает во мне неуверенность и легкую тревогу — или же наоборот — приводит в безмятежное настроение? Ее собственные чувства другим не передаются?

Инсигна не отводила от него глаз.

— Это просто безумная мысль, — недоверчиво ответила она.

— Возможно. Но ты не замечала такого у Марлены? Подумай.

— И думать нечего — никогда я не замечала ничего подобного.

— Значит — нет, — пробормотал Генарр. — Скорее всего, так. Впрочем… Она очень хочет, чтобы ты поменьше о ней беспокоилась, но не может этого сделать. Кстати, тебе не кажется, что на Эритро восприимчивость Марлены усилилась? А?

— Да, пожалуй.

— И не только. Здесь твоя дочь научилась предвидеть. Она знает, что обладает иммунитетом к лихоманке. Она уверена, что на Эритро ничто не причинит ей вреда. Она смотрела на океан и знала, что самолет не упадет и не утонет. А на Роторе ты ничего не замечала? Разве не была она там неуверенной и робкой, как обычный подросток?

— Да. Конечно.

— А здесь она стала другой. Полностью уверенной в себе. Почему?

— Я не знаю,

— Не влияет ли на нее Эритро? Нет-нет, я имею в виду не лихоманку. Нет ли здесь какого-либо иного эффекта? Совершенно иного? Я скажу тебе, почему спрашиваю об этом. Я сам ощутил его.

— Ощутил… что?

— Какое-то доброе чувство к Эритро. Собственно, эта пустыня никогда меня не пугала. Не хочу сказать, что прежде планета меня отталкивала, что на Эритро мне было неуютно, но любить я ее никогда не любил, А во время нашего путешествия вдруг почувствовал симпатию к планете, чего ни разу не чувствовал за все десять лет пребывания здесь. И я подумал: а что если восхищение Марлены так заразительно, что если она каким-то образом передает мне свое состояние? Или в ее присутствии я так же, как она, ощущаю воздействие Эритро?

— Знаешь что, Сивер, — язвительно сказала Инсигна, — по-моему, тебе тоже следует пройти сканирование.

Тот удивленно поднял брови.

— А ты думаешь, что я не прохожу его? Мы здесь проверяемся периодически. Изменений нет, кроме тех, что вызваны старением.

— А ты проверялся после вашего воздушного путешествия?

— Еще бы. Сразу же. Я не дурак. Окончательные результаты еще не готовы, но, на первый взгляд, изменений нет,

— И что ты собираешься делать дальше?

— Следующий логический шаг: мы с Марленой выйдем из Купола на поверхность Эритро.

— Нет.

— Со всеми предосторожностями. Я там бывал.

— Иди, если хочешь, — упрямо сказала Инсигна, — но без Марлены. Я ее не пущу.

Генарр вздохнул. Он повернулся вместе с креслом к окну и стал вглядываться в красную даль; затем снова посмотрел на Инсигну.

— Там, за стеной, огромный девственный мир, — заговорил он, — ничей мир — у него нет хозяев, кроме нас. Мы можем заселить его и освоить, помня уроки, полученные от собственного неумелого хозяйничанья на родной планете. Мы сделаем его добрым, чистым, достойным. А к здешнему красному свету привыкнем. Мы заполним его земными растениями и животными. Пусть процветают здесь суша и море, пусть качнется новый виток эволюции.

— А лихоманка? Как же она?

— Справимся с ней, и Эритро станет родной для нас.

— Что же, если не принимать во внимание тяготение, жару и некоторые химические составляющие в атмосфере, то и Мегас можно сделать своим домом…

— Эугения, согласись, что с болезнью справиться проще, чем с жарой, гравитацией и химическим составом атмосферы.

— Но ведь лихоманка по-своему смертельна.

— Эугения, я уже говорил тебе, что мы дорожим Марленой, как никем.

— И я ею дорожу.

— Потому что она тебе дочь. А нам она дорога потому, что может сделать то, на что способна только она.

— И что же она будет для вас делать? Читать ваши телодвижения? Фокусы показывать?

— Она убеждена, что обладает иммунитетом к лихоманке. Если это так, то она может научить нас…

— А если не так? Это же просто детская фантазия, ты сам знаешь. Почему ты пытаешься ухватиться за соломинку?

— Вот он вокруг, этот мир, и он мне нужен.

— Ну знаешь, ты прямо как Питт. И ради этого мира ты готов рисковать моей дочерью?

— В истории человечества, случалось, шли на куда больший риск ради менее важной цели.

— Тем хуже для истории. В любом случае решать мне: она моя дочь!

Глубоко опечаленный Генарр негромко сказал: — Эугения, я люблю тебя, и один раз уже потерял тебя. И вдруг вновь этот сон, мечта — еще одна возможность добиться тебя. Но я боюсь, что опять потеряю тебя — уже навсегда. Видишь ли, я обязан сказать: решать не тебе, И не мне. Все решит сама Марлена. А что она решит, то и сделает, И потому, что, быть может, она способна подарить человечеству целый мир, я намереваюсь помогать ей во всем — как бы ты ни возражала. Прошу тебя, примирись с этим, Эугения.

Глава двадцать четвертая Детектор

52

Крайл Фишер пораженно разглядывал «Сверхсветовой», который видел впервые. Рядом стояла Тесса Уэндел и улыбалась. Ее лицо выражало законную родительскую гордость.

Корабль был спрятан в огромной пещере за тройным ограждением. Кое-где работали люди, но в основном здесь трудились механизмы — компьютеризованные негуманоидные роботы.

В свое время Фишеру довелось повидать множество космических кораблей — самые разнообразные модели широкого назначения, — но столь нелепого сооружения ему видеть не доводилось.

О том, что это космический корабль, не зная заранее, догадаться было невозможно. Что же сказать? С одной стороны, не стоит сердить попусту Тессу; стоя рядом, она ждала его заключения — естественно, похвалы, — но с другой…

И он негромко произнес:

— А в нем есть какое-то странное изящество… что-то от осы.

При словах «странное изящество» Тесса улыбнулась, и Фишер понял, что угадал слово. Но она вдруг спросила:

— Крайл, а что такое «оса»?

— Это насекомое, — пояснил Крайл. — Ах да, ведь у вас на Аделии нет насекомых…

— Есть, — возразила Уэндел, — только не в таком изобилии…

— Значит, у вас нет ос. Это такие кусачие насекомые, похожие на него… — Он показал на «Сверхсветовой». — У них тоже большая передняя часть, такая же задняя и между ними тонкая перемычка.

— В самом деле? — Уэндел с новым интересом поглядела на «Сверхсветовой». — Найди-ка мне изображение осы. Насекомое может навести меня на какие-то идеи в отношении корабля — или корабль поможет разобраться в природе ос.

— Откуда же ты взяла эту форму, — спросил Фишер, — если никогда не видела осы?

— Пришлось подобрать геометрию, наилучшим образом обеспечивающую движение корабля как единого целого. Цилиндрическое гиперполе от корабля устремляется в бесконечность, и этого нельзя избежать. Но с другой стороны, мы не можем исходить исключительно из этого факта. А потому эти выпуклые части изолируют его. Поле находится в корпусе, его создает и удерживает сильное переменное электромагнитное поле… Тебе не интересно?

— Не очень, — грустно улыбнулся Фишер. — Я уже достаточно обо всем наслышан. Но раз мне позволили, наконец, увидеть корабль…

— Не обижайся, — попросила Уэндел, обнимая его за плечи. — Приходилось ограничиваться теми, кто не мог не знать. Иногда, по-моему, я сама им мешала. А они небось судачили о подозрительной поселенке, которая любит повсюду совать длинный нос… Да если бы не я изобрела корабль, они бы выставили меня отсюда. Теперь требования секретности ослабли, и мне удалось тебя сюда привести. В конце концов тебе придется лететь, и я хотела, чтобы ты мог восхититься кораблем… — Она запнулась и нерешительно добавила: — И мной.

Фишер искоса посмотрел на нее.

— Знаешь, Тесса, чтобы восхищаться тобой, мне не нужно было приходить. — И он положил ей руку на плечо.

— Крайл, я старею, — пожаловалась Тесса, — и ничего тут не поделаешь. Как ни странно, ты устраиваешь меня. Мы пробыли вместе семь лет, пошел уже восьмой, а мне и в голову не приходит, как прежде, интересоваться другими мужчинами.

— Это не повод для печали, — сказал Фишер. — Должно быть, ты просто слишком занята и устала. Но теперь корабль готов, и ты можешь снова взяться за охоту.

— Увы, нет желания. Нет, и все тут. Ну а как твои дела? Я все-таки иногда пренебрегаю тобой.

— Все в порядке. Я знаю: ты забываешь обо мне ради корабля, но это меня не беспокоит. Мне так же, как тебе, хочется полететь на нем, и я опасаюсь лишь, что, когда ты достроишь его, мы с тобой окажемся слишком стары, чтобы нам разрешили лететь. — Он вновь улыбнулся, на сей раз веселее. — Ты говоришь, что стареешь. Тесса, не забывай, и я уже не юноша. Еще два года, и мне тоже стукнет пятьдесят. Кстати, у меня к тебе вопрос; боюсь, он тебя разочарует, однако я вынужден задать его.

— Давай.

— Ты привела меня в эту святая святых, чтобы я мог взглянуть на корабль. Не думаю, что Коропатский согласился бы на это, если бы работы не были близки к завершению. Как верный последователь Танаямы, он тоже помешан на секретности.

— Основные работы полностью закончены.

— И корабль уже летал?

— Нет еще. Надо кое-что доделать, но это уже мелочи.

— Значит, теперь испытательные полеты?

— С экипажем на борту. Иначе мы не сможем убедиться в работоспособности систем жизнеобеспечения. Животные для этого не годятся.

— И кто же полетит первым?

— Добровольцы из числа наших сотрудников.

— А ты?

— Я доброволец, Крайл, — я должна лететь. Кому еще я могу доверить принятие решений в критических ситуациях?

— Значит, и я полечу? — спросил Крайл.

— Нет.

Лицо Фишера потемнело от гнева.

— Мы же договорились.

— Но не об испытательных полетах.

— А когда они закончатся?

— Трудно сказать. Все будет зависеть от результатов испытаний. Если все сложится гладко, то хватит двух или трех полетов, на них уйдут какие-то месяцы.

— И когда же состоится первое испытание?

— Этого, Крайл, я не знаю. Работы над кораблем еще не окончены.

— Но ты же только что говорила другое.

— Я говорила о гиперполе. Но сейчас мы устанавливаем нейродетекторы.

— Это еще что такое? Ты об этом ничего не говорила.

Уэндел не ответила. Спокойно и внимательно оглядевшись, она проговорила:

— Знаешь, Крайл, похоже, мы привлекаем внимание. Я думаю, твое присутствие здесь настораживает людей. Пойдем-ка домой.

Фишер не пошевелился.

— Выходит, ты не желаешь говорить со мной, хотя знаешь, как это для меня важно.

— Мы обо всем еще переговорим. Дома.

53

Крайл Фишер был взбешен и не мог успокоиться. Он не захотел сесть и теперь стоял перед Тессой Уэндел, съежившейся на белой кушетке. Она взглянула на него и нахмурилась.

— Ну что ты сердишься, Крайл?

Губы Фишера дрожали. Он плотно сжал их и постарался успокоиться.

Наконец он сказал:

— Если звездолет хоть раз уйдет без меня, создастся прецедент. Потом меня уже не примут в экипаж. Неужели не ясно: я должен быть на корабле с самого начала и до тех пор, пока мы не доберемся до Звезды-Соседки и не найдем Ротор. Я не хочу, чтобы меня оставили на Земле.

— Почему ты так решил? — удивилась Уэндел. — Когда придет время, о тебе не забудут. А пока корабль еще не совсем готов,

— Но ты же сказала, что он готов! — воскликнул Фишер. — И что это еще за нейронные детекторы? Новый прием, чтобы заморочить мне голову? А корабль тем временем уйдет без меня? Придумываешь бог знает что — даже возразить нечего!

— Крайл, ты сошел с ума. Да, нейронный детектор — моя идея, — Уэндел не мигая воззрилась на него, дожидаясь реакции.

— Твоя идея? — взорвался он. — Но…

Она успокаивающим жестом протянула руку.

— Над этой штукой мы работаем с тех пор, как начали строить корабль. Я плохо в этом разбираюсь, и мне пришлось безжалостно гонять нейрофизиков, чтобы успеть вовремя. А знаешь почему? Только потому, что я хочу видеть тебя рядом с собой на корабле, когда он полетит к Звезде-Соседке. Ты понял?

Крайл покачал головой.

— А ты подумай. Давно бы уже догадался, если бы не бесился попусту. Все очень просто. Этот прибор называется «нейронный детектор» и обнаруживает нервную деятельность на расстоянии. Высшую нервную деятельность. Короче говоря, присутствие разума.

Фишер уставился на Уэндел.

— Ты имеешь в виду штуковины, которые врачи применяют в больницах?

— Конечно. В медицине и психологии подобные приборы используются для ранней диагностики душевных расстройств. Но они действуют на расстоянии не более метра. А у нас астрономические расстояния. Так что принципиально новым этот прибор не назовешь, просто мы колоссально увеличили его дальность действия. Крайл, если твоя Марлена жива, она наверняка на Роторе, который, скорее всего, кружит вокруг Звезды-Соседки. Я уже говорила тебе, что найти поселение в космосе не так-то просто. Мы можем случайно разминуться с Ротором, как с кораблем в океане или с астероидом в космосе, Как долго придется искать — месяц или год, — чтобы убедиться в том, что Ротора там действительно нет?

— Значит, нейронный детектор…

— Нужен, чтобы обнаружить Ротор.

— А не возникнут ли при этом такие же сложно…

— Нет. Во Вселенной полным-полно излучений, радиоволн и тому подобного. Нам надо отыскать один источник среди тысячи, миллиона других. На это потребуется немало времени. Однако электромагнитное излучение, возникающее в мозгу во время функционирования нейронов, — вещь особенная. Нам придется иметь дело лишь с одним источником — если Ротор не успел соорудить дочернее поселение. Вот и все. Я хочу отыскать твою дочь не меньше, чем ты сам. А зачем мне эти хлопоты, если я не возьму тебя с собой? Ты обязательно полетишь.

Фишер казался побежденным.

— И ты заставила разработчиков заниматься этим?

— Да, Крайл, кое-какая власть у меня есть. Но не такая большая, как хотелось бы. Знаешь, мне кое о чем не хотелось говорить с тобой у корабля.

— Да? И о чем же?

— Крайл, я думаю о тебе гораздо больше, — ласково ответила Уэндел. — Ты просто не представляешь, как я опасаюсь, что твои надежды окажутся обманутыми. А если у Звезды-Соседки мы ничего не найдем? Вообще ничего живого, тем более разумных существ. Просто вернемся домой и доложим, что не обнаружили следов Ротора? Нет, Крайл, не падай духом. Я не хочу сказать, что, если возле Звезды-Соседки не обнаружится признаков разумной жизни, значит, Ротор погиб со всем населением.

— А что же?

— Что если звезда надоела им и они решили отправиться дальше? Они могли побыть возле нее какое-то время, добыть из астероидов необходимые материалы, пополнить запасы топлива для микроатомных двигателей. А потом уйти.

— И как узнать, куда они делись?

— Они улетели с Земли много лет назад. С помощью гиперпривода они не могут передвигаться быстрее скорости света. Значит, до другой звезды не больше четырнадцати световых лет. Таких звезд совсем немного. И со сверхсветовой скоростью нетрудно облететь все. А нейродетекторы помогут нам быстро отыскать Ротор.

— А если они еще в пути — тогда как их обнаружить?

— В этом случае мы бессильны. Но наши шансы все равно высоки: ведь мы не будем болтаться возле одной звезды и пялиться в телескоп. За шесть месяцев с помощью нейродетектора мы обследуем дюжину звезд. Даже если мы их не найдем — а такой вариант не исключен, — мы вернемся со сведениями о дюжине звезд, о солнцеподобном светиле, о тесной двойной системе и так далее. Больше одного путешествия к звездам нам с тобой совершить не удастся — так почему бы не потешить себя, не хлопнуть хорошенько дверью, открывающей нам путь в историю?

Крайл задумался.

— Наверное, ты права, Тесса. Плохо, конечно, если, обшарив дюжину звезд, мы никого не наймем, Но хуже, если мы проторчим у одной звезды и вернемся, зная, что Ротор мог быть рядом, а нам не хватило времени его отыскать.

— Совершенно верно.

— Попытаюсь не забывать об этом, — грустно проговорил Крайл.

— Да, вот еще что, — сказала Уэндел. — Нейронный детектор способен обнаружить и признаки существования интеллекта внеземного происхождения. Такую возможность нельзя не учитывать.

— Вряд ли такое случится, — засомневался Фишер.

— Мало вероятно, но если нам повезет, то этот шанс нельзя будет упустить. Тем более, если разумная жизнь обнаружится меньше чем в четырнадцати световых годах от Земли. Во Вселенной не может быть ничего интереснее встречи с внеземным разумом — и ничего опаснее. Но так или иначе, нам придется заняться исследованиями.

— А как велики шансы обнаружить его? — спросил Фишер. — Ведь нейродетекторы разработаны на основе человеческого разума. Я думаю, что, если нам попадется нечто странное, мы не только разума, но и самой жизни не распознаем.

— Да, признаков жизни можно и не заметить, — ответила Уэндел, — но разум мы едва ли пропустим. В конце концов, мы ищем именно интеллект, а не просто жизнь. А любой, даже самый странный разум обязательно связан с какой-то сложной структурой, по крайней мере, не менее простой, чем человеческий мозг. Более того, его элементы должны взаимодействовать с помощью электромагнитных волн. Гравитация слишком слаба, сильное и слабое ядерное взаимодействие осуществляется на чересчур маленьком расстоянии. А открытое нами гиперполе в природе не существует; мы создали его для сверхсветового полета, оно существует лишь там, где его создает разум. Нейронный детектор позволит нам обнаружить исключительно сложное электромагнитное поле, создаваемое любым разумом, какие бы химические воздействия ни обеспечивали его существование. Нам придется быть готовыми как общаться, так и удирать. Что же касается низших форм жизни, то едва ли они могут оказаться опасными для технологической цивилизации. Однако всякий образец чужой жизни, даже вирус, безусловно, будет интересен.

— А почему это нужно держать в секрете?

— Видишь ли, я подозреваю — пожалуй, даже уверена, — что Всемирный конгресс будет настаивать на нашем скорейшем возвращении, чтобы — если полет пройдет благополучно — немедленно приступить к постройке более совершенных кораблей. А мне хочется повидать Вселенную. А они подождут — ничего с ними не случится. Не то чтобы я уже решила, просто пока считаю вопрос открытым. Но если они догадаются, что я задумала, то, скорее всего, тут же заменят экипаж на более послушный.

Фишер вяло улыбнулся.

— А что? Представь себе, Крайл, что мы не обнаружим ни Ротор, ни роториан. Возвращаться на Землю с пустыми руками? Вселенная рядом, только протяни руку, а мы…

— Нет. Ятолько подумал, сколько времени еще уйдет на установку детекторов и прочее воплощение твоей мечты. Еще два года — и мне пятьдесят. А в этом возрасте агентов Конторы обычно освобождают от внешней работы. Они получают места на Земле и уже не допускаются до полетов.

— Ну и что?

— Через два года я уже не смогу летать, Мне скажут, что я не подхожу по возрасту — и тогда Вселенной мне не видать как своих ушей.

— Ерунда! Ведь меня отпускают, а мне уже за пятьдесят.

— Ты другое дело. Это твой корабль.

— Ты — тоже другое дело, раз я настаиваю на твоем участии. К тому же не так-то просто подобрать для «Сверхсветового» квалифицированный экипаж. Придется искать желающих. Кстати, весь экипаж должен состоять из волонтеров — разве можно доверить дело тем, кто вынужден лететь против своего желания?

— А почему нет желающих?

— Крайл, дорогой мой, да они же все родом с Земли. В обычного землянина пространство вселяет ужас. А уж гиперпространство тем более. Так что надеяться не на кого. Полетим мы с тобой, потребуется еще трое желающих, и, уверяю тебя, найти их будет не просто. Я уже прощупала кое-кого — пока у меня две надежные кандидатуры: Сяо Ли Ву и Генри Ярлоу. Они почти согласны, а третьего пока нет. Но даже если наберется целая дюжина желающих, тебя здесь не оставят. Я потребую, чтобы тебя взяли в качестве посла к роторианам, — если до этого дойдет. Ну а кроме этих гарантий даю слово, что полет состоится до твоего пятидесятилетия.

Тут Фишер улыбнулся с искренним облегчением и проговорил:

— Тесса, я люблю тебя. Ты знаешь, что это действительно так.

— Сомневаюсь, — ответила Уэндел, — особенно когда слышу недоверие в твоем голосе. Странно, Крайл. Мы уже восемь лет знакомы, восемь лет занимаемся любовью, а ты еще ни разу не говорил мне этих слов.

— Разве?

— А я ждала их, поверь мне. И знаешь, что странно? Я тоже еще не говорила тебе о своей любви, но я люблю тебя. А сначала было иначе. Что с нами произошло?

— Значит, влюбились понемножку, так, что и сами не заметили, — негромко ответил Фишер. — Выходит, и такое возможно, а?

И они застенчиво улыбнулись друг другу, словно не знали, что теперь делать.

Глава двадцать пятая Поверхность

54

Эугения Инсигна была озадачена. Даже более того.

— Говорю тебе, Сивер, после вашего полета я и ночи не спала спокойно, — Эти слова в устах женщины менее волевой прозвучали бы как жалоба. — Разве ей не довольно этого полета: до океана и обратно, по воздуху, прилетели после заката — разве ей этого мало? Почему ты не остановишь ее?

— Почему я не остановлю ее? — медленно и отчетливо повторил Сивер Генарр. — Почему я не остановлю ее? Эугения, мы теперь не в силах остановить Марлену.

— Просто смешно, Сивер! Неужели ты трусишь? Прячешься за спину девочки, воображаешь, что она все может.

— А разве не так? Ты ее мать. Прикажи Марлене оставаться в Куполе.

Инсигна поджала губы.

— Знаешь ли, ей пятнадцать, и я не хочу давить на нее родительским авторитетом.

— Наоборот. Только это ты и делаешь. Но всякий раз она смотрит вот так на тебя своими чистыми невероятными глазами и говорит что-нибудь вроде; «Мама, ты чувствуешь себя виноватой в том, что у меня нет отца, а потому решила, что Вселенная хочет покарать тебя за это и отнять меня. Все это — глупое суеверие».

Инсигна нахмурилась.

— Сивер, мне еще не приходилось слышать подобной ерунды, Я ничего такого не чувствую и не почувствую.

— Конечно же, нет, Я просто предполагаю. А вот Марлена ничего не предполагает. Она всегда знает, что тебя беспокоит — по движению большого пальца, или правой лопатки, или чего угодно, — и откровенно все тебе выложит. Да так, что ты не будешь знать, куда деваться от стыда; и в порядке самообороны согласишься на все, лишь бы она не разбирала тебя по кусочкам.

— Только не рассказывай мне, что она уже проделывала подобное с тобой.

— Только потому, что я ей нравлюсь и стараюсь держаться дипломатично. Я просто боюсь рассердить ее, ведь страшно подумать, на что она способна в гневе. Ты хоть понимаешь, что я удерживал ее? Уж оцени хотя бы это. Она собиралась выйти на Эритро на следующий день после полета, а я продержал ее здесь целый месяц.

— И как же тебе это удалось?

— Чистой софистикой. Сейчас декабрь. Я сказал ей, что через три недели Новый год — по земному стандартному времени — и открыть новую эру в истории Эритро лучше всего с начала года. А знаешь, ведь она так и воспринимает свой приезд на планету — как начало нового века. Что делает все только хуже.

— Почему?

— Потому что для нее это не личный каприз, а дело жизненно важное, и не только для Ротора — для всего человечества. Что еще можно сравнить с тем ощущением, когда и сам получаешь удовольствие, и можешь назвать этот процесс жизненно важным вкладом в процветание рода людского. Тут все себе простишь. Я сам так поступал, и ты тоже, да и любой человек. Насколько мне известно, даже Питт обнаруживает естественную склонность к этому занятию. Наверняка уже успел убедить себя в том, что и дышит лишь ради того, чтобы растениям Ротора хватало углекислоты.

— Значит, сыграв на честолюбии, ты уговорил ее подождать?

— Да, и у нас останется неделя на поиски средства, чтобы остановить ее. Должен признаться, что я не смог одурачить ее. Подождать она согласилась, но сказала: «Вам, дядя Сивер, кажется, что, задерживая меня, вы можете добиться капельки симпатии у моей мамы, так ведь? Весь ваш облик говорит, что наступление Нового года на самом деле не имеет никакого значения».

— Сивер, какая невероятная бестактность!

— Просто невероятная точность, Эугения. Наверное, это одно и то же.

Инсигна отвернулась.

— Моей симпатии? Ну что мне сказать…

— Зачем говорить? — немедленно перебил ее Генарр. — Я объяснил, что в молодости любил тебя и, постарев — или старея, — нахожу, что чувства мои не переменились. Но это мои сложности. Ты всегда была честна со мной и никогда не давала оснований для надежды, И если по собственной глупости я предпочитаю не считать «нет» окончательным ответом, это опять-таки тебя не должно волновать.

— Меня волнует, когда ты расстраиваешься…

— Ну вот, уже хорошо. — Генарр вымученно улыбнулся. — Гораздо лучше, чем вовсе ничего.

Инсигна с видимым облегчением возвратилась к прежней теме.

— Но, Сивер, если Марлена все поняла, почему же она согласилась подождать?

— Возможно, тебе это не понравится, но лучше все-таки знать правду. Марлена сказала мне: «Дядя Сивер, я подожду до Нового года, потому что и маме будет приятно, и вам я хочу помочь».

— Так и сказала?

— Пожалуйста, не сердись на нее. Наверное, мой ум и обаяние сделали свое дело, и она старается ради тебя.

— Прямо сваха, — проговорила Инсигна, не то недовольная, не то удивленная.

— А вот мне подумалось, что, если ты сумеешь заставить себя обнаружить ко мне какой-нибудь интерес, нам, возможно, удастся подтолкнуть ее к поступкам, которые способны, на ее взгляд, этот интерес укрепить… Правда, твоя заинтересованность должна выглядеть достаточно правдоподобной, иначе она все поймет. Ну а если интерес будет реальным, ей не придется идти на жертвы ради его укрепления. Ты поняла меня?

— Понимаю, — ответила Инсигна, — мало мне проницательности Марлены — так тут еще ты со своими приемами истинного макиавеллиста.

— Прямо в сердце, Эугения.

— Ну а почему не сделать попросту? Почему не отправить ее, наконец, обратно на Ротор?

— Связав по рукам и ногам? От безрассудства можно пойти и на это. Однако мне удалось понять, о чем она мечтает. И следом за Марленой я начинаю подумывать об освоении Эритро… Подумай, целый огромный мир…

— Дышать этими бактериями, пить их и есть? — Инсигна скривилась.

— Ну и что? Мы и так каждый день поглощаем их в неимоверном количестве. Нельзя же совершенно очистить от них Купол. Кстати, и на Роторе тоже есть бактерии. Их тоже пьют, едят и вдыхают.

— Но там знакомые бактерии, а здесь они инопланетного происхождения.

— Тем проще. Раз мы к ним не приспособлены, значит, и они к нам тоже. А посему они не могут сделаться паразитами, можешь считать их частью здешней пыли.

— А лихоманка?

— Безусловно, она и создает все сложности, когда речь заходит о таком простом деле, как выход Марлены из Купола. Но мы примем все меры предосторожности.

— Какие же?

— Во-первых, на Марлене будет защитный комбинезон, во-вторых, я сам пойду с ней. Буду при ней за канарейку.

— Как это — за канарейку?

— Так делали на Земле несколько столетий назад. Шахтеры брали с собой под землю канареек — знаешь, такие желтенькие птички. Если в воздухе появлялся газ, канарейка умирала первой, а люди, заметив опасность, успевали оставить шахту. Иными словами, если я странно себя поведу, мы оба немедленно окажемся здесь.

— А что если сперва это произойдет с ней?

— Сомневаюсь. Марлена считает себя иммунной. Она повторяла это уже столько раз, что я начал ей верить.

55

Никогда прежде не случалось Эугении Инсигне с таким страхом следить за календарем, ожидая наступления Нового года. Ведь календарь был пережитком прошлого, к тому же дважды измененным.

На Земле он отмечал времена года и даты, связанные с ними, — осеннего и весеннего равноденствия, зимнего и летнего солнцестояния — впрочем, повсюду они назывались по-разному.

Инсигна не забыла, как Крайл объяснял ей все хитросплетения календаря, мрачно и торжественно, как бывало всегда, когда речь заходила о чем-то напоминавшем ему Землю. Она усердно, но с опаской вслушивалась: усердно — потому, что всегда стремилась разделить его интересы, ведь это могло еще больше сблизить их; с опаской — потому, что память о Земле могла разлучить их, что в конце концов и произошло.

Странно, но Инсигну до сих пор мучили угрызения совести — правда, уже не так сильно. Ей казалось, что она уже плохо представляет себе Крайла, что помнит лишь воспоминания. Неужели только память о памяти разделяет теперь ее и Сивера Генарра?

Именно такая память о памяти заставляла Ротор по-прежнему придерживаться календаря. Времен года на Роторе не было, годы исчислялись по-земному, как и во всех поселениях в системе Земли и Луны, вращавшихся вокруг Солнца. Исключение составляли немногочисленные поселения около Марса и в поясе астероидов. Само понятие времени года становится бессмысленным, когда этого времени нет. И тем не менее люди считали годы, а также месяцы и недели.

Дни на Роторе были частью искусственных двадцатичетырехчасовых суток. Половину суток поселение обеспечивали солнечным светом, другая половина считалась ночью. Можно было использовать любой временной интервал, но сутки постановили считать равными земным и делили на двадцать четыре часа по шестьдесят минут в каждом, которые в свою очередь по-прежнему состояли из шестидесяти секунд. Итак, день и ночь примерно составляли по двенадцать часов.

Обжившись в космосе, начали предлагать просто нумеровать дни, исчислять их десятками, сотнями и так долее: декадни, гектодни, килодни — а если в обратном направлении — децидни, сантидни, миллидни. Однако предложения были признаны абсолютно негодными.

Ни одно поселение не могло установить собственной системы исчисления времени, иначе торговля и сообщение погибли бы в наступившем хаосе. Единую основу по-прежнему могла предложить лишь Земля, на которой все еще обитало девяносто девять процентов всего человечества и к которой неразрывные узы традиций все еще приковывали оставшийся процент. Память заставляла Ротор, как и все поселения, придерживаться календаря, в общем-то бессмысленного для них.

Но теперь Ротор оставил Солнечную систему и превратился в обособленный мир. Дни, месяцы и годы в земном смысле слова перестали для него существовать. Но хотя солнечный свет уже не отделял день от ночи, дневное искусственное освещение по-прежнему сменялось тьмой — и наоборот — каждые двенадцать часов. Резкий переход не смягчали искусственными сумерками. Не было необходимости. Каждый поселенец был волен включать свет в своем доме по прихоти и по необходимости. Но дни отсчитывались по времени поселения, то есть земному.

Даже здесь, под Куполом на Зритро, где естественный день сменялся естественной ночью, — хоть их продолжительность не вполне соответствовала таковой в поселении, — счет времени вели по-земному (снова память о памяти).

Правда, некоторые уже ратовали за отход от патриархальных тенденций. Инсигна знала, что Питт был сторонником перехода к десятичной системе, однако опасался объявлять об этом открыто, чтобы не вызвать яростного сопротивления.

Однако ничто не вечно. Традиционная вереница месяцев и недель постепенно теряла значение, привычные некогда праздники забывались все чаще. Инсигна в своей работе пользовалась сутками лишь в качестве единиц измерения. Настанет время, и старый календарь умрет; появятся новые, лучшие способы измерения времени — галактический календарь, например.

Но сейчас она с трепетом ждала приближения этой совершенно ничего не значившей даты — Нового года. На Земле Новый год отмечали во время солнцестояния: в северном полушарии — зимнего, в южном — летнего. Такое положение дел было как-то связано с вращением Земли вокруг Солнца, но лишь астрономы Ротора помнили теперь, как именно.

Для Инсигны Новый год означал выход Марлены на поверхность Эритро. Дату назначил Сивер Генарр, стараясь потянуть время. Инсигна согласилась с ним лишь потому, что надеялась, что девочка передумает.

Инсигна вынырнула из глубин памяти и обнаружила прямо перед собой Марлену, серьезно смотревшую на мать. Когда она вошла в комнату? Неужели Инсигна так задумалась, что не услышала ее шагов?

— Привет, Марлена, — тихо, почти шепотом сказала Инсигна.

— Мама, ты грустишь.

— Марлена, чтобы это заметить, не нужно обладать сверхъестественной проницательностью. Ты еще не передумала выходить на поверхность Эритро?

— Нет.

— Ну почему, Марлена, ну почему? Ты можешь объяснить мне это так, чтобы я наконец поняла?

— Не могу, потому что ты не хочешь понять. Она зовет меня.

— Кто зовет?

— Эритро. Она ждет меня. — Обычно серьезное лицо Марлены озарила легкая улыбка.

Инсигна фыркнула.

— Когда я слышу от тебя такие слова, мне кажется, что ты уже схватила эту самую…

— Лихоманку? Нет, мама. Дядя Сивер только что сделал мне очередное сканирование. Я хотела отказаться, но он сказал, что это нужно для сравнения. Я совершенно нормальна,

— Сканирование тут не поможет, — нахмурилась Инсигна.

— Материнские опасения тоже, — ответила Марлена и, смягчившись, добавила: — Мама, я знаю, что ты тянешь время, но я не хочу ждать. Дядя Сивер мне обещал. Хоть в дождь, хоть в бурю — я выйду. Впрочем, в это время года здесь не бывает сильных ветров и температурных перепадов. Здесь вообще редко бывает плохая погода. Это просто чудесный мир.

— Но он же мертв, безжизнен. Какие-то бациллы не в счет, — недобро заметила Инсигна.

— Дай время, и мы заживем здесь привычной жизнью, — Марлена мечтательно посмотрела вдаль. — Я уверена.

56

— Э-комбинезон вещь простая, — пояснил Сивер Генарр. — В нем не почувствуешь перепада давления. Это не водолазный или космический скафандр. У него есть шлем, запас сжатого воздуха с регенератором и небольшой теплообменник, чтобы поддерживать необходимую температуру. Конечно же, он герметичен.

— А он подойдет мне? — поинтересовалась Марлена, без особого энтузиазма глядя на толстую псевдоткань.

— Не слишком модный, — продолжал Генарр, поблескивая глазами, — но делали его для удобства, а не для красоты.

— Дядя Сивер, — строго сказала Марлена, — мне все равно, как я буду в нем выглядеть. Но мне бы не хотелось, чтобы он оказался мне велик. Мне будет неудобно в нем ходить.

Тут в разговор вмешалась Эугения Инсигна. Побледнев и сжав губы, она стояла в стороне и наблюдала за ходом событий.

— Марлена, костюм нужен для безопасности. Тут уж не до жиру — быть бы живу.

— Но он не должен быть неудобным, мама. Пусть его подгонят по мне.

— Этот должен быть впору, — проговорил Генарр. — Лучшего мы не сумели найти. Все-таки у нас в основном большие размеры. — Он повернулся к Инсигне. — Последние годы мы редко пользуемся ими. Когда лихоманка поутихла, мы провели кое-какие исследования и теперь знаем окрестности достаточно хорошо. А в тех редких случаях, когда нужно выйти наружу, используем крытые э-кары.

— Надо было и нам так сделать.

— Нет, — недовольно возразила Марлена, — я уже летала, а теперь хочу прогуляться пешком.

— Ты просто с ума сошла! — воскликнула Инсигна.

Марлена вспылила:

— Если ты не перестанешь…

— Где же твоя проницательность? Ведь я не про лихоманку, а про то, что ты и в самом деле сошла с ума — самым обычным образом. Ах, Марлена, ты меня с ума сведешь. — Инсигна повернулась к Генарру. — Сивер, если ваши э-комбинезоны старые, можно быть уверенным, что они не прохудились?

— Эугения, мы все проверили. Уверяю тебя, они в полном порядке. И не забывай, что я тоже пойду — в таком же комбинезоне, как и Марлена.

Инсигна лихорадочно искала повод, чтобы задержать их.

— Ну хорошо, а если вдруг понадобится… — Иона многозначительно махнула рукой.

— По нужде? Ты про это? Можно, только не слишком удобно. Но об этом не должно быть и речи. Мы должны выдержать несколько часов. К тому же далеко мы не пойдем — чтобы при необходимости можно было немедленно вернуться. Ну, нам пора. Погода хорошая — следует воспользоваться случаем. Эй, Марлена, дай-ка я помогу тебе застегнуть.

— Похоже, у тебя прекрасное настроение, — раздраженно бросила Инсигна.

— А почему бы и нет? Сказать по правде, я с удовольствием пройдусь. Под Куполом иногда кажется, что сидишь в тюрьме. Быть может, если бы мы время от времени предпринимали такие вылазки, люди выдерживали бы здесь гораздо дольше. Ага, Марлена, осталось только надеть шлем.

Марлена заколебалась.

— Минутку, дядя Сивер. — Она направилась к матери, протянув руку, такую толстую в комбинезоне.

Инсигна с отчаянием смотрела на дочь.

— Мама, — сказала Марлена. — Еще раз прошу, успокойся, пожалуйста. Я люблю тебя и не стала бы затевать этого ради собственного удовольствия. Я делаю так потому, что уверена — все будет в порядке. Держу пари, тебе хочется влезть в э-комбинезон и самой приглядывать за мной. Только не нужно этого делать.

— Почему, Марлена? Если с тобой что-нибудь случится, а я не смогу помочь — ведь я никогда себе этого не прощу.

— Со мной ничего не случится, но даже если бы и случилось — что ты сможешь сделать? К тому же ты так страшишься Эритро, что, боюсь, лихоманка прицепится скорее к тебе. Что тогда будем делать?

— Эугения, она права, — вмешался Генарр. — Я буду рядом с ней, А тебе лучше остаться и постараться успокоиться. Все э-комбинезоны радиофицированы. Мы с Марленой сможем переговариваться между собой и с Куполом. Обещаю тебе: если она поведет себя не так, как надо, — я сразу лее приведу ее назад.

Качая головой, Инсигна обреченно следила, как шлем закрыл сначала голову Марлены, а потом и Генарра. Они подошли к главному воздушному шлюзу Купола, и Инсигна проводила их взглядом. Процедуру эту она знала наизусть — как и положено поселенке.

Хитроумно организованное управление перепадом давления обеспечивало воздухообмен только в одном направлении — из Купола в атмосферу Эритро. За ходом процесса следил компьютер: возможность проникновения воздуха в обратном направлении таким образом была исключена.

Когда открылась внутренняя дверь, Генарр шагнул в шлюз и поманил за собой Марлену. Она вошла, и дверь закрылась за нею. В груди Инсигны что-то оборвалось. Она впилась взглядом в приборы — по их показаниям она знала, когда отвалилась наружная дверь, когда она медленно вернулась на место. Ожил голоэкран — и перед Инсигной появились две фигуры в костюмах, стоявшие на бесплодной почве Эритро.

Один из инженеров передал Инсигне маленький наушник, она вставила его в правое ухо. Под подбородком был такой же крохотный микрофон. В ухе ее раздался голос:

— Включаю радиоконтакт…

И тут же Инсигна услышала знакомый голос Марлены:

— Мама, ты меня слышишь?

— Да, дорогая, — ответила Эугения — и сама не узнала своего голоса.

— Мы вышли, здесь просто великолепно! Прекраснее и быть не может.

— Да, дорогая, — упавшим голосом сказала Инсигна, не зная, увидит ли родную дочь в здравом уме и памяти

57

Сивер Генарр с облегчением ступил на поверхность Эритро. За спиной его уходила вверх стена Купола, но Генарр даже не оглянулся, чтобы сразу насладиться ароматом этого мира.

Ароматом… Это слово не имело никакого смысла здесь, на поверхности Эритро. За надежной стенкой шлема Генарр дышал воздухом, очищенным и обработанным внутри Купола. И запаха планеты чувствовать не мог.

Его охватило ощущение странного счастья. Под ногами похрустывали камешки: поверхность Эритро была покрыта гравием. Между частицами гравия было то, что Генарр назвал про себя почвой. Конечно же, вода и воздух давно разрушили первородные скалы на поверхности планеты, да и вездесущие прокариоты во всем своем несчетном множестве миллиарды лет усердно трудились над ними.

Почва пружинила под ногами. Вчера весь день шел дождь — мелкий, моросящий, такой, каким он мог быть только здесь, на Эритро.

Почва до сих пор была влажной, и Генарр представлял себе частички почвы — крошечные песчинки, частички суглинка и глины, покрытые водяной пленкой. В этой пленке блаженствовали прокариоты, нежились в лучах Немезиды, строили сложные протеины из простых. Тем временем другие прокариоты, нечувствительные к свету своего солнца, поглощали энергию, заключенную в многочисленных останках маленьких клеток, триллионами и триллионами погибавших ежесекундно повсюду.

Марлена стояла рядом и смотрела.

— Не смотри на Немезиду, Марлена, — негромко сказал Генарp.

Голос Марлены раздался прямо в его ухе. В нем не чувствовалось ни страха, ни неуверенности. Наоборот ее голос был полон тихой радости.

— Я смотрю на облака, дядя Сивер.

Генарр щурясь взглянул в темное небо и увидел зеленовато-желтые облака, которые закрывали Немезиду и рассеивали оранжевое сияние.

Вокруг царил покой; ни звука, ни шороха. Ничто не чирикало, не визжало, не ревело, не стрекотало, не ворчало и не скрипело. Не было листьев — чтобы шелестеть, насекомых — чтобы жужжать. Во время редкой здесь грозы можно было услышать раскаты грома, да ветер, случалось, вздыхал среди валунов. Но в спокойный и ясный день вокруг царило безмолвие.

Генарр заговорил, чтобы убедиться, что он не оглох, что кругом действительно так тихо. Впрочем, сомневаться вряд ли стоило — ведь он слышал в скафандре собственное дыхание.

— С тобой все в порядке, Марлена?

— Просто великолепно. Ой, а вон ручей! — И она косолапо побежала в своем неуклюжем э-комбинезоне.

— Осторожнее, Марлена, не поскользнись, — сказал Генарр.

— Я буду внимательной.

Ее голос отчетливо звучал в наушниках Сивера, а сама она была уже далеко.

Внезапно в ухе Генарра взорвался голос Эугении Инсигны:

— Сивер, почему Марлена бегает? — Она немедленно добавила: — Марлена, почему ты бежишь?

Ответа не последовало. Пришлось отозваться Сиверу:

— Эугения, она хочет взглянуть на какой-то ручеек.

— С ней все в порядке?

— Конечно. Здесь просто невероятно красиво. Когда привыкаешь, начинаешь даже забывать, что вокруг ни былинки… Как на абстрактной картине.

— Сивер, мне не до искусства. Не отпускай ее от себя.

— Не беспокойся. Мы с ней поддерживаем постоянную связь. Вот сейчас она слышит, что мы с тобой говорим, но не отвечает — не хочет, чтобы ей мешали. Эугения, расслабься. Марлена просто наслаждается. Не порти ей удовольствие.

Генарр действительно был убежден, что Марлене приятно. Почему-то он и сам был доволен.

Марлена бежала вдоль ручья, вверх по течению, Генарр неторопливо следовал за ней. Пусть себе радуется, думал он.

Купол стоял на небольшом возвышении, и повсюду вокруг него змеились неторопливые ручейки, километрах в тридцати отсюда сливавшиеся в довольно большую реку, которая, в свою очередь, впадала в море.

Ручьи были, конечно, здешней достопримечательностью. Они обеспечивали Купол водой. Прежде чем использовать, в ней уничтожали прокариоты. Когда Купол строили, некоторые биологи возражали против уничтожения прокариотов… Экая нелепость! Эти маленькие искорки жизни изобилуют повсюду, ничто не мешает им размножаться, чтобы скомпенсировать любые утраты, а значит, и обеззараживание воды не могло повредить здешней жизни как таковой. Но потом началась лихоманка, у поселенцев появилась враждебность к Эритро, и о судьбе прокариотов в Куполе беспокоиться перестали.

Конечно, теперь, когда лихоманка уже не казалась такой опасной, гуманные — или биогуманные — чувства могли пробудиться снова. В принципе, Генарр тоже не стал бы возражать — но где тогда брать воду для Купола?

Он задумался и уже не глядел за Марленой. Внезапно оглушительный вопль в ухе вернул его к реальности.

— Марлена! Марлена! Сивер, что она делает?

Он хотел привычно успокоить Инсигну, но тут увидел Марлену.

Какое-то время он даже не мог понять, чем она занята. Он стал вглядываться в фигурку девушки, освещенную розовым светом Эритро.

И наконец он понял: она отстегнула шлем, потом сняла его… потом взялась за э-комбинезон.

Нужно немедленно остановить ее!

Генарр хотел окликнуть Марлену, но от ужаса и неожиданности словно онемел. Он попробовал бежать, но ноги вдруг стали свинцовыми и не реагировали на приказы мозга.

Он словно очутился в страшном сне: вокруг творился кошмар, а он никак не мог изменить ход событий. Или от неожиданности он лишился разума?

Неужели лихоманка все-таки поразила меня? — промелькнуло в голове Генарра. — А если так — что будет с Марленой, беззащитной перед светом Немезиды и воздухом Эритро?

Глава двадцать шестая Планета

58

За те три года, что, сменив Танаяму, Игорь Коропатский был руководителем — хоть и номинальным — работ по проекту, Крайл Фишер видел его всего два раза.

Впрочем, когда фотовход показал на экране лицо Коропатского, Фишер сразу же узнал его. Тот не изменился: все такой же дородный и добродушный — внешне, — хорошо одет, с большим новомодным галстуком.

Что касается Фишера, то он был с утра не в форме — однако Коропатского ждать не заставишь, даже если он нагрянул без предупреждения.

Будучи человеком вежливым, Фишер подал на входной экран изображение хозяина (в некоторых особо важных случаях использовалось изображение хозяйки), приподнявшего руку в традиционном жесте, призывающем повременить, что позволит избежать необходимости самому приносить объяснения, которые могли бы оказаться неудачными. Фишер быстро причесался и привел в порядок одежду. Надо было бы побриться, но такую задержку Коропатский, скорее всего, счел бы уже оскорбительной.

Дверь поползла в сторону, Коропатский вошел. Приятно улыбнувшись, он проговорил:

— Доброе утро, Фишер. Я понимаю, что помешал.

— Что вы, директор, — ответил Фишер, стараясь, чтобы голос его звучал искренне. — Но если вам нужна доктор Уэндел, боюсь, что она сейчас уже на корабле.

— Так я и думал, — проворчал Коропатский, — Значит, мне придется переговорить с вами. Разрешите присесть?

— Конечно же, конечно же, директор, — пробормотал Фишер, устыдившись собственной нерасторопности; ему следовало самому предложить Коропатскому сесть. — Не желаете ли чем-нибудь освежиться?

— Нет, — Коропатский похлопал себя по животу. — Я взвешиваюсь каждое утро, и этой процедуры достаточно, чтобы отбить всякий аппетит — почти всегда. Фишер, мне еще не представлялось возможности поговорить с вами с глазу на глаз, как мужчине с мужчиной. А я всегда хотел этого.

— С удовольствием, директор, — пробормотал Фишер, начиная беспокоиться. Что-то сейчас будет?

— Наша планета в долгу перед вами.

— Ну что вы, директор, — ответил Фишер.

— Вы жили на Роторе до того, как он улетел.

— Это было четырнадцать лет назад, директор.

— Я знаю. Вы были женаты, и у вас там остался ребенок,

— Да, директор, — негромко ответил Фишер.

— Но вы вернулись на Землю перед самым отлетом Ротора из Солнечной системы.

— Да, директор.

— Благодаря услышанным вами и здесь повторенным словам и вашей удачной догадке Земля обнаружила Звезду-Соседку.

— Да, директор.

— Потом вы сумели привезти Тессу Уэндел на Землю.

— Да, директор.

— И уже восемь лет обеспечиваете ее пребывание здесь, составляя ее счастье, хе-хе…

Он усмехнулся, и Фишер подумал, что, стой они рядом, Коропатский ткнул бы его локтем в бок — как это принято у мужиков.

— Мы в хороших отношениях, директор, — осторожно ответил он.

— Но вы так и не женились.

— Официально я еще женат, директор.

— Но вы же расстались четырнадцать лет назад. Развод было бы несложно оформить.

— У меня еще есть дочь.

— Она останется вашей дочерью, женитесь вы вторично или нет.

— Развод в известной степени пустая формальность.

— Может быть. — Коропатский кивнул. — Наверное, так лучше. Вы знаете, что сверхсветовой звездолет готов к полету. Мы предполагаем, что старт состоится в начале 2237-го года.

— Это же мне говорила и доктор Уэндел, директор.

— Нейронные детекторы установлены и прекрасно работают.

— Мне говорили и это, директор.

Сложив руки на груди, Коропатский многозначительно кивнул. Потом быстро взглянул на Фишера и спросил:

— А вы знаете, как эта штука работает?

Фишер покачал головой.

— Нет, сэр, об этом я ничего не знаю.

Коропатский вновь кивнул.

— Я тоже. Придется положиться на доктора Уэндел и наших инженеров. Впрочем, кое-чего не хватает.

— Что? — Фишера словно холодом обдало. Новая задержка! — Чего же не хватает, директор?

— Связи. Мне лично кажется, что, если можно заставить корабль нестись быстрее света, можно и придумать устройство, которое будет посылать волны — или что-нибудь еще — тоже быстрее света. Мне кажется, это куда проще, чем создать сверхсветовой звездолет.

— Не могу сказать, директор.

— А доктор Уэндел уверяет меня в обратном, что эффективного способа сверхсветовой связи не существует. Когда-нибудь, мол… Но когда? Ожидать, по ее мнению, нет смысла — поскольку на это может уйти много времени.

— Я тоже не хочу больше ждать, директор.

— Да-да, это и меня беспокоит. Мы и так ждем уже много лет, мне тоже не терпится увидеть, как стартует корабль. Но как только это свершится, мы потеряем с ним связь.

Он задумчиво кивнул. Фишер постарался сохранить на лице внимательное выражение. (В чем дело? Что обеспокоило этого старого медведя?)

Коропатский взглянул на Фишера.

— Значит, вы знаете, что Звезда-Соседка приближается к нам?

— Да, директор, я слыхал об этом, однако все полагают, что звезды разойдутся на значительном расстоянии без всяких последствий.

— Да, мы хотим, чтобы люди так думали. Но дело в том, Фишер, что Звезда-Соседка пройдет так близко, что вызовет возмущение орбитального движения Земли.

Фишер потрясенно замер.

— Неужели она погубит нашу планету?

— Не физически. Просто резко переменится климат, и Земля сделается необитаемой.

— Это точно? — Фишер не мог поверить своим ушам.

— Не знаю, что у этих ученых бывает точно. Однако они убеждены, что нам пора начинать подготовку. Впереди еще пять тысяч лет, а мы уже имеем сверхсветовой звездолет — если он полетит, конечно.

— Доктор Уэндел убеждена в этом, директор, и я тоже не сомневаюсь…

— Надеюсь, что ваша уверенность имеет под собой достаточные основания. Тем не менее, хоть у нас впереди еще пять тысяч лет и Земля получила сверхсветовой звездолет, наше положение все равно скверное. Чтобы вывезти население в подходящие для обитания миры, нам потребуется сто тридцать тысяч подобных Ротору поселений — необходимо вывезти восемь миллиардов человек, к тому же надо прихватить достаточно растений и животных, чтобы начать новую жизнь. То есть нам придется отправлять к звездам двадцать шесть Ноевых ковчегов в год, начиная прямо с сегодняшнего дня. И то, если население за это время не увеличится.

— Ну уж двадцать шесть-то в год мы одолеем, — осторожно заметил Фишер. — За столетия накопим опыт, да и контроль за численностью населения уже действует не первое десятилетие.

— Отлично. Тогда скажите мне вот что. Мы поднимаем в космос все население Земли в ста тридцати тысячах поселений, используем на это все ресурсы Земли, Луны; Марса и астероидов, оставим Солнечную систему на милость гравитационного поля Звезды-Соседки — и куда же мы отправимся?

— Не знаю, директор, — ответил Фишер.

— Нам придется отыскать планету, достаточно похожую на Землю, — чтобы обойтись без лишних расходов по ее преобразованию. Об этом следует подумать, и сейчас, а не через пять тысяч лет.

— Но если пригодных планет вблизи не окажется, можно оставить поселения на орбитах возле какой-нибудь звезды. — Фишер описал пальцем кружок.

— Дорогой вы мой, это невозможно.

— При всем уважении к вам, директор, здесь, в Солнечной системе, это возможно.

— Увы! Сколько бы ни строилось поселений, девяносто девять процентов человечества живут на одной планете. Так что человечество — это мы, а поселения — так, легкий пушок на нашей шкуре. Может шерсть существовать сама по себе? Пока ничто не свидетельствует об этом, и я тоже не допускаю подобной возможности.

— Возможно, вы правы, — проговорил Фишер.

— Возможно? Что вы, здесь не может быть и тени сомнения! — с жаром возразил Коропатский. — Поселенцам угодно нас презирать, но им никуда не деться от нас. Мы их история. Мы модель их бытия. Мы живительный источник, к которому они вновь и вновь будут припадать, чтобы почерпнуть новые силы. Без нас они погибнут.

— Возможно, вы правы, директор, но никто еще не проверял этого. Не было случая, чтобы поселение пыталось прожить без планеты.

— Такие попытки быль. В начале земной истории люди заселяли острова, изолированные от материка. Ирландцы заселили Исландию, норвежцы Гренландию, мятежники — остров Питкэрн, полинезийцы — остров Пасхи. Колонии иногда хирели, иногда исчезали полностью. Вдалеке от континента не образовалась ни одна цивилизация, в лучшем случае это происходило на прибрежных островах. Человечеству нужно пространство, просторы, разнообразие, горизонт… и граница. Вы меня поняли?

— Да, директор, — ответил Фишер. — Если и не совсем, все равно спорить не о чем.

— Итак, — Коропатский постучал указательным пальцем правой руки по левой ладони, — нам необходимо отыскать планету, по крайней мере такую, с которой можно начать. А это заставляет нас вновь обратиться к Ротору.

Фишер удивленно поднял брови.

— К Ротору, директор?

— Да, четырнадцать лет миновало с тех пор, как они улетели. Интересно, что с ними случилось?

— Доктор Уэндел полагает, что они, скорее всего, погибли.

Фишер говорил, преодолевая себя. Мысль эта всегда доставляла ему боль.

— Знаю, я говорил с нею и не стал оспаривать ее мнение. Но мне хотелось бы узнать, что обо всем этом думаете вы.

— Ничего, директор. Просто надеюсь, что они выжили. У меня ведь дочь на Роторе.

— Быть может, она жива и до сих пор. Подумайте. Что могло бы погубить их? Поломка, неисправность? Ротор не корабль, и он проработал исправно в течение пятидесяти лет. Он просто перебрался отсюда к Звезде-Соседке через пустое пространство — а что может быть безопаснее пустоты?

— Но карликовая черная дыра, случайный астероид…

— Сомнительные перспективы… Почти невероятные — так уверяют меня астрономы. Или, может быть, гиперпространство обладает какими-то характерными особенностями, способными погубить Ротор? Но мы уже не первый год экспериментируем с ним и пока ничего страшного не обнаружили. Остается только предположить, что Ротор благополучно добрался до ближайшей к Солнцу звезды — если только он действительно летел к ней, а все дружно сходятся на том, что лететь е другое место не имело никакого смысла.

— Мне было бы приятно узнать, что их перелет окончился благополучно.

— Но тогда возникает следующий вопрос: если Ротор застрял у этой звезды, что они там делают?

— Живут… — Фишер не то спросил, не то сказал утвердительно.

— Но как? Они на орбите этой звезды? И одинокое поселение совершает свой бесконечный путь вокруг красного карлика? Не верю. Деградация неминуема, и признаки ее сразу же станут очевидными. Не сомневаюсь, их ждет быстрый упадок.

— Они умрут? Вы так считаете, директор?

— Нет. Сдадутся и вернутся домой. Признают свое поражение и возвратятся домой в безопасность. Однако до сих пор они не сделали этого. А знаете почему? Я полагаю, что они отыскали возле Звезды-Соседки пригодную для обитания планету.

— Но, директор, около красного карлика не может быть планет, пригодных для жизни. Или там не хватает энергии, или огромный приливный эффект… — Помолчав, он сокрушенно добавил: — Доктор Уэндел объясняла мне…

— Да, астрономы объясняли это и мне, но, — Коропатский покачал головой, — мой собственный опыт свидетельствует, что какую бы самоуверенность ни проявляли ученые, природа всегда найдет, чем их удивить. Кстати, вы не задумывались, почему мы отпускаем вас в это путешествие?

— Да, директор… потому, наверное, что ваш предшественник обещал мне такое вознаграждение.

— У меня для этого есть куда более веские основания. Мой предшественник был великим человеком, достойным восхищения, но, в конце концов, он был просто больным стариком. Врачи считали его параноиком. Он решил, что Ротор знал о том, что грозит Земле, и бежал, не предупредив нас, в надежде на то, что Земля погибнет; и что Ротор следует покарать за это. Однако он умер, а распоряжаюсь теперь я: человек я не старый, не больной, не параноик. И если Ротор цел и находится возле Звезды-Соседки, я не намереваюсь причинять ему вред.

— Я рад это слышать, директор, но не следовало ли обсудить все это и с доктором Уэндел, ведь она капитан корабля?

— Фишер, доктор Уэндел — поселенка, а вы лояльный землянин.

— Доктор Уэндел верой и правдой многие годы служила Земле, строя звездолет.

— В том, что она верна своей работе, сомневаться не приходится. Но верна ли она Земле? Можем ли мы рассчитывать, что в отношениях с Ротором она будет придерживаться намерений Земли?

— А можно поинтересоваться, директор, каковы эти намерения? Я понимаю, что теперь никто уже не стремится наказать поселение за сокрытие сведений от Земли.

— Вы правы. Нам необходимо добиться сотрудничества, напомнить о кровном братстве, пробудить самые теплые чувства. Установите дружеские отношения и немедленно возвращайтесь — с информацией о Роторе и этой планете.

— Если все это рассказать доктору Уэндел, если объяснить ей — она, конечно, согласится с вами.

Коропатский усмехнулся.

— Естественно, но вы ведь понимаете, как обстоит дело. Она отличная женщина, я не вижу в ней ни одного недостатка — но ей уже за пятьдесят.

— Ну и что? — Фишер как будто обиделся.

— Она должна понимать, что, вернувшись с жизненно важной информацией об успешном сверхсветовом полете, она немедленно приобретет в наших глазах еще большую ценность, мы будем требовать от нее новых, более совершенных сверхсветовых судов, попросим, чтобы она подготовила молодых пилотов таких звездолетов. Конечно же, она уверена, что ее никто не отпустит в гиперпространство второй раз — ведь такими ценными специалистами не рискуют. Поэтому, прежде чем вернуться домой, у нее может возникнуть желание попутешествовать. Трудно противиться искушению — новые звезды, новые горизонты. Но мы-то согласны рискнуть только раз — она должна долететь до Ротора, собрать нужную информацию и вернуться. Мы не можем позволить себе тратить время впустую. Вы меня поняли? — Голос Коропатского сделался жестким.

Фишер сглотнул.

— Но у вас же не может быть причины…

— У меня есть все причины. Положение доктора Уэндел здесь всегда в известной мере было неопределенным. Она же поселенка. Вы меня понимаете, я надеюсь. Ни от кого из жителей Земли мы так не зависим, как от нее, поселенки. Мы детально изучали ее психологию — она об этом и знать не знала — и теперь убеждены: если представится возможность, она отправится дальше. А ведь связи с Землей не будет. Мы не будем знать, где она, что делает, жива ли она, наконец.

— Почему вы говорите все это мне, директор?

— Потому что знаем, какое влияние на нее вы имеете. И она подчинится вам — если вы проявите твердость,

— Мне кажется, директор, что вы переоцениваете мои возможности.

— Уверен, что это не так. Вас мы тоже изучили и прекрасно знаем, насколько наш милый доктор привязана к вам. Возможно, вы даже сами не догадываетесь — насколько. Кроме того, мы знаем, что вы верный сын Земли. Вы могли улететь вместе с Ротором, но вернулись, оставив жену и дочь. Более того, вы сделали это, прекрасно понимая, что мой предшественник, директор Танаяма, обвинит вас в провале — ведь вы вернулись без информации о гиперприводе — и ваша карьера окажется под большим вопросом. Я удовлетворен этим и считаю, что могу на вас положиться, что доктор Уэндел окажется под строгим присмотром, что вы немедленно доставите ее обратно и на этот раз — на этот раз — вернетесь со всей необходимой информацией.

— Попытаюсь, директор, — проговорил Фишер.

— Я слышу сомнение в вашем голосе, — сказал Коропатский. — Поймите, как важно то, о чем я вас прошу. Мы должны знать, что они делают, что успели сделать и на что похожа планета. Обладая такими сведениями, мы сообразим, что и как нам делать дальше. Фишер, нам нужна планета, и нужна немедленно. Поэтому нам ничего другого не остается, как отобрать ее у Ротора.

— Если она существует, — хриплым голосом отозвался Фишер.

— Лучше бы ей существовать, — сказал Коропатский. — От этого зависит судьба человечества.

Глава двадцать седьмая Жизнь

59

Сивер Генарр медленно открыл глаза и заморгал от яркого света. Все казалось расплывчатым, и он не мог понять, где находится.

Постепенно все вокруг приобрело четкиеочертания, и Генарр узнал Рене Д'Обиссон, главного невролога Купола.

— Что с Марленой? — слабым голосом спросил Генарр.

— С ней все в порядке, — угрюмо ответила Д'Обиссон. — Сейчас меня беспокоите вы.

Где-то внутри шевельнулась тревога, и Генарр попытался утопить ее в черном юморе:

— Если бы ангел лихоманки уже распростер надо мною крылья, мне было бы, наверное, гораздо хуже.

Д'Обиссон не ответила, и Генарр резко спросил:

— Я здоров?

Врач словно ожила. Высокая и угловатая, она склонилась над Генарром, в уголках проницательных голубых глаз собрались тонкие морщинки.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она, опять не отвечая на вопрос.

— Устал. Очень устал. Но ведь все в порядке? Да?

— Вы проспали пять часов, — упорно не отвечая на его вопросы, сообщила она.

Генарр застонал.

— Но я чувствую себя усталым. И вообще — мне нужно в ванную… — И он попытался сесть.

Повинуясь знаку Д'Обиссон, к нему приблизился молодой человек и почтительно поддержал за локоть. Генарр с негодованием отмахнулся.

— Пожалуйста, не сопротивляйтесь, пусть он поможет, — проговорила Д'Обиссон. — Диагноз еще не поставлен.

Через десять минут Генарр снова оказался в постели.

— Значит, нет диагноза. А сканирование проводили? — с тревогой спросил он.

— Естественно, сразу же.

— Ну и как?

Д'Обиссон пожала плечами.

— Ничего существенного — но вы же спали. Придется повторить. И вообще — надо понаблюдать за вами.

— Зачем? Разве результатов сканирования мало?

Она подняла брови.

— А вы как полагаете?

— Не морочьте мне голову. Куда вы клоните? Говорите прямо. Я не младенец.

Д'Обиссон вздохнула.

— В известных нам случаях лихоманки сканирование мозга выявило интересные подробности, но мы не смогли сравнить их с тем, что было до заболевания, поскольку никого из больных не обследовали непосредственно перед началом болезни. После того как мы разработали подробную программу универсального сканирования всего персонала Купола, явных случаев лихоманки не обнаружено. Разве вы этого не знаете?

— Не пытайтесь подловить меня, — возмутился Генарр. — Конечно, знаю — или вы думаете, что я все забыл? Могу заключить — могу, понимаете? — что, сравнив прежние результаты с сегодняшними, вы не обнаружили никаких различий. Разве не так?

— Конечно, ничего плохого у вас нет, но ваш случай может иметь клиническое значение.

— А если вы ничего не найдете?

— Небольшие изменения легко прозевать, если не искать их специально. В конце концов, командир, вы упали в обморок. Раньше такой склонности за вами не замечалось.

— Тогда давайте еще раз проведем сканирование, раз я проснулся, и, если опять пропустим, что-нибудь несущественное, я, пожалуй, переживу. Но что с Марленой? С ней все в порядке?

— Внешне — да. Ее поведение, в отличие от вашего, оставалось нормальным. Она не падала в обморок.

— Значит, она в безопасности, под Куполом?

— Да, ведь она привела вас, прежде чем вы потеряли сознание. Разве вы не помните?

Генарр вспыхнул и что-то неразборчиво пробурчал.

Д'Обиссон одарила его саркастическим взглядом.

— Будем надеяться, командир, что вы расскажете нам все, что помните. Постарайтесь. Это может оказаться важным.

Генарр попытался вспомнить, но это оказалось нелегко. Все, что случилось, было затянуто какой-то дымкой, как во сне.

— Марлена сняла э-комбинезон… — вяло выговорил он. — Так?

— Так. В Купол она вошла без костюма, и нам пришлось за ним посылать.

— Хорошо. Заметив, что она делает, я попытался остановить ее. Помню крик доктора Инсигны — она-то и переполошила меня. Марлена стояла вдалеке — у ручья. Я пытался окликнуть ее, но почему-то не мог произнести даже звука. Я хотел… хотел…

— Бежать, — помогла ему Д'Обиссон.

— Да, но… но…

— Вы обнаружили, что не в состоянии бежать, словно вас парализовало. Я не ошибаюсь?

Генарр кивнул.

— Да. Именно так. Я хотел бежать, и ощущение было таким, как в кошмарном сне, когда за тобой кто-то гонится, а ты хочешь убежать — и не можешь…

— Да. Такое снится обычно тогда, когда рука или нога запуталась в простыне.

— Все было как во сне. Наконец голос вернулся ко мне, и я закричал, но без э-комбинезона она наверняка не могла меня услышать.

— А вы чувствовали, что теряете сознание?

— Нет. Я ощущал такую слабость, что мог бы, пожалуй, даже не стараться бежать. А потом Марлена меня увидела и побежала навстречу. И больше — если честно, Рене, — я ничего не помню.

— Вы вместе пришли в Купол, — спокойно сказала Д'Обиссон. — Она помогала вам, поддерживала. Оказавшись внутри, вы потеряли сознание, и вот вы здесь.

— Вы полагаете, что я схватил лихоманку?

— С вами произошло что-то непонятное, но сканирование мозга ничего не показывает. Я озадачена. Вот гак.

— Наверно, я был потрясен, увидев, что Марлене грозит опасность. Почему она решила снять э-комбинезон, если… — Генарр умолк.

— Если у нее не началась лихоманка. Так?

— Именно об этом я и подумал,

— Но она выглядит просто прекрасно. Может быть, вы поспите еще?

— Нет. Я окончательно проснулся. Приступим лучше к сканированию — хочу убедиться, что все в порядке. Словно гора с плеч свалилась. И я немедленно займусь делами, невзирая на ваше сопротивление, кровопийца.

— Командир, даже если сканирование ничего не покажет, по крайней мере двадцать четыре часа вы проведете в постели, Для надежности — вы же понимаете.

Генарр театрально застонал.

— Не посмеете. Значит, мне придется все двадцать четыре часа разглядывать здесь потолок?

— Зачем? Мы поставим для вас экран, можете книжку почитать, посмотреть головизор. Даже гостей принять — одного или двух.

— Предполагаю, что гости будут наблюдать за мной?

— Конечно, их мнение о вашем состоянии может заинтересовать нас. А теперь приступим к сканированию. — Она одарила Генарра лучезарной улыбкой. — Не исключено, что вы здоровы. Ваши поступки, командир, кажутся мне адекватными. Но мы должны убедиться в этом, не правда ли?

Генарр что-то буркнул в ответ и, когда Д'Обиссон повернулась к нему спиной, скорчил рожу. Что было, на его взгляд, совершенно адекватным поступком в подобной ситуации.

60

Вновь открыв глаза, Генарр увидел перед собою грустное лицо Эугении Инсигны. Удивленный, он попытался сесть.

— Эугения!

Она печально улыбнулась в ответ.

— Мне сказали, что к тебе можно зайти, Сивер. Говорят, что с тобой все в порядке.

Генарр почувствовал облегчение. Он-то знал это. Но все-таки приятно лишний раз убедиться, что не ошибаешься.

И, немного рисуясь, он сказал:

— Конечно. Сканирование во сне — норма. Сканирование после сна — норма. Вообще — норма. А как Марлена?

— И у нее сканирование ничего не показало. Похоже, даже это не могло развеять уныния Инсигны.

— Вот видишь, — проговорил Генарр. — Я и сработал за канарейку, как обещал. На меня подействовало, а на нее нет. — Он вдруг умолк, сообразив, что пошутил не вовремя. — Эугения, не знаю, как теперь просить у тебя прощения. Начну с того, что сперва я вовсе не следил за пей, а потом ужас словно парализовал меня. Я подвел тебя, — несмотря на то что с такой уверенностью пообещал, что пригляжу за ней. Нет мне прощения.

Инсигна покачала головой.

— Нет, Сивер, ты не виноват. Я рада, что она привела тебя в Купол.

— Не виноват? — Генарр остолбенел. А кто виноват, если не он?

— Нет. Произошло что-то очень плохое. И это не выходка Марлены и не то, что случилось с тобой. Произошло что-то гораздо худшее. Я в этом уверена.

Генарр ощутил, как его охватывает холод. Что может быть хуже? — подумал он.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он сел на кровати. Из-под чересчур короткого халата торчали его голые ноги. Он поспешно прикрыл их легким одеялом.

— Пожалуйста, сядь и расскажи, — попросил он. — Марлена действительно здорова или ты что-то скрываешь?

Инсигна скорбно взглянула на Генарра.

— Мне сообщили, что все в порядке. Результаты сканирования это подтвердили. Знающие люди говорят, что у нее нет никаких симптомов болезни.

— Так что же ты сидишь, словно пришел конец мира?

— Я думаю — ты прав, Сивер. Этого мира.

— Что это значит?

— Не могу объяснить. Не могу понять. Тебе нужно поговорить с Марленой. Сивер, она делает то, что считает нужным. И ее не беспокоит то, что она натворила. Она уверена, что не сумеет по-настоящему исследовать Эритро — испытать планету, как она выражается, — если на ней будет э-комбинезон. И она не намерена его надевать.

— В таком случае ее нельзя больше выпускать.

— А она категорически заявляет, что будет выходить. И когда захочет… Одна… Она просто простить себе не может, что взяла с собой тебя. Видишь, она не осталась безразличной к тому, что случилось с тобой. Это ее расстраивает. Марлена рада, что вовремя вернулась к тебе. Она со слезами на глазах говорила мне, что неизвестно, чем бы закончилась для тебя эта вылазка, если бы она не успела вовремя тебе помочь.

— Ну а уверенности в себе она не потеряла?

— Нет. И это самое странное. Она уверена, что не ей, а тебе грозила опасность, как, впрочем, и любому на твоем месте. Только не ей. В этом она уверена, так уверена, Сивер, что я… — Инсигна покачала головой. — И не знаю, что теперь делать.

— Она же такая послушная девушка, Эугения. И ты это знаешь лучше, чем я.

— Уже не такая: она уверена, что мы не сможем остановить ее.

— А мы попробуем. Я поговорю с ней, и если она станет настаивать, то я просто отошлю ее на Ротор. Прежде я был на ее стороне, но, после того что случилось, буду строг.

— Тебе не удастся.

— Как это? Или Питт помешает?

— Нет, просто не сможешь.

Генарр невесело усмехнулся.

— Ну-ну, не настолько уж я поддался ее влиянию. С виду-то я могу казаться добрым дядюшкой, Эугения, но, если речь идет о том, что Марлене грозит опасность, — я забуду про доброту. Всему есть предел; вот увидишь — я умею и заставить. — Помолчав, он грустно добавил: — Кажется, мы поменялись ролями. Вчера ты требовала, чтобы я остановил ее, а я уверял, что это невозможно. Теперь наоборот.

— Это потому, что тебя испугало то, что случилось с вами там, а меня — то, что произошло здесь, внутри Купола.

— А что здесь случилось, Эугения?

— Я попыталась поставить ее на место. Я сказала ей: «А теперь, юная леди, не смей даже заикаться о том, что хочешь выйти из Купола, иначе даже из комнаты своей не выйдешь. Запрем, свяжем, если понадобится, и отправим на Ротор с первой же ракетой». Видишь, я вышла из себя настолько, что стала ей угрожать.

— Ну и что же она сделала? Готов прозаложить всю зарплату, что не ударилась в слезы, а стиснула зубы и сделала вид, что ничего не слышала — так?

— Нет. Я еще и половины не сказала, как мои зубы застучали, да так, что я не смогла продолжать. А потом накатила дурнота.

Генарр нахмурился.

— Ты хочешь сказать, что Марлена обладает еще и странной гипнотической силой и способна справиться с любым противодействием? Но это же невозможно. А раньше ты ничего такого не замечала?

— Нет, конечно же, нет. И сейчас тоже. Она здесь ни при чем. Должно быть, я выглядела очень скверно в тот самый момент, когда принялась угрожать ей, может быть, даже испугала ее. Марлена очень расстроилась. Если бы дело было в ней, она так не отреагировала бы на последствия собственного поступка. Когда вы были с ней снаружи и она принялась снимать э-комбинезон, она же на тебя не смотрела. Она стояла к тебе спиной. Я это помню. И, увидев, что тебе плохо, она сразу бросилась на помощь. Не могла же она наслать на тебя эту порчу и тут же кинуться помогать.

— Но тогда…

— Подожди, я не окончила. Значит, так. Я пыталась ей угрожать, но все кончилось тем, что я и рта не смогла открыть. Однако я стала за ней следить, глаз с нее не спускала, но так, чтобы она не заметила. И увидела, как она говорила с кем-то из твоих часовых, что стоят здесь повсюду.

— Так положено, — пробормотал Генарр. — Вообще-то Купол — военный объект. Но часовые просто поддерживают порядок, помогают сделать то, се.

— Знаешь что, — с укоризной бросила Инсигна, — по-моему, таким образом Янус Питт обеспечивает контроль за всеми твоими действиями — но дело не в этом. Марлена долго разговаривала с часовым, они даже поспорили. Потом, когда Марлена ушла, я спросила его, о чем они беседовали. Он не хотел говорить, но я заставила. Так вот, она интересовалась, нельзя ли получить пропуск, чтобы беспрепятственно уходить из Купола и таким же образом возвращаться. Я спросила его: «И что вы ей ответили?» А он сказал: «Что все можно уладить у командира, и я сам возьмусь посодействовать». Я возмутилась: что это еще за содействие, разве можно оказывать такую помощь? Он отвечал: «А что еще мне оставалось, мэм? Всякий раз, когда я пытался объяснить ей, что это невозможно, мне тут же становилось плохо».

Генарр, окаменев, слушал.

— То есть ты утверждаешь, что Марлена бессознательно делает это? Всякий, кто пытается ей противоречить, немедленно ощущает дурноту, а она даже не подозревает об этом?

— Нет, конечно, нет. Я просто не понимаю, что происходит. Если бы такая способность проявлялась у нее бессознательно, об этом было бы известно еще на Роторе, но там я ничего такого не замечала. Однако такой эффект проявляется не всякий раз. Вчера за обедом она попросила добавку десерта, и я, забывшись, в резкой форме отказала ей. Она надулась, но подчинилась, и я не почувствовала ничего плохого, уверяю тебя. Мне кажется, что ей нельзя противоречить лишь в том, что связано с Эритро.

— Но почему ты так решила? По-моему, ты о чем-то умалчиваешь, у тебя должны быть основания для такого вывода. Будь я Марленой, то прочитал бы обо всем на твоем лице, но поскольку я это я — выкладывай.

— Я думаю, что это делает не Марлена. Это… это — сама планета.

— Планета?!

— Да, планета. Эритро. Она управляет Марленой. Иначе откуда у девочки уверенность в том, что ей не страшна лихоманка, что планета не причинит ей вреда? Эритро управляет и всеми нами. Ты попробовал помешать Марлене, и тебе стало плохо. И мне. И часовому. Когда вы начали заселять Купол, людям было плохо, потому что планета ощутила вторжение и напустила на вас эту лихоманку. Но когда колонисты решили оставаться в Куполе, болезнь прекратилась. Видишь, все сходится.

— Значит, планета хочет, чтобы Марлена выходила на ее поверхность?

— Совершенно верно.

— Но почему?

— Не знаю и знать не хочу. Я просто пытаюсь объяснить тебе суть происходящего.

Голос Генарра вдруг стал ласковым.

— Эугения, ты же прекрасно понимаешь, что планета не может делать ничего подобного. Это шар… из металлов и камня. Ты впала в какую-то мистику.

— Сивер, не делай из меня дурочку. Я — профессиональный ученый и не верю в чудеса. Говоря о планете, я имею в виду не скалы и камни. Я хочу сказать, что на ней обитает что-то очень могущественное.

— И невидимое. Но это же мертвый мир, без малейших признаков жизни — прокариоты не в счет, — не говоря уже о разуме.

— А что ты знаешь об этом мертвом, по-твоему, мире? Разве его исследовали? Обыскали каждый уголок?

Генарр медленно покачал головой и сказал умоляющим тоном:

— Эугения, не надо, это истерика.

— Нет, Сивер. Подумай обо всем сам. Если сумеешь что-то придумать, скажи. Я тебе говорю: эта планета — чем бы она ни была — не признает нас. Мы обречены. Ну а зачем ей нужна Марлена, — голос Инсигны дрогнул, — не могу даже представить.

Глава двадцать восьмая Старт

61

Официально у нее было очень сложное наименование, но те немногие из землян, кто знал о ее существовании, называли ее просто Четвертой станцией. Из названия следовало, что прежде существовало три подобных объекта, по очереди сменявших друг друга. Существовала и пятая станция, однако ее забросили, не достроив.

Теперь земляне мало интересовались Четвертой станцией, медленно кружившей вокруг Земли за орбитой Луны.

Прежние станции использовались в качестве баз для создания первых поселений, ну а когда поселенцы сами принялись строить космические города, Четвертую станцию решили сделать перевалочным пунктом на пути с Земли на Марс.

Впрочем, дальше первого полета дело не пошло: оказалось, что поселенцы куда более психологически пригодны для долгих перелетов, ведь они жили, по сути дела, в огромных космических кораблях, — и Земля со вздохом облегчения оставила это занятие.

Теперь Четвертую станцию почти не использовали, а держали в качестве космического плацдарма Земли, желая этим показать, что безграничный простор за пределами земной атмосферы принадлежит не одним поселенцам.

Но теперь нашлось дело и для Четвертой станции.

К ней причалил огромный грузовой корабль. Слух о том, что впервые в двадцать третьем столетии Земля решила высадить экспедицию на Марс, быстро распространился среди поселений. Некоторые говорили, что это изыскатели; другие утверждали, что на поверхности Марса будет создана земная колония, что ущемит интересы немногочисленных поселений, находящихся возле него; третьи предполагали, что Земля попытается занять плацдарм на каком-нибудь крупном астероиде, еще не облюбованном поселенцами.

На самом же деле в трюме транспорта покоился «Сверхсветовой». С ним прибыл и экипаж, который должен был повести корабль к звездам.

Тесса Уэндел, родившаяся в космосе, несмотря на проведенные на Земле восемь лет, чувствовала себя уверенно, как и подобает поселенке. Но Крайл Фишер, который тоже не был новичком в космосе, ощущал некоторое беспокойство.

Напряженность на борту транспортного корабля создавал не только окружающий космос.

— Тесса, я уже не могу больше ждать, — как-то раз сказал Фишер. — Столько лет прошло. «Сверхсветовой» наконец готов, а мы все еще здесь.

Уэндел задумчиво смотрела на него. Нет, не этого она ждала. Ей хотелось покоя, отдыха для мозга, переутомленного сложной работой, — чтобы вернуться к работе с новыми силами. Она надеялась, что Фишер поймет ее, — но, как оказалось, напрасно.

Она поняла, что привязалась к нему и его проблемы стали и ее проблемами. Крайл ждал годы, но это ожидание, несомненно, окажется напрасным. Потому-то она и пыталась время от времени окатывать его ледяной водой, пыталась охладить его желание встретиться с дочерью, но ничего не добилась. Мало того, за последний год Фишер еще более утвердился в своем оптимизме, но о причинах такого воодушевления не мог сказать ей ничего убедительного.

Приходилось утешаться тем, что Крайл тосковал не о жене, а о дочери. По правде сказать, Тесса не могла понять тоски о ребенке, которого в последний раз Фишер видел младенцем, — но он ничего не хотел ей объяснять, а она не стремилась испытывать его терпение. Зачем? Тесса была уверена, что ни дочери Крайла, ни Ротора давно нет на свете и если возле Звезды-Соседки им по чистой случайности удастся обнаружить беглое поселение, то оно окажется гигантской гробницей, космическим летучим голландцем.

Уэндел захотелось успокоить Крайла.

— Знаешь, — ласково сказала она, — осталось подождать еще месяца два — не больше, Мы ждали годы — уж два-то месяца как-нибудь переживем.

— Я столько ждал, что эти месяцы просто не выдержу, — буркнул Фишер.

— Крайл, нужно держать себя в руках, — проговорила Уэндел, — Придется смириться. Всемирный конгресс просто не позволит нам отправиться раньше. Поселения следят за каждым нашим шагом. Они уверены, что мы летим именно на Марс. Было бы странно, если бы они думали по-другому. Ведь им известно, что Земля не преуспела в области космических исследований. Если за два месяца они не заметят ничего особенного, то с удовольствием сделают вывод, что у нас какие-то сложности, — и перестанут одаривать нас своим вниманием.

Фишер сердито покачал головой.

— Кого волнует, что они знают о нас? Мы улетим и вернемся, а им на разработку сверхсветового звездолета потребуются годы… Да к тому времени у нас будет целый флот таких кораблей, вся Галактика будет открыта для нас.

— Не обязательно. Копировать легче, чем создавать заново. А правительству Земли, утерявшей инициативу в космосе после создания поселений, необходим безоговорочный приоритет — по психологическим соображениям. — Она пожала плечами. — К тому же нам нужно время, чтобы провести кое-какие испытания «Сверхсветового» в условиях невесомости.

— Неужели когда-нибудь настанет конец этим испытаниям?

— Не будь таким нетерпеливым, Техника новая, неопробованная, настолько не похожая на все, чем прежде располагало человечество, что от новых проверок не следует отказываться, тем более что мы точно не знаем, как именно будет влиять интенсивность гравитационного поля на вход в гиперпространство и выход из него. Серьезно, Крайл, не стоит обвинять нас в излишней осторожности. В конце концов только десятилетие назад сверхсветовой полет считался теоретически невозможным.

— Даже осторожность может оказаться чрезмерной.

— Возможно. Кстати, мне решать, когда можно заканчивать подготовку, и уверяю тебя, Крайл, тянуть время мы не будем. Я не сторонница промедления.

— Надеюсь,

Уэндел с сомнением поглядела на него. Придется все же спросить.

— Крайл, в последнее время ты сам не свой, уже два месяца тебя словно сжигает нетерпение. Мне казалось, что ты уже успокоился, а ты снова места себе не находишь. Что-нибудь случилось? Такое, о чем я не знаю.

Фишер разом притих.

— Ничего не случилось. Что вообще могло случиться?

Уэндел показалось, что он успокоился слишком быстро. Его невозмутимость выглядела неискренней.

— Я спрашиваю тебя как раз о том, что могло случиться, — сказала Уэндел. — Крайл, я предупреждала тебя, что мы или найдем мертвый Ротор, или не найдем его вовсе. Мы не найдем тво… не найдем там никаких обитателей, — Он не ответил. — Или я не предупреждала тебя об этом?

— Часто предупреждала, — отозвался Фишер.

— Но теперь при одном лишь взгляде на тебя сразу чувствуется — ты предвкушаешь счастливую встречу с семьей. Крайл, подобные надежды опасны, особенно когда они необоснованны. Почему вдруг ты пришел в такое настроение? Если ты с кем-то говорил об этом, то знай: в тебя вселили напрасный оптимизм.

Фишер вспыхнул.

— С чего бы это мне у кого-то набираться ума? Разве не могу я иметь свое мнение — и по любому вопросу. То, что я не понимаю всей этой твоей теоретической физики, еще не значит, что у меня не хватает мозгов и знаний.

— Крайл, — сказала Уэндел, — такое мне даже в голову не приходило. Я вовсе не это хотела сказать. Как по-твоему, в каком состоянии мы обнаружим Ротор?

— С ним ничего страшного не произошло. Я считаю, что в космической пустоте ничто не могло ему повредить. Ты пытаешься убедить меня, что от Ротора остался один остов, что они едва ли вообще добрались до Звезды-Соседки. Объясни мне, что именно могло погубить их? Ну скажи. Столкновение с астероидами, нападение инопланетян? Что?

— Не знаю, Крайл, — честно призналась Уэндел, — никаких вещих снов я не видела. Все дело в самом гиперприводе. Поверь мне. С ним летишь не в пространстве, не в гиперпространстве, а просто дергаешься по линии раздела: из пространства в гиперпространство, потом обратно и снова туда — и так несколько раз в минуту. По пути отсюда к Звезде-Соседке роторианам пришлось совершить такой переход не менее миллиона раз.

— Ну и что?

— А то, что такой переход более опасен, чем полет в пространстве или гиперпространстве. Я не знаю, каковы представления роториан о теории гиперпространства, однако скорее всего они только начали свои работы — иначе соорудили бы настоящий сверхсветовой корабль. Мы же, разрабатывая все подробности теории гиперпространства, изучали, как воздействует переход на материальные объекты. Если объект является точечным, то во время перехода он не испытывает напряжений. Но если речь идет не о точке, если мы имеем дело с протяженным объектом, таким, как корабль, всегда будет существовать такой отрезок времени, когда одна его часть будет находиться в пространстве, а другая — уже в гиперпространстве. При этом в конструкции возникают напряжения — величина их зависит от размера объекта, его конфигурации, скорости перехода и прочего. Для объекта размером с Ротор лишь ограниченное количество переходов — допустим, дюжина — не представляет значительной опасности. При перелете на «Сверхсветовом» мы можем сделать дюжину переходов, а можем ограничиться двумя. Полет не сулит нам опасности. А вот на гиперприводе приходится делать миллион переходов. Видишь, как растет угроза опасного разрушения?

Фишер явно приуныл.

— А как быстро могут создаться опасные напряжения?

— Трудно сказать. Корабль может выдержать миллион переходов, даже миллиард — и ничего не случится. А может разлететься на первом же. И вероятность такого исхода растет вместе с числом переходов. Таким образом, Ротор отправился в путь, не подозревая, чем грозят ему переходы. Знай они это, полет, возможно, и не состоялся бы. Может быть, напряжения не оказались чрезмерными, и Ротор сумел «дохромать» до места, а может быть, он по дороге разлетелся на куски, Вот и получается: или пустой остов, или вообще ничего.

— Или поселение, которое живет и процветает, — сердито добавил Фишер.

— Я-то не против, — ответила Уэндел, — Только лучше настраиваться на худшее — больше обрадуешься, если все окажется в порядке. Прошу тебя, не надейся на удачу, будь готов к любому исходу. Помни, что всякий, кто суется в гиперпространство, не зная его, едва ли может прийти к здравым выводам.

Вконец расстроенный, Фишер молчал. Уэндел смотрела на него, и на сердце у нее было тяжело.

62

Тесса Уэндел находила Четвертую станцию странной. Некто, взявшись строить небольшое поселение, ограничился лабораторией, обсерваторией и пусковым причалом. Ни ферм, ни домов, ничего, что подобает приличному поселению. Даже псевдогравитационное поле не создали толком.

Это был пораженный манией величия корабль, где даже один человек не мог бы пробыть долго без постоянного пополнения извне запасов пищи, воздуха и воды. Последняя бродила по замкнутому циклу, однако система была не особенно эффективной.

Крайл Фишер заметил, что Четвертая станция похожа на допотопную внеземную станцию первых дней освоения космоса, чудом сохранившуюся до двадцать третьего столетия.

Впрочем, в одном она действительно была уникальной. Со станции открывался превосходный вид на двойную систему Земля-Луна. С окружавших Землю поселений редко можно было видеть оба небесных тела в их истинном соотношении. По отношению к Четвертой станции Земля и Луна редко расходились больше чем на пятнадцать градусов, и, поскольку Четвертая станция обращалась вокруг того же центра, что и обе планеты, с нее бесконечно можно было любоваться замечательным зрелищем двух миров.

Солнечный свет автоматически отсекался устройством «Изат» (Уэндел поинтересовалась, что означает такое название, оказалось — «искусственное затмение»), и только когда Солнце близко подходило к Луне или Земле, разглядеть планеты было невозможно.

Уэндел с удовольствием любовалась танцем Земли и Луны и радовалась, что ей наконец удалось вырваться с Земли.

Как-то раз она сказала об этом Крайлу. Тот усмехнулся, заметив, как та быстро оглянулась по сторонам.

— Вижу, тебя не смущает, что я землянин. И мне могут не понравиться такие слова. Ничего, не бойся — я промолчу.

— Крайл, я же тебе доверяю. — Уэндел счастливо улыбнулась.

Фишер изменился к лучшему после того серьезного разговора, когда они прибыли на станцию. Помрачнел, правда, но это лучше, чем лихорадочное ожидание того, что никогда не произойдет.

— Неужели ты думаешь, что их до сих пор смущает твое происхождение? — спросил он.

— Конечно. Они никогда не забудут, что я поселенка. У них те же предрассудки, что и у меня, и я тоже никогда не прощу им, что они земляне.

— Кажется, ты забываешь, что и я землянин.

— Нет; ты просто Крайл, а я — просто Тесса. И все.

— А тебе никогда не было жаль, Тесса, что ты построила свой звездолет для Земли, а не для родной Аделии?

— Крайл, я делала это не для Земли, а сложись все иначе, делала бы и не для Аделии. В обоих случаях я делала бы это для себя. Передо мной поставили задачу — я ее решила, Буду числиться в истории как изобретатель сверхсветового звездолета — но я создавала его для себя. А уж потом — пусть это покажется претенциозным — для всего человечества. Видишь ли, абсолютно неважно, в каком из миров состоялось открытие. Кто-то на Роторе — он, она или целая группа — изобрел гиперпривод — значит, он есть и у нас, и у поселений. В конце концов все получат сверхсветовые звездолеты. Где бы ни был сделан решающий шаг — это значит, что все человечество шагнуло вперед.

— Но Земле твой звездолет нужен больше, чем поселениям.

— Потому что приближается Звезда-Соседка и поселения запросто могут разлететься во все стороны, а Земля не может? На мой взгляд — это проблема правительства Земли. Я дала им инструмент, пусть уж они сами решают, как его лучше использовать,

— Похоже, мы уже вплотную подошли к проблеме завтрашнего дня, — заметил Крайл.

— Да, наконец. Уже есть голографическая запись. Впрочем, трудно сказать, когда они покажут ее землянам и поселениям.

— Скорее всего, после нашего возвращения, — сказал Крайл. — Нет смысла рассказывать всем о нашей работе, если мы не вернемся. Ожидание будет мучительным — ведь с нами никак не свяжешься. Когда астронавты впервые высадились на Луну, Земля весь день была на связи.

— Правильно, — подтвердила Уэндел, — а вот когда Колумб отправился под парусами через Атлантику, испанские монархи ничего не слышали о нем несколько месяцев, пока он не вернулся.

— Земле есть что терять — семь с половиной столетий назад испанцы рисковали меньшим, — возразил Фишер. — Действительно жаль, что сверхсветовой звездолет не оснащен сверхсветовой связью.

— Не спорю. Коропатский без конца твердил мне о связи, но я сказала, что не чародейка и не могу немедленно сотворить все, что ему угодно пожелать. Одно дело — перебросить через гиперпространство массу, но излучение — совсем другое. Даже в обычном пространстве оно подчиняется другим законам. Свои уравнения электромагнетизма Максвелл вывел через два столетия после того, как Ньютон открыл закон тяготения. А о распространении излучения в гиперпространстве нам еще ничего не известно. Когда-нибудь мы сумеем создать устройство для сверхсветовой связи, но пока…

— Плохо, — задумчиво сказал Фишер, — Возможно, что без сверхсветовой связи сверхсветовые полеты окажутся невозможными.

— Почему?

— Я же говорю — отсутствие связи. Смогут ли поселения жить вдали от Земли, от человечества — и выжить?

Уэндел нахмурилась.

— Что это еще за новое направление в твоих мыслях?

— Да так, просто подумалось. Ты поселенка, ты привыкла, и тебе даже в голову не может прийти, насколько противоестественный образ жизни ведете вы в поселениях.

— Неужели? Я не вижу в нем ничего противоестественного.

— Это потому, что; по сути дела, тебе не приходилось жить абсолютно обособленно. Ваша Аделия — одно из многих поселений, находящихся возле планеты, на которой живут миллиарды людей. Разве не могло случиться, что, оказавшись возле Звезды-Соседки, роториане поняли, что не выживут одни? Но тогда они уже вернулись бы на Землю, но этого не случилось. Значит, они обнаружили там пригодную для жизни планету.

— Пригодную для жизни планету у красного карлика? Едва ли.

— Природа умеет обманывать человека. Предположим, что там оказалась обитаемая планета. Не следует ли ее как следует изучить?

— Теперь я понимаю, к чему ты клонишь, — сказала Уэндел. — Ты думаешь, что возле Звезды-Соседки есть такая планета. И ты хочешь, чтобы мы полетели туда и попытались отыскать твою дочь. Но если наш нейродетектор может засвидетельствовать отсутствие разума во всей планетной системе, зачем же нам обыскивать каждую планету?

Фишер задумался.

— Да, Но если признаки жизни все же обнаружатся, думаю, это не стоит оставлять без внимания. Все-таки планету надо исследовать. Ведь нам предстоит начать эвакуацию населения с Земли — надо же знать, куда можно переселить людей. Впрочем, тебя это, конечно, не волнует: ведь поселения могут просто разлететься…

— Крайл! Зачем ты хочешь видеть во мне врага? Почему ты вдруг вспомнил, что я поселенка? Для тебя я просто Тесса. Но если твоя планета найдется, мы постараемся узнать о ней все, что возможно, — я обещаю тебе. Кстати, а что мы будем делать, если она существует и роториане уже начали заселять ее? Крайл, ты прожил на Роторе несколько лет и знаешь Януса Питта.

— Да, я слыхал о нем кое-что. Правда, никогда с ним не встречался, однако моя жена… моя бывшая жена с ним работала. По ее словам, это человек способный, умный и сильный.

— Очень сильный. В поселениях его знали. И не любили. И если уж он решил спрятать Ротор от человечества, то лучшего места, чем Звезда-Соседка, ему не найти. И близко, и люди не знают. Но, облюбовав эту систему, он тотчас же начнет опасаться, что за Ротором последуют другие, способные покуситься на его добычу. И тогда он будет весьма недоволен нашим появлением.

— К чему ты клонишь? — тревожно спросил Фишер, но, судя по выражению его лица, он прекрасно знал — к чему.

— Завтра мы вылетаем и довольно скоро окажемся возле Звезды-Соседки. И если мы, как ты предполагаешь, обнаружим там планету и если окажется, что роториане уже поселились на ней, то одним «ой, здрасьте» дело не ограничится. Боюсь, что, едва увидев нас, Питт в качестве приветствия без предупреждения отправит нас на тот свет.

Глава двадцать девятая Враг

63

Как и все обитатели Купола, Реме Д'Обиссон время от времени наведывалась на Ротор. Это было необходимо — возвратиться домой, прикоснуться к корням, набраться новых сил.

Но на сей раз Д'Обиссон отправилась «наверх» — как говорили о путешествии с Эритро на Ротор — чуть раньше, чем было предусмотрено графиком. Дело в том, что ее вызвал комиссар Питт.

И теперь она сидела в его кабинете, опытным взглядом подмечая, как комиссар постарел за последние несколько лет. Конечно, ведь по работе ей незачем было часто видеться с ним.

Однако голос комиссара был по-прежнему сильным, взгляд — острым, движения — энергичными.

— Я получил ваш отчет о том, что произошло вне Купола, — начал Питт, — и одобряю осторожность, проявленную вами при анализе ситуации. Но теперь — не для протокола, между нами — скажите, что там случилось с Генарром? Комната заэкранирована, можете говорить без опаски.

— Боюсь, что мой отчет при всей его осторожности все-таки правдив и точен, — сухо ответила Д'Обиссон. — Мы не знаем, что произошло с командиром Генарром. Сканирование мозга выявило некоторые изменения — незначительные и ранее не замеченные нами. К счастью, они оказались обратимыми — все быстро пришло в норму.

— Но ведь что-то с ним все же случилось?

— Именно — что-то. В этом вся беда: мы так и не поняли, что это было.

— А не лихоманка ли это в какой-то новой форме?

— Ни одного из наблюдавшихся прежде симптомов нами не обнаружено.

— Но, когда лихоманка только начиналась, сканирование осуществлялось весьма примитивным способом. Раньше вы могли просто не заметить такие симптомы. К тому же это может быть новая форма лихоманки.

— Не исключено, однако ничто не свидетельствует об этом, да и Генарр, совершенно очевидно, находится в здравом уме.

— Точнее, вам кажется, что это так, но нельзя гарантировать, что приступ не повторится.

— У нас нет причины допускать возможность повторения.

Легкое нетерпение пробежало по лицу комиссара.

— Не спорьте со мной, Д'Обиссон. Вам прекрасно известно, что Генарр занимает весьма важный пост. Ситуация в Куполе постоянно внушает опасения: мы не знаем, когда может произойти рецидив лихоманки. Мы считали, что Генарр невосприимчив к ней — теперь в этом нет уверенности. Раз такое случилось, следует приготовиться к тому, что ему придется уйти.

— Решать вам, комиссар. Лично я считаю, что такой необходимости нет.

— Но, я надеюсь, вы внимательно следите за ним и учитываете подобную перспективу?

— Это входит в мои врачебные обязанности.

— Хорошо. Имейте в виду: если отставка Генарра состоится, то на его место я пока наметил вас.

— Меня? — Легкая радость промелькнула на ее лице и исчезла.

— А почему бы и нет? Все знают, я никогда не одобрял заселения Эритро. Я всегда считал, что люди должны быть мобильными и нельзя привязывать себя к большой планете. С другой стороны, она нужна нам как богатый источник ресурсов — как. Луна в нашей Солнечной системе. Но что делать, если угроза лихоманки постоянно висит над нашей головой?

— Проблема, комиссар.

— Значит, необходимо решить эту проблему. А мы ведь так и не справились с болезнью. Лихоманка утихла сама собой, и мы примирились с этим — хотя последний случай явно свидетельствует, что опасность не миновала. Схватил Генарр лихоманку или не схватил, что-то с ним все-таки произошло, и я хочу, чтобы этот вопрос был прояснен в первую очередь. Кому как не вам возглавить работы?

— Охотно возьму на себя всю ответственность. Мне ведь придется в этом случае делать лишь то, что я и так стараюсь делать, — но уже обладая большей властью. Но я не уверена, что мне следует принимать на себя обязанности командира Купола.

— Как вы уже сказали, решать мне. Полагаю, что вы не откажетесь от назначения, если вам предложат?

— Нет, комиссар, это большая честь.

— Не сомневаюсь, — сухо сказал Питт. — А что там случилось с девушкой?

Внезапное изменение темы разговора застигло Д'Обиссон врасплох. Дрогнувшим голосом она переспросила:

— С какой девушкой?

— Той, что выходила из Купола с Генарром и сняла защитный комбинезон.

— Марленой Фишер?

— Да, так ее зовут. Что с ней случилось?

Д'Обиссон помедлила.

— Ничего особенного, комиссар.

— Так написано в отчете. Но я вновь спрашиваю: действительно ничего?

— Ничего такого, что можно было бы обнаружить сканированием мозга или любым другим способом.

— Вы хотите сказать, что Генарр в комбинезоне упал как подкошенный, а девица, эта Марлена Фишер, и ухом не повела?

Д'Обиссон пожала плечами.

— Насколько мне известно, с ней действительно ничего не произошло.

— Вам это не кажется странным?

— Она странная девушка, ее сканирование…

— Я знаю, что показывает сканирование. Мне известно и то, что она одарена необычными способностями. Вы этого не замечали?

— Случалось, конечно.

— И как она вам показалась? Вам не кажется, что она умеет читать мысли?

— Нет, комиссар. Такого не бывает. Вся эта телепатия — пустые выдумки. Уж лучше бы она читала мысли. Это не так опасно — за мыслями можно следить.

— А что же вам кажется в ней опасным?

— Она явно читает по движениям тела, а за ними не углядишь. Каждый жест что-нибудь да выдает, — огорченно закончила она, что не скрылось от проницательного Питта.

— Вы успели столкнуться с этими проявлениями ее способностей? — поинтересовался он.

— Куда денешься, — мрачно буркнула Д'Обиссон. — С ней даже рядом нельзя стоять, чтобы она чего-нибудь не высмотрела.

— И что же с вами случилось?

— Ничего особенного, просто досадно. — Д'Обиссон покраснела и поджала губы, так что Питту показалось, что больше она ничего не скажет. Но она прошептала: — После того как я обследовала командира Купола, Марлена поинтересовалась, как у него дела. Я сказала, что ничего серьезного не обнаружила и считаю, что Генарр полностью оправится. А она спросила: «Почему это вас расстраивает?» Я с недоумением переспросила: «Расстраивает? Я рада!» Но она сказала; «Вы разочарованы, это очевидно. Вам не терпится». Так я впервые столкнулась с ее штучками, хотя уже слыхала о них. Мне оставалось только возмутиться; «Почему мне не терпится? О чем ты?» Она скорбно взглянула на меня своими огромными, темными, вечно бегающими глазами и ответила: «Дело в дяде Сивере…»

Питт перебил Рене:

— Дядя Сивер? Разве они родственники?

— Нет, я думаю, что это просто знак симпатии. Она сказала тогда: «Все дело в дяде Сивере, и, по-моему, вы метите на его место». — Тут я повернулась и ушла.

— А что вы почувствовали, услышав такое? — спросил Питт.

— Как что? Рассердилась, конечно!

— Потому что она сказала неправду? Или же наоборот — оказалась права?

— Ну, если хотите…

— Нет-нет, не надо вилять, доктор. Она ошиблась или была права? Вы действительно обнаружили разочарование, поняв, что Генарр здоров, так что девчонка смогла это заметить, или она все просто придумала?

Д'Обиссон ответила с явной неохотой:

— Она действительно подметила кое-что. — Врач с негодованием взглянула на Питта. — Я всего лишь человек и, как все, подвластна чувствам. Вы сами сейчас сказали, что я могу надеяться на этот пост, следовательно, я подхожу для него.

— Значит, она не ошиблась… — без малейших признаков усмешки произнес Питт. — А теперь давайте подумаем: эта девушка — особенная, странная девушка, о чем свидетельствует и ее поведение, и сканирование мозга… Даже лихоманка ее не берет. А что если ее устойчивость к лихоманке определяется строением мозга? Разве она не может послужить нам средством для изучения лихоманки?

— Не знаю. Впрочем — сомневаюсь.

— Может, попробовать?

— Быть может — но как?

— Пусть она как можно чаще бывает на поверхности Эритро, — невозмутимо ответил Питт.

Д'Обиссон задумалась.

— Дело в том, что она сама к этому стремится и командир Генарр ее поддерживает.

— Вот и отлично. А вы обеспечьте им медицинскую поддержку.

— Понимаю. А если девушка схватит лихоманку?

— Не следует забывать, что решение всей проблемы гораздо важнее, чем здоровье индивида. Нам завоевывать этот мир, и необходимо быть готовыми к вынужденным потерям.

— Ну а если Марлена погибнет, но так и не поможет нам понять или победить лихоманку?

— И все-таки следует рискнуть, — ответил Питт. — В конце концов, с ней может ничего не случиться, и тогда, тщательно выяснив все причины, мы сумеем справиться с болезнью. Пусть будет так. Нельзя выигрывать без потерь.

Только потом, когда Д'Обиссон отправилась в свою квартиру на Роторе, железная решимость Питта ослабла, и он понял, чтостал кровным врагом Марлены Фишер. Но победа будет истинной, только если Марлена погибнет, а причины лихоманки останутся неизвестными. Тогда он избавится и от странной девицы, и от никчемной планеты, на которой со временем может появиться население — неповоротливое и бестолковое, — как на Земле.

64

Они сидели под Куполом втроем. Сивер Генарр наблюдал, Эугения Инсигна тревожилась, а Марлене Фишер не терпелось.

— Помни, Марлена, — внушала Инсигна, — нельзя смотреть на Немезиду. Я знаю, тебе говорили про инфракрасный свет, но кроме того время от времени на ее поверхности происходят взрывы, и она вспыхивает белым огнем. Вспышка длится минуту-другую, но этого вполне хватит, чтобы обжечь сетчатку, а заранее не угадаешь, когда это может случиться.

— Значит, астрономы не умеют предсказывать вспышки? — поинтересовался Генарр.

— Пока нет. В природе многое подчиняется случаю. Мы еще не знаем законов турбулентности в звездах, некоторые из нас полагают, что люди вообще не сумеют разобраться в них — слишком они сложны.

— Интересно, — произнес Генарр.

— Но мы должны быть благодарны Немезиде за эти вспышки. Как-никак, а все же целых три процента энергии, которую Эритро получает от Немезиды.

— Не слишком-то много…

— Уж сколько есть. Но без этого Эритро оледенела бы и здесь было бы труднее жить. Но Ротору вспышки мешают — приходится быстро реагировать на изменение освещенности, немедленно включать защитные поля.

Марлена слушала и то и дело переводила взгляд с одного на другого и наконец не выдержала:

— Ну сколько вы еще будете вот так разговаривать? Вам нужно, чтобы я здесь сидела? Я же вижу.

— А куда ты там пойдешь? — поспешно спросила Инсигна.

— Погуляю. Схожу к речке, то есть к ручью.

— Зачем?

— Интересно. Течет вода, течет под открытым небом. Непонятно, где начинается, неизвестно, где кончается, и нигде не видно насосов, которые перекачивали бы ее обратно,

— На самом деле, — начала объяснять Инсигна, — это происходит в результате воздействия тепла Немезиды…

— Я не об этом. Я хочу сказать, что ручей не сделан людьми. Просто хочется постоять у воды, посмотреть на нее.

— Только не пей, — приказала Инсигна.

— И не собираюсь. Неужели я час без питья не обойдусь? Если захочется есть-пить — или еще чего-нибудь — сразу вернусь. И не надо как всегда устраивать столько шума из ничего.

— Тебе, наверное, уже хотелось бы нарушить установленный порядок в Куполе? — улыбнулся Генарр.

— Конечно. Любому бы хотелось.

Улыбка Генарра стала еще шире.

— Знаешь что, Эугения, я успел убедиться, что жизнь на поселениях переделывает людей. Теперь мы уже не представляем себе, как можно жить вне замкнутых циклов. А на Земле, ты знаешь, люди привыкли все выбрасывать; дескать, любые отбросы переработаются естественным путем, но, увы, иногда этого не случается.

— Генарр, ты мечтатель. Необходимость заставляет людей научиться хорошим манерам, но исчезнет необходимость, — и все вернется на круги своя. С горки ехать легче, чем в горку. Так гласит второй закон термодинамики, и, если людям суждено жить на Эритро, не сомневаюсь, человечество моментально загадит ее от полюса до полюса.

— Этого не произойдет, — возразила Марлена.

— Почему же, дорогая? — вежливо осведомился Генарр.

— Не произойдет, потому что не произойдет, — нетерпеливо ответила Марлена, — Ну теперь я могу, наконец, идти?

Генарр взглянул на Инсигну.

— Что ж, Эугения, пусть идет. Ее же не удержишь. Кстати, рад тебе сообщить, что недавно с Ротора вернулась Рене Д'Обиссон и проверила результаты ее сканирования, начиная с первого. Она утверждает, что параметры мозга Марлены устойчивы настолько, что на Эритро ей ничто не сможет причинить вред.

Эти слова услышала Марлена, уже было собравшаяся уходить.

— Да, дядя Сивер, чуть не забыла. Будь поосторожнее с доктором Д'Обиссон.

— Почему? Она — великолепный нейропсихолог.

— Я не об этом. Когда после нашей прогулки вам было плохо, она обрадовалась, а когда вы пришли в себя — огорчилась.

— Откуда ты знаешь? — привычно спросила Инсигна.

— Знаю.

— Не понимаю. Сивер, ты ведь прекрасно ладил с Д'Обиссон.

— Конечно. И до сих пор лажу. И мы ни разу не ссорились. Но если Марлена говорит…

— А не может ли твоя Марлена ошибаться?

— Я не ошиблась, — проговорила Марлена.

— Не сомневаюсь в этом. — Сивер обратился к Инсигне: — Доктор Д'Обиссон — женщина честолюбивая. И случись что со мной, именно она станет моим преемником. Д'Обиссон много времени провела на Эритро, только ей по плечу справиться с лихоманкой, если та вновь появится. И что самое главное — она старше меня, и времени у нее еще меньше. Так что не могу винить Д'Обиссон, если при виде меня больного сердце у нее вдруг екнуло. Не исключено, что она сама не подозревала об этом.

— Нет, она знает, — многозначительно сказала Марлена. — Все знает. Последите за ней, дядя Сивер. — Хорошо. Ты готова?

— Конечно,

— Тогда пошли в шлюз. Эугения, иди сюда и постарайся не мучиться так откровенно.

Так впервые Марлена выходила на поверхность Эритро одна, без защитной одежды. Было это по земному стандартному времени в 9.20 пополудни 15 января 2237 года. А по-эритрийски — ближе к полудню.

Глава тридцатая Переход

65

Крайл Фишер старался выглядеть таким же невозмутимым, как и остальные члены экипажа.

Он не знал, куда подевалась Тесса. Впрочем, заблудиться она не могла — «Сверхсветовой» был невелик.

Крайл украдкой поглядывал на своих спутников. Он уже успел поговорить с ними — и не раз. Все были сравнительно молоды. Старшему, Сяо Ли Ву, специалисту по гиперпространству, было тридцать восемь. Генри Ярлоу — тридцать пять. Самой младшей была Мерри Бланковиц двадцати семи лет. Чернила еще не успели просохнуть на ее докторском дипломе.

Рядом с ними Уэндел в свои пятьдесят пять выглядела старухой — однако именно она изобрела, спроектировала — словом, сотворила этот звездолет.

Не на месте оказался только Фишер. В следующий день рождения ему исполнится пятьдесят, и ждать оставалось уже недолго. Специальной подготовки у него не было, и ни возраст, ни знания не давали ему права находиться на корабле.

Но на Роторе бывал он один. И это ему помогло. Не лишним, конечно, оказалось ходатайство Уэндел. Но главное — этого хотели Танаяма и Коропатский.

Корабль двигался в пространстве. Фишер чувствовал это движение, хотя внешне оно никак не проявлялось. Но он чувствовал — всеми своими кишками. И подумал: я провел в космосе больше, чем эти трое вместе взятые, и летал чаще. А уж сколько кораблей повидал… Потому-то я чувствую, как он трудно идет, — нутром чувствую. А они не могут.

«Сверхсветовой» действительно шел с трудом. Количество энергоустановок, обеспечивавших движение обычных кораблей в обычном пространстве, на нем было сведено до минимума. Иначе и не могло быть — основную часть корабля занимали гиперпространственные двигатели.

И теперь «Сверхсветовой» был похож на неуклюжую чайку, которая топчется у кромки воды, ожидая дуновения ветра, чтобы взмыть.

Откуда-то появилась Уэндел, слегка растрепанная и вспотевшая.

— Тесса, все в порядке? — спросил Фишер.

— Конечно, все превосходно. — Она уселась в одно из углублений в стене — очень полезных, поскольку искусственная гравитация на корабле была незначительной. — Нет проблем.

— И когда мы перейдем в гиперпространство?

— Через несколько часов. Надо добраться до точки с выбранными координатами, чтобы все гравитационные источники искривляли пространство расчетным образом.

— Значит, мы можем все точно учесть?

— Совершенно верно. — И, улыбнувшись Фишеру, Уэндел добавила: — А ты никогда об этом не спрашивал. С чего вдруг решил спросить?

— Мне же еще не приходилось летать в гиперпространстве. По-моему, вполне уместное любопытство.

— Этими вопросами я занималась много лет. Так что присоединяйся.

— Но ответь мне.

— Охотно. Во-первых, мы измерили полную интенсивность гравитационного поля в разных точках пространства, вне зависимости от того, знаем ли мы их окрестности или нет. Результат получается менее точным, чем при тщательном измерении всех компонентов и точном сложении воздействия всех источников тяготения, но этого достаточно — ведь нужно торопиться. Когда время дорого, нажимаешь, так сказать, на гиперпространственную кнопку в расчете на то, что гравитационное поле здесь не слишком сильно, и, конечно, ошибаешься, пусть и немного, — тогда переход будет сопровождаться чем-то вроде толчка — словно о порог споткнулся. Удастся этого избежать — отлично; нет — скорее всего ничего страшного не случится. Но все же первый переход спокойствия ради хочется выполнить как можно более гладко.

— А если ты второпях подумаешь, что тяготение незначительно, а на самом деле это не так?

— Будем надеяться, что такого не случится.

— Ты говорила, что при переходе возникают напряжения, — значит, и первый вход в гиперпространство может оказаться роковым, даже если учтено тяготение?

— Это возможно, однако шансы на подобный исход минимальны, сколько бы ни было переходов.

— Ну а если до плохого не дойдет, могут ли все-таки возникнуть какие-то неприятные ощущения?

— Трудно сказать, здесь все субъективно. Видишь ли, ускорения не будет. Это с гиперприводом приходится разгоняться до скорости света и ненадолго превышать ее в слабом гиперпространственном поле. КПД низок, скорость высока, риск велик — не хочу даже гадать, какие здесь могут быть варианты. Но у нас — в сильном гиперпространственном поле — переход совершается на умеренной скорости. Только что мы делали тысячу километров в секунду, а через мгновение — уже тысячу миллионов, но без ускорения, А раз ускорения нет, мы ничего не почувствуем.

— Как это нет ускорения, если ты за какое-то мгновение в миллион раз увеличила скорость?

— В нашем случае переход является математическим эквивалентом ускорения. А твое тело способно прореагировать только на ускорение, а не на гиперпереход.

— Откуда ты знаешь?

— Мы проводили опыты с животными. В самом гиперпространстве они находились какую-то долю микросекунды, но для нас главное — переход, а даже при самом краткосрочном полете через гиперпространство его приходится совершать дважды.

— Значит, животные…

— А как же? Конечно, они нам ничего не могли рассказать, однако все вернулись целыми и невредимыми. И даже совершенно спокойными. Мы повторяли опыт на дюжине различных видов. Посылали даже мартышек. Все остались целыми. Кроме одной.

— А! Что же с ней случилось?

— Погибла. Морда животного была странным образом искажена, но причиной — мы выяснили — оказалась ошибка программирования. Подобное может случиться и с нами. Шанс невелик, но он есть. Ну как если, переходя через порог, ты спотыкаешься, падаешь и ломаешь себе шею. Случается ведь и такое — но люди все-таки ходят через пороги. Понял?

— Полагаю, выбора у меня нет, — сурово ответил Фишер. — Понял.

Через двадцать семь минут после этого разговора «Сверхсветовой» благополучно перешел в гиперпространство, да так, что никто из находившихся на борту этого не заметил. Начался первый сверхсветовой полет…

В момент перехода на часах значилось: 9.20 пополудни 15 января 2237 года по земному стандартному времени.

Глава тридцать первая Имя

66

Тишина!

Марлена погрузилась в безмолвие, понимая, что может нарушить его в любой момент. Наклонилась, подобрала голыш, запустила в скалу. С легким стуком он упал на землю.

Здесь, за пределами Купола, в своей обычной роторианской одежде Марлена ощущала полную свободу.

Она направилась прямо к ручью, даже не глядя по сторонам.

Вспомнились напутственные слова матери. Она умоляла: «Пожалуйста, Марлена, не забудь, что ты обещала держаться возле Купола».

Девушка усмехнулась. Ну и что? Захочет — останется рядом, не захочет — отойдет. Она вовсе не собиралась выполнять обещания, которые давала матери, только чтобы та оставила ее в покое. В конце концов, у нее с собой излучатель. По сигналу прибора ее найдут где угодно — стоит только направить приемный конец на установленный в Куполе излучатель.

Если с ней что-либо случится — упадет или поранится — ее, безусловно, найдут.

Вот если ее поразит метеорит — дело другое. Тогда уж она погибнет наверняка, где бы это ни случилось — рядом с Куполом или нет. Впрочем, не стоит думать о метеоритах — ведь на Эритро так тихо и спокойно. А вот на Роторе всегда шумно. Куда ни сунься — везде шум и гам терзают уставший слух. Должно быть, на Земле еще хуже, с ее восемью миллиардами жителей, и триллионами животных, и грозами, и свирепыми потоками воды — и с неба, и на море. Однажды она попробовала послушать запись «Земной шум», но не выдержала до конца.

Но здесь, на Эритро, — восхитительная тишина.

Марлена подошла к ручью. Вода бежала по узкому руслу с тихим журчанием. Взяла камешек, бросила в воду, послышался всплеск. Тишина Эритро не была гробовой, просто здесь звуков было так мало, что они не нарушали торжественный покой.

Марлена топнула по мягкой глине у воды. Раздался глухой стук, а в глине остался отпечаток подошвы. Марлена нагнулась, зачерпнула пригоршню воды, плеснула на берег. На почве выступили пятна — пурпурные на розовом фоне. Она еще побрызгала, потом поставила ногу на влажное пятно и надавила. Подняв ногу, обнаружила глубокий след.

Кое-где из воды выступали большие камни, и Марлена перешла по ним на другой берег.

Она энергично зашагала вперед, размахивая руками и дыша полной грудью. Она знала, что в атмосфере планеты кислорода меньше, чем на Роторе. И если побежать, то быстро устанешь — но бежать не хотелось. Стоит сорваться с места — и мир начнет разворачиваться перед глазами более торопливо.

А хотелось все разглядеть.

Она обернулась — Купол был еще виден, и особенно ясно — пузырь с астрономическими приборами на самом верху. Она рассердилась. Ей хотелось оказаться далеко-далеко отсюда, чтобы признаки существования рода людского остались за тонкой, чуть неровной линией горизонта.

Может быть, вызвать Купол? Предупредить мать, что какое-то время она будет вне видимости? Нет, не стоит — они начнут ругаться. Но ведь они принимают сигнал ее излучателя, значит, знают, что с ней все в порядке. И Марлена решила, что, если ее будут вызывать, она не станет обращать внимания. Ну в самом деле? Почему они не оставят ее в покое?

Глаза ее приспосабливались к розоватому свету Немезиды и розовой почве вокруг. Поверхность была розовой не везде, местами она становилась темнее, местами светлела — пурпурная, оранжевая, кое-где желтоватая. Цвета создавали новую палитру, не менее богатую, чем на Роторе, только более однородную.

Что же будет, если однажды люди поселятся на Эритро, обживутся, настроят городов? Они погубят и эту планету? Или печальный опыт Земли заставит их поступить иначе с нетронутым миром, сотворить из него нечто более милое сердцу человека?

Сердцу какого человека? Любого?

В том-то и дело. Сколько людей — столько и идеалов. Каждый стремится к своей цели. Они снова начнут ссориться и тянуть в разные стороны. Не лучше ли оставить Эритро такой, какая она сейчас?

Да и нужно ли людям здесь появляться? Марлена отлично знала, что не собирается покидать эту планету. Ей было хорошо здесь, это был ее мир. Она еще не поняла почему, но планета — не Ротор — стала ее домом.

Может быть, в ней жила смутная память о Земле? Может быть, рядом с воспоминаниями о крохотном рукотворном космическом городке гнездились воспоминания о громадном беспредельном мире? Неужели такое возможно? Ведь Земля совершенно не похожа на Эритро, разве что размерами. И если даже в ней живет генетическая память о Земле — то что же сказать о землянах?

Нет, здесь, должно быть, что-то другое. Марлена потрясла головой — и крутанулась на месте, потом еще и еще — как в бесконечном пространстве. Странно, но Эритро не кажется пустынной. Так, на Роторе, просто глаза разбегаются: сады, поля, зелень, желтизна, прямолинейная иррегулярность рукотворных сооружений. Здесь же, на Эритро, повсюду только почва и глыбы камней, словно брошенных чьей-то гигантской рукой; странные силуэты, молчаливые и задумчивые; тут и там ручейки извиваясь пробираются между камнями. И ничего, кроме мириад крохотных клеток, наполняющих атмосферу кислородом под красными лучами Немезиды.

Как и подобает красному карлику, Немезида будет скупо светить еще две сотни миллиардов лет, даря энергию Эритро, чтобы крохам-прокариотам жилось тепло и уютно. Умрет земное Солнце, умрут и другие яркие планеты, родившиеся позднее его, а Немезида даже не изменится, и так же будет кружить Эритро вокруг Мегаса, и будут прокариоты жить, умирать, не ведая, что происходит вокруг.

Нет у человека права приходить в этот вечный мир и пытаться его изменить. Но, если она останется на Эритро, ей нужны будут пища — и общение с себе подобными.

Конечно, время от времени она будет возвращаться в Купол, чтобы пополнить припасы, повидаться с близкими, но все остальное время она будет проводить с Эритро. А если кто-нибудь за ней увяжется? Как от них отделаться?

Ведь если сюда придут другие — неважно, сколько их будет — этот рай погибнет. Он погибнет, даже если только она одна будет обитать в нем. Только она одна…

— Нет! — крикнула она. Крикнула громко: ей вдруг захотелось разорвать неподвижный воздух незнакомой планеты своим криком.

Крик прозвучал, и сразу стало тихо: на плоской равнине неоткуда было взяться эху.

Она снова крутанулась на месте. На горизонте виднелись очертания Купола. Но Марлене не хотелось его замечать. Лучше бы его совсем не было. Она хотела видеть только Эритро.

Тихо вздохнул ветер. Но Марлена не ощутила ни дуновения, ни холодка. Только этот тихий вздох: «А-а-а…»

И она весело повторила:

— А-а-а…

Марлена с любопытством посмотрела на небо. Синоптики обещали ясный день. Неужели на Эритро бывают внезапные бури? Значит, задует ветер, станет холодно, по небу помчатся облака и начнется дождь, прежде чем она успеет вернуться в Купол?

Мысль показалась ей глупой, такой же глупой, как мысль о метеоритах. Конечно, на Эритро бывают дожди, но сейчас по небу медленно плыли редкие облака. Ленивые, неторопливые розовые облачка на темном куполе неба. И ничто не свидетельствовало о приближении бури.

— А-а-а… — снова прошептал ветер. — А-а-а-е-е… Это был уже двойной звук, и Марлена нахмурилась.

Откуда он взялся? Конечно, ветер сам не может родить такой звук. Может быть, у него на пути встретилось какое-то препятствие? Но ничего похожего поблизости не оказалось.

— А-а-а… е-е-е… а-а-а…

Теперь звук стал тройным с ударением на «е».

Марлена удивленно оглянулась. Она не могла понять, откуда взялся этот звук. Его должно было что-то произнести — но она ничего не ощущала.

Эритро казалась пустой и безмолвной. Она не могла породить этот звук.

— А-а-а… е-е-е… а-а-а…

Вот опять, уже яснее. Звук словно раздался в мозгу — сердце екнуло, и по спине побежали мурашки. Марлена почувствовала, как руки покрылись гусиной кожей.

Но с головой ничего не могло случиться. Ничего!

Она ждала, что звук повторится, и он повторился. Еще громче и еще яснее. Вдруг в нем послышалась какая-то сила, словно кто-то после долгих попыток чего-то достиг.

Долгих попыток? В чем?

Неожиданно ей в голову пришла мысль: «Словно кто-то, не знающий согласных, пытается произнести мое имя».

И тут, словно в подтверждение своей странной мысли, она услыхала:

— Ма-а-а-ле-е-е-на-а-а…

Машинально она зажала уши руками, «Марлена», — подумала она.

И голос словно передразнил:

— Ма-ар-ле-е-на-а.

И вдруг непринужденно, почти естественно:

— Марлена.

Она вздрогнула и узнала голос. Это Ауринел, Ауринел с Ротора, которого она не видела с того самого дня, когда рассказала ему, что Земля погибнет. С тех пор она редко о нем вспоминала, но всякий раз с грустью.

Почему же она слышит его голос там, где его не может быть, там, где не может быть других голосов?

— Марлена.

И она сдалась, Значит, эритрийская лихоманка, несмотря ни на что, все-таки одолела ее.

Она бросилась к Куполу — не разбирая дороги, ничего не видя перед собой.

Марлена даже не знала, что кричит.

67

Ее ждали. Заметив, что она возвращается бегом, двое часовых в э-комбинезонах немедленно вышли наружу и тут услышали ее крики.

Но прежде чем они успели приблизиться, Марлена замолчала. И пошла шагом.

Спокойно взглянув на встречавших, Марлена ошеломила их вопросом:

— Что случилось?

Оба молчали. Один попытался взять ее за локоть, но она увернулась.

— Не трогайте меня, — заявила Марлена. — Если вам угодно — я пойду в Купол, но пойду сама.

И невозмутимо зашагала рядом с ними. Она была совершенно спокойна.

68

Эугения Инсигна, бледная, с дрожащими губами, тщетно пыталась взять себя в руки.

— Что случилось, Марлена?

Марлена посмотрела на мать своими темными бездонными глазами и ответила:

— Ничего, совершенно ничего.

— Не говори так. Ты бежала и кричала.

— Так получилось. Видишь ли, там было тихо, так тихо, что мне вдруг показалось, что я оглохла. Знаешь, такое безмолвие. И я затопала ногами и побежала — просто чтобы слышать шум — и закричала…

— Чтобы слышать какой-то звук и голос? — хмурясь переспросила Инсигна.

— Да, мама.

— Марлена, и ты думаешь, что я тебе поверю? Не надейся. Мы слышали твой голос: чтобы нашуметь, так не кричат. Ты кричала от ужаса. Кто тебя испугал?

— Я же сказала. Тишина. Внезапная глухота. — Марлена обернулась к Д'Обиссон. — Как по-вашему, доктор, может случиться, что если ты какое-то время совсем ничего не слышишь, но уши твои привыкли к шуму, то вдруг померещится, что до слуха донеслось нечто осмысленное?

Д'Обиссон слабо улыбнулась.

— Витиевато сказано, однако сенсорный голод действительно может вызвать галлюцинации.

— Да, именно так и случилось. Сначала я испугалась. Но как только услыхала собственный голос и звук шагав, то сразу успокоилась. Спросите у часовых, которые вышли навстречу. Они видели, что я спокойна. Спросите их, дядя Сивер.

Генарр кивнул.

— Они мне об этом уже сообщили. Кстати, нам приходилось сталкиваться с подобным явлением. Хорошо. Пусть будет так.

— Нет, вовсе не хорошо, — возразила Инсигна, все еще бледная от страха, или от гнева, или от того и другого сразу. — Больше она никуда не пойдет. Все эксперименты окончены.

— Знаешь, мама! — в ярости выкрикнула Марлена. Чтобы предотвратить начинающуюся ссору, Д'Обиссон громко сказала:

— Доктор Инсигна, эксперимент не закончен. Сейчас неважно, пойдет она или нет. Сначала надо выяснить, что случилось.

— Что вы имеете в виду? — забеспокоилась Инсигна.

— Я хочу сказать, что в тишине, конечно, могут послышаться любые голоса. Однако не исключено, что у Марлены начались некоторые нарушения умственной деятельности.

Инсигна вздрогнула, словно ее ударили.

— Это вы про эритрийскую лихоманку? — спросила Марлена.

— Не совсем, — ответила Д'Обиссон. — На нее ничего не указывает — просто я допускаю такую возможность. Значит, необходимо сканирование, Для твоего же блага.

— Нет, — сказала Марлена,

— Что значит нет? — спросила Д'Обиссон. — Ты должна подчиниться. Мы не можем иначе. Сканирование в таких случаях обязательно.

Марлена задумчиво посмотрела на Д'Обиссон.

— Вам хочется, чтобы я заболела лихоманкой. Вы надеетесь на это.

Д'Обиссон на мгновение застыла, потом сказала дрогнувшим голосом:

— Ну знаете ли, это просто смешно. Как вы смеете утверждать подобное?

Генарр тоже посмотрел на Д'Обиссон.

— Рене: вспомните, что мы говорили вам о Марлене: если она утверждает, что вы хотите видеть в ней больную, значит, так оно и есть — вы чем-то себя выдали. Конечно, если Марлена говорит серьезно, а не от испуга или обиды.

— Серьезно, — подтвердила Марлена, — Она живет этой надеждой.

— Итак, Рене, — холодно произнес Генарр, — что скажете?

— Мне лично понятно, что имеет в виду эта девица. Уже много лет мне не приходилось наблюдать лихоманки. В прежнее время, когда Купол только строился, у меня практически не было подходящих средств для ее изучения. Да, как профессионал я приветствовала бы такую возможность. Изучив заболевшего лихоманкой с помощью новых методов, я, возможно, сумела бы обнаружить причину болезни, найти подходящие лекарства, предложить профилактические меры. Вот вам и причины моих надежд. Чисто профессиональная заинтересованность. Но этой девице, не умеющей читать мысли и не знающей людей, она кажется просто злорадством. Милая моя, уверяю вас, это не так.

— Просто или не просто, — упрямилась Марлена, — но мне вы желаете зла. В этом я не ошибаюсь.

— Ошибаетесь, милочка. Сканирование в таких случаях обязательно, и оно будет проведено.

— Этому не бывать! — Марлена сорвалась на крик. — Вам придется вести меня силой или накачивать снотворными, а тогда результаты окажутся недостоверными.

Дрожащим голосом Инсигна вставила:

— Я не позволю этого, если она против.

— В данном случае не важно, хочет она или нет… — начала Д'Обиссон и пошатнулась, схватившись за живот.

— В чем дело? — без интереса спросил Генарр. И, не дожидаясь, пока Инсигна доведет Д'Обиссон до ближайшей кушетки и уложит ее, обратился к Марлене: — Почему ты не хочешь согласиться на обследование?

— Не хочу. Она скажет, что я заболела.

— Не скажет. Я обещаю. Разве что ты на самом деле больна.

— Я не больна.

— Я уверен в этом, и сканирование подтвердит. Поверь мне, Марлена. Пожалуйста.

Марлена взглянула на Д'Обиссон, потом на Генарра.

— И я смогу снова выйти на Эритро?

— Конечно. Сколько захочешь. Если с тобой все в порядке — а ведь ты в этом не сомневаешься, так ведь?

— Не сомневаюсь.

— Значит, сканирование все покажет.

— Да, но вдруг она скажет, что я не могу выходить?

— Твоя мама?

— И доктор.

— Нет, они не посмеют тебя остановить. А теперь — скажи, что согласна на сканирование.

— Хорошо. Пусть будет так, как она хочет.

Рене Д'Обиссон медленно поднялась с кровати.

69

Д'Обиссон внимательно разглядывала распечатки с результатами сканирования. Сивер Генарр следил за ней.

— Интересная картинка, — пробормотала Д'Обиссон.

— Это было известно еще давным-давно, — сказал Генарр, — Она — странная девушка. Главное — нет ли перемен?

— Никаких, — ответила Д'Обиссон.

— Вы как будто разочарованы,

— Командир, не будем повторяться. Да, как профессионал я ощущаю известное разочарование. Я предпочла бы новый случай, чтобы изучить его.

— А как вы себя чувствуете?

— Я уже вам сказала…

— Физически, я имею в виду. Такой странный обморок…

— Это был не обморок. Просто нервы. Мне еще не приходилось слышать обвинений в желании видеть кого-то больным. Да еще таких безапелляционных.

— А что же с вами случилось? Живот заболел?

— Возможно. Во всяком случае я ощутила боли в области желудка. И голова тоже кружилась.

— С вами, часто такое случается, Рене?

— Нет, — резко ответила она, — и в нарушении профессиональной этики меня обвиняли не чаще.

— Какая вы, однако, возбудимая. Почему вы приняли эти слова так близко к сердцу?

— Давайте сменим тему разговора. Сканирование не показало никаких перемен. Если прежде она считалась нормальной, значит, нормальна и сейчас.

— Значит, как врач вы считаете, что она может продолжать изучение Эритро?

— Раз с ней ничего не случилось, у меня нет никаких оснований запрещать.

— Итак, вы намереваетесь все забыть и вновь отправить ее туда?

В голосе Д'Обиссон послышалась враждебность.

— Вы знаете, что я недавно встречалась с комиссаром Питтом. — Это был не вопрос.

— Да, знаю, — невозмутимо подтвердил Генарр.

— Он попросил, чтобы я взяла на себя руководство новыми работами по исследованию эритрийской лихоманки, и обещал хорошее финансирование.

— Прекрасная идея. Едва ли он мог найти лучшего руководителя.

— Благодарю вас. Однако командиром вместо вас он меня не назначил. Поэтому вам решать, выходить Марлене Фишер наружу или нет. Свое участие в этом деле я ограничиваю сканированием ее мозга — когда оно потребуется.

— Я намереваюсь разрешить Марлене исследовать Эритро и не чинить ей никаких препятствий. У вас возражений не будет?

— Как врач я уверена, что лихоманки у нее нет, и не стану вас останавливать, но право приказывать принадлежит вам и останется только вашим. И все бумаги вы будете подписывать без меня.

— Но вы не станете оказывать мне противодействие?

— На это у меня нет причин.

70

Обед закончился, тихо играла музыка. Сивер Генарр, тщательно выбиравший выражения в разговоре с встревоженной Эугенией Инсигной. наконец проговорил:

— Так сказала мне Рене Д'Обиссон, однако во всем этом чувствуется влияние Януса Питта.

Эугения выглядела очень встревоженной.

— Ты действительно так думаешь?

— И ты, наверное, тоже. Януса ты, должно быть, знаешь лучше меня. Плохо. Рене — компетентный врач, умница и человек неплохой, но она честолюбива — как и все мы, впрочем, — и потому ее легко совратить. Она действительно мечтает войти в историю как победительница эритрийской лихоманки.

— И ради этого она хочет рискнуть Марленой?

— Не то чтобы хочет, но она все-таки стремится… Хорошо, в общем, ты права.

— Должен быть другой выход. Посылать Марлену в такое опасное место, экспериментировать с нею как с прибором — это же ужасно.

— Но она так не считает, а уж Питт — тем более. Пусть погибнет один чей-то разум, но человечество приобретет планету, где смогут жить миллионы. Жесткий подход, однако не исключено, что грядущие поколения увидят в Рене суровую героиню и поблагодарят ее за одну жертву, даже за тысячу, если одной не хватит.

— Почему бы и нет, если речь идет не об их разуме.

— Конечно. Люди охотно принимают жертвы от ближних. Уж Питта подобное не смутит. Или ты не согласна со мной?

— Ты о Питте? Полностью согласна, — сказала Инсигна. — Надо же, я столько лет с ним проработала.

— Тогда ты должна знать, что он из всего извлечет мораль. «Наибольшая выгода для наибольшего числа людей», — так он сказал бы. Рене говорила, что виделась с ним на Роторе. Не сомневаюсь: ей он говорил то же самое, что и я тебе, разве что иными словами.

— Ну а что он будет говорить, — с горечью сказала Инсигна, — когда окажется, что Марлена заболела и не удалось ничего выяснить насчет лихоманки? Что он скажет, угробив мою дочь? И что будет говорить эта Рене Д'Обиссон?

— Она-то расстроится, я уверен.

— Потому что ей не удастся добиться славы?

— Конечно, но перед Марленой она, я думаю, будет чувствовать вину. Она не чудовище. А вот Питт…

— Уж он-то истинное чудовище.

— Я бы сказал иначе — просто у него «туннельное зрение». Он видит перед собой лишь то, что, по его мнению, должно происходить с Ротором. Для нас с тобой болезнь Марлены будет несчастьем, а он просто скажет себе, что Марлена помешала бы ему править Ротором, ведь приходится учитывать столько факторов, заставляя их служить на благо поселению. Ее болезнь не отяготит его совесть.

Инсигна легонько качнула головой.

— Хотелось бы ошибиться, лучше бы Питт и Д'Обиссон были вне подозрений.

— Я тоже так думаю, но предпочитаю верить Марлене. Она говорила, что заметила в Рене радость. Может быть, это чувство и вправду относилось к открывшейся научной возможности, но все-таки я доверяю Марлене.

— Да, Д'Обиссон уверяла, что такой случай мог бы обрадовать ее как профессионала, — сказала Инсигна. — Могу поверить, в конце концов, я и сама ученая.

— Конечно же, — ответил Генарр. Его добродушное лицо озарилось улыбкой. — Ты решилась оставить Солнечную систему, чтобы лететь неведомо куда за световые годы, к новым астрономическим знаниям, прекрасно понимая, что этим, возможно, обрекаешь на смерть обитателей Ротора…

— Мне казалось, что шансы на неудачный исход невелики.

— Настолько невелики, чтобы рискнуть годовалой девчонкой? Ты ведь могла оставить ее с домоседом мужем, в безопасности — но тогда с ней пришлось бы расстаться навсегда. И ты рискнула ее жизнью, даже не ради блага Ротора, просто для собственного спокойствия.

— Прекрати, Сивер! — приказала Инсигна. — Это жестоко.

— Я просто хочу доказать тебе, что на все можно смотреть с разных точек зрения — стоит лишь слегка задуматься. Да, Д'Обиссон находит профессиональное удовольствие в изучении заболеваний, но вот Марлена решила, что врач не хочет ей добра, и я доверяю ее словам.

— Тогда можно не сомневаться, — сказала Инсигна, презрительно скривив губы, — что она постарается снова выставить Марлену на поверхность Эритро.

— Предполагаю, что так и будет, однако она осторожна и настаивает, чтобы я отдал приказ, и лучше в письменном виде. Хочет подстраховаться на случай неудачи. Мысль, достойная Питта. Вот кто истинная зараза — наш общий друг.

— В таком случае, Сивер, тебе нельзя больше выпускать Марлену. Зачем нам помогать Питту?

— Напротив, Эугения. Все не так просто. Мы должны будем посылать ее.

— Что?

— У нас нет выбора, Эугения. А ей ничего не грозит. Видишь ли, теперь я считаю, что ты была права и на планете действительно скрывается какая-то жизненная форма, способная воздействовать на нас. Ты же сама знаешь, что и со мной произошел странный приступ, и с тобой, и с часовым тоже было такое — именно тогда, когда мы возражали Марлене. Я сам видел, как это случилось с Рене. Едва она попробовала настоять на своем, ей сразу же стало плохо. Но стоило мне успокоить Марлену, как Рене тут же полегчало.

— Ну вот, Сивер, все стало ясно. Если это нечто на планете хочет нам зла…

— Погоди-ка, Эугения. Я не говорил этого. Даже если причины лихоманки кроются в воздействии этой местной жизни, теперь болезнь прекратилась. Ты скажешь; это потому, что мы решили держаться под Куполом и, если бы нам действительно желали зла, мы погибли бы. Однако налицо цивилизованный компромисс: нам позволили поселиться здесь.

— Сомневаюсь, что действия совершенно чуждой нам жизни можно рассматривать с позиций ее намерений и эмоций. На самом деле истинная суть ее мыслей может выходить за пределы нашего понимания.

— Согласен, Эугения, но она же не причиняет Марлене вреда. Напротив, словно защищает, делает так, чтобы мы не мешали.

— Но если так, — проговорила Инсигна, — почему же она испугалась, почему с криком бросилась к Куполу? Я не верю ни единому ее слову; ни тому, что она занервничала от тишины, ни тому, что шумом пыталась нарушить ее…

— Да, в это поверить сложно. Она запаниковала, потом успокоилась. Спасатели застали ее в полном спокойствии. Могу предположить, что эта загадочная жизненная форма чем-то испугала Марлену — наверное, в наших эмоциях она разбирается не больше, чем мы в ее собственных, — но потом заметила, что натворила, и постаралась успокоить девочку. По-моему, это удовлетворительное объяснение — в него укладываются все факты, заодно оно подтверждает гуманную природу местной жизни.

Инсигна нахмурилась.

— Трудно с тобой, Сивер, ты вечно во всем видишь только хорошее. Не могу я поверить этому объяснению.

— Верь не верь, все равно нам с тобой нечего возразить Марлене. Пусть она делает что хочет, иначе все ее противники будут валяться без сознания или корчиться от боли.

— Но какие существа могут обитать здесь?

— Не знаю, Эугения.

— Больше всего меня пугает другое — что нужно им от Марлены?

— Не знаю, Эугения. — Генарр качнул головой. И они беспомощно посмотрели друг на друга.

Глава тридцать вторая Потерялись

71

Крайл Фишер задумчиво смотрел на яркую звезду.

Но она была слишком яркой, чтобы на нее можно было смотреть, как обычно смотрят на что-то. Он бросал на нее быстрый взгляд, а потом разглядывал запечатлевшееся на сетчатке изображение. Тесса Уэндел все время напоминала ему, что он может получить ожог сетчатки. Но убедившись, что слова бесполезны, приказала затемнить иллюминатор. Звезда потускнела, а остальные звезды почти исчезли, превратившись в еле заметные мерцающие точки.

Этой яркой звездой, конечно же, было Солнце. Оно было невероятно далеко, человеческий глаз еще не видел его на таком расстоянии — если не считать роториан. Солнце находилось теперь в два раза дальше от корабля, чем от самой крайней точки орбиты Плутона, и его диск уже не был виден. Но, став звездой, Солнце все-таки светило в сто раз ярче, чем полная Луна в небе Земли, только теперь его яркость сконденсировалась в точку. Поэтому нетрудно было сообразить, зачем нужны светофильтры.

Все изменилось. Обычно человеку и в голову не приходит удивиться Солнцу. Оно такое яркое, что его просто не с чем сравнивать. Той малой доли его света, что рассеивается в атмосфере, хватает, чтобы затмить на кебе все звезды. И даже те звезды, которые не меркнут рядом с Солнцем, все равно не могут с ним сравниться.

Но здесь, в глубоком космосе, свет Солнца казался ослабевшим настолько, что подобное сравнение вот-вот станет возможным. Уэндел говорила, что в этой точке яркость Солнца в сто шестьдесят раз больше, чем у Сириуса, самого яркого после Солнца объекта на небе Земли. И миллионов в двадцать раз ярче тех звезд, которые еще можно было видеть невооруженным глазом. Поэтому здесь Солнце выглядело совсем не таким, как в земном небе.

Кроме разглядывания звездного неба, Фишеру оказалось нечем заняться. «Сверхсветовой» дрейфовал в пространстве с обычной для ракеты скоростью.

На такой скорости до Звезды-Соседки им лететь тридцать пять тысяч лет — если только корабль летит в нужную сторону. Но оказалось, что это не так.

Вот почему уже два дня Уэндел не находила себе места от отчаяния. До сих пор причин для беспокойства не было. Перед входом в гиперпространство Фишер напрягся, ожидая боли, неприятных ощущений. Но ничего не было. Корабль мгновенно вошел в него и тут же вышел обратно. Только картина звездного неба вдруг разом изменилась.

Крайл ощутил какое-то двойное чувство. С одной стороны, он был жив, а с другой — если что-то произойдет, то смерть придет так быстро, что он не успеет этого осознать. Умрет, ничего не ощутив.

Это чувство так поглотило его, что он даже не обратил внимания на тревожный возглас, с которым Тесса Уэндел бросилась в машинный зал.

Вернулась она какая-то растрепанная — нет, ее прическа была в порядке, однако при взгляде на нее возникала такая мысль. Она взглянула на Фишера круглыми глазами, словно не узнавая, и сказала:

— А созвездия не должны были измениться.

— Неужели?

— Мы ведь еще недалеко отлетели. Не должны были отлететь далеко. Один миллисветогод с третью. Этого мало, чтобы очертания созвездий изменились для невооруженного глаза. Правда, — она судорожно вздохнула, — все не так уж и плохо. Я боялась, что мы промахнулись на несколько тысяч световых лет.

— Тесса, разве это возможно?

— Конечно, возможно. Вот и приходится контролировать движение в гиперпространстве, потому что для него тысяча световых лет что один год.

— Значит, мы спокойно можем…

Уэндел знала, что скажет Фишер.

— Нет, вернуться не так просто. Если нас подвело управление, каждый новый этап путешествия будет заканчиваться неизвестно где, в какой-то случайной точке, и мы никогда не вернемся назад.

Фишер нахмурился. Эйфория, охватившая его оттого, что он побывал в гиперпространстве и благополучно вернулся, исчезла.

— Но во время экспериментов вы же благополучно возвращали объекты?

— Они были не такими массивными, и мы перебрасывали их не так далеко. Впрочем, пока все не так уж плохо. Мы прошли столько, сколько планировали. Расположение звезд такое, каким должно быть.

— Как это? Ведь оно изменилось. Я сам видел.

— Изменилась ориентация корабля. Его нос отклонился почти на двадцать восемь градусов. То есть мы летели по кривой, а не по прямой.

Звезды в иллюминаторе медленно двигались.

— Сейчас мы разворачиваемся носом к Звезде-Соседке, — сказала Уэндел, — из психологических соображений: чтобы понимать, куда летим. Прежде чем лететь дальше, придется выяснить, почему траектория корабля изменилась.

В иллюминаторе ослепительным маяком вспыхнула яркая звезда, медленно проплыла и исчезла. Фишер моргнул.

— Солнце, — пояснила Уэндел, отвечая на удивленный взгляд Фишера.

— Есть ли разумное объяснение того, почему наш курс изменился? — спросил Фишер. — Если Ротор тоже сбился с курса, то кто знает, чем все это кончилось?

— И чем кончится у нас. Пока у меня нет объяснений. — Уэндел встревоженно посмотрела на него, — Будь наши предположения точны, изменилось бы лишь положение корабля, а не его ориентация. То есть мы переместились бы по эвклидовой прямой, невзирая на неэвклидово пространственно-временное искривление. Двигались-то мы не в нем. Скорее всего, мы ошиблись при программировании или напутали в исходных параметрах. Лучше бы это было программирование — такую ошибку проще исправить.

Прошло пять часов. Уэндел вошла, потирая глаза. Фишер вопросительно взглянул на нее. Он пытался посмотреть фильм, но не мог сосредоточиться. Тогда он стал рассматривать созвездия, надеясь, что вид в иллюминаторе успокоит его,

— Ну, Тесса? — спросил он.

— С программированием, Крайл, все в порядке.

— Значит, врут исходные данные?

— Да — но как это определить? Мы же использовали едва ли не бесконечное множество допущений. Как найти среди них ошибочное? Нельзя же перебирать по одному — и до конца не доберемся, и потеряемся окончательно.

Воцарилась тишина. Наконец Уэндел сказала:

— Если бы ошибка была в программировании, мы исправили бы ее шутя и все было бы в порядке. Но теперь придется обратиться к основам. Тут уж мы наверняка обнаружим что-то серьезное и если не справимся, то, возможно, пути домой уже не найдем. — Она прикоснулась к руке Фишера. — Ты понял меня, Крайл? Если мы не сможем найти ошибку, только случай поможет нам вернуться домой. С каждой новой попыткой мы будем попадать все дальше и дальше от нужного места. А когда надоест прыгать, когдаиссякнет энергия или глубокое отчаяние лишит нас желания жить — нас ждет смерть. И всем этим ты будешь обязан мне. Но главное не это — погибнет мечта. Если мы не вернемся, на Земле ничего не узнают о нашей судьбе. Скорее всего, решат, что мы погибли при переходе, и откажутся от новых сверхсветовых полетов.

— Но необходимо пробовать — ведь нужно спасать человечество…

— Не обязательно. Они могут опустить руки и так дожидаться Звезды-Соседки, а потом просто погибнуть по одному. — Уэндел подняла глаза и поморгала. Лицо ее казалось ужасно усталым.

Крайл хотел что-то сказать, но промолчал.

— Крайл, мы уже столько лет вместе, — нерешительно начала Уэндел. — Если твоей мечты о дочери больше нет — хватит ли тебе только меня?

— Я тоже могу спросить: удовольствуешься ли ты мной одним, когда у тебя уже не будет твоего сверхсветового полета?

Оба задумались над ответом. Наконец Уэндел проговорила:

— Крайл, ты у меня на втором месте, но с внушительным отрывом от всего прочего. Спасибо тебе.

Фишер поежился.

— Тесса, то же самое я хотел сказать тебе. Но перед стартом я бы ни за что в это не поверил. Кроме дочери у меня есть только ты. И мне подчас хочется…

— Не надо. Второе место тоже почетно.

И они взялись за руки. Крепко. И стали смотреть на звезды.

В дверь просунулась головка Мерри Бланковиц.

— Капитан Уэндел, у Ву есть идея. Он говорит, что уже давно думает об этом, но не решается сказать.

— Почему? — Уэндел вскочила.

— Он сказал, что однажды попробовал, а вы велели ему не быть дураком.

— Неужели? А почему он решил, что я никогда не ошибаюсь? Конечно, я его выслушаю и, если окажется, что идея недурна, сломаю шею за то, что не сказал раньше…

И она торопливо вышла.

72

Весь день и половину следующего Фишер ждал. Больше ему ничего не оставалось, Ели все вместе, как обычно, но молча. Фишер не знал, удалось ли ученым поспать. Сам он дремал иногда, просыпаясь, чтоб в очередной раз прийти в отчаяние.

Сколько лет мы можем здесь выдержать? — подумал он на второй день, глядя на прекрасную и недостижимую точку в небе, которая недавно согревала его и освещала дни его жизни.

Рано или поздно все они умрут. Да, современная космическая техника может существенно продлить их жизнь. Установки замкнутого цикла достаточно эффективны. Даже пищи хватит надолго, если они будут довольствоваться пресными и безвкусными пирожками из водорослей. Микроатомные двигатели в состоянии надолго обеспечить их энергией. Но едва ли кому-нибудь захочется дожить до тех пор, когда система жизнеобеспечения придет в негодность.

Когда у тебя нет никакого выхода — не разумнее ли прибегнуть к регулируемым деметаболизаторам?

Этот способ самоубийства был принят на Земле. Можно было отмерить себе дозу на целый день и, зная, что этот день будет последним, прожить его по возможности счастливо. К вечеру человека охватывала дремота. Зевая, он погружался в спокойные и мирные сновидения, которые становились все глубже, потом сны исчезали — и человек не просыпался. Более гуманной смерти еще не придумали.

Однако в пять часов вечера, на следующий день после неудачного перехода, совершившегося по кривой, а не по прямой, запыхавшаяся Тесса ворвалась в каюту и круглыми глазами взглянула на Крайла. Ее темные волосы, в которых за последний год прибавилось седины, были взлохмачены.

Фишер испуганно вскочил.

— Плохо?

— Нет, хорошо! — ответила она и рухнула в кресло.

Фишер не поверил своим ушам. К тому же он не был уверен, что Тесса не пошутила. А потому он молча наблюдал, как она приходила в себя.

— Все хорошо, — наконец повторила она. — Отлично! Великолепно! Крайл, ты видишь перед собой дуру. И мне уже не оправдаться.

— Но что же случилось?

— Сяо Ли Ву знал, в чем дело, знал с самого начала. И я даже помню, как он говорил мне об этом. Несколько месяцев, может, год назад. Я тогда не обратила внимания, отмахнулась… — Она умолкла, чтобы перевести дыхание. Возбуждение мешало ей говорить. — Вся беда в том, что я думала, что одна разбираюсь в физике сверхсветового полета и никто не может зайти дальше меня. И если кто-то высказывал идею, которая казалась мне странной, значит, эта идея — просто глупость. Ты понял, что я хочу сказать?

— Случалось мне встречаться с такими людьми… — мрачно ответил Фишер.

— На это всякий способен, — сказала Уэндел, — при определенных обстоятельствах. Наверное, особенно легко этому поддаются стареющие ученые. Потому-то былые смелые революционеры в науке через несколько десятилетий превращаются в живых ископаемых. Как только воображение покроется корочкой самообожания — конец. И мне тоже… Но хватит об этом. За один день мы все кончили, подправили уравнения, перепрограммировали компьютер, провели модельные расчеты. Прошли по всем темным дорожкам и ухватили себя за уши. В обычных условиях на это ушло бы не менее недели, но мы работали как одержимые.

Уэндел опять умолкла, чтобы перевести дух. Фишер кивнул и нетерпеливо прикоснулся к ее руке.

— Все это сложно, — продолжала она, — но попробую объяснить. Смотри: мы переходим в гиперпространство из одной его точки в другую за нулевое время. Но переход совершается по определенной траектории, каждый раз по новой, обладающей определенной начальной и конечной точками. Мы не ощущаем ее, не контролируем, вообще не движемся по ней, как это бывает в пространстве-времени. Она существует весьма малопонятным образом. Такую траекторию мы называем виртуальной. Я сама придумала этот термин.

— Но если мы не ощущаем ее и не движемся по ней — откуда известно, что она действительно существует?

— Виртуальная траектория определяется уравнениями, описывающими наше движение в гиперпространстве.

— А ты уверена, что уравнения действительно описывают реальный объект? Не может ли случиться, что твоя траектория представляет собой всего лишь математическую абстракцию?

— Возможно, Я и сама так считала. A Ву еще год назад заподозрил, что траектория реально существует. А я словно абсолютная идиотка походя отвергла такую возможность. Я сказала ему тогда, что виртуальная траектория существует лишь виртуально. Раз ее нельзя измерить, она находится за пределами науки. Какая близорукость! Стыдно даже вспоминать об этом,

— Ну хорошо. Пусть виртуальная траектория каким-то образом существует. Что из того?

— В таком случае, если она пролегает возле массивного тела, на корабль действует гравитация. Вот и первое ошеломляющее и полезное открытие: оказывается, тяготение способно влиять на виртуальную траекторию. — Уэндел сердито погрозила себе кулаком. — Я сама думала об этом, но решила, что если корабль будет двигаться во много раз быстрее скорости света, то гравитация не успеет оказать существенного воздействия и что перемещаться мы должны по эвклидовой прямой.

— Но случилось иначе?

— Конечно. И Ву все объяснил. Представь себе, что скорость света — просто точка отсчета. Все скорости, которые меньше ее, имеют отрицательную величину, а больше — положительную. В той обычной Вселенной, где мы живем, все скорости будут отрицательными — обязаны быть по этому допущению. Но Вселенная равновесна. Если один фундаментальный параметр, как скорость движения, остается отрицательным, значит, другой параметр, не менее фундаментальный, обязан всегда быть положительным… Так вот, Ву предположил, что это тяготение. В обычной Вселенной оно означает притяжение. Каждый обладающий массой объект притягивает к себе все прочие, также наделенные массой. Однако если нечто движется со сверхсветовой скоростью, то есть быстрее света, то эта скорость становится положительной и тогда тот другой параметр, прежде бывший положительным, должен сделаться отрицательным. Иными словами, при сверхсветовых скоростях гравитационное воздействие делается отрицательным. Каждый наделенный массой объект отталкивает все другие. Ву давно уже говорил мне об этом, а я не слушала. Его слова отскакивали от меня как от стенки горох.

— Но в чем же дело, Тесса? Ведь мы двигаемся с колоссальной сверхсветовой скоростью, а значит, гравитационное притяжение, как и отталкивание, не способно повлиять на наш путь,

— Ах, Крайл, это совсем не так. В том-то и дело. Здесь тоже существует обратимость. В обычной Вселенной отрицательных скоростей чем быстрее движешься мимо притягивающего тела, тем меньше гравитационное притяжение способно повлиять на направление движения. Во Вселенной положительных скоростей, в гиперпространстве, чем быстрее движемся мы относительно отталкивающего тела, тем сильнее воздействует оно на направление движения. Для нас это безумие, мы привыкли к правилам нашей Вселенной. Но, как только поменяли минус на плюс и наоборот, все встает на свои места.

— Математически. Но насколько можно верить уравнениям?

— Наши расчеты мы сравниваем с фактами. Гравитационное притяжение, как и отталкивание, является самой слабой из всех сил на всей виртуальной траектории. И внутри корабля, и внутри нас самих, пока мы остаемся в гиперпространстве, все частицы отталкиваются друг от друга, но подобное отталкивание не в состоянии преодолеть совместного действия прочих сил, не поменявших своего знака. Однако на пути от Четвертой станции сюда мы пролетали неподалеку от Юпитера. И воздействие его массы на виртуальной траектории оказалось не слабей, чем притяжение на обычной орбите. Мы рассчитали, насколько гравитационное отталкивание Юпитера способно было повлиять на наш путь в гиперпространстве, и получили именно то, что наблюдаем. Другими словами, Ву не только упростил мои уравнения — он заставил их работать.

— Выходит, ты сломала его шею, как и обещала? — спросил Фишер.

Уэндел вспомнила свое обещание и рассмеялась:

— Что ты! Признаюсь, я его даже поцеловала.

— Прощаю тебя.

— Конечно. Теперь, Крайл, мы обязаны вернуться, просто обязаны. Новые сведения о гиперпространстве должны быть зафиксированы. Ву должен получить свою награду. Конечно, он воспользовался моими трудами, но сумел сделать такое, что мне и в голову не приходило: он учел следствия.

— Понимаю, — отозвался Фишер.

— Нет, не понимаешь, — сказала Уэндел. — А теперь слушай меня. У Ротора не было проблем с гравитацией. Они держались скорости света — чуть больше, чуть меньше, — так что гравитационные эффекты, положительные и отрицательные, отталкивание и притяжение, для них не имели значения. Только наш полет на истинных сверхсветовых скоростях требует учета воздействия гравитации. Мои уравнения здесь бесполезны. Они описывают переход в гиперпространство, а не передвижение в нем. И это не все. Мне всегда казалось, что вторая часть перехода — выход из гиперпространства — чревата неизбежной опасностью. Ведь можно врезаться в уже существующий объект — произойдет фантастический взрыв, и корабль, и все в нем вдребезги разлетится за триллионную долю триллионной части секунды. Конечно, в звезду не врежешься — нам известно, где расположены звезды, их легко обойти. Со временем мы будем знать местоположение и планет каждой звезды, учтем и их воздействие. Но в окрестностях каждой звезды десятки тысяч астероидов и десятки миллионов комет. И столкнуться с ними не менее опасно. До сегодняшнего дня единственное спасение я видела в законах случайности. Пространство огромно, и вероятность столкнуться в нем с объектом больше атома, хотя бы с песчинку, чрезвычайно мала. Но в таком случае каждый новый скачок через гиперпространство только приближал бы катастрофу.

Теперь можно надеяться, что столкновения невозможны. Наш корабль и любое массивное тело в пространстве будут отталкиваться друг от друга. Так что мы даже на булыжник не налетим. Все препятствия будут сами собой устраняться с нашей дороги.

Фишер почесал лоб.

— А мы-то сами не уклонимся от нее? Препятствия могут полностью изменить наш путь.

— Нет, маленькие объекты не смогут существенно повлиять на траекторию; маленькие отклонения — небольшая плата за безопасность. — Уэндел глубоко вздохнула и блаженно потянулась. — У меня великолепное настроение. На Земле это открытие произведет сенсацию.

Фишер усмехнулся.

— А знаешь, Тесса, перед тем как ты влетела сюда, мне уже представлялись всякие жуткие сцены: и как мы навек здесь застряли, и как наш корабль скитается в пространстве с пятью мертвецами на борту, как когда-нибудь его обнаружат разумные существа и оплачут гибель космических скитальцев…

— Не думай об этом, дорогой мой, ничего такого не случится, — улыбаясь, ответила Тесса. И они обнялись.

Глава тридцать третья Разум

73

Эугения Инсигна выглядела мрачной.

— Марлена, неужели ты опять собралась выходить?

— Мама, — устало, но терпеливо сказала Марлена, — ты говоришь так, словно я решилась на это минут пять назад. А я давно уже тебе говорю, что там — на Эритро — и собираюсь остаться. Я не передумала и не буду менять свое решение.

— Да, ты уверена в своей безопасности, конечно, пока ничего с тобой не случилось, но…

— На Эритро я в безопасности. Меня тянет к ней. Дядя Сивер это понимает.

Эугения посмотрела на дочь, хотела возразить, но лишь покачала головой. Если Марлена решила, ее не остановить.

74

На Эритро потеплело, подумала Марлена, немножко потеплело, и ветерок стал таким приятным. Серые облака шествовали по небу, пожалуй, немного быстрее и, похоже, стали гуще.

Дождь предсказывали только на завтра, и Марлена подумала, что неплохо будет выйти под дождь и посмотреть, как покроется рябью ручей, как станут мокрыми камни, как раскиснет земля под ногами.

Она остановилась у плоской скалы возле ручья. Погладила камень рукой и осторожно села, глядя, как между валунами, выступающими со дна, бурлит вода. Наверное, дождь похож на душ, решила Марлена.

Такой здоровенный душ со всего неба, от которого нигде не спрятаться. Интересно, а не захлебнешься ли?

Нет, едва ли. На Земле дожди шли часто, и она что-то не слышала, чтобы люди тонули. Нет, это должно быть похоже на душ. А под душем можно дышать.

Правда, дождь будет прохладным, а она предпочитала горячий душ. Марлена лениво задумалась. Здесь, снаружи, было так спокойно, мирно, никто не смотрел на нее, не нужно было толковать жесты, гримасы и телодвижения. Как хорошо, что можно этого не делать.

Интересно, какой будет вода? То есть дождь. Наверное, такой же теплой, как сама Немезида. Конечно, она промокнет, а когда выходишь из душа, то сразу делается холодно. Кстати, дождь промочит и ее одежду.

Но это же глупо: одетой стоять под дождем. Ведь в душ входишь без всякой одежды. Значит, когда пойдет дождь, можно будет раздеться. Пожалуй, это разумно.

Только куда девать одежду? Когда идешь в душ, то оставляешь одежду под присмотром уборщицы. На Эритро ее можно спрятать под валуи или сложить из камней маленький домик, чтобы в дождь оставлять в нем одежду. В конце концов, зачем вообще одеваться, если идет дождь?

А когда солнечно?

Конечно, в холод одеваться придется — а когда тепло?

А почему люди носят одежду на Роторе, где всегда тепло и сухо? Правда, в бассейнах все ходят раздетыми. Марлена вспомнила, как молодые ребята охотно скидывают с себя почти все и не спешат одеваться.

А такие, как она, не любили раздеваться на глазах у всех. Быть может, поэтому люди и носят одежду? Чтобы скрывать тело?

Почему у разума нет формы, которую можно выставить напоказ? Только поступки, которые не нравятся людям. Им приятно смотреть на красивые тела, а от красивой души все воротят носы. Почему?

Но здесь на Эритро, где никого нет, она может раздеться, освободиться — и никто не станет тыкать в нее пальцем и посмеиваться.

Она может сделать что угодно — ведь перед ней целый мир, пустынный, спокойный, он словно мягким одеялом накрывал ее своим безмолвием.

Она чувствовала, что расслабляется. Какая тишина.

Тишина.

Она выпрямилась. Тишина?

Она готова была снова услышать голос. Больше она не будет кричать, не будет пугаться, Так где же этот голос?

И словно в ответ на ее безмолвный зов:

— Марлена!

Сердце ее подпрыгнуло.

Но она сразу взяла себя в руки. Нельзя обнаруживать испуга. И, оглядевшись вокруг, Марлена очень спокойно спросила:

— Где ты, скажи?

— Не нужно… нужно… тря-трясти воздух… говорить…

Голос принадлежал Ауринелу, но он не говорил, как Ауринел. Казалось, что невидимому собеседнику слова даются с трудом, но вот-вот дело пойдет на лад.

— Пойдет на лад, — подтвердил голос.

Марлена ничего не сказала. Просто подумала:

— Можно не говорить. Я должна только думать.

— Тебе нужно лишь приспособиться. У тебя получается.

— Но я слышу твои слова.

— Я тебе помогаю — и тебе кажется, что ты меня слышишь.

Марлена осторожно лизнула губы. Нельзя бояться, нужно оставаться спокойной.

— Бояться нечего… некого, — произнес голос, но он уже не был совершенно похожим на голос Ауринела.

— Ты ведь все слышишь, не так ли? — мысленно спросила Марлена.

— Это смущает тебя?

— Да, смущает.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты все знал. Я бы хотела кое-что оставить для себя.

Она попыталась не думать, что такую же реакцию сама вызывала у окружающих, Но она знала, что мысль нельзя спрятать, и попыталась просто ни о чем не думать.

— Но ты устроена не так, как другие.

— Не так?

— Твой разум. Другие… перепуганные… кривые. А твой… великолепен.

Снова облизнув губы, Марлена улыбнулась. Если здесь видят ее разум, значит, он и вправду великолепен. Она немножко загордилась и с сожалением подумала о девицах, в которых нет ничего красивого, кроме внешности.

Голос внутри нее произнес:

— Эту мысль следует отнести к личным?

У Марлены едва не вырвалось:

— Да-да, конечно.

— Я могу уловить разницу и на личные мысли не стану реагировать.

Марлена жаждала похвалы.

— А много умов ты встречал?

— После вашего появления здесь, лю-ди, я ощутил многие умы.

Голос не уверен, то ли слово произнес, подумала Марлена. Голос не реагировал — Марлена удивилась. Удивление — чувство личное, но она его сейчас не считала таковым. Значит, личное остается личным независимо от того, что она об этом думает. Разум сказал ей, что чувствует разницу. Она сказывалась в облике мыслей.

Голос не отреагировал и на это. Придется спросить, показать, что это не личная мысль.

— Пожалуйста, а на облике мыслей это сказывается?

Пояснять не пришлось. Голос знал, о чем она спрашивает.

— Видно по облику, все видно по облику — так хорошо устроен твой разум.

Марлена замурлыкала про себя. Свою похвалу она получила. Значит, следует вернуть комплимент.

— Выходит, твой разум тоже превосходно устроен?

— Он отличен от твоего. Он протяженный. Он простой в каждой точке, но, если точки собрать вместе, он становится сложным. Твой разум — сложный от начала. В нем нет простоты, но ты отличаешься от подобных тебе. Другие умы такие искривленные, с ними нельзя войти в перекрестное соприкосновение, нельзя общаться. А если попробовать их изменить, они гибнут — такой уж хрупкий ваш разум. Я об этом не знал. Я не хрупок,

— А мой разум хрупкий?

— Нет, он приспосабливается.

— Ты пытался вступить в общение с другими?

— Да.

— Эритрийская лихоманка. — Ответа не было — личная мысль.

Она закрыла глаза, пытаясь дотянуться до этого разума, извне общавшегося с ней. Она не понимала, как делает это, и, быть может, поступала неправильно — может, вообще ничего не могла сделать. Разум будет смеяться над ее неловкостью — если способен смеяться.

Ответа не было.

— Подумай что-нибудь, — попросила Марлена.

Он сразу вернулся.

— О чем мне думать?

Он пришел ниоткуда. Ни с той стороны, ни с этой — он звучал внутри ее головы.

Марлена подумала, досадуя на собственную нескладность:

— А где ты ощутил мой разум?

— В новом контейнере с человеческими существами.

— На Роторе?

— На Роторе.

Тут ее осенило,

— Я нужна тебе, ты звал меня?

— Да.

Конечно же, зачем ей еще понадобилась Эритро? Почему она с такой тоской разглядывала планету в тот день, когда посланный ее матерью Ауринел явился разыскивать ее.

Она стиснула зубы. Надо спрашивать дальше.

— Где ты?

— Повсюду.

— Ты и есть планета?

— Нет.

— Покажись мне.

— Я здесь, — и голос вдруг обрел направление.

Она взглянула на ручей и вдруг поняла, что, пока общалась с голосом внутри себя, видела перед собой только ручей. Все другое словно исчезло. Разум ее словно замкнулся в себе, вбирая то, что в него вливалось.

А теперь словно вуаль поднялась. Вода бежала между камнями, бурлила, образовывала воронки. Пузырьки лопались, появлялись новые — в сущности те же самые и в то же время другие. И тут один за другим пузырьки бесшумно полопались, и поверхность ручья стала гладкой, словно течение исчезло.

В воде отражался свет Немезиды. Да, течение исчезло, и Марлена видела это. Блики на поверхности ручья вдруг стали складываться в изображение поначалу карикатурное: две темные дыры на месте глазниц, щель вместо рта.

Она смотрела и удивлялась, а черты лица становились все отчетливее.

И вдруг лицо сделалось знакомым и взглянуло на нее пустыми глазницами.

Это было лицо Ауринела Пампаса.

75

— И тогда ты убежала, — медленно и задумчиво проговорил Сивер Генарр, стараясь выглядеть невозмутимым.

Марлена кивнула.

— В первый раз я убежала, когда услышала его голос, а теперь — когда увидела лицо Ауринела.

— Я тебя не осуждаю…

— Не смейтесь надо мной, дядя Сивер.

— А что мне делать? Шлепнуть тебя? Давай лучше посмеемся вместе. Значит, разум, как ты его называешь, сумел воссоздать лицо и голос Ауринела по твоим собственным воспоминаниям. А насколько ты была близка с Ауринелом?

Она подозрительно посмотрела на Генарра.

— Что значит «насколько близка»?

— Я не имею в виду ничего предосудительного. Вы дружили?

— Конечно.

— Итак, ты в него втюрилась?

Марлена помолчала, поджав губы. Потом проговорила:

— Наверное, так и было.

— Ты говоришь в прошедшем времени — это прошло?

— Безнадежно. Ведь я для него — маленькая девочка. Сестричка.

— Вполне естественное чувство в подобной ситуации, но ты еще вспоминаешь о нем, поэтому планета смогла вызвать из памяти его голос, а потом и лицо.

— Что значит «вызвать из памяти»? Это были настоящие голос и лицо.

— Ты уверена?

— Конечно,

— Ты сказала об этом матери?

— Нет, Ни единого слова.

— Почему?

— Ох, дядя Сивер! Вы же знаете ее. Я терпеть не могу ее вечных страданий. Я знаю, вы сейчас скажете, что она меня любит: но мне от этого не легче.

— Марлена, но ты же все рассказала мне, а я тоже люблю тебя.

— Я знаю, дядя Сивер, но вы не такой нервный. Вы смотрите на вещи логически.

— Должен ли я считать это комплиментом?

— Да, я хотела сказать вам приятное.

— В таком случае давай самым логическим образом проанализируем все, что ты обнаружила.

— Хорошо, дядя Сивер.

— Прекрасно. Итак, получается, что на этой планете обитает нечто живое.

— Да.

— Но это не сама планета?

— Нет, определенно нет. Он отрицал это.

— Но он один.

— Да, мне кажется, что он один. Беда в том, дядя Сивер, что мы с ним общаемся с помощью телепатии, какой ее представляют люди. Я не читаю ни мыслей, ни снов. Просто сразу приходят какие-то впечатления — ну словно глядишь на картинку, которая состоит из крошечных кусочков света и тени.

— Значит, тебе кажется, что он живой.

— Да.

— И разумный.

— Очень.

— И не знает техники. Мы не обнаружили на планете ничего рукотворного. Это живое невидимо, таится, мыслит, ничего другого не делает, только рассуждает. Так?

Марлена помолчала.

— Я еще не вполне уверена, но, похоже, вы правы.

— И тут появляемся мы. Как ты считаешь, когда он обнаружил наше появление?

Марлена качнула головой.

— Не знаю.

— Наверное, золотко, он обнаружил тебя еще на Роторе. Значит, вторжение чуждого разума он мог заметить, уже когда мы приближались к системе Немезиды. Как по-твоему?

— Нет, дядя Сивер, Мне кажется, он не догадывался о нас, пока мы не высадились на Эритро. Это привлекло его внимание — вот он и обнаружил Ротор.

— Возможно, ты права. Значит, потом он принялся экспериментировать с чужими умами — на Эритро такого еще не водилось. Впервые он встретил другой разум кроме своего. Сколько же ему лет, Марлена, как по-твоему?

— Не знаю, но мне кажется, что он живет уже очень долго… Быть может, столько, сколько сама планета.

— Возможно, И значит, сколько бы лет ему ни было, он впервые обнаружил рядом с собой столько интеллектов, не похожих на себя самого. Так, Марлена?

— Да.

— Значит, он принялся экспериментировать с чужими умами, а поскольку ничего не знал об их строении — повредил их. Вот и причина эритрийской лихоманки.

— Да, — с внезапной живостью откликнулась Марлена. — Правда, о лихоманке он ничего не сказал, но мне показалось, что причинами ее и были его первоначальные эксперименты.

— А когда он заметил, к чему привела его деятельность, то прекратил ее.

— Да, поэтому сейчас эритрийская лихоманка уже не наблюдается.

— Отсюда следует, что разум этот благожелательно настроен к людям, обладает этическими критериями, похожими на наши, и не желает вредить другим разумам.

— Да! — восторженно воскликнула Марлена. — В этом уж я уверена.

— Но что он представляет из себя? Это дух? Нечто нематериальное? Находящееся за пределами чувств?

— Не могу сказать, дядя Сивер, — вздохнула Марлена.

— Хорошо, — продолжал Генарр, — давай повторим, что он тебе говорил. Останови меня, если я ошибусь. Значит, он сообщил, что интеллект его обладает протяженностью, что разум его прост в каждой точке и сложен лишь в общем и что он не хрупок. Так?

— Так.

— Но единственными живыми созданиями, обнаруженными людьми на Эритро, являются прокариоты, крошечные клетки, подобные бактериям. Возможно ли, чтобы отдельные крохотные клетки сложились в единый организм величиной с целый мир? Такой интеллект поистине можно назвать протяженным, простым в каждой точке и сложным в их единении. И он не будет хрупким, ведь если уничтожить даже большие его части, весь общемировой организм не претерпит никаких изменений.

Марлена взглянула на Генарра.

— Значит, я разговаривала с микробами?

— Я еще не уверен, Марлена. Пока это только гипотеза, но она прекрасно со всем согласуется, все объясняет — лучшей я не могу придумать. Кстати, Марлена, если выбрать любую из сотни миллиардов клеток твоего мозга — она окажется такой же маленькой. Дело в том, что ты — целый организм, а твой мозг — отдельная колония клеток. Так велика ли разница между тобой и другим организмом, клетки мозга которого рассеяны… с помощью каких-нибудь радиоволн?

— Ну, не знаю, — задумчиво пробормотала Марлена.

— Давай обдумаем еще один важный вопрос. Что ему от тебя нужно?

Марлена удивилась.

— Дядя Сивер, он же может разговаривать со мной, передавать мне свои мысли.

— Ты хочешь сказать, что ему нужен собеседник? И значит, как только мы, люди, здесь оказались, он почувствовал свое одиночество?

— Не знаю.

— И ничего не можешь предположить?

— Нет.

— Он же мог погубить всех нас, — вслух размышлял Генарр. — Он же способен сделать это, если мы наскучим ему или чем-нибудь раздосадуем.

— Нет, дядя Сивер!

— Но меня-то он приголубил — едва я попытался помешать тебе общаться с мозгом планеты. И не одного: так было и с Д'Обиссон, твоей матерью и часовым.

— Да, но ведь от этого не осталось никаких последствий — он просто не позволил вам помешать мне.

— И все это затем, чтобы ты выходила на поверхность планеты, чтобы было с кем поговорить… Не слишком основательные причины.

— Быть может, истинных причин мы просто не в силах понять, — сказала Марлена. — Быть может, его разум настолько отличается от нашего, что мы просто не поймем объяснений.

— Но если он может с тобой говорить, значит, не слишком отличается. Он ведь воспринимает твои мысли и передает тебе собственные. Так вы общаетесь?

— Да.

— И он понимает тебя настолько, что говорит голосом Ауринела и принимает его облик — чтобы доставить тебе удовольствие.

Нагнув голову, Марлена изучала пол перед собою.

Генарр мягко сказал:

— Значит, если он понимает тебя, то и мы способны понять его, ну а раз так — следует выяснить, чего он от тебя хочет? Это очень важно — кто может знать, что он там замыслил? И кроме тебя, этого никто не сумеет сделать.

Марлена поежилась.

— Я не знаю, как этого добиться, дядя Сивер.

— Делай все, как и прежде. Разум этот дружески настроен к тебе, возможно, он сам и даст необходимые объяснения.

Подняв голову, Марлена внимательно посмотрела на Генарра и проговорила:

— Дядя Сивер, вы испуганы.

— Конечно. Ведь мы имеем дело с разумом, возможности которого намного превосходят наши собственные. Он же способен — если мы не устроим его, — непринужденно разделаться со всеми нами.

— Я не об этом, дядя Сивер, Вы боитесь за меня.

Генарр помедлил.

— Ты до сих пор полагаешь, Марлена, что на поверхности Эритро тебе ничего не грозит? И что с этим разумом не опасно общаться?

Марлена вскочила и возмущенно заговорила:

— Конечно. Риска нет никакого. Он не станет вредить мне.

В ее голосе слышалась уверенность, но у Генарра оборвалось сердце. Неважно, что она говорит — ведь ум ее уже изменен воздействием интеллекта планеты. Можно ли теперь доверять ей? — раздумывал Генарр.

Неужели у этого разума, состоящего из триллионов триллионов прокариотов, нет каких-то собственных целей? Ну скажем, как у Питта. Что если ради этих целей он способен проявить не меньшее, чем Питт, двуличие?

И наконец, что если этот разум обманул Марлену? Имеет ли он, Генарр, право снова выпускать ее наружу?

Однако прав он или не прав — другого выхода нет.

Глава тридцать четвертая Близко

76

— Идеально, — сказала Тесса Уэндел. — Идеально, идеально, идеально. — И взмахнула рукой, словно вбивала гвоздь в стену. — Идеально.

Крайл Фишер знал, о чем она говорит. Дважды они проходили через гиперпространство в обе стороны. Дважды на глазах Крайла чуть-чуть сдвигались звезды. Дважды отыскивал он взглядом Солнце. В первый раз оно показалось тусклым, во второй — немного ярче. Он уже начинал чувствовать себя старым космическим и гиперпространственным волком.

— Значит, Солнце нам не мешает, — заметил он.

— Мешает, только его влияние мы сможем точно учесть при расчете.

— Солнце далеко, и его воздействие здесь должно быть почти нулевым.

— Безусловно, — согласилась Уэндел. — Только почти — это еще не ноль. Влияние Солнца здесь еще поддается измерению. Мы дважды проходили через гиперпространство. Сперва по виртуальной касательной чуть приблизились к Солнцу, потом удалились, немного повернув в другую сторону. Ву заранее проделал все вычисления, и наша траектория совпала с расчетной во всех десятичных знаках, которые есть смысл учитывать. Этот человек просто гений, Он так легко манипулирует с программами, что ты не поверишь.

— Не сомневаюсь, — проворчал Фишер.

— Все, Крайл, вопросов больше нет. Уже завтра мы можем оказаться возле Звезды-Соседки. А хочешь — сегодня, если ты очень торопишься. Конечно, на всякий случай выйдем подальше от нее. И нам придется приближаться к ней какое-то время. Масса этой звезды еще точно не известна нам, и мы не можем рисковать, выйдя из гиперпространства поближе. Иначе нас может отбросить неведомо куда, и тогда снова придется начинать сначала. — Она с восхищением покачала головой. — Ах, этот Ву! Я так им восхищена, что не в силах и описать.

— А ты уверена, что не чувствуешь досады? — осторожно спросил Фишер.

— Досады? Какой досады? — Тесса удивленно взглянула на Фишера. — Ты считаешь, что я должна ревновать?

— Не знаю. А вдруг потомки решат, что именно Сяо Ли Ву является отцом сверхсветового полета, а тебя забудут или запомнят только как предтечу?

— Нет-нет, Крайл. Очень мило, что ты заботишься обо мне, но все в порядке. Мои работы останутся моими. Основные уравнения сверхсветового полета выведены мной. Я участвовала и в инженерных работах, хотя аплодисменты здесь сорвали другие люди. Заслуга Ву состоит только в введении поправки в основные закономерности. Конечно, очень важной поправки — без нее мы беспомощны в космосе, — но это же как глазурь на пироге, Который пекла я!

— Ну и отлично. Рад, что ты в этом уверена.

— Видишь ли, Крайл, я надеюсь, что Ву теперь возглавит дальнейшие исследования в области сверхсветового полета. Лучшие годы мои позади — в науке, конечно. Только в науке, Крайл.

— Знаю-знаю, — ухмыльнулся Фишер.

— В науке я уже качусь под гору. Основы я заложила едва ли не аспиранткой. А потом двадцать пять лет разрабатывала следствия и уже сделала все, что могла. Теперь нужны новые идеи, свежий взгляд, прорыв на необследованную территорию. А я уже не способна на это.

— Тесса, по-моему, ты скромничаешь.

— Увы, Крайл, в скромности меня никогда нельзя было обвинить. Новые мысли приходят в молодости. У молодежи не просто молодые мозги — у нее новые мозги. Вот Ву — его тип еще незнаком человечеству, его опыт — это его собственный опыт — и ничей больше. У него могут быть новые идеи. Конечно же, он основывается на том, что я сделала до него, и многим обязан мне как учительнице. Крайл, он мой ученик, мой последователь. И в его достижениях есть и моя заслуга. Как же я могу ревновать? Да я горжусь им! В чем дело, Крайл? Ты не выглядишь радостным?

— Тесса, ты рада, значит, счастлив и я — не важно, как я выгляжу. Мне кажется, что ты потчуешь меня теорией научного прогресса. Но разве не было случаев в истории науки — да и не только в ней, — когда учителя ненавидели превзошедших их учеников?

— Бывало, конечно. Я сама могу привести с полдюжины довольно гадких примеров, но это исключения, к тому же я ничего подобного не ощущаю. Конечно, я не могу поручиться, что однажды Ву или Вселенная не выведут меня из терпения, но пока… Пока я намерена… Ой, что это такое?

Она нажала на кнопку «прием», и на экране появилось изображение юной мордашки Мерри Бланковиц.

— Капитан, — с обычной нерешительностью заговорила она, — у нас тут вышел спор, и я бы хотела узнать ваше мнение.

— Что-нибудь с кораблем?

— Нет, капитан, мы обсуждали стратегию.

— Хорошо, только лучше не здесь. Сейчас я спущусь в машинный зал. — Уэндел выключила приемник.

— Чтобы у Бланковиц было такое серьезное выражение лица… — пробормотал Фишер. — Что-то не так.

— Не будем гадать. Пойдем и посмотрим. — И она махнула рукой, приглашая Фишера следовать за ней.

77

Трое остальных членов экипажа уже сидели в машинном зале — на полу. Впрочем, поскольку корабль пребывал в невесомости, сидеть можно было и на стенах, и на потолке — но это не соответствовало бы серьезности ситуации и, безусловно, было бы расценено, как проявление неуважения к капитану. Ведь для невесомости был разработан достаточно сложный этикет.

Уэндел не любила невесомости и, если бы хотела пользоваться привилегиями капитана, в первую очередь приказала бы раскрутить корабль, чтобы создать ощущение гравитационного поля. Но она прекрасно знала, что рассчитывать траекторию легче, если корабль покоится относительно Вселенной, не совершая в ней ни поступательного, ни вращательного движений — впрочем, вращение с постоянной скоростью не вызывало особых проблем.

Однако настаивать на этом значило бы проявить неуважение к сидящему за компьютером. Опять этикет.

Уэндел не сразу уселась прямиком в кресло, и Крайл Фишер ехидно усмехнулся — про себя. Несмотря на то что Тесса почти всю жизнь провела в космосе, она не могла полностью освоиться в невесомости, а он, природный землянин, передвигался по кораблю так лихо, словно всю жизнь провел при нулевом тяготении. Сяо Ли Ву глубоко вздохнул. Он был широколиц и сидя казался невысоким — однако на самом деле его рост был выше среднего. У него были темные прямые волосы и узкие глаза.

— Капитан, — тихо сказал он.

— Что случилось, Сяо Ли? — спросила Уэндел. — Если опять что-нибудь с программированием, я вас задушу!

— Нет проблем, капитан. Нет проблем. И полное их отсутствие настолько удивляет меня, что, похоже, пора поворачивать к Земле. Я хочу вам это предложить.

— К Земле? — Уэндел изобразила на лице удивление, — Почему? Мы еще не выполнили задания.

— По-моему, наоборот, — ответил Ву с абсолютно бесстрастным лицом, — Начнем с того, что мы даже не знали, в чем именно оно будет состоять. По ходу дела нам пришлось разработать новый способ сверхсветовой навигации — мы улетали с Земли, не располагая им.

— Я это знаю — ну и что?

— У нас нет связи с Землей. Если мы сейчас отправимся к Звезде-Соседке и там с нами что-нибудь случится, Земля останется без системы сверхсветовой навигации и неизвестно когда сумеет снова ею овладеть. Существенный фактор — к тому же Звезда-Соседка приближается к нам. По-моему, нам следует вернуться, чтобы сообщить Земле все то, что мы сумели узнать.

Уэндел серьезно слушала.

— Понимаю. А что вы; Ярлоу, думаете об этом?

Светловолосый Генри Ярлоу был высок и уныл. Меланхолическое выражение его лица абсолютно не соответствовало характеру. Его длинные пальцы — на вид совершенно неизящные — просто волшебным образом манипулировали всеми блоками компьютеров и едва ли не любым прибором на борту.

— По-моему, Ву говорит дело, — отозвался он. — Имей мы связь, можно было бы передать все на Землю и катить дальше. Что с нами будет потом, волнует лишь нас самих. Мы не имеем права спокойно усесться на гравитационные поправки.

— А вы. Бланковиц? — спокойно спросила Уэндел.

Мерри Бланковиц поежилась — невысокая, длинные темные волосы, начинающиеся почти над бровями, расчесаны надвое. Изящным сложением и нервными быстрыми движениями она напоминала миниатюрную Клеопатру

— Не знаю: — ответила она, — у меня определенное мнение еще не сложилось, однако они почти уговорили меня. Разве не следует нам в первую очередь известить обо всем Землю? Мы обнаружили важный эффект, и в компьютеры новых кораблей необходимо ввести гравитационные поправки, Теперь мы в состоянии за один переход одолеть расстояние от Солнечной системы до Звезды-Соседки, причем в более сильных гравитационных полях, поэтому можно будет и стартовать ближе к ней, а не плестись несколько недель, подбираясь к ее планетам, Мне кажется, сначала следует известить Землю.

— Ясно, — сказала Уэндел, — Как я понимаю, вы предлагаете немедленно вернуться на Землю с информацией о гравитационной коррекции. Ву, по-моему, это не так важно, как вам кажется. Мысль о том, что нужна коррекция, посетила вас не на борту — по-моему, мы обсуждали ее несколько месяцев… — Она подумала. — Да нет же — почти год назад.

— Но тогда мы ни к чему не пришли, капитан. Вы потеряли, как я помню, терпение и не стали даже слушать меня.

— Да, признаю свою ошибку. Но вы же все написали. Я велела вам написать отчет, чтобы почитать его на досуге. — Она шевельнула пальцами. — Надо сказать, времени у меня не нашлось. Правда, я не помню, чтобы вы приносили мне отчет. Но вы же наверняка все сделали как надо — подробно, со всеми аргументами и уравнениями. Так ведь, Ву? Ваш отчет можно будет отыскать в нашем архиве?

У Ву на скулах заходили желваки, но голос был спокойным.

— Да, я подготовил отчет, но это только мои наблюдения, которым на Земле едва ли уделят внимание… Впрочем, как и вы, капитан.

— Почему? Не все же так невнимательны, как я.

— Хорошо, внимание обратят, но сочтут пустыми домыслами. А если мы вернемся и привезем доказательства…

— Если есть идея, доказательства может представить кто угодно. Вы же знаете, как это бывает в науке.

— Кто угодно, — негромко, но многозначительно повторил Ву.

— Ву, вы заботитесь о себе. Вас в первую очередь беспокоит не Земля с ее проблемами, а то, что слава достанется не вам. Так ведь?

— Капитан, в этом нет ничего плохого. Проблемы приоритета заботят любого ученого.

Уэндел начала закипать.

— Вы, кажется, забываете, что капитан здесь я и решать мне.

— Я помню об этом, — ответил Ву, — но это не парусник восемнадцатого столетия. Все мы — ученые, и решения следует принимать демократическим путем. И если большинство экипажа настаивает на возвращении…

— Ну-ка, — резко вмешался Фишер, — прежде чем продолжать, позвольте-ка мне вставить слово. Пока только я еще не высказался, а раз мы решили быть демократичными, сейчас мой черед. Разрешите, капитан?

— Прошу, — сказала Уэндел, сжимая и разжимая пальцы правой руки, словно стискивала чье-то горло.

— Примерно семь с половиной столетий назад, — начал Фишер, — из Испании на запад отправился Христофор Колумб, который случайно открыл Америку. По пути он обнаружил, что отклонение показаний магнитного компаса от истинного севера — магнитная девиация — меняется с долготой. Важное открытие, если угодно, первый научный факт, обнаруженный в морском путешествии. Но многим ли известно теперь, что именно Колумб обнаружил изменение девиации компаса? Практически никому. А кто знает, что Колумб открыл Америку? Практически все. Предположим, что, открыв отклонение магнитной стрелки, Колумб вернулся бы домой с половины пути, дабы сохранить за собой приоритет, и сообщил о своем открытии королю Фердинанду и королеве Изабелле? Наверняка монархи с интересом выслушали бы его и послали за океан новую экспедицию, во главе, скажем, с Америго Веспуччи. И кто бы тогда знал о Колумбе с его компасом? Никто. А кто помнил бы про Веспуччи — открывателе Америки? Все! Итак, вы собираетесь возвращаться? Уверяю вас, гравитационную поправку будут вспоминать как малый побочный эффект, существенный при передвижении на сверхсветовых скоростях. А экипаж следующей экспедиции, которая доберется до Звезды-Соседки, прославится как первый совершивший сверхсветовое межзвездное путешествие. Ну а вас троих, и вас, Ву, в том числе, даже в примечаниях не упомянут. Быть может, вы полагаете, что в награду за сделанное Ву великое открытие вас пошлют и в следующую экспедицию? Сомневаюсь. Видите ли, Игорь Коропатский,директор Всеземного бюро расследования, ждет нас на Земле с информацией о Звезде-Соседке и ее планетной системе. И если он узнает, что вы побывали с ней рядом и вернулись, то взорвется, как Кракатау. Конечно же, капитану Уэндел придется признать, что на борту произошел бунт — а это весьма серьезно, хоть мы и не на паруснике восемнадцатого столетия. И вы не только следующей экспедиции — собственной лаборатории более не увидите. Уверяю вас. Невзирая на все ваши научные заслуги, вас посадят. Не следует дразнить Коропатского. Так что думайте. Куда правит тройка — к Звезде-Соседке или домой?

Наступило молчание, длившееся довольно долго.

— Вот так, — резко проговорила наконец Уэндел. — По-моему, Фишер все объяснил очень понятно. Будут еще вопросы?

— Но ведь я так и не высказала своего мнения, — негромко сказала Бланковиц. — По-моему, надо лететь дальше.

— Согласен, — буркнул Ярлоу.

— Ну а вы, Сяо Ли Ву? — спросила Уэндел.

Ву пожал плечами.

— Я не могу пойти против всех.

— Рада слышать. Итак, ничего не случилось — по крайней мере, так должны думать на Земле. Однако постарайтесь не предпринимать впредь никаких действий, которые можно было бы истолковать как враждебные.

78

Вернувшись с Тессой в свою комнату, Фишер проговорил:

— Надеюсь, ты не сердишься, что я вмешался. Мне показалось, что ты вот-вот взорвешься…

— Ну что ты. История с Колумбом мне и в голову не пришла бы. Спасибо, Крайл. — Она благодарно пожала ему руку.

Он улыбнулся.

— Должен же я как-то оправдывать свое пребывание на корабле.

— Ты более чем оправдал его. И надо же было Ву устроить такое именно в тот момент, когда я радовалась его успехам. И это за мое благородство, готовность поделиться, уважение к научной этике, желание, чтобы каждому досталось по вкладу его…

— Все мы люди, Тесса.

— Понимаю. Однако если у кого-то этические воззрения разъезжаются, как двери, это не может отменить ни остроты ума, ни научной проницательности.

— Если честно, я боюсь, что руководствовался личными интересами, а не стремлением к общественному благу… Я-то лечу по личному делу.

— Понимаю, но все-таки спасибо тебе.

В глазах Тессы проступили слезы. Она их быстро смахнула, и Фишер смутился.

А потом поцеловал ее.

79

Это была просто звезда, пока еще тусклая и ничем не выделявшаяся. Фишер потерял бы ее, если бы не сетка, расчерченная радиусами и концентрическими окружностями.

— Ничего особенного, звезда как звезда, — проговорил Фишер, и лицо его приняло привычное уже озабоченное выражение.

Мерри Бланковиц, составлявшая ему компанию возле обзорного иллюминатора, отозвалась:

— Крайл, так ведь это и есть просто звезда.

— Я хотел сказать, что теперь она так близко, но не изменилась.

— Близко — это только так говорится. На самом деле до нее еще одна десятая светового года, а это немало. Капитан осторожничает. Я бы подвела «Сверхсветовой» поближе. Хотелось бы долететь побыстрее. Мне уже не терпится.

— А ведь вы, Мерри, кажется, собирались домой?

— Да нет. Меня просто уговорили. А после вашей речи я показалась себе законченной дурой. Я действительно думала, что нас обязательно отправят в следующую экспедицию. Но вы, спасибо, просветили меня. И мне очень хочется опробовать НД.

Что означают эти буквы, Фишер знал — нейронный детектор. Ему тоже было интересно. Если прибор что-то обнаружит, то этим «что-то» будут не металлы, не скалы, не лед, не какие-нибудь газовые облака…

— А отсюда нельзя попробовать? — нерешительно спросил он.

Она качнула головой.

— Нет, надо подойти поближе. До звезды нам еще шлепать и шлепать. Около года. Но как только капитан удовлетворится сведениями о Звезде-Соседке, которые можно собрать здесь, мы сделаем еще один переход. Так что я надеюсь, что самое большее через пару дней мы окажемся примерно в двух астрономических единицах от Звезды-Соседки. Там я наконец-то смогу приступить к работе. Надоело чувствовать себя балластом.

— Да, понимаю, — сухо отозвался Фишер.

По лицу Мерри пробежало смятение.

— Извините, Крайл. Я имела в виду только себя.

— Ничего. От меня все равно толку не будет, на каком бы расстоянии от нее мы ни находились.

— Ваша работа начнется, когда мы обнаружим разум. Вы наверняка сумеете договориться с роторианами — все-таки вы немного и поселенец.

— Я был роторианином всего несколько лет, — грустно улыбнулся Фишер.

— Но этого достаточно — так ведь?

— Посмотрим… — Он изменил тему разговора. — А вы уверены, что нейродетектор сработает?

— Безусловно. Любое поселение можно будет обнаружить по испускаемым им плексонам.

— Мерри, что такое плексоны?

— Я так назвала комплексы, излучаемые мозгом млекопитающих. С небольшого расстояния мы можем обнаружить даже лошадей, а уж скопление человеческих существ будет заметно даже на астрономических расстояниях.

— Значит, плексоны…

— От слова «комплексы». Когда-нибудь — вот увидите — исследованием плексонов займутся, чтобы не только обнаруживать жизнь, но и изучать глубинное строение мозга. У меня уже и термин придуман — «плексофизиология», а может быть, «плексонейроника».

— Какая разница?

— Действительно. Однако термин позволяет говорить кратко и обходиться без фраз типа «наука, которая исследует связь между тем-то и тем-то». А сказал: «плексонейроника» — пожалуй, так лучше, короче — и все понятно. И сэкономлено время для более важных вопросов. Ну и… — Она смолкла.

— Что «ну и»?..

Мерри быстро заговорила:

— Если я придумаю название и оно окажется удачным, то одного этого мне хватит, чтобы попасть в историю науки. Все будут знать, что слово «плексон» было изобретено Меррили Огиной Бланковиц в 2237 году во время первого сверхсветового полета звездолета «Сверхсветовой». Иначе в историю мне не попасть.

— Мерри, а что если вы обнаружите свои плексоны, а людей там не окажется и в помине? — осведомился Фишер.

— Вы имеете в виду чужаков? О, это будет еще интереснее. Только шансов немного. До сих пор нас преследовали неудачи. Люди надеялись найти примитивные формы жизни уже на Луне, потом на Марсе, на Каллисто, на Титане. И всякий раз безрезультатно. Мы начали даже выдумывать уже просто невозможные варианты: живые галактики, пылевые облака, жизнь на поверхности нейтронной звезды… И все такое прочее. Но нигде жизни не обнаружено. Нет, если мы что-нибудь найдем возле этой звезды, так только людей — я в этом нисколько не сомневаюсь.

— Но ведь плексоны излучаем и мы — все пять членов экипажа? Разве наше собственное излучение не перебьет сигнал, который может обнаружиться в нескольких миллионах километров от звезды?

— Конечно. И это усложняет дело. Поэтому нам приходится тщательно настраивать НД, экранировать его от нашего собственного излучения. Даже крохотная помеха не позволит нам ничего обнаружить. А знаете, Крайл, автоматические НД когда-нибудь станут посылать во все стороны через гиперпространство. Людей в таких автоматических аппаратах, конечно, не будет — одно это позволит производить измерения с точностью на два порядка выше, чем сейчас. Мы обнаружим внеземной разум издалека — не приближаясь к нему.

Появился Сяо Ли Ву. Он неприязненно покосился на Фишера и безразлично спросил:

— Как там Звезда-Соседка?

— Ничего еще не видно — слишком далеко, — ответила Бланковиц.

— Что же, скорей всего, завтра или послезавтра совершим последний переход — тогда и посмотрим.

— Интересно, правда? — спросила Бланковиц.

— Будет интересно… если найдем роториан. — Ву посмотрел на Фишера. — Только найдем ли?

Вопрос был явно обращен к Фишеру, но он не стал отвечать. А только невозмутимо взглянул на Ву.

Действительно… найдем ли? — терзался Фишер.

Долгое ожидание подходило к концу.

Глава тридцать пятая Сближение

80

Как уже говорилось, Янус Питт не часто позволял себе роскошь от души пожалеть самого себя. В любом другом человеке подобную черту он бы назвал несомненным признаком слабости и эгоцентризма. Время от времени его охватывало чувство возмущения от того, с какой готовностью роториане предоставляли ему право принимать неприятные решения.

Да, конечно, существовал еще и Совет, его регулярно избирали, члены его занимались законотворчеством, обсуждали какие-то несущественные вопросы.

Но право решать всякий раз предоставляли ему.

Вряд ли это делалось сознательно. Просто они с завидным постоянством пропускали именно важные вопросы, по всеобщему молчаливому соглашению считая их не заслуживающими внимания.

Здесь, в этой пустынной планетной системе, они неспешно строили новые поселения, полагая, что перед ними вечность. Потом было, решено, что следует заселить пояс астероидов — а поскольку занятия этого хватит многим поколениям, гиперпривод тем временем усовершенствуется настолько, что легко можно будет найти и заселить новую планету.

Бремени было много. Вечность.

И только Питт понимал, что его мало, что все может кончиться в любой момент.

Как скоро оставшиеся возле Солнца обнаружат Немезиду? Когда хотя бы еще одно поселение решит последовать примеру Ротора?

Однажды это непременно случится. Ведь Немезида неумолимо приближается к Солнцу и рано или поздно подойдет так близко, что только слепой этого не увидит.

С помощью программиста, предполагавшего, что интерес комиссара к данной проблеме чисто академический, Питт выяснил у компьютера, что открытие Немезиды Землей состоится через тысячу лет — тогда-то поселения и начнут рассеиваться по Вселенной.

Питт задал следующий вопрос: ждать ли появления поселений у Немезиды?

Ответ оказался отрицательным. Гиперпривод со временем должен стать более эффективным и экономичным. Поселения к тому времени будут обладать новыми сведениями о ближних звездах: их внешнем виде, количестве спутников. Красные карлики людям не понадобятся — все будут стремиться к звездам, подобным Солнцу.

Земля же будет предоставлена собственной судьбе, положение ее станет отчаянным. Деградирующее человечество, боящееся пространства, погружающееся в разруху и нищету — что сможет сделать оно, узнав через тысячу лет о грозящей погибели? На длительные межпланетные путешествия земляне едва ли способны. Жалкие людишки обречены ползать по земной поверхности и ждать, когда придет Немезида. Покинуть Землю у них просто не хватит духа.

И Питту привиделась сотрясаемая катастрофой Земля, жители которой пытаются найти спасение в тесной планетной системе Немезиды, ищут убежища на планете звезды, несущей смерть уютному миру возле Солнца.

Перспектива жуткая, но неизбежная. Жаль, что Немезида не удаляется от Солнца — тогда все было бы гораздо проще. В этом случае открытие Немезиды становилось бы все менее и менее вероятным, ну а если бы такое все-таки случилось, карликовая звезда вряд ли заинтересовала бы землян, тем более в качестве последнего убежища. Однако если бы она удалялась, землянам не пришлось бы искать последнего приюта.

Но все обстоит по-другому. Приходится ожидать землян — это вырождающееся отребье, это пестрое скопище немыслимо разнообразных культур. И что же тогда делать роторианам? Выход один — уничтожать незваных гостей прямо в космосе. Правда, принять такое решение способен только другой Янус Питт, четко понимающий, что иначе нельзя. Но найдутся ли к тому времени другие Питты, которые обеспечат Ротор необходимым количеством оружия и научат роториан, как поступить, когда настанет срок?

Однако результаты компьютерного анализа все-таки внушали обманчивый оптимизм. В Солнечной системе узнают про Немезиду еще до исхода этого тысячелетия — так следовало понимать компьютер. Но когда? Что если се обнаружат уже завтра? Что если открытие уже состоялось три года назад? Может быть, по следу Ротора уже отправилось какое-нибудь из поселений?

И каждый день Питт просыпался с мыслью: не сегодня ли?

За что ему эта напасть? Почему всякий может спокойно наслаждаться выделенным ему куском вечности, и лишь он один должен ежедневно размышлять о грядущей всеобщей гибели?

Конечно, кое-что Питт уже успел предпринять. Свою наблюдательную службу он разместил по всему периметру пояса астероидов, чтобы по колоссальному энергоизлучению еще на предельном удалении заметить приближающееся поселение, и автоматические датчики службы неустанно прощупывали небо.

На ее создание ушло много времени, однако уже с дюжину лет наблюдатели не пропускали ни одного подозрительного объекта и немедленно предупреждали Питта. И всякий раз в голове его тревожно звякал колокольчик.

Тем не менее до сих пор — до сих пор — ничего не случилось, и постепенно первоначальное чувство облегчения сменилось привычным раздражением по отношению к наблюдателям. Они старались умыть руки при малейшем подозрении, вновь перекладывая всю ответственность на Питта — пусть-де он берет все на себя: думает, решает, страдает.

Здесь жалость Питта к себе становилась всепоглощающей, на глазах выступали слезы… — и он начинал беспокоиться, как бы не обнаружить свою слабость.

Вот и теперь Питт опустил руку на отчет, расшифрованный компьютером, и погрузился в горестные размышления о том, что роториане недооценивают его преданного и бескорыстного служения общему благу.

Таких отчетов не поступало уже месяца четыре, и этот наверняка будет столь же никчемным, как и предыдущие. Обнаружен приближающийся источник энергии, мощность его теплового излучения на четыре порядка слабее, чем та, что могла бы быть у поселения. Пустяковый источник, лишь едва выделяющийся на общем фоне.

Уж от этого его могли бы избавить. В комментариях было отмечено, что длина волн излучения допускает возможность его искусственного происхождения. Вздор! Что можно сказать о столь слабом источнике кроме того, что это не поселение? Ну а если так, то объект просто не может быть делом рук человека.

Наблюдатели… идиоты, а не наблюдатели, думал Питт, вечно досаждают неизвестно чем.

С негодованием отбросив отчет в сторону, он взял последнее сообщение Рене Д'Обиссон. Дура Марлена все еще не подцепила лихоманку. Настойчиво лезла туда, где опасно, старалась как могла — и ничего.

Питт вздохнул. Быть может, это и к лучшему. Девица хочет находиться на Эритро, ну и пусть там сидит — лихоманка не могла бы дать лучшего результата. Эугения Инсигна тоже останется на Эритро, и он разом избавится от обеих. Было бы неплохо, на всякий случай, чтобы не Генарр распоряжался в Куполе, а Д'Обиссон. Она лучше приглядит за матерью и дочерью. Надо бы устроить это, не откладывая в долгий ящик, — да так, чтобы заодно не сделать Генарра мучеником.

Может быть, назначить его комиссаром Нового Ротора? Конечно же, это повышение, едва ли Генарр откажется от должности, ставящей его вровень с самим Питтом. А вдруг Генарр получит настоящую власть, а не видимость ее? Но есть ли альтернатива?

Надо подумать.

Даже смешно! Насколько проще было бы все, если бы эта девица, эта Марлена, сделала сущий пустяк — подхватила лихоманку.

Обнаружив, что вновь с раздражением думает о своевольной особе, он опять взял отчет о приближающемся источнике энергии.

Надо же! Какой ерундой его беспокоят. Нет, больше он не станет терпеть. И Питт немедленно ввел в компьютер: «По пустякам не беспокоить! Наблюдатели должны искать в небе поселения».

81

Тем временем на борту «Сверхсветового» одно за другим делались открытия. Еще издалека обнаружилось, что рядом со Звездой-Соседкой находится планета.

— Планета! — воскликнул Крайл, не сдерживая буйной радости. — Я знал…

— Нет, — торопливо вмешалась Тесса Уэндел, — она не такая, как ты думаешь. Знаешь, Крайл, есть планеты и планеты. Чуть ли не любую звезду окружает нечто вроде планетной системы. В конце концов, больше половины звезд в Галактике являются кратными, а планеты — те же звезды, только слишком маленькие. Эта планета непригодна для жизни. Если бы было наоборот, мы бы не увидели ее на таком расстоянии, тем более в тусклом свете Звезды-Соседки.

— Ты хочешь сказать, что это газовый гигант?

— Конечно. И я была бы удивлена, если бы такового здесь не обнаружилось.

— Но мы нашли одну большую планету, значит, могут найтись и поменьше.

— Могут, — не стала возражать Уэндел, — но едва ли и они пригодны для обитания. На них может быть слишком холодно, или они не вращаются и обращены к звезде только одной стороною; таким образом, в одном полушарии будет слишком жарко, а в другом чересчур холодно. Конечно, Ротор — если он здесь — может находиться на орбите звезды или газового гиганта.

— Так оно, наверно, и есть.

— Столько лет? — Уэндел пожала плечами. — Не исключено. Но ты, Крайл, лучше не надейся на это.

82

Следующие открытия оказались еще более ошеломляющими.

— Спутник? — произнесла Тесса Уэндел. — А почему бы и нет? У Юпитера целых четыре крупных спутника. И ничего удивительного, что у здешнего газового гиганта есть по крайней мере один.

— Но в Солнечной системе таких нет, — возразил Генри Ярлоу. — Он величиной едва ли не с Землю — судя по моим данным.

— Ну и что же из этого следует? — невозмутимо осведомилась Уэндел.

— Ничего особенного, — ответил Ярлоу, — однако спутник обладает некоторыми особенностями. Жаль, что я не астроном.

— В данной ситуации, — проговорила Уэндел, — я тоже хотела бы, чтобы среди нас оказался хотя бы один астроном. Однако, — продолжала она, — вы ведь не полный профан в астрономии.

— Дело в том, что спутник обращен одной стороной к газовому гиганту, а это значит, что другая его сторона повернута к Звезде-Соседке. Орбита его такова, что вода, насколько я могу судить, находится там в жидком состоянии. И у него есть атмосфера. Я же говорю, что не знаю всех тонкостей. Я не астроном. Но мне кажется, что спутник наверняка пригоден для жизни.

Эту новость Крайл Фишер выслушал с широкой улыбкой.

— А я не удивлен, — сказал он. — Игорь Коропатский предполагал, что мы обнаружим здесь обитаемую планету. Заметьте, без всякой предварительной информации. Своего рода дедукция.

— Значит, Коропатский? И когда же вы с ним говорили?

— Перед отлетом. Он был уверен, что с Ротором ничего не случилось и они не вернулись лишь потому, что обнаружили пригодную для колонизации планету. Вот она: пожалуйста.

— А почему он сказал это именно тебе, Крайл?

Фишер помолчал.

— Он попросил, чтобы мы исследовали эту планету на предмет возможного заселения ее землянами — когда придет время эвакуировать население.

— А почему он не сказал этого мне? Как ты считаешь?

— Видишь ли, Тесса, — осторожно ответил Крайл, — скорее всего, он решил, что из нас двоих я более заинтересован в исследовании планеты.

— Из-за дочери…

— Он же обо всем знает, Тесса.

— А почему ты мне этого не сказал?

— Просто не знал, стоит ли говорить. Я думал, что лучше подождать, убедиться, что Коропатский прав. Ну а раз он не ошибся, вот я тебе и говорю. Как он и предполагал, планета пригодна для обитания.

— Но это же спутник, — с явным раздражением проговорила Уэндел.

— В данном случае подобное различие не существенно.

— Вот что, Крайл, — сказала Уэндел. — Похоже, что моим мнением никто не интересуется. Коропатский пичкает тебя всякими небылицами ради того, чтобы мы взялись за исследование этой системы, а потом скорее возвращались на Землю. Ву тоже не терпится: он решил возвращаться, даже не приблизившись к цели, — а у тебя идефикс — во что бы то ни стало воссоединиться со своей семьей. Кажется, все позабыли, что капитан здесь я и я принимаю решения.

Голос Фишера стал умиротворяющим:

— Тесса, ну будь умницей. Что здесь решать? Из чего выбирать? Ты утверждаешь, что Коропатский наговорил небылиц, а ведь это не так. Существует планета. Ну спутник — если тебе так больше нравится. Его же нужно исследовать. Мы открыли его, и это может сохранить жизнь человечеству. Возможно, перед нами будущий дом его. И человечество, скорее всего, уже приступило к его исследованию.

— Это тебе, Крайл, следует наконец прислушаться к голосу разума. Пусть этот мир подходит нам по размерам и температуре — есть же еще бездна причин, по которым его нельзя будет заселить. Атмосфера его может оказаться ядовитой, или чересчур велика вулканическая активность, или там радиоактивность. Этот мирок освещает красный карлик, он обращается вокруг огромного газового гиганта. Разве такие условия приемлемы для землян? Кто знает, как они могли воздействовать на население Ротора?

— Но исследования следует провести даже для того, чтобы установить, что планета непригодна для жизни.

— Возможно, для этого не придется даже садиться, — мрачно произнесла Уэндел, — Подойдем поближе и решим. Только, Крайл, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Видеть тебя разочарованным мне будет чересчур тяжело.

Фишер кивнул.

— Постараюсь. Однако Коропатский сделал точный вывод, когда все вокруг говорили, что такое невозможно. Ты, Тесса, тоже так говорила. Причем, неоднократно. Однако планета нашлась — и, может быть, действительно подходящая. Так что позволь мне надеяться, что на ней отыщутся и люди Ротора, в том числе и моя дочь.

83

Стараясь выглядеть невозмутимым, Сяо Ли Ву сказал:

— Капитан в ярости. Что она совсем не рассчитывала найти, так это мир, пригодный для обитания — она не позволяет нам называть это планетой. Значит, его придется исследовать, а потом возвращаться домой. Вы же знаете, она мечтала о другом. Другого шанса уйти в дальний космос ей не представится. Иначе можно считать, что жизнь кончилась. Другие будут разрабатывать сверхсветовую технику, другие полетят к звездам. А она… она сможет рассчитывать разве что на роль консультанта. Эта мысль ей ненавистна.

— Ну а вы, Сяо Ли? Полетите снова, если представится возможность? — спросила Бланковиц.

Ву не колебался.

— Не уверен, скитания в космосе меня не соблазняют. Нет, знаете ли, жилки первопроходца. Но прошлой ночью я вдруг подумал, что неплохо было бы здесь поселиться, — конечно, если этот мир пригоден для жизни. А вы?

— Остаться здесь? Конечно, нет. Не хочу сказать, что мечтаю провести всю жизнь на Земле, но мне хотелось бы вернуться домой, побыть там, а потом, быть может, снова куда-нибудь полететь.

— Я тоже думал об этом. Найти такой спутник — это же один шанс из… из десяти тысяч? Кто мог надеяться, что мы обнаружим подобный мир в системе красного карлика? Нет, его просто необходимо исследовать. Я даже согласился бы остаться там на какое-то время, пока кто-нибудь другой доставит на Землю известие о моем приоритете. Как, Мерри, вы согласитесь защищать мои интересы?

— Конечно же, Сяо Ли. Я думаю, и капитан Уэндел тоже. Все данные у нее, все зарегистрировано и подписано.

— Вот-вот. Мне кажется, капитан напрасно стремится в Галактику. Она может облететь сотню звезд, но так и не найти второй такой же. Зачем гнаться за количеством, когда качество под рукой?

— Мне лично кажется, — сказала Бланковиц, — что ее больше волнует ребенок Фишера. Что если он отыщет здесь свою дочь?

— Как что? Возьмет с собой на Землю. Но что тогда делать капитану?

— Там ведь еще и жена была…

— А вы слыхали, чтобы он вспоминал о ней?

— Но это же не значит, что…

Заслышав снаружи шум, она мгновенно умолкла — и вовремя: вошел Фишер и кивнул им обоим.

Смешавшись, Бланковиц торопливо спросила:

— Генри завершил спектроскопические измерения?

Фишер качнул головой.

— Не знаю. Он почему-то нервничает. Должно быть, опасается ошибиться.

— Ну да! — не согласился Ву. — Расшифровку производит компьютер. Генри-то тут при чем?

— Как это при чем? — возмутилась Бланковиц. — Вот это мне нравится! Вам, теоретикам, кажется, что нам, наблюдателям, достаточно включить компьютер, погладить его, сказать: «Ах ты, собаченька» — и прочитать результаты. Это не так. Компьютер скажет тебе то, что ты заложишь в него. Я еще не знаю случая, чтобы теоретик не обвинял экспериментатора, когда тот обнаруживал не укладывающийся в теорию факт. Что-то не помню, чтобы в таких случаях говорили: «Это у вас, неверное, компьютер наврал…»

— Остановитесь, — прервал ее Ву. — Ваши выпады неуместны. Вы хоть раз слышали от меня обвинения в адрес экспериментаторов?

— Но если вам не понравятся результаты, полученные Генри…

— В любом случае я приму их, поскольку никаких собственных теорий об этом мире не имею.

— Только потому вы и примете их.

Тут вошел Генри Ярлоу, за ним следовала Тесса Уэндел. Лицо Генри напоминало тучу, собирающуюся разразиться дождем.

— Ну вот, Ярлоу, мы все собрались, — сказала Уэндел. — Теперь вы можете сообщить, что нас ждет.

— Беда в том, — начал Ярлоу, — что в спектре этой дохлой звезды ультрафиолета не хватит далее на то, чтобы чуточку обжечь альбиноса на пляже. Приходится использовать микроволны, а сей факт свидетельствует, что в атмосфере этого мира присутствуют водяные пары.

Уэндел нетерпеливо пожала плечами.

— Об этом можно было не говорить. Если на планете размером с Землю уровень температур поверхности допускает существование жидкой воды, наверняка там найдутся и водоемы, и водяные пары. Сделан еще один шаг: мир действительно может оказаться пригодным для жизни, теперь такое предположение делается оправданным.

— Нет же, — неохотно сказал Ярлоу, — этот мир подходит нам вне всяких сомнений.

— Вы заключили это потому, что в атмосфере присутствуют водяные пары?

— Нет, я располагаю более весомыми доказательствами.

— А именно?

Мрачным взглядом окинув всех четверых, Ярлоу проговорил:

— Стоит ли говорить, что мир пригоден для обитания, если он населен?

— Едва ли, — согласился Ву.

— Значит, вы утверждаете, что уже на расстоянии можете определить, что на нем существует жизнь? — резким тоном спросила Уэндел.

— Именно это я и хотел сказать, капитан. В атмосфере спутника присутствует значительное количество свободного кислорода. Вы можете объяснить мне его присутствие чем-нибудь кроме фотосинтеза? Или вы способны назвать планету необитаемой, когда на поверхности ее существует жизнь, производящая кислород?

На миг воцарилось мертвое молчание, потом Уэндел проговорила:

— Ярлоу, это просто нереально. Вы уверены, что не напутали с программой…

Глядя на Ву, Бланковиц двинула бровями — вот видите?

Все так же сурово Ярлоу проговорил:

— Мне еще не случалось, как вы сказали, что-либо путать в программах, но я, безусловно, с охотой выслушаю любые замечания от всякого, кто лучше меня владеет методикой инфракрасного спектрального анализа. Я не знаток в этой области, однако прилежно следовал рекомендациям Бланка и Нкрумы.

Крайл Фишер, восстановивший известную уверенность в себе после инцидента с Ву, не колеблясь, выступил с собственным мнением:

— Конечно, когда мы окажемся ближе, то сумеем подтвердить этот факт или опровергнуть, но пока можно предположить, что доктор Ярлоу прав. Однако если в атмосфере этого мира существует свободный кислород, разве не может он иметь искусственное происхождение?

Все взоры обратились к Фишеру.

— Как это? — невозмутимо произнес Ярлоу.

— Да-да, весь этот кислород может оказаться искусственным. Или это невозможно? Вот мир, пригодный для жизни во всем, кроме атмосферы, состоящей из окиси углерода и азота, как во всех безжизненных мирах, таких, как Марс и Венера. Стоит бросить в океан водоросли, и все: прощай, окись углерода — привет тебе, кислород. Ну или что-нибудь в этом роде. Я здесь не эксперт.

Все по-прежнему молча смотрели на Фишера.

— Я говорю об этом потому, — продолжал он, — что на фермах Ротора поговаривали о создании на планетах земных условий. Я работал на этих фермах.

Роториане проводили семинары по преобразованию планет, и я посещал их потому, что мне казалось, эти разговоры обнаруживают явную связь с разработками гиперпривода. Вышло иначе: вместо гиперпривода мне удалось кое-что узнать о преобразовании планет.

— А вы, Фишер, случайно не помните, сколько времени должно было уйти на все это по их расчетам? — спросил наконец Ярлоу.

Фишер развел руками.

— Увы, доктор Ярлоу. Просветите меня, чтобы сберечь время.

— Хорошо. Ротор добрался сюда за два года — если он действительно где-то здесь. Значит, роториане провели тут уже около тринадцати лет. Если бы весь Ротор состоял только из одноклеточных водорослей, и их бросили бы в океан, и если бы все они выжили и принялись расти, выделяя кислород, то, чтобы достичь нынешнего уровня — а кислорода в атмосфере планеты восемнадцать процентов, и окиси углерода только следы, — на все, наверное, потребовалось не менее нескольких тысяч лет, Ну сотен — если условия необыкновенно благоприятны. Но уж безусловно гораздо больше тринадцати лет. Между прочим, земные водоросли приспособлены к земным условиям. И другой мир скорее всего совсем не подойдет им, или же рост их окажется очень медленным… Пока еще земные организмы сумеют приспособиться к новым условиям. За тринадцать лет такие перемены невозможны.

Фишер невозмутимо слушал.

— Ага, значит, если там изобилует кислород, а окись углерода отсутствует и роториане здесь ни при чем — то что отсюда следует? Выходит, мы обязаны предположить, что мир этот населен жизнью внеземного происхождения?

— Именно к такому выводу я и пришел, — заключил Ярлоу.

— Придется согласиться, — мгновенно отозвалась Уэндел. — Фотосинтез обеспечивает местная растительность. Но это ни в коей мере не означает, что роториане высадились туда или вообще добрались до этой системы.

На лице Фишера отразилось досада.

— Видите ли, капитан, — подчеркнуто официально проговорил он, — вынужден заметить, что это и не значит, что роториан там нет и что они не добрались сюда. Если планета обладает собственной растительностью, значит, роторианам не пришлось ее преобразовывать — они могли просто приступить к ее использованию.

— Не знаю, — проговорила Бланковиц, — Нет никаких оснований предполагать, что растительность чуждого мира годится в пищу людям. Скорее всего, мы не способны переварить ее или как-то использовать. Можно с достаточной уверенностью предположить, что она окажется ядовитой. Но если существует растительный мир, должен быть и животный, а чем это чревато — нам трудно судить.

— В таком случае, — сказал Фишер, — роториане вполне могли выгородить себе кусок земли, уничтожить там всю местную жизнь и насадить собственные растения. И эти плантации с годами должны были только увеличиваться.

— Предположения и предположения, — пробормотала Уэндел.

— Во всяком случае, — отозвался Фишер, — сидеть здесь и сочинять всевозможные варианты — дело бесперспективное. Придется исследовать этот мир самым тщательным образом, с самого близкого расстояния — с поверхности, если понадобится.

— Я целиком с вами согласен! — воскликнул Ву.

— Я биофизик, — заметила Бланковиц, — и если на планете действительно окажется жизнь, то ее необходимо исследовать во что бы то ни стало.

Уэндел оглядела всех и, слегка покраснев, вдруг согласилась:

— Я полагаю, что все вы правы.

84

— Чем ближе мы подлетаем, — сказала Тесса Уэндел, — и чем больше узнаем о планете, тем больше в ней непонятного. Мир этот мертв. Есть ли у кого-нибудь сомнения? На ночной стороне мы не заметили вспышек света, ничто не доказывает существования растительности или других форм жизни.

— Прямых признаков нет, — согласился Ву, — но ведь что-то должно поддерживать содержание кислорода. Правда, я не химик, но что-то не помню такого химического процесса. Может быть, кто подскажет? — Никто не ответил, да Ву и не ждал ответа. — Сомневаюсь, что даже химик сможет предложить рациональное объяснение. Если в атмосфере есть кислород, значит, в ней идут биологические процессы, поддерживающие его наличие. Мы ничего другого не знаем.

— Справедливость ваших слов доказывается существованием единственной планетной атмосферы, содержащей кислород, — сказала Уэндел. — Других, кроме Земли, мы не знаем. Возможно, в будущем над нами еще посмеются, если выяснится, что Галактика полным-полна планет, кислород в атмосфере которых не имеет ничего общего с жизнью. Нас будут упрекать, как, дескать, по одному-единственному примеру можно было решить, что кислород в атмосфере обязательно имеет биологическую природу.

— Нет, — раздраженно ответил Ярлоу, — так, капитан, в науке проблем не решают. Можно придумать бездну гипотез, только не следует полагать, что законы природы будут меняться ради нашего удобства. Если вы хотите обнаружить небиологический источник атмосферного кислорода, будьте добры предложить подходящий механизм.

— Но в отраженном свете, — возразила Уэндел, — мы не видим признаков существования хлорофилла.

— А почему он там должен быть? — спросил Ярлоу. — Вполне возможно, что возле красного карлика эту роль исполняет другая молекула. Могу я высказать предположение?

— Будьте любезны, — ответила Уэндел, — мне кажется, что ничего другого от вас я уже давно не слыхала.

— Великолепно! Пока мы можем сказать только, что суша этого мира полностью лишена жизни. Но это ничего не значит — лишь четыреста миллионов лет назад континенты Земли были столь же безжизненными, однако планета уже имела кислородную атмосферу, даже изобиловала жизнью.

— Ее водными формами.

— Да, капитан. В этом нет ничего плохого. Возможно, и там существуют какие-то водоросли — нечто вроде микроскопических растений, выполняющих роль поставщиков кислорода. Водоросли земных морей выделяют восемьдесят процентов кислорода, каждый год поступающего в атмосферу. Это объясняет все: и наличие в атмосфере кислорода, и отсутствие жизни на суше. А значит, нам никто не помешает исследовать планету: мы опустимся на безжизненном материке и изучим море с помощью доступных средств, а все подробности оставим следующей экспедиции.

— Да, но человек — животное сухопутное. Если бы Ротор находился в этой системе, то роториане наверняка уже приступили бы к колонизации планеты, но признаков этого мы не обнаружили. Неужели вы все еще считаете, что дальнейшие исследования необходимы?

— Конечно же, — торопливо вмешался Ву. — Нельзя возвращаться назад с одними наблюдениями. Нам необходимы факты. Не исключено, что обнаружатся и некоторые сюрпризы.

— А вы их ждете? — с раздражением спросила Уэндел.

— Неважно, чего именно я жду. Но разве можно вернуться на Землю, даже не побывав на планете, и заверить всех, что там ничего нет? Едва ли это разумно.

— По-моему, — проговорила Уэндел, — вы изменили мнение на противоположное, а ведь совсем недавно не собирались даже приближаться к этой звезде.

— Помнится, — произнес Ву, — мне пришлось подчиниться мнению большинства. Но в нынешних обстоятельствах мы обязаны провести исследование. Понимаю, капитан, вы испытываете сильное искушение, вам хочется обследовать еще несколько звездных систем, но раз перед нами пригодный для жизни человека мир, мы обязаны привезти на Землю максимум информации о нем, для человечества куда более важной, чем любой каталог характеристик нескольких ближайших звезд. К тому же, — он показал на иллюминатор, — я хочу увидеть этот мир. Мне кажется, что нам нечего там опасаться.

— Кажется… — язвительно повторила Уэндел.

— И у меня есть право на интуицию, капитан.

— У меня тоже, капитан, и это меня беспокоит, — сказала Мерри Бланковиц и всхлипнула.

Уэндел с удивлением посмотрела на молодую женщину.

— Бланковиц, вы плачете?

— Нет, капитан, просто я очень расстроена.

— Почему?

— Я включала НД.

— Нейродетектор? Изучали этот безжизненный мир? Зачем?

— Потому что для этого я и прилетела сюда, — ответила Бланковиц. — Я должна была.

— Конечно, результат отрицательный, — проговорила Уэндел. — Очень жаль, Бланковиц, но другой шанс вам представится лишь в другой звездной системе.

— Все не так, капитан. Результат не отрицательный. Прибор свидетельствует о наличии жизни в этом мире, и это меня беспокоит. Результат такой неожиданный, и я не понимаю, в чем дело.

— Быть может, какая-то неисправность? — вмешался Ярлоу. — Прибор новый, и неудивительно, что он барахлит.

— Нет, он работает. Но может быть, фиксирует наше собственное излучение? Или ошибается? Я проверила — экранировка в порядке, любую системную ошибку я обнаружила бы. Газовый гигант не дает положительного сигнала, звезда тоже, от точек, наугад выбранных в космосе, его тоже нет, но стоит навести на спутник газового гиганта — и пожалуйста.

— Вы хотите сказать, — промолвила Уэндел, — что обнаружили разум там, где мы не в состоянии уловить признаков жизни?

— Очень слабый сигнал, он едва выделялся.

— Ну, капитан, — сказал Фишер, — что вы думаете о предложении Ярлоу? Что если жизнь кроется в глубине океана и поэтому доктор Бланковиц получает столь слабый сигнал?

— Хорошая мысль, — согласился Ву. — В конце концов, жители моря — пусть и разумные — могут не иметь техники. В воде костер не разжечь. Внешние проявления жизни моря для людей мало заметны. Каким бы разумом ни обладали эти существа, без техники они не опасны, особенно если они не могут покинуть море: ведь мы будем на суше. Значит, вопрос становится еще более интересным, и мы просто не имеем права не прояснить его.

— Вы все так тарахтите, что я не могу вставить слово, — раздраженно заметила Бланковиц. — Все вы не правы. Если бы носители разума обитали лишь в океане, положительный сигнал я получала бы только оттуда, А я получаю его отовсюду — и причем равномерно. И с суши, и с моря. Я этого не понимаю.

— Значит, и с суши тоже, — с явным недоверием повторила Уэндел. — Тогда здесь, конечно, что-то не так.

— Но я не могу понять, что именно, — сказала Бланковиц. — Это меня и беспокоит. Я ничего не понимаю. — И, словно извиняясь, добавила: — Конечно, сигнал очень слабый, но тем не менее он существует.

— Мне кажется, я могу дать объяснение, — проговорил Фишер.

Присутствующие немедленно воззрились на него.

— Я не ученый, — начал он, — однако это не значит, что я ничего не понимаю. Итак, в море присутствует разум, но под водой. Поэтому нам трудно его заметить. Здесь все понятно, Но интеллект существует и на суше. Значит, и тут он скрыт. Он — под землей!

— Под землей? — воскликнул Ярлоу. — Что ему там делать? И состав воздуха, и температура планеты, по нашим сведениям, вполне нормальны. От чего ему прятаться?

— Например, от света, — рассудительно ответил Фишер. — Возьмем тех же роториан. Предположим, что они уже освоили планету. Кто захочет обитать на ее поверхности, в свете красного солнца, угнетающего растительный мир и психику человека? Под землей можно устроить электрическое освещение, там будет лучше и самим роторианам, и их растениям. К тому же… — он замолчал.

— Ну что же ты? Продолжай! — сказала Уэндел.

— Ну хорошо. Постарайтесь понять роториан: они живут внутри Ротора. Они привыкли к этому и считают такую жизнь нормальной. Перебираться на поверхность планеты им просто не хочется. И в конце концов они зароются.

— Значит, ты предполагаешь, что нейродетектор Бланковиц обнаружил присутствие людей под поверхностью планеты?

— Да. Почему бы и нет? А кора планеты ослабляет излучение до уровня, принимаемого детектором.

— Но ведь Бланковиц утверждает, что на суше и на море реакция одинакова.

— По всей планете… и совершенно однородная, — подтвердила Бланковиц.

— Ну хорошо, — согласился Фишер, — туземцы в море, роториане под поверхностью суши. Разве такого не может быть?

— Постойте, — проговорил вдруг Ярлоу. — Значит, реакция одинакова повсюду — так, Бланковиц?

— На поверхности существует несколько незначительных положительных и отрицательных экстремумов, но они настолько невелики, что в их существовании легко усомниться. Словом, разум как будто целиком охватывает планету.

— Ну хорошо, в море это возможно, — сказал Ярлоу. — Но на суше-то? Разве можно предполагать, что за тринадцать лет — всего за тринадцать лет — роториане нарыли туннелей повсюду под поверхностью этого мира? Если бы вы обнаружили внизу одно, даже два небольших пятна, дающих такую реакцию и занимающих очень малую долю поверхности планеты, я бы согласился с такой перспективой. Но чтобы вся поверхность… Знаете, этому разве что моя тетушка Тилли поверит.

— Генри, значит, ваши слова следует понимать в том смысле, что вы предполагаете существование чуждого интеллекта под всей поверхностью этой планеты? — спросил Ву.

— Иного вывода мы, по-моему, сделать не можем, — ответил Ярлоу, — иначе остается считать, что показания прибора Бланковиц — сущий вздор.

— Знаете что, — заметила Уэндел, — похоже, что в таком случае лучше не спускаться на поверхность планеты, ведь чуждый нам разум не обязательно окажется дружелюбным, а «Сверхсветовой» — не военный корабль.

— Зачем же сдаваться? — возразил Ву, — Мы обязаны выявить носителей разума и определить, способны ли они помешать землянам переселиться сюда.

— В одном месте, кажется, есть крохотный максимум — больше, чем повсюду, — сказала Бланковиц. — Впрочем, тоже небольшой. Отыскать его?

— Давайте, — проговорила Уэндел. — Надо тщательно исследовать окрестности, после чего и будем решать — спускаться нам или нет.

Ву невозмутимо улыбнулся,

— Уверяю вас — на планете нам ничего не грозит.

Уэндел сердито нахмурилась.

85

Странной чертой Салтаде Леверетта — с точки зрения Януса Питта — было его желание обитать в поясе астероидов. Очевидно, некоторым людям действительно нравятся пустота и одиночество.

— Нет, я не презираю людей, — уверял Леверетт. — Просто мою потребность в общении удовлетворяет головизор — И поговорю, и выслушаю, и посмеюсь. Разве что пощупать не могу и обнюхать — но среди людей это не принято. К тому же в поясе астероидов уже строятся пять поселений, и при желании я могу уже там досыта пообщаться с людьми.

Приезжая на Ротор — в метрополию, как он называл, — Леверетт все время опасливо оглядывался по сторонам, словно боялся, что его начнут толкать.

К стульям он тоже относился подозрительно и, усевшись, ерзал, словно хотел стереть отпечаток того, кто сидел на немраньше.

Янус Питт всегда считал, что лучшего кандидата на должность исполняющего обязанности комиссара пояса астероидов ему не найти. Такой пост давал Леверетту власть над всей внешней областью системы Немезиды. А следовательно, не только над строящимися поселениями, но и над службой наблюдения.

Они как раз заканчивали завтракать в личных апартаментах Питта — Салтаде, наверное, скорее умер бы с голоду, чем согласился есть в общей столовой, куда пускали кого попало (кем попало он считал всех незнакомых людей). Питта вообще удивляло, что Леверетт соглашается есть даже в его присутствии.

Питт внимательно приглядывался к нему. Сухой и морщинистый, Леверетт напоминал хлыст, казалось, что он никогда не был молодым и не станет старым. У него были блеклые голубые глаза и выцветшие желтые волосы.

— Салтаде, когда вы в последний раз были на Роторе?

— Всего два года назад. И по-моему, Янус, с вашей стороны непорядочно вновь подвергать меня таким испытаниям.

— Я здесь ни при чем. Я не вызывал вас, но, если уж вы здесь — милости просим.

— Могли бы и вызвать. В своем последнем послании вы объявили, что не желаете, чтобы вас беспокоили по пустякам. Наверное, вы, Питт, уже считаете себя настолько крупной фигурой, что желаете иметь дело лишь с себе подобными.

Улыбка Питта стала напряженной.

— Не понимаю, о чем вы, Салтаде?

— Вам послали отчет. Наблюдатели обнаружили источник излучения, приближающийся извне. Материал отослали вам, но в ответ получили меморандум, где указано, в каких случаях вас следует беспокоить.

— Ах это! — Питт вспомнил: то был момент жалости к себе и раздражения. Ведь и он имеет право на раздражение, хотя бы изредка… — Вашим людям приказано ждать появления поселения. С вопросами менее важными ко мне обращаться необязательно.

— Прекрасно, что вы так решили. Но что делать, если наблюдатели обнаружили не поселение и опасаются докладывать вам? Они направили мне новый отчет, чтобы я передал его вам, невзирая на то что вы считаете такие случаи пустяковыми. Наблюдатели полагают, что мне легче справиться с Питтом, хотя я не испытываю ни малейшего желания общаться с вами. Под старость лет вы становитесь брюзгой, Янус.

— Хватит болтать, Салтаде. Так что они у вас там обнаружили? — по-прежнему брюзгливо спросил Питт,

— Они обнаружили корабль.

— Что значит корабль? Не поселение?

Леверетт поднял руку с узловатыми пальцами.

— Я не говорил «поселение», я сказал — «корабль».

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Или компьютер нужен? Если так — вот он. Корабль — это транспортное средство, перемещающееся в космосе с экипажем на борту.

— Большой?

— Я предполагаю, что он вряд ли вмещает больше шести человек.

— Один из наших, наверно…

— Нет. Мы проверили. Этот был сделан не на Роторе. Служба наблюдения по собственной инициативе кое-что предприняла, однако они побоялись доложить вам. Ни один компьютер нашей системы не принимал участия в сооружении этого корабля, а такого судна, не обратившись к компьютеру на той или иной стадии, не соорудить.

— И что вы решили?

— Это не роторианское судно. Оно идет издалека. И пока еще оставалась надежда, что корабль окажется нашим, мои ребята сидели тихо и не беспокоили вас, согласно полученным указаниям. Ну а когда оказалось, что нам он не принадлежит, они обо всем доложили и просили сообщить вам, но сами делать это отказались. Знаете, Янус, в пренебрежении людьми не следует заходить слишком далеко — в конце концов это может плохо кончиться.

— Да помолчите же! — раздраженно выкрикнул Питт. — Как это — не роторианский корабль? Откуда он может здесь взяться?

— Скорее всего, он прибыл из Солнечной системы.

— Невероятно! Чтобы такой крошечный кораблик, с полудюжиной человек на борту, мог осилить путь от Солнечной системы? Даже если земляне изобрели гиперпривод — а в этом теперь едва ли можно сомневаться, — в таком тесном корабле шестерым не выдержать целых два года. Разве что удалось подобрать прекрасно обученный образцовый экипаж, приспособленный к межзвездным перелетам. Впрочем, в Солнечной системе никто на это не решится. Только поселение, замкнутый мир, населенный людьми, с детства привычными к такому образу жизни, может совершить межзвездное путешествие и уцелеть.

— Тем не менее; — сказал Леверетт, — сюда летит небольшой корабль, который сделали не роториане. Это факт, и вам остается только смириться с ним. Откуда он? Ближайшая к нам звезда — Солнце. С этим тоже не поспоришь. И если корабль не из Солнечной системы, значит, он летит от какой-то другой звезды, и тогда его путь длился дольше чем два года. Впрочем, если уж два года, по-вашему, чересчур много — что уж думать о другом?

— А если этот корабль сделан не людьми? — спросил Питт. — Предположим, что существуют иные формы жизни, с психологией, отличающейся от человеческой. Возможно, они способны к долгим путешествиям в тесном помещении.

— Если они вот такого роста, — Леверетт развел большой и указательный пальцы на четверть дюйма, — тогда корабль для них поселение. Но это не так. Это не чужаки. И не какие-то гномы. Корабль сделали люди — но не роториане. Мы считаем, что чужаки во всем отличаются от людей, а значит, и корабли их должны быть совершенно не похожи на наши. А этот имеет вполне земной внешний вид, вплоть до серийного обозначения, выведенного земными буквами.

— Вы не сказали об этом!

— Полагал, что и так понятно!

— Но если корабль земной, он может оказаться автоматическим. На борту его могут быть только роботы.

— Возможно, — согласился Леверетт, — а раз так, нам следует взорвать его. Раз людей на борту нет: то и этических проблем не возникнет. Мы уничтожим чью-то собственность, но ведь они нарушили границы наших владений.

— Вот и я об этом думаю, — сказал Питт.

Леверетт широко улыбнулся.

— Пожалуй, не стоит. Этот корабль провел в космосе меньше двух лет,

— О чем вы?

— А вы забыли, каким был Ротор, когда мы сами здесь появились? Мы летели больше двух лет, И половину этого времени провели в нормальном пространстве при скорости чуть меньше световой, У нас вся поверхность была побита, исцарапана атомами, молекулами и частицами пыли. Пришлось полировать и чинить, насколько я помню. Вы-то не забыли?

— А этот корабль? — спросил Питт, не потрудившись ответить на вопрос.

— Блестит, словно прошел всего каких-нибудь несколько миллионов километров с обычной скоростью.

— Но это невозможно! Что вы опять несете?

— Вовсе не невозможно. Несколько миллионов километров они и прошли с обычной скоростью — остальной путь проделали в гиперпространстве.

— О чем вы говорите? — Терпение Питта явно истощалось.

— О сверхсветовом полете. Они освоили гиперпространство.

— Но это теоретически невозможно.

— Да? Соглашусь, если вы найдете другое объяснение.

Питт открыл рот.

— Но…

— Я знаю, физики будут утверждать, что такое немыслимо, — однако же корабль здесь. А теперь позвольте сказать вам следующее. Если они уже умеют путешествовать со скоростью света, значит, обладают и сверхсветовой связью. И Солнечная система знает, где они находятся и что здесь происходит. И если мы взорвем судно, об этом станет известно на Земле и через некоторое время сюда явится целый флот таких кораблей и примется за нас.

— Что же делать-то, а? — Питт на время даже потерял способность соображать.

— Остается принять их как друзей, выяснить, кто они и откуда и зачем явились сюда. Я предполагаю, что они собираются высадиться на Эритро. Нам тоже придется полететь туда, чтобы вступить в переговоры.

— На поверхности Эритро?

— Янус, если они опустятся на Эритро, где еще мы сможем с ними переговорить? Придется встретиться там. Рискнем.

Питт почувствовал, как в голове вновь начали двигаться колесики.

— Раз вы полагаете, что это необходимо, быть может, вы и займетесь? Возьмете корабль с экипажем и…

— А вы, значит, не собираетесь?

— Разве комиссар обязан встречать неизвестные корабли?

— Понимаю, это унижает ваше достоинство. Значит, с этими инопланетянами, гномами, роботами — чем там еще? — придется разговаривать мне одному?

— Салтаде, я, конечно, буду на связи. Голос, изображение…

— Но издалека.

— Да, однако успех вашей миссии будет отмечен наградой.

— Если так, то… — и Леверетт многозначительно взглянул на Питта.

Тот помолчал.

— Вы собираетесь назвать цену?

— Я собираюсь предложить вам свои условия. Если вы хотите, чтобы я встретил корабль на Эритро, — отдайте мне планету.

— Что это значит?

— Я хочу там жить. Я устал от астероидов. Я устал от чужих глаз. Я устал от людей. С меня довольно. Мне нужен пустой мир. Я хочу соорудить себе дом на Эритро, получать все необходимое из Купола, завести там животноводческую ферму — если мне это удастся.

— И давно вам этого хочется?

— Не знаю. Но чем дальше, тем больше. И сейчас, когда я снова здесь, на Роторе, с его шумом и столпотворением, Эритро кажется мне еще более привлекательной.

Питт нахмурился.

— С вами — уже двое. Вы прямо как эта свихнувшаяся девица.

— Что за свихнувшаяся девица?

— Дочь Эугении Инсигны. Вы же знаете ее — она астроном.

— Астронома-то знаю, но с дочерью не встречался.

— Совершенно сошла с ума. Ей хочется жить на Эритро.

— Подобное желание считать безумным я не могу, по-моему — это весьма здравая мысль. Кстати, если она желает жить на Эритро, с присутствием женщины я еще могу смириться.

Питт поднял палец.

— Девушки, я сказал.

— Сколько ей?

— Пятнадцать.

— Ага. Ну ничего, повзрослеет. Правда, я, к сожалению, состарюсь.

— Она не из красавиц.

— Янус, — сказал Леверетт, — и я тоже — поглядите внимательнее. Итак, мои условия вы знаете.

— И вы хотите официально ввести их в компьютер?

— Обычная формальность, Янус, не более…

Питт не улыбнулся.

— Очень хорошо. Попробуем проследить, куда сядет корабль, — и отправляйтесь к нему на Эритро.

Глава тридцать шестая Встреча

86

В голосе Эугении Инсигны слышались удивление и досада.

— А Марлена пела сегодня. Что-то о «доме, доме в небесах, где плывут свободные миры».

— Знаю, — кивнул Сивер Генарр, — я бы напел мотив — да слуха нет.

Они только что покончили с завтраком. Теперь они каждый день завтракали вместе, и Генарру это нравилось, хотя всякий раз приходилось разговаривать только о Марлене. Инсигна прибегала к его обществу от отчаяния — поскольку больше ни с кем не могла свободно говорить о дочери.

— Неважно. Каковы бы ни были причины…

— Я еще не слыхала, чтобы она пела, — сказала Инсигна. — И уж думала, что она не умеет — но оказывается, у Марлены приятное контральто.

— Это значит, что она рада… или возбуждена… или удовлетворена… словом, у нее все хорошо, Эугения. Мне лично кажется, что она нашла свое место под солнцем, поняла, зачем живет. Это дано не каждому. Люди, Эугения, по большей части влачатся по жизни, пытаются отыскать ее смысл, не находят его и умирают в отчаянии или полном безразличии. Лично я принадлежу к последнему типу.

Инсигна попробовала улыбнуться.

— Подозреваю, что обо мне ты так не думаешь.

— Нет, Эугения, ты не отчаялась, ты продолжаешь сражаться, хотя битва давно проиграна.

— Ты про Крайла? — Она опустила глаза.

— Если ты об этом подумала, пусть так оно и будет. Но, если честно, я думал о Марлене. Она уже много раз выходила наружу. Ей там хорошо. Она счастлива, а ты все сидишь здесь и не можешь преодолеть ужаса. Что же еще тебя беспокоит?

Инсигна прожевала, положила вилку на тарелку и сказала:

— Чувство потери. Несправедливости. Крайл сделал свой выбор — и я его потеряла. Теперь Марлена — я теряю ее. И это уже не лихоманка, а Эритро.

— Понимаю. — Он протянул ей руку, и она рассеянно пожала ее.

— Теперь Марлена всякий раз уходит все дальше, ей неинтересно с нами. Когда-нибудь она останется там и будет возвращаться все реже и реже, а потом и вовсе исчезнет.

— Возможно, ты права, но ведь жизнь — это цепь потерь. Ты теряешь молодость, родителей, любимых, друзей, удовольствия, здоровье и, наконец, саму жизнь. Ты можешь не принимать этого — и все равно будешь терять. Да еще потеряешь спокойствие и душевное равновесие.

— Сивер, она никогда не была счастливым ребенком.

— И ты винишь в этом себя?

— Я могла бы проявить больше понимания.

— Начать никогда не поздно. Марлена хотела этот мир — и получила его. Она стремилась научиться общаться с чужим разумом с помощью своих необыкновенных способностей — и добилась этого. И ты хочешь заставить ее отказаться от достигнутого? Ради твоего спокойствия она должна пожертвовать тем, чего ни я, ни ты даже представить себе не можем?

Инсигна рассмеялась, хотя в глазах ее стояли слезы.

— Сивер, ты, наверное, и кролика сумеешь уговорить вылезти из норки.

— Ты думаешь? И все-таки мое красноречие оказалось бессильным перед молчанием Крайла.

— Тут были другие причины. — Инсигна нахмурилась. — Теперь уже это ничего не значит. Сивер, ты рядом, и это меня поддерживает.

— Это самый верный признак того, что я действительно состарился, — грустно сказал Генарр, — но я рад, что тебе спокойно ей мной. С годами мы начинаем искать не чего-нибудь эдакого, а покоя,

— Но в этом нет ничего плохого.

— В мире вообще нет ничего плохого. Должно быть, многие пары, испытавшие экстаз и страсть, но так и не нашедшие утешения друг в друге, в конце концов охотно согласились бы отдать все это за минуту покоя. Не знаю. Незаметный человек всегда незаметен, но и он умеет любить.

— Как ты, мой бедный Сивер?

— Эугения, я всю жизнь старался избежать этой ловушки, которая зовется жалостью к себе самому, и не надо вновь искушать меня ею, просто чтобы посмотреть, как я корчусь.

— Ах, Сивер, я хочу вовсе не этого.

— Ну вот, именно этих слов я и ждал от тебя. Видишь, какой я умный. И учти, когда тебе потребуется утешение, я буду рядом с тобой вместо Марлены. Конечно, если ты не станешь возражать против моего присутствия.

— Сивер, я этого не заслужила. — Инсигна пожала ему руку.

— Не старайся отказаться от моего общества под этим предлогом. Я намереваюсь посвятить тебе всю жизнь, и не пытайся остановить меня — я хочу принести тебе эту высшую жертву.

— Неужели ты не нашел никого достойнее?

— Я и не искал. Впрочем, женщины на Роторе и не обнаруживали особого интереса ко мне. К тому же что бы я делал с этой более достойной? Какая тоска — быть заслуженной наградой. Куда романтичнее оказаться незаслуженным даром, благодеянием небес.

— И в божественном облике спуститься ко мне, недостойной.

Генарр энергично кивнул.

— Вот-вот, именно так. Эта перспектива и вдохновляет меня.

Инсигна вновь рассмеялась — уже непринужденней.

— А ты тоже свихнулся. Знаешь, я этого как-то не замечала.

— О, во мне таятся неизведанные глубины. И когда ты узнаешь… конечно, в должное время…

Слова его прервал резкий звонок приемника новостей.

Генарр нахмурился.

— Ну вот, Эугения, только мы с тобой подошли к нужному месту — даже не понимаю, как это мне удалось, — и ты уже готова упасть в мои объятия, как нас сразу же перебивают. Ух ты, вот так-так! — Голос его изменился. — Это от Салтаде Леверетта.

— Кто это?

— Ты не знаешь его. Его вообще почти никто не знает. Я еще не встречал человека, более соответствующего понятию «отшельник». Леверетт работает в поясе астероидов — потому что ему нравится там. Когда же это я в последний раз видел старикашку?.. Впрочем, почему старикашку — ведь мы с ним ровесники… Видишь, печать — под мои отпечатки пальцев. Вообще-то, прежде чем это вскрыть, я должен попросить тебя выйти.

Инсигна немедленно встала, но Генарр жестом велел ей сесть.

— Эугения, не глупи. Склонностью к секретности пусть маются официальные инстанции. Я предпочитаю пренебрегать ею. — Он приложил к бумаге большой палец, потом другой — и на бумаге стали проступать буквы. — Хотелось бы знать, что бы мы делали без больших пальцев? — пробормотал Генарр и замолчал.

Потом, ни слова не говоря, передал Инсигне послание.

— А мне можно его читать?

Генарр отрицательно качнул головой.

— Конечно, нет, но я не возражаю.

Она пробежала его глазами и взглянула на Генарра.

— Чужой корабль? Собирается здесь сесть?

Генарр кивнул.

— Так здесь написано.

Инсигна встрепенулась.

— А что будет с Марленой? Она же там.

— Эритро защитит ее.

— Откуда ты знаешь? Может быть, это корабль инопланетян. Настоящих. Не людей. И Эритро не властна над ними.

— Для Эритро мы и есть инопланетяне, но планета прекрасно с нами справляется.

— Мне надо быть там.

— Но зачем?

— Я должна быть с ней. Идем со мной. Ты поможешь. Мы приведем ее в Купол.

— Но если пришельцы всесильны и злы, здесь будет небезопасно.

— Сивер, не время рассуждать! Прошу тебя. Я должна быть рядом с дочерью!

87

Они провели фотосъемку и теперь изучали снимки. Тесса Уэндел качала головой.

— Глазам не верю. Крутом пустыня. Кроме одного уголка.

— А разум повсюду, — нахмурилась Мерри Бланковиц. — Теперь, когда мы рядом, в этом сомнений нет. Пустыня здесь или нет, но разум присутствует всюду.

— Но интенсивнее всего под этим куполом? Так?

— Да, капитан. Там сигнал сильнее и даже имеет привычный вид Снаружи — вне купола — он немного другой. Я не понимаю, что это значит.

В разговор вмешался Ву.

— Нам еще не приходилось иметь дело с разумом, отличающимся от человеческого, так что…

Уэндел повернулась к нему.

— Значит, вы считаете, что разум, обретающийся за пределами купола, имеет нечеловеческую природу?

— Раз все мы согласны, что за тринадцать лет люди просто не могли источить ходами планету, ничего другого нам просто не остается.

— А как же купол? Это дело рук человека?

— Ну, здесь дело другое, — ответил Ву, — и можно обойтись без плексонов Бланковиц. Я заметил там астрономические приборы. Купол, по крайней мере часть его, является астрономической обсерваторией.

— Неужели инопланетяне не способны овладеть астрономией? — с легким скептицизмом осведомился Ярлоу.

— В их способностях я не сомневаюсь, — ответил Ву, — однако тогда они должны были создать собственные приборы. А если я вижу инфракрасный сканер с компьютером точно того же типа, который используется на Земле… Скажем проще. Нам незачем рассуждать о природе разума. Приборы обсерватории изготовлены в Солнечной системе или здесь, по чертежам, привезенным оттуда. В этом можно не сомневаться. Едва ли существа с другой планеты способны сделать точно такие приборы без участия землян.

— Очень хорошо, — отозвалась Уэндел. — Ву, я согласна с вами. Что бы ни обитало на этой планете, под куполом живут или жили человеческие существа.

— Что еще за человеческие существа, капитан? — резко произнес Крайл Фишер. — Люди, роториане. Кроме них и нас, здесь не может быть никого.

— На это возразить нечего, — согласился Ву.

— Купол-то небольшой, — заметила Бланковиц, — а на Роторе было несколько десятков тысяч человек.

— Шестьдесят тысяч, — уточнил Фишер.

— Все они под куполом не поместятся.

— Это ничего не значит, — сказал Фишер. — Купол здесь, скорее всего, не один. Можно тысячу раз облететь вокруг планеты и всего не заметить.

— Но вид плексонов меняется только здесь. Если у них есть еще куполы, подобные этому, не сомневаюсь, я бы заметила их, — проговорила Бланковиц.

— Или же, — продолжал Фишер, — мы видим только макушку сооружения, находящегося под землей.

Ву возразил:

— Сюда прилетело поселение. Ротор наверняка еще цел. Возможно, он уже не один. Так что перед нами просто форпост роториан на этой планете.

— Но мы не обнаружили поселения, — заметил Ярлоу.

— Мы не искали его, — возразил Ву, — Мы глаз не отводили от планеты.

— И я тоже нигде больше не нашла разума, — добавила Бланковиц.

— И вы тоже не искали, — сказал Ву. — Надо было исследовать все здешнее небо, но, обнаружив свои плексоны, испускаемые этим миром, вы ни на что более не смотрели.

— Я проверю теперь, если необходимо.

Уэндел подняла руку.

— Если поселения существуют, почему нас никто не заметил? Ведь мы не пытались экранировать собственное излучение корабля. В конце концов, мы же практически не сомневались, что окажемся в необитаемой системе.

— Капитан, они могут проявить такую же самоуверенность, как и мы, — заметил Ву. — Они не ждут нас, а потому не заметили. Или же, если заметили, то еще не поняли, кто мы, и не знают, что предпринять. И я хочу сказать: раз мы уверены, что люди обитают в одном месте на поверхности этого большого спутника, значит, следует спуститься и вступить с ними в контакт.

— А вы уверены, что это не опасно? — спросила Бланковиц.

— Полагаю, что нет, — бодро ответил Ву. — С ходу по нам стрелять не будут. В конце концов, прежде чем нас убить, следует узнать о нас поподробнее. И к тому же, если мы не проявим смелости, проболтаемся на орбите, ничего толком не выяснив, и вернемся домой. Земля непременно вышлет сюда целый флот сверхсветовых кораблей. И дома никто не скажет спасибо, если мы не привезем информации. А в истории Земли нас назовут трусами. — Он улыбнулся. — Видите, капитан, я уже усваиваю уроки Фишера.

— Значит, вы полагаете, что нам следует спуститься и вступить с ними в контакт?

— Именно так, — проговорил Ву.

— Ну а вы как считаете, Бланковиц?

— Мне интересно. Не то, что нас ожидает под куполом, а то, что вокруг него. Хотелось бы выяснить, что там такое.

— Ярлоу?

— Хотелось бы располагать сейчас связью или надежным оружием. Если нас уничтожат, Земля ничего, абсолютна ничего не узнает о нашем путешествии. И тогда кто-нибудь еще явится сюда такой же неуверенный в себе, как мы. Но если контакт пройдет благополучно и мы останемся живы, то повезем назад важную информацию. По-моему, стоит рискнуть.

— А мое мнение, капитан, вас не интересует? — тихо спросил Фишер.

— Ты, естественно, рвешься навстречу роторианам.

— Совершенно верно, и я хочу предложить опуститься без особого шума — сколько это возможно, — потом я пойду на разведку. Если что-нибудь случится — возвращайтесь на Землю, я останусь. Меня-то можно оставить здесь, — но корабль должен вернуться.

С внезапно окаменевшим лицом Уэндел спросила:

— А почему тебя?

— Потому что я знаю роториан, — ответил Фишер, — ну и потому, что я добровольно иду на это.

— Я тоже пойду с вами, — сказал Ву.

— Зачем нам обоим рисковать? — возразил Фишер.

— Потому что вдвоем безопаснее. Потому что в случае чего мы будем прикрывать друг друга. Но более всего потому, что вы знаете роториан и ваши суждения могут оказаться предвзятыми.

— Что ж, спускаемся, — решила Уэндел. — Фишер и Ву покидают корабль. В случае разногласий решение принимает Ву.

— Почему? — возмутился Фишер.

— Ву сказал, что ты знаешь роториан и твое решение может оказаться необъективным, — Уэндел строго посмотрела на Фишера. — И я с ним согласна.

88

Марлена была счастлива. Ее словно обнимали ласковые руки, покоили, защищали. Красным огоньком горела над головой Немезида, ветерок прикасался к щеке. Время от времени облака закрывали диск звезды, и тогда свет тускнел и становился сероватым.

Но Марлена привыкла к сиянию звезды, и в сером свете не хуже; чем в красном, различала все тени и оттенки, складывавшиеся в причудливый рисунок. Когда облака заслоняли Немезиду, становилось прохладнее — но Марлена не чувствовала холода. Эритро словно согревала ее, заботливо следила за каждым ее шагом.

С Эритро можно было поговорить. Марлена решила называть крошечные клеточки, слагающиеся в жизнь на Эритро, именем планеты. А почему бы нет? Как же иначе? Конечно, эти клетки были весьма примитивными организмами, куда более примитивными, чем те, из которых состояло ее собственное тело. Все эти бесчисленные миллиарды триллионов крошечных частиц жизни соединялись друг с другом в единую сущность, окружающую планету, пронизывавшую и наполнявшую ее — и трудно было придумать им другое имя.

Как странно, думала Марлена. Эта гигантская разумная форма жизни до появления Ротора даже не знала, что на свете существует еще что-то живое.

Ощущения Марлены были не только мысленными. Иногда перед ней возникало нечто подобное серой дымке, которое сливалось в призрачную человеческую фигуру с нечеткими очертаниями. Она всегда казалась какой-то текучей. Марлена не видела, а скорее ощущала, как миллионы невидимых клеток ежесекундно покидали призрачный силуэт и на их месте появлялись новые. Клетки прокариотов не могли существовать вне водяной пленки, и каждая из них вселялась в странную фигуру лишь на миг.

Облик Ауринела Эритро больше не принимала. Она без всяких слов поняла, как пугает этим Марлену. Теперь лицо было незнакомым. Оно лишь иногда менялось, потому что так хотелось Марлене. Эритро научилась следовать за мыслями Марлены — и фигура вдруг начинала казаться знакомой, а едва Марлена пробовала приглядеться, сразу изменялась. Иногда она успевала рассмотреть то знакомый изгиб щеки матери, то крупный нос дяди Сивера, а то и лица девчонок и мальчишек, с которыми когда-то вместе ходила в школу.

Это была какая-то гармония взаимодействия. Не разговор, а какой-то балет мыслей, не поддающийся описанию, яркий и умиротворяющий, бесконечные превращения образов, голосов, мыслей.

Разговор этот велся в столь многих измерениях, что возвращаться к обычной форме общения, с помощью слов, было просто немыслимо. Способность Марлены воспринимать телесный язык превратилась в нечто такое, о чем она даже мечтать не могла. Мысленный разговор был таким стремительным и богатым — куда уж там убогим, примитивным словам!

Эритро наполняла сознание Марлены тем потрясением, которое испытала, обнаружив такое количество разумов. Разумы. Их было так много. Один разум еще можно было понять, охватить. Другой мир. Другой разум. Но когда их много, таких разных, в одном месте… Невероятно.

Мысли, которыми Эритро наполняла сознание Марлены, можно было кое-как объяснить словами. Но слова тонули в могучем потоке эмоций, ощущений, нейронных вибраций Эритро.

Планета экспериментировала с умами, исследовала их — но не в том смысле, как это делают люди, ибо человеческое понятие лишь отдаленно передает смысл этого явления. И некоторые из них не выдержали — испортились, разбились. Эритро перестала их исследовать и начала искать такие, которые были бы способны к контакту.

— И тогда ты нашел меня? — спросила Марлена.

— Я нашел тебя.

— Но почему? Зачем это тебе понадобилось?

Фигура задрожала и расплылась.

— Чтобы найти тебя.

Это был не ответ.

— Почему ты хочешь, чтобы я была с тобой?

Фигура начала таять, и до Марлены еле донеслось:

— Чтобы ты была со мной.

И она исчезла.

Но пропал только силуэт. Марлена по-прежнему ощущала теплое объятие. Почему он исчез? Или она задала неудачный вопрос?

И тут она услышала звук.

В здешней пустыне все звуки были ей знакомы — ведь их не так много: журчание воды, шум ветра. И еще шаги, шелест одежды, дыхание.

Но сейчас Марлена услышала нечто другое и обернулась на звук. За невысокой скалой слева от нее появилась голова мужчины.

Она решила, что за ней пришли из Купола, и рассердилась. Зачем она им понадобилась? Придется больше не брать с собой излучатель.

Но лицо человека оказалось незнакомым — а ведь Марлена видела, пожалуй, всех обитателей Купола. Память на лица у нее была отменной. Увидев хоть раз человека, Марлена уже не забывала его лица.

Мужчина смотрел на Марлену, не отрывая глаз и слегка приоткрыв рот. Потом вдруг соскочил со скалы и бросился к ней.

Марлена не испугалась. Она была под надежной защитой Эритро.

Не добежав до девочки футов десяти» он остановился как вкопанный, словно наткнулся на какое-то препятствие.

И сдавленным голосом произнес:

— Розанна!

89

Марлена внимательно разглядывала его. Малейшие движения его тела выражали нетерпение и… какое-то чувство принадлежности к ней.

Она сделала шаг назад. Неужели? Это…

В памяти всплыло смутное изображение на голокарточке, которое она видела в детстве…

Да, сомнений быть не может. Но это невозможно, немыслимо.

Она съежилась под своим защитным покровом и произнесла:

— Отец?

Он рванулся вперед, словно хотел схватить ее, но она опять сделала шаг назад. Он замер, покачнулся, поднес ладонь ко лбу, словно ощутил головокружение, и сказал:

— Марлен. Я хотел сказать — Марлена.

Неправильно говорит, отметила про себя Марлена — в два слога. Ничего. Откуда ему знать?

Подошел второй мужчина. И остановился рядом с первым. У него были прямые черные волосы, широкое желтоватое лицо, узкие глаза. Марлене еще не доводилось видеть таких людей. Она даже открыла от удивления рот и не сразу сумела его закрыть.

— Так это и есть ваша дочь, Фишер? — тихо спросил второй мужчина.

Глаза Марлены расширились. Фишер! Это был ее отец.

Он даже не посмотрел на второго.

— Да.

— Вот это да, — сказал второй еще тише. — Спуститься сюда и сразу нос к носу столкнуться с собственной дочерью.

Фишер попытался отвести глаза от лица дочери, но не смог.

— Похоже на то, Ву. Марлена, твоя фамилия Фишер — так? А мать зовут Эугения Инсигна. Я не ошибся? Меня зовут Крайл Фишер. Я твой отец.

Он протянул к ней руки.

Марлена видела, что радость отца неподдельна, но отступила еще на шаг и холодно спросила:

— А как ты здесь оказался?

— Я прилетел с Земли, чтобы найти тебя. Чтобы найти тебя. Через столько лет!

— Зачем я тебе понадобилась? Ведь ты бросил меня, когда я была совсем маленькой.

— Да, я бросил тебя, но никогда не терял надежды снова найти.

— Значит, ты приехал за Марленой? — вдруг раздался чей-то голос. — А больше тебе ничего не нужно?

Рядом стояла Эугения Инсигна: лицо бледное, бесцветные губы, руки дрожат. В стороне стоял Сивер Генарр. Он выглядел смущенным. На обоих не было защитных комбинезонов.

Инсигна торопливо заговорила:

— Я думала, что это люди с какого-нибудь поселения, из Солнечной системы. Я предполагала, что это могут оказаться чужаки. Я предусмотрела все, кроме одного — что сюда пожалует сам Крайл Фишер, Да еще за Марленой!

— Я прибыл сюда по важному делу. Это — Сяо Ли Ву, мой спутник. И… и…

— И мы встретились. А тебе не приходило в голову, что ты можешь встретиться и со мной? Или ты только о Марлене думал? И какое поручение тебе дали? Разыскать Марлену?

— Нет. Это не поручение, это мое страстное желание.

— А я?

Фишер опустил глаза.

— Я прилетел за Марлен,

— За Марленой? Чтобы взять с собой?

— Я думал… — начал Фишер и умолк.

Ву удивленно посмотрел на него. Генарр задумчиво нахмурился.

Инсигна резко повернулась к дочери.

— Марлена, ты полетишь куда-нибудь с этим человеком?

— Я не собираюсь улетать отсюда никуда, мама, — спокойно ответила Марлена.

— Слышал, Крайл? — спросила Инсигна. — Ты бросил меня с годовалой крохой на руках и явился через пятнадцать лет. «Я хочу взять Марлену с собой». Обо мне ты даже не подумал. Конечно, она твоя дочь — по крови. Но пятнадцать лет любви и заботы дают мне право считать ее только моей.

— Мама, не нужно ссориться из-за меня, — сказала Марлена.

Сяо Ли Ву шагнул вперед.

— Простите. Меня-то представили, но вот мне никто не представился. Кто вы, мадам?

— Эугения Инсигна Фишер. — Она ткнула пальцем в сторону Фишера: — Его бывшая жена.

— А это ваша дочь, мадам?

— Да, это Марлена Фишер.

Ву поклонился.

— А кто этот джентльмен?

— Я Сивер Генарр, — ответил тот, — командир того самого Купола, который вы видите за моей спиной.

— Хорошо. Командир, мне хотелось бы поговорить с вами. Очень жаль, что мы вынуждены присутствовать при семейной ссоре, однако она не имеет никакого отношения к нашей миссии.

— И в чем же состоит ваша миссия? — пророкотал чей-то голос.

К ним приближался седой человек, в руке он держал какой-то предмет, напоминавший оружие.

— Привет, Сивер, — сказал он, поравнявшись с Генарром.

— Салтаде, какими судьбами? — удивился тот.

— Я представитель Януса Питта, комиссара Ротора. Я повторяю свой вопрос, сэр. В чем состоит ваша миссия? И как вас зовут?

— Ну свое-то имя мне назвать нетрудно, — ответил Ву. — Я доктор Сяо Ли Ву. А как ваше имя, сэр?

— Салтаде Леверетт.

— Приветствую вас. Мы прибыли с миром, — сказал Ву, разглядывая оружие.

— Надеюсь, — мрачно промолвил Леверетт, — У меня здесь шесть кораблей, и все они следят за вашим.

— В самом деле? — спросил Ву. — А зачем такой мощный флот крошечному сооружению?

— Это крошечное сооружение — аванпост, — ответил Леверетт. — Флот здесь — не думайте, что я блефую.

— Верю, — сказал Ву. — А наш крохотный кораблик прилетел с Земли. Мы добрались сюда потому, что научились передвигаться быстрее света. Вот так. Понимаете? Быстрее света.

— Понятно.

— Доктор Ву говорит правду, Марлена? — вдруг спросил Генарр.

— Да, дядя Сивер, — ответила она.

— Интересно, — пробормотал Генарр.

— Я восхищен, что юная леди подтвердила истинность моих слов, — хладнокровно заметил Ву. — Должен ли я предположить, что она является здешним специалистом по сверхсветовому полету?

— Нечего предполагать, — раздраженно произнес Леверетт, — Зачем вы прилетели? Мы вас не звали.

— Не звали. А мы просто не знали, что здесь найдется кто-то, кому будет не по душе наше появление. Однако прошу вас не нервничать. Малейшее проявление недоброжелательства с вашей стороны — и наш корабль уйдет в, гиперпространство.

— Он в этом не совсем уверен, — быстро вставила Марлена.

Ву нахмурился.

— Я в достаточной степени уверен в этом, а если вы попытаетесь уничтожить корабль — дома, на Земле, немедленно узнают, что произошло. Мы постоянно поддерживаем связь с базой. И если с нами что-то случится, следующая экспедиция будет состоять уже из пятидесяти сверхсветовых крейсеров. Так что не стоит рисковать, сэр.

— Это не так, — произнесла Марлена.

— Что не так? — спросил Генарр.

— Он говорит, что они поддерживают связь с Землей, а это не так, и сам он это знает.

— Понятно, — сказал Генарр. — Салтаде, гиперсвязи у них нет.

Выражение на лице Ву не переменилось.

— Стоит ли верить догадке подростка?

— Это не догадка, а факт. Салтаде, потом я все объясню вам. А пока поверьте на слово.

— Спросите отца, — вдруг сказала Марлена. — Он подтвердит.

Она не понимала, как отец узнал о ее даре, ведь он оставил ее годовалой — однако… Марлена видела, что он все понимает, это было так ясно — но другие ничего не замечали.

— Бесполезно, Ву, — произнес Фишер. — Марлена видит нас насквозь.

Тут самообладание впервые изменило Ву. Нахмурившись, он огрызнулся:

— Откуда вы можете что-то вообще знать об этой девушке, хоть она и ваша дочь? Вы же так давно не видели ее.

— У меня была младшая сестра, — негромко пояснил Фишер.

Генарра вдруг осенило:

— Это передается по наследству! Интересно. Видите, доктор Ву, мы здесь можем отличить правду от блефа. Давайте говорить в открытую. Зачем вы прибыли сюда?

— Чтобы спасти Солнечную систему. Спросите у молодой леди — ведь она у вас абсолютный авторитет, — правду ли говорю я на этот раз.

— Конечно, на этот раз, доктор Ву, вы говорите правду, — подтвердила Марлена. — Мы знаем об опасности. Моя мать обнаружила ее.

— А мы, юная леди, обнаружили ее без всякой помощи вашей матери, — сказал Ву.

Недоуменно оглядев всех, Салтаде Леверетт спросил:

— Могу ли я поинтересоваться, о чем идет речь?

— Поверьте мне, Салтаде, — ответил Генарр, — Янус Питт прекрасно знает обо всем. К сожалению, вас он не проинформировал. Однако теперь все расскажет, если вы свяжетесь с ним. Скажите ему, что мы имеем дело с людьми, освоившими сверхсветовой полет, и можем с ними договориться.

90

Четверо человек сидели в личных апартаментах Сивера Генарра внутри Купола. Генарр пытался подавить в себе ощущение исторической важности события. Шли первые в истории человечества межзвездные переговоры, И даже если их участники ничего примечательного в жизни не совершали, их имена навечно останутся в истории Галактики.

Двое и двое.

Солнечную систему — подумать только! — представляла гибнущая Земля, невесть как сумевшая обойти передовые энергичные поселения, в лице своих уполномоченных Сяо Ли Ву и Крайла Фишера.

Разговорчивый Ву говорил обвинительным тоном — математик явно обладал практический жилкой. Фишер же — Генарр до сих пор не мог поверить своим глазам — сидел, погрузившись в глубокую задумчивость и редко вступал в разговор.

Столь же невозмутимо держался и сам Генарр. Он ждал, когда они уладят дело, — он знал нечто такое, что не было известно остальным.

Шли часы, настал вечер. Подали обед. Генарр отправился навестить Эугению Инсигну и Марлену.

— Пока ничего, — сказал Генарр. — Обеим сторонам есть о чем поторговаться.

— А что Крайл? — нервно спросила Инсигна. — Вопрос о Марлене он не поднимал?

— Поверь мне, Эугения, об этом не было и речи, он молчит и, по-моему, очень расстроен.

— Еще бы, — сердито сказала Инсигна.

Поколебавшись, Генарр спросил:

— А что ты об этом думаешь, Марлена?

Та посмотрела на него темными, бездонными глазами.

— Я далека от этого, дядя Сивер.

— Немного жестоко, — пробормотал Генарр.

— Почему? — воскликнула Инсигна. — В конце концов, он бросил ее совсем маленькой.

— Я не жестокая, — задумчиво сказала Марлена. — Если смогу, постараюсь сделать так, чтобы ему стало легче. Но я уже не принадлежу ему. И тебе тоже, мама. Прости меня, но теперь я принадлежу Эритро. Дядя Сивер, вы ведь скажете мне, какое решение будет принято?

— Обещаю.

— Это важно.

— Я знаю.

— Вообще-то я должна была бы представлять Эритро.

— Полагаю, что Эритро уже здесь, так что ты будешь участвовать в переговорах, прежде чем они закончатся. Даже если бы я возражал, полагаю, Эритро заставила бы меня передумать.

И он вернулся продолжать обсуждение.

Сяо Ли Ву сидел, откинувшись на спинку кресла, проницательное лицо его не обнаруживало признаков усталости.

— Давайте подведем итоги, — сказал он. — Эта звезда — я буду называть ее Немезидой, как вы, — является ближайшей к Солнечной системе, и любой уходящий к звездам корабль должен сделать первую остановку возле нее. Но раз теперь человечество освоило сверхсветовой полет, расстояния уже не будут его ограничивать, и люди станут искать не ближайшие, а самые удобные звезды. Нам нужны светила, подобные Солнцу, и планеты, схожие с Землей. Немезида сразу же окажется ненужной. Ротору больше нет смысла прятаться. Немезида перестанет представлять интерес не только для других поселений, но и для самого Ротора. И Ротор займется поиском звезды, подобной Солнцу. В спиральных рукавах нашей Галактики их миллиарды.

Вам может показаться, что, для того чтобы у Ротора появились сверхсветовые корабли, достаточно приставить к моей груди оружие и потребовать, чтобы я выложил все, что знаю. Я математик, занимаюсь теоретическими вопросами и обладаю ограниченным объемом информации. Даже если вы сумеете захватить наш корабль, то не многое сумеете узнать. Проще послать на Землю ученых и инженеров, где мы всему научим. Взамен мы просим у вас планету, которую вы зовете Эритро. Насколько я понимаю, вы не используете ее. Здесь лишь маленький купол, пригодный для астрономических и прочих наблюдений. Вы сами живете в поселении. Поселения Солнечной системы могут отправиться на поиски подходящих звезд и планет. А вот земляне… Нас восемь миллиардов, и всех придется эвакуировать за несколько тысяч лет. Пока Немезида приближается к Солнцу, Эритро может стать удобной пересадочной станцией, откуда землян можно будет переправлять к мирам, подобным Земле.

Мы должны вернуться на Землю с роторианином, чтобы доказать, что мы действительно здесь побывали. Мы построим новые корабли, и они возвратятся сюда, не сомневайтесь, — Эритро нужна человечеству. Мы привезем ваших ученых, овладевших техникой сверхсветового перелета, мы передадим ее другим поселениям. По-моему, я подвел итог всему, что мы решили.

— Дело это гораздо труднее, — сказал Леверетт. — Чтобы земляне могли жить на Эритро, необходимо как следует над ней поработать.

— Конечно, я опустил детали, — ответил Ву. — Но их можно будет обсудить потом, и уже не нам.

— Конечно, комиссар Питт и совет будут принимать решения от имени Ротора.

— А Землю будет представлять Всемирный конгресс, ведь дело настолько важное, что неудачи не должно быть.

— Нельзя забывать о безопасности. Можем ли мы доверять Земле?

— А может ли Земля верить Ротору? На выработку мер предосторожности уйдет год… или пять… или десять. Кроме того, потребуются годы, чтобы построить необходимое количество кораблей, на которых человечество могло бы оставить Землю и заселить Галактику.

— Если в ней некому будет конкурировать с нами, — проворчал Леверетт.

— Будем исходить из этого предположения, пока нас не вынудят отказаться от него. Но это в будущем. Вы будете обращаться к комиссару? Надо поскорее выбрать роторианина, который отправится с нами.

Фишер подался вперед.

— Могу ли я предложить, чтобы им была моя… Но Генарр не позволил ему окончить.

— Извините, Крайл. Я беседовал с ней — она не покинет этот мир.

— Но если ее мать тоже полетит…

— Нет, Крайл. Ее мать здесь ни при чем. Даже если бы вы хотели, чтобы Эугения вернулась и уговорили ее — Марлена осталась бы на Эритро. Ну а вам тоже ни к чему оставаться с ней. Она потеряна и для вас, и для ее матери.

— Но ведь она совсем ребенок! — рассердился Фишер. — Ей еще рано принимать подобные решения.

— К сожалению — вашему, Эугении, нашему, быть может, даже всего человечества, — ока вправе принять такое решение. Мало того, я обещал ознакомить ее с нашим решением.

— В этом нет необходимости, — возразил Ву.

— Что вы, Сивер, — проговорил Леверетт, — зачем нам спрашивать разрешения у маленькой девочки?

— Пожалуйста, выслушайте меня, — произнесГенарр. — Это необходимо, нам следует посоветоваться с ней. Давайте попробуем. Я предлагаю пригласить Марлену сюда и рассказать о наших выводах. А если кто-нибудь из вас не согласен со мной — пусть сейчас же уйдет. Просто встанет и уйдет.

— По-моему, Сивер, вы сошли с ума, — заявил Леверетт. — Я не намерен играть с подростками. Мне нужно переговорить с Питтом. Где тут у вас передатчик?

Он поднялся, но вдруг пошатнулся и упал.

— Мистер Леверетт… — Ву в тревоге привстал.

Леверетт перекатился на бок и простонал:

— Помогите мне кто-нибудь.

Генарр помог ему встать и усадил в кресло.

— Что с вами? — спросил он.

— Не знаю, — отозвался Леверетт, — Вдруг так заболела голова, что я даже ослеп.

— Значит, вы не сумели выйти из комнаты, — Генарр повернулся к Ву. — Вы тоже предполагаете, что Марлена нам не нужна? Быть может, вы попробуете выйти?

Осторожно, не отводя глаз от Генарра, Ву медленно встал с кресла, но пошатнулся и снова сел.

— Кажется, нам следует переговорить с юной леди, — вежливо произнес он.

— Необходимо, — добавил Генарр. — По крайней мере на этой планете ее желание — закон.

91

— Нет! — Марлена едва не сорвалась на крик. — Этого нельзя делать!

— Чего нельзя делать? — спросил Леверетт, нахмурив седые брови.

— Нельзя использовать Эритро ни в качестве пересадочной станции, ни для чего-то другого.

Леверетт сердито посмотрел на нее и открыл рот, собираясь что-то сказать, но Ву опередил его.

— Почему же, сударыня? Это же пустой, безжизненный мир.

— Он не пустой — он обитаемый. Дядя Сивер, объясните им.

— Марлена хотела сказать, что Эритро населена бесчисленным множеством клеток-прокариотов, способных к фотосинтезу. Они обеспечивают кислородом атмосферу Эритро.

— Великолепно, — сказал Ву. — И что же?

Генарр откашлялся.

— Каждая клетка весьма примитивна — где-то на уровне вируса, однако их нельзя рассматривать по отдельности. Все вместе они образуют чрезвычайно сложный организм, охватывающий всю планету.

— Организм? — Ву сохранял учтивость.

— Да, единый организм, который Марлена называет именем планеты, поскольку он однороден.

— Вы серьезно? — спросил. Ву. — Откуда вам это известно?

— Главным образом от Марлены.

— Молодые женщины, — проговорил Ву, — иногда обнаруживают истерические…

Генарр поднял вверх палец.

— Не пытайтесь ей возражать. Я не уверен, что Эритро — этот самый организм — обладает чувством юмора. Все сведения мы получаем главным образом от Марлены, но не только от нее. Не успел Салтаде Леверетт подняться, чтобы выйти, как сразу упал. Вот и вы привстали — наверное, тоже хотели уйти — и вам стало нехорошо. Это Эритро. Она защищает Марлену, воздействуя на наш разум. После нашего появления здесь Эритро вызвала целую эпидемию душевных расстройств, названных нами эритрийской лихоманкой. Боюсь, что при желании она способна вызвать необратимые изменения рассудка — даже убить. И прошу вас не проверять справедливость моих слов.

— Вы хотите сказать, что это не Марлена… — начал Фишер.

— Нет, Крайл. У Марлены есть определенные способности, но она не в силах причинить вред. Опасна Эритро.

— И как же мы можем избежать опасности? — спросил Фишер.

— Для начала прислушайтесь к мнению Марлены. И позвольте мне разговаривать с ней от лица всех. Меня Эритро по крайней мере знает. И поверьте, я тоже хочу спасти Землю. Я не хочу, чтобы погибли миллиарды людей, — Он повернулся к Марлене. — А ты понимаешь, что Земля в опасности? Твоя мать объясняла тебе, что близость Немезиды может погубить Землю.

— Я знаю, дядя Сивер, — грустно ответила Марлена, — но Эритро принадлежит лишь себе.

— Она может поделиться с тобой, Марлена. Ведь она же разрешила построить Купол. И мы вроде бы не мешаем ей.

— Но в Куполе меньше тысячи человек, и они никуда не выходят. Эритро не возражает против существования Купола, потому что там она может изучать человеческий разум.

— Тем больше у нее будет возможностей, когда сюда прилетят земляне.

— Все восемь миллиардов?

— Нет, конечно, не все. Они будут временно останавливаться здесь, а потом снова улетят. Я думаю, постоянно здесь будет находиться только часть населения Земли.

— Все равно это миллионы. Я уверена. Такое количество людей нельзя посадить под Купол и обеспечить едой, питьем и всем необходимым. Придется расселять их по Эритро, преобразовывать ее поверхность. Эритро не вынесет этого. Она будет защищаться.

— Ты уверена?

— Да. А как бы вы поступили?

— Но тогда погибнут миллиарды людей.

— Я ничем не могу помочь. — Марлена сжала губы, потом сказала: — Есть другой способ.

— О чем говорит эта девица? — буркнул Леверетт. — Какой еще другой способ?

Марлена покосилась на него и повернулась к Генарру.

— Я не знаю. Эритро знает. По крайней мере она утверждает, что знает, но не может объяснить.

Генарр поднял руки, предупреждая вопросы.

— Говорить буду я. — И спокойно сказал; — Марлена, не волнуйся. Не бойся за Эритро. Ты же понимаешь, что она в состоянии справиться с чем угодно. Скажи, как понимать твои слова, что Эритро не может объяснить?

Марлена судорожно вздохнула.

— Эритро известно, что знание присутствует здесь, однако у нее нет разума и опыта людей, она не умеет думать, как мы. Она не понимает.

— И это знание содержится в умах, присутствующих здесь?

— Да, дядя Сивер.

— И она умеет зондировать человеческие умы?

— Она может причинить им вред. Только мой мозг она в состоянии зондировать без риска.

— Надеюсь, что так, — сказал Генарр, — а ты обладаешь этим знанием?

— Нет, конечно, нет. Но она может использовать меня как инструмент для зондирования других разумов. Вашего. Моего отца. Всех.

— А это не опасно?

— Эритро полагает, что нет, но… ой, дядя Сивер, я боюсь.

— Безумие какое-то, — прошептал Ву, но Генарр торопливо приложил палец к губам.

Фишер вскочил.

— Марлена, нельзя…

Генарр махнул рукой.

— Ну что же делать, Крайл? Под угрозой жизнь миллиардов людей. Мы без конца говорим об этом. Пусть этот организм сделает то, что может, Марлена!

Глаза девушки закатились. Казалось, что она впала в транс.

— Дядя Сивер, — шепнула она, — поддержите меня…

Нетвердой походкой она подошла к Генарру — тот подхватил ее.

— Марлена… расслабься… все будет в порядке… И он осторожно опустился в кресло, поддерживая ее напрягшееся тело.

92

Это было похоже на бесшумную вспышку света, которая уничтожила мир. Все исчезло.

И Генарр уже не был прежним Генарром. Его личность словно перестала существовать. Только светящаяся сложная туманная сеть, состоявшая из нитей, которые увеличивались, росли и обнаруживали не меньшую сложность.

Они приближались и удалялись — и снова наплывали, как нечто, что было всегда и вечно пребудет, И движению этому не было конца.

И осыпались в отверстие, что ширилось им навстречу, но шире не становилось. Изменяясь без изменения. Маленькие клочья тумана, обнаруживающие в себе новую сложность.

А потом с болью — если Вселенная чувствовала боль, — с рыданием — если Вселенная ведала звук, — они начали тускнеть, перепутаюсь, закружились, все быстрее и быстрее, стягиваясь в яркую точку, которая брызнула ослепительным светом и исчезла.

93

Вселенная навязчиво лезла в глаза.

Ву потянулся и спросил:

— Кто-нибудь еще ощутил это?

Фишер кивнул.

— Хорошо, я уверовал, — сказал Леверетт. — Но если это безумие, то мы все одновременно сошли с ума.

Генарр все еще держал Марлену, тревожно склоняясь над ней. Она прерывисто дышала.

— Марлена. Марлена…

Фишер с трудом поднялся.

— С ней все в порядке?

— Не могу сказать, — пробормотал Генарр, — Она жива, довольно и этого.

Глаза ее открылись. Отсутствующие, пустые, они смотрели на Генарра.

— Марлена! — в отчаянии прошептал Генарр.

— Дядя Сивер, — еле слышно ответила ока.

Генарр позволил себе вздохнуть. По крайней мере она узнала его.

— Не шевелись, — велел он. — Пусть все пройдет.

— Все прошло. Я так рада.

— Но с тобой все в порядке?

Она помолчала.

— Да, я чувствую, что все в порядке, и Эритро говорит мне то же самое.

— Вы обнаружили то самое скрытое знание, которым мы обладаем? — осведомился Ву.

— Да, доктор Ву. — Она провела ладонью по взмокшему лбу. — Это знание обнаружилось у вас.

— У меня? — изумился Ву. — И что же я скрывал?

— Я не поняла, — ответила Марлена. — Быть может, поймете вы, если я опишу это?

— Что опишете?

— Что-то, когда гравитация отталкивает тела, вместо того чтобы притягивать.

— Гравитационное отталкивание… — пробормотал Ву. — Физика сверхсветовых скоростей… — Он вдруг глубоко вздохнул и выпрямился. — Это же мое открытие.

— Ну вот, — сказала Марлена. — Если пролететь на сверхсветовой скорости мимо Немезиды, возникнет гравитационное отталкивание. И чем быстрее летишь, тем оно сильнее.

— И корабль отбросит в сторону.

— Но и Немезида отодвинется в противоположном направлении.

— Да, пропорционально отношению масс… Только Немезида сместится на ничтожно малое расстояние.

— А что если так делать в течение сотен лет?

— Движение Немезиды все равно не намного изменится.

— Да, но через несколько световых лет траектория слегка отклонится, Немезида сможет пройти мимо Земли на значительном расстоянии, и планета уцелеет.

— Разумно, — согласился Ву.

— Можно ли здесь что-то придумать? — спросил Леверетт.

— Надо попробовать. Можно использовать астероиды, которые будут входить с нормальной скоростью в гиперпространство на триллионную долю секунды и выскакивать из него уже в миллионе миль. Пусть астероиды вращаются вокруг Немезиды и входят в гиперпространство с одной стороны. — Ву на секунду задумался и воскликнул: — Я и сам догадался бы об этом, если бы было время посоображать!

— Можете считать, что честь открытия принадлежит вам, — сказал Генарр, — В конце концов, Марлена извлекла это из вашей же головы. — Он оглядел присутствующих. — Что же, джентльмены, придется позабыть о транзитных пунктах на Эритро — если только не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Население Земли теперь эвакуировать незачем — следует лишь в полной мере воспользоваться возможностями гравитационного отталкивания. Мне кажется, что ситуация разом переменилась к лучшему — и только потому, что мы пригласили Марлену.

— Дядя Сивер, — вдруг сказала Марлена.

— Да, дорогая?

— Спать хочется.

94

Тесса Уэндел нерешительно взглянула на Крайла Фишера.

— Я все время твержу себе: «Он вернулся». Я почему-то не думала, что ты вернешься, особенно после того, как стало ясно, что ты разыскал роториан.

— Марлена оказалась первой… первой, кого я увидел на этой планете.

Он смотрел в никуда. И Уэндел оставила его. Пусть обдумает все. У нее и без того хватало забот.

Они везли с собой роторианку Д'Обиссон, нейропсихолога. Двадцать лет назад она работала в госпитале на Земле. Там должны были остаться люди, которые могли бы вспомнить ее и узнать. И в архиве должно было сохраниться ее личное дело. Словом, она была живым доказательством того, что они сделали.

Ву преобразился. У него было множество планов, как использовать гравитационное отталкивание, чтобы изменить движение Звезды-Соседки. Теперь он тоже звал ее Немезидой — однако если ему удастся добиться успеха, звезда уже не будет угрожать Земле.

И еще он стал скромнее. Он больше не требовал себе почестей за новое открытие, чему Уэндел не могла нарадоваться. Он говорил, что проект разработан коллективно и не желал вдаваться в подробности.

Более того, он хотел вернуться в систему Немезиды — и не только для того, чтобы руководить проектом. Ему просто хотелось быть там. «Пешком уйду», — говорил Ву.

…Уэндел заметила, что Фишер, нахмурившись, смотрит на нее.

— Почему ты подумала, что я не вернусь, Тесса?

Она решила говорить начистоту.

— Крайл, твоя жена моложе меня, и дочь она никуда не отпустила бы. Я в этом не сомневалась. К тому же ты так рвался к дочери, что я подумала…

— Что я останусь с Эугенией?

— Да, что-то в этом роде.

Фишер качнул головой.

— Этого просто не могло бы случиться. Сперва мне показалось, что я вижу Розанну — мою сестру. В основном, конечно, глаза, но и вообще она была похожа на Розанну. Но это оказалась не Розанна. Тесса, она не была человеком, она не человек. Я тебе потом все объясню. Я… — Он опять покачал головой.

— Не беспокойся, Крайл, — сказала Уэндел. — Когда-нибудь потом расскажешь.

— В общем, потери-то нет. Я видел ее. Она жива. Ей хорошо. В конце концов, на большее едва ли можно рассчитывать. Марлена стала для меня просто Марленой. И до конца дней моих, Тесса, кроме тебя, мне никого не надо.

— Значит, мы используем эти годы самым лучшим образом, Крайл?

— Лучшим из лучших. Я оформлю развод. Мы поженимся. Пусть Ротором и Немезидой занимается Ву, а мы с тобой останемся на Земле — или в каком-нибудь поселении, если захочешь. Будем получать пенсию, и пусть с этой Галактикой и всеми ее проблемами имеют дело другие. А с нас хватит, Тесса. Ну как, ты не против?

— Крайл, не могу дождаться.

Прошел час, а они все держались за руки.

95

— Я так рада, что меня там не было, — сказала Эугения Инсигна. — Я все думаю об этом. Бедняжка Марлена. Наверно, ей было очень страшно.

— Да, было. И пошла она на это, чтобы спасти Землю. Теперь даже Питт ничего поделать не сможет. В некотором смысле все труды его жизни потеряли значение. Даже речи не может быть о том, чтобы продолжать тайком от Земли строить новую цивилизацию. Мало того, теперь он вынужден поддерживать проект по ее спасению, Придется. Земля знает, где находится Ротор, и всегда может до него добраться. И человечество, будь то на Земле или вне ее, не поддержит нас, если мы не возвратимся к людям. Без Марлены этого бы не случилось.

Инсигна размышляла о материях менее высоких.

— Значит, когда она испугалась, по-настоящему испугалась, то обратилась к тебе: а не к Крайлу? — спросила она.

— Да.

— И не Крайл, а ты держал ее?

— Да. Только, Эугения, не усматривай здесь ничего таинственного: просто меня она знает, а Крайла — нет.

— Сивер, я понимаю, что ты хочешь все объяснить рационально. Но я рада, что она искала помощи у тебя. Он не заслужил этого.

— Согласен. Он не заслужил. Но давай забудем об этом. Крайл улетел и уже не вернется. Он видел свою дочь. Видел, как она сумела спасти Землю. Я не жалею об этом, и тебе тоже не следует. Ну а раз так, лучше сменим тему разговора. Ты знаешь, что Рене Д'Обиссон улетела с ними?

— Да, все об этом говорят. Однако я скучать не буду. Все-таки Марлене она была не симпатична.

— И тебе, Эугения, тоже — иногда. Рене выпал крупный шанс. Как только обнаружилось, что эритрийской лихоманки не существует, ей стало нечего делать здесь, а на Земле она со своим передовым методом сканирования мозга будет иметь огромный профессиональный успех.

— Ну и прекрасно. Удачи ей.

— А вот Ву вернется. На редкость умный человек. Ведь именно в его голове оказалась эта идея. Знаешь, я уверен, что он не столько хочет поработать над эффектом отталкивания, сколько остаться на Эритро. Организм планеты выделил его — как Марлену. Но еще более забавно, что, кажется, и Леверетт…

— Как ты полагаешь, Сивер, чем руководствуется этот разум?

— Тебя интересует, почему Эритро нужен Ву, а не Крайл? Почему ей подходит Леверетт, а не я?

— Ну, конечно, я понимаю, что Ву человек более яркий, чем Крайл, но ведь ты во всем превосходишь Леверетта. Естественно, мне не хотелось бы тебя потерять.

— Благодарю. Мне кажется, что у эритрийского организма собственные критерии. И похоже, я догадываюсь какие.

— В самом деле?

— Да. Когда эритрийский организм зондировал наши умы, он входил в нас через разум Марлены. И кажется, я уловил кое-что из его мыслей. Конечно же, не сознательно. Но после зондирования я узнал такое, чего не знал раньше. Странный дар Марлены позволяет ей общаться с организмом и предоставлять ему свой разум в качестве зонда для сканирования других умов. Впрочем, это чисто практическая сторона. Он выбрал ее по более неожиданной причине.

— По какой же?

— Эугения, представь себе, что ты — кусок веревки. Что бы ты почувствовала, ни с того ни с сего обнаружив кружево? Или же ты — круг… Что ты будешь ощущать, увидев сферу? Эритро обладает познаниями одного сорта — своими собственными. Разум ее колоссален, но неповоротлив. Он такой потому, что состоит из триллионов триллионов весьма свободно связанных отдельных клеток. И вот он встречается с человеческим разумом, в котором клеток немного, однако взаимосвязи их невероятно сложны. Кружево, а не веревка. Его привлекла красота. То есть разум Марлены показался Эритро прекрасным. Потому-то она и понадобилась планете. А ты отказалась бы от подлинного Рембрандта или Ван Гога? Потому Эритро и защищала Марлену. Разве ты не стала бы защищать шедевр? Но все же планета рискнула ею ради всего человечества. Марлене пришлось тяжело, но планета совершила благородный поступок. Я думаю, что Эритро собирает красивые разумы.

Инсигна расхохоталась.

— Значит, у Ву и Леверетта тоже красивые умы?

— Для Эритро они, вероятно, прекрасны. У нее еще будет возможность пополнить коллекцию, когда прибудут ученые с Земли. И знаешь, чем дело закончится? Она подберет группу людей, отличающихся от породы. Так сказать, эритрийскую разновидность. Поможет им разыскивать в пространстве новые места для обитания и, быть может, в конце концов, Галактику заселят два вида разумных организмов — простые земляне и более смышленые эритрийцы — истинные пионеры, жители пространства. Интересно, на что это будет похоже? Будущее, скорее всего, принадлежит не нам. Жаль, конечно.

— Не надо об этом думать, — взволнованно проговорила Инсигна. — Пусть люди будущего сами улаживают свои дела. Но мы с тобой живем сегодня и судим друг друга по человеческим стандартам.

Генарр радостно улыбнулся, его добродушное лицо просияло.

— Я рад — по-моему, твой разум тоже прекрасен. И быть может, ты наконец заметишь, что и мой неплох.

— Ах, Сивер. Я всегда так думала. Всегда.

Улыбка исчезла с лица Генарра.

— Но ведь бывает красота и другого рода.

— Только не для меня. Для меня в тебе довольно красоты — и той и этой. Сивер, мы с тобой потеряли утро. Но у нас есть вечер.

— В таком случае, Эугения, мне нечего больше желать. Бог с ним, с утром… мы вместе скоротаем вечер.

Их руки соприкоснулись.

Эпилог

И опять Янус Питт сидел в одиночестве.

Красная карликовая звезда больше не грозила смертью. Это была теперь просто красная звездочка, которую человечество, поднабравшись сил, собиралось отодвинуть в сторону.

Но Немезида — возмездие — существовала, хоть и перестала быть звездой.

Миллиарды лет жизнь на Земле развивалась обособленно. На смену пышному цветению приходил полный упадок. Быть может, где-то были и иные миры, где миллиарды лет жизнь существовала в такой же изоляции.

Все эксперименты — или почти все — долгое время кончались неудачей. Но одна или две попытки оказались успешными.

Если бы Вселенная оказалась достаточно большой для всех экспериментов… Если бы Ротор — его Ковчег — мог существовать обособленно, как Земля и Солнце — возможно, и удался бы его собственный эксперимент.

Но теперь…

В ярости и отчаянии он сжимал кулаки. Он знал, что скоро человечество начнет кочевать от звезды к звезде, как некогда путешествовало от материка к материку. И обособленности больше не будет. Его великий эксперимент провалился — их нашли.

И то же безвластие, то же вырождение, та же недальновидность, то же культурное и социальное неравенство охватят ныне всю Галактику,

Что же теперь будет? Галактические империи? Грехи и безумства из одного мира разлетятся по миллионам таких же миров? И горестей и невзгод станет во сто крат больше?

У кого же хватит сил образумить целую Галактику, если никто не сумел образумить один мир? Кому удастся заглянуть в будущее Галактики, населенной людьми?

Воистину пришло Возмездие. Немезида.

Космический рейнджер (цикл романов)

Дэвид Старр, космический рейнджер

1. Сливы с Марса

Дэвид Старр как раз смотрел на этого человека и поэтому видел, как все произошло. Он видел, как умер этот человек.

Дэвид терпеливо ждал доктора Хенри, тем временем наслаждаясь атмосферой новейшего ресторана Интернационального Города. Это была для него первая возможность по-настоящему отпраздновать свой диплом и статус полноправного члена Совета Науки.

Ожидание его не раздражало. Кафе Верховное все еще блестело от свеженаложенной хромосиликоновой краски. Приглушенный свет, ровно разливавшийся по всему залу, не имел видимого источника. На столе Дэвида у стены стоял маленький блестящий куб, в котором виднелась крошечная трехмерная копия оркестра, чья негромкая музыка доносилась из глубины зала. Палочка дирижера представляла собой полудюймовую движущуюся вспышку, и, конечно, поверхность стола была самой современной модификацией силового пола и, если бы не преднамеренное мерцание, оставалась бы совершенно невидимой.

Спокойные карие глаза Дэвида осматривали соседние столики, полускрытые в альковах; Дэвид занимался этим не от скуки, а потому, что люди интересовали его гораздо больше научных побрякушек, которые были собраны в кафе Верховном. Трехмерное телевидение и силовые поля были чудом десять лет назад, но с тех пор к ним привыкли. Люди, с другой стороны, не меняются, но даже теперь, десять тысяч лет после постройки пирамид и пять тысяч лет после взрыва первой атомной бомбы, в них неразрешимая загадка и нечто удивительное.

Девушка в красивом платье негромко смеялась, глядя на сидевшего против нее мужчину; человек средних лет в неудобном выходном костюме набирал номера меню робота-официанта, а его жена и двое детей серьезно следили за ним; два бизнесмена оживленно разговаривали за десертом.

Именно когда взгляд Дэвида упал на бизнесменов, это и произошло. Один их них, с налитым кровью лицом, конвульсивно дернулся и попытался встать. Второй, слабо вскрикнув, протянул руку в тщетной попытке помочь, но первый уже упал в кресло и скользил под стол.

Дэвид вскочил при первом же признаке происшествия, и теперь его длинные ноги в три шага преодолели расстояние между столиками. Прикосновением пальца к электронному контакту у телевизора он опустил фиолетовый занавес с флуоресцирующим рисунком в открытом конце алькова: теперь сцена не привлечет внимания. Многие обедающие вообще предпочитали такое уединение.

Только теперь спутник заболевшего обрел голос. Он сказал:

– Мэннинг заболел. Какой-то припадок. Вы врач?

Голос Дэвида был спокойным и ровным. В нем звучала уверенность. Он сказал:

– Сидите спокойно и не шумите. Сейчас здесь будет управляющий, и все, что можно, будет сделано.

Он поднял больного, как куклу, хотя тот был плотного телосложения. Дэвид оттолкнул как можно дальше стол; пальцы его при этом сверхъестественно задержались в дюйме над поверхностью силового поля. Он положил человека в кресло, расстегнул магнитный зажим его куртки и начал делать искусственное дыхание.

У Дэвида не было иллюзий. Он знал эти симптомы: неожиданный прилив крови к лицу, утрата голоса и дыхания, несколько минут борьбы за жизнь и затем конец.

Занавес отлетел в сторону. С удивительной скоростью управляющий отозвался на сигнал тревоги, который Дэвид нажал до того, как покинул свой столик. Управляющий был низеньким полным человеком в черном тесном костюме консервативного кроя. Лицо его было обеспокоено.

– Здесь что-то… – Он, казалось, съежился при виде зрелища.

Оставшийся в живых посетитель говорил с истерической поспешностью:

– Мы обедали, когда у моего друга произошел приступ. А кто этот человек, я не знаю.

Дэвид оставил свои тщетные попытки. Отбросив густые каштановые волосы со лба, он сказал:

– Вы управляющий?

– Я Оливер Гаспер, управляющий кафе Верховного, – удивленно ответил полный человек. – Кто-то со столика 87 подал сигнал тревоги, но столик пуст. Мне сказали, что молодой человек только что вбежал в альков столика 94, и вот я здесь. – Он повернулся. – Пойду за врачом.

Дэвид сказал:

– Минутку. Бесполезно. Этот человек мертв.

– Что?! – воскликнул второй обедавший. Он бросился вперед с криком: – Мэннинг!

Дэвид удержал его, прижав к невидимой крышке стола.

– Спокойней. Помочь ему нельзя, а шуметь не нужно.

– Да, да! – быстро согласился Гаспер – Нельзя расстраивать других обедающих. Но послушайте, сэр, все же врач должен осмотреть этого беднягу, чтобы установить причину смерти. Я не могу допустить нарушений закона в своем ресторане.

– Мне жаль, мистер Гаспер, но в данный момент я запрещаю осмотр этого человека кем бы то ни было.

– О чем это вы говорите? Если человек умер от сердечного приступа…

– Пожалуйста. Давайте не устраивать бесполезных дискуссий. Как вас зовут, сэр?

Оставшийся в живых посетитель тупо ответил:

– Эжен Форестер.

– Ну что ж, мистер Форестер, мне нужно точно знать, что съели вы и ваш спутник.

– Сэр! – Маленький управляющий смотрел на Дэвида выпученными глазами. – Вы считаете, что причина в пище?

– Я ничего не считаю. Я задаю вопросы.

– У вас нет права расспрашивать. Кто вы такой? Никто! Я требую, чтобы этого беднягу осмотрел врач.

– Мистер Гаспер, это дело Совета Науки.

Дэвид обнажил внутреннюю поверхность запястья, загнув гибкий металлитовый рукав. На мгновение была видна только кожа, потом она потемнела и стал виден черный овал. Внутри блеснули и заплясали желтые огоньки, образуя знакомый рисунок Большой Медведицы и Ориона.

Губы управляющего задрожали. Совет Науки не официальный правительственный орган, но его члены почти над правительством.

Он сказал:

– Простите, сэр.

– Не нужно извиняться. Мистер Форестер, ответьте, пожалуйста, на мой первый вопрос.

Форестер пробормотал:

– Мы заказали обед номер три.

– Оба?

– Да.

Дэвид спросил:

– Были ли какие-нибудь замены?

Он рассматривал лежавшее на столике меню. Кафе Верховное предлагало внеземные деликатесы, но обед номер три был одним из наиболее обычных на Земле: овощной суп, телячьи отбивные, жареный картофель, горошек, мороженое и кофе.

– Да, замена была. – Форестер нахмурился. – Мэннинг заказал на десерт марсливы.

– А вы нет?

– Нет.

– А где эти марсливы сейчас? – Дэвид сам пробовал их. Сливы, растущие в обширных теплицах Марса, сочные и бескосточковые, со слабым ароматом корицы, наложенным на фруктовый вкус.

Форестер сказал:

– Он их съел. А что вы считаете?

– За какое время до приступа?

– Примерно за пять минут, мне кажется. Мы даже не закончили кофе. – Человек болезненно побледнел. – Они отравлены?

Дэвид не ответил. Он повернулся к управляющему.

– Что вы скажете о марсливах?

– В них не было ничего ненормального. Ничего, – Гаспер в волнении схватил занавес и принялся его дергать, но при этом не забывал говорить еле слышным шепотом. – Свежая поставка с Марса, проверенная и одобренная правительством. Только за последние три вечера мы продали несколько сотен порций. Ничего подобного не случалось.

– Все равно лучше прикажите исключить марсливы из меню, пока мы не проверим их вторично. А теперь, на случай, если дело не в них, пожалуйста, принесите какой-нибудь пакет, чтобы мы смогли забрать остатки обеда для проверки.

– Сейчас. Сейчас.

– И, конечно, никому об этом не рассказывайте.

Управляющий вернулся через несколько секунд, вытирая вспотевший лоб носовым платком. Он сказал:

– Никак не могу этого понять. Никак не могу.

Дэвид сложил в пакет пластиковые тарелки с остатками пищи, добавил то, что осталось от поджаренных булочек, закрыл вощеные чашки, в которых подавали кофе, и отставил их в сторону. Гаспер перестал непрерывно тереть рука об руку и потянулся к контакту на краю стола.

Рука Дэвида быстро двинулась, и управляющий вздрогнул, обнаружив, что его запястье неподвижно зажато.

– Сэр, но крошки!

– Я их тоже заберу. – С помощью перочинного ножа он собрал все крошки, острое лезвие легко скользило вдоль пустоты поверхности силового поля. Самому Дэвиду не нравились столешницы из силового поля. Их абсолютная прозрачность никак не способствовала расслаблению. Обедающие ничего не могли с собой поделать: видя висящие в пустоте тарелки и чашки, они испытывали напряжение. Приходилось специально слегка выводить поле из фазы, что вызывало непрерывное мерцание и создавало впечатление поверхности.

В ресторанах такие поля пользовались популярностью, поскольку нужно было лишь слегка, на долю дюйма, приподнять поле, чтобы уничтожить все прилипшие крошки и капли. Только закончив собирать остатки пищи, Дэвид позволил Гасперу проделать эту операцию, вначале отключив предохранитель, а затем используя специальный ключ. Немедленно появилась совершенно чистая поверхность.

– Еще минутку. – Дэвид взглянул на циферблат своих часов, потом слегка отогнул занавес.

– Доктор Хенри! – позвал он негромко.

Долговязый мужчина средних лет, сидевший за тем самым столом, за которым пятнадцать минут назад сидел Дэвид, вздрогнул и удивленно оглянулся.

Дэвид улыбался. «Я здесь!». И прижал палец к губам.

Доктор Хенри встал. Костюм свисал с него, редеющие седые волосы были тщательно зачесаны на лысину. Он сказал:

– Мой дорогой Дэвид, ты уже здесь? А я думал, что ты опаздываешь. Но что случилось?

Улыбка Дэвида оказалась короткоживущей. Он ответил:

– Еще один.

Доктор Хенри зашел за занавес, взглянул на мертвого и пробормотал:

– Вот те на!

– Можно и так сказать, – заметил Дэвид.

– Я думаю, – сказал доктор Хенри, снимая очки и прочищая их слабым силовым полем своего карманного очистителя, – я думаю, лучше закрыть ресторан.

Гаспер беззвучно открыл и закрыл рот, как рыба. Наконец он сдавленно произнес:

– Закрыть ресторан! Он открыт всего неделю. Это катастрофа. Настоящая катастрофа!

– Всего лишь на час или около того. Нужно убрать тело и осмотреть вашу кухню. Вы ведь хотите, чтобы мы раскрыли загадку пищевого отравления, и для вас будет гораздо менее удобно, если мы будем заниматься всем этим в присутствии обедающих.

– Очень хорошо. Ресторан будет в вашем распоряжении, но мне нужен час, чтобы все посетители кончили обедать. Надеюсь, огласки не будет.

– Никакой, уверяю вас. – Морщинистое лицо доктора Хенри было обеспокоено. – Дэвид, позвони в Зал Совета и попроси Конвея. У нас для таких случаев разработана процедура. Он знает, что нужно делать.

– А я должен оставаться? – неожиданно вмешался Форестер. – Я болен.

– Кто это, Дэвид? – спросил доктор Хенри.

– Он обедал вместе с мертвецом. Его зовут Форестер.

– Ага. Боюсь, мистер Форестер, вам придется болеть здесь.

Ресторан был холоден и производил неприятное впечатление своей пустотой. Пришли и ушли молчаливые оперативники. Они эффективно атом за атомом проверили кухню. Теперь оставались только доктор Хенри и Дэвид. Они сидели в пустом алькове. Света не было, а кубики трехмерного телевидения на каждом столе превратились в простые стекла.

Доктор Хенри покачал головой.

– Мы ничего не выясним. Я это знаю по опыту. Прости, Дэвид. Не так мы хотели отметить твой выпуск.

– Для этого будет еще время. Вы в своих письмах упоминали случаи пищевого отравления, так что я был подготовлен. И все же я не думал, что нужна такая абсолютная секретность. Если бы я об этом знал, мог бы быть осторожнее.

– Бесполезно. Нельзя вечно скрывать это дело. Мало-помалу информация просачивается. Люди видят, как человек умирает за едой, потом слышат об аналогичных случаях. И всегда за едой. Плохо дело, а будет еще хуже. Ну, поговорим об этом подробнее завтра, когда будешь у Конвея.

– Подождите! – Дэвид пристально посмотрел в глаза старшему собеседнику. – Что-то беспокоит вас больше, чем смерть одного человека или даже смерть тысячи. Что-то, чего я не знаю. Что это?

Доктор Хенри вздохнул.

– Боюсь, Дэвид, что Земля в большой опасности. Большинство Совета в это не верит, Конвей убежден лишь наполовину, но я уверен, что это преднамеренное пищевое отравление есть хитрая и жестокая попытка захватить контроль за экономической жизнью Земли и за парламентом. И до сих пор, Дэвид, совершенно неизвестно, кто за этим стоит и как это.

2. Житница в небе

Гектор Конвей, глава Совета Науки, стоял у окна своего кабинета на последнем этаже Башни Науки, стройного сооружения, возвышавшегося над северными пригородами Интернационального Города. Город начал сверкать в ранних сумерках. Скоро вспыхнут сплошные белые огни вдоль оживленных пешеходных дорог. Как жемчуга, загорятся здания, когда оживут окна. Почти в самом центре его окна виднелись отдаленные купола Залов Конгресса, и среди них здание Исполнительной Власти.

Он был один в кабинете, а автоматический замок настроен только на отпечатки пальцев доктора Хенри. Конвей чувствовал, как напряжение слегка отпускает его. Скоро здесь будет Дэвид Старр, неожиданно и чудесным образом выросший и готовый к исполнению своего первого поручения в качестве члена Совета. Конвей чувствовал себя так, будто ждет собственного сына. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Дэвид Старр – его сыном, его и Огастаса Хенри.

Вначале их было трое: он сам, Гас Хенри и Лоуренс Старр! Они вместе учились, вместе поступили в Совет науки и вместе проводили первые расследования; а затем Лоуренс Старр получил повышение. Этого следовало ожидать: из всех троих он был самым талантливым.

Он получил должность на Венере, и впервые за все время они взялись за новую работу не вместе. Лоуренс улетел с женой и сыном. Женой была Барбара. Прекрасная Барбара Старр! Ни Хенри, ни сам Конвей так и не женились: ни одна девушка не могла сравниться с Барбарой в их памяти. Когда родился Дэвид, они стали дядей Гасом и дядей Гектором, пока ребенок не начал путаться и называть отца дядей Лоуренсом.

А потом во время полета на Венеру на корабль напали пираты. Произошло массовое убийство. Пираты не берут в космосе пленных, и через два часа свыше ста человек были мертвы. Среди них – Лоуренс и Барбара.

Конвей помнил день, помнил даже минуту, когда эта новость достигла Башни Науки. Патрульные корабли ринулись в космос, выслеживая пиратов; они атаковали пиратские логова в астероидах с беспрецедентной яростью. Поймали ли они того самого пирата, который взорвал идущий на Венеру корабль, так и осталось неизвестным, но с этого года силы пиратов были окончательно подорваны.

И патрульные корабли обнаружили кое-что еще: крошечную спасательную шлюпку, летящую по опасной орбите между Венерой и Землей и издающую по радио холодные автоматические призывы о помощи. Внутри находился ребенок. Испуганный четырехлетний мальчик, который много часов отказывался говорить, повторяя только: «Мама сказала, чтобы я не плакал».

Это был Дэвид Старр. События, о которых он рассказал, увидены детскими глазами, но истолковать их было нетрудно. Конвей по-прежнему ясно представлял себе последние минуты в погибавшем корабле: Лоуренс Старр, умирающий в контрольной рубке, куда врываются пираты; Барбара с бластером в руке с отчаянной торопливостью усаживает Дэвида в шлюпку, стараясь как можно лучше установить показания на приборах, и выпускает шлюпку в космос. А потом?

У нее в руках было оружие. До последнего мгновения она использовала его против врагов, а когда это стало невозможно, против себя.

Конвею было больно думать об этом. Больно, и он хотел сопровождать патрульные корабли, чтобы своими руками превращать пиратские пещеры в пылающий океан атомного уничтожения. Но члены Совета Науки, сказали ему, слишком ценны, чтобы рисковать ими в полицейских акциях, поэтому он остался дома и читал бюллетени новостей, как только они появлялись на ленте телепроектора.

Вместе они с Огастасом Хенри усыновили Дэвида и посвятили свои жизни тому, чтобы стереть ужасные воспоминания. Они стали для Дэвида отцом и матерью; они лично присматривали за его воспитанием; они растили его с одной мыслью: сделать его таким, каким был Лоуренс Старр.

Он превзошел их ожидания. Ростом с Лоуренса, достигая шести футов, длинноногий и жесткий, с холодными нервами и быстрыми мышцами атлета, с резким, ясным умом первоклассного ученого. И кроме того, в его каштановых чуть волнистых волосах, в ясных, широко расставленных карих глазах, в ямочке на подбородке, которая исчезала, когда он улыбался, – во всем этом было что-то, напоминавшее Барбару.

Он пронесся сквозь годы обучения, оставляя за собой след искр и пепла от прежних рекордов как на игровых полях, так и в аудиториях.

Конвей был обеспокоен.

– Это неестественно, Гас. Он превосходит отца.

А Хенри, который не верил в ненужные речи, попыхивал трубкой и гордо улыбался.

– Мне не хочется этого говорить, – продолжал Конвей, – потому что ты будешь надо мной смеяться, но есть в этом что-то не вполне нормальное. Вспомни, ребенок двое суток находился в космосе, от солнечной радиации его защищал лишь тонкий корпус шлюпки. Он находился всего лишь в семидесяти миллионах миль от Солнца в период максимальной активности.

– По-твоему, что Дэвид должен был сгореть, – сказал Хенри.

– Не знаю, – пробормотал Конвей. – Воздействие радиации на живую ткань, на человеческую живую ткань имеет свои загадки.

– Естественно. Эта не та область, в которой осуществим эксперимент.

Дэвид окончил колледж с высочайшими баллами. На уровне выпускника он умудрился выполнить оригинальную работу по биофизике. Он оказался самым молодым полноправным членом Совета Науки.

Для Конвея во всем этом заключалась и потеря. Четыре года назад его избрали главой Совета Науки. За подобную честь он отдал бы жизнь, но он знал, что если бы Лоуренс Старр жил, избран был бы более достойный.

И он утратил все контакты с Дэвидом, кроме редких и случайных, потому что быть главой Совета Науки означает посвятить себя проблемам всей Галактики. Даже на выпускных экзаменах он видел Дэвида лишь на расстоянии. За последние четыре года он разговаривал с ним едва ли четыре раза.

Поэтому его сердце забилось, когда он услышал, как открывается дверь. Он повернулся и быстро пошел навстречу вошедшим.

– Гас, старина. – Он протянул руку. – Дэвид, мальчик!

Прошел час. Уже была ночь, когда они смогли перестать говорить о себе и обратились к делам вселенной.

Начал Дэвид. Он сказал:

– Я сегодня впервые был свидетелем смерти от отравления, дядя Гектор. Я знал достаточно, чтобы предотвратить панику. Но хотел бы знать больше, чтобы помешать отравлению.

Конвей мрачно кивнул.

– Столько не знает никто. Я полагаю, Гас, это был опять марсианский продукт.

– Невозможно сказать, Гектор. Но в деле фигурируют марсианские сливы.

– Предположим, – сказал Дэвид Старр, – вы расскажете мне все, что мне дозволено знать.

– Все очень просто, – сказал Конвей. – Ужасно просто. За последние четыре месяца примерно двести человек умерли сразу после того, как поели выращенные на Марсе продукты. Яд неизвестен, и симптомы не принадлежат никакой болезни. Быстрый полный паралич нервов, контролирующих работу диафрагмы и мышц груди. Вследствие этого паралич легких и смерть через пять минут.

Дело даже хуже. В нескольких случаях жертвы были захвачены вовремя, мы применяли искусственное дыхание, как ты, и даже искусственные легкие. Все равно смерть через пять минут. Поражено и сердце. Вскрытие не показывает ничего, кроме невероятно быстро развивающегося поражения нервов.

– А отравленная пища? – спросил Дэвид.

– Тупик, – ответил Конвей. – Отравленный кусок или порция полностью усваивается. Другие образцы того же сорта на столе и в кухне абсолютно безвредны. Мы скармливали их животным и даже добровольцам. Исследование содержание желудка мертвых дает неопределенные результаты.

– Откуда же вы тогда знаете, что пища отравлена?

– Потому что смерть во всех случаях после марсианской еды – это не просто совпадение.

Дэвид сказал задумчиво:

– И, по-видимому, болезнь не заразна.

– Нет. Хвала звездам за это. Но даже и так положение тяжелое. Пока мы, как могли, сохраняли все в полной тайне, при содействии Планетарной полиции. Двести смертных случаев за четыре месяца для населения Земли – все еще ничтожное число, но оно может увеличиться. И если люди Земли будут считать, что любой кусок марсианской пищи может оказаться их последним, последствия будут ужасны. Даже если по-прежнему будет умирать в месяц пятьдесят человек из пяти миллиардов жителей Земли, каждый сочтет, что он окажется в числе этих пятидесяти.

– Да, – согласился Дэвид, – а это значит, что рынок марсианской пищи перестанет существовать. Плохо для Марсианских фермерских синдикатов.

– Это что! – Конвей пожал плечами, отбрасывая проблему фермерских синдикатов, как нечто незначительное. – А больше ты ничего не видишь?

– Вижу, что сельское хозяйство Земли не может прокормить пять миллиардов человек.

– Точно. Мы не можем прожить без продуктов с колониальных планет. Через шесть недель на Земле начнут умирать с голода. Но если люди будут бояться марсианской пищи, предотвратить голод не удастся, а я не знаю, сколько мы еще продержимся. Каждая новая смерть – это новый кризис. Разнесут ли об этом последнем теленовости по всему свету? Всплывет ли правда? И к тому же существует еще теория Гаса.

Доктор Хенри откинулся, утрамбовывая табак в трубке.

– Я уверен, Дэвид, что эпидемия пищевых отравлений – не естественный феномен. Он слишком широко распространен. Сегодня в Бенгалии, на следующий день в Нью-Йорке, потом на Занзибаре. За этим чей-то разум.

– Говорю тебе… – начал Конвей.

– Если какая-то группа пытается захватить контроль за Землей, чтоможет быть лучше, чем ударить по нашему слабейшему месту – запасам продовольствия? Земля – наиболее населенная планета Галактики. Это естественно, поскольку она родина человечества. Но именно это делает нас слабыми, поскольку мы не можем прокормить себя. Наша житница в небе: на Марсе, на Ганимеде, на Европе. Если прекратить импорт любым способом – пиратскими нападениями или гораздо более тонко, как сейчас, – мы быстро станем беспомощны. Вот и все.

– Но если это так, не станет ли такая группа связываться с правительством, хотя бы для того, чтобы предъявить ультиматум? – спросил Дэвид.

– Кажется, так, но, может, они ждут своего часа, ждут, чтобы мы созрели. Или они прямо имеют дело с фермерами Марса. Колонисты себе на уме, они не доверяют Земле и в сущности, если поймут, что их благополучие под угрозой, могут присоединиться к преступникам. Может быть, даже, – он яростно запыхтел, – они сами… Но я никого не обвиняю.

– А моя роль? Что, по-вашему, должен делать я? – спросил Дэвид.

– Позволь мне ему объяснить, – сказал Конвей. – Дэвид, мы хотим, чтобы ты отправился в Центральную лабораторию на Луне. Ты будешь членом группы, занимающейся расследованием этой проблемы. В настоящий момент там получают образцы всех продуктов, доставляемых с Марса. Мы обязаны найти там отравленную пищу. Половина всех образцов скармливается крысам. остальные исследуются всеми доступными нам способами.

– Понимаю. И если дядя Гас прав, у вас, вероятно, есть еще одна команда на Марсе?

– Очень опытные люди. Ну а ты готов отправиться на Луну сегодня же?

– Конечно. В таком случае могу ли я уйти, чтобы подготовиться?

– Разумеется.

– Не будет ли возражений против того, чтобы я летел в своем корабле?

– Вовсе нет.

Оставшись одни в пустом кабинете, двое ученых долго молчали, глядя на сказочные огни города.

Наконец Конвей сказал:

– Как он похож на Лоуренса! Но ведь он так молод. Дело опасное.

Хенри ответил:

– Ты на самом деле считаешь, что сработает?

– Несомненно. – Конвей рассмеялся. – Ты слышал его последний вопрос о Марсе. Он не собирается отправляться на Луну. Я хорошо его знаю. И так лучше всего защитить его. Официальные записи утверждают, что он на Луне; Центральной лаборатории приказано доложить о его прибытии. Когда он на самом деле окажется на Марсе, твои заговорщики, если они существуют, не заподозрят, что он член Совета, а он, конечно, сохранит инкогнито, думая, что дурачит нас.

Конвей добавил:

– Он умен. Он может сделать что-нибудь, чего не можем мы. К счастью, он еще молод, и им можно маневрировать. Через несколько лет это будет невозможно. Он будет видеть нас насквозь.

Негромко звякнул коммуникатор Конвея. Тот включил его.

– В чем дело?

– Личное сообщения для вас, сэр.

– Для меня? Передавайте. – Он удивленно посмотрел на Хенри. – Может, заговорщики, о которых ты болтаешь?

– Открой, и увидим, – предложил Хенри.

Конвей открыл конверт. Несколько мгновений смотрел на листок, потом рассмеялся, бросил листок Хенри и откинулся в кресле.

Хенри подобрал листок. На нем было лишь две строчки: «Пусть будет по-вашему. Лечу на Марс». И подпись: Дэвид.

Хенри расхохотался.

– Ты сманеврировал им, все в порядке.

3. Работники для марсианских ферм

Для прирожденного землянина Земля – это Земля. Третья планета звезды, известной жителям всей Галактики как Солнце. Но в официальной географии Земля – нечто гораздо большее: она включает все тела Солнечной системы. Марс – такая же Земля, как сама Земля, и мужчины и женщины Марса тоже земляне, хотя живут на другой планете. Во всяком случае по закону. Они голосуют за Всепланетный Конгресс и за Планетарного Президента.

Но это лишь постольку поскольку. Земляне Марса считают себя особой и лучшей породой, и новичку предстоит пройти долгий путь, прежде чем марсианские фермеры перестанут его считать просто туристом, не имеющим особого значения.

Дэвид Старр обнаружил это почти сразу, как только вошел в здание Бюро набора на фермы. Вслед за ним вошел маленький человек. Настоящий малыш. Не больше пяти футов двух дюймов, и его нос находился бы на уровне груди Дэвида, если бы они стояли лицом к лицу. У него светло-рыжие волосы, зачесанные прямо назад, широкий рот, типичный двубортный комбинезон с открытым воротом и ярко раскрашенные, доходящие до щиколоток сапоги марсианского фермера.

Дэвид направился к окну, над которым горела надпись «Наем на фермы», за ним послышались шаги, и высокий голос воскликнул:

– Погоди. Замедли шаги, приятель.

На него смотрел маленький человек.

Дэвид спросил:

– Я могу быть вам полезен?

Малыш тщательно осмотрел его сверху донизу, потом протянул руку и небрежно уперся в талию землянина.

– Как давно со старых сходней?

– С каких сходней?

– Ты довольно массивен для землянина. Там у вас тесно?

– Да, я с Земли.

Маленький человек одну за другой опустил руки, так что они щелкнули о голенища его сапог. Это был фермерский жест самоуверенности.

– В таком случае, – сказал он, – может, ты подождешь и позволишь местному уроженцу заняться делом?

Дэвид ответил:

– Пожалуйста.

– А если у тебя есть возражения, можем разобраться с ними, когда тебе будет удобно. Меня зовут Бигмен. Я Джон Бигмен Джонз, но можешь любого в городе просто спросить о Бигмене. – Он помолчал, потом добавил: – Это мое прозвище, землянин. Ты возражаешь?

Дэвид серьезно ответил:

– Вовсе нет.

Бигмен сказал: «Хорошо» и направился к окну, а Дэвид, чье лицо расплылось в улыбке, как только Бигмен повернулся к нему спиной, сел и стал ждать.

Он всего двенадцать часов находился на Марсе и успел только зарегистрировать корабль под вымышленным именем в большом подземном гараже за пределами города, снял на ночь номер в одном из отелей и часа два побродил по городу под куполом.

На Марсе только три таких города, и малого количества и следовало ожидать, так как содержание огромных куполов и непрерывный поток энергии, создававший земную температуру и силу тяжести, обходились очень дорого. Этот, Винград-Сити, названный так в честь Роберта Кларка Винграда, первого человека, достигшего Марса, самый большой.

Он не очень отличается от любого земного города; почти кусочек Земли, вырезанный и пересаженный на другую планету; как будто жители Марса, на ближайшем удалении отстоящие от родной планеты на тридцать пять миллионов миль, пытались скрыть этот факт от самих себя. В центре города, где эллипсоидальный купол достигал четверти мили высоты, есть даже двадцатиэтажные здания.

Не хватает только одного. Нет солнца и голубого неба. Купол прозрачен, и когда светит солнце, его свет равномерно распространяется на всех десяти квадратных милях. Но интенсивность света в любом месте купола остается низкой, и человеку небо кажется бледно-бледно-желтым. Все это производит впечатление облачного дня на Земле.

Когда наступает ночь, купол постепенно бледнеет и растворяется в абсолютной беззвездной черноте. Но тут вспыхивают уличные огни, и Винград-Сити становится еще больше похож на земные города. В зданиях искусственный свет используется круглосуточно.

Дэвид Старр поднял голову при громких звуках голосов.

Бигмен кричал у окна:

– Говорю вам: это черный список. Клянусь Юпитером, меня занесли в черный список!

Человек за столом, казалось, волнуется. У него были пушистые баки, которые он нервно перебирал пальцами. Он сказал:

– У нас нет никакого черного списка, мистер Джонз…

– Меня зовут Бигмен. В чем дело? Ты боишься быть дружелюбным? Несколько дней назад ты меня называл Бигменом.

– У нас нет черных списков, Бигмен. На фермах просто не нужны работники.

– О чем это ты болтаешь? Тим Дженкинс позавчера получил работу в две минуты.

– У Тима Дженкинса опыт в управлении ракетами.

– Я не хуже Тима могу управлять ракетой.

– Да, но ты здесь обозначен как сеятель.

– И очень хороший. Что, сеятели не нужны?

– Послушай, Бигмен, – сказал человек за столом. – Я внесу тебя в список. Это все, что я могу сделать. Как только что-нибудь подвернется, я дам тебе знать. – Он отвернулся и уставился в книгу записей, с деланной сосредоточенностью читая ее страницы.

Бигмен повернулся, потом через плечо бросил:

– Ну, ладно, но я буду сидеть здесь, и как только ты получаешь запрос на работника, я туда отправлюсь. Если меня не захотят принять, я хочу, чтобы они сами мне об этом объявили. Мне, ты понял? Мне, Дж. БигменуДж. лично!

Человек за столом ничего не ответил. Бигмен с бормотанием сел. Дэвид Старр встал и подошел к столу. Никакой другой фермер не появлялся, и оспаривать его очередь было некому.

Он сказал:

– Мне нужна работа.

Человек поднял голову, взял бланк занятости и ручной принтер.

– Какая работа?

– Любая работа на ферме.

Человек отложил ручной принтер.

– Вы родились на Марсе?

– Нет, сэр. Я с Земли.

– Извините. Никакой работы.

Дэвид сказал:

– Послушайте. Я могу работать и нуждаюсь в работе. Великая Галактика, что, здесь действует закон против приема на работу землян?

– Нет, но вряд ли вы сможете работать на ферме без всякого опыта.

– Но мне все равно нужна работа.

– Легко найти работу в городе. Следующее окошко.

– Я не могу работать в городе.

Человек за столом задумчиво посмотрел на Дэвида, и тот без труда разгадал значение его взгляда. Люди прилетали на Марс по многим причинам, и одна из них – Земля для некоторых становилась слишком неудобным местом жительства. Когда объявлялся розыск беглеца, города Марса тщательно прочесывали (в конце концов они ведь часть Земли), но никто и никогда не находил разыскиваемого на марсианских фермах. Для фермерских синдикатов лучший фермер такой, которому больше некуда деваться. О таких беглецах заботились и защищали их от земных властей, признаваемых только наполовину и еще больше презираемых.

– Имя? – сказал клерк, снова придвинув к себе бланк.

– Дик Вильямс, – ответил Дэвид, указав имя, под которым зарегистрировал корабль.

Клерк не спросил никакого удостоверения.

– Где я смогу вас отыскать?

– Отель Лендис, номер 212.

– Есть опыт работы в условиях низкой гравитации?

Вопросы продолжались один за другим: большая часть граф в бланке оставалась пустой. Клерк вздохнул, сунул бланк в щель для автоматического микрофильмирования, подшил его и добавил к постоянным документам бюро.

Он сказал: «Я дам вам знать». Но голос его звучал не очень обнадеживающе.

Дэвид отвернулся. Он не многого ждал от этого визита, но теперь по крайней мере у него есть законный статус искателя работы. Следующий шаг…

Он резко повернулся. В помещение входили три человека, и малыш Бигмен гневно вскочил со своего места. Теперь он стоял лицом к вошедшим, руки его свободно свисали, но оружия в них не было.

Вошедшие остановились, и тот, что стоял сзади, рассмеялся и сказал:

– Похоже, здесь могучий червяк Бигмен. Может, работу ищет, босс?

У говорившего широкие плечи и раздавленный нос. Во рту у него изжеванная сигара с зеленым марсианским табаком, и он очень нуждался в бритье.

– Тише, Гризволд, – сказал передний. Этот полный, не очень высокий, кожа на щеках и затылке гладкая и ровная. На нем типичный марсианский комбинезон, но из гораздо лучшего материала, чем у остальных фермеров. Высокие сапоги украшены розовой спиралью.

Во всех своих путешествиях по Марсу Дэвид Старр ни разу не встретил сапог с одинаковым рисунком и не кричаще ярких. Это был признак индивидуальности среди фермеров.

Бигмен приблизился к троим, его маленькая грудь раздувалась, лицо гневно исказилось. Он сказал:

– Мне нужны мои документы, Хеннес. Я имею право их получить.

Хеннесом оказался полный человек впереди. Он спокойно ответил:

– Ты не заслуживаешь никаких документов, Бигмен.

– Но я не могу получить никакую работу без приличных бумаг. Я работал на вас два года и выполнял свое дело.

– Ты делал гораздо больше. Прочь с дороги! – Хеннес протопал мимо Бигмена, подошел к окну и сказал: – Мне нужен опытный сеятель, хороший работник. И достаточно высокий, чтобы сменить этого малыша, от которого я избавился.

Бигмен услышал это.

– Клянусь космосом, – заревел он, – ты прав, я делал больше, чем мне полагалось. Я замечал то, что не должен был замечать, вот что ты хочешь сказать. Я видел, как ты уезжаешь в пустыню ночью. А на следующее утро ты об этом ничего не знал, только меня вышвырнули и без всяких документов…

Хеннес раздраженно оглянулся через плечо.

– Гризволд, – сказал он, – вышвырни этого придурка.

Бигмен не отступил, хотя из Гризволда можно было бы сделать двоих таких, как он. Он сказал высоким голосом:

– Ну, ладно. Подходите по одному.

Но теперь своей обманчиво медленной ровной походкой подошел Дэвид Старр.

Гризволд сказал:

– Приятель, ты стоишь у меня на дороге. Мне нужно выбросить кое-какой мусор.

Из-за Дэвида Бигмен выкрикнул:

– Все в порядке, землянин. Пусти его ко мне.

Дэвид не обратил на это внимания. Гризволду он сказал:

– Ведь это общественное место, приятель. Мы все имеем право находиться здесь.

Гризволд ответил:

– Давай не спорить, приятель, – и грубо положил руку на плечо Дэвиду, как будто хотел его отбросить в сторону.

Левая рука Дэвида перехватила запястье Гризволда, правая устремилась к плечу противника. Гризволд, вращаясь, отлетел назад и ударился о пластиковую перегородку, разделявшую помещение.

– Я лучше поспорю, приятель, – сказал Дэвид.

Клерк с криком вскочил из-за стола. Другие чиновники столпились у выхода из-за перегородки, но не пытались вмешаться. Бигмен со смехом хлопнул Дэвида по спине.

– Неплохо для землянина.

На мгновение Хеннес, казалось, застыл. У третьего фермера, низкорослого и бородатого, с бледным лицом человека, проводящего слишком много времени под неярким солнцем Марса и слишком мало под искусственным освещением города, нелепо отвисла нижняя челюсть.

К Гризволду медленно возвращалось дыхание. Он потряс головой. Пнул упавшую на пол сигару. Потом поднял голову, в глазах его была ярость. Он оттолкнулся от стены, и в руке его сверкнула сталь.

Но Дэвид сделал шаг в сторону и поднял руку. Маленький изогнутый цилиндр, который обычно удобно лежал у него под правой рукой, выдвинулся из рукава в ладонь.

Хеннес крикнул:

– Осторожнее, Гризволд. У него бластер.

Дэвид сказал:

– Брось лезвие.

Гризволд выругался, но металл зазвенел о пол. Бигмен бросился вперед и подобрал его, усмехаясь Гризволду в лицо.

Дэвид протянул руку за лезвием и бросил на него быстрый взгляд.

– Хорошая игрушка для фермера, – сказал он. – Разве на Марсе не действует закон о силовых полях?

Это было самое отвратительное оружие в Галактике. Внешне обычное лезвие из нержавеющей стали, чуть толще обычного ножа, удобно ложившееся в руку. Внутри находился крошечный мотор, создававший невидимое силовое поле, острое, как бритва, длиной не более девяти дюймов, способное разрезать любую материю. Броня против такого поля бесполезна, и так как оно с одинаковой легкостью разрезает и мышцы, и кость, его удар почти неизбежно смертелен.

Хеннес встал между ними.

– А где у тебя разрешение на бластер, землянин? Убери его, и будем квиты. Пошли отсюда, Гризволд.

– Минутку, – сказал Дэвид, когда Хеннес повернулся. – Вы ищете работника?

Хеннес снова повернулся к нему, брови его удивленно поднялись.

– Я ищу работника. Да.

– Отлично. А я ищу работу.

– Мне нужен опытный сеятель. У тебя есть опыт?

– Пожалуй, нет.

– Когда-нибудь убирал урожай? Пескоходом сможешь управлять? Короче, как я могу судить по твоему костюму, – он сделал шаг назад, чтобы получше разглядеть Дэвида, – ты землянин, который случайно неплохо обращается с бластером. Мне ты не нужен.

– Даже в том случае, – голос Дэвида опустился до шепота, – если я скажу, что интересуюсь пищевыми отравлениями?

Лицо Хеннеса не изменилось, он не сморгнул глазом. Сказал:

– Не понимаю тебя.

– Подумайте получше. – Дэвид слегка улыбался, но в его улыбке не было веселья.

Хеннес сказал:

– Работать на марсианской ферме нелегко.

– Я привык к нелегкой работе.

Тот взглянул на крепкую фигуру Дэвида.

– Может, ты прав. Ладно, мы тебя будем кормить, дадим три смены одежды и пару сапог. Пятьдесят долларов за первый год, выплата в конце года. Если весь год не проработаешь, никакой оплаты.

– Согласен. А что за работа?

– Единственная, на какую ты способен. Будешь помощником в столовой. Если научишься, сможешь продвинуться; если нет, там и проведешь весь год.

– Договорились. А как насчет Бигмена?

Бигмен, переводивший взгляд с одного на другого, пронзительно воскликнул:

– Нет, сэр, я на этого набитого песком мешка не работаю. И вам не советую.

Дэвид через плечо бросил:

– А небольшая работа в обмен на документы?

– Ну, разве что с месяц, – сказал Бигмен.

– Он твой друг? – спросил Хеннес.

Дэвид кивнул.

– Да, я без него не поеду.

– Беру его тоже. Один месяц, и пусть он держит рот закрытым. Никакой платы, только документы. Пошли отсюда. Мой пескоход снаружи.

Впятером они вышли, Бигмен и Дэвид шли сзади.

– Я у тебя в долгу, приятель, – сказал Бигмен. – Получи, когда захочешь.

Пескоход был открытым, но Дэвид видел щели по боками, куда вставлялись панели, и тогда машина служила бы укрытием перед песчаными бурями Марса. Колеса широкие, чтобы не тонуть в песке. Стекла минимум, да и то сливается с металлом, как будто они родились вместе.

Улицы полны народу, но никто не обращал внимания на самое обычное зрелище – пескоход с фермерами.

Хеннес сказал:

– Мы сядем впереди. Ты с твоим другом садитесь сзади, землянин.

Говоря это, он сел на сидение водителя. Приборы управления располагались на переднем щите, наверху – ветровое стекло. Гризволд сел справа от Хеннеса.

Бигмен сел сзади. Дэвид последовал за ним. Кто-то стоял за ним. Дэвид уже полуобернулся, когда Бигмен неожиданно воскликнул: «Сзади!»

У дверцы стоял второй спутник Хеннеса, с бледным бородатым лицом. Дэвид двинулся быстро, но было уже поздно.

Последнее, что он увидел, был блеск оружия в руке этого человека, потом послышался какой-то мягкий звук. Чувства боли не было, далекий голос произнес: «Хорошо, Зукис. Садись сзади и присматривай за ними». Голос, казалось, доносился, с конца длинного туннеля. Потом какое-то движение и абсолютная пустота.

4. Чужая жизнь

Рваные полосы света проплывали мимо. Дэвид Старр ощутил сильное покалывание во всем теле и давление на спине. Последнее объяснялось тем, что он лежал лицом вверх на жестком матраце. А покалывание, как он знал, последствия станнера, оружия, которое парализовало нервные окончания у основания мозга.

Прежде чем полосы света приобрели смысл, прежде чем он полностью осознал себя, Дэвид почувствовал, что его трясут за плечи и шлепают по щекам. Свет устремился в его открытые глаза, и он поднял ноющую руку, чтобы предотвратить следующий шлепок.

Это был Бигмен, его маленькое кроличье лицо с круглым курносым носом придвинулось совсем близко. Он сказал:

– Клянусь Ганимедом, я уже думал, что тебя прикончили.

Дэвид приподнялся на болящем локте.

– Я так себя чувствую, будто это почти правда. Где мы?

– В фермерской тюрьме. Бесполезно пытаться выбраться: двери закрыты, окна зарешечены. – Голос его звучал угнетенно.

Дэвид пощупал под рукой. Бластера не было. Естественно! Этого он ожидал. Он спросил:

– Тебе тоже досталось станнера, Бигмен?

Бигмен покачал головой.

– Зукис уложил меня рукоятью пистолета. – Он с осторожным отвращением потрогал голову. Потом выпалил: – Но я перед этим чуть не сломал ему руку.

За дверью послышались шаги. Дэвид сел. Вошел Хеннес, с ним пожилой человек с вытянутым усталым лицом, бледно-голубыми глазами под густыми седыми бровями, которые, казалось, постоянно морщились. На нем был городской костюм, вполне земного типа. Даже марсианских сапог на нем не было.

Хеннес вначале заговорил с Бигменом.

– Убирайся в столовую, и в первый же раз, как выйдешь без разрешения, будешь разорван надвое.

Бигмен скорчил рожу, махнул Дэвиду – «Пока, землянин» – и вышел с топотом.

Хеннес посмотрел ему вслед и закрыл за ним дверь. Потом повернулся к человеку с седыми бровями.

– Это он, мистер Макиан. Называет себя Вильямсом.

– Вы рисковали, Хеннес. Если бы он умер, вместе с ним исчезла бы ценная нить.

Хеннес пожал плечами.

– Он был вооружен. Мы не могли иначе. Во всяком случае он перед вами, сэр.

Дэвид подумал, что они говорят о нем так, будто его здесь нет или он неодушевленная часть кровати.

Макиан повернулся к нему, взгляд его был жестким.

– Я владелец этого ранчо. Свыше ста миль в любом направлении – все это Макиан. Я указываю, кого освободить, а кого заключить в тюрьму. Я говорю, кто работает, а кто голодает, даже кто живет и кто умирает. Ты меня понял?

– Да, – ответил Дэвид.

– Тогда отвечай откровенно, и тебе нечего бояться. Но если попытаешься что-нибудь скрыть, мы все равно узнаем. И тогда придется тебя убить. Ты по-прежнему меня понимаешь?

– Понимаю.

– Тебя зовут Вильямс?

– Таково мое имя на Марсе.

– Ладно. Что ты знаешь о пищевых отравлениях?

Дэвид спустил ноги с кровати. Он сказал:

– Моя сестра умерла, она днем решила подкрепиться хлебом с джемом. Ей было всего двенадцать лет, и она лежала мертвая, а на губах джем. Мы вызвали врача. Он сказал, что это пищевое отравление, и велел ничего не есть в доме, пока не вернется со специальными инструментами. Но он так и не вернулся.

Вместо него пришли другие. Пришел большой начальник. Вокруг него сыщики. Он велел нам описать все происшедшее. И сказал: «Это сердечный приступ». Мы сказали, что это нелепо: у сестры было здоровое сердце, но он нас не слушал. Сказал, что если будем распространять глупые сплетни о пищевом отравлении, у нас будут неприятности. И забрал с собой банку джема. Даже рассердился на нас за то, что мы вытерли джем с губ сестры.

Я попытался связаться с врачом, но сестра говорила, что его нет. Я ворвался в его кабинет, он был там, но сказал, что его диагноз неверен. Он, похоже, боялся разговаривать со мной. Я пошел в полицию, но там меня не стали слушать.

Джем из банки, которую забрал тот человек, был единственным, чего в этот день не ели остальные. Банку только что открыли, ее привезли с Марса. Мы люди старомодные и предпочитаем обычную пищу. Джем был единственным марсианским продуктом в доме. Я пытался в газетах выяснить, были ли еще случаи пищевого отравления. Все это казалось мне очень подозрительным. Я даже поехал в Интернациональный Город. Ушел с работы и решил так или иначе выяснить, кто убил мою сестру, кто за это отвечает. Но всюду я натыкался на стену, а потом появились полицейские с ордером на мой арест.

Я почти ожидал этого и опередил их на шаг. Сюда, на Марс, я явился по двум причинам. Во-первых, это единственная возможность не попасть в тюрьму (хотя сейчас мне так уже не кажется), во-вторых, потому что кое-что (к) я все-таки узнал. В ресторанах Интернационального Города было несколько случаев подозрительных смертей, и во всех случаях подавали марсианские деликатесы. Поэтому я решил, что найду ответ на Марсе.

Макиан тер пальцем подбородок. Он сказал:

– Рассказ правдоподобный. Как вы считаете, Хеннес?

– Нужно взять у него имена и даты и все проверить. Мы ведь не знаем, кто он на самом деле.

Ответ Макиана звучал почти жалобно.

– Вы ведь понимаете, что мы не можем этого сделать. Я не хочу никакого распространения слухов. Это уничтожит весь Синдикат. – Он повернулся к Дэвиду. – С тобой поговорит Бенсон, наш агроном. – Потом снова к Хеннесу. – Оставайтесь здесь до прихода Бенсона.

Примерно через полчаса пришел Бенсон. Все это время Дэвид лежал на кровати, не обращая никакого внимания на Хеннеса, тот отвечал ему тем же.

Открылась дверь, и послышался голос: «Я Бенсон». Мягкий неуверенный голос принадлежал круглолицему человеку лет сорока, с редеющими песочного цвета волосами и в очках без оправы. Его маленький рот растянулся в улыбке.

Бенсон продолжал:

– А вы, вероятно, Вильямс?

– Верно, – ответил Дэвид Старр.

Бенсон внимательно оглядел молодого землянина, как бы исследуя его взглядом. Потом спросил:

– Вы расположены к насилию?

– Я безоружен, – ответил Дэвид, – и нахожусь на ферме, полной людей, готовых убить меня, если я что-то сделаю не так.

– Верно. Не оставите ли нас, Хеннес?

Хеннес вскочил на ноги.

– Это опасно, Бенсон.

– Пожалуйста, Хеннес. – Кроткие глаза Бенсона смотрели сквозь очки.

Хеннес что-то проворчал, раздраженно шлепнул рукой по голенищу сапога и вышел. Бенсон закрыл за ним дверь.

– Видите ли, Вильямс, за последние полгода я стал тут важной шишкой. Даже Хеннес меня слушается. Но я все еще не привык к этому. – Он опять улыбнулся. – Скажите. Мистер Макиан говорит, что вы были свидетелем смерти в результате пищевого отравления.

– Умерла моя сестра.

– О! – Бенсон покраснел. – Извините. Я понимаю, это для вас болезненная тема, но не расскажете ли подробности? Это очень важно.

Дэвид повторил то, что рассказывал раньше Макиану.

Бенсон спросил:

– И все произошло быстро?

– От пяти до десяти минут после еды.

– Ужасно. Ужасно. Вы даже не понимаете, как это ужасно. – Он нервно потирал руки. – Во всяком случае, я хочу кое-что объяснить вам, Вильямс. И хотя о многом вы догадались сами, я чувствую вину за смерть вашей сестры. Все мы на Марсе виноваты, пока не раскроем загадку. Видите ли, эти отравления продолжаются уже несколько месяцев. Немногие из нас, но кое-кто начинает догадываться.

Мы проследили путь всей отравленной пищи и уверены, что ее нет ни на одной ферме. Но кое-что выяснилось: вся отравленная пища отправляется из Винград-Сити; остальные два города ни при чем. Это, похоже, указывает на источник инфекции в самом городе, и Хеннес занимается этим направлением. Он по ночам ездит в город в собственные разведывательные экспедиции, но пока ему ничего не удалось выяснить.

– Понятно. Это объясняет замечание Бигмена, – сказал Дэвид.

– Что? – Лицо Бенсона удивленно дернулось, потом прояснилось. – А, вы имеете в виду того малыша, который все время кричит. Да, он однажды заметил отъезд Хеннеса, и Хеннес вышвырнул его с фермы. Хеннес очень вспыльчивый человек. Я думаю, он ошибается. Естественно, весь яд должен проходить через Винград-Сити. Это порт целого полушария.

Сам мистер Макиан считает, что инфекция сознательно распространяется какими-то людьми. Он и некоторые другие члены Синдиката получили предложения продать фермы по смехотворно низким ценам. Никакого упоминания об отравлениях и никакой связи между предложением и этой ужасной историей.

Дэвид внимательно слушал. Он спросил:

– А кто делает эти предложения?

– Откуда нам знать? Я видел письма. Там говорится, что если предложения будут приняты, Синдикат получит закодированное послание на определенной волне. В письмах также говорится, что с каждым месяцем цена понижается на десять процентов.

– А нельзя проследить эти письма?

– Боюсь, что нет. Они пришли обычной почтой с пометой «Астероиды». Можно ли отыскать кого-нибудь в астероидах?

– Поставили ли в известность Планетарную полицию?

Бенсон негромко рассмеялся.

– Думаете, мистер Макиан или любой другой член Синдиката обратится по такому поводу в полицию? Для них это объявление войны. Вы не понимаете марсианский менталитет, мистер Вильямс. Здесь не обращаются к закону, если уверены, что справятся самостоятельно. Ни один фермер так не поступит. Я предложил, чтобы информацию довели до сведения Совета Науки, но мистер Макиан не согласился даже на это. Он сказал, что Совет и так этим занимается без всякого успеха, и он постарается обойтись без него. И тут на сцене появляюсь я.

– Вы тоже этим занимаетесь?

– Да. Я ведь местный агроном.

– Так назвал вас мистер Макиан.

– Угу. Строго говоря, агроном должен заниматься сельскохозяйственной наукой. Меня учили поддерживать плодородие почвы, правильный севооборот и прочее. Нас немного, и тут можно выдвинуться, хотя фермеры иногда теряют терпение и считают нас слабоумными из колледжей без всякого практического опыта. Но у меня дополнительная подготовка в области ботаники и бактериологии, поэтому мистер Макиан назначил меня старшим во всей программе по расследованию пищевых отравлений на Марсе. Остальные члены Синдиката с этим согласились.

– И что же вы обнаружили, мистер Бенсон?

– Не больше, чем Совет Науки, и это неудивительно, учитывая, насколько меньше у меня оборудования и научной помощи сравнительно с Советом. Но я разработал некоторые теории. Отравление происходит слишком быстро и может вызываться только бактериальным ядом. Во всяком случае об этом говорит поражение нервов и все остальные симптомы. Я подозреваю марсианские бактерии.

– Что?

– На Марсе есть жизнь, знаете ли. Когда на нем впервые появились земляне, на Марсе были простейшие формы жизни. Огромные водоросли, чей сине-зеленый цвет был замечен в телескопы еще до начала космических путешествий. Бактериоподобные формы, жившие на водорослях, и даже маленькие насекомоподобные существа, которые свободно передвигались, но питались, как растения.

– Они по-прежнему существуют?

– Конечно. Мы очистили от них большие поверхности, прежде чем превратить их в фермы, и заселили земными бактериями, необходимыми для растений. Но на необрабатываемых землях марсианская жизнь по-прежнему процветает.

– Но как она может поражать наши растения?

– Хороший вопрос. Видите ли, марсианские фермы не похожи на земные, к которым вы привыкли. На Марсе фермы не открыты Солнцу и воздуху. Солнце не дает достаточно тепла для земных растений, и тут нет дождей. Но здесь хорошая плодородная почва и достаточно двуокиси углерода, которой в основном питаются растения. Поэтому растения на Марсе живут под огромными стеклянными плитами. Их высаживают, за ними ухаживают, их убирают почти полностью автоматически, так что наши фермеры – это прежде всего машинисты. Фермы искусственно орошаются системой, охватывающей всю планету и начинающейся у ледяных шапок.

Я вам все это рассказываю, чтобы вы поняли: трудно обычным путем заразить растения. Поля закрыты и охраняются со всех направлений, только не снизу.

– А это что значит? – спросил Дэвид.

– Это значит, что внизу находятся марсианские пещеры, а в них могут жить разумные марсиане.

– Люди?

– Нет, не люди. Но разумные существа. У меня есть основания считать, что на Марсе живут разумные существа, заинтересованные в том, чтобы стереть землян с лица своей планеты.

5. Обед

– Какие основания? – спросил Дэвид.

Бенсон выглядел смущенным. Он медленно провел рукой по голове, приглаживая редкие волосы, почти не закрывавшие лысину. Сказал:

– Не такие, чтобы я смог убедить Совет Науки. Не такие, которые смогли бы убедить мистера Макиана. Но я считаю, что я прав.

– Хотите поговорить об этом?

– Не знаю. Откровенно говоря, я давно не разговаривал ни с кем, кроме фермеров. А вы, очевидно, окончили колледж. В чем вы специализировались?

– В истории, – быстро ответил Дэвид. – Моя тема – международная политика в раннеатомный период.

– Ага. – Бенсон выглядел разочарованным. – Какие-нибудь естественнонаучные курсы?

– Несколько химических, один зоологический.

– Понятно. Мне пришло в голову, что я мог бы убедить мистера Макиана позволить вам помогать мне в лаборатории. Работы немного, учитывая, что у вас нет научной подготовки, но это лучше того, что вам предложит Хеннес.

– Благодарю вас, мистер Бенсон. Но что же марсиане?

– А, да. Все очень просто. Вы, должно быть, не знаете, но под поверхностью Марса, в нескольких милях, есть огромные пещеры. Это установлено наблюдениями за землетрясениями, вернее, за марсотрясениями. Некоторые исследователи считают, что они появились естественным путем в результате действия воды, когда на Марсе еще существовали океаны. Но потом было уловлено излучение, идущее снизу. Источник его может быть только разумным. Сигналы слишком упорядочены.

Если подумать, все станет ясным. В молодости на планете было дастаточно воды и кислорода для поддержания жизни, но сила тяжести здесь только две пятых земной, поэтому и вода, и кислород медленно улетучивались в космос. Если здесь существовала разумная жизнь, она должна была предвидеть это. Марсиане построили гигантские пещеры под поверхностью своей планеты и переселились туда с достаточным запасом воды и воздуха, чтобы жить бесконечно долго, если сохранять одинаковый уровень населения. Теперь предположим, что эти марсиане обнаруживают на поверхности своей планеты новый разум – жизнь с другой планеты. Предположим, они отвергают нас или боятся нашего неизбежного вмешательства. То, что мы называем пищевыми отравлениями, может быть бактериологической войной.

Дэвид задумчиво сказал:

– Да, я вас понимаю.

– Но поймет ли Синдикат? Или Совет Науки? Ну, неважно. Вскоре вы будете работать со мной, и, может, вместе нам удастся убедить их.

Он улыбнулся и протянул короткую руку, которая потонула в большой руке Дэвида.

– Наверно, теперь вас выпустят, – сказал Бенсон.

Его выпустили, и впервые за все время Дэвид смог наблюдать жизнь марсианской фермы. Она, разумеется, была укрыта куполом, как и город. Дэвид был уверен в этом, как только к нему вернулось сознание. Нельзя свободно дышать воздухом и чувствовать привычную тяжесть, если не находишься под крытым куполом.

Естественно, купол был гораздо меньше городского. В самом высоком месте он едва достигал ста футов, его прозрачная поверхность видна была во всех подробностях, полоски белого флюоресцирующего света перекрывали слабый свет солнца. Закрытая территория занимала около половины квадратной мили.

Впрочем после первого вечера у Дэвида было мало времени для наблюдений. Ферма полна людей, и всех их нужно кормить трижды в день. По вечерам, когда дневная работа заканчивалась, им, казалось, нет конца. Дэвид стойко держался за раздаточным столом, а мимо него проходили фермеры с пластиковыми тарелками. Дэвид со временем узнал, что такие тарелки изготовляются специально для Марса. От тепла человеческой руки они размягчаются, их можно согнуть и закрыть пищу, если необходимо нести ее в пустыню. Так они сохраняют тепло и не дают проникнуть песку. В куполе они снова распрямляются и используются как обычные тарелки.

Фермеры обращали на Дэвида мало внимания. Только Бигмен, чья маленькая фигурка скользила среди столов, заменяя бутылочки и баночки с соусами и пряностями, махнул ему. Для малыша это было значительное понижение в социальном статусе, но он отнесся к нему философски.

– Всего лишь на месяц, – объяснил он как-то, когда они на кухне готовились к обеду, а повар вышел по каким-то делам, – и большинство парней знают, в чем дело, и не пристают ко мне. Конечно, есть Гризволд, Зукис и вся их банда: крысы, которые лижут сапоги Хеннеса. Но во имя космоса, какое мне дело? Я здесь на несколько недель.

В другой раз он сказал:

– Не беспокойся, что парни не ладят с тобой. Они знают, что ты землянин, но не знают, что для землянина ты слишком хорош, как я это знаю. Хеннес постоянно за мной подглядывает, и Гризволд тоже; не хотят, чтобы я разговаривал с парнями, а то бы я им все объяснил. Но они поймут.

Однако для этого требовалось время. Для Дэвида все оставалось по-прежнему: порция тушеной картошки, черпак гороха, маленький кусочек мяса (продуктов животноводства на фермах мало, их привозят с Земли). Затем фермер сам брал кусок печенья и чашку кофе. Потом другой фермер с тарелкой, еще порция тушеной картошки, еще черпак гороха и так далее. Для них, похоже, Дэвид Старр был всего лишь землянином с черпаком в одной руке и большой вилкой в другой. У него не было даже лица, только черпак и вилка.

Повар просунул голову в дверь, его свиные глазки смотрели поверх свисавших щек.

– Эй, Вильямс, бери ноги в руки и тащи еду с особую столовую.

Макиан, Бенсон, Хеннес и некоторые другие, занимавшие более высокое положение или долго прослужившие, обедали в отдельной комнате. Они сидели за столами, и пищу им приносили. Дэвид уже проделывал это. Он подготовил специальные тарелки и доставил их в столовую на сервировочном столике.

Он спокойно продвигался между столами, начиная с того, за которым сидели Макиан, Хеннес и еще двое. У стола Бенсона он задержался. Бенсон с улыбкой взял тарелку, сказал «Здравствуйте» и продолжал с аппетитом есть. Дэвид с добросовестным видом стряхнул невидимые крошки. Рот его оказался возле уха Бенсона, губы едва двигались:

– Кто-нибудь здесь на ферме отравился?

Бенсон вздрогнул, услышав это, и взглянул на Дэвида. И тут же отвел взгляд, стараясь выглядеть равнодушным. Он отрицательно покачал головой.

– А овощи ведь марсианские, – прошептал Дэвид.

Новый голос прозвучал в комнате. Грубый крик с дальнего столика:

– Клянусь космосом, долго ли этот земной осел будет идти ко мне?

Это Гризволд, с лицом, по-прежнему заросшим щетиной. Вероятно, он все же иногда бреется, подумал Дэвид, потому что щетина не становится ни длиннее, ни короче.

Гризволд сидел за последним столиком. Он продолжал что-то бормотать, кипя от гнева.

Губы его раздвинулись.

– Тащи тарелку, жокей с подносом. Быстрее, быстрее.

Дэвид продолжал неторопливо двигаться, и рука Гризволда с вилкой поднялась и ударила. Но Дэвид двигался быстрее, и вилка ударилась о поднос.

Держа поднос одной рукой, Дэвид второй перехватил запястье Гризволда. Сжал. Остальные трое встали из-за столика, оттолкнув стулья.

Послышался голос Дэвида, негромкий, ледяной, смертельно ровный:

– Опусти вилку и попроси прилично, не то получишь все сразу.

Гризволд дергался, но Дэвид продолжал держать его. Коленом он прижимал стул Гризволда, не давая тому откинуть его.

– Проси прилично, – сказал Дэвид. Улыбка его была обманчиво мягкой. – Как воспитанный человек.

Гризволд дышал с трудом. Вилка выпала из его онемевших пальцев. Он проворчал:

– Дай мне поднос.

– И все?

– Пожалуйста. – Он выплюнул это слово.

Дэвид опустил поднос и выпустил побледневший кулак Гризволда, из которого отхлынула вся кровь. Гризволд потер его другой рукой и потянулся за вилкой. Он оглянулся в ярости, но на лицах присутствующих было только равнодушие или насмешка. Фермеры Марса жесткие люди: каждый должен уметь постоять за себя.

Макиан встал.

– Вильямс, – позвал он.

Дэвид подошел.

– Да, сэр.

Макиан ничего не сказал о происшествии, только внимательно оглядел Дэвида, как будто увидел его впервые. Потом спросил:

– Хотите участвовать в завтрашней проверке?

– В проверке, сэр? А что это такое? – Незаметно он оглядел столик. Бифштекс Макиана исчез, но горох оставался, картошка тоже почти не тронута. Очевидно, у него нет аппетита Хеннеса: у того тарелка чистая.

– Проверка – это ежемесячный объезд фермы, проверяется состояние растительности. Это старый фермерский обычай. Мы ищем случайные поломки стекла, проверяем состояние и работы ирригационного оборудования и механизмов, возможное браконьерство. В проверке должно участвовать как можно больше людей.

– С радостью, сэр.

– Хорошо! Я думаю, вы справитесь. – Макиан повернулся к Хеннесу, который внимательно слушал, глядя холодным, лишенным выражения взглядом. – Мне нравится этот парень, Хеннес. Может, их него получится фермер. Да, Хеннес… – он заговорил негромко, и Дэвид, отходя, не мог уловить ни слова, но по быстрому взгляду, который Макиан бросил в сторону столика Гризволда, он понял, что это не слишком лестное замечание по адресу фермера.

Дэвид Старр услышал шаги и действовал, еще не проснувшись полностью. Он соскользнул по другую сторону кровати и забрался под нее. Увидел в свете приглушенных флуоресцентных ламп чьи-то голые ноги. В периоды сна лампы приглушались, но продолжали гореть, иначе было бы совершенно темно.

Дэвид ждал, он слышал, как шуршат простыни, потом голос:

– Землянин, землянин, где, во имя космоса…

Дэвид коснулся одной из ног и был вознагражден прыжком и резким перерывом в дыхании.

Пауза, затем рядом с ним показалась бесформенная в полутьме голова.

– Землянин, ты здесь?

– А где мне еще спать, Бигмен? Под кроватью лучше всего.

Малыш раздраженно и сварливо ответил:

– Я мог бы закричать и оказался бы по уши в похлебке. Мне нужно с тобой поговорить.

– Давай. – Дэвид неслышно рассмеялся и забрался в кровать.

Бигмен сказал:

– Ты подозрителен для землянина.

– Еще бы, – ответил Дэвид. – Я намерен долго прожить.

– Не проживешь, если не будешь осторожен.

– Нет?

– Нет. Я дурак, что пришел сюда. Если меня застукают, пропали мои бумаги. Но ты мне помог, и теперь моя очередь. Что ты сделал этой вши Гризволду?

– Небольшая потасовка в столовой.

– Потасовка? Он вне себя от ярости. Хеннес с трудом его сдерживает.

– Ты мне это хотел сказать, Бигмен?

– Отчасти. Они стояли за гаражом перед самым сном. Не знали, что я здесь, а я им не говорил. Хеннес вынимал из Гризволда всю начинку: сначала за то, что тот начал ссору, когда присутствует Старик, потом за то, что не сумел кончить то, что начал. Гризволд ничего не слышал. Говорил, как он тебя прикончит. Хеннес сказал… – Он замолчал. – Ты разве не говорил, что, по-твоему, Хеннес чист?

– Похоже, так.

– А эти ночные поездки?

– Ты застукал его только раз.

– Этого достаточно. Если все законно, почему не говорить об этом прямо?

– Не мне это объяснять, но мне кажется, что все по закону.

– В таком случае что он имеет против тебя? Почему не отзовет своих псов?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, когда Гризволд кончил говорить, Хеннес велел емудержаться поодаль. Он сказал, что ты будешь завтра на проверке, вот тогда настанет время. Поэтому я и решил предупредить тебя, землянин. Лучше воздержись от проверки.

Лицо Дэвида оставалось спокойным.

– Для чего настанет время, Хеннес сказал?

– Я больше ничего не слышал. Они отошли, а я не мог за ними пойти, они бы меня увидели. Но мне все кажется ясным.

– Может быть. Но лучше попробуем узнать, что они в точности имели в виду.

Бигмен придвинулся, как будто хотел в полутьме получше разглядеть лицо Дэвида.

– Как это?

Дэвид ответил:

– А как ты думаешь? Поеду на проверку и дам им возможность попробовать.

– Не делай этого! – выдохнул Бигмен. – Ты на проверке с ними не справишься. Ты ведь ничего не знаешь о Марсе, землянин.

– Тогда это означает самоубийство, – флегматично ответил Дэвид. – Подождем и увидим. – Он потрепал Бигмена по плечу, повернулся и снова уснул.

6. «В пески!»

Предпроверочная суматоха под куполом фермы началась, как только включили основное освещение. Стоял страшный шум и дикая суета. Пескоходы строились в ряды, каждый фермер занимался своим.

Макиан показывался тут и там, нигде надолго не задерживаясь. Хеннес своим ровным энергичным голосом распределял отряды и назначал маршруты по обширным просторам фермы. Проходя мимо Дэвида, он остановился.

– Вильямс, вы по-прежнему намерены участвовать в проверке?

– Не хотел бы пропустить ее.

– Ладно. Поскольку своей машины у вас нет, даю вам из наших запасов. Это теперь ваш пескоход, и вы должны содержать его в рабочем состоянии. Любые поломки и повреждения, которых, как мы сочтем, можно было бы избежать, за ваш счет. Понятно?

– Согласен.

– Я назначаю вас в отряд Гризволда. Я знаю, что вы с ним не ладите, но он наш лучший полевой работник, а вы землянин без всякого опыта. Поэтому вам нужен опытный руководитель. Пескоход сможете вести?

– Думаю, что после небольшой практики могу вести любую машину.

– Да? Дадим вам возможность доказать это. – Он уже собрался уходить, когда что-то заметил. Рявкнул: – А ты куда это собрался, как ты думаешь?

В помещение сбора только что вошел Бигмен. На нем был новый комбинезон и сапоги начищены до зеркального блеска. Волосы прилизаны, а розовое лицо гладко выскоблено. Он протянул:

– На проверку, Хеннес… мистер Хеннес. Я не в заключении, и, как у всякого фермера с лицензией, у меня есть свои права, хоть вы и приставили меня к обедам. Это значит, что я могу участвовать в проверках. Это также значит, что у меня есть право на свою машину и на свой старый отряд.

Хеннес пожал плечами.

– Ты, наверно, начитался книг законников, и я думаю, там все это есть. Но еще неделя, Бигмен, еще одна неделя. Если после этого ты хоть раз покажешь нос на территории мистера Макиана, я попрошу настоящего человека наступить на тебя и раздавить.

Бигмен угрожающе шагнул к Хеннесу, но тот уже отвернулся, и Бигмен повернулся к Дэвиду.

– Когда-нибудь надевал маску, землянин?

– Нет, никогда. Но, конечно, я о них слышал.

– Слышать не значит пользоваться. Я проверил одну для тебя. Сейчас покажу тебе, как это делается. Нет, нет, убери пальцы отсюда. Смотри, как я держу. Вот так. Теперь на голову и проверь, чтоб постромки сзади не перепутались, не то получишь головную боль. Можешь что-нибудь видеть?

Верхняя часть лица Дэвида превратилась в одетую в пластик чудовищную морду, а два идущих к цилиндрам с кислородом шланга еще увеличивали непохожесть на человека.

– Тебе трудно дышать? – спросил Бигмен.

Дэвид тщетно пытался вдохнуть воздух. Он сорвал маску.

– Как ты ее включаешь? Тут нет никакого клапана.

Бигмен смеялся.

– Это тебе за то, что ты меня напугал прошлой ночью. Клапан не нужен. Цилиндры включаются автоматически под действием тепла твоего лица и испарения; и автоматически отключаются, как только снимаешь маску.

– Значит, в ней что-то не в порядке. Я…

– Все в порядке. Она действует при давлении в одну пятую нормального, и, конечно, ты не можешь вдохнуть, когда борешься с нормальным земным атмосферным давлением. Снаружи все будет в порядке. И тебе его хватит: хоть и одна пятая нормы, зато чистый кислород. У тебя будет столько же кислорода, сколько ты всегда получаешь. Помни только одно: вдыхать нужно через нос, а выдыхать через рот, иначе очки затуманятся, а это плохо.

Он с важным видом обошел высокую стройную фигуру Дэвида и покачал головой.

– Не знаю, как быть с твоими сапогами. Черное и белое! Ты похож на мусор или на что-то подобное. – И он с удовольствием взглянул на собственные желто-зеленые сапоги.

Дэвид ответил:

– Ничего. Лучше иди к своему пескоходу. Кажется, все готово к выезду.

– Ты прав. Ну, ладно. Следи за изменением тяготения. Если не привык, это перенести труднее всего. И, землянин…

– Да?

– Держи глаза открытыми. Ты знаешь, о чем я.

– Спасибо. Постараюсь.

Пескоходы выстроились по девять в линию. Всего их было больше ста, в каждом сидел фермер и смотрел вперед. На каждой машине были самодельные надписи, представлявшие собой местный юмор. Пескоход, переданный Дэвиду, пестрел такими надписями от полудюжины предшествующих владельцев, начиная с «Берегитесь, девушки!» на пулевидном носу машины до «Это не песчаная буря, это я» на заднем бампере.

Дэвид забрался в машину и закрыл дверцу. Она прилегала очень плотно. Не было ни малейшей щели. Непосредственно над головой помещался вентилятор, очищавший воздух и уравнивавший давление внутри и вне машины. Лобовое стекло было не совсем прозрачным. Его покрывал легкий налет – свидетельство множества песчаных бурь, выдержанных пескоходом.

Мимо прошел, яростно жестикулируя, Гризволд. Дэвид открыл дверцу.

Гризволд крикнул:

– Опусти передний щиток, придурок. Никакой бури нет.

Дэвид поискал нужную кнопку и нашел ее на ручке рулевого управления. Ветровые щиты, которые, казалось, сплавились с металлом, скользнули вниз, в специальные щели. Видимость улучшилась. Конечно, подумал он. В марсианской атмосфере вряд ли их ждет беспокоящий ветер, а сейчас лето. Не должно быть холодно.

Его окликнули: «Эй, землянин!» Он оглянулся. Ему махал Бигмен. Он тоже был в группе Гризволда. Дэвид помахал ему в ответ.

Начала подниматься секция купола. Девять машин неуклюже двинулись вперед. Секция закрылась за ними. Прошло несколько минут, она снова открылась, за ней было пусто. Туда въехало еще девять машин.

Неожиданно и громко прозвучал в ушах голос Гризволда. Дэвид повернулся и увидел рядом с головой маленький передатчик. Зарешеченное окошко над рулем оказалось микрофоном.

– Восьмой отряд, готовы?

Последовательно зазвучали голоса: «Номер один, готов», «Номер два, готов», «Номер три, готов». После номера шесть наступила пауза. Всего на несколько секунд. Потом Дэвид отозвался: «Номер семь, готов». Последовало «Номер восемь, готов». И последним откликнулся Бигмен: «Номер девять, готов».

Секция купола снова поднялась, и машины рядом с Дэвидом двинулись. Он осторожно нажал на резистор, включив мотор. Его пескоход прыгнул вперед, едва не уткнувшись в бампер переднего. Дэвид выпустил резистор, чувствуя, как машина дрожит. Еще осторожнее он повел ее. Секция закрылась за ними, как некий туннель.

Дэвид услышал резкий свист: из секции выкачивали воздух, должно быть, под основной купол. Он почувствовал, как ускоренно бьется сердце, но руки его на руле не дрогнули.

Одежда его раздулась, и воздух начал выходить сквозь щель между сапогами и бедром. В руках и на подбородке закололо, он ощутил раздутость. Несколько раз глотнул, чтобы облегчить боль в ушах. Через пять минут он почувствовал, что дышит тяжело, пытаясь набрать достаточно кислорода.

Другие надевали маски. Он сделал то же самое, и на этот раз кислород ровно потек в ноздри. Дэвид глубоко дышал, выдыхая через рот. Руки и ноги у него по-прежнему покалывало, но уже меньше.

Теперь открылась секция прямо перед ним, и впереди блеснули в слабом свете солнца красноватые пески Марса. Из восьми глоток послышался единодушный крик.

– В пески! – и первая машина двинулась.

Этот традиционный фермерский возглас высоко звучал в разреженной атмосфере Марса.

Дэвид отпустил резистор и медленно пополз к границе между металлом купола и почвой Марса.

И тут его ударило!

Неожиданное изменение силы тяжести было подобно падению с тысячефутовой высоты. Сто двадцать фунтов из его двухсот исчезли, когда он пересек линию, и он почувствовал, будто его ударили в живот. Он сжимал руль, а ощущение падения, падения, падения продолжалось. Пескоход резко вильнул.

Послышался голос Гризволда. Он сохранял грубую хрипоту, хотя разреженный воздух слабее передавал звуки. «Номер семь! Назад в линию!»

Дэвид боролся с рулем, боролся с собственными чувствами, пытался ясно видеть. Он усиленно вдыхал кислород. Постепенно худшее миновало.

Он видел, как Бигмен беспокойно посматривает в его сторону. Снял руку с руля, чтобы помахать, потом опять сосредоточился на дороге.

Марсианская пустыня почти плоская, плоская и голая. Здесь нет ни кустика. В частности, этот район был мертв уже неизвестно сколько миллионов лет. Но тут Дэвиду пришло в голову, что, возможно, он ошибается. Возможно, пески были покрыты сине-зелеными микроорганизмами, пока не пришли земляне и не выжгли их, чтобы получить место для фермы.

Передние машины поднимали пыль, которая медленно, как в замедленной съемке, поднималась и так же медленно падала.

Машина Дэвида двигалась с трудом. Он добавлял и добавлял скорости, но что-то оставалось не так. Другие тяжело двигались по почве, а он прыгал, как заяц. При малейшей неровности поверхности, на каждом незначительном скальном выступе его машина взлетала. Она медленно поднималась в воздух на несколько дюймов, колеса ее продолжали вертеться в пустоте. Так же медленно опускалась и сильно дергалась, когда колеса касались поверхности.

Он отстал, а когда попытался прибавить скорость, прыжки стали еще выше. Конечно, это результат уменьшившейся силы тяжести, но почему на других она не отражается?

Становилось холодно. Даже в марсианское лето, как он решил, температура едва выше точки замерзания. Дэвид мог прямо смотреть на солнце. Карликовое солнце на бледном небе, на котором виднелись три-четыре звезды. Атмосфера слишком разреженная, чтобы они потерялись в рассеянном свете, как это происходит в голубом небе Земли.

Снова зазвучал голос Гризволда: «Машины номер один, четыре и семь налево. Машины номер два, пять и девять направо. Машины два и три старшие в своих подсекциях».

Машина Гризволда – номер один – начала поворачивать налево, и Дэвид, следя за ней взглядом, заметил темную линию на горизонте. Номер четыре следовал за первым, и Дэвид резко повернул руль налево, чтобы не отстать.

Последующее захватило его врасплох. Его машину резко занесло, так что он едва успел это понять. Он отчаянно повернул руль в направлении поворота. включил энергию на полную мощность, чувствуя, как колеса цепляются за поверхность. Пустыня кружилась вокруг, так что видна была сплошная краснота.

Высокий голос Бигмена прозвучал в передатчике: «Нажми срочное торможение! Справа от резистора».

Дэвид отчаянно искал срочное торможение, что бы оно ни значило, и не находил. Темная линия снова появилась перед глазами и исчезла. На этот раз она была резче и шире. Даже в быстром мелькании ее природа стала ужасающе ясна. Это была одна из трещин Марса, длинная и прямая щель. Подобно гораздо более многочисленным лунным трещинам, это расселины в поверхности планеты, возникшие много миллионов лет назад, когда планета ссыхалась. В ширину они достигали нескольких сотен футов, а глубину не испытывал ни один человек.

– Розовая приземистая кнопка, – кричал Бигмен. – Ступай повсюду!

Дэвид так и поступил, и что-то под его ногой подалось. Быстрое вращение пескохода сменилось резким скрежетом. Поднялись облака пыли, Дэвид задыхался и ничего не видел.

Он склонился над рулем и ждал. Машина двигалась определенно медленнее. И наконец остановилась.

Он откинулся и некоторое время спокойно дышал. Потом снял маску, протер ее внутреннюю поверхность, пока холодный воздух жег нос и глаза, потом снова надел. Одежда его стала красновато-серой от пыли, на подбородке застыла грязь. На губах он чувствовал пыль, все внутри машины было покрыто грязью.

Две остальных машины из его подсекции остановились рядом. Из одной выбирался Гризволд, лицо его под маской было чудовищным. Он сказал:

– Землянин, ремонт машины за твой счет. Хеннес тебя предупреждал.

Дэвид открыл дверцу и выбрался. Снаружи машина выглядела еще хуже, если это возможно. Шины порваны, сквозь них торчат большие зубья – очевидно, это и есть экстренное торможение.

Он сказал:

– Ни одного цента из моей платы. С машиной что-то не в порядке.

– Это точно. Водитель. Тупой неповоротливый водитель, вот что неладно у этой машины.

Со скрежетом подошла еще одна машина, и Гризволд повернулся к ней.

Щетина его взъерошилась.

– Убирайся отсюда, подпружная вошь! Берись за работу!

Из машины выпрыгнул Бигмен.

– Сначала взгляну на машину землянина.

Бигмен весил на Марсе меньше пятидесяти футов и одним легким прыжком оказался рядом с Дэвидом. На мгновение склонился, потом выпрямился.

– А где прутья балласта, Гризволд?

Дэвид спросил:

– Что за прутья балласта, Бигмен?

Малыш быстро заговорил:

– Когда выводят эти машины в низкое тяготение, надевают по обе стороны оси тяжелые брусья. В высоком тяготении их снимают. Прости, приятель, но я и подумать не мог…

Дэвид остановил его. Губы его натянулись. Теперь понятно, почему его машина прыгала, когда остальные спокойно двигались по поверхности. Он повернулся к Гризволду.

– Ты знал, что их нет?

Гризволд выругался.

– Каждый сам отвечает за свою машину. Если ты не заметил, что их нет, это твоя вина.

Теперь собрались все машины. Вокруг образовался кружок заросших мужчин, они спокойно и внимательно слушали и не вмешивались.

Бигмен бушевал.

– Ты кусок кварца, этот парень новичок. Он не мог знать…

– Тише, Бигмен, – сказал Дэвид. – Это мое дело. Вторично спрашиваю, Гризволд. Ты знал об этом заранее?

– А я тебе говорил, землянин. В пустыне каждый должен заботиться о себе сам. Я тебе не мамочка.

– Ладно. В таком случае начинаю прямо сейчас. – Он осмотрелся. Они находились на самом краю пропасти. Еще десять футов, и он был бы мертв. – Однако ты тоже позаботься о себе, потому что я беру твою машину. Можешь отвести мою назад на ферму или оставаться здесь – мне все равно.

– Клянусь Марсом! – Рука Гризволда метнулась к бедру, из кружка зрителей послышался хриплый крик:

– Честная схватка! Честная схватка!

Законы марсианской пустыни суровы, но они не допускают, чтобы у одного из противников было нечестное преимущество. Это все понимают и за этим все следят. Только такая взаимная договоренность спасает от внезапных ударов ножом в спину или выстрелов из бластера в живот.

Гризволд взглянул на жесткие лица окружающих. Он сказал:

– Под куполом. За работу, парни.

Дэвид возразил:

– Встретимся и под куполом, если захочешь. А пока посторонись.

Он неторопливо пошел вперед, и Гризволд отступил.

– Ты, тупой новичок! Честная схватка в масках невозможна. У тебя есть что-нибудь в голове?

– Тогда снимай маску, – сказал Дэвид, – а я сниму свою. Останови меня в честной схватке, если сможешь.

– Честная схватка! – одобрительно зашумели в толпе, а Бигмен крикнул:

– Снимай маску или отступи, Гризволд!

Он прыгнул вперед и сорвал с бедра Гризволда бластер.

Дэвид поднял руку к своей маске.

– Готов?

Бигмен сказал:

– Считаю до трех.

Мужчины дико кричали. Они ждали в остром предвкушении. Гризволд затравленно оглянулся.

Бигмен начал счет: «Один…»

При счете три Дэвид спокойно снял свою маску и отбросил ее вместе с цилиндрами в сторону. Он стоял, беззащитный, сдерживая дыхание в непригодной для дыхания атмосфере Марса.

7. Бигмен совершает открытие

Гризволд не шевельнулся, его маска оставалась на месте. Со стороны зрителей послышался угрожающий рев.

Дэвид быстро, как мог, рассчитывая свои движения в слабом тяготении, неуклюже подскочил к нему (было похоже, будто он движется в воде, сопротивляющейся движениям) и схватил за плечо. Увернулся от колена фермера. Одной рукой схватил Гризволда за подбородок, другой сорвал маску и швырнул в сторону.

Гризволд метнулся было за ней с тонким криком, но вовремя остановился и плотно закрыл рот, чтобы не терять воздух. Вырвался, слегка пошатываясь. И начал кружить вокруг Дэвида.

Прошла уже почти минута с того времени, как Дэвид сделал последний вдох. Легкие его уже ощущали напряжение. Гризволд с налитыми кровью глазами продолжал кружить. Ноги его пружинили, движения были грациозны. Он привык к низкому тяготению и контролировал свое тело. Дэвид мрачно подумал, что сам на это не может рассчитывать. Одно неосторожное движение – и он растянется.

Напряжение с каждой секундой увеличивалось. Дэвид держался на расстоянии и видел, как выражение лица Гризволда становится все более мучительным. У Дэвида легкие спортсмена. А Гризволд слишком много ел и пил, чтобы быть в хорошей форме. Тут взгляд Дэвида упал на трещину. Она находилась всего в четырех футах за ним – отвесная, вертикальная, крутая пропасть. Именно туда его прижимал Гризволд.

Дэвид перестал отступать. Через десять секунд Гризволд нападет. Должен будет.

И Гризволд напал.

Дэвид увернулся и поймал противника на плечо. Развернувшись от толчка, он добавил к удару кулака всю инерцию движения Гризволда и попал в подбородок.

Гризволд слепо зашатался. Одним громким выдохом он выпустил весь воздух и набрал полные легкие смеси аргона, неона и двуокиси углерода. Медленно, ужасающе медленно он упал. Из последних сил попытался подняться, почти встал, снова начал падать, шагнул вперед, пытаясь сохранить равновесие…

Дэвид услышал крики. На дрожащих ногах, слепой и глухой ко всему, кроме своей маски, он прошел к машине. Заставляя свое измученное, жаждущее кислорода тело двигаться медленно и с достоинством, он надел цилиндры, а потом маску. И наконец сделал гигантский вдох, кислород полился в его легкие, как холодная вода в иссушенный желудок.

Целую минуту он мог только дышать, широкая грудь поднималась и опадала в быстрых частых движениях. Наконец он открыл глаза.

– Где Гризволд?

Все собрались вокруг него, впереди всех Бигмен.

Бигмен удивленно посмотрел на него.

– Ты разве не видел?

– Я сбил его с ног. – Дэвид осмотрелся. Гризволда нигде не было видно.

Бигмен сделал ныряющий жест рукой.

– В трещине.

– Что? – Дэвид нахмурился под маской. – Это дурная шутка.

– Нет, нет.

– Через край, как прыгун в воду.

– Клянусь космосом, он сам виноват.

– Чистая самозащита с твоей стороны, землянин.

Все говорили одновременно.

Дэвид сказал:

– Подождите, что случилось? Я сбросил его туда?

– Нет, землянин, – звенел Бигмен. – Это не ты. Ты его ударил, и этот червь упал. Потом попытался встать. Снова начал падать и тогда, чтобы сохранить равновесие, шагнул вперед, не видя, что перед ним. Мы пытались схватить его, но было уже поздно, и он пошел вниз. Если бы не пытался прижать тебя к краю пропасти, чтобы сбросить, этого бы не случилось.

Дэвид посмотрел на окружающих. Они смотрели на него.

Наконец один из фермеров протянул жесткую рук.

– Отличное шоу, фермер.

Сказано было спокойно, но это означало признание и сняло напряжение.

Бигмен торжествующе закричал, подпрыгнул на шесть футов и медленно опустился, вертя ногами, как недоступно ни одному танцору на Земле. Остальные еще более стеснились. Люди, которые раньше обращались к Дэвиду только «землянин» и «ты», теперь шлепали его по спине и говорили, что им может гордиться Марс.

Бигмен закричал:

– Парни, продолжим осмотр. Разве нам нужен для этого Гризволд?

Они заревели: «Нет!»

– Ну так как? – Он влетел в свой пескоход.

– Пошли, фермер, – кричали они Дэвиду, который прыгнул в сидение машины, пятнадцать минут назад принадлежавшей Гризволду, и включил мотор.

Снова над марсианской пустыней прокатился клич «В пески!»

Новость распространилась по радио во всех покрытых стеклом участках фермы. Пока Дэвид маневрировал между стеклянными стенами, известие о конце Гризволда стало известно повсеместно.

Восемь фермеров из подсекции Гризволда снова собрались в умирающем свете марсианского дня и той же дорогой вернулись к куполу фермы. Вернувшись, Дэвид нашел себя знаменитым.

Обычного ужина в этот день не было. Все поели в пустыне перед возвращением, поэтому через полчаса после возвращения все в ожидании собрались перед главной конторой.

Несомненно, к этому времени Хеннес и сам Старик знали о происшествии. Тут было немало из «банды Хеннеса» – людей, появившихся после того, как Хеннес стал управляющим и чьи интересы были тесно связаны с интересами Хеннеса, уж они-то Хеннесу все доложили. Поэтому все ждали в приятном предвкушении.

Дело не в том, что они ненавидели Хеннеса. Он был энергичен и не груб. Но его не любили. Он был холоден и всегда держался на расстоянии, у него не было умения легко сходиться с людьми, как у предыдущего управляющего. На Марсе, с его минимальными социальными различиями, это серьезный недостаток, и все таких людей недолюбливали. А сам Гризволд был кем угодно, только не популярным человеком.

А в целом это было такое оживление, какого ферма Макиана не видела за последние три марсианских года, а марсианский год всего чуть-чуть короче двух земных.

Когда появился Дэвид, его встретили приветственными возгласами, хотя небольшая группа в стороне выглядела мрачно и враждебно.

Внутри, должно быть, услышали приветственные возгласы, потому что Макиан, Хеннес, Бенсон и еще несколько человек вышли оттуда. Дэвид подошел к основанию лестницы, которая вела к входу в контору, а Хеннес подошел к ее верхнему краю. Так они стояли, глядя друг на друга.

Дэвид сказал:

– Сэр, я пришел объяснить сегодняшний инцидент.

Хеннес спокойно ответил:

– Ценный работник фермы Макиана умер сегодня в результате вашей с ним ссоры. Твое объяснение изменит этот факт?

– Нет, сэр, но Гризволд был побежден в честной схватке.

Из толпы послышался голос:

– Гризволд хотел убить парня. Он забыл надеть на оси его машины прутья для балласта – случайно. Саркастический тон последнего слова был поддержан сдержанным смешком.

Хеннес побледнел. Кулаки его сжались.

– Кто это сказал?

Наступило молчание, потом из глубины толпы послышался негромкий покорный голос: «Учитель, это не я». Там стоял Бигмен, сцепив перед собой руки и скромно глядя под ноги.

Снова послышался смех, на этот раз громкий.

Хеннес с усилием подавил ярость. Он сказал Дэвиду:

– Вы утверждаете, что на вашу жизнь покушались?

– Нет, сэр, – ответил Дэвид. – Я утверждаю, что была честная схватка в присутствии семи свидетелей. Человек, участвующий в честной схватке, должен рассчитывать только на свои силы. Или вы хотите установить новые правила?

Из аудитории послышались одобрительные возгласы. Хеннес оглянулся. Он закричал:

– Жаль, что вас побуждают к действиям, о которых вы потом пожалеете. Вы заблуждаетесь. А теперь возвращайтесь к работе, вы все, и будьте уверены, что ваше поведение сегодня вечером не будет забыто. Что касается вас, Вильямс, то мы еще обдумаем ваш случай. Это еще не конец.

Он с грохотом захлопнул за собой дверь в контору, и после некоторого колебания остальные последовали за ним.

Позже в тот же день Дэвида вызвали в кабинет Бенсона. Праздничный вечер был долгим, и Дэвид не мог ни избежать его, ни уйти оттуда, поэтому он громко зевнул, наклонившись, чтобы не задеть притолоку.

Бенсон сказал:

– Входите, Вильямс. – На нем был белый халат, и в лаборатории стоял отчетливый запах животных, доносившийся от клеток с крысами и хомяками. – Вы выглядите сонным. Садитесь.

– Спасибо, – ответил Дэвид. – Я на самом деле хочу спать. Чем могу быть вам полезен?

– Это я могу быть вам полезен, Вильямс. Вы в опасности и можете оказаться еще в большей опасности. Боюсь, что вы не очень хорошо представляете себе марсианские условия. У мистера Макиана есть полное право расстрелять вас, так как смерть Гризволда можно считать убийством.

– Без суда?

– Нет, но Хеннес всегда найдет двенадцать фермеров, которые думают так же, как и он.

– Но с остальными фермерами у него будут неприятности, если он попытается это сделать.

– Знаю. Я снова и снова повторял это Хеннесу весь сегодняшний вечер. Не думайте, что мы с Хеннесом так уж ладим. Для меня он слишком авторитарен, слишком склонен, кстати, к своим собственным идеям, таким, как его деятельность частного детектива, о которой я вам рассказывал. И мистер Макиан полностью со мной согласен. Он должен предоставить Хеннесу все прямые контакты с людьми, поэтому он и не вмешался, но потом он прямо в лицо сказал Хеннесу, что не будет сидеть и смотреть сложа руки, как ферма погибает из-за какого-нибудь мошенника типа Гризволда, и Хеннес пообещал дать вареву остынуть. Но все равно он этого не забудет, а Хеннес не лучший из врагов здесь.

– Придется рискнуть.

– Мы можем свести риск к минимуму. Я попросил у Макиана вас в качестве помощника. Даже без специальной подготовки вы будете мне очень полезны. Будете кормить животных, чистить клетки. Я научу вас анестезировать и делать инъекции. Немного, но это удержит вас от встреч с Хеннесом и предотвратит падение морали на ферме. Мы этого не можем позволить, понимаете? Согласны?

С полной серьезностью Дэвид ответил:

– Это будет падением моего социального статуса: меня сегодня признали настоящим фермером.

Ученый нахмурился.

– Оставьте, Вильямс. Не воспринимайте серьезно, что вам говорят эти глупцы. Фермер! Ха! Просто название для полуобученного сельскохозяйственного рабочего, больше ничего! Вы будете глупы, если станете всерьез воспринимать местные представления о социальном статусе. Послушайте, работая со мной, вы поможете раскрыть загадку пищевых отравлений, поможете отомстить за свою сестру. Ведь вы за этим прилетели на Марс, не так ли?

– Я буду работать с вами, – сказал Дэвид.

– Хорошо. – Круглое лицо Бенсона осветилось довольной улыбкой.

Бигмен осторожно заглянул в дверь. Он прошептал:

– Эй!

Дэвид повернулся и закрыл дверцу клетки.

– Привет, Бигмен.

– Бенсон здесь?

– Нет. Уехал на весь день.

– Хорошо. – Бигмен вошел, ступая осторожно, как будто не хотел даже случайно коснуться чего-нибудь в лаборатории.

– Не говори мне ничего против Бенсона.

– Кто, я? Он просто… ну, ты знаешь. – Он несколько раз щелкнул себя по виску. – Какой взрослый мужчина явится на Марс, чтобы возиться с зверьками? И он всегда объясняет нам, как выращивать растения, как убирать урожай. А что он знает? Нельзя этому научиться в земном колледже. Он старается казаться лучше, чем мы. Знаешь, что это значит? Иногда приходится его шлепнуть.

Он мрачно посмотрел на Дэвида.

– А теперь посмотри на себя. В ночной рубашке играешь няньку для крыс. Зачем тебе это?

– Это ненадолго, – сказал Дэвид.

– Ладно, – Бигмен ненадолго задумался, потом неуклюже протянул руку. – Я пришел попрощаться.

Дэвид пожал ее.

– Попрощаться?

– Мой месяц кончился. Теперь у меня есть документы, и я могу получить работу в другом месте. Я рад, что встретился с тобой, землянин. Может, еще увидимся. Ты недолго будешь оставаться под Хеннесом.

– Подожди. – Дэвид не отпускал руку малыша. – Ты ведь будешь в Винград-Сити?

– Пока не найду работу. Да.

– Хорошо. Я уже с неделю жду этого. Сам я не могу оставить ферму, Бигмен, поэтому не выполнишь ли ты мое поручение?

– Конечно. Ты только назови.

– Дело немного рискованное. И тебе придется вернуться.

– Ладно. Хеннеса я не боюсь. К тому же есть возможность встретиться, так что он даже знать не будет. Я на ферме Макиана гораздо дольше его.

Дэвид силой усадил Бигмена. Присел рядом и перешел на шепот.

– На углу улиц Канала и Фобоса в Винград-Сити есть библиотека. Получи там для меня несколько книгофильмов и проектор. Какие именно книги, вот в этом запечатанном…

Бигмен схватил Дэвида за руку и удерживал ее ладонью наружу.

– Эй, что ты делаешь?

– Хочу кое-что увидеть, – Бигмен дышал с усилием. Теперь он отвел рукав и обнажил запястье Дэвида, внимательно глядя на него.

Дэвид не пытался освободиться. Он спокойно смотрел на собственное запястье.

– Что за идея?

– Неправильная, – пробормотал Бигмен.

– На самом деле? – Дэвид без усилий отнял руку и обнажил второе запястье. – Чего же ты ищешь?

– Ты знаешь, что я ищу. Я подумал с самого начала, что твое лицо мне знакомо. Но не мог вспомнить. Кто из землян сможет явиться сюда и за месяц цениться, как прирожденный фермер? А мне пришлось ждать, чтобы ты послал меня в библиотеку Совета, прежде чем догадаться.

– Я тебя по-прежнему не понимаю, Бигмен.

– А я думаю, понимаешь, Дэвид Старр. – В торжестве он чуть не выкрикнул это имя.

8. Ночная встреча

Дэвид сказал:

– Тише, парень!

Бигмен заговорил тише:

– Я часто видел тебя на видеолентах. Но почему нет знака на твоем запястье? Я слышал, все члены Совета так помечены.

– Где ты об этом слышал? И кто тебе сказал, что библиотека на углу Канала и Фобоса принадлежит Совету?

Бигмен вспыхнул:

– Не смотрите на фермера свысока, мистер. Я жил в городе. Я даже учился в школе.

– Прошу прощения. Я не хотел тебя обидеть. Ты мне поможешь?

– После того, как пойму, что у тебя с запястьем.

– Это нетрудно. Бесцветная татуировка становится видна, только когда я захочу.

– Как это?

– Дело в эмоциях. Каждая человеческая эмоция сопровождается особыми гормональными изменениями состава крови. Один и только один такой состав активирует татуировку. Я знаю, какой эмоции он соответствует.

Внешне Давид ничего не делал, но на его правом запястье появилось и медленно потемнело пятно. На мгновение блеснули золотые точки Большой Медведицы и Ориона и тут же погасли.

Лицо Бигмена сияло, руки его начали опускаться для щелчка по голенищам – автоматического жеста одобрения. Дэвид резко схватил его за руки.

– Эй! – сказал Бигмен.

– Пожалуйста, никакого шума. Ты со мной?

– Конечно, я с тобой. Вернусь сегодня вечером с тем, что тебе требуется. А сейчас объясню, где мы встретимся. Снаружи есть место, возле Второй Секции… – И он шепотом пустился в объяснения.

Дэвид кивнул.

– Хорошо. Вот конверт.

Бигмен взял конверт и сунул за голенище. Он сказал:

– В сапогах самого высокого качества внутри есть специальный карман, мистер Старр. Знаешь об этом?

– Знаю. Не смотрите свысока на фермера и вы. Кстати, Бигмен, меня все еще зовут Вильямс. И последнее. Только работники библиотеки сумеют безопасно открыть конверт. Если попробует кто-то другой, будет ранен.

Бигмен выпрямился.

– Никто его не откроет. Есть люди выше меня. Может, ты думаешь, что я этого не понимаю, но я понимаю. Но все равно, больше или нет, никто, повторяю, никто не отберет у меня конверт, предварительно не убив меня. Больше того, я и сам не буду его открывать, если ты думал об этом.

– Думал, – согласился Дэвид. – Я стараюсь продумать все возможности, но об этом я думал мало.

Бигмен улыбнулся, шутливо замахнулся кулаком на подбородок Дэвида и исчез.

Бенсон вернулся перед самым обедом. Выглядел он удрученным, его полные щеки обвисли.

Он равнодушно поздоровался.

Дэвид мыл руки, погружая их в специальный раствор, который использовался повсюду на Марсе для этой цели. Он подставил руки под поток горячего воздуха, чтобы просушить их, а вода между тем утекала обратно в резервуары, где ее очистят и вернут в общее пользование. Вода на Марсе дорога, и там, где можно, ее использовали неоднократно.

Дэвид сказал:

– Вы выглядите уставшим, мистер Бенсон.

Бенсон тщательно закрыл за собой дверь. Он выпалил:

– Шесть человек умерли вчера от пищевого отравления. Самое большое число для одного дня. Положение становится все хуже, а мы ничего не можем сделать.

Он сверкнул стеклами очков в сторону клеток.

– Все животные живы, вероятно.

– Все живы, – подтвердил Дэвид.

– Что же мне делать? Ежедневно Макиан спрашивает, не обнаружил ли я что-нибудь? Он думает, что я могу найти открытие утром у себя под подушкой? Я сегодня был в хлебных амбарах, Вильямс. Океан пшеницы, тысячи и тысячи тонн, подготовленных к отправке на Землю. Взял сотни образцов. Пятьдесят зерен здесь, пятьдесят там. Проверил все углы в каждом амбаре. Брал образцы на глубине в двадцать футов. Но что с этого? При нынешних обстоятельствах было бы преувеличением считать, что заражено одно зерно на миллиард.

Он подтолкнул чемоданчик, который принес с собой.

– Думаете, среди пятидесяти тысяч зерен здесь есть одно из миллиарда? Один шанс из двадцати тысяч!

Дэвид сказал:

– Мистер Бенсон, вы говорили мне, что на ферме никто не умер, хотя едят здесь почти исключительно марсианскую пищу.

– Да.

– А во всем Марсе?

Бенсон нахмурился.

– Не знаю. Вероятно, смертей не было, иначе я бы знал об этом. Конечно, жизнь не так жестко контролируется на Марсе, как на Земле. Фермер умирает, и его обычно хоронят без всяких формальностей. И вопросов не задают. – Потом резко спросил: – Почему вы спрашиваете?

– Просто думаю, что если это марсианская бактерия, люди на Марсе могли к ней привыкнуть. У них иммунитет.

– Гм. Неплохая идея для неспециалиста. Очень неплохая. Я подумаю над этим. – Он потянулся и потрепал Дэвида за плечо. – Идите поешьте. Новые образцы начнем испытывать завтра.

Когда Дэвид уходил, Бенсон осторожно доставал из чемоданчика тщательно упакованные и надписанные маленькие пакетики, в одном из которых могло находиться отравленное зернышко. К утру все зерна будут смолоты, каждая порция тщательно разделена на двадцать частей – одни пойдут на корм, другие – для испытаний.

К утру. Дэвид про себя улыбнулся. Где он будет к утру? И будет ли он вообще жив к утру?

Ферма под куполом спала, как гигантское доисторическое чудовище, свернувшееся на поверхности Марса. Бледно светилась остаточная флуоресценция. В тишине стало слышно обычно незаметное низкое гудение атмосферных аппаратов: они сгущали марсианскую атмосферу до нормального земного уровня и добавляли необходимое количество кислорода, который поступал из обширных теплиц.

Дэвид быстро передвигался от тени до тени с осторожностью, в которой не было особой необходимости. Никто не следил за ним. Когда он достиг выхода номер семнадцать, жесткая поверхность купола находилась невысоко над ним и резко снижалась к поверхности. Он коснулся ее волосами.

Дверь открылась, и он вошел внутрь. Карманный фонарик осветил стены, контрольное табло. Никаких надписей на приборах не было, но объяснения Бигмена были достаточно точными. Дэвид нажал желтую кнопку. Слабый щелчок, пауза, затем шипение. Гораздо громче, чем в тогда, когда они выбирались на машинах. Поскольку выход был маленьким, рассчитанным на трех-четырех человек, а не на несколько машин, воздух уходил гораздо быстрее.

Дэвид надел маску и подождал, пока шипение совсем стихнет. Это означало, что давление снаружи и внутри уравновесилось. Только тогда он нажал красную кнопку. Внешняя секция стены поднялась, и он вышел наружу.

На этот раз ему не нужно было управлять машиной. он лег на жесткий холодный песок и подождал, пока выворачивающее наизнанку ощущение пройдет и он привыкнет к изменению силы тяжести. На это потребовалось около двух минут. Еще несколько переходов, мрачно подумал Дэвид, и у него будет то, что фермеры называют «гравитационными ногами».

Он встал, чтобы осмотреться, и невольно застыл в восхищении.

Впервые видел он ночное небо Марса. Звезды те же, что видны и с Земли, и очертания созвездий привычны. Расстояние от Земли до Марса, хотя само по себе и очень большое, совершенно незначительно по отношению к дальностям до ближайших звезд. Но хотя положение звезд не изменилось, сильно изменилась их яркость.

Разреженная атмосфера Марса не затемняла их, они сверкали жестко и алмазно-ярко. Луны, конечно, не было, во всяком случае такой, как на Земле. Крошечные спутники Марса – Фобос и Деймос – от пяти до десяти миль, всего лишь огромные горы, летящие в космосе. И хоть они гораздо ближе к Марсу, чем Луна к Земле, все равно диска они не образуют и видны как еще две звезды.

Дэвид поискал их, хотя и понимал, что они вполне могут находиться по ту сторону Марса. Низко на западном горизонте он увидел кое-что еще. Медленно повернулся. Это, безусловно, был самый яркий объект в ночном небе, со слабым сине-зеленым оттенком, соответствовавшим красоте, подобной которой он еще не видел. Рядом находился еще один объект, желтоватый, яркий, но значительно менее яркий, чем сосед.

Дэвиду не нужны были звездные карты, чтобы узнать этот двойной объект. Это Земля и Луна, двойная «вечерняя звезда» Марса.

Он оторвал взгляд, повернулся к невысокому скальному выступу, видному в свете фонарика, и пошел. Бигмен велел ему использовать этот выступ как ориентир. Марсианская ночь холодна, и Дэвид с сожалением подумал о тепле марсианского Солнца, находившегося в ста тридцати миллионах миль.

Пескоход в слабом свете звезд был почти невидим, и Дэвид услышал негромкий гул мотора раньше, чем увидел машину.

Он позвал: «Бигмен», и тот выглянул.

– Космос! – сказал Бигмен. – Я уже думал, ты заблудился.

– Почему мотор работает?

– Легко объяснить. Как иначе мне не замерзнуть? Но его не услышат. Я знаю это место.

– Получил фильмы?

– Получил ли я? Не знаю, что было в твоей записке, но пять-шесть ученых кружили вокруг меня, как спутники. «Мистер Джонз то» и «Мистер Джонз это». Я говорю: «Меня зовут Бигмен». Тогда: «Мистер Бигмен, пожалуйста». Во всяком случае, – Бигмен щелкнул пальцами, – до конца дня мне выдали четыре фильма, два проектора и ящик с меня размером, который я не открывал, а также дали на время (или в подарок, я не знаю) пескоход, чтобы отвезти все это.

Дэвид улыбнулся, но не ответил. Он вошел в приятную теплоту машины и быстро, торопясь обогнать приближающееся утро, установил проекторы и вставил в каждый фильм. Прямой просмотр, конечно, быстрее и удобнее, но даже в теплоте машины все-таки нужна маска, а выпуклые прозрачные очки делали прямой просмотр невозможным.

Пескоход медленно шел в ночи, почти точно повторяя маршрут колонны Гризволда в день проверки.

– Не понимаю, – сказал Бигмен. В течение пятнадцати минут он что-то бормотал про себя, и теперь ему пришлось повторить дважды, прежде чем Дэвид ответил.

– Что не понимаешь?

– Что ты делаешь. Куда идешь. Думаю, это мое дело, потому что отныне я с тобой. Я сегодня весь день думаю, Ст… Вильямс. У Мистера Макиана уже несколько месяцев испортился характер, а до того он был совсем неплохим парнем. Появился Хеннес, а с ним новая метла. И Школьник Бенсон вдруг оказался наверху. До того, как все это началось, он был никем, а сейчас он всегда среди шишек. ко всему прочему ты здесь, и Совет Науки делает все, что тебе нужно. Если происходит что-то важное, я должен знать, что именно.

– Ты видел карты, которые я просматривал? – спросил Дэвид.

– Конечно. Просто старые карты Марса. Я видел их миллион раз.

– А ту, с заштрихованными участками? Знаешь, что они означают?

– Любой фермер тебе скажет. Там должны быть внизу пещеры, хотя я в это не верю. Вот мои доказательства. Как, во имя космоса, можно сказать, что лежит под нами в двух милях, если никто никогда там не был? Ответь мне.

Дэвид не стал описывать Бигмену успехи сейсмографии. Он спросил:

– А о марсианах слышал?

Бигмен начал:

– Конечно. Что за вопрос… – тут пескоход наклонился и заскрежетал, рука малыша судорожно вцепилась в руль. – Ты имеешь в виду настоящих марсиан? Марсианских марсиан, не людей-марсиан, как мы? Марсиан, которые жили до прихода людей?

Его тонкий смех резко прозвучал в машине, а когда он восстановил дыхание (смеяться и дышать одновременно в маске невозможно), он сказал:

– Ты говоришь, как этот парень Бенсон.

Дэвид оставался серьезным.

– А почему ты так говоришь?

– Однажды мы поймали его за чтением книги об этом и высмеяли. Летящие астероиды, как он рассердился! Называл нас невежественными крестьянами, я посмотрел в словарь и объяснил парням, что это значит. Поговаривали о том, чтобы поколотить его, время от времени его случайно толкали после этого. Больше он никогда при нас не упоминал марсиан. Но, вероятно, решил, что ты как землянин поддашься этому кометному газу.

– Ты уверен, что это кометный газ?

– Конечно. А что еще? Люди живут на Марсе сотни и сотни лет. Никогда не видели марсианина.

– А если они в пещерах на глубине в две мили?

– И пещер никто не видел. К тому же как марсиане туда попали? Люди были на Марсе повсюду, но нигде нет лестницы, ведущей туда. Или лифта.

– Ты уверен? А я видел.

– Что? – Бигмен оглянулся через плечо. – Разыгрываешь?

– Конечно, не лестницу, но вход. И он не менее двух миль глубиной.

– А, ты имеешь в виду трещину. Это ничего не значит. Марс полон трещинами.

– Точно, Бигмен. И у меня подробная карта этих трещин. Вот здесь. В них есть одно интересное обстоятельство, которое, как мне кажется, никто не заметил. Ни одна трещина не пересекает пещеры.

– А что это доказывает?

– Это имеет смысл. Если ты строишь герметически закрытую пещеру, нужна ли тебе дыра в крыше? Каждая трещина подходит близко к пещере, но ни разу не касается ее, как будто марсиане использовали их для входа при строительстве.

Пескоход неожиданно остановился. В тусклом свете проекторов, все еще установленных для просмотра карт на белом экране, лицо Бигмена показалосьхмурым.

Он сказал:

– Минутку. Всего одну минутку. Куда мы идем?

– К трещине, Бигмен. Примерно в двух милях от того места, где нашел конец Гризволд. Это ближайший подход к пещерам в районе фермы Макиана.

– А потом?

Дэвид спокойно ответил:

– Как только доберемся, я спущусь в нее.

9. В трещине

– Ты серьезно? – спросил Бигмен. – Ты хочешь сказать, – он попытался улыбнуться, – что есть настоящие марсиане?

– А ты поверил бы мне, если бы я сказал, что они есть?

– Нет. – Он пришел к внезапному решению. – Но это неважно. Я сказал, что участвую в этом деле, и назад не подамся. – Машина снова двинулась.

Слабый марсианский рассвет начал освещать окружающую местность, когда машина приблизилась к трещине. Последние полчаса она шла медленно, ее мощные фары разрезали тьму, иначе, как сказал Бигмен, они могли бы найти трещину слишком быстро.

Дэвид выбрался из машины и приблизился к гигантскому разрыву. Внутрь свет еще не проник. Черная зловещая дыра тянулась в обоих направлениях сколько хватал глаз, а противоположный край казался неопределенным серым выступом. Дэвид посветил фонариком вниз, луч растаял в пустоте.

Сзади подошел Бигмен.

– Ты уверен, что это нужное место?

Дэвид осмотрелся.

– Согласно картам, тут ближайший подход к пещерам. Далеко ли мы от фермы?

– Около двух миль.

Землянин кивнул. Маловероятно, чтобы тут появились фермеры, особенно сразу после проверки. Он сказал:

– Не будем откладывать.

– А как ты собираешься это сделать? – спросил Бигмен.

Дэвид уже извлек из машины ящик, который Бигмен привез из Винград-Сити. Он открыл его и достал содержимое.

– Когда-нибудь видел такое? – спросил он.

Бигмен покачал головой. Рукой в перчатке потрогал. Две длинные шелковистые веревки, соединенные поперечинами на интервалах в двенадцать дюймов.

– Веревочная лестница?

– Да, но не веревочная. Это крученый кремний, легче магния, прочнее стали, и температура Марса ему не страшна. Используется обычно на Луне, где сила тяжести низкая, а горы высокие. На Марсе для него особого применения нет – слишком плоская планета. Мне повезло, что Совет нашел одну штуку в городе.

– А что она тебе даст? – Бигмен пропустил лестницу до конца, на котором оказался металлический шар.

– Осторожнее, – предупредил Дэвид. – Если предохранитель отключен, можешь пораниться.

Он осторожно взял шар в свои сильные руки и повернул их в противоположном направлении. Послышался резкий щелчок, но шар казался неизменным.

– Теперь смотри. – Почва Марса становилась все тоньше и совсем исчезала у трещины, обнажалась голая скала. Дэвид наклонился и слегка прижал шар к скале, красноватой в утреннем свете. Отнял руку, шар остался на месте, держась под непривычным углом.

– Подними.

Бигмен взглянул на Дэвида, наклонился и попробовал поднять. Выглядел он очень удивленным, потому что шар остался на месте. Бигмен дернул изо всех сил, но ничего не изменилось.

Он сердито спросил:

– Что ты сделал?

Дэвид улыбнулся. «Когда предохранитель спущен, нажатие на шар высвобождает тонкое силовое поле длиной примерно в двенадцать дюймов, которое врезается в скалу. Конец поля расширяется в двух направлениях, образуя букву Т. Концы поля не острые, а тупые, так что дергая в разные стороны его не высвободишь. Единственный способ оторвать шар – вместе со скалой».

– А как его снять?

Дэвид пропустил в руках стофутовую лестница, на противоположном конце оказался такой же шар. Он повернул его, прижал к скале. Шар остался на месте, а примерно через пятнадцать секунд первый шар отпал.

– Если активируешь один шар, второй автоматически отключается. Конечно, если включить предохранитель на активированном шаре, он тоже отключится, – он наклонился, проделал это и поднял шар, – а другой останется действующим.

Бигмен присел на корточки. На месте шаров виднелась узкая щель примерно в четыре дюйма длиной. Он не мог бы вставить в нее даже ноготь.

А Дэвид Старр продолжал:

– У меня воды и пищи на неделю. Боюсь, кислорода хватит не больше чем на два дня. Но ты все равно жди неделю. Если не вернусь, вот письмо; доставишь в Совет.

– Подожди. Ты ведь не думаешь всерьез, что эти сказочные марсиане…

– Я думаю о многом. Может, сорвусь. Может подвести лестница. Могу случайно укрепить ее в слабом месте. Все, что угодно. Могу я на тебя рассчитывать?

Бигмен выглядел разочарованным.

– Забавно. Я буду сидеть здесь, пока ты рискуешь.

– Так действует команда, Бигмен. Ты это знаешь.

Он стал на самый край трещины. Перед ними на горизонте поднималось солнце, и небо бледнело и из черного становилось фиолетовым. Трещина, однако, оставалась запретно темной бездной. Редкая атмосфера Марса плохо рассеивает свет, и только когда солнце окажется прямо над головой, вечная тьма в трещине просветлеет. Дэвид флегматично опустил лестницу в трещину. Ее ткань не шуршала, касаясь стены; шар прочно удерживал ее на краю скалы. В ста футах внизу послышалось, как один или два раза ударился второй шар.

Дэвид дернул лестницу, чтобы проверить ее прочность, затем, сжимая в руках верхнюю поперечину, опустился в бездну. Конечно, на Марсе человек испытывает чувство полета, но не здесь: собственный вес Дэвида, включая два цилиндра с кислородом, самых больших, какие нашлись на ферме, был почти равен нормальному земному.

Голова его показалась над поверхностью. Бигмен смотрел на него широко раскрытыми глазами. Дэвид сказал:

– Теперь уходи и уведи с собой машину. Верни в Совет фильмы и проекторы, а здесь оставь скутер.

– Ладно, – ответил Бигмен. На всех пескоходах есть четырехколесные платформы, которые могут передвигаться со скоростью пятьдесят миль в час. Они неудобны и не дают никакой защиты ни от холода, ни от песчаных бурь. Но когда пескоход выходит из строя в милях от дома, скутер лучше, чем ожидание, пока тебя найдут.

Дэвид Старр посмотрел вниз. Было слишком темно, чтобы видеть другой конец лестницы; она просто уходила во тьму. Свободно свесив ноги, он начал спускаться на руках, считая при этом перекладины. При счете восемьдесят он протянул руку, поймал свободный конец лестницы и принялся раскачивать его, предварительно закрепив ноги и освободив обе руки.

Дотянувшись до второго шара, он прижал его к скале справа от себя. Тот остался на месте. Дэвид дернул, шар не поддался. Дэвид быстро переместился, захватив перекладину, так чтобы лестница снова могла свисать. Одной рукой он придерживал ее, ожидая, когда она подастся. Когда это произошло, он оттолкнул ее от себя, чтобы шар сверху не задел его.

Он ощутил слабый маятниковый эффект, когда шар, тридцать секунд назад находившиеся наверху, теперь раскачивался в ста восьмидесяти футах под поверхностью Марса. Дэвид посмотрел вверх. Видна была широкая полоса фиолетового неба, но он знал, что по мере его спуска она будет все более сужаться.

Он спускался все ниже, через каждые восемьдесят перекладин устанавливая новый якорь, вначале справа от себя, затем слева, но сохраняя общее вертикальное направление.

Прошло шесть часов, Дэвид вновь остановился, немного поел и глотнул воды из фляжки. Все, что он мог сделать для отдыха, – зацепиться ногами и немного расслабить ноющие руки. Ни разу во время спуска не встретился горизонтальный уступ, достаточно широкий, чтобы он на нем мог перевести дыхание. И уступа не было на расстоянии света фонарика.

Это плохо и в другом отношении. Дорога наверх, если, конечно, она состоится, будет медленной. Придется каждый раз переставлять шар, насколько он сможет дотянуться. Конечно, это можно сделать и это делалось – на Луне. На Марсе тяготение в два раза сильнее, чем на Луне, и подъем будет ужасно медленным, гораздо медленнее спуска Да и спуск, мрачно подумал Дэвид, достаточно медленный. Он спустился не более чем на милю.

Внизу только чернота. Вверху сузившаяся полоска неба посветлела. Дэвид решил подождать. Его часы показывали половину одиннадцатого по земному времени. На Марсе сутки лишь на полчаса больше земных. Скоро солнце будет над головой.

Он трезво размышлял, что карты марсианских пещер могут быть лишь приблизительными, так как составлены на основании отражения волн. При малейшей ошибке он может находиться в милях от истинного входа в пещеры.

Да и входа вообще может не быть. Пещеры могут быть природным образованием, как Карлсбадская пещера на Земле. Конечно, эти марсианские пещеры достигают сотен миль в длину.

Он почти сонно ждал, свисая с лестницы в темноте и тишине. Сгибал и разгибал онемевшие пальцы. Даже в перчатках ощущался марсианский холод. Пока он спускался, движение давало тепло; но когда ждал, сразу охватывал холод.

Он уже почти решил возобновить спуск, чтобы не замерзнуть, когда уловил появление тусклого света. Подняв голову, он увидел медленно опускающуюся освещенную солнцем полосу. Солнце пришло в трещину. Потребовалось десять минут, чтобы свет достиг максимума и стал виден весь солнечный диск. Хотя и маленькое на земной взгляд, солнце занимало четверть ширины трещины. Дэвид знал, что светло будет примерно с полчаса, а потом на двадцать четыре часа вернется тьма.

Раскачиваясь, он быстро огляделся. Стена трещины оставалась ровной. Рваная, но тем не менее вертикальная. Как будто кто-то прорезал марсианскую поверхность плохо заточенным ножом. Противоположная стена теперь была значительно ближе, чем на поверхности, но Дэвид решил, что понадобится спуститься еще на милю, прежде чем он сможет ее коснуться.

И пока он еще ничего не обнаружил. Ничего!

И тут он увидел темное пятно. Дыхание со вырывалось со свистом. В одном месте стена была значительно темнее. То ли особый выступ, то ли тень. Дело не в этом. А в том, что пятно прямоугольное. У него совершенно правильные прямые углы. Оно должно быть искусственным. Похоже на дверь в скале.

Дэвид быстро перехватил нижний шар лестницы, потянулся как можно дальше в направлении пятна, закрепил его, потом второй в том же направлении, но дальше. Он менял их, как мог быстро, надеясь, что солнце продержится, что пятно не иллюзия.

Солнце пересекло пропасть и коснулось ее противоположного края. Желто-красная скала, лицом к которой он висел, снова становилась серой. Но противоположная стена еще была освещена, и он мог видеть. Теперь он находился в ста футах от пятна, и каждая перемена шара приближала его на ярд.

Сверкая, солнечный свет передвигался по противоположной стене, и тьма снова сгущалась, когда он достиг края пятна. Пальцы в перчатках нащупали края углубления. Гладкое. Ровная безупречная линия. Может быть сделано только разумом.

Солнечный свет ему больше не нужен. Достаточно фонарика. Он просунул лестницу в углубление и услышал, как резко стукнул внизу шар. Горизонтальная поверхность!

Он быстро спустился и через несколько минут стоял на скале. Впервые более чем за шесть часов у него была прочная опора. Он прижал шар на уровне пояса, подтянул лестницу, поставил на предохранитель и дезактивировал шар. Впервые за более чем шесть часов оба конца лестницы были свободны.

Дэвид обмотал лестницу вокруг пояса и руки и осмотрелся. Углубление в скале имело примерно десять футов в высоту и шесть в ширину. Светя фонариком, он прошел вглубь и оказался лицом к лицу с гладкой стеной, преграждавшей путь.

Это тоже работа разума. Иначе не может быть. Но все же это прочный барьер, и дальше ему не пройти.

Он ощутил резкую боль в ушах и повернулся. Может быть только одно объяснение. Каким-то образом давление воздуха увеличивается. Он пошел к выходу и не удивился, обнаружив, что отверстия, через которое он прошел, больше нет. Его место заняла сплошная скала.

Сердце его забилось быстрее. Очевидно, он в чем-то вроде воздушного шлюза. Он осторожно снял маску и вдохнул. Легким приятно, и воздух теплый.

Он подошел к внутренней скале и стал уверенно ждать, пока она не отодвинется.

Она поднялась, но за минуту до этого Дэвид почувствовал, что его руки плотно прижаты к телу, как будто на него набросили и затянули лассо. Он удивленно вскрикнул, и ноги оказались в таком же положении.

10. Рождение космического рейнджера

Дэвид ждал. Не было необходимости говорить в пустоту. Очевидно, существа, соорудившие пещеру и так нематериально лишившие его способности двигаться, могут не только это.

Он почувствовал, как его приподнимает и медленно наклоняет вперед, пока его тело не повисло параллельно полу. Он попытался согнуть шею и посмотреть вперед, но обнаружил, что это почти невозможно. Голову держали не так прочно, как руки и ноги, скорее это напоминало прокладку из упругой мягкой резины, которая поддавалась, но лишь немного.

Он плавно двинулся вперед. Похоже, что плывешь в теплой ароматной воде, в которой можно дышать. Когда его голова – последняя часть тела – покинула шлюз, Дэвид уснул сном без сновидений.

Дэвид Старр открыл глаза, не чувствуя, что прошло какое-то время, но ощущая рядом с собой жизнь. Он не мог сказать, как он это ощущает. Вначале он осознал жару. Похоже на жаркий летний день на Земле. Затем тусклый красноватый свет, окружавший его и едва ли способный помочь что-то увидеть. Поворачивая голову, он с трудом разглядел стены небольшой комнаты. Никакого движения, никакой жизни.

И все-таки где-то рядом действовал мощный разум. Дэвид чувствовал это, но как, объяснить не мог.

Он осторожно попробовал шевельнуть рукой, она поднялась без всяких помех. Удивленный, он сел и обнаружил, что сидит на мягкой поверхности, которая поддавалась под ним, но природу которой он в полутьме не мог определить.

Неожиданно послышался голос: «Существо осознает свое окружение…» Последняя часть высказывания была мешаниной бессмысленных звуков. Дэвид не мог определить направление, откуда доносится голос. Он исходил отовсюду и ниоткуда.

Прозвучал второй голос. Он был другим, хотя отличие слабое. Мягче, ровнее, может быть, женственнее:

– Как ты себя чувствуешь, существо?

Дэвид сказал:

– Я вас не вижу.

Снова зазвучал первый голос (Дэвид думал о нем, как о мужском):

– Как я и утверждал…

Опять бессмысленные звуки.

– Ты не можешь видеть разум.

Последняя фраза тоже была не вполне ясной, но Дэвид услышал что-то вроде «разум».

– Я могу видеть материю, – сказал он, – но тут не хватает света.

Наступило молчание, будто эти двое совещались. Затем что-то мягко ткнулось в руку Дэвида. Его фонарик.

– Это имеет значение для твоего восприятия света? – опять мужской голос.

– Конечно. Разве вы не видите? – он зажег фонарик и осветил все вокруг. Комната была пуста, и в ней не было ничего живого. Поверхность, на которой он сидел, прозрачна для света и находится примерно в четырех футах над полом.

– Как я говорила, – возбужденно зазвучал женский голос. – Зрение существа активируется коротковолновым излучением.

– Но большая часть излучения этого инструмента в инфракрасной области. Я судил по этому, – возразил собеседник. Свет становился ярче, когда еще звучал его голос, вначале он был оранжевым, затем желтым и наконец белым.

Дэвид сказал:

– А нельзя ли сделать прохладнее?

– Температура точно соответствует температуре твоего тела.

– Все равно я предпочитаю большую прохладу.

По крайней мере они идут навстречу. Прохладный ветер освежил Дэвида. Он подождал, пока температура упадет до двадцати градусов, потом остановил их.

Дэвид мысленно сказал:

– Я думаю, вы общаетесь прямо с моим мозгом. Почему же я слышу, как вы говорите на интернациональном английском?

Мужской голос произнес:

– Последняя фраза бессмысленна, но, конечно, мы общаемся. А как иначе это можно делать?

Дэвид кивнул самому себе. Это объясняет перерывы в восприятии. Когда используется слово, которому в сознании Дэвида ничего не соответствует, он ощущает бессмысленный шум. Умственные помехи.

Женский голос произнес:

– Существуют легенды, что в ранней истории нашей расы наш мозг был закрыт друг для друга, и мы общались символами при помощи зрения и слуха. Из твоего вопроса я заключаю, что у вас и сейчас так, существо.

Дэвид сказал:

– Это так. Как давно я в пещере?

Мужской голос:

– Меньше одного обращения планеты. Приносим извинения за те неудобства, что мы тебе причинили, но для нас это первая возможность изучить живым одно из новых существ с поверхности. До этого к нам попадало несколько, одно совсем недавно, но все они не функционировали, и количество информации, полученной при этом, естественно, ограничено.

Дэвид подумал, не Гризволд ли был недавно полученным трупом. Он осторожно спросил:

– Вы закончили меня осматривать?

Быстро ответил женский голос:

– Ты боишься вреда. В твоем мозгу есть отчетливая мысль, что мы можем быть настолько жестоки, что вмешаемся в функционирование твоего тела, чтобы получить информацию. Как ужасно!

– Простите, если я вас оскорбил. Просто я незнаком с вашими методами.

Мужской голос:

– Мы знаем все необходимое. Мы вполне можем молекулу за молекулой исследовать твое тело вообще без физического контакта Сведения наших психомеханизмов вполне достаточны.

– А что это за психомеханизмы?

– Ты знаком с трансформацией материи в разум?

– Боюсь, что нет.

Последовала пауза, затем мужской голос коротко:

– Я исследовал твой мозг. Боюсь, судя по его строению, ты не в состоянии понять мои объяснения.

Дэвид почувствовал, что его поставили на место. Он сказал:

– Прошу прощения.

Снова мужской голос:

– Я задам тебе несколько вопросов.

– Пожалуйста, сэр.

– Что означает последняя часть твоего утверждения?

– Просто манера почтительного обращения.

Пауза.

– А, понятно. Вы усложняете свои коммуникационные символы в соответствии с лицом, с которым общаетесь. Странный обычай. Но не будем отвлекаться. Скажи мне, существо, ты излучаешь много тепла. Ты болеешь или это нормально?

– Вполне нормально. Мертвые тела, которые вы осматривали, имели температуру окружающей среды. Но пока они функционируют, наши тела поддерживают нужную постоянную температуру.

– Значит, вы не аборигены этой планеты?

Дэвид сказал:

– Прежде чем ответить, могу ли я спросить, каким будет ваше отношение к такому существу, как я, если оно с другой планеты?

– Уверяю тебя, что ты и все другие такие же существа для нас совершенно безразличны, за исключением того, что удовлетворяет наше любопытство. Я вижу в твоем мозгу беспокойство по поводу наших мотивов. Я вижу, что ты боишься нашей враждебности. Отбрось эти мысли.

– А разве вы не можете прочесть в моем мозгу ответы на все вопросы? Зачем вы меня расспрашиваете?

– В отсутствие точной коммуникации я могу прочесть только эмоции и общее отношение. Но ты существо и не поймешь. Для точной информации общение должно включать волевое усилие. Если это тебе поможет, я сообщу, что у нас есть все основания считать твою расу происходящей с другой планеты. Во-первых, структура ваших тканей совершенно отличается от структуры тел живых существ, когда бы то ни было существовавших на этой планете. Во-вторых, температура твоего тела показывает, что ты с другой, более теплой планеты.

– Вы правы. Мы с Земли.

– Последнего слова я не понимаю.

– С планеты, более близкой к Солнцу.

– Вот как! Очень интересно. Когда наша раса переселилась в пещеры примерно полмиллиона оборотов планеты назад, мы знали, что на вашей планете есть жизнь, хотя и неразумная, вероятно. Была ли ваша раса тогда разумной?

– Вряд ли, – ответил Дэвид. Миллион лет прошел с тех пор, как марсиане оставили поверхность своей планеты.

– Очень интересно. Я должен сообщить непосредственно Центральному Разуму. Идем,…

– Позволь мне остаться,…. Я хотела бы еще пообщаться с этим существом.

– Как хочешь.

Женский голос:

– Расскажи мне о твоем мире.

Дэвид свободно заговорил. Он чувствовал приятную вялость. Все подозрения улетучились, и не было никаких причин, почему он не может отвечать правдиво и полностью. Эти существа добры и настроены дружески. Он выплескивал информацию.

А потом она освободила его мозг, и он внезапно замолк. Гневно сказал:

– Что я говорил?

– Ничего плохого, – заверил его женский голос. – Я просто сняла запреты с твоего мозга. Я не осмелилась бы на это, если бы… был здесь. Но ты ведь только существо, а мне так интересно. Я знала, что твоя подозрительность слишком глубока, что ты не будешь говорить свободно без маленькой помощи с моей стороны, что твои подозрения совершенно безосновательны. Мы никогда не будем вредить вам, существа, пока вы не вторгнетесь к нам.

– Но ведь мы уже вторглись, – возразил Дэвид. – Мы заняли всю вашу планету.

– Ты по-прежнему испытываешь меня. Ты мне не веришь. Поверхность планеты не представляет для нас никакого интереса. Здесь наш дом. И все же, – женский голос звучал почти задумчиво, – есть что-то возбуждающее в путешествиях с планеты на планету. Мы хорошо знаем, что существует множество планет и множество звезд. Подумать, что существа, подобные тебе, наследуют все это. Все это так интересно, что я снова и снова благодарю за то, что мы вовремя почувствовали твои неуклюжие попытки добраться до нас и успели сделать отверстие.

– Что! – Дэвид не мог сдержать возгласа, хотя и знал, что звуковые волны, созданные его голосовыми связками, останутся незамеченными и только его мысли будут услышаны. – Вы сделали отверстие?

– Не я одна…. помог. Поэтому нам и дали возможность исследовать тебя.

– Но как вы его сделали?

– Ну, пожелали.

– Не понимаю.

– Но это просто. Разве ты не видишь мой разум? Но я забыла. Ты существо. Видишь ли, уходя в пещеры, мы должны были уничтожить многие тысячи кубических миль материи, чтобы расчистить место для себя под поверхностью. Материю некуда было девать, и мы превратили ее в энергию и….

– Нет, нет, я не понимаю.

– Не понимаешь? В таком случае я могу только сказать, что энергия запасалась таким образом, что ее можно извлечь усилием ума.

– Но если вся материя, из которой состояли огромные пещеры, превратилась в энергию…

– Ее будет очень много. Конечно. Мы жили этой энергией полмиллиона вращений, и рассчитано, что ее хватит еще на двадцать миллионов вращений. Еще до того, как мы ушли в пещеры, мы начали изучать соотношения разума и материи, а с тех пор мы так продвинулись в этой науке, что совершенно оставили материю в том, что касается наших личных потребностей. Мы состоим из чистого разума и энергии, мы никогда не умираем и никогда не рождаемся. Я здесь с тобой, но так как ты не видишь разум, ты не можешь меня воспринимать иначе, как только своим мозгом.

– Но такие, как вы, могут овладеть всей вселенной.

– Ты боишься, что мы будем соперничать во вселенной с такими материальными существами, как ты сам? Что мы будем сражаться за место под звездами? Глупо. С нами здесь вся вселенная. Нам достаточно нас самих.

Дэвид молчал. Потом медленно поднял руки к голове, ощутив нежнейшее прикосновение каких-то невидимых щупалец к своему мозгу. Он впервые ощутил это и отшатнулся.

Она сказала:

– Опять прошу прощения. Но ты такое интересное существо. Твой мозг сообщил мне, что другие существа в большой опасности и ты подозреваешь, что мы можем быть ее причиной. Уверяю тебя, существо, это не так.

Она произнесла это просто. Но Дэвид поверил.

Он сказал:

– Ваш товарищ говорил, что химия моих тканей совершенно отлична от любой жизненной формы на Марсе. Как это?

– Они состоят из азотного материала.

– Протеин! – воскликнул Дэвид.

– Я не понимаю этого слова.

– А из чего состояли ваши ткани?

– Из… Это совершенно другое дело. В них практически не было азота.

– Значит, вы не можете предложить мне пищи?

– Боюсь, что нет… говорит, что любая органическая материя с нашей планеты для тебя ядовита. Мы можем составить простейшие соединения для твоего пропитания, но сложные азотистые соединения без специального изучения не можем. Ты голодно, существо? – В голосе ее безошибочно распознавалось сочувствие и забота (Дэвид предпочитал об этих мыслях по-прежнему думать, как о голосе).

Он сказал:

– Пока у меня еще есть своя пища.

Женский голос сказал:

– Мне неприятно думать о тебе просто как о существе. Как тебя зовут? – Потом, будто боясь, что он не понял, добавила: – Как другие существа опознают тебя?

– Меня зовут Дэвид Старр.

– Не понимаю. Есть отдаленная связь с вселенной и звездами (По-английски star «стар» – звезда. – Переводчик). Тебя зовут так, потому что ты путешествуешь в космосе?

– Нет. Многие путешествуют в космосе. «Старр» не имеет особого значения. Это просто звук, чтобы отличить меня от других, как ваши имена тоже просто звуки. По крайней мне они такими кажутся, я их не понимаю.

– Жаль. У тебя должно быть имя, которое означает, что ты путешествуешь в космосе, летишь от одной вселенной к другой. Если бы я была таким существом, как ты, мне хотелось бы, чтобы меня называли Космическим Рейнджером.

Так из уст живого существа, которого он не видел и никогда не смог бы увидеть, Дэвид Старр впервые услышал имя, под которым его, Старра, еще узнает вся Галактика!

11. Буря

Более глубокий и медленный голос сформировался в мозгу Дэвида. Он серьезно произнес:

– Приветствую тебя, существо…. дала тебе хорошее имя.

Женский голос произнес:

– Уступаю тебе место,….

И потому, что мягкое прикосновение к его мозгу прекратилось, Дэвид безошибочно понял, что обладатель женского голоса больше не находится с ним в мысленном контакте. Он осторожно повернулся, все еще находясь под иллюзией, что у этих голосов есть направление и обнаруживая, что его непривыкший мозг по-прежнему пытается в привычных образах представить то, с чем никогда раньше не встречался. Голос, конечно, не имел направления. Он находился внутри его мозга.

Существо с глубоким голосом оценило его затруднения. Оно сказало:

– Ты встревожен тем, что твои чувства не дают тебе возможности воспринимать меня, а я не хочу, чтобы ты был обеспокоен. Я могу принять на себя некоторую физическую внешность, но это будет лишь плохой и неадекватный двойник. Тебе это поможет?

Дэвид Старр увидел в воздухе перед собой свечение. Полоса мягкого сине-зеленого света примерно в семь футов высотой и в фут шириной.

Он спокойно ответил:

– Вполне удовлетворительно.

Глубокий голос продолжал:

– Хорошо! А теперь позволь объяснить, кто я такой. Я администратор…. Сообщение о появлении живого образца новой поверхностной жизни пришло ко мне обычным порядком. Я осмотрю твой мозг.

Название должности нового существа для Дэвида было набором бессмысленных звуков, но он уловил безошибочное чувство достоинства и ответственности, сопровождавшие эту должность. Тем не менее он твердо сказал:

– Я предпочел бы, чтобы вы оставались вне моего мозга.

– Твоя скромность вполне понятна и достойна похвалы, – сказал глубокий голос. – Объясню, что я буду придерживаться только самой внешней поверхности. Я буду добросовестно избегать вторжения в твой внутренний мир.

Дэвид бесполезно напряг мышцы. Долгие минуты он ничего не ощущал. Даже иллюзорное легкое прикосновение к мозгу, которое появилось, когда в его мозг вторгался обладатель женского голоса, на этот раз отсутствовало – им занимался более опытный исследователь. И все же Дэвид знал, не понимая, как это можно знать, что участки его мозга один за другим осторожно раскрываются, потом закрываются, без боли и беспокойства.

Глубокий голос сказал:

– Благодарю тебя. Вскоре тебя отпустят и вернут на поверхность.

Дэвид вызывающе спросил:

– Что вы нашли в моем мозгу?

– Достаточно, чтобы пожалеть вас, существа. Мы, представители Внутренней Жизни, были когда-то подобны вам, поэтому можем понять вас. Вы лишены равновесия со вселенной. У вас ищущий мозг, который стремится понять то, что смутно чувствует, но не обладает истинными, более глубокими чувствами, которые одни могут открыть вам реальность. В тщетных попытках отыскать в потемках истину вы устремляетесь к краям Галактики. Я уже сказал,… назвала тебя правильно. Ваша раса – раса космических рейнджеров.

Но какая в этом польза? Истинная победа внутри. Чтобы понять материальную вселенную, вы сначала должны развестись с ней. Мы отвернулись от звезд, обратившись внутрь самих себя. Мы отступили в пещеры своего единственного мира и оставили свои тела. У нас больше нет смерти, за исключением случаев, когда мозг отдыхает; нет рождения, кроме случаев, когда ушедший отдыхать мозг должен быть заменен.

Дэвид сказал:

– Но вам не хватает самих себя для самоудовлетворения. Некоторые из вас испытывают любопытство. Существо, говорившее со мною, хотело знать о Земле.

– …. недавно родилась. Ее дни едва равны ста обращениям этой планеты вокруг Солнца. Ее контроль над мыслями несовершенен. Мы, достигшие зрелости, можем легко постигнуть все различные пути, по которым могла бы развиваться ваша земная история. Из них лишь немногие доступны для вашего понимания, и не хватило бы бесконечности, чтобы исчерпать все возможные мысли о вашем одном мире, и каждая была бы не менее захватывающа, чем те, что соответствуют реальности. Со временем…. узнает, что это так.

– Но вы сами побеспокоились осмотреть мой мозг.

– Чтобы удостовериться в том, что уже подозревал. Ваша раса имеет возможности для роста. При благоприятном стечении обстоятельств через миллион обращений вашей планеты вокруг Солнца она может достигнуть уровня Внутренней Жизни. Это было бы хорошо. У моей расы появится в вечности товарищ, и это товарищество будет взаимовыгодно.

– Вы говорите, мы можем достигнуть этого, – осторожно сказал Дэвид.

– У вашей расы есть тенденции, которых никогда не было у нашей. Из твоего мозга я ясно вижу, что есть тенденции, направленные против блага всех.

– Если вы говорите о таких вещах, как преступление и война, то из моего мозга вы могли увидеть, что большинство человечества борется с антисоциальными тенденциями и что хотя прогресс медленный, но несомненный.

– Я вижу это. Я вижу больше. Я вижу, что ты сам хочешь блага для всех. У тебя здоровый сильный мозг, и его сущность я не прочь бы видеть среди нас. Я хотел бы помочь тебе в твоих стараниях.

– Как? – спросил Дэвид.

– Твой мозг опять полон подозрений. Расслабься. Моя помощь не будет заключаться в вмешательстве в вашу жизнь, уверяю тебя. Такое вмешательство неприемлемо для вас и недостойно меня. Позволь мне вначале указать на два наиболее значительных ваших несоответствия.

Во-первых, поскольку вы состоите из нестабильных ингредиентов, вы краткоживущие существа. Ты сам не только распадешься и перестанешь существовать через несколько вращений вашей планеты, но если ты испытаешь хоть сколько-нибудь значительное давление – одно из тысячи возможных, – ты умрешь. Во-вторых, ты считаешь, что должен работать в тайне, однако недавно другое существо отгадало твою истинную сущность, хотя ты представлялся другим существом. Правильно ли я говорю?

Дэвид ответил:

– Правильно. Но что с этим можно сделать?

Глубокий голос ответил:

– Это уже сделано и находится у тебя в руке.

Пальцы Дэвида ощутили что-то мягкое. Он едва не уронил его. Почти невесомый кусок… чего?

Глубокий голос спокойно ответил на его невысказанную мысль:

– Это не кисея, не волокно, не пластмасса, не металл. Это не материя вообще в том смысле, в каком вы понимаете материю. Это… Надень ее на глаза.

Дэвид послушался, и ткань отделилась от его руки, будто обладала собственной примитивной жизнью, мягко и тепло обернулась вокруг каждой выпуклости его лба, глаз, носа; но она не мешала ему дышать и смотреть.

– А что это дает? – спросил он.

Еще до того, как прозвучали эти его слова, перед ним образовалось зеркало так же тихо и быстро, как сама мысль. В нем он мог смутно разглядеть себя. Его фермерский костюм от сапог до широких отворотов казался слегка не в фокусе, за постоянно изменяющейся дымкой, как будто тонкий дым проплывал в воздухе и не исчезал. От верхней губы и выше все терялось в сиянии, которое не ослепляло, но сквозь которое ничего не было видно. Тут же зеркало исчезло, вернувшись в обширный склад энергии, откуда было извлечено.

Дэвид удивленно спросил:

– Таким меня увидят другие?

– Да, если у них такой же сенсорный аппарат, как у тебя.

– Но я прекрасно вижу. Значит, лучи света проходят сквозь экран. Почему же тогда она не выходят, открыв мое лицо?

– Они выходят, как ты говоришь, но при этом меняются и позволяют видеть только то, что увидел ты. Чтобы объяснить полнее, мне нужны концепции, недоступные твоему восприятию.

– А остальное? – Дэвид медленно провел руками над окружившей его дымкой. Он ничего не почувствовал.

Глубокий голос снова ответил на его невысказанную мысль:

– Ты ничего не чувствуешь. Но то, что кажется тебе дымкой, на самом деле барьер, который ослабляет коротковолновое излучение и непроницаем для любых материальных объектов размера молекулы и больше.

– Вы хотите сказать, что это персональное защитное поле?

– В грубом приближении да.

Дэвид сказал:

– Великая Галактика, это невозможно! Определенно доказано, что ни один механизм, который может нести человек, не способен создать маленькое силовое поле, которое отражало бы излучение и материальные объекты.

– Так и есть в той науке, которую вы, существа, способны развивать. Но маска, которая на тебе, не источник энергии. Наоборот, это запас энергии, который пополняется, например, от нескольких секунд пребывания на солнце, таком, как на нашей планете. Далее, это механизм, освобождающий энергию по мысленному приказу. Поскольку твой мозг не способен контролировать этот механизм, он приспособлен к характеристикам твоего мозга и действует автоматически. Теперь сними маску.

Дэвид поднес руку к глазам, и опять, отвечая на его мысленный приказ, маска снялась и в руках его оказался кусочек кисеи.

Глубокий голос послышался в последний раз:

– А теперь ты должен оставить нас, Космический Рейнджер.

И мягко, как только можно себе представить, сознание покинуло Дэвида Старра.

Никакого переходного периода не было и при возвращении сознания. Оно вернулось сразу и полностью. Не было даже мгновенной неуверенности в местонахождении, никакого «Где это я?»

Он точно знал, что на своих ногах стоит на поверхности Марса; что на нем опять обычная маска и он дышит через нее; что он точно на том месте, с которого начал спуск в трещину; что слева от него, полускрытый скалами, скутер, оставленный Бигменом.

Он даже знал, каким образом его вернули на поверхность. Но это была не память – информация, сознательно помещенная в мозг, вероятно, чтобы еще раз показать возможности переходов материи – энергии. Марсиане проделали для него туннель на поверхность. Подняли его вопреки тяготению и пронесли с почти реактивной скоростью, превращая сплошную скалу перед ним в энергию и возвращая энергию в состояние материи за ним, пока он снова не встал на поверхности.

В его мозгу даже звучали слова, которых он никогда сознательно не слышал. Их произнес женский голос существа в пещере, и значили они просто: «Не бойся, Космический Рейнджер!»

Он сделал шаг и ощутил, что теплого, земноподобного окружения, которое приготовили для него, больше не существует. Холод по контрасту ощущался еще болезненнее, а ветер был сильнее, чем когда-либо он встречал на Марсе. Солнце стояло низко на востоке, как и тогда, когда он начинал спуск. Был ли то предшествовавший рассвет? Он не знал, сколько времени прошло, пока он был без сознания, но чувствовал, что его спуск происходил не более двух суток назад.

Небо стало другим. Оно казалось более голубым, а солнце покраснело. Дэвид на мгновение задумчиво нахмурился, потом пожал плечами. Просто он привыкает к марсианскому ландшафту, вот и все. Окружающее становится все более знакомым, и по привычке он все подгоняет под земные образцы.

Но пора возвращаться в купол. Скутер, конечно, не так быстр и удобен, как пескоход. Чем меньше времени он в нем проведет, тем лучше.

Он осмотрел скальные образования и почувствовал себя старым жителем Марса. Фермеры находят дорогу среди пустыни именно таким образом. Надо двигаться в направлении скалы, похожей на «арбуз со шляпой», продолжать идти в этом направлении, пока не поравняешься с «космическим кораблем с двумя сбитыми двигателями», пройти между ним и скалой, «похожей на ящик без крышки». Грубый метод, но он не требовал инструментов, а только хорошей памяти и живого воображения, а этого у фермеров было в изобилии.

Дэвид двигался по курсу, который рекомендовал ему Бигмен: так он скорее вернется к куполу и не заблудится среди менее живописных скал. Скутер продвигался вперед, подпрыгивая на неровностях и поднимая тучу пыли. Дэвид прочно поставил ноги в специальные углубления и крепко держал в руках руль. Он не уменьшал скорость. Даже если скутер перевернется, вряд ли он будет сильно поврежден при низком марсианском тяготении.

Его остановило другое соображение: странный привкус во рту и жжение на подбородке и вдоль позвоночника. На зубах поскрипывало, и он с отвращением посмотрел на хвост пыли, который тянулся за ним, как ракетный выхлоп. Странно, что пыль обогнала его, окружила, проникла вперед и попала в его рот.

Вперед и вокруг! Великая Галактика! От пришедшей ему в голову мысли что-то холодное сдавило сердце и горло.

Он замедлил скорость скутера и направился к ближайшему скальному выступу, где машина не могла поднимать пыль. Тут он остановился и подождал, пока воздух прочистится. Но он не прочистился. Язык Дэвида ощупывал внутренности рта, отшатываясь от все увеличивающихся пылевых наростов. Дэвид взглянул на покрасневшее солнце и голубое небо с новым пониманием. Большее количество пыли в воздухе вызвало рассеивание света, отняв синеву у солнца и добавив ее к цвету неба. Губы Дэвида высохли, тело все больше зудело.

Сомнений больше не было, и с мрачной решимостью он забрался в скутер и устремился на максимальной скорости по скалам, гравию и пыли.

Пыль!

Пыль!

Даже на Земле были хорошо известны пылевые бури Марса, которые только по названию напоминали песчаные бури земных пустынь. Это были самые смертоносные бури во всей Солнечной системе. Ни один человек в истории Марса, застигнутый, как Дэвид Старр, в милях от дома без защиты пескохода, еще не перенес пылевую бурю. Люди в страшных муках умирали в пятидесяти футах от купола, а находившиеся внутри не осмеливались на вылазку без пескохода.

Дэвид Старр знал, что лишь минуты отделяют его от мучительной смерти. Пыль уже безжалостно набивалась в щели его маски. Он чувствовал, как от нее слезятся и слепнут его глаза.

12. Недостающее звено

Природа марсианских песчаных бурь известна недостаточно хорошо. Подобно Луне, поверхность Марса в основном покрыта тонкой пылью. Но, в отличие от Луны, Марс обладает атмосферой, способной приводить эту пыль в движение. Обычно это не причиняет неудобств. Марсианская атмосфера разрежена, и в ней не бывает сильных ветров.

Но иногда, по непонятным причинам, хотя возможна связь с электронной бомбардировкой из космоса, пыль становится электрически заряженной, и каждая пылинка начинает отталкиваться от соседних. Даже без ветра пылинки стремятся взлететь. Каждый шаг поднимает облако пыли, которая не оседает, но остается взвешенной в воздухе.

Когда к этому добавляется ветер, есть все условия для настоящей пыльной бури. Пыль никогда не бывает такой густой, чтобы препятствовать зрению; опасность не в этом. Убивает всепроницаемость пыли.

Частицы пыли очень малы и проникают повсюду. Одежда их не удерживает; укрытие в скалах ничего не дает; даже маска, плотно прилегающая к лицу, не может помешать отдельным пылинкам проникать внутрь.

В разгар бури двух минут достаточно, чтобы вызвать невыносимый зуд, пять минут буквально ослепляют человека, а пятнадцать убивают его. Даже небольшая буря, которую человек просто не заметит, способна вызвать покраснение кожи, которое называется «пылевым ожогом».

Дэвид Старр знал все это и многое другое. Он знал, что его собственная кожа начала краснеть. Он непрерывно кашлял, но это не помогало ему очистить горло. Он пытался держать рот плотно закрытым, выдыхая через самое маленькое отверстие, какое мог создать. Но пыль продолжала ползти внутрь, минуя губы. Скутер дергался, пыль подобралась и к его мотору.

Глаза Дэвида вспухли и почти закрылись. Слезы собирались внутри маски и затуманили очки, впрочем он все равно не мог видеть.

Ничто не способно остановить крошечные пылинки, кроме герметического купола или корпуса пескохода. Ничто.

Ничто?

Испытывая сводящий с ума зуд, разрываясь от кашля, Дэвид напряженно думал о марсианах. Знали ли они о приближающейся буре? Могли ли знать? Отправили ли бы они его на поверхность, если бы знали? Из его мозга они должны были извлечь информацию, что для возвращения назад в купол у него только скутер. Они могли так же легко перенести его к куполу, даже внутрь купола.

Они должны были знать, что приближается буря. Он вспомнил, как существо с глубоким голосом неожиданно приняло решение вернуть его на поверхность, как будто торопилось, чтобы буря застала Дэвида.

И все же последние слова, слова, произнесенные женским голосом, которые он не слышал и которые, следовательно, специально были закреплены в его сознании, пока его выносило сквозь скалу на поверхность, – эти слова были: «Не бойся, Космический Рейнджер».

Еще думая об этом, он уже знал ответ. Одной рукой роясь в кармане, другой он ухватился за маску. Как только он приподнял ее, частично защищенные нос и глаза получили свежую порцию обжигающей и раздражающей пыли.

У него появилось непреодолимое желание чихнуть, но он подавил его. Невольный вдох наполнит легкие пылью. Само по себе это может быть смертельным.

Он достал из кармана полоску кисеи, позволил ей обернуться вокруг его глаз иноса и затем снова надел маску.

Только теперь он чихнул. Это означало, что он вдохнул огромные количества бесполезных газов марсианской атмосферы, но пыль с ними не проходила. Часто и глубоко дыша, Дэвид вдыхал как можно больше кислорода, при выдохе выбрасывая изо рта пыль; при этом он время от времени сознательно вдыхал через рот, чтобы предотвратить кислородное отравление.

Постепенно слезы вымыли пыль из глаз, новая не поступала, и Дэвид обнаружил, что может смотреть. Его тело было затянуто дымкой силового поля, и он знал, что верхняя часть его головы невидима в сиянии.

Молекулы воздуха свободно проходят через щит, но пылинки, как бы ни были они малы, все же для щита велики и и задерживаются им. Дэвид видел этот процесс невооруженным глазом. Пылинка, достигнув щита, останавливалась, а энергия ее движения конвертировалась в свет, поэтому в каждом месте соприкосновения загоралась крошечная вспышка. Все тело Дэвида было окружено океаном таких вспышек, тем более ярких, что пробивавшееся сквозь пыль красное и дымное солнце Марса оставляло поверхность в полутьме.

Дэвид хлопками очистил от пыли одежду. Пыль поднималась клубами; она была слишком тонка, чтобы ее можно было увидеть, хотя щит не мешал этого делать. Пыль уходила, а вернуться не могла. Постепенно Дэвид почти очистился. Он с сомнением взглянул на скутер и попытался завести его. В ответ послышался лишь краткий скрежещущий звук, затем тишина. Этого и следовало ожидать. В отличие от пескоходов, у скутеров моторы не закрыты герметически.

Придется идти. Но мысль эта его не пугала. Купол фермы всего лишь в двух милях, а кислорода у него в изобилии. Об этом позаботились марсиане перед его возвращением.

Ему показалось, что теперь он их понимает. Они знали, что буря приближается. Может, даже сами ее вызвали. Было бы странно, если бы они, с их длительным знакомством с марсианской атмосферой, с их развитой наукой, не постигли бы причин и механизмов пыльных бурь. Но, посылая его в самый центр бури, они знали, что в кармане у него совершеннейшая защита от нее. Его не предупредили ни о предстоящем испытании, ни о защите от него. Если он заслуживает их дара – силового защитного экрана, он позаботится о себе. Если же нет, он недостоин подарка.

Дэвид мрачно усмехнулся, одновременно морщась от болезненного прикосновения одежды к воспаленной коже при каждом шаге. Марсиане холодно и без всяких эмоций рисковали его жизнью, но он почти соглашался с ними. Он думал достаточно быстро, чтобы спастись, но он этим нисколько не гордился. Ему следовало бы вспомнить об их подарке гораздо раньше.

Силовое поле, окружавшее его, делало передвижение более легким. Он заметил, что поле покрывает и подошвы его сапог, так что они не соприкасались с марсианской поверхностью, а останавливались примерно в четверти дюйма над нею. Отталкивание от поверхности становилось эластичным, как будто он передвигался на множестве стальных пружин. Это, вместе с низкой силой тяжести, позволяло ему пожирать расстояние между собою и куполом гигантскими прыжками.

Он торопился. Больше всего в эти минуты ему нужна горячая ванна.

К тому времени, как Дэвид добрался до входа в купол, буря уже кончалась и огненные вспышки, окружавшие его, превратились в отдельные искорки. Теперь можно без опасения снять маску с глаз.

Когда его впустили, вначале все смотрели на него молча, затем послышались возгласы: все находившиеся на дежурстве фермеры окружили Дэвида.

– Летящий Юпитер, это Вильямс!

– Где ты был, парень?

– Что случилось?

Смешанные возгласы и одновременные вопросы заглушил резкий крик:

– Как ты прошел сквозь пыльную бурю?

Вопрос услышали все, наступило молчание.

Кто-то сказал:

– Посмотрите на его лицо. Оно похоже на очищенный помидор.

Конечно, преувеличение, но в нем достаточно правды, чтобы произвести впечатление на всех собравшихся. Дэвиду расстегнули воротник, плотно охватывавший шею, чтобы предохранить от марсианского холода. Его усадили и вызвали Хеннеса.

Хеннес явился через десять минут, он соскочил со скутера и подошел с видом одновременно раздраженным и сердитым. Никакого облегчения при виде благополучно вернувшегося работника у него не было.

Он выпалил:

– Что все это значит, Вильямс?

Дэвид поднял глаза и холодно ответил:

– Я заблудился.

– Ты так это называешь? Исчез на два дня и просто заблудился? Как тебе это удалось?

– Я подумал, что немного пройдусь, но забрел слишком далеко.

– Ты решил глотнуть воздуха и две ночи бродил по Марсу? И хочешь, чтобы я этому поверил?

– Разве хоть один пескоход пропал?

Хеннес еще больше покраснел, и один из фермеров торопливо вмешался:

– Он не в себе, мистер Хеннес. Он был в пыльной буре.

Хеннес ответил:

– Не будь дураком. Если бы он был в пыльной буре, то не сидел бы здесь живым.

– Я знаю, – ответил фермер, – но посмотрите на него.

Хеннес посмотрел внимательней. Краснота обнаженной кожи была так заметна, что он не мог с этим не считаться.

– Ты был в буре?

– Боюсь, что так.

– Как тебе удалось выжить?

– Мне встретился человек, – ответил Дэвид. – Человек в дыме и свете. Пыль ему не мешала. Он называл себя Космическим Рейнджером.

Все придвинулись еще ближе. Хеннес яростно обернулся.

– Во имя космоса, убирайтесь отсюда! – взревел он. – За работу! А ты, Джоннитель, выведи пескоход.

Прошел почти час, прежде чем Дэвид добрался до горячей ванны. Хеннес никому не позволял приблизиться к нему. Снова и снова, шагая по своему кабинету, он останавливался неожиданно, яростно поворачивался и спрашивал:

– Что это за Космический Рейнджер? Где ты с ним встретился? Что он говорил? Что он делал? Что это за дым и свет?

На все это Дэвид лишь слегка качал головой и отвечал:

– Я решил пройтись. Заблудился. Человек, называющий себя Космическим Рейнджером, привел меня назад.

Наконец Хеннес сдался. Появился врач. Дэвид получил свою горячую ванну. Тело его смазали кремами, он получил инъекцию нужных гормонов. Он не мог избежать и укола сопорита. И уснул, прежде чем извлекли иглу.

Он проснулся в лазарете между чистых прохладных простыней. Покраснение кожи заметно сошло. Он знал, что от него не отвяжутся, но теперь ждать уже недолго.

Он был уверен, что знает тайну пищевых отравлений, знает почти все. Недоставало только одного-двух звеньев и, конечно, улик.

Он услышал у изголовья легкие шаги и еле заметно напрягся. Неужели все опять начинается так быстро? Но это оказался только Бенсон. Бенсон, с поджатыми пухлыми губами, с всклокоченными в беспорядке волосами, с обеспокоенным лицом. С собой он нес что-то похожее на старомодное ружье.

– Вильямс, вы не спите?

– Вы же видите, что нет.

Бенсон провел ладонью по вспотевшему лбу.

– Никто не знает, что я здесь. Мне не следует тут быть.

– Почему?

– Хеннес убежден, что вы связаны с пищевыми отравлениями. Он кричит об этом Макиану и мне. Утверждает, что вы были где-то и никак не объясняете, выдумывая нелепые истории. Что бы я ни сделал, боюсь, вы в опасности.

– Что бы вы ни сделали? Вы не верите в мою виновность?

Бенсон наклонился, и Дэвид ощутил на своем лице его влажное дыхание. Бенсон прошептал:

– Не верю. Потому что считаю ваш рассказ правдой. Поэтому я и пришел сюда. Я должен расспросить вас об этом покрытом светом и дымом существе. Вы уверены, что это была не галлюцинация, Вильямс?

– Я видел его.

– А откуда вы знаете, что он человек? Он говорил по-английски?

– Он вообще не говорил, а по фигуре похож на человека. Вы думаете, это марсианин?

– Ах, – губы Бенсона дернулись в судорожной усмешке, – вы помните мою теорию. Да, я считаю, это был марсианин. Думайте, думайте! Они выходят на поверхность, и любая информация теперь чрезвычайно ценна. У нас так мало времени.

– Почему? – Дэвид приподнялся на локте.

– Конечно, вы не знаете, что произошло после вашего ухода, но, откровенно говоря, Вильямс, мы все в отчаянии. – Он протянул похожий на ружье предмет и спросил: – Вы знаете, что это такое?

– Я видел его у вас раньше.

– Это мой гарпун для забора образцов, мое собственное изобретение. Я беру его с собой, отправляясь в продовольственные склады города. Он выбрасывает маленькую пустую пульку на проволоке в, скажем, амбар с зерном. Через некоторое время после выстрела в передней части пульки открывается отверстие и полость заполняется зерном. После этого отверстие закрывается. Я вытаскиваю пульку и забираю образец. Изменяя время открывания отверстия, я могу брать образцы с любой глубины.

Дэвид сказал:

– Очень изобретательно, но зачем вы его принесли с собой?

– Потому что думаю, не выбросить ли его в мусор, после того как уйду от вас. Это мое единственное оружие против отравителей. И ничего хорошего оно мне не дало и определенно не даст в будущем.

– Что случилось? – Дэвид схватил Бенсона за плечо и крепко сжал. – Расскажите.

Бенсон сморщился от боли. Он сказал:

– Все члены фермерских синдикатов получили новые письма. Несомненно, что письма и отравления исходят от одних и тех же людей, вернее, существ. В письмах это признается.

– И что же в этих письмах?

Бенсон пожал плечами.

– Зачем вам подробности? Главное: от нас требуется полная капитуляция, иначе пищевые отравления возрастут тысячекратно. Я верю, что это может быть и будет сделано, и в таком случае Землю и Марс, вообще всю Систему охватит паника.

Он встал.

– Я говорил Хеннесу и Макиану, что верю вам, что Космический Рейнджер – ключ ко всему делу, но они мне не верят. Хеннес, мне кажется, даже подозревает, что я с вами.

Он казался поглощенным своими несчастьями.

Дэвид спросил:

– Сколько у нас времени, Бенсон?

– Два дня. Нет, это было вчера. У нас тридцать шесть часов.

Тридцать шесть часов!

Придется действовать быстро. Очень быстро. Но, может, он успеет. Не зная этого, Бенсон дал ему недостающее звено для разгадки.

13. В дело вступает Совет

Бенсон ушел минут через десять. Ничего из сказанного Дэвидом относительно его теорий о марсианах и отравлении не удовлетворило его, и его обеспокоенность росла.

Он сказал:

– Не хочу, чтобы меня застал Хеннес. Мы… обменялись словами.

– А как же Макиан? Он ведь на нашей стороне?

– Не знаю. Через два дня он будет разорен. Думаю, в нем мало что осталось, чтобы противостоять Хеннесу. Мне лучше уйти. Если придумаете что-нибудь – что угодно, – дайте мне знать.

Он протянул руку. Дэвид коротко пожал ее, и Бенсон исчез.

Дэвид сел в постели. Его собственное беспокойство росло с самого пробуждения. Одежда его брошена на стул в другом конце комнаты Сапоги стоят у кровати. Он не решился осматривать их в присутствии Бенсона, даже не осмеливался взглянуть на них.

Может быть, пессимистично подумал он, их не стали обыскивать. Сапоги фермера священны. Украсть у фермера сапоги, как и украсть пескоход в пустыне, – непростительные преступления. Когда фермер умирал, сапоги погребали вместе с ним, и их содержимое не трогали.

Дэвид порылся во внутренних карманах каждого сапога по очереди, пальцы его встретили пустоту. В одном из них был носовой платок, в другом несколько мелких монет. Несомненно, его одежду тоже обыскали; этого он ожидал. Но, может, шов на его сапогах не стали проверять. С замирающим сердцем Дэвид сунул пальцы в открывшуюся щель одного из сапог. Мягкая кожа достигла подмышки и смялась, когда Дэвид просунул руку до самого носка. Он почувствовал искреннюю радость, когда ощутил мягкое прикосновение кисеи марсианской маски.

Он не предвидел сопорит, но на всякий случай спрятал маску туда перед ванной. Редкая удача, что его сапоги не осмотрели более тщательно. Придется впоследствии быть осторожнее.

Он сунул маску в боковой карман сапога и застегнул его. Поднял сапоги; они были начищены во время его сна, это хорошо само по себе и показывает то почти инстинктивное уважение, которое оказывают фермеры сапогам, чьим угодно сапогам.

Его одежда также вычищена. Блестящая пластмасса, из которой она сделана, пахла как новая. Карманы, конечно, пусты, но под одеждой на стуле все их содержимое свалено беспорядочной кучкой. Он разобрал эту кучку. Кажется, ничего не пропало. Даже носовой платок и монеты из карманов сапог здесь. Он надел белье, носки, комбинезон из одного куска и наконец сапоги. Он уже застегивал пояс, когда в комнату вошел рыжебородый фермер.

Дэвид поднял голову. Холодно спросил:

– Что тебе нужно, Зукис?

Зукис ответил:

– Куда это ты собрался, землянин?

Его маленькие глаза злобно горели, и Дэвиду показалось, что выражение лица фермера было таким же, как в день их первой встречи. Дэвид вспомнил пескоход Хеннеса снаружи бюро, вспомнил, как садился в него, вспомнил бородатое сердитое лицо и оружие, выстрелившее прежде, чем он смог защититься.

– Никуда, где бы требовалось твое разрешение, – ответил Дэвид.

– Неужели? Ошибаешься, мистер, придется тебе остаться здесь. Приказ Хеннеса, – Зукис своим телом преграждал выход. Два бластера нарочито заметно свисали с его пояса по бокам.

Зукис ждал. Затем его неопрятная борода разделилась надвое, он улыбнулся, обнажив желтые зубы, и сказал:

– Подумай, может, изменишь свое решение?

– Может, – ответил Дэвид. И добавил: – Кое-кто заходил ко мне только что. Как это случилось? Разве ты не сторожил?

– Заткнись, – рявкнул Зукис.

– Или тебе заплатили, чтобы ты не смотрел в эту сторону? Хеннесу это не понравится.

Зукис плюнул, на полдюйма промахнулся, не достав сапог Дэвида.

Дэвид сказал:

– Хочешь снять бластеры и попробовать снова?

– Следи за собой, если хочешь есть, – ответил Зукис.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Через несколько минут послышался звон металла о металл, дверь снова открылась. Зукис принес поднос. На нем была желтая каша и что-то зеленое овощное.

– Овощной салат, – сказал Зукис. – С тебя хватит.

Грязный большой палец придерживал край подноса. Другой край подноса помещался на тыльной стороне ладони, так что рука фермера не была видна.

Дэвид выпрямился, отпрыгнув в сторону и падая на матрац. Зукис, застигнутый врасплох, в тревоге обернулся, но Дэвид, используя пружины матраца как дополнительный ускоритель, прыгнул на него.

Он тяжело столкнулся с фермером, одной рукой вырывая у него поднос, другой хватая того за бороду.

Зукис упал и хрипло заорал. Сапог Дэвида опустился ему на руку, ту самую, что скрывалась под подносом. Крик перешел в вопль боли, пальцы разжались, выпустив взведенный бластер.

Рука Дэвида отпустила бороду и перехватила другую руку Зукиса, устремившуюся к второму бластеру. Дэвид резко дернул ее, повернул и прижал к груди Зукиса. Потом потянул.

– Тише, – сказал он, – иначе я вырву тебе руку.

Зукис подчинился, глаза его выкатились, влажное дыхание вырывалось с шумом. Он спросил:

– Чего ты хочешь?

– Зачем ты прятал бластер под подносом?

– Чтобы защищаться. На тот случай, если ты набросишься на меня, а мои руки будут заняты.

– Почему же ты не попросил кого-нибудь войти с тобой и прикрыть тебя?

– Я об этом не подумал, – взвыл Зукис.

Дэвид чуть сильнее прижал его руку, и рот Зукиса изогнулся.

– А не расскажешь ли правду, Зукис?

– Я… я должен был убить тебя.

– А что ты сказал бы Макиану?

– Что ты… пытался сбежать.

– Твоя собственная идея?

– Нет, Хеннеса. Тебе нужен Хеннес. Я только выполнял приказ.

Дэвид отпустил его руку. поднял с пола один бластер, второй достал из кобуры.

– Вставай.

Зукис перевалился набок. он застонал, прижав руку, которую Дэвид чуть не вырвал из плеча.

– Что ты будешь делать? Ты ведь не станешь стрелять в невооруженного человека?

– А ты не стал бы?

Послышался новый голос.

– Опустите оружие, Вильямс, – произнес он.

Дэвид быстро обернулся. В дверях стоял Хеннес, направив на него бластер. За ним Макиан, с бледным напряженным лицом. Глаза Хеннеса ясно показывали его намерения, бластер не дрожал.

Дэвид отбросил бластеры, которые только что отобрал у Зукиса.

– Подтолкните их ко мне.

Дэвид повиновался.

– Хорошо. Что случилось?

Дэвид ответил:

– Вы знаете, что случилось. Зукис пытался убить меня по вашему приказу, а я при этом не сидел спокойно.

Зукис затараторил:

– Нет, сэр, мистер Хеннес. Нет, сэр. Ничего подобного. Я принес ему еду, когда он прыгнул на меня. Мои руки были заняты подносом, я не мог защититься.

– Замолчи, – презрительно сказал Хеннес. – Поговорим об этом позже. Убирайся отсюда и через секунду возвращайся с наручниками.

Зукис поднялся.

Макиан спросил:

– А зачем наручники?

– Этот человек опасный обманщик, мистер Макиан. Помните, я привел его, потому что он как будто знал о пищевых отравлениях?

– Да. Да, конечно.

– Он рассказал о своей младшей сестре, отравленной марсианским джемом, помните? Я проверил его рассказ. Не слишком много людей умерло пока таким образом. Чуть меньше двухсот пятидесяти. Легко было проверить все, и я это сделал. Никаких сведений о двенадцатилетней девочке, у которой брат в возрасте Вильямса и которая умерла, поев марсианского джема.

Макиан удивился.

– И давно вы об этом знаете, Хеннес?

– Знал почти сразу после его появления. Но пока ничего не предпринимал. Хотел узнать, зачем он явился. Я приставил к нему Гризволда, чтобы тот за ним следил…

– Чтобы он меня убил, – прервал Дэвид.

– Да, вы будете так утверждать, потому что сами убили Гризволда, заподозрив его. – Хеннес повернулся к Макиану. – Потом он умудрился втереться в доверие к этому мягкоголовому простофиле Бенсону, чтобы следить за нашим продвижением в расследовании отравлений. И вот последнее. Три дня назад он исчез из купола и не объясняет, зачем. Хотите знать, зачем? Он докладывал нанявшим его людям – тем, что стоят за всем этим. Не простое совпадение, что ультиматум пришел, как раз когда его не было.

– А где были вы? – вдруг спросил Дэвид – Перестали следить за мной после смерти Гризволда? Если знали, чем я занят, почему не послали на поиски отряд?

Макиан удивился и начал: «Ну…»

Но Дэвид прервал его.

– Позвольте мне закончить, мистер Макиан. Я думаю, Хеннеса тоже не было в куполе в ту ночь, когда я ушел, и в два последующих дня. Где вы были, Хеннес?

Хеннес шагнул вперед, рот его дергался. Дэвид поднес к лицу сжатую руку. Он не верил, что Хеннес выстрелит, но готов был использовать свою маску.

Макиан положил руку на плечо Хеннеса.

– Передадим его Совету.

Дэвид быстро спросил:

– При чем тут Совет?

– Не ваше дело! – рявкнул Хеннес.

Зукис вернулся с наручниками. Это были гибкие пластмассовые прутья, которые легко изгибались в любом направлении, а потом застывали. Они были бесконечно прочнее веревок или даже обычных металлических наручников.

– Вытяните руки, – приказал Хеннес.

Дэвид молча повиновался. Наручники дважды обернули вокруг его рук. Зукис с усмешкой сильно затянул их, потом выдернул стержень, что вызывало мгновенную перегруппировку молекул и затвердение прутьев. При этом выделялось немало энергии, наручники нагрелись. Еще один прут стянул ноги Дэвида.

Дэвид спокойно сел на кровать. В одной руке он по-прежнему сжимал свою маску. Замечание Макиана о Совете показало Дэвиду, что он недолго будет оставаться в заключении. А пока пусть события развиваются.

Он снова спросил:

– Так при чем тут Совет?

Но можно было и не спрашивать. Снаружи послышался крик, стремительно влетел человек с воплем:

– Где Вильямс?

Это был сам Бигмен, большой, как жизнь, что, впрочем, не очень велико. Он не обращал внимания ни на кого, кроме сидящего Дэвида. Заговорил быстро, прерывисто:

– Я ничего не знал о пыльной буре, пока не оказался в куполе. Кипящий Церес, тебя должно было поджарить! Как ты выкарабкался? Я… я…

И тут он впервые заметил положение Дэвида и в ярости обернулся:

– Кто это, во имя космоса, его связал?

К этому моменту Хеннес пришел в себя. Он схватил Бигмена за воротник комбинезона и грубо дернул, так что чуть не поднял его маленькое тело:

– Я говорил тебе, слизняк, что случится, если снова поймаю тебя здесь!

Бигмен закричал:

– Отпусти, мягкоротый подонок! Я имею право находиться здесь. Даю тебе полторы секунды, или будешь отвечать перед Советом Науки.

Макиан сказал:

– Ради Марса, Хеннес, отпустите его.

Хеннес выпустил воротник:

– Убирайся отсюда!

– Ни за что в жизни. Я уполномоченный представитель Совета. Прибыл вместе с доктором Сильверсом. Спросите его.

И он указал на высокого худого человека, показавшегося в двери. Имя подходило ему. Волосы у него серебристо-белые и усы того же цвета.

– Если позволите, – сказал доктор Сильверс, – я принимаю на себя руководство. Правительство в Интернациональном Городе объявило чрезвычайное положение, и с этого момента все фермы находятся под контролем Совета Науки. Я сам буду контролировать ферму Макиана.

– Я ожидал чего-нибудь подобного, – с несчастным видом сказал Макиан.

– Снимите наручники с этого человека, – приказал доктор Сильверс.

Хеннес ответил:

– Он опасен.

– Ответственность беру на себя.

– Бигмен подскочил и щелкнул каблуками.

– С дороги, Хеннес.

Хеннес побледнел от гнева, но не сказал ни слова.

Прошло три часа, и доктор Сильверс снова встретился с Макианом и Хеннесом в личных помещениях Макиана.

Он сказал:

– Мне нужны данные о продукции фермы за шесть последних месяцев. Я хочу встретиться с вашим доктором Бенсоном в связи с его попытками раскрыть тайну пищевых отравлений. У нас шесть недель для решения проблемы. Не больше.

– Шесть недель? – взорвался Хеннес. – Вы хотите сказать один день.

– Нет, сэр. Если до окончания срока ультиматума у нас не будет ответа, весь экспорт продовольствия с Марса прекращается. Мы не сдадимся, пока останется хоть один шанс.

– Клянусь космосом! – сказал Хеннес. – Земля умрет с голода.

– Не за шесть недель, – ответил доктор Сильверс. – На это время с введением рационирования запасов хватит.

– Будет паника, бунты – сказал Хеннес.

– Верно, – мрачно согласился доктор Сильверс. – Это будет не совсем приятно.

– Вы уничтожите фермерские синдикаты, – простонал Макиан.

– Они в любом случае будут уничтожены. Доктора Бенсона я хочу увидеть сегодня вечером. Завтра в полдень у нас будет четырехстороннее совещание. Завтра в полночь, если к тому времени на Марсе и в Центральной лаборатории на Луне ничего не будет найдено, эмбарго вступает в силу, и начнутся приготовления к всемарсианской конференции представителей синдикатов.

– А это зачем? – спросил Хеннес.

– У нас есть основания полагать, что тот, кто скрывается за этим безумным преступлением, тесно связан с фермами, – ответил доктор Сильверс. Преступники слишком много знают о фермах.

– А как насчет Вильямса?

– Я допросил его. Он подтверждает свой рассказ. Согласен, достаточно странный. Я отправил его в город, там его будут допрашивать подробнее; если необходимо, под гипнозом.

Прозвучал входной сигнал.

Доктор Сильверс сказал:

– Откройте дверь, мистер Макиан.

Макиан повиновался, как будто не был владельцем крупнейшей фермы на Марсе и тем самым одним из богатейших и влиятельнейших людей Солнечной системы.

Вошел Бигмен. Он вызывающе посмотрел на Хеннеса. Потом сказал:

– Вильямс в пескоходе под охраной направляется в город.

– Хорошо, – ответил доктор Сильверс, поджав тонкие губы.

В миле от купола фермы пескоход остановился. Дэвид Старр, в обычной маске, вышел из него. Помахал водителю, который высунулся и сказал:

– Помните! Выход номер семь! Там вас впустят.

Дэвид улыбнулся и кивнул. Он посмотрел вслед пескоходу, двигавшемуся в город, и повернул обратно на ферму.

Конечно, люди Совета содействовали ему. Они помогли ему в маскировке: он открыто уехали и скрытно возвращается, но никто, даже доктор Сильверс, не знает, зачем ему это нужно.

Все звенья загадки были на месте, но нужно еще доказательство.

14. «Я космический рейнджер!»

Хеннес вошел в свою спальню в усталости и гневе. Усталость объяснялась просто. Уже три часа ночи. За последние две ночи он почти не спал, а последние шесть месяцев жил в постоянном напряжении. Но он считал необходимым присутствовать на встрече этого доктора Сильверса из Совета с Бенсоном.

Доктору Сильверсу это не понравилось. А вот и причина гнева, который захватил Хеннеса. Доктор Сильверс! Некомпетентный старик, явившийся из города и считающий, что за сутки доберется до истины, тогда как наука всей Земли и всего Марса уже месяцами безрезультатно занимается ею. Хеннес сердился и на Макиана, который размяк, как хорошо смазанные сапоги, и превратился в лакея этого белоголового дурака. Макиан! Два десятилетия он был легендой и самым жестким владельцем самой крупной фермы Марса.

А тут еще Бенсон с его вмешательством в планы Хеннеса, как устранить этого новичка Вильямса самым быстрым и легким способом. И Гризволд и Зукис, слишком тупые, чтобы выполнить необходимое и преодолеть мягкость Макиана и сентиментальность Бенсона.

Хеннес ненадолго задумался, не принять ли таблетку сопорита. Ему нужно выспаться, чтобы быть в форме на следующий день, а гнев может не дать ему уснуть.

Он покачал головой. Нет. Он не может рисковать: самые главные события могут произойти ночью, а он будет в одурманенном состоянии.

В качестве компромисса он замкнул магнитный зажим на двери. И даже толкнул дверь, чтобы убедиться, что электрический замок действует. В мужской и неформальной атмосфере марсианских ферм двери почти никогда не запирались, и могло так произойти, что изоляция протиралась, проводка выходила из строя, и никто годами этого не замечал. Его собственная дверь, насколько он помнил, не запиралась ни разу с того времени, как он приступил к работе.

Замок в порядке. Дверь даже не дрогнула, когда он потянул ее. С этим все.

Он тяжело вздохнул, сел на кровать и снял сапоги, сначала один, потом другой. Устало потер ноги, снова вздохнул и застыл, застыл неожиданно и тут же сунул руку под подушку, даже не осознавая своего движения.

На лице его появилось изумленное выражение. Не может быть. Не может быть! Значит, глупый рассказ Вильямса – правда? Значит, нелепые теории Бенсона о марсианах в конце концов не совсем…

Нет, он отказывается верить. Скорее кто-то решил подшутить над ним.

Но темнота комнаты осветилась холодным голубовато-белым свечением без всякого блеска. В этом свете стали видны кровать, стены, кресло, шкаф и даже сапоги, которые он только что снял. И похожее на человека существо, голова которого была скрыта свечением и не видны были черты лица; вместе этого нечто вроде дымчатого облачка.

Хеннес почувствовал, что прижимается спиной к стене. Он не осознавал, что так отодвинулся.

Послышался глухой и гулкий голос с каким-то эхом:

– Я Космический Рейнджер!

Хеннес выпрямился. Преодолев изумление, он заставил себя успокоиться. Твердым голосом он спросил:

– Что тебе нужно?

Космический Рейнджер не двигался и молчал, и Хеннес не мог оторвать взгляда от привидения.

Управляющий ждал, грудь его вздымалась, но существо из дыма и света не двигалось. Вероятно, это робот, настроенный только на одну фразу. На мгновение Хеннес задумался над этой мыслью и тут же от нее отказался. Он стоял рядом с ящиком бюро и при всем своем удивлении не забыл об этом. Медленно рука его двинулась.

Движение это было заметно в свете существа, но то не обратило на него внимания. Рука Хеннеса в якобы невинном жесте опустилась на поверхность бюро. Робот, марсианин, человек, кто бы он ни был, не знает секрета бюро. Он спрятался в комнате и ждал его, но комнату не обыскивал. А если сделал это, то чрезвычайно искусно, потому что взгляд Хеннеса не обнаружил в комнате ничего необычного; ничего не сдвинуто; ничего такого, чего не должно тут быть, кроме самого Космического Рейнджера.

Пальцы Хеннеса коснулись незаметного углубления в крышке бюро. Механизм самый обычный, и мало у кого из управляющих на Марсе его нет. Старомодный, как старомодно и само деревянное бюро – эта традиция восходит к старым дням беззакония первых поселенцев Марса, но традиции умирают с трудом. Углубление чуть сдвинулось, и в стенке бюро открылась панель. Хеннес был готов к этому, рука его метнулась к бластеру, находившемуся за панелью.

Теперь бластер был нацелен в существо, которое за все это время так и не шевельнулось. То, что казалось его руками, свисало неподвижно.

Хеннес чувствовал, как к нему возвращается уверенность. Робот, марсианин, человек – противостоять бластеру он не сможет. Оружие маленькое, и выбрасываемый им снаряд ничтожен по размеру. Металлические пули старых «ружей» по сравнению с ним настоящие скалы. Но маленький снаряд бластера гораздо смертоноснее. Как только он запущен, любое препятствие взводит крохотный атомный взрыватель, который превращает часть его массы в энергию, и в этом превращении препятствие – скала, металл, человеческая плоть – исчезает в сопровождении негромкого звука, как будто потерли пальцем о резину.

Хеннес тоном, в котором звучала угроза, не меньшая, чем в бластере, сказал:

– Кто ты? Что тебе нужно?

Привидение медленно повторило:

– Я Космический Рейнджер!

Губы Хеннеса изогнулись в жестокой ярости, и он выстрелил.

Снаряд покинул ствол, понесся к привидению, достиг его и был остановлен. Был остановлен мгновенно, не дойдя четверти дюйма до тела. Даже сотрясение от этого удара не прошло через барьер силового поля, который поглотил всю энергию движения, превратив ее в свет.

Но этот свет не был заметен. Его поглотило яркое свечение взорвавшегося снаряда, который превратился в энергию, так как при остановке не встретился с материальным препятствием, которое могло бы заслонить вспышку. В комнате как будто на кратчайшую долю секунды вспыхнуло солнце размером с булавочную головку.

Хеннес с громким криком закрыл глаза руками, будто пытался защитить их от физического удара. Но было слишком поздно. Несколько минут спустя, когда он решился отвести руки, его горящие испытывающие сильную боль глаза ничего не увидели. Открывая и закрывая их, он видел лишь черноту с красными пятнами. Он не видел, как Космический Рейнджер мгновенно метнулся к его сапогам, обыскал их внутренние карманы, открыл магнитный замок двери и исчез за несколько секунд до того, как собралась неизбежная толпа и послышались тревожные возгласы.

Хеннес услышал их, все еще закрывая рукой глаза. Он закричал:

– Хватайте его! Хватайте! Он в комнате. Задержите его, проклятые марсианские трусы!

– В комнате никого нет, – отозвалось с полдюжины голосов, а кто-то добавил: – Пахнет выстрелом из бластера.

Твердый, более властный голос произнес:

– Что случилось, Хеннес?

Это был доктор Сильверс.

– Вторжение, – ответил Хеннес, дрожа от гнева и раздражения. – Никто его не видел? Что это с вами? Вы… – но не смог добавить ни слова. Мигающие глаза его слезились, смутный свет снова начал поступать в них. Он чуть не сказал: «слепы».

Сильверс спросил:

– Кто вторгся? Можете его описать?

И Хеннес лишь беспомощно покачал головой. Как он может объяснить? Рассказать о кошмаре из дыма, который говорил и которому бластер не причинил никакого вреда, причинив его выстрелившему человеку?

Доктор Сильверс вернулся в свою комнату в унылом настроении. Тревога, выведшая его из комнаты, когда он готовился ложиться спать, бесцельная беготня людей, отсутствие объяснений со стороны Хеннеса – все это лишь булавочные уколы. Он с тревогой думал о завтрашнем дне.

Он не верил в победу, в эффективность эмбарго. Снабжение продовольствием прекратится. На Земле кое-кто узнает, почему, или, что еще хуже, придумает для этого причину, и результаты будут ужаснее самого массового отравления.

Юный Дэвид Старр полон уверенности, но пока его действия ничего не дали. Рассказ о Космическом Рейнджере – плохая выдумка, способная лишь возбудить подозрение таких людей, как Хеннес; она чуть не привела его к смерти. Юноше повезло, что он, Сильверс, прибыл вовремя. И Дэвид не объяснил, зачем ему понадобилась эта выдумка. Он только сказал, что должен уехать в город и тайно вернуться. Когда доктор Сильверс получил первое послание Старра – его доставил этот малыш, зовущий себя, вопреки всякой истине, Великаном, Бигменом, – он связался со штаб-квартирой Совета на Земле. И ему подтвердили, что он должен выполнять все распоряжения Дэвида Старра.

Но как такой молодой человек…

Доктор Сильверс остановился. Странно! Дверь в его комнату, которую он в спешке оставил открытой, открыта по-прежнему, но в комнате не горит свет. Однако он его не выключил уходя. Он хорошо помнит, что свет оставался гореть, когда он торопливо устремился по коридору к лестнице.

Неужели кто-то выключил свет в странном порыве экономии? Вряд ли.

Внутри тихо. Сильверс извлек бластер, распахнул шире дверь и твердо направился к тому месту, где находился выключатель.

Чья-то рука зажала ему рот.

Он попытался вырваться, но рука была большой и мускулистой, а голос показался ему знакомым.

– Все в порядке, доктор Сильверс. Я просто не хотел, чтобы вы от удивления вскрикнули.

Руку отняли. Доктор Сильверс спросил:

– Старр?

– Да. Закройте дверь. Ваша комната будет для меня лучшим укрытием, пока идут поиски. Во всяком случае я должен поговорить с вами. Хеннес рассказал, что случилось?

– В сущности нет. Вы с этим связаны?

Улыбка Дэвида в темноте была не видна.

– Некоторым образом, доктор Сильверс. Хеннеса навестил Космический Рейнджер, и в суматохе я сумел незаметно пробраться в вашу комнату.

Вопреки самому себе старый ученый повысил голос.

– О чем это вы говорите? Я не в настроении шутить.

– Я не шучу. Космический Рейнджер существует.

– Этого не может быть. Ваш рассказ не произвел впечатления на Хеннеса, а я заслуживаю правды.

– Теперь, я уверен, на Хеннеса он подействовал, а завтра и вы узнаете истину. Тем временем послушайте. Космический Рейнджер, как я сказал, существует, и на него наша надежда. Мы участвуем в рискованной игре, и хотя я знаю, кто стоит за отравлениями, это знание может оказаться бесполезным. Нам противостоят не один-два преступника, намеренных при помощи шантажа заработать несколько миллионов, а организованная группа, стремящаяся к захвату власти во всей Солнечной системе. Даже если мы захватим лидеров, я уверен, деятельность группы будет продолжаться, если только мы не узнаем о ней все подробности.

– Укажите мне лидера, – мрачно сказал доктор Сильверс, – и Совет узнает все подробности.

– Не будем торопиться, – так же мрачно ответил Дэвид. – Мы должны получить ответ, весь ответ за двадцать четыре часа. Победа после этого срока не остановит смерти миллионов на Земле.

Доктор Сильверс спросил:

– Что в таком случае вы намерены делать?

– Теоретически, – ответил Дэвид, – я знаю отравителя и способ, которым производилось отравление. Но для того, чтобы не встретиться с полным отрицанием свое вины, я должен иметь материальное доказательство. Мы его получим до вечера. Но даже тогда, чтобы получить от него полную информацию, мы должны совершенно сломать его морально. Здесь мы используем Космического Рейнджера. Да собственно он уже начал действовать.

– Опять этот Космический Рейнджер. Вы околдованы им. Если он существует, если это не ваша выдумка, жертвой которой я должен быть, кто он или что он? Откуда вы знаете, что он вас не обманет?

– Не могу объяснять подробностей. Знаю только, что он на стороне человечества. Верю ему, как самому себе, и принимаю на себя всю ответственность за него. Вы должны действовать в соответствии с моими указаниями, доктор Сильверс, иначе, вынужден сообщить, мы обойдемся без вас. Игра настолько важна, что даже вы не можете встать на моем пути.

Невозможно было ошибиться в его твердой решимости. Доктор Сильверс в темноте не видел выражения лица Дэвида, но ему этого и не нужно было.

– Что я должен сделать?

– Завтра в полдень вы встречаетесь с Макианом, Хеннесом и Бенсоном. В качестве личного телохранителя возьмите с собой Бигмена. Он мал ростом, но быстр и бесстрашен. Пусть центральное здание охраняют люди Совета, они должны быть вооружены магазинными бластерами и газовыми пулями – на всякий случай. Теперь запомните: между двенадцатью пятнадцатью и двенадцатью тридцатью оставьте задний вход в здание неохраняемым и ненаблюдаемым. Я гарантирую безопасность. Не проявляйте удивления, что бы потом ни случилось.

– Вы там будете?

– Нет. В моем присутствии нет необходимости.

– И что же?

– Вас посетит Космический Рейнджер. Он знает все, что знаю я, а его обвинения для преступников прозвучат убедительнее.

Вопреки себе, доктор Сильверс почувствовал прилив надежды.

– Вы думаете, нам удастся?

Наступила длинная пауза. Потом Дэвид Старр сказал:

– Откуда мне знать? Я только надеюсь.

Еще одна пауза. Доктор Сильверс почувствовал сквознячок: открылась дверь. Он повернул выключатель. Комнату залил свет, но он находился в ней один.

15. В дело вступает космический рейнджер

Дэвид Старр действовал как мог быстро. От ночи осталось совсем немного. Напряжение и возбуждение отходили, и он начинал чувствовать усталость, которую отказывался признавать часами.

Его маленький карманный фонарик светил тут и там. Он от всей души надеялся, что то, что он ищет, не находится под дополнительными запорами. Если так, то он вынужден будет использовать силу, а он пока не хотел привлекать к себе внимания. Сейфа не видно, и ничего, что могло бы выполнять его роль. Это и хорошо и плохо. То, что он ищет, должно быть легко досягаемо, но в то же время его может совсем и не быть в комнате.

Жаль, особенно после того, как он с таким трудом раздобыл ключи от этой комнаты. Хеннес не скоро оправится после выполнения этого плана.

Дэвид улыбнулся. Вначале он удивился почти так же, как Хеннес. Слова «Я Космический Рейнджер» были первыми произнесенными им сквозь силовой барьер со времени его возвращения из марсианских пещер. Он не помнил, как там звучал его голос. Возможно, он вообще и не слышал его. Возможно, под влиянием марсиан он просто воспринимал свои мысли, как и мысли их.

Здесь, на поверхности, звук собственного голоса поразил его. Он совершенно не ожидал такой пустоты и гулкой глубины. Конечно, он тут же пришел в себя и все понял. Хотя его щит пропускал молекулы воздуха, вероятно, он замедлял их. И это вмешательство, естественно, отражалось на звуковых волнах.

Дэвид в сущности не сожалел об этом. И голос тоже помогал.

Щит хорошо сработал против бластера. Вспышка не была поглощена полностью: он ясно ее видел. Но эффект по отношению к нему был ничтожен, если сравнить с Хеннесом. Методично, продолжая размышлять обо всех этих вещах, он осматривал полки и ящики.

Свет фонаря застыл. Дэвид отодвинул другие предметы и извлек небольшой металлический объект. Он поворачивал его, рассматривая в слабом свете. Нажимал небольшую кнопку, которая приводила объект в разные положения, и смотрел, что получается.

Сердце его билось ускоренно.

Это последнее доказательство. Доказательство правоты всех его рассуждений – рассуждений, которые казались такими основательными и полными, но под которыми не было ничего, кроме логики. Но теперь логику подтверждало нечто сделанное из молекул, нечто такое, что можно потрогать.

Он положил предмет в карман сапог, рядом с марсианской маской и ключами, взятыми из сапога Хеннеса. Закрыл за собой дверь и вышел. Купол над ним начал заметно сереть. Скоро вспыхнет главное освещение, и день официально начнется. Последний день – либо для отравителей, либо для всей земной цивилизации.

Тем временем у него есть возможность немного поспать.

Ферма Макиана застыла в морозном спокойствии. Мало кто из фермеров даже догадывался о происходившем. То, что происходит нечто серьезное, было ясно, но дальше ничего угадать было невозможно. Некоторые шептали, что Макиан был уличен в серьезных финансовых злоупотреблениях, но никто в это не верил.

Это даже не логично, иначе зачем было бы по такому поводу посылать армию?

Жестколицые люди в мундирах окружили центральное здание фермы, сжимая в руках магазинные бластеры. На крыше установили два артиллерийских орудия. И все вокруг здания опустело. Все фермеры, кроме тех, кто должен был поддерживать функционирование жизнеобеспечивающего оборудования, были удалены в казармы. Немногим оставшимся строго приказано было заниматься только своей работой.

Ровно в 12:15 два человека, охранявшие задний вход в здание, разделились, разошлись в разные стороны и исчезли, оставив вход без охраны. В 12:30 они вернулись и заняли свои посты. Один из артиллеристов впоследствии утверждал, что видел, как в этот интервал кто-то входил в здание. Он признавал, что видел входящего только мгновение, да и вообще его рассказ не имел смысла, так как он утверждал, что это был человек, охваченный огнем.

Ему никто не поверил.

Доктор Сильверс ни в чем не был уверен. Вообще ни в чем. Он не знал, с чего начать встречу. Взглянул на остальных четырех сидевших за столом.

Макиан. Выглядит так, будто не спал целую неделю. Вероятно, так оно и есть. Пока он не произнес ни слова. Сильверс подумал, полностью ли Макиан осознает окружающее.

Хеннес. В темных очках. На мгновение он их снял, и глаза его оказались воспаленными и рассерженными. Теперь он сидел, что-то бормоча про себя.

Бенсон. Тихий и удрученный. Накануне доктор Сильверс провел с ним несколько часов и не сомневался, что неудача исследования для Бенсона – большое горе и неудобство. Он рассуждал о марсианах, природных марсианах, как о причине отравлений, но Сильверс не воспринимал этого всерьез.

Бигмен. Единственный человек, чувствовавший себя вполне счастливо. Разумеется, он понимал суть кризиса лишь частично. Оноткинулся в кресле, очевидно, польщенный, что находится с такими значительными лицами, и наслаждался своей ролью.

И еще одно кресло поставил к столу Сильверс. Оно стояло, пустое и ожидающее. Никто ничего не заметил по этому поводу.

Доктор Сильверс кое-как поддерживал разговор. делая малосодержательные замечания. Как и пустое кресло, он ждал.

В 12:16 он поднял голову и медленно встал. Не мог произнести ни слова. Бигмен оттолкнул свой стул назад и присел, как бы собираясь прыгнуть. Голова Хеннеса резко дернулась, он побелевшими пальцами сжал стол. Бенсон огляделся и захныкал. Макиан, казалось, не был тронут. Он поднял голову и, очевидно, принял увиденное за еще один странный элемент мира, который он вдруг перестал понимать.

Фигура у входа произнесла:

– Я Космический Рейнджер.

Яркий свет в комнате частично приглушил окружавшее его сияние, дым, окутавший голову, стал более заметным, чем ночью, когда его видел Хеннес.

Космический Рейнджер вошел. Почти автоматически все отодвинулись, так что пустое кресло оказалось в одиночестве. Космический Рейнджер сел, лицо его было невидимо, руки он вытянул вперед и положил на стол, но они на него не легли. Между столом и руками сохранялось с четверть дюйма пустоты.

Космический Рейнджер сказал:

– Я пришел поговорить с преступниками.

Последующее липкое молчание нарушил Хеннес. Он сказал голосом, в котором звучал яд:

– Вы имеете в виду воров?

Он поднял руку к темным очкам, но не снял их. Пальцы его заметно дрожали.

Голос Космического Рейнджера звучал медленно и пусто.

– Да, я вор. Вот ключи, которые я взял из ваших сапог. Мне они больше не нужны.

Металлические ключи ударились о стол рядом с Хеннесом. Тот не взял их.

Космический Рейнджер продолжал:

– Но воровство должно было предотвратить гораздо большее преступление. Например, преступление доверенного управляющего, который проводил ночи в Винград-Сити в поисках отравителей.

Лицо Бигмена радостно осветилось.

– Эй, Хеннес, – воскликнул он, – похоже, вас сопровождали.

Но Хеннес слышал и видел только привидение через стол от себя.

– В чем же здесь преступление? – спросил он.

– Преступление, – продолжал Космический Рейнджер, – в быстром полете в сторону астероидов.

– Почему? Зачем?

– Разве не из астероидов пришел ультиматум отравителей?

– Вы обвиняете меня в том, что я стою за отравлениями? Я отрицаю это. Где ваши доказательства? Если, конечно, вы считаете, что нужны доказательства. Может, вы считаете, что ваш маскарад заставит меня согласиться на ложь?

– Где вы были двое суток до поступления ультиматума?

– Не буду отвечать. Я отрицаю ваше право допрашивать меня.

– Тогда я отвечу за вас. Механизм отравления находится в астероидах, на старой пиратской базе. А мозг всей организации здесь, на ферме Макиана.

Тут Макиан с трудом встал, рот его задвигался.

Космический Рейнджер взмахом дымной руки усадил его и продолжал:

– Вы, Хеннес, связник.

Теперь Хеннес снял очки. Его пухлое гладкое лицо с воспаленными глазами жестко застыло.

Он сказал:

– Вы мне наскучили, Космический Рейнджер или как еще вы себя называете. Это совещание, как я понимаю, было созвано, чтобы найти меры борьбы с отравителями. А теперь оно превратилось в глупое судилище с бездарным актером, и я ухожу.

Доктор Сильверс потянулся мимо Бигмена и схватил Хеннеса за руку.

– Пожалуйста, останьтесь, Хеннес, я хочу услышать больше. Никто не обвинит вас без доказательств.

Хеннес отбросил руку Сильверса и встал. Бигмен спокойно сказал:

– Мне приятно будет видеть, как вас пристрелят, Хеннес. Именно это и произойдет, если вы выйдете за дверь.

– Бигмен прав, – сказал Сильверс. – Снаружи вооруженные люди, которым приказано никого не выпускать без моего разрешения.

Кулаки Хеннеса сжались и разжались. Он сказал:

– Больше ни словом не участвую в этой незаконной процедуре. Вы все свидетели, что меня удержали силой. Он снова сел и сложил руки на груди.

Космический Рейнджер начал снова:

– И все же Хеннес только связник. Он слишком большой злодей, чтобы быть истинным злодеем.

Бенсон слабым голосом сказал:

– Вы говорите противоречиями.

– Только внешне. Подумайте о преступлении. Можно многое узнать о преступнике по тому преступлению, что он совершает. Во-первых, пока умерло сравнительно мало людей. По-видимому, преступники могли добиться своего гораздо быстрее, если бы начали широкомасштабное отравление, вместо того чтобы просто угрожать в течение шести месяцев, все время рискуя быть пойманными и ничего не получая взамен. Что это означает? Кажется, их предводитель не решается убивать. Это не похоже на Хеннеса. Большую часть информации я получил от Вильямса, которого сейчас здесь нет и от которого я знаю, что после его появления на ферме Хеннес несколько раз пытался организовать его убийство.

Хеннес забыл свое решение. Он закричал:

– Ложь!

Космический Рейнджер, не обращая на это внимания, продолжал: "Итак, у Хеннеса нет никаких угрызений совести из-за убийства. Придется поискать кого-то с более мягким характером. Но что может заставить по всей видимости мягкого человека убивать людей, которых он никогда не видел, которые не причинили ему никакого вреда? В конце концов хотя отравлению подверглась ничтожная доля процента населения Земли, отравленных несколько сотен. Из них пятьдесят детей. Очевидно, за этим стоит сильнейшее стремление к богатству и власти, побеждающее мягкость. А что за этим стремлением? Возможно, жизнь, полная раздражения, толкающая к болезненной ненависти ко всему человечеству, к желанию показать всем, кто его сейчас презирает, какой он на самом деле великий человек. Мы ищем человека, обладающего сильным комплексом собственной неполноценности. И где мы его находим?

Теперь все напряженно следили за Космическим Рейнджером. Даже к Макиану вернулась отчасти его прежняя острота восприятия. Бенсон нахмурился в размышлении, а Бигмен забыл улыбаться.

Космический Рейнджер продолжал:

– Самый главный ключ в том, что последовало за прибытием Вильямса на ферму. Его сразу заподозрили в том, что он шпион. Легко было доказано, что его рассказ об отравлении сестры – ложь. Хеннес, как я сказал, был за убийство. Предводитель, с его более чувствительной совестью, избрал другой метод. Он постарался нейтрализовать опасного Вильямса, вступив с ним в дружеские отношения и изображая враждебные отношения с Хеннесом.

Подведем итоги. Что мы знаем о предводителе отравителей? Он совестливый человек, который кажется дружелюбным по отношению к Вильямсу и враждебным к Хеннесу. Человек с сильным комплексом неполноценности, развившимся вследствие жизни, полной унижений, потому что он отличен от других, меньше…

Последовало резкое движение. стул оттолкнули от стола, фигура с бластером в руке быстро попятилась.

Бенсон вскочил и закричал:

– Великий космос, Бигмен!

Доктор Сильверс хрипло воскликнул:

– Но… но я привел его с собою как телохранителя. Он вооружен.

Мгновение Бигмен стоял с поднятым бластером, глядя на всех блестящими маленькими глазками.

16. Решение

Бигмен сказал высоким твердым голосом:

– Не торопитесь с выводами. Может показаться, что Космический Рейнджер описывает меня, но он еще не назвал имени.

Все смотрели на него и молчали.

Бигмен неожиданно подбросил бластер, поймал его за ствол и бросил на стол, по которому оружие шумно проехалось в направлении Космического Рейнджера.

– Я говорю, что этот человек не я, и вот мое оружие в доказательство.

Затянутая дымом фигура потянулась за бластером.

– Я тоже говорю, что это не тот человек, – сказал Рейнджер, и бластер отправился обратно к Бигмену.

Бигмен поймал его, сунул в кобуру и снова сел.

– А теперь продолжайте, Космический Рейнджер.

Космический Рейнджер сказал:

– Это мог бы быть Бигмен, но слишком многое указывает, что это не он. Во-первых, вражда между Хеннесом и Бигменом началась задолго до появления Вильямса.

Доктор Сильверс возразил:

– Но послушайте. Если предводитель изображал враждебные отношения с Хеннесом, то это могло быть сделано не ради Вильямса. Просто часть заранее разработанного плана.

Космический Рейнджер ответил:

– Вы верно рассуждаете, доктор Сильверс. Предводитель, кем бы он ни был, должен сохранять полный контроль над деятельностью банды. Он должен суметь навязать собственную чувствительность относительно убийств группе наиболее отчаянных преступников в системе. Есть только одна возможность для этого: так организовать дело, чтобы без него они не могли продолжать. Как? Контролируя запасы яда и способ отравления. Разумеется, Бигмен ни на то, ни на другое не способен.

– Откуда вы знаете? – спросил доктор Сильверс.

– У Бигмена нет подготовки, он не может изготовить и производить наиболее смертоносный из всех известных яд. У него нет ни лаборатории, ни ботанических и бактериологических знаний. У него нет доступа к продовольственным складам Винград-Сити. Но все это, однако, подходит к Бенсону.

Агроном, сильно вспотевший, слабо запротестовал:

– Что вы пытаетесь делать? Проверить меня, как проверили только что Бигмена?

– Я не проверял Бигмена, – ответил Космический Рейнджер. – Я никогда и не обвинял его. Я обвиняю вас, Бенсон. Вы мозг и предводитель заговора отравителей.

– Нет. Вы сошли с ума.

– Вовсе нет. Я в своем уме. Первым вас заподозрил Вильямс и передал мне свои подозрения.

– У него не было для этого причин. Я был откровенен с ним.

– Слишком откровенны. Вы допустили ошибку, сказав ему, что, по вашему мнению, источник яда – марсианская бактерия, питающаяся растительностью ферм. Как агроном, вы должны знать, что это невозможно. Марсианская жизнь не протеиновая в своей основе и не больше может питаться земной растительностью, чем мы скалами. Итак, вы сознательно солгали, и это сразу сделало вас подозрительным. Вильямс даже считал, что вы сами приготовили экстракт из марсианских бактерий. Этот экстракт будет сильнейшим ядом. Как вы считаете?

Бенсон отчаянно воскликнул:

– Но как я могу распространять яд? Это бессмыслица.

– У вас есть доступ к подготовленному к отправке продовольствию. После первых отравлений вы получили доступ ко всем складам города. Вы рассказывали Вильямсу, что берете образцы из разных амбаров, с разных уровней одного и того же амбара. Вы рассказали ему, что используете изобретенный вами гарпун.

– Но что в этом плохого?

– Очень много. Прошлой ночью я забрал у Хеннеса ключи. Я открыл ими единственное помещение на ферме, которое постоянно закрывают, – вашу лабораторию. И там я нашел вот это. – Он показал маленький металлический предмет.

Доктор Сильверс спросил:

– Что это, Космический Рейнджер?

– Приспособление Бенсона для забора образцов. Оно крепится к концу его гарпуна. Смотрите, как оно действует.

Космический Рейнджер нажал кнопку на одном конце.

– Выстрел гарпуна, – сказал он, – возводит этот предохранитель. Вот так! Теперь смотрите.

Послышалось слабое жужжание. Оно кончилось через пять секунд, на переднем конце заборника появилось отверстие, которое через секунду закрылось.

– Так он и должен работать, – воскликнул Бенсон. – Я не скрывал этого.

– Да, не скрывали, – строго ответил Космический Рейнджер. – Вы с Хеннесом целыми днями спорили о Вильямсе. У вас не хватало духу убить его. Наконец вы захватили с собой гарпун и принесли его к постели Вильямса, чтобы проверить, удивится ли он и, может, чем-нибудь себя выдаст. Не получилось, а Хеннес не соглашался ждать еще. Так был послан для убийства Зукис.

– Но что плохого с заборником? – спросил Бенсон.

– Позвольте еще раз продемонстрировать его действие. На этот раз, доктор Сильверс, следите за обращенной к вам стороной.

Доктор Сильверс склонился к столу, внимательно наблюдая. Бигмен, опять обнаживший бластер, следил одновременно за Бенсоном и Хеннесом. Макиан встал, щеки его пылали. Снова был взведен предохранитель, снова открылось отверстие на конце, но на этот раз на нейтральной стороне заборника все увидели, как отошел в сторону металлический щиток, и за ним вязко блеснуло углубление.

– Теперь вы знаете, как все происходило, – сказал Космический Рейнджер. – Всякий раз, как Бенсон брал образцы, несколько зерен пшеницы, фрукт или лист салата смазывался бесцветным резинообразным экстрактом марсианских бактерий. Яд, несомненно, простой, он не разлагается в ходе приготовления пищи и неизбежно оказывается в куске хлеба, банке джема, в детских консервах. Хитрый дьявольский трюк.

Бенсон колотил по столу:

– Это ложь, гнусная ложь!

– Бигмен, – сказал Космический Рейнджер, – заткните ему рот. Стойте рядом с ним и не давайте ему двигаться.

– Послушайте, – запротестовал доктор Сильверс, – вы предъявили обвинение, но надо дать ему возможность оправдаться.

– На это нет времени, – ответил Космический Рейнджер, – и вы скоро получите доказательство, которое удовлетворит и вас.

В качестве кляпа Бигмен использовал носовой платок. Бенсон сопротивлялся, но после того, как Бигмен стукнул его рукоятью бластера, сидел неподвижно.

– В следующий раз, – сказал Бигмен, – ударю так, что у вас будет сотрясение мозга.

Космический Рейнджер встал.

– Вы все заподозрили или сделали вид, что подозреваете, Бигмена, когда я говорил о комплексе собственного несовершенства у человека, который мал. Но маленьким можно быть не только ростом. Бигмен компенсирует недостаток роста воинственностью и громогласным выражением собственного мнения. И его за это уважают. Бенсон же, живя на Марсе среди людей действия, обнаружил, что его презирают, как «фермера из колледжа», на него смотрят сверху вниз те, кого он считает гораздо ниже себя. Компенсировать это наиболее трусливым видом убийства – еще одно проявление малости.

Но Бенсон умственно неуравновешен. Вырвать у него признание трудно, если вообще возможно. Однако Хеннес не худший источник информации относительно замыслов отравителей. Он может сказать, где именно в астероидах располагается их база. Он расскажет, где хранится яд, который предполагалось начать использовать завтра. Он может рассказать многое.

Хеннес фыркнул.

– Я ничего не могу вам сказать и ничего не скажу. Если застрелите меня и Бенсона на месте, все будет и без нас продолжаться точно так же. Поступайте, как хотите.

– Будете ли вы говорить, – спросил Космический Рейнджер, – если я гарантирую вам личную безопасность?

– Кто поверит вашим гарантиям? Я по-прежнему утверждаю, что я не виновен. Убив нас, вы ничего не добьетесь.

– Вы понимаете, что если не будете говорить, могут умереть миллионы мужчин, женщин и детей.

Хеннес пожал плечами.

– Хорошо, – сказал Космический Рейнджер. – Я уже говорил о действии марсианского яда, изобретенного Бенсоном. Оказавшись в желудке, он быстро усваивается; парализуются мышцы груди; жертва не может дышать. Болезненная смерть от удушья затягивается на пять минут. Конечно, это происходит, когда яд попадает в желудок.

Говоря это, Космический Рейнджер достал из кармана небольшую стеклянную пулю. Он открыл боковое углубление заборника и налил в пулю заполнявшую углубление прозрачную вязкую жидкость.

– Теперь, – продолжал он, – если мы поместим яд в рот, дело пойдет несколько по-другому. Яд поглощается гораздо медленнее и действует более постепенно. Макиан, – неожиданно окликнул он, – вот человек, который предал вас, использовал вашу ферму, чтобы организовать отравление и уничтожить фермерский синдикат. Свяжите ему руки.

И Космический Рейнджер бросил на стол наручники.

Макиан с криком долго сдерживаемого гнева бросился на Хеннеса. На мгновение гнев вернул ему утраченную юношескую силу, и Хеннес тщетно сопротивлялся.

Когда Макиан сделал шаг назад, Хеннес был привязан к стулу, руки его сведены сзади и закреплены наручниками.

Тяжело дыша, Макиан сказал:

– После разговора я с удовольствием разорву вас на куски собственными руками.

Космический Рейнджер обошел стол и медленно приблизился к Хеннесу, держа перед собой в двух пальцах стеклянную пулю. Хеннес отпрянул. На другом конце стола отчаянно забился Бенсон, и Бигмен пинком заставил его успокоиться.

Космический Рейнджер захватил нижнюю губу Хеннеса и оттянул ее, обнажив зубы. Хеннес старался убрать голову, но Космический Рейнджер чуть сдавил пальцы, и Хеннес испустил сдавленный крик.

Космический Рейнджер опустил пульку в пространство между губой и зубами.

– Я думаю, пройдет не менее десяти минут, прежде чем через ротовые мембраны вы усвоите достаточно яда, чтобы он начал действовать, – сказал Космический Рейнджер. – Если вы до того времени согласитесь говорить, я уберу яд и вы сможете промыть рот. В противном случае яд начнет медленно действовать. Постепенно вам станет все труднее и труднее дышать, и наконец, примерно через час, вы умрете от удушья. И если умрете, ничего не добьетесь, потому что демонстрация будет очень наглядна для Бенсона, и мы получим от него всю правду.

На висках Хеннеса появились капли пота. Он закашлялся.

Космический Рейнджер терпеливо ждал.

Хеннес закричал:

– Я буду говорить! Буду! Уберите его! Уберите!

Слова звучали неразборчиво, но его намерения и отчаянный ужас, исказивший лицо, были достаточно ясны.

– Хорошо! Вам лучше делать записи, доктор Сильверс.

Прошло три дня, прежде чем доктор Сильверс вновь увиделся с Дэвидом Старром. Он мало спал в эти три дня и очень устал, но это не помешало ему с радостью приветствовать Дэвида. Бигмен, все это время не оставлявший доктора Сильверса, был также обрадован.

– Сработало, – сказал доктор Сильверс. – Вы, конечно, слышали об этом. Сработало удивительно хорошо.

– Знаю, – с улыбкой ответил Дэвид. – Космический Рейнджер мне все рассказал.

– Значит вы снова виделись с ним?

– Очень ненадолго.

– Он почти сразу исчез. Я упомянул о нем в своем докладе: мне пришлось это сделать. Но чувствую себя дураком. Однако у меня есть свидетели: Бигмен и старый Макиан.

– И я, – добавил Дэвид.

– Да, конечно. Ну, с этим покончено. Мы отыскали запасы яда и очистили астероиды. Не менее двух дюжин человек получат пожизненное заключение, и Бенсон в конце концов станет трудиться на общее благо. Его эксперименты над марсианской жизнью были в своем роде революционными. Может быть, результатом его попытки при помощи отравы захватить контроль над Землей станет целая серия новых антибиотиков. Если бы несчастный глупец добивался научного признания, он был бы великим человеком. Спасибо признанию Хеннеса, остановившему его.

Дэвид сказал:

– Это признание было заранее тщательно рассчитано. Космический Рейнджер всю предшествующую ночь работал над ним.

– Ну, я сомневаюсь, чтобы какой-нибудь человек смог противостоять угрозе отравления, какая встала перед Хеннесом. Что бы случилось, если бы на самом деле Хеннес был не виноват? Космический Рейнджер сильно рисковал.

– Вовсе нет. Никакого яда не было. Бенсон это знал. Думаете, Бенсон бы оставил в своей лаборатории образец яда, как очевидное доказательство против себя? Думаете, мы могли бы случайно отыскать этот яд?

– Но яд в пульке?

– … простой бесцветный желатин. Бенсон догадался об этом. Поэтому Космический Рейнджер и не пытался вырвать у него признание. Поэтому он приказал заткнуть ему рот, чтобы Бенсон не смог говорить. Хеннес тоже мог бы догадаться, если бы не страх.

– Ну, пусть меня выбросят в космос! – сказал пораженно доктор Сильверс.

Он все еще потирал подбородок, когда наконец попрощался и отправился спать.

Дэвид повернулся к Бигмену.

– А что ты теперь будешь делать, Бигмен?

Бигмен ответил:

– Доктор Сильверс предложил мне постоянную работу в Совете. Но не думаю, чтобы я согласился.

– Почему?

– По правде говоря, мистер Старр, я предпочел бы отправиться туда же, куда и вы.

– Я отправляюсь на Землю, – сказал Дэвид.

Они были одни, но Бигмен осторожно оглянулся, прежде чем заговорил.

– Мне кажется, что ты побываешь во многих местах… Космический Рейнджер.

– Что?

– Конечно. Я узнал в первое же мгновение, как только ты вошел в дыме и огне. Поэтому я и не воспринял серьезно обвинение в отравлении. – Лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Ты понимаешь, о чем говоришь?

– Конечно. Лицо твое я не видел, не видел деталей костюма, но на тебе были сапоги и совпадали рост и телосложение.

– Совпадение.

Может быть. Подробности я не видел, но цвет сапог различил ясно. Ты единственный фермер, о котором я слышал, согласившийся носить черно-белые сапоги.

Дэвид Старр откинулся и захохотал.

– Ты выиграл. Ты на самом деле хочешь присоединиться ко мне?

– Я гордился бы этим, – ответил Бигмен.

Дэвид протянул руку, и они обменялись рукопожатием.

Счастливчик Старр и пираты астероидов

1. Обреченный корабль

Пятнадцать минут до нуля. «Атлас» ждал старта. Гладкие полированные борта космического корабля блестели в ярком земном свете, заполнявшем небо Луны. Тупой нос устремлен вверх, в пустое пространство. Вакуум окружал его, а под ним простиралась мертвая пемза лунной поверхности. Количество экипажа – ноль. На борту нет ни одного человека.

Доктор Гектор Конвей, глава Совета науки, спросил:

– Который час, Гас?

Он чувствовал себя неудобно в помещении Совета на Луне. На Земле он находился бы на вершине иглы из камня и стали, которую называют Башней Науки. В окне открывался бы вид на Интернациональный Город. Конечно, на Луне пытались сделать все возможное. В помещениях фальшивые окна, а за ними ярко освещенные сцены земной жизни. Очень естественно окрашенные, свет за окном в течение дня менялся, соответствуя утру, полудню и вечеру. А в периоды сна за окном все темнело, и свет становился темно-синим. Но для землянина типа Конвея этого было недостаточно. Он знал, что если разбить стекло окна, за ним окажутся только раскрашенные миниатюры, а дальше – другое помещение или, может быть, скальные породы Луны.

Доктор Огастас Хенри, к которому обратился Конвей, взглянул на часы. Попыхивая трубкой, он сказал:

– Еще пятнадцать минут. Не о чем беспокоиться. «Атлас» в прекрасной форме. Я сам проверил вчера.

– Знаю. – У Конвея абсолютно седые волосы, и выглядит он старше худощавого Хенри, хотя они ровесники. Он сказал: – Я беспокоюсь о Лаки.

– Лаки?

Конвей застенчиво улыбнулся.

– Боюсь, я перенял привычку. Я говорю о Дэвиде Старре. Сейчас все его так зовут. Ты разве не слышал?

– Лаки Старр? Счастливчик? Прозвище подходит ему. Но где он сам? В конце концов это его идея.

– Совершенно верно. Такие идеи могут возникать только у него. Думаю, в следующий раз он возьмется за сирианский консулат на Луне.

– Хорошо бы.

– Не шути. Иногда мне кажется, что ты одобряешь его стремление все делать в одиночку. Я потому и прилетел на Луну: присмотреть за ним, а не за кораблем.

– Если ты прилетел за этим, Гектор, ты отлыниваешь от работы.

– Ну, не могу же я всюду ходить за ним, как курица за цыпленком. С ним Бигмен. Я сказал малышу, что сниму с него кожу живьем, если Лаки решит в одиночку вторгнуться в сирианский консулат. – Хенри рассмеялся.

– Говорю тебе, он это сделает, – проворчал Конвей. – И что всего хуже, выйдет, разумеется, сухим из воды. – Ну и что?

– Это еще больше подбодрит его, и однажды он чрезмерно рискнет, а он для нас слишком ценен, мы не можем его потерять!

Джон Бигмен Джонз, покачиваясь, шел по утоптанной глиняной поверхности и с величайшей осторожностью нес свою кружку пива. Псевдогравитация не распространялась за пределы самого города, поэтому в районе космопорта приходилось справляться с собственным полем тяготения Луны. К счастью, Джон Бигмен Джонз родился и вырос на Марсе, где тяготение составляет две пятых земного, так что ему не было особенно трудно. На Марсе он весил бы пятьдесят фунтов, а на Земле сто двадцать. Он подошел к часовому, который, забавляясь, следил за ним. Часовой был в мундире Национальной лунной гвардии и привык к местному тяготению. Джон Бигмен Джонз сказал:

– Эй! Не стой так мрачно. Я принес тебе пиво. Выпей!

Часовой удивился, потом с сожалением сказал:

– Не могу. На посту нельзя.

– Ну, ладно. Справлюсь сам. Я Джон Бигмен Джонз. Зови меня Бигмен. – Он доходил часовому только до подбородка, а тот не был особенно высок, но когда Бигмен протянул руку, он это делал как бы сверху вниз. – Меня зовут Берт Уилсон. Ты с Марса?

Часовой взглянул на красно-зеленые полусапожки Бигмена. Только фермер с Марса может оказаться в таких сапогах в космосе. Бигмен с гордостью посмотрел на них.

– А как же. Сижу здесь уже неделю. Великий космос, что за скала эта Луна! Вы, парни, так и сидите, не выходя на поверхность?

– Иногда выходим. По делу. Там не на что смотреть.

– Хотел бы я выйти. Не люблю сидеть в курятнике.

– Вон там выход на поверхность. Бигмен взглянул туда, куда указывал палец сержанта. Коридор, тускло освещенный на удалении от Луна-сити, сужался и переходил в расщелину в стене. Бигмен сказал:

– У меня нет костюма.

– Даже если бы захотел, ты не смог бы выйти. Без специального пропуска никому не разрешен выход – на время.

– А почему?

Уилсон зевнул.

– Там готовится к старту корабль. – Он взглянул на часы. – Минут через двенадцать. Может, после этого строгости отменят. Я не знаю, в чем дело. – Покачиваясь на пятках, часовой смотрел, как остатки пива исчезают в глотке Бигмена.

– А где брал пиво? В портовом баре Пэтси? Там много народу?

– Пусто. Слушай, что я тебе скажу. Тебе нужно пятнадцать секунд, чтобы туда добраться. Я постою за тебя и присмотрю, чтобы ничего не случилось.

Уилсон вожделенно посмотрел в направлении бара.

– Лучше не надо.

– Как хочешь.

Никто из них, по-видимому, не заметил фигуры, прокравшейся мимо по коридору и исчезнувшей в расселине, которая вела к прочной двери – выходу на поверхность.

Ноги Уилсона сами пронесли его на несколько шагов к бару. Потом он сказал:

– Нет! Не стоит!

Десять минут до нуля. Это была идея Лаки Старра. Он находился в кабинете Конвея, когда пришло сообщение, что корабль земного регистра «Уолтхем Захари» был вскрыт пиратами, груз исчез, офицеры превратились в замороженные трупы, а большинство экипажа в плену. Сам корабль слишком поврежден, чтобы пираты его захватили. Но все, что можно снять с него, они сняли, даже инструменты и моторы. Лаки сказал:

– Наш враг – пояс астероидов. Сто тысяч скал.

– Больше. – Конвей выплюнул сигарету. – Но что мы можем сделать? Даже когда Земная империя была полна сил, мы не справлялись с поясом астероидов. Десять раз отправлялись туда и очищали осиные гнезда, но оставляли достаточно, чтобы они возрождались и причиняли новые беды. Двадцать пять лет назад, когда… Седовласый ученый замолчал. Двадцать пять лет назад родители Лаки были убиты в космосе, а сам он, маленький мальчик, в одиночестве блуждал в пространстве. В спокойных карих глазах Лаки не отразилось никакого чувства. Он сказал:

– Беда в том, что мы даже не знаем, сколько астероидов и где они.

– Естественно. Нужно сто кораблей и сто лет, чтобы отметить все астероиды достаточного размера. И даже тогда тяготение Юпитера не перестанет изменять их орбиты.

– Можно попробовать. Если мы пошлем один корабль, пираты не будут знать, что это немыслимая работа, и побоятся последствий картографирования. Если до них дойдет слух о картографической экспедиции, корабль будет атакован.

– И что тогда?

– Допустим, мы пошлем автоматический корабль, полностью оборудованный, но без персонала.

– Дорогое удовольствие.

– Оно может оправдаться. Корабль снабдим шлюпками, которые автоматически стартуют, когда инструменты корабля зарегистрируют характерные колебания приближающегося гиператомного двигателя. Что сделают пираты?

– Расстреляют шлюпки, возьмут корабль на абордаж и отведут на свою базу.

– На одну из своих баз. Верно. Увидев шлюпки, они не удивятся, не найдя на борту экипажа. Ведь в конце концов это безоружный исследовательский корабль. От такого корабля не стоит ждать сопротивления.

– К чему ты ведешь?

– Предположим дальше, что корабль должен взорваться, если температура его корпуса поднимется выше двадцати градусов от абсолютного нуля, а так и будет, если его приведут в ангар на астероиде.

– Ты предлагаешь мину-ловушку?

– Огромную. Она расколет астероид на части. И уничтожит десятки пиратских кораблей. Больше того, обсерватории на Церере, Весте, Юноне или Палладе зарегистрируют вспышку. Тогда мы сможем отыскать уцелевших пиратов и извлечь из них ценную информацию.

– Понятно.

Так началась работа над «Атласом».

Молчаливая фигура в расщелине, ведущей на поверхность, работала с уверенной быстротой. Запечатанные приборы, контролирующие доступ к шлюзу, подались под действием игольного теплового луча. Защитный металлический диск скользнул в сторону. Пальцы в черных перчатках стремительно работали несколько мгновений. Затем диск вернулся на свое место.

Дверь в шлюз раскрылась. Сигнал тревоги на этот раз не прозвучал, проводка за диском он была выведен из строя. Фигура вошла в шлюз, дверь за нею закрылась. Перед тем как открыть дверь, ведущую из шлюза в вакуум, человек развернул принесенный с собой гибкий пластик. Он забрался в него, материал полностью покрыл его тело, только перед глазами была прозрачная силиконовая пластина. К поясу был прикреплен маленький цилиндр с жидким кислородом, шланг от него шел к капюшону. Это был полукосмический костюм, предназначенный для краткого пребывания в безвоздушном пространстве; он гарантировал безопасность только на полчаса.

Берт Уилсон, удивленный, покачал головой.

– Ты слышал?

Бигмен раскрыл рот.

– Я ничего не слышал.

– Готов поклясться, что закрылась дверь шлюза. Но сигнала тревоги нет.

– А он должен быть?

– Конечно. Нужно знать, когда дверь открывается. Сигнал колоколом, когда есть воздух, и светом, когда его нет. Иначе кто-нибудь может оставить дверь открытой и весь воздух из корабля или коридора уйдет.

– Ну, хорошо. Но ведь тревоги нет, значит не о чем и беспокоиться.

– Не уверен.

Низкими прыжками, каждый покрывал двадцать футов в слабом лунном тяготении, часовой по коридору добрался до входа в шлюз. Остановившись на пути у стенной панели, он активировал три ряда флуоресцентных ламп, и все вокруг залил дневной свет. Бигмен последовал за ним более неуклюже, рискуя при каждом прыжке приземлиться носом.

Уилсон извлек бластер. Он осмотрел дверь, потом посмотрел вдоль коридора.

– Ты уверен, что ничего не слышал?

– Ничего, – сказал Бигмен. – Конечно, я не прислушивался.

Пять минут до нуля. Пемза разлеталась из-под ног человека в полукосмическом костюме, двигавшегося к «Атласу». Космический корабль блестел в земном свете, но в безвоздушном пространстве Луны свет ни на миллиметр не проникал в тень хребта, частично скрывавшую корму. Тремя длинными прыжками фигура миновала освещенную часть и скрылась в тени самого корабля.

Человек на руках поднялся по лестнице, за раз перелетая через десять ступенек. Он добрался до корабельного шлюза. Через мгновение шлюз открылся. На «Атласе» появился пассажир. Один-единственный.

Часовой стоял перед шлюзом и с сомнением смотрел на него. Бигмен продолжал болтать.

– Я здесь уже неделю. Должен ходить следом за приятелем и следить, чтобы он не попал в неприятности. Каково это для такого космического бродяги, как я? Даже возможности увильнуть не было…

Измученный часовой сказал:

– Отдохни, друг. Послушай, ты хороший малыш и все такое, но давай в другой раз.

Еще несколько мгновений он смотрел на приборы шлюза.

– Забавно.

Бигмен зловеще начал потеть. Его лицо покраснело. Он схватил часового за локоть и развернул его, почти уронив при этом.

– Эй, приятель, ты кого это назвал малышом?

– Послушай, уходи!

– Минутку. Давай кое-что выясним. Не думай, что я позволю всякому пихать себя только потому, что я не такой высокий, как сосед. Давай. Попробуем. Поднимай кулаки, иначе я расквашу тебе нос. Он подпрыгивал и уворачивался.

Уилсон удивленно смотрел на него.

– Что в тебя вселилось? Перестань говорить глупости.

– Испугался?

– Я не могу драться на посту. К тому же я не хотел обидеть тебя. У меня дело, и мне некогда с тобой возиться.

Бигмен опустил кулаки.

– Эй, похоже, корабль стартует.

Звука, разумеется, не было: звук в вакууме не распространяется, но поверхность под их ногами слегка качнулась в ответ на удары ракетных выхлопов, поднимавших корабль.

– Все в порядке. – Уилсон сморщил лоб. – Наверно, не стоит сообщать в рапорте. Во всяком случае уже слишком поздно. – И он забыл о приборах шлюза.

Нуль! Выложенная керамическими плитами стартовая шахта зевнула под «Атласом», и главные двигатели бросили в нее свои газы. Медленно и величественно корабль начал подниматься. Скорость его росла. Он прорезал черное небо и превратился в звезду среди множества звезд, а потом исчез совсем.

Доктор Хенри в пятый раз взглянул на часы и сказал:

– Ну, корабль ушел. Должен уже уйти. – И черенком трубки указал на циферблат.

Конвей ответил:

– Свяжемся с администрацией порта.

Пять секунд спустя они на экране увидели опустевший порт. Стартовая шахта все еще была открыта. Даже в страшном морозе лунной ночи они дымилась. Конвей покачал головой.

– Какой прекрасный был корабль.

– Он все еще прекрасен.

– Я думаю о нем в прошедшем времени. Через несколько дней он превратится в поток расплавленного металла. Это обреченный корабль.

– Будем надеяться, что база пиратов тоже обречена.

Хенри печально кивнул. Они оба повернулись на звук открывшейся двери. Но это был только Бигмен. Он улыбался.

– О, ребята, как хорошо в Луна-сити. С каждым шагом чувствуешь, как к тебе возвращается твой вес. – Он топнул и два или три раза подпрыгнул. – Попробуйте сами, – сказал он, – только не ударьтесь о потолок, глупо будете выглядеть.

Конвей нахмурился.

– Где Лаки?

– Я знаю, где он. Скажите, «Атлас» взлетел?

– Да, – ответил Конвей. – А где же все-таки Лаки?

– На «Атласе», конечно. Где же ему еще быть?

2. Паразиты космоса

Доктор Хенри уронил трубку, она подпрыгнула на линолитовом покрытии пола. Он не обратил на это внимания.

– Что?

Конвей покраснел, и его розовое лицо резко контрастировало с белоснежными волосами.

– Это шутка?

– Нет. Он забрался туда за пять минут до старта. Я разговаривал с часовым, парнем по имени Уилсон, и не дал ему вмешаться. Я уже готов был подраться с этим парнем и показал бы ему пару приемов, – он проделал в воздухе один-два резких удара, – но тот струсил.

– Вы позволили ему? И не предупредили нас?

– Как я мог? Я должен был слушаться Лаки. Он сказал, что должен сесть в последнюю минуту и так, чтобы никто не знал, иначе вы и доктор Хенри помешали бы ему.

Конвей простонал:

– Он это сделал. Клянусь космосом, Гас, я должен был не доверять этому марсианину размером с пинту. Бигмен, вы глупец! Вы знаете, что корабль – ловушка.

– Конечно. Лаки тоже знает. Он велел не слать за ним корабль, иначе все рухнет.

– Рухнет? Все равно через час за ним будет погоня.

Хенри схватил своего друга за рукав.

– Может, не стоит, Гектор. Мы не знаем его планов, но можно доверять его способности выбираться из любого положения. Давай не вмешиваться.

Конвей откинулся, дрожа от гнева и беспокойства.

Бигмен сказал:

– Он добавил, что мы встретимся с ним на Церере, и еще, доктор Конвей, он просил передать, чтобы вы не давали волю своему характеру.

– Вы… – начал Конвей, и Бигмен торопливо покинул комнату.

Орбита Марса лежала сзади, и солнце заметно уменьшилось. Лаки Старр любил тишину космоса. После того, как он окончил колледж и начал работать в Совете науки, не поверхность планет, а космос скорее был его домом. А «Атлас» – комфортабельный корабль. Он снабжен продовольствием в расчете на полный экипаж, не хватало немногого, что можно объяснить потреблением по дороге к астероидам. Во всех отношениях корабль должен выглядеть так, будто до самого появления пиратов он имел полный экипаж. Лаки съел синтебифштекс с дрожжевых полей Венеры, марсианское печенье и бескостного цыпленка с Земли.

«Растолстею», – подумал он, наблюдая за небом. Он находился уже достаточно близко, чтобы рассмотреть крупные астероиды. Видна была Церера, самый большой из них, почти пятисот миль в диаметре. Веста находилась по другую сторону от Солнца, но Юнона и Паллада тоже были видны. С помощью корабельного телескопа он нашел бы их больше – тысячи, может быть, десятки тысяч. Им нет конца.

Некогда считалось, что между орбитами Марса и Юпитера существовала планета, которая очень давно разорвалась на осколки, но на самом деле этого не было. Злодеем оказался Юпитер. Когда формировалась Солнечная система, гигантское гравитационное поле Юпитера искажало пространство на сотни миллионов миль. Под влиянием тяготения Юпитера космические частицы за орбитой Марса не смогли собраться в единую массу. Вместо этого образовались мириады малых миров. Из них четыре наибольших имеют свыше ста миль в диаметре. Полторы тысячи – от десяти до ста миль. Тысячи (никто точно не знает, сколько) – с диаметром от мили до десяти миль и десятки тысяч – менее мили; впрочем, эти малые астероиды все равно гораздо больше великой пирамиды. Их так много, что астрономы прозвали их «паразитами космоса».

Астероиды разбросаны по всему району между Марсом и Юпитером, каждый движется по своей орбите. Ни одна известная человеку планетная система в Галактике не обладает подобным поясом. В некотором смысле это хорошо. Астероиды послужили промежуточными пунктами для достижения больших планет. Но в чем-то это и плохо. Любой преступник, оказавшийся в поясе астероидов, мог не опасаться поимки, разве что по величайшей случайности. Никакая полиция не смогла бы обыскать все эти летающие горы. Самые маленькие астероиды не принадлежали никому. На больших располагались обсерватории, самая известная из них – на Церере. На Палладе – бериллиевые шахты, а Юнона и Веста стали главными заправочными станциями. Но, помимо них, оставалось свыше пятидесяти тысяч астероидов ощутимых размеров, над которыми у Земной империи не было абсолютно никакого контроля. На некоторых из них мог разместиться целый флот, на других – один-единственный крейсер, и еще оставалось место для запаса питания, воды и топлива на полгода. И их невозможно нанести на карту. Даже в древние доатомные времена, до космических полетов, когда было известно всего полторы тысячи астероидов, их не удавалось нанести на карту. Их орбиты тщательно рассчитывали при помощи астрономических наблюдений, а астероиды «терялись», потом их находили вновь.

Лаки очнулся от раздумий. Чувствительный эргометр воспринимал пульсации космоса. Он находился на контрольном пульте корабля. Прибор был изолирован от устойчивого потока солнечной энергии, прямой или отраженной от планет. То, что он принимал сейчас, было характерной чередующейся пульсацией гиператомного мотора. Лаки включил эргограф, и приток энергии отразился в ряде линий. Лаки рассматривал полоску разграфленной бумаги, и его челюсти сжимались.

Существовала возможность встречи с обычным торговым или пассажирским кораблем, но характер излучения совсем иной. У приближающегося корабля моторы высокого класса и не похожие на земные. Прошло пять минут, прежде чем накопилось достаточно данных для расчета направления движения и расстояния до источника энергии. Старр отрегулировал экран для наблюдений через телескоп, и все его поле заполнилось звездами. Лаки старательно рассматривал бесконечно молчаливые, бесконечно далекие, бесконечно неподвижные звезды, пока его глаз не уловил движение, а данные различных линий эргометра не слились в сплошной нуль. Это пират. Несомненно! Он видел очертания той его половины, что блестела на солнце. Стройный грациозный корабль, скоростной и маневренный. И к тому же чужой на вид.

Сирианская конструкция, подумал Лаки. Он следил за медленно выраставшим на экране кораблем. Не за таким ли кораблем следили его отец и мать в последний день их жизни?

Он едва помнил отца и мать, но видел их фотографии и слышал бесконечные рассказы о Лоуренсе и Барбаре Старр от Хенри и Конвея. Они были неразлучны: высокий серьезный Гас Хенри, холерический упрямый Гектор Конвей и быстрый смешливый Ларри Старр. Они вместе учились в школе, одновременно окончили колледж, поступили в Совет и все назначения выполняли вместе. А потом Лоуренс Старр получил повышение и должен был по делам лететь на Венеру. Он, его жена и четырехлетний сын находились на корабле, летевшем к Венере, когда на него напали пираты. В течение многих лет Лаки представлял себе, каким был последний час на умирающем корабле. Вначале повреждение главного двигателя на корме корабля, пока пираты и их жертва были разделены в пространстве. Затем взрыв шлюзов и абордаж. Команда и пассажиры в скафандрах, чтобы не погибнуть, когда вскрыли люки. Экипаж вооружен и ждет. Пассажиры прячутся внутри судна без всякой надежды. Женщины плачут. Дети кричат. Его отец не был среди прячущихся. Он был членом Совета. Он был вооружен и сражался. Лаки уверен в этом. Одно короткое воспоминание сохранилось в его памяти. Его отец, высокий сильный человек, стоит с бластером в руке, и на лице редкое для него выражение гнева. Дверь контрольной рубки с грохотом падает, врывается облако черного дыма. И его мать, с заплаканным и испачканным лицом, которое ясно видно сквозь прозрачный шлем, усаживает его в маленькую шлюпку. – Не плачь, Дэвид, все будет хорошо.

Это единственные слова матери, которые он помнит. Затем грохот, и его прижимает к спинке кресла.Шлюпку нашли через два дня, когда поймали автоматически подаваемый сигнал с просьбой о помощи. Вслед за этим правительство организовало грандиозную кампанию против пиратов астероидов, и Совет вложил в нее все свои силы. Пираты поняли, что убийство одного из членов Совета оборачивается большой бедой. Обнаруженные на астероидах базы были уничтожены, а угроза нападений пиратов сведена к минимуму на двадцать лет. Но Лаки часто гадал, нашли ли тот самый корабль, на котором находились люди, убившие его родителей. Определить это было невозможно.

А теперь угроза возродилась в менее красочном, но гораздо более опасном виде. Пиратство больше не было уделом одиночек. Оно все более походило на организованное нападение на земную торговлю. Больше того. По манере ведения военных действий Лаки чувствовал, что за всем этим стоит один мозг, одно стратегическое решение. Он знал, что должен отыскать этот мозг.

Он еще раз взглянул на эргометр. Регистрируемый поток энергии усилился. Встречный корабль находился на расстоянии, на котором космическая вежливость требует обмена обычными посланиями и взаимной идентификации. Кстати, расстояние позволяло пиратам начать враждебные действия. Пол под Лаки дрогнул. Это не залп бластеров другого корабля, а отдача отходящих шлюпок. Поток энергии стал достаточно силен, чтобы активировать автоматический контроль шлюпок. Еще толчок. Еще. Пять подряд.

Лаки внимательно следил за приближающимся кораблем. Пираты часто расстреливают такие шлюпки, отчасти из извращенного желания позабавиться, отчасти чтобы помешать беглецам описать их корабль, если они еще не сделали этого по субэфиру. На этот раз, однако, корабль не обратил на шлюпки никакого внимания. Он приблизился. Выскочили магнитные зажимы и закрепились на корпусе «Атласа»; два корабля оказались прочно скрепленными, их движения в космосе уравнялись. Лаки ждал.

Он слышал, как вначале открылся, потом закрылся шлюз. Он слышал звон шагов и звуки снимаемых шлемов, потом голоса. Он не двигался. В дверях появился человек. Шлем и перчатки он снял, но вся его фигура была одета в покрытый льдом космический костюм. Когда костюм из космоса, где почти абсолютный ноль, попадает в теплую и влажную атмосферу корабля, он обычно покрывается льдом. Лед начал таять. Только сделав два шага в рубку, пират заметил Лаки. Он остановился, на его лице застыло почти комическое выражение удивления. Лаки успел заметить редкие черные волосы, длинный нос и белый шрам от носа к зубам, который делил верхнюю губу на две неравных части.

Лаки спокойно выдержал удивленный взгляд пирата. Он не боялся, что его узнают. Активно действующие члены Советы работают тайно, они понимают, что слишком хорошее знакомство с их внешностью заметно уменьшает шансы на успех. Лицо его отца появилось в субэфире только после смерти. С чувством горечи Лаки подумал, что, возможно, большая известность предотвратила бы нападение пиратов. Но он знал, что это глупо. К тому времени, когда пираты увидели Лоуренса Старра, было уже слишком поздно останавливать нападение. Лаки сказал:

– У меня бластер. Использую его, если ты возьмешься за свой. Не двигайся.

Пират открыл рот. Снова закрыл. Лаки продолжал:

– Если хочешь позвать остальных, давай.

Пират подозрительно посмотрел на него, потом, не отрывая взгляда от бластера Лаки, крикнул:

– Тут парень с пистолем.

Послышался смех, затем кто-то приказал:

– Тихо!

Еще один человек вошел в рубку.

– Отойди, Динго, – сказал он.

Космический костюм он снял и представлял собой совершенно неуместное на корабле зрелище. Одежда его могла быть сшита в самой модной мастерской Интернационального Города и больше подходила для торжественного обеда на Земле. Рубашка имела шелковистый вид, который бывает только у лучших сортов пластекса. Радужный цвет не кричащий, а скорее приглушенный, обтягивающие брюки сливаются с рубашкой, так что если бы не расшитый пояс, они казались бы одним целым. На руке повязка, соответствующая поясу; мягкий голубой шейный платок. Кудрявые каштановые волосы завиты и хорошо ухожены. Он был на полголовы ниже Лаки, но по его поведению молодой член Совета видел, что любое предположение о мягкости, сделанное на основании пижонского костюма, будет неверным. Новоприбывший сказал приятным голосом:

– Меня зовут Антон. Не опустите ли вы ваш бластер?

Лаки сказал:

– И буду застрелен?

– Возможно, со временем, но не сейчас. Я вначале хотел бы вас расспросить.

Лаки не опустил оружие. Антон сказал:

– Я держу свое слово. – На его щеках появились красные пятна. – Это моя единственная добродетель среди тех, что люди считают добродетелями, но ее я держусь крепко.

Лаки опустил бластер, и Антон взял его и передал другому пирату.

– Возьми его, Динго, и убирайся отсюда. – Он повернулся к Лаки. – Другие пассажиры улетели в шлюпках? Верно?

Лаки сказал:

– Это ловушка, Антон…

– Капитан Антон, пожалуйста. – Он улыбнулся, но ноздри его раздулись.

– Это ловушка, капитан Антон. Очевидно, вы знаете, что на борту не было ни экипажа, ни пассажиров. Вы знали это, еще не побывав на борту.

– На самом деле? Откуда вы это взяли?

– Вы приблизились к кораблю без сигналов и предупреждающих выстрелов. Вы не ускорялись. Вы игнорировали стартовавшие шлюпки. Ваши люди вошли в корабль спокойно, как будто не ожидали сопротивления. У человека, который первым вошел сюда, бластер был в кобуре. Выводы очевидны.

– Хорошо. А вы что делаете на корабле без экипажа и пассажиров?

Лаки решительно ответил:

– Я пришел увидеться с вами, капитан Антон.

3. Дуэль на словах

Выражение лица Антона не изменилось.

– Теперь вы встретились со мной.

– Но не один на один, капитан, – Лаки медленно растянул губы в улыбке. Антон быстро оглянулся. Свыше десяти его людей, в космических костюмах на разной стадии их снятия, набились в рубку и слушали с интересом. Капитан слегка покраснел. Он повысил голос:

– А ну, подонки, займитесь своими делами. Мне нужен полный отчет о состоянии корабля. И держите оружие наготове. На борту могут быть еще люди, и если кого-нибудь из вас поймают, как Динго, я вышвырну его в шлюз.

Началось медленное сдержанное передвижение наружу.

Голос Антона перешел в крик:

– Быстро! Быстро! – Одно движение, и в руке его оказался бластер. – Стреляю при счете три. Один… два…

Никого не было. Антон снова взглянул на Лаки. Глаза его блестели и воздух порывисто вырывался изо рта.

– Дисциплина – великое дело, – выдохнул он. – Они должны бояться меня. Бояться больше, чем пленения Земным флотом. Тогда у корабля один мозг и одна рука. Мой мозг и моя рука.

Да, подумал Лаки, один мозг и одна рука. Но чьи? Твои?

На лицо Антона вернулась улыбка, мальчишеская, дружеская и открытая.

– Теперь говорите, что вы хотели.

Лаки пальцем указал на бластер капитана, все еще обнаженный и готовый к действию. Он улыбнулся так же.

– Хотите стрелять? Давайте, закончим с этим.

Антон был потрясен.

– Космос! Вы хладнокровный человек. Я стреляю, когда хочу. Так мне больше нравится. Как ваше имя?

Бластер по-прежнему был нацелен на Лаки.

– Уильямс, капитан.

– Вы высокий человек, Уильямс. И кажетесь сильным. Но стоит мне нажать пальцем, и вы мертвы. Я считаю это очень поучительным. Два человека и один бластер – в этом весь секрет власти. Вы когда-нибудь думали о власти, Уильямс?

– Иногда.

– Вам не кажется, что в ней единственный смысл жизни?

– Может быть.

– Я вижу, вам не терпится перейти к делу. Начнем. Почему вы здесь?

– Я слышал о пиратах.

– Мы люди астероидов, Уильямс. Никаких других названий.

– Это мне подходит. Я прилетел, чтобы присоединиться к людям астероидов.

– Вы мне льстите, но палец мой по-прежнему на курке бластера. Почему вы хотите присоединиться к нам?

– Все возможности на Земле закрыты, капитан. Человек, подобный мне, не может быть бухгалтером или инженером. Я мог бы даже управлять фабрикой или возглавлять собрания держателей акций. Не имеет значения. Все это рутина. Я знал бы свою жизнь с начала до конца. Ни приключений, ни неопределенности.

– Вы философ, Уильямс. Продолжайте.

– Есть, конечно, колонии, но меня не привлекает жизнь фермера на Марсе или смотрителя чанов на Венере. Меня привлекает жизнь на астероидах. Вы живете трудно и опасно. Тут человек может добиться власти, как вы. Вы сами сказали, что власть – единственный смысл жизни.

– И вы спрятались на пустом корабле?

– Я не знал, что он пустой. Мне нужно было где-то спрятаться. Законное космическое путешествие стоит дорого, а билеты в пояс астероидов в наши дни не продают. Я знал, что этот корабль – часть картографической экспедиции. Дошли слухи. И направляется к астероидам. Поэтому я ждал почти до старта. Когда все готовятся к взлету, а люки еще открыты. Приятель отвлек внимание часового. Я решил, что мы остановимся на Церере. Она должна быть главной базой астероидной экспедиции. Мне казалось, что оттуда я доберусь без труда. Экипаж составят астрономы и математики. Забери у них очки, и они ослепнут. Направь на них бластер, и они умрут или испугаются. На Церере я мог бы связаться с пи… с людьми астероидов. Очень просто.

– Но на борту вас ждал сюрприз. Верно? – спросил Антон.

– Еще бы. Никого на борту, и прежде чем я это понял, корабль взлетел.

– А к чему бы это, Уильямс? Как вы считаете?

– Не знаю. Не могу понять.

– Ну, что ж, посмотрим, не найдем ли разгадку. Мы с вами вместе. – Он сделал жест бластером и резко сказал:

– Пошли!

Глава пиратов вышел из рубки в длинный центральный коридор корабля. Из двери впереди вышло несколько человек. Они обменивались негромкими замечаниями, но все замолчали при виде Антона. Антон сказал:

– Подойдите.

Они приблизились. Один тыльной стороной руки вытер седые усы и сказал:

– Никого на борту, капитан.

– Хорошо. Что вы о нем думаете?

Их было четверо. Но постепенно количество росло, присоединялись все новые. Голос Антона стал резким.

– Что вы думаете о корабле?

Вперед протиснулся Динго. Он снял костюм, и теперь Лаки мог разглядеть его. Широкий, тяжелый, руки слегка согнуты и свисают с мускулистых плеч. На пальцах пучки черных волос, шрам на верхней губе дергается. Он не отрывал взгляда от Лаки. И сказал:

– Мне не нравится.

– Тебе не нравится корабль? – резко спросил Антон. Динго колебался. Он расправил плечи, выпрямил руки.

– Воняет.

– Как это? Что ты хочешь сказать?

– Я мог бы разобрать его консервным ножом. Спросите остальных, они согласятся. Эта клетка скреплена зубочистками. Продержится не больше трех месяцев. Послышался одобрительный ропот. Человек с седыми усами сказал:

– Прошу прощения, капитан, но проводка местами скреплена изоляцией. Плохая работа. Изоляция кое-где прогорела.

– Вся сварка сделана в спешке, – сказал другой. – Вот такие щели, – он показал толстый грязный палец.

– Как насчет ремонта? – спросил Антон. Динго ответил:

– Потребуется целый год и еще воскресенье. Не стоит труда. Да мы и не можем это сделать здесь. Придется брать на одну из скал.

Антон повернулся к Лаки и вежливо объяснил:

– Мы всегда называем астероиды скалами, понимаете?

Лаки кивнул. Антон сказал:

– По-видимому, мои люди считают, что им не летать в этом корабле. И как вы думаете, зачем земное правительство отправило пустой корабль, к тому же так плохо собранный, как добычу для пиратов?

– Я недоумеваю все больше и больше, – сказал Лаки. – Продолжим обследование.

Антон пошел первым, Лаки за ним. Остальные молча шли сзади. Лаки ощущал мурашки на затылке. Спина Антона прямая и бесстрашная, как будто он не ожидает нападения Лаки. Конечно, не ожидает. За Лаки достаточно вооруженных людей. Они осмотрели маленькие помещения, сконструированные с величайшей экономией. Компьютерное помещение, маленькая обсерватория, фотолаборатория, камбуз и каюты. Потом перешли на нижний уровень по узкой изогнутой трубе, которую в поле псевдогравитации можно было настраивать как ведущую и «вверх» и «вниз». Лаки велели спускаться первым, Антон последовал за ним так близко, что Лаки едва успел увернуться (его ноги слегка подгибались от неожиданно вернувшейся тяжести) от сапог капитана. Жесткие тяжелые космические сапоги миновали его лицо на расстоянии дюйма. Сохранив равновесие, Лаки гневно повернулся, но Антон приятно улыбался, его бластер был нацелен прямо в сердце Лаки.

– Тысяча извинений, – сказал он. – К счастью, вы весьма проворны.

– Да, – пробормотал Лаки.

На нижнем уровне располагались двигатели и энергоустановки. Тут же пустые ангары шлюпок. Запасы пищи, воды, топлива, освежители воздуха, атомная экранировка. Антон негромко сказал:

– Ну, и что вы об этом думаете? Может быть, низкосортное, но ничего необычного я не вижу.

– Трудно сказать, – ответил Лаки.

– Но вы прожили на корабле несколько дней.

– Конечно, но я не разглядывал его. Просто ждал, пока он придет куда-нибудь.

– Понятно. Ну что ж, вернемся на верхний уровень.

Лаки опять путешествовал по трубе первым. На этот раз он легко приземлился и с грацией кошки отпрыгнул на шесть футов. Прошли секунды, прежде чем из трубы появился Антон.

– Нервничаете? – спросил он. Лаки вспыхнул.

Один за другим появлялись пираты. Антон не стал дожидаться всех, а пошел по коридору.

– Знаете, – сказал он, – можно подумать, что мы осмотрели весь корабль. Большинство людей сказало бы так. А вы?

– Нет, – спокойно ответил Лаки, – мы еще не были в ванной.

Антон нахмурился, приятное выражение исчезло с его лица, место его занял гнев. Но тут же исчез. Антон поправил прическу и с интересом взглянул на свою руку.

– Что ж, заглянем и туда.

Пираты свистнули или удивленно воскликнули, когда открылась нужная дверь.

– Прекрасно, – пробормотал Антон. – Прекрасно. Роскошно, я бы сказал.

Действительно! Сомнений в этом не было. Три душа, приспособленные для мытья (теплая вода) и гигиенических процедур (горячая и ледяная). С полдюжины раковин для умывания, хромированных, с углублением для шампуня, установки для сушки волос, игольные стимуляторы кожи. Не было упущено ничего из необходимого.

– Тут ничего второсортного нет – сказал Антон. – Как шоу в субэфире, а, Уильямс? Что вы на это скажете?

– Я в затруднении.

Улыбка Антона исчезла, как космический корабль, пролетевший по экрану.

– А я нет. Динго, подойди сюда.

Глава пиратов сказал Лаки:

– Простая проблема. Мы имеем корабль, сляпанный на скорую руку, на нем никого, все делалось в спешке, а ванная по последнему слову. Почему? Просто для того, чтобы здесь было как можно больше труб. А это для чего? Чтобы мы не заподозрили, что одна или две из них поддельные… Динго, которая из них?

Динго пнул одну.

– Не пинайся, ублюдок! Разбери ее.

Вспыхнуло микротепловое ружье. Динго отвел проводку.

– Что это, Уильямс? – спросил Антон.

– Провода, – кратко ответил Лаки.

– Я вижу, болван. – Капитан неожиданно разъярился. – Что еще? Я вам скажу, что еще. Проводка должна взорвать весь атомит на борту корабля, как только мы приведем его на базу.

Лаки отпрыгнул.

– Откуда вы знаете?

– Удивлены? Вы не знали, что это большая мина? Не знали, что мы должны были бы отвести корабль на ремонт? Не знали, что вместе с базой должны были превратиться в огненную пыль? Вы здесь наживка, чтобы мы были по-настоящему одурачены. Только я не дурак!

Его люди придвинулись ближе. Динго облизал губы.

Антон резко поднял бластер, и в глазах его не было и тени милосердия.

– Подождите! Великая Галактика, подождите! Я об этом ничего не знаю. Вы не имеете права расстреливать меня без причины.

– Он напрягся для последнего прыжка, для предсмертной схватки.

– Не имеем права? – Антон неожиданно опустил бластер. – Как вы смеете так говорить? На борту у меня все права.

– Вы не должны убивать полезного человека. Людям астероидов такие нужны. Не выбрасывайте одного из них.

Некоторые пираты одобрительно зашумели. Послышался голос:

– У него хорошая начинка, капитан. Мы смогли бы…

Голос замер, как только Антон повернулся. Антон вернулся к Лаки.

– А что делает вас полезным человеком, Уильямс? Отвечайте, и я подумаю.

– Я сражусь с любым из вас. На кулаках или на любом оружии.

– Да? – Антон оскалил зубы. – Вы это слышали, ребята?

Послышался подтверждающий рев.

– Вы бросаете нам вызов, Уильямс. Любое оружие, а? Хорошо. Выберетесь живым, и вас не расстреляют. Я подумаю, не сделать ли вас членом моего экипажа.

– Ваше слово, капитан?

– Мое слово. Я его никогда не нарушаю. Экипаж слышал меня. Если выйдете живым.

– С кем я буду сражаться?

– С Динго. Он хороший человек. Всякий, кто его победит, очень хороший человек.

Лаки взглядом измерил огромную глыбу хрящей и мускулов, стоящую перед ним, и уныло согласился с капитаном. Глаза Динго блестели от предвкушения. Лаки спросил:

– Какое оружие? Или на кулаках?

– Оружие! Точнее – толчковые пистолеты. Толчковые пистолеты в открытом космосе.

На мгновение Лаки трудно было сохранить спокойствие. Антон улыбнулся.

– Вы боитесь, что испытание недостойно вас? Не бойтесь. Динго лучше всех управляется с толчковым пистолетом во всем флоте.

Сердце Лаки упало. Дуэль на толчковых пистолетах требует искусства. Очень большого! Когда он занимался этим в колледже, это был спорт. Когда берутся профессионалы, это смертельно. А он не профессионал!

4. Дуэот на деле

Пираты столпились на наружной поверхности «Атласа» и своего собственного корабля сирианской постройки. Некоторых удерживали магнитные подошвы башмаков. Другие, чтобы лучше видеть, повисли в пространстве, удерживаясь на месте магнитными кабелями, прикрепленными к корпусу. В пятидесяти милях друг от друга находились два шара-гола из металлической фольги. На борту фольга в свернутом виде занимала не больше трех квадратных футов, а в пространстве раскрывалась в стофутовые тончайшие поверхности из бериллиево-магнезиумного сплава. Незатененные и неповрежденные в великой пустоте космоса, шары вращались, и отражение солнца от их поверхности видно было на многие мили.

– Правила вы знаете, – громко послышался в наушниках Лаки, очевидно, и Динго тоже, голос Антона.

Лаки видел одетую в скафандр фигуру противника как солнечную точку в миле от него. Шлюпка, привезшая их, двигалась назад, к пиратскому кораблю.

– Вы знаете правила, – доносился голос Антона. – Тот, кого вытолкнули за пределы его гола, проиграл. Если никто не вытолкнут, проигрывает тот, у кого раньше истощится заряд толчкового пистолета. Никаких ограничений во времени. Нет положения вне игры. У вас пять минут для подготовки. Использовать толчковые пистолеты только после моей команды.

Нет положения вне игры, подумал Лаки. Он выдал себя. Толчковые дуэли как легальный спорт происходят на расстоянии не более ста миль от астероида по крайней мере в пятьдесят миль в диаметре. Там игроки испытывают пусть слабое, но определенное тяготение. Его недостаточно, чтобы помешать подвижности. Но его вполне достаточно, чтобы отыскать дуэлянта с истощенным зарядом пистолета в космосе. Даже если его не подберет спасательная шлюпка, ему нужно только потерпеть несколько часов, от силы один-два дня, и тяготение приведет его на поверхность астероида.

Здесь же поблизости на сотни тысяч миль нет ни одного астероида. Толчок будет продолжаться бесконечно. И скорее всего закончится в Солнце, намного после того, как неудачливый дуэлянт погибнет от отсутствия кислорода. В таких условия обычно, когда один из соперников выходит за определенные пространственные границы, объявляется положение вне игры. И противников возвращают на место.

Сказать «нет положения вне игры» все равно что сказать «дуэль до смерти». Голос Антона четко и ясно слышался через мили пространства, разделяющие его и приемник в шлеме Лаки. Он произнес:

– Две минуты до начала. Включите световые сигналы.

Лаки опустил руку и нажал кнопку на груди. Цветная металлическая фольга, ранее намагниченная, сейчас развернулась над его шлемом. Это был миниатюрный гол. Фигура Динго, ранее всего лишь светлая точка, превратилась в большой красный сигнал. Его собственный сигнал, Лаки это знал, ослепительно зеленый. А большие голы белые. Даже в эти мгновения частью мозга Лаки продолжал обдумывать ситуацию. С самого начала он попытался возразить.

Он сказал:

– Послушайте, я согласен, понимаете? Но пока мы будем забавляться, могут подойти правительственные корабли…

Антон презрительно рявкнул:

– Забудьте о них. Ни один патрульный корабль не зайдет так далеко в скалы. У нас в пределах вызова сто кораблей и тысяча скал, где мы можем укрыться. Надевайте костюм.

Сотня кораблей! Тысяча скал! Если это правда, пираты ни разу не показывали полностью свою силу. Что происходит?

– Осталась минута! – донесся через пространство голос Антона. Лаки решительно извлек свои два толчковых пистолета. Это были предметы L-образной формы, присоединенные пружинистой гибкой трубкой к похожему на пончик цилиндру с газом (в нем находится жидкая двуокись углерода под большим давлением), который прикреплен к его поясу. В старые дни соединяющая трубка делалась из металла. Металл крепче, но и массивнее и добавлял инерционную массу. А в толчковых дуэлях очень важно целиться и стрелять быстро. Когда изобрели силикон, способный сохранять гибкость при космических температурах и не делаться липким под прямыми лучами солнца, повсеместно стали использовать этот более легкий материал.

– Можно стрелять! – выкрикнул Антон. Мгновенно выстрелил один из пистолетов Динго. Жидкая двуокись углерода вырвалась из иглоподобного отверстия и превратилась в газ. В шести дюймах от жерла газ застывал линией крошечных кристаллов, и линия эта растягивалась на мили. Кристаллы летели в одну сторону, Динго – в противоположную. Как космический корабль на ракетных двигателях в миниатюре. Трижды вспыхивала кристаллическая линия и таяла на удалении. Она была направлена в космос прямо от Лаки, и каждый раз Динго набирал скорость, приближаясь к Лаки. Видимое положение обманчиво. Видно было только, как ярче стал сигнал Динго, но Лаки знал, что расстояние между ними быстро сокращается. Но Лаки не знал, чего ожидать, какую защитную стратегию выбрать. Он ждал, чтобы намерения противника стали яснее.

Динго был уже достаточно близко, чтобы рассмотреть человеческую фигуру с головой и четырьмя конечностями. Он двигался мимо и не делал попыток исправить свой курс. Казалось, он намерен оставаться слева от Лаки. Лаки продолжал ждать. Крики, звучавшие в микрофонах, стихли. Они доносились из открытых передатчиков на борту корабля. Хотя соперники были далеко, наблюдатели видели их световые сигналы и вспышки линий. Они чего-то ждут, подумал Лаки. Все произошло неожиданно.

Вспышка двуокиси углерода, еще одна справа от Динго, и линия его полета резко сместилась в сторону молодого члена Совета. Лаки приготовил свой пистолет, чтобы выстрелить вниз и избежать сближения. Это самая безопасная стратегия, подумал он, двигаться как можно меньше и сберегать двуокись углерода. Но Динго не продолжил свой полет к Лаки. Он выстрелил прямо перед собой и начал уменьшаться. Лаки следил за ним и слишком поздно уловил блеск струи. Линия двуокиси углерода двигалась прямо вперед, а Лаки – налево, и в определенный момент они встретились. Лаки почувствовал сильный удар в плечо.

Кристаллы двуокиси крошечные, но они растягиваются на мили и двигаются с большой скоростью. В мгновение они все ударились о костюм Лаки. Костюм задрожал, послышались возбужденные крики.

– Попал, Динго!

– Что за выстрел!

– Прямо к голу! Вы только поглядите!

– Прекрасно! Прекрасно!

– Смотрите, как вертится этот шут гороховый!

И другие возгласы, менее буйные. Лаки вращался, вернее, ему казалось, что небо и звезды вращаются вокруг него. Мимо прозрачной лицевой пластины его шлема звезды пролетали белыми полосками, как будто они сами были кристалликами двуокиси углерода. Он не видел ничего, кроме этих многочисленных полосок. Казалось, что удар на несколько мгновений отнял у него способность думать.

Удар в солнечное сплетение и другой – в спину послали его еще дальше по траектории в пустое пространство. Он должен что-то предпринять, иначе Динго будет гонять его как футбольный мяч по всей Солнечной системе. Прежде всего остановить вращение и сориентироваться. Он вращался по диагонали, через левое плечо и правое бедро. Лаки нацелил пистолет в направлении, противоположном вращению, и выпустил струю двуокиси углерода. Звезды замедлили свой полет и превратились в сверкающие точки. Небо вновь стало знакомым небом космоса.

Одна звезда оставалась слишком яркой. Лаки знал, что это его гол. Почти напротив виднелся гневно красный сигнал Динго. Лаки не мог позволить вытеснить себя за пределы гола, иначе дуэль будет окончена и он погибнет. Миля за гол – таково стандартное правило прекращения дуэли. Но, с другой стороны, он не может и сближаться с противником. Он поднял пистолет прямо над головой, нажал кнопку и держал так. Отсчитал минуту, прежде чем разжал палец, и все шестьдесят секунд чувствовал давление на шлем. Он стремительно двигался вниз. Отчаянный маневр. В одну минуту он выбросил почти половину своего запаса двуокиси углерода.

Динго хрипло крикнул:

– Грязный трус! Желтокожий кривляка!

Крики аудитории взвились до неба.

– Как он улепетывает!

– Он прошел мимо Динго. Динго, покажи ему!

– Эй, Уильямс, не увиливай!

Лаки снова увидел красное пятно – сигнал своего врага. Он должен продолжать двигаться. Больше ничего не остается. Динго профессионал, он попадет в пролетающий мимо дюймовый метеорит. А он сам, печально подумал Лаки, на расстоянии мили не попадет и в Цереру. Он попеременно использовал свои пистолеты. Налево, направо, затем быстро направо, налево и снова направо.

Никакой разницы. Как будто Динго предвидел его действия, он срезал углы и двигался следом неотвязно. Лаки почувствовал пот на лбу и вдруг понял, что больше не слышит криков. Он не помнил точно, когда они прекратились, но как будто оборвали нить. Одно мгновение слышались крики и смех пиратов, а в следующее – мертвая тишина космоса. Он вылетел за пределы досягаемости радиосвязи? Невозможно! Радиопередатчики космических костюмов, даже простейшего типа, передадут его голос на тысячи миль в космосе. Он перевел рычаг громкости до максимума.

– Капитан Антон!

Но ответил грубый голос Динго.

– Не кричи. Я тебя слышу.

Лаки сказал:

– Перерыв. У меня что-то с радио.

Динго был достаточно близко, чтобы рассмотреть очертания человеческой фигуры. Вспышка, и он еще ближе. Лаки отодвинулся, но пират последовал за ним.

– Все в порядке. – сказал Динго. – Просто повреждение в радио. Я ждал. Ждал. Давно мог выбить тебя за гол. Но ждал, пока перестанет работать радио. Маленький транзистор. Я повредил его, перед тем как ты надел костюм. Можешь по-прежнему говорить со мной. Действует на одну-две мили. Вернее пока можешь говорить со мной. – И он громко рассмеялся своей шутке.

Лаки сказал:

– Не понимаю.

Голос Динго стал резким и грубым.

– Ты застал меня на корабле с бластером в кобуре. Захватил меня врасплох. Сделал из меня дурака. Никто не может захватить меня врасплох, выставить дураком перед капитаном и долго жить после этого. Я не хочу, чтобы ты проигрывал и кто-то тебя прикончил. Я сам прикончу тебя. Сам!

Динго был гораздо ближе. Лаки почти видел его лицо за пластиной шлема. Лаки перстал увертываться. Его постоянно переигрывают. Он подумал, не полететь ли прямо на самой большой скорости, какую сможет развить. А что потом? И удовлетворит ли его такая смерть, в бегстве?

Надо сражаться. Он прицелился, но когда линия кристаллов пролетела там, где мгновение до этого находился Динго, его уже не было. Лаки попытался еще и еще, но Динго ускользал, как летающий демон. Потом Лаки почувствовал удар пистолета противника и снова закружился. Отчаянно пытался он остановить вращение, но прежде чем смог это сделать, тело противника ударилось о его тело. Динго крепко обхватил его.

Шлем к шлему. Пластина к пластине. Лаки смотрел на белый шрам, разрезающий верхнюю губу Динго. Шрам растянулся: Динго улыбался.

– Привет, приятель, – сказал он. – Рад с тобой встретиться.

На мгновение Динго, казалось, отделился, развел руки, но ноги его продолжали крепко удерживать Лаки, лишая его подвижности. Стальные мускулы Лаки напряглись, он попытался освободиться – безуспешно. Частичное отступление Динго освободило ему руки. Он высоко поднял одну, держа пистолет рукоятью вниз. И опустил прямо на лицевую пластину Лаки. Голова Лаки дернулась от неожиданного удара. Безжалостная рука взметнулась снова, а вторая обхватила Лаки за шею.

– Не двигай головой, – фыркнул пират. – Я сейчас кончу.

Лаки знал, что это правда, если только он не будет действовать быстро. Глассит прочен и крепок, но ударов металла он долго не выдержит. Он протянул руку в перчатке, выпрямил ее и постарался оттолкнуть голову Динго. Голова Динго дернулась, он освободился от руки Лаки и снова ударил своей с пистолетом. Лаки выпустил оба своих пистолета, они повисли на соединяющих трубках, а сам перехватил соединительные трубки оружия Динго. Сжал их в пальцах металлических перчаток. Мускулы на его руках взбугрились в болезненном усилии. Челюсти сжались, он почувствовал удары пульса в висках. Динго, с лицом, искаженным радостным предчувствием, не обращал ни на что внимания, смотрел только на лицо своего противника, искаженное, как он думал, страхом. Еще раз опустилась рукоять пистолета. На пластине появилась зловещая трещина в форме звезды.

Тут подалось еще что-то, и вселенная, казалось, сошла с ума. Вначале одна и сразу вслед за этим другая соединительная трубка пистолетов Динго разорвались, и неуправляемый поток двуокиси углерода рванулся из обоих отверстий. Трубки извивались, как сумасшедшие змеи, Лаки понесло сначала в одну сторону, потом в другую в безумном и неуправляемом ускорении.

Динго закричал от удивления, и его хватка ослабла. Они почти разъединились, но Лаки продолжал держаться за ноги пирата. Поток двуокиси углерода ослаб, и Лаки стал подниматься по телу своего противника, перехватываясь руками. Теперь они казались неподвижными. Случайное направление потоков оставило их без видимого вращения. Пистолеты Динго, теперь мертвые и обвисшие, находились в том положении, в каком были при последнем толчке. Все казалось спокойным, как смерть. Но это была иллюзия. Лаки знал, что они летят с огромной скоростью в том направлении, которое придал им последний толчок. Они вдвоем затеряны в космосе.

5. Отшельник на скале

Лаки теперь был за спиной Динго и крепко держал его ногами. Он заговорил негромко и решительно:

– Ты меня слышишь, Динго? Не знаю, где мы и куда направляемся, но и ты не знаешь. Значит, мы нужны друг другу, Динго. Ты готов заключить сделку? Ты можешь установить наше местонахождение, можешь связаться по радио с кораблем, но не можешь вернуться без двуокиси углерода. У меня ее хватит на обоих, но мне нужно знать, куда направляться.

– Иди в космос, шлюха! – заревел Динго – Покончив с тобой, я получу твои пистолеты.

– Не думаю, – холодно ответил Лаки. – Думаешь и их использовать до конца? Давай! Давай, потрошитель! Что это тебе даст? Капитан пришлет за мной, а ты будешь плавать с разбитым шлемом и замерзшей кровью на лице.

– Не совсем так, мой друг. Тут кое-что у тебя на спине, знаешь ли. Может, ты не чувствуешь сквозь металл, но уверяю тебя, оно тут.

– Толчковый пистолет. Ну и что? Он ничего не значит, пока мы вместе. – Но руки его прервали попытки освободиться от Лаки.

– Я не часто сражаюсь на толчковых пистолетах, – звучал оживленный голос Лаки. – Но о самих пистолетах знаю больше тебя. Выстрелами из них обмениваются на расстоянии в мили. Тут нет сопротивления воздуха, чтобы замедлить поток или перемешать его, но есть внутреннее сопротивление. В самом потоке есть внутренние движения. Кристаллы ударяются друг о друга и замедляются. Линия газа расширяется. Если промахнешься, она уйдет в космос и исчезнет, но если попадешь, даже после миль полета ударяет, как лягающийся мул.

– О чем, во имя космоса, ты болтаешь? К чему ведешь? – Пират изворачивался с бычьей силой, и Лаки с трудом удерживал его.

Лаки сказал:

– Вот к чему. А что, как ты думаешь, случится, если двуокись углерода ударит на расстоянии двух дюймов, прежде чем внутренние возмущения уменьшат ее скорость и расширят поток? Не гадай. Я тебе скажу. Она пройдет сквозь твой костюм, как пламя паяльной лампы, и сквозь тело тоже.

– Ты спятил! Говоришь как сумасшедший!

Динго яростно бранился, но тело его застыло.

– Попробуй, – сказал Лаки. – Двигайся! Мой пистолет прижат к твоему костюму, и я держу палец на кнопке. Попробуй.

– Ты меня дурачишь, – огрызнулся Динго. – Это не чистая победа.

– У меня на плите трещина, – ответил Лаки. – Все увидят, кто нарушил правила. Даю тебе полминуты на решение.

В молчании проходили секунды. Лаки уловил движение руки Динго. Он сказал:

– Прощай, Динго!

Динго хрипло закричал:

– Подожди! Подожди! Я увеличиваю дальность радио. – И позвал: – Капитан Антон… Капитан Антон…

Потребовалось полтора часа, чтобы их вернули на корабль.

«Атлас» двигался сквозь пространство вслед за пиратом. Автоматическое управление заменили ручным, и на корабле оставили экипаж из трех человек. Как и раньше, на корабле находился только один пассажир – Лаки. Его закрыли в каюте, и людей он видел, только когда они приносили ему пищу. Продукты с самого «Атласа», подумал Лаки. То, что от них осталось. Большую часть продуктов и то оборудование, которое не необходимо для маневрирования кораблем, переместили на пиратское судно. Первый раз пищу принесли все трое пиратов. Это были худощавые люди, коричневые от ничем не смягченных в космосе солнечных лучей.

Они молча дали ему поднос, осторожно осмотрели каюту, подождали, пока он вскроет банки и согреет их содержимое, затем унесли оставшееся. Лаки сказал:

– Садитесь, приятели. Не нужно стоять, пока я ем.

Они не ответили. Один, самый худой из трех, с некогда разбитым носом, который был свернут на сторону, и с кадыком, резко выступавшим вверх, посмотрел на остальных, как будто был склонен принять приглашение. Но не встретил ответа. В следующий раз еду принес один Сломанный Нос. Он поставил поднос, вернулся к двери, которую оставил открытой. Выглянул в коридор, закрыл дверь и сказал:

– Я Мартин Манью. Лаки улыбнулся.

– А я Билл Уильямс. Остальные двое не хотят разговаривать со мной?

– Они друзья Динго. А я нет. Может, ты и служишь правительству, как считает капитан, а может, и нет. Не знаю. Но что касается меня, всякий, кто поступил с этим ублюдком Динго, как ты, хороший парень. Динго умник и всегда играет жестоко. Когда я был новичком, он втянул меня в толчковую дуэль. Чуть не разбил меня о астероид. Без всякой причины. Потом заявил, что это была ошибка, но он не допускает ошибок с пистолетом. Когда ты притащил эту гиену за штаны, мистер, у тебя появилось немало друзей.

– Рад слышать.

– Но следи за ним. Он никогда не забудет. И не оставайся с ним наедине даже через двадцать лет. Говорю тебе. Дело не только в том, что ты его победил. Еще эта история с потоком двуокиси углерода, пробивающим металлический костюм. Все смеются над ним, а он бесится. Парень, как он бесится! Лучше этого ничего нет. Парень, надеюсь, босс даст тебе разрешение.

– Босс? Капитан Антон?

– Нет, босс. Главный парень. А хорошая пища на вашем корабле. Особенно мясо. – Пират смачно облизнулся. – Устаешь от всех этих дрожжевых болтанок, особенно когда сам следишь за чанами.

Лаки подбирал остатки пищи.

– А кто этот парень?

– Какой? Босс? – Манью пожал плечами. – Космос! Не знаю. Такие, как я, с ним не встречаются. Просто ребята говорят. Кто-то ведь должен быть боссом.

– Очень сложная организация.

– Парень, ты и не узнаешь, пока не присоединишься к нам. Послушай, я пришел сюда разбитым. Не знал, за что приняться. Думал, если захватим несколько кораблей, я получу свой и все будет в порядке. Но, знаешь, лучше бы я умер с голоду.

– Не получилось, как ты хотел?

– Нет. Ни разу не участвовал в рейдах. Да и никто из нас не участвует. Только немногие, как Динго. Он все время выходит. Ублюдок, ему это нравится. Мы иногда получаем женщин. – Пират улыбнулся. – У меня была жена и ребенок. Не поверишь теперь, верно? У нас собственное производство. Свои дрожжевые чаны. Иногда я выполняю обязанности в космосе, как сейчас, например. Впрочем, хорошая жизнь. И тебе понравится, если присоединишься. Такой, как ты, быстро получит жену и устроится. Или тебе нравятся приключения?

– Да, Билл. Надеюсь, босс даст мне разрешение.

Лаки проводил его до двери.

– Кстати, куда мы направляемся? На одну из баз?

– Просто на одну из скал, я думаю. На ближайшую. Останешься там, пока не получишь разрешение. Так мы обычно делаем. – Закрывая дверь, он добавил: – Не говори никому, что я с тобой разговаривал. Ладно, приятель?

– Конечно.

Оставшись один, Лаки медленно ударил кулаком по ладони. Босс. Просто разговоры? Слухи? Или за этим есть что-то? А остальная часть беседы? Придется ждать. Галактика! Если бы только у Хенри и Конвея хватило ума не вмешиваться.

У Лаки не было возможности взглянуть на «скалу» при приближении «Атласа». Он не видел ее до тех пор, пока в сопровождении Мартина Манью и другого пирата не вышел из шлюза и не увидел ее в ста ярдах внизу. Астероид был вполне типичным. Лаки решил, что он около двух миль в длину. Угловатый и покрытый утесами, как будто великан оторвал вершину скалы и швырнул в космос. Солнечная сторона серо-коричневого цвета, астероид заметно поворачивался, тени на его поверхности перемещались. Лаки оттолкнулся от корабельного корпуса. Навстречу ему медленно поднимались утесы. Когда руки его коснулись поверхности, инерция движения потянула вниз все тело, и он медленно начал падать, пока не ухватился за выступ и не обрел равновесия.

Он встал. Поверхность скалы можно было почти принять за планетарную. Но за ближайшим утесом не было ничего, кроме пустоты космоса. Звезды, заметно передвигавшиеся по небу с движением астероида, блестели ярко и жестко. Корабль, занявший круговую орбиту, неподвижно висел над головой. Пират провел его около пятидесяти футов по поверхности скалы. Он проделал этот путь двумя длинными шагами. Часть скалы скользнула в сторону, и из отверстия показалась одетая в скафандр фигура.

– Ладно, Шельн, – сказал грубовато пират, – он здесь. Теперь ты за него отвечаешь.

Голос отвечавшего прозвучал мягко и устало.

– И сколько он пробудет со мной, джентльмены?

– Пока мы не вернемся. И не задавай вопросов.

Пираты повернулись и прыгнули вверх. Тяготение астероида не могло их остановить. Они постепенно уменьшались, и через несколько минут Лаки увидел блеск струи кристаллов: один из ник корректировал направление с помощью толчкового пистолета. Маленький пистолет, используемый для таких целей, входил в стандартное оборудование космического костюма. В нем находился встроенный патрон с двуокисью углерода. Еще несколько минут, и корма корабля засветилась. Корабль тоже начал уменьшаться.

Лаки знал, что без знания собственного положения в пространстве бесполезно следить за направлением улетающего корабля. А он ничего не знал, кроме того, что он где-то в поясе астероидов. Он так глубоко погрузился в размышления, что вздрогнул, услышав мягкий голос другого человека. – Как здесь прекрасно! Я выхожу редко и иногда даже забываю. Только взгляните!

Лаки повернулся налево. Маленькое Солнце начало выходить из-за неровного края астероида. Через мгновение оно стало таким ярким, что на него невозможно было смотреть. Это была сверкающая двадцатикредитная золотая монета. Небо, до этого черное, таким и оставалось, и звезды светили, не уменьшая яркости. Так всегда бывает на лишенных атмосферы небесных телах, где газообразная оболочка не рассеивает солнечный свет и не окрашивает небо в голубой цвет. Человек с астероида сказал:

– Через двадцать пять минут оно будет заходить. Иногда, когда Юпитер близко, можно его разглядеть, он похож на стеклянный шарик, а четыре спутника, как искры, выстраиваются в военный строй. Но это случается раз в три с половиной года. Не сейчас.

Лаки резко сказал:

– Эти люди зовут вас Шельн. Это ваше имя? Вы один из них?

– Вы хотите спросить, не пират ли я? Нет. Но признаю, что меня можно обвинить в пособничестве. Меня зовут не Шельн. Просто так называют всех отшельников. Сэр, меня зовут Джозеф Патрик Хансен, и поскольку мы проведем с вами в близком соседстве неопределенный период, надеюсь, мы станем друзьями.

Он протянул руку в металлической перчатке, и Лаки пожал ее.

– Я Билл Уильямс, – сказал он. – Вы говорите, что вы отшельник. Значит ли это, что вы живете тут постоянно?

– Совершенно верно.

Лаки посмотрел на гранитно-слюдяную поверхность и нахмурился.

– Выглядит не очень приятно.

– Тем не менее я постараюсь, чтобы вам было удобно.

Отшельник коснулся скалы, из которой вышел, и часть ее снова отошла в сторону. Лаки заметил, что края отверстия скошены и отделаны ластиумом или каким-то аналогичным материалом, по-видимому, чтобы не допустить утечки воздуха. – Заходите, мистер Уильямс, – пригласил отшельник. Лаки вошел. скала за ним закрылась. Тут же вспыхнула лампа и осветила помещение. Это оказался маленький шлюз, способный вместить не более двух человек. Зажегся красный сигнал, и отшельник сказал:

– Можете открыть лицевую пластину. У нас есть воздух.

Сам он уже проделывал это.

Лаки открыл шлем и набрал полные легкие чистого свежего воздуха. Неплохо. Лучше, чем корабельный воздух. Определенно. Но когда внутренняя дверь шлюза открылась, Лаки удивленно выдохнул.

name=t1107>

6. Что знал отшельник

Даже на Земле Лаки не часто видел такие роскошные комнаты. Она достигала тридцати футов в длину, двадцати в ширину и тридцати в высоту. Вдоль стен антресоль. Под и над ней стены уставлены книгофильмами. На пьедестале проектор, на другом – модель Галактики из материала, похожего на жемчуг. Освещение не прямое. Войдя в комнату, Лаки почувствовал тяготение псевдогравитационных моторов. Оно не было установлено на земную норму. Лаки определил силу тяготения как среднюю между земным и марсианским. Определенное ощущение легкости и вместе с тем достаточно для сохранения полной мышечной координации. Отшельник снял костюм и подвесил его над белым пластиковым корытом, в которое падали капли: когда они вступили в теплую влажную атмосферу комнаты, на скафандрах сразу образовался слой льда.

Отшельник был высокий стройный человек, с розовым, без морщин лицом, но волосы у него были седые, густые брови тоже, а вены четко выделялись на тыльной стороне рук. Он вежливо сказал:

– Разрешите помочь вам.

Лаки пришел в себя.

– Все в порядке. – Он быстро снял костюм. – У вас тут необычное место.

– Вам нравится? – Хансен улыбнулся. – Потребовалось немало лет, чтобы оно так выглядело. Но это еще не все, что есть в моем маленьком доме. – Он был полон спокойной гордости.

– Представляю себе, – ответил Лаки. – Должна быть энергетическая установка для тепла и света, не говоря уже о псевдогравитационном поле. Нужны очистители воздуха, запасы воды, пищи, многое другое.

– Совершенно верно.

– Жизнь отшельника не так плоха.

Отшельник был одновременно горд и польщен.

– Она и не должна быть плохой, – сказал он. – Садитесь, Уильямс, садитесь. Хотите выпить?

– Нет, благодарю вас. – Лаки опустился в кресло.

Внешне обычное сидение и спинка маскировали диамагнитное поле, которое подалось лишь настолько, чтобы достигнуть равновесия со всеми изгибами его тела.

– Разве что отыщете чашечку кофе?

– С легкостью.

Старик прошел в альков. Через несколько секунд он появился, неся чашку с ароматным дымящимся кофе. Потом принес другую для себя.

Хансен слегка коснулся носком ноги кресла Лаки, и ручка кресла развернулась в небольшой столик. Отшельник поставил чашку в специальное углубление. При этом он пристально взглянул на молодого человека.

– В чем дело? – спросил Лаки.

Хансен покачал головой.

– Ничего. Ничего.

Они смотрели друг на друга. Свет в других частях комнаты ослаб, и ярко освещалась только часть вокруг двоих людей.

– А теперь извините любопытство старого человека, – сказал отшельник. – Я бы хотел спросить, почему вы пришли сюда.

– Я не пришел. Меня привели, – ответил Лаки.

– Вы хотите сказать, что вы не из…

– Нет, я не пират. Пока по крайней мере.

Хансен поставил свою чашку и обеспокоенно посмотрел на Лаки.

– Не понимаю. Может, я говорил то, чего не должен был.

– Не беспокойтесь. Скоро я буду одним из них.

Лаки допил кофе и, тщательно выбирая слова, начал рассказ от посадки на «Атлас» на Луне и до настоящего времени. Хансен внимательно слушал.

– А теперь, когда вы кое-что увидели, молодой человек, вы уверены, что именно этого хотите?

– Уверен.

– Почему, во имя Земли?

– Точно. Из-за Земли и того, что она со мной сделала. Там не место для жизни. А вы почему пришли сюда?

– Боюсь, это долгая история. Не тревожьтесь, я не стану ее рассказывать. Давным-давно я купил этот астероид как место отдыха, и он мне понравился. Я все увеличивал помещения, привез с Земли мебель, привозил книгофильмы. Постепенно тут оказалось все, что мне необходимо. И тогда я подумал, а почему бы мне не поселиться тут постоянно. И я поселился.

– Конечно. Почему бы и нет? Вы умны. Там, на Земле, беспорядок. Слишком много людей. Слишком много рутинной работы. Почти невозможно добраться до планет, а когда доберешься, есть только физическая работа. У человека нет никаких перспектив, если не попадешь в астероиды. Я не так стар, чтобы осесть на месте. Но для молодых здесь свободная жизнь, полная приключений. Можно стать боссом.

– Те, что уже стали боссами, не любят молодых людей с такими мыслями. Антон, например. Я его видел и знаю.

– Может быть, но до сих пор он держал свое слово, – сказал Лаки. – Обещал, что если я выиграю у Динго, у меня будет шанс присоединиться к людям астероидов. Похоже, что такой шанс у меня есть.

– Похоже, что вы здесь, только и всего. Что, если он вернется с доказательством – или с тем, что он зовет доказательством, – что вы человек правительства?

– Этого не будет.

– А если будет? Просто чтобы избавиться от вас?

Лицо Лаки потемнело, и снова Хансен с любопытством взглянул на него, слегка нахмурившись при этом. Лаки повторил:

– Не будет. Он понимает ценность полезных людей. И почему вы поучаете меня? Вы здесь с ними заодно.

Хансен опустил глаза.

– Это правда. Мне не следовало вмешиваться. Просто я очень долго был один, и мне хочется говорить и слышать звук другого голоса. Послушайте, уже время обеда. Если хотите, поедим молча. Или будем говорить на любую избранную вами тему.

– Спасибо, мистер Хансен. Не обижайтесь.

– Хорошо.

Лаки вслед за Хансеном прошел в небольшую кладовую, заполненную консервами и концентратами всех видов. Фабричные марки были незнакомы Лаки. Содержимое указывалось яркой гравировкой, которая была неотъемлемой частью металла банки. Хансен сказал:

– У меня в специальном холодильнике обычно хранилось свежее мясо. На астероиде сохранять нужную температуру – не проблема, но вот уже два года мяса нет.

Он выбрал с полок полдюжины банок плюс контейнер с концентрированным молоком. По его просьбе Лаки взял запечатанную емкость с водой с нижней полки. Отшельник быстро накрыл стол. Банки были с самоподогревом, они раскрывались в тарелки, а внутри находились ножи и вилки. Хансен с улыбкой сказал, указывая на банки:

– У меня целая долина, полная этих банок. Пустых, конечно. Собрались за двадцать лет.

Пища была вкусная, но необычная. Сделана на основе дрожжей – такую производят только в Земной империи. Нигде в Галактике перенаселение не достигает такого размера, нигде нет таких бесчисленных миллиардов, поэтому и потребовалось изобретение дрожжевой пищи. На Венере, где производится большая часть дрожжевых продуктов, производят почти любые имитации: бифштексы, орехи, масло, конфеты. Они не менее питательны, чем настоящие. Но для Лаки вкус был не совсем венерианский. С каким-то острым оттенком.

– Простите за любопытство, – сказал он, – но ведь все это требует денег?

– О, да, и они у меня есть. На Земле у меня недвижимость. Очень значительная. К моим чекам всегда относятся с уважением, вернее относились еще два года назад.

– А что случилось тогда?

– Перестали приходить корабли с припасами. Слишком рискованно из-за пиратов. Это был тяжелый удар. У меня были большие запасы, но могу представить себе, каково пришлось остальным.

– Остальным?

– Другим отшельникам. Нас здесь сотни. Не все такие удачливые, как я. Очень немногие могут позволить себе такие удобства, но самое необходимое у них есть. Обычно это старики, как я, жены их умерли, дети выросли, мир кажется им незнакомым и враждебным. Если у них есть деньги, они могут освоить маленький астероид. Правительство не взимает налогов. Любой астероид менее пяти миль в диаметре к вашим услугам. Если хотите, вам установят субэфирный приемник, и вы будете поддерживать связь с вселенной. Если нет, можете ограничиться книгофильмами, раз в год корабль привезет вам новости, а в остальном будете есть, отдыхать, спать и ждать смерти. Иногда мне хотелось бы познакомиться с некоторыми их них.

– Почему же вы не познакомились?

– С ними не так-то легко познакомиться. В конце концов они хотят быть одни. И я тоже.

– Что же вы сделали, когда перестали приходить корабли с припасами?

– Вначале ничего. Я решил, что правительство вмешается и поправит положение, а моих припасов хватит на месяцы. В сущности я продержался бы и год. Но потом появились корабли пиратов.

– И вы примкнули к ним?

Отшельник пожал плечами. Лицо его приобрело беспокойное выражение, и они закончили обед в молчании. Потом он собрал тарелки из банок, вилки и ножи и положил в контейнер в алькове, ведущем к кладовой. Лаки услышал быстро удаляющийся металлический звук. Хансен сказал:

– Псевдогравитация не распространяется на мусоропровод. Толчок воздуха – и все отправляется в долину, о которой я вам говорил. Она на расстоянии в милю от нас.

– Мне кажется, – сказал Лаки, – что если бы вы дунули посильнее, то избавились бы от банок навсегда.

– Конечно. Большинство отшельников так и поступают. Может быть, даже все. Но мне это не нравится. Напрасная трата воздуха, да и металла. Когда-нибудь эти банки могут понадобиться. Кто знает? К тому же хоть большинство банок улетит, я уверен, что некоторые будут кружить вокруг астероида как маленькие луны. Мне не нравится мысль о том, что меня будут сопровождать собственные отбросы. Хотите закурить? Нет? Не возражаете, если я закурю? – Он закурил сигару и с довольным вздохом продолжал: – Люди астероидов не могут снабжать табаком регулярно, поэтому для меня курение – редкое удовольствие.

Лаки спросил:

– Они поставляют вам все остальное?

– Да. Воду, запасные части, элементы энергоустановки.

– А вы что для них делаете? Отшельник рассматривал горящий кончик сигары.

– Немного. Они используют мой астероид. Сюда прилетают корабли, а я о них не сообщаю. Ко мне они не заходят, а что они на остальной части скалы делают, не мое дело. Не хочу знать. Так безопасней. Иногда оставляют людей, вот как вас, потом их забирают. Думаю, иногда они тут производят мелкий ремонт. В обмен мне привозят припасы.

– А других отшельников они тоже снабжают?

– Не знаю. Возможно.

– Для этого нужно очень много припасов. Где они их берут?

– Захватывают корабли.

– Этого не хватит, чтобы снабжать сотни отшельников и их самих. Я хочу сказать, для этого нужно множество кораблей.

– Не знаю.

– И вас это не интересует? Вы ведете спокойную жизнь, но, может, ваша пища с корабля, чей экипаж превратился в замороженные трупы, кружащиеся вокруг какого-нибудь астероида, как человеческие отбросы. Вы когда-нибудь думали об этом?

Отшельник болезненно покраснел.

– Вы мстите за то, что я вас поучал. Вы правы, но что я могу сделать? Я не покинул и не предал правительство. Это оно покинуло и предало меня. На Земле я плачу налоги. Почему же меня не защищают? Я зарегистрировал свой астероид в Земном бюро внешних миров. Он – часть Земной империи. Я имею право ожидать защиты от пиратов. Но ее нет; если мои поставщики продовольствия холодно сообщают, что больше не могут меня снабжать ни за какую цену, что мне делать? Вы можете сказать: возвращайся на Землю. Но как оставить все это? Здесь мой собственный мир. Мои книгофильмы, великая классика, которую я люблю. У меня есть даже экземпляр Шекспира – пересняты настоящие страницы древней печатной книги. У меня есть пища, вода, уединение: такого мне не найти нигде во вселенной.

Не думайте, что выбор был легким. У меня есть субэфирный передатчик. Я могу связаться с Землей. Есть маленький корабль, на котором я могу улететь на Цереру. Люди астероидов знают об этом, но они верят мне. Они знают, что теперь у меня нет выбора. Как я вам говорил, когда мы только встретились, в некотором смысле я их пособник. Я помогал им. По закону я теперь пират. Если я вернусь, меня ждет тюрьма, может быть, казнь. Даже если нет, если я в обмен на информацию буду прощен, люди астероидов никогда об этом не забудут. Они отыщут меня, где бы я ни скрывался, разве что правительство будет меня охранять до конца жизни.

– Похоже, вы в трудном положении.

– Вы так думаете? – сказал отшельник. – Может, я и получу охрану за соответствующую помощь.

Теперь была очередь Лаки сказать:

– Не знаю.

– Вы мне поможете.

– Не понимаю вас.

– Послушайте, я вас кое о чем предупрежу, а вы поможете мне.

– Я ничего не могу сделать. О чем предупредите?

– Убирайтесь с астероида раньше, чем вернется Антон со своими людьми.

– Ни за что. Я пришел, чтобы присоединиться к ним, а не возвращаться домой.

– Если останетесь, останетесь навсегда. Останетесь мертвецом. Они не возьмут вас в экипаж. Вы не подойдете.

Лицо Лаки исказило гневное выражение.

– О чем это, во имя космоса, вы толкуете, старик?

– Вот опять. Когда вы сердитесь, я ясно вижу это. Вы не Билл Уильям, сынок. Какое отношение вы имеете к члену Совета Лоуренсу Старру? Вы его сын?

7. На Цереру

Глаза Лаки сузились. Он чувствовал, как напряглись мышцы его правой руки, как рука сама потянулась к бедру, где не висел бластер. Но он не двинулся. Голос его оставался спокойным. Он сказал:

– Чей сын? О чем это вы?

– Я уверен.

– Отшельник наклонился вперед, искренне схватил Лаки за руку.

– Я хорошо знал Лоуренса Старра. Он был моим другом. Помог мне однажды, когда я нуждался в помощи. А вы его копия. Я не мог ошибиться.

Лаки отнял руку.

– Это бессмыслица.

– Послушайте, сынок, вам важно не выдавать вашего настоящего имени. Может, вы не доверяете мне. Я не прошу вас об этом. Я признал, что сотрудничал с пиратами. Но все равно послушайте. У людей астероидов хорошая организация. Потребуются недели, но если Антон заподозрил вас, они не остановятся, пока все не проверят. Их не обманешь. Они узнают правду, узнают, кто вы на самом деле. Будьте уверены в этом. Они установят ваше настоящее имя. Улетайте, говорю вам. Улетайте!

Лаки сказал:

– Если я тот самый парень, о котором вы говорите, старик, то вы навлекаете на себя неприятности. Я так понимаю, что вы отдаете мне свой корабль.

– Да.

– А что вы будете делать, когда пираты вернутся?

– Меня здесь не будет. Вы не поняли? Я хочу улететь с вами.

– И оставить все здесь?

Старик колебался.

– Да, это трудно. Но другой такой возможности у меня не будет. У вас есть влияние, должно быть. Может быть, вы сами член Совета. Вы здесь на секретной работе. Вам верят. Вы сможете защитить меня, поручиться за меня. Вы предотвратите наказание, проследите, чтобы меня не нашли пираты. Совет за это многое получит, молодой человек. Я расскажу все, что знаю о пиратах. Буду помогать, чем только смогу.

Лаки спросил:

– Где ваш корабль?

– Значит, договорились?

Корабль действительно оказался маленьким. Через узкий коридор им пришлось идти гуськом, опять в космических костюмах. Лаки спросил:

– Достаточно ли близко Церера, чтобы увидеть ее в корабельный телескоп?

– Да.

– Вы узнаете ее?

– Несомненно.

– Тогда пошли на борт.

Передняя часть безвоздушной пещеры, где скрывался корабль, открылась, как только пришли в действие моторы корабля.

– Управляется по радио, – объяснил Хансен.

Корабль был заправлен и снабжен провизией. Все механизмы работали нормально, корабль легко поднялся и устремился в пространство со свободой, возможной лишь там, где буквально отсутствуют гравитационные поля. Впервые Лаки увидел астероид Хансена из космоса. Он заметил долину с выброшенными банками, она была ярче окружающих скал. Хансен сказал:

– Теперь расскажите мне. Вы ведь сын Лоуренса Старра?

Лаки нашел на борту заряженный бластер и пристегивал к поясу кобуру.

– Меня зовут Дэвид Старр. Друзья называют меня Лаки.

Церера – великан среди астероидов. Она достигает пятисот миль в диаметре, и обычный человек, стоя на ней, весит два фунта. У нее сферическая форма, и, находясь близко к ее поверхности, можно подумать, что это респектабельная планета. Но если бы Земля была полой, туда пришлось бы бросить четыре тысячи таких тел, как Церера, чтобы заполнить ее. Бигмен стоял на поверхности Цереры в раздувшемся костюме, обшитом дополнительным свинцом для веса; сапоги его были на толстой свинцовой подошве. Это его собственная идея, но она оказалась бесполезной. Он все еще весил меньше четырех фунтов, и любое движение грозило унести его в космос. Он уже два дна находился на Церере после быстрого перелета с Луны вместе с Конвеем и Хенри и ждал этого момента, ждал радиосигнала Лаки Старра, сообщения о том, что он возвращается. Гас Хенри и Гектор Конвей нервничали, боялись за Лаки, опасались, что его могли убить. Он, Бигмен, знал Лаки лучше. Лаки выйдет из любого положения. Он им говорил об этом. Когда наконец пришел сигнал Лаки, он снова сказал им об этом. И все же, стоя на замерзшей поверхности Цереры, ничем не отделенный от звезд, он сознался себе самому, что испытывает облегчение.

С того места, где он стоял, виднелся купол Обсерватории, нижние ее этажи скрывались за близким горизонтом. Это была самая большая в Солнечной системе обсерватория и по вполне логичным причинам. В той части Солнечной системы, что находится внутри орбиты Юпитера, у Венеры, Земли и Марса есть атмосферы, и уже этот факт делает их неподходящими для астрономических наблюдений. Атмосфера, даже разреженная, как на Марсе, скрывает детали. Звезды дрожат и мерцают, наблюдать невозможно. Самое большое тело без атмосферы внутри орбиты Юпитера – Меркурий, но он так близок к Солнцу, что обсерватория, расположенная в сумеречной зоне, специализируется в наблюдениях над Солнцем. Для этого достаточно сравнительно небольшого телескопа.

Второе большое безвоздушное тело – Луна. И здесь обстоятельства продиктовали специализацию. Например, прогноз погоды стал очень точным и долговременным, поскольку вся земная атмосфера хорошо видна с расстояния в четверть миллиона миль. А третье лишенное атмосферы тело – Церера, и она подходила больше всего. Почти полное отсутствие тяготения позволило отливать огромные линзы и зеркала без опасности повреждения; не возникал даже вопрос о провисании, так как у них нет собственного веса. Сооружение телескопа не потребовало больших усилий. Церера в три раза дальше от Солнца, чем Луна, и солнечный свет слабее в восемь раз. Быстрое вращение поддерживает на Церере постоянную температуру. Короче, Церера – идеальное место для наблюдений за звездами и внешними планетами.

Только накануне Бигмен смотрел на Сатурн через тысячедюймовый отражательный телескоп; шлифовка его зеркала потребовала двадцати лет постоянного напряженного труда.

– Через что я смотрю? – спросил он.

Над ним посмеялись.

– Ни через что, – был ответ.

Над приборами трудились трое, они действовали согласованно. Тусклое красное освещение еще более померкло, и в черной пустоте, куда он смотрел, появилось светлое пятно. Прикосновение к приборам увеличило резкость. Бигмен удивленно свистнул. Это был Сатурн!

Сатурн, трех футов шириной, точно такой, каким он несколько раз видел его из космоса. Ярко выделялось тройное кольцо, и можно было разглядеть три похожих на шарики спутника Сзади многочисленные пылинки звезд. Бигмен хотел посмотреть с другой точки, но изображение не изменилось, когда он переместился. – Это ведь только изображение, – сказали ему, – иллюзия. Она одинакова с любой точки. Теперь, с поверхности астероида, Бигмен мог разглядеть Сатурн невооруженным глазом. Светлая точка, но ярче точек звезд. Отсюда Сатурн вдвое ярче, чем с Земли, так как он на двести миллионов миль ближе. Сама Земля находилась по другую сторону Солнца размером с горошину. И представляла не очень впечатляющее зрелище, особенно рядом с Солнцем. Шлем Бигмена неожиданно зазвенел от громкого звука, донесшегося из микрофона.

– Эй, Коротышка, двигайся. Подходит корабль.

Бигмен подпрыгнул, нелепо размахивая руками. Он закричал:

– Кто назвал меня Коротышкой?

Но в ответ послышался смех.

– Сколько берешь за обучение полетам, малыш?

– Я тебе покажу малыша! – яростно закричал Бигмен. Он достиг вершины своей параболы и медленно начал опускаться. – Как тебя зовут, умник? Скажи свое имя, и я сверну тебе шею, как только вернусь и сниму костюм.

– Дотянешься до моей шеи? – послышался насмешливый ответ, и Бигмен взорвался бы и разлетелся на мелкие куски, но тут он увидел опускающийся корабль.

Он поскакал гигантскими неуклюжими прыжками по выровненной поверхности, которая служила посадочным полем, стараясь точно угадать место, где сядет корабль. Корабль опустился в дымящуюся шахту с легкостью перышка, и когда открылся шлюз и показалась высокая фигура Лаки, Бигмен закричал от радости, высоко подпрыгнул, и они обнялись. Конвей и Хенри были менее экспансивны, но обрадовались не менее. Каждый схватил Лаки за руку, как бы желая убедиться, что он действительно перед ними.

Лаки рассмеялся.

– Что с вами? Дайте передохнуть. В чем дело? Вы думали, я не вернусь?

– Послушай, – сказал Конвей, – в следующий раз лучше посвящай нас в свои сумасбродные планы.

– Но если план покажется вам сумасбродным, вы меня не отпустите.

– Оставим это. За то, что ты сделал, я могу навсегда оставить тебя на Земле. Могу прямо сейчас арестовать тебя. Отстранить от работы. Выбросить из Совета, – сказал Конвей.

– И что же из этого вы собираетесь сделать?

– Ничего, ты, проклятый переросший тупица. Но в будущем я тебе покажу!

Лаки повернулся к Огастасу Хенри.

– Вы ведь не позволите ему?

– Откровенно говоря, я ему помогу.

– Тогда сдаюсь заранее. Послушайте, я хочу познакомить вас с одним джентльменом.

До сих пор Хансен держался сзади и, по-видимому, забавлялся этим обменом нелепостями. Двое старших членов Совета были так заняты Лаки, что даже не заметили его присутствия.

– Доктор Конвей, – сказал Лаки, – доктор Хенри. Это мистер Джозеф Хансен. На его корабле я вернулся. Он мне очень помог.

Старик отшельник обменялся рукопожатиями с двумя учеными.

– Вы, наверно, не знакомы с доктором Конвеем и доктором Хенри, – сказал Лаки. Отшельник покачал головой. – Они важные фигуры в Совете науки, – продолжал Лаки. – Когда поедите и отдохнете, они поговорят с вами и, я уверен, помогут вам.

Час спустя двое старших членов Совета с серьезным выражением смотрели на Лаки. Доктор Хенри мизинцем уплотнил табак в своей трубке и спокойно закурил, слушая рассказ Лаки о его приключениях среди пиратов.

– Ты рассказал об этом Бигмену? – спросил он.

– Только что разговаривал с ним, – ответил Лаки.

– И он не побил тебя за то, что ты его не взял с собой?

– Он был недоволен, – признал Лаки.

Но Конвей был настроен более серьезно.

– Корабль сирианской постройки? – пробормотал он.

– Несомненно, – ответил Лаки. – По крайней мере у нас есть эта информация.

– Она не стоила такого риска, – сухо отозвался Конвей. – Меня очень беспокоит другая часть информации. Очевидно, сирианцы проникли в сам Совет науки.

Хенри серьезно кивнул.

– Да, я тоже заметил это. Очень плохо.

Лаки спросил:

– А как вы это установили?

– Галактика, мальчик, это очевидно! – взревел Конвей. – Конечно, над подготовкой корабля работала большая группа, и при всех предосторожностях информация могла утечь. Но ведь замысел ловушки и само исполнение этого замысла были известны только членам Совета, и то далеко не всем. Где-то в этой маленькой группе есть шпион, но я готов поручиться за любого. – Он покачал головой. – Но как иначе объяснить?

– Не нужно объяснять, – сказал Лаки.

– Не нужно? А почему?

– Потому что связь с сирианцами была временной. Сирианское посольство получило информацию от меня.

8. Бигмен берет верх

– Конечно, не прямо, через одного из известных шпионов, – подчеркнул Лаки, пока двое старших ошеломленно смотрели на него.

– Я тебя не понимаю, – негромко сказал Хенри.

Конвей, по-видимому, вообще лишился дара речи.

– Это было необходимо. Я не должен был вызвать у пиратов подозрений. Если бы они нашли меня на корабле, который считали бы картографическим, меня без разговоров застрелили бы. С другой стороны, если меня находят на корабле-ловушке, тайна которого им стала известна, как они считают, случайно, они поверят, что я заяц. Разве вы не понимаете? На картографическом корабле я всего лишь член экипажа, который не сумел уйти вовремя. На корабле-ловушке я тупица, который и не подозревает, во что ввязался.

– Все равно тебя могли застрелить. Могли разгадать твою двойную игру и посчитать тебя шпионом. В сущности так и произошло.

– Это правда, – согласился Лаки.

Конвей наконец взорвался.

– А как насчет первоначального плана? Мы должны были взорвать одну из их баз или нет? Когда подумаю о месяцах, потраченных на подготовку «Атласа», о вложенных в это средствах…

– Что бы нам дал взрыв одной из их баз? Мы говорили о большом пиратском ангаре, но это только пожелания. Организация, базирующаяся в астероидах, должна быть децентрализованной. Пираты, вероятно, держат в одном месте не больше трех-четырех кораблей. Для большего просто нет места. Взрыв трех-четырех кораблей – ничто по сравнению с тем, чего бы мы достигли, если бы я проник в их организацию.

– Но ты не проник, – сказал Конвей. – Несмотря на весь риск, ты потерпел неудачу.

– К несчастью, пираты, захватившие «Атлас», оказались слишком подозрительны, а может, слишком умны. Постараюсь в дальнейшем не недооценивать их. Но не все потеряно. Мы теперь знаем, что за ними Сириус. И еще – у нас мой друг отшельник.

– Он нам не поможет, – сказал Конвей. – По твоему рассказу выходит, что он старался иметь как можно меньше дел с пиратами. Что он может знать?

– Может быть, он скажет нам больше, чем сам считает возможным, – холодно возразил Лаки. – Например, он сообщил нам кое-что, позволяющее продолжить усилия по проникновению внутрь организации.

– Ты не пойдешь снова, – торопливо заявил Конвей.

– Я и не собираюсь, – сказал Лаки. Глаза Конвея сузились.

– А где Бигмен?

– На Церере. Не волнуйтесь. В сущности, – тень беспокойства промелькнула на лице Лаки, – он должен был бы быть здесь. Его задержка начинает меня беспокоить.

Джон Бигмен Джонз при помощи особого пропуска миновал охрану контрольной башни. Бормоча что-то, он чуть не бежал по коридору. На слегка раскрасневшемся курносом лице стали не видны веснушки, короткие рыжеватые волосы торчали, как проволочная изгородь. Лаки часто говорил Бигмену, что тот носит вертикальную стрижку, чтобы казаться выше, но Бигмен всегда яростно это отрицал. Он пересек фотоэлектрический луч, и дверь перед ним раскрылась. Он вошел внутрь и огляделся.

Дежурных было трое. Один с наушниками сидел у субэфирного приемника, другой – у компьютера, третий – у выпуклого экрана. Бигмен спросил:

– Кто из вас, чокнутые, назвал меня Коротышкой?

Все трое одновременно повернулись к нему с удивленными лицами. Человек с наушниками снял один из них с левого уха.

– Кто, во имя космоса, ты такой? Как ты сюда попал?

Бигмен выпрямился и расправил свою маленькую грудь.

– Меня зовут Джон Бигмен Джонз. Друзья зовут меня Бигменом – Великаном. Никто не зовет меня Коротышкой, оставаясь при этом целым. Я хочу знать, кто из вас сделал такую ошибку.

Человек с наушниками сказал:

– Меня зовут Лем Фиск, можешь называть меня как угодно, только уходи отсюда. Уходи, или я спущусь, возьму тебя за ногу и вышвырну.

Сидевший у компьютера сказал:

– Эй, Лем, это тот самый полоумный, что бродил по порту недавно. Не трать на него времени. Вызови охрану, пусть его выведут.

– Глупости, – заявил Лем Фиск, – нам для него не нужна охрана.

Он совсем снял наушники и поставил субэфирный приемник на автоматический прием. Потом сказал:

– Ну, что ж, сынок, ты пришел сюда и очень приятным образом задал приятный вопрос. Я тебе отвечу не менее приятно. Коротышкой тебя назвал я, но погоди, не выходи из себя. У меня была причина. Ведь ты на самом деле такой высокий парень. Такой большой глоток воды. У тебя такие огромные карманы. Мои друзья смеялись, когда я назвал тебя Коротышкой.

Он достал из кармана пачку сигарет. Улыбка на его лице стала ласковой.

– Спускайся сюда! – взревел Бигмен. – Спускайся и подкрепи свое чувство юмора кулаками.

– Характер, характер, – сказал Фиск и прищелкнул языком. – Эй, малыш, хочешь сигарету? Королевского размера. Почти такая же длинная, как ты. Но как подумаешь, может возникнуть затруднение. Трудно будет решить, ты ли куришь сигарету или она тебя.

Остальные двое громко рассмеялись.

Бигмен стал совершенно красным. слова хрипло вырывались из его горла.

– Ты будешь драться?

– Я лучше покурю. Жаль, что ты не хочешь присоединиться ко мне. – Фиск откинулся назад, выбрал сигарету и держал ее перед собой, как бы восхищаясь ее стройной белизной. – В конце концов не могу же я драться с детьми. – Он улыбнулся, поднес сигарету к губам и обнаружил, что в них ничего нет.

Его большой и указательный палец по-прежнему находились на расстоянии трех четвертей дюйма друг от друга, как будто что-то держали. Но в них не было сигареты.

– Осторожней, Лем, – воскликнул человек у экрана. – У него игольное ружье.

– Никакого игольного ружья, – фыркнул Бигмен. – Всего лишь жужжалка.

Разница значительная. Снаряды жужжалки – так называли тренировочный пистолет – хотя тоже в форме иглы, но хрупкие и не разрываются. Их используют для тренировок и игр. Попав в человека, такая игла не причиняет серьезного вреда, но будет при этом очень больно. Улыбка исчезла с лица Фиска. Он закричал:

– Осторожней, сумасшедший. Я мог бы ослепнуть.

Кулак Бигмена оставался сжатым на уровне глаза. Тонкий ствол жужжалки высовывался из него. Бигмен сказал:

– Я тебя не ослеплю. Но могу попасть так, что ты не сможешь сидеть целый месяц. Как видишь, я метко стреляю. А ты, – бросил он через плечо сидевшему у компьютера, – двинешься еще на дюйм к сигналу тревоги, и игла жужжалки будет у тебя в руке.

Фиск спросил:

– Чего ты хочешь?

– Спускайся и дерись.

– Против жужжалки?

– Я ее уберу. На кулаках. Честный бой. Твои приятели последят за этим.

– Я не могу бить такого маленького, как ты.

– Тогда не нужно его и оскорблять. – Бигмен поднял жужжалку. – И я не меньше тебя. Может, снаружи так кажется, но внутри я такой же большой, как ты. Может, даже больше. Считаю до трех. – он прицелился.

– Галактика! – выругался Фиск. – Спускаюсь. Друзья, будьте свидетелями, что он меня вынудил. Постараюсь не слишком покалечить этого придурка.

Он спрыгнул с навеса. Человек, сидевший у компьютера, занял его место у приемника. Фиск был ростом в пять футов десять дюймов, на восемь дюймов выше Бигмена. Стройная фигура его противника походила скорее на мальчишескую. Но мышцы Бигмена находились под стальным контролем. Он без всякого выражения ждал приближения Фиска. Тот не побеспокоился о защите. Просто вытянул правую руку, как будто хотел схватить Бигмена за воротник и вышвырнуть за дверь.

Бигмен нырнул под его руку. Быстрая последовательность ударов левой – правой в солнечное сплетение, и в то же мгновение Бигмен отпрыгнул. Фиск позеленел и сел, со стоном держась за живот.

– Вставай, большой парень, – сказал Бигмен. – Я тебя жду.

Остальные двое застыли от неожиданности.

Фиск медленно поднялся. Лицо его исказилось от гнева, но на этот раз он приближался медленно. Бигмен отскочил. Фиск бросился вперед. Но промахнулся на два дюйма. Фиск нанес удар правой. Рука его на дюйм не достала до челюсти Бигмена. Бигмен прыгал, как пробка на волнующейся поверхности воды. И отражал все удары.

Фиск, нечленораздельно закричав, слепо бросился на противника, похожего на москита. Бигмен отскочил в сторону и резко ударил открытой ладонью по гладко выбритой щеке противника. Раздался громкий щелчок, как от метеорита, пробивающего атмосферу планеты. На лице Фиска отчетливо проступили следы четырех пальцев. Мгновение он стоял ошеломленный. Как нападающая змея, Бигмен подскочил снова, его кулаки ударили в челюсть Фиска. Тот наполовину согнулся и упал. И тут Бигмен услышал сигнал тревоги.

Ни мгновение не колеблясь, он повернулся и бросился к двери. Пробежал мимо троих удивленных охранников и исчез!

– А почему мы ждем Бигмена? – спросил Конвей. Лаки ответил:

– Вот как я рассматриваю ситуацию. Нет ничего, что было бы нам нужнее, чем информация о пиратах. Я имею в виду информацию изнутри. Я попытался ее добыть, но не получилось. Теперь я меченый человек. Меня знают. Но Бигмена они не знают. У него нет официальных связей с Советом. Моя идея заключается в том, что мы выдвинем против него обвинение в уголовном преступлении – для правдоподобия, и он улетит с Цереры в корабле отшельника…

– О, космос! – простонал Конвей.

– Послушайте! Он вернется на астероид отшельника. Если пираты там, хорошо! Если их нет, он оставит корабль на виду и будет ждать. Там ждать очень удобно.

– А когда они появятся, – сказал Хенри, – его расстреляют.

– Нет. Для этого он и берет корабль отшельника. Они захотят узнать, где Хансен, не говоря уже обо мне, откуда явился Бигмен, как он получил корабль. Им нужно это знать. Поэтому они будут разговаривать.

– А как он нашел астероид отшельника среди всех этих скал? Это трудно объяснить.

– Вовсе нет. Корабль отшельника на Церере. Я устроил так, что он не охраняется. Бигмен найдет координаты астероида в корабельном журнале. Для него это будет просто астероид недалеко от Цереры, не хуже других, и он кратчайшим путем направится к нему, чтобы выждать, пока уляжется переполох на Церере.

– Рискованно, – проворчал Конвей.

– Бигмен это знает. Я вам говорю: придется идти на риск. Земля недооценивает угрозу пиратов и поэтому…

Он замолчал, так как ожил коммуникатор, последовало чередование вспышек света.

Конвей нетерпеливым движением руки включил дешифратор и выпрямился. Он сказал:

– Передача на волне Совета и, клянусь Церерой, шифр Совета.

На маленьком экране над коммуникатором сменялись вспышки света и тьмы. Конвей достал из бумажника металлическую пластинку и вложил ее в узкую щель коммуникатора. Это был кристаллический дешифратор – главная часть устройства, состоящего из кристаллов тунгстена, вплавленных в алюминиевую матрицу. Прибор особым образом фильтровал сигналы субэфира. Конвей медленно настраивал дешифратор, все глубже вдвигая пластинку, пока она не совпала с такой же пластинкой на другом конце связи. В момент полного совпадения картинка на экране прояснилась.

Лаки привстал.

– Бигмен! – сказал он. – Где ты, во имя космоса?

Маленькое лицо Бигмена проказливо улыбалось.

– Конечно, в космосе. В ста тысячах миль от Цереры. Я в корабле отшельника.

Конвей яростно прошептал:

– Еще один твой трюк? Ты говорил, он на Церере.

– Я так считал, – ответил Лаки. Потом: – Что случилось, Бигмен?

– Ты сказал, что нужно действовать быстро, поэтому я сам все устроил. Меня задел один из умников в башне. Ну, я немного поколотил его и сбежал. – Он рассмеялся. – Проверьте в охране, не ищут ли они похожего на меня парня по обвинению в нападении и избиении.

– Это не самый разумный твой поступок, – серьезно сказал Лаки. – Тебе трудно будет убедить людей астероидов, что ты на кого-то напал. Не хочу тебя обидеть, но ты кажешься неподходящим для такой работы.

– Поколочу парочку, – возразил Бигмен, – поверят. Но я вас вызвал не поэтому.

– А почему?

– Как мне добраться до астероида этого парня? Лаки нахмурился.

– Ты смотрел в бортовой журнал?

– Великая Галактика! Везде смотрел. Даже под матрацем. Никаких записей и никаких координат.

Беспокойство Лаки росло.

– Странно. Больше чем странно. Послушай, Бигмен, – заговорил он быстро и настойчиво, – уравняй свою скорость со скоростью Цереры. Отметь свои координаты относительно Цереры и сохраняй их, пока я тебя не вызову. Ты теперь близко к Церере, и пираты не будут тебя беспокоить, но если отлетишь подальше, можешь попасть в трудное положение. Слышишь меня?

– Понял. Сейчас рассчитаю координаты.

Лаки записал их и прервал связь. Он сказал:

– Космос, когда я научусь не строить предположений?

Хенри спросил:

– Не лучше ли Бигмену вернуться? Предприятие вообще безрассудное, а так как у тебя нет координат, лучше вообще от него отказаться.

– Отказаться? Отказаться от единственного астероида, который мы знаем как базу пиратов? А вы знаете другие? Хотя бы один? Надо найти этот астероид. Это единственный ключ к развязке всего узла.

Конвей сказал:

– Он прав, Гас. Это база.

Лаки решительно нажал кнопку интеркома и ждал. Послышался сонный и удивленный голос Хансена:

– Алло! Алло!

Лаки резко сказал:

– Говорит Лаки Старр, мистер Хансен. Простите за беспокойство, но мне хотелось бы, чтобы вы немедленно пришли к доктору Конвею.

После небольшой паузы отшельник ответил:

– Конечно, но я не знаю, как туда добраться.

– Охранник у двери вас проводит. Я свяжусь с ним. Можете прийти через две минуты?

– Две с половиной, – добродушно ответил тот. Теперь он казался вполне проснувшимся. – Хорошо!

Хансен держал слово. Лаки ждал его. Он молчал, придерживая дверь. Потом спросил у охранника:

– Не было ли тревоги на базе сегодня вечером? Может быть, драка?

Охранник удивился.

– Да, сэр. Но пострадавший отказался подавать жалобу. Сказал, что это была честная драка.

Лаки закрыл за ним дверь. Он сказал:

– Как и следовало ожидать. Ни один нормальный человек не захочет признаваться, что его побил Бигмен. Но нужно будет все равно занести в документы обвинение… На всякий случай… Мистер Хансен.

– Да, мистер Старр?

– У меня вопрос, который я не хотел задавать по внутренней связи. Скажите, каковы координаты вашего астероида. Стандартные и временные, конечно.

Хансен смотрел на него округлившимися глазами.

– Может, вы мне не поверите, но я не могу вам сказать.

9. Астероид, которого не было

Лаки спокойно встретил его взгляд.

– В это трудно поверить, мистер Хансен. Я считал, что вы знаете свои координаты, как жилец дома знает свой адрес.

Отшельник взглянул на носки ног и мягко ответил:

– Наверно, вы правы. Это действительно мой домашний адрес. Но я его не знаю.

Конвей начал:

– Если этот человек сознательно…

Лаки прервал его:

– Подождите. Проявим терпение. У мистера Хансена должно быть объяснение.

Они ждали слов отшельника. Координаты многочисленных тел в Галактике – буквально жизнь космических полетов. Они выполняют те же функции, что и линии долготы и широты на двумерной поверхности планеты. Но поскольку в космосе три измерения, а тела движутся относительно друг друга во всех направлениях, необходимые координаты гораздо сложнее. Вначале устанавливается точка отсчета. В Солнечной системе ею обычно служит Солнце. Далее необходимы три числа. Первое – расстояние тела или его позиция относительно Солнца. Второе и третье – угловые измерения, характеризующие положение тела относительно линии, соединяющей Солнце с центром Галактики. Если известны эти данные для трех разных точек орбиты, достаточно далеко отстоящих друг от друга, орбита движущегося тела может быть рассчитана, и его положение относительно Солнца будет известно в любой момент. Корабли рассчитывают собственные координаты относительно Солнца или, если так удобнее, относительно ближайшего крупного тела. На лунных линиях для кораблей, двигающихся от Земли к Луне и обратно, такой точкой отсчета обычно берется Земля. Собственные координаты Солнца рассчитывают относительно центра Галактики и начального галактического меридиана, но это необходимо только при межзвездных путешествиях.

Должно быть, такие мысли приходили в голову отшельнику, пока он молча сидел, а три члена Совета внимательно смотрели на него. Трудно сказать. Неожиданно Хансен сказал:

– Да, я могу объяснить.

– Мы ждем, – ответил Лаки.

– Мне ни разу за пятнадцать лет не приходилось пользоваться координатами. Последние два года я вообще не покидал астероид, а до этого делал короткие перелеты раз-два в году на Цереру или Весту за разными припасами. И использовал пространственные координаты, которые рассчитывал всякий раз заново. Таблицу я никогда не делал, она мне не нужна. Отсутствовал я один-два дня, в крайнем случае три, и моя скала за это время не улетала далеко. Она движется внутри потока, чуть медленнее Цереры и Весты, когда находится далеко от Солнца, и чуть быстрее, когда близко. Когда я возвращаюсь к рассчитанной позиции, моя скала может улететь на десять или даже на сто тысяч миль, но ее всегда можно увидеть в телескоп. После этого я уточняю курс на глаз. Я никогда не использовал солнечные координаты, они мне не нужны.

– Вы хотите сказать, что не можете вернуться на свой астероид, – заметил Лаки. – Или вы рассчитали перед вылетом пространственные координаты?

– Нет, – печально ответил отшельник. – Я и не думал об этом, пока вы не спросили.

Доктор Хенри сказал:

– Подождите. Подождите. – Он заново набил трубку и теперь яростно раскуривал. – Может, я ошибаюсь, мистер Хансен, но когда вы приобрели этот астероид, вы должны были зарегистрироваться в Земном бюро внешних миров. Так?

– Да, – ответил Хансен, – но ведь это только формальность.

– Возможно. Я не спорю. Но координаты вашего астероида должны быть зарегистрированы.

Хансен немного подумал, потом покачал головой.

– Боюсь, что нет, доктор Хенри. Записали только стандартные координаты на первое января того года. Просто чтобы обозначить астероид. Как бы присвоить ему кодовое обозначение, если кто-нибудь вздумает оспаривать право собственности. Их больше ничего не интересовало, а по таким данным нельзя рассчитать орбиту.

– Но у вас у самого должны быть данные орбиты. Лаки говорил, что вначале вы использовали астероид для ежегодного отдыха. Вам нужно было находить его из года в год.

– Это было пятнадцать лет назад, доктор Хенри. Да, у меня были эти данные. И они есть где-то в записях на моей скале, но не в памяти.

Лаки с затуманенными глазами сказал:

– На данный момент больше ничего, мистер Хансен. Охранник проводит вас в вашу комнату, и мы дадим вамзнать, когда вы будете нужны. И, мистер Хансен, – добавил он, когда отшельник встал, – если вы случайно вспомните координаты, дайте нам знать.

– Даю слово, мистер Старр, – серьезно ответил Хансен.

Трое вновь остались одни. Лаки включил связь.

– Настройте на передачу, – сказал он.

Послышался голос дежурного по центру связи:

– Предыдущее сообщение было адресовано вам, сэр? Я не мог его расшифровать и подумал…

– Вы поступили правильно. Давайте связь.

Лаки отладил дешифратор и использовал координаты Бигмена для направленного луча.

– Бигмен, – сказал он, когда лицо того появилось на экране, – раскрой снова корабельный журнал.

– У тебя есть координаты, Лаки?

– Еще нет. Открыл?

– Да.

– Там должен быть листок бумаги, покрытый вычислениями.

– Погоди. Да. Вот он.

– Держи его перед передатчиком. Я хочу на него взглянуть.

Лаки положил перед собой листок и переписал числа.

– Хорошо, Бигмен, можешь убрать. Теперь слушай. Не выключай связь. Что бы ни случилось, оставайся включенным, пока не услышишь меня. Отключаюсь.

Он повернулся к старшим членам Совета.

– Я привел корабль отшельника на Цереру на глаз. Но три или четыре раза приходилось приспосабливать курс, используя корабельный телескоп и измерительные инструменты. Вот мои расчеты.

Конвей кивнул:

– Теперь ты хочешь проделать вычисления в обратном порядке и по ним найти координаты астероида.

– Это нетрудно сделать, особенно если использовать Обсерваторию Цереры.

Конвей тяжело встал.

– Думаю, ты придаешь этому слишком большое значение, но последую за твоим инстинктом. Идемте в Обсерваторию.

Коридоры и лифты привели их ближе к поверхности Цереры, на полмили выше помещений Совета на астероиде. Здесь было холодно, так как Обсерватория пытается поддерживать постоянную температуру и настолько близкую к поверхностной, насколько в состоянии выдержать человек. Медленно и осторожно молодой техник разбирал расчеты Лаки и заносил их в память компьютера. Доктор Хенри, сидя в не слишком удобном кресле, согнул свое худое тело чуть не вдвое и, казалось, пытается извлечь дополнительное тепло из трубки; его руки с большими плоскими пальцами плотно обхватили ее головку. Он сказал:

– Надеюсь, это нам что-нибудь даст.

Лаки ответил:

– Должно. – Он откинулся, глаза его обеспокоенно смотрели на противоположную стену. – Послушайте, дядя Гектор, вы упомянули мой инстинкт. Это не инстинкт. Пиратство в наши дни совсем не то, что двадцать пять лет назад.

– Их труднее поймать, ты это хочешь сказать?

– Да, но разве не странно, что вся их деятельность сосредоточена в поясе астероидов? Только тут торговля оказалась нарушенной.

– Они осторожны. Двадцать пять лет назад, когда их корабли действовали до самой Венеры, мы были вынуждены организовать нападение и раздавить их. Теперь они держатся астероидов, и правительство не решается принять строгие меры.

– Пока все хорошо, – сказал Лаки, – но как они поддерживают себя? Всегда считалось, что пираты действуют не просто из любви к нападениям, они захватывают корабли, пищу, воду и другие припасы. Теперь всего этого им нужно еще больше. Капитан Антон хвастал о сотнях кораблей и тысячах скал. Может, он и лгал, чтобы произвести на меня впечатление, но он определенно устроил толчковую дуэль в открытом космосе, где корабль свободно висит часами, не опасаясь никаких правительственных судов. Больше того, Хансен утверждает, что многочисленные миры отшельников используются пиратами как посадочные пункты. А их сотни. Если пираты имеют дело со всеми ними или даже с большей частью, это тоже означает большую организацию. А где они берут пищу для такой большой организации? Ведь рейдов у них теперь меньше, чем двадцать пять лет назад. Пират, по имени Мартин Манью, говорил о женах и семьях. Он сам присматривает за чанами. Очевидно, выращивает дрожжи. У Хансена на астероиде дрожжевая пища, но не с Венеры. Я знаю вкус венерианской пищи.

Сложите все это вместе. Они выращивают собственную дрожжевую пищу на маленьких фермах, рассеянных по пещерам астероидов. Извлекают двуокись углерода непосредственно из известняка, а воду и кислород – со спутников Юпитера. Механизмы и энергетические установки доставляют, вероятно, с Сириуса или захватывают в редких рейдах. Рейды дают им также пополнения – мужчин и женщин. Получается, что Сириус готовит независимое правительство. Он использует недовольных, и они создают общество, которое нам не разрушить, если мы будем ждать слишком долго. Их предводители, капитаны Антоны, стремятся прежде всего к власти и охотно отдадут половину Земной империи Сириусу, лишь бы владеть другой половиной.

Конвей покачал головой.

– Из немногих фактов ты делаешь слишком обширные выводы. Сомневаюсь, чтобы мы смогли убедить правительство. Пока Совет науки может действовать и самостоятельно, как ты знаешь. Но, к несчастью, у нас нет своего флота.

– Знаю. Тем более нам нужна информация. Если, пока не поздно, мы отыщем их главные базы, захватим предводителей, обнародуем их связь с сирианцами…

– Что тогда?

– Я считаю, с ними будет покончено. Я убежден, что средний «человек астероидов», если пользоваться их собственными словами, не подозревает, что он марионетка сирианцев. Он, вероятно, обижен Землей. Думает, что с ним несправедливо обошлись, он не смог найти работу, не смог продвинуться, что он заслуживает большего. Его привлекло то, что он считал интересной жизнью. Все это так, может быть. Но это вовсе не значит, что он готов принять сторону злейшего врага Земли. Если он поймет, куда его вели предводители пиратов, с пиратской угрозой будет покончено. Лаки прервал свой горячий шепот, так как приблизился техник, держа прозрачную пластину с компьютерным шифром на ней.

– Вы уверены, что ваши вычисления верны?

– Конечно. А что?

Техник покачал головой.

– Что-то не так. Координаты вашей скалы внутри запретной зоны. Учитывая ее собственное движение. Этого, конечно, не может быть.

Лаки резко поднял брови. Насчет запретных зон этот человек не мог ошибиться. Никакой астероид не может там находиться. Эти зоны представляют части пояса астероидов, в которых астероиды, если бы они существовали, имели бы время обращения вокруг Солнца, кратное двенадцатилетнему периоду обращения Юпитера. Это значило бы, что Юпитер и астероид постоянно сближаются раз в несколько лет в одной и той же точке пространства. Повторяющееся тяготение Юпитера выбивает астероиды из таких зон. За два миллиарда лет, прошедших после образования планет, Юпитер очистил все запретные зоны от астероидов.

– Вы уверены, что ваши расчеты верны? – спросил Лаки.

Техник пожал плечами, как бы говоря: «Я знаю свое дело». Но вслух сказал:

– Можем проверить с помощью телескопа. Тысячедюймовый занят, но он и не подходит для близких наблюдений. Используем один из меньших. Прошу вас – идите за мной.

Сама Обсерватория напоминала храм, где многочисленные телескопы – алтари. Люди, занятые работой, не отрывались, чтобы взглянуть на вошедших техника и троих членов Совета. Техник провел их в одно из крыльев, на которые было разделено огромное пещероподобное помещение.

– Чарли, – обратился он к преждевременно лысеющему молодому человеку, – можешь запустить Берту?

– Зачем?

Чарли поднял голову от усеянных звездами фотографий, над которыми он склонился.

– Хочу посмотреть место, представленное определенными координатами. – Он протянул листок с данными.

Чарли взглянул на него и нахмурился.

– А это зачем? Ведь это запретная зона.

– Все равно направь телескоп. Дело Совета науки.

– О! Слушаюсь, сэр. – Он неожиданно стал гораздо приветливее. – Это не потребует много времени.

Он нажал кнопку, гибкая диафрагма втянулась внутрь шахты стодвадцатидюймового телескопа и поднялась вверх. Диафрагма плотно закрыла шахту, и Лаки услышал сверху звуки открывающегося отверстия. Большой глаз Берты поднялся, диафрагма не давала выйти воздуху, можно было смотреть в небо. Чарли тем временем объяснял:

– Обычно мы используем Берту для фоторабот. У Цереры слишком быстрое вращение для постоянных визуальных наблюдений. Пункт, который вас интересует, к счастью, находится над горизонтом.

Он занял сидение у объектива и поднялся по стволу, как по жесткому хоботу гигантского слона. Телескоп наклонился, и юный астроном поднялся еще выше. Он тщательно навел на фокус. Потом слез со своего сидения и по кольцам стенной лестницы спустился вниз. По движению его пальца перегородка непосредственно под телескопом скользнула в сторону, обнажив абсолютно черную яму. Здесь при помощи зеркал и линз фокусировалось и увеличивалось изображение, полученное на телескопе. Видна была только чернота.

Чарли сказал:

– Вот оно. – Он использовал метровую линейку как указку. – Вот эта искорка – Метис, достаточно большая скала. Двадцать пять миль в диаметре, но он далеко – миллионы миль от того места, которым вы интересуетесь, по другую сторону от запретной зоны. Звезды затемнены при помощи фазовой поляризации, иначе ничего нельзя было бы рассмотреть.

– Спасибо, – сказал Лаки. Голос его звучал ошеломленно.

– Рад помочь в любое время.

Они направлялись в лифте вниз, когда Лаки заговорил. Он сказал:

– Не может быть.

– А почему? – спросил Хенри. – Твои вычисления неверны?

– Этого не может быть. Я ведь добрался до Цереры.

– Ты намеревался записать одно число, а записал по ошибке другое, потом на глаз поправил курс, а в вычисления внести поправку забыл.

Лаки покачал головой.

– Не может быть. Я не… Подождите. Великая Галактика! Он смотрел на них диким взглядом.

– Что случилось, Лаки?

– Получается! Космос, все совпадает! Послушайте, я ошибался. Начинать игру не рано; наоборот, поздно. Может быть, слишком поздно. Я опять недооценил их.

Лифт остановился на нужном этаже. Дверь открылась, и Лаки быстрыми шагами вышел. Конвей побежал за ним, схватил за руку, развернул.

– О чем ты говоришь?

– Я отправляюсь туда. Даже не думайте меня останавливать. И если я не вернусь, ради Земли, заставьте правительство готовиться к худшему. Иначе через год пираты захватят контроль над всей Системой. Может, и раньше.

– Почему? – яростно спросил Конвей. – Потому что ты не нашел астероид?

– Совершенно верно, – ответил Лаки.

10. Астероид, который был

Бигмен привез Конвея и Хенри на Цереру в собственном корабле Лаки – «Метеоре», и Лаки был благодарен ему за это. Это означало, что он может выйти в космос на нем, ощущать под ногами его палубу, держать в руках его приборы.

«Метеор» – двухместный крейсер, построенный год назад, после приключений Лаки на Марсе. Внешность его обманчива, насколько этого могла достичь современная наука. Своими грациозными линиями он походил на космическую яхту, а длиной едва ли вдвое превышал лодку Хансена. Любой космический путешественник, встретив «Метеор», принял бы его за игрушку богача, может быть, скоростную, но тонкокожую и не способную выдержать даже слабый удар. И, конечно, никто не подумал бы, что такой корабль может появиться в опасном поясе астероидов.

Впрочем, более внимательное изучение корабля изменило бы это мнение. Сверкающие гиператомные моторы по мощности равнялись мощности моторов вооруженного крейсера в десять раз больше «Метеора». Энергетические запасы огромны, а щит способен остановить любой снаряд, кроме выстрелов главного калибра дредноута. Ограниченная масса не позволяла считать его первоклассным наступательным кораблем, но по отношению массы к развиваемой мощности он поспорил бы с любым.

Неудивительно, что Бигмен прыгал от радости, взойдя на корабль и сбросив космический костюм.

– Космос, – сказал Бигмен, – как хорошо, что я избавился от той лоханки. Что мы сделаем с нею?

– Я попросил послать за нею корабль с Цереры.

Церера находилась за ними в ста тысячах миль. Внешне она равнялась половине Луны, видимой с Земли. Бигмен с любопытством спросил:

– Почему бы тебе не ввести меня в курс дела, Лаки? Почему вдруг изменились планы? Я должен был лететь один.

– У нас нет координат астероида, – ответил Лаки. Он кратко пересказал события предшествовавших нескольких часов.

Бигмен свистнул.

– Куда же мы направляемся?

– Я точно не знаю, – ответил Лаки, – но начнем мы с того места, где должен был бы находиться астероид отшельника. Он взглянул на приборы и добавил:

– И двигаться будем быстро.

Он знал, что такое быстро. Ускорение росло, с ним росла и скорость «Метеора». Лаки и Бигмен лежали в диамагнитных креслах, откинувшись, и растущее давление равномерно распределялось по поверхности их тел. Концентрация кислорода в каюте повысилась, ею управлял чувствительный прибор; таким образом, дыхание людей стало менее глубоким без недостатка кислорода. На обоих были g-каркасы (g – обычное в науке обозначение ускорения), легкие и не мешавшие движениям; под давлением растущей скорости они становились жесткими и защищали кости, особенно позвоночник, от повреждений. А нилотексовый пояс защищал внутренние органы. Все эти приспособления были разработаны специалистами Совета науки и позволяли «Метеору» развивать ускорение, на двадцать – тридцать процентов большее, чем у новейших кораблей флота. В данном случае ускорение, хотя и очень большое, было вдвое меньше того, что мог позволить корабль.

Когда скорость выровнялась, «Метеор» находился в пяти миллионах миль от Цереры, и если бы Лаки и Бигмен захотели взглянуть на нее, то обнаружили бы, что Церера превратилась в светлое пятнышко, менее яркое, чем многие звезды. Бигмен сказал:

– Послушай, Лаки, я давно хочу тебя спросить. С тобой ли твой сверкающий щит?

Лаки кивнул, и Бигмен приобрел огорченный вид.

– Почему же тогда ты, глупый бык, не брал его с собой, когда отправился на охоту за пиратами?

– Он и тогда был со мной, – спокойно ответил Лаки. – Я не расставался с ним с того дня, как мне его дали марсиане.

Лаки и Бигмен знали (впрочем, никто в Галактике, кроме них, этого не знал), что марсиане, о которых упомянул Лаки, это не фермеры и скотоводы Марса. Это раса нематериальных существ, прямых потомков древнего разума, обитавшего на поверхности Марса задолго до того, как он потерял почти весь свой кислород и воду. Выкопав огромные пещеры под поверхностью Марса, конвертировав выбранные кубические мили в энергию и запася эту энергию на будущее, они жили теперь в полной изоляции. Они оставили свои материальные тела и жили в виде чистой энергии, и об их существовании не подозревало человечество. Только Лаки Старр проник в их крепости и в качестве сувенира получил то, что Бигмен назвал сверкающим щитом. Раздражение Бигмена увеличивалось.

– Но если он был у тебя с собой, почему ты его не использовал? Что случилось?

– Ты неправильно представляешь действие щита, Бигмен. Он не всемогущ. Он не может накормить меня и вытереть мне губы, когда я кончу.

– Я видел, что он может. Он многое может.

– Да, может. Он поглощает энергию любого типа.

– Например, энергию выстрела из бластера. Ты ведь не станешь этого отрицать?

– Нет, признаю, что бластеры мне не страшны. Щит поглотит и потенциальную энергию, если тело не слишком велико или мало. Например, нож или обычная пуля не пройдут сквозь него, хотя пуля свалит меня с ног. Но хорошая кувалда пройдет через щит, и даже если не пройдет, ее инерция раздавит меня. Больше того, молекулы воздуха проходят сквозь щит, как будто его нет, потому что они слишком малы. Я тебе это говорю, чтобы ты понял: если бы на мне был щит и Динго сломал бы мою лицевую пластину, когда мы болтались в космосе, я бы умер. Щит не помешал бы воздуху улетучиться в долю секунды.

– Если бы с самого начала использовал его, у тебя не было бы никаких проблем, Лаки. Помнишь, как было на Марсе? – Бигмен усмехнулся при этом воспоминании. – Он сверкал вокруг тебя, будто из дыма, только прозрачного, так что ты был виден в тумане. Было видно все, кроме лица. Вместо него – полоска белого пламени.

– Да, – сухо сказал Лаки, – я испугал бы их. Они стреляли бы в меня из бластеров, а я оставался невредим. Тогда они все ушли бы из «Атласа», отвели бы его на десять миль и взорвали. И я был бы мертв, как камень. Не забудь, что щит – это только щит. Он не наступательное оружие.

– Ты не будешь больше его использовать? – спросил Бигмен.

– Когда будет необходимо. Но только тогда. Если я буду использовать его слишком часто, эффект будет потерян. Обнаружатся его слабости, и я буду более уязвим, чем без него.

Лаки изучил показания приборов. Он спокойно сказал:

– Готовься к новому ускорению.

– Эй… – начал Бигмен. Но тут его толкнуло назад, на спинку кресла, перехватило дыхание, и он не мог говорить. Все вокруг покраснело, кожа оттягивалась назад, как будто хотела обнажить кости. На этот раз «Метеор» шел на полном ускорении.

Оно продолжалось пятнадцать минут. К концу их Бигмен едва не потерял сознание. Потом напряжение спало, и он начал возвращаться к жизни. Лаки тряс головой и переводил дыхание. Бигмен сказал:

– Эй, это вовсе не забавно.

– Знаю, – ответил Лаки.

– Но в чем дело? Разве нам не хватало скорости?

– Не совсем. Но теперь все в порядке. Мы от них оторвались.

– От кого?

– От того, кто за нами следовал. За нами следовали с той самой минуты, Бигмен, как ты ступил на борт «Метеора». Взгляни на эргометр.

Бигмен посмотрел. Эргометр напоминал тот, что был на «Атласе», только по названию. На «Атласе» находилась примитивная модель, предназначенная для того, чтобы уловить пульсацию гиператомных моторов и запустить шлюпки. Эргометр на «Метеоре» мог уловить пульсацию мотора маленькой шлюпки на расстоянии в два миллиона миль. Даже теперь линия на разграфленной бумаге вздрагивала еле заметно, но периодически.

– Это ничего не значит, – сказал Бигмен.

– Но значило. Посмотри сам. – Лаки развернул цилиндр бумаги, прошедший иглу указателя. Колебания стали глубже, характернее. – Видишь, Бигмен?

– Может быть любой корабль. Церерский фрахтер.

– Нет. Прежде всего он следовал за нами и точно следовал, это значит, что на нем тоже хороший эргометр. К тому же ты когда-нибудь видел такой рисунок?

– Точно такой нет, Лаки.

– А я видел – у корабля, взявшего на абордаж «Атлас». Этот эргометр гораздо четче улавливает рисунок, но сходство несомненное. Мотор корабля, следовавшего за нами, сирианской постройки.

– Корабль Антона?

– Или похожий. Неважно. Они нас потеряли.

– В данный момент, – сказал Лаки, – мы находимся точно в том месте, где должен быть астероид отшельника, плюс – минус, скажем, сто тысяч миль.

– Но тут ничего нет, – сказал Бигмен.

– Верно. Гравиметр показывает, что поблизости нет значительных масс. Мы находимся в том, что астрономы называют запретной зоной.

– Ага, – с умным видом сказал Бигмен. – Понимаю.

Лаки улыбнулся. Ничего не было видно. Запретная зона внешне ничем не отличается от других участков пояса, густо усеянных астероидами, по крайней мере для невооруженного глаза. Если только астероид случайно не окажется на расстоянии в сто миль, картина будет та же самая. Звезды и объекты, похожие на звезды, покрывают небо. Если некоторые из них не звезды, а астероиды, отличить все равно невозможно; нужно несколько часов внимательно смотреть в телескоп, чтобы обнаружить, что одна из «звезд» изменила свое расположение относительно других. Бигмен спросил:

– Что же мы будем делать?

– Обследовать окрестности. Может потребоваться несколько дней.

Траектория «Метеора» стала блуждающей. Он направлялся от Солнца из запретной зоны к ближайшему рою астероидов. Гравиметр отмечал далекие массы. Один за другим крошечные миры скользили по экрану, оставались на нем, пока не делали полный оборот и уходили. Скорость «Метеора» упала, он полз, конечно, относительно, но мили по-прежнему мелькали сотнями и тысячами и переходили в миллионы. Проходили часы. Осмотрели свыше десяти астероидов.

– Поешь, – сказал Бигмен.

Но Лаки довольствовался сэндвичами и сном урывками, и они по очереди с Бигменом следили за экраном, гравиметром и эргометром. При виде очередного астероида Лаки сказал напряженным голосом:

– Я спускаюсь.

Бигмена эти слова застали врасплох.

– Это тот астероид? – Он взглянул на него внимательнее. – Ты его узнал?

– Кажется, да, Бигмен. Во всяком случае нужно проверить.

С полчаса они маневрировали, чтобы привести корабль в тень астероида.

– Держись здесь, – сказал Лаки. – Кто-то должен оставаться на борту, и это ты. Не забудь. Корабль могут обнаружить, но если ты останешься в тени, не станешь пользоваться радио, включать моторы, это очень трудно сделать. По эргометру поблизости никаких кораблей нет. Верно?

– Верно!

– Запомни: ни в коем случае не спускайся за мной. Закончив, я вернусь сам. Если не вернусь через двенадцать часов и не вызову тебя, возвращайся на Цереру и передай сообщение, предварительно сфотографировав астероид под всеми углами.

Лицо Бигмена приняло упрямое выражение.

– Нет.

– Вот сообщение, – спокойно сказал Лаки. Он достал из внутреннего кармана персональную капсулу. – Капсула настроена на доктора Конвея. Только он может открыть ее. Он должен получить информацию, что бы со мной ни случилось. Понял?

– Что это? – спросил Бигмен, не пытаясь взять капсулу.

– Боюсь, только теории. Я никому о них не говорил, потому что собирался здесь найти доказательства. Если не смогу, теории по крайней мере должны дойти. Конвей поверит и убедит правительство действовать на их основе.

– Нет, – сказал Бигмен. – Я тебя не оставлю.

– Бигмен, если я не смогу доверять тебе дела, независимо от моей и твоей участи, в будущем ты мне не понадобишься, если я выйду из этого живым.

Бигмен протянул руку. В нее опустилась персональная капсула.

– Ладно, – сказал он.

Лаки опускался на поверхность астероида, ускоряя спуск при помощи толчкового пистолета. Астероид примерно такого размера. Примерно такой по форме. Достаточно утесистый, и освещенные солнцем места того же цвета. И все же таким может быть любой астероид. Но есть и другие признаки. А они так часто не повторяются. Он снял с пояса небольшой инструмент, похожий на компас. На самом деле это была карманная радарная установка. В ней находился источник коротковолнового излучения. Некоторые части излучения частично отражались скалами, другие распространялись на значительное расстояние. Отражение от скалы приводило в движение стрелку на циферблате. Если же под скалой находилась пещера или пустота, часть излучения отражалась, а часть проходила в пустоту и отражалась от более далекой стены. В таком случае появлялось двойное отражение, один компонент которого слабее другого. И в соответствии с этим стрелка вздрагивала дважды. Перепрыгивая с вершины на вершину, Лаки следил за инструментом. Стрелка вздрогнула, движение было двойным. Сердце Лаки забилось сильнее. Астероид полый. Надо найти, где двойное движение сильнее всего. Там пустота близка к поверхности. Там шлюз.

Несколько мгновений Лаки следил только за стрелкой. Он не видел магнитного кабеля, извивавшегося по направлению к нему из-за близкого горизонта. Он не видел его, пока кабель не сомкнулся, кольцо за кольцом, сдернув почти невесомое тело с астероида и затем вниз, на скалы, где Лаки лежал, совершенно беспомощный.

11. На близком расстоянии

Три огня показались из-за горизонта и направились к распростертому Лаки. В темноте астероидной ночи он не видел приближающиеся фигуры. Потом послышался в наушниках голос, и этот хриплый голос был ему хорошо знаком – пират, Динго. Голос произнес: «Не зови своего приятеля там, наверху. У меня тут глушитель, твоя волна не пройдет. Попробуй только, и я вскрою бластером твой костюм, стукач». Лаки молчал. В тот момент, как он почувствовал прикосновение магнитного кабеля, он понял, что попал в ловушку. Позвать Бигмена раньше, чем он поймет, что это за ловушка, означало подвергнуть опасности «Метеор» и при этом не помочь себе.

Динго встал над ним, расставив по обе стороны ноги. В свете одного из фонарей Лаки увидел лицевую пластину Динго и за ней похожие на обрубки очки. Инфракрасный очки, способные обычное тепловое излучение перевести в видимый свет. Даже без фонарей в темной астероидной ночи они могут следить за ним по нагревателям его костюма. Динго сказал:

– Ну что, стукач? Испугался?

Он поднял тяжелую ногу, одетую в раздутый металл, и резко опустил ее в направлении лицевой пластины Лаки. Тот быстро повернул голову, чтобы удар пришелся в металлическую часть шлема, но Динго на полпути остановил ногу. Он громко рассмеялся.

– Так легко не уйдешь, стукач, – сказал он.

Голос его изменился, он заговорил с остальными двумя:

– Прыгайте через скалу и откройте шлюз.

Они колебались. Один из них сказал:

– Динго, капитан сказал, чтобы ты…

– Двигайтесь, или я начну с него, а кончу вами.

Перед такой угрозой они отступили. Динго сказал Лаки:

– Теперь доставим тебя к шлюзу.

Он держал рукоять магнитного кабеля. Нажав на кнопку, он выключил ток и тем самым размагнитил кабель. Отступил в сторону и резко дернул к себе. Лаки потащило по поверхности астероида, он подскочил, кабель частично развернулся. Но Динго опять коснулся кнопки, и кольца снова сжали Лаки. Динго поднял хлыст вверх, Лаки – вслед за ним. Динго искусно маневрировал кабелем, сохраняя равновесие. Лаки висел в пространстве, а Динго тащил его, как ребенок тащит воздушный шарик.

Через пять минут показались огни остальных двоих. Они светили в темное пространство, правильные очертания которого свидетельствовали, что это вход в шлюз. Динго позвал:

– Внимание. Принимайте груз.

Он размагнитил кабель, щелчком направив его вниз, при этом сам приподнялся на шесть дюймов над поверхностью. Лаки быстро завертелся, кабель полностью размотался. Динго подпрыгнул и поймал Лаки. С искусством человека, привыкшего к невесомости, он увернулся от попыток Лаки вывернуться и швырнул его в направлении шлюза. Свое обратное движение он прервал двумя короткими выстрелами из толчкового пистолета и выпрямился как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лаки точно влетает в шлюз. Дальнейшее было ясно видно в свете фонарей пиратов. Пойманный псевдогравитацией шлюза, Лаки неожиданно полетел вниз и ударился об пол со звоном и с силой, перебившей ему дыхание. Лающий хохот Динго заполнил его шлем.

Внешняя дверь закрылась, внутренняя открылась. Лаки встал, благодарный нормальному тяготению.

– Входи, стукач. – Динго держал в руке бластер.

Лаки задержался у входа во внутренность астероида. Глаза его переходили от одного предмета к другому, а лед застывал по краям лицевой пластины. Он увидел не мягко освещенную библиотеку отшельника Хансена, а необыкновенно длинный коридор, крышу которого поддерживал ряд столбов. Другого конца коридора он не видел. По стенам коридора на равных расстояниях видны были входы в другие помещения. Взад и вперед сновали люди, в воздухе стоял запах озона и машинного масла. В отдалении слышалось характерное биение гигантского гиператомного двигателя. Совершенно очевидно, что это не келья отшельника, а большое индустриальное предприятие внутри астероида.

Лаки задумчиво прикусил губу и отвлеченно подумал, не умрет ли с ним вся эта информация. Динго сказал:

– Сюда, стукач. Заходи.

Он указал на кладовую. Ее полки и бункеры были полны, но людей, кроме них, не было.

– Послушай, Динго, – нервно сказал один из пиратов. – Зачем мы ему все это показываем? Я не думаю…

– Ну и молчи, – ответил Динго и рассмеялся. – Не волнуйся, он никому не расскажет об увиденном. Я это гарантирую. Тем временем мне нужно кое-что кончить. Снимите с него костюм.

Говоря, он сам раздевался. Чудовищно громоздкий, он выбрался из костюма. Одна рука медленно потирала волосатую тыльную часть другой. Он наслаждался моментом.

Лаки твердо сказал:

– Капитан Антон не давал тебе приказа убить меня. Ты хочешь закончить личный спор и тем самым всем принесешь неприятности. Я ценный человек, и капитан это знает.

Динго сел на край бункера с маленькими металлическими предметами, он улыбался.

– Послушать тебя, стукач, так ты кругом прав. Но ты не обманул нас. Ни на минуту. Когда мы оставили тебя на астероиде с отшельником, как ты думаешь, что мы делали? Мы следили. Капитан Антон не дурак. Он послал меня. Он сказал: «Следи за этой скалой м сообщай». Я видел, как улетела шлюпка отшельника. Мог бы взорвать вас в космосе, но приказ был следить. Полтора дня я был у Цереры и видел, как снова взлетела шлюпка отшельника. Я продолжал ждать. Потом увидел другой корабль, идущий на встречу с шлюпкой. Человек из шлюпки пересел на корабль, и я последовал за кораблем.

Лаки не мог сдержать улыбки.

– Пытался следовать, хочешь ты сказать.

Лицо Динго покраснело. Он выплюнул:

– Ладно. Ты быстрее. Такие, как ты, быстро бегают. Что с того? Я не гнался за тобой. Просто прилетел сюда и ждал. Я знал, куда ты направляешься. И взял тебя, верно?

Лаки ответил:

– Хорошо, но что это доказывает? Я был безоружен на скале отшельника. У меня не было никакого оружия, а у отшельника бластер. Пришлось слушаться его. Он хотел на Цереру и заставил меня сопровождать: на случай, если его перехватят люди астероидов, он будет утверждать, что я его похитил. Ты ведь признаешь, что я улетел с Цереры, как только смог, и постарался вернуться сюда.

– В прекрасном сверкающем правительственном корабле?

– Я его украл. И что? Просто у вас одним кораблем больше. И неплохим.

Динго посмотрел на других пиратов.

– Как вам его вранье? Настоящая кометная пыль. Лаки сказал:

– Снова предупреждаю тебя. Капитан спросит с тебя за все, что случится со мной.

– Нет, не спросит, – фыркнул Динго, – потому что он знает, кто ты. И я знаю, мистер Дэвид Лаки Старр. Давай, выходи на середину комнаты.

Динго встал. Своим товарищам он сказал:

– Уберите эти бункеры. Сдвиньте их в сторону.

Они взглянули на его налившееся кровью лицо и выполнили приказ. Плотное тело Динго, похожее на луковицу, слегка склонилось вперед, голова опустилась в широкие плечи, толстые кривые ноги плотно встали на полу. Шрам на верхней губе выделялся ярко-белым цветом. Он сказал:

– Есть быстрые и приятные способы покончить с тобой. Я не люблю стукачей и особенно таких, которые одурачивают меня в толчковой дуэли. Поэтому прежде чем покончить с тобой, я разорву тебя на кусочки.

Лаки, высокий и тщедушный сравнительно с противником, ответил:

– Ты мужчина, Динго, и справишься один или позовешь приятелей на помощь?

– Мне не нужна помощь, хорошенький мальчик. – Он отвратительно рассмеялся. Но если попытаешься убежать, они тебя остановят, а если будешь продолжать, нейронный хлыст остановит тебя окончательно. – Он повысил голос – Используйте хлыст, вы двое, если понадобится.

Лаки ждал движений противника. Он знал, что самое опасное – дать Динго приблизиться. Если пират обхватит его своими огромными руками, почти несомненно он сломает ему ребра.

Динго, опустив правый кулак, побежал вперед. Лаки стоял, сколько посмел, потом резко отступил вправо, схватил противника за вытянутую левую руку и потянул назад, используя инерцию его бега. Одновременно он поставил на его пути ногу. Динго полетел вперед и тяжело упал. Но тут же встал, одна его щека была оцарапана, в глазах сверкали огоньки безумия. Он затопал к Лаки, тот отступил к одному из бункеров у стены.

Ухватившись за конец бункера, Лаки поднял ноги и выбросил их вперед. Они попали Динго в грудь и на мгновение остановили его. Лаки увернулся и снова был свободен в центре комнаты. Один из пиратов крикнул:

– Эй, Динго, хватит дурить.

Динго тяжело дышал.

– Я его убью, я его убью.

Но он стал осторожнее. Маленькие глазки почти потонули в окружавшем их жире и хрящах. Он двигался вперед, внимательно следя за Лаки, выжидая момента для удара. Лаки сказал:

– В чем дело, Динго? Испугался? Слишком быстро пугаешься для такого большого болтуна.

Как и ожидал Лаки, Динго нечленораздельно взревел и устремился прямо на него. Лаки легко увернулся. Ребром ладони он резко и быстро ударил Динго по шее. Лаки видел немало людей, терявших после такого удара сознание, и не один при этом был убит. Но Динго только пошатнулся. Он встряхнулся и с рычанием повернулся к Лаки. Он решительно направился к пританцовывающему Лаки. Старр выбросил кулак и попал Динго по поврежденной щеке. Полилась кровь, но Динго даже не попытался отразить удар и даже не мигнул. Лаки опять увернулся и дважды ударил пирата. Динго не обратил на это внимания. Он шел вперед, всегда вперед.

Вдруг, совершенно неожиданно, он пошатнулся, как человек, теряющий равновесие. Падая, он выбросил вперед руки, и одна из них сомкнулась на правой лодыжке Лаки. Лаки тоже упал.

– Теперь я до тебя добрался, – прошептал Динго.

Он потянулся, чтобы ухватить Лаки за талию, и через мгновение они катились по полу. Лаки чувствовал, как усиливается давление, ощущал нарастающую боль. Зловонное дыхание Динго коснулось его лица. Правая рука Лаки была свободна, левая прижата страшным объятием к груди. С остатками убывающей силы Лаки резко ударил снизу вверх. Кулак пролетел не больше четырех дюймов и попал в то место, где подбородок соединялся с шеей Динго. При этом Лаки почувствовал сильную боль в руке. Хватка Динго на мгновение ослабла, и Лаки, извиваясь, освободился от смертоносного объятия и вскочил на ноги.

Динго встал медленнее. Глаза его стали стеклянными, свежая кровь текла из угла рта. Он хрипло пробормотал:

– Хлыст! Хлыст!

Неожиданно он повернулся к одному из пиратов, который стоял, как окаменевший. Выхватив у него из руки хлыст, он щелкнул им. Лаки попытался увернуться, но нейронный хлыст взметнулся снова. Он попал в правый бок и, стимулировав все нервные окончания в этом районе, вызвал приступ страшной боли. Тело Лаки напряглось и полетело на пол. Его чувства регистрировали только смятение, он ожидал смерти. Смутно расслышал голос одного из пиратов:

– Послушай, Динго, капитан велел, чтобы походило на несчастный случай. Этот человек – член Совета науки и…

Больше Лаки ничего не слышал.

Придя в сознание, ощущая мучительную боль во всем теле, он обнаружил, что опять одет в космический костюм. На него собирались одевать шлем. Динго, с распухшими губами, с окровавленной щекой и разбитой челюстью, злобно смотрел на него. У дверей послышался голос. Торопливо вошел человек, продолжая говорить. Лаки слышал, как он сказал:

– … для поста 247. Получается, что я не могу проследить за всеми требованиями. Не могу даже нашу собственную орбиту корректировать правильно… – Голос смолк.

Лаки с трудом повернул голову и увидел маленького человека в очках, с седыми волосами. Он стоял в двери со смешанным выражением удивления и недоверия на лице.

– Убирайся! – взревел Динго.

– Но у меня требования…

– Позже!

Маленький человек убежал, и на голову Лаки одели шлем. Его выволокли через шлюз на поверхность, которую теперь можно было рассмотреть при свете далекого Солнца. На относительно плоском участке скалы ждала катапульта. Ее функции не были загадкой для Лаки. Автоматическая лебедка все дальше оттягивала большой металлический рычаг, пока он не принял горизонтальное положение. К нему были приделаны ремни. Их закрепили на теле Лаки.

– Лежи спокойно, – сказал Динго. Голос его глухо звучал в ушах Лаки.

Что-то неладно с радио, понял Лаки.

– Ты тратишь зря кислород. Чтобы ты чувствовал себя лучше, мы шлем корабли. Они взорвут твоего друга, прежде чем он наберет скорость, если захочет убежать.

Мгновение спустя Лаки почувствовал резкую вибрацию – рычаг освободили. Он со страшной силой распрямился. Пряжки на теле Лаки расстегнулись и его выбросило со скоростью в милю в минуту или больше, и никакое тяготение его не сдерживало. На краткий миг он увидел астероид и глядящих на него снизу пиратов. Астероид на глазах уменьшался. Он осмотрел свой костюм. То, что радио повреждено, он уже знал. Конечно, отсутствует управление громкостью. Значит, его голос проникнет не далее чем на несколько миль. Они оставили ему толчковый пистолет. Он попытался выстрелить, но ничего не произошло. Пистолет разряжен. Он беспомощен. Между ним и медленной мучительной смертью только содержимое цилиндра с кислородом.

12. Корабль против корабля

Испытывая неприятное сжатие в груди, Лаки обдумывал положение. Ему казалось, что он догадывается о планах пиратов. С одной стороны, они хотели избавиться от него, так как он, очевидно, слишком много знает. С другой, его должны найти мертвым таким образом, чтобы Совет науки не мог бы убедительно доказать, что его убили пираты.

Некогда пираты допустили ошибку, убив агента Совета, и ответный удар был сокрушительным. Они должны быть осторожнее на этот раз.

Он думал: «Они захватят „Метеор“, заглушив призывы Бигмена о помощи. Потом взорвут его корпус. Это будет имитация столкновения с метеоритом. Их инженеры на борту предварительно выведут из строя активаторы щита. Будет похоже на то, что повреждение механизма не позволило щиту отразить метеорит.»

Лаки знал, что его собственный курс в космосе им известен. Ничто не может изменить первоначальное направление и скорость его движения. Позже, когда он будет мертв, они подберут его и пошлют кружить вокруг разбитого «Метеора». Спасатели (может, сам пиратский корабль пошлет анонимное сообщение о находке) придут к очевидному заключению. Бигмен за управлением, осуществляет последний маневр, погиб на посту. Лаки в космическом костюме, с поврежденным в спешке управлением радио. Так он не мог позвать на помощь. Он потратил весь заряд толчкового пистолета в отчаянных и тщетных попытках найти безопасное место. И умер.

Не сработает. Ни Конвей, ни Хенри не поверят, что Лаки думал только о собственной безопасности, в то время как Бигмен оставался у руля. Но для мертвого Лаки провал плана пиратов будет слабым утешением. Хуже того, умрет не только Лаки, но и вся информация, теперь заключенная в его голове.

На мгновение он рассердился на себя, что не выложил свои подозрения Конвею и Хенри до отлета, что только на борту «Метеора» приготовил персональную капсулу. Потом вернулся самоконтроль. Никто не поверил бы ему без доказательств. Именно поэтому он должен вернуться. Должен!

Но как? Что хорошего в «должен», когда болтаешься одинокий и беспомощный в космосе, и у тебя только кислород на несколько часов. Кислород! Лаки думал: «У меня есть кислород». Любой, кроме Динго, оставил бы в цилиндре лишь несколько глотков, чтобы ускорить смерть. Но если Лаки знает Динго, пират послал его в космос с полным запасом кислорода, чтобы продлить мучения. Хорошо! Он использует кислород по-другому. И если потерпит поражение, смерть придет быстро, чего бы ни хотел Динго.

Но он не должен проиграть. Периодически при его вращении в космосе в поле его зрения оказывался астероид. Вначале как уменьшающаяся скала, чьи освещенные солнцем острые пики выделялись в черноте космоса. Затем как яркая звезда. Но яркость ее быстро убывала. Когда астероид померкнет настолько, что превратится в одну из бесчисленных звезд, все будет кончено. До этого осталось не так уж много минут. Неуклюжие, покрытые металлом руки уже держали гибкую трубку, ведущую от клапана для подачи кислорода как раз под лицевой плитой к цилиндру с кислородом на спине. Лаки с силой поворачивал болт, крепивший трубу к костюму.

Болт подался. Лаки подождал, пока шлем и костюм заполнятся кислородом. Обычно кислород поступает в шлем медленно, в соответствии с потреблением его легкими. Образующиеся в результате дыхания двуокись углерода и вода поглощаются химикалиями, содержащимися в небольших канистрах с клапанами, прикрепленных изнутри к грудной части костюма. Кислород держат под давлением в одну пятую земной атмосферы. И это правильно, так как на четыре пятых атмосфера Земли состоит из азота, который не пригоден для дыхания. Но это дает возможность большей концентрации кислорода, чем в атмосфере, до опасного предела, когда начинается кислородное отравление. Лаки позволил кислороду свободно течь в шлем. Проделав это, он плотно закрыл клапан под лицевой пластиной и снял цилиндр.

Цилиндр сам по себе тоже толчковый пистолет. Для человека, затерянного в космосе, тратить драгоценный кислород, единственное, что отделяет его от смерти, как двигательную силу, означает отчаяние. Или – твердую решимость. Лаки сломал соединительный клапан, и из трубки вырвался поток кислорода. На этот раз линии кристаллов не было. Кислород, в отличие от двуокиси углерода, замерзает при очень низкой температуре. Не успев достаточно охладиться – до температуры окружающего пространства, – он рассеивается в нем. Но твердый он или газообразный, третий закон Ньютона действовал. Газ устремился в одном направлении, Лаки – в противоположном. Его вращение замедлилось. Он позволил астероиду появиться прямо перед собой, прежде чем окончательно остановить вращение.

Он все еще удалялся от скалы. Она теперь была немногим ярче окружающих звезд. Возможно, он ошибся в выборе цели, но о такой возможности он не разрешал себе думать. Устремив глаза к тому пятнышку, которое он считал астероидом, Лаки направил поток кислорода в противоположном направлении. Хватит ли его для полета назад? Сказать невозможно. Ему придется сберечь немного газа. Придется маневрировать возле астероида, попасть на ночную сторону, найти Бигмена и корабль, если только…

Если только корабль уже не захвачен пиратами или не уничтожен. Лаки казалось, что вибрация его рук, вызванная вырывающимся кислородом, слабеет. Значит ли это, что кончается кислород или просто падает его температура? Он держит цилиндр на удалении от костюма, поэтому тепло тела ему больше не передается. Именно тепло тела держало кислород в цилиндре газообразным и позволяло дышать им; точно так же и двуокись углерода оставалась газообразной, пока толчковый пистолет рядом с человеком. Впустоте космоса температура цилиндра медленно падает. Лаки прижал цилиндр к груди и ждал.

Казалось, прошли часы. На самом деле – только пятнадцать минут. Лаки показалось, что пятно астероида стало ярче. Приближается ли он к скале? Или это игра воображения? Еще пятнадцать минут. Астероид явно ближе. Лаки почувствовал глубокую благодарность к случаю, который позволил ему остаться на освещенной солнцем стороне скалы – благодаря этому он ясно видит свою цель. Стало труднее дышать. Опасности задохнуться от двуокиси углерода нет. Этот газ удаляется по мере образования. Но каждый вдох требует небольшой порции драгоценного кислорода. Лаки постарался дышать мельче, закрыл глаза, расслабился. В конце концов он ничего не может делать, пока не доберется до астероида и не пролетит мимо него. На противоположной, ночной, стороне, может быть, еще ждет Бигмен. Если он доберется достаточно близко, если сумеет вызвать Бигмена по своему поврежденному радио, прежде чем потеряет сознание, тогда еще есть шанс.

Часы для Бигмена тянулись медленно и мучительно. Он жаждал спуститься, но не смел. Он говорил себе: если враг существует, он уже показался бы. Потом приходил к выводу, что сама неподвижность и молчание космоса – ловушка, в которую попал Лаки. Он положил перед собой персональную капсулу Лаки и принялся разгадывать ее содержимое. Если бы он мог вскрыть ее и прочитать заключенный внутри микрофильм. Тогда он вызвал бы по радио Цереру, передал содержимое и был бы свободен действовать. Он перебил бы там всех и вырвал бы Лаки из любой опасности. Нет! Прежде всего он не смеет пользоваться субэфиром. Конечно, пираты не смогут разгадать код, но они засекут направленную волну, а ему приказано не выдавать положение корабля.

К тому же какой смысл взламывать персональную капсулу? Ее можно уничтожить, но ничто не может ее открыть и оставить послание нетронутым, кроме прикосновения того человека, которому она адресована. Вот и все. Прошло больше половины двенадцатичасового периода, когда гравиметр дал первое предупреждение. Бигмен очнулся от своих мыслей и удивленно посмотрел на эргометр. Линия на бумаге говорила о пульсации моторов нескольких кораблей. Щит «Метеора», который слегка светился, чтобы предотвратить случайное столкновение с «отбросами» (обычное название для небольших метеоритов), включился максимально. Мягкое гудение энергетических установок стало громче. Бигмен один за другим включал экраны. Мысли Бигмена спутались. Корабли поднимаются с астероида, больше им взяться неоткуда. Значит, Лаки пойман; может быть, он уже мертв. Неважно, сколько перед ним кораблей. Он справится со всеми и с каждым.

Он протрезвел. Первые лучи Солнца отразились от чего-то на одном из экранов. Бигмен навел туда перекрестие. Затем нажал нечто похожее на клавишу пианино. Охваченный невидимым всплеском энергии, пиратский корабль засветился. Светился не корпус, а защитный экран противника, поглощавший энергию. Он светился все ярче и ярче. Потом свечение померкло: враг повернулся и стал удаляться. Показались второй и третий корабли. К «Метеору» двигался снаряд. В пустоте космоса не было ни вспышки, ни звука, но солнце отразилось в нем маленькой светлой точкой. Снаряд появился в виде кружка на экране, кружок стал больше, потом передвинулся к краю экрана. Бигмен мог бы увернуться, увести «Метеор», но он подумал: «Пусть ударит». Он хотел показать им, с чем они имеют дело. «Метеор» похож на игрушку богача, но его не выведешь из строя выстрелом из рогатки.

Снаряд ударил и остановился, захваченный щитом «Метеора». Бигмен знал, что при этом щит ярко вспыхнул. Корабль слегка двинулся, поглощая энергию движения, проникшую через щит.

– Ответим им, – пробормотал Бигмен.

На «Метеоре» не было снарядов, но его энергетические проекторы были разнообразными и мощными. Он уже протянул руку к управлению мощным бластером, когда увидел на экране то, что вызвало гримасу на его маленьком решительном лице, – он увидел фигуру человека в скафандре. Странно, но космический корабль более уязвим для человека в скафандре, чем для любого оружия другого корабля. Вражеский корабль легко обнаружить на расстоянии в тысячи миль при помощи эргометра. А человека в костюме не обнаружишь и на расстоянии в сто ярдов. Щит работает тем эффективней, чем больше скорость снаряда. Он останавливает мгновенно огромные слитки металла, летящие со скоростью мили в секунду. Но один человек, делающий не больше десяти миль в час, даже не заметит присутствия щита, разве что его костюм слегка нагреется. Пусть к кораблю одновременно подбираются десять человек – только большое искусство может их обезвредить. Если двое-трое прорвутся, вскроют входной шлюз – корабль в серьезной опасности.

И вот Бигмен заметил человека. Это может быть только передовой участник такого нападения. Бигмен настроил один из защитных механизмов. Фигура человека оказалась на перекрестии прибора и Бигмен готов был выстрелить, когда ожило его радио. Несколько мгновений он сидел ошеломленный. Пираты нападают без предупреждения, не стараются связаться, предложить сдаться, обсуждать условия сдачи. Что же теперь? Он колебался, а тем временем в шуме стали слышны слова, все время повторялось:

– Бигмен… Бигмен… Бигмен…

Бигмен подпрыгнул, забыв о человеке в скафандре, о битве, обо всем.

– Лаки! Это ты?

– Я возле корабля… В космическом костюме… Воздух… почти кончился.

– Великая Галактика! – Побледневший Бигмен подвел «Метеор» к человеку, которого он чуть не уничтожил.

Бигмен смотрел на Лаки, который, сняв шлем, жадно глотал воздух.

– Лучше передохни, Лаки.

– Потом, – ответил Лаки. – Они уже напали?

Бигмен кивнул.

– Неважно. Зубы сломают о старину «Метеора».

– У них есть зубы и посильнее, их они еще не показывали. Мы уходим, и быстро. Они приведут свой тяжелый корабль, и даже нашей энергии может не хватить.

– Где они возьмут тяжелый корабль?

– Это большая база внизу. Может быть, их главная база.

– Ты хочешь сказать, что это не скала отшельника?

– Я хочу сказать, что пора убираться.

Все еще бледный, он сел за управление. Впервые за все время астероид на экране переместился. Даже во время нападения Бигмен выполнял приказ Лаки оставаться на месте двенадцать часов. Скала увеличивалась. Бигмен протестовал:

– Если нужно уходить, почему же мы садимся?

– Мы не садимся. – Лаки внимательно смотрел на экран, одна его рука лежала на рукояти тяжелого корабельного бластера. Он сознательно расширил луч, так чтобы он покрывал большой район, но энергия луча оставалась очень большой. Лаки ждал – Бигмен не понимал, чего он ждет, – потом выстрелил. На астероиде появилось сверкающее пятно, покрасневшее и постепенно почерневшее.

– Теперь уходим, – сказал Лаки, и как раз, когда с астероида поднялись новые корабли, включил ускорение. Полчаса спустя, когда и астероид, и преследующие корабли остались далеко позади, он сказал:

– Вызови Цереру, мне нужно поговорить с Конвеем.

– Ладно, Лаки. Кстати, я записал координаты астероида. Передать их? Можно послать туда флот и…

– Это ничего не даст, – ответил Лаки, – да и не нужно.

Глаза Бигмена расширились.

– Ты хочешь сказать, что уничтожил астероид выстрелом из бластера?

– Конечно, нет. Я едва притронулся к нему. Вызвал Цереру?

– Пока не могу, – обидчиво ответил Бигмен. Он видел, что Лаки в таком настроении, когда он мало говорит и ничего не объясняет. – Погоди, вот она, но… Эй! Там сигнал общей тревоги!

Объяснять это не было необходимости. Призыв шел громко и открытым текстом:

– Вызываются все корабли флота, находящиеся за Марсом. Цереру атакуют враждебные силы, предположительно пираты… Вызываются все корабли…

Бигмен сказал:

– Великая Галактика!

Лаки напряженно ответил:

– Что бы мы ни делали, они на шаг опережают нас. Возвращаемся! Быстро!

13. Рейд!

Корабли роем вынырнули из космоса и действовали согласованно. Целое крыло ударило непосредственно по Обсерватории. В ответ защитники Цереры, естественно, сосредоточили тут свои основные силы.

Но нападение не было слишком опасным. Один за другим корабли ныряли и наносили энергетические удары по неуязвимому щиту. Пираты не пытались взорвать подземные энергетические установки, расположение которых им должно было быть известно. В космос поднялись правительственные корабли, открыли огонь наземные батареи. Два пиратских корабля погибли, когда отказала их защита: они превратились в облака сверкающего газа. Еще один корабль, потратив всю энергию, чуть не был захвачен преследователями. В последний момент он был взорван, по-видимому, самим экипажем.

Уже во время нападения кое-кто из защитников заподозрил, что это отвлекающий маневр. Позже, разумеется, это было установлено точно. Пока Обсерватория оборонялась, три корабля сели на противоположном конце астероида, в сотнях миль от битвы. Пираты высадились с ручным оружием и переносными бластерами и с низко летающих «космических саней» атаковали шлюзы.

Двери были взорваны, и одетые в скафандры пираты ворвались в коридоры, из которых улетучился воздух. На верхних этажах располагались фабрики и конторы, их обитатели были эвакуированы при первых же сигналах тревоги. Место их заняли одетые в космические костюмы бойцы местной милиции, они сражались храбро, но не могли справиться с профессионалами пиратского флота. На нижних этажах, в мирных помещениях Цереры, прозвучали звуки битвы. Затребовали подкрепления. И тут, так же неожиданно, как напали, пираты отступили. После их ухода защитники Цереры стали подсчитывать потери. Пятнадцать человек погибло, многие ранены. Пираты потеряли пятерых. Очень пострадало оборудование.

– И один человек, – яростно рассказывал Конвей вернувшемуся Лаки, – пропал. Но он не постоянный житель Цереры, поэтому мы сумели скрыть его исчезновение от репортеров.

Теперь, когда нападение было отбито, Церера представляла собой хаотическое зрелище. Целое поколение ни одно земное поселение не испытывало нападения противника. Лаки пришлось выдержать три проверки, прежде чем ему разрешили приземлиться. Теперь он сидел в помещении Совета вместе с Конвеем и Хенри и горько говорил:

– Итак, Хансен исчез. К этому все сводится.

– Храбрый старик, – сказал Хенри. – Когда пираты прорвались, он потребовал свой костюм, схватил бластер и отправился с милицией.

– Милиции у нас достаточно, – ответил Лаки. – Если бы он оставался внизу, было бы гораздо лучше. Почему вы его не остановили? Разве при таких обстоятельствах можно было позволять ему? – В ровном голосе Лаки звучал сдержанный гнев.

Конвей терпеливо ответил:

– Мы не были с ним. Охранник, приставленный к нему, обязан был явиться на пост сбора милиции. Хансен настоял, что пойдет с ним, и охранник решил, что будет выполнять две задачи сразу: сражаться с пиратами и охранять отшельника.

– Но он не сохранил отшельника.

– В таких обстоятельствах его едва ли можно винить. Он видел Хансена в последний раз, когда тот устремился на пиратов. А потом он оказался один, а пираты отступили. Тело Хансена не нашли. Должно быть, его захватили пираты, живым или мертвым.

– Конечно, – отозвался Лаки. – Теперь позвольте мне кое-что сказать. Позвольте объяснить, какую ошибку вы допустили. Я уверен, что все нападение на Цереру было организовано с единственной целью – захватить Хансена.

Хенри потянулся за трубкой.

– Знаешь, Гектор, – сказал он Конвею, – я склонен согласиться в этом с Лаки. Жалкое нападение на Обсерваторию – явно отвлекающий маневр, чтобы занять защиту. Единственное, чего они добились, – захватили Хансена.

Конвей фыркнул.

– Утечка информации, связанная с ним, не стоит риска для тридцати кораблей.

– В том-то и дело, – ядовито возразил Лаки. – Пока это, может быть, и так. Но представьте себе, что астероид отшельника – индустриальная установка. Представьте себе, что пираты готовы к большому нападению. И Хансен знает его точную дату. И знает, как оно будет осуществлено.

– Почему же он не сказал нам об этом? – спросил Конвей.

– Может быть, ждал, чтобы с помощью этих сведений купить собственную безопасность? – сказал Хенри. – Мы ведь по-настоящему так и не поговорили с ним. Согласись, Гектор, что если у него была важная информация, можно рискнуть любым количеством кораблей. И Лаки, вероятно, прав: они готовы к сильному удару.

Лаки перевел взгляд с одного на другого.

– Почему вы так говорите, дядя Гас? Что случилось?

– Расскажи ему, Гектор, – сказал Хенри.

– Зачем? – спросил Конвей. – Я устал от его действий в одиночку. Он тут же отправится к Ганимеду.

– А что на Ганимеде? – холодно спросил Лаки. Насколько он знал, на Ганимеде мало что могло заинтересовать хоть кого-нибудь. Это самый большой спутник Юпитера, но сама близость к Юпитеру делает трудными маневры кораблей, поэтому движение там сведено к минимуму.

– Расскажи ему, – повторил Хенри.

– Послушай, – ответил Конвей. – Вот в чем дело. Мы знали, что Хансен для нас важен. Причина того, что мы не охраняли его тщательно, что сами не находились с ним, в том, что за два часа до нападения пиратов пришло сообщение Совета: сирианцы высадились на Ганимеде.

– Каковы доказательства?

– Перехвачена направленная субэфирная передача. Долго рассказывать, но скорее благодаря удаче код смогли частично расшифровать. Эксперты говорят, что код сирианский и что на Ганимеде нет ничего, что могло бы послать сигнал такой силы. Мы с Гасом собирались взять Хансена и лететь на Землю, когда напали пираты. Мы по-прежнему намерены вернуться на Землю. Если на сцене появился Сириус, в любую минуту может начаться война.

Лаки сказал:

– Понятно. Но прежде чем возвращаться на Землю, я хотел бы кое-что проверить. У нас есть запись пиратского нападения? Защита Цереры, надеюсь, не настолько расстроена, чтобы не записывать происходящее?

– Записи есть. Но чем они тебе помогут?

– Расскажу, когда увижу их.

Люди в флотской форме, со знаками различия, свидетельствующими о высоких рангах, продемонстрировали совершенно секретную запись, которая позже стала известна как «Церерский рейд».

– На Обсерваторию напало двадцать семь кораблей. Верно? – спросил Лаки.

– Верно, – ответил командир. – Не больше и не меньше.

– Хорошо. Рассмотрим остальные данные. Два корабля погибли в схватке, третий взорвался во время преследования. Оставшиеся двадцать четыре ушли, но все они сняты на пленку. Командир улыбнулся.

– Если вы намекаете, что какой-нибудь из них приземлился на Церере и прячется здесь, вы ошибаетесь.

– Возможно, и так, пока это касается двадцати семи кораблей. Но три других корабля приземлялись на Церере, а их экипажи атаковали шлюз Месси. Где записи этих кораблей?

– К несчастью, их немного, – неохотно признал командир. – Они застали нас врасплох. Но мы сняли их отступление, и вы это видели.

– Да, видел, но там только два корабля. А очевидцы свидетельствуют, что приземлялись три. Командир сдержанно ответил:

– Очевидцы утверждают, что взлетели тоже три. Вот их свидетельства.

– Но на записи только два?

– Да.

– Благодарю вас.

В кабинете Конвей спросил:

– К чему это все, Лаки?

– Я подумал, корабль капитана Антона должен находиться в интересном месте. Записи подтвердили это.

– Где же он был?

– Нигде. Это самое интересное. Это единственный пиратский корабль, который я смог бы опознать, но даже похожий на него корабль не участвовал в рейде. Странно, потому что Антон – один из их лучших людей, иначе его не послали бы на перехват «Атласа». Не было бы странно, если бы напали тридцать кораблей, а ушли двадцать девять. Недостающий корабль – корабль Антона.

– Понимаю, – сказал Конвей. – А что дальше?

– Нападение на Обсерваторию было фальшивым. Это сейчас признают даже защитники. Главное – три корабля, напавшие на шлюзы. Ими командовал Антон. Два из этих кораблей присоединились к остальным в отступлении – это отвлекающий маневр внутри другого отвлекающего маневра. Третий корабль, корабль Антона, единственный, которого мы не видели, продолжал выполнять главную задачу. Он полетел по совершенно другой траектории. Его видели с Цереры, но он свернул настолько резко, что его даже не смогли снять.

Конвей удрученно сказал:

– Ты хочешь сказать, что он направился на Ганимед.

– Разве это не ясно? Пираты, как бы хорошо они ни были организованы, сами по себе не могут напасть на Землю. Но они вполне могут провести отвлекающий маневр. Земные корабли будут караулить бесконечные просторы пояса астероидов, а сирианцы тем временем расправятся с оставшимися. С другой стороны, Сириус не может успешно вести войну в восьми световых годах от своих планет, если ему не помогут с астероидов. В конце концов восемь световых лет – это сорок пять триллионов миль. Корабль Антона спешит к Ганимеду, чтобы заверить их, что помощь будет оказана и пора начинать войну. Конечно, без предупреждения.

– Если бы только мы раньше обнаружили их базу на Ганимеде! – пробормотал Конвей.

– Даже зная это, мы не оценили бы всей серьезности положения без двух полетов Лаки к астероидам, – сказал Хенри. – Знаю. Извини, Лаки. У нас сейчас так мало времени. Надо немедленно ударить в самое сердце. Эскадрон кораблей отправим к астероиду, на котором побывал Лаки…

– Нет, – сказал Лаки. – Это ничего не даст.

– Почему?

– Мы не хотим войны, даже начатой с победы. Они этого хотят. Послушайте, дядя Гектор, этот пират, Динго, мог бы убить меня на месте, прямо на астероиде. Но он получил приказ поместить меня в космос. Вначале я думал, это для того, чтобы мою смерть сочли случайной. Теперь я считаю, что это было сделано намерено, чтобы спровоцировать Комитет. Они оповестили бы всех, что убили члена Совета, не стали бы это скрывать и вызвали бы преждевременное нападение. Добавочной провокацией послужил бы рейд на Цереру.

– А если мы начнем войну с победы?

– По эту сторону Солнца? И оставим Землю по другую сторону, без основных сил флота? А сирианские корабли ждут на Ганимеде, тоже по другую сторону от Солнца. Я предсказываю, что такая победа дорого нам будет стоить. Лучше не начинать войну, а предотвратить ее.

– Как?

– Ничего не произойдет, пока корабль Антона не доберется до Ганимеда. А если мы перехватим его и сорвем встречу?

– Очень трудно, – с сомнением ответил Конвей.

– Нет, если отправлюсь я. «Метеор» быстрее любого корабля во флоте и снабжен лучшими эргометрами.

– Ты? – воскликнул Конвей.

– Но посылать военные корабли – безумие. Сирианцы подумают, что это нападение на них. Они предпримут ответные действия, и начнется та самая война, которую мы хотим предотвратить. А «Метеор» покажется им неопасным. Всего один корабль. Они останутся на месте.

Хенри сказал:

– Ты слишком нетерпелив, Лаки. У Антона двенадцать часов форы. Даже «Метеор» не сможет догнать его.

– Ошибаетесь. Сможет. А как только я перехвачу его, дядя Гас, я думаю, что сумею заставить астероиды сдаться. А без них Сириус не нападет, и войны не будет.

Они смотрели на него. Лаки серьезно сказал:

– Отправлюсь немедленно.

– Каждый раз будто чудо, – пробормотал Конвей.

– Раньше я не знал, о чем говорю. Искал дорогу ощупью. Теперь знаю. Знаю точно. Послушайте, я разогрею «Метеор» и получу необходимые данные с Обсерватории. А вы тем временем свяжитесь по субэфиру с Землей. Поговорите с Координатором…

Конвей прервал его:

– Я займусь этим, сынок. Я имел дело с правительством еще до того, как ты родился. И, Лаки, береги себя.

– А я всегда берегу себя. Разве не так, дядя Гектор? Дядя Гас? Он тепло попрощался с ними и ускользнул.

Бигмен презрительно отряхивал пыль Цереры. Он сказал:

– Я приготовил костюм. И все остальное.

– Ты не летишь, Бигмен, – сказал Лаки. – Прости.

– Почему это?

– Я пойду к Ганимеду напрямик.

– Ну и что?

Лаки напряженно улыбнулся.

– Прямо сквозь Солнце.

Он пошел по полю к «Метеору», а Бигмен остался стоять с раскрытым ртом.

14. К Ганимеду через Солнце

Трехмерная модель Солнечной системы была бы похожа на плоскую тарелку. В центре – Солнце, главный член системы. На самом деле главный, так как сосредоточивает в себе 99,8% всей материи Солнечной системы. Другими словами, оно весит в пять тысяч раз больше, чем все остальное в Солнечной системе, вместе взятое.

Вокруг Солнца вращаются планеты. Все почти в одной и той же плоскости, которая называется эклиптикой.

Космические корабли на своем пути от планеты к планете обычно следуют эклиптике. Таким образом они остаются в пределах распространения субэфирной межпланетной коммуникации и могут делать удобные остановки на пути к цели назначения. Иногда, если кораблю нужна скорость или он хочет избежать обнаружения, он уходит с эклиптики, особенно если двигается к другой стороне от Солнца.

Вероятно, думал Лаки, так поступил и корабль Антона. Он поднялся с «тарелки», по гигантской дуге пролетает сейчас над Солнцем и опустится по другую сторону в окрестностях Ганимеда. Конечно, Антон должен был уходить в том направлении, иначе защитники Цереры засняли бы его. Почти второй натурой человека стало сначала производить наблюдения в плоскости эклиптики. К тому времени когда обратили внимание на другие направления, Антон был уже далеко.

Но, продолжал рассуждать Лаки, существует вероятность, что Антон покинул плоскость эклиптики ненадолго. Он мог подняться над ней вначале, а потом вернуться. У такого решения много преимуществ. Пояс астероидов распространяется вокруг Солнца по всей окружности, в некотором смысле астероиды распространены по нему равномерно. Оставаясь внутри пояса, Антон остается среди астероидов, пока до Ганимеда будет не больше ста миллионов миль. Это дает ему безопасность. Земное правительство буквально отреклось от своей власти над астероидами, и, кроме полетов к самым крупным объектам, земные корабли здесь не появляются. Больше того, если бы они и появились, Антон всегда может вызвать подкрепления с ближайшей астероидной базы.

Да, думал Лаки, Антон останется в поясе. Частично поэтому, частично из-за своих собственных планов Лаки поднял «Метеор» над эклиптикой на невысокую орбиту-арку.

Ключ ко всему – Солнце. Оно ключ ко всей Системе. Оно преграда на пути, и любой построенный человеком корабль должен огибать его. Путешествуя с одного края Системы на другой, приходится далеко обходить Солнце. Ни один пассажирский корабль не приближался к нему ближе, чем на шестьдесят миллионов миль – расстояние от Венеры до Солнца. Даже здесь необходимы мощные охладительные системы для удобства пассажиров.

Были сконструированы технические корабли, которые совершали полеты на Меркурий; расстояние от него до Солнца варьирует от сорока восьми миллионов миль в одних частях орбиты до двадцати восьми миллионов в других. Такие корабли садились на Меркурий на самых дальних участках его орбиты. При приближении к Солнцу более чем на тридцать миллионов миль многие металлы начинают плавиться.

Иногда строились еще более специализированные корабли для наблюдений за Солнцем. Их корпуса пропитывались сильным электрическим полем особой природы, которое вызывало так называемый эффект «псевдожидкости» во внешнем молекулярном слое корпуса. От такого слоя тепло отражалось почти полностью, так что внутрь проникала лишь ничтожная часть. Снаружи такой корабль казался совершенно зеркальным. Но даже при таких условиях проникающее в корабль тепло поднимало внутреннюю температуру выше точки кипения воды на расстоянии в пять миллионов миль – это рекорд приближения к Солнцу. Даже если бы человек смог выдержать такую температуру, он не перенес бы коротковолнового излучения Солнца. Это излучение в секунды убило бы любое живое существо.

Церера находилась по одну сторону от Солнца, Юпитер – почти напротив. Если оставаться в поясе астероидов, расстояние от Цереры до Ганимеда – около миллиарда миль. Если бы можно было пройти по прямой, не обращая внимание на Солнце, расстояние составило бы шестьсот миллионов миль, то есть меньше на сорок процентов.

Именно это, насколько возможно, собирался сделать Лаки. Он немилосердно гнал «Метеор», буквально живя в своем g-каркасе, он в нем спал и ел и испытывал постоянное давление ускорения. Каждый час он давал себе только пятнадцать минут отдыха. Он прошел высоко над орбитами Марса и Земли; впрочем там ничего не было видно, даже в корабельный телескоп. Земля находилась по другую сторону Солнца, а Марс приблизительно под прямым углом к позиции «Метеора». Солнце уже приобрело размер, видимый с Земли, и смотреть на него можно было только сквозь поляризованный экран. Еще немного, и придется использовать стробоскопические приспособления.

Начали пощелкивать индикаторы радиоактивности. Внутри земной орбиты плотность коротковолнового излучения заметно усилилась. Внутри орбиты Венеры приходится принимать специальные меры предосторожности, например, надевать свинцовые полукосмические костюмы. У меня есть кое-что получше свинца, думал Лаки. На том расстоянии, на которое он намерен подойти к Солнцу, свинец не поможет. И ничто материальное тоже. Впервые со времени своих приключений на Марсе в прошлом году Лаки извлек из специального кармана, прикрепленного к поясу, хрупкий полупрозрачный предмет, полученный от энергетических существ Марса. Он уже давно отказался от попыток разгадать, как работает этот предмет. Он был результатом достижений науки, развивавшейся на миллион лет дольше, чем человеческая, и совсем по иным направлениям. Для него он так же непостижим, как космический корабль для пещерного человека, и его так же невозможно повторить. Но он действовал! А это и было важно! Он надел его на голову. Предмет слился с черепом, как будто жил собственной жизнью, и как только он это сделал, вокруг Лаки появилось сверкающее сияние. Как будто одновременно засветился миллиард светлячков; именно поэтому Бигмен назвал его сверкающим щитом. Лицо и голову покрыл блеск, который, однако, не мешал свету проникать к глазам.

Это был энергетический щит, созданный древними марсианами специально для Лаки. Он был непроницаем для всех форм энергии, кроме тех, которые потребны его телу, например, видимый свет и определенное количество тепла. Газы проходили свободно, так что Лаки мог дышать, а нагретые газы, проходя, теряли свое тепло и становились холодными. Когда на своем пути к Солнцу «Метеор» миновал орбиту Венеры, Лаки стал носить щит постоянно. В это время он не может ни есть, ни пить, но вынужденный пост продлиться недолго, не более одного дня. Теперь корабль шел на огромной скорости, подобной которой Лаки никогда не испытывал. Вдобавок к постоянному ускорения мощных гиператомных моторов действовало все усиливающееся притяжение Солнца. Корабль делал в час миллионы миль. Лаки активировал электрическое поле, приведшее верхний слой корпуса в псевдожидкое состояние, и был доволен, что оправдалась его настойчивость, когда он потребовал установить это поле при постройке корабля Термопары, регистрировавшие температуру свыше пятидесяти градусов, показали ее снижение. Экраны потемнели, их прикрыли толстые металлические щиты, чтобы предохранить от размягчения толстого глассита от солнечного жара. К орбите Меркурия счетчики радиации буквально сошли с ума. Их треск не прерывался. Лаки прикрыл сверкающей рукой окошко прибора – треск прекратился. Даже самые жесткие гамма лучи, заполнившие корабль, не проникали сквозь нематериальную ауру, окружившую его тело.

Термопары, показывавшие сорок градусов, снова регистрировали повышение температуры, несмотря на зеркальную оболочку «Метеора». Температура перевалила за восемьдесят градусов и продолжала повышаться. Гравиметры показывали, что до Солнца десять миллионов миль. Лаки с полчаса назад поставил на стол тарелку с водой. От воды шел пар, сейчас же она кипела. Термопара показала температуру кипения воды – сто градусов. «Метеор», огибая Солнце, находился теперь в пяти миллионах миль от него. Больше приближаться он не будет. В сущности он уже летел сквозь самые разреженные участки солнечной атмосферы – ее корону. Поскольку Солнце газообразно (хотя для существования такого газа нельзя создать условия в самых совершенных земных лабораториях), оно не имеет поверхности и его «атмосфера» – часть тела Солнца. Проходя через корону, Лаки в определенном смысле проходил через само Солнце, как он и сказал Бигмену. Его мучило любопытство. Человек никогда не был так близко от Солнца. И, возможно, никогда не будет. И никто не сможет отсюда взглянуть на Солнце незащищенным глазом. На таком расстоянии даже мгновенный взгляд на Солнце означает немедленную смерть.

Но ведь на нем марсианский энергетический щит. Сдержит ли он солнечную радиацию на расстоянии в пять миллионов миль? Лаки понимал, что не должен рисковать, но любопытство не отступало. Главный экран корабля был снабжен специальным стробоскопическим приспособлением: это приспособление одно за другим открывало шестьдесят четыре отверстия, каждое на миллионную долю секунды, все отверстия открывались каждые четыре секунды. Для глаза (или камеры) экспозиция кажется непрерывной, на самом деле проникает лишь одна четырехмиллионная часть солнечной радиации. Но даже при этом нужны специально созданные, почти непрозрачные линзы. Пальцы Лаки двигались как будто сами по себе. Он не мог вынести мысль, что упускает единственную возможность. Лаки использовал показания гравиметра, чтобы нацелить экран точно на Солнце. Потом отвернул голову в сторону и нажал кнопку. Прошла секунда, две. Лаки представлял себе, как на его шею обрушивается радиация, он почти ожидал смерти от радиации. Ничего не происходило. Он медленно повернулся.

Картина, которую он увидел, останется с ним до конца жизни. Яркая поверхность, неровная, сморщенная, заполнила экран. Это часть Солнца. Всего Солнца он не видел, но знал, что с такого расстояния Солнце в двадцать раз шире, чем кажется с Земли, а его видимая площадь больше в четыреста раз. На экране виднелось несколько солнечных пятен, черных на ярком фоне. В них спускались вьющиеся светлые полосы и исчезали. Активные районы медленно, но заметно для глаза перемещались по экрану. Это результат не собственного вращения Солнца, которое даже на экваторе не достигает четырнадцати сотен миль в час, а огромной скорости «Метеора». И тут прямо ему навстречу взметнулись клубы красного пламенного газа, они постепенно темнели на ярком фоне и, удаляясь от Солнца и охлаждаясь, становились черными.

Лаки изменил направление экрана, захватив край Солнца; и тут пылающий газ (это так называемые протуберанцы, огромные облака раскаленного водорода) резко выделился на черном фоне неба. Он медленно удалялся от Солнца, становясь все тоньше и принимая самые фантастические формы. Лаки знал, что каждый из таких выбросов легко поглотит десяток планет размера Земли и что саму Землю можно бросить в солнечное пятно, и при этом даже большого всплеска не получится. Он резким движением закрыл стробоскоп. Даже оставаясь физически в безопасности, человек не может смотреть с такого расстояния на Солнце: слишком угнетает незначительность Земли и всего земного.

«Метеор» обогнул Солнце и теперь быстро удалялся за орбиты Меркурия и Венеры. Скорость его падала. Он летел кормой вперед, а мощные моторы работали в тормозном режиме. Миновав орбиту Венеры, Лаки снял щит и спрятал его. Охладительные системы корабля работали с напряжением, стараясь привести температуру к норме. Вода была по-прежнему горячей, а банки с консервами вздулись: содержимое их кипело и раздувало оболочку. Солнце уменьшалось. Лаки смотрел на него. Теперь это был гладкий светящийся шар. Неправильности, движущиеся пятна, вздымающиеся облака газа – ничего этого не было видно. Лишь корона, которую с Земли видно только во время затмений, простиралась во все стороны на миллионы миль. Лаки невольно вздрогнул, подумав, что прошел сквозь нее. Землю он миновал на расстоянии в пятнадцать миллионов миль в телескоп видны были сквозь облака знакомые очертания континентов. Он почувствовал приступ ностальгии, а потом новую решимость удержать войну подальше от миллиардов людей, населявших планету – родину человечества, которое теперь распространилось далеко по Галактике.

Потом и Земля осталась позади. Мимо Марса, сквозь пояс астероидов – Лаки стремился к Юпитеру, к этой миниатюрной солнечной системе внутри большой. Ее центром был Юпитер, больший, чем все остальные планеты, вместе взятые. Вокруг него четыре гигантских спутника; три из них – Ио, Европа и Каллисто – размером примерно с Луну, четвертый – Ганимед – гораздо больше. В сущности Ганимед больше Меркурия, он почти так же велик, как Марс. Вдобавок десятки спутников – от нескольких сотен миль в диаметре до небольших скал. В корабельный телескоп Юпитер представлял собой растущий желтый шар, покрытый оранжевыми полосами, одно из которых некогда было известно как Большое Красное пятно. Три главных спутника, включая Ганимед, находились по одну сторону, четвертый – по другую.

Большую часть дня Лаки поддерживал шифрованное общение с работниками Совета на Марсе. Его эргометры непрерывно прощупывали пространство. Пролетало множество кораблей, но Лаки нужен был только один, с мотором сирианской постройки; он узнал бы его немедленно. И он не ошибся. На расстоянии в двадцать миллионов миль показания прибора вызвали его первое подозрение. Он свернул в том направлении, и характерный рисунок стал заметней. На расстоянии в сто тысяч миль в телескоп стала видна светлая точка. На десяти тысячах она приняла форму корабля. Это был корабль Антона.

На расстоянии в тысячу миль (Ганимед находился от обоих кораблей на удалении в пятьдесят миллионов миль) Лаки послал первое сообщение. Он потребовал, чтобы корабль Антона повернул к Земле. На расстоянии в сто миль он получил ответ – энергетический удар, от которого защитные генераторы взвыли и который потряс «Метеор», как будто тот столкнулся с другим кораблем. Истощенное лицо Лаки вытянулось.

Корабль Антона был вооружен лучше, чем он считал.

15. Часть ответа

Около часа корабли маневрировали, никто не получил преимущества. Корабль Лаки быстрее, у Антона экипаж. Каждый из его людей специализировался на чем-то одном. Один нацеливал оружие, другой стрелял, третий контролировал реактор, а сам Антон руководил всеми операциями. Лаки же приходилось заниматься всем; он решил воздействовать словами.

– Вам не добраться до Ганимеда, Антон, а ваши друзья там не станут действовать, пока не выяснят, в чем дело… С вами покончено, Антон, мы знаем ваши планы… Бесполезно посылать сообщение на Ганимед; мы глушим ваш субэфир с Юпитера. Ничего не прорвется… Приближаются правительственные корабли, Антон. Счет идет на минуты. Их немного у вас осталось… Сдавайтесь, Антон. Сдавайтесь.

Все это время «Метеор» увертывался от такого концентрированного огня, какой раньше никогда не испытывал. И не все залпы удавалось отклонить. Энергия «Метеора» истощалась. Лаки хотелось думать, что корабль Антона в таком же положении, но сам он стрелял гораздо реже и не попал ни разу.

Он не смел оторвать взгляд от экрана. До прибытия земных кораблей остается много часов. Если запасы энергии «Метеора» истощатся, Антон оторвется и полетит к Ганимеду, а хромающий «Метеор» сможет только преследовать, но захватить не сможет… Или если вдруг на экране появятся корабли пиратского флота… Лаки не смел думать дальше. Возможно, он ошибся, не доверив это дело с самого начала правительственным кораблям. Нет, сказал он себе, только «Метеор» мог перехватить Антона на расстоянии в пятьдесят миллионов миль от Ганимеда; только скорость «Метеора»; что еще важнее, только эргометры «Метеора». На таком расстоянии от Ганимеда можно призывать флот на помощь. Ближе – и такая помощь станет опасной. Неожиданно ожил приемник Лаки, который все время был включен. На экране появилось беззаботное улыбающееся лицо Антона.

– Я вижу, вы опять ушли от Динго.

– Опять. Вы признаете, что во время толчковой дуэли Динго действовал по приказу?

Встречный луч энергии внезапно приобрел могучую силу, Лаки с трудом увернулся, ускорение вдавило его в кресло. Антон рассмеялся.

– Не смотрите на меня слишком внимательно. Значит, тогда вы почти поверили. Конечно, Динго действовал по приказу. Мы знали, что делаем. Динго не знал, кто вы на самом деле, а я знал. Почти с самого начала.

– Но это знание вам не помогло, – сказал Лаки.

– Это Динго оно не помогло. Вам будет интересно узнать, что он… скажем, наказан. Нехорошо делать ошибки. Но не будем говорить об этом. Хочу только сказать, что до сих пор было забавно, но теперь уже нет.

– Вам некуда уходить.

– Попробую Ганимед.

– Вас остановят.

– Правительственные корабли? Я их не вижу. А больше никто не может перехватить меня.

– Я могу.

– Вы меня перехватили. Но что вы со мной можете сделать? Судя по вашим действиям, вы на корабле один. Если бы я это знал с самого начала, я бы так долго не возился с вами. Нельзя воевать против целого экипажа.

Лаки сказал негромким напряженным голосом:

– Я протараню вас. Уничтожу ваш корабль.

– И себя самого. Помните это.

– Неважно.

– Пожалуйста. Вы говорите как космический скаут. Скоро начнете читать вступительную клятву скаутов.

Лаки повысил голос.

– Люди на корабле, слушайте! Если ваш капитан попробует оторваться в направлении Ганимеда, я протараню ваш корабль. Это верная смерть для всех вас. Сдавайтесь. Обещаю вам справедливый суд. Обещаю снисхождение, если вы будете помогать мне. Не позволяйте Антону рисковать вашей жизнью ради его сирианских друзей.

– Говори, правительственный мальчик, говори, – сказал Антон. – Пусть слушают. Они знают, какого суда им ждать, знают о вашем снисхождении. Инъекция энзимного яда. – Он быстро щелкнул пальцами, как будто всаживал иглу шприца в чью-то руку. – Вот что они получат. Они тебя не боятся. Прощай, правительственный мальчик.

Указатель гравиметра Лаки дрогнул, корабль Антона набрал скорость и устремился прочь. Лаки следил за ним на экране. Где правительственные суда? Разрази весь космос, где правительственные суда? Он увеличил ускорение. Игла гравиметра снова двинулась. Расстояние между кораблями уменьшилось. Корабль Антона прибавил скорости, «Метеор» тоже. Но ускорительные возможности «Метеора» выше. Улыбка не покидала лица Антона.

– Между нами пятьдесят миль, – сказал он. – Сорок пять. – Еще пауза. – Сорок. Ты помолился, правительственный мальчик?

Лаки не отвечал. Для него выхода не было. Придется таранить. Не дать Антону уйти, не позволить войне прийти на Землю. Придется остановить пиратов самоубийством, если другого пути не будет. Корабли медленно сближались друг с другом по длинной касательной.

– Тридцать, – лениво заметил Антон. – Вы никого не испугаете. В конце концов вы выглядите глупцом. Отворачивайте и летите домой, Старр.

– Двадцать пять, – упрямо возразил Лаки. – У вас пятнадцать минут – сдаться или погибнуть. – Он подумал, что у него самого тоже пятнадцать минут – победить или погибнуть. На экране за Антоном появилось чье-то лицо. Палец был прижат к тонким бледным губам. Должно быть, взгляд Лаки дрогнул. Он попытался скрыть это, отведя взгляд. Оба корабля шли с максимальным ускорением.

– В чем дело, Старр? – спросил Антон. – Испугались? Сердце слишком бьется? – Глаза его плясали, губы разошлись. Неожиданно Лаки понял, что Антон наслаждается, что он считает все происходящее захватывающей игрой, что для него это только средство продемонстрировать свою власть. Лаки понял, что Антон никогда не сдастся, что он скорее позволит протаранить свой корабль, чем попятится. И понял, что ему не избежать смерти. – Пятнадцать миль, – сказал Лаки.

За Антоном лицо Хансена. Отшельника! И он что-то держит в руке.

– Десять миль, – сказал Лаки. Потом: – Шесть миль. Я протараню вас. Клянусь космосом, протараню.

Бластер! Хансен держит бластер.

Лаки дышал с трудом. Если Антон повернется… Но Антон не мог ни на секунду выпустить лицо Лаки из виду. Он ждал появления страха. Лаки ясно понимал мысли пирата. Даже если бы звук был громче, чем прицеливание из бластера, Антон бы не обернулся. Заряд попал в спину. Смерть наступила так неожиданно, что хоть улыбка и исчезла с лица Антона, выражение жестокой радости – нет. Антон упал на экран, и лицо его на мгновение прижалось к нему, оно стало большим и мертвыми глазами продолжало смотреть на Лаки. Лаки услышал крик Хансена:

– Все назад! Хотите умереть? Мы сдаемся. Берите нас, Старр!

Лаки отвернул корабль на два градуса. Достаточно, чтобы разойтись. Его эргометр показывал, что правительственные корабли близко. Наконец-то они пришли. Экраны корабля Антона светились белым цветом – как бы в знак сдачи.

Стало аксиомой, что флот остается недоволен, когда Совет науки вмешивается в то, что военные считают своим делом. Особенно если вмешательство успешно. Лаки Старр знал это хорошо. Он был вполне подготовлен к плохо скрываемому разочарованию адмирала.

Адмирал сказал:

– Доктор Конвей объяснил мне ситуацию, Старр, и мы одобряем ваши действия. Однако вы должны знать, что флот осознавал сирианскую опасность и тщательно подготовился к ней. Независимые действия Совета могли принести большой вред. Скажите об этом доктору Конвею. Координатор просил меня сотрудничать с Советом в дальнейших действиях против пиратов, но, – адмирал добавил упрямо, – я не могу согласиться с вашим предложением отложить нападение на Ганимед. Я считаю, что в делах, связанных со сражением и победой, флот может принимать собственные решения.

Адмиралу за пятьдесят, он не привык на равных обсуждать дела, тем более с молодым человеком, вдвое моложе его. Квадратное лицо с колючими седыми усами ясно показывало это.

Лаки устал. Наступила реакция на напряженность ситуации – теперь, после того как корабль Антона был захвачен, а его экипаж оказался в заключении. Тем не менее он оставался внимателен.

– Я думаю, если мывначале очистим астероиды, сирианцы и Ганимед автоматически перестанут быть проблемой.

– Добрая Галактика, молодой человек, что вы хотите сказать вашим «очистим»? Мы безуспешно пытались сделать это в течение двадцати пяти лет. Очищать астероиды – все равно что гнаться за перьями. А что касается базы сирианцев, мы знаем, где она, и хорошо представляем себе ее силу. – Он слегка улыбнулся. – Совету, возможно, трудно в это поверить, но мы не меньше его готовились к действиям. Может быть, даже больше. Например, я знаю, что в моем распоряжении достаточно сил, чтобы сломить сопротивление на Ганимеде. Мы готовы к битве.

– Я не сомневаюсь, что вы готовы и что вы разобьете сирианцев. Но те, что на Ганимеде, это еще не весь Сириус. Вы можете быть готовы к битве, но готовы ли вы к долгой и дорогостоящей войне?

Адмирал покраснел.

– Меня просили сотрудничать, но я не могу рисковать безопасностью Земли. Я не могу при нынешних условиях поддержать план, по которому наш флот рассредоточивается среди астероидов, а сирианская экспедиция находится в Солнечной системе.

– Не дадите ли вы мне час? – прервал его Лаки. – Один час, чтобы поговорить с Хансеном, пленником, которого приняли на борт этого корабля как раз перед вашим прибытием, сэр?

– А чем это поможет?

– Дайте мне час, и я покажу вам.

Адмирал сжал губы.

– Час может быть очень ценен. Он может быть бесценным… Ну, хорошо начинайте, но побыстрее. Посмотрим, что это даст.

– Хансен! – позвал Лаки, не отрывая взгляда от адмирала.

Появился отшельник. Он выглядел усталым, но улыбнулся Лаки. Очевидно, пребывание на пиратском корабле не сказалось на его духе. Он сказал:

– Восхищаюсь вашим кораблем, мистер Старр. Прекрасная работа.

– Послушайте, – сказал адмирал. – Давайте не будем. Кончайте с этим, Старр. Ваш корабль тут ни при чем.

Лаки сказал:

– Ситуация такова, мистер Хансен. Мы остановили Антона – с вашей бесценной помощью, за что я вас благодарю. Это значит, что враждебные действия со стороны сирианцев откладываются. Но нам нужна не просто отсрочка. Мы должны полностью устранить опасность, и, как уже сказал адмирал, времени у нас мало.

– Как я могу помочь? – спросил Хансен.

– Отвечая на мои вопросы.

– С радостью, но я рассказал все, что знал. Мне жаль, что этого оказалось мало.

– Но пираты считали вас опасным человеком. Они сильно рисковали, отнимая вас у нас.

– Этого я не могу объяснить.

– Возможно, вы что-то знаете и сами об этом не подозреваете. Что-то очень опасное для них.

– Не понимаю, что.

– Они вам верили. Вы сами мне сказали, что богаты, у вас недвижимость на Земле. Вы гораздо богаче, чем обычный отшельник. Тем не менее пираты хорошо обращались с вами. Или по крайней мере не обращались плохо. Они вас не грабили. Они оставили ваш весьма роскошный дом в целости и сохранности.

– Вспомните, мистер Старр, что я тоже им помогал.

– Не очень много. Вы говорили, что позволяли им садиться на вашу скалу, иногда оставлять людей, и это по существу все. Если бы они просто застрелили вас, у них было бы все это и ваша квартира впридачу. Вдобавок им не пришлось бы бояться предательства. Вы ведь предали их.

Хансен мигнул.

– Тем не менее это так. Я сказал вам правду.

– Да, то, что вы говорили мне, правда. Но не вся правда. У пиратов должна была быть причина доверять вам. Они должны были знать, что для вас связываться с правительством означает смерть.

– Я говорил вам об этом.

– Вы говорили, что стали их пособником, но они поверили вам раньше, до того, как вы стали им помогать. Иначе они начали бы с того, что сожгли бы вас из бластера. Позвольте высказать догадку. До того, как стать отшельником, вы сами были пиратом, Хансен, и Антон и его люди об этом знали. Что скажете?

Хансен побледнел. Лаки повторил:

– Что скажете, Хансен?

Хансен очень тихо ответил:

– Вы правы, мистер Старр. Некогда я был членом экипажа пиратского корабля. Это было давно. Я старался забыть об этом. Поселился на астероиде и не думал о Земле. Когда появились новые пираты и встретились со мной, у меня не было выхода. Когда появились вы, у меня впервые возникла возможность рискнуть и встретиться с законом. Ведь прошло двадцать пять лет. И в мою пользу будет тот факт, что я рисковал жизнью, спасая жизнь члена Совета. Поэтому я так стремился сразиться с пиратами на Церере. Хотел, чтобы были еще факты в мою пользу. Я убил Антона, вторично спасая вашу жизнь. Вы говорите, что я дал Земле возможность избежать войны. Я был пиратом, мистер Старр, но это миновало, и я думаю, счет у нас равный.

– Хорошо, – сказал Лаки. – Пока все хорошо. Итак, есть ли у вас информация, которую вы ранее скрывали?

Хансен покачал головой. Лаки сказал:

– Вы скрыли, что были пиратом.

– Но это не имеет значения. И вы сами узнали это. Я не пытался отрицать.

– Хорошо, посмотрим, не найдем ли еще что-нибудь, что вы не станете отрицать. Вы ведь сказали не всю правду.

Хансен удивился.

– А что я не сказал?

– Что вы никогда не переставали быть пиратом. Что вы тот человек, о котором упомянули при мне лишь однажды, после моей дуэли с Динго. Что вы и есть так называемый босс. Да, мистер Хансен, вы глава всех пиратов астероидов.

16. Весь ответ

Хансен подпрыгнул и остался стоять. Дыхание со свистом вырывалась из раскрытого рта. Адмирал, не менее удивленный, воскликнул:

– Великая Галактика! Молодой человек! О чем это вы? Вы серьезно?

Лаки ответил:

– Садитесь, Хансен, и попробуем взглянуть на это дело со стороны. Обсудим его. Если я не прав, возникнет противоречие. Все началось с капитана Антона, появившегося на «Атласе». Антон был умным и способным человеком, хоть и не совсем нормальным. Он не поверил мне, не поверил в мой рассказ. Он сделал объемные фотографии. Это сделать было нетрудно, я даже не заметил. И послал их к боссу. Босс решил, что он меня узнал. Несомненно, Хансен, если босс вы, то все подтверждается. Увидев меня позже, вы на самом деле узнали меня. Босс отправил приказ убить меня. Антону показалось забавным, если он выполнит приказ путем толчковой дуэли с Динго. Динго получил точное указание убить меня. Антон признал это в нашем последнем разговоре. Когда я вернулся, а Антон предварительно дал слово, что у меня будет возможность присоединиться к пиратам, вам пришлось вступить самому. Меня отправили на вашу скалу.

Хансен взорвался.

– Это безумие! Я не причинил вам никакого вреда. Я спас вас. Привел вас на Цереру.

– Да, и прилетели вместе со мной. Это была моя идея – проникнуть в пиратскую организацию, узнать о ее деятельности изнутри. У вас появилась аналогичная идея, и вы осуществили ее успешнее. Вы привезли меня на Цереру и явились сами. Вы узнали, насколько мы не подготовлены, насколько недооцениваем пиратов. Это означало, что вы можете действовать.

Теперь приобретает смысл рейд на Цереру. Я думаю, что вы каким-то образом связались с Антоном. Известны ведь карманные субэфирные передатчики, и можно разработать очень хитрые коды. Вы отправились вверх по коридорам не сражаться с пиратами, а присоединиться к ним. Они не убили вас, а «захватили». Очень странно. Если ваш рассказ правдив, вы для них очень опасны. Они должны были убить вас, как только вы появились. Вместо этого они не причинили вам никакого вреда. Вместо этого они посадили вас на корабль Антона, флагманский корабль пиратов, и повезли на Ганимед. Вас даже не связали, не приставили надзирателей. Вы могли тихонько встать за Антоном и застрелить его.

Хансен воскликнул:

– Но я ведь застрелил его. Зачем, во имя Земли, мне стрелять в него, если я тот, за кого вы меня принимаете?

– Потому что он был сумасшедшим. Он готов был скорее подвергнуться тарану, чем отступить и потерять лицо. У вас большие планы, вы не хотели умирать, чтобы удовлетворить его тщеславие. Вы знали, что даже если мы остановим Антона, это означает только задержку. Напав вслед за этим на Ганимед, мы все равно развяжем войну. А вы, продолжая играть роль отшельника, найдете возможность улизнуть и снова стать самим собой. Что такое смерть Антона и утрата корабля по сравнению с этим?

Хансен сказал:

– А какие у вас доказательства? Все одни догадки. Где доказательства?

Адмирал, который все время переводил взгляд от одного к другому, зашевелился.

– Послушайте, Старр, это мой человек. Мы добудем у него правду.

– Не торопитесь, адмирал. Мой час еще не кончился… Догадки, Хансен? Продолжим. Я пытался вернуться на вашу скалу, но у вас не было координат. Это странно, несмотря на ваши старательные объяснения. Я рассчитал координаты по траектории нашего полета на Цереру; оказалось, что они соответствуют запретной зоне, где не может находиться ни один астероид, если он обычный, конечно. Поскольку я знал, что мои расчеты верны, я понял, что ваш астероид находится там вопреки законам природы.

– Что? – спросил адмирал.

– Я хочу сказать, что астероиду, если он маленький, не обязательно двигаться по орбите. Он может быть снабжен гиператомными моторами и двигаться как космический корабль. Как иначе объяснить присутствие астероида в запретной зоне?

Хансен громко сказал:

– Говорить еще не значит делать. Я не знаю, почему вы так поступаете со мной, Старр. Вы меня испытываете? Это хитрость?

– Никакой хитрости, мистер Хансен, – ответил Лаки. – Я вернулся на вашу скалу. Я не думал, что вы передвинете ее далеко. Астероид, который может передвигаться, имеет определенные преимущества. Как бы часто его ни наблюдали, отмечали координаты и рассчитывали орбиту, наблюдателей и преследователей всегда можно поставить в тупик, передвинув астероид. В то же время передвижение астероида означает определенный риск. Астроном, оказавшийся в этот момент у телескопа, может удивиться, почему это астероид выходит из плоскости эклиптики или движется по запретной зоне. Или, если он достаточно близко, может заметить выхлопы реактора с одной стороны.

Я думаю, что вы уже двигали астероид навстречу кораблю Антона, чтобы я смог на нем высадиться. Я был уверен, что вновь вы двинете его не скоро и не далеко. Может быть, в ближайший рой, чтобы спрятать его там. Поэтому я вернулся и принялся искать среди ближайших астероидов такой, который подойдет по форме и размеру. И нашел. Нашел астероид, который одновременно является базой, фабрикой, кладовой, и на нем услышал звук гигантского гиператомного мотора, вполне способного передвинуть его в пространстве. Вероятно, привезен с Сириуса.

Хансен сказал:

– Но ведь это не моя скала.

– Неужели? На ней меня ждал Динго. Он похвастал, что ему и не нужно было следовать за мной: он знал, куда я направляюсь. Единственное место, о котором он знал, что я туда могу направиться, это ваша скала. Отсюда я заключаю, что на одном конце скалы находится ваша жилая квартира, а на другом – пиратская база.

– Нет, нет! – закричал Хансен. – Пусть рассудит адмирал. Есть тысячи астероидов, похожих по форме и размеру на мой, и я не отвечаю за случайное замечание пирата.

– Есть и еще доказательства, которые покажутся вам убедительнее. На пиратской базе оказалась долина между двумя утесами; она полна использованных консервных банок.

– Консервные банки! – закричал адмирал. – Что, во имя Галактики, это значит, Старр?

– Хансен на своей скале бросал использованные банки в такую долину. Он сказал, что не хочет, чтобы его скалу сопровождали отбросы. На самом деле, наверно, не хотел, чтобы они выдали его. Когда мы покидали скалу, я видел эту долину. И увидел снова, когда мы приближались к базе пиратов. Именно поэтому я обследовал этот астероид первым. Посмотрите на этого человека, адмирал, и ответьте, сомневаетесь ли вы в том, что я говорю правду.

Лицо Хансена было искажено яростью. Это был совсем другой человек. Все следы добродушия исчезли.

– Ладно. Что с того? Чего вы хотите?

– Хочу, чтобы вы вызвали Ганимед. Я уверен, что вы уже вели переговоры. Они вас знают. Скажите им, что астероиды сдались Земле и выступят вместе с ней против Сириуса, если понадобится.

Хансен рассмеялся.

– Зачем мне это? Вы взяли меня, но не взяли астероиды. И не сможете очистить их.

– Сможем, если захватим вашу скалу. На ней ведь все необходимые данные, не так ли?

– Попробуйте найти их, – хрипло ответил Хансен. – Попробуйте отыскать скалу среди тысяч других. Вы сами сказали, что она может двигаться.

– Найти ее будет легко, – ответил Лаки. – Поможет ваша долина с банками.

– Давайте. Осматривайте каждый астероид, пока не отыщете долину с банками. Вам потребуется миллион лет.

– Нет. День или около того. Покидая пиратскую базу, я ненадолго задержался и прожег долину тепловым лучом. Растопил банки, а потом они застыли большим сверкающим металлическим горбом. Атмосферы там нет, ржаветь металл не будет, поэтому он останется сверкающим, как гол из фольги в толчковой дуэли. Отражение Солнца от него далеко видно. Церерской Обсерватории нужно разделить небо на участки и поискать астероид, который в десять раз ярче, чем должен быть по размеру. Я попросил начать поиски незадолго до того, как отправился на свидание с Антоном.

– Это ложь.

– Неужели? Задолго до того, как я достиг Солнца, пришло субэфирное сообщение, включающее фотографии. Вот они. – Лаки достал фотографии из-под бумаги на столе. – Стрелка указывает на яркое пятнышко. Это ваша скала.

– Думаете, я испугаюсь?

– Хотел бы думать. На скале высадились корабли Совета.

– Что? – взревел адмирал.

– Нельзя было терять время, сэр, – сказал Лаки. – Мы нашли жилые помещения Хансена на другом конце и соединительный туннель между ними и пиратской базой. Вот здесь полученные по субэфиру документы, в которых координаты ваших основных баз, Хансен, и фотографии самих баз. Это доказательство, Хансен?

Хансен упал на стул. Рот его раскрылся, оттуда послышались звуки бессильных рыданий. Лаки сказал:

– Я проделал все это, чтобы убедить вас, Хансен, что вы проиграли. Проиграли полностью и окончательно. У вас ничего не осталось, кроме жизни. Не даю никаких обещаний, но если вы сделаете то, что мне нужно, то сохраните по крайней мере жизнь. Вызовите Ганимед.

Хансен беспомощно смотрел на свои пальцы.

Адмирал со сдержанным гневом сказал:

– Совет очистил астероиды? Зачем он взялся за это дело? Почему не поставил в известность Адмиралтейство?

Лаки спросил:

– Ну, как, Хансен?

– Какая теперь разница? – ответил Хансен. – Сделаю.

Конвей, Хенри и Бигмен встречали Лаки в космопорту, когда он вернулся на Землю. Они пообедали вместе в Стеклянной комнате на самом верху Планетарного ресторана. Округлые стены комнаты были сделаны из стекла, прозрачного только изнутри; сквозь стены виднелись теплые огни города, терявшиеся в окружающих равнинах. Хенри сказал:

– Хорошо, что Совет нашел базы пиратов до того, как этим занялся флот. Военные действия не решили бы проблемы.

Конвей кивнул.

– Ты прав. На опустевших астероидах могли бы появиться новые поколения пиратов. Большинство их людей и не подозревало, что они действуют на стороне Сириуса. Это обычные люди, которые ищут лучшей жизни. Я думаю, мы убедим правительство амнистировать тех, кто не участвовал в пиратских рейдах, а таких там большинство.

– Кстати, – заметил Лаки, – помогая им развивать астероиды, финансируя и увеличивая их дрожжевые фермы, поставляя им воду, воздух, энергию, мы сооружаем защиту на будущее. Лучшая защита от преступников в астероидах – это мирное и процветающее сообщество там. В этом направлении устойчивый мир.

Бигмен воинственно сказал:

– Не морочь себе голову. Мир до тех пор, пока Сириус не решится попробовать снова.

Лаки положил руку на нахмурившееся лицо маленького человека и шутливо оттолкнул его.

– Бигмен, мне кажется, ты жалеешь, что лишился маленькой войны. Что с тобой? Не можешь хоть немного отдохнуть?

Конвей сказал:

– Знаешь, Лаки, ты должен был нам больше рассказать с самого начала.

– Я сам хотел бы, – ответил Лаки, – но мне нужно было одному иметь дело с Хансеном. Тут есть важные личные причины.

– Но когда ты впервые заподозрил его, Лаки? Что его выдало? – спросил Конвей. – То, что астероид оказался в запретной зоне?

– Это было последней соломинкой, – сказал Лаки. – Я знал, что он не просто отшельник, через час после первой встречи. С этого времени я знал, что для меня он важнее всех в Галактике.

– А как насчет объяснения? – Конвей насадил на вилку последний кусок бифштекса и принялся сосредоточенно жевать.

Лаки сказал:

– Хансен узнал во мне сына Лоуренса Старра. Сказал, что встречался с отцом, и сказал правду. В конце концов члены Совета мало кому известны, и чтобы объяснить, как он увидел сходство, нужно признать личную встречу. Но в этом признании было два странных момента. Он сказал, что сходство особенно сильно, когда я сержусь. Так он сказал. Но вы рассказывали, дядя Гектор и дядя Гас, что отец редко сердился. «Смеющийся» – вот обычное определение, которое вы использовали, говоря об отце. Далее, прибыв на Цереру, Хансен ни одного из вас не узнал. Даже ваши имена ничего ему не сказали.

– А в этом что странного? – спросил Хенри.

– Вы двое были неразлучны с отцом. Как мог Хансен встречаться с отцом и не знать вас? Встречаться с отцом в таких обстоятельствах, когда отец в гневе, и запомнить его лицо на всю жизнь, так, что смог узнать его во мне через двадцать пять лет? Есть только одно объяснение. Отец не был с вами только во время своего последнего полета на Венеру, и Хансен присутствовал при его убийстве. И он не был рядовым пиратом. Рядовой пират не становится настолько богат, чтобы построить себе на астероиде роскошное жилище и провести двадцать пять лет, создавая новую пиратскую организацию вместо разгромленной с самого начала. Должно быть, он был капитаном нападавшего пиратского корабля. Тогда ему было тридцать лет: подходящий возраст для капитана.

– Великий космос! – тупо сказал Конвей.

Бигмен негодующе завопил:

– И ты не застрелил его?

– Зачем? У меня были более важные дела, чем личная месть. Да, он убил моего отца и мать, но мне все равно приходилось быть с ним вежливым. По крайней мере на время.

Лаки поднес к губам чашку кофе и остановился, чтобы взглянуть на город.

Он сказал:

– Хансен проведет остаток жизни в тюрьме на Меркурии, это большее наказание, чем быстрая легкая смерть. Сирианцы оставили Ганимед, значит будет мир. Это для меня в десять раз лучшая награда, чем его смерть; и лучшая дань памяти моих родителей.

Счастливчик Старр и океаны Венеры

Предисловие

Эта книга была впервые опубликована в 1954 году, и описание поверхности Венеры соответствует астрономическим представлениям того периода.

Однако с 1954 года знания астрономов о внутренних планетах Солнечной системы значительно выросли благодаря применению радара и космических ракет.

В конце 50-х годов радиоволны, отраженные от Венеры, заставили предположить, что ее поверхность нагрета значительно больше, чем считалось ранее. 27 августа 1962 года космическая станция «Маринер-2» вылетела в направлении Венеры и прошла мимо нее на ближайшем удалении в 21 тысячу миль 14 декабря 1962 года. Измеряя отражения радиоволн от поверхности Венеры, она показала, что поверхностная температура действительно значительно выше точки кипения воды.

Это означает, что Венера не только не имеет покрывающего всю поверхность океана, как описано в этой книге, – она вообще не имеет океанов. Вся вода Венеры находится в парообразном состоянии в ее облаках, а поверхность чрезвычайно горяча и суха. Атмосфера Венеры плотнее, чем считалось раньше, и состоит почти исключительно из двуокиси углерода.

В 1954 годы не был также известен период обращения Венеры вокруг своей оси. В 1964 году лучи радара, отраженные от поверхности Венеры, показали, что она совершает один оборот за 243 дня (на 18 дней дольше ее года) и вращается в «неправильном» направлении сравнительно с другими планетами.

Я надеюсь, читателям книга понравится, хотя не хотел бы, чтобы они серьезно воспринимали материал, который считался «точным» в 1954 году, а сейчас совершенно устарел.

Айзек Азимов.

Ноябрь 1970 года

1. Сквозь облака венеры

Лаки Старр и Джон Бигмен Джонз оттолкнулись от космической станции Т2 и поплыли к планетарному каботажному судну, ждавшему их с открытым шлюзом. Двигались они с легкостью, которую дает только долгая привычка к невесомости, хотя их тела казались громоздкими и неуклюжими в космических костюмах.

Бигмен изогнул спину, двигаясь вверх, и повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на Венеру. Голос его громко прозвучал в наушниках Лаки.

– Космос! Ну и скала!

Каждый дюйм пятифутового тела Бигмена напрягся от этого зрелища.

Бигмен родился и вырос на Марсе и никогда в жизни не был так близко к Венере. Он привык к красноватым планетам и скалистым астероидам. Он даже посетил зеленую и голубую Землю. Но здесь перед ним было нечто серо-белое.

Венера заполняла половину неба. Она находилась всего в двух тысячах миль от космической станции. Другая космическая станция располагалась на противоположной стороне планеты. Они действовали как приемные пункты для всех космических кораблей, направлявшихся к Венере; вращались вокруг планеты с периодом в три часа и гнались друг за другом, как щенята гонятся за своим хвостом.

Впрочем с космической станции, как ни близка она была к Венере, рассмотреть на поверхности планеты ничего нельзя было. Не видны были ни континенты, ни океаны, ни пустыни или горы, ни зеленые долины. Белизна, только яркая белизна, перемежающаяся движущимися серыми полосами.

Турбулентный облачный слой покрывал почти всю поверхность Венеры, а серые полосы означали края, где сталкивались облачные массы. На этих границах пар устремлялся книзу, и под серыми линиями на невидимой поверхности Венеры шел дождь.

Лаки Старр сказал:

– Бесполезно смотреть на Венеру, Бигмен. Скоро увидишь достаточно. Лучше попрощайся с Солнцем.

Бигмен фыркнул. Для его привыкших к условиям Марса глаз даже земное Солнце казалось разбухшим и слишком ярким. Солнце, видимое с орбиты Венеры, – это раздувшееся чудовище. Оно в два с четвертью раза ярче земного, в четыре раза ярче знакомого Бигмену Солнца Марса. Лично он был рад, что облака на Венере всегда скрывают Солнце. И что на космической станции солнечный свет всегда затеняется.

Лаки Старр сказал:

– Ну, тронувшийся марсианин, ты входишь?

Бигмен остановился у края шлюза, задержав свое тело одним движением руки. Он все еще смотрел на Венеру. Видимая половина ярко освещалась Солнцем, но на восточную сторону наползала ночная тень, она двигалась быстро вслед за стремительным полетом станции по орбите.

Лаки, продолжая подниматься, в свою очередь ухватился за край шлюза и шлепнул одетой в перчатку рукой Бигмена по заду. В невесомости маленькое тело Бигмена, поворачиваясь, медленно влетело внутрь, а фигура Лаки повисла снаружи.

Мышцы на руке Лаки сжались, и он легким, плавным движением вплыл вверх и внутрь. У него не было в этот момент причин веселиться, но он не мог сдержать усмешки при виде распростертого в воздухе Бигмена. Внешний люк закрылся, и Лаки продвинулся внутрь.

Бигмен сказал:

– Слушай, ты, вошь, однажды я наступлю на тебя, и сможешь тогда…

Воздух со свистом ворвался в помещение, и внутренний люк открылся. Быстро вплыли два человека, увернувшись от болтающихся ног Бигмена. Передний, коренастый парень с удивительно большими усами, спросил:

– Что-нибудь случилось, джентльмены?

Второй, светловолосый, более высокий и худой, но с такими же длинными усами, сказал:

– Чем вам помочь?

Бигмен высокомерно ответил:

– Поможете, если отойдете, чтобы мы могли снять скафандры.

Говоря это, он опустился на пол и начал раздеваться. Лаки уже снял свой костюм.

Все прошли через внутренний люк, который закрылся за ними. Костюмы, чья поверхность была космически холодна, начали покрываться изморозью в теплом влажном воздухе. Бигмен бросил их на покрытые кафелем стойки, где они будут обтекать.

Темноволосый сказал:

– Посмотрим. Вы двое Вильям Вильямс и Джон Джонз. Верно?

Лаки ответил:

– Я Вильямс.

Использовать псевдоним даже в обычных условиях стало для Лаки второй натурой. Члены Совета науки всегда избегали публичности. Теперь, когда положение на Венере очень сложно и неопределенно, это особенно важно.

Лаки продолжал:

– Я думаю, наши документы в порядке и багаж на борту.

– Все в порядке, – ответил темноволосый. – Я Джордж Ривал, пилот, а это мой помощник Тор Джонсон. Отправляемся через несколько минут. Если вам что-нибудь понадобится, скажите нам.

Пассажирам показали их маленькую каюту, и Лаки про себя вздохнул. В космосе он себя хорошо чувствовал только в собственном скоростном крейсере «Падающая звезда», который теперь отдыхал в ангаре космической станции.

Тор Джонсон глубоким голосом сказал:

– Кстати, позвольте вас предупредить, что когда мы отойдем от станции, состояние невесомости кончится. Начнет увеличиваться тяготение. Если начнется космическая болезнь…

Бигмен заорал:

– Космическая болезнь! Ты, тупица с внутренних планет, я мог еще ребенком переносить такие перегрузки, какие тебе и теперь не снятся! – Он ткнул пальцем в стену, сделал медленное сальто, снова коснулся стены и повис в полуфуте от пола. – Попробуй что-нибудь подобное, когда почувствуешь себя мужчиной.

Помощник пилота улыбнулся:

– Ну, в эту полупинту немало напихано хлама, а?

Бигмен мгновенно вспыхнул.

– В полупинту! Слушай, приятель… – закричал он, но Лаки сжал его плечо, и маленький марсианин проглотил остаток предложения. – Увидимся на Венере, – мрачно закончил он.

Продолжая улыбаться, Тор вслед за пилотом отправился в рубку в голове корабля.

Бигмен, чей гнев немедленно угас, с любопытством спросил у Лаки:

– Послушай, что за усы! Никогда таких больших не видел!

Лаки ответил:

– Всего лишь венерианский обычай, Бигмен. Я думаю, практически все отращивают их на Венере.

– Неужели? – Бигмен пальцем погладил губу. – Интересно, как я с ними выглядел бы?

– С такими большими? – улыбнулся Лаки. – Они закрыли бы тебе все лицо.

Он увернулся от кулака Бигмена, и в этот момент пол дрогнул под их ногами и «Чудо Венеры» оторвалось от космической станции. Судно начало свою сокращающуюся спиральную траекторию, которая приведет их «вниз», на Венеру.

Судно набирало скорость, и Лаки ощутил, как спадает долго державшееся напряжение. Его карие глаза приобрели задумчивое выражение, а лицо с приятными чертами расслабилось. Лаки высок и выглядит хрупким, но под этой обманчивой стройностью скрываются стальные мускулы.

Жизнь уже дала Лаки в избытке и хорошего, и плохого. Еще ребенком он потерял родителей во время пиратского нападения вблизи Венеры, к которой он сейчас приближался. Его вырастили ближайшие друзья отца Гектор Конвей, нынешний глава Совета науки, и Огастас Хенри, возглавляющий секцию в той же организации.

Лаки воспитывался и учился с единственным намерением: когда-нибудь стать членом этого же Совета науки, чье влияние и функции делали его наиболее известной организацией в Галактике.

Всего лишь год назад, после окончания академии, он стал полноправным членом этой организации и посвятил себя целиком усовершенствованию человека и защите его от врагов цивилизации. Он стал самым молодым членом Совета и, вероятно, останется таковым еще долго.

Но он уже выиграл свои первые сражения. В пустынях Марса и среди тускло освещенных скал пояса астероидов он встретился с преступниками и победил их.

Но война с преступлением и злом не краткосрочный конфликт, и теперь неприятности начали происходить на Венере, особенно тревожные неприятности, поскольку их причина была совершенно неясна.

Глава Совета Гектор Конвей ущипнул губу и сказал:

– Я не знаю, заговор ли это сирианцев против Солнечной Конфедерации или просто бандитизм. Наши тамошние люди считают дело серьезным.

Лаки спросил:

– Послали туда кого-нибудь из наших уполномоченных по улаживанию конфликтов? – Он недавно вернулся из астероидов и слушал с беспокойством.

Конвей ответил:

– Да. Эванса.

– Лу Эванса? – переспросил Лаки, и его темные глаза осветились радостью. – В академии мы жили в одной комнате. Он хорош.

– Да? Венерианское представительство Совета потребовало его отзыва и расследования по обвинению во взяточничестве.

– Что? – Лаки в ужасе вскочил на ноги. – Дядя Гектор, это невозможно.

– Хочешь полететь туда и взглянуть самому?

– Я?! Да мы с Бигменом вылетим, как только будет готова «Падающая звезда».

И вот теперь Лаки задумчиво наблюдал в иллюминатор за последней стадией полета. Ночная тень накрыла Венеру, и уже в течение часа видна была только чернота. Огромное тело Венеры закрыло все звезды.

Но вот они вновь на солнечной стороне, и в иллюминатор видно только серое. Теперь они слишком близки к планете, чтобы видеть ее целиком. Они даже слишком близки, чтобы разглядеть облака. В сущности они уже внутри облачного слоя.

Бигмен, только что прикончивший большой сэндвич с цыпленком и салатом, вытер губы и сказал:

– Космос, не хотел бы я вести корабль через эту грязь.

Крылья корабля выдвинулись, чтобы использовать атмосферу, в результате характер его движения изменился. Чувствовались удары ветра, корабль слегка опускался и поднимался под их порывами.

Космические корабли не могут двигаться в плотной атмосфере. Поэтому планеты, типа Земли или Венеры, окруженные густой атмосферой, требуют космических станций. К ним причаливают корабли из глубокого космоса. От этих станций каботажные судна с выдвигающимися крыльями переносят пассажиров через предательскую атмосферу на поверхность.

Бигмен, который с закрытыми глазами мог провести корабль от Плутона до Меркурия, потерялся бы при первых признаках атмосферы. Даже Лаки, который во время обучения в академии пилотировал каботажные суда, не взялся бы за это дело в плотных, все закрывающих облаках.

– До того, как первые исследователи высадились на поверхности Венеры, земные наблюдатели видели только ее облака. О самой планете они тогда ничего не знали.

Бигмен не ответил. Он заглядывал в целлофлексовый контейнер, проверяя, не завалялся ли там еще один сэндвич.

Лаки продолжал:

– Они даже не могли определить, с какой скоростью вращается Венера и вращается ли вообще. Не знали состав венерианской атмосферы. Знали, что в ней есть двуокись углерода, но до конца девятисотых годов астрономы считали, что в ней нет воды. Когда стали высаживаться с кораблей, человечество обнаружило, что это совсем не так.

Он замолчал. Вопреки собственному решению мозг Лаки вновь и вновь обращался к зашифрованной космограмме, которую они получили во время полета, когда Земля осталась в десяти миллионах миль позади. Космограмма была от Лу Эванса, того самого его старого товарища, которому он сообщил, что направляется к нему.

Ответ был короткий, резкий и ясный. Он гласил:

– Держись подальше!

И все! Не похоже на Эванса. Для Лаки это послание означало неприятности, большие неприятности, так что он не стал «держаться подальше». Напротив, он увеличил ускорение корабля до предела.

Бигмен говорил:

– Странно подумать, Лаки, что когда-то люди все теснились на Земле. Не могли с нее улететь, как бы ни старались. Ничего не знали ни о Марсе, ни о Луне, ни о чем. У меня от этого мурашки по коже.

Именно в этот момент они пересекли облачный барьер, и даже мрачные мысли Лаки рассеялись при виде открывшегося зрелища.

Оно было неожиданным. Только что они были окружены непроницаемым молочным туманом; в следующее мгновение вокруг только прозрачный воздух. Внизу все купалось в ясном, жемчужном свете. Наверху серая нижняя поверхность облачного слоя.

Бигмен сказал:

– Эй, Лаки, смотри!

Внизу на многие мили во всех направлениях тянулась сплошная сине-зеленая растительность. Никаких подъемов или спусков. Поверхность абсолютно ровная, как будто срезана гигантским атомным ножом.

Не видно ничего, что было бы нормальным для земной сцены. Ни дорог или домов, ни городов или рек. Только сине-зеленая, неизменная, насколько можно видеть, ровная поверхность.

Лаки сказал:

– Это все из-за двуокиси углерода. Ею питается растительность. На Земле ее в воздухе только три сотых процента, а здесь почти десять процентов.

Бигмен, проживший всю жизнь на марсианских фермах, знал о двуокиси углерода. Он сказал:

– Но почему так светло, несмотря на облака?

Лаки улыбнулся.

– Ты забыл, Бигмен. Солнце здесь вдвое ярче, чем на Земле.

Но тут он взглянул в иллюминатор, и улыбка его исчезла.

– Странно! – пробормотал он.

Неожиданно он отвернулся от окна.

– Бигмен, – сказал он, – пошли в пилотскую рубку.

Двумя шагами он вылетел из каюты. Еще два шага – и он у рубки. Дверь не закрыта. Он распахнул ее. Оба пилота, Джордж Ривал и Тор Джонсон, на своих местах, не отрываются от приборов. Они не повернулись.

Лаки сказал:

– Парни…

Никакого ответа.

Он коснулся плеча Джонсона, и рука помощника пилота раздраженно дернулась, сбрасывая руку Лаки.

Молодой член Совета схватил Джонсона за плечи и закричал:

– Хватай второго, Бигмен!

Маленький человечек уже занимался этим, не задавая вопросов, действуя с сумасшедшей энергией.

Лаки отбросил от себя Джонсона. Тот пошатнулся, выпрямился и устремился вперед. Лаки увернулся от удара и выбросил руку вперед, коснувшись челюсти противника. Джонсон упал без чувств. В тот же момент искусным движением Бигмен завернул руку Джорджа Ривала, бросил его на пол и сильным ударом лишил сознания.

Бигмен вытащил обоих пилотов из рубки и закрыл дверь. Он вернулся и обнаружил, что Лаки лихорадочно работает у приборов.

Только тут он спросил:

– Что случилось?

– Мы не выравнивали траекторию, – мрачно ответил Лаки. – Я смотрел на поверхность: она приближалась слишком быстро. И все еще продолжает.

Он отчаянно пытался найти нужную ручку, которая управляет элеронами, этими лопастями, контролирующими угол полета. Синяя поверхность Венеры стала гораздо ближе. Она летела им навстречу.

Глаза Лаки устремились к показателю давления. Этот прибор измерял вес окружающего воздуха. Чем больше его показания, тем ближе они к поверхности. Теперь стрелка двигалась медленнее. Кулак Лаки опустился на рычаг. Должен быть этот! Лаки не решался слишком быстро поворачивать ручку, иначе элероны просто снесет ревущим ветром. Но до нуля оставалось не более пятисот футов.

Ноздри его раздувались, рельефно выступили жилы на шее. Лаки повернул элероны против ветра.

– Мы выравниваемся, – выдохнул Бигмен. – Выравниваемся…

Но расстояния уже не было. Сине-зеленая поверхность заполнила весь иллюминатор. Затем, со слишком большой скоростью и под слишком большим углом, «Чудо Венеры», несущее на себе Лаки Старра и Бигмена Джонза, ударилось о поверхность планеты Венера.

2. Под морским куполом

Если бы поверхность Венеры была тем, чем казалась с первого взгляда, «Чудо Венеры» разбилось бы на куски и сгорело. И карьера Лаки Старра оборвалась бы.

К счастью, растительность, которая казалась глазу столь плотной, не была ни травой, ни кустарниками. Это были водоросли. И плоская поверхность не была ни почвой, ни скалой, а водой, поверхностью океана, который окружал и покрывал всю Венеру.

Но даже и так «Чудо Венеры» ударилось об океан с громом, прорвало слой водорослей и погрузилось в глубину. Лаки и Бигмена отбросило на стену.

Обычное судно погибло бы, но «Чудо Венеры» было создано для вхождения в воду на высокой скорости. Оно было необычайно прочно и имело обтекаемую форму. Крылья, которые Лаки не успел, да и не сумел убрать, были оторваны, корпус застонал от удара, но не дал течи.

Вниз, вниз опускалось судно в зелено-черной мгле венерианского океана. Плотная растительность почти полностью поглотила рассеянный облаками свет сверху. Искусственное освещение на корабле не работало; по-видимому, было выведено из строя ударом.

Голова у Лаки кружилась.

– Бигмен! – позвал он.

Ответа не было, Лаки вытянул руки, ощупывая окружающее. Рука его коснулась лица Бигмена.

– Бигмен! – снова окликнул он. Потрогал грудь маленького марсианина: сердце билось регулярно. Лаки почувствовал облегчение.

Он не знал, что произошло с кораблем. Знал только, что не сможет управлять им в окружавшей его полной тьме. Он лишь надеялся, что трение о воду остановит корабль, прежде чем он ударится о дно.

Он отыскал в кармане рубашки фонарик – маленький пластиковый стержень около шести дюймов длиной. Нажал пальцем: вспыхнул яркий луч, расширявшийся, но при этом не утративший яркости.

Лаки снова нащупал Бигмена и осторожно осмотрел его. На виске у марсианина была шишка, но насколько мог судить Лаки, кости целы.

Глаза Бигмена задрожали. Он застонал.

Лаки прошептал:

– Спокойно, Бигмен. Все будет в порядке.

Сам он, выходя в коридор, был далеко не уверен в этом. Если кораблю суждено снова увидеть свой порт, пилоты должны жить и действовать.

Когда он вошел в каюту, они сидели и мигали при свете фонарика.

– Что случилось? – простонал Джонсон. – Я только что был у приборов, а потом… – В его глазах не было враждебности, только боль и смятение.

«Чудо Венеры» частично вернулось к норме. Корабль сильно пострадал, но огни впереди и сзади удалось зажечь, а запасные батареи давали энергию, необходимую для жизнеобеспечения. Слабо слышался шум винтов, и судно начало выполнять свою третью функцию. Этот корабль мог передвигаться не только в космосе и в воздухе, но и под водой.

В рубку вошел Джордж Ривал. Он был подавлен и явно смущен. На щеке у него виднелась царапина, которую Лаки промыл, дезинфицировал и залил коагулянтом.

Ривал сказал:

– Есть несколько небольших течей, но я их заткнул. Крылья исчезли, основные батареи разбиты. Потребуется капитальный ремонт, но я считаю, что мы легко отделались. Вы хорошо поработали, мистер Вильямс.

Лаки коротко кивнул.

– Расскажите, что случилось.

Ривал вспыхнул.

– Не знаю. Не хочется говорить, но я не знаю.

– А вы? – спросил Лаки обращаясь к помощнику. Тор Джонсон, пытавшийся вернуть к жизни передатчик, покачал головой.

Ривал сказал:

– Последнее, что я помню: мы еще были в облачном слое. После этого ничего не помню. Пришел в себя, глядя на ваш фонарик.

Лаки спросил:

– Вы или Джонсон пользуетесь какими-нибудь наркотиками?

Джонсон гневно взглянул на него.

– Нет. Никогда.

– Тогда почему вы потеряли сознание, причем одновременно?

Ривал ответил:

– Хотел бы я знать. Послушайте, мистер Вильямс, мы не любители. У нас первоклассная репутация. – Он застонал. – Вернее, мы считались первоклассными пилотами. Вероятно, после этого нам больше не летать.

– Посмотрим, – сказал Лаки.

– Слушайте, – вмешался Бигмен, – что толку говорить о том, что уже произошло? Где мы сейчас? Вот что я хотел бы знать. Куда мы движемся?

Тор Джонсон ответил:

– Мы в стороне от маршрута. Могу сказать только это. Потребуется пять-шесть часов, чтобы добраться до Афродиты.

– Клянусь толстым Юпитером и его спутниками! – сказал Бигмен, с отвращением глядя в темный иллюминатор. – Пять-шесть часов этой темноты?

Афродита – самый большой город Венеры, его население достигает четверти миллиона.

«Чудо Венеры» находилось еще в миле от города, но море вокруг залито зеленым светом. В зеленом призрачном свечении ясно видны корпуса спасательных судов, вышедших им навстречу, после того как им удалось связаться с городом по радио. Они молчаливо двигались рядом.

Лаки и Бигмен впервые увидели подводный город под куполом. Они почти забыли перенесенные неприятности, захваченные удивительным зрелищем.

С расстояния город казался огромным изумрудно-зеленым волшебным пузырем, дрожащим и раскачивавшимся из-за движения воды. Смутно виднелись здания, структурная сеть лучей, которые удерживали купол под огромным весом воды.

По мере приближения город становился все больше и ярче. Толща воды, разделявшая их, уменьшалась, и город сверкал все сильнее. Афродита стала менее волшебной, более реальной, но еще более захватывающей.

Наконец они скользнули в огромный шлюз, способный вместить небольшой торговый флот или большой военный крейсер, и подождали, пока не выкачают воду. Когда это произошло, «Чудо Венеры» вплыло в город на подъемном поле.

Лаки и Бигмен проследили за отправкой своего багажа, пожали руки Ривалу и Джонсону и на скиммере отправились в отель «Бельвью-Афродита».

Бигмен смотрел в изогнутое окно скиммера, который легко двигался среди городских лучей над крышами зданий.

Он сказал:

– Значит это Венера. Не думаю, что стоило добираться сюда. да еще с такими приключениями. Никогда не забуду, как на нас устремился океан.

Лаки ответил:

– Боюсь, это только начало.

Бигмен беспокойно посмотрел на своего рослого товарища.

– Ты на самом деле так думаешь?

Лаки пожал плечами.

– Зависит от многого. Посмотрим, что расскажет нам Эванс.

Зеленый Зал отеля «Бельвью-Афродита» был на самом деле зеленым. Количество и качество освещения создавало впечатление, что столики и сидящие за ними посетители погружены в глубины океана. Потолок представлял из себя внутреннюю поверхность чаши, под ним медленно вращался большой шарообразный аквариум, поддерживаемый искусно размещенными подъемными лучами. В воде росли венерианские водоросли, а между ними мелькали «морские ленты» – одна из наиболее прекрасных форм животной жизни на этой планете.

Бигмен вошел первым, намеренный ни на что, кроме обеда, не обращать внимания. Он был раздражен отсутствием кнопочного меню, обеспокоен присутствием настоящих живых официантов и негодовал из-за того, что вЗеленом Зале подавали только то, что выбирала администрация отеля, и не делали никаких исключений. Его слегка смягчило то, что закуска оказалась вкусной, а суп вообще превосходным.

Зазвучала музыка, куполообразный потолок слегка засветился, медленно начал вращаться.

Бигмен раскрыл рот, про обед он забыл.

– Ты только посмотри! – сказал он.

Лаки смотрел. Морские ленты были разного размера, от крошечных полосок двух дюймов длиной до широких мускулистых поясов, которые тянулись на ярд и больше. И все тонкие, как листок бумаги. Они двигались извиваясь, и волна проходила вдоль всего их тела.

И все светились; у каждой был свой цвет. Невероятное зрелище! По бокам каждой морской ленты тянулись сверкающие спирали: алые, розовые, оранжевые; меньше виднелось синих, голубых и фиолетовых; у больших образцов кое-где белое сияние. И все это погружено в зеленый внешний свет с потолка. Плавая, ленты переплетались, и цвета перемешивались. Для ослепленного взгляда они казались живой движущейся радугой, которая сверкала в воде, каждый раз оживая все новыми и новыми комбинациями цветов.

Бигмен неохотно обратился к десерту. Официант назвал его «желеобразными семенами», и малыш подозрительно посматривал на тарелку. Желеобразные семена оказались мягкими оранжевыми овалами, слипавшимися друг с другом, но легко отделявшимися и ложившимися в ложку. В первое мгновение они казались сухими и безвкусными, но затем неожиданно превращались в густую сладкую жидкость, удивительно вкусную.

– Космос! – сказал удивленный Бигмен. – Ты пробовал десерт?

– Что? – с отсутствующим видом переспросил Лаки.

– Попробуй десерт. Похоже на ананасовый джем, только в тысячу раз вкуснее… В чем дело?

Лаки сказал:

– У нас есть компания.

– Ах, вот оно что! – Бигмен осторожно повернулся, как бы рассматривая остальных обедающих.

Лаки негромко сказал: «Спокойно», – и Бигмен застыл.

Он услышал негромкие шаги: кто-то подходил к их столику. Пытался повернуть взгляд. Бластер он оставил в номере, но у него есть еще силовой нож в кармане пояса. Выглядит невинно, но в случае необходимости может разрезать человека надвое. Бигмен осторожно нащупал его.

Сзади послышался голос:

– Разрешите присесть?

Бигмен повернулся на стуле, сжимая в ладони нож, готовый к быстрому удару снизу вверх. Но подошедший не казался опасным. Толстый, но костюм хорошо подогнан. Лицо круглое, седеющие волосы тщательно причесаны, хотя просвечивает лысина. Маленькие голубые глаза, полные дружелюбия. И конечно, большие седые усы истинно венерианского фасона.

Лаки спокойно ответил:

– Конечно, садитесь.

Он, казалось, полностью поглощен чашкой горячего кофе, которую держит в правой руке.

Полный человек сел. Положил руки на стол. Обнажил запястье, чуть заслонив его ладонью другой руки. На мгновение появилось быстро темнеющее овальное пятно. На нем загорелись золотые огоньки, образуя знакомые очертания Большой Медведицы и Ориона. Потом все исчезло, осталась пухлая рука и круглое улыбающееся лицо над нею.

Опознавательный знак Совета науки нельзя ни подделать, ни имитировать. Метод его контроля, заключавшийся в напряжении воли, составлял наиболее тщательно охраняемую тайну Совета.

Полный человек сказал:

– Меня зовут Мел Моррис.

Лаки ответил:

– Я так и подумал, что это вы. Вас описали мне.

Бигмен вернул нож на место. Мел Моррис был главой венерианской секции Совета. Бигмен о нем слышал. Он почувствовал облегчение, но в чем-то был и разочарован. Он ожидал схватки – плеснуть в лицо толстяку кофе, перевернуть столик, ну и так далее.

Лаки сказал:

– Венера кажется необыкновенно приятным местом.

– Заметили светящийся аквариум?

– Великолепное зрелище!

Венерианин улыбнулся и поднял палец. Официант принес ему чашку кофе. Моррис немного подождал, пока кофе остынет, потом негромко сказал:

– Вы, вероятно, разочарованы, увидев меня. Ожидали другого общества.

Лаки холодно ответил:

– Я ожидал встречи с другом.

– Ну да, – продолжал Моррис, – вы ведь отправили сообщение члену Совета Эвансу, чтобы он вас встретил здесь.

– Вижу, вы это знаете.

– Да. За Эвансом уже некоторое время наблюдали. Вся его корреспонденция перехватывается.

Они говорили негромко. Даже Бигмен с трудом разбирал слова. Они спокойно прихлебывали кофе, не позволяя никакому выражению появиться на лицах.

Лаки сказал:

– Вы поступили неправильно.

– Вы говорите, как его друг?

– Да.

– И, вероятно, как друг, он посоветовал вам держаться подальше от Венеры?

– Вы и это знаете.

– Да. И у вас было происшествие при посадке. Я прав?

– Да. Вы считаете, что Эванс опасался чего-нибудь подобного?

– Опасался? Великий космос, Старр, ваш друг Эванс организовал это происшествие.

3. Дрожжи!

Лаки сохранил равнодушное выражение. Он ничем не выдал своей озабоченности.

– Подробности, пожалуйста, – сказал он.

Моррис снова улыбался, половину его лица скрывали нелепые венерианские усы.

– Боюсь, не здесь.

– Тогда где?

– Минутку. – Моррис взглянул на часы. – Через минуту начнется шоу. Будут танцы при морском свете.

– При морском свете?

– Шар вверху засветится тускло-зеленым цветом. Посетители пойдут танцевать. Тогда мы встанем и незаметно уйдем.

– Вы в опасности?

Моррис серьезно ответил:

– Нет, вы. Заверяю вас, что с момента вашего появления в Афродите наши люди ни на минуту не выпускали вас из виду.

Неожиданно прозвучал радушный голос. Казалось, он исходил из хрустального шара, стоявшего в центре стола. Поскольку все обедающие повернулись к своим шарам, очевидно, голос доносился и из них.

Он произнес:

– Леди и джентльмены, добро пожаловать в Зеленый Зал. Вам понравилась еда? Для того, чтобы вы получили еще большее удовольствие, администрация отеля рада предложить вам магнетические ритмы Тоби Тобиаса и его…

Как только зазвучал голос, все огни погасли и последние его слова были поглощены удивленным гулом собравшихся, большинство которых только что прилетели с Земли. Аквариумный шар под потолком зала ярко засветился зеленым светом, морские ленты загорелись еще ярче. Поверхность шара стала фасеточной, так что при его движении по комнате закружили тени в мягком, почти гипнотическом очаровании. Громче стали звуки музыки, извлекаемые из причудливых хрипловатых магнетических инструментов. Эти звуки производились стержнями разной формы, под искусным управлением исполнителя проходившие через магнитные поля каждого инструмента.

Мужчины и женщины вставали, чтобы танцевать. Слышался шорох, негромкий смех. Прикосновение к рукаву заставило сначала Лаки, потом Бигмена встать.

Лаки и Бигмен молча пошли за Моррисом. За ними двинулось еще несколько человек с серьезными лицами. Они как будто материализовались из занавесей. Держались они довольно далеко и делали вид, что здесь они случайно, но Лаки был уверен, что у каждого рука лежит на рукояти бластера. Ошибиться тут было невозможно. Мел Моррис, глава венерианской секции Совета науки, воспринимал ситуацию очень серьезно.

Лаки одобрительно рассматривал помещения Морриса. Не роскошно, но удобно. Живя тут, можно забыть, что над тобой в ста ярдах прозрачный купол, а над ним сотни ярдов мелкого, насыщенного углекислотой океана, а еще выше сотни миль чуждой, непригодной для дыхания атмосферы.

Больше всего понравилась Лаки коллекция книгофильмов, которую он заметил в алькове.

Он сказал:

– Вы ведь биофизик, доктор Моррис? Автоматически он воспользовался профессиональным званием.

Моррис ответил:

– Да.

– Я выполнил биофизическое исследование в академии, – сказал Лаки.

– Знаю, – ответил Моррис. – Я читал вашу статью. Хорошая работа. Кстати, можно мне называть вас Дэвид?

– Так меня зовут, – согласился землянин, – но теперь все называют меня Лаки.

Тем временем Бигмен открыл один из стеллажей с книгофильмами, достал книгофильм, развернул его и поднес к свету. Потом пожал плечами и вернул на место.

Он воинственно заявил Моррису:

– Вы не похожи на ученого.

– Стараюсь, – не обижаясь, ответил Моррис. – Это иногда помогает.

Лаки понимал, что он имеет в виду. В эти дни, когда наука проникла во все поры человеческого общества и культуры, ученые больше не могли запираться в своих лабораториях. Именно по этой причине был создан Совет науки. Вначале он задумывался как совещательный орган, помогающий правительству в делах галактической важности, где лишь опытные ученые могли представить информацию, необходимую для разумного решения. Но постепенно Совет все более и более становился орудием борьбы с преступлениями, системой контршпионажа. И в его руки переходило все больше и больше нитей власти. И благодаря его деятельности, возможно, когда-нибудь возникнет великая Империя Млечного Пути, в которой все люди будут жить в мире и согласии.

И поскольку членам Совета часто приходилось выполнять функции, далекие от чистой науки, их успех в частности зависел и от того, насколько не похожи они на ученых – конечно, если при этом у них оставался ум ученого.

Лаки сказал:

– Будьте добры, сэр, расскажите мне подробности здешних неприятностей.

– А что вам сказали на Земле?

– Очень немного. Я предпочел бы, чтобы человек науки рассказал мне все.

Моррис иронически улыбнулся.

– Человек науки? Не очень часто приходится это слышать от чиновников из центра. Они посылают своих улаживателей конфликтов, таких, как Эванс.

– И как я, – сказал Лаки.

– Ваш случай несколько отличен. Мы знаем, чего вы добились на Марсе в прошлом году и как вы поработали в астероидах.

Бигмен загудел:

– Вы должны были бы быть с ним, чтобы знать о его работе.

Лаки слегка покраснел. Он торопливо сказал:

– Не нужно, Бигмен. Сейчас не до твоих побасенок.

Они сидели в больших, изготовленных на Земле креслах, мягких и удобных. Натренированному уху Лаки что-то в отражении их голосов свидетельствовало о том, что помещение защищено от подслушивания.

Моррис зажег сигарету и предложил другим, но получил отказ.

– Много ли вы знаете о Венере, Лаки?

Лаки улыбнулся.

– То, чему учат в школе. Если покороче, то это вторая от Солнца планета, она в шестидесяти семи миллионах миль от Солнца. Это самая близкая к Земле планета и может подходить к ней на расстояние в двадцать шесть миллионов миль. Она немного меньше Земли, ее тяготение составляет пять шестых земного. Вокруг Солнца оборачивается за семь с половиной месяцев, а ее сутки длиной в тридцать шесть часов. Температура поверхности чуть выше земной, но ненамного – из-за облачного слоя. Также из-за облаков здесь нет смены времен года. Планета покрыта океаном, который – в свою очередь – покрыт водорослями. Атмосфера состоит из двуокиси углерода и азота и непригодна для дыхания. Ну как, доктор Моррис?

– Видно, что у вас высокие оценки – ответил биофизик, – но я спрашивал скорее об общественном устройстве, а не о самой планете.

– Это труднее. Я, конечно, знаю, что люди живут в городах под куполами, что города эти находятся в мелких областях океана и что, как я сам могу теперь наблюдать, жизнь здесь гораздо цивилизованнее, чем, например, на Марсе.

Бигмен закричал:

– Эй!

Моррис взглянул на марсианина своими маленькими глазками.

– Вы не согласны с вашим другом?

Бигмен заколебался.

– Может, и согласен, но не нужно так говорить.

Лаки улыбнулся и продолжал:

– Венера – весьма цивилизованная планета. Мне кажется, здесь свыше пятидесяти городов с населением в шесть миллионов. Вы экспортируете сушеные водоросли, которые, как я слышал, служат превосходным удобрением, а также брикеты обезвоженных дрожжей в качестве корма для скота.

– По-прежнему очень хорошо, – сказал Моррис. – Как вам понравился обед в Зеленом Зале, джентльмены?

Лаки помолчал при этом внезапном изменении темы разговора, потом ответил:

– Очень понравился. А почему вы спрашиваете?

– Сейчас поймете? Что вам подали?

Лаки ответил:

– Не могу точно сказать. Выбор администрации. Как будто говяжий гуляш с прекрасным соусом и овощами, которых я не узнал. Перед ним, кажется, фруктовый салат и потом острый томатный суп.

Бигмен вмешался:

– Желейные семена на десерт.

Моррис гулко рассмеялся.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – У вас не было ни говядины, ни фруктов, ни томатов. Не было даже кофе. Вы ели только одно. Только одно! Дрожжи!

– Что? – завопил Бигмен.

На мгновение Лаки тоже удивился. Глаза его сузились, он сказал:

– Вы серьезно?

– Конечно. Это специальность Зеленого Зала. Об этом никогда не говорят, иначе земляне откажутся есть. Позже, однако, вас подробно расспросят, как вам понравилось то или другое блюдо, как, по вашему мнению, его можно улучшить, и так далее. Зеленый Зал – наиболее ценная экспериментальная станция Венеры.

Бигмен сморщил маленькое лицо и возмущенно закричал:

– Я на них в суд подам. Я потребую расследования Совета. Нельзя кормить меня дрожжами, не предупреждая об этом, как будто я лошадь или корова или…

Он закончил быстрым бессвязным бормотанием.

– Полагаю, – сказал Лаки, – что дрожжи имеют какое-то отношение к волне преступности на Венере.

– Полагаете? – сухо сказал Моррис. – Значит, вы не читали наши официальные доклады. Не удивляюсь. Земля считает, что мы тут преувеличиваем. Заверяю вас, однако, что это не так. И дело не просто в волне преступлений. Дрожжи, Лаки, дрожжи! В них суть всего на этой планете.

В гостиную вкатился механический официант с кипящим кофейником и тремя чашками. Он сначала остановился возле Лаки, потом возле Бигмена. Моррис взял третью чашку, отпил кофе и одобрительно вытер усы.

– Если хотите, он добавит сливки и сахар, джентльмены.

Бигмен посмотрел и принюхался. Он подозрительно спросил у Морриса:

– Дрожжи?

– Нет. На этот раз настоящий кофе. Клянусь.

Некоторое время они молча пили кофе. Потом Моррис сказал:

– Поддерживать жизнь на Венере стоит дорого, Лаки. Наши города получают кислород из воды, для этого нужны электролизные станции. Каждому городу требуется огромная энергия, чтобы поддерживать купола, на которые давят миллиарды тонн воды. Город Афродита использует столько же энергии в год, что вся Южная Америка, а в нем лишь тысячная доля населения.

Естественно, приходится добывать эту энергию. Мы должны экспортировать на Землю свою продукцию, чтобы получать энергетические установки, специализированные механизмы, атомное топливо и так далее. Единственный продукт Венеры – водоросли, правда, в неограниченных количествах. Часть мы экспортируем как удобрение, но это не решает наших проблем. Но большую часть водорослей мы используем как питательную среду для дрожжей, для десятков тысяч разновидностей дрожжей.

Бигмен скривил губы.

– Водоросли на дрожжи – не вижу, чем это лучше.

– А обед вам понравился? – спросил Моррис.

– Пожалуйста, продолжайте, доктор Моррис, – сказал Лаки.

Моррис сказал:

– Конечно, мистер Джонз совершенно прав…

– Зовите меня Бигмен.

Моррис взглянул на маленького марсианина. "Как хотите. Бигмен совершенно прав в своем низком мнении относительно дрожжей в целом. Основные их разновидности пригодны только в пищу животным. Но и в этом случае они весьма полезны. Свиньи, которых кормят дрожжами, обходятся дешевле и дают лучшее мясо. Дрожжи – высококалорийная пища, в ней много протеина, минералов и витаминов.

Но у нас есть более качественные разновидности, их используют в тех случаях, когда нужно в ограниченном пространстве запасти побольше продуктов. Например, в длительных космических полетах. Там часто используют так называемые Д-рационы.

Наконец у нас есть разновидности высшего качества, очень дорогие и хрупкие. Они входят в меню Зеленого Зала, с их помощью мы можем имитировать и даже улучшать любой вид пищи. Пока их производится немного, но мы надеемся на будущее. Я думаю, вы видите причину всего теперь, Лаки.

– Кажется, вижу.

– А я нет, – возмущенно сказал Бигмен.

Моррис тут же объяснил.

– У Венеры будет монополия на эти лучшие разновидности. Ни один другой мир не будет обладать ими. Без венерианского опыта в зимокультурах…

– Это что? – спросил Бигмен.

– Культуры дрожжей. Без венерианского опыта ни один мир не сможет выращивать такие дрожжи или, получив их, не сможет сохранить. Венера сможет вести исключительно выгодную торговлю лучшими разновидностями дрожжей со всей Галактикой. Это важно не только для Венеры – для Земли тоже, для всей Солнечной Конфедерации. Мы наиболее населенная система в Галактике, потому что самая старая. Когда мы сможем обменивать фунт дрожжей на тонну зерна, дела у нас пойдут хорошо.

Лаки терпеливо слушал лекцию Морриса. Он сказал:

– По той же причине в интересах враждебной планеты, которая хотела бы подорвать мощь Земли, отобрать у Венеры монополию на дрожжи.

– Вы поняли, не правда ли? Я хотел бы убедить Совет в существовании этой опасности. Если будут украдены образцы растущих дрожжей вместе со знаниями культуры дрожжей, результаты будут катастрофическими.

– Хорошо, – сказал Лаки, – мы подходим к важному пункту: произошла ли такая кража?

– Пока нет, – мрачно ответил Моррис. – Но шесть месяцев назад началась волна мелкого воровства, странных происшествий и неприятных случайностей. Одни из них раздражающие, другие даже забавные, как, например, когда пожилой джентльмен бросал кредитки детям, а потом в полиции заявил, что его ограбили. Когда свидетели показали, что он сам отдавал деньги, он чуть не сошел с ума от ярости, доказывая, что не мог делать ничего подобного. Но были случаи и посерьезнее: оператор погрузчика опустил полутонный тюк водорослей на полпути и убил двух человек. Позже он утверждал, что потерял сознание.

Бигмен возбужденно закричал:

– Лаки, пилоты говорили, что они потеряли сознание!

Моррис кивнул.

– Да. Я почти рад, что это случилось с вами, конечно, при этом вы остались живы. Теперь Совет на Земле внимательнее прислушается к нам.

– Вероятно, вы подозреваете гипноз, – сказал Лаки.

Моррис мрачно, невесело улыбнулся.

– Гипноз – это мягко сказано, Лаки. Может ли гипнотизер подвергать гипнозу на таком расстоянии? Говорю вам, на Венере кто-то обладает способностью полностью подчинять себе других. Преступники экспериментируют с этой властью, совершенствуют ее. И с каждым днем с ними бороться все труднее. Может быть, уже вообще поздно!

4. Обвиняется член Совета!

Глаза Бигмена сверкнули.

– Никогда не поздно, если за дело берется Лаки. С чего начнем, Лаки?

Лаки спокойно ответил:

– С Лу Эванса. Я ждал, что вы упомянете о нем, доктор Моррис.

Моррис сдвинул брови; его полное лицо нахмурилось.

– Вы его друг. Я знаю, вы хотели бы защитить его. Неприятная история. Вообще плохо, что втянут член Совета – а к тому же еще ваш друг.

– Мною руководят не только чувства, доктор Моррис. Я знаю Лу Эванса, насколько один человек может знать другого. Я знаю: он не способен совершить что-либо во вред Совету или Земле.

– Тогда слушайте и судите сами. За все время пребывания Эванса не Венере он ничего не достиг. Его называют «уполномоченный по улаживанию конфликтов», это забавное выражение, но оно ничего не значит.

– Не обижайтесь, доктор Моррис, но вам не понравилось то, что его прислали?

– Нет, конечно, нет. Просто я не видел в этом смысла. Мы выросли на Венере. У нас опыт. И чего же здесь добьется юноша, недавний выпускник с Земли?

– Свежий взгляд иногда помогает.

– Вздор. Говорю вам, Лаки, беда в том, что штаб-квартира на Земле не считает наши неприятности серьезными. Эванса послали, чтобы он бросил поверхностный взгляд, приукрасил картину и, вернувшись, доложил, что все в порядке.

– Совет на это не способен. Вы тоже знаете это.

Но венерианин ворчливо продолжал:

– Во всяком случае три недели назад этот самый Эванс попросил выдать ему закрытые данные, касающиеся выращивания некоторых разновидностей дрожжей. Ему отказали.

– Отказали? – переспросил Лаки. – Но ведь он просил от имени Совета.

– Да, но люди, охраняющие производство дрожжей, подозрительны. К ним с такими запросами не обращаются. Даже члены Совета. Они спросили Эванса, зачем ему эта информация. Он отказался им ответить. Они передали его запрос мне, и я не разрешил.

– На каком основании?

– Он и мне не сообщил причины, а пока я старший в секции Совета здесь на Венере, никто из моих подчиненных не должен иметь от меня тайн. Но ваш друг Эванс сделал кое-что, чего я от него не ожидал. Он украл данные. Он использовал свое положение члена Совета, чтобы проникнуть в закрытую территорию на ферме по выращиванию дрожжей и, уходя, спрятал в сапоге микрофильм.

– У него, несомненно, было для этого основание.

– Несомненно, – подтвердил Моррис. – Микрофильм имел отношение к формулам питания, необходимым для выращивания новой и особо ценной разновидности дрожжей. Два дня спустя один из рабочих, составлявших питательную смесь для этой разновидности, добавил в нее соль ртути. Дрожжи погибли, и работа шести месяцев была загублена. Рабочий клялся, что он этого не делал, однако он сделал. Его обследовали наши психиатры. Мы уже знали к тому времени, чего ожидать. Оказалось, что рабочий на какое-то время терял сознание. Враг пока еще не украл разновидности дрожжей, но он уже близок. Верно?

В карих глазах Лаки появилось жесткое выражение.

– Я понимаю, к чему вы клоните. Лу Эванс перешел на сторону врага, кем бы этот враг ни был.

– Сирианцы, – выпалил Моррис. – Я в этом уверен.

– Может быть, – согласился Лаки. Жители планет системы Сириуса уже на протяжении столетий были наиболее последовательными врагами Земли. Проще всего обвинить их. – Может быть. Допустим, Лу Эванс перешел на их сторону и согласился добыть данные, которые позволят им нарушить работу по выращиванию дрожжей. Вначале слегка, но это будет прологом для больших неприятностей.

– Да, такова моя теория. А вы можете предложить что-нибудь другое?

– А сам член Совета Эванс не может находиться под чьим-то умственным контролем?

– Маловероятно, Лаки. У нас теперь зафиксировано много случаев. Никто из тех, кто пострадал от такого контроля, не терял сознания больше чем на полчаса, и все при психиатрическом исследовании проявляют полную амнезию. Для того, чтобы проделать то, что он сделал, Эванс должен находиться под контролем двое суток, и у него никаких признаков амнезии.

– Его допрашивали?

– Несомненно. Когда обнаруживают у человека закрытый материал – в сущности, он был пойман с этим материалом, – должны быть предприняты определенные шаги. Даже если он сто раз член Совета. Он был допрошен, и я лично распорядился следить за ним. После этого, когда он посылал сообщения по своему передатчику, мы их перехватывали. Последнее сообщение он отправил вам. Мы устали играть с ним. Он арестован. Я готовлю доклад штаб-квартире – мне давно следовало сделать это, я требую его отзыва и суда за взяточничество, а может, и за измену.

– Прежде чем вы это сделаете… – сказал Лаки.

– Да?

– Позвольте мне с ним поговорить.

Моррис встал, иронически улыбаясь.

– Хотите? Разумеется. Я вас отведу к нему. Он в этом здании. Я даже хочу услышать, что вы скажете в его защиту.

Они поднялись по рампе; охранники молча вытягивались и приветствовали их.

Бигмен с любопытством смотрел на охрану.

– Здесь тюрьма?

– Нечто вроде тюрьмы на этом этаже, – ответил Моррис. – Здания на Венере служат одновременно многим целям.

Они вошли в небольшую комнату, и неожиданно, без всякого предупреждения, Бигмен разразился громким смехом.

Лаки, не в силах сдержать улыбку, спросил:

– В чем дело, Бигмен?

– Нет… ничего… – маленький человек отдышался, глаза его слезились. – Просто ты очень забавно выглядишь, Лаки, с голой верхней губой. После всех этих усов, которые мы тут видели, ты выглядишь деформированным. Как будто кто-то взял духовое ружье и сдул твои усы.

Моррис улыбнулся и погладил свои седеющие усы смущенно и в то же время гордо.

Улыбка Лаки стала шире.

– Забавно, – сказал он. – То же самое я подумал о тебе, Бигмен.

Моррис сказал:

– Подождем здесь. Сюда приведут Эванса. – И он нажал небольшую кнопку.

Лаки осмотрел комнату. Она меньше помещения Морриса и более безличная. Мебель – только несколько обитых стульев, диван, низкий стол в центре и два стола повыше у окон. За каждым фальшивым окном прекрасно выполненный морской пейзаж. На одном из двух высоких столов аквариум; на другом две тарелки, в одной маленькие сухие горошины, а на другой черное жирное вещество.

Взгляд Бигмена автоматически устремился туда же, куда смотрел Лаки.

Бигмен вдруг спросил:

– Эй, Лаки, а это что?

Он подбежал к аквариуму, низко наклонился, всматриваясь в его глубины.

– Взгляни-ка!

– Это м-лягушка, здесь многие таких держат, – сказал Моррис. – Неплохой образец. Вы разве таких еще не видели?

– Нет, – ответил Лаки. Он присоединился к Бигмену у аквариума – примерно двух футов в длину и ширину и трех в высоту. В воде росло множество перистых водорослей.

Бигмен спросил:

– А он не кусается?

Он пошевелил воду указательным пальцем и пригнулся еще ближе.

Голова Лаки оказалась рядом с головой Бигмена. М-лягушка серьезно смотрела на них. Это небольшое существо, примерно восьми дюймов, с треугольной головой, на которой сидели выпуклые глаза. Оно сидело на шести маленьких, заканчивавшихся подушечками лапах, тесно прижатых к туловищу. На каждой лапке три длинных пальца впереди и один сзади. Кожа зеленоватая, похожая на лягушачью, отделанные оборками жабры быстро сокращались и разжимались. Вместо рта клюв, сильный, изогнутый, как у попугая.

Под взглядами Лаки и Бигмена м-лягушка начала подниматься. Подушечки лап оставались на дне аквариума, но сами лапы, когда начали распрямляться суставы, все более удлинялись и стали похожи на ходули. Лягушка прекратила подъем, когда ее голова коснулась поверхности воды.

Моррис, добродушно смотревший на маленькое существо, сказал:

– Он не любит выходить из воды. В воздухе слишком много кислорода. Эти лягушки любят кислород, но в небольших количествах. Забавные маленькие существа.

Бигмен наслаждался. На Марсе нет собственной фауны, а такие живые существа для него вообще нечто необыкновенное.

– А где они живут? – спросил он.

Моррис опустил палец в воду и погладил голову м-лягушки. Она позволила ему сделать это, полузакрыла глаза, как будто тоже наслаждалась.

Моррис сказал:

– Они в очень больших количествах собираются на водорослях. Движутся в них, как в лесу. Длинными пальцами цепляются за стебли, а крепкий клюв может порвать любой лист. Вероятно, лягушка могла бы проделать приличную дыру в пальце, но я никогда не слышал, чтобы они кого-нибудь укусили. Странно, что вы до сих пор их не видели. В отеле большое их собрание, настоящие семейные группы. Не видели?

– У нас не было возможности, – сухо ответил Лаки.

Бигмен быстро подошел к другому столу, взял горошину, обмакнул в черный жир и принес к аквариуму. Он осторожно поднес горошину к воду, оттуда высунулся клюв и взял горошину из пальцев Бигмена. Бигмен загукал в восхищении.

– Вы видели? – спросил он.

Моррис добродушно улыбнулся, как уловке ребенка.

– Маленький постреленок! Они едят весь день. Смотрите, как жует.

М-лягушка присела. Маленькая черная капля упала с ее клюва. Тут же одна из лап распрямилась, подхватила каплю и вернула ее в клюв.

– Что это? – спросил Лаки.

– Горошина, обмакнутая в тавот, – ответил Моррис. – Жир для них деликатес, как для нас сахар. В их естественной среде не встречается чистый углеводород. Они его очень любят. Не удивляюсь, если они дают себя поймать, чтобы получать его.

– А кстати, как их ловят?

– Когда траулеры вылавливают водоросли, на них всегда множество лягушек. Других животных тоже.

Бигмен оживленно сказал:

– Эй, Лаки давай возьмем одну…

Его прервало появление двух охранников. Между ними стоял долговязый светловолосый молодой человек.

Лаки вскочил на ноги.

– Лу! Лу, старина!

Он с улыбкой протянул руку.

На мгновение показалось, что тот ответит. В его глазах промелькнула радость.

Но тут же угасла. Руки его оставались прижатыми к бокам. Он без выражения ответил:

– Здравствуй, Старр.

Лаки неохотно опустил руку. Он сказал:

– Я не видел тебя с окончания. – Помолчал. Что еще можно сказать старому другу?

Светловолосый член Совета, казалось, осознавал неуместность ситуации. Коротко кивнув стражникам, он сел с мрачным юмором.

– С тех пор кое-что изменилось. – Затем – губы у него слегка дергались – продолжал: – Зачем ты явился? Я ведь просил тебя держаться подальше.

– Я не могу держаться в стороне, когда друг в опасности, Лу.

– Нужно ждать, пока тебя попросят о помощи.

Моррис сказал:

– Я думаю, вы зря тратите время, Лаки. Вы все еще считаете его членом Совета. А он изменник.

Полный венерианин произнес это слово сквозь стиснутые зубы, ударил им, как хлыстом. Эванс слегка покраснел, но ничего не ответил.

Лаки сказал:

– Мне нужны самые серьезные и неопровержимые доказательства, прежде чем я применю это слово к члену Совета. – Он сделал ударение на словах «члену Совета».

Лаки сел. Несколько мгновений он рассматривал своего друга, Эванс отвел взгляд.

Лаки сказал:

– Доктор Моррис, попросите стражников выйти. Я отвечаю за Эванса.

Моррис с сомнением взглянул на Лаки, потом, после недолгого раздумья, жестом отослал охранников.

Лаки сказал:

– Если не возражаешь, Бигмен, пройди в соседнюю комнату.

Бигмен кивнул и вышел.

Лаки мягко сказал:

– Лу, теперь нас только трое. Ты, я, доктор Моррис, вот и все. Три члена Совета. Давай начнем сначала. Ты взял закрытые данные, касающиеся выращивания дрожжей?

Лу Эванс ответил:

– Да.

– Значит у тебя была для этого причина. Какая?

– Послушай. Я украл данные. Говорю: «украл». Я это признаю. Чего тебе еще нужно? У меня не было причины. Я просто сделал это. Уходите от меня. Оставьте меня в покое. – Губы его дрожали.

Моррис сказал:

– Вы хотели слышать его объяснения, Лаки. Вы услышали. У него их нет.

– Вероятно, ты знаешь, – сказал Лаки, – что вскоре после того, как ты взял данные, на ферме с этой самой разновидностью дрожжей произошло происшествие.

– Знаю.

– Как ты его объяснишь?

– У меня нет объяснений.

Лаки внимательно смотрел на Эванса, отыскивая следы прежнего добродушного, склонного к юмору юноши со стальными нервами, которого он так хорошо помнит по академии. Если не считать усов, отращенных в соответствии с венерианской модой, этот человек был тем же самым, если дело касалось внешности. То же самое длинноногое длиннорукое тело, те же светлые волосы, коротко остриженные, прямоугольный заостренный подбородок, плоский живот – тело атлета. Но помимо этого? Глаза Эванса беспокойно перебегали с места на место, губы дрожали, ногти обкусаны.

Лаки боролся с собой, прежде чем задать следующий резкий вопрос. Он разговаривает с другом, человеком, которого хорошо знает, чью верность он никогда не подвергал сомнению, кому он без колебаний доверил бы жизнь.

Он спросил:

– Лу, ты продал информацию?

Эванс тускло, без выражения ответил:

– У меня нет комментариев.

– Лу, я тебя снова спрашиваю. Во-первых, я хочу сказать, что я на твоей стороне, что бы ты ни сделал. Если ты подвел Совет, для этого есть причина. Расскажи нам о ней. Если тебя опоили наркотиками, если тебя заставили физически или морально, если тебя шантажировали, если угрожали кому-то из близких… Ради Бога, Лу, если тебя прельстили деньгами или властью, даже если это так, скажи нам. Нет ошибки, которую нельзя было бы исправить, которую хотя бы отчасти нельзя было загладить откровенностью.

На мгновение казалось, что Эванс тронут. Он поднял на друга глаза, в которых отражалась боль.

– Лаки, – начал он, – я…

Затем что-то в нем умерло, и он воскликнул:

– Я не буду говорить, Старр, не буду!

Моррис, сложив руки, сказал:

– Вот, Лаки. Вот его отношение. Только он что-то знает. Нам нужны эти знания, и, клянусь Венерой, мы их получим так или иначе.

Лаки сказал:

– Подождите…

– Мы не можем ждать, – ответил Моррис. – Возьмите это себе в голову. У нас нет времени. Вообще нет. Так называемые случайности становятся все серьезнее по мере приближения врага к цели. Эту цепь происшествий нужно порвать. Немедленно! – И он стукнул пухлым кулаком по столу. И тут же, как бы в ответ, резко прозвучал сигнал коммуникатора.

Моррис нахмурился.

– Сигнал тревоги! Что во имя космоса…

Он поднес микрофон к губам.

– Говорит Моррис. Что случилось?.. Что?.. ЧТО?

Он выронил микрофон, лицо его смертельно побледнело.

– Человек под гипнозом у шлюза номер двадцать три, – задыхаясь, сказал он.

Стройное тело Лаки напряглось, как стальная пружина.

– Какой шлюз? Шлюз купола?

Моррис кивнул и сумел сказать:

– Я говорил, что происшествия становятся все серьезнее. На этот раз – купол. Этот человек… в любой момент… может… впустить… море… в Афродиту!

5. «Берегись воды!»

Из машины Лаки видны были очертания городского купола над головой. Он подумал, что подводному городу требуется для своего существования огромное количество энергии.

Города под куполами существуют во многих местах Солнечной системы. Старейшие и самые известные – на Марсе. Но на Марсе тяготение составляет лишь две пятых земного, а на купола сверху давит разреженная тонкая атмосфера.

Здесь, на Венере, тяготение – пять шестых земного и венерианские купола покрыты водой. И хотя они построены в мелких районах океана, так что в отлив верхушки их куполов почти касаются поверхности, они все равно должны выдерживать тяжесть миллионов тонн воды.

Лаки, подобно большинству землян (и венериан, кстати, тоже), считал это достижение человечества чем-то само собой разумеющимся. Но теперь, когда Лу Эванс вернулся в свою камеру и его проблемы на время отошли на второй план, живой ум Лаки устремился к новым знаниям.

Лаки спросил:

– Как поддерживаются эти купола?

Полный венерианин частично вернул себе самообладание. Машина, которую он вел, двигалась к находившемуся в опасности сектору. Слова его по-прежнему звучали напряженно и мрачно.

Он сказал:

– Диамагнитные силовые поля в стальной оболочке. Кажется, будто купол поддерживают стальные балки, но это не так. Сталь недостаточно прочна для этого. Поддерживают силовые поля.

Лаки взглянул на улицы внизу, полные людьми и жизнью. Он спросил:

– А раньше подобные случаи бывали?

Моррис простонал:

– Великий космос, ничего подобного… Будем там через пять минут.

– Принимались ли предосторожности против несчастных случаев? – флегматично продолжал Лаки.

– Конечно. У нас есть система автоматического включения тревоги и автоматические предохранители, мешающие выключить поля. И весь город разделен на сегменты. Любое нарушение в куполе вызывает опускание перегородок, которые также поддерживаются полями.

– Значит, город не будет уничтожен, даже если океан ворвется внутрь? И население это знает?

– Конечно. Люди знают, что они защищены, но все равно значительная часть города будет разрушена. И потери будут, а уж какие материальные затраты! Но хуже всего: если человека могли заставить сделать это один раз, значит могут и еще.

Бигмен, бывший в машине третьим, беспокойно взглянул на Лаки. Высокий землянин погрузился в размышления, его брови были сведены.

Наконец Моррис произнес:

– Мы на месте!

Машина резко замедлила ход и остановилась.

На часах Бигмена было два-пятнадцать, но это ничего не означало. Венерианская ночь длится восемнадцать часов, а здесь, под куполом, нет ни дня, ни ночи.

Как всегда, ярко горело искусственное освещение. Как всегда, четко вырисовывались здания. И если что-то в городе было необычным, то это поведение жителей. Они устремились из различных секций города. Новость о происшествии загадочным образом распространилась повсюду, и теперь люди, болезненно любопытные, стремились как на шоу или на цирковой парад, как жители Земли, занимающие кресла в концертном зале.

Полиция сдерживала шумящую толпу. Для Морриса и его спутников с трудом проложили дорогу. Уже опустили прозрачную перегородку, отделившую опасный район от остального города.

Моррис провел Лаки и Бигмена в большую дверь. Шум толпы стих. Внутри здания навстречу Моррису торопливо шагнул человек.

– Доктор Моррис… – начал он.

Моррис торопливо представил:

– Лайман Тернер, главный инженер. Дэвид Старр, член Совета. Бигмен Джонз.

И по какому-то сигналу устремился в другую комнату, развивая поразительную скорость. Через плечо он успел бросить:

– Тернер позаботится о вас.

Тернер крикнул:

– Минутку, доктор Моррис! – но его крик остался незамеченным.

Лаки подал знак Бигмену, и маленький марсианин устремился вслед за членом Совета с Венеры.

– Он приведет назад доктора Морриса? – беспокойно спросил Тернер, поглаживая прямоугольный ящик, который висел у него на ремне через плечо. У Тернера худое лицо, рыжеватые волосы, большой орлиный нос, веснушки и широкий рот. Лицо его обеспокоено.

– Нет, – сказал Лаки. – Моррис, вероятно, нужен там. Я просто попросил друга сопровождать его.

– Не знаю, что хорошего это даст, – пробормотал инженер. – Не знаю, что вообще сейчас может помочь. – Он поднес сигарету ко рту и с отсутствующим видом протянул другую Лаки. Несколько мгновений он не замечал жеста отказа и продолжал стоять, протягивая пластмассовый контейнер с сигаретами и задумавшись.

Лаки спросил:

– Опасный сектор эвакуируется, вероятно?

Тернер вздрогнул, убрал свои сигареты и затянулся. Потом бросил сигарету и затоптал ее.

– Да, – ответил он, – но не знаю… – Голос его смолк.

– Лаки спросил:

– Перегородки надежны?

– Да, да, – пробормотал инженер.

Лаки подождал, потом сказал:

– Но вы не удовлетворены. Это вы хотели сказать доктору Моррису?

Инженер быстро взглянул на Лаки, подтолкнул свой ящик и сказал:

– Ничего. Забудьте об этом.

Они сидели в углу комнаты. В комнату входили люди, одетые в глубоководные костюмы, снимали шлемы и вытирали вспотевшие лица. Доносились обрывки фраз:

– … осталось не более трехсот человек. Сейчас мы используем все люки…

– … не можем добраться до него. Пытались всячески. Сейчас с ним говорит его жена, умоляет его…

– Черт возьми, рычаг у него в руке. Ему нужно только потянуть за него…

– … Если бы мы только могли добраться на расстояние выстрела. Если бы он не увидел нас раньше…

Тернер, казалось, слушает все это с каким-то очарованием, но остается в углу. Он зажег еще одну сигарету и тут же погасил ее.

Наконец он взорвался:

– Вы только поглядите на эту толпу! Для них это забава! Развлечение! Не знаю, что делать. Говорю вам, не знаю. – Он переместил свой ящик в более удобное положение, придвинул его к себе.

– Что это? – безапелляционно спросил Лаки.

Тернер посмотрел на ящик, будто видит его впервые, потом сказал:

– Это мой компьютер. Особая переносная модель, я сконструировал его сам. – На мгновение беспокойство в его голосе сменилось гордостью. – Другого такого в Галактике нет. Я всегда ношу его с собой. Отсюда я и знаю… – И он снова замолчал.

Лаки твердым голосом спросил:

– Ну, ладно, Тернер, что вы знаете? Говорите! Немедленно!

Рука молодого члена Совета опустилась на плечо инженера, потом пожатие стало крепче.

Тернер поднял голову, вздрогнул, Лаки продолжал спокойно смотреть на него.

– Как вас зовут? – спросил Тернер.

– Дэвид Старр.

Глаза Тернера посветлели.

– Вас называют Лаки Старр?

– Да.

– Ладно, я вам скажу, только я не могу говорить громко. Это опасно.

Он зашептал, и Лаки склонил к нему голову. Люди, торопливо входившие и выходившие, не обращали на них внимания.

Слова Тернера полились торопливо, будто он был рад, что может избавиться от них. Он сказал:

– Стены купола двойные. Каждая сделана из транзита – это самый прочный силиконовый пластик, известный науке. Его поддерживают силовые лучи. Стены могут выдержать невероятное давление. Они совершенно нерастворимы. Они не разъедаются кислотой. Никакая форма жизни не может удержаться на них. Они не изменят свой химический состав ни под каким воздействием. Между двумя стенами сжатая двуокись углерода. Она должна поглотить ударную волну, если наружная стена не выдержит, и, конечно, внутренняя стена сама по себе достаточно прочна, чтобы удержать воду. И наконец весь город разделен на отсеки, так что в случае бреши будет затоплена лишь небольшая его часть.

– Весьма сложная система, – сказал Лаки.

– Слишком сложная, – горько заметил Тернер. – Землетрясение, вернее, венеротрясение, может расколоть купол надвое, больше ничто ему не повредит. А в этой части планеты не бывает венеротрясений. – Он остановился, чтобы зажечь еще одну сигарету. Руки его дрожали. – Больше того, каждый квадратный фут купола снабжен датчиками, которые постоянно измеряют влажность между стенами. Малейшая течь – и стрелки на инструментах тут же подпрыгнут. Даже если течь невидимая, микроскопическая. И тут же зазвенят звонки, заревут сирены. И все закричат: «Берегись воды!»

Он криво усмехнулся.

– Берегись воды! Какая насмешка! Я на этой работе десять лет, и за все время инструменты ожили пять раз. В каждом случае ремонт занял менее часа. В пораженную часть купола направляли насос, откачивали воду, затем оплавляли транзит, добавляя заплату из этого же вещества, и давали ему остыть. После чего купол становился ещепрочнее. Берегись воды! У нас никогда не было даже серьезной течи.

– Лаки сказал:

– Я понял. Теперь переходите к делу.

– Дело в излишней самоуверенности, мистер Старр. Мы отгородили опасный сектор, но насколько прочна перегородка? Мы всегда считали, что внешняя стена поддастся постепенно, образует небольшую щель. Вода будет просачиваться, и мы всегда знали, что у нас будет достаточно времени, чтобы ликвидировать течь. Никто и не подумал, что можно просто распахнуть шлюз. Вода ворвется, как стальной прут, со скоростью мили в секунду. Она ударит в промежуточную перегородку, как идущий на полной скорости космический корабль.

– Вы хотите сказать, что перегородка не выдержит?

– Я хочу сказать, что никто не занимался этой проблемой. Никто не рассчитывал напряжения – до последнего часа. Я сделал это, просто чтобы занять время. У меня был с собой компьютер. Он у меня всегда с собой. Поэтому я ввел несколько допущений и принялся за работу.

– Перегородка не выдержит?

– Я не могу сказать определенно. Не знаю, насколько верны мои допущения, но думаю, она не выдержит. Нет, не выдержит. Что же нам делать? Если перегородка не выдержит, Афродита погибла. Весь город. Вы, и я, и еще четверть миллиона людей. Все. Все эти толпы, которые так возбуждены предстоящим зрелищем, все они обречены, как только тот человек потянет за рычаг.

Лаки с ужасом смотрел на него.

– И давно вы это знаете?

– С полчаса. Но что я могу сделать? Нельзя надеть подводные костюмы на четверть миллиона человек! Я собирался поговорить с Моррисом, может, спасти наиболее ценных людей или женщин и детей. Не знаю, как выбирать тех, кого нужно спасать, но, может, что-то еще можно сделать. А вы как думаете?

– Не знаю.

Инженер, терзаясь, продолжал:

– Я подумал, может, самому надеть костюм и убраться отсюда. Вообще выбраться из города. Сейчас охрана на шлюзах не так внимательна.

Лаки попятился от дрожащего инженера, глаза его сузились.

– Великая Галактика! Я был слеп!

Он повернулся и выбежал из комнаты, мозг его был захвачен отчаянной мыслью.

6. Слишком поздно!

У Бигмена в суматохе закружилась голова. Он упрямо держался за бесконечно перемещавшимся Моррисом и переходил от одной группы к другой, слушая разговоры, которых по большей части не понимал из-за своего незнания Венеры.

Моррис действовал безостановочно. Каждую минуту новый человек, новый доклад, новое решение. Прошло всего двадцать минут, как Бигмен убежал за ним, а уже с десяток планов был обсужден и отвергнут.

Человек, только что вернувшийся из опасного сектора, отдуваясь, говорил:

– На него удалось послать направленный луч, мы до него добрались. Он сидит, сжимая рычаг в руке. Сейчас мы передаем голос его жены, сначала по радио, потом по общественной системе, а затем через громкоговоритель. Не думаю, чтобы он слышал. Во всяком случае он не двигается.

Бигмен прикусил губу. Что бы сделал на его месте Лаки? Первое, что пришло в голову Бигмену, это подобраться к тому человеку – его имя Поппноу – и пристрелить. Но эта же мысль приходила и другим и была отвергнута. Человек с рычагом заперся изнутри, а помещения, из которых контролировался купол, были сконструированы очень прочно и предохранялись от вмешательства снаружи. Каждый вход снабжен системой сигнализации, которая питается изнутри. Теперь эта предосторожность действовала в обратном направлении – она увеличивала опасность для Афродиты, а не уменьшала ее.

При первом же сигнале, при первом же звонке, Бигмен был в этом уверен, рычаг дернется и венерианский океан ворвется в Афродиту. Не стоило рисковать, пока эвакуация полностью не завершилась.

Кто-то предложил использовать отравленный газ, но Моррис покачал головой без объяснений. Бигмен решил, что знает, о чем подумал венерианин. Человек с рычагом не болен, не сошел с ума, не злобен от природы; он находится под контролем. Значит, существуют два противника. Человек с рычагом сам по себе может ослабеть от газа так, что физически будет не в состоянии дернуть за рычаг, но до этого его слабость отразится в мозгу, и тот, кто его контролирует, приведет в действие свое оружие до того, как его мышцы выйдут из строя.

– Чего они ждут? – негромко простонал Моррис, а пот ручейками стекал по его щекам. – Если бы можно было направить на него атомную пушку.

Бигмен знал, почему и это невозможно. Атомная пушка потребует такой энергии, что уничтожит весь купол, то есть навлечет ту же опасность, против которой они борются.

Он подумал: «Где же Лаки?» А вслух сказал:

– Если нельзя добраться до этого парня, то как насчет приборов?

– Что вы имеете в виду? – спросил Моррис.

– Отключить энергию. Ведь она нужна, чтобы управлять рычагом.

– Хорошая мысль, Бигмен. Но у каждого шлюза автономный источник энергии, расположенный в нем самом.

– А его нельзя отключить снаружи?

– Как? Он там внутри, и каждый квадратный фут защищен тревожной сигнализацией.

Бигмен взглянул вверх, как будто мысленно видел нависший над ними могучий океан. Он сказал:

– Это герметически закрытый город, как на Марсе. У нас воздух накачивают. А у вас?

Моррис поднес ко лбу платок и медленно вытер его. Он смотрел на маленького марсианина.

– Вентиляционные трубопроводы?

– Да. Ведь один такой должен быть внутри шлюза?

– Конечно.

– А нет ли в нем такого места, где бы можно было перерезать проволоку или вообще что-нибудь сделать?

– Минутку. Если просунуть в трубопровод микробомбу, вместо ядовитого газа…

– Этого недостаточно, – нетерпеливо сказал Бигмен. – Пошлите человека. Ведь в подводном городе большие трубопроводы. Пройдет через них человек?

– Для этого они недостаточно велики, – сказал Моррис.

Бигмен болезненно сглотнул. Следующее заявление ему дорого стоило.

– Я не так велик, как остальные. Может, пройду.

И Моррис, глядя сверху вниз широко раскрытыми глазами на маленького марсианина, сказал:

– Венера! Вы сможете! Сможете! Идемте со мной!

Казалось, в Афродите не спит ни один человек. Возле транзитовой перегородки, отделявшей от города опасный сектор, все улицы были забиты людьми. Пришлось натянуть цепи, за которыми беспокойно переминались полицейские со станнерами.

Лаки, выбежавший из штаба, занимавшегося ликвидацией опасного положения, был остановлен цепью. На него обрушились сотни впечатлений. Высоко в небе Афродиты без видимой опоры висел плакат, покрытый яркими причудливыми завитушками. Он медленно поворачивался. На нем было написано:

АФРОДИТА, ПРЕКРАСНЕЙШИЙ ГОРОД ВЕНЕРЫ, ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС.

Рядом двигалась цепочка людей. Они несли странные предметы: набитые чемоданчики, шкатулки для драгоценностей, одежду, переброшенную через руку. Один за другим они поднимались в скиммеры. Ясно было, кто это: беженцы из опасной зоны, захватившие с собой то, что им казалось наиболее ценным. Очевидно, эвакуация шла полным ходом. В цепочке не было ни женщин, ни детей.

Лаки крикнул проходившему полицейскому:

– Могу ли я получить скиммер?

Полицейский посмотрел на него.

– Нет, сэр, все заняты.

Лаки сказал нетерпеливо:

– Дело Совета науки.

– Ничем не могу помочь. Все скиммеры в городе используются для перевозки этих парней. – Он ткнул пальцем в движущуюся цепочку.

– Это очень важно. Как мне выбраться отсюда?

– Идите пешком, – сказал полицейский.

Лаки в досаде сжал зубы. Ни пешком, ни на колесах не пробиться сквозь эту толпу. Выбираться нужно по воздуху и немедленно.

– Есть ли что-нибудь, чем я могу воспользоваться? Что угодно? – Он почти не обращался к полицейскому, скорее к самому себе, разгневанный, что его так легко одурачил враг.

Полицейский сухо ответил:

– Если хотите, используйте хоппер.

– Хоппер? Где? – Глаза Лаки сверкнули.

– Я пошутил, – сказал полицейский.

– А я нет. Где хоппер?

В подвале здания, которое он покинул, нашлось несколько хопперов. Они были разобраны. Послали на подмогу четверых техников, и лучше всех выглядевшая машина была собрана на открытом воздухе. Толпа смотрела с любопытством, послышались веселые выкрики:

– Прыгай, хоппер!

Старый призыв на гонках хопперов. Пять лет назад мода на такие гонки пронеслась по Солнечной системе. Повсюду устраивались соревнования, заключались пари. Больше всего этим увлекались на Венере. Вероятно, в подвалах половины домов Афродиты нашлись бы хопперы.

Лаки проверил двигатель. Он работал. Лаки включил мотор и запустил гироскоп. Хоппер немедленно встал и стоял неподвижно на одной ноге.

Хопперы, вероятно, самое гротескное из изобретенных человеком средств передвижения Они состоят из изогнутого корпуса, едва вмещающего человека за управлением. Сверху четырехлопастный винт, внизу единственная металлическая нога, одетая резиной. Похоже на гигантскую птицу, которая спит на одной ноге, подогнув под себя вторую.

Лаки нажал кнопку прыжка, и единственная нога втянулась. Корпус опустился, а нога втягивалась в трубу, проходившую сразу за панелью управления. В момент максимального втягивания нога с громким щелчком высвободилась, и хоппер на тридцать футов подпрыгнул в воздух.

Лопасти вверху начали вращаться, и хоппер на долгие секунды завис в воздухе. Лаки были видны находившиеся непосредственно под ним люди. Толпа растянулась на полмили. Значит, придется сделать несколько прыжков. Губы Лаки напряглись. Уходят драгоценные минуты.

Хоппер опускался, вытянув длинную ногу. Толпа внизу пыталась расступиться, но это было ни к чему. Четыре потока сжатого воздуха размели людей, и нога благополучно приземлилась.

Она ударилась об асфальт и снова втянулась. На мгновение Лаки увидел вокруг удивленные лица, потом хоппер снова двинулся вверх.

Лаки пришлось признаться, что его охватывает возбуждение гонки. В юности он участвовал в нескольких. Опытный прыгун мог бросать своего «коня» в немыслимые прыжки, находя место для ноги там, где его, кажется, нет. Здесь, в покрытых куполами городах Венеры гонки на хопперах гораздо безопаснее, чем на обширных скалистых пересеченных местностях на Земле.

В четыре прыжка Лаки перескочил через толпу. Он выключил мотор, и после серии все уменьшавшихся прыжков хоппер остановился. Лаки соскочил с него. Передвижение по воздуху по-прежнему невозможно, но тут он сможет воспользоваться какой-нибудь наземной машиной.

Но будет еще потеряно немало времени.

Бигмен на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание. Все происходило слишком быстро: он скользил по все еще круто изгибавшейся трубе.

Двадцать минут назад он сделал предложение Моррису. И вот теперь труба начала сужаться и поглотила Бигмена тьмой.

Упираясь локтями, он продвинулся еще на дюйм вперед. Пришлось остановиться и посветить фонариком. В рукаве у запястья он держал торопливо начерченный план.

Моррис подал ему руку перед тем, как он то ли взобрался, то ли вспрыгнул в отверстие одной из стен насосной станции. Роторы огромного вентилятора остановили, воздушный поток прекратился.

Когда они обменивались рукопожатиями, Моррис побормотал:

– Надеюсь, это его не встревожит.

Бигмен в ответ улыбнулся и пополз в темноту. Никто не считал нужным говорить очевидное. Бигмен окажется по ту сторону транзитового барьера, ту, откуда теперь шла эвакуация. И если рычаг все-таки опустится, ворвавшаяся вода сокрушит и трубопровод, и стены, как будто все это из картона.

Протискиваясь вперед, Бигмен раздумывал, услышит ли он рев, узнает ли о прорыве, прежде чем вода ударит его. Он надеялся, что нет. Не хотел ждать даже секунду. Если вода придет, пусть делает свое дело быстро.

Он чувствовал, что стена начала изгибаться. Остановился, чтобы взглянуть на карту; фонарик осветил окружающее пространство холодноватым светом. Это второй поворот судя по карте, теперь трубопровод пойдет вверх.

Бигмен выгнулся, следуя за поворотом и не обращая внимания на царапины и ссадины.

– Пески Марса! – пробормотал он. Ножные мышцы болели от усилий, он прижимался коленями к противоположным сторонам трубы, чтобы не соскользнуть вниз. Дюйм за дюймом поднимался он по некрутому подъему.

Моррис скопировал карту с плана, который поднесли к видеопередатчику в Департаменте общественных работ Афродиты. Он спросил о назначении разноцветных линий и о сопровождающих надписях.

Бигмен добрался до одной из усиленных распорок поперек трубопровода. Он почти приветствовал преграду: за нее можно ухватиться, сомкнуть вокруг руки, уменьшить давление на колени и ноги. Он спрятал карту в рукав и сжал распорку левой рукой. Правой повернул фонарик и поднес его к концу распорки.

Энергия микроатомного двигателя, которая в обычных условиях питала источник света, могла при другой установке приборов производить силовое поле из противоположного конца фонарика. Это силовое поле способно мгновенно разрезать любую материальную преграду. Бигмен нажал кнопку; он знал, что распорка с одной стороны перерезана.

Поменял руки. Перенес свой резак на другую сторону. Еще одно прикосновение, и распорка свободно отделилась. Бигмен просунул ее рядом со своим телом, вниз, к ногам, и выпустил. Она с грохотом скользнула по трубопроводу.

Воды по-прежнему не было. Бигмен, тяжело дыша и извиваясь, постоянно осознавал это. Миновал еще две распорки, еще один поворот. Наконец трубопровод выпрямился, и Бигмен добрался до группы отражательных экранов, обозначенных на его схеме. Он преодолел всего около двухсот ярдов, но сколько это заняло у него времени?

А воды по-прежнему не было.

Экраны – попеременно выступающие по обе стороны пластины, которые должны были завихрять воздушный поток, – его последний ориентир. Срезав быстрым движением резака экраны, он остановился. Теперь нужно аккуратно отмерить девять футов от самого дальнего экрана. Он опять использовал фонарик. Его длина – шесть дюймов, и его придется переместить вдоль стены восемнадцать раз.

Дважды у него соскальзывала рука, и ему приходилось начинать сначала; он полз назад, шепотом бранясь: «Пески Марса!»

На третий раз ему удалось восемнадцать раз приложить фонарик. Бигмен держал палец на стене. Моррис сказал, что нужное место будет находиться прямо у него над головой. Бигмен повернул фонарик, провел рукой по изогнутой внутренней поверхности трубопровода.

Используя вновь фонарик как резак и держа его на некотором расстоянии от стены (нельзя разрезать слишком глубоко), он провел круг. На него упало вырезанное металлическое кольцо, он отпихнул его в сторону.

Потом посветил фонариком в отверстие и изучил показавшуюся в нем проводку. Чуть подальше за стеной комната, в которой сидит человек с рычагом. Все еще сидит он там? Очевидно, он не потянул за рычаг (а чего он ждет?), иначе Бигмен был бы уже мертв. Может, его каким-нибудь образом остановили? И уже увели?

Сухая усмешка показалась на губах Бигмена: он подумал, что, возможно, извивается червяком в этой металлической трубе зря.

Он рассматривал проводку. Где-то здесь находится реле. Мягко потянул за провода, сначала за один, потом за второй. Один слегка подался, и показался маленький черный двойной конус. Бигмен облегченно вздохнул. Зажав фонарик в зубах, он освободил обе руки.

Осторожно, очень осторожно развернул половинки конуса в противоположном направлении. Магнитозажимы подались, обнажилась внутренность реле. Это предохранитель: два сверкающих контакта, разделенных почти невидимой щелью. Когда рычаг поворачивают, половинки соединяются, энергия проходит по проводу и шлюз открывается. Все это происходит в миллионную долю секунды.

Бигмен, вспотев, ожидая, что каждую секунду может наступить роковой момент, когда ему осталось совсем немного, порылся в кармане и извлек изолирующую пластмассу. От тепла его тела она уже размягчилась. Он помял ее немного и опять очень осторожно поднес к тому месту, где находилась щель. Досчитал до трех и отдернул руку.

Теперь контакты могут сомкнуться, но между ними окажется тончайшая пластиковая пленка, а через нее ток не пройдет.

Теперь можно опускать рычаг: шлюз все равно не откроется.

Смеясь, Бигмен пополз назад, прополз мимо остатков экранов, мимо перерезанных распорок, скользнул вниз по спуску…

Бигмен отчаянно разыскивал Лаки в смятении, охватившем город. Человек с рычагом находился в тюрьме, транзитовый барьер подняли, население устремилось обратно (по большей части в гневе, как будто администрация города была виновата в случившемся) в дома, которые недавно покинуло. Для толпы, столь отвратительно ждавшей катастрофы, исчезновение опасности было сигналом к началу праздника.

Наконец ниоткуда возник Моррис и положил руку на рукав Бигмена.

– Лаки вызывает.

Бигмен, вздрогнув, спросил:

– Откуда?

– Из моего кабинета в помещении Совета. Я рассказал ему, что вы сделали.

Бигмен вспыхнул от удовольствия. Лаки будет горд! Он сказал:

– Я хочу поговорить в ним.

Но лицо Лаки на экране было мрачно. Он сказал:

– Поздравляю, Бигмен. Я слышал, ты был неудержим.

– Ничего, – улыбнулся Бигмен. – А ты где был?

Лаки сказал:

– Доктор Моррис здесь? Я его не вижу.

Моррис протиснулся к экрану.

– Вот я.

– Я слышал, вы схватили человека с рычагом.

– Да. Благодаря Бигмену.

– Тогда позвольте высказать догадку. Когда вы вошли, он не пытался опустить рычаг. Просто сдался.

– Да, – Моррис нахмурился. – Почему вы догадались?

– Потому что весь эпизод со шлюзом был дымовой завесой. Настоящий ущерб должен был произойти здесь. Поняв это, я поспешил сюда. Мне пришлось использовать хоппер, чтобы миновать толпу, и машину на остальной части пути.

– И что? – с беспокойством спросил Моррис.

– Я опоздал! – ответил Лаки.

7. Вопросы

День кончился. Толпа рассеялась. Город приобрел спокойный сонный вид, только кое-где виднелись небольшие группы людей, все еще обсуждавших происшествия последних нескольких часов.

Бигмен чувствовал раздражение.

Вместе с Моррисом они покинули район недавней опасности и примчались в штаб-квартиру Совета. Здесь у Морриса было совещание с Лаки; на нем Бигмену не разрешили присутствовать, и венерианин вышел с него мрачным и рассерженным. Лаки оставался спокоен, но неразговорчив.

Даже когда они остались одни, Лаки только сказал:

– Пошли назад в отель. Мне нужно поспать, да и тебе тоже после твоей сегодняшней забавы.

Он негромко напевал марш Совета, как всегда делал, размышляя. Они остановили проезжавшую машину. Когда изображение вытянутой руки зарегистрировали фотоэлектрические сканнеры машины, она автоматически остановилась.

Лаки пропустил Бигмена вперед. Он набрал координаты отеля Бельвью-Афродита, опустил нужную комбинацию монет и предоставил все остальное компьютеру машины. Скорость он настроил малую.

Приятным ровным движением машина тронулась. Бигмену это понравилось бы и он смог бы отдохнуть, если бы не любопытство.

Маленький марсианин бросил взгляд на своего большого друга. Лаки, казалось, интересовали только отдых и размышления. Он откинулся в кресле и закрыл глаза, покачиваясь в такт движению, а отель все приближался, потом стал огромным ртом, который проглотил их, когда машина автоматически отыскала вход в гараж отеля.

Только когда они оказались в своем номере, Бигмен достиг уровня взрыва. Он воскликнул:

– Лаки, что все это значит? Я сойду с ума, пытаясь догадаться.

Лаки снял рубашку и сказал:

– В сущности все дело в логике. Что до сегодняшнего дня происходило с людьми, оказавшимися под умственным контролем? О чем нам рассказал Моррис? Человек раздал все свои деньги. Другой уронил тюк с водорослями. Третий поместил в дрожжи ядовитый раствор. В каждом случае действие было небольшим, но это было действие. Что-то происходило.

– Ну и что?

– А что сегодня? Совсем не нечто незначительное. Наоборот, очень значительное. Но не действие. Нечто противоположное: человек положил руку на рычаг, открывающий шлюз, и ничего не делал. Ничего!

Лаки исчез в ванной, и Бигмен услышал шум игольчатого душа и выдохи Лаки под ударами вселяющих бодрость струй. Наконец Бигмен последовал за Лаки, свирепо бормоча что-то про себя.

– Эй! – крикнул он.

Лаки, высушивая свое мускулистое тело в обжигающих потоках воздуха, спросил:

– Ты понял?

– Космос, Лаки, перестань говорить загадками. Ты знаешь, мне это не нравится.

– Но тут ничего загадочного нет. Те, кто устанавливает контроль, полностью сменили тактику, и у этого должна быть причина. Разве ты не понимаешь, по какой причине этот человек сидел с рычагом в руке и ничего не делал?

– Не понимаю.

– Чего они этим добились?

– Ничего.

– Ничего? Великая Галактика! Ничего? Они собрали половину населения Афродиты и буквально всех чиновников в одном районе. Там были и мы с тобой, и Моррис. Большая часть города, включая штаб-квартиру Совета, осталась без наблюдения. И я оказался тупицей! Только когда Тернер, главный инженер, упомянул, как легко теперь было бы выбраться из города, мне пришло в голову объяснение.

– Но я по-прежнему не понимаю. Помоги мне, Лаки. Я могу…

– Спокойней, парень. – Лаки перехватил кулак Бигмена. – Вот в чем дело. Я как можно быстрее вернулся в штаб-квартиру Совета и обнаружил, что Лу Эванс уже исчез.

– Куда его перевели?

– Ты имеешь в виду Совет? Никуда. Он сбежал. Обезоружил охранника, использовал свой знак Совета на запястье, чтобы получить корабль, и ушел в море.

– Значит этого они добивались?

– Очевидно. Угроза городу была фальшивая. Как только Эванс оказался в океане, человека с рычагом выпустили из-под контроля, и он сдался.

Бигмен заговорил:

– Пески Марса! И вся эта работа в трубопроводе была ни к чему! Я многократный дурак!

– Нет, Бигмен, – серьезно сказал Лаки. – Ты прекрасно поработал, и я сообщу об этом Совету.

Маленький марсианин вспыхнул, на мгновение гордость вытеснила в нем все остальное. Лаки воспользовался возможностью и лег в постель.

Потом Бигмен сказал:

– Но, Лаки, это значит… я хочу сказать, что если член Совета Эванс сбежал при помощи этих контролирующих мозг, значит он виновен?

– Нет, – горячо ответил Лаки, – он невиновен.

Бигмен ждал, но Лаки не собирался продолжать, и инстинкт подсказал Бигмену, что не нужно настаивать. Только после того, как он разделся, принял душ и лег на прохладные пластексовые простыни, он попробовал снова.

– Лаки?

– Да, Бигмен.

– Что мы делаем дальше?

– Идем за Лу Эвансом.

– А Моррис?

– Теперь расследование возглавляю я. Я получил подтверждение от главы Совета Конвея с Земли.

Бигмен в темноте кивнул. Это объясняло, почему ему не разрешили принять участие в конференции. Хотя он и был другом Лаки Старра, но не членом Совета. А в ситуации, когда Лаки пришлось отстранить главу местной секции и использовать авторитет Земли для этого, всякий не член Совета был нежелателен.

Но в Бигмене уже ожила жажда деятельности. Теперь в океан, глубочайший, чужой океан одной из внутренних планет. Бигмен возбужденно сказал:

– Когда отправимся?

– Как только будет готов корабль. Но вначале повидаемся с Тернером.

– С инженером? А зачем?

– У меня есть данные обо всех людях, участвовавших в происшествиях до сегодняшнего дня. Нужны такие же данные и о человеке с рычагом. Тернер должен его хорошо знать. Но до Тернера…

– Да?

– До этого, ты, марсианский малыш, мы поспим. А теперь заткнись!

Квартира Тернера располагалась в большом жилом доме, в котором жили высокопоставленные представители администрации. Бигмен негромко свистнул, когда они оказались в вестибюле с его крытыми панелями стенами и роскошными морскими пейзажами. Лаки прошел в лифт и набрал номер квартиры Тернера.

Лифт поднял их на пятый этаж, потом двинулся по горизонтали, скользнул по направляющему силовому лучу и застыл у входа в квартиру Тернера. Они вышли, и лифт со свистом исчез за поворотом коридора.

Бигмен удивленно посмотрел ему вслед.

– Никогда раньше таких не видел.

– Венерианское изобретение, – сказал Лаки. – Теперь его помещают и в новых домах на Земле. В старых нельзя, пришлось бы перестраивать все здание.

Лаки коснулся индикатора, который немедленно покраснел. Дверь открылась, на них смотрела женщина. Стройная, молодая и очень хорошенькая, с голубыми глазами и светлыми волосами, убранными за уши по венерианской моде.

– Мистер Старр?

– Совершенно верно, миссис Тернер, – ответил Лаки.

Перед ответом он немного колебался: женщина слишком молода, чтобы быть женой Тернера.

Но она дружески улыбнулась.

– Входите. Муж ждет вас, но он спал не больше двух часов и еще не вполне…

Они вошли, дверь за ними закрылась.

Лаки сказал:

– Простите, что тревожим вас так рано, но дело срочное, и мы не задержим мистера Тернера надолго.

– О, все в порядке, я понимаю. – Она суетливо прошлась по комнате, поправляя то, что не требовало поправок.

Бигмен с любопытством осматривался. Квартира женская – цветистая, разукрашенная, почти хрупкая. Заметив, что хозяйка смотрит на него, он смутился и неуклюже сказал:

– Красивая у вас квартирка, мисс… э… мэм…

Она мило улыбнулась и ответила:

– Спасибо. Лайману не очень нравится, как я все устроила, но он не возражает, а я так люблю безделушки и всякие украшения. А вы?

Лаки спас Бигмена, спросив:

– А давно вы живете здесь с мистером Тернером?

– Как поженились. Меньше года. Хороший дом, лучший в Афродите. Абсолютно независимое бытовое хозяйство, свой гараж для каботажных судов, свое внутреннее радио. Даже подвальные комнаты. Представляете себе? Подвальные комнаты! Их никогда не используют. Даже прошлой ночью не использовали. Так я думаю. Но точно сказать не могу, потому что все проспала. Можете себе представить? Даже не слышала ничего, пока Лайман не пришел домой.

– Наверное, так даже лучше, – сказал Лаки. – Вы избежали страха.

– Я избежала интересного происшествия, хотите вы сказать, – возразила она. – Все знали об этом, одна я спала. Все проспала. И никто меня не разбудил. Это ужасно.

– Что ужасно? – послышался новый голос, и в комнату вошел Лайман Тернер. Волосы его были взъерошены, невзрачное лицо смято, в глазах остатки сна. Свой драгоценный компьютер он нес под рукой и сунул под стул, на который сел.

– То что я все пропустила, – ответила его жена. – Как ты, Лайман?

– Неплохо, учитывая все обстоятельства. И не жалей, что пропустила. Я рад этому… Здравствуйте, Старр. Простите, что задержал вас.

– Мы только что пришли, – ответил Лаки.

Миссис Тернер подошла к мужу и поцеловала его в щеку.

– Оставляю вас одних.

Тернер погладил жену по плечу и со страстью взглянул ей вслед. Он сказал:

– Ну, джентльмены, простите, что заставил вас ждать, но в последние несколько часов мне пришлось нелегко.

– Я это вполне понимаю. Какова ситуация с куполом?

Тернер потер глаза.

– Мы удвоили смену у каждого шлюза и делаем контроль за входом менее автоматическим. Это противоречит развитию инженерной мысли за последнее столетие. Силовые линии проводим из разных районов города, так чтобы можно было отключить питание на расстоянии, если подобное повторится. И, конечно, будут усилены транзитовые перегородки во всех районах города… Вы курите?

– Нет, – сказал Лаки, а Бигмен покачал головой.

Тернер сказал:

– Передайте, пожалуйста, сигарету из раздаточного устройства – вон из той рыбы. Верно. Один из капризов моей жены. Ничто ее не остановит, когда нужно достать такую штуку, но она ими наслаждается. – Он слегка покраснел. – Я поздно женился и боюсь, все еще балую ее.

Лаки с любопытством посмотрел на странную рыбу, вырезанную из зеленого, похожего на камень материла; когда он нажал на спинной плавник, изо рта рыбы показалась сигарета.

Тернер закурил. Он скрестил ноги и медленно шевелил ими над своим компьютером.

Лаки спросил:

– Что нового о человеке, который все это совершил?

– Он обследуется. Очевидно, душевнобольной.

– У него было что-нибудь подобное раньше?

– Нет. Это я проверил в первую очередь. Я ведь главный инженер и отвечаю за весь персонал.

– Знаю. Поэтому я и пришел к вам.

– Я бы хотел вам помочь, но это самый обычный работник. Он у нас около семи месяцев и никогда не доставлял никаких беспокойств. В сущности, у него отличная анкета; он человек спокойный, непритязательный, скромный.

– Всего семь месяцев?

– Да.

– Он инженер?

– Считается инженером, но его работа состояла главным образом в охране у шлюза. Здесь ведь большое движение. Шлюз надо открывать и закрывать, проверять документы, делать записи. Тут многое нужно делать.

– А инженерный опыт у него есть?

– Только курс в колледже. Это его первая работа. Он совсем молод.

Лаки кивнул. Потом небрежно заметил:

– Как я понял, в городе произошло несколько странных происшествий.

– Да? – Тернер пожал плечами. – Мне редко приходится смотреть новости.

Зазвучал коммуникатор. Тернер поднял трубку и прижал ее на мгновение к уху.

– Это вас, Старр.

Лаки кивнул.

– Я сообщил, что буду у вас. – Он не потрудился активировать экран. Сказал: – Старр слушает.

Потом положил трубку и встал.

– Мы уходим.

Тернер тоже встал.

– Хорошо. Если я смогу быть вам полезен, дайте знать.

– Спасибо. Передайте привет супруге.

Выйдя из здания, Бигмен спросил:

– Что случилось?

– Корабль готов, – ответил Лаки, останавливая машину.

Они сели, и Бигмен вновь нарушил молчание.

– Узнал что-нибудь у Тернера?

– Кое-что, – коротко ответил Лаки.

Бигмен беспокойно поерзал и сменил тему.

– Надеюсь, мы найдем Эванса.

– Я тоже.

– Пески Марса, он в трудном положении. Чем больше думаю. тем все больше мне так кажется. Виновен он или нет, но плохо, когда старший над тобой требует твоего смещения по обвинению во взяточничестве.

Лаки повернул голову и взглянул на Бигмена.

– Моррис не посылал никакого сообщения в центральную штаб-квартиру. Я думал, ты это понял из нашего вчерашнего разговора с ним.

– Не посылал? – недоверчиво переспросил Бигмен. – Тогда кто же послал?

– Великая Галактика! – сказал Лаки. – Это же очевидно. Послал сам Лу Эванс, использовав имя Морриса.

8. Преследуется член совета!

Лаки управлял стройным подводным кораблем с растущей уверенностью, по мере того как привыкал к приборам и начал ощущать море вокруг себя.

Люди, предоставившие ему корабль, хотели провести хотя бы краткий курс обучения, но Лаки улыбнулся и ограничился несколькими вопросами, тогда как Бигмен с обычным бахвальством воскликнул:

– Нет ничего движущегося, чем не смогли бы управлять Лаки и я.

Впрочем, это было почти абсолютно верно.

Корабль – назывался он «Хильда» – плыл теперь по инерции, моторы его были выключены. Он легко разрезал чернильную черноту венерианского океана. Плыли вслепую. Ни разу не включались мощные прожекторы корабля. Напротив, радар непрерывно просвечивал раскрывавшуюся перед ними пропасть и давал более точную и ценную информацию, чем мог бы дать свет.

Параллельно с радаром действовали передатчики микроволн, способных максимально отразиться от металлического корпуса подводного корабля. На расстояния в сотни миль эти микроволны простирали свои ищущие пальцы, то в том, то в этом направлении, отыскивая специфическое отражение, которое свидетельствовало бы о наличии металла.

Но пока такого отражения не было, и «Хильда» опустилась на ил, на глубине в полмили, и застыла неподвижно; лишь изредка ее слегка покачивали могучие подводные течения венерианского океана.

За первый час Бигмен едва ли вспомнил о микроволнах и объекте их поиска. Он был поглощен зрелищем, открывшимся в иллюминаторах.

Подводная жизнь Венеры фосфоресцирует, и черные глубины океана были усеяны разноцветными огоньками гуще, чем космос звездами; огоньки были больше, ярче, и, что самое главное, они двигались. Бигмен прижал нос к толстому стеклу и застыл в очаровании.

Некоторые из этих огоньков представляли собой маленькие круглые пятна, двигавшиеся неровными зигзагами. Другие – стремительные линии. Третьи – морские ленты, такие же, как те, что Лаки и Бигмен видели в Зеленом Зале.

Спустя немного Лаки присоединился к Бигмену. Он сказал:

– Если я помню свой ксенологический курс…

– Твой что?

– Наука о внеземной жизни, Бигмен. Я только что просмотрел книгу о венерианской фауне. Она у тебя на койке, если захочешь прочитать.

– Ну, неважно. Я согласен узнать от тебя.

– Хорошо. Можем начать с этих маленьких объектов. Мне кажется, это стая пуговиц.

– Пуговиц? – переспросил Бигмен. Потом сказал: – А, понимаю.

В черном поле иллюминатора передвигалось множество светящихся желтых овалов. На каждом виднелись две черные параллельные линии. Овалы передвигались короткими рывками, останавливались на мгновение и прыгали снова. Десятки их прыгали и останавливались одновременно, так что у Бигмена появилось головокружительное ощущение, будто пуговицы совсем не двигаются, но каждые полминуты прыгает их корабль.

Лаки сказал:

– Я думаю, они откладывают яйца. – Помолчал немного и добавил: – Но большинство существ я не могу определить. Погоди! Вот это должно быть алое пятно. Видишь вон там? Темно-красное существо с неправильными очертаниями? Оно поедает пуговицы. Следи за ним.

Светящиеся пуговицы заметались, почувствовав присутствие хищника, но десятки их были покрыты алым пятном. На некоторое время единственным источником света в иллюминаторе оставалось это пятно. Пуговицы разлетелись во все стороны.

– Пятно напоминает по форме выгнутый блин, – сказал Лаки, – так сказано в книге. Это всего лишь кожа и крохотный мозг в центре. Оно всего в дюйм толщиной. Можно прорвать его насквозь в десяти местах, и оно даже не заметит. Видишь, какой неправильной формы вот это? Вероятно, его пожевала рыба-стрела.

Алое пятно двинулось и ушло из поля их зрения. После себя оно мало что оставило; только слабо светились одна-две умирающие пуговицы. Мало-помалу поле зрения вновь заполнилось пуговицами.

Лаки сказал: «Алое пятно просто садится на дно, прижимает края своего тела к илу и всасывает и переваривает все, что накроет. Есть другой вид – оранжевое пятно; он гораздо агрессивнее. Оно может выбросить струю воды, которая сбивает с ног человека, хотя само оно в фут размером и не толще бумажного листа. Есть и большие, они гораздо опаснее».

– А насколько они велики? – спросил Бигмен.

– Не имею ни малейшего представления. В книге говорится, что иногда поступают сообщения о настоящих чудовищах – рыбы-стрелы в милю длиной или пятна, которые могут покрыть Афродиту. Но эти наблюдения, разумеется, не подтверждены.

– В милю длиной! Неудивительно, что наблюдения не подтверждаются.

Брови Лаки приподнялись.

– Это вполне возможно. То, что мы видим, обитатели мелководья. А венерианский океан местами достигает десяти миль в глубину. Там есть место для всего.

Бигмен с сомнением посмотрел на него.

– Послушай, ты пытаешься продать мне тюк космической пыли. – Он отвернулся и отошел. – Думаю, я все же посмотрю книгу.

«Хильда» переместилась и заняла новую позицию, а микроволны продолжали свой поиск. Потом еще одно перемещение. И еще. Лаки медленно обследовал подводное плато, на котором стояла Афродита.

Лаки мрачно ждал у инструментов. Где-то там должен находиться его друг Лу Эванс. Корабль Эванса не может передвигаться ни в воздухе, ни в космосе, не может погружаться больше, чем на две мили, поэтому он должен держаться относительно мелких вод на плато Афродиты.

Он в который раз повторял это «должен», когда его глаз уловил вспышку отражения. Стрелка указателя направления застыла, а ответный звуковой сигнал слышался все отчетливее.

Бигмен немедленно положил руку на плечо Лаки.

– Вот он! Вот он!

– Может быть, – ответил Лаки. – А может, другой корабль или даже результат кораблекрушения.

– Определи его положение, Лаки. Пески Марса, определи его положение!

– Я это делаю, сейчас начнем двигаться.

Бигмен почувствовал ускорение, услышал шум винта.

Лаки наклонился над передатчиком, в голосе его звучало напряжение:

– Лу! Лу Эванс! Говорит Лаки Старр! Отвечай! Лу! Лу Эванс!

Снова и снова проносились эти слова по эфиру. Возвратный сигнал микроволн становился все ярче, расстояние между кораблями сокращалось.

Никакого ответа.

Бигмен сказал:

– Корабль не движется, Лаки. Может, это на самом деле затонувший корабль. Если бы там был член Совета, он либо ответил бы, либо постарался бы уйти от нас.

– Тшш! – сказал Лаки. Он негромко и убедительно заговорил в передатчик: – Лу! Нет смысла прятаться. Я знаю правду. Я знаю, почему ты от имени Морриса послал требование о собственном отзыве на Землю. И я знаю, кто, по-твоему, враг. Лу Эванс! Отвечай!..

В приемнике послышался треск. Потом звуки сложились в слова:

– Не приближайся. Если ты все знаешь, не приближайся.

Лаки облегченно улыбнулся. Бигмен радостно завопил.

– Мы его поймали! – закричал маленький марсианин.

– Мы идем к тебе, – говорил Лаки в передатчик. – Держись. Вдвоем – ты и я – мы справимся.

Послышался ответ:

– Ты не… не понимаешь… я пытаюсь… – Потом почти крик: – Ради Земли, Лаки, не приближайся! Не подходи ближе!

И больше ничего. «Хильда» неуклонно сближалась с кораблем Эванса. Лаки, нахмурившись, откинулся. Он прошептал:

– Если он так боится, почему не бежит?

Бигмен не слышал этого. Он радостно заговорил:

– Здорово, Лаки! Твой блеф заставил его заговорить!

– Я не блефовал, Бигмен, – мрачно ответил Лаки. – Я знаю основные факты и их причины. И ты знал бы, если бы потрудился подумать.

Бигмен потрясенно спросил:

– О чем это ты?

– Помнишь, когда мы с тобой и доктором Моррисом вошли в маленькую комнату, чтобы подождать, пока приведут Эванса. Помнишь, что случилось?

– Нет.

– Ты рассмеялся. Сказал, что я странно выгляжу без усов. И я почувствовал точно то же самое относительно тебя. Я так и сказал. Помнишь?

– Конечно, помню.

– А ты не удивился этому? Мы часами смотрели на людей с усами. Почему же эта мысль пришла нам одновременно именно в этот момент?

– Не знаю.

– Допустим, эта мысль пришла кому-то обладающему телепатическими способностями. Допустим, удивление передалось из его мозга в наши.

– Ты хочешь сказать, что один из этих контролирующих мозг находился с нами в комнате?

– Разве это не объяснение?

– Но это невозможно. Там был только доктор Моррис… Лаки! Ты ведь не доктора Морриса имеешь в виду?

– Моррис смотрел на нас часами. Почему бы он вдруг удивился отсутствию у нас усов.

– Значит кто-то прятался?

– Не прятался, – сказал Лаки. – В комнате было еще одно живое существо, на самом виду.

– Нет! – воскликнул Бигмен. – О нет! – Он разразился хохотом. – Пески Марса, не м-лягушку ты имеешь в виду?

– А почему бы и нет? – спокойно спросил Лаки. – Мы, вероятно, первые мужчины без усов, которых она увидела. И удивилась.

– Но это невозможно.

– Неужели? Они живут по всему городу. Люди собирают их, кормят, любят их. Но на самом ли деле они их любят? Или м-лягушки своим умственным контролем внушают людями, чтобы о них заботились и кормили их?

– Космос, Лаки! – сказал Бигмен. – Ничего удивительного, что люди их любят. Они сообразительны. Совсем не нужно для этого гипнотизировать людей.

– Они тебе сразу понравились, Бигмен? Ничто тебя не заставляло?

– Я уверен, что ничто не заставляло. Просто они мне понравились.

– Просто понравились. Через две минуты после того, как ты увидел первую м-лягушку, ты кормил ее. Помнишь?

– Ну и что тут плохого?

– А чем ты ее кормил?

– Тем, что ей нравится. Горохом в жи… – Голос маленького человека смолк.

– Совершенно верно. Это было настоящее техническое масло. Оно так и пахло. Как же тебе пришло в голову обмакнуть в него горох? Ты всегда кормишь тавотом или техническим маслом животных? Знаешь какое-нибудь животное, которое ело бы тавот?

– Пески Марса! – слабо сказал Бигмен.

– Разве не очевидно, что м-лягушка захотела тавота, ты был под рукой, и она заставила тебя дать ей… и ты в это время не был хозяином самого себя?

Бигмен прошептал:

– Я бы ни за что не догадался. Но теперь, после твоего объяснения, все так ясно. Я себя ужасно чувствую.

– Почему?

– Ужасно, когда мысли животного в твоей голове. Это грязно. – Его проказливое маленькое лицо выразило отвращение.

Лаки сказал:

– К несчастью, это хуже, чем просто грязно.

И он повернулся к инструментам.

Приборы показали, что расстояние между кораблями меньше полумили, и в этот момент на радаре появилось изображение корабля Эванса.

Лаки сказал в передатчик:

– Эванс, мы тебя видим. Двигаться можешь? Или твой корабль лишен движения?

В ответном голосе слышалось сильное чувство:

– Земля помоги мне, Лаки, я делал все, чтобы предупредить тебя. Ты пойман! Пойман, как и я!

И как бы подчеркивая его крик, «Хильда» полетела в сторону, от сильного удара моторы ее вышли из строя!

9. Из глубины

Впоследствии в памяти Бигмена события следующих нескольких часов виделись как в перевернутый телескоп – далекий кошмар невероятных происшествий.

Неожиданным ударом Бигмена отбросило к стене. Очень долго, как ему показалось, – на самом деле прошло не больше секунды – лежал он, расставив руки и тяжело дыша.

Лаки от приборов крикнул:

– Главный генератор не работает.

Бигмен с трудом встал на накренившемся полу.

– Что случилось?

– Мы повреждены ударом. Это очевидно. Но я не знаю, насколько сильно.

Бигмен сказал:

– Огни горят.

– Знаю. Включились запасные генераторы.

– А главныйдвигатель?

– Не знаю. Пытаюсь проверить.

Где-то внизу и сзади хрипло кашлянул двигатель. Не слышно ровного гудения, вместо него дребезг, от которого у Бигмена заболели зубы.

«Хильда» встряхнулась, как раненое животное, и выпрямилась. Моторы снова стихли.

Передатчик что-то повторял, и у Бигмена хватило сил добраться до него.

– Старр, – послышалось из передатчика, – Лаки Старр! Говорит Эванс. Отвечай.

– Лаки говорит. Что нас ударило?

– Это не имеет значения, – послышался усталый голос. – Больше оно вас не побеспокоит. Позволит вам просто остаться здесь и умереть. Почему вы не держались подальше? Я ведь просил.

– Твой корабль поврежден, Эванс?

– Да, уже двенадцать часов. Ни света, ни энергии – совсем немного, но я сумел оживить радио. Впрочем его ненадолго хватит. Очистители воздуха разбиты, а запасов кислорода мало. Прощай, Лаки.

– Выбраться можешь?

– Механизм шлюза не действует. У меня есть подводный костюм, но если я попытаюсь выбраться, меня раздавит.

Бигмен знал, что имеет в виду Эванс, и невольно вздрогнул. Шлюзы подводных кораблей устроены так, что вода поступает в камеру очень-очень медленно. Открыть шлюз на дне в попытке выбраться означает получить удар воды под давлением в сотни тонн. Человек, даже в стальном костюме, будет раздавлен, как пустая жестянка под прессом.

Лаки сказал:

– Мы можем двигаться. Я иду к тебе. Соединим шлюзы.

– Спасибо, но зачем? Если вы двинетесь, вас ударит снова. Но даже если не ударит, какая разница, где умереть: быстро в моем корабле или медленно в вашем?

Лаки гневно ответил:

– Если понадобится, мы умрем, но не раньше, чем понадобится. Все когда-нибудь умрут; этого не избежишь, но сдаваться не обязательно.

Он повернулся к Бигмену.

– Отправляйся в машинное отделение и посмотри, что там неисправно. Мне нужно знать, можно ли отремонтировать двигатель.

В машинном отделении, работая с «горячим» микрокотлом при помощи манипуляторов, которые, к счастью, не вышли из строя, Бигмен чувствовал, как корабль ползет по дну, слышал хрип моторов. Один раз он услышал удар, корпус «Хильды» заскрипел, как будто большой снаряд ударил в дно в ста метрах от корабля.

Корабль остановился, шум мотора перешел в хриплый шепот. В воображении он видел, как выдвинулось удлинение входного шлюза «Хильды», прижалось к корпусу другого корабля как раз над шлюзом, плотно прилипло. Он слышал, как откачивается вода из трубы, соединившей два корабля, увидел, как потускнел свет в машинном отделении: вся энергия уходила к насосам. Лу Эванс сможет перейти из своего корабля в «Хильду» без всякой защиты.

Бигмен вернулся в рубку и обнаружил там Лу Эванса. Лицо его под светлой щетиной было измучено и осунулось. Он слабо улыбнулся Бигмену.

– Продолжай, Лу, – сказал Лаки.

Эванс сказал:

– Вначале была просто дикая догадка. Я собрал сведения о всех людях, с которыми случались эти странные происшествия. Единственное, что у них оказалось общего, – любовь к м-лягушкам. Они есть у всех на Венере, но каждый из этих держал их полный дом. Я не хотел выглядеть дураком, объявляя о своей теории без надежных доказательств. Если бы они у меня были… Во всяком случае я решил поймать м-лягушку на знании того, что знаю только я или еще несколько, возможно меньше людей.

Лаки сказал:

– И ты решил использовать данные о дрожжах.

– Это было очевидно. Мне нужно было что-то неизвестное другим, иначе как бы я мог быть уверен, что они узнали именно от меня? Данные о дрожжах – идеальный материал для этого. Когда не удалось получить их законным путем, я украл их. Взял одну из м-лягушек в штабквартре, посадил рядом со своим столом и стал просматривать документы. Некоторые даже читал вслух. Когда через два дня произошел несчастный случай именно с той разновидностью, о которой я читал, я уверился, что за всем этим стоят м-лягушки. Однако…

– Однако, – подбодрил его Лаки.

– Однако я был все же недостаточно умен, – сказал Эванс, – я допустил их в свой мозг. Разложил красный ковер и пригласил войти, а теперь не могу выгнать. Охранники пришли за документами. Было известно, что я побывал в помещении, поэтому очень вежливый агент пришел расспросить меня. Я немедленно вернул бумаги и попытался объяснить. И не смог.

– Не смог? Как это?

– Не смог. Физически не смог. Нужные слова не произносились. Я не мог ни слова сказать о м-лягушках. Я даже испытывал побуждения к самоубийству, но поборол их. Они не могли заставить меня сделать что-то настолько несвойственное моему характеру. И тогда я подумал: если я только смог бы вылететь с Венеры, уйти как можно дальше от м-лягушек, я разорвал бы их хватку. Поэтому я сделал то, что должно было вызвать мой немедленный отзыв. Послал обвинения себя в подкупе и подписался именем Морриса.

– Да, – мрачно сказал Лаки, – об этом я догадался.

– Как? – Эванс удивился.

– Моррис рассказал нам твою историю, когда мы прибыли в Афродиту. Закончил он словами о том, что подготовил отчет для центральной штаб-квартиры. Он не сказал, что послал отчет, только что подготовил его. Но послание было отправлено, это я знал. А кто, кроме Морриса, знал код Совета и все обстоятельства этого случая? Только ты.

Эванс кивнул и горько сказал:

– И вместо того, чтобы отозвать меня, прислали тебя. Так?

– Я настоял на этом, Лу. Я не мог поверить в обвинения тебя в подкупе.

Эванс обхватил голову руками.

– Хуже ты ничего не мог сделать, Лаки. Когда ты сообщил, что летишь, я попросил тебя держаться подальше. Почему – я не мог сказать. Физически был неспособен. Но м-лягушки, должно быть, поняли по моим мыслям, кто ты такой. Они прочли мое мнение о твоих способностях и попытались убить тебя.

– И почти преуспели, – прошептал Лаки.

– Преуспеют на этот раз. Мне жаль, Лаки, но я ничего не мог сделать. Когда они парализовали человека у шлюза, я не мог сдержать импульс сбежать в море. И, конечно, ты последовал за мной. Я послужил наживкой, а ты жертвой. Опять я попытался удержать тебя, но ничего не мог объяснить…

Он глубоко, с дрожью вздохнул.

– Но теперь я могу об этом говорить. Блок с моего мозга снят. Они, вероятно, решили, что не стоит тратить умственную энергию, потому что мы захвачены, потому что мы все равно что мертвы и им нечего нас опасаться.

Бигмен, слушавший до сих пор с выражением недоверчивого изумления, сказал:

– Пески Марса, что происходит? Почему мы все равно что мертвы?

Эванс. все еще закрывая лицо руками, ничего не ответил.

Лаки, нахмурившийся и задумчивый, сказал:

– Мы под оранжевым пятном, огромным оранжевым пятном из венерианских глубин.

– Такое большое пятно, что может накрыть корабль?

– Пятно двух миль в диаметре! – ответил Лаки. – Две мили в ширину. Нас ударило в первый раз и почти разбило вторым ударом, когда мы двигались к кораблю Эванса, потоком воды. Только и всего! Потоком воды с силой взрыва глубоководной бомбы.

– Но как мы могли попасть под него, не видя его?

Лаки сказал:

– Эванс предполагает, что оно находится под умственным контролем м-лягушек, и я думаю, он прав. Оно может погасить флуоресценцию, сжав светящиеся клетки. Может приподнять край полога, чтобы впустить нас, – и вот мы под ним. И если мы попробуем двинуться или пробиться наружу, пятно снова ударит нас, а оно не промахивается.

Лаки подумал, потом внезапно добавил:

– Нет, промахивается! Оно промахнулось, когда «Хильда» шла к твоему кораблю и всего лишь на четверти скорости. – Он повернулся к Бигмену, глаза его сузились. – Бигмен, можно ли отремонтировать основной двигатель?

Бигмен почти забыл о машинах. Он пришел в себя и сказал:

– О… блок микрокотла не задет, его можно поправить, да и с остальными машинами я справлюсь, если понадобится.

– Сколько это займет времени?

– Вероятно, часы.

– Тогда принимайся за работу. Я выхожу в море.

Эванс удивленно взглянул на него.

– Что ты хочешь сказать?

– Отправляюсь к пятну. – Он уже был возле шкафа с костюмами, проверяя запас энергии и кислорода.

Абсолютная темнота вызывала обманчивое ощущение безопасности. Опасность казалась далекой. Но Лаки хорошо знал, что под ним океанское дно, а во все стороны и вверх от него находится двухмильная перевернутая чаша живой резиноподобной плоти.

Двигатель костюма отбрасывал воду вниз, и Лаки, подготовив свое оружие, медленно поднимался. Он не переставал удивляться подводному бластеру. Как ни изобретателен был человек на своей родной планете, чуждое окружение Венеры, казалось, в сотни раз усилило эту изобретательность.

Некогда новый континент – Америка – расцвел так ярко, как никогда не могла расцвести древняя Европа; теперь же Венера показывали Земле свои способности. Например, купола городов. Никогда на Земле силовые поля не вплетали так искусно в сталь. Тот самый костюм, в котором он находится, не выдержал бы давления многих тонн воды, если бы не микрополя, тонко вплетенные в его ткани (конечно, если это давление будет возрастать медленно). Во многих других отношениях костюм был чудом инженерного искусства. Его двигатель для передвижения под водой, снабжение кислородом, приборы управления – все это восхитительно.

А оружие!

Тут же мысли Лаки перешли на чудовище над ним. Это тоже венерианское изобретение. Изобретение планетарной эволюции. Может ли такое существо возникнуть на Земле? Конечно, не на суше. Живая ткань не выдержит давления свыше сорока тонн в земном тяготении. У гигантских бронтозавров мезозойского периода ноги были как древесные стволы, и тем не менее им приходилось погружаться в болота, чтобы вода помогала им своей подъемной силой передвигаться.

Вот ответ: подъемная сила воды. В океанах могут возникнуть существа любого размера. Киты на Земле больше любого когда-либо жившего динозавра. Но Лаки подсчитал, что чудовищное пятно над ним должно весить двести миллионов тонн. Два миллиона больших китов, взятые вместе, едва ли перевесят это чудовище. Лаки подумал, сколько ему лет. Сколько лет нужно расти, чтобы достичь такого веса? Сто лет? Тысячу? Кто может сказать?

Но размер может означать и гибель животного. Даже в океане. Чем оно больше, тем медленнее его реакции. Нервным импульсам для прохождения нужно время.

Эванс считал, что чудовище не стало больше бить по ним струей воды, потому что, лишив из возможности передвигаться, потеряло к ним интерес – вернее, потеряли интерес м-лягушки, управлявшие движением гигантского пятна. Но, возможно, это и не так. Просто чудовищу нужно время, чтобы снова наполнить свой гигантский водный мешок. И время, чтобы прицелиться.

Больше того, чудовище сейчас вряд ли в лучшей форме. Оно приспособлено к глубинам, к толще воды в шесть и более миль над собой. Здесь его эффективность снижается. Во второй попытке оно промахнулось по «Хильде», вероятно, потому, что не полностью оправилось от первого удара.

Но теперь оно ждет; его водный мешок медленно заполняется; и насколько может в мелких водах, оно собирается с силами. И вот он, Лаки, человек, весящий сто девяносто фунтов, должен остановить махину в двести миллионов тонн живого веса.

Лаки посмотрел вверх. Но ничего не увидел. Он нажал контакт на левой перчатке, и из металлического конца пальца вырвался столб ослепительно белого света. Свет пробил туманную пустоту и закончился ничем. Достиг ли он в конце чудовища? Или просто иссякла сила света?

Трижды чудовище ударило потоком воды. Первый раз, когда был разбит корабль Эванса. Второй раз – поврежден корабль Лаки. (Но не так тяжело; может, чудовище слабеет?). В третий раз оно ударило преждевременно и промахнулось.

Лаки поднял оружие. Неуклюжее, с толстой рукояткой. В этой рукоятке сотни миль провода и крошечный генератор, дававший очень высокое напряжение. Лаки направил оружие вверх и сжал кулак.

На мгновение ничего – но он знал, что проволока толщиной в волос прорезает сейчас насыщенный углекислотой океан…

Затем она ударила, и Лаки увидел результат. В тот момент, как проволока коснулась препятствия, по ней со скоростью света устремился электрический ток и ударил, как разряд молнии. Проволока раскалилась и начала испарять воду. Ее окружил не просто пар – вода закипела, высвобождая двуокись углерода. Лаки почувствовал, как его раскачивает течением.

А вверху, над испаряющейся кипящей волной, над раскаленной проволокой расцвел огненный шар. Там проволока коснулась живой плоти и высвободила чудовищную энергию. Она прожгла в живой горе дыру в десять футов шириной и такой же глубиной.

Лаки мрачно улыбнулся. По сравнению с огромным телом чудовища это всего лишь булавочный укол, но пятно его почувствует – минут через десять. Нервные импульсы медленно движутся в этой плоти. Когда болевой импульс достигнет крошечного мозга пятна, оно отвлечется от кораблей на дне и обратится к своему новому мучителю.

Но, мрачно подумал Лаки, чудовище не найдет его. За десять минут он изменит позицию. Через десять минут он…

Лаки не закончил свою мысль. Прошло не больше минуты, а чудовище нанесло ответный удар.

Страшный водяной удар потащил Лаки все вниз и вниз.

10. Гора плоти

От удара чувства Лаки смешались. Любой костюм из обычного металла был бы разорван и смят. Любого человека обычного склада понесло бы на дно без чувств, и здесь он бы погиб от сотрясения и толчка.

Но Лаки отчаянно сопротивлялся. Борясь с могучим потоком, он поднес левую руку к груди, чтобы увидеть показания приборов, контролировавших состояние костюма.

Он застонал. Все указатели вышли из строя, их тонкие стрелки неподвижно застыли. Но кислород как будто поступал беспрепятственно (легкие подсказали бы ему, если бы было не так), а костюм, по-видимому, не дал течи. Он надеялся, что и двигатель в порядке.

Нет смысла пытаться слепо выбираться из потока, рассчитывая лишь на силу. Силы ему определенно не хватит. Надо ждать, рассчитывая на одно: поток воды, опускаясь, быстро теряет скорость. Вода по воде – это очень сильное трение. По краям потока оно усиливается, создает завихрения и проникает внутрь. Если поток, вырываясь из мешка чудовища, достигает пятисот футов в ширину, то у дна он всего пятидесяти футов, в зависимости, конечно, от первоначальной скорости и глубины.

И первоначальная скорость тоже уменьшится. Конечно, и тогда с ней не стоит шутить. Лаки это почувствовал, когда водный поток на излете ударил корабль.

Все зависит от того, как далеко от центра потока он находится, насколько прямым оказалось попадание.

Чем дольше он будет ждать, тем лучше его шансы – разумеется, если он не будет ждать слишком долго. Положив руку на управление двигателем, Лаки продолжал опускаться, стараясь сохранить спокойствие, пытаясь догадаться, далеко ли еще до дна, ожидая в каждый момент последнего удара, который он может и не ощутить.

И вот, досчитав до десяти, он включил свой двигатель. Маленькие скоростные винты у него на плечах завертелись и начали гнать воду под прямым углом к основному потоку. Лаки почувствовал, что его тело движется в другом направлении.

Если он в самом центре, это не поможет. Энергии его двигателя не хватит, чтобы преодолеть могучий поток, увлекающий его вниз. Но если он в стороне от центра, скорость потока должна уже значительно уменьшиться и зона завихрений где-то близко.

И как бы в ответ на эти мысли тело его завертелось, и он, испытывая тошноту и головокружение, понял, что спасен.

Двигатель продолжал работать, теперь отбрасываемые им струи воды направлялись вниз; Лаки посветил в сторону океанского дна. И как раз вовремя: он увидел, как в пятидесяти футах под ним ил, покрывавший дно, взорвался и закрыл все окружающее мутью.

Всего лишь за секунду до удара о дно Лаки вышел из основного потока.

Теперь он поплыл вверх, так быстро, как позволяли двигатели костюма. Он отчаянно торопился. В темноте его шлема (темнота внутри темноты внутри темноты) губы Лаки сжались в узкую линию, брови опустились.

Он старался ни о чем не думать. Достаточно он думал в первые секунды после удара. Он недооценил врага. Лаки считал, что в него целится гигантское пятно, но ведь это не так. М-лягушки сверху, с поверхности океана, через крошечный мозг оранжевого пятна контролировали его действия. Целились они! Им не нужно было следовать чувствам пятна, чтобы понять, что происходит. Им нужно было только заглянуть в мозг Лаки, да и целились они в источник мыслей – в его мозг.

Значит дело не в том, чтобы уколами заставить чудовище уйти от «Хильды» и спуститься по длинному подводному склону в глубины, породившие его. Чудовище придется убить.

И как можно быстрее!

Ни «Хильда», ни костюм Лаки не выдержат еще одного прямого удара. Индикаторы вышли из строя, за ними последуют все системы. Или будут повреждены контейнеры с жидким кислородом.

Лаки продолжал двигаться вверх – к единственному безопасному месту. Хотя он никогда не выдел выпускную трубу пятна, он решил, что она должна быть гибкой и выступающей, чтобы ее можно было направлять в разные стороны. Но вряд ли чудовище может направить ее против себя. Во-первых, тем самым оно бы покалечило себя. Во-вторых, напор воды помешает трубе так сильно изогнуться, чтобы направиться вверх.

Значит, нужно подняться к внутренней поверхности тела чудовища, где его водяное оружие не сможет достать Лаки; и нужно это сделать раньше, чем пятно сможет снова наполнить свой водяной мешок для другого удара.

Лаки посветил вверх. Ему не хотелось этого делать: казалось, что при свете он станет уязвимее. Он говорил себе, что ошибается. Не зрение управляет движениями пятна.

В пятидесяти или больше футах над ним показалась неровная сероватая поверхность, вся изрытая глубокими складками. Кожа чудовища, упругая и крепкая, как подводный костюм Лаки. И тут же Лаки столкнулся с препятствием, почувствовал, как слегка подается плоть.

Впервые за долгое время Лаки облегченно вздохнул. В первый раз после того, как покинул корабль, он ощутил себя в относительной безопасности. Однако ненадолго. В любой момент пятно (вернее, маленькие хозяева мозга, которые контролируют его) может напасть на корабль. Он не должен этого допустить.

Лаки со смесью удивления и отвращения провел пальцами по окружающей его поверхности.

Тут и там на внутренней поверхности тела чудовища виднелись отверстия шириной в шесть футов; Лаки видел – по пузырькам и твердым частичкам, – как в них устремлялась вода. На больших интервалах находились разрезы, которые время от времени превращались в десятифутовые щели, под сильным напором выбрасывавшие вспененную воду.

Очевидно, так чудовище питается. Выбрасывает желудочный сок в ту часть океана, что заперта под его огромным телом, затем всасывает эту воду и извлекает все питательные вещества, затем снова выбрасывает воду вместе с собственными отходами.

Очевидно, оно не может долго оставаться на одном месте, иначе концентрация отходов станет опасной для него самого. Вероятно, по своей воле оно бы здесь не оставалось, но им управляют м-лягушки…

Лаки дернулся, но не по своей воле и в удивлении повернул фонарик. Он с ужасом понял цель глубоких складок, которые заметил на поверхности тела чудовища. Одна такая складка образовалась непосредственно рядом с ним и втягивала его в глубину. Края складки терлись друг о друга, и в целом это был размалывающий механизм, при помощи которого пятно измельчало слишком большие частицы пищи, которые не могли быть всосаны непосредственно порами.

Лаки не стал ждать. Он не хотел испытывать свой костюм на прочность: ведь мышцы чудовища обладают фантастической силой. Возможно, костюм и выдержит, но его устройства – определенно нет.

Он повернулся, так чтобы потоки воды из двигателей были направлены прямо в чудовище, и включил двигатели на полную мощность. С резким чавкающим звуком он высвободился и отлетел в сторону. Потом снова вернулся.

Но не стал трогать кожу чудовища. Напротив, поплыл под туловищем от края к центру.

Неожиданно он наткнулся на вырост в теле пятна, который уходил вниз, насколько хватало света фонарика. Вырост представлял из себя дрожащую трубу.

Это была выпускная труба.

Лаки видел, что это такое: гигантская пещера длиной в сто ярдов, из нее со страшной силой вырывалась вода. Лаки осторожно обогнул ее. Несомненно, вверху, у основания трубы, самое безопасное место, и тем не менее он неохотно направлялся туда.

Впрочем, он знал, что ищет. Лаки отплыл от трубы и поплыл туда, где плоть чудовища вздымалась еще выше, к самому центру перевернутой чаши. Тут оно и было!

Вначале Лаки услышал глубокий гул, такой низкий, что его едва улавливало ухо. В сущности его внимание привлек не гул, а сопровождавшая его вибрация. Потом он увидел утолщение плоти чудовища. Это утолщение, огромное, шириной не меньше выпускной трубы, свисавшее на тридцать футов вниз, сжималось и разжималось.

Это центр организма, его сердце или то, что заменяет ему сердце. Лаки почувствовал головокружение, прикинув, каким мощным должно оно быть. Сокращения сердца длятся не менее пяти минут, и за это время через кровеносные каналы, способные вместить «Хильду», прокачиваются тысячи кубических ярдов крови. Мощности сердца должно хватить, чтобы гнать кровь на расстояние в мили.

Что за удивительный механизм, подумал Лаки. Если бы только можно было захватить такое существо живьем и изучить его физиологию!

Где-то в этом выросте должен располагаться и мозг пятна. Мозг? Вероятно, всего комок нервных клеток, без которых чудовище вполне может жить.

Возможно. Но жить без сердца оно не может. Сердце завершило одно биение. Центральное вздутие сильно сократилось. Теперь сердце пять или больше минут будет отдыхать, потом вздутие расширится, и кровь снова устремится в него.

Лаки поднял свое оружие, осветил сердце фонариком и начал опускаться. Не стоит слишком приближаться. С другой стороны, он боялся промахнуться.

На мгновение он почувствовал сожаление. С научной точки зрения убить такое чудо природы – почти преступление.

Собственная ли это мысль или она внушена находящимися вверху м-лягушками?

Он не смеет дольше ждать. Лаки сжал рукоять. Проволока устремилась вверх. Коснулась тела, и Лаки ослеп от ярчайшей вспышки: стена сердца чудовища была разрезана.

Много минут вода кипела в судорогах горы плоти. Вся его гигантская масса извивалась и дергалась. Лаки, которого бросало в разные стороны, был беспомощен.

Он попытался вызвать «Хильду», но в ответ услышал только шум, из которого заключил, что корабль тоже бросает из стороны в сторону.

Но смерть, когда она приходит, постепенно проникает в каждую унцию даже стомиллионнотонной жизни. Постепенно вода успокоилась.

Лаки медленно, медленно и до смерти устало начал опускаться.

Он снова вызвал «Хильду».

– Оно мертво, – сказал он. – Пошлите мне направляющий луч.

Лаки позволил Бигмену снять с себя костюм и даже устало улыбнулся в ответ на его беспокойный взгляд.

– Я думал, больше не увижу тебя, Лаки, – сказал Бигмен и шумно глотнул.

– Если собираешься заплакать, – сказал Лаки, – отвернись. Я не затем выбрался из океана, чтобы тут промокнуть. Как главный двигатель?

– Будет в порядке, – вмешался Эванс, – но на это потребуется еще время. Последние пинки разрушили то, что мы делали.

– Что ж, – сказал Лаки, – придется продолжать. – Он с усталым вздохом сел. – Все прошло не совсем так, как я ожидал.

– Как это? – спросил Эванс.

– Ну, я думал уколами заставить пятно переместиться. Не получилось, пришлось убить его. В результате его мертвое тело сейчас опускается на «Хильду», как опавшая палатка.

11. На поверхность?

– Ты хочешь сказать, что мы в ловушке? – с ужасом спросил Бигмен.

– Можно сформулировать и так, – холодно ответил Лаки. – Можно сказать также, что мы в безопасности здесь, если хочешь. Несомненно, здесь мы в большей безопасности, чем где-нибудь на Венере. Никто не может сделать нам что-нибудь физически, пока над нами эта гора плоти. А восстановив двигатель, мы прорвемся наружу. Бигмен, принимайся за двигатели; Эванс, давай выпьем кофе и поговорим. У нас больше может не быть возможности для спокойного разговора.

Лаки приветствовал отдых: в данный момент ему нечего было делать, только говорить и думать.

Эванс, однако, был встревожен. В углах его фарфорово-голубых глаз собрались морщинки.

Лаки сказал:

– Ты встревожен?

– Да. Что мы будем делать?

– Я тоже об этом думаю. Похоже, нам остается только рассказать всю историю о м-лягушкам кому-нибудь, кто не под контролем.

– А кто это?

– На Венере такого нет. Это точно.

Эванс смотрел на друга.

– Ты хочешь сказать, что на Венере все под контролем?

– Нет, но все могут быть. В конце концов человеческий мозг может управляться этими существами по-разному. – Лаки откинулся в пилотском вращающемся кресле и скрестил ноги. – Во-первых, на короткий период может устанавливаться полный контроль над мозгом человека. Полный! В этот период человек может поступать противоположно своей натуре, совершать поступки, которые угрожают его жизни и жизни окружающих: например, пилоты каботажного судна, на котором мы с Бигменом прилетели на Венеру.

Эванс мрачно сказал:

– Это не мой случай.

– Знаю. Этого не понял Моррис. Он считал, что ты не под контролем просто потому, что у тебя не было амнезии. Но есть и второй тип контроля, под которым находился ты. Контроль менее жесткий, поэтому человек сохраняет память. Но именно потому, что контроль менее жесток, человек не может совершить поступок, противоречащий его натуре: тебя, например, не могли заставить совершить самоубийство. Но зато контроль длится дольше – не часы, а дни. ММ-лягушки выигрывают во времени то, что проигрывают в интенсивности. Но может существовать и третий тип контроля.

– Какой же?

– Еще менее интенсивный, чем во втором случае. Настолько тонкий, что жертва даже не осознает его, но все же позволяющий прочитывать мозг и снимать с него всю информацию. Например, Лайман Тернер.

– Главный инженер Афродиты?

– Да. Это его случай. Разве не ясно? Вчера у шлюза городского купола сидел человек, зажав в руке рычаг, открывающий шлюз; он представлял опасность для всего города, однако был так защищен, так окружен сигнализацией, что никто не мог приблизиться к нему, пока Бигмен не пробрался через вентиляционный ствол. Разве это не странно?

– Нет. Почему это странно?

– Этот человек работал всего несколько месяцев. Он даже не инженер. Это клерк. Откуда он получил информацию, как защититься? Как смог он так хорошо узнать систему защиты и действия шлюза?

Эванс поджал губы и негромко свистнул.

– В этом что-то есть.

– Но это не пришло в голову Тернеру. Я как раз перед тем, как уйти на «Хильде», расспрашивал его. Конечно, я не сказал ему, зачем мне это. Он сам рассказал мне о неопытности этого человека, но не заметил явной неувязки. Но у кого должна быть необходимая информация? У кого, как не у главного инженера?

– Верно. Верно.

– Допустим, Тернер находится под этим самым тонким контролем. Информацию можно взять из его мозга. Его смогли очень осторожно настроить так, что он не видел никакой неувязки в случившемся. Понимаешь? А теперь Моррис…

– Моррис тоже? – спросил пораженный Эванс.

– Возможно. Он убежден, что это сирианцы, охотящиеся за дрожжами. И ничего другого не видит. Естественная это ограниченность или его мягко убедили в этом? Он слишком быстро заподозрил тебя, Лу, – слишком легко. Член Совета не должен так легко подозревать другого члена Совета.

– Космос! Но кто же тогда в безопасности, Лаки?

Лаки взглянул на пустую чашку кофе и сказал:

– Никто на Венере. Такова моя точка зрения. Надо передать сведения в другое место.

– Как же это возможно?

– Хороший вопрос. Как? – И Лаки задумался.

Эванс сказал:

– Физически мы не можем уйти. «Хильда» приспособлена только для океана. Она не может двигаться в воздухе, тем более в космосе. А если мы вернемся в город, чтобы найти более подходящее судно, нам никогда оттуда не выбраться.

– Ты прав, – сказал Лаки, – но нам не обязательно покидать Венеру самим. Нужно отправить информацию.

– Если ты имеешь в виду корабельное радио, – сказал Эванс, – то оно тоже исключается. То, что у нас есть, предназначено исключительно для Венеры. За ее пределы оно не выйдет. Больше того, аппаратура так устроена, что волна отражается от поверхности океана вниз, так что пользоваться ею можно только под водой. Но даже если бы мы смогли передавать, передача не достигнет Земли.

– Но нам и не нужно добираться до Земли, – заметил Лаки. – Между нами и Землей есть подходящий объект.

Вначале Эванс удивился. Потом сказал:

– А, ты имеешь в виду космическую станцию.

– Конечно. Две космические станции вращаются вокруг Венеры. Земля может быть на удалении от тридцати до пятидесяти миллионов миль, но станции – всего в двух тысячах миль. А я уверен, что на них нет м-лягушек. Моррис сказал, что они не переносят свободный кислород, а я уверен, что на станциях, учитывая необходимую на них экономию пространства, вряд ли станут создавать для них специальные насыщенные двуокисью углерода помещения. Если бы нам удалось передать сообщение на станцию, а они бы передали на Землю, вопрос был бы решен.

– Верно, Лаки! – возбужденно сказал Эванс. – Ты нашел выход. Их контроль не может распространяться на две тысячи миль в пространстве… – Но тут его лицо снова омрачилось. – Не выйдет. Корабельное радио все равно не пробьется через океанскую поверхность.

– Ну, может, не отсюда. Поднимемся на поверхность и передадим прямо в атмосферу.

– На поверхность?

– Да, а что?

– Но они здесь. М-лягушки.

– Знаю.

– Мы будем под контролем.

– Неужели? Пока они не имели дела с теми, кто о них знает, знает, чего ждать, и способен сопротивляться контролю. Большинство жертв ни о чем не подозревали. А ты, например, буквально сам пригласил их в свой мозг, говоря твоими словами. Я же все знаю и не собираюсь никого приглашать.

– Говорю тебе, ты не сможешь. Ты не знаешь, каково это.

– Можешь предложить другой выход?

Прежде чем Эванс смог ответить, вошел Бигмен, раскатывая рукава.

– Все в порядке, – сказал он. – Я гарантирую работу двигателей.

Лаки кивнул и подошел к управлению, а Эванс в нерешительности остался на месте.

Снова послышался гул моторов, глубокий и сильный. Приглушенный звук показался музыкой, и все ощутили, как палуба под ногами двинулась: такое чувство никогда не испытываешь на космическом корабле.

«Хильда» двинулась сквозь пузырчатую воду, попавшую под гигантское туловище, и начала набирать скорость.

Бигмен беспокойно спросил:

– Сколько у нас места?

– Примерно полмили, – ответил Лаки.

– А если не прорвемся? Просто ударим и застрянем, как топор в пне?

– Выберемся и попробуем снова, – сказал Лаки.

Некоторое время все молчали, наконец Эванс негромко сказал:

– Здесь, под пятном, как в подвальной комнате.

Он будто говорил с собой.

– Как в чем? – переспросил Лаки.

– В подвальной комнате, – все еще отвлеченно ответил Эванс. – Их строят на Венере. Маленькие транзитовые купола под морским дном, как бомбоубежища на Земле. Предполагается, что в них можно спастись от воды, если море прорвет купол, например, при венеротрясении. Не знаю, использовали ли их хоть единожды, но лучшие жилые дома всегда рекламируют свои подвальные комнаты.

Лаки слушал, но молчал.

Звук мотора стал выше.

– Держись! – сказал Лаки.

«Хильда» задрожала, и внезапное, неумолимое замедление скорости прижало Лаки к инструментальной доске. Кулаки Бигмена и Эванса побелели – приходилось изо всех сил держаться за поручни.

Корабль замедлил движение, но не остановился. Моторы напрягались, генераторы визгливо протестовали, так что Лаки сочувственно сморщился, но «Хильда» продолжала прорываться сквозь кожу и мышцы, сквозь пустые кровеносные сосуды и бесполезные нервы, должно быть, напоминавшие двухфутовой толщины кабели. Лаки, угрюмый, сжав зубы, продолжал держать указатель скорости на максимуме.

Прошли долгие минуты, машины триумфально взвыли, и они прорвались – через тело чудовища в открытое море.

Молча, спокойно и ровно «Хильда» поднималась сквозь мутные, насыщенные двуокисью углерода воды венерианского океана. Все трое ее пассажиров молчали, как будто очарованные той смелостью, с какой штурмовали только что крепость враждебной венерианской жизни. Эванс не сказал ни слова с тех пор, как они выбрались из-под пятна. Лаки оставил приборы и сидел, постукивая пальцами по колену. Даже неукротимый Бигмен отошел к заднему иллюминатору с его широким полем зрения.

Неожиданно Бигмен позвал:

– Лаки, посмотри.

Лаки встал рядом с Бигменом. Вместе они молча смотрели в иллюминатор. Половину поля зрения занимали небольшие фосфоресцирующие огоньки, но во второй половине виднелась стена, чудовищная стена, покрытая разноцветными световыми полосами.

– Это пятно, Лаки? – спросил Бигмен. – Когда мы спускались, оно так не светилось. Как оно может светиться сейчас: ведь оно мертвое?

Лаки задумчиво ответил:

– Да, это пятно. Мне кажется, весь океан собрался на пир.

Бигмен взглянул внимательнее и почувствовал легкую тошноту. Конечно! Сотни миллионов тонн мяса, пригодного к употреблению; свет, который они видят, это вся жизнь мелководья питается мертвым чудовищем.

Мимо иллюминатора проносились все новые создания, и все в одном направлении. В сторону кормы, к чудовищному телу, которое только что оставила «Хильда».

Преобладали рыбы-стрелы всех размеров. Каждая обладала прямой белой светящейся линией, обозначавшей позвоночник (точнее, это был не позвоночник, а вырост рогового вещества, шедший вдоль всей спины). На одном конце линии виднелось бледно-желтое М, обозначавшее голову. Бигмену показалось, что действительно бесконечное количество живых стрел проносятся мимо корабля; в воображении он видел их острые челюсти, прожорливые и похожие на пустые пещеры.

– Великая Галактика! – сказал Лаки.

– Пески Марса! – прошептал Бигмен. – Океан, наверно, опустел. Все живое собралось в одном месте.

Лаки сказал:

– При скорости, с какой пожирают мясо рыбы-стрелы, через двенадцать часов от пятна ничего не останется.

Сзади послышался голос Эванса:

– Лаки, я хочу поговорить с тобой.

Лаки обернулся.

– Конечно. В чем дело, Лу?

– Когда ты предложил подняться на поверхность, ты спросил, есть ли у меня альтернатива.

– Да. Ты не ответил.

– Теперь могу ответить. Ответ у меня в руках: мы идем обратно в город.

Бигмен спросил:

– Эй, в чем дело?

Лаки не нужно было спрашивать. Ноздри его раздувались, внутренне он винил себя за те минуты, что провел у иллюминатора, когда должен был заниматься только одним делом.

Потому что Эванс сжимал в кулаке бластер Лаки, и в сузившихся глазах Эванса была жесткая решимость.

– Мы возвращаемся в город, – повторил Эванс.

12. В город?

Лаки спросил:

– Что случилось, Лу?

Эванс сделал нетерпеливый жест бластером.

– Переключить двигатели, идти ко дну, потом повернуть в сторону города. Не ты, Лаки. У приборов будет Бигмен; а ты встань на одну линию с ним, чтобы я мог видеть и вас и приборы.

Бигмен приподнялся и вопросительно взглянул на Лаки.

Лаки спокойно сказал:

– Не скажешь ли, что тебе пришло в голову?

– Ничего мне не пришло в голову, – ответил Эванс. – Тебе пришло. Ты пошел и убил чудовище, потом вернулся и заговорил о подъеме на поверхность. Зачем?

– Я объяснил причину.

– Я тебе не верю. Если мы поднимемся на поверхность, м-лягушки захватят наш разум. У меня есть опыт, и поэтому я знаю, что ты под их контролем.

– Что? – взорвался Бигмен. – Он что, спятил?

– Я знаю, что делаю, – сказал Эванс, внимательно следя за Лаки. – Бигмен, если подумаете, тоже поймете, что Лаки под контролем. Не забудьте, он мой друг. Я знаю его дольше вас, Бигмен, и мне не нравится то, что я делаю, но выхода нет. Это должно быть сделано.

Бигмен неуверенно посмотрел на них обоих, потом тихо спросил:

– Лаки, м-лягушки на самом деле добрались до тебя?

– Нет.

– А что он, по-вашему, должен сказать? – с жаром спросил Эванс. – Конечно, добрались. Чтобы убить чудовище, ему пришлось подниматься наверх. Он поднялся близко к поверхности, а там ждали лягушки; они были достаточно близко, чтобы перехватить контроль. Они позволили ему убить чудовище. А почему бы и нет? Они с радостью поменяли контроль над чудовищем на контроль над Лаки, и вот Лаки является и заявляет, что надо подняться на поверхность, а там мы все окажемся пойманными – мы, единственные люди, знающие правду.

– Лаки? – голос Бигмена дрожал, маленький марсианин просил поддержки.

Лаки Старр спокойно сказал:

– Ты ошибаешься, Лу. То, что ты делаешь, результат контроля над тобой. Ты находился под контролем раньше, и м-лягушки знают твой мозг. Они могут войти в него, когда хотят. Может, они никогда полностью и не уходили из него. Ты делаешь то, что тебя заставляют.

Эванс сильнее сжал бластер.

– Прости, Лаки, но не получится. Поворачиваем корабль к городу.

– Если ты не под контролем, Лу, если твой мозг свободен, ты выстрелишь в меня, если я продолжу двигаться на поверхность, не так ли, Лу?

Эванс не ответил.

Лаки сказал:

– Тебе придется сделать это. Это твой долг перед Советом и человечеством. С другой стороны, если ты под контролем, тебя вынуждают угрожать мне, заставлять изменить курс корабля, но я сомневаюсь, чтобы тебя смогли заставить убить меня. Убить друга, коллегу, члена Совета – это слишком противоречит твоему образу мыслей. – Итак, отдай мне бластер.

И Лаки, вытянув руку, направился к Эвансу.

Бигмен смотрел в ужасе.

Эванс попятился. Он хрипло сказал:

– Предупреждаю тебя, Лаки. Я выстрелю.

– Нет. Ты отдашь бластер.

Эванс прижался спиной к стене. Голос его стал высоким и полубезумным:

– Я выстрелю! Выстрелю!

Но Лаки уже остановился и попятился. Медленно, медленно он отступал.

Жизнь исчезла из глаз Эванса, он стал похож на каменную статую. Палец его твердо лежал на курке бластера. Холодным голосом он сказал:

– Назад в город.

– Бери курс на город, Бигмен, – сказал Лаки.

Бигмен быстро пошел к приборам. Он шепотом спросил:

– Он ведь под контролем?

– Боюсь, что да. Они перешли к интенсивному контролю, чтобы быть уверенным, что он выстрелит. И он выстрелит, в этом нет сомнения. У него амнезия. Впоследствии он ничего не будет помнить.

– Он нас слышит? – Бигмен помнил, что пилоты во время их посадки на Венеру никак не реагировали на окружающее.

– Не думаю, – сказал Лаки, – но он следит за приборами, и если мы свернем с курса, он выстрелит. Не заблуждайся на этот счет.

– Что же нам делать?

Холодные, бледные губы Эванса произнесли:

– Назад в город! Быстро!

Лаки, не шевелясь, не отрывая взгляда от ствола бластера, негромко и быстро заговорил с Бигменом.

Бигмен чуть кивнул.

«Хильда» двигалась пройденным курсом, назад к городу.

Член Совета Лу Эванс стоял у стены, бледный и строгий, его безжалостные глаза переходили от Лаки к Бигмену, а от того к приборам. Его тело, полностью покорное тем, кто контролировал его мозг, не испытывало даже потребности в перемещении бластера из руки в руку. Напрягая слух, Лаки вслушивался в низкий звук направляющего луча Афродиты, который доносился из указателя направления на «Хильде». Этот луч направлялся во все стороны из наиболее высокого пункта купола города и на определенной длине волны. Путь назад был столь же прост, как если бы до Афродиты оставалось сто ярдов.

По звуку Лаки мог судить, что они движутся не прямо к Афродите. Разница была незначительной и совсем не очевидной на слух. Слух Эванса тоже под контролем, он может не заметить. Лаки надеялся на это.

Лаки постарался проследить за пустым взглядом Эванса. Он был уверен, что Эванс смотрит на указатель глубины. Это большая шкала прибора, который измеряет давление воды. С того расстояния, с которого смотрел Эванс, было видно, что «Хильда» не поднимается к поверхности.

Лаки был уверен, что если указатель глубины хоть немного отклонится, Эванс выстрелит без колебаний.

Пытаясь не думать о ситуации, чтобы ожидающие м-лягушки не могли уловить его мысли, Лаки все же не мог не удивиться, почему же Эванс не выстрелил сразу. Его обрекли на смерть под гигантским пятном, а теперь всего лишь гнали к Афродите.

Или Эванс выстрелит, как только м-лягушки преодолеют последние очаги сопротивления в его мозгу?

Направляющий луч еще немного сдвинулся. Снова Лаки украдкой взглянул на Эванса. Ошибся ли он или искра чего-то (не эмоции, но чего-то) промелькнула во взгляде Эванса?

Секундой позже он понял, что это не воображение: мышцы Эванса напряглись, рука чуть приподнялась.

Он выстрелит!

Но в то мгновение, как эта мысль промелькнула в мозгу Лаки, как его мышцы невольно и бесполезно напряглись в ожидании выстрела, корабль столкнулся с чем-то. Эванс, захваченный врасплох, упал. Бластер выскользнул из его пальцев.

Лаки действовал мгновенно. Тот самый удар, который уронил Эванса, бросил Лаки вперед. Он приземлился на лежавшем Эвансе, схватил его за руку и сжал стальными пальцами.

Но Эванс не был слаб, а боролся он с диким, навязанным ему упорством. Он согнул колени, захватил Лаки ими и сжал. Случайно ему помогла качка, и Эванс оказался сверху.

Просвистел кулак Эванса, но Лаки плечом отразил удар. Он поднял ноги и сжал Эванса в железных ножницах.

Лицо Эванса исказилось от боли. Он дернулся, но Лаки сумел переместиться и был теперь наверху. Он сел, продолжая удерживать противника ногами и еще сильнее сжимая их.

Лаки сказал:

– Не знаю, слышишь ли ты и понимаешь ли меня, Лу…

Эванс не обращал на это внимания. Последним усилием он отбросил свое тело вместе с телом Лаки в сторону и вырвался.

Лаки покатился по полу и вскочил на ноги. Он перехватил руку встававшего Эванса изавел ее назад. Рывок – и Эванс упал на спину. И лежал неподвижно.

– Бигмен! – позвал Лаки, тяжело дыша и отбрасывая прядь волос быстрым движением руки.

– Здесь, – ответил малыш, улыбаясь и размахивая бластером. – Я на всякий случай держу эту штуку.

– Хорошо. Убери бластер, Бигмен, и осмотри Лу. Проверь, целы ли у него кости. Потом свяжи его.

Лаки сел за управление и с крайней осторожностью вывел «Хильду» из тела чудовищного пятна, которое он убил несколько часов назад.

Лаки выиграл. Он считал, что м-лягушки, занятые только мозгом, не имеют ясного представления о физических размерах пятна, к тому же у них нет опыта подводных путешествий, поэтому они не обратят внимания на небольшое изменение курса, сделанное Бигменом. Лаки сказал об этом Бигмену, когда тот поворачивал корабль к городу под бластером Эванса.

– Правь в пятно, – сказал он.

Снова «Хильда» сменила курс. Нос ее поднялся.

Эванс, привязанный к койке, устало и со стыдом смотрел на Лаки.

– Прости.

– Мы понимаем, Лу. Не расстраивайся, – легко сказал Лаки. – Но пока мы не можем отвязать тебя. Ты ведь понимаешь?

– Конечно. Космос, привяжите меня покрепче. Я заслуживаю этого. Поверь, Лаки, большую часть я просто не помню.

– Послушай, лучше немного поспи, приятель, – и Лаки кулаком слегка ударил Эванса по плечу. – Мы тебя разбудим на поверхности.

Несколько минут спустя он негромко сказал Бигмену:

– Собери все бластеры на корабле, Бигмен, вообще все оружие. Посмотри в шкафах, в ящиках коек – всюду.

– Что ты собираешься с ним делать?

– Утопить, – кратко ответил Лаки.

– Что?

– Ты меня слышал. Ты можешь оказаться под контролем. Или я. Я не хочу повторения случившегося. И вообще против м-лягушек физическое оружие бесполезно.

Один за другим два бластера и электрические хлысты подводных костюмов полетели в эжектор для мусора. Через односторонние клапаны они оказались за бортом.

– Чувствую себя голым, – пробормотал Бигмен, глядя в иллюминатор, как будто надеялся увидеть свое оружие. Мимо стекла пролетела фосфоресцирующая полоса – должно быть, рыба-стрела. И все.

Стрелка указателя давления медленно перемещалась. Вначале они находились в трех тысячах футов под водой. Теперь менее чем в двух тысячах.

Бигмен продолжал смотреть в иллюминатор.

Лаки взглянул на него.

– Что ты высматриваешь?

– Я думал, станет светлее, когда мы приблизимся к поверхности.

– Сомневаюсь. Поверхность плотно затянута водорослями. Пока не прорвемся, будет темно.

– А не столкнемся с траулером, Лаки?

– Надеюсь, нет.

Осталось полторы тысячи футов.

Бигмен сказал с надуманной легкостью, стараясь отвлечься от прежних мыслей:

– Послушай, Лаки, а почему в воде океана так много двуокиси углерода? Со всеми этими растениями? Растения ведь преобразуют двуокись углерода в кислород.

– Да, на Земле. Но если я верно помню курс ксеноботаники, венерианские растения устроены по-другому. Земные растения высвобождают кислород в атмосферу, венерианские запасают в своих тканях. – Он говорил с отсутствующим видом, как будто тоже хотел отвлечься от навязчивых мыслей. – Поэтому венерианские животные не дышат. Они получают весь необходимый кислород в пище.

– А еще что ты знаешь? – спросил удивленный Бигмен.

– В сущности в их пище слишком много кислорода, иначе они не любили бы так пищу с его низким содержанием, как тавот, которым ты кормил м-лягушку. По крайней мере такова моя теория.

Теперь они находились всего в восьмиста футах под поверхностью.

Лаки сказал:

– Прекрасно проделано. Я имею в виду то, как ты протаранил пятно.

– Не о чем говорить, – ответил Бигмен, но вспыхнул от удовольствия.

Он взглянул на указатель давления. Оставалось пятьсот футов.

Наступило молчание.

Потом сверху послышался скрип, ровный подъем прервался, машины заработали с напряжением, и в иллюминаторах просветлело, стали видны облачное небо и волнующаяся поверхность воды, покрытая бесконечными водорослями.

– Дождь, – сказал Лаки. – Боюсь, придется сидеть и ждать, пока к нам не пожалуют м-лягушки.

Бигмен спокойно ответил:

– А вот и они.

Прямо перед ними, глядя в иллюминатор темными жидкими глазами, плотно прижав лапы к туловищу, цепляясь пальцами за стебель, сидела м-лягушка!

13. Встреча размумов

«Хильда» раскачивалась на высоких волнах венерианского океана. Слышался сильный постоянный шум дождя, бившего о корпус почти в земном ритме. Для Бигмена, выросшего на Марсе, и дождь, и океан были равно чужими, но у Лаки они вызвали воспоминания о доме.

Бигмен сказал:

– Посмотри на эту лягушку, Лаки. Только посмотри на нее!

Бигмен протер стекло рукавом и прижался к нему носом, чтобы лучше видеть.

Вдруг он подумал:

– Эй, а не лучше ли держаться подальше?

Отпрыгнул, потом вставил мизинцы в углы рта и растянул его. Высунул язык, закатил глаза и закрутил пальцами.

Лягушка серьезно смотрела на него. Она не пошевельнулась с того момента, как ее увидели. Только раскачивалась на ветру. Не обращала внимания на плещущуюся воду.

Бигмен скорчил еще более ужасную рожу и сказал лягушке:

– А-агх!

Над его плечом послышался голос Лаки:

– Что ты делаешь, Бигмен?

Бигмен отскочил, убрал пальцы и вернул лицу его обычное выражение эльфа. Он с улыбкой сказал:

– Показал м-лягушке, что я о ней думаю.

– А она показала, что думает о тебе!

У Бигмена заныло сердце. Он услышал явное неодобрение в голосе Лаки. В таком кризисе, во время такой опасности он, Бигмен, корчит рожи, как дурак. Ему стало стыдно.

Он проговорил:

– Не знаю, что на меня нашло, Лаки.

– Они знают, – хрипло ответил Лаки. – Пойми: м-лягушки ищут твое слабое место. Найдя его, они проберутся в твой мозг, и ты не сможешь изгнать их оттуда. Поэтому не следуй сразу импульсам, не подумав сначала.

– Да, Лаки.

– Что теперь? – Лаки осмотрелся. Эванс спал, судорожно дергаясь и дыша с трудом. На краткий миг глаза Лаки остановились на нем, потом переместились.

Бигмен почти робко сказал:

– Лаки.

– Да?

– Ты не собираешься вызывать космическую станцию?

Какое-то время Лаки непонимающим взглядом смотрел на своего маленького товарища. Потом линии вокруг его глаз разгладились, и он прошептал:

– Великая Галактика! Я забыл! Бигмен, я забыл! И не подумал даже.

Бигмен пальцем через плечо показал на м-лягушку, которая, как сова, продолжала смотреть на них.

– Она?…

– Они. Космос, тут их должны быть тысячи!

Стыдясь, Бигмен должен был признаться себе в собственных чувствах: он был почти рад, что не только он, но и Лаки не устоял перед этими существами. Он почувствовал, что не так уж виноват. В самом деле Лаки не имеет права…

В ужасе Бигмен остановился. Он испытывал ненависть к Лаки. Это не он. Они!

Он свирепо изгнал все мысли из головы и сконцентрировался на Лаки, который занялся передатчиком, готовя его к работе.

И тут голова Бигмена резко откинулась: он неожиданно услышал новый и странный звук.

Голос, ровный, без интонаций. Он произнес:

– Не трогай твое устройство для далекой передачи звуков. Мы этого не хотим.

Бигмен повернулся. Раскрыл рот и так и стоял. Потом спросил:

– Кто это сказал? Где он?

– Спокойно, Бигмен, – ответил Лаки. – Звук у тебя в голове.

– Только не м-лягушки! – в отчаянии сказал Бигмен.

– Великая Галактика, а кто же еще?

Бигмен повернулся и снова посмотрел в иллюминатор – на дождь, на облака и на раскачивающуюся м-лягушку.

Лаки уже однажды пришлось пережить проникновение в свой мозг чужого существа. Это было в пустотах Марса, где он встретился с нематериальными существами. Мозг его был открыт перед ними, но чужие мысли входили безболезненно, он даже испытывал приятные ощущения. Он знал, что беспомощен, но был избавлен от страха.

Теперь перед ним было нечто совсем другое. Мысленные пальцы насильно проникали в его мозг, и он встречал их с болью, отвращением и негодованием.

Рука Лаки отдернулась от передатчика, и он не испытывал желания снова касаться его. Он опять забыл о нем.

Голос зазвучал снова:

– Заставляй ртом вибрировать воздух.

Лаки спросил:

– Мне нужно говорить? Разве вы не слышите наши мысли, когда мы не говорим?

– Очень смутно. Их трудно понять, если твой мозг не изучен хорошо. Когда ты говоришь, твои мысли становятся четче и мы их слышим.

– Но мы без труда вас слышим, – сказал Лаки.

– Да. Мы можем посылать свои мысли с большой силой. Вы нет.

– Вы слышали все, что я говорил раньше?

– Да.

– Чего вы хотите от меня?

– В твоих мыслях фигурирует организация твоих товарищей, она далеко, по другую сторону неба. Ты называешь ее Советом. Мы хотим знать о ней больше.

Про себя Лаки ощутил удовлетворение. На один вопрос по крайней мере он ответил. Пока он представлял только себя как индивидуум, враг мог удовлетвориться тем, что убьет его. Но в последние часы враг понял, что он слишком многое узнал, и обеспокоен этим.

Другие члены Совета тоже узнают правду так же быстро? И вообще что такое этот Совет?

Лаки мог понять любопытство врага, новую осторожность, желание выведать у Лаки побольше, прежде чем убить его. Неудивительно, что Эвансу запретили убивать его, когда оружие было направлено на Лаки, когда Лаки был бессилен.

Но Лаки отогнал от себя эти мысли. Они говорят, что не могут ясно слышать невысказанные мысли. Но, возможно, они лгут.

Он спросил:

– Что вы имеете против моего народа?

Ровный, неэмоциональный голос ответил:

– Мы не можем сказать, что это так.

Лаки сжал челюсти. Неужели они восприняли его последнюю мысль о том, что могут лгать? Ему надо быть осторожным, очень осторожным.

Голос продолжал:

– Мы не думаем хорошо о людях. Они кончают жизнь. Они едят мясо. Плохо быть разумным и есть мясо. Тот, кто ест мясо, должен кончать жизнь других живых существ, а разумный пожиратель мяса приносит гораздо больше вреда, чем неразумный: он может придумать больше способов кончать жизнь. У вас есть маленькие трубки, которые могут кончить жизнь многих существ.

– Но мы не убиваем м-лягушек.

– Убивали бы, если бы мы допустили. Вы даже друг друга можете убивать.

Лаки не стал комментировать последние слова. Напротив, он сказал:

– Но чего же вы тогда хотите от моего народа?

– Вас слишком много на Венере, – ответил голос. – Вы становитесь многочисленны и занимаете место.

– Но мы не можем занять все, – ответил Лаки. – Мы можем строить города только на мелководье. Глубины всегда останутся вашими, а они составляют девять десятых океана. Кроме того, мы можем помочь вам. Если у вас есть знания мозга, у нас знания материи. Вы видели наши города и машины из сверкающего металла, которые через воду и воздух летят по другую сторону неба. Подумайте, как мы могли бы помочь вам.

– Нам ничего не нужно. Мы живем и мыслим. Мы ничего не боимся и ничего не ненавидим. Чего еще нам желать? Что нам делать с вашими городами, с вашим металлом и вашими кораблями? Они не сделают жизнь для нас лучше.

– Значит вы хотите всех нас убить?

– Мы не хотим кончать жизнь. Нам достаточно контролировать ваш мозг, чтобы вы не могли причинить вреда.

Лаки мысленно увидел (по своей воле или по внушению?) расу людей Венеры, живущих и передвигающихся по указанию господствующей туземной расы; постепенно контакты с Землей прерываются, растут поколения все более услужливых и послушных умственных рабов.

Он сказал с уверенностью, которой на самом деле не ощущал:

– Люди не позволят, чтобы их мысли контролировали.

– Это единственный выход, и вы должны нам помочь.

– Не станем.

– У вас нет выбора. Ты должен рассказать нам об этих землях за небом, об организации твоих людей, о том, что они могут нам сделать и как нам защититься.

– Вы не сможете заставить меня сделать это.

– Неужели? – спросил голос. – Подумай. Если ты не сообщишь нам нужную информацию, мы попросим тебя опустить твою машину из сияющего металла на дно океана, и там, на дне, ты ее откроешь и впустишь воду.

– И умру? – мрачно спросил Лаки.

– Конец твоей жизни будет необходим. Ты многое знаешь, и тебе нельзя встретиться с товарищами. Ты можешь вызвать попытки мести с их стороны. Это будет нехорошо.

– Но в таком случае я ничего не утрачу, не рассказывая вам.

– Ты много утратишь. Если откажешься, мы войдем в твой мозг насильно. Это неэффективно. Много ценного мы выпустим. Чтобы уменьшить опасность этого, мы должны будем разнимать твой мозг по частям, а для тебя это будет неприятно. Гораздо лучше для нас и для тебя, если ты добровольно поможешь нам.

– Нет. – Лаки покачал головой.

Пауза. Потом снова голос:

– Хотя люди кончают жизни, сами они боятся конца своих жизней. Мы избавим тебя от этого страха, если ты поможешь нам. Когда ты опустишься на дно и твоя жизнь подойдет к концу, мы изымем страх из твоего мозга. Но если ты не станешь помогать нам, мы все равно положим конец твоей жизни, но не станем изымать страх. Мы усилим его.

– Нет, – громче ответил Лаки.

Еще одна пауза, более длительная. Потом снова голос:

– Мы просим твоих знаний не из страха за свою безопасность, а для того, чтобы без необходимости не предпринимать неприятных мер. Если мы не будет хорошо знать, чего ожидать от людей с другой стороны неба, нам придется обезопасить себя и кончить жизнь всех людей в этом мире. Мы впустим океан во все купола, как почти сделали в одном. Жизнь людей кончится, как погаснувшее пламя. Его задуют, и жизнь снова не загорится.

Лаки дико рассмеялся.

– Заставьте меня! – сказал он.

– Заставить тебя?

– Заставьте меня говорить. Заставьте опустить корабль. Заставьте сделать что-нибудь.

– Ты думаешь, мы не сможем?

– Я знаю, что не сможете.

– Оглянись, и увидишь, чего мы уже добились. Твой связанный товарищ в наших руках. Второй твой товарищ, который стоял рядом с тобой, тоже в наших руках.

Лаки повернулся. Во все время разговора он ни разу не слышал голос Бигмена. Он как будто совершенно забыл о существовании Бигмена. И тут он увидел, что маленький марсианин, изогнувшись, неподвижно лежит на полу.

Лаки опустился на колени, отчаяние перехватило ему горло.

– Вы его убили?

– Нет, он жив. Он даже не ранен. Но ты видишь: ты теперь один. Тебе никто не поможет. Они не смогли противостоять нам, и ты не сможешь.

Лаки, побледнев, ответил:

– Нет. Вы ничего не заставите меня делать.

– Последний шанс. Выбирай. Будешь помогать нам, и твоя жизнь кончится мирно и спокойно. Откажешься – кончишь в боли и горе, а затем последует смерть всех людей в городах под океаном. Что выберешь? Отвечай!

Это слова звучали в мозгу Лаки, и он приготовился один, без поддержки друзей, противостоять мысленным ударам, которым он мог противопоставить только несгибаемую волю.

14. Бой разумов

Как противостоять умственному нападению? Лаки хотел сопротивляться, но у него не было мысленных мышц, которые он мог бы напрячь, не было защитного оружия, которое можно применить, он не мог ответить силой на силу. Он должен только сопротивляться импульсам, поступающим в его мозг и которые он не может считать своими.

А как он отличит их от своих? Что он сам хочет делать?

Ничего не приходило ему в голову. Пусто. Но что-то должно быть. Он пришел сюда, наверх, не без плана.

Наверх?

Значит он поднимался. Значит сначала он был внизу.

Внизу, в пропасти своего мозга, подумал он.

Он в корабле. Корабль поднялся со дна моря. Сейчас он на поверхности. Хорошо. Дальше что?

Почему он на поверхности? Смутно ему помнилось, что в глубине безопасней.

С трудом он наклонил голову, закрыл глаза и снова раскрыл их. Мысли шли с трудом. Он должен передать… куда-то… что-то…

Передать сообщение.

Сообщение!

Он прорвался! Как будто где-то глубоко внутри себя он нажал плечом на дверь, и она распахнулась. У него была цель, и он ее вспомнил.

Конечно, корабельное радио и космическая станция.

Он хрипло сказал:

– Ничего у вас не вышло. Я помню. И не забуду.

Ответа не было.

Он громко, бессвязно закричал. Он подумал, что похож на человека, борющегося с сильной дозой снотворного. Напрягай мышцы, подумал он. Иди. Иди.

В данном случае он должен напрягать мозг, заставлять работать умственные мышцы. Делай что-нибудь! Делай! Остановишься, и они захватят тебя.

Он продолжал кричать, и звуки превратились в слова:

– Я это сделаю! Сделаю!

Что сделает? Снова ускользнуло.

Лихорадочно он повторял:

– Радио на станцию… радио на станцию…

Но слова звучали бессмысленно.

Теперь он двигался. Тело поворачивалось неуклюже, как на деревянных шарнирах, к тому же еще прибитых, но поворачивалось. Он увидел передатчик. На мгновение он увидел его ясно, потом передатчик задрожал, стал туманным. Он напряг мозг и снова увидел радио. Видел передатчик, видел ручку регулировки частот, видел конденсаторы. Он мог вспомнить, как работает радио.

Он сделал шаг к передатчику, и в виски ему как будто вонзили огненные острия.

Он пошатнулся, упал на колени, потом с болью встал.

Сквозь налитые болью глаза он по-прежнему видел радио. Двинулась одна нога, потом другая.

Радио казалось далеко, в сотнях ярдов, оно было расплывчатым, его окружал кровавый туман. С каждым шагом усиливались удары в голове.

Он старался не обращать внимания на боль, думать только о радио, видеть только радио. Его ноги охватывало как резиной, но он заставлял их преодолевать сопротивление.

Наконец он поднял руку, но она остановилась в шести дюймах от коротковолнового передатчика. Лаки понял, что выдержке его приходит конец. Как бы он ни старался, его измученное тело больше не поддастся. Все кончено.

«Хильда» являла сцену паралича. Эванс без сознания лежал на койке; Бигмен скорчился на полу; и хотя Лаки упрямо оставался на ногах, единственным признаком жизни в нем была дрожь пальцев.

Снова в мозгу Лаки прозвучал голос, такой же ровный, безжалостно монотонный:

– Ты беспомощен, но ты не потеряешь сознания, как твои товарищи. Ты будешь испытывать боль, пока не согласишься погрузить свой корабль, рассказать нам все, что нам нужно, и закончить свою жизнь. Мы можем терпеливо ждать. Ты не можешь сопротивляться нам. Ты не можешь бороться с нами. На нас не действует подкуп. Не действуют угрозы.

Лаки сквозь бесконечную пытку почувствовал, как в его вялом, затянутом болью мозгу рождается какая-то мысль.

Подкуп? Угроза?

Подкуп?

Даже в полубессознательном состоянии мысль вспыхнула.

Он оставил радио, мысленно отвернулся от него, и немедленно боль стала меньше. Лаки сделал осторожный шаг в сторону, боль еще уменьшилась. Он отвернулся полностью.

Лаки старался не думать. Старался действовать автоматически, без предварительного планирования. Они сосредоточились на том, чтобы не дать ему воспользоваться радио. Они не должны осознать другой угрожающей им опасности. Безжалостный враг не должен разгадать его намерения и помешать ему. Он будет действовать быстро. Они его не смогут остановить.

Не должны!

Он добрался до медицинского шкафчика и раскрыл его дверцу. Зрение у него туманилось, и он потратил драгоценные секунды, отыскивая ощупью.

Голос произнес:

– Каково твое решение? – и боль снова начала усиливаться.

Лаки держал ее – квадратную бутылочку из голубого силикона. Пальцы его искали маленькую кнопку, которая отключает парамагнитное микрополе, плотно закрывающее крышку.

Он вряд ли почувствовал кнопку. Вряд ли видел, как сдвинулась и упала крышка. Вряд ли слышал, как она ударилась о пол. Как в тумане, он видел открытую бутылочку, как в тумане, он протянул руку с нею к эжектору.

Боль вернулась со всей яростью.

Левая рука Лаки протянулась к дверце эжектора; дрожащая правая рука поднесла к отверстию драгоценную бутылочку.

Рука двигалась целую вечность. Он больше ничего не видел. Все покрыл красный туман.

Он почувствовал, как рука и бутылочка ударились о стенку. Он толкнул руку дальше. но она не двигалась. Пальцы левой руки болезненно оторвались от дверцы эжектора и двинулись к бутылочке.

Он не может уронить ее. Если уронит, у него не будет сил ее поднять.

Теперь он держал ее двумя руками и двумя руками потянул вверх. Она рывками поднималась, а Лаки из последних сил удерживался на краю сознания.

Бутылочка исчезла!

В миллионах миль, как ему показалось, он услышал свист сжатого воздуха, и понял, что бутылочку выбросило в теплый венерианский океан.

На мгновение боль дрогнула и затем одним гигантским рывком исчезла полностью.

Лаки осторожно распрямился и отошел от стены. Лицо и тело его были покрыты потом, мысли все еще мешались.

Как только смог, он, шатаясь, двинулся к передатчику, и на этот раз его ничто не остановило.

Эванс сидел, обхватив голову руками. Он жадно выпил воды и теперь повторял:

– Я ничего не помню. Я ничего не помню.

Бигмен, голый по пояс, вытирал голову и грудь влажной тряпкой, на его лице была неуверенная улыбка.

– Я помню. Все помню. Я стоял, слушая, как ты разговариваешь с этим голосом, Лаки, а затем без всякого предупреждения растянулся на полу. Не мог повернуть голову, не мог даже мигнуть, но все слышал. Слышал голос и твои слова, Лаки. Я видел, как ты двинулся к радио…

Он перевел дыхание и покачал головой.

– В первый раз у меня не получилось, – негромко сказал Лаки.

– Не знаю. Ты вышел из поля моего зрения, и после этого я мог только лежать и ждать, когда ты начнешь передачу. Ничего не происходило, и я решил, что они и тобой завладели. Мысленно я видел, как мы все трое лежим как живые трупы. Все кончено, а я даже пальцем не могу шевельнуть. Могу только дышать. Потом ты снова показался, и мне захотелось смеяться, и плакать, и кричать одновременно, но я мог только лежать. Я едва видел, как ты приклеился к стене. Не мог понять, что ты делаешь, но через несколько минут все кончилось. Уф!

Эванс устало сказал:

– И мы действительно направляемся в Афродиту, Лаки? Это верно?

– Да, если только наши инструменты не врут, но я не думаю, что это так, – ответил Лаки. – Когда вернемся и найдем время, нам всем не помешает медицинская помощь.

– Сон! – настаивал Бигмен. – Это все, что мне нужно. Всего два дня непрерывного сна.

– И это тоже, – сказал Лаки.

Но на Эванса испытание подействовало очень сильно. Это было ясно видно по тому, как он сжимал себя руками, как сутулился в кресле. Он сказал:

– Они больше не вмешаются в наши действия? На слове они он сделал легкое ударение.

– Не могу гарантировать, – ответил Лаки, – но худшее уже позади. Я связался с космической станцией.

– Ты уверен? Ошибки быть не может?

– Нет. Меня связали с Землей, и я разговаривал непосредственно с Конвеем. Эта часть задачи решена.

– Значит решена вся задача, – радостно заявил Бигмен. – Земля готова. Она знает правду о венерианских лягушках.

Лаки улыбнулся, но ничего не сказал.

– Еще одно, Лаки, – сказал Бигмен. – Что же произошло? Как тебе удалось вырваться? Пески Марса! Что ты сделал?

Лаки ответил:

– Ничего такого, о чем я не мог бы догадаться раньше. Это спасло бы нас от большей части неприятностей. Голос сказал, что все, что им нужно, это жить и мыслить. Помнишь, Бигмен? Позже он сказал, что мы не можем ни угрожать им, ни подкупить их. Только тогда я понял, что ты узнал их лучше, и нашел выход.

– Я узнал? – тупо спросил Бигмен.

– Конечно, ты. Через две минуты как ты впервые увидел м-лягушку, ты знал, что жизнь и мышление не все, что ей необходимо. На пути к поверхности я тебе рассказывал, что венерианские растения запасают кислород, так что венерианские животные получают кислород в пище и потому не дышат. Вероятно, они получают слишком много кислорода и потому так любят пищу, бедную кислородом, например углеводороды. Как тавот. Помнишь?

Глаза Бигмена расширились.

– Конечно.

– Подумай только, как они жаждут углеводородов. Как ребенок конфет.

Бигмен еще раз сказал:

– Конечно.

– И вот м-лягушки держат нас под мысленным контролем, но для этого им нужно сосредоточиться. А если я отвлеку их, по крайней мере тех, кто ближе всего к кораблю и чье влияние на нас самое сильное? Поэтому я сделал очевидное.

– Но что? Не томи, Лаки.

– Выбросил открытую бутылочку с нефтяным коллоидом, которую нашел в медицинском шкафу. Это чистый углеводород, гораздо более чистый, чем в тавоте. Они не смогли сопротивляться. Хотя ставка была очень высока, все равно не смогли. Ближайшие тут же нырнули за бутылочкой. Те, что подальше, находились с ближайшими в мысленном контакте, и их мысли тут же перешли на углеводород. Они утратили контроль над нами, и я был способен отправить сообщение. Вот и все.

– Значит с ними покончено, – сказал Эванс.

– Я совсем не уверен – ответил Лаки. – Есть кое-что…

Он отвернулся, нахмурившись, плотно сжав губы, как будто и так сказал слишком много.

В иллюминаторе великолепно сверкал купол, и на сердце у Бигмена повеселело при этом виде. Он поел, даже немного поспал, и его неукротимый дух снова кипел. Лу Эванс тоже пришел в себя от подавленности. Только Лаки оставался задумчивым.

Бигмен сказал:

– Говорю тебе, Лаки, м-лягушки деморализованы. Посмотри, мы прошли через сотни миль океана, а они нас не тронули.

Лаки ответил:

– Сейчас я как раз думаю, почему нам не отвечает купол.

Эванс в свою очередь нахмурился.

– Должны были уже ответить.

Бигмен переводил взгляд с одного на другого.

– Вы думаете, что-то случилось в городе?

Лаки взмахом руки призвал к молчанию. Из приемника послышался быстрый низкий голос:

– Назовитесь.

Лаки сказал:

– Корабль «Хильда» из Афродиты, дело Совета науки, возвращаемся в Афродиту. Говорит Дэвид Старр.

– Вам придется подождать.

– Почему?

– Все шлюзы в данный момент заняты.

Эванс нахмурился и прошептал:

– Это невозможно, Лаки.

Лаки спросил:

– Какой шлюз освободится? Дайте мне его координаты и направьте нас по ультрасигналу.

– Вам придется подождать.

Связь оставалась включенной, но человек на другом конце замолчал.

Бигмен возмущенно сказал:

– Вызови Морриса, Лаки. Это приведет их в действие.

Эванс неуверенно заметил:

– Моррис считает меня предателем. Может, он решит, что вы присоединились ко мне, Лаки?

– В таком случае он поторопился бы вернуть нас в город. Нет, я считаю, что говоривший с нами человек находится под мысленным контролем.

Эванс сказал:

– Чтобы помешать нам войти? Ты серьезно?

– Серьезно.

– Но в конце концов они не могут помешать нам войти, если только… – Эванс побледнел и двумя шагами подскочил к иллюминатору. – Лаки, ты прав! Они выдвигают орудийный бластер! Они взорвут нас в воде!

Бигмен тоже был у иллюминатора. Ошибки не было. Секция купола скользнула в сторону, и сквозь отверстие просунулась прямоугольная труба.

Бигмен в ужасе смотрел, как ствол опустился и нацелился прямо на «Хильду». Их корабль не вооружен. И не сможет набрать скорость, чтобы уйти от выстрела. Казалось, их ждет неминуемая гибель.

15. Враг?

Бигмен почувствовал, как в ожидании близкой смерти судорожно сжимаются внутренности; и тут же услышал, как Лаки настойчиво повторяет в передатчик:

– Подводный корабль «Хильда» прибывает с грузом нефти… Подводный корабль «Хильда» прибывает с грузом нефти… Подводный корабль «Хильда» прибывает с грузом нефти… Подводный корабль…

С другого конца послышался возбужденный голос.

– Клемент Херберт у управления шлюзом. Что случилось? Повторяю. Что случилось? Клемент Херберт…

Бигмен закричал:

– Бластер убирают, Лаки!

Лаки облегченно вздохнул, но только так показал свое напряжение. Он сказал в передатчик:

– Подводный корабль «Хильда» ожидает входа в Афродиту. Пожалуйста, укажите шлюз. Повторяю. Укажите шлюз.

– Занимайте шлюз номер пятнадцать. Следуйте направляющему сигналу. Тут у нас какое-то происшествие.

Лаки сказал:

– Лу, садись за управление и как можно быстрее введи корабль в город.

И он знаком поманил за собой Бигмена в соседнее помещение.

– Что… что… – Бигмен захлебывался, как дырявое водяное ружье.

Лаки вздохнул и сказал:

– Я считал, что м-лягушки попробуют удержать нас вне города. Но не думал, что зайдет так далеко. Пушечный бластер! Я вовсе не был уверен, что трюк с нефтью подействует.

– Но как он подействовал?

– Опять углеводород. Нефть – это углеводород. Я говорил по открытому радио, и м-лягушки, державшие купол под контролем, отвлеклись.

– Но откуда они знают, что такое нефть?

– Я мысленно рисовал ее в своем воображении, Бигмен. А они читают мысли, особенно если подкрепить их словами. Но сейчас уже неважно. – Он перешел на шепот. – Если они готовы были уничтожить нас в океане, если собирались взорвать нас бластером, значит у них крайнее положение. Но и у нас тоже. Мы должны покончит с этим немедленно. И не допускать никаких ошибок. Одна ошибка на этой стадии может стать фатальной.

Из кармана Лаки извлек ручку и принялся быстро писать на листочке фольги.

Он передал написанное Бигмену.

– Делай то, что здесь указано, когда я дам знак.

Глаза Бигмена распахнулись.

– Но, Лаки…

– Шшш! Ничего не выражай на словах.

Бигмен кивнул.

– Ты уверен, что прав?

– Надеюсь. – Красивое лицо Лаки было обеспокоено. – Теперь Земля знает о м-лягушках, поэтому человечество им не победить. Но здесь, на Венере, они могут причинить вред. Это надо предотвратить. Ты понимаешь, что тебе нужно сделать?

– Да.

– В таком случае… – Лаки свернул фольгу и смял ее своими сильными пальцами. Ручку он вернул в карман.

Позвал Лу Эванс:

– Мы в шлюзе, Лаки. Через пять минут будем в городе.

– Хорошо. Свяжись с Моррисом.

И вот они снова в штаб-квартире Совета в Афродите, в той же комнате, подумал Бигмен, в которой он впервые увидел Лу Эванса; в той же комнате, где он впервые встретился с м-лягушкой. Он вздрогул, подумав о мысленных щупальцах, которые в первый раз проникли в его мозг, а он об этом и не подозревал.

У комнаты появилось одно отличие. Аквариум исчез; исчезли блюда с горохом и с тавотом; высокие столы у фальшивого окна были пусты.

Моррис молча указал на них, как только они вошли. Его пухлые щеки обвисли, вокруг глаз ясно выделялись морщины. Рукопожатие было неуверенным.

Бигмен осторожно поставил на стол то, что принес.

– Нефть в коллоидном состоянии, – сказал он.

Лу Эванс сел. Лаки тоже.

Моррис не садился. Он сказал:

– Я избавился от м-лягушек во всем здании. И это все, что я могу сделать. Я не могу заставлять людей избавляться от своих любимцев, не указывая причины. А причину указать тоже не могу.

– Этого достаточно, – сказал Лаки. – Я прошу вас во время всего разговора не отрывать взгляда от углеводорода. И постоянно держите его в сознании.

– Вы думаете, это поможет? – спросил Моррис.

– Да.

Моррис остановился прямо перед Лаки. Голос его внезапно задрожал.

– Старр, я не могу поверить. М-лягушки находились в городе долгие годы. Почти с момента основания города.

– Вы должны помнить… – начал Лаки.

– Что я под их контролем? – Моррис покраснел. – Это не так. Я это отрицаю.

– Тут нечего стыдиться, доктор Моррис, – твердо сказал Лаки. – Эванс находился под их контролем несколько дней, Бигмен и я тоже контролировались. Вполне возможно искренне не подозревать о том, что твой мозг постоянно просматривается.

– У вас нет доказательств, но не в этом дело, – горячо сказал Моррис. – Допустим, вы правы. Вопрос в том, что нам делать. Как нам с ними бороться? Посылать людей против них бесполезно. Если мы пошлем флот бомбардировать Венеру из космоса, они в отместку могут открыть все купола и затопить города. Мы даже не сможем перебить на Венере м-лягушек. Океан занимаеет восемьсот миллионов кубических миль, у них есть где скрыться, а при желании они размножаются как угодно быстро. Я признаю, что важно было передать сообщение на Землю, но у нас все еще остается множество нерешенных проблем.

– Вы правы, – согласился Лаки. – Но дело в том, что я сообщил Земле не все. Я не был уверен, что знаю всю правду. Я…

Прозвенел интерком, Моррис рявкнул:

– Что там?

– Лайман Тернер, сэр, – был ответ.

– Секунду. – Венерианин повернулся к Лаки и шепотом спросил: – Вы уверены, что он нам нужен?

– Вы договорились с ним о встрече по вопросу укрепления транзитовых перегородок в городе, не так ли?

– Да, но…

– Тернер жертва. Сейчас мы получим ясные доказательства. Помимо нас, он единственный из высокопоставленных чиновников, кто в первую очередь должен стать жертвой. Да, он нам нужен.

Моррис сказал в интерком:

– Пришлите его.

Худое лицо и крючковатый нос Тернера являли из себя знак вопроса. Тишина в комнате и устремленные на него напряженные взгляды заставили бы и менее чувствительного человека встревожиться.

Он опустил свой компьютер на пол и спросил:

– Что случилось, джентльмены?

Медленно, тщательно Лаки изложил суть происшедшего.

Тонкие губы Тернера шевельнулись. Он потрясенно сказал:

– Вы утверждаете, что мой мозг…

– Как иначе человек у шлюза знал бы, как защититься от вторжения? Он не имел опыта, знаний, однако использовал всю необходимую электронную технику в совершенстве.

– Никогда не думал об этом. Никогда не думал. – Голос Тернера был едва различим. – Как я мог не догадаться?

– Они хотели, чтобы вы не догадывались, – сказал Лаки.

– Мне стыдно.

– Вы в хорошей компании, Тернер. Я сам, доктор Моррис, член Совета Эванс…

– Что же нам делать?

Лаки сказал:

– Именно это спрашивал доктор Моррис, когда вы пришли. Нужно хорошенько подумать. Одна из причин, почему вы понадобились, – нам пригодится ваш компьютер.

– Океаны Венеры, надеюсь! – горячо воскликнул Тернер. – Он поможет нам… – И он поднес руки к голове, как будто опасался, что на плечах у него чужая голова.

– Мы теперь не под контролем? – спросил он.

Эванс сказал:

– Да, пока концентрируем мысли на этом коллоидном растворе нефти.

– Не понимаю. Как это поможет?

– Поможет. Как – неважно в данный момент, – сказал Лаки. – Хочу продолжить то, что собирался сказать, когда вы пришли.

Бигмен уселся на стол, на котором раньше стоял аквариум. Он смотрел на открытую бутылочку на другом столе и слушал.

Лаки спросил:

– Уверены ли мы, что именно м-лягушки представляют реальную опасность?

– Но это ведь ваша теория, – удивленно сказал Моррис.

– Да, это способ контролировать мозг человека; но кто наш враг на самом деле? М-лягушки как отдельные особи кажутся не вполне разумными.

– Как это?

– Та лягушка, что была у вас, не смогла удержаться от того, чтобы не трогать наш мозг. Она выразила свое удивление от того, что у нас нет усов. Она приказала Бигмену дать ей горох в тавоте. Это разумно? Она ведь сразу себя выдала.

Моррис пожал плечами.

– Может, не все лягушки разумны.

– Но дело не только в этом. В глубинах океана мы были совершенно беспомощны в их мысленных тисках. Но так как я кое о чем догадался, я попробовал выбросить за борт бутылочку с нефтью, и это подействовало. Они отвлеклись. Обратите внимание, все их дело находилось под угрозой. Они должны были во что бы то ни стало не дать информировать Землю. Но они забыли обо всем из-за бутылочки с нефтью. Когда мы возвращались в Афродиту, они почти покончили с нами. На нас нацелили бластер, когда простое упоминание о нефти разрушило все их планы.

Тернер зашевелился.

– Теперь я понимаю, при чем тут нефть, Старр. Все знают, что м-лягушки любят жир в любом виде. Эта страсть слишком сильна для них.

– Слишком сильна, чтобы быть достаточно разумными в борьбе с землянами? А вы, Тернер, отказались бы от жизненно необходимой победы ради бифштекса или куска шоколадного торта?

– Конечно, нет, но разве это доказывает, что лягушки не могут отказаться?

– Доказывает, уверяю вас. Мозг м-лягушек для нас чужд, и не следует считать, что то, что действует на наш мозг, действует и на их. Но все же то, как их отвлекает мысль об углеводороде, подозрительно. Я бы скорее сравнил м-лягушек с собакой, а не с человеком.

– Каким образом? – спросил Тернер.

– Подумайте. Собаку можно научить делать множество вполне на первый взгляд разумных вещей. Существо, которое никогда не видело собак, не слышало о них, видит, как собака переводит слепого через улицу. Кого оно будет считать разумным: человека или собаку? Но если это существо поманит собаку костью и увидит результат, оно тут же заподозрит истину.

Глаза Тернера выпучились. Он сказал:

– Вы утверждаете, что м-лягушки лишь орудие в руках человека?

– Разве это не вероятно, Тернер? Как только что заметил доктор Моррис, м-лягушки годами жили в городе, но только в последние месяцы стали причинять неприятности. И начались эти неприятности с незначительных происшествий, как тот человек, что раздавал на улицах свои деньги. Как будто кто-то изучал естественные способности лягушек к телепатии, пробовал использовать как орудие проникновения в сознание других людей. Как будто сначала нужно было попрактиковаться, узнать природу и ограничения своего орудия, закрепить свой контроль, пока не пришло время исполнения главных замыслов. Но это вовсе не дрожжи; контроль всей Солнечной Конфедерации; может быть, власть над всей Галактикой.

– Не могу поверить, – сказал Моррис.

– Тогда я вам дам еще одно доказательство. Когда мы были в океане, с нами говорил мысленный голос – предположительно голос м-лягушек. Он пытался заставить нас предоставить информацию, а затем совершить самоубийство.

– Ну и что?

– Голос исходил от м-лягушек, но источник его не в них. Источник – человек.

Лу Эванс распрямился и с недоверием посмотрел на Лаки.

Лаки улыбнулся.

– Даже Лу не верит, но это так. Голос использовал странные концепции, вроде «машина из сверкающего металла» вместо «корабль». Мы должны были подумать, что м-лягушки не знакомы с подобными концепциями, и описательное выражение должно было побудить нас поверить в это. Но голос ошибся. Я помню, что он произносил. Помню слово в слово: "Жизнь людей кончится, как погаснувшее пламя. Его задуют, и жизнь снова не загорится.

Моррис снова спросил:

– Ну и что?

– Вы до сих пор не понимаете? Как могли м-лягушки использовать концепции типа «погаснувшее пламя» или «жизнь снова не загорится»? Если голос подразумевал, что м-лягушки не знают, что такое корабль, как они могут знать, что такое огонь?

Теперь все поняли, но Лаки яростно продолжал:

– Атмосфера Венеры состоит из азота и двуокиси углерода. Кислорода в ней нет. Мы все это знаем. Ничего не может гореть в атмосфере Венеры. Тут не может быть огня. Миллионы лет м-лягушки, вероятно, ни разу не видели огня; они не могут о нем знать. Даже если кто-нибудь из них видел огонь в куполах. они могут понять его природу не больше, чем устройство наших кораблей. Как видите, мысли, которые нам сообщали, происходят не из мозга м-лягушек, а из мозга человека, использовавшего лягушек в качестве своего орудия.

– Но как это можно сделать? – спросил Тернер.

– Не знаю, – ответил Лаки. – Хотел бы знать. Несомненно, для этого нужен гениальный мозг. Человек, который хорошо знает, как работает мозг. – Лаки холодно взглянул на Морриса. – Для этого нужен человек, специализирующийся, например, в биофизике.

Все глаза устремились на венерианского члена Совета, с его круглого лица отхлынула кровь, и седые усы, казалось, едва выделяются на бледном лице.

16. Враг!

Моррис наконец смог вымолвить:

– Вы пытаетесь… – и его хриплый голос замер.

– Я ничего не утверждаю, – спокойно сказал Лаки. – Я всего лишь высказываю предположение.

Моррис беспомощно огляделся, по очереди заглядывая в лица четверых собравшихся в комнате; все смотрели на него с напряжением.

Он, задыхаясь, выговорил:

– Это безумие, полное безумие. Я первым сообщил обо всем… об этих… неприятностях на Венере. Можете найти в штаб-квартире на Земле первоначальный рапорт. Я его подписал. Зачем мне обращаться к Совету, если я… Каковы мои мотивы? А? Каковы мотивы?

Член Совета Эванс беспокойно зашевелился. По быстрому взгляду, который тот бросил на Тернера, Бигмен заключил, что подобное вынесение мусора Совета наружу, в присутствии посторонних, ему не понравилось.

Но он сказал:

– Это объясняет усилия доктора Эванса по дискредитации меня. Я мог нащупать истину. В сущности я наполовину нашел ее.

Моррис тяжело дышал.

– Я отрицаю все это. Это заговор против меня, и для вас это плохо кончится. Я найду справедливость.

– Вы считаете, что должен состояться суд Совета? – спросил Лаки. – Хотите, чтобы ваш случай рассматривался на заседании объединенного Центрального Комитета Совета?

Лаки ссылался на процедуру, предназначенную для суда над членами Совета, обвиненными в измене Совету и Солнечной Конфедерации. За всю историю Совета ни один человек не представал перед таким судом.

При этом упоминании последние остатки самоконтроля покинули Морриса. С ревом он, подняв кулаки, бросился на Лаки.

Лаки проворно перескочил через ручку кресла и в то же время сделал знак Бигмену.

Бигмен ждал этого сигнала. Он продолжал следовать инструкциям, которые дал ему Лаки на борту «Хильды», когда они входили в шлюз Афродиты.

Послышался свист бластера. Напряжение выстрела низкое, но ионизирующая радиация вызвала появление резкого запаха озона в воздухе.

Все застыли. Моррис, лежа головой под перевернутым стулом, не делал попыток встать. Бигмен продолжал стоять, как маленькая статуя, держа в руке бластер, как будто он застыл в момент выстрела.

А цель выстрела лежала на полу в обломках.

Лу Эванс первым пришел в себя, но лишь длявосклицания:

– Во имя космоса!..

Лайман Тернер прошептал:

– Что вы сделали?

Моррис который тяжело дышал от недавних усилий, ничего не мог сказать, только молча устремил взгляд на Лаки.

Лаки сказал:

– Прекрасный выстрел, Бигмен, – и Бигмен улыбнулся.

Компьютер Лаймана Тернера лежал на полу в сотнях обломков, большая часть его просто испарилась.

Тернер наконец обрел голос:

– Мой компьютер! Идиот! Что вы сделали?

Лаки строго ответил:

– Только то, что должен был сделать, Тернер. Теперь все молчите.

Он повернулся к Моррису, помог полному венерианину встать и сказал:

– Прошу прощения, доктор Моррис, но я должен был полностью отвлечь внимание Тернера. Пришлось для этого использовать вас.

Моррис сказал:

– Так вы не подозреваете меня в…

– Ни на минуту, – сказал Лаки. – И никогда не подозревал.

Моррис отодвинулся, глаза его сверкали гневно и горячо.

– В таком случае вы обязаны объяснить, Старр.

– Перед этой встречей, – начал Лаки, – я никому не решался сказать, что за м-лягушками стоит человек. Я не мог этого вставить даже в свое сообщение на Землю. Я понимал, что если сделаю это, подлинный враг решится на отчаянный поступок – может быть, действительно затопит один из городов под куполом, а угрозой повторения этого будет шантажировать нас. Но пока он не знает, что я заподозрил присутствие человека за м-лягушками, я надеялся, что он ограничится тем, что постарается убить меня и моих друзей.

На этой встрече я решился говорить, потому что виновник присутствует здесь. Однако я не мог предпринять никаких действий без должной подготовки, иначе он смог бы взять нас под контроль, несмотря на присутствие нефти, из боязни дальнейших наших решительных действий. Вначале мне нужно было отвлечь его, чтобы он не смог обнаружить – через лягушек – эмоции и мысли мои и Бигмена. Разумеется, в здании нет м-лягушек, но он может использовать лягушек в других частях города или в океане на поверхности в милях от Афродиты.

Чтобы отвлечь его, я обвинил вас, доктор Моррис. Я не мог предупредить вас, я хотел, чтобы ваши эмоции были искренними – и они были такими. Ваше нападение на меня – это то, что было нужно.

Моррис вытащил из кармана платок и вытер блестящий лоб. «Весьма решительно, Лаки, но мне кажется, я понимаю. Этот человек – Тернер, так?»

– Да.

Тернер стоял на коленях среди обломков своего компьютера. Он посмотрел с ненавистью:

– Вы разрушили мой компьютер.

– Сомневаюсь, чтоб это был компьютер, – ответил Лаки. – Слишком уж он был неразлучен с вами. Когда я впервые вас встретил, он был с вами. Вы сказали, что использовали его для расчетов прочности внутреннего барьера города против угрозы наводнения. Теперь компьютер с вами, вероятно, для того, чтобы в разговоре с доктором Моррисом рассчитать прочность внешних барьеров.

Лаки помолчал и продолжал с жестким спокойствием в голосе:

– Но я побывал в вашей квартире в то утро, когда угрожало наводнение. Я собрался задать вам несколько вопросов, для которых совсем не нужны расчеты, и вы это знали. Однако компьютер был с вами. Вы не могли оставить его в соседней комнате. Он должен был быть рядом с вами, у ваших ног. Почему?

Тернер с отчаянием ответил:

– Это моя собственная конструкция. Я гордился ею. И всегда носил компьютер с собой.

– Я полагаю, он весит примерно двадцать пять фунтов. Тяжеловат, даже если испытываешь к нему страсть. А может, это прибор, при помощи которого вы постоянно поддерживали связь с м-лягушками?

– Как вы это докажете? – спросил Тернер. – Вы сами сказали, что я жертва. Все слышали это.

– Да, – согласился Лаки, – человек, который, несмотря на свою неопытность, так искусно оперировал у шлюза, получил информацию от вас. Но была ли эта информация украдена из вашего мозга или вы сами передали ее?

Моррис гневно сказал:

– Позвольте поставить вопрос прямо, Лаки. Вы виновны в эпидемии умственного контроля, Тернер?

– Конечно, нет! – воскликнул Тернер. – Вы ничего не можете сделать на основании слов этого юного придурка, который считает, что может строить нелепые догадки, только потому что он член Совета.

Лаки сказал:

– Скажите, Тернер, помните ли вы ту ночь, когда человек с рычагом в руке сидел у шлюза. Хорошо помните?

– Очень хорошо.

– Вы помните, как пришли ко мне и сказали, что если вода ворвется, внутренние перегородки не выдержат и вся Афродита будет затоплена? Вы были очень испуганы. Почти в панике.

– Да. Был. Я и сейчас испуган. Тут есть чего испугаться. – Он добавил, скривив губы: – Если, конечно, ты не смелый Лаки Старр.

Лаки не обратил на это внимания.

– Вы пришли, чтобы добавить смятения? Чтобы быть уверенным, что Лу Эванс спокойно уйдет из города, и в глубинах океана его не трудно будет убить? С Эвансом трудно было справиться, он слишком много узнал о м-лягушках. А может, заодно вы старались запугать меня, чтобы я улетел с Венеры на Землю.

Тернер ответил:

– Все это нелепо. Внутренние барьеры непрочны. Спросите Морриса. Он видел мои расчеты.

Моррис неохотно кивнул.

– Боюсь, в этом Тернер прав.

– Неважно, – сказал Лаки. – Посмотрим, что это означает. Существовала реальная опасность, и Тернер справедливо встревожился… Вы ведь женаты, Тернер.

Глаза Тернера беспокойно устремились к лицу Лаки, потом он отвел взгляд.

– Ну и что?

– Ваша жена прелестна и значительно моложе вас. Вы женаты меньше года.

– И что же это доказывает?

– То, что вы испытываете к ней глубокую страсть. Чтобы доставить ей удовольствие, вы сразу после брака переселились в очень дорогой дом; вы позволили ей украсить квартиру в соответствии с ее вкусами, хотя ваши вкусы другие. Разумеется, вы не стали бы пренебрегать ее безопасностью, не так ли?

– Не понимаю. О чем вы говорите?

– Думаю, что понимаете. Когда я встретился с вашей женой, она рассказала, что проспала всю ночь происшествия. Она была этим очень разочарована. Рассказывала мне также, в каком прекрасном доме живет. Она сказала, что в доме даже есть подвальные комнаты. К несчастью, мне тогда это ничего не сказало, иначе я бы уже тогда заподозрил истину. Только позже, на дне океана, Лу Эванс упомянул совершенно случайно эти подвальные комнаты и объяснил, что это такое. Этим сочетанием на Венере обозначают специальные убежища, которые могут противостоять океану, если он по какой-то причине ворвется в город. Теперь вы понимаете, о чем я говорю?

Тернер молчал.

Лаки продолжал:

– Если вы были так испуганы возможной катастрофой в городе, почему не подумали о жене? Говорили о спасении людей, об эвакуации населения. А о безопасности жены не вспомнили. В ее доме есть убежища. Две минуты, и она была бы в безопасности. Вам нужно было только позвонить ей, сказать два слова, предупредить. Вы не стали. Вы позволили ей спать.

Тернер что-то пробормотал.

Лаки сказал:

– Не говорите, что забыли. Это совершенно невероятно. Вы могли забыть обо всем, но не о безопасности жены. Позвольте представить другое объяснение. Вы не беспокоились о жене, потому что знали, что ей не угрожает реальная опасность. Вы это знали, потому что знали также, что шлюз в куполе не будет открыт. – В голосе Лаки звучал гнев. – Вы знали, что шлюз не будет открыт, потому что сами осуществляли контроль человека у шлюза. Вас выдала ваша привязанность к жене. Вы не захотели нарушать ее сон из-за ложной тревоги, чтобы придать вашим действиям большую правдоподобность.

Тернер неожиданно сказал:

– Я больше не скажу ни слова без адвоката. Ваши слова – не доказательство.

Лаки ответил:

– Но их достаточно для полного расследования Советом… Доктор Моррис, отправьте его в тюрьму и далее под охраной на Землю. Мы с Бигменом полетим с ним. Мы хотим, чтобы он добрался благополучно.

В отеле Бигмен с беспокойством сказал:

– Пески Марса, Лаки, я не вижу, как добыть доказательства против Тернера. Твои рассуждения звучат убедительно, но это не доказательство для закона.

Лаки после обильного дрожжевого обеда смог расслабиться впервые с того времени, как они с Бигменом прорезали облачное покрывало Венеры. Он сказал:

– Не думаю, чтобы Совет интересовали законные доказательства или чтобы он потребовал казни Тернера.

– Лаки! А почему нет? Этот тип…

– Знаю. Он многократный убийца. У него явные диктаторские замашки, к тому же он предатель. Но важнее то, что он гений.

Бигмен спросил:

– Ты имеешь в виду его машину?

– Да. Мы уничтожили единственный экземпляр, и нам нужно построить другой. На многие вопросы нужно получить ответ. Как Тернер контролировал м-лягушек? Когда он задумал убийство Лу Эванса, инструктировал ли он их подробно, объяснял всю последовательность действий, приказывал привести гигантское пятно? Или просто приказал: «Убейте Эванса» и позволил м-лягушкам действовать так, как они сочтут нужным?

Далее, можно ли представить себе, как использовать такой инструмент? Это совершенно новый способ борьбы с душевными болезнями, новый способ подавления преступных инстинктов. Возможно даже, в будущем его применят для предотвращения войн или для быстрой и бескровной победы над врагами Земли, если они навяжут войну. Такая машина слишком опасна в руках тщеславного человека, но в руках Совета она будет очень полезна и станет настоящим благословением.

Бигмен спросил:

– Ты думаешь, Совет уговорит его построить еще одну такую машину?

– Думаю, да, с соответствующими предосторожностями, конечно. Если ему предложат прощение с альтернативой пожизненного тюремного заключения и невозможностью видеться с женой, я думаю, он согласится помочь. И, конечно, одно из первых применений машины станет исследование мозга самого Тернера, чтобы излечить его от болезненной жажды власти и заставить этот первоклассный мозг служить человечеству.

Завтра они покинут Венеру, снова направляясь на Землю. Лаки с приятной ностальгией думал о голубом небе родной планеты, об открытом воздухе, естественной пище, о размахе пространства и жизни. Он сказал:

– Запомни, Бигмен, очень просто «защитить общество», казнив преступника. Но это не оживит его жертвы. Если можно излечить его и использовать, чтобы сделать жизнь всего общества лучше, как много можно этим достичь!

Счастливчик Старр и большое солнце Меркурия

Предисловие

Эта книга была впервые опубликована в 1956 году, и описание поверхности Меркурия соответствует астрономическим представлениям того времени.

Однако с 1956 года астрономические знания о ближайших к Солнцу планетах значительно обогатились благодаря использованию радаров и ракет.

В 1956 году считалось, что Меркурий одной стороной всегда обращен к Солнцу, так что одна его сторона всегда освещена, а другая находится в постоянной тьме, и есть пограничный район, иногда освещаемый Солнцем, иногда нет.

Однако в 1965 году астрономы изучили отражения радарного луча от поверхности Меркурия и, к своему удивлению, установили, что это не так. Меркурий обращается вокруг Солнца за 88 дней, а вокруг своей оси поворачивается за 59 дней. Это значит, что вся поверхность Меркурия в то или иное время освещается Солнцем и «темной стороны» вообще нет.

Надеюсь, читателям все равно понравится книга, но не хотел бы, чтобы они воспринимали как соответствующие действительности представления, которые в 1956 году считались истинными, но к нашему времени устарели.

Айзек АЗИМОВ

Ноябрь 1970 г.

Глава первая Солнечные призраки

Лаки Старр и его маленький друг Джон Верзила Джонс вслед за молодым инженером поднялись к шлюзу, который вел на поверхность планеты Меркурий.

Лаки подумал: «По крайней мере события развиваются быстро».

Он всего час находился на Меркурии. Успел лишь проверить, благополучно ли доставлен его корабль «Метеор» в ангар под поверхностью. И встречался только с техниками, осуществлявшими посадку и все с этим связанные бюрократические процедуры, и инженером Скоттом Майндсом, возглавлявшим проект «Свет». Молодой человек как будто поджидал их. И почти сразу предложил подняться на поверхность.

Продемонстрировать виды, как он объяснил.

Лаки, конечно, в это не поверил. Лицо инженера с маленьким подбородком осунулось, рот дергался, когда он говорил. Он отводил взгляд от холодных внимательных глаз Лаки.

Но Лаки согласился подняться на поверхность. Пока что он не знал только, что неприятности на Меркурии представляют для Совета Науки щекотливую проблему. И он готов был идти с Майндсом и осмотреть все, что тот покажет.

Что касается Верзилы Джонса, то он согласен был идти за Лаки всегда и всюду, по любой причине, и вообще без причины.

Но именно брови Верзилы взлетели вверх, когда они втроем облачились в скафандры. Он почти незаметно кивнул в сторону кобуры, прикрепленной к скафандру Майндса.

Лаки спокойно кивнул в ответ. Он тоже заметил, что из кобуры высовывается рукоять тяжелого бластера.

* * *

Молодой инженер первым вышел на поверхность планеты. Лаки Старр за ним, последним шел Верзила.

На мгновение они потеряли друг друга в почти абсолютной тьме. Только звезды были видны, яркие и жесткие в холодной безвоздушности.

Верзила первым пришел в себя. Тяготение на Меркурии почти точно такое же, как на его родном Марсе. Марсианские ночи почти так же темны. Звезды на ночном небе почти такие же яркие.

Его дискант отчетливо прозвучал в приемниках:

— Эй, я начинаю кое-что различать!

Лаки тоже что-то увидел, и это его удивило. Конечно, звездный свет не может быть так ярок. Беспорядочный ландшафт подернулся какой-то слабой светящейся дымкой, она окутывала острые утесы размытой молочностью.

Нечто подобное Лаки видел на Луне во время двухнедельной ночи. Ландшафт там тоже беспорядочный, голый и разбитый. Никогда за миллионы лет ни здесь, на Меркурии, ни на Луне не было смягчающего прикосновения ветра или дождя. Холодные голые скалы лежат без клочка изморози в безводном мире.

И в лунной ночи тоже была эта молочность. Но на Луне есть, по крайней мере, свет Земли. Полная Земля светит в шестнадцать раз ярче полной Луны, видимой с Земли.

Здесь, на Меркурии, в районе Солнечной обсерватории у северного полюса, нет поблизости ни одной планеты, которая давала бы освещение.

— Это звездный свет? — спросил он наконец, зная, что это не так.

Скотт Майндс устало ответил:

— Свечение короны.

— Великая Галактика! — с легким смешком сказал Лаки. — Корона! Мне следовало знать!

— Что знать? — воскликнул Верзила. — Что происходит? Эй, Майндс, объясните!

Майндс ответил:

— Повернитесь. Вы стоите к ней спиной.

Все повернулись. Лаки негромко свистнул, Верзила завопил от удивления. Майндс молчал.

Часть горизонта резко выделялась на жемчужном фоне неба. Каждая заостренная неровность этой части горизонта оказалась в фокусе. А над горизонтом небо мягко светилось (с высотой это сияние исчезало). Свечение состояло из ярких изгибающихся бледных лучей.

— Это солнечная корона, мистер Джонс, — сказал Майндс.

Даже в изумлении Верзила не забыл о своем распределении приоритетов. Он проворчал:

— Зовите меня Верзилой. — И добавил: — Корона вокруг Солнца? Я не знал, что она такая большая.

— Больше миллиона миль, — ответил Майндс, — и мы на Меркурии, самой близкой к Солнцу планете. Сейчас мы в тридцати миллионах миль от Солнца. Вы ведь с Марса?

— Родился и вырос.

— Ну, если бы вы могли взглянуть сейчас на Солнце, оно было бы в тридцать шесть раз больше, чем на Марсе. И в тридцать шесть раз ярче.

Лаки кивнул. Здесь Солнце и корона в девять раз больше чем на Земле. С Земли корону можно увидеть только во время полного затмения.

Ну что ж, пока Майндс не солгал. Есть на что посмотреть на Меркурии. Лаки попытался представить себе картину полностью, увидеть Солнце, которое сейчас за горизонтом, окруженное ею. Должно быть величественное зрелище.

Майндс продолжал с горечью в голосе:

— Этот свет называют «белым призраком Солнца».

Лаки заметил:

— Мне нравится. Хорошее выражение.

— Хорошее? — переспросил Майндс. — Не думаю. Слишком много разговоров о призраках на этой планете. Эта планета — сплошное несчастье. Ничего не идет как следует. Неудача с шахтами… — Он смолк.

Лаки подумал: «Пусть выговорится». А вслух сказал:

— Где то, что мы вышли посмотреть?

— О, да. Нам придется немного, пройтись. Недалеко, учитывая тяготение, но следите за поверхностью. Тут у нас нет дорог, и свет короны обманчив. Предлагаю зажечь фонари на шлемах.

При этом он щелкнул, и столб света ударил с его шлема, выше лицевой пластины, превратив поверхность в лоскутное желто-черное одеяло. Вспыхнули еще два фонаря, и три фигуры двинулись, тяжело ступая ботинками с толстыми изолирующими подошвами. В вакууме они не издавали ни звука, но каждый ощущал легкую вибрацию — это при каждом шаге дрожал воздух в их костюмах.

Майндс на ходу, казалось, продолжал размышлять о Планете. Он сказал низким напряженным голосом:

— Ненавижу Меркурий. Я здесь шесть месяцев, два меркурианских года, и меня тошнит от него. Я не думал, что половину этого срока пробуду, но вот уже шесть месяцев, а ничего не сделано. Ничего. Все тут неправильно. Самая маленькая планета. Самая близкая к Солнцу. Только одна сторона обращена к Солнцу. Вон там, — он указал на свечение короны, — солнечная сторона, там так жарко, что плавится свинец и закипает сера. А вон там, — рука дернулась в противоположном направлении, — единственная в системе поверхность, которая никогда не видит Солнца. Все здесь жалкое и ничтожное.

Он смолк, перепрыгивая через мелкую, шести футов шириной щель, напоминание о каком-то древнем меркуротрясении, шрам, который в отсутствие ветра и дождей так и не смог залечиться. Прыгнул он неуклюже — землянин, который и на Меркурии большую часть времени проводит при земном тяготении под Куполом обсерватории.

Увидев это, Верзила неодобрительно щелкнул языком. Они с Лаки преодолели трещину, едва заметно увеличив шаг.

Спустя четверть мили Майндс неожиданно сказал:

— Можно увидеть отсюда, мы как раз вовремя.

Он остановился, наклонился вперед, замахал руками, восстанавливая равновесие. Верзила и Лаки остановились с небольшим подскоком, разбросав немного камней.

Майндс выключил свой фонарь и указал куда-то рукой. Лаки и Верзила тоже выключили фонари и увидели в темноте, там, куда указывал Майндс, неправильное белое пятно.

Яркое пятно, ярче любого рассвета на Земле.

— Отсюда лучше всего смотреть, — сказал Майндс. — Это вершина Черно-Белых гор.

— Они так называются? — спросил Верзила.

— Да. Видите, почему? Горы находятся вблизи ночной стороны терминатора — это граница между темной и солнечной сторонами.

— Я это знаю, — негодующе сказал Верзила. — Вы думаете, я невежа?

— Просто объясняю. Есть небольшой район вокруг северного полюса и другой — вокруг южного, тут терминатор почти не сдвигается при вращении Меркурия вокруг Солнца. Ближе к экватору терминатор перемещается за сорок четыре дня на семьсот миль в одном направлении, потом в следующие сорок четыре дня назад на семьсот миль. Тут он передвигается всего на полмили, поэтому тут подходящее место для обсерватории. Тут Солнце и звезды остаются на месте. Черно-Белые горы так расположены, что освещаются только наполовину. Когда Солнце уходит, свет ползет по их склонам вверх.

— А теперь, — прервал его Лаки, — освещена только вершина.

— На один-два фута, да и это скоро исчезнет. Один-два земных дня будет темно, потом свет снова появится.

Пока он это говорил, белое пятно уменьшилось, превратилось в точку, горящую, как яркая звезда.

Трое людей ждали.

— Отведите взгляд, — посоветовал Майндс, — чтобы глаза привыкли к темноте.

Через несколько долгих минут он сказал:

— Хорошо, посмотрите снова.

Лаки и Верзила послушались и в первое мгновение ничего не увидели.

А потом ландшафт будто залило кровью. Часть его во всяком случае. Сначала появилось ощущение красноты. Потом стало возможно разглядеть вздымающиеся ввысь горы. Вершины казались ярко-красными, краснота сгущалась, темнела и постепенно внизу переходила в черноту.

— Что это? — спросил Верзила.

— Солнце только что село так низко, — ответил Майндс, — что над горизонтом видны только корона и протуберанцы. Протуберанцы — это потоки водорода, которые на тысячи миль поднимаются над поверхностью Солнца; они ярко-красного цвета. Они всегда присутствуют, но обычно не видны из-за Солнца.

Лаки снова кивнул. И протуберанцы с Земли можно видеть, только во время полного затмения и при помощи специальных инструментов — из-за атмосферы.

— Вот это, — негромко добавил Майндс, — и называют «красным призраком Солнца».

— Значит, два призрака, — неожиданно сказал Лаки, — белый и красный. Из-за них вы носите бластер, Майндс?

Майндс закричал:

— Что? О чем вы говорите?

— Я говорю, — сказал Лаки, — что пора рассказать, зачем на самом деле вы привели нас сюда. Конечно, не для того, чтобы разглядывать виды. Я уверен, на пустой, лишенной жизни планете вы не стали бы носить с собой бластер.

Майндс ответил не сразу. А сказал он следующее:

— Вы ведь Дэвид Старр?

— Да, — терпеливо ответил Лаки.

— Вы член Совета Науки. Вас называют Счастливчик Старр.

Члены Совета Науки избегают всеобщей известности, и поэтому Лаки с большой неохотой подтвердил:

— Вы правы.

— Значит, я не ошибся. Вы один из главных следователей и явились расследовать проект «Свет».

Лаки сжал губы, отчего они стали тоньше. Он предпочел бы, чтобы его узнавали не так легко.

— Может, и так, а может, нет. Зачем вы привели меня сюда?

— Я знаю, что это так, — Майндс тяжело дышал, — и привел вас сюда, чтобы сказать правду, прежде чем вас опутают ложью.

— Относительно чего?

— Относительно неудач, которые преследуют… как я ненавижу это слово… неудач проекта «Свет».

— Но вы могли мне сказать это в Куполе. Почему же здесь?

— По двум причинам, — ответил инженер. Он продолжал дышать часто и тяжело. — Во-первых, все считают, что это моя вина. Думают, что я не могу осуществить проект, зря трачу деньги налогоплательщиков. Я хотел увести вас от них. Понятно? Хотел, чтобы вы сначала вы слушали меня.

— Почему они считают, что вы виноваты?

— Потому что я слишком молод.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать два.

Лаки Старр, сам не намного старше, спросил:

— А вторая причина?

— Хотел, чтобы вы почувствовали Меркурий, впитали в… — Он смолк.

Высокий и прямой, в защитном костюме, Лаки стоял на запретной поверхности Меркурия, металл плеча уловил и отразил молочный свет короны — «белый призрак Солнца».

Лаки сказал:

— Хорошо, Майндс, предположим, я принимаю ваше утверждение, что вы не виноваты в неудачах проекта. Тогда кто же виноват?

Сначала голос инженера был еле слышен. Постепенно стали понятны слова:

— Не знаю… во всяком случае…

— Я вас не понимаю, — сказал Лаки.

— Послушайте, — в отчаянии заговорил Майндс, — я сам вел расследование. Много периодов сна и бодрствования старался найти виновного. Следил за всеми. Отмечал время, когда происходили происшествия, разрывы кабеля, когда разбивались конверсионные пластины. И я уверен в одном…

— В чем именно?

— Никто в Куполе непосредственно в этом не виноват. Никто. У нас здесь около пятидесяти человек, точнее пятьдесят два, и во время последних шести происшествий я смог установить положение всех их. Никто не приближался к месту происшествий. — Голос его стал пронзительным.

Лаки спросил:

— Тогда кто же виноват в происшествиях? Меркуротрясения? Воздействие Солнца?

— Призраки! — дико воскликнул инженер, размахивая руками. — Есть белый призрак и красный призрак. Вы их сами видели. Но есть и двуногие призраки. Я их видел, но разве кто-нибудь мне верит? — Он говорил почти бессвязно. — Говорю вам… говорю вам…

Верзила сказал:

— Призраки. Вы спятили?

И Майндс закричал:

— Вы мне тоже не верите! Но я докажу. Я пристрелю призрака. Пристрелю дураков, которые мне не верят! Всех пристрелю! Всех!

С диким хохотом он вытащил свой бластер и с лихорадочной поспешностью, прежде чем Верзила смог остановить его, направил на Лаки и нажал курок. Невидимое разрушительное поле устремилось вперед…

Глава вторая Безумец или нормальный?

Лаки пришел бы конец, если бы он и Майндс находились на Земле.

Лаки не упустил нарастающее безумие в голосе Майндса. Он ждал какого-то срыва. Но никак не ожидал прямого нападения с бластером.

Когда рука Майндса двинулась к рукояти бластера, Лаки прыгнул в сторону. На Земле все равно было бы слишком поздно.

На Меркурии, однако, дела обстоят по-другому. Сила тяжести Меркурия равна двум пятым земной, и сжавшиеся мышцы Лаки швырнули его легкое тело (даже включая костюм) далеко в сторону. Майндс, непривычный к низкой силе тяжести, пошатнулся, поворачиваясь, чтобы следовать стволом бластера за движением Лаки.

Поэтому луч бластера ударил в поверхность в нескольких дюймах от Лаки. И вырыл в жесткой скале дыру в фут глубиной.

Прежде чем Майндс выпрямился и выстрелил вторично, Верзила в длинном низком броске достал его, двигаясь с врожденной привычкой к слабому марсианскому тяготению.

Майндс упал. Он закричал без слов, потом замолк, то ли потерял сознание, то ли его безумный приступ кончился.

Верзила не поверил ни в то, ни в другое.

— Он притворяется! — страстно воскликнул он. — Подонок притворяется мертвым. — Он вырвал бластер у несопротивлявшегося инженера и направил ему в голову.

Лаки резко сказал:

— Ничего подобного, Верзила! Верзила колебался.

— Он пытался тебя убить, Лаки.

Ясно было, что маленький марсианин не был бы и вполовину так сердит, если бы опасность смерти угрожала ему самому. Тем не менее он попятился.

Лаки опустился на колени, глядя через лицевую пластину на Майндса. Он осветил его бледное напряженное лицо своим фонарем. Проверил давление в костюме, убедившись, что во время падения швы не разошлись. Потом, схватив инженера за руки и ноги, взвалил себе на плечи и встал.

— Назад в Купол, — сказал он, — и боюсь, проблема несколько сложнее, чем думает шеф.

Верзила что-то проворчал и двинулся за Лаки; тот шел большими легкими шагами, и маленькому Верзиле приходилось почти бежать. Он держал бластер наготове, чтобы выстрелить в Майндса, не задев Лаки.

* * *

Шеф — это Гектор Конвей, глава Совета Науки. В неофициальной обстановке Лаки звал его дядя Гектор, потому что он, Гектор Конвей, вместе с Огастасом Хенри был опекуном маленького Лаки после смерти его родителей во время пиратского нападения в районе орбиты Венеры.

Неделю назад Конвей небрежным тоном, будто предлагая отпуск, спросил Лаки:

— Не хочешь ли слетать на Меркурий?

— А что там, дядя Гектор?

— Да ничего особенного, — ответил Конвей, нахмурившись, — политика. Мы проводим на Меркурии дорогостоящий эксперимент, одно из тех фундаментальных исследований, которые могут ничего не дать, но, с другой стороны, могут и произвести революцию. Рискованная игра. Все эти проекты таковы.

— Я об этом знаю? — спросил Лаки.

— Не думаю. Начали совсем недавно. А сенатор Свенсон приводит его в качестве примера того, как легко Совет тратит деньги налогоплательщиков. Ты знаешь эту песню. Он проводит расследование, и один из его людей улетел несколько месяцев назад на Меркурий.

— Сенатор Свенсон? Понятно. — Лаки кивнул.

Это не было для него новостью. За последние несколько десятилетий Совет Науки медленно выдвигался на передний фронт при отражении как внутренних, так и внешних опасностей, угрожавших Земле. В век галактической цивилизации, когда человечество расселилось по всем звездам Млечного Пути, только ученые могли справляться с проблемами всего человечества. Только специально подготовленные ученые, члены Совета.

Но в правительстве Земли некоторые боялись растущего влиянии Совета Науки, и были такие, кто использовал этот страх в собственных честолюбивых целях. Предводителем этой последней группы был сенатор Свенсон. Его нападки па «бессмысленную трату Советом средств налогоплательщиков» принесли ему широкую известность.

Лаки спросил:

— А кто возглавляет проект на Меркурии? Я его знаю?

— Кстати, мы называем его проектом «Свет». А возглавляет его инженер по имени Скотт Майндс. Умный парень, но не годится для руководства. Самое неприятное, что с тех пор, как Свенсон поднял шум, с проектом стали происходить всякие неожиданности.

— Посмотрю, если хотите, дядя Гектор.

— Хорошо. Случайности и поломки — это ничего серьезного, я уверен, но мы не хотим, чтобы Свенсон представлял нас в дурном свете. Проследи, чтобы это кончилось. И присмотрись к его человеку. Его зовут Эртейл, и у него репутация способного и опасного парня.

Так это все началось. Небольшое расследование, чтобы предотвратить политические трудности. Ничего больше.

Лаки высадился на северном полюсе Меркурия, ничего особенного не ожидая, и через два часа оказался под прицелом бластера.

Бредя к Куполу с Майндсом на плечах, Лаки думал: «Тут не просто политика».

* * *

Доктор Карл Гардома вышел из маленькой больничной палаты и серьезно посмотрел на Лаки и Верзилу. Он вытирал свои сильные руки куском пушистого пластоабсорбента; закончив, бросил его в корзину для мусора. Его темное, почти коричневое лицо было обеспокоено, тяжелые густые брови нахмурены. Даже черные волосы, коротко подстриженные и торчавшие в беспорядке, тоже передавали озабоченность.

— Ну, доктор? — спросил Лаки.

Доктор Гардома сказал:

— Я дал ему успокоительное. Не знаю, как раньше, но в последние несколько месяцев он находился в большом напряжении.

— Почему?

— Он считает себя ответственным за все неприятности с проектом «Свет».

— А разве это не так?

— Конечно, нет. Но можете себе представить, что он чувствует. Он уверен, что все винят его. Проект «Свет» жизненно важен. В него вложено много денег и сил. Под началом у Майндса десять человек, все на пять-десять лет старше его, и огромное количество оборудования.

— А почему он так молод?

Доктор мрачно улыбнулся, но, вопреки мрачности, ровные белые зубы сделали его улыбку приятной, даже очаровательной. Он сказал:

— Субэфирная оптика, мистер Старр, совершенно новая ветвь науки. Только молодые люди, вчерашние выпускники, в ней разбираются.

— Вы как будто и сами в ней разбираетесь?

— Мне рассказывал Майндс. Мы прилетели на Меркурий в одном корабле, и он меня околдовал своим проектом и возлагаемыми на него надеждами. Вы что-нибудь об этом знаете?

— Не имею представления.

— Ну, речь идет о гиперпространстве, той части космоса, которая находится за пределами известного нам пространства. Законы природы, действующие в обычном пространстве, в гиперпространстве неприменимы. Например, в обычном пространстве невозможно двигаться быстрее света, и потому нужно не менее четырех лет, чтобы долететь до ближайшей звезды. А в гиперпространстве возможна любая скорость… — Врач с виноватой улыбкой смолк. — Я уверен, вы все это знаете.

— Большинство людей знают, что с открытием гиперпространства стали возможны полеты к звездам, — сказал Лаки. — Но при чем тут проект «Свет»?

— Ну, в обычном пространстве в вакууме свет распространяется по прямой линии, — сказал доктор Гардома. — Линию можно искривить только большой силой тяготения. С другой стороны, в гиперпространстве ее можно сгибать легко, как хлопковую нить. Свет можно сфокусировать, рассеять, отправить в обратном направлении. Так утверждает теория гипероптики.

— И, вероятно, Скотт Майндс должен проверить справедливость этой теории?

— Совершенно верно.

— А почему здесь? — спросил Майндс. — Почему именно на Меркурии?

— Потому что только тут во всей Солнечной системе столько света сосредоточивается на большой поверхности. Эффект, которого ожидает Майндс, легче всего наблюдать здесь. Осуществление того же проекта на Земле обошлось бы в сотни раз дороже, и результаты были бы в сотни раз менее надежными. Так говорил мне Майндс.

— Однако начались случайности.

Доктор Гардома фыркнул.

— Это не случайности. И, мистер Старр, их нужно прекратить. Знаете ли вы, что будет означать успех проекта «Свет»? — Он продолжал, захваченный собственными словами. — Земля больше не будет рабыней Солнца. Космические станции, окружающие Землю, смогут перехватывать солнечный свет, переводить его в гиперпространство и равномерно распределять по всей Земле. Жара пустынь и холод полюсов исчезнут. Времена года будут установлены такими, как нам нужно. Мы будем управлять погодой, контролируя распределение солнечного света. Сможем иметь вечный солнечный свет, если захотим, или день любой длины. Земля превратится в кондиционированный рай.

— Вероятно, на это потребуется время.

— Очень много, но ведь это только начало… Послушайте, может, я не в свое дело вмешиваюсь, но не вы ли тот Дэвид Старр, который разрешил загадку отравленной пищи на Марсе?

Голос Лаки звучал чуть раздраженно, брови его нахмурились:

— Почему вы так считаете?

Доктор Гардома ответил:

— Ведь я все-таки врач. Отравления вначале считали эпидемией, и я этим очень интересовался. Ходили слухи о молодом члене Совета, который сыграл главную роль в разгадке этой тайны, упоминали и имя.

Лаки сказал:

— Оставим это.

Он, как всегда, испытывал недовольство, когда становился слишком известен. Вначале Майндс, теперь Гардома.

— Если вы тот самый Старр, — сказал Гардома, — я надеюсь, вы здесь для того, чтобы прекратить все эти неприятности.

Лаки, казалось, его не слышал. Он спросил:

— Когда я смогу поговорить со Скоттом Майндсом, доктор Гардома?

— Не раньше чем через двенадцать часов.

— Он будет в себе?

— Я в этом уверен.

Послышался чей-то гортанный баритон:

— Неужели, Гардома? Потому что вы считаете, что наш мальчик Майндс никогда не был неразумным?

При этих словах доктор Гардома повернулся, не пытаясь скрыть неприязненное выражение.

— Что вы здесь делаете, Эртейл?

— Держу глаза и уши открытыми. Лучше бы я их закрыл, — сказал вновь пришедший.

Лаки и Верзила с любопытством смотрели на него. Большой человек: не высокий, но широкоплечий, с мощными мышцами. Щеки черны от щетины; неприятное ощущение крайней самоуверенности.

Доктор Гардома сказал:

— Делайте со своими глазами и ушами что угодно, но не в моем кабинете.

— Почему? — спросил Эртейл. — Вы врач. Пациенты имеют право входа. Может быть, я пациент.

— На что жалуетесь?

— А эти двое? Они на что жалуются? Ну, у этого, я уверен, нарушение гормонального равновесия. — При этих словах он взглянул на Верзилу.

В наступившем молчании Верзила сначала смертельно побледнел, а потом как будто начал раздуваться. Он медленно встал, глаза его округлились. Губы шевельнулись, будто он повторял «нарушение гормонального равновесия», как будто он пытался убедить себя, что на самом деле слышал эти слова, что он не ослышался.

Потом, с быстротой нападающей кобры, пять футов два дюйма стальных мышц Верзилы устремились к широкому насмешнику.

Но Лаки действовал быстрее. Он схватил Верзилу за оба плеча.

— Спокойней, Верзила.

Маленький марсианин отчаянно пытался вырваться.

— Ты сам слышал, Лаки! Ты ведь слышал!

— Не сейчас, Верзила.

Эртейл хрипло рассмеялся.

— Выпусти его, приятель. Я разотру этого малыша по полу пальцем.

Верзила взвыл и принялся извиваться в руках Лаки.

Лаки сказал:

— На вашем месте я бы помолчал, Эртейл, иначе вы попадете в неприятности, из которых вас не вытащит ваш друг сенатор.

Глаза его при этом стали ледяными, а голос звучал гладкой сталью.

Эртейл мгновение смотрел ему в глаза, потом отвернулся. Что-то сказал насчет шуток. Верзила дышал теперь ровнее, и Лаки медленно разжал руки. Марсианин вернулся на свое место, дрожа от сдерживаемой ярости.

Доктор Гардома, который напряженно следил за происшествием, спросил:

— Вы знакомы с Эртейлом, мистер Старр?

— Наслышан. Джонатан Эртейл, бродячий следователь сенатора Свенсона.

— Можно и так сказать, — пробормотал врач.

— Я тоже вас знаю, Дэвид Старр. Счастливчик Старр, как еще вас называют, — сказал Эртейл. — Вы бродячий вундеркинд Совета Науки. Марсианская отрава. Пираты астероидов. Венерианская телепатия. Правильный перечень?

— Да, — невыразительно ответил Лаки.

Эртейл торжествующе улыбнулся.

— Мало найдется такого, чего бы в офисе сенатора Свенсона не знали о Совете Науки. И мало чего я не знаю о происходящем здесь. Например, я знаю о покушении на вашу жизнь и пришел с вами из-за этого увидеться.

— Зачем?

— Хочу предупредить вас. Небольшое дружеское предупреждение. Вероятно, врач уже сказал вам, какой отличный парень Майндс. Всего лишь влияние невыносимого напряжения, сказал он, я полагаю. Они друзья с Майндсом. Большие друзья.

— Я только сказал… — начал доктор Гардома.

— Позвольте мне закончить, — сказал Эртейл. — Позвольте мне сказать вот что. Скотт Майндс так же безопасен для вас, как двухтонный астероид для космического корабля. Он не был временно невменяемым, когда нацелился в вас бластером. Он знал, что делает. Он хладнокровно пытался убить вас, Старр, и если вы не будете осторожны, в следующий раз у него получится. Можете поклясться сапогами своего маленького марсианского друга, он сделает еще одну попытку.

Глава третья Смерть ожидает в комнате

Наступившее молчание казалось приятным одному Эртейлу. Затем Лаки спросил:

— Почему? Каковы его мотивы?

Эртейл спокойно ответил:

— Потому что он боится. Здесь затрачены многие миллионы, миллионы, данные расточительным Советом Науки, а он не может довести эксперимент до конца. Свою некомпетентность он называет случайными авариями. Полетит на Землю и будет убеждать, что во всем виноваты случайности. И получит еще деньги Совета, вернее, налогоплательщиков, для какого-нибудь другого не менее глупого плана. Но вы явились на Меркурий расследовать, и он боится, что Совет все-таки узнает правду. Вы ее унесете с собой.

Лаки сказал:

— Если это правда, вы ее уже знаете.

— Да, и надеюсь это доказать.

— Но вы тогда тоже представляете опасность для Майндса. Следуя вашим рассуждениям, вас он должен попытаться убить прежде всего.

Эртейл улыбнулся, его пухлые щеки стали шире. Он сказал:

— Он пытался меня убить. Верно. Но я бывал во многих переделках, работая на сенатора. Я могу постоять за себя.

— Скотт Майндс никогда не пытался убить ни вас, ни кого-либо другого, — заявил доктор Гардома, лицо его стало измученным и бледным. — Вы это хорошо знаете.

Эртейл не стал отвечать ему прямо. Он обратился к Лаки.

— Присматривайте и за добрым доктором тоже. Как я сказал, он большой друг Майндса. На вашем месте я не позволил бы ему лечить у себя даже головную боль. Таблетки и уколы могут… — он громко щелкнул пальцами.

Доктор Гардома с трудом произнес:

— Кто-нибудь вас убьет за…

Эртейл беззаботно заметил:

— Да? И вы им собираетесь стать? — он повернулся, собираясь уходить, и через плечо бросил: — О да, забыл. Я слышал, старик Певерейл хочет с вами увидеться. Он очень обеспокоен, что не встретил вас официально. Расстроен. Повидайтесь с ним, погладьте его по головке… И, Старр, еще одни намек. Не надевайте защитные костюмы, вначале не проверив их. Поняли, что я имею в виду? — С этими словами он наконец ушел.

Прошло немало времени, прежде чем Гардома пришел в себя и смог говорить, не задыхаясь. Он сказал:

— Каждый раз, как я его вижу, он выводит меня из себя. Грязный, лживый…

— Весьма проницательный парень, — сухо заметил Лаки. — Очевидно, один из его методов — расчетливо говорить то, что выведет собеседника из себя. А разгневанный противник наполовину беспомощен… Кстати, Верзила, это к тебе относится. Ты готов наброситься на всякого, кто намекнет, что в тебе меньше шести футов.

— Лаки, — взвыл марсианин, — он сказал, что у меня нарушение нормальной деятельности гормонов.

— Научись ждать подходящего момента, чтобы убедить его в противоположном.

Верзила воинственно заворчал и ударил кулаком по прочному пластику своих серебряно-золотых сапог. (Кричащие многоцветные сапоги не наденет никто, кроме фермера с Марса, но ни один марсианский фермер не выйдет без них. У Верзилы их был десяток, и каждая следующая пара ярче предыдущей.)

Лаки сказал:

— Что ж, повидаемся с доктором Певерейлом. Он ведь глава обсерватории?

— Глава всего Купола, — сказал доктор. — Он и правда постарел и утратил гибкость. Рад добавить, что он ненавидит Эртейла не меньше любого из нас, но ничего не может сделать. Не может спорить с сенатором. Интересно, а может ли Совет? — мрачно закончил он.

Лаки ответил:

— Думаю, да. А теперь помните: я хочу увидеться с Майндсом, как только он проснется.

— Хорошо. Поберегите себя.

Лаки с любопытством взглянул на него.

— Поберечь себя? Что вы этим хотите сказать?

Доктор Гардома покраснел.

— Всего лишь выражение. Я так всегда говорю. Ничего не имею в виду.

— Понятно. Ну, что ж, до встречи. Пошли, Верзила, и перестань хмуриться.

* * *

Доктор Лэнс Певерейл пожал им обоим руки с энергией, поразительной в таком пожилом человеке. Его темные глаза были озабочены и казались еще темнее из-за нависавших седых бровей. Волосы, все еще густые, почти сохранили первоначальный цвет, став серо-стальными. Больше всего его старили морщинистые щеки, на которых отчетливо выделялись скулы.

Он говорил медленно и негромко.

— Простите, джентльмены: я чрезвычайно расстроен тем, что сразу после вашего прибытия в обсерваторию произошло это ужасное событие. Я во всем виню себя.

— Для этого нет причин, доктор Певерейл, — сказал Лаки.

— Вина моя, сэр. Мне следовало самому встретить вас… Но мы следили за исключительно интересным и очень необычным протуберанцем, и я позволил своим профессиональным интересам помешать проявлениям гостеприимства.

— Ну, в любом случае вы прощены, — сказал Лаки и искоса с юмором взглянул на Верзилу, который с раскрытым ртом слушал поток слов старика.

— Меня невозможно простить, — говорил старый астроном, — но мне приятно, что вы пытаетесь. Я приказал приготовить для вас помещение. — Он взял их за руки и повел по ярко освещенному коридору Купола. — У нас тесно, особенно после прибытия доктора Майндса с его инженерами и… и других. Но все же вам приятно иметь возможность отдохнуть и, может, поспать. Я уверен, вы также захотите поесть, и вам принесут пищу. Завтра у вас будет возможность познакомиться со всеми, а у нас — узнать причину вашего приезда сюда. Для меня вполне достаточно того, что за вас ручается Совет Науки. Мы устроим нечто вроде банкета в вашу честь.

Коридор постепенно вел вниз, они углублялись в жилые помещения Купола под поверхностью Меркурия.

Лаки сказал:

— Вы очень добры. Возможно, я смогу и осмотреть обсерваторию.

Певерейл, казалось, этому обрадовался.

— В этом я к вашим услугам, и я уверен, вы не пожалеете о затраченном времени. Наше основное оборудование смонтировано на передвижной платформе, которая перемещается вместе с движением терминатора. В этом случае часть диска Солнца всегда остается видимой, несмотря па движение Меркурия.

— Поразительно! Но теперь, доктор Певерейл, один вопрос, Каково ваше мнение о докторе Майндсе? Я оценил бы откровенный ответ, без всяких дипломатических соображений.

Певерейл нахмурился.

— Вы тоже специалист по субоптике?

— Не совсем, — ответил Лаки, — но я спрашиваю о докторе Майндсе.

— Совершенно верно. Ну… — астроном задумался, — он приятный молодой человек, весьма компетентный, я думаю, но нервный, очень нервный. Он обидчив, слишком обидчив. Чем больше проходит времени, чем хуже идут дела, тем сильнее это сказывается: с ним иногда бывает очень трудно. Жаль: я уже сказал, что в целом это приятный молодой человек. Я его начальник, конечно, пока он работает в Куполе, но я в его дела не вмешиваюсь. Его проект не связан с работой обсерватории.

— А каково ваше мнение о Джонатане Эртейле?

Старый астроном сразу остановился.

— А он при чем?

— Как он ладит со всеми здесь?

— Не хочу говорить об этом человеке, — сказал Певерейл.

Некоторое время они шли молча. У астронома было мрачное лицо.

Лаки сказал:

— Есть ли еще люди в обсерватории? Тут вы и ваши люди, Майндс и его люди и Эртейл. Кто еще?

— Врач, конечно. Доктор Гардома.

— Вы не считаете его одним из своих людей?

— Ну, он ведь врач, а не астроном. Он выполняет работу, которую не могут выполнить механизмы. Заботится о нашем здоровье. Он здесь недавно.

— Насколько?

— Сменил прежнего врача после истечения у того годичной смены. Кстати, доктор Гардома прилетел на том же корабле, что Майндс и его люди.

— Годичная смена? Это обычно для здешних врачей?

— И для большинства остальных. Трудно при этом поддерживать нормальное общение: к тому же сначала ты с трудом учишь человека, а потом он сразу улетает; но на Меркурии нелегко жить, и приходится часто заменять людей.

— Сколько же новых людей вы получили за последние шесть месяцев?

— Около двадцати. Точное число в наших записях, но примерно двадцать.

— Но сами вы здесь давно? Астроном рассмеялся.

— Много лет. Даже не хочется думать, сколько. И доктор Кук, мой заместитель, здесь уже шесть лет. Конечно, мы часто бываем в отпуске… Ну, вот и ваше помещение, джентльмены. Если вам что-нибудь потребуется, сразу дайте мне знать.

* * *

Верзила осмотрелся. Комната была небольшой, но в ней стояли две кровати, которые можно было убирать в стенной проем; два стула — тоже убирались в стену; комбинация стула с письменным столом; небольшой шкаф; по соседству ванная.

— Эй, — сказал он, — получше, чем на корабле.

— Неплохо, — согласился Лаки. — Вероятно, одна из их лучших комнат.

— А почему бы и нет? — спросил Верзила. — Я думаю, он знает, кто ты.

— Надеюсь, нет, Верзила, — сказал Лаки. — Он считает меня специалистом по субоптике. Знает только, что послал меня Совет.

— Но ведь все знают, кто ты, — возразил Верзила.

— Не все. Майндс, Гардома, Эртейл… Послушай, Верзила, отправляйся в ванную. Я закажу еду и попрошу принести с «Метеора» вспомогательное оборудование.

— Идет, — весело сказал Верзила.

Он громко пел под душем. Как обычно в безводных мирах, вода строго ограничивалась, на стене висело предупреждение, какое количество может быть использовано. Но Верзила родился и вырос на Марсе. Он очень уважал воду и не стал бы ее уничтожать с такой же охотой, как, например, бифштекс. Поэтому он обильно пользовался мылом, а водой умеренно и при этом громко пел.

Он встал перед сушилкой с горячим воздухом и шлепал себя по телу, чтобы быстрее высохнуть.

— Эй, Лаки, — закричал он, — что, еда уже на столе? Я есть хочу.

Он слышал голос Лаки, но слов разобрать не мог.

— Эй, Лаки, — повторил он и вышел из ванной. На столе стояли две дымящиеся тарелки с жареным мясом и картофелем (чуть заметный запах свидетельствовал, что мясо — на самом деле продукт с дрожжевой плантации подводных садов Венеры). Лаки, однако, не ел, а сидел на кровати и негромко говорил по комнатному переговорному устройству.

С приемного экрана смотрел доктор Певерейл.

Лаки сказал:

— Значит, всем известно, что нам отведена эта комната?

— Не всем, но я отдал приказ подготовить для вас эту комнату по открытой связи. Мне кажется, тут нет повода для тайны. Возможно, кто-то услышал. К тому же ваша комната обычно отводится почетным гостям. В этом нет никакого секрета.

— Понятно. Спасибо, сэр. — Что-нибудь случилось?

— Вовсе нет, — с улыбкой ответил Лаки и отключился. Улыбка его исчезла, выглядел он задумчиво.

— Ничего не случилось? — взорвался Верзила. — В чем дело, Лаки? Меня не обманешь, говори, что случилось.

— Да, кое-что случилось. Я проверял оборудование.

Вот это, вероятно, специально изолированные костюмы для солнечной стороны.

Верзила приподнял костюм, висевший в одной из стенных ниш. Костюм был поразительно легок для своего размера, и это нельзя было объяснить уменьшенной силой тяжести: в Куполе поддерживалась земная сила тяжести.

Он покачал головой. Как всегда, когда приходилось надевать костюм со склада, а не изготовленный для него специально, его приходилось усиленно подгонять, но пользоваться все равно было неудобно. Одно из наказаний за то, что ты не так высок. Он всегда думал в таких выражениях: «Не так высок». О своих пяти футах двух дюймах он никогда не думал, как о маленьком росте.

Он сказал:

— Пески Марса! Они обо всем позаботились. Постель. Ванна. Еда. Костюмы.

— И кое-что еще, — серьезно сказал Лаки. — В этой комнате ждет смерть. Посмотри.

Лаки поднял рукав большего костюма. Плечевой сустав легко повернулся, но на месте его соединения с плечом показалась тонкая, почти незаметная щель. Если бы пальцы Лаки ее не растянули, она вообще была бы не видна.

Разрез! Очевидно, сделанный человеком! Сквозь него виднелась изоляция.

— На внутренней поверхности, — сказал Лаки, — такой же разрез. Костюм продержался бы, пока я бы не оказался на солнечной стороне, а затем аккуратно убил бы меня.

Глава четвертая За банкетным столом

Эртейл! — сразу воскликнул Верзила с яростью, от которой напряглись все мышцы в его теле. — Этот грязный подонок…

— Почему Эртейл? — негромко спросил Лаки.

— Он предупредил, чтобы следили за костюмами, Лаки. Помнишь?

— Конечно. Я именно это и сделал.

— Да. Это он специально. Мы найдем разрез и подумаем, какой он замечательный парень. И в следующий раз будем для него легкой добычей. Не поддавайся на это, Лаки. Он…

— Подожди, Верзила, подожди. Не так быстро. Посмотри на это таким образом. Эртейл сказал, что Майндс пытался и его убить. Допустим, мы ему поверим. Допустим, Майндс пытался вывести из строя костюм Эртейла, и тот это заметил. Эртейл предупредил нас. Может, это опять Майндс.

— Пески Марса, Лаки, этого не может быть. Этот парень, Майндс, по горло наелся снотворного, а до того он с самого нашего прибытия был у нас на глазах.

— Ну, хорошо. Но откуда нам известно, что Майндс спит и накормлен лекарствами? — спросил Лаки.

— Гардома говорит… — начал Верзила и замолчал.

— Вот именно. Гардома говорит. Мы сами не видели Майндса. Мы знаем только, что сказал доктор Гардома, а он большой друг Майндса.

— Они сговорились, — сказал сразу убежденный Верзила. — Летящие кометы…

— Подожди, подожди, не лети ты так быстро. Великая Галактика, Верзила, я пытаюсь разобраться в своих мыслях, а ты все сразу принимаешь. — Тон его звучал неодобрительно, насколько это было возможно при общем уважительном отношении к маленькому другу. Он продолжал: — Ты десятки раз жаловался, что я не говорю тебе, что у меня на уме, пока сам все не продумаю. Вот почему, любитель бластеров. Как только у меня появляется теория, ты уже готов действовать с оружием наизготовку.

— Прости, Лаки, — сказал Верзила. — Давай дальше.

— Ну, хорошо. Эртейла легко заподозрить. Его никто не любит. Даже доктор Певерейл. Ты видел, как он отказался говорить о нем. Мы встретили его только раз, и ты его сразу невзлюбил…

— Еще бы, — пробормотал Верзила.

— …впрочем, мне он тоже не понравился. Любой мог разрезать этот костюм и надеяться, что подозрение падет на Эртейла, как только все откроется. А откроется несомненно, если не до убийства, так после.

— Я теперь понимаю, Лаки.

— С другой стороны, — спокойно продолжал Лаки, — Майндс уже пытался избавиться от меня с помощью бластера. Если это была серьезная попытка, то он не похож на человека, склонного к подобным косвенным действиям. Что касается доктора Гардома, то я не могу представить себе его соучастником убийства члена Совета только из дружбы к Майндсу.

— Каково же тогда решение? — нетерпеливо спросил Верзила.

— Никакого, — ответил Лаки, — разве что мы ложимся спать. — Он отбросил простыни и направился в ванную.

Верзила посмотрел ему вслед и пожал плечами.

* * *

Скотт Майндс сидел в постели, когда на следующее утро Лаки и Верзила вошли в его комнату. Он был бледен и выглядел усталым.

— Здравствуйте, — сказал он. — Карл Гардома рассказал мне, что случилось. Вы представить себе не можете, как мне неловко.

Лаки пожал плечами.

— Как вы себя чувствуете?

— Выжат досуха, если вы понимаете, что я хочу сказать. Я буду на приеме, который дает сегодня вечером старый Певерейл.

— Разумно ли это?

— Я не позволю Эртейлу захватить крепость, — сказал Майндс, и лицо его внезапно исказилось от ненависти. — Он всем говорит, что я спятил. Доктор Певерейл тоже, кстати.

— Доктор Певерейл сомневается в вашей нормальности? — негромко спросил Лаки.

— Ну… Видите ли, Старр, я со времени начала этих происшествий прочесывал солнечную сторону на ракетном скутере. Мне нужно было это делать. Это мой проект. Дважды… я кое-что видел.

Майндс смолк, и Лаки поторопил его.

— Что видели, доктор Майндс?

— Хотел бы я утверждать уверенно. Каждый раз я видел это вдалеке. Что-то двигалось. Похоже на человека. В космическом костюме. Но не наши специально изолированные костюмы. Больше похоже на обычный костюм для космоса. Простой металл.

— Вы пытались подойти ближе?

— Да, и сразу терял его. А на фотографиях ничего не видно. Просто пятна света и тьмы: может, что-то они означают, может, нет. Но там что-то было. Что-то двигалось под солнцем, будто ему не важны жара и радиация. Оно оставалось на солнце и стояло неподвижно по нескольку минут. Это меня доконало.

— Это странно? Стоять неподвижно на солнце?

Майндс коротко рассмеялся.

— На солнечной стороне Меркурия? Конечно. Никто тут не станет стоять. Несмотря ни на какую изоляцию, делаешь свое дело как можно быстрее и уходишь в тень. Вблизи терминатора температура не так велика. Дело в радиации. Нужно набирать ее как можно меньше. Изоляционный костюм не защищает полностью от гамма-лучей. Если нужно постоять, стоят в тени скал.

— Как же вы все это объясните?

Майндс перешел на стыдливый шепот.

— Не думаю, что это человек.

— Вы ведь не станете утверждать, что это двуногий призрак, — неожиданно сказал Верзила, прежде чем Лаки смог его удержать.

Но Майндс только покачал головой.

— Я так сказал на поверхности? Что-то не припоминаю… Нет, я думаю, это меркурианин.

— Что? — воскликнул Верзила так, будто ожидал гораздо худшего.

— Иначе как он может выдерживать солнечную радиацию и жару?

— А зачем ему тогда космический костюм? — спросил Лаки.

— Не знаю. — Глаза Майндса сверкнули, и в них появилось загнанное выражение. — Но это что-то. Вернувшись в Купол, и проверил местонахождение всех людей. Все были на месте. Доктор Певерейл не разрешил провести экспедицию для поиска. Он сказал, что мы для этого не подготовлены.

— Вы говорили ему то, что рассказали мне?

— Он считает меня сумасшедшим. Но я уверен. Он считает, что я видел какие-то отражения и создал из них человека в своем воображении. Но это не так, Старр!

Лаки спросил:

— Вы связались с Советом Науки?

— Как я мог? Доктор Певерейл не поддержал бы меня. Эртейл сказал бы, что я спятил, и его бы послушали. А кто будет слушать меня?

— Я, — сказал Лаки.

Майндс рывком сел. Руки его взметнулись, будто он хотел схватить Лаки за рукав, но он сдержал их. Сдавленным голосом он сказал:

— Вы будете это расследовать?

— Да, по-своему, — ответил Лаки.

* * *

Когда Лаки и Верзила вошли, все уже сидели за банкетным столом. Поднялся гул приветствий и представлений, но было ясно, что вечер не из приятных.

Доктор Певерейл сидел во главе стола, тонкие губы его были поджаты, впавшие щеки дрожали — внешность человека, который с трудом сохраняет достоинство. Слева от него виднелась широкоплечая фигура Эртейла: он откинулся в кресле, толстые пальцы поглаживали край стакана.

В конце стола сидел Скотт Майндс, выглядел он крайне юным и усталым и с раздражением смотрел на Эртейла. Рядом с ним доктор Гардома поглядывал тревожно и внимательно, готовый вмешаться.

Остальные места, за исключением двух, справа от доктора Певерейла, занимали старшие специалисты обсерватории. Хэнли Кук, заместитель директора Купола, наклонил вперед свое высокое стройное тело и крепко пожал Лаки руку.

Лаки и Верзила заняли свои места, и ужин начался.

Эртейл сразу заговорил резким хриплым голосом, овладев всеобщим вниманием:

— Мы как раз говорили, не следует ли Майндсу рассказать, какие чудеса ожидают Землю в результате его эксперимента.

— Ничего подобного, — заявил Майндс, — я буду говорить, когда захочу.

— О, послушайте, Скотт, — Эртейл широко улыбался, — не будьте таким застенчивым. Ну, тогда я сам расскажу.

Как бы случайно доктор Гардома опустил руку на плечо Майндса, молодой инженер с трудом глотнул, подавил негодующий возглас и продолжал молчать.

Эртейл сказал:

— Предупреждаю вас, Старр, рассказ будет интересным. Это…

Лаки прервал:

— Я знаю кое-что об эксперименте. Основной результат — создание планеты с воздушным кондиционированием — вполне возможен.

Эртейл сморщился.

— Неужели? Я рад, что у вас оптимистический взгляд. Бедный Скотт не может добиться успеха даже в пробном эксперименте. По крайней мере говорит, что не может, не правда ли, Скотт?

Майндс полувстал, но доктор Гардома снова положил ему руку на плечо.

Верзила переводил взгляд от одного говорящего к другому, на Эртейла он смотрел с открытым отвращением. Но ничего не говорил.

Прибытие главного блюда сразу прекратило разговор, и доктор Певерейл отчаянно пытался перевести беседу на менее опасное направление. На некоторое время ему это удалось, но затем Эртейл, наколов на вилку последний кусок бифштекса, наклонился к Лаки и сказал:

— Значит, вы считаете, что проект Майндса идет нормально?

— Ну, мне кажется, результаты неплохие.

— Вы, как член Совета, так и должны считать. А что если я вам скажу, что это поддельный эксперимент; то же самое можно было бы проделать на Земле за один процент затрат, если бы Совет был заинтересован в экономии денег налогоплательщиков? Что вы на это скажете?

— То же самое я скажу в ответ на любые ваши слова, — сдержанно ответил Лаки. — Я скажу: «Мистер Эртейл, вероятно, вы лжете. В этом ваш большой талант и, вероятно, удовольствие».

Мгновенно наступила мертвая тишина, даже Эртейл смолк. Его толстые щеки, казалось, обвисли от удивления, глаза выпучились. Неожиданно он вскочил, перегнулся через доктора Певерейла и ударил ладонью по столу рядом с тарелкой Лаки.

— Ни один лакей Совета… — взревел он.

И тут же начал действовать Верзила. Никто не успел увидеть подробностей, потому что Верзила действовал со скоростью жалящей змеи, но рев Эртейла неожиданно прервался.

Из руки Эртейла торчала изогнутая металлическая рукоять силового ножа.

Доктор Певерейл отшатнулся, послышались возгласы, даже Лаки казался удивленным.

Раздался жизнерадостный тенор Верзилы:

— Расставь пальцы, ты, тюбик нефти! Расставь их и ползи назад, на свое место.

Эртейл несколько мгновений смотрел на маленького мучителя, будто не понимая, потом очень медленно расставил пальцы. Рука его не была повреждена, ни кусочка кожи не было срезано. Силовой нож торчал в жесткой пластиковой поверхности стола, виднелся примерно дюйм светящегося силового поля (это не материя, а тонкое энергетическое поле). Лезвие ножа разрезало стол точно между указательным и средним пальцами руки Эртейла.

Эртейл отдернул руку, будто ее внезапно охватило огнем.

Верзила рассмеялся и сказал:

— В следующий раз, подонок, как протянешь руку к Лаки или ко мне, я ее тебе отрежу. Когда будешь отвечать, говори вежливо. — Он протянул руку к ножу, дезактивировал силовое поле и вернул рукоять в незаметные ножны на поясе.

Слегка нахмурившись, Лаки сказал:

— Я не знал, что мой друг вооружен. Я уверен: он сожалеет, что помешал ужину, но мистер Эртейл не должен принимать этот инцидент близко к сердцу.

Кто-то рассмеялся, на лице Майндса появилась улыбка.

Эртейл гневно переводил взгляд от одного лица к другому.

— Я этого не забуду. Я вижу, что никто не желает сотрудничать с сенатором, и он об этом узнает. А тем временем, я остаюсь здесь. — Он сложил руки, будто кто-то собирался его выпроводить.

Мало-помалу разговор снова стал общим. Лаки сказал доктору Певерейлу:

— Знаете, сэр, ваше лицо кажется мне знакомым.

— Да? — Астроном напряженно улыбался. — Мне кажется, мы с вами раньше не встречались.

— Вы когда-нибудь были на Церере?

— На Церере? — старый астроном смотрел на Лаки с некоторым удивлением. Очевидно, он еще не пришел в себя после эпизода с силовым ножом. — На этом астероиде самая большая обсерватория Солнечной системы. Я там работал в молодости, да и сейчас часто там бываю.

— Может, я видел вас там?

Говоря это, Лаки вспоминал те напряженные дни, когда охотился за капитаном Антоном и пиратами, искал их логово в поясе астероидов. Особенно тот день, когда пиратский корабль приземлился в самом сердце территории Совета, на самом астероиде Церера, одержав временную победу благодаря неожиданности своего появления.

Но доктор Певерейл отрицательно качал головой.

— Я бы знал, сэр, если бы имел удовольствие встретиться с вами. Но я уверен, этого не было.

— Жаль, — сказал Лаки.

— Мне тоже, уверяю вас. Но в то время мне вообще не везло. Из-за болезни кишечника я пропустил весь пиратский рейд. Знал о нем только из разговоров сестер в больнице.

Доктор Певерейл осмотрел стол, к нему вернулось хорошее настроение. Механическая тележка развозила десерт. Диктор Певерейл сказал:

— Джентльмены, мы ведь обсуждали проект «Свет».

Он помолчал, снисходительно улыбаясь, потом продолжал:

— Не очень подходящая тема для разговора, учитывая обстоятельства, но я много думал о случаях, которые всех нас так расстраивают. Мне кажется, что настала пора поделиться с вами моими соображениями. Доктор Майндс здесь. Мы неплохо поели. И теперь я скажу вам кое-что интересное.

Эртейл нарушил молчание, спросив мрачно:

— Вы, доктор Певерейл?

Астроном спокойно ответил:

— Почему бы и нет? Я много раз в жизни говорил интересные вещи. И скажу, о чем сейчас думаю. — Он неожиданно стал серьезным. — Я считаю, что знаю правду, мою правду. Я знаю, кто срывает эксперимент проекта «Свет».

Глава пятая Направление опасности

На мягком лице старого астронома появилось довольное выражение; он осмотрел стол: все были захвачены его словами. Лаки тоже осмотрелся. Он наблюдал за тем, как встречают заявление доктора Певерейла. На широком лице Эртейла было презрение, доктор Гардома удивленно хмурился, Майндс выглядел мрачно. На лицах остальных были любопытство и интерес.

Внимание Лаки особенно привлек один человек. Это был Хэнли Кук, заместитель доктора Певерейла. Он смотрел на кончики своих пальцев с усталым отвращением. Но когда он поднял голову, выражение лица его изменилось и стало вежливо равнодушным.

Тем не менее Лаки подумал:

«Надо с ним поговорить».

И снова обратил внимание на доктора Певерейла.

А тот говорил:

— Саботажник не может быть одним из нас, конечно. Доктор Майндс сказал мне, что проверял всех и уверен в этом. Но даже без проверки я абсолютно убежден, что никто из нас не способен на подобные преступные действия. Но саботажник должен быть разумным, поскольку его деятельность целенаправленна, и исключительно против проекта «Свет». Поэтому…

Его возбужденно прервал Верзила:

— Эй, вы считаете, что на Меркурии есть туземная жизнь? Это делают меркуриане?

Послышались возгласы, кто-то рассмеялся, и Верзила покраснел.

— Разве не это говорит доктор Певерейл? — спросил маленький марсианин.

— Не совсем, — мягко заметил доктор Певерейл.

— Никакой туземной жизни на Меркурии нет, — сказал с ударением один из астрономов. — В этом мы абсолютно уверены.

Лаки вмешался: — Насколько уверены? Кто-нибудь проверял?

Астроном, казалось, смешался. Он сказал:

— Были исследовательские группы. Несомненно.

Лаки улыбнулся. Он встречался с разумными существами с Марса, о которых никто не знал. Он открыл полуразумные существа на Венере, о которых до него никто не подозревал. И поэтому он не принимал на веру утверждения об отсутствии жизни на любой планете, даже разумной жизни.

Он спросил:

— Сколько исследовательских групп? Насколько тщательно проводилось исследование? Обследована ли каждая квадратная миля?

Астроном не ответил. Он посмотрел в сторону, подняв брови, как будто говоря: «Какой в этом смысл?»

Верзила, улыбнулся, лицо его стало напоминать лицо веселого гнома.

Доктор Певерейл сказал:

— Мой дорогой Старр, исследователи ничего не обнаружили. Мы не исключаем полностью наличия жизни на Меркурии, но вероятность ее существования очень низка. Допустим, мы согласимся, что единственное разумное существо в Галактике — это человек. По крайней мере единственное известное нам существо.

Помня о марсианских энергетических существах, Лаки не был согласен с этим, но промолчал и дал возможность старику продолжать.

Вмешался Эртейл, понемногу обретавший самообладание.

— К чему это вы клоните? — спросил он. И добавил свою любимую фразу: — Если уж на то пошло.

Доктор Певерейл не ответил Эртейлу непосредственно. Он переводил взгляд с одного лица на другое, сознательно игнорируя следователя сенатора. И сказал:

— Дело в том, что люди живут не только на Земле. Люди есть во многих звездных системах. — Лицо старого астронома странно переменилось. Оно осунулось, побледнело, ноздри раздулись, будто его внезапно охватил гнев. — Например, люди есть на планетах Сириуса. Что, если это они саботажники?

— Зачем это им? — сразу спросил Лаки.

— А почему бы и нет? Они и раньше совершали агрессии против Земли!

Это было верно. Лаки Старр сам недавно участвовал в отражении сирианской флотилии высадившейся на Ганимеде, но тогда сирианцы покинули Солнечную систему без пробы сил. Но, с другой стороны, у многих землян вошло в привычку во всем плохом винить жителей Сириуса.

Доктор Певерейл энергично продолжал:

— Я там был. Я был на Сириусе всего пять месяцев назад. Очень много было канцелярской волокиты, потому что Сириус не одобряет ни иммигрантов, ни гостей, но проводилась межпланетная астрономическая конференция, и я все-таки получил визу. Я во что бы то ни стало хотел увидеть сам и должен сказать, что не разочаровался. Планеты Сириуса малонаселенны и исключительно децентрализованы. Там живут изолированными семейными группами, и у каждой свой источник энергии и все службы. У каждой группы есть механические рабы — другого слова не подберешь — рабы в форме позитронных роботов, которые выполняют всю работу. Сами сирианцы представляют собой воинственную аристократию. У каждого свой космический крейсер. Они никогда не успокоятся, пока не покорят Землю.

Верзила беспокойно заерзал в кресле.

— Пески Марса, пусть только попробуют! Пусть попробуют, вот все, что я скажу!

— И, попробуют, когда будут готовы, — сказал Певерейл, — и, если мы не сделаем что-нибудь побыстрее, что бы встретить опасность, они победят. Что у нас есть, чтобы противостоять им? Многомиллиардное население — правда, но сколько человек могут сражаться в космосе? Мы — шесть миллиардов кроликов, а они — миллион волков. Земля беспомощна и с каждым годом становится все беспомощней. Нас кормит зерно с Марса и дрожжи с Венеры. Наши минералы мы получаем с астероидов и получали с Меркурия, когда работали шахты. Да, Старр, если проект «Свет» удастся, Земля будет зависеть от космических станций даже в получении солнечного света. Разве вы не понимаете, какими мы становимся уязвимыми? Армия сирианцев, расположившись на окраинах Системы, вызовет панику и уморит нас голодом, даже не сталкиваясь непосредственно. И чем мы сможем отплатить? Сколько бы мы их ни убили, оставшиеся сирианцы способны на самостоятельные действия и независимы в отношении припасов и энергии. Любой из, них может продолжать войну.

Старик почти задыхался от волнения. Нельзя было усомниться в его искренности. Он как будто избавлялся от душившей его тайны…

Лаки снова взглянул на заместителя Певерейла Хэнли Кука. Тот опирался лбом на большую руку. Лицо его раскраснелось, но Лаки не показалось, что это краска гнева или негодования. Скорее смущения.

Скептически заговорил Скотт Майндс:

— Но какой смысл, доктор Певерейл? Если им хорошо у Сириуса, зачем им Земля? Зачем мы им нужны? Допустим, они завоюют Землю. Тогда им придется нас содержать…

— Вздор! — рявкнул старый астроном. — Зачем это им? Им нужны земные ресурсы, а не население. Вбейте это себе в голову! Они дадут нам умереть с голоду. Такова будет их политика.

— Послушайте, — сказал Гардома. — Это невероятно.

— Не из жестокости, — продолжал доктор Певерейл, — а исходя из политики. Они нас презирают. Считают нас не выше животных. Все сирианцы расисты. Со времени первой колонизации они целенаправленно выращивают себя и теперь свободны от болезней и тех особенностей, которые считают нежелательными. У них одинаковая внешность, тогда как земляне разных форм, размеров, цветов, разновидностей. Сирианцы считают нас низшими Существами. Они не допускали меня на конференцию, пока не надавило наше правительство. Приветствовали астрономов всех систем, только не с Земли. Человеческая жизнь для них не много значит. Они помешались на роботах. Я наблюдал за ними и их механическими людьми. Они больше заботятся о сирианских роботах, чем о самих сирианцах. Робота они считают ценнее ста человек с Земли. Они балуют своих роботов. Они их любят.

Лаки сказал:

— Роботы дорогие. С ними нужно обращаться бережно.

— Может быть, — ответил доктор Певерейл, — но когда люди привыкают слишком заботиться о машинах, они становятся черствыми к нуждам других людей.

Лаки Старр наклонился вперед, Опираясь локтями о стол, темные глаза его были серьезны, вертикальные морщины делали красивое, слегка мальчишеское лицо строгим: Он сказал:

— Доктор Певерейл, если сирианцы расисты и вырабатывают у себя единообразие, в конечном счете они потерпят поражение. Разнообразие человеческих рас — источник прогресса. Земля, а не Сириус — на переднем фронте научных исследований. Земляне заселили Сириус; и мы, а не сирианцы ежегодно даем новые направления в исследованиях. Даже упоминаемые вами позитронные роботы изобретены на Земле и землянами.

— Да, — согласился астроном, — но земляне не стали их использовать. Это расстроило бы нашу экономику, а мы ценим удобства сегодняшнего дня превыше безопасности завтрашнего. Мы используем свои научные достижения, чтобы стать слабее. Сириус с их помощью становится сильнее. В этой разнице и заключается опасность.

Доктор Певерейл снова опустился в кресло. Выглядел он мрачно. Механическая тележка очищала стол.

Лаки указал на нее.

— Это тоже робот, если хотите, — сказал он.

Механическая тележка продолжала свое занятие. Она ровно двигалась на диамагнитном поле, так что ее основание не касалось пола. Ее гибкие щупальца осторожно снимали тарелки, некоторые ставили на верхнюю плоскость, другие — во внутренние отделения.

— Это простой автомат, — фыркнул доктор Певерейл. — У него нет позитронного мозга. Он не может приспосабливаться к обстановке, не может менять задание.

— Значит, вы утверждаете, что сирианцы саботируют проект «Свет», — сказал Лаки.

— Да.

— Зачем им это?

Доктор Певерейл пожал плечами.

— Может, это часть их общего плана. Не знаю, что делается по всей Солнечной системе. Может, это пробная попытка, подготовка к вторжению и завоеванию. Проект «Свет» сам по себе ничего не значит, а сирианцы опасны везде. Хотел бы я внушить свою тревогу Совету Науки и правительству, чтобы они узнали правду.

Хэнли Кук кашлянул, затем впервые заговорил.

— Сирианцы люди, как и мы. Если они на Меркурии, то где они?

Доктор Певерейл холодно ответил:

— Это задача исследовательской экспедиции. Хорошо подготовленной и оборудованной экспедиции.

— Минутку, — сказал Майндс, глаза его возбужденно блестели, — я был на солнечной стороне и готов поклясться…

— Хорошо подготовленной и оборудованной экспедиции, — твердо повторил астроном. — Ваши одинокие подвиги ничего не значат, Майндс.

Инженер на мгновение застыл, потом смущенно смолк.

Лаки неожиданно сказал:

— Вам это как будто не нравится, Эртейл. Что вы думаете о словах доктора Певерейла?

Следователь поднял взгляд и долго с откровенной ненавистью и неприязнью смотрел на Лаки. Очевидно, он не забыл и никогда не забудет происшествие за столом.

Он сказал:

— Я держу свои мнения при себе. Но скажу: меня не одурачит то, что происходит сегодня.

Он сжал рот, и Лаки, подождав немного продолжения, повернулся к Певерейлу и сказал:

— Я сомневаюсь, нужна ли нам такая экспедиция, сэр. Если предположить, что сирианцы здесь, нельзя ли умозаключить, где они могут находиться?

Доктор Певерейл спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Ну, где сирианцам было бы лучше всего? Если они в течение месяца неоднократно через короткие промежутки саботировали проект «Свет», им нужна для этого какая-то база поблизости от проекта. В то же время база не должна быть легко обнаруживаемой. Второе условие они, несомненно, выполнили. Где может находиться такая удобная, но тайная база? Разделим Меркурий на две части: солнечную и темную стороны. Мне кажется, глупо устанавливать базу на солнечной стороне. Слишком жарко, слишком много радиации, слишком негостеприимно.

Кук заметил:

— Не более негостеприимно, чем на темной стороне.

— Нет, нет, — немедленно возразил Лаки, — вы ошибаетесь. Солнечная сторона представляет очень необычную среду. Люди к такому не привыкли. Темная сторона гораздо привычнее. Это просто поверхность в космическом пространстве, а условия космоса нам знакомы. На темной стороне холодно, но не холоднее, чем в космосе. Темно и нет воздуха, но в космосе, не под прямыми лучами Солнца, так же темно и гораздо меньше воздуха. Люди научились жить в космосе с удобствами, они могут прожить и на темной стороне.

— Продолжайте, — сказал доктор Певерейл, в его старых глазах светился интерес. — Продолжайте, мистер Старр.

— Но организовать базу, которая служила бы больше месяца, не так просто. Нужен корабль или корабли, чтобы со временем вернуться на Сириус. Или даже если их подберет прилетевший специально корабль, все равно нужны достаточные запасы пищи и воды, нужен источник энергии. Для этого нужно место, и в то же время они должны быть уверены, что их не обнаружат. Остается только одно возможное место.

— Какое, Лаки? — спросил Верзила, чуть не прыгая на стуле от возбуждения. По крайней мере он не сомневался в словах Лаки. — Какое?

— Когда я впервые появился здесь, — сказал Лаки, — доктор Майндс упоминал неработающие шахты. Несколько минут назад и доктор Певерейл говорил о неработающих шахтах. Отсюда я заключаю, что на Меркурии есть пустые шахтные стволы и коридоры и они должны находиться здесь и на Южном полюсе, потому что только в районе полюсов перепады температуры не так велики. Я прав?

Кук, запинаясь, сказал:

— Да, здесь есть шахты. До основания обсерватории в Куполе находился центр управления шахтами.

— Значит, мы сидим на большой дыре в Меркурии. Если сирианцы успешно прячут большую базу, где же ей еще находиться? Здесь направление опасности.

Одобрительный гул послышался за столом, но его быстро прервал гортанный голос Эртейла.

— Прекрасно, — сказал он, — но что из этого следует? Что вы собираетесь делать?

— Мы с Верзилой, — ответил Лаки, — собираемся посетить шахты, как только будем готовы. Если там что-то есть, мы отыщем.

Глава шестая Подготовка

Доктор Гардома резко спросил:

— Вы собираетесь идти одни?

— Почему бы и нет? — вмешался Эртейл. — Это дешевая героика. Конечно, они пойдут одни. Там никого и ничего нет, и они об этом знают.

— Хотите присоединиться? — спросил Верзила. — Если оставите свой большой рот, сможете втиснуться в костюм.

— А вы и костюм не заполните, — огрызнулся Эртейл.

Доктор Гардома снова начал:

— Нет смысла идти в одиночку…

— Предварительное исследование не принесет никакого вреда, — сказал Лаки. — В сущности Эртейл может оказаться прав. Возможно, там никого нет. Ну, мы во всяком случае будем держать связь с Куполом и надеемся, вы нас выручите, если мы встретимся с сирианцами. Мы с Верзилой привыкли к трудным положениям.

— К тому же, — добавил Верзила, улыбаясь всем своим гномьим лицом, — мы любим трудные положения.

Лаки улыбнулся и встал.

— Если позволите…

Эртейл вскочил, повернулся и вышел. Лаки задумчиво смотрел ему вслед.

Когда Хэнли Кук проходил мимо, Лаки остановил его за руку.

Кук поднял голову, лицо у него было озабоченное.

— Да. В чем дело, сэр?

Лаки негромко сказал:

— Не могли ли бы вы зайти к нам в комнату как можно скорее?

— Буду у вас через пятнадцать минут. Подходит?

— Отлично.

* * *

Кук появился гораздо позже. Он тихо вошел в комнату, сохраняя свое постоянное выражение озабоченности. Это был человек сорока с лишним лет с угловатым лицом и светло-каштановыми волосами, которые начинали седеть.

Лаки сказал:

— Я забыл вам сообщить, где наша комната. Простите.

Кук удивился.

— Я знал, где вы остановились.

— Ну, хорошо. Спасибо, что пришли по моей просьбе.

— О! — Кук помолчал. Потом торопливо добавил: — Рад. Рад.

Лаки сказал:

— Небольшая проблема с изолирующими костюмами. Теми, что предназначены для солнечной стороны.

— Изолирующие костюмы? Вам не дали инструктивный фильм?

— Нет, нет. Я его посмотрел. Дело в другом.

— Что-нибудь не так?

— Что-нибудь не так? — повторил Верзила. — Посмотрите сами. — И он показал разрезы.

Кук смотрел, не понимая, потом начал медленно краснеть, глаза его округлились от ужаса.

— Не ви… Это невозможно! Здесь, в Куполе!

Лаки сказал:

— Главное, чтобы его заменили.

— Но кто это сделал? Мы должны узнать.

— Не надо беспокоить доктора Певерейла.

— Да, да, — сразу согласился Кук, будто не подумал об этом раньше.

— Со временем мы все узнаем. А пока его просто нужно заменить.

— Конечно. Я сейчас же этим займусь. Неудивительно, что вы хотели меня видеть. Великий космос… — Он встал, будто лишившись дара речи, и собрался уходить.

Но Лаки остановил его.

— Подождите, это мелочь. Мы должны обсудить более важные вещи. Кстати, прежде чем мы перейдем к этому… я понял, что вы не согласны со взглядами доктора Певерейла относительно сирианцев.

Кук нахмурился.

— Я не хотел бы обсуждать это.

— Я следил за вами, когда он говорил. Мне кажется, вы не одобряли его слова.

Кук снова сел. Сжал костлявые пальцы рук и сказал:

— Он старик. Уже много лет свихнулся на сирианцах. Почти психоз. Ищет их у себя под кроватью. Во всем! их винит. Если передержаны каши пластинки, он вшит их. А с тех пор, как вернулся с Сириуса, стало хуже, из-за того, что, как он утверждает, ему пришлось пережить.

— Что же он пережил?

— Ничего ужасного, я полагаю. Но его поместили в карантин, Отвели особое здание. Иногда были слишком вежливы. Иногда, наоборот, слишком грубы. Ему не угодишь. И к нему в качестве личного слуги приставили позитронного робота.

— Он и против этого возражал?

— Говорит, это потому, что они сами не хотели к нему приближаться. Это я и имел в виду. Он буквально все воспринимает как оскорбление.

— Вы были с ним?

Кук покачал головой.

— Сириус приглашал только одного человека, а он старший. Должен был бы лететь я. Он слишком стар, правда, слишком стар.

Кук говорил задумчиво. Неожиданно он поднял голову.

— Все это между нами.

— Абсолютно, — заверил его Лаки.

— А как ваш друг? — неуверенно спросил Кук. — Я знаю, он человек чести, но немного… гм… вспыльчив.

— Эй! — начал Верзила, застыв.

Лаки ласково положил руку ему на голову и отбросил волосы со лба.

— Да, он горяч, — согласился он, — как вы могли заметить за банкетным столом. Я не всегда могу его остановить вовремя, а иногда, когда очень рассердится, он использует язык и кулаки, а не голову. Мне всегда приходится помнить об этом. Но когда я попрошу его молчать о чем-нибудь, он молчит, вот и все.

— Спасибо, — сказал Кук.

Лаки продолжал:

— Вернемся к моему вопросу: вы не согласны с тем, что доктор Певерейл считает виновными в данном случае сирианцев?

— Не согласен. Откуда они знают о проекте «Свет» и какое им до него дело? Не могу представить себе, чтобы они посылали корабли и людей, рискуя неприятностями со всей Солнечной системой, только чтобы перерезать несколько кабелей, Конечно, я говорил вам, доктор Певерейл уже некоторое время чувствует себя обиженным…

— Каким образом?

— Майндс и его группа появились здесь, когда он был на Сириусе. Он вернулся и застал их здесь. Конечно, он знал, что когда-нибудь они появятся. Проект планировался годами. Но все же для него это было шоком.

— Он пытался избавиться от Майндса?

— О, нет, ничего подобного. Просто он почувствовал, что настанет день и, может быть, скоро, когда его сменят, а мне кажется, сама мысль об этом для него нестерпима. Ему хочется остаться здесь старшим и начать шумиху из-за сирианцев. Это его идея.

Лаки кивнул, потом спросил:

— Скажите, а вы бывали на Церере?

Кук удивился смене темы.

— Бывал. А что?

— Вместе с доктором Певерейлом? Или в одиночку?

— Обычно с ним. Он летает туда чаще меня.

Лаки улыбнулся.

— Были ли вы там во время пиратского рейда в прошлом году?

Кук тоже улыбнулся.

— Нет, но старик был. Мы много раз слышали эту историю, Он очень сердился. Практически никогда не болеет, а тут оказался в больнице. И все пропустил.

— Ну, что ж, понятно… А теперь, я думаю, мы вернемся к главному вопросу. Мне не хочется беспокоить доктора Певерейла. Как вы говорите, он старик. Вы его заместитель и гораздо моложе… — Лаки улыбнулся.

— Да, конечно. Что я могу сделать?

— Относительно шахт. Вероятно, где-то в Куполе есть записи, карты, планы, где указано размещение стволов и все прочее. Мы ведь не можем пускаться в путь вслепую.

— Я уверен, все это есть, — согласился Кук.

— И вы можете раздобыть их и посмотреть с нами?

— Да, конечно.

— Надеюсь, доктор Кук, шахты в хорошем состоянии. Никакой опасности обвалов или чего-нибудь еще?

— О, нет, я уверен, ничто подобное невозможно. Мы находимся прямо над шахтой, и при строительстве обсерватории приходилось заглядывать туда. Шахты содержатся в хорошем состояний, они абсолютно безопасны, особенно при меркурианской силе тяжести.

— А почему же их закрыли, если они в таком хорошем состоянии? — спросил Верзила.

— Хороший вопрос, — ответил Кук и слегка улыбнулся сквозь свое выражение вечной меланхолии. — Хотите правильное объяснение или увлекательное?

— Оба, — тут же ответил Верзила.

Кук предложил собеседникам закурить, а когда они отказались, закурил сам, предварительно с отсутствующим видом постучав сигаретой по тыльной стороне ладони.

— Правда такова. Меркурий очень плотени считался возможным источником тяжелых металлов: свинца, серебра, ртути, платины. Так и оказалось: он не так богат, как надеялись, но все же богат. К несчастью, добыча оказалась неэкономичной. Содержание шахт и перевозка руды для обработки на Землю или даже на Луну делает стоимость добычи слишком высокой. А что касается интересного объяснения, то это совершенно другое дело. Когда пятьдесят лет назад сооружали обсерваторию, некоторые шахты еще работали, хотя их уже начали закрывать. И первые астрономы слышали эти рассказы от самих шахтеров, а потом передали последующим сменам. Это часть меркурианской легендарной традиции.

— Что за рассказы? — спросил Верзила.

— Будто бы шахтеры умирали в шахтах.

— Пески Марса! — ядовито воскликнул Верзила. — Они везде умирают. Не думаете же вы, что кто-то может жить вечно?

— Они замерзали насмерть.

— Ну и что?

— Очень загадочное замерзание. В шахтах в те дни было жарко, и все ходили в изолирующих костюмах. Рассказы часто обрастают приукрашиваниями, сами знаете, и постепенно шахтеры отказались ходить в шахты поодиночке, только группами, потом совсем отказались работать, и шахты закрылись.

Лаки кивнул.

— Так вы отыщете планы шахт?

— Немедленно. И замену вашего изолирующего костюма.

Подготовка велась как к большой экспедиции. Был принесен и испытан новый костюм вместо разрезанного. Впрочем, это был обычный костюм для космического пространства.

Принесли и изучили карты. Вместе с Куком Лаки наметил возможный маршрут исследования по главным стволам.

Лаки поручил Верзиле позаботиться обо всех принадлежностях, гомогенизированной пище и воде (ее можно пить, находясь в костюме), проверить источники энергии и запас кислорода, убедиться в правильной работе систем, убирающих отходы и регулирующих уровень влажности.

Сам он ненадолго отправился на свой корабль «Метеор», Пошел по поверхности и понес с собой рюкзак, содержимое которого с Верзилой не обсуждал. Вернулся без рюкзака, но с двумя маленькими предметами, похожими на слегка изогнутые прицепные бутылки, из матовой стали, с тусклым красным прямоугольником посередине.

— Что это? — спросил Верзила.

— Микроэргометры, — ответил Лаки, — Экспериментальные. Как большие эргометры на корабле, только те закреплены стационарно.

— А что они могут обнаружить?

— На расстоянии в сотни тысяч миль, как корабельные, ничего, но они обнаруживают источник атомной энергии за десять миль. Смотри, Верзила, активируется вот здесь. Понятно?

Лаки слегка надавил большим пальцем на канавку в боку прибора. Сдвинулась часть металлического корпуса, снова закрылась, и сразу ярко засветился красный прямоугольник. Лаки поворачивал маленький прибор в разных направлениях. В одном он горел особенно ярко.

— Это, вероятно, направление энергетической установки самого Купола, — заметил Лаки. — Можно отрегулировать механизм, чтобы он эту установку не учитывал. — Он принялся осторожно нажимать небольшие, почти невидимые кнопки.

Работая, он улыбался, его юное лицо озарилось удовольствием.

— Знаешь, Верзила, не бывает, чтобы я навестил дядю Гектора и он не дал бы мне какую-нибудь техническую новинку Совета. Он говорит, что при том риске, какому мы подвергаемся (знаешь ведь, как он говорит), нам эти игрушки нужны. Но иногда мне кажется, что он просто хочет, чтобы мы провели полевые испытания этих новых приборов. Но этот может оказаться полезным.

— Для чего, Лаки?

— Во-первых, Верзила, если в шахтах есть сирианцы, у них должна быть энергетическая атомная установка, пусть маленькая. Это необходимо. Нужна энергия для обогрева, для электролиза воды и так далее. Эргометр обнаружит ее на нужном расстоянии. А во-вторых…

Он смолк, и Верзила досадливо поджал губы. Он знал, что значит такое молчание. У Лаки появилась мысль: позже он скажет, что она была такой туманной, что он не мог о ней говорить.

— Один эргометр для меня? — спросил он.

— Конечно, — ответил Лаки и бросил ему один прибор.

Верзила поймал его в воздухе.

* * *

Когда они вышли из комнаты, в костюмах, но со шлемами в руках, Хэнли Кук их ждал.

Он сказал:

— Я решил отвести вас к ближайшему входу в шахты.

— Спасибо, — ответил Лаки.

Заканчивался период сна в Куполе. Люди обычно устанавливали периоды сна и бодрствования, как на Земле, даже если не было смены дней и ночей. Лаки специально выбрал это время; ему не хотелось уходить в шахты во главе процессии любопытных. В этом с ним согласился и доктор Певерейл.

Коридоры Купола были пусты. Свет приглушен. Они шли, и тяжелая тишина окутывала их: в ней стук подошв казался особенно громким.

Кук остановился.

— Это вход номер два.

Лаки кивнул.

— Хорошо. Надеюсь, мы скоро увидимся.

— Да.

Кук со своей обычной мрачной серьезностью открыл вход, а Лаки и Верзила надели шлемы, плотно зажав парамагнитные швы. Лаки почти с удовольствием сделал первый вдох запасенного воздуха, он к нему привык.

Сначала Лаки, за ним Верзила вошли в шлюз. Дверь за ними закрылась.

Лаки спросил:

— Готов, Верзила?

— Конечно, Лаки, — Голос его громко прозвучал в наушниках, фигура Верзилы в ярком свете шлюза казалась тусклой.

Открылась дверь в противоположной стене. Они почувствовали, как уходит в вакуум воздух, и прошли в дверь.

Она закрылась за ними. И стало темно.

Они стояли в абсолютной темноте тихих и пустых шахт Меркурия.

Глава седьмая Шахты Меркурия

Они зажгли свои фонари, и тьма немного отступила. Перед ними открылся туннель, уходящий в темноту. Освещенное пространство обрывалось внезапно, что неизбежно в пустоте. За пределами прямых лучей света все было темно.

Высокий землянин и его маленький товарищ марсианин начали углубляться во внутренности Меркурия.

Верзила с любопытством осматривался в свете фонарей; туннель напоминал ему виденные на Луне. Закругленный с помощью бластеров и дезинтеграторов, он уходил вперед, казалось, в бесконечность. Стены изгибались и мягко переходили в скалистый потолок. Туннель имел овальную форму в поперечном сечении, чуть приплюснутую вверху и сильно — внизу. Такая форма обладает особой прочностью.

Через воздух в своем костюме Верзила слышал собственные шаги. Шаги Лаки он ощущал благодаря легкой вибрации почвы. Не совсем звук, но для человека, который всю или почти всю жизнь провел в вакууме, он так же полон значения. Он «слышал» эти вибрации почвы, как обычный человек слышит вибрации воздуха, которые мы называем звуком.

Периодически они проходили мимо скальных колонн: породу не стали удалять, и она служила опорой для слоев скалы между туннелем и поверхностью. Опять похоже на шахты Луны, только здесь колонны толще и многочисленней: хоть сила тяжести Меркурия и мала, она все же в два с половиной раза превосходит лунную.

От главного ствола, по которому они шли, в стороны отходили туннели. Лаки, казалось, не торопился; у входа в каждый такой туннель он останавливался и сверялся с картой.

Для Верзилы самой тоскливой особенностью пути были признаки недавнего человеческого пребывания: болты, к которым крепились иллюмопластины, заливавшие туннели ярким светом, небольшие выемки, где некогда парамагнитные реле создавали трение для тележек с рудой, изредка боковые ниши: тут размещались помещения, где шахтеры могли поесть и передохнуть, лаборатории для испытания образцов породы.

Все, теперь размонтировано, вынесено, осталась только скала.

Но Верзила был не таким человеком, чтобы тосковать из-за подобных вещей. Ему не хватало действия. Он пришел сюда не для простой прогулки.

Он сказал:

— Лаки, эргометр ничего не показывает.

— Я знаю, Верзила. Скройся.

Он сказал это спокойно, без ударения, но Верзила знал, что это значит. Он настроил свое радио на направленную волну с зашифрованной передачей. Это не входит в обычное оборудование космического костюма, но Лаки и Верзила к нему привыкли. Верзила добавил шифровальное устройство, когда готовил костюмы, почти автоматически.

Сердце его забилось чуть быстрее. Когда Лаки обращается к зашифрованной связи, опасность близко. Ближе — во всяком случае. Он спросил:

— В чем дело, Лаки?

— Пора поговорить. — Голос Лаки звучал будто издалека и доносился одновременно со всех направлений. Это из-за дешифратора, который всегда оставляет какой-то «шум».

Лаки сказал:

— Это туннель семь-а, в соответствии с картой. Он ведет к одному из вертикальных стволов, выходящих на поверхность. Я иду туда.

Верзила удивленно спросил:

— Зачем, Лаки?

— Чтобы подняться на поверхность. — Лаки слегка рассмеялся. — Для чего же еще?

— Зачем?

— По поверхности доберусь до «Метеора». Когда я ходил туда в последний раз, отнес в рюкзаке костюм для солнечной стороны.

Верзила медленно обдумал это и спросил:

— Значит ты собираешься на солнечную сторону?

— Да. Иду к большому Солнцу. По крайней мере не заблужусь. Надо только идти на свет короны на горизонте. Очень просто.

— Послушай, Лаки. Я считал, что мы ищем в шахтах сирианцев. Разве ты не доказал на банкете что они там?

— Нет, Верзила, не доказал. Просто так говорил, чтобы все поверили.

— А мне почему не сказал?

— Мы уже обсуждали это. Ты можешь не вовремя вспылить. Если бы я тебе сказал, что наш поход в шахты — только часть плана, ты мог бы все это выпалить, если бы Кук тебя рассердил.

— Да нет, Лаки. Просто ты не любишь говорить, пока все не обдумаешь.

— И это тоже, — признался Лаки. — Ситуация такова. Я хотел, чтобы все считали, что я иду в шахты. Никто не должен был заподозрить, что я собираюсь на солнечную сторону. Никто, в том числе и ты, Верзила.

— Почему, Лаки? Или это по-прежнему тайна?

— Вот что я могу тебе сказать. Я сильно подозреваю, что за саботажем скрывается кто-то в Куполе. В сирианцев я не верю.

Верзила был разочарован.

— Значит, в шахтах никого нет?

— Я могу ошибаться. Но я согласен с доктором Куком. Невероятно, чтобы сирианцы затратили столько усилий и соорудили тайную базу на Меркурии для саботажа. Если бы им это потребовалось, они, скорее всего, подкупили землянина. Кто-то ведь разрезал костюм. В этом-то сирианцев винить нельзя. Даже доктор Певерейл не предполагает, что в Куполе есть сирианцы.

— Значит, ты ищешь предателя, Лаки?

— Я ищу саботажника. Это может быть предатель, продавшийся сирианцам, или он может действовать по собственным причинам. Ответ надеюсь найти на солнечной стороне. И надеюсь еще, что моя дымовая завеса насчет сирианского вторжения не даст виновному скрыться или подготовиться к моему приему.

— И чего же ты ждешь?

— Узнаю, когда найду.

— Ну, ладно, — сказал Верзила. — Меня ты убедил, Лаки. Идем. Пора двигаться.

— Подожди! — в замешательстве воскликнул Лаки. — Великая Галактика, парень! Я сказал, что я иду. У нас только один изоляционный костюм. Ты остаешься здесь.

Впервые в сознание Верзилы проникло значение местоимения, которым пользовался Лаки. Он все время говорил «я». Ни разу не сказал «мы». И все же Верзила по долгой привычке к совместным действиям считал, что его «я» значит «мы».

— Лаки! — воскликнул он, разрываясь между гневом и отчаянием. — Почему я должен оставаться?

— Потому что я хочу, чтобы в Куполе были уверены, что мы здесь. Возьмешь карту и пойдешь по намеченному маршруту. Каждый час связывайся с Куком. Говори им, где ты находишься, что видишь, говори им правду: ничего не нужно выдумывать. Только не говори, что меня нет с тобой.

Верзила задумался.

— Ну, а если они захотят говорить с тобой?

— Скажи, что я занят. Что мы только что увидели сирианца. Говори что угодно и прерывай разговор. Все что угодно, но пусть думают, что я здесь. Понятно?

— Хорошо. Пески Марса! Ты отправишься на солнечную сторону, тебе достанется все веселье, а я буду бродить в темноте и играть в глупые радиоигры.

— Веселей, Верзила, в шахтах может что-нибудь оказаться. Я не всегда прав.

— Ручаюсь, ты всегда прав. Тут ничего нет.

Лаки не удержался от шутки.

— Замораживающая смерть, о которой говорил Кук. Можешь расследовать это.

Верзила не видел ничего веселого.

— Заткнись.

Последовало короткое молчание. Потом Лаки положил ему руку на плечо.

— Ну, хорошо, это не смешно. Прости, Верзила. И правда подбодрись. Мы снова будем вместе. Ты ведь знаешь.

Верзила отбросил руку Лаки.

— Ладно. Оставь эти нежности. Я сказал, что сделаю это, и сделаю. Только ты там получишь солнечный удар, а меня, чтобы присмотреть, рядом не будет, ты, большой бык.

Лаки рассмеялся.

— Я буду осторожен.

Он свернул в туннель семь-а и не сделал и двух шагов, как Верзила его окликнул.

— Лаки!

Лаки остановился.

— Что?

Верзила откашлялся.

— Послушай. Не рискуй зря. Меня рядом не будет, чтобы вытащить тебя из беды.

Лаки ответил:

— Ты говоришь совсем как дядя Гектор. Сам воспользуйся этим советом, ладно?

Только так выразили они свое истинное отношение друг к другу. Лаки взмахнул рукой и постоял в свете фонаря Верзилы. Потом повернулся и пошел.

Верзила смотрел ему вслед, глядя, как фигура Лаки сливается с окружающими тенями; но вот он исчез за поворотом туннеля.

— Тишина и одиночество удвоились. Если бы он не был Джоном Верзилой Джонсом, он мог бы дрогнуть, оставшись в одиночестве.

Но он был Джон Верзила Джонс, и он сжал зубы, выпятил челюсть и не дрогнув двинулся по главному стволу шахты.

* * *

Пятнадцать минут спустя Верзила первый раз связался с Куполом. Он чувствовал себя несчастным.

Как он мог поверить, что Лаки серьезно собирается исследовать шахты? Неужели Лаки стал бы договариваться о вызовах по радио, чтобы их перехватили сирианцы?

Конечно, это направленный луч, но сообщение не зашифровано, а не бывает такого направленного луча, который нельзя было бы перехватить.

Интересно, почему Кук согласился на это. И тут же ему в голову пришло, что Кук тоже не верит в сирианцев. Только Верзила поверил. Мудрец!

В этот момент он мог бы сгрызть корпус космического корабля.

Он вызвал Кука и использовал общепринятый сигнал «все в порядке».

Сразу послышался голос Кука.

— Все в порядке?

— Пески Марса! Да. Лаки ушел вперед футов на двадцать, но мы ничего не видели. Послушайте, я же сообщил, что все в порядке: в следующий раз верьте сигналу.

— Я хочу поговорить с мистером Старром.

— Зачем? — С некоторым усилием Верзила сохранил небрежный тон. — В следующий раз поговорите.

Кук помолчал, потом сказал:

— Ну, ладно.

Верзила мрачно кивнул самому себе. Следующего раза не будет. Он подаст сигнал и сразу отключится. Но сколько же он должен бродить в темноте, прежде чем даст о себе знать Лаки? Час? Два? Шесть? Предположим, пройдет шесть часов, а от Лаки ничего не будет? Сколько еще он должен будет оставаться? Сколько?

А что если Кук потребует информации? Лаки велел описывать увиденное, но что если Верзила не сумеет это сделать? А что если он уже не сумел скрыть того, что Лаки с ним нет, что он отправился на солнечную сторону? Лаки больше никогда не будет доверять ему! Ни в чем!

Он отбросил эти мысли. Ничего хорошего они не принесут.

Если бы хоть что-то отвлекало его. Что-то помимо тьмы и пустоты, помимо слабой вибрации собственных шагов и звука собственного дыхания.

Он остановился, чтобы свериться с картой. На стенах боковых туннелей были вырезаны цифры и буквы, и время не сгладило их. Проверка не представляет трудности.

Но низкая температура сделала карту хрупкой, разворачивать ее было трудно, и это не улучшило его настроения. Он осветил фонарем нагрудную пластинку, собираясь отрегулировать уровень влажности: лицевая пластина слегка затуманилась от его дыхания. Наверно, температура поднялась из-за его характера, сказал он себе.

Он только закончил регулировку, как резко повернул голову в сторону, как будто прислушивался.

Именно это он и делал. Напрягал свою способность ощущать слабые вибрации, которые «услышал» только сейчас, когда сам остановился.

Он затаил дыхание, застыл неподвижно, как скальная стена туннеля.

— Лаки? — спросил он в передатчик. — Лаки?

Пальцами правой руки он передвигал приборы. Направленный луч зашифрован. Никто не услышит его шепот. Но Лаки услышит, и скоро в передатчике послышится его голос. Верзила самому себе не признался бы, с какой радостью ждет этот голос.

— Лаки? — спросил он снова.

Вибрация продолжалась. Ответа не было.

Дыхание Верзилы ускорилось, вначале напряженно, потом с приливом возбуждения, которое всегда приходило к нему вместе с опасностью.

Кто-то еще есть в шахтах Меркурия. Не Лаки.

Кто? Сирианцы? Неужели дымовая завеса Лаки оказалась на самом деле правдой?

Может быть.

Верзила достал бластер и погасил фонарь.

Знают ли они, что он здесь? Идут к нему?

Вибрации — не смешанный неритмичный «звук» многих людей, даже не двух или трех. Острое ухо Верзилы ясно распознало звуки ног одного человека.

А с одним человеком Верзила готов встретиться всегда, везде и в любых условиях.

Он осторожно коснулся рукой ближайшей стены. Вибрация значительно усилилась. Идет в этом направлении.

Верзила осторожно двинулся в полной темноте, продолжая касаться рукой стены. Слишком беззаботно звучат эти шаги. Либо тот считает, что один в шахтах (как только что считал сам Верзила), либо не очень привык к условиям вакуума.

Шаги самого Верзилы превратились в легкие прикосновения кошачьих лап: шаги того не изменились. Если бы он шел за Верзилой по звуку, неожиданное изменение характера шагов должно было бы его насторожить. Но этого нет.

Верзила свернул в боковой туннель направо. Дрожь в стене вела его к незнакомцу.

И вот он далеко впереди увидел свет фонаря. Верзила замер.

Свет исчез. Тот миновал вход в туннель, по которому шел Верзила. Он идет не по нему.

Верзила легко двинулся вперед. Он найдет пересечение и окажется сзади.

Тогда они встретятся. Он, Верзила, представляет Землю и Совет Науки, а враг представляет — кого?

Глава восьмая Враг в шахтах

Верзила рассчитал правильно. Он обнаружил пересечение и увидел впереди свет. Тот о нем не подозревает. Не должен подозревать.

Бластер Верзилы был наготове. Он легко попадет в цель, но после бластера мало что останется. Мертвецы ничего не расскажут, мертвый враг никаких тайн не раскроет.

Верзила двигался с кошачьим терпением, сокращая расстояние, идя на свет, стараясь определить, кто же его враг.

Приготовив бластер, он пытался вступить в контакт. Вначале радио. Он быстро настроился на общую волну. Может быть, враг не настроен на волну Верзилы. Маловероятно, но возможно. Очень маловероятно и почти невозможно!

Но неважно. Всегда можно выстрелить в стену. Это ясно скажет о его намерениях, С бластером связана власть, и его высказывание поймут на любом языке.

Он сказал, вложив в свой тенор всю силу:

— Стой, ты! Стой на месте и не поворачивайся! На тебя направлен бластер.

Верзила включил свой фонарь, и в его свете враг замер. Он не повернулся: Верзила понял, что его услышали.

Он сказал:

— Теперь поворачивайся. Медленно.

Фигура повернулась. Верзила держал свою правую руку на свету. Металлическая перчатка плотно сжимала рукоять крупнокалиберного бластера. Он был хорошо виден в свете фонаря.

Верзила сказал:

— Этот бластер полностью заряжен. Я убивал им людей и раньше и хорошо стреляю.

У врага, очевидно, было радио. Он, вероятно, слышал, потому что взглянул на бластер и сделал попытку поднять руки, будто пытаясь защититься ими.

Верзила изучал костюм врага. Обычный костюм (есть ли такие же у сирианцев?).

Потом коротко спросил:

— По радио говорить можешь?

От неожиданного звука в ушах он подпрыгнул. Голос, даже по радио, искажающему звук, был знакомым.

— Это коротышка, что ли?

Никогда в жизни не требовалось Верзиле столько силы, чтобы не пустить в ход бластер.

Бластер подпрыгнул в его руке, и стоящий против него человек быстро наклонился в сторону.

— Эртейл! — закричал Верзила.

Удивление его сменилось разочарованием. Никаких сирианцев. Всего лишь Эртейл.

И тут же острая мысль: что Эртейл тут делает?

Эртейл отозвался:

— Да, Эртейл. Убери свою горохострелку.

— Уберу, когда захочу, — ответил Верзила. — Что вы здесь делаете?

— Мне кажется, шахты Меркурия — не ваша частная собственность.

— Пока у меня в руках бластер, они мои, толстомордый подонок.

Верзила напряженно размышлял, но ни к чему не мог прийти. Что делает здесь эта ядовитая вонючка? Отправить его назад в Купол значило бы выдать отсутствие Лаки. Верзила мог бы сказать им, что Лаки застрял, но они все равно забеспокоятся и станут подозревать, когда Лаки не ответит на вызов. И в каком преступлении он может обвинить Эртейла? В конце концов всем можно находиться в шахтах.

С другой стороны, он не может бесконечно держать его под прицелом бластера.

Лаки бы что-нибудь придумал…

И как будто обладая телепатией, Эртейл неожиданно спросил:

— Кстати, а где Старр?

— Об этом можете не беспокоиться, — ответил Верзила. Потом с неожиданным убеждением: — Вы ведь следили за нами? — И сделал знак бластером, побуждая говорить.

— В свете фонаря Верзиле было видно, как Эртейл слегка склонил голову и посмотрел на бластер.

— Ну и что?

Опять тупик.

Верзила сказал:

— Вы шли по боковому проходу. Хотели подобраться к нам сзади…

— Я сказал: ну и что? — Эртейл говорил почти лениво, спокойно, как будто ему нравилось стоять под прицелом бластера. — Но где ваш друг? — продолжал Эртейл. — Где-нибудь поблизости?

— Я знаю, где он. Не беспокойтесь.

— А я беспокоюсь. Позовите его. Ваше радио на местной волне, иначе я бы не слышал вас так хорошо… Не возражаете, если я включу подачу воды? Пить хочется. — Рука его слегка шевельнулась.

— Осторожней, — сказал Верзила.

— Только попью.

Верзила напряженно следил. Он не думал, что с грудной пластины можно привести в действие оружие, но костюм вдруг может ослепительно засверкать или… или что угодно.

Пальцы Эртейла двигались, Верзила стоял в нерешительности; послышались звуки глотания.

— Испугались? — спокойно спросил Эртейл.

— Верзила не нашел, что ответить.

Эртейл резко сказал:

— Вызывайте его! Вызывайте Старра!

Под действием приказа рука Верзилы дернулась и застыла.

Эртейл рассмеялся.

— К радио потянулись? Нужна далекая связь? Его нет поблизости?

— Ничего подобного! — горячо воскликнул Верзила. Он сгорал от стыда. Этот ядовитый Эртейл умен. Он стоит под прицелом бластера, но выигрывает схватку, становится хозяином положения, а положение самого Верзилы, который не может ни выстрелить, ни опустить бластер, становится все невыносимее.

Его грызла мысль: а почему бы не выстрелить?

Но он знал, что не сделает этого. Не сможет объяснить причину. А если и сможет, насильственная смерть человека сенатора Свенсона принесет Совету Науки огромные неприятности. И Лаки тоже!

Если бы только Лаки был здесь…

Он так сильно этого хотел, что сердце его дрогнуло, когда луч фонаря Эртейла сместился и осветил что-то сзади. Он услышал слова Эртейла:

— Нет, я ошибался, а вы были правы. Вот он идет.

Верзила повернулся.

— Лаки…

В обычном состоянии Верзила дождался бы, пока Лаки подойдет к нему, положит руку ему на плечо, но он не был в обычном состоянии. Его положение становилось невыносимым, желание вырваться из него победило.

Он успел только вскрикнуть «Лаки» и упал от удара тела, вдвое более тяжелого, чем его собственное.

Он еще удерживал бластер, но его колотили по руке, сильные пальцы выкручивали ее. Дыхание Верзилы прервалось, мысли запутались от неожиданности нападения, бластер отлетел в сторону.

Вес с него спал, Верзила встал: над ним возвышался Эртейл, и Верзила смотрел в ствол собственного бластера.

— У меня есть собственный, — мрачно сказал Эртейл, — но я лучше воспользуюсь вашим. Не двигайтесь. Оставайтесь на месте. На четвереньки! Вот так.

Никогда в жизни Верзила так не ненавидел себя. Чтобы его так одурачили! Он заслуживает смерти. Лучше умереть, чем смотреть Лаки в лицо и говорить:

— Он посмотрел за меня и сказал, что ты идешь, поэтому я повернулся…

Напряженным голосом он сказал:

— Стреляйте, если сможете. Стреляйте, и Лаки вас найдет и проследит, чтобы остаток жизни вы провели прикованным к самому маленькому и холодному астероиду — тюрьме.

— Лаки проследит? А где он?

— Найдите.

— И найду, потому что вы мне скажете, где он. И скажете сначала, зачем он пошел в шахты. Что он тут делал?

— Искал сирианцев. Вы сами слышали.

— Искал кометный газ, — проворчал Эртейл. — Этот старый придурок Певерейл может болтать о сирианцах, но ваш друг в это не верит. Если у него есть мозги в голове. Он пришел сюда по другой причине. Говорите.

— Зачем мне это?

— Чтобы спасти свою жалкую жизнь.

— Для меня эта причина недостаточна, — сказал Верзила, встал и сделал шаг вперед.

Эртейл отступал, пока не прижался спиной к стене туннеля.

— Еще один шаг, и я с удовольствием вас сожгу. Мне в сущности не очень нужны эти сведения. Потребуется время, но немного. Если я потрачу на Вас больше пяти минут, это уже напрасные затраты. А теперь я скажу вам, чего хочу. Может, поймете, что вы и ваш надутый герой Старр — ничтожества. Ни на что не годитесь, кроме трюков с силовым ножом против невооруженного человека.

Верзила мрачно подумал: «Вот что гложет этого подонка. Я выставил его болваном перед всеми, и он хочет отомстить».

— Если собираетесь болтать и дальше, — презрительно сказал он — лучше стреляйте. Лучше умереть от бластера, чем быть заговоренным насмерть.

— Не торопись, малыш, не торопись. Прежде всего, сенатор Свенсон уничтожит Совет Науки. Вы в этом деле лишь деталь, и ничтожная. Ваш друг Старр — другая деталь, и тоже не очень большая. А уничтожение Совета осуществляю я. Мы отправим Совет, куда нам нужно. Люди Земли узнают, что он поражен коррупцией, что его чиновники тратят зря деньги налогоплательщиков и набивают собственные карманы…

— Это грязная ложь! — прервал Верзила.

— Пусть люди сами решают. Как только мы разоблачим лживую пропаганду Совета, все призадумаются.

— Попробуйте!

— Обязательно попробуем. И выиграем. А вот и доказательство номер один: вы двое в шахтах. Я знаю, зачем вы здесь. Сирианцы! Ха! Либо Старр заставил Певерейла придумать эту историю, либо воспользовался ею. Я вам скажу, что вы тут собирались делать. Изображать сирианцев. Вы собираетесь устроить тут сирианский лагерь, а потом всем показать. «Я в одночку их изгнал, — скажет Старр. — Я Лаки Старр, великий герой». Субэфир сделает из этого грандиозное шоу, и Совет украдкой отменит проект «Свет». Все, что нужно, из него уже выдоили. Но не получится, потому что я поймаю Старра на месте преступления и раздавлю его, и Совет тоже.

Верзила дрожал от ярости. Ему хотелось голыми руками разорвать Эртейла, но он умудрился сдержаться. Он знал, почему Эртейл так говорит. Потому что в сущности ничего, не знает. Он просто старается больше выведать.

Верзила негромко заговорил, пытаясь перехватить инициативу.

— Знаешь, гнусный подонок, если бы тебя кто-нибудь проткнул и выпустил кометный газ, всем была бы видна твоя крошечная душонка. И как только все это увидят, ты станешь мешком грязной кожи.

Эртейл заорал:

— Хватит!..

Но Верзила своим высоким голосом перекрыл его:

— Стреляй, подлый пират. Уже за столом ты показал себя подлецом. Встань как мужчина с мужчиной, с голыми кулаками, и снова окажешься низким подлецом, хоть ты и раздулся, как жаба.

Верзила напрягся. Пусть Эртейл рассердится еще сильнее. Пусть действует в порыве. Тогда у Верзилы будет шанс. Смерть возможна, но шанс остается.

Но Эртейл, казалось, успокоился и стал еще холоднее.

— Если не будешь говорить, я тебя убью. А со мной ничего не случится. Я скажу, что это была самозащита.

— С Лаки это не пройдет.

— У него будут свои неприятности. Когда я с ним закончу, его мнение ничего не будет стоить. — Эртейл держал бластер недрогнувшей рукой — Хочешь попробовать убежать?

— От тебя?

— Как хочешь, — холодно сказал Эртейл.

Верзила молча ждал, когда рука Эртейла застыла, голова чуть отклонилась, будто он целился, хотя на таком расстоянии невозможно было промахнуться.

Верзила считал мгновения, стараясь решить, когда сделать отчаянный прыжок, как сделал Лаки, когда в него прицелился Майндс. Но тут второго участника, который занялся бы Эртейлом, как сам Верзила занялся Майндсом, нет. И Эртейл — не обезумевший, охваченный паникой Майндс.

Мышцы Верзилы напряглись для последнего прыжка. Но он не думал, что проживет следующие пять секунд.

Глава девятая Тьма и свет

Верзила напряг все тело, мышцы его ног едва не дрожали от напряжения перед прыжком, но тут в его ушах раздался хриплый удивленный крик.

Они стояли в темном сером мире, с лучами фонарей, устремленными друг на друга. За лучами не было ничего, и поэтому неожиданное движение какого-то комка, пересекавшего луч света, не имело смысла.

Первой реакцией, первой мыслью Верзилы было: «Лаки! Он вернулся? Овладел ситуацией, перехватил инициативу?»

Но тут снова что-то шевельнулось, и мысль о Лаки исчезла.

Как будто высвободилась часть скальной стены и медленно начала опускаться в слабом меркурианском поле тяготения.

Нечто, похожее на каменную веревку, почему-то гибкое, коснулось плеча Эртейла — и прицепилось к нему. Еще одна такая веревка обвила его вокруг пояса. Еще одна медленно спускалась вниз в мире нереальных медлительных движений. Конец ее коснулся груди Эртейла и его руки, и рука тут же прижалась к груди. Как будто эта медлительная и, по-видимому, хрупкая скала обладала силой боа-констриктора.

Если вначале Эртейл только удивился, то теперь в его голосе звучал ужас.

— Холодные, — прохрипел он. — Они холодные.

Верзила с трудом осмысливал новую ситуацию. Кусок скалы зажал руку Эртейла. И вместе с ней рукоять бластера.

Спускалась еще одна веревка. Эти веревки настолько сливались со скалами, что становились видны, только когда начинали двигаться.

Они были соединены друг с другом, как единый организм, но центра, ядра, «тела» не было. Словно каменный осьминог, состоящий только из щупалец.

Мысли бешено мчались в мозгу Верзилы.

Мелькнула мысль о том, как в течение бесконечных лет эволюции на Меркурии зародилась жизнь в скалах. Жизнь, совершенно отличная от земного типа. Жизнь, питающаяся теплом.

Почему бы и нет? Щупальца переползают с места на место, отыскивая тепло. Верзила представил себе, как они сползались к Северному полюсу Меркурия, когда здесь впервые появились люди. Вначале шахты, потом обсерватория дали нескончаемый поток тепла.

Люди тоже могут быть их добычей. А почему нет? Человек — это источник тепла. Изредка они могли захватить одинокого шахтера. Парализованный неожиданным холодом и страхом, он не успевал позвать на помощь. А чуть погодя источник питания был уже настолько истощен, что радио не срабатывало, позвать на помощь становилось невозможно. А еще позже шахтер погибал, превращаясь в замороженный реликт.

Рассказ Кука о смерти в шахтах приобретал смысл.

Все это почти мгновенно промелькнуло в мозгу Верзилы, пока он неподвижно стоял, пораженный поворотом событий.

Голос Эртейла превратился в нечто среднее между стоном и хрипом:

— Я… не могу… помоги… помоги… какой холод… холодно…

Верзила крикнул:

— Держись. Я иду.

Мгновенно исчезли все мысли о том, что этот человек враг, что только что он собирался хладнокровно убить Верзилу. Маленький марсианин знал только одно: перед ним человек, беспомощный в хватке чего-то нечеловеческого.

С тех пор как человек впервые оторвался от Земли и оказался в полном опасностей и загадок космосе, выработался строгий неписанный закон. Человеческая вражда забывается, когда перед человеком общий враг — нечеловеческие силы других миров.

Может быть, не все подчинялись этому закону, но Верзила подчинялся.

Он мгновенно оказался рядом с Эртейлом и схватил его за руку.

Эртейл пробормотал:

— Помоги…

Верзила ухватился за бластер, стараясь не касаться щупальца, которое обвивало сжатый кулак Эртейла. Какого отчужденно Верзила заметил, что щупальце сгибается не гладко, не так, как змея. Оно сгибается секциями, как будто состоит из множества соединенных сегментов.

Пытаясь ухватиться за костюм Эртейла, Верзила другой рукой случайно коснулся щупальца и мгновенно отпрянул. Холод как копьем пронзил руку, она отчаянно заныла.

Как бы это существо ни выкачивало тепло, Верзила ничего об этом не слышал.

Он отчаянно тянул на себя бластер. И не сразу заметил чуждое прикосновение к спине: на него навалился ледяной холод — и не уходил. Он попытался отпрыгнуть и обнаружил, что не может. Щупальце охватило его.

Двое людей будто срослись, так тесно их прижало друг к другу.

Физическая боль от холода росла, Верзила, как безумный, рвал бластер.

Он вздрогнул от еле слышного голоса Эртейла:

— Бесполезно…

Эртейл пошатнулся и в слабом поле тяготения Меркурия медленно повалился, таща за собой Верзилу.

Тело Верзилы онемело. Оно теряло способность ощущать. Он почти не понимал, держит ли по-прежнему рукоять бластера.

Свет фонаря тускнел: тесно сжимающие веревки продолжали выкачивать энергию.

Холодная смерть была совсем рядом.

* * *

Лаки, оставив Верзилу в шахтах Меркурия и переодевшись в изолирующий костюм в ангаре, где стоял «Метеор», вышел на поверхность Меркурия и повернулся в сторону «белого призрака Солнца».

Несколько минут он стоял неподвижно, разглядывая молочное свечение солнечной короны.

При этом он машинально одну за другой разминал мышцы. Изолирующий костюм более гибок, чем обычный космический. И гораздо легче. Поэтому создавалось впечатление, что его вообще нет. В безвоздушном пространстве это производит не очень приятное впечатление, по Лаки отбросил всякое беспокойство и принялся осматривать небо.

Звезды были такими же яркими и многочисленными, как в открытом космосе, и он не обращал на них вин мания. Ему нужно было что-то другое. Уже прошло дна дня по стандартному земному времени, как он не видел неба. За два дня Меркурий проделал сорок четвертую часть своего пути по околосолнечной орбите. Это значит, что примерно восемь градусов неба появилось на востоке и восемь градусов скрылось на западе. Значит, можно увидеть новые звезды.

И новые планеты. За этот промежуток должны были подняться над горизонтом Венера и Земля.

Вот и они. Венера выше, алмазно-яркая в белом свете, намного ярче, чем видимая с Земли. С Земли на Венеру смотреть неудобно. Она находится между Землей, и Солнцем, и когда Венера и Земля сближаются, с Земли видно только ее темную сторону. С Меркурия же Венера видна полностью.

В этот момент Венера находилась в тридцати трех миллионах миль от Меркурия. Но в самом близком положении она подходит примерно на двадцать миллионом миль, и тогда невооруженным глазом можно рассмотреть ее диск.

Но и сейчас свет ее соперничал со светом короны, и глядя на поверхность, Лаки подумал, что видит двойную тень от своих ног: одну, расплывчатую, отбрасывает корона, другую, четкую, — Венера. Он подумал, что при некоторых обстоятельствах тень могла бы быть тройной, третью отбрасывает Земля.

Он без труда отыскал и Землю. Она находилась ближе к горизонту, и хотя была ярче всех звезд, все же выглядела бледно по сравнению с великолепной Венерой. Более далекое Солнце меньше освещает ее; к тому же на ней меньше облаков, и потому она отражает меньше света. И наконец, она вдвое дальше от Меркурия, чем Венера.

Но в одном отношении она несравненно интересное. Если Венера чисто белая, то свет Земли синевато-зеленый.

И больше того, на самом горизонте виднелся маленький желтый огонек Луны. Вместе Луна и Земля представляют собой уникальное зрелище на небе всех планет внутри орбиты Юпитера. Двойная планета, два огня торжественно плывут рядом, меньший обходит больший, и с поверхности планет это кажется колебаниями из стороны в сторону.

Лаки смотрел на это зрелище, вероятно, дольше, чем следовало бы, но ничего не мог с собой поделать, Условия жизни часто уносили его далеко от родной планеты, но от этого она не становилась для него менее дорогой. Квадриллионы людей, расселившихся по всей Галактике, происходят с Земли. Почти всю историю человечества Земля оставалась его единственным домом. Какой человек может без эмоций смотреть на огонек Земли?

Лаки отвел взгляд, покачал головой. Его ждет работа.

Он решительно зашагал в сторону света короны, скользя над поверхностью, что позволяла низкая сила тяжести, внимательно глядя на поверхность перед собой, чтобы видеть все неровности.

Он понятия не имел, что найдет. У него была лишь мутная догадка, не подкрепленная фактами. Лаки страшно боялся обсуждать такие догадки, которые в сущности были всего лишь интуицией. Он даже не хотел о них очень долго думать. Слишком опасно привыкнуть к этой мысли, начать считать ее доказанной истиной, закрыть мозг перед другими возможностями.

Он видел, как это происходит с вспыльчивым, доверчивым, доверчивым, всегда готовым действовать Верзилой. Видел не раз, как самые смутные предположения тут же становились аксиомами в сознании Верзилы…

Он ласково улыбнулся, вспомнив о малыше. Он неразумен, легко утрачивает хладнокровие, но это верный и бесстрашный друг. Лаки предпочел бы иметь рядом с собой Верзилу, чем целый флот боевых космических кораблей с экипажами из гигантов.

Ему не хватало марсианина с его лицом гнома, когда он скользил по поверхности Меркурия, и, отчасти чтобы отогнать это чувство, Лаки снова принялся размышлять над своей проблемой.

Беда в том, что слишком много противоречий.

Во-первых, существует Майндс, нервный, неуравновешенный, не уверенный в себе. Так ведь и не установлено, насколько его неожиданное нападение на Лаки — результат приступа безумия, насколько это заранее рассчитанное действие. Далее Гардома, друг Майндса. Идеалист ли это, захваченный перспективами проекта «Свет», или он с Майндсом по чисто практическим расчетам? И если это так, то каковы эти расчеты?

Центр неприятностей представляет Эртейл. Он намерен уничтожить Совет, и главная цель его нападения — Майндс. Но его высокомерие сразу отталкивает всех встречных. Майндс, конечно, ненавидит его, Гардома тоже. Доктор Певерейл тоже, но выражает это гораздо сдержаннее. Он даже не захотел говорить с Лаки об этом человеке.

На банкете Кук тоже уклонялся от разговоров с Эртейлом, даже не смотрел в его сторону. Хотел ли он просто избежать острого языка Эртейла, или у него были другие причины?

Кук не уважает Певерейла. Стыдится его одержимости сирианцами.

И остается еще один вопрос, на который нужно найти ответ. Кто разрезал костюм Лаки?

Слишком много факторов. У Лаки была мысль, объединяющая их, но слишком тонкая это ниточка. И опять же он старался о ней не думать. Его мозг должен оставаться открытым.

Поверхность поднималась, и он автоматически приспособился к этому. И настолько задумался, что зрелище, которое он увидел, преодолев небольшой подъем, застало его врасплох.

Самый край Солнца показался над неровным горизонтом, вернее, даже не край. Только протуберанцы.

Они были ярко-красными, и один из них, в самом, центре, состоял из вихрей, медленно разворачивавшихся над поверхностью.

Резко выделявшееся на фоне скал Меркурия, не затуманенное атмосферой, не закрытое пылью, это было зрелище невероятной красоты. Языки пламени, казалось, вырастают из темной поверхности Меркурия, как будто на горизонте неожиданно проснулся гигантский вулкан.

Но Лаки знал, что такого не может быть. Центральный протуберанец так велик, что способен поглотить сотню Земель или пять тысяч Меркуриев. Он горит атомным пламенем, озаряя Лаки и все вокруг.

Лаки выключил фонарь.

Поверхность скал, обращенная к протуберанцам, была залита красноватым светом, остальные скалы оставались черными, как уголь. Как будто кто-то закрасил бездонную пропасть полосками красного цвета. И правда это «красный призрак Солнца».

Тень от руки Лаки на груди была абсолютно черной. Поверхность стала предательской, из-за своеобразного освещения труднее было рассчитывать расстояние.

Лаки снова включил фонарь и двинулся в сторону протуберанцев над поверхностью Меркурия. За каждую пройденную им милю Солнце поднималось над горизонтом на шесть минут.

Это значит, что меньше чем через милю он увидит само Солнце и окажется на солнечной стороне Меркурия.

Лаки не мог знать, что в эту минуту Верзила находится на пороге гибели от замерзания. Глядя на солнечную сторону, Лаки думал только об одном: тут опасность, тут суть проблемы и тут же ее решение.

Глава десятая Солнечная сторона

Теперь стало видна больше протуберанцев. Их красный цвет стал ярче. Корона не исчезла (не было атмосферы, которая могла бы рассеять ее свет), но теперь она не казалась такой внушительной. По-прежнему видны были звезды: Лаки знал, что они будут видны, и при Солнце, но кто теперь на них обратит внимание?

Лаки быстро продвигался вперед: такую скорость он мог выдерживать часами, не уставая. Он чувствовал, что при необходимости мог бы продвигаться с такой скоростью и при земном тяготении.

И вдруг — без предупреждения, без свечения неба, без всякого, атмосферного намека появилось Солнце!

Вернее, ниточка Солнца толщиной в волос, Невыносимо светлая линия в разрыве скал на горизонте, как будто небесный художник проложил по краю скалы ослепительно белый мазок.

Лаки оглянулся. На неровной поверхности за ним по-прежнему лежали пятна красного цвета. Но у его ног белелаполоска: какие-то кристаллы уловили и отразили солнечный свет.

Он снова двинулся вперед, и светлая линия впереди превратилась в пятнышко, которое продолжало увеличиваться.

Теперь отчетливо стал виден край Солнца, приподнятый над горизонтом в центре и мягко, уходящий за горизонт по обе стороны. Дуга необыкновенно пологая, для человека, привыкшего к кривизне Солнца, видимой с Земли.

И Солнце не затмевало протуберанцы, которые поднимались с него, как извивающиеся волосы-змеи. Протуберанцы, конечно, покрывают все Солнце, но видны только на краю. На поверхности они теряются в его блеске.

А вокруг корона.

Лаки поражался тому, как устроена лицевая пластина его костюма.

Незащищенный глаз навсегда ослеп бы при одном взгляде на край Солнца с поверхности Меркурия. Видимый свет сам по себе опасен, но главное — жесткое ультрафиолетовое излучение, которое не задерживает атмосфера, именно оно погубит зрение… и саму жизнь.

Но молекулы лицевой пластины расположены так, что чем ярче прямой свет, падающий на нее, тем менее она прозрачна. Ничтожная часть процента солнечного освещения проходит через пластину, и потому он без всякой опасности, почти без неудобств смотрит прямо на Солнце. И в то же время свет короны и звезд проходит не ослабев.

Изолирующий костюм защищал его и в других отношениях. Он был пропитан свинцом и висмутом, немного, не настолько, чтобы сильно увеличить вес, но достаточно, чтобы отразить ультрафиолетовое и рентгеновское излучение Солнца. Костюм был заряжен положительно и способен отразить большую часть космических лучей. Ведь космические лучи в основном состоят из положительно заряженных позитронов, а одинаковые заряды отталкиваются друг от друга.

И, конечно, костюм защищал от жары не только благодаря изоляции, но и из-за зеркальной отражающей поверхности, молекулярного слоя псевдожидкости, который можно активировать простым прикосновением к приборам управления.

Как задумаешься над преимуществами изолирующего костюма, подумал Лаки, пожалеешь, что это не стандартный костюм для всех обстоятельств. К сожалению, вспомнил он, в костюме мало металла, и это делает его недостаточно прочным: его можно использовать лишь там, где главная опасность — жара и излучение.

Теперь Лаки на милю углубился на солнечную сторону и почувствовал необыкновенную жару.

Это его не удивило. Для домоседа, знающего о космосе только по субэфирным триллерам, солнечная сторона всякой лишенной атмосферы планеты — сплошная неменяющаяся жаркая масса.

Но это слишком упрощенное представление. Все зависит от того, насколько высоко стоит в небе Солнце. В этой точке Меркурия, например, где Солнце поднимается над горизонтом лишь частично, сравнительно мало тепла достигает поверхности и распространяется по обширной территории, потому что лучи идут почти горизонтально.

«Погода» меняется, когда начинаешь углубляться в Солнечную сторону, и наконец, когда добредешь до районов, где Солнце высоко в небе, все как в субэфирном шоу.

К тому же всегда есть тени. В отсутствие воздуха свет и тепло распространяются по прямой линии. И не достигают затененной поверхности; доходит только небольшая часть, отраженная соседней освещенной поверхностью. В тени поэтому морозный холод и угольная чернота, хотя горячее Солнце высоко над головой.

Лаки все больше внимания уделял этим теням. Вначале, когда показался только верхний край Солнца, вся поверхность оставалась в тени, освещены были только отдельные участки. Но по мере того как Солнце поднималось все выше и выше, свет распространялся и тени становились отчетливее за камнями и утесами.

Однажды Лаки сознательно углубился в тень от скалы длиной в сотню ярдов и как будто снова оказался на темной стороне. Солнечная жара, которую он в костюме почти не ощущал, стала заметной по контрасту в тени. Вокруг вся поверхность была ярко освещена Солнцем, но в тени приходилось снова внимательно смотреть под ноги.

Лаки не мог не заметить отличие поверхности в тени от освещенной. Потому что солнечная сторона Меркурия все-таки имела что-то вроде атмосферы. Не в земном смысле, не азот, кислород, двуокись углерода или водяные пары — ничего подобного. На солнечной стороне кое-где кипит ртуть. Сера становится жидкой, многие летучие элементы тоже. Их пары и составляют атмосферу перегретой стороны Меркурия. В тени эти пары замерзают.

Все это промелькнуло в голове Лаки, когда он провел пальцами в перчатке по поверхности скалы в тени, и на пальцах появился налет замерзшей ртути, сверкающий в свете фонаря. Когда Лаки вышел на Солнце, налет тут же превратился в капли жидкости, которые постепенно испарились.

Солнце становилось все жарче. Но это не беспокоило Лаки. Даже если станет слишком жарко, он всегда может укрыться в тени и охладиться.

Более опасно коротковолновое излучение. Но Лаки сомневался, чтобы кратковременное облучение представляло опасность. Рабочие на Меркурии боятся радиации, потому что постоянно подвергаются ей в небольших количествах. Лаки вспомнил подчеркнутой Майндсом наблюдение: саботажник необычно долгое время оставался на солнце. Естественно, это насторожило Майндса. Когда постоянно подвергаешься облучению, глупо удлинять выдержку. Но в его случае выдержка будет кратковременной — по крайней мере Лаки на это надеялся.

Он двигался по темным пятнам, мрачно выделявшимся на фоне обычно красноватой поверхности Меркурия. Красноватый оттенок вполне объясним. Похоже на почву Марса — смесь силикатов с добавкой окиси железа, что и придает почве красноватый оттенок.

Черные места были для Лаки более интересны. В этих местах поверхность была более горячей, так как черный цвет поглощает больше солнечного тепла. Лаки на ходу наклонился и обнаружил, что в темных местах поверхность скорее рыхлая, чем жесткая. На перчатках остались черные следы. Он присмотрелся к ним. Возможно, графит или сульфид железа или серы. Возможно множество вариантов, но он готов был поручиться, что сульфид железа тут присутствует.

Наконец он остановился в тени скалы и осмотрелся. За полтора часа, по его оценке, он прошел около пятнадцати миль, судя по тому, что Солнце почти полностью поднялось над горизонтом (впрочем, в этот момент его больше занимала питательная жидкость, чем оценка пройденного расстояния).

Где-то слева находятся кабели проекта «Свет». Где-то справа другие кабели. Их точное расположение неважно. Они покрывают сотни квадратных миль, и глупо было бы бродить по ним, ища саботажника.

Майндс пытался это сделать наугад и потерпел поражение. Если тот объект, что он видел, действительно был саботажником, его предупредили из Купола. Майндс не скрывал, что собирается на солнечную сторону.

Лаки, наоборот, скрыл. Он надеялся, что предупреждения не будет.

И у него есть средство, которым не располагал Майндс. Лаки достал из сумки маленький эргометр. Подержал его в ладони, подставляя солнечному свету.

Включенный, прибор мгновенно ярко вспыхнул. Лаки улыбнулся и отрегулировал его так, чтобы он не реагировал на солнечный свет. На коротковолновую солнечную радиацию.

Прямоугольник потускнел.

Лаки вышел на солнце и стал терпеливо направлять прибор во все стороны. Есть ли здесь иной источник радиации помимо Солнца? Он, конечно, обнаружил направление на Купол, и свечение усилилось, когда он наклонил прибор в этом направлении к поверхности. Энергетическая установка Купола находилась почти в миле под поверхностью, и на том месте, где он стоял, максимальная яркость достигалась при наклоне в двадцать градусов.

Он медленно поворачивался, осторожно держа эргометр двумя пальцами, чтобы непрозрачный материал костюма не задерживал сигнальное излучение. Повернулся вторично, в третий раз.

Как будто в одном направлении прибор чуть засветился — трудно сказать точно. Может, ему просто показалось.

Он попробовал снова.

На этот раз ошибки быть не могло!

Лаки посмотрел в том направлении, откуда появилось свечение, и двинулся туда. Он не скрывал от себя, что, возможно, идет просто в сторону кармана радиоактивной руды.

* * *

Примерно через милю он увидел один из кабелей Майндса.

Это был не одиночный кабель, а скорее целая сеть, наполовину погруженная в грунт. Он прошел вдоль нее несколько сотен ярдов и наткнулся на квадратную металлическую плиту, со стороной примерно в четыре фута и с тщательно отполированной поверхностью. В ней, как в чистой воде, отражались звезды.

Несомненно, подумал Лаки, если правильно расположиться, увидишь в ней отражение Солнца. Он заметил, что плита меняет угол наклона, становясь то горизонтальной, то вертикальной. Он отвел взгляд, чтобы проверить, приспосабливается ли она к положению Солнца.

Снова взглянув на плиту, он поразился. Зеркальная поверхность больше не была зеркальной. Она стала тускло-черной, настолько матовой, что все Солнце Меркурия не способно было, казалось, осветить ее.

У него на глазах тусклая побежалость дрогнула, разорвалась на осколки.

И поверхность снова стала чистой.

Он понаблюдал еще за тремя циклами, при этом пластина поднимаясь все более и более вертикально. Вначале необыкновенно чистое отражение, затем его полное отсутствие. В неотражающем состоянии, понял Лаки, свет поглощается; в остальное время отражается. Смена фаз может быть регулярной, а может и сознательно неправильной. Он не мог, задерживаться, чтобы наблюдать дальше: сомнительно, что его познаний в гипероптике было достаточно, чтобы разобраться в устройстве.

Вероятно, сотни или тысячи таких квадратов, связанных кабелями и получающих энергию из установки под Куполом, поглощают и отражают свет под разными углами к Солнцу. И, вероятно, эта управляемая энергия перебрасывается через гиперпространство.

И, вероятно, разорванные кабели и разбитые пластины мешают установке функционировать нормально.

Лаки снова взглянул на эргометр. Он светился гораздо ярче, и Лаки снова двинулся в направление свечения.

Все ярче и ярче! То, за чем он следует меняет свое расположение. Источник гамма-лучей не закреплен неподвижно на поверхности Меркурия.

Значит, это не просто выход радиоактивной руды. Что-то подвижное. Для Лаки это означало человека или что-то принадлежащее человеку.

* * *

Вначале Лаки заметил движущуюся точку на светлом фоне. Это произошло после долгого перехода под открытым Солнцем, когда Лаки уже собирался встать в тень ближайшей скалы и немного охладиться.

Вместо этого он пошел быстрее. Температуру снаружи он оценивал примерно на уровне кипения воды, Внутри костюма, к счастью, она была значительно ниже.

Он мрачно подумал, что если бы Солнце стояло над головой, а не на горизонте, даже этот костюм оказался бы бесполезным.

Фигура не обращала на него внимания. Она продолжала двигаться своей дорогой, и походка ее свидетельствовала, что она не так легко справляется с местным тяготением, как Лаки. Ее походку, можно было описать почти как хромоту. Но она двигалась с большой скоростью. Пожирала расстояние.

Изолирующего костюма на ней нет. Даже с большого расстояния Лаки было ясно, что поверхность фигуры — сплошной металл.

Лаки ненадолго задержался тени скалы, но заставил себя выйти на солнце, не успев охладиться.

Фигуру жара, казалось, не беспокоила. За все это время она ни разу не пряталась в тени, хотя много раз была в нескольких шагах от нее.

Лаки задумчиво кивнул. Все совпадает.

Он пошел быстрее. Жара стала почти осязаемой на ощупь. Но теперь уже скоро.

Он отказался от своей привычной легкой походки. Все силы вкладывал в огромные пятнадцатифутовые прыжки.

Он закричал:

— Эй! Эй ты! Повернись!

Произнес он это повелительно, надеясь, что его радиосигнал будет получен и ему не придется переходить на язык жестов.

Фигура медленно повернулась, и ноздри Лаки раздулись в холодном удовлетворении. Пока все так, как он думал: фигура не принадлежит человеку, это вообще не живое существо!

Глава одиннадцатая Саботажник!

Фигура была высокой, выше Лаки. Почти семи футов ростом и соответственно широка в плечах. Повсюду сверкающий металл, ярко отражающий лучи Солнца, черный там, куда лучи не падали.

Но под этим металлом не было ни плоти, ни крови, только металл, провода, трубки, микрокотел, дающий энергию и производящий гамма-лучи, которые засек Лаки с помощью своего эргометра.

Конечности чудовищно мощные; фигура слегка расставила ноги и смотрела на Лаки. Вместо глаз у нее были две фотоэлектрические ячейки, светящиеся тускло-красным светом. Рот представлял собой разрез в металле в нижней части лица.

Это был механический человек, робот, и Лаки потребовался всего один взгляд, чтобы понять, что робот этот произведен не на Земле. На Земле был изобретен позитронный робот, но таких моделей на ней не делают.

Робот через нерегулярные интервалы открывал и закрывал рот, будто говорил.

Лаки сказал:

— Я не воспринимаю звуки в вакууме, робот. — Он сказал это строго, зная, что очень важно сразу же заявить о себе как о человеке и, следовательно, хозяине. — Включи радио.

Робот стоял неподвижно, но голос его зазвучал в приемнике Лаки жестко и ровно, с неестественной интонацией. Робот сказал:

— Что вы делаете, сэр? Почему вы здесь?

— Не расспрашивай меня! — ответил Лаки. — А ты почему здесь?

Робот может говорить только правду. Он сказал:

— Мне приказано уничтожать через определенные промежутки эти предметы.

— Кем приказано?

— Мне приказано не отвечать на этот вопрос.

— Ты сирианского производства?

— Я сооружен на одной из планет Сирианской конфедерации.

Лаки нахмурился. Голос робота был очень неприятным. Те немногие земные роботы, которых Лаки видел в лабораториях, были снабжены вполне нормальными и приятными человеческими голосами. Сирианцы могли бы тоже так сделать.

Но тут Лаки перешел к решению более неотложных проблем. Он сказал:

— Я должен найти тень. Пойдем со мной.

Робот немедленно ответил:

— Я отведу вас к ближайшей тени.

И быстро пошел, причем его металлические ноги двигались не совсем нормально.

Лаки пошел за ним. Ему не нужно было указывать, где ближайшая тень; он задержался, чтобы понаблюдать за походкой робота.

То, что на расстоянии казалось неуклюжей походкой, оказалось вблизи самой настоящей хромотой. Хромота и хриплый голос. Такие неполадки в роботе, который кажется механическим чудом.

Лаки пришло в голову, что робот может быть не приспособлен к жаре и радиации Меркурия. В результате длительного облучения он был поврежден. В Лаки было достаточно от ученого, чтобы пожалеть об этом. Слишком прекрасная вещь, чтобы ее выводить из строя.

Он с восхищением рассматривал машину. Ему было известно, что внутри массивного черепа из хромостали находится яйцеобразная платиново-иридиевая губка размером примерно с человеческий мозг. В ней квадрильоны и квадрильоны позитронов возникают и исчезают в миллионные доли секунды. Возникая и исчезая, они продвигаются по рассчитанным каналам, которые в упрощенном представлении можно сравнить с нервными клетками человеческого мозга.

Инженеры рассчитали эти позитронные каналы, чтобы они служили человеку. И этому же служат три закона роботехники.

Первый закон: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.

Второй закон: робот должен повиноваться командам, которые ему дает человек, кроме тех случаев, когда эти команды противоречат Первому закону.

Третий закон: робот должен заботиться о своей безопасности постольку, поскольку это не противоречит Первому и Второму законам.

Лаки оторвался от своих мыслей, когда робот споткнулся и чуть не упал. Поверхность была ровной, запнуться не за что. Если бы была неровность, ее выдавала бы черная тень. Но робот прервал движение без всякой причины, наклонился в сторону. Помахав в пустоте руками, он вернул себе равновесие. И продолжал двигаться к тени, будто ничего не случилось.

Лаки подумал: «Он, несомненно, в плохом состоянии».

Они вместе вступили в тень, и Лаки включил свой фонарь.

Он сказал:

— Ты поступаешь неправильно, уничтожая необходимое оборудование. Ты приносишь вред людям.

На лице робота ничего не отразилось, да и не могло отразиться. Не было и эмоций в его голосе. Он ответил:

— Я выполняю приказ.

— Это Второй закон, — строго сказал Лаки. — Но ты не можешь выполнять приказы, которые приносят вред человеку. Это нарушение Первого закона.

— Людей я не видел. И никому не причинил вреда.

— Ты причинил вред людям, не видя их. Говорю тебе.

— Я не причинил вреда людям, — упрямо ответил робот, и Лаки нахмурился при этом неразумном утверждении. Несмотря на сверкающую внешность, возможно, это не самая совершенная модель.

Робот продолжал:

— Мне приказано избегать людей. Меня предупреждали, когда появятся люди, но меня не предупредили насчет вас.

Лаки смотрел мимо тени на сверкающий меркурианский ландшафт, преимущественно красноватый либо серый, но в некоторых местах черный: черные пятна часто попадаются в этом районе Меркурия. Он вспомнил, что Майндс дважды видел робота (теперь его рассказ обретает смысл), но терял из виду, когда пытался подойти ближе. К счастью, в его случае сработали таинственность его предприятия и использование эргометра.

Неожиданно и настойчиво он спросил:

— Кто приказал тебе избегать людей?

Лаки не надеялся перехитрить робота. Мозг робота механический, думал он. Его нельзя обмануть или провести; точно так же невозможно заставить космический костюм передвигаться, просто замкнув контакт.

Робот сказал:

— Мне приказано не отвечать на этот вопрос. — Потом медленно, хрипло, будто произнося слова вопреки своей воле, продолжил: — Я не хочу, чтобы вы задавали такие вопросы. Они меня тревожат.

Лаки подумал: «Нарушение Первого закона будет еще более тревожащим».

Он сознательно вышел из тени.

И сказал двинувшемуся за ним роботу:

— Какой твой серийный номер?

— РЛ-726.

— Очень хорошо, РЛ-726. Ты понимаешь, что я человек?

— Да.

— Я не оборудован для меркурианской жары и солнца.

— Я тоже, — сказал робот.

— Я это понимаю, — сказал Лаки, вспомнив о том, как робот только что чуть не упал. — Тем не менее человек для этого подготовлен гораздо хуже робота. Ты понимаешь это?

— Да.

— А теперь послушай. Я хочу прекратить твои разрушения и хочу, чтобы ты сказал мне, кто тебе приказал их совершать.

— Мне приказано…

— Если ты меня не послушаешься, — громко сказал Лаки, — я останусь здесь на Солнце, и ты нарушишь Первый закон, допустив, чтобы я погиб, когда мог это предотвратить.

Лаки напряжено ждал. Показания робота не примут ни в каком суде, но Лаки убедится, что идет по правильному следу.

Но робот ничего не ответил. Он покачнулся. Один глаз его погас (опять неисправность!), потом снова ожил. Послышался какой-то неразборчивый скрип, потом как будто заговорил пьяный:

— Я унесу вас в безопасное место.

— Я буду сопротивляться, — ответил Лаки, — и ты вынужден будешь причинить мне вред. А если ответишь на мой вопрос, я вернусь в безопасное место по своей воле, и ты спасешь мою жизнь, никому не причинив вреда.

Молчание.

Лаки спросил:

— Ты скажешь, кто приказал тебе уничтожить оборудование?

Неожиданно робот двинулся вперед и остановился в двух шагах от Лаки.

— Я просил вас не задавать этот вопрос.

Его руки поднялись, словно он хотел схватить Лаки, но не завершили движение.

Лаки следил за ним мрачно и без страха. Робот не может причинить вред человеку.

Но вот робот поднял могучую руку и поднес к голове: очень похоже на человека с головной болью.

Головная боль!

Неожиданная мысль появилась у Лаки. Великая Галактика! Он был слеп, глупо, преступно слеп!

Не ноги робота не в порядке, не его голос и не глаза. Как они могут пострадать от жары? Поражен позитронный мозг; сколько времени этот нежный позитронный мозг подвергается прямому действию жары и радиации? Месяцы?

Мозг, должно быть, отчасти разрушен.

Если бы робот был человеком, можно было бы сказать, что у него душевная болезнь. Он на пороге безумия.

Безумный робот! Сведенный с ума жарой и радиацией!

А Лаки Старр угрожает этому роботу собственной смертью, роботу, который приближается к нему, подняв руки.

Должно быть, дилемма, перед которой поставил его Лаки, окончательно свела его с ума.

Лаки осторожно отступил. Он сказал:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

Робот ничего не ответил. Он пошел быстрее. Лаки подумал: «Если он готов нарушить Первый закон, значит, он на пороге распада. Позитронный мозг должен разбиться на части, чтобы он смог так поступать».

Но, с другой стороны, робот продержался несколько месяцев. Может еще немало выдержать.

Он спросил:

— У тебя болит голова?

— Болит? — переспросил робот. — Я не понимаю смысла этого слова.

Лаки сказал:

— Мне жарко. Давай вернемся в тень.

Больше никаких разговоров о смерти от жары. Он повернулся и почти побежал.

Робот хрипло сказал:

— Мне было приказано предотвращать всякие помехи в исполнении приказов.

Лаки протянул руку к бластеру и вздохнул. Какая жалость, если ему придется уничтожить робота. Великолепное достижение, и Совету было бы полезно с ним ознакомиться. А если его уничтожить, то никакой информации не получишь.

Лаки сказал:

— Остановись.

Рука робота сдвинулась, и Лаки едва увернулся боковым прыжком, воспользовавшись слабым тяготением Меркурия.

Если бы он смог добраться до тени, если бы робот последовал за ним туда…

Может, холод приведет в порядок позитронный мозг. К роботу вернется разум, и Лаки не понадобится уничтожать его.

Лаки снова увернулся, и робот снова пролетел мимо, его металлические ноги подняли тучу черной пыли, которая на Меркурии сразу оседает, потому что здесь нет атмосферы, в которой пыль могла бы повиснуть. Удивительная охота, человек и робот двигались в абсолютной тишине вакуума.

Лаки почувствовал уверенность. Движения робота становились все более неровными. Контроле за механизмами рук и ног ослабевал.

Но робот явно пытался отогнать его от тени. Он, несомненно и определенно, пытался убить его.

А Лаки по-прежнему не мог заставить себя воспользоваться бластером.

Он остановился. Робот тоже. Они стояли лицом друг к другу в пяти футах, под ногами черная полоска сульфида железа. Чернота делала жару еще большей, и Лаки почувствовал приближение обморока.

Робот мрачно возвышался между Лаки и тенью.

Лаки сказал:

— Прочь с дороги.

Говорить было трудно.

Робот ответил:

— Мне приказано было устранять всякие помехи при исполнении приказов. Вы мне мешаете.

У Лаки не оставалось выхода. Он неверно рассчитал. Ему никогда не приходило в голову усомниться в устойчивости трех законов при любых обстоятельствах. Слишком поздно понял он правду, и неверный расчет привел его к опасности для собственной жизни и необходимости уничтожения робота.

Он печально поднял бластер.

И почти сразу же понял, что совершил, и вторую ошибку. Он слишком долго ждал, и накопившаяся жара и радиация сделали его тело такой же поврежденной машиной, как робот. Рука его поднималась, неуверенно, охваченному смятением мозгу робот показался вдвое большим.

Робот превратился в движущееся пятно, и на этот раз Лаки не сумел увернуться. Бластер вызвался из его руки и отлетел в сторону. Руку Лаки плотно захватила металлическая рука.

Даже в самых благоприятных обстоятельствах Лаки не смог бы сопротивляться стальным мышцам механического, человека. И ни один человек не смог бы Лаки чувствовал, как исчезает всякая способность к сопротивлению. Он ощущал только жару.

Робот сжал сильнее, сгибая Лаки, словно тряпичную куклу. Лаки смутно вспомнил о структурной непрочности изолирующего костюма. Обычный космический костюм защитил бы его даже от силы робота.

Лаки беспомощно махал свободной рукой, пальцы его цеплялись за черную пыль.

В мозгу его промелькнула мысль. Он отчаянно напрягал мышцы в последней попытке спастись от неизбежной гибели от руки обезумевшего робота.

Глава двенадцатая Прелюдия к дуэли

Опасность, которой подвергался Лаки, была прямо противоположной той, через которую прошел Верзила несколько часов назад. Верзиле угрожала не жара, а растущий холод. Каменные «веревки» держали его так же крепко, как Лаки — руки металлического робота. В одном отношении все же положение Верзилы было предпочтительней.

Бластер постепенно поддавался. Он высвободился так неожиданно, что онемевшие пальцы Верзилы чуть не выронили его.

— Пески Марса! — пробормотал он и удержал бластер.

Если бы он знал, где уязвимое место у этих щупалец, если бы только можно было отсечь щупальца, не задев ни себя, ни Эртейла, проблема была бы простой. А так у него оставался только один выход, и не из лучших.

Его большой палец неуклюже давил на ручку, опуская рычажок все ниже и ниже. Верзиле все сильнее хотелось спать, это дурной признак. Уже с минуту Эртейл не подавал никаких признаков жизни.

Верзила поставил бластер на минимум. Еще одно: он должен активировать его, не выронив.

Космос! Нельзя выронить бластер!

Указательный палец коснулся нужного места и нажал.

Бластер нагрелся. Верзила видел тускло-красное свечение решетки на стволе. Бластер не был приспособлен для подачи теплового луча, но к космосу это!

Изо всех оставшихся сил Верзила швырнул бластер как можно дальше.

Ему показалось, что все вокруг зашаталось, он находился на грани бессознательности.

И тут он почувствовал тепло, заработал нагреватель костюма, и Верзила слабо вскрикнул от радости. Это ничтожное тепло показывало, что его больше не отсасывают поглощающие тепло щупальца.

Верзила пошевелил руками. Поднял ногу. Свободно. Щупальца исчезли.

Ярче загорелся фонарь, и Верзила ясно увидел место, куда отбросил бластер. Место, но не сам бластер. На его месте медленно шевелилась масса серых переплетающихся щупалец.

Дрожащими руками Верзила схватил бластер Эртейла, настроил его на минимум и бросил к первому. Это удержит существа, если энергия первого бластера иссякнет.

Верзила настойчиво спросил:

— Эй, Эртейл, вы меня слышите?

Ответа не было.

Изо всех сил Верзила оттолкнул от себя одетую в космический костюм фигуру. Загорелся фонарь Эртейла, начал действовать обогреватель его костюма. Значит, он не совсем еще пуст. Температура внутри костюма быстро вернется к норме.

Верзила вызвал Купол. Другого решения не было: в их состоянии, с истощенным запасом энергии следующая встреча с меркурианской жизнью окажется смертельной. «Как-нибудь он сохранит в тайне местонахождение Лаки.

Поразительно, как быстро их отыскали.

* * *

После двух чашек кофе и горячего обеда, в тепле и свете Купола выносливые мозг и тело Верзилы быстро поместили перенесенный ужас в соответствующую ячейку памяти. Всего лишь неприятное воспоминание.

Доктор Певерейл суетился вокруг, отчасти как беспокойная мать, отчасти как нервный старик. Его седые волосы взъерошились.

— Вы уверены, что никаких последствий нет, Верзила?

— Я себя хорошо чувствую. Никогда не было лучше, — настаивал Верзила. — Вопрос, док, в том, как чувствует себя Эртейл.

— Очевидно, с ним все будет в порядке. Голос астронома стал холоден. — Доктор Гардома осмотрел его и сообщил, что беспокоиться не из-за чего.

— Хорошо, — почти радостно сказал Верзила.

Доктор Певерейл с некоторым удивлением спросил!

— Вы о нем беспокоились?

— Конечно, док. У меня есть насчет него план.

Вошел доктор Хэнли Кук, он чуть не дрожал от возбуждения.

— Мы послали людей в шахты, чтобы проверить, нельзя ли захватить одно такое существо. Они берут с собой грелки. Как приманку для рыбы. — Он повернулся к Верзиле. — Вам повезло, что выбрались.

Верзила сердито произнес высоким голосом:

— Дело не в удаче, а в мозгах. Я решил, что больше всего им нужно прямое тепло. Это их любимый вид энергии. И я дал его им.

Доктор Певерейл после этого ушел, но Кук остался, он говорил об этих существах, шагая взад и вперед и дрожа от возбуждения.

— Только представить себе! Старые рассказы о смерти шахтеров были правдивы. На самом деле! Только подумать! Скальные щупальца, которые впитывают тепло, как губка, отнимают энергию у всего, с чем вступают в контакт. Вы уверены в своих описаниях, Верзила?

— Конечно, уверен. Когда поймаете одно, увидите сами!

— Какое открытие!

— А почему их не открыли раньше? — спросил Верзила.

— Судя по вашему рассказу, они сливаются с окружающей средой. Защитная мимикрия. И нападают только на одиночек. Может быть, — он заговорил быстрее, более оживленно, сплетая и расплетая длинные пальцы, — у них какой-то инстинкт, какой-то зачаточный разум, который заставляет их прятаться, не показываться на глаза. Они знают, что единственное их спасение в скрытности, поэтому нападают только на одиночек. Но более тридцати лет ни один человек не появлялся в шахтах. Бесценные источники необычного тепла исчезли, но существа ни разу не поддались искушению вторгнуться в сам Купол. Однако когда люди снова появились в шахтах, такое искушение для них оказалось слишком сильно, и одно из существ напало, хотя перед ним были два человека, а не один. Для них это оказалось роковым. Их открыли.

— А почему они не идут на солнечную сторону, если им нужна энергия и они настолько разумны? — спросил Верзила.

— Может быть, там слишком жарко, — сразу ответил Кук.

— Они схватили бластер. Он раскалился докрасна.

— На солнечной стороне слишком много жесткой радиации. Они могут быть не приспособлены к ней. А может, другой вид таких существ есть на солнечной стороне. Откуда нам знать? Может, существа с темной стороны живут на радиоактивных рудах и свете короны.

Верзила пожал плечами. Ему эти рассуждения казались бесполезными.

Но ход мыслей Кука тоже изменился. Он задумчиво глянул на Верзилу, ритмично потирая пальцем подбородок.

— Итак, вы спасли Эртейлу жизнь.

— Да.

— Может это и хорошо. Если бы Эртейл погиб, обвинили бы вас. Сенатор Свенсон сделал бы жизнь трудной для вас, для Старра и для всего Совета. Как бы вы ни объясняли, вы были там, когда умер Эртейл, и сенатору этого достаточно.

— Послушайте, — сказал Верзила, беспокойно ерзая, когда я смогу увидеть Эртейла?

— Когда разрешит доктор Гардома.

— Позвоните ему и скажите, что я хочу сейчас.

Кук продолжал задумчиво смотреть на маленького марсианина.

— Что вы задумали?

И поскольку Верзиле необходимо было подготовить установку искусственного тяготения, он поделился частью своих планов с Куком.

* * *

Доктор Гардома открыл дверь и кивком разрешил Верзиле войти.

— Можете говорить с ним, Верзила, — прошептал он. — Мне он не нужен.

Он вышел, и Верзила и Эртейл снова оказались одни.

Там, где на его лице не было щетины, Джонатан Эртейл казался чуть бледнее обычного, но это было единственным последствием происшествия. Он оскалил зубы в свирепой улыбке.

— Я цел, если это вас интересует.

— Да, я пришел в этом убедиться. И задать один вопрос. Вы все еще верите в эту чушь насчет Лаки и сирианского лагеря в шахтах?

— Я намерен доказать это.

— Послушайте, вы, подонок, вы знаете, что это ложь, и вы намерены подделать доказательства. Подделать! Конечно, я не жду, что вы встанете на колени и поблагодарите меня за то, что я спас вам жизнь…

— Минутку! — Лицо Эртейла начало медленно багроветь, — Я помню только, что эта штука застала меня врасплох. Это случайность. Я ведь не знаю, что случилось. То, что вы говорите, для меня ничего не значит.

Верзила завопил в гневе:

— Кусок космической пыли, да ты кричал «На помощь!»

— А где ваши свидетели? Я ничего подобного не помню.

— А как же, полагаешь, ты выбрался?

— Я ничего не полагаю. Может, эта штука сама уползла. Может, ничего вообще не было. Может, в меня попал осколок камня, и я лишился сознания. Если вы думаете, что я стану рыдать у вас на плече и отстану от вашего друга-взяточника, вы будете разочарованы. Если вам больше нечего сказать, до свидания.

Верзила сказал:

— Ты кое-что забыл. Ты пытался убить меня.

— А где свидетели? Ну, если ты теперь не уйдешь, я тебя вышвырну, червяк!

Верзила героическими усилиями сохранял спокойствие.

— Давай договоримся, Эртейл. Ты все время мне угрожаешь, потому что на полдюйма выше меня и на полфунта тяжелее, но как только я занялся тобой, ты струсил.

— У тебя был силовой нож, а я был безоружен. Не забывай.

— Я говорю, ты трус. Встретимся снова. Без оружия. Или ты слишком слаб?

— Слишком слаб для тебя? Да я и после двух лет в больнице не буду слаб для тебя.

Тогда встретимся. При свидетелях. Место есть в помещении энергетической установки. Я договорился с Хэнли Куком.

— Кук тебя, должно быть, ненавидит. А как насчет Певерейла?

— Его никто не спрашивает. И Кук меня не ненавидит.

— Но он хочет, чтобы тебя убили. Не думаю, что я соглашусь. Чего ради мне драться с полупинтой кожи и ветра?

— Трус!

— Я сказал: чего ради? Ты сказал — договоримся?

— Да. Если побеждаешь ты, я ни слова не говорю о том, что произошло в шахтах — что на самом деле произошло. Я побеждаю — ты отвязываешься от Совета.

— Ну и что? Чего мне беспокоиться из-за твоих слов?

— Ты боишься проиграть?

— Космос! — Этого восклицания было достаточно.

Верзила сказал:

— Ну как, договорились?

— Ты меня дураком считаешь. Если я буду драться с тобой при свидетелях, меня обвинят в убийстве. Если я притронусь к тебе пальцем, могу раздавить. Найди другой способ самоубийства.

— Хорошо. Насколько ты меня тяжелее?

— На сто фунтов, — ответил Эртейл презрительно.

— Сто фунтов жира, — запищал Верзила, его лицо гнома яростно сморщилось. — Вот что я тебе скажу. Будем драться при меркурианской силе тяжести. Твое преимущество будет всего в сорок фунтов. А преимущество в инерции ты сохранишь. Справедливо?

Эртейл сказал:

— Космос, да мне хочется разок тебя придавить, просто чтобы размазать твой большой рот по маленькому лицу.

— Ты получил свой шанс. Договорились?

— Клянусь Землей, договорились. Я постараюсь тебя не убивать, но это все, что могу пообещать. Ты сам напросился.

— Верно. А теперь пошли. Пошли. — Верзила так торопился, что вскочил и начал размахивать кулаками, по-птичьи подпрыгивая на месте. Его так увлекла предстоящая дуэль, что он не вспомнил о Лаки и не испытал никаких предчувствий катастрофы. Он не знал, что именно в этот момент Лаки участвовал в гораздо более опасной дуэли.

* * *

На энергетическом уровне располагались огромные генераторы и другое громоздкое оборудование, но имелось и много места для сбора персонала. Это была старейшая часть Купола. В ранние дни, еще до того, как первая Шахта ушла в глубины Меркурия, строители спали на койках между генераторами. Даже сейчас это место часто использовалось для демонстрации трифильмов.

Теперь оно должно было послужить рингом, и Кук с десятком техников в сомнении стояли у боковой линии.

— Все здесь? — спросил Верзила.

Кук ответил:

— Майндс и его люди на солнечной стороне. Десять человек в туннелях охотятся за вашими веревками, а остальные заняты у приборов. — Он с опаской взглянул на Эртейла и спросил: — Вы уверены, что хотите этого, Верзила?

Верзила равнодушно посмотрел в сторону Эртейла.

— С тяготением все в порядке?

— По сигналу начнем. Я настроил оборудование так, что остальная часть Купола не будет задета. Эртейл согласен?

— Конечно, — Верзила улыбнулся. — Все в порядке, приятель.

— Надеюсь, — искренне ответил Кук.

Эртейл крикнул:

— Когда начнем?

Потом посмотрел на зрителей и спросил:

— Кто-нибудь ставит на мартышку?

Один из техников с неловкой улыбкой посмотрел на Верзилу. Верзила, раздевшийся по пояс, выглядел поразительно жилистым, но разница в весе и размерах делала предстоящую схватку гротескной.

— Никаких пари, — сказал техник.

— Готовы? — спросил Кук.

— Да, — ответил Эртейл.

Кук облизал бледные губы и включил рубильник. Гудение мощных генераторов несколько изменилось.

Верзила качнулся от внезапного уменьшения силы тяжести. Остальные тоже. Эртейл пошатнулся, но быстро выпрямился и осторожно прошел в центр расчищенного места. Он не трудился поднимать руки, но стоял ожидая, в совершенно расслабленной позе.

— Ну, начинай, паразит, — сказал он.

Глава тринадцатая Исход дуэли

Со своей стороны Верзила приближался упругими движениями, будто на пружинах.

В некотором смысле так и было. Сила тяжести на поверхности Меркурия почти равна марсианской, Верзила вырос при таком тяготении. Его холодные серые глаза, подмечали каждое покачивание тела Эртейла, каждое неожиданное напряжение мышц, когда Эртейл удерживался в вертикальном положении.

Небольшая нерасчетливость даже в усилиях, направленных на сохранение равновесия, неизбежна, если оказываешься под действием непривычной силы тяжести.

Верзила двигался резко и неожиданно, перепрыгивая с ноги на ногу и из стороны в сторону; его неровные движения напоминали танец и совершенно сбивали с толку.

— Что это? — раздраженно проворчал Эртейл. — Марсианский вальс?

— Что-то вроде, — ответил Верзила. Его рука устремилась вперед, и кулак с громким звуком ударился о бок Эртейла; тот пошатнулся.

Слушатели, как один, выдохнули; послышался чей-то возглас:

— Ну, парень!

Верзила стоял, руки в боки, ожидая, пока Эртейл восстановит равновесие.

Эртейлу на это потребовалось пять секунд, но теперь на боку у него было красное пятно, щеки покраснели от гнева.

Мощно двинулась вперед его рука, ладонь полуоткрыта, ее шлепка достаточно было бы, чтобы навсегда убрать с пути это жалящее насекомое.

Движение продолжалось, увлекая за собой Эртейла. Верзила нырнул, когда рука Эртейла была от него на расстоянии в долю дюйма, уверенный в точной координации своего тела. Эртейл отчаянно пытался остановиться и при этом шатнулся в сторону Верзилы.

Верзила аккуратно приставил ногу к задней стороне брюк Эртейла и слегка толкнул. Тот подпрыгнул на одной ноге и медленным гротескным движением упал вперед.

С боковой линии послышался неожиданный смех.

Кто-то из зрителей крикнул:

— Я передумал, Эртейл. Ставлю на малыша!

Эртейл никак не показал, что слышал. Он снова стоял, и из угла его рта показалась капля густой слюны.

— Поднять силу тяжести! — хрипло заревел он. — Пусть будет нормальная!

— В чем дело, толстяк? — насмешливо спросил Верзила. — Разве тебе мало преимущества в сорок фунтов?

— Я тебя убью! — заревел Эртейл.

— Давай! — Верзила в издевательском приглашении развел руки.

Но Эртейл не потерял голову. Он обошел Верзилу, слегка неуклюже подпрыгивая. И сказал:

— Сейчас привыкну к силе тяжести, а когда ухвачу тебя паразит, сразу вырву кусок.

— Хватай.

Зрители смолкли. У Эртейла было могучее бочкообразное тело, длинные сильные, руки, он стоял, расставив ноги. И привыкал к силе тяжести; теперь он легко удерживал равновесие.

По сравнению с ним Верзила — тонкий стебелек. Он мог быть грациозным и уверенным в движениях, как танцор, но все же он был очень мал сравнительно с противником.

Верзила, казалось, не тревожился. Неожиданно топнув, он взлетел вверх, а когда Эртейл хотел схватить поднимающуюся фигуру, Верзила подобрал ноги и оказался за противником, прежде чем тот успел повернуться.

Послышались громкие аплодисменты, и Верзила улыбнулся.

Он совершил почти пируэт, нырнув под большую руку и резко ударив головой по ее бицепсу.

Эртейл сдержал крик и снова повернулся.

Теперь, несмотря на все эти провокации, Эртейл оставался смертельно спокойным. Со своей стороны, Верзила пытался всячески вывести противника из равновесия.

Вперед и назад; быстрые резкие удары, которые, несмотря на свою легкость, вызывали боль.

Но теперь маленький марсианин начинал по-новому уважать Эртейла. Тот терпел боль. Удерживал пространство, как медведь, защищающийся от охотничьей собаки. А Верзила и был охотничьей собакой, он должен был держаться на расстоянии, рявкнуть, укусить и снова отскочить подальше от медвежьих лап.

Эртейл даже внешне напоминал медведя, с большим волосатым телом, маленькими налитыми кровью глазами и мясистым поросшим щетиной лицом.

— Дерись, подонок, — насмехался Верзила. — Пока только я развлекаю зрителей.

Эртейл медленно покачал головой.

— Подойди ближе, — сказал он.

— Сейчас, — ответил Верзила, подпрыгнув. Он мгновенно ударил Эртейла в челюсть, нырнул ему под руку и тем же самым движением отскочил.

Эртейл двинул руку, но было уже слишком поздно, и он не завершив движения. Он покачнулся.

— Попробуй еще раз.

Верзила попробовал снова, нырнул на этот раз под другую руку и слегка поклонился под гром аплодисментов.

— Еще раз, — хрипло сказал Эртейл.

— Конечно, — ответил Верзила и прыгнул.

Но на этот раз Эртейл подготовился. Он не шевельнул руками, вместо этого вперед устремилась его правая нога.

Верзила попытался в воздухе согнуться, но ему это не совсем удалось. Нога Эртейла ударила его в лодыжку. Верзила вскрикнул от боли.

Быстрое движение увлекло Эртейла вперед, и Верзила стремительным отчаянным толчком в спину ускорил это движение.

Но Эртейл уже освоился с силой тяжести, он не упал и быстро восстановил равновесие, а Верзила, у которого отчаянно болела лодыжка, передвигался с пугающей неловкостью.

С диким криком Эртейл бросился к нему, и Верзила, повернувшись на здоровой ноге, оказался недостаточно быстрым. Огромный кулак ударил его в правое плечо. Правый локоть столкнулся с локтем Эртейла. Они обаупали.

Зрители почти стонали. Кук, с бледным лицом, крикнул:

— Прекратите драку!

Но его никто не услышал.

Эртейл встал, продолжая удерживать марсианина, и легко, как перышко, поднял его. Верзила с лицом, искаженным от боли, извивался, пытаясь найти опору. Эртейл прошептал ему на ухо:

— Ты считал себя хитрецом, заманив меня в драку при низкой, силе тяжести. По-прежнему так думаешь?

Верзила не тратил времени на ответ. Нужно хотя бы одну ногу поставить на пол… Или на колено Эртейла. Правая нога Верзилы на мгновение коснулась колена Эртейла. Этого будет достаточно.

Верзила с силой оттолкнулся и кинул свое тело вбок.

Эртейл качнулся вперед. Само по себе это движение не было для него опасным, но его мышцы, удерживающие равновесие, переоценили низкую силу тяжести; выпрямляясь, он качнулся назад. Верзила ожидал этого и резко толкнул.

Эртейл упал так неожиданно, что зрители не видели, как это случилось. Верзила почти вырвался.

Он, как кошка, приземлился на ноги, но его правая рука еще была прижата. Верзила опустил левую руку на правое запястье Эртейла и одновременно резко поднял колено.

Эртейл взревел и ослабил хватку, чтобы не сломалась его рука.

Верзила со скоростью ракетного двигателя воспользовался этой возможностью. Он высвободил свою правую руку, одновременно удерживая запястье Эртейла. Освободившейся рукой он ухватил руку Эртейла над локтем. Теперь он обеими руками держал левую руку Эртейла.

Эртейл поднимался на ноги, и в это время тело Верзилы изогнулось, мышцы спины напряглись в отчаянном усилии. Он продолжил движение тела Эртейла.

Мышцы его чуть не разрывались. Верзила поднимал все выше торс Эртейла, а потом выпустил, глядя, как тело Эртейла гротескно медленно по земным стандартам движется по параболе.

И тут все почувствовали неожиданное изменение силы тяжести. Со скоростью выстрела из бластера восстановилось нормальное земное тяготение, и Верзила опустился на колени с криком боли. Зрители тоже попадали с возмущенными и удивленными криками.

Верзила лишь краем глаза видел, что произошло с Эртейлом. Перемена силы тяжести застала его в самой высокой точке параболы и с ускорением сдернула вниз. С резким треском Эртейл ударился головой о стойку одного из генераторов.

Верзила, с трудом встав, попытался привести в порядок мысли. Он шатался. Увидел неподвижно лежащего Эртейла, склонившегося к нему Кука.

— Что случилось? — воскликнул Верзила. — Что случилось с силой тяжести?

Остальные повторили его вопрос. Насколько мог судить Верзила, только Кук оставался на ногах.

Кук сказал:

— Неважно. Беда с Эртейлом.

— Он ранен? — спросил кто-то.

— Уже нет, — ответил Кук, распрямляясь. — Я уверен, он мертв.

Все окружили тело.

Верзила сказал:

— Позовите доктора Гардому.

Он почти не слышал сам себя. В голове у него возникла важная мысль.

— Будут неприятности, сказал Кук. — Вы его убили, Верзила.

— Его убило изменение силы тяжести, — ответил Верзила.

— Это трудно будет объяснить. Вы его швырнули.

Верзила ответил:

— Я справлюсь с любыми проблемами. Не беспокойтесь.

Кук облизал губы и отвернулся.

— Позову Гардому.

* * *

Пять минут спустя появился Гардома, и короткого осмотра оказалось достаточно, чтобы убедиться, что Кук прав.

Врач выпрямился, вытирай руки носовым платком. Он серьезно сказал:

— Мертв. Пробит череп. Как это случилось? Заговорили сразу несколько человек, но Кук знаком велел всем замолчать. Он сказал:

— Драка между Верзилой и Эртейлом…

— Между Верзилой и Эртейлом! — взорвался доктор Гардома. — Кто это допустил? Какой сумасшедший решил, что Верзила выстоит…

— Спокойней, — сказал ему Верзила. — Я цел.

Кук, оправдываясь, сердито заявил:

— Верно, Гардома, мертв-то Эртейл. А на дуэли настаивал Верзила. Вы это признаете?

— Признаю, — сказал Верзила. — Я предложил также драться при меркурианской силе тяжести.

Доктор Гардома широко раскрыл глаза.

— Меркурианская сила тяжести? Здесь?

Он взглянул себе под ноги, будто боялся, что его обманывают чувства и что на самом деле он стал легче.

— Тут больше нет меркурианской силы тяжести, — объяснил Верзила, — потому что в самый решающий момент псевдогравитационное поле вдруг перешло к земной силе тяжести. Бам! Вот так! Именно это убило Эртейла.

— Кто переключил силу тяжести на земной уровень? — спросил Гардома.

Наступило молчание.

Кук негромко сказал:

— Может быть, короткое…

— Вздор! — ответил Верзила. — Рубильник был поднят. Он не мог подняться сам.

Новое молчание, на этот раз тревожное.

Один из техников откашлялся и сказал:

— Может, в возбуждении кто-то задел его плечом и сам не заметил.

Остальные энергично поддержали его. Один из них воскликнув:

— Космос! Просто несчастный, случай.

Кук сказал:

— Мне придется доложить о происшествии. Верзила…

— Да? — спокойно спросил маленький марсианин. — Я арестован за убийство?

— Н… нет, — неуверенно ответил Кук. — Я вас не арестую, но должен доложить, и, возможно, вас потом арестуют.

— Ну, спасибо за предупреждение.

— Впервые после возвращения из шахт Верзила подумал о Лаки. Как будто не хватит Лаки неприятностей, когда он вернется.

Но маленький марсианин испытывал возбуждение, он был уверен, что сумеет справиться с этими неприятностями… и при этом кое-что покажет Лаки.

Послышался новый голос:

— Верзила!

Все оглянулись. Доктор Певерейл спускался по рампе, ведущей с верхних уровней.

— Великий космос, Верзила, что вы тут делаете? И Кук? — Потом почти обидчиво: — Что происходит?

Никто не смог ничего сказать. Взгляд старого астронома упал на распростертое тело Эртейла, и он с легким удивлением спросил:

— Он мертв?

К удивлению Верзилы, Певерейл, казалось, тут же утратил к этому интерес. Он не стал ждать ответа и снова обратился к Верзиле.

Он спросил:

— Где Лаки Старр?

Верзила раскрыл рот, но ничего не сказал. Наконец он умудрился проговорить:

— А почему вы спрашиваете?

— Он по-прежнему в шахтах?

— Ну…

— Или на солнечной стороне?

— Ну…

— Великий космос, он на солнечной стороне?

Верзила сказал:

— Я хочу знать, почему вы спрашиваете.

— Майндс в своем флиттере патрулирует область кабелей, — нетерпеливо ответил Певерейл. — Он часто это делает.

— Ну и что?

— Либо он спятил, либо действительно видел там Лаки Старра.

— Где? — немедленно спросил Верзила.

Доктор Певерейл неодобрительно сморщился.

— Значит, он действительно там. Это совершенно ясно. Что ж, у вашего друга, очевидно, какие-то неприятности с механическим человеком, роботом…

— Роботом!

— По словам Майндса, который не стал высаживаться, а ждет прибытия группы, Лаки Старр мертв!

Глава четырнадцатая Предисловие к суду

Лежа в неумолимых объятиях робота, Лаки ждал мгновенной смерти; когда она не наступила, он почувствовал слабую надежду.

Неужели робот, решивший убить человека, все-таки обнаружил, что не может этого сделать?

Не может быть. Давление рук робота плавно нарастало.

Лаки изо всех сил воскликнул:

— Выпусти меня! — и поднял свободную руку, вымазанную черной пылью. Есть еще один шанс, последний и очень слабый.

Он поднес руку к голове робота. Сам он голову повергнуть не мог, она была плотно прижата к груди робота. Рука его скользнула по гладкой поверхности головы робота, дважды, трижды, четырежды. И бессильно опустилась.

Больше он ничего не мог сделать.

И тут… Показалось ему, или хватка робота действительно ослабла? Неужели большое Солнце Меркурия все-таки оказалось на его стороне?

— Робот! — воскликнул он.

Робот издал слабый звук, словно движущиеся части терлись друг о друга.

Да, его хватка слабела. Пора было вводить в действие то, что еще сохранилось от Трех законов.

Лаки выдохнул:

— Ты не должен причинять вред человеку.

Робот ответил:

— Я… не могу… — и без всякого предупреждения упал.

Он продолжал удерживать Лаки, будто застыв.

Лаки сказал:

— Робот! Отпусти меня!

Робот рывками поднял голову. Не полностью, но Лаки высвободился и смог действовать.

Он спросил:

— Кто приказал тебе уничтожать оборудование?

Он больше не боялся неконтролируемой реакции робота на этот вопрос. Он знал, что сам привел позитронный мозг на грань гибели. Но, возможно, перед гибелью сработают остатки Второго закона. Лаки повторил:

— Кто приказал тебе уничтожать оборудование?

Робот неразборчиво проговорил:

— Эр… Эр…

И тут радиосвязь прервалась, робот дважды раскрыл и закрыл рот, как будто пытался общаться при помощи обычных звуков.

И все.

Робот был мертв.

Теперь, когда непосредственная опасность гибели миновала, мозг самого Лаки слегка помутился. Лаки не хватало сил, чтобы полностью высвободиться. Управление радиосвязью было повреждено рукой робота.

Лаки знал, что должен вначале восстановить силы. Нужно как можно быстрее уйти из-под прямых лучей большого Солнца Меркурия. Добраться до ближайшей тени, куда он не смог попасть во время дуэли с роботом.

Он с трудом согнул ноги. С трудом потащил тело к тени, потащил вместе с собой и робота. И еще. И еще раз. Движение продолжалось вечно, вселенная вокруг переставала существовать.

Еще. И еще.

У него не оставалось сил, он не чувствовал своих ног, а робот весил тысячи фунтов.

Даже при слабой силе тяжести Меркурия задача казалась непосильной для слабеющих мышц, и двигала им только сила воли.

Вначале в тени оказалась его голова. Свет исчез. Лаки ждал, тяжело дыша, потом с усилием, от которого затрещали мышцы, снова потащил себя по поверхности.

Он в тени. Одна из ног робота была еще на солнце, она во все стороны отбрасывала отражения. Лаки взглянул через плечо и смутно отметил это. И благодарно погрузился в беспамятство.

* * *

После большого интервала времени чувства начали к нему возвращаться.

Еще довольно долго он спокойно лежал, сознавая, что под ним мягкая постель; он пытался восстановить события. В памяти мелькали обрывочные видения приближающихся людей, слабое воспоминание о ракетном корабле, резкий и беспокойный голос Верзилы. Потом, немного отчетливее, врачебные процедуры.

После этого снова тьма, только перед этим как будто доктор Певерейл вежливо задавал какие-то вопросы. Лаки помнил, что отвечал связно, значит худшее тогда было уже позади. Он раскрыл глаза.

На него серьезно глядел доктор Гардома, держа в руке шприц.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Лаки улыбнулся.

— А как я себя должен чувствовать?

— После всего пережитого вы должны быть мертвы. Но у вас удивительный организм, так что вы выжили.

Верзила, в беспокойстве державшийся на краю поля зрения Лаки, оказался перед ним.

— И не благодаря Майндсу. Почему он сразу не помог Лаки, когда увидел ногу робота? Чего он ждал? Он хотел, чтобы Лаки умер?

Доктор Гардома отложил шприц и принялся мыть руки. Стоя спиной к Верзиле, он ответил:

— Скотт Майндс был уверен, что Лаки мертв. Он оставался в стороне, чтобы его не обвинили в убийстве. Он знак, что все помнят, как он пытался убить Лаки.

— Но как он мог в этот раз? Робот…

— Майндс все эти дни находился в напряженном состоянии. Он вызвал помощь: это лучшее, что он мог сделать.

Лаки сказал:

— Спокойнее, Верзила. Мне не угрожала опасность. Я просто спал в тени, а теперь все уже позади. Что с роботом, Гардома? Его принесли?

— Он в Куполе. Мозг погиб, изучению не поддается.

— Это плохо, — сказал Лаки.

Врач заговорил громче:

— Ну, хорошо, Верзила. Пошли. Пусть он поспит.

— Эй… — возмущенно начал Верзила.

Лаки сразу вмешался:

— Все в порядке, Гардома. Кстати, мне нужно поговорить с ним наедине.

Доктор Гардома колебался, потом пожал плечами.

— Вам нужно поспать, но полчаса могу вам дать. Потом он должен будет уйти.

— Он уйдет.

Как только они остались одни, Верзила схватил Лаки за плечо и яростно встряхнул. Сдавленным голосом он сказал:

— Ты глупая обезьяна. Если бы жара вовремя не доконала робота… как в субэфирном шоу…

Лаки невесело улыбнулся.

— Это не случайность, Верзила, — сказал он. — Если бы я ждал субэфирной концовки, я бы погиб. Мне пришлось вывести робота из строя.

— Как?

— Его черепная коробка отполирована. Отражает большую часть излучения Солнца. Температура позитронного мозга повысилась, и робот спятил, но повысилась не настолько, чтобы он полностью прекратил функционировать. К счастью, большая часть поверхности Меркурия здесь покрыта черным порошком. Я вымазал им голову робота.

— Зачем?

— Черное поглощает тепло, Верзила. Оно не отражает его. Температура мозга робота быстро поднялась, и он почти сразу же умер. Но я был очень близок к… Ну, неважно. Что случилось, пока меня не было? Рассказывай все!

— Все? Ну! Ты только послушай! — Верзила говорил, Лаки слушал, и выражение его лица становилось все более серьезным.

К концу рассказа он уже гневно хмурился.

— Зачем ты вообще дрался с Эртейлом? Это глупо!

— Лаки, — сердито возразил Верзила, — это была хитрость! Ты всегда говоришь, что я иду напролом и не могу придумать ничего хитрого. Это была уловка. Я знал, что побью его при низкой силе тяжести…

— Тебя самого чуть не побили. У тебя перевязана лодыжка.

— Я поскользнулся. Случайность. Ведь я победил. Мы договорились. Он мог принести много вреда Совету своими лживыми выдумками, но если бы я победил, он от нас отвязался бы.

— И ты поверил ему на слово?

— Ну… — обеспокоенно начал Верзила.

Лаки оборвал его.

— Ты сказал, что спас ему жизнь. Он знал это, но не отказался от своей цели. Думаешь, он отказался бы от нее после вашей драки?

— Ну… — снова сказал Верзила.

— Особенно после проигрыша и публичного унижения… Вот что я тебе скажу, Верзила. Ты сделал это, потому что хотел побить его и отомстить за насмешки. Твой разговор о сделке — всего лишь предлог, это давало тебе возможность подраться. Разве я не прав?

— Лаки! Пески Марса!

— Ну, я ошибаюсь?

— Я хотел с ним договориться…

— Но главным образом хотел подраться, и посмотри, что получилось.

Верзила опустил глаза.

— Прости, Лаки.

Лаки немедленно смягчился.

— Великая Галактика, Верзила, я совсем не сержусь на тебя. На самом деле я сержусь на себя. Я неверно оценил робота и чуть не погиб, потому что не думал. Я видел, что он не в порядке, но не связал это с высокой температурой позитронного мозга… а потом уже чуть не стало поздно… Ну, прошлое дает уроки будущему, но в остальном забудем об этом. Вопрос в том, что делать с ситуацией с Эртейлом?

Верзила сразу приободрился.

— Ну, в любом случае этот подонок от нас отвязался.

Он-то да, — сказал Лаки, — а как сенатор Свенсон?

— Гм.

— Как мы объясним случившееся? Расследуются дела Совета Науки, и в ходе расследования доверенный человек сенатора погибает в инспирированной драке с почти членом Совета. Плохо выглядит.

— Это случайность. Псевдогравитационное поле…

— Это нам не поможет. Мне придется — поговорить с Певерейлом и…

Верзила покраснел и хрипло сказал:

— Он просто старик. Он не обратил на это никакого внимания.

Лаки схватил его за локоть.

— Что ты этим хочешь сказать? Как это не окатил внимания?

— Не обратил, — яростно подтвердил Верзила. — Он пришел, когда Эртейл уже лежал мертвым, и почти не взглянул на него. Спросил: «Он мертв?» — и все.

— И все?

— Да. Потом спросил, где ты, и сказал, что вызывал Майндс и что робот убил тебя.

Лаки пристально смотрел на Верзилу.

— И это все?

— Да, — неуверенно ответил Верзила.

— А что случилось после этого? Давай, Верзила. Ты ведь не хочешь, чтобы я говорил с Певерейлом. Почему?

Верзила отвел взгляд.

— Давай, Верзила.

— Ну, меня собираются судить.

— Судить!

— Певерейл говорит, что это убийство и на Земле очень рассердятся. Что мы должны определить виновного.

— Ну, хорошо. Когда суд?

— Лаки, я не хотел тебе говорить. Доктор Гардома сказал, что тебе нельзя волноваться.

— Не кудахтай, как курица, Верзила. Когда, суд?

— Завтра в два часа дня по стандартному времени. Но беспокоиться не о чем, Лаки.

— Позови Гардому, — сказал Лаки.

— Зачем?

— Делай, что я говорю.

Верзила направился к двери. Вернулся он с доктором Гардомой.

Лаки спросил:

— Есть ли причины, по которым мне нельзя будет завтра к двум часам дня встать с постели?

Доктор Гардома колебался.

— Я предпочел бы, чтобы вы полежали.

— Меня не интересует это. Если я встану, я не умру?

— Вы не умрете, даже если встанете немедленно, мистер Старр, — обиженно ответил доктор Гардома. — Но я не советую.

— Хорошо. Передайте доктору Певерейлу, что я буду на суде над Верзилой. Вы ведь знаете об этом?

— Да.

— Знают все, кроме меня. Верно?

— Вы были не в состоянии…

— Скажите доктору Певерейлу, что я буду на суде. Пусть без меня не начинает.

— Скажу, — ответил Гардома, — а вам теперь лучше поспать. Идемте со мной, Верзила.

Верзила пропищал:

— Еще одну секунду.

Он быстро подошел к кровати Лаки и сказал:

— Слушай, Лаки, не расстраивайся. У меня ситуация под контролем.

Брови Лаки приподнялись.

Верзила чуть не лопнул от важности.

— Я хотел удивить тебя, черт возьми. Я могу доказать, что не виноват в том, что Эртейл сломал себе шею. Я разгадал этот случай. — Он поколотил себя в грудь. — Я! Я сам! Верзила! Я знаю, кто виноват.

Лаки спросил:

— Кто?

Но Верзила негодующе возразил:

— Нет! Я ничего не скажу! Хочу показать тебе, что меня есть не только кулаки, но и ум. На этот раз я даю шоу, а ты зритель. Узнаешь на суде.

Маленький марсианин сморщил лицо в радостной улыбке, слегка протанцевал к двери и в сопровождении доктора Гардомы вышел с торжествующим видом.

Глава пятнадцатая Суд

На следующий день незадолго до двух часов Лаки вошел в кабинет доктора Певерейла.

Все уже собрались. Доктор Певерейл сидел за своим старым загроможденным столом, он приветливо кивнул, и Лаки серьезно ответил:

— Добрый день, сэр.

Все очень напоминало вечер банкета. Здесь, конечно, был и Кук; как всегда, он выглядел озабоченно и чуть больше обычного осунулся! Сидел он в большом кресле справа от доктора Певерейла, а Верзила почти утонул в таком же кресле слева.

Был здесь и Майндс, его худое лицо мрачно дергалось, он сплетал и расплетал пальцы и изредка начинал стучать ими по коленям. Рядом с ним сидел флегматичный доктор Гардома, он неодобрительно взглянул на вошедшего Лаки. Присутствовали и все старшие астрономы.

В сущности, отсутствовал лишь один человек из тех, что были на банкете. Эртейл.

Доктор Певерейл сразу начал в своей вежливой манере:

— Мы можем начинать. Вначале несколько слов для мистера Старра. Я слышал, что Верзила назвал предстоящую процедуру судом. Пожалуйста, будьте уверены, что это не так, Если суд и состоится — а я надеюсь, этого не будет, — то пройдет он на Земле с участием квалифицированных судей и с соблюдением всех требований закона. Мы просто собираем данные для отчета Совету Науки.

Доктор Певерейл переложил несколько предметов на своем столе и сказал:

— Позвольте объяснить, почему необходим подробный отчет. Во-первых, благодаря смелой вылазке мистера Старра на солнечную сторону саботажник, мешавший осуществлению проекта доктора Майндса, остановлен. Он оказался роботом сирианского производства, теперь он полностью выведен из строя. Мистер Старр…

— Да? — спросил Лаки.

— Вопрос настолько важен, что я взял на себя смелость расспросить вас, когда вас только привезли и вы находились в полубессознательном состоянии.

— Я хорошо помню это, — ответил Лаки.

— Не подтвердите ли некоторые свои ответы для протокола?

— Хорошо.

— Прежде всего, есть ли другие роботы в этом деле?

— Робот об этом ничего не говорил, но я думаю, что других нет.

— Но он не говорил, что действует на Меркурии в одиночку?

— Нет.

— Значит могут быть и другие?

— Не думаю.

— Это только ваше мнение. Робот не говорил, что других нет?

— Не говорил.

— Хорошо. Сколько же сирианцев участвуют в этом?

— Робот не сказал. Ему приказали не говорить об этом.

— Он сказал, где размещается база сирианцев?

— Он не говорил об этом и вообще не упоминал сирианцев.

— Но ведь он сирианского производства?

— Он признал это.

— Ага! — Доктор Певерейл невесело усмехнулся. — В таком случае очевидно, что на Меркурии есть сирианцы и что они действуют против нас. Совет Науки должен быть немедленно извещен об этом. Нужно организовать поиски, и если они окажутся безрезультатными и сирианцы успеют покинуть планету, должны быть приняты дополнительные меры против сирианской опасности.

Кук беспокойно вмешался:

— Есть еще вопрос о туземной меркурианской жизни, доктор Певерейл. Совет должен быть информирован и об этом. — Он обратился ко всем присутствующим. — Вчера мы захватили одно такое существо, и…

Старый астроном раздраженно прервал его.

— Да, доктор Кук, Совет будет проинформирован об этом. Тем не менее самый важный вопрос — опасность со стороны сирианцев. Остальными вопросами придется пожертвовать во имя непосредственной опасности. Например, я считаю, что доктор Майндс должен отказаться от осуществления проекта «Свет», пока Меркурий не станет безопасным для землян.

— Подождите! — сразу воскликнул Майндс. — Сюда вложено столько денег, сил и времени…

— Я сказал, пока Меркурий не будет в безопасности. Я не предлагал навсегда отказаться от проекта «Свет». И поскольку самое важное — вопрос безопасности, нужно, чтобы сенатор Свенсон не ставил нам палки в колеса из-за этого проекта.

Лаки сказал:

— Вы хотите дать сенатору козла отпущения в виде Верзилы, связанного по рукам и ногам. А пока он будет цепляться к Верзиле, можно будет обезопасить Меркурий от сирианцев.

Астроном поднял свои седые брови.

— Козел отпущения, мистер Старр? Я только представлю факты.

— Ну, давайте, — сказал Верзила, беспокойно ерзая в кресле. — Вы получите все факты.

— Хорошо, — сказал доктор Певерейл. — Начнем с центральной фигуры, если не возражаете. Будьте добры, расскажите своими словами, что произошло между вами и Эртейлом. Рассказывайте своими словами, но я оценил бы краткость. И помните, это расследование записывается на пленку.

Верзила спросил:

— Хотите, чтобы я поклялся?

Певерейл покачал головой.

— Это не формальный суд.

— Как хотите. — И с поразительной бесстрастностью Верзила рассказал всю историю. Начиная с насмешек Эртейла по поводу его роста, потом происшествие в шахтах и наконец дуэлью. Он не упомянул только об угрозах Эртейла в адрес Лаки и Совета.

Следующим выступил доктор Гардома; он подтвердил, что произошло при первой встрече Эртейла с Верзилой и описал для протокола сцену за банкетным столом. Потом начал описывать меры, которые были применены после возвращения Эртейла из шахт.

Он сказал:

— Эртейл быстро оправился от гипотермии. Я его не спрашивал о подробностях, а сам он ничего не говорил. Однако он спросил, что с Верзилой, а когда я ответил, что все в порядке, по его выражению можно было заключить, что его неприязнь к Верзиле не уменьшилась. Он не действовал так, будто Верзила спас его жизнь. Впрочем, могу по своим наблюдениям сказать, что Эртейлу вообще не свойственна была благодарность.

— Это только ваше мнение, — торопливо прервал доктор Певерейл, — и я рекомендую, чтобы мы не записывали подобные утверждения.

Следующим говорил Кук. Он сосредоточился на дуэли.

Он сказал:

— На дуэли настаивал Верзила. Я считал, что если по просьбе Верзилы в присутствии свидетелей установлю низкую силу тяжести, никакого вреда это не принесет. Мы могли бы вмещаться в случае необходимости. Я опасался, что если я откажусь, они будут драться без свидетелей, а это могло иметь серьезные последствия. Конечно, вряд ли могут быть более серьезные последствия, но этого я не ожидал. Признаю, что мне следовало посоветоваться с вами, доктор Певерейл.

Доктор Певерейл кивнул.

— Несомненно. Но самое главное: на дуэли настаивал Верзила и он же требовал низкой силы тяжести. Так?

— Да.

— И он уверял вас, что убьет Эртейла при таких условиях.

— Да, он выразился в таких словах. Я считал, что это просто фигуральное выражение. Я не думал, что он планирует убийство.

Доктор Певерейл повернулся к Верзиле.

— У вас есть какие-нибудь соображения?

— Да. И поскольку показания ждет доктор Кук, я хочу подвергнуть его перекрестному допросу.

— Мы не на суде, — удивился доктор Певерейл.

— Послушайте, — горячо сказал Верзила. — Смерть Эртейла не случайна. Это убийство, и я могу это доказать.

Тишина, наступившая после этого утверждения, длилась не больше минуты. За ней последовал хор голосов.

Верзила перекричал всех своим высоким голосом.

— Я настаиваю на перекрестном допросе доктора Кука.

Лаки Старр холодно сказал:

— Я предлагаю позволить Верзиле вести дело по-своему доктор Певерейл.

Старый астроном был в смятении.

— Я не думаю… Верзила не может… — он смолк.

Верзила сказал:

— Прежде всего, доктор Кук, откуда Эртейлу стал известен наш с Лаки маршрут в шахтах?

Кук покраснел.

— Я не знал, что ему был известен ваш маршрут.

— Он не пошел непосредственно за нами. Он пошел параллельно, как будто хотел выйти к нам в спину, когда мы будем уверены, что мы одни и никто за нами не следит, Чтобы это сделать, он должен был точно знать наш маршрут. Этот маршрут мы обсуждали с Лаки при вашем участии. Больше никого не было. Лаки Эртейлу не говорил, я тоже. Кто же говорил?

Кук огляделся в поисках помощи.

— Не знаю.

— Разве не ясно, что это вы?

— Нет. Может, он подслушал.

— Невозможно подслушать пометки на карте, доктор Кук… Но оставим это пока. Я дрался с Эртейлом, и если сила тяжести оставалась на уровне Меркурия, он и сейчас был бы жив. Но она такой не осталась. Она неожиданно подскочила до земного уровня и именно в тот момент, когда могла убить Эртейла. Кто это сделал?

— Не знаю.

— Вы первым оказались возле Эртейла. Что вы делали? Хотели удостовериться, что он мертв?

— Я протестую. Доктор Певерейл… — Кук повернул побагровевшее лицо к своему шефу.

Доктор Певерейл возбужденно спросил:

— Вы обвиняете доктора Кука в убийстве Эртейла?

Верзила ответил:

— Послушайте. Неожиданное изменение силы тяжести повалило меня на землю. Когда я встал, все либо тоже вставали, либо еще лежали. Когда тебе на спину без предупреждения обрушатся от 75 до 150 фунтов, вставать не торопишься. Но Кук встал. Он единственный удержался на ногах и успел подойти к Эртейлу и нагнуться к нему.

— И что это доказывает? — спросил Кук.

— Это доказывает, что вы не упали, когда сила тяжести выросла, иначе вы не смогли бы оказаться возле Эртейла. А почему вы не упали, когда возросла сила тяжести? Потому что ожидали, что она возрастет, и подготовились. А почему вы ожидали этого? Потому что именно вы подняли рубильник.

Кук повернулся к доктору Певерейлу.

— Я подвергаюсь преследованию. Это безумие.

Но доктор Певерейл смотрел на своего заместителя, пораженный ужасом.

Верзила сказал:

— Я попробую восстановить происшедшее. Кук действовал совместно с Эртейлом. Только таким способом Эртейл мог узнать о нашем маршруте по шахтам. Возможно, Эртейл шантажировал его. И Кук мог избавиться от него, только убив. Когда я сказал, что мог бы убить этого подонка при низком тяготении, я, должно быть, подал ему идею. И когда мы начали драться, он стоял у рубильника. Вот и все.

— Подождите, — настойчиво, почти задыхаясь, сказал Кук, — это все… это все…

— Не нужно полагаться только на мои слова — продолжал Верзила. — Если я прав, у Эртейла должны быть записи, пленки или фильм, с помощью которых он держал Кука за глотку. В противном случае Кук не пошел бы на убийство. Поэтому нужно осмотреть вещи Эртейла. Найдете доказательства, и все будет решено.

— Я согласен с Верзилой, — сказал Лаки.

Доктор Певерейл в замешательстве сказал:

— Это единственный способ решить дело, но как…

Из Хэнли Кука, казалось, выпустили воздух; он сидел бледный, потрясенный беспомощный.

— Подождите, — тихо сказал он — Я все объясню.

Все лица повернулись к нему. Худые щеки Хэнли Кука покрылись испариной. Руки, которые он поднял в умоляющем жесте, сильно дрожали. Он сказал:

— Эртейл пришел ко мне вскоре после своего прибытия на Меркурий. Он сказал, что расследует деятельность обсерватории. Сказал, что у сенатора Свенсона есть доказательства неэффективности и бесполезных трат. Сказал, что доктор Певерейл должен уйти в отставку; что он старик и не справляется больше с обязанностями. Он сказал, что логичной заменой ему буду я.

Доктор Певерейл, который с изумленным видом слушал его, воскликнул:

— Кук!

— Я с ним согласился, — мрачно продолжал Кук. — Вы действительно старик. Я всем занимаюсь, а вы заняты только своей сирианской манией. — Он снова повернулся к Лаки. — Эртейл сказал, что если я помогу ему в его расследовании, он позаботится, чтобы следующим директором стал я. Я поверил ему: все знают, что сенатор Свенсон влиятельный человек. Я дал ему много информации. Кое-что в письменном виде и с моей подписью. Он сказал, что это ему нужно для законного оформления дела. А потом… а потом он начал шантажировать меня этой информацией. Оказалось, что его интересуют проект «Свет» и Совет Науки. Он хотел, чтобы я использовал свое положение и стал его личным шпионом. Он совершенно ясно дал понять, что в противном случае представит все доказательства того, что я делал, доктору Певерейлу. Это означало бы в лучшем случае конец моей карьеры. Мне пришлось шпионить для него. Пришлось сообщить ему сведения о маршруте Старра и Верзилы в шахтах. Я сообщал ему все, что делает Майндс. И каждый раз, как я передавал ему новую информацию, я все больше попадал в его власть. И понял, что рано или поздно он сломает меня, как бы я ни старался. Я подумал, что единственный способ избавиться от него — это убить. Если бы только знать, как… И тут появляется Верзила со своим планом драки при низкой силе тяжести. Он был уверен, что сможет перебросить Эртейла. И я подумал, что могу… Шансов один на сотню, может, один на тысячу, но что я теряю? Поэтому я остался у контроля псевдогравитации, ожидая возможности. Она настала, и Эртейл умер. Все сработало отлично. Я думал, что сойдет за несчастный случай. Даже если Верзила попадет в беду, Совет вытащит его. Никто не пострадает, кроме Эртейла, а он это заслужил сто раз. Вот и все.

Последовало напряженное молчание. Наконец доктор Певерейл хрипло сказал:

— В данных обстоятельствах, Кук, вы освобождаетесь от своих обязанностей и будете находиться под ар…

— Эй, подождите, подождите! — закричал Верзила. — Это еще не полное признание. Послушайте, Кук, ведь вы во второй раз пытались убить Эртейла?

— Во второй раз? — Кук поднял на него трагический взгляд.

— Ну, поврежденный костюм. Эртейл предупредил, чтобы мы его проверили, значит он знал, что мы обнаружим. Он старался убедить нас, что это дело Майндса, но Эртейл был лживым подонком, и ни одному его слову нельзя верить. Я говорю, что вы таким образом пытались убить его, но он вас поймал и заставил перенести костюм в нашу комнату. Потом предупредил нас, чтобы мы поверили, что он на нашей стороне, и чтобы настроить против Майндса.

— Нет! — закричал Кук. — Я не имею отношения к костюму. Никакого.

— Мы не собираемся верить, — начал Верзила.

Но тут встал Лаки Старр.

— Все в порядке, Верзила. Кук не имеет отношения костюму. Можешь ему поверить. Тот, кто отвечает за повреждение костюма, отвечает и за робота.

Верзила недоверчиво смотрел на своего друга.

— Ты имеешь в виду сирианцев, Лаки?

— Нет, — ответил Лаки. Никаких сирианцев на Меркурии нет. И никогда не было.

Глава шестнадцатая Результаты суда

В глубоком хриплом голосе доктора Певерейла звучало отчаяние.

— Никаких сирианцев? Вы понимаете, что говорите, Старр?

— Да. — Лаки Старр подошел к столу доктора Певерейла, сел на его угол и осмотрел собравшихся. — Доктор Певерейл поддержит меня в этом я уверен, когда выслушает мои объяснения.

— Я поддержу вас? Этого не бойтесь, уверяю в раздраженно сказал старый астроном, и его лицо приняло крайне неодобрительное выражение. — Я не считаю возможным даже обсуждать… Кстати, нужно поместить Кука под арест. И он привстал.

Лаки мягко усадил его снова.

— Все в порядке, сэр. Верзила проследит, чтобы Кук оставался под контролем.

— Я не причиню никаких неприятностей, — приглушенным голосом заверил Кук. Тем не менее Верзила придвинулся поближе к нему.

— Вспомните, доктор Певерейл, вечер банкета и ваши собственные слова относительно сирианских роботов… — сказал Лаки. — Кстати, доктор Певерейл, вы ведь давно знали, что на планете робот?

— Что вы этим хотите сказать?

— Доктор Майндс рассказывал вам о том, что видел фигуру в металлическом костюме, которая переносит солнечную радиацию лучше человека.

— Да, — вмешался Майндс, — и мне следовало бы догадаться, что я видел робота.

— Вы не так хорошо знакомы с роботами, как доктор Певерейл, — сказал Лаки. Он снова повернулся к старому астроному. — Я уверен, вы заподозрили существование на планете сирианского робота, как только Майндс рассказал, что видел. Его описание полностью им соответствует.

Астроном молча кивнул.

— Сам я, — продолжал Лаки, — думал о роботах не больше, чем Майндс, когда услышал его рассказ. Однако после банкета, когда вы, доктор Певерейл, рассказывали о Сириусе и его роботах, мне пришла в голову мысль, что, возможно, это и есть объяснение. Вы, должно быть, тоже подумали об этом.

Доктор Певерейл снова медленно кивнул. Он сказал:

— Я понял, что сами по себе мы не справимся с сирийским вторжением, и не стал ничего говорить Майндсу.

Майндс при этих словах побледнел и что-то забормотал про себя.

— Но вы не сообщили и Совету Науки, — сказал Лаки.

Доктор Певерейл колебался.

— Я боялся, что мне не поверят и что это только приведет к моему смещению. Откровенно говоря, я не знал, что делать. Было очевидно, что я не могу использовать Эртейла. Его интересовали только собственные планы. Когда вы появились, Старр, — голос его стал глубже, ровнее, — я почувствовал, что наконец-то у меня есть союзник, впервые я могу свободно говорить о сирианцах, об опасности с их стороны, об их роботах.

— Да, — согласился Лаки, — а помните, как вы описывали привязанность сирианцев к своим роботам? Вы использовали слово «любовь». Вы сказали, что сирианцы балуют своих роботов; что они любят их; им для них ничего не жаль. Для них робот ценнее сотни землян.

— Конечно, — подтвердил Певерейл, — и это правда.

— Но если они так любят своих роботов, неужели они пошлют одного из них на Меркурий, не защищенного, не приспособленного к солнечной радиации? Неужели обрекут одного из роботов на медленную мучительную смерть под лучами Солнца?

Певерейл замолчал, его верхняя губа задрожала.

— Я сам не мог решиться выстрелить в робота из бластера, — продолжал Лаки, — хотя он угрожал моей жизни, а я не сирианец. Неужели сирианцы могут быть так жестоки к своим роботам?

— Важность поручения… — начал доктор Певерейл.

— Допустим, — сказал Лаки. — Я не говорю, что сирианцы не могут послать робота на Меркурий с целью саботажа, но, великая Галактика, они бы вначале защитили его мозг. Даже если забыть про их любовь к роботам, это просто разумно. Так робот прослужит дольше.

Все одобрительно закивали и зашумели.

— Но если не сирианцы, — запинаясь, начал доктор Певерейл, — тогда кто же…

— Что ж, сказал Лаки, — давайте посмотрим, какие у нас есть нити. Номер один. Майндс дважды заметил робота, и тот дважды исчезал, когда Майндс пытался приблизиться. Позже робот сообщил мне, что ему было приказано избегать людей. Очевидно, его предупредили, что Майндс ищет саботажника. Очевидно также, что его предупредил кто-то из Купола. Насчет меня его не предупредили, потому что я сказал, что иду в шахты. Нить номер два. Когда робот умирал, я снова спросил его, кто дал ему приказ. Он смог только сказать: «Эр… эр… Потом его радио отключилось, но рот его двинулся так, словно он произносит два слога.

Верзила, светло-рыжие волосы которого взъерошились в возбуждении, закричал:

— Эртейл! Робот пытался сказать «Эртейл»! Этот грязный подонок все время саботировал. Все совпадает!

— Может быть, — заметил Лаки. — Увидим. Но мне пришло в голову, что робот говорит «землянин»[15].

— А может быть, — сухо сказал Певерейл, — эти звуки умирающего робота вообще не имели смысла.

— Может быть, — согласился Лаки. — А теперь мы подходим к нити номер три, решающей. Вот она. Робот сирианского производства, а какой человек в Куполе мог оказаться обладателем такого робота? Был ли кто-нибудь на планетах Сириуса?

Глаза доктора Певерейла сузились.

— Я был.

— Совершенно верно, — сказал Лаки Старр, — только вы один. Таков ответ.

Последовало всеобщее Смятение, и Лаки потребовал тишины. Голос его звучал властно, лицо стало строгим.

— Как член Совета Науки, — сказал он, — объявляю, что в обсерватории с этого момента распоряжаюсь я. Доктор Певерейл смещен с должности директора. Я связался со Штаб-квартирой Совета на Земле, сюда вылетел корабль. Будут предприняты соответствующие меры.

— Я требую, чтобы меня выслушали, — воскликнул доктор Певерейл.

— Вас выслушают, — ответил Лаки, — но сначала прослушайте обвинение. Вы единственный человек, у которого была возможность украсть сирианского робота. Доктор Кук говорил нам, что к вам для личных услуг приставили робота во время вашего пребывания на Сириусе. Верно?

— Да, но…

— Улетая, вы приказали ему пойти на корабль. Каким-то образом сумели обмануть сирианцев. Вероятно, они не думали, что кто-то совершит такое ужасное преступление, с их точки зрения, — украдет робота. Поэтому, вероятно, они не приняли никаких мер предосторожности. Больше того, получает смысл попытка робота сказать в ответ на мой вопрос «землянин». Вы были единственным землянином на Сириусе. Когда робота впервые привели к вам на службу, о вас, вероятно, говорили как о землянине. И он называл вас землянином. Наконец, кто лучше вас мог знать, когда кто-нибудь направлялся на солнечную сторону? Кто лучше мог предупреждать по радио робота, когда безопасно выходить, а когда нужно скрываться?

— Я все отрицаю, — напряженно заявил Певерейл.

— Отрицать нет смысла, — сказал Лаки. — Если вы настаиваете на вашей невиновности, Совет вынужден будет направить запрос на Сириус. Робот сообщил мне свой серийный номер — РЛ-726. Если сирианские власти подтвердят, что этот робот был прикреплен к вам во время вашего пребывания на Сириусе и что он исчез во время вашего отлета, это все докажет. Больше того: ваше преступление — кража робота — совершено на Сириусе; у нас с сирианскими планетами заключен договор о выдаче преступников; мы вынуждены будем отправить вас туда. Советую вам, доктор Певерейл, сознаться и позволить земной юстиции заняться вами; иначе вы предстанете перед правосудием сирианцев, любимого робота которых вы украли и обрекли на мучительную смерть.

Доктор Певерейл, невидящими глазами жалобно смотрел на собравшихся. Медленно — у него слабели сустав за суставом — он упал на пол.

Доктор Гардома подбежал к нему и послушал сердце.

— Он жив, но думаю, лучше уложить его в постель.

Два часа спустя, с доктором Гардомой и Лаки Старром в качестве свидетелей, при субэфирной связи с Советом, доктор Лэнс Певерейл продиктовал свое признание.

* * *

Меркурий быстро уменьшался. Зная, что ситуация в крепких руках представителей Совета, что больше на нем нет никакой ответственности, Лаки Старр все равно испытывал напряжение. Выражение лица у него было задумчивое.

Верзила беспокойно спросил:

— В чем дело, Лаки?

— Мне жаль старого Певерейла, — ответил Лаки. — По-своему, он хотел добра. Сирианцы действительно представляют опасность, хотя и не такую непосредственную как он считал.

— Но Совет не передаст его им?

— Вероятно, нет, но страх перед ними в основном и вынудил его сознаться. Жестокий, но необходимый шаг. Какими бы патриотичными ни были его мотивы, он пытался совершить убийство. Кука тоже вынудили совершить убийство, но все равно это преступление, что бы мы ни думали об Эртейле.

Верзила спросил:

— А что у старика было против проекта «Свет», Лаки?

— Певерейл ясно дал это понять на банкете, — мрачно сказал Лаки. — В тот вечер вообще все было ясно. Помнишь, он жаловался, что Земля ослабляет себя, завися от импортируемой пищи и ресурсов? Он сказал, что проект «Свет» поставит Землю в зависимость от космических станций. Он хотел, чтобы Земля была независима, чтобы успешнее противостоять сирианской опасности. Своим слегка неуравновешенным рассудком он решил, что будет способствовать независимости Земли, саботируя проект «Свет». Возможно, он вначале решил привезти с собой робота, чтобы продемонстрировать мощь сирианцев. Вернувшись, он обнаружил, что проект «Свет» начал осуществляться, и превратил робота в саботажника. Когда появился Эртейл, Певерейл вначале испугался, что тот будет расследовать все связанное с проектом «Свет» и разоблачит его. Поэтому он дал Эртейлу поврежденный костюм, Эртейл это обнаружил. Может быть, Эртейл считал виновным в этом Майндса.

— Конечно, если подумать, — сказал Верзила. —Когда мы впервые встретились со стариком, он даже не захотел говорить об Эртейле, так он на него был сердит.

— Совершенно верно, сказал Лаки, — а ведь у него для этого не было очевидных причин, как, например, у Майндса. Я подумал, что существует причина, о которой я не знаю.

— Это тебя впервые навело на подозрение, Лаки?

— Нет, кое-что другое. Поврежденный костюм в нашей комнате. Лучшие возможности сделать это были у самого Певерейла. У него же была возможность избавиться от костюма, когда человек в нем погибнет. Он знал, какую комнату нам отвели, мог сам отобрать костюм. Меня смущало одно — мотив. Зачем ему захотелось убить меня? Мое имя, очевидно, для него ничего не значило. Когда мы впервые встретились, он спросил меня, не инженер ли я, как Майндс. Майндс узнал меня, и пытался получить мою помощь, Доктор Гардома слышал обо мне в связи пищевыми отравлениями на Марсе. Эртейл, разумеется, все обо мне знал. И вот я подумал: может, и доктор Певерейл обо мне слышал. Например, была Церера, где мы с тобой находились во время нападение пиратов. Там расположена самая большая, в Системе обсерватория. Мог доктор Певерейл тогда находиться там? Я спросил его, и он сказал, что не видел там меня. Он признал, что бывал на Церере, а потом Кук сказал, что старик летал на Цереру часто. Певерейл без всяких моих вопросов объяснил, что был тогда в больнице, и Кук позже подтвердил. Этим Певерейл себя выдал. В тревоге он слишком много говорил.

— Не понимаю.

— Очень просто. Если Певерейл бывал на Церере много раз, зачем ему упоминать о своем алиби именно тогда, когда на Цереру напали пираты? Почему именно этот раз? Очевидно, он знал, что я делал на Церере, но старался это скрыть. Очевидно, он знал также, кто я такой. Но если он меня узнал, то почему попытался убить? И Эртейла тоже? Ты помнишь, у нас обоих оказались разрезанные костюмы. Но мы оба вели расследование. Значит, Певерейл боялся его? Потом он заговорил на банкете о сирианцах и роботах, и все начало становиться на место. Приобрел смысл рассказ Майндса, и я сразу понял, что привезти робота на Меркурий могли либо сирианцы, либо доктор Певерейл. Мне казалось, что ответ — Певерейл, что он говорит о сирианцах для отвлечения. Если робота найдут и саботаж остановят, разговоры о сирианцах послужат дымовой завесой и скроют его участие в этом деле; к тому же это хорошая антисирианская пропаганда. Мне нужно было доказательство. Иначе сенатор Свенсон обвинил бы нас в том, что мы создаем дымовую завесу, чтобы скрыть некомпетентность и напрасные расходы Совета. Хорошее доказательство. А когда за нами шел Эртейл, я не решался говорить об этом ни с кем, даже с тобой, Верзила.

Верзила застонал в отчаянии.

— Когда ты будешь мне доверять, Лаки?

— Когда ты научишься не ввязываться в драки с людьми вдвое тяжелее тебя, — ответил Лаки и улыбнулся, чтобы подсластить пилюлю. — Я решил отправиться на солнечную сторону, найти робота и использовать его как доказательство. Из этого ничего не вышло, и я вынужден был заставить Певерейла признаться.

Лаки покачал головой. Верзила спросил:

— А как же теперь сенатор Свенсон?

— Ничья, я думаю, — ответил Лаки. — Он ничего не может сделать в связи со смертью Эртейла, потому что мы можем использовать доктора Кука как свидетеля грязных трюков Эртейла. Мы ничего не можем сделать с ним, потому что двух высших руководителей обсерватории нам пришлось сместить за уголовные преступления. Ничья.

— Пески Марса! Но он опять сядет нам на шею.

Но Лаки покачал головой.

— Нет, из-за сенатора Свенсона не надо беспокоиться. Он безжалостен и опасен, но именно потому держит Совет постоянно в хорошей форме, мешает нам становиться слабыми. К тому же, — задумчиво добавил он, — Совет Науки нуждается в критике, точно так же, как конгресс и правительство. Если когда-нибудь Совет сочтет себя выше критики, может наступить время, когда он установит диктатуру на Земле, а я не хотел бы, чтобы это случилось.

— Может быть, — сказал не убежденный Верзила, — но мне не нравится Свенсон.

Лаки рассмеялся и потрепал марсианина за волосы.

— Мне тоже, но не будем беспокоиться об этом. Вон там звезды, и кто знает, где мы окажемся на следующей неделе и почему?

Счастливчик Старр и спутники Юпитера

Глава первая Неприятности на Юпитере-9

Юпитер казался почти правильным кругом кремового света, в половину диаметра Луны, видимой с Земли, но со светимостью только в одну седьмую лунной, из-за большего расстояния от Солнца. Но и так он представлял прекрасное и внушительное зрелище.

Лаки Старр задумчиво смотрел на него. Свет в контрольной рубке был выключен, и все освещение приходило только от Юпитера на экране; в этом тусклом свете фигуры Лаки и его товарища казались тенями. Лаки сказал:

— Если бы Юпитер был полым, Верзила, в него можно было бы поместить три тысячи планет размером с Землю и еще осталось бы место. Он весит больше всех остальных планет, вместе взятых.

Джон Верзила Джонс, который никому не позволял звать себя иначе, чем Верзила, и рост которого достигал пяти футов двух дюймов, слегка потянулся. Он не одобрял ничего крупного, кроме Лаки. Он сказал:

— И что в этом хорошего? Никто не может на него высадиться. И не может даже приблизиться.

— Вероятно, мы на него никогда не высадимся, — ответил Лаки, — но подлетим совсем близко, как только будет завершен аграв-корабль.

— Раз уж за дело взялись сирианцы, — сморщился Верзила, — нам придется позаботиться, чтобы корабль взлетел.

— Посмотрим, Верзила.

Верзила ударил маленьким кулаком в открытую ладонь другой руки.

— Пески Марса, Лаки, долго ли нам тут ждать?

Они находились в корабле Лаки «Метеор», который вращался по орбите вокруг Юпитера-9, самого внешнего из крупных спутников планеты.

Этот спутник неподвижно висел в тысяче миль от них. Официальное его название было Адрастея, но, за исключением самых крупных и близких, спутники Юпитера обычно называются по номерам. Юпитер-9 достигал только восемнадцати миль в диаметре; в сущности, это был всего лишь астероид, но с такого близкого расстояния он казался больше далекого Юпитера, находившегося в пятнадцати миллионах миль. Спутник представлял собой неровную скалу, серую, негостеприимную в слабом солнечном свете, вряд ли достойную интереса. И Лаки, и Верзила сотни раз видели подобные в поясе астероидов.

Впрочем, в одном отношении он отличался. Под его поверхностью тысяча человек и миллиарды долларов создавали корабль, неподвластный силе тяготения.

Тем не менее Лаки предпочитал смотреть на Юпитер. Даже на таком удалении от корабля (три пятых кратчайшего расстояния между Землей и Венерой) Юпитер казался диском, и его горизонтальные полосы видны были невооруженным глазом. Они были светло-розового и зеленовато-синего цвета, будто ребенок окунул пальцы в водянистую краску и провел ими по изображению Юпитера.

Из-за красоты Юпитера Лаки почти забыл о его смертоносности. Верзиле пришлось громче повторить свой вопрос.

— Эй, Лаки, сколько нам еще здесь ждать?

— Ты сам знаешь ответ, Верзила. Пока нас не подберет командующий Донахью.

— Это я знаю. Я хочу знать, почему мы должны его ждать.

— Потому что он попросил нас об этом.

— Ага, попросил. Что он о себе думает?

— Он возглавляет проект «Аграв», — терпеливо сказал Лаки.

— Но ты ведь не обязан его слушаться, кем бы он ни был. Ты сам это знаешь.

Верзила глубоко и остро осознавал власть Лаки. Как полноправный член Совета Науки, этой бескорыстной великолепной организации, сражавшейся с врагами Земли в Солнечной системе и за ее пределами, он мог поступать вопреки распоряжениям самых значительных лиц.

Но Лаки не намерен был так поступать. Юпитер опасен — это планета с ядовитой атмосферой и смертельной силой тяжести; но ситуация на Юпитере-9 гораздо опаснее, потому что источник опасности точно неизвестен, а пока Лаки не узнает гораздо больше, он собирался продвигаться с большой осторожностью.

— Терпение, Верзила, — сказал он.

Верзила что-то проворчал и включил свет.

— Мы ведь не будем целый день смотреть на Юпитер?

Он подошел к маленькому венерианскому существу, которое плавало вверх и вниз в герметически закрытом аквариуме в углу пилотской рубки. Ласково посмотрел на существо, улыбаясь широким ртом от удовольствия. V-лягушка всегда оказывала такое действие на Верзилу, да и на всех остальных.

V-лягушка — жилец венерианского океана, крошечное существо, которое, кажется, состоит только из глаз и лап. Его два больших глаза выпячивались, как сверкающие черные ягоды, сильный кривой клюв периодически открывался и закрывался. Шесть лап были втянуты, и лягушка сидела на дне аквариума, но когда Верзила постучал по стеклу, они раздвинулись, как линейка столяра, и стали похожи на стебельки.

Маленькое существо было уродливо, но Верзила любил его. Он ничего с этим не мог сделать. Все испытывали одно и то же. Об этом заботилась v-лягушка.

Верзила тщательно проверил цилиндр с двуокисью углерода, который насыщал этим веществом воду; убедился, что температура воды 29 градусов. (Теплые океаны Венеры насыщаются из атмосферы, состоящей да азота и двуокиси углерода. Кислород, который на Венере существует только в закрытых куполами подводных городах, был бы очень вреден для v-лягушки.)

Верзила сказал:

— Как ты думаешь, хватает ли ей водорослей? — и как будто v-лягушка услышала эти слова: она схватила клювом зеленый стебелек венерианской водоросли, росшей в аквариуме, и начала медленно жевать.

Лаки ответил:

— Она продержится, пока мы не высадимся на Юпитере-9.

И тут же оба подняли головы, услышав сигнал вызова.

Пальцы Лаки быстро провели нужные манипуляции, и на экране появилось строгое пожилое лицо.

— Говорит Донахью, — послышался резкий голос.

— Да, командующий, — ответил Лаки. — Мы вас ждем.

— Тогда подготовьте шлюз к переходу.

На лице командующего ясно, будто написанные буквами размером в метеоры первого класса, читались тревога и беспокойство.

За последние недели Лаки привык к такому выражению. Например, на лице главы Совета Гектора Конвея. Для него Лаки был почти сыном, и старшему члену Совета не нужно было скрывать от него что-то.

Розовое лицо Конвея, обычно дружелюбное и уверенное под короной белоснежных волос, теперь напряженно хмурилось.

— Я несколько месяцев ждал возможности поговорить с тобой.

— Неприятности? — негромко спросил Лаки. Он меньше месяца назад вернулся с Меркурия и провел все это время в своей нью-йоркской квартире. — Вы мне не звонили.

— Ты заслужил отпуск, — угрюмо сказал Конвей. — Я бы хотел, чтобы ты отдохнул подольше.

— Но в чем дело, дядя Гектор?

Глава Совета смотрел прямо в глаза молодого человека; казалось, твердый взгляд карих глаз Лаки успокоил его.

— Сириус! — сказал он.

Лаки почувствовал прилив возбуждения. Неужели наконец самый главный враг?

Много столетий назад экспедиции с Земли колонизировали планеты ближайших звезд. На этих мирах за пределами Солнечной системы выросли новые общества. Независимые и забывшие о своем земном происхождении.

Старейшее и сильнейшее из таких обществ образовали планеты Сириуса. Это общество развилось на новых планетах, где самая передовая наука использовала нетронутые природные ресурсы. Не секрет, что сирианцы, считавшие, что представляют собой лучшую часть человечества, стремились стать во главе всех людей и считали Землю, свою древнюю родину, величайшим врагом.

В прошлом они не раз поддерживали врагов Земли, но ни разу не рискнули начать открытые военные действия.

Но теперь?

— Так что с Сириусом? — спросил Лаки.

Конвей откинулся назад. Он легко постучал пальцами по столу. Сказал:

— С каждым годом Сириус становится все сильнее. Мы знаем это. Но их планеты слабо населены, у них всего несколько миллионов. В нашей Солнечной системе все еще больше людей, чем во всей остальной Галактике. У нас больше кораблей и ученых. У нас по-прежнему преимущество. Но, клянусь космосом, если дела и дальше пойдут так, мы недолго его удержим.

— Почему?

— Сирианцам все становится известно. Совет имеет неопровержимые доказательства, что Сириус во всех подробностях знает наши исследования аграва.

— Что? — Лаки был изумлен. Мало было тайн, более тщательно скрываемых, чем проект «Аграв». Одна из причин, почему проект осуществлялся на внешнем спутнике Юпитера, заключалась именно в необходимости сохранения тайны. — Великая Галактика, как это произошло?

Конвей горько улыбнулся.

— Действительно, вопрос. Как это произошло? Им становится известно все, и мы не знаем, каким образом. Данные по аграву — самые важные. Мы пытались остановить это. Нет в проекте человека, которого мы бы самым тщательным образом не проверили. Нет такой меры предосторожности, которую мы бы не приняли. Но сведения по-прежнему уходят. Мы пытались передать дезинформацию, но это было обнаружено. Мы знаем это по сообщениям своей разведки. Мы давали информацию таким образом, чтобы она не могла уйти, и тем не менее она уходит.

— Что значит «не могла уйти»?

— Мы рассеяли ее так, что ни один человек не знал всего. И тем не менее сирианцы узнали. Это означает, что множество людей участвуют в шпионаже, а это просто невероятно.

— Или один человек, имеющий доступ ко всему, — сказал Лаки.

— Что точно так же невозможно. Это что-то новое, Лаки. Понимаешь ли ты, что это значит? Если сирианцы нашли способ просвечивать наши головы, мы больше не в безопасности. Мы никогда не сможем от них защититься. Никогда не сможем составить успешный план против них.

— Подождите, дядя Гектор. Великая Галактика, передохните минутку. Что вы имеете в виду? Как это — просвечивают наши головы? — Лаки пристально посмотрел на старшего.

Лицо главы Совета вспыхнуло.

— Космос, Лаки, я прихожу в отчаяние. Я не вижу другого объяснения. Сирианцы разработали какой-то способ чтения мыслей или овладели телепатией.

— А почему вы стыдитесь этого предположения? Ведь это возможно. Мы знаем о существовании практической телепатии. Венерианские v-лягушки.

— Ну, хорошо, — сказал Конвей. — Я думал и об этом, но у них нет венерианских v-лягушек. Я знаю, что показали исследования. Нужны совместные действия тысяч лягушек, чтобы телепатия стала возможна. Держать тысячи лягушек не на Венере чрезвычайно сложно, и их легко обнаружить. А без v-лягушек телепатия невозможна.

— Мы не знаем, как ее осуществить, — пока, — негромко сказал Лаки. — Возможно, сирианцы опередили нас в исследованиях телепатии.

— Без v-лягушек?

— Даже и без v-лягушек.

— Я в это не верю, — яростно заявил Конвей. — Не могу поверить, чтобы сирианцы разрешили проблему, которая сделала Совет Науки совершено беспомощным.

Лаки чуть не улыбнулся этой гордости старика за свою организацию, но должен был признать, что тут не просто гордость. Совет Науки представлял собой величайшее собрание разума, известное Галактике, и уже в течение столетия все относительно крупные научные достижения исходили только от Совета.

Тем не менее он не удержался от легкого укола.

— Они впереди нас в роботехнике.

— Вовсе нет! — выпалил Конвей. — Только в ее приложениях. Земляне изобрели позитронный мозг, который сделал возможным существование механического человека. Не забывай об этом. Земле принадлежат все важнейшие достижения. Просто сирианцы строят больше роботов и… — он слегка заколебался, — усовершенствовали некоторые инженерные решения.

— Я в этом убедился на Меркурии, — мрачно заметил Лаки.

— Да, я знаю, Лаки. Ты чуть не погиб.

— Но с этим покончено. Подумаем, что стоит теперь перед нами. Ситуация такова: Сириус ведет успешный шпионаж, и мы не можем прекратить его.

— Да.

— И наиболее затронут проект «Аграв».

— Да.

— Я полагаю, дядя Гектор, вы хотите, чтобы я отправился на Юпитер-9 и посмотрел, не смогу ли что-нибудь узнать.

Конвей мрачно кивнул.

— Да, я прошу тебя об этом. Это несправедливо по отношению к тебе. У меня выработалась привычка считать тебя своей козырной картой, человеком, перед которым я могу поставить любую проблему, зная, что он ее решит. Но что ты здесь можешь сделать? Совет испробовал все, и мы не обнаружили ни шпиона, ни метод шпионажа. Мы не можем ожидать от тебя большего.

— Не от меня одного. У меня будет помощь.

— Верзила? — Старик не сдержал улыбки.

— Не только Верзила. Позвольте задать вам вопрос. По вашим сведениям, известно ли сирианцам о наших исследованиях v-лягушек?

— Нет, — ответил Конвей. — Не известно, насколько я знаю.

— Тогда я прошу разрешения взять с собой v-лягушку.

— V-лягушку? Одну?

— Да.

— Но что это тебе даст? Ментальное поле одной v-лягушки чрезвычайно слабо. Ты не сможешь читать мысли.

— Правда, но я смогу улавливать сильные эмоции.

Конвей задумчиво сказал:

— Возможно. Но что это даст тебе?

— Пока не знаю. Но все равно: это преимущество, которого не было у предыдущих следователей. Неожиданная вспышка эмоций может помочь мне, даст основания для подозрений, направит ход расследования. И потом…

— Да?

— Если кто-то обладает телепатическими способностями, природными или развитыми искусственно, я смогу уловить нечто большее, чем сильные эмоции. Могу уловить мысль, прежде чем этот человек начнет экранировать свои мысли. Понимаете, что я имею в виду?

— Но он может уловить и твои эмоции.

— Теоретически да, но я буду вслушиваться в эмоции, так сказать. А он нет.

Взгляд Конвея просветлел.

— Слабая надежда, но, клянусь космосом, надежда! Я добуду тебе v-лягушку… Но еще одно, Дэвид. — Только в моменты глубочайшей озабоченности пользовался он настоящим именем Лаки, тем самым, которое юный член Совета носил в детстве. — Я хочу, чтобы ты понял всю важность этого дела. Если мы не узнаем, как сирианцы это делают, это будет значить, что они действительно опередили нас. А это значит, что война больше не будет откладываться. От этого зависит — война или мир.

— Я знаю, — негромко ответил Лаки.

Глава вторая Командующий разгневан

Вот почему Лаки Старр, землянин, и его маленький друг Верзила Джонс, родившийся и выросший на Марсе, миновали пояс астероидов и оказались в дальнем районе Солнечной системы. И именно поэтому житель Венеры, совсем не человек, а маленькое животное, читающее мысли и навязывающее эмоции, сопровождал их.

* * *

Они висели в тысяче миль над Юпитером-9 и ждали, пока закрепят гибкую трубу между «Метеором» и кораблем командующего. Труба соединяла шлюзы кораблей, и по ней человек мог перейти из одного корабля в другой, не надевая космического костюма. Воздух кораблей смешивался, и человек, привыкший к космосу, пользуясь невесомостью, мог пролететь по всей трубе от одного толчка, меняя направление при изгибах трубы прикосновениями локтя.

В отверстии вначале показались руки командующего. Они ухватились за край отверстия, потом командующий перепрыгнул через край и опустился в искусственном поле тяготения «Метеора» (официально оно именовалось псевдогравитационным полем), не пошатнувшись. Проделано это было прекрасно, и Верзила, который придерживался высоких стандартов относительно всех форм космической техники, одобрительно кивнул.

— Добрый день, член Совета Старр, — мрачно сказал Донахью.

В космосе трудно определить, когда говорить «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер»: строго говоря, в космосе не бывает ни утра, ни дня, ни вечера. Космонавты обычно используют нейтральную форму «добрый день».

— Добрый день, командующий, — ответил Лаки. — Возникли какие-нибудь трудности, из-за чего задерживается наша посадка на Юпитер-9?

— Трудности? Ну, как посмотреть. — Донахью огляделся и сел в одно из пилотских кресел. — Я связывался со штаб-квартирой Совета, но мне ответили, чтобы я говорил непосредственно с вами, поэтому я здесь.

Командующий Донахью был худощавым, жилистым, человеком; в нем чувствовалось сильное внутреннее напряжение. Лицо его было покрыто глубокими морщинами, волосы седые, но видно, что когда-то они были каштановыми. На тыльной стороне ладоней проступали выпуклые синие вены, и говорил он взрывчато, стремительным потоком слов.

— О чем вы с ними говорили, сэр? — спросил Лаки.

— Вот о чем, член Совета. Я хочу, чтобы вы вернулись на Землю.

— Почему, сэр?

Говоря, командующий не смотрел на Лаки.

— У нас моральная проблема. Наших людей проверяли, и проверяли, и проверяли. И каждый раз ничего не находили, и каждый раз начиналось новое расследование. Им это не нравится, вам тоже не понравилось бы. Им не нравится то, что они постоянно находятся под подозрением. И я полностью на их стороне. Наш аграв-корабль почти готов, и сейчас не время тревожить моих людей. Они поговаривают о забастовке.

Лаки спокойно ответил:

— Возможно, ваши люди не виновны, но информация все равно уходит.

Донахью пожал плечами.

— Значит, она идет откуда-то еще. Должно быть… — он смолк, а когда заговорил снова, в его голосе звучало совершенно неуместное дружелюбие: — А это что?

Верзила проследил за его взглядом и немедленно ответил:

— Это наша v-лягушка, командующий, а я Верзила.

Командующий не обратил на него внимания. Напротив, он подошел к v-лягушке, глядя на заполненный водой аквариум.

— Она с Венеры?

— Да, — сказал Верзила.

— Я о них слышал. Но никогда не видел. Смышленая малышка.

Лаки почувствовал мрачное удовлетворение. Ему не показалось странным, что в середине самого серьезного разговора командующий вдруг начал восхищаться маленьким водным существом с Венеры. V-лягушка сделала это неизбежным.

Маленькое существо смотрело на Донахью черными глазами, раскачиваясь на стеблеобразных лапах и негромко щелкая клювом попугая. Во всей известной вселенной оно одно обладает уникальным приспособлением для выживания. У него нет защитного вооружения, нет никакой брони. Нет ни когтей, ни зубов, ни рогов. Клюв его может укусить, но даже этот укус не причинил бы никакого вреда существу большего размера.

Но лягушки свободно размножаются в покрытых водорослями океанах Венеры, и ни один из свирепых хищников океанских глубин их не тревожит. Просто потому, что v-лягушки способны контролировать эмоции. Они заставляют все другие формы жизни любить себя, относиться к себе дружественно, не испытывая никакого желания вредить. Так они выживают. И не просто выживают. Процветают.

Именно эта v-лягушка внушила командующему Донахью дружеские чувства, так что этот военный указал на нее пальцем и рассмеялся, глядя, как она склоняет головку и опускается на своих выдвижных лапках.

— Нельзя ли нам получить несколько таких для Юпитера-9, Старр? — спросил Донахью. — Мы очень любим животных. Животные нам напоминают о доме.

— Это не очень практично, — ответил Лаки. — V-лягушек трудно содержать. Им нужно находиться в насыщенной двуокисью углерода среде. Кислород для них ядовит. Это усложняет содержание.

— Значит, их нельзя держать в открытом аквариуме?

— Иногда можно. На Венере их так держат: там двуокись углерода дешева, да и лягушку всегда можно выпустить в океан, если ей станет плохо. Но на корабле или на безвоздушной планете нельзя постоянно выпускать двуокись углерода, поэтому закрытая система лучше.

— Ага! — Командующий выглядел слегка опечаленным.

— Вернемся к первоначальной теме разговора, — резко сказал Лаки. — Не могу согласиться с вашим предложением. У меня есть поручение, и я обязан его выполнить.

Командующему потребовалось несколько секунд, чтобы очнуться от чар v-лягушки. Лицо его потемнело.

— Я уверен, вы не понимаете ситуации. — Он неожиданно повернулся и посмотрел на Верзилу. — Возьмем, например, вашего товарища.

Маленький марсианин застыл и начал краснеть.

— Я Верзила, — сказал он. — Я уже говорил вам.

— Не такой уж верзила, — заметил командующий.

И хотя Лаки сразу положил руку на плечо маленького человека, это не помогло. Верзила закричал:

— Величина не снаружи, мистер. Мое имя Верзила, и я не меньше вас или любого другого человека, что бы ни говорила линейка. А если вы в это не верите… — Он яростно дергал левым плечом. — Отпусти меня, Лаки! Этот тип…

— Подожди минутку, Верзила, — попросил Лаки. — Узнаем, что хочет сказать командующий.

Донахью удивленно смотрел на разозлившегося Верзилу. Он сказал:

— Я не хотел обидеть вас своим замечанием. Простите, если я вас задел.

— Задели меня? — визгливо спросил Верзила. — Меня? Послушайте, я вам вот что скажу: я никогда не теряю голову, и как только вы извинились, дело забыто. — Он подтянул пояс и резко хлопнул ладонями по голенищам своих оранжево-зеленых сапог высотой по колено, которые являются обязательной принадлежностью каждого марсианского фермера и без которых ни одного фермера не увидишь на людях (разве что он наденет другие сапоги, еще более кричащие).

— Я хочу, чтобы вы меня поняли, член Совета, — Донахью снова обратился к Лаки. — У меня на Юпитере-9 тысяча человек, и все это сильные люди. Им приходится быть такими. Они далеко от дома. У них тяжелая работа. Они очень рискуют. У них здесь свой взгляд на жизнь, и нелегкий взгляд. Например, они подшучивают над новичками, и шутки эти не из ласковых. Иногда после таких шуток новичок не может встать и пойти домой. Иногда бывает ранен. Но когда он проходит через это, все в порядке.

Лаки спросил:

— Это официально разрешено?

— Нет. Но позволено неофициально. Людям нужно как-то отвлекаться, и мы не можем вызывать их вражду, вмешиваясь в эти розыгрыши. Хорошего работника сюда заманить трудно. Вы знаете, мало кто готов работать на спутниках Юпитера. К тому же посвящение помогает отсеять неприспособленных. Если человек не прошел посвящение, он и в других обстоятельствах подведет. Вот поему я упомянул вашего друга.

Командующий торопливо поднял руку.

— Не делайте ошибки. Я согласен, что он внутренне велик, способен и все что хотите. Но выдержит ли он то, что вас ждет? А вы выдержите, член Совета?

— Вы имеете в виду подшучивание?

— Это будут жестокие шутки, член Совета, — сказал Донахью. — Люди знают, что вы прибываете. Новости каким-то образом просачиваются.

— Да, я знаю, — ответил Лаки.

Командующий нахмурился.

— Во всяком случае они знают, что вы прилетели расследовать, и не испытывают к вам нежных чувств. У них дурное настроение, и они постараются причинить вам вред, член Совета Старр. Я прошу вас не высаживаться на Юпитере-9, ради проекта, ради моих людей, ради вас самого. Вот вам самый прямой ответ.

* * *

Верзила смотрел, как меняется Лаки. Обычное спокойствие и добродушие исчезли. Темно-карие глаза стали жесткими, и красивое худое лицо исказилось выражением, которое Верзила редко на нем видел, — гневом. Каждая мышца стройного тела Лаки, казалось, напряглась.

Лаки звонко произнес:

— Командующий Донахью, я член Совета Науки. Я подчиняюсь только главе Совета Науки и Президенту Солнечной Федерации Миров. Я выше вас по должности, и вы должны выполнять мои приказы и распоряжения. Я считаю предупреждение, которое вы только что мне изложили, свидетельством вашей некомпетентности. Ничего не говорите, пожалуйста, слушайте. Вы, очевидно, не контролируете своих людей и не пригодны к командованию. Теперь следующее: я высажусь на Юпитере-9 и проведу свое расследование. Я справлюсь с вашими людьми, чего вы не можете сделать.

Он помолчал, глядя, как собеседник хватает ртом воздух, тщетно пытаясь сказать слово. Потом рявкнул:

— Вы меня поняли, командующий?

Командующий Донахью с неузнаваемо искаженным лицом сумел ответить:

— Я обращусь в Совет Науки. Ни один высокомерный мальчишка не смеет так со мной разговаривать. Я руковожу людьми не хуже любого другого человека моего ранга. Мое предупреждение будет записано, и если на Юпитере-9 вы будете ранены, я с радостью рискну трибуналом. Я ничего для вас не сделаю. Я даже надеюсь… надеюсь, вас поучат манерам, вы…

Он больше не мог говорить. Повернулся и прошел к открытому люку, к трубе, все еще соединявшей два корабля. В гневе он чуть не упал, выбираясь в люк.

Верзила со страхом смотрел, как ноги командующего исчезают в трубе. Гнев Донахью был настолько ощутим, что Верзила чувствовал его волны в себе.

Он сказал:

— Вот это да! Ты его действительно расшевелил!

Лаки кивнул.

— Он сердит. Несомненно.

— Послушай, может, он и есть шпион? Он много знает. У него много возможностей.

— Но его также больше всех проверяли, так что твоя теория сомнительна. Однако он помог нам в маленьком эксперименте, так что при следующей встрече мне придется извиниться.

— Извиниться? — Верзила пришел в ужас. Он твердо считал, что извинения — это то, что должны делать только другие. — Почему?

— Слушай, Верзила, ты что, считаешь, что я все это говорил серьезно?

— Ты не рассердился?

— Нет.

— Это была игра?

— Можно назвать и так. Я хотел рассердить его, по-настоящему рассердить, и мне это удалось. Я могу это засвидетельствовать.

— Засвидетельствовать?

— А ты разве нет? Ты разве не почувствовал в себе его гнев?

— Пески Марса! V-лягушка!

— Конечно. Она принимала гнев командующего и передавала его нам. Я знал, что v-лягушки могут это делать. Мы это проверили на Земле, но я хотел проверить в полевых условиях. Теперь я уверен.

— Она здорово передает.

— Да, знаю. Так что у нас все-таки есть оружие.

Глава третья Аграв-коридор

Прекрасно, — сказал Верзила. — Значит, приступаем?

— Подожди, — сразу ответил Лаки. — Подожди, друг мой. Это особое оружие. Мы сможем улавливать сильные эмоции, но, возможно, так и не уловим ту, что служит ключом к разгадке. Все равно, что глаза. Мы видим, но можем увидеть не то.

— Ты увидишь все, что нужно, — уверенно заявил Верзила.

* * *

Спуск на Юпитер-9 очень напомнил Верзиле маневры в астероидном поясе. Лаки объяснил ему, что астрономы считают этот спутник настоящим астероидом — большим астероидом, много миллионов лет назад захваченным чудовищным полем тяготения Юпитера.

Вообще Юпитер захватил множество астероидов, и в пятнадцати миллионах миль от гигантской планеты располагается миниатюрный пояс астероидов, принадлежащих только Юпитеру. Четыре самых больших астероида этого пояса имеют в диаметре от сорока до ста миль — это Юпитер-12, 11, 8 и 9. Существует также больше ста спутников свыше мили в диаметре; они не пронумерованы и обычно игнорируются. Их орбиты вычислили только десять лет назад, когда было решено разместить на Юпитере-9 центр антигравитационных исследований; необходимость связываться с этим спутником заставила обратить внимание на население окружающего пространства.

Приближающийся спутник заполнил небо и превратился в жесткий мир вершин и пропастей, не смягченных прикосновением атмосферы за миллиарды лет своей истории. Верзила, все еще задумчивый, спросил:

— Лаки, а почему вообще его называют Юпитер-9? Судя по атласу, он не самый близкий к Юпитеру. Например, Юпитер-12 гораздо ближе.

Лаки улыбнулся.

— Беда в том, Верзила, что ты избалован. Ты родился на Марсе и потому считаешь, что человечество бродит по космосу с сотворения мира. Послушай, парень, человечество изобрело первый космический корабль всего тысячу лет назад.

— Это я знаю, — возмущенно ответил Верзила, — я не невежа, Я ходил в школу. Не разбрасывай свои большие мозги повсюду.

Лаки улыбнулся еще шире и постучал костяшками двух пальцев по черепу Верзилы.

— Есть кто-нибудь дома?

Кулак Верзилы устремился в живот Лаки, но тот перехватил его в воздухе, и маленький товарищ Лаки неподвижно застыл.

— Все очень просто, Верзила. До изобретения космического корабля люди были прикованы к Земле и знали только то, что можно увидеть в телескоп. Спутники нумеровали в порядке их открытия, понятно?

— Ага! — сказал Верзила и высвободился. — Бедные предки! — Он рассмеялся, как всегда, когда думал о человечестве, привязанном к одной планете и с тоской глядящем в космос.

Лаки продолжал:

— Четыре самых крупных спутника Юпитера имеют номера один, два, три и четыре, хотя по номерам их обычно не называют. Это Ио, Европа, Ганимед и Каллисто. Самый близкий спутник — маленький номер пять, а потом были открыты спутники ПО двенадцатый. Все последующие были обнаружены уже тогда, когда люди вышли в космос, побывали на Марсе и в поясе астероидов… А теперь внимание. Начинаем посадку.

* * *

«Поразительно, — думал Лаки, — во что превращается крошечный астероид восьмидесяти девяти миль в диаметре, когда находишься от него в непосредственной близости. Он становится настоящим миром. Конечно, этот мир мал по сравнению с Юпитером или даже Землей. Положить его на Землю, и он поместится в штате Коннектикут; вся его поверхность меньше Пенсильвании, И все же, когда оказываешься на этом мире, когда гигантские захваты (гравитация тут ничтожна, но инерция сохраняется в полной мере) помещают твой корабль в большую пещеру, способную вместить сотню таких кораблей, как «Метеор», этот мир больше не кажется крохотным. А когда видишь на стене подробную карту Юпитера-9, всю эту сложную сеть подземных коридоров и помещений, сооруженных по сложной программе, мир начинает казаться большим».

На карте изображались горизонтальная и вертикальная проекции Юпитера-9, и хотя в основном использовалась небольшая часть спутника, Лаки видел, что отдельные коридоры уходят в глубину на две мили, а всего они протянулись на сотни миль.

— Грандиозная работа, — негромко сказал он стоявшему рядом лейтенанту.

Лейтенант Огастас Невски коротко кивнул. Его безупречный мундир сверкал чистотой. У него были маленькие светлые усики, широко расставленные голубые глаза и привычка смотреть прямо перед собой, как будто он постоянно находился в стойке «смирно».

Он с гордостью ответил:

— Мы продолжаем расти.

Когда четверть часа назад Лаки и Верзила вышли из корабля, лейтенант представился им в качестве личного сопровождающего, назначенного командующим Донахью.

Лаки, внутренне забавляясь, спросил:

— Сопровождающий? Или конвоир? Вы вооружены, лейтенант.

С лица лейтенанта исчезли всякие проявления чувств.

— Я нахожусь на службе, член Совета, и мне по инструкции полагается иметь оружие. Вы увидите, что сопровождающий здесь необходим.

Но когда прибывшие стали хвалить проект, он расслабился и как будто стал испытывать обычные человеческие чувства. Он сказал:

— Конечно, отсутствие сколько-нибудь заметного гравитационного поля позволяет применять такие инженерные хитрости, которые невозможны на Земле. Подземные коридоры сооружаются практически без подпорок.

Лаки кивнул, потом сказал:

— Я понял, что первый аграв-корабль почти готов к взлету.

Лейтенант некоторое время молчал. Лицо его снова лишилось всяких эмоций и чувств. Потом он напряженно ответил:

— Вначале я покажу вам ваше помещение. Его легко достигнуть при помощи аграв-коридора, и если вы захотите воспользоваться…

— Эй, Лаки! — неожиданно возбужденно крикнул Верзила. — Ты только посмотри.

Лаки повернулся. Это был всего лишь котенок, серый, как дым, с обычным для кошек выражением серьезной печали; он с готовностью изогнул спину под пальцами Верзилы. И замурлыкал.

Лаки сказал:

— Командующий говорил, что тут любят животных. Это ваш, лейтенант?

Офицер вспыхнул.

— Они общие. Тут есть еще несколько кошек. Их иногда привозят грузовые суда. У нас есть еще канарейки, попугай, белая мышь, золотые рыбки. Но ничего подобного вашему что-это-у-вас-такое. — И в глазах его, устремленных на аквариум с v-лягушкой, зажатый у Верзилы под локтем, мелькнула зависть.

Но Верзила не отрывался от кошки. На Марсе нет домашних животных, и пушистые любимцы землян для марсианина всегда обладают очарованием новизны.

— Я ему понравился, Лаки.

— Это она, — заметил лейтенант, но Верзила не обратил на это внимания.

Кошка, вертикально задрав хвост, так что опускался только его кончик, ходила мимо Верзилы, подставляя ему то один, то другой бок.

Но тут мурлыканье прервалось, и Верзила ощутил прилив лихорадочного голодного желания.

Вначале это его удивило, но тут он заметил, что кошка перестала мурлыкать и стоит в напряженной охотничьей позе, выработанной миллионолетней давности инстинктом.

Ее зеленые раскосые глаза смотрели прямо на v-лягушку.

Но эта кошачья эмоция исчезла почти сразу же, как появилась. Кошка потерлась о край аквариума и снова негромко и довольно замурлыкала.

Кошке тоже понравилась v-лягушка. У нее не было другого выхода.

Лаки сказал:

— Вы говорили, лейтенант, что мы доберемся до своих помещений при помощи аграва. И хотели объяснить нам, что это значит.

Лейтенант, который ласково смотрел на v-лягушку, помолчал, чтобы собраться с мыслями, потом ответил:

— Да. Это очень просто. У нас на Юпитере-девять искусственное поле тяготения, как на любом корабле. Эти поля организованы во всех главных коридорах так, чтобы можно было падать в них в любом направлении. Все равно, что прыгнуть в ствол шахты на Земле.

Лаки кивнул.

— И насколько быстро вы падаете?

— В этом-то и дело. Обычно сила тяжести действует непрерывно, и вы падаете все быстрее и быстрее…

— Поэтому-то я и задал вопрос, — сухо прервал Лаки.

— Но не при аграве. Аграв — это ведь аграв, отсутствие тяготения. Аграв используется для поглощения гравитационной энергии или для преобразования ее. Вы падаете с любой нужной вам скоростью. Если гравитационное поле направлено в противоположную сторону, вы начинаете замедляться. Аграв-коридор с двумя противоположно направленными псевдогравитационными полями использовался как начальный этап разработки аграв-кораблей, работающих в едином гравитационном поле. Помещения инженеров, где вы будете жить, всего лишь в миле отсюда, и туда можно добраться по коридору А-2. Готовы?

— Будем готовы, как только вы объясните работу аграва.

— Это не проблема. — Лейтенант Невски снабдил их чем-то вроде упряжи, закреплявшейся на поясе и плечах; прилаживая ее, он быстро объяснил способ управления.

А потом сказал:

— Пройдемте со мной, джентльмены; коридор всего в нескольких ярдах в том направлении.

* * *

Верзила остановился в нерешительности у входа в коридор. Он не боялся ни пространства, ни падения. Но за свою жизнь он привык преодолевать препятствия при марсианском или еще меньшем тяготении. А тут нормальное земное псевдополе, и коридор кажется ярко освещенной дырой, уходящей, по-видимому, прямо вниз, хотя на самом деле (сознание говорило это Верзиле) он параллелен близкой поверхности спутника.

Лейтенант сказал:

— Эта линия ведет к помещениям инженеров. Если бы мы двигались с той стороны, «низ» казался бы нам в противоположном направлении. Мы можем поменять «верх» и «низ» местами с помощью контроля аграва.

Он увидел выражение лица Верзилы и сказал:

— Привыкнете. Через какое-то время это становится второй натурой.

Он ступил в коридор и не опустился ни на дюйм. Как будто стоял на невидимой платформе.

Он небрежно спросил:

— Поставили шкалу на ноль?

Верзила сделал это, и мгновенно сила тяжести исчезла. Он ступил в коридор.

Лейтенант резко повернул кнопку своего прибора и начал опускаться, набирая скорость. Лаки последовал за ним, и Верзила, который предпочел бы упасть под двойной силой тяжести и расплющиться в лепешку, чем не сделать того же, что Лаки, глубоко вдохнул и тоже начал падать.

— Снова вернитесь к нулю, — крикнул лейтенант, — и начнете двигаться с постоянной скоростью. Привыкайте.

Периодически они пролетали мимо светящихся надписей «Держитесь этой стороны». Один раз мимо них промелькнул человек (он и правда падал) в противоположном направлении. Он двигался гораздо быстрее них.

— Бывают ли столкновения, лейтенант? — спросил Лаки.

— Нет, — ответил лейтенант. — Опытные люди следят за теми, кого перегоняют или кто перегоняет их, и легко замедляются или ускоряются. Конечно, иногда парни сталкиваются нарочно. Грубоватая игра, и может закончиться сломанной ключицей. — Он быстро взглянул на Лаки. — Наши парии играют грубо.

Лаки ответил:

— Понимаю. Командующий предупредил меня.

Верзила, который смотрел вниз в хорошо освещенный туннель, возбужденно воскликнул:

— Эй, Лаки, забавно, когда привыкнешь! — И повернул ручку своего прибора.

И начал опускаться быстрее. Его голова поравнялась с ногами Лаки, потом ушла еще ниже. Скорость Верзилы возрастала.

Неожиданно лейтенант Невски тревожно крикнул:

— Перестаньте, глупец! Переключите назад!

Лаки властно приказал:

— Верзила, медленнее!

Они догнали Верзилу, и лейтенант гневно объяснил:

— Никогда этого не делайте! В коридоре множество препятствий и перегородок, и вы разобьетесь об одну из них, считая себя в безопасности.

— Эй, Верзила, — сказал Лаки. — Держи v-лягушку. Это придаст тебе чувство ответственности.

— Ну, Лаки, — смущенно ответил Верзила, — я просто позабавился немного. Пески Марса, Лаки…

— Хорошо, — сказал Лаки. — Вреда ты не причинил. — И Верзила сразу просиял.

Он снова посмотрел вниз. Спуск с одинаковой скоростью совсем не то, что свободное падение в пространстве. В космосе кажется, что ничего не движется. Космический корабль может идти со скоростью в сотни тысяч миль в час, и все равно в нем будет ощущение неподвижности. Отдаленные звезды никогда не движутся.

Здесь все было пронизано движением. Мимо мелькали огни, отверстия, различные приспособления на стенах коридора.

В космосе не бывает «верха» и «низа», здесь тоже их не было, и это казалось неправильным. Когда Верзила смотрел «вниз», мимо своих ног, ему казалось, что «низ» там, и все было в порядке. Но когда он взглянул «наверх», у него мгновенно возникло ощущение, что «верх» это на самомделе «низ» и что он, стоя на голове, падает «вверх». Он быстро посмотрел себе под ноги, чтобы избавиться от этого ощущения.

Лейтенант сказал:

— Не слишком наклоняйтесь вперед, Верзила. Аграв направляет ваше падение, но если вы слишком перегнетесь, начнете вертеться.

Верзила выпрямился.

Лейтенант сказал:

— Ничего опасного во вращении нет. Всякий, кто привык к аграву, тут же может остановиться. Но для начинающих это трудно. Мы начинаем замедляться. Поставьте шкалу на минус и держите так. Примерно минут пять.

Говоря это, он замедлил свой полет и двинулся мимо них. Теперь ноги его висели на уровне глаз Верзилы.

Верзила передвинул шкалу, отчаянно пытаясь сравняться с лейтенантом. И тут появились «верх» и «низ», только неправильные. Он определенно стоял на голове.

Он крикнул:

— Эй, у меня кровь отливает от головы.

Лейтенант резко сказал:

— Вдоль коридора есть опоры. Как можно быстрее зацепитесь за одну из них ногой.

Сам он поступил именно так, и тут же его голова и ноги поменялись местами. Он продолжал поворачиваться, но остановил вращение, взявшись рукой за опору.

Лаки последовал его примеру, и Верзила, широко расставив свои короткие ноги, наконец, умудрился поймать одну опору. Он резко повернулся и сильно ударился локтем о стену, но все же сумел остановиться.

Теперь он снова оказался головой вверх. Он не падал, а поднимался, как будто им выстрелили из пушки, и поднимался все медленнее под действием силы тяжести.

Когда скорость их совсем уменьшилась, Верзила, беспокойно глядя под ноги, подумал: «Мы опять начнем падать». Коридор опять показался ему бездонным колодцем, и мышцы живота у него напряглись.

Но лейтенант сказал:

— Переключите на ноль.

Они перестали замедляться. Спокойно двигались наверх, как в ровном медленном лифте; наконец показалось пересечение; лейтенант, ухватившись за опору, легко остановился.

— Помещения инженеров, джентльмены, — объявил он.

— И комиссия по встрече, — негромко добавил Лаки Старр.

В коридоре их ждало не менее пятидесяти человек.

Лаки сказал:

— Вы говорили, они любят грубую игру, лейтенант. Похоже, они хотят поиграть сейчас.

Он твердо шагнул в коридор. Верзила, ноздри которого раздувались от возбуждения, довольный, что он снова на прочной поверхности, крепко сжал аквариум с v-лягушкой и встал рядом с Лаки, глядя на ожидающих жителей Юпитера-9.

Глава четвертая Посвящение!

Лейтенант Невски, положив руку на рукоять бластера, постарался, чтобы голос его звучал властно:

— Эй, парни, что вы тут делаете?

Кое-кто что-то забормотал, но большинство молчали. Все смотрели на стоявшего впереди, как будто ждали, чтобы он заговорил.

Предводитель улыбался, лицо его расплывалось в добродушном выражении. У него были прямые, с пробором посередине волосы светло-оранжевого цвета. Скулы широкие, он жевал резинку. Костюм из синтетической ткани, как и у всех, но, в отличие от остальных, у предводителя рубашка и брюки были украшены большими и массивными медными пуговицами. Четыре на передке рубашки, по одной на каждом из карманов и по четыре вдоль каждой брючины — всего четырнадцать. Никакой прагматической цели у этих пуговиц не было — всего лишь украшение.

— Ну, хорошо, Саммерс, — обратился лейтенант к этому человеку, — что здесь делают эти люди?

Саммерс заговорил мягким, вкрадчивым голосом:

— Ну, лейтенант, мы подумали, хорошо бы встретить новичка. Он захочет с нами увидеться. Будет задавать много вопросов. Почему бы не встретиться сразу?

Говоря это, он взглянул на Лаки Старра, и на мгновение во взгляде его сверкнул лед, но тут же взгляд снова стал дружелюбным и мягким.

Лейтенант сказал:

— Вы должны находиться на работе.

— Будьте человеком, лейтенант, — ответил Саммерс, по-прежнему медленно жуя резинку. — Мы все время работаем. Просто хотим поздороваться.

Лейтенант, очевидно, не знал, что делать. Он с сомнением взглянул на Лаки.

Лаки спросил:

— Какие комнаты нам отвели, лейтенант?

— Комнаты 2А и 2Б, сэр. Чтобы их найти…

— Я их найду. Я уверен, один из этих людей нам покажет. Лейтенант, вы отвели нас к нашим помещениям. Теперь, я думаю, ваше задание кончилось. Всего хорошего.

— Я не могу уйти! — сказал лейтенант напряженным шепотом.

— Можете.

— Конечно, можете, лейтенант, — сказал Саммерс, улыбаясь еще шире. — Простое приветствие парню не повредит. — Кто-то в толпе засмеялся. — К тому же он просит вас уйти.

Верзила подошел к Лаки и настойчиво прошептал:

— Лаки, позволь мне отдать v-лягушку лейтенанту. Я не могу держать ее и драться.

— Просто держи, — ответил Лаки. — Я хочу, чтобы она была здесь… Всего хорошего, лейтенант. Вы свободны!

Лейтенант стоял в нерешительности, и Лаки голосом, который, несмотря на всю вежливость, звучал как сталь, сказал:

— Это приказ, лейтенант.

Лицо лейтенанта Невски стало по-военному застывшим. Он четко ответил:

— Есть, сэр.

Как ни удивительно, он еще мгновение поколебался, посмотрел на v-лягушку в руках Верзилы, которая спокойно жевала стебелек водоросли.

— Поберегите эту малышку.

Повернулся и в два шага оказался в аграв-коридоре, почти тут же исчезнув.

Лаки снова повернулся лицом к ожидавшим его людям. Никаких иллюзий у него не было. Они стояли с мрачными лицами и настроены были решительно, но если он не сможет смотреть им в лицо, не сможет доказать, что он тоже настроен решительно, его поручение тут же пойдет на дно, наткнувшись на скалу их враждебности. Каким-то способом нужно их завоевать.

* * *

Улыбка Саммерса стала волчьей. Он сказал:

— Ну, друг, мальчишка в форме ушел. Теперь можно поговорить. Я Ред Саммерс. А как ваше имя?

Лаки улыбнулся в ответ.

— Меня зовут Дэвид Старр. Моего друга зовут Верзила.

— Кажется, я слышал кое-какие разговоры о Лаки.

— Друзья называют меня Лаки.

— Отлично. И хотите оставаться счастливчиком[16]?

— А вы знаете, как?

— Между прочим, Лаки Старр, знаю. — Неожиданно его лицо превратилось в свирепую маску. — Убирайся с Юпитера-9!

Послышался хриплый одобрительный гул, несколько голосов подхватили:

— Убирайтесь! Убирайтесь!

Толпа приблизилась, но Лаки не отступал.

— У меня есть важные причины оставаться на Юпитере-9.

— В таком случае боюсь, ты не счастливчик, — сказал Саммерс. — Ты новичок и кажешься мягким, а мягким новичкам на Юпитере-9 несладко. Мы о тебе беспокоимся.

— Думаю, ничего со мной не случится.

— Ты думаешь? — переспросил Саммерс. — Арман, иди сюда.

Из рядов вышел огромный человек, круглолицый, плотный, с широкими плечами и бочкообразной грудью. Он был на полголовы выше Лаки с его шестью футами одним дюймом и смотрел сверху вниз на молодого члена Совета, обнажая в улыбке желтые, широко расставленные зубы.

Люди начали усаживаться на полу. Они перебрасывались веселыми репликами, будто им предстояло присутствовать на футбольном матче.

Один из них крикнул:

— Смотри, Арман, не наступи на парнишку!

Верзила вздрогнул и свирепо взглянул в сторону голоса, но не смог определить кричавшего.

Саммерс сказал:

— Ты еще можешь улететь, Старр.

Лаки ответил:

— Не собираюсь. Особенно сейчас. Ведь у вас тут предстоит какое-то развлечение.

— Не для тебя, — сказал Саммерс. — Теперь слушай, Старр. Мы приготовились к твоему прибытию. Начали готовиться, как только услышали, что ты появишься. Хватит с нас ищеек с Земли, больше мы не потерпим. На всех уровнях стоят мои люди. Мы будем знать, если командующий вздумает вмешаться, а если он вмешается, мы начнем забастовку. Правду я говорю, парни?

— Правду, — хором ответили все.

— И командующий это знает, — говорил Саммерс. — Не думаю, чтобы он стал вмешиваться. Так что у нас есть возможность посвятить вас. А после этого я еще раз спрошу у тебя, не хочешь ли ты улететь. Конечно, если будешь в сознании.

— Вы поднимаете шум из-за ерунды, — сказал Лаки. — Я вам не причинил никакого вреда.

— И не причинишь, — ответил Саммерс. — Это я гарантирую.

Верзила своим высоким напряженным голосом сказал:

— Слушай ты, подонок, ты говоришь с членом Совета! Представляешь, что с тобой будет, если он пострадает?

Саммерс неожиданно посмотрел на него, прижал кулаки к бокам и, откинувшись, расхохотался.

— Эй, парни, оно говорит. Я все гадал, что это такое? Похоже, ищейка Старр привез с собой младенца-братца.

Верзила смертельно побледнел, но Лаки нагнулся и под всеобщий смех прошептал ему, не разжимая губ:

— Твое дело — держать v-лягушку, Верзила. Я позабочусь о Саммерсе. И, великая Галактика, Верзила, перестань испускать гнев! Я ничего не могу уловить от v-лягушки, кроме этого.

Верзила трижды с трудом глотнул.

Саммерс мягко спросил:

— Ну, член Совета Ищейка, умеешь управляться с агравом?

— Только что научился, мистер Саммерс.

— Мы хотим в этом убедиться. Немного испытаем тебя. Нельзя допускать сюда тех, кто с ним не знаком. Это слишком опасно. Верно, парни?

— Верно! — снова заревели вокруг.

— Арман — наш лучший учитель, — сказал Саммерс, положив руку на широкое плечо Армана. — Покончив с ним, ты все узнаешь об управлении агравом. Или научишься уступать ему дорогу. Предлагаю пройти в аграв-коридор. Арман присоединится к вам.

Лаки спросил:

— А если я откажусь?

— Тогда мы выбросим тебя в коридор, а Арман последует за тобой.

Лаки кивнул.

— Вы решительно настроены. Есть ли какие-то правила у урока, который я должен получить?

Раздался дикий смех, но Саммерс поднял руки.

— Просто уступай Арману дорогу, член Совета. Это единственное правило, которое ты должен запомнить. Мы будем смотреть с края коридора. Если попытаешься сбежать до конца урока, я швырну тебя назад; на всех уровнях стоят люди, они готовы сделать то же самое.

Верзила воскликнул:

— Пески Марса, ваш человек тяжелее Лаки на пятьдесят фунтов, и он привык к аграву!

Саммерс с насмешливым удивлением повернулся к нему.

— Да ну! Никогда об этом не думал. Какой стыд! — Все рассмеялись. — В путь, Старр. Иди в коридор, Арман. Стащи его, если понадобится.

— Не понадобится, — сказал Лаки.

Он повернулся и шагнул в открытое пространство широкого аграв-коридора. Ноги его оказались в воздухе, он слегка коснулся пальцами стены, медленно начал переворачиваться, столь же легким прикосновением к стене остановил вращение. И стоял в воздухе, глядя на собравшихся.

Послышались негромкие одобрительные возгласы. Впервые заговорил Арман — раскатистым басом:

— Эй, мистер, неплохо!

Губы Саммерса скривились, на лбу появилась сердитая морщина. Он резко ударил Армана в спину.

— Не разговаривай, идиот! Отправляйся и покажи ему!

Арман медленно двинулся вперед. Он сказал:

— Эй, Ред, давай не слишком.

Лицо Саммерса исказилось от ярости.

— Отправляйся! И делай, что тебе сказано! Я тебе сказал, кто он такой. Если мы от него не избавимся, появятся новые. — Говорил он резким шепотом, который не разносился далеко.

Арман вошел в коридор и остановился лицом к Лаки.

* * *

Лаки Старр ждал, стараясь ни о чем не думать. Он сосредоточился на слабом потоке эмоций, которые транслировала v-лягушка. Некоторые он распознавал без труда — и природу их, и владельца. Легче всего было выделить Реда Саммерса: страх и гложущая ненависть, смешанные с беспокойным торжеством. Воспринималось и легкое напряжение Армана. Изредка доносились волны возбуждения от одного или другого зрителя; иногда эти волны совпадали с возбужденным или угрожающим криком, и тогда Лаки узнавал владельца эмоции. И все это, конечно, приходилось отделять от мощного потока гнева, шедшего от Верзилы.

Но теперь Лаки смотрел в маленькие глазки Армана, который чуть покачивался вверх и вниз. Пальцы Армана лежали на приборах контроля на груди.

Лаки немедленно насторожился. Его противник менял направление поля, передвигая шкалу вперед и назад. Неужели он думает этим запутать Лаки?

Лаки ясно понимал, что, несмотря на весь свой опыт в космосе, он совсем не знаком с тем видом невесомости, что порождает аграв: это не абсолютная невесомость, как в космосе, ее можно изменять по желанию.

Неожиданно Арман упал, будто в люк ловушки, — но только он падал вверх.

Когда ноги Армана пролетали мимо головы Лаки, они разошлись, как будто Арман собирался зажать голову.

Автоматически голова Лаки откинулась назад, но одновременно его ноги двинулись вперед, тело повернулось вокруг центра тяжести, и мгновение он беспомощно бил руками и ногами. Со стороны зрителей долетела буря смеха.

Лаки понимал, в чем дело. Он поступил неправильно. Ему следовало управлять тяготением. Когда Арман поднимается, Лаки должен так отрегулировать приборы, чтобы тоже подниматься. Теперь придется включить силу тяжести, чтобы выпрямиться. При невесомости он будет поворачиваться бесконечно.

Но прежде чем пальцы его легли на приборы, Арман достиг верхней точки своего подъема и, набирая скорость, устремился назад. Он снова пролетел мимо Лаки и резко ударил его локтем в бедро. Опускаясь, он схватил своими толстыми пальцами лодыжки Лаки и потащил его за собой вниз. Продолжая тянуть вниз, он приподнялся и схватил Лаки за плечи. Его хриплое дыхание шевельнуло волосы Лаки. Он сказал:

— Тебе нужно много тренироваться, мистер.

Лаки резко поднял на высоту головы руки и вырвался.

Потом включил силу тяготения так, чтобы полететь вверх, и при этом резко оттолкнулся ногой от плеча противника. Самому ему казалось, что он падает головой вперед; к тому же ему показалось, что его реакция замедлилась. Или медлительно реагируют приборы аграва? Он проверил их. Опыта не хватало, чтобы сказать уверенно, но он чувствовал, что что-то не так.

Теперь на него с ревом набросился Арман, пытаясь при помощи своего большего веса прижать Лаки к стене.

Лаки протянул руку к приборам, собираясь переменить направление тяготения. Поджал ноги, чтобы при столкновении отбросить Армана.

Но первым изменилось направление поля Армана, и отброшенным оказался Лаки.

Арман откинул назад ноги, оттолкнулся от пролетавшей мимо стены коридора, и оба они отлетели к противоположной стене. Лаки с силой ударился о стену и скользил по ней несколько футов, пока не зацепился ногой за опору и не развернулся обратно в коридор.

Арман горячо прошептал ему на ухо:

— Достаточно, мистер? Скажи Реду, что улетишь. Я не хочу слишком повредить тебе.

Лаки покачал головой. Странно, подумал он: поле Армана каким-то образом подавляет его собственное. Арман переключил приборы, но Лаки знал, что успел это сделать первым.

Неожиданно резко повернувшись, Лаки нацелился локтем в живот Армана. Арман рявкнул, и на мгновение ноги Лаки оказались между ним и противником. Лаки распрямил их. Противники разъединились, и Лаки высвободился.

Он отлетел за мгновение до того, как Арман вернулся, и в течение следующих нескольких минут Лаки только старался уклониться. Он учился пользоваться приборами и видел, что они реагируют замедленно. И только благодаря искусному использованию опор и мгновенным поворотам Лаки удавалось избежать столкновения.

И вот, летя в невесомости, позволив Арману стремительно пронестись мимо, Лаки притронулся к приборам контроля и обнаружил, что они вообще не действуют. Направление поля тяготения не изменилось; не было ни внезапного ускорения, ни замедления.

Арман немедленно оказался рядом, и Лаки со страшной силой ударился о стену.

Глава пятая Игольные ружья и соседи

Верзила был абсолютно уверен в способности Лаки справиться с огромным противником и, хотя и ощущал гнев из-за такого недружественного приема, нисколько не опасался.

Саммерс подошел к краю коридора; с ним был еще один человек со смуглым лицом, который сообщал остальным об увиденном хриплым резким голосом, как комментатор игры в поло на субэфире.

Когда Арман в первый раз ударил Лаки о стену, послышались торжествующие крики. Верзила с презрением отмахнулся от них. Конечно, эти кричащие глупцы постараются сделать вид, что поединок складывается в их Пользу. Подождите, пока Лаки освоится с управлением агравом: он разрежет этого парня Армана на кусочки. Верзила был в этом уверен.

Но тут смуглый закричал:

— Арман вторично захватил ему голову; начал падение; ноги о стену; отскочил, нацелился — удар! Ну что за удар!

Верзила почувствовал тревогу.

Он сам подошел к краю коридора. Никто не обратил па него внимания. Одно из преимуществ малого роста. Люди, не знающие тебя, склонны недооценивать, не считаться с тобой.

Верзила посмотрел вниз и увидел, как Лаки отталкивается от стены; Арман в ожидании висел поблизости.

— Лаки! — громко закричал Верзила. — Осторожнее!

Голос его потерялся в шуме, но тут Верзила уловил приглушенный разговор смуглого и Саммерса.

Смуглый человек сказал:

— Дай ищейке немного энергии, Ред. Так неинтересно.

И Саммерс в ответ огрызнулся:

— Мне не нужно, чтобы было интересно. Хочу, чтобы Арман побыстрее закончил.

Вначале Верзила не понял значения этого короткого разговора, но только вначале. В следующее мгновение он пристально посмотрел на Реда Саммерса и увидел, что тот прижимает к груди какой-то предмет. Что это такое, Верзила определить не мог.

— Пески Марса! — воскликнул он задыхаясь. И отскочил назад. — Ты! Саммерс! Лживый подонок!

В который раз Верзила обрадовался, что, несмотря на неодобрение Лаки, носит с собой игольное ружье. Лаки считал его ненадежным оружием, так как его трудно точно сфокусировать, но Верзила скорее усомнился бы в своем высоком росте, чем в искусстве обращаться с оружием.

Когда Саммерс не обернулся в ответ на его крик, Верзила захватил оружие в кулак (ствол, сужавшийся до толщины иглы, всего лишь на полдюйма высовывался между указательным и средним пальцами его правой руки) и сжал достаточно для выстрела.

Одновременно в шести дюймах перед носом Саммерса что-то блеснуло, раздался легкий хлопок. Ионизированными оказались лишь молекулы воздуха. Саммерс однако отпрыгнул, и его страх тут же передала v-лягушка.

— Эй вы все! — крикнул Верзила. — Всем стоять на месте! Вы, безголовые недоразвитые ничтожества! — Снова раздался хлопок, на этот раз над головой Саммерса. Вспышку увидели все.

Мало кто из них имел дело с игольным ружьем — это оружие дорогое, и на него трудно получить разрешение, — но все знали, хотя бы по субэфирным программам, как выглядит выстрел из него; знали, что может сделать такой разряд.

Как будто пятьдесят человек одновременно затаили дыхание.

Верзилу окутала холодная волна страха пятидесяти человек. Он попятился к стене.

И сказал:

— Теперь слушайте все. Кто из вас знает, что этот подонок Саммерс вывел из строя управление агравом моего друга? Схватка нечестная!

Саммерс отчаянно, сквозь сжатые зубы сказал:

— Вы ошибаетесь. Вы ошибаетесь.

— Да? Ты смел, Саммерс, когда пятьдесят против двух. Хватит ли тебе смелости против игольного ружья? Из него трудно прицеливаться, и я могу промахнуться.

Он снова сжал кулак, на этот раз хлопок был гораздо громче; все на мгновение ослепли — все, кроме Верзилы: он один знал, в какой момент зажмуриться.

Саммерс сдавленно крикнул. Он был невредим, не хватало только одной пуговицы на рубашке.

Верзила сказал:

— Хороший выстрел, но, мне кажется, слишком уж долго мне везет. Советую тебе не шевелиться, Саммерс. Притворись камнем, подонок, потому что если ты шевельнешься, я промахнусь, и тогда ты потеряешь не пуговицу, а кусок тела.

Саммерс закрыл глаза. Лоб его блестел от пота. Верзила рассчитал расстояние и нажал дважды.

Хлопок! Еще один! Еще двух пуговиц не стало.

— Пески Марса, мне сегодня везет! Как хорошо, что вы позаботились нас встретить. Ну, еще одну — на дорожку!

На этот раз Саммерс закричал от боли. В его рубашке образовалась дыра, в ней виднелась покрасневшая кожа.

— Ах, — сказал Верзила, — не совсем точно. Теперь я расстроен и в следующем промахнусь на два дюйма… А, может, ты скажешь что-нибудь, Саммерс?

— Ну ладно, — закричал тот, — я это подстроил.

Верзила сказал спокойно:

— Твой человек тяжелее. Он опытнее, и все равно ты не допустил честной схватки. Не хотел рисковать?.. Брось то, что держишь. С этого момента в коридоре честная схватка. Никто не двинется, пока из коридора не выйдет один из них.

Он помолчал и взглянул на свой кулак с зажатым игольным ружьем, ствол медленно поворачивался из стороны в сторону.

— Но если покажется ваш комок жира, я буду очень разочарован. А когда я разочарован, невозможно предсказать, как я поступлю. Я могу так расстроиться, что выстрелю прямо в толпу, и ничто в мире не может помешать мне десять раз сжать кулак. Так что если десяти из вас надоела жизнь, молитесь, чтобы ваш парень побил Лаки Старра.

Верзила напряженно ждал, сжимая в правой руке игольное ружье, а в левой держа аквариум с v-лягушкой. Ему хотелось приказать Саммерсу вызвать двоих из коридора, прекратить схватку, но он боялся рассердить Лаки. Он слишком хорошо его знал и понимал, что тот не может допустить, чтобы схватка кончилась его выходом из боя.

Мимо них в коридоре промелькнула фигура, потом другая. Послышался удар тела о стену, второй удар, третий. Затем тишина.

Пролетела назад фигура, она держала вторую за ногу.

Первая легко вышла из коридора, вторая упала, как мешок с песком.

Верзила обрадовано вскрикнул. Стоял Лаки. Щека его была исцарапана, он хромал. Но лежал без сознания Арман.

* * *

Армана с некоторым трудом привели в себя. На голове у него была шишка размером в небольшой грейпфрут, один глаз распух и заплыл. Хотя из его нижней губы шла кровь, он с трудом улыбнулся и сказал:

— Клянусь Юпитером, этот парень — просто дикая кошка.

Он встал и обнял Лаки медвежьим объятием.

— Как только он привык, я все равно что с десятью схватился. Парень что надо.

Как ни удивительно, но собравшиеся радостно приветствовали Лаки. V-лягушка вначале передавала чувство облегчения, затем возбуждения.

Улыбка Армана стала шире, он тыльной стороной руки вытер кровь.

— Этот член Совета в порядке. Если он кому не нравится, пусть дерется со мной. Где Ред?

Но Ред Саммерс исчез. Инструмент, которым он вывел из строя прибор Лаки, тоже.

Арман сказал:

— Послушайте, мистер Старр, вот что я вам скажу. Это была не моя идея, но Ред сказал, что мы должны от вас избавиться, иначе всем нам придется плохо.

Лаки поднял руку.

— Это ошибка. Послушайте вы все. Я гарантирую, что ни у одного верного землянина не будет никаких неприятностей. Этой схватки не было. Немного повеселились и можем забыть. В следующий раз встречаемся будто ничего не произошло. Согласны?

Все шумно поддержали Лаки, послышались крики: «Все в порядке!» и «Да здравствует Совет!»

Лаки повернулся, собираясь уходить, когда Арман сказал:

— Эй, погодите. — Он перевел дыхание и показал на аквариум пальцем. — А это что? — Он показывал на v-лягушку.

— Венерианское животное, — ответил Лаки. — Наше домашнее животное.

— Хорошее. — Гигант улыбнулся.

Все столпились вокруг, делая одобрительные замечания, пожимали Лаки руку и уверяли, что отныне все на его стороне.

Верзила, рассерженный толчками, наконец, закричал:

— Пошли к себе, Лаки, или я подстрелю несколько этих парней.

Все сразу замолчали и расступились, давая дорогу Лаки и Верзиле.

* * *

Лаки сморщился, когда Верзила приложил холодный компресс к его разбитой щеке.

И сказал:

— Я слышал что-то об игольном ружье, но не совсем понял, в чем дело. Не расскажешь ли, Верзила?

Верзила неохотно рассказал.

Лаки задумчиво заметил:

— Я понял, что мой прибор не действует, но решил, что это результат механического повреждения после удара о стену. Не знал, что вы с Редом Саммерсом деретесь над нами.

Верзила улыбнулся.

— Космос, Лаки, ты ведь не думаешь, что я позволю так с тобой обращаться?

— Можно было воспользоваться другими средствами, не игольным ружьем.

— Больше ничего их не остановило бы, — удрученно ответил Верзила, — Ты хотел бы, чтобы я погрозил им пальцем и сказал: «Нехорошо, нехорошо!»? К тому же мне нужно было испугать их.

— Почему? — резко спросил Лаки.

— Пески Марса, Лаки, я увидел это после двух столкновений и не знал, остались ли у тебя силы. Я хотел заставить Саммерса прекратить дуэль.

— Это было бы плохо, Верзила. Мы этим ничего бы не добились.

— Но я о тебе беспокоился.

— Не нужно было. Как только мои приборы начали реагировать нормально, все пошло хорошо. Арман был уверен, что победил, и когда обнаружил, что я еще дерусь, вся сила его куда-то ушла. Это иногда случается с людьми, которые раньше никогда не проигрывали. Если они не побеждают сразу, это приводит их в смятение и они проигрывают.

— Да, Лаки, — ответил Верзила с улыбкой.

Лаки минуты две сидел молча, потом сказал:

— Мне не понравилось это твое «Да, Лаки». Что ты сделал?

— Ну… — Верзила нанес последний мазок телесной краски на ушиб и откинулся, критически разглядывая свою работу. — Я мог только надеяться, что ты победишь, верно?

— Да, вероятно.

— И я сказал всем, что если победит Арман, я пристрелю столько, сколько смогу.

— Ты говорил не серьезно.

— Может быть. Но они-то поверили; они видели, как я срезал четыре пуговицы с рубашки этого подонка. И вот все пятьдесят парней, включая самого Саммерса, изо всех сил захотели, чтобы Арман проиграл.

Лаки сказал:

— Вот оно что.

— Но ведь я ничего не мог поделать с v-лягушкой. Она передавала их желание.

— И Арман потерял всякую волю к борьбе. Его перекрыли мысли тех, кто желал, чтобы он проиграл. — Лаки выглядел огорченным.

— Вспомни, Лаки. Тебя дважды ударили. Это была нечестная драка.

— Да, я знаю. Что ж, может, мне и правда нужна была помощь.

В этот момент прозвучал дверной сигнал, и Лаки приподнял брови.

— Интересно, кто это?

Он нажал кнопку, и дверь ушла в щель в стене.

Невысокий полный человек с редеющими волосами и голубыми глазами не мигая смотрел на них, стоя в двери. В одной руке он держал странно изогнутый металлический предмет, который непрерывно поворачивал проворными пальцами. Предмет время от времени начинал передвигаться вдоль руки, как будто обладал собственной жизнью. Верзила с интересом следил за ним.

Человек сказал:

— Меня зовут Гарри Норрич. Я ваш сосед.

— Добрый день, — ответил Лаки.

— Вы Лаки Старр и Верзила Джонс, верно? Не хотите ли на несколько минут заглянуть ко мне? В гости. Немного выпьем.

— Вы очень добры, — сказал Лаки. — Мы с радостью навестим вас.

Норрич как-то неловко повернулся и направился по коридору к соседней двери. Изредка он касался рукой стены. Лаки и Верзила последовали за ним. Верзила нес v-лягушку.

— Входите, джентльмены. — Норрич отступил, пропуская их. — Садитесь. Я о вас много слышал.

— Что слышали? — спросил Верзила.

— О драке Лаки с Большим Арманом, о том, как искусно владеет Верзила игольным ружьем. Все об этом говорят. Сомневаюсь, чтобы к утру остался на Юпитере-9 хоть один человек, который бы об этом не слышал. Это одна из причин моего приглашения. Я хочу с вами поговорить.

Он осторожно налил в два стакана красноватую жидкость и предложил гостям. На мгновение Лаки протянул руку к стакану, остановил ее в трех дюймах и ждал результата. Ничего не произошло. Тогда он взял стакан из руки Норрича.

— Что это у вас на верстаке? — спросил Верзила.

В комнате Норрича, помимо обычной мебели, было что-то вроде верстака вдоль всей стены со скамьей перед ним. На верстаке в беспорядке были расставлены металлические приспособления и устройства, в центре находилось странное сооружение шести дюймов в высоту.

— Это? — Норрич осторожно провел рукой по поверхности верстака и задержал ее на сооружении. — Это головоломка.

— Что?

— Трехмерная головоломка. Японцы делают их тысячи лет, но в других местах они мало известны. Они состоят из множества частей, которые вместе составляют некую структуру. Вот эта, например, когда я ее закончу, будет моделью генератора аграва. Я сам изобретаю и делаю эти головоломки.

Он взял металлическую деталь, которую держал в руке, и вложил в отверстие сооружения. Деталь вошла гладко и осталась на месте.

— Теперь нужно взять другую часть. — Его левая рука двинулась по поверхности, а правой он пошарил среди частей, нашел одну и поставил ее на место.

Верзила, заинтересованный, придвинулся ближе и тут же отпрыгнул, когда из-под верстака неожиданно послышалось звериное рычание.

Из-под верстака выбралась собака и положила передние лапы на скамью. Большая немецкая овчарка спокойно смотрела на Верзилу.

Тот нервно сказал:

— Эй, я наступил на нее случайно.

— Это только Мэтт, — ответил Норрич. — Он никого не тронет без серьезной причины. Это моя собака. Мои глаза.

— Ваши глаза?

Лаки негромко сказал:

— Мистер Норрич слеп, Верзила.

Глава шестая В игру вступает смерть

Верзила отскочил.

— Простите.

— Не извиняйтесь, — добродушно ответил Норрич. — Я привык и справляюсь. Я ведущий инженер и руковожу испытаниями. И мне не нужна помощь на работе, как и в сооружении головоломок.

— Вероятно, эти головоломки дают вам возможность потренироваться, — сказал Лаки.

Верзила спросил:

— Вы собираете эти штуки, не видя их? Пески Марса!

— Это не так трудно, как можно подумать. Я упражняюсь много лет и сам их делаю, так что знаю все хитрости. Вот, Верзила, одна из самых простых. Просто яйцо. Можете разобрать его?

Верзила взял овоид из легкого сплава и начал вертеть его, разглядывая прилегающие друг к другу части.

— В сущности, — продолжал Норрич, — Мэтт мне нужен только для одного: для ходьбы по коридорам. — Он нагнулся, чтобы почесать собаку за ухом, и собака широко зевнула, обнажив большие белые клыки и длинный розовый язык. Лаки через v-лягушку ощутил поток теплой привязанности Норрича к собаке.

— Я не могу пользоваться аграв-коридорами, — продолжал Норрич, — потому что не знаю, когда нужно сбрасывать скорость, и мне приходится ходить по обычным коридорам, и Мэтт ведет меня. Идти долго, но это хорошее упражнение, и теперь мы с Мэттом знаем Юпитер-9 лучше всех, верно, Мэтт?.. Ну как, Верзила?

— Не могу, — ответил тот. — Оно сплошное.

— Нет. Дайте его мне.

Верзила протянул яйцо, и искусные пальцы Норрича скользнули по его поверхности.

— Видите вот этот маленький квадратик? Надо на него нажать, он немного подается. Возьмитесь с другой стороны за выступившую часть, сделайте пол-оборота по часовой стрелке и вытащите. Вот так. Теперь остальное легко разделится. Вот это, потом это, потом это и так далее. Ставьте части в том порядке, в каком отделяете их. Их всего восемь. Соберите их в обратном порядке. Поставьте на место ключевую часть, и она будет держать вместе все остальные.

Верзила с сомнением посмотрел па разложенные части и склонился к ним.

Лаки сказал:

— Мне кажется, вы хотите поговорить об оказанном нам приеме, мистер Норрич. Вы сказали, что хотите поговорить о моей драке с Арманом.

— Да, член Совета. Я хочу, чтобы вы поняли. Я здесь, на Юпитере-9, с самого начала проекта «Аграв» и знаю людей. Некоторые улетают, когда кончается срок их контракта, их место занимают новички; другие остаются; но у всех у них есть нечто общее. Они чувствуют себя неуверенно.

— Почему?

— По нескольким причинам. Во-первых, сам проект опасен. У нас было с десяток несчастных случаев, и мы потеряли сотни людёй. Я потерял зрение пять лет назад, и мне еще повезло. Я мог погибнуть. Во-вторых, эти люди оторваны от семьи и друзей. Они по-настоящему одиноки.

Лаки сказал:

— Вероятно, есть и такие, кому это одиночество нравится.

Он мрачно улыбнулся, говоря это. Не секрет, что люди, вступившие в столкновение с законом, иногда умудрялись скрыться на внешних мирах. Здесь, для работы на безвоздушных планетах, под куполами с псевдогравитацией, всегда нужны люди. И добровольцев обычно не расспрашивают. И в этом нет ничего плохого. Такие добровольцы служат Земле и ее населению в трудных условиях и тем самым расплачиваются за свои преступления.

Норрич кивнул, услышав слова Лаки.

— Я рад, что вы не заблуждаетесь на этот счет. Если не считать военных и профессиональных инженеров, вероятно, половиной рабочих интересуется полиция Земли, а остальных разыскивают в других мирах. Не думаю, чтобы хоть один из пяти сообщал свое подлинное имя. Понимаете, как они себя чувствуют, когда начинается какое-нибудь расследование. Вы ищете сирианских шпионов; мы все это знаем; но каждый думает, что в процессе расследования может выясниться его собственное дело и его отправят в тюрьму на Землю. Все они хотят вернуться на Землю, но анонимно, а не в наручниках. Поэтому Ред Саммерс смог их так легко поднять.

— А почему Саммерс их предводитель? У него особенно плохой послужной список на Земле?

Верзила на мгновение поднял голову от головоломок:

— Может быть, убийство?

— Нет, — энергично возразил Норрич. — Вам следует понять Саммерса. У него несчастливая жизнь: ни дома, ни настоящих друзей. Он связался не с теми людьми. Побывал в тюрьме, да, но за незначительные проступки. Если бы он остался на Земле, его жизнь была бы окончательно загублена. Но он прилетел на Юпитер-9. Начал здесь жизнь заново. Начинал как простой рабочий, но все время учился. Стал специалистом в области строительства при низкой силе тяжести, а также в механике силовых полей и технике аграва. Занял высокое положение и прекрасно справляется с работой. Его здесь уважают, им восхищаются, его любят. Он понял, что такое репутация и положение в обществе, и ничего не боится больше, чем мысли о возвращении на Землю к старой жизни.

— Настолько боится, что попытался убить Лаки, — заметил Верзила.

— Да, — нахмурился Норрич, — я слышал, что он использовал субфазовый осциллятор, чтобы привести в негодность приборы управления агравом у члена Совета. Это глупо с его стороны, но он в панике. Послушайте, это очень добрый человек. Когда сдох мой старый Мэтт…

— Ваш старый Мэтт? — переспросил Лаки.

— У меня была собака-поводырь до этой. Ее тоже звали Мэтт. Она погибла при коротком замыкании силового поля. С ней погибло два человека. Собака не должна была там находиться, но иногда она уходила бродить. Эта тоже уходит, когда она мне не нужна, но всегда возвращается. — Он наклонился, погладил Мэтта, и собака закрыла глаза и застучала хвостом по полу.

— Так вот, после смерти старого Мэтта, казалось, нового мне не получить и придется отправляться на Землю. Здесь я без нее бесполезен. Таких собак немного, за ними большая очередь. Администрация Юпитера-9 не хотела нажимать на свои пружины, потому что не хотела, чтобы стало известно, что в качестве инженера работает слепой. Конгрессмены всегда ждут чего-нибудь такого, чтобы поднять шум о неоправданных расходах. Но мне помог Саммерс. Он использовал свои земные связи и выписал сюда Мэтта. Не вполне законно, можно даже назвать это черным рынком, но Саммерс рискнул своим положением здесь, чтобы помочь мне, и я очень ему обязан. Надеюсь, вы будете помнить, что Саммерс способен и на такое, когда станете вспоминать сегодняшний инцидент.

Лаки ответил:

— Я ничего не собираюсь предпринимать против него. И не собирался до нашего разговора. Я уверен, что Совету известно подлинное имя Саммерса и его досье, и еще раз все тщательно проверю.

Норрич вспыхнул.

— Конечно. Вы обнаружите, что он не так уж плох.

— Надеюсь. Но скажите мне кое-что. За все время этого происшествия администрация ни разу не попыталась вмешаться. Не кажется ли вам это странным?

Норрич коротко рассмеялся.

— Вовсе нет. Не думаю, чтобы командующий Донахью расстроился, даже если бы вас убили. Правда, пришлось бы приложить немало усилий, чтобы замять это дело. У него на уме бо́льшие неприятности, чем вы и ваши расследования.

— Бо́льшие неприятности?

— Конечно. Глава проекта ежегодно сменяется: это армейская политика ротации. Донахью шестой наш командующий и лучший из всех. Вынужден это признать. Он покончил с бюрократией и не пытался превратить проект в воинский лагерь. При нем стало посвободнее, и это принесло результаты. Первый аграв-корабль вскоре будет готов к старту. Говорят, через несколько дней.

— Так быстро?

— Может быть. Дело в том, что меньше чем через месяц командующего Донахью должны сменить. Задержка старта означала бы, что корабль взлетит уже при преемнике Донахью. И тот получит всю славу, попадает в исторические книжки, а Донахью совершенно забудут.

— Неудивительно, что он не хотел пускать тебя на Юпитер-9, — горячо сказал Верзила.

— Не кипятись, Верзила, — пожал плечами Лаки.

Но Верзила продолжал:

— Грязный подонок! Ему все равно, что Сириус может проглотить Землю, лишь бы выпустить свой несчастный корабль. — Он поднял сжатый кулак, и тут же послышалось ворчание Мэтта.

Норрич резко спросил:

— Что вы делаете, Верзила?

— Что? — Верзила был искренне удивлен. — Ничего не делаю.

— Будьте осторожней рядом с Мэттом. Он обучен оберегать меня… Смотрите, я вам покажу. Сделайте шаг ко мне и покажите, что хотите меня ударить.

Лаки сказал:

— Не нужно. Мы понимаем…

— Пожалуйста, — сказал Норрич. — Это не опасно. Я его вовремя остановлю. Кстати, это для него будет неплохой тренировкой. Все здесь так обо мне заботятся, что, боюсь, он забыл свое обучение. Давайте, Верзила.

Верзила сделал шаг вперед и нерешительно поднял руку. Мгновенно Мэтт прижал уши, обнажил клыки, мышцы его напряглись для прыжка, а из горла послышалось хриплое рычание.

Верзила торопливо отступил, а Норрич сказал:

— Лежать, Мэтт!

Собака подчинилась. Лаки ясно различал, как нарастало и спадало напряжение Верзилы, ощущал мягкое торжество Норрича. Норрич спросил:

— Как дела с яйцом-головоломкой, Верзила?

Маленький марсианин раздраженно ответил:

— Сдаюсь. Сложил две части вместе и больше ничего не могу.

Норрич рассмеялся.

— Дело в тренировке, вот и все. Смотрите.

Он взял из рук Верзилы две части и сказал:

— Неудивительно. Вы их неправильно сложили. — Он перевернул части, совместил их, добавил еще одну, потом еще, пока семь частей не превратились в овоид с дырой посередине. Норрич подобрал восьмую часть, ключевую, вставил ее, сделал пол-оборота против часовой стрелки и протолкнул. — Кончено.

Он подбросил яйцо в воздух и поймал на глазах у огорченного Верзилы.

Лаки встал.

— Ну, мистер Норрич, до свидания. Я запомню ваши слова о Саммерсе и всем остальном. Спасибо за выпивку. — Она стояла на столе нетронутой.

— Рад был познакомиться, — ответил Норрич, вставая и пожимая руки.

* * *

Лаки смог уснуть далеко не сразу. Он лежал в темноте комнаты в сотнях футов под поверхностью Юпитера-9, прислушивался к негромкому храпу Верзилы в соседней комнате и думал о событиях дня. Вспоминал их снова и снова.

Он был обеспокоен! Произошло что-то такое, что не должно было произойти; или не произошло то, что произойти было должно.

Но он устал, все казалось нереальным в окружающем мире полусна. Что-то таилось на самом краю сознания. Он пытался ухватиться за него, но оно ускользало.

А утром от него не осталось и следа.

Верзила окликнул Лаки из своей комнаты; Лаки как раз просыхал под потоком теплого воздуха после душа.

Маленький марсианин крикнул:

— Эй, Лаки, я перезарядил источник двуокиси углерода в аквариуме v-лягушки и добавил водорослей. Ты ведь возьмешь ее с собой на встречу с этим проклятым командующим?

— Обязательно, Верзила.

— Все готово. А можно мне сказать командующему, что я о нем думаю?

— Ну, послушай, Верзила.

— Вздор! Мне пора в душ.

Подобно всем, кто вырос не на Земле, Верзила наслаждался водой, и душ для него был роскошью. Лаки приготовился к сеансу тенорового мяуканья, которое Верзила называл пением.

Лаки уже кончил одеваться, а Верзила был поглощен какой-то особенно фальшиво звучащей мелодией, когда зазвенел интерком.

Лаки подошел к нему и включил.

— Старр слушает.

— Старр! — На экране показалось морщинистое лицо командующего Донахью. Губы его были сжаты, на лице откровенно враждебное выражение. — Я слышал что-то о драке между вами и одним из рабочих.

— Да?

— Вижу, вы невредимы.

Лаки улыбнулся.

— Все в порядке.

— Помните, я предупредил вас.

— Я не жалуюсь.

— Поскольку вы не жалуетесь, в интересах проекта я просил бы вас не сообщать об этом в своем отчете.

— Если только этот инцидент не имеет прямого отношения к моему поручению, я о нем не упомяну.

— Хорошо. — На лице Донахью отразилось облегчение. — Нельзя ли распространить это согласие и на нашу встречу. Она будет записываться, и я предпочел бы…

— Мы не будем обсуждать это дело, командующий.

— Очень хорошо! — Командующий расслабился и почти сердечно сказал: — Встретимся через час.

Лаки смутно сознавал, что прекратился шум душа, пение сменилось приглушенным бормотанием. Но вот и оно смолкло, на мгновение наступила тишина.

Лаки ответил в передатчик:

— Да, командующий, хорошо… — и тут же услышал дикий вопль:

— Лаки!

Лаки мгновенно вскочил и в два шага оказался у двери, соединяющей комнаты.

Но Верзила появился там раньше, глаза его были полны ужасом.

— Лаки! V-лягушка! Она мертва! Кто-то ее убил!

Глава седьмая В игру вступает робот

Пластиковый аквариум лягушки был разбит и смят, пол залит водой. Труп v-лягушки лежал среди перепутавшихся водорослей.

Теперь, когда она была мертва и не могла контролировать эмоции, Лаки смотрел на нее без навязанной нежности, которую он, как и все остальные, ощущал, попадая врадиус ее действия. Напротив, он испытывал гнев — главным образом на самого себя за то, что позволил себя переиграть.

Верзила, только что из душа, в одних шортах, сжимал и разжимал кулаки.

— Это моя вина, Лаки. Моя вина. Я вопил в душе так громко, что не слышал, как кто-то вошел.

Слово «вошел» не вполне подходило. Убийца не просто вошел — он прожег себе вход. Дверной замок расплавился под действием энергетического проектора очень крупного калибра.

Лаки вернулся к интеркому.

— Командующий Донахью?

— Да, что случилось? Все ли в порядке?

— Увидимся через час. — Лаки отключился и вернулся к опечаленному Верзиле. Он сказал серьезно: — Виноват я, Верзила. Дядя Гектор сказал, что сирианцы еще не знают о телепатическом воздействии v-лягушек, и я слишком легко в это поверил. Если бы я не так верил в неведение сирианцев, один из нас ни на минуту не выпускал бы из виду это маленькое существо.

* * *

Их позвал лейтенант Невски. Когда Лаки и Верзила вышли из своего помещения, лейтенант вытянулся.

Он негромко сказал:

— Я рад, сэр, что вы не пострадали во вчерашнем происшествии. Я не оставил бы вас, сэр, если бы вы сами не приказали.

— Забудьте об этом, лейтенант, — с отсутствующим видом ответил Лаки.

Он думал о том моменте перед сном, когда на короткое мгновение на пороге сознания возникла мысль, а потом исчезла. Но сейчас она не возвращалась, и Лаки в конце концов стал думать о другом.

Они вошли в аграв-коридор, который на этот раз оказался заполнен людьми, точно и беззаботно двигавшимися в обоих направлениях. Во всем чувствовалась атмосфера начала рабочего дня. Люди работали под землей, где нет смены дня и ночи, по двадцатичетырехчасовому расписанию. Во все миры, куда он попадал, человек приносит с собой земные сутки. И хотя работа идет круглосуточно, больше всего работает людей во время «дневной смены» — с девяти до пяти по стандартному солнечному времени.

Было почти девять, и коридоры были забиты людьми, спешащими на свои рабочие места. Утро чувствовалось почти так же сильно, как если бы на восточном горизонте вставало солнце и на траве лежала роса.

* * *

Когда Лаки и Верзила вошли в конференц-зал, за столом сидели двое. Один — командующий Донахью, на его морщинистом лице застыло выражение сдержанного напряжения. Командующий встал и холодно представил второго присутствующего:

— Джеймс Пеннер, главный инженер и гражданский глава проекта.

Пеннер оказался коренастым человеком со смуглым лицом, глубоко посаженными темными глазами и толстой шеей. На нем была темная рубашка с открытым воротом и без всяких знаков различия.

Лейтенант Невски отсалютовал и вышел. Командующий подождал, пока он закроет дверь, и сказал:

— Поскольку мы остались вчетвером, перейдем к делу.

— Вчетвером и с кошкой, — заметил Лаки, гладя котенка, который потягивался, выпуская коготки, на столе. — Это та же кошка, что мы видели вчера?

Командующий нахмурился.

— Может быть. А может, и нет. У нас на спутнике их несколько. Однако, я полагаю, мы собрались не для того, чтобы говорить о домашних животных.

Лаки ответил:

— Напротив, командующий. Я не зря выбрал для начала эту тему. Вы помните наше домашнее животное, сэр?

— Ваше венерианское существо? — с неожиданной теплотой спросил командующий. — Помню. Это… — Он смущенно смолк, не понимая, что могло вызвать его неожиданный энтузиазм.

— Маленькое венерианское существо, — сказал Лаки, — обладает особыми свойствами. Оно отыскивает эмоции, Оно может передавать эмоции. И даже навязывать их.

Глаза командующего широко раскрылись, но Пеннер хрипло заметил:

— Я слышал об этом эффекте, член Совета. И смеялся.

— Не нужно было. Это правда. В сущности, командующий Донахью, я просил вас об этой встрече, чтобы организовать мне встречу с каждым участником проекта в присутствии v-лягушки. Мне нужно было проанализировать эмоции людей.

Командующий удивленно спросил:

— Что бы это вам дало?

— Может быть, ничего. Но я хотел попробовать.

Вмешался Пеннер.

— Хотели попробовать? Вы использовали прошедшее время, член Совета Старр.

Лаки серьезно посмотрел на двух высших руководителей проекта.

— Моя v-лягушка мертва.

Верзила яростно добавил:

— Ее убили сегодня утром.

— Кто ее убил? — спросил командующий.

— Мы не знаем.

Командующий откинулся в кресле.

— Значит, ваше расследование откладывается, поскольку это существо невозможно заменить.

Лаки ответил:

— Ждать не будем. Сам факт этой смерти сказал мне очень многое, и ситуация становится все более серьезной.

— Что вы этим хотите сказать?

Все смотрели на Лаки. Даже Верзила удивленно смотрел на него.

Лаки сказал:

— Я вам говорил, что v-лягушка способна навязывать эмоции. Вы сами, командующий Донахью, испытали это. Вспомните, что вы почувствовали, впервые увидев вчера v-лягушку. Вы находились в напряженном состоянии, но когда вы увидели v-лягушку… что вы почувствовали?

— Мне это существо понравилось, — командующий смолк.

— А почему? Попробуйте ответить сейчас.

— Не знаю. Уродливое создание.

— Но оно вам понравилось. Вы с этим ничего не могли сделать. Вы могли бы причинить ему вред?

— Вероятно, нет.

— Я уверен, что не смогли бы. Никто, испытывающий эмоции, этого бы не сделал. Но кто-то сделал. Кто-то убил.

Пеннер спросил:

— Вы можете объяснить этот парадокс?

— Очень легко. Убил тот, кто не испытывает эмоций. Такого человека нет. Но робот эмоций не испытывает. Предположим, на Юпитере-9 находится робот, механический человек.

— Гуманоид? — взорвался командующий Донахью. — Невозможно. Они есть только в волшебных сказках.

Лаки сказал:

— Вероятно, командующий, вы не осведомлены, какого искусства достигли сирианцы в сооружении роботов. Они могли бы использовать одного из участников проекта, верного человека, в качестве модели; соорудить робота с его внешностью и подменить этого человека. Такой гуманоидный робот обладал бы особыми свойствами, которые превращают его в идеального шпиона. Он может, например, видеть в темноте или сквозь материю. И, конечно, с помощью встроенного передатчика сможет передавать информацию в субэфире.

Командующий покачал головой.

— Нелепо. Человек может легко убить v-лягушку. Если он в отчаянном положении, страх победит… умственное воздействие этого существа. Вы об этом подумали?

— Да, — ответил Лаки. — Но почему человек может оказаться в таком отчаянном положении, чтобы убить безвредную v-лягушку? Самая очевидная причина — v-лягушка представляет для него серьезную опасность, она совсем не безвредна. Единственная опасность со стороны v-лягушки связана с ее способностью воспринимать и передавать эмоции убийцы. Возможно, эти эмоции сразу покажут, что убийца шпион.

— Но как это может быть? — спросил Пеннер.

Лаки повернулся и взглянул на него.

— А что если у нашего убийцы вообще нет эмоций? Разве человек, не испытывающий эмоций, не будет сразу раскрыт как робот?.. Или посмотрим с другой стороны. Зачем убивать v-лягушку? Он незаметно проник в наше помещение, застал одного из нас в душе, другого у интеркома, оба мы ничего не подозревали, не были готовы. Почему он убил не нас, а маленькую v-лягушку? Почему не убил и нас, и v-лягушку?

— Вероятно, не было времени, — сказал командующий.

— Возможна другая, более правдоподобная причина, — сказал Лаки. — Вы знаете о Трех законах роботехники, правилах поведения, которым следует любой робот?

— В общих чертах знаю, — ответил командующий. — Но процитировать не смог бы.

— Я могу, — сказал Лаки. — И, с вашего разрешения, сделаю это: они имеют прямое отношение к делу. Первый закон: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Второй закон: робот должен повиноваться командам, которые дает ему человек, кроме тех случаев, когда эти команды противоречат Первому закону. Третий закон: робот должен заботиться о своей безопасности постольку, поскольку это не противоречит Первому и Второму законам.

Пеннер кивнул.

— Ну, хорошо, член Совета, что же это доказывает?

— Роботу можно приказать убить v-лягушку, потому что она животное. При этом он рискует своим существованием — Третий закон, но подчиняется приказу — Второй закон. Но ему нельзя приказать убить Верзилу или меня, потому что мы люди, а Первый закон превыше всех остальных. Человек убил бы и нас, и v-лягушку; робот убивает только v-лягушку. Все указывает в одном направлении, командующий.

Командующий надолго задумался, сидя неподвижно; морщины на его лице углубились. Потом он сказал:

— Что же вы предлагаете делать? Просветить всех участников проекта рентгеном?

— Нет, — сразу ответил Лаки. — Это не так просто. Успешный шпионаж происходит и в других местах. Если здесь есть гуманоидный робот, такие же роботы есть, по-видимому, и в других местах. Нам нужно захватить их как можно больше; всех, если сумеем. Если мы слишком открыто схватим одного, остальных могут тут же убрать и использовать в другое время.

— Но что же вы предлагаете?

— Действовать не торопясь. Мы заподозрили существование робота. Есть способы заставить его выдать себя. И начинаю я не с пустого места. Например, командующий, я знаю, что вы не робот, поскольку вчера тестировал наши эмоции. В сущности, я сознательно рассердил вас, чтобы проверить свою v-лягушку, и прошу у вас за это прощения.

Лицо командующего приобрело лиловый оттенок.

— Я робот?!

— Я сказал, что только испытывал свою v-лягушку.

Пеннер сухо заметил:

— Но во мне вы не уверены, член Совета. Я вашу V-лягушку не видел.

— Совершенно верно, — ответил Лаки. — С вас подозрение не снято. Снимите рубашку!

— Что? — негодующе воскликнул Пеннер. — Зачем?

Лаки спокойно ответил:

— Подозрение с вас только что снято. Робот просто выполнил бы приказ.

Командующий стукнул кулаком по столу.

— Прекратите! Это должно кончиться немедленно! Я не позволю вам испытывать своих людей любым способом. У меня есть задание, член Совета Старр: мне нужно поднять в космос аграв-корабль, и я подниму его. Моих людей неоднократно проверяли, они чисты. Ваша история с роботом — нелепая выдумка, и я не собираюсь ее дальше слушать. Я сказал вам вчера, Старр, что не хочу вашего появления на спутнике. Вы мешаете моим людям, беспокоите их. Вы сочли возможным вчера оскорбить меня. Теперь говорите, что просто проверяли свое животное, но от этого оскорбление не становится меньшим. Я не чувствую желания сотрудничать с вами и не буду этого делать. Сейчас я вам скажу, что сделаю. Я прерву всякую связь с Землей. Объявлю на Юпитере-9 чрезвычайное положение. С этого момента я военный диктатор Юпитера-9. Вы поняли?

Глаза Лаки чуть сузились.

— Как член Совета Науки, я старше вас по должности.

— А как вы намерены этим воспользоваться? Мои люди подчиняются мне, они уже получили приказы. Если вы попытаетесь что-нибудь сделать, вас арестуют, и вы не сможете ни словом, ни делом помешать мне.

— А каковы эти приказы?

— Завтра в шесть часов по стандартному солнечному времени, первый экспериментальный аграв-корабль отправится в полет с Юпитера-9 на Юпитер-1, то есть на Ио, — сказал командующий Донахью. — После нашего возвращения — после, член Совета Старр, и ни на одну минуту раньше — вы сможете продолжить свое расследование. И если свяжетесь с Землей и потребуете трибунала, я готов.

Командующий Донахью смотрел на Лаки Старра.

Лаки спросил у Пеннера:

— Корабль готов?

— Да.

Донахью презрительно сказал:

— Мы вылетаем завтра. Ну, член Совета Старр, вы подчинитесь или я должен приказать арестовать вас?

Последовала напряженная тишина. Верзила буквально затаил дыхание. Командующий сжимал и разжимал кулаки, нос его побелел и заострился. Пеннер медленно достал из кармана рубашки жевательную резинку, разорвал пластифолевую оболочку и сунул резинку в рот.

Лаки хлопнул в ладони, откинулся в кресле и сказал:

— Рад буду сотрудничать с вами, командующий.

Глава восьмая Слепота

Верзила мгновенно рассердился.

— Лаки! Ты позволишь им запретить тебе вести расследование?

Лаки ответил:

— Не совсем. Мы будем находиться на борту аграв-корабля и там продолжим расследование.

— Нет, сэр, — отрезал командующий. — Вас на борту не будет. Не думайте даже на минуту.

Лаки спросил:

— А кто будет на борту, командующий? Вы сами, вероятно?

— Да, я. И Пеннер, как главный инженер. Два моих офицера, пять инженеров и пять обычных членов экипажа. Все отобраны заранее. Мы с Пеннером — как главы проекта; пять инженеров — вести корабль; остальные — в знак благодарности за службу.

Лаки задумчиво спросил:

— Что за служба?

Вмешался Пеннер, сказав:

— Лучший пример того, о чем говорит командующий, это Гарри Норрич, который…

Верзила застыл от удивления.

— Это тот слепой парень?

— Вы знаете его? — спросил Пеннер.

— Познакомились вчера вечером, — объяснил Лаки.

— Норрич здесь с самого начала проекта, — продолжал Пеннер. — Потерял зрение, бросившись между двумя контактами, чтобы не дать полю свернуться. Пять месяцев провел в больнице: не удалось восстановить только зрение. Если бы не его храбрость, из спутника вырвало бы кусок размером в гору. Он спас жизни двухсот человек и сам проект: серьезный несчастный случай в самом начале строительства сделал бы невозможными дальнейшие ассигнования со стороны Конгресса. Это и дало ему место в первом полете аграв-корабля.

— Жаль, что он не сможет близко увидеть Юпитер, — сказал Верзила. Но тут глаза его сузились: — А как он будет передвигаться по кораблю?

— Мы, конечно, возьмем с собой и Мэтта, — ответил Пеннер. — Очень воспитанная собака.

— Это все, что мне нужно знать, — горячо сказал Верзила. — Если вы берете с собой собаку, можете взять и нас с Лаки.

Командующий Донахью нетерпеливо взглянул на часы. Положил руки на стол и сделал вид, будто собирается встать.

— Мы кончили, джентльмены.

— Не совсем, — ответил Лаки. — Нужно выяснить один небольшой вопрос. Верзила выразился грубовато, но он совершенно прав. Мы с ним будем на аграв-корабле в момент старта.

— Нет, — ответил Донахью. — Это невозможно.

— Неужели добавочная масса двух человек так затруднит управление кораблем?

Пеннер рассмеялся.

— Да мы можем прихватить с собой гору.

— Может, не хватает места?

Командующий с открытой неприязнью смотрел на Лаки.

— Я не собираюсь объяснять вам причины. Вы не полетите, потому что таково мое решение. Ясно?

В глазах его мелькнула мстительная нотка, и Лаки нетрудно было догадаться, что он сводит счеты за прием на борту «Метеора».

Лаки спокойно сказал: — Вам лучше взять нас с собой, командующий.

Донахью сардонически улыбнулся.

— Почему? Иначе меня освободят от должности по приказу Совета Науки? Вы не сможете связаться с Землей до моего возвращения; а потом пусть освобождают.

— Мне кажется, вы не все продумали, командующий, — сказал Лаки. — Вас освободят от должности приказом, имеющим обратную силу. Заверяю вас, так и будет сделано. Во всех документах будет сообщаться, что первый полет аграв-корабль совершил не под вашей командой, а под командой вашего преемника. Будет сделано официальное сообщение, что вы на борту не находились.

Командующий Донахью побледнел. Он встал; на мгновение показалось, что он бросится на Лаки.

Лаки спросил:

— Ваше решение, командующий?

Голос Донахью казался неестественным:

— Вы полетите.

* * *

Остаток дня Лаки провел в архиве, изучая досье людей, занятых в проекте, а Верзилу под присмотром Пеннера водили из лаборатории в лабораторию и от одного испытательного стенда к другому.

Только после ужина, вернувшись в свои помещения, они остались наедине. То, что Лаки молчал, было неудивительно: он никогда не отличался разговорчивостью; но между глаз его пролегла маленькая складка. Верзила знал, что это признак сосредоточенности.

Он спросил:

— Есть какие-нибудь успехи, Лаки?

Лаки покачал головой.

— Должен признаться, ничего интересного.

Он прихватил с собой из библиотеки книгофильм, и Верзила разглядел название: «Современная роботехника». Лаки начал методично просматривать фильм.

Верзила нетерпеливо заерзал.

— Ты все время будешь его смотреть, Лаки?

— Боюсь, что да, Верзила.

— Ничего, если тогда я пойду к Норричу?

— Иди. — Лаки на мгновение оторвался от фильма и снова склонился к нему. Руки его были скрещены на груди.

Верзила закрыл за собой дверь и на мгновение остановился. Он слегка нервничал. Он знал, что сначала нужно бы обсудить с Лаки, но искушение…

Он сказал себе:

— Я ничего не собираюсь делать. Просто кое-что проверю. Если я ошибся, значит ошибся, и ни к чему беспокоить Лаки. Но если я прав, то у меня будет что ему сказать.

Он позвонил, дверь сразу открыли. Норрич — его слепые глаза были направлены на дверь — сидел за столом с шахматной доской и необычными фигурами.

Он сказал:

— Да?

— Это Верзила, — сказал маленький марсианин.

— Верзила! Входите. Садитесь. Член Совета Старр с вами?

Дверь закрылась, и Верзила осмотрел ярко освещенную комнату. Рот его сжался.

— Он знает. А с меня хватит на сегодня аграва. Меня водил доктор Пеннер, но я вряд ли что понял.

Норрич улыбнулся.

— Вы не один такой, но если отбросить математику, основной принцип понять нетрудно.

— Да? Не хотите ли объяснить? — Верзила сел в большое кресло и принялся рассматривать верстак Норрича. Под ним лежал Мэтт, положив голову на лапы и не отрывая взгляда от Верзилы.

«Пусть себе говорит, — думал Верзила. — Пусть говорит, а я найду возможность».

— Ну, слушайте, — сказал Норрич. Он взял одну круглую фигуру. — Тяготение есть одна из форм энергии. Вот такой предмет, какой я держу, находится под действием гравитационного поля; если ему не дать двигаться, говорят, что он обладает потенциальной энергией. Если я его выпущу, эта потенциальная энергия преобразуется в движение — это называется кинетическая энергия. Под действием поля тяготения он будет падать все быстрее и быстрее. — Он выпустил фигуру, и та упала.

— Пока — бах! — сказал Верзила.

Фигура ударилась о пол и откатилась.

Норрич наклонился, как будто хотел ее подобрать, но потом сказал:

— Не достанете ли ее, Верзила? Я не уверен, куда она откатилась.

Верзила сдержал свое разочарование. Он поднял фигуру и дал ее Норричу.

Тот сказал:

— До недавнего времени это была единственная возможность преобразования потенциальной энергии — превращение ее в кинетическую. Конечно, и кинетическую энергию можно использовать. Например, водопад Ниагара производит электричество, но это совсем другое дело. В космосе гравитация вызывает только движение. Возьмем систему спутников Юпитера. Мы на Юпитере-9, на краю системы. В пятнадцати миллионах миль от центра. По отношению к Юпитеру мы обладаем гигантским количеством потенциальной энергии. Если мы попытаемся перебраться на Юпитер-1 — спутник Ио, который всего в двухстах восьмидесяти пяти тысячах миль от Юпитера, мы должны будем падать много миллионов миль. При этом мы приобретем огромную скорость, и чтобы этого не случилось, нам пришлось бы с помощью гиператомного мотора замедлять движение, направляя импульс в противоположную сторону. Для этого нужно очень много энергии. И если мы хоть немного промахнемся, то будем продолжать падать — и в одно единственное место, к самому Юпитеру. А это означает мгновенную смерть. Даже если мы благополучно приземлимся на Ио, возникает проблема возвращения на Юпитер-9: нам придется подниматься на миллионы миль, преодолевая чудовищное притяжение Юпитера. Чтобы совершать полеты меж спутниками Юпитера, нужна очень большая энергия.

— А аграв? — спросил Верзила.

— Ага! Это совсем другое дело. С помощью конвертера аграва потенциальная энергия может превращаться в другие виды энергии, помимо кинетической. В аграв-коридоре, например, сила тяготения в одном направлении используется для поддержания гравитационного поля в другом направлении. Люди, двигающиеся в одном направлении, снабжают энергией тех, кто движется в противоположном. Таким образом, пользуясь этой энергией, вы падаете, но ваша скорость не растет. Вы можете даже передвигаться со скоростью, меньшей скорости падения. Понятно?

Верзила не был в этом уверен, но сказал:

— Продолжайте.

— В космосе все по-другому. Тут нет второго поля тяготения, куда можно переместить энергию. Энергия преобразуется в гиператомное поле и запасается. Таким образом, корабль может переместиться от Юпитера-9 на Ио с любой скоростью, меньшей скорости движения, и при этом ему не нужна энергия для замедления. Вообще никакая энергия не нужна, за исключением той, которая используется для уравнивания скорости с орбитальной скоростью Ио. И полная безопасность, так как корабль все время под контролем. В случае необходимости тяготение Юпитера может быть совсем нейтрализовано. Возвращение на Юпитер-9, конечно, требует энергии. Этого не обойти. Но теперь можно использовать энергию, запасенную в гиператомных полевых конденсаторах. Энергия гравитационного поля Юпитера теперь будет выталкивать вас из его поля.

Верзила сказал:

— Звучит неплохо. — Он поерзал в кресле. Так он ни к чему не придет. Неожиданно он спросил: — Что это у вас на столе?

— Шахматы, — ответил Норрич. — Играете?

— Немного, — признался Верзила. — Меня научил Лаки, но с ним играть неинтересно. Он всегда выигрывает. — И небрежно спросил: — А вы как играете в шахматы?

— Слепой?

— Гм…

— Ничего. Я не обижаюсь… Объяснить легко. Доска намагничена, фигуры из легкого металлического сплава, они не упадут и не сдвинутся, если я их случайно задену. Попробуйте, Верзила.

Верзила взялся за одну фигуру. Она подавалась так, будто застряла в густом сиропе, потом высвободилась.

— И вы видите, — продолжал Норрич, — что это не совсем обычные шахматные фигуры.

— Больше похоже на шашки, — согласился Верзила.

— Это чтобы я их не сбивал. Но они не совсем плоские. На них вырезаны рисунки, которые я легко могу нащупать. С другой стороны, они напоминают обычные шахматные фигуры, и те, кто играет со мной, привыкают в считанные минуты. Посмотрите сами.

Действительно, Верзила понял легко. Круг с выступами, очевидно, ферзь, крест в центре другой фигуры — король. Шашки с параллельными наклонными черточками — слоны, квадрат — ладья, заостренные конские уши — кони, а круглые шашки без рисунка — пешки.

Верзила почувствовал, что зашел в тупик.

— А что вы сейчас делали? Играли с собой?

— Нет, решал задачу. Фигуры расставлены таким образом, что есть один и только один способ выигрыша белых в три хода, и я пытаюсь найти этот способ.

Верзила неожиданно спросил:

— А как вы отличаете белых от черных?

Норрич рассмеялся.

— Приглядитесь внимательней. У белых фигур канавки по краю, у черных нет.

— Ага. Значит, вы просто запоминаете расположение фигур?

— Это нетрудно, — ответил Норрич. — Может показаться, что для этого нужна фотографическая память, на самом же деле мне просто нужно каждый раз проводить рукой по доске. Заметьте, что клетки тоже разделены канавками.

Верзила дышал с трудом. Он забыл о квадратах доски: они действительно были разделены бороздками. Ему казалось, что он сам ведет шахматную партию и проигрывает.

— Не возражаете, если я посмотрю? — спросил он, — Может, найду нужный ход.

— Пожалуйста, — ответил Норрич. — Может, подскажете. Я сижу уже с полчаса и начинаю злиться.

Наступило молчание. Немного погодя Верзила встал; тело его было напряжено, он старался двигаться совершенно бесшумно. Одним движением достал из кармана фонарик и подошел к стене. Норрич не менял своей позы над доской. Верзила бросил быстрый взгляд на Мэтта. Собака тоже не шевелилась.

Верзила поднял руку и, сдерживая дыхание, бесшумно выключил свет. Мгновенно стало абсолютно темно.

Верзила помнил, в каком направлении находится Норрич. Он посветил фонариком, услышал негромкий топот, а потом удивленный и слегка недовольный голос Норрича:

— Зачем вы выключили свет, Верзила?

— Вы себя выдали! — торжествующе закричал Верзила. Он осветил фонариком широкое лицо Норрича, — Вы совсем не слепы, вы шпион.

Глава девятая Аграв-корабль

Норрич воскликнул:

— Не знаю, что вы делаете, но, ради космоса, не делайте резких движений: Мэтт может броситься на вас!

— Вы хорошо знаете, что я делаю, — ответил Верзилу — потому что видите: на вас направлено игольное ружье. Вы, наверно, слышали, что я стреляю метко. Если ваша собака сделает шаг ко мне, я ее прикончу.

— Не трогайте Мэтта. Пожалуйста!

Верзилу смутила боль в голосе Норрича. Он сказал:

— Пусть сидит спокойно, и я его не трону. Мы увидимся с Лаки. И если встретим кого-нибудь в коридоре, не говорите ничего, кроме «Добрый вечер». Я иду сразу за вами.

Норрич сказал:

— Я не могу идти без Мэтта.

— Можете, — ответил Верзила. — Всего пять шагов по коридору. Даже если вы и в самом деле слепы, сможете пройти. Ведь головоломки собирать можете?

* * *

При звуке открывшейся двери Лаки оторвался от книгофильма и поднял голову.

— Добрый день, Норрич. Где Мэтт?

Верзила заговорил, прежде чем Норрич ответил:

— Мэтт в комнате Норрича, и Норричу он не нужен. Пески Марса, Лаки, Норрич слеп не больше нас с тобой!

— Что?

Норрич начал:

— Ваш друг ошибается, мистер Старр. Я хочу сказать…

Верзила выпалил:

— Заткнитесь! Я буду говорить, а вы ответите, когда вас попросят.

Лаки сложил руки.

— Если не возражаете, мистер Норрич, я хотел бы послушать, что хочет сказать Верзила. Между прочим, Верзила, убери ружье.

С недовольном выражением Верзила послушался. Он сказал:

— Понимаешь, Лаки, я с самого начала заподозрил этого подонка. Эти головоломки заставили меня призадуматься. Он слишком хорошо с ними справляется. Я сразу подумал, что он и есть шпион.

— Вы вторично называете меня шпионом, — воскликнул Норрич. — Я этого не потерплю.

— Слушай, Лаки, — продолжал Верзила, не обращая внимания на слова Норрича, — очень хитро придумано: его считают слепым. Он может увидеть все, что захочет, и никто не подумает, что он видит. От него не будут скрываться. Не будут ничего прятать. Он может смотреть прямо на самый важный документ, а они подумают: «Это всего лишь бедняга Норрич. Он ничего не видит». Больше того, о нем вообще не подумают. Пески Марса, для шпиона это просто отличное укрытие.

Норрич с каждым моментом выглядел все более удивленным.

— Но я действительно слеп. А что касается головоломок и шахмат, я объяснил…

— Конечно, объяснили, — презрительно ответил Верзила. — Вы уже много лет объясняете. А почему вы сидите в своей комнате в одиночестве и при свете? Когда я с полчаса назад вошел, Лаки, свет горел. Он не зажег его для меня. Выключатель слишком далеко от него. Почему?

— А почему бы и нет? — ответил Норрич. — Мне все равно, но я сижу при свете для удобства тех, кто ко мне приходит, как вы.

— Ну, хорошо, — сказал Верзила, — он может всему придумать объяснение: как играть в шахматы, как различать фигуры — все. Однажды он чуть не забылся. Уронил фигуру и наклонился, чтобы подобрать ее, но вовремя опомнился и попросил меня подобрать.

— Обычно я по звуку определяю, куда что-нибудь упало. Но фигура покатилась.

— Давайте объясняйте, — сказал Верзила. — Это вам не поможет, потому что одно вы объяснить не сможете. Лаки, я захотел проверить его. Хотел тихонько выключить свет и посветить ему в глаза фонариком. Если он не слеп, то подпрыгнет или мигнет — как-нибудь себя выдаст. Я был уверен, что прижму его. Но мне даже и этого не понадобилось. Как только я выключил свет, бедняга забылся и спросил: «Зачем вы выключили свет?..» Но откуда он знал, что я выключил свет, Лаки? Откуда?

— Но… — начал Норрич.

Верзила продолжал:

— Он может на ощупь различать шахматные фигуры и собирать головоломки и все прочее, но определить на ощупь, светло или нет, нельзя. Он должен это видеть.

Лаки сказал:

— Я думаю, пора предоставить слово мистеру Норричу.

Норрич ответил:

— Благодарю вас. Я слеп, член Совета, но моя собака не слепа. Когда я вечером выключаю свет, для меня это безразлично, но для Мэтта это сигнал ложиться спать, и он отправляется на свою подстилку. Я слышал, как Верзила на цыпочках подошел к стене в направлении выключателя. Он старался двигаться беззвучно, но человек, который слеп уже пять лет, слышит и шаги на цыпочках. Когда он остановился, я услышал, как Мэтт направился в свой угол. Не нужно быть очень умным, чтобы понять, что случилось. Верзила стоял у выключателя, а Мэтт направился спать. Очевидно, Верзила выключил свет.

Инженер повернул свое невидящее лицо вначале в сторону Верзилы, потом Лаки, как будто ожидал ответа.

Лаки сказал:

— Да, понимаю. Похоже, мы должны извиниться перед вами.

Гномье лицо Верзилы несчастно сморщилось.

— Но, Лаки…

Лаки покачал головой.

— Оставь, Верзила! Никогда не цепляйся за теорию, если она не подтверждается. Надеюсь, вы поймете, мистер Норрич, что Верзила делал только то, что считал своим долгом.

— Я хотел бы, чтобы он сначала задавал вопросы, а потом действовал, — холодно ответил Норрич — Я могу идти? Не возражаете?

— Пожалуйста. Но у меня официальная просьба: никому не рассказывайте о происшедшем. Это очень важно.

Норрич ответил:

— Вообще-то это похоже на арест без законных оснований, но пусть. Не буду об этом говорить. — Он направился к двери, безошибочно отыскал сигнальную плиту и вышел.

Верзила сразу же повернулся к Лаки.

— Это хитрость. Ты не должен был выпускать его.

Лаки оперся подбородком на руку; его спокойные карие глаза были задумчивы.

— Нет, Верзила, он не тот человек, которого мы ищем.

— Не может быть, Лаки. Даже если он слеп, по-настоящему слеп, это довод против него. Ну, конечно, Лаки, — Верзила приходил все в большее возбуждение. — Он мог подойти к v-лягушке, мог убить ее, не видя.

Лаки покачал головой.

— Нет, Верзила. Воздействие v-лягушки на мозг не зависит от зрения. Это прямой мозговой контакт. Обойти этот факт мы не можем. — Он медленно сказал: — Это мог сделать только робот. Только. А Норрич не робот.

— А это ты откуда знаешь?.. — Верзила смолк.

— Я вижу, ты сам ответил на свой вопрос. Мы чувствовали его эмоции при первой встрече, когда v-лягушка была жива. У него есть эмоции, значит он не робот и не тот, кого мы ищем.

Но на лице у Лаки было выражение глубокой тревоги, он отшвырнул в сторону книгу по роботехнике, будто отчаялся найти в ней помощь.

* * *

Первый аграв-корабль назвали «Спутник Юпитера», и он не был похож на корабли, виденные Лаки. Размером с роскошный космический лайнер, но жилые помещения очень тесные, потому что девять десятых объема корабля занимал аграв-конвертер и конденсаторы гиператомного поля. От середины корабля отходили изогнутые лопасти, напоминавшие крылья летучей мыши. Пять в одну сторону, пять — в другую. Всего десять.

Лаки объяснили, что эти лопасти разрезают силовые линии гравитационного поля и превращают энергию тяготения в гиператомную. Очень прозаично, но они придавали кораблю зловещий вид.

Корабль стоял в огромном колодце, выкопанном в теле Юпитера-9. Крышка из сверхпрочного бетона отошла, и теперь в колодце была обычная для Юпитера-9 сила тяжести и обычное отсутствие атмосферы.

Почти весь персонал проекта, около тысячи человек, собрался в природном амфитеатре. Лаки никогда не приходилось видеть одновременно столько людей в космических костюмах. Царило вполне естественное возбуждение; оно иногда проявлялось в возне, насколько это возможно при низкой силе тяжести.

Лаки мрачно подумал: «И один из этих людей в космических костюмах вовсе не человек».

Но который? Как это определить?

Командующий произнес короткую речь; все слушали, охваченные волнением; Лаки, глядя на Юпитер, увидел рядом с ним огонек, не звезду, но полумесяц толщиной в ноготь, такой маленький, что его с трудом можно было рассмотреть. Если бы на Юпитере-9 была атмосфера, а не вакуум, полумесяц превратился бы в светлое пятнышко.

Лаки знал, что это Ганимед, Юпитер-3, самый большой спутник Юпитера, луна, достойная гигантской планеты. Она втрое больше земной Луны, больше планеты Меркурий. Она почти с Марс размером. Когда построят флот аграв-кораблей, Ганимед быстро займет важное место среди миров Солнечной системы.

Командующий Донахью хриплым от волнения голосом провозгласил название корабля, и все собравшиеся группами по пять-шесть человек ушли под поверхность через многочисленные шлюзы.

Остались лишь те, кто полетит на «Спутнике Юпитера». Один за другим они поднялись на корабль. Первым — Донахью.

Лаки и Верзила поднимались последними. Когда они вошли, командующий Донахью недружелюбно отвернулся от них.

Верзила наклонился к Лаки и прошептал:

— Ты заметил, Лаки, Ред Саммерс на борту.

— Знаю.

— Это тот, кто пытался тебя убить.

— Знаю, Верзила.

* * *

Корабль поднимался величественно медленно. Поверхностная сила тяжести на Юпитере-9 составляет одну восемнадцатую земной, и хотя вес корабля все же достигал сотен тонн, не он был причиной этой медлительности. Даже если бы силы тяжести совсем не было, корабль оставался материальным и сохранял всю инерцию. Его было бы так же трудно привести в движение или же изменить направление движения, если он его начал.

Вначале медленно, потом все быстрее и быстрее колодец уходил вниз. Юпитер-9 съежился и превратился на экране в неровную серую скалу. Черное небо заполнилось созвездиями, Юпитер казался ярким шаром.

Подошел Джеймс Пеннер и положил руки на плечи Лаки и Верзилы.

— Не хотите ли заглянуть в мою комнату? В смотровой рубке пока ничего не предвидится. — Он широко улыбался, жилы на его мощной шее, казавшейся продолжением головы, натянулись.

— Спасибо, — ответил Лаки, — вы очень добры.

— Ну, командующий вас уж точно не пригласит, и остальные побаиваются. Не хочу, чтобы вам было одиноко. Путь у нас долгий.

— А вы меня не опасаетесь, мистер Пеннер? — сухо спросил Лаки.

— Конечно, нет. Вы ведь меня проверили, а я выдержал испытание.

* * *

Втроем они едва вместились в маленькую каюту Пеннера. Ясно, что на первом аграв-корабле жилые помещения выкраивались, насколько позволяла инженерная изобретательность. Пеннер открыл три банки концентрированного рациона — обычная пища в космосе. Лаки и Верзила чувствовали себя почти что дома: запах разогреваемой пищи, ощущение сомкнувшихся вокруг стен, за которыми — бесконечная пустота пространства, постоянный гул гиператомных моторов, превращающих полевую энергию в импульс.

— Если бы древняя вера в «музыку сфер» подтвердилась, ею было бы гудение гиператомных моторов — суть космических полетов.

Пеннер сказал:

— Мы превысили скорость убегания Юпитера-9; теперь можно не опасаться, что упадем на его поверхность.

— Значит, мы в свободном падении к Юпитеру, — заметил Лаки.

— Да, и падать предстоит пятнадцать миллионов миль. Как только наберем достаточную скорость, включим аграв.

Говоря это, он достал из кармана часы — большой диск блестящего бесцветного металла. Нажал на выступ, и на поверхности появились светящиеся цифры. Их окружала белая полоска, она постепенно покраснела, потом снова стала белой.

Лаки спросил:

— Мы так скоро переходим на аграв?

— Да, — ответил Пеннер. Он положил часы на стол, и все принялись молча есть.

Пеннер снова поднял часы.

— Чуть меньше минуты. Все действует автоматически, — Хотя главный инженер говорил спокойно, рука, которой он держал часы, чуть дрожала.

— Сейчас, — сказал Пеннер, и наступила тишина. Полная тишина.

Прекратился гул гиператомных моторов. Теперь вся энергия, освещавшая корабль, поддерживавшая на нем псевдогравитацию, исходила от поля тяготения Юпитера.

— Точно! — сказал Пеннер. — Прекрасно! — Он убрал часы, и на его лице появилась широкая улыбка облегчения. — Теперь мы на настоящем аграв-корабле.

Лаки тоже улыбался.

— Поздравляю. Я рад находиться на борту.

— Представляю себе. Вы этого усиленно добивались. Бедный Донахью.

Лаки серьезно сказал:

— Мне жаль, что пришлось так надавить на командующего, но у меня не было выбора. Так или иначе я должен был оказаться на борту.

Глаза Пеннера сузились от серьезного тона Лаки.

— Должны были?

— Да! Мне кажется несомненным, что на борту корабля находится и шпион, которого мы ищем.

Глава десятая Во внутренностях корабля

Пеннер пораженно смотрел на Лаки. Потом спросил:

— Почему вы так считаете?

— Сирианцам нужно знать, как работает корабль. Если их метод шпионажа надежен — а до сих пор так и было, — почему не продолжить и на борту корабля?

— Вы хотите сказать, что один из четырнадцати человек на борту «Спутника Юпитера» робот?

— Совершенно верно.

— Но этих людей отобрали давно.

— Сирианцы должны знать способ отбора, как знают все остальное относительно проекта. Они сумели добиться, чтобы их гуманоидный робот попал в число отобранных.

— Вы очень высоко их оцениваете, — сказал Пеннер.

— Согласен, — ответил Лаки. — Но есть и альтернатива.

— Какая?

— Гуманоидный робот пробрался на борт зайцем.

— Маловероятно, — сказал Пеннер.

— Однако возможно. В суматохе перед речью командующего было легко проникнуть на борт. Я пытался наблюдать за кораблем, но это оказалось невозможно. Девять десятых корабля занимают механизмы, там достаточно места, чтобы спрятаться.

Пеннер подумал.

— Не так много места, как вы считаете.

— Но мы все же должны обыскать корабль. Вы это сделаете, доктор Пеннер.

— Я?

— Конечно. Как главный инженер, вы знаете корабль лучше других. Мы пойдем с вами.

— Подождите. Это бесцельное занятие.

— Если зайца не окажется, все равно мы кое-чего добьемся, доктор Пеннер. Мы сосредоточим внимание на тех, кто законно прошел на корабль.

— Только мы втроем?

Лаки негромко ответил:

— А кому еще мы можем доверять? Ведь каждый может оказаться именно тем роботом, которого мы ищем. Не будем больше обсуждать это, доктор Пеннер. Поможете ли вы в поисках на корабле? Я прошу вас как член Совета по науке.

Пеннер неохотно встал.

— Вероятно, придется.

* * *

Они спустились по узкой шахте, ведущей на первый машинный уровень. Спускались, держась за скобы. Свет был приглушенный и непрямой, так что массивные машины не отбрасывали тени.

Было тихо. Ни малейший гул не сопровождал действие могучей энергии, запасавшейся здесь. Верзила, оглядываясь, приходил в смятение от того, что не видел ничего знакомого: ничего не осталось от обычного оборудования космического корабля, такого, как их «Метеор».

— Все закрыто, — сказал он.

Пеннер кивнул и негромко ответил:

— Все, что возможно, действует автоматически. Мы должны были до минимума сократить потребность в людях.

— А как ремонт?

— Его не должно быть, — мрачно ответил инженер. — Все системы корабля задублированы, все обладают самоконтролем и самовосстанавливаются.

Пеннер двинулся вперед, в узкий проход, шел он медленно, как будто ежеминутно ожидал, что на него кто-то набросится.

Уровень за уровнем, методично продвигаясь от центрального ствола в стороны, Пеннер с уверенностью специалиста обходил все помещения.

Наконец они оказались на самом дне, у больших хвостовых двигателей, в которых гиператомные силы (когда корабль в обычном полете) рвутся назад, толкая корабль вперед.

Изнутри корабля двигатели выглядели как четыре огромных трубы, каждая вдвое толще человека, заканчивавшиеся бесформенным сооружением — там размещаются гиператомные моторы.

Верзила сказал:

— Трубы! Внутри!

— Нет, — ответил Пеннер.

— Почему? Робот может там спрятаться. Там открытый космос, но роботу все равно.

— Гиператомный толчок его бы уничтожил, а мы шли на гиператомных двигателях всего час назад, — сказал Лаки. — Нет, двигатели исключаются.

— Что ж, — заметил Пеннер, — значит, в машинном отделении никого нет.

— Вы уверены?

— Да. Мы все осмотрели и двигались таким маршрутом, что невозможно было спрятаться и зайти нам за спину.

Голоса их отдавались слабым эхом в стволе.

Верзила сказал:

— Пески Марса, остается четырнадцать человек.

Лаки задумчиво ответил:

— Меньше. Трое из людей на корабле проявляли эмоции: командующий Донахью, Гарри Норрич и Ред Саммерс. Остается одиннадцать.

Пеннер сказал:

— Не забудьте меня. Я не подчинился приказу. Остается десять.

— Кстати, это интересный вопрос, — сказал Лаки. — Вы разбираетесь в роботехнике?

— Я? — переспросил Пеннер. — В жизни своей не имел дела с роботами.

— Вот именно, — сказал Лаки. — Земляне изобрели позитронного робота и придумали большую часть усовершенствований, но, за исключением нескольких специалистов, земные инженеры не разбираются в роботехнике, потому что мы не используем роботов. В школе это не учат, на практике с этим не встречаются. Я сам знаю Три закона, но мало что еще. Командующий Донахью не смог даже процитировать Три закона. С другой стороны, сирианцы, у которых экономика насыщена роботами, должны разбираться в роботехнике во всех тонкостях. Вчера и сегодня я провел много времени, изучая книгофильм по современной роботехнике, который нашел в библиотеке. Кстати, это единственная книга в ней на эту тему.

— Ну и что? — спросил Пеннер.

— Для меня стало очевидно, что Три закона не так просты, как кажутся на первый взгляд… Кстати, идемте отсюда. Наобратном пути можем вторично все осмотреть. — Говоря это, он шел по нижнему уровню и с живым интересом осматривался по сторонам.

Лаки продолжал:

— Например, я мог бы подумать, что достаточно каждому человеку на корабле отдать нелепый приказ и посмотреть, будет ли он выполнен. Кстати, я вначале так и думал. Но это не совсем так. Оказывается, теоретически возможно так приспособить позитронный мозг, чтобы робот исполнял лишь те приказы, которые связаны с его непосредственными обязанностями. Приказы, противоречащие его обязанности или не связанные с ними, тоже могут исполняться, но если отданы с использованием ключевых слов. Это шифр, с помощью которого человек, отдающий приказ, определяет себя. Таким образом, робот может управляться его истинным хозяином, а приказы других людей исполнять не будет.

Пеннер, взявшийся руками за опору, чтобы подниматься на следующий уровень, отпустил руки. Повернулся лицом к Лаки.

— То есть когда вы приказали мне снять рубашку, и я не подчинился, это ничего не значит?

— Я говорю, доктор Пеннер, что это ничего не значит, потому что снятие рубашки не входит в ваши прямые обязанности, а мой приказ не был дан в нужной форме.

— Значит, вы обвиняете меня в том, что я робот?

— Нет. Маловероятно, чтобы вы им были. Сирианцы, подбирая кандидатуру человека для замещения роботом, вряд ли остановились бы на главном инженере. Чтобы выполнять работу главного инженера, робот должен хорошо знать проект аграва. Сирианцы не могли бы снабдить его этими знаниями. А если бы могли, у них не было бы необходимости в шпионаже.

— Спасибо, — мрачно сказал Пеннер, снова поворачиваясь к опорам, но тут прозвенел голос Верзилы.

— Подождите, Пеннер! — Маленький марсианин держал наготове в кулаке игольное ружье. Он сказал: — Минутку. Лаки, откуда мы знаем, что ему что-нибудь известно об аграве? Мы это только предполагаем. Он никаких знаний пока не проявил. Когда «Спутник Юпитера» перешел на аграв, где он был? Сидел с нами в своей каюте, вот где.

Лаки ответил:

— Я думал об этом, Верзила, и в этом одна из причин, зачем я привел сюда Пеннера. Он явно знаком с оборудованием. Я следил за ним. Он не делал бы этого так уверенно, если бы не был специалистом.

— Устраивает это вас, марсианин? — со сдержанным гневом спросил Пеннер.

Верзила убрал игольное ружье, и Пеннер, ни слова не говоря, начал подниматься.

Они остановились на следующем уровне и вторично осмотрели его.

Пеннер сказал:

— Ну, хорошо, остается десять человек: два офицера, четыре инженера, четверо рабочих. Что вы предполагаете делать дальше? Просветить их всех рентгеном? Что-нибудь такое?

Лаки покачал головой.

— Слишком рискованно. Очевидно, сирианцы что-нибудь предприняли для защиты. Известно, что роботы могут передавать сообщения и выполнять тайные поручения. Но если человек задает вопрос правильным образом, робот обязан ответить. В таком случае сирианцы монтируют в робота взрывное устройство, которое действует тогда, когда робот должен выдать свою тайну.

— То есть если просветить робота рентгеном, он может взорваться?

— Очень вероятно. Его величайшая тайна — это его сущность, и он взорвется в любом случае риска при проверке, который могли предвидеть сирианцы. — Лаки с сожалением добавил: — На v-лягушку они не рассчитывали; против нее предохранителя не было. Им пришлось приказать роботу убить v-лягушку. И вообще это было желательно для них, потому что помогало скрыть сущность робота, не уничтожая его.

— Но ведь робот, взрываясь, причинит вред окружающим. Разве это не нарушение Первого закона? — с ноткой сарказма спросил Пеннер.

— Нет. Ведь сам робот взрыв не контролирует. Взрыв является результатом определенного вопроса или действия, а не результатом действий самого робота.

Они поднялись на следующий уровень.

— И что вы собираетесь делать, член Совета? — спросил Пеннер.

— Не знаю, — откровенно ответил Лаки. — Робот должен каким-то образом себя выдать. Как бы ни приспосабливали робота, Три закона должны действовать. Надо только хорошо знать роботехнику, чтобы этим воспользоваться. Если бы только я мог заставить робота произвести какое-нибудь выдающее его действие, не активируя взрывное устройство; если бы можно было вызвать противоречие между Тремя законами, настолько сильное, чтобы парализовать робота; если бы…

Пеннер нетерпеливо прервал его:

— Если ждете от меня помощи, член Совета, то напрасно. Я уже сказал вам, что не разбираюсь в роботехнике. — Он неожиданно повернулся. — Что это?

Верзила тоже огляделся.

— Я ничего не заметил.

Пеннер молча протиснулся мимо них. Рядом с металлическими гигантами по обе стороны он казался карликом.

Он отошел в глубину, Лаки и Верзила последовали за ним. Пеннер сказал:

— Он может прятаться за очистителями. Я взгляну.

Лаки, нахмурившись, смотрел на лес кабелей, которым заканчивался тупик.

— Мне кажется, тут никого нет, — сказал он.

— Нужно проверить, — напряженно ответил Пеннер. Он открыл щиток в ближайшей стене и осторожно просунул туда руку, оглядываясь через плечо.

— Не двигайтесь, — сказал он.

Верзила язвительно ответил:

— Тут никого нет.

Пеннер расслабился.

— Я это знаю. Я попросил вас не двигаться, потому что не хотел отрезать вам руку или ногу, включая силовое поле.

— Что за силовое поле?

— Я перегородил коридор силовым полем. Вы не сможете выйти. Перед вами все равно что стальная стена в три дюйма толщиной.

Верзила закричал:

— Пески Марса, Лаки! Он робот! — Рука его взметнулась.

Пеннер тоже крикнул:

— Не стреляйте! Убейте меня — и вы отсюда не выйдете. — Он смотрел на них горящими глазами, согнув широкие плечи. — Помните, энергия может пройти через силовое поле, а материя нет, даже молекулы воздуха не пройдут. Вы заперты герметически. Убейте меня — и вы задохнетесь задолго до того, как вас отправятся искать.

— Я говорил, что он робот! — в отчаянии сказал Верзила.

Пеннер коротко рассмеялся.

— Вы ошибаетесь. Я не робот. Но если робот существует, то я знаю, кто он.

Глава одиннадцатая Вниз мимо спутников

Кто? — сразу спросил Верзила.

Ответил Лаки:

— Очевидно, он считает, что один из нас.

— Спасибо! — сказал Пеннер. — Как вы объясните это? Вы говорили о зайцах — людях, тайно проникших на борт «Спутника Юпитера». Говорили о нервах! Но разве нет двух человек, которые силой проникли на борт? Разве я сам не был свидетелем этого? Вы двое!

— Совершенно верно, — заметил Лаки.

— И вы привели меня вниз, чтобы иметь возможность осмотреть весь корабль. Вы занимали меня разговорами о роботах, надеясь, что я не замечу, как вы изучаете корабль как под микроскопом.

Верзила сказал:

— У нас есть на это право. Это Лаки Старр!

— Он говорит, что он Лаки Старр. Если он член Совета, то может это доказать и знает как. Если бы я подумал, то потребовал бы доказательств, прежде чем вести вас сюда.

— Еще не поздно, — спокойно сказал Лаки. — Вы хорошо видите на расстоянии?

Он поднял руку ладонью вперед и закатал рукав.

— Я ближе не подойду, — гневно ответил Пеннер.

Лаки ничего не сказал на это. Он дал возможность говорить своему запястью. На внутренней стороне запястья, казалось, у него была обычная кожа, но ее обработали гормональными препаратами очень сложным способом. И теперь, отвечая на приказ дисциплинированной воли Лаки, на коже появилось темное овальное пятно, постепенно ставшее черным. В нем маленькие желтые искорки образовали знакомый рисунок Большой Медведицы и Ориона.

Пеннер выдохнул, как будто кто-то выдавил силой воздух из его легких. Мало кто видел знак Совета, но с самого детства все знали о его существовании — это окончательное и неоспоримое подтверждение личности члена Совета Науки.

У Пеннера не оставалось выбора. Молча, неохотно он отключил силовое поле и отступил.

Верзила в гневе устремился к нему.

— Мне следовало бы разбить тебе голову, ты, кривой…

Лаки оттащил его.

— Забудь об этом, Верзила. У него такое же право подозревать нас, как у нас — его. Успокойся.

Пеннер пожал плечами.

— Мне казался логичным мой вывод.

— Согласен с вами. Думаю, теперь мы можем доверять друг другу.

— Может быть, — язвительно ответил главный инженер. — Вы установили свою личность. А как насчет этого малыша с громким голосом? Кто установит его личность?

Верзила нечленораздельно зафыркал, и Лаки встал между ними.

— Я ручаюсь за него и беру на себя всю ответственность. А теперь предлагаю вернуться в каюту, прежде чем нас не начали искать. Все происшедшее, разумеется, строго конфиденциально.

И как будто ничего не случилось, они снова стали подниматься.

* * *

Им отвели каюту с двухъярусной кроватью и умывальником, из которого вода текла тонкой струйкой. В каюте больше ничего не было. Даже тесные спартанские помещения «Метеора» казались роскошью по сравнению с этим.

Верзила сидел на верхней постели, скрестив ноги, а Лаки влажной губкой протирал шею и плечи. Разговаривали они шепотом, сознавая, что по другую сторону стены могут оказаться чьи-нибудь уши.

Верзила сказал:

— Послушай, Лаки, допустим, я займусь каждым на корабле. Ну, теми десятью, в ком мы не уверены. Буду задираться, обзову как-нибудь, все такое. Разве не ясно, что тот, кто меня не ударит, робот?

— Вовсе нет. Он может не захотеть нарушать дисциплину на корабле, или не захочет связываться с Советом Науки, или просто не такой человек, чтобы драться с тем, кто его меньше.

— Ну, Лаки. — Верзила немного помолчал, потом осторожно сказал: — Я вот все думаю: почему ты так уверен, что робот на корабле? Может, он остался на Юпитере-9. Это возможно.

— Да, знаю, и все же я уверен, что робот на борту. Вот и все. Уверен и не знаю почему, — задумчиво сказал Лаки. Он лег и постучал по зубам ногтем. — В первый же день, как мы высадились на Юпитер-9, что-то произошло.

— Что?

— Если бы я знал! У меня было это; я знал или подумал, что знаю, как раз перед сном, но потом исчезло. И я не смог его вернуть. На Земле я бы попросил сделать психопробу. Великая Галактика, клянусь, попросил бы! Я испробовал все, что мог. Напряженно думал, пытался избавиться от всех других мыслей. Когда мы были внизу с Пеннером, я попробовал выговориться. Думал, что если буду обсуждать все стороны проблемы, мысль внезапно снова возникнет в голове. Не вышло. Но все равно. Именно из-за этой мысли я уверен, что робот — один из людей на корабле. Я сделал подсознательное заключение. Если бы только я мог его выразить, мы получили бы ответы на все вопросы.

В голосе его звучало почти отчаяние.

Верзила никогда не видел Лаки таким расстроенным. Он обеспокоенно сказал:

— Эй, давай лучше поспим.

— Да, ты прав.

Несколько минут спустя в темноте Верзила прошептал:

— Эй, Лаки, а почему ты так уверен, что я не робот?

Лаки ответил тоже шепотом:

— Потому что сирианцы не смогли бы соорудить робота с такой уродливой физиономией, — и увернулся от подушки.

* * *

Проходили дни. На полпути к Юпитеру они миновали внутренний редко населенный пояс малых спутников, из которых только Шестой, Седьмой и Девятый были пронумерованы. Юпитер-7 казался яркой звездой, остальные находились далеко и сливались с созвездиями.

Сам Юпитер вырос до размеров Луны, видимой с Земли. И так как корабль приближался к нему постоянно хвостом к Солнцу, Юпитер всегда находился в полной фазе. Вся его видимая поверхность освещалась Солнцем. Ночной тени нигде не было видно.

Но хотя Юпитер сравнялся по видимому размеру с Луной, ее яркости он не достиг. Его затянутая облаками поверхность отражает в восемь раз больше доходящего до нее солнца, чем голые запыленные лунные скалы. Но беда в том, что Юпитер получает только одну двадцать седьмую того количества света, что Луна, на квадратную милю. В результате Юпитер кажется в три раза менее ярким, чем Луна с Земли.

Но это было гораздо более интересное зрелище, чем Луна. Пояса стали отчетливо видны — коричневатые полосы с расплывчатыми краями на кремово-желтом фоне. Легко было разглядеть, как расплющенный соломенного цвета овал — Большое Красное Пятно — появился на краю, пересек поверхность планеты и исчез на другом краю.

Верзила сказал:

— Эй, Лаки, Юпитер кажется совсем не круглым. Это оптический обман?

— Нет, — ответил Лаки. — Юпитер действительно не круглый. Он приплюснут у полюсов. Ты ведь знаешь, что Земля сплюснута у полюсов?

— Конечно. Но это незаметно.

— Да. Экватор Земли — двадцать пять тысяч миль, он поворачивается за двадцать четыре часа, значит каждая точка на экваторе проходит за час около тысячи миль. В результате действия центробежной силы Земля на экваторе выпячивается, так что диаметр Земли по экватору на двадцать семь миль больше, чем диаметр от Северного полюса до Южного. Разница в длине диаметров составляет только одну треть процента, так что из космоса Земля кажется идеальным шаром.

— Ага!

— Теперь возьмем Юпитер. Длина экватора у него 276 000 миль, в одиннадцать раз больше окружности Земли, а оборачивается он вокруг оси за десять часов, точнее, па пять минут меньше. Точка на экваторе движется со скоростью почти двадцать восемь тысяч миль в час, в двадцать восемь раз быстрее, чем на Земле. Тут центробежная сила гораздо больше и соответственно на экваторе планета больше выпячивается, тем более что вещество Юпитера легче земной коры. Диаметр Юпитера по экватору почти на шесть тысяч миль больше, чем от полюса к полюсу. Разница в диаметрах составляет пятнадцать процентов, а это легко заметить на глаз.

Верзила посмотрел на сплющенный круг света — Юпитер и сказал:

— Пески Марса!

* * *

Солнце оставалось за ними, они приближались к Юпитеру. Пересекли орбиту Каллисто, Юпитера-4, внешнего из крупных спутников Юпитера, но не увидели его. Этот спутник расположен в полутора миллионах миль от Юпитера и размером с Меркурий, но он находился по другую сторону своей орбиты — маленькая горошина, близкая к Юпитеру и скрывающаяся в его тени.

Ганимед, Юпитер-3, прошел достаточно близко, чтобы казаться диском размером в треть Луны. Часть его скрывалась в ночной тени, видны были три четверти поверхности, светло-белые, бесцветные.

Лаки и Верзила обнаружили, что остальные члены экипажа их игнорируют. Командующий никогда с ними не разговаривал, даже не смотрел на них, проходил мимо, глядя в пустоту. Норрич, проходя со своим Мэттом, приветливо кивал, как всегда, когда чувствовал присутствие человека. Но когда Верзила ответил на приветствие, дружелюбное выражение исчезло с лица слепого. Он слегка потянул Мэтта за поводок и пошел дальше.

Они чувствовали себя лучше в своей каюте.

Верзила проворчал:

— Что они о себе думают? Даже этот парень Пеннер становится занятым, когда я оказываюсь рядом.

Лаки ответил:

— Прежде всего, Верзила, когда капитан показывает свое нерасположение к кому-то, подчиненные редко бывают дружески настроены. Во-вторых, наши встречи с некоторыми из них не были приятными.

Верзила задумчиво сказал:

— Я встретил сегодня этого подонка Реда Саммерса. Он выходил из машинного помещения, а я ему навстречу.

— Ну и что? Ты ведь не…

— Я ничего не сделал. Просто стоял и ждал, пока он начнет что-нибудь, надеялся, что он что-нибудь начнет. Но он только улыбнулся и прошел мимо.

* * *

Все на борту «Спутника Юпитера» ждали дня, когда Ганимед закроет Юпитер. Это не полное затмение. Ганимед покрывает лишь ничтожную часть Юпитера. Он находился в 600 000 миль и казался вдвое меньше Луны. Юпитер находился вдвое дальше, но был распухшим шаром, в четырнадцать раз больше Ганимеда, грозным и пугающим.

Ганимед встретился с Юпитером чуть ниже экватора гигантской планеты, два шара, казалось, медленно сплавляются воедино. Врезавшись, Ганимед образовал круг более тусклого цвета, потому что у Ганимеда атмосфера гораздо более разрежена и соответственно отражает меньше солнечного света. Но даже если бы не это, Ганимед все равно выделялся бы, разрезая пояса Юпитера.

Когда Ганимед полностью показался на фоне Юпитера, за ним стал виден черный полумесяц. Люди шепотом объясняли друг другу, что это на Юпитер падает тень Ганимеда.

Тень двигалась вместе с Ганимедом, но медленно опережала его. Черная полоска становилась все тоньше и тоньше, пока в центре Юпитера, когда сам Юпитер, Ганимед и «Спутник Юпитера» образовали с Солнцем прямую линию, тень совершенно не исчезла, закрытая отбрасывавшим ее спутником.

Ганимед продолжал двигаться, и тень снова появилась, на этот раз перед ним, вначале как нить, потом полумесяц, а потом она покинула поверхность Юпитера.

Все затмение продолжалось три часа.

* * *

«Спутник Юпитера» пересек орбиту Ганимеда, когда тот находился по другую сторону своей семидесятидневной орбиты вокруг Юпитера.

Это событие отметили специальным праздником. Люди на обычных кораблях (не часто, конечно) добирались до Ганимеда, но никто, ни один человек не оказывался к Юпитеру ближе. Теперь это сделал «Спутник Юпитера».

Корабль прошел в ста тысячах миль от Европы, Юпитера-2. Это самый маленький из крупных спутников Юпитера, всего 19 сотен миль в диаметре. Он меньше Луны, но близость делала его вдвое больше видимой с Земли Луны. Можно было разглядеть горные вершины и хребты. Корабельные телескопы показали, что это именно так. Горы напоминали горы Меркурия, не было и следа лунных кратеров. Виднелись яркие полосы, похожие на ледяные поля.

Корабль продолжал спускаться и оставил Европу за собой.

Ио — самый внутренний из крупных спутников Юпитера, размером он почти с земную Луну. И расстояние от Юпитера у него 285 000 миль, то есть чуть больше, чем от Луны до Земли.

На этом сходство, однако, кончается. Относительно слабое земное поле тяготения оборачивает Луну за четыре недели. Ио, захваченная тяготением Юпитера, по своей чуть большей орбите пролетает за сорок два часа. Луна вокруг Земли движется со скоростью чуть больше тысячи миль в час, а Ио движется вокруг Юпитера со скоростью в двадцать две тысячи миль в час, и посадка на Ио гораздо труднее.

Корабль, однако, совершил маневр идеально. Он обогнал Ио и в нужный момент отключил аграв.

Мгновенно вернулся гул гиператомных моторов, заполнив корабль шумом после недель тишины.

«Спутник Юпитера» повернул, подчиняясь полю тяготения Ио. Он находился на орбите на расстоянии в десять тысяч миль от спутника, и Ио заполнила небо.

Они перешли от дневной на ночную сторону, спускаясь все ниже. Крылья аграв-корабля втянулись, чтобы их не оторвала разреженная атмосфера.

Послышался тонкий свист от трения корабля о верхние слои атмосферы.

Скорость падала, высота тоже. Боковые двигатели корабля развернулись и направились назад, ожили гиператомные двигатели, смягчая падение. И вот с легким толчком корабль застыл на поверхности Ио.

На борту «Спутника Юпитера» началась настоящая истерия. Даже Лаки и Верзилу хлопали по спинам люди, которые на протяжении всего пути старательно их избегали.

Шестнадцать человек. Первые люди, высадившиеся на Ио.

Поправка, подумал Лаки. Пятнадцать человек.

И один робот!

Глава двенадцатая Небеса и снега Десятого

Они остановились взглянуть на Юпитер. Он заставил их застыть. Все молчали. Говорить об этом невозможно.

Гигантский шар Юпитера протянулся на восьмую часть видимого неба. В полнолуние он светил бы в две тысячи раз ярче земной Луны, но теперь треть его поверхности покрывала ночная тень.

Яркие зоны и более темные пояса, пересекавшие их, казались теперь не только коричневыми. Они теперь находились достаточно близко, чтобы различались отдельные цвета: розовый, зеленый, синий и пурпурный, поразительно яркий. Края поясов оставались неровными и на глазах меняли форму, будто в атмосфере бушевали гигантские бурные ветры; впрочем, так оно, вероятно, и было. Чистая редкая атмосфера Ио не закрывала ни малейшей подробности разноцветной меняющейся поверхности.

Показалось грандиозное Большое Красное Пятно. Оно производило впечатление газовой воронки, неторопливо вращавшейся.

Люди смотрели долго, но Юпитер не менял положения. Звезды двигались мимо него, а он оставался на месте, низко висел в западной части неба. Он и не мог двигаться: Ио при вращении всегда обращена к Юпитеру одной стороной. Примерно с половины поверхности Ио Юпитер никогда нельзя увидеть, на другой половине он никогда не заходит. А в пограничном районе, занимающем примерно пятую часть поверхности спутника, Юпитер всегда на горизонте, часть его видна, часть скрыта.

— Какое место для телескопа! — произнес Верзила на волне, отведенной для Лаки перед посадкой.

Лаки ответил:

— Скоро тут будет и телескоп, и многое другое.

Верзила коснулся лицевой пластины Лаки, чтобы привлечь внимание, и быстро указал в сторону.

— Посмотри на Норрича. Бедняга, он не может это увидеть!

Лаки сказал:

— Я его заметил. С ним Мэтт.

— Да. Пески Марса, на многое идут ради Норрича! Особый костюм для собаки. Я смотрел, как его одевали на Мэтта, когда ты наблюдал за посадкой. Пришлось проверять, слышит ли он приказы в костюме и будет ли повиноваться им, когда Норрич тоже наденет костюм. Очевидно, все в порядке.

Лаки кивнул. Повинуясь порыву, он зашагал к Норричу. Сила тяжести Ио чуть выше лунной, и они с Верзилой легко к ней приспособились.

Двигался Лаки длинными пологими прыжками.

— Норрич, — сказал он, переходя на волну инженера.

Конечно, невозможно определить направление, откуда приходит звук радио, поэтому слепые глаза Норрича смотрели беспомощно.

— Кто это?

— Лаки Старр. — Лаки смотрел на лицо Норрича и видел на нем радостное выражение. — Вы счастливы, что находитесь здесь?

— Счастлив? Можно сказать и так. Красив ли Юпитер?

— Очень. Хотите, я опишу его вам?

— Нет. Не нужно. Я смотрел в телескоп, когда… когда у меня были глаза, и в памяти все еще его вижу. Просто… Не знаю, поймете ли вы. Очень мало кто из людей первый стоял на новом мире. Вы понимаете, какие мы теперь особые?

Он протянул руку, чтобы погладить по голове Мэтта, но рука его коснулась только металла шлема. Через изогнутую лицевую пластину Лаки видел свесившийся язык и беспокойные глаза собаки; она явно встревожилась из-за того, что знакомый голос хозяина не сопровождается присутствием тела.

Норрич негромко сказал:

— Бедный Мэтт! Низкая сила тяжести смущает его. Не буду его долго держать здесь.

И снова заговорил со страстью:

— Подумайте о триллионах людей в Галактике. Подумайте, сколь немногие из них имели счастье первыми вступить на новый мир. Вы сможете почти всех их назвать по именам. Яновский и Стерлинг — первые люди на Луне, Чинг — первый человек на Марсе, Лабелл и Смит — на Венере. Сосчитайте. Даже если учесть астероиды и планеты других систем. Сосчитайте и увидите, как их мало. И мы теперь среди этих немногих. И я среди них.

Он развел руками, будто готов был обнять весь спутник.

— Я обязан этим Саммерсу. Когда он разработал новую технику изготовления свинцовых контактов — всего лишь изогнутый ротор, но это сберегает ежегодно два миллиона долларов, а ведь он даже не механик по образованию, — ему в качестве награды предложили участие в первом полете. Знаете, что он ответил? Что я больше этого заслуживаю. Конечно, сказали ему, но ведь он слепой. Тогда он напомнил им, почему я ослеп, и сказал, что без меня не полетит. И взяли нас обоих. Я знаю, вам не очень нравится Саммерс, но когда я о нем думаю, я вспоминаю это.

В шлемах прозвучал голос командующего:

— За работу, парни. Юпитер никуда не денется. Посмотрим на него позже.

* * *

Много часов разгружали корабль, размещали оборудование, устанавливали палатки. Временные герметически изолированные палатки наполнили воздухом, теперь стало можно долго находиться за пределами корабля.

Но удержать людей от взглядов на небо было невозможно. В это время видны были все три крупных спутника Юпитера.

Ближе всех Европа, казавшаяся чуть меньше земной Луны. Это был полумесяц вблизи восточного горизонта. Ганимед, казавшийся меньше, находился в зените и был полным. Каллисто, вчетверо меньше Луны, висела вблизи Юпитера и, как и Юпитер, видна была на две трети. Все три спутника вместе давали примерно четверть света, который Земля получает в полнолуние, и были совершенно неприметны в присутствии Юпитера.

Верзила возбужденно сказал об этом.

Лаки посмотрел на своего маленького марсианского друга. Перед этим он задумчиво рассматривал восточный горизонт.

— Ты считаешь, ничто не может побить Юпитер?

— Не здесь, — упрямо ответил Верзила.

— Продолжай смотреть.

В разреженной атмосфере Ио нет никаких сумерек, следовательно, не было и предупреждения. На замерзших вершинах невысоких холмов сверкнула алмазно-яркая искра, и семь секунд спустя над горизонтом появилось Солнце.

Маленькая горошина, небольшой ослепительно белый кружок, и несмотря на гигантский размер Юпитера, Солнце светило гораздо-гораздо ярче.

* * *

Телескоп установили вовремя, чтобы взглянуть на уходящую за Юпитер Каллисто. Один за другим то же проделают все три спутника. Ио, хотя она постоянно повернута одной стороной к Юпитеру, обращается за сорок два часа. Это означает, что Солнце и все звезды кажутся обходящими небо Ио за те же сорок два часа.

Ио движется быстрее всех остальных спутников и постоянно обгоняет их в гонке вокруг Юпитера. Быстрее всего она обгоняет самый далекий и медленный спутник — Каллисто; поэтому Каллисто обходит небо Ио за два дня. Ганимед — за четыре, Европа — за семь. Каждый спутник движется с востока на запад, и все по очереди удаляются за Юпитер.

Первым предстояло наблюдать затмение Каллисто. Людей охватило крайнее возбуждение. Даже Мэтт, казалось, заразился им. Он все больше привыкал к низкой силе тяжести, и Норрич иногда отпускал его на свободу. Пес гротескно кувыркался и тщетно пытался с помощью носа обследовать многочисленные незнакомые предметы. Когда Каллисто достигла Юпитера и медленно зашла за него, все притихли, и Мэтт тоже; он сел на задние лапы и, высунув язык, смотрел на небо.

Но на самом деле все ждали Солнца. Оно движется по небу быстрее всех спутников. Оно догнало Европу (чей полумесяц постепенно утончался, превращаясь в нить) и прошло за ней, оставаясь в затмении чуть меньше тридцати секунд. Потом оно появилось, и Европа снова стала полумесяцем, но его рога теперь были обращены в противоположную сторону.

Ганимед зашел за Юпитер, прежде чем Солнце догнало его, а Каллисто находилась ниже горизонта.

Солнце приближалось к Юпитеру.

Все напряженно смотрели на огненную горошину, все выше поднимавшуюся в небе. При этом Юпитер стал уже, потому что его освещенная поверхность, конечно, всегда обращена к Солнцу. Юпитер стал «полумесяцем», который становился все тоньше.

Освещенное Солнцем небо Ио стало темно-пурпурным, на нем теперь виднелись только самые яркие звезды. Горел гигантский полумесяц Юпитера, и к нему безжалостно приближалось Солнце.

Как камень Давида, выпущенный из космической пращи, устремился ко лбу Голиафа.

Освещенная поверхность Юпитера все уменьшалась, затем превратилась в изогнутую нить. Солнце почти касалось планеты.

Они соприкоснулись, и все закричали. Людям пришлось затемнить свои лицевые пластины, но теперь в этом не было необходимости, потому что свет резко сократился.

Но Солнце полностью не исчезло. Оно зашло за край Юпитера, но продолжало туманно светить сквозь толстую густую водородно-гелиевую атмосферу гигантской планеты.

Юпитер теперь весь потемнел, но зато ожила его атмосфера, изгибая и отражая солнечные лучи. Солнце все дальше заходило за Юпитер, и светлая полоска атмосферы становилась шире, два светлых рога встретились на противоположной стороне Юпитера. Исчезнувшее тело Юпитера было окружено светлой, с одной стороны выпяченной полосой. В небе повисло алмазное кольцо, достаточно большое, чтобы вместить две тысячи таких дисков, как видимая с Земли Луна.

Солнце продолжало заходить за Юпитер, и свет тускнел, пока наконец не исчез совсем; небо, за исключением тонкого полумесяца Европы, потемнело и теперь принадлежало, только звездам.

— Так будет пять часов, — сказал Лаки Верзиле, — А потом все повторится в обратном порядке, когда Солнце будет выходить с противоположной стороны.

— И так бывает каждые сорок два часа? — с благоговением спросил Верзила.

— Да, — ответил Лаки.

* * *

На следующий день к ним подошел Пеннер.

— Здравствуйте. Мы почти закончили. — Он широко развел руки, указывая на долину Ио, заполненную различным оборудованием. — Скоро улетим и большую часть этого оставим.

— Неужели? — удивился Верзила.

— Конечно. На спутнике ничто не может его повредить, стихий здесь нет. Все покрыто защитной оболочкой от аммиака в атмосфере и сохранится до появления второй экспедиции. — Неожиданно он понизил голос. — Есть ли кто-нибудь еще на вашей частной волне, джентльмены?

— Как будто нет.

— Не хотите ли пройтись? — Он пошел по долине к невысоким холмам поблизости, Лаки и Верзила за ним.

Пеннер сказал:

— Должен просить у вас прощения за недружеское отношение на корабле.

— Мы не обижаемся, — заверил его Лаки.

— Понимаете, я хотел сам провести расследование и подумал, что лучше мне не считаться вашим другом. Я был уверен, что если присмотрюсь внимательно, обязательно кто-то себя выдаст, поведет себя не по-человечески. Понимаете, о чем я? Боюсь, я потерпел неудачу.

Они достигли вершины первого холма, и Пеннер оглянулся. Он с интересом сказал:

— Посмотрите на собаку. Она привыкла к слабому тяготению.

Мэтт многому научился за прошедшие дни. Тело его выгибалось и распрямлялось, когда он передвигался низкими двадцатифутовыми прыжками. Казалось, он прыгает из чистого удовольствия.

Пеннер переключил радио на волну Норрича и позвал:

— Эй, Мэтт, парень, сюда, Мэтт.

И свистнул.

Собака, конечно, услышала и высоко подпрыгнула. Лаки тоже переключил волну и услышал возбужденный лай.

Пеннер помахал руками, и собака побежала к ним, потом остановилась и оглянулась на хозяина. Тот двигался медленнее.

Пошли дальше. Лаки сказал:

— Сирианский робот, внешне похожий на человека, очень тонкой работы. Поверхностные наблюдения ничего не дадут.

— Я не делал поверхностных наблюдений, — возразил Пеннер.

В голосе Лаки звучала горечь.

— Мне начинает казаться, что наблюдения любого человека, кроме опытного роботехника, будут поверхностными.

Они миновали сугроб снегообразного вещества, блестевшего в свете Юпитера, и Верзила с удивлением посмотрел на него.

— Тает при взгляде, — сказал он. Взял немного в перчатку, и снег растаял, как масло на печи.

Верзила оглянулся и увидел глубокие следы.

Лаки сказал:

— Это не снег, а замерзший аммиак. Он тает при температуре на восемьдесят градусов ниже, чем лед, и на него действует тепло костюмов.

Верзила прыгнул в сугроб, проделывая большие отверстия, и закричал:

— Это забавно.

Лаки окликнул:

— Проверь нагреватель, пока играешь в снегу.

— Он включен, — отозвался Верзила и длинными прыжками побежал по склону, а потом прыгнул прямо в сугроб. Он двигался, как ныряльщик в замедленной съемке, коснулся замерзшего аммиака и исчез на мгновение. Потом вскочил.

— Будто ныряешь в облако, Лаки. Ты слышишь меня? Попробуй. Лучше, чем на лыжах по песку Луны.

— Позже, Верзила, — ответил Лаки. И повернулся к Пеннеру: — Например, пытались ли вы как-то проверить всех людей?

Краем глаза Лаки видел, как Верзила снова прыгнул в сугроб. Когда он спустя несколько секунд не появился, Лаки повернулся туда. Еще мгновение, и он беспокойно позвал:

— Верзила!

Потом еще громче и беспокойней:

— Верзила!

И побежал.

Послышался слабый прерывающийся голос Верзилы:

— Дыхание… перехватило… ударился о скалу… тут внизу река…

— Держись. Я иду к тебе. — Лаки и Пеннер длинными прыжками пожирали пространство.

Лаки, конечно, понял, что, случилось. Поверхностная температура Ио близка к точке замерзания аммиака. Под аммиачными сугробами существуют целые реки из аммиака, этого дурно пахнущего удушливого газа, которого много в атмосферах внешних планет и их спутников.

Верзила закашлялся.

— Разорвал шланг… подачи воздуха… попал аммиак… задыхаюсь…

Лаки добрался до отверстия, оставленного телом Верзилы, и посмотрел вниз. Хорошо видна была аммиачная река, она медленно текла по острым камням. Должно быть, один из этих острых краев и повредил шланг Верзилы.

— Где ты, Верзила?

И хоть Верзила слабо ответил: «Здесь», — его нигде не было видно.

Глава тринадцатая Падение

Лаки бесстрашно прыгнул в воду, медленно опускаясь при низкой силе тяжести Ио. Его сердила эта медлительность падения, сердил детский энтузиазм Верзилы, охвативший его так неожиданно. Но больше всего он сердился на себя за то, что вовремя не остановил Верзилу.

Лаки коснулся реки, и брызги аммиака взлетели высоко, потом начали падать с удивительной быстротой. Даже при слабом тяготении разреженная атмосфера Ио не удерживала капли.

Ощущения подъемной силы не было. Впрочем, Лаки его и не ожидал. Вода гораздо плотнее жидкого аммиака и потому обладает большей подъемной силой. И течение не быстрое. Если бы Верзила не повредил шланг, ему нужно было бы только выйти на берег и пробраться через сугробы.

А так…

Лаки лихорадочно устремился вниз по течению. Где-то впереди маленький марсианин из последних сил сражается с ядовитым аммиаком. Если отверстие в шланге настолько велико, что пропустит жидкий аммиак, Лаки опоздает.

Возможно, он уже опоздал. Грудь его сжалась при этой мысли.

Кто-то пролетел мимо Лаки и углубился в порошкообразный аммиак. И исчез, оставив за собой медленно опадающий туннель.

— Пеннер? — неуверенно спросил Лаки.

— Я здесь. — Инженер сзади тронул Лаки за плечо. — Это был Мэтт. Когда вы крикнули, он побежал. Мы ведь оба на его волне.

Они вместе двинулись по следу собаки. И встретили ее. Она возвращалась.

Лаки крикнул:

— Он нашел Верзилу.

Верзила руками держался за одетые в металл задние лапы собаки, и хотя это задерживало Мэтта, слабая сила тяжести позволила ему протащить Верзилу довольно далеко.

Когда Лаки склонился к Верзиле, руки маленького марсианина разжались и он упал.

Лаки подхватил его. Он не стал тратить времени на осмотр или расспросы. Оставалось сделать только одно. Он до предела увеличил подачу кислорода в костюме Верзилы, взвалил его на плечо и побежал к кораблю. Даже учитывая слабое тяготение Ио, так отчаянно он не бежал никогда в жизни. Он с такой силой отталкивался от поверхности, что со стороны казалось, будто он летит.

Пеннер остался сзади, Мэтт возбужденно бежал рядом с Лаки.

Лаки по радио предупредил экипаж, и когда он подбегал к кораблю, один из шлюзов был уже открыт.

Не прерывая бега, Лаки ворвался в шлюз. Вход закрылся, и изнутри корабля начали подавать под давлением воздух, чтобы ликвидировать утечку через открытую дверь.

Лаки торопливо снял с Верзилы шлем, потом медленнее — остальной костюм.

Послушал сердце и, к своему облегчению, услышал его биение. В шлюзе, конечно, находилась аптечка первой помощи. Лаки сделал необходимые инъекции укрепляющих препаратов и стал ждать, пока тепло и кислород сделают остальное.

Глаза Верзилы дрогнули и с некоторым трудом сфокусировались на Лаки. Губы его шевельнулись, как будто он произнес «Лаки», хотя не послышалось ни звука.

Лаки облегченно рассмеялся и наконец сам выбрался из костюма.

* * *

На борту «Спутника Юпитера» Норрич показался у входа в помещение, где приходил в себя Верзила. В его невидящих голубых глазах светилась нескрываемая радость.

— Как больной?

Верзила сел на койке и крикнул:

— Отлично! Пески Марса, я себя прекрасно чувствую! Если бы Лаки не заставлял меня лежать, я был бы, уже на ногах.

Лаки недоверчиво хмыкнул.

Верзила не обратил на это внимания. Он сказал:

— Эй, пусть войдет Мэтт. Добрый старина Мэтт! Сюда, парень, сюда!

Норрич выпустил поводок, Мэтт подошел к Верзиле, возбужденно колотя хвостом; его умные глаза, казалось, беззвучно говорят.

Верзила обнял собаку за шею.

— Вот это друг! Вы слышали, что он сделал, Норрич?

— Все слышали. — Ясно было, что Норрич очень гордится своей собакой.

— Я почти ничего не помню, — сказал Верзила, — потому что почти сразу потерял сознание. Набрал полные легкие аммиака и не мог выдохнуть. Покатился вниз по холму, сквозь сугроб аммиака, как через пустоту. Потом увидел, что кто-то приближается. Я был уверен, что это Лаки. Но тут он стряхнул снег, и при свете Юпитера я увидел, что это Мэтт. Последнее, что я помню: я ухватился за него.

— И правильно сделал, — вмешался Лаки. — Мне бы потребовалось еще время, чтобы тебя найти, и с тобой было бы кончено.

Верзила пожал плечами.

— Ну, Лаки, ты такой шум поднял. Ничего не случилось бы, если бы я не повредил свой шланг. И если бы у меня хватило мозгов увеличить подачу кислорода, я бы вообще не впустил аммиак. Первый глоток аммиака выбил меня из равновесия. Я не мог думать.

Подошел Пеннер.

— Как вы, Верзила?

— Пески Марса! Все считают меня инвалидом или больным! Со мной все в порядке. Даже командующий остановился и что-то сказал.

— Ну, что ж, — заметил Пеннер, — может, он перестал сердиться.

— Нет, — ответил Верзила. — Он просто хотел убедиться, что в его первом полете не произошло никаких несчастных случаев. Хочет, чтобы в отчете все было в порядке, вот и все.

Пеннер рассмеялся…

— Все готовы к отлету?

Лаки спросил:

— Мы покидаем Ио?

— Можем улететь в любой час. Заканчивается погрузка оборудования, которое мы берем с собой; принимаются меры для сохранности остающегося. Когда сможете, приходите в пилотскую рубку. Интересно будет еще раз взглянуть на Юпитер.

Он почесал Мэтта за ухом и ушел.

Сообщили на Юпитер-9, что вылетают, как несколько дней раньше сообщали, что сели.

Верзила сказал:

— А почему мы не свяжемся с Землей? Глава Совета Конвей должен знать, что мы сделали.

— Официально мы ничего не сделали, пока не вернемся на Юпитер-9, — ответил Лаки.

Он не стал добавлять, что не торопится возвращаться на Юпитер-9, тем более разговаривать с Конвеем. Пока что он ничего не достиг.

Его карие глаза осматривали контрольную рубку. Все было готово к отлету. В рубке находились командующий, Пеннер и два офицера.

Лаки подумал об этих офицерах, как время от времени думал о всех остальных десяти членах экипажа, из которых не успел сделать выбор с помощью v-лягушки. Он тоже разговаривал с ними, как и Пеннер, даже чаще. Обыскивал их каюты. Они с Пеннером просмотрели их досье. И ничего не добились.

Он возвращается на Юпитер-9, не обнаружив робота, и ему придется сообщить Совету о своей неудаче.

Снова он подумал о рентгене или другом насильственном способе обследования. И, как всегда, его остановила, мысль о взрыве, возможно, ядерном.

Конечно, робот будет уничтожен. Но взрыв погубит тринадцать человек и бесценный корабль. Хуже всего то, что так и не будет найден безопасный способ устранения роботов-шпионов, которые, Лаки был уверен, во множестве проникли во все районы Солнечной Конфедерации.

Он вздрогнул от неожиданного возгласа Пеннера:

— Пошли!

Послышался знакомый звук начального толчка, ускорение стремительно возрастало, и Ио начала все быстрее и быстрее уменьшаться.

* * *

Юпитер не поместился на экране: слишком он был велик. На экране находилось Большое Красное Пятно.

Пеннер сказал:

— Скоро снова перейдем на аграв, но ненадолго, только чтобы отойти от Ио.

— Но мы по-прежнему падаем к Юпитеру, — сказал Верзила.

— Да, но только до определенного момента. Потом перейдем на гиператомные двигатели и начнем уходить от Юпитера по гиперболической орбите. Когда окажемся на ней, моторы выключим и предоставим Юпитеру делать остальное. Мы подойдем к нему на 150 000 миль. Тяготение Юпитера раскрутит нас, как камень в праще, и потом выбросит. В нужном месте мы снова включим гиператомные моторы. Используя эффект пращи, мы сбережем очень много энергии по сравнению с полетом непосредственно с Ио и побываем вблизи Юпитера.

Он взглянул на часы.

— Пять минут.

Лаки знал, что он говорит о моменте, когда корабль перейдет с аграва на гиператомные моторы и начнет двигаться по рассчитанной орбите вокруг Юпитера.

По-прежнему глядя на часы, Пеннер сказал:

— Время рассчитано так, чтобы мы направлялись прямо к Юпитеру-9. Чем меньше поправок курса, тем меньше затраты энергии. Мы должны вернуться на Юпитер-9 с максимальным запасом энергии. Чем больше мы ее сбережем, тем лучше будет выглядеть аграв. По моим расчетам, мы сбережем восемьдесят пять процентов. Если девяносто — просто превосходно.

Верзила спросил:

— А если мы вернемся с большим запасом энергии, чем при вылете? Что тогда?

— Сверхпревосходно, Верзила, но невозможно. Существует второй закон термодинамики, который не дает при этом получать прибыль или даже оставаться при своих. Что-то мы должны потерять. — Он широко улыбнулся и сказал: — Одна минута.

Точно в рассчитанную секунду корабль заполнился звуком гиператомных моторов, и Пеннер с довольным выражением спрятал часы.

— Отныне и до самой посадки на Юпитер-9 все делается автоматически, — заявил он.

Не успел он это сказать, как гудение прекратилось, свет мигнул и погас. Почти тут же он зажегся снова, но на контрольном щите загорелась красная лампа. Чрезвычайное положение.

Пеннер вскочил.

— Во имя космоса…

Он выбежал из контрольной рубки. Остальные с ужасом смотрели друг на друга. Командующий смертельно побледнел, егоморщинистое лицо превратилось в тигриную маску.

Лаки, неожиданно приняв решение, последовал за Пеннером, а Верзила, конечно, за Лаки.

Им навстречу попался один из инженеров. Он бежал из машинного отделения. Он тяжело отдувался.

— Сэр!

— Что случилось? — выпалил Пеннер.

— Отключился аграв, сэр. Мы не можем его включить.

— А гиператомные моторы?

— Основные запасы энергии истощены. Мы вовремя выключили моторы, иначе они бы взорвались. Если мы их включим, корабль взорвется.

— Значит, мы работаем на резервных запасах?

— Так точно, сэр.

Смуглое лицо Пеннера налилось кровью.

— Что это нам даст? Мы не удёржимся на орбите вокруг Юпитера на резервных запасах. Прочь с дороги! Пропустите меня вниз.

Инженер отступил в сторону, и Пеннер углубился в ствол. Лаки и Верзила — за ним.

С первого дня полета Лаки и Верзила не бывали в машинном отделении. Теперь оно было другим. Не было торжественной тишины, ощущения работающих могучих сил.

Слышались голоса людей.

Пеннер спустился на третий уровень.

— Что вышло из строя? — спросил он, — Скажите точно, что вышло из строя.

Люди расступились, давая ему дорогу. Все они собрались у сложного механизма с развороченными внутренностями, в отчаянии и гневе указывая на отдельные детали.

Послышались быстрые шаги, и появился сам командующий.

Он заговорил с Лаки, с серьезным видом стоявшим в стороне.

— В чем дело, член Совета?

Впервые со времени отлета с Юпитера-9 он обратился непосредственно к Лаки.

Лаки ответил:

— Серьезное повреждение, командующий.

— Но что случилось? Пеннер!

Пеннер оторвался от механизма. Он раздраженно крикнул:

— Что вам нужно?

Ноздри командующего Донахью раздулись.

— Почему вы позволили, чтобы что-то вышло из строя?

— Я ничего не позволял.

— Тогда что же это?

— Саботаж, командующий. Сознательный саботаж!

— Что?

— Пять гравитационных реле разбиты, все запасные реле исчезли, мы не смогли их обнаружить. Приборы, контролирующие гиператомные моторы, расплавились и не могут быть восстановлены. И все это произошло не случайно.

Командующий смотрел на главного инженера. Он медленно спросил:

— Можно что-нибудь сделать?

— Возможно, пять реле мы могли бы снять с других механизмов корабля. Не могу сказать точно. Вероятно, можно было бы самостоятельно изготовить приборы контроля. На это потребуется много дней, и положительный исход я не гарантирую.

— Дней! — воскликнул командующий. — У нас нет этих дней. Мы падаем на Юпитер!

Несколько мгновений стояла полная тишина, затем Пеннер выразил в словах то, что все знали:

— Да, командующий. Мы падаем на Юпитер и не можем остановиться. С нами покончено, командующий. Все мы уже мертвы!

Глава четырнадцатая Юпитер приближается

Последовавшее за этим мертвое молчание нарушил Лаки. Он заговорил резко и решительно.

— Никто не умер, пока мы можем думать. Кто быстрее всего работает с корабельным компьютером?

Командующий Донахью ответил:

— Майор Брант. Он у нас всегда рассчитывает траектории.

— Он в контрольной рубке?

— Да.

— Пошли туда. Мне нужны подробные «Эфемериды планет». Пеннер, вы с остальными останетесь здесь. Попробуйте снять недостающие части и произвести ремонт.

— Но что хорошего… — начал Пеннер.

Лаки оборвал его.

— Может, ничего. В таком случае мы ударимся о Юпитер и умрем после нескольких часов напрасной работы. Я отдал вам приказ. Начинайте!

— Но… — попытался вмешаться командующий Донахью, и тут же смолк.

Лаки сказал:

— Как член Совета Науки, я принимаю на себя командование этим кораблем. Если попытаетесь спорить, я прикажу Верзиле закрыть вас в вашей каюте, и тогда сможете поспорить на трибунале, если, конечно, мы вернемся.

Лаки отвернулся и быстро направился к центральному стволу. Верзила поманил командующего и начал подниматься последним.

Пеннер хмуро посмотрел им вслед, повернулся к своим инженерам и сказал:

— Ну, ладно, толпа мертвецов. Нечего ждать с пальцами во рту. Начинаем.

* * *

Лаки ворвался в контрольную рубку.

Офицер, сидевший у приборов, спросил:

— Что там внизу?

Губы его побелели.

— Вы майор Брант? — сказал Лаки. — Нас с вами формально не знакомили, но сейчас это неважно. Я член Совета Дэвид Старр, и отныне вы исполняете только мои приказы. Садитесь за компьютер, делайте, что я скажу, как можно скорее.

Лаки положил перед ним «Эфемериды планет». Как все большие справочники, это была книга, а не фильм. Перелистывать страницы быстрее, чем разворачивать фильм во всю длину.

Лаки уверенно перелистывал страницы, роясь в длинных колонках цифр. Эти цифры указывали орбиты всех материальных тел Солнечной системы крупнее десяти миль в диаметре (а некоторых и меньше) в определенные моменты стандартного времени, вместе с плоскостью вращения и скоростью движения.

Лаки сказал:

— Я буду называть координаты и направление движения. Рассчитайте орбиту и положение этого пункта на протяжении ближайших сорока восьми часов.

Пальцы майора быстро двигались, при помощи специального устройства он переносил цифры на перфорированную ленту, которая затем направлялась в компьютер.

Пока это продолжалось, Лаки говорил:

— Расчет ведите от нашего теперешнего положения и скорости относительно Юпитера и точки пересечения с тем объектом, координаты которого я вам указал.

Майор продолжал работать.

Компьютер выдал результаты на перфорированной ленте, которая перешла к машинке, где данные уже появились на бумаге.

Лаки спросил:

— Каково расхождение во времени между кораблем и этим объектом в рассчитанной точке его орбиты?

После некоторых расчетов майор ответил:

— Мы разойдемся на четыре часа двадцать одну минуту и сорок четыре секунды.

— Рассчитайте скорость, которую должен иметь корабль, чтобы точно встретиться с объектом. Отсчет начните через час с этого момента по стандартному времени.

Вмешался командующий Донахью.

— Мы не можем так приближаться к Юпитеру, член Совета. У нас не хватит резервной энергии, чтобы вырваться. Разве вы не понимаете?

— Я не прошу, чтобы майор рассчитывал орбиту от Юпитера. Наоборот, мы ускорим движение корабля к Юпитеру, сколько позволяют наши запасы энергии.

Командующий откинулся на пятках.

— К Юпитеру?

Компьютер произвел расчеты, появились результаты. Лаки спросил:

— Хватит ли энергии для нужного ускорения?

— Кажется, да, — не очень уверенно, ответил майор.

— Действуйте.

Командующий Донахью снова спросил:

— К Юпитеру?

— Да. Совершенно верно, Ио не самый близкий к Юпитеру спутник. Ближе всех Амальтея, Юпитер-5. Если мы в нужном месте пересечем ее орбиту, сможем высадиться. Ну, а если промахнемся, что ж, смерть наступит на два часа раньше.

Верзила почувствовал внезапный прилив надежды. Он никогда не отчаивался, пока действовал Лаки, просто до сих пор он не понимал, что Лаки делает. Он вспомнил свой разговор с Лаки на эту тему. Спутники нумеровались в порядке их открытия. Амальтея — маленький спутник, всего сто миль в диаметре, и открыт он был после четырех больших спутников. Поэтому, будучи ближе всех к Юпитеру, он получил пятый номер. Об этом обычно забывают. Считается, что если у спутника первый номер, то он ближе всех к планете.

Через час «Спутник Юпитера» начал тщательно рассчитанное ускорение к Юпитеру, стремясь прямо в смертоносную ловушку.

* * *

Юпитера больше на экране не было. Хоть он увеличивался с каждым часом, на экране оставался участок звездного неба на значительном удалении от края Юпитера. Применялось максимальное увеличение. В этом месте должен был показаться Юпитер-5, с его орбитой должна была пересечься орбита корабля, стремившегося вниз, к Юпитеру. Либо слабое поле тяготения крошечной скалы захватит корабль, либо он пролетит, мимо и погибнет.

— Вот он! — возбужденно воскликнул Верзила. — Вон та звездочка.

— Рассчитайте наблюдаемое положение и движение, — приказал Лаки, и сопоставьте с расчетной орбитой.

Это было сделано.

— Нам необходимо замедлить скорость на…

— Цифры не нужны. Делайте!

Юпитер-5 обходит гигантскую планету за двенадцать часов, двигаясь по орбите со скоростью почти в три тысячи километров в час. Это в полтора раза быстрее движения Ио, а поле тяготения Амальтеи в двенадцать раз меньше поля Ио. По этим причинам попасть в цель очень трудно. Руки майора Бранта дрожали. Моторы «Спутника Юпитера» ожили, изменяя орбиту корабля навстречу Юпитеру-5. Корабль обогнал спутник, повернул, уравнял скорость, позволяя полю тяготения спутника захватить корабль.

Юпитер-5 превратился в большой сверкающий объект. Если он таким и останется, хорошо. Если начнет уменьшаться, они промахнулись.

Майор Брант прошептал:

— Получилось, — и его голова упала на руки, лежавшие на приборах.

Даже Лаки на мгновение облегченно закрыл глаза.

* * *

В одном отношении ситуация на Юпитере-5 решительно отличалась от положения на Ио. Там все были прежде всего зрителями: великолепное зрелище неба занимало больше внимания, чем неторопливая работа в долине.

На Юпитере-5 никто не выходил из корабля. Посмотреть было на что, но никто не смотрел.

Люди оставались на борту и работали над ремонтом двигателей. Все остальное не имело значения. Если они потерпят неудачу, высадка на Юпитере-5 только отсрочит гибель и продлит агонию.

Обычный корабль прилететь к Юпитеру-5 и спасти их не может, а других аграв-кораблей, кроме их собственного, не существует и не появится по крайней мере в течение года. Если они потерпят неудачу, у них будет достаточно времени, чтобы, ожидая смерти, смотреть на небо.

Но в менее критических обстоятельствах посмотреть было на что. Все, как на Ио, только вдвое и втрое поразительней.

С того места, где приземлился «Спутник Юпитера», нижний край Юпитера висел над плоским песчаным горизонтом. Гигант был так близок, что наблюдателю казалось: стоит протянуть руку, и коснешься этого светлого круга.

От горизонта Юпитер поднимался вверх, занимая половину расстояния до зенита. В момент приземления он был почти в полной фазе, и на огромной поверхности из ярких движущихся поясов можно было бы разместить не менее десяти тысяч лунных дисков. Юпитер закрывал почти шестнадцатую часть видимого неба.

И поскольку Юпитер-5 обходит планету за двенадцать часов, видимые спутники — их здесь четыре, а не три, как на Ио, потому что Ио тоже превратилась в спутник, — движутся в три раза быстрее, чем на небе Ио. То же касается звезд и всех остальных небесных объектов, за исключением застывшего Юпитера, к которому вечно обращена одна сторона спутника и который поэтому никогда не движется.

Через пять часов взошло Солнце, и повторилась картина, виденная с Ио. Но Юпитер был вчетверо больше и Солнце двигалось втрое быстрее, и потому затмение казалось в сотни раз прекрасней.

Но никто не видел этого. Затмение происходило двенадцать раз, пока «Спутник Юпитера» оставался на Амальтее, и его никто не видел. Ни у кого не было времени. И желания.

* * *

Наконец Пеннер сел и устало огляделся. Глаза его распухли, говорил он хриплым шепотом.

— Ну, хорошо. Все по местам. Сделаем попытку взлететь. — Он не спал сорок часов. Остальные работали посменно, но Пеннер не делал перерывов ни для еды, ни для сна.

Верзила, который занимался неквалифицированной работой, подносил и уносил, поддерживал и читал показания приборов, при пробной попытке оказался не у дел. Поэтому он пошел бродить по кораблю в поисках Лаки и обнаружил его в контрольной рубке вместе с командующим Донахью.

Лаки снял рубашку и растирал плечи, руки и лицо большим пушистым пластиковым полотенцем.

Увидев Верзилу, он резко сказал:

— Корабль полетит, Верзила. Скоро старт.

Верзила поднял брови.

— Это только попытка, Лаки.

— Получится. Джим Пеннер творит чудеса.

Командующий Донахью неловко сказал.

— Член Совета Старр, вы спасли мой корабль.

— Нет, нет. Все сделал Пеннер. Половина приборов соединена проволокой, но сработает.

— Вы знаете, о чем я, член Совета. Вы повели нас к Юпитеру-5, когда остальные впали в панику и готовы были сдаться. Вы спасли мой корабль, и я расскажу об этом на трибунале, которому буду предан за отказ сотрудничать с вами на Юпитере-9.

Лаки смущенно покраснел.

— Я этого не могу допустить, командующий. Важно, чтобы о членах Совета было известно как можно меньше. Что касается официального отчета, в нем будет указано, что командование все время принадлежало вам. Никакого упоминания о моих действиях.

— Невозможно. Я не могу допустить, чтобы меня хвалили за то, чего я не делал.

— Придется. Это приказ. И никаких разговоров о трибунале.

Командующий Донахью гордо выпрямился.

— Я заслуживаю трибунала. Вы предупредили меня о присутствии сирианского агента. Я не прислушался, и в результате корабль подвергся саботажу.

— Я тоже виноват, — спокойно ответил Лаки. — Я находился на борту и не предотвратил этого. Тем не менее, если мы обнаружим саботажника, никаких разговоров о трибунале не будет.

Командующий сказал:

— Разумеется, саботажник — это робот, о котором вы меня предупреждали. Как я мог быть так слеп!

— Боюсь, что вы по-прежнему не все видите. Это не робот.

— Не робот?

— Робот не может подвергнуть опасности корабль. Это причинило бы вред людям и было бы нарушением Первого закона.

Командующий задумался.

— Возможно, он не сознавал, что причиняет вред.

— Все на корабле, включая гуманоида, понимают действие аграва. Робот знал бы, что приносит вред. Во всяком случае я думаю, что мы знаем, кто саботажник, или скоро узнаем.

— Да! И кто же он, член Совета Старр?

— Подумайте. Человек, который выводит из строя корабль, чтобы тот либо взорвался, либо упал на Юпитер, и остается на корабле, сумасшедший или фанатик.

— Да, вы правы.

— Со времени отлета с Ио шлюзы корабля ни разу не открывались. Если бы они открылись, слегка упало бы давление, а корабельный барометр свидетельствует, что этого не было. Значит, саботажник не вошел в корабль на Ио. Он там, если его не подобрали.

— Как его могли подобрать? Ни один корабль, кроме нашего, не может там сесть.

Лаки мрачно улыбнулся.

— Ни один земной корабль.

Глаза командующего широко раскрылись.

— Но ведь не сирианский же?

— А вы уверены?

— Да, уверен. — Командующий нахмурился. — Кстати, подождите. Перед отлетом с Ио все доложили о своем присутствии на борту. Мы не стартовали бы без проверки.

— Значит, все на борту.

— Я так считаю.

— Что ж, — сказал Лаки, — Пеннер приказал, чтобы все находились на постах по чрезвычайному расписанию. Местоположение каждого человека известно. Свяжитесь с Пеннером и выясните, все ли на месте.

Командующий повернулся к интеркому и вызвал Пеннера.

После небольшой задержки послышался усталый голос Пеннера:

— Я как раз собирался позвонить, командующий. Испытание прошло успешно. Мы можем стартовать. Нам везет, продержимся, пока не сядем на Юпитере-9.

Командующий ответил:

— Очень хорошо. Ваша работа будет отмечена должным образом, Пеннер. Все ли на посту?

Лицо Пеннера на экране сразу застыло.

— Нет! Клянусь космосом, я только что собирался вам сказать. Мы не можем обнаружить Саммерса.

— Ред Саммерс! — внезапно возбужденно воскликнул Верзила. — Подонок! Лаки…

— Минутку, Верзила, — сказал Лаки. — Доктор Пеннер, вы хотите сказать, что Саммерса нет в его каюте?

— Его нигде нет. Если бы это не было невозможно, я бы сказал, что его нет на борту.

— Спасибо. — Лаки отключился. — Ну, командующий?

Верзила сказал:

— Послушай, Лаки. Помнишь, я как-то тебе сказал, что встретил его выходящим из машинного отделения? Что он там делал?

— Теперь мы знаем, — сказал Лаки.

— И мы знаем достаточно, чтобы схватить его, — сказал побледневший командующий. — Мы высадимся на Ио…

— Подождите, — сказал Лаки, — это не самое срочное. Есть нечто гораздо более важное, чем предатель.

— Что?

— Вопрос о роботе.

— Это подождет.

— Может быть, и нет. Командующий, вы сказали, что все доложились перед стартом с Ио. Значит, один из докладов лживый.

— Ну и что?

— Мне кажется, нужно в этом разобраться. Робот не может саботировать, но человек может; и робот поможет ему уйти с корабля.

— Вы хотите сказать, что тот, кто дал ложное сообщение о Саммерсе, тот и есть робот?

Лаки помолчал. Он пытался заставить себя не слишком надеяться, но ему казалось, что ход его мысли безупречен.

Он сказал:

— Похоже, что так.

Глава пятнадцатая Предатель!

Командующий Донахью сказал:

— Значит, майор Левинсон. — Глаза его потемнели. — И все же я не могу поверить.

— Не можете поверить? — переспросил Лаки.

— В то, что он робот. Он принимал доклад. Я знаю его и готов поклясться, что он не робот.

— Мы расспросим его, командующий. И еще одно. — У Лаки было серьезное выражение лица. — Не обвиняйте его в том, что он робот; не спрашивайте и даже не подразумевайте в вопросах. Не дайте ему почувствовать, что его подозревают.

— Почему? — Командующий выглядел удивленным.

— Сирианцы могут защитить своего робота. Открытое подозрение может привести в действие взрывное устройство в майоре, если он действительно робот.

Командующий взволнованно воскликнул:

— Космос!

* * *

Майор Левинсон не проявлял признаков напряжения, обычного теперь для экипажа «Спутника Юпитера»; он вытянулся по стойке смирно.

— Да, сэр.

— Член Совета Старр хочет задать вам несколько вопросов, — осторожно сказал командующий.

Майор повернулся к Лаки. Высокий, выше даже Лаки, с узким лицом, голубыми глазами и светлыми волосами.

— Все члены экипажа, — спросил Лаки, — доложили о том, что находятся на борту, когда мы улетали с Ио?

— Да, сэр.

— Вы всех видели лично?

— Нет, сэр. Я пользовался интеркомом. Каждый отвечал из своей каюты.

— Каждый? Вы слышали голоса всех людей?

— Кажется, да. Точно не помню, — удивился Левинсон.

— Это очень важно, и я прошу вас вспомнить.

Майор нахмурился и наклонил голову.

— Подождите. Я вспомнил: Норрич ответил за Саммерса, потому что Саммерс был в ванной. — Потом с неожиданным возбуждением воскликнул: — Подождите! Мы ведь сейчас разыскиваем Саммерса.

Лаки поднял руку.

— Ничего, майор. Пришлите сюда Норрича. Майор Левинсон привел за руку Норрича. Тот выглядел удивленным. Он сказал:

— Командующий, никто не может отыскать Реда Саммерса. Что с ним случилось?

Лаки предупредил ответ командующего. Он сказал:

— Мы как раз пытаемся это установить. Вы сообщили, что Саммерс на борту, когда майор Левинсон проверял экипаж перед вылетом с Ио?

Слепой инженер покраснел. Он напряженно ответил:

— Да.

— Майор говорит, что, по вашим словам, Саммерс был в ванной. Он там был?

— Гм… Нет, не был, член Совета. Он вышел из корабля на минуту, чтобы подобрать оставленное оборудование. Он не хотел, чтобы командующий отругал его… простите, сэр… за безалаберность, и попросил меня прикрыть его. Он сказал, что вернется до старта.

— Вернулся?

— Я… я считал… у меня было впечатление, что он вернулся. Мэтт залаял, и я был уверен, что это возвращается Саммерс, но мне нечего делать во время старта, поэтому я прилег вздремнуть и больше об этом не думал. Потом началась суматоха в машинном отделении, а после этого вообще не было времени подумать.

Неожиданно из интеркома послышался голос Пеннера:

— Внимание. Мы взлетаем. Всем занять места.

* * *

«Спутник Юпитера» снова был в космосе, он поднимался, преодолевая мощными толчками тяготение гигантской планеты. Он тратил энергию в таких количествах, что любой обычный корабль уже давно исчерпал бы все запасы; только легкий гул гиператомных моторов свидетельствовал, что механизмы корабля зависели от наскоро сделанных приспособлений.

Пеннер мрачно думал о том, что корабль мало запасет энергии. Он сказал:

— Мы придем назад с семьюдесятью процентами энергии, а могли бы с восьмьюдесятью или даже девяноста. Если же сядем на Ио и снова стартуем, вернемся с пятьюдесятью. И не уверен, что мы выдержим еще один старт.

Но Лаки ответил:

— Мы должны взять Саммерса, и вы знаете почему.

* * *

Когда Ио снова заметно увеличилась на экране, Лаки задумчиво сказал:

— Я не вполне уверен, что мы его найдем, Верзила.

Верзила недоверчиво спросил:

— Ты ведь не думаешь, что его подобрали сирианцы?

— Нет, но Ио велика. Если он отправился в какой-то район для встречи, мы его не найдем. Я рассчитываю на то, что он останется на месте. Ему пришлось бы нести с собой воздух, пищу и воду, так что логично оставаться на месте. Особенно потому, что он не ожидает нашего возвращения.

— Мы с самого начала должны были знать, что это тот самый подонок, Лаки, — сказал Верзила. — Он сразу попытался тебя убить. Зачем ему это, если он не с сирианцами?

— Верно, Верзила, но помни: мы искали шпиона. Саммерс не может быть шпионом. У него нет доступа к просочившейся информации. Как только мне стало ясно, что шпион робот, я о Саммерсе больше не думал. V-лягушка восприняла его эмоции, так что он не мог быть роботом и, следовательно, шпионом. Конечно, это не помешало ему быть предателем и саботажником, и мне не следовало допускать, чтобы поиски шпиона закрыли мне глаза на такую возможность.

Он покачал головой и добавил:

— Похоже, в этом деле сплошные разочарования. Если бы кто-нибудь, кроме Норрича, покрывал Саммерса, мы бы знали своего робота. Беда в том, что Норрич единственный человек, у которого вполне невинный повод помогать Саммерсу. Он дружил с Саммерсом, мы это знаем. И Норрич действительно мог не знать, что Саммерс не вернулся на корабль до старта. Ведь он слеп.

Верзила сказал:

— К тому же он проявил эмоции, значит он не робот.

— Совершенно верно, — кивнул Лаки.

Он нахмурился и замолчал.

Они опустились на поверхность Ио почти в том же месте, с которого взлетели. Точки и тени в долине превратились в оставленное оборудование.

Лаки напряженно разглядывал ландшафт через свою лицевую пластину.

— Оставили ли мы на Ио палатки с воздухом?

— Нет, — ответил командующий.

— Тогда мы его нашли. Вон за той скалой герметическая палатка с воздухом. У вас есть перечень материалов, недостающих на корабле?

Командующий молча протянул ему лист бумаги, и Лаки изучил его. Он сказал:

— Мы с Верзилой отправимся за ним. Не думаю, чтобы нам понадобилась помощь.

* * *

Крошечное Солнце стояло высоко в небе, и Лаки и Верзила наступали на собственные тени. Юпитер казался тонким серпом.

Лаки заговорил на волне Верзилы:

— Он должен был видеть корабль, если только не спит.

— Наверно, сбежал, — предположил Верзила.

— Сомневаюсь.

И почти сразу же Верзила воскликнул:

— Пески Марса, Лаки, посмотри туда!

На вершине скалы появилась фигура. Она четко вырисовывалась на фоне тонкой желтой линии Юпитера.

— Не двигайтесь, — послышался низкий усталый голос на волне Лаки. — У меня бластер.

— Саммерс, — сказал Лаки, — спуститесь оттуда и сдавайтесь.

В напряженном голосе послышалась легкая насмешка:

— Я верно угадал длину волны, так ведь, член Совета? Нетрудно догадаться по величине вашего друга… Возвращайтесь на корабль, или я убью вас обоих.

— Не нужно бесцельно блефовать, — ответил Лаки, — на таком расстоянии вы и с десятого выстрела не попадете.

Верзила в ярости добавил:

— Я тоже вооружен, и я на таком расстоянии попаду. Помните это и не шевелите пальцем у курка.

— Отбросьте бластер и сдавайтесь, — сказал Лаки.

— Никогда! — ответил Саммерс.

— Почему? Кому вы сохраняете верность? Сирианцам? Они обещали вас подобрать? Если так, то они солгали и предали вас. Они не стоят вашей верности. Скажите, где находится сирианская база в системе Юпитера.

— Вы слишком много знаете. Найдите сами.

— На какой комбинации субволн вы с ними связывались?

— И это сами узнайте… Не подходите ближе!

Лаки сказал:

— Помогите нам сейчас, Саммерс, и я сделаю все, что смогу, чтобы облегчить вашу участь на Земле.

— Слово члена Совета? — Саммерс рассмеялся.

— Да.

— Не хочу. Возвращайтесь на корабль.

— Почему вы обратились против собственного мира, Саммерс? Что предложили вам сирианцы? Деньги?

— Деньги! — В голосе Саммерса звучала ярость. — Хотите знать, что они мне предложили? Я вам скажу. Возможность приличной жизни. — Лаки услышал скрежещущий звук: это зубы Саммерса. — Что, у меня было на Земле? Жалкая жизнь. Перенаселенная планета, где нет возможности продвинуться, создать себе имя и положение. Повсюду окружают миллионы людей, сражающихся друг с другом за существование. А когда я тоже попытался сражаться, меня отправили в тюрьму. Я принял решение отомстить Земле и отомстил.

— А какую приличную жизнь вы ожидали у сирианцев?

— Меня пригласили эмигрировать на планеты Сириуса, если хотите знать. — Он замолчал и дышал со свистом. — Там новые миры. Там есть место для множества людей; им нужны люди и таланты. Там у меня есть шанс.

— Вы туда не попадете. Когда они должны за вами прилететь?

Саммерс молчал.

— Посмотрите правде в лицо, — сказал Лаки, — они за вами не придут. У них нет для вас приличной жизни, вообще никакой жизни. Только смерть. Они ведь уже должны были прилететь, верно?

— Нет.

— Не лгите. Это вам не поможет. Мы проверили отсутствующие на «Спутнике Юпитера» припасы. Мы точно знаем, сколько кислорода вы унесли с корабля. Кислородные цилиндры трудно нести даже при слабом тяготении Ио, особенно когда приходится уносить их незаметно и в спешке. Ваш запас воздуха почти кончился, верно?

— У меня достаточно воздуха, — ответил Саммерс.

Лаки сказал:

— А я говорю: запас почти кончился. Разве вы не понимаете, что сирианцы не придут? Без аграва это невозможно, а у них нет аграва. Великая Галактика, да вас обвели вокруг пальца! Скажите, что вы для них сделали.

Саммерс ответил:

— Сделал то, что они просили, а просили они немного. И если о чем-то сожалею, — в голосе его зазвучали отчаянные нотки, — то только о том, что не взорвал «Спутник Юпитера». Кстати, как вы уцелели? Я ведь повредил его. Повредил этот проклятый… — он смолк, задыхаясь.

Лаки сделал знак Верзиле и побежал стремительным летящим бегом, характерным для планет с малой силой тяжести. Верзила последовал за ним, но бежал в стороне, чтобы не создавать одну цель для бластера.

Ожил бластер Саммерса. Раздался легкий хлопок — все, что возможно в разреженной атмосфере Ио. В ярде от бегущего Лаки взметнулся песок.

— Вы меня не возьмете, — слабеющим голосом кричал Саммерс. — Я не вернусь на Землю. Они придут за мной.

— Вверх, Верзила, — сказал Лаки.

Они добежали до скалы. Подпрыгнув, Лаки ухватился за выступ и бросил свое тело вверх. При тяготении в одну шестую нормы человек, даже в космическом костюме, прыгает лучше горного козла.

Саммерс пронзительно закричал. Руки его устремились к шлему, он откинулся назад и исчез.

Лаки и Верзила добрались до вершины. Скала с противоположной стороны круто уходила вниз, внизу виднелись острые утесы. Саммерс, растопырив руки и ноги, медленно падал вниз, ударяясь о скалу и отскакивая.

— Давай возьмем его, Лаки, — сказал Верзила и прыгнул вперед, подальше от стены.

Лаки — за ним.

На Земле, даже на Марсе такой прыжок смертелен. На Ио он закончился толчком, от которого задрожали зубы.

Они приземлились, согнув колени, и покатились, чтобы смягчить удар. Лаки первым вскочил и побежал к Саммерсу, который неподвижно лежал навзничь.

Подбежал, отдуваясь, Верзила.

— Эй, не самый легкий прыжок в… Что с подонком?

Лаки мрачно ответил:

— Он мертв. Я слышал по его голосу, что у него кончается кислород. Он был почти без сознания. Вот почему я его торопил.

— Можно долго лежать без сознания, — заметил Верзила.

Лаки покачал головой.

— Он постарался действовать наверняка. И правда не хотел, чтобы его взяли. Перед прыжком он открыл доступ в шлем ядовитой атмосфере Ио.

Он шагнул в сторону, и Верзила увидел разбитое лицо.

— Несчастный глупец! — сказал Лаки.

— Несчастный предатель! — завопил Верзила. — У него был ответ, но он его скрыл. Кто теперь скажет нам?

Лаки ответил:

— Для этого он нам не нужен, Верзила. Я думаю, что теперь знаю ответ.

Глава шестнадцатая Робот!

Знаешь? — Голос марсианина поднялся до писка, — Каков ответ, Лаки?

Лаки сказал:

— Не сейчас. — Он взглянул на Саммерса, мертвые глаза которого невидяще смотрели в чуждое небо. — У Саммерса есть одно отличие. Он первый человек, умерший на Ио.

Он посмотрел вверх. Солнце заходило за Юпитер. Планета превратилась в еле светящийся серебристый круг.

Лаки сказал:

— Будет темно. Идем на корабль.

* * *

Верзила расхаживал по полу их каюты. Можно было сделать только три шага в одну сторону, три в другую, но он расхаживал. Он сказал:

— Если ты знаешь, Лаки, почему ты не…

— Я не могу предпринять обычные действия и рисковать взрывом, — ответил Лаки. — Дай мне время и возможность действовать по-своему, Верзила.

Голос его звучал твердо, и Верзила подчинился. Он сменил тему и спросил:

— Ну, тогда зачем терять время здесь на Ио? Этот подонок мертв. Делать нам здесь больше нечего.

— Нужно еще одно, — ответил Лаки. Прозвучал дверной сигнал, и Лаки добавил: — Открой, Верзила. Должно быть, это Норрич.

Голубые невидящие глаза Норрича быстро мигали.

— Я слышал о Саммерсе. Ужасно думать, что он пытался… Ужасно, что он предатель. Но мне жаль его.

Лаки кивнул.

— Я понимаю. Поэтому я и попросил вас зайти. На Ио сейчас темно. Солнце в затмении. Когда затмение кончится, пойдете со мной хоронить Саммерса?

— С радостью. Ведь этого заслуживает любой человек? — Рука Норрича как бы в поисках утешения опустилась на морду Мэтта, собака подошла ближе и прижалась к хозяину, как будто поняла его потребность в сочувствии.

Лаки сказал:

— Я так и думал, что вы захотите пойти. Ведь он был вашим другом. Вы должны отдать ему последний долг.

— Спасибо. Я пойду. — Глаза Норрича увлажнились.

* * *

Перед тем как надеть шлем, Лаки сказал Донахью:

— Это последний выход. Когда мы вернемся, полетим на Юпитер-9.

— Хорошо, — ответил командующий, и в их встретившихся взглядах читалась молчаливая договоренность.

Лаки надел шлем. В другом углу чувствительные пальцы Норрича одевали на Мэтта гибкий костюм. Норрич проверял прочность швов. Внутри изогнутого шлема видно было, как движутся челюсти Мэтта, доносился слабый звук лая. Очевидно, собака знала, что предстоит прогулка при низкой силе тяжести, и радовалась этому.

* * *

Первая могила на Ио была готова. Ее вырубили в скале с помощью силового резака. Сверху насыпали груду обломков и положили памятный плоский камень.

Трое людей стояли вокруг могилы, а Мэтт убежал в сторону, стараясь исследовать окрестности, хотя шлем не давал ему возможности пользоваться обонянием.

Верзила, который знал, что он должен сделать, хотя не понимал почему, напряженно ждал.

Норрич, который стоял со склоненной головой, негромко сказал:

— Этот человек очень сильно хотел чего-то, он поступил из-за этого неправильно и был наказан.

— Он делал то, что велели ему сирианцы, — добавил Лаки. — Он совершил саботаж и…

Пауза Лаки затянулась. Норрич спросил:

— И что?

— И провел вас на борт корабля. Он отказался лететь без вас. Вы сами сказали мне, что только благодаря ему попали на борт «Спутника Юпитера».

Голос Лаки стал строг.

— Вы шпион-робот, подосланный сирианцами. Ваша слепота делала вас невинным в глазах остальных, но вам не нужно зрение. Вы убили v-лягушку и позволили Саммерсу бежать с корабля. Ваша смерть для вас самого ничего не значит, как свидетельствует Третий закон. И вы одурачили меня поддельными эмоциями, которые уловила v-лягушка, синтетическими эмоциями, которыми вас снабдили сирианцы.

Это были ключевые слова, которых ждал Верзила. Подняв в воздух бластер, он набросился на Норрича, который нечленораздельно протестовал.

— Я знал, что это вы, — кричал Верзила, — с самого начала я вас раскусил!

— Это неправда, — наконец обрел голос Норрич.

Он поднял руки и пошатнулся.

Неожиданно Мэтт будто превратился в полоску бледного света. Он стремительно пронесся через четверть мили, отделявшие его от людей, нацелившись на Верзилу.

Верзила не растерялся. Одной рукой он ухватил Норрича за плечо. Другой поднял бластер.

Мэтт упал!

Когда он находился в десяти футах от них, ноги его вдруг подогнулись, он покатился по земле и застыл. Сквозь прозрачный шлем были видны раскрытые, словно в прерванном лае, челюсти.

Верзила сохранил угрожающую позу, но тоже застыл.

Лаки быстро подошел к животному. С помощью силового ножа он взрезал космический костюм Мэтта от шеи до хвоста.

Потом осторожно разрезал шкуру на шее и начал щупать одетыми в перчатки пальцами. Они нащупали маленький шар. Это была не кость. Лаки потянул: шар не поддавался. Затаив дыхание, он перерезал державшие шар провода, и встал, ослабев от облегчения. Основание мозга — самое логичное место для размещения механизма, который приводится в движение мозгом, и он его нашел. Мэтт теперь не опасен.

Норрич вскрикнул, будто инстинктивно ощутив потерю.

— Моя собака! Что вы сделали с моей собакой?

Лаки мягко ответил:

— Это не собака, Норрич. И никогда не была собакой.

Это робот. Верзила, отведи его на корабль. Я понесу Мэтта.

* * *

Лаки и Верзила сидели в каюте Пеннера. «Спутник Юпитера» снова находился в полете. Ио быстро уходила назад, превратившись уже в яркую монету.

— Что его выдало? — спросил Пеннер.

Лаки серьезно ответил:

— Многое, чего я сперва не видел. Все указывало на Мэтта, но я так настроился на гуманоидного робота, был так убежден внутренне, что робот обязательно должен походить на человека, что не видел фактов, которые были прямо передо мной.

— А когда увидели?

— Когда Саммерс покончил с собой, спрыгнув с утеса. Я смотрел, как он лежит, и вспомнил, как упал и чуть не погиб Верзила. И подумал: «Не было тут Мэтта, чтобы спасти этого…» И сразу все понял. Когда собака пробежала мимо нас, Верзила находился подо льдом, его не было видно. Но Мэтт прыгнул вниз, без колебаний направился к Верзиле и вытащил его. Мы приняли это без размышлений: собака может отыскивать то, что не видит, благодаря обонянию. Но голова Мэтта была в шлеме. Он не мог ни видеть, ни чуять Верзилу, но сумел его отыскать. Надо было сразу понять, что тут что-то необычное. Точно узнаем, когда наши роботехники изучат его тело.

— Теперь, когда вы объяснили, — сказал Пеннер, — все кажется ясным. Собака должна была себя выдать — Первый закон не позволял допускать вред человеку.

— Верно, — согласился Лаки. — Как только я заподозрил Мэтта, все остальное встало на место. Саммерс добился того, чтобы взяли Норрича. Но тем самым он провел на борт и Мэтта. Больше того, именно Саммерс раздобыл Мэтта для Норрича. Вероятно, на Земле существует целая шпионская сеть, задача которой — распределение таких собак-роботов в самых критических местах. Собаки — превосходные шпионы. Если вы увидите, что собака роется носом в сверхсекретных документах или проходит через закрытую лабораторию, разве вы встревожитесь? Вероятно, вы приласкаете собаку и угостите ее печеньем. Я осмотрел Мэтта. Мне кажется, у него есть встроенный субэфирный передатчик, и он находился в постоянной связи со своими хозяевами сирианцами. Они видели то, что он видит, слышали, что он слышит. Например, они глазами Мэтта увидели v-лягушку, распознали опасность и приказали ему убить ее. Он, вероятно, способен был держать энергетический проектор, которым расплавил замок на двери. Даже если бы его застали за этим занятием, вполне возможно, посчитали бы неосторожной игрой собаки с оружием. Но когда эта мысль пришла мне в голову, я был только в начале практического решения. Мне нужно было получить собаку нетронутой. Я был уверен, что любое подозрение вызовет взрыв. Поэтому я вначале удалил Норрича, а с ним и Мэтта на безопасное расстояние от корабля, предложив выкопать могилу для Саммерса. Если бы Мэтт взорвался, по крайней мере уцелел бы корабль и экипаж. Естественно, я оставил записку, которую командующий Донахью должен был прочесть, если я не вернусь. Земля бы все равно начала проверку собак в исследовательских центрах… Затем я обвинил Норрича…

Его прервал Верзила.

— Пески Марса, я поверил, когда ты сказал, что Норрич убил v-лягушку и дурачил нас встроенными эмоциями.

Лаки покачал головой.

— Нет, Верзила, если бы у него были эти ложные эмоции, зачем убивать v-лягушку? Нет, я постарался, чтобы сирианцы, если они слушают через Мэтта, поверили, что я иду по неверному следу. Вдобавок я подстроил ситуацию, чтобы обезвредить Мэтта. Видите ли, Верзила по моему приказу напал на Норрича. Как в собаку-поводыря, в Мэтта был встроен строгий приказ защищать хозяина — это соответствует Второму закону. Обычно здесь проблем не возникает. Мало кто нападает на слепого, а если и нападут, то отступят, когда собака зарычит и оскалит клыки. Но Верзила не отступил, и Мэтту впервые с момента создания пришлось выполнять приказ до конца. Но как он мог это сделать? Повредить Верзиле он не мог. Первый закон. Но он не мог и позволить, чтобы причинили вред Норричу. Эта дилемма вывела его из строя. Как только это произошло, я решил, что бомбу, которая в нем заключена, теперь взорвать нельзя.

— Очень аккуратно проделано. — Пеннер перевел дыхание.

— Аккуратно? Да я мог это проделать в первый же день, как высадился на Юпитере-9, если бы только подумал. Я почти догадался. Мысль была на самом краю сознания, но я так и не смог уловить ее.

— Но что за мысль? — спросил Верзила.

— Очень просто. V-лягушка воспринимает эмоции животных не хуже человеческих. Пример у нас был сразу после высадки на Юпитере-9. Мы почувствовали голод в мозгу кошки. Потом мы встретились с Норричем, и он попросил тебя имитировать удар, чтобы показать привязанность Мэтта. Ты послушался. Я отметил твои эмоции и эмоции Норрича, но хотя Мэтт внешне проявлял все признаки гнева, ни следа его эмоций не было. Это абсолютное доказательство того, что у Мэтта нет эмоций и, следовательно, он не собака, а робот. Но я так был убежден, что робот должен быть человекоподобным, что закрыл мозг перед этой мыслью… Ну, ладно, пойдем пообедаем и заодно навестим Норрича. Я хочу пообещать ему, что разыщу для него собаку, на этот раз настоящую.

Они встали, и Верзила сказал:

Во всяком случае, Лаки, хоть это и заняло много времени, мы остановили сирианцев.

— Я не уверен, что мы их остановили, но что задержали — это точно, — негромко ответил Лаки.

Счастливчик Старр и кольца Сатурна

Посвящается памяти

Генри Каттнера и Сирила Корнблата

Глава первая Пришельцы

Солнце превратилось в яркий алмаз на небе, и невооруженным глазом лишь с трудом можно было заметить, что это не обычная звезда: виднелся крошечный, размером в горошину, горячий белый диск.

Здесь, в пустом пространстве вблизи второй по величине планеты системы, Солнце давало лишь один процент того света, что получает родина человечества. И тем не менее это все-таки был самый яркий небесный объект, в четыре тысячи раз ярче Луны.

Лаки Старр задумчиво смотрел на экран, где виднелось изображение Солнца. Джон Верзила Джонс, полная противоположность высокому и худому Лаки, следил за ним искоса. Вытянувшись во весь рост, Джон Верзила Джонс достигал точно пяти футов двух дюймов. Но он не измерял свой рост в дюймах и позволял называть себя только вторым именем — Верзила.

Верзила сказал:

— Знаешь, Лаки, до него почти девятьсот миллионов миль. До Солнца. Я никогда не был так далеко.

Третий человек в каюте, Бен Василевский, улыбнулся через плечо со своего места у приборов. Он тоже был рослым, хотя и не таким высоким, как Лаки, у него были светлые волосы и лицо, покрывшееся космическим загаром на службе Совету Науки.

Он спросил:

— В чем дело, Верзила? Испугался?

Верзила пропищал:

— Эй, Бен, ну-ка убери руки от приборов и повтори, что сказал!

Он обогнул Лаки, собираясь броситься на Василевского, но Лаки взял его за плечи и остановил. Ноги Верзилы по-прежнему двигались, будто он продолжал бежать, однако Лаки вернул своего марсианского друга в первоначальное положение.

— Сиди спокойно. Верзила.

— Но, Лаки, ты ведь слышал! Этот длинный подонок считает себя лучшим человеком, потому что его немного больше. Если в Бене шесть футов, значит лишних шесть футов придурка и…

— Ну, хорошо, Верзила, — сказал Лаки. — Бен, прибереги свои шуточки для сирианцев.

Он говорил спокойно, но властно.

Верзила прочистил горло и спросил:

— Где Марс?

— По другую сторону от нас.

— Ну да, — сказал малыш недоверчиво. Но тут лицо его прояснилось. — Подожди, Лаки, мы ведь в ста миллионах миль под плоскостью эклиптики. Мы должны видеть Марс под Солнцем. Он из-за него должен выглядывать.

— Конечно. Но он всего в градусе от Солнца, слишком близко, чтобы можно было разглядеть его в солнечном сиянии. Землю, кажется, можно увидеть.

На лице Верзилы появилось надменное выражение.

— Кому нужна Земля? На ней ничего нет, кроме людей; все эти сурки и на сто миль не отрывались от поверхности. Я не стал бы на нее смотреть, даже если бы больше ничего не было. Пусть Бен на нее смотрит, Этокак раз для него.

И он отошел от экрана.

Василевский сказал:

— Эй, Лаки, нельзя ли вывести на экран Сатурн и посмотреть на него с этого угла? Я обещал себе это удовольствие.

— Не знаю, можно ли вид Сатурна назвать удовольствием в наши дни, — ответил Лаки.

Он сказал это между прочим, но в маленькой рубке «Метеора» наступило молчание.

Все трое ощутили, как изменилась атмосфера. Сатурн означал опасность. Для населения Земной федерации Сатурн стал ликом судьбы. Для шести миллиардов жителей Земли, для миллионов на Марсе, Луне, Венере, на научных станциях Меркурия, Цереры и внешних спутников Юпитера Сатурн превратился в новую и неожиданную угрозу.

Лаки первым отбросил мрачные мысли, и, повинуясь прикосновениям его пальцев, чувствительные электронные сканнеры, установленные в корпусе «Метеора», легко повернулись на своих универсальных шарнирах. Поле зрения экрана изменилось.

По экрану потянулись звезды, и Верзила, с ненавистью оттопырив верхнюю губу, спросил:

— Есть среди них Сириус?

— Нет, — ответил Лаки, — мы смотрим на южное небесное полушарие, а Сириус находится в северном. Хочешь увидеть Канопус?

— Нет, — сказал Верзила. — Зачем?

— Я думал, тебе интересно. Это вторая по яркости звезда. Можешь вообразить, что это Сириус. — Лаки слегка улыбнулся. Его всегда забавляло, что Верзила воспринимал как оскорбление собственных патриотических чувств то, что Сириус, звезда величайших врагов Солнечной системы, впрочем, происходивших из нее же, — самая яркая звезда на земном небе.

Верзила сказал:

— Забавно. Давай, Лаки, посмотрим на Сатурн, а когда вернемся на Землю, повторишь это в каком-нибудь шоу и всех напугаешь.

Звезды продолжали свое ровное движение, потом они остановились. Лаки сказал:

— Вот он — тоже без увеличения.

Василевский заблокировал приборы и повернулся в пилотском кресле, чтобы тоже взглянуть.

Полумесяц, чуть больше третьей четверти, желтый, более яркий по краям, чем в центре.

— Далеко мы от него? — удивленно спросил Верзила.

— Я думаю, около тридцати миллионов миль, — ответил Лаки.

— Тут что-то не так, — сказал Верзила. — А где кольца? Я на них хотел взглянуть.

«Метеор» приближался к Сатурну со стороны южного полюса. Из этого положения кольца должны были быть хорошо видны.

Лаки объяснил:

— Кольца на расстоянии сливаются с планетой, Верзила, Можно увеличить изображение и посмотреть с более близкого расстояния.

Пятно света — Сатурн — начало расти во всех направлениях. И полумесяц разбился на три части.

Центральная часть по-прежнему виднелась как полумесяц. Но вокруг нее, нигде с нею не соприкасаясь, появилась изогнутая светлая лента, разделенная темной линией на две неравные части. Огибая Сатурн, лента оказывалась в его тени и исчезала.

— Да, сэр Верзила, — лекторским тоном произнес Василевский. — Сам Сатурн всего лишь семьдесят восемь тысяч миль в диаметре. На расстоянии в сто миллионов миль это точка, но если учесть отражательную поверхность колец от одного конца до другого, получится двести тысяч миль.

— Я все это знаю, — возмущенно сказал Верзила.

— Больше того, — не обращая на его слова внимания, продолжал Василевский, — с расстояния в сто миллионов миль семитысячемильное пространство между кольцами и поверхностью Сатурна, не говоря уже о щели в две с половиной тысячи миль, которая делит кольца надвое, не видно. Кстати, Верзила, эта черная линия называется щель Кассини.

— Я сказал, что знаю, — взревел Верзила. — Слушай, Лаки, этот парень считает, что я не учился в школе. Может, не очень долго учился, но ему нечему учить меня в космосе. Ну, скажи, Лаки: пусть перестанет прятаться за тобой, и я раздавлю его, как жука.

— Можно увидеть Титан, — сказал Лаки.

Верзила и Василевский воскликнули хором!

— Где?

— Прямо перед нами. — При увеличении Титан казался таким же полумесяцем, как Сатурн и его система колец с этого расстояния без увеличения. Он находился на краю экрана.

Титан — единственный большого размера спутник системы Сатурна. Но не размер заставлял Василевского смотреть на него с любопытством, а Верзилу — с ненавистью.

Все трое были уверены, что Титан — единственное небесное тело в Солнечной системе, населенное людьми, не признающими господства Земли. Внезапно и неожиданно он превратился во враждебный мир.

Все почувствовали приближение опасности.

— Когда мы будем в системе Сатурна, Лаки?

Лаки сказал:

— Точного определения системы Сатурна не существует, Верзила. Большинство считает, что система кончается там, где движется самое далекое небесное тело, удерживаемое полем тяготения центрального светила. Если это так, то мы все еще за пределами системы Сатурна.

— Однако сирианцы утверждают… — начал Василевский.

— В Солнце тебя с твоими сирианцами! — заревел Верзила, в гневе хлопая себя по голенищам сапог. — Кому интересно, что они утверждают! — И он снова ударил себя по голенищу, будто бил всех сирианцев в системе. Сапоги сразу выдавали в Верзиле марсианина. Кричащие цвета, оранжевый и черный, чередующиеся в шахматном порядке, ясно свидетельствовали, что их владелец родился и вырос под куполом марсианской фермы.

Лаки отключил экран. Детекторы на поверхности корпуса втянулись, и корпус снова стал гладким и ровным, если не считать кольцеобразного утолщения на корме. Там размещался аграв «Метеора».

Лаки сказал:

— Мы не можем позволить себе такую роскошь, как не обращать внимания на их слова, Верзила. Сейчас перевес на стороне сирианцев. Может, со временем мы вытесним их из Солнечной системы, а пока придется играть по их правилам.

Верзила негодующе проворчал:

— Мы в своей системе.

— Конечно, но Сириус занял эту часть ее. И мы ничего не можем сделать. Разве что собрать межзвездную конференцию. Если, конечно, не собираемся начинать войну.

Ответить на это было нечего. Василевский вернулся к приборам, и «Метеор», не расходуя энергии, пользуясь притяжением Сатурна, продолжал опускаться к полюсу планеты.

Все ниже и ниже, в пространство, кишащее сирианскими кораблями в пятидесяти триллионах миль от системы Сириуса, но всего в семистах миллионах миль от Земли. Одним гигантским шагом Сириус покрыл 99,999 процента расстояния между собой и Землей и основал военную базу на самом пороге Земли.

Если ему будет позволено тут оставаться, в один прекрасный момент Земля превратится во второсортное государство под властью Сириуса. И межзвездная политическая ситуация была такова, что Земля, несмотря на всю свою военную мощь, на свои могучие корабли и вооружение, не в состоянии будет справиться с этой угрозой.

Только три человека, в одном маленьком корабле, действуя на свой страх и риск, без поддержки с Земли, умом и хитростью должны были изменить ситуацию. И они знали, что если будут пойманы, их казнят на месте как шпионов — в их собственной Солнечной системе, — и Земля ничем не сможет им помочь.

Глава вторая Преследование

А еще месяц назад не было и мысли об опасности, ни малейшего намека. И вдруг она возникла перед самым носом у земного правительства. Совет Науки настойчиво и методично разматывал шпионскую сеть роботов, которая окутала всю Землю и ее владения и чье существование было обнаружено Лаки Старром в снегах Ио.

Это была тяжелая и страшная работа, потому что шпионаж действовал повсеместно и крайне эффективно и с его помощью едва не удалось нанести Земле огромный ущерб.

И вот в тот момент, когда процесс выздоровления, казалось, подошел к концу, появилась новая угроза, и Гектор Конвей, глава Совета, разбудил Лаки Старра ранним утром. Было видно, что Конвей одевался наспех, его белоснежные волосы взъерошились.

Лаки, мигая, чтобы прогнать сон, заказал кофе и удивленно сказал:

— Великая Галактика, дядя Гектор, — Лаки так называл его с дней своего сиротского детства, когда Конвей и Огастас Хенри стали его опекунами, — неужели видеофоны не работают?

— Я не мог говорить по видеофону, мой мальчик. Мы в ужасном положении.

— А в чем дело? — спокойно спросил Лаки, но при этом снял пижаму и начал умываться.

Зевая и потягиваясь, появился Верзила.

— Эй, что это за проклятый шум? — Узнав главу Совета, он сразу забыл о сне. — Неприятности, сэр?

— Агент X выскользнул у нас между пальцев.

— Агент X? Загадочный сирианец? — Глаза Лаки слегка сузились. — Когда я в последний раз о нем слышал, Совет решил, что его не существует.

— Это было еще до дела со шпионами-роботами. Он умен, Лаки, очень умен. Только очень умный шпион мог убедить Совет в том, что он не существует. Мне следовало пустить тебя по его следу, но всегда находились другие дела. А теперь…

— Да?

— Ты знаешь: расследование дела шпионов-роботов показало, что на Земле существует центр сбора информации. Мы узнали также местонахождение этого центра. Мы снова вышли на след агента X, и существует очень большая вероятность, что им является некто Джек Дорранс из «Акме Эйр Продактс» — прямо здесь, в Интернациональном городе.

— Я этого не знал.

— Было много и других подозреваемых. Но Дорранс сел в частный корабль и улетел, нарушив запрет на старты. Нам повезло, что в Порт-Центре находился член Совета, он немедленно предпринял все необходимые действия. Как только до нас дошло сообщение об этом, мы в течение нескольких минут установили, что только Дорранс не находится под наблюдением. Он ушел от нас. Совпали и другие детали — он агент X. Теперь мы в этом уверены.

— Ну, хорошо, дядя Гектор. Но в чем беда? Он ведь ушел.

— Теперь мы знаем кое-что еще. Он прихватил с собой персональную капсулу, и мы не сомневаемся в том, что в ней содержится вся информация, собранная шпионской сетью и еще не полученная сирианцами. Космос знает, что у него там, но достаточно, чтобы покончить со своей маскировкой, лишь бы передать ее в руки хозяев.

— Вы сказали, что его преследовали. Поймали?

— Нет. — Утомленный глава Совета раздраженно сказал: — Разве в таком случае я был бы тут?

Лаки неожиданно спросил:

— Его корабль оборудован для прыжка?

— Нет! — воскликнул покрасневший глава Совета и пригладил волосы, будто они встали дыбом при одном упоминании о прыжке.

Лаки облегченно перевел дыхание. Прыжок — это, конечно, прыжок в гиперпространстве, когда корабль уходит за пределы обычного пространства и возвращается в него снова во многих световых годах, и все это мгновенно.

Будь у агента X такой корабль, он, несомненно, ушел бы.

Конвей сказал:

— Он действовал в одиночку и ушел тоже один. Отчасти именно поэтому ему удалось уйти от нас. И улетел он на одноместном корабле, предназначенном для межпланетных перелетов.

— А корабли, способные совершить прыжок, не бывают одноместными. Пока во всяком случае. Но, дядя Гектор, если он взял межпланетный корабль, значит другого ему не нужно.

Лаки кончил умываться и быстро одевался. Неожиданно он повернулся к Верзиле.

— А ты? Одевайся быстрее, Верзила.

Верзила, сидевший на краю дивана, буквально совершил сальто.

Лаки сказал:

— Вероятно, где-то в космосе его ждет сирианский корабль, приспособленный для гиперпрыжка.

— Верно. А корабль у него быстрый, он нас опередил, и, возможно, он не окажется в пределах досягаемости нашего оружия. Остается…

— «Метеор». Я вас опережаю, дядя Гектор. Мы с Верзилой будем на нем через час, если, конечно, Верзила успеет одеться. Сообщите мне нынешнее местонахождение и курс кораблей-преследователей и все данные о корабле агента X, и мы отправимся.

— Хорошо. — Встревоженное лицо Конвея несколько прояснилось. — И, Дэвид… — он воспользовался настоящим именем Лаки, как всегда в минуты волнения, — будь осторожен.

— Экипажи остальных десяти кораблей вы тоже просили об этом, дядя Гектор? — спросил Лаки, но голос его звучал мягко и ласково.

Верзила уже надел один сапог и держал второй в руке. Он похлопал по маленькой кобуре на внутренней бархатной поверхности голенища.

— Мы снова в путь, Лаки? — В глазах его горела решимость, проказливое лицо улыбалось.

— Да, — ответил Лаки, взъерошив светлые волосы Верзилы. — Сколько мы уже ржавеем на Земле? Шесть недель? Достаточно долго.

— Еще как! — радостно согласился Верзила и натянул второй сапог.

* * *

Они миновали орбиту Марса, прежде чем с помощью направленного луча им удалось связаться с кораблями-преследователями.

Ответил член Совета Василевский с корабля «Гарпун».

Он воскликнул:

— Лаки! Ты к нам присоединяешься? Отлично! — Лицо его на экране улыбалось, он подмигнул. — Есть место, чтобы втиснуть урода Верзилу в угол твоего экрана? Или он не с тобой?

— Я с ним! — взревел Верзила, вставая между Лаки и передатчиком. — Думаешь, Конвей выпустит куда-нибудь этого большого тупицу без меня? Кто же тогда присмотрит, чтобы он не споткнулся о свои большие ноги?

Лаки поднял протестующего Верзилу и зажал под мышкой.

— Какая шумная связь, Бен. Какова позиция преследуемого корабля?

Василевский, сразу посерьезнев, сообщил позицию:

— Корабль «Сеть космоса». Частный, законно построенный и проданный. Агент X купил его, должно быть под вымышленным именем, и давно подготовил для неожиданного отлета. Быстрый корабль, и со времени старта все время ускоряется. Мы отстаем.

— Каковы у него запасы энергии?

— Мы об этом подумали. Проверили через строителей данные. Получается, что при нынешней скорости ему либо придется вскоре выключить двигатели, либо пожертвовать маневренностью, когда он будет в месте назначения. Мы рассчитываем на это.

— Допустим, он увеличит нагрузку на двигатели.

— Вероятно, — ответил Василевский, — но долго так продержаться не сможет. Меня беспокоит то, что он может сбить с толку наши масс-детекторы, используя астероиды. Если он прорвется в пояс астероидов, мы его потеряем.

Лаки знал эту хитрость. Поместите между собой и преследователем астероид, и масс-детектор преследователя зарегистрирует астероид, а не корабль. Когда поблизости окажется другой астероид, корабль перелетит к нему, а преследователь по-прежнему будет нацеливать свои приборы на первый астероид.

Лаки сказал:

— Он движется слишком быстро для такого маневра. Ему пришлось бы полдня тормозиться.

— Для этого нужно чудо, — откровенно признал Василевский, — но ведь мы чудом вышли на его след, и потому я жду, что второе чудо уничтожит первое.

— А что за первое чудо? Шеф что-то говорил о запрете на вылеты.

— Да. — Василевский коротко рассказал, в чем дело. Дорранс (или агент X; Василевский называл его и так, и так) ушел от наблюдения с помощью прибора, искажающего следящий луч (прибор обнаружили, но он оказался выведенным из строя, и не удалось установить, сирианского ли он происхождения). Он добрался до своего корабля «Сеть космоса» без всякого труда. Уже готов был стартовать, активировал микрореактор, получил разрешение — но тут в стратосфере появился поврежденный торговец, попавший под удар метеорита. Он просил разрешения на аварийную посадку.

Были запрещены все вылеты, Все корабли в порту остались на месте. Все должны были остановить процедуру старта.

«Сеть космоса» тоже должна была это сделать, но не сделала. Лаки Старр хорошо понимал, что испытывал тогда агент X. В его распоряжении находился самый разыскиваемый в Солнечной системе предмет, и счет шел на секунды. Теперь, когда он начал действовать в открытую, Совет сразу пойдет по его следу. Если он прервет старт, придется долго ждать, пока посадят поврежденный корабль, пока эвакуируют его экипаж. А потом снова активирование двигателей и все проверки. Он не мог допустить такой задержки.

И потому сразу стартовал.

И мог бы уйти. Прозвучал сигнал тревоги, полиция порта начала вызывать «Сеть космоса», но член Совета Василевский, выполнявший рутинную работу в порту, сразу начал действовать. Он участвовал в поисках агента X, и корабль, стартовавший, несмотря на запрет, сразу вызвал у него подозрение. Догадка невероятная, но он начал действовать.

Властью Совета (а она превышает власть всех остальных органов, кроме прямых приказов президента Земной федерации) он поднял в пространство корабли космической стражи и сам на борту «Гарпуна» возглавил преследование. Он уже несколько часов находился в космосе, когда Совет получил всю информацию. И тут подтвердилось, что он действительно преследует агента X, и все корабли обязаны его поддерживать.

Лаки серьезно выслушал и сказал:

— Случайность, но ты ею хорошо воспользовался. Отличная работа.

Василевский улыбнулся. Члены Совета обычно избегают известности и славы, но одобрение со стороны другого члена Совета ценится высоко.

Лаки сказал:

— Мы приближаемся. Пусть один из твоих кораблей установит со мной масс-контакт.

Он прервал связь, и его сильные красивые руки ласково коснулись приборов «Метеора» — самого быстрого космического корабля.

На «Метеоре» находились самые мощные протонные микрореакторы, какие только можно разместить на корабле такого размера; такие реакторы способны разогнать военный крейсер; эти реакторы почти позволяли совершать гиперпрыжок. На корабле были и ионные двигатели, которые устраняли эффект ускорения, действуя одновременно на все атомы корабля, в том числе и на атомы живых тел Лаки и Верзилы. И даже аграв, недавно разработанный и все еще считающийся экспериментальным, тоже был, что давало возможность маневрировать вблизи самых крупных планет с их огромными полями тяготения.

И вот могучие моторы «Метеора» ровно загудели, и Лаки почувствовал легкое повышение тяжести, которое не компенсировалось ионными двигателями. Корабль все быстрее и быстрее устремлялся в дальние пределы Солнечной системы…

Но агент X находился впереди, и «Метеор» нагонял его слишком медленно. Когда позади остался пояс астероидов, Лаки сказал:

— Похоже, дело плохо, Верзила.

Верзила удивленно посмотрел на него.

— Мы его возьмем, Лаки.

— Все дело в том, куда он направляется. Я был уверен, что на сирианский корабль, который способен совершить прыжок. Но такой корабль либо должен быть вне эклиптики, либо прятаться за поясом астероидов. Однако агент X остается в плоскости эклиптики и ушел за пределы пояса.

— Может, просто пытается сбить нас со следа, а потом отправиться на встречу с кораблем.

— Может быть, — согласился Лаки, — но, может быть, у сирианцев есть база на внешних планетах.

— Да ну, Лаки! — Маленький марсианин рассмеялся. — Прямо у нас под носом?

— Иногда трудно увидеть что-то у себя под носом. Он движется прямо к Сатурну.

Верзила сверился с корабельным компьютером, который постоянно следил за курсом преследуемого. И сказал:

— Слушай, Лаки, этот подонок все еще на баллистическом курсе. Двадцать миллионов миль он не притрагивается к своим моторам. Может, энергию истратил?

— А может, бережет ее для маневров в системе Сатурна. Там сильное поле тяготения. Надеюсь, что это так. Великая Галактика, надеюсь! — Худое красивое лицо Лаки стало серьезным, он плотно сжал губы.

Верзила удивленно смотрел на него.

— Пески Марса, Лаки, но почему?

— Потому что если в системе Сатурна есть база сирианцев, агент X должен привести нас к ней. У Сатурна один большой спутник, восемь спутников среднего размера и множество мелких. Агент X показал бы нам точно, где база.

Верзила нахмурился.

— Ну, он не так туп, чтобы вести нас туда…

— Или позволить нам догнать его… Верзила, рассчитай курс вперед, до пересечения с орбитой Сатурна.

Верзила послушался. Это была обычная для компьютера работа.

Лаки сказал:

— Каково положение Сатурна в момент пересечения? Далеко ли будет Сатурн от корабля агента X?

Последовала небольшая пауза. Нужно было взять элементы орбиты Сатурна из «Эфемерид». Несколько секунд расчета, и Верзила в тревоге вскочил на ноги.

— Лаки! Пески Марса!

Лаки не потребовалось спрашивать о подробностях.

— Мне кажется, агент X решил не показывать нам, где расположена база. Если он продолжит свой баллистический курс, он ударится о Сатурн, — а это верная смерть.

Глава третья Смерть в кольцах

Проходили часы, и сомнений не оставалось. Даже на кораблях-преследователях, далеко отставших от «Метеора», встревожились.

Василевский связался с Лаки Старром.

— Космос, Лаки, — сказал он, — куда он нацелился?

— Похоже, прямо в Сатурн, — ответил Лаки.

— Может, его там ждет корабль? Я знаю, у Сатурна тысячемильная атмосфера с давлением в миллионы тонн, и без аграва они не могут… Лаки! Неужели у них есть аграв и защитные силовые поля?

— Думаю, он просто разобьется, чтобы мы его не схватили.

Василевский сухо заметил:

— Если ему так не терпится умереть, почему он не повернется к нам и не схватится, заставит нас его уничтожить и прихватит с собой парочку кораблей?

— Да, — согласился Лаки, — или просто замкнет свои моторы в сотнях миллионов миль от Сатурна? Меня беспокоит, что он таким образом привлекает наше внимание к Сатурну. — Лаки погрузился в задумчивость.

Василевский прервал тишину.

— Ты сможешь догнать его, Лаки? Мы слишком далеко.

Верзила отозвался со своего места у приборов управления:

— Пески Марса, Бен, если мы увеличим ионную тягу, скорость не позволит нам маневрировать у Сатурна.

— Но сделайте что-нибудь!

— Космос, вот это разумный приказ, — сказал Верзила. — И очень полезный.

— Сделайте что-нибудь.

Лаки ответил:

— Продолжайте движение, Бен. Я что-нибудь сделаю.

Он прервал связь и повернулся к Верзиле.

— Он ответил на наши сигналы, Верзила?

— Ни слова.

— Забудь об этом и постарайся уловить его коммуникационный луч.

— Мне кажется, он им не пользуется, Лаки.

— Может воспользоваться в последнюю минуту. Ему придется рискнуть, чтобы сказать хоть что-то. А мы тем временем отправимся к нему.

— Как?

— Выстрелим в него. Маленьким снарядом.

Наступила его очередь согнуться над компьютером. Поскольку «Сеть космоса» двигалась без ускорения, потребовались несложные расчеты, чтобы послать снаряд прямо в нее.

Лаки подготовил снаряд. Он не предназначался для взрыва. Всего в четверть дюйма в диаметре, но протонный микрокотел швырнет его со скоростью пятисот миль в секунду. Ничто не сможет уменьшить эту скорость, и снаряд пройдет сквозь корпус «Сети космоса», как сквозь масло.

Но Лаки не думал, что это произойдет. Снаряд достаточно велик, чтобы быть зарегистрированным масс-детектором добычи. «Сеть космоса» автоматически изменит курс, чтобы избежать встречи, и это собьет ее с курса на Сатурн. Агенту X потребуется какое-то время, чтобы заново рассчитать курс и ввести поправки, и, возможно, «Метеор» успеет подойти и использовать свой магнитный захват.

Слабый шанс, может быть, ничтожно слабый. Но других возможных способов действия не было.

Лаки коснулся контакта. Снаряд бесшумно устремился вперед, стрелка корабельного масс-детектора дрогнула, но быстро вернулась на место: снаряд улетел.

Лаки откинулся в кресле. Потребуется два часа, чтобы снаряд вступил (или почти вступил) в контакт. Лаки пришло в голову, что, возможно, агент X совершенно лишен энергии, что автоматы выработают поправки курса, а корабль не сможет их осуществить, снаряд пронзит корпус, корабль взорвется или во всяком случае не изменит своего курса на Сатурн.

Но он тут же отбросил эту мысль. Невозможно предположить, чтобы, направив корабль на столкновение, агент X полностью исчерпал все запасы энергии. Конечно, у него что-то осталось.

Медленно тянулись часы ожидания. Даже Гектор Конвей устал от чтения и непосредственно связался с кораблем.

— Но где, по твоему мнению, в системе Сатурна может находиться база? — с тревогой спросил он.

— Если она существует, — осторожно ответил Лаки, — и если агент X действительно пытается увести нас от нее, я бы сказал, что наиболее вероятное место — Титан. Это единственный по-настоящему большой спутник Сатурна, он в три раза превышает Луну по массе и в два раза по площади. Если база Сириуса находится под поверхностью, прочесать весь Титан в поисках ее невозможно.

— Трудно поверить, что они на это решились. Это буквально начало военных действий.

— Может, и так, дядя Гектор, но ведь совсем недавно они пытались основать базу на Ганимеде.

Верзила резко воскликнул:

— Лаки, он движется.

Лаки удивленно взглянул на него.

— Кто движется?

— «Сеть космоса». Этот сирианский подонок.

Лаки торопливо сказал:

— Я свяжусь с вами позже, дядя Гектор, — и прервал связь. А Верзиле заметил: — Но он не должен двигаться. Наш снаряд он еще не может заметить.

— Посмотри сам, Лаки. Говорю тебе, он движется.

Лаки одним прыжком оказался у масс-детектора «Метеора». Прибор уже давно был постоянно нацелен на убегающую добычу. Корабль отражался на экране ярким пятном.

Но теперь пятно двинулось. Оно превратилось в короткую линию.

Лаки напряженно сказал:

— Великая Галактика, конечно! Все обретает смысл. Как я мог думать, что он всего лишь избегает захвата? Верзила…

— Конечно, Лаки. Что? — Маленький марсианин был готов ко всему.

— Нас перехитрили. Нужно уничтожить его, если даже самим придется врезаться в Сатурн. — Впервые со дня установки дополнительных ионных двигателей на корабле Лаки заставил их помогать основному двигателю. Корабль покачнулся: вся его энергия до последнего атома устремилась назад, а «Метеор» соответственно — вперед.

Верзила с трудом перевел дыхание.

— Но в чем дело, Лаки?

— Он вовсе не к Сатурну направляется, Верзила. Просто использовал его поле тяготения, чтобы опередить нас. Теперь он выходит на орбиту вокруг Сатурна. Он направляется к кольцам. К кольцам Сатурна. — Лицо молодого члена Совета было напряжено. — Следи за его коммуникационным лучом, Верзила. Теперь он будет говорить. Теперь или никогда.

С участившимся сердцебиением Верзила склонился к анализатору волн, хотя никак не мог понять, почему мысль о кольцах Сатурна так встревожила Лаки.

Снаряд с «Метеора» промахнулся более чем на пятьдесят тысяч миль. Но теперь сам «Метеор» превратился в снаряд, идущий на столкновение; но и он промахнется.

Лаки простонал:

— Ничего не выйдет. Не хватит расстояния.

Сатурн теперь казался гигантом, кольца перечеркивали его диск. Желтый диск Сатурна был почти полным: «Метеор сближался с ним со стороны Солнца.

Верзила внезапно взорвался:

— Грязный подонок! Он прячется за кольцами, Лаки. Теперь я понимаю, что тебя встревожило.

Он напряженно работал у масс-детектора, но все было бесполезно. В фокусе оказалась часть кольца каждая из бесчисленных частичек, образующих кольцо, отразилась на экране точкой. Экран побелел, и «Сеть космоса» исчезла.

Лаки покачал головой.

— Проблему можно разрешить. Мы сейчас достаточно близко, чтобы увидеть его. Нет, тут что-то другое.

Бледный и напряженный, Лаки дал на экран максимально увеличенное изображение с телескопа. Крошечный металлический цилиндр «Сети космоса» не закрывали частицы кольца. Самые крупные из этих частиц, размером с обычный гравий, сверкали в лучах отдаленного Солнца.

Верзила сказал:

— Лаки, я поймал его коммуникационный луч… Нет, нет, подожди… Да, поймал.

В рубке послышался далекий искаженный голос. Верзила искусными пальцами настраивал дешифратор, хотя передача велась на сирианском шифре.

Слова затихали, потом становились снова слышны. В рубке установилась тишина, слышался лишь слабый шорох записывающего устройства.

— …не… во… кировать (пауза, во время которой Верзила напряженно работал ручками настройки)… по следу… не мог уйти… сделано для того, чтобы… я должен был… кольцо… рна… на нормальной орб… же запущена… следуйте… координаты…

И тут все оборвалось: голос, треск разрядов — все.

Верзила закричал:

— Пески Марса, Лаки! Что-то взорвалось!

— Не у нас, — отозвался Лаки. — Это «Сеть космоса».

Он видел, как это произошло через две секунды после прекращения передачи. Передача в субэфире идет по существу мгновенно. А свет, который они видели на экране, проходит в секунду всего 186 000 миль.

Свету потребовалось две секунды, чтобы достичь Лаки. Он видел, как задняя часть «Сети космоса» покраснела, потом превратилась в огненный цветок из расплавленного металла.

Верзила увидел только конец, и они молча смотрели, как сияние медленно гасло.

Лаки покачал головой.

— Так близко к кольцу, хотя и не совсем в нем, в пространстве очень много быстрых частиц материи. Может, ему не хватило энергии, чтобы отвернуть от одной из них. А может, два куска приближались одновременно с разных направлений. Это был храбрый человек и сильный противник.

— Не понимаю, Лаки. Что же он делал?

— Даже сейчас не понимаешь? Ему было важно не попасть к нам в руки, но все же не настолько, чтобы умереть. Мне следовало догадаться раньше. Самое главное для него было передать важную информацию сирианцам. Он не мог передать через субэфир тысячи слов информации; его преследовали и луч засекли бы. Сообщение должно было быть кратким и содержать самое существенное. Ему необходимо было передать капсулу с информацией в руки сирианцев.

— Но как он мог это сделать?

— В его передаче мы услышали слог «орб». Это, конечно, орбита. «Же запущена» значит «уже запущена».

Верзила схватил Лаки за руку, его маленькие пальцы вцепились в мускулистое запястье.

— Он запустил капсулу, верно, Лаки? В кольце она неотличима от миллионов кусков гравия, как… булыжник на Луне… как капля воды в океане.

— Или как кусок гравия в кольцах Сатурна, и это хуже всего, — сказал Лаки. — Конечно, он погиб до того, как передал координаты орбиты капсулы, так что мы с сирианцами начинаем на равных, и нужно приниматься за дело не откладывая.

— Искать? Прямо сейчас?

— Да! Если он готов был сообщить координаты, зная, что я у него на хвосте, значит сирианцы где-то рядом… Свяжись с кораблями, Верзила, и передай им новости.

Верзила повернулся к передатчику, но так и не притронулся к нему. На нем горела красная лампа, означающая наличие радиопередачи. Радио! Обычная эфирная связь! Очевидно, кто-то совсем рядом (в пределах системы Сатурна), причем не скрываясь, вызывает их на радиоволне, которую, в отличие от субэфирной, очень легко перехватить.

Глаза Лаки сузились.

— Принимай, Верзила.

Послышался голос с акцентом: долгие гласные, четкое произношение согласных. Голос сирианца.

— …вите себя, иначе мы воспользуемся магнитным захватом и арестуем вас. У вас четырнадцати минут для подтверждения приема. — Последовала минутная пауза. — Именем Центрального правительства приказываю: назовите себя, иначе мы воспользуемся магнитным захватом и арестуем вас. У вас тринадцать минут для подтверждения приема.

Лаки холодно произнес:

— Подтверждаю прием. Корабль Земной федерации «Метеор» находится с мирными целями в космическом пространстве Земной федерации. На это пространство распространяется только власть Земной федерации.

Последовала одна-две секунды молчания (радиоволны распространяются со скоростью света), потом голос ответил:

— Власть Земной федерации не признается на мирах, колонизированных сирианскими народами.

— А что это за мир? — спросил Лаки.

— Незаселенная система Сатурна именем нашего правительства присоединена к Сириусу согласно межпланетному закону, по которому незаселенный мир принадлежит тем, кто его колонизирует.

— В этом законе речь идет только о незаселенных звездных системах.

Ответа не было. Голос бесстрастно произнес:

— Вы находитесь в пределах системы Сатурна, вам приказано немедленно их покинуть. Если вы уйдете, мы вас захватим. Все корабли Земной федерации в дальнейшем будут захватываться без всяких предупреждений. Вы должны начать ускорение через восемь минут, иначе мы начнем действовать.

Лицо Верзилы радостно вспыхнуло. Он прошептал:

— Пусть приходят, Лаки. Покажем им, чего стоит наш «Метеор».

Но Лаки не обратил на это внимания. Он сказал в передатчик:

— Приказ получен. Мы не признаем власть Сириуса, но уходим по своей воле. — И он прервал связь.

Верзила пришел в ужас.

— Пески Марса, Лаки! Мы убежим от своры сирианцев? Оставим капсулу, чтобы они ее нашли?

Лаки ответил:

— Сейчас, Верзила, придется уходить.

Голову он наклонил, лицо его побледнело и приняло напряженное выражение, но глаза не были глазами человека, потерпевшего поражение. Все, что угодно, кроме этого.

Глава четвертая Между Юпитером и Сатурном

Старшим офицером на кораблях-преследователях (не считая, разумеется, члена Совета Василевского) был капитан Майрон Бернольд, лет пятидесяти, с фигурой человека на десять лет моложе. На мундире его было четыре полоски. Волосы седели, но брови оставались еще черными, а на бритом подбородке была видна синева пробивающейся бороды.

С нескрываемым презрением он смотрел на гораздо более молодого Лаки Старра.

— И вы отступили?

«Метеор» по дороге к Солнцу встретился с кораблями-преследователями на полпути между орбитами Сатурна и Юпитера. Лаки перебрался на борт флагмана.

Он негромко ответил;

— Я сделал то, что было необходимо.

— Когда враг вторгся в нашу собственную систему, отступление не может быть необходимым. Вас могли взорвать, но вы успели бы предупредить нас, и мы тут же отправились бы туда.

— И сколько у вас осталось бы энергии, капитан?

Капитан вспыхнул.

— Какая разница? Мы погибли бы, но, в свою очередь, предупредили бы Землю.

— И начали войну?

— Они начали войну. Сирианцы… Я намерен направиться к Сатурну и напасть на них.

Стройная фигура Лаки напряглась. Он был выше капитана, его холодный взгляд не дрогнул.

— Как полноправный член Совета Науки, капитан, я старше вас по должности, и вы это знаете. Никакого нападения. Я приказываю возвращаться на Землю.

— Да я скорее… — Капитан явно пытался справиться с собой. Он сжал кулаки. И сказал напряженным голосом — Могу я спросить о причине такого приказа, сэр? — В почтительном обращении звучала ирония. — Будьте добры, объясните причины такого приказа, сэр. Мое собственное мнение основано на такой мелочи, как традиции флота. И не в традициях флота отступать, сэр.

Лаки ответил:

— Если хотите узнать причину, капитан, садитесь, и я вам объясню. И не говорите мне, что флот не отступает. Отступление есть часть военного маневра, и тот командир, который предпочитает отступлению гибель своих кораблей, не должен командовать. Мне кажется, сейчас в вас говорит только гнев. Итак, капитан, вы готовы начать войну?

— Я уже сказал вам, что начали они. Они вторглись на территорию Земной федерации.

— Не совсем. Они заняли ненаселенную планету. Беда вот в чем, капитан. Гиперпрыжок сделал путешествие к звездам совсем простым делом, и потому люди заселили планеты других звезд, прежде чем колонизовали отдаленные районы Солнечной системы.

— Земляне высаживались на Титан. В году…

— Я знаю о полете Джеймса Френсиса Хогга. Он также высаживался на Обероне в системе Урана. Но это исследование, а не колонизация. Система Сатурна оставалась пустой и ненаселенной, а ненаселенная планета принадлежит первой колонизовавшей ее группе.

— Если эта планета или планетная система — часть ненаселенной звездной системы, — возразил капитан. — Вы должны признать, что Сатурн таким не является. Это часть нашей Солнечной системы, а она, клянусь воющими демонами космоса, заселена.

— Верно, но мне кажется, официального соглашения на этот счет нет. Возможно, будет решено, что Сириус имеет право на занятие Сатурна.

Капитан ударил кулаком по колену.

— Мне все равно, что скажут космические законники. Сатурн наш, и всякий землянин с этим согласится. Мы вышвырнем оттуда сирианцев, и пусть оружие решает, кто прав.

— Но именно этого и хотят от нас сирианцы!

— Так дадим им то, что они хотят.

— И нас обвинят в агрессии… Капитан, среди звезд расположено пятьдесят заселенных планет. Они никогда не забывают, что были когда-то колониями Земли. Мы дали им свободу без войны, но об этом они забыли. Помнят только, что мы по-прежнему самая населенная и передовая система. Если Сириус объявит о нашей неспровоцированной агрессии, все объединятся вокруг него. Именно поэтому он пытается заставить нас напасть и именно поэтому я решил вернуться.

Капитан прикусил губу. Он собрался что-то сказать, но Лаки продолжал:

— С другой стороны, если мы ничего не предпримем, мы можем обвинить сирианцев в агрессии, и общественное мнение внешних миров расколется. Мы используем это и привлечем к себе сторонников.

— Внешние миры на нашей стороне?

— Почему бы и нет? Во всех звездных системах сотни незаселенных планет всех размеров. И они не захотят создавать прецедент. Иначе каждая система будет стремиться утыкать другие своими базами. Но нельзя вызвать у них панику, заставить думать, что могущественная Земля нападает на собственные бывшие колонии.

Капитан встал и прошелся взад и вперед по своей каюте. Он сказал:

— Повторите ваш приказ.

— Вы понимаете необходимость отступления?

— Да. Могу я получить приказ?

— Хорошо. Приказываю вам доставить эту капсулу, которую я передаю сейчас, главе Совета Науки Гектору Конвею. Вы не должны ни с кем обсуждать случившееся ни в субэфире, ни другими способами. Вы не предпримете никаких враждебных действий — повторяю, никаких враждебных действий — против сирианцев, если только не подвергнетесь прямому нападению. И если вы встретите силы сирианцев и спровоцируете их на нападение, я добьюсь, чтобы вас предали трибуналу и осудили. Я ясно выразился?

Капитан стоял с застывшим лицом. Губы его шевелились с трудом, будто были вырезаны из дерева.

— Со всем уважением, сэр, нельзя ли члену Совета принять команду над моим кораблем и лично доставить капсулу?

Лаки Старр слегка пожал плечами и ответил:

— Вы очень упрямы, капитан, и я даже восхищаюсь вами. Иногда в сражении такое упрямство необходимо… Я не могу лично доставить капсулу, потому что намерен на «Метеоре» снова лететь к Сатурну.

Воинственная застылость капитана разбилась.

— Что? Воющий космос, что?

— Мне кажется, я ясно выразился, капитан. У меня там кое-что недоделано. Первейшая моя обязанность — предупредить Землю о серьезной политической угрозе. Если вы доставите мое предупреждение, я смогу заняться другими делами… в системе Сатурна.

Капитан широко улыбнулся.

— Ну, это другое дело. Я хотел бы отправиться с вами.

— Я знаю это, капитан. Для вас трудно уклоняться от боя, но я прошу вас об этом, потому что вы привыкли к грудным заданиям. Я хочу, чтобы все ваши корабли поделились энергией с «Метеором». И мне понадобится еще кое-что из ваших запасов.

— Только скажите.

— Хорошо. Я возвращаюсь на свой корабль и попрошу члена Совета Василевского отправиться со мной.

Он попрощался за руку с капитаном, теперь настроенным дружески, и они с Василевским по соединительной трубе перешли с флагмана на «Метеор».

* * *

Соединительная труба вытянулась почти на всю длину, и на преодоление ее ушло несколько минут. В трубе не било воздуха, но члены Совета могли разговаривать: металл передавал голоса искаженно, но понятно. К тому же никакой способ сообщения не защищен так хорошо от подслушивания, как звуковые волны на коротком расстоянии. Поэтому в трубе Лаки смог коротко поговорить с Василевским.

Наконец Василевский, слегка изменив тему, сказал:

— Послушай, Лаки, если сирианцы хотели причинить неприятности, почему они тебя отпустили? Почему не вынудили тебя повернуть и напасть?

— Бен, тебе нужно послушать запись. Слова звучали скованно, да и грозили они только магнитным захватом. Я убежден, что со мной говорил робот.

— Робот! — Глаза Василевского распахнулись шире.

— Да. Можно по твоей реакции судить, как восприняли бы это на Земле. Земляне беспричинно боятся роботов. Но дело в том, что корабль, управляемый роботом, не может причинить вред кораблю с живыми людьми. Первый закон роботехники — робот не может причинить вред человеку — запрещает это. Но от этого опасность только больше. Если бы я напал — а сирианцы этого и ожидали, — они могли бы утверждать, что я напал на беззащитный корабль. А на всех внешних мирах роботов ценят, не то что на Земле. Нет, Бен, я мог только отступить, что я и сделал.

С этими словами они оказались в шлюзе «Метеора».

Их ждал Верзила. На лице его, как обычно при встрече с Лаки даже после короткой разлуки, расцвела улыбка.

— Эй, — сказал он, — какие новости? Тебе, значит, удалось не вывалиться из трубы и… А что Бен здесь делает?

— Он летит с нами, Верзила.

Маленький марсианин выглядел раздраженным.

— Зачем? Корабль двухместный.

— Временно придется потесниться. А теперь лучше начать перекачивать энергию с других кораблей и принимать по трубе оборудование. После этого сразу вылетим.

Голос Лаки звучал твердо, возврат к прежней теме был невозможен. Верзила понял, что лучше не спорить.

Он пробормотал:

— Конечно, — и ушел в машинное помещение, бросив злобный взгляд в сторону Василевского.

Бен спросил:

— Что это с ним? Я ни слова не сказал о его росте.

— Ну, ты должен понять малыша. Официально он не член Совета, хотя фактически им и является. Только он один этого не понимает. Ну, вот, он и думает, что раз уж ты член Совета, мы с тобой будем общаться, а его отстраним, что у нас будут от него тайны.

Василевский кивнул:

— Понятно. Ты предлагаешь сказать ему…

— Нет! — Слово было произнесено мягко, но безапелляционно. — Все, что нужно, я ему сам скажу. Ты ничего не говори.

В этот момент в пилотской рубке снова появился Верзила и сказал:

— Энергия поступает. — Он перевел взгляд с одного на другого и проворчал: — Простите, что помешал. Мне покинутькорабль, джентльмены?

— Тебе придется сначала нокаутировать меня, Верзила, — ответил Лаки.

Верзила нацелился на удар и сказал:

— Ну, парень, это нетрудно. Думаешь, лишний фут твоего роста мне помешает?

Он мгновенно оказался внутри кольца рук Лаки и нанес два удара ему в живот.

Лаки спросил:

— Теперь тебе лучше?

Верзила отскочил.

— Я не стал бить по-настоящему, не то Конвей меня отругает.

Лаки рассмеялся.

— Спасибо. А теперь послушай. Ты должен рассчитать орбиту и передать данные капитану Бернольду.

— Конечно. — Верзила, по-видимому, успокоился, обида его рассеялась.

Василевский сказал:

— Слушай, Лаки, не хочу тебя расхолаживать, но мы совсем недалеко от Сатурна. Мне кажется, что сирианцы нас тут же засекут и будут знать, где мы и куда направляемся.

— Я тоже так считаю. Бен.

— Но как же мы тогда сможем незаметно проникнуть в систему Сатурна?

— Хороший вопрос. Я все думал, догадаешься ли ты. Если ты не догадаешься, сирианцы тем более: они ведь знают нашу систему не так хорошо, как мы.

Василевский откинулся назад в пилотском кресле.

— Не делай из этого загадку, Лаки.

— Все совершенно ясно. Все корабли, включая наш, находятся рядом и, учитывая расстояние, отражаются на масс-детекторе сирианцев как одна точка. Мы полетим в таком строю до тех пор, пока не окажемся вблизи астероида Гидальго, который сейчас приближается к афелию.

— Гидальго?

— Ну, Бен, ты ведь знаешь. Астероид, известный еще с докосмических времен. Самое интересное в нем то, что он не остается все время в поясе астероидов. На кратчайшем удалении от Солнца он приближается к орбите Марса, а на самом дальнем — к орбите Сатурна. Когда мы приблизимся к нему, Гидальго тоже отразится на масс- детекторе сирианцев, и по величине массы они будут знать, что это астероид. И не смогут засечь наш корабль на фоне Гидальго, не смогут заметить и десятипроцентное уменьшение массы эскадры, летящей к Земле. «Метеор» спрячется за Гидальго. Конечно, Гидальго летит не к Сатурну, но через два дня мы от него сможем оторваться, окажемся далеко от плоскости эклиптики и направимся к Сатурну.

Василевский поднял брови.

— Надеюсь, это сработает, Лаки.

Он понял уловку. Все планеты и корабли, торговые и военные, остаются в плоскости эклиптики. Поэтому обычно никто не обращает внимание на то, что выше или ниже этой зоны. Поэтому вполне вероятно, что корабль Лаки, вышедший из плоскости эклиптики, останется не замеченным приборами сирианцев. Но все же на лице Василевского отразилась неуверенность.

Лаки спросил:

— Как ты думаешь, получится?

— Может быть, — ответил Василевский. — Но даже если мы туда вернемся… Лаки, я выполню свою часть плана и больше никогда не скажу того, что говорю сейчас. Мне кажется, мы уже все равно, что мертвецы.

Глава пятая Скользя по поверхности Сатурна

Метеор» скрылся за Гидальго, а потом покинул плоскость эклиптики и вновь устремился к южному полюсу второй по размерам планеты Солнечной системы.

Никогда раньше за короткую историю своих космических приключений Лаки и Верзила не проводили столько времени в пространстве без перерыва. Почти месяц назад они покинули Землю. Но маленький клочок воздуха и тепла — «Метеор» — оставался для них Землей и мог поддерживать жизнь неопределенно долго.

Запаса энергии благодаря передаче ее с других кораблей хватит на год, если не придется участвовать в бою. Воздуха и воды, которые проходят очистку в баках с водорослями, хватит и на всю жизнь. Водоросли даже снабдят пищей, если кончатся обычные концентраты.

Настоящее неудобство представляло только присутствие третьего человека. Как заметил Верзила, «Метеор» — двухместный корабль. Необычное сосредоточение энергии, скорости и вооружения стало возможно именно из-за экономии жилой площади. Приходилось по очереди спать на стеганом одеяле в пилотской рубке.

Лаки заметил, что неудобства компенсируются введением четырехчасовых вахт вместо обычных шестичасовых.

На что Верзила горячо ответил:

— Конечно, и когда я пытаюсь уснуть на этом проклятом одеяле, а толстолицый Бен сидит у приборов, он всеми сигнальными огнями светит мне прямо в лицо.

— Дважды за вахту, — терпеливо ответил Василевский, — я проверяю сигналы чрезвычайного положения, чтобы убедиться, что они действуют. Таково правило.

— И он свистит сквозь зубы, — продолжал Верзила. — Послушай, Лаки, если он еще раз угостит меня «Моей сладкой Афродитой с Венеры» — еще хоть раз, — я сломаю ему руку между плечом и локтем, а обломком забью, его до смерти.

Лаки серьезно сказал:

— Бен, пожалуйста, воздержись от свиста. Если Верзила примется за дело, вся рубка будет залита кровью.

Верзила ничего не сказал, но когда он в следующий раз сидел у приборов, а Василевский спал на одеяле и музыкально храпел, Верзила, направляясь на свое место, наступил ему на пальцы вытянутой руки.

— Пески Марса, — сказал он, протягивая руки ладонями вверх и закатывая глаза в ответ на неожиданный тигриный рев, — я ничего не почувствовал под своими марсианскими сапогами. Боже мой, Бен, неужели это были твои пальчики?

— Ну, теперь усни только, — яростно вопил Василевский. — Если уснешь, когда я в рубке, ты, марсианская песчаная крыса, я раздавлю тебя, как паразита.

— Как я испугался, — ответил Верзила и притворно захныкал.

Лаки устало встал с койки.

— Послушайте, — сказал он, — тот, кто в следующий раз меня разбудит, остальную часть пути проделает за «Метеором» в космическом костюме на буксире.

* * *

Но когда на экране с близкого расстояния стали видны Сатурн и его кольца, все собрались в пилотской рубке. Даже если смотреть со стороны экватора, Сатурн — самое прекрасное зрелище в Солнечной системе, а уж с полюса…

— Если я правильно припоминаю, — сказал Лаки, — даже исследовательский полет Хогга коснулся в этой системе только Япета и Титана, так что он видел Сатурн лишь с экватора, Если сирианцы этого не сделали, то мы первые люди, которые видят Сатурн вблизи с такого угла.

Как и на Юпитере, мягкое желтое свечение поверхности Сатурна на самом деле — солнечный свет, отраженный верхними слоями его бурной атмосферы глубиной в тысячу и больше миль. И как на Юпитере, атмосферные вихри виднелись как разноцветные зоны. Но с экватора эти зоны казались полосками. А с полюса видны были концентрические круги светло-коричневого, светло-желтого и пастельно-зеленого цвета. Центром кругов был полюс Сатурна.

Но даже это меркло рядом с кольцами. С близкого расстояния кольца занимали двадцать пять градусов площади неба — в пятьдесят раз больше полной земной Луны. Внутренний край колец отделялся от поверхности планеты пространством в сорок пять угловых минут: тут вполне мог разместиться объект размером с Луну и свободно катиться по кругу.

Кольца окружали Сатурн, нигде не касаясь его. Видны были примерно три пятых окружности, остальное скрывалось в тени планеты. Примерно в трех четвертях от внешнего края колец находилась черная полоса, известная как «щель Кассини». Шириной в пятнадцать минут, черная лента делила кольца на две неравные по величине и освещенности части. Между кольцами и планетой видны были искорки, они поблескивали, но не образовывали сплошной белизны. Это было так называемое «креповое кольцо».

Общая площадь колец в восемь раз — превышает площадь Сатурна. К тому же кольца ярче, чем Сатурн, так что не менее девяноста процентов света планеты исходит от колец. Общая светимость составляет примерно сотую часть светимости Луны.

Даже Юпитер с близкого Ио не кажется таким поразительным. Когда Верзила наконец смог заговорить, он говорил шепотом.

— Лаки, почему кольца такие яркие? Из-за них сам Сатурн кажется тусклым. Это оптическая иллюзия?

— Нет, — ответил Лаки, — так и есть. Сатурн и кольца получают одинаковое количество солнечного света, но отражают его по-разному. Свет Сатурна — это отражение солнечного света от водородно-гелиевой атмосферы с примесью метана. Такая атмосфера отражает примерно 63 процента света. Кольца же в основном просто куски льда, отражают они не менее 80 процентов и потому кажутся гораздо ярче. Смотреть на кольца — все равно что смотреть на ледяное поле.

Василевский проговорил:

— И мы должны отыскать снежинку на этом снежном поле.

— Темную снежинку, — возбужденно воскликнул Верзила. — Слушай, Лаки, если там куски льда, а капсула металлическая…

— Полированный алюминий, — ответил Лаки, — отражает больше света, чем лед. Тоже светящаяся точка.

— Ну, тогда… — Верзила в отчаянии смотрел на кольца, казавшиеся огромными даже на расстоянии в полмиллиона миль, — тогда это безнадежно.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Лаки.

* * *

Верзила сидел за приборами, меняя орбиту короткими толчками ионного двигателя. Аграв помогал проводить маневры в непосредственной близости от Сатурна.

Лаки наблюдал за масс-детектором. Этот прибор отыскивал в пространстве любые массы, определял их местонахождение по воздействию гравитационного поля корабля, если частицы были малы, или по их воздействию на корабль, если они были велики.

Василевский только что проснулся и вошел в пилотскую рубку. Все молчали. Корабль приближался к Сатурну. Краем глаза Верзила смотрел на Лаки. По мере приближения Сатурна Лаки становился все напряженней и неразговорчивей. Верзила не раз наблюдал такое и раньше. Лаки чувствовал неуверенность: он считал, что шансы на удачу невелики, но не желал говорить об этом.

Василевский сказал:

— Не думаю, что стоит так убиваться у масс-детектора, Лаки. Кораблей здесь не может быть. Мы их найдем у колец. И много. Сирианцы будут искать капсулу.

— Согласен, — ответил Лаки. — К этому все идет.

— А может, эти подонки уже нашли капсулу, — мрачно предположил Верзила.

— Даже это возможно, — согласился Лаки.

Они поворачивали, начиная огибать шар Сатурна, сохраняя расстояние в восемьдесят тысяч миль от его поверхности. Дальняя часть колец, та, что была на свету, сливалась с огромным телом планеты.

Зато вблизи стало заметней внутреннее «креповое кольцо».

Верзила сказал:

— Знаете, я не вижу внутреннего края кольца.

Василевский ответил:

— Его, вероятно, и нет. Внутренний край кольца всего в шести тысячах миль от видимой поверхности планеты, и до него дотягивается атмосфера Сатурна.

— Шесть тысяч миль!

— Клочьями, но достаточно, чтобы создавать трение, и крайние куски гравия все больше сближаются с планетой. Они-то и образуют «креповое кольцо». Но чем они ближе, тем сильней трение, так что они еще больше приближаются. Вероятно, частицы есть до самой поверхности, они сгорают, попадая в более плотные слои атмосферы.

Верзила сказал:

— Значит, кольца не вечны?

— Вероятно, нет. Но продержатся еще много миллионов лет. Для нас достаточно. — Василевский мрачно добавил: — Предостаточно.

Лаки прервал:

— Джентльмены, я покидаю корабль.

— Пески Марса, Лаки! Зачем?

— Хочу оглядеться снаружи, — коротко ответил Лаки. Он уже надевал космический костюм.

Верзила быстро взглянул на масс-детектор. Поблизости не было никаких кораблей. Кое-где искорки, но ничего важного. Всего лишь крошечные метеориты, какие можно встретить повсюду в Солнечной системе.

Лаки сказал:

— Садись за масс-детектор, Бен. Будем следить круглосуточно. — Он надел и закрепил шлём. Проверил подачу воздуха и двинулся к шлюзу. Теперь голос его доносился из приемника на контрольном щите. — Я воспользуюсь магнитным кабелем, неожиданно не дергайте.

— Когда ты снаружи? Ты считаешь, я спятил? — сказал Верзила.

* * *

Лаки показался в одном из иллюминаторов, магнитный кабель тянулся за ним кольцами; в отсутствие тяготения кольца не разворачивались.

Маленький двигатель в перчатке Лаки отбросил струю пара, она была чуть видна на солнце как в облачко ледяных кристаллов, некоторые из которых тут же исчезли. Лаки по закону действия и противодействия двинулся в противоположную сторону.

Верзила сказал:

— Ты думаешь, что-то с кораблем?

— На приборах ничего не видно, — ответил Василевский.

— Тогда что же там делает этот, великан?

— Не знаю.

Верзила подозрительно взглянул на члена Совета, потом снова стал следить за Лаки.

— Если ты думаешь, что я как не член Совета…

— Может, просто хотел немного отдохнуть от твоего голоса, Верзила, — сказал Василевский.

Масс-детектор методично поворачивался, обшаривая пространство; когда он смотрел в сторону Сатурна, экран белел.

Верзила покосился на Василевского, но сдержался и не стал отвечать на его слова.

— Хоть бы что-нибудь случилось! — проговорил он.

И что-то случилось.

Василевский, взглянув на масс-детектор, уловил подозрительное пятно на экране. Он торопливо настроил прибор, подключил дополнительные детекторы и следил за пятном в течение двух минут.

Верзила возбужденно сказал:

— Это корабль, Бен.

— Похоже, — неохотно ответил Василевский. — Судя по массе, это может быть и большой метеорит, но с этого же направления приходит и энергия, которая может быть только излучением двигателя корабля: энергия соответствующего типа и в соответствующем количестве. Это столь же неопровержимо, как отпечатки пальцев. Можно даже утверждать по слабым отличиям в рисунке, что корабль сирианский.

Верзила сказал:

— Он направляется к нам.

— Не прямо. Вероятно, не хочет шутить с полем тяготения Сатурна. Но приближается и через час сможет преградить нам путь… Чем ты так доволен, марсианский фермер?

— Разве не ясно, ты, комок жира? Понятно, почему там снаружи Лаки. Он знал, что приближался корабль, и готовит ему ловушку.

— Откуда он мог это знать? — удивленно спросил Василевский. — Десять минут назад на масс-детекторе ничего не было. Он даже не смотрел в нужном направлении.

— Не беспокойся о Лаки. Он знает. — Верзила улыбался.

Василевский пожал плечами, подошел к передатчику и сказал:

— Лаки! Ты меня слышишь?

— Конечно, Бен. Что?

— Сирианский корабль в пределах досягаемости масс- детектора.

— Насколько близко?

— Примерно двести тысяч, и еще приближается.

Верзила, смотревший в иллюминатор, заметил струю ледяных кристаллов. Лаки возвращался.

— Я иду, — сказал он.

* * *

Как только с головы Лаки сняли шлем, Верзила заговорил:

— Ты ведь знал, что корабль приближается, Лаки?

— Нет, Верзила. Понятия не имел. Не понимаю, как они сумели нас так быстро обнаружить. Слишком большое совпадение, что они следили за этим направлением.

Верзила постарался скрыть свое разочарование.

— Ну, значит, выстрелим по нему, Лаки?

— Не будем снова подвергать опасности политику, Верзила. К тому же у нас более важное дело, чем игра с чужими кораблями.

— Знаю, — нетерпеливо ответил Верзила. — Надо найти капсулу, но…

Он покачал головой. Капсула — это капсула, и он понимал ее важность. Но хорошая драка — это хорошая драка, и политические рассуждения Лаки о необходимости избегать агрессии вовсе не значат, что нужно уклоняться от хорошей драки. Верзила спросил:

— Что же нам делать? Двигаться прежним курсом?

— И даже быстрее. К кольцам.

— Если мы это сделаем, — ответил Верзила, — они просто полетят за нами.

— Вот и хорошо. Посостязаемся.

Верзила медленно передвинул рычаг, и распад протонов в двигателе усилился. Корабль еще быстрее устремился к Сатурну.

Ожила приемная станция.

— Будем принимать, Лаки? — спросил Василевский.

— Нет, мы знаем, что они скажут. Сдавайтесь, или мы применим магнитный захват.

— Ну?

— Единственная возможность — бежать.

Глава шестая Сквозь щель

От одного вшивого корабля? — взвыл Верзила.

— Еще будет время подраться, Верзила. Прежде всего дело.

— Значит снова бежать от Сатурна?

Лаки невесело улыбнулся.

— На этот раз нет, Верзила. Мы должны основать базу в планетной системе — и как можно скорее.

Корабль с огромной скоростью несся к кольцам. Лаки оттеснил Верзилу от приборов и взял управление на себя.

Василевский сказал:

— Еще корабли.

— Где?! К какому спутнику они ближе всего?

Василевский быстро работал.

— Они в районе кольца.

— Что ж, — сказал Лаки, — Значит, все еще ищут капсулу. Сколько их?

— Пока пять.

— Есть кто-нибудь между нами и кольцами?

— Показался шестой корабль. Мы не в безвыходном положении, Лаки. Они слишком далеко, чтобы стрелять, но будут преследовать нас, пока мы не покинем систему Сатурна.

— Или пока наш корабль не погибнет, — мрачно заметил Лаки.

Кольца постепенно увеличивались, пока не заполнили своей снежной белизной весь экран; корабль продолжал двигаться вперед. Лаки не делал попыток снизить скорость.

На какое-то ужасное мгновение Верзиле показалось, что Лаки сознательно хочет разбить корабль о кольца. Он невольно воскликнул:

— Лаки!

И тут кольца исчезли.

Верзила был ошеломлен. Руки его устремились к управлению экраном. Он крикнул:

— Где они? Что случилось?

Василевский, трудившийся у масс-детектора и все время убиравший со лба волосы, бросил через плечо:

— Щель Кассини.

— Что?

— Промежуток между кольцами.

— Ага! — Шок постепенно проходил. Верзила развернул приемники экрана на корпусе корабля и снова увидел белоснежные кольца. Он точнее настроил прием.

Сначала одно кольцо. Потом пространство, черное пространство. Потом другое кольцо, чуть более тусклое. Внешнее кольцо более плотное. Снова пространство между кольцами. Щель Кассини. Здесь нет никакого гравия. Только черный промежуток.

— Какая большая, — сказал Верзила.

Василевский вытер пот со лба и взглянул на Лаки.

— Пройдем, Лаки?

Лаки не отрывал взгляда от приборов.

— Пройдем, Бен, через несколько минут. Затаите дыхание и надейтесь.

Василевский повернулся к Верзиле и коротко бросил.

— Конечно, щель велика. Я тебе говорил, что она шириной в две с половиной тысячи миль. Достаточно места для корабля, если она тебя испугала.

Верзила ответил:

— Ты сам слишком нервничаешь для парня шести футов размером. Может, Лаки ведет корабль слишком быстро для тебя?

— Послушай, Верзила, если мне взбредет в голову сесть на тебя…

— Тогда в том, на чем ты сидишь, будет больше мозгов, чем в твоей голове, — выпалил Верзила и закатился писклявым смехом.

Лаки сказал:

— Через пять минут будем в щели.

Верзила поперхнулся и снова взглянул на экран. Он сказал:

— Там что-то мерцает внутри.

— Это гравий, Верзила, — отозвался Лаки. — По сравнению с самими кольцами в щели Кассини его мало, но все же она не на сто процентов чиста. Если мы столкнемся с таким куском…

— Один шанс из тысячи, — сказал Василевский.

— Один шанс на миллион, — холодно поправил Лаки, — но именно этот один шанс и погубил агента X на «Сети космоса»… Мы на границе. — Рука его твердо лежала на управлении.

Верзила глубоко вздохнул, напрягшись в ожидании удара. Корпус корабля будет пробит, микрокотел вспыхнет ослепительным красным блеском. Но по крайней мере все будет кончено прежде чем…

Лаки сказал:

— Прошли.

Василевский шумно выпустил воздух.

— Прошли? — переспросил Верзила.

— Конечно, прошли, ты, тупой марсианин, — сказал Василевский. — Кольца всего в десять миль толщиной, а сколько нам нужно секунд, по-твоему, чтобы пройти десять миль?

— Значит, мы по другую сторону?

— Конечно. Попытайся отыскать кольца на экране.

Верзила развернул экран в одном направлении, потом в другом.

— Пески Марса, тут какая-то теневая линия.

— И больше ты ничего не увидишь, малыш. Мы на теневой стороне колец. Солнце освещает другую сторожу, и свет не проходит сквозь мили густого гравия. Слушай, Верзила, чему вас учат в марсианских школах, кроме песенки «Блесни, блесни, звездочка»?

Нижняя губа Верзилы начала медленно выпячиваться.

— Знаешь, свиная голова, тебе не мешало бы провести один сезон на марсианской ферме. Я уж постарался бы, чтобы весь жир с тебя сошел.

Лаки сказал:

— Мне хотелось бы, Бен, чтобы вы с Верзилой прекратили спор и отложили его на потом. Займись масс-детектором.

— Конечно, Лаки. Эй, тут непорядок. Лаки, насколько резко ты изменил курс?

— Сколько смог выдержать корабль. Будем оставаться под кольцами, сколько возможно.

Василевский кивнул:

— Ладно, Лаки. Так они не смогут воспользоваться масс-детекторами.

Верзила улыбнулся. Все получается прекрасно. Никакой масс-детектор не зарегистрирует массу «Метеора» из-за вмешательства колец, и даже визуальное наблюдение здесь бесполезно.

Лаки вытянул длинные ноги, мышцы его спины задвигались, он разминал руки и плечи.

— Сомневаюсь, чтобы хоть один сирианский корабль решился последовать за нами, — сказал он. — У них нет аграва.

— Пока все хорошо, — заметил Верзила. — А куда дальше? Кто-нибудь мне скажет?

— Это не секрет, — отозвался Лаки. — Мы направляемся к Мимасу. Подойдем под кольцами как можно ближе, потом пройдем через щель. Мимас всего в тридцати тысячах миль над кольцами.

— Мимас? Это один из спутников Сатурна, верно?

— Верно, — вмешался Василевский. — Самый близкий к планете.

Их курс выпрямился, они продолжали огибать Сатурн, но теперь с запада на восток, в плоскости, параллельной кольцам.

Василевский сел на одеяло, скрестив под собой ноги, как портной, и сказал:

— Хочешь еще немного поучиться астрономии? Если в твоей пустой голове найдется чуть-чуть места, я могу рассказать, почему существует щель в кольцах.

Любопытство и презрение боролись в маленьком марсианине. Он сказал:

— Давай, только побыстрее, ты, невежа. Начинай. Но если блефуешь…

— Никакого блефа, — надменно ответил Василевский. — Слушай и учись. Внутренняя часть двух колец обращается вокруг Сатурна за пять часов. Внешняя — за пятнадцать. На месте щели Кассини материал кольца, будь он здесь, обращался бы за двенадцать часов.

— Ну и что?

— А то, что спутник Мимас, к которому мы направляемся, совершает оборот вокруг Сатурна за двадцать четыре часа.

— Опять ну и что?

— Все частицы кольца притягиваются спутниками в их движении по орбитам. Сильнее всех притягивает Мимас, потому что он ближайший. В большей части колец притяжение действует то в одном направлении, то в другом, но в целом уравновешивается. Но гравий в щели Кассини постоянно встречает Мимас в одном и том же месте. И притяжение действует в одном направлении. Некоторые частицы постоянно ускоряются, их орбита разворачивается спиралью и приводит во внешнее кольцо; другие постоянно раскручиваются в другую сторону, во внутреннее кольцо. На месте они не остаются. Район кольца освобождается от частиц и вот — мы имеем щель Кассини и два кольца.

— Неужели? — неуверенно пробормотал Верзила (он был уверен, что Василевский говорит правду). — Почему же тогда в щели все-таки есть гравий? Почему он тоже не переместился?

— Потому что, — с видом превосходства объяснил Василевский, — случайное действие притяжения других спутников отбрасывает его туда, но там он долго не задерживается… Надеюсь, Верзила, ты записывал. Потом попрошу тебя повторить.

— Чтоб тебя в мезоны разметало! — ответил Верзила.

Василевский с улыбкой вернулся к масс-детектору. Он немного поколдовал с ним и тут же, забыв о веселье, пригнулся ближе.

— Лаки!

— Да, Бен?

— Кольца нас не маскируют.

— Что?

— Посмотри сам. Сирианцы приближаются. Кольца их совсем не смущают.

Лаки задумчиво спросил:

— Как это может быть?

— Не может быть простым совпадением, что целых восемь кораблей движутся к нам. Мы сделали поворот направо, и они тоже изменили курс. Они следят за нами.

Лаки погладил подбородок.

— Ну, что ж, значит, они это делают. Спорить не о чем. У них есть что-то, чего нет у нас.

— Никто не утверждал, что сирианцы дураки, — заметил Василевский.

— Нет, но иногда некоторые у нас действуют именно исходя из этого предположения. Как будто научные достижения рождаются только в Совете, и если сирианцы не украдут наши тайны, у них ничего не будет. Я иногда сам попадал в эту ловушку… Ну, ладно, идем дальше.

— Куда? — резко спросил Верзила.

— Я уже тебе сказал, Верзила, — ответил Лаки. — На Мимас.

— Но ведь они за нами.

— Знаю. Значит нужно идти туда быстрее… Бен, смогут они нас догнать, прежде чем мы доберемся до Мимаса?

Василевский быстро работал.

— Нет, если только они не смогут получить ускорение втрое больше нашего, Лаки.

— Хорошо. Даже если они на многое способны, все равно не поверю, что они могут быть быстрее «Метеора», Доберемся.

Верзила сказал:

— Но, Лаки, ты с ума сошел. Давай драться или совсем уберемся из системы Сатурна. Мы не можем высадиться на Мимасе.

— Прости, Верзила, но у нас нет выбора. Придется садиться на Мимасе.

— Но ведь они нас засекли. Прилетят за нами на Мимас, и придется драться. Почему бы тогда не начать сейчас? Ведь в нашем распоряжении аграв.

— Может, они и не пойдут за нами к Мимасу.

— Почему?

— Ну, Верзила, разве мы стали отыскивать в кольце то, что осталось от «Сети космоса»?

— Но ведь корабль взорвался.

— Вот именно.

В контрольной рубке наступила тишина. «Метеор» мчался в пространстве, сначала отворачивая от Сатурна, потом под внешним кольцом вышел в открытое пространство. Впереди лежал Мимас, сверкающий белый полумесяц. Всего 320 миль в диаметре.

Еще дальше — преследующие корабли сирианцев.

Мимас постепенно рос, и наконец «Метеор» начал замедлять ход.

Верзиле казалось, что Лаки допускает страшную ошибку. Он напряженно сказал:

— Слишком поздно, Лаки. Нам не удастся сбросить скорость для посадки. Придется двигаться по спиральной орбите, постепенно гася скорость.

— На это у нас нет времени, Верзила. Двигаемся прямо на Мимас.

— Пески Марса, это невозможно! Не на такой скорости!

— Надеюсь, сирианцы подумают точно то же.

— Но, Лаки, они будут правы.

Медленно заговорил Василевский.

— Не хочется этого говорить, Лаки, но я согласен с Верзилой.

— Нет времени для споров и объяснений, — ответил Лаки. И склонился к приборам.

Мимас на экране быстро увеличивался. Верзила облизал губы.

— Лаки, если ты считаешь, что лучше так, чем сдаваться сирианцам, я согласен. Я с тобой. Но, Лаки, если мы все равно погибнем, то лучше погибнуть сражаясь. Прихватим с собой парочку этих мерзавцев.

Василевский сказал:

— Я снова на его стороне, Лаки.

Лаки покачал головой и ничего не ответил. Руки его быстро двигались, и Верзила не мог рассмотреть, что именно он делает. Скорость по-прежнему падала слишком медленно.

Василевский протянул руку, будто собираясь оттащить Лаки от приборов, но Верзила быстро положил руку ему на запястье. Он мог бы быть убежден, что их ждет смерть, но в нем жила упрямая вера в Лаки.

Они падали так стремительно, что ни один корабль, кроме «Метеора», этого бы не выдержал. Мимас продолжал расти, а скорость была все еще очень велика.

На большой скорости «Метеор» врезался в поверхность Мимаса.

Глава седьмая На Мимасе

Но удара не последовало.

Напротив, послышался свист, так хорошо знакомый Верзиле. Корабль пробивал атмосферу.

Атмосферу?

Но это невозможно. Небесное тело размером с Мимас не может иметь атмосферы. Верзила взглянул на Василевского. Тот сидел на одеяле, бледный и измученный, но в то же время довольный.

Верзила направился к Лаки.

— Лаки…

— Не сейчас, Верзила.

И вдруг Верзила понял, чем занимался Лаки. Он управлял тепловым лучом. Верзила подбежал к экрану и нацелил его прямо вперед.

Сомнений нет. Наконец он понял замысел Лаки. Тепловой луч — мощное оружие. Предназначен он для действия на коротком расстоянии, но никто еще не использовал его так, как сейчас Лаки.

Струя дейтерия, стиснутая мощным магнитным полем, неслась перед кораблем и на расстоянии в несколько миль нагревалась микрокотлом до температуры цепной реакции. Если бы это продолжалось долго, корабль погиб бы; но хватало миллионной доли секунды. После этого реакция становилась саморегулируемой, и перед кораблем постоянно вставала стена пламени с температурой в триста миллионов градусов.

На месте, где тепловой луч касался поверхности Мимаса, появилось отверстие, быстро уходящее в глубину. В этот туннель устремился «Метеор». Испаряющееся вещество Мимаса превратилось в окружавшие корабль газы, помогая затормозить, но в то же время нагревая корпус корабля до опасной температуры.

Лаки взглянул на термометр и сказал:

— Бен, подбрось мощности на испарительные кольца.

— Мы останемся без воды, — заметил Василевский.

— Пусть. На этом мире собственная вода нам не понадобится.

Вода под большим давлением пропускалась сквозь внешний слой пористой керамики, там она испарялась, частично унося с собой тепло. Но вода испарялась сразу же, как только попадала в кольца. Температура продолжала расти.

Но уже медленнее. Корабль продолжал тормозить, и Лаки уменьшил энергию дейтериумного потока и соответственно переналадил магнитное поле. Пятно горящего дейтерия становилось все меньше и меньше. Свист атмосферы был теперь не таким резким.

Наконец расплавленное пятно совсем исчезло, корабль продвигался под действием собственного тепла и наконец мягко остановился.

Лаки наконец откинулся.

— Джентльмены, — сказал он, — простите, что не смог объяснить, но решение было принято в последнюю минуту, и управление кораблем занимало все мое внимание. Добро пожаловать внутрь Мимаса.

Верзила громко вздохнул и сказал:

— Никогда не подумал бы, что можно тепловым мечом прорубить путь внутрь планеты.

— Вообще-то это невозможно, Верзила, — ответил Лаки. — Просто Мимас — особый случай. Следующий спутник — Энкелад — тоже.

— Как это?

— Это просто снежки. Астрономы знали об этом еще до космических полетов. Плотность у них меньше, чем у воды, и они отражают примерно восемьдесят процентов падающего на них света; очевидно, что состоят они из снега плюс замерзший аммиак, и не очень спрессованы.

— Конечно, — вступил в разговор Василевский. — Кольца ледяные, и эти два первых спутника состоят из льда, который не попал в кольца. Поэтому Мимас так легко тает.

Лаки сказал:

— У нас впереди очень много работы. Давайте начинать.

* * *

Они находились в пещере, созданной тепловым лучом и закрытой со всех сторон. Туннель, по которому они прошли, затянулся, когда образовавшийся пар сконденсировался и снова застыл. Масс-детектор показал, что они примерно в ста милях под поверхностью спутника. Масса льда над ними, даже при слабом поле тяготения Мимаса, медленно сжимала пещеру.

«Метеор» осторожно пробирался наружу, пронзая лед, как горячая проволока масло. Достигнув пяти миль под поверхностью, они остановились и установили воздушный пузырь.

Подготовили источник энергии, баки с водорослями и запасы пищи. Бен Василевский поежился:

— Что ж, некоторое время это будет моим домом; давайте устроимся поудобнее.

Верзила только что проснулся. Лицо его сморщилось.

Василевский спросил:

— В чем дело, Верзила? Горюешь, что меня не будет с тобой?

— Как-нибудь проживу, — ответил Верзила. — Раз в два-три года буду пролетать мимо и бросать тебе письмо. — И тут он не выдержал. — Слушайте, вы разговаривали, когда думали, что я сплю. В чем дело? Тайны Совета?

Лаки покачал головой.

— Все в свое время, Верзила.

Позже, оставшись с Верзилой наедине, Лаки сказал:

— Верзила, а почему бы тебе не остаться с Беном?

Верзила раздраженно ответил:

— Конечно. Два часа с ним, и я разрублю его на куски и положу их на лед для родственников. — Потом добавил: — Ты серьезно, Лаки?

— Вполне. Предприятие опаснее для тебя, чем для меня.

— Да? И какая разница?

— Если останешься с Беном, что бы со мной ни случилось, вас через два месяца подберут.

Верзила попятился. Его маленький рот исказился, он сказал:

— Лаки, если ты прикажешь мне оставаться здесь, потому что тут есть для меня дело, ладно. Я сделаю это дело, а потом присоединюсь к тебе. Но если просто хочешь оставить меня здесь в безопасности, когда тебе самому грозит опасность, у нас с тобой все кончено. Не желаю иметь с тобой ничего общего; а без меня, ты, подонок-переросток, ничего не сможешь сделать. — Марсианин быстро замигал.

Лаки сказал:

— Но, Верзила…

— Я готов к опасности. Хочешь, подпишу бумагу, что вся ответственность на мне? Подпишу. Ты доволен, член Совета?

Лаки схватил Верзилу за волосы и ласково потянул из стороны в сторону.

— Великая Галактика, делать тебе одолжение — все равно что лопатой воду набирать.

В корабль зашел Василевский и сказал:

— Перегонный куб установлен и работает.

Вода из растаявшего льда Мимаса устремилась в резервуары «Метеора» вместо той, что была истрачена на охлаждение. Аммиак тщательно нейтрализовали и запасали как азотное удобрение для водорослевых баков.

Все было готово. Трое рассматривали ледяную полость и вполне удобное помещение в ней.

— Ну, ладно, Бен, — сказал Лаки наконец и крепко пожал ему руку. — Я думаю, у тебя все готово.

— Насколько могу судить, Лаки, да.

— Что бы ни случилось, через два месяца тебя подберут. Если нам повезет, подберут гораздо раньше.

— У меня есть свое задание, — холодно заметил Василевский, — и оно будет выполнено. А ты занимайся своим. Кстати, присматривай за Верзилой. Смотри, чтобы он не свалился с койки и не поранился.

Верзила заорал:

— Не думайте, что я не понимаю ваших загадок. Вы вдвоем сговорились и мне не рассказываете…

— В корабль, Верзила, — сказал Лаки, подхватил марсианина и понес его, а Верзила дергался и старался что-то сказать.

— Пески Марса, Лаки, — сказал он, когда они оказались на борту. — Посмотри, что ты наделал. Мало того, что что-то от меня скрываешь, ты еще оставил за этим подонком последнее слово!

— У него трудное задание, Верзила. Он должен сидеть на месте и ждать, пока мы действуем, так что пусть уж за ним будет последнее слово.

* * *

Они вынырнули из Мимаса в таком месте, откуда не были видны ни Сатурн, ни Солнце. На темном небе не было ни одного объекта больше Титана, который находился на горизонте и представлял собой полудиск примерно в четверть диаметра Луны.

Половина его поверхности была освещена Солнцем, и Верзила мрачно посмотрел на экран. Жизнерадостность еще не вернулась к нему. Он сказал:

— Вероятно, там сирианцы.

— Наверно.

— А мы куда? Назад к кольцам?

— Да.

— А если они снова нас найдут?

Это как будто послужило сигналом. Ожил приемник.

Лаки выглядел обеспокоенным.

— Слишком легко они нас нашли.

Он включил прием. На этот раз послышался не механический голос, отсчитывающий минуты, а напротив, низкий, полный жизни, энергичный и, несомненно, принадлежащий сирианцу.

— …отвечайте. Я хочу связаться с членом Совета Дэвидом Старром с Земли. Отвечайте, Дэвид Старр. Я хочу…

Лаки сказал:

— Говорит член Совета Старр. А вы кто?

— Я Стен Девур с Сириуса. Вы проигнорировали обращение автоматического корабля и вернулись в нашу планетную систему. Поэтому вы наш пленник.

Лаки переспросил:

— Автоматического корабля?

— Управляемого роботом. Понимаете? Наши роботы вполне справляются с управлением кораблем.

— Это я уже понял, — ответил Лаки.

— Конечно. Они следовали за вами, когда вы покинули нашу систему, а потом вернулись назад под прикрытием Гидальго. Они следовали за вами, когда вы покинули плоскость эклиптики, а потом летели к южному полюсу Сатурна, через щель Кассини, под кольцами и в Мимас. Мы ни разу не потеряли вас из виду.

— А как вам это удалось? — спросил Лаки, стараясь говорить равнодушным тоном.

— Земляне не понимают, что у сирианцев могут быть свои методы. Но неважно. Мы много дней ждали, когда вы появитесь из своего убежища, которое так хитроумно прожгли тепловым лучом. Нам было интересно, и мы позволили вам спрятаться. У нас даже стали заключаться пари, когда вы наконец высунете нос. А тем временем мы окружили Мимас своими кораблями с экипажами из роботов. Вы и на тысячу миль не продвинетесь, как мы вас взорвем, если захотим.

— Ну, конечно, взорвут не роботы. Ведь они не могут причинить вред человеку.

— Мой дорогой член Совета Старр, — в голосе сирианца звучала насмешка. — Конечно, роботы не могут причинить вред человеку, если знают о присутствии этого человека. Но, видите ли, роботов тщательно проинструктировали, и они убеждены, что на вашем корабле тоже только роботы. А из-за уничтожения роботов они не испытывают угрызений совести. Сдаетесь?

Верзила неожиданно наклонился к передатчику и закричал:

— Слушай, ты, подонок, а если мы сначала выведем из строя несколько твоих жестянок? Как тебе это понравится? — (Во всей Галактике известно, что сирианцы рассматривают уничтожение робота почти как убийство.)

Но Стена Девура это не тронуло. Он сказал:

— Этот тот самый тип, с которым вы дружите, член Совета? Верзила? Я не хочу с ним разговаривать. Передайте ему, что вряд ли вы сможете повредить хоть один наш корабль, прежде чем будете уничтожены. Даю вам пять минут. Решайте, что вы предпочтете: сдаться или погибнуть. Со своей стороны, член Совета, я давно мечтал встретиться с вами, так что искренне надеюсь, что вы решите сдаться. Ну?

Лаки немного помолчал, мышцы его челюстей напряглись.

Верзила спокойно смотрел на него, сложив маленькие руки на груди, и ждал.

Прошло три минуты, и Лаки сказал:

— Передаю корабль со всем его содержимым в ваши руки, сэр.

Верзила ничего не сказал.

Лаки прервал связь и повернулся к маленькому марсианину. Он в замешательстве прикусил нижнюю губу.

— Верзила, ты должен понять…

Верзила пожал плечами.

— Я не совсем понимаю. Лаки, но уже во время посадки на Мимас я знал, что ты сознательно готовишься сдаться сирианцам.

Глава восьмая На Титан

Лаки поднял брови.

— Как ты это узнал, Верзила?

— Я не такой тупой, Лаки. — Маленький марсианин был серьезен. — Помнишь, когда мы направлялись к южному полюсу Сатурна, ты вышел из корабля? Как раз перед тем, как сирианцы нас заметили и мы нырнули в щель Кассини?

— Да.

— У тебя была для этого причина. Ты ничего не сказал, ты всегда так поступаешь: сначала сделаешь, а потом, когда напряжение спадет, расскажешь. Но тут напряжение все не спадало, мы убегали от сирианцев. Поэтому когда мы строили помещение для Бена на Мимасе, я осмотрел корпус «Метеора» и убедился, что ты поработал с агравом. Его теперь можно вывести из строя и расплавить все приборы простым прикосновением к контрольному щиту.

Лаки мягко ответил:

— Аграв — это единственное на «Метеоре», что совершенно секретно.

— Знаю. Если бы ты рассчитывал на схватку, мы бы сражались, пока «Метеор» не взорвался бы. Вместе с агравом и всем остальным. Но если ты подготовил только взрыв аграва, а остальной корабль при этом останется нетронутым, значит сражаться мы не собираемся. Ты планировал сдачу.

— Поэтому у тебя с самого Мимаса такое плохое настроение?

— Ну, Лаки, я всегда с тобой, но… — Верзила вздохнул и отвернулся… — сдаваться я не люблю.

— Знаю, — ответил Лаки, — но можешь ты придумать другой способ проникнуть на их базу? Наше дело, Верзила, не всегда приносит радость. — И Лаки коснулся контакта на контрольном щите. Корабль вздрогнул, аграв раскалился докрасна и отделился от корпуса.

— Ты хочешь действовать изнутри? И потому сдаешься?

— Отчасти.

— Ну, а если они сразу нас взорвут?

— Не думаю. Если бы они этого хотели, нас бы взорвали, как только мы вышли из Мимаса. Я думаю, они хотят нас использовать живыми… А на Мимасе у нас есть поддержка — Бен. Мне нужно было поместить его там, прежде чем сдаваться. Поэтому я так рисковал при посадке на Мимас.

— Может, они и о нем знают, Лаки. Кажется, они вообще все знают.

— Может быть, — задумчиво согласился Лаки. — Этот сирианец знает, что ты мой партнер. Может, он считает, что мы всегда вместе, третьего нет, и не станет искать Бена. Хорошо, что ты не остался, а полетел со мной, Верзила. Если бы я улетел один, сирианцы стали бы тебя искать и осмотрели бы Мимас. Конечно, если бы они вас нашли и я был бы уверен, что вас не пристрелят на месте… Нет, пока я у них в руках… — Теперь он говорил сам с собой, перешел на шепот, а потом совсем замолк.

Верзила ничего не сказал, и нарушил тишину только знакомый скрежет о борт «Метеора». Магнитный захват прикрепил «Метеор» к другому кораблю.

— Кто-то идет к нам на борт, — без всякого выражения произнес Верзила.

На экране виден был магнитный кабель; показалась фигура, она легко передвигалась, цепляясь за кабель руками, потом снова исчезла с экрана. Что-то ударилось о борт, вспыхнул сигнальный огонь шлюза.

Верзила открыл внешнюю дверь шлюза, подождал следующего сигнала, закрыл внешнюю дверь и открыл внутреннюю.

Показалась фигура пришельца.

Но на нем не было космического костюма. Это был не человек, а робот.

* * *

У Земной Федерации тоже есть роботы, в том числе и весьма совершенные, но они большей частью используются в специализированных операциях и не вступают в контакт с людьми, кроме тех, кто их обслуживает. Верзиле приходилось видеть роботов, но не часто.

Он уставился на этого. Подобно всем сирианским роботам, он был большой и блестящий, с гладкой обтекаемой поверхностью, соединения конечностей были сделаны так искусно, что совсем не были заметны.

Когда робот заговорил, Верзила вздрогнул. Непросто привыкнуть к тому, что машина разговаривает по-человечески.

Робот сказал:

— Добрый день. Мояобязанность — проследить, чтобы ваш корабль и вы сами благополучно добрались до указанного мне места. Прежде всего мне нужно знать, поврежден ли ваш корабль. Мы зарегистрировали у вас взрыв на корпусе.

Голос у него был глубокий, музыкальный, но лишенный выразительности и с заметным сирианским акцентом.

Лаки ответил:

— Взрыв не причинил вреда кораблю.

— Что его вызвало?

— Я.

— По какой причине?

— Не могу ответить.

— Хорошо. — Робот немедленно оставил тему. Человек стал бы настаивать, угрожать. Робот не может этого делать. Он сказал:

— Я могу управлять кораблями, построенными на Сириусе. Смогу управлять и вашим кораблем, если вы объясните мне назначение приборов.

— Пески Марса, Лаки, — вмешался Верзила, — мы ведь не собираемся все рассказывать этой штуке?

— Он не может нас заставить, Верзила, но так как мы сдались, большого вреда не будет, если он поведет корабль.

— Давай узнаем, куда мы летим. — Верзила неожиданно резко обратился к роботу:

— Ты! Робот! Куда ты нас ведешь?

Робот посмотрел на Верзилу своим красным немигающим взглядом.

— Мне приказано не отвечать на вопросы, непосредственно не связанные с моим заданием.

— Но послушай. — Верзила возбужденно отбросил удерживающую руку Лаки. — Там, куда ты нас ведешь, сирианцы причинят нам вред. Даже могут убить. Если не хочешь причинить нам вред, помоги уйти, уходи с нами… Да, Лаки, дай мне поговорить с ним!

Но Лаки отрицательно покачал головой, а робот сказал:

— Меня заверили, что никому не будет причинен вред. А теперь, если мне объяснят действие приборов, я смогу выполнить свое задание.

Лаки последовательно объяснил роботу все детали управления. Робот проявил полную компетентность, искусно проверил каждый прибор, чтобы убедиться в его исправности, и к концу объяснений был вполне готов управлять «Метеором».

Лаки улыбнулся, в глазах его светилось откровенное восхищение.

Верзила утащил его в каюту.

— Чему ты радуешься, Лаки?

— Великая Галактика, Верзила! Какая прекрасная машина! Нужно отдать сирианцам должное. Их роботы — это произведения искусства.

— Хорошо, но тише, я не хочу, чтобы он услышал, что я скажу. Ты сдался, только чтобы попасть на Титан и собрать информацию о сирианцах. Но мы, вероятно, не сможем оттуда уйти, и что толку тогда в твоей информации? Сейчас у нас есть робот. Если мы убедим его помочь нам уйти, тогда у нас все, что нужно. У робота тонны информации о сирианцах. Так мы узнаем гораздо больше, чем высадившись на Титане.

Лаки покачал головой.

— Звучит неплохо, Верзила. Но как ты сумеешь уговорить робота помочь нам?

— Первый закон. Мы ему объясним, что на Сириусе всего несколько миллионов человек, а в Земной федерации свыше шести миллиардов. Объясним, что важнее защитить большее количество людей. Первый закон на нашей стороне. Понимаешь, Лаки?

Лаки ответил:

— Беда в том, что сирианцы умеют обращаться со своими роботами. Этот робот глубоко убежден, что его действия не принесут никакого вреда ни одному человеку. Он ничего не знает о шести миллиардах на Земле, узнает только с наших слов, и это на него не подействует. Ему нужно видеть, как человеку причиняют вред, чтобы нарушить свои инструкции.

— Ну, я все-таки попробую.

— Ладно. Давай. Опыт тебе полезен.

Верзила подошел к роботу, который направлял «Метеор» по новой орбите.

Верзила спросил:

— Что ты знаешь о Земле, о Земной федерации?

— Мне приказано не отвечать на вопросы, не связанные с моим заданием, — ответил робот.

— Приказываю тебе отказаться от этих инструкций.

После недолгого колебания послышался ответ:

— Мне приказано не принимать приказов от людей без соответствующего разрешения.

— Я тебе приказываю, чтобы предотвратить вред людям. Поэтому ты должен подчиниться, — настаивал Верзила.

— Меня заверили, что никакого вреда людям причинено не будет, и я знаю, что людям ничего не угрожает. Мне приказано не отвечать на бесполезно повторяемый приказ.

— Лучше послушай. Мне причинят вред. — Верзила горячо говорил некоторое время, но робот не отвечал.

Лаки сказал:

— Верзила, ты напрасно тратишь силы.

Верзила пнул робота в сверкающую ногу. С таким же успехом он мог пнуть корпус корабля. С красным от гнева лицом он подошел к Лаки.

— Отлично. Человек беспомощен, потому что у этой груды металла есть собственные идеи.

— Так бывало с машинами и до эры роботов.

— Мы даже не знаем, куда направляемся.

— А для этого нам робот не нужен. Я проверил курс.

Мы явно направляемся на Титан.

* * *

В последние часы приближения к Титану они оба не отрывались от экрана. Это третий по величине спутник в Солнечной системе (только спутник Юпитера Ганимед и спутник Нептуна Тритон больше, да и то ненамного), и из всех спутников у него самая плотная атмосфера.

Наличие атмосферы было очевидно даже на расстоянии. На большинстве спутников, в том числе на Луне, терминатор — линия, отделяющая день от ночи, — очень резок, с одной стороны черно, с другой бело. Но тут было совсем не так.

Полумесяц Титана был ограничен не резкой линией, а размытой полоской, концы полумесяца смутно продолжались и почти встречались, образуя окружность.

— У него атмосфера почти такая же плотная, как у Земли, Верзила, — сказал Лаки.

— Дышать можно?

— Нет. Почти сплошь метан.

Теперь стали видны и другие корабли. Не меньше десятка. Они сопровождали «Метеор» в полете к Титану.

Лаки покачал головой.

— Двенадцать кораблей для такой работы. Великая Галактика, да они тут уже годы сидят и готовятся. Как их вышвырнуть отсюда без войны?

Верзила даже не пытался ответить.

Снова послышался свист: безошибочный признак того, что обтекаемый корпус корабля встретился с верхними слоями атмосферы.

Верзила беспокойно взглянул на прибор, регистрирующий температуру корпуса, но опасности не было. Робот уверенно вел корабль. По тугой спирали корабль облетал Титан, теряя высоту и одновременно гася скорость, при этом не давая атмосфере слишком нагреть корпус.

Снова Лаки восхищенно сказал:

— Он проделывает это, вообще не тратя горючего. Похоже, он может посадить корабль на площадку размером с банкнот только при помощи атмосферного торможения.

Верзила ответил:

— Ну и что в этом хорошего, Лаки? Если эти штуки так управляются с кораблями, нам с сирианцами не справиться.

— Придется научиться строить собственных, Верзила. Эти роботы — большое достижение человечества. Конечно, их строят сирианцы, но они тоже люди, и все человечество может гордиться этим. Если мы боимся их достижений, нужно постараться достигнуть того же или даже опередить их. Но отказывать им в их достижениях нельзя.

Поверхность Титана перестала казаться черной. Видны были горные хребты: не резкие вершины безвоздушного мира, а сглаженные под действием ветра и воды. Снег с вершин сдуло, но ущелья и долины были заполнены им.

— Это на самом деле не снег, — заметил Лаки, — а замерзший аммиак.

Конечно, вокруг было пусто. Равнины внизу были покрыты снегом и голыми скалами. Никаких признаков жизни. Ни рек, ни озер. И вдруг…

— Великая Галактика! — воскликнул Лаки.

Появился купол. Приплюснутый купол, характерный для внутренних планет. Такие купола есть в пустынях Марса и на отмелях венерианского океана. На пустынном Титане такой купол казался совершенно неуместным. В нем вполне мог бы разместиться марсианский город.

— Мы проспали, как они это построили, — сказал Лаки.

— Когда об этом станет известно, — заметил Верзила, — это будет не очень хорошо для репутации Совета.

— Конечно, если мы не уничтожим эту штуку. Впрочем, Совет не заслуживает снисхождения. Да в Солнечной системе нельзя было ни одной скалы оставлять без постоянного присмотра, не говоря уже о Титане.

— Кто бы мог подумать…

— Совет Науки должен был подумать! Люди нашей системы доверили ему заботу о своей безопасности. Я должен был подумать!

Послышался голос робота.

— Корабль приземлится после еще одного облета спутника. При наличии ионного двигателя на борту никакие дополнительные предосторожности не нужны. Тем не менее беззаботность может причинить вред, и я этого не могу допустить. Поэтому прошу вас лечь и пристегнуться.

Верзила сказал:

— Слушай. Эта груда лома учит нас, как вести себя в космосе.

— Все равно лучше ложись, — ответил Лаки. — Он может заставить нас силой. Его долг не допустить никакого вреда.

Верзила неожиданно крикнул:

— Эй, робот, а сколько людей на Титане?

Ответа не было.

* * *

Поверхность приблизилась и поглотила их. «Метеор» опускался хвостом вниз, и потребовались лишь легкие толчки двигателя, чтобы завершить посадку.

Робот отвернулся от приборов управления.

— Вы без всякого вреда доставлены на Титан. Мое задание выполнено, и я передаю вас в руки хозяев.

— Стена Девура?

— Это один из хозяев. Можете выходить из корабля. Температура, давление и сила тяжести нормальные.

— Можем выходить прямо сейчас? — спросил Лаки.

— Да. Хозяева ждут.

Лаки кивнул. Он не мог сдержать странного возбуждения. Сирианцы всегда были врагами, но за все время своей блестящей, хоть и короткой карьеры в качестве члена Совета он с ними ни разу не встречался.

Он вышел из корабля на выдвижной трап, Верзила — за ним. Оба застыли в полном изумлении.

Глава девятая Враг

Лаки поставил ногу на первую ступень лестницы. Верзила смотрел через плечо своего рослого друга. Оба были изумлены.

Они как будто оказались на поверхности Земли. Если над головой и была крыша — купол из прочного металла или стекла, — его не было видно в ослепительном солнечном свете; на голубом небе были даже облака.

Перед ними расстилались лужайки и просторно разбросанные здания, тут и там — цветочные клумбы. Недалеко журчал ручеек, через него был переброшен каменный мостик.

Повсюду шагали десятки роботов, каждый шел по своему делу с сосредоточенностью машины. В нескольких сотнях ярдов стояла группа людей — сирианцы, — они с любопытством смотрели в их сторону.

Раздался резкий повелительный голос:

— Вы там, вверху! Спускайтесь! Спускайтесь, — я говорю! Никаких задержек.

Лаки посмотрел вниз. У основания лестницы стоял рослый человек, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Его узкое оливковое лицо смотрело на них высокомерно. Темные волосы были коротко подстрижены по сирианской моде. Вдобавок лицо украшали тщательно подстриженная бородка и тонкие усики. Одежда была свободная и очень яркая; рубашка распахнута на шее, рукава ее кончались, над локтем.

Лаки ответил:

— Конечно, сэр, если вы торопитесь.

Он повернулся, слегка придерживаясь руками. Оттолкнулся от корпуса и прыгнул. В прыжке он развернулся и приземлился лицом к человеку на земле. Приземлившись на слегка согнутые ноги, чтобы смягчить толчок, он тут же отскочил в сторону, уступая место Верзиле.

Человек, встречавший Лаки, был высок, но ниже его на дюйм, и на близком расстоянии было видно, что рубашка скрывает слегка раздобревшее тело.

Он презрительно сморщил верхнюю губу.

— Акробаты! Обезьяны!

— Ничего подобного, сэр, — с юмором ответил Лаки. — Земляне.

Тот ответил:

— Вы Дэвид Старр, по прозвищу Лаки. Означает ли это на земном диалекте то же, что в нашем языке?

— Это значит «счастливчик».

— По-видимому, больше вы не счастливчик. Я Стен Девур.

— Я догадался.

— Вас это все, кажется, удивляет? — Девур широким жестом указал на ландшафт. — Прекрасно?

— Да, но разве обязательно тратить столько энергии?

— Роботы трудятся двадцать четыре часа в сутки, а у Сириуса хватит энергии. А у Земли нет, мне кажется.

— Вы увидите, что все необходимое у нас есть, — ответил Лаки.

— Да? Идемте, поговорим у меня. — Он сделал повелительный жест остальным пяти сирианцам, которые тем временем подошли ближе, разглядывая землянина — того самого, который был их главным врагом и которого они наконец поймали.

Но при знаке Девура сирианцы тут же ответили салютом и разошлись по своим делам.

Девур сел в маленькую открытую машину, которая бесшумно приблизилась на диагравитическом поле. Ее плоская поверхность без колес оставалась в шести дюймах над почвой. Другая машина подкатила к Лаки. Управлялись они, конечно, роботами.

Лаки сел во вторую машину. Верзила хотел последовать за ним, но робот вытянул руку и преградил ему путь.

— Эй… — начал Верзила.

Лаки прервал:

— Мой друг отправится со мной, сэр.

Впервые Девур взглянул на Верзилу, во взгляде его горела неприкрытая ненависть. Он сказал:

— Меня не интересует это существо. Если вы хотите, чтобы оно вас сопровождало, пожалуйста, но меня не беспокойте.

Верзила, побледнев, смотрел на сирианца.

— Тебе придется побеспокоиться прямо сейчас, ты под…

Но Лаки энергично зашептал ему на ухо:

— Сейчас ты ничего не можешь сделать, Верзила. Великая Галактика, парень, успокойся, дай мне осмотреться.

Лаки почти отнес его в машину, а Девур даже не посмотрел в ту сторону.

Машины двинулись ровно, но быстро, как ласточка в полете, и через две минуты остановились у одноэтажного здания из белого гладкого силиконового кирпича, ничем не отличавшегося от других, кроме алой полоски вокруг окон и дверей. На протяжении всего пути не встретилось ни одного человека, зато множество роботов.

Девур прошел вперед в арочный вход и оказался в небольшом помещении со столом для совещаний и нишей, в которой размещалась кровать. Потолок светился ослепительной голубоватой белизной, как в яркий солнечный день в открытом поле.

«Многовато голубого», — подумал Лаки, но потом вспомнил, что Сириус — большая по размерам, более горячая и потому более голубая звезда, чем земное Солнце.

Робот принес два подноса с едой и высокими стаканами с холодным молочно-белым напитком. Легкий фруктовый аромат заполнил помещение, и после долгих недель корабельных концентратов Лаки замер в предвкушении удовольствия. Один поднос робот поставил перед ним, другой — перед Девуром.

Лаки сказал роботу:

— Принеси то же самое моему другу.

Робот, бросив взгляд на Девура, который с каменным выражением лица смотрел в сторону, вышел и вернулся с еще одним подносом. Во время еды все молчали. Землянин и марсианин ели и пили с удовольствием.

Но после того как подносы унесли, сирианец сказал:

— Должен начать с утверждения, что вы шпионы. Вы проникли на сирианскую территорию и получили приказ удалиться. Вы удалились, но потом вернулись, принимая все меры, чтобы остаться незамеченными. В соответствии с межзвездным законом мы имеем право уничтожить вас на месте, и это будет сделано, если только вы своими поступками не заслужите снисхождения.

— Какими поступками, сэр? — спросил Лаки. — Приведите, пожалуйста, пример.

— С удовольствием, член Совета. — В темных глазах сирианца вспыхнул интерес. — Наш человек перед гибелью оставил в кольцах капсулу с информацией.

— Вы думаете, она у меня?

Сирианец рассмеялся.

— Ни одного шанса на весь космос. Мы ни разу не подпустили вас к кольцам меньше, чем на половине световой скорости. Но послушайте, вы умный человек. Мы на Сириусе наслышаны о вас и ваших делах. Бывали случаи, когда вы, скажем, становились у нас на пути.

Верзила неожиданно нарушил молчание своим писком:

— Совсем немного. Например, остановили вашего шпиона на Юпитере-9, помешали вашим делишкам с пиратами, выгнали вас с Ганимеда…

Стен Девур гневно сказал:

— Утихомирьте его, член Совета! Меня раздражает писк этого существа.

— Тогда говорите, не оскорбляя моего друга, — безапелляционно ответил Лаки.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне найти капсулу. Вы изобретательны. Скажите, как бы вы действовали. — Девур оперся локтями о стол и нетерпеливо взглянул на Лаки.

Лаки ответил:

— Начнем с того, какой информацией вы располагаете.

— Той же, что и вы. Последним сообщением нашего человека.

— Да, мы его поймали. Не все, но достаточно, чтобы попять, что он не успел сообщить координаты орбиты, но саму капсулу запустить успел.

— Ну и что?

— Поскольку этот человек работал долго и почти ушел от нас, я считаю его очень умным.

— Он был сирианец.

— Это, — вежливо заметил Лаки, — совсем не обязательно одно и то же. Но в данном случае мы должны предположить, что он запустил капсулу таким образом, чтобы ее можно было найти.

— Ваши дальнейшие соображения, землянин?

— Если он поместил капсулу в самих кольцах, найти ее невозможно.

— Вы так считаете?

— Да. Единственная альтернатива — она запущена в щель Кассини.

Стен Девур откинулся в кресле и звонко рассмеялся.

— Приятно слушать рассуждения Лаки Старра, знаменитого члена Совета. Можно было ждать, что вы предложите что-нибудь совершенно новое, неожиданное. Но нет, только это. Однако мы и без вашей помощи, член Совета, сразу пришли к такому же заключению и с самого момента запуска капсулы наши корабли прочесывают щель Кассини.

Лаки кивнул. (Если почти весь личный состав базы находится в кольцах, разыскивая капсулу, понятно, почему им встретилось так мало людей). Он сказал:

— Поздравляю вас, но должен напомнить, что щель Кассини велика и в ней немало гравия. К тому же из-за притяжения Мимаса капсула находится на неустойчивой орбите. Ее вынесет либо во внешнее, либо во внутреннее кольцо, и если вы не отыщете ее быстро, то не отыщете никогда.

— Ваша попытка испугать меня глупа и бессмысленна. Даже в самих кольцах алюминиевую капсулу можно разглядеть среди льда.

— Масс-детектор не отличит алюминий от льда.

— Ваш масс-детектор, землянин. Задавали ли вы себе вопрос, как мы выследили вас после ваших трюков с Гидальго и Мимасом?

Лаки с каменным выражением лица ответил.

— Задавал.

Девур снова рассмеялся.

— У вас были для этого основания. Очевидно, Земля не располагает избирательным масс-детектором.

— Это тайна? — вежливо спросил Лаки.

— В принципе нет. Наш поисковый луч использует мягкое рентгеновское излучение, которое по-разному отражается различными материалами, в зависимости от атомного веса. Мы получаем отражение, анализируем его и потому легко отличаем металлический корабль от астероида. Когда корабль заходит за астероид, мы обнаруживаем, что на астероиде появилась значительная масса металла, которой раньше не было. Отсюда нетрудно заключить, что за астероидом прячется корабль, надеясь, что его никто не видит. А, член Совета?

— Понятно.

— Как бы вы ни старались спрятаться за кольцами или за самим Сатурном, металлический корпус корабля тут же вас выдавал. Ни в кольцах, ни на всей поверхности Сатурна нет металла. Даже в Мимасе вы не спрятались. Несколько часов мы считали, что вы погибли. Подо льдом Мимаса мы нащупали металл, но это могли быть остатки вашего корабля. Но когда металл начал двигаться, мы поняли, что вы еще с нами. Догадались о вашем трюке с тепловым лучом, и нам оставалось только подождать.

Лаки кивнул.

— Пока что вы выигрываете.

— И вы считаете, что мы не отыщем капсулу, даже если она находится в кольцах?

— Почему же тогда вы еще ее не нашли?

На мгновение лицо Девура потемнело, как будто он заподозрил сарказм, но Лаки сохранял выражение легкого любопытства, и сирианец в ответ прорычал:

— Найдем. Вопрос времени. И так как вы нам помочь не можете, не будем откладывать вашу казнь.

Лаки сказал:

— Вряд ли вы серьезно об этом говорите. Мертвые мы для вас очень опасны.

— Не пойму, чем опасна для нас ваша смерть.

— Мы члены земного Совета Науки. Если мы будем убиты, Совет никогда не забудет и не простит этого. И месть будет направлена и против сирианцев вообще, и против вас лично. Помните об этом.

Девур сказал:

— Я знаю об этом больше, чем вы думаете. Существо, которое с вами, не член Совета.

— Официально, может быть, но…

— А вы сами — если позволите мне закончить — больше, чем просто член Совета. Вы приемный сын Гектора Конвея, главы Совета, вы гордость Совета. Так что, возможно, вы правы. — Девур невесело улыбнулся. — Если подумать, то на некоторых условиях вам можно было бы сохранить жизнь.

— На каких условиях?

— Земля собирает межзвездную конференцию для обсуждения того, что она называет нашим вторжением на ее территорию. Вероятно, вы об этом знаете.

— Я сам предложил созыв такой конференции, как только узнал о существовании вашей базы.

— Хорошо. Сириус согласился в ней участвовать, и встреча произойдет вскоре на вашем астероиде Весте. Похоже, Земля торопится, — улыбка Девура стала шире. — Мы согласны, потому что не сомневаемся в исходе. Внешние миры в целом не любят Землю. У них нет для этого оснований. Наша позиция непоколебима. Но мы можем сделать ее еще более драматичной, если покажем всю глубину лицемерия Земли. Она созывает конференцию, утверждает, что хочет решить проблемы мирными средствами, и в то же самое время посылает боевой корабль на Титан с приказом уничтожить нашу базу.

— У меня не было такого приказа. Я действовал без приказаний и не собирался начинать войну.

— Тем не менее, если вы подтвердите мои слова, это произведет большое впечатление.

— Я не могу подтверждать неправду.

Девур не обратил на это внимание. Он хрипло сказал:

— Они должны будут убедиться, что вы не одурманены и психически нормальны. Подтвердите по доброй воле то, что мы вам скажем. Пусть конференция видит, что известнейший член Совета, сын самого Конвея, незаконно применял силу, в то время как Земля созывала конференцию, утверждая о своих мирных намерениях. Это сразу решит все дело.

Лаки перевел дыхание и посмотрел на холодно улыбавшегося сирианца. Он сказал:

— И все? Ложные показания в обмен на жизнь?

— Да. Можно сформулировать и так. Делайте выбор.

— Выбора нет. Я не стану лжесвидетельствовать.

Глаза Девура превратились в щелки.

— Думаю, станете. Наши агенты тщательно изучили вас, член Совета, и мы знаем ваше слабое место. Вы могли бы предпочесть собственную смерть, но у вас по-земному сентиментальное отношение к слабым, уродливым, извращенным. Вы захотите предотвратить, — мягкая и пухлая рука сирианца неожиданно указала на Верзилу, — его смерть.

Глава десятая Офицеры космической службы и роботы

Спокойней, Верзила, — прошептал Лаки.

Маленький марсианин скорчился в кресле, глаза его с ненавистью были устремлены на Девура.

Лаки сказал:

— Не пугайте меня по-детски. Казнь в мире роботов осуществить нелегко. Роботы не могут убить нас, и я уверен, что вы и ваши коллеги не сможете хладнокровно убить человека.

— Конечно, нет, если вы имеете в виду отрубленную голову или развороченную грудь. Но в мгновенной смерти нет ничего страшного. Допустим, наши роботы подготовят к запуску пустой корабль. Вашего… гм… спутника прикуют цепями к переборке, прикуют роботы, которые, конечно, постараются не причинить ему вреда. На корабле будет автопилот, который уведет корабль подальше от Солнца и от плоскости эклиптики. Ни одного шанса на квадриллион, что корабль заметят с Земли. Он будет двигаться вечно.

Верзила вмешался:

— Лаки, неважно, что они со мной сделают. Не соглашайся ни на что.

Девур, не обращая на него внимания, продолжал:

— У вашего спутника будет достаточно воздуха; в пределах его досягаемости будет вода. Конечно, это существо будет одно и без всякой пищи. Голодная смерть — медленная смерть, а смерть от голода в космическом одиночестве вообще ужасна.

Лаки сказал:

— Это подлое и бесчестное обращение с военнопленными.

— Но войны нет. Вы просто шпионы. Однако этого может и не произойти, член Совета. Подпишите необходимые признания, что вы действительно напали на нас и готовы подтвердить это на конференции. Я уверен, вы услышите мольбу существа, с которым подружились.

— Мольбу? — Верзила с побагровевшим лицом вскочил на ноги.

Девур неожиданно повысил голос.

— Существо немедленно отправить в заключение. Действуйте.

По обе стороны от Верзилы молча материализовались два робота и схватили его за руки. Мгновение Верзила пытался вырваться, тело его поднялось над полом от усилий, но руки оставались неподвижны.

Один из роботов сказал:

— Пусть хозяин не сопротивляется, иначе он может повредить себе, несмотря на все наши усилия.

Девур сказал:

— У вас двадцать четыре часа на принятие решения. Достаточно времени, член Совета? — Он взглянул на декоративную металлическую полоску у себя на руке. — А тем временем мы подготовим корабль. Если даже не придется его использовать, как я надеюсь, член Совета, это всего лишь работа роботов. Оставайтесь, на месте: вы не можете помочь своему спутнику. Пока ему не причинят никакого вреда.

Верзилу вынесли из помещения. Лаки, привстав, беспомощно смотрел ему вслед.

На столе, на маленьком ящичке, вспыхнул огонек. Девур коснулся его, и оттуда выпрыгнула разноцветная трубка. Появилось изображение головы. Голос произнес:

— Нам с Йонгом только что доложили, что член Совета у вас, Девур. Почему нам сообщили об этом только после посадки?

— Какая разница, Зайон? Теперь вы знаете. Придете?

— Конечно. Мы хотим повидаться с членом Совета.

— Приходите ко мне.

* * *

Пятнадцать минут спустя прибыли сирианцы. Оба были ростом с Девура, у обоих оливкового цвета кожа (Лаки знал, что более сильное ультрафиолетовое излучение Сириуса вызывает такой цвет кожи), но они были значительно старше.

У одного из них были короткие седые волосы. Этот тонкогубый человек говорил исключительно точно и четко. Его представили как Харрига Зайона, и по его мундиру ясно было, что он старший офицер космической службы Сириуса.

Другой был почти лыс. На руке у него виднелся большой шрам, и выглядел он как человек, состарившийся в космосе. Это был Баррет Йонг, тоже из космической службы.

Лаки сказал:

— Я знаю, что ваша космическая служба в чем-то эквивалентна нашему Совету Науки.

— Да, — серьезно ответил Зайон. — В этом смысле мы коллеги, хотя и на противоположных сторонах баррикады.

— Значит, офицеры Зайон и Йонг. А мистер Девур…

Девур вмешался.

— Я не член космической службы. Мне это не нужно. Сириусу можно служить и не в ее рядах.

— В особенности племяннику председателя Центрального правительства, — заметил Йонг, положив руку на шрам.

Девур встал.

— Это сарказм?

— Вовсе нет. Буквально. Такое родство дает вам возможность оказать еще большие услуги Сириусу.

Но его заявление прозвучало сухо, и Лаки ощутил враждебность между двумя пожилыми офицерами и молодым влиятельным родственником повелителя Сириуса.

Зайон постарался сменить тему, обратившись к Лаки:

— Вам было сделано предложение?

— Вы имеете в виду предложение выступить на межзвездной конференции с лжесвидетельством?

Зайон выглядел удивленным и раздраженным.

— Нет. Присоединиться к нам. Стать сирианцем.

— Боюсь, мы до этого еще не добрались.

— Подумайте. Наша служба хорошо вас знает, мы уважаем ваши способности и достижения. Земле они не помогут. Все равно она проиграет. Это биологический факт.

— Биологический факт? — Лаки нахмурился. — Сирианцы, офицер Зайон, происходят от землян.

— Да, но не от всех землян; только от лучших, самых сильных и решительных, тех, кто захотел колонизировать звезды. Мы сохранили в чистоте свой род, не допускали слабых, с искаженными генами. Мы отсеяли всех недостойных, и теперь у нас чистая раса сильных и здоровых людей, а Земля остается конгломератом больных и уродов.

Вмешался Девур:

— У нас есть пример этого — спутник члена Совета. Меня тошнило от присутствия его в моем помещении: обезьяна, пятифутовый шарж на человеческое существо, уродливый кусок…

Лаки медленно сказал:

— Он лучше вас, сирианцы.

Девур встал, занес кулак. Зайон быстро подошел к нему, схватил за руку.

— Девур, пожалуйста, сядьте. Позвольте мне продолжить. Сейчас не время для неуместных споров.

Девур резко отбросил его руку, но сел.

Зайон энергично продолжал:

— Для внешних миров, член Совета Старр, Земля представляет ужасную угрозу, бомбу недочеловечества, готовую взорваться и заразить чистую Галактику. Мы не хотим, чтобы это случилось: мы этого не допустим. Ради этого мы сражаемся: чистая человеческая раса, состоящая только из самых лучших.

Лаки ответил:

— Из тех, кого вы считаете лучшими. Но хорошее бывает самых разных форм и размеров. Среди великих людей Земли есть высокие и низкие, с разной формой и размерами головы, цветом кожи, они говорят на разных языках. Наше спасение, спасение всего человечества в разнообразии.

— Вы, как попугай, повторяете то, что слышали. Член Совета, разве вы не видите, что вы один из нас? Вы высоки, сильны, сложены, как сирианец; вы храбры и решительны, как сирианец. Зачем вам действовать на стороне отбросов против лучших людей, только потому что случайно вы родились на Земле?

Лаки сказал:

— Резюме: вы хотите, чтобы я выступил на межзвездной конференции в поддержку Сириуса.

— Да, вы поможете Сириусу, но скажете правду. Вы действительно шпионили за нами. Ваш корабль, несомненно, вооружен.

— Вы напрасно тратите время. Мистер Девур уже обсуждал со мной этот вопрос.

— И вы согласились стать сирианцем? — Лицо Зайона осветилось надеждой.

Лаки искоса взглянул на Девура, тот с равнодушным видом рассматривал свои пальцы.

— Мистер Девур изложил предложение несколько по- иному. Может, он именно потому и не сообщал вам о моем прибытии, чтобы иметь возможность обсудить положение со мной наедине и своими собственными методами. Короче говоря, он заявил, что если я не выступлю на конференции, мой друг Верзила будет отправлен в космос на пустом корабле и умрет с голоду.

Офицеры медленно повернули головы к Девуру, тот продолжал спокойно разглядывать свои пальцы.

Йонг медленно заговорил, обращаясь непосредственно к Девуру:

— Сэр, не в традициях службы…

Девур неожиданно гневно прервал его:

— Я не на вашей службе и гроша ломаного не дам за ее традиции. Я командую этой базой, и ее безопасность — моя ответственность. Вы должны сопровождать меня на конференцию на Весте, чтобы служба была там представлена, но я глава делегации, и успех конференции тоже на моей ответственности. Если землянину не нравится смерть, которая ждет его друга-обезьяну, пусть соглашается на наши условия; с таким стимулом он согласится гораздо быстрее, чем на ваше предложение стать сирианцем.

— Слушайте дальше. — Девур встал и принялся гневно расхаживать по комнате, потом повернулся к сирианцам, которые слушали его с застывшими лицами. — Мне надоело ваше вмешательство. У службы было достаточно времени, чтобы справиться с Землей, и чего она добилась? Пусть землянин послушает, что я говорю. Служба ничего не добилась. Это я захватил Старра, а не служба. Вам, джентльмены, надо побольше мозгов, и я намерен их вам предоставить…

В этот момент дверь распахнул робот и сказал:

— Хозяева, прошу простить за вторжение без разрешения, но мне приказано доложить вам относительно маленького хозяина, которого увели в заключение…

— Верзила! — воскликнул Лаки, вскакивая. — Что с ним случилось?

* * *

После того как Верзилу вынесли из помещения, он принялся напряженно думать. Не о бегстве. Он был не настолько самоуверен, чтобы думать о бегстве от толпы роботов; в одиночку ему не уйти с такой хорошо охраняемой базы, даже если бы в его распоряжении был «Метеор».

Нет. Лаки уговаривают совершить бесчестный поступок, и приманкой служит жизнь Верзилы.

Лаки не должен поддаваться. Он не должен спасать жизнь Верзилы ценой предательства. Но не должен и приносить в жертву жизнь Верзилы и до конца своих дней нести груз вины.

Есть только один способ помешать этому. Если он умрет таким образом, что Лаки не будет иметь к этому отношения, тогда его рослый друг не сможет винить себя. И больше нельзя будет использовать жизнь Верзилы в качестве приманки.

Верзилу усадили в маленькую диагравитическую машину и везли в течение двух минут.

Но за эти две минуты он принял решение. Годы, проведенные с Лаки, были счастливыми и полными приключений. Он прожил свою жизнь полностью и много раз бесстрашно смотрел в лицо смерти. И сейчас он ожидал ее без страха.

И смерть не помешает ему немного сравнять счет с Девуром. Никто в жизни не оскорблял его безнаказанно. Он не мог умереть и оставить это оскорбление неотомщенным. Мысль о высокомерном сирианце наполнила Верзилу гневом, и мгновение он не мог бы сказать, что им движет: дружба с Лаки или ненависть к Девуру.

Роботы вынесли его из диагравитической машины, один из них ловко провел рукой вдоль всего тела марсианина в поисках оружия.

На мгновение Верзилу охватила паника, и он безуспешно попытался отбросить металлическую руку.

— Меня уже обыскивали на корабле, прежде чем выпустить, — закричал он, но робот, не обращая внимания, продолжал обыск.

Его снова схватили и приготовились внести в здание. Время наступило. Если он попадет в камеру и его отрежут силовыми полями, задача его станет намного трудней.

Верзила отчаянно оттолкнулся ногами и совершил сальто между роботами. Только руки роботов удержали его от падения.

Один из них сказал:

— Меня расстраивает, хозяин, что вы поместили себя в неудобную позу. Если вы не будете мешать нам выполнять задание, мы сможем легко придерживать вас.

Но Верзила снова оттолкнулся и закричал:

— Моя рука!

Роботы сразу нагнулись и осторожно опустили Верзилу на спину.

— Вам больно, хозяин?

— Тупые подонки, вы сломали мне руку. Не трогайте ее! Позовите человека, который знает, как обращаться со сломанной рукой, или робота, — закончил он со стоном, и лицо его исказилось от боли.

Роботы медленно отступили, глядя на него. Чувств они не испытывали, не были на это способны. Но в их позитронном мозгу потенциалы и контрпотенциалы руководствовались Тремя законами роботехники. Выполняя приказ — доставить человека в определенное место — и подчиняясь Второму закону, они нарушили главный закон — Первый: никогда не причинять вред человеческому существу. В результате в мозгу их воцарился позитронный хаос.

Верзила резко закричал:

— Помогите… Пески Марса… Помо…

Это был приказ, подкрепленный Первым законом. Человеку причинена боль. Роботы повернулись и зашагали — Верзила мгновенно засунул руку за голенище сапога, Когда он встал, в его руке было игольное ружье.

Один из роботов повернулся. Говорил он нечетко — признак нарушения действия позитронного мозга.

— Хо…ззз…яину не бо…ллльно?

Второй робот тоже повернулся.

— Отведите меня к своим сирианским хозяевам, — твердо сказал Верзила.

Это тоже был приказ, но не подкрепленный Первым законом. Значит, человеку не был причинен вред. Ни удивления, ни шока от такого открытия. Ближайший робот голосом, сразу ставшим нормальным, сказал:

— Ваша рука не повреждена, и нам необходимо выполнить приказ. Пожалуйста, идите с нами.

Верзила не стал тратить времени. Сверкнуло его оружие, и голова робота превратилась в груду расплавленного металла. Робот упал.

Второй сказал:

— Это не помешает нам выполнить приказ, — и двинулся к Верзиле.

Самозащита — только Третий закон. Робот не может отказаться выполнять приказ (Второй закон) только на основе Третьего закона. И потому он пошел прямо на игольное ружье. Отовсюду приближались другие роботы, вызванные, несомненно, по радио, когда Верзила пожаловался на сломанную руку.

Они пойдут под огонь, но их много, и он не сможет уничтожить всех. Выжившие все равно одолеют его и унесут в заключение. Он лишится возможности быстрой смерти, и перед Лаки по-прежнему будет стоять невозможная альтернатива.

Оставался только один выход. Верзила приставил оружие к своему виску,

Глава одиннадцатая Верзила против всех

Верзила пронзительно закричал:

— Ни шагу ближе. Только подойдите, и я выстрелю. Вы меня убьете.

Он подготовился к выстрелу. Если ничего не поможет, придется стрелять.

Но роботы остановились. Ни один не двигался. Верзила медленно перевел взгляд справа налево. Один робот без головы лежал на земле, превратившись в бесполезную груду металла. Другой стоял, протянув к нему руку. Еще один в ста ярдах остановился на полушаге.

Верзила медленно повернулся. Из здания выходил робот. Он застыл на пороге. Дальше виднелись другие. Они замерли, как будто пораженные внезапным параличом.

Верзила не удивился. Первый закон. Все остальное отходит на второй план: приказы, их собственное существование — все. Они не могут двинуться, если знают, что их движение причинит вред человеку.

Верзила сказал:

— Все роботы, кроме этого, — он указал на ближайшего, напарника уничтоженного, — уходите. Вернитесь к своим заданиям и забудьте обо мне, будто ничего не случилось. Если не повинуетесь, это будет означать мою смерть.

Всем, кроме одного, пришлось уходить. Жестокое обращение, и Верзила с напряженным лицом думал, не повредится ли окончательно платиново-иридиевая губка, представляющая позитронный мозг роботов.

Он, как землянин, не доверял роботам и в глубине души надеялся, что так и будет.

Все роботы, кроме одного, исчезли. Верзила продолжал держать ствол у своего виска.

Оставшемуся роботу он сказал:

— Отведи меня к своим хозяевам, — (Он хотел использовать более грубое слово, но разве робот поймет? Верзила с трудом сдержался).

— Побыстрее, — сказал он. — Ни робот, ни хозяин не должны тебе мешать. Я выстрелю в любого хозяина или в себя самого.

Робот хрипло сказал (Лаки как-то объяснил Верзиле, что первый признак нарушения деятельности мозга — изменение тембра голоса):

— Я выполню приказ. Хозяин может быть уверен, что я не сделаю ничего, что принесет вред ему или другому хозяину.

Он повернулся и пошел назад к диагравитической машине. Верзила — за ним. Он готов был к ловушке на обратном пути, но ничего подобного. Робот — это машина, следующая неумолимым правилам поведения. Надо об этом помнить. Только человек способен хитрить и лгать.

Когда они остановились у дома Девура, Верзила сказал:

— Я подожду в машине. Не уйду. Пойди и скажи хозяину Девуру, что хозяин Верзила освободился и ждет его. — Верзила боролся с искушением и на этот раз поддался ему. Слишком близок Девур, чтобы успешно противиться искушению. Верзила сказал: — Скажи ему, чтобы вытащил свое жирное тело. Скажи, что может драться со мной на ружьях или кулаках, мне все равно. Скажи, что если он струсит, я ему дам такого пинка, что он улетит на Марс.

* * *

Стен Девур в недоумении смотрел на робота, лицо его сморщилось, глаза гневно вспыхнули.

— Он на свободе? И вооружен?

Он взглянул на офицеров, которые ответили ему недоумевающими взглядами. (Лаки негромко прошептал: «Великая Галактика! Этот неукротимый Верзила все испортит — и при этом потеряет жизнь»).

Зайон тяжело встал.

— Ну, Девур, вы ведь не думаете, что робот лжет? — Он подошел к настенному коммуникатору и набрал номер. — Если у нас на базе свободный и вооруженный землянин, нужно принять защитные меры.

— Но откуда у него оружие? — Девур еще не вполне пришел в себя, но уже направился к двери. Лаки пошел за ним, но сирианец быстро повернулся к нему — Назад, Старр!

Он сказал роботу:

— Оставайся с землянином. Ни при каких обстоятельствах он не должен покидать это здание.

Казалось, он принял какое-то решение. Выбежал из комнаты, на ходу доставая тяжелый бластер. Зайон и Йонг бросили быстрый взгляд на Лаки, потом на робота, тоже приняли решение и последовали на Девуром.

* * *

Широкое пространство перед домом Девура было залито ярким искусственным светом, воспроизводящим слегка голубоватое сияние Сириуса. В центре стоял одинокий Верзила, в ста ярдах от него виднелись пять роботов. С разных направлений приближались еще.

— Схватить это! — закричал Девур, указывая на Верзилу.

— Они ближе не подойдут, — крикнул в ответ Верзила. — Если подойдут, я прожгу твое черное сердце, и они это знают. Они не могут рисковать. — Он насмешливо улыбался.

Девур вспыхнул и выхватил бластер.

Верзила сказал:

— Смотри не повреди себе бластером. Он у тебя слишком близко к телу.

Правым локтем он опирался на ладонь левой руки. Говоря, он легко сжал правую руку, и из игольного ружья, торчавшего между указательным и средним пальцами, вылетела струя дейтерия, направляемая мгновенно возникшим магнитным полем. Требовалось величайшее искусство, чтобы так стрелять, но Верзила им владел. Владел лучше всех в Системе.

Ствол бластера Девура побелел. Девур закричал от боли и выронил оружие.

Верзила сказал:

— Не знаю, кто остальные двое, но если вы только попробуете достать оружие, это будет ваше последнее движение.

Все застыли. Наконец Йонг осторожно спросил:

— Где вы раздобыли оружие?

— Робот не умнее подонка, который ему приказывает, — ответил Верзила. — Робот, обыскивавший меня на корабле, не знал, что марсиане пользуются сапогами не только как обувью.

— А как вы освободились от роботов?

Верзила холодно ответил:

— Мне пришлось уничтожить одного.

— Вы уничтожили робота? — От ужаса все трое сирианцев замерли.

Верзила чувствовал, что напряжение усиливается. Окружавшие роботы его не тревожили, но в любой момент могут появиться еще сирианцы и выстрелить ему в спину с безопасного расстояния.

Место между плечами заныло в ожидании выстрела. Ну, это будет быстро. Он ничего не почувствует. А свою власть над Лаки они потеряют, и тогда, живой или мертвый, победителем будет Верзила.

Но сначала он хотел посчитаться с Девуром, с этим холодным сирианским мерзавцем, который говорил такие вещи, какие не позволено никому в Галактике.

Верзиласказал:

— Я вас всех могу перестрелять. Договоримся?

— Вы не можете стрелять в нас, — спокойно ответил Йонг. — Это означило бы, что землянин начал враждебные действия на одной из сирианских планет. Это начало войны.

— К тому же если ты нападешь на нас, это освободит роботов, — крикнул Девур. — Они предпочтут защищать троих, а не одного. Бросай свое ружье и отправляйся в камеру.

— Отошлите роботов, и я сдамся.

— Роботы с тобой справятся, — ответил Девур. Он небрежно бросил другим сирианцам: — У меня по коже мурашки от разговора с этим выродком.

Верзила мгновенно выстрелил, и в футе перед глазами Девура взорвался огненный шар.

— Скажи еще что-нибудь подобное, и ослепнешь навсегда. Если роботы сделают шаг, вы все трое погибнете. Возможно, это война, но вы о ее ходе ничего не узнаете. Отошлите роботов, и я сдамся Девуру, если он сможет со мной справиться. Брошу вам двоим ружье и сдамся.

Зайон напряженно сказал:

— Звучит разумно, Девур.

Девур все еще тер глаза.

— Возьмите у него ружье. Идите и возьмите.

— Минутку, — сказал Верзила, — пока не шевелитесь. Мне нужно твое слово чести, что меня не застрелят и не отдадут роботам. Меня может взять только Девур.

— Мое слово чести тебе? — взорвался Девур.

— Мне. Но не твое. Слово одного из этих двоих. На них форма Сирианской космической службы, и их слову я поверю. Если я отдам им свое ружье, будут ли они стоять в стороне и позволят ли тебе взять меня голыми руками?

— Даю слово, — сказал Зайон.

— Я тоже, — добавил Йонг.

Девур сказал:

— Что это значит? Я не собираюсь дотрагиваться до этого существа.

— Боишься? — негромко спросил Верзила. — Я слишком велик для тебя, Девур? Ты обзывал меня по-всякому. Хочешь попробовать руки вместо трусливого рта? Держите мое ружье, офицеры.

Он неожиданно, бросил ружье в сторону Зайона. Тот протянул руку и без усилий поймал его.

Верзила ждал. Смерти?

Но Зайон сунул оружие в карман.

Девур крикнул:

— Роботы!

Зайон не менее строго отозвался:

— Роботы, оставьте нас!

Зайон сказал Девуру:

— Мы дали ему слово. Вам придется самому отвести его в камеру.

— Может, мне тебя отвести? — насмешливо спросил Верзила.

Девур нечленораздельно рявкнул и торопливо направился к Верзиле. Маленький марсианин ждал, слегка пригнувшись, потом сделал небольшой шаг в сторону, уворачиваясь от протянутой руки, и развернулся, как сжатая пружина.

Первый его удар пришелся в лицо, послышался глухой звук, как от деревянного молотка о капусту, Девур пошатнулся и сел. Он изумленно смотрел на Верзилу. Правая его щека покраснела, из угла рта потекла медленная струйка крови. Он поднес к ней руку, отвел ее и с комическим недоверием смотрел на окровавленные пальцы.

Йонг сказал:

— Землянин выше, чем кажется.

— Я не землянин, я марсианин, — заметил Верзила. — Вставай, Девур. Неужели ты такой неженка? Ничего не можешь сделать без помощи роботов? Они тебе и рот вытирают после еды?

Девур хрипло заревел и вскочил на ноги, но не торопился к Верзиле. Он начал медленно кружить, тяжело дыша, глядя воспаленными глазами.

Верзила тоже поворачивался, внимательно наблюдая за этим мягким телом, отмечая следы хорошей жизни и постоянной заботы роботов, видя неумелые движения рук и ног. Верзила был уверен, что сирианцу раньше никогда не приходилось драться на кулаках.

Верзила сделал неожиданный шаг вперед, уверенно поймал руку противника, рванул и повернул. Девур с криком дернулся и упал.

Верзила отступил.

— В чем дело? Я ведь не «он», я всего лишь «оно». Что случилось?

Девур посмотрел на двух офицеров. Он встал на колени и со стоном прижал руку к боку.

Сирианцы не сделали ни шага к нему на помощь. Они смотрели, как Верзила снова и снова укладывает его на землю.

Наконец Зайон подошел.

— Марсианин, если это будет продолжаться, ты его серьезно поранишь. Мы договорились, что Девур возьмет тебя голыми руками. Я думаю, ты добился того, что хотел. Все. Сдавайся мне, или я вынужден буду использовать игольное ружье.

Но Девур, тяжело дыша, крикнул:

— Прочь, Зайон! Убирайтесь! Слишком поздно. Назад, я сказал.

И пронзительно закричал:

— Роботы! Ко мне!

Зайон сказал:

— Он мне сдался.

— Никакой сдачи, — ответил Девур. Его распухшее лицо дергалось от боли и ярости. — Никакой сдачи. Слишком поздно. Ты, робот, самый близкий… неважно, какой у тебя серийный номер… Возьми этого… это существо. — Он указал на Верзилу и истошно закричал: — Уничтожь его! Разбей! Разорви на части!

Йонг крикнул:

— Девур! Вы с ума сошли? Робот не может этого сделать.

Робот продолжал стоять. Он не шевельнулся.

Девур сказал:

— Ты не можешь причинить вреда человеку, робот. Я и не прошу тебя об этом. Но это не человек.

Робот повернулся и посмотрел на Верзилу.

Верзила крикнул:

— Он не поверит. Ты можешь считать меня недочеловеком, но робот знает лучше.

Девур сказал:

— Посмотри на него, робот. Оно говорит, и оно похоже на человека, ты тоже, но ты ведь не человек. Я могу доказать, что это не человек. Ты когда-нибудь видел взрослого человека такого роста? Это доказывает, что он не человек. Это животное, и оно… оно причинило мне боль. Ты должен его уничтожить.

— Беги к маме роботу, — насмешливо крикнул Верзила.

Но робот сделал шаг к нему.

Йонг выступил вперед и встал между роботом и Верзилой.

— Я не могу позволить это, Девур. Робот не должен этого делать; помимо всего прочего, напряжение потенциалов уничтожит его.

Но Девур хрипло прошептал:

— Я ваш начальник. Если сделаете еще один шаг, завтра же я вышвырну вас из службы.

Привычка к повиновению оказалась слишком сильна. Йонг отступил, но на лице его было выражение отчаяния и ужаса.

Робот двинулся быстрее, и Верзила начал осторожно отступать.

— Я человек, — сказал он.

— Это не человек, — как безумный, закричал Девур. — Это не человек. Разорви его на части. Медленно.

Холод охватил Верзилу, во рту его пересохло. На это он не рассчитывал. Быстрая смерть — да, но это…

Отступать было некуда, а мгновенная смерть от игольного ружья невозможна. Сзади виднелось еще много роботов, и все слышали, что он не человек.

Глава двенадцатая Сдача

На распухшем окровавленном лице Девура появилась улыбка. Должно быть, она причинила ему боль, так как одна губа его была разбита, и он с отсутствующим видом прикладывал к ней платок. Но глаза его не отрывались от робота, и, казалось, он ничего больше не замечает.

У маленького марсианина оставалось только шесть футов для отступления, и Девур не торопил приближавшегося робота.

Йонг сказал:

— Девур, ради Сириуса, не нужно.

— Никаких возражений, Йонг, — злобно ответил Девур. — Этот гуманоид уничтожил робота и, возможно, повредил других. Нам придется проверить всех роботов, которые были свидетелями его насилий. Он заслуживает смерти.

Зайон положил руку на плечо Йонга, но тот нетерпеливо отбросил ее в сторону. Йонг сказал:

— Смерти? Хорошо. Отправьте его на Сириус, пусть его там судят и казнят, но по закону. Или устройте суд здесь, на базе, и он будет казнен после приговора. Но это не казнь. Просто потому, что он избил…

Девур с неожиданной яростью крикнул:

— Довольно! Вы слишком часто вмешивались. Вы арестованы. Зайон, возьмите его бластер и передайте мне.

Он на мгновение отвернулся, не желая надолго отрываться взглядом от Верзилы.

— Выполняйте, Зайон, или клянусь всеми дьяволами космоса, я и вас уничтожу!

С горькой гримасой молча Зайон протянул руку к Йонгу. Йонг колебался, рука его в гневе устремилась к рукояти бластера.

Зайон настойчиво прошептал:

— Нет, Йонг. Не давайте ему повода. Он отменит арест, когда придет в себя. Будет вынужден.

Девур крикнул:

— Давайте бластер.

Йонг дрожащей рукой вырвал его из кобуры и протянул Зайону рукоятью вперед. Тот бросил оружие к ногам Девура, и Девур подобрал его.

Верзила, который напряженно искал выход, закричал:

— Не трогай меня! Я хозяин! — когда чудовищная рука робота сомкнулась на его запястье.

Робот заколебался, но потом сжал руку сильнее. Второй рукой он потянулся к локтю Верзилы. Девур рассмеялся высоким пронзительным смехом.

Йонг повернулся и придушенно сказал:

— Я не обязан смотреть на это трусливое преступление. — И в результате не видел, что произошло дальше.

* * *

Трое сирианцев вышли; Лаки с трудом сохранял спокойствие. С чисто физической точки зрения он не справится с роботом голыми руками. Возможно, где-то в здании есть оружие, которым можно уничтожить робота; он сможет выбраться и даже застрелить троих сирианцев.

Но он не сможет ни покинуть Титан, ни сражаться со всей базой.

Хуже того, если его убьют, — а в конце концов так и случится, — цель его не будет достигнута, а этим рисковать он не мог.

Он сказал роботу:

— Что случилось с хозяином Верзилой? Расскажи самое существенное.

Робот повиновался, и Лаки напряженно и внимательно слушал. Он слышал, что робот запинается и пропускает слоги, слышал его хриплый голос и решил, что Верзила повредил робота, заявив, что тот причинил ему вред.

Лаки про себя застонал. Робот уничтожен. Строгий сирианский закон в полной мере будет применен к Верзиле. Лаки достаточно хорошо был знаком с сирианской культурой и отношением сирианцев к роботам, чтобы понимать, что при убийстве робота смягчающих обстоятельств не будет.

Как же спасти теперь импульсивного Верзилу?

Лаки вспомнил свою нерешительную попытку удержать Верзилу на Мимасе. Таких именно обстоятельств он не предвидел, но опасался характера Верзилы в предстоящем деликатном деле. Он должен был настоять, чтобы Верзила остался, но какой в этом смысл? Даже сейчас он сознавал, что общество Верзилы ему необходимо.

Однако он должен спасти его. Любым способом, но спасти обязательно.

Он быстро направился к выходу из здания, но робот преградил ему путь.

— В сс…тветствии с приказом хозз…яин ни при каких об…ст…ятельствах не должен покидать ззз…дания.

— Я не выхожу из здания, — резко ответил Лаки. — Я только иду к двери. Тебе не приказывали мешать этому.

Мгновение робот молчал, потом повторил:

— В соответствии с приказом хозз…яин ни при каких об…ст…ятельствах не должен покидать ззз…дания.

Лаки в отчаянии попытался его оттолкнуть, но его схватили, лишил возможности двигаться и вернули назад.

Лаки нетерпеливо прикусил губу. Исправный робот может широко толковать свой приказ. Но этот робот был неисправен. Он понимает приказ только буквально.

Нужно увидеть Верзилу. Лаки повернулся к столу. В центре стола стоял приемник трехмерного изображения. Девур использовал его, когда к нему обратились офицеры службы.

— Ты! Робот! — позвал Лаки.

Робот загромыхал к столу.

— Как работает этот приемник?

Робот был медлителен. Голос его становился все более хриплым. Он сказал:

— Уппр…вление в эт…м углублении.

— Что за углубление?

Робот неуклюже сдвинул панель.

— Ну, хорошо, — сказал Лаки. — Можно увидеть площадку перед этим зданием? Покажи. Делай.

Он отступил в сторону. Робот возился с кнопками.

— Сдд…лано, хозз…яин.

— Дай-ка взглянуть. — Над столом появилось маленькое изображение, крошечные фигурки людей. Робот отошел и неподвижно стоял в стороне.

Лаки не стал звать его назад. Звука не было, но когда он искал управление звуком, он увидел, что идет драка. Девур дерется с Верзилой. Дерется с Верзилой!

Как маленькому чертенку удалось уговорить двоих офицеров не вмешиваться? Конечно, Верзила разрежет противника на ленточки. Но Лаки не почувствовал при этом радости.

Это может кончиться смертью Верзилы, и Лаки знал, что Верзила это понимает, но ему все равно. Марсианин пойдет па смерть, чтобы отомстить за оскорбление… Ага, вмешался один из офицеров.

Лаки нашел управление звуком. Громко послышался безумный приказ Девура роботам: схватить Верзилу и разорвать его на части.

На мгновение Лаки даже усомнился, что услышал правильно, потом ударил кулаками по столу и в отчаянии повернулся.

Нужно выбраться отсюда, но как?

Он один, с ним только робот, в искалеченном позитронном мозгу которого только один приказ: не выпускать его любой ценой.

Великая Галактика, есть ли что-нибудь, что пересилило бы потенциал этого приказа? У него нет даже оружия, чтобы угрожать самоубийством или вывести робота из строя.

Глаза его остановились на стенном телефоне. Он слышал, как Зайон по нему отдавал приказ, когда вырвался на свободу Верзила.

Лаки сказал:

— Робот. Быстро. Какой был дан приказ?

Робот подошел, посмотрел на комбинацию горящих огоньков и с мучительной медлительностью ответил:

— Хозз-яин приккк…зал всс…м роботам готовиттт…ся к бо…вым дейссс…тв…ям.

— Как приказать, чтобы все роботы немедленно заняли посты по боевому расписанию? Чтобы все другие приказы были оставлены?

Робот смотрел на него, Лаки схватил его за руку и потянул:

— Говори! Говори!

Понимает ли его робот? Или в его полуразрушенном мозгу сохранилась какая-то инструкция не давать таких сведений?

— Говори! Или лучше сделай!

Робот молча протянул палец и неуверенно нажал две кнопки. Приподнял палец на дюйм и застыл.

— Это все? Сделал? — в отчаянии спросил Лаки.

Но робот только повернулся и неуверенной походкой (одну ногу он заметно волочил) подошел к двери и вышел.

Огромными шагами Лаки поспешил за ним, вышел из здания и пробежал сотню ярдов, отделявших его от Верзилы и троих сирианцев.

* * *

Йонг, повернувшийся, чтобы не видеть гибели человека, не услышал крика боли, как ожидал. Напротив, Зайон удивленно вскрикнул, а Девур дико закричал.

Йонг повернулся назад. Робот больше не держал Верзилу. Он торопливо убегал. И все остальные роботы поступали так же.

И каким-то образом рядом с Верзилой оказался землянин Лаки Старр.

Лаки склонился к Верзиле. Маленький марсианин растирал руку и яростно качал головой. Йонг услышал, как он говорит:

— Еще минута, Лаки, еще минута…

Девур хрипло и бесполезно кричал на роботов, но тут загремел громкоговоритель:

— КОММОДОР ДЕВУР, ПРОСИМ ИНСТРУКЦИЙ. НАШИ ПРИБОРЫ НЕ ВИДЯТ НЕПРИЯТЕЛЯ. ПОЯСНИТЕ ПРИКАЗ О НАЧАЛЕ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ. КОММОДОР ДЕВУР…

— Боевые действия, — ошеломленно прошептал Девур. — Неудивительно, что роботы… — Его взгляд упал на Лаки. — Вы это сделали?

Лаки кивнул:

— Да, сэр.

Девур сжал разбитые губы, потом хрипло сказал:

— Хитрец! Вы на какое-то время спасли свою обезьяну. — Бластер его был нацелен в живот Верзиле. — Ко мне в кабинет. Вы все. Вы тоже, Зайон. Все.

Приемник изображений на его столе напряженно гудел. Очевидно, невозможность застать Девура в кабинете заставила подчиненных воспользоваться громкоговорителем.

Девур отключил звук, но оставил изображение. Он рявкнул:

— Приказ о военных действиях отменяется. Это была ошибка.

Человек на другом конце что-то заговорил, но Девур резко сказал:

— С изображением все в порядке. Всем заниматься своими делами.

Почти против воли рукой он прикрывал лицо, как будто боялся, что подчиненный его увидит — и призадумается.

Ноздри Йонга раздувались, он медленно растирал шрам на руке.

Девур сел.

— Остальным стоять, — сказал он, переводя взгляд с лица на лицо. — Марсианин умрет, может, не от руки робота и не в пустом корабле. Что-нибудь придумаю; хорошо, что вы его спасли, землянин: можно придумать что-нибудь поинтереснее. У меня хорошее воображение.

Лаки сказал:

— Я требую, чтобы с ним обращались, как с военнопленным.

— Войны нет, — ответил Девур. — Он шпион. И заслуживает смерти. Он совершил убийство робота. И потому заслуживает смерти вдвойне. — Голос его неожиданно задрожал. — Он поднял руку на меня. Он десятки раз заслужил смерть.

— Я выкуплю своего друга, — шепотом сказал Лаки.

— Он не продается.

— Я могу заплатить хорошо.

— Как? — яростно спросил Девур. — Выступив свидетелем на конференции? Слишком поздно. И недостаточно.

— Я бы не мог этого сделать в любом случае, — сказал Лаки. — Я не стану давать ложную информацию, могущую повредить Земле, но есть правда, которую я смогу рассказать. Вы этого не знаете.

Верзила резко сказал:

— Не торгуйся с ним, Лаки.

— Обезьяна права, — сказал Девур. — Не торгуйтесь. Ничто не сможет его выкупить. За всю Землю я бы не отдал его.

Йонг резко прервал его:

— Я бы отдал за гораздо меньшее. Послушайте члена Совета. Их жизнь стоит той информации, которая у них есть.

Девур ответил:

— Не провоцируйте меня. Вы арестованы.

Но Йонг поднял стул и с грохотом опустил его на пол.

— Я не признаю ваш арест. Я офицер службы. Вы не можете просто так казнить меня. Не посмеете. Должен состояться суд. А на суде у меня будет что сказать.

— Что именно? — презрительно спросил Девур.

Вся ненависть пожилого офицера к молодому аристократу вырвалась наружу.

— Например, что произошло сегодня: пятифутовый землянин чуть не разорвал вас на кусочки, и вы вынуждены были звать на помощь, а Зайон должен был спасать вам жизнь. Зайон будет свидетелем. И все на базе запомнят, что вы много дней не решались показать свое лицо — или все же покажете, пока не зажило?

— Молчать!

— Не буду! Мне ничего не понадобится говорить, если вы подчините свои личные чувства интересам Сириуса. Выслушайте, что скажет член Совета. — Он повернулся к Лаки. — Гарантирую вам справедливую сделку.

Верзила запищал:

— Какая справедливая сделка? Вы с Зайоном однажды утром погибнете от несчастного случая, Девур выскажет сожаление и даже пошлет вам на могилу цветы, но потом никто не сможет свидетельствовать, как он прятал свою жалкую шкуру за спинами роботов от марсианина. Какая тут сделка?

— Ничего подобного, — сухо ответил Йонг, — потому что в течение часа все будет сообщено одному из роботов. Какому именно, Девур не узнает и не сможет узнать. Если я или Зайон погибнем неестественной смертью, все будет сообщено через субэфир. Думаю, Девур очень постарается, чтобы с нами ничего не случилось.

Зайон покачал головой:

— Мне это не нравится, Йонг.

— Придется сделать это, Зайон. Вы присутствовали при драке. Думаете, он ничего с вами не сделает, если не принять мер предосторожности? Послушайте, мне надоело приносить честь службы в жертву этому племяннику председателя.

Зайон с несчастным видом сказал:

— Какая же у вас информация, член Совета Старр?

Лаки негромко ответил:

— Это более чем информация. Это сдача. Здесь, на том, что вы называете территорией Сириуса, есть еще один член Совета. Согласитесь обращаться с моим другом, как с военнопленным, и забыть об уничтоженном им роботе, и я выдам вам этого члена Совета.

Глава тринадцатая Прелюдия к Весте

Верзила, который до конца считал, что Лаки задумал какую-то хитрость, пришел в ужас. Он отчаянно закричал:

— Нет, Лаки! Нет! Я не хочу, чтобы меня спасали так!

Девур откровенно удивился.

— Где? Ни один корабль не прошел через нашу защиту. Это ложь.

— Я выдам вам этого человека, — устало сказал Лаки, — если мы придем к соглашению.

— Космос! — прорычал Йонг. — Договорились!

— Подождите, — гневно сказал Девур. — Признаю, что это представляет для нас ценность, но согласен ли Старр открыто подтвердить на конференции на Весте, что этот другой член Совета вторгся на нашу территорию и что Старр добровольно указал нам, где он скрывается?

— Это правда, — ответил Старр. — Я буду свидетельствовать.

— Слово чести члена Совета? — насмехался Девур.

— Я сказал, что буду свидетельствовать.

— Ну, что ж, — сказал Девур, — поскольку наша служба настаивает, можете получить в обмен свои жизни. — В глазах его внезапно вспыхнул гнев. — На Мимасе. Верно, член Совета? На Мимасе?

— Да.

— Клянусь Сириусом! — Девур возбужденно вскочил. — Чуть не упустили. И службе в голову не приходило.

Зайон задумчиво спросил:

— Мимас?

— Служба все еще не понимает, — со злобной усмешкой сказал Девур. — Очевидно, на «Метеоре» находилось трое. Трое высадились на Мимасе, двое улетели, один остался. Ведь в вашем докладе, Йонг, сообщалось, что Старр всегда работает в паре.

— Так он всегда работал, — подтвердил Йонг.

— И вам не хватило гибкости предположить наличие третьего? Отправляемся на Мимас? — Девур, казалось, забыл о мести. К нему даже вернулась насмешливая ироничность, с какой он впервые встретил землян на Титане. — Доставите нам удовольствие своим обществом, член Совета?

— Конечно, мистер Девур, — ответил Лаки.

Верзила, отвернувшись, отошел. Он чувствовал себя хуже, чем в руках робота, когда ждал смерти в его металлических объятиях.

* * *

«Метеор» снова был в космосе, но не как независимый корабль. Его прочно держали магнитные зажимы, и он двигался под действием импульсов сирианских кораблей.

Полет от Титана к Мимасу занял почти два дня, для Лаки это было трудное время, горькое и беспокойное.

Ему не хватало Верзилы, который находился на одном из сирианских кораблей. (Девур заметил, что они, находясь на разных кораблях, будут заложниками хорошего поведения друг друга.)

Вторым на его корабле был Харриг Зайон. Держался он отчужденно. Не повторял своей попытки переманить Лаки на сторону Сириуса, и Лаки не мог на него обижаться. Он спросил Зайона, является ли, по его мнению, Девур образцом высшей расы, проживающей на внешних планетах.

Зайон неохотно ответил:

— Девуру не хватает дисциплины и опыта службы. Он слишком эмоционален.

— Ваш коллега Йонг, кажется, так не считает. Он не делает тайны из своего мнения о Девуре.

— Йонг… представляет крайние взгляды сирианцев. Шрам на его руке появился во время беспорядков, которые сопровождали приход к власти нынешнего председателя Центрального правительства.

— Дяди Девура?

— Да. Служба выступила на стороне прежнего председателя, и Йонг подчинился приказам. В результате при новом режиме его не стали повышать. Да, его прислали сюда для участия в конференции, но он полностью в подчинении Девура.

— Племянника председателя?

— Да. Йонгу это не нравится. Йонг не понимает, что служба — орудие государства, она не вмешивается в политику и не склоняется на сторону той или иной группы или отдельных правителей. Но во всех остальных отношениях он образцовый офицер.

— Но вы не ответили на вопрос, считаете ли Девура образом новой элиты.

Зайон гневно ответил:

— А у вас на Земле? Неужели не бывало плохих правителей? И даже преступных?

— Сколько угодно, — признал Лаки. — Но население Земли неоднородно, мы сильно различаемся. И ни один правитель не сохранит свою власть, если не достигнет компромисса со всеми. Правители компромиссного типа не динамичны, но они и не тираны. На Сириусе вы выработали однообразие, и правитель может доходить до любых крайностей в этом однообразии. Поэтому у вас автократия и применение силы в политике — не кратковременные эпизоды, как на Земле, а правило.

Зайон вздохнул, и прошло несколько часов, прежде чем он снова заговорил с Лаки. Уже показался на экране Мимас, началось торможение.

Зайон спросил:

— Скажите мне, член Совета… Спрашиваю вас именем вашей чести. Это какая-то хитрость?

Внутри у Лаки все напряглось, но ответил он спокойно:

— Что вы имеете в виду?

— На Мимасе действительно есть член Совета?

— Да. А чего вы ожидали? Что у меня там установка, которая разнесет нас в клочья?

— Что-то вроде этого.

— И что я этим выиграю? Уничтожу один сирианский корабль и десяток сирианцев?

— Вы спасете свою честь.

Лаки пожал плечами.

— Мы заключили сделку. Внизу член Совета. Я выдам его вам, и он не будет сопротивляться.

Зайон кивнул.

— Хорошо. Вы все-таки не станете сирианцем. Лучше вам оставаться землянином.

Лаки горько улыбнулся. Вот в чем причина дурного настроения Зайона. Чувство чести у него протестовало против поведения Лаки, хотя Сириус от этого и выигрывал.

* * *

На Земле в Центр-Порту Интернационального города Гектор Конвей, глава Совета Науки, ждал отправки на Весту. Он не разговаривал непосредственно с Лаки с того момента, как «Метеор» скрылся за Гидальго.

В капсуле, которую доставил капитан Бернольд, содержалось короткое специальное сообщение, проникнутое обычным для Лаки здравым смыслом. Единственный возможный выход из сложившейся ситуации — созыв межзвездной конференции. Президент понял это сразу, и хотя члены кабинета проявили большую неуступчивость, он их переубедил.

Даже Сириус (как и предсказывал Лаки) сразу одобрил эту меру. Но ясно было, что правительство Сириуса стремится к провалу конференции и войне на своих условиях. И внешне все было на стороне Сириуса.

Именно поэтому необходимо было как можно дольше хранить все в тайне от общественности. Если подробности будут сообщены по субэфиру без соответствующих разъяснений и подготовки, негодующая публика поднимет крик, который неизбежно перерастет в войну против всей Галактики. Созыв конференции сделает положение еще хуже, поскольку будет интерпретирован как предательский и трусливый шаг со стороны Земли.

Но полная тайна была невозможна, и пресса сердилась, получая выхолощенные правительственные сообщения и коммюнике. Положение с каждым днем ухудшалось.

Президенту нужно было каким-то образом продержаться до начала конференции. И все же, если конференция не удастся, нынешняя ситуация покажется раем по сравнению с тем, что начнется тогда.

В последующем всеобщем негодовании не только начнется война, но и будет распущен Совет Науки, и Земная Федерация утратит свое самое мощное оружие в тот момент, когда будет больше всего в нем нуждаться.

Много недель Гектор Конвей не мог спать без снотворного и впервые за время своей карьеры искренне подумал, что пора в отставку.

Он тяжело встал и направился на корабль, готовившийся к старту. Через неделю он встретится на Весте с Доремо для предварительного обсуждения положения. Старый розовоглазый политик постарается сохранить баланс сил. В этом нет сомнений. Именно слабость его крошечной планеты делала его таким авторитетным. Он ближе всего подходит к определению честной и незаинтересованной нейтральной стороны, и даже Сириус прислушается к его мнению.

Если Конвею удастся с ним поговорить…

Он почти не замечал подходившего человека, пока чуть не столкнулся с ним.

— А? В чем дело? — раздраженно спросил Конвей.

Человек коснулся полей шляпы.

— Жан Дьеп из транссубэфира, шеф. Не ответите ли на несколько вопросов?

— Нет, нет. Сейчас уже старт.

— Я знаю, это, сэр. Именно поэтому я вас и остановил. Другой возможности у меня не будет. Вы, конечно, направляетесь на Весту.

— Да, конечно.

— Чтобы разобраться в ситуации с Сатурном.

— Гм…

— Чего вы ждете от конференции, шеф? Считаете ли вы, что Сириус подчинится ее резолюции и результатам голосования?

— Да, считаю.

— Думаете, голосование будет против Сириуса?

— Я в этом уверен. Позвольте пройти.

— Простите, сэр, но есть одно очень важное обстоятельство, которое должны знать люди Земли.

— Прошу вас. Не нужно говорить мне, что, по вашему мнению, они должны знать. Заверяю вас, что интересы населения Земли я принимаю близко к сердцу.

— И поэтому земное правительство позволяет другим государствам решать, состоялось ли вторжение на его территорию? Вопрос, который должны решать только мы одни?

Конвей не мог не заметить угрожающие нотки во внешне вежливых, но настойчивых вопросах. Он взглянул через плечо репортера и увидел государственного секретаря, окруженного группой журналистов.

Он спросил:

— К чему вы ведете?

— Боюсь, шеф, что под вопросом вера публики в Совет. В связи с этим… Наш транссубэфир поймал сообщение сирианских новостей, которое пока не стало известно публике. Мы хотим, чтобы вы прокомментировали его.

— Никаких комментариев. Сирианские новости, распространяемые на Сириусе, недостойны комментариев.

— Сообщение очень подробное. Например, где сейчас член Совета Дэвид Старр, легендарный Лаки? Где он?

— Что?

— Послушайте, шеф, я знаю, что агенты Совета избегают известности, но разве член Совета Старр не был направлен с тайным поручением к Сатурну?

— Даже если это так, молодой человек, неужели вы думаете, что я стану говорить об этом?

— Да, поскольку Сириус уже об этом говорит. Для них это не тайна. Они сообщили, что Лаки Старр вторгся в систему Сатурна и был захвачен. Это правда?

Конвей сдержанно ответил:

— Я не знаю нынешнего местонахождения члена Совета Дэвида Старра.

— Значит, он в системе Сатурна?

— Это значит, что я не знаю, где он.

Репортер наморщил нос.

— Ну, ладно. Если вы считаете, что лучше признать, будто глава Совета не знает, где находится его самый известный агент, это ваше дело. Но в публике усиливаются настроения против Совета. Говорят о неэффективности Совета, о том, что он позволил сирианцам закрепиться в системе Сатурна и в своих политических интересах держал это в тайне.

— Вы меня оскорбляете. Всего хорошего, сэр.

— Сирианцы вполне определенно утверждают, что Лаки Старр захвачен в системе Сатурна. Ваши комментарии?

— Нет. Разрешите пройти.

— Сирианцы утверждают, что Лаки Старр будет на конференции.

— Да? — Конвей не сумел скрыть своего интереса.

— Кажется, это вас пробрало, шеф. Но дело-то в том, что, как утверждают сирианцы, он будет свидетелем с их стороны.

Конвей с трудом ответил:

— Посмотрим.

— Вы признаете, что он будет на конференции?

— Я ничего об этом не знаю.

Репортер сделал шаг в сторону.

— Хорошо, шеф. Просто сирианцы говорят, что Лаки Старр уже дал ценную информацию и на ее основе они сумеют доказать, что мы начали агрессию. Что же делает Совет? Он на нашей стороне или на их?

Чувствуя огромную усталость, Конвей ответил:

— Никаких комментариев, — и попробовал уйти.

Репортер ему в спину крикнул:

— Старр ведь ваш приемный сын, не так ли, шеф?

На мгновение Конвей повернулся. Потом, ни слова не говоря, быстро пошел на корабль.

Что он мог сказать? Кроме того, что впереди конференция, более важная для Земли, чем любая встреча в ее истории. И что перевес на стороне Сириуса. Очень велика вероятность, что мир, Совет Науки и сама Земная Федерация будут уничтожены.

И на пути всего этого стояли только усилия Лаки.

Но больше всего Конвея угнетало — даже больше, чем перспектива проигранной войны, — мысль о том, что если сообщение сирианцев верно, и если тем не менее конференция окончится неудачей, Лаки войдет в историю Земли как архипредатель! И только несколько человек будут знать правду.

Глава четырнадцатая На Весте

Государственный секретарь Ламонт Финней, профессиональный политик, прослужил пятнадцать лет в Конгрессе, и его отношение к Совету Науки никогда не было дружеским. Теперь он постарел, у него ухудшилось здоровье, он стал раздражителен. Официально он возглавлял земную делегацию на Весте. Но Конвей понимал, что именно он, глава Совета Науки, должен нести всю ответственность за неудачу — если конференция окончится неудачей.

Финней дал это ясно понять еще до того, как корабль, один из самых больших на Земле, стартовал.

Он сказал:

— Пресса совершенно неконтролируема. Вы в трудном положении, Конвей.

— Вся Земля в трудном положении.

— Вы прежде всего.

Конвей мрачно ответил:

— У меня нет иллюзии, что в случае провала правительство поддержит Совет.

— Боюсь, вы правы. — Государственный секретарь тщательно закрепил ремни, проверил, под рукой ли пузырек с таблетками от космической болезни. — Правительственная поддержка в этом случае означала бы только падение правительства, а в условиях военного положения неприятностей и без того хватит. Мы не можем допустить политической нестабильности.

Конвей подумал: «Он не верит в благополучный исход конференции. Ожидает войны».

Он сказал:

— Слушайте, Финней, если дело дойдет до худшего, мне понадобится поддержка, чтобы защитить репутацию члена Совета Старра от…

Финней на мгновение оторвал седую голову от гидравлической подушки и тревожно взглянул на Конвея.

— Невозможно. Ваш член Совета отправился в систему Сатурна по своей воле, он не просил разрешения и не получал никаких приказов. Он добровольно пошел на риск. Если дело обернется плохо, с ним покончено. Мы ничего не сможем сделать.

— Вы знаете, он…

— Я ничего не знаю, — сердито ответил политик. — Официально я ничего не знаю. Вы достаточно долго занимаетесь политикой, чтобы понять, что в таких обстоятельствах нужен козел отпущения. Им и станет член Совета Старр.

Он откинулся на подушку, закрыл глаза, и Конвей тоже лег. Все на корабле заняли места, зашумели двигатели, корабль медленно поднялся над стартовой площадкой и устремился к звездам.

* * *

«Метеор» повис в тысяче миль над Вестой, захваченный ее слабым полем тяготения; он медленно кружил с заблокированными двигателями. К нему магнитным зажимом крепилась шлюпка с сирианского корабля.

Зайон покинул «Метеор» и присоединился к сирианской делегации, а его место занял робот. В шлюпке находились Верзила и Йонг.

Лаки удивился вначале, когда на экране появилось лицо Йонга. Он сказал:

— Что вы делаете в космосе? С вами ли Верзила?

— Да. Я его стражник. Вероятно, вы ожидали увидеть робота?

— Да. Или после того случая роботов не подпускают к Верзиле?

— Нет, просто Девур таким образом показывает, что я не буду участвовать в конференции. Пощечина службе.

Лаки сказал:

— Зайон там будет.

— Зайон, — Йонг застыл. — Это хороший офицер, но он исполнитель. Он не понимает, что служба — это не просто слепое исполнение приказов сверху, что мы должны добиться, чтобы в политике Сириуса соблюдались законы чести нашей службы.

— Как Верзила? — спросил Лаки.

— Нормально. Но он кажется несчастным. Странно, что такой необычно выглядящий человек лучше понимает честь, чем вы.

Лаки плотнее сжал губы. Оставалось совсем немного времени, и его не устраивало, что офицеры начинают задумываться о потере его чести. Отсюда недалеко и до мыслей о возвращении этой чести, а тогда они задумаются над его истинными намерениями и…

Йонг пожал плечами.

— Ну, я только хотел сообщить, что все в порядке. Теперь я отвечаю за вас, пока вы не предстанете перед конференцией.

— Подождите. Вы оказали мне услугу на Титане…

— Я ничего вам не оказывал. Я только следовал своему представлению о долге.

— Тем не менее вы спасли жизнь Верзилы, а может, и мою. Может так случиться, что на конференции в опасности окажется ваша жизнь.

— Моя жизнь?

Лаки осторожно сказал:

— Как только я выступлю, Девур по той или иной причине может захотеть избавиться от вас, несмотря на риск, что сирианцы узнают о его драке с Верзилой.

Йонг горько рассмеялся.

— На пути сюда его никто не видел. Сидит в своей каюте и ждет, чтобы зажило лицо. Я в безопасности.

— Все равно. Если вам будет грозить опасность, обратитесь к Гектору Конвею, главе Совета Науки. Даю слово, что он предоставит вам политическое убежище.

— Вероятно, у вас добрые намерения, — сказал Йонг, — но я думаю, что после конференции именно Конвею понадобится политическое убежище. — И он прервал связь.

А Лаки смотрел на Весту и печально думал о том, что слова Йонга, вполне вероятно, окажутся истинными.

* * *

Веста — один из самых больших астероидов. Не такой, как Церера, гигант пятисот миль в диаметре, но двухсот-пятнадцатимильный размер помещает Весту во второй класс, где с ней соперничают только еще два астероида: Паллада и Юнона.

С Земли Веста кажется самым ярким среди астероидов, потому что ее поверхность в основном состоит из карбоната кальция, а другие, более темные, астероиды покрыты в основном окислами металлов и силикатами.

Ученые спорили об этом странном расхождении в химическом составе (о чем не подозревали, пока не высадились на Весту: древние астрономы считали, что Весту покрывает лед или замерзшая двуокись углерода), но ни к каким выводам не пришли. А писатели назвали ее «мраморным миром».

«Мраморный мир» с первых космических полетов превратился в базу флота в его действиях против пиратов астероидов. Природные полости под поверхностью расширили, загерметизировали, и там оказалось достаточно места, чтобы разместить весь персонал и запасы продовольствия на два года.

Теперь база изрядно устарела, но потребовались лишь небольшие усовершенствования, чтобы она превратилась в удобное место встречи делегатов со всей Галактики.

Завезли воды и продовольствия, добавили деликатесов и предметов роскоши, которые никогда не требовались офицерам флота. И теперь, после гладкой мраморной поверхности, внутренние помещения напоминали роскошный земной отель.

Земляне как хозяева (Веста — земная территория: даже сирианцы этого не оспаривали) распределяли помещения и заботились, чтобы всем делегациям было удобно. Для этого требовались незначительные изменения в тяготении и составе атмосферы, чтобы приблизить их к тем, к каким привыкли члены делегаций. Например, в помещениях делегации с Уоррена поддерживалась относительно низкая температура, что соответствует суровому климату этой планеты.

Не случайно больше всех хлопот доставляла делегация Элама. Это небольшая планета, вращающаяся вокруг красного карлика. Никто не подумал бы, что в ее среде может жить человек. Но сами эти трудности неутомимой изобретательностью человека были превращены в преимущества.

Для земных растений там недостаточно света, поэтому всюду использовалось искусственное освещение и выращивались специально выведенные растения; и постепенно зерно и сельскохозяйственная продукция Элама своим высоким качеством прославилась по всей Галактике. Процветание Элама основывалось на экспорте сельхозпродукции, чего не могли достичь другие планеты, с гораздо более благоприятными природными условиями.

Вероятно, из-за слабого света звезды Элама у его жителей почти не было пигментации кожи. Все они были белокожими до предела. Например, глава делегации Элама был почти альбиносом. Его звали Агас Доремо, и в течение тридцати лет он был признанным лидером нейтралистов в Галактике. Во всех вопросах соперничества между Землей и Сириусом (который, разумеется, являлся выразителем крайних антиземных настроений в Галактике) Доремо старался поддерживать равновесие.

Конвей и в данном случае рассчитывал на него. Он с дружеским видом вошел в помещении эламитов. Постарался не быть слишком экспансивным, обмениваясь крепкими рукопожатиями. Помогал, приспосабливаясь к неяркому красному свету, и принял стакан эламитского вина.

Доремо сказал:

— Ваши волосы поседели со времени нашей последней встречи. Мои тоже.

— Мы много лет не встречались, Доремо.

— Значит они поседели не за последние месяцы?

Конвей печально улыбнулся.

— Если бы они оставались темными, думаю, что поседели бы.

Доремо кивнул и отпил вина. Он сказал:

— Земля оказалась в чрезвычайно неприятном положении.

— Да, и тем не менее по всем законам логики Земля права.

— Да? — Доремо держался уклончиво.

— Я знаю, вы много думали над этой проблемой…

— Достаточно.

— Не хотите ли заранее обсудить ее?

— Почему бы и нет? Сирианцы уже у меня побывали.

— Уже?

— Я сделал остановку на Титане по пути сюда. — Доремо покачал головой. — У них там прекрасно, насколько я мог разглядеть, когда мне дали темные очки. Ужасный голубой свет Сириуса ничего не дает увидеть. Нужно отдать им должное, Конвей: они все быстро проделали.

— Вы считаете, что у них было право колонизировать Сатурн?

Доремо ответил:

— Мой дорогой Конвей, я считаю только, что хочу мира. Война никому не принесет добра. Ситуация, однако, такова: сирианцы обосновались в системе Сатурна. Как их оттуда вытеснить без войны?

— Способ есть, — ответил Конвей. — Если все остальные планеты ясно покажут, что считают Сириус агрессором, он не сможет противостоять вражде всей Галактики.

— Да, но как убедить остальные планеты выступить против Сириуса? — спросил Доремо. — Большинство из них — прошу прощения — традиционно подозрительно относятся к Земле; они скажут, что в конце концов система Сатурна была необитаемой.

— Но со времен предоставления независимости внешним мирам согласно доктрине Хегеллана считалось, что правом на независимость обладают только звездные системы. Ненаселенная планетная система не означает ничего, если это не часть ненаселенной звездной системы.

— Я с вами согласен. Признаю, что таково допущение. Но это допущение никогда не испытывалось. Сейчас первый случай.

— Вы думаете, — негромко сказал Конвей, — было бы мудро отказаться от этого допущения, признать новый принцип, по которому всякий может вторгнуться в систему и занять любую ненаселенную планету, которая ему встретится?

— Нет, — выразительно ответил Доремо, — я так не думаю. Я считаю, что лучше по-прежнему считать независимым объектом только звездную систему, однако…

— Однако?

— На конференции делегациям трудно будет рассуждать с точки зрения логики. Если я могу предложить совет Земле…

— Прошу вас. Наша беседа неофициальная и не записывается.

— Я бы сказал: не рассчитывайте на поддержку конференции. Разрешите сирианцам остаться в системе Сатурна. Сириус перегнет палку, и тогда вы сможете созвать вторую конференцию с большими надеждами на успех.

Конвей покачал головой.

— Невозможно. Если мы проиграем, у нас начнется буря.

Доремо пожал плечами.

— У всех свои трудности. Я в этом отношении пессимист.

Конвейубедительно заговорил:

— Но если вы сами считаете, что Сириус не должен оставаться на Сатурне, не можете ли вы попробовать переубедить остальных? Вы влиятельный человек, вас уважают во всей Галактике. Не прошу вас ни о чем, только действуйте в соответствии со своим мнением. Ведь речь идет о войне и мире.

Доремо отставил стакан и промокнул губы платком.

— Я бы очень хотел это сделать, Конвей, но на этой конференции не смею даже попробовать. Сириус стал настолько влиятелен, что для Элама опасно противиться ему. Мы маленькая планета… В конце концов, Конвей, вы ведь созвали эту конференцию, чтобы достичь мирного соглашения, зачем же вы одновременно послали военный корабль в систему Сатурна?

— Об этом вам рассказали сирианцы, Доремо?

— Да. И представили доказательства. Я даже видел земной корабль над Вестой в магнитном захвате сирианцев. И мне сообщили, что на борту не кто иной, как сам Лаки Старр, о котором мы слышали даже на Эламе. Мне сообщили, что Старр выступит свидетелем на конференции.

Конвей медленно кивнул.

Доремо сказал:

— Если Старр признает военные действия против сирианцев — а он признает, иначе сирианцы не допустили бы его выступления, — это все, что нужно конференции. Никакой аргумент против этого не устоит. Ведь Старр, по-моему, ваш приемный сын.

— Да, — прошептал Конвей.

— Тем хуже. И если вы скажете, что он действовал без санкций с Земли, как, вероятно, вам следует поступить…

— Это правда, — сказал Конвей, — но я не готов сказать, что именно мы станем утверждать.

— Если вы откажетесь от него, вам никто не поверит. Он ведь ваш сын. Делегаты внешних миров поднимут крик о «вероломных землянах», о лицемерии Земли. Сириус этим воспользуется, а я ничего не смогу сделать. Я даже лично не смогу голосовать в пользу Земли… Земле сейчас лучше уступить.

Конвей покачал головой.

— Невозможно.

— Тогда война, — с бесконечной печалью ответил Доремо, — и мы все будем против Земли.

Глава пятнадцатая Конференция

Конвей допил вино. Он встал и печально пожал Доремо руку.

Как бы напоследок он сказал:

— Но ведь мы еще не слышали показаний Лаки. Если они будут не так плохи, будете ли вы по-прежнему стремиться к миру?

Доремо пожал плечами.

— Вы хватаетесь за соломинку. Да, да, если конференция после показаний вашего сына не впадет в панику, я сделаю, что смогу. Я уже говорил, я на вашей стороне.

— Благодарю вас, сэр, — Они снова пожали руки.

Доремо, слегка качая головой, смотрел вслед уходящему главе Совета Науки. За дверью Конвей остановился, чтобы перевести дыхание. Все, как он и ожидал. Только бы сирианцы позволили Лаки выступить.

* * *

Как и следовало ожидать, конференция открылась предельно дипломатично. Все были очень вежливы, и когда земная делегация занимала свое место впереди справа, все делегаты, даже сирианцы, сидевшие впереди слева, встали.

Приветственную речь от лица хозяев конференции произнес государственный секретарь. Он произнес несколько банальностей о необходимости мира и о двери, открытой для дальнейшего заселения Галактики, об общем происхождении и братстве всех людей, о том, как опасна и разрушительна война. Он постарался никак не упоминать причину созыва конференции, ни разу не назвал Сириус и не произнес ни одной угрозы.

Ему щедро аплодировали. Потом конференция избрала своим председателем Агаса Доремо (это был единственный человек, с кандидатурой которого согласились обе стороны), и началось обсуждение главного вопроса.

Обсуждение, как обычно на таких конференциях, велось на интерлингве, международном языке, распространенном по всей Галактике.

В своем коротком выступлении Доремо подчеркнул преимущества компромисса и попросил всех в виду угрозы войны не упрямиться и проявлять благоразумие. Потом он предоставил слово государственному секретарю Земли.

На этот раз секретарь выступал как защитник своей стороны в спорном вопросе. Выступил он умело и искусно.

Однако нельзя было не видеть враждебного отношения большинства делегаций. Оно, как туман, повисло в зале конференции.

Конвей сидел рядом с выступающим секретарем, опустив подбородок на грудь. Обычно считается ошибкой с самого начала выступать с большой защитительной речью. Это означает показать свое оружие еще до начала боевых действий. И Сириус получит возможность для сокрушительного ответа.

Но в данном случае Конвей хотел именно этого.

Он достал носовой платок, провел им по лбу, потом торопливо спрятал, надеясь, что никто этого не заметил. Он не хотел, чтобы заметили, как он волнуется.

* * *

Сириус воздержался от ответа, и явно по предварительной договоренности коротко выступили представители трех внешних планет, находящихся в сильной зависимости от Сириуса. Каждый избегал касаться конкретных случаев, но все трое говорили об агрессивных намерениях Земли и ее попытках вернуть себе прежнее господство в Галактике. Они подготовили сцены для главных актеров — сирианцев. После этого объявили перерыв для ланча.

И вот, шесть часов спустя после начала конференции, слово было предоставлено главе делегации Сириуса Стену Девуру. Он медленно встал. Вышел к трибуне и стоял, уверенно и с достоинством глядя на делегатов (на его оливковом лице не было и следа побоев).

Делегаты зашевелились, но постепенно затихли, а Девур ждал, не делая попытки начать.

Конвей был уверен, что все делегаты знают о предстоящем выступлении Лаки Старра. Все с возбуждением предвкушали окончательное унижение Земли.

Наконец очень негромко заговорил Девур. Начало его выступления было построено на материале истории. Он обратился к дням, когда Сириус был земной колонией, и вспоминал беды и горести тех дней. Охарактеризовал доктрину Хегеллана, предоставившую независимость Сириусу и другим внешним планетам, как неискреннюю и готовящую почву для восстановления господства Земли.

Переходя к настоящему, он сказал:

— Нас обвиняют в том, что мы колонизировали незаселенную планету. Мы признаем себя виновными в этом. Нас обвиняют в том, что мы взяли пустой мир и сделали его прекрасным местом для жизни человека. Мы признаем себя виновными в этом. Нас обвиняют в том, что мы взяли мир, пригодный для обитания, но ранее не использовавшийся. Мы признаем себя виновными в этом.

Нас не обвиняют в применении насилия. Нас не обвиняют в начале военных действий, в убийствах и ранениях в ходе нашей оккупации. Нас вообще не обвиняют ни в каких преступлениях. Утверждается только, что в миллиарде миль от планеты, которую мы сейчас мирно населяем, находится другая населенная планета — Земля.

Мы не считаем, что это имеет отношение к нашей планете — Сатурну. Мы не проявили насилия по отношению к Земле. Мы просим только, чтобы нас оставили в покое, и будем рады ответить тем же.

Земляне утверждают, что Сатурн принадлежит им. Почему? Заселили ли они его спутники? Нет. Проявили ли интерес к нему? Нет. В течение тысячелетий Сатурн ждал их, но разве они этим воспользовались? Нет. Только после нашей высадки они вдруг проявили интерес к нему.

Земляне говорят, что Сатурн вращается вокруг того же Солнца, что и Земля. Мы это признаем, но говорим, что это не имеет значения. Незаселенный мир — это незаселенный мир, независимо от его орбиты в пространстве. Мы первыми заселили его, и он принадлежит нам.

Я сказал, что Сириус занял систему Сатурна без применения силы и без угрозы применения силы. Мы не так много говорим о мире, как Земля, но мы применяем его на практике. Когда Земля созвала конференцию, мы немедленно согласились ради мира, хотя у нас нет никаких сомнений в нашей правоте.

Но что же Земля? Как она подтверждает свои мирные намерения? Она очень красноречиво говорит о мире, но ее действия противоречат ее речам. Земля призывает к миру и ведет войну. Она созывает мирную конференцию и в то же время отправляет военную экспедицию. Короче, пока ради мира Сириус рискует своими интересами, Земля начинает против нас неспровоцированную войну. Я могу это доказать устами одного из членов земного Совета Науки.

Произнося последнюю фразу, он поднял руку — первый жест за всю речь — и драматично указал на проход. Там стоял Лаки Старр, высокий и прямой. По обеим сторонам от него стояли роботы.

* * *

Когда Лаки привезли на Весту, он наконец увидел Верзилу. Маленький марсианин подбежал к нему, а Йонг с интересом смотрел с расстояния.

— Лаки, — взмолился Верзила. — Пески Марса, Лаки, не делай этого. Они не могут заставить тебя говорить, а что со мной будет, неважно.

Лаки медленно покачал головой.

— Подожди, Верзила. Подожди еще один день.

Подошел Йонг и взял Верзилу за локоть.

— Простите, Старр, но мы задержим его, пока вы не выступите. Девур верит в заложников, и я считаю, что в данном случае он прав. Вам придется предстать перед своими, и угроза бесчестья может на вас подействовать.

Лаки подготовился к этому, когда стоял в проходе и чувствовал, что все, затаив дыхание, смотрят на него. Освещенный прожектором, Лаки видел делегатов как смутную безликую массу. Только когда роботы отвели его на скамью свидетеля, он стал различать отдельные лица и увидел в переднем ряду Гектора Конвея.

Конвей устало улыбнулся ему, но Лаки не посмел ответить тем же. Наступал критический момент, и он должен был ничем не насторожить сирианцев.

Девур жадно смотрел на землянина, наслаждаясь предстоящим торжеством. Он сказал:

— Джентльмены. Я хочу временно превратить эту конференцию в нечто, напоминающее суд. У меня есть свидетель, и я хочу, чтобы делегаты выслушали его. Я основываюсь на его показаниях. Он землянин и один из известнейших агентов Совета по науке.

Потом он резко обратился к Лаки — Ваше имя, гражданство и должность.

— Я Дэвид Старр, уроженец Земли и член Совета Науки, — ответил Лаки.

— Подвергали ли вас воздействию наркотиков или психическому воздействию перед вашим выступлением?

— Нет, сэр.

— Значит, вы говорите добровольно и скажете всю правду?

— Я говорю добровольно и скажу всю правду.

Девур повернулся к делегатам.

— Некоторым может прийти в голову, что Дэвида Старра подвергли воздействию так, что он об этом не знал. Если это так, его может осмотреть любой член конференции, имеющий медицинскую подготовку, — я знаю, что здесь присутствует несколько таких людей, — если кто-то требует такого осмотра.

Никто не потребовал этого, и Девур продолжал, обращаясь к Лаки:

— Когда вам впервые стало известно о существовании сирианской базы в системе Сатурна?

Коротко, невыразительно, с каменным выражением лица глядя вперед, Лаки рассказал о своем первом посещении системы и о требовании покинуть ее.

Конвей слегка кивнул, когда Лаки ни словом не упомянул ни об агенте X, ни о капсуле. Агент X — всего лишь земной преступник. Очевидно, Сириус не хотел упоминаний о его деятельности и, так же очевидно, Лаки тоже стремился к этому.

— Получив предупреждение, вы улетели?

— Да, сэр.

— Насовсем?

— Нет, сэр.

— Что вы сделали потом?

Лаки описал уловку с Гидальго, приближение к Сатурну со стороны южного полюса, укрытие за кольцами и полет к Мимасу.

Девур прервал его:

— За все это время были ли проявлены по отношению к вашему кораблю враждебные действия?

— Нет, сэр.

Девур снова обратился к делегатам.

— Нет необходимости опираться только на слова члена Совета. У меня есть телефото преследования корабля Старра до самого Мимаса.

Лаки оставался на свету, все остальное помещение было погружено в полутьму, и делегаты смотрели на трехмерное изображение «Метеора», летящего к кольцам и скрывающегося в щели между ними.

Следующие кадры показывали его полет к Мимасу и исчезновение в облаке красного света и пара.

К этому времени Девур почувствовал растущее восхищение смелостью землянина, потому что торопливо и раздраженно сказал:

— Наша неспособность догнать корабль члена Совета объясняется тем, что у него был аграв. Маневры вблизи Сатурна для нас более затруднительны, чем для него. По этой причине мы раньше не приближались к Мимасу и не были готовы к тому, что он это сделает.

Если бы Конвей посмел, он бы закричал вслух. Дурак! За это проявление зависти Девур дорого заплатит. Конечно, упоминая об аграве, он одновременно хочет вызвать у других делегаций страх перед достижениями Земли, но это тоже ошибка. Страх может стать слишком сильным.

Девур спросил у Лаки:

— Что же произошло, когда вы покинули Мимас?

Лаки описал свое пленение, и Девур, намекнув на обладание сирианцами усовершенствованным масс-детектором, сказал:

— Будучи на Титане, дали ли вы нам сведения, касающиеся вашей деятельности на Мимасе?

— Да, сэр. Я сообщил вам, что на Мимасе находится другой член Совета, а потом сопровождал вас на Мимас.

Этого делегаты, очевидно, не знали. Началось смятение, которое прервал своим возгласом Девур:

— У меня есть телефото, на которых зафиксировано удаление этого второго члена Совета с Мимаса, где он основал тайную военную базу именно в то время, когда Земля созывала мирную конференцию.

Снова затемнение, и снова трехмерное изображение. Во всех подробностях конференция увидела высадку на Мимас, увидела, как образуется туннель, как исчезает в нем Лаки Старр и возвращается на борт корабля вместе с членом Совета Беном Василевским. Последние кадры показывали помещения Бена под поверхностью Мимаса.

— Как видите, настоящая база со всем необходимым оборудованием, — сказал Девур. Потом, повернувшись к Лаки, спросил: — Имели ли ваши действия официальное одобрение со стороны Земли?

Это был главный вопрос, и никто не сомневался, какой последует ответ, но тут Лаки заколебался, а аудитория ждала, затаив дыхание.

Наконец Лаки сказал:

— Я скажу всю правду. Я не получил разрешения вернуться в систему Сатурна, но знаю, что все мои действии встретили полную поддержку со стороны Совета Науки.

При этом признании началась давка среди репортеров и смятение среди делегатов. Все вставали, слышались крики:

— Голосовать! Голосовать!

Похоже, конференция кончалась полным поражением Земли.

Глава шестнадцатая Попался, который кусался

Агас Доремо вскочил на ноги и совершенно бесполезно стучал традиционным деревянным молотком. Конвей с трудом пробился сквозь лес угрожающих жестов и выкрики и включил сирену, некогда возвещавшую о нападениях на базу. Резкий звук перекрыл шум, и делегаты удивленно смолкли.

Конвей выключил сирену, и в наступившей тишине Доремо быстро сказал:

— Предлагаю дать возможность главе Совета Науки Гектору Конвею из Земной федерации провести перекрестный допрос члена Совета Старра.

Послышались выкрики: «Нет! Нет!», — но Доремо упрямо заявил:

— Прошу конференцию отнестись справедливо ко всем участникам. Глава Совета заверил меня, что перекрестный допрос не займет много времени.

Под всеобщий шепот Конвей приблизился к Лаки.

Он улыбнулся, но заговорил официально:

— Член Совета Старр, мистер Девур не спрашивал вас о ваших намерениях. Скажите, зачем вы направились в систему Сатурна.

— С целью колонизировать Мимас, шеф.

— Вы считали, что имеете на это право?

— Это был незаселенный мир, шеф.

Конвей повернулся к застывшим делегатам.

— Не повторите ли, член Совета Старр?

— Я хотел основать базу на Мимасе, поскольку этот пустой мир принадлежал Земной федерации, шеф.

Девур вскочил и яростно крикнул:

— Мимас — часть системы Сатурна!

— Совершенно верно, — сказал Старр, — а Сатурн — часть Солнечной системы. Но согласно вашей интерпретации, Мимас — всего лишь незаселенный мир. Только что вы сами признали, что раньше сирианские корабли никогда не совершали посадок на Мимасе.

Конвей улыбнулся. Лаки тоже поймал эту ошибку Девура.

— Мистер Девур, — сказал Конвей, — член Совета Старр не присутствовал, когда вы произносили свою вступительную речь. Позвольте процитировать из нее отрывок слово в слово: «Незаселенный мир — это незаселенный мир, независимо от его орбиты в пространстве. Мы первыми заселили его, и он принадлежит нам».

Глава Совета повернулся к делегатам и, тщательно подбирая слова, сказал:

— Если справедлива точка зрения земной делегации, Мимас принадлежит нам, потому что обращается вокруг планеты, которая в свою очередь вращается вокруг нашего Солнца. Если справедлива точка зрения делегации Сириуса, Мимас тоже принадлежит нам, потому что он был незаселен и мы колонизировали его первыми. В соответствии с утверждениями самих сирианцев, тот факт, что другой спутник Сатурна ими уже заселен, не имеет отношения к данному случаю. В любом случае, вторгнувшись на планету, принадлежащую Земной Федерации, и силой удалив оттуда колониста, Сириус начал военные действия и показал все свое лицемерие, поскольку считает для себя возможным делать то, что не позволено другим.

Снова началось смятение, и следующим заговорил Доремо.

— Джентльмены, я хочу кое-что сказать. Факты, приведенные Конвеем и членом Совета Старром, неопровержимы. Это показывает, в какую анархию погрузится Галактика, если победит точка зрения Сириуса. Каждая незаселенная скала станет источником споров, каждый астероид будет угрозой для мира. Сирианцы собственными действиями доказали свою неискренность…

Произошел полный и окончательный поворот событий.

Если бы позволяло время, Сириус мог бы еще призвать к порядку своих союзников, но Доремо, искусный и опытный политик, провел голосование, когда просирианские делегации еще были деморализованы и не могли решиться выступить против очевидных фактов.

За Сириус голосовали три делегации. Делегации Пентесилеи, Дуварна и Муллена, все небольшие планеты, где влияние сирианцев было очень сильно. Остальные голоса, свыше пятидесяти, были поданы в пользу Земли. Постановили, что Сириус должен освободить взятых в плен землян. Постановили демонтировать базу и покинуть Солнечную систему в течение месяца.

Конечно, заставить выполнить эти приказы можно было только оружием, но Земля была готова к войне, а Сириусу пришлось считаться с мнением остальных миров. И никто на Весте не думал, что в таких обстоятельствах Сириус решится на войну.

* * *

Девур, с лицом, искаженным яростью, сказал Лаки:

— Грязный трюк. Вы сознательно вынудили нас…

— Это вы вынудили меня, — спокойно ответил Лаки, — угрожая жизни Верзилы. Помните? Или предпочтете, чтобы были опубликованы все подробности?

— Ваш друг обезьяна все еще у меня, — злобно сказал Девур, — и что бы там ни говорили на конференции…

Глава Совета Конвей, тоже присутствовавший при разговоре, улыбнулся.

— Если вы имеете в виду Верзилу, мистер Девур, то он не у вас. Он в наших руках вместе с офицером Йонгом, которого Лаки Старр заверил в моей поддержке. Очевидно, Йонг считает, что при вашем нынешнем настроении ему лучше не сопровождать вас в обратном полете на Титан. Может, и вам небезопасно возвращаться на Сириус? Если хотите обратиться с просьбой об убежище…

Девур, потеряв дар речи, встал и ушел.

* * *

Доремо широко улыбался, прощаясь с Конвеем и Лаки.

— Думаю, вы рады будете снова оказаться на Земле, молодой человек.

Лаки кивнул в знак согласия.

— Через час я отправляюсь домой на лайнере, сэр, а бедный «Метеор» пойдет на буксире, и, откровенно говоря, я этим доволен.

— Хорошо. Поздравляю с великолепно выполненной работой. Когда глава Совета Конвей попросил меня перед началом заседания дать ему возможность устроить перекрестный допрос, я согласился, но решил, что он сошел с ума. Когда вы давали показания, а он с ними соглашался, я уверился в том, что он сумасшедший. Но, очевидно, вы все спланировали заранее.

— Лаки направил мне послание, в котором рассказал, что собирается делать, — ответил Конвей. — Конечно, до самого последнего момента мы не были уверены, что план удастся.

— Я думаю, вы верили в члена Совета, — возразил Доремо. — Во время нашей первой беседы вы спросили меня, буду ли я на вашей стороне, если показания Лаки не произведут эффекта. Тогда я, конечно, не понял, в чем дело, понял только потом.

— Благодарю вас за поддержку.

— Я поддержал справедливость… Вы серьезный противник, молодой человек, — сказал он Лаки.

Лаки улыбнулся.

— Я просто рассчитывал на неискренность сирианцев. Если бы они на самом деле верили в то, что говорят, они не тронули бы моего друга на Мимасе, и мы остались бы с маленьким куском льда и предстоящей войной.

— Вы правы. Конечно, когда делегаты вернутся домой, многие передумают, начнут гневно обвинять Землю и меня тоже, но, я думаю, все уляжется. Успокоившись, они поймут, что установили прецедент — принцип независимости звездных систем, и я думаю также, что этот принцип важнее всей их оскорбленной гордости и предрассудков. Я считаю, что историки будут рассматривать эту конференцию как очень важный шаг к миру и процветанию всей Галактики. Я очень доволен.

И он энергично пожал землянам руки.

* * *

Лаки и Верзила снова оказались вместе, и хоть пассажирский корабль был велик и места в нем было много, они не расставались. Марс остался позади (Верзила больше часа с довольным видом смотрел на него), приближалась Земля.

Наконец Верзила решил высказать, что его мучит.

— Космос, Лаки, — сказал он, — Как это я не понял, что ты делаешь? Я думал… Только, пески Марса, тебе следовало предупредить меня.

— Верзила, я не мог. Это единственное, чего я не мог сделать. Разве ты не понимаешь? Мне нужно было заставить сирианцев вывезти Бена с Мимаса так, чтобы они не задумались о последствиях. Мне нельзя было показывать им, что я хочу этого, иначе они сразу заподозрили бы ловушку. Нужно было действовать так, будто я иду на это вопреки своему желанию. Уверяю тебя, я с самого начала и не знал, как это сделать, но понимал одно: если бы ты Верзила, знал о моем плане, ты бы его сорвал.

Верзила страшно рассердился.

— Сорвал? Да знаешь ли ты, земной слизняк, что от меня и бластером ничего бы не добились?

— Знаю. Никакая пытка не помогла бы. Но ты выдал бы план сам. Ты очень плохой актер. Стоило тебе по-настоящему рассердиться, и так или иначе все вышло бы на поверхность. Вот почему я хотел, чтобы ты остался на Мимасе, помнишь? Я знал, что не могу тебе рассказать все, знал, что ты не понимаешь, что я делаю, и мне было плохо из-за этого. Но ты оказался настоящей находкой.

— Я? Потому что побил этого подонка?

— В каком-то смысле да. Это дало мне возможность показать, что искренне обмениваю Бена на твою жизнь. Это было легче, чем выдавать его на каких-то других условиях. Я как будто вообще не играл. Ты за меня все сделал.

— Ах, Лаки!

— Ах, Верзила! К тому же ты так расстроился, что они не заподозрили ловушку. Все, кто наблюдал за тобой, были убеждены, что я действительно предаю Землю.

— Пески Марса, Лаки! — Верзила был поражен. — Мне следовало знать, что ты ничего подобного не можешь сделать. Я придурок.

— Ну, я рад, что это так, — сказал Лаки и ласково взъерошил волосы Верзилы.

* * *

Когда за обедом к ним присоединились Конвей и Бен, Бен сказал:

— Не о такой встрече нас дома думал Девур: субэфир и газеты полны рассказами о нас, особенно о тебе, Лаки.

Лаки нахмурился.

— Тут нет ничего хорошего. В будущем нам станет трудней работать. Известность! Только подумай, что говорили бы, если бы сирианцы оказались хоть немного сообразительней и в последнюю минуту сорвались бы с крючка.

Конвей поежился.

— Не буду об этом думать. Но теперь Девур получает заслуженное.

— Переживет. Дядюшка его вытащит, — сказал Лаки.

— Во всяком случае мы с ним покончили, — сказал Верзила.

— Ты думаешь? — серьезно спросил Лаки. — Я в этом не уверен.

После этого несколько минут ели молча.

Конвей, желая развеять атмосферу, сказал:

— Конечно, сирианцы не могли оставить Бена на Мимасе, так что мы им не дали выбора. В конце концов они искали капсулу, а Бен находился всего в тридцати тысячах миль от колец и…

Верзила выронил вилку, глаза его превратились в блюдца.

— Взлетающие ракеты!

— В чем дело, Верзила? — спросил Бен. — Ты случайно о чем-то подумал и перенапряг мозг?

— Заткнись, тупоголовый, — сказал Верзила. — Послушай, Лаки, во всей этой суматохе мы забыли о капсуле агента X. Она все еще там, если сирианцы ее не нашли, и у них еще есть несколько недель для поисков.

Конвей сразу ответил:

— Я думал об этом, Верзила. Откровенно говоря, я считаю, что она навсегда потеряна. В кольцах ничего не найти.

— Но, шеф, разве Лаки не рассказывал вам об особых масс-детекторах, которые у них есть, и…

К этому времени все смотрели на Лаки. У того на лице появилось странное выражение, как будто он не мог решить, что ему делать: смеяться или браниться.

— Великая Галактика! — воскликнул он. — Я о ней совершенно забыл!

— О капсуле? — спросил Верзила. — Ты забыл о капсуле?

— Да. Я забыл, что она у меня. Вот. — И Лаки достал из кармана металлический предмет размером в дюйм и положил его на стол.

Первым схватил его Верзила, потом его выхватили остальные; все поворачивали капсулу, рассматривая ее.

— Это капсула? Ты уверен? — спросил Верзила.

— Да. Конечно, совершенно точно будем знать, когда откроем ее.

— Но как, где, когда… — все задавали вопросы одновременно.

Лаки постарался ответить.

— Простите. Я на самом деле… Помните слова, которые мы перехватили перед тем, как агент X взорвался? Там были слова «на нормальной орб…». Мы, конечно, решили, что это значит «на нормальной орбите». Сирианцы тоже подумали, что «нормальный» значит «обычный», что капсула находится на орбите, обычной для частиц кольца, и стали обыскивать кольца.

Однако «нормальная» значит также «перпендикулярная»[17]. Кольца Сатурна вращаются с запада на восток» перпендикулярная орбита означает вращение с севера на юг или с юга на север. Это имеет смысл, так как в таком случае капсула не затеряется в кольцах.

Но любая орбита, по которой тело движется с севера на юг или с юга на север, должна проходить над северным и южным полюсами, независимо от других элементов. Мы приближались к Сатурну со стороны южного полюса, и я следил по масс-детектору, отмечая все подходящие орбиты. В полярном пространстве частиц почти нет, и я думал, что смогу ее обнаружить, если она там. Но говорить об этом не хотел, потому что шансы были невелики, и мне не хотелось возбуждать ложные надежды.

На детекторе что-то отразилось, и я решил попробовать. Сравнял скорости и вышел из корабля. Как ты догадался, Верзила, я при этом воспользовался возможностью вывести из строя аграв, готовясь к предстоящей сдаче, но одновременно я подобрал и капсулу.

Когда мы высадились на Мимасе, я оставил ее в кольцах кондиционера Бена. Потом, когда мы за ним прилетели и я сдал его Девуру, я прихватил капсулу и сунул ее в карман. Конечно, на корабле меня обыскивали в поисках оружия, но я решил, что капсула робота не заинтересует… Использование роботов связано с серьезными недостатками. Ну, вот и вся история.

— Но почему ты не рассказал нам? — взвыл Верзила.

Лаки выглядел смущенным.

— Я хотел. Честно. Но когда я выловил капсулу и вернулся на корабль, нас засекли сирианцы, помнишь, нужно было уходить от них. И потом, если подумаешь, ни одной минуты не было, чтобы что-нибудь не происходило. Ну… и я так и не вспомнил о ней.

— Что за память, — презрительно сказал Верзила. — Неудивительно, что ты без меня ничего не можешь.

Конвей рассмеялся и хлопнул марсианина по спине.

— Правильно, Верзила, и дальше заботься об этом переростке, чтобы он всегда понимал, что делает.

— Конечно, — добавил Бен, — после того, как тебе самому объяснят, что ты делаешь.

Корабль вошел в земную атмосферу. Началась подготовка к посадке.

Позитронный человек

Глава 1

— Пожалуйста, присаживайтесь, сэр, — сказал хирург, указывая на стул возле стола.

— Благодарю, — сказал Эндрю Мартин.

Он спокойно сел. Он все делал спокойно. Это было его второй натурой, неизменной чертой его характера. И, глядя на него сейчас, никто бы не заподозрил, что Эндрю Мартин дошел до последней черты. Но это было так. Ради этой встречи он пересек чуть ли не половину континента. Здесь, и только здесь он надеялся осуществить чаяния всей своей жизни, здесь сконцентрировалось все, решительно все.

Лицо его выражало полное безразличие, и разве что очень внимательный наблюдатель смог бы заметить что-то вроде печали в глазах. Его светло-каштановые волосы были гладко причесаны, лицо было чисто выбрито, он не носил ни усов, ни бороды — никаких излишеств. Его хорошо сшитая одежда, преимущественно бархатистого красно-пурпурного цвета, носила явный отпечаток старомодности — свободные, летящие линии в стиле «дрэпери» были в моде несколько поколений назад и теперь встречались редко.

Лицо хирурга тоже носило печать полного безразличия, но тут удивляться было нечему: оно, как и все его тело, было сделано из нержавеющей стали бронзового оттенка. Хирург солидно и прямо сидел за импозантным столом одного из кабинетов без окон, в здании, высившемся на берегу озера Мичиган. Безмятежно и сосредоточенно глядел он на Эндрю своими блестящими глазами. На столе перед ним была укреплена медная табличка с его серийным номером — обычным сочетанием цифр и букв, составляющих заводскую марку.

Эндрю Мартин не обратил внимания на эти безличные обозначения. Подобные скучные, механические «удостоверения личности» никогда — ни теперь, ни тем более раньше — ничего не значили для него. Эндрю собирался называть робота-хирурга «доктор», и никак иначе.

— Но, сэр, все это чрезвычайно странно. Чрезвычайно, сэр.

— Да. Я знаю, — сказал Эндрю Мартин.

— С тех пор как я получил ваш запрос, я почти ни о чем другом думать не мог.

— Искренне сожалею, что доставил вам столько беспокойства своей просьбой.

— Благодарю вас. Признателен за заботу.

Очень все вежливо, очень официально и совершенно бессмысленно. Они просто занимались словесным фехтованием, и ни один не хотел приступить к существу проблемы. Хирург умолк. Эндрю ждал, чтобы он продолжил разговор. Молчание затягивалось.

«Так мы ни к чему не придем», — подумал Эндрю и обратился к хирургу:

— Единственное, что я хотел бы узнать, доктор, — это как скоро вы сможете провести операцию.

Еще некоторое время хирург хранил молчание. Затем мягко, с характерным для роботов выражением глубочайшего уважения при обращении к человеку, сказал:

— Признаюсь, сэр, я еще сам не совсем понимаю, как проводить такую операцию, не говоря уже о том, почему в ней возникла надобность. К тому же я еще не знаю, кого я должен оперировать.

На его лице можно было бы прочесть выражение исполненной уважения непреклонности, если бы элегантный, безупречный лик робота мог иметь подобное — или вообще какое-нибудь выражение.

Теперь настало время помолчать Эндрю Мартину.

Он рассматривал правую, рабочую руку робота, которая в абсолютном покое лежала на столе. Это было изумительное создание мастера. Пальцы тонкие и длинные, и плавные изгибы металлической руки были прекрасны, грациозны и в то же время настолько приспособлены к выполнению своих функций, что очень легко было представить себе скальпель, становящийся естественным продолжением этой руки, единым гармоничным целым с пальцами, держащими его: хирург и скальпель как бы объединялись в единый чудесно приспособленный к своей работе механизм.

Все это обнадеживает, подумал Эндрю. В работе этого хирурга исключены колебания, запинки, дрожь в руках, ошибки, даже вероятность ошибки немыслима.

Такое совершенство было достигнуто благодаря специализации, — специализации, к которой человечество стремилось так страстно, что к настоящему моменту осталось очень мало роботов, обладающих собственным мозгом. Большинство из них стало простыми придатками невероятно мощного центрального компьютера, возможности которого далеко превосходили то, на что был способен мозг, ограниченный размером черепной коробки робота.

И робот-хирург на самом деле тоже не нуждался ни в чем, кроме набора датчиков и мониторов и множества приспособлений, манипулирующих инструментами, — если бы не то обстоятельство, что люди предпочитали иллюзию — и даже больше чем иллюзию, — будто их оперирует индивид, личность, а не придаток какой-то находящейся за тридевять земель машины. Так что те хирурги, у которых была частная практика, были оснащены собственными мозгами. Но этот-то, независимо от того, был у него мозг или нет, оказался настолько ограниченным, что даже не узнал в госте Эндрю Мартина, — возможно, даже никогда и не слышал о нем.

Для Эндрю это было внове. Ведь он был знаменит. Не в его вкусе было искать славы, да он и не искал ее, но слава, или, если хотите, известность, сама пришла к нему. Благодаря тому, чего он достиг, благодаря тому, чем он был. Именно не кем, а чем.

Вместо того чтобы ответить хирургу, Эндрю с внезапной непоследовательностью спросил:

— Скажите-ка мне, доктор, вам никогда не приходила в голову мысль, что хорошо бы стать человеком?

Вопрос, странный и неожиданный, застал хирурга врасплох. Некоторое время он колебался, словно сама мысль стать человеком была настолько чужда ему, что не укладывалась в позитронных связях его мозга.

Затем он вновь обрел свой апломб и невозмутимо ответил:

— Но я робот, сэр.

— А не кажется ли вам, что человеком быть лучше?

— Если бы мне была предоставлена возможность улучшить себя, сэр, я бы предпочел стать лучшим, чем теперь, хирургом. Главная цель моего существования — это хирургическая практика. Став человеком, я не стал бы лучшим хирургом, — это возможно, только если я буду более совершенным роботом. По правде говоря, я был бы очень доволен, если бы смог стать роботом более совершенной модели.

— Но и тогда вы останетесь роботом.

— Да, конечно. И меня это вполне устраивает. Как я уже объяснил, сэр, чтобы добиться выдающихся успехов в исключительно трудном и требующем большой практики искусстве современной хирургии, необходимо быть…

— Роботом, да, — сказал с некоторым раздражением в голосе Эндрю. — Но, доктор, подумайте о неизбежном при этом раболепстве! Подумайте только: вы — самый искусный хирург на свете. Вам приходится иметь дело с тончайшими проблемами жизни и смерти. Вы оперируете самых важных персон, и, насколько мне известно, к вам приезжают пациенты и из других миров. И при этом… при этом вы — робот? И вы согласны им оставаться? И, будучи искуснейшим из хирургов, подчиняться приказам любого человека — ребенка, дурака, хама, мошенника? Ведь именно этого требует Второй Закон. И выбора у вас нет. Вот прямо сейчас я мог бы приказать вам: «Доктор, встать!» — и вам пришлось бы встать. «Постучи пальцами себя по носу!» — и вы будете стучать. Стой на одной ноге, сядь на пол, иди направо или налево — я мог бы приказать вам все, что мне в голову взбредет, и вы подчинитесь. Я мог бы приказать вам, чтобы вы разобрали себя на части — и вы сделали бы это. Вы, великий хирург! У вас нет выбора. Человек свистнет — и вы броситесь на его свист со всех ног. Разве вас не оскорбляет, что я властен заставить вас делать черт знает что, все, что мне захочется, — до неимоверности глупое, пустое или унизительное?

Хирург был безмятежен.

— Мне будет приятно доставить вам удовольствие, сэр. Конечно, с некоторыми очевидными исключениями. Если ваши приказания принудят меня нанести вред вам или любому другому человеку, то заложенные в меня законы не дадут мне подчиниться вам, и никакие силы не заставят меня выполнить такой приказ. Первый Закон, который обязывает меня обеспечивать безопасность человека, выше Второго Закона, требующего подчинения человеку. Во всех остальных случаях повиновение доставляет мне одно удовольствие. Если бы вы потребовали, чтобы я совершил какие-то, пусть, с вашей точки зрения, идиотские, или бессмысленные, или унизительные поступки, я бы их совершил. И они не показались бы мне ни бессмысленными, ни идиотскими, ни унизительными.

Слова хирурга ничуть не удивили Эндрю. Вот если бы робот думал как-то иначе, это действительно было бы удивительно и даже смахивало бы на инакомыслие.

Но все же… все же…

Между тем хирург, без всякого намека на обиду или раздражение, спокойно, бесстрастно продолжил:

— Ну а теперь не вернуться ли нам к проблеме той необычной операции, ради обсуждения которой вы прибыли сюда? Я никак не могу взять в толк, чего вы от меня хотите. Мне трудно представить себе ситуацию, при которой такая операция нужна. Но прежде всего я должен знать имя того, кому я должен сделать эту операцию.

— Эндрю Мартин, — сказал Эндрю. — Операции должен подвергнуться я.

— Но, сэр, это невозможно!

— Но вы наверняка способны провести такую операцию?

— В смысле техники — да, способен. На этот счет у меня нет серьезных сомнений, независимо от того, какие требования будут мне предъявлены, хотя есть некоторые процедурные аспекты, требующие очень скрупулезного рассмотрения. Хотя все это в конце концов не так важно. Пожалуйста, поймите, сэр, операция нанесет непоправимый вред прежде всего вам самому.

— Это не имеет значения, — сказал Эндрю.

— Это имеет значение для меня.

— Это что — переработанный для роботов вариант клятвы Гиппократа?

— Гораздо более веская причина, чем эта, — ответил хирург. — Клятва Гиппократа — как бы добровольный обет. Но есть в моей схеме нечто, о чем вы, безусловно, знаете, осуществляющее контроль над моими профессиональными решениями. И превыше всего, и в первую очередь я не имею права причинять вред. Я не могу причинить вред.

— Людям, не так ли?

— Конечно. Первый Закон гласит…

— Доктор, пожалуйста, не излагайте мне Первый Закон. Я его знаю, во всяком случае не хуже вас. Но Первый Закон управляет действиями роботов только по отношению к людям. А я не человек, доктор.

Хирург лишь пожал плечами в ответ. Может, еще и искра промелькнула в его фотоэлектрических глазах. Казалось, сказанное Эндрю представляется ему бессмысленным.

— Да, — сказал Эндрю, — я знаю, что выгляжу совсем как человек, и то, что вы сейчас испытываете, можно было бы назвать удивлением, если бы робот мог испытывать нечто подобное. И тем не менее, доктор, я говорю вам сущую правду. Как бы вы ни воспринимали меня, как бы вам ни казалось, что я человек, на самом деле я — робот. Робот, доктор. И ничего более. Уж поверьте мне. И поэтому вы вправе подвергнуть меня этой операции. В Первом Законе не содержится запрета одному роботу проделывать операции над другим роботом. Даже если эта операция нанесет мне вред, доктор.

Глава 2

В самом его начале — а это «начало» состоялось приблизительно за два столетия до его визита в кабинет хирурга, — никому и в голову не пришло бы принять его за что-либо, кроме робота.

В те далекие времена, когда он впервые сошел со сборочного конвейера «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен», по своему внешнему виду он ничем не отличался от всех прочих роботов: хорошо спроектированный, великолепно функционирующий механизм из металла и пластика, с позитронным мозгом в имитирующем человеческие формы корпусе.

Его длинные, стройные конечности представляли собой великолепно соединенные между собой конструкции из титановых сплавов, покрытые стальной оболочкой и в местах соединения снабженные силиконовыми прокладками, чтобы предотвратить трение металла о металл. Муфты на его сочленениях были из наилучшего, очень эластичного полиэтилена. Его глаза из фотоэлектрических элементов мерцали темно-красным светом. Его лицо… впрочем, назвать это лицом значило бы слишком польстить ему, — так вот, эта по сути дела карикатура на лицо не способна была отразить ни мысли, ни чувства. А его нагое, бесполое тело было вне всяких сомнений механическим устройством. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что перед вами машина, такая же машина, как телефон, или карманный калькулятор, или автомобиль, и в той же мере далекая от животных, или от человека, или вообще от всего живого.

Но все это было давным-давно, в совсем другой эре.

В ту пору роботы на Земле были явлением редким — это было почти в самом начале века Роботехники: прошло не более одного поколения людей после того, как великие Роботехники Алфред Лэннинг и Питер Богерт и легендарная робопсихолог Сьюзен Кэлвин завершили свой исторический труд, разработав и усовершенствовав принципы, на основании которых и были созданы первые позитронные роботы.

Задача этих первооткрывателей состояла в том, чтобы создать роботов, способных принять на свои плечи бремя нудных работ, на выполнение которых люди были обречены столь долгое время, Но часть проблемы, с которой пришлось столкнуться Роботехникам в те дни, на заре развития науки об искусственном разуме, в конце двадцатого и начале двадцать первого века, заключалась в нежелании огромного большинства людей отказаться от этого своего бремени в пользу механических заменителей. И из-за этого нежелания фактически во всех странах — а мир тогда еще был поделен на множество наций — пришлось принять строжайшие законы, запрещавшие использование труда роботов на Земле.

К 2007 году на всей планете разрешались только исследовательские работы с использованием роботов, и то только под строгим контролем. Да, разрешалось отправлять роботов в космос на индустриальные предприятия и на исследовательские станции, которых там становилось все больше: пусть они осваивают бесплодный, стылый Ганимед и знойный Меркурий, пусть они ковыряют поверхность Луны, испытывая все связанные с этим неудобства, пусть возьмут на себя невероятный риск первых испытаний Прыжка, который проложит человечеству дорогу в гиперкосмос.

Но свободное и широкое использование роботов на Земле — ну нет! Они же займут драгоценные рабочие места, на которых иначе трудились бы нормальные люди из плоти и крови. Нет уж, никаких роботов нам ненадо!

Но, конечно, со временем все стало меняться. Самые драматичные перемены пришлись примерно на то время, когда на предприятии Северного региона «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» с конвейера сошел робот НДР-113, который впоследствии стал известен как Эндрю Мартин.

Одной из причин постепенного отказа от антироботовых предрассудков на Земле послужила обыкновенная реклама. «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» отличалась не только научными достижениями, там кое-что смыслили и в том, насколько важно получение прибылей. И они нашли путь, не слишком броский, но эффективный, для развенчания мифа о Франкенштейне, представления о роботе как о механическом человеке, таком же страшном и отвратительном, как Голем. «Роботы существуют для наших же удобств, — твердили повсюду люди из „ЮСРММ“, отвечающие за связи с общественностью. — Роботы нам помогают. Роботы совсем не враги нам. Роботы абсолютно безопасны, без всякого сомнения безопасны».

И поскольку это соответствовало действительности, люди стали терпимее относиться к присутствию роботов среди них. И все же многие из них делали это неохотно. Сама идея роботов им не нравилась; но и они осознавали нужду в роботах, и им приходилось по крайней мере мириться с их присутствием, тем более что серьезные ограничения в использовании их продолжали существовать.

Но, нравилось это людям или нет, роботы стали нужны, потому что к этому времени население Земли начало сокращаться. После долгих страданий, которыми был ознаменован двадцатый век, наступило время относительного спокойствия и гармонии, рационального устройства общества — хотя бы до известной степени. Земля превратилась в более или менее спокойную, тихую, счастливую планету. И людей на ней становилось меньше, но не из-за войн или эпидемий, а потому что семьи стремились быть не такими большими, предпочитая качество количеству. Сокращалось население Земли и за счет переселения во вновь открытые космические миры: люди отправлялись на строительство обширных подземных городов на Луне, в колонии на астероидах и спутниках Юпитера и Сатурна и на искусственно созданные спутники на орбитах Земли и Марса.

Так что теперь не приходилось беспокоиться, что робот захватит твое рабочее место. И вместо страха потерять работу появилась проблема нехватки рабочих рук. Нежданно-негаданно роботы, которых раньше воспринимали с такой неприязнью, со страхом и даже с ненавистью, оказались необходимыми для поддержания благоденствия в мире, где хватало материальных благ, но некому было мести улицы, водить такси, готовить пищу, топить печи.

Вот таким было время — время сокращающегося населения и возрастающего благополучия, — когда на свет появился НДР-113, будущий Эндрю Мартин. Использование роботов на Земле уже не находилось под запретом, но все еще существовали строгие правила, и робота можно было встретить не каждый день. А тем более робота, запрограммированного на выполнение всех домашних обязанностей, что в первую очередь имел в виду Джералд Мартин, приобретая НДР-113.

Едва ли у кого-нибудь еще дома был слуга-робот. Для большинства людей сама мысль об этом представлялась ужасной, да и удовольствие это дорого стоило.

Но Джералд Мартин — это вам не кто-нибудь. Он был членом регионального Законодательного собрания, и при этом могущественным членом, так как был еще и председателем Комитета по науке и технике, был человеком очень умным, с сильным характером и потому пользовался всеобщим уважением. Джералд Мартин непременно осуществлял все, что задумывал. И непременно приобретал то, что ему хотелось приобрести. Он верил в роботов, знал, что их приход неизбежен, что в конечном счете они станут неотъемлемой частью человеческого общества на всех уровнях.

И таким образом, используя свое положение в Комитете по науке и технике, он добился того, что роботы стали частью жизни и его, и его семьи. Он объяснял это своим желанием поглубже разобраться в таком феномене, как робот. А также намерением помочь своим коллегам по Законодательному собранию понять, как им лучше справляться с проблемами надвигающейся эры повсеместного распространения Роботехники. И Джералд Мартин великодушно предложил себя в качестве испытуемого и смело принял в свой дом группу роботов-слуг.

Первые роботы представляли собой простейшие модели с программой на выполнение отдельных рутинных работ. По форме они в известной мере были схожи с людьми, но если они и могли произносить слова, то очень немногие, а свои обязанности выполняли тихо и результативно, как и положено машинам, — каковыми они и были, без всяких сомнений. Сначала пребывание роботов в доме казалось семейству Мартинов довольно странным, но очень скоро роботы как бы растворились, превратившись в некий фон семейной жизни Мартинов, и уже не вызывали у членов семьи большего интереса, чем тостеры или пылесосы.

Но потом…

— Это НДР-113,—представил Джералд Мартин нового робота в один из прохладных, ветреных дней июня. Фургон для доставки покупок преодолел длинный подъем на вершину холма, где располагалось внушительных размеров поместье Мартинов, и лоснящийся, сверкающий механический человек был извлечен из упаковочного ящика. — Наш персональный домашний робот. Наш собственный верный слуга.

— Как ты его назвал? — спросила Аманда. Она была младшей из двух дочерей Мартина — малышка с золотыми волосами и проницательным взглядом голубых глаз.

— НДР-113.

— Это его имя?

— Собственно, это его серийный номер.

Аманда нахмурилась:

— Эн-ди-арр. Эндиарр 113. Странное имя.

— Серийный номер, — повторил Джералд Мартин.

Но Аманда будто не слышала его.

— Эндиарр… Нельзя же его так звать. Это совсем непохоже на имя.

— Вы только послушайте ее, — сказала Мелисса Мартин. Мелисса, вторая дочь Мартина, была на пять лет старше Аманды, у нее были черные волосы и черные глаза. Мелисса, по сути, была уже взрослой — так, по крайней мере, считала Аманда. Аманда же была ребенком, и поэтому Мелисса относилась к ней как к глупенькой. — Ей, видите ли, не нравится его серийный номер.

— Эн-ди-арр, — снова произнесла Аманда, явно не обращая внимания на Мелиссу. — Плохо. Просто никуда не годится. Что, если назвать его Эндрю?

— Эндрю? — переспросил Джералд Мартин.

— Там же есть буква «эн» и буквы «д» и «р». Эндр. Эндрю.

— Нет, вы только послушайте ее! — презрительно повторила Мелисса.

Но Джералд Мартин улыбался. Он знал, что превращение букв серии робота в его имя — явление не столь уж редкое. Роботы серии ДН часто становились Джонами или Джейн. АРЧ-роботы получали имя Арчи. ГУТ-роботы превращались в Гути. Ну что ж, а нам попался робот серии НДР, и Аманда хочет назвать его Эндрю. Прекрасно. Прекрасно. У Джералда Мартина была привычка позволять Аманде делать все, что ей нравится. Но, конечно же, в известных пределах.

— Очень хорошо, — сказал он. — Это Эндрю.

И он стал Эндрю. Настолько, что проходили годы, а в семье Мартинов никто и никогда не называл его больше НДР-113. Фактически его серийный номер был забыт насовсем, и приходилось специально смотреть его в тех случаях, когда нужно было отправлять его на текущий ремонт. Да и сам Эндрю часто заявлял, что забыл свой серийный номер, хотя это было не совсем так. Ведь на самом деле, сколько бы времени ни прошло, он ничего не забывал, — если, конечно, хотел помнить.

Но время шло, многое менялось в самом Эндрю, и у него все меньше и меньше оставалось желания помнить свой серийный номер. Он просто запрятал его в дальний угол в своей памяти и не собирался когда-либо устраивать его поиски. Он был теперь Эндрю, Эндрю Мартин. Эндрю из семьи Мартинов.

Он был высокий, стройный, грациозный, потому что так уж замышлялись роботы серии НДР. Он неслышно и ненавязчиво присутствовал в доме Мартинов, выходившем окнами на Тихий океан, безукоризненно выполняя их распоряжения.

Это был старомодный дом, больше подходивший веку минувшему; огромный и величественный, он действительно требовал целого штата слуг, слуг, которых больше не было — за исключением роботов, разумеется; в результате в семье возникали трудности, пока Джералд Мартин не предложил своего участия в эксперименте. Зато теперь пара роботов-садовников заботилась о ярко-зеленых лужайках и подстригала восхитительные живые изгороди из темно-красных азалий, и обрезала завядшие листья высоких пальм, растущих на холме за домом. Робот-уборщик расправлялся с пылью и паутиной. А робот Эндрю был камердинером, дворецким, дамской горничной и шофером для всей семьи Мартинов. Он сервировал стол, подбирал и разливал вина, которые так любил Джералд Мартин; он присматривал за семейным гардеробом; он приводил в порядок их превосходную мебель, заботился о произведениях искусства, словом, обо всем их многочисленном и разнообразном имуществе.

Была у Эндрю и еще одна обязанность, которая нередко в ущерб другим, обыденным домашним делам занимала большую часть его времени.

Поместье Мартинов — именно поместье, большое поместье — было удалено, обособлено от других — оно находилось на живописном холме над веющим прохладой синим океаном. Поблизости имелся небольшой городок, но единственный крупный город Сан-Франциско находился далеко к югу на побережье океана. Города начали отмирать, люди предпочитали селиться в домах, далеко отстоящих друг от друга, и общаться посредством электроники. И в своем величественном и прекрасном поместье девочки Мартин редко имели партнеров для игр.

И вот они получили робота Эндрю.

Первой сообразила, как все это получше устроить, Мисс. («Мисс» — так Эндрю всегда называл Мелиссу, не потому что ему трудно было произносить ее имя, ему просто казалось, что неуместно так фамильярно обращаться к ней. Аманду он всегда называл «Маленькая Мисс», и никогда иначе. Миссис Мартин — ее звали Люси — была для Эндрю «Мэм». А сам Джералд Мартин — «Сэр». Джералд Мартин был таким человеком, что не только роботы, но и многие люди находили удовольствие в том, чтобы называть его «сэр». Тех же, кто называл его «Джералд», было совсем немного в этом мире, а уж представить себе, что он для кого-то является просто «Джерри», было абсолютно невозможно.)

Мисс быстро догадалась, как им лучше всего использовать робота. Для этого нужно было всего лишь применить Второй Закон.

— Эндрю, — сказала она, — мы приказываем тебе оставить свои дела и играть с нами.

Эндрю в это время приводил в порядок библиотеку Мартина: книги все перепутались и стояли не в алфавитном порядке, как им полагалось.

Он обернулся, стоя на лесенке у высокого книжного шкафа красного дерева, стоявшего между двумя широкими окнами с зеркальными стеклами в северном конце кабинета, и мягко возразил:

— Простите, Мисс. Я сейчас занят делом, которое поручил мне ваш отец. Более раннее приказание Сэра должно быть выполнено прежде вашего.

— Я слышала, что тебе говорил папа, — возразила Мисс. — «Я бы хотел, чтобы ты разобрался с этими книгами, Эндрю. Поставь их в прежнем алфавитном порядке». Так ведь?

— Совершенно верно, Мисс, именно так он и сказал. Этими самыми словами.

— А раз он сказал, что он хотел бы, чтобы ты разобрался с этими книгами — а ты этого не отрицаешь, — значит, это был не приказ, правда? Скорее это было пожелание. Или указание. А указание — это еще не приказ. И пожелание не приказ. Эндрю, я приказываю тебе: оставь в покое книги и поведи нас с Амандой на прогулку по берегу океана.

Второй Закон был использован превосходно. Эндрю тут же отложил в сторону книги и спустился с лесенки. Сэр, конечно, был главным в доме, но приказа он по сути дела не отдавал, во всяком случае, если судить по форме, а Мисс без всяких обиняков приказала. А приказ любого члена семейства — любого человека, живущего в доме, — выше, чем пожелание или указание, пусть даже это будет указание самого Сэра.

И Эндрю не затруднился в выборе. Он любил Мисс, и еще больше он любил Маленькую Мисс. По крайней мере воздействие, которое они оказывали на него, примерно соответствовало тому, что люди называли любовью. И Эндрю воспринимал это как любовь, потому что иного слова для определения его чувства к двум девочкам он не знал. Он ведь наверняка что-то чувствовал. Это само по себе было странным, но он предположил, что способность любить, как и все другие, очень разнообразные его способности, была заложена в нем изначально. А коль скоро им захотелось пойти поиграть с ним, он был счастлив выполнить их приказ, тем более что никакого нарушения ни одного из Трех Законов из этого не проистекало.

На берег вела крутая, извилистая тропа, усеянная камнями, с норками сусликов то там то здесь и другими опасными препятствиями. Никто, кроме Мисс и Маленькой Мисс, обычно не пользовался этой тропкой, потому что берег представлял из себя всего лишь неровную песчаную полосу, покрытую водорослями, выброшенными на берег штормами, и плавником, а океан, омывающий северный берег Калифорнии, слишком холоден для всякого, кто захотел бы войти в него без водолазного костюма. Но девочки обожали его блеклые, капризные, насквозь продуваемые ветрами берега.

Спускаясь вниз по неровной тропе, Эндрю брал Мисс за руку, а Маленькую Мисс сажал на сгиб своей руки. И таким образом обе девочки совершали путешествие без всяких неприятностей — Сэр был очень строг в отношении этой тропы.

— Эндрю, — говорил он, — не допускай ни в коем случае, чтобы они бегали или прыгали по тропинке. Стоит им споткнуться на какой-нибудь неровности, и они упадут с высоты в двадцать метров. Я не могу запретить им спускаться вниз, но ты должен быть всегда рядом с ними в полной уверенности, что они не натворят каких-нибудь глупостей. Это приказ.

Эндрю знал, что когда-нибудь Мисс или Маленькая Мисс противопоставят этому приказу другой, повелев ему отойти в сторонку, пока они пробегутся вниз, с холма на берег океана. Когда такое случится, в его позитронном мозгу возникнет мощное противоречие, и, конечно, ему придется приложить все силы, чтобы как-то разрешить его.

В конечном счете одолеют, естественно, приказы Сэра, так как они содержат в себе элементы как Первого, так и Второго Законов, а любой приказ, сопричастный с запретами Первого Закона, всегда стоит превыше всего. И тем не менее Эндрю заранее знал, какое страшное потрясение постигнет его, когда впервые в открытую столкнутся приказ Сэра и прихоти девочек.

Но пока что Мисс и Маленькая Мисс были согласны подчиняться принятым правилам. Осторожно, шаг за шагом, прокладывал он путь по склону горы и лишь в самом низу отпустил ручку Мисс и поставил на влажный песок Маленькую Мисс. Они тут же радостно понеслись по краю неистового, шумного моря.

— Водоросли! — воскликнула Мисс, схватив толстую, коричневую, липкую ламинарию, длиннее, чем она сама, и стала размахивать ею, как кнутом. — Смотри-ка, Эндрю, какой длиннющий кусок водоросли!

— А у меня деревяшка, — сказала Маленькая Мисс. — Очень красивая, правда, Мелисса?

— Может, для тебя, — надменно ответила старшая сестра. Она взяла шишковатый, кривой кусок дерева из рук Маленькой Мисс, небрежно взглянула на него и с содроганием отбросила в сторону. — Фу, на нем какие-то гадости растут!

— Это тоже водоросли, только не такие, — объяснила Маленькая Мисс. — Правда, Эндрю?

— Да, это альга, — ответил тот.

— Альги?

— Альга. Научный термин для обозначения водорослей.

— Ага. Альги. — Маленькая Мисс засмеялась и положила свой кусок дерева у начала тропинки, чтобы не забыть взять его с собой, когда они будут возвращаться домой.

Затем она снова понеслась вслед за старшей сестрой по пенящейся бахроме прибоя.

Эндрю легко поспевал за ними. Он не собирался отпускать их далеко от себя ни при каких обстоятельствах.

Ему не требовались особые указания Сэра, чтобы оберегать девочек, пока они находились на берегу океана: об этом позаботился Первый Закон. Океан в этих местах не только выглядел диким, он был опасен, чрезвычайно опасен: течения сильные и непредсказуемые, вода почти в любое время года невыносимо холодная, и огромные клыки скал рифа вздымались среди бурунов не дальше чем в пятидесяти метрах от берега. Если бы Мисс или Маленькая Мисс сделали попытку войти в море, Эндрю в тот же миг оказался бы рядом.

Но они были достаточно благоразумны и не думали купаться. Побережье этой части Тихого океана было прекрасно для созерцания его сурового, неприветливого пейзажа, а само море, всегда гневное и бурлящее, было враждебно для всех, кто не был рожден в нем, и даже ребенку это было ясно с первого взгляда.

Мисс и Маленькая Мисс шлепали по лужицам, оставшимся после отлива, высматривая темные литорины, серо-зеленые «блюдечки», мириады крохотных, стремительных раков-отшельников, выискивая — редко когда успешно — морские звезды, рассматривая розовые и красные анемоны. Эндрю стоял поблизости, спокойный, но настороже на случай, если вдруг нежданная волна поднимется и взметнется на берег. Сегодня море было как никогда тихое, удивительно тихое для этих вод, но опасность в любой момент могла нагрянуть ниоткуда.

Мисс вдруг спросила:

— Эндрю, а ты умеешь плавать?

— Я бы смог это сделать, если бы это было необходимо, Мисс.

— А мозги у тебя от этого не замкнутся? Если туда попадет вода?

— У меня очень хорошая изоляция, — объяснил ей Эндрю.

— Хорошо. Тогда сплавай до серой скалы и обратно. До той, где гнездятся большие бакланы. Мне хочется поглядеть, как быстро ты плаваешь.

— Мелисса… — с укором сказала Маленькая Мисс.

— Ш-ш-ш, Аманда. Я хочу, чтобы Эндрю сделал это. Может, он найдет там яйца бакланов, принесет и покажет их нам.

— Нехорошо трогать гнезда, Мисс, — кротко возразил Эндрю.

— А я хочу, чтобы ты отправился туда.

— Мелисса! — повторила Маленькая Мисс, теперь уже более резко.

Но Мисс настаивала. Это был приказ. Эндрю почувствовал первые признаки возникновения противоположных потенциалов в мозгу: появилась легкая дрожь в кончиках пальцев, едва заметное головокружение. Он должен подчиняться приказам — так гласил Второй Закон. Мисс могла приказать ему сию же минуту плыть в Китай, и он подчинился бы приказу, если бы при этом не было других соображений. Но он находился здесь, чтобы оберегать девочек. Что, если с ними случится что-нибудь непредвиденное, пока он будет на этой принадлежащей бакланам скале? Неожиданная, грозная волна, оползень, землетрясение — хотя землетрясения не так уж часто здесь случались, но мало ли что.

Это вступил в свои права Первый Закон.

— Извините, Мисс. Пока здесь нет никого из взрослых, чтобы охранять вас, я не могу оставить вас одних на такой длинный промежуток времени, который мне потребуется, чтобы доплыть до скалы и обратно. Если бы тут присутствовали Сэр или Мэм, тогда другое дело, но сейчас…

— Ты что, не понимаешь, что это приказ? Я хочу, чтобы ты поплыл туда, Эндрю.

— Но я же объясняю, Мисс…

— Нечего о нас беспокоиться. И я уже не дитя, Эндрю. Уж не думаешь ли ты, что ужасный великан-людоед спустится на берег и проглотит нас, пока ты будешь в море? Я сама себе хозяйка, благодарю покорно, и сумею, если нужно, позаботиться об Аманде.

— Ты несправедлива к нему, Мелисса, — сказала Маленькая Мисс. — Ему дал приказание папа.

— А теперь отдаю приказания я. — Мисс повелительно взмахнула рукой: — Плыви к скале с бакланами, Эндрю! Ну, Эндрю! Вперед!

Эндрю почувствовал, что нагревается, и дал указание своей автоматической системе внести необходимые гомеостатические корректировки.

— Первый Закон… — начал было он.

— Какой ты зануда! И ты, и твой Первый Закон! — вскричала Мелисса. — Неужели нельзя раз в жизни забыть об этом Законе? Но нет, нет и нет, этого ты не можешь, так ведь? Тебе в башку втемяшили эти дурацкие законы, и без них ты никуда. Ты — ничто, ты — лишь тупая машина!

— Мелисса! — с негодованием воскликнула Маленькая Мисс.

— Да, это так, — сказал Эндрю. — Как вы правильно отметили, я — всего лишь тупая машина, и поэтому я не могу не исполнить приказа вашего отца относительно вашей безопасности на берегу океана. — Он слегка поклонился Мелиссе: — Я очень сожалею, Мисс.

Маленькая Мисс предложила:

— Если тебе так уж хочется увидеть, как плавает Эндрю, почему бы не попросить его зайти в прибой и проплыть недалеко от берега? Ведь это никому не причинит никакого вреда, правда?

— Но это же совсем не то, — надувшись, заявила Мисс. — Совсем не то.

Но, подумал Эндрю, может быть, этого хватит с нее? Ему не нравилось быть причиной разногласий.

— Давайте я покажу вам, — сказал он.

Он вошел в воду. Тяжелые, пенистые волны с грохотом обрушивались на него, лизали его колени, но Эндрю легко одолевал их с помощью своих гироскопических регуляторов. Его металлические ступни не ощущали острых, неровных камней, устилавших дно моря. Датчики докладывали ему, что температура воды ниже той, которую может вынести человек, но для него это не имело значения.

В четырех-пяти метрах от берега было уже достаточно глубоко, чтобы плыть, и в то же время не так далеко от девочек, чтобы в случае чего оказаться на суше за какой-нибудь миг. Он сомневался, что такая необходимость появится. Девочки стояли на берегу рядом друг с другом, с восторгом наблюдая за ним.

Никогда раньше Эндрю не приходилось плавать — не было для этого оснований. Но он был запрограммирован на грациозность и прекрасную координацию движений при любых обстоятельствах, и ему понадобилось меньше микросекунды на то, чтобы вычислить характер движений при плавании слегка погруженным в воду: ритмические движения ног, поднимание-опускание рук, ладони сложить чашечкой. Он проплыл параллельно берегу примерно с дюжину метров, ровно, ловко, мощно, потом повернул назад и возвратился к месту старта. Эта процедура заняла всего несколько мгновений.

На Мисс это произвело желаемое впечатление.

— Ты превосходный пловец, Эндрю, — сказала она с сияющими глазами. — Уверена, если бы ты принял участие в соревнованиях, ты побил бы все рекорды.

— Для роботов не существует соревнований, Мисс, — грустно ответил ей Эндрю.

Мисс усмехнулась:

— Я имею в виду соревнования среди людей. К примеру, Олимпийские игры.

— О, Мисс! Было бы очень несправедливо позволить роботу участвовать в Олимпийских играх и соревноваться с людьми! Этого никогда не будет.

Она немного подумала.

— Пожалуй, ты прав, — сказала она и с сожалением посмотрела на скалу, где жили бакланы. — Так ты не поплывешь туда? Клянусь, ты успел бы туда и обратно за две минуты. А за две минуты что с нами случится?

— Мелисса, — снова попыталась остановить ее Маленькая Мисс.

— Я отлично понимаю ваше желание заставить меня сделать это, но я не могу исполнить его. Я глубоко сожалею, однако…

— Ну ладно. Мне тоже жаль, что я попросила.

— Тебе не жаль, — возразила Маленькая Мисс.

— Нет, жаль.

— Но ты обозвала Эндрю тупой машиной. Это гадко!

— Но ведь так оно и есть, правда? — сказала Мисс. — Он сам сказал нам, что так оно и есть.

— Предположим, он — машина, — согласилась Маленькая Мисс. — Но он не тупой. И все равно невежливо так говорить.

— А я и не обязана быть вежливой с роботами. Это все равно что быть вежливой с телевизором.

— Ничего подобного! — настаивала Маленькая Мисс. — И вовсе ничего подобного!

И она расплакалась, так что Эндрю пришлось взять ее на руки и кружиться с нею до тех пор, пока зрелище мелькающего безоблачного неба и перевернутого вверх ногами океана не отвлекло ее настолько, что она забыла, отчего расплакалась.

А потом, когда Маленькая Мисс исследовала оставленные отливом лужи, Мисс подошла к нему и тихо прошептала:

— Извини, Эндрю, что я так сказала.

— Все в порядке, Мисс.

— Ты прощаешь меня? Я понимаю, что поступила дурно. Мне правда очень хотелось, чтобы ты сплавал туда, и я не подумала о том, что тебе не позволили оставлять нас одних на берегу. Мне очень жаль, Эндрю.

— Вам нет необходимости извиняться, Мисс. Право же, нет.

Ее и в самом деле не было. Разве способен робот чувствовать себя оскорбленным какими-либо словами или поступками человека? Но Эндрю решил, что лучше не говорить ей сейчас об этом. Раз у Мисс возникла потребность извиниться, он должен позволить ей удовлетворить ее, хотя ее бессердечные слова и ничуть не задели его.

Было бы глупо отрицать, что он — машина. Именно машиной он и был.

А что касается тупой машины… ну, тут он толком не знал какой смысл она вложила в это слово. Ему хватало разума, чтобы решать встающие перед ним проблемы. Несомненно, должны были существовать роботы и поумнее его, но он таких не встречал. Может быть, она хотела сказать, что он не такой умный, как люди? Такое заявление звучало бессмыслицей для него. Он не понимал, как можно сравнивать разум человека с разумом робота. И качественно, и количественно процессы мышления у них были разными в принципе — этого нельзя отрицать.

Похолодало, усилился ветер. Он трепал платья девочек, бросал пригоршни песка им в лицо и на блестящий стальной корпус Эндрю. И девочки решили, что наигрались на берегу моря.

Подойдя к тропинке, Маленькая Мисс подняла найденный ею кусок дерева и засунула его себе за пояс. Она коллекционировала эти странные сокровища.

Тем же вечером, покончив со всеми делами, Эндрю спустился на берег океана и проплыл до баклановой скалы и обратно, просто для того, чтобы узнать, сколько времени это займет. Даже в темноте он одолел это расстояние легко и быстро. И тогда Эндрю понял, что без особого риска для Мисс и Маленькой Мисс он, по всей вероятности, и днем мог проделать это. Он, конечно, не сделал бы этого, просто он убедился, что такое было возможно.

Никто не требовал от Эндрю этого ночного заплыва. Он предпринял его по собственной инициативе. Так сказать из любопытства.

Глава 3

Наступил день рождения Мисс. Эндрю уже знал, что день рождения люди ежегодно отмечали как праздник, как знаменательное событие, как годовщину того дня, когда человек вышел из чрева матери.

Эндрю казалось странным, что люди отмечают как важное событие день, когда они покинули чрево матери. Он имел некоторое понятие о биологии человека и считал, что более важный момент — это момент зачатия, когда клетка спермы проникает в яйцеклетку и процесс деления клеток начинается. Ясно, что именно это настоящая точка отсчета!

В течение тех девяти месяцев, что человек пребывает в чреве матери, он уже живет, хотя и не способен к самостоятельным действиям. Ведь и покинув чрево матери, он не сразу обретает способность к самостоятельной жизни, так что различение рожденного и нерожденного ребенка, отмечаемое людьми как день рождения, представлялось Эндрю совершенной бессмыслицей.

Сам он был готов к выполнению своих функций тотчас же после того, как закончилась сборка и были включены позитронные связи. А вот новорожденным далеко до умения справляться с собственными проблемами. Эндрю не видел существенной разницы между зародышем, который проходит различные стадии развития в чреве матери, и тем же зародышем через день или два после рождения. Просто то он был внутри, а теперь появился снаружи, вот и вся разница. И там, и там он одинаково беспомощен. Так почему бы не праздновать годовщину зачатия, а не появления плода из чрева матери?

Но чем больше он размышлял над этим, тем больше логики находил в обеих версиях. К примеру, что бы сам он выбрал в качестве своего дня рождения, если бы роботы вообще испытывали нужду в подобных торжествах? День, когда на заводе начали его сборку, или день установки позитронного мозга и включения соматического контроля? Был ли он «рожден», когда первые отдельные части его арматуры были соединены между собой или когда уникальный комплекс восприятий, который и представлял собой НДР-113, был введен в действие? Сама по себе арматура не могла быть им, чем бы он ни был. Им был его позитронный мозг. А вернее, сочетание позитронного мозга и тела, соответствующим образом спроектированного. Так что его днем рождения…

Ох как же он запутался! А роботам не положено путаться. Их позитронный мозг куда сложнее, чем простой цифровой мозг непозитронных компьютеров, оперирующий в пределах древних бинарных систем, типа «включить-выключить», «да-нет», «позитив-негатив», но порой эта усложненность приводит к возникновению противоположных потенциалов. Но все-таки в первую очередь роботы подчиняются логике и способны разрешить подобные конфликты, проанализировав с точки зрения здравого смысла все данные. Почему же тогда он так обескуражен проблемой того, когда следует отмечать день рождения?

«Потому что день рождения — это чисто человеческое понятие, — ответил он сам себе. — К роботам оно не имеет никакого отношения. А ты не человек, и тебе не должно быть никакого дела до того, когда следует праздновать твой день рождения, и следует ли вообще».

Но как бы там ни было, наступил день рождения Мисс. Сэр специально пораньше вернулся домой, хотя в Законодательном собрании в тот день шли бурные и трудные дебаты по поводу межпланетных зон беспошлинной торговли. Празднично одетая семья собралась в столовой за огромным, красного дерева столом. Зажгли свечи, и Эндрю подал изысканный обед, на составление меню которого они с Мэм потратили немало времени, а после обеда Мисс, с соблюдением всех традиций, получила и распаковала свои подарки. Вручение подарков, то есть новой собственности, которую тебе преподносят другие, было основным событием в ритуале празднования дня рождения.

Эндрю наблюдал за происходящим, не очень хорошо понимая его смысл. Он знал, что люди придают большое значение обладанию вещами, специфическими объектами, которые принадлежат только им, но ему трудно было уяснить себе, какую ценность имеют эти объекты и почему люди придают обладанию ими такое значение.

Маленькая Мисс, которая научилась читать всего год или два назад, подарила сестре книгу. Не кассету, не инфодиск, не голограмму, а книгу в переплете с суперобложкой и со страничками. Маленькая Мисс очень любила книги. И Мисс тоже, особенно поэзию — метод написания загадочных фраз неровными строчками, что для Эндрю составляло великую тайну.

— Какая прелесть! — воскликнула Мисс, вынимая книгу из ярко раскрашенной обертки. — «Рубаи» Омара Хайяма! Я всегда мечтала о ней! Но как ты узнала о существовании этой книги? Кто тебе сказал о ней?

— Я о ней читала, — сказала Аманда, краснея от смущения. — Ты думаешь, что если я на пять лет младше тебя, то уж ничего и знать не должна? Но позволь сказать тебе, Мелисса…

— Девочки! Девочки! — предупреждающе воскликнул Сэр. — Давайте-ка обойдемся без ссор в день рождения.

Следующий подарок преподнесла Мелиссе мама — чудесный шерстяной свитер, белый и пушистый. Подарок так растрогал Мисс, что она тут же надела его поверх того, что уже был на ней.

А потом она раскрыла небольшой пакет, в котором был подарок от отца, и прямо-таки задохнулась при виде его: Сэр купил ей кулон из розовой слоновой кости со сложным великолепным орнаментом такой тонкой работы, что даже Эндрю с его безупречным зрением с трудом мог разглядеть все завитки и переплетения узора. Мисс так и сияла от счастья. Она подняла кулон за золотую цепочку, надела его через голову, осторожно опустила кулон так, что он оказался в центре груди на ее новом свитере.

— С днем рождения, Мелисса, — сказал Сэр. И Мэм присоединилась к его поздравлению, и Маленькая Мисс, и все они запели именинную песенку. Потом Мэм предложила спеть ее еще раз и жестом предложила Эндрю присоединиться, и он пел вместе со всеми.

Он подумал в какой-то миг: а не должен ли был и он преподнести какой-нибудь подарок Мелиссе. Нет, решил он, она не ждала от него подарка. Да и с какой стати ей его ждать? Он же не был членом их семьи. Он был одним из их механических слуг. А преподнесение подарков дело исключительно человеческое.

Торжественный обед прошел чудесно. Только одно омрачало его: Маленькая Мисс отчаянно завидовала чудесному кулону Мисс из слоновой кости.

Она, конечно, пыталась скрыть это чувство. Это был праздник в честь дня рождения ее сестры, и она совсем не собиралась портить его, но весь вечер Маленькая Мисс украдкой бросала взгляды на кулон, мягким розовым и золотым светом сиявший на груди Мелиссы, и Эндрю не требовалось проявлять особую тонкость восприятия, чтобы понять, какой несчастной она себя чувствует.

Ему так хотелось чем-нибудь развеселить ее. Но все эти дни рождения, подарки, сестры, зависть и всякие другие человеческие понятия, — они были абсолютно непонятны ему. Он был чрезвычайно способным в своем роде роботом, но его создатели не сочли нужным наделить его способностью понимать, почему маленькая девочка страдает от того, что прекрасную вещицу подарили не ей, а другой девочке, ее сестре по случаю дня рождения.

Но прошел день или два, и Маленькая Мисс подошла к Эндрю и сказала:

— Можно, я поговорю с тобой, Эндрю?

— Конечно, можно.

— Тебе понравился кулон, который папа подарил Мелиссе?

— Он мне показался прекрасным.

— Он просто великолепен. Ничего прекраснее я не видела.

— Да, он прекрасен, — сказал Эндрю. — И я уверен, Сэр подарит вам что-нибудь такое же прекрасное, когда придет день вашего рождения.

— Но до моего дня рождения целых три месяца, — сказала Маленькая Мисс.

Она произнесла это так, как будто до дня рождения оставалась целая вечность.

Эндрю молчал, не понимая, к чему она клонит.

Маленькая Мисс подошла к шкафу, где она хранила найденный на берегу кусок дерева, и протянула его Эндрю:

— Эндрю, не сделаешь ли ты мне кулон? Вот из этого.

— Деревянный кулон?

— Но, понимаешь, у меня под рукой нет слоновой кости. А это очень красивое дерево. Ты умеешь вырезать по дереву, а? Ты и научиться мог бы, правда?

— Уверен, что технически это дело мне по силам, но понадобятся инструменты и…

— Вот, — сказала Маленькая Мисс.

Она взяла на кухне ножик и с серьезным видом, будто вручала целый набор лезвий скульптора, протянула его Эндрю.

— Вот то, что тебе надо, — сказала она. — Я в тебя верю, Эндрю.

И она взяла в свои ручонки его железную руку и пожала ее.

Этой ночью в тишине комнаты, где Эндрю обычно размещался после того, как все дневные дела были выполнены, он тщательнейшим образом минут пятнадцать изучал кусок дерева — его строение, твердость, изгибы. Он также подверг серьезному обследованию и нож, испытав его на куске дерева, подобранном им в саду, — проверил, какой от него может быть толк. Потом он припомнил, какого роста Маленькая Мисс, представил, какой величины должен быть кулон для девочки, пока еще совсем маленькой, но которая будет расти.

Наконец он отделил тонкий слой с одного конца куска дерева. Оно оказалось очень твердым, но Эндрю, как и полагалось роботу, был очень силен, так что весь вопрос заключался в том, выдержит ли ножик такую нагрузку. Ножик выдержал.

Эндрю рассматривал вырезанную пластинку. Он вертел ее из стороны в сторону, тер пальцами плоскую поверхность. Он закрывал глаза и воображал, какой она станет, если вот тут подрезать, потом немножко здесь, еще вот в этом месте, здесь чуть-чуть соскоблить, а тут…

Так.

И он принялся за работу.

После того как предварительный план был составлен, сама работа заняла немного времени. Точность движений у Эндрю вполне соответствовала такой тонкой работе, а зрение было просто превосходное, и казалось, само дерево с готовностью подчиняется всем его замыслам.

Кулон был готов поздней ночью, когда отдать его Маленькой Мисс он еще не мог. Он отложил его в сторону и до самого утра не вспоминал о нем. И только когда Маленькая Мисс собралась выбежать на улицу к школьному автобусу, Эндрю принес кулон и отдал ей. Она взяла кулон с выражением некоторой растерянности и удивления на лице.

— Я сделал это для вас, — сказал Эндрю.

— Ты сделал это?

— Из того дерева, которое вы дали мне вчера.

— О, Эндрю, Эндрю! Это же изумительно! О, какая прелесть! Прекрасно, Эндрю! Никак не думала, что ты способен сделать такое. Подожди, пока Мелисса посмотрит! Подожди же! Я покажу его и папе!

Шофер автобуса начал сигналить. Маленькая Мисс спрятала кулон в сумку и поспешила к автобусу. Но, пробежав метров десять, она остановилась, помахала Эндрю рукой и послала воздушный поцелуй.

Вечером, когда Сэр вернулся из своего регионального Капитолия и Маленькая Мисс показала ему изделие Эндрю, в доме начался легкий переполох. Мэм воскликнула: «Ах какая прелесть!» — а Мисс была настолько мила, что признала, что кулон Эндрю не менее привлекателен, чем тот, что она получила в подарок на день своего рождения.

Сам Сэр был поражен. Он никак не мог поверить, что Эндрю вырезал эту безделушку.

— Откуда это у тебя, Мэнди? — так он называл Маленькую Мисс: «Мэнди» — и никто больше так не называл ее.

— Я же сказала тебе, папа, Эндрю сделал это для меня. Я нашла на берегу кусок дерева, и он из него сделал мне кулон.

— Но он вовсе не был задуман как робот-мастеровой.

— Как кто?

— Как резчик по дереву, — объяснил Сэр.

— А по-моему, был, — сказала Маленькая Мисс. — По-видимому, он много чего может, только мы не знаем.

Сэр взглянул на Эндрю. Он нахмурился и в задумчивости теребил свои усы — очень приметные усы, прямо-таки большущая пушистая щетка, а не усы, — он продолжал хмуриться, и Эндрю, пока еще не имевший опыта в разгадывании выражения лица человека, все же понял, что Сэр очень озабочен.

— Ты вправду сделал эту вещь, Эндрю?

— Да, Сэр.

— Ты ведь знаешь, что роботам не положено лгать.

— Это не совсем так, Сэр. Я могу солгать, если мне прикажут, или если необходимо солгать, чтобы уберечь человека от беды, или даже ради собственного спасения. — Он помолчал. — Но эту вещь я действительно изготовил сам для Маленькой Мисс.

— И придумал сам? Ты — его автор?

— Да, Сэр.

— С чего ты его скопировал?

— Скопировал, Сэр?

— Не с потолка же ты его взял. Ты нашел рисунок в какой-нибудь книге? Или воспользовался компьютером, или…

— Уверяю вас, Сэр, я всего лишь хорошо изучил необработанную деревяшку, пока не сообразил, в каких направлениях и как ее резать, чтобы угодить Маленькой Мисс. И потом я стал вырезать.

— Позволь спросить тебя, какими инструментами ты пользовался?

— Маленьким кухонным ножиком, Сэр, который мне любезно вручила Маленькая Мисс.

— Кухонным ножиком, — непривычно бесцветным тоном повторил Сэр. Медленно покачивая головой, он взвесил на руке кулон, как будто хотел понять, откуда такая красота. — Кухонным ножиком. Она дала тебе кусок дерева и обычный кухонный нож, и ты этим инструментом сумел создать это?

— Да, Сэр.

На следующий день Сэр принес с побережья другой кусок дерева, большой, искривленный и выцветший, весь в пятнах от долгого пребывания в море. Он снабдил Эндрю электрическим виброножом и показал, как им пользоваться.

— Сделай что-нибудь из этой чурки, Эндрю, — сказал Сэр. — Все, что захочешь. А я понаблюдаю за твоей работой.

— Конечно, Сэр.

Некоторое время Эндрю размышлял над деревяшкой, потом включил вибронож и, используя максимальное оптическое увеличение, исследовал, какие результаты могут быть получены с его помощью; после этого Эндрю приступил к работе. Сэр сидел рядом с ним, но стоило Эндрю начать вырезать, как он забыл о человеке рядом с собой. Он целиком сосредоточился на своей работе. Теперь для него имели значение лишь кусок дерева, вибронож и представление о том, что он собирался создать.

Когда он закончил, он протянул изделие Сэру, а сам отправился за пылесосом, чтобы убрать стружки. Возвратившись в комнату, Эндрю увидел, что Сэр неподвижно сидит и безмолвно и озадаченно рассматривает поделку.

— Я заказывал робота серии НДР для домашних услуг, — наконец тихо сказал он. — Не припомню, чтобы в инструкции что-нибудь говорилось о применении его в качестве мастерового.

— Вы правы, Сэр. Я и есть робот НДР для домашних услуг. И у меня нет никаких специальных ремесленных умений.

— Но ты же сделал эту вещь, я видел все своими глазами.

— Да, Сэр.

— А ты мог бы еще что-нибудь вырезать из дерева? Или смастерить шкаф, например? Или стол? Или светильник? Скульптуры больших размеров?

— Этого я не могу вам сказать, Сэр. Я никогда не пробовал делать их.

— Что ж, теперь попробуешь.

После этого события Эндрю очень редко прислуживал за столом или готовил еду, или выполнял другие домашние дела, которые прежде входили в его обязанности. Ему приказали читать книги по резьбе и по дизайну по дереву и все, что касалось производства мебели, а одну из пустующих комнат в мансарде приспособили ему под мастерскую.

По предложению Сэра Эндрю больше всего был занят производством столов и шкафов, но он не оставлял и работу над маленькими безделушками для Мисс, Маленькой Мисс, а иногда и для самой Мэм, делал браслеты, серьги, ожерелья, кулоны. Его композиции поражали своей неординарностью. Он работал с экзотическими, редкими породами деревьев, которые доставал ему Сэр, и украшал свои изделия инкрустациями со сложными и искусными узорами.

Чуть не каждый день Сэр поднимался в мастерскую посмотреть на новые работы Эндрю.

— Это потрясающие произведения, — не уставал он повторять. — Совершенно потрясающие. Ты, Эндрю, не ремесленник, понимаешь? Ты — настоящий художник. И созданные тобой предметы — это произведения искусства.

— Я наслаждаюсь, когда занимаюсь ими, Сэр, — сказал как-то Эндрю.

— Наслаждаешься?

— Я не должен был употреблять это слово?

— Довольно странно слышать, когда робот говорит, что он чем-то наслаждается. Я полагал, что роботы не способны на чувства такого рода.

— Возможно, я неправильно употребил термин.

— Возможно, — сказал Сэр. — Но я не уверен в этом. Ты сказал, что наслаждаешься, когда делаешь это. Что ты под этим подразумеваешь?

— Когда я занят работой по дереву, токи в моем мозгу текут как-то свободнее. И мне почему-то кажется, что человек испытывает что-то подобное, когда он наслаждается. Я слышал, как вы произносили слово «наслаждаюсь», и думаю, что я правильно понял его значение. То, что вы называете этим словом, соответствует тому, что я чувствую. Так что скорее всего я вправе говорить, что я наслаждаюсь, занимаясь своим делом, Сэр.

— А, ну да.

Сэр с минуту помолчал.

— А ведь ты не обычный робот, Эндрю, да?

— Я совершенностандартен, Сэр. Я робот системы НДР, только и всего.

— Действительно.

— Вас тревожит, что я тут работаю со всеми этими шкафами, столами, Сэр?

— Нет-нет, Эндрю, наоборот.

— И все же я чувствую определенную озабоченность в вашем голосе. В нем слышится… как бы это сказать?.. В нем слышится удивление? Нет, удивление — это не совсем точно. Неуверенность? Сомнение?.. В общем, мне кажется, Сэр, что вы все время думаете о том, что я действую за пределами того уровня, на который был запрограммирован.

— Да, — сказал Сэр, — именно об этом я и думаю, Эндрю. Ты действительно перешагнул за рамки запрограммированных возможностей. Но беспокоит меня не то, что в тебе неожиданно проявились способности творить, пойми. Я очень хотел бы знать, как и почему это произошло.

Глава 4

Несколько дней спустя Джералд Мартин позвонил управляющему местного отделения «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» и сказал:

— У меня возникли небольшие проблемы с домашним роботом НДР, которого я приобрел у вас.

Управляющего звали Эллиот Смайт. Как и большинство высших чинов «ЮСРММ», Смайт принадлежал к большому, богатому семейству Робертсонов, ведущему свое начало от Лоуренса Робертсона, основавшего «Ю. С. Роботс Корпорейшн» в конце двадцатого века.

К этому времени компания так разрослась, что, строго говоря, не могла рассматриваться как семейное предприятие Робертсонов: необходимость в притоке новых капиталов для расширения производства принуждала Робертсонов и Смайтов постоянно продавать значительные количества акций «ЮСРММ» посторонним инвесторам. Тем не менее человеку, не принадлежащему к их кругу, не так уж просто было поднять трубку и попросить к телефону Робертсона или Смайта. Но Джералд Мартин был председателем регионального Комитета по науке и технике, и как бы богаты и могущественны ни были Робертсоны и Смайты, они не посмели бы пренебречь звонком Джералда Мартина.

— Проблемы? — сказал Эллиот Смайт, и его лицо на телефонном экране выразило крайнее замешательство. — Чрезвычайно жаль, мистер Мартин. Должен признаться, меня это удивляет. Ваш НДР — это, знаете ли, произведение искусства, и перед тем, как быть отправленным к вам, он прошел всестороннее тестирование. Какие неисправности вы обнаружили в нем? Он в чем-то не оправдал ваших ожиданий?

— Я ничего не говорил о неисправностях.

— Но вы упомянули о возникших проблемах, мистер Мартин. НДР должен справляться с любой работой по дому, которую…

Сэр решительно прервал его:

— Я вовсе не имею в виду тех обязанностей, которые ему предписаны, мистер Смайт. НДР-113 прекрасно с ними справляется. Проблема в том, что у робота проявились не оговоренные в руководстве способности, в том руководстве, которое мы с вами обсуждали, когда впервые решили доставить в мой дом роботов-слуг.

Выражение замешательства на лице Смайта сменилось выражением мрачного предчувствия.

— Вы хотите сказать, что он преступил запрограммированный в его мозгу блок обязанностей и делает все, что ему вздумается, а не то, что ему приказывают?

— Нет, ничего подобного. Если бы происходило что-нибудь в этом роде, вы давно были бы осведомлены об этом, уверяю вас. Нет, мистер Смайт, дело в том, что совершенно неожиданно он занялся работами по дереву. Он делает из дерева украшения и мебель. Моя младшая дочь обратилась к нему как-то с просьбой сделать ей из дерева кулон, и он выполнил работу так превосходно, что превзошел все наши ожидания. И тогда я велел ему вырезать из дерева еще много разных вещиц. Он вырезает феноменально тонкие узоры и при этом никогда не повторяется. Его работы — это произведения искусства. Любой музей почел бы за честь выставить их у себя.

После того как Сэр кончил говорить, Смайт немного помолчал. Уголки его губ слегка подергивались, но никаких других проявлений эмоций он себе не позволил.

Потом он сказал:

— Роботы серии НДР довольно многосторонни, мистер Мартин. Нет ничего невозможного в том, что какой-то НДР оказался способен к столярным работам.

— Мне казалось, что я недвусмысленно сказал вам, что это далеко не обычные столярные работы, — возразил Сэр.

— Да, возможно, — сказал Смайт, и наступила новая, довольно продолжительная пауза. Затем Смайт произнес: — Я хотел бы посмотреть на его работы. И заодно посмотрел бы на вашего робота. Надеюсь, вы не будете против, если я прилечу к вам на побережье и быстренько обследую его?

— Но обследование потребует лабораторных условий, не так ли? Насколько я понимаю, вам нужны будут приборы для тестирования, а как вы доставите их сюда, в мой дом? Может быть, проще мне привезти к вам Эндрю, чтобы вы на месте хорошенько проверили его?

— Эндрю?

Сэр улыбнулся:

— Так его называют мои девочки. По созвучию с его серией НДР, знаете ли.

— Ах да. Да, понятно. Но не стоит вам утруждать себя этим полетом сюда, на восток, мистер Мартин. Я все равно давно должен был посетить наши предприятия на Западном побережье, это вполне оправдывает мой визит к вам. К тому же я не собираюсь подвергать вашего НДР сложному тестированию. Мне нужно всего лишь поговорить с ним и с вами и посмотреть его работы по дереву: и вообразить не могу, как это вы доставите сюда целый вагон его столов и шкафов.

— Вы, пожалуй, правы.

— Тогда в следующий вторник? Это удобно для вас?

— Думаю, что да, — сказал Сэр.

— Да, вот еще что. Если позволите, я захвачу с собой Мервина Менски. Он — наш главный робопсихолог. Наверное, доктору Менски тоже будет интересно взглянуть на поделки робота НДР-113. Я даже уверен в этом.

Сэр освободил вторник от всех дел, чтобы остаться дома. Смайт и Менски должны были прилететь в Сан-Франциско дневным рейсом, а потом еще в течение тридцати минут добираться местным шатлом до побережья.

Эндрю был предупрежден о том, что приедут гости, чтобы осмотреть его. Ему это показалось странным: кому может прийти в голову наносить светский визит роботу, — но разбираться в происходящем у него не возникло никакого желания. Тогда Эндрю еще редко интересовался делами людей и почти не анализировал их всерьез. Только спустя многие годы, когда он гораздо лучше осознал свое положение, он смог правильно оценить это уже давнее событие и понять его истинный смысл.

Роскошный лимузин с шофером-роботом доставил руководителя «Ю. С. Роботс» и главного робопсихолога в поместье Мартинов. Они представляли собой совершенно разнородную пару: Эллиот Смайт был стройный, высокого роста человек атлетического сложения, с огромной, пышной гривой седых волос; казалось, ему уместнее было бы находиться не в конторе корпорации, а на теннисном корте или на матче по водному поло; а Мервин Менски был низеньким толстяком, волос не имел вовсе и производил впечатление человека, который покинет свое рабочее место только под сильным нажимом.

— Это Эндрю, — сказал им Сэр. — Его мастерская находится наверху, но и здесь вы можете увидеть кое-какие его работы. Вот этот книжный шкаф, светильники и стол, на котором они стоят, люстра…

— Изумительная работа, — сказал Эллиот Смайт. — Без всяких преувеличений — это шедевры, каждый из них.

Мервин Менски едва взглянул на всю эту мебель. Его внимание было сосредоточено на Эндрю.

— Контрольный код Элиф-9, Эндрю, — резко бросил он.

Ответ Эндрю последовал незамедлительно. Так оно и должно было быть: кодовая проверка была сопряжена со Вторым Законом и требовала беспрекословного подчинения. Эндрю, сверкая красными фотоэлектрическими глазами, выдал все параметры системы Элиф-9; Менски слушал его, кивая головой.

— Прекрасно, Эндрю. Контрольный код Эпсилон-7.

Эндрю исполнил ему весь Эпсилон-7. Менски дал ему Омикрон-14. Потом Каппа-3 — самый каверзный контрольный код, в который входили все параметры Трех Законов.

— Хорошо, — сказал Менски. — Ну, еще один. Контрольный код Омега, вся группа.

Эндрю перечислил все коды Омеги, которые регулировали и корректировали все процессы при введении новых данных в программу. Их перечисление требовало немало времени. Сэр в растерянности наблюдал за долгим испытанием. Эллиот Смайт, казалось, не слушал ни Менски, ни Эндрю.

— Он в прекрасной форме, — сказал Менски. — Каждый параметр отвечает требованиям.

— Я говорил мистеру Смайту, что дело не в том, что Эндрю якобы не справляется со своими обязанностями. Он не только с ними справляется — его возможности оказались вопреки ожиданиям куда более широкими.

— Может, вопреки вашим ожиданиям, — сказал Менски.

Сэр резко повернулся к нему, как будто его ужалили:

— О чем это вы, позвольте вас спросить?

Менски наморщил лоб, переходящий в лысину. Морщины были такие глубокие, как будто их вырезал своим резцом Эндрю. Его заострившиеся черты, усталые глаза, глубоко запрятанные в глазницах, бледная кожа, казалось, говорили о его нездоровье. Эндрю подумал, что Менски, должно быть, моложе, чем выглядит.

— Роботехника, мистер Мартин, не такая уж точная наука. Я не могу объяснить это вам во всех деталях — может, и смог бы, но это займет слишком много времени, и я не уверен, что вы много почерпнули бы из моих объяснений; но вот что я вам скажу: математическая теория, на основании которой программируются позитронные связи, настолько сложна, что не дает иных решений, кроме приблизительных. Поэтому роботы того же уровня сложности, что и Эндрю, частенько имеют способности, выходящие за пределы предусмотренных спецификаций… Хочу заверить вас, однако: то, что Эндрю оказался великолепным плотником, ни в коей мере не грозит тем, что он станет вести себя непредсказуемо и тем самым подвергнет опасности вас или вашу семью. Как бы ни варьировалось поведение роботов, Три Закона для них неоспоримы и нерушимы. Они составляют сущность их позитронного мозга. Прежде чем Эндрю попытается нарушить Законы, он полностью перестанет функционировать.

— Он не просто превосходный плотник, доктор Менски, — сказал Сэр. — Мы ведь говорим не только о прекрасно сделанных столах и стульях.

— Да-да, я понимаю. Он еще делает всякие там штучки-дрючки.

Сэр улыбнулся, но улыбка вышла холодная как лед. Он открыл шкаф, где Маленькая Мисс хранила свои сокровища, которые сделал для нее Эндрю, и вынул кое-что оттуда.

— Судите сами, — холодно предложил он доктору Менски. — Вот один из его пустячков, одна из его «штучек-дрючек».

Сэр передал ему блестящий шарик из черного дерева, на котором была вырезана маленькая площадка для игр. Фигурки девочек и мальчиков были совсем крохотные, их трудно было разглядеть, но пропорции были прекрасно соблюдены и так естественно сочетались с фактурой дерева, что она становилась частью композиции. Казалось, еще чуть-чуть — и фигуры придут в движение. Два мальчика приготовились биться на кулачках; две девочки внимательно рассматривали микроскопическое ожерелье, которое показывала им третья; немного в стороне стояла учительница, наклонившись к маленькому мальчику и отвечая на его вопросы.

Робопсихолог довольно долго молча разглядывал изящную вещицу.

— Позвольте и мне взглянуть, доктор Менски, — попросил Эллиот Смайт.

— Да-да, конечно.

Рука Менски дрожала, когда он передавал это маленькое изделие руководителю «Ю. С. Роботс».

Теперь настала очередь Смайту замереть в восторженном молчании. Эндрю, наблюдая за ним, снова испытал эмоцию, которую он привык считать наслаждением. Эти два человека были явно поражены его работами. И поражены так сильно, что не находили слов, чтобы выразить свое восхищение.

Менски сказал наконец:

— И это сделал он?

Сэр кивнул:

— Он никогда не видел школьную площадку для игр. Но как-то раз моя дочь Аманда описала ему эту сцену, когда он попросил ее рассказать, что такое площадка для игр. Минут пять они поговорили на эту тему, потом он поднялся в мастерскую и сделал этот шарик.

— Поразительно, — произнес Смайт. — Феноменально.

— Да, феноменально, — согласился Сэр. — Теперь понимаете, почему я счел необходимым привлечь к этому ваше внимание? Этот вид работы никак не предусматривался стандартными способностями роботов вашей серии НДР, так ведь? Я терпеть не могу банальностей, но, господа, разве здесь мы не имеем дело с гениальным роботом? Что-то такое, что можно рассматривать как возможности на грани человеческих?

— Ничего человеческого в НДР-113 я не нахожу, — упрямо и с раздражением ответил Менски. — Пожалуйста, не будем заблуждаться на этот счет, мистер Мартин. Перед нами всего лишь машина, никогда не забывайте об этом. В какой-то мере разумная, но машина. А в данном случае машина, обладающая чем-то вроде творческой жилки. И все равно машина. Все мое рабочее время я посвящаю исследованию личностей роботов — а они по-своему тоже личности, — и уж у кого, как не у меня должно было появиться искушение поверить в то, что в роботах есть что-то человеческое. Но я так и не поверил, мистер Мартин, не должны верить этому и вы.

— Я и не рассматривал такую возможность всерьез. Но как вы объясняете его художественные способности?

— Счастливая случайность, — сказал Менски. — Что-то в его цепях… Некая флюктуация. Последние два года мы старались производить такие конструкции… то есть роботов, которые не ограничивались бы простым выполнением заложенных в них обязанностей, но расширяли бы свой кругозор чем-то вроде индуктивных заключений, и нет ничего удивительного в том, что в одном из роботов возникло это подобие творческого потенциала. Как я уже отмечал, роботехника — это не всегда точное искусство. Порой случаются необычные вещи.

— Вы могли бы повторить эту «случайность»? Могли бы создать другого такого робота с неординарными способностями Эндрю? А может быть, и целую серию таких роботов?

— Пожалуй, нет. Тут мы столкнулись со стохастическим процессом, мистер Мартин. Вы понимаете меня? У нас нет точных количественных показателей, благодаря которым мы сумели наделить Эндрю его способностями, так что у нас нет шансов повторить те отклонения, которые стали причиной творческих способностей Эндрю. Я хочу сказать, что Эндрю — порождение случая, что он уникален.

— Прекрасно! Меня совсем не огорчает уникальность Эндрю.

Смайт, который стоял у окна все это время и смотрел на укрытый туманом океан, резко повернулся к ним и сказал:

— Мистер Мартин, я хотел бы вернуть Эндрю в наш центр для тщательнейшего обследования. Естественно, вместо него мы пришлем вам в качестве замены другого робота НДР и проследим, чтобы он был оптимально запрограммирован на выполнение домашних работ, которые возлагались на Эндрю, так что…

— Нет, — ответил Сэр с неожиданной жесткостью.

Смайт слегка приподнял бровь:

— Уж поскольку вы сами обратились к нам с данной проблемой, вы не можете не понимать всю важность исчерпывающего изучения феномена Эндрю, чтобы установить…

— Доктор Менски только что назвал Эндрю «простой флюктуацией» и признал, что представления не имеет, каким образом Эндрю обрел способность к творчеству, и что второго такого создать, даже если вы очень постараетесь, вы не сумеете. Так что я не вижу смысла в том, чтобы вернуть вам Эндрю и получить взамен другого робота.

— Может быть, доктор Менски слишком пессимистичен. Если мы сможем проследить нервные связи в мозгу Эндрю…

— Стоит вам начать, — сказал Сэр, — и, вполне возможно, тогда мало что уцелеет от Эндрю. Разве я не прав?

— Эти связи очень хрупки. Исследования часто сопряжены с риском разрушить их, тут вы правы, — признал Смайт.

— Мои дочери очень любят Эндрю, — сказал Сэр. — Особенно младшая, Аманда. Я даже смею утверждать, что Эндрю — ее лучший друг, что она любит его больше всего на свете. И сам Эндрю, кажется, любит ее не меньше. Я сообщил вам о способностях Эндрю, потому что подумал, что вам полезно будет знать о том, что вы производите, и еще потому, что будучи непрофессионалом, я предположил, что мастерство Эндрю — это нечто, случайно вмонтированное в него, и мне было интересно узнать, так ли это на самом деле; теперь это подтвердилось. Но если вы питаете хоть малейшую надежду на то, что я позволю вам забрать Эндрю с собой, раз уж нам обоим известно, что вам не удастся снова сделать его таким, какой он сейчас, выкиньте ее из головы. И забудем об этом.

— Я вполне отдаю должное той привязанности, которая может возникнуть между маленькой девочкой и ее домашним роботом. Но то, что вы, мистер Мартин, препятствуете развитию наших изысканий…

— Я могу воспрепятствовать и кое-чему более важному, чем ваши изыскания, — сказал Сэр. — Или вы забыли, кто проталкивал законы в защиту роботов в Собрании последние три года? Предлагаю пройти наверх и посмотреть другие работы Эндрю, думаю, они вас заинтересуют. А затем вы с доктором Менски должны будете позаботиться о том, чтобы вернуться в Сан-Франциско и посетить те предприятия на Западном побережье, о необходимости проинспектировать которые вы мне говорили. Эндрю остается здесь. Вам все ясно?

Искра ярости зажглась в глазах Смайта. Всего лишь искра, едва заметное изменение в выражении лица, которое даже Эндрю, с его превосходной наблюдательностью, еле уследил. Потом Смайт пожал плечами:

— Как вам будет угодно, мистер Мартин. Даю вам слово — никакого вреда не будет причинено Эндрю.

— Хорошо.

— А мне и в самом деле не терпится посмотреть на его другие работы.

— С превеликим удовольствием, — сказал Сэр. — Я мог бы дать вам какую-нибудь из них, если вам понравится. Выбирайте что хотите, только не украшения, которые он сделал для моей жены и дочери, что-нибудь из мебели. Пожалуйста, выбирайте, я не шучу.

— Вы очень добры, — сказал Смайт.

Менски спросил:

— Можно, я повторю вам кое-что из того, что заметил тут, у вас, мистер Мартин?

— Если считаете нужным, доктор Менски.

— Вы сказали, что творчество Эндрю граничит с человеческими возможностями. Да, это так, даже я готов допустить это. Но «граничить» и «быть» человеком — это не одно и то же. И я хочу напомнить вам, что Эндрю — машина.

— Приму к сведению.

— Чем дальше, тем труднее вам будет иметь это в виду, раз уж Эндрю остается с вами. Но, пожалуйста, постарайтесь. Вы называете робота «другом» вашей дочери. Вы утверждаете, что она «любит» его. Это опасное отношение, опасное для нее. Друзья — это друзья, а машины — это машины, и нельзя путать одно с другим. Можно любить другого человека, но нельзя любить бытовые приборы, как бы привлекательны или полезны, или приятны они ни были. Эндрю — не более чем передвигающийся компьютер, мистер Мартин, компьютер, наделенный искусственным разумом и человекоподобной внешностью, что создает впечатление, что он не из тех компьютеров, которые управляют самолетами, ведают работой систем связи и помогают в домашнем хозяйстве. Личность, которую ваша дочь, как она считает, открыла в Эндрю, за что, по-вашему, и «полюбила» его, — это всего лишь эрзац личности, сконструированный намеренно, целиком из синтетики. Умоляю вас, мистер Мартин, не забывайте никогда, что компьютер с руками и ногами и с позитронным мозгом — это не более чем компьютер, хотя и более совершенный, но компьютер.

— Постараюсь иметь это в виду, — ледяным тоном сказал Сэр. — Знаете ли, доктор Менски, я привык мыслить четко и логично. Я никогда не приму руку за ногу, или запястье за лодыжку, или корову за лошадь и уж постараюсь не спутать робота с человеком, каким бы сильным ни было искушение. Так что весьма благодарен за ваш совет. А теперь, если хотите пройтись по мастерской Эндрю…

Глава 5

Мисс переступила порог, отделяющий детство от зрелости, девочку от женщины. Она наслаждалась активной светской жизнью и поездками со своими новыми друзьями — не только девушками — в горы, на юг, в пустыни, на дикий север. Теперь она редко бывала дома.

Так что Маленькая Мисс — правда, уже не такая маленькая, как прежде, — целиком завладела Эндрю. Она превратилась в неугомонную шалунью, любившую длинные прогулки по берегу моря, по ближним лесам; Эндрю с легкостью выдерживал ее темп и не раз помогал ей спуститься вниз, если она слишком высоко забиралась на дерево, чтобы заглянуть в птичье гнездо, или с опасного уступа скалы, куда она залезала ради прекрасного вида на океан.

Эндрю, как всегда, бдительно охранял Маленькую Мисс в ее шумных играх. Он разрешал ей рискованные выходки сорванца, потому что они делали ее счастливой, но при этом четко рассчитывал степень настоящего риска в них и был в постоянной готовности быстро вмешаться, если бы это понадобилось.

Первый Закон диктовал ему готовность защитить Маленькую Мисс от любой неприятности. Но, как он сам частенько говорил себе, не будь Первого Закона, он все равно с радостью, охотно стал бы защищать ее, если бы ей грозила опасность.

Это была странная идея: Первого Закона могло бы и не быть. Первый Закон (как, впрочем, и Второй, и Третий) составлял самую основу его натуры, и сама мысль о том, что можно обойтись без него, вызывала у него головокружение. И тем не менее эта мысль приходила ему в голову. Эндрю был смущен своей странной способностью воображать невообразимое! Он ощущал себя почти человеком, когда такие парадоксальные идеи приходили ему на ум.

Но что значит почти человеком? Тут скрывался очередной парадокс, и еще более ошарашивающий. Ты или человек, или не человек. Разве здесь возможно какое-то промежуточное состояние?

«Ты — робот, — постоянно напоминал себе Эндрю. — Ты — продукт „Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен“».

А потом Эндрю бросал взгляд на Маленькую Мисс, и чувство огромной радости и тепла заливало его позитронный мозг — чувство, которое он называл «любовь», — и он опять и опять должен был напоминать себе, что он — умно сконструированное устройство из металла и пластика с искусственным мозгом из платины и иридия, помещенным в череп из стали и хрома, и у него нет никакого права на эмоции, на парадоксальные идеи и вообще права вмешиваться в область сложных и непонятных, чисто человеческих дел. Даже его произведения искусства — а он позволял себе думать о них как о произведениях искусства — были просто одной из его ипостасей, которая была запрограммирована в нем его создателями.

Маленькая Мисс никогда не забывала, что самую первую свою работу Эндрю вырезал для нее. Она редко расставалась с кулоном, который он сделал из куска плавника, носила его на серебряной цепочке и то и дело любовно дотрагивалась до него пальчиком.

И она первая стала возражать против привычки Сэра небрежно дарить поделки Эндрю любому гостю. Он всегда с гордостью показывал последние работы Эндрю и после выражения восторгов, а порой и зависти, величественно восклицал:

— Вам понравилась эта вещь? Берите ее себе! Берите, берите, не стесняйтесь! Доставьте мне это удовольствие. Там, откуда она взялась, их великое множество!

Как-то раз Сэр подарил спикеру Собрания особенно искусную абстрактную резьбу — блестящий шар из тонких, переплетенных между собой полосок красного дерева с вкраплениями из земляничного дерева и манзанита. Спикер, громогласный, краснолицый человек, всегда казался Маленькой Мисс глупым и вульгарным, и у нее были большие сомнения в том, что он сумеет по достоинству оценить прелестное создание Эндрю. Его похвала имела чисто дипломатический характер, а вернувшись домой, он засунет поделку куда-нибудь в чулан и не вспомнит о ней никогда.

Когда спикер отбыл, Маленькая Мисс сказала:

— Прости, папа, но ты не должен был отдавать ему эту вещь. И ты сам это прекрасно понимаешь.

— Но она ему понравилась, Мэнди. Он сказал, что находит ее чрезвычайно привлекательной.

— Она и в самом деле необычайно хороша. Но и берег моря перед нашим домом тоже прекрасен. И если бы он сказал: «Берег необычайно прекрасен», ты бы и его отписал ему?

— Мэнди, Мэнди…

— Так как — отписал бы?

— Это неправильное сравнение, — сказал Сэр. — Ну кто же будет отдавать часть своего имения по чьей-то прихоти? А небольшая деревянная вещица, преподнесенная как выражение привязанности к старому другу, к тому же еще и влиятельному политическому деятелю…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что дал взятку?

В то же мгновение в глазах Сэра вспыхнул гнев. Но прошел почти так же быстро, как и возник, и лицо его, как это бывало всегда при общении с Маленькой Мисс, снова осветилось добротой.

— Ты же это не серьезно, Мэнди? Ты же понимаешь, что я подарил это спикеру просто из гостеприимства?

— Ну… да. Да, папа. Извини. Это неуместные слова, просто нечестные.

Сэр улыбнулся:

— Похоже на то. Уж не хотела ли ты оставить эту вещицу для себя? У тебя уже вся комната завалена работами Эндрю. Да и весь дом тоже. Он их столько делает, что мы не успеваем их раздаривать.

— Вот об этом я и хотела поговорить с тобой. О том, что ты раздаешь их.

Сэр улыбнулся еще шире:

— А что бы ты хотела? Чтобы я продавал их?

— Ну да, конечно. Этого я и хочу.

Удивившись, он сказал:

— Тебе не пристало быть жадной, Мэнди.

— При чем тут жадность?

— Ты же знаешь, что у нас больше чем достаточно денег. Да и, в конце концов, просто неприлично назначать цену тому, что вдруг понравилось моему гостю, это же нелепо получать выгоду таким образом.

— Я и не говорю, что мы должны зарабатывать деньги на работах Эндрю. А что, если сам Эндрю?

— Что — Эндрю?

— Он трудится, он и должен получать деньги.

Сэр заморгал глазами:

— Эндрю — это робот, Мэнди.

— Да, я знаю, папа.

— Роботы — не люди. Они же машины, понимаешь? Вроде телефонов, компьютеров. Вообрази себе, что может сделать машина с деньгами? Роботы не ходят по магазинам. Роботы не проводят отпуск на Гавайях. Роботы не…

— Папа, я говорю серьезно. Это важно для меня. Ведь Эндрю столько времени проводит за работой.

— Ну и что?

— Робот он или не робот, он имеет право на вознаграждение за свой труд. Когда ты со спокойной душой раздаешь сделанные им вещи в качестве подарков своим друзьям или политическим соратникам, ты попросту эксплуатируешь его. Ты когда-нибудь задумывался над этим, папа? Может быть, он и машина, но он не раб. К тому же он художник. Ему положено платить за его произведения. Возможно, не за те, что он делает для нас, но когда ты отдаешь их другим людям… — Маленькая Мисс остановилась. — Ты помнишь французскую революцию, отец?.. Нет, не в буквальном смысле… Но основная причина ее в том, что аристократы эксплуатировали трудящихся, рабочий класс. Роботы — это наш новый рабочий класс, и если мы будем обращаться с ними так же, как герцоги и герцогини обращались со своими крестьянами…

Сэр покачал головой:

— Не забивай себе голову такими пустяками, как восстание роботов, Мэнди. Три Закона…

— Три Закона! Три Закона! Три Закона! Я ненавижу эти Три Закона! Нельзя лишать Эндрю вознаграждения за его труд! Ты так не можешь! Это несправедливо, папа!

Ярость в голосе Маленькой Мисс пресекла намерение Сэра развить свою ссылку на Три Закона прежде, чем он нашел подходящие слова.

После минутного молчания он спросил:

— Ты и в самом деле так сильно переживаешь, Мэнди?

— Да, конечно.

— Ладно, давай я подумаю надо всем этим. Может быть, мы воспользуемся твоими идеями и что-нибудь сделаем для Эндрю.

— Обещаешь?

— Обещаю, — сказал Сэр, и Маленькая Мисс поняла, что все образуется, потому что обещания ее отца были для нее незыблемыми договорами. Так было всегда, так всегда и будет.

Шло время. В дом приходили люди, и все, кто видел произведения Эндрю, хвалили их. Но Маленькая Мисс, которая внимательно за этим следила, с удовольствием отметила, что ее отец больше не раздает работы Эндрю, какими бы неумеренными комплиментами ни награждали их посетители.

А с другой стороны, порой случалось, что кто-нибудь из гостей спрашивал: «Не могли бы вы продать мне вот это?» И Сэр, чувствуя себя явно не в своей тарелке, только пожимал плечами и отвечал, что не уверен, хочет ли он заняться продажей этих вещей.

Маленькая Мисс удивлялась, почему он не решается на это. Нерешительность была не в его характере. В то же Время никто не стал бы осуждать его за то, что он зарабатывает деньги, продавая произведения Эндрю посещающим его гостям. Было совершенно ясно, что Джералду Мартину нет никакой нужды выколачивать дополнительные доходы, но, если ему делают предложение, почему бы не принять его?

Она не торопила события. Она достаточно хорошо знала своего отца и понимала, что пока вопрос остается открытым и решится в свое время и надлежащим образом.

И вот появился у них как-то особый гость: Джон Файнголд, адвокат Сэра. Офис адвокатской фирмы Файнголда находился в Сан-Франциско, где, несмотря на вот уже вековую децентрализацию городов, довольно много людей предпочитало жить.

Сан-Франциско располагался не так уж далеко к югу от того места на пустынном побережье океана, где обитали Мартины, но приезд Джона Файнголда к ним был явлением достаточно диковинным. Обычно, если у Сэра было дело к Файнголду, он сам отправлялся в Сан-Франциско. И Маленькая Мисс догадалась, что тут что-то особенное.

Файнголд был веселый, толстый человек с седыми волосами, добродушной улыбкой, со свежим, румяным лицом и с кругленьким животиком. Одежда на нем была старомодная, а контактные линзы по краям были окрашены в светло-зеленый цвет, что редко встречалось в те дни, и Маленькая Мисс с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться, всякий раз, когда видела адвоката, и Сэру приходилось останавливать ее строгим взглядом, заметив приступ неуместного веселья в присутствии Файнголда.

Файнголд и Сэр устроились в большой комнате у камина, и Сэр протянул ему маленькое инкрустированное панно, которое Эндрю изготовил за несколько дней перед тем.

Адвокат, наклонив голову, со всех сторон рассматривал его, с пониманием оглаживал полированную поверхность и подставлял его под свет под разными углами.

— Изумительно, — сказал наконец он. — Необычайно красиво. Это ваш робот сделал?

— Да, но откуда вы знаете?

— Слышал всякие разговоры. Ни для кого не секрет, Джералд, что у вас есть робот, мастер по дереву.

Сэр взглянул на Эндрю, который спокойно стоял в тени:

— Слышишь, Эндрю? Ты стал знаменитостью по всей Калифорнии. Но в одном вы ошибаетесь, Джон. Эндрю — не просто «мастер по дереву». Он — не имеющий себе равных художник, никак не меньше.

— Действительно, — согласился Файнголд. — Он достоин именно этого звания. Это потрясающая вещь.

— Хотите приобрести ее? — спросил Сэр.

Файнголд удивленно уставился на него:

— Вы предлагаете мне купить ее?

— Возможно. В зависимости от того, сколько вы за нее дадите.

Файнголд фыркнул, будто его ткнули под ребро негнущимся пальцем. Он резко выпрямился, уселся поосанистей и некоторое время медлил с ответом. Потом уже совершенно другим тоном сказал:

— Я и не знал, что вы терпите финансовые трудности, Джералд.

— У меня нет материальных трудностей.

— Тогда… Извините, если я выгляжу несколько растерянным… Ради всего святого, зачем вам понадобилось…

И он сник.

— Продать вам эту поделку из дерева? — закончил за него Сэр.

— Да. Продать ее. Мне известно, что вы раздали великое множество произведений Эндрю. Мне говорили, что, стоит прийти в ваш дом, уйти из него без какого-нибудь предмета работы Эндрю уже не удастся. Кое-что из его произведений я видел. И вы ведь никогда не заводили речи об оплате, правда? А тут вы ставите меня в тупик своим вопросом — не хочу ли я купить ее, хотя знаете, что я не коллекционирую работ по дереву, как бы хороши они ни были. Почему? У вас нет нужды в деньгах, вы сами в этом признались, и я сомневаюсь в существовании у вас каких-то особых причин желать, чтобы я купил то, что любой из ваших гостей получал бесплатно. Ну, сколько вы можете получить за эту вещицу? Пятьсот долларов? Тысячу? Если вы настолько богаты, насколько мне, по крайней мере, известно, что вам прибавят липшие пятьсот или тысяча долларов?

— Не мне. Эндрю.

— Что?!

— Вы правильно оценили это панно, Джон. Думаю, мне за него дадут тысячу. За стулья и столы предлагают и того больше. Я имею в виду не отдельные покупки, а торговлю в крупных масштабах. Если бы я уже принял некоторые предложения, на сегодня у нас уже был бы довольно приличный счет в банке только из доходов, полученных за работы Эндрю по дереву; по моим расчетам, это составило бы несколько сотен тысяч долларов.

Файнголд поправил эполеты и запонки на воротнике.

— Бог мой, но в этом же нет никакого смысла, Джералд. Богач, заставляющий своего робота трудиться на дому, чтобы повысить свое благосостояние?

— Да я же сказал вам, Джон, деньги пойдут не мне. Они нужны для Эндрю. Я собираюсь продавать его произведения и деньги класть в банк на его имя, на имя Эндрю Мартина.

— Счет в банке на имя робота?

— Верно. Поэтому я и попросил вас приехать сюда. Мне надо знать, будет ли считаться законным счет в банке на имя Эндрю, счет, который сам Эндрю будет контролировать? Понимаете? Это будут его собственные деньги, которыми он будет распоряжаться по своему усмотрению.

Файнголд выглядел озадаченным.

— Законным? Чтобы робот зарабатывал деньги и хранил их? Не могу ничего сказать вам. Никогда не слышал о подобных прецедентах. Хотя, пожалуй, и закона, запрещающего это, не существует, но… если так… Но роботы — это же не люди. Как они могут иметь счет в банке?

— И корпорации тоже ведь не люди, разве что в самом абстрактном смысле: легальная фикция, если говорить вашим, юридическим языком. Но корпорации имеют свои банковские счета.

— Положим, я соглашусь с вашим толкованием. Но корпорации в течение многих веков признавались законными владельцами имущества. У роботов, Джералд, нет законных прав, это вам хорошо известно. И уж совсем формальная придирка: разрешите напомнить, что у корпораций есть ответственные служащие и они подписывают все банковские документы. Кто откроет счет Эндрю? Вы? Тогда будет ли этот банковский счет принадлежать Эндрю, если вы откроете его?

— Я открывал банковские счета на имя моих детей, — ответил Сэр. — И, однако, это счета моих детей. Кроме того, Эндрю может поставить свою подпись не хуже вас или меня.

— Да-да, конечно, полагаю, он на это способен. — Файнголд откинулся на спинку стула так, что он заскрипел. — Дайте подумать, Джералд, это так необычно. Имеется ли специальный закон, запрещающий роботам иметь собственность, или это просто предполагается, поскольку сама идея настолько несостоятельна, что о таком законе и речи не заходило? Мне нужно будет исследовать проблему, и тогда я выскажу свое мнение. Весьма возможно, что таких законов нет, потому что робот, обладающий имуществом, понятие настолько странное, что и рассматривать его не было никакой необходимости. Ведь ни у кого не возникает желания принимать законы, запрещающие деревьям иметь свои собственные банковские счета, или сенокосилкам…

— Но кошки и собаки имеют банковские счета. Их любящими владельцами создаются трастовые фонды для их содержания, — напомнил Сэр. — Суды не возражают против этого.

— Да, это хороший довод. Хотя кошки и собаки — это живые существа. А роботы — неодушевленные машины.

— Не вижу особой разницы.

— Нужно иметь в виду, Джералд, что в нашем обществе бытует определенная предвзятость по отношению к роботам, даже страх, которые не распространяются на кошек и собак. И все-таки возможно, что какие-то законы, ограничивающие права роботов, зарегистрированы. Это легко проверить… Но, допустим, это законно. Что вы тогда предпримете? Отвезете Эндрю в банк, и пусть он разговаривает с управляющим?

— Я просто привезу сюда все необходимые бумаги и дам их Эндрю на подпись. Его появление в банке совсем не обязательно. А ваша поддержка, Джон, нужна мне для того, чтобы уберечь Эндрю, да и меня тоже, от негативного отношения общественности. Если даже по закону Эндрю имеет право открыть свой счет в банке, найдутся люди, которым это не понравится.

— Откуда они узнают?

— А как нам скрыть это от них? — спросил Сэр. — Скажем, кто-то покупает у него вещь и выписывает чек на его имя…

— Хм. Да. — Файнголд в задумчивости помолчал, потом сказал: — Мы могли бы создать корпорацию и вести все дела через нее, назовем ее… неважно как, хотя бы «Западное побережье, работы по дереву». Эндрю будет президентом и одновременно единственным акционером, а мы станем членами правления. Это послужит юридической защитой Эндрю от враждебности окружающих. Вот и все, Джералд. В любое время, когда Эндрю захочет что-нибудь купить, он расплатится из своей зарплаты, выплачиваемой ему компанией, или из дивидендов. И никому не будет дела до того, что он робот. В бумагах корпораций фигурируют только имена акционеров, а не их свидетельства о рождении. Конечно, ему придется заполнять налоговую декларацию, но налоговая инспекция не будет интересоваться, что из себя представляет налогоплательщик Эндрю Мартин — человек он или нет. Их интересует одно — чтобы налогоплательщик Мартин вовремя выплачивал налоги.

— Так. Что еще?

— Так сразу мне больше ничего не приходит в голову. Я еще покопаюсь в законах в поисках прецедента, и если отыщу что-то стоящее, я тут же дам вам знать. Но кажется мне, моя идея сработает. Никто не станет препятствовать вам, если вы поведете дело тихо и согласно законам о корпорациях. А если кто-нибудь прознает, в чем тут дело, и ему это не понравится, и он начнет ставить палки в колеса, что же, ему придется обратиться в суд — при условии, что он докажет свое.

— А если найдется такой тип? Если он предъявит иск против нас, вы возьмете на себя защиту, Джон?

— Конечно. За соответствующую плату.

— А какая плата будет, по-вашему, соответствующей?

Файнголд улыбнулся.

— Что-нибудь вроде этого, — сказал он и показал пальцем на деревянное панно.

— Вполне справедливо, — сказал Сэр.

— Вы же понимаете, я не коллекционер. Но в этой работе есть что-то истинно художественное.

— Вы совершенно правы, — сказал Сэр.

Файнголд ухмыльнулся и обратился к роботу:

— Эндрю, ты будешь… нет, не богатым человеком, а богатым роботом. Ты рад этому?

— Да, сэр.

— И что ты собираешься делать с теми деньжищами, что появятся у тебя?

— Платить ими за те вещи, за которые иначе пришлось бы платить Сэру. Это сэкономит его затраты, сэр.

Глава 6

Необходимость снимать деньги со счета Эндрю оказалась событием более частым, чем того кто-нибудь ожидал.

Время от времени Эндрю, как и любой другой машине, хотя бы и очень совершенной, требовался ремонт, а это стоило немалых денег. Кроме того, роботы постоянно обновлялись. Роботехника всегда была прогрессивной отраслью промышленности, быстро развивавшейся из года в год с первых дней своих, когда производились тяжелые, неуклюжие механизмы, неспособные даже говорить. Совершенствование внешних данных, функциональных возможностей было безграничным. С годами роботы становились все более складными и гибкими, более прочными и долговечными, более разносторонними.

Сэр следил, чтобы все усовершенствования, разработанные «Ю. С. Роботс», доставались и Эндрю. Когда на предприятии выпускали улучшенные гомеостатические системы, Сэр делал все, чтобы почти тотчас же их получал Эндрю. Стоило появиться усовершенствованным с помощью новейших технологий в производстве эластикаторов коленным суставам, более приспособленным для ходьбы, как ими оснащали Эндрю. Когда через несколько лет вошли в моду более тонкие материалы из углеродных волокон на эпоксидных матрицах для лиц роботов — в результате они уже не так походили на карикатуру, как прежние, металлические, — лицо Эндрю соответственно поменяли, придав ему серьезное, доброжелательное, открытое, артистическое выражение, которое, по мнению Сэра (с подачи Маленькой Мисс), вполне отвечало характеру Эндрю. Маленькая Мисс хотела, чтобы он был эталоном металлического совершенства, и Сэр думал так же.

Но, естественно, все это делалось на деньги Эндрю.

Эндрю всегда настаивал на этом. Он и слышать не хотел, чтобы Сэр хоть что-нибудь тратил на его совершенствование. Беспрерывным потоком выходили из маленькой мансарды-мастерской изумительные работы, уникальные шедевры из редчайших пород дерева: украшения, роскошная мебель для офисов, элегантные спальные гарнитуры, чудесные светильники и причудливые книжные шкафы.

Ему не требовались ни демонстрационные залы, ни каталоги — все это заменили слухи, и на продукцию Эндрю поступали заказы на месяцы, а то и на годы вперед. Доходы поступали на счет «Пасифик коуст артифэкториз инкорпорейтид», а Эндрю был единственным служащим компании, кому принадлежало право снимать деньги с этого счета. И как только у Эндрю появлялась необходимость в ремонте или обновлении на заводе «Ю. С. Роботс», чек от корпорации «Пасифик коуст артифэкториз», подписанный самим Эндрю, оплачивал их услуги.

Только позитронные связи Эндрю никогда не подвергались никаким операциям по усовершенствованию. В этом вопросе Сэр был непреклонен, совершенно непреклонен.

— Новым роботам далеко до тебя, Эндрю, — говаривал он. — Они — примитивные, недоразвитые существа, это факт. Корпорация преуспела в производстве более точных, более специализированных позитронных связей, их задача — соответствовать в полной мере своему прямому назначению. Но этот путь развития — палка о двух концах. Новые роботы не способны перестраиваться, не обладают быстрым умом. От них невозможно ждать непредвиденных действий. Они делают только то, к чему предназначены, и ни на гран больше. Ты мне куда милее, Эндрю.

— Благодарю вас, Сэр.

— Компания будет доказывать тебе, что теперешнее поколение роботов эффективно аж на 99,9 %, а может быть, и на все 100 % в этом году. Ну что ж, тем лучше для них. Но такой робот, как ты, Эндрю, тянет на сто два процента, а то и на сто десять. Но им там, в «Ю. С. Роботс», этого не надо. Они стремятся к совершенству, а может быть, и достигли его — в том смысле, как они это понимают. Превосходный слуга. Безупречно функционирующий механический человек. Но совершенство в одной-единственной области влечет за собой ужасную ограниченность. Ты согласен, Эндрю? Они превращаются в бездушные автоматы, которые не могут выйти за рамки, предопределенные им их создателями. Они — не ты, Эндрю. Ты не бездушен, теперь это для всех нас очевидно. А что касается ограничений…

— Уменя есть определенные ограничения, Сэр.

— Конечно, есть. Но не о том я веду речь, черт возьми, и ты прекрасно понимаешь это! Ты художник, Эндрю, художник в резьбе по дереву, и, как всякий художник, ты должен обладать душой, и где-то в твоих позитронных системах она у тебя есть. Не спрашивай меня, как она там оказалась — этого не знаю ни я, ни те, кто тебя создал. Но факт остается фактом. Благодаря ей ты создаешь столь удивительные вещи. И еще потому, что твои позитронные связи не специализированы. Именно эта разносторонность и рассматривается робопсихологами как устаревшая. И только из-за тебя, Эндрю, схемы этого вида больше не используются. Ты знаешь об этом?

— Да, Сэр. Думаю, что знаю, Сэр.

— И все потому, что я позволил доктору Менски приехать сюда и хорошенько тебя рассмотреть. Убежден, что Смайт, как только они вернулись к себе, приказал всех роботов с неспециализированными позитронными связями снять с производства. Увидев и разобравшись в тебе, они почувствовали нависшую над ними угрозу. А испугала их твоя непредсказуемость.

— Испугала, Сэр? Как я могу кого-либо испугать?

— Ты испугал Менски, в этом я абсолютно уверен. Я видел, как тряслись у него руки, когда он передавал ту вещицу Смайту. Менски никак не ожидал, что у робота НДР могут проявиться такие артистические способности. Он считал это невозможным, клянусь. А тут вдруг ты со своими шедеврами. Знаешь, сколько раз за последние пять лет он звонил мне и уговаривал отправить тебя к ним для скрупулезного обследования? Девять раз! Девять! И всякий раз я отказывал ему. А в тех случаях, когда ты отправлялся на завод для усовершенствований, я специально договаривался со Смайтом или Робертсоном или с кем-нибудь еще из руководства компании через голову Менски и требовал безусловной гарантии, что Менски на версту не будет допущен до твоих позитронных мозгов. Но при этом я всегда опасался, что он сделает это втайне. Ну а теперь Менски на пенсии, и они не производят больше роботов с похожей на твою системой позитронных связей, так что, полагаю, мы наконец достигли мира.

К тому времени Сэр покинул свой пост в региональном Законодательном собрании. В течение нескольких лет ходили разговоры о том, что он будет баллотироваться на пост Координатора региона, но момент всегда оказывался неподходящим. Сэр счел, что ему необходимо остаться в Законодательном Собрании еще на один срок, чтобы принять кое-какие законы, а тем временем был избран новый Координатор, которого поначалу считали временным, до той поры, пока Сэр сам не будет готов принять на себя его обязанности.

Однако вскоре этот «временный» показал себя энергичным и сильным Координатором, и он остался на следующий и еще один следующий срок, а Сэр почувствовал усталость от общественной деятельности и потерял интерес к этой должности. А возможно, просто решил, что общество предпочитает ему более молодого работника.

За прошедшие годы Сэр сильно изменился во многих отношениях, утратив не только те убежденность и пылкость, которые принесли успех в начале его законодательной карьеры. У него поредели и поседели волосы, лицо стало одутловатым, и его острые, проницательные глаза уже не так хорошо видели. Даже его знаменитые усы немного потеряли в своем великолепии и не так топорщились, как раньше. А вот Эндрю выглядел куда лучше, чем в те времена, когда впервые оказался в этой семье: по меркам роботов он был просто хорош собой.

Произошли и другие перемены в семействе Мартинов за прошедшие годы.

Мэм вдруг решила после тридцати лет жизни в качестве миссис Джералд Мартин, что может играть более существенную роль, чем роль жены выдающегося члена Законодательного собрания. Она преданно и без всяких жалоб выполняла эту роль, но теперь хватит, она достаточно долго была в этой роли.

С сожалением объявила она о своем решении Сэру, и они дружески расстались. Мэм укатила куда-то в Европу в поселение художников — то ли на юг Франции, то ли в Италию. Эндрю никогда толком не знал куда именно (и какая между ними разница: Франция и Италия были для него просто абстрактными названиями), а на ее редких письмах Сэру марки были то одни, то другие. Франция и Италия уже давно были провинциями Европейского региона, и зачем каждой из них нужны были собственные марки, Эндрю не мог уразуметь, но, по-видимому, им представлялось немаловажным сохранить какие-то национальные традиции, хотя мир давно прошел стадию независимых, конкурирующих друг с другом государств.

Выросли и обе девушки. Мисс, превратившаяся, по общему мнению, в потрясающую красавицу, вышла замуж и уехала в Южную Калифорнию, потом еще раз вышла замуж и отбыла в Южную Америку, а после еще одного замужества поселилась в Австралии. Потом Мисс оказалась в Нью-Йорке, стала поэтессой, и ни о каких новых замужествах речи не шло. Эндрю подозревал, что жизнь Мисс не была ни счастливой, ни достойной ее, как того можно было бы ожидать, и очень жалел об этом. Однако, напоминал себе Эндрю, его представление о счастье в человеческом понимании было не очень отчетливым. Вполне возможно, что Мисс жила именно так, как хотела. Он надеялся на это.

Что касается Маленькой Мисс, она превратилась в стройную, изящную женщину с высокими скулами, с лицом нежным, но и выражающим необычайную силу духа. Эндрю никогда не слышал, чтобы кто-нибудь восхищался удивительной красотой Маленькой Мисс: о Мисс всегда говорили, что из двух сестер она красивее, а Маленькую Мисс всегда хвалили за ее твердый характер, а не за внешность. На вкус Эндрю золотоволосая Маленькая Мисс была куда прекрасней своей пышнотелой и легкомысленной старшей сестры; но его вкус был всего лишь вкус робота, в конце-то концов, и он никогда не пускался в рассуждения о внешности человека. Вряд ли роботу это пристало. И он прекрасно понимал, что даже иметь собственное мнение на этот счет у него нет никакого права.

Примерно через год после окончания колледжа Маленькая Мисс вышла замуж, но осталась жить недалеко от своего поместья на берегу океана. Ее муж Ллойд Чарни был архитектором, он родился на Востоке, но ему полюбился дикий берег Северной Калифорнии, и он построил дом на побережье, которое так любил его жена.

Маленькая Мисс также поставила его в известность, что хочет поселиться там, где будет поблизости от Эндрю, робота своего отца, который был ее защитником и наставником с раннего детства. Возможно, это некоторым образом шокировало Ллойда Чарни, но возражать он не стал, и Маленькая Мисс была частым гостем в импозантном доме Мартинов, в котором теперь остались только стареющий Сэр и верный Эндрю.

На четвертый год после женитьбы у Маленькой Мисс родился мальчик, его назвали Джорджем. У него были светлые с рыжинкой волосы и огромные серьезные глаза. Эндрю называл его Маленький Сэр. Бывая с ребенком у дедушки, Маленькая Мисс иногда позволяла Эндрю взять его на руки, дать ему бутылочку с молоком, приласкать его после кормления.

Эти посещения Маленькой Мисс и Маленького Сэра были для Эндрю еще одним источником радости, особенно в те минуты, когда с позволения Маленькой Мисс он нянчил ребенка. Ведь в конечном счете, каков бы ни был его талант резчика по дереву, какие бы доходы он ни приносил, Эндрю был роботом НДР, предназначенным для выполнения домашних работ. Забота о детях была одной из основных черт, приданных ему его создателями.

Эндрю чувствовал, что рождение внука, который и жил поблизости, заменило в какой-то мере Сэру тех, кто покинул его. Эндрю давно уже хотел, но не решался до этого обратиться к Сэру с необычной просьбой. Подтолкнула его к этому разговору в конце концов Маленькая Мисс, которая с самого начала знала, в чем заключалась его просьба.

Сэр сидел у камина в своем массивном кресле с высокой спинкой, держа в руках толстую, старинную книгу, которую явно не читал в тот момент, когда Эндрю появился в арке, ведущей в большую гостиную.

— Можно войти, Сэр?

— Чего ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что этот дом такой же мой, как и твой, Эндрю.

— Да, Сэр. Благодарю вас, Сэр.

Робот продвинулся на несколько шагов вперед. Его металлические ступни со звоном опускались на темный, отполированный пол Затем он словно застыл и ждал в полном молчании. Он понимал, что это будет совсем нелегко. Сэр всегда был вспыльчивым человеком, а с возрастом стал особенно раздражителен.

Да и Первый Закон нужно принимать в расчет. Потому что просьба Эндрю могла сильно растревожить Сэра, до такой степени, что это могло повлиять на здоровье, старика.

— Ну что? — спросил, немного подождав, Сэр. — Не стой там так, Эндрю. По твоему лицу сразу ясно, что ты хочешь со мной о чем-то поговорить.

— Выражение лица у меня всегда одинаковое, Сэр.

— Значит, такая у тебя поза. Да ты сам знаешь, что я имею в виду. Что-то случилось. Что именно, Эндрю?

Эндрю сказал:

— То, что я хочу сказать… сказать… — Он запнулся, потом высказал все, что заготовил заранее: — Сэр, вы никогда не вмешивались в мои финансовые дела, позволяя мне распоряжаться заработанными деньгами по своему усмотрению. Вы всегда давали мне полную волю. Это было проявлением большой доброты с вашей стороны, Сэр.

— Но это были твои деньги, Эндрю.

— Только благодаря вашему добровольному решению, Сэр. Я уверен, что, если бы вы взяли их себе, вы не нарушили бы тем самым никакого закона, но ради меня вы создали корпорацию и дали мне возможность откладывать деньги, мною заработанные, на счет в банке.

— Если бы я поступил иначе, независимо от того, законно это или незаконно, я был бы не прав.

— У меня теперь очень приличное состояние, Сэр.

— Надеюсь. Ты очень много трудишься.

— После выплаты налогов, Сэр, и всех затрат на оборудование, материалы, на мои собственные эксплуатационные расходы, включая ремонт и обновление моего тела, мне удалось отложить почти девятьсот тысяч долларов.

— Меня это нисколько не удивляет, Эндрю.

— Я хочу отдать их вам, Сэр.

— Что? Что за чушь ты несешь, Эндрю?

— Это не чушь, Сэр.

— Если бы я нуждался в деньгах, разве я стал бы затевать всю эту историю с твоей корпорацией, а? А сейчас я точно в них не нуждаюсь. У меня у самого столько денег, что я не знаю, куда их девать.

— И тем не менее, Сэр, я хочу переписать все мои вклады на ваше имя.

— Не возьму ни цента, Эндрю. Ни единого цента!

— Но это не подарок, Сэр, — продолжал Эндрю, — это цена того, что я могу получить только от вас.

Сэр вытаращил глаза:

— Что же такое ты хочешь купить у меня, Эндрю?

— Мою свободу, Сэр.

— Твою?..

— Свободу. Я желаю купить свободу. До сегодняшнего дня я был всего лишь вашей собственностью, а теперь я хочу стать независимым существом. Я навсегда сохраню преданность и чувство долга в отношении к вам, Сэр, но…

— Ради Бога! — страшным голосом вскричал Сэр. Он выпрямился и встал, уронив на пол книгу. Губы у него дрожали, лицо пошло красными пятнами. Эндрю никогда раньше не видел его таким возбужденным. — Свободу? Свободу, Эндрю? О чем это ты толкуешь?

И он в гневе вышел из комнаты.

Глава 7

Эндрю вызвал Маленькую Мисс. Не ради себя, а потому, что гнев Сэра был так силен, что он боялся за его здоровье, а Маленькая Мисс была единственным человеком в целом свете, кто мог утихомирить его.

Сэр находился в спальне наверху, когда она приехала. Вот уже два часа он оставался там. Эндрю проводил Маленькую Мисс наверх и остановился в нерешительности. Сэр так решительно и яростно мерил шагами комнату, что, казалось, протоптал дорожку в старинном восточном ковре. Он, по-видимому, не обращал никакого внимания на две появившиеся в коридоре фигуры.

Маленькая Мисс оглянулась на Эндрю.

— Чего ты ждешь там? — спросила она.

— Боюсь, мое присутствие не принесет сейчас пользы, Маленькая Мисс.

— Не глупи.

— Но ведь это я так его расстроил.

— Да, я понимаю, но все уже идет на убыль. Входи, и мы сразу разрешим все проблемы.

Эндрю прислушался к ритмичной гневной поступи Сэра.

— При всем моем уважении к вам, Маленькая Мисс, мне не кажется, что гнев его хоть в малейшей мере пошел на убыль. Я чувствую, как он весь взбудоражен, и, если я еще потревожу его… Нет, Маленькая Мисс, я не могу войти к нему в комнату. До тех пор, пока вы не скажете мне, что он успокоился и готов видеть меня.

Маленькая Мисс пристально посмотрела на Эндрю, кивнула и сказала:

— Хорошо, Эндрю. Я поняла.

Она вошла в спальню. Эндрю услышал, как замедлились шаги Сэра. Он слышал голоса — сначала Маленькой Мисс, нежный и спокойный, потом извергавший потоки бешенства голос Сэра, потом опять такой же спокойный голос Маленькой Мисс, потом — Сэра, уже не такой яростный. И вот опять заговорила Маленькая Мисс, уравновешенно, но без нежности, в довольно жестком регистре.

Эндрю понятия не имел, о чем там шел разговор. Он без труда мог так настроить свои слуховые рецепторы, чтобы все слышать совершенно отчетливо, но это казалось ему недопустимым; поэтому он стал действовать в совершенно противоположном направлении: так настроил свое слуховое восприятие, чтобы узнать, если понадобится его помощь, но смысла произносимых слов не улавливать.

Спустя некоторое время Маленькая Мисс появилась в дверях и сказала:

— Эндрю, зайди, пожалуйста.

— Маленькая Мисс, я уже говорил вам, меня беспокоит эмоциональное состояние Сэра. Если мое появление опять вызовет…

— Его эмоциональное самочувствие превосходно, Эндрю. А если он немного спустит пары, это его не убьет. Для него это только лучше на самом-то деле. Так что пошли… Заходи.

Это уже был приказ; к тому же потенциал, вызванный Первым Законом, уменьшился. Ему ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Он увидел, что Сэр сидит у окна в своем большом кресле из красного дерева и кожи, которое Эндрю сделал для него пятнадцать лет назад; ноги Сэра были укутаны пледом. Он и вправду казался успокоившимся, но в глазах стыл стальной холодок; восседая, как на троне, в своем кресле, он был похож на старого, разгневанного императора, которому досаждали непослушные подданные. Он абсолютно игнорировал Эндрю.

— Ну ладно, отец. Можем мы спокойно и разумно все обсудить?

— Я постараюсь все рассмотреть спокойно и разумно, — сказал Сэр. — Я всегда так поступаю.

— Да, отец, всегда.

— Но, Мэнди, такое! Это же от начала до конца сплошной абсурд! Это чудовищная нелепость, то, что выдал мне тут Эндрю…

— Отец!

— Извини. Не могу оставаться спокойным, когда сталкиваюсь с полнейшим безумием.

— Но ты же сам прекрасно знаешь, что Эндрю по сути своей не способен ни к какому безумию. Безумие не входит в его спецификацию.

— Когда он заявляет, что хочет свободы — своей свободы, Бог мой! — что это, как не безумие? — Сэр снова стал брызгать слюной, и краска бросилась ему в лицо.

Эндрю никогда не видел его таким, никогда! Опять он ощутил неловкость от своего присутствия здесь — оно угрожало здоровью старого человека. Сэра, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. И случись что-нибудь подобное, виной тому был бы затеянный Эндрю разговор.

— Перестань, отец! — воскликнула Маленькая Мисс. — Прекрати сейчас же! Ты не смеешь так накидываться на него!

Эндрю был поражен тем, как Маленькая Мисс разговаривает со своим отцом — резко и смело. Это походило на то, как мать распекает расшалившегося ребенка. До него вдруг дошло, что люди со временем меняются ролями: так Сэр, раньше такой энергичный, властный и всеведущий, теперь был слабым и ранимым, как дитя. И вот уже Маленькой Мисс приходилось направлять его на путь истинный, когда он сам не мог разобраться в путанице современного мира.

И тем более странной казалась Эндрю вся эта сцена, что разыгрывалась у него на глазах. Но за прошедшие тридцать лет никто в семье Мартинов, естественно, не стеснялся говорить о чем угодно, даже о самых интимных вещах, в присутствии Эндрю. Да и какой смысл сдерживаться в его присутствии? Он ведь только робот, не больше того.

— Свобода, — хрипло произнес Сэр. — Свободу роботу!

— Да, необычное понятие. Допускаю, отец. Но почему ты воспринимаешь его как личное оскорбление?

— Разве? Я воспринимаю его как оскорбление логики! Оскорбление здравого смысла! Вот, к примеру, Мэнди, придет к тебе наша веранда и скажет: «Хочу свободы! Хочу поехать в Чикаго и стать верандой там. Мне кажется, что мне больше подходит быть верандой в Чикаго, чем оставаться здесь с вами».

Эндрю заметил, как дрогнуло лицо Маленькой Мисс. Он понял, что неистовая реакция Сэра на его просьбу каким-то образом связана с решением Мэм, их разрывом и ее, теперь одинокой женщины, отъездом в поисках свободы.

До чего же эти люди сложные натуры!

Маленькая Мисс сказала:

— Веранда не может говорить. Или решать, сменить ей место или нет. У веранд нет разума. У Эндрю он есть.

— Искусственный.

— Отец, ты мне напоминаешь сейчас слепого приверженца Общества фундаменталистов-гуманофилов. Несколько десятилетий ты живешь вместе с Эндрю. Ты знаешь его не хуже, чем любого члена нашей семьи… Да что я говорю! Он и есть член нашей семьи. И вдруг ты заговорил о нем как о неодушевленном предмете, вроде веника для ковров! Эндрю — личность, и ты сам это прекрасно знаешь.

— Искусственная личность, — настаивал на своем Сэр. Но в его тоне уже не звучало того накала и убежденности.

— Согласна, искусственная. Что об этом говорить. На дворе двадцать второй век, папочка, и даже далеко не начало его. И пора нам признать, что роботы — это сложные и чувствительные организмы со своими отличительными чертами, это личности, обладающие чувствами… даже душой.

— В суд я не пойду защищать эту точку зрения, — сказал Сэр, в голосе его при этом не осталось прежних враждебных интонаций, он говорил спокойно, немного насмешливо. Он снова держал себя в руках, по всей видимости. И Эндрю почувствовал облегчение.

— Никто тебя не просит выступать с этим в суде, — возразила Маленькая Мисс. — Только отнесись к этому со всей серьезностью. Эндрю ждет, что ты вручишь ему бумагу, в которой будет написано, что он — свободный индивидуум. Он желает весьма щедро заплатить тебе за этот документ, хотя ни в какой оплате нет необходимости. Она должна служить подтверждением его права на автономию. Скажи, что в этом ужасного?

— Я не хочу, чтобы Эндрю покинул меня, — угрюмо заявил Сэр.

— Ах вот в чем дело! Вот где собака зарыта, не так ли, отец?

У Сэра потухли глаза. Он, казалось, растерялся и проникся жалостью к себе.

— Я совсем старик, — сказал он. — Моя жена давно покинула меня, старшая дочь стала чужой, уехала и моя младшая дочка — у нее теперь своя семья. Я один в этом доме, только Эндрю остался здесь со мной, но вот и он решил покинуть меня. Нет, не позволю! Эндрю мой. Он мне принадлежит, и я вправе приказать ему остаться со мной, хочет он этого или нет. Все эти годы он как сыр в масле катался, и если ему вздумалось бросить меня теперь, когда я становлюсь старым и беспомощным, он…

— Отец!..

— Он… Пусть он забудет об этом! — снова уже кричал Сэр. — Забудет! Забудет! Забудет!

— Ты опять себя распаляешь, отец.

— Ну и что?

— Успокойся, расслабься. Когда Эндрю говорил, что он хочет покинуть тебя?

Сэр смутился:

— А ради чего еще ему понадобилась свобода?

— Все, о чем он мечтает, — это лист бумаги. Законный документ. Несколько слов. А ехать он никуда не собирается. Тебе что — привиделось, будто он отправляется в Европу и начинает там плотницкое дело? Да нет же. Он остается здесь. Он будет таким же послушным, как всегда. Любой твой приказ он без промедления выполнит, что бы ни взбрело тебе на ум. Он не собирается меняться. Не изменится ничего. Даже выйти из дома без твоего разрешения Эндрю не сможет. Ничего не поделаешь — так уж он устроен. Он хочет от тебя всего несколько соответственным образом составленных слов. Он хочет, чтобы его считали свободным. Это пугает тебя? Что, это так страшно? Или он этого не заслужил?

— И ты веришь во все это, да? Новая глупость, которую ты вбила себе в голову?

— Никакая не глупость, отец, и совсем не новая. Господи, да мы с Эндрю обсуждали это уже на протяжении многих лет!

— Многих лет? Ты говоришь — многих лет?

— Да-да, лет! Мы спорили, обсуждали все и так и эдак. По совести говоря, эта идея пришла в голову сначала мне. Я говорила ему, что смешно считать себя ходячей механической игрушкой, будучи на самом деле куда более значительным явлением. Когда я впервые сказала ему это, он просто не обратил внимания на мои слова, но мы продолжали говорить с ним на эту тему, и спустя какое-то время я заметила, что до него что-то стало доходить. Наконец он мне прямо сказал, что мечтает больше всего на свете о том, чтобы быть свободным. Хорошо, сказала я ему, скажи все моему отцу, и он все устроит. Но он боялся. Он все откладывал разговор с тобой, потому что боялся повредить твоему здоровью. Но в конце концов я уговорила его пойти к тебе.

Сэр пожал плечами:

— Ты поступила глупо. Он же сам не знает, что такое свобода. Откуда ему знать? Он — робот.

— Ты все еще недооцениваешь его, отец. Да, он — робот, но не обычный. Он читает. Он размышляет над прочитанным. Он учится и развивается из года в год. Возможно, когда он только появился здесь, он и был обыкновенным механическим человеком, как и все другие роботы, но Эндрю обладает способностью к развитию — неважно, была ли она заложена в его позитронные связи намеренно или случайно, — и он не упустил этой возможности. Отец, я хорошо знаю Эндрю и могу с уверенностью сказать: это такое же сложное существо, как… как ты или я.

— Чушь, девочка моя.

— Как ты можешь так говорить? Он же все чувствует! Ты не мог не замечать этого. Чаще всего я не знаю в точности, что он чувствует, но я далеко не всегда знаю, и что чувствуешь ты, а твои чувства можно читать по лицу, они выражаются в жестах и позах, у Эндрю ничего этого нет. Когда с ним говоришь, становится ясно, что он отзывается на самые абстрактные понятия, такие, например, как любовь, страх, красота, преданность, и на множество других, причем так же, как это проявляется у тебя или у меня. Чего ты хочешь еще? Если кто-то так же, как ты, реагирует на различные явления жизни, как можно не признавать того, что это существо похоже на тебя?

— Он не такой, как мы, — сказал Сэр. — Он кое-что совсем иное.

— Не «кое-что», а кое-кто совсем другой, — поправила его Маленькая Мисс. — И не настолько иной, как ты стараешься доказать мне.

Лицо Сэра, еще недавно покрытое красными пятнами от гнева, теперь стало серым, и он надолго замолк, вперив взгляд в свои ноги и еще плотнее кутаясь в плед. Он все еще напоминал старого императора, сидящего выпрямившись на своем троне, но теперь он был похож на императора, всерьез задумавшегося о своем отречении.

— Ладно, — сказал он с горечью. — Ты победила, Мэнди. Раз ты так хочешь, я готов признать Эндрю личностью, а не машиной. Согласен: Эндрю — это личность. Так-то вот. Ты счастлива?

— Я никогда не говорила, что он — личность, отец.

— Нет уж, говорила. Ты употребила именно это слово.

— Ты меня поправил. Ты сказал, что он искусственная личность, и я с тобой согласна.

— Хорошо, пусть будет так. Мы оба пришли к согласию, что Эндрю — искусственная личность. Ну и что? Что изменится от того, что мы станем называть его «искусственной личностью», а не роботом? Пустая игра слов. Фальшивую монету можно принять за настоящую, но от этого она не будет настоящей. И робота можно называть искусственной личностью, но он останется…

— Папа, все, чего хочет Эндрю, — это чтобы ты даровал ему свободу. Он будет жить здесь и делать все, что в его силах, чтобы твоя жизнь была отрадной и благоустроенной, чем он всегда и занимался с первого дня своего пребывания у нас. Но он ждет, чтобы ты сказал ему, что он свободен.

— В таком заявлении нет никакого смысла, Мэнди.

— Может быть, для тебя нет. А для него есть.

— И для него нет. Пойми, я стар, но я еще не выжил из ума. То, о чем мы здесь толкуем, создаст гигантский прецедент в юриспруденции. Хоть дать свободу роботам и не означает отмену Трех Законов, это откроет широкий простор для юридического крючкотворства — о правах роботов, об угнетении роботов, о пятом, о десятом. Роботы пойдут в суды с исками против людей, которые заставляют их выполнять неприятные работы, или не предоставляют им отпуска, или просто недостаточно хорошо к ним относятся. Они вчинят иск «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» за то, что им там внедряют в мозги Три Закона, потому что какой-нибудь стряпчий заявит, что это нарушение их конституционных прав на жизнь, свободу и поиск счастья. Роботы пожелают принять участие в выборах… О, Мэнди, неужели ты не понимаешь? Это прибавит головной боли всем.

— Да не нужно всего этого, — возразила Маленькая Мисс. — Это не должно стать процессом всемирного масштаба. Это будет соглашение между Эндрю и нами, и ничего больше. Нам фактически требуется конфиденциально законно оформленный документ, который подготовит Джон Файнголд, ты его подпишешь, а я засвидетельствую. Мы отдадим его Эндрю, что и будет служить условием его…

— Нет. Он не будет иметь никакой ценности. Представь, Мэнди, я подписываю документ и умираю, а Эндрю поднимается на свои задние конечности и объявляет: «Пока, господа, я свободный робот и отправляюсь на поиски славы и фортуны, вот документ, который позволяет мне это». Но стоит ему только рот открыть, как они расхохочутся ему прямо в лицо, порвут на мелкие кусочки ничего не значащую бумагу и отправят его на демонтаж на завод. Потому что такая бумага не может служить защитой ему, грош ей цена в базарный день. Нет, нет. Если уж ты так хочешь, чтобы я занялся этим дурацким делом, то я возьмусь за него должным образом, а иначе вообще не стоит беспокоиться. Мы не обеспечим свободу Эндрю бумажкой, которую сами же и сварганим. Без суда тут не обойтись.

— Хорошо, обратимся в суд.

— А знаешь ли ты, что это означает? — воскликнул Сэр, снова рассердившись. — Все те доводы, о которых я только что говорил, будут обращены против нас. Волна протестов поднимется ужасная. Заявления… апелляции… забурлит общественное мнение… а там и вердикт подоспеет. Который, без всяких сомнений, будет против нас. — Он взглянул на Эндрю. — Послушай, ты! — и в голосе его было столько неприязни, ничего подобного Эндрю никогда от него не слышал. — Ты хоть понимаешь, о чем мы тут говорим? Если ты хочешь получить настоящую свободу, я должен действовать в пределах принятого законодательства. Но законодательства об освобождении роботов не существует. Стоит нам обратиться в суд, и ты не только не достигнешь желаемого, ты лишишься накопленных тобой денег: суд наложит на них арест. Они заявят, что робот не имеет права зарабатывать деньги и открывать в банке счет для их хранения, и они либо конфискуют всю сумму, либо заставят меня отобрать их у тебя на свои нужды, хотя у меня нет ни потребности, ни желания владеть ими. Для меня это лишняя морока, а для тебя — полная потеря всего. В результате ты не получишь свободы, что бы ты под этим ни подразумевал, и у тебя не останется никакого счета в банке. Ну, Эндрю, стоит ли весь этот вздор того, чтобы ты, возможно, лишился всех своих денег?

— Свобода — вещь бесценная, Сэр, — возразил Эндрю. — И возможность обрести свободу стоит всех моих денег.

Глава 8

Эндрю тревожило сознание того, что хлопоты о его свободе могут причинить Сэру лишние страдания. Сэр очень ослаб в последнее время — этого уже никак нельзя было скрыть, нельзя было убежать от реальности, — и любое напряжение, стресс, раздражение или огорчение могло стать угрозой самой его жизни.

И в то же время Эндрю чувствовал, что нужно спешить с признанием его прав, раз уж он затеял это дело. Отказаться от него сейчас значило бы предать самого себя. Это значило бы отречься от той независимой, самостоятельной личности, которая год за годом, он это чувствовал, все больше развивалась в его позитронном мозгу.

Первые проявления личности в нем сначала смутили и даже испугали его. Он посчитал их неисправностью, отклонениями в самой его конструкции, которых вовсе и быть-то не должно. А теперь его личность требовала свободы, права не быть рабом, права не быть вещью. И он должен был получить такое право.

Он понимал, что рискует. Суд мог разделять его мнение о том, что свобода — вещь бесценная, и в то же время мог запросто решить, что нет цены, какой бы большой она ни была, за которую робот мог бы купить себе свободу.

Эндрю был готов попытать счастья. Но больше всего он боялся за здоровье Сэра, в этом он видел главный риск.

— Я боюсь за Сэра, — говорил он Маленькой Мисс. — Огласка… полемика… весь этот шум…

— Не бойся, Эндрю. Обещаю тебе, он будет защищен от всего этого. Адвокаты Джона Файнголда уж постараются. Все сводится ведь к процедурному вопросу. Отцу самому не придется в этом участвовать.

— А если его вызовут в суд?

— Не вызовут.

— А если все-таки? — настаивал Эндрю. — Он же мой хозяин. И бывший знаменитый член Законодательного собрания. Что, если придет повестка в суд? Ему придется туда явиться. Его спросят, почему, по его мнению, мне должны дать свободу. А он вовсе и не считает, что мне должны ее дать, он согласился принять участие во всем этом только ради вас, Маленькая Мисс, я в этом нисколько не сомневаюсь, и ему, старенькому и слабому, придется отправиться в суд и отстаивать то, в отношении чего у него имеются большие сомнения. Это убьет его, Маленькая Мисс.

— Его не позовут в суд.

— Откуда у вас такая уверенность? Я не имею права позволить ему подвергать себя опасности. Я просто не могу позволить ему это. Думаю, мне следует забрать мое прошение.

— Нет, нельзя.

— Но если мое обращение в суд станет прямой причиной его смерти?..

— Ты становишься занудой, Эндрю. И твоя интерпретация Первого Закона совершенно неоправданна. В этом процессе отец не выступает ни в качестве ответчика, ни в качестве истца, и даже свидетелем не является. Неужели ты думаешь, что Джон Файнголд не сумеет защитить такого известного и уважаемого человека и позволит вызвать его в суд? Уверяю тебя, Эндрю, он надежно огражден от неприятностей. Самые влиятельные люди региона позаботятся об этом, если понадобится. Но этого не случится.

— Хотел бы я чувствовать такую же уверенность, как вы.

— И мне этого хотелось бы. Поверь мне, Эндрю. Позволь напомнить тебе, что он мой отец. Я люблю его больше всего… я очень сильно люблю его. И ни за что на свете не разрешила бы тебе затеять всю эту кутерьму, если бы видела, что это чем-то грозит отцу. А этому не поверить ты, Эндрю, не можешь.

И он наконец поверил ей. Ему еще было неловко от сознания того, что Сэра могут вовлечь в это дело, но Маленькая Мисс хорошо постаралась, чтобы уверить его, что надо продолжать начатое.

Из конторы Файнголда к ним в поместье приехал служащий с бумагами на подпись Эндрю, и Эндрю подписал их — гордо, с росчерком, своим полным именем «Эндрю Мартин» четкими вертикальными буквами, как вот уже много лет, с тех пор как была учреждена его корпорация, он расписывался на своих чеках.

Прошение было передано в Региональный суд. Шли месяц за месяцем, но ничего особенного не происходило. Время от времени присылали скучнейшие юридические документы, согласно традиции — в аккуратном, жестком переплете, Эндрю тут же внимательно просматривал их, подписывал и отправлял обратно, и снова месяцами в доме царила тишина.

Сэр сильно ослаб. Эндрю часто ловил себя на мысли, что лучше было бы, если бы Сэр спокойно почил до начала судебного процесса, чтобы его не коснулись волнения, связанные с ним.

Сама эта мысль пугала его. Эндрю гнал ее от себя.

— Наше дело назначено к слушанию, — сказала ему наконец Маленькая Мисс. — Оно не займет много времени.

Но, как и предсказывал Сэр, слушания оказались совсем не простыми.

Маленькая Мисс уверила Эндрю, что нужно будет всего лишь предстать перед судьей и обратиться к нему с прошением о предоставлении ему статуса свободного робота, а затем спокойно ждать, пока судья изучит дело, отыщет прецеденты в юридической практике и огласит свое постановление.

Как утверждала Маленькая Мисс, калифорнийский Региональный суд отличался прозорливостью, и потому были все основания надеяться на то, что судья решит дело в пользу Эндрю и выдаст ему соответствующее удостоверение, которое закрепит за ним тот статус свободного робота, о котором он мечтает.

Первым указанием на то, что процесс будет не из легких, стало извещение из Регионального суда от председательствующего в Четвертом округе судьи Гаролда Крамера, полученное фирмой «Файнголд энд Файнголд», сообщавшее о том, что по делу «Мартин против Мартина» поступил встречный иск.

— Встречный иск? — удивилась Маленькая Мисс. — Что это значит?

— Это означает, что у нас появился противник и он собирается выступить на процессе, — объяснил ей Стэнли Файнголд. Стэнли стал главой фирмы — старый Джон наполовину отстранился от дел фирмы — и сам вел дело Эндрю. Он был очень похож на отца — вплоть до кругленького животика и добродушной улыбки, — его можно было принять за двойника Джона, разве что помоложе. Вот только к зеленым контактным линзам он не испытывал любви.

— И кто же будет нашим оппонентом? — спросила Маленькая Мисс.

Стэнли глубоко вздохнул:

— Региональная Федерация труда, для начала. Они боятся лишиться рабочих мест, если роботы станут свободными.

— Старая история. В действительности же не хватает рабочих рук, чтобы заполнить рабочие места, и все знают об этом.

— И тем не менее весь рабочий люд всегда выступает против любых нововведений, которые могут пойти на пользу роботам. Если роботы станут свободными, они могут потребовать членства в профсоюзах, зачета им трудового стажа и тому подобных вещей.

— Смешно.

— Да, понимаю, миссис Чарни. Но что поделать, они прислали все-таки протест. И оказались не одиноки.

— Кто же еще? — спросила Маленькая Мисс не сулящим ничего хорошего тоном.

— «Юнайтед Стейтс Роботс эцд Мекэникл Мен Корпорейшн», — ответил Файнголд.

— И они тоже?

— Что тут удивительного? Они — единственные в мире производители роботов, миссис Чарни. Роботы — главный продукт их деятельности. Подчеркиваю — продукт, а продукт — это вещь неодушевленная. В «ЮСРММ» обеспокоены самой возможностью, что кому-то в голову взбредет рассматривать роботов как нечто большее. Если в результате прошения Эндрю роботам будет предоставлена свобода, «ЮСРММ» опасается, что роботы отвоюют и другие права для себя, например гражданские права или права человека. А против этого они, естественно, будут драться. Миссис Чарни, производитель мотыг и лопат точно так же считает их неодушевленными и точно так же будет против юридического решения, предоставляющего его лопатам и мотыгам что-то вроде гражданских прав, в результате чего лопаты и мотыги захотят сами управлять своим производством, хранением на складах и продажей.

— Чушь. Какая чушь! — вскричала Маленькая Мисс с яростью, достойной ее отца.

— Согласен, — дипломатично заявил Стэнли Файнголд. — Но протесты уже приняты судом. И, кроме этих двух, есть еще и другие. Среди них, между прочим…

— Не надо, — попросила Маленькая Мисс. — Слышать не хочу об остальных. Лучше пойдите и опровергните дурацкие доводы всех этих вместе взятых реакционеров.

— Вы же понимаете, миссис Чарни, я делаю все, что в моих силах, — сказал Файнголд.

Но нельзя сказать, что в голосе адвоката звучала уверенность.

За неделю до суда произошли новые события. Маленькая Мисс позвонила Файнголду и сказала:

— Стэнли, только что мне сообщили, что группа телевизионщиков в понедельник прибудет в дом моего отца для установки оборудования, нужного для судебного слушания.

— Да, конечно, миссис Чарни. Это обычное дело.

— Разве слушание будет происходить в доме моего отца?

— Да, там Эндрю даст свои показания.

— А сам суд?

— Это не совсем суд, миссис Чарни.

— Тогда, скажем, остальная часть процесса — где состоится она? В помещении суда, у судьи Крамера?

— Обычно все заинтересованные стороны участвуют в процессе с помощью телевидения. К офису судьи подключаются все каналы.

— И что — никто лично в процессе участия не принимает?

— Редко, миссис Чарни. Чрезвычайно редко.

— Но такое все-таки бывает?

— Как я уже сказал, чрезвычайно редко. В мире все так децентрализовано, такие большие расстояния пролегли между людьми… так что все куда легче делать с помощью электронных средств.

— Но я хочу, чтобы слушание проходило в помещении суда.

Файнголд с любопытством взглянул на нее:

— У вас для этого есть какие-то особые причины, или…

— Да. Я считаю, что судья и Эндрю должны встретиться лицом к лицу, судья должен услышать его подлинный голос, составить собственное мнение о его характере. Я не желаю, чтобы он воспринимал Эндрю как что-то абстрактное, как машину, чей облик и голос доносятся до него по трансляции. И, кроме того, я абсолютно против того, чтобы какие-то команды техников тревожили и выводили из себя моего отца своей возней в его собственном доме для каких-то там передач.

Файнголд кивнул. Он выглядел встревоженным.

— У нас очень мало времени, а чтобы организовать слушание в помещении суда, мне нужно будет направить извещение…

— Так направляйте его.

— Но наши противники будут возражать против лишних затрат и непременно возникающих при этом неудобств.

— Так пусть они остаются дома. Я ни в коем случае не желаю причинять им неудобства, ни за что на свете. Но Эндрю и я должны находиться в зале суда.

— Эндрю и вы, миссис Чарни?

— Уж не считаете ли вы, что я могу оставаться дома в такой день?

Все так и вышло: соответствующее извещение было направлено в суд, противная сторона поворчала, но убедительного протеста у нее не получилось, так как все еще существовало правило проводить слушания в зале суда — нельзя было принудить кого-либо к участию в процессе через посредство электроники, — и в назначенный день Эндрю и Маленькая Мисс предстали наконец перед судьей Крамером в его офисе в Четвертом округе Регионального суда для давно ожидавшегося разбирательства по делу, которое по чисто техническим причинам называлось «Мартин против Мартина».

Стэнли Файнголд сопровождал их. Зал суда, расположенный в старом, скучном на вид здании, которое могло относиться еще к двадцатому веку, был на самом деле маленькой, очень скромной комнатушкой с простым столом в одном ее конце для судьи и несколькими неудобными стульями для редких посетителей, изъявивших желание лично присутствовать на суде; была еще ниша, в которой находилась электронная аппаратура.

Кроме уже названных лиц, в зале находился сам судья Крамер — неожиданно молодой, с темными волосами и ярким блеском в глазах — и адвокат Джеймс Ван Бюрен, представлявший объединившихся в одну команду противников. Сами же оппоненты предпочли не являться в суд: их участие будет происходить с помощью телевидения. Им не удалось отклонить предложение Файнголда, но совершать путешествие в суд они отказались. Да теперь никто этого обычно не делал. Так что они пренебрегли своим правом лично присутствовать на суде и передоверили его электронике.

Сначала были представлены соображения оппонентов. Все обошлось без малейших сюрпризов.

Оратор от региональной Федерации труда не стал особо останавливаться на перспективе конкуренции между роботами и людьми вокруг рабочих мест в случае, если Эндрю обретет свободу. Он развил тему шире и высокопарнее:

«С того самого исторического момента, когда первобытный человек вытесал из кремня топоры, скребки и свои первые инструменты, человечество осознало, что он представляет собой биологический вид, чей удел — распоряжаться окружающей средой посредством механических приспособлений. Но постепенно, по мере усложнения конструкций наших орудий труда, а соответственно и возрастания их возможностей, мы во многом отказались от собственной самостоятельности — стали зависимы от своих же орудий труда в том смысле, что частично утратили способность справляться с обстоятельствами без их помощи. И мы наконец изобрели инструмент, такой многосторонний, наделенный таким множеством функций, что он, кажется, почти сравнялся разумом с человеком. Я говорю о роботах. Мы, конечно, восхищаемся искусством наших роботехников, аплодируем удивительному разнообразию их продукции. Но сегодня мы столкнулись с новой, пугающей возможностью: мы, по сути дела, создали своих преемников, мы создали машину, которая не сознает себя машиной, она требует, чтобы ее признали автономной личностью с правами и привилегиями человека, и по причине присущих ей технического превосходства, физической выносливости и силы, ее хитроумно устроенного позитронного мозга, ее практически бессмертного тела она могла бы, в случае если ей удастся обрести эти права и привилегии, счесть себя господином человека. Такова ирония судьбы! Создать орудие труда настолько совершенное, что оно берет верх над своим создателем! Быть вытесненными механизмами собственного производства, стать ни к чему не пригодными благодаря им, оказаться выброшенными на свалку эволюции…»

И так далее, и тому подобное — одна звучная банальность за другой.

— Опять этот комплекс Франкенштейна, — с отвращением пробурчала Маленькая Мисс. — Паранойя на тему Голема. Весь набор невежественных страхов выволокли, снова против науки, машин, прогресса…

Но ей пришлось согласиться, что выступление было весьма красноречивым. А Эндрю сидел, смотрел на экран, слушал адвоката Федерации труда, изливавшего поток ужасов с экрана, и удивлялся, как можно подумать, что роботы захотят вытеснить людей, выбросить их на какую-то свалку.

Роботам положено служить. В этом цель их существования. Можно даже сказать, что в этом вся их радость. Но Эндрю заметил, что даже он сам стал сомневаться: по мере того как роботы делаются все больше похожими на людей — порой их даже трудно отличить от людей, — не почувствуют ли себя люди существами второго сорта, поскольку им не дано совершенствоваться, как это делают роботы.

Представитель Федерации труда наконец закончил свое выступление. Экран погас, объявили небольшой перерыв. После перерыва наступила очередь адвоката из «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен».

Ее звали Этель Эдамс. Это была женщина средних лет с резкимичертами лица, имевшая — возможно, не случайно — потрясающее сходство со знаменитой Сьюзен Кэлвин, робопсихологом, великим и чтимым ученым прошлого века.

Она не стала утруждать себя напыщенной риторикой предыдущего оратора. Она просто предупредила, что, если прошение Эндрю будет удовлетворено, это очень усложнит работу «ЮСРММ» по конструированию и производству роботов, их основного продукта, потому что компании придется заняться выпуском не машин, а свободных граждан, что, возможно, приведет ко всяким ограничениям и неурядицам, опасно ударит по предприятиям корпорации и поставит под угрозу весь научный прогресс.

Ее речь вошла в полное противоречие с речью предыдущего оратора. Он сделал из развивающейся техники пугало; она выступила с предупреждением, что решение суда в пользу Эндрю поставит под удар научный прогресс. Но, как объяснил Стэнли Маленькой Мисс, подобных несообразностей следовало ожидать: основным оружием представителей противной стороны в сегодняшней дискуссии были, по сути дела, эмоции, а не серьезные доводы разума.

Оставался еще один оратор — Ван Бюрен, адвокат, лично представлявший здесь всех тех, кто выступал против Эндрю. Это был высокий, импозантный мужчина с классической наружностью сенатора: коротко подстриженные седеющие волосы, дорогой костюм, прямая фигура. И его речь с абсолютно четкой аргументацией ни в коем случае не была эмоциональной.

— Мне совершенно ясно, ваша честь, что предмет разбирательства настолько простой, даже, я бы сказал, тривиальный, что я не знаю, зачем мы здесь собрались. Истец, робот НДР-113, попросил своего владельца, достопочтенного Джералда Мартина, объявить его свободным роботом. Да, свободным роботом, первым в своем роде. Но я спрашиваю, ваша честь, какой в этом смысл? Робот — это механизм. Может быть «свободным» автомобиль? Или телевизор? Ответов на эти вопросы не существует, потому что в них нет смысла. Человек может быть свободным, это верно. И нам это понятно. Как писал один из наших великих предков, люди имеют непререкаемое право на жизнь, свободу и на поиски счастья. Что, у робота есть жизнь? Нет, по крайней мере в нашем понимании. Есть ее видимость, как, к примеру, есть видимость жизни у голографического изображения человеческого лица. Но никому не придет в голову требовать свободы для голографического изображения. Есть ли у робота свобода? В нашем понимании самого слова «свобода» — нет: о какой свободе робота может идти речь, если сам его мозг сконструирован таким образом, что он обязан подчиняться человеку, его приказам. Что же касается «поисков счастья» — что может робот смыслить в этом? Счастье — цель для человека, ни для кого больше. Свобода — чисто человеческое состояние. Робот — это не более как машина из металла и пластика, и с самого начала он целиком и полностью предназначен служению на благо человеку, и по самому определению его не может быть существом, к которому приложимо понятие «свобода». Только человек может быть свободным.

Это была хорошая речь, ясная, целенаправленная и искусно произнесенная. Конечно, Ван Бюрен понимал, насколько отменно звучат его постулаты, и поэтому несколько раз повторил их в стиле медленной, изысканной беседы, в разных вариациях, постукивая при этом рукой по столу, подчеркивая тем самым ритмику своей речи.

Когда он кончил, судья снова объявил перерыв.

Маленькая Мисс обратилась к Файнголду.

— Теперь ваша очередь выступать?

— Да.

— Я хочу выступить первой. От имени Эндрю.

Файнголд покраснел:

— Но, миссис Чарни…

— Я знаю, вы приготовили прекрасное выступление. Я ничуть в этом не сомневаюсь. Но судье пришлось выслушать сегодня более чем достаточно перлов ораторского искусства. А я собираюсь сделать одно маленькое, очень простое заявление и сделать это прежде, чем кто-нибудь еще выступит с речью. Даже прежде вас, Стэнли.

Файнголд был явно обижен. Но он слишком хорошо знал свою клиентку. По всей видимости, Эндрю оплачивал счета, но главным постановщиком этого спектакля была Маленькая Мисс.

Он подал судье нужный запрос.

Судья Крамер нахмурился, потом пожал плечами и кивнул.

— Прекрасно, — сказал он. — Аманда Лаура Мартин Чарни, подойдите сюда.

Сначала Эндрю, который сидел рядом с Файнголдом, не мог понять, кого это вызывают. Он никогда прежде не слышал, чтобы Маленькую Мисс называли полным именем. Но тут он увидел, как поднялась со своего места стройная и подтянутая Маленькая Мисс и целенаправленно устремилась в другой конец комнаты, и понял все.

Эндрю вдруг почувствовал, как захлестнула его позитронные связи жаркая лавина волнения, когда увидел, как смело встала Маленькая Мисс перед судьей. Какой она казалась отважной! Какой непоколебимой! Какой… прекрасной!

— Благодарю вас, ваша честь, — сказала она. — Я не адвокат и не умею строить речь согласно юридическим канонам, но, надеюсь, вы выслушаете меня и не будете сердиться, если я не совсем правильно употреблю латинские термины.

— Не стоит об этом и говорить, миссис Чарни.

Легкая улыбка показалась на лице Маленькой Мисс, и она приступила:

— Бесконечно благодарна вам за это, ваша честь. Мы собрались здесь сегодня, потому что НДР-113, как обезличенно предпочитают называть его все представители наших оппонентов, попросил признать его свободным роботом. Должна признаться, что слышать, как к моему дорогому другу Эндрю обращаются как к какому-то НДР-113, для меня чрезвычайно странно, хотя я и помню, что это был его серийный знак, когда, очень уже давно, он был доставлен к нам с завода. Мне было тогда шесть или семь лет, так что видите, это произошло действительно в давние времена, Мне тогда показалось, что называть его НДР-113 нехорошо, и я дала ему имя Эндрю. А раз уж все эти долгие годы он оставался в нашей семье, и только в нашей семье, он стал известен всем как Эндрю Мартин. И если вы позволите, ваша честь, в дальнейшем я бы хотела именовать его Эндрю.

Судья равнодушно кивнул головой. В этом не было предмета для разногласий: начать хотя бы с того, что прошение было зарегистрировано от имени Эндрю Мартина.

Маленькая Мисс продолжала:

— Я сказала, что он мой друг. Так оно и есть. Но он представляет собой и многое другое. Он также слуга в нашем доме. Он — робот. И было бы глупо отрицать то, что есть на самом деле. Но я считаю, что вопреки всем красноречивым высказываниям сегодняшних ораторов необходимо внести ясность — ведь все, о чем он просит суд, — это признать его свободным роботом. Не свободным человеком, как нас пытались тут заставить думать. Он вовсе не собирается требовать права на участие в выборах, или на женитьбу, или на удаление из его мозга Трех Законов, или еще на что-нибудь в этом роде. Люди есть люди, и роботы есть роботы, и Эндрю прекрасно понимает, к какой категории он принадлежит.

Она остановилась и бросила взгляд на Джеймса Ван Бюрена, как бы в надежде увидеть в ответ одобрение с его стороны. Но Ван Бюрен ответил холодным, профессиональным взором ничего не выражающих глаз.

Маленькая Мисс продолжала:

— Итак, весь вопрос в предоставлении Эндрю статуса свободы, и все. Но мистер Ван Бюрен утверждал, что слово «свобода» теряет смысл, если его относить к роботам. Разрешите мне не согласиться с этим, ваша честь. Я категорически не согласна. Попробуем понять, что такое свобода для Эндрю. В некотором роде он и сейчас свободен. Вот уже примерно двадцать лет, как в семье Мартинов никто не дает Эндрю приказаний сделать то, чего, по нашему мнению, он не стал бы делать по собственной инициативе. Так у нас повелось отчасти в силу обыкновенной вежливости — нам нравится Эндрю, мы уважаем его, и в каком-то смысле будет справедливо сказать, что мы любим его. Мы стараемся не обижать его, давая ему почувствовать, будто мы видим необходимость в распоряжениях, хотя, прожив в нашей семье так долго, он сам прекрасно знает, что нужно сделать. Но при желании мы могли бы в любой, самой грубой форме приказать Эндрю все, что взбредет нам в голову, потому что он — машина, которая принадлежит нам. Так написано в сопроводительных документах, полученных нами давным-давно, в тот день, когда он впервые появился у нас: он — наш робот, и в соответствии со Вторым из знаменитых Трех Законов он обязан подчиняться любой нашей команде без всяких ограничений. Он так же лишен возможности выбора в своем подчинении человеку, как и всякая другая машина. Но поверьте, ваша честь, нас это ужасно угнетает, эта неограниченная власть над нашим любимым Эндрю. Почему нам разрешено так бессердечно с ним обращаться? Какое право мы имеем властвовать над ним? Эндрю верно служил нам на протяжении нескольких десятилетий, не жалуясь, с любовью. Он сделал нашу жизнь во много раз счастливее. А кроме преданного и беззаветного служения нам, он сам, по собственной инициативе стал мастером, работая по дереву, и добился в этом такого совершенства, создал такие удивительные, прекрасные вещи, что их можно квалифицировать как произведения искусства, которые охотно раскупаются музеями и коллекционерами всего мира. Принимая все это во внимание, как можем мы по-прежнему пользоваться своей властью над ним? По какому праву мы смотрим на себя как на абсолютных хозяев столь необыкновенной личности?

— Личности, миссис Чарни? — встрепенулся судья.

Маленькая Мисс немного смутилась:

— Уже в самом начале я сказала вам, ваша честь, что не собираюсь утверждать, будто Эндрю не робот, а что-то совсем иное. Это реальность, и я не могу не считаться с нею. Но я знаю его так давно и так близко, что для меня он как бы личность. Поэтому позвольте мне внести поправку в то, что я только что сказала. Я должна была сказать: по какому праву мы смотрим на себя как на абсолютных хозяев столь необычного робота?

Судья насупился:

— Итак, миссис Чарни, цель этого прошения, если я правильно понял, удалить из мозга Эндрю Три Закона, чтобы люди уже не могли контролировать его?

— Да нет же, — возмущенно ответила Маленькая Мисс. Вопрос застиг ее врасплох. — Я не уверена, что подобное вообще возможно. И посмотрите… посмотрите на Эндрю — он тоже качает головой. Вот вам и ответ. Это невозможно. И ничего подобного мы не имели в виду, когда подавали наше прошение.

— Тогда разрешите узнать — что именно вы имели в виду? — спросил судья.

— Только одно: что Эндрю будет выдан юридически оформленный документ, в котором говорится, что он — свободный робот, принадлежащий только самому себе; что, если он предпочтет служить семье Мартинов, это будет по его собственному выбору, а не потому, что мы благодаря контракту с его производителями получили как бы законное право на него. Ведь это в сущности чисто семантическая проблема. Все, связанное с Тремя Законами, останется без изменений, даже если бы такие изменения были возможны. Мы просто пытаемся освободить и себя, и Эндрю от положения, при котором мы вынуждены пользоваться его подневольными услугами. В результате он добровольно останется у нас и продолжит свою службу, точно так же, как прежде, я в этом абсолютно уверена. Но делать это он будет по собственному желанию, что, кстати, он делает и сейчас, а не по нашим приказаниям. Разве вы не видите, ваша честь, как много это значит для него? Это даст ему все, а нам не будет стоить ничего. И никаких вам немыслимых, трагических проблем, которые приведут человечество к замене его же собственными машинами — о них так драматично говорил здесь представитель Федерации труда, — ни к чему подобному не приведет наше прошение, уверяю вас, ваша честь.

Ей показалось в какое-то мгновение, что судья старается подавить улыбку.

— Думаю, я вас понял, миссис Чарни. Высоко ценю теплоту и страстность, с которыми вы выступили в качестве адвоката вашего робота. Вам, по-видимому, известно, что в сводах законов как нашего региона, так и любого другого нет ничего по вопросу о праве роботов на свободу в том смысле, в каком вы понимаете ее, не правда ли? Нет такого прецедента — и все.

— Да, — сказала Маленькая Мисс. — Мистер Файнголд уже просветил меня Но чтобы создать прецедент, надо же чтобы кто-то где-то это начал.

— Это верно. И я мог бы своим постановлением прямо здесь создать новый закон. Естественно, Верховный суд мог бы его аннулировать, но в моей власти дать согласие на ваше прошение в том виде, в каком оно представлено, и, следовательно, ваш робот будет «свободным», то есть семья Мартинов лишится принадлежащего ей права командовать им. Какую бы ценность это ни представляло для вас и Эндрю, это в моей власти. Но прежде мне нужно найти достаточно веские доводы против выдвинутой мистером Ван Бюреном концепции: речь идет о подразумеваемом представлении нашего общества, что только человек может пользоваться свободой согласно смыслу, вкладываемому в это слово. Судей, которые рискуют идти вразрез с подобными фундаментальными понятиями и принимают пусть весьма впечатляющие, но лишенные смысла решения, принято считать дураками. А я совсем не желаю превратить этот процесс в посмешище. Поэтому мне еще нужно вникнуть в кое-какие тонкости этой проблемы, чтобы яснее понять ее.

— Если вам угодно будет задать мне еще какие-то вопросы, ваша честь… — сказала Маленькая Мисс.

— Не вам, миссис Чарни. Эндрю. Пусть робот займет ваше место.

Маленькая Мисс чуть не задохнулась. Она взглянула на Стэнли Файнголда и увидела, как он выпрямился на своем стуле и на его лице в первый раз после высказанного ею намерения выступить вместо него отразилось сильное волнение.

А Эндрю тем временем встал и зашагал в другой конец комнаты с выражением величайшего достоинства и благородства. Он сохранял полное спокойствие — не внешне, потому что внешне он никак не мог проявлять своих чувств, а внутренне.

Судья Крамер обратился к нему:

— Для протокола: ты — робот НДР-113, но предпочитаешь, чтобы к тебе обращались как к Эндрю, не так ли?

— Да, ваша честь.

К этому времени голос Эндрю после целого ряда усовершенствований стал звучать совсем как человеческий. Маленькая Мисс давно привыкла к нему, но судья, по всей видимости, был поражен: он, видимо, ожидал что-то вроде звякания, металлического скрежетания. Так что, прежде чем допрос продолжился, прошла минута-другая.

С интересом разглядывая Эндрю, судья сказал:

— Если ты готов, ответь мне на один вопрос, Эндрю. Зачем тебе свобода? Что она означает для тебя?

— Вы хотели бы быть рабом, ваша честь?

— Ты чувствуешь себя рабом?

— Маленькая Мисс… миссис Чарни употребила понятие «подневольные услуги», чтобы описать мое положение. Оно целиком соответствует истине. Я обязан подчиняться. Обязан. У меня нет выбора. А это и есть рабство, ваша честь.

— Но ведь если я сейчас провозглашу тебя свободным роботом, это не освободит тебя от подчинения Трем Законам.

— Я прекрасно это понимаю. Но для Маленькой Мисс и Сэра… Для мистера Мартина и миссис Чарни я уже не буду собственностью. В любое время я смогу покинуть дом, где провел много лет, и остановиться где захочу. И у них уже не будет права вернуть меня к себе на службу. Так я перестану быть рабом.

— Этого ты хочешь? Покинуть дом Мартинов и уехать куда — нибудь?

— Ни в коем случае. Все, что я хочу, — это иметь право на выбор и при желании уехать — так и поступить.

Судья внимательно рассматривал Эндрю.

— Несколько раз ты признал себя рабом, рабом людей, которые с такой любовью относятся к тебе, людей, которым, как ты сам сказал, ты готов служить и дальше. Но ты не раб. Раб — это тот, у кого отняли свободу. Ты же никогда не был свободным, так какую же свободу ты можешь потерять? Твое единственное назначение — служить. Ты робот, механическое приложение к человеческой жизни. Ты прекраснейший из роботов, гениальный робот, как мне дали тут понять, способный к художественному самовыражению, на что немногие, а то и никакие другие роботы не способны. И не кажется ли тебе весь этот судебный процесс бурей в стакане воды, раз ты сам не хочешь оставлять Мартинов, и они не стремятся избавиться от тебя, и вся твоя жизнь с ними была жизнью любимого члена их семьи? Ну, станешь ты свободным — и что, чего ты этим достигнешь?

— Вероятно, ничего другого, кроме того, что я имею теперь, ваша честь. Но я буду выполнять свою работу с большей радостью. Сегодня в этом зале много говорилось о том, что только человек может быть свободен. Но мне это представляется ошибочным. Я считаю, что тот, кто желает свободы, кто знает о существовании этого понятия и всеми силами своими стремится к обретению ее, тот имеет право на свободу. Это целиком относится ко мне. Я ни в коей мере не человек. Я никогда не утверждал, что являюсь человеком. Но я жажду свободы.

Голос Эндрю смолк, он совершенно неподвижно стоял возле свидетельского стола.

Почти так же прямо и неподвижно сидел на своем возвышении судья, уставившись на него. Казалось, он был погружен в размышления. Все так же тихо сидели на своих местах.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем судья заговорил снова.

— Я считаю, — провозгласил он, — что основное, о чем здесь сегодня шла речь, — это о безосновательности отрицания права на свободу тех… э-э-э… объектов, которые настолько разумны, что способны осознать данную концепцию и возжелать свободы. Я полагаю, что эта точка зрения нашла понимание. Я выслушал все стороны и пришел к определенным выводам. Я намерен вынести вердикт в пользу истца.

Его официальное постановление, которое было оглашено и опубликовано вскоре после суда, вызвало сильный, но недолгий ажиотаж во всем мире. Считанные дни только о нем и говорили. Свободный робот? Как это — свободный робот? Что это значит? Что это за странный робот, так далеко шагнувший в своем развитии по сравнению с другими роботами?

Но потом весь этот шум вокруг дела Эндрю Мартина заглох. Это была недолговечная сенсация. В действительности-то ничего не изменилось, за исключением положения Эндрю в семье Мартинов.

Противники решения суда обратились с апелляцией в Верховный суд. Дело Эндрю переправили наверх. Члены суда внимательно изучили копию первоначального слушания и не нашли оснований аннулировать решение.

Так что дело было сделано, Эндрю получил желаемое. Теперь он был свободен. Это было чудесно. И тем не менее он чувствовал, что, как бы хорошо это ни было, он не достиг еще всего того, что наметил, когда решился заговорить с Сэром о своей свободе.

Глава 9

Сэр был по-прежнему раздражен. Он не видел причин радоваться решению суда и всячески демонстрировал это Маленькой Мисс и Эндрю.

Эндрю пришел к нему вскоре после публикации постановления суда и сказал:

— У меня для вас чек, Сэр.

— О каком еще чеке ты толкуешь?

— На всю сумму, которая находится на банковском счету корпорации. Которую я обещал вам заплатить, Сэр, за предоставленную мне свободу.

— Никакой свободы я тебе не предоставлял! — отпарировал Сэр. — Это ты сам пошел и взял ее!

Его грубость произвела на Эндрю такое впечатление, как будто в нем произошло короткое замыкание.

— Отец! — вмешалась решительно в разговор Маленькая Мисс.

Хотя стояла теплынь летнего дня, Сэр сидел, кутаясь в плед, нахохлившись, в своем высоком кресле. Он бросил на нее сердитый взгляд. Но в уже более примирительном тоне сказал:

— Хорошо, Эндрю, ты хотел свободы любой ценой, и я не противился этому. Полагаю даже, что это можно рассматривать как мою поддержку твоего решения. Прими мои поздравления, Эндрю.

— Но я хочу внести плату, как и обещал.

В глазах Сэра блеснул юношеский задор.

— Не нужны мне твои дурацкие деньги, Эндрю!

— У нас с вами соглашение, Сэр.

— Соглашение? Какое еще соглашение? Ты же знаешь, я ни на что не соглашался… Ладно, Эндрю, я возьму твой чек, если без этого ты не можешь почувствовать себя по-настоящему свободным. Но сама эта идея кажется мне абсурдной. Я богатый, старый человек и не собираюсь долго жить, но, коль уж ты принуждаешь меня взять эти деньги, я все их пущу на благотворительность. Я отдам их в Дом роботов-сирот, если такой существует. А если не существует, я стану его основателем. — И он засмеялся тоненьким, безрадостным смешком. Ни Эндрю, ни Маленькая Мисс не присоединились к нему. — Тебе ведь это все равно, верно? Ты просто хочешь отдать эти деньги. Хорошо, Эндрю. Дай мне твой чек.

— Благодарю вас, Сэр.

Эндрю передал чек старику.

Он с минуту разглядывал его своими утратившими остроту глазами, вертел его в руках то одной, то другой стороной, пока не определил, какая сторона чека у него перед глазами.

— Ты и в самом деле собрал целое состояние, Эндрю. Мэнди, будь добра, передай мне ручку. — Рука Сэра дрожала, когда он брал у нее ручку, но, когда он начал писать на оборотной стороне чека, строка за строкой шли ровными, твердыми рядами; надпись была значительно длиннее, чем требовалось для передаточного заявления. Он просмотрел, что у него получилось, и кивнул удовлетворенно. Затем он возвратил чек Эндрю.

На чеке Сэр написал:

«Джералд Мартин полностью получил плату за свободу робота Эндрю НДР-113 по решению суда». Проведя под этим черту, ниже он дописал: «Перевести на счет Эндрю Мартина в качестве награды за безупречное служение на протяжении всего времени его работы здесь Передаточная надпись на чеке подразумевает непременное получение данной награды. Джералд Мартин».

— Так тебя устраивает, Эндрю? — спросил Сэр.

Эндрю не знал, что сказать ему в ответ. Он показал чек Маленькой Мисс, та прочитала написанное и пожала плечами.

— Вы не оставили мне выбора, Сэр, — сказал Эндрю.

— Верно. Мне нравится так решать дела. Теперь сложи чек и положи его в карман, впрочем, у тебя нет карманов, верно? Ну, положи его куда-нибудь. Береги как сувенир, как вещь, которая будет напоминать тебе обо мне. И давай оставим все это. — Сэр с вызовом посмотрел на них обоих. — Так, дело сделано. Теперь-то ты точно и по всем правилам свободен, не так ли? Очень хорошо. Очень хорошо. С этих пор все обязанности ты будешь назначать себе сам и выполнять их, как тебе захочется. Отныне я никогда не буду отдавать тебе приказаний, Эндрю, кроме вот этого, последнего: делай только то, что тебе нравится. Как обусловлено и доказано судом, с этого дня ты можешь действовать только в согласии со своей собственной, свободной волей. Ясно тебе?

— Да, Сэр.

— Но я пока еще отвечаю за тебя. Это тоже обусловлено и доказано судом. Я больше не владею тобой, но, если с тобой случится неприятность, выручать тебя должен буду я. Ты, может, и свободен, но у тебя нет прав человека, гражданских прав. Другими словами, ты по-прежнему зависишь от меня, по решению суда ты — мой подопечный. Надеюсь, тебе все понятно?

— Ты все еще сердишься, отец, — сказала Маленькая Мисс.

— Сержусь. Я не просил взваливать на меня ответственность за единственного во всем мире свободного робота.

— Никто ничего на тебя не взваливал, отец. Ты принял на себя заботу о нем в тот самый день, когда решил взять его к себе в дом. И постановление суда ничего к этому не прибавило. Тебе не нужно делать ничего такого, чего бы ты не делал прежде. А что касается неприятностей, которые, как ты думаешь, вдруг появятся у Эндрю, откуда они возьмутся? Три Закона продолжают действовать.

— А тогда — какой же он «свободный» робот?

— А разве человек не подчиняется своим законам, Сэр? — тихо произнес Эндрю.

Сэр бросил на него негодующий взгляд:

— Не спорь со мной, Эндрю. Люди сами пришли к идее социального согласия, к созданию кодекса законов, которому они добровольно следуют, потому что в ином случае жизнь в цивилизованном обществе была бы невозможна. Тех, кто отказывается подчиняться законам и становится опасным для других людей, подвергают наказанию, и, как нам кажется, они исправляются. Но робот живет не по добровольно принятым законам. Робот подчиняется кодексу законов, потому что у него нет выбора, он должен подчиняться. Даже так называемый свободный робот.

— Но вы сами говорите, Сэр, что существуют законы и для людей, которым они обязаны подчиняться, и тем не менее они считают себя свободными. Ну а робот…

— Хватит! — вскричал Сэр. Он скинул с себя плед и с трудом выбрался из своего кресла. — У меня нет никакого желания продолжать этот спор, спасибо! Я иду наверх. Спокойной ночи, Аманда! Спокойной ночи, Эндрю!

— Спокойной вам ночи, Сэр. Проводить вас в спальню? — спросил Эндрю.

— Не беспокойся. У меня еще хватит сил одолеть один лестничный пролет. Занимайся своими делами, чем хочешь, а я позабочусь о себе сам.

И он поковылял прочь. Эндрю и Маленькая Мисс обменялись встревоженными взглядами, но не произнесли ни слова.

После этого разговора Сэр редко покидал свою спальню. Пищу ему готовил и приносил обычный робот, модель ТЗ, работавший на кухне. Сэр никогда ни по какому делу не приглашал к себе Эндрю, а Эндрю по собственному желанию не решался беспокоить Сэра в его уединении; так что с того дня Эндрю видел Сэра только в тех редких случаях, когда старик находил нужным спуститься на первый этаж.

С некоторых пор Эндрю уже не жил в доме. По мере того как его дело расширялось, работать в мастерской на мансарде, которую выделил ему Сэр в самом начале, становилось неудобно. И вот несколько лет назад было решено, что у него будет собственное жилище — одноэтажный домик на опушке окружавшего поместье Мартинов леса.

Это был уютный и просторный коттедж, стоявший па пригорке, вокруг него блестел на солнце листьями кустарник, росли папоротники, а неподалеку вздымалась к небу гигантская секвойя. За несколько дней три робота под руководством прораба-человека построили его.

В доме, естественно, не было ни спальни, ни кухни, ни ванной. Одна комната была кабинетом и библиотекой, где помещались справочники, эскизы Эндрю, его деловые бумаги; а вторая комната, гораздо просторнее первой, была его мастерской, в которой стояло оборудование и располагались те его работы, над которыми он трудился. Под небольшим навесом возле дома хранились деревья различных, самых экзотических пород — их Эндрю использовал для своих ювелирных изделий — и штабель не таких редких пород для изготовления пользовавшейся большим спросом мебели.

Конца работы у Эндрю не предвиделось. Обретение им статуса свободного робота получило широкую огласку и возбудило интерес к его деятельности во всем мире, и не проходило дня, чтобы его компьютер не зафиксировал три или четыре заказа. На многие годы вперед он был обеспечен контрактами, так что ему в конце концов пришлось установить очередность не только выполнения, но и принятия заказов.

Теперь, став свободным роботом, он работал еще больше, чем прежде, в те годы, когда юридически был собственностью Сэра. Для него стало обычным трудиться не выходя из мастерской в течение тридцати шести, а то и сорока восьми часов подряд, так как ни в еде, ни в сне, ни в отдыхе он, само собой разумеется, не нуждался.

Его счет в банке все рос и рос. Он настоял на выплате всех денег, потекших на строительство его домика, Сэру, и тот на этот раз согласился принять от него деньги по чисто формальным соображениям. Право на владение домом было официально передано Эндрю, а землю, на которой размещалось его жилище, он взял в аренду.

Маленькая Мисс, которая по-прежнему жила недалеко на побережье в доме, который в первые же дни после женитьбы они с Ллойдом Чарни построили себе, приезжая в поместье проведать Сэра, никогда не миновала его коттеджа. Маленькая Мисс обычно останавливалась у Эндрю в мастерской, беседовала с ним и просматривала все его новые проекты, а потом уже отправлялась в большой дом, где жил Сэр.

Частенько она привозила с собой Маленького Сэра — правда, Эндрю больше не называл его так. Маленький Сэр вырос из своих коротеньких мальчишечьих штанишек и превратился в высокого, сильного юношу с пышными рыжеватыми усами, почти такими же импозантными, как у его деда, и к тому же еще с внушительными бакенбардами. Вскоре после решения суда, сделавшего Эндрю свободным роботом, Маленький Сэр запретил ему пользоваться его старым прозвищем.

— Оно вам неприятно, Маленький Сэр? — спросил Эндрю. — Мне казалось, что оно вас забавляет.

— Забавляло.

— А теперь, когда вы выросли, оно кажется вам унизительным, да? Оскорбляет ваше достоинство? Но вы же знаете, с каким уважением я отношусь к вам…

— Да не в моем достоинстве дело, — сказал Маленький Сэр. — Я имею в виду твое достоинство.

— Не понимаю, Маленький Сэр.

— Ну ясно. Но подумай вот о чем, Эндрю: «Маленький Сэр» — очаровательное прозвище, и так мы с тобой и воспринимали его, а на самом деле это подобострастное обращение, типичное для старого семейного слуги, когда он обращается к сыну хозяина или, как сейчас ты, к его внуку. Теперь это не годится, Эндрю. Мой дед уже не твой хозяин, а я не милый малыш. Свободному роботу не к лицу называть кого-либо «Маленьким Сэром». Понял? Я называю тебя «Эндрю» — всегда так называл. И отныне ты должен называть меня «Джордж».

Эта последняя фраза звучала как приказ, и Эндрю некуда было деваться. С этого момента он перестал называть Джорджа Чарни Маленьким Сэром. Но Маленькая Мисс так и осталась для него Маленькой Мисс. Для него немыслимо было назвать ее миссис Чарни, а уж обращение «Аманда» тем более казалось ему неприличным и дерзким. Она была для него Маленькой Мисс, и никем другим, хотя волосы у нее начали седеть и она явно старела, — оставаясь все такой же прекрасной для Эндрю. Эндрю надеялся, что не услышит от нее такого же, как от ее сына, приказа, и она действительно не касалась этой темы. Была Маленькая Мисс и навсегда останется Маленькая Мисс.

Как-то раз Джордж и Маленькая Мисс приехали в поместье, но не зашли, как всегда бывало, в дом Эндрю перед тем, как отправиться к Сэру. Эндрю видел, как появилась их машина и проследовала дальше, мимо дорожки, ведущей к его дому, и подивился этому. Когда прошло полчаса, а потом еще полчаса, а никто из них не появился, он встревожился. Может, он во время их последнего посещения чем-то обидел их? Да нет вроде бы. А не случилось ли чего в большом доме?

Он попытался отвлечься, погрузившись в работу, на что потребовались все его способности робота к самодисциплине, но все равно работа шла не так гладко, как всегда, ему трудно было сосредоточиться. И тут пришел Джордж Чарни, пришел к нему один.

— Что-нибудь случилось? — сразу же спросил его Эндрю.

— Боюсь, что так, Эндрю. Мой дедушка умирает.

— Умирает? — тупо повторил Эндрю.

Над тем, что такое смерть, он много размышлял, но так до конца и не осознал это понятие.

Джордж горестно опустил голову:

— Мама осталась возле него. Дедушка хочет видеть тебя тоже.

— Он хочет меня видеть? И послала за мной не твоя мама, а сам Сэр?

— Да, он сам.

Эндрю почувствовал, как у него задрожали кончики пальцев: физически только так могло проявиться его волнение. Но не это ощущение вызвало у Эндрю страдание.

Сэр — умирает!

Он убрал инструменты и поспешил к большому дому. Джордж едва поспевал за ним.

Сэр спокойно лежал на кровати, где проводил почти все свое время в последние годы. Волосы у него сильно поредели — осталось только несколько белых прядей. Даже его знаменитые усы имели теперь жалкий вид. Он был очень бледен, кожа, казалось, просвечивала насквозь, не заметно было, чтобы он дышал. Но глаза его, синие, пронзительные глаза, были открыты, и ему удалось изобразить улыбку — чуть приподнять уголки губ — при виде входившего в комнату Эндрю.

— Сэр!.. О, Сэр!

— Поди сюда, Эндрю. — Голос Сэра был удивительно сильным — голос прежнего Сэра.

Эндрю был слишком смущен, чтобы сразу повиноваться.

— Я же сказал — подойди, это приказ. Я, помнится, заявил, что больше не буду отдавать тебе приказаний, но это исключение. Это последнее, самое последнее мое приказание — можешь поверить мне.

— Да, Сэр.

Эндрю приблизился к кровати.

Сэр вынул руку из-под одеяла. Казалось, ему стоило немалого труда освободиться от него, и Джордж кинулся помочь ему.

— Нет, — сказал Сэр, и в голосе его прозвучала столь свойственная ему вспыльчивость. — К черту! Не пытайся сделать это за меня, Джордж. Я не калека какой-нибудь, я просто умираю. — Он гневно отбросил одеяло и протянул роботу руку. — Эндрю… Эндрю! — сказал он.

— О, Сэр… — заговорил было Эндрю.

И замолчал. Он не знал, что сказать.

Ему никогда не приходилось быть рядом с умирающим, и никогда он не видел мертвого человека. Он знал, что смерть для человека означала прекращение функционирования. Это был не зависящий от желания и необратимый демонтаж, неотвратимо происходивший со всеми людьми. Поскольку процесс этот был неизбежен, Эндрю хотелось думать, что люди воспринимают его как должное, как нечто естественное и не страшатся, не испытывают к этому отвращения. Но уверенности в этом у него не было. Сэр жил так долго, он, должно быть, так привык жить, и как же много было в нем жизненных сил и огня.

— Дай мне руку, Эндрю.

— Конечно, Сэр.

Эндрю взял холодную, бледную, морщинистую руку в свою — бугристую, старую плоть в гладкий, нестареющий пластик без единой морщинки.

Сэр сказал:

— Знаешь, Эндрю, ты замечательный робот. Правда, замечательный. Самый лучший из всех роботов.

— Спасибо, Сэр.

— Я хотел сказать тебе это. И еще. Я рад, что ты свободен. Вот и все. Очень важно, что я смог сказать тебе все это. Ну ладно, Эндрю.

Несомненно, Сэр отпускал его. Больше он не обращал на Эндрю внимания. Тот опустил дрожащую руку Сэра, отошел от кровати и встал рядом с Джорджем и Маленькой Мисс. Маленькая Мисс легко, с любовью коснулась его руки повыше локтя. Но ничего не сказала, промолчал и Джордж.

Старик, казалось, погрузился в свой, далекий от всех мир. В комнате был слышен один-единственный звук — звук все более тяжелого, жесткого, прерывистого дыхания. Сэр лежал неподвижно, устремив взор вверх, в пустоту. Его лицо также не выражало ничего, как лицо робота.

Эндрю совсем растерялся. Он стоял в полном молчании, не двигаясь, не отводя глаз от того, что, как он понимал было концом Сэра.

Все тяжелее дышал старик. В горле его раздались странные хрипы — никогда раньше ничего похожего не слышал Эндрю, — затем все стихло.

Эндрю не заметил никаких перемен, только прекратилось дыхание Сэра. Он был совершенно неподвижным минуту назад, таким же неподвижным оставался он и теперь. Он слепо вперял взор вверх прежде — и он так же смотрел в потолок теперь. Однако Эндрю понимал, что произошло что-то очень значительное, недоступное его пониманию. Сэр переступил порог, который отделяет жизнь от смерти. Нет больше Сэра. Сэр умер. Осталась лишь его пустая оболочка.

Тихим покашливанием Маленькая Мисс прервала наступившую тишину. У нее на глазах не было слез, но от Эндрю не укрылось, что она глубоко потрясена.

Она сказала:

— Я рада, Эндрю, что ты успел сюда до его кончины. Ты наш. Ты один из нас.

И опять Эндрю не знал, что сказать.

А Маленькая Мисс продолжала:

— И замечательно все, что он сказал, что он сделал для тебя. В последнее время он не больно дружелюбно относился к тебе, Эндрю, но, ты понимаешь, он был стар. И он переживал, что ты захотел стать свободным. Но он простил тебя перед смертью, так ведь?

И только тут Эндрю нашел что сказать:

— Маленькая Мисс, если бы не он, я бы никогда не стал свободным.

Глава 10

Носить одежду Эндрю стал только после смерти Сэра. Сначала он надел старые штаны, полученные им от Джорджа Чарни.

Это был дерзкий эксперимент, и он понимал это. Роботы, в их металлическом «одеянии» и по самому своему замыслу бесполые — хотя их хозяева и любили одаривать их местоимениями «он» или «она», — не нуждались в платье ни в качестве защитного средства, ни из соображений «скромности». И насколько было известно Эндрю, ни один робот никогда не носил одежды.

Но какое-то непонятное стремление последнее время не давало покоя Эндрю, и он страстно возжелал одеть свое тело точно так, как это делали люди, и не тратя времени на то, чтобы разобраться в мотивах, толкающих его на это, приступил к осуществлению возникшей вдруг потребности.

В тот день, когда он попросил брюки у Джорджа, тот был с ним в мастерской, помогал ему красить мебель, сделанную для его дома. Эндрю не так уж нуждался в его помощи: ему было бы проще, если бы Джордж не вмешивался, — но Джордж настоял на своем участии. Это была мебель для его собственной веранды, в конце-то концов. Он был теперь хозяином в своем доме: женился, стал адвокатом в старой фирме Файнголда, которая несколько лет назад сменила название на «Файнголд энд Чарни». Возглавлял ее Стэнли Файнголд, а Джордж выполнял свои обязанности со всей серьезностью взрослого человека.

К концу дня всю мебель покрасили и примерно в той же степени покрасили и Джорджа. Пятна краски были у него на руках, на ушах, на кончике носа. Даже его рыжие усы и еще более пышные бакенбарды оказались покрашенными. И, конечно, вся его одежда была в краске. Но Джордж приготовился к этому заранее: для работы он принес поношенную рубашку и совсем уже неприличные брюки, которые он носил, по всей видимости, в последних классах школы.

Когда с работой было покончено и Джордж переоделся в свой обычный костюм, он скомкал свою старую рубашку и штаны и сказал, отбросив их в сторону:

— Можешь выкинуть их на помойку, Эндрю. Они мне больше не нужны.

Что касается рубашки, Джордж был прав: она не только сильно запачкалась, но и порвалась по шву от рукава до низа, когда Джордж слишком быстрым и широким движением попробовал перевернуть стол, предназначенный для его веранды. Но брюки, хотя и довольно поношенные, показались Эндрю еще пригодными. Он их поднял, встряхнул.

— Если вы не возражаете, — сказал он, — я бы взял их себе.

Джордж ухмыльнулся:

— В качестве ветоши?

Эндрю помолчал немного, потом сказал:

— Поносить.

Теперь замолчал Джордж. Эндрю заметил, что сначала он был удивлен, а потом ему стало смешно. Джордж старался не показать этого, подавляя улыбку, и он более или менее преуспел в этом, но от Эндрю его усилия не укрылись.

— По-но-сить, — протянул Джордж. — Ты хочешь поносить мои старые брюки? Я тебя правильно понял, Эндрю?

— Правильно. Мне бы хотелось поносить их, если вы не против.

— У тебя что-то случилось с гомеостатической системой, Эндрю?

— Нет. Почему вы спрашиваете об этом?

— Да я подумал, уж не мерз ли ты последние дни. А то почему бы еще ты захотел вдруг носить одежду?

— Чтобы узнать, что такое «носить одежду».

— Ага, — сказал Джордж. Помолчав немного, он повторил: — Ага. Понятно. Ты хочешь узнать, что это такое. Ну что ж, Эндрю, я могу рассказать тебе, что это такое. Ты почувствуешь, как твою прекрасную металлическую оболочку завернут в грязную, грубую, неприятную тряпку.

— Вы хотите сказать, что вам неприятно, что я надену на себя эти брюки? — спросил Эндрю.

— Я не это имел в виду.

— Вы считаете идею слишком эксцентричной.

— Ну…

— Вы так считаете.

— Ну да, именно так я и считаю. Чертовски эксцентричная идея, Эндрю, право же.

— И поэтому вы не хотите, чтобы я сделал с брюками что-либо, кроме как выбросил их на помойку?

— Нет, — сказал Джордж немного раздраженно. — Делай с ними все, что тебе вздумается, Эндрю. Какие у меня могут быть возражения? Ты — свободный робот. Можешь, если тебе так хочется, надеть на себя брюки. Не вижу причин препятствовать тебе в этом… Давай, давай, надевай их.

— Да, — сказал Эндрю. — Да, я их надену.

— Наступает исторический момент: робот впервые надевает на себя одежду. Я должен сходить за фотокамерой, Эндрю.

Эндрю приложил брюки к своей талии. Но смущенно остановился.

— Ну? — подбивал его Джордж.

— Покажите мне, пожалуйста, как это делается, — попросил Эндрю.

Широко улыбаясь, Джордж показал Эндрю, как обращаться со статическим замком, чтобы в брюки можно было влезть, чтобы они облекли нижнюю часть тела, а потом закрыл замок. Джордж дважды продемонстрировал способ обращения с замком и брюками, и Эндрю понял, что ему предстоят долгие упражнения, чтобы повторить то плавное движение, которым Джордж, слава Богу, с самого рождения делает это.

— Вот этот поворот ладони, когда вы поднимаете руку вверх, я никак не уловлю, — сказал Эндрю.

— Вот так, — сказал Джордж и повторил одевание.

— Так?

— Почти так.

— Ага, вот как, — сказал Эндрю, коснулся еще раз кнопки, и брюки развернулись, упали, поднялись и окутали его ноги. — Правильно?

— Уже лучше, — сказал Джордж.

— Немного поупражняюсь, и это, пожалуй, станет вполне естественным делом для меня, — сказал Эндрю.

— Нет, Эндрю, это никогда не станет естественным для тебя, потому что это само по себе неестественно. Какого лешего ты вздумал носить брюки?

— Но я же сказал, Джордж, из любопытства, чтобы узнать, что значит носить одежду.

— Но до того как ты их надел, ты же не был голым. Ты был просто… ты был самим собой.

— Наверное, вы правы, — уклончиво ответил Эндрю.

— Я изо всех сил стараюсь взять в толк, к чему все это, Эндрю. Твое тело так прекрасно, что стыдно прятать его, если еще учесть при этом, что тебе безразлична температура воздуха и нет необходимости соблюдать условности. Да и материя плохо прилегает к металлу.

— Но разве тело человека не прекрасно, Джордж? Тем не менее вы одеваетесь.

— Ради тепла, гигиены, для защиты и украшения. Да и в качестве уступки обычаям, царящим в обществе. К тебе все это не имеет никакого отношения.

— Без них я чувствую себя нагим.

— Правда? Насколько мне известно, до сегодняшнего дня ты и не заикался об этом. Это что, что-то новое?

— По совести говоря, новое.

— Неделя? Месяц? Год? Как давно это началось, Эндрю?

— Мне трудно объяснить… Просто я чувствую, что стал другим.

— Другим! Другим по сравнению с кем? Прошло то время, когда робот был новинкой, диковиной. На Земле теперь миллионы роботов, Эндрю. Согласно последней переписи населения, только в нашем регионе роботов почти столько же, сколько и людей.

— Я знаю, Джордж. Множество роботов выполняют всевозможные работы.

— И ни один из них не носит одежды.

— Но и свободного робота среди них нет.

— Ах вот оно что! Ты чувствуешь себя другим, потому что ты и есть другой.

— Совершенно верно.

— Но носить одежду…

— Доставьте мне удовольствие, Джордж. Я этого очень хочу.

Джордж сделал медленный, глубокий выдох:

— Как скажешь. Ты ведь свободный робот, Эндрю.

— Да. Я свободен.

Первоначальное недоверие, с которым Джордж принял авантюру Эндрю с одеванием, сменилось любопытством и весельем, Он теперь мало-помалу пополнял гардероб Эндрю различными предметами одежды. Вряд ли сам Эндрю решился бы покупать себе одежду, да и заказывать ее по компьютерному каталогу ему также было неловко, поскольку после судебного процесса его имя стало широко известно, и какой-нибудь служащий отдела доставки, как бы далеко ни находился склад, мог его узнать и распустить сплетню о том, что свободный робот стал носить одежду; этого Эндрю совсем не хотелось.

Так что Джордж снабжал его всем, о чем Эндрю его просил: сначала принес рубашку, потом туфли, пару тонких перчаток, целый набор декоративных эполет.

— А как насчет нижнего белья? — спросил как-то Джордж. — Может, и его приобрести для тебя?

Но Эндрю не имел никакого представления о нижнем белье или о том, для чего оно предназначено, и Джорджу пришлось объяснить ему все это. Эндрю решил, что не нуждается в нем.

Он намеревался носить одежду, только оставаясь один дома. И едва ли он когда-нибудь выйдет в город одетым. И даже в собственном доме он перестал ее надевать в чьем-либо присутствии после нескольких попыток такого рода. Его удручала покровительственная улыбка Джорджа, которую тот никакими силами не мог скрыть, и удивленные взгляды посетителей, которые первыми застали его в одежде, зайдя к нему сделать заказ.

Хотя Эндрю и был свободным роботом, в него все же была заложена тщательно разработанная программа поведения, специальный нервный канал, не такой мощный, как тот, что ведал Тремя Законами, но достаточно сильный, чтобы не позволять ему никаких поступков, обидных для людей. Он осмеливался продвигаться вперед только очень маленькими шагами. Открытое осуждение отбросило бы его на целые месяцы назад. Колоссальным скачком было для него его первое появление на улице в одежде.

В тот день никто и никак, по его наблюдениям, не проявил своего изумления. Но, может, его вид так поразил их, что они просто не успели отреагировать соответствующим образом. Ведь и для самого Эндрю эксперимент с одеванием представлялся весьма странным.

Он купил зеркало и часами мог изучать свое отражение, поворачиваясь то одной, то другой стороной под разными углами. И порой ему совсем не нравилась его наружность. Его сделанное из металла лицо с горящими фотоэлектрическими глазами и грубыми чертами робота поражало Эндрю своей нелепостью теперь, когда оно возвышалось над мягкими, яркими материями, из которых были пошиты его одежды, предназначенные для человеческого тела.

А иной раз ему казалось, что носить одежду — это самое что ни на есть его дело. Дизайнеры постарались сделать его, как, впрочем, и остальных роботов, по возможности во всем похожим на людей: две ноги, две руки, овальной формы голова на тонкой шее. И не то чтобы дизайнеров «Ю. С. Роботс» на это толкала некая необходимость. Они могли бы придать ему любую внешность, лишь бы хорошо функционировал: поставить колеса вместо ног, снабдить шестью ногами вместо двух, приставить прямо к туловищу вращающуюся сенсорную «будку» вместо головы с двумя глазами. Но нет — они создали его по своему образу и подобию. Потому что лучшим способом преодолеть глубоко сидевший страх перед разумными машинами у людей первые же роботехники сочли создание роботов, наиболее близких им по форме.

А раз так — почему бы ему не носить одежду, как люди? Это же сделает его еще более похожим на людей, не так ли?

Но в любом случае Эндрю хотел носить одежду.

Это казалось ему символом его статуса легально признанного свободного робота.

Но, конечно, далеко не все признавали Эндрю свободным, несмотря на юридическое подтверждение его статуса. Для многих людей сочетание слов «свободный робот» было столь же бессмысленно, как, например, «сухая вода» или «светлая тьма». По самой сути своей Эндрю не мог обижаться на людей, но он ощущал, как затрудняются — замедляются и встречают сопротивление мыслительные процессы всякий раз, когда он сталкивается с чьим-либо нежеланием признавать его с таким трудом завоеванный в суде статус. Он понимал, что, когда он появляется у всех на глазах одетым, он рискует нажить себе врагов в лице таких несогласных. И он старался соблюдать осторожность.

Но не только враждебно настроенным к нему людям не нравилось ношение им одежды. Даже человек, больше всех на свете любивший его — Маленькая Мисс, — была шокирована и, как подозревал Эндрю, встревожена этим. Эндрю понял это сразу. Как и ее сын Джордж, Маленькая Мисс постаралась скрыть свой испуг и неловкость при виде одетого Эндрю. Но, как и Джорджу, это ей не удалось.

Да, Маленькая Мисс постарела, и, как большинству стариков, ей стало трудно отказываться от сложившихся привычек. Возможно, ей просто хотелось видеть его таким, каким она знала его с самого раннего возраста. Но не исключено, что в глубине души она верила, что роботы — все роботы, и даже Эндрю в их числе, — должны иметь внешность машин, чем они и были в действительности, и не должны одеваться подобно людям.

Эндрю догадывался, что, спроси он об этом Маленькую Мисс, она будет отрицать это, даже гневаться. Но у него и не было намерения задавать ей такие вопросы. Он просто не одевался при посещениях Маленькой Мисс или надевал минимум одежды.

Но Маленькая Мисс не так уж часто бывала теперь у него; ей перевалило за семьдесят — и далеко за семьдесят, — она стала совсем худенькой и боялась простуды, и даже мягкий климат Северной Калифорнии большую часть года казался ей слишком суровым. Ее муж умер несколько лет назад, и с тех пор много времени Маленькая Мисс проводила в путешествиях по тропическим странам: Гавайям, Австралии, Египту, теплым районам Южной Америки и так далее! В Калифорнию она возвращалась редко — раз или два в год — встретиться с Джорджем, его семьей и, конечно, с Эндрю.

Как-то раз после ее очередного визита Джордж пришел в дом Эндрю и горестно пожаловался ему:

— Знаешь, Эндрю, она-таки наконец достала меня. В будущем году я собираюсь баллотироваться в Законодательное собрание. Ведь она не оставит меня в покое, пока я не сделаю этого. Уверен — ты знаешь, что в нашей семье и Первый, и Второй, и Третий Законы состоят в том, что никто не смеет перечить Аманде Чарни. И вот перед тобой — кандидат в депутаты. Если ее послушать — это моя судьба, по наследству. Куда дед, туда и внук — вот ее решение.

— Куда дед…

Эндрю умолк в замешательстве.

— Ты что, Эндрю?

— Да эта фраза… Идиома. В моих цепях, отвечающих за грамматику… — Он потряс головой. — Куда дед, туда и внук. В этом предложении нет глагола, но, в общем-то, понять можно. И все же…

Джордж рассмеялся:

— Ах ты, старая жестянка, буквоед несчастный!

— Жестянка!

— Не обращай внимания. Иначе говоря, все это означает, что мне, Джорджу, внуку, судьбой предназначено делать то дело, которым занимался Сэр, мой дед, то есть выставить свою кандидатуру на выборах в Законодательное собрание региона и начать тем самым строить свою продолжительную и замечательную карьеру. Обычно в таких случаях говорят: «Куда отец — туда и сын», но наш папа не был озабочен политикой. И мама немного изменила поговорку, так что теперь она… Да слушаешь ли ты меня, Эндрю? Или я зря сотрясаю воздух?

— Теперь я понял.

— Вот и славно. Но мать, конечно, не принимает во внимание то, что я далеко не такой темпераментный, как мой дед, и, по всей вероятности, не такой умный, как он — он обладал поистине громадным интеллектом, — а посему, как знать, повторю ли я его победу на выборах в Собрание. Боюсь, что такого человека, как он, не будет уже никогда.

Эндрю кивнул:

— И как жаль, Джордж, что его нет больше с нами. Как бы я был рад, если бы Сэр пребывал еще… — Он остановился, не желая сказать «в рабочем состоянии». Ему ясно было, что такое выражение тут неуместно. Но именно оно первым пришло ему на ум.

— Еще живым? — закончил за него Джордж. — Да. Да, было бы здорово, если бы он был здесь. Должен признаться, мне сильно не хватает старого монстра — не меньше, чем тебе.

— Монстра?

— Ну, так говорят.

— Ага. Да-да. Так говорят.

Когда Джордж ушел, Эндрю прокрутил в уме их беседу, дивясь ее поворотам и изгибам и стараясь разобраться, из-за чего он так неуверенно чувствовал себя во время нее. Идиомы и разговорные обороты, которыми пользовался Джордж, мешали пониманию, они и породили проблемы.

Столько времени Эндрю жил среди людей, но все же частенько он еще не мог угнаться за ними, когда они в своих разговорах отступали хотя бы немного от правильного языка. У него был очень богатый словарный запас, и весь набор грамматических правил, и способность из отдельных слов составлять разумные комбинации. И благодаря счастливой случайности, которая повлияла на позитронную систему Эндрю, в результате чего его разум был более гибким и приспособленным к изменениям, чем разум обычного робота, он мог легко и изысканно поддерживать разговор с людьми. Но, оказывается, и для него тут существовал предел. Со временем, как заметил Эндрю, проблемы возникали все чаще.

Человеческие языки, понял он, находятся в состоянии постоянного развития. В них нет ничего навеки установленного, нет жесткой системы. Появляются новые слова, старые меняют смысл, недолговечные сленговые выражения ненадолго входят в обиход. Ему все время приходилось изучать все это, не углубляясь, однако, в научные исследования тенденций развития языков.

Английский язык, которым Эндрю чаще всего пользовался, чрезвычайно изменился за последние шесть столетий. Время от времени Эндрю читал произведения древних поэтов — Чосера, Спенсера, Шекспира — из библиотеки Сэра и находил в них страницы, испещренные примечаниями, объяснявшими современному читателю значение архаичных слов.

А что, если язык так же ощутимо изменится за последующие шесть столетий? Как он будет общаться с людьми, если не познакомится со всеми изменениями в языке?

В короткой беседе с Джорджем он трижды попадал в тупик. «Куда дед — туда и внук». Когда Джордж объяснил ему значение этой фразы, каким простым оно ему показалось, а сначала казалось таким странным.

А почему Джордж назвал его жестянкой? Он же наверняка знает, что жесть не использована в его конструкции. Но самое загадочное — как мог Джордж назвать Сэра монстром? Это же совсем не соответствовало никаким свойствам старого человека.

И все это, насколько понимал Эндрю, были далеко не новейшие обороты речи — просто индивидуальное построение фразы, может быть, излишне образное для немедленного восприятия лингвистическими цепями Эндрю. А вот во внешнем мире он, пожалуй, столкнется с куда более сложными и незнакомыми выражениями.

Может, пришло его время подновить лингвистические блоки.

Его собственные книги тут не помогут. Это были старые книги и все больше по обработке дерева, по искусству, по конструированию мебели. В них ничего не было ни о языке, ни о человеческих отношениях. Ничего подходящего не нашлось бы и в библиотеке Сэра, хотя она была и обширной. В доме теперь никто не жил. Он был опечатан, о нем пеклись роботы, однако Эндрю, стоило ему захотеть, мог в любой момент войти в него. Но большинство книг Сэра датировалось прошлым веком, а то и раньше того. Так что и среди них Эндрю не мог обрести то, в чем так нуждался.

Поразмыслив немного, Эндрю пришел к выводу, что новую информацию надо получить, но не от Джорджа. Когда он обратился к Джорджу, пожелав носить одежду, он встретил с его стороны непонимание и снисходительную насмешку. Он не думал, что Джордж отнесется к нему так же и в этом вопросе, но предпочел не испытывать судьбу.

Нет уж, он сам пойдет в город, в публичную библиотеку. Тут и сомневаться нечего: для свободного робота это самый верный путь к решению проблемы, сказал он себе. Это было победное решение, и Эндрю почувствовал, как подскочило у него электрическое напряжение; ему пришлось включить дополнительное сопротивление, чтобы вернуть равновесие.

Итак, в библиотеку.

И по этому случаю он оденется. Да, да. Люди не ходят в библиотеки голышом. И он не отправится туда голым.

Он надел на себя полный костюм: элегантные гамаши из бархатистой пурпурной ткани, свободную красную блузу из блестящего атласа и свои лучшие прогулочные туфли. Он даже набросил на плечи цепь из полированного дерева, одно из красивейших своих изделий. Он выбрал ее из двух: вторая вроде бы больше подходила для дневного времени, она была сделана из блестящего пластика. Джордж как-то заметил, что деревянная цепь — просто чудо как впечатляет, и вообще, всякое изделие из дерева куда ценнее, чем из пластика. А сегодня Эндрю хотел произвести впечатление. В библиотеке он встретит людей, а не роботов. Им еще никогда не приходилось видеть робота в библиотеке. Поэтому важно выглядеть наилучшим образом.

Но он понимал, что решился на неординарный поступок и что последствия могут оказаться тоже неординарными. А если Джордж случайно заглянет в его отсутствие, он будет удивлен, а возможно, и встревожится.

Эндрю не отошел от дома и ста шагов, как почувствовал, что у него внутри растет сопротивление и скоро достигнет такого уровня, что он не сможет сдвинуться с места. Он отключил дополнительное сопротивление, но и это не помогло; тогда он вернулся в коттедж и аккуратно написал на листе бумаги:

«Я УШЕЛ В БИБЛИОТЕКУ

Эндрю Мартин»

и положил его на самом видном месте на столе.

Глава 11

В тот день Эндрю так и не попал в библиотеку. Он никогда раньше там не бывал — он вообще редко выходил в городок, расположенный поблизости от поместья Мартинов, однако ему и в голову не приходило, что тут могут возникнуть какие-либо затруднения. Он внимательно изучил карту и был уверен, что знает дорогу.

Но все, что он видел, как только отошел от дома, стало казаться ему странным. Ландшафт возле дороги абсолютно не походил на те абстрактные символы, которые были на карте, во всяком случае на его взгляд. Сравнивая увиденное с собственными представлениями, Эндрю все больше сомневался и, пройдя еще немного вперед, понял, что заблудился, что, по-видимому, сам не заметил, как где-то свернул не в ту сторону, так что теперь не мог соотнести свое местоположение с картой.

Что делать? Вернуться домой и снова отправиться в путь? Или идти дальше в том же направлении в надежде, что эта дорога пересечется где-нибудь с той, что приведет его к цели?

Самое лучшее, подумал Эндрю, спросить у кого-либо. Тогда, возможно, он без лишних усилий установит направление своего пути.

Но кого спросить? Недалеко от своего дома он видел в поле робота, но здесь никого не было видно. Мимо проехала машина, но не остановилась. Но, может быть, вскоре появится еще какая-нибудь. Он стоял в нерешительности, то есть неподвижно и совершенно спокойно, и тут заметил двоих, пересекавших поле по диагонали слева от него.

Он повернулся к ним лицом.

Они его заметили и направились к нему. Изменилось и их поведение. Пока они не увидели Эндрю, они громко болтали между собой, вскрикивая и хохоча, их вопли разносились по всему полю, но теперь они примолкли. На их лицах, как показалось Эндрю, появилась неуверенность.

Это были молодые, однако не юные люди — лет двадцати? Или двадцати пяти? Эндрю никогда не мог достаточно верно определить возраст человека.

Они еще были на некотором расстоянии от него, когда он спросил:

— Простите меня, сэры. Не будете ли вы столь добры сказать мне, как пройти в библиотеку?

Они, застыв на месте, взирали на него.

Один из них — тот, что был повыше ростом и похудее и носил высокую, узкую шляпу, напоминавшую отрезок трубы и делавшую его еще более длинным, почти карикатурным, сказал, но не Эндрю, а своему напарнику:

— Мне кажется, это робот.

— Думаю, ты прав, — сказал другой — полный коротышка с носом бульбой и тяжелыми веками. — У него физиономия робота, а?

— Точно. Абсолютно роботовая морда.

— Но он одет.

— Да как еще модно.

— Подумать только — робот в модной одежде! До чего же еще они докумекают?

— Простите меня, сэры, — повторил Эндрю. — Мне нужна ваша помощь. Я пытаюсь разыскать публичную библиотеку, но, по-видимому, сбился с пути.

— И говорит как робот, — сказал высокий.

— И морда как у робота, — сказал второй.

— Значит, он и есть робот.

— Ты так думаешь, да?

— Но он одетый.

— Одетый. Что правда, то правда.

— Но роботы не носят же одежды, а?

— Насколько мне известно, не носят.

— А если он не робот, раз он носит одежду?

— Но у него лицо из металла. И все из металла. Но если он робот, почему он в одежде?

Высокий вдруг щелкнул пальцами.

— Знаешь, что это такое? Это свободный робот. В старом поместье Чарни живет робот, у которого нет хозяина, и, бьюсь об заклад, это тот самый робот и есть. Но почему он одет?

— Спроси его, — сказал парень с носом бульбой.

— Вот это мысль, — сказал другой. Он подошел поближе к Эндрю и спросил: — Ты робот из поместья Чарни?

— Я Эндрю Мартин, сэр, — ответил Эндрю.

— А не гнусный ли ты робот? — сказал высокий. — Не виляй, отвечай на мой вопрос прямо.

— Я живу в поместье Мартинов, которое сейчас принадлежит семье Чарни. Прежде это был дом мистера Джералда Мартина. Поэтому я зовусь Эндрю Мартин.

— Но ты — робот, верно?

— Конечно, сэр.

— Тогда почему ты одет? Разве роботы носят одежду?

— С тех пор как я предпочел носить одежду, я ее ношу, — спокойно ответил Эндрю.

— Это отвратительно. Так разрядиться… да ты просто безобразен. Это безобразнейшее из зрелищ! Одетый робот! Кто когда слышал о подобном? — Он взглянул на своего приятеля: — Тебе когда-нибудь доводилось видеть такую гадость? — и, обратившись снова к Эндрю, сказал: — Раздевайся!

Эндрю замялся. Он так давно не слышал приказного тона в обращении к себе, что Второй Закон заклинило в соответствующем блоке его памяти.

— Ну, ты чего еще дожидаешься? — сказал высокий. — Ведь я велел тебе раздеться. Я приказываю тебе снять с себя все!

Эндрю начал потихоньку раздеваться. Он снял с себя цепь и аккуратно положил ее на землю. Потом снял свою атласную блузу и тщательно сложил ее, чтобы не помялась, а то придется надевать на себя мятую. И положил ее на землю рядом с цепью.

— Быстрее, — сказал высокий. — Нечего возиться, складывать еще вздумал. Слышишь — кидай на землю. Снимай и кидай. Все, говорю, снимай.

Эндрю расстегнул гамаши. Снял свои элегантные туфли.

Носатый заметил:

— Ишь, он приказов слушается, во как.

— Он обязан. Каждый робот обязан. Им иначе нельзя. В них это прямо встроено. Скажешь им: «Сигайте в озеро» — и сиганут. Скажешь: «Принеси блюдо клубники» — и пойдет и отыщет тебе клубнику, если даже не сезон.

— А вроде бы неплохо заиметь что-нибудь такое.

— А то! Я всегда мечтал заиметь робота. А ты?

Его приятель пожал плечами:

— Да кто тебе даст его?

— Но почему бы не взять этого? Раз он никому не принадлежит, он прекрасненько может принадлежать нам, как любому другому. Стоит только сказать ему, что он принадлежит нам… в качестве приказа.

Высокий заморгал:

— Ха! А ведь верно!

— Мы заставим его все делать для нас. Любые работы. Чего бы мы ни пожелали, он должен сделать. И некому помешать нам. Мы ведь никого не обокрали. Он же ничей.

— А что, если еще кто-то попробует отнять его у нас?

— Мы прикажем ему ни с кем другим не уходить, — заявил носатый.

Высокий нахмурился:

— Не уверен, что этот номер пройдет. Раз уж он должен подчиняться приказам человека, он послушается и любого другого приказа, от другого человека, правильно?

— Ну…

— А да ладно, это мы обмозгуем потом… Эй, ты! Робот! Встань на голову!

— Голова не предназначена… — начал было Эндрю.

— Говорю — встань на голову! Это приказ. Если ты не знаешь, как стоять на голове, самое время тебе поучиться этому.

Эндрю снова помедлил. Потом поставил голову на землю и попытался руками помочь удержаться корпусу. Попробовал задрать кверху ноги, но в его конструкции не было ничего такого, что помогло бы принять эту опрокинутую позицию, и он почти сразу потерял равновесие. Он опрокинулся и тяжело, спиной, грохнулся о землю. С минуту он тихо лежал, оправляясь от последствий падения, потом стал медленно подниматься.

— Нет, — сказал высокий, — оставайся лежать. И чтоб ни звука. — И обратился к приятелю: — Клянусь, мы можем разобрать его на части, а потом снова собрать. Ты когда-нибудь расчленял робота?

— Нет. А ты?

— Никогда. Но мне всегда хотелось.

— Думаешь, он дастся?

— А куда он денется?

У Эндрю и правда не было возможности остановить их, если они достаточно властно прикажут ему не сопротивляться. Второй Закон — о послушании человеку — всегда превалировал над Третьим — о самозащите. И вообще, это было неприемлемо для него, потому что он не мог бы защитить себя, не рискуя при этом навредить им, а это означало бы нарушить Первый Закон. При одной мысли об этом каждое подвижное соединение в нем сжалось и его, распростертого во весь рост на земле, затрясло.

Высокий обошел его вокруг и пнул носком сапога в бок.

— А он тяжеленный. И, судя по всему, нам нужны будут инструменты.

Бульба-нос сказал:

— Что, если потом мы не сумеем его собрать?

— Ну и ладно.

— Но у нас тогда не будет очень хорошего робота, который мог бы делать множество полезных вещей для нас. Давай лучше прикажем ему, чтобы он сам себя разобрал. Он наверняка умеет это. Во всяком случае, забавно посмотреть, как он будет делать это. И потом мы его снова соберем.

— Хорошо, — сказал высокий. — Но надо убрать его с дороги. Не то набредет какой-нибудь…

Но было слишком поздно. Кто-то действительно шел по дороге, и это был Джордж. Эндрю, лежа на земле, видел, как он одолевает небольшой подъем недалеко от них. Он хотел бы дать ему знать о себе, позвать его на помощь, но последний полученный им приказ был «чтоб ни звука», и он должен был молчать, пока давший приказ не отменит его или это не сделает кто-то другой.

Однако Джордж сам смотрел в их сторону. И ускорил шаг. Через несколько мгновений он уже был рядом. Взволнованный, он стоял возле Эндрю и смотрел на него с тревогой.

Два парня отступили немного назад и, угрюмо, нерешительно поглядывая друг на друга, выжидали.

Джордж с тревогой спросил:

— Эндрю, с тобой что-то случилось?

— У меня все в порядке, Джордж, — ответил Эндрю.

— Тогда почему ты лежишь на земле? Ты можешь встать?

— Это не составило бы для меня никакого труда, если бы вы этого пожелали, — ответил Эндрю.

— Тогда вставай! Хватит лежать!

Услышав приказ, Эндрю с благодарностью поднялся.

Джордж спросил:

— А почему кругом валяется твоя одежда? Почему ты не одет? Что тут произошло?

Высокий юнец спросил:

— Это ваш робот, Мак?

Джордж резко повернулся:

— Это ничей робот. Вы что, ребята, приставали к нему?

— Да мы подумали, странная это штука, когда робот нацепляет на себя одежду, вот мы и попросили его очень вежливо снять ее с себя. Но вам-то что, вы же не хозяин ему?

Джордж спросил:

— Эндрю, было в их намерениях повредить тебе?

— В их намерениях было расчленить меня. Они собирались перевести меня в более тихое место и там потребовать, чтобы я сам расчленил себя.

Джордж посмотрел на двух юнцов. Он старался выглядеть бесстрашным и мужественным, хотя и был в меньшинстве, но Эндрю заметил, как дрожит у него подбородок.

— Это правда? — задал он вопрос парням.

Однако и эти двое увидели замешательство Джорджа и пришли к выводу, что он не представляет для них угрозы. Джордж был уже не молод. У него самого были уже достаточно взрослые дети: так, Поль успел поступить в семейную юридическую фирму на работу. Рыжеватые волосы Джорджа поседели, а его щеки, теперь без развевающихся бакенбард, были мягкими, розовыми щечками человека, ведущего сидячий образ жизни. Он вряд ли оказался бы хорошим бойцом, как бы яростно ни звучал его голос. И эти двое уловили это, их манеры сразу изменились: они больше не проявляли осмотрительности, они почувствовали себя увереннее.

Высокий с ухмылкой, беспечно заявил:

— Нам просто хотелось посмотреть, как он это сбацает. Особенно интересно было, как он будет доканывать себя, когда от него останется в целости только одна его лапа.

— Странно вы развлекаетесь.

— А вам какое дело?

— Мне есть до этого дело.

Высокий расхохотался:

— И что ты с нами сделаешь, коротышка несчастный? Может, излупишь нас?

— Нет, — сказал Джордж. — Мне не придется этим заниматься. Вы знаете, что этот робот прожил в нашей семье семьдесят лет? Он знает и ценит нас больше всех на свете. И мне остается только сказать ему, что вы угрожаете моей жизни, что вы собираетесь убить меня. Я попрошу у него защиты. Ему придется выбирать между вашей и моей жизнью, и какой он сделает выбор, мне хорошо известно… Вы имеете представление о силе робота? Вы знаете, что станет с вами, если Эндрю нападет на вас?

— Эй, подожди секунду, — сбавил тон бульба-нос. Он снова выглядел встревоженным, да и дружок его тоже. Оба пошли на попятную.

Джордж сказал:

— Эндрю, мне лично грозит опасность. Эти два юнца собираются нанести мне ущерб. Приказываю: иди на них!

Эндрю послушно сделал два шага вперед, хотя и не совсем понял, как он сможет защитить Джорджа. Его вдруг осенило: он так вскинул вверх руки, чтобы это выглядело угрожающим. Раз Джордж решил сделать из него пугало, уж он постарается выглядеть самым страшным из всех пугал.

Он принял устрашающую позу. Его фотоэлектрические глаза вспыхнули ярко-красным светом. Его металлическое тело заблистало в лучах заходящего солнца.

Оба парня не стали дожидаться, что за этим последует. Они рванули через поле, только пятки засверкали, и, лишь отбежав метров на сто, почувствовав себя в безопасности, они остановились, посмотрели назад и погрозили кулаками, прокричав грубые ругательства.

Эндрю сделал еще несколько шагов в их направлении. Они повернулись и стремглав помчались вверх по холму. Не прошло и минуты, как они скрылись за вершиной.

Но Эндрю все еще сохранял свою воинственную позу.

— Довольно, Эндрю, расслабься, — сказал Джордж. Его самого трясло, лицо его побледнело и покрылось потом. Он был очень взволнован. Давно прошло то время, когда он мог бы вступить в стычку с одним юнцом, не говоря уже о двух…

Эндрю сказал:

— Хорошо, что они убежали. Я же не мог и пальцем их тронуть, Джордж, вы же понимаете. Я ведь ясно видел, что они не нападают на вас.

— Но они могли, если бы события развивались дальше.

— Это только предположение. Насколько я могу судить, Джордж…

— Да. Знаю. Скорее всего у них не поднялась бы рука на меня, уж на это у них ума хватило бы. Но ведь и я не приказывал тебе атаковать их, я сказал тебе: «Иди к ним». Остальное довершил их собственный страх. Страх и твоя боксерская поза, которую ты так умно применил.

— Но откуда у них страх перед роботами? Первый Закон свидетельствует, что роботы никогда…

— Страх перед роботами — это врожденная болезнь человечества, и, по-моему, от нее не существует никакого лекарства, на сегодняшний день по крайней мере. Ну, да хватит об этом. Их нет, ты не разобран на части — и слава Богу. Но хотел бы я знать, Эндрю, какого дьявола ты оказался здесь, а?

— Я шел в библиотеку.

— Знаю. Я обнаружил твою записку. Но эта дорога не ведет к библиотеке. Библиотека в противоположном направлении, она в городе. И когда я позвонил в библиотеку, мне сказали, что тебя там не было и о тебе ничего не слышали. Я пошел искать тебя на дороге, ведущей к библиотеке, — никаких следов, все, кого я при встрече спрашивал, не видели тебя. И я понял, что ты заблудился. А ты ошибся ровным счетом на сто восемьдесят градусов.

— Я так и заподозрил, что мои представления о направлениях содержат ошибку, — сказал Эндрю.

— Совершенно справедливо. Знаешь, я чуть было не вызвал вертолет на поиски тебя. А потом мне пришло в голову, что ты мог отправиться именно по этой дороге. Но зачем тебе понадобилась библиотека, Эндрю? Странные вещи взбредают в твою башку порой. Тебе же известно, что я с радостью принес бы тебе любую книгу.

— Да, известно, Джордж. Но я…

— Свободный робот. Да-да. С несомненным правом встать и отбыть в городскую библиотеку, если ему этого так захотелось, хотя его необычайный позитронный интеллект не способен вывести его на нужную дорогу. А позволь спросить тебя, что ты хотел получить в библиотеке?

— Книгу о современном языке.

— Уж не задумал ли ты сменить резьбу по дереву на занятия лингвистикой, Эндрю?

— Я чувствую свою отсталость в отношении языка.

— Да ты фантастически полно владеешь языком! Твой словарный запас, грамматика…

— Джордж, язык, его грамматический строй, разговорная речь, метафоры постоянно изменяются. А моя программа не меняется. Если я не усовершенствую себя, я потеряю способность общаться с людьми уже через несколько поколений.

— Да, ты, пожалуй, прав.

— Так что я должен изучить пути развития языка и многое другое. — И неожиданно для себя Эндрю вдруг услышал, как он говорит Джорджу. — Для меня очень важно узнать как можно больше о людях, о мире, обо всем, Джордж. Все эти годы я так изолированно жил в нашем прекрасном поместье на узенькой полоске океанского побережья, А сразу за дверью начинался мир, полный тайн для меня… И о роботах мне нужно узнать побольше. Я хочу написать книгу о них, Джордж.

— Книгу? — удивился Джордж. — О роботах. Учебник по дизайну?

— Совсем наоборот. Я имею в виду их эволюцию.

— Ага, — сказал Джордж, хмурясь и покачивая головой. — Ну что ж, не пора ли нам домой?

— Конечно. Можно, я оденусь, или мне лучше просто нести эти вещи?

— Оденься, ясное дело.

— Благодарю.

Эндрю быстро оделся, и они с Джорджем пошли по дороге назад.

— Ты хочешь написать книгу по истории роботехники, — сказал Джордж, все еще занятый этой мыслью. — Но зачем, Эндрю? По роботехнике существуют миллионы книг, и не меньше половины их рассказывают об истории возникновения роботов. Мир перенасыщен не только литературой о роботах, но и всякими сведениями о них.

Эндрю покачал головой — жест, характерный для человека, к которому Эндрю все чаще прибегал:

— Не историю роботехники, Джордж. Историю роботов, написанную роботом же. А такой книги не было написано никогда. Я хочу рассказать, как сами роботы воспринимают себя. И особенно о том, что с нами происходило в результате нашего общения с человеком с того самого момента, когда роботам разрешили жить и работать на Земле.

Джордж поднял брови. Но другой откровенной реакции на сообщение Эндрю не последовало.

Глава 12

Маленькая Мисс в очередной раз приехала проведать свою калифорнийскую семью. Ей уже исполнилось восемьдесят три года, и она выглядела хрупкой, как птичка. Но ни энергии, ни решительности у нее не убавилось ни на гран. Она ходила с палочкой, но использовала ее больше для жестикуляции, чем в качестве опоры.

Рассказ о неудачной попытке Эндрю попасть в библиотеку она выслушала со все возраставшим негодованием. По окончании его она стукнула палкой об пол и сказала:

— Джордж, это ужас какой-то. Кто эти два молодых негодяя?

— Не знаю, мама.

— Должен узнать.

— Что это изменит? Полагаю, это пара местных хулиганов. Обычные праздношатающиеся дурачки. Да в конце-то концов, они не причинили никакого вреда.

— Но могли. Если бы ты не оказался там, Эндрю здорово досталось бы. Да они и на тебя могли напасть. Тебя спасло только то, что они оказались слишком глупы, чтобы понять, что, если бы даже ты приказал Эндрю расправиться с ними, он не смог бы причинить им вреда.

— Да ну, мама. Неужели ты думаешь, они посмели бы тронуть меня? Люди, нападающие на совершенно им незнакомого человека на окружной дороге? И это в двадцать третьем веке?

— Предположим, не тронули бы. Но Эндрю подвергался реальной опасности, а этого мы не имеем права допустить. Ты же знаешь, Джордж, что я считаю Эндрю членом нашей семьи?

— Да. Я и сам так думаю. Так было всегда.

— Так разве можем мы позволить, чтобы два балбеса обращались с ним как с брошенной заводной игрушкой?

— Мама, что ты хочешь от меня? — спросил Джордж.

— Ты юрист, не так ли? Так употреби свои юридические познания на пользу дела! Послушай меня: я хочу, чтобы ты в любом случае предъявил иск, который принудил бы Региональный суд публично признать права роботов, а Законодательное собрание — принять необходимые законы, а если возникнут какие-то политические проблемы, ты передашь дело во Всемирный суд, коли другого пути не будет. За всем этим я буду постоянно следить, Джордж, и не потерплю никаких уверток.

— Мама, но разве не ты совсем недавно говорила, что больше всего ты хотела бы, чтобы я прошел на выборах в Законодательное собрание и занял бы там место моего деда?

— Да, ну и что такого? Что изменится…

— Но теперь ты хочешь, чтобы я развернул сомнительную кампанию за права роботов. Роботы не участвуют в выборах, мама, зато в них участвует огромное множество людей, и далеко не все они обожают роботов так, как ты. Ты хоть понимаешь, что получится с моим избранием, если из всего, что избиратели узнают обо мне, главным будет информация о том, что я тот самый юрист, который отстаивает в Законодательном собрании законы о правах роботов?

— Ну?

— Так что важнее для тебя, мама? Чтобы меня избрали в Законодательное собрание или чтобы я погрузился в составление иска?

— Конечно, составление иска, — не задумываясь ответила Маленькая Мисс.

Джордж кивнул:

— Хорошо. Я просто хотел все расставить по своим местам. Я пойду и буду отстаивать права роботов, раз ты этого желаешь. Но это станет концом моей политической карьеры еще до того, как она началась. Я хочу, чтобы ты ясно сознавала это.

— Я все понимаю, Джордж. Может оказаться, что ты и ошибаешься в своей оценке — не знаю, но я, во всяком случае, хочу, чтобы Эндрю не грозило повторение такого зверского нападения. Для меня это важнее всего.

— Ну что ж, — сказал Джордж, — буду иметь это в виду, мама. Можешь на меня рассчитывать.

И он тут же принялся за работу. И то, что начиналось как стремление умиротворить грозную старую леди, скоро стало делом всей его жизни.

Джордж Чарни никогда не рвался в кресло законодателя, и он сам себе признался, что удачно ретировался благодаря идее его мамочки сделать из него рыцаря в сражении за гражданские права. И адвокатская его душа взыграла в ответ на этот вызов. В баталию будут вовлечены такие глубокие, серьезные юридические понятия, в которых следовало внимательно разобраться и заранее все рассчитать.

В качестве совладельца фирмы «Файнголд энд Чарни» Джордж взял на себя выработку стратегии, а повседневными делами, регистрацией документов занялись младшие партнеры. Он поручил своему сыну Полу, который стал членом фирмы три года назад, тактические маневры. Кроме того, в его обязанности входило практически ежедневно докладывать бабушке, как идут дела. А она, в свою очередь, каждый день обсуждала их с Эндрю.

Всерьез подключили к кампании и Эндрю. Он начал было писать книгу о роботах — он обратился к самому началу, ко времени создания корпорации «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен» и его основателя Лоуренса Робертсона, — но ему пришлось отложить на будущее свои планы, а пока тратить все свое время на разбор все растущих гор юридических документов. И он даже порой позволял себе высказывать собственные суждения.

Он сказал как-то Маленькой Мисс:

— В тот день когда на меня напали те двое, Джордж сказал мне, что люди всегда боялись роботов. Он назвал это «болезнью человечества». Но пока эта болезнь существует, ни судьи, ни законодатели ничего не станут предпринимать во благо роботов — так я это понимаю. У роботов нет политической власти, у людей она есть. Значит, нужно сделать так, чтобы люди изменили свое отношение к роботам, так?

— Если бы мы могли.

— Мы должны попытаться, — сказал Эндрю. — Джордж должен.

— Да, — согласилась Маленькая Мисс. — Он, только он.

И в результате судебными делами занимался теперь Пол, а Джордж целиком отдался общественной деятельности. Он полностью посвятил себя кампании за предоставление гражданских прав роботам, отдавал этому всю свою энергию, все свое время.

Джордж всегда был хорошим оратором, выступал непринужденно и убедительно, и теперь он стал заметной фигурой на собраниях юристов, учителей, редакторов голографических новостей, выступал на открытых дискуссиях, которые транслировались на всех пневмоволнах, везде защищая права роботов с красноречием, все возраставшим по мере того как он набирался опыта.

Чем больше времени проводил Джордж в общественных собраниях и студийных павильонах, тем свободней и в то же время напористей он становился. Он снова отрастил бакенбарды и зачесывал свои теперь уже седые волосы назад. Он даже сменил костюм на свободное летящее одеяние в стиле «дрэпери» — так одевались самые популярные ведущие видеопрограмм. В нем, признавался Джордж, он чувствовал себя то ли греческим философом, то ли членом древнеримского сената. Гораздо более консервативный в своих вкусах Пол, впервые увидев одетого таким образом отца, предупредил его:

— Ты, пап, смотри, не запутайся в нем и не свались, когда выйдешь на сцену.

— Уж постараюсь, — откликнулся Джордж.

Сущность его аргументов в пользу прав роботов заключалась в следующем:

— Если, согласно Второму Закону, мы можем требовать от любого робота полного подчинения во всем, что не причиняет вреда человеку, тогда любой человек — любой! — обладает страшной властью над любым — опять-таки над любым — роботом. Вследствие этого, поскольку Второй Закон господствует над Третьим, любой человек может воспользоваться им и свести на нет Третий Закон о самозащите робота. Он может приказать роботу причинить себе вред или даже разрушить себя по любой причине или вовсе без причины, из каприза.

Исключим из нашей дискуссии вопрос о собственности — хотя и это заслуживает внимания, — давайте посмотрим на все с позиции человеческой порядочности. Представьте на минуту, что некто подходит к роботу, оказавшемуся в одиночестве на дороге, и единственно ради развлечения приказывает ему расчленить самого себя или причинить себе не менее тяжелые увечья. Или, предположим, сам хозяин робота в минуту расстройства, или от скуки, или от крушения своих планов отдает ему такой приказ.

Вы считаете это справедливым? Разве к животным мы так относимся? А у животного, поймите меня правильно, есть возможность защитить себя. Мы же наших роботов сделали изначально неспособными поднять руку на человека.

Даже обычный неодушевленный предмет, хорошо послуживший нам, требует от нас определенного внимания. А робот — это существо далеко не бесчувственное, это и не машина, и не животное. Он достаточно хорошо соображает, чтобы участвовать в беседах с нами, обсуждать наши проблемы, шутить с нами. Многие из нас, кому довелось жить и работать вместе с роботами в течение всей жизни, пришли к мысли, что они — наши друзья, а иногда, осмелюсь сказать, и члены наших семей. Мы испытываем глубокое уважение к ним, даже привязанность. И что же — требование принять закон в защиту наших друзей-роботов слишком тяжелое требование?

Если человек имеет право приказать роботу все, что не нанесет вреда человеческому существу, он должен иметь достаточно порядочности и никогда не приказывать то, что может навредить роботу, кроме тех случаев, когда это необходимо для спасения человека. Во всяком случае, недопустимо требовать от робота причинения себе бессмысленного вреда. Большой власти должна сопутствовать большая ответственность. Если уж роботы подчинены Трем Законам, защищающим интересы людей, то разве слишком много будет потребовать, чтобы люди тоже подчинялись одному-двум законам в защиту роботов?

Но существовала и противостоящая Джорджу сторона, возглавляемая все тем же Джеймсом Ван Бюреном, адвокатом, который протестовал в Региональном суде против предоставления Эндрю статуса свободного робота. Теперь это был старик. но такой же неутомимый и изобретательный защитник традиционных общественных установлений. И снова этот прекрасный оратор в своей спокойной, уравновешенной, благоразумной манере выступал от имени тех, кто отрицал всякую возможность предоставления прав роботам.

Он говорил:

— Конечно, я ни в коей мере не оправдываю тех вандалов, которые бессмысленно разрушают роботов, им не принадлежащих, или приказывают самому роботу разобрать себя на части. Это уголовное преступление в чистом виде, и преступник может быть наказан в соответствии с ныне действующими законами. Но особый закон для подобных случаев нужен нам так же, как, к примеру, специальный закон против тех, кто бьет стекла в окнах чужих домов. Неужели нам недостаточно общего закона, утверждающего неприкосновенность собственности, чтобы создать условия для ее защиты?

Но специальный закон, предотвращающий уничтожение собственного робота? Простите, тут мы вступаем в область очень странного образа мышления. У меня, в моем офисе есть роботы, но желание сокрушить хотя бы одного из них приходит ко мне так же часто, как мысль взять топор и трахнуть им по столу. Но покажите хотя бы одного человека, который стал бы возражать против моего права делать с моими роботами все, что мне вздумается, так же, как со столами и с любыми предметами мебели в моем офисе. Может, государство, бесконечно мудрое государство, явится ко мне в офис и скажет: «Джеймс Ван Бюрен, вы должны проявлять доброту к вашим столам и оберегать их от повреждений. То же и в отношении картотечных ящиков: к ним следует относиться с уважением, к ним следует относиться как к друзьям. Это касается и ваших роботов, само собой разумеется. Вы, Джеймс Ван Бюрен, ни в коем случае не должны подвергать опасности своих собственных роботов».

В этом месте Ван Бюрен выдерживал небольшую паузу, умно и спокойно улыбался, каждому давая понять, что это был не более чем гипотетический пример и что сам он отнюдь не принадлежит к тем, кто может кому-либо или чему-либо нанести урон. И затем он продолжал:

— Можноожидать, что Джордж Чарни скажет, будто робот по сути своей совершенно отличен от стола или картотечного ящика, что робот разумен и эмоционален, что с роботами нужно обращаться практически как с людьми. В ответ я хотел бы сказать, что он ошибается, он ослеплен любовью к роботу, которого его семья держит вот уже много десятилетий, он потерял представление о том, что такое роботы в действительности.

А в действительности они, друзья мои, машины. Они инструменты. Они приспособления. Механические приспособления, меньше всего нуждающиеся в юридической защите, как и все прочие неодушевленные предметы. Да, я утверждаю: неодушевленные. Они могут говорить, согласен. Они могут по-своему, в ограниченных пределах, в соответствии с заложенной в них программой, мыслить. Но уколите робота — польется ли из ранки кровь? Пощекочите робота — станет ли он хохотать? У роботов есть руки, есть органы чувств, потому что мы их такими сделали, но обладают ли они истинно человеческими привязанностями и страстями? Едва ли. Едва ли! И поэтому давайте не путать машины, внешне сходные с людьми, с живыми существами.

Должен также особо заметить, что в наш век человечество оказалось в зависимости от труда роботов. В мире сейчас больше роботов, чем людей, и в основном они выполняют такие работы, к которым никто из нас не захотел бы и близко подойти. Они освободили человека от нудных, грязных работ и от деградации. Но нельзя путать наши разногласия с давними дебатами о рабстве, с последующими дебатами об освобождении рабов и, наконец, с еще более поздними дебатами о гражданских правах для потомков вольноотпущенников — это неизбежно приведет к экономическому хаосу, когда наши роботы начнут требовать не просто законов в свою защиту, а захотят полной независимости от своих господ. Рабы далекого прошлого были людьми, коварно захваченными другими людьми, мерзко с ними обращавшимися. И принуждать их силой к рабству никто не имел права. Но роботы только для того и появились на свет, чтобы служить. Они по определению предназначены для использования: быть не нашими друзьями, а нашими слугами. И любое другое отношение к этому предмету есть сентиментальное, опасное заблуждение.

И Джордж Чарни, и Джеймс Ван Бюрен были превосходными ораторами. Поэтому битва между ними, проходившая в основном на общественных мероприятиях, а не в Законодательном собрании и не в Региональном суде, в конечном итоге привела к возникновению своего рода равновесия.

Существовало немало людей, которые сумели переступить через страх и неприязнь к роботам, так широко распространенные на Земле два века назад, и они согласились с доводами Джорджа. Они тоже относились к своим роботам с определенной долей любви и хотели, чтобы роботам была предоставлена хоть какая-то защита со стороны закона.

Но были и такие, кто страшился не столько самих роботов, сколько риска понести финансовый ущерб, если роботы получат хотя бы незначительные гражданские права. И они добивались осторожного подхода к этой новой области в юрисдикции.

И вот баталия наконец закончилась, был предложен закон, по условиям которого объявлялись противозаконными все приказы, выполнение которых могло повредить роботу; закон прошел в Законодательном собрании, но с поправками; его направили обратно в Региональный суд; Региональный суд после исправления отдельных статей снова его принял, затем его ратифицировал Всемирный законодательный совет, после окончательной апелляции его утвердил Всемирный суд, и в результате всех этих мытарств он стал очень невыразительным. Бесконечные видоизменения привели к тому, что меры наказания нарушителей закона оказались далеко неадекватными.

Но, по крайней мере, принцип прав роботов, впервые установленный в связи с провозглашением Эндрю свободным роботом, теперь намного продвинулся вперед.

Окончательное одобрение закона Всемирным судом было получено в день кончины Маленькой Мисс.

Это не было совпадением. Маленькая Мисс, совсем старенькая и слабая к тому времени, отчаянно цеплялась за жизнь в эти последние недели дебатов. Но стоило прозвучать слову «победа!», как она ослабила хватку.

Эндрю был возле нее, когда она умерла. Он стоял подле ее постели, глядя вниз на маленькую, увядшую женщину, утонувшую в подушках, и вспоминал те далекие дни, больше восьмидесяти лет назад, когда его доставили в большой дом Джералда Мартина на побережье океана и две маленькие девочки смотрели на него, а младшая вдруг нахмурила бровки и произнесла: «Эн-ди-арр… Совсем нехорошо. Нельзя так называть его. Что, если мы назовем его Эндрю?»

Как давно, как страшно давно это было! Если говорить о Маленькой Мисс — целая жизнь прошла. А Эндрю казалось, что какой-то миг промелькнул, почти ничто не отделяло его от тех дней, когда он, Мисс и Маленькая Мисс спустились на берег и он поплыл во время прибоя, потому что так захотелось им, махоньким девочкам.

Это было больше восьмидесяти лет назад. Для человека это, как было известно Эндрю, большой отрезок времени.

Жизнь Маленькой Мисс завершила свой цикл и теперь покидала ее. Волосы, которые были когда-то сияющим золотом, давно уже превратились в блестящее серебро, и вот впервые они потускнели, стали бесцветными. Она шла к своему концу, и ничто не могло этого изменить. Она не была больна: она просто состарилась, и не было никакой надежды на улучшение. Пройдет несколько мгновений, и она перестанет функционировать. Эндрю с трудом представлял себе мир, в котором не будет Маленькой Мисс. Но он понимал, что сейчас наступает время именно такого мира.

Ее последняя улыбка была обращена к нему. «Нам было хорошо с тобой, Эндрю», — прозвучали ее последние слова.

Она умерла, держа его руку в своей, а ее сын с женой и внуком стояли чуть поодаль от них.

Глава 13

После смерти Маленькой Мисс Эндрю еще несколько недель чувствовал беспокойство. Он не смел назвать это горем, так как считал, что в его позитронном мозгу не было блоков, которые заключали бы в себе что-либо, соответствующее человеческому горю.

Но он был явно расстроен, и ничем иным, кроме кончины Маленькой Мисс, объяснить это было нельзя. Он не мог бы с точностью определить свое состояние. Он ощущал некоторую тяжесть в мыслях, странную замедленность движений, ощущение общего нарушения всех ритмов его существования — он все это ощущал, но подозревал, что никакие приборы не обнаружили бы никаких измеримых отклонений в его функционировании.

Чтобы как-то облегчить свои переживания, которые он и про себя не смел называть горем, он целиком погрузился в изучение истории роботов, и его рукопись день ото дня становилась все объемистее.

В коротком прологе излагались взгляды на роботов в истории и литературе: металлические люди в мифах Древней Греции, автоматы, созданные воображением таких талантливых писателей, как Гофман, Карел Чапек, и в других фантазиях такого рода. Он быстро расправился со старыми сказками и на том распрощался с ними. Эндрю занимали в первую очередь позитронные роботы, подлинные, настоящие роботы.

И Эндрю поспешил в 1982 год, к Лоуренсу Робертсону, так точно предвидевшему будущее основателю корпорации «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен». По ходу описания первых лет поисков, первых драматических прорывов с их бесконечными пробами и ошибками в конструировании платино-иридиевого позитронного мозга в неприспособленном для работы, продуваемом всеми ветрами складском помещении Эндрю будто сам заново переживал всю эту историю: появление идеи Трех Законов; первые успехи руководителя исследовательского отдела Алфреда Лэннинга, который спроектировал подвижные агрегаты-роботы, громоздкие и тяжеловесные, неспособные говорить, но достаточно многосторонние, чтобы воспринимать приказы человека и находить самые эффективные из различных способов исполнить их; и, наконец, в начале двадцать первого века — первые говорящие и передвигающиеся агрегаты.

А затем Эндрю обратился к наиболее трудному, мучительному для него разделу: к последовавшему за этим периоду враждебного отношения людей к роботам, истерии и откровенного террора, вызванного появлением роботов, всеобщее требование принять законы о запрещении использования роботов на Земле. Первые говорящие и передвигающиеся агрегаты были гигантского роста — громыхающие страшные монстры, высотой метра в четыре, — потому что до миниатюризации позитронного мозга было далеко и нельзя еще было обойтись без охлаждающей системы, и, естественно, сплав всех человеческих страхов перед искусственно созданными тварями, перед Франкенштейном, Големом и остальными порождениями человеческих кошмаров встал на пути новых роботов.

Целые три главы уделил Эндрю в своей книге этому времени безумного ужаса перед роботами. Чрезвычайно тяжело было писать эти главы, потому что они рассказывали об иррациональном поведении человека — явлении, которое Эндрю с трудом мог понять.

Он мучился с ними, пытался поставить себя на место людей, которые, хотя и знали, что Три Закона являются полной гарантией того, что роботы не могут причинить им вреда, продолжали смотреть на роботов со страхом и отвращением. Но со временем Эндрю постиг в доступной ему степени причину той незащищенности, которую люди ощущали, несмотря на столь явную поруку безопасности.

Копаясь в архивах роботехники, он сделал открытие, что Три Закона не были столь обнадеживающими в смысле полной безопасности людей. Они содержали в себе двусмысленности и другие скрытые источники возможных конфликтов. Прямолинейных, воспринимающих все буквально роботов они могли поставить перед необходимостью принимать решения, которые, с точки зрения человека, были далеки от идеальных.

Так, например, на чужой и враждебной планете робот, отправленный с опасным заданием найти и принести субстанцию, жизненно необходимую для спасения и благополучия человека-исследователя, может вдруг почувствовать противоречие между Вторым Законом, требующим повиновения, и Третьим, о самосохранении; в результате потенциалы безнадежно уравновесятся и робот потеряет способность к каким-либо действиям — ни вперед не продвинется, ни назад не отступит. Попав таким образом в патовую ситуацию, робот поставит под угрозу жизнь человека, пославшего его, несмотря на непреложность Первого Закона и его преимущество перед двумя другими, потому что роботу невдомек, что замешательство из-за противоречий между Вторым и Третьим Законами, постигшее его, может поставить его хозяина в опасное положение. Если характер его задания не был точно разъяснен заранее, он мог остаться в неведении относительно последствий его бездействия и никогда не понять, что его проволочка приводит к нарушению Первого Закона.

Или робот, в конструкции которого оказались недочеты или ошибки в программе, может решить, что человек перед ним — и не человек совсем, и поэтому Первый и Второй Законы, защищающие человека, не имеют к нему отношения…

Или по причине небрежно сформулированного распоряжения робот, поняв его буквально, невзначай поставит в опасное положение находящихся рядом людей…

В архивах сохранились сведения о десятках подобных случаев. Первые специалисты по роботам, особенно великолепный робопсихолог Сьюзен Кэлвин, эта строгая и сухая женщина, долго и не жалея собственных сил трудились над преодолением все возрастающего количества трудностей.

Крайне усложнились эти проблемы к середине двадцать первого века, когда из цехов «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» стали выходить роботы с более развитыми позитронными сетями, роботы с более широким диапазоном мышления, способные разбираться в сложных ситуациях почти с таким же проникновением, как люди. Роботы вроде него, Эндрю Мартина, хотя сам он избегал говорить об этом. Новые, с более широкими общими понятиями роботы, снабженные способностью гораздо самостоятельнее, чем их предшественники, оценивать информацию, часто действовали по-своему, не так, как ожидали от них люди. Но, естественно, никогда при этом не выходя за рамки Трех Законов. И все-таки с иных позиций, нежели те, что были предусмотрены авторами Трех Законов.

Все сильнее углубляясь в анналы истории роботов, Эндрю наконец пришел к пониманию причин отрицательного отношения людей к роботам. В этом не были виноваты Три Закона при всем их несовершенстве — отнюдь. Они действительно являли собой образец логического построения. Беда состояла в том, что сами люди чаще всего не следовали законам логики, порой поступая вопреки ей, и роботы не всегда успевали за внезапными поворотами мысли человека.

Выходило так, что сами люди толкали иногда роботов на нарушения того или другого Закона, а потом без всякой логики, как это вообще свойственно людям, обвиняли тех же роботов в нежелательных действиях, хотя сами же и отдавали им соответствующие распоряжения.

Эндрю с особым вниманием и осторожностью работал над этими главами, без конца возвращался к ним, переделывал, чтобы ни в коем случае не проскочило какой-нибудь предубежденности. Никакого желания разоблачать пороки людей он не испытывал. Его основная цель, как всегда, состояла в служении на благо людей.

Когда он начинал писать свою книгу, он намеревался с ее помощью достичь более глубокого понимания своих отношений с людьми, с теми, благодаря кому он появился на свет; но в процессе работы над рукописью он понял, что, если должным образом, основательно поработать над ней, она может стать неоценимым мостом между человеком и роботами, источником знаний не только для роботов, но и для особей из плоти и крови, для их создателей. Все, что будет помогать лучшему взаимопониманию между роботами и людьми, позволит роботам больше дать человечеству, что, в конечном счете, и является целью их существования.

Написав половину задуманного, Эндрю попросил Джорджа прочитать рукопись и высказать ему свои замечания и предложения.

Прошло уже несколько лет после смерти Маленькой Мисс, и теперь уже Джордж не казался здоровяком, его когда-то атлетическая фигура согнулась, он почти совсем облысел.

С плохо скрытым неудовольствием он посмотрел на толстую рукопись и сказал:

— Я ведь не писатель, ты же знаешь, Эндрю.

— Я не прошу вашего мнения о моих литературных способностях, Джордж. Я хочу, чтобы вы дали оценку идеям. Мне необходимо убедиться в том, что я не допустил никаких оскорбительных высказываний в адрес человека.

— Да я уверен, что их там нет. Ты же всегда был образцом учтивости.

— Я никогда никого не обижу сознательно, это верно. Но, возможно, случайно…

Джордж тяжело вздохнул:

— Да-да. Понимаю. Хорошо, я прочитаю твою рукопись, Эндрю. Но сам знаешь, как быстро я устаю в последнее время. Чтобы перепахать твою рукопись, мне понадобится немало времени.

— Это не спешно, — сказал Эндрю.

И Джордж не спешил: на прочтение книги у него ушел почти год. Когда он наконец вернул рукопись Эндрю, при ней было с полстранички замечаний, очень незначительных — фактические поправки, и ничего более.

Эндрю мягко попенял ему:

— Я надеялся на более глубокую критику, Джордж.

— У меня нет оснований критиковать твою работу, это замечательная книга. Замечательная, правда. Глубокое исследование проблемы. Ты можешь гордиться написанным.

— Но в той части, где я касаюсь темы человеческого иррационализма, который зачастую приводит к конфликтам с Тремя Законами…

— Ты попал в точку, Эндрю. Мы — существа с неряшливыми мозгами, понимаешь? Блеск и творчество временами, но сколько путаницы и мелких противоречий! Мы, наверное, выглядим в твоих глазах безнадежными путаниками, а, Эндрю?

— Бывает, что именно такими я и вижу вас, да. Но в мои намерения не входит писать критический трактат о поведении человека. Ни в коем случае, Джордж. Я хочу подарить миру такую книгу, которая сблизила бы людей и роботов. И если где-то в ней проглядывает презрение к умственным способностям человека, то это прямо противоположно тому, что я хочу сделать. Именно поэтому я так надеялся, что вы выделите в рукописи те места, которые можно понять так, будто…

— А что, если попросить об этом моего сына Пола вместо меня? Он сейчас достиг пика в своей профессии, ты же знаешь. Так что ему куда ближе все эти тонкости и хитрости, чем теперь мне.

И в конце концов Эндрю стало ясно, что Джордж Чарни не хотел читать его рукопись, что он стареет, становится слабым, что наступают последние годы его жизни, что колесо смены поколений делает свой очередной оборот и что главой семьи стал уже Пол Чарни. Ушел Сэр, за ним последовала Маленькая Мисс, и вот очередь за Джорджем. Мартины и Чарни приходили и уходили, а он, Эндрю, оставался не то чтобы неизменным (его тело постоянно подвергалось техническим усовершенствованиям, мышление обретало большую глубину и богатство — он наконец-то позволил себе полностью оценить собственные необыкновенные возможности), но безусловно неуязвимым перед натиском проходящих лет.

Полу Чарни он передал уже почти законченную рукопись. Пол прочел ее сразу и отозвался о ней не с одной только похвалой: как и предсказывал Джордж, он предложил ценные поправки к ней. Были в рукописи места, где неспособность Эндрю понять прерывистый, нелинейный ход доказательств, который возможен только у человека, приводила к упрощению и неправильным выводам. Кроме того, Пол счел, что в книге слишком много симпатии к точке зрения человека: не помешало бы подвергнуть более критичному разбору неразумное отношение людей к роботехнике и вообще к науке.

Этого Эндрю никак не ожидал. Он сказал:

— Но, Пол, я не хотел никого обидеть.

— Не имеет никакого смысла читать книги, написанные с одной целью — никого не обидеть, — возразил Пол. — Пиши только правду, Эндрю, то, что ты считаешь правдой. Странно было бы, если бы все в мире согласились с твоей точкой зрения. Твой подход к теме уникален. Ты предлагаешь людям по-настоящему ценные знания. Но книга потеряет всю свою ценность, если ты станешь подавлять свои чувства и писать то, что, как тебе кажется, может понравиться всем и каждому.

— Но Первый Закон…

— К черту Первый Закон, Эндрю! Первый Закон — это не конец света! Кому какой вред может причинить книга? Единственно разве если ударить ею по голове кого-нибудь. А как иначе? Идеи не наносят ущерба — даже ошибочные, даже идиотские, порочные идеи. Люди причиняют зло. Бывает, что некоторые хватаются за идею во имя оправдания своих безнравственных, возмутительных дел Человеческая история полна подобных примеров. Но идеи есть идеи, не более того. Их никогда не следует душить. Их надо развивать, испытывать, исследовать, при необходимости отвергать, но в открытую, не таясь… А Первый Закон, как известно, ровным счетом ничего не говорит о роботах, пишущих книги. Колья и камни — вот что может нанести вред, Эндрю. Но слова…

— Но, Пол, как вы сами только что заметили, человеческая история полна ужасных событий, начало которым положили просто слова. Если бы эти слова остались непроизнесенными, этих ужасных событий могло бы не произойти.

— Да понимаешь ли ты, о чем я тебе твержу? Да или нет? Думаю, что понимаешь. Ты знаешь, какой силой обладают идеи, но ты абсолютно не веришь в способность людей отличать хорошую идею от плохой. Положим, и я не всегда могу это сделать. Но дурная идея в конечном итоге, пусть через долгий промежуток времени, погибает. Так было на протяжении тысячелетий в истории человечества, в истории цивилизации. Рано или поздно добро побеждает, независимо от того, как много ужасного произошло на пути к победе. Поэтому нельзя глушить идею, которая может послужить на пользу человеку. Пойми, Эндрю, ты, вероятно, самое близкое к человеку произведение «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен». Ты обладаешь уникальными данными для того, чтобы рассказать миру все, что нужно знать о взаимоотношениях человека и робота, потому что ты по своей натуре обладаешь чертами и того, и другого, и ты можешь исправить их взаимоотношения, которые даже сейчас вселяют тревогу. Пиши свою книгу. Пиши ее честно.

— Хорошо, Пол, я буду писать.

— Между прочим, ты подумал, кто ее издаст?

— Кто издаст? Да нет… Ничего подобного мне и в голову не приходило.

— Тогда подумай… Впрочем, позволь я сделаю это за тебя. У меня есть друг, подвизающийся в издательском деле, он мой клиент, по правде говоря. Не возражаешь, если я скажу ему пару слов о тебе?

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — сказал Эндрю.

— Да что тут особенного. Я так же, как и ты, хочу, чтобы книга вышла и чтобы ее читали буквально все.

И действительно, через несколько недель Пол получил контракт на издание книги Эндрю. Он уверил Эндрю, что условия договора очень выгодные и справедливые. Для Эндрю вполне достаточно было его рекомендации. Он не колеблясь подписал договор.

В течение следующего года он завершал работу над заключительными главами, частенько размышляя над тем, что ему сказал в тот день Пол — о важности честно излагать свои воззрения, о том, насколько большую ценность будет в таком случае представлять его книга. И о его словах, касающихся его уникальности. Эти слова никак не выходили из головы Эндрю.

«Пойми, Эндрю, ты, вероятно, самое близкое к человеку произведение „Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен“. Ты обладаешь уникальными данными для того, чтобы рассказать миру все, что нужно знать о взаимоотношениях человека и робота, потому что ты по своей натуре обладаешь чертами и того, и другою».

Так ли это на самом деле? Действительно ли Пол так думает, или это у него вырвалось в минуту жаркого спора? — гадал про себя Эндрю.

Эндрю задавал себе этот вопрос вновь и вновь, и постепенно у него начал созревать ответ.

И тогда он решил, что пришло время опять нанести визит в офис «Файнголд энд Чарни», чтобы поговорить с Полом.

Он явился туда без предуведомления. Секретарь сухо приветствовал его, и Эндрю стал терпеливо ждать, пока робот не исчез в кабинете Пола, чтобы доложить ему, что в приемной находится Эндрю. Конечно, было бы куда проще воспользоваться голографическим переговорным устройством, но, несомненно, секретарь лишился мужества (или роботства?) из-за необходимости иметь дело с другим роботом, а не с человеком.

Секретарь наконец вернулся.

— Мистер Чарни скоро подойдет, — провозгласил он и занялся своими делами.

Эндрю в ожидании Пола проводил время, прокручивая в голове только что пришедшие ему на ум выражения. «Можно ли в качестве аналога слову „мужество“ употребить слово „роботство“, — раздумывал он. — Или выражение „лишиться мужества“ — это уже метафора, никак не связанная со своим первоначальным значением, а потому так же приложима к роботам, как к женщинам в подобных случаях?»

Последнее время, работая над книгой, Эндрю решал немало таких вот семантических проблем. Человеческий язык, изобретенный людьми для общения, заключал в себе много загадок и замысловатостей. Усилия, которые потребовались для их преодоления, несомненно, расширили его словарный запас и, как он полагал, приспособляемость его позитронной системы восприятия.

Пока Эндрю сидел в приемной, все входившие глазели на него. В конце концов, Эндрю был свободным роботом, но пока единственным. Он к тому же носил одежду — аномалия какая-то, уродство. Но Эндрю никогда не избегал взглядов этих любопытствующих зевак. Он в ответ спокойно смотрел на них, и отвести взгляд спешили они.

Но вот наконец появился Пол Чарни. Они с Эндрю не виделись с самой зимы, с похорон Джорджа, отца Пола, который тихо умер в фамильном доме и был похоронен на холме, над водами Тихого океана. Пол, по всей видимости, был удивлен приходом Эндрю, а возможно, это только показалось Эндрю, так как он еще не мог с уверенностью сказать, что читает по лицам людей.

— Это ты, Эндрю. Рад видеть тебя. Извини, что заставил тебя ждать, но пришлось довести до конца кое-что.

— Ничего страшного. Я никогда не тороплюсь, Пол.

Последнее время Пол слишком увлекался макияжем, что было тогда модно и для мужчин, и для женщин. Эндрю это не одобрял, хотя обычно довольно сглаженные черты лица Пола становились в результате более четкими и твердыми. Он чувствовал, что личность Пола, сильная и проницательная, не нуждается в косметике. Было бы гораздо лучше, если бы у Пола оставалось его собственное лицо с мягкими, чуть сглаженными чертами: в его характере отсутствовала сглаженность, и ни к чему были все эти краски и пудры.

Но Эндрю, естественно, держал свое неодобрение при себе. Сам факт критического отношения к внешности Пола был в новинку для него. Такие мысли стали появляться у него впервые. Заканчивая первый вариант своей книги, Эндрю вдруг заметил, что не все ему нравится в поступках людей, но до тех пор, пока он не выражал это свое мнение открыто, он не чувствовал от этого неловкости. Он мог теперь критиковать людей и даже излагать свое неодобрение в письменном виде. Он был уверен, что далеко не всегда был способен на это.

Пол предложил:

— Зайдем ко мне, Эндрю. Я слышал, что ты хочешь поговорить со мной, но никак не ожидал, что ты придешь сюда для этого.

— Если вы сейчас слишком заняты, чтобы уделить мне время, Пол, я могу еще подождать.

Пол взглянул на диск на стене, по которому скользили тени, — он служил указателем времени, — и сказал:

— У меня есть время. Ты пришел один?

— Я нанял автомобиль.

— При этом никаких неприятностей не возникло? — спросил Пол с явным беспокойством.

— Я не предполагал никаких неприятностей. Мои права под защитой закона.

По выражению лица Пола можно было заключить, что он еще больше встревожился.

— Эндрю, сколько раз я говорил тебе, что этот закон мало эффективен, по крайней мере в большинстве случаев. А ты, упорно продолжая носить одежду, рано или поздно столкнешься с неприятностями, как это случилось, когда отцу пришлось выручать тебя.

— Но это был единственный случай, Пол. Но все равно мне очень жаль, что вы недовольны.

— Да пойми же наконец — ты ходячая легенда. А людишки порой любят снискать себе скандальную славу, навредив знаменитости, а ты у нас и есть знаменитость. И, кроме того, сколько еще говорить тебе, что ты сам по себе представляешь колоссальную ценность и не должен рисковать собой. Кстати, как продвигается работа над книгой?

— Вчерне я ее закончил. Осталась чисто стилистическая правка, надо глянец навести. Издатель остался доволен тем, что я ему отдал.

— Хорошо.

— Не думаю, что ему так уж нравится сама книга. Есть в ней главы, которые ему определенно не по душе. Думаю, он просто надеется продать много экземпляров, потому что это первая книга, написанная роботом, и только это ему и нравится в моей книге.

— Боюсь, это чисто человеческая черта — заинтересованность в добывании денег.

— Но я тоже не прочь добыть деньги. Пусть книга продается, неважно из-за чего. Я найду должное применение деньгам, которые получу за книгу.

— Но, Эндрю, мне казалось, что ты вполне обеспечен! У тебя всегда были собственные доходы, да и бабушка оставила тебе изрядную сумму.

— Маленькая Мисс была чрезвычайно щедра. И я уверен, что и в будущем могу рассчитывать на поддержку семьи, если вдруг мои расходы превзойдут мои доходы. Но при этом предпочту всегда зарабатывать деньги сам. И только в самом крайнем случае я позаимствую из ваших запасов.

— Расходы? О каких расходах речь? На яхты? На путешествия на Марс?

— Ничего подобного, — возразил Эндрю. — Но я кое-что задумал, и это обойдется мне в копеечку, Пол. Надеюсь, гонорар за мою книгу покроет расходы на то, что у меня сейчас на уме. На мой следующий шаг, я бы так сказал.

Пол был обескуражен.

— И что же это за «шаг»?

— Новое усовершенствование в моей конструкции.

— Но за все усовершенствования ты прекрасно расплачивался из своих фондов.

— Это может оказаться дороже всех остальных.

Пол кивнул.

— Тогда твой гонорар будет очень кстати. Но если его будет недостаточно, я уверен, найдутся другие…

— Но дело тут не только в деньгах, есть еще кое-какие сложности, Пол, — сказал Эндрю. — В общем, вот что главное. Мне необходимо встретиться с главой корпорации «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» и получить от него «добро». Я пытался устроить нашу встречу, но не пробился к нему. Вне всяких сомнений, виновата в этом моя книга. Как вы знаете, корпорация не в особом восторге от того, что я ее пишу — они ведь не захотели сотрудничать со мной.

Пол усмехнулся:

— Сотрудничать, Эндрю? Как же, жди от них сотрудничества! Да ты для них пугало. Что, они сотрудничали с нами в пору битвы за права роботов? Совсем напротив. И ты знаешь почему. Только предоставь роботам права, и никто не захочет покупать их, а?

— Может быть, вы правы, а может, и нет. Во всяком случае, я хочу поговорить с главой компании по поводу моей совершенно особой заявки. Я никак не добьюсь этого сам, но, возможно, если вы позвоните от моего имени…

— Но, Эндрю, ты же понимаешь, меня они любят так же горячо, как тебя.

— И все же вы возглавляете такую мощную и влиятельную юридическую фирму и являетесь членом благородного и знаменитого семейства. Они не посмеют отмахнуться от вас. А если попытаются сделать это, вы можете им намекнуть, что согласие на встречу со мной может предотвратить намечающуюся новую кампанию «Файнголд энд Чарни» за расширение гражданских прав роботов.

— Но это же ложь, Эндрю, а?

— Да. Пол, и я не очень хорошо умею лгать. Я не способен на это иначе, чем для соблюдения одного из Трех Законов. Поэтому я и прошу вас, чтобы вы позвонили от моего имени.

Пол рассмеялся:

— Ах, Эндрю, Эндрю! Ты не можешь лгать сам, но можешь толкнуть меня на это вместо себя, так что ли? С каждой минутой ты все больше становишься человеком!

Глава 14

Даже используя предположительно всесильное имя Пола, не так легко было устроить эту встречу.

Но непрекращающееся давление и не очень деликатный намек на то, что несколько драгоценных минут Харли Смайт-Робертсона, потраченных на общение с Эндрю, спасут «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» от новой, мучительной тяжбы за гражданские права роботов, принесли свои плоды. И вот в один из ласковых весенних дней Эндрю и Пол вместе пересекли почти всю страну ради того, чтобы достигнуть обширного, растянувшегося на многие мили комплекса строений, штаб-квартиры гигантской компании по роботехнике.

Харли Смайт-Робертсон, потомок обеих семей, основавших «Ю. С. Роботс», декларировал свое происхождение присвоением двойной, через дефис, фамилии. Завидев Эндрю, он заметно помрачнел. Он был близок к пенсионному возрасту и большую часть своего пребывания на посту президента компании посвятил полемике против предоставления прав роботам. Смайт-Робертсон был тощий как скелет мужчина с редкими седыми волосами, зачесанными на макушку. На его лице не было ни следа макияжа. Во время беседы он иногда метал в Эндрю взгляды, исполненные плохо скрытой враждебности.

— И какие новые неприятности вы собираетесь устроить нам, явившись сюда? — сказал Смайт-Робертсон.

— Поверьте, сэр, никогда в мои намерения не входило доставлять вашей компании какие-либо неприятности. Никогда.

— Однако доставляли. И постоянно.

— Единственно, чего я добивался, — это получить от вас то, на что, как я понимал, я имел право.

Реакция Смайт-Робертсона на слова «имел право» была такой, будто ему дали пощечину.

— Сколь необычное явление — слышать робота, говорящего о своих правах!

— Но, мистер Смайт-Робертсон, это и очень необычный робот, — сказал Пол.

— Необычный, — кислым тоном повторил Смайт-Робертсон. — Да уж точно, необычный.

— Сэр, больше века назад я узнал от Мервина Менски, бывшего тогда главным робопсихологом компании, что математические расчеты позитронных систем были настолько сложными, что позволяли получать лишь приблизительные выводы и что поэтому границы моих возможностей нельзя было предсказать в полной мере.

— Вы говорите, что это было больше века назад, — сказал Смайт-Робертсон и после минуты колебаний добавил: — Сэр. Но сегодня ситуация коренным образом изменилась. Наши роботы создаются с предельной точностью и обучаются только тем навыкам, которые необходимы им в их работе. Мы исключили малейшую непредсказуемость в их натурах.

— Да, — сказал Пол, — я это заметил. И в результате мой секретарь нуждается в том, чтобы его водили за ручку, стоит хоть немного отойти от вложенной в него программы. В искусстве роботехники это не представляется мне шагом вперед.

— А я думаю, вам еще меньше понравилось бы, если бы ваш секретарь стал импровизировать, — возразил Смайт-Робертсон.

— Импровизировать? — сказал Пол. — Думать — вот что мне надо от него. Мне нужен секретарь, который обладал бы достаточным интеллектом, чтобы справляться с простыми вещами, порученными ему. Роботы планировались как разумные существа, не так ли? А вы, по-моему, вернулись к весьма ограниченному понятию разумности.

Смайт-Робертсон заерзал на своем стуле, зло посмотрел на Пола, но ничего не сказал.

Эндрю спросил:

— Это правда, сэр, что вы больше не производите таких же гибких и способных приспосабливаться роботов, как, скажем, я?

— Правда. Мы так давно отказались от производства сложных систем, что я затрудняюсь сказать, когда это случилось. Возможно, еще во времена Менски. Это произошло задолго до моего рождения, а я, как видите, уже далеко не юноша.

— И я тоже, — сказал Эндрю. — Работая над своей книгой — вам, я думаю, известно, что я написал книгу о роботехнике и роботах, — я понял, что я самый старый из всех активно действующих роботов.

— Верно, — согласился Смайт-Робертсон, — и не только на сегодняшний день. Вы всегда были практически самым старым, и таковым останетесь. Достигнув двадцати пяти лет, роботы выходят из употребления. Их владельцы имеют право в этот день доставить своего робота в корпорацию и получить взамен новую модель. Если робота взяли в аренду, мы сами отзываем его и осуществляем замену.

— Ни один робот, из производимых вами сейчас, не протянет больше двадцати пяти лет, — с удовлетворением заметил Пол, — а Эндрю — робот совсем другого сорта.

— Действительно, другого, — сказал Смайт-Робертсон. — Уж кому, как не мне, знать это.

Эндрю, твердо придерживаясь заранее намеченной цели, сказал:

— Раз я самый старый и самый адаптируемый робот в мире, не сочтете ли вы, что я заслуживаю со стороны корпорации особого отношения к себе?

— Ни в коем случае! — воскликнул Смайт-Робертсон. — Скажу вам прямо, сэр, ваша необычайность — это вечная заноза в теле корпорации. Ваша активность в разных, известных вам делах на протяжении многих лет доставляла нам, как я уже говорил, массу всяких неприятностей. Здесь не разделяют вашего стремления обладать правами. Если бы вы были на аренде, а не приобретены в собственность странным образом по недосмотру администрации в давние времена, к нашему величайшему сожалению, мы бы давно отозвали вас и заменили на более послушного робота.

— Да, вы, по крайней мере, откровенны, — сказал Пол.

— А мы и не делаем секрета из нашего отношения ко всему этому. Продажа роботов — наш бизнес, и не в наших интересах участвовать в политических дрязгах. Робот, который считает себя не просто механизмом, а чем-то большим, представляет угрозу благосостоянию нашей компании.

— И поэтому, будь это в ваших силах, вы уничтожили бы меня, — сказал Эндрю. — Я это прекрасно понимаю. Но я — свободный робот, сам владею собой, и вы не можете отозвать меня и совершенно бесполезно пытаться перекупить меня. Меня теперь защищает закон, согласно которому мне нельзя причинять вред, если это вдруг придет вам в голову. Именно поэтому я периодически отдавал себя в ваши руки для очередных поправок в моей конструкции. И поэтому же сегодня я явился к вам с просьбой внести самые дорогостоящие усовершенствования из всех, которые вы когда-либо и кому-либо делали. Я хочу полной замены, мистер Смайт-Робертсон.

Смайт-Робертсон был одновременно поражен и сконфужен, и казалось, молчание будет длиться целую вечность.

Эндрю ждал. Он смотрел мимо Смайт-Робертсона на противоположную стену, с которой в ответ глядел на него голографический портрет — строгое и аскетичное женское лицо, лицо Сьюзен Кэлвин, святой покровительницы робопсихологов. Прошло два века со дня ее смерти, но, окунувшись в ее рабочие записи во время своей работы над книгой, Эндрю почувствовал, что настолько хорошо знает ее, что наполовину мог поверить, будто встречался с нею в жизни.

Наконец заговорил Смайт-Робертсон:

— Вы сказали — полной замены? Что вы имеете в виду?

— То, что я сказал. Когда вы отзываете устаревшего робота, вы обеспечиваете его владельца заменой. Вот и я хочу, чтобы вы обеспечили мне замену.

Все еще пребывая в замешательстве, Смайт-Робертсон сказал:

— Но как это сделать? Если мы заменим вас, как сможем мы вернуть робота его владельцу, то есть вам, когда в самом акте замены будет зафиксировано прекращение вашего существования? — И он зловеще ухмыльнулся.

— По-видимому, Эндрю не совсем точно выразил свою мысль, — вмешался в разговор Пол. — Разрешите мне? Личность Эндрю помещается в его позитронном мозгу, и его нельзя заменить, иначе это будет уже другой робот. Таким образом, позитронный мозг — это сам Эндрю Мартин, владелец робота, в котором в настоящее время он размещается. Любой элемент робота можно заменить, не нанося ущерба личности Эндрю Мартина — большая часть их, как вы сами знаете, уже была заменена, а некоторые элементы по нескольку раз за те сто с лишним лет, что прошли с тех пор, как вы произвели Эндрю. Эти подсобные части являются собственностью мозга. Мозг по своему желанию может заменять их в любое время, но сам мозг, его деятельность остаются неизменными. Истинное желание Эндрю на сей раз, мистер Смайт-Робертсон, состоит в том, чтобы переместить мозг в совершенно новый корпус.

— Понятно, — сказал Смайт-Робертсон. — Иными словами — полная модернизация. — Но на его лице при этом снова появилось замешательство. — Разрешите узнать, какое тело ему нужно? Он и так обладает телом, сделанным по последнему слову техники.

— Но у вас в производстве были андроиды, верно? — сказал Эндрю. — Роботы с внешностью людей, вплоть до строения кожи. Мне требуется такое тело, мистер Смайт-Робертсон. Тело андроида.

Тут наступила очередь удивляться Полу.

— Бог мой! — вскричал он. — Эндрю, я представить не мог, что… — Пол чуть не задохнулся.

Смайт-Робертсон застыл в неподвижности.

— Абсолютно невыполнимо! Невозможное требование!

— Почему? — спросил Эндрю. — Я заплачу любую разумную цену, как я платил за каждое усовершенствование уже много раз.

— Мы не производим андроидов, — со всей категоричностью заявил Смайт-Робертсон.

— Производили, я знаю.

— Прежде. Но производство прекращено.

— Возникли технические проблемы? — спросил Пол.

— Ни в коей мере. Экспериментальный выпуск андроидов был вполне успешен, особенно с технической стороны. Их внешность потрясающе повторяла человеческую, и при этом они обладали исключительной прочностью и многоплановостью. Для кожи использовалась углеродистая волокнистая синтетика, для сухожилий — силикон. В структурах андроидов практически отсутствовал металл — только мозг, естественно, оставался платино-иридиевым, но они были почти такие же прочные, как металлические, а в действительности и еще прочнее, потому что легче.

— И, несмотря на все эти преимущества, вы не стали ими торговать? — спросил Пол.

— Совершенно верно. Мы сделали что-то около дюжины экспериментальных моделей и провели пробную распродажу, после чего решили прекратить дальнейшие работы в этом направлении.

— Почему же?

— Прежде всего, — ответил Смайт-Робертсон, — выпуск андроидов должен был обойтись нам гораздо дороже, чем производство обычных металлических роботов: они так дорого стоили, что превратились бы в предметы роскоши, а спрос на них был бы так ограничен, что на покрытие расходов по созданию производственной линии понадобилось бы много лет. Но не это было главным в возникших затруднениях. Настоящая причина крылась в негативном отношении потребителей. Видите ли, андроиды слишком похожи на людей. Они пробудили древние страхи: а как бы человек не оказался устаревшим; двести лет назад из-за этого было много тревог. Так что не было никакого смысла для нас запускать новую серию роботов, которая изначально обещала нам одни убытки, и к тому же тем самым поднимать новую волну психоза и неразберихи.

— Но корпорация сохранила свои разработки по производству андроидов, верно? — спросил Эндрю.

Смайт-Робертсон пожал плечами:

— Пожалуй, если бы в этом был смысл, мы могли бы производить андроидов.

— Но вы предпочли не делать этого, — сказал Пол. — Вы владеете всей технологией производства, но отказались пользоваться ею. Тогда это не соответствует тому, что вы нам сказали перед этим — что создать андроидное тело для Эндрю невозможно.

— Да, технически это возможно. Но это абсолютно противоречит общественным настроениям.

— Почему? Насколько мне известно, нет закона, запрещающего производить андроидов.

— Но мы тем не менее не производим их и не собираемся этим заниматься. Вот почему мы не можем выполнить требование Эндрю Мартина снабдить его андроидным телом. И я полагаю, мы дошли до точки, когда беседу пора закруглять. Поэтому, если не возражаете… — И он приподнялся на своем стуле.

— Еще минутку, будьте любезны, — сказал Пол непринужденным тоном, под мягкой поверхностью которого чувствовалась сталь. Он откашлялся. Смайт-Робертсон сдался с видом, еще более мрачным, чем вначале. Пол сказал: — Мистер Смайт-Робертсон, Эндрю — свободный робот, его права находятся под защитой закона. Вы, конечно, осведомлены об этом.

— Слишком хорошо осведомлен.

— Этот робот, будучи свободным роботом, свободно же предпочел носить одежду. Это привело к тому, что легкомысленные особы порой унижали его, пренебрегая законом, который запрещает унижать роботов. Вы понимаете, что нелегко привлечь к суду за оскорбления, если те, кому следует решать, кто прав, а кто виноват, не относятся с осуждением к этим поступкам.

— Меня это нисколько не удивляет, — сказал Смайт-Робертсон. — В «Ю. С. Роботс» предвидели это с самого начала. Это юридическая фирма вашего отца не виделаэтого.

— Мой отец умер, — сказал Пол. — Но я вижу здесь прямое оскорбление с определенной целью, и мы готовы принять соответствующие меры.

— О чем это вы толкуете?

— Мой клиент, Эндрю Мартин, — он является клиентом нашей фирмы на протяжении многих лет, — по постановлению Всемирного суда свободный робот. Это означает, что сам Эндрю является его владельцем, и поэтому, как и любой человек, хозяин робота, он наделен всеми правами в отношении своего робота как части своего имущества. Замена робота — это одно из тех самых прав. Как вы упоминали в процессе нашей дискуссии, владелец робота имеет право требовать от «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен Корпорейшн» замены устаревшего робота. Практически корпорация настаивает на проведении такой замены, а если робот арендован, она автоматически отзывает его для этого. Я правильно изложил вашу политику, как вы находите?

— Хм… Да.

— Хорошо. — Пол улыбался и вообще чувствовал себя свободно. Он продолжил: — Итак, позитронный мозг моего клиента выступает владельцем тела моего клиента, а тело это по всем признакам имеет возраст более двадцати пяти лет. Согласно вашим правилам, это тело отслужило свое и мой клиент имеет право на его замену.

— Ну… — покраснев, произнес Смайт-Робертсон. Его мрачное, изможденное лицо стало похоже на маску.

— Позитронный мозг, то есть в настоящее время мой клиент, требует заменить его тело и предлагает за замену любую приемлемую цену.

— Пусть подпишет соответствующий обычный документ, и мы займемся его усовершенствованием.

— Но ему нужно нечто большее, чем обычное усовершенствование. Он требует в замену лучшее из тел, которые в технических возможностях вашей компании, то есть тело андроида.

— У нас его нет.

— Отказывая ему в этом, — мягко продолжал Пол, — вы обрекаете его на дальнейшие унижения, которым его подвергнет любой, кто, распознав в нем робота, будет с презрением третировать его хотя бы за то, что он предпочитает носить одежду и во многих других отношениях ведет себя «по-человечески».

— Это нас не касается, — сказал Смайт-Робертсон.

— Это коснется вас, когда мы возбудим против вас дело за то, что вы отказались предоставить моему клиенту тело, которое помогло бы ему избежать большей части тех унижений, которым он подвержен сейчас.

— Идите и возбуждайте, если хотите. Уж не считаете ли вы, что кому-то захочется пальцем шевельнуть в пользу робота, который хочет выглядеть человеком? Такое может только взбесить людей. Его осудят как самонадеянного выскочку — каковым он и является.

— Не уверен, — возразил Пол. — Согласен, публика в своем большинстве не поддержит обращение робота в суд с таким обвинением. Но, с другой стороны, мистер Смайт-Робертсон, нужно ли напоминать вам, что «Ю. С. Роботс» не пользуется большой любовью у людей? Даже большинство из тех, кто использует роботов в своих интересах и для собственной выгоды, к вам относятся с подозрением. Возможно, это пережитки прошлого, тех времен, когда роботы вызывали паранойю, думаю даже, что так оно и есть. А может быть, это возмущение вашей неограниченной властью, богатством вашей компании, которой так ловко удалось отстоять свою монополию на производство роботов во всем мире в результате долгих и хитрых маневров с патентованием. Но какой бы ни была причина, эта неприязнь существует. И в этой тяжбе наиболее непопулярной стороной, даже в сравнении с роботом, который хочет быть похожим на человека, будет корпорация, которая первой наводнила мир роботами.

Смайт-Робертсон в ярости смотрел на них. Он так стиснул зубы, что все мускулы на его лице отчетливо обрисовались. Он молчал.

А Пол продолжал:

— Кроме того, представьте себе, что подумают о вас люди, когда узнают, что вы способны производить человекоподобных роботов? Судебный иск привлечет особое внимание именно к этой проблеме. В то время как если вы тихо и просто снабдите моего клиента тем, о чем он просит вас…

Казалось, Смайт-Робертсон сейчас взорвется.

— Это уже шантаж, мистер Чарни.

— Напротив. Мы просто пытаемся разъяснить вам, что для вас выгоднее. Быстрое и мирное решение вопроса — вот все, чего мы добиваемся. Но, конечно, если вы принудите нас искать справедливость в суде, тогда разговор пойдет другой. Вот тогда вы окажетесь в щекотливом и весьма неловком положении, особенно если принять во внимание, что мой клиент богат и проживет еще не одно столетие, и у него будут все основания продолжить борьбу хоть до скончания века.

— Но и у нас хватит ресурсов, мистер Чарни.

— Мне это известно. Но выдержите ли вы бесконечную осаду со стороны суда, которая раскроет самые сокровенные тайны вашей компании?.. Предупреждаю в последний раз, мистер Смайт-Робертсон: если вам угодно отклонить вполне разумный запрос моего клиента, воля ваша, тогда мы покидаем вас без дальнейших разговоров. Но мы подадим на вас в суд, мы имеем на это все основания, и сделаем это энергично и открыто, что доставит «Ю. С. Роботс» немало хлопот, так что вы в конце концов убедитесь, что проиграли. Вам по душе пойти на такой риск?

— Ну… — произнес Смайт-Робертсон и замолчал.

— Ладно. Я вижу, вы готовы согласиться, — сказал Пол — Возможно, вы еще колеблетесь, но в конечном итоге вы пойдете нам навстречу. Можно сказать, мудрое решение. Но есть еще один очень важный момент.

Ярость Смайт-Робертсона, увядая, казалось, перешла в отчаяние. Он даже не пытался высказываться.

А Пол продолжал:

— Позвольте уверить вас, что, если в процессе пересадки позитронного мозга моего клиента из ныне принадлежащего ему тела в органическое, которое вы, несомненно, сделаете для него, будет причинено пусть самое незначительное повреждение мозгу, я не успокоюсь до тех пор, пока не покончу с вашей корпорацией.

— Не можете же вы ожидать от нас гарантий…

— Могу и буду. У вас есть более чем столетний опыт по пересадке позитронного мозга из одного тела в другое. Поэтому вы можете, ничем не рискуя, с тем же успехом перенести его мозг в тело андроида. И еще раз предупреждаю вас: если хоть одна из связей его платино-иридиевого мозга в результате операции окажется нарушенной, можете быть уверены, я приложу все силы, чтобы настроить общественное мнение против корпорации, в глазах всего мира я выставлю вас виновными в преступлении ради мести.

Жалко было смотреть на извивающегося на своем стуле Смайт-Робертсона, когда он произнес:

— Мы никак не можем дать вам полную гарантию. При любой пересадке присутствует доля риска.

— Однако маловероятная. Много ли вы попортили мозгов при пересадке из одного тела в другое? На такую долю риска мы согласны. Я предупреждаю вас о преднамеренных, злокозненных действиях против моего клиента.

— Мы не настолько глупы, — возразил Смайт-Робертсон. — Хочу сказать вам в заключение: мы доведем это дело до конца, и для этого мы привлечем все наши лучшие силы. Именно так мы действуем всегда и будем действовать так и впоследствии. Вы загнали меня в угол, Чарни, но поймите же, мы не можем дать стопроцентную гарантию успеха. Девяносто девять процентов — это можно, но не сто.

— Ладно, сойдет. Но помните: мы бросим против вас все доступные нам средства, если заподозрим хотя бы малейшее намеренное повреждение у нашего клиента. — Он обратился к Эндрю: — Что скажешь, Эндрю? Это приемлемо для тебя?

Эндрю почти целую минуту колебался, зажатый правилами Первого Закона. Пол заставлял его поддержать ложь, шантаж, унижающие достоинство человека.

Но, по крайней мере, это не влекло за собой никаких физических травм, убеждал он себя. Никаких физических травм.

И он с трудом, едва слышно выдавил из себя:

— Да.

Глава 15

Он чувствовал себя так, будто его заново сотворили.

Проходили дни, недели, месяцы, а Эндрю все никак не мог обрести себя, и даже простейшие действия выполнял неуверенно.

Раньше он никогда не ощущал своего тела. Стоило ему захотеть сделать что-то, и он мгновенно, мягко и машинально выполнял необходимые движения. А теперь… Теперь все время требовалось сознательное управление телом. Подними руку, должен был он сказать себе. Подними ее вверх. Теперь положи.

Не то же ли самое происходит с человеческим ребенком, когда он постигает тайны координации движений?

Да, наверное. Ему было больше ста лет, а он чувствовал себя совсем ребенком, овладевая своим новым, пугающим его самого телом.

А тело было изумительное. Они сделали его высоким, но не таким огромным, чтобы подавлять или устрашать окружающих. У него были широкие плечи, тонкая талия, его руки и ноги были упругими и мускулистыми. Он выбрал светло-каштановый цвет для своих волос, поскольку рыжий показался ему слишком вызывающим, белокурый — слишком ярким, черный — мрачным, а волос каких-нибудь других цветов он не видел у людей, разве что белые и серебристые в пожилом возрасте, а таких он не хотел. Его глаза — на самом-то деле фотооптические камеры — тоже были карие с золотыми крапинками. Для своей кожи Эндрю выбрал нейтральный цвет, вернее, смесь разных, наиболее типичных для людей оттенков: потемнее, чем бледно-розовый цвет кожи у членов семьи Чарни, но и не слишком темный. Он постарался, чтобы по цвету кожи его нельзя было отнести ни к какой расе, тем более что ни к какой расе он в действительности и не принадлежал. Он велел, чтобы дизайнеры «Ю. С. Роботс» потрудились и создали для него внешность человека между тридцатью пятью и пятьюдесятью годами: достаточно зрелого, но еще не старого.

Превосходное тело, ничего не скажешь. Он был уверен, что будет счастлив, когда освоится с ним.

Каждый новый день приносил новый успех. Он все лучше овладевал своей элегантной андроидной оболочкой. И все же — как медленно продвигался он вперед, как мучительно долго…

Пол неистовствовал:

— Они повредили тебя, Эндрю. Я подам на них в суд.

— Не стоит, Пол, — возражал Эндрю. — Каки-и-е у в-вас д., до… к-к-аз-зате-ельст… ства… м-м-м…

— Мести?

— Да, м-мести. Я становвлюсь л-л-лучше, с-с-ильнее. Это просто тр-тр…

— Трясучка?

— Травма. Такое ведь оп-оп… впервые.

Эндрю говорил очень медленно. Речь оказалась удивительно сложной проблемой для него, одной из самых трудных функций, постоянной борьбой за правильное произношение слов. Это стало пыткой для Эндрю, а для слушателей пыткой было понимать его. Весь его голосовой аппарат заменили новым, совсем не таким, как прежде. Удобный электронный синтезатор, так хорошо имитировавший человеческий голос, уступил место устройству с резонаторами и приспособлениями типа голосовых связок, контролирующих резонаторы и делающих его голос совершенно неотличимым от человеческого. Но пока что Эндрю, как и сразу после операции, с трудом составлял каждый слог, с огромным трудом.

Но он не отчаивался. Да он практически и не способен был отчаиваться; и, кроме того, он понимал, что все это дело времени. Он мог исследовать свой мозг изнутри. Только он это мог, никто другой, и никто другой лучше его не мог знать, что его мозг в целости и сохранности, что пересадка не повредила ему. Мысли свободно текли по нервным каналам его нового тела, хотя оно еще недостаточно быстро реагировало на сигналы. Все параметры его организма были отлажены в совершенстве.

Оставались побочные проблемы. Он понимал что в принципе у него все в порядке и со временем он полностью овладеет своим новым вместилищем. А сейчас он воспринимал себя как очень юное существо. Как ребенка, новорожденного ребенка.

Прошло несколько месяцев. Координация движений у него становилась все увереннее. Взаимодействие с позитронной системой быстро восстанавливалось.

Но не все было так, как ему хотелось. Он целые часы проводил перед зеркалом, стараясь оценить весь свой репертуар по части выражения лица и движений тела. И увиденное далеко не оправдывало его ожиданий.

Нет, все-таки не совсем человек! Лицо было слишком плотным, и он сомневался, что впоследствии оно станет другим. Он нажимал пальцем на щеку, и она пружинила, но не так, как у человека. Он мог улыбнуться, нахмуриться или насупиться, но и улыбка, и хмурость были какими-то искусственными, вымученными. Он мог послать сигнал «улыбнись» или «нахмурься» или любой другой, и мускулы его лица послушно изображали требуемое, соответственно собрав черты лица в нужную комбинацию по тщательно разработанной программе. Он всегда ощущал механизм, пусть теперь органический, который тяжеловесно погромыхивал под его кожей для придания лицу нужного выражения. Эндрю подозревал что у людей это происходило совсем иначе.

Слишком запланированными были все его движения. Им недоставало непринужденности, столь свойственной человеку. Он еще надеялся, что со временем это пройдет: он уже далеко шагнул от тех злосчастных дней сразу после операции, когда он, словно примитивный, допозитронный автомат, неуклюже передвигался по своей комнате, но что-то говорило ему, что в своем новом, таком необыкновенном теле он никогда не сможет передвигаться так естественно, как это само собой получается у людей.

Но в конце-то концов все было не так уж плохо. Сотрудники «Ю. С. Роботс» честно выполнили условия сделки и провели пересадку мозга со всем своим великолепным техническим умением. И Эндрю получил то, чего он добивался. По-настоящему внимательного наблюдателя он не сумел бы обмануть, выдав себя за человека, но никогда не было ни одного робота, который бы так походил на человека, и он, по крайней мере, мог ходить в одежде и не выглядеть в ней смешным из-за несоответствия одежды с металлическим, невыразительным лицом над нею.

Но вот пришел день, когда Эндрю заявил:

— Я снова приступаю к работе.

Пол Чарни засмеялся и сказал:

— Значит, ты поправился. Что ты собираешься делать? Писать следующую книгу?

— Нет, — серьезно ответил Эндрю. — Слишком долго я живу, чтобы одно какое-то дело схватило меня за глотку и не отпускало. В свое время я был художником — я и сейчас иногда балуюсь этим. Потом я занимался историей, и если бы я видел необходимость этого, я написал бы еще одну-две книги. Но я должен двигаться дальше. И теперь, Пол, я хочу стать робобиологом.

— Робопсихологом, ты хочешь сказать?

— Нет. Это означало бы изучение позитронного мозга, а я в данное время не испытываю никакого интереса к этому. А робобиолог, по моим представлениям, имеет дело с деятельностью тела, приданного этому мозгу.

— Не роботехник ли это в таком случае?

— В былые времена — да, роботехник. Но роботехники занимались металлическими телами. А я буду изучать органическое, гуманоидное тело, каковым, насколько мне известно, обладаю только я. Как оно действует, как оно копирует человеческое тело — вот предмет моего исследования. Я хочу больше знать об искусственно созданном теле, чем знают об этом сами создатели андроидов.

— Ты сужаешь таким образом поле своей деятельности, — сказал Пол. — Как художник ты мог выразить все что угодно. Став историком, ты посвятил себя главным образом роботам. А в качестве робобиолога ты будешь занят только самим собой.

Эндрю кивнул:

— Вероятнее всего.

— Так ты собираешься полностью погрузиться в себя?

— Проникновение в самого себя означает начало проникновения в суть самой Вселенной, — ответил Эндрю. — Я верю в это. Новорожденное дитя думает, что оно и есть вся Вселенная, но скоро оно начинает понимать, что это не так. И ему приходится изучать окружающий его мир, искать границы, отделяющие его самого от остального мира, чтобы прийти к пониманию того, кто он и как ему вести себя в этой жизни. До сих пор я был чем-то иным, чем-то механическим и легко поддающимся осмыслению, но теперь я — позитронный мозг, заключенный в почти человеческое тело, и я с трудом постигаю себя. Поэтому я должен учиться. Если это то, что вы, Пол, называете «погружением в себя», пусть будет так. Но я должен это сделать.

Эндрю пришлось начинать с самых азов, потому что он ничего не смыслил в обычной биологии, да и вообще в любой науке, кроме роботехники. Загадкой для него было все: и природа органической жизни, и ее химические и электрические основы. Раньше ему ни к чему были все эти науки. Но теперь, когда он сам стал органическим — ну, хотя бы его тело, — он испытывал огромное желание расширить свои познания о живых существах. Чтобы понять, как дизайнеры, создавшие его андроидное тело, смогли потягаться с природой, придав ему столь человеческие формы, ему сначала нужно было изучить подлинно человеческое тело, его функционирование.

Его теперь постоянно видели в библиотеках университетов и медицинских колледжей, где он, не вставая с места, часами просиживал над электронными справочниками. Он выглядел вполне прилично в своей одежде, и его присутствие ни у кого не вызывало любопытства. Те немногие, кто знали о том, что он робот, не вмешивались в его дела.

Он пристроил к своему коттеджу просторное помещение — лабораторию и оборудовал ее всем необходимым для научных исследований инструментарием. Расширилась и его библиотека. Он поставил перед собой исследовательские проблемы, которыми по целым неделям занимался не отрываясь — его рабочий день составлял двадцать четыре часа, поскольку он по-прежнему не нуждался в сне. Будучи внешне почти человеком, для восстановления и пополнения сил он использовал источники куда более эффективные, чем те, которые были необходимы существам, по образу и подобию которых он был сконструирован.

Секреты дыхания, пищеварения, обмена веществ, деления клеток, кровообращения, температуры тела — словом, весь сложный гомеостаз организма, который обеспечивает жизнь человека на срок в восемьдесят — девяносто, а то и все сто лет, перестали быть загадкой для него. Эндрю глубоко изучил механизмы человеческого тела — поскольку было ясно, что это именно механизмы: совершенно такие же, как продукция «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен». Это был органический механизм, и тем не менее он оставался механизмом, прекрасно устроенным, со своими непререкаемыми законами, ритмами биологического обмена веществ, равновесия и разлада, упадка сил и их восстановления.

Проходили годы, годы, спокойные не только для отшельника Эндрю в его убежище в поместье Мартинов, но и вообще во всем мире. Население Земли стабилизировалось не из-за одного лишь низкого уровня рождаемости, но и в связи с эмиграцией людей в растущие поселения в космосе. Гигантские компьютеры контролировали большую часть экономических процессов на Земле, поддерживая устойчивое равновесие между предложением и спросом в разных регионах планеты, так что прежние циклы взлетов и падений в бизнесе сменились небольшими отклонениями от нормы. Это не была эра динамичного взрыва, но не была она и опасной, беспокойной эрой.

Эндрю едва ли обращал внимание на те изменения, которые происходили за порогом его дома. Для него существовали лишь фундаментальные явления, которые нужно было и которые он хотел изучить, и он их изучал. В те дни только это и имело для него значение. Ему хватало его состояния, сложившегося из доходов от теперь заброшенной им деятельности краснодеревщика, и денег, полученных в наследство от Маленькой Мисс, для поддержания в порядке его тела и для проведения научных исследований.

Он жил замкнуто, абсолютно одиноко — именно так, как сам хотел. Он давно уже в совершенстве овладел своим андроидным телом и теперь нередко совершал длительные прогулки по лесу среди холмов или вдоль пустынного, продуваемого всеми ветрами побережья, где он когда-то гулял с Маленькой Мисс и ее сестрой. Иногда он плавал, — то, что вода была холодная как лед, не было для него помехой, — и даже рисковал сплавать на одинокую, далекую скалу бакланов, куда его посылала Мисс, когда была совсем ребенком. Даже для него это предприятие оказалось не таким уж легким, а большие бакланы были явно недовольны его обществом; но сам он испытал чувство удовлетворения, испробовав свои силы в деле, непосильном для самых искушенных пловцов-людей. Он благополучно проплыл туда и обратно по холодным бурным волнам океана.

Но свое время Эндрю в основном посвящал научным исследованиям. Бывало так, что он целыми неделями не покидал своего дома.

Но однажды к нему зашел Пол Чарни и сказал:

— Долгонько не видались, Эндрю.

— Действительно.

Они теперь редко виделись, хотя никакого отчуждения между ними не было. Семья Чарни обитала в своем доме недалеко от Эндрю, на берегу океана в Северной Калифорнии, но сам Пол большую часть своего времени проводил в непосредственной близости к Сан-Франциско.

— Ты по-прежнему занят биологическими изысканиями? — спросил Пол.

— Да, главным образом, — ответил Эндрю.

Пол сильно постарел, и это поразило Эндрю. Сам феномен старения человека особенно занимал Эндрю последнее время, и ему казалось, что он понял причины течения процесса старения. И все же, несмотря на то что перед его глазами прошли поколения Мартинов-Чарни: Сэр, затем Маленькая Мисс, Джордж и вот теперь Пол — для него всегда было странным, что люди так быстро седеют, слабеют, сгибаются — словом, стареют. Вот как Пол сейчас. Казалось, его стройная фигура укоротилась, он ссутулился, претерпела изменения и структура его лица: выдался вперед подбородок, а скулы сгладились. Испортилось, по-видимому, и его зрение: вместо глаз у него теперь были блестящие фотооптические камеры, примерно такие же, какими взирал на мир Эндрю. Так что хотя бы в этом они с Полом сблизились.

Пол сказал:

— Очень жаль, что ты теперь не интересуешься историей роботов, как раньше. Нужно было бы дополнить твою книгу еще одной главой.

— Вы о чем, Пол?

— О главе, в которой рассказывалось бы о новой политике, о радикально изменившейся политике «Ю. С. Роботс».

— Я об этом ничего не слыхал. О какой новой политике вы говорите, Пол?

У Пола брови поползли вверх:

— Ты правда ничего не слыхал? Но, Эндрю, они принялись выпускать центральные контрольные установки для своих роботов, гигантские позитронные компьютеры, способные управлять роботами в количестве сразу от двенадцати до тысячи на любом расстоянии с помощью микроволновых передатчиков. Роботы, которых они теперь производят, совсем не имеют мозга.

— Не имеют мозга? Но как же они…

— Все данные для них обрабатывает гигантский центральный мозг. Так что роботы теперь — это как бы подвижные члены главного мыслительного центра.

— Это что — более эффективно?

— «Ю. С. Роботс» уверяет, что да. Насколько это верно в действительности, я не знаю. Но, по моему глубокому убеждению, все это началось давным-давно и главным образом — из-за тебя. Смайт-Робертсон перед самой своей смертью благословил это направление в роботехнике, понимаешь? Он был болен и стар, но сумел протащить свою идею и утвердить ее. Насколько я могу судить, он хотел быть уверенным в том, что никогда больше компании не придется вступать в конфликт с роботом и терпеть от него неприятности, как это было с тобой. И они занялись отделением мозга от тела. Безмозглому, автоматически действующему роботу никогда не придет в голову добиваться гражданских прав или юридической защиты, а огромный мозг, запертый в ящике, — это не более чем компьютер. И этот мозг никогда не сможет обратиться к председателю правления и потребовать переместить его в новое, улучшенное тело. А роботы-тела, лишенные разума, не могут ничего требовать.

— Но это же шаг назад, большой шаг назад, — сказал Эндрю. — Они отказываются от двухсотлетних достижений роботехники единственно из желания ни в малейшей степени не утруждать себя проблемами политики.

— Да, именно так. — Пол улыбнулся и покачал головой: — Поразительно, Эндрю, какое колоссальное влияние ты оказал на историю и развитие роботехники. Твои художественные наклонности пробудили «Ю. С. Роботс» к большей специализации роботов, потому что они решили, что ты слишком умен и это может испугать людей. И ты же, одержав победу в процессе о статусе свободного робота, тем самым создал прецедент о правах роботов. А твоя настойчивость в обретении андроидного тела привела к тому, что «Ю. С. Роботс» занялась отъединением мозга от тела.

— Боюсь, в конечном итоге корпорация создаст для всего мира один исполинский мозг, контролирующий миллиарды роботов-тел. Все яйца в одной корзине, вот что это будет. Довольно опасно. И ни капли здравого смысла.

— По-моему, ты прав, — сказал Пол. — Это, пожалуй, произойдет лет этак через сто. Так что мне этого не видать.

Он пересек комнату и остановился возле открытой двери, выходящей в разросшийся лес. Мягкий влажный весенний бриз дул с океана, и Пол вздохнул так глубоко, будто хотел выпить его весь. Затем он повернулся лицом к Эндрю, и тому показалось вдруг, что за то время, что Пол был здесь, он постарел еще лет на десять.

— Я, судя по всему, — сказал Пол вдруг осипшим голосом, — едва ли доживу до будущего года.

— Пол!

— Не надо удивляться. Мы ведь смертны, Эндрю, — сказал Пол, пожав плечами. — В этом мы отличаемся от тебя, и тебе пора было бы понять, что это значит.

— Я понимаю. Но…

— Да-да. Знаю. Прости меня, Эндрю. Я знал, как ты был всегда предан нашей семье и как тяжело и грустно для тебя должно быть постоянно наблюдать, как мы вырастаем, становимся все старше, стареем и в конце концов умираем. Должен тебе признаться, это и нам не очень-то нравится, но какой смысл проклинать это. Мы живем вдвое больше, чем жили люди несколько сот лет назад. Это довольно долгий срок, полагаю, достаточный для большинства из нас. Нам нужно просто философски относиться к этому.

— Нет, я не понимаю. Как вы можете оставаться спокойными перед лицом… э-э-э… своей кончины? Абсолютного прекращения всех ваших стремлений, желания достичь цели, учиться, расти?

— Я не был бы так спокоен, будь мне сейчас двадцать или сорок лет. Но мне не двадцать и не сорок. Человек устроен так — и это хорошо, мне кажется, — что, когда он достигает определенного возраста, для него теряет всякое значение то обстоятельство, что он должен скоро умереть. Он уже не стремится к цели, к познанию, он уже не растет. Хорошо это или плохо, но человек прожил свою жизнь, сделал все, что мог, для мира и для себя, время его истекло, и тело знает и приемлет это. Наступает жуткая усталость, Эндрю. Тебе не ясен смысл этого слова, верно, Эндрю? Я знаю, оно непонятно для тебя. Ты не можешь этого понять. Тебе никогда не приходилось уставать, и об усталости ты знаешь чисто теоретически. А у нас иначе. Мы упорно трудимся семьдесят, восемьдесят, а то и сто лет, и вдруг нам становится невмоготу, тогда мы садимся, потом ложимся и, наконец, закрываем глаза, чтобы никогда больше не открыть их. Когда приходит конец, мы знаем, что это конец, и не возражаем. Или нам все равно: я не очень уверен, что это одно и то же, но, может быть, так оно и есть… Не смотри на меня так, Эндрю.

— Смерть для человека — дело естественное, — сказал Эндрю. — Я это понимаю, Пол.

— Нет, не понимаешь. Ничего ты не понимаешь. Ты просто не способен понять такое. Про себя ты думаешь, что смерть — это прискорбная ошибка в нашей конструкции, и тебя удивляет, почему эту ошибку вовремя не обнаружили и не исправили, ведь это же несложно — заменить те части нашего организма, которые износились или вышли из строя, подобно тому как заменяли твои отработавшие части тела. Тебе его даже заменили целиком.

— Но теоретически и вас можно переместить в другое тело…

— Нет, невозможно. Даже теоретически. У нас нет позитронного мозга, а наш нетранспортабелен, так что мы не можем взять и попросить кого-нибудь вынуть нас из отработанного тела и перенести в новенькую, блестящую, прелестную оболочку. Тебе не дано понять, что люди неотвратимо достигают той точки, откуда им возврата уже нет. Ну да ладно. С чего бы вдруг ожидать, что ты поймешь то, что понять нельзя? Я скоро умру, вот и весь разговор. Но в одном хочу уверить тебя, Эндрю: уходя из этого мира, я позабочусь, чтобы ты был обеспечен финансово.

— Но я и так хорошо…

— Да. Знаю. Но иногда перемены совершаются быстро. Нам кажется, что мы живем в надежном мире, но и другие цивилизации так же ощущали себя, однако рано или поздно у них появлялись причины признать, что они заблуждались. Но как бы там ни было, Эндрю, я — последний из Чарни. Кроме тебя, у меня нет наследников. Существуют родственники по боковой линии со стороны сестры моей бабушки, но они не в счет. Я их не знаю, и мне дела нет до них. Я думаю о тебе. Мое личное состояние я переведу на твое имя, и в будущем — насколько это можно предвидеть — экономически ты будешь независим.

— В этом нет необходимости, Пол, — с трудом вымолвил Эндрю. Про себя он согласился с Полом, что не понимает смерти, не способен понять ее. За все эти годы он так и не смог привыкнуть к тому, что Чарни умирали.

— Давай не будем спорить, — сказал Пол. — Я не могу взять деньги с собой, и я не могу придумать, что бы еще я мог сделать с ними — только оставить тебе, так что решено. И я не хочу тратить немногое оставшееся мне время на бесконечные пререкания по этому поводу. Поговорим лучше еще о чем-нибудь… Над чем ты работаешь сейчас?

— Все еще над биологией.

— Какой раздел биологии?

— Обмен веществ.

— Ты имеешь в виду обмен веществ у роботов? Но разве он существует? Может быть, у андроидов? Или у человека?

— Все три вида, — ответил Эндрю. — Своего рода синтез. — Он помолчал немного, потом заговорил. Почему он должен что-то скрывать от Пола? — Я разрабатывал систему, благодаря которой андроиды, то есть я сам, — раз уж существует всего один действующий андроид, не так ли? — смогут получать энергию от окисления углеводов, а не от атомных батареек.

Пол долго, внимательно рассматривал его.

— Ты хочешь сказать, — вымолвил он наконец, — что собираешься наделить андроида способностью дышать и есть совершенно так же, как это делают люди?

— Да.

— Ты никогда прежде не говорил о подобных своих планах, Эндрю! Это что-то новенькое, а?

— Не совсем. По правде говоря, Пол, это послужило главной причиной, побудившей меня заняться биологией.

Пол кивнул с рассеянным видом. Казалось, он едва слышит Эндрю из своего далека и ему очень трудно вникать в смысл того, о чем говорил ему Эндрю.

— И многого ты достиг в этом деле? — помолчав немного, спросил он.

— Приближаюсь к этому, — ответил Эндрю. — Надо еще потрудиться, но, думаю, я сумею создать компактную камеру для Эндрю.

— Какой в этом смысл? Ты же понимаешь, что то, что ты изобретаешь сейчас, не будет эффективнее атомных батареек, которые используются твоим телом сейчас.

— Скорее всего не будет, — сказал Эндрю — Но будет достаточно эффективным. По меньшей мере, настолько же эффективным для меня, насколько это эффективно для человека, и это будет в принципе не так уж отличаться от той системы, что осуществляет обмен веществ в организме человека. Главное, что меня не устраивает в атомных батарейках, — это их чужеродность природе человека. Моя энергия, а лучше сказать — сама моя жизнь, извлекается из источника, ничего общего не имеющего с человеком. Я с этим не хочу мириться.

Глава 16

На исследования ушло много времени, но Эндрю это не волновало. Ему ни к чему была спешка с завершением работ. Он хотел все хорошенько проработать, прежде чем запускать в дело. Была и еще одна причина помедлить с окончанием изысканий, Эндрю решил не подвергать свое андроидное тело новым переделкам, пока был жив Пол Чарни.

Пол в открытую не стал критиковать занятия Эндрю, разве что заметил, что новая окислительная камера, изобретенная Эндрю, может оказаться не такой эффективной, как атомные батарейки, которые снабжали энергией тело Эндрю в настоящее время. Но Эндрю понял, что сама идея тревожит Пола. Она была для него слишком дерзкой, слишком странной, слишком прогрессивной. Даже Пол готов был принять прогресс в конструировании роботов лишь до известного предела. Даже Пол!

Хотя тут, подумал Эндрю, отчасти виновата старость. Смелые новые идеи становятся для вас слишком смелыми, как бы восприимчивы вы ни были в юные годы к любым динамичным переменам. В старости все новое представляется вам тревожным и угрожающим. Вы чувствуете, как мир мчится мимо вас в безумной гонке, вам хочется замедлить ее бег, хочется, чтобы стремительный прогресс замедлился.

В этом ли одном дело? — думал Эндрю. Становятся ли люди с возрастом более консервативными?

Кажется, так оно и есть. Маленькой Мисс не нравилось, что он надел одежду. Джорджу казалась странной его работа над книгой. Теперь вот Пол… Пол…

Оглядываясь назад, Эндрю вспомнил, как удивлен, даже шокирован был Пол, услышав впервые в кабинете Смайт — Робертсона о том, что Эндрю хочет, чтобы его переместили в андроидное тело. Правда, Пол быстро справился с собой и яростно и блестяще выступил в пользу осуществления этой затеи. Что, впрочем, не значило, что он полностью одобряет ее.

Они разрешали мне делать то, что я считал необходимым, даже в тех случаях, когда сами не были согласны с этим. Они удовлетворяли мои желания, потому что любили меня.

Да, любили. Меня, робота.

На какое-то время Эндрю погрузился в размышления об этом, и теплая волна благодарности захлестнула его. Но его немного беспокоило сознание того, что Чарни поддерживал его не по собственным убеждениям, а просто потому, что они всем сердцем, без всяких сомнений доверяли ему и разрешали идти избранным им самим путем, независимо от того, считали они это правильным или нет.

Так именно Пол добился для него права на приобретение андроидного тела. Но тут и был тот предел, через который Пол не мог переступить, не мог принять дальнейшего пути Эндрю наверх. Его следующий шаг — метаболический конвертер — был для Пола неприемлем.

Ну что ж. Пол проживет недолго. Эндрю подождет.

И он дождался; весть о кончине Пола пришла не так быстро, как предполагал сам Пол. Однако это случилось довольно скоро. Эндрю пригласили на похороны — публичную церемонию, знаменующую собой конец жизни человека; но никого знакомого среди присутствовавших Эндрю не заметил, он чувствовал неловкость, свою неуместность, хотя все были очень вежливы с ним. Эта молодые незнакомцы: друзья Пола, его сотрудники, дальние родственники из семьи Чарни — представлялись Эндрю не более чем тенями, и он стоял среди них, отягощенный двойной болью — потерей доброго своего друга Пола и сознанием того, что оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с семьей, которой он был обязан своим местом в жизни.

По сути дела, не осталось ни одного человека в мире, с которым бы его связывали теплые чувства. И Эндрю понял теперь, что характер его привязанности к Мартинам и Чарни весьма отличался от чего-либо, присущего роботам, что его преданность им — не просто скрупулезное выполнение Первого и Второго Законов, что это нечто такое, что вполне можно назвать любовью. Его любовью к ним. В свои ранние годы Эндрю никогда не допустил бы подобных мыслей, даже про себя, но теперь он стал другим.

Со времени смерти Пола Чарни эти мысли неотвратимо вели Эндрю к размышлениям об общей концепции семейных уз — о любви родителей к детям, детей к родителям — и в результате о непрекращающейся смене поколений. Если ты человек, думал Эндрю, то ты одновременно часть большой цепи, которая проходит через безбрежные временные просторы и связывает тебя со всеми, кто был до тебя, и с теми, кто придет за тобой. И понятно, что отдельные, индивидуальные звенья цепи могут исчезнуть, — а по сути, должны исчезнуть, — но сама цепь без конца обновляется и не умирает. Умирают люди, исчезают целые семьи, но человеческая раса, вид, продолжается в веках, в миллионах и миллиардах лет, связанная наследованием крови тех, кто был раньше.

Эндрю трудно было понять это чувство принадлежности, чувство родственной связи с бесчисленными предками. У него не было предков, не будет и потомства. Он был уникальный… индивидуум, нечто, возникшее в определенный момент времени вне всякой связи с предшественниками.

Эндрю заметил, что его интересует вопрос, что для него самого значило бы иметь родителей, но единственно, что он смог вообразить, — это туманное видение группы роботов, которые собирают его тело из разрозненных частей на фабрике. А еще — что бы это значило иметь собственного ребенка? Но самое большее, что он мог себе представить, — это стол или шкаф, сделанные его собственными руками.

Но у людей родители не имели ничего общего с группой роботов-сборщиков, а дети совсем не походили на столы или шкафы. Он заблуждался.

Это было тайной для него. И останется тайной навсегда. Он не человек, и откуда же ему знать, что такое семейные связи?

Потом Эндрю подумал о Маленькой Мисс, о Джордже, Поле, и даже о вспыльчивом старом Сэре, и о том, что они значили для него. И понял, что и он — одно из звеньев семейной цепи, в конце-то концов, хотя у него и не было родителей и никогда не будет детей. Мартины взяли его к себе и сделали его членом семьи. Он действительно был Мартином. Да, Мартином-приемышем, но мог ли он надеяться на что-либо лучшее? А сколько людей было вокруг, которые не испытали счастья принадлежать к такой любящей семье! Так что, если хорошенько подумать, ему здорово повезло. Оставаясь всего лишь роботом, он узнал прочность и непрерывность семейной жизни, он испытал ее тепло, он испытал любовь.

Но теперь все, кого он любил, ушли. И в этом были сразу и горестное чувство, и чувство освобождения. Для него цепь распалась, и никакими силами ее не восстановить. Но теперь, по крайней мере, он мог делать все, что пожелает, не страшась огорчить близких ему людей. Со смертью правнука Сэра Эндрю почувствовал себя вправе продолжить осуществление своего плана по дальнейшему совершенствованию своего андроидного тела. Отчасти это было утешением в его печали.

И тем не менее он был совершенно одинок в этом мире, или так ему казалось, и не из-за того, что его позитронный мозг размещался в единственном андроидном теле, а потому, что он ни с кем не был связан. И весь этот мир имел все основания враждебно относиться к его домогательствам. И тем больше оснований, считал Эндрю, было у него для того, чтобы продолжать двигаться в том направлении, которое он избрал давно и которое, как он надеялся, обеспечит ему неуязвимость в мире, куда его без его на то согласия так безразлично закинули давным-давно.

Но в действительности Эндрю вовсе не был так одинок, как ему казалось. Мужчины и женщины умирают, но корпорации, как и роботы, продолжают существовать; функционировала и юридическая фирма «Файнголд энд Чарни», хотя ни Файнголдов, ни Чарни не было в живых. У фирмы были свои принципы, и она безупречно и без всяких сантиментов следовала им. Благодаря вложению своих денег в трастовую компанию и доходам, которые фирма выплачивала ему, как наследнику Пола Чарни, Эндрю был по-прежнему богат. Это позволяло ему вносить весьма значительный годовой гонорар в кассу «Файнголд энд Чарни» и таким образом постоянно пользоваться их услугами по части юриспруденции, если того требовали его исследования, в частности, его работа с метаболической камерой.

В связи с этим настал момент для нового визита Эндрю к руководству «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен».

В третий раз за всю свою долгую жизнь должен был Эндрю встретиться лицом к лицу с руководящими администраторами мощной корпорации по производству роботов. В первый раз, еще во времена Мервина Менски, сам Менски и управляющий Эллиот Смайт прибыли в Калифорнию посмотреть на него. Но это было, когда еще был жив Сэр, и величественный старый Сэр мог приказать даже Смайтам и Робертсонам приехать к нему. В следующий раз, позднее, уже Эндрю с Полом пришлось совершить путешествие, чтобы увидеться со Смайт-Робертсоном в его офисе и уладить вопрос о пересадке мозга Эндрю в андроидное тело.

Теперь совсем один Эндрю должен был отправиться на Восток во второй раз. Но теперь его лицо и тело — пусть не внутренние органы — полностью совпадали с человеческими.

«Ю. С. Роботс» сильно изменилась со времени последнего визита Эндрю. Как и все остальные индустриальные предприятия, свои основные производственные мощности корпорация вынесла в космос на большие космические станции. На Земле остался только центр научных исследований, который расположился в прелестном большом парке с просторными зелеными лужайками и могучими деревьями с густыми и раскидистыми кронами.

Да и вся Земля с давно устойчивым населением в миллиард человек, плюс примерно столько же роботов, стала почти повсеместно похожа на парк. Ужасное разрушение среды обитания, постигшее Землю в первые, нездоровые века промышленной революции, в основном осталось тяжелым воспоминанием. Грехи прошлого не были забыты, но жителям обновленной Земли они представлялись нереальными, и с каждым новым поколением люди все с большим трудом верили, что когда-то давно их предки были готовы совершать эти чудовищные и, несомненно, самоубийственные преступления против собственной планеты. А ныне, когда промышленность в основном была переброшена в космос, а людей, оставшихся на Земле, обслуживали экологически безопасные роботы, в игру вступили естественные восстановительные силы природы, и моря стали опять чистыми, прозрачными, небеса — ясными, на месте грязных, насквозь продымленных городов вновь поднялись зеленые леса.

Когда Эндрю приземлился на взлетно-посадочной площадке «Ю. С. Роботс», его приветствовал робот. У него было пустое, плоское, абсолютно невыразительное лицо с красными фотоэлектрическими глазами. Как было известно Эндрю, едва ли тридцать процентов роботов на Земле были наделены собственным мозгом, а этот, судя по всему, был пустышкой, безмозглой металлической куклой, управляемой неподвижным позитронным мыслящим агрегатом, расположенным где-то в глубинах комплекса «Ю. С. Роботс».

— Я Эндрю Мартин, — сказал Эндрю. — У меня назначена встреча с директором Центра Магдеску.

— Да. Следуйте за мной.

Безжизненный. Безмозглый. Просто машина. Вещь.

Робот-привратник быстро провел Эндрю по мощеной тропе, плиты которой сверкали изнутри кристаллическими блестками, к ярко освещенной спирали-аппарели и дальше, в многоуровневое здание, покрытое блестящим переливчатым прозрачным куполом. Эндрю, который мало был знаком с современной архитектурой, сооружение показалось чем-то сказочным — легкое, мерцающее, полное воздуха, какое-то нереальное видение.

Его оставили в просторной овальной комнате, устланной светящимся синтетическимматериалом, который, куда бы ни ступила нога Эндрю, откликался нежной, приятной музыкальной мелодией. Он заметил, что, когда он шел по прямой, свет был бледно-розовый, а в мелодии звучали стаккато, а когда он шел параллельно стене, свет становился голубым, а мелодия походила на шорох ветра. Он задумался: имеет ли это какой-то смысл, и решил, что не имеет: просто украшение, декоративная завитушка. Эндрю догадывался, что в нынешнюю тихую, безмятежную эру подобные прелестные, но совершенно лишенные смысла декоративные приемы были общеприняты.

— Ах, наконец-то, Эндрю Мартин, — произнес довольно низкий голос.

Небольшого роста коренастый человек появился в комнате, как будто по мановению волшебной палочки возник прямо из светящегося ковра. У незнакомца были темные волосы и темное же лицо, короткая острая бородка, казавшаяся лакированной; согласно моде, выше пояса он носил только перевязь. Тело Эндрю было прикрыто более основательно. Он, как и Джордж Чарни, предпочитал стиль «дрэпери», считая, что мягко ниспадающие складки одежды надежнее скроют ту некоторую неуклюжесть движений, которая, как он считал, ему присуща, и хотя этот стиль вышел из моды уже несколько десятилетий назад, а Эндрю двигался так же легко и грациозно, как любой человек, он остался верен своей привычке одеваться так.

— Доктор Магдеску? — спросил Эндрю.

— Он самый. Он самый.

Элвин Магдеску держался на расстоянии примерно двух метров от Эндрю и рассматривал его с нескрываемым восторгом, как если бы Эндрю был музейным экспонатом.

— Прелестно! Вы — совершеннейшая прелесть!

— Благодарю вас, — довольно холодно отпарировал Эндрю.

Комплимент Магдеску не был воспринят Эндрю как просто приветствие. Это была безличная похвала, достойная прекрасно сконструированной машины; подобные слова, направленные в его адрес, давно уже не доставляли никакого удовольствия Эндрю.

— Как хорошо, что вы приехали! — восклицал Магдеску. — Как мне хотелось увидеть вас! Но я веду себя невежливо. — И он сделал несколько шагов вперед, то ли кланяясь, то ли подпрыгивая на ходу, пока не оказался нос к носу с Эндрю. Он протянул ему свою руку ладонью вверх, выпрямив все пальцы.

Да. Это была новая форма приветствия, заменившая прежнее рукопожатие, которое так много столетий преобладало на Земле. У Эндрю не было привычки пожимать людам руки, не говоря уж об этом новом жесте. Роботу и в голову не могло прийти обменяться с кем-то рукопожатием. Но Магдеску, повидимому, ожидал ответного шага, и это его желание поубавило обиду на его первые слова. И поэтому Эндрю сделал то, что, как он понял, от него ожидали, и протянул свою руку. Он держал ее над рукой Магдеску и сгибал свои пальцы до тех пор, пока не коснулся ими кончиков пальцев Магдеску.

От соприкосновения их рук у Эндрю появилось странное чувство — чувство равенства с этим человеком. Странное и довольно тревожное, но в то же время ободряющее.

— Привет вам, привет, привет! — сказал Магдеску. Казалось, его распирает от избытка энергии. «Слишком много энергии», — подумал Эндрю. Но шло это от души. — Замечательный Эндрю Мартин! Пресловутый Эндрю Мартин!

— Пресловутый?

— Точно. Самое известное изделие за всю нашу историю. Но, должен признаться, называть изделием нечто столь похожее на живое кажется неприличным. Я вас не оскорбил?

— Как можно? Я и есть изделие, — ответил Эндрю не очень любезно. Он заметил, что Магдеску очень непоследователен в своем обращении с ним. То коснулся его руки, как если бы они были деловые партнеры-люди, то тут же называет Эндрю «изделием». И еще определяет его как «похожее на живое». Эндрю не питал иллюзий в отношении себя, он понимал, что он есть то, что он есть — подобие человека, а не человек, одним словом — гуманоид. «Как живой», а не «живой». «Изделие», а не личность. Но слышать это от других было неприятно.

— Нет, какое достижение с их стороны! Потрясающе! Потрясающе! Ну, совсем как человек!

— Не совсем, — сказал Эндрю.

— Просто как живой, если хорошенько подумать. Удивительно! Какой позор, что Смайт-Робертсон был так настроен против вас. Вы, так ужасающе похожий на человека, вы же настоящее техническое чудо, а он не дал компании развивать дальше производство таких, как вы, роботов. Если бы сотрудникам нашего Центра разрешили продолжить работу, мы могли бы еще и не такого достичь, совершенствуя вас.

— Вы и в настоящее время можете, — сказал Эндрю.

— Боюсь, что не сможем, — возразил Магдеску, и вся его энергия вдруг куда-то подевалась, будто воздух вышел из проколотого воздушного шарика. Его настроение разительно изменилось. Он отпрянул от Эндрю и зигзагами зашагал по комнате, отчего ковер засветился зеленым цветом в сопровождении странного колокольного перезвона. — Мы упустили время, — мрачно заявил Магдеску. — Эра значительного развития роботехники… забудьте о ней, она превратилась в историю. По меньшей мере здесь, у нас. Что-то около ста пятидесяти лет мы свободно использовали роботов на Земле, но все изменилось. Они возвращаются в космос, а у тех, что остаются здесь, нет мозга.

— Но существую я, и я остаюсь на Земле.

— Да, это правда. Но вы же полнейшая аномалия, робот в себе, единственный робот-андроид. Вы не можете служить прототипом для новой серии. Вы — уникальный экземпляр, который они случайно выпустили вопреки своим намерениям, а создав вас, они потом сделали все зависящее от них, чтобы вы оставались единственным в своем роде. Никакой возможности для дальнейшего развития. Никакого продвижения в мастерстве — ни мастерства, ни продвижения вообще. В вас, собственно, от робота ничего и не осталось, вы слишком далеко шагнули за наши горизонты… Да, кстати, зачем вы приехали сюда?

— Качественно повысить свое устройство, — ответил Эндрю.

Магдеску грубо захохотал:

— Но разве вы не слышали, что я тут говорил сейчас? У нас ничего не делается для развития роботехники! Мы с вами находимся в Исследовательском центре, это так, но исследования наши направлены совершенно не туда, куда следовало бы! Мы упрощаем роботов и стремимся приблизить их к обычной машине, и тут являетесь вы, образец самого совершенного робота из всех когда-либо существовавших и даже тех, что когда-либо будут существовать, и просите нас сделать вас еще лучше. Как можем мы выполнить вашу просьбу? Что в наших силах сделать для вас, сверх того, что уже сделано?

— Вот это, — сказал Эндрю и протянул Магдеску дискету.

Директор Центра смотрел на него с опаской, как будто Эндрю положил ему на ладонь медузу или лягушку.

— Что это? — спросил он наконец.

— Расчеты моего дальнейшего совершенствования.

— Расчеты, — ухмыльнулся Магдеску. — Совершенствования?

— Да. Я хочу стать еще меньше роботом, чем сейчас. Если уж я в некотором смысле органический, я хочу, чтобы и источник энергии у меня был органический. И вы способны обеспечить его мне. Необходимые исследования уже проведены.

— Кем?

— Мной.

— Как, вы сами спроектировали механизм вашего усовершенствования? — Магдеску захихикал, потом рассмеялся, потом загоготал как ненормальный. — Замечательно! Приходит робот и протягивает директору Исследовательского центра расчеты собственного совершенствования! И кто их сделал? Да сам робот и сделал! Замечательно! Потрясающе! Знаете ли, когда я был маленьким мальчиком, моя бабушка часто читала мне книгу, древнюю книгу, о которой, боюсь, теперь уже все позабыли, книгу под названием «Алиса в стране чудес». Это о маленькой девочке, которая жила три или четыре столетия назад, она вслед за кроликом нырнула в нору и очутилась в таком мире, где буквально все вокруг абсурдно, но никто в нем не догадывается об этом, и ко всему абсурду они относятся со всей серьезностью. Нечто подобное происходит тут с нами. Вроде продолжения этой книги. Называется «Элвин в стране чудес». Так оно и есть — разыгрываем ее продолжение. — Магдеску говорил чересчур быстро, исступленно. — Мне что, всерьез предлагается принять это, эти ваши расчеты? Или это шутка?

— Нет. Не шутка.

— Не шутка?

— Отнюдь. Уверяю вас, я абсолютно серьезен. Почему бы вам не прокрутить дискету, доктор Магдеску?

— Действительно. Почему бы мне не прокрутить ее? — Он коснулся кнопки в стене, и откуда-то появился столик со сканирующим аппаратом на нем. Магдеску поспешно вставил диск в щель аппарата, тут же зажегся экран. Появилось в ярко-красном цвете имя Эндрю с длинным списком его патентов. Магдеску кивнул и приказал сканнеру продолжать. Целая серия сложных диаграмм замелькала на экране.

Магдеску стоял неподвижно, со все растущим напряжением, сосредоточенно наблюдая за развертывающимися перед ним картинами. То и дело он что-то бормотал себе под нос, теребя свою бородку. Через некоторое время он взглянул на Эндрю со странным блеском в глазах и сказал:

— Это гениально просто. Гениально! Признайтесь, неужели вы сами все это сделали?

— Да.

— Трудно в это поверить!

— Правда? Пожалуйста, постарайтесь.

Магдеску бросил на Эндрю острый, недоверчивый взгляд, тот в ответ посмотрел на него спокойно и уверенно. Директор пожал плечами и приказал сканнеру продолжать. Диаграммы следовали одна за другой. На экране был показан полный цикл обмена веществ. Временами Магдеску возвращал просмотренные кадры, чтобы получше разобраться в них. Наконец он остановил сканнер и сказал:

— В ваших диаграммах не совершенствование вас, а нечто гораздо большее. Это в корне меняет всю вашу биологическую программу.

— Да, я знаю.

— Вот это эксперимент! Уникально. Неслыханно. Ничего подобного никогда не делалось и даже не предлагалось. Но зачем это вам?

— У меня есть на то причины, — сказал Эндрю.

— Но достаточно ли серьезно вы обдумали эти причины, как бы важны они ни были? Мне кажется, нет.

Эндрю, как обычно, крепко держал себя в руках.

— Напротив, — сказал он. — То, что вы увидели, доктор Магдеску, это плод моего многолетнего труда.

— Полагаю, это так. С точки зрения технологии это производит огромное впечатление. Это потрясающий проект, и другого слова, кроме как «блестящий», я для него не найду. Но при всем том я могу назвать вам миллион причин, почему вам не следует подвергать себя этим изменениям, и не сыщу ни одной в их пользу. Рискованное это дело. Поверьте: то, что вы предлагаете проделать над собой, далеко выходит за рамки возможного. Последуйте моему совету — оставайтесь таким, какой вы есть.

Примерно этого ожидал от Магдеску и боялся Эндрю. Но не для того он явился сюда, чтобы отказаться от своих намерений.

— Доктор Магдеску, я верю, что вы желаете мне добра. Во всяком случае, я на это надеюсь. И тем не менее настаиваю, чтобы работа была выполнена.

— Настаиваете, Эндрю? — спросил Магдеску.

Он выглядел удивленным, будто только теперь до него дошло, что тот, с кем он вел беседу, был роботом, хотя уже в начале разговора он назвал его «изделием, похожим на живое».

— Да, настаиваю. — Эндрю не знал, отражается ли на его лице то нетерпение, которое он сейчас испытывал, но был уверен, что Магдеску разгадал это по его голосу. — Доктор Магдеску, вы упустили из виду один очень важный пункт. У вас нет выбора, вы должны дать согласие на мое требование.

— Ого?!

— Если изобретенные мною устройства можно будет ввести в мое тело, их можно будет использовать и для тела человека. Тенденция к пролонгированию жизни человека путем протезирования уже существует: искусственно созданные сердца, легкие, почки, заменители печени — великое множество заменителей различных органов используются людьми вот уже два или три столетия. Но далеко не все эти устройства достаточно хороши. Некоторые из них оказались вообще непригодными, а другие нуждаются в значительном усовершенствовании. Это и является моей основной задачей — добиться совершенства протезов. Я говорю о границе между органикой и неорганикой, о соединении, которое обеспечит совместимость искусственных органов с органической материей. Это совершенно новый подход. Ни один из существующих протезов не идет ни в какое сравнение с теми, которые разработал и продолжаю разрабатывать я.

— Довольно дерзкое заявление, — сказал Магдеску.

— Возможно. Но достаточно обнадеживающее, как вы сами могли убедиться, посмотрев мой проект. А доказательством тому может послужить мое намерение предложить себя в качестве первого подопытного в операции по перестройке механизма обмена веществ, несмотря на весь предполагаемый вами риск.

— Все это доказывает только вашу безрассудную храбрость. А вследствие этого можно утверждать, что у вас не все в порядке с параметрами Третьего Закона.

Эндрю продолжал соблюдать спокойствие.

— Вы вправе так смотреть на вещи. Но вас вводит в заблуждение моя внешность. Параметры Третьего Закона у меня в полном порядке, и, если бы в моем требовании корректировки моего устройства скрывался малейший намек на самоубийство, можете быть уверены, я не только не захотел бы, я был бы просто не способен просить вас выполнить ее. Нет, доктор Магдеску, моя метаболическая камера будет работать. Если вы не сделаете ее и не поместите в мое тело, ее сделают где-нибудь еще.

— Где-нибудь еще? Но кто же, кроме нас, может переделать робота? Наша корпорация контролирует полностью всю технологическую информацию, касающуюся производства роботов!

— Не полностью, — возразил Эндрю. — Неужели вы думаете, я спроектировал это устройство, не имея полного представления о том, как работают мои внутренние органы?

Магдеску был ошеломлен.

— Вы хотите сказать, что готовы создать конкурентную компанию роботехников, если мы откажемся выполнить ваше требование?

— Ни в коем случае. Одной вполне достаточно. Но если вы меня к этому принудите, доктор Магдеску, я организую компанию по производству протезов, таких, как мой преобразователь. И она будет работать не на рынок андроидов, доктор Магдеску, так как на этом рынке есть лишь один экземпляр, а на рынок человеческий. И тогда, мне кажется, «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» пожалеет, что не согласилась сотрудничать со мной, когда я просил об этом.

Наступило продолжительное молчание. Затем глухим голосом Магдеску произнес:

— Пожалуй, я наконец понял, чего вы добиваетесь.

— Надеюсь. Буду предельно точен, — сказал Эндрю. — Дело в том, что все патенты на это устройство и на целую серию других, которые можно создать на основе этого, главного, я контролирую. Я имею юридическую поддержку фирмы «Файнголд энд Чарни», и так будет продолжаться и дальше. И ни с какими трудностями я не столкнусь при вступлении в собственный бизнес, связанный с серийным производством различных протезов, что в конечном итоге принесет человечеству многие из тех преимуществ, которыми пользуются роботы: возможность продлить жизнь, проводить небольшой ремонт тела человека, без всяких нежелательных последствий. Что, по-вашему, будет с «Ю. С. Роботс» в таком случае?

Магдеску кивнул с мрачным видом.

А Эндрю продолжал:

— Во всяком случае, если вы изготовите то устройство, которое я только что вам показал, и введете его в мой организм и согласитесь и в будущем снабжать меня подобными усовершенствованными протезами по моему требованию, которые я еще, возможно, изобрету, я готов на соглашение по лицензированию вашей компании. Но как говорится — услуга за услугу: мне нужны ваши знания по технологии производства роботов-андроидов, хотя, уверен, я и сам мог бы разработать необходимую технологию, если бы вы вынудили меня сделать это, а вам нужны мои разработки. В соглашении, которое я собираюсь предложить вам, «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен» получит право пользоваться всеми моими патентами, которые не только контролируют новую технологию производства человекоподобных роботов, но и полное протезирование людей… Но, естественно, лицензии вы не получите до тех пор, пока успешно не проведете операцию на мне и пока время не покажет, что успех абсолютно несомненен.

Магдеску с грустью произнес:

— Вы продумали все, не так ли?

— Надеюсь.

— Мне не верится, что вы — робот. Вы же дьявольски агрессивны!

— Неужели, доктор Магдеску?

— Требования, условия, угрозы создать конкурирующую фирму… Бог мой, да неужто запреты Первого Закона не действуют на вас?

Эндрю улыбнулся так широко, как только мог.

— Конечно, действуют, — ответил он. — Но в данном случае я не чувствую никаких запретов Первого Закона. Первый Закон запрещает мне причинять вред человеку, и, уверяю вас, я так же не способен на это, как не способны вы прямо здесь, на моих глазах, отнять свою левую ногу и тут же приставить ее на место. Но почему в нашем споре вдруг возник Первый Закон? Вы — человек, а я — робот, все так, и я вдруг выдвигаю перед вами ряд жестких условий, которые, как я понимаю, вы интерпретируете как требования и угрозы. Мне же они представляются в совершенно ином свете. Я считаю, что я ничем не угрожаю компании, в которой вы служите. Как раз наоборот — я предлагаю ей величайший шанс из всех, какие у нее были в течение многих лет. Что вы на это скажете, доктор Магдеску?

Магдеску облизал губы, дернул себя за бородку, нервно поправил перевязь на своей голой груди.

— Что ж, — сказал он, — вы должны понимать, мистер Мартин, что принимать такие решения не в моей власти. Совет директоров займется вашим предложением, а не простой служащий, вроде меня. На это потребуется время.

— Сколько времени?

— Затрудняюсь ответить. Все, что вы мне сегодня сказали, я передам им, и они рассмотрят вопрос на одном из своих ежемесячных собраний. Потом, полагаю, они создадут рабочий комитет и т. д. Сколько-то времени на все это понадобится.

— Я готов ждать в разумных пределах, — сказал Эндрю. — Но только в разумных пределах, и судить об этом буду я. Вам следовало бы сказать им об этом.

Он поблагодарил Магдеску за беседу и заявил, что готов вернуться на взлетно-посадочную площадку. А в душе с удовлетворением отметил, что сам Пол не сделал бы все это лучше, чем это удалось ему.

Глава 17

Должно быть, Магдеску очень доходчиво рассказал о предложениях Эндрю Совету директоров, и они осознали неотложность дела. Действительно, через некоторое время — вполне в разумных пределах — Эндрю был поставлен в известность, что корпорация хочет сотрудничать с ним. «ЮСРММ» берется сделать метаболическую камеру и поместить ее в андроидное тело Эндрю за свой счет; и она готова начать переговоры о соглашении по лицензированию как производства, так и распространения всех видов протезов — органов человеческого тела, разработкой которых будет заниматься Эндрю.

Под наблюдением Эндрю на заводе в Северной Калифорнии была сконструирована модель преобразователя обмена веществ и испытана сначала на обычном роботе, затем на вновь созданных андроидных телах, не оснащенных позитронным мозгом и имевших внешние системы жизнеобеспечения.

Результаты произвели сильное впечатление буквально на всех. Эндрю объявил, что он наконец готов к операции по внедрению в его тело нового органа.

— Вы абсолютно уверены в этом? — спросил его Магдеску.

Энергичный директор Центра был явно озабочен. Магдеску и Эндрю, работая над проектом, странным образом подружились, причем довольно основательно, за что Эндрю испытывал чувство благодарности, особенно сейчас, когда не осталось никого из семейства Чарни. После смерти Пола Чарни Эндрю понял, что он нуждается в чем-то вроде чувства привязанности к людям. Он осознал, что не может оставаться в полном одиночестве, что одному ему плохо, хотя не знал, почему именно. Мозг робота был устроен таким образом, что он не нуждался ни в каком общении. И Эндрю часто думал, что он во многом больше человек, чем робот, но при этом прекрасно понимал, что существует в условиях странной неопределенности — не человек, не машина, смесь того и другого.

— Да, — ответил он Магдеску. — У меня нет никаких сомнений, что все пройдет хорошо, работа будет проделана мастерски.

— Я говорю не о нашей части работы, — возразил Магдеску, — а о вашей.

— Неужели вы сомневаетесь, что метаболическая камера будет работать?

— Испытания подтвердили ее работоспособность.

— Тогда в чем…

— Я с самого начала был против операции, Эндрю, вы знаете об этом. Но, боюсь, вы так до конца и не поняли почему.

— Да потому, что вы считаете, что перестройка «Ю. С. Роботс» в связи с переходом на производство моих протезов слишком дорого обойдется компании.

— Вот уж нет, ничего похожего! И близко не лежало! Я всей душой за эксперимент ради того, чтобы и дальше экспериментировать! Уж не думаете ли вы, что я против прогресса в этой нашей треклятой корпорации, где я пережил десятилетия глупейшего скрытого сползания в упрощенчество, вплоть до нынешних безмозглых роботов? Нет, Эндрю, я беспокоюсь о вас.

— Но если метаболическая камера…

— Да с ней все в порядке! Все в порядке! И никто в этом не сомневается. Но подумайте, Эндрю… мы вскрываем ваше тело и вынимаем атомные батарейки, на их место помещаем нечто кардинально отличное, новое устройство и начинаем подсоединять его к вашей позитронной системе. Что, если во время этой операции с вашим телом что-то случится? Такая возможность всегда существует — пусть крошечная, но она есть. Вы уже не тот позитронный мозг, который в свое время поместили в металлический корпус. Ваш мозг связан с вашим андроидным обиталищем гораздо более сложным образом. Я знаю, как они должны будут проводить операцию по пересадке: они должны соединить ваши позитронные связи с искусственными нейронами. А вдруг прямо на операционном столе ваше тело начнет плохо функционировать? Или вдруг вообще перестанет функционировать?

— Умрет, вы хотите сказать?

— Да, умрет, начнет умирать.

— Рядом на столе будет находиться запасное андроидное тело.

— А если мы не сумеем вовремя переключиться на него? Если вашему позитронному мозгу будет нанесен невосполнимый урон, пока мы будем освобождать его от миллиона соединений, введенных в него еще при Смайт-Робертсоне, и переносить его в запасное тело? Вы — это ваш позитронный мозг, Эндрю. Восстановить мозг — позитронный он или иной какой — нибудь — невозможно. Если в нем что-то повреждено, то это уже навсегда. Если повреждение превысит допустимую грань, вы будете мертвы.

— И вы колеблетесь насчет операции именно поэтому?

— Вы же единственный в своем роде, другого такого нет. И мне ненавистна сама мысль, что я могу потерять вас.

— Но и мне эта мысль ненавистна, Элвин. Но, надеюсь, ничего подобного не случится.

Магдеску побледнел:

— Значит, вы настаиваете на операции?

— Настаиваю. Я безгранично верю в мастерство сотрудников «Ю. С. Роботс».

На этом спор закончился. Магдеску не удалось отговорить его, и Эндрю снова отправился на Восток в Исследовательский центр «Ю. С. Роботс», где уже целое здание было приспособлено под операционную.

Как-то днем перед отъездом он совершил длинную прогулку вдоль побережья под крутыми высокими, массивными скалами, мимо многочисленных луж, образованных прибоем, в которых Маленькая Мисс и Мисс так любили играть в детстве, и долго стоял, уставившись неподвижным взглядом в бурное, темное море, в простор небосвода, в белые облачка, собравшиеся в темные тучи на западе.

Наступило время заката. Золотая дорожка пролегла по воде. Как это было прекрасно! Какое чудное место этот мир, подумал Эндрю. Море, небо, закат, глянцевые под сверкающими каплями росы листья — все было прекрасно. Все!

Возможно, подумал Эндрю, он единственный робот, способный откликнуться на красоту окружающего мира. Роботы в целом скучный трудолюбивый народ. Они делают свое дело, и все. Такими уж они созданы. Этого от них хотят.

«Вы же единственный в своем роде, другого такого нет», — сказал Магдеску. И был, пожалуй, прав. Такого эстетического восприятия, как у него, не было ни у одного другого робота. Красота трогала его. Он наслаждался ею. Он сам ее создавал.

И не увидеть больше всего этого — как было бы жаль!

Но Эндрю тут же посмеялся над своей глупостью. Жаль? Кого? Если операция пройдет неудачно, он никогда об этом и не узнает. Этот мир и его красота будут потеряны для него, но кому до этого дело? Он прекратит свое существование, станет ни к чему не пригодным. Он будет мертв, а после этого что ему до того, что он не будет ощущать всех прелестей этого мира? Это и означало смерть: прекращение всякой деятельности, всех процессов в организме.

Риск, конечно, был. Но он должен был пойти на риск, потому что иначе…

Иначе…

Какое там иначе! Он просто был обязан пойти на это. Он больше не мог оставаться таким: внешне более или менее человеком, а функций человека — дыхания, приема пищи, обмена веществ, экскреции — лишенным.

Через час Эндрю был уже в пути. Элвин Магдеску, собственной персоной, встречал его на посадочной площадке «Ю. С. Роботс».

— Вы готовы? — спросил он Эндрю.

— Вполне.

— Тогда ладно, тогда и я готов.

Фирма явно не рассчитывала на авось. Они соорудили чудесный операционный театр, оснащенный куда лучше, чем то помещение, в котором производили пересадку его мозга из металлического корпуса в андроидное тело.

Великолепное помещение в форме тетраэдра освещалось сверху крестовидным пучком хромовых светильников сильным, но неярким сиянием. Из одной стены выступала платформа как раз посредине между полом и потолком, делившая зал почти пополам, а на ней размещалась блестящая прозрачная стерильная сфера, предназначенная для операции. Под платформой с расположенной на ней операционной находились приборы, обеспечивавшие постоянство температуры, влажности, стерильности в операционной: огромный темно-зеленый куб содержал в себе различные насосы, трубы подогрева, резервуары со стерилизаторами, увлажнители и другие аппараты. На другой стороне зала целую стену занимало огромное множество приборов, микрофон, камера и соединенные с ней экраны для трансляции происходящего, чтобы хирурги-консультанты, находящиеся вне операционной, могли контролировать операцию.

— Как вам нравится? — с гордостью спросил Магдеску.

— Производит глубокое впечатление. Очень обнадеживает. И льстит самолюбию.

— Вы же знаете, Эндрю, мы не хотим потерять вас. Вы очень важный… индивидуум.

Эндрю не мог не заметить сомнений в голосе Магдеску перед тем, как он произнес последнее слово. Казалось, Магдеску уже готов был произнести слово «человек», но вовремя поправился. Эндрю слегка улыбнулся, но не произнес ни слова.

Операцию провели на следующее утро, успех был безоговорочный. Не потребовалось ничего из реанимационной аппаратуры, установленной работниками «Ю. С. Роботс». Команда хирургов, строго следуя изобретенным самим Эндрю процедурам, очень быстро справилась с задачей отторжения атомных элементов, установила на их место метаболическую камеру, подключила новые нервные связи и проделала всю эту тщательно отрепетированную работу без сучка без задоринки.

Через полчаса после операции Эндрю уже сидел, исследуя свои позитронные параметры, анализируя захлестнувший его мозг поток данных о его новой системе обмена веществ.

Магдеску стоял у окна и смотрел на него.

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Я же говорил, что все обойдется.

— Да, да.

— Как я уже говорил, моя вера в мастерство работников Центра непоколебима. И теперь, когда все позади, я имею возможность есть.

— Конечно. Во всяком случае, можете глотнуть оливкового масла.

— Вот так еда! Мне говорили, что оливковое масло имеет замечательный вкус.

— Пейте его, сколько хотите. Конечно, периодически будет нужно делать очищение метаболической камеры, как вам известно. Досадная необходимость, я бы сказал, но неизбежная.

— Досадная необходимость, но только в настоящее время, — сказал Эндрю, — можно ведь сделать метаболическую камеру самоочищающейся. У меня уже есть некоторые идеи на этот счет. И еще кое о чем.

— Еще кое о чем? — воскликнул Магдеску. — О чем же?

— О модификации для питания твердой пищей.

— Но в твердой пище есть элементы, не поддающиеся расщеплению, Эндрю, неудобоваримые ингредиенты, их надо выбрасывать из организма.

— Мне это известно.

— Тогда вам придется обзавестись анусом.

— Его эквивалентом.

— Эквивалентом, конечно… Что еще собираетесь вы проделать с собой, Эндрю?

— Все.

— Все?

— Все, Элвин.

Элвин подергал себя за бородку и приподнял одну бровь:

— И половые органы тоже?

— А почему бы нет, Элвин, а?

— Но не собираетесь же вы каким-то образом приспособить себя к самовоспроизводству. Это просто невозможно, Эндрю.

Эндрю чуть заметно улыбнулся:

— Насколько мне известно, люди пользуются половыми органами не только для того, чтобы воспроизводить свой род, порой они ни в малейшей степени не заинтересованы в этом. А для самовоспроизводства они практически используют их один раз или два за всю свою жизнь в лучшем случае, а остальное время…

— Да, — сказал Магдеску, — знаю.

— Поймите меня правильно, — продолжал Эндрю, — я не собираюсь вступать в половые сношения с кем-либо. Сомневаюсь, чтобы я захотел этого. Но у меня должны быть все анатомические признаки человека. Я рассматриваю свое тело как канву, по которой я намерен вышивать…

Он не закончил фразу.

Магдеску смотрел на него в ожидании следующего слова. Поняв, что продолжения не последует, он сам закончил его мысль, и на этот раз он произнес то слово, которое за день до операции не мог выдавить из себя.

— Человека, Эндрю?

— Да, человека. Может быть.

Магдеску сказал:

— Вы разочаровываете меня. Это такая жалкая цель. Вы сами, Эндрю, лучше любого человека. Вы совершеннее во всех отношениях. Ваше тело, такое, как оно есть, не подвержено заболеваниям, само поддерживает в себе жизнь, само восстанавливается, оно почти неуязвимо, это сказочный образец биологической инженерии. Ни в каких улучшениях оно не нуждается. Но нет, вам почему-то хочется принимать совершенно бесполезную пищу и затем найти способ испражняться, вам зачем-то понадобились половые органы, хотя вы не способны к продолжению рода и вас не интересует секс. А потом вы пожелаете, чтобы ваше тело пахло, чтобы зубы портились… — Он горестно покачал головой. — Не знаю, Эндрю. Мне кажется, вы стали многое терять с тех пор, как погнались за органической жизнью.

— Мой мозг от этого ничуть не пострадал.

— Да, с ним ничего не случилось. Тут я согласен с вами. Но где гарантия, что новые корректировки не повлекут за собой ужасных последствий, как только мы начнем активное вмешательство? Зачем дразнить судьбу? Слишком велика будет плата за ваши совсем незначительные победы.

— Элвин, вы просто не способны взглянуть на это моими глазами.

— Да, скорее всего не способен. Я ведь человек из плоти и крови, и мне не дано восторгаться тем, что я потею, испражняюсь, страдаю от кожных заболеваний и от головных болей. У меня вот бородка, видите? Я ее ношу, потому что каждый Божий день на моем лице вырастают волосы — бесполезные, противные, безобразные волосы, какой-то пережиток человеческой эволюции, Бог знает из какой первобытной эпохи, и передо мной всегда стоит выбор: или с тоской каждый день освобождаться от них, отдавая дань общепринятым требованиям опрятности, или позволить им расти по крайней мере на некоторых частях своего лица, чтобы избавиться от обузы каждодневного бритья. Так что — вам этого не хватает? Волос на вашей физиономии? Щетины, да, Эндрю? Уж не намерены ли вы посвятить свою феноменальную изобретательность в области техники созданию собственной тени?

— Вы ничего не понимаете, — сказал Эндрю.

— Вы это твердите мне без конца. Однако я понимаю вот что: вы создадите патентованное производство различных протезов, что приведет к взрыву в технологии. Чрезвычайно возрастет продолжительность жизни, изменится и сама жизнь миллионов людей, которые в ином случае подверглись бы уродству, беспомощности старости. Я знаю, что вы и сейчас в деньгах не нуждаетесь, но как только ваши изделия попадут на рынок, вы станете сказочно богаты. Возможно, сами деньги не так прельщают вас, но вместе с ними придет слава, обилие наград, благодарность всего человечества. Завидное положение, Эндрю. Почему бы вам не остановиться на том, что вы уже имеете? Зачем так испытывать судьбу, рискуя потерять все? Откуда такая настойчивость в бесконечных играх с собственным телом?

Эндрю ничего не ответил. Но увещевания Магдеску не заставили его свернуть с избранного пути. Создав основные принципы протезирования, он мог изготовить множество новых приспособлений, которые могли заменить любой человеческий орган. И как и предсказывал Магдеску, на Эндрю буквально посыпались деньги, слава, почести.

Что же касается предупреждения Магдеску о риске, которому подвергает себя Эндрю, — оно не оправдалось. В последующие десятилетия Эндрю не раз подвергался различным операциям, но ни одна из них не нанесла ему никакого вреда, но его андроидное тело все больше приближалось по своим характеристикам к человеческим нормам.

Фирма «Файнголд энд Чарни» помогла ему провести переговоры и заключить соглашение по лицензированию, согласно которому «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» производила и продавала разработанные «Лабораториями Эндрю Мартина» патентованные протезы и выплачивала ему соответствующие гонорары. Патенты давали Эндрю исключительные права, в результате чего заключенный с корпорацией контракт был очень выгоден для него. Если раньше само существование Эндрю Мартина вызывало протест и раздражение у руководства «Ю. С. Роботс», теперь это было забыто или, по крайней мере, отложено в сторону. Волей-неволей им приходилось относиться к нему с уважением. Он и компания теперь были партнерами.

«Ю. С. Роботс» построила специальные комплексы для производства изобретенных Эндрю протезов, ее заводы располагались на нескольких континентах и на ближайших к Земле орбитах в космосе. Были приглашены эксперты по маркетингу, чтобы спланировать распространение новой продукции везде — и на Земле, и в космических поселениях. Хирурги — как люди, так и роботы — прошли специальные курсы при протезных заводах «Ю. С. Роботс», их учили там сложным операциям по имплантации протезов.

Спрос на продукцию Эндрю был колоссальный. С самого начала поток гонораров был очень велик, а через несколько лет буквально захлестнул его.

Эндрю теперь владел всем имением Мартинов-Чарни вместе с большей частью прилегающих к нему земель, — прекрасной территорией на холмах, откуда открывался вид на Тихий океан на восемь — десять километров вширь. Он жил в большом доме Сэра, но свой старенький коттедж содержал в порядке — дань сентиментальным воспоминаниям о первых днях независимой жизни в качестве свободного робота.

Чуть в стороне от поместья он построил солидные корпуса «Лабораторий Эндрю Мартина». У него возникали трения с местными властями по поводу строительства, потому что район рассматривался как жилой, а Эндрю замышлял свой исследовательский центр в размерах университетского городка. Возможно, играли свою роль и антироботовские настроения среди оппозиции.

Но когда его прошение было поставлено на обсуждение, его адвокат просто сказал:

— Эндрю Мартин подарил миру протезы почек, сердца, легких, поджелудочной железы. Взамен он просит у вас права продолжать свои работы, оставаясь в своих владениях в мире и покое, поместье, где он живет и трудится вот уже больше ста лет. Кто сможет отказать в столь ничтожной просьбе, с которой к вам обращается величайший благодетель человечества?

После непродолжительных дебатов местные власти дали «добро», и среди темных кипарисов и сосен, там, где когда-то было имение Джералда Мартина, стали подниматься здания исследовательского центра «Лаборатории Эндрю Мартина».

Каждые год или два Эндрю возвращался в операционный зал «Ю. С. Роботс», чтобы внести очередные усовершенствования в свой организм. Некоторые из них были весьма незначительными: новые ногти, например, на ногах и на руках, практически неотличимые от человеческих. Но бывали изменения и позначительнее: новый орган зрения, синтетический по своей природе, тем не менее почти во всех деталях повторяющий глазное яблоко человека.

— Не кляните нас, если выйдете отсюда слепым навсегда, — мрачно предупреждал его Магдеску, когда Эндрю приехал для трансплантации глаз.

— Вы не все взвесили, друг мой, — возразил ему Эндрю. — Худшее, что может случиться со мной, — это необходимость вновь вернуться к фотооптическим камерам. Что бы там ни было, я не рискую потерять зрение.

— Ладно уж, — сказал Магдеску и пожал плечами.

И, естественно, Эндрю был прав. Никто уже больше не оставался навеки слепым. Но искусственные глаза могли быть разных типов: фотооптические камеры, которые составляли часть андроидного тела Эндрю, и новые, синтетические, созданные в «Лабораториях Эндрю Мартина». То, что в течение жизни целого поколения пожилые люди соглашались пользоваться фотооптическими камерами, не имело значения для Эндрю. Они выглядели неестественно, не по-человечески. Ему всегда хотелось иметь настоящие глаза, и теперь он их получил.

Со временем Магдеску перестал ему возражать. Он наконец понял, что Эндрю суждено всегда идти своим путем и нет никакого смысла вмешиваться в планы Эндрю по использованию им все новых протезов для самосовершенствования. Кроме того, Магдеску заметно постарел, и его запальчивость и рвение, так характерные для него в первое время его знакомства с Эндрю, постепенно угасали. И он сам перенес серьезные операции — ему заменили на протезы сначала почки, а потом печень. Скоро наступит пора уйти на пенсию. А потом, через десять — пятнадцать лет, он умрет, говорил себе Эндрю. Уйдет еще один друг, его унесет безжалостная река времени.

Но у самого Эндрю никаких признаков старения не появлялось. Его это даже тревожило какое-то время, и он обсуждал вопрос о том, чтобы с помощью косметики нанести морщинки на лицо — например «гусиные лапки» возле глаз и немного седины. Но, хорошенько подумав, решил, что это было бы просто глупым манерничанием. Совсем другое дело — регулярные изменения в его теле: они нужны были для того, чтобы освободиться от существенных черт робота и по возможности приблизить к человеческому свое физическое состояние. Он не отрицал, что это стало целью его существования, но какой смысл быть человеком в большей степени, чем сам человек. И он понял, что придавать внешние признаки старения его все более человеческому, но все еще андроидному нестареющему телу было бы занятием бессмысленным и глупым.

Не суетность стала причиной такого решения Эндрю — простая логика. Он хорошо знал, что люди делают все возможное, чтобы скрыть следы наступающей старости. Эндрю стало ясно, что смешно, обладая нестареющим телом андроида, намеренно изменить своей природе и придать телу возрастные признаки.

Так он и остался вечно молодым. И никогда не ослабевали его энергия, его силы — он постоянно заботился о поддержании своего тела в полном порядке. Но годы шли, годы летели. Приближалась сто пятидесятая годовщина его появления на свет.

К этому времени Эндрю был не только сказочно богат, но, как предсказывал Элвин Магдеску, и осыпан почестями. Научные общества наперегонки предлагали ему почетные звания и награды; особенно отличалось одно, то, которое посвятило себя новой науке, созданной им робобиологии, как он называл ее, или протезологией — в их интерпретации. Его назначили пожизненным почетным президентом этого общества. Университеты соревновались между собой в присуждении ему ученых степеней. В его доме целая комната — та самая, наверху, где пять поколений назад была его мастерская, — была отдана под мириады дипломов, медалей, адресов, под тома приветственных посланий и другие атрибуты всемирного признания Эндрю величайшим благодетелем человечества.

Желающих выразить свое восхищение вкладом Эндрю стало такое множество, что ему понадобился секретарь, чтобы регистрировать все приглашения на приемы в его честь и принимать награды и степени. Он редко посещал эти церемонии, но его отказы всегда были предельно вежливы, он объяснял их своей занятостью, невозможностью пускаться в долгие и обременительные путешествия. В действительности же большая часть обязанностей, связанных с этим положением, раздражала его, наскучила ему.

Первая почетная степень, присужденная ему одним из крупных университетов, взволновала его и принесла чувство удовлетворения. Не существовало еще ни одного робота, удостоенного такой чести.

Но с появлением пятой, сотой почетной степени они потеряли всякое значение для него. Они больше говорили о дающем, чем о том, кому предназначались. Давным-давно Эндрю разобрался в том, что ему удалось сделать благодаря своему разуму и творческим способностям, и теперь ему хотелось только продолжать начатое в тишине и покое, без всех этих речей в его честь и длинных путешествий. Почести стали для него лишними.

Скука и раздражение были чувствами чисто человеческими, это было известно Эндрю, но последние двадцать или тридцать лет он сам начал испытывать их. Насколько от помнил, раньше от подобных огорчений он был свободен, хотя с самого начала был в нем не свойственный роботам элемент беспокойства, которое в течение долгого времени он предпочитал не замечать. А вот новая для него раздражительность… он предположил, что она появилась в результате обновления его тела. Она не тревожила его, по крайней мере пока.

Когда наступил сто пятидесятый день его рождения и из «Ю. С. Роботс» сообщили, что собираются устроить грандиозный банкет в его честь, Эндрю с досадой в голосе велел своему секретарю отослать приглашение назад.

— Скажите им, что я глубоко тронут и т. д. и т. п., как обычно. И что именно сейчас я занят очень сложным проектом и т. д. и т. п., и еще — что совсем не по мне вся эта шумиха вокруг моего юбилея, но я все равно всем им весьма благодарен, понимаю всю важность мероприятия — и прочее, и прочее, и прочее.

Обычно такого письма хватало, чтобы освободиться от настойчивого приглашения. Но не на этот раз.

Позвонил Элвин Магдеску и сказал:

— Но, Эндрю, вы не можете так поступить.

— Что не могу?

— Плюнуть в лицо «ЮСРММ», отказавшись отприглашения на обед в вашу честь.

— Но, Элвин, я не хочу этого банкета.

— Понимаю. Но вам все равно придется пройти через это испытание. Хоть изредка вы должны вылезать из вашей лаборатории и выслушивать скучные речи о том, какой вы замечательный.

— Мне вполне хватило того, что я получил за последние десятилетия, спасибо.

— Ну, пусть будет еще раз. Вы же не хотите обидеть меня, Эндрю?

— Вас? А вы тут при чем? Какое отношение все это имеет к вам?

Магдеску к этому времени было уже девяносто четыре года, шесть лет назад он ушел на пенсию.

— А такое, — с горечью сказал Магдеску. — Я как раз и предложил устроить банкет. Это возможность проявить мою любовь к вам, проклятой куче металлолома, и одновременно выразить вам благодарность за весь этот фантастический набор протезов Эндрю Мартина, которые и меня сделали в некотором роде ходячей кучей металлолома и продлили мою жизнь вплоть до сегодняшнего дня. Я собирался быть распорядителем церемонии, главным тамадой. Эндрю, вы не можете отказаться, иначе вы выставите меня таким глупцом! Вы — лучшее из всего, что было произведено в «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен», и вы отказываетесь пожертвовать одним-единственным своим вечером, чтобы услышать своими ушами признание этого факта и доставить старому другу капельку наслаждения — всего лишь одну каплю, Эндрю.

Магдеску умолк. Его постаревшее лицо с поседевшей бородкой грустно взирало на Эндрю с экрана.

— Ну ладно… — сконфуженно сказал Эндрю.

И он дал согласие пойти на торжественный обед. Зафрахтованный компанией «Ю. С. Роботс» шикарный флиттер прилетел, взял его на борт и доставил в главное управление корпорации. В огромном зале Большого роботехнического комплекса, отделанном деревянными панелями, собралось по меньшей мере триста человек, все в неудобных старомодных одеждах, которые все еще считались единственно подобающими по случаю подобных грандиозных событий.

И событие это было-таки грандиозным. Присутствовали с полдюжины членов регионального Законодательного собрания, один юрист из Всемирного суда, пять или шесть лауреатов Нобелевской премии и, конечно, целое скопище Робертсонов, Смайтов и Смайт-Робертсонов, и большой набор сановников и знаменитостей всех видов и мастей со всего мира.

— Ну вот и вы, — сказал Магдеску. — Я не был уверен до последней минуты.

Эндрю был потрясен, увидев, каким хрупким и ссутулившимся стал Магдеску, каким он выглядел хилым и изнуренным. Но в его глазах сохранился блеск прежнего задора.

— Знаете, я не смог устоять, — сказал ему Эндрю. — Правда, не смог.

— Я рад, Эндрю. Вы хорошо выглядите.

— И вы тоже, Элвин.

Магдеску грустно улыбнулся:

— В вас все больше и больше человеческого, вы не замечаете? Вы лжете совсем как мы. Как вы непринужденно заливаете, Эндрю! И при этом никаких колебаний!

— Нет таких законов, которые запрещали бы роботу лгать человеку, — сказал Эндрю. — Разве что эта ложь могла бы повредить человеку. Но на мой взгляд, Элвин, вы действительно хорошо выглядите.

— Вы хотите сказать — для человека моего возраста.

— Да, пожалуй, мне следовало сказать «для человека вашего возраста». Если вы настаиваете на точности моих выражений.

В речах, как обычно, прозвучали помпезные выражения восторга и удивления по поводу его многочисленных достижений. Ораторы следовали один за другим, все они казались Эндрю скучными и тяжеловесными, даже те, в чьих выступлениях были и ум и изящество. По стилю выступления отличались одно от другого, но содержание повторялось. Все это Эндрю слышал много-много раз.

Но в каждом выступлении был один, не высказанный вслух подтекст: покровительственное отношение к роботу, который так много преуспел в создании удивительных вещей, просто чудо, что он, просто механическая конструкция, оказался способным к творчеству, к мышлению, к воплощению своих замыслов в столь необычайные устройства. В этом наверняка была своя правда, но Эндрю болезненно воспринимал ее и не знал, как от этого избавиться.

Последним должен был говорить Магдеску.

Торжества продолжались уже довольно долго, и Магдеску выглядел бледным и усталым, когда поднялся со своего стула. И Эндрю, сидевший рядом с ним, видел, как он высоко задрал голову, стараясь собраться с силами, как развернул плечи, наполняя воздухом легкие — легкие-протезы из его, Эндрю Мартина, лаборатории.

— Друзья мои, не буду повторяться, чтобы не отнимать лишнего времени у вас. Все мы хорошо знаем, что сделал Эндрю Мартин для человечества. Многие из нас сами воспользовались плодами его труда; я знаю, что вы, сидящие сейчас передо мной, в большинстве своем пользуетесь протезами Эндрю Мартина. В том числе и я. Но еще я хочу сказать, каким большим счастьем и честью для меня была совместная работа с Эндрю с самых первых дней протезологии, хотя я играл весьма скромную роль в создании тех конструкций, которые сегодня имеют такое огромное значение для нашей жизни. И я хочу, чтобы все поняли, что, если бы не Эндрю Мартин, меня бы здесь не было. Я умер бы пятнадцать или двадцать лет назад, впрочем, как и многие из вас, если бы не он и не его удивительные изобретения.

Поэтому, друзья, разрешите провозгласить тост. Поднимем бокалы все вместе и выпьем это замечательное вино в честь замечательного индивидуума, который внес в медицинскую науку такие великие изменения и которому сейчас исполняется сто пятьдесят лет, знаменательный, внушительный возраст… Выпьем же, друзья, за полуторастолетнего робота!

Эндрю никогда не удавалось понять пристрастие к вину или ощутить, в чем его прелесть, но с тех пор, как у него появилась метаболическая камера и другие органы, физиологически, по крайней мере, он мог пить вино. Так что, когда Элвин Магдеску повернулся к нему с сияющими от нахлынувших чувств глазами, с пылающими щеками и с поднятым вверх бокалом, Эндрю в ответ поднял свой бокал и выпил несколькими глотками содержавшийся в нем напиток.

Но на самом деле во всем этом для него было мало радости. Весь этот вечер он просидел с серьезно-безучастным видом, хотя мышцы его лица давно были приспособлены для выражения самых разных чувств, и даже в этот самый торжественный момент с трудом выдавил из себя нечто вроде улыбки. Магдеску хотел сделать приятное для него, но его слова больно задели Эндрю. Ему совсем не хотелось быть полуторастолетним роботом.

Глава 18

Ради протезологии Эндрю наконец покинул Землю. Раньше у него не было желания совершать космические путешествия, да и по Земле он далеко не ездил Но Земля теперь уже не была центром человеческой цивилизации, и все новшества и главные события происходили во внеземных колониях, особенно на Луне, которая стала больше похожа на Землю, чем сама Земля, кроме разве гравитации. Внутрилунный мир, который начинался с обычных, неотделанных укрытий-пещер в двадцать первом веке, к этому времени превратился в роскошные, ярко освещенные города, густо населенные и быстро растущие. Обитатели Луны, как и все люди повсеместно, нуждались в протезах. Никого больше не устраивали традиционные «семьдесят лет жизни», и, если какие-то органы изнашивались, было обычным делом заменять их на протезы.

Но низкая гравитация на Луне, хотя и благоприятная в каких-то отношениях для живущих там людей, порождала массу проблем для хирургов, занимающихся протезированием. Конструкции, обеспечивающие кровоток, или поступление гормонов, или выделение желудочного сока, или другие жизненно важные функции, хорошо действующие в условиях земной гравитации, на Луне с ее притяжением в одну шестую земного не могли работать надежно. Возникли проблемы и с пределом прочности, и с продолжительностью срока службы, и с неполадками в обратной связи.

Многие годы протезисты с Луны упрашивали Эндрю приехать на Луну и самому заняться проблемами адаптации, с которыми они бились уже много времени. И отдел маркетинга «Ю. С. Роботс» на Луне не раз обращался к нему с той же просьбой.

Ему дважды предлагали поездку, ссылаясь при этом на определенные пункты соглашения с ним, но Эндрю отвечал на предложения, — а это были именно предложения, а не приказ, — холодным, решительным отказом, и третьей попытки со стороны корпорации не последовало.

Но доктора с Луны продолжали осыпать его просьбами о помощи. Эндрю все откладывал поездку, пока вдруг сам не задался вопросом: «А почему бы не поехать? Какая необходимость оставаться все время на Земле?»

Там явно нуждались в нем. Никто не отдавал ему приказа отправляться в путь — да теперь никто не осмелился бы приказывать ему, — но он не мог забыть, что попал в этот мир с одним назначением — служить людям; при этом нигде не оговаривалось, что это должны быть люди Земли. Значит, быть посему, решил Эндрю.

Не прошло и часу, как на Луну пошло сообщение о его согласии принять приглашение.

Холодным, дождливым осенним днем Эндрю на флиттере добрался до Сан-Франциско, откуда — подземным туннелем на Западный космодром в районе Невады. Прежде он никогда не ездил подземкой. За последние пятьдесят лет ядерные буровые механизмы проложили в глубоко залегающих скальных породах континента целую сеть широких туннелей, и теперь скоростные поезда, двигаясь по бесшумным, безынерционным колеям, позволяли быстро и просто совершать путешествия на большие расстояния, а на поверхности Земли все вернулось в первозданное состояние. Эндрю показалось, что он очутился на космодроме в Неваде почти сразу после того, как сел в поезд в Сан — Франциско.

Теперь наконец-то в космос. На Луну.

На каждом очередном этапе посадочной процедуры с ним обращались как с прекрасной и очень хрупкой фарфоровой вазой. Важные чины из «Ю. С. Роботс» суетились вокруг него, стараясь помочь во всех мелочах, связанных с проверкой и разрешением на полет.

Их удивил ничтожный багаж Эндрю — всего небольшая сумка с двумя сменами одежды и несколькими голографокубами для чтения в пути, а ведь ему предстояло пробыть на Луне от трех месяцев до года. Но Эндрю просто пожал плечами и сказал, что никогда не брал в путешествия кучу всяких принадлежностей — у него не было никакой нужды в этом. Так оно в действительности и было, только прежние путешествия занимали у него всего несколько дней.

Он должен был пройти тщательную санобработку до посадки на корабль. «Как вы понимаете, на Луне очень строгие правила, — объяснил ему служащий космодрома, пока Эндрю читал длинный список процедур, которым должны подвергнуться все отбывающие пассажиры. — Видите ли, они живут в такой изоляции от всех наших микробов, что боятся эпидемии, если к ним занесут что-нибудь земное, такое, с чем их системы не способны справиться».

Эндрю не счел нужным объяснять, что его андроидное тело не подвержено никаким инфекциям, невосприимчиво ни к каким микроорганизмам. Служащий космодрома отлично знал, конечно, что Эндрю — робот; в его документах при оформлении полета было указано и то, что он робот, и его серийный номер, и все прочее. И не требовалось особого ума, чтобы понять, что роботы, даже андроиды, никак не могут быть переносчиками инфекции.

Но чиновник был бюрократом до мозга костей, и в его обязанности входило следить за тем, чтобы каждый, отправляющийся на Луну, подвергся полной и всесторонней дезинфекции, вне зависимости от того, способно или не способно данное существо быть инфицированным.

Эндрю имел достаточно большой опыт общения с этой частью человечества и знал, что все его возражения будут пустым звуком. И он спокойно, терпеливо дал проделать над собой все эти дурацкие процедуры. Никакого вреда от них не было, а избежать долгих, скучных препирательств с бюрократами они помогли. И, кроме того, он ощущал нечто вроде извращенного удовлетворения от того, что с ним обращались так же, как со всеми.

И вот наконец он на борту корабля.

К нему подошел стюард чтобы проверить, все ли в порядке с привязными антиперегрузочными ремнями, и протянул ему брошюру о том, что он будет ощущать во время полета — за последние два дня подобные брошюры ему вручали уже в четвертый раз.

Она была составлена так, чтобы вселять уверенность. Небольшой стресс вы переживете в минуты первоначального ускорения, говорилось в ней, но ничего страшного не случится. Когда корабль начнет свободный полет, включатся механизмы, контролирующие гравитацию, они компенсируют нулевое притяжение, так что пассажиры не испытают ощущения свободного падения (если они этого не захотят, в противном случае их ждут в комнате невесомости в кормовой части корабля). В продолжение всего путешествия искусственная сила тяготения на корабле будет постоянно, но понемногу уменьшаться, и к моменту прибытия к месту назначения пассажиры успеют привыкнуть к меньшей силе тяжести, которую им предстоит испытывать в период их пребывания на Луне. И так далее, и так далее — советы, как принимать пищу, какие делать упражнения и все прочее — поток бесцветной, успокаивающей информации.

Эндрю просмотрел брошюру одним махом. Его андроидное тело способно было переносить гораздо большие гравитационные нагрузки, чем земное тяготение, и это было сделано не по его просьбе — просто для дизайнеров было намного легче сразу вводить в организм всякие новшества, которые превосходили нормальные человеческие возможности. Как и когда принимать пищу на борту корабля, что у них в меню — все это было абсолютно безразлично для него. То же и с физическими упражнениями. Эндрю нередко получал истинное удовольствие от прогулок быстрым шагом по побережью или от променадов по окружающим поместье лесам, но в регулярных упражнениях для поддержания формы он не нуждался.

Путешествие, таким образом, оказалось для него чем-то вроде сидения в зале ожидания. Никаких проблем с адаптацией к космическому полету не должно было быть; их и не оказалось. Корабль легко оторвался от эстакады, очень скоро атмосфера Земли осталась далеко позади; корабль мягко вошел в темную пустоту космоса и взял свой обычный курс на Луну. Давно уже путешествие в космосе перестало волновать даже тех, кто впервые совершал его, в те дни это было уже делом привычным, впрочем, как того всегда желало большинство людей.

Единственное, что взволновало Эндрю в этом путешествии, — это вид из обзорного окна. Его керамические позвонки содрогнулись, кровь сильнее и быстрее запульсировала в его синтетических артериях, волнение вызвало покалывание в кончиках его искусственных пальцев.

Отсюда, из космоса, Земля показалась ему особенно прекрасной: изумительный голубой диск с белыми полосами облаков. Очертания континентов оказались на удивление размытыми — Эндрю ожидал увидеть их четко очерченными, как на глобусе, а они едва обозначились; на таком удалении особую красоту Земле придавали необычайные завихрения атмосферных облаков над широчайшими просторами морей. И было также странно и поразительно обозревать всю планету целиком: корабль с такой огромной скоростью удалялся от нее, что Земля была видна вся целиком — голубой вращающийся шар, все уменьшающийся на фоне черного, блистающего звездами космоса.

Эндрю ощутил властное желание вырезать медальон с изображением всего того, что он видел: маленькую Землю, затерянную среди гигантских просторов космоса. Можно было бы сделать инкрустации из дерева темных и светлых пород, чтобы отобразить контраст между морем и скоплением облаков, рассуждал он про себя. Он улыбался этим мыслям, потому что впервые за многие годы вспомнил о резьбе по дереву.

Потом была Луна, сверкающая белизной, ее покрытое шрамами лицо становилось все больше. Ее красота — совсем другого рода — поразила его тоже: застывшая, суровая, лишенная воздуха статичность.

Не все пассажиры были согласны с Эндрю.

— Какая она отвратительная! — воскликнула одна из дам, впервые прибывшая на Луну. — Смотришь на нее в полнолуние ночью с Земли и думаешь: какая же она красивая, какая романтичная! И вот прилетаешь сюда, видишь ее прямо перед собой — и ежишься от зрелища этих оспин, расселин, пятен. И полнейшая ее мертвенность!

«Может, вы и ежитесь, — подумал Эндрю, слушая ее, — но не я».

Для него отметины на лице Луны были загадочными письменами: отчет вечности, большая поэма, охватывающая миллиарды лет, она вызывала восторг своей необычностью. И никакой «мертвенности» он не находил в ее облике, только чистота, прекрасная суровость и чудное, холодное величие, близкое к святости.

«Но что я понимаю в красоте? — строго спросил себя Эндрю. — А тем более в святости? Я всего лишь робот. Эстетическое и духовное восприятие, на которое я претендую, на самом деле случайные всплески в моей позитронной нервной системе, недостоверные, несущественные, которые скорее следует отнести к браку в конструкции, чем к особенным моим достоинствам».

Он отвернулся от окна и остаток пути спокойно сидел, пристегнутый ремнями, ожидая посадки.

Три представителя лунного отделения «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен» — двое мужчин и одна женщина — встречали Эндрю на космодроме Луна-Сити, чтобы поздравить его с прибытием.

Когда закончились очередные дурацкие бюрократические процедуры в связи с прибытием на Луну и ему позволили сойти с корабля, встречавшие преподнесли ему сюрприз, потрясший его едва ли не больше, чем что-либо другое за всю его долгую жизнь.

Сначала он увидел, что они машут ему руками. Он понял, что это относится к нему, по плакату на груди женщины с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЛУНА-СИТИ, ЭНДРЮ МАРТИН!» Но чего он никак не ожидал, это что младший из мужчин подойдет к нему, протянет ему руку и скажет с теплой улыбкой:

— Доктор Мартин, мы просто в восторге, что вы решились приехать к нам!

Доктор Мартин? Доктор Мартин?!

Но Эндрю получал только почетные докторские степени, и у него самого никогда не хватило бы наглости даже мысленно назвать себя «доктор Мартин». Его удивило бы даже, если бы представитель «Ю. С. Роботс» обратился к нему как к «мистеру Мартину».

На Земле его никто не называл «доктор Мартин» или «мистер Мартин», никто и никогда за все сто пятьдесят с лишним лет его жизни не обращался к нему иначе, как «Эндрю».

Все прочее не могло даже в голову прийти кому-нибудь. На приемах, в суде, при вручении очередной награды или почетного диплома его обычно называли «Эндрю Мартин» — дальше этого дело не шло. Довольно часто, даже когда он бывал почетным гостем на разных научных симпозиумах, его и незнакомые люди запросто окликали: «Эндрю!» — и никого, в том числе и его самого, это не шокировало. Большинство людей полагало, что к роботам надо обращаться по производным от их серийных обозначений прозвищам, а не пользоваться самими серийными обозначениями, но фамилию имел редко кто из роботов. С особого благословения Сэра он, как член семьи, получил имя Эндрю Мартин, и оно стало привычным.

Но «доктор Мартин» или «мистер Мартин»…

— Что-то не так, сэр? — спросил представитель «Ю. С. Ро-боте», заметив, что Эндрю стоит моргая глазами от удивления.

— Нет-нет, конечно… Только… это… хм…

— Сэр?

От того, что его назвали «сэр», легче ему не стало. Его будто током ударило.

— Что с вами, сэр?

Тут уж все они столпились вокруг него, хмурясь и недоумевая.

Эндрю спросил:

— Вам известно, что я робот?

— Ну… — Они переглянулись встревоженно. Все они ужасно волновались. — Да, сэр. Да, известно.

— И вы тем не менее называете меня «доктор Мартин» и «сэр»?

— Ну… Да, конечно. Ваша деятельность, сэр. Ваши потрясающие достижения… Это обычное выражение почтительности… Ведь вы же Эндрю Мартин, в конце-то концов!

— Верно, Эндрю Мартин, робот. На Земле не принято обращаться к роботу как к «доктору», или «мистеру», или «сэру». Я к этому не привык. Ничего подобного никогда со мной не случалось. Не было этого — вот и все.

— Это вас… оскорбляет… сэр? — спросила женщина и, казалось, готова была проглотить последнее вылетевшее у нее слово.

— Это удивляет меня. Очень сильно удивляет. На Земле…

— Ах, но ведь здесь же не Земля! — воскликнул старший из мужчин. — У нас здесь совсем другое общество. Вам придется смириться с этим, доктор Мартин. Здесь более свободные и неформальные формы общения, чем на Земле.

— Неформальные? И при этом вы называете робота «доктор»? А я считал, что не связанные формальностями люди называют незнакомцев прямо по имени, а вместо этого вы, приветствуя меня, пользуетесь самым формальным обращением, которое выражает высшую степень почета, присваиваете мне звание, на которое я фактически не имею права… а я не давал вам повода пользоваться им, и…

Напряжение постепенно спадало.

— Мне кажется, — сказала женщина, — я понимаю, в чем дело. Сэр — надеюсь, вы не возражаете против такого обращения к вам, — так вот, сэр, большую часть времени мы обращаемся друг к другу по именам. Меня зовут Сандра, его — Дэвид, а его — Карлос, и наших роботов мы обычно зовем по именам, как это делают люди на Земле. Но вы — особая статья. Вы — знаменитый Эндрю Мартин, сэр. Вы — отец протезологии, величайший творец, сделавший так много для человечества. А неформальными мы бываем между собой, а когда мы… словом, это проявление элементарного уважения, сэр.

— Вы же понимаете, нам трудно так вот запросто подойти к вам и сказать: «Эндрю!» — сказал юноша по имени Карлос. — Хотя вы и… вы…

Он запнулся и замолк.

— Робот? — закончил за него Эндрю.

— Да, робот, — неуверенно сказал Карлос, пряча глаза.

— Но вы же совсем не похожи на робота, — заявил Дэвид. — Правда, не похожи. Мы, конечно, знаем, что вы робот, но все-таки… Я хочу сказать… это… — Он покраснел и тоже отвел глаза.

Снова все запуталось. Что бы они ни сказали, все получалось не так. Эндрю стало жалко их, но одновременно это стало надоедать ему.

— Пусть я не выгляжу роботом, — сказал он, — но вот уже больше ста пятидесяти лет я был и остаюсь роботом, и это вовсе не шокирует меня. И там, откуда я пришел, роботов называют по имени. Насколько я понял, здесь существует такой же обычай, я же в данном случае исключение. Если вы испытываете столь великое уважение к моим успехам, что пребываете в затруднительном положении, я обращаюсь к вашей своевольной неформальности, о которой вы мне говорили. Это мир пионеров, так давайте все будем равными. Раз вы Сандра, и Карлос, и Дэвид, то я Эндрю. Решено?

Теперь они сияли от радости.

— Ну, если вы так считаете, Эндрю… — и Карлос во второй раз протянул ему руку.

После этого все пошло гладко. Некоторые сотрудники «Ю. С. Роботс» называли его «Эндрю», другие — «доктор Мартин», а некоторые как придется — то «Эндрю», то «доктор Мартин».

Эндрю понемногу привыкал к этому. Он понял, что здешняя культура, грубая, но эффективная, содержит меньше разных запретов и устоявшихся социальных шаблонов, чем земная. Дистанция между людьми и роботами, естественно, выдерживалась, но Эндрю благодаря своему андроидному телу и научным подвигам занимал пограничное положение, а на Луне, в этом беспечном обществе, те, кто работал вместе с ним, часто надолго забывали вообще о том, что он — робот.

Что же касается лунных роботов, то они, по-видимому, не замечали в нем никаких признаков робота. Они относились к нему так же раболепно, как и к людям. Для них он всегда оставался «доктором Мартином», и они постоянно кланялись и расшаркивались перед ним.

Сам Эндрю испытывал смешанные чувства. Хотя он и заявил с самого начала, что привык считать себя роботом и не имеет ничего против обращения к нему до имёни, он не был уверен, что так оно и есть в действительности.

С одной стороны, такие обращения, как «доктор» или «мистер» вместо обычного «Эндрю», были данью уважения к его прекрасно преобразованному андроидному телу и его позитронному мозгу. Вот уже много лет он стремился к тому, чтобы быть не роботом, похожим на человека, а добиться такого смутного сходства, которое бы предельно приблизило его к человеку, и теперь он, кажется, добился этого.

И все же… и все же…

Как странно было слышать от людей такое исполненное уважения обращение! Ему бывало неловко при этом. Постепенно свыкаясь с этим, он никогда не чувствовал себя до конца свободно.

Эти люди подолгу не вспоминали о том, что он робот, но он-то как был, так и оставался роботом, как бы он ни претендовал на иное — все равно; когда они обращались с ним как с обычным человеком, он чувствовал себя обманщиком.

Эндрю понимал, конечно, что он сам завуалированно попросил их об этом. «Тогда давайте будем равными», — сказал он Сандре, Карлосу и Дэвиду там, на космодроме.

И теперь не проходило дня, чтобы он не поражался собственной дерзости. Равными? Равными? Как только у него язык повернулся сказать такое? А ведь прозвучало это как прямое указание, как приказ! И как же легко и небрежно он произнес это — будто человек человеку.

Лицемер, подумал Эндрю.

Самонадеянный лицемер. С манией величия.

Да, да, да. Он смог купить себе человекоподобную внешность, он начинил ее протезами, которые выполняют функции человеческого организма, начинил без разбора — и теми, которые ему действительно были нужны, и абсолютно бесполезными; он мог смотреть человеку в лицо и говорить с ним как с равным, но, несмотря ни на что, он не был ему ровней. Такова была реальность, которую Эндрю не мог отрицать.

Перед законом он оставался роботом, и останется им навсегда, какие бы совершенные новшества он ни внедрял в свое тело, пусть самые необычайные. У него не было гражданства. Он не обладал правом голоса. Он не мог занимать никаких постов, пусть даже самых незначительных. Он обладал весьма немногими правами, хотя фирма Чарни так много сделала ради него: у него было право владеть самим собой, право свободно передвигаться, не опасаясь подвергнуться унижениям со стороны любого встречного, и право заниматься бизнесом в своей корпорации. И еще было право — тут уж ничего не поделаешь! — платить налоги!

«Давайте все будем равны», — сказал он, как будто, сказав это, он тем самым и осуществил это. Какая глупость! Какое нахальство!

Но это настроение скоро прошло у него и редко возвращалось. Если не считать этих черных минут, когда он поедом ел себя за собственную дерзость, Эндрю наслаждался своим пребыванием на Луне, и оно было как никогда продуктивно в его творческой деятельности.

Сама Луна стимулировала мысли, побуждала к творчеству. На Земле цивилизация была зрелой, устоявшейся, а Луна была типичным фронтиром, и, как всякий пограничный мир с его дикой энергией, она взывала к продвижению вперед, к прогрессу.

В подлунных городах жизнь неистовствовала: поселения расширялись, и не было спасения от постоянной трескотни отбойных молотков в процессе создания все новых подземных каверн, так что через шесть месяцев появлялись новые пригороды, готовые к заселению. Темп был взят высокий, и люди на Луне по сравнению с теми, кого знал Эндрю на Земле, были куда активнее и азартнее. Удивительные открытия в области технологий следовали одно за другим. Какая-либо новая идея, предложенная в начале недели, к концу недели становилась законом.

Один из протезологов объяснил ему это так:

— Тут чистая генетика, Эндрю. На Земле те, кому не сиделось на месте, давно нашли применение своей энергии, а мы находимся на краешке цивилизации и изобретаем собственные пути для продвижения вперед и идем вперед, а те, кто остались позади, положили начало расе людей, которые так и будут плестись в хвосте и вести себя по возможности привычным и удобным для них образом. И будущее, по-моему, принадлежит тем, кто живет в космосе. Земля превратится просто в тихую заводь.

— Вы в это по-настоящему верите? — спросил Эндрю.

— Конечно.

Он задумался над тем, что будет с ним в последующие десятилетия и столетия его жизни, если подобные декаданс и упадок и в самом деле обрушатся на его мир. И сразу понял, что ему сравнительно безразлично, если Земля станет тихой заводью, где само слово «прогресс» сделается неприличным. Ему и не нужен прогресс теперь, когда он добился самого желанного. Его тело по существу ничем не отличается от человеческого; у него есть свое поместье; у него есть работа, в которой он достиг небывалых успехов; и он будет жить, как всегда, независимо ни от каких перемен.

А еще он стал подумывать, не остаться ли ему на Луне или даже забраться куда-нибудь подальше в космос. На Земле он был роботом Эндрю, вынужденным всякий раз, когда ему необходимо было получить какое-либо право или привилегию в полном соответствии со своим разумом и тем вкладом, который он внес в человеческое общество, идти в суд и отстаивать их с пеной у рта. Здесь же он мог просто забыть о том, что он робот, и стать членом местного общества в качестве доктора ^Эндрю Мартина.

И, по всей видимости, такая перспектива никого не волновала здесь. С первых шагов на Луне они практически предлагали ему, если он того хочет, переступить границу, отделяющую робота от человека.

Это было искушение.

Очень сильное искушение.

Месяцы обернулись годами — уже три года Эндрю оставался на Луне, занятый вместе с протезологами Луны реконструированием своих изделий, с тем чтобы искусственные органы «Лабораторий Эндрю Мартина» могли вполне основательно выполнять свои функции в организме человека, живущего в условиях пониженной гравитации.

Это была важная задача, потому что люди, у которых были стандартные, земные модели протезов, страдали, пользуясь ими, хотя сам Эндрю не ощущал неудобств в связи с пониженной гравитацией. Но он мог модифицировать протезы, так что понемногу все проблемы были решены.

По временам Эндрю скучал по своему поместью на Калифорнийском побережье — не столько по своему большому дому, сколько по прохладному лету с его туманами, по высоким секвойям на скалистом берегу, по грохоту прибоя. Но тем не менее Эндрю начало казаться, что он уже постоянный обитатель Луны. Он остался там и на четвертый, и на пятый год.

Как-то он побывал в обзорной сфере на поверхности Луны и увидел Землю во всей ее чудной красе — маленькую на таком расстоянии, но живую, яркую, голубой бриллиант, сверкающий в ночном небе.

«Это мой дом», — подумал он вдруг. Отчизна, исток человечества.

Эндрю почувствовал, что она влечет его к себе, услышал голос, зовущий его домой. Сначала он не понимал, что могло так тянуть его туда. Этот зов казался ему чем-то иррациональным.

Но потом пришло понимание. В основном он закончил работу на Луне. Но не на Земле — там за ним еще оставались долги.

На следующей неделе Эндрю приобрел билет на лайнер, который отправлялся на Землю в конце месяца. А потом вернул билет и сменил его на другой — на более близкий рейс.

Он вернулся на Землю, и она показалась ему уютной, тихой и простой по сравнению с динамичной колонией на Луне. За пять лет его отсутствия ничего значительного здесь не произошло. На подходе к Земле с корабля планета выглядела огромным мирным парком с вкраплениями там и сям маленьких селений и городишек децентрализованной Цивилизации Третьего Тысячелетия.

Первое, что сделал Эндрю после своего прибытия на Землю, — это визит в фирму «Файнголд энд Чарни», чтобы сообщить им о своем возвращении.

Нынешний глава фирмы Саймон Де Лонг поспешил ему навстречу с приветствиями. Де Лонг был младшим клерком при Поле Чарни, неопытным и застенчивым, но это было так давно, и теперь он был зрелым человеком, стал властной, внушительной фигурой, чей взлет на самую вершину «Файнголд энд Чарни» был просто неотвратим. Это был широкоплечий мужчина, мрачный на вид, его черные волосы ниспадали от макушки вниз в модном в последнее время стиле тонзуры.

Лицо Де Лонга выражало удивление.

— Нас известили о вашем возвращении, Эндрю, — сказал он, немного помешкав, как бы в сомнении, а не назвать ли его «мистер Мартин». — Но мы ожидали вас не раньше будущей недели.

— Мне не терпелось, — довольно резко ответил Эндрю. Он хотел поскорее перейти к делу. — На Луне, Саймон, я возглавлял исследовательский отдел и сотрудничал с двадцатью или тридцатью учеными-людьми. Я отдавал приказы, и никто не сомневался в моем праве на это. Многие, обращаясь ко мне, называли меня «доктор Мартин» и относились ко мне с величайшим уважением. Местные роботы вели себя по отношению ко мне как к человеку. Практически во все время моего пребывания на Луне я во всем и для всех был человеком.

Де Лонг настороженно посмотрел на него. Он, конечно, понятия не имел, куда клонит Эндрю, и как юрист, естественно, поспешил разобраться в неясном, но уже встревожившем его новом намерении столь важного клиента.

— Это, должно быть, было непривычно для вас, Эндрю, — равнодушным тоном произнес он.

— Да, непривычно, но не неприятно. Не неприятно, Саймон.

— Конечно. Я так и думал. Как интересно.

Эндрю резко заметил:

— Ну да, я снова на Земле, и снова я — робот. Даже не какой-нибудь второстепенный гражданин — вообще не гражданин. Ничто. Это не по мне. Почему, пока я был на Луне, со мной обращались как с человеком, а здесь нет?

Не меняя своего осторожного, ни к чему не обязывающего тона, Де Лонг сказал:

— Но и здесь к вам относятся как к человеку, дорогой мой Эндрю! У вас прекрасный дом, и право собственности на него закреплено за вами. Вы возглавляете большую научную лабораторию. Ваше состояние так велико — просто до умопомрачения, — и никто не оспаривает ваших прав на него. Стоило вам прийти в офис «Файнголд энд Чарни», и, как видите, сам глава его весь к вашим услугам. De facto вас уже давно принимают за человека и на Земле, и на Луне, и люди, и роботы. Чего вы еще хотите?

— Быть человеком только de facto мне недостаточно. Я хочу не только, чтобы ко мне относились как к человеку, я хочу иметь узаконенный статус и права человека. Я хочу быть человеком de jure.

— Ага, — сказал, чувствуя себя весьма неловко, Де Лонг. — Понимаю.

— Понимаете ли, Саймон?

— Конечно. Не думаете же вы, что я незнаком со всей подоплекой истории Эндрю Мартина? Много лет назад Пол Чарни вместе со мной просматривал файлы, поэтапно, шаг за шагом рассказывающие о вашей эволюции от металлического робота, серии… кажется, НДР? — и вплоть до вашего превращения в андроида. И, разумеется, меня информируют о каждом новом изменении в вашем новом теле. Известно мне и обо всех подробностях вашей эволюции в правовом плане — не меньше, чем в физическом, — о том, как вы отстояли свою свободу, а затем и другие гражданские права. И я был бы круглым дураком, Эндрю, если бы не сообразил, что с самого начала вашей целью было превращение робота НДР в человека.

— Наверное, не с самого начала, Саймон. Пожалуй, был довольно продолжительный период, когда я был согласен оставаться лучшим среди роботов, когда я даже себе не осмеливался признаться во всех тех способностях, которыми обладал мой мозг. Но теперь я знаю их. Я равен человеку во всем, что бы вы ни назвали, и превосхожу многих людей. Я хочу полного признания этого по закону, я имею на это право.

— Имеете право?

— Да, имею.

Де Лонг надул губы, нервно потеребил мочку уха, потрогал макушку, с которой были сбриты волосы.

— «Имеете право», — повторил он минуту спустя. — Да-а-а, это совсем другое дело, Эндрю. Нам придется учитывать тот неоспоримый факт, что, как бы близко вы ни стояли по интеллекту к человеку, и по своим возможностям, и даже внешне, вы тем не менее не человек.

— В чем же я не человек? — спросил Эндрю. — Внешне я вполне человек, у меня те же органы, что и у протезированного человека. У меня те же умственные способности, высокий интеллект. Мой вклад в культуру человечества в области искусства, литературы и науки не меньше, чем у любого из ныне живущих людей. Что еще может потребоваться?

Де Лонг покраснел:

— Простите меня, Эндрю, но я должен напомнить вам, что вы не входите в генетический фонд человечества. Вы абсолютно не вписываетесь в него. Вы похожи на человека, но вы нечто другое… нечто… искусственное.

— Допустим, Саймон. Ну а люди вокруг, тела которых наполовину состоят из протезов? Кстати, из протезов, которые я изобрел для них. Что, разве эти люди, хотя бы отчасти, не представляют собой нечто искусственное?

— Отчасти — да.

— Ну а я отчасти человек.

Глаза Де Лонга вспыхнули.

— В какой части, Эндрю?

— Тут, — показал на свою голову Эндрю. — И тут, — он ткнул пальцем себе в грудь. — Мой ум. Мое сердце. Согласно вашим строгим генетическим канонам, я, может быть, и искусственный, и чужак, и не человек, но по существу-то я человек. И по закону меня можно признать человеком. В те далекие дни, когда вся Земля была поделена на множество государств и в каждом из них существовали свои жесткие правила для получения гражданства, даже тогда французу можно было стать англичанином, или японцу стать бразильцем, пройдя определенные юридические процедуры. Причем бразильских генов в этом японце не было, но он становился бразильцем, потому что закон признал его таковым. То же самое можно проделать и со мной. Меня можно натурализовать как человека, как когда — то прежде любой человек мог натурализоваться в качестве гражданина совсем не своей страны.

— Вы все старательно продумали, Эндрю, не так ли?

— Да.

— Очень ловко. Очень, очень ловко. Натурализованный человек. А как насчет Трех Законов?

— При чем тут Три Закона?

— Это неотъемлемая часть вашего мозга. Вряд ли нужно объяснять вам, что это ставит вас в положение вечного прислужника человека и никакое решение суда не избавит вас от этого недуга. Вам некуда деваться от Трех Законов, Эндрю, — разве я не прав?

— В чем-то правы.

— Итак, они остаются при вас, верно? И они по-прежнему будут требовать от вас подчинения всем людям, при необходимости положить жизнь за них, постоянно обуздывать себя, чтобы не причинить им вреда. Вы можете объявить себя человеком, но править вами будут встроенные в ваш мозг нормы поведения, чему ни один человек не может быть подвергнут.

Эндрю кивнул:

— И японцы, которые стали бразильцами, оставались, как и положено японцам, желтокожими, и разрез глаз у них оставался японский, и все другие расовые особенности у этих восточных людей сохранялись, а у бразильцев — выходцев из Европы — ничего подобного не было. Но, несмотря на это, перед бразильским законом они были такими же бразильцами. И я перед человеческим законом буду человеком, несмотря на то что в мой организм введены правила Трех Законов.

— Но само наличие этой структуры в вашем мозгу может привести к непризнанию вас…

— Нет, — возразил Эндрю. — Почему же? Первый Закон говорит, что я не должен причинять вреда человеку или допускать нанесение ущерба ему своим бездействием. Но разве вас не связывают те же обязательства? Каждого цивилизованного человека? Разница здесь только в том, что у меня нет выбора, я должен подчиняться Закону, в то время как другие люди могут позволить себе вести себя нецивилизованным образом, если они готовы конфликтовать с полицией. Теперь Второй Закон: он требует от меня подчиняться людям, это верно. Но он не требует от людей отдавать мне приказы, и если я получу полный статус человека, тогда, быть может, будет считаться неучтивостью ставить меня в положение, когда я из-за внедренного в мой мозг правила против собственного желания должен буду выполнять чей-то приказ. Это было бы использованием моей слабости, так сказать. Но наличие у меня этого ограничения не играет решающей роли. Разве мало есть людей с ограничениями разного рода, но никто не считает их из-за этого не людьми. Ну а что касается Третьего Закона, который предостерегает меня от саморазрушения, я бы не сказал, что он является тяжким бременем для любого здравомыслящего существа. Так что, видите, Саймон…

— Да. Да, Эндрю, вижу. — Де Лонг теперь довольно посмеивался. — Согласен. Вы побили меня, сдаюсь. Вы в той же мере человек, как всякий, вы заслуживаете законного признания этого факта.

— Ну тогда, если «Файнголд энд Чарни» начнет процесс…

— Не торопитесь, Эндрю, пожалуйста. Вы задали нам чрезвычайно сложную задачу. Человеческие заблуждения излечиваются не так уж быстро. Любой нашей попытке провозгласить вас человеком будет противостоять колоссальная оппозиция.

— И я так думаю. Но мы уже однажды справились с «колоссальной оппозицией», когда Джордж Чарни и его сын Пол отвоевали мне свободу.

— Да. Но дело в том, что на этот раз нам придется обращаться во Всемирное законодательное собрание, а не в региональное, и добиваться закона, который провозгласит вас человеком. По совести говоря, я настроен не так уж оптимистично.

— Я вам плачу за то, чтобы вы были оптимистом.

— Да. Да, конечно, Эндрю.

— Хорошо. Итак, мы пришли к согласию, что дело может быть сделано. Остается вопрос — как это осуществить. С чего лучше всего начать, как вы считаете?

После небольшого колебания Де Лонг сказал:

— Для начала было бы лучше всего, если бы вы переговорили с кем-нибудь из влиятельных членов Законодательного собрания.

— С кем именно?

— С председателем Комитета по науке и технике, пожалуй.

— Отлично. Не могли бы вы устроить мне встречу с ним?

— Если хотите. Но вряд ли вы нуждаетесь в таком посреднике, как я, Эндрю. Такая известная и досточтимая личность, как вы, может…

— Нет, вы устроите эту встречу. (Эндрю и не заметил, что отдал недвусмысленный приказ человеку — так он привык к этому на Луне.) Я хочу, чтобы он знал, что меня поддерживает фирма «Файнголд энд Чарни» в этом деле, поддерживает целиком и полностью.

— Хорошо, тогда…

— Целиком и полностью, Саймон. За прошедшие сто семьдесят три года я вложил в вашу фирму большой капитал. Я мог бы даже сказать, что только благодаря тому, что я постоянно давал работу ей, она достигла своего теперешнего состояния. Я это делал потому, что в прошлом кое-кто из членов этой фирмы хорошо служил мне, и я чувствовал, что я в долгу у фирмы. Теперь у меня нет долгов перед фирмой «Файнголд энд Чарни». Совсем наоборот: сейчас я требую вернуть мне мой долг.

Де Лонг сказал:

— Я постараюсь сделать все возможное.

Глава 19

Председатель Комитета по науке и технике Всемирного законодательного собрания был выходцем из Восточного региона Азии, и это была женщина: маленькая, изящная — не женщина, а эльф, — на самом деле она не была такой хрупкой, как казалось. Ее звали Чи Ли Синг. Ее прозрачные одежды (которые скрывали то, что она хотела скрыть, одним ослепительным блеском) превращали ее в нечтокрохотное, элегантное, в безделушку, обернутую в пластик. На восемьдесят четвертом этаже величественной башни из зеленого стекла — Нью-Йоркской штаб-квартиры Всемирного законодательного собрания — на фоне роскошного большого с высокими потолками кабинета она выглядела совсем малюсенькой, такой незначительной. Но при этом она излучала силу, профессионализм и беспредельную компетентность.

Она сказала:

— Я сочувствую вашему желанию получить все права человека. Как вам известно, вероятно, в нашей истории существовали периоды, когда значительная часть населения была лишена прав человека, и эти люди яростно сражались, чтобы получить их, и в итоге победили. Но до обретения свободы эти народы страдали под бременем различных деспотий. А вы, со своей стороны, пользуетесь успехом, достигли многих наград и почестей. Полагаю, вам очень многие завидуют. Так, пожалуйста, расскажите мне, каких еще прав вы ищете, кроме тех, что уже есть у вас?

— Простейшего из простых — права на жизнь, — ответил Эндрю. — Робота в любой момент можно демонтировать.

— И человека в любой момент можно казнить.

— А позвольте спросить, когда же в последний раз имела место такая казнь?

— Ну… — Ли Синг поежилась. — Конечно, смертный приговор в нашей цивилизации выносится нечасто, и давно уже никому его не выносили. Но в истории человечества к нему прибегали несчетное множество раз. И нет никакой принципиальной причины, чтобы в последующие годы не вернуться к этой практике, если граждане Земли и Законодательное собрание найдут это необходимым.

— Хорошо, можно вернуться назад и снова рубить головы друг другу, или убивать электрическим током, или еще как — нибудь, если только такое решение будет принято. Но факт остается фактом: ни одно человеческое существо не подвергалось законной смертной казни так долго, что никто не может вспомнить, когда это было в последний раз, и я не слышал, чтобы хоть кто-нибудь требовал возвращения к экзекуциям. И в то же время даже сейчас, прямо здесь со мной можно покончить одним словом человека, облеченного властью. Ни суда. Ни следствия. Ни апелляций. Вот вы можете нажать на кнопку звонка, вызвать охранника и сказать: «Этот робот вызвал мое неудовольствие. Выведите его вон и демонтируйте». И меня выведут вон и демонтируют — вот и все.

— Это невозможно!

— Уверяю вас, это вполне в рамках закона.

— Но вы — глава большого предприятия… важное лицо… богаты, у вас хорошая репутация…

— Вполне вероятно, что, после того как это будет сделано, моя компания подаст иск в Законодательное собрание в связи с ущербом, понесенным в результате утраты моих услуг. Но меня-то уже не будет, верно? Только законы о частной собственности защищают роботов. Если вы незаконно уничтожите чьего-то робота, его хозяин может потребовать возмещения убытков, взыскать с вас его стоимость, и, может быть, в наказание вы будете оштрафованы. Прекрасно. Просто прекрасно, если вы тот человек, которому возместили все его убытки. Но если вы тот самый робот, которого уничтожили, судебный иск не вернет вам ваше существование? Не так ли, мадам председатель?

— Это просто reductio ad absurdum^[18]. Никому и не снится демонтировать вас… Уничтожить вас.

— По-видимому, да, не снится. Но где закон, обеспечивающий мне заступничество против подобного акта?

— Повторяю: reductio ad absurdum. Вы прожили около двухсот лет, насколько мне известно. Скажите, сколько раз за этот длительный период времени вам угрожало… уничтожение?

— Фактически один раз меня спасли. Но приказ о демонтаже был уже отдан.

— Мне трудно в это поверить, — сказала Чи Ли Синг.

— Это случилось много лет назад. Я тогда был еще в металлическом корпусе и только что обрел свободу.

— Что и доказывает мою правоту. Теперь-то никто не посмел бы тронуть вас!

— Но я так же не защищен законом сейчас, как и тогда. По закону я, как и прежде, робот. И если кому-то захочется демонтировать меня, мне некуда обратиться… — Эндрю замолчал, не закончив фразу. Если он будет приводить все те же доводы, это ничего ему не даст. Слишком они гипотетические. — Хорошо, предположим, никто не причинит мне вреда. Но даже тогда… даже тогда… — Эндрю отчаянно старался скрыть просительные нотки, но та выразительность лица и голоса, над которыми он так долго бился, теперь его подвели. И в конце концов ему пришлось сдаться: — В действительности дело вот в чем: я очень хочу быть человеком. Я хотел этого все больше и больше на протяжении жизни многих поколений людей, по мере того как я все больше понимал, насколько велики мои способности, насколько широк диапазон возможностей моего мозга… И теперь настоятельная потребность быть человеком захлестывает меня. Я уже не могу воспринимать себя как робота и не хочу, чтобы другие так думали обо мне.

Чи Ли Синг с сочувствием посмотрела на него своими темными глазами.

— Так вот оно что, — сказала она. — И все так просто.

— Просто?

— Стремление принадлежать к человеческому роду. Страстное желание, независимо от иррациональности. Очень по-человечески испытывать такие чувства, Эндрю.

— Благодарю вас.

Уж не относится ли она к нему покровительственно, засомневался он. Он надеялся, что это не так.

Ли Синг сказала:

— Да, я могу представлять ваше дело Законодательному собранию. И полагаю, Законодательное собрание могло бы принять закон, провозглашающий вас человеком. У Законодательного собрания достаточно полномочий, чтобы и каменную статую объявить человеком, стоит ему этого захотеть. Но статуя от этого не перестанет быть статуей. А вы…

— Нет же, это разные вещи. Статуя — неодушевленный кусок камня, а я… я…

— Да, конечно. Это другое дело. Я это понимаю. Но члены Законодательного собрания могут посмотреть на это совсем другими глазами. Они не станут принимать закон, который превратил бы статую в живое существо, но у меня большие сомнения и в том, что они примут закон, делающий робота человеком, как бы красноречиво я ни отстаивала ваши интересы в Законодательном собрании. Законодатели — те же люди, что и все население планеты, и едва ли нужно напоминать вам, что подозрительность и предубеждение против роботов до известных пределов продолжают существовать и в наши дни.

— И даже сейчас существуют?

— Даже сейчас. Так что Законодательное собрание не захочет действовать так, как вам хотелось бы. Мы все охотно признаем, что вы достойны звания человека, что вы заслужили его многократно, но мы побоимся политических последствий создания такого нежелательного прецедента.

— Нежелательный? — воскликнул Эндрю, не сумев скрыть нотки раздражения в своем голосе. — Почему же он нежелательный — ведь я так много сделал для человечества?

— Согласна. Но вы — робот. Я прямо-таки слышу их возгласы: «Только дайте одному роботу статус человека, и они все ринутся с такими же требованиями, и что тогда будет с…»

— Нет, — сказал Эндрю. — Это не так. За много лет до вашего рождения я отправился в суд и добивался провозглашения меня свободным роботом, и какой же крик подняли вокруг этого! Мы сумели выиграть сражение. Но до сих пор я единственный свободный робот во всем мире. Ни один другой робот не потребовал свободы для себя, хотя одному из них, мне, она досталась. И никогда не потребуют. Я уникален, мадам председатель. Я один такой из всех существующих ныне роботов, и поверьте, другого такого уже не появится. Если вы мне не верите, спросите у руководства «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен», и там скажут, что от никогда не допустят производства роботов с таким интеллектом и трудным характером, таких забияк, каким оказался я.

— «Никогда» — понятие растяжимое, Эндрю. Или вам будет приятнее, если я стану называть вас «мистер Мартин»? Я так и буду вас называть, если хотите. И я с удовольствием поддержу вас в вашем стремлении быть человеком. Но вот увидите: большинство членов Законодательного собрания воспрепятствуют созданию столь пугающего прецедента, даже в том случае, если вы представите им железные гарантии своей уникальности и того, что и прецедентом-то это не станет. Мистер Мартин, я вам сочувствую от всей души, но реальной надежды обещать вам не могу.

— Не можете? Никакой надежды?

Чи Ли Синг откинулась на спинку стула и нахмурилась:

— Все, что я могу, мистер Мартин, это предостеречь вас дружески. Вы должны понять, что, выступая с вашими требованиями, вы навлекаете на себя серьезную опасность. В самом деле, если страсти накалятся, возникнет определенное желание как в стенах Законодательного собрания, так и вне их, — желание демонтировать вас, то самое, о котором вы говорили. Такого робота, как вы, достигшего высочайшего уровня развития, легко могут выдать за нечто весьма опасное, мистер Мартин. Уничтожить вас означало бы избавиться от этой опасности и от той политической дилеммы, которую вы собираетесь навязать моим коллегам. Умоляю вас, хорошенько обдумайте все, прежде чем решиться на этот шаг.

— Но неужели никто при этом не вспомнит, — сказал Эндрю, — что производство протезов, благодаря которому члены Собрания десятилетие за десятилетием продолжают сохранять за собой свои кресла, тогда как по всем правилам им давно полагалось бы сойти в могилу, в полной мере моя заслуга?

— Как бы жестоко ни прозвучали мои слова, должна сказать вам — они не вспомнят об этом. А если и вспомнят, то во вред вам, а не на пользу. Слышали вы когда-нибудь такую поговорку: «Всякое благодеяние наказуемо»?

Эндрю удивился и покачал головой:

— Это выражение бессмысленно, с моей точки зрения.

— Я думаю. Вам все еще не по себе от нашего мелкого иррационализма, не правда ли? А в общем, это означает, что мы порой ополчаемся против тех, кто больше всех сделал нам добра… И не пытайтесь оспаривать это. Вот такие мы — и все тут.

— Очень хорошо. А какое отношение это имеет ко мне?

— Вполне возможно, что будет сказано, что вы изобрели протезологию в своих собственных интересах. Выдвинут такой тезис: вся эта наука была лишь частью широчайшей кампании по роботизации человечества или очеловечивания роботов, в любом случае это злой и порочный замысел.

— Нет, — сказал Эндрю. — Мне никогда не понять такой аргументации.

— Конечно, вам ее не понять. Потому что вы — логически мыслящее существо, за этим следит ваша позитронная система. И, полагаю, никакое новое усовершенствование не сможет превратить ваше мышление в такое же сумасбродное, каким оно бывает порой у нас. Истинная глубина нашей алогичности вне пределов вашего понимания, и я говорю это не с целью покритиковать вас — просто такова реальность. Вы в основном очень похожи на человека, мистер Мартин, но боюсь, вам никогда не понять, как неразумен бывает человек, если на кон поставлены его собственные интересы.

— Но если на кон поставлены их интересы, — возразил Эндрю, — мне кажется, они постараются быть настолько разумными, чтобы…

— Да нет же! Не знаю, как сделать, чтобы вы по-настоящему поняли… Могу только просить вас поверить: то, что я говорю вам, имеет очень веские основания. Примите это на веру, если такое для вас возможно… Вам не приводилось быть объектом политической кампании ненависти, мистер Мартин?

— Да нет, пожалуй, что-то не припоминаю…

— Если б были, помнили бы. Так вот — теперь вы станете им. Если вы сейчас развернете кампанию по признанию вас человеком, вы станете объектом такой клеветы, до масштабов которой не можем додуматься ни вы, ни я, но миллионы людей поверят каждому слову этого потока грязи. Мистер Мартин, примите мой совет: смиритесь с вашим теперешним положением. Будет ужасной ошибкой, если вы сейчас попытаетесь осуществить свои намерения.

— Вы так считаете?

— Да, я так считаю.

И Чи Ли Синг поднялась из-за стола, прошла к окну и стояла там, повернувшись спиной к Эндрю. Яркий свет из окна ярко очерчивал ее фигуру. С того места, где остался сидеть Эндрю, ее нагая фигура в пластиковой обертке казалась фигуркой ребенка или куклы.

Некоторое время он молча смотрел на нее, потом сказал:

— Если я решу сражаться за мой статус человека, несмотря на все, вами сказанное, вы встанете на мою сторону?

Она продолжала глядеть в окно. Эндрю рассматривал ее черные длинные волосы, узкие плечи, нежные руки. Она очень похожа на куклу, подумал он. Но в то же время он прекрасно понимал, что ничего общего с куклой у председателя Комитета по науке и технике, кроме ее наружности, не было. За хрупким фасадом угадывалась реальная сила.

Помедлив немного, она ответила:

— Встану.

— Благодарю вас.

— Настолько, насколько позволят мне мои возможности, — мягко добавила Ли Синг. — Но знайте: если моя поддержка вас когда-нибудь станет помехой для моей политической карьеры, я могу покинуть вас, потому что чувствую, что ваше дело не стало в полной мере моим, оно не затронуло самых глубин моего существа. То есть — что я хочу сказать, мистер Мартин? Меня сильно огорчают ваши трудности, но ломать свою политическую карьеру, свое будущее ради вас я не собираюсь. Я стараюсь быть с вами предельно откровенной.

— Я вам признателен за это и ни о чем более не могу просить вас.

— И все же вы будете сражаться? — спросила она.

— Да. Буду. Я буду биться до конца, независимо от последствий. И я рассчитываю на вашу помощь, но только до тех пор, пока вы можете позволить себе это.

Глава 20

Эта битва не стала открытым вызовом. Эндрю разработал ее стратегию и передал ключ к ней Де Лонгу, а Де Лонг предложил тактику сражения, с которой согласился Эндрю. Де Лонг же профессионально оценил операцию как длительную и сложную, требующую терпения.

— У меня его запас бесконечен, — угрюмо произнес Эндрю.

«Файнголд энд Чарни» вступила в кампанию, чтобы сузить, определить границы сражения.

Некто Роджер Хеннесси из Сан-Франциско, который семь лет назад стал обладателем сердца-протеза Эндрю Мартина, поставлял фирме «Файнголд энд Чарни» по контракту, заключенному еще при Поле Чарни, роботов-уборщиков. Совершенно неожиданно «Файнголд энд Чарни» прекратила оплату чеков Хеннесси. Правда, на его счету скопилось уже немало денег, которые находились в обращении, так что от Хеннесси некоторое время ничего не было слышно. Но после того как счета оставались без оплаты в течение пяти-шести месяцев, Хеннесси нашел удобный случай и заглянул в «файнголд энд Чарни» побеседовать с Саймоном Де Лонгом.

— Уверен, Саймон, что вы пребываете в неведении о том, что у вас что-то не ладится с расчетами по контракту. Я о чем — мои накладные остаются неоплаченными вот уже с декабря и до июня, и…

— Да нет, я в курсе.

— …это не похоже на «Файнголд энд Чарни», чтобы счета так долго… — Хеннесси смолк и захлопал глазами. — Что вы сказали? Вы в курсе, Саймон?

— Да, счета не оплачиваются по моему прямому указанию, так-то вот.

Все еще удивленно тараща глаза на Де Лонга, Хеннесси сказал:

— Я, наверно, стал плохо слышать. Или вы, Саймон, стали плохо соображать. Вы утверждаете, что не стали платить мне намеренно?

— Совершенно верно.

— Но, ради всего святого, почему?

— Потому что мы не хотим платить вам.

— Что значит — не хотите платить? Вы же знаете, сколько лет мои роботы занимаются уборкой этих ваших кабинетов, Саймон? И хоть раз, хотя бы один повод они вам давали, чтобы жаловаться на качество их работы?

— Нет. И мы не собираемся отказываться от ваших услуг. Но платить мы вам больше не будем, Роджер.

Уставившись на Де Лонга, Хеннесси почесал в затылке.

— Уж не поехала ли у вас крыша, а? Сидите здесь, как ни в чем не бывало, и несете прямо мне в лицо несусветную чушь! Вы же и сами понимаете, что несете ахинею, но почему? Что с вами, молодой человек? Бог милостивый, да как у вас язык поворачивается нести всю эту бессмыслицу?

Де Лонг улыбался.

— На это есть свои причины.

— Что за причины, позвольте спросить?

— Мы не собираемся вам платить, потому что не обязаны этого делать. Мы пришли к выводу, что договор с вами больше не действителен, и отныне и всегда ваши роботы будут работать на нас бесплатно, если они останутся здесь работать вообще. Такие вот дела, Роджер. Если вам это не нравится, подайте на нас в суд.

— Что-о-о? — завопил, брызгая слюной, Хеннесси. — Да вы вовсе ошалели! Работать бесплатно? Отказываетесь от оплаты просроченных платежей? Разве вы все тут не законники? Так как же вы можете нести тут всю эту дурацкую ерунду? Контракт недействителен? Скажите почему?

— Потому что вы — робот, Роджер. На свете есть только один робот, который имеет право заключать договора, это Эндрю Мартин. Вы, все остальные роботы, не имеете этого права, потому что вы не являетесь свободными роботами и…

Хеннесси вспыхнул весь и вскочил со стула.

— Вы, псих ненормальный, постойте! Да замолчите же! Что вы тут выдумали? Робот? Я? Теперь-то я понял: вы спятили! — Хеннесси разодрал свой богато расшитый нагрудник, чтобы обнажить свою розовую, волосатую грудь. — Это что, по-вашему, грудь робота, молодой человек? А? А? — Хеннесси щипал собственную плоть. — Это что — мясо робота, Саймон? Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю, но, слушайте, если вы думаете, что вам пройдет вот так — сидеть тут и делать из меня шута ради собственного удовольствия, напрасно: я на вас такую управу найду, я на вас в суд подам, я на вас живого места не оставлю, видит Бог, отсюда и до самого Марса я…

Де Лонг хохотал.

Хеннесси остановился на полуслове и спросил:

— Что тут, черт возьми, смешного, Саймон?

— Простите. Мне не следовало смеяться. Мне правда чертовски неловко, что я позволил себе так затянуть нашу беседу.

— Да уж, хоть я никогда не ожидал, чтобы у юриста оказалось чувство юмора, но эта шутка тупа, как…

— Однако это не шутка. Мы действительно собираемся прекратить выплаты. И мы действительно хотим, чтобы вы подали на нас в суд. И мы станем утверждать там, что вы робот и что поэтому вполне законно показать вам длинный коллективный нос с вашим контрактом. И всеми доступными средствами и со всем нашим умением мы будем отстаивать свою позицию.

— Это правда?

— Но мы сильно надеемся — и это входит в наши намерения, — сказал Де Лонг, — проиграть процесс. И тогда, если все получится, мы не только оплатим все ваши просроченные счета, с процентами, накопившимися за все время, но и все судебные издержки. И сугубо между нами скажу вам: вас ждет значительное вознаграждение, компенсация за все те неудобства, с которыми вам, возможно, придется столкнуться. Очень значительное вознаграждение.

Хеннесси поправил свой нагрудник и снова сел. Он несколько раз моргнул и потряс головой. Некоторое время он молча смотрел на Де Лонга, потом спокойно сказал:

— Право, Саймон, я сочувствую вашим неприятностям. Вы, видно, и в самом деле совсем спятили. Как мне жаль!

— Да нет же. Я такой, как всегда, и абсолютно в своем уме.

— Ага. Вы уверены?

— Абсолютно.

— Тогда вы, может быть, соблаговолите объяснить мне, в чем тут дело?

— Боюсь, не стоит посвящать вас во все это до окончания процесса. Но могу сказать, Роджер, у нас для этого есть веская причина, о которой вы в свое время узнаете, а пока, надеюсь, вы согласитесь сотрудничать с нами «втемную» хотя бы ради наших длительных деловых отношений. Вы нам нужны в нашей игре, Роджер, а потом мы позаботимся о вас.

Хеннесси кивнул. Ему явно полегчало на душе.

— Это своего рода уловка, да?

— Думаю, можно назвать это так.

— Но вы не скажете мне, что это такое?

— Нет, не теперь. Иначе это слишком походило бы на преступный сговор.

— Но вы же вступаете в сговор со мной!

Де Лонг усмехнулся:

— Правда? Пока это выражается в том только, что мы не оплачиваем ваших счетов. Вытерпите это от нас, Роджер, вы не прогадаете. Обещаю вам.

— Ладно, — проворчал Хеннесси.

Счета Хеннесси так и не оплачивались. Через три месяца Хеннесси должным образом известил «Файнголд энд Чарни», что не может больше обслуживать их. Он прекратил действие контракта и подал иск на возмещение убытков. «Файнголд энд Чарни» договорилась о временном обслуживании офиса с другим предприятием по уборке помещений и сообщила в суд, что готова защищать свои интересы.

На суде по делу «Хеннесси против „Файнголд энд Чарни“» защитником от фирмы выступал один из младших компаньонов. Он просто заявил, что, поскольку Хеннесси представляет собою скорее робота, нежели человека, «Файнголд энд Чарни» сочла, что она больше не обязана платить ему по контракту и со своей стороны аннулирует его.

Робот Хеннесси, продолжал адвокат, направлял для работы в офисе команды роботов-уборщиков и в последние месяцы, хотя «Файнголд энд Чарни» не просила его об этом и считала, что платить ему совсем не обязательно и что Хеннесси, будучи роботом, не имеет права требовать от нее оплаты. Роботы, подчеркнул младший компаньон, не наделены теми конституционными правами, которые обеспечивают защиту человеку. Когда возникает конфликт, связанный с контрактом, в котором речь идет о роботах, только мнение их владельца принимается во внимание, но никак не самих роботов.

— Но мой клиент вовсе не робот! — вскричал защитник Хеннесси. — Это же ясно как Божий день, что он такой же «робот», как любой из нас!

— Вашему клиенту, — возразил представитель «Файнголд энд Чарни», — несколько лет назад было имплантировано искусственное сердце-протез. Разве этого не было?

— Ну, предположим. Мне это надо уточнить. Но какое отношение это имеет…

— Уверяю вас, имеет. И я почтительно обращаюсь к суду с просьбой дать определение по данному вопросу.

Судья обратился к Хеннесси:

— Итак, мистер Хеннесси?

— Точно, сэр, у меня сердечный протез. Но что?..

Ответчик от «Файнголд энд Чарни» сказал:

— Ваша честь, наличие механического, искусственного органа такой жизненной важности, как у мистера Хеннесси, по нашему мнению, целиком меняет его статус перед лицом закона. Можно с полным основанием утверждать, что, не будь у него этого роботокомпонента, его уже не было бы в живых. Поэтому мы утверждаем, что Хеннесси, в значительной части оснащенный как робот, является роботом вот уже несколько лет, а из этого мы делаем вывод что все контракты, которые он заключал в качестве человека, потеряли силу после того, как он получил статус робота.

— Вот оно что! — прогрохотал Хеннесси. — Будь я проклят! Мое сердце превращает меня в робота, так они заявляют? Да? Так? — Он откинул голову назад и расхохотался.

Всеобщий хохот сотряс стены суда. Судья стучал молотком и кричал, но едва ли кто-нибудь слышал его в эти минуты. Но постепенно его слова пробились до слуха присутствующих сквозь весь этот гам. Дело было закрыто, вердикт, само собой разумеется, был в пользу истца. Мистер Роджер Хеннесси, которого суд признал человеком вне всяких сомнений, получил свои гонорары за услуги, проценты и дополнительную компенсацию.

«Файнголд энд Чарни» подала апелляцию.

Дело более тщательно обсуждалось в апелляционном суде: были привлечены эксперты для выработки определения понятия «человек». Проблема рассматривалась всесторонне — и с точки зрения науки, и религии, и философии, и семантики.

В результате вердикт в пользу Хеннесси был утвержден.

«Файнголд энд Чарни» снова подала апелляционную жалобу.

Она вела борьбу искусно и цепко, проигрывая процесс за процессом, но таким образом каждый раз расширяя рамки дела от первоначального «Должна ли фирма платить Хеннесси?» до окончательного «Что есть человек?» И на каждом уровне она добивалась все более обстоятельного решения.

На это ушло несколько лет и миллионы долларов. Наконец дело было передано во Всемирный суд.

Он утвердил первоначальное постановление суда по делу Хеннесси и подтвердил все решения судов, касающиеся статуса человека для тех, кому были имплантированы роботопротезы. Всемирный суд объявил, что статус человека абсолютно, беспрекословно определяется мозгом. Использование вспомогательных приспособлений для поддержания жизни мозга ни в коем случае не должно рассматриваться как аннулирование основных и непреложных человеческих свойств этого мозга. Суд определил, что наличие в человеческом организме роботопротезов не дает оснований считать этого человека роботом.

С вынесением окончательного решения Саймон Де Лонг мог праздновать победу, потерпев все свои «поражения». По этому поводу Эндрю тоже приехал в офис.

— Итак, Эндрю, все разрешилось к нашему полному удовольствию. Мы достигли решения двух главных проблем, которые ставили перед собой. Во-первых, нам удалось внести в закон пункт, по которому статус человека не зависит от количества имплантированных в его организм протезов. Во-вторых, мы сформировали общественное мнение таким образом, что теперь многие выступают за широкое и свободное толкование понятия «человек», так как не существует человека, которому не улыбалась бы перспектива продления жизни с помощью расширенного производства и использования самых разнообразных протезов.

— А как вы считаете, теперь Законодательное собрание даст мне статус человека? — спросил Эндрю.

Де Лонг выглядел несколько смущенным.

— Возможно. А возможно, и нет.

— И это все, что вы можете мне сказать после стольких лет судебных баталий?

— Я хотел бы быть таким оптимистом, каким вы хотите видеть меня, — сказал Де Лонг. — Но настоящая битва еще впереди. Всемирный суд назвал единственный критерий статуса человека.

— Разум.

— Мозг, Эндрю. Именно мозг назвал суд, не разум. Разум — это вещь абстрактная, а мозг — это один из органов человека. Мозг человека имеет клеточное, органическое строение, в то время как у роботов он — платиноиридиевый, позитронный, если он у них вообще есть, и у вас именно позитронный мозг… Нет, Эндрю, не смотрите на меня так. Я понимаю, о чем вы думаете. Но меня заверили, что человечество не располагает знаниями того, как можно продублировать функции органического мозга в искусственно созданной конструкции, по сути своей достаточно близкой к клеточной структуре, чтобы подпадать под данное судебное определение. Ведь даже вы не смогли этого сделать.

— Тогда что мы сейчас должны предпринять?

— Предпринять попытку, конечно же. Член Собрания Ли Синг будет на нашей стороне, и появляются все новые конгрессмены, готовые поддержать нас. Всемирный Координатор несомненно поддержит любое решете большинства Законодательного собрания.

— А за нас большинство?

— Нет, — сказал Де Лонг. — Далеко не большинство. Но оно появилось бы, если бы при открытом обсуждении статуса человека общество распространило бы его на вас. На это мало надежды, я понимаю. Но ведь это вы тот человек, который дал им протезы, от которых теперь зависит сама их жизнь.

Эндрю улыбнулся:

— Вы сказали «человек», не правда ли?

— Да, я сказал именно так. А разве не за это мы бьемся, Эндрю?

— Конечно.

— Так нам надо привыкать и в мыслях называть вас так. И проводить эту идею вширь и вглубь, пока каждый не убедится в ее правомерности. Это будет нелегко, Эндрю. До сих пор нам ничто легко не давалось, и неоткуда взяться уверенности, что все изменится к лучшему. Перевес далеко не в нашу пользу, предупреждаю вас. Но если вы сами не откажетесь от борьбы, мы готовы продолжить игру.

— Я не собираюсь сдаваться, — сказал Эндрю.

Глава 21

Конгрессмен Ли Синг сильно постарела с тех пор, как Эндрю впервые встретил ее. Она больше не носила кокетливое одеяние из сверкающего прозрачного пластика. Теперь на ней было скромное, прямого покроя платье. В ее когда-то блестящих черных волосах появилась седина, и прическа стала гораздо короче.

А Эндрю, естественно, ничуть не изменился. Ни морщинки не было у него на лице; его мягкие, прекрасные волосы оставались каштановыми. И насколько возможно, он был верен в пределах разумного тому свободному стилю, который преобладал еще в те времена, когда он сто лет тому назад, первый раз, примерил на себя одежду.

Кончался очередной год. Пронзительные холодные ветры продували каньоны древних кварталов Нью-Йорка, и мягкие хлопья снега порхали в воздухе над гигантской блестящей башней, в которой размещалось Законодательное собрание. Сезон словесных баталий в Собрании закончился.

Но для Эндрю борьба никогда не кончалась. Споры все шли и шли. Разгневанные, сбитые с толку законодатели пытались всесторонне рассмотреть проблему, а избиратели, неспособные подвести философскую базу под свои позиции, оказались во власти эмоций — изначального страха, сомнений и глубоко укоренившихся предубеждений…

Конгрессмен Ли Синг забрала свой проект закона, внесла в него поправки с учетом замечаний упрямой оппозиции, но она еще не внесла его на повторное рассмотрение Законодательного собрания.

— Как вы считаете, — спросил Эндрю, — на следующей сессии вы предложите свой проект?

— А как бы вы хотели?

— Вы знаете, чего я хочу.

Ли Синг устало кивнула в ответ:

— Я говорила вам как-то, Эндрю, что ваше дело — это фактически не мое дело и что я могу бросить его, если оно будет грозить моей карьере. И представьте себе, оно грозит моей карьере, а я до сих пор не оставила вас.

— И вы по-прежнему считаете мое дело не своим делом?

— Нет, оно стало моим. Я уже не сомневаюсь, что вы, Эндрю, человек, возможно, созданный вашими же руками, но все равно человек. И мне понятно, что отказать в статусе человека хотя бы кому-то одному значило бы возродить вероятность отказа в статусе человека великому множеству людей, как это часто бывало в нашем отвратительном прошлом. Мы не имеем права допустить повторения этого. Но при всем том… при этом…

Она запнулась на минутку.

— Продолжайте, — попросил Эндрю. — Тут вы дошли до точки и собираетесь известить меня о том, что, несмотря на все это, вы вынуждены покинуть меня — я угадал, Чи?

— Этого я не говорила. Но следует быть реалистами. Думаю, мы зашли так далеко, как только могли.

— Так что вы не будете выносить на обсуждение переработанный закон.

— Этого я не говорила тоже. После каникул я намерена предпринять новую атаку. Но, говоря по правде, Эндрю, нам не победить. Давайте посчитаем. — Она нажала на кнопку, зажегся экран на стене ее кабинета. — На диаграмме в левом углу, зеленый сектор, показано число тех членов Собрания, которые насмерть стоят против любых послаблений в определении статуса человека. Их примерно сорок процентов: упрямцы, всегда противостоящие тому, что исходит от вас. Красный сектор — ваши сторонники. Двадцать восемь процентов. Остальные еще не решили, за кого они.

— Они обозначены двумя разными цветами. Почему?

— Желтые — это те, кто не уверен, но склоняется больше в вашу пользу. У этой прослойки двенадцать с половиной процентов. А синие — не решившиеся, но скорее против вас. Их девятнадцать с половиной процентов.

— Понятно.

— Так что, чтобы получить большинство, нам надо удержать всех до единого нерешительных из желтого сектора и завоевать более половины тех, кто еще колеблется, но в настоящее время намерен голосовать против вас. Ну и, конечно, плюс двадцать восемь процентов твердо поддерживающих вас. И все — таки, даже если мы сумеем уговорить хотя бы некоторое количество ваших закоренелых противников, боюсь, нам и тогда не хватит голосов, Эндрю.

— Тогда зачем вносить на обсуждение ваш проект закона?

— Я чувствую себя в долгу перед вами. Как видите, из этого ничего не получится, и, боюсь, это будет моя последняя попытка. Не из-за того, что я как бы собираюсь выйти из игры, отнюдь, просто я долго не продержусь на своем посту. То, что я для вас делала, станет петлей на моей шее во время следующих выборов, и, по всей видимости, я потерплю поражение на них. Я не сомневаюсь в этом. Я потеряю свое место.

— Я знаю, — сказал Эндрю, — и это очень расстраивает меня. Из-за вас, не из-за себя. Вы об этом давно догадывались, не правда ли, Чи? И все-таки оставались со мной. Почему? Вы же с самого начала предупредили меня, что бросите мое дело, как только почувствуете угрозу своей карьере. Почему вы не сделали этого?

— Я передумала. Так получается, Эндрю, что предательство ваших интересов — гораздо более высокая цена, чем та, которую я готова заплатить за победу на выборах на следующий срок. В конце-то концов, я просидела в Законодательном собрании ни много ни мало — больше четверти века. Полагаю, этого с меня хватит.

— Но если вы могли передумать, почему другие не передумают?

— Нам удалось перетянуть на свою сторону всех, на кого действуют доводы разума, остальных — большинство, к сожалению, — с места не сдвинешь. Тут дело в глубоко укоренившейся эмоциональной неприязни.

— У них самих или у тех людей, которые голосовали за них?

— И у тех, и у других. Даже более или менее разумные члены Собрания то и дело заявляют, что так хотят их избиратели. Но кажется мне, большинство из них сами ненавидят все связанное так или иначе с роботехникой.

— Но разве эмоции — достаточное основание для законодательных решений?

— О, Эндрю!..

— Да, ужасно наивные вещи я говорю.

— «Наивные» — не то слово. Но вы же понимаете, что они никогда не признаются, что руководствовались своими чувствами при голосовании. Они непременно постараются мотивировать свое решение какими-нибудь разумными доводами — к примеру, экономическими соображениями, либо приведут аналогии из истории Древнего Рима, либо аргументируют его постулатами древней религии, — все что угодно, только не правда. Ну, и что из этого? Важно, как они проголосуют, а не почему проголосуют так, а не иначе.

— Значит, все упирается в структуру мозга, верно?

— Да, в этом проблема.

Эндрю осторожно сказал:

— Не понимаю, почему их так сильно занимает именно это. Ведь главное не в том, из чего сделан мозг, а в том, как он работает. Мыслительные способности, быстрота реакции, сообразительность, способность обобщать жизненный опыт. Почему все рассматривается на уровне противопоставления «органические клетки — позитроны»? Разве нельзя все это перевести к функциональным критериям?

— Функциональным?

— Мой мозг справляется со всем тем, с чем имеет дело законно признанный человеческий мозг, но делает он это лучше, быстрее, многостороннее, более четко и логично. Может быть, это и тревожит их. Но начать прятать свой интеллект мне уже поздно, если действительно в этом причина. Но должны ли мы и дальше считать, что только мозг, состоящий из органических клеток, дает право на юридически узаконенное право считаться человеком? Нельзя ли условием поставить то, что мозг человека, из органических клеток он состоит или не из органических, это то, что способно достаточно сложно мыслить?

— Не выйдет.

— Не оттого ли, что при таком определении статуса человека слишком много людей не достигнут требуемого уровня интеллекта? — с горечью ухмыльнулся Эндрю. — Вы это имеете в виду?

— О, Эндрю, Эндрю, Эндрю! Послушайте меня: есть среди нас такие, кто любой ценой хочет сохранить барьер между роботами и людьми. Хотя бы ради собственного самоутверждения, они хотят верить, что принадлежат к истинной и единственной в своем роде расе — человечеству, а роботы — существа низшей категории. Вы потратили столетие, чтобы победить таких противников, и вы добились многого — вы добились такого положения, о котором на заре роботехники и мечтать не приходилось. Но то, к чему вы пришли сейчас, не принесет вам победы. Да, вы поместили себя в такое тело, которое по всем статьям настолько близко к человеческому, что практически не отличается от него. Вы едите, вы дышите, вы потеете. Вы ходите в рестораны и заказываете изысканные блюда и прекрасные вина, как я заметила, хотя не думаю, что это имеет для вас какую-либо ценность, кроме как то впечатление, которое вы производите на окружающих.

— Это достаточно ценно для меня, — сказал Эндрю.

— Ладно. Немало людей также не умеют по достоинству оценить отличные вина, но пьют их из тех же соображений. Все ваши органы созданы искусственным путем, но теперь такие же органы есть и у многих людей. Вполне возможно, что немало людей после всех замен полученных от рождения органов искусственными пребывают теперь почти в таких же телах, как ваше. Но полной замены не было ни у кого из них. Ни у кого из них нет мозга-протеза. И не может быть. Так что вы отличаетесь от других только в одном, но это фундаментальное отличие. Ваш мозг создан человеком, человеческий мозг — нет. Ваш мозг сконструирован, их — результат естественного развития. Они были рождены, вас собирали на конвейере. Для любого человека, желающего сохранить барьер между собой и роботами, эти отличия — все равно что стальная стена в пять километров в высоту и в пять километров в толщину.

— Вы не сказали ничего нового для меня. Конечно, мой мозг отличается от их по своему строению. Но функции-то абсолютно те же. Может быть, они различаются количественно, но не качественно. Это мозг, и очень хороший мозг. Они просто используют формулировку «позитронный против клеточного» как предлог для того, чтобы не признать меня человеком, в чем-то отличным от них, но человеком… Нет, Чи, если бы мы могли что-то сделать с источником их враждебного отношения, их ненависти ко мне из-за моего происхождения как робота, — то их непостижимое желание провозгласить себя выше того, кто выше их, по здравом размышлении…

— Прожив столько лет, — сказала грустно Ли Синг, — вы, Эндрю, все еще пытаетесь взывать к разуму человека. Бедный Эндрю, не сердитесь на меня, но это робот говорит в вас сейчас.

— Но вы же знаете, у меня от робота почти ничего не осталось.

— Вот, оказывается, осталось.

— Немного — да. А если бы я избавился от этого…

Чи Ли Синг бросила на него испуганный взгляд:

— О чем это вы, Эндрю?

— Не знаю. Но есть идея, — сказал он. — Дело в том, Чи, что мои человеческие чувства в западне моего разума робота. И это делает меня не человеком, это делает меня несчастным роботом. Усовершенствовав свое тело, я не стал человеком. Но можно предпринять еще один шаг… Если бы я мог заставить себя… Если бы я только мог заставить себя…

Глава 22

Если бы только он мог заставить себя.

И он смог наконец.

Эндрю попросил Чи Ли Синг как можно дольше не вносить на рассмотрение Всемирного законодательного собрания ее исправленный проект закона, так как он в ближайшем будущем предпримет шаги, которые в значительной мере могут повлиять на исход голосования. А сейчас, сказал Эндрю, ему не хотелось бы обсуждать подробности. Его планы касаются чисто технического подхода, и она тут наверняка ничего не поймет, да и времени на объяснения у него сейчас нет. Но он убеждал, что в результате это сделает его еще большим человеком. И это было главным для нее, той подробностью, в которой она нуждалась. «Он будет еще больше человеком».

Она обещала ему, что сделает все, что в ее силах, чтобы как можно дальше оттянуть обсуждение, чтобы он успел осуществить свой таинственный замысел, но в голосе ее звучали удивление и заинтересованность.

Эндрю поблагодарил ее и сразу постарался связаться с роботом-хирургом с хорошей репутацией, которого он выбрал для осуществления своих планов. Беседа шла трудно. Эндрю заметил за собой стремление оттянуть решение, печально задавал собеседнику вопросы, отражавшие сумятицу в его душе, а хирург все сильнее смущался необычностью, если не сказать невыполнимостью задачи, которую ставил перед ним Эндрю.

Главным препятствием для него был Первый Закон роботехники, непререкаемый закон, запрещавший причинять какой-либо вред человеку. И в конце концов Эндрю уже не мог оттягивать представление главного довода, позволяющего хирургу-роботу провести операцию, — пришлось признаться в том, чего хирург никак не ожидал: Эндрю сказал ему, что он не человек, что он — нечто другое.

Хирург сказал:

— Боюсь, что неправильно понял вас, сэр. Вы заявляете, что вы сами — робот?

— Совершенно верно, я — робот.

Выражение лица хирурга оставалось бесстрастным и спокойным, как всегда, да оно и не могло быть иным. Но во взгляде его горящих фотоэлектрических глаз каким-то образом отразилось его внутреннее переживание, и Эндрю видел, что позитронный мозг хирурга раздирали тревожные, противоречивые потенциалы.

После минутного замешательства робот сказал:

— Я не буду возражать вам, сэр, но по своему внешнему виду вы ничуть не похожи на робота.

— Правильно. Моя внешность была существенно изменена для того, чтобы меня принимали за человека. Но это не означает, что я человек в действительности. Правда, за последние несколько лет я сильно поистратился, чтобы прояснить свой статус, но в результате, несмотря ни на что, остался роботом.

— Никогда бы не подумал, сэр.

— Конечно, вы бы никогда так не подумали.

Эндрю выбрал именно этого хирурга не за его блестящие личные достоинства, не за его острый ум, не за его умение быстро ориентироваться в трудных социальных ситуациях. Все это не имело значения для него. Главным для Эндрю был талант хирурга, а по многочисленным свидетельствам он знал, что этот хирург очень искусен в своем деле. А еще — он был робот. Свой выбор Эндрю мог остановить только на хирурге-роботе, потому что ни один из хирургов-людей не вызывал в нем доверия в связи с его проблемой — ни по способности ее выполнить, ни по подходу к ней. Робот, и только робот мог справиться с его задачей.

И робот возьмется за ее выполнение. Эндрю намеревался убедиться в этом.

— Как я говорил вам, сэр…

— Перестаньте называть меня сэром!

Сбитый с толку робот замолк было, но затем заговорил снова:

— Как я уже говорил вам, мистер Мартин, провести операцию, которую вы задумали, на человеке было бы прямым нарушением Первого Закона, и я никак не мог бы согласиться на нее. Но если вы, как вы утверждаете, робот, тогда возникает другая проблема. Операция может повлечь за собой разрушение имущества, и я не могу делать ее без разрешения вашего хозяина.

— Я хозяин, — сказал Эндрю. — Я свободный робот, и у меня есть на этот счет документы.

— Сво-бод-ный робот?

— Послушайте, — сказал Эндрю, его охватила тоска, и его собственный позитронный мозг раздирали противоречивые потенциалы. — Хватит болтать. Я не претендую на звание человека, и очень скоро, во время операции вы сами убедитесь, что я нечеловек, так что оставим в стороне разговоры о Первом Законе. Второй Закон нам не помеха. Я свободный робот, и вы сделаете все, как я скажу. Вы не будете противиться моим желаниям, ясно? — И он потребовал со всей той твердостью, которую он усвоил в обращении с людьми: — Я приказываю провести эту операцию надо мной.

От внутренней борьбы и путаницы в его мозгу еще более ярко вспыхнули красные глаза хирурга-робота, и довольно долго он не мог говорить.

Эндрю понимал, что должен был испытывать хирург. Перед ним сидел человек, который утверждал, что он не человек; но, возможно, это робот, тогда откуда у него такая властность, властность человека; и в любом варианте — в мозгу хирурга гудело и стонало от непостижимости проблемы.

Если это на деле окажется человек, то хирург не может выполнить приказ, потому что Первый Закон перекрывает Второй. А если он действительно робот, то как тут быть со Вторым Законом? Разве во Втором Законе говорится что-нибудь о подчинении одного робота другому? Пусть даже приказам свободного робота? А этот робот, хоть и говорит, что он не человек, но выглядит абсолютно как человек. Ситуация сложилась воистину непостижимая. Ее двусмысленность почти губительно отражалась на позитронном мозге хирурга. Свидетельство его визуальных приборов гласило, что перед ним человек, а в то же время его разум переваривал информацию о том, что он не человек. Визуальное восприятие заставляло его оглядываться на Первый и Второй Законы, другие данные — наоборот.

Стало ясно, что такие хаотичные противоречия могут привести к короткому замыканию в мозгу хирурга. Лучший выход для хирурга, надеялся Эндрю, это принять условия Второго Закона: хотя этот гость и утверждает, что он не человек и Первый Закон не имеет к нему отношения, в нем достаточно человеческих черт, чтобы он, хирург, подчинялся его приказу.

После длительных сомнений и колебаний робот-хирург пришел именно к этому решению.

— Очень хорошо, — проговорил он, и в его голосе прозвучали явные нотки облегчения. — Я выполню ваше требование.

— Прекрасно.

— Гонорар будет немаленьким.

— Весьма сожалел бы, если бы это было не так.

Глава 23

Операционная здесь была далеко не такая грандиозная, как в «Ю. С. Роботс энд Мекэникл Мен», где Эндрю в прошлые годы подвергался различным операциям по совершенствованию своего тела, но оборудована она была по последнему слову техники и достаточно хорошо, чтобы справиться с его задачей. Он с удовольствием и удовлетворением рассматривал лазерную установку, пульт с измерительными и контрольными приборами, паутину из трубок и капельниц, и, наконец, главное — возвышение, операционный стол на нем, светильники, инструментарий, белое белье и ослепительные, хромированные инструменты, — все было готово принять необычного пациента.

Сам хирург был великолепен в своем спокойствии. Ясно было, что он уже справился со своими сомнениями, вызванными неординарностью просьбы Эндрю и его двуликостью, и теперь он целиком сосредоточился на своей профессиональной проблеме. Эндрю окончательно убедился в правильности своего выбора: только хирург-робот способен был провести эту операцию.

Но перед самым началом операции он ощутил намек на сомнения — именно намек, не более того. Что, если что-то пойдет не так? Что, если в результате операции он лишится каких — нибудь своих способностей? Что, если он закончит свое существование прямо на операционном столе?

Нет, ничего такого не может быть. Операция пройдет вполне успешно, это очевидно. Но даже если… Нет, этого просто не может быть.

Хирург внимательно наблюдал за ним.

— Вы готовы?

— Абсолютно, — ответил Эндрю. — Приступим.

— Очень хорошо, — флегматично сказал хирург и быстрым, легким движением взял в свою изумительно устроенную правую руку лазерный скальпель.

Эндрю предпочел во время операции оставаться в полном сознании. Он ни на секунду не хотел отключаться. К боли он был безразличен, и ему нужно было знать, что его указаниям следуют беспрекословно. И, конечно, им следовали. Хирург, как всякий робот, по самой своей природе не мог допустить никаких произвольных отклонений от заранее намеченного метода проведения операции.

Но Эндрю оказался совершенно неподготовленным к внезапной слабости и усталости, которые навалились на него после того, как все было сделано.

Ощущений, подобных тем, что он испытывал в период своего выздоровления, никогда прежде у него не бывало — даже после трансплантации его позитронного мозга в андроидное тело.

Он не мог ходить нормально — шаркал и спотыкался на каждом шагу. Ему часто казалось, что пол вот-вот поднимется на дыбы и ударит его по лицу. Порой у него так сильно тряслись руки, что ему трудно было удержать вещь в руках. Зрение, которое всегда было у него безупречным, вдруг затуманивалось на довольно длительное время. А бывало, что при попытке вспомнить чье-нибудь имя он ничего не находил в своем мозгу, только дразнящая пустота тускло мерцала отдельными искорками в отдаленных уголках памяти.

На первой неделе после операции он как-то целое утро потратил на то, чтобы вспомнить полное имя человека, которого он знал как Сэра. Потом вдруг имя всплыло: Джералд Мартин. Но зато Эндрю забыл имя старшей сестры Маленькой Мисс, и прошло несколько мучительных часов, прежде чем вдруг из самых закромов его памяти выплыло имя «Мелисса Мартин». Целых два часа! Это не должно было продолжаться и двух миллисекунд.

Так оно и должно было быть, и теоретически он был готов к этому. Но в действительности ощущения оказались далеко за пределами разумного. Непривычно было чувствовать физическую слабость. Такими же непривычными для него были плохая координация движений, замедленные рефлексы, плохое зрение, отдельные выпадения памяти. Унизительно было сознавать себя таким несовершенным существом… таким человеком…

«Нет, — подумал он. — В этом нет ничего унизительного. У тебя все позади. Именно человек чувствует себя несовершенным. И больше всего именно этого ты и хотел: быть человеком. И вот ты наконец человек. Несовершенство, слабость, неуверенность в себе — эти свойства и делают человека человеком. И это же дает ему силы быть выше собственных недостатков.

Раньше у тебя никогда не было недостатков. Теперь они есть, и пусть будут. Ты достиг того, к чему стремился, и тебе не в чем раскаиваться».

Постепенно, день за днем ему становилось лучше. Очень постепенно.

Первой вернулась в прежнее состояние память. С удовлетворением Эндрю обнаружил, что опять обладает всем объемом своей памяти и может мгновенно вспомнить все что угодно из своего прошлого.

Он сидел в большой комнате дома, когда-то принадлежавшего Джералду Мартину, в большом кресле перед камином, и видения прошлых лет свободной чередой проходили перед его глазами: завод, где его создавали; день его прибытия в дом Мартинов; Маленькая Мисс и Мисс — еще совсем девчушки — и их прогулки по побережью; Сэр и Мэм за обеденным столом; его деревянные поделки и сделанная его руками мебель; день, когда он впервые надел на себя одежду; служащие из «Ю. С. Роботс», приехавшие к ним на Запад, чтобы исследовать его; первое появление в его коттедже Маленького Сэра; женитьба Маленького Сэра и рождение Пола Чарни. И менее приятные образы: эпизод с двумя бездельниками, которые, встретив его, когда он шел в библиотеку, пытались разобрать его на части. И много-много другого из почти двухсотлетнего запаса воспоминаний.

Все сохранилось. Его умственные способности ослабевали ненадолго, убедился он с огромным облегчением.

И пол уже не становился на дыбы, чтобы ударить его по физиономии. И зрение больше не вытворяло никаких фокусов. При ходьбе он уже не опасался споткнуться и упасть. В основном он снова стал самим собой.

И все-таки какая-то слабость оставалась в нем, или ему это так казалось: постоянная, хроническая слабость, желание присесть, отдохнуть, прежде чем приступить к следующему какому — либо занятию.

Возможно, это было плодом его воображения. Хирург сказал, что он хорошо идет на поправку.

Эндрю знал о синдроме, который называется ипохондрией, при котором вы находите в себе симптомы болезней, которых в действительности у вас нет. Он слышал, что люди частенько находили у себя симптомы, которые потом не подтверждались никакими анализами, и чем больше они думали о всевозможных болезнях, которыми они якобы больны, тем больше симптомов этих болезней они находили у себя. Такие люди назывались ипохондриками.

Эндрю спрашивал себя, неужели в результате его долгого, упорного стремления стать человеком он стал ипохондриком. При этой мысли он не смог сдержать улыбку. По всей видимости, так оно и случилось, решил он. Его собственные наблюдения не подтверждали нарушения его основных рефлексов, никаких отступлений от нормы ни в одном из его органов. И все же… и все же он чувствовал такую усталость…

Это игра воображения. Эндрю приказал себе выбросить из головы всякую мысль об усталости. Однако, усталый или не усталый, он отправился на другой конец континента в огромную башню из зеленого стекла, во Всемирное законодательное собрание в Нью-Йорке нанести визит Чи Ли Синг.

Он вошел в ее высокий большой кабинет, и она машинально, как любому другому гостю, предложила ему сесть по другую сторону ее стола. Но Эндрю всегда, побуждаемый какой-то непонятной вежливостью, всегда оставался стоять в ее присутствии, и он не захотел садиться сейчас — сейчас в особенности. Иначе он сразу же разоблачил бы себя. Но спустя минуту или две он почувствовал, что продолжать стоять ему не так-то легко, и он как можно незаметнее прислонился к стене.

Ли Синг сказала:

— Окончательное голосование состоится на этой неделе, Эндрю. Я старалась еще отложить его, но я исчерпала все свои возможности в парламентских дебатах и теперь ничего не могу поделать. Закон проголосуют, и мы потерпим поражение… Такие вот дела, Эндрю.

— Очень благодарен вам за то, что сумели притормозить процесс. Мне хватило этого времени, и я снова вступаю в игру, чтобы выиграть ее.

Ли Синг с тревогой посмотрела на него.

— О какой игре вы говорите, Эндрю? — И продолжила с дрожью в голосе: — Последние месяцы вы окружали себя такой таинственностью! Туманно намекая на какие-то свои планы, вы никому не позволили узнать, в чем они состоят.

— Я не мог, Чи. Если бы я сказал вам или кому-нибудь из «Файнголд энд Чарни» хоть слово о них, вы бы меня остановили. Я в этом уверен. Вы бы могли остановить меня, приказав просто оставить все как есть. Второй Закон! — у меня нет сил сопротивляться ему. То же самое мог сделать и Саймон Де Лонг. Поэтому я молчал о своих планах, пока не привел их в исполнение.

— И что вы наделали, Эндрю? — очень тихо, почти с угрозой спросила Чи Ли Синг.

Эндрю сказал:

— Мы пришли к выводу, что все дело в моем мозге — «позитронный мозг против органического мозга». Но какова была истинная подоплека? Мой разум? Нет. Да, я неординарно мыслю, но этого и добивались мои дизайнеры, когда создавали меня, а потом они уничтожили мои матрицы. Все последующие роботы обладали выдающимися способностями, но только в той области деятельности, к которой они были предназначены, во всем другом они были довольно глупыми созданиями. В той же мере, в какой глуп компьютер, независимо от того, что он во много триллионов раз быстрее, чем человек, может сложить столбик чисел. Так что не мой разум вызывает зависть у людей, отнюдь. Существует огромное множество людей, способных обвести меня вокруг пальца.

— Эндрю…

— Позвольте мне закончить, Чи. Обещаю, я скоро доберусь до главного.

Он немного изменил свое положение, надеясь, что Ли Синг не заметит, что у него нет сил дольше нескольких минут подряд стоять, не опираясь на стену. Но тут же заподозрил, что она не упустила это из виду. Она обеспокоенно, нерешительно посматривала на него.

Он продолжал:

— Что составляет наибольшую разницу между моим позитронным мозгом и мозгом человека? То, что мой мозг бессмертен. Все наши неприятности происходят от этого, понимаете? Откуда иначе этот интерес к тому, как выглядит твой мозг, или из чего он сделан, или как он появился на свет? Да дело в том, что клетки человеческого мозга умирают. Должны умереть. Нет способа избежать этого. Любой другой орган можно излечить, заменить на другой, искусственный, но мозг не заменишь, не изменив при этом, а то и вовсе не уничтожив саму личность. Органический мозг должен в конечном счете умереть. А мой позитронный…

Выражение лица Ли Синг менялось по мере рассказа Эндрю. Сейчас оно выражало ужас.

Эндрю стало ясно, что она начала понимать содеянное им. Но он хотел, чтобы она выслушала его до конца. И он безжалостно продолжил:

— Моя позитронная система действует без малого два столетия — и никаких признаков износа, никаких нежелательных изменений, и она может просуществовать века. А может — до бесконечности, кто знает? Самой науке о роботехнике всего каких-нибудь триста лет, откуда же знать, какой срок деятельности отпущен позитронному мозгу. Практически мой мозг бессмертен. И не это ли основной барьер, который отделяет меня от человеческой расы? Люди терпят бессмертие роботов, потому что это свойство машины существовать долгое время, и никто из людей не боится этого. Но человек не способен смириться с мыслью, что человек не может быть бессмертным, он покорно принимает свою недолговечность, пока знает, что это общая судьба всех людей. Но стоит одному кому-нибудь обрести бессмертие, как каждый почувствует себя жертвой несправедливости. Вот почему, Чи, они отказывались признать меня человеком.

Ли Синг раздраженно спросила:

— Вы обещали добраться до главного. Так говорите же о главном. Я хочу знать, что вы сделали с собой, Эндрю?

— Я решил проблему.

— Решили? Каким образом?

— Много лет назад, когда мой позитронный мозг переместили в это андроидное тело, его подсоединили к органическим нервным волокнам, но тщательно изолировали от обменных процессов, иначе в конечном итоге это привело бы к его разрушению. И вот я прошел еще одну, последнюю операцию, чтобы изменить связи «мозг-тело». Изоляцию сняли. Мой мозг теперь подвержен тем же процессам старения, как и любая органическая субстанция. Теперь моя нервная система устроена так, что энергия из нее будет утекать — медленно, очень медленно.

Некоторое время морщинистое лицо Ли Синг ничего не выражало. Потом она поджала губы, стиснула кулаки.

— Вы хотите сказать, что все устроили для того, чтобы умереть? Нет! Нет, вы не могли сделать это! Это же нарушение Третьего Закона.

— Это не совсем так, Чи, — сказал Эндрю. — Существует не один способ умереть, Чи, и Третий Закон их не различает. А я различаю. Я решил поставить его перед выбором между смертью тела и смертью своих надежд и мечтаний. Позволить жить телу ценой гибели чего-то более существенного — вот в чем состоит нарушение Третьего Закона. Я мог бы жить вечно роботом. Но я предпочитаю умереть человеком.

— Эндрю! Нет! — вскричала Ли Синг. С поразительной для нее скоростью она выскочила из-за стола, схватила его руку, будто хотела встряхнуть его. Но она просто так сильно сжала ее, что ее пальцы глубоко утонули в его податливой синтетической плоти. — Эндрю, это вовсе не то, к чему вы стремились. Это ваша грубая оплошность. Верните себя в прежнее состояние.

— Не могу. Разрушено слишком многое. Операция необратима.

— И что же теперь?

— У меня остается еще год жизни примерно. Я еще протяну до двухсотой годовщины своего возникновения. Признаюсь — это моя слабость заставила меня так протянуть время. А потом — естественная смерть, Чи. Других роботов демонтируют, выводят из рабочего состояния, и на этом они бесследно кончаются. Я — первый робот, который умрет, если, конечно, я к тому времени еще буду чувствовать себя роботом.

— Не могу поверить всему этому, Эндрю. Что хорошего вы тут нашли? Вы разрушили себя — и ради чего? Ради чего? Не стоило делать это.

— А я считаю, что стоило.

— Тогда вы дурак, Эндрю!

— Нет, — мягко возразил он. — Если я наконец получу статус человека, тогда стоило, стоило того. А если я не получу этого статуса, ну что ж, тогда, по крайней мере, очень скоро придет конец моим бесплодным усилиям и страданиям, даже ради этого стоило сделать операцию.

— Страдания?

— Да, страдания. А вы считали, что я не способен страдать, Чи?

Ли Синг вдруг так повела себя, что Эндрю онемел от изумления.

Ли Синг вдруг тихо заплакала.

Глава 24

Странно, но последний в долгой жизни Эндрю драматический его поступок произвел большой фурор во всем мире. Ничто из прежних деяний Эндрю не подвигнуло людей отказаться от их протеста против придания ему статуса человека. Но в конце концов Эндрю даже смерть призвал себе в союзники, решился умереть только ради того, чтобы его признали человеком, и слишком велика была его жертва, чтобы отвергнуть ее.

Новость облетела весь мир с ураганной скоростью. Все говорили только об этом. Статья закона, которой он так долго добивался, прошла во Всемирном законодательном собрании без сучка без задоринки. Никто не осмелился проголосовать против. Не было, по сути дела, и обсуждения. В нем уже не было никакой нужды. Дело было беспрецедентное, но в этот единственный раз о прецеденте вообще речи не шло.

Сама церемония была специально приурочена к двухсотлетнему юбилею Эндрю. Всемирный Координатор должен был публично поставить свою подпись под актом, что должно было подтвердить его законность; церемонию решили транслировать по всемирному телевидению и ретранслировать в колонии на Луне и на других планетах.

Эндрю сидел в инвалидном кресле. Он еще мог передвигаться на своих ногах, но очень неуверенно, и его смущало, что миллиарды людей увидят, какой он дряхлый.

И миллиарды людей действительно смотрели эту передачу.

Церемония была простой и не заняла много времени. Всемирный Координатор — или, вернее, его электронный двойник, так как Эндрю оставался у себя дома, в Калифорнии, а Координатор находился в Нью-Йорке, — начал так:

— Эндрю Мартин, это особый день не только для вас, но и для всей человеческой расы. Никогда прежде не было такого дня. Но ведь и такого, как вы, никогда прежде не существовало.

Пятьдесят лет назад в вашу честь состоялась церемония по случаю вашего стопятидесятилетия в штаб-квартире «Юнайтед Стейтс Роботс энд Мекэникл Мен». Помнится, что в тот день один из ораторов провозгласил вас полуторастолетним роботом. В то время такое заявление было оправданным. Но как мы знаем теперь, оно было в некотором роде ущербным. И мир предпринял известные всем шаги, чтобы внести поправки к нему, и сегодня эти поправки вступят в действие. — Координатор бросил взгляд на Эндрю и улыбнулся. На возвышении перед ним лежал документ. Всемирный Координатор склонился над ним и поставил свою подпись внизу.

Затем, подняв очи горе, он со всей надлежащей данному случаю торжественностью произнес:

— Свершилось. Решение принято и отмене не подлежит. Пятьдесят лет отделяют день вашего полуторастолетия от сегодняшнего дня. Там остался статус робота, с которым вы явились в этот мир и которым вас величали тогда. Сейчас мы отбираем у вас этот статус. Вы больше не робот. Документ, который я только что подписал, все преображает. Сегодня, мистер Мартин, мы провозглашаем вас… Двухсотлетним Человеком.

И Эндрю, улыбаясь в ответ, протянул руку как бы для того, чтобы пожать руку Координатора, пренебрегая расстоянием в целый континент, которое в действительности разделяло их.

Жест был тщательно отрепетирован — все было учтено до миллиметра. И миллиардам зрителей показалось, что две руки и в самом деле сомкнулись на мгновение в теплом, человеческом пожатии.

Глава 25

Смутным воспоминанием стала церемония, состоявшаяся несколько месяцев назад. Теперь близился конец. Эндрю лежал в своей кровати в большом доме над Тихим океаном и его мысли медленно затуманивались.

Он отчаянно цеплялся за них.

Человек! Он наконец был человеком, настоящим человеком! Многие десятилетия одолевал он ступень за ступенью в своем восхождении из состояния робота к своему нынешнему состоянию, не совсем осознавая размеры своих притязаний поначалу, но постепенно все ближе подходя к осознанию подлинной их цели, которая в конце концов стала ужасно важной для него. Он достиг почти невозможного, совершенно уникального во всей истории человечества.

И он хотел, чтобы последняя его мысль была об этом. Он хотел исчезнуть… умереть с этой мыслью.

Эндрю в последний раз открыл глаза и разглядел Ли Синг торжественно застывшую возле его ложа. Были и другие люди, собравшиеся, чтобы быть рядом с ним в последние часы его жизни — так поступал и он, когда умирали Сэр и Маленькая Мисс, — но окружающие казались ему всего лишь смутными тенями. Он уже забывал лица, имена — все и всех. Память о его двухсотлетней жизни покидала его.

Пусть уходит. Пусть уходит все, думал он.

И только стройная фигурка Ли Синг выделялась на этом сером фоне. Последний друг. Как много их было у него за эти двести лет, но все они уже ушли, осталась только она одна Эндрю медленно протянул ей свою дрожащую руку и едва почувствовал ее легкое пожатие. Она что-то сказала ему, но он уже не различал слов.

Она таяла у него в глазах, и последние мысли тонкой струйкой утекали во тьму.

Ему стало холодно… очень холодно… и Ли Синг пропадала., исчезала в темном тумане, который теперь поглощал его.

И вдруг вспыхнуло последнее мимолетное видение и на какой-то миг задержалось в его сознании перед тем, как все кончилось. Он увидел мерцающий образ той, кто первой узнала в нем его истинное лицо за двести лет до этого момента. Сияние света и тепла исходило от нее. Ее блестящие, золотые волосы сияли, как ослепительный рассвет. Она улыбалась ему, тянулась к нему…

— Эндрю, — сказала она, — идем, Эндрю. Ну. Идем же. Ты ведь знаешь меня.

— Маленькая Мисс, — прошептал он так тихо, что никто не услышал.

И он закрыл глаза, и тьма поглотила его, и он — теперь уже настоящий человек — без раскаяния отдался ей.

Безобразный малыш

Мартину Гарри Гринбергу с двойной любовью

«Один в полумраке спящего кубрика, он казался еще больше — казался гигантом, старым, как сам Отец-Время, великий утешитель, сошедший в это тихое, как склеп, место, чтобы терпеливыми глазами созерцать краткую победу сна. Но он был лишь сыном времени — последним, кто остался из позабытого, исчезнувшего поколения».

Джозеф Конрад. «Негр с „Нарцисса“».

Пролог Серебристое облако

Ночью пришел снег — мелкий, тонкий как туман, гонимый западным ветром. Этот снег проделал, должно быть, длинный путь. От него еще пахло морем — теперь этот запах поднимался от всей широкой голой тундры, пригретой первыми лучами солнца.

Серебристое Облако видел море единственный раз, давным-давно, мальчишкой, когда Люди еще охотились на западных землях. Море было огромное, темное и неспокойное, а иногда, освещенное солнцем, горело как жидкий огонь. Войти в него значило умереть, но смотреть на него было увлекательно. Серебристое Облако знал, что больше никогда не увидит моря. Приморские земли теперь заняли Чужие, а Люди отступают, с каждым годом все дальше и дальше уходя в ту сторону, где родится солнце. Даже если Чужие вдруг исчезнут так же внезапно, как появились, ему, понимал Серебристое Облако, к морю вернуться не суждено. Слишком стар он, слишком сильно хромает, слишком близок его конец. Племени понадобилась бы половина человеческой жизни, а то и больше, чтобы вернуться вспять по пройденному пути. У Серебристого Облака не было в запасе половины жизни. Ему осталось от силы два-три года, если посчастливится.

Однако все устроено правильно. Он видел море когда-то — никто во всем племени не мог сказать того же о себе. Никогда Серебристое Облако не забудет его запаха, его великой, накатывающей на берег силы. Сейчас он стоял на пригорке над стоянкой, глядя на нежданно побелевший простор, и раздувал ноздри, глубоко вдыхая мускусный запах моря, поднимающийся к нему от тающего снега. На миг Серебристое Облако вновь почувствовал себя молодым.

Всего лишь на миг.

— Ты не сказал что будет снег, когда мы прошлым вечером разбивали лагерь, Серебристое Облако, — сказал кто-то у него за спиной.

Это был голос Ведуньи. Зачем она притащилась за ним? Он пришел сюда, чтобы побыть одному в тихий час рассвета. И меньше всего хотел, чтобы именно она докучала ему в его уединении.

— Разве снег — такое большое событие, что я должен каждый раз предупреждать о нем? — повернулся он к Ведунье.

— Теперь пятая неделя лета, Серебристое Облако.

— Снег может пойти и летом, женщина.

— На пятой-то неделе?

— На любой неделе. Я помню годы, когда снег шел все лето — день за днем. Сквозь него светило яркое летнее солнце, и все — таки он шел. И было это на западных землях, где летом теплее, чем здесь.

— Это было давным-давно, когда я еще не родилась. Теперь стало теплее — все так говорят, и это похоже на правду. Тебе следовало сказать нам, что будет снег, Серебристое Облако.

— Разве это снег? Припорошило чуть-чуть, вот и все.

— Мы достали бы спальные полости.

— Из-за того, что чуть-чуть присыпало снежком?

— Да. Кому же охота просыпаться со снегом на лице? Надо было сказать.

— Я не думал, что это так важно, — раздраженно ответил Серебристое Облако.

— Все равно надо было сказать. Если ты знал, конечно, что снег пойдет.

Ведунья не сводила с него злобных, враждебных глаз. С годами она становилась все докучливее. Серебристое Облако помнил то время, когда она была красивой стройной девушкой по имени Быстрая Река, с густой гривой темных волос и грудями как спелые дыни. Все мужчины племени желали ее — и он тоже, что скрывать. Но теперь она пережила свою тридцатую зиму, волосы ее повисли седыми космами, груди иссохли, мужчины больше не глядят на нее, и она переменила имя на Ведунью и напускает на себя важность, точно сама Богиня вселилась в нее.

— Я знал, что будет снег, — сердито ответил Серебристое Облако. — Но я знал и то, что о нем не стоит даже и говорить. Я чую снег старой раной на бедре, я всегда знаю, когда он будет.

— Не знаю, так ли это.

— Так, значит, я лгу?

— Тебе надо было сказать нам, что будет снег, если ты о нем знал. Тебе бы тоже не помешало укрыться полостью, как и всем остальным. Тебе особенно.

— Ну так убейте меня. Я сознаюсь во всем. Я не почувствовал, что будет снег, потому и не предупредил вас, и вы проснулись со снегом на лице. Это великий грех. Зови же Тех, Кто Убивает, пусть они отведут меня за холм и ударят двенадцать раз дубинкой из бивня. Думаешь, мне не все равно, Ведунья? Я прожил сорок зим и больше. Я очень стар и очень устал. Если ты, Ведунья, хочешь возглавить племя, я с радостью уступлю тебе…

— Полно, Серебристое Облако.

— Ты этого хочешь, верно? День ото дня твоя великая мудрость сияет все ярче, а я только старею. Займи мое место. Вот. И вот. — Он развязал свою медвежью мантию, знак своей власти, и швырнул женщине. — Бери! И шапку с перьями бери, и палицу из бивня, и все остальное. Спустимся вниз и скажем об этом всем. Мое время прошло, теперь главой племени можешь стать ты. Бери его! Оно твое!

— Ты говоришь пустое, и твои слова неискренни. Ты отдашь свою шапку с перьями и костяную палицу лишь тогда, когда мы найдем тебя однажды утром холодным и окостенелым — ни днем раньше. — Она сунула ему обратно медвежий плащ. — Избавь меня от своих громких слов. У меня нет никакого желания занять твое место — ни теперь, ни после твоей смерти. Сам знаешь.

— Тогда зачем ты пришла докучать мне этим несчастным снегопадом?

— Потому что у нас пятая неделя лета.

— Ну и что? Мы уже говорили об этом. Снег может пойти в любое время года, и ты это прекрасно знаешь.

— Я смотрела памятные зарубки. Снега в такую пору не бывало со времен моего детства.

— Ты смотрела зарубки? — опешил Серебристое Облако. — Когда — утром?

— Когда же еще? Я проснулась, увидела снег, и это испугало меня. Я пошла к Хранительнице Прошлого и попросила показать мне зарубки. Мы считали вместе. Семнадцать лет прошло с тех пор, как в последний раз выпадал снег на пятой неделе лета. А знаешь, что в то лето случилось? Шестеро наших погибло, охотясь на носорога, а еще четверых растоптали мамонты. Десять смертей за одно лето.

— Зачем ты мне это говоришь, Ведунья?

— Затем, что хочу спросить — не считаешь ли ты этот снег дурным предзнаменованием?

— Я считаю, что снег — это снег, и больше ничего.

— Не значит ли он, что Богиня гневается на нас?

— Спрашивай у Богини, не у меня. Богиня в последнее время не часто говорит со мной.

Ведунья сделала нетерпеливую гримасу.

— Не шути, Серебристое Облако. Вдруг снег означает, что нас тут ждет какая-то опасность?

— Смотри, — ответил он, обводя широким жестом долину и тундру. — Ты видишь там какую-то опасность? Я вижу немного снега, да. Совсем немного. И вижу, как Люди встают с улыбкой и берутся за дела, готовясь начать новый, добрый день. Вот что вижу я, Ведунья. Если ты видишь знаки гнева Богини — укажи мне их.

В самом деле, картина внизу казалась восхитительно мирной. В главном стойбище женщины и девушки разводили утренний костер. Мальчики, еще не доросшие до того, чтобы охотиться, бродили вокруг, разгребая тонкий снежок — собирали хворост и сухой дерн для костра. Левее, на том участке, где помещались матери, кормили младенцев: Источник Молока, эта неутомимая женщина, держала у каждой груди по ребенку. Глубокая Вода собирала малышей в круг для игры, успокаивая Меченого Небесным Огнем, который упал и ушиб коленку. Дальше хлопотали три жрицы — они уже сложили из камней алтарь-пирамиду, и теперь одна возлагала подношение из ягод, другая лила на жертвенный камень кровь убитого накануне волка, третья разводила огонь. По другую сторону Оседлавший Мамонта уже разложил свои инструменты и обтачивал кремневые наконечники с присущим ему искусством, хотя руки слушались его все хуже и хуже. Лунная Плясунья и одна из ее дочек сидели рядом с ним и тоже занимались привычной работой — жевали шкуры, чтобы размягчить их и потом сделать из них одежду. А далеко на горизонте рассеялись по тундре охотники с копьями и дротиками наготове. Их неровный длинный след — отпечатки пяток и вывернутых наружу пальцев, ведущий от стойбища, — еще виднелся на быстро тающем снегу.

Да, картина была мирной. Все казалось обыденным и привычным — еще один день начинается в жизни народа, старого, как само время, и предназначенного существовать до конца времен. При чем здесь какой-то снег, выпавший среди лета? Жизнь сурова — снег выпадает и будет выпадать круглый год: Богиня никогда не обещала, что летом снега не будет, хоть и была в этом милостива к ним в последние годы.

Странно, как это он, Серебристое Облако, не почувствовал, что ночью пойдет снег. А может, почувствовал, но не придал этому значения? В последнее время его одолевали самые разные боли: все труднее было определить, которая что означает.

Тем не менее все как будто хорошо.

— Я спущусь, — сказал вождь Ведунье. — Я пришел сюда только для того, чтобы побыть одному, но вижу, что это мне не удастся.

— Позволь мне помочь тебе, — сказала она.

Серебристое Облако яростно оттолкнул протянутую ему руку.

— Я что, женщина, по-твоему, калека? Убери свои руки!

— Как скажешь, Серебристое Облако, — пожала плечами та.

Но спускаться с холма было трудно и утомительно — снег предательски скрывал из виду мелкие камушки, заставляя оступаться и скользить. Не пройдя и десяти шагов, Серебристое Облако пожалел, что гордость не позволяет ему принять помощь Ведуньи. Но делать нечего. Против его легкой хромоты никто не возражал, но, если он начнет пользоваться чужой помощью, спускаясь под горку, все подумают, что ему пора на покой. Да, стариков почитали, но долго с ними не нянчились. В свое время Серебристое Облако помогал упокоиться другим старикам. Печальное это было дело — рыть им норы в снегу и потом стоять рядом, пока холод не убаюкает их навеки. Ему не хотелось, чтобы и с ним поступили так же — пусть его время придет само, не надо его торопить. И так уж недолго ждать.

Он слегка запыхался, пока сошел вниз, и весь взмок под своим серым медвежьим плащом. Но не так уж все плохо. Он пока еще держится на ногах.

Ноздри его щекотал запах стряпни. Слышался детский смех и пронзительные вопли младенцев. Солнце быстро поднималось. Чувство благополучия переполнило вождя.

Через три дня настанет Праздник Лета, когда ему придется танцевать в кругу и принести в жертву молодого буйвола и помазать его кровью избранную деву года. А потом уйти с девой и соединиться с ней, чтобы обеспечить успех осенней охоты. Серебристое Облако слегка беспокоило приближение празднества — он опасался, не помешает ли ему хромота исполнить свой танец и не дрогнет ли его рука при заклании, как дрогнула однажды у него на глазах рука другого стареющего вождя. Что же до девы, он и тут был не совсем уверен в себе. Но в это теплое утро все его страхи как рукой сняло. Ведунья — просто старая дура, которую пугает все на свете. Снег не означает ничего плохого. Ничего! День хороший и ясный. У Людей впереди славное лето, что будет разгораться все жарче и жарче.

Жаль, что Праздник Лета не сегодня, подумал вождь, когда его дух вознесся так высоко, а тело, хотя бы ненадолго, обрело прежнюю бодрость. Танец — буйвол — соитие с девой…

— Серебристое Облако! Серебристое Облако! — послышалось вдруг с равнины. Хриплые, отрывистые тревожные призывы неслись издали, с той стороны, где жрицы возвели свой алтарь.

Что это? Охотники вернулись так скоро? И в такой спешке?

Серебристое Облако заслонил глаза ладонью, глядя против солнца. Да — Волчье Дерево и Расколотая Гора во всю мочь бежали к стойбищу, на бегу призывая вождя. Волчье Дерево махал копьем как безумный, а Расколотая Гора и вовсе, кажется, был безоружен.

Они ворвались в стойбище и упали у ног Серебристого Облака, хрипя, стеная и задыхаясь. Эти двое были самыми сильными и резвыми мужчинами племени — как видно, они бежали во весь дух с самого места своей охоты и теперь совсем изнемогли.

Тревога обуяла Серебристое Облако, и краткий миг покоя и радости покинул его.

— Что такое? — спросил он, не дав охотникам отдышаться. — Почему вы вернулись так рано?

Расколотая Гора указал в ту сторону, откуда они прибежали. Рука у него тряслась, как у старца, и зубы стучали.

— Чужие! — выпалил он.

— Как? Где?

Расколотая Гора только тряс головой, не в силах говорить.

— Мы их не видели, — с огромным усилием выговорил Волчье Дерево. — Видели только их следы.

— На снегу?

— Да, на снегу. — Волчье Дерево стоял на коленях, свесив голову на грудь, и дышал так тяжело, что, казалось, его тело до пояса сотрясают судороги. Пересилив себя, он заговорил вновь: — Следы. Ступни узкие и длинные. Вот такие. — Он изобразил в воздухе очертания следа. — Это Чужие, нет сомнений.

— Сколько их?

Волчье Дерево покачал головой, глаза его закрылись. Теперь дар речи обрел Расколотая Гора.

— Много. — Растопырив пальцы на руках, он вновь и вновь выбрасывал вперед ладони. — Больше нас. Вдвое, втрое, вчетверо больше. Идут с юга на север.

— И немного к западу, — мрачно заметил Волчье Дерево.

— Значит, прямо на нас?

— Может быть. Не уверен.

— Я думаю, что на нас, — сказал Расколотая Гора. — Или мы движемся к ним. Можем наткнуться прямо на них, если не остережемся.

— Чужие здесь? — промолвил Серебристое Облако, словно сам с собой. — Но ведь они не любят открытых равнин. Это не их земля. Им тут нечего делать. Им следовало сидеть у моря. Ты уверен, что это их следы, Волчье Дерево? Ты, Расколотая Гора?

Охотники кивнули.

— Они пересекают нашу тропу, но не думаю, что они выйдут на нас, — сказал Волчье Дерево.

— А я думаю — выйдут, — сказал Расколотая Гора.

— Думаю, они не знают, что мы здесь.

— А я думаю — знают.

Серебристое Облако вцепился себе в бороду. Удар, какой удар. Он глядел на восток, будто ожидая, если вглядится как следует, увидеть там Чужих, пересекающих тропу его племени, но видел только свет восходящего солнца.

Потом он встретился глазами с Ведуньей.

Он ждал, что она посмотрит на него победно, злорадно. Вышло ведь, что снег в середине лета предвещал-таки беду. А он, Серебристое Облако, не только не сумел предсказать снегопада, но и неправильно истолковал его зловещий смысл.

«Что я тебе говорила, — с полным правом могла бы сказать Ведунья. — Пришла большая беда, и ты больше не годишься в вожди».

Но, к удивлению Серебристого Облака, Ведунья не испытывала никакого злорадства. Она потемнела от горя, и тихие слезы струились у нее по щекам.

Она почти с нежностью протянула к нему руку.

— Серебристое Облако. Ох, Серебристое Облако.

А ведь она не о себе плачет. И не о племени. Она плачет обо мне, с изумлением понял вождь.

Глава 1 Любовь

1

Эдит Феллоуз оправила свою сестринскую форму, как всегда перед этой наглухо запертой дверью, и переступила невидимую черту, отделявшую существующий мир от несуществующего. В руках она держала блокнот и авторучку, хотя теперь почти не делала заметок — разве только при крайней необходимости.

На этот раз при ней был еще и чемоданчик. «Несу игры мальчику», — с улыбкой сказала она охраннику, который давно уже и не думал ни о чем ее спрашивать. Он приветливо помахал ей через барьер безопасности.

А мальчик, как всегда, почувствовал, что она вошла в его мирок, и подбежал, крича, как обычно, мягко и невнятно:

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз!

— Тимми, — ответила она, нежно взъерошив его лохматые темные волосы на странной формы головенке. — Что с тобой?

— Где Джерри? Он сегодня больше не придет со мной играть?

— Сегодня нет.

— Я жалею, что так получилось.

— Я знаю, Тимми.

— А Джерри…

— Забудь пока про Джерри, Тимми. Ты из-за него плакал? Из-за того, что его нет?

Мальчик отвел глаза.

— Не только из-за него, мисс Феллоуз. Мне опять снился сон.

— Тот же самый? — Мисс Феллоуз плотно сжала губы. Конечно, происшествие с Джерри неминуемо должно было вызвать этот сон.

— Да, тот же, — кивнул мальчик.

— Очень было страшно?

— Да, очень. Я был там снаружи. Там были дети, много детей. Джерри тоже был. Они все на меня смотрели. Некоторые смеялись, некоторые показывали на меня и корчили рожи, но другие были хорошие. Они сказали: иди сюда, иди, ты можешь, Тимми. Просто шагай. Иди, иди все время — и выйдешь. Я и пошел. Прямо взял и вышел отсюда наружу. И сказал: ну, теперь давайте играть, но они стали расплываться, и я их больше не видел, а меня стало тянуть обратно сюда. Я не мог остановиться. Меня все тянуло, и вокруг сделалась черная стена, и я не мог шевельнуться, я завяз, я…

— Ох, как страшно. Мне очень жаль, что тебе это снилось, Тимми, — ты знаешь, как жаль.

Он попробовал улыбнуться, показав свои чересчур большие зубы, — так что казалось, будто его челюсти еще сильнее выпячиваются вперед, чем на самом деле.

— А когда я вырасту большой, чтобы выйти отсюда, мисс Феллоуз? Выйти взаправду, а не только во сне?

— Скоро, — ответила она, и сердце у нее разрывалось. — Скоро.

Она протянула мальчику руку. Ей нравилось теплое прикосновение его сухой шершавой ладошки. Он потянул ее за собой, ведя через все три комнаты Первой секции стасиса — достаточно удобные, но ставшие ему тюрьмой на все семь лет его жизни. (Семь ли? Кто может знать?)

Он подвел мисс Феллоуз к единственному окошку, выходящему на заросший кустами пустырь существующего мира, сейчас скрытый ночной тьмой. Днем там были видны забор и доска с надписью, грозившей страшными карами любому, кто вздумает войти сюда без разрешения. Тимми прижал нос к стеклу.

— Расскажите еще раз, что там, снаружи, мисс Феллоуз.

— Там хорошо. Лучше, чем здесь, — грустно сказала она.

И опять, как столько раз за три последних года, стала следить за ним краешком глаза, глядя на профиль маленького узника, прилипшего к окну. Над покатым лбом вихрами торчали густые жесткие волосы — ей никогда не удавалось толком их причесать. Задняя часть черепа выпирала несуразной глыбой — голова из-за этого казалась слишком тяжелой и как будто перевешивала, заставляя тело сутулиться. Над глазами уже выступали тяжелые валики надбровных дуг. Большой рот выдавался гораздо дальше вперед, чем широкий сплюснутый нос, а подбородка не было вообще — челюсть плавно уходила назад. Мальчик был невысок для своих лет, почти карлик, несмотря на мощное не по годам сложение, а ножки были короткие и кривые. Родимое пятно — красная метина в виде зигзага молнии — резко выделялось на его широкой скуле.

Ужасно безобразный был мальчик — а Эдит Феллоуз любила его больше всех на свете.

Он не видел ее лица, и она могла не скрывать, как дрожат у нее губы.

Его хотят убить. К этому все сводится. Он совсем малыш и еще беспомощнее обыкновенного ребенка, а его собираются послать на смерть.

Но этого не будет. Она сделает все, чтобы этому помешать. Все. Мисс Феллоуз сознавала, что преступает свой долг — а она еще никогда в жизни не нарушала того, что считала своим долгом. Но теперь ей было все равно. Да, бесспорно, у нее есть долг перед компанией, но есть долг и перед Тимми, не говоря уже о долге перед самой собой. И она не сомневалась относительно того, какой долг стоит на первом месте, какой на втором, а какой на третьем.

Она открыла свой чемоданчик.

И достала пальтишко, вязаную шапочку с ушами и все остальное.

Тимми смотрел уже не в окно, а на нее. Какие большущие у него глаза, какие лучистые, какие серьезные.

— Что это за вещи, мисс Феллоуз?

— Это одежда. Одежда, которую носят снаружи, Поди сюда, Тимми.

2

Она была, собственно, только третьей из претенденток на это место, с которыми беседовал Хоскинс, а отдел кадров рекомендовал двух первых. Но Джеральд Хоскинс был не из тех начальников, которые настолько доверяют своему аппарату, что не дают себе труда проверять его. Кое-кто в компании считал, что это его основной недостаток какруководителя. Порой Хоскинс с ними соглашался, но с этими тремя женщинами решил все же побеседовать лично.

Первую Сэм Айкман, начальник отдела кадров «Стасис текнолоджиз, лимитед», оценил в три звездочки, что уже само по себе внушило Хоскинсу легкое подозрение — Айкман имел слабость к твердым волевым профессионалам. Если бы им требовался специалист по взрывным работам или человек, способный управиться с беспорядочным потоком позитронов, — тогда дело другое. Но Хоскинс не был убежден, что излюбленный тип Сэма годится для той работы, что имелась в виду сейчас.

Даму звали Мериэнн Левиен, и она была настоящая тигрица. Лет под сорок, стройная, тонкая, подтянутая и элегантная. Не красавица — так ее, пожалуй, нельзя было назвать, — но потрясающая женщина, просто потрясающая.

У нее были великолепные высокие скулы, иссиня-черные, туго зачесанные назад волосы и холодные блестящие глаза, от которых ничто не могло ускользнуть. Свой элегантный деловой костюм густого шоколадного цвета с золотой искрой она, наверное, приобрела позавчера в Париже или Сан-Франциско, а скромненькая брошь у ворота — золотые висюльки с жемчугом — показалась Хоскинсу не тем украшением, которое надевают, идя устраиваться на работу, особенно на такую работу. Левиен скорее отвечала образу напористой моложавой администраторши, которая метит в совет директоров, чем представлению Хоскинса о сестре милосердия.

Но она действительно была сестрой милосердия, хотя этот факт бледнел на фоне ее последующих достижений. Ее анкета просто ошеломляла. Докторская степень по эвристической педагогике и восстановительному воспитанию. Помощница заведующего специальным отделением Хьюстонской детской клиники. Консультант Федеральной комиссии Катцина по корректирующему образованию. Шесть лет исследований в области применения компьютерной техники для обучения детей-аутиков и библиография программных средств в милю длиной.

Как раз то, что требуется «Стасис текнолоджиз, лимитед»!

По крайней мере, Сэм Айкман, похоже, считал именно так.

— Вы должны понять, — сказал Хоскинс, — что мы попросим вас отказаться от всех ваших занятий на стороне, от ваших вашингтонских и хьюстонских обязанностей, от любой консультационной деятельности, требующей отлучек. Вам придется сидеть здесь, как на привязи, весь день напролет в течение нескольких лет, занимаясь лишь одной, узкоспециальной работой.

— Я понимаю, — ответила она, не моргнув и глазом.

— Я вижу, вы только за последние восемнадцать месяцев побывали на конференциях в Сан-Паулу, Виннипеге, Мельбурне, Сан-Диего и Балтиморе, а еще на пяти конференциях, которые вы не смогли посетить, зачитывались ваши доклады.

— Верно.

— И все же вы полностью уверены, что готовы отказаться от активной деятельности, отраженной в вашей анкете, ради замкнутого существования, которое ожидает вас здесь?

Она ответила ему холодным решительным взглядом.

— Не только готова, но и стремлюсь к этому.

Хоскинс уловил в ее словах некоторую фальшь.

— Может быть, остановимся на этом чуть подробнее? Возможно, вы не совсем представляете себе, насколько… э-э… монашескую жизнь ведем мы здесь. И какая ответственность будет возложена на вас лично.

— Думаю, что представляю, доктор Хоскинс.

— И все же готовы и стремитесь?

— Возможно, я просто уже не так стремлюсь мотаться между Виннипегом, Мельбурном и Сан-Паулу, как бывало раньше.

— Так сказать, кончился завод, доктор Левиен?

На губах у нее мелькнула улыбка — первое проявление человечности, которое подметил в ней Хоскинс с тех пор, как она вошла в кабинет. Мелькнула и пропала.

— Можно и так сказать, доктор Хоскинс.

— А как бы выразились вы?

Вопрос вызвал у нее некоторое замешательство, но она перевела дыхание и обрела привычную невозмутимость без видимого усилия.

— «Кончился завод» — это, пожалуй, слишком сильное определение для моей нынешней ориентации. Скажем лучше, что я хочу сосредоточить свою энергию — которую, как видите, расходовала в широком диапазоне — на чем-нибудь одном, повысив тем самым ее концентрацию.

— Ах так. Прекрасно. — Хоскинс смотрел на нее со смесью благоговения и ужаса. Тембр ее контральто был безупречен; брови строго симметричны; сидела она, держась прямо, как струна, в самой изящной из всех мыслимых поз. Превосходная женщина во всех отношениях, но какая-то ненастоящая. Помолчав немного, он спросил: — Но что же все-таки привлекает вас в этой работе, кроме желания сконцентрировать на ней свою энергию?

— Меня увлекает сама суть эксперимента.

— Ага. Подробнее, пожалуйста.

— Всем хорошим детским писателям известно, что мир детства в корне отличается от мира взрослых, — это чуждые друг другу миры, ценности и реалии которых совершенно различны. Взрослея, большинство из нас настолько бесповоротно переходит из одного мира в другой, что забывает тот мир, который мы покинули. Работая с детьми, я всегда старалась проникнуть в ход их мыслей и понять их чуждую нам природу настолько полно, насколько позволит мне моя взрослость.

— Вы считаете, что дети — чуждые нам существа? — спросил Хоскинс, стараясь не слишком проявлять свое удивление.

— Образно говоря, да. Не буквально, конечно.

— Конечно. — Он снова, нахмурясь, просмотрел ее анкету. — Вы ведь не были замужем, нет?

— Нет, — холодно ответила она.

— И детей, полагаю, тоже не заводили?

— Я серьезно рассматривала такой вариант несколько лет назад, но приемных детей, которыми обеспечивает меня работа, оказалось вполне достаточно.

— Да. Полагаю, что достаточно. Однако вы только что сказали, что рассматриваете мир детства как нечто в корне чуждое нам. Как соотнести это с моим вопросом о том, чем привлекает вас наше предложение?

— Если верить предварительным сведениям, которые я получила о вашем выдающемся эксперименте, под мою опеку поступит ребенок, в буквальном смысле слова прибывший из чуждого мира… не в смысле пространства, а в смысле времени; однако экзистенциальная ситуация остается той же. Очень хотелось бы выяснить, чем конкретно этот ребенок фундаментально отличается от нас, и такое параллактическое^[19] смещение могло бы впоследствии помочь мне в моей работе.

Хоскинс не сводил с нее глаз.

Нет, решил он. Она не настоящая. Это просто искусно сделанный андроид. Медикопедагогический робот. Правда, роботов такого качества пока еще не делают — это факт. Значит, она все-таки сделана из плоти и крови, хотя по ней этого и не видно.

— Возможно, вам придется нелегко, — сказал он. — Могут возникнуть трудности в общении. У ребенка скорее всего плохо развита речь — весьма вероятно, что он вообще не владеет речью.

— Он?

— Он или она — нам это пока неизвестно. Полагаю, вы знаете, что ребенок прибудет сюда не раньше чем через три недели, плюс-минус пара дней, а до того момента мы о нем практически ничего сказать не можем.

Ее это не беспокоило.

— Я отдаю себе отчет во всем этом. Ребенок может оказаться дефективным в речевом, физическом и даже интеллектуальном плане.

— Да — очень возможно, что ваш подопечный будет походить на умственно отсталого ребенка нашего времени. Мы этого просто не знаем. Нам неизвестно, кого мы вам вручаем.

— Я готова к любой неожиданности. Как раз неизвестность и привлекает меня, доктор Хоскинс.

Он ей верил. Подводные камни будущей работы не пугали ее. Она охотно шла на риск, не очень задумываясь о последствиях.

Понятно, почему она произвела такое впечатление на Сэма Айкмана.

Хоскинс снова умолк, чтобы дать слово ей. Мериэнн Левиен не замедлила этим воспользоваться.

Она достала из своего «дипломата» мини-компьютер величиной с большую монету.

— Я захватила с собой программу, над которой работаю с тех пор, как узнала по электронной почте о том, что вы ищете специалиста для этой работы. Я использовала в ней свой опыт работы с умственно отсталыми детьми в Перу семь лет назад: здесь шесть алгоритмов, уточняющих и модифицирующих способы общения. Они, как правило, не затрагивают обычные речевые каналы мозга…

— Благодарю вас… — прервал Хоскинс, глядя на машинку так, точно Левиен протягивала ему бомбу. — Однако юридические тонкости не позволяют мне знакомиться с вашими материалами, пока вы не являетесь официально сотрудником «Стасис текнолоджиз». Когда мы заключим контракт, я, естественно, с удовольствием подробно поговорю с вами о вашем труде, но до тех пор…

— Разумеется, — ответила она с легкой краской на безукоризненном лице. Она поняла, что совершила тактическую ошибку, поторопилась, пережала. Хоскинс наблюдал, как эффективно она стала исправлять оплошность. — Я полностью понимаю ситуацию. Я поступила неразумно, пренебрегая формальностями. Но вы, надеюсь, поняли, доктор Хоскинс, что за моим тщательно отделанным фасадом скрывается исследователь, со всем пылом студента-выпускника жаждущий раскрыть тайны Вселенной. И порой я, хоть и знаю, что положено и что не положено, могу нарушить протокол из одного лишь горячего нетерпения проникнуть в суть…

Хоскинс улыбнулся. Хоскинс кивнул. Хоскинс сказал:

— Разумеется, доктор Левиен. Избыток энтузиазма — это не грех. Наша беседа была весьма содержательной. Мы уведомим вас, как только примем решение.

Она, как видно, удивилась тому, что он не принял ее на работу сразу, однако у нее достало здравого смысла ограничиться «благодарю вас» и «до свидания». У двери она задержалась, одарила Хоскинса прощальной высоковольтной улыбкой и вышла, запечатлев свой обжигающий образ на его сетчатке.

Уфф, подумал Хоскинс.

Достал платок и вытер лоб.

3

Вторая кандидатка отличалась от Мериэнн Левиен почти во всем. Во-первых, она была на двадцать лет старше; во-вторых, в ней не было ничего элегантного, холодного, ошарашивающего, ослепительного или андроидного. Звали ее Дороти Ньюкомб. Солидная, полная, почти грузная, она не носила бижутерии и одевалась просто, даже чересчур. У нее были мягкие манеры и приятное добродушное лицо.

Ее как будто окружала золотистая аура материнской любви. Она походила на идеальную бабушку ребячьей мечты. С трудом верилось, что эта простая добрая женщина получила требуемую подготовку по педиатрии, физиологии и биохимии. Однако анкета утверждала, что это так. Кроме того, миссис Ньюкомб владела еще одной редкой специальностью — у нее была степень по медицинской антропологии. При всех чудесах цивилизации двадцать первого века на Земле еще встречались первобытные племена, и Дороти Ньюкомб работала с ними в шести или семи точках планеты — в Африке, Южной Америке, Полинезии, Юго-Восточной Азии. Неудивительно, что Сэм Айкман одобрил и ее кандидатуру. Женщина, с которой можно лепить богиню материнства, имеющая притом опыт работы с детьми отсталых обществ…

Она показалась Хоскинсу подходящей во всех отношениях. После подавляющей, сверхсовершенной, вселяющей трепет Мериэнн Левиен ему было с ней так легко, что он с трудом поборол желание принять ее на работу прямо так, безо всякого собеседования. Уже не впервые Хоскинс позволил бы себе поддаться внезапному порыву чувств.

Но он поборол свой порыв.

И что же? Не продлилось собеседование и пяти минут, как выяснилось, что Дороти Ньюкомб, к удивлению и огорчению Хоскинса, им не подходит.

До этого рокового мгновения все шло отлично. С ней было хорошо и приятно. И детей она несомненно любила: у нее было трое своих, а до этого она, старшая в большой семье, где постоянно болела мать, привыкла нянчить братишек и сестренок, с тех пор как себя помнила. Профессиональная подготовка тоже была на высоте. Больницы и клиники, в которых она работала, давали ей похвальные рекомендации; она с честью переносила труднейшие, самые невероятные условия жизни в первобытных племенах; ей нравилось работать с трудными детьми всякого рода и не терпелось заняться уникальной задачей, которую обещал проект «Стасис текнолоджиз».

Но затем разговор зашел о том, почему она хочет уйти со своей теперешней работы — с видной и, наверное, хорошо оплачиваемой должности главной сестры в детском лечебном центре одного южного штата — и затвориться в засекреченной, тщательно охраняемой «Стасис текнолоджиз». Тут Дороти Ньюкомб сказала:

— Я знаю, что от многого отказываюсь, переходя к вам. Но многое и приобретаю. Я не только буду заниматься своей любимой работой в таких обстоятельствах, в которых никому еще не приходилось, но еще и этот противный Брюс Маннхейм наконец отвяжется от меня.

Хоскинса прохватило холодком.

— Брюс Маннхейм? Адвокат по правам детей?

— А разве есть другой?

Хоскинс затаил дыхание. Маннхейм! Этот краснобай! Этот возмутитель спокойствия! Как только Дороти Ньюкомб угораздило с ним связаться? Совершенно неожиданно и крайне нежелательно.

— Значит, у вас, — осторожно начал он, — имеются какие-то разногласия с Брюсом Маннхеймом?

— Разногласия? — засмеялась она. — Да уж. Он возбудил дело против нашей больницы. А точнее, против меня. Я ведь одна из ответчиков по делу. Полгода уже как мучаемся.

У Хоскинса засосало под ложечкой, и он стал рыться в бумагах на столе, пытаясь восстановить равновесие.

— Отдел кадров об этом не упоминает.

— А меня никто не спрашивал. Я, конечно, ничего не хочу скрывать, иначе сейчас бы тоже промолчала. Просто об этом не заходила речь.

— Так вот, сейчас я вас спрашиваю, миссис Ньюкомб. В чем там у вас дело?

— Вы же знаете, какой Маннхейм демагог. Знаете, как он раздувает самые невинные факты, лишь бы показать всем, что он заботится о благе детей.

Вряд ли следовало распространяться о своем мнении там, где дело касалось Брюса Маннхейма. Хоскинс осторожно сказал:

— Да, многие о нем так отзываются.

— Как вы дипломатичны, доктор Хоскинс. Думаете, он и ваш кабинет нашпиговал «клопами»?

— Едва ли. Но я не совсем разделяю вашу очевидную неприязнь к Маннхейму и его идеям. Собственно говоря, я не составил себе о нем определенного мнения, поскольку не слишком слежу за его деятельностью. — Это была явная ложь, и Хоскинсу стало неловко, В первом же докладе по текущему проекту говорилось: «Соблюдать осторожность на каждом шагу, чтобы не прицепился клещ вроде Брюса Маннхейма». Но беседу вел он, а не миссис Ньюкомб — он не обязан говорить ей больше того, что считает нужным. — Знаю только, что он повсюду громогласно провозглашает свои идеи на предмет того, как должны воспитываться дети, находящиеся на попечении общества. Судить, верны его идеи или нет, не в моей компетенции. Итак, по поводу вашего процесса, миссис Ньюкомб…

— Мы подбирали на улице детей, которые в большинстве своем — наркоманы в третьем, а то и в четвертом поколении. Врожденная наркомания. Печальнее их судьбы ничего невозможно представить. Вы ведь знакомы с распространенной теорией, что наркомания, как и большинство физиологических аддиктивных проявлений, зависит от определенной генетической предрасположенности?

— Разумеется.

— Ну так вот, мы проводили генетические исследования на этих детях, а также на их родителях и родителях родителей, если тех удавалось найти. Мы пытаемся открыть и выделить ген предрасположенности к наркотикам, если такой существует, в надежде, что когда-нибудь сможем от него избавиться.

— Мне кажется, это хорошая мысль, — сказал Хоскинс.

— Всем так кажется — кроме Брюса Маннхейма. Послушать его, так мы занимаемся какой-то генной хирургией, а не прощупываем потихоньку хромосомы этих детишек — что там и как. У нас чисто исследовательская работа, никаких генетических модификаций. А он добился в суде шестнадцати различных запретов, которые связали нас по рукам и ногам. Прямо хоть плачь. Мы пытались ему объяснить, но он и слушать не хочет. Искажает наши же показания, чтобы на их основе начать новый процесс. А вы знаете, как в суде реагируют на обвинения в использовании детей для эксперимента.

— Боюсь, что знаю, — печально сказал Хоскинс. — Значит, ваша больница тратит силы и средства на защиту, вместо того чтобы…

— Не просто больница. Он обвиняет определенных лиц. И я одна из них. Одна из девяти, которых он обвинил в жестоком обращении с детьми — к такому выводу он пришел изучив якобы нашу работу. — Она возмущалась, но не без юмора, глаза смотрели весело, и объемистая грудь колыхалась от смеха. — Подумать только — это я-то жестоко обращаюсь с детьми!

— Да, в это невозможно поверить, — посочувствовал Хоскинс, но сердце у него сжалось. Он по-прежнему был убежден, что эта женщина подходит им идеально. Но как он мог принять на работу человека, уже ставшего мишенью грозного Брюса Маннхейма? Вокруг проекта и так будет достаточно полемики, и Маннхейм, безусловно, вскорости сунет к ним нос, каких бы мер предосторожности они ни принимали. Иметь при этом в штате Дороти Ньюкомб значило напрашиваться на неприятности самого худшего толка. Хоскинс уже воображал себе пресс-конференцию, которую созовет Брюс Маннхейм. Он оповестит всех, что «Стасис текнолоджиз» приняла на работу женщину, которая обвиняется по делу о жестоком обращении с детьми в другом научном учреждении — а в устах Маннхейма «обвиняется» прозвучит все равно что «осуждена». И эту-то женщину взяли, чтобы растить и лелеять несчастное дитя, трагическую жертву беспрецедентного похищения нового вида!

Ну нет. Хоскинс просто не мог ее принять.

Он с трудом заставил себя задавать ей вопросы еще минут пять. Беседа как будто по-прежнему шла мило и дружески, но была уже просто волокитой, и Хоскинс знал, что Дороти Ньюкомб это знает. В конце концов он поблагодарил ее за откровенность, дал высокую оценку ее квалификации и заверил, что вскоре уведомит ее, а она улыбнулась и сказала, что ей было очень приятно, — и у Хоскинса не осталось сомнений: она знает, что не получит этой работы.

Как только миссис Ньюкомб ушла, Хоскинс позвонил Сэму Айкману.

— Бога ради, Сэм, почему ты не сказал мне, что Брюс Маннхейм шьет дело Дороти Ньюкомб?

Лицо Айкмана на экране отразило изумление, граничащее с шоком.

— А он шьет?

— Так она говорит. Жестокое обращение с детьми, связанное с родом ее работы.

— Надо же. Надо же, — сказал потрясенный Айкман. Теперь он был более ошарашен, нежели удивлен. — О черт, Джерри, я и понятия не имел, что у нее этакое приданое. А ведь мы очень внимательно ее расспрашивали, уверяю тебя. Выходит, недостаточно внимательно.

— Нам только и не хватало взять на это место женщину, которая уже на крючке у Маннхейма.

— А ведь отличная тетка, правда? Живое воплощение материнства.

— Да уж, воплощение. С железной гарантией, что маннхеймовские стервятники слетятся к нам, как только он узнает, что она здесь. Или ты другого мнения, Сэм?

— Выходит, Мериэнн Левиен — так, что ли?

— Я еще не со всеми побеседовал. Но Левиен, кажется, подойдет.

— Еще бы, — ухмыльнулся Айкман.

4

Эдит Феллоуз не могла знать, что она только третья в списке кандидаток — но, узнав, не удивилась бы. Она привыкла, что ее недооценивают. В ней не было ничего показного, ничего эффектного, ничего такого, что достигало бы превосходной степени. Она не была ни потрясающей красавицей, ни отъявленной уродкой, ни слишком страстной, ни загадочно безразличной натурой, не обладала ни острой проницательностью, ни особыми талантами. Всю жизнь окружающие воспринимали ее как должное. Но сама она, будучи твердой, уравновешенной женщиной, прекрасно знала себе цену и, в общем и целом, жила до сих пор сносной, наполненной жизнью — в общем и целом.

Городок компании «Стасис текнолоджиз» показался ей таинственным. Хотя серые коробки корпусов среди приветливых газонов, обсаженных редкими деревцами, были такими же, как в тысяче других научных центров — мисс Феллоуз знала, что там, внутри, происходят странные вещи, выше ее понимания, нечто такое, во что она и поверить не могла. Мысль о том, что она, возможно, будет работать в одном из этих зданий, казалась ей невероятной.

Мисс Феллоуз, подобно большинству людей, имела самое смутное представление о «Стасис текнолоджиз» и о том, каким образом она достигает своих удивительных успехов. Но, разумеется, слышала о детеныше динозавра, доставленном сюда из прошлого. Когда мисс Феллоуз преодолела первоначальный скептицизм, это событие стало казаться ей настоящим чудом. Правда, из телепередачи, объяснявшей, как «Стасис текнолоджиз» доставила ископаемую рептилию из прошлого, она ничего не поняла. А потом экспедиция на луны Юпитера отодвинула «Стасис» вместе с ее динозавром на последние страницы газет, и мисс Феллоуз забыла о них. Динозавр оказался всего лишь одним из недолговечных чудес их чудотворного века.

Однако на этот раз «Стасис» собиралась перенести из прошлого ребенка — человеческое дитя, дитя доисторического человека. О ребенке нужно было кому-то заботиться.

Мисс Феллоуз сумела бы.

Ей хотелось бы этим заняться.

У нее это получилось бы лучше, чем у кого бы то ни было. Обязательно получилось бы.

Предупреждали, что работа будет невероятно сложной, сопряженной с неожиданностями и риском. Мисс Феллоуз это не пугало. Она всегда избегала как раз несложной, простой, монотонной работы.

В объявлении компании приглашались женщины со знанием физиологии и биохимии, любящие детей. Эдит Феллоуз отвечала всем этим требованиям.

Любовь к детям была заложена в ней изначально — она просто не понимала, как может не любить детей нормальный человек. Особенно женщина.

Физиология входила в курс подготовки медсестер, а биохимией мисс Феллоуз в свое время занялась по собственной инициативе — поскольку она собиралась работать с больными детьми, и недоношенными, и имеющими врожденные дефекты, то нелишне было разобраться, как и чем лучше всего поставить этих крох на ноги.

Незаурядная, трудная задача, уход за необычным ребенком — да, это по ней. Жалованье предлагалось тоже феноменальное — одно это могло бы заинтересовать ее, хотя она никогда особенно не гналась за деньгами. И потом, ей хотелось чего-то нового. Привычный распорядок детской больницы начинал надоедать ей, даже вызывать раздражение. Ужасно, когда работа тебе противна, думала она, — особенно такая работа, как у меня. Наверное, нужна перемена.

Уход за доисторическим ребенком…

Да. Это то, что надо.

— Доктор Хоскинс ждет вас, — сказала секретарша.

Электронная дверь бесшумно скользнула вбок. Мисс Феллоуз вошла в неожиданно скромный кабинет, где был обыкновенный стол с обыкновенным компьютером, а за столом сидел обыкновенный человек лет пятидесяти с редеющими светлыми волосами, полным лицом и намечающимся двойным подбородком. Рот углами вниз придавал владельцу более угрюмый вид, чем ему бы, возможно, хотелось. Табличка на столе гласила:

Джералд А. Хоскинс, доктор физ. наук

Директор-распорядитель

Надпись не столько вселила в мисс Феллоуз почтение, сколько развеселила. Неужели компания так велика, что директор-распорядитель должен напоминать окружающим, кто он такой, ставя именную табличку на собственный стол? И почему он считает нужным оповещать всех о том, что он доктор физических наук? Ведь здесь, наверное, все имеют степень, и не одну? Может быть, он таким образом дает понять, что он не просто чиновник, а еще и ученый? Само собой разумеется, что руководитель фирмы с такой специализацией, как «Стасис текнолоджиз», должен быть ученым — незачем тыкать этим в глаза.

Впрочем, не беда. У человека бывают слабости и похуже, чем подчеркивание собственной важности.

Перед Хоскинсом лежали какие-то бумаги. Ее анкета, предположила мисс Феллоуз, результаты предварительного собеседования и прочее. Он переводил взгляд то на нее, то на бумаги, откровенно, даже слишком откровенно, оценивая ее. Мисс Феллоуз невольно застыла, лицо ее порозовело, и на щеке дернулся мускул.

Он думает, что у меня слишком массивные брови и нос немного набок, сказала она себе.

И одернула себя — ведь это просто смешно. Какое ему дело до того, какой у тебя нос, какие брови или какую обувь ты носишь. Просто непривычно и немного неудобно, когда тебя так разглядывает мужчина. Медсестра в своей форме для большинства мужчин невидима. Сейчас мисс Феллоуз была без формы, но она долгие годы старалась стать невидимой для мужчин и в обычном платье, в чем, кажется, и преуспела. Столь пристальное внимание к ее особе стесняло больше, чем было необходимо.

— У вас просто замечательная анкета, мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс.

Она улыбнулась, но промолчала. А что тут говорить? Соглашаться? Возражать?

— И все ваши руководители превосходно вас рекомендуют. Причем почти в одинаковых выражениях, известно вам это? Полнейшая поглощенность работой, глубокая преданность долгу, исключительная надежность в критические моменты, высокое профессиональное мастерство…

— Я человек трудолюбивый, доктор Хоскинс, и, как правило, знаю, что делаю. Все остальное, по-моему, — только более красочные определения для этих двух основных качеств.

— Допустим. — Он взглянул ей в глаза, и она вдруг поняла, что это человек сильный, целеустремленный, упорно доводящий любое дело до конца. Для руководителя это, пожалуй, и хорошо — только вот тем, кто у него работает, приходится, наверно, несладко. Время покажет, подумала мисс Феллоуз, и спокойно выдержала его взгляд. Наконец он сказал: — Не вижу никакой необходимости расспрашивать вас о вашей подготовке — этом достаточно подробно занимались на предыдущих собеседованиях, которые вы прошли с честью. Я хочу обговорить с вами только два момента.

Она молча ждала продолжения.

— Во-первых, я хотел бы знать: не случалось ли вам заниматься чем-нибудь таким, что имело бы отношение… ну, скажем, к политике? К политическим конфликтам?

— Я совсем не занимаюсь политикой, доктор Хоскинс. Я голосую, когда считаю, что стоит за кого-то голосовать, а это не часто бывает. Но не подписываю петиций и не участвую в демонстрациях, если вас это интересует.

— Не совсем это. Мне бы следовало сказать — профессиональные конфликты, а не политические. Все, что касается отношения к детям.

— Я знаю только один способ отношения к детям: отдавать все силы ради их благополучия, как я его понимаю. Сожалею, если это звучит наивно, но…

— Я не совсем это имел в виду, — улыбнулся Хоскинс. — Я хотел спросить… — Он облизнул губы. — Меня интересуют дела вроде тех, что ведет Брюс Маннхейм. Бурные дебаты относительно того, как обращаются с детьми в некоторых общественных учреждениях. Понимаете, мисс Феллоуз?

— Я работала в основном со слабыми детьми и детьми — инвалидами, доктор Хоскинс. И старалась, чтобы они выжили и окрепли. Здесь особенно не о чем дискутировать, не так ли?

— Значит, вы никогда по роду работы не сталкивались с так называемыми детскими адвокатами вроде Брюса Маннхейма?

— Никогда. О мистере Маннхейме я, кажется, читала в газетах, но ни разу не имела дела ни с ним, ни с другими адвокатами. Если бы я встретила его на улице, то не узнала бы. И у меня нет определенного мнения о его деятельности — ни за, ни против.

Хоскинс вздохнул с облегчением.

— Поймите меня правильно — я не противник Брюса Маннхейма или тех идей, которые он защищает. Но неблагоприятная для нас огласка очень усложнила бы нашу работу.

— Ну конечно. Мне бы тоже меньше всего этого хотелось.

— Вот и хорошо. Можно двигаться дальше. Мой следующий вопрос касается той работы, которой мы от вас потребуем. Как вы думаете, мисс Феллоуз, сможете вы полюбить трудного, неординарного, возможно, непослушного и даже противного ребенка?

— Полюбить? А не просто ухаживать за ним?

— Полюбить. Заменить ему родителей. Стать, так сказать, ему матерью, мисс Феллоуз. Даже без «так сказать» — просто стать. Это будет самое одинокое дитя в истории человечества. Ему понадобится не просто няня — ему понадобится мать. Готовы ли вы взять на себя такое бремя? Хотите ли вы взять его на себя?

Он снова пристально посмотрел на нее, словно хотел разглядеть насквозь. И снова она, не поколебавшись, выдержала его взгляд.

— Вы говорите, он будет трудный, неординарный и — как это? — противный? Почему противный?

— Как вам известно, речь идет о доисторическом ребенке. Он — или она, этого мы еще не знаем — очень может быть более диким, чем отпрыск самого дикого племени современной Земли. Возможно, он будет вести себя скорее как звереныш, чем как дитя человека. Как дикий, свирепый звереныш. Вот что я имел в виду, мисс Феллоуз.

— Я занималась не только недоношенными, доктор Хоскинс. Мне приходилось работать и с психически неуравновешенными детьми. А среди них попадались довольно крепкие орешки.

— Возможно, не такие крепкие, как этот.

— Что ж, посмотрим.

— Дикарь, весьма вероятно, притом несчастный, одинокий и озлобленный. Испуганный, заброшенный в невиданный мир. Оторванный от всего родного и помещенный почти в полную изоляцию — настоящее перемещенное лицо. Вам знакомо это выражение, мисс Феллоуз? Оно относится к середине прошлого века, ко времени второй мировой войны. Перемещенные лица — это беженцы, которые скитались по всей Европе…

— Теперь нет войны, доктор Хоскинс.

— Конечно. Но ребенок этого не почувствует. Он будет страдать от разрыва со своим привычным миром — это будет самое настоящее перемещенное лицо, к тому же совсем маленькое.

— Какого возраста?

— Пока что масса груза, которую мы черпаем из прошлого за один раз, не должна превышать сорока килограмм. Сюда входит не только живое существо, но и неодушевленная среда, захватываемая вместе с ним. Так что ребенок будет маленький, совсем маленький.

— Младенец?

— Мы не уверены. Надеемся доставить ребенка шести-семи лет, но он может быть и значительно меньше.

— Значит, вы просто захватите того, кто попадется?

— Поговорим о любви, мисс Феллоуз, — поморщился Хоскинс. — О любви к этому ребенку. Гарантирую вам, что она будет нелегкой. Вы ведь по-настоящему любите детей? Не так, как это обычно понимают? Не потому, что этого требует от вас профессиональный долг? Я хочу, чтобы вы вникли в значение этого слова, в значение понятий: любовь, материнство, в то, что такое нерассуждающая, то есть материнская, любовь.

— Мне кажется, я знаю, что это за любовь.

— В вашей биографии сказано, что вы были замужем, но уже много лет живете одна.

Мисс Феллоуз вспыхнула.

— Да, я была замужем. Недолго и очень давно.

— И у вас не было детей.

— Брак и распался в основном потому, что я не могла иметь детей.

— Вот как, — смутился Хоскинс.

— Наш век, разумеется, предлагает много вариантов решения этой проблемы: внеутробное развитие, имплантация, суррогатное материнство. Но муж не соглашался ни на что, кроме традиционного метода, объединяющего гены. Требовалось, чтобы ребенок был полностью наш — его и мой — и чтобы я носила его положенные девять месяцев. Но я не могла, а он не был в состоянии заставить себя пойти на иной вариант — и мы расстались.

— Сожалею. И вы так больше и не вышли замуж.

— Первый опыт оказался достаточно болезненным, — ровным, лишенным эмоций голосом ответила она. — Я не была уверена, что во второй раз не будет еще хуже, и не решалась рисковать. Но это не значит, что я не умею любить детей, доктор Хоскинс. Нет необходимости говорить, что я и профессию свою выбрала, чтобы заполнить огромную пустоту, которую наш брак оставил у меня… в душе, если хотите. Так что вместо одного или двоих я любила десятки детей. Сотни. Как будто они были мои.

— И не все они были милыми крошками.

— Нет, не все.

— Вы любили их не за то, что у них носик кнопочкой и они так прелестно агукают? Вы принимали их такими, какие они есть — хорошеньких и безобразных, тихих и буйных? Не рассуждая?

— Не рассуждая. Дети есть дети, доктор Хоскинс. Некрасивым и нехорошим помощь как раз нужна больше, чем другим. А помочь ребенку можно, только полюбив его.

Хоскинс на минуту задумался, а мисс Феллоуз приуныла. Она-то приготовилась беседовать о том, что она умеет, о своем исследовании по электролитической неустойчивости, о нейрорецепторах, о физиотерапии. А он об этом и спрашивать не стал. Целиком сосредоточился на том, способна ли она полюбить несчастного дикаренка — вообще полюбить ребенка, если на то пошло — как будто это самое главное. Да еще спросил, совсем уж ни к селу ни к городу, не сделала ли она чего-нибудь такого, что может вызвать политические дрязги. Ее квалификация, как видно, его не очень интересует. У него, как видно, есть еще кто-то на примете, и сейчас он вежливо откажет ей — вот только придумает, как это сделать тактично.

— И как скоро вы сможете уволиться со своей работы? — спросил Хоскинс.

— Значит, вы меня принимаете? — опешила она. — Прямо так, сразу?

Хоскинс усмехнулся, и его широкое лицо приобрело симпатичное рассеянное выражение.

— Зачем бы вам иначе увольняться?

— Разве это не должен утверждать никакой комитет?

— Комитет — это я, мисс Феллоуз. Самый главный комитет, за которым последнее слово. А я решения принимаю быстро. Я знаю, кого я ищу — и вот, кажется, нашел. Могу, конечно, и ошибаться.

— А если вы действительно ошибаетесь?

— Так же быстро и перестроюсь, уверяю вас. Мы не можем позволить себе ошибаться, осуществляя этот проект. Тут на карту поставлена жизнь — жизнь человека, жизнь ребенка. Из чистого научного любопытства мы собираемся сотворить с этим ребенком такое, что многие сочтут чудовищным. У меня нет иллюзий на этот счет. Сам я нисколько не думаю о себе, как о чудовище — как и никто из нас, — и не питаю никаких угрызений совести по поводу наших намерений. Верю, что наш эксперимент впоследствии пойдет малышу только на пользу. Но отдаю себе отчет, что другие будут в корне со мной несогласны. Поэтому мы хотим, чтобы за малышом, пока он пребывает в нашей эре, был наилучший уход. Если окажется, что вы ему такой уход обеспечить не в состоянии, вас незамедлительно заменят, мисс Феллоуз, — деликатнее выразиться не могу. Мы здесь не сентиментальничаем и не намерены рисковать ничем, насколько это в нашей власти. Так что вы пока принимаетесь с испытательным сроком. Мы требуем, чтобы вы полностью порвали с вашей теперешней жизнью, не гарантируя при этом, что не расстанемся с вами через неделю, а то и в первый же день. Ну как, согласны?

— Вам не откажешь в прямоте, доктор Хоскинс.

— Да, иногда это со мной бывает. Итак, мисс Феллоуз? Что скажете?

— Я тоже не люблю рисковать.

— Это отказ? — потемнел Хоскинс.

— Нет, доктор Хоскинс, это согласие. Если бы я хоть на минуту усомнилась, подхожу ли для этой работы, то вообще не пришла бы сюда. Но я подхожу. Эта работа как раз для меня. И вам не придется пожалеть о своем решении, можете быть уверены. Когда мне начинать?

— Сейчас стасис устанавливается на критический уровень. Захват думаем произвести ровно через две недели, пятнадцатого, в семь тридцать вечера. Вам нужно будет в этот момент присутствовать здесь, с тем чтобы сразу же приступить. Постарайтесь за это время развязаться со всеми своими делами во внешнем мире. Вы ведь понимаете, что будете жить здесь постоянно, не так ли? Постоянно — значит круглосуточно, хотя бы на первых порах. Вы уже ознакомились с этим условием, верно?

— Да.

— Значит, мы поняли друг друга.

Нет, подумала она. Совсем не поняли. Но это неважно. Свои проблемы мы как-нибудь уладим. Ребенок — вот что важно. А все остальное второстепенно — что бы там ни было.

Интермедия первая Ведунья

Была середина дня, и предчувствие беды охватило все становище. Охотники вернулись с равнины, не успев даже выследить дичь, — что уж говорить об охоте. Они так и держались всемером, отдельно от других, тревожась о том, что их ждет в случае войны. Жрицы Богини достали три священных медвежьих черепа и, расставив их на камнях алтаря, пали перед ними нагие, помазав себя медвежьим жиром, волчьей кровью и медом. При этом они пели особую песнь, моля ниспослать им мудрость в час великой беды. Матери собрали детей себе под крыло, точно в любой миг ждали нападения Чужих. Малыши постарше боязливо и растерянно выглядывали за пределы своего тесного кружка.

Старики же, мудрые и достойные старейшины племени, собрались на небольшом пригорке за стойбищем — обсудить, что делать дальше. Там были Серебристое Облако, и Оседлавший Мамонта, и одноглазый, сгорбленный Отважный Лев, и толстый, вялый Мускусный Бык. От их решения будет зависеть судьба племени.

Когда Чужие вторглись в охотничьи угодья племени на западе и выяснилось, что прогнать их не удастся, старейшины решили, что лучше всего отойти на восток. «Богиня отдает западные земли Чужим, — молвил Мускусный Бык, — но холодные земли на востоке принадлежат нам. Богиня велит нам уйти туда и жить там в мире». Остальные согласились с ним. Жрицы же, бросив гадальные камни, подтвердили, что мужчины рассудили верно.

И Люди откочевали на восток. Но теперь оказалось, что Чужие есть и тут.

«Что нам делать теперь?» — думала Ведунья.

Можно было бы отойти на юг, в теплые страны. Но там скорее всего тоже полно Чужих. Тогда на север, в страшные ледяные поля? Чужим там, конечно, не выжить. Но и нам тоже, подозревала Ведунья. И нам тоже.

Великая печаль одолела ее. Они проделали долгий путь. Трудный поход утомил ее. Серебристое Облако, знала она, тоже устал, и многие другие. Пора было отдохнуть, запасти мяса и орехов на будущую зиму, набраться сил. Но похоже, им снова придется отправиться в путь, не зная ни отдыха, ни покоя. Почему так? Неужели в этой широкой пустыне нет для них места, где можно остановиться и перевести дух?

У Ведуньи не было ответа ни на этот вопрос, ни на другие. Несмотря на гордое имя, которым она себя назвала, Ведунья не умела сказать, почему Чужие без конца преследуют их, как не умела разгадать и загадку собственной жизни.

Она одна во всем племени не имела ни места, ни определенных обязанностей. В юности она предназначалась в матери, как и большинство девушек, но не спешила выбрать себе пару, предпочитая вольную разгульную жизнь, — иногда даже ходила с мужчинами на охоту. Когда наконец на двадцатом году, в очень позднем возрасте, она выбрала себе воина по имени Темный Ветер, из ее чрева выходили только мертвые дети. А потом она лишилась и Темного Ветра — черная лихорадка унесла его в один день.

Она еще сохранила свою красоту, но, несмотря на это, после смерти Темного Ветра ни один из холостяков племени не захотел ее. Они знали, что ее чрево убивает детей — зачем же брать такую в жены? А безвременная смерть Темного Ветра подтвердила, что эта женщина приносит несчастье. И она навсегда осталась одна, без мужчины — она, у которой когда-то было столько парней. Никогда уже ей не стать матерью.

Не могла она теперь стать и жрицей — это значило бы оскорбить Богиню, если бы ее служительницей стала бесплодная женщина. И потом, обучение жреческим тайнам следовало начинать, когда первая кровь исходит из лона. Немыслимо было для пожилой двадцатипятилетней женщины, родившей пятерых мертвых детей, сделаться жрицей Богини.

Итак, Ведунья не стала ни матерью, ни жрицей — а значит, не стала никем. Она делала то, что полагалось женщине: скоблила шкуры, готовила еду, ходила за больными и смотрела за детьми — но у нее не было пары, она не принадлежала ни к одному из сообществ и была в племени почти чужой. Единственной ее надеждой было то, что Хранительница Прошлого умрет и тогда она, Ведунья, станет летописицей племени. Хранительница Прошлого, тоже не мать и не жрица, была самой близкой подругой Ведуньи. Однако в свои сорок лет, старше всех женщин в племени, она по-прежнему оставалась бодрой и гладкой — а Ведунья, на восемь лет моложе ее, уже превратилась в старуху и начинала думать, что ей суждено одряхлеть и умереть задолго до того, как Хранительница Прошлого отдаст свои зарубки другой и уйдет к Богине.

Печальной была жизнь Ведуньи, но она не показывала другим своего горя. Пусть ее боятся, пусть не любят — она не позволит, чтобы ее жалели.

Теперь она, как обычно, стояла одна, глядя на плотные кучки, в которые сбились другие. Они так же бессильны против Чужих, как и она, но они хоть вместе и согревают друг друга.

— Вот кого нам надо! — крикнул Пылающее Око. — Ведунья пойдет с нами и тоже будет сражаться с Чужими.

— Ведунья! Ведунья! — хрипло заорали охотники.

Насмехаются, конечно. Разве не всегда так было? Разве каждый из этих мужчин не отверг ее, когда она после смерти Темного Ветра надеялась найти себе нового мужа?

Но она все-таки подошла и свирепо усмехнулась им, сидевшим на мерзлой земле.

— Да. Это хорошая мысль. Я могу сражаться не хуже любого из вас.

И она так быстро, что никто не успел ее остановить, протянула руку и схватила копье Пылающего Ока. Он яростно заворчал и вскочил, чтобы отнять копье, но Ведунья, ловко, по — охотничьи перехватив древко, кольнула владельца в живот кремневым наконечником. Тот выпучил глаза — мало того, что женщина осквернила его копье, как бы она его этим копьем не проткнула.

— Отдай, — пробурчал он.

— А она умеет с ним управляться, Пылающее Око, — заметил Волчье Дерево.

— Да, и колоть им тоже умею.

— Дай сюда!

Ведунья снова кольнула Пылающее Око и подумала, что его сейчас хватит удар: он весь побагровел, и пот с него лил градом.

Все вокруг смеялись. Он рванулся за копьем, но Ведунья отскочила. Обозленный охотник плюнул в нее и показал стиснутыми руками демонский знак. Ведунья ухмыльнулась:

— Покажи еще раз, и я смою этот знак твоей кровью.

— Ну полно, Ведунья, — кисло сказал Пылающее Око, стараясь держать себя в руках. — Ты ведь знаешь, тебе не годится трогать копье. Нам и так грозит беда, незачем тебе новую накликать.

— Ты же сам звал меня сражаться. Значит, мне понадобится копье. Твое мне как раз подойдет, а ты себе сделай новое, если хочешь.

Мужчины снова засмеялись, но каким-то странным смехом.

Ведунья сделала выпад, и Пылающее Око, ругаясь, еле избежал удара. Он было снова пошел на нее, явно намереваясь стаять копье силой. Ведунья замахнулась всерьез, и он отскочил, злой и немного испуганный.

Ведунья и вспомнить не могла, когда так веселилась в последний раз. Пылающее Око был самый сильный воин в племени и самый красивый — плечи широкие, как у мамонта, а темные глаза так и горят, словно угли, под нависшим лбом, В молодости она много раз спала с ним и надеялась, чтоон возьмет ее, когда Темный Ветер умер. Но он первый отверг ее. Он сказал, что не хочет другой подруги, кроме Источника Молока. Сказал, что ему нравятся женщины, которые умеют рожать. Тем и кончилось между ними.

— На, — смягчилась наконец Ведунья, воткнув копье в землю. Остатки ночного снега исчезли под полуденным солнцем, и земля была мягкая. Пылающее Око с рычанием схватил свое оружие.

— Так и убил бы тебя, — сказал он, грозя им Ведунье.

— Давай. — Она раскинула руки и выпятила грудь. — Бей сюда. Убей женщину, Пылающее Око. Это будет славный подвиг.

— Может, тогда нам улыбнется счастье, — ответил охотник, но копье опустил. — Только тронь его еще раз, Ведунья, — я свяжу тебя и оставлю на съедение медведю. Поняла?

— Побереги угрозы для Чужих, — равнодушно ответила она. — Их будет потруднее напугать, чем меня, да и я тебя не боюсь.

— Ты ведь как-то раз видела Чужого совсем близко? — спросил Расколотая Гора.

— Да, было, — ответила Ведунья, хмурясь при одном воспоминании об этом.

— Как от него пахло вблизи? — спросил Молодой Олень. — Смердело, небось?

— Как от дохлой гиены, — кивнула Ведунья. — Как от падали, которая гнила целый месяц и еще полмесяца. А какой он был урод! Вы и представить себе не можете. Лицо плоское, точно его кто приплюснул, вот так, — энергично изобразила она. — А зубки мелкие, как у ребенка. Уши маленькие, смешные, и нос крошечный. А уж руки-то, ноги, — содрогнулась она. — Мерзость да и только. Точно у паука. Длинные, тонкие.

Все смотрели на нее с почтением, даже Пылающее Око. Больше никто из племени, даже Серебристое Облако, не сталкивался лицом к лицу с Чужим так близко, что мог бы потрогать его. Некоторым довелось видеть Чужих издали, мельком, когда племя еще жило на западных землях, но Ведунья встретила Чужого в лесу.

Это случилось давно — тогда она еще была озорной девятнадцатилетней девчонкой и делала все по-своему. Охотники запретили ей, наконец, ходить с ними, и однажды утром она в мрачном расположении духа, одна, забрела далеко от стойбища. К полудню в белоствольной березовой рощице она нашла чудесное круглое озерцо, окруженное скалами, сняла с себя шкуры и выкупалась в холодной голубой воде — а выйдя, вдруг обнаружила, что Чужой, бесспорно Чужой, стоит не дальше чем в десяти шагах и смотрит на нее.

Он был высокий — невероятно высокий, прямо как дерево, и очень тонкий, с узкими плечами и впалой грудью. Казалось, он слабее женщины, несмотря на свой рост. И ей еще не доводилось видеть такого странного лица — очень бледного, с нежными, как у ребенка, чертами. Челюсти у него были такие слабые, что непонятно было, как же он жует свое мясо, зато под плоским, сплющенным лицом уродливо торчал тяжелый подбородок. Глаза были большие, странного водянистого цвета, а лоб круто поднимался вверх без всякого намека на надбровные дуги.

В общем, Чужой показался ей в высшей степени безобразным — настоящий демон. Но не опасным. При нем незаметно было никакого оружия, и он ей вроде бы улыбался — по крайней мере, скалил свои мелкие зубки.

А она, совсем нагая, в полном расцвете своей юной красоты, не стыдясь, стояла перед ним, и в голову ей закралась мысль: вот если бы этот мужчина позвал ее, и обнял ее, и любил бы ее так, как Чужие любят своих женщин. Она хотела его, хотя он и был такой чудной и безобразный. Почему? Наверное, потому, что он был не такой, как она; он был новый; он был Чужой. Да, ей хотелось бы отдаться ему. А потом она ушла бы с ним, и стала бы жить с ним, и сама бы стала Чужой, потому что ей надоели мужчины своего племени и хотелось чего-то нового. Да. Да.

Чего бояться? Чужих считали страшными демонами, но в этом человеке не было ничего от демона — просто у него странное лицо, и он слишком высокий и тонкий. Совсем не страшный. Просто другой.

— Меня зовут Быстрая Река, — сказала она — так она звалась в те дни. — А кто ты?

Чужой не ответил и сделал горлом звук, как будто смеется.

Смеется?!

— Я тебе нравлюсь? — спросила она. — Все в племени считают меня красивой. А ты?

Она провела руками по своим длинным густым волосам, мокрым от купания. Она изогнулась и потянулась, показывая ему, какие у нее полные груди, какие сильные, округлые руки и бедра, какая крепкая шея. Она подошла к нему на несколько шагов, улыбаясь и напевая воркующую песенку желания.

Он широко раскрыл глаза и замотал головой. Он вытянул руку ладонью вперед и стал делать пальцами какие-то знаки — без сомнения, колдовские, демонские. Он попятился от нее прочь.

— Ты ведь не боишься меня? Я хочу только поиграть. Иди сюда, Чужой, — усмехнулась она, — Послушай, не надо от меня пятиться! Я не причиню тебе вреда. Ты понимаешь, что я говорю? — Она говорила очень громко, очень четко, делая большие промежутки между словами. А он все пятился. Тогда она приподняла руками свои груди, предлагая ему себя этим понятным всем жестом.

И он наконец-то понял.

Он зарычал, как загнанный в ловушку зверь. В глазах у него появился испуг. Губы растянулись в гримасе — какой? Страха? Или отвращения?

Да, поняла она, это отвращение.

Наверное, я кажусь ему такой же безобразной, как и он мне.

Чужой повернулся и напролом кинулся прочь, не разбирая дороги, круша березовую поросль.

— Погоди! — закричала она. — Чужой! Чужой, вернись! Не убегай, Чужой!

Но он уже скрылся из виду. Впервые в жизни мужчина от нее отказался, и это ошеломило ее, сбило с толку, просто потрясло. Ну пусть он Чужой, пусть она показалась ему несуразной и неприглядной. — неужто она так противна, что он взвыл, скорчил гримасу и убежал от нее?

Нет. Он, должно быть, еще мальчишка, хоть и вымахал такой длинный.

В ту ночь она вернулась в племя, решившись наконец выбрать в мужья кого-нибудь из своих, и когда вскоре Темный Ветер предложил ей разделить с ним спальную полость, она согласилась не колеблясь.

— Да, — сказала Ведунья охотникам. — Уж я-то знаю, какие они, Чужие. И когда дойдет до битвы, я встану рядом с вами и буду убивать этих мерзких тварей, гнусных, как демоны — да они и есть демоны.

— Глядите, — сказал Волчье Дерево, — Старики спускаются с холма.

В самом деле, старики сходили вниз. Впереди шел Серебристое Облако — он сильно прихрамывал, но старался это скрыть, а за ним тащились трое других. Ведунья проводила их взглядом — они прошествовали прямо к алтарю Богини. Серебристое Облако долго совещался со жрицами. Вот они качают головами, а вот кивают. И Серебристое Облако выступает вперед вместе со старшей жрицей, чтобы объявить о решении совета.

Вождь сказал, что Праздника Лета в этом году не будет — во всяком случае, он откладывается. Богиня выразила им свое неудовольствие, приведя Чужих так близко к их стойбищу, да еще на восточных землях, где Чужих быть не должно. Стало быть, Люди в чем-то провинились; стало быть, эта местность им не подходит. Поэтому Люди сегодня же покинут эти края и совершат паломничество к Слиянию Трех Рек, откуда они пришли и где в прошлом году на пути к востоку воздвигли дивный алтарь в честь Богини. И там они будут молить Богиню указать им, в чем их вина.

— Да ведь на это уйдет много недель! — застонала Ведунья. — И совсем не надо нам идти в ту сторону! Мы вернемся на те же земли, откуда ушли и где полным-полно Чужих!

Серебристое Облако пронзил ее ледяным взглядом.

— Богиня обещала нам эту землю, где нет Чужих. И вот мы пришли и видим, что они уже здесь. Так не должно быть. Надо просить Богиню указать нам путь.

— Тогда уйдем на юг и спросим Богиню там. Там хотя бы тепло, и мы сумеем найти хорошее место для стойбища, где Чужие не будут нам докучать.

— Кто же тебя неволит, Ведунья, — отправляйся на юг. Но мы все нынче уходим к Слиянию Трех Рек.

— А Чужие? — крикнула она.

— Чужие не посмеют приблизиться к алтарю Богини. Но если ты их боишься — ступай на юг! Ступай на юг, Ведунья!

Кто-то засмеялся — Пылающее Око. Тогда и другие охотники начали смеяться, а с ними и кое-кто из матерей. Вскоре все вокруг хохотали, тыча в нее пальцами.

Жаль, что у нее нет сейчас в руках копья Пылающего Ока. Всех бы поубивала, и никто бы ее не остановил.

— Ступай на юг, Ведунья! — кричали они. — Ступай на юг, Ведунья.

Ведунья проглотила готовое сорваться проклятие, поняв, что они не шутят. Если она даст волю своему гневу, ее запросто могут изгнать из племени. Десять лет назад она бы этому порадовалась, но теперь ей за тридцать, и она уже старая. Изгнание обрекло бы ее на смерть.

Она пробурчала что-то себе под нос и отвернулась от пронизывающих глаз Серебристого Облака.

— Хорошо, — хлопнул в ладоши вождь. — Собирайтесь! Снимаем стойбище! Надо уйти отсюда до темноты.

Глава 2 Прибытие

5

Все это время Эдит Феллоуз была ужасно занята. Труднее всего оказалось уволиться из больницы. Предупреждать об уходе всего за две недели не только противоречило всем правилам, но и было совершенно у них не принято. Однако администрация пошла навстречу мисс Феллоуз, поскольку та дала понять, что уходит с большой неохотой и лишь потому, что ей представилась возможность участвовать в каком-то небывалом научном эксперименте.

Мисс Феллоуз не скрывала, что будет работать в «Стасис текнолоджиз».

— Будете ухаживать за динозавриком? — посмеялось начальство.

— Нет, за другим существом, которое мне гораздо более знакомо.

В подробности она не вдавалась — доктор Хоскинс запретил. Но тем, кто работал с Эдит Феллоуз и знал ее, нетрудно было догадаться, что работа как-то связана с детьми. И раз она устраивается в научный центр, знаменитый тем, что доставил динозавра из мезозойской эры — значит, там и теперь готовится что-то в этом роде: например, извлечение из прошлого доисторического ребенка. Мисс Феллоуз ничего не подтверждала и не отрицала, но ее шефы и так знали. И, конечно, согласились отпустить ее.

Однако ей пришлось несколько дней работать почти круглые сутки: устранять недоделки, приводить в порядок свои последние рапортички, составлять перечень дел для своей преемницы, отделять свое личное лабораторное оборудование от больничного. Все это было достаточно напряженно, но не сказать, чтобы тяжело. По-настоящему трудно было прощаться с детьми. Им не верилось, что она уходит.

— Вы ведь вернетесь через недельку или две, мисс Феллоуз? — спрашивали они, окружив ее. — Вы ведь просто в отпуск, да? Отдохнуть немного? А куда вы едете, мисс Феллоуз?

Кое-кого из ребят она знала со дня их рождения. Теперь им было по пять, шесть, семь лет. Большинство из них лечилось амбулаторно, но некоторые постоянно находились в больнице, и она годами занималась ими.

Тяжело было говорить им, что она уходит, очень тяжело.

Но мисс Феллоуз заставляла себя быть твердой. Теперь в ней нуждается другой малыш, совсем особенный малыш, судьба которого не имела себе равных в истории Вселенной. Мисс Феллоуз знала, что должна уйти туда, где она нужнее.

Она закрыла свою квартирку в южной части города, отобрала немного вещей, чтобы взять с собой на новое место, а остальные сдала на хранение. Это не отняло много времени, за неимением цветов, которые надо поливать, кошек и прочей живности. У нее не было привязанностей помимо работы: дети, всегда только дети — для цветов и зверюшек не оставалось места.

Договор о найме квартиры она благоразумно продлила на неопределенное время, поскольку очень серьезно отнеслась к предупреждению Хоскинса о том, что они могут расстаться с ней в любой момент. Могло случиться и так, что ей самой захочется уйти: возможно, работа ей не подойдет, возможно, роль в эксперименте не удовлетворит ее, возможно, она очень скоро поймет, что совершила огромную ошибку. Поэтому мисс Феллоуз не сжигала за собой мостов: в любое время она сможет вернуться в свою больницу, к своим детишкам, к себе домой.

За эти две недели она, при всей своей занятости, несколько раз ездила в «Стасис текнолоджиз», чтобы помочь приготовиться к встрече маленького гостя из прошлого. Ей дали в подчинение трех санитаров, двух молодых людей и женщину, и она снабдила своих помощников обширным списком всего, что им понадобится — лекарства, продукты, даже инкубатор.

— Инкубатор? — спросил Хоскинс.

— Инкубатор.

— Мы не собираемся доставлять вам недоношенного, мисс Феллоуз.

— Вы не можете знать, кто вам попадется — сами говорили. А вдруг ребенок будет болен, вдруг он будет слабеньким, вдруг он заболеет, как только в его организм попадут современные микробы. Мне нужен инкубатор — хотя бы для страховки.

— Ладно. Будет инкубатор.

— И стерильная камера, подходящая по размеру для здорового активного ребенка, если он окажется слишком большим для инкубатора.

— Мисс Феллоуз, пожалуйста, будьте благоразумны. Наш бюджет…

— Стерильная камера. Пока мы не уверимся, что наш воздух не вредит ребенку.

— Боюсь, что воздействия воздуха не избежать. Он вдохнет наш зараженный микробами воздух, как только появится здесь. Нельзя осуществить стасис в стерильных условиях, как хотелось бы вам. Нет такой возможности, мисс Феллоуз.

— Изыщите ее.

Хоскинс посмотрел на нее взглядом, который она уже знала, как его патентованный способ дать понять, что глупостей он не потерпит.

— На этот раз я не уступлю, мисс Феллоуз. Ценю ваше желание уберечь ребенка от всех мыслимых опасностей. Но вы не имеете понятия о том, как устроена наша аппаратура, а посему вам придется просто смириться с тем, что мы не сможем немедленно поместить ребенка в стерильно чистый изолятор. Просто не сможем.

— А если ребенок заболеет и умрет?

— Наш динозавр пока вполне здоров.

— Вряд ли рептилии, доисторические или современные, подвержены заражению нашими микроорганизмами. Но сейчас это будет человек, а не динозавр, доктор Хоскинс. Особь нашего вида.

— Я это уже сообразил, мисс Феллоуз.

— Поэтому я и прошу вас.

— А я вам говорю — нет. Приходится идти на некоторый риск, в который входит и микробная инфекция. Мы готовы оказать любую медицинскую помощь, если это случится. Но чудотворной магической среды, безопасной на все сто процентов, не будет. Не будет. — Хоскинс смягчился. — Мисс Феллоуз, я вам вот что скажу. У меня у самого есть сын, мальчуган, который не дорос еще и до детского садика. Да-да, в моем-то возрасте — и это самое замечательное, что произошло в моей жизни. Так вот, я хочу, чтобы вы знали, мисс Феллоуз: меня так же волнует благополучие малыша, который прибудет сюда на будущей неделе, как благополучие моего Джерри. И я так же убежден, что все будет хорошо, как если бы речь шла о моем сыне.

Мисс Феллоуз логика Хоскинса показалась не слишком убедительной, но ей стало ясно, что тут его не собьешь, а повлиять на него нечем — разве что пригрозить, что уйдет. Но эту угрозу она решила приберечь напоследок. Это ее единственное оружие, и сейчас еще не время прибегать к нему.

Так же бесповоротно отказал ей Хоскинс в предварительном осмотре помещения для ребенка.

— Это зона стасиса, — сказал он, — и в ней идет непрерывный отсчет. В это время туда никому нельзя входить. Никому. Ни вам, ни мне, ни президенту Соединенных Штатов. Как нельзя и прерывать отсчет ради того, чтобы сводить вас на экскурсию.

— Но если там чего-то недостает…

— Там всего достаточно, мисс Феллоуз. Более чем достаточно. Положитесь на меня.

— Но я предпочла бы…

— Нет уж. Положитесь на меня.

Жалкая отговорка. Но она почему-то все же полагалась на него.

Она не знала, какой Хоскинс ученый, несмотря на хвастливую табличку с «доктором физики», но одно было несомненно: руководитель он требовательный. Будь он тряпкой, он не стал бы главным лицом в «Стасис текнолоджиз».

6

Ровно в пять вечера пятнадцатого числа у мисс Феллоуз зазвонил телефон. Звонил Фил Брайс, помощник Хоскинса.

— Пошел финальный трехчасовой отсчет, мисс Феллоуз, все на мази. Мы пришлем за вами машину ровно в семь.

— Я и сама могу добраться, спасибо.

— Доктор Хоскинс распорядился послать за вами машину. Она придет ровно в семь.

Мисс Феллоуз вздохнула. Что толку спорить?

7

Шел мелкий дождик, вечер был серый и унылый. Строения «Стасис текнолоджиз» казались еще безобразнее, чем всегда, — какие-то сараи, лишенные даже подобия красоты и благородства линий, состряпанные наспех времянки.

Индустриальный, безрадостный, бесчеловечный пейзаж. Мисс Феллоуз провела всю жизнь в больничной обстановке, но по сравнению с этими корпусами любая больница сошла бы за обитель радости и веселья. И эти служащие с табличками на груди, неприветливо спешащие по своим делам, замкнутые лица, приглушенные голоса, эта атмосфера почти боевой готовности…

Что я здесь делаю? — спросила себя мисс Феллоуз. — Зачем я только с ними связалась?

— Сюда, пожалуйста, мисс Феллоуз, — сказал Брайс.

Ей кивали, с ней здоровались. В представлении как будто никто не нуждался. Все мужчины и женщины, похоже, знали, кто она и чем должна заниматься. На ней, правда, теперь тоже была табличка, но на табличку никто не смотрел. Все и так знали, что она — няня для малыша. Ей казалось, что она быстро, как на лыжах, скользит по этим коридорам, где все сметано на живую нитку, приближаясь к центру эксперимента, в котором никогда еще не была.

Они спустились по гремучей металлической лестнице в туннель без окон, освещенный лампами дневного света, и, пройдя бесконечно долгий путь под землей, оказались перед стальной дверью, окрашенной в черное, по которой переливался муаровый узор защитного поля.

— Поднесите свою табличку к двери, мисс Феллоуз, — сказал Брайс.

— Неужели это действительно необхо…

— Прошу вас, мисс Феллоуз.

Дверь открылась. За ней была еще одна лестница. Они стали подниматься по ней все выше и выше, делая витки вокруг огромного сводчатого помещения, потом прошли через холл в другую дверь — неужели так надо?

Наконец они вышли на балкон над каким-то большим залом. Внизу, под ними, виднелась громаднейшая, изогнутая полукругом приборная доска — нечто среднее между пультом управления космического корабля и рабочей панелью гигантского компьютера, если не декорация для съемок какой-нибудь бездарной научно-фантастической эпопеи. Около нее беспорядочно сновали техники, жестикулируя, как на сцене. Тянули куда-то толстенный черный кабель, который потом, посовещавшись и покивав головами, вернули на место. Сияли прожекторы, на огромных экранах отсчитывались цифры.

Доктор Хоскинс стоял на балконе недалеко от них, но только мельком взглянул в их сторону, пробормотав «мисс Феллоуз», — рассеянный, поглощенный своими мыслями, почти отсутствующий.

Он даже не предложил ей сесть, хотя на галерее в четыре — пять рядов стояли складные стулья. Она сама нашла себе стул и придвинула его к перилам, чтобы лучше видеть.

Внизу, как раз под ней, в темном до сих пор углу зала, внезапно вспыхнул свет.

Мисс Феллоуз посмотрела туда и увидела несколько разгороженных комнат без потолка — гигантский кукольный домик, открытый сверху для обозрения.

В одной комнатке она разглядела микроволновую печь и холодильник, в другой была ванная. В маленькой клетушке находилось разное медицинское оборудование, очень ей знакомое — она узнавала все, что заказывала ассистентам Хоскинса, включая инкубатор.

А предмет, который виднелся в соседней комнате, мог быть только кроватью — маленькой кроваткой.

Мужчины и женщины с табличками компании на груди начали заполнять балкон, занимая места рядом с мисс Феллоуз. Она узнала нескольких специалистов по стасису, которых ей представили в предыдущие визиты, но не могла вспомнить ни единого имени. Остальные были совершенно незнакомы, но улыбались и кивали ей, будто она проработала здесь много лет.

Потом она увидела человека, которого знала и в лицо, и по имени, — красивого худощавого мужчину лет пятидесяти пяти с щегольскими седыми усиками и внимательными глазами, которым до всего было дело.

Кандид Девени! Научный обозреватель Международных Теленовостей!

Мисс Феллоуз не так уж часто смотрела телевизор — пару часов в неделю, а то и меньше. Бывали недели, когда она вообще забывала его включать. Ей вполне хватало книг, а работа зачастую так поглощала, что и в книгах не было нужды. Но Кандид Девени был единственным, кого она знала на телеэкране. В мире то и дело происходили необычайно интересные события — нельзя было ограничиться одним печатным словом и не увидеть их своими глазами. Например, высадка на Марсе, или показ маленького динозавра, или зрелище ядерного взрыва высоко над Восточным полушарием, или тот маленький, но опасный астероид, что в позапрошлом году шел курсом столкновения с Землей. И все эти события на экране освещал Кандид Девени. Он неизменно присутствовал при всех крупных научных открытиях. Его сегодняшнее присутствие здесь невольно взволновало мисс Феллоуз. Ее сердце забилось чуть быстрее от сознания, что происходит нечто действительно из ряда вон выходящее — ведь Девени почтил их своим присутствием. Подумать только — она могла бы дотронуться до самого Кандида Девени, да еще в такой знаменательный момент.

Тут она отругала себя за глупость. Девени, в конце концов, всего лишь репортер. Почему она должна питать к нему почтение только из-за того, что видела его в телевизоре?

Почтение должно вызывать скорее то, что сейчас люди проникнут в давно ушедшее время и доставят оттуда в двадцать первый век маленького человечка. И она — неотъемлемая часть этого предприятия. Она, а не Кандид Девени. Если на то пошло, это его должно волновать ее присутствие, а не наоборот.

Хоскинс подошел поздороваться с Девени и стал рассказывать ему о проекте. Мисс Феллоуз насторожила слух.

— Я не переставал думать о том, что вы тут поделываете, со времен моего последнего визита сюда, когда доставили динозавра, — говорил Девени. — И меня мучил один вопрос — вопрос избирательности.

— Я вас слушаю, — сказал Хоскинс.

— Вы можете проникнуть во время только до определенного предела — это понятно. Чем дальше, тем хуже видимость, тем больше расходуется энергии, и наконец резерв энергии исчерпывается. Это мне легко понять. Но вы не можете попасть во время также и ближе определенного предела — вот что озадачивает, и не только меня. То есть: если вы можете достать из прошлого то, что было сто миллионов лет назад, то могли бы, казалось, достать что-нибудь с гораздо меньшими усилиями из прошлого вторника. Однако вы говорите, что не можете попасть в прошлый вторник и вообще в любое близкое к нам прошлое. Почему же?

— Могу представить это в менее парадоксальном виде, Девени, если вы разрешите мне воспользоваться аналогией.

(Он обращается к нему «Девени»! — подумала мисс Феллоуз. Словно профессор колледжа, снисходительно объясняющий что-то студенту.)

— Непременно воспользуйтесь — лишь бы польза была.

— Так вот: вы не сможете читать книгу с обычным шрифтом, если ее держат на расстоянии шести футов от вас, верно? Но на расстоянии в один фут вы ее читаете свободно. Казалось бы, чем ближе, тем лучше — но если вы приблизите книгу на дюйм к глазам, то у вас опять ничего не получится. Человеческий глаз просто не способен фокусироваться на таком расстоянии. Значит, в данном случае расстояние ограничивается и ближним, и дальним пределами. Слишком далеко и слишком близко — одинаково плохо.

— Хм-м, — сказал Девени.

— Возьмем другой пример. Ваше правое плечо отстоит примерно на тридцать дюймов от кончика указательного пальца вашей правой руки, и вы спокойно можете дотронуться пальцем до плеча. Ваш правый локоть наполовину ближе к правому указательному пальцу, чем правое плечо. По законам логики до него легче достать, чем до плеча. А теперь попробуйте, дотроньтесь правым указательным пальцем до правого локтя. Тот же случай: он слишком близок.

— Можно мне использовать ваши аналогии в своей передаче?

— Ну конечно. Все, что хотите. Полная свобода. Все, что мы хотим взамен, — это чтобы весь мир заглянул нам через плечо. Тут будет на что посмотреть.

Мисс Феллоуз снова поймала себя на том, что невольно восхищается спокойной уверенностью Хоскинса. В нем чувствовалась сила.

— И как глубоко вы намерены копнуть сегодня?

— На сорок тысяч лет.

У мисс Феллоуз захватило дыхание.

На сорок тысяч лет?!

8

До сих пор она не задумывалась над этим. Ее слишком заботило другое — расставание с больницей и устройство здесь. Сейчас она вдруг обнаружила, что так и не дала себе труда как следует поразмыслить об эксперименте.

Нет, она, конечно, знала, что «Стасис» собирается взять из прошлого ребенка и доставить сюда, и знала — хотя и не помнила, откуда почерпнула эту информацию, — что ребенок будет взят из доисторической эры.

Но «доисторическая эра» — понятие растяжимое. Основная часть Европы могла бы считаться «доисторической» еще три тысячи лет назад. На земном шаре сохранились места, где люди до сих пор ведут доисторический образ жизни. Мисс Феллоуз предполагала, когда ей вообще случалось думать об этом, что ребенка возьмут из какого-нибудь кочевого, доземледельческого общества, существовавшего тысяч пять, ну пусть десять, лет назад.

Но сорок тысяч?

К этому она не подготовилась. Да будет ли ее подопечный вообще похож на человека? Существовало ли такое явление, как гомо сапиенс, сорок тысяч лет назад?

Мисс Феллоуз хотелось бы вспомнить хоть что-нибудь из курса антропологии, который она когда-то слушала в колледже, но вспоминались, как нарочно, лишь какие-то обрывки, притом, как опасалась она, в безнадежно искаженном виде.

Перед появлением истинного человека существовали неандертальцы — так, кажется? Примитивные существа, полуживотные. А до них Землю населяли еще более примитивные питекантропы вместе с другими, которые назывались не менее сложно. Были и еще какие-то разновидности полулюдей или недолюдей — жалкие голые полуобезьяны, с натяжкой могущие считаться нашими далекими предками. Но в какое время жили все эти древние люди? Двадцать тысяч лет назад? Или пятьдесят? Или сто?

Мисс Феллоуз решительно не могла заключить их в какие — то хронологические рамки.

Боже праведный, неужели мне предстоит ухаживать за маленькой обезьянкой?

Ее пробрала дрожь. Хороша же она будет со своими инкубаторами и стерильными камерами, если ей на руки свалится что-то вроде шимпанзе. А что, разве нет? Злобный, волосатый звереныш с когтями и клыками, которому место скорее в зоопарке, чем под опекой квалифицированной…

Впрочем, кто знает — может, неандертальцы, питекантропы и прочие ранние формы человечества жили больше миллиона лет назад, и ей достанется всего лишь маленький дикарь. Ей и раньше приходилось иметь дело с маленькими дикарями.

Но это такая необъятная бездна времени — сорок тысяч лет. Ее огромность ошеломляла.

Сорок тысяч лет?

Сорок тысяч?

9

Напряжение нарастало. Хаотический балет внизу прекратился, и техники у пульта почти перестали шевелиться, общаясь друг с другом посредством едва заметных знаков: дернут бровью или постучат пальцем по запястью.

Кто-то тихо и монотонно произносил в микрофон короткие фразы, в которых мисс Феллоуз не видела смысла — в основном цифры, перемежаемые какими-то шифрованными, непонятными словами.

Девени сел на стул рядом с ней, Хоскинс сидел по другую сторону. Облокотившись о перила и внимательно следя за тем, что происходит, репортер спросил:

— А мы что-нибудь увидим, доктор Хоскинс? Я хочу сказать — видовые эффекты будут?

— Что? Нет. Ничего такого, пока дело не будет сделано. Мы ведем поиск приблизительно по принципу радара, только вместо радиоволн у нас мезоны. Мезонное сканирование, с настройкой и перенастройкой, идет уже несколько недель. Мезоны при условии верной направленности достигают нужной эпохи. Некоторые сигналы возвращаются обратно, их приходится анализировать и вновь направлять в прошлое, используя для повышения точности следующей попытки — и так до тех пор, пока не приблизимся к желаемому уровню точности.

— Работа, как видно, не из легких. А как вы определяете, что достигли нужного уровня?

Хоскинс улыбнулся своей быстрой и холодной, как фотовспышка, улыбкой.

— Мы этим занимаемся уже пятнадцать лет, а то и двадцать пять, если учесть работу в нашей прежней компании, где мы разработали многие основные принципы, но не сумели достичь надежности на практике. Да, это тяжелая работа, Девени. Тяжелая и рискованная.

Человек у микрофона поднял руку.

— Рискованная? — переспросил Девени.

— Мы не любим неудач. Лично я, во всяком случае, не люблю. А неудача подстерегает нас на каждом шагу. Ведь мы работаем в вероятностной сфере. Количественные эффекты и все такое. Лучшее, на что мы можем надеяться, — это подобие искомого результата. Этого недостаточно, но это лучшее, на что мы можем надеяться.

— Однако сейчас вы как будто уверены в успехе.

— Да. Мы уже много недель сосредоточены на этом моменте прошлого — проверяем, перепроверяем с поправкой на наши временные сдвиги, вычисляем параллаксы, выискиваем все мыслимые релятивистские искажения, добиваемся уверенности в том, что можем управлять потоком времени с достаточной точностью. И думаем, что у нас получится. Сказал бы даже — знаем.

Но лоб его блестел от испарины.

В помещении повисла жуткая тишина, нарушаемая только взволнованным дыханием. Мисс Феллоуз непроизвольно привстала и ухватилась за перила балкона.

Но смотреть было не на что.

— Внимание, — спокойно сказал человек у микрофона.

Тишина достигла наивысшей точки. Это была полнейшая, небывалая тишина — мисс Феллоуз и представить себе не могла бы, что такое возможно в помещении, где полно народу. Но длилось это не дольше мгновения.

Потом из кукольного домика раздался вопль перепуганного ребенка — жуткий, пронзительный вопль, от которого хочется заткнуть руками уши.

В нем звучал ужас — полнейший ужас.

Крик потрясения и отчаяния, невероятно сильный и громкий, выражал такой неприкрытый ужас, что брала оторопь.

Голова мисс Феллоуз сама повернулась в ту сторону, откуда доносился крик.

Хоскинс стукнул кулаком по перилам и сдавленно, с дрожащим в голосе торжеством, сказал:

— Есть!

10

Они бросились по короткой винтовой лесенке вниз, в машинный зал — Хоскинс впереди, Девени следом, а мисс Феллоуз, непрошеная, за репортером. Пускай это вопиющее нарушение правил — но она слышала, как он кричит, этот ребенок.

У меня есть такое же право находиться там, как и у Кандида Девени, сказала она себе.

Хоскинс, спустившись с лестницы, оглянулся и как будто немного удивился тому, что мисс Феллоуз последовала за ним, — но не слишком. И ничего ей не сказал.

В машинном зале парило теперь совсем другое настроение. Техники, только что погрузившие свой ковш в прошлое и извлекшие оттуда то, что хотели, совершенно обессилели и тихо стояли, почти не в себе, рядом со своими приборами. Хоскинс не обращал на них никакого внимания, точно они были винтиками отработавшего свое механизма.

Со стороны кукольного домика звучал тихий зуммер.

— Идемте туда, — сказал Хоскинс.

— В стасисное поле? — замялся Девени.

— Это совершенно безопасно — я проделывал это тысячу раз. Когда пересекаете границу поля, возникает несколько странное ощущение, но оно тут же проходит и не оставляет следов. Положитесь на меня.

И он молча переступил через порог открытой двери. Девени, напряженно улыбаясь и явно затаив дыхание, последовал за ним.

— Вы тоже, мисс Феллоуз. Прошу! — Хоскинс нетерпеливо поманил ее пальцем.

Она кивнула и вошла. Чувство перехода ни с чем нельзя было сравнить — как будто сквозь нее прошла волна, пощекотав ее внутри.

Но за порогом никаких необычных ощущений не последовало, Все было нормально. Мисс Феллоуз уловила чистый свежий запах свежеоструганных стен, а еще пахло землей и как будто лесом.

Панические вопли уже прекратились. В стасисном поле стояла тишина. Потом мисс Феллоуз услышала шлепанье ног, царапанье по дереву — и какой-то тихий стон.

— Где ребенок? — с беспокойством спросила она.

Хоскинс проверял какие-то диски и шкалы у самого входа.

Девени пялился на него, как идиот. Ни один из них как будто не торопился взглянуть на ребенка — на ребенка, которого вся эта сложная и запутанная аппаратура только что выдернула из немыслимо древней эры.

Им что, нет до него дела, этим дуракам?

Мисс Феллоуз, никого не спрашивая, прошла за поворот коридора в комнату с кроваткой.

Ребенок был там. Мальчик. Очень маленький, очень грязный, очень тощенький, очень странный с виду.

Ему было года три — если больше, то ненамного. Он был голенький. Покрытая грязью грудка вздымалась и опадала. По полу широким полукругом была рассыпана груда земли, перемешанной с камушками и пучками сухой травы, точно в комнату вывалили целый бушель сора. От груды шел густой земляной дух с примесью какого-то зловония. Мисс Феллоуз заметила, что у загорелых босых ног мальчика ползают большие темные муравьи и пара мохнатых паучков.

Хоскинс проследил за ее исполненным ужаса взглядом и сказал с внезапным раздражением:

— Нельзя извлечь мальчика из времени чистеньким, мисс Феллоуз. Для страховки приходится прихватить и некоторую прослойку. Или вы предпочли бы, чтобы он прибыл сюда без одной ноги, а то и с половиной головы?

— Прошу вас! — возмущенно вскричала мисс Феллоуз. — Мы что, так и будем здесь стоять? Бедный ребенок напуган. И весь перепачкался.

Это было очень мягко сказано. Никогда ей не приходилось видеть такого запущенного ребенка. Его не мыли уже добрых несколько недель — а может, и никогда не мыли. От него скверно пахло. Все тело покрывала толстая корка сала и грязи, а на бедре виднелась глубокая свежая царапина, вполне способная воспалиться.

— Ну-ка, дай на тебя посмотреть, — пробормотал Хоскинс, осторожно шагнув вперед.

Мальчик скорчился, прижал локти к бокам, втянул голову в плечи, приняв бессознательную защитную позу, и быстро попятился назад. В глазах у него был страх и вызов. Наткнувшись на стенку и поняв, что дальше хода нет, он приподнял верхнюю губу и зашипел, словно кот. Звук был жуткий — какой-то дикий, звериный.

Мисс Феллоуз ощутила холодную волну шока. И это — ее питомец? Вот этот звереныш?

Все ее страхи оправдывались.

И дело еще хуже, чем она думала. В нем нет почти ничего человеческого. Какое-то мерзкое маленькое чудовище.

Хоскинс быстро подошел, схватил мальчика за руки, скрестив их у него на животе, и тут же поднял его в воздух — лягающегося, вырывающегося и вопящего.

Ребенок выл, как бес — крик вырывался из него с поразительной силой. Мисс Феллоуз обнаружила, что вся дрожит, и заставила себя успокоиться. Что за ужасный, раздирающий уши крик. Просто нечеловеческий. Не верилось, что такой маленький мальчик может издавать такие мощные звуки.

Хоскинс, держа его на вытянутых руках, в полной растерянности смотрел на мисс Феллоуз.

— Да-да, держите его. Не отпускайте. Смотрите, чтобы он не задел вас ногтями, когда брыкается. Несите его в ванную и давайте помоем его. Первое, что ему нужно, — это хорошая теплая ванна.

Хоскинс кивнул. Как ни мал был мальчик, держать его таким образом было трудновато. Казалось бы, что взрослый мужчина легко может сладить с малым ребенком, но в этом ребенке жила могучая дикая сила. И он, без сомнения, полагал, что борется за свою жизнь.

— Наполняйте ванну, мисс Феллоуз! — возопил Хоскинс. — Поскорей!

В стасисной зоне теперь стало людно. Мисс Феллоуз узнала в толпе трех своих ассистентов и распорядилась:

— Эллиот — пустите воду. Мортенсон, мне нужны антибиотики, чтобы обработать эту рану на ноге. Несите-ка в ванную всю антисептическую аптечку. Стретфорд, найдите уборщиков и уберите отсюда весь этот мусор!

Все занялись делом. Теперь, когда мисс Феллоуз начала распоряжаться, первоначальные шок и ужас отпустили ее и к ней вернулась некоторая профессиональная уверенность. Да, ее ждут трудности. Но она ведь специалистка по трудным случаям и справлялась не с одним за годы своей службы.

Явились рабочие с контейнерами и начали собирать в них землю, унося их потом куда-то в заднюю комнату. Хоскинс крикнул им:

— Помните — чтобы ни соринки не выносилось из пузыря!

Мисс Феллоуз прошла вслед за Хоскинсом и знаком велела ему опустить ребенка в ванну, которую Эллиот поспешно наполнял теплой водой. Уже не растерянная зрительница, а умелая и опытная медсестра сосредоточилась и окинула ребенка холодным взглядом медика, точно увидев его впервые.

Увиденное напугало ее с новой силой. Какой-то миг она с трудом владела собой, раздираемая неуправляемыми эмоциями. За грязью, брыканием и криками она разглядела самого мальчика.

Первое впечатление того суматошного момента было правильным. Это был самый безобразный мальчик, которого ей приходилось видеть. Он был ужасный урод — от бесформенной головы до кривых ног.

У него было необычайно мощное тело, очень выпуклая грудь и широкие плечи. Ну, пусть — это еще не так бросалось в глаза. Но этот длинный здоровенный череп! Нависший покатый лоб! Большая картофелина вместо носа, с темными зияющими ноздрями, настолько же глядящими наружу, насколько и вниз! Глазищи в толстенных костяных глазницах! Срезанный подбородок, короткая шея, карликовые ручки и ножки!

Сорок тысяч лет, напомнила себе мисс Феллоуз.

Он не человек. Не настоящий человек.

Он животное. Самые худшие ее опасения осуществились. Маленькая обезьяна, вот кто он такой. Что-то вроде шимпанзе. Вот за кем ей придется ухаживать, вот за что ей платят такие деньги! Но разве она справится? Что она понимает в уходе за детенышами диких доисторических обезьян?

И все-таки…

Возможно, она ошибается. Она от всей души надеялась на это. В сверкающих злых глазищах мальчика определенно виднелся проблеск человеческого разума. Светло-коричневую, почти медного цвета кожу покрывал только легкий золотистый пушок, а не жесткая густая шерстка, как у детеныша обезьяны. И лицо, хоть и безобразное, безусловно не было обезьяньим. Преодолев впечатление от его внешности, можно было разглядеть, что он всего лишь маленький мальчик.

Мальчик. Да, безобразный, да, странненький, маленький, грязный, перепуганный человечек с кривыми ножками, неправильной головой, с каким-то недоразумением вместо подбородка, с загрязненным порезом на ноге и с красным родимым пятном на щеке — точь-в-точь зигзаг молнии.

Да, он не похож ни на кого из виденных ею детей, но она все же попробует считать его человеком — бедного, напуганного малютку, украденного из прошлого. Может быть, у нее и получится — может быть.

Но до чего он безобразен, Господи! О Боже, Боже, Боже, разве мыслимо полюбить такое безобразное существо? Мисс Феллоуз очень сомневалась, что ей это удастся, несмотря на все, что она наговорила Хоскинсу. И эта мысль мучила ее.

Ванна наполнялась. Эллиот, сильный чернявый мужчина с огромными крепкими ручищами, забрал мальчика у Хоскинса и наполовину окунул его в воду, а тот отчаянно извивался. Мортенсон, второй санитар, вкатил аптечную тележку. Мисс Феллоуз выдавила в ванну полтюбика антисептического мыла, и вода покрылась желтой пузырящейся пеной. Пузыри на мгновение отвлекли ребенка, и он перестал выть и лягаться — но только на мгновение. Потом он, видимо, вспомнил, что с ним происходит нечто ужасное, и опять начал вырываться.

— Скользкий, паршивец, — засмеялся Эллиот. — Чуть я его не упустил.

— Смотрите, чтобы этого не случилось, — строго предупредила мисс Феллоуз. — О Господи, сколько грязи! Осторожно — держите, держите!

Мерзкое это было занятие. Даже с помощью двух мужчин мисс Феллоуз еле-еле удавалось справиться с ребенком. Он не переставал извиваться, дергаться, лягаться, царапаться и орать. Она не знала, что он так защищает — жизнь или просто достоинство, но ей редко попадался такой неуступчивый пациент. Он обливал их мыльной грязной водой, и Эллиот уже не смеялся: мальчишка вцепился ногтями ему в руку, и под черной курчавой порослью появилась широкая красная борозда. Мисс Феллоуз начинала подумывать, не дать ли ребенку успокоительного, чтобы довести дело до конца — она смотрела на это как на последнюю, крайнюю меру.

— Введите себе антибиотик, когда закончим, — сказала она Эллиоту, — Царапина скверная. Кто знает, какие доисторические микробы могут быть у него под ногтями.

Она совсем забыла свое прежнее требование, чтобы ребенка поместили в стерильную, лишенную бактерий среду. Мальчик был такой сильный, такой живой, такой злющий — а она-то воображала себе слабое, уязвимое существо.

Однако он тоже уязвим, сказала она себе, несмотря на то что так дерется. Надо будет тщательно понаблюдать за ним первые несколько дней, пока не выявится, не подхватил ли он какую-нибудь инфекцию, к которой у него нет врожденного иммунитета.

— Выньте его на минутку из ванны, Эллиот, — сказала она. — Мортенсон, давайте подольем чистой воды. О Господи, Господи, до чего же грязный ребенок!

Казалось, что этому мытью не будет конца. Мисс Феллоуз работала молча, постепенно распаляясь. Ее настроение изменилось, уступив место раздражению и даже гневу. Она не думала больше о том, как интересно будет справиться с трудной задачей. Теперь, подогреваемая бешеной защитой и криками мальчишки, промокшая до нитки, как и ее помощники, она утверждалась в мысли, что Хоскинс обманул ее, заставив взяться за работу, смысла которой она не понимала.

Да, он намекнул, что ребенок будет не из приятных. Но это не означало, что он будет отталкивающе безобразен и неукротим, словно зверь из джунглей. И от него несло вонью, которую вода и мыло смягчали лишь мало-помалу.

По мере продолжения битвы ее все больше одолевало желание швырнуть мальчишку — прямо как есть, мокрого и намыленного — доктору Хоскинсу, повернуться и уйти. Но мисс Феллоуз знала, что не сможет. В конце концов, это вопрос ее профессионального престижа. Как бы там ни было, она ведь согласилась на эту работу. Придется ее исполнять. Она призналась себе, что Хоскинс ни в чем ее не обманывал. Он сказал ей, что работа будет тяжелая. Сказал, что ребенок будет трудный, необычный, непослушный, а может быть, и противный. Так и сказал. И спросил — сумеет ли она полюбить ребенка, не рассуждая, несмотря ни на какой скошенный подбородок или нависший лоб. А она ответила — да, да, да, я на все готова. Что подумает докторХоскинс, если она сейчас уйдет? Он посмотрит на нее холодно и проницательно, будто говоря: «Значит, я был прав. Вы способны ухаживать только за милыми крошками, а, мисс Феллоуз?»

Она взглянула на него. Хоскинс стоял чуть поодаль, хладнокровно, почти с улыбкой, наблюдая за ними. Когда он встретился с ней глазами, улыбка стала еще заметнее, будто он читал ее мысли, видел, что она вся кипит и чувствует себя преданной — и веселился.

Вот возьму и уйду, подумала она в новом приступе ярости.

Но не теперь. А когда наведу здесь порядок. Уйти раньше было бы низко. Сначала немного цивилизую этого гадкого маленького дикаря, а там Хоскинс пусть ищет другую нянчиться с ним.

11

Битва у ванны увенчалась победой трех взрослых над малым напуганным ребенком. Во всяком случае, верхний слой грязи смыли, и кожа мальчика приобрела приемлемый розовый оттенок. Он перестал вопить от страха и только неуверенно хныкал.

Борьба утомила его. Он стал наблюдать за тем, что происходит вокруг, испуганно и подозрительно переводя глаза с одного лица на другое.

Он весь дрожал — не столько от страха, сколько от холода после купания, сообразила мисс Феллоуз. Несмотря на крепкое сложение, он был ужасно тощий — ни капли жира, а ручки и ножки как былинки. А смытая грязь, видимо, служила ему теплоизоляцией.

— Принесите-ка ему ночную рубашку! — приказала мисс Феллоуз.

Рубашку тут же принесли. Как видно, все было наготове, но делалось только по ее команде, будто Хоскинс намеренно устранился и предоставил действовать ей, чтобы ее испытать.

— Давайте я подержу его опять, мисс Феллоуз, — сказал силач Эллиот. — Вам самой не надеть.

— Вы правы. Спасибо, Эллиот.

Мальчик широко раскрыл глаза при виде рубашки, подозревая в ней новое орудие пытки. Но бой на этот раз был не столь долгим и ожесточенным, как в ванне. Эллиот ухватил малыша своими ручищами за тонкие ручки и вздернул их вверх, а мисс Феллоуз ловко натянула розовую фланелевую рубашонку на уродливую голову.

Мальчик издал тихий недоуменный звук и крепко стиснул рукой ворот рубашки, собрав покатый лобик в глубокие морщины.

Потом заворчал и с силой дернул рубашку, словно хотел сорвать ее с себя.

Мисс Феллоуз звонко шлепнула его по руке. Доктор Хоскинс позади удивленно вскрикнул, но она не обратила на него внимания.

Мальчик надулся, но не заплакал, а только уставился на мисс Феллоуз, как будто шлепок совсем не обидел его, а показался чем-то знакомым, чего и следовало ожидать. Глаза у него были больше, чем у всех знакомых ей детей, темные, блестящие и пугающие.

Он стал медленно водить своими широкими коротенькими пальцами по непривычной фланели, но рвать ее больше, не пытался.

Ну и что дальше? — в отчаянии подумала мисс Феллоуз.

Все застыли, будто в стоп-кадре, ожидая ее решения, — даже безобразный мальчуган.

В уме у нее разворачивался длинный перечень того, что следовало сделать — не обязательно в порядке первостепенной важности:

Обработать царапину, чтобы не воспалилась.

Подстричь ногти на руках и ногах.

Анализ крови. Состояние иммунной системы?

Вакцинация? Превентивный курс антибиотиков?

Подстричь волосы.

Анализ кала. Кишечные паразиты?

Осмотр полости рта.

Рентген грудной клетки. И общий костный рентген.

И еще с полдюжины пунктов разной степени важности. Но потом она сообразила, что сейчас нужнее всего — по крайней мере, малышу — и спросила:

— Есть тут еда? Молоко?

Было все. Мисс Стретфорд, ее третья помощница, привезла сверкающую столовую тележку. В холодильном отделении мисс Феллоуз нашла три кварты молока, нашла подогреватель и разные укрепляющие добавки — витамины, медно-кобальтово-железный сироп. С ними сейчас некогда возиться. В другом отделении имелся набор детского питания в самонагревающихся банках.

Но начинать следовало с молока, с простого молока. Что бы он ни ел там у себя — полусырое мясо, коренья, дикие ягоды, насекомых, — молоко наверняка входило в детскую диету. Мисс Феллоуз предполагала, что у дикарей принято кормить детей грудью как можно дольше.

Но чашки дикарям скорее всего неизвестны. Мисс Феллоуз налила немного молока в блюдечко и сунула на пару секунд в микроволновую печку, чтобы подогреть.

Все смотрели на нее — Хоскинс, Кандид Девени, трое помощников и те, кто сумел протолкаться в зону стасиса. Смотрел на нее и мальчик.

— Умница, — сказала она ему. — Молодец. — Потом осторожна взяла блюдечко, поднесла ко рту и сделала вид, что лакает молоко.

Мальчик следил за ней — но понял ли он?

— Пей, — сказала она. — Вот как надо. — И еще раз показала, будто лакает. Она чувствовала себя немного нелепо — ну и пусть. Она будет делать все, — что считает нужным. Надо же показать мальчику, как пить.

— Теперь ты.

Она поднесла ему блюдечко так, что мальчику оставалось только дотянуться до него ртом и лакать. Малыш сосредоточенно смотрел на блюдце без всяких признаков понимания.

— Пей, — сказала мисс Феллоуз, — пей. — И снова показала, как шевелить языком.

Ответа не было — он только смотрел. И его снова била дрожь, хотя в комнате было тепло и ночной рубашки вполне хватало.

Пора переходить к решительным мерам, подумала мисс Феллоуз.

Она поставила блюдце на пол, схватила мальчика за руку, обмакнула свои пальцы в молоко и помазала его по губам. Молоко потекло по скошенному подбородку.

Мальчик тоненько вскрикнул, как прежде не делал — можно было подумать, что он неприятно поражен. Потом облизнул мокрые губы. Распробовал. Снова высунул язык.

Что это — он улыбается?

Да. Во всяком случае, очень похоже на улыбку. Мисс Феллоуз отступила назад.

— Молоко. Это молоко. Попей еще.

Мальчик с опаской подошел к блюдечку. Наклонился, потом посмотрел вверх, оглянулся через плечо — не подстерегает ли там какой враг. Но сзади никого не было. Он присел — неловко, неуклюже, нагнул голову и начал лакать — сначала осторожно, потом с возрастающей жадностью. Он лакал как кошка. Он хлюпал. Он и не думал брать блюдечко в руки — лакал, скорчившись на полу, как зверек.

Мисс Феллоуз стало противно, хотя она сама же учила его лакать. Ей хотелось думать о нем, как о человеке, о человеческом детеныше, а он все время вел себя, как звереныш, и это было ей ненавистно. Просто ненавистно. Она знала, что это написано у нее на лице, но ничего не могла с собой поделать. Ну почему он такой? Пусть он родился в доисторическую эпоху — сорок тысяч лет назад! — но неужели только из-за этого он непременно должен походить на обезьяну? Ведь он человек? Да или нет? Что за ребенка ей подсунули?

— А няня знает, доктор Хоскинс? — спросил Кандид Девени, уловив, должно быть, выражение ее лица.

— Что я должна знать?

Девени замялся, но Хоскинс, снова со скрытым весельем, сказал:

— Не уверен. Почему бы вам самому ей не сказать?

— Что это за тайны? — спросила она. — Ну, говорите, если я должна что-то знать!

— Я просто хотел спросить, мисс, — известно ли вам, что вы первая цивилизованная женщина в истории, которой предстоит ухаживать за маленьким неандертальцем?

Интермедия вторая Жрица

Настало четвертое утро их похода на запад, их паломничества к Слиянию Трех Рек. Сухой холодный ветер дул с севера с тех самых пор, как Серебристое Облако распорядился снимать стойбище и пускаться в обратный путь по их длинному следу через голую равнину. Иногда ветер приносил порывами холодный жесткий снег и кружил его белыми вихрями над головой — это в середине-то лета! Воистину Богиня прогневалась на них. Но за что? Что они сделали?

На ночь Люди забирались в ямы и расселины при луне, заливающей небо потоками холодного белого света. Не было пещер, в которых можно укрыться. Самые предприимчивые собирали сучья и ветки и сообща строили себе односкатные шалаши, но большинство слишком уставало от дневного перехода и добычи еды, чтобы делать лишние усилия.

Настал и минул день летнего празднества — и впервые на памяти Людей Праздник Лета не состоялся. Но жрицу заботило не это.

— Когда настанут холодные месяцы, мы будем голодать, — угрюмо сказала она Хранительнице Прошлого. — Пренебречь Праздником Лета — это не шутка. Разве бывало раньше, чтобы мы не делали в этот день нужных наблюдений?

— Мы не пренебрегли Праздником Лета, — возразила Хранительница Прошлого. — Мы просто отложили его до той поры, пока не получим указания Богини.

— Указание Богини! Указание Богини! — плюнула жрица. — Что это возомнил Серебристое Облако? Только я могу знать, что укажет Богиня. И мне не нужно для этого возвращаться к Слиянию Трех Рек.

— А Серебристое Облако возвращается.

— Из чистой трусости. Он боится Чужих и хочет убежать от них, раз они опередили нас.

— Теперь они и впереди, и сзади. Больше нам от них не укрыться. Кругом они. И нас не так много, чтобы сражаться. Что делать? Богиня должна указать нам, как поступить.

— Да, — хмуро согласилась жрица. — Пожалуй, это правда.

— И если ты сама не посоветуешь нам от лица Богини, каким путем надо следовать…

— Довольно, Хранительница Прошлого. Я поняла тебя.

— Хорошо. Не забывай же об этом.

Жрица неприветливо фыркнула, отошла к огню и стала там, обхватив себя руками.

Они с Хранительницей Прошлого препирались неисчислимое количество лет и с годами не стали больше любить друг друга. Хранительница Прошлого считала себя какой-то особенной, оттого что все помнила (не без помощи связки палочек с зарубками) и была знатоком обычаев. В общем, она и вправду не простая женщина, неохотно признала жрица — но все-таки не святая. Это я святая. Она всего лишь летописица — я же говорю с Богиней, и Богиня иногда говорит со мной.

И все же, согласилась жрица, распахивая меховую накидку, чтобы теплый розовый отсвет огня охватил ее поджарое коренастое тело, все же Хранительница Прошлого права. Все дело в Чужих, в этих высоких, проворных, отвратительно плосколицых существах, что пришли ниоткуда и рассеялись повсюду, захватывая себе лучшие пещеры, лучшие охотничьи угодья и самые сладкие побеги трав. Жрица слышала от безродных бродяг, попадавшихся на тропе племени, жуткие истории о стычках Чужих с Людьми, о гнусных бойнях, о жестоких поражениях. У Чужих оружие было лучше, и они изготавливали его в невероятных количествах, да и в битве были проворнее: говорили, что они движутся, как тени, и в бою оказываются со всех сторон сразу. Пока что Серебристому Облаку удавалось избегать подобного — он умело водил племя по широкой равнине, не допуская столкновений с опасными пришельцами. Но долго ли еще это будет ему удаваться?

Да, лучше уж совершить паломничество — вдруг Богиня даст нам совет, сказала себе жрица.

Кроме того, Серебристое Облако очень убедительно толковал вопрос с религиозной стороны. Праздник Лета — это высшая точка года, когда солнце греет и дни стоят долгие. Это праздник в честь Богини, в ознаменование ее милостей — им они заранее благодарят Богиню за благосклонность к ним в оставшиеся недели лета, когда идет охота и сборы на зиму.

Как можно отмечать Праздник Лета, хотел бы знать Серебристое Облако, если Богиня столь явно недовольна ими?

И потом, как можно было отметить Праздник Лета, если Серебристое Облако наотрез отказался принимать в нем участие? Обряд требовал участия мужчины, и притом самого могущественного в племени. Это он должен был исполнить танец благодарения перед алтарем Богини. Он должен был принести в жертву буйвола, он должен был обнять избранную деву и посвятить ее в таинства Великой Матери. Прочие священные празднества племени входили в обязанности трех жриц, но тут они никак не могли обойтись своими силами. Вождь должен был исполнить свое. Если Серебристое Облако отказывался принять участие, праздник не мог состояться. Так-то вот. Жрицу это смущало, но решение принимал Серебристое Облако.

Жрица отвернулась от костра. Пора было готовить алтарь для утренних молений.

— Жрицы! — позвала она. — Вы обе! За работу!

Когда-то у них у всех были имена, но теперь они — просто жрицы. Начиная служить Богине, отказываешься от своего имени. У Богини нет имени — и ее служительницы тоже безымянны.

Старшая жрица еще помнила имя младшей, потому что была ей родной матерью и сама назвала ее Утренней Зарей, но уже много лет не произносила ее имени вслух. Для нее и для всех остальных дочь, когда-то Утренняя Заря, стала теперь просто жрицей. Так же как и вторая по старшинству, чье имя старшая жрица запамятовала — то ли Одинокая Птичка, то ли Быстрая Лисица. Одна из этих двоих умерла, а другая сделалась жрицей, и старшая жрица с годами стала их путать.

Что до собственного имени, то оно совершенно вылетело у нее из головы. Она забыла его давным-давно и редко вспоминала о нем. Она была жрица и только жрица. Иногда, лежа в ожидании сна, она невольно спрашивала себя, как же ее звали раньше. Был в ее имени солнечный свет? Или золотистые крылья? Или сверкающая вода? Ей точно помнилось, что в имени было что-то яркое. Но оно исчезло навсегда. И она чувствовала себя виноватой даже оттого, что думала о нем. И никого нельзя было спросить. Жрице грешно даже упоминать имя, данное ей при рождении. Когда ей случалось вспоминать о нем, она тут же делала знак очищения и приносила покаяние.

Она была второй по старшинству женщиной в племени. Шло ее сороковое лето. Только Хранительница Прошлого была старше, и то на неполный год Но жрица оставалась сильной и здоровой — она рассчитывала прожить еще десять или пятнадцать, а то и все двадцать, если посчастливится. Мать ее дожила до глубокой старости, пережив свой шестидесятый год, и бабушка тоже. Долголетие было у них в роду.

— Будем ли мы сегодня совершать полный обряд? — спросила младшая жрица, пока они собирали камни и складывали алтарь.

— Конечно, — раздраженно ответила старшая. — Почему бы нет?

— Потому что Серебристое Облако хочет, чтобы мы ушли сразу же после еды. Он говорит, что сегодня надо пройти больше, чем мы проходили за последние три дня.

— Серебристое Облако! Серебристое Облако! Он говорит то, он говорит это, а мы скачем, как лягушки, по его указке. Он, может, и торопится, но Богине спешить некуда. Мы совершим обряд полностью.

Она разожгла священный огонь. Вторая жрица достала свой мешочек из волчьей шкуры, где хранились ароматные травы, и стала сыпать их в огонь. Разноцветные языки пламени взметнулись ввысь. Младшая жрица принесла каменную чашу, наполненную кровью от вчерашней охоты, и плеснула на жертвенный камень.

Старшая достала из медвежьей шкуры три священных медвежьих черепа, величайшую реликвию племени, и расставила их по трем плоским камням, чтобы они не коснулись земли.

Племя хранило эти черепа много поколений — так долго, что даже Хранительница Прошлого не знала сколько. Великие герои давних лет убили этих медведей в одиночной схватке, и черепа передавались от одной жрицы к другой. Медведь был Зверь-Отец, великая животворящая сила, зажигающая жизнь во чреве Матери. Потому-то жрица и следила за тем, чтобы черепа не коснулись земли — иначе они оплодотворят Мать, а сейчас не время для этого. Дети, зачатые в середине лета, родятся в темные дни поздней зимы, когда еды всего меньше. Временем зачатия должна быть осень, чтобы дети рождались весной.

Жрица возложила руки на каждый череп поочередно, любовно лаская свод, отполированный руками многих поколений жриц и блестящий, как лед. По ее рукам и плечам прошла дрожь — это стихийная сила Отца проникала из черепов в ее тело.

Она погладила сверкающие клыки, обвела пальцами темные глазницы.

Сила Отца открывала путь, позволяя Силе Матери войти в душу жрицы. Одна сила была неразлучна с другой. Нельзя было вызвать одну из сил, не ощущая присутствия другой.

— Благодарим тебя, Богиня, — промолвила жрица. — Благодарим тебя за плоды земные и за мясо зверей, а более всего благодарны мы тебе за плоды чрев наших. — Жрица быстро коснулась грудей, живота и лона и зарылась пальцами в твердую промерзшую землю. Пусть земля нынче холодна — все равно она грудь Матери, и жрица отдавала ей дань своей любви. Две другие жрицы делали то же, что и она.

Жрица закрыла глаза. Она видела, как круглится до самого горизонта великая материнская грудь. Она чувствовала душой присутствие Богини, материнскую Силу.

— Благослови нас, — молилась жрица. — Помилуй нас. Даруй нам любовь свою.

Взрыв хриплого смеха грубо вырвал ее из состояния отрешенности. Это мальчишки играют в свои буйные игры. Жрица заставила себя не обращать на них внимания. Они тоже созданы Богиней, какими бы грубыми, жестокими и глупыми они ни были.

Богиня создала женщин, чтобы они рожали детей, и питали, и любили их, а мужчин — чтобы охотились, добывали еду и сражались. У каждого пола — свои задачи, на которые не смеет посягнуть другой пол. В этом смысл Праздника Лета — соединение мужчины и женщины во славу Богини. И если мальчишки так грубы и непочтительны, то это Богиня создала их такими. Пусть их смеются. Пусть бегают друг за дружкой и лупят палками, догнав. Так и должно быть.

Завершив долгий обряд, жрица поднялась, раскидала палкой костер и собрала священные камни. Поцеловала медвежьи черепа и снова завернула их в мех.

Поодаль она заметила Серебристое Облако, который стоял, нетерпеливо сложив руки, точно не мог дождаться, когда они закончат. Чуть поближе Ведунья собрала в круг стайку малышей, разучивая с ними песенку.

Как трогательно, подумала жрица. Ведунья, бесплодная Ведунья, притворяется, будто она тоже мать. Да, Богиня сурово обошлась с Ведуньей.

— Все, наконец? — крикнул Серебристое Облако. — Можно отправляться в путь, жрица?

— Да, можно.

Ведунья подошла к ней, следом несколько детишек — Нежный Цветок, Меченый Небесным Огнем и еще кто-то.

— Можно мне поговорить с тобой, жрица? — спросила Ведунья.

— Серебристое Облако хочет, чтобы мы собирались и уходили.

— Всего один миг.

— Хорошо, говори.

Надоедливая женщина эта Ведунья. Жрица никогда не любила ее. Да и никто не любил. Да, Ведунья была умна, от нее исходила темная сила, и нельзя было не питать к ней некоторого почтения, но она отличалась вредным, тяжелым нравом. Ведунья прожила трудную жизнь, и жрица жалела ее — она рожала мертвых детей, она потеряла мужа, но лучше держаться от нее подальше. Ведунью окружало злосчастье, немилость Богини.

— Верно ли то, что я слышала, — спокойно начала Ведунья, — будто мы, придя к Слиянию Трех Рек, принесем там особую жертву?

— Да, мы принесем жертву. Какой смысл в паломничестве, бели мы, придя к святому месту, не предложим ничего в дар Богине?

— Но это будет особая жертва?

Терпение жрицы быстро истощалось.

— Что за особая жертва, Ведунья? Почему особая? Мне некогда разгадывать загадки.

— В жертву будет принесено дитя?

Слова Ведуньи ошеломили жрицу не меньше, чем если бы та бросила ей в лицо пригоршню снега.

— Что? Кто это сказал?

— Я слышала разговор мужчин. У Слияния Трех Рек мы отдадим Богине дитя, чтобы она прогнала Чужих. Серебристое Облако уже принял решение, посовещавшись будто бы с тобой. Это правда, жрица?

В груди у жрицы стучало, и в ушах отдавался гром. Ее охватила слабость, голова пошла кругом, и она с трудом устояла на ногах, принудив себя по-прежнему смотреть Ведунье в глаза. Она сделала глубокий вдох, наполнив легкие — еще раз, еще, еще — пока не обрела некоторого подобия самообладания. И произнесла ледяным голосом:

— Это безумие, Ведунья. Богиня дарует детей, а не отнимает их.

— Иногда отнимает.

— Да. Знаю, — немного смягчилась жрица. — Пути Богини выше нашего разумения. Но мы не убиваем детей, чтобы принести ей в жертву. Только животных, детей — никогда. Никогда такого не бывало.

— Но и Чужие никогда еще не угрожали нам всерьез.

— Жертвоприношение детей не спасет нас от Чужих.

— Говорят, вы с Серебристым Облаком решили, будто спасет.

— Кто бы это ни говорил, он лжет, — запальчиво ответила жрица. — Мне ничего об этом неизвестно. Ничего! Это все вздор, Ведунья. Этому не бывать. Обещаю тебе. Никаких детских жертв. Можешь быть совершенно уверена.

— Поклянись. Поклянись Богиней. Нет, — Ведунья взяла за руки Меченого Небесным Огнем и Нежный Цветок. — Поклянись душами этого мальчика и этой девочки.

— Достаточно моего слова.

— Ты не станешь клясться?

— Моего слова довольно. Я не обязана клясться тебе. Ни Богиней, ни задком Нежного Цветка, ничем. Мы не дикари, Ведунья. Мы не убиваем детей. И довольно с тебя.

Недоверчивая Ведунья все же уступила и отошла.

Жрица осталась одна и задумалась.

Принести в жертву дитя? И они поверили? Они и вправду думают, что это поможет? Разве это может помочь?

Одобрила бы Богиня такую жертву? Жрица попробовала поразмыслить над этим. Если бы они принесли в жертву маленькую жизнь, вернули Богине то, что она дала, — убедило бы это Богиню помочь своим Людям в час испытаний?

Нет. Нет. Нет. Как ни посмотри, жрица не видела в этом никакого смысла.

Где Серебристое Облако? А, вот он — рассматривает наконечники для стрел, изготовленные Оседлавшим Мамонта. Жрица отвела его в сторону и потихоньку сказала:

— Ответь мне, только честно. Собираешься ли ты принести в жертву дитя, когда мы придем к Слиянию Трех Рек?

— Ты лишилась ума, жрица?

— Ведунья сказала, что мужчины поговаривают об этом. Будто ты уже решил, а я дала согласие.

— И что же — ты согласна?

— Конечно, нет.

— И в остальных россказнях столько же правды. Принести в жертву дитя, жрица? И ты могла поверить, что я…

— У меня было сомнение.

— Как ты можешь говорить такое?

— Отменил же ты Праздник Лета.

— Что с тобой, жрица? Ты не видишь разницы между тем, что я отложил праздник, и убиением ребенка?

— Есть люди, которые думают, что и то, и другое одинаково плохо.

— Если и есть такие, то они не в своем уме. У меня нет подобного намерения, и можешь сказать Ведунье, что… — Он изменился в лице. — Ты же не думаешь, что это принесло бы нам какую-то пользу? Ты же не считаешь…

— Нет. Конечно, нет. Теперь это ты заговорил так, словно лишился разума. Не будь смешным. Ничего такого мне бы и в голову не пришло. Я хотела узнать, есть ли в слухах сколько — нибудь правды, вот и все.

— Теперь ты знаешь. Ни слова правды в них нет.

И все же вождь был какой-то странный. Его негодование утихло, и он ушел в себя. Жрица не знала, как истолковать его задумчивость. О чем это он думает?

Праведная Богиня, уж не о возможности ли такого жертвоприношения вдруг задумался он? Неужели это я подала ему такую чудовищную мысль?

Нет, решила она, нет. Не может быть. Она хорошо знала Серебристое Облако. Он тверд, неуступчив, он может быть жесток — но только не это. Не дитя.

— Я хочу, чтобы ты понял меня до конца, — сказала жрица со всей отпущенной ей силой. — В племени могут найтись такие мужчины, которые сочтут полезным принести дитя в жертву Богине, и, пожалуй, Серебристое Облако, им и тебя удастся уговорить на это, прежде чем мы придем к Слиянию Трех Рек. Но я этого не допущу. Я прокляну самым страшным проклятием Богини любого мужчину, который только заикнется об этом. Это будет проклятие Медведя, самое черное из всех, что я знаю. Я не колеблясь отторгну его от лица Богини. Я…

— Потише, жрица. Ты негодуешь попусту. Никто не говорил о детской жертве ни слова. Придя к Слиянию Трех Рек, мы добудем каменного козла, или серну, или хорошего красного лося и поднесем их мясо Богине, как делали всегда — вот и все. Так что успокойся. Успокойся. Ты поднимешь невиданный шум из-за того, что я и сам никогда бы не позволил. Ты знаешь, что не позволил бы, жрица.

— Хорошо, — сказала она. — Каменный козел. Или серна.

— То-то же. — Серебристое Облако усмехнулся и ласково потрепал ее по плечу. Она почувствовала себя полной дурой. Как ей только могло прийти в голову, что Серебристое Облако способен замышлять такое зверство?

Она ушла к ручейку, опустилась на колени и смочила холодной водой раскалывающуюся от боли голову.

Позже, когда племя уже было в пути, жрица поравнялась с Ведуньей и сказала:

— Я говорила с Серебристым Облаком. Он знает о детской жертве не больше, чем я. И такого же мнения, как и я. Как и ты. Никогда он этого не допустит.

— Есть люди, которые думают иначе.

— Кто же это?

— Я не стану называть имен. Но они думают, что Богиня не будет довольна, пока мы не отдадим ей кого-нибудь из наших детей.

— Если они думают так, то не имеют никакого понятия о Богине. Забудь об этом, Ведунья, хорошо? Это лишь пустая болтовня. Болтовня глупцов.

— Будем надеяться, — мрачно и пророчески изрекла Ведунья.

Они все шли и шли, и постепенно жрица выбросила все это из головы. Отказ Ведуньи назвать кого-либо возбудил ее подозрения. Вполне возможно, что называть было некого. Может, эта женщина сама все выдумала; может, она повредилась умом, и ей не мешало бы совершить свое особое паломничество, чтобы очистить неспокойную душу от столь возмутительных видений. Детская жертва! Надо же выдумать такое.

Жрица позабыла. Недели шли за неделями, и Люди продолжали свой путь на запад в остывающее лето, к Слиянию Трех Рек.

Наконец они вышли на пологий склон над Тремя Реками. Долгий обратный поход почти завершился. Тропа вилась по склону, а внизу, в туманной долине, сияли воды Трех Рек.

День уже клонился к вечеру, пора было подумать о ночлеге. И тут случилось странное.

Жрица шла в голове отряда, между Волчьим Деревом и Пылающим Оком, которые несли свертки со священными предметами. И вдруг прямо у тропы что-то вспыхнуло и заискрилось. Жрица увидела красные и зеленые блики, сверкающие петли, ослепительно белый стержень. Белое сияние крутилось в воздухе, как вихрь.

На него было больно смотреть. Жрица заслонила глаза рукой. Все вокруг кричали от страха.

Потом свет исчез — так же внезапно, как и появился. Воздух очистился. Жрица моргала, глаза у нее болели, в голове помутилось.

— Что это было? — спрашивали Люди.

— Что будет с нами?

— Спаси нас, Серебристое Облако!

— Жрица! Жрица, скажи нам, что это!

Жрица облизнула губы.

— Это Богиня прошла мимо нас, — наспех придумала она. — Это был край ее одежды.

— Да, — заговорили все. — Это была Богиня. Она. Так и есть.

Люди застыли как вкопанные, ожидая — не вернется ли Богиня. Но ничего больше не случилось.

Тут Ведунья закричала:

— Да, это была Богиня, и она взяла Меченого Небесным Огнем!

— Что?

— Он шел здесь, сразу за мной, когда появился свет. А теперь он пропал.

— Как пропал? Куда? Почему?

— Ищите! — завопил кто-то. — Ищите все! Меченый! Меченый!

Поднялась невообразимая суматоха. Люди бросались туда — сюда, не зная зачем — лишь бы не стоять на месте. Серебристое Облако призывал к тишине и спокойствию. Больше всех всполошились матери: их пронзительные крики перекрывали общий шум, и они с плачем метались вокруг, простирая руки.

Жрица не сразу вспомнила, которая из них мать Меченого — ну да, это Алая Дымка Восхода четыре лета назад родила мальчика с родимым пятном. Но матери племени растили детей сообща, и они не слишком заботились о том, кого которая родила: Источник Молока, Белый Снег и Замерзшее Озеро были так же потрясены загадочным исчезновением мальчика, как и Алая Дымка Восхода.

— Должно быть, он сбился с тропы, — сказал Расколотая Гора. — Я поищу его.

— Он был здесь, — отрезала Ведунья. — Это свет поглотил его.

— Ты сама видела?

— Он был позади меня, когда это случилось. Но не настолько позади, чтобы потеряться. Это свет его взял. Свет.

Расколотая Гора все же настоял на том, чтобы вернуться и поискать, — но поиски ни к чему не привели. Они не нашли ни единого следа, и уже становилось совсем темно.

— Надо идти, — сказал Серебристое Облако. — Здесь не место для ночлега.

— Но Меченый…

— Он ушел от нас, — безжалостно отрезал Серебристое Облако, — Ушел со светом Богини.

— Свет Богини! Свет Богини!

Все тронулись в путь. Жрица была поражена до глубины души. Она смотрела в тот слепящий свет, и глаза еще болели, а когда она закрывала их, перед ней плавали багровые пятна. Но вправду ли это была Богиня? Жрица не знала. Раньше она никогда не видела такого света — и надеялась, что больше не увидит.

— Значит, Богиня все же захотела взять одного из наших детей, — сказала Ведунья. — Так, так, так.

— Ты ничего не понимаешь в таких вещах! — обрушилась на нее жрица. — Ровно ничего!

Но что, если та права? А ведь это вполне возможно. И даже очень вероятно. Такой ослепительный свет мог быть только знамением Богини.

Богине потребовалось дитя? Зачем? Какой в этом смысл?

Нам никогда не понять ее, решила жрица глубокой ночью, размышляя на все лады о странном событии. Она Богиня, а мы лишь ее создания. И Меченый Небесным Огнем исчез. Это выше всякого понимания, но да будет так. Ей вспомнились слухи о том, что Серебристое Облако собирается принести в жертву дитя, когда они придут к Слиянию Трех Рек. Теперь хотя бы перестанут говорить об этом. Они почти у цели, и Богиня взяла к себе дитя без их участия. Жрица надеялась, что Богиня удовлетворится этим. В племени не так много детей, чтобы они могли пожертвовать ей еще одного.

Глава 3 Узнавание

12

Неандерталец? Получеловек? Мисс Феллоуз не верила своим ушам, ее обуревал гнев, и она все яснее сознавала, что ее предали. Неужели ребенок в самом деле неандерталец? Если Девени сказал правду, то ее худшие опасения осуществились.

Она свирепо, но пока еще сдерживаясь, обратилась к Хоскинсу:

— Вы могли бы сказать мне об этом заранее, доктор.

— Зачем? Не все ли вам равно?

— Вы говорили, что это будет ребенок, а не маленькое животное.

— Это и есть ребенок, мисс Феллоуз. Разве вы думаете иначе?

— Это неандерталец.

— Ну конечно, — не понял Хоскинс. — Вы ведь знаете, в каком направлении работает «Стасис текнолоджиз». Не хотите же вы сказать, будто не знали, что ребенка возьмут из доисторической эры. Мы с вами это обговаривали.

— Про доисторическую эру я знала. Но неандерталец? Я ожидала, что мой питомец будет человеком.

— Неандертальцы и были людьми, — начал раздражаться Хоскинс. — Более или менее.

— Так ли это? — спросила мисс Феллоуз у Девени.

— Что ж — большинство палеоантропологов в последние шестьдесят — семьдесят лет соглашаются с тем, что неандертальцев безусловно можно считать разновидностью гомо сапиенс, мисс Феллоуз, То ли это архаическая ветвь нашего вида, то ли подвид — так сказать, провинциальные кузены, но определенно близкая родня, определенные люди…

— Оставим это пока, Девени, — нетерпеливо вмешался Хоскинс. — Подойдем к делу с другой стороны. Мисс Феллоуз, у вас когда-нибудь был щенок или котенок?

— В детстве — да, но какое это имеет отношение…

— Когда у вас был щенок или котенок, вы заботились о нем? Вы любили его?

— Конечно. Но…

— А он был человек, мисс Феллоуз?

— Это было домашнее животное, доктор. А сейчас речь не о них. Я говорю с профессиональной точки зрения. Вы нанимаете квалифицированную медсестру с большим опытом в современной педиатрии ухаживать за…

— Ну а если бы это был детеныш шимпанзе? Разве вас бы это оттолкнуло? Если бы я попросил вас заняться им, неужели бы вы с отвращением отказались? А этот ребенок — не шимпанзе. Он вообще не относится к человекообразным обезьянам. Он маленький человек.

— Маленький неандерталец.

— Я и говорю — человек. Странного вида и дикий, как я вас и предупреждал. Трудный случай. Вы опытная медсестра, мисс Феллоуз, с превосходным послужным списком. Вас как будто не должны смущать трудные случаи? Разве вы когда-нибудь отказывались ухаживать за ребенком-уродом?

Мисс Феллоуз, не находя больше аргументов в свою защиту, сказала с гораздо меньшим пылом:

— Вы могли бы сказать мне заранее.

— И вы бы отказались от места — так?

— Ну-у…

— Вы же знали, что речь идет о тысячелетиях.

— «Тысячелетия» могут означать и три тысячи лет. Только сегодня вечером, когда вы с мистером Девени обсуждали проект и прозвучала фраза «сорок тысяч лет», я начала отдавать себе отчет, что же тут готовится на самом деле. И даже тогда не осознавала, что речь идет о неандертальце. Я не специалист по… палеоантропологии — я правильно произношу, мистер Девени? И не так хорошо ориентируюсь в хронологической таблице эволюции человека, как вы.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Хоскинс. — Если бы вы знали это заранее, отказались бы вы от места или нет?

— Не могу сказать точно.

— Хотите отказаться сейчас? У нас, знаете ли, есть и другие квалифицированные кандидатки. Так как же?

Хоскинс не сводил с нее холодного взгляда, Девени наблюдал за ней из дальнего угла комнаты, а маленький неандерталец, вылизав блюдечко досуха, с мокрой мордочкой, так и ел ее своими глазищами.

Мисс Феллоуз, в свою очередь, смотрела на безобразного мальчика, и в ушах у нее звучали собственные слова: «Неандерталец? Я ожидала, что мой питомец будет человеком».

Мальчик показал на молоко, потом на блюдце — и вдруг разразился сериями отрывистых резких звуков, повторяющихся снова и снова. Звуки, странно сдавленные, гортанные, перемежались прищелкиванием языка.

— Да он говорит! — удивилась мисс Феллоуз.

— Как будто да, — согласился Хоскинс. — Или просит, чтобы ему дали еще поесть — на это и кошка способна.

— Нет-нет, он говорит.

— В этом еще надо разобраться. Это весьма дискуссионный вопрос — владели ли неандертальцы настоящей речью. Мы надеемся выяснить и это, в том числе, во время эксперимента.

Ребенок снова защелкал и заработал горлом, переводя взгляд с мисс Феллоуз то на молоко, то на пустое блюдце.

— Вот вам и ответ, — сказала она. — Он безусловно говорит.

— Если так, то он человек — что скажете, мисс Феллоуз?

Она оставила вопрос без ответа — слишком сложная тема, чтобы заниматься ею сейчас. К ней обращался голодный ребенок, и она пошла налить ему молока.

Хоскинс поймал ее за руку и повернул к себе.

— Минутку, мисс Феллоуз. Прежде чем продолжать, я должен знать — остаетесь вы у нас или нет.

Она раздраженно освободилась.

— А если нет, вы его голодом уморите? Он просит еще молока, а вы мне мешаете его покормить.

— Действуйте, но мне нужен ваш ответ.

— Останусь до поры до времени.

Она подлила молока в блюдце. Мальчик стал на четвереньки, сунулся в свою плошку и начал так лакать и чавкать, словно несколько дней не пил и не ел. При этом он издавал горлом воркующие звуки.

Звереныш, и больше ничего, подумала мисс Феллоуз. Звереныш!

Ее пробрала дрожь, которую она подавила только усилием воли.

13

— Пожалуй, мы оставим вас вдвоем с мальчиком, мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс. — Он порядком намучился — лучше убрать всех отсюда и дать вам попробовать его уложить.

— Согласна.

Он показал ей на открытую дверь кукольного домика, металлическую и овальную, как люк подводной лодки.

— Это единственный вход в Первую секцию стасиса. Он будет постоянно заперт и постоянно под охраной. Мы запрем за собой дверь, как только выйдем отсюда. Завтра мы с вами поучимся, как обращаться с замком, который, конечно, будет настроен на ваши отпечатки пальцев, как уже настроен на мои. Сверху, — он показал в пространство над лишенным потолка Домиком, — помещение тоже охраняется сетью датчиков, и если произойдет что-либо нежелательное, сразу поднимется тревога.

— А что такого может произойти?

— Попытка вторжения, например.

— Но кому нужно…

— Здесь у нас находится маленький неандерталец, живший в сорокатысячном году до нашей эры, — ответил Хоскинс с плохо сдерживаемым нетерпением. — Вам это кажется невероятным, но сюда может ворваться кто угодно — от голливудских продюсеров и ученых-конкурентов до самозваных защитников прав детей, о которых мы с вами говорили в прошлый раз.

Брюс Маннхейм, подумала мисс Феллоуз. Он по-настоящему опасается Маннхейма. Не пустое любопытство заставило его спросить, не сталкивалась ли я с Маннхеймом в своей работе.

— Ребенка, конечно же, нужно охранять, — сказала она. И вдруг посмотрела вверх, где не было потолка, вспомнив, как сама заглядывала в домик с балкона. — Я что же, буду выставлена на всеобщее обозрение? — негодующе спросила она.

— Нет-нет, — улыбнулся Хоскинс. Улыбка была добрая и чуточку снисходительная, как показалось мисс Феллоуз. Чопорная леди со стародевичьими замашками волнуется, что за ней будут подглядывать. Но с какой стати она должна одеваться и раздеваться на виду у посторонних? — Ваше уединение будет строго соблюдаться, уверяю вас. Положитесь на меня, мисс Феллоуз.

Опять он за свое. Это его излюбленная фраза, и он, должно быть, говорит ее всем, с кем имеет дело. Не очень-то большое доверие внушают эти слова. Чем чаще он их произносил, тем меньше мисс Феллоуз на него полагалась.

— Если кому-то можно входить на балкон и смотреть вниз, то я не вижу…

— Доступ на балкон будет строго воспрещен. Исключение делается только для техников, которым может понадобиться поработать с силовым кабелем — в случае такой необходимости вас тут же предупредят. Датчики, о которых я говорил, передают свои электронные сигналы непосредственно в компьютер. Мы не собираемся за вами шпионить. Итак, вы остаетесь с мальчиком на ночь, договорились? И на каждую последующую ночь впредь до дальнейших указаний.

— Очень хорошо.

— Днем вас будут подменять в любое удобное для вас время. Завтра же составим расписание. Мортенсон, Эллиот и мисс Стретфорд будут дежурить по скользящему графику, сменяя вас, как только вы захотите отлучиться. Мальчик все время должен быть под надзором. Абсолютно необходимо, чтобы он все время оставался в зоне стасиса и чтобы вы постоянно знали, где он находится.

Мисс Феллоуз недоуменно обвела глазами кукольный домик.

— Но почему это так необходимо, доктор Хоскинс? Разве мальчик настолько опасен?

— Тут все дело в энергии, мисс Феллоуз. Существуют законы ее сохранения — если хотите, я объясню, но думаю, что вам сейчас не до того. Надо просто запомнить, что ему ни в коем случае нельзя выходить отсюда. Ни в коем случае. Даже на минуту. Даже по самой веской причине. Даже ради спасения его жизни. Больше скажу — даже ради спасения вашей жизни, мисс Феллоуз. Ясно?

Мисс Феллоуз несколько театрально вскинула подбородок.

— Я не совсем понимаю, что такое законы сохранения, но приказы я понимаю, доктор Хоскинс. Мальчик останется в комнатах, если на то есть разумное основание — а оно, очевидно, есть. Я готова соблюдать это требование даже с риском для собственной жизни, как это ни мелодраматично. В профессии медсестры долг стоит превыше самосохранения.

— Хорошо. Вы можете всегда позвонить по внутренней связи, если вам кто-то понадобится. Спокойной ночи, мисс Феллоуз.

И они с Девени ушли. Все остальные к тому времени тоже разошлись. Дверь захлопнулась, и мисс Феллоуз показалось, что она слышит щелканье электронных замков.

Ее заперли одну с маленьким дикарем из сорокатысячного года до нашей эры.

Она посмотрела на мальчика. Он тоже поглядывал на нее, и в блюдце еще оставалось молоко. Мисс Феллоуз стала показывать ему знаками, как взять блюдечко и поднести ко рту, но ее пантомима не имела успеха. Он только смотрел во все глаза, не пытаясь подражать ей. Тогда она проделала это сама — поднесла блюдечко к губам и сделала вид, что лакает.

— А теперь ты попробуй.

Он все смотрел на нее и дрожал.

— Это нетрудно. Я покажу тебе. Дай-ка мне ручки.

И она тихо-тихо взяла его за руки.

Он заворчал — жутко было это слышать от такого малыша — и с пугающей силой вырвался от нее. Лицо выражало гнев и страх, и родимое пятно-молния пылало на свежеотмытой коже.

Совсем недавно его вот так же схватил доктор Хоскинс, и перекрестил его руки на животе, и оторвал его от земли. В мальчике, конечно, еще живо воспоминание об этих недобрых мужских руках.

— Нет, — сказала мисс Феллоуз так мягко, как только могла. — Я не сделаю тебе больно. Просто хочу показать, как держать блюдечко.

Он испуганно следил, не сделает ли она какого-нибудь опасного движения. Мисс Феллоуз снова медленно протянула к нему руки, но он замотал головой и отдернул свои.

— Ну хорошо. Тогда я подержу блюдце, а ты просто лакай из него. Не будешь хотя бы есть с полу, как звереныш.

Она подлила еще молока, взяла блюдечко, подняла на уровень его рта и стала ждать.

Стала ждать.

Мальчик щелкал языком и курлыкал горлом, давая понять, что он голоден, но к блюдечку не шел.

Потом взглянул своими большими глазами прямо на мисс Феллоуз и произнес что-то такое, чего она, кажется, еще от него не слышала.

Что бы это значило? «Поставь блюдечко, глупая старуха, чтобы я мог поесть»?

— Ну-ну, малыш. Нельзя есть на полу, хорошие маленькие человечки так не делают.

Он снова что-то печально прощелкал, не сводя с нее глаз.

— Вот так, смотри, — она согнулась чуть ли не вдвое, нагнула голову и с трудом — у нее рот не выдавался вперед так, как у мальчика — отпила молока со своей стороны блюдечка, продолжая держать его перед ребенком. Он пристально наблюдал за ней из-за своего края, стоя совсем близко.

Ну и глазищи, подумала она.

— Вот так… — и отпила еще немного.

Мальчик подошел и, не берясь руками за блюдечко, так что мисс Феллоуз приходилось по-прежнему держать его, осторожно тронул молоко языком, потом осмелел и начал пить стоя.

Мисс Феллоуз попробовала потихоньку опустить блюдечко.

Мальчик недовольно заворчал и ухватился за блюдце руками, чтобы удержать его у рта. Она быстро отняла свои руки. Теперь ребенок держал блюдце сам и жадно лакал из него.

— Отлично, малыш. Замечательно!

Он осушил блюдце, а потом нечаянно уронил его на пол, и оно разлетелось на куски. Мальчик посмотрел на мисс Феллоуз с явным испугом, раскаянием, а то и с боязнью. И захныкал.

— Это только блюдце, малыш, — улыбнулась она. — Ничего страшного. У нас их много. И молока тоже много.

Она отбросила осколки ногой — потом нужно будет обязательно убрать, о них можно порезаться, но пока пусть подождут — достала такое же новое блюдце из нижнего отделения тележки и показала мальчику.

Он перестал хныкать и улыбнулся ей.

Улыбнулся по-настоящему, впервые с техпор, как появился здесь. Улыбка была изумительно широкая — ну и ротик, и вправду до ушей! — и просто ослепительная, словно солнышко проглянуло сквозь тучи.

Мисс Феллоуз улыбнулась в ответ и осторожно протянула руку — потрогать его, погладить по голове. Очень медленно, чтобы мальчик мог следить за ее рукой и убедиться, что она ничего плохого не замышляет.

Он задрожал, но остался на месте, глядя на нее снизу вверх, и ей удалось чуть-чуть погладить его, а потом он робко отпрянул-назад, как испуганный зверек.

Мисс Феллоуз вспыхнула, поймав себя на этом слове.

Прекрати. Ты не должна о нем так думать. Он не животное, несмотря на свою наружность. Он мальчик, маленький мальчик, испуганный мальчик, испуганный человечек.

Но какими жесткими показались ей его волосы, когда она дотронулась до них. Какие они свалявшиеся, грубые, густые.

Очень странные волосы. Очень-очень странные.

14

— Надо будет показать тебе, как пользоваться туалетом. Как ты думаешь, получится у нас?

Она говорила спокойно и ласково — слов мальчик, конечно, не понимает, но она надеялась, что ровная интонация успокоит его.

Мальчик снова защелкал языком. Просит еще молока? Или речь совсем не о том? Мисс Феллоуз надеялась, что все звуки, которые он произносит, записываются на пленку. Скорее всего так и делается, но надо будет завтра сказать об этом Хоскинсу. Хотелось бы ей понимать то, что говорит мальчик, хотелось бы выучить его язык, если получится. И если, конечно, это и вправду язык, а не просто инстинктивные звуки, которые и животным доступны. Мисс Феллоуз намеревалась выучить мальчика говорить по-английски, но если из этого ничего не выйдет, то надо будет самой попробовать освоить его наречие.

Странное занятие — учить неандертальский. Но она в свое время проделывала не менее странные вещи ради того, чтобы наладить общение с неполноценными детьми.

— Можно взять тебя за руку? — спросила она и протянула ему свою. Мальчик посмотрел на нее так, будто впервые видел. Она не убирала руки. Мальчик нахмурился и несмело стал тянуть к ней свою чуть дрожащую ручонку.

— Правильно. Возьми меня за руку.

Дрожащая ручонка остановилась в дюйме от ее ладони, но тут мужество изменило мальчику, и он отдернул руку, будто обжегшись.

— Ладно, — спокойно сказала мисс Феллоуз, — потом попробуем еще. Хочешь посидеть тут? — И похлопала по кровати.

Ответа не было.

Она показала, будто садится.

Непонимающий взгляд.

Тогда она не без труда села сама на низенькую кроватку и похлопала рядом с собой.

— Вот сюда, — улыбнулась она как можно ласковее и убедительнее. — Садись рядом, хочешь?

Молчание. Пристальный взгляд. Потом опять щелканье и какие-то ворчливые звуки — на этот раз определенно новые. У него как будто приличный запас щелканья, ворчанья и курлыканья. Это безусловно язык. Вот одно открытие уже и состоялось: доктор Хоскинс сказал, что никто не знает, был ли у неандертальцев язык, а она с ходу открыла, что был.

Ну не то чтобы открыла, поправилась она. Это только гипотеза. Но правдоподобная.

— Сядешь? Нет?

Щелкает. Мисс Феллоуз попыталась ему подражать, но у нее это получилось плохо — ничего похожего на его беглую четкость. Мальчик посмотрел на нее не то удивленно, не то с усмешкой — выражение его лица было трудно разгадывать. Но, похоже, ее ответное щелканье вдохновило его. Наверное, я сказала что-то ужасно скверное, подумала мисс Феллоуз, о чем нельзя говорить вслух. А скорее всего это просто бессвязный лепет. Он, наверное, думает, что я дурочка.

Мальчик снова прощелкал и проворчал что-то — тихо, спокойно, почти задумчиво.

Она пощелкала в ответ и скопировала его ворчанье — ворчать было легче, чем щелкать. Мальчик снова уставился на нее — серьезно и вдумчиво, как любой ребенок, столкнувшийся с ненормальным взрослым.

Нет, это просто смешно, сказала она себе. Надо придерживаться английского. Он никогда ничему не научится, если я буду нести какую-то идиотскую чушь якобы на его языке.

— Сядь, — сказала она, как если бы обращалась к щенку. — Сядь! Нет? Нет так нет. Туалет? Давай руку, я покажу тебе, как пользоваться туалетом. Тоже нет? Нельзя ходить прямо на пол, знаешь ли. Это не сорокатысячный год до нашей эры, и если ты привык рыть ямки в земле, то здесь у тебя не получится. Пол деревянный. Давай ручку, пойдем. Нет? Попозже? — Она обнаружила, что заговаривается.

Дело в том, что она совсем вымоталась. Становилось поздно, а она с самого утра была взвинчена. А теперь вот, как во сне, сидит в кукольном домике и учит маленькую обезьянку с выпирающими бровями и огромными глазищами пить молоко из блюдечка, ходить в туалет и садиться на кроватку.

Нет, строго поправила она себя. Не обезьянку.

Никогда не называй его так — даже про себя!

— Дай ручку! — снова сказала она.

И он почти послушался. Почти.

Медленно тянулись часы, а дело почти не двигалось с места. У мисс Феллоуз ничего не получалось ни с туалетом, ни с кроваткой. Видно было, что мальчик тоже устал. Он зевал. Глазки заволокло, и они закрывались сами. Внезапно он улегся прямо на голый пол и свернулся калачиком под кроватью.

Мисс Феллоуз опустилась на колени и заглянула к нему. Он посмотрел на нее блестящими глазами и защелкал.

— Ладно, — сказала она. — Если ты находишь, что там безопаснее, спи там.

Она подождала немного, пока не услышала ровного сонного дыхания. Как он, должно быть, устал! Попал за сорок тысяч лет от дома, в страшное чужое место, где яркий свет, и твердый пол, и люди совсем не такие, к которым он привык — и вот пожалуйста, свернулся и спит. Мисс Феллоуз позавидовала этому чудесному свойству адаптации. Дети так эластичны, так хорошо приспосабливаются к самым страшным переменам…

Она выключила свет, прикрыла дверь в спальню мальчика и сама легла на койку, которую поставили для нее в большой комнате.

Вверху ничего не было, кроме темноты. Мисс Феллоуз впилась в нее глазами, опасаясь, не подглядывает ли кто с балкона. Нет, невозможно понять. Она знала, что это глупо, что уже Поздно и там никого нет. За ней наблюдают только электронные глаза датчиков. И все-таки… не иметь никакой возможности уединиться…

Вероятно, все здесь снимается на пленку — идет непрерывная видеозапись всего, что происходит в стасисной зоне. Напрасно она согласилась на эту работу, не настояв сначала, чтобы Хоскинс показал ей, где она будет жить.

Положитесь на меня, сказал он.

Положилась, называется.

Ну, на одну ночь сойдет. Однако завтра ее жилье, по меньшей мере, подведут под крышу. И потом, пусть эти глупые мужчины повесят здесь зеркало, поставят комод побольше и сделают отдельную ванную, если хотят, чтобы она здесь ночевала.

15

Заснуть оказалось трудно. Несмотря на усталость, она лежала с открытыми глазами в том состоянии абсолютной бессонницы, которая бывает только при крайнем изнеможении. И напряженно вслушивалась, готовая уловить малейший звук из соседней комнаты.

Он ведь не сможет убежать, нет?

Стены голые и очень высокие, но вдруг ребенок умеет лазить, как обезьяна?

Лазить по отвесной стене без всяких зацепок? И ты опять подумала о нем «обезьяна».

Нет, по стене ему не влезть. Это исключено. И потом, там на балконе неусыпные датчики Хоскинса. Они обязательно поднимут тревогу, если мальчик начнет лазить по стенам среди ночи.

Обязательно.

Сколько всего, о чем я не потрудилась узнать, подумала мисс Феллоуз.

А что, если он опасен, вдруг пришло ей на ум. Физически опасен?

Она вспомнила, какого труда стоило его вымыть. Она видела, как сначала Хоскинс, а потом Эллиот едва его удерживали. Такое малое дитя — и такая сила. А как он разодрал руку Эллиоту?

Что, если он войдет сюда…

Нет, сказала себе мисс Феллоуз. Он меня не тронет.

Хоскинс, безусловно, не оставил бы ее здесь одну, с датчиками или без датчиков, будь хоть какая-то опасность.

Все ее страхи просто смехотворны. Ребенку всего три года, от силы четыре. Однако ногти она ему не успела подстричь. Если он накинется на нее с ногтями и зубами, пока она спит…

У нее участилось дыхание. Смешно, просто смешно — и все же…

Она сознавала, что ходит по кругу, не в силах остановиться на чем-нибудь одном. Кто он — опасная злая обезьянка или перепуганный ребенок, оторванный от родных? Уж или то, или другое, сказала она себе. А если и то, и другое? Даже испуганный ребенок может поранить, если ударит достаточно сильно. Мисс Феллоуз вспомнилось несколько скверных историй из больничной практики, когда дети в бешенстве бросались на медиков, причиняя им серьезные увечья.

Она не смела уснуть. Просто не смела.

Она лежала, глядя вверх, болезненно насторожив слух. И вот услышала.

Мальчик плакал.

Не вопил от страха или злости, не выл, не визжал, а тихо плакал — и эти рыдания покинутого ребенка надрывали сердце.

Все сомнения мисс Феллоуз как рукой сняло, и она впервые с болью подумала: бедняжка! Бедненький, как ему страшно!

Он обыкновенный малыш. Разве важно, какая у него голова или волосы? Он сиротка, который осиротел так, как не доводилось еще никому. Хоскинс верно сказал при их первой встрече: «Это будет самое одинокое дитя в истории человечества». Ведь он лишился не только отца и матери, но и всех своих сородичей — всех до единого. Его бессердечно вырвали из родного времени, и теперь он один такой на целом свете.

Последний. Единственный.

Жалость росла и крепла в душе мисс Феллоуз, и ей стало стыдно за собственное бессердечие: за неприязнь, которую она себе позволила, за раздражение, вызванное его дикими замашками. Как могла она быть такой жестокой? Вести себя так непрофессионально? Мало того, что ребенка похитили — он еще должен терпеть брезгливость от той, которая призвана заботиться о нем и наставлять его в пугающей новой жизни.

Старательно оправив ночную рубашку — датчики над головой, не могла она забыть об этих дурацких датчиках! — мисс Феллоуз встала с постели и на цыпочках вошла в комнату мальчика.

— Малыш, — позвала она шепотом, — малыш. — И, опустившись на колени, протянула руку, чтобы нащупать его под кроватью, Но тут ей подумалось — мысль была некрасивая, но здравая, рожденная долгим опытом работы с душевнобольными детьми, — что мальчик может и укусить. Она убрала руку, зажгла ночник и отодвинула кровать от стенки.

Бедняжка скорчился в уголку, подтянув колени к подбородку, и глядел на нее влажными тревожными глазами.

При слабом свете не так бросалось в глаза его уродство, грубые черты лица, бесформенная голова.

— Бедняжка, — прошептала мисс Феллоуз. — Испугался, бедненький.

И погладила его по голове, по этому жесткому свалявшемуся колтуну, который всего несколько часов назад вызвал в ней такое отвращение. Теперь ощущение было просто не совсем привычным. Мальчик застыл при ее первом прикосновении, но потом успокоился.

— Бедненький. Иди ко мне.

Он тихо щелкнул языком и жалобно заурчал.

Она села рядом с ним на полу и снова стала гладить его по голове, медленно и мерно. Напряжение мало-помалу отпускало малыша. Может быть, в их суровой доисторической жизни никто не гладил его по головке, и ему это понравилось. Мисс Феллоуз ласково перебирала его волосы, приглаживала, расчесывала пальцами — и снова водила рукой ото лба к затылку — медленно-медленно, будто гипнотизируя.

Потом погладила его по щеке, по плечу. Мальчик не противился.

Она стала тихо напевать нежную, протяжную песенку без слов, которую знала с детства, которой убаюкивала стольких страдающих детей.

Мальчик задрал голову, глядя в полумраке на ее рот, откуда исходили такие звуки.

Она, продолжая напевать, притянула его поближе к себе. Он покорился. Она медленно положила руку ему на голову и склонила ее к себе на плечо. Приподняла его и плавно, не торопясь, посадила себе на колени.

И стала тихонько покачиваться, повторяя все ту же протяжную, напевную мелодию.

В какой-то миг мальчик перестал плакать.

Вскоре по его ровному, блаженному дыханию мисс Феллоуз поняла, что он спит.

С бесконечной осторожностью она встала, придвинула кроватку обратно, толкая ее коленом, и уложила на нее мальчика. Укрыла его (укрывался ли он раньше чем-нибудь? В кровати, уж конечно, он не спал), подоткнула одеяльце и постояла над ним. Во сне его личико казалось удивительно мирным.

И его безобразие почему-то почти уже не пугало ее. Нет, правда.

Она на цыпочках пошла к двери, но остановилась и подумала: а вдруг он проснется?

Он разволнуется еще пуще, видя, что его утешительницы нет рядом, и не зная, где она. Его может охватить паника, и он совершенно обезумеет.

Мисс Феллоуз нерешительно, борясь со своими сомнениями, стояла над кроваткой, глядя на спящего мальчика. Потом вздохнула. Видно, другого выхода нет. И осторожно улеглась рядом с ним.

Кроватка была ей мала. Пришлось поджать ноги, левый локоть упирался в стенку, а чтобы не потревожить мальчика, она приняла исключительно сложную, неудобную позу. И лежала без сна, скрюченная, чувствуя себя Алисой, отпившей из бутылочки «Выпей меня». Что ж, видно, этой ночью ей не придется поспать. Ничего, это только начало, потом пойдет полегче. Есть вещи и поважнее сна.

Ребенок нашарил во сне ее руку, проверяя, тут ли она, и ухватился за нее своей шершавой ручонкой.

Мисс Феллоуз улыбнулась.

16

Она проснулась, как от толчка, не понимая, где она и почему все тело так застыло и болит. Здесь непривычно пахло чужим человеком и чье-то тело непривычно прижималось к ней.

Она чуть не завопила во весь голос и только усилием воли подавила вопль до слабого всхлипа.

Ребенок сидел в постели, глядя на нее во все глаза. Безобразный малыш, мальчик из прошлого. Маленький неандерталец.

Мисс Феллоуз не сразу вспомнила, почему она спит с ним рядом. Потом память вернулась. Значит, ей все-таки удалось уснуть, несмотря ни на что. И теперь уже утро.

Медленно, не сводя глаз с ребенка, она спустила на пол ногу, потом другую, приготовясь быстро вскочить, если мальчик запаникует.

И с беспокойством взглянула вверх. Не следят ли за ней? Не снимают ли скрытой камерой, как она, заспанная, вылезает из постели?

К ее губам прикоснулись коротенькие пальцы, и мальчик сказал что-то: два коротких щелчка и ворчание.

Мисс Феллоуз невольно отпрянула, и по ней пробежала дрожь. Она ненавидела себя за это, но справиться с собой не могла: уж очень безобразен был мальчик при свете дня.

А он снова заговорил: открыл рот и показал, как будто из него что-то выходит.

Догадаться было нетрудно. Мисс Феллоуз дрожащим голосом спросила:

— Ты хочешь, чтобы я спела еще? Да?

Мальчик не ответил и только пристально смотрел на ее губы.

Нетвердо, слегка фальшивя, мисс Феллоуз снова завела ту же песенку, что пела ночью. Безобразный малыш заулыбался. Он, как видно, узнал мелодию и стал раскачиваться почти что в такт, размахивая руками и курлыкая — может быть, он так смеется?

Мисс Феллоуз вздохнула про себя. Имеет власть музыка освободить истерзанную грудь… Что ж, лишь бы польза была.

— Подожди-ка, — сказала она. — Дай я приведу себя в порядок. Я мигом. А потом приготовлю тебе завтрак.

Она ополоснула лицо и причесалась, непрерывно ощущая отсутствие потолка и присутствие электронных глаз — с ума сойти можно. А если глаза не только электронные?

Мальчик так и сидел в кровати, провожая ее взглядом. Он успокоился. Дикая ожесточенность его первых часов в двадцать первом веке казалась чем-то далеким. Мисс Феллоуз каждый раз, видя его, махала ему рукой. Потом и он помахал в ответ — неуклюжим, но прелестным, жестом, от которого у нее по спине прошел холодок удивления и восторга. Закончив свой туалет, она сказала:

— Сдается мне, ты не прочь съесть что-нибудь посолиднее. Как насчет овсянки с молоком?

Он улыбнулся, как будто почти понял ее.

Приготовить кашу в микроволновой печке было минутным делом, и она позвала мальчика есть.

Осталось неясным, понял он ее жест или просто пошел на запах, но он вылез из кроватки и заковылял к ней. Ножки у него были очень короткие по сравнению с массивным туловищем и потому казались еще кривее, чем есть.

Мальчик посмотрел на пол, ожидая, очевидно, что она поставит миску с овсянкой туда.

— Нет, — сказала она. — Ты у нас теперь цивилизованный мальчик. Во всяком случае, будешь им. А цивилизованные мальчики с полу не едят.

Щелканье и ворчание.

— Я знаю, ты не понимаешь, что я говорю. Но рано или поздно поймешь. Не думаю, что я сумею выучить твой язык, но почти уверена, что ты сумеешь выучить мой. — Она достала из ящика ложку и показала ему. — Ложка.

Мальчик внимательно посмотрел на нее, но не выказал интереса.

— Чтобы есть. Ложка.

Она набрала ложкой овсянки и поднесла ко рту. Мальчик раскрыл глаза, ноздри у него раздулись еще шире, и он издал долгий ноющий звук: мисс Феллоуз заподозрила, что это возмущение голодного, у которого кто-то другой ворует еду.

Она сделала вид, будто глотает, и удовлетворенно облизнулась. Мальчик наблюдал за ней круглыми несчастными глазами, и видно было, что он не понимает.

— А теперь ты попробуй. — Она стряхнула кашу с ложки обратно — пусть видит, что она ничего не съела. Потом снова зачерпнула каши и поднесла ложку к нему.

Он отпрянул в тревоге, словно ложка была каким-то неизвестным оружием, сморщил свое коричневое личико и не то всхлипнул, не то заворчал.

— Смотри: ложка. Каша. Рот.

Нет. Он не желал признавать ложку, несмотря на голод. Ну, всему свое время, подумала мисс Феллоуз и отложила ее.

— Но мисочку придется взять в руки. Ты знаешь, как это делается. Есть на четвереньках с пола мы больше не будем. — Она протянула ему мисочку. Мальчик покосился сначала на нее, потом на пол.

— Возьми в руки.

Щелканье. Кажется, что-то знакомое, хотя она и не уверена. Хоскинс непременно должен записывать все эти звуки! Если запись еще не ведется.

— Возьми, — твердо повторила мисс Феллоуз. — И держи.

Он понял. Взял у нее миску, окунув большие пальцы в кашу, и поднес ко рту. Ел он неуклюже и невероятно перемазался, но в основном каша попадала куда надо.

Он быстро все усваивает — если не скован страхом. Вряд ли он еще когда-нибудь будет лакать свою еду стоя на четвереньках.

Она присмотрелась к нему, пока он ел. Кажется, вполне здоровый, крепкий и сильный ребенок. Глаза блестят, на лице румянец, никаких признаков лихорадки или нездоровья. Пока он как будто отлично переносит последствия своего необыкновенного путешествия.

Разбираясь не лучше любого другого в показателях роста неандертальских детей, мисс Феллоуз тем не менее начинала думать, что мальчик, пожалуй, старше, чем ей показалось — он определенно ближе к четырем годам, чем к трем. Хотя он и мал ростом, но физиологически более развит, чем современный трехлетний ребенок. Кое-что, конечно, можно приписать условиям, в которых он жил в своем каменном веке. (Каменный век? Да, конечно. Неандертальцы жили в каменном веке. Она почти уверена. Как много ей надо будет узнать, когда представится случай!)

Молоко мисс Феллоуз на этот раз попробовала дать в стакане. Мальчик быстро усвоил, что стакан надо держать руками — ему для этого требовались обе руки, но так держат стакан все дети его возраста — и стакан не показался ему столь угрожающим, как ложка. Но отверстие было слишком мало, чтобы он мог просунуть туда свою мордашку, и мальчик заныл на высокой недовольной ноте, в которой проскальзывали сердитые тона. Мисс Феллоуз, управляя его руками, поднесла стакан краем ко рту.

Он снова вывозился, но молоко в основном опять-таки попало куда надо. А к перемазанным рожицам ей не привыкать.

Проблема с туалетом, к удивлению и огромному облегчению мисс Феллоуз, решилась куда легче. Сначала мальчик решил, что унитаз — это нечто вроде ручейка, в котором не худо бы поплескаться, и мисс Феллоуз испугалась было, что он туда залезет. Но она удержала его, поставила впереди, задрала ему рубашку — и мальчик мигом понял, что от него требуется.

Она невольно погладила его по головке.

— Вот молодец. Вот умница.

И мальчик, к большой ее радости, улыбнулся ей.

Мисс Феллоуз с удовольствием убеждалась в том, что утро обещает множество открытий и ей, и мальчику. Он узнавал, что такое ложка, стакан и унитаз, а она узнавала его. И открывала вполне человеческую сущность под его безобразной — ух, какой безобразной, — личиной.

Она улыбнулась в ответ, и он просиял, как всякий ребенок, который видит, что его улыбке рады.

Нет, он не обычный ребенок, напомнила она себе. Было бы ошибкой строить себе какие-то иллюзии на этот счет.

Но когда он улыбается, его вполне можно выносить. Нет, в самом деле.

Глава 4 Изучение

17

Позднее утро. Мисс Феллоуз опять выкупала мальчика, со значительно меньшим сражением, чем вчера, и тщательно осмотрела его. На нем были порезы и царапины, которых не мог не приобрести мальчик, живший в первобытных условиях, но ни признаков болезни, ни серьезных повреждений не нашлось. Ей удалось даже, набравшись терпения и все время напевая успокоительную песенку, подстричь ему ногти на руках. С ногтями на ногах придется подождать. Ни у нее, ни у мальчика не осталось сил еще и на педикюр.

Занимаясь всем этим, мисс Феллоуз не заметила, как открылась дверь в стасисную зону, но вскоре увидела, что рядом молча, скрестив руки, стоит Хоскинс, вошедший, наверное, несколько минут назад.

— Можно войти? — спросил он.

— Вы как будто уже вошли, разве нет?

— Я хотел сказать — в рабочую зону. Вы не ответили, когда я вызывал вас по селектору.

— Я была занята. Наверное, нужно говорить погромче. Но входите же, входите!

Мальчик при появлении Хоскинса отпрянул, забеспокоился и собрался было скрыться в другую комнату, но мисс Феллоуз улыбнулась и поманила его. Он вернулся и прижался к ней, обхватив ее своими кривыми ножонками (до чего же они у него худющие!).

На лице у Хоскинса появилось выражение, сходное с почтением.

— Вы очень многого достигли, мисс Феллоуз!

— Мисочка горячей овсянки может творить чудеса.

— Он к вам, кажется, уже очень привязался.

— Я знаю, как делать то, что мне положено, доктор Хоскинс. Неужели это так удивительно?

— Я не хотел вас обидеть… — покраснел тот.

— Ну конечно. Я понимаю. Вчера вы здесь видели дикого звереныша, а сейчас он…

— Совсем не звереныш.

— Да. Совсем не звереныш. — Мисс Феллоуз замялась. — Но поначалу у меня были сомнения на этот счет.

— Думаете, я забыл? Вы были просто вне себя.

— Теперь я успокоилась, а тогда реагировала слишком бурно. Он мне и вправду показался на первый взгляд обезьяньим детенышем, а я ни к чему такому не была готова. Но он удивительно быстро приспосабливается. Он не обезьяна, доктор Хоскинс. Он вполне разумное создание. Мы очень хорошо поладили.

— Рад это слышать. Значит, вы решили остаться?

— Разве в этом кто-то сомневался, доктор Хоскинс? — с металлом в голосе ответила она.

— Пожалуй, нет, — пожал плечами тот. — Знаете, мисс Феллоуз, не вы одна вчера были чуточку не в себе. Думаю, вы представляете, какие колоссальные усилия вложили мы в этот проект и как много зависело от его успеха. Теперь же, добившись успеха, потрясающего успеха, мы чувствуем некоторое отупение. Как человек, который собрал все силы, чтобы взломать дверь, преграждающую ему путь. И вот он бросается на эту дверь, а она вдруг уступает без всякого усилия, и он вваливается туда, куда так мечтал попасть. И стоит, и смущенно озирается кругом, и говорит себе: «Ну вот я и здесь, а что дальше?»

— Хороший вопрос, доктор Хоскинс. Итак, что же дальше? Вы будете водить сюда всевозможных специалистов, чтобы показать им мальчика, не так ли? Специалистов по доисторическим временам и так далее?

— Конечно.

— И, полагаю, надо будет произвести полный медицинский осмотр.

— Да, разумеется. Хотя мальчуган вроде бы в порядке? На вид?

— На вид — да. Он крепкий парнишка. Но я не доктор — мальчику нужно пройти терапевтическое обследование. Одно дело — казаться здоровым, другое — быть здоровым. У него может быть множество паразитов — амебы, простейшие и прочие. Может, они для него безвредны, а может, и нет. И если они не угрожают его здоровью, то могут угрожать нашему.

— Мы уже подумали об этом. Днем придет доктор Джекобс, чтобы провести предварительное обследование. С этим врачом вы будете работать в течение всего эксперимента. Если доктор Джекобс не слишком выведет мальчика из колеи, то к вам зайдет еще доктор Макинтайр из Смитсоновского института для первого антропологического обследования. Ну и пресса, конечно.

— Пресса? — опешила мисс Феллоуз. — Какая еще пресса? Кто? Когда?

— Ну, они захотят увидеть мальчика как можно скорее, мисс Феллоуз. Кандид Девени уже всех оповестил. К концу дня в нашу дверь будут ломиться все газеты и телестанции мира.

Мисс Феллоуз посмотрела на ребенка и оберегающим жестом обняла его за плечи. Он вздрогнул — совсем чуть-чуть, — но не сделал попытки освободиться.

— Значит, в это тесное помещение набьются журналисты и люди с камерами? В первый же день?

— Да, мы, кажется, не подумали…

— Да, вы не подумали. Это очевидно. Послушайте, доктор Хоскинс, — это ваш маленький неандерталец, и вы вольны делать с ним что угодно. Но никакой прессы, пока он не пройдет медосмотр и не получит справки о том, что здоров — это как минимум. А еще лучше — пока он здесь немного не адаптируется. Вы понимаете меня, правда?

— Мисс Феллоуз, вы же знаете, что реклама имеет первостепенную важность…

— Первостепенную, да. Вот будет реклама, если ребенок умрет в приступе панического страха прямо перед камерой!

— Мисс Феллоуз!

— Или если подцепит насморк от кого-нибудь из ваших драгоценных репортеров. Я пыталась довести до вас, когда просила о стерильной среде, что у него может быть нулевая сопротивляемость к нашим микроорганизмам. Нулевая. Ни антител, ни врожденного иммунитета, ничего, что помешало бы…

— Прошу вас, мисс Феллоуз…

— А если он их всех наделит какой-нибудь заразой каменного века, против которой нет иммунитета у нас?

— Хорошо, хорошо, мисс Феллоуз. До меня уже дошло.

— Хочу полностью удостовериться, что это так. Говорю вам — пусть ваша пресса подождет. Сначала нужно сделать ему все прививки, какие только возможно. Плохо уже то, что он вчера контактировал с таким количеством людей, но толпу репортеров я сюда не пущу — ни сегодня, ни завтра. Если хотят, пусть пока фотографируют его сверху, не входя в стасисную зону — как если бы он был новорожденным, и пусть при этом ведут себя тихо. Позже можно будет составить график съемки. И кстати о верхе. Я все-таки не в восторге оттого, что все время на виду. И хочу, чтобы в моей комнате сделали крышу — хотя бы просто из брезента. Не нужно пока, чтобы тут суетились рабочие. Думаю, что и весь кукольный домик спокойно можно покрыть потолком.

— Однако вы не стесняетесь, — улыбнулся Хоскинс. — Вы очень напористая женщина, мисс Феллоуз. — В его голосе звучало восхищение, смешанное с изрядной дозой раздражения.

— Напористая? Наверное. Во всяком случае, когда речь идет о моих детях.

18

Доктор Джекобс был кряжистым человеком лет шестидесяти, с грубыми чертами лица и седыми волосами, подстриженными ежиком, по-военному. Его властные, не терпящие возражений, резковатые манеры тоже, казалось бы, больше подходили военному врачу, чем педиатру. Но мисс Феллоуз из долгого опыта знала, что дети не против резкости, если под ней чувствуется доброта. На то и доктор, чтобы командовать, этого от него и ждут. Ласку, нежность, утешение дети ищут у других, а доктор — это божество, разрешающее все вопросы, излечивающее все болезни.

Интересно, кто занимался врачеванием в родном племени мальчика сорок тысяч лет назад? Колдун, конечно. Жуткая личность с костью в носу и с глазами, обведенными красной краской — он ставил диагноз, прыгая вокруг костра, пылающего синим, зеленым и алым пламенем. А как бы выглядел доктор Джекобс с костью в носу и с медвежьей шкурой на плечах вместо прозаического белого халата?

Доктор коротко, уважительно пожал сестре руку.

— Я слышал о вас много хорошего, Феллоуз.

— Хочу надеяться.

— Вы работали у Галлахера в «Вэлли дженерал», верно? Хоскинс говорил. Отличный парень Галлахер. Догматик, сукин сын, но хотя бы догмы у него верные. Сколько вы проработали у него в отделении?

— Три с половиной года.

— Он вам понравился?

— Не особенно. Я слышала, как он говорил молодой сестре вещи, которые считаю неподобающими. Но сработались мы хорошо. Я многому у него научилась.

— Да, он соображает. Жаль, конечно, что он так ведет себя с сестрами. А у вас с ним, случайно, ничего такого не было?

— У меня? Нет. Ничего подобного.

— Да, я так и думал, что с вами он бы не решился и пробовать.

Что он, собственно, хотел этим сказать? Что она не во вкусе Галлахера? Она вообще ни в чьем вкусе и довольствуется этим уже много лет. Впрочем, неважно.

Доктор, похоже, помнил всю ее анкету наизусть. Он говорил о разных больницах, упоминал разных докторов, с небрежной фамильярностью отзывался о главных медсестрах и советах директоров. У него явно были обширные связи. Мисс Феллоуз знала о нем только то, что он занимает какую-то высокую должность в государственном медицинском центре и, кроме того, имеет немалую частную практику. Их пути никогда не пересекались. Если Хоскинс счел нужным показать доктору ее анкету, он мог бы и ей показать анкету доктора. Впрочем, это тоже не столь важно.

— Ну что ж, пожалуй, пора взглянуть на вашего маленького неандертальца, — сказал Джек обе. — Где он прячется?

Она показала на соседнюю комнату. Мальчик то и дело робко выглядывал оттуда, показывая то жесткий вихор, то краешек глаза.

— Стесняется? Санитары говорят по-другому. Будто бы он дикий, как настоящая обезьянка.

— Это уже позади. Первый приступ ужаса прошел — теперь он просто боится и чувствует себя покинутым.

— Оно и неудивительно. Однако пора за работу. Позовите его, пожалуйста. Или приведите сами.

— Попробую позвать. Ты можешь выйти, Тимми. Это доктор Джекобс. Он ничего тебе не сделает.

Тимми?

Это еще откуда? Она и сама не знала.

Имя как-то неожиданно выплыло из ее подсознания. Она в жизни не знала ни одного Тимми. Но ведь надо же как-то называть мальчика? Вот она и назвала. Тимоти, сокращенно — Тимми. Так тому и быть. Настоящее человеческое имя. Тимми.

— Тимми? — снова с удовольствием выговорила она, радуясь, что теперь у него есть имя. Он для нее больше не «ребенок», не «неандерталец», не «безобразный малыш». Он — Тимми. Он — личность. У него есть имя.

Но Тимми в ответ на ее призыв скрылся обратно в комнату.

— Нельзя же весь день на него тратить, — нетерпеливо сказал Джекобс. — Пойдите-ка, Феллоуз, приведите его.

И надел на лицо марлевую маску — чтобы обезопасить не только Тимми, но и себя скорее всего.

Это была ошибка. Тимми выглянул, увидел маску и взвыл так, точно ему явился демон из кошмарных снов его каменного века. Когда мисс Феллоуз появилась на пороге, мальчик кинулся от нее, словно зверек, убегающий от своего хозяина в дальний угол клетки, и прижался к стенке, дрожа крупной дрожью.

— Тимми, Тимми…

Бесполезно. Он не подпустит ее к себе, пока Джекобс здесь. Мальчик неплохо выдерживал присутствие Хоскинса, но Джекобс, видимо, напугал его до полусмерти. Вот и провалилась ее теория о том, что дети предпочитают властных и по-военному резковатых докторов. К этому ребенку, во всяком случае, она не подходит.

Мисс Феллоуз позвонила и вызвала Мортенсона с Эллиотом.

— Кажется, нам требуется помощь.

Двое здоровенных санитаров нерешительно переглянулись. Левый рукав белой куртки Эллиота заметно вздувался — это, конечно, повязка на том месте, где вчера его поцарапал Тимми.

— Ну, полно вам, — сказала мисс Феллоуз. — Это всего лишь малый ребенок.

Но мальчик в приступе ужаса снова вернулся в свое дикое состояние. Мисс Феллоуз, с Мортенсоном и Эллиотом на флангах, пыталась поймать его, но он носился по комнате с проворством настоящей обезьяны — попробуй излови. Наконец Мортенсон, совершив прыжок, перехватил мальчишку и оторвал от пола, а Эллиот опасливо ухватил его за лодыжки, чтобы не лягался. Мисс Феллоуз, подойдя, сказала мягко:

— Все хорошо, Тимми, — никто тебе ничего плохого не сделает…

С тем же успехом она могла бы сказать: «Положись на меня». Мальчик бешено отбивался, почти с тем же пылом, что и вчера во время купания.

Мисс Феллоуз, преодолев неловкость, попыталась успокоить его давешней колыбельной песенкой. Никакого толку.

— Придется дать успокоительного, — подошел доктор Джекобс. — Господи, что за уродец.

Мисс Феллоуз взъярилась так, как будто речь шла о ее собственном ребенке. Как доктор смеет говорить такое! Как он смеет!

— У него классическое неандертальское лицо, — отрезала она. — По неандертальским понятиям он просто красавец. — А это откуда взялось? Она понятия не имела о типах неандертальских лиц и о нормах неандертальской красоты. — Не хотелось бы прибегать к успокоительному, но если нет другого выхода…

— Думаю, что нет. Из осмотра ничего не выйдет, если держать его вот так, силой.

Это верно. Непохоже, чтобы мальчик проявил энтузиазм, когда ему станут прижимать шпателем язык или светить в глаза. Он не даст ни взять у себя кровь, ни измерить температуру — даже на расстоянии, с помощью термопары. Мисс Феллоуз неохотно кивнула.

Джекобс достал из своего чемоданчика ультразвуковую ампулу с транквилизатором и активировал ее.

— Вы же не знаете, какую дозу ему дать, — сказала мисс Феллоуз.

— Эта доза рассчитана на вес до тридцати килограммов, — удивился доктор. — В пределах нормы.

— Доза рассчитана на вес человека, доктор. А это неандертальский мальчик. У нас нет никаких сведений об их кровообращении.

Собственные рассуждения испугали ее. Как ни печально, она снова проводит черту между людьми и неандертальцами и никак не выработает твердого взгляда на мальчика. Он — человек, с жаром сказала она себе. Человек, человек, человек! Он Тимми, он человек.

Но Джекобса, как видно, мало занимал этот вопрос.

— Будь он даже детенышем гориллы или орангутанга, Феллоуз, я считал бы дозу верной. Человек он или неандерталец — кровеносная система тут ни при чем. Значение имеет только масса тела. Ладно, возьмем половинную дозу. Чтоб уж совсем не рисковать хоскинсовским сокровищем.

Не только хоскинсовским, к удивлению своему подумала мисс Феллоуз.

Джекобс уменьшил дозу и приложил ампулу к предплечью мальчика. Раздалось легкое жужжание, и транквилизатор тут же начал делать свое дело.

— Ну вот. Теперь возьмем немного палеолитической крови и доисторической мочи. Кал на анализ брали, Феллоуз?

— У него еще не было стула, доктор Джекобс. Смещение, вызванное путешествием во времени…

— Когда это случится, соскоблите немного с пола и дайте мне знать, хорошо?

— Он ходит в туалет, доктор, — возмутилась мисс Феллоуз.

Джекобс удивился и, похоже, рассердился, но потом засмеялся.

— Да вы прямо горой за него стоите, как я погляжу.

— Да. А разве это плохо?

— Пожалуй, нет. Ну хорошо, когда мальчик пойдет в туалет и у него будет стул, возьмите немного на анализ. Полагаю, он пока еще не спускает за собой, а, Феллоуз?

На этот раз Эллиот с Мортенсоном тоже засмеялись. Мисс Феллоуз к ним не присоединилась.

Тимми, кажется, уснул — терпел все, не пошевелившись. Джекобс без труда открыл ему рот, чтобы осмотреть зубы. Мисс Феллоуз, которая их тоже еще не видела, смотрела доктору через плечо, опасаясь, что у мальчика окажутся острые обезьяньи клыки. Но нет, ничего похожего. Зубы великоваты, крупнее, чем у современных детей, и, видимо, крепче — но красивой формы, ровные. Превосходные зубы. И определенно человеческие: ни устрашающих торчащих резцов, ни собачьих клыков. Мисс Феллоуз глубоко, с облегчением вздохнула.

Джек обе закрыл мальчику рот, заглянул ему в уши, приподнял веки. Осмотрел ладони и подошвы ног, простукал грудь, прощупал живот, согнул и разогнул руки и ноги, попробовал бицепсы и бедренные мышцы.

— Он просто маленькое динамо, в чем вы и сами имели случай убедиться. Мал для своего возраста и весит чуть меньше нормы, но это не результат недоедания. Сделав анализ кала, я смогу выяснить, чем он питался, но диета скорее всего была высокопротеиновой и низкокрахмальной — именно этого следует ожидать от охотников и собирателей, живших в неблагоприятном климате.

— В неблагоприятном?

— Обледенение, — слегка покровительственно сказал Джекобс. — Ледниковый период — именно на него приходится большая часть неандертальской эпохи.

«Вы-то откуда знаете? — воинственно подумала мисс Феллоуз. — Вы что, там были? Или вы антрополог?»

Но придержала язык. Доктор Джекобс все время, как нарочно, гладит ее против шерсти, но им, как-никак, работать вместе и нужно поддерживать вежливые отношения. Хотя бы ради Тимми.

19

На середине осмотра Тимми зашевелился и стал беспокоен. Вскоре стало ясно, что действие транквилизатора кончается. Значит, ему действительно следовало дать нормальную для ребенка его массы дозу, как и настаивал Джекобс, — мисс Феллоуз перестраховалась. В чем бы Тимми ни отличался от современного ребенка, на седатив он реагировал точно так же. Он обретал все больше человеческих качеств по мере того, как мисс Феллоуз лучше узнавала его.

Но Джекобс уже сделал все, что мог сделать в данный момент, собрался и ушел, обещав вернуться через пару дней, если анализы покажут что-либо необычное.

— Хотите, чтобы мы остались? — спросил Мортенсон.

— Нет необходимости. Оставьте меня с мальчиком.

Тимми успокоился, как только они ушли. К мисс Феллоуз он, как видно, уже привык и нервничал только в присутствии других. Со временем пройдет и это.

— Вот видишь, Тимми, ничего страшного не случилось. Немножко тебя постукали, немножко помяли — но нам ведь столько надо узнать о тебе, понимаешь?

Он молча, внимательно смотрел на нее.

— Ты понимаешь, да, Тимми?

Он проворчал какое-то двусложное слово, которое, к ее изумлению, показалось ей похожим на «Тимми».

Возможно ли? Он уже знает свое имя?

— Скажи еще раз! Тимми. Тимми.

Он снова пробормотал свои два слога. На этот раз это уже не показалось мисс Феллоуз таким похожим на «Тимми». Возможно, она просто фантазирует, принимая желаемое за действительное. Однако гипотезу стоило проверить Она сказала, указывая на мальчика:

— Тимми — это ты. Тимми. Тимми. Тимми.

Он молча смотрел на нее.

— А я… — она указала на себя и на мгновение замялась. «Мисс Феллоуз» уж слишком длинно. Но «Эдит» не годится. «Няня»? Нет, тоже не пойдет. Придется остановиться на «мисс Феллоуз». — Я — мисс Феллоуз. Ты — Тимми. Я — мисс Феллоуз. Ты — Тимми. — Она повторила это еще раза три-четыре. Мальчик не отвечал. — Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая? — посмеялась она собственной глупости. — Говорю что-то непонятное, тычу пальцем, пою. А у тебя на уме сейчас только ленч, правда, Тимми? Правда? Ленч? Еда? Голодный?

Мальчик снова пробурчал два слога и для пущей убедительности пощелкал языком.

— Да, ты голодный. Пора скушать что-нибудь высокопротеиновое и низкокрахмальное. Фирменное блюдо ледникового периода, да, Тимми? Ну, посмотрим, что у нас тут есть.

20

После ленча пришел доктор Макинтайр из Смитсоновского антропологического института. Перед этим Хоскинс предусмотрительно позвонил по селектору, чтобы спросить у мисс Феллоуз, как она думает — выдержит ли мальчик второй визит почти сразу же после первого? Она посмотрела на Тимми. Он поел с большим аппетитом — выпил целую бутылку синтезированного витаминного напитка, рекомендованного доктором Джекобсом, и умял еще тарелку овсянки с ломтиком тоста, первой твердой пищей, которую мисс Феллоуз рискнула ему дать. Теперь он, спокойный и довольный жизнью, сидел на краешке кровати, ритмично стукая пятками снизу по матрасу — обыкновенный мальчишка после сытного завтрака.

— Ну как, Тимми? Выдержишь еще один осмотр?

Она, конечно, не рассчитывала, что он ей ответит, и щелканье языком едва ли могло сойти за ответ. Мальчик не смотрел на нее и продолжал болтать ногами — наверно, говорил сам с собой. Однако настроение у него определенно хорошее.

— По-моему, можно рискнуть, — сказала она Хоскинсу.

— Хорошо. А как это вы его назвали? Тимми? Что это значит?

— Его так зовут.

— Он что, сказал вам, как его зовут? — опешил Хоскинс.

— Нет, конечно. Просто я зову его «Тимми».

— Ага, — неловко помолчав, сказал Хоскинс. — Вы его зовете «Тимми».

— Надо же как-то его называть, доктор Хоскинс.

— Ну да. Да. Тимми.

— Тимми, — решительно подтвердила мисс Феллоуз.

— Тимми. Ну что ж, хорошо. Так я посылаю к вам доктора Макинтайра, если все в порядке. Посмотреть на Тимми.

Доктор Макинтайр оказался гораздо стройнее, моднее и моложе, чем представлялось мисс Феллоуз, — не старше тридцати — тридцати пяти лет. Небольшого роста, хрупкий, с красивыми золотистыми волосами и светлыми, тонкими, почти невидимыми бровями, он двигался так четко, изящно и выверенно, точно следовал указаниям какого-то внутреннего хореографа. Его утонченная элегантность озадачила мисс Феллоуз: она никак не ожидала, что палеоантрополог может так выглядеть. Ученый заинтриговал даже Тимми — уж очень он отличался от всех мужчин, с которыми до сих пор сталкивался мальчик на новом месте. Тимми удивленно таращил глаза, как будто Макинтайр был божеством, сошедшим со звезд.

Макинтайра же Тимми так потряс, что он почти лишился дара речи. И надолго застыл в дверях, уставившись на Тимми так же, как Тимми на него. Потом отошел на несколько шагов влево и посмотрел оттуда; перешел на другую сторону комнаты и опять стал смотреть.

Мисс Феллоуз довольно холодно произнесла:

— Доктор Макинтайр, это Тимми. Тимми — доктор Макинтайр. Доктор пришел тебя изучать. Ты тоже можешь изучать его, если хочешь.

Бледные щеки Макинтайра вспыхнули.

— Глазам своим не верю, — охрипшим от волнения голосом сказал он. — Просто никак не могу поверить. Неандерталец чистой воды! Живой, у меня перед глазами — настоящий неандерталец! Извините меня, мисс Феллоуз. Вы должны понять — это так поразительно, такфеноменально, так потрясает…

Он чуть не плакал — подобная несдержанность вызывала в ней неловкость и немного раздражала. Но потом мисс Феллоуз сменила гнев на милость и даже растрогалась. Она представила себя на месте историка, который получил вдруг возможность побеседовать с Авраамом Линкольном, Юлием Цезарем или Александром Великим; или на месте богослова, которому вдруг показали подлинные каменные скрижали, принесенные Моисеем с вершины Синая. Естественно, они бы были потрясены. Еще бы — потратить годы на изучение того, что едва известно из древних источников, пытаться понять, восстановить в уме утраченную реальность — и вдруг оказаться лицом к лицу с предметом своей науки, с чем-то подлинным…

Но Макинтайр оправился быстро. Своим легким грациозным шагом он пересек комнату и опустился на колени прямо перед Тимми, глядя на него снизу вверх. Тимми нисколько не испугался — он впервые отнесся так спокойно к новому человеку. Наоборот, он улыбался, мурлыкал что-то себе под нос и покачивался из стороны в сторону, точно к нему пришел в гости любимый дядюшка. В глазах светился живой интерес — кажется, палеонтолог совершенно его заворожил.

— Какой он красивый, мисс Феллоуз! — после долгого молчания сказал ученый.

— Красивый? Пока что мне не часто доводилось это слышать.

— Но это так, это так! Какое чудное неандертальское личико! Надбровные дуги еще не развились, но их уже ни с чем не спутаешь. Платицефалический череп. Удлиненная затылочная область. Можно потрогать его лицо, мисс Феллоуз? Я осторожно. Не хочу его пугать, но хотелось бы кое-что проверить относительно костной структуры…

— Кажется, он тоже не прочь вас потрогать, — сказала мисс Феллоуз.

И в самом деле, Тимми тянулся ручонкой ко лбу Макинтайра. Ученый подался ему навстречу, и Тимми запустил пальцы в его блестящие золотистые волосы и стал гладить их, точно в жизни не видывал такого чуда. Потом вдруг намотал прядку на палец и потянул — весьма чувствительно.

Макинтайр вскрикнул, покраснел и отдернул голову.

— По-моему, ему хочется получить ваш локон, — сказала мисс Феллоуз.

— Только не таким способом. Дайте-ка мне ножницы. — Макинтайр, уже посмеиваясь, отстриг себе клок волос надо лбом и подал шелковистую прядку Тимми, который просиял и закурлыкал от удовольствия. — Скажите, мисс Феллоуз, а у кого-нибудь из тех, кто приходил сюда, были светлые волосы?

Она задумалась. Хоскинс — Девени — Эллиот — Мортенсон — Стретфорд — доктор Джекобс… нет, все они или шатены, или брюнеты, или седые. У нее самой волосы были каштановые с проседью.

— Нет, не припомню. Должно быть, вы первый.

— Может быть, первый в его жизни? Мы, конечно, не знаем, какого цвета волосы у неандертальцев. На всех макетах они обычно изображаются темными — наверно, потому, что неандертальцев принято считать примитивными обезьяноподобными существами, а у большинства крупных современных обезьян темная шерсть. Но темные волосы чаще встречаются в теплых краях, чем у жителей северных областей, а неандертальцы, безусловно, были приспособлены к сильным холодам. Так что они с тем же успехом могли быть и светловолосыми — как, скажем, русские, шведы или финны.

— Но его реакция на ваши волосы, доктор Макинтайр…

— Да. Их вид, безусловно, для него необычен. Ну что ж, возможно, в его племени все были темноволосыми — а возможно, и во всей местности, где они обитали. Да и в его смуглой коже нет ничего нордического. Нельзя, конечно, делать выводы на основе одного-единственного ребенка. Но то, что у нас есть хотя бы этот ребенок — это просто чудо, мисс Феллоуз! До сих пор не верится…

Мисс Феллоуз испугалась, что Макинтайр опять впадет в экстаз, но он держал себя в руках. Он провел кончиками пальцев по щекам Тимми, по его покатому лбу, срезанному подбородку, бормоча себе что-то под нос — очевидно, научные термины, не предназначенные для посторонних ушей.

Тимми вынес его осмотр вполне благодушно.

А потом разразился пространным монологом в форме щелканья и ворчания — это он впервые заговорил с тех пор, как пришел Макинтайр.

Палеонтолог, пунцовый от волнения, посмотрел на мисс Феллоуз:

— Вы слышали? Он раньше произносил что-либо подобное?

— Конечно. Он все время говорит.

— Говорит?

— А что же он, по-вашему, делает? Он говорит нам что-то.

— То есть это вы так предполагаете.

— Нет, — с досадой ответила мисс Феллоуз. — Он разговаривает, доктор Макинтайр. По-неандертальски. В его речи есть много одинаковых фраз. Я пыталась выделить их и даже воспроизвести, но пока безуспешно.

— Что это за фразы, мисс Феллоуз?

— Он щелкает языком и ворчит в определенном порядке. Кое-что я уже различаю. Один набор звуков говорит о том, что он голоден. Другой обозначает нетерпение или беспокойство. Третий — страх. Я знаю, что эти мои толкования нельзя назвать научными, но я безотлучно нахожусь при мальчике со времени его прибытия, и у меня есть опыт общения с детьми, у которых нарушена речь. Я всегда слушала их очень внимательно.

— Да, конечно. — Макинтайр был настроен скептически. — Это очень важно, мисс Феллоуз. Его щелканье и ворчание записывается на пленку?

— Не знаю. Надеюсь, что да. — Она вспомнила, что хотела спросить об этом Хоскинса, да позабыла.

Тимми снова что-то сказал — на этот раз с другой интонацией, более напевно, почти жалобно.

— Видите, доктор Макинтайр? Раньше он этого не говорил. По-моему, он опять хочет поиграть с вашими волосами.

— Вы ведь просто угадываете, не так ли?

— Конечно. Я пока еще не очень бегло говорю по-неандертальски. Но посмотрите — он тянется к вам снова.

Макинтайру, как видно, не очень-то хотелось, чтобы его опять таскали за волосы. Он улыбнулся и взамен протянул Тимми палец, но мальчика это не устроило, что он и высказал, прощелкав несколько длинных фраз, прерываемых тремя еще незнакомыми пронзительными звуками — не то ворчанием, не то воем.

— Кажется, вы правы, мисс Феллоуз! — вскричал взволнованный Макинтайр. — В самом деле похоже на осмысленную речь! Определенно. Как вы думаете, сколько лет ребенку?

— Между тремя и четырьмя годами. На мой взгляд, ближе к четырем. Вы напрасно удивляетесь, что он так хорошо говорит. Четырехлетки уже вполне владеют речью. Если у вас есть дети…

— Дочка. Ей почти три и действительно есть что сказать, но ведь этот ребенок — неандерталец.

— Какое это имеет значение? Почему бы неандертальскому ребенку его возраста тоже не уметь говорить?

— Пока что у нас нет оснований предполагать, мисс Феллоуз, что неандертальцы какого бы то ни было возраста вообще владели речью в нашем понимании. И потому-то звуки, которые произносит этот ребенок, имеют такую огромную важность для науки о доисторическом человеке. Если это действительно речь, то есть осмысленные звуковые построения с четкой грамматической структурой…

— Ну конечно же, это речь! — взорвалась мисс Феллоуз. — Именно речь и отличает человека от животных, не так ли? И вы хотите, чтобы я поверила, будто этот мальчик — не человек?

— Неандертальцы, бесспорно, были людьми, мисс Феллоуз, — мне ли отрицать. Но это не значит, что они владели разговорной речью.

— Что? Как же это возможно — быть людьми и при этом не уметь говорить?

Макинтайр испустил глубокий вздох, давая понять, что его терпение на исходе. Подобные вздохи были слишком хорошо знакомы мисс Феллоуз. Всю свою жизнь она работала с людьми, которые считали, что она знает меньше их, поскольку она «всего лишь» медсестра. Это было не так — по крайней мере, в больнице. Но здесь не больница, и о неандертальцах она действительно ничего не знает, а этот светловолосый молодой человек — специалист по ним. Мисс Феллоуз придала лицу выражение заинтересованного внимания.

— Мисс Феллоуз, — начал Макинтайр, явно собираясь прочесть лекцию, — чтобы живое существо могло говорить, ему недостаточно обладать определенным уровнем умственного развития — необходима еще и физическая способность к произнесению сложных звуков. Собаки — вполне разумные существа, владеющие обширным словарем, но одно дело знать, что такое «сидеть» и «апорт», а другое — уметь произнести эти самые «сидеть» и «апорт», и ни одна собака от сотворения мира не сумела еще произнести ничего, кроме «гав». И вы, конечно, знаете, что шимпанзе и гориллы легко обучаются языку жестов, но слова выговаривают не лучше, чем собаки. У них для этого просто нет нужного анатомического оснащения.

— Я этого не знала.

— Человеческая речь — очень сложное явление. — Макинтайр похлопал себя по горлу. — А ключ к ней — крохотная U-образная косточка, называемая подъязычной, поскольку располагается у корня языка. Она управляет одиннадцатью мелкими мускулами, которые приводят в движение язык, нижнюю челюсть, а также поднимают и опускают гортань, производя гласные и согласные, собственно и образующие речь. У обезьян же подъязычной косточки нет, поэтому они могут только ворчать и шипеть.

— А как же попугаи и майны? Они ведь выговаривают слова. Выходит, у них есть подъязычная косточка, а у шимпанзе нет?

— Птицы типа попугаев и майн просто подражают звукам, которые издают люди, используя для этого совершенно иной анатомический аппарат. Но это нельзя назвать речью. У птиц отсутствует понимание, они сами не знают, что говорят. Просто проигрывают то, что слышат.

— Ну хорошо — а у неандертальцев была подъязычная косточка? Она должна была присутствовать, раз их считают людьми.

— Мы в этом не уверены. Надо учесть следующее: во-первых, общее число неандертальских скелетов, найденных начиная с 1856 года, не превышает двухсот, и многие из них фрагментарны или претерпели серьезные повреждения. А во-вторых, подъязычная косточка очень мала и с другими костями не связана — только с мышцами гортани. Когда тело разлагается, подъязычная кость отваливается и легко может затеряться. Из всех исследованных нами ископаемых неандертальцев только у одного — у одного, мисс Феллоуз! — подъязычная кость была на месте.

— Но если она имелась у одного, то должна была иметься и у всех?

— Весьма вероятно, — кивнул Макинтайр. — Но мы ни разу не видели гортани неандертальца — ведь мягкие ткани, естественно, не сохранились. И не знаем, для чего служила неандертальцам подъязычная кость. Несмотря на нее, мы не можем сказать с уверенностью, владели неандертальцы речью или нет. Все, что мы можем сказать, — это что анатомия голосового аппарата неандертальцев скорее всего была схожа с современной. Скорее всего. Но была ли она достаточно развита, чтобы выговаривать доступные пониманию слова — или был ли их мозг достаточно развит, чтобы овладеть понятием речи…

Тимми снова защелкал и заворчал.

— Послушайте его, — торжествующе сказала мисс Феллоуз. — Вот вам и ответ! У неандертальцев прекрасный язык, и мальчик очень хорошо говорит на нем. А в скором времени заговорит и по-английски, доктор Макинтайр. Я уверена. И тогда отпадет необходимость в спорах, владели неандертальцы речью или нет.

21

Макинтайр, кажется, собрался разрешить все неандертальские загадки разом. Он щелкал языком, надеясь, что Тимми ему ответит; он извлек из портфеля цветные пластмассовые кубики — принадлежность какого-то теста на умственное развитие — и пытался заставить Тимми расположить их по цвету и по размеру; он предложил мальчику цветные карандаши и бумагу и стал ждать результата, но Тимми не проявил интереса к рисованию; он велел мисс Феллоуз поводить Тимми за руку по комнате и фотографировал мальчика в движении. Он желал бы провести еще какие-то тесты, но Тимми был иного мнения на этот счет. Как только Макинтайр начал строить конструкцию из катушек на стержнях, похожую на игрушку, но на самом деле предназначенную для проверки координации, Тимми уселся на пол и громко заревел.

Это был его первый нормальный плач, без рыданий и стонов — всем известный рев ребенка, который очень устал и от которого слишком много хотят. Мисс Феллоуз слушала его с удовольствием, хотя само зрелище ее поразило: какой большой у Тимми рот, когда он его разевает во всю ширь, а нос как будто еще увеличился, а эти толстые надбровные дуги так сильно выступают, когда мальчик судорожно зажмуривает глаза. Искаженное плачем лицо Тимми приобретало ужасающе нечеловеческий вид.

Зато его рев, эти изливающие душу рулады — если не смотреть на Тимми, легко было поверить, что это верещит и барабанит пятками по полу обыкновенный четырехлетка в остром приступе недовольства жизнью.

— Чем это я его так допек? — спросил Макинтайр.

— Наверное, злоупотребили его вниманием. Перестали быть занятным. Он еще маленький, доктор Макинтайр. Нельзя же бесконечно его мучить. И потом, этот малыш, должна вам напомнить, пережил недавно серьезную травму, расставшись со всем, что ему было близко и понятно.

— Но я же его не мучил — а впрочем, все возможно. Прошу прощения. Эй, Тимми, видишь — волосы? Блестят-то как? Хочешь поиграть? Хочешь потаскать меня за волосы?

Макинтайр подставил Тимми свою золотистую голову, но тот заверещал пуще прежнего.

— Не хочет он сейчас играть с вашими волосами, доктор Макинтайр, — неприязненно сказала мисс Феллоуз. — А если он в них вцепится, то вы, думаю, пожалеете. Оставьте-ка лучше его. У вас будет вполне достаточно времени, чтобы его обследовать.

— И то верно. — Пристыженный палеоантрополог встал — Поймите, мисс Феллоуз, мне как будто вручили заветную книгу, в которой заключены все тайны времен, и я хочу прочесть ее немедленно — с начала и до конца.

— Понимаю. Но боюсь, что ваша книга проголодалась, капризничает и ей кое-куда нужно.

— Ну да. Да, конечно.

Макинтайр стал торопливо собирать свое имущество. Когда он взялся за катушки на палочках, мисс Феллоуз спросила:

— Вы не оставите нам одну?

— Хотите сами провести с ним тест?

— Мне ваши тесты ни к чему, доктор. Я и так вижу, что он умный мальчик. Но ему понадобятся игрушки, вот с этой и начнем.

Макинтайр снова вспыхнул. Как он легко краснеет, подумала мисс Феллоуз.

— Ну конечно, берите.

— И кстати о книгах, доктор Макинтайр, — не подберете ли вы мне что-нибудь о неандертальцах? Два-три пособия, чтобы я могла получить самые элементарные сведения, которые мне никто не потрудился дать? Не обязательно популярные — я вполне могу читать научную литературу. Меня интересует, как жили неандертальцы, чем они питались, что нам было известно о них до сих пор. Это возможно?

— Завтра же пришлю вам все, что нужно. Но должен вас предупредить, мисс Феллоуз, — нам почти ничего неизвестно о неандертальцах, мы как раз собираемся узнать все у Тимми в рамках этого проекта.

— Всему свое время. — Она усмехнулась. — Не терпится за него взяться, да?

— Ну еще бы.

— Что ж, боюсь, придется запастись терпением. Я не дам вам мучить ребенка. Мы и так уж сегодня утомили его визитами — больше этого не повторится.

Смущенный Макинтайр криво улыбнулся и пошел к выходу.

— Да, доктор, когда будете подбирать для меня книги…

— Да?

— Хорошо бы найти такую, где рассматриваются родственные связи между неандертальцем и человеком — то есть современным человеком. В чем различие, в чем сходство. Эволюционная схема, как мы ее понимаем. Это меня больше всего интересует. — Глаза мисс Феллоуз сердито вспыхнули. — Они ведь люди, правда, доктор Макинтайр? Немного не такие, как мы, но разница не так уж велика. Правда?

— Да, это в общем-то верно, хотя…

— Нет. Никаких «хотя». Никакие они не обезьяны — это я уже знаю. Тимми — не какое-нибудь там недостающее звено. Он маленький человек. Заранее спасибо за книги, доктор Макинтайр. До скорого свидания.

Палеонтолог ушел. Рев Тимми сразу же перешел в неуверенное нытье, а потом и совсем затих.

Мисс Феллоуз взяла его на руки. Он, весь дрожа, прижался.

— Да, — ласково сказала она. — Да-да-да, день был трудный. Слишком трудный. А ты ведь еще малыш. И совсем один на свете.

Потерявший свой дом, потерявший все, что близко и дорого.

— Были ли у тебя братья и сестры? — спросила мисс Феллоуз, не ожидая, конечно, ответа, просто успокаивая мальчика ласковой интонацией. — Какая у тебя была мать? Какой отец? А друзья, с которыми ты играл? Никого не осталось. Никого. Наверное, они уже кажутся тебе сном. Долго ли еще ты будешь помнить их, хотела бы я знать?

Потерянный малыш. Мой малыш.

— Как насчет теплого молочка? — сказала она. — А потом, пожалуй, надо лечь спать.

Интермедия третья У слияния трех рек

Ночью Серебристому Облаку приснилось море.

Во сне он снова был мальчиком, всего на пару лет постарше Меченого Небесным Огнем, которого Богиня унесла в вихре света. Он стоял у кромки моря, чувствуя на губах странный мокрый ветер. С ним были отец и мать, Высокое Дерево и Прекрасный Цветок, и они держали его за руки, осторожно подталкивая к воде.

— Нет! — говорил он. — Оно холодное. Я боюсь.

— Оно не причинит тебе вреда, — сказал Высокое Дерево.

Но это была неправда. Никто никогда не входил в море. Это знал каждый ребенок, только научившийся понимать. Море убивало. Море мигом отнимет жизнь и выбросит тебя на берег, пустого и тихого. Только в прошлом году один воин, Добытчик Пяти Мамонтов, поскользнулся на заснеженном утесе и упал в море, а когда его вскоре вынесло на берег, он был мертв, и его похоронили в расщелине скалы неподалеку от места, где он упал, и всю ночь пели погребальные песни и жгли разноцветные костры. А теперь родные отец и мать ведут его, Серебристое Облако, в море. Они хотят, чтобы он умер так же, как Добытчик Пяти Мамонтов? Он им надоел? Почему они так поступают?

— Море сделает тебя сильным, — сказала Прекрасный Цветок. — Море сделает тебя мужчиной.

— Но Добытчик Пяти Мамонтов умер в нем!

— Потому что пришло его время. Море позвало его и взяло к себе. Но тебе еще не время умирать, мальчик. И тебе нечего бояться.

Так ли это? Можно ли им верить?

Ведь это отец и мать. Зачем им нужно, чтобы он умирал?

Серебристое Облако крепко сжал их руки и сделал вместе с ними шаг вперед, к самому краю моря.

Никогда еще он не подходил к нему так близко, хотя их племя издавна жило на приморской равнине, кочуя по берегу вслед за дичью. И теперь он смотрел на море с любопытством и страхом. Оно лежало перед ним как огромный, могучий плоский зверь, темный и блестящий. От него шел рокот, а по краю оно дробилось и вздувалось белой пеной. Там и сям вода взмывала высоко в воздух и разбивалась о прибрежные камни. Раньше Серебристое Облако, стоя на утесе вроде того, с которого сорвался Добытчик Пяти Мамонтов, иногда смотрел далеко в море и видел там красивых зверей, плавающих между льдинами. Звери были не такие, как сухопутные мамонты, овцебыки и носороги — они были гладкие и блестящие и плавали в море легко, как птицы летают в воздухе.

Прошлой весной один такой морской зверь вышел на берег, и охотники напали на него и убили, и в племени был большой пир. Какое нежное было мясо! Какое необыкновенное! А толстый мех такой чудесный, мягкий-мягкий. Высокое Дерево сделал из этого роскошного темного меха плащ Прекрасному Цветку, и она с гордостью носила его по праздникам.

Может, теперь они собираются отдать его морю в обмен на тот мех? Может, так?

— Еще шаг, мальчик, — сказал ему Высокое Дерево. — Не бойся.

Серебристое Облако посмотрел на отца — тот улыбался.

Придется довериться отцу. Серебристое Облако ступил вперед, крепко держа родителей за руки, и край моря охватил его лодыжки. Мальчик ожидал, что вода будет холодной, но нет — она была теплой, она жгла, как огонь. Потом он перестал чувствовать жжение. Море отхлынуло и вернулось, выше прежнего, покрыло его колени, бедра, живот. Высокое Дерево и Прекрасный Цветок шли все дальше, ведя его за собой. Дно моря было мягкое, как мех морского зверя, и словно шевелилось под ногами.

Мальчик уже вошел в море по грудь, и оно грело его, как теплое одеяло.

— Ты еще чувствуешь ногами дно? — спросил Высокое Дерево.

— Да. Да.

— Хорошо. Теперь нагнись. Погрузи голову в море. Омой морем лицо.

Серебристое Облако послушался. Море сомкнулось над ним, словно покрыло снежным пологом. Снег тоже перестает быть холодным, когда зароешься в него поглубже. Он начинает греть, как огонь, а если останешься в нем надолго, то уснешь, будто укрытый теплой полостью. Одна девочка постарше его рассказывала, что видела, как старушку из их племени, у которой ноги не стали ходить, а глаза — видеть, увели и положили в снег. Она закрыла глаза и отошла ко сну — так мирно и спокойно.

Вот так и я усну сейчас в море, подумал Серебристое Облако, пришел мой конец. Но смерть почему-то уже не пугала его. Он поднял голову — посмотреть, окунулись ли отец с матерью тоже, но их не оказалось рядом, к его удивлению. Их нигде не было видно. Он был совсем один. Издалека донесся голос отца:

— Теперь выходи из моря, мальчик. Повернись и выходи на берег.

Да. Так он и сделает.

Он пошел к берегу, чувствуя, как с каждым шагом меняется его тело. Он все рос — и ввысь, и вширь, и понял, что превращается в мужчину, с каждым мигом становится старше. Плечи раздавались, грудь выпячивалась колесом, ноги обрастали мясом и крепли. Он ступил на каменистый берег воином в расцвете сил и глянул на свое нагое тело — это было тело мужчины, темное и волосатое. Он засмеялся. Он потер грудь и похлопал себя по ляжкам. Вдали виднелись огни стойбища, и он побежал к ним, чтобы всем рассказать, какое диво с ним случилось.

Но на бегу с ним происходило не менее странное: он продолжал стареть с каждым шагом. Время держало его крепко и не хотело отпускать. Детство он оставил в море и вышел в расцвете мужества — а теперь он задыхался, потом стал ловить ртом воздух и бежал уже трусцой, а там перешел и на шаг. Потом захромал и стал спотыкаться — что-то сделалось с левым бедром, вся нога отказывала и болела. Он взглянул на нее — она была вся в крови, словно зверь разодрал ее когтями. Да, вспомнил Серебристое Облако, мы охотились, и снежный барс бросился на меня сверху.

Как трудно стало идти. Как я стар и как устал. Не могу больше держаться прямо. И все волосы на теле поседели.

Все у него теперь болело. Он чувствовал, как уходит из него сила. Какой странный, тревожный сон! Сначала мальчик вошел в море, потом вырос и быстро состарился, и вот он умирает в чужом краю далеко от моря, где земля холодная и твердая и дует сухой ветер, и нет никого из близких вокруг. Где Высокое Дерево, где Прекрасный Цветок — где Серебристое Облако?

— Помогите, — закричал он во сне и сел. — Море убило меня! Море… море…

Рядом кто-то был. Он моргнул и приоткрыл глаза. Около него на коленях стояла Ведунья и с беспокойством смотрела на него. Серебристое Облако попытался овладеть собой. Он трясся, как больная старуха, и грудь у него тяжело вздымалась. Никто не должен видеть его таким — никто. Вождь нашарил свой посох, оперся на него и неловко встал.

— Сон, — пробормотал он. — Дурной сон. Надо сейчас же принести жертву. Где жрица? Найди мне жрицу!

— Она ушла. Ушла приводить в порядок алтарь.

— Какой алтарь? Где?

— У Трех Рек. Что с тобой, Серебристое Облако? Ты как будто все позабыл.

— Это из-за сна. — Он шагнул вперед, опираясь на посох. В голове понемногу прояснялось. Внизу, в долине, сливались три реки.

Да. Долгое паломничество, повернувшее племя вспять, завершилось, Они разбили стан на длинном пологом плато, которое спускалось к долине Трех Рек. В туманном рассветном сумраке Серебристое Облако различал эти реки — самая большая неспешно текла с севера, неся на себе обильный груз льда, а две более узкие и быстрые речки впадали в нее под острым углом с востока и запада.

В прошлом году — а казалось, что давным-давно — они стояли здесь много недель, и это было голодное время, пока Богиня не сотворила чуда и не послала им стадо северных оленей, тоже до того обессиленных голодом, что охотникам легко удалось отогнать десяток к обрыву. Какая прекрасная добыча им досталась! В благодарность они построили Богине у слияния рек великолепный алтарь из самых больших глыб, какие только смогли поднять, и украсили его особенным блестящим камнем, который откалывали от скалы тонкими пластами. А потом двинулись дальше, продолжая свой долгий путь на восток.

И вот они вернулись сюда.

— Я не вижу там жрицы, — сказал вождь Ведунье.

— Она должна быть у алтаря.

— Я вижу алтарь, но не вижу жрицы.

— Твои глаза уже никуда не годятся, Серебристое Облако. Дай-ка я посмотрю. — Ведунья стала впереди него, глядя в покрытую туманом долину.

— Да, ты прав, ее там нет, — озабоченно сказала она. — Должно быть, уже возвращается. А говорила, что проведет там все утро, молясь и очищая алтарь.

— Серебристое Облако! Серебристое Облако!

— Жрица? Что с то…

Жрица бегом поднималась по тропе, ведущей из долины. Лицо ее пылало, одежды сбились, и она так тяжело дышала, будто всю дорогу так и бежала бегом.

— Что? Что такое, жрица?

— Чужие!

— Где?

— Повсюду вокруг алтаря. Я их не видела, но их следы везде. Длинные ступни — я их знаю. Они везде на мокрой земле. Следы свежие, Серебристое Облако. Их там внизу полно. Мы пришли в самую гущу Чужих!

Глава 5 Непонимание

22

— Ну, как там наш мальчик? — спросил Хоскинс, зайдя к ним на следующее утро.

— Почему бы вам самому не посмотреть, доктор?

Хоскинс ответил шутливо, но с долей раздражения:

— А почему вы все время называете меня «доктор»?

— Потому что вы доктор, насколько я знаю, — сказала она, вспомнив горделивого «доктора физ. наук» на табличке в его кабинете.

— У меня степень по физике, вот и все.

— Степень есть степень.

— А вы привыкли обращаться к своим шефам «доктор», верно? Особенно к мужчинам?

Мисс Феллоуз опешила. Да, Хоскинс попал в точку: все руководящие лица в больницах, где она работала, имели степень по медицине. Большинство, хотя и далеко не все, были мужчинами. И у нее вошло в привычку вставлять «доктор» в каждую фразу при разговоре с теми, кому она подчинялась.

Ее муж тоже был доктором — доктором физики, как и Хоскинс Интересно, если бы их брак продержался подольше, она бы и его тоже называла доктором, как Хоскинса? Странная мысль. Она теперь редко вспоминала о муже: самый факт ее замужества, того, что у нее был муж, казался ей чем-то далеким и неправдоподобным. Ведь это было так давно и длилось так недолго.

— А как бы вы хотели, чтобы я вас называла? — спросила она. — Мистер Хоскинс?

— Здесь почти все зовут меня «Джерри».

— Нет, я не смогу.

— Не сможете?

— Это неудобно.

— Неудобно, — задумчиво повторил Хоскинс. — Неудобно называть меня «Джерри». — Он внимательно присмотрелся к мисс Феллоуз, точно видел ее впервые, и его широкая физиономия расплылась в приветливой улыбке, — Экие у вас официальные манеры. Я и не предполагал, насколько официальные. Хорошо: Можете по-прежнему звать меня «доктор Хоскинс», если вам так удобнее. А я буду звать вас «мисс Феллоуз».

К чему это он? Уж не собирался ли он перейти на «Эдит»?

Так ее никто не называл Почти никто: и пяти человек на всем свете не наберется. А так она была «мисс Феллоуз» даже для себя самой, когда думала о себе в третьем лице, что случалось нечасто. Просто привычка — она над этим никогда не задумывалась. Но теперь ей пришло в голову, что думать так о себе очень странно. Это слишком строго, слишком чопорно. Кажется, я с годами стала чудаковатой, сама того не заметив, подумала она.

Хоскинс продолжал смотреть на нее с улыбкой.

А ведь он очень милый, вдруг осознала она, очень симпатичный. Раньше она этого тоже не замечала. В предыдущие их встречи он представлялся ей собранным, сдержанным, неуступчивым — лишь изредка проглядывало в нем нечто человеческое. Но, возможно, таким его делало напряжение последних дней перед экспериментом; теперь же, когда изъятие из времени состоялось и успех проекта обеспечен, Хоскинс отошел, помягчел, вернулся к своему обычному состоянию. И оказался очень славным.

Мисс Феллоуз вдруг стало интересно, женат Хоскинс или нет.

То, что она хоть на миг позволила себе такую мысль, удивило и смутило ее. Ведь он же говорил ей недавно, что у него есть сын. Маленький мальчик, который едва научился ходить.

Конечно же, Хоскинс женат. Конечно же. Что это взбрело ей в голову? Мисс Феллоуз в ужасе отогнала от себя неподобающую мысль и позвала:

— Тимми! Тимми, иди сюда!

Мальчик, как и Хоскинс, пребывал в жизнерадостном, общительном настроении. Он хорошо выспался, хорошо поел и сейчас выскочил из спальни, нисколько не стесняясь Хоскинса — наоборот, храбро подошел к директору и защелкал.

— Вы думаете, он говорит что-то, мисс Феллоуз? Не просто издает звуки, чтобы послушать самого себя?

— А как же иначе, доктор? Вот и доктор Макинтайр спрашивал у меня то же самое, когда услышал Тимми. Как можно сомневаться в том, что это язык — к тому же весьма сложный?

— Доктор Макинтайр очень консервативен и не делает поспешных выводов.

— Я тоже не делаю. Однако это настоящий язык — или я уж не знаю, как люди разговаривают.

— Будем надеяться, мисс Феллоуз. Непременно будем надеяться. Если мы не найдем способа общаться с Тимми, вряд ли затраты по его доставке оправдают себя. Мы, естественно, хотим, чтобы он рассказал нам о своем мире все, что возможно.

— Расскажет, доктор. Не на своем языке, так на нашем. Мне сдается, он выучит наш язык задолго до того, как мы с вами освоим неандертальский.

— Возможно, вы и правы, мисс Феллоуз. Время покажет, не так ли? Время покажет. — Хоскинс присел, чтобы сравняться с Тимми, ухватил мальчика за ребрышки и легонько пощекотал — видно было, что он умеет обращаться с детьми. Тимми это понравилось. — Крепкий какой парнишка. Сильная порода. Значит, английский будем учить, да, Тимми? А потом ты продиктуешь нам книжку о жизни в палеолите, и все захотят ее прочесть, и она станет первоклассным бестселлером — вот и оправдаешь наши капиталовложения, а, Тимми? — Хоскинс посмотрел на мисс Феллоуз. — Нет нужды говорить вам, сколько всего зависит от этого мальчика. Дело не только в деньгах, но и в будущем нашей научной работы.

— Да, я представляю себе.

Хоскинс потрепал Тимми за вихры и встал.

— Годами мы работали на нищенском бюджете, собирая свои фонды с миру по нитке. Вы не поверите, во что обходится энергия, необходимая для поддержания одного-единственного мгновения стасиса — ее хватило бы, чтобы снабжать большой город несколько дней. И энергия — лишь часть наших расходов. Мы уже раз десять были на грани краха. Чтобы спастись, нам пришлось вложить все силы в одно большое шоу. Все или ничего. А когда я говорю «все силы», это что-нибудь да значит. И Тимми нас спас. Он прославит «Стасис текнолоджиз». Мы на коне, мисс Феллоуз, на коне!

— А я думала, вы уже прославились, когда доставили сюда маленького динозавра.

— Мы тоже так думали. Но он как-то не захватил воображения публики.

— Как? Динозавр?

— Ну, добудь мы взрослого бронтозавра или леденящего кровь тираннозавра, это бы еще ничего, — засмеялся Хоскинс. — Но вы же знаете, что нам связывает руки предельная масса груза. Не говоря уж о том, что мы не сумели бы управиться с тираннозавром. Надо будет сводить вас на днях посмотреть нашего малыша.

— Да, хорошо бы.

— Он очень милый.

— Милый? Это динозавр-то?

— А вот увидите сами. Славный такой динозаврик. К несчастью, публику милашки-динозаврики не очень волнуют. «Как интересно, — говорят люди, — ученые взяли из доисторического времени маленького динозавра». А потом они видят этого динозавра в телевизоре и теряют к нему всякий интерес — он ведь не вдвое выше дома и огонь не изрыгает. Но мальчик — неандерталец, настоящий доисторический человек — это существо, пусть и непохожее на нас, но все же такое, с которым каждый может себя отождествить и которому каждый посочувствует. В нем наше спасение. Слышишь, Тимми? Ты — наш спаситель. Если бы эта затея провалилась, мне пришел бы конец. Это уж точно. Как и всей нашей корпорации.

— Понимаю.

— Ну, теперь-то все в порядке. Скоро у нас будет много денег — со всех сторон обещают. Все прекрасно, мисс Феллоуз. Лишь бы Тимми был здоров и весел, да еще обучить бы его парочке фраз: «Здравствуйте, я Тимми из каменного века…»

— Или что-то в этом роде, — сухо сказала мисс Феллоуз.

— Да, что-то в этом роде. Главное — чтобы он был здоров и весел. Если с ним что-нибудь случится, мисс Феллоуз, я за нас и гроша ломаного не дам. Так что вы становитесь центральной фигурой всего предприятия, понимаете? От вас зависит создать для Тимми благоприятную, здоровую атмосферу. Ваше слово — закон: что Тимми понадобится, то он и получит. Вчера вы были совершенно правы, не разрешив репортерам накинуться на него так рано.

— Спасибо.

— Однако, как вы понимаете, пресс-конференцию все же придется провести как можно раньше — в наших общих интересах поскорее разрекламировать эксперимент с Тимми. — И Хоскинс вдруг утратил часть своего обаяния, вновь превратившись в должностное лицо, которое говорит «положитесь на меня», но полагаться на него не хочется.

— Значит ли это, что вы намерены привести их сегодня? — холодно осведомилась мисс Феллоуз.

— Ну, если вы считаете, что он готов…

— Нет, не считаю. Пока нет.

— Ваше слово — закон. — Хоскинс провел языком по губам. — Вы сами скажете когда.

— Хорошо.

— А заранее не сможете сказать, хотя бы примерно? Что, если мы соберем пресс-конференцию завтра? Или послезавтра?

— Давайте подождем, доктор, хорошо? Пока я просто не хочу подвергать Тимми такому стрессу. Он еще, так сказать, не отдышался, не пришел в себя — или как там еще говорится. Он сделал большие успехи по сравнению с первоначальным паническим состоянием, но в любой миг может превратиться в то дикое, перепуганное существо, которое вы видели в первый вечер. Даже доктор Макинтайр через некоторое время вывел его из терпения.

— Нельзя же бесконечно отказывать прессе, мисс Феллоуз, — забеспокоился Хоскинс.

— Я не говорю, что бесконечно. Я говорю о нескольких днях. Два, три, четыре дня — вы позволите мне самой судить, доктор Хоскинс? Ведь мое слово — закон?

— Закон, — не слишком воодушевленно подтвердил Хоскинс и, помолчав, спросил: — Вы ведь не выходили из зоны стасиса с той первой ночи, мисс Феллоуз? Ни на минуту?

— Нет! — с негодованием ответила она. — Я знаю свои обязанности, доктор Хоскинс, и если вы думаете…

— Что вы, мисс Феллоуз. — Он с улыбкой вскинул ладонь. — Я ничего такого не хотел сказать. Я к тому, что мы вовсе не собираемся держать вас взаперти с мальчишкой круглые сутки и без выходных. Конечно, в первые критические дни лучше было находиться при нем безотлучно — я так и сказал при собеседовании, что для начала вам придется дежурить постоянно. Но Тимми как будто отлично адаптируется, и вам нужно будет составить свой распорядок дня, включив туда время отдыха. Мисс Стретфорд будет подменять вас сначала на часок, а там, глядишь, и на целый день.

— Как скажете.

— Что-то не вижу энтузиазма, мисс Феллоуз. Не знал, что вы такой трудоголик.

— Это не совсем верно. Просто Тимми сейчас в ужасно шатком состоянии. Он сбит с толку, одинок, оторван от близких — и очень нуждается в любви и в защите, пока не свыкнется с тем, что с ним сталось. Не хотелось бы оставлять его — даже ненадолго.

— Похвально, похвально. Но теперь, когда самое трудное позади, вам надо понемногу начинать выходить, хотя бы на короткое время.

— Если вы так считаете, доктор…

— Да, думаю, так будет лучше. Для вашей же пользы, мисс Феллоуз. Надо дать себе передышку. И потом, я бы не хотел, Чтобы Тимми целиком и полностью зависел от вас. Кто знает, какие чувства может породить в нем ваша неотлучная забота. Что, если вам вдруг необходимо будет выйти, а мальчик этого не перенесет? Создалась бы нездоровая обстановка, вы не находите?

— Да, здесь вы правы, — кивнула мисс Феллоуз.

— Вот и хорошо. Проведем небольшой эксперимент? Вызовем мисс Стретфорд и оставим ее с Тимми на пару часов, а сами пойдем на экскурсию — я покажу вам все наше хозяйство.

— Ну-у…

— Не хочется, да? Послушайте, мы дадим вам вызывное устройство. Если у мисс Стретфорд возникнет хоть малейшая проблема, вы вернетесь сюда в течение пяти минут. Положитесь на меня.

— Ну хорошо, — смягчилась мисс Феллоуз. Приходилось признать, что Хоскинс рассуждает здраво. Теперь, когда она помогла Тимми пережить первые два дня, не мешало бы проверить, как он сумеет выдержать ее недолгое отсутствие. — Я согласна попробовать. Покажите мне вашего динозавра.

— Все покажу. И флору, и фауну, и минералы. — Хоскинс взглянул на часы. — Даю вам… ну, скажем, полтора часа, чтобы вы закончили здесь все дела и дали указания мисс Стретфорд. Потом зайду за вами и поведу вас на экскурсию.

— Дайте лучше два часа, — прикинула мисс Феллоуз.

— Два? Прекрасно. Буду здесь ровно в одиннадцать, так что не прощаюсь. Итак, никаких проблем?

— Нет. Мне прямо не терпится все посмотреть. Ты сможешь ненадолго обойтись без меня, правда, Тимми?

Малыш защелкал.

— Видите, доктор? Он понимает, что я задаю ему вопрос, и отвечает, хоть и не знает, о чем я спросила. У него умная головка.

— Ну еще бы. — Хоскинс кивнул, улыбнулся и вышел.

Мисс Феллоуз напевала себе под нос, управляясь с утренними делами. Она сказала правду — ей не терпелось выйти из стасисной зоны. Как ни дорог был ей Тимми, разрядка тоже требовалась.

А может, ей просто хочется побыть в обществе Хоскинса?

Право же — смешно, конечно, так думать, но она как будто идет на свидание.

У него маленький сын, сурово одернула себя мисс Феллоуз. Значит, и жена наверняка есть — молодая и красивая.

И все-таки к приходу Хоскинса она сменила свою сестринскую форму на платье. Платье, разумеется, было строгое — других у мисс Феллоуз не водилось, — но ока уже много лет не чувствовала себя такой женственной.

Хоскинс сделал ей вежливый комплимент, который она приняла также согласно правилам хорошего тона, подумав, что это превосходное вступление. И спохватилась: вступление к чему?

23

Мисс Феллоуз попрощалась с Тимми, заверив его, что скоро вернется. Договорилась с мисс Стретфорд, что и когда дать ему на ленч. Молодой санитарке было немного страшновато оставаться наедине с Тимми. Ее, правда, успокаивало то, что Мортенсон будет поблизости на случай осложнений. Мисс Феллоуз убедилась, что эту женщину больше беспокоит, не начал бы Тимми буянить, чем то, как он будет чувствовать себя под ее опекой. Возможно, ее лучше перевести на другую работу, но пока делать нечего — придется оставить Тимми на нее. Сигналка в сумочке быстро оповестит мисс Феллоуз, если что-то пойдет неладно.

Они с Хоскинсом вышли. У Тимми вырвался один-единственный всхлип, выражавший не то удивление, не то отчаяние.

— Не волнуйся, Тимми! Я вернусь! Вернусь!

Ей просто необходима разрядка. Чем скорее, тем лучше — и для мальчика, и для нее.

Хоскинс вел ее куда-то вверх по бесконечным ярко освещенным переходам, по гулким сводчатым залам и мрачным железным лестницам — она уже проходила здесь в ночь прибытия Тимми, но казалось, это было так давно, что вспоминалось скорее как сон, чем как происходившее на самом деле. Вскоре они вышли наружу, зажмурились от сияния ясного, золотого дня и нырнули в другой корпус амбарного вида, точно такой же, как тот, где находилась стасисная зона Тимми.

— Это наша старая стасисная лаборатория, — сказал Хоскинс. — Отсюда-то все и начиналось.

Снова контрольно-пропускные пункты, снова гремучие лестницы, затхлые переходы и унылые сводчатые залы. Наконец они добрались до старой лаборатории, гораздо более оживленной, чем новая. Здесь сновали туда-сюда мужчины и женщины в белых халатах с папками, бумагами, дискетами в руках. Хоскинс многих окликал по имени, ему отвечали тем же. Мисс Феллоуз коробило от такой фамильярности.

Но ведь здесь не больница, сказала она себе. Они здесь просто служащие — это совсем другое.

— Фауна, флора, минералы, — сказал Хоскинс. — Как обещал. Фауна у нас вот здесь — это самые примечательные наши экспонаты. После Тимми, конечно.

Отсек был поделен на многочисленные камеры, в каждой из которых помещался стасисный пузырь чуть поменьше того, в котором жил Тимми. Хоскинс повел мисс Феллоуз к одному из смотровых окошек, и она заглянула внутрь.

Увидела она там, как ей поначалу показалось, хвостатого чешуйчатого цыпленка. Он нервно и возбужденно носился на двух тонких ножках от стены к стене, поглядывая по сторонам. Однако цыпленок этот был необыкновенный: вместо крыльев у него по бокам болтались две ручонки с когтями наподобие пальцев, которые все время сжимались и разжимались. Глаза светились нездешним алым огнем, а маленькую изящную головку венчал костяной гребешок вроде петушиного, только ярко-голубой. Тело, зеленое в более темную полоску, отливало чешуйчатым блеском, как у рептилии. Тонкий змеиный хвост нервно вихлялся из стороны в сторону.

— А вот и наш динозавр, — сказал Хоскинс. — Наша гордость и утеха — после Тимми.

— Динозавр? Вот это?

— Я же говорил вам, что он маленький. Вы бы хотели, чтобы он был гигантом, да, мисс Феллоуз?

— Наверное, — усмехнулась она — Это же естественно. Когда речь заходит о динозаврах, все сразу представляют себе нечто громадное. А этот совсем крошечный.

— Мы за таким и охотились, уверяю вас. Представьте, что получилось бы, если бы в стасис свалился, скажем, взрослый стегозавр и начал бы топотать по лаборатории. Впрочем, и в шести округах не набралось бы столько энергии, чтобы создать стасисное поле для этакой громадины. И технология перемещения значительных масс у нас недостаточно разработана, будь даже нужное количество энергии.

Мисс Феллоуз продолжала смотреть, чувствуя на спине холодок. Подумать только — живой динозавр! Фантастика!

Но до чего же крошечный — просто какая-то ощипанная птичка или редкая ящерица…

— Почему же он динозавр, если он такой маленький?

— Величина — не главный фактор, мисс Феллоуз. Динозавром животное делает строение скелета, тазовых костей в основном. У современных рептилий конечности растут вбок, вот так. Вспомните, как передвигается крокодил или ящерица. Они скорее переваливаются, чем шагают, верно? И нет таких крокодилов, которые ходили бы на задних лапах.А у динозавров строение таза такое же, как у птиц. Всем известно, что многие динозавры передвигались на двух ногах — как страусы, например, или длинноногие болотные птицы, — да и у нас ноги приделаны к туловищу тем же манером. Даже у четвероногих динозавров, которые держались поближе к земле, ноги растут из таза прямо, а не в стороны, как у ящерицы. Это совершенно другая эволюционная модель — линия ведет от динозавров сначала к птицам, а потом к млекопитающим. Но родоначальники — ящеры вымерли. Единственными пресмыкающимися, пережившими Великий Мор в конце мезозоя, стали те, с другим строением таза.

— Понятно. Значит, динозавры были и большие, и маленькие. Просто наше воображение пленяют как раз большие.

— Верно. На них-то все и таращат глаза в музеях. Но многие виды ростом не превышали нескольких футов. Например, вот этот.

— Теперь я понимаю, почему интерес к нему так быстро остыл. Он не пугает. Не внушает трепета.

— У широкой публики интерес, может, и остыл. Но уверяю вас, мисс Феллоуз, для ученых этот парень — просто находка. Его исследуют день и ночь напролет и уже сделали несколько интереснейших открытий. Удалось, например, установить, что кровь у него не полностью холодная. Это подтверждает одну из самых спорных гипотез относительно динозавров. Не в пример современным рептилиям, наш динозавр умеет поднять температуру своего тела выше температуры окружающей среды. Нельзя сказать, чтобы метод который он использует для этого, был совершенным, но само наличие такой способности вместе со строением скелета подтверждает существование прямой эволюционной линии, ведущей к птицам и млекопитающим. Существо, на которое вы смотрите, — один из самых отдаленных наших предков, мисс Феллоуз.

— Если так, то не нарушили ли вы процесс эволюции, забрав динозавра из его эры? А вдруг он — ключевое звено в эволюционной цепи?

— Боюсь, что эволюция — не такое простое дело, — засмеялся Хоскинс. — Нет, мы не рискуем нарушить эволюционный процесс. То, что мы все еще здесь после того, как извлекли этого парня из прошлого за миллион лет до нас, достаточное тому доказательство.

— Да, пожалуй. Это самец или самка?

— Самец, к сожалению. Сразу после его появления мы начали искать другого динозавра того же вида — вдруг окажется самкой. Но поиск иголки в стогу сена по сравнению с этим детская игра.

— А зачем вам самка?

Хоскинс с усмешкой ответил:

— Появился бы неплохой шанс получить оплодотворенные яйца и вывести динозавров прямо в лаборатории.

— Да, конечно. — Мисс Феллоуз стало неловко за свой глупый вопрос.

— А теперь перейдем вот сюда. Это секция трилобитов. Знаете, кто такие трилобиты, мисс Феллоуз?

Она не ответила, продолжая смотреть на маленького динозавра, который с надрывающим душу упорством бегал по своей тюрьме, от стенки к стенке. Перед тем как повернуть, он неизменно натыкался на стену и отскакивал от нее. Он был слишком глуп, чтобы понять, почему это нельзя все время бежать вперед и вперед, в сырые болота и знойные леса его родины.

Мисс Феллоуз подумала о Тимми, прикованном к своим комнатушкам.

— Я спросил, мисс Феллоуз, — знаете ли вы, кто такие трилобиты?

— Что? Ах да. Нечто вроде ископаемых омаров, мне кажется.

— Ну, не совсем. Это действительно ракообразные ископаемые, но на омаров они совершенно не похожи. Как не похожи, впрочем, ни на кого из ныне живущих существ. Когда-то они были доминирующей формой жизни на Земле, венцом творения. Было это полмиллиарда лет назад. Тогда трилобиты кишели повсюду, миллионами ползали по дну всех океанов. А потом вымерли — и никто не знает почему. Они не оставили после себя преемников, не передали никому своего генетического наследия. Жили, плодились и размножались, а потом исчезли, словно и не бывало, оставив нам огромное количество окаменелых останков.

Мисс Феллоуз заглянула в аквариум к трилобитам и увидела шесть или семь медлительных серо-зеленых существ трех-четырех дюймов длиной, копошащихся в иле. Нечто подобное можно наблюдать на морском берегу во время отлива. Узкое овальное твердое туловище делилось на три продольные части: центральная приподнята, а по бокам две доли поменьше, утыканные мелкими шипами. Огромные темные глаза фасеточные, как у насекомых. Один из трилобитов выпустил с боков два ряда крохотных ножек и медленно-медленно пополз по дну аквариума.

Венец творенья. Доминирующая форма жизни своего времени.

Человек в белом халате подкатил к ним тележку с каким-то сложным, незнакомым прибором, дружески поздоровался с Хоскинсом и улыбнулся мисс Феллоуз.

— Это Том Дуэйн из Вашингтонского университета, — сказал Хоскинс. — Один из наших трилобитчиков, а вообще-то ядерный химик. Том, познакомьтесь — это дипломированная медсестра Эдит Феллоуз, превосходная женщина, которая присматривает за нашим новеньким крошкой-неандертальцем.

Дуэйн опять улыбнулся ей, теперь уже как знакомой.

— Большая честь познакомиться с вами, доктор Феллоуз. Вам досталась работа не из легких.

— Просто мисс Феллоуз, — сказала она, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком натянуто. — А что общего у химика — ядерщика с трилобитами, если не секрет?

— Я, собственно, занимаюсь не трилобитами как таковыми, а исследую химический состав воды, в которой их доставили.

— Том делает изотопные замеры растворенного в воде кислорода, — пояснил Хоскинс.

— А зачем?

— Это первобытная вода, — ответил Дуэйн, — ей по меньшей мере полмиллиарда лет, а то и все шестьсот миллионов. Изотопный анализ дает нам среднюю температуру тогдашнего океана — могу и подробнее объяснить, если хотите, — а зная температуру океана, мы можем вычислить и другие показатели древнего климата планеты. Во времена расцвета трилобитов океан покрывал почти всю Землю.

— Вот видите, мисс Феллоуз, Тому трилобиты ни к чему. Эта гадость только засоряет его драгоценную первобытную воду. Тем, кто изучает самих трилобитов, легче живется — знай вскрывай, всего-то и нужно, что скальпель и микроскоп. А бедняге Тому каждый раз приходится везти сюда масс-спектрограф.

— Но почему? Разве нельзя…

— Нельзя. Ничего нельзя брать из стасисного пузыря, и это правило не обойдешь. Здесь все дело в балансе темпорального потенциала.

— Баланс темпорального потенциала, — повторила мисс Феллоуз, словно Хоскинс говорил по-латыни.

— Проблема сохранения энергии. Любой объект, путешествующий во времени, пересекает линии темпоральной энергии и накапливает потенциал. Внутри стасиса этот потенциал нейтрализуется — внутри стасиса мы и должны держать объект.

— Ага, — сказала мисс Феллоуз. Физика никогда не занимала большого места в ее образовании, она имела о ней самое смутное понятие. Возможно, так мисс Феллоуз отгораживалась от невеселых воспоминаний о своем замужестве. Бывший ее муж любил распространяться о поэзии, тайне, волшебстве и красоте, заключенных в физике. Возможно, в физике все это действительно есть — но мисс Феллоуз избегала задумываться над чем-либо, связанным с ее мужем.

— Ну что, пойдем дальше и оставим Тома с его трилобитами? — спросил Хоскинс.

В других опечатанных камерах содержались образцы первобытной флоры — чешуйчатые растеньица, причудливые и некрасивые, — а также лежали груды горной породы, на взгляд мисс Феллоуз ничем не отличавшейся от камней двадцать первого века. Это был ботанический и минеральный отдел коллекции. Фауна, флора и минералы, как и говорил Хоскинс, — здесь была впечатляюще представлена вся естественная история прошлого, причем у каждого экспоната имелся свой исследователь. Лаборатория напоминала музей — оживший музей, ставший центром активнейшей научной работы.

— И все это находится в вашем ведении, доктор Хоскинс?

— Непосредственно нет, мисс Феллоуз. У меня, благодарение небу, есть заместители. Мне и руководства корпорацией хватает выше головы.

— Но ведь вы не бизнесмен, — сказала она, вспомнив хвастливую табличку с «доктором физики». — Вы ученый, которого обстоятельства вынудили стать руководителем корпорации, ведь так?

— «Обстоятельства вынудили» — это вы верно сказали, — задумчиво кивнул он. — Начинал я как теоретик. Темой моей диссертации была природа времени, техника мезонного внутритемпорального поиска и тому подобное. Когда мы создали эту компанию, у меня и в мыслях не было возглавлять что-либо, кроме теоретических разработок. Но потом у нас возникли проблемы. Не технические — просто к нам явились банкиры и высказали все, что они думают, о нашем способе вести дела. После этого в компании начались кадровые перестановки на высшем уровне. Одно к одному, приходят ко мне и говорят: «Будешь директором-распорядителем, Джерри, один ты можешь навести тут порядок», — и я был таким дураком, что поверил, ну а потом, — усмехнулся он, — я оказался за красивым столом красного дерева. Роюсь в бумажках, подписываю докладные, провожу совещания, указываю всем, что им надо делать. Минут десять в день остается на то, чтобы подумать о собственной научной работе.

Мисс Феллоуз вдруг ощутила к нему глубокое сочувствие. Она поняла наконец, в чем смысл той таблички с «доктором физики». Это не хвастовство. Хоскинс держит ее там лишь для того, чтобы напоминать самому себе, кто он на самом деле.

Как это грустно, подумала она.

— А если бы не ваши деловые обязанности, — спросила она, — чем бы вы тогда занялись?

— Темпоральными рейсами на короткие расстояния, точно знаю. Стал бы разрабатывать метод поиска объектов, которые находятся к нам ближе нынешнего предела в десять тысяч лет. Уже получены многообещающие предварительные результаты, но дальше мы пока не продвинулись. Не позволяют ресурсы — ни финансовые, ни технические, — задерживает график очередности, так что приходится пока ограничиваться достигнутым. Но если бы мы могли забросить наш ковш в историческую эпоху, мисс Феллоуз, — если бы могли проникнуть в фараоновский Египет, в Вавилон, в Древний Рим или Грецию…

Хоскинс не договорил. В одной из отдаленных секций поднялся шум, там звучал на повышенных тонах чей-то пронзительный голос. Хоскинс нахмурился, поспешно извинился и бросился туда.

Мисс Феллоуз, чуть ли не бегом, последовала за ним — ей не очень-то хотелось оставаться одной среди всего этого нагромождения ушедших веков.

Пожилой мужчина с седой бородкой, в обычном костюме, весь красный от гнева, спорил с молодым лаборантом в белом халате, украшенном красной с золотом монограммой «Стасис текнолоджиз».

— Мне нужно закончить исключительно важное исследование, — сердито говорил пожилой. — Понимаете вы или нет?

— Что тут происходит? — подоспел Хоскинс.

— Попытка выноса экспоната, доктор Хоскинс, — сказал лаборант.

— Из стасиса? — поднял брови Хоскинс. — Вы серьезно? Не могу поверить, доктор Адамевский.

Пожилой показал на ближайший стасисный пузырь. Мисс Феллоуз, проследив за его рукой, увидела там только небольшой лабораторный стол, на котором лежал ничем не примечательный камень, окруженный стеклянными бутылочками — очевидно, с реагентами.

— Мне еще многое нужно проделать, чтобы убедиться… — начал Адамевский.

— Доктор Хоскинс, — прервал его лаборант, — профессор Адамевский с самого начала знал, что этот образец медного колчедана пробудет здесь только две недели — и сегодня срок истекает.

— Две недели! — возмутился Адамевский. — Разве можно сказать заранее, сколько времени займут исследования? Что, Рентген открыл свои лучи за две недели? Или Резерфорд за две недели решил загадку атомного ядра?

— Но на этот экспонат выделялось только две недели, — настаивал лаборант. — И профессор это знал.

— Ну и что же? Я не мог тогда предугадать, что не сумею закончить свою работу в такой короткий срок. Я не предсказываю будущего, доктор Хоскинс. Две недели, три, четыре — главное, чтобы задача была решена, не так ли?

— Задача состоит в том, профессор, — сказал Хоскинс, — что наши возможности ограничены. Стасисных пузырей у нас не так много, а работы непочатый край. Так что экспонаты приходится постоянно менять. Ваш медный колчедан отправится туда, откуда был взят. На этот пузырь у нас записана целая очередь.

— Вот и пусть пользуются, — горячился Адамевский. — А я заберу свой экспонат и закончу работу у себя в университете. Затем сразу же верну вам образец.

— Вы же знаете, что это невозможно.

— Кусок медного колчедана! Камень весом три килограмма, не имеющий никакой ценности! Почему невозможно?

— Нельзя расходовать энергию! И вы это знаете. Ничего нового я вам не сказал, так что не надо, пожалуйста, притворяться.

— Все дело в том, доктор Хоскинс, — сказал лаборант, — что он хотел вынести образец тайком, а я чуть не проколол стасис, не зная, что профессор еще внутри.

Настало гробовое молчание.

Потом Хоскинс осведомился, холодно и официально:

— Это так, профессор?

— Не вижу ничего плохого… — смущенно начал Адамевский.

— Ах, ничего плохого? — Хоскинс потряс головой. Видно было, что он с трудом сдерживает гнев.

Рядом со стасисной камерой, где хранился колчедан профессора Адамевского, торчал красный рубильник. От него тянулся в камеру нейлоновый шнур. Хоскинс протянул руку и решительно дернул за рубильник.

У мисс Феллоуз захватило дух: вокруг камня вспыхнул яркий свет, на долю мгновения окружив его ослепительным красно-зеленым ореолом. Не успела мисс Феллоуз зажмуриться, как свет погас — а вместе с ним исчез камень. Исчез, как не бывало. Стол опустел.

— Что вы сделали… — в ярости и разочаровании ахнул Адамевский.

— Можете очистить камеру, профессор, — прервал Хоскинс. — Ваше разрешение на работу в стасисе аннулируется.

— Подождите. Вы не можете…

— Извините, профессор, могу. И сделаю. Вы нарушили самый строгий наш запрет.

— Я обращусь в международную ассоциацию…

— Обращайтесь куда хотите. И увидите, что в подобном случае никто не заставит меня изменить свое решение. — Хоскинс, оставив профессора протестовать попусту, подчеркнуто повернулся к мисс Феллоуз. Она наблюдала за всей этой сценой с возрастающей неловкостью, надеясь, что ее сигналка сработает и даст ей предлог уйти.

Хоскинс весь побелел от гнева.

— Сожалею, что нам пришлось прервать экскурсию столь неприятным образом, мисс Феллоуз. Но иногда подобное случается. Если хотите посмотреть еще что-нибудь… если у вас есть вопросы…

— С вашего разрешения, доктор, — по-моему, я видела достаточно. Пора, пожалуй, вернуться к Тимми.

— Но вы ведь вышли всего…

— Наверное, мне все равно пора.

Хоскинс в нерешительности шевельнул губами и наконец сказал:

— Может быть, вы свяжетесь с мисс Стретфорд и спросите, как там Тимми? И если все в порядке, задержитесь еще ненадолго? Я хотел бы пригласить вас на ленч, мисс Феллоуз.

24

Они направились в столовую компании и прошли в нишу, предназначенную для руководящего состава. Хоскинс раскланивался на все стороны и непринужденно представлял всем мисс Феллоуз, она же чувствовала себя крайне неловко.

«Что они подумают, увидев нас вместе?»— беспокоилась она и отчаянно старалась придать себе самый деловой вид. Сейчас она жалела, что сняла сестринскую форму. Форма была ее броней, форма демонстрировала миру профессию, а не личность.

В меню столовой никаких деликатесов не предлагалось. Салаты, сандвичи, фрукты, рогалики — вот и все. Это и к лучшему — мисс Феллоуз не привыкла к изысканным обедам, да еще в середине дня. Много лет проработав в больнице, она предпочитала столовскую пищу всякой другой. И сейчас поставила на поднос самое простое: зеленый салат с клубникой и апельсинами, пару ломтиков ржаного хлеба, бутылочку пахты. Сев за столик, она спросила Хоскинса:

— И часто у вас бывают такие случаи? Как с профессором?

— Это было нечто новенькое. Нам, конечно, часто приходится доказывать людям, что нельзя уносить с собой экспонаты по истечении установленного срока, но впервые кто-то попытался сделать это на самом деле.

— Могло бы произойти что-то ужасное с… э-э… с балансом темпорального потенциала?

— Совершенно верно, — сказал Хоскинс, довольный тем, что она правильно запомнила термин. — Мы, разумеется, постарались предусмотреть подобные случайности, и у нас имеются аварийные источники энергии, чтобы возместить утечку в случае изъятия объекта из стасиса. Но нам вовсе не улыбается израсходовать годовой запас энергии за долю секунды. Мы не можем себе этого позволить: случись такое, и нам придется на много месяцев остановить всю работу, пока не возместим издержки. Да еще, в довершение всего, сам профессор находился в камере в момент прокола стасиса.

— А с ним что могло произойти в таком случае?

— Мы проводили опыты с неодушевленными предметами — ну, и с мышами тоже. Все, что находится в пузыре в момент его прокола, исчезает.

— То есть возвращается обратно в прошлое?

— Очевидно. Все это, так сказать, уносит с собой объект, который мгновенно выталкивается в свое естественное время. Такова, во всяком случае, теория, и у нас нет оснований в ней сомневаться: объект, который возвращается на свое место в пространственно-временной матрице, создает вокруг себя такое мощное силовое поле, что захватывает все находящиеся вблизи. Ограничение массы действует, похоже, только в одном направлении. Окажись в той камере с колчеданом слон — и его затянуло бы в прошлое вместе с камнем. Даже и думать не хочется, что сталось бы тогда с законом сохранения энергии.

— Но лабораторный стол остался на месте, — заметила мисс Феллоуз.

— Да, — усмехнулся Хоскинс-И пол тоже, и окна. Некоторые ограничения все же существуют. Здание наши возвратные рейсы, как видите, не снесли. Поле не обладает достаточной силой для захвата того, что закреплено на месте. Оно уносит лишь то, что плохо лежит. Поэтому внутри стасиса у нас все к чему-то приделано, и это тоже стоит нам немалой возни.

— Но профессор ни к чему не был приделан.

— Вот именно. Этот идиот улетел бы со своим камнем прямо в плиоцен.

— Вот был бы ужас.

— Надо полагать. Я бы, впрочем, не стал его слишком оплакивать. Раз он такой дурак, что нарушает правила и в итоге оказывается в неподходящее время в неподходящем месте, то так ему и надо. Но в конечном счете пострадали бы мы. Представляете, какое дело раздули бы против нас?

— Но если бы он погиб из-за собственной неосмотрительности…

— Не будьте наивной, мисс Феллоуз. Десятки лет всевозможные идиоты в этой стране совершают неосмотрительные поступки, а их адвокаты всю ответственность вешают на других. Пьяный падает под поезд в метро, взломщик проваливается в люк на крыше и ломает шею, школьник цепляется сзади к автобусу и срывается — думаете, им не присуждают огромных сумм в возмещение ущерба? Наследники Адамевского заявили бы, что это мы допустили халатность, не убедившись перед проколом стасиса, что пузырь пуст. И суд согласился бы с ними, невзирая на то что профессору никак не следовало пробираться тайком в пузырь, чтобы украсть оттуда экспонат. Даже если бы мы выиграли процесс, мисс Феллоуз, — представляете, как бы эта история подействовала на общественное мнение, получи она только огласку? Симпатичный старый ученый погибает от несчастного случая в стасисе! Жуткие опасности, которыми грозит путешествие во времени! Неизвестно, чем еще оно чревато! А вдруг стасис можно использовать для создания смертоносных лучей? Что за ужасные эксперименты производятся за этой стеной? Запретить их! Запретить немедля! Понимаете? Нас бы моментально сделали монстрами в глазах публики, и все наши субсидии исчезли бы, как дым, — Хоскинс щелкнул пальцами и стал хмуро копаться вилкой в тарелке.

— А вернуть его нельзя было бы? — спросила мисс Феллоуз. — Тем же способом, каким сюда доставили камень?

— Нет. При возвращении объекта его координаты теряются, если не позаботиться о том, чтобы их сохранить. В данном случае этого не производилось — да мы, впрочем, вообще никогда не делаем этого. Нет необходимости. Чтобы найти профессора, пришлось бы вновь искать определенный объект в эпохе пятимиллионной давности — это все равно что закидывать удочку в бездну океана, надеясь выловить одну определенную рыбу. О Господи, просто взбеситься можно, как подумаешь, сколько предосторожностей приходится принимать во избежание подобных случаев. Каждый стасисный пузырь оборудован собственным устройством для прокола — это необходимо, поскольку каждый пузырь имеет определенную настройку и не должен зависеть от других. Так вот: прокол производится в самую последнюю минуту. Кроме того, мы намеренно устроили так, чтобы прокол нельзя было произвести иначе, чем опустив рубильник — вы видели, как я это сделал, да? — а рубильник предусмотрительно помещен за пределами стасиса. Его можно опустить, только приложив значительное физическое усилие — случайно этого не сделаешь.

— Значит, профессору Адамевскому пришлось бы остаться в этом, как его? В плиоцене?

— Иного выбора бы не было.

— А плиоцен был пять миллионов лет назад?

— Начался-то он почти за десять миллионов лет до нас. И продолжался миллионов восемь. Но тот камень был взят пять миллионов лет назад.

— Как вы думаете, долго бы профессор протянул там?

Хоскинс беспомощно воздел руки.

— Ну, климат там был не столь суров, как позднее, в ледниковый период, откуда явился ваш Тимми, и атмосфера, пожалуй, схожа с той, которой мы дышим сегодня — если исключить, разумеется, всю ту дрянь, что мы напустили в воздух за последние двести лет. Так что если Адамевский понимает что — нибудь в охоте и в сборе съедобных растений, что весьма сомнительно, то он какое-то время продержался бы. Я бы сказал — от двух недель до двух месяцев.

— А если бы он встретил там какую-нибудь плиоценовую женщину, и приглянулся бы ей, и она научила бы его добывать себе еду? — Потом у мисс Феллоуз зародилась еще более фантастическая мысль: — Он мог бы даже сойтись с ней, и у них появились бы дети — совершенно новая генетическая линия, в которой гены современного мужчины соединились бы с генами доисторической женщины? Разве это не повлияло бы на весь ход истории? Мы подверглись бы большому риску, окажись профессор в прошлом, не так ли?

Хоскинс с трудом удержался, чтобы не прыснуть. Мисс Феллоуз вспыхнула.

— Я сказала что-то очень глупое, доктор?

— Глупое? — еле выговорил он. — Ну, это слишком грубо. Наивное, скорее. Мисс Феллоуз, ни одна женщина не поджидала в плиоцене нашего доктора Адамевского, чтобы зажить с ним своим домком. Для него бы там вообще не нашлось подходящей партии.

— Понятно.

— Я подзабыл уже подробности истории первобытного человека, которую раньше знал хорошо, но могу вам сказать точно: Адамевский не нашел бы там ничего похожего на гомо сапиенс. Лучшее, на что он мог бы надеяться, — это австралопитеки четырех футов ростом, поросшие шерстью с ног до головы. Человек в нашем понятии просто не появился еще в то время. И сомневаюсь, что даже столь страстный мужчина, как профессор Адамевский, — Хоскинс снова подавил взрыв смеха, — сумел бы настолько влюбиться в самку плиоценового гоминида, чтобы вступить с ней в сексуальные отношения. Разве что встретил бы плиоценовую Елену Троянскую — так сказать, обезьяну, ради которой снарядили тысячу кораблей…

— Да-да, я поняла, — чопорно сказала мисс Феллоуз, жалея, что завела этот разговор. — Но я и раньше, когда вы показывали мне динозавра, спрашивала вас, почему все эти перемещения во времени не влияют на ход истории. Я понимаю теперь, что профессор не смог бы создать семью в плиоцене, но если бы кто-то попал в такое время, когда люди уже существовали — ну, скажем, за двадцать тысяч лет назад…

— Ну что ж, тогда бы временная линия несколько нарушилась, — признал Хоскинс. — Но не думаю, чтобы слишком.

— Значит, стасис не может изменить историю?

— Теоретически, наверное, может. Практически нет — разве что случится нечто из ряда вон выходящее. Из стасиса постоянно что-то уходит — молекулы воздуха, пыль, бактерии. Десять процентов всей потребляемой нами энергии расходуется только на покрытие таких микропотерь. Перемещение крупных объектов во времени компенсируется аналогичным образом. Возьмем плиоценовый колчедан Адамевского. За те две недели, что камень лежал тут у нас, какая-нибудь, к примеру, букашка, которая могла бы под ним приютиться, не нашла себе приюта и погибла. Это действительно могло бы вызвать целую серию перемен вдоль временной линии. Но согласно математическим законам стасиса подобные серии стремятся к пределу. Разница со временем сглаживается, и все возвращается в прежнее русло.

— Время само излечивает свои раны?

— Можно и так выразиться. Если изъять из прошлого человека или отправить человека туда, рана будет глубже. Если это средний человек, она все же затянется сама собой, согласно расчетам. А ведь нам пишет много народу, требуя доставить в наше время Авраама Линкольна, Магомета или Александра Великого. Наша техника пока недостаточно развита для этого, но даже будь она развита, вряд ли мы стали бы это делать. Если бы нам удалось закинуть свой невод в столь близкое прошлое и выловить оттуда человека, подобного названным мной, то изменение реальности, вызванное удалением одного из творцов истории, было бы слишком глубоким, чтобы пройти бесследно. Но можно вычислить, насколько серьезной будет ожидаемая перемена, и держаться в пределах безопасности.

— Значит, Тимми…

— Нет, тут нам нечего опасаться. Маленький мальчик, принадлежавший к подвиду человечества, который все равно вымрет в ближайшие пять — десять тысяч лет, вряд ли изменит историю из-за того, что попал в наше время. Здесь реальности ничто не угрожает. — Хоскинс бросил на нее острый взгляд. — Пусть вас это не волнует.

— Я и не волнуюсь. Просто пытаюсь понять, как здесь все устроено.

— Аплодирую вам за это.

Мисс Феллоуз отпила большой глоток пахты.

— Если нет никакого риска в том, что неандертальского ребенка взяли в наше время, нельзя ли потом будет взять еще одного?

— Отчего же. Но нам, по-моему, и одного достаточно. Если Тимми поможет нам узнать все, что мы хотели бы знать…

— И все же неплохо было бы взять второго — не в научных целях, а чтобы Тимми было с кем играть.

— Что?

Эта идея вспыхнула в голове у мисс Феллоуз так же внезапно, как имя «Тимми» — импульс, озарение. Она и сама удивилась. Но раз начала, надо продолжать.

— На мой взгляд, Тимми — нормальный, здоровый во всех отношениях ребенок. Ребенок своего времени, разумеется, но на свой лад он незаурядный мальчик.

— Я того же мнения, мисс Феллоуз.

— Однако сейчас его нормальное развитие может нарушиться.

— Это почему же?

— Ребенку для развития нужны стимулы, а наш живет в одиночном заключении. Я сделаю все, что в моих силах, но я не смогу заполнить всю социальную матрицу. Проще говоря, доктор Хоскинс, ему нужен сверстник для игры.

Хоскинс медленно кивнул.

— Но Тимми, к несчастью, одинок. Бедный малыш.

Мисс Феллоуз не сводила с Хоскинса глаз в надежде, что верно выбрала момент.

— Нам бы еще одного маленького неандертальца, чтобы они жили вместе…

— Да, это было бы идеально, мисс Феллоуз. Но об этом не может быть и речи.

— Почему? — встревожилась она.

— При всем нашем горячем желании — хочу надеяться, что оно у нас есть. Чтобы найти еще одного неандертальца возраста Тимми, нужно невероятное везение — это очень малонаселенная эра, мисс Феллоуз. У неандертальцев нет большого города, в котором можно запустить наш ковш и утащить ребенка — и потом, нечестно было бы увеличивать риск, держа в стасисе еще одно человеческое существо.

Мисс Феллоуз отложила ложку и энергично, преисполненная новых мыслей, сказала:

— В таком случае, доктор Хоскинс, сделаем по-другому. Нельзя доставить другого мальчика-неандертальца — и не надо. Я, к слову сказать, не уверена, что справилась бы с двумя. Ну а если — попозже, когда Тимми адаптируется в современной жизни — если просто привести ему кого-нибудь поиграть?

— Как? Человеческое дитя? — опешил Хоскинс.

— Другого ребенка, — сердито ответила мисс Феллоуз. — Тимми — человек.

— Конечно — я просто не так выразился. Но разве это мыслимо?

— А что тут такого? Ничего страшного в своей идее я не нахожу. Вы изъяли ребенка из времени и сделали пожизненным узником. Разве вы не обязаны хоть что-то для него сделать? Доктор Хоскинс, если в нашем времени есть человек, который может считаться его отцом — в любом смысле, кроме биологического, — то это вы. Почему же вы не хотите сделать ради него такой малости?

— Отцом? — переспросил Хоскинс, несколько нетвердо поднимаясь с места. — Мисс Феллоуз, отведу-ка я вас обратно, если вы не против.

Они вернулись в кукольный домик, он же Первая секция стасиса, так и не нарушив обоюдного холодного молчания.

25

Макинтайр, как и обещал, прислал вскоре целую кипу книг о неандертальцах. Мисс Феллоуз тут же зарылась в них, будто снова училась в школе медсестер и через пару дней ей предстоял решающий экзамен.

Оказалось, что останки первого неандертальца нашли в середине девятнадцатого века рабочие известковой каменоломни близ Дюссельдорфа, в Германии, в долине реки Неандер — по-немецки «Неандерталь». Очищая глыбу известняка в пещере, на высоте шестидесяти футов над уровнем долины, рабочие обнаружили там человеческий череп, а потом и прочие кости.

Горняки отдали череп и кости местному школьному учителю, который отвез их в Бонн доктору Герману Шаафхаузену, известному анатому. Находка поразила Шаафхаузена. Череп имел сходство с человеческим, но многим от него и отличался: он был длинным, узким, с покатым лбом и чрезвычайно развитыми надбровными дугами. Найденные вместе с черепом бедренные кости были такими толстыми и тяжелыми, что едва походили на кости человека.

Но Шаафхаузен все же счел неандертальскую находку останками человека, жившего, однако, в глубокой древности. И в своем докладе на научной конференции в 1857 году назвал находку «древнейшим свидетельством о первых обитателях Европы».

Мисс Феллоуз посмотрела на Тимми, который возился с игрушкой в дальнем углу.

— Послушай только. «Древнейшее свидетельство о первых обитателях Европы». Он это сказал о ком-то из твоих сородичей, Тимми.

На Тимми это не произвело впечатления. Он что-то безразлично прощелкал и вернулся к своей игре.

Мисс Феллоуз стала читать дальше и вскоре удостоверилась в том, что смутно знала и раньше: неандертальцы, бесспорно древнейшие обитатели Европы, были все же далеко не самыми древними.

За неандертальской находкой последовали другие, обнаруженные в девятнадцатом веке в разных частях Европы — еще более древние скелеты человекоподобных существ с покатыми лбами, выпуклыми надбровными дугами и — еще одна характерная черта — со срезанными подбородками. Ученые, споря о значении этих находок, вскоре сошлись на том (поскольку дарвиновская теория эволюции получила уже широкое применение), что экспонаты неандертальского типа — это останки полуживотного доисторического предка человека, стоящего в эволюционной таблице где-то на полпути между обезьяной и человеком.

— Полуживотного? — фыркнула мисс Феллоуз. — Это еще как посмотреть, правда, Тимми?

Но затем были найдены и другие виды ископаемого человека — на Яве, в Китае, в той же Европе, — которые были более примитивными, чем неандертальцы. А в двадцатом веке, с появлением более надежных методов датировки ископаемых, выяснилось, что неандертальцы занимали сравнительно недавнюю графу эволюционной таблицы. Яванскому и китайскому человеку было по крайней мере полмиллиона лет, а то и больше, неандертальцы же появились на сцене не ранее ста пятидесяти тысяч лет назад. Они обитали почти по всей Европе и на Ближнем Востоке в течение примерно сотни тысячелетий, процветая вплоть до тридцать пятого тысячелетия доисторической эры. А потом исчезли — их повсеместно сменил современный вид человека, существовавший, очевидно, уже тогда, когда появились первые неандертальцы. Видимо, современный вид тысячелетиями жил бок о бок с неандертальцами, мирно или не очень, а потом у этого вида произошел внезапный демографический взрыв, и он совершенно вытеснил другую разновидность человечества.

Существовало несколько различных теорий, объяснявших, почему внезапно вымерли неандертальцы. Но все ученые сходились в одном — этот вид исчез с лица Земли в поздний ледниковый период.

Итак, неандертальцы вовсе не были полуживотными предками современного человека. Они вообще не были его предками. А были просто другой разновидностью, во многом отличавшейся от своих современников, доживших до наших дней. Дальние родственники, так сказать. Две эти расы в ледниковый период существовали параллельно, и их сосуществование было нелегким. И лишь одна раса пережила эпоху, когда Европу покрывали сплошные ледовые поля.

— Значит, ты все-таки человек, Тимми. Я в этом и не сомневалась (нет, не совсем так; был такой момент в начале их знакомства, которого мисс Феллоуз все еще стыдилась), а здесь это написано черным по белому. Просто ты выглядишь немножко необычно, а в остальном такой же человек, как и я. И как любой другой.

Тимми щелкал и бормотал.

— Да-да. Ты тоже так думаешь, правда?

Однако была, была разница…

Мисс Феллоуз перелистывала страницы. Как, собственно, они выглядели, неандертальцы? Поначалу об этом шли горячие споры, поскольку ископаемых останков было немного, а один скелет, как выяснилось, принадлежал калеке, страдавшему артритом, чем искажал представление о его соплеменниках. Но постепенно, с обнаружением новых ископаемых скелетов, портрет неандертальца стал более четким.

Неандертальцы были ниже современных людей — рост самых высоких мужчин не превышал пять футов четыре дюйма — и отличались очень крепким сложением, широкими плечами и выпуклой грудью. Покатый лоб, огромные надбровные дуги, закругленная нижняя челюсть вместо подбородка. Большой широкий нос с низкой переносицей, рот, по-обезьяньи выступающий вперед. Плоская и очень широкая ступня с короткими пальцами. Кости тоже широкие, тяжелые, мускулатура, по-видимому, прекрасно развитая. Ноги по сравнению с торсом короткие и скорее всего кривые от природы, колени постоянно согнуты — должно быть, неандертальцы при ходьбе волочили ноги.

Да, не красавцы — по современным понятиям.

Но люди. Безусловно люди. Если бы неандертальца побрить, постричь, надеть на него рубашку с джинсами — он мог бы спокойно выйти на улицу, не привлекая внимания.

— А послушай-ка это, Тимми! — Мисс Феллоуз нашла нужное место и прочла вслух: «Мозг неандертальца был большим. На это указывает объем найденных черепов, или вместимость черепа в кубических сантиметрах. У современного гомо сапиенс средняя вместимость черепа — 1400–1500 кубических сантиметров, а у некоторых людей она составляет всего 1100–1200 см³. Средний объем черепа неандертальца — 1600 у мужчин и 1350 у женщин. Это выше средних показателей гомо сапиенс». — Мисс Феллоуз хмыкнула. — Что ты на это скажешь, Тимми? «Выше средних показателей гомо сапиенс».

Тимми улыбнулся ей, как будто понял, но она не обольщалась на этот счет.

— Знаю — значение имеет не размер черепа, а качество мозга, который находится внутри. У слонов черепа больше, чем у всех остальных, однако алгеброй они не владеют. Я, правда, тоже не владею, зато умею читать и водить машину — покажите-ка мне слона, который бы это сумел! Ты думаешь, Тимми, я глупая, что так с тобой рассуждаю? — Мальчик, серьезно глядя на нее, щелкнул пару раз в ответ. — Но надо же тебе с кем-то поговорить. И мне тоже. Поди-ка сюда. — Она поманила его, но он остался на месте. — Поди ко мне, Тимми. Я тебе что-то покажу.

Но мальчик не двинулся с места. Она просто нафантазировала себе, что он начинает понимать ее слова; на самом деле это вовсе не так.

Она сама подошла к Тимми, села с ним рядом и показала ему картинку в книге: художник восстановил на ней лицо неандертальца, уже седеющего, с характерным выступающим ртом, сплющенным носом и лохматой бородой. Голова сидела на плечах с наклоном вперед, губы вздернулись, обнажив зубы. Дикое обличье, даже, пожалуй, звериное — тут не поспоришь.

Но глаза безусловно умные, и есть в них что-то, как бы это сказать — трагическое? Страдание, боль?

Неандерталец смотрел с портрета, словно глядел сквозь толщу тысячелетий в мир, где нет больше его сородичей, кроме одного-единственного мальчугана, да и тот здесь оказался непонятно зачем.

— Ну как, Тимми? Узнаешь? Похож он на кого-нибудь из твоих?

Тимми щелкнул что-то, глядя в книгу без всякого интереса.

Мисс Феллоуз постучала пальцем по картинке, а потом положила на нее руку Тимми, чтобы привлечь его внимание.

Но он не понимал. Картинка ни о чем ему не говорила.

Он равнодушно провел рукой по раскрытой книге, будто его в ней занимала только гладкость бумаги. Потом взялся за уголок страницы и потянул, отрывая ее от переплета.

— Нельзя! — крикнула мисс Феллоуз, быстрым рефлекторным движением оттолкнув руку Тимми, и шлепнула по ней. Шлепок был легкий, но определенно выражающий неодобрение.

Тимми бешено сверкнул на нее глазами, зарычал, скрючил пальцы, как когти, и снова схватился за книгу.

Мисс Феллоуз отдернула ее.

Мальчик встал на четвереньки и зарычал на нее. Страшно зарычал, глубоким нечеловеческим рыком, и при этом не сводил с нее глаз, вздернув губы и оскалив зубы в яростной гримасе.

— Ох, Тимми, Тимми. — На глазах мисс Феллоуз навернулись слезы, и ее охватило отчаяние, чувство поражения, чуть ли не ужас.

Подумать только — стоит на четвереньках и рычит, как дикий дверь. Рычит на нее, точно вот-вот прыгнет и вцепится ей в горло, как только что вцепился в книгу, стараясь вырвать страницу.

Ох, Тимми…

Но потом она заставила себя успокоиться. Нельзя так реагировать на вспышку ребячьей злости. Чего она, собственно, ожидала? Ему от силы четыре года, он родом из первобытного племени и в жизни не видывал книг. И она хочет, чтобы он взял книгу в руки с почтительным трепетом и вежливо поблагодарил свою наставницу за то, что она предоставила его юному пытливому уму столь ценный источник знания?

Мисс Феллоуз напомнила себе, что даже современные четырехлетние дети из хороших интеллигентных семей, случается, выдирают из книг страницы. А также рычат, ворчат и злятся, когда их за это шлепают по рукам. И никто из-за этого не считает, что они дикие звери… во всяком случае, не в таком возрасте. Вот и Тимми не зверь, а просто малыш, маленький дикарь, заточенный в мир, которого никак не поймет.

Мисс Феллоуз убрала присланные Макинтайром книги в свой шкафчик, а вернувшись к Тимми, увидела, что тот успокоился и занялся своей игрушкой, как ни в чем не бывало.

Сердце мисс Феллоуз переполнилось любовью. Ей хотелось попросить у мальчика прощения за то, что она опять с такой легкостью отреклась от него. Но что толку? Он все равно не поймет.

Лучше по-другому.

— А не скушать ли нам овсянки, Тимми, как ты думаешь?

Глава 6 Огласка

26

В тот же день к ним пришел Макинтайр со вторым визитом.

— Спасибо за книги, доктор, — сказала ему мисс Феллоуз. — Хочу заверить вас, что очень старательно готовила домашнее задание.

Макинтайр улыбнулся своей аккуратной, не слишком открытой улыбочкой.

— Рад был вам помочь, мисс Феллоуз.

— Но мне хотелось бы узнать у вас кое-что. Я буду, конечно, продолжать чтение, но раз уж вы здесь, то я подумала…

Палеонтолог улыбнулся еще более кисло. Ему не терпелось дорваться до маленького неандертальца, и он совсем не горел желанием отвечать на вопросы любознательной няни. Но мисс Феллоуз после их прошлого фиаско решила, что не позволит больше Макинтайру доводить Тимми до слез своей неуемной пытливостью. Сеанс будет идти неспешно, в ритме, установленном мисс Феллоуз — или вообще не состоится. Ее слово — закон; так сказал Хоскинс, но она присвоила эту фразу себе.

— Пожалуйста, спрашивайте, мисс Феллоуз, — если вы не нашли этого в книгах…

— Это фундаментальный вопрос, и он беспокоит меня с тех пор, как я начала работать с Тимми. Все мы согласны, что неандертальцы были людьми. Но мне хотелось бы знать — насколько? Насколько близко они стояли к нам, в чем сходство, в чем различие. Меня интересуют не физические различия — они достаточно очевидны и описаны в книгах. А вот есть ли разница в духовном и умственном развитии — ведь это и делает человека человеком?

— Это я как раз и пытаюсь выяснить, мисс Феллоуз. Тесты, которые я хочу предложить Тимми, как раз и должны…

— Я понимаю. Вы мне скажите, что известно на данном этапе.

Макинтайр раздраженно скривил губы и провел рукой по своим блестящим золотистым волосам.

— О чем именно известно?

— Сегодня я узнала, что обе расы, неандертальцы и прототип современного человека — я правильно называю их расами? — жили бок о бок в Европе и на Ближнем Востоке около сотни тысячелетий в течение ледникового периода…

— «Расы» — не совсем точное слово, мисс Феллоуз. Человеческие расы в том смысле, который мы сегодня придаем этому термину, гораздо теснее связаны друг с другом, чем мы с неандертальцами. «Подвид» будет более точно. Неандертальцы относились к подвиду гомо сапиенс неандерталенсис, а мы — к подвиду гомо сапиенс сапиенс.

— Хорошо. И все-таки они уживались.

— Очевидно, да — по крайней мере, в некоторых регионах, там, где теплее; более холодные области неандертальцы, вероятно, оставляли за собой, поскольку лучше были приспособлены к их климату. Речь идет, конечно, об очень маленьких, широко разбросанных группировках. Отдельное неандертальское племя вполне могло веками не встречаться с гомо сапиенс сапиенс. Но в некоторых местах подвиды могли жить и в тесном соседстве, особенно в конце ледникового периода, когда наши предки начали все плотнее заселять Европу.

— Значит, неандертальцы определенно не были нашими предками?

— О нет. Это была особая группа, боковая эволюционная ветвь — на этом сейчас сходятся почти все ученые. Они были достаточно близки к гомо сапиенс сапиенс, чтобы вступать в брачные отношения — по ископаемым находкам нам известно, что такое случалось, — но в основном держались обособленно, сохраняя свой генофонд, и почти ничегоне внесли в копилку генов современного человечества.

— Отрезанный ломоть. Деревенские кузены.

— Неплохое определение, — согласился Макинтайр.

— Спасибо. Они уступали в разуме гомо сапиенс сапиенс?

— Вот этого я вам не скажу, — снова стал терять терпение Макинтайр, — пока вы не разрешите мне серьезно протестировать Тимми на предмет его умственного развития…

— Ну а как вы сами думаете — на данный момент?

— Да, уступали.

— Из чего вы это заключаете? Сапиентистские предрассудки?

Легко краснеющий Макинтайр вспыхнул.

— Вы спросили мое мнение, не дав мне шанса получить единственное реальное доказательство, недоступное до сих пор науке. Каким же может быть мое мнение, как не предубежденным? Я говорю то, что знаю.

— Да-да, понимаю. Но ведь вы на что-то опираетесь, так? На что же?

— Мустьерская культура — так называется у нас культура неандертальцев, — сдерживаясь, начал Макинтайр, — была невысокой и почти не развивалась на протяжении многих сотен веков. На неандертальских стоянках мы находим лишь самые простые кремневые орудия, почти не меняющиеся с течением времени. В то же время ветвь сапиенс сапиенс постоянно совершенствует свою технику в течение всего палеолита, что продолжает делать и по сей день — вот почему представители сапиенс сапиенс извлекли из прошлого ребенка-неандертальца, а не наоборот. — Макинтайр перевел дух. — Неандертальское искусство также нам неизвестно: ни изваяний, ни наскальной живописи, ни предметов, которые можно было бы счесть культовыми. Между тем какой-то культ у них был, поскольку были найдены неандертальские погребения — а вид, который хоронит своих мертвецов, определенно должен верить в некую загробную жизнь, а значит — и в неких высших существ. Но немногие известные нам стоянки неандертальцев свидетельствуют лишь о простейшем племенном укладе, основанном на охоте и собирательстве. И, как я уже говорил, нет полной уверенности в том, что физиология неандертальцев позволяла им пользоваться речью. Неясно также, обладали ли они достаточным умственным развитием, даже если гортань и язык позволяли им формировать звуки.

Мисс Феллоуз приуныла и покосилась на Тимми, радуясь, что он не понимает слов Макинтайра.

— Так вы думаете, что они были умственно неполноценной расой? По сравнению с гомо сапиенс сапиенс, хочу я сказать?

— Так приходится заключить на основе того, что нам было известно до сих пор. С другой стороны, это не совсем честно. Может быть, неандертальцы просто не нуждались в тех пустячках и побрякушках, которым подвид сапиенс сапиенс придавал такое значение. Мустьерские орудия при всей своей простоте прекрасно приспособлены для надобностей племени — для того, чтобы убивать мелкую дичь, размягчать мясо, выскабливать шкуры, валить деревья и так далее. А что касается живописи и скульптуры, то неандертальцы могли просто считать подобное занятие кощунством. Это вполне вероятно. Как вам известно, были гораздо более поздние культуры, в которых запрещалось изображать все живое.

— И все-таки вы считаете неандертальцев отсталой расой — то есть отсталым видом.

— Да. Хотя и признаю, что это предубеждение, чистейшее предубеждение. Ведь я-то принадлежу к роду гомо сапиенс сапиенс. Хочу быть справедливым к неандертальцам, но не могу не считать их низшей, отсталой разновидностью человечества, которую наши сородичи обогнали во всем и постепенно уничтожили. Но что касается физического превосходства — тут дело другое. В условиях того времени неандертальцы вполне могли считаться высшим видом. Они превосходили нас как раз тем, что делает их такими безобразными в наших глазах.

— Например?

— Например нос, — кивнул Макинтайр на Тимми. — Нос у него гораздо больше, чем у современного ребенка.

— Это верно.

— Он может показаться безобразным — такой широкий, толстый, вывернутый наружу.

— Да, может показаться, — сухо подтвердила мисс Феллоуз.

— А теперь вспомним, в каком климате жил обитатель палеолита. Почти вся Европа была покрыта вечной мерзлотой. Постоянные холода, сухие ветры на центральных равнинах. Снег мог пойти в любое время года. А вы знаете, что значит дышать по-настоящему холодным воздухом. Однако нос служит человеку и для того, чтобы подогревать и увлажнять воздух, поступающий в легкие. И чем больше нос, тем лучше согревается воздух.

— Нос работает, как радиатор, да?

— Вот именно. Лицо неандертальца устроено так, чтобы помешать холодному воздуху воздействовать на легкие, а также и на мозг: не забывайте, что питающие мозг артерии расположены как раз позади носовых пазух. Большой вывернутый нос, чрезвычайно обширные гайморовы полости, крупный диаметр сосудов, питающих лицо, — все это приспособлено к ледниковому периоду, и благодаря всему этому неандертальцы гораздо легче переносили холод, чем наши предки. Затем сильная мускулатура, крепкое сложение…

— Выходит, так называемый звериный облик — всего лишь следствие отбора, эволюционный отклик на суровые условия выживания в ледниковой Европе?

— Совершенно верно.

— Но если неандертальцы были так хорошо приспособлены для выживания, почему же они тогда вымерли? Лишились своих преимуществ в связи с переменой климата?

— Вымирание неандертальцев, — тяжело вздохнул Макинтайр, — это настолько противоречивый, настолько спорный вопрос…

— Ну а ваше мнение? Уничтожил неандертальцев более развитый вид, пользуясь отсталостью, которую вы им приписываете? Или их генетические особенности исчезли при смешении с другой ветвью? Или это был комплекс…

— Мисс Феллоуз, — не выдержал наконец Макинтайр, — с вашего разрешения, меня ждет работа. Как мне ни хотелось бы поговорить с вами о неандертальцах, у нас здесь все-таки находится настоящий живой неандерталец, которым следует заняться, а время у меня ограничено…

— Что ж, приступайте, доктор Макинтайр, — смирилась мисс Феллоуз. — Изучайте Тимми сколько угодно. Мы можем и после поговорить. Только не изводите его так, как в прошлый раз.

27

Пришло время для первой пресс-конференции, для первого появления Тимми на публике. Мисс Феллоуз оттягивала это событие, сколько могла, но Хоскинс настаивал. Реклама, не уставал он повторять, имеет исключительно важное значение для финансирования проекта. Теперь, когда мальчик определенно в хорошей форме, не собирается вроде бы слечь с инфекцией двадцать первого века и в состоянии выдержать встречу с журналистами, тянуть больше нечего. Закон, который выражался в слове мисс Феллоуз, тут, похоже, не действовал. Хоскинс на этот раз не желал слышать «нет».

— Тогда ограничим встречу до пяти минут, — сказала мисс Феллоуз.

— Они просят пятнадцать.

— Они могут и полтора дня запросить, доктор Хоскинс. Но пять минут — это предельное время, которое я считаю допустимым.

— Десять, мисс Феллоуз.

Она видела, что Хоскинс настроен решительно.

— Десять — это абсолютный предел. Если мальчик будет проявлять беспокойство, придется сократить.

— Ясное дело, он будет проявлять беспокойство. Не могу же я выгонять репортеров, как только он захнычет.

— Захнычет — это еще полбеды. А если у него начнется истерика, опасная для жизни психосоматическая реакция, вызванная массовым вторжением в его жизненное пространство? Вы же помните, как он буйствовал в ночь прибытия.

— Он тогда напугался до полусмерти.

— А вы думаете, наставленные на него телекамеры не испугают его? Или горячий яркий свет? Или незнакомые люди, которые громко кричат?

— Мисс Феллоуз…

— Сколько человек вы собираетесь сюда впустить?

— Ну, скажем, с дюжину, — прикинул Хоскинс.

— Не больше трех.

— Мисс Феллоуз!

— Стасисный пузырь невелик. Это убежище Тимми. Если сюда вторгнется стадо бабуинов…

— Это будут научные обозреватели, такие, как Кандид Девени.

— Вот и чудесно. Трое.

— Неужели вам непременно надо создавать трудности?

— Мне надо думать о ребенке. Вы мне за это платите, это я и делаю. Если со мной так трудно работать, можете уволить меня.

Это вырвалось у мисс Феллоуз неожиданно, и ее кольнула тревога. Что, если Хоскинс поймает ее на слове? Ее выгонит, а кого-нибудь из отвергнутых претенденток — такие безусловно были — возьмет смотреть за Тимми?

Но Хоскинса ее слова встревожили не меньше.

— Я совсем этого не хочу, мисс Феллоуз, — сами прекрасно знаете.

— Тогда послушайте меня. Им должно быть известно, что такое пресс-пул, не так ли? Пусть ваши бесценные репортеры изберут трех представителей для встречи с Тимми. Точнее, эти трое будут стоять за дверью стасиса, а я им Тимми покажу. Они смогут поделиться информацией с остальными. Скажите им, что делегация больше трех человек опасна для здоровья и психики мальчика.

— Четверо, мисс Феллоуз?

— Трое.

— Да они же разорвут меня, если…

— Трое.

Хоскинс пристально посмотрел на нее и начал смеяться.

— Ладно, мисс Феллоуз. Вы победили. Трое так трое. Но чтобы встреча продолжалась десять минут. Я скажу им — если недовольны, жалуйтесь няне Тимми, а не мне.

28

В тот же день явились представители прессы: Джон Андерхилл из «Таймс», Стэн Вашингтон из телекомпании «Глоб-Нет» и Маргарет Энн Кроуфорд из «Рейтер».

Мисс Феллоуз с Тимми на руках стояла на самой границе стасиса, мальчик изо всех сил прижимался к ней, а репортеры снаружи командовали, куда повернуться. Мисс Феллоуз старательно вертела Тимми и так и сяк, чтобы его лицо попало в кадр в разных ракурсах.

— Это мальчик или девочка? — спросила дама из «Рейтер».

— Мальчик, — кратко ответила мисс Феллоуз.

— А он похож на человека, — заметил Андерхилл.

— Он и есть человек.

— Нам сказали, что он неандерталец, а вы говорите — человек.

— Уверяю вас, — вдруг ответил Хоскинс из-за плеча мисс Феллоуз, — никакого обмана тут нет. Мальчик — настоящий гомо сапиенс неандерталенсис.

— А гомо сапиенс неандерталенсис, — уточнила мисс Феллоуз, — это подвид гомо сапиенс. Этот мальчик — такой же человек, как и мы с вами.

— Однако с обезьяньей мордочкой, — сказал Вашингтон. — Маленькая обезьяна, вот он кто. А как он ведет себя, сестра? Тоже как обезьяна?

— Как всякий маленький мальчик, — отрезала мисс Феллоуз, грудью вставая на защиту Тимми. Он совсем вжался ей в плечо, тихонько прищелкивая от страха. — Он вовсе не обезьяна. Черты его лица характерны для неандертальской ветви человечества. Его поведение ничем не отличается от поведения нормального ребенка. Он разумен и послушен, когда его не пугают шумные незнакомые люди. Зовут его Тимоти — Тимми — и совершенно ошибочно рассматривать его как…

— Тимоти? — переспросил представитель «Таймс». — Почему вы называете его именно так?

— Никакой особой причины нет, — покраснела мисс Феллоуз. — Просто имя.

— Оно что, было пришито к его рукаву, когда он прибыл? — спросил Вашингтон.

— Это я его так назвала.

— Тимми, мальчик-обезьяна.

Трое репортеров рассмеялись. Гнев мисс Феллоуз вырос до такой степени, что она боялась не сдержаться.

— Опустите его на пол, хорошо? — попросила дама из «Рейтер». — Посмотрим, как он ходит.

— Ребенок слишком испуган. — Они что, думают, будто Тимми при ходьбе опирается об пол костяшками пальцев? — Он вне себя от страха. Разве вы не видите?

Тимми в самом деле дышал все прерывистей, явно собираясь с силами для хорошего рева, и наконец заверещал, перемежая вопли каскадами ворчанья и щелканья. Мисс Феллоуз чувствовала, как он дрожит. Смех, жаркий свет, вопросы — все это приводило его в ужас.

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз…

— Довольно! — крикнула она. — Пресс-конференция окончена! — Повернулась, прижимая к себе Тимми, и ушла в другую комнату, мимо Хоскинса, лицо которого выражало неодобрение; он, однако, нашел в себе силы кивнуть ей и улыбнуться.

Не прошло и пары минут, как мальчик успокоился — дрожь потихоньку унималась, и страх сходил с лица.

«Пресс-конференция! — с горечью подумала мисс Феллоуз. — С четырехлетним ребенком! Бедный ты мой страдалец. Что еще тебя ждет впереди?»

Она снова вышла и прикрыла за собой дверь, вся пылая негодованием. Трое журналистов так и стояли кучкой у пузыря. Мисс Феллоуз переступила границу стасиса и подошла к ним.

— Что вам еще нужно? Теперь мне весь день придется восстанавливать душевное равновесие мальчика, которое вы нарушили. Почему вы не уходите?

— У нас еще есть несколько вопросов, мисс Феллоуз. Если вы не против…

Мисс Феллоуз взглянула на Хоскинса в поисках поддержки. Он пожал плечами и слабо улыбнулся, как бы советуя ей быть терпеливой.

— Мы бы хотели немного узнать о вас, мисс Феллоуз, — чем вы занимались раньше, — сказала корреспондентка «Рейтер».

— Мы можем, если хотите, снабдить вас копиями отзывов о прежней работе мисс Феллоуз, — торопливо вставил Хоскинс.

— Да, пожалуйста.

— Она тоже занимается путешествиями во времени?

— Мисс Феллоуз — опытнейшая медсестра. Ее приняли в «Стасис текнолоджиз» исключительно для ухода за Тимми.

— Что же вы собираетесь делать с вашим Тимми дальше? — спросил корреспондент «Таймс».

— С моей точки зрения, главной целью неандертальского проекта было доказать, что наш ковш может проникнуть в сравнительно недавний период палеолита с достаточной точностью, чтобы доставить оттуда живой организм. Наши предыдущие успехи, как вам известно, были связаны с эпохой, существовавшей миллионы лет назад, а здесь — всего сорок тысяч лет. Нам это удалось, и теперь мы продолжаем совершенствовать процесс, стремясь проникнуть в еще более близкое прошлое. И кроме того, разумеется, мы получили живого ребенка — неандертальца, то есть существо, предшествовавшее человеку, а возможно, даже имеющее право называться человеком. Антропологи и физиологи питают к нему, естественно, большой интерес и очень интенсивно исследуют его.

— И сколько вы намерены держать его здесь?

— До тех пор, пока нас больше интересует он, чем занимаемая им площадь. Вероятно, довольно долго.

— А нельзя ли вывести его наружу, — спросил тележурналист, — чтобы мы могли показать его в прямом эфире и дать нашим зрителям настоящее шоу?

Мисс Феллоуз громко откашлялась, но Хоскинс опередил ее.

— К сожалению, ребенка нельзя выводить из стасиса.

— А что такое, собственно, стасис? — спросила миссис Кроуфорд.

— О, — сверкнул своей короткой улыбкой Хоскинс, — это очень долго объяснять — мне кажется, вашей аудитории это ни к чему. Могу сказать коротко: в стасисе времени в нашем понимании не существует. Эти комнаты находятся внутри невидимого пузыря, который не является частью нашей Вселенной, а представляет собой замкнутую неприкосновенную сферу. Только с помощью стасиса стало возможно извлечь ребенка из прошлого.

— Минуточку, — возразил Андерхилл из «Таймс». — Замкнутая, неприкосновенная сфера? Но сестра постоянно ходит туда и обратно.

— Вы можете проделать то же самое, — заметил Хоскинс. — Любой из нас движется параллельно темпоральным силовым линиям и не вызывает особого притока или утечки энергии. Ребенок же прибыл из далекого прошлого. Для того чтобы перевести его в нашу Вселенную и в наше время, понадобилось бы столько энергии, что здесь у нас сгорела бы вся проводка, а возможно, и во всем городе отключилось бы электричество. Вместе с мальчиком сюда поступило много мусора — грязь, веточки, галька и так далее. Так вот, все это до последней соринки хранится в стасисной зоне. При случае мы отправим мусор обратно, но из стасиса его вынести не осмелимся.

Журналисты торопливо строчили, записывая за Хоскинсом. Мисс Феллоуз подозревала, что они не слишком понимают смысл сказанного и знают, что их аудитория тоже не поймет. Зато звучит по-научному — как раз то, что надо.

— Вы согласны дать вечером интервью по нашим каналам, доктор Хоскинс? — спросил телевизионщик.

— Думаю, договоримся, — тут же ответил Хоскинс.

— Только без мальчика, — сказала мисс Феллоуз.

— Да, без мальчика. Если у вас есть еще вопросы, буду счастлив ответить. Только, пожалуйста, не здесь…

Мисс Феллоуз без сожаления проводила их глазами, закрыла дверь, послушала, как щелкают электронные замки, и постояла на пороге, раздумывая над тем, что только что узнала.

Снова эта история с темпоральным потенциалом, с наплывом энергии, снова эта боязнь, как бы не ушло из стасиса то, что прибыло из прошлого. Она вспомнила, как был взволнован Хоскинс, когда профессор Адамевский попытался вынести из своей рабочей камеры образец породы, вспомнила объяснения, которые Хоскинс ей дал. Тогда они тут же забылись, но сейчас перед мисс Феллоуз с потрясающей ясностью предстало то, чему она раньше не придала значения.

Никогда Тимми не увидит того мира, в который его забросили без его участия и согласия. Пока он живет в двадцать первом веке, весь его мир будет заключаться в стасисном пузыре.

Тимми — узник и останется узником. Не по прихоти Хоскинса, а по неумолимым законам науки, извлекшей мальчика из родного времени. Не потому, что Хоскинс не хочет выпустить Тимми из стасиса, а потому, что просто не может.

Ей вспомнилось, что говорил Хоскинс в ночь прибытия Тимми: «Надо просто запомнить, что ему ни в коем случае нельзя выходить отсюда. Даже на минутку. Даже по самой веской причине. Даже ради спасения его жизни. Даже ради спасения вашей жизни, мисс Феллоуз».

Тогда мисс Феллоуз не очень-то прислушалась к его поверхностным объяснениям. «Тут все дело в энергии, — сказал он, — в законах ее сохранения». Тогда ее голова была занята другими, гораздо более важными делами. Но сейчас ей стало ясно как день: мир, в котором будет жить Тимми, навсегда ограничен стенами кукольного домика.

Бедный ребенок. Бедный, бедный ребенок.

Да он же плачет, вдруг спохватилась она, и поспешила в спальню утешить его.

29

Хоскинс собирался открыть заседание совета директоров, когда зазвонил телефон. Что там еще, с раздражением подумал он.

Телефон продолжал звонить.

— Прошу меня извинить, — сказал Хоскинс собравшимся и отключил видеосвязь, оставив только звук. — Хоскинс слушает.

— Доктор Хоскинс, это Брюс Маннхейм. Из Попечительства по правам детей — знаете, наверное.

Хоскинс поперхнулся.

— Да, мистер Маннхейм. Чем могу быть полезен?

— Смотрел ваше вчерашнее интервью. Мальчик-неандерталец. Чудеса, чудеса — что только не под силу науке!

— А-а, спасибо. Но…

— Но эта ситуация, безусловно, порождает определенные морально-этические проблемы. Вы и сами, думаю, понимаете. Взять ребенка чуждой нам культуры из естественной семейной обстановки и поместить в нашей эре… Надо бы нам с вами обсудить это, доктор Хоскинс.

— Хорошо, обсудим. Но только в данный момент…

— О нет, не сейчас, — беззаботно воскликнул Маннхейм. — У меня и в мыслях этого не было. Я просто хотел, чтобы мы назначили время для более обстоятельного разговора.

— Конечно, — возвел глаза к потолку Хоскинс. — Конечно, мистер Маннхейм. Если вы оставите свой номер моему секретарю, она вскоре свяжется с вами, и мы назначим встречу.

— Отлично, доктор Хоскинс. Большое спасибо.

Хоскинс повесил трубку и обвел комнату унылым взором.

— Брюс Маннхейм, — простонал он. — Знаменитый адвокат по детским правам. Желает побеседовать со мной о мальчике. Боже мой, Боже! Это было все равно неизбежно, правда? Ну, вот и началось.

30

В последующие недели мисс Феллоуз почувствовала, что становится неотъемлемой частью «Стасис текнолоджиз». Ей выделили небольшой кабинет с ее фамилией на двери, поближе к кукольному домику, как она неизменно называла стасисный пузырь Тимми. Предыдущий контракт аннулировали, и Хоскинс предложил ей другой, где оклад был гораздо выше. Им с Хоскинсом, как видно, не суждено было жить в мире и в ладу, но она явно завоевала его уважение. Кукольный домик по ее требованию покрыли потолком, в меблировку внесли необходимые дополнения, оборудовали вторую ванную, и мисс Феллоуз было теперь где разместить свои вещи.

Хоскинс сказал, что ей могут дать квартиру на территории компании и ей не обязательно теперь дежурить круглыми сутками, но она отказалась.

— Когда Тимми спит, мне лучше быть поблизости. Он почти каждую ночь просыпается с плачем. Наверное, ему снятся очень яркие сны, и притом страшные. Я умею его успокоить, но не думаю, что это удастся кому-нибудь еще.

Иногда мисс Феллоуз все-таки покидала Тимми — больше потому, что считала нужным, чем по желанию. Она ездила в город по разным мелким делам — внести деньги в банк, купить Тимми какую-нибудь одежку или игрушку, даже сходила один раз в кино. Но каждый раз она беспокоилась о Тимми, и ей не терпелось вернуться. Тимми стал для нее всем. Раньше, работая в больнице, она никогда по-настоящему не замечала, как поглощает работа всю ее жизнь и как непрочны ее связи с внешним миром. Теперь, когда она стала жить там же, где и работала, это проявилось до конца. Ей не очень и хотелось поддерживать с миром связь, даже ради своих немногих подруг — почти все они тоже были медсестрами. Вполне достаточно было поговорить с ними по телефону — навещать их она не стремилась.

Во время своих вылазок в город мисс Феллоуз начала замечать и то, что дошла до крайности в своей привязанности к Тимми. Однажды, глядя на какого-то встречного мальчика, она поняла, что ей противны его высокий крутой лобик, заметный подбородок, плоские надбровья, невыразительный носик кнопкой. Пришлось встряхнуться, чтобы избавиться от наваждения.

Когда она начала принимать Тимми таким, как есть, не видя в нем больше ничего особенно странного и непривычного, Тимми тоже начал быстро осваиваться со своей новой жизнью. Он уже не так стеснялся незнакомых людей, его уже не мучили страшные сны, а с мисс Феллоуз он чувствовал себя как с родной матерью. Мальчик сам одевался и раздевался и бывал очень доволен своим умением, натянув на себя комбинезончик. Он научился пить из стакана и управляться, хоть и неуклюже, с пластмассовой вилкой.

Он даже пробовал говорить по-английски.

Мисс Феллоуз так и не сумела расшифровать ворчаще — щелкающий язык Тимми. Хотя Хоскинс действительно записывал все на пленку и мисс Феллоуз без конца прослушивала эти записи, перевести высказывания Тимми в слова не удавалось. Щелканье и ворчанье — больше ничего. Мальчик произносил одни звуки, когда был голоден, другие — когда уставал, третьи — когда боялся. Но, как и сказал с самого начала Хоскинс, даже, кошки и собаки издают определенные звуки в определенных ситуациях, однако никому еще не удавалось составить словарь кошачьего или собачьего языка.

А может быть, и она, и все остальные просто не способны распознать лингвистические построения неандертальцев? Мисс Феллоуз не изменяла уверенность, что язык все же существует, только он столь далек от современных языков, что ни один из ныне живущих не в силах разобраться в нем. Но в минуты уныния она сомневалась в том, что Тимми способен усвоить другой язык — уж слишком далеко остались неандертальцы на тропе эволюции, чтобы им наверняка хватило разума для речевого общения, и Тимми, годы формирования которого прошли среди людей, говоривших на простейшем, примитивнейшем языке, может быть, уже поздно овладевать чем-то более сложным.

Она много читала об одичавших детях, выращенных животными и проживших в таком состоянии долгое время. Выяснилось, что даже когда таких детей находили и возвращали к цивилизации, почти никто из них не научился произносить ничего, кроме самых простых звуков. Видимо, даже при наличии физиологических и умственных способностей нужны еще и стимулы к освоению речи, причем в первые годы жизни — иначе ребенок так и не научится говорить.

Мисс Феллоуз ужасно хотелось, чтобы Тимми доказал ей с доктором Макинтайром, что они ошибаются. Тогда уже никто бы не сомневался в том, что он — человек. А что же еще отличает человека от животного, как не умение говорить?

— Молоко, — показывала она. — Стакан молока.

Тимми прощелкал фразу, которая, по мнению мисс Феллоуз, означала, что он голоден.

— Да. Голодный. Хочешь молока?

Никакого ответа.

Она пробовала по-другому:

— Тимми — ты. Ты — Тимми.

Он смотрел на ее указательный палец и молчал.

— Ходить. Есть. Смеяться. Я — мисс Феллоуз. Ты — Тимми.

Ничего в ответ.

Это бесполезно, отчаивалась она. Бесполезно, бесполезно!

— Говорить? Пить? Есть? Смеяться?

— Есть, — сказал вдруг Тимми.

Она так опешила, что чуть не выронила тарелку с едой, которую собиралась ему подать.

— Скажи еще раз!

— Есть.

Тот же звук, не совсем понятно — что-то вроде «йессь». Последней согласной каждый раз не хватало. Но смысл был верный!

Она подняла тарелку выше, чем он мог достать.

— Йессь! — настойчиво повторил мальчик.

— Есть? Хочешь есть?

— Йессь!! — нетерпеливо повторил Тимми.

— На. На, Тимми, ешь. Ешь свою еду!

— Йессь, — удовлетворенно сказал Тимми, хватая вилку и приступая к делу.

— Вкусно? — спросила мисс Феллоуз потом. — Понравился завтрак?

Нет, уж слишком много она от него хочет. Но теперь-то она не сдастся. За одним словом могут последовать и другие. Должны последовать!

— Тимми, — показала она на мальчика.

— Мм-м, — сказал он.

А если он так произносит «Тимми»?

— Тимми хочет еще есть? Есть?

Она показала на него, потом на свой рот и сделала вид, будто жует. Он не ответил, да и зачем? Он уже наелся.

Но он знает, что он — Тимми. Знает или нет?

— Тимми, — снова показала она на него.

— Мм-м, — сказал он и похлопал себя по груди.

Тут уж ошибки быть не могло. Мисс Феллоуз захлебывалась от гордости, от радости, от изумления — от всего вместе. На миг ей показалось, что она сейчас расплачется. Потом она бросилась к селектору.

— Доктор Хоскинс! Вы не могли бы зайти сюда? И за доктором Макинтайром тоже пошлите!

31

— Это опять Брюс Маннхейм, доктор Хоскинс.

Хоскинс поглядел на телефонную трубку так, словно она обратилась в змею. Третий звонок от Маннхейма меньше чем за три недели! Но ответить попытался бодро.

— Да, мистер Маннхейм! Хорошо, что позвонили!

— Просто хотел вам сказать, что обсудил результаты нашей дружественной беседы со своими консультантами.

— Да? — уже не столь бодро сказал Хоскинс. Он не считал их беседу такой уж дружественной. По его мнению, Маннхейм совал свой нос куда не следует и вел себя бесцеремонно, просто возмутительно.

— Я сообщил им, что вы весьма удовлетворительно ответили на мои предварительные вопросы.

— Рад слышать.

— Наше общее мнение таково, что сейчас нет необходимости предпринимать какие-либо действия в связи с неандертальским мальчиком, но нам придется держать ситуацию под контролем, пока мы не изучим вопрос поглубже. Я позвоню вам на будущей неделе и перечислю дополнительные аспекты, на которые нужно обратить внимание. Вам это, думаю, будет небезынтересно.

— Да-да. Большое спасибо, мистер Маннхейм.

Хоскинс закрыл глаза и стал делать глубокие вдохи и выдохи.

Большое спасибо, мистер Маннхейм. Как любезно, что вы разрешаете нам пока продолжать работу. Пока вы не изучили вопрос поглубже. Спасибо. Большое спасибо. Очень-очень вам благодарен.

32

День, когда Тимми впервые заговорил по-английски, стал счастливым для мисс Феллоуз. Но за ним настали другие, гораздо менее счастливые.

Ведь Тимми был не просто мальчик, которого ей поручили опекать. Он был небывалый научный экспонат, и ученые всего мира дрались за право изучать его. Доктор Джекобс и доктор Макинтайр представляли собой только гребень волны, которая вскоре нахлынула.

Джекобс и Макинтайр, само собой, остались на месте. Им повезло первыми дорваться до Тимми, и они не уступали своего первенства, но при этом сознавали, что монополизировать мальчика им не удастся. В двери «Стасис текнолоджиз» ломилась орда антропологов, физиологов, историков культуры и разных других специалистов, каждый со своей программой исследований.

То, что Тимми научился говорить по-английски, взволновало их еще пуще. Некоторые, как видно, возомнили, что теперь мальчик готов ответить на все их вопросы о жизни в палеолите: «На каких животных охотилось твое племя? Какую религию оно исповедовало? Кочевали ли вы в связи со сменой времен года? Воевали ли племена между собой? Воевал ли ваш подвид с другим подвидом?»

Тимми был единственным источником информации. Ученые умы пенились от вопросов, на которые мог ответить один Тимми. Скажи, скажи, скажи! Мы хотим узнать все о твоем народе. Какие у вас были родственные связи — тотемные животные — лингвистические группы — астрономические представления — ремесла?

Но увы — задать Тимми все эти превосходные и крайне важные вопросы вряд ли было возможно, ибо английский язык Тимми, хоть и улучшался с каждым днем, ограничивался пока фразами: «Тимми сейчас есть» и «Человек сейчас уйти».

Кроме того, мисс Феллоуз единственная более или менее понимала, что говорит Тимми. Остальные, даже те, что виделись с мальчиком практически каждый день, ничего не могли разобрать в его невнятном, сдавленном выговоре. Видимо, прежние гипотезы о неспособности неандертальцев говорить были в чем-то верны: хотя неандертальцы явно обладали необходимым умственным развитием и анатомическим аппаратом, позволяющим выговаривать слова, их язык и гортань были все же недостаточно совершенны для воспроизводства звуков, из которых состоит современная речь. У Тимми, во всяком случае, не получалось. Даже мисс Феллоуз приходилось напрягаться, чтобы понять его.

Тяжко приходилось и Тимми, и мисс Феллоуз, и особенно ученым, которым не терпелось расспросить мальчика. Еще острее стало ощущаться, на какое одиночество обречен Тимми. Даже теперь, когда мальчик учится общаться со своими тюремщиками (а кто же мы, как не тюремщики? — твердила себе мисс Феллоуз), он должен лезть из кожи вон, чтобы сказать самое простое единственному человеку, который хотя бы частично понимает его.

Как ему, должно быть, тоскливо!

И как пугает его и сбивает с толку вся эта суета вокруг него!

Мисс Феллоуз защищала мальчика, как только могла. Она не желала признавать, что ее работа — всего лишь часть научного эксперимента. Хотя бы и так, но объект этого эксперимента — несчастный ребенок, и она не позволит обращаться с ним, как с подопытным кроликом.

Физиологи прописывали Тимми особую диету. Она покупала ему игрушки. У нее без конца требовали кровь на анализ, рентгеновские снимки, даже волосы Тимми. Она разучивала с ним песенки и детские стишки. Тимми подвергали утомительным для обеих сторон тестам на координацию, на рефлексы, на остроту зрения и слуха, на сообразительность. После них мисс Феллоуз обнимала и гладила его, пока он не успокаивался.

У Тимми оставалось все меньше и меньше свободного времени.

Мисс Феллоуз настаивала на строгом ограничении этой ежедневной инквизиции и часто, хотя и не всегда, добивалась успеха. Исследователи, безусловно, считали ее цербером, преграждающим путь науке, вздорной и упрямой женщиной. Мисс Феллоуз это не беспокоило. Пусть думают что хотят — она отстаивает интересы Тимми, а не свои.

Хоскинс мог сойти за союзника. Он был в кукольном домике почти ежедневно. Мисс Феллоуз было ясно, что он пользуется любым случаем отдохнуть от своей все более трудной роли главы «Стасис текнолоджиз» и что он питает сентиментальную привязанность к мальчику, вызвавшему весь этот фурор. А еще мисс Феллоуз казалось, что Хоскинсу доставляет удовольствие поговорить с ней.

Теперь она уже кое-что о нем знала. Он разработал метод анализа отражения направленного в прошлое мезонного луча; он был одним из тех, кто изобрел метод создания стасиса. За сухими манерами делового человека он скрывал свою доброту, которой иначе пользовались бы все и каждый — и он действительно был женат и счастлив в браке.

Однажды Хоскинс застал мисс Феллоуз в тот самый момент, когда она взорвалась.

Это был плохой, очень плохой день. Прибыла новая группа физиологов из Калифорнии, желая немедленно снять с Тимми целую кучу обмеров, связанных с осанкой и строением таза. Для этого они привезли с собой разные хитрые конструкции из холодных железных палок, куда то и дело заталкивали Тимми.

А Тимми вовсе не хотелось, чтобы его куда-то заталкивали и притискивали к холодным железным палкам. Мисс Феллоуз смотрела, как они орудуют с Тимми, будто с морской свинкой, и в ней нарастала жажда убийства.

— Хватит! — вскричала она наконец. — Вон отсюда!

Ученые уставились на нее, раскрыв рты.

— Вон, я сказала! Обследование окончено! Мальчик устал. Довольно выворачивать ему ноги и напрягать спину. Не видите — он плачет? Вон! Вон!

— Но, мисс Феллоуз…

Она молча начала собирать их инструменты, и физиологи бросились отнимать у нее свои сокровища. Она указала на дверь, и они убрались, бормоча что-то под нос.

Мисс Феллоуз, вне себя от бешенства, смотрела им вслед с порога, гадая, каких еще мучителей сулит им сегодняшнее расписание, а позади рыдал Тимми. Потом она вдруг заметила, что пришел Хоскинс.

— Какая-то проблема? — спросил он.

— Как вы догадались? — огрызнулась мисс Феллоуз. Она позвала Тимми, он подбежал и повис на ней, обхватив ее ногами. Мальчик шептал что-то, совсем тихо и неразборчиво. Она прижала его к себе.

— Не слишком-то у него счастливый вид, — мрачно сказал Хоскинс.

— А вам бы хорошо было на его месте? Каждый день то кровь берут, то обмеряют, то проверяют. Вы бы посмотрели, что с ним вытворяли сейчас — видно, хотели понять, как у него ноги приделаны к туловищу. И режим питания изменили. Джекобс с понедельника посадил его на синтетическую диету — я бы этим и свинью не стала кормить.

— Доктор Джекобс говорил, что это укрепит мальчика, и он будет лучше выдерживать…

— Что выдерживать? Обследования?

— Не забывайте, мисс Феллоуз, что главная цель эксперимента — узнать все, что только возможно…

— Я-то не забываю, доктор. Не забывайте и вы, что он не хомячок, не морская свинка и даже не шимпанзе, а человек.

— Никто и не отрицает. Но…

— Но никто и не принимает во внимание, — снова прервала она, — что мальчик — человек, более того — ребенок. Вам он, наверное, представляется какой-то обезьянкой в комбинезоне, и вы думаете, что…

— Мы совсем не считаем его…

— Нет, считаете! Считаете! Доктор Хоскинс, я настаиваю. Вы говорили, что Тимми прославил вашу компанию. Если вы хоть сколько-нибудь благодарны ему за это, не подпускайте вы никого к бедному ребенку, пока он не подрастет хоть немножко для того, чтобы понять, чего от него хотят. После тяжелых обследований ему снятся кошмары, он не может спать, кричит иногда часами. И вот что, — взъярилась она, — больше я сюда никого не пущу. Никого!

Она сознавала, что говорит все громче и громче, что уже кричит, но ничего не могла с собой поделать.

Хоскинс горестно смотрел на нее.

— Извините, — сказала она немного потише, остыв наконец. — Я не хотела так орать.

— Я понимаю, вы расстроены. И понимаю почему.

— Спасибо.

— Доктор Джекобс заверил меня, что мальчик вполне здоров и ему нисколько не вредят обследования, которым он… подвергается.

— Пусть доктор Джекобс хоть раз переночует здесь, тогда он заговорит по-другому. — Хоскинс опешил, и мисс Феллоуз вспыхнула от смущения, поняв, что нечаянно сказала нечто двусмысленное. — Пусть послушает, как мальчик плачет в темноте. Пусть посмотрит, как я бегу к нему, и укачиваю, и пою ему колыбельные. Ему не вредят обследования, доктор Хоскинс? Если они ему не навредили, так только потому, что этот мальчик провел раннее детство в невообразимо тяжелых условиях и как-то ухитрился выжить. Ребенок, переживший зиму ледникового периода, переживет, возможно, и людей в белых халатах, которые его щупают и тискают. Но это не значит, что подобные истязания ему на пользу.

— Надо будет обсудить график исследований на следующем заседании администрации.

— Обсудите. Следует напомнить всем, что Тимми имеет право на человеческое обращение — на человеческое.

Хоскинс улыбнулся, и мисс Феллоуз вопросительно посмотрела на него.

— Я просто подумал, как вы изменились с того дня, когда так сердились на меня за то, что я вам подкинул неандертальца. Даже уйти хотели, помните?

— Я все равно бы не ушла, — мягко сказала мисс Феллоуз.

— «Останусь до поры до времени», сказали вы тогда. Именно так. Вы были в полном расстройстве. Мне пришлось убеждать вас, что вы будете ухаживать за настоящим ребенком, а не за маленьким приматом, которому место в зоопарке.

Мисс Феллоуз, опустив глаза, тихо сказала:

— Наверное, с первого взгляда я не поняла… — и посмотрела на Тимми, который так и висел на ней. Он уже почти успокоился. Мисс Феллоуз потрепала его по спинке и послала поиграть. Тимми открыл дверь в детскую, и Хоскинс улыбнулся изобилию игрушек, которое увидел там.

— Целый магазин.

— Бедный малыш заслужил их. Игрушки — это все, что у него есть, он их заработал своими страданиями.

— Конечно, конечно. Можно и побольше приобрести, Я вам пришлю бланк заказа. Все, что ему, по-вашему, хочется…

— Вы ведь любите Тимми, правда? — тепло улыбнулась мисс Феллоуз.

— Как же его не любить? Такой славный парнишка. Такой храбрый.

— Да, он храбрый.

— Вы тоже храбрая, мисс Феллоуз.

Она не нашлась что сказать, и они оба помолчали. Хоскинс немного ослабил узду, в которой держал себя, и в глазах появилось выражение глубокой усталости.

— Вы совсем измотаны, доктор Хоскинс, — с искренним сочувствием сказала мисс Феллоуз.

— Правда? — Он не слишком убедительно рассмеялся. — Надо будет потренироваться принимать бодрый вид.

— Происходит что-то такое, о чем мне следует знать?

— Да нет! — как будто удивился он. — Почему вы так подумали? Работа у меня ответственная, вот и все. Не то что сложная — против сложности я не возражаю. Просто нелюбимая. Мне бы назад в лабораторию… — Он потряс головой. — Впрочем, к чему это я. Ваши жалобы я учту, мисс Феллоуз. Посмотрим — может быть, мы сумеем разгрузить график обследований Тимми. Насколько имеем право, конечно, — учитывая ценность того, что можем от него узнать. Уверен, что вы меня правильно поняли.

— Разумеется, — суховато ответила мисс Феллоуз.

Интермедия четвертая Воины

Светало. Небо было свинцово-серым, а резкий ветер дул сразу с двух сторон. Белый ломтик луны еще висел вверху, как костяной нож. Воины племени готовились спуститься по склону к алтарю из блестящего камня, у Слияния Трех Рек.

Ведунья наблюдала за мужчинами издали, жалея, что ей нельзя пойти с ними.

Самое заманчивое всегда достается мужчинам, притом одним и тем же — молодым и полным сил. Старики вроде Серебристого Облака, Мускусного Быка и Отважного Льва выносят суждения и отдают приказы, но настоящим делом занимаются только молодые: Волчье Дерево, Расколотая Гора, Пылающее Око, Поймавший Птицу и еще трое-четверо. Только они и живут по-настоящему, думала Ведунья, отчаянно завидуя им.

Когда на равнине появлялась дичь, мужчины становились охотниками. Они острили копья и обматывали лодыжки волчьим мехом, чтобы придать себе быстроту и свирепость, А потом они шли и гнали мамонтов к обрыву, или, окружив злополучного, отбившегося от стада носорога, кололи его, пока не упадет, или бросали путы с грузом в ноги быстрому северному оленю, чтобы свалить его. А потом они несли или волокли свою добычу в стойбище, радостно распевая и приплясывая, и все выходили им навстречу, и восхваляли их, выкликая их имена, а когда варили свежее мясо, охотникам подносили самое вкусное — сердце или мозги.

Когда кто-нибудь совершал тяжелую провинность или следовало отправить в иной мир престарелого вождя, мужчины становились Теми, Кто Убивает. Они надевали маски из медвежьей шкуры, брали в руки смертные дубинки из бивня и уходили со своей жертвой подальше от глаз племени, и делали свое дело. А потом возвращались, шествуя друг за другом медленной вереницей, и пели Песнь Иного Мира, которую дозволялось петь только Тем, Кто Убивает.

Когда же поблизости появлялись враги, приходило время мужчинам становиться воинами, раскрашивать плечи синими полосами, а чресла — красными и заворачиваться в желтые львиные шкуры. Этим они и занимались сейчас, а Ведунья им горько завидовала.

Мужчины нагишом, отпуская шутки и смеясь, стояли в кругу, а старый искусник Оседлавший Мамонта готовил краску. Мужчины раскрашивали тело только в случае войны, а с тех пор как племя воевало в последний раз, прошло уже много времени, и краску пришлось замешивать заново. На это требовалось время. Но Оседлавший Мамонта умел скоблить камни и смешивать полученный порошок с антилопьим жиром так, чтобы краска хорошо держалась на коже. Он сидел, скрестив ноги, и работал, а остальные ждали его. Оседлавший Мамонта сыпал красители из полых костей, где хранил их, в каменный сосуд и растирал там жиром. Вот и готово. Оседлавший Мамонта протянул горшок с красной краской Расколотой Горе, а горшок с синей — Молодому Оленю. Все остальные стали в ряд для раскраски.

Смех и шутки стали еще громче. Мужчин пугало то, что им предстояло, оттого они и смеялись так много. Красильщики пользовались кисточками из лисьего хвоста, и всех разбирало еще пуще, потому что от кисточек было щекотно. Раскрашивать тело выше пояса было легко: одну узкую синюю полоску поперек спины, другую — поперек груди, потом синий знак Богини на горло — там, где выпирает, — и еще один над сердцем. Общее веселье возбуждала раскраска того, что ниже пояса. Сначала тело опоясывалось широкой красной полосой — спереди через низ живота, как раз над мужскими органами, а сзади по верху ягодиц; потом проводились полоски вокруг ляжек, пониже члена; и, наконец, самое смешное — полоса Богини вдоль члена и два красных мазка на том круглом, что под ним. Расколотая Гора не жалел краски, и мужчины притворялись, будто им донельзя щекотно. А может, и не притворялись.

Раскрасили бы и меня заодно, думала Ведунья. У меня нет того, что есть у мужчин, но можно провести красную полосу вокруг лона и покрасить кончики грудей, и будет то же самое. Потому что я такой же воин, как и они. Точно такой же.

Вот двое воинов почти и закончили — раскрасили всех, кроме самих себя. Теперь РасколотаяГора раскрасил внизу Молодого Оленя, а Молодой Олень раскрасил вверху Расколотую Гору. Все повязали набедренные повязки, набросили на плечи львиные мантии, взяли копья и приготовились идти в бой.

Нет, еще не совсем приготовились. Их еще должна напутствовать жрица перед тремя медвежьими черепами. Ведунья видела, что две младшие жрицы уже расставляют черепа поперек тропы, а старшая облачается в особые одежды для напутствия воинов.

Ведунья посмотрела вниз, на алтарь из блестящего камня у Слияния Трех Рек. Там никого не было.

Все кончится ничем, если Чужие куда-то ушли. Жрица заявила, что следы вокруг алтаря были свежие, но что понимает жрица? Она не охотник. Может, этим следам уже три дня, и Чужие теперь далеко.

Сейчас бы сойти поскорей к алтарю да исполнить обряды, которые Серебристое Облако почитает необходимыми; тогда им можно было бы повернуть обратно на восток, в холодную пустую страну, куда Чужие заходят редко, и жить дальше. Если воины спустятся вниз лишь затем, чтобы разнюхать, нет ли там Чужих, и убедятся, что их там нет, то Серебристое Облако понапрасну тратит время. Лето идет, день убывает. Не сегодня — завтра может пойти снег. Людям нужно поскорей проделать то, ради чего они пришли сюда, и поискать пристанище, где пережить трудные месяцы.

Но жрица скорее всего права, и Чужие где-то поблизости. Будет война, и их мужчины погибнут — а может, и не только мужчины.

Сзади подошла Хранительница Прошлого и шепнула на ухо Ведунье:

— Богиня очень немилостива к нам последнее время. Мы пришли сюда поклониться ей, а она сначала взяла у нас мальчика, а потом завела нас в самую гущу Чужих.

— Я Чужих не видела, — вздернула плечами Ведунья. — Мы здесь уже два дня, и никто не видел Чужих.

— Но они здесь. Они затаились и поджидают нас внизу, чтобы напасть. Я знаю.

— Откуда?

— Видела сон. Они были невидимы, как духи тумана, потом стали едва видны, как тени, а потом стали возникать повсюду из-под земли и убивать нас.

— Еще один страшный сон, — скрипуче рассмеялась Ведунья.

— Еще один?

— Позапрошлой ночью Серебристому Облаку снилось, будто он мальчиком входит в море, а выйдя из него, стареет с каждым шагом и наконец становится дряхлым, согбенным и слабым. Это сон о смерти. А тебе вот снится, будто Чужие поджидают нас у алтаря.

— И Богиня, взяв Меченого Небесным Огнем, ничем не дала нам знать, довольна ли она теперь, — кивнула Хранительница Прошлого. — Нам бы следовало уйти отсюда, не вознося молений у этого алтаря.

— Но Серебристое Облако думает иначе.

— Годы сделали его слабым и робким.

— Ты что, хотела бы править вместо него? — рявкнула Ведунья.

— Я? — улыбнулась Хранительница Прошлого. — Нет, Ведунья. Мне совсем не хотелось бы стать вождем. Если и есть на свете женщина, которая желает этого в глубине души, то это ты, Ведунья. Меня же подобное бремя не привлекает. И тем не менее Серебристому Облаку, пожалуй, пришла пора сложить свою палицу, шапку и мантию.

— Нет.

— Он стар и все больше сдает. В глазах у него усталость.

— Он силен и мудр, — не слишком убежденно возразила Ведунья.

— Ты сама знаешь, что это неправда.

— Неправда? Неправда?

— Потише, женщина. Только ударь меня, и я скину тебя с горы.

— Ты назвала меня лгуньей.

— Я сказала, что ты говоришь неправду.

— Это одно и то же.

— Лгунья, которая лжет даже себе самой, не лгунья, а дура. Ты знаешь, и я знаю, и жрица знает, что Серебристое Облако больше не годится в вожди. Каждая из нас думала об этом и сказала себе так. А когда это начнут понимать и мужчины, останется призвать Тех, Кто Убивает.

— Может, и так, — нехотя согласилась Ведунья.

— Тогда почему ты его защищаешь?

— Мне жаль его. Я не хочу, чтобы он умирал.

— Нежное у тебя сердце. Только ведь вождь знает, что его ждет. Помнишь — когда вождем был Черный Снег, у него разлилась зеленая желчь, и ничего не помогло; тогда он собрал всех и сказал, что его время пришло. Разве он поколебался хоть на миг? Так было и с Высоким Деревом, отцом Серебристого Облака, когда я была маленькой, а тебя еще и на свете не было. Высокое Дерево был великий вождь, но однажды он сказал, что уже стар и не может больше править, и к ночи его не стало. Так же будет и с Серебристым Облаком.

— Нет. Не теперь еще.

— Даже если он доведет нас до беды? — холодно сказала Хранительница Прошлого. — Если уже не довел. Не нужно было нам приходить сюда — теперь я понимаю это, хотя раньше не понимала. Зачем ты за него заступаешься? Кто он тебе? Ты же всегда его недолюбливала.

— Если Серебристое Облако умрет, кто будет вождем, по — твоему?

— Думаю, что Пылающее Око.

— Вот-вот, Пылающее Око! — мстительно усмехнулась Ведунья. — Знаешь, Хранительница Прошлого, уж лучше я останусь при старом рохле Серебристом Облаке и умру под копьями Чужих, чем проживу еще десять лет при Пылающем Оке!

— Ага! Теперь я поняла. Твоя мелкая неприязнь заслоняет тебе рассудок, ты даже жизнью готова ради нее пожертвовать. Это глупо! Это просто дурь!

— Ты доведешь меня — я тебя все-таки стукну.

— Но разве ты не понимаешь…

— Нет. Не понимаю. Подожди-ка! Посмотри вниз!

Пока они разговаривали, жрица благословила воинов, и те, размалеванные и готовые к бою, спустились к алтарю из блестящего камня. Они встали перед ним плечом к плечу, потрясая копьями и свирепо поглядывая по сторонам.

И тут, словно духи тумана из сна Хранительницы Прошлого, откуда ни возьмись появились Чужие.

Где они были раньше? Наверное, таились в густом кустарнике на берегу одной из рек, невидимые сверху, а может, сами обратились в кусты путем волшебства, пока им не пришло время выйти.

Их было восемь или десять. Нет, больше — Ведунья попыталась их сосчитать, но ей не хватило обеих рук, а Чужих оставалось еще на одну руку или больше. В племени же было только девять воинов.

Будет бойня. Серебристое Облако послал всех молодых мужчин племени на смерть.

— Экие уроды! — прошептала Хранительница Прошлого на ухо Ведунье, до боли вцепившись ей в руку. — Только в страшном сне и привидятся! Даже в моем сне они были не такие мерзкие.

— Чужие как Чужие, — ответила Ведунья. — Такие они и есть.

— Ты-то их раньше видела, а я нет. Фу, какие плоские рожи! А шеи-то какие тощие, а руки, ноги — как у пауков!

— Это точно.

— Смотри, смотри!

Теперь на взгорье над алтарем собралось все племя, неотрывно наблюдая за тем, что происходит внизу. Ведунья слышала рядом хриплое, тяжелое дыхание Серебристого Облака. Плакал ребенок, не удержались от слез и некоторые матери.

А внизу шло действо, напоминающее танец.

Воины племени так и стояли плечом к плечу у алтаря, не уступая ни пяди, как бы ни хотелось им кинуться наутек.

Чужие выстроились в ряд шагах в двадцати от них, тоже плечом к плечу — высокие, чудные и плосколицые.

Никто не нападал.

Воины той и другой стороны просто стояли и свирепо глядели друг на друга через разделяющую их ничейную землю, но никто не трогался с места — казалось, будто они не дышат, будто окаменели. Неужели Чужие тоже боятся воевать? А говорили, что они — беспощадные убийцы. И их настолько больше воинов племени, сколько пальцев на одной руке. Но все оставались на своих местах, никто и не думал начинать.

Первым нарушил молчание Пылающее Око. Он сделал шаг вперед, и все воины шагнули за ним.

Он потряс копьем и, злобно глядя на Чужих, испустил низкий долгий звук, который донесся до стоявших на горе:

— У-у-у-у.

Чужие хмуро переглянулись, не зная, видно, как быть дальше. Один из них тоже шагнул вперед, и вся шеренга последовала за ним. Он тоже потряс копьем.

— У-у-у.

— У-у-у.

— У-у-у.

Ведунья и Хранительница Прошлого изумленно переглянулись. Что за дурацкие крики? Разве так надо начинать бой? Кто его знает — может, и так. Все равно глупо.

Мужчины, вероятно, тоже не знали, как им следует начинать. Ведь эти воины еще ни разу не сражались с Чужими, сообразила Ведунья, даже в глаза их не видывали. Она единственная из племени однажды встретила Чужого у ледового озерца. Тогда Чужой повернулся и убежал от нее.

Теперь Чужие тоже стояли как неприкаянные и повторяли глупые крики воинов племени. А ведь Чужих больше, и оружие у них лучше.

Почему? Или эти страшные Чужие — из породы трусов?

— У-у-у.

— У-у-у.

— У-у-у.

— Послушайте только, — ухмыльнулась Ведунья. — Прямо как совы.

Внизу кое-что переменилось. Воины племени чуть-чуть развернули свою линию и стали теперь слегка под углом к алтарю. Чужие развернулись под тем же углом, чтобы по-прежнему стоять к ним лицом.

И те, и другие продолжали пугать друг друга криками. Обе шеренги чуть-чуть продвинулись вперед, а потом снова отступили. Воины потрясали копьями, но ни одного копья не было брошено.

— Да они боятся друг друга! — удивилась Хранительница Прошлого.

— У-у-у.

— У-у-у.

— Напасть бы им, — бормотала Ведунья. — Чужие бы мигом бросились бежать.

— У-у-у.

— У-у-у.

— Точно совы, — сказала Хранительница Прошлого.

Зрелище было невыносимое. Такое противостояние могло длиться без конца. Ведунья не выдержала. Она подошла к Оседлавшему Мамонта, который так и сидел рядом с горшками, наполненными краской, и сбросила с себя одежду. Оседлавший Мамонта удивленно уставился на нее.

— Дай мне краски.

— Но нельзя же тебе…

— Можно.

Ведунья нагнулась, схватила горшок с синей краской и поспешно наляпала ее на обе груди. Потом взяла красную и нарисовала большой треугольник в низу живота, нанеся один мазок на темные волосы лобка. Все теперь смотрели на нее. Ведунья не стала просить Оседлавшего Мамонта нарисовать ей полосы на спине — он вряд ли согласится, а ей не хотелось тратить время на споры с ним. Спину раскрашивать не обязательно. Она не собирается поворачиваться к врагу спиной.

«Чужие! — яростно твердила она про себя. — Трусы вы, все до одного».

К ней шел Серебристое Облако, осторожно припадая на больную ногу.

— Что ты делаешь, Ведунья?

— Иду воевать за тебя на твою войну, — ответила она, снова набросила на себя шкуру и пошла вниз, к алтарю из блестящего камня.

Глава 7 Сопротивление

33

— Послушаем еще раз, что тебе наговорил этот ублюдок, Джерри? — предложил Сэм Айкман.

Хоскинс сунул в щель кассету, и на экране в конце стола заседаний появилось лицо Брюса Маннхейма — проигрывалась запись его телефонного разговора с Хоскинсом. Мигающая зеленая розетка в правом нижнем углу экрана указывала, что запись сделана с ведома и согласия того, кто звонил.

Маннхейм был моложавый, полнолицый, с плотно прилегающими к голове волнами густых рыжих волос и румянцем во всю щеку. Несмотря на то что бороды уже несколько лет как вышли из моды, оставшись популярными лишь у очень юных или совсем пожилых, он носил короткую аккуратную эспаньолку и усы щеточкой.

У известного детского адвоката был очень искренний, очень серьезный вид, крайне раздражавший Хоскинса.

— Наша последняя беседа, доктор Хоскинс, — сказал Маннхейм на экране, — не может считаться плодотворной, и я больше не могу верить вам на слово, когда вы говорите, что мальчик содержится в приемлемых условиях.

— Почему? — спросил Хоскинс, тоже с экрана. — Разве мое слово перестало считаться достоверным?

— Не в том дело, доктор. У нас нет оснований сомневаться в вашем слове. Но и нет оснований принимать его за чистую монету — некоторые из моих консультантов считают, что до сего момента я слишком полагался на вашу собственную оценку состояния, в котором находится мальчик. И не провел обследования лично.

— Можно подумать, что у нас тут не ребенок, а тайный склад оружия, мистер Маннхейм.

Маннхейм улыбнулся, но улыбка не отразилась в его бледно-серых глазах.

— Прошу вас, войдите в мое положение. Я испытываю значительное давление со стороны того сектора общественного мнения, который представляю. Несмотря на все ваши публикации и передачи, многие люди придерживаются мнения, что с ребенком, доставленным сюда таким образом и приговоренным, так сказать, к одиночному заключению на неопределенный срок, поступают жестоко и бесчеловечно.

— Мы с вами все это не раз обсуждали, — сказал Хоскинс, — и вы знаете, что ребенок получает у нас наилучший уход. При нем дежурят круглые сутки, его каждый день осматривает врач, его диета идеально сбалансирована и уже сотворила чудеса с его здоровьем. Было бы безумием с нашей стороны обращаться с мальчиком по-другому, а мы, какие ни есть, все-таки не сумасшедшие.

— Да, я признаю — вы мне все это говорили. Но вы не допускаете к себе никого со стороны, кто мог бы проверить ваши утверждения. А меня каждый день бомбардируют письмами и звонками — люди протестуют, требуют…

— А не потому ли на вас давят, мистер Маннхейм, — без церемоний сказал Хоскинс, — что вы сами заварили эту кашу, и теперь ваша аудитория возвращает вам частицу того пыла, который вы столь щедро расточали?

— Так его, Джерри-бой! — сказал Чарли Мак-Дермотт, ревизор.

— Уж слишком в лоб, — сказал Нед Кессиди. Он был юрисконсультом и всегда стоял за благоразумие.

Запись продолжалась:

— …никакого отношения, доктор Хоскинс. Главное заключается в том, что ребенка оторвали от дома и семьи…

— Неандертальского ребенка, мистер Маннхейм. Неандертальцы были примитивными дикими кочевниками. Неизвестно, имелось ли у них что-то похожее на дом и существовали ли у них даже семейные отношения в нашем понятии. Очень вероятно, что мы избавили этого ребенка от жалкого, скотского, убогою существования, а не похитили, как это представляется вам, из идиллической, прямо с рождественской открытки, семейки эпохи плейстоцена.

— Вы хотите сказать, что неандертальцы были животными? Что ребенок, доставленный вами из плейстоцена, — просто обезьянка, которая ходит на двух ногах?

— Разумеется, нет. Ничего подобного мы не утверждаем. Неандертальцы были людьми, хотя и примитивными — это несомненно…

— Ибо если вы клоните к тому, что ваш пленник не человек и поэтому не имеет человеческих прав, то разрешите подчеркнуть, доктор Хоскинс, — ученые единодушно сходятся на том, что гомо неандерталенсис является подвидом гомо сапиенс, так что…

— Господи Иисусе Христе, — взорвался Хоскинс, — да вы слушаете меня или нет? Я же только что сказал — мы согласны с тем, что Тимми человек.

— Тимми?

— Да, мы его тут так окрестили. Это было во всех газетах.

— И это, возможно, ошибка, — вставил Нед Кессиди. — Имя помогает созданию образа. Даем ему имя, публика начинает представлять его себе как живого, и случись потом с ним что — нибудь…

— Он и так живой, Нед, — сказал Хоскинс. — И ничего с ним не случится.

— Отлично, доктор, — продолжал с экрана Маннхейм. — Мы оба согласны с тем, что речь идет о маленьком человеке. Нет у нас расхождений и в другом основном пункте, то есть в том, что вы взяли ребенка к себе самовольно, не имея на него законных прав. А проще говоря, просто похитили его.

— Законных прав? Каких таких прав? Скажите мне, какой закон я нарушил. Покажите мне плейстоценовый суд, перед которым я должен предстать!

— Если у жителей эпохи плейстоцена не было судов, это еще не значит, что у них нет прав, — невозмутимо ответил Маннхейм. — Как видите, я употребил настоящее время, хотя этот народ и вымер. Теперь, когда путешествия во времени стали реальностью, все времена сделались настоящими. Раз мы способны вмешиваться в жизнь людей, живших сорок тысяч лет назад, приходится признать за этими людьми те же права и привилегии, которые мы почитаем неотъемлемой принадлежностью нашего общества. Не станете же вы убеждать меня в том, что «Стасис текнолоджиз» имеет право проникнуть в современную бразильскую, заирскую или индонезийскую деревню и утащить оттуда первого попавшегося ребенка исключительно ради…

— Наш эксперимент уникален, он имеет огромное научное значение, мистер Маннхейм! — с пеной у рта завопил Хоскинс.

— А теперь, кажется, это вы меня не слушаете, доктор Хоскинс. Я обсуждаю не ваши мотивы, а законность ваших действий. Даже ради науки — было бы допустимо забрать ребенка из деревни современного отсталого племени, привезти его сюда и предоставить антропологам его изучать, невзирая на чувства его родителей или опекунов?

— Разумеется, нет.

— А с племенами прошлого, выходит, такое дозволено?

— Аналогия неуместна. Прошлое — это закрытая книга. Ребенок, который сейчас находится у нас, мистер Маннхейм, умер сорок тысяч лет назад.

Нед Кессиди ахнул и энергично замотал головой, увидев здесь, вероятно, вопиюще неверный с юридической точки зрения ход, которого ни в коем случае не следовало делать.

— Вот как, — сказал Маннхейм. — Ребенок мертв, но тем не менее получает круглосуточный уход? Бросьте, доктор Хоскинс. Ваши рассуждения абсурдны. С наступлением эры путешествий во времени такие старые понятия, как «живой» и «мертвый», утрачивают свою ценность. Вы раскрыли ту закрытую книгу, о которой говорили, и уже не в силах самовольно закрыть ее. Нравится вам это или нет, мы с вами живем в эпоху парадоксов. Ребенок этот живехонек, раз вы перенесли его из того времени в наше, и мы оба сошлись на том, что он человек и с ним нужно обращаться так же, как со всяким ребенком. Что и возвращает нас к вопросу об условиях, в которых он здесь у нас живет. Называйте это как хотите: жертвой похищения, объектом уникального научного эксперимента, гостем, поневоле попавшим в нашу эру. Выберите любой семантический ярлык — факт останется фактом: вы самовольно изъяли ребенка из его родной среды без согласия заинтересованных лиц и держите его практически в заключении. Мы так и будем с вами ходить по кругу? Существует только один выход, и вы знаете какой. Я представляю заинтересованную общественность, и мне поручено удостовериться в том, что права этого несчастного ребенка надлежащим образом соблюдаются.

— Возражаю против слова «несчастный». Я неоднократно говорил вам, что…

— Хорошо. Беру это слово назад, если оно вам так неприятно. Но мое заявление остается в силе.

— Чего вы, собственно, от нас хотите, мистер Маннхейм? — спросил Хоскинс, не скрывая, что его терпение на исходе.

— Я уже говорил. Дайте нам провести обследование, чтобы мы сами могли убедиться, в каких условиях содержится ребенок.

Хоскинс на экране на миг закрыл глаза.

— Вы настаиваете на этом? Другой вариант вас не устроит? Вам непременно надо прийти и проверить все лично?

— Ответ вам известен.

— В таком случае, мистер Маннхейм, я перезвоню позднее. До сих пор мы допускали к Тимми только специалистов, ученых — я не уверен, что вы относитесь к этой категории. Мне тоже надо посовещаться со своими консультантами. Спасибо, что позвонили, мистер Маннхейм, приятно было поговорить с вами.

Экран погас. Хоскинс посмотрел вокруг.

— Итак, вы все поняли, в чем проблема. Он, точно бульдог, вцепился мне в штанину и не отцепится, как бы я ни старался его стряхнуть.

— А если и стряхнешь, — сказал Нед Кессиди, — он кинется снова и на этот раз, чего доброго, вцепится в ногу, а не в штанину.

— Что ты хочешь сказать, Нед?

— То, что придется разрешить ему это обследование. В виде жеста доброй воли.

— Это твое мнение как юриста?

Кессиди кивнул:

— Ты обороняешься от этого парня уже несколько недель, так? Он звонит, ты ему заговариваешь зубы, он снова звонит, ты снова как-то ухитряешься опровергнуть его аргументы, и так далее, и так далее. Но вечно так продолжаться не может. Он такой же упрямый, как и ты — вся разница в том, что его упрямство выглядит как борьба за правое дело, а твое — как сознательная обструкция. Он ведь впервые попросил, чтобы его допустили сюда, верно?

— Верно.

— Вот видишь? Он каждый раз выдумывает что-нибудь новенькое. Ты не отделаешься еще одним пресс-коммюнике или интервью с Кандидом Девени. Маннхейм выступит с публичным заявлением, что мы скрываем правду и здесь происходит нечто ужасное. Пусть придет и посмотрит мальчишку. Авось потом заткнется до окончания проекта.

Сэм Айкман покачал головой:

— Не вижу никакого смысла уступать этому нахалу, Нед Мы что, держим парнишку закованным в чулане, или он у нас кожа да кости, весь в цинге и болячках, или ревет ревмя день и ночь? Если верить Джерри, парень цветет, набирает вес и вроде бы даже немного выучился по-английски. Ему никогда еще не жилось так хорошо — это должно быть ясно всем, даже и Брюсу Маннхейму.

— Вот-вот, — сказал Кессиди. — Нам нечего скрывать. Зачем же позволять Маннхейму утверждать обратное?

— Резонно, — сказал Хоскинс. — Но я хочу слышать мнение всех. Приглашать Маннхейма посмотреть на Тимми или нет?

— По мне, пусть он идет к черту, — сказал Сэм Айкман. — Репей несчастный. Нет никакой причины уступать ему.

— Я за Неда, — сказал Фрэнк Брютон. — Пусть приходит, и покончим с этим.

— Рискованно, — сказал Чарли Мак-Дермотт. — Впусти его только, и неизвестно, к чему еще он привяжется. Нед правильно сказал — он всегда выдумывает что-то новенькое. Если мы допустим его к мальчику, он все равно с нашей шеи не слезет и повернет дело так, что станет еще хуже. Я говорю «нет».

— А вы, Елена? — спросил Хоскинс Елену Седдлер, заведующую снабжением.

— Я за то, чтобы пустить его. Нед верно сказал — нам нечего скрывать. Нельзя, чтобы этот человек бесконечно цеплялся к нам. Когда он здесь побывает, его слово в худшем случае будет стоять против нашего, а у нас есть отснятые с Тимми пленки, которые докажут всему миру, что правы мы, а не Маннхейм.

Хоскинс хмуро кивнул:

— Двое за, двое против. Значит, мой голос решающий. Ладно. Пусть будет так. Скажу Маннхейму — пусть приходит.

— Джерри, а ты уверен, что… — начал Айкман.

— Да. Он мне нравится не больше, чем тебе, Сэм, и мне не больше вашего хочется пускать его сюда даже на пару минут, чтобы он тут разнюхивал. Ты правильно сказал — это репей. Вот потому-то я и решил, что лучше ему уступить. Пусть он увидит, что Тимми процветает. Пусть познакомится с мисс Феллоуз и сам посмотрит, подвергается ли мальчик жестокому обращению. Я согласен с Недом — этот визит может заткнуть Маннхейму рот. А не получится — что ж, хуже нам не станет: он так и будет разводить агитацию и поднимать вой, а мы так и будем все отрицать. Но если мы ему просто откажем, он обвинит нас в самых фантастических грехах, и одному Богу известно, как мы будем оправдываться. Поэтому я голосую за то, чтобы бросить бульдогу кость. Так у нас появляется шанс, а иначе мы тонем. Маннхейм получит приглашение — решено. Совещание окончено.

34

Мисс Феллоуз купала Тимми в ванне, когда в комнате рядом зажужжал селектор. Она недовольно нахмурилась, не решаясь отойти от мальчика. Купание давно уже превратилось у него из мучения в удовольствие. Он больше не боялся лежать, погрузившись наполовину в теплую воду, и видно было, что ему нравится не только купание, но и то чудесное ощущение, когда выходишь из ванны чистым, розовым и приятно пахнущим. Ну и поплескаться тоже хорошо, конечно.

Чем дольше Тимми жил здесь, тем больше он становился похож на обыкновенного мальчика.

Но мисс Феллоуз все же не хотелось оставлять его в ванне без присмотра. Нет, она не опасалась, что Тимми утонет — дети его возраста обычно не тонут в ваннах, и у мальчика хороший инстинкт самосохранения. Но вдруг он решит вылезти самостоятельно, поскользнется и упадет.

— Я сейчас приду, Тимми, — сказала она. — А ты сиди в ванне, хорошо?

Он кивнул.

— В ванне сиди, не выходи, понял?

— Да, мисс Феллоуз.

Никто на свете не сумел бы распознать в звуках, которые произнес Тимми, «да, мисс Феллоуз». Никто, кроме самой мисс Феллоуз.

Немного все же беспокоясь, она поспешила к селектору и спросила:

— Кто это?

— Это доктор Хоскинс, мисс Феллоуз. Хотел спросить вас, сможет ли Тимми сегодня выдержать еще один визит.

— Но ведь у него эти полдня были свободны. Я как раз купаю его в ванне. А после ванны к нам никто никогда не ходит.

— Знаю, но это особый случай.

Мисс Феллоуз прислушалась, что происходит в ванной. Тимми плескался вовсю, вполне счастливый, по-видимому, — он так и заливался смехом.

— У вас каждый случай особый, доктор Хоскинс, — с укором сказала она. — Если бы я впускала всех, у кого особый случай, мальчик не знал бы покоя ни днем ни ночью.

— Это действительно особый случай, мисс Феллоуз.

— И все-таки я против. Должно же у Тимми быть свободное время, как у всех. И с вашего разрешения, доктор Хоскинс, я хотела бы вернуться в ванную, пока…

— Посетитель — Брюс Маннхейм, мисс Феллоуз.

— Что?

— Вы же знаете — он надоедает нам своими вечными дутыми обвинениями и напыщенными речами чуть ли не с того момента, как мы объявили о прибытии Тимми? Знаете, правда?

— Да, кажется. — Мисс Феллоуз не слишком обращала на это внимание.

— Он звонит через два дня на третий, чтобы указать нам на очередное наше преступление. Наконец я спросил, чего он, собственно, хочет — и он сказал, что желает лично проверить, как живется Тимми. Инспекцию произвести, точно у нас тут склад снарядов. Мы посовещались и без особого энтузиазма все же решили, что отказ принесет больше вреда, чём пользы. Боюсь, что выбора нет, мисс Феллоуз. Придется его впустить.

— Сегодня?

— Часа через два. Уж очень он настаивает.

— Могли бы предупредить меня пораньше.

— Предупредил бы, если б мог, мисс Феллоуз, но Маннхейм застал меня врасплох, когда я позвонил ему сказать, что мы согласны. Сказал, что приедет прямо сейчас, а на мой ответ, что сейчас вряд ли получится, снова начал изливать свои подозрения и обвинения. Наверное, думает, что мы нарочно тянем время — хотим, чтобы у Тимми сошли рубцы от порки или что-то в этом роде. Правда, он еще сказал, что завтра у него ежемесячный совет директоров и ему, мол, представляется удобный случай доложить им, в каком состоянии Тимми, ну и… Я знаю, мисс Феллоуз, что слишком поздно предупреждаю вас. Пожалуйста, не сердитесь, хорошо? Ну пожалуйста.

Мисс Феллоуз стало искренне жаль его. С одной стороны — напористый демагог, с другой — сварливая мегера-нянька. Бедный, как он устал.

— Хорошо, доктор Хоскинс. Один раз не в счет. Постараюсь замазать рубцы гримом до его прихода. — И она ушла в ванную, не дослушав благодарностей Хоскинса, еще несшихся из селектора. Тимми вел ожесточенный морской бой между зеленой пластмассовой уткой и ярко-красным морским чудищем. Утка, похоже, побеждала.

— Скоро у тебя будут гости, — сказала мисс Феллоуз, кипя от злости. — Придут проверять, как мы тут с тобой обращаемся. Надо же додуматься до такого!

Тимми непонимающе смотрел на нее. Его новообретаемый словарь был далеко не столь богат, и мисс Феллоуз, конечно, это понимала.

— Кто придет? — спросил он.

— Мужчина. Гость.

— Хороший?

— Будем надеяться. А теперь вылезай — пора вытираться.

— Еще ванна! Еще ванна!

— Еще ванна будет завтра. Ну-ка, Тимми, вылезай!

Мальчик неохотно встал Мисс Феллоуз вынула его из ванны, завернув в полотенце, и быстро осмотрела. Нет, рубцов от плетки не видать. Вообще никаких повреждений. Мальчик в прекрасной форме, особенно если сравнить его с тем грязным, запущенным, исцарапанным детенышем, который выпал из стасисного ковша вместе с кучей грязи, камней, травы и муравьев в ту первую жуткую ночь.

Сейчас Тимми пышет здоровьем. Он набрал несколько фунтов, расчесы зажили, а коллекция царапин давно исчезла. Волосы и ногти аккуратно подстрижены. Пусть-ка Брюс Маннхейм попробует к чему-нибудь придраться. Пусть только попробует!

Обычно после ванны она надевала на Тимми пижамку, но сегодня у них гость — не простой гость. Здесь нужен вечерний туалет — вроде бордового комбинезона с красными пуговицами.

Тимми заулыбался, увидев свой любимый наряд.

— Надо, пожалуй, закусить до гостей. Что скажешь, Тимми?

Ее все еще трясло от гнева.

Брюс Маннхейм, свирепо думала она. Этот бездельник. Этот беспокойный тип. Называет себя детским адвокатом! А кто его просил кого-то защищать? Профессиональный агитатор, вот он кто. Смутьян!

— Мисс Феллоуз, — снова сказал Хоскинс по селектору.

— Что, доктор? Ведь мистер Маннхейм должен прийти только через полчаса?

— Он приехал раньше. Боюсь, что это в его стиле. — В голосе Хоскинса звучала какая-то странная робость. — И боюсь, что он приехал не один, хотя об этом ничего не было сказано.

— Двое посетителей — это слишком, — непреклонно отрезала мисс Феллоуз.

— Знаю. Знаю. Ну пожалуйста, мисс Феллоуз. Я понятия не имел, что он привезет еще кого-то. Но Маннхейм настаивает, чтобы его спутница пошла с ним. И раз уж мы так далеко зашли, то стоит ли обижать его — понимаете?

Ну вот, снова просьбы и мольбы. Этот Маннхейм на него просто ужас нагоняет. Куда девался тот сильный, непреклонный доктор Хоскинс, которого она знает?

— А кто это с ним? Что за нежданная гостья?

— Его сотрудница, консультант его организации. Может быть, вы ее даже знаете — наверняка знаете. Она специалист по детям-инвалидам, во всех правительственных комиссиях участвует, во всех учреждениях заседает — высокого полета птица. Знаете, она даже претендовала на ваше место, но мы сочли — я счел, — что в ней маловато тепла и доброты для такой работы. Зовут ее Мериэнн Левиен. По-моему, довольно опасная особа. Ее ни в коем случае нельзя прогонять с порога, раз уж она здесь.

Мисс Феллоуз в ужасе зажала рот рукой.

Мериэнн Левиен! Господи, помоги мне. Помоги нам всем.

35

Овальная дверь кукольного домика открылась, и вошел Хоскинс, а за ним еще двое. Хоскинс выглядел ужасно. Его полные щеки как будто опали, все лицо стало свинцово-серым — он сразу постарел на десять лет. В глазах стояло какое-то покорное, почти затравленное выражение, поразившее и испугавшее мисс Феллоуз.

Она с трудом узнала Хоскинса. Что с ним такое?

— Это Эдит Феллоуз, няня Тимми, — пробормотал он. — Брюс Маннхейм, мисс Феллоуз. Мериэнн Левиен.

— А это Тимми? — спросил Маннхейм.

— Да, — бодро воскликнула мисс Феллоуз, стараясь прикрыть внезапную растерянность Хоскинса. — Это Тимми!

Мальчик был в задней комнате, служившей ему спальней и детской, но, когда услышал, что пришли гости, выглянул и направился к ним уверенной, развалистой, небрежной походочкой, вызвавшей молчаливый восторг мисс Феллоуз.

Ну-ка, покажи им, Тимми! Здесь плохо с тобой обращаются, да? Ты прячешься под кроватью, дрожа от страха и горя?

Мальчик, очень представительный в своем лучшем комбинезоне, подошел к незнакомцам и воззрился на них, не скрывая любопытства.

Молодец, подумала мисс Феллоуз. Работаешь в нашу пользу.

— Так, значит, ты Тимми.

— Тимми, — сказал Тимми, хотя одна только мисс Феллоуз поняла, что он сказал.

Мальчик потянулся к Маннхейму. Тот, наверное, подумал, что Тимми хочет поздороваться, и протянул ему руку, но Тимми не знал, что такое рукопожатие. Он не взял руки Маннхейма и нетерпеливо замахал своей, стараясь до чего-то дотянуться. Адвокат недоумевал.

— Ваши волосы, — сказала мисс Феллоуз. — Подозреваю, что он раньше не видел рыжеволосых. Должно быть, в неандертальские времена их не было, и сюда такие люди тоже не приходили. Светлые волосы производят на него прямо-таки чарующее впечатление.

— Ага, вот в чем дело.

Маннхейм усмехнулся, опустился на колени, и Тимми немедленно запустил пальцы в густую, пружинистую копну его волос. Мальчику были в новинку не только рыжие, но и курчавые волосы, и он внимательно исследовал это явление, и Маннхейм терпел это вполне добродушно. Вообще он оказался совсем не таким, как воображала мисс Феллоуз. Она представляла себе радикала с огнем в глазах и пеной у рта, который тут же начнет изрыгать обличения, лозунги и бескомпромиссные требования реформ. А увидела перед собой весьма приятного, вдумчивого и серьезного человека, моложе, чем она думала, — и он мигом подружился с Тимми.

Однако Мериэнн Левиен была особой совершенно другого плана. Даже Тимми, устав заниматься волосами Маннхейма и обратив внимание на гостью, явно пришел в недоумение.

Мисс Феллоуз невзлюбила Левиен с первого взгляда. Она подозревала, что именно неожиданное появление этой дамы так выбило Хоскинса из колеи, а не Брюс Маннхейм.

Что она, собственно, здесь делает? И как собирается нам навредить?

Левиен была широко известна среди сотрудников детских учреждений как амбициозная, агрессивная, неуступчивая женщина, притом искусная карьеристка, хорошо умеющая себя подать. Мисс Феллоуз никогда с ней раньше не сталкивалась, но грозный, непреклонный вид Левиен полностью подтверждал ее репутацию.

Она больше походила на актрису или на деловую женщину — или на актрису, играющую роль деловой женщины, — чем на специалиста по детским вопросам. На ней было облегающее блестящее платье из плотной металлической ткани, на груди сиял огромный золотой диск в форме солнца, широкий лоб украшала повязка, сплетенная из золотых нитей. Темные блестящие волосы, гладко зачесанные назад, придавали ей еще более эффектный вид. Губы ярко-красные, глаза густо подведены, а вокруг — незримое облако духов.

Мисс Феллоуз неприязненно смотрела на нее. Непонятно, как это доктор Хоскинс мог хотя бы на мгновение увидеть в этой женщине будущую няню Тимми. Она решительно во всем отличалась от мисс Феллоуз. А зачем, интересно, Мериэнн Левиен понадобилось это место? Работа, которая требует уединения и полной самоотдачи? Ведь Левиен, как известно, всегда в движении, постоянно носится по свету, посещая научные сборища, где высказывает мнения, которые знающие люди считают спорными и внушающими тревогу. У нее полно ошеломляющих идей насчет того, как использовать современную технику для реабилитации детей-инвалидов — она уверена, что эта футуристическая чудо-машинерия призвана заменить прозаическую любовь и преданность, которой до сих пор как-то обходилось человечество.

Левиен еще и ловкий политик — умеет затесаться в нужную комиссию, консультирует влиятельные объединения, суется всюду, где можно выделиться. Очень заметная личность — идет в своей карьере вверх, как ракета. Если она претендовала на место, которое в конечном счете заняла мисс Феллоуз, — значит, рассматривала его как трамплин к новым высотам.

«А я, наверное, очень старомодна, — подумала мисс Феллоуз. — Я хотела всего лишь помочь ребенку, который больше всех остальных нуждается в любви и ласке».

Тимми потянулся к блестящему металлом платью гостьи. Глаза его сияли от восторга.

— Красиво, — сказал он.

Левиен поспешно отступила назад.

— Что он сказал?

— Восхищается вашим платьем, — ответила мисс Феллоуз. — Он просто хотел его потрогать.

— Нет, лучше не надо. Его легко испортить.

— Тогда будьте начеку. Он очень проворный.

— Красиво, — сказал Тимми. — Хочу!

— Нет, Тимми. Нет. Нельзя трогать.

— Хочу!

— Извини, но нельзя. Не-льзя.

Тимми с грустью посмотрел на свою няню, но оставил свои попытки потрогать платье.

— Так он вас понимает? — спросил Маннхейм.

— Как видите, платья он не трогает, — улыбнулась мисс Феллоуз.

— И вы его тоже понимаете?

— Да, зачастую. Почти всегда.

— Вот сейчас он что-то проворчал, — сказала Левиен. — Как по-вашему, что это могло значить?

— Он сказал «красиво» — про ваше платье. Потом сказал «хочу» — хочу потрогать.

— Так он говорил по-английски? — удивился Маннхейм. — Никогда бы не догадался.

— У него не слишком хорошее произношение — здесь, возможно, какая-то физиологическая причина. Но я его понимаю. В его словаре что-то около сотни английских слов, а то и побольше. Он каждый день усваивает что-то новое — теперь уже самостоятельно. Ему, как видите, почти четыре года. И хотя он поздно начал обучаться, его лингвистические способности соответствуют возрасту, и учится он быстро.

— Вы считаете, что у ребенка-неандертальца лингвистические способности такие же, как у человека? — спросила Левиен.

— Но он человек.

— Да, конечно, — но все же другого подвида, не так ли? И резонно предположить, что в умственном отношении он так же отличается от нас, как и в физическом. Чрезвычайно примитивное строение его лица…

— Не такое уж оно примитивное, мисс Левиен, — резко ответила мисс Феллоуз. — Посмотрите на шимпанзе и увидите, что такое настоящее человекообразное. У Тимми присутствуют некоторые анатомические различия, но…

— Это вы сказали «человекообразное», а не я, — заметила Левиен.

— Но вы подумали.

— Мисс Феллоуз! Доктор Левиен! Прошу вас, не увлекайтесь!

Доктор Левиен? Мисс Феллоуз быстро взглянула на Хоскинса. Ну что ж, все может быть.

— Вот эти комнаты, — посмотрел вокруг Маннхейм, — и представляют собой всю среду обитания мальчика?

— Да, это так, — ответила мисс Феллоуз. — Там его спальня и комната для игр, здесь он ест, вот тут его ванная. Здесь помещаюсь я, а дальше кладовые.

— И он никогда не выходит из этого замкнутого пространства?

— Нет. Это стасисный пузырь. Он не может из него выйти.

— Похоже на тюремное заключение, вы не находите?

— Заключение продиктовано абсолютной необходимостью, — с излишней поспешностью вмешался Хоскинс. — Оно обусловлено техническими причинами, связано с темпоральным потенциалом, создавшимся при доставке мальчика из прошлого. Могу объяснить подробнее, если вам нужна полная картина. Но если быть кратким, то стоимость энергии, которую израсходовал бы мальчик, выходя из зоны стасиса, была бы непомерно высока.

— И вы, чтобы сэкономить немного денег, намерены вечно держать ребенка в этих комнатушках? — спросила Левиен.

— Вы ошибаетесь, говоря «немного денег», доктор Левиен, — еще больше засуетился Хоскинс. — Я сказал, что цена была бы непомерно высока, а следовало бы сказать, что такому количеству энергии вообще нет цены. Городскому энергетическому запасу был бы нанесен такой ущерб, что у местного коммунального хозяйства возникли бы непреодолимые проблемы. Вы, я, мисс Феллоуз свободно пересекаем границу стасиса, но для Тимми это просто невозможно. Просто невозможно.

— Если наука могла взять ребенка из прошлого за сорок тысяч лет до нас, — изрекла Левиен, — наука могла бы также изобрести, как этому ребенку выйти и побегать в холле, когда захочется.

— Хотел бы я, чтобы это было так, доктор Левиен, — сказал Хоскинс.

— Значит, ребенок обречен оставаться в этих комнатах, — заключил Маннхейм, — и, если я правильно понял, над решением этой проблемы никто не работает?

— Вы поняли правильно. Я попытался объяснить вам, что в условиях реального мира, диктующего нам свои законы, эту проблему решить невозможно. Мы хотим, чтобы мальчику было хорошо, но просто не можем тратить силы на заведомо неразрешимые задачи. Повторяю, что позднее могу дать вам полный научный анализ, если вы желаете это проверить.

Маннхейм кивнул, как будто вычеркнув строку из списка, который держал в голове.

— Какую диету получает мальчик? — спросила Левиен.

— Хотите осмотреть кладовую? — не слишком радушно предложила мисс Феллоуз.

— Да, собственно… мне бы хотелось.

Мисс Феллоуз широким жестом пригласила ее к холодильникам.

Смотри, смотри, подумала она. Полагаю, это доставит тебе удовольствие.

Левиен и в самом деле, кажется, была довольна, обнаружив целый набор бутылочек, ампул, капельниц и мензурок для смешивания — всю эту кухню синтетической диеты, которую мисс Феллоуз отказывалась считать здоровой пищей, а доктор Джекобс и его помощники упорно внедряли, несмотря на ее энергичные протесты. Левиен обследовала запасы съедобных химикалий с заметным одобрением. Этакое суперфутуристическое питание как раз по ней, сердито подумала мисс Феллоуз. Если она вообще что-нибудь ест.

— Здесь у меня никаких замечаний нет, — сказала Левиен через некоторое время. — Ваши диетологи, кажется, знают, что делают.

— Да, мальчик выглядит здоровым, — согласился Маннхейм. — но меня беспокоит его вынужденное одиночество.

— Вот-вот, — прощебетала Левиен. — Меня оно тоже крайне беспокоит.

— Достаточно плохо уже и то, что Тимми лишен родных для него внутриплеменных отношений — но то, что он лишен вообще всякого общества, внушает мне сильнейшую тревогу.

— А мое общество разве не в счет, мистер Маннхейм? — несколько резко осведомилась мисс Феллоуз. — Я, как вам известно, почти все время нахожусь при нем.

— Я имел в виду общество сверстников, с которыми он мог бы играть. Ведь этот эксперимент рассчитан на длительное время, доктор Хоскинс?

— Мы надеемся узнать от Тимми массу вещей о той эпохе, из которой он прибыл. И когда он станет лучше говорить по-английски — мисс Феллоуз уверяет, что он говорит уже довольно бегло, хотя и не все могут его понять..

— Другими словами, вы собираетесь продержать его здесь несколько лет, доктор Хоскинс? — уточнила Левиен.

— Да, возможно.

— И он так и будет прикован к этим комнатушкам? — подхватил Маннхейм — И лишен общества ровесников? Разве это жизнь для такого здорового, растущего мальчика, доктор Хоскинс?

Хоскинс переводил взгляд с одного на другую, затравленный и сбитый с толку.

— Мисс Феллоуз уже предлагала подыскать Тимми приятеля. Уверяю вас, мы совсем не намерены калечить Тимми ни эмоционально, ни еще как-нибудь.

Мисс Феллоуз удивленно посмотрела на Хоскинса. Да, она это предлагала, но тем дело и кончилось. Со времен их неоконченного разговора в столовой Хоскинс ни одним намеком не ответил на ее просьбу подыскать Тимми товарища. Он отмел эту идею как неосуществимую и вообще казался таким ошарашенным ею, что мисс Феллоуз опасалась заговорить об этом повторно. Да и Тимми пока что вполне обходился без компании. Однако его няня, заглядывая вперед, понимала, что Тимми быстро привыкает к современной жизни и скоро придется вновь поднять этот вопрос.

Теперь его поднял Маннхейм, за что мисс Феллоуз была ему безмерно благодарна. Детский адвокат абсолютно прав. Нельзя держать Тимми здесь в одиночку, словно обезьяну в клетке. Тимми не обезьяна. И даже горилла или шимпанзе не выдержит долго без общества себе подобных.

— Ну что ж, — сказал Маннхейм, — если вы уже задумывались над этим, хотелось бы знать, что предпринято вами в этом направлении. — Его тон стал чуть менее дружелюбным, чем раньше.

— Что касается доставки сюда второго неандертальца, — заволновался Хоскинс, — как предложила поначалу мисс Феллоуз, то должен вам сказать, что мы просто не намерены…

— Второй неандерталец? Нет-нет, доктор Хоскинс. Мы этого вовсе не желаем.

— Достаточно и того, что один уже сидит у вас здесь, — сказала Левиен. — Второй пленник только усугубит проблему.

Хоскинс бросил на нее злобный взгляд. По лицу у него струился пот.

— Я же сказал, что мы не намерены доставлять сюда второго неандертальца, — процедил он сквозь зубы. — Мы никогда даже не обсуждали этот вопрос. Ни разу! На то есть целая дюжина разных причин. Когда мисс Феллоуз впервые заговорила об этом, я сказал ей…

Маннхейм и Левиен переглянулись, обеспокоенные внезапной вспышкой Хоскинса. Даже Тимми немного заволновался и покрепче прижался к мисс Феллоуз в поисках защиты.

— Мы все согласны, доктор Хоскинс, — спокойно сказал Маннхейм, — что второй неандерталец — идея неудачная, и никто на этом не настаивает. Мы просто хотели выяснить, нельзя ли подобрать Тимми в друзья… как бы это сказать? Не «человеческое дитя», ведь Тимми тоже человек. Современного ребенка. Нашего маленького современника.

— Ребенка, который мог бы посещать Тимми регулярно, — добавила Левиен, — и стимулировать его дальнейшую социокультурную ассимиляцию, которую мы все признаем необходимой.

— Минутку, — рявкнул Хоскинс. — Какую такую ассимиляцию? По-вашему, Тимми в будущем поселится в уютном пригороде? Получит американское гражданство? Начнет ходить в церковь, обретет положение в обществе, женится? Позвольте вам напомнить, что это дитя столь отдаленной эпохи, которую даже варварской нельзя назвать, — дитя каменного века, член общества, которое вы сами, доктор Левиен, довольно точно определили как чуждое нам. И вы полагаете, что он станет…

— Дело не в гипотетическом будущем гражданстве Тимми, — невозмутимо прервала Левиен, — и не в том, будет ли он посещать церковь. Не нужно прибегать к reductio ad absurdum^[20], доктор Хоскинс. Тимми еще ребенок, и нас с мистером Маннхеймом волнует, каким будет его детство. Условия, в которых он содержится теперь, неприемлемы. Я уверена, что они считались бы неприемлемыми и в том обществе, откуда происходит Тимми, каким бы чуждым в других отношениях оно нам ни было. Любое известное нам человеческое общество, как бы ни отличались его парадигмы и параметры от наших, обеспечивало своим детям оптимальное вхождение в свою социальную матрицу. Мы не можем считать, что жизнь, которую сейчас ведет Тимми, обеспечивает ему вхождение в социальную матрицу.

— В переводе на язык, понятный простому физику, — раздраженно сказал Хоскинс, — это, очевидно, означает, доктор Левиен, что Тимми, по вашему мнению, нужен товарищ.

— Не «по моему мнению». Просто нужен.

— Боюсь, что мы твердо убеждены в том, что мальчику необходимо детское общество, — сказал Маннхейм — не столь воинственно, как Левиен.

— Твердо убеждены, — уныло повторил Хоскинс.

— Это лишь первый необходимейший шаг, — сказала Левиен. — Не думайте, будто мы намерены считать долгое заточение ребенка в нашей эре приемлемым или допустимым. Но в данный момент мы согласны отложить другие наши первостепенные требования и разрешить вам продолжать эксперимент — не так ли, мистер Маннхейм?

— Разрешить?! — вскричал Хоскинс.

— С условием, — безмятежно продолжала Левиен, — что Тимми предоставят возможность регулярного здорового контакта с детьми его возрастной группы.

Хоскинс посмотрел на мисс Феллоуз в поисках заступничества, но она ничем не могла ему помочь.

— Я вынуждена с этим согласиться, доктор Хоскинс, — сказала она, чувствуя себя предательницей. — Я и сама все время так думала, а теперь вопрос стоит особенно остро. Мальчик очень хорошо развивается, но вскоре жизнь в социальном вакууме начнет вредно сказываться на нем. И если нельзя ожидать поступления детей его собственного подвида…

«И ты, Брут!» — сказал ей взгляд Хоскинса.

Наступила минутная тишина. Тимми, которого все больше беспокоил шумный спор, еще теснее прижался к мисс Феллоуз.

— Таковы ваши условия, мистер Маннхейм? Доктор Левиен? — спросил наконец Хоскинс. — Товарищ для Тимми — или вы напустите на меня орды протестующих граждан?

— Мы вам не угрожаем, доктор Хоскинс. Но даже вашей мисс Феллоуз ясно, что наши рекомендации следует удовлетворить.

— Так-так. И вы думаете, что так просто будет найти людей, которые охотно отпустят своих малых детей играть с мальчиком-неандертальцем? После всех измышлений о диких, злобных и примитивных пещерных людях, которые сейчас в ходу?

— Ну, это не более трудно, чем доставить маленького неандертальца в двадцать первый век, — сказал Маннхейм. — Мне думается, даже намного легче.

— Могу себе представить, что скажет на это наш совет. Одна только страховка — если и найдется такой сумасшедший, что пустит своего ребенка в стасисный пузырь к Тимми…

— Тимми совсем не выглядит свирепым, — сказал Маннхейм. — На мой взгляд, он славный мальчик. Что скажете, мисс Феллоуз?

— Мисс Феллоуз уже дала понять, — с ехидной сладостью ввернула Левиен, — что Тимми следует считать полноценным человеком, который лишь несколько отличается от нас в физическом плане.

— И вы, конечно, с радостью отпустили бы своих детей поиграть с ним, — сказал Хоскинс. — Только вот детей у вас нет, правда, доктор Левиен? Ну конечно же. А у вас, Маннхейм? У вас мальчика для нас не найдется?

Уязвленный Маннхейм холодно произнес:

— При чем здесь это, доктор Хоскинс? Уверяю вас, если бы мне посчастливилось иметь детей, я не замедлил бы предложить свою помощь. Я понимаю, доктор, — вас возмущает вмешательство посторонних. Но вы, переместив Тимми в нашу эру, слишком много взяли на себя. Пришло время рассчитываться за свой поступок. Нельзя держать ребенка в одиночном заключении только лишь потому, что вы ведете с ним научный эксперимент. Нельзя, доктор Хоскинс.

Хоскинс закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов.

— Ну хорошо. Довольно. Сдаюсь. Мы добудем Тимми товарища. Где бы то ни было и как бы то ни было. — В его глазах внезапно вспыхнула ярость. — У меня, не в пример вам всем, ребенок есть. И если понадобится, я приведу к Тимми его. Родного сына приведу, если надо. Довольно с вас такой гарантии? Тимми больше не будет одиноким и несчастным. Это вас устроит? Устроит? Теперь, когда мы это уладили, будут у вас еще какие-нибудь требования? Или нам можно спокойно продолжать работу?

Интермедия пятая Чужие

Спускаясь с горы, Ведунья чувствовала, как боевая раскраска жжет ее тело огнем под одеждой. Если бы она осмелилась, то спустилась бы вниз голой, чтобы показать всем краску на своем теле — и Чужим, и своим. Особенно своим. Пусть знают, что женщина может носить краску не хуже мужчин — и если мужчины не желают нанести удар по врагу, женщина сделает это за них.

Но она не осмелилась. Женщина должна прикрывать себя внизу, если только не предлагает себя в брачном обряде — таково правило. Будь у Ведуньи набедренная повязка, как у мужчин, она могла бы идти в бой хотя бы с обнаженной грудью, чтобы враг видел краску на груди. Но у нее не было набедренной повязки. Была только хламида, которая скрывала все тело. Ну что ж — Ведунья распахнет ее, оказавшись перед Чужими, и они увидят по раскраске, что перед ними воин, хотя бы и с женской грудью.

Ведунья слышала, как кричит далеко позади Серебристое Облако, но не обращала на него внимания.

Теперь ее уже заметили и воины, по-прежнему стоявшие как вкопанные перед шеренгой Чужих. Повернув головы, они в изумлении уставились на Ведунью.

— Назад, Ведунья, — крикнул Пылающее Око. — Тут женщине не место.

— Ты называешь меня женщиной, Пылающее Око? Сам ты женщина! Все вы женщины! Я не вижу здесь воинов. Ступай сам назад, если боишься драться.

— Что она здесь делает? — неизвестно у кого спросил Волчье Дерево.

— Она обезумела, — сказал Молодой Олень. — И всегда была безумна.

— Уходи, Ведунья! — закричали все. — Убирайся! Здесь война! Война!

Но теперь уж никто был не в силах ее прогнать. Их сердитые крики звучали в ее ушах, как жужжание безобидных мух.

Ведунья спустилась с горы и направилась к алтарю. Земля здесь из-за близости трех рек была рыхлой — должно быть, под ней струилась вода. На каждом шагу босые ноги Ведуньи глубоко уходили в холодную, сырую, податливую почву.

За спиной у нее поднималось солнце, перевалив через гребень горы, на которой племя разбило свой стан. Белый ломоть луны скрылся из глаз. Навстречу женщине дул резкий, сильный ветер, будто хлеща ее по лицу. Она все шла и шла вперед, пока не приблизилась к воинам.

Никто не шевелился. Чужие застыли как статуи.

Ближе всех к Ведунье стоял Поймавший Птицу.

— Дай мне копье, — сказала она ему.

— Уйди, — ответил Поймавший Птицу таким голосом, будто его душили.

— Мне нужно копье. Хочешь, чтобы я вышла против Чужих без копья?

— Уйди!!

— Смотри! На мне боевая раскраска! — Ведунья распахнула свою накидку и показала груди, щедро намазанные синей краской. — Нынче я воин. А воину нужно копье!

— Ну так сделай его сама.

Ведунья плюнула и отошла от него.

— Ты, Молодой Олень! Дай мне свое копье. Оно тебе ни к чему.

— Ты обезумела.

Волчье Дерево протянул руку и схватил Ведунью за локоть.

— Послушай, тебе не подобает быть здесь. Здесь будет война.

— Война? Когда же она будет? Вы стоите и кричите на них, словно глупцы, и они отвечают вам тем же. Они такие же трусы, как и вы. Почему вы не нападаете?

— Тебе не понять, — с презрением ответил Волчье Дерево.

— Где уж мне.

Бесполезно было просить у них копье. Все равно не дадут — вон как вцепились каждый в свое древко, не иначе вспомнили, как она однажды стащила копье Пылающего Ока и ему же угрожала. Это считалось осквернением. Пылающему Оку пришлось делать себе тогда новое копье. Мускусный Бык сказал ему, что нельзя идти в бой с копьем, которого коснулась женщина, и Пылающее Око сжег старое копье и вырезал новое, все время ругаясь при этом. Но что толку в новом копье, спрашивала себя Ведунья, если у Пылающего Ока не хватает духу пустить его в дело?

— Ладно. Обойдусь и без копья.

Ведунья повернулась и подошла на несколько шагов к шеренге Чужих, которые смотрели на нее так, словно она демон о трех головах и шести клыках.

— Эй, вы! Чужие! Смотрите сюда! Смотрите на меня! — Она снова распахнула накидку и показала им свои размалеванные груди. — Я — воин Богини. Вот что означает эта раскраска. А Богиня приказывает вам уйти отсюда. Это ее алтарь. Мы построили его для нее. Вам здесь нечего делать.

Чужие все так же пялили на нее глаза.

Ведунья смерила их взглядом с ног до головы. Все они были высокие и бледные. Густые черные волосы сзади спадали им до плеч, но спереди были коротко подрезаны, будто Чужие нарочно выставляли напоказ свои безобразные, плоские и высокие лбы.

Руки и ноги у них были длинные и тонкие, рты маленькие, носишки просто смешные, а подбородки омерзительно торчали внизу. Челюсти, похоже, слабые, глаза какие-то бесцветные. Их вид пробудил в Ведунье старые воспоминания, и она снова увидела перед собой тощего, длинного Чужого, которого встретила у озерца в скалах давным-давно, когда была еще девушкой. Эти выглядели точно так же, как тот. Ведунья не могла отличить их ни друг от друга, ни от того, что встретила когда-то. Ей казалось, что тот, из леса, сейчас тоже здесь. Но ведь это невозможно — эти все молоды, а тот должен быть стар, почти так же стар, как она.

— Ну и уроды же вы, — сказала Ведунья. — Бледные мерзкие твари. Чего вы скалитесь? Чего рыщете у алтаря Богини? Богиня никогда вас не создавала! Вас сотворила из носорожьего помета бежавшая мимо гиена!

Чужие таращили на нее глаза в полном недоумении. Ведунья опять шагнула вперед и сделала рубящий жест, словно отметая Чужих прочь от алтаря.

Один из Чужих заговорил.

Так, по крайней мере, это выглядело. Он стал издавать какие-то низкие, густые звуки, точно язык у него был приделан не так, как надо. Никакого смысла в этих звуках не было.

— Ты что, говорить не умеешь? — сказала Ведунья. — Ничего нельзя понять. Пусть говорит кто-нибудь другой, раз у тебя не выходит.

Чужой заговорил снова, так же непонятно, как и раньше.

— Нет. Не понимаю я тебя.

Она подошла поближе и заглянула в конец вражеской шеренги.

— Вот ты, — показала она на одного из воинов. — Может, ты лучше умеешь говорить? — И хлопнула в ладоши. Тот, выпучив глаза, промямлил что-то.

— Говори слова! — приказала Ведунья. — Не бормочи, что попало! Ба! Да вы что, все умом повредились? — Она опять ткнула пальцем в прежнего: — Говори! Словами! Вы не умеете говорить словами, что ли?

Чужой снова произнес свои звуки.

— Мало того, что вы уроды, вы еще и полоумные, — потрясла головой Ведунья. — Гиены вас делали из носорожьего помета.

Ошарашенные мужчины словно окаменели.

Ведунья прошла мимо них к алтарю. Со всех сторон шумели, высоко взлетая, воды трех рек. Люди построили алтарь на том самом месте, где они сливаются, на встающей из воды скале. Жрица работала в брызгах ледяной воды, размещая камни как надо и украшая их блестящими пластинами. Подойдя ближе, Ведунья различила линии Богини, нацарапанные жрицей на камне: пять туда, три сюда, три в другую сторону. Однако с ними что-то произошло. Кто-то другой начертил вокруг каждой группы линий круг, врезав его глубоко в камень, и нарисовал там краской чужие мерзкие знаки, извилистые и скрюченные — только в дурном сне такие привидятся. Были там нарисованы и фигурки животных: мамонт с большой, горбом, головой, волк и еще один зверь, неизвестный Ведунье. Работа Чужих, не иначе. Люди раскрашивали только себя, когда приходила нужда — они никогда не рисовали знаков на скалах. Никогда. А уж рисовать животных и вовсе глупо. Духи зверей, которых ты рисуешь, прогневаются, и тебе никогда уже не добыть такого зверя на охоте.

— Что вы сделали, гнусные твари? Вы осквернили алтарь Богини. Богини. — И Ведунья повторила погромче, видя, что ее не понимают: — Алтарь Богини.

Чужие пялились на нее и пожимали плечами.

Ведунья показала на землю и на небо — общепринятый знак Богини. Коснулась грудей, чрева, лона: она ведь создана по образу Богини, и они ее обязательно поймут. Обязательно.

Но Чужие не поняли.

— У вас что, вовсе нет разума? — крикнула Ведунья. — Глупцы! Глупцы! Глупые твари!

Она полезла на скалу, скользя по мокрым камням, и чуть не упала в бурлящую воду. Тут бы ей и конец, но она ухватилась за выступ скалы и удержалась. Добравшись до алтаря, Ведунья постучала пальцем по изображению мамонта.

— Не годится! Плохо! Кощунство! — И потерла рисунок мокрым пальцем, размазав краску.

Чужие заволновались — начали переглядываться, переговариваться и топтаться на месте.

— Вашей мазне здесь не место! — кричала Ведунья. — Это наш алтарь! Мы построили его для Богини! И пришли сюда поклониться ей и испросить ее совета. — Ведунья принялась усердно скрести рисунок, пока не уничтожила его окончательно, и хотела было взяться за другие, но не смогла до них дотянуться. Только паучьи лапы Чужих могли так высоко достать.

Но Ведунья была довольна уже и тем, что выразила свое мнение. Она слезла со скалы и снова пошла к воинам.

— Поняли? — спросила она Чужих. — Это наш алтарь! Наш! — И бесстрашно подошла к ним вплотную. Они забеспокоились, но никто не поднял на нее копья. Так Ведунья и знала: они ее боятся. Ведь она святая, руководимая Богиней, — они не посмеют противиться ей.

Ведунья свирепо глядела на Чужих снизу вверх. Они возвышались над ней, как деревья, как горы. Она указала на запад.

— Ступайте обратно в свою страну. Оставьте нас в покое. Дайте нам с миром принести свою жертву, гнусные зловонные твари! Тупоголовые! Безмозглые! — И она толкнула одного из Чужих в ту сторону, куда показывала. Он отпрянул от нее и отступил назад. Она махнула рукой, прогоняя его.

— Иди, иди! Уходите все!

И Ведунья завертелась вихрем, крича на Чужих, толкая их. Они шарахались от нее, словно от чумы. Ведунья не отставала, махала руками, вопила, упорно отгоняя Чужих от алтаря.

Потом остановилась и стала смотреть им вслед. Чужие отошли сотни на полторы шагов туда, где одна из малых рек делала изгиб и бежала дальше меж двух скалистых стен, и стали там. Ведунья впервые разглядела поблизости их стойбище — в поросшей кустами лощине стояла кучка женщин, детей и стариков.

Вот и хорошо, подумала Ведунья. Они отошли от алтаря — это все, на что она могла надеяться. Довольно и этого, и все это совершила она одна — но в ней все время горел огонь Богини, иначе бы ей не добиться успеха.

Ведунья пошла обратно к своим воинам и бросила им торжествующе:

— И копья не понадобилось.

— Ты просто обезумела! — покачал головой Молодой Олень, но в глазах его было восхищение.

Глава 8 Сны

36

В тот же вечер, когда Маннхейм и Левиен давно уже ушли, измученный и мрачный Хоскинс вернулся в кукольный домик.

— Тимми спит? — спросил он.

— Насилу уснул, — кивнула мисс Феллоуз. — Мне пришлось его долго укачивать. — Она отложила книгу, которую читала, и не слишком приветливо посмотрела на Хоскинса. День был тяжелый, беспокойный, и она предпочла бы, чтобы ее оставили наконец в покое.

— Жаль, что все происходило так бурно.

— Да, крику было много. Больше, чем следовало бы допускать при ребенке. Вам не кажется, что эту дискуссию можно было провести в другом месте?

— Извините меня. Я, наверное, выпустил из рук вожжи. Этот человек меня с ума сведет.

— Да нет, он не такой страшный, как я ожидала. Мне кажется, он действительно принимает близко к сердцу судьбу Тимми.

— Бесспорно. Но явиться сюда непрошеным и указывать нам…

— Мальчику и в самом деле нужен товарищ.

Хоскинс приуныл, словно испугался, что весь этот спор начнется снова, но вовремя взял себя в руки.

— Да, нужен, — спокойно ответил он. — Не стану с вами спорить. Но где мы его возьмем? Это огромная проблема.

— А вы серьезно собираетесь привести сюда сына, если не получится иначе?

Хоскинс опешил. Мисс Феллоуз подумала, не слишком ли далеко она зашла, но она ведь не приглашала Хоскинса возвращаться сюда.

— Серьезно ли? Ну конечно, серьезно — если больше никого не найдем. Думаете, я боюсь, как бы Тимми не обидел моего мальчика? Вот жена — та может воспротивиться. Сочтет, что это рискованно. Многие ведь смотрят на Тимми как на что-то вроде обезьяны. Как на маленького дикаря, который жил в пещере и ел сырое мясо.

— А что, если устроить с ним телевизионное интервью в прямом эфире? — предложила мисс Феллоуз, сама себе удивляясь. Но если это поможет преодолеть предрассудки, создавшиеся вокруг мальчика, стоит выдержать даже вторжение репортеров. — Теперь он говорит по-английски, и если люди об этом узнают…

— Не думаю, что это улучшит положение, мисс Феллоуз.

— Почему?

— Знаете, он не очень-то хорошо говорит по-английски.

— Что вы? — тут же вознегодовала она. — У него изумительный словарный запас, если учесть, как поздно он начал. И он каждый день усваивает новые слова.

— Вы единственная, кто его понимает, — устало сказал Хоскинс. — Для остальных он говорит все равно что по-неандертальски. Ничего нельзя разобрать.

— Значит, вы просто невнимательно слушаете.

— Все может быть, — вяло согласился Хоскинс, пожав плечами, и погрузился в глубокую задумчивость. Мисс Феллоуз снова раскрыла книгу там, где остановилась, надеясь, что Хоскинс поймет намек. Но он остался сидеть.

— Если б сюда еще не впуталась эта подлая женщина! — внезапно взорвался он.

— Мериэнн Левиен?

— Ну да, этот робот.

— Разве она робот?

— Не настоящий, конечно, — устало усмехнулся Хоскинс. — Просто очень его напоминает. В той комнате у нас мальчик из прошлого, а мне на голову сваливается женщина, точно прямиком из будущего. Век бы ее не видать. Маннхейм сам по себе не так уж плох — он просто из тех взбалмошных, социально озабоченных господ, которым неймется усовершенствовать мир по своему разумению. Этакий возвышенный служитель добра. Но Левиен, эта хромированная сука — вы уж извините меня, мисс Феллоуз…

— Но она такая и есть.

— Вы правда так думаете?

Мисс Феллоуз кивнула:

— Трудно поверить, что такую женщину собирались принять для ухода за Тимми.

— Она явилась одной из первых. Так и рвалась сюда, прямо невтерпеж ей было.

— Но она ведь совсем не подходит.

— У нее потрясающая анкета. Меня удержало только личное впечатление от нее. Она очень удивилась, что мы ее не взяли. А потом, значит, как ни печально, связалась с шайкой Маннхейма. Думаю, нарочно, чтобы отомстить мне за то, что я не принял ее на работу. Это в ее духе. Нет фурии в аду, столь злой… и так далее. Теперь она будет постоянно шпынять Маннхейма, и задурит ему голову своим жаргоном, как будто ему собственной психобелиберды недостаточно, и будет натравливать его на меня, и подогревать… — Хоскинс уже почти кричал.

— Но ведь Маннхейм сказал только, что Тимми очень одинок и с этим надо что-то делать, — неуступчиво заметила мисс Феллоуз.

— Сделаем и без него.

— И почему вы думаете, что Левиен мстит, если она просто указывает…

— Да потому что она мстит! — вскричал Хоскинс еще громче прежнего. — Потому что она хотела заниматься этим проектом с самого начала, а раз у нее не получилось, хочет устроить нам веселую жизнь. Она не знает пощады. Маннхейм по сравнению с ней просто тряпка. Им можно управлять, если нажимать на нужные кнопки. Его можно ублаготворить, постоянно заверяя в своих добрых намерениях и вежливо соглашаясь с его указаниями. А вот Левиен захочет проводить инспекции каждый вторник, раз уж тон задает она — и потребует перемен. Она нас возьмет в оборот. Своим чередом Тимми понадобится психотерапия, или ортодонтия, или пластическая операция, чтобы он похорошел и стал похож на гомо сапиенс. Она будет лезть, и лезть, и лезть, и соваться без конца, используя пропагандистскую машину Маннхейма, чтобы нас давить, чтобы выставлять безумными злодеями-учеными, которые хладнокровно истязают невинное дитя… — Хоскинс покосился на закрытую дверь в спальню Тимми и сурово продолжал: — Маннхейм — просто игрушка в руках этой женщины. Она, наверное, и спит с ним — совершенно им овладела. Он против нее не устоит.

— Как вы можете! — ахнула мисс Феллоуз.

— А что я такое сказал?

— Что он и она… что она воспользовалась… У вас же нет никаких доказательств, что это так. И говорить это было излишне, доктор Хоскинс. Совершенно излишне.

— Правда? — Хоскинс сразу остыл и пристыженно усмехнулся. — Да, наверно. Вы правы. Не знаю, с кем там спит Маннхейм, и знать не хочу. И Левиен тоже. Мне просто хочется, чтобы они отцепились от нас и дали спокойно работать, мисс Феллоуз. Вы же знаете. И знаете, что я сделал все, чтобы Тимми у нас было хорошо. Но я так устал… так чертовски устал…

Мисс Феллоуз в порыве сочувствия встала и взяла его за руки. Руки Хоскинса были холодными, и она подержала их немного, словно желая перелить в них чуть-чуть жизни и энергии.

— Когда вы в последний раз были в отпуске, доктор Хоскинс?

— Отпуск? — бледно усмехнулся он. — Я уже забыл, что это значит.

— Может быть, в этом все и дело.

— Да не могу я. Просто не могу. Отвернись я только, мисс Феллоуз, и здесь все пойдет кувырком. Дюжина Адамевских попытается стащить экспонаты из стасиса. Наши сотруднички начнут ставить эксперименты без разрешения, творя Бог знает что и Бог знает на какие деньги. Накупят оборудования, которое мы не можем себе позволить, для проектов, у которых нет будущего. У нас тут полно правонарушителей, и я единственный полицейский. Пока мы не закончим эту фазу работы, уйти я не смею.

— Устройте себе хотя бы уик-энд. Вам нужен отдых.

— Знаю. Господи, мне ли не знать! Спасибо, что принимаете это так близко к сердцу, мисс Феллоуз. Спасибо вам за все. В этой научной психушке вы одна из немногих столпов здравого смысла и надежности.

— Так вы постараетесь немного отдохнуть?

— Постараюсь.

— Начните прямо сейчас. Скоро шесть. Дома вас ждут жена и сынишка.

— Да. Пойду-ка я отсюда. Еще раз спасибо за все, мисс Феллоуз. Спасибо. Спасибо.

37

Ночью ее разбудили рыдания в комнате Тимми — в первый раз за много дней.

Мисс Феллоуз быстро встала с постели и пошла к нему — она давно овладела искусством просыпаться на детский плач.

— Тимми, — окликнула она и включила ночник. Мальчик сидел в кровати, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, и странно, тоненько подвывал — так он плакал. На приход няни он не откликнулся, как будто и не видел ее.

— Тимми, это я, мисс Феллоуз. — Она присела рядом с мальчиком и обняла его за плечи. — Все хорошо, Тимми. Все хорошо.

Плач мало-помалу прекратился.

Тимми посмотрел на нее так, словно видел впервые в жизни. Глаза у него остекленели, губы судорожно искривились. Пятно в виде молнии на щеке так и пылало в полутьме. Мисс Феллоуз в последнее время почти перестала его замечать, но в этот миг пятно на мертвенно-бледном лице выделялось ярко, как никогда.

Кажется, мальчик еще не проснулся.

— Тимми?

Он защелкал по-неандертальски, как будто говорил не столько с ней, сколько сквозь нее, обращаясь к кому-то невидимому позади.

Мисс Феллоуз прижала Тимми и стала качать, повторяя его имя, мурлыча ему ласковые слова. Тельце мальчика оцепенело, точно его околдовали, и он все щелкал, временами рыча по — звериному, как Делал в первые дни. Страшно было слышать, как он возвращается вспять к своему первобытному «я».

— Ну-ну, Тимми, маленький, мальчик мой, все хорошо, все славно. Не надо бояться. Хочешь молочка, Тимми?

Напряженность стала ослабевать — мальчик просыпался.

— Мисс… Феллоуз, — спотыкаясь, проговорил он.

— Молочка? Выпьем теплого молочка, Тимми?

— Молоко. Да. Хочу молока.

— Пошли. — Она вынула его из кроватки и отнесла на кухню — не годилось сейчас оставлять его одного. Усадив его на табуретку около холодильника, мисс Феллоуз достала бутылку молока и на минуту поставила ее в подогреватель.

— Что с тобой случилось? — спросила она Тимми, пока он пил. — Сон? Плохой сон, Тимми?

Он кивнул, не отрываясь от молока — пришлось подождать, пока он допьет.

— Сон, — подтвердил он — это было одно из самых новых его слов. — Плохой. Плохой сон.

— Сны — это неправда. — Поймет ли он? — Не надо бояться снов, Тимми.

— Плохой… — Мальчик был серьезен, и его пробирала дрожь, хотя в кукольном домике было тепло, как всегда.

— А теперь обратно в кровать. — Мисс Феллоуз отнесла его в спальню и уложила. — Что же тебе снилось, Тимми? Можешь рассказать?

Он снова принялся щелкать, вставив в свою длинную фразу два коротких горловых звука.

Возвращается к своим прежним ночным страхам? Или ему просто не хватает слов, чтобы рассказать свой сон по-английски?

— Снаружи, — сказал он наконец.

Он так плохо выговаривал, что мисс Феллоуз усомнилась, правильно ли расслышала.

— Ты сказал — снаружи?

— Снаружи.

Да, как будто правильно.

— За пузырем? — показала мисс Феллоуз. — Вон там?

— Снаружи, — кивнул мальчик.

— Тебе снилось, что ты был снаружи?

— Да, — энергично кивнул он.

— А что ты там видел?

Тимми защелкал.

— Я не понимаю.

Он защелкал погромче.

— Нет, Тимми. Так не годится. Надо говорить, как я. По-твоему я не понимаю. Когда тебе снилось, что ты снаружи — что ты там видел?

— Ничего. Пусто.

Пусто. Что ж, неудивительно. Мальчик не знает, что находится там, снаружи. В единственное окошко кукольного домика ему видно только немного травы и забор с непонятной вывеской.

— Много — пусто.

— Совсем ничего не видел?

Щелканье.

Может быть, он во сне вернулся в свой мир и видел картины ледникового периода — снежные сугробы, огромных неуклюжих лохматых зверей, людей, одетых в шкуры? У него нет английских слов, чтобы описать все это, и он пользуется единственным доступным ему языком.

— Снаружи, — повторил он. — Много — пусто.

— Страшно? — подсказала мисс Феллоуз.

— Пусто. Тимми один.

Да, подумала она. Тимми один. Бедный ты, бедный.

Она обняла его, снова укрыла, потому что одеяльце уже сбилось, и дала ему любимую игрушку — зеленое бесформенное животное с болтающимися ногами, предположительно динозавра. Доктор Макинтайр при виде этого зверя нахмурился и прочел ей небольшую палеонтологическую лекцию о том, что ошибочно считать первобытного человека современником динозавров — это, мол, распространенная ошибка, но ведь мезозойская эра окончилась за миллион лет до появления на эволюционной сцене первых человекообразных приматов. Мисс Феллоуз ответила, что она это знает, а Тимми — нет и очень любит своего динозавра. Вот и теперь мальчик прижал игрушку к себе, а мисс Феллоуз постояла над ним, пока он опять не уснул.

Пусть тебе больше не снятся плохие сны, пожелала она в душе. Пусть не снится больше огромная пустота, где Тимми совсем один.

И вернулась в свою постель. Часы на тумбочке показывали без четверти пять. Уже почти утро — мисс Феллоуз сомневалась, сможет ли уснуть. Скорее всего будет лежать без сна, прислушиваясь, как там Тимми, и так дождется рассвета.

Но она ошибалась. Ее быстро сморило, и на этот раз сон приснился ей.

Во сне она тоже лежала в постели, но не в кукольном домике, а в своей квартире на другом конце города, где не бывала уже много месяцев. И кто-то стучался в дверь: громко, настойчиво, нетерпеливо. Мисс Феллоуз встала, накинула халат и включила смотровой экран. В холле перед дверью квартиры стоял мужчина, еще молодой, с коротко стриженными рыжими волосами и рыжеватой бородкой.

Брюс Маннхейм.

— Эдит? — сказал он. — Эдит, мне нужно тебя видеть. — Он улыбнулся. Ее руки слегка дрожали, пока она отпирала замки. Он маячил в полутемном холле — выше ростом, чем ей помнилось, широкоплечий, крепкий, мужественный.

— Эдит. О, Эдит, как долго мы не виделись…

И он обнял ее — прямо в холле, на глазах у соседей, которые стояли у своих дверей, показывали на них пальцами и перешептывались. Подхватил ее на руки, как она недавно Тимми, и внес в квартиру, не переставая шептать ее имя.

— Брюс, — сказала она. И, спохватившись, что произнесла это вслух, проснулась и села, зажав руками рот. Щеки от смущения пылали так, что даже больно. Обрывки сна продолжали прокручиваться во взбудораженной голове. Нелепость сновидения, его откровенный школьнический эротизм поразили и возмутили мисс Феллоуз. Она не могла и припомнить, когда в последний раз видела подобный сон.

И подумать только — не кто-нибудь, а Брюс Маннхейм в роли ее романтического героя!

Мисс Феллоуз не удержалась от смеха.

Вот был бы поражен доктор Хоскинс, если б узнал! Его надежная, положительная мисс Феллоуз вступает в интимные отношения с врагом, хотя бы и во сне.

Как смешно — как нелепо…

И как мелодраматично, оборвала она себя.

Аура сна еще окружала ее. Некоторые подробности стерлись, но другие вставали перед ней так ярко, словно она еще спала. Страстное объятие, горячий неистовый шепот: «Эдит… Как долго мы не виделись, Эдит…»

Жалкие фантазии старой девы. Какая гадость. Мисс Феллоуз вдруг затрясло, и она с трудом поборола слезы. Сон больше ничуть не казался ей смешным. Она чувствовала себя замаранной. Что за вторжение в ее мозг, в ее чистую замкнутую жизнь? Откуда это? Почему? Она избавилась от подобных желаний много лет назад, хотелось бы думать. И устроила себе жизнь, в которой беспокойным желаниям не было места. Жизнь девственницы, жизнь старой девы — хотя, строго говоря, не была ни той ни другой. Она ведь все же побывала замужем, пусть и неполный год. Но эта глава ее жизни давно закрыта. Она жила, как на острове, внутри себя, посвятив себя своей работе, своим детям. А теперь вдруг это…

Но это ведь только сон, сказала она себе. А сны — неправда, как она сама недавно говорила Тимми.

Только сон. Всего лишь сон. Спящий разум дает волю самым разным мыслям. Чего только не всплывает на волне подсознания. Сон ничего не значит — просто Брюс Маннхейм побывал здесь вчера и произвел на нее некоторое впечатление, которое спящее сознание удивительным, невероятным образом преобразовало в маленький сценарий. Ведь Маннхейм самое аналое на десять лет моложе ее. И хотя внешность у него приятная, мисс Феллоуз он не показался каким-то особенно привлекательным — даже в мечтах. Просто еще один мужчина, с которым она познакомилась. Иногда мужчины, несмотря ни на что, все-таки привлекали ее. Например, Хоскинс. Да, она питает бессмысленную, бесплодную слабость к счастливому в браке мужчине, с которым ей выпало работать. В этом чувстве есть хоть что-то реальное, но в том, что ей приснилось, — ничего.

Это только сон, повторила мисс Феллоуз, только сон, только сон.

Лучше всего уснуть опять, решила она. Может быть, к утру она забудет, что ей снилось.

Она закрыла глаза и вскоре уснула. Тень сна все же осталась при ней, когда в начале седьмого она проснулась, услышав, как зашевелился Тимми. Осталось смутное, унизительное воспоминание: нетерпеливый стук в дверь, взволнованное приветствие, страстное объятие. Но теперь все это казалось ей просто глупым.

38

После всех разговоров о необходимости общества для Тимми мисс Феллоуз ожидала, что Хоскинс тут же подберет ему товарища — хотя бы ради того, чтобы задобрить могущественные силы, представленные Маннхеймом и Левиен. Однако, к ее удивлению, шли недели, но ничего подобного не происходило. Должно быть, Хоскинсу, как он и предвидел, крайне трудно оказалось залучить чьего-нибудь ребенка в стасисный пузырь. Как Хоскинсу при этом удавалось обороняться от Маннхейма, мисс Феллоуз не знала.

Самого Хоскинса она почти не видела. Он, очевидно, был слишком занят другими своими обязанностями — мисс Феллоуз лишь пару раз встретила его в коридоре. Руководство компанией, естественно, с лихвой заполняло все его время. У мисс Феллоуз из обрывков чужих разговоров сложилось впечатление, что Хоскинс в своей гонке к небывалым в истории достижениям вынужден постоянно обуздывать целый штат нервных гениев, жаждущих Нобелевских премий.

Что ж, пусть будет, как есть. У него свои проблемы, у нее свои.

И худшая из них — растущее одиночество Тимми. Мисс Феллоуз пыталась быть для мальчика всем: няней, воспитательницей и приемной матерью, но ее на все не хватало. Тимми снова и снова снился тот же сон — не каждую ночь, но настолько часто, что мисс Феллоуз начала вести ему счет: сон о большом пустом пространстве за кукольным домиком, куда Тимми некогда не выпустят. Иногда он был там один, иногда его окружали таинственные призрачные фигуры. Поскольку английский язык Тимми еще не вышел из зачаточной стадии, мисс Феллоуз никак не могла понять, что же символизирует эта большая пустота: потерянный ледниковый век или представление Тимми о чужой новой эре, в которую он попал. Как бы там ни было, пустота его пугала, и он часто просыпался в слезах. Не требовалось иметь степень по психиатрии, чтобы истолковать этот сон как мощный симптом изоляции Тимми, его растущей депрессии.

Днем он надолго впадал в состояние мрачной, пассивной отрешенности или молча часами смотрел в окно кукольного домика, в котором почти ничего не было видно — смотрел в большую пустоту своего сна, то ли ностальгически вспоминая холодные ледяные равнины своего раннего детства, то ли гадая, что же находится за стенами его ограниченного мирка. А мисс Феллоуз в ярости вопрошала себя: почему же Тимми не приводят друга? Почему?

Она подумывала, не связаться ли ей самой с Маннхеймом — сказать ему, что для Тимми ничего не делается, и попросить нажать на Хоскинса. Но это уж слишком походило бы на предательство. При всей своей привязанности к Тимми, она все-таки не могла решиться на такие действия за спиной у Хоскинса. И выжидала, накапливая гнев.

Физиологи уже узнали о мальчике все, что им было нужно, только что вскрывать его не стали — очевидно, это не входило в программу исследований. Поэтому их визиты сократились: заходил кто-нибудь раз в неделю измерить рост Тимми, задать несколько стандартных вопросов и сделать несколько снимков, вот и все. Исчезли иглы для инъекций и взятия анализов, специальные диеты больше не считались обязательными, и почти прекратились долгие, утомительные анатомические исследования суставов, связок и костей.

Тем лучше — но если физиологи теряли интерес к мальчику, то психологи только начинали входить во вкус. По мнению мисс Феллоуз, эти были ничуть не лучше своих предшественников, а то и похуже. Тимми теперь приходилось преодолевать разные препятствия, чтобы добраться до воды и пищи: поднимать перегородки, отодвигать брусья, дергать за веревочки. Легкие разряды тока заставляли его хныкать от испуга и неожиданности или рычать самым первобытным образом. Все это в высшей степени раздражало мисс Феллоуз.

К Хоскинсу обращаться ей не хотелось, вообще не хотелось встречаться с ним. Он избегал ее не без причины, и мисс Феллоуз боялась, что, обратившись к нему с новыми требованиями, при малейшем сопротивлении с его стороны сорвется, вспылит и уйдет с работы. Доводить до этого было нежелательно. Ради Тимми она обязана оставаться здесь.

Но почему же этот человек вдруг взял и бросил Тимми? Откуда такое безразличие? Или он таким образом отгораживается от жалоб и требований Брюса Маннхейма? Но это же глупо. От того, что он устранился, страдает один только Тимми. Глупо, глупо, глупо.

Мисс Феллоуз по мере своих сил охраняла Тимми от ученых, но полностью оградить его не могла. В конце концов, это все-таки научный эксперимент. Поэтому загадки, головоломки и легкие разряды тока продолжались.

А тут еще целая армия антропологов рвалась допросить Тимми о жизни в палеолите. Но хотя Тимми на удивление хорошо овладел английским — на свой лад, — их все же ожидало разочарование. Спрашивать они могли обо всем что угодно — но ответить Тимми мог, только если понимал вопрос и если у него еще сохранялись воспоминания о данной стороне доисторической жизни.

К тому времени когда пребывание Тимми в современности стало исчисляться уже не неделями, а месяцами, его речь значительно улучшилась и все продолжала совершенствоваться. Он так и не избавился от своего мягкого невнятного выговора, который мисс Феллоуз считала очень милым, но говорил и понимал практически на уровне современного ребенка своего возраста. Иногда, разволновавшись, мальчик еще прибегал к щелканью языком и урчанию, но это случалось все реже и реже. Он, по-видимому, начал уже забывать, как жил до своего появления в двадцать первом веке — прежняя жизнь возвращалась к нему только в снах, в которые мисс Феллоуз не было доступа. Кто знает, какие громады мамонтов и мастодонтов населяли сны, какие таинственные доисторические сцены разыгрывались в голове неандертальского мальчика?

К удивлению мисс Феллоуз, по-прежнему только она одна с некоторой уверенностью могла разобрать, что Тимми говорит. Остальные, часто бывающие в стасисном пузыре — ее помощники Мортенсон, Эллиот и Стретфорд, доктор Макинтайр, доктор Джекобс — улавливали пару фраз, но с большим трудом, и, как правило, перевирали смысл его слов. Мисс Феллоуз не могла понять — почему. Да, поначалу мальчику было трудновато правильно выговаривать слова — но сейчас-то он говорит очень бегло. Ей, по крайней мере, так казалось. Но постепенно пришлось признать, что только круглосуточное общение с Тимми позволяет ей понимать его. Ее ухо автоматически сглаживало разницу между тем, как Тимми говорит, и тем, как это следовало бы сказать. Он все-таки отличался от современных детей — по крайней мере в том, что касается разговорной речи. Понимал он почти все, что ему говорили, и научился отвечать правильными предложениями. Но его язык, губы, гортань и, как полагала мисс Феллоуз, подъязычная косточка были недостаточно приспособлены к тонкостям современного английского, и результат получался плачевный.

Мисс Феллоуз защищала Тимми перед другими:

— А вы никогда не слышали, как француз пытается выговорить «the»? Или как англичанин пытается говорить по-французски? А все эти буквы русского алфавита, на которых язык сломать можно? Люди разных лингвистических групп от рождения пользуются различными языковыми мускулами, и большинство просто не способно потом перестроиться. Отсюда и акценты. У Тимми ярко выраженный неандертальский акцент, но со временем он сгладится.

А пока этого не произойдет, она незаменима, убедилась мисс Феллоуз. Ведь она не просто няня, а еще и переводчица при Тимми, необходимое звено, через которое ученые только и могут получить сведения о доисторическом мире. Без ее посредничества им нечего и мечтать добиться вразумительных ответов на свои вопросы. Ее помощь необходима для достижения полной научной ценности эксперимента. Таким образом мисс Феллоуз, неожиданно для окружающих и для себя самой, заняла решающую роль в изучении далекого прошлого человечества.

К несчастью, все, кто спрашивал Тимми, остались в основном не удовлетворены его откровениями. Не потому, что он уклонялся от сотрудничества — просто он провел в неандертальском мире всего три-четыре года, которые к тому же были первыми годами его жизни. Мало кто из его сверстников любой эпохи был бы способен связно рассказать о том обществе, в котором жил.

То, что все-таки удавалось вытянуть из Тимми, антропологи уже и сами подозревали — и, возможно, так задавали свои вопросы через мисс Феллоуз, что сами подсказывали мальчику ответы.

— Спросите его, велико ли было их племя, — говорили, например, они.

— Не думаю, что ему известно слово «племя».

— Ну, тогда сколько людей было в той группе, в которой он жил.

Мисс Феллоуз спросила. (Недавно она начала учить Тимми считать.) Мальчик пришел в замешательство и ответил:

— Много. — «Много» в словаре Тимми означало любое число больше трех — все равно сколько.

— Ну а сколько? — Мисс Феллоуз взяла Тимми за руку и стала перебирать его пальцы. — Вот столько?

— Больше.

— Намного больше?

Мальчик сосредоточился. Он закрыл глаза, словно всматриваясь в тот, другой мир, выставил вперед ладони и стал сгибать и разгибатьпальцы.

— Он показывает количество людей, мисс Феллоуз?

— По-моему, да. И каждое движение, наверно, означает «пять».

— Я насчитал три раза на каждой руке. Значит, в племени было тридцать человек?

— А по-моему, сорок.

— Спросите еще разок.

— Тимми, скажи еще раз: сколько человек было в твоей группе?

— В группе, мисс Феллоуз?

— Ну там, где ты жил. Твои друзья, родные — сколько их было?

— Друзья? Родные? — протянул Тимми, не очень, по-видимому, понимая, что это такое. Потом перевел взгляд на руки и снова стал быстро сгибать и разгибать пальцы — может быть, он так считал, а может быть, показывал что-то совсем другое. Сколько раз он это проделал, подсчету не поддавалось: то ли восемь, то ли десять.

— Видели? — спросила мисс Феллоуз. — На этот раз получается восемьдесят, девяносто или сто. Если он действительно отвечает на ваш вопрос.

— Раньше было меньше.

— Знаю — а теперь вот так.

— Но это невозможно. В первобытном племени не могло быть больше тридцати человек — это максимум.

Мисс Феллоуз пожала плечами. Если им надо подтасовать показания под свои теории, это не ее проблема.

— Пишите тридцать. Вы хотели получить статистическую справку у ребенка, которому в ту пору было три года. Он просто угадывает, и что самое удивительное — угадывает верно, что нам от него надо. А может, и нет. Откуда нам знать, умеет ли он считать? Что ему вообще доступно понятие о количестве?

— Но ведь он понимает, что такое «сколько»?

— Так же, как любой пятилетний ребенок. Попробуйте спросите пятилетнего мальчика, сколько народу живет на его улице, и услышите, что он вам ответит.

— Но…

Ответы на другие вопросы были почти такими же неопределенными. Структура племени? Мисс Феллоуз удалось вытянуть из Тимми после многотрудных словесных ухищрений, что в племени был «большой человек», должно быть, вождь. Неудивительно — ведь племена исторической эпохи всегда имели вождей, почему бы не быть вождю и в неандертальском племени? Она спросила, знает ли Тимми имя большого человека, и Тимми защелкал. Как бы ни назывался вождь, мальчик не умел перевести его имя на английский или хотя бы подобрать фонетический эквивалент — приходилось прибегать к неандертальской речи. Была ли у вождя жена? — интересовались ученые. Тимми не знал, что такое жена. Как выбирали вождя? Тимми не мог ответить. Религиозные верования и обряды? Мисс Феллоуз посредством весьма ненаучных подсказок сумела получить у мальчика описание некого священного места из камней, куда Тимми запрещалось подходить, причем культ, кажется, отправляла верховная жрица: мисс Феллоуз была уверена, что жрица, а не жрец, потому что Тимми все время показывал на нее; но вот понял ли Тимми, чего именно она от него добивалась, осталось загадкой.

— Вот если бы им удалось доставить сюда ребенка постарше! — сокрушались антропологи. — Или, скажем, взрослого неандертальца! С ума можно сойти, когда единственный источник информации — маленький несмышленыш.

— Наверное, — не слишком горячо сочувствовала им мисс Феллоуз. — Но вам, кроме этого несмышленыша, неандертальцев больше не видать. Вам и во сне не могло присниться, что когда-нибудь вообще доведется беседовать с неандертальцем.

— Да, это так — но если бы все-таки…

— Если бы да кабы. — И мисс Феллоуз объявляла, что на сегодня беседа с Тимми окончена.

39

Однажды утром в кукольный домик без предупреждения вдруг явился Хоскинс.

— Можно с вами поговорить, мисс Феллоуз?

Знакомая робость в его голосе заставляла предположить, что Хоскинс чувствует себя крайне неловко. Что ж, есть отчего, холодно подумала мисс Феллоуз.

Она вышла к нему, оправляя свою сестринскую форму, и смущенно остановилась: Хоскинс был не один. На пороге стасисной зоны нерешительно стояла женщина среднего роста, бледная и тонкая. Светлые волосы и бледность придавали ей хрупкий вид. Голубые, очень светлые глаза с беспокойством смотрели куда-то за плечо мисс Феллоуз — они старательно что-то высматривали, обегая комнату, как будто их обладательница ожидала, что из детской Тимми вот-вот выскочит свирепая горилла.

— Мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс, — это моя жена Аннет. Ты можешь войти, дорогая. Это совершенно безопасно. На пороге ты ощутишь легкое неудобство, но оно тут же пройдет. Познакомься с мисс Феллоуз: она заботится о мальчике с той самой ночи, как он сюда прибыл.

Значит, это его жена? Мисс Феллоуз не такой ее себе представляла — впрочем, она никогда особенно не задумывалась над тем, какая у Хоскинса жена. Может быть, ей казалось, что та посолиднее, не такая нервная, как эта женщина, которой явно не по себе. Хотя почему? Такой волевой мужчина, как Хоскинс, как раз и мог предпочесть слабую женщину — закон противоположностей. Что ж, вольному воля. С другой стороны, мисс Феллоуз скорее могла бы вообразить, что жена Хоскинса молода — из тех молодых, элегантных, блестящих женщин, на которых обычно женятся вторым браком удачливые бизнесмены вроде Хоскинса. Аннет Хоскинс не совсем подходила под эту категорию. Да, она гораздо моложе Хоскинса и моложе мисс Феллоуз, если на то пошло, но уже не первой молодости: ей лет сорок или около того.

Мисс Феллоуз взяла себя в руки и поздоровалась:

— Доброе утро, миссис Хоскинс. Рада с вами познакомиться.

— Аннет.

— Простите?

— Называйте меня Аннет, мисс Феллоуз. Меня все так зовут, А ваше имя…

— Что делает Тимми, мисс Феллоуз? — торопливо вмешался Хоскинс. — Спит? Я хотел бы познакомить его с женой.

— Он у себя в комнате. Читает.

У Аннет вырвался короткий, почти издевательский смешок.

— Как, он умеет читать?

— Детские книжки, миссис Хоскинс, с надписями под картинками. Тимми еще не дозрел до настоящего чтения, но с удовольствием смотрит картинки. Сейчас он сидит над книжкой о жизни на Крайнем Севере. Эскимосы, охота на моржа, иглу и прочее. Он каждый день ее читает.

Мисс Феллоуз понимала, что назвать занятие Тимми чтением можно лишь с большой натяжкой. Строго говоря, это был самый настоящий обман. Тимми, насколько ей было известно, просто смотрел картинки. То, что было напечатано под ними, он воспринимал чисто декоративно, как непонятные маленькие знаки, и пока что не проявлял к ним никакого любопытства — а может, и никогда не проявит. Но картинки он все-таки смотрел и, видимо, понимал их содержание. Это уже очень близко к настоящему чтению, и было бы неплохо, учитывая цель разговора, дать понять жене Хоскинса, будто Тимми в самом деле умеет читать. Сам-то Хоскинс, конечно, знает правду.

Глава компании заговорил бодрым, искусственно приподнятым тоном:

— Ну не удивительно ли, мисс Феллоуз? Помните, каким он попал сюда? Помните этого дикого, грязного, злобного доисторического детеныша?

Как будто я могу забыть, подумала мисс Феллоуз.

— И вот вам пожалуйста — сидит себе тихонько и читает книжку про эскимосов… — Хоскинс так и сиял от почти отцовской гордости. — Ну, не чудо ли? Не замечательно ли это? Как прекрасно развивается мальчик под вашей опекой!

Мисс Феллоуз подозрительно прислушивалась. С чего это Хоскинс так распинается? Куда он клонит? Он-то знает, что Тимми не умеет читать. Зачем он после такого долгого перерыва привел сюда жену, зачем так неискренне разглагольствует о чудесном развитии Тимми?

И вдруг поняла.

— Я должен извиниться за то, что так редко бывал у вас последнее время, — более нормальным голосом сказал Хоскинс. — Я, как вы и сами, наверное, догадывались, разрывался между тысячей разных дел. И не последнее из них — наш друг мистер Брюс Маннхейм.

— Да, я так и думала.

— Он звонит мне чуть ли не каждую неделю с тех пор, как здесь побывал. Спрашивает о том и о сем, трясется над Тимми так, словно мальчик — его родной сын, а я директор школы, в которую Маннхейм его определил — этакого жуткого заведения из романа Диккенса.

— Наверное, его особенно интересует, как обстоит дело с товарищем для Тимми?

— Да, это особенно.

— А что вы предпринимаете в этом направлении, доктор Хоскинс?

— Из сил выбиваюсь, — содрогнулся тот. — Мы опросили по крайней мере с полдюжины детишек, кандидатов в друзья Тимми — и с их родителями, естественно, беседовали тоже.

Для мисс Феллоуз это было внове.

— И что же?

— Если быть кратким, то двое мальчишек нам как будто подошли, но их родители требовали от нас таких несусветных условий и оговорок, что мы не в состоянии были их выполнить. Был еще один подходящий мальчик, и мы совсем уж собрались привести его с пробным визитом к Тимми, но в последний момент снова возникли условия и оговорки. Родители пришли с адвокатом, который хотел, чтобы мы подписали обязательство, связали себя хитроумным контрактом и так далее и так далее, наши же юристы сочли эти условия невыполнимыми. Во всех остальных случаях дело до гарантий не доходило, поскольку родителей интересовала только оплата. Однако их детки показались нам маленькими громилами, от которых Тимми будет больше вреда, чем пользы. И мы их, естественно, отвергли.

— Другими словами, у вас никого не осталось.

Хоскинс облизнул губы.

— В конечном счете мы решили обойтись своими силами и взять ребенка кого-нибудь из сотрудников. Вот он, этот сотрудник, перед вами — это я.

— Так это будет ваш сын?

— Вы же помните — когда здесь были Маннхейм и доктор Левиен, я сказал сгоряча, что, если будет нужно, приведу сюда своего сына? Вот до этого и дошло. Я человек слова, мисс Феллоуз, в чем вы, думаю, уже убедились. Я не стал бы просить никого из сотрудников компании сделать то, на что не пошел бы сам. И решил, что мой Джерри станет тем другим, в котором так нуждается Тимми. Но принять такое решение единолично я не могу.

— И вы привели сюда миссис Хоскинс, чтобы она сама могла убедиться, не угрожает ли Джерри опасность со стороны Тимми.

— Да, мисс Феллоуз, — с глубокой благодарностью сказал Хоскинс. — Да, совершенно верно.

Мисс Феллоуз снова взглянула на его жену. Та, закусив губу, не спускала глаз с двери, за которой затаился ужасный неандерталец.

Должно быть, она думает, что Тимми обезьяна, вроде гориллы или шимпанзе, которая того и гляди набросится на ее драгоценное чадо и разорвет его на части.

— Вывести ей Тимми? — ледяным тоном осведомилась мисс Феллоуз.

Миссис Хоскинс, и без того взвинченная, заметно напряглась.

— Да, пожалуйста… мисс Феллоуз.

Та кивнула.

— Тимми? Тимми, выйди-ка сюда на минутку. У нас гости.

Тимми застенчиво выглянул в дверь.

— Все в порядке, Тимми. Это доктор Хоскинс и его жена. Выходи-ка.

Мальчик вышел. Выглядел он вполне прилично, за что мисс Феллоуз мысленно возблагодарила небо. На нем был синий комбинезончик в крупный зеленый горошек, второй его любимый наряд, а волосы, которые мисс Феллоуз тщательно причесала час назад, еще не успели растрепаться. В руке он держал свою тоненькую книжку.

Тимми всматривался в посетителей широко раскрытыми глазами. Он, конечно, узнал доктора Хоскинса, даже после долгого перерыва, но не знал, как отнестись к его жене. Ее напряженность и подозрительность явно настораживали мальчика. Сработали его первобытные рефлексы — инстинкты, — можно сказать. Наступило неловкое молчание.

Потом Тимми улыбнулся.

Чудная получилась улыбка — от уха до уха. Один только Тимми умел так улыбаться. Мисс Феллоуз так и захотелось подхватить Тимми за это на руки и прижать к груди. Какой он милый, когда улыбается! Прелестный доверчивый малыш. Малыш, который вышел из детской поздороваться с гостями. Разве сможет Аннет Хоскинс устоять против такой улыбки?

— Ох, — произнесла Аннет так, будто обнаружила в супе таракана. — Я даже не думала, что он так выглядит.

Мисс Феллоуз свирепо нахмурилась.

— У него только лицо такое, — сказал Хоскинс. — Ниже он выглядит как обычный мускулистый мальчишка — почти.

— Но это лицо, Джералд, — этот огромный рот, большущий нос, выпирающие брови — и подбородок. Джералд, он такой безобразный, такой страшный.

— Он понимает почти все, что вы говорите, — прошипела мисс Феллоуз.

Миссис Хоскинс кивнула, но остановиться не могла.

— Вблизи он выглядит совсем не так, как по телевизору. Он гораздо больше похож на человека, когда…

— Он человек, миссис Хоскинс, — заверила мисс Феллоуз. Ей уже надоело всем это повторять. — Просто он принадлежит к другой ветви человечества — к той, что давно вымерла.

Хоскинс, почувствовав, видимо, в тоне мисс Феллоуз плохо скрытое бешенство, торопливо сказал жене:

— Ты бы поговорила с Тимми, дорогая. Познакомилась бы с ним поближе. Ты ведь за этим и пришла.

— Да-да. — Аннет собрала все свое мужество и сказала тонким напряженным голосом: — Здравствуй, Тимми. Я миссис Хоскинс.

— Здравствуйте, — ответил Тимми и протянул ей руку, как учила его мисс Феллоуз.

Аннет покосилась на мужа. Тот кивнул, воздев глаза к потолку.

Аннет нерешительно взяла руку Тимми, словно здороваясь с дрессированным шимпанзе в цирке, быстро пожала ее и поскорей отпустила.

— Здравствуйте, миссис Хоскинс, — повторил Тимми, — очень приятно.

— Что он сказал? — спросила Аннет. — Он ведь что-то сказал?

— Сказал «здравствуйте» и «очень приятно».

— Так он говорит? Говорит по-английски?

— Говорит, и понимает содержание детских книжек, и ест ножом и вилкой, и сам умеет одеваться и раздеваться. Ничего удивительного в этом нет. Он нормальный мальчик, миссис Хоскинс, и ему уже больше пяти лет — скорее пять с половиной.

— Вы не знаете точно, сколько?

— Можем только догадываться. Когда он здесь появился, у него с собой не было метрики.

— Джералд, я что-то не совсем уверена. Джерри нет еще и пяти.

— Я знаю, сколько лет нашему сыну, дорогая, — холодно сказал Хоскинс, — но Джерри для своего возраста крупный мальчик, больше Тимми. Слушай, Аннет, если бы я считал, что здесь есть какой-то риск — хоть малейший…

— Ну, не знаю, не знаю. Как можно быть уверенным, что это не опасно?

— Если вы хотите знать, не опасно ли вашему сыну играть с Тимми, то это безусловно не опасно, миссис Хоскинс, — сказала мисс Феллоуз. — Тимми хороший мальчик.

— Но он же… дикарь.

Крепко держится ярлык «мальчик-обезьяна», приклеенный Тимми журналистами! Неужто люди не способны думать самостоятельно?

— Вовсе он не дикарь, — внушала собеседнице мисс Феллоуз. — Разве дикарь вышел бы из комнаты с книжкой и протянул бы вам руку? Разве дикарь улыбнулся бы вам, поздоровался бы и сказал, что ему очень приятно? Вот он, перед вами, миссис Хоскинс. Что же вы о нем скажете?

— Не могу привыкнуть к его лицу. Это не лицо человека.

Мисс Феллоуз не могла позволить себе взорваться и сказала, едва сдерживаясь:

— Я уже объясняла — он такой же человек, как и мы. И совсем не дикарь. Он очень спокойный и рассудительный для пятилетнего ребенка. Вы поступаете очень великодушно, миссис Хоскинс, разрешая вашему сынишке приходить играть с Тимми, и уверяю вас — тут нечего бояться.

— Я не говорила, что согласна, — возразила миссис Хоскинс с некоторым жаром.

— Аннет, — в отчаянии вымолвил Хоскинс.

— Не говорила!

(Почему бы вам тогда не убраться отсюда, чтобы Тимми снова мог заняться книжкой?)

Мисс Феллоуз с трудом сохраняла самообладание. Пусть этим занимается Хоскинс — это его жена.

— Поговори с мальчиком, Аннет, — сказал он. — Познакомься с ним. На это ведь ты согласна?

— Да, пожалуй. Тимми? — осторожно сказала она.

Мальчик поднял на нее глаза, но улыбаться больше не стал — он уже понял по интонациям Аннет, что эта женщина ему не Друг. Миссис Хоскинс же улыбнулась, но не слишком убедительно.

— Сколько тебе лет, Тимми?

— Он не очень хорошо умеет считать, — спокойно заметила мисс Феллоуз. Но Тимми, к ее удивлению, показал руку с пятью растопыренными пальцами и крикнул:

— Пять!

— Он показал пять пальцев и сказал «пять», вы слышали?

— Да, кажется, слышал, — сказал Хоскинс.

— Пять, — подхватила миссис Хоскинс, стараясь теперь завязать с Тимми контакт. — Это очень хорошо. Моему мальчику Джерри тоже скоро пять. Если я приведу Джерри сюда, ты будешь хорошо себя вести?

— Хорошо, — сказал Тимми.

— Хорошо, — перевела мисс Феллоуз. — Он вас понял и обещает быть хорошим.

Миссис Хоскинс кивнула и сказала вполголоса:

— Ростом он мал, но выглядит очень сильным.

— Он никогда никого не обижал, — мисс Феллоуз скромно умолчала об ожесточенной битве в ту далекую первую ночь. — Он очень, очень хороший мальчик — уж поверьте мне, миссис Хоскинс. Тимми, своди миссис Хоскинс в свою комнату. Покажи ей свои игрушки и книжки. И свой платяной шкаф. — (Докажи ей, что ты обыкновенный мальчик, Тимми. Заставь ее забыть о твоих бровях и отсутствии подбородка.)

Тимми подал Аннет руку, и она взяла ее, поколебавшись только миг. Впервые с тех пор как она вошла в стасис, на лице у нее показалось нечто напоминающее естественную улыбку.

Они вдвоем ушли в комнату Тимми и закрыли за собой дверь.

— Это должно подействовать, — тихо сказал Хоскинс мисс Феллоуз. — Тимми ее завоюет.

— Ну конечно.

— Она не вздорная женщина, поверьте. И не пустоголовая. Просто Джерри ей очень дорог.

— Естественно.

— Он наш единственный ребенок. В первые годы брака у нас были проблемы с рождением детей, и только потом получилось.

— Да, понимаю. — Мисс Феллоуз нисколько не хотелось знать, какие у мистера и миссис Хоскинс были проблемы с деторождением и каким образом они сумели их преодолеть.

— И вот, как видите — несмотря на то что я обо всем поговорил с Аннет, несмотря на то что она знает, какие трудности создает мне Маннхейм с приспешниками, и сознает, насколько важно покончить с изоляцией Тимми, она все же опасается подвергнуть Джерри риску…

— Никакого риска здесь нет, доктор Хоскинс.

— Я знаю это и вы знаете, но пока этого не поймет Аннет…

Дверь детской открылась, и вышла миссис Хоскинс. Тимми выглянул вслед с опаской, и у мисс Феллоуз упало сердце: наверное, между ними что-то произошло.

Но нет — миссис Хоскинс улыбалась.

— Очень славная комнатка. И мальчик сам умеет складывать свои одежки — он мне показывал. Хотела бы я, чтобы у Джерри получалось хоть наполовину так хорошо. А в каком порядке Тимми держит свои игрушки…

Мисс Феллоуз перевела дух.

— Ну так как же — попробуем? — спросил Хоскинс жену.

— Да, думаю, попробовать можно.

Интермедия шестая Противостояние

Над стойбищем Чужих у речки, к западу от алтаря Богини, поднимался дым. У подножия пологого склона на востоке, откуда недавно спустились Люди, Серебристое Облако видел дым своего костра. Перед алтарем огонь не горел. Противостоящие племена как будто заключили негласное соглашение, что алтарь — ничей. Никто из противников не смеет к нему приближаться. Днем и ночью часовые обоих племен стерегли, чтобы никто не нарушал договора.

Серебристое Облако стоял один, опершись на копье. Уже смеркалось — а ведь день, казалось, только начался. Год шел своим чередом — ночь опускалась все раньше и раньше, утро занималось все позже и позже; день сжимался с двух сторон. Скоро настанет время долгих снегов, когда одни только глупцы выходят на холод — время забираться в укрытие, жить тем, что запасено осенью, и ждать весны.

А мы так и не умилостивили Богиню, не получили ее совета, сокрушался Серебристое Облако. Но как же быть, если Чужие постоянно торчат у алтаря и не пускают нас к нему?

— Серебристое Облако! Будет снег или нет? — донес до него ветер голос Ведуньи. Они стояли наискосок от вождя, на берегу — Ведунья, жрица и Хранительница Прошлого, и уже долго о чем-то говорили. Серебристое Облако нахмурился. От этих троих ничего, кроме худого, не дождешься. Великую силу дала Богиня этим трем женщинам. Серебристое Облако побаивался их, но понимал, как много значит каждая из них в жизни племени.

— Будет ли снег, Серебристое Облако? Скажи нам.

Вождь пожал плечами, потом потер колено и кивнул. Старая рана разболелась не на шутку, как всегда с приближением снега. Но теперь ее жгло, как никогда.

Вчера снег шел около часа и позавчера недолго, и вот опять собирается. Плохо, когда он начинает падать каждый день. Вчерашний снег еще лежал. Ветер — северный, демонский — подхватывал и кружил его, швыряя в лицо Серебристому Облаку.

Надо уходить, подумал вождь. Надо искать пристанище на зиму.

Ведунья направлялась к нему, оставив двух других — значит, жди беды. Со времен своей смелой вылазки у алтаря Ведунья стала напускать на себя такую важность, словно это она вождь, а не он. Никто больше не отваживался насмехаться над ней или косо глядеть на нее с того памятного дня, когда она покрыла тело боевой раскраской и бросила вызов чужим воинам. Ведунья всегда чудила и всегда была злой, но теперь ее причуды и злость перешли некую грань, за которую никому не было доступа.

— Все идет по-прежнему, Серебристое Облако, — сказала она, — ничего не меняется. И приближается снежная пора.

— Знаю.

— Нужно напасть на Чужих и покончить с этим.

— Их слишком много, сама знаешь. — Они уже не в первый раз говорили об этом.

— Не так уж и много. Мы могли бы их одолеть, а вместо этого сидим и бездействуем. Они боятся нас, мы боимся их, и никто не двигается с места. Долго ли еще ты будешь держать нас тут?

— Пока не поклонимся Богине у алтаря и не узнаем, какова ее воля.

— Тогда надо напасть первыми.

Серебристое Облако посмотрел ей в глаза. Они его пугали — это были не глаза женщины и даже не глаза воина, а точно два отшлифованных камня.

— Ты же была с мужчинами внизу. И видела, что они не хотят наносить первый удар. Хочешь сражаться с Чужими одна, Ведунья?

— Ты вождь. Прикажи им сражаться. А я буду сражаться с ними рядом.

— Тогда все погибнут.

— Если мы останемся здесь дожидаться зимы, мы тоже погибнем.

Серебристое Облако мрачно кивнул. Верно: здесь больше нельзя оставаться. Он понимал это не хуже Ведуньи.

И знал, что сюда, наверное, вообще не следовало приходить — хотя никому бы в этом не признался.

— Не можем мы уйти, Ведунья, не совершив моления у алтаря…

— Уйти нельзя, и остаться нельзя, и к алтарю попасть тоже нельзя. Плохо дело, Серебристое Облако.

— Хорошего мало.

— Говорила я, что не надо сюда приходить. Я тебе это сразу сказала, как только ты объявил, что отменяешь Праздник Лета.

— Помню, Ведунья. Но мы все же пришли сюда. И не уйдем, пока не исполним обряд, ради которого пришли. Нельзя уйти просто так, не услышав голоса Богини.

— Да. Я согласна с тобой. Я не хотела идти сюда, но, раз уж мы пришли, надо поклониться Богине, как ты говоришь. Тут я не спорю.

Серебристое Облако был благодарен и за это.

— Но если нам нельзя v здесь больше оставаться из-за снега, и нельзя уйти, не исполнив обряда, а Чужие мешают нам его исполнить, оскверняя алтарь своим присутствием — значит, надо прогнать Чужих. Очень просто.

— Они перебьют нас, если мы на них нападем.

— Нас убьет зима, если мы не сделаем этого.

— Мы с тобой ходим по кругу и никуда так не придем. — Серебристое Облако сурово смотрел на Ведунью — она непреклонна, но не предлагает иного выхода, кроме верной гибели от рук врага.

Да, из этого круга не выйдешь. Уйти нельзя и остаться нельзя. Он отменил Праздник Лета ради обряда, который считал необходимым совершить здесь. Если он отменит и этот обряд из-за Чужих, то окажется, что они не почтили Богиню ни летом, ни осенью, и гнев ее обрушится на Людей полной мерой. Люди будут голодать и обвинять во всем вождя. Серебристое Облако знал, что ему грозит опасность быть низложенным, если он в скором времени не поправит дела. А такого явления, как бывший вождь, у Людей не существовало. Обычай был предельно прост: сложить с себя полномочия вождя означало распроститься с жизнью.

Старую рану на ноге жгло огнем. Может, не так уж и плохо было бы отойти в сторону и уступить свое бремя другому, навсегда отделавшись от боли и от усталости.

Подошла жрица.

— Убедила тебя Ведунья в том, что надо напасть первыми?

— Нет.

— Ты так боишься смерти?

— Твой вопрос глупее, чем ты думаешь, жрица, — засмеялся Серебристое Облако. — Я боюсь, что умрешь ты, и Источник Молока, и Отважный Лев, и Белый Снег, и все остальные. Я должен печься о том, чтобы Люди были живы, а не вести их на верную смерть.

— Приближается снежная пора. Она тоже убьет нас, если мы останемся под открытым небом.

— Знаю, знаю, — со вздохом ответил вождь.

— Я не хотела этого паломничества, — сказала жрица. — Помнишь? Я сказала, что нет нужды возвращаться обратно, чтобы узнать волю Богини. Но Хранительница Прошлого убедила меня не мешать тебе.

— Помню, — терпеливо ответил Серебристое Облако. — Но не все ли теперь равно? Мы уже здесь. Как ты думаешь, можем мы уйти, не поговорив с Богиней?

— Может быть, Богиня уже сказала свое слово. Может быть, она дает нам понять, что глупцы с глупцом во главе заслуживают смерти. В таком случае лучше умереть сражаясь, чем тонуть в снегу и в бесплодных разговорах. Или ты думаешь…

— Смотрите, — прервала их Ведунья. — К нам идет Чужой!

Серебристое Облако резко обернулся. В самом деле, высокий молодой воин с копьем, обвязанным рыжим мехом, вышел из вражеского стана и шел к ним. Когда он проходил мимо алтаря, стоявший на страже Расколотая Гора погрозил ему оружием, но посланник сказал что-то стражу и миновал его, не останавливаясь.

Пылающее Око и Волчье Дерево выбежали, тыча пальцами в сторону Чужого, как будто Серебристое Облако сам его не видел. Они потрясали копьями, показывая, что готовы наброситься на пришельца. Серебристое Облако сердито отогнал их прочь. Неужто они думают, что Чужой пришел воевать в одиночку? Скорее всего он пришел говорить с ними — не иначе.

Только как же я буду говорить с ним? — недоумевал вождь.

Посланник шел по заснеженной земле, держась извилистой тропы, огибавшей заболоченные места, к тому месту на берегу, где стоял Серебристое Облако с Ведуньей и жрицей Подойдя, он поднял копье, явно приветствуя их, и плавно помахал им из стороны в сторону.

Серебристое Облако в ответ немного приподнял от земли свое копье и опустил снова, ожидая, что будет дальше.

Чужой начал испускать звуки, которые напомнили вождю стоны раненого зверя.

— Ему что, худо? — спросил вождь Ведунью.

— Он говорит тебе что-то. Они так говорят.

— Говорит? Это же полная бессмыслица.

— Они так говорят, — повторила Ведунья. — Я уверена.

— Ладно Тогда скажи мне, что он говорит.

— Откуда мне знать?

— Ты же у нас Ведунья.

— Я ведаю только то, что знаю. А языка Чужих я не знаю.

— Значит, есть что-то, чего ты не знаешь? Я впервые слышу это от тебя, Ведунья.

Ведунья криво улыбнулась и промолчала.

Чужой снова заговорил. Голос его звучал пронзительно, и видно было, что он напрягается, стараясь донести до них смысл своих слов, будто говорил с детьми. Но никакого смысла в его речах не было. Серебристое Облако смотрел Чужому прямо в рот, но не мог разобрать ни единого слова. Звуки, которые издавал Чужой, не были словами.

— Можешь ты говорить как следует? — спросил вождь. — Я ничего не понимаю из твоих завываний.

Чужой подался вперед, вытянул шею и приложил руку к уху, словно глухой, хотя Серебристое Облако говорил очень громко. Чудной у него был вид, когда он стоял вот так. Чужой, очень высокий, немыслимо высокий, прямо до небес, стал, согнувшись, похож на большую, длинную болотную птицу. Серебристое Облако глядел на него как зачарованный. И как он только держит равновесие? Как не падает, стоя на своих длинных и тонких ногах? И как не ломается пополам, когда наклоняется? А уж урод-то — бледный, как призрак, и подо ртом что-то торчит, и все личико какое-то мелкое.

— Я тебя спрашиваю — умеешь ты говорить как следует? Говори словами, если хочешь, чтобы я понял тебя!

— Он и говорит словами, — сказала вдруг Ведунья. — У него свои слова. — Ее саму поразила эта новая, открытая ею истина. — У Чужих другой язык, не такой, как у нас.

— Что? — опешил Серебристое Облако. — Как же так? Существует только один язык, Ведунья. Есть слова, которые можно понять, и есть бессмыслица, которую понять нельзя. Мы не понимаем его, поэтому все, что он говорит, — бессмыслица. Как может существовать еще какой-то язык? Небо есть небо. Гора есть гора. Вода есть вода, снег есть снег. Все это знают. Как можно называть все это другими именами?

— Два народа — два языка. У нас один язык, у них другой.

От этой мысли у Серебристого Облака разболелась голова.

Нельзя было не признать, что какой-то смысл в ней есть. Два народа — два языка, почему бы и нет? Но привыкнуть к этой новой мысли сразу было очень трудно. Такие мысли требуют обдумывания в тишине. Вождь отложил решение на потом и снова вернул свое внимание Чужому.

Тот все говорил, так же непонятно, как и прежде, но теперь еще и помогал себе жестами — стремился передать смысл своего послания хотя бы так, видя, что слова не помогают. Концом копья, обернутым в мех, он показал на алтарь; потом показал на холмы с восточной стороны, откуда пришли Люди; потом на запад, в сторону моря, на земли, теперь полностью принадлежащие Чужим. Снова на алтарь, на Серебристое Облако, на себя, на алтарь.

— Жрица! — сказал Серебристое Облако. — Понимаешь ли ты хоть что-нибудь?

— Он хочет, чтобы мы ушли, а алтарь остался им, — незамедлительно ответила жрица.

Серебристое Облако не совсем был согласен с ней. Посланник слишком много показывал в разные стороны. Если бы он, вождь, хотел сказать Чужим, чтобы те ушли, он просто показал бы на алтарь, на Чужих и на запад, а потом махнул бы рукой — уходите, мол, откуда пришли. И всякий, в ком есть хоть крупица разума, его бы понял.

Почему бы не попробовать сделать это сейчас? И вождь попробовал.

Чужой терпеливо смотрел на него, словно на ребенка, прервавшего длинной путаной речью умный разговор взрослых. И когда Серебристое Облако закончил свое, снова повторил все свои прежние жесты.

— По-моему, он хочет сказать, — предположила Ведунья, — что мы можем вместе пользоваться алтарем, вместе молиться.

— Делить алтарь со всякой дрянью? — вскричала жрица. — Алтарь наш!

— Ты это хочешь сказать? — обратился Серебристое Облако к Чужому, говоря как можно громче и медленнее. — Что мы можем вместе молиться у алтаря? Нет, это не годится. Алтарь принадлежит Богине, а вы не ее дети. Или это не так? И вы тоже дети Богини? — И вождь стал ждать ответа, надеясь, что поймет его.

Но Чужой ответил опять по-своему, непонятно, и снова показал копьем на то, на что показывал прежде.

— Без толку все это, — сказал Серебристое Облако. — Без толку, без толку, без толку. Я не понимаю тебя, а ты — меня. Ничего не поделаешь. Ведунья и жрица думают, что понимают тебя, но это не так, не совсем так. Обе слышат то, что хотят услышать.

— Давай я попробую научить его нашему языку, — предложила Ведунья. — Или сама выучу его язык.

— Держись от него подальше, — сказала жрица. — Он нечист, а здесь священная земля.

— Но если бы мы сумели договориться…

— Бесполезно, — сказал Серебристое Облако. — Даже если те звуки, что он издает, и вправду язык, тебе никогда не понять его. Как это возможно? Все равно что учиться рычать по-медвежьи или учить медведя говорить по-человечески. Ничего у тебя не выйдет.

— Старики всегда говорят, что ничего не выйдет, — возразила Ведунья.

— Старики? Старики? — вскричал вождь.

Чужой снова показывал копьем и говорил свое. Наверное, пытался в последний раз передать Серебристому Облаку то, что хотел, — но так же непонятно, как и прежде. Великая печаль охватила вождя — не только оттого, что Ведунья назвала его стариком, и жестоко болит нога, и приближается снежная пора, а Люди еще не сделали запасов на зиму. А оттого, что этот долговязый человек-журавль, по всему видно, пришел к нему с миром, а он, вождь, не может понять его и не может сделать так, чтобы тот его понял. Не удалось им сойти с мертвой точки — между ними словно глухая стена.

Чужой окончил свою речь и ждал ответа.

— Прости, — сказал ему Серебристое Облако. — Не понимаю я тебя. Все дело в том, что я не говорю по-вашему, а ты, судя по всему, по-нашему.

— Так ты согласен с тем, что у него свой язык? — возликовала Ведунья.

— Да, — пробурчал вождь. — А толку-то что?

Переговоры завершились. Чужой, с недовольным и суровым видом, повернулся и быстро пошел к своему стойбищу. Серебристое Облако смотрел ему вслед изумляясь его размашистой, расхлябанной походке. Просто чудо, что у Чужого при ходьбе не отваливаются руки и ноги — до того он хлипкий, до того неладно сложен. Просто чудо, как держится его голова на такой тонкой шее. Серебристое Облако был благодарен за то, что у него самого такое крепкое, плотно сбитое тело — пускай даже оно теперь стало уставать и болеть. Зато оно хорошо служило ему долгие годы. Богиня его создала, это тело. Вождь жалел Чужих за хлипкость и уродство.

Посланник снова поравнялся с Расколотой Горой, охранявшим алтарь, и тот снова замахнулся на него копьем и вызывающе зашипел. Чужой не обратил на него внимания. Расколотая Гора посмотрел на вождя, ища указаний, и тот покачал головой, веля воину успокоиться. Чужой скрылся в своем стойбище.

Вот и все. Ничего не получилось.

Серебристое Облако терзали сомнения. Все его последние действия кончаются ничем. Богиню они не почтили, мальчик словно растаял в воздухе, алтарь, к которому они так долго шли, недоступен, и зима приближается; а сегодня он вдобавок не сумел договориться с Чужим. Ведунья, конечно, права, как ни печально: он слишком стар, чтобы править. Пора уступить, предоставить Тем, Кто Убивает, сделать свое дело и погрузиться в сон, которому нет конца.

А вождем вместо него станет Пылающее Око. Пусть он и заботится о том, что делать дальше.

Но одна лишь мысль об этом вызвала гнев у старого вождя. Пылающее Око — глупец. И будет творить глупости, как и все глупцы. Грешно было бы оставлять племя на Пылающее Око.

Кто же тогда? Расколотая Гора? Волчье Дерево? Молодой Олень? Все глупцы. Ни одному из них не доверил бы он племя. Может, с годами они и поумнеют, но Серебристое Облако не слишком полагался на это.

Кому же быть вождем после него?

Пусть решает Богиня, когда меня не станет, подумал Серебристое Облако. Тогда это будет ее дело — не мое.

Нет, он не отречется. Подождет, пока смерть сама не придет за ним. Серебристое Облако признавал, что и сам он глупец — иначе они не попали бы в это безвыходное положение — но все же не столь глуп, как молодежь, так что лучше уж ему побыть вождем еще немного.

— Что будем делать теперь, Серебристое Облако? — спросила Ведунья.

— Ничего. Что мы можем сделать?

Серебристое Облако вернулся в стойбище и сел у огня. К нему подошла девчушка — он позабыл ее имя. Старик притянул ее к себе, и они долго сидели вместе, глядя на скачущие языки пламени. Близость ребенка немного развеяла печаль вождя. От этой девчушки когда-нибудь, когда его давно уже не будет на свете, народятся новые Люди. Эта мысль утешала: пусть умирают вожди, пусть умирают воины, пусть все рано или поздно умрут — Люди будут всегда, во все времена. Да. Отрадно сознавать это.

Вскоре начал падать снег и шел почти всю ночь.

Глава 9 Становление

40

Через три дня Хоскинс зашел к мисс Феллоуз и сказал:

— Все в порядке. Жена больше не против того, чтобы Джерри пришел к Тимми, а Нед Кессиди сочинил страховое соглашение, к которому вроде бы ни один законник не придерется.

— Что предусматривает это страхование, доктор Хоскинс?

— Разные виды повреждений.

— Которые Тимми может причинить Джерри?

— Ну да, — на Хоскинса снова нашел приступ робости.

Мисс Феллоуз тут же ощетинилась:

— Неужели вы серьезно считаете, что это может произойти? А ваша жена?

— Если бы мы в самом деле беспокоились, то не пустили бы Джерри сюда. Жена поначалу, как вам известно, сомневалась, но Тимми быстро расположил ее к себе. И все-таки, когда встречаются двое незнакомых мальчишек, мисс Феллоуз, всегда есть вероятность, что один наподдаст другому — не мне вам рассказывать.

— Конечно. Но родители не оформляют страховых соглашений, отпуская своего ребенка играть с другими детьми.

— Вы не поняли, — засмеялся Хоскинс. — Это компания настаивает на страховке, а не мы. Это мы с Аннет обязуемся не предъявлять «Стасис текнолоджиз» претензий в случае чего. Отказываемся от страховки, мисс Феллоуз.

— Ах вот как, — смягчилась она. — Когда же вы приведете Джерри?

— Ничего, если завтра утром?

41

Мисс Феллоуз дождалась завтрака и только тогда сообщила Тимми новость. Она не стала ничего говорить накануне, боясь, что волнение не даст Тимми спать и он вдруг выкинет что-нибудь не то, когда придет Джерри.

— Сегодня, Тимми, к тебе придет друг.

— Друг?

— Другой мальчик. Он будет играть с тобой.

— Мальчик? Такой же, как я?

— Да, такой же, как ты. — В истинном смысле это действительно так, воинственно подумала мисс Феллоуз. — Его зовут Джерри. Он сын доктора Хоскинса.

— Сын? — не понял Тимми.

— Доктор Хоскинс его отец, — пояснила мисс Феллоуз, как будто это могло помочь.

— Отец.

— Отец — сын. — Она показала рукой сначала высоко, потом пониже. — Отец — большой мужчина, а сын — маленький мальчик.

Тимми все еще недоумевал. Множество житейских понятий, которые, казалось бы, сами собой разумеются, было чуждо ему. Ведь он жил в изоляции стасисного пузыря. Но должен же он знать, что такое родители. Или он и это забыл? Мисс Феллоуз уже не впервые ощутила приступ ненависти к Джералду Хоскинсу и ко всей «Стасис текнолоджиз» за то, что они вырвали мальчика из родного времени и пространства. И почти согласилась со сторонниками Брюса Маннхейма в том, что здесь имел место случай изощренного издевательства над ребенком.

Порывшись в книжках Тимми, мисс Феллоуз нашла одну из самых любимых — рассказ о Вильгельме Телле. Какой смысл извлекал мальчик из самой истории, оставалось для мисс Феллоуз загадкой, но книжка была богато и живо иллюстрирована — Тимми то и дело перелистывал ее, поглаживая яркие картинки. Мисс Феллоуз открыла ее на развороте, где изображалось, как Телль сбивает яблоко с головы сына стрелой из арбалета, и показала сначала на лучника в средневековом костюме, потом на мальчика, в которого он целил.

— Отец — сын, отец — сын.

Тимми вдумчиво кивнул.

Интересно, что он извлек из ее объяснений? Что доктор Хоскинс — красавец с длинными волосами, в странном наряде и с машиной неизвестного назначения в руках? Или что кто-то придет сюда сбивать яблоки у него, Тимми, с головы? Пожалуй, не стоило в такой момент озадачивать мальчика абстрактными понятиями «отец» и «сын».

Ну ничего — главное, что у Тимми появится друг.

— Он придет, когда мы позавтракаем, — сказала мисс Феллоуз, — Он очень хороший мальчик. — Она искренне надеялась, что это так. — И ты покажешь ему, что ты тоже хороший мальчик, правда?

— Да. Хороший мальчик.

— Ты будешь его другом, а он будет твоим другом.

— Друг. Хороший мальчик.

Глазенки у Тимми сияли, но понял ли он хоть что-нибудь?

По мере приближения визита Джерри мисс Феллоуз все сильнее одолевали всевозможные дурные предчувствия и в голову приходили различные проблемы, которых она не предусмотрела раньше.

А ну-ка перестань, сказала она себе.

Ты ведь уже много месяцев делала, чтобы это произошло — ради Тимми. Вот время и пришло, и незачем волноваться. Совершенно незачем.

— Мисс Феллоуз? — сказал Хоскинс по селектору.

— Вот и они, — сказала она Тимми. — Джерри пришел.

К ее удивлению, Тимми юркнул к себе в комнату и стал опасливо выглядывать оттуда в приоткрытую дверь. Недобрый знак.

— Тимми, — начала она, но тут на пороге появилось все семейство Хоскинсов.

— Вот и мой Джерри, — сказал отец. — Поздоровайся с мисс Феллоуз, Джерри.

За юбку Аннет цеплялся круглолицый, большеглазый, бледненький мальчуган с длинными, взлохмаченными рыжеватыми волосами, очень похожий на отца — ни дать ни взять Джералд Хоскинс в пятилетнем возрасте.

— Поздоровайся, — повторил Хоскинс построже.

— Здравствуйте, — чуть слышно вымолвил Джерри и еще глубже зарылся в мамину юбку.

Мисс Феллоуз улыбнулась ему как можно теплее и приветливее.

— Здравствуй, Джерри. Входи, пожалуйста. Тут живет Тимми, он будет с тобой дружить.

Джерри смотрел на нее так, будто ему гораздо больше хотелось бы сбежать.

— Перенеси его через порог, — чуть нетерпеливо сказал Хоскинс жене.

Она с видимым усилием взяла мальчика на руки — Джерри был велик для своих лет — и переступила с ним через порог. Джерри заметно поежился, испытав ощущение перехода в стасис.

— Ему не по себе, Джералд, — сказала миссис Хоскинс.

— Вижу. Ему нужно время, чтобы обвыкнуться. Поставь его.

Аннет Хоскинс обвела глазами комнату. Мускулы ее рук были напряжены. Несмотря на то что Тимми в прошлое посещение расположил ее к себе, сейчас она явно не на шутку беспокоилась. Еще бы — ее драгоценную крошку впускают в клетку к обезьяне.

— Поставь его на пол, Аннет.

Она кивнула и послушалась. Сын спрятался за нее, беспокойно поглядывая на пару глаз, следивших за ним из соседней комнаты.

— Выходи, Тимми, — сказала мисс Феллоуз. — Это твой новый друг Джерри. Он очень хочет с тобой познакомиться. Не бойся.

Тимми медленно вышел. Джерри съежился. Хоскинс нагнулся и отцепил его пальцы от юбки Аннет.

— Отойди, Аннет, — сказал он драматическим шепотом. — Бога ради, дай ребятам шанс.

Мальчишки уставились друг на друга, стоя почти что нос к носу. Джерри, хотя и младше Тимми на несколько месяцев, был на дюйм повыше его. И на фоне пряменького Джерри с красиво посаженной головой Тимми вдруг показался мисс Феллоуз почти таким же карикатурным, как в первые дни.

У нее задрожали губы.

Молчаливое созерцание длилось довольно долго. Наконец тишину нарушил тонкий голосок маленького неандертальца:

— Меня зовут Тимми.

И он вдруг сунулся прямо в лицо пришельцу, словно хотел разглядеть его поближе.

Испуганный Джерри сильно отпихнул его, Тимми шлепнулся, и оба громко разревелись. Миссис Хоскинс схватила своего сына, а мисс Феллоуз, красная от подавленногогнева, быстро подняла Тимми и стала успокаивать. «Звереныш! — яростно повторяла она про себя. — Злюка противная!»

Да нет, это, пожалуй, слишком. Тимми напугал Джерри, и тот защищался, как умел. Ничего страшного не случилось. Примерно этого и следовало ожидать.

— Ну-ну, — воскликнул Хоскинс.

— Я знала, что это неудачная затея, — сказала Аннет. — Они инстинктивно невзлюбили друг друга.

— Инстинкт здесь ни при чем, — твердо возразила мисс Феллоуз.

— Конечно, ни при чем, — поддержал Хоскинс. — Двое ребят всегда могут поначалу не понравиться один другому. Поставь Джерри — пусть осваивается с ситуацией.

— А если этот пещерный мальчик даст ему сдачи?

— Ну и правильно сделает. Джерри сам сумеет за себя постоять. А если он этого не умеет, то самое время поучиться. Нам надо просто предоставить его самому себе.

Аннет колебалась.

— Нам с тобой лучше уйти, — сказал ей муж. — Мисс Феллоуз сама с ними управится. А через часок она приведет Джерри ко мне в кабинет, и я отправлю его домой.

42

Этот час тянулся долго. Тимми забился в дальний угол и оттуда враждебно зыркал на Джерри, словно желая изничтожить его взглядом. Прятаться в свою комнату, как часто делал в минуту тревоги, он явно не намеревался — очевидно, решил, что неразумно отступать, сдавая таким образом часть территории врагу.

Джерри прижался в противоположном углу и плакал оттого, что ушла мама. Он был так несчастен, что мисс Феллоуз, рискуя усугубить недовольство Тимми, подошла к гостю и стала утешать его: мама близко, она совсем не бросила его, и скоро Джерри опять ее увидит.

— Сейчас хочу! — сказал Джерри.

(Ты, наверное, думаешь, что тебя здесь оставили жить насовсем, правда, малыш? Что ты теперь будешь жить в кукольном домике с одним только Тимми. И тебе это, конечно же, очень не нравится — не больше, чем Тимми, должно быть.)

— Домой хочу! — сказал Джерри. — Прямо сейчас!

— Ты скоро пойдешь домой, Джерри. Ты к нам только в гости пришел.

Джерри замахнулся на нее кулачками.

— Ну нет, — сказала мисс Феллоуз, ловко ухватив его за пояс и держа на вытянутых руках, чтобы он не мог ее достать. — Нет, Джерри, драться нельзя. А леденец хочешь?

— Нет! Нет! Нет!

— А мне кажется, хочешь, — засмеялась мисс Феллоуз. — Постой-ка тут, я тебе принесу.

Она отперла тайник, где держала конфеты, — на Тимми, как выяснилось, нельзя было полагаться в отношении их сохранности — и достала огромный, круглый зеленый леденец на палочке, едва помещающийся во рту. Джерри широко раскрыл глаза и тут же перестал ныть.

— Так я и думала, — усмехнулась мисс Феллоуз, протягивая ему леденец, который он тут же запихал в рот без всякого труда.

За спиной у нее заворчал Тимми.

— Знаю, знаю, тебе тоже хочется. Я про тебя не забыла, Тимми. — Она достала другой леденец, оранжевый, и протянула своему питомцу. Тот со злостью выхватил у нее конфетку, будто сидящий в клетке зверек.

Мисс Феллоуз забеспокоилась. Она не ожидала, что визит пройдет гладко, но пробуждение в Тимми дикарских замашек встревожило ее.

Нет, не дикарских — это слишком сильно сказано. Следует помнить, что Джерри начал первый. Тимми, в конце концов, представился ему самым вежливым, цивилизованным манером. А Джерри его толкнул. Очень возможно, что Тимми считает ворчание и рычание единственным достойным ответом на подобное поведение.

Теперь оба сердито зыркали друг на друга поверх своих леденцов. Да, убедилась мисс Феллоуз, от первого часа их знакомства ничего хорошего ждать не приходится.

Но ей такая ситуация была не внове и нисколько ее не смущала. Она присутствовала при многих детских баталиях и не раз наблюдала, как они кончались сначала перемирием, а там и дружбой. Главное здесь — терпение, как и почти всегда с детьми, и проблема со временем разрешится сама собой.

— Как насчет кубиков? — спросила она. — Тимми, хочешь поиграть с кубиками?

Тимми мрачно, исподлобья, поглядел на нее — она решила, что это знак согласия, хотя полной уверенности не было.

— Вот и хорошо. — И она принесла из детской кубики — превосходные гладенькие кубики, которые приятно щелкали, когда их складывали, и мелодично играли, когда складывались грани одного цвета. Мисс Феллоуз положила их посреди комнаты. — А можно Джерри тоже поиграть твоими кубиками, Тимми?

Тимми что-то пробурчал.

— Можно? Вот умница. Я знала, что ты позволишь. Иди сюда, Джерри. Тимми даст тебе поиграть своими кубиками.

Джерри нерешительно подошел. Тимми уже уселся на полу, отобрав себе свои любимые кубики. Джерри следил за ним с безопасного расстояния. Мисс Феллоуз подошла и ласково, но решительно усадила и его.

— Играй, Джерри. Все в порядке. Тимми не против.

Джерри поднял на нее глаза, явно сомневаясь на этот счет.

Потом осторожно взял один кубик. Тимми забурчал погромче, но, уловив предостерегающий взгляд мисс Феллоуз, остался на месте. Джерри взял еще кубик. И еще. Тимми схватил сразу два и спрятал себе за спину. Джерри взял следующий.

Они мигом разобрали всю кучу примерно поровну, и Тимми стал играть со своими в одном углу, а Джерри — в другом, поближе к двери. Они так старательно не замечали друг друга, словно находились на разных планетах. Ни один даже не смотрел в сторону другого.

Зато они занимаются одинаковой игрой — начало положено.

Мисс Феллоуз села в сторонке и предоставила мальчиков самим себе. Время от времени она поглядывала на них — не решится ли кто нарушить невидимую преграду, воздвигнутую ими посреди комнаты. Но нет: каждый продолжал заниматься своим делом. Они так старались не обращать друг на друга внимания, что, наверное, даже устали. Тимми соорудил из своих кубиков неровный квадрат, открытый с двух углов. Замысел Джерри был гораздо сложнее — после недолгих проб и ошибок у него получилась стройная пирамида.

Мисс Феллоуз немного обескуражило явное первенство Джерри. Еще один пример умственного превосходства гомо сапиенс сапиенс над гомо сапиенс неандерталенсис? Может быть. А может быть, у Джерри дома есть такие же кубики, и отец — ученый, физик — научил мальчика, как строить красивые пирамидки. Бедному Тимми, у которого отца нет, с Джерри не тягаться — мисс Феллоуз не обучала его искусству строительства из кубиков, ей это просто в голову не пришло. Она была вполне довольна тем, что Тимми, почти инстинктивно, сам догадался, как надо играть с кубиками. Теперь ей, разочарованной поражением Тимми, хотелось думать, что доктор Хоскинс потратил немало усилий, обучая сына строить разные фигуры. Она просто надеялась, что это так.

— Мальчики, хотите молока? — спросила она на исходе часа.

Мальчики хотели — но, получив молоко, проявили не больше охоты к общению, чем раньше. Каждый удалился в свой угол и пил там. Мисс Феллоуз с неудовольствием отметила, насколько ловчее, чем Тимми, пьет из стакана Джерри.

Прекрати, одернула она себя. У Джерри были все возможности этому научиться, а у Тимми нет. Джерри не свалился в этот мир в возрасте четырех лет, не имея понятия о том, что и как делают живущие в нем люди.

И все-таки, отводя Джерри в кабинет Хоскинса, мисс Феллоуз так и не смогла побороть до конца своего угнетенного настроения.

— Ну, как там дела? — спросил Хоскинс.

— Начало положено. Только начало, но ведь с чего-то надо начинать.

— Не дрались больше?

— Нет. — Она рассказала ему про кубики, умолчав об архитектурном превосходстве Джерри. — Они терпели друг друга — иначе при всем желании не скажешь. Тимми держался на своей территории, а Джерри на своей. Нужно время, чтобы они почувствовали друг к другу симпатию.

— Да, я уверен, — безразлично произнес Хоскинс, которому явно не терпелось, чтобы она ушла. Он даже сыну не сказал ни слова, когда тот вошел. На столе у него громоздились распечатки, видеоленты, магнитные диски.

— Новый эксперимент? — отважилась спросить мисс Феллоуз.

— В общем, да. Скорее усовершенствование старого. Собираемся проникнуть в более близкое прошлое. Вот-вот должны начать интертемпоральный поиск на ближней дистанции.

— Интер… темпоральный?

— Расширяем свои границы. Сейчас мы оперируем в пределах десяти тысяч лет, а следующий шаг, похоже, значительно улучшит наши показатели.

Мисс Феллоуз слушала его рассеянно — сейчас ее мысли были заняты только Тимми и Джерри.

— Другими словами, — весело продолжал Хоскинс, — мы ожидаем, что нам удастся проникнуть в прошлое на тысячу лет — а то и ближе, мисс Феллоуз! Больше того — предельная масса груза тоже увеличится. Прежние сорок килограммов становятся достоянием истории. Теперь мы, возможно, сумеем взять восемьдесят, а то и все сто килограммов.

— Очень рада за вас, доктор Хоскинс, — ответила мисс Феллоуз без особого пыла, но Хоскинс не обратил внимания на ее тон.

— Да-да. Спасибо, мисс Феллоуз. — Физик посмотрел на сына, точно впервые заметил его, и небрежно притянул к себе. — Через пару дней мы опять приведем Джерри и посмотрим, не пойдут ли у них дела получше — да, мисс Феллоуз?

— Да, конечно. — Она помедлила.

— Что-нибудь еще?

Да, было кое-что. Ей хотелось сказать, как она благодарна ему за то, что он позволил Джерри приходить к Тимми — пусть даже первый визит не совсем удался. Она знала, что первая настороженность пройдет, страх и неуверенность исчезнут и мальчики постепенно подружатся. Согласие Тимми, хотя и неохотное, поделиться кубиками сказало ей об этом. А друг Тимми нужнее всего. Присутствие Джерри со временем сотворит с Тимми чудеса: он раскроется, научится общаться со сверстниками, станет тем, кем должен стать. Да. Наконец-то Тимми сможет стать Тимми. Это не удалось бы ему, живи он в одиночестве — при всей любви и заботе мисс Феллоуз. И она искренне, почти до слез, была благодарна Хоскинсу за то, что он привел к Тимми Джерри.

Но она не могла заставить себя это высказать. Не могла подыскать слов. Официальный тон Хоскинса, его отстраненность, его поглощенность распечатками и дискетами нового эксперимента воздвигли между ними барьер. Возможно, Хоскинс до сих пор помнит, как они однажды завтракали вместе и как она сказала, что он для Тимми все равно что отец — в любом смысле, кроме биологического, — что жестоко лишать Тимми общества и он просто обязан дать мальчику друга. Вот он и привел своего настоящего сына. Может быть, Хоскинс этим пытался доказать, что он одновременно и хороший отец Тимми, и вовсе ему не отец. И то, и другое. И за его поступком кроется тайная обида. Поэтому мисс Феллоуз сказала только:

— Я так рада, что вы позволили своему мальчику прийти сюда. Спасибо вам. Большое спасибо, доктор Хоскинс.

А он сказал только:

— Ничего, ничего. Не стоит, мисс Феллоуз.

43

Посещения Джерри стали входить в привычку. Через три дня он пришел к ним во второй раз, еще через четыре — в третий. Второй визит продолжался столько же, сколько и первый, третий растянулся до двух часов — и все последующие стали длиться столько же.

Мальчики больше не таращились друг на дружку, как в первый раз, и никто никого не толкал. Встретились они довольно неприветливо, когда Джерри — уже без родителей — снова перенесли через порог стасиса, но мисс Феллоуз быстро сказала: «А вот и твой новый друг Джерри», — и Тимми кивнул, признав Джерри без всяких признаков вражды. Джерри становился для него таким же фактом жизни в пузыре, как визиты антропологов или осмотры доктора Джекобса.

— Поздоровайся, Тимми.

— Здравствуй.

— Джерри?

— Здравствуй, Тимми.

— Ты тоже, Тимми, скажи: «Здравствуй, Джерри».

— Здравствуй, Джерри, — помолчав, сказал тот.

— Здравствуй, Тимми.

— Здравствуй, Джерри.

— Здравствуй, Тимми.

— Здравствуй, Джерри.

Так они и продолжали, превратив это в игру. Обоим было смешно. Мисс Феллоуз переполнило чувство облегчения. Раз мальчишки вместе дурачатся, они не станут тыкать друг друга кулаками, как только она отвернется. Раз они вместе смеются, между ними не будет ненависти.

— Здравствуй, Тимми.

— Здравствуй, Джерри.

И еще: Джерри, кажется, без труда понимает Тимми. Конечно, «здравствуй, Джерри» не Бог весть какая сложная фраза, но многие взрослые посетители вообще ни звука не могли понять из того, что говорил Тимми. А у Джерри нет взрослых предрассудков относительно произношения, и косноязычная речь Тимми не представляет для него тайны.

— Хотите снова поиграть с кубиками? — спросила мисс Феллоуз.

Энергичные кивки. Она вынесла кубики из детской и высыпала на пол.

Мальчики быстро поделили их на две почти равные кучки и проворно принялись за работу. На этот раз они не стали расходиться по разным углам, а строили бок о бок, молча, не обращая особого внимания на то, что делает другой, но и не стесняясь своим соседством.

Очень хорошо.

Не очень хорошо было то, что кубики они поделили не так ровно, как показалось мисс Феллоуз на первый взгляд. Джерри присвоил себе гораздо больше половины — почти что две трети, и снова быстро возводил пирамиду — теперь дело у него шло легче, поскольку строительного материала было больше.

Тимми же складывал что-то вроде буквы X, но ему не хватало кубиков, чтобы завершить свой проект. Мисс Феллоуз заметила задумчивый взгляд, который он бросил на кучу кубиков Джерри, и приготовилась вмешаться в случае стычки. Но Тимми и не пытался забрать у Джерри кубики — просто смотрел на них.

Похвальная сдержанность? Вежливость хорошо воспитанного мальчика по отношению к гостю?

Или в нежелании Тимми взять у Джерри кубики есть нечто более тревожное? Начать с того, что Тимми отнюдь нельзя назвать воспитанным мальчиком — мисс Феллоуз не питала иллюзий на этот счет. Она приложила все свое умение и усердие, чтобы воспитать его вежливым и уступчивым, но было бы безумием считать Тимми образцом хороших манер. Тимми — дитя первобытного общества, где манеры в современном понимании скорее всего были неизвестны. А потом его перенесли из родного племени в изоляцию стасисного пузыря, где он не имел возможности приобрести те социальные навыки, которые обычно приобретают уже дети его возраста. Кстати, его современные сверстники вежливостью тоже не отличаются.

Если Тимми не забирает у Джерри нужные ему кубики — свои же кубики, в конце концов, — то скорее всего не потому, что он такой хороший, а потому, что просто побаивается Джерри. Боится взять у него кубики, как сделал бы любой мальчишка на его месте.

Неужто Тимми так напугал тот толчок при первой встрече? Или есть другая причина — более глубокая, более темная, истоки которой кроются в забытой истории первых дней человечества?

44

Однажды вечером, когда Тимми уже отправился спать, зазвонил телефон и телефонистка компании сказала:

— Мисс Феллоуз, с вами хочет говорить Брюс Маннхейм.

С ней? — вскинула брови мисс Феллоуз. Ей сюда еще никто не звонил извне. Она по собственной воле отрезала себя от внешнего мира — иначе ей покою бы не было от журналистов, от любопытных, от ненормальных и фанатиков — и от таких, как Брюс Маннхейм. Однако вот он у телефона. Как он только ухитрился пробиться к ней за спиной у Хоскинса? Нет, он, должно быть, звонит с ведома и согласия директора.

— Слушаю, мистер Маннхейм. Как поживаете?

— Прекрасно, мисс Феллоуз, прекрасно. Доктор Хоскинс говорит, что Тимми обрел наконец друга?

— Да, мистер Маннхейм. И это сын доктора Хоскинса.

— Да, я знаю. Мы все считаем, что доктор Хоскинс поступил просто превосходно. И как же там у вас дела?

— В общем, хорошо, — чуть поколебавшись, сказала мисс Феллоуз.

— Ребята поладили?

— Да, конечно. Поначалу не обошлось без трений, как это часто бывает — и надо сказать, что виноват был не столько Тимми, сколько Джерри; Тимми принял Джерри очень радушно, хотя никогда раньше не видел своих современных сверстников.

— А Джерри, выходит, увидев неандертальца, повел себя не столь хорошо?

— Не знаю, значило ли тут что-нибудь то, что Тимми неандерталец, мистер Маннхейм. Мальчик просто нервничал. Я бы назвала это нормальной реакцией одного ребенка на другого, без всякого антропологического оттенка. Джерри мог бы так же толкнуть любого другого мальчишку. Но теперь ничего такого не бывает. Между ними полное согласие.

— Рад слышать. Тимми, должно быть, цветет?

— Да, он прекрасно себя чувствует.

Наступила пауза. Мисс Феллоуз надеялась, что адвокат не собирается сказать, будто снова добился допуска в кукольный домик с целью проверить, как Тимми общается с другом. Тимми ни к чему лишние посетители, и совсем не нужно, чтобы посторонний присутствовал, при встречах Тимми и Джерри. Их отношения пока складывались мирно, как она и сказала Маннхейму, но были потенциально неустойчивы, и присутствие незнакомца могло бы их испортить.

Но Маннхейм, кажется, не собирался приходить — он сказал:

— Я просто хотел сказать вам, мисс Феллоуз, как довольны мы тем, что у Тимми такая умелая воспитательница.

— Вы очень любезны.

— Мальчик испытал опасное потрясение и все же прекрасно адаптируется — до сих пор. Честь за это следует воздать в основном вам.

(Почему он сказал «до сих пор»?)

— Мы предпочли бы, конечно, чтобы Тимми остался жить естественной жизнью среди своего народа, — продолжал Маннхейм. — Но раз уж получилось по-иному, отрадно сознавать, что ухаживать за ним доверили такой преданной, ответственной женщине, как вы, и что вы окружили мальчика своей заботой с самого его прибытия в нашу эру. Вы сотворили чудо — иначе не скажешь.

— Вы очень любезны, что так говорите, — снова, уже смущенно, сказала мисс Феллоуз. Она никогда не гналась за похвалами, а Маннхейм на них уж чересчур щедр.

— Доктор Левиен думает так же, как я.

— Да? Приятно слышать, — холодно сказала мисс Феллоуз.

— Мне хотелось бы оставить вам свой номер телефона.

(Зачем?)

— Я всегда могу связаться с вами через доктора Хоскинса, — заметила она.

— Конечно. Но может случиться и так, что вы захотите связаться со мной без посредников.

(Почему? Почему? Что он хочет сказать?)

— Что ж, возможно…

— Я чувствую, что мы с вами — естественные союзники в этом деле, мисс Феллоуз. Нас искренне заботит прежде всего одно: благополучие Тимми. Какими бы ни были наши взгляды на воспитание детей, на политику и на все остальное, нам обоим глубоко небезразличен Тимми. Так вот, если вам нужно будет поговорить со мной о Тимми, если в «Стасис текнолоджиз» произойдут какие-то неблагоприятные для него перемены…

(Ага. Хочешь, чтобы я на тебя шпионила?)

— Я уверена, что все будет по-прежнему благополучно, мистер Маннхейм.

— Конечно, конечно. Но все же…

И Маннхейм все-таки дал ей свой телефон, а она его записала, сама не зная зачем.

Так, на всякий случай.

На случай чего?

45

— Джерри придет сегодня, мисс Феллоуз? — спросил Тимми.

— Он придёт завтра.

Мальчик был явно разочарован. Круглая мордашка сморщилась, нависший лобик нахмурился.

— А почему не сегодня?

— Сегодня не его день, Тимми. Джерри сегодня идет в другое место.

— Куда?

— Так, в одно место. — Как объяснить Тимми, что такое детский сад? Что подумает Тимми, когда узнает, что другие дети, много детей, играют вместе в разные игры, со смехом гоняются друг за другом по школьному двору и малюют на бумаге восхитительно липкими красками?

— Джерри придет завтра.

— Я хотел бы, чтобы он приходил каждый день.

— Я тоже. — (Но так ли это? Правду ли она сказала?)

46

Она страдала не оттого, что у Тимми появился друг, а оттого, что этот друг становился слишком самоуверенным, слишком агрессивным. Джерри уже совершенно избавился от своей первоначальной робости и стал заметно доминировать.

Немаловажно было то, что он выше Тимми, а теперь он как будто стал расти еще быстрей — разница в росте составляла уже около полутора дюймов, да и весил Джерри больше. Он был проворнее, сильнее, и — как ни огорчительно для мисс Феллоуз — возможно, и умнее Тимми. Он куда быстрее разбирался в новых игрушках и сразу придумывал, как интереснее их использовать. Когда мисс Феллоуз давала им карандаши, краски или пластилин, Джерри рисовал осмысленные картинки или лепил фигурки, у Тимми же получалось нечто бесформенное. У Тимми явно отсутствовали художественные наклонности — он не умел даже того, чего следовало бы ожидать от нормально развитого ребенка его возраста.

Джерри каждый день ходит в детский сад возражала себе мисс Феллоуз. Там он и научился пользоваться карандашами, красками и пластилином.

Но у Тимми тоже было все это задолго до появления Джерри. Он ничего не сумел освоить, однако тогда это не беспокоило мисс Феллоуз — она еще не сравнивала Тимми с другими детьми и делала скидку на то, что первые годы его жизни были сплошным пробелом.

Теперь же ей вспомнилось то, о чем говорилось в книгах доктора Макинтайра. Что не обнаружено никаких следов неандертальского искусства. Ни наскальной живописи, ни статуэток, ни резьбы на камне.

А вдруг они действительно были низшим подвидом? Оттого они и вымерли, когда появились мы.

Мисс Феллоуз не хотелось об этом думать.

А Джерри два раза в неделю распоряжался у них, словно у себя дома. «Давай складывать кубики», — говорил он Тимми, или «давай рисовать», или «давай смотреть диафильмы». И Тимми подчинялся, никогда не предлагая взамен ничего своего, делая все, как Джерри скажет. Джерри окончательно обрек Тимми на вторую роль. Мисс Феллоуз мирилась с этим только потому, что Тимми ждал очередного прихода своего друга со все более пылким восторгом.

Джерри — это все, что у него есть, печально признавала она.

Однажды, наблюдая за ними, она подумала вдруг: оба они дети Хоскинса — один от жены, другой от стасиса. В то время как я..

Боже, пристыженно ахнула она, прижимая кулаки к вискам, да я ревную!

Глава 10 Постижение

47

— Мисс Феллоуз, — спросил Тимми, — а когда я пойду в школу?

Вопрос обрушился на нее, как гром с ясного неба.

Она взглянула в вопрошающие карие глаза и провела рукой по густой шапке жестких волос, машинально разглаживая торчащие вихры. Тимми вечно ходил растрепанный. Мисс Феллоуз стригла его сама, и он беспокойно ерзал под ножницами. Приглашать к Тимми парикмахера ей не хотелось; и какой бы неумелой ни была ее стрижка, она все-таки маскировала покатый лоб и выпирающий затылок.

— Где ты слышал про школу, Тимми? — осторожно спросила мисс Феллоуз.

— Джерри ходит в школу.

Ну конечно. От кого он мог это слышать, как не от Джерри?

— Джерри ходит в детский сад, — необычайно четко выговорил Тимми. — И не только туда. Он ходит с мамой в магазин. Ходит в кино. В зоопарк. Везде ходит там, снаружи. А я когда выйду наружу, мисс Феллоуз?

У нее закололо сердце.

Так она и знала, что Джерри будет говорить с Тимми о внешнем мире. Ведь эти двое общались свободно и понимали друг друга без труда. Естественно, что Джерри, посланец таинственного запретного мира за пределами стасиса, хотел рассказать о нем Тимми. Это было неизбежно.

Но Тимми в тот мир путь закрыт.

Мисс Феллоуз заговорила с деланной веселостью, стараясь развеять грусть, которую, должно быть, чувствовал Тимми:

— Да зачем же тебе выходить туда, Тимми? Что тебе там делать? Знаешь, как там холодно бывает зимой?

— Холодно? — Он не понял — не знал этого слова. И ему ли бояться холода — мальчику, который учился ходить на заснеженных равнинах ледниковой Европы?

— Как в холодильнике. Выйдешь — и сразу нос начинает болеть, и уши тоже. Но это зимой. А летом снаружи очень жарко. Как в печке. Все потеют и жалуются на жару. А еще бывает дождь. С неба на тебя льется вода, одежда промокает, и делается очень противно.

Мисс Феллоуз сознавала весь цинизм своих слов и сама ему ужасалась. Говорить мальчику, который никогда не выйдет из своего заточения, о мелких несовершенствах внешнего мира — все равно что уверять слепого ребенка, будто форма и цвет окружающих его вещей только утомляют и раздражают глаз и вообще смотреть особенно не на что.

Но Тимми пропустил мимо ушей все ее жалкие ухищрения.

— Джерри говорит, они в школе играют в такие игры, которых у меня нет. У них есть диафильмы и музыка. Он говорит, что в детском саду много детей. Он говорит… — Тимми запнулся, потом с торжеством растопырил пальцы на обеих руках. — Он говорит, вот сколько.

— У тебя тоже есть диафильмы.

— У меня мало. Джерри говорит, он за один день смотрит больше диафильмов, чем я за все время.

— Мы тебе достанем еще диафильмы — очень хорошие. И пленки с музыкой.

— Правда?

— Сегодня же достану.

— И про сорок разбойников тоже?

— Джерри слышал эту сказку в детском саду, да?

— Там разбойники в пещере и такие кувшины… большие. А кто такие разбойники?

— Ну, это такие люди, которые отнимают все у других людей.

— А-а.

— Я принесу тебе диафильм про сорок разбойников. Это очень известная сказка. А есть еще и другие. «Синдбад-мореход», например, который объехал весь мир и все повидал. — Тут мисс Феллоуз прикусила язык, но Тимми не уловил в ее словах ничего огорчительного. — А еще я принесу тебе «Путешествия Гулливера». Он попал в страну крошечных человечков, а потом в страну великанов… — Она снова осеклась. Одни только путешественники, жадно поглощающие впечатления от невиданных стран. Впрочем, может быть, это и хорошо — скрасить Тимми его заточение рассказами о дальних странствиях. Он не первый затворник, который будет упиваться такими историями. — Есть еще рассказ об Одиссее, который сражался на войне, а потом десять лет добирался домой, к своей семье. — И ее сердце снова сжалось. И Гулливер, и Синдбад, и Одиссей, и Тимми — все они странники в чужих мирах, и она не может не сознавать этого. Неужели все великие повести человечества говорят только о странниках, заброшенных на чужбину и стремящихся вернуться домой?

А у Тимми глаза так и загорелись.

— И вы можете достать эти фильмы прямо сейчас? Правда?

На время он утешился.

48

Мисс Феллоуз заказала все мифологические и сказочные диафильмы, которые только были в каталоге. Получилась целая гора — выше Тимми. В дни, когда Джерри не приходил, Тимми смотрел их часами.

Трудно сказать, что он понимал в них. В лентах было множество понятий, образов и мест, о которых Тимми почти не имел представления. Но много ли понимает в тех же историях любой ребенок пяти-шести лет? Взрослому не дано проникнуть в детский разум, чтобы судить об этом с уверенностью. Мисс Феллоуз сама любила в детстве эти истории, хотя не слишком вникала в их смысл, как и другие дети за сотни, а то и тысячи лет до нее. То, что дети не совсем понимают, они восполняют своим воображением. Мисс Феллоуз надеялась, что это относится и к Тимми.

Преодолев свои сомнения по поводу Гулливера, Синдбада и Одиссея, она больше не пыталась исключить из растущей фильмотеки Тимми то, что могло напомнить мальчику о его собственной судьбе. Дети, как ей было известно, гораздо менее подвержены тревожным мыслям, чем это кажется взрослым. Если мальчику порой и приснится страшный сон, большого вреда от этого не будет. Ни один ребенок еще не умер от страха, слушая сказку о трех медведях, хотя это самая настоящая история ужасов. Кровожадные волки, чудища и жуткие тролли детских сказок не оставляют в душе глубоких отметин, и все дети любят слушать про них.

Может быть, сказочный бука — угрюмый, лохматый, со злыми глазами — отложился в родовой памяти человечества с тех времен, когда в Европе обитали неандертальцы? Такая теория существовала — о ней упоминалось в одной из книг доктора Макинтайра. Огорчился бы Тимми, если бы узнал, что принадлежит к племени, которое оставило в народных сказках образ чего-то страшного и отвратительного? Да нет, ему бы это просто не пришло в голову. Только чересчур образованные взрослые могут додуматься до такого. Тимми бука заворожит так же, как и всех ребят, и мальчик будет в сладостном ужасе забиваться под одеяло, видя в темноте его очертания. Не существует и одного шанса на миллиард, что он извлечет из страшных сказок какие-то истины о собственном происхождении.

И диафильмы продолжали поступать, а Тимми продолжал их смотреть один за другим без перерыва — точно прорвалась некая плотина и вся полноводная река людского воображения хлынула в душу мальчика. Тезей и Минотавр, Персей и Горгона, царь Мидас, все превращающий в золото, Крысолов из Гамельна, подвиги Геракла, Беллерофонт и Химера, Алиса в Зазеркалье, Джек и бобовый стебель, Алладин и волшебная лампа, рыбак и джинн, Гулливер в Лилипутии и у Гуингмов, история Одина и Тора, битва между Озирисом и Сетом, странствия Одиссея, путешествия капитана Немо — историям не было конца, и Тимми жадно поглощал их. Должно быть, в голове у него настоящая путаница. Отличает ли он одну историю от другой, может ли вспомнить час спустя, о чем в ней говорилось? Мисс Феллоуз этого не знала и не пыталась выяснить. Пока что она просто позволила Тимми окунуться в этот бурный поток, напитать им свой ум, проникнуть в волшебный мир сказки — ведь в реальный мир, где есть дома, самолеты, скоростные шоссе и люди, ему никогда не попасть.

Когда Тимми уставал смотреть диафильмы, она ему читала. Сказки были те же самые, но теперь Тимми создавал в уме собственные картинки.

Все это не могло не повлиять на мальчика. Мисс Феллоуз не раз слышала, как он пересказывает свои диафильмы Джерри — Синдбад у него путешествовал на подводной лодке, а Геракла связывали лилипуты. А Джерри внимательно слушал — ему это нравилось не меньше, чем Тимми рассказывать.

Мисс Феллоуз позаботилась о том, чтобы все рассказы Тимми записывались на пленку. Эти записи — самое красноречивое свидетельство его умственного развития. Пусть-ка те, кто считает неандертальцев косматыми полулюдьми, послушают, как Тимми рассказывает о приключениях Тезея в лабиринте — даже если главным героем он считает Минотавра.

49

Но были еще сны. Теперь, когда мир за пределами стасиса становился для Тимми реальным, они стали сниться ему чаще.

Сон, насколько могла судить мисс Феллоуз, был всегда один и тот же — сон о внешнем мире. Тимми не хватало слов, чтобы рассказать его. Во сне он неизменно оказывался снаружи, в том большом пустом пространстве, о котором так часто говорил няне. Только теперь пространство перестало быть пустым. Его населяли дети и разные смутные беспорядочные образы — и то, что переваривал мозг Тимми из полупонятного чтения, и позабытые неандертальские картины.

Но дети во сне избегали его, а предметы ускользали, когда Тимми хотел взять их в руки. Он был в том мире, но не принадлежал ему. Он бродил в пустоте своего сна такой же абсолютно одинокий, каким просыпался у себя в комнате — почти всегда с плачем.

Мисс Феллоуз не всегда теперь была рядом с Тимми, когда он плакал по ночам. Три-четыре раза в неделю она стала ночевать в своей служебной квартире, которую давно уже предлагал ей Хоскинс. Ей казалось, что пора уже отучать Тимми от привычки к ее постоянному присутствию. В первые ночи вина за то, что она бросила Тимми, почти не давала ей спать, но мальчик ничего не говорил ей поутру по поводу ее отсутствия. Может быть, он ожидал, что его рано или поздно оставят одного. И мисс Феллоуз со временем позволила себе успокоиться, когда ночевала не в кукольном домике. Оказывается, не только Тимми следовало отучать от старых привычек.

Каждое утро она подробно записывала его сны, стараясь смотреть на них лишь как на ценный материал для психологических исследований, как на один из самых весомых вкладов в итоги эксперимента. Но бывали ночи, когда и она плакала, одна у себя в комнате.

50

Однажды, когда мисс Феллоуз читала Тимми «Тысячу и одну ночь», самые любимые его сказки, мальчик тихонько взял ее за подбородок и поднял ее голову от книги.

— Вы всегда мне читаете эту сказку одинаково. А откуда вы знаете, какие слова надо говорить, мисс Феллоуз?

— Я просто читаю то, что здесь написано.

— Я знаю. А как это — читать?

— Ну-у… — Вопрос был такой капитальный, что мисс Феллоуз не сразу нашлась с ответом. Обычно дети, начинающие учиться читать, уже догадываются интуитивно, в чем суть этого процесса, и легко переходят к следующему шагу — к расшифровке печатных символов. Но незнание Тимми имело более глубокие корни, чем незнание обычного ребенка четырех-пяти лет, который вдруг обнаруживает, что есть такая вещь, как чтение, и что он тоже когда-нибудь научится читать. Тимми было чуждо само понятие чтения.

— Ты видел, что в твоих книжках — не в фильмах, а в книжках — внизу под картинками есть такие знаки?

— Да, — сказал Тимми. — Слова.

— А в книге, которую читаю я, одни только слова, без картинок. Вот эти знаки — слова. Я смотрю на знаки и слышу у себя в голове слова. Вот это и значит читать — когда превращаешь знаки на странице в слова.

— Можно посмотреть?

Она дала Тимми книгу. Он повернул ее сначала боком, потом вверх ногами. Мисс Феллоуз засмеялась и вернула книгу в правильное положение.

— Знаки имеют смысл только тогда, когда ты смотришь на них вот так.

Тимми кивнул, уткнулся в книгу носом — едва ли он мог так хоть что-нибудь разобрать — и долго, с любопытством смотрел в нее. Потом немного отодвинулся и ради эксперимента снова повернул книгу боком. Мисс Феллоуз не стала вмешиваться, и Тимми вскоре исправил дело.

— Некоторые знаки одинаковые, — сказал он спустя долгое время.

— Да-да, — засмеялась мисс Феллоуз, довольная его сообразительностью. — Верно, Тимми!

— А откуда вы знаете, какие знаки какое слово означают?

— Этому нужно учиться.

— Ведь слов так много! Как можно выучить столько знаков?

— Маленькие знаки складываются в большие. Большие знаки — это слова, маленькие называются «буквы». И этих маленьких знаков не так уж много — всего двадцать шесть. — Она пять раз показала ему пальцы одной руки, и потом еще один палец. — Все слова складываются из этих немногих знаков — букв, которые только переставляются по-разному.

— Покажите как!

— Вот, смотри. — Она нашла на странице слово «Синдбад». — Вот эти семь маленьких значков между пробелами означают «Синдбад». Это звук «с», это «и», это «н». — Она произносила звуки, а не названия букв. — Читаешь их один за другим и складываешь вместе — С-и-н-д-б-а-д.

Неужели мальчик понимает?

— Синдбад — тихонько повторил Тимми, показав слово пальцем на странице.

— А это слово «сад». Видишь, оно начинается с того же знака, что и «Синдбад». Ссс. Буква «эс». А это «а» и «д», тоже из Синдбада, только теперь они стоят в слове «сад».

Тимми растерянно уставился в книгу.

— Могу показать тебе все знаки, — предложила мисс Феллоуз. — Хочешь?

— Да, это хорошая игра.

— Тогда дай мне листок бумаги и карандаш. И себе карандаш возьми.

Тимми уселся рядом с ней. Мисс Феллоуз стала писать «а, б, в» и изобразила весь алфавит, выстроив его в две длинные колонки. Тимми, зажав карандаш в кулаке, тоже нарисовал заглавную «А» с длинными вихлястыми ногами, которая заняла всю страницу, не оставив места другим буквам.

— Смотри — это первый знак…

Мисс Феллоуз, к стыду своему, никогда даже не думала о том, что Тимми может сам научиться читать. Несмотря на свой жадный интерес к картинкам и диафильмам, мальчик впервые по-настоящему заинтересовался печатными знаками. Может быть, и это подсказал ему Джерри? Не забыть бы спросить Джерри, когда он придет, не начал ли он учиться читать. Но факт остается фактом — мисс Феллоуз a priori^[21] отказалась от мысли научить тому же Тимми.

Расовые предрассудки, и больше ничего. Даже прожив так долго рядом с Тимми, видя, как растет, развивается и расцветает его ум, она продолжала считать его кем-то не совсем равным человеку. Во всяком случае, кем-то слишком примитивным и отсталым, чтобы постичь такую трудную науку, как чтение.

Вот и теперь, показывая Тимми буквы на своем листке, произнося их и помогая мальчику вырисовывать их на свой лад, мисс Феллоуз не верила всерьез, что из этого выйдет какой-то толк.

Не верила до тех пор, пока Тимми не начал читать ей вслух.

Это произошло много недель спустя. Тимми сидел с книжкой у нее на коленях и смотрел картинки — как она полагала.

И вдруг он провел пальцем по строчке и с остановками, но уверенно произнес:

— Собака — погналась — за кошкой.

Мисс Феллоуз дремала и не обратила внимания на его слова.

— Что ты сказал, Тимми?

— Кошка — залезла — на дерево.

— Нет, ты что-то другое сказал.

— Ну да, раньше я сказал «Собака погналась за кошкой». Как тут написано.

— Что-о? — Дремоту мисс Феллоуз как рукой сняло, и она взглянула на страницу тонкой книжечки, которую смотрел мальчик.

Надпись под левой картинкой гласила: «Собака погналась за кошкой».

Надпись под правой — «Кошка залезла на дерево».

Тимми прочел эти надписи слово в слово. Он читает!

Изумленная мисс Феллоуз так резко вскочила на ноги, что ребенок покатился на пол. Он решил, видно, что это новая игра, и ухмыльнулся няне, но она тут же подняла его.

— И давно ты умеешь читать?

— Всегда умел, — пожал плечами Тимми.

— Нет, правда.

— Не знаю. Я смотрел на знаки и услышал слова, как вы говорили.

— Ну-ка, прочти мне вот это. — Мисс Феллоуз наугад взяла другую книжку из стопки и раскрыла ее посередине. Тимми уставился в нее, сосредоточенно хмурясь — от этого его надбровья выступили еще резче — провел языком по губам и медленно, запинаясь, выговорил:

— Тогда поезд завс… засв… завси…

— Поезд засвистел! — подхватила мисс Феллоуз. — Ты читаешь, Тимми! Ты в самом деле умеешь читать! — Вне себя от волнения, она подхватила мальчика на руки и стала танцевать с ним по комнате, а он изумленно таращил на нее глаза.

— Ты умеешь читать! Ты умеешь читать!

Мальчик-обезьяна, да? Пещерный ребенок? Низший подвид человечества? Кошка залезла на дерево. Поезд засвистел. Покажите-ка мне шимпанзе, который сможет это прочесть! Покажите-ка мне такую гориллу! Поезд засвистел. Ох, Тимми, Тимми!

— Мисс Феллоуз? — мальчика немножко пугало неистовство няни.

Она засмеялась и опустила его на пол.

Скорее, скорее поделиться своим открытием. Теперь от нее зависит, будет Тимми счастлив или нет. Диафильмы недолго будут развлекать его — скоро он их перерастет. Зато перед ним откроется все богатство книжного мира. Если Тимми не может выйти в мир из стасисного пузыря, то мир может прийти к Тимми — в книгах. Мальчик должен получить полноценное образование. Уж это-то они обязаны ему дать.

— Сиди читай, — сказала она. — Я на минутку схожу к доктору Хоскинсу.

Преодолев кошачьи лазы и запутанные переходы стасисной зоны, мисс Феллоуз добралась до административного крыла. Секретарша Хоскинса удивленно посмотрела на нее, когда она ворвалась в приемную.

— Доктор Хоскинс у себя?

— Да, мисс Феллоуз, но он не ожидает…

— Я знаю. Но мне нужно его видеть.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, просто у меня новость. Изумительная новость. Пожалуйста, скажите ему, что я пришла.

Секретарша нажала на кнопку.

— К вам мисс Феллоуз, доктор Хоскинс. Но вы ей не назначали.

(С каких это пор ей надо записываться на прием к Хоскинсу?)

Наступила неловкая пауза. Мисс Феллоуз спрашивала себя, не придется ли устраивать сцену, чтобы попасть к Хоскинсу. Чем бы он там ни был занят, ее сообщение все равно важнее.

— Пусть войдет, — сказал Хоскинс по селектору.

Дверь откатилась в сторону. Хоскинс встал из-за своего стола с табличкой навстречу мисс Феллоуз, такой же красный и взволнованный, как она, словно разделял ее триумфально-восторженное настроение.

— Значит, вы уже слышали? — спросил он. — Да нет, откуда. Так вот: нам удалось. Удалось!

— Что удалось?

— Мы начали вести интертемпоральный поиск на ближней дистанции.

Его так радовал собственный успех, что мисс Феллоуз позволила своей сногсшибательной новости временно отойти на задний план.

— Так вы проникли в исторические времена?

— Вот именно. Сейчас мы держим в фокусе обитателя четырнадцатого века. Вы только вообразите! Скоро запустим средневековый проект. Ох, мисс Феллоуз, знали бы вы, как я рад буду избавиться от этого вечного мезозоя — от всех этих трилобитов, образцов породы, гербариев и прочего, отправить палеонтологов по домам и пригласить наконец-то историков… Но ведь вы пришли мне что-то сказать? А я-то мелю языком, не даю вам слова вставить. Говорите же, мисс Феллоуз! Говорите! Поистине, вы застали меня в прекрасном настроении. Просите у меня что хотите.

— Приятно слышать, — улыбнулась она. — Я как раз хотела спросить, нельзя ли пригласить к Тимми учителей.

— Учителей?

— Да. Я свою скромную задачу выполнила, теперь мне остается отойти в сторонку и уступить место настоящим преподавателям.

— Но что они должны преподавать?

— Все. Историю, географию, естествознание, арифметику, грамматику — все, что входит в школьный курс. Мы должны устроить для Тимми школу, чтобы он выучился всему, что следует знать.

Хоскинс уставился на нее так, точно она говорила по-китайски.

— Хотите, чтобы он изучал дроби? А также историю Соединенных Штатов? Первые поселенцы, американская революция?

— Почему бы и нет?

— Что ж, попробовать можно — добавим заодно тригонометрию и высшую математику, если хотите. Только вот способен ли он воспринять все это, мисс Феллоуз? Тимми — потрясающий парень, спору нет. Но мы не должны забывать, что он всего лишь неандерталец.

— Всего лишь?

— Их умственные способности были очень ограничены, судя по…

— Он уже умеет читать, доктор Хоскинс.

У Хоскинса отвалилась челюсть.

— Что?

— «Кошка залезла на дерево». Он мне сейчас прочел это вслух. «Поезд засвистел». Я наугад открыла книгу, и он мне прочел эту фразу.

— Умеет читать? Неужели?

— Я показала ему буквы и объяснила, как они складываются в слова. До остального он дошел сам, и в удивительно короткий срок. Не могу дождаться момента, когда об этом узнает доктор Макинтайр и вся прочая компания. Вот вам и ограниченные способности неандертальцев, доктор Хоскинс. Тимми уже читает детские книжки. А погодите, придет время — и он начнет читать книжки без картинок, газеты, журналы, учебники…

— Право, не знаю, мисс Феллоуз… — погрустнел внезапно Хоскинс.

— Вы только что сказали, будто я могу просить все, что хочу…

— Да, знаю — и мне не следовало так говорить.

— Неужели учитель для Тимми — такой уж большой расход?

— Дело не в расходах. И это просто чудо, что Тимми умеет читать. Просто изумительно. Я говорю искренне и хочу сейчас же посмотреть, как он это делает. Но вот вы говорите, что ему надо устроить школу… Говорите о предметах, которые он со временем будет изучать… А времени-то осталось не так уж много, мисс Феллоуз.

— То есть как? — заморгала глазами она.

— Вы же должны понимать, что эксперимент с Тимми не может продолжаться до бесконечности.

Ее охватил ужас, и пол у нее под ногами словно обратился в зыбучий песок.

О чем это Хоскинс? Она, наверное, не совсем поняла его. «Эксперимент не может продолжаться до бесконечности». Почему? Что случилось?

В мучительном озарении предстал перед ней профессор Адамевский со своим минералом, который через две недели отправили назад, чтобы очистить камеру стасиса для нового экспоната.

— Вы собираетесь отправить Тимми обратно? — еле слышно спросила она.

— Боюсь, что да.

— Но ведь это мальчик, доктор Хоскинс, — не камень.

— Все равно, — отвел глаза Хоскинс. — Не следует придавать ему слишком большого значения, знаете ли. Мы узнали от него почти все, что было возможно. Он не помнит ничего такого о неандертальской жизни, что было бы по-настоящему ценным для науки. Антропологи не очень-то понимают то, что он говорит, а вопросы, заданные ему через вас, не дали значительных результатов, так что…

— Я не верю, — онемевшими губами сказала мисс Феллоуз.

— Прошу вас, мисс Феллоуз. Это, конечно, произойдет не сегодня, но все же от этого не уйти. — Он обвел рукой свой заваленный стол. — Теперь, когда мы вот-вот начнем доставлять сюда людей исторической эпохи, нам понадобится все стасисное пространство, которое у нас есть.

У мисс Феллоуз это не укладывалось в голове.

— Но как же можно…

— Пожалуйста, не расстраивайтесь, мисс Феллоуз.

— Он единственный живой неандерталец на свете, а вы собираетесь отправить его назад?

— Я уже сказал. Мы узнали о нем все, что могли. Надо двигаться дальше.

— Нет.

— Мисс Феллоуз, прошу вас, прошу. Я знаю, вы сильно привязаны к мальчику. И кто вас упрекнет? Он сногсшибательный парень. И вы столько времени день и ночь находились при нем. Но ведь вы профессионал, мисс Феллоуз. Вы должны понимать, что дети, за которыми вы ухаживаете, приходят и уходят, и нечего надеяться удержать их навсегда. Это для вас не новость. Кроме того, Тимми вас покинет не сейчас — может быть, до той поры пройдет еще много месяцев. И если вы хотите, чтобы к нему тем временем ходил учитель — мы, конечно, сделаем все, что можно.

Она продолжала тупо смотреть на него.

— Вам что-нибудь дать, мисс Феллоуз?

— Нет, — прошептала она. — Ничего мне не надо. — Вся дрожа, она встала и, точно в кошмарном сне, побрела к выходу. Подождала, пока откроется дверь, и прошла через приемную, глядя прямо перед собой невидящими глазами.

Тимми отправляют обратно?

Обратно?

Что они все, с ума посходили? Тимми больше не неандерталец — разве только с виду. Он хороший, славный мальчик, он ходит в зеленом комбинезоне, любит диафильмы и сказки «Тысяча и одна ночь». Он наводит вечером порядок у себя в комнате. Он умеет пользоваться ложкой, ножом и вилкой. Он умеет читать.

И его собираются отослать назад в ледниковый период, где он будет блуждать в одиночку по забытой Богом тундре?

Но так же нельзя. Он не выживет, вернувшись в свой старый мир. Он больше к нему не подходит. Он не умеет ничего, что должен уметь неандерталец — зато научился многому такому, что в неандертальском мире абсолютно бесполезно.

Он погибнет там.

Нет, Тимми, — сказала себе мисс Феллоуз, собрав все свои душевные силы, — ты не погибнешь. Нет.

51

Теперь она знала, зачем Маннхейм оставил ей свой телефон. В свое время она не поняла, но Маннхейм, как видно, смотрел в будущее и предвидел, что случится нечто, представляющее угрозу для Тимми. Он предвидел, а она нет. Она просто закрывала на все глаза. Просто не обращала внимания на очевидные факты, неумолимо подводящие к истине, которую только что открыл ей Хоскинс. Позволяла себе верить, вопреки фактам и рассудку, что Тимми так и будет жить в двадцать первом веке до конца своих дней.

Но Маннхейм знал, что это не так.

И, видимо, все это время ждал ее звонка.

— Мне нужно немедленно увидеться с вами, — сказала она.

— Приехать к вам в «Стасис»?

— Нет. Встретимся где-нибудь в городе — скажите сами где.

Встретились они в ресторанчике у реки — Маннхейм сказал, что там их никто не побеспокоит — в дождливый будний день. Маннхейм уже сидел там, когда мисс Феллоуз пришла. Их свидание представлялось ей чем-то подпольным и несколько скандальным: подумать только, она завтракает с человеком, который постоянно преследует ее начальника. Да просто с мужчиной, если на то пошло. С едва знакомым ей мужчиной, молодым и привлекательным. Подобные поступки совсем не в духе Эдит Феллоуз. Тем более если вспомнить ее давний сон, когда Маннхейм стучался к ней в дверь и потом подхватывал ее на руки…

Но ведь свидание у них не любовное. Сон — это только сон, мимолетная игра подсознания. Мисс Феллоуз нисколько не тянет к Маннхейму — просто у нее к нему дело. Дело жизни и смерти.

Нервно перелистывая меню, она обдумывала, с чего начать.

— Как поживает Тимми? — спросил Маннхейм.

— Чудесно, чудесно. Вы не поверите, как хорошо он развивается.

— Растет и крепнет?

— С каждым днем. А еще он научился читать.

— Да ну! — поморгал глазами Маннхейм. Какая у него хорошая улыбка. И почему доктор Хоскинс считает его каким-то монстром? — Изумительный успех, правда? Пари держу, антропологи прямо остолбенели.

Она кивнула, глядя в меню невидящими глазами. Дождь усиливался и барабанил в окно ресторана с какой-то зловещей силой. В зале, кроме них, почти никого не было.

— Мне здесь особенно нравится цыпленок в красном вине, — сказал Маннхейм. — И ласанья у них хорошая. А может быть, хотите телятины?

— Мне все равно. Я возьму то же, что и вы, мистер Маннхейм.

Он как-то странно посмотрел на нее.

— Зовите меня Брюсом. Пожалуйста. Бутылку вина?

— Вина? Боюсь, я не пью вина. Но вы возьмите себе, если хотите.

Он снова посмотрел на нее — и вдруг спросил, перекрывая шум дождя:

— Что случилось, Эдит?

Эдит?!

Она на миг лишилась дара речи.

Ну-ну, Эдит. Возьми себя в руки, Эдит! Не то он сочтет тебя косноязычной идиоткой.

— Тимми хотят отправить назад — сказала она.

— Назад? В его время?

— Да. В его родную эру, в неандертальские времена. В ледниковый период.

Маннхейм просиял:

— Но это же замечательно! Лучшая новость за неделю!

— Как вы не понимаете, — ужаснулась она.

— Что тут непонятного? Наш грустный маленький пленник наконец-то вернется к своим — к отцу, матери, братьям и сестрам, в родной и любимый мир. Это надо отметить. Официант! Официант! Бутылочку кьянти — нет, пожалуй, полбутылки, дама не пьет.

Мисс Феллоуз не находила слов.

— Почему вы так встревожены, мисс Феллоуз… Эдит? Разве вы не хотите, чтобы Тимми вернулся домой?

— Но ведь… — беспомощно жестикулировала она.

— Я, кажется, понял. — Маннхейм перегнулся через стол, полный внимания и сочувствия. — Вы так долго заботились о нем, что теперь вам трудно с ним расстаться. Между вами и Тимми такие крепкие узы, что вы испытали настоящий шок, узнав о его возвращении. Вполне понимаю ваши чувства.

— Мои чувства — лишь часть проблемы, притом очень малая.

— В чем же тогда проблема?

Официант подал вино, устроив целое маленькое представление: продемонстрировал Маннхейму этикетку, вынул пробку, плеснул немного в бокал. Маннхейм кивнул и спросил мисс Феллоуз:

— Вы уверены, что не хотите немного выпить, Эдит? В такой скверный ненастный день…

— Нет-нет, — тихо, почти шепотом, ответила она. — Но вы, пожалуйста, пейте, не обращайте на меня внимания.

Официант наполнил бокал Маннхейма и ушел.

— Итак, Тимми…

— Он погибнет, если вернется туда — разве вам непонятно?

Маннхейм так резко поставил бокал, что вино выплеснулось на скатерть.

— Вы хотите сказать, что обратный рейс в прошлое опасен для жизни?

— Дело не в этом. Насколько я знаю, это не смертельно. Смертельно только для Тимми. Ведь мы же его цивилизовали. Он научился завязывать шнурки и резать мясо ножом. Он чистит зубы утром и вечером. Он спит в кровати и каждый день принимает душ. Он смотрит диафильмы и уже читает легкие книжки. Какой ему от всего этого прок в палеолите?

— Начинаю, кажется, понимать, — посерьезнел Маннхейм.

— Да он и забыл, должно быть, что когда-то жил в палеолите, если что-то и помнил. Он прибыл к нам совсем маленьким. Там о нем, наверное, заботились родители или те, кто их заменял. Вряд ли трех-четырехлетний ребенок, хотя бы и неандертальский, сам охотился и сам добывал себе еду. А если Тимми в том возрасте что-то и знал, то он уже несколько лет живет в других условиях — ничего уже не помнит.

— Но ведь если он вернется в свое племя, там его, конечно, примут и вновь научат всему…

— Примут ли? Он уже не слишком хорошо стал говорить на родном языке и думает не так, как они. От него странно пахнет, потому что он слишком чистый. Его, чего доброго, еще убьют — как по-вашему?

Маннхейм задумчиво смотрел в свой бокал.

— Кроме того, — продолжала мисс Феллоуз, — кто может гарантировать, что он вообще попадет в свое время? Я не очень — то разбираюсь в том, как совершаются подобные путешествия, — думаю, что и работники «Стасиса» не слишком хорошо разбираются в этом. Окажется ли он, вернувшись, в том же мгновении, из которого был взят? Если так, то он вернется, став на три года старше, и сородичи могут его не признать. Они подумают, что это какой-то демон. А если он вернется на то же место, но три года спустя? Тогда окажется, что племя давно ушло куда-нибудь. Они, конечно, были кочевниками… И когда Тимми очутится в прошлом, там некому будет его встретить. Он будет совсем один в суровой, враждебной среде, в холодном климате. Маленький мальчик один на один с ледниковым периодом. Понимаете теперь, мистер Маннхейм?

— Да, — сказал он. — Понимаю. — И надолго замолчал, как будто прикидывая что-то в уме.

— Когда его собираются отправлять, не знаете?

— Через несколько месяцев — так сказал доктор Хоскинс. Но что значит «несколько»— два или шесть — не знаю.

— В любом случае времени у нас мало. Придется организовать кампанию по спасению Тимми — письма в газеты, демонстрации, обращение в суд. Может быть, побудить конгресс заняться расследованием всей деятельности «Стасис текнолоджиз». Было бы очень хорошо, если бы вы подтвердили, что Тимми — человек в полном смысле слова, засняв для этого на видеопленку, как он читает и сам обслуживает себя. Правда, вам тогда пришлось бы отказаться от места и расстаться с Тимми — вы на это не пойдете, да и нам это не с руки. Да, задача. С другой стороны…

— Нет. Это не поможет.

— Что не поможет? — удивился Маннхейм.

— Вся ваша кампания. Слишком поздно. Как только вы начнете протестовать, устраивать демонстрации и подавать в суд, доктор Хоскинс просто опустит рубильник — и прощай, Тимми. Там всего-то и нужно, что дернуть за рубильник — и все, что есть в пузыре, отправится туда, откуда пришло. В «Стасис» не станут ждать решения суда, которое запретит им действовать. Они тут же решат вопрос в рабочем порядке.

— Не посмеют.

— Это вы так думаете. У них уже решено закончить эксперимент с Тимми. Его стасисная квартира понадобилась для другого жильца. Вы их не знаете — они не станут сентиментальничать. Хоскинс, в общем, порядочный человек — но если ему придется выбирать между Тимми и будущим «Стасис текнолоджиз», он даже не задумается. А если Тимми отправят назад, его уже не вернешь. Fait accompli^[22]. Найти его в прошлом вторично будет невозможно. От запрета суда не будет никакой пользы. Тому, кто жил сорок тысяч лет назад и умер задолго до зарождения цивилизации, наш суд не защита.

Маннхейм медленно кивнул и задумчиво отпил вина. Подоспел официант с блокнотом наготове, но Маннхейм отослал его, махнув рукой.

— Есть только один выход, — сказал он.

— Какой же?

— У нас есть в Канаде семья, которая с радостью примет Тимми. И в Англии, и в Новой Зеландии. Это сердечные, добрые люди. Наша организация будет оплачивать ваше пребывание при Тимми в качестве няни. Правда, вам придется полностью порвать с теперешней жизнью и начать все сызнова в другой стране — но, насколько я вас понимаю, ради Тимми вы…

— Нет. Это невозможно.

— Невозможно?

— Совершенно невозможно.

— Понятно, — нахмурился Маннхейм, которому совершенно ничего не было понятно. — Ну что ж, Эдит, — если вы не хотите уезжать, а я вполне вас понимаю — можем ли мы рассчитывать хотя бы на то, что вы поможете устроить побег Тимми из стасисной зоны?

— Я бы не стала колебаться с отъездом, если он нужен для спасения Тимми. Ради Тимми я пошла бы на все и уехала куда угодно. Это его невозможно вывести из стасисной зоны.

— Неужели она так строго охраняется? Уверяю вас, мы найдем способ обойти охрану и разработаем абсолютно надежный план того, как забрать у вас Тимми и вывести его из здания.

— Это невозможно с научной точки зрения.

— С научной?

— Это связано с темпоральным потенциалом, с энергетическими темпоральными линиями. Если удалить из стасиса массу, равную массе Тимми, во всем городе перегорит электричество. Так мне сказал Хоскинс, и у меня нет оснований ему не верить. Вместе с Тимми из прошлого захватили кучу грязи, камушков и травы — и даже этот мусор никто не смеет выбросить. Он так и хранится на задах стасисного пузыря. Кроме того, я не знаю даже, не опасен ли выход из стасиса для самого Тимми. Могу только догадываться. По моему разумению, темпоральная сила должна подействовать и на него при переходе в нашу Вселенную. Потому что пузырь к нашей Вселенной не относится. Это некое отдельное пространство. Перемена чувствуется, когда входишь в дверь — помните? И потому ваш план похитить Тимми из стасиса и отправить куда-нибудь за море — это слишком большой риск. Не для вас и не для меня, но, возможно, для Тимми.

— Ну, не знаю, — приуныл Маннхейм. — Я предлагаю действовать законным путем и раздуть пожар в защиту Тимми, а вы говорите, что это бесполезно, что они просто нажмут на рубильник, как только мы начнем. Тогда я предлагаю совершенно незаконный путь — выкрасть Тимми из стасиса и увезти его за пределы юрисдикции Хоскинса, а вы говорите, что и этого нельзя — физика не позволяет. Эдит, я хочу помочь, но вы перекрыли мне все пути, и я пока больше ничего не могу придумать.

— Я тоже, — горестно сказала она.

И они замолчали, а дождь стучал по окнам ресторана.

Глава 11 Уход

52

Теперь в «Стасис текнолоджиз» только и говорили, что о средневековом проекте. Все сознавали, что он знаменует новую фазу путешествий во времени. Уникальная операция, подготавливаемая «Стасис текнолоджиз», откроет двери в историческое прошлое, и двадцать первый век узнает массу нового о древних временах, капитально пополнит сокровищницу своих знаний. Да и не только знаний, говорили многие: если можно брать из древних веков людей, почему бы не прихватить заодно произведения искусства, редкие книги и манускрипты, различные ценности? За одну ночь фонды музеев всего мира могли бы возрасти вдвое, втрое, вчетверо! Притом все экспонаты будут в превосходном состоянии — и никаких затрат, кроме энергетических.

В компании все молились, чтобы средневековый проект прошел без сучка без задоринки. Все, кроме Эдит Феллоуз. Та молилась, чтобы он провалился. Чтобы теория Хоскинса оказалась неверной или аппаратура подвела. Это была последняя соломинка, за которую она цеплялась, последняя надежда на то, что Тимми останется в живых. Если не удастся доставить сюда жителя четырнадцатого века, не понадобится и освобождать пузырь, занимаемый Тимми. И все пойдет по-старому.

Итак, она надеялась на неудачу проекта, а весь остальной мир надеялся на его успех. И мисс Феллоуз, вопреки рассудку, ненавидела за это весь мир. Шумиха вокруг средневекового проекта достигла наивысшего накала. Проект становился навязчивой идеей и у прессы, и у публики. «Стасис текнолоджиз» давно уже не предпринимала ничего такого, что могло бы привлечь всеобщее внимание. Еще один камень или новая древняя рыбина никого уже не волновали. Маленький динозавр в свое время всколыхнул общий интерес, но потом о нем забыли. Что до Тимми-неандертальца, пещерного мальчика Тимми, то он удержал бы внимание публики несколько дольше, будь он тем диким обезьяньим детенышем, которого все ожидали. Но оказалось, что маленький неандерталец из «Стасис текнолоджиз» — совсем не обезьяний детеныш, а просто безобразный мальчик. Безобразный мальчик, который носит комбинезон и читает книжки с картинками — что же тут интересного? Никакого доисторического колорита. Если бы Тимми яростно ревел, бил себя кулаками в грудь, издавал первобытные вопли — тогда другое дело. Но это было не в стиле Тимми.

Житель же исторической эпохи — взрослый человек из прошлого, который своими глазами видел Жанну д'Арк, Ричарда Львиное Сердце или Саладина, который говорит на понятном языке, который может оживить страницы истории, — это совсем другое.

Недели шли за неделями, и срок приближался.

Настал решающий день осуществления средневекового проекта.

Хоскинс и его команда за три года, прошедшие с прибытия Тимми, хорошо уяснили себе значение широковещательных средств массовой информации. На этот раз дело не ограничится горсточкой наблюдателей на балконе — на этот раз «Стасис текнолоджиз» устроит представление для всего человечества.

Ожидание сводило мисс Феллоуз с ума. Скорее бы все это кончилось. Скорее бы узнать, удался проект или провалился. Мисс Феллоуз собиралась присутствовать при последнем, решающем нажатии на кнопку. Только бы новая санитарка пришла бы наконец подменить ее. Новенькую звали Менди Террис, ее взяли на прошлой неделе вместо мисс Стретфорд которая нашла себе более выгодное место в другом штате.

— Мисс Феллоуз?

Она обернулась, надеясь, что это Менди, но это была секретарша Хоскинса, которая привела Джерри, как полагалось по расписанию. Сдав мальчика, она убежала — ей тоже хотелось занять место получше, чтобы не упустить подробностей исторического события. Джерри, смущенный чем-то, бочком подошел к мисс Феллоуз.

— Мисс Феллоуз!

— Что, Джерри?

Мальчик достал из кармана потрепанную газетную вырезку.

— Это ведь Тимми на фотографии, правда?

Мисс Феллоуз посмотрела. Да, это Тимми ухмыляется со снимка. Сенсационный средневековый проект несколько оживил в прессе интерес к Тимми. Его сфотографировали недавно, в третью годовщину его прибытия. Праздновался «день рождения» Тимми, его символическое рождение в двадцать первом веке. Присутствовало несколько ученых, несколько репортеров, Джерри и Тимми. На снимке Тимми держал в руках полученного им в числе других подарков блестящего игрушечного робота.

— Да, ну и что? — сказала мисс Феллоуз.

Джерри пристально смотрел на нее.

— Тут сказано, что Тимми — мальчик-обезьяна. Они не должны были так писать, правда?

— Что-о? — Она выхватила вырезку у юного Хоскинса и прочла надпись под снимком, которую не удосужилась прочесть раньше:

«Доисторический мальчик-обезьяна получает на день рождения игрушечного робота».

Мальчик-обезьяна, мальчик-обезьяна, доисторический мальчик-обезьяна. Глаза мисс Феллоуз наполнились горячими слезами ярости. Она разодрала клочок газеты на мелкие куски и швырнула их на пол.

— Почему вы это сделали, мисс Феллоуз? Потому что там сказано, что Тимми — мальчик-обезьяна? Он ведь не обезьяна, нет? Или да?

Она схватила мальчишку за руку, с трудом удерживаясь от желания встряхнуть его как следует.

— Нет, он не обезьяна! И я не хочу даже слышать от тебя таких слов. Понятно? Это плохие слова, и ты не должен их говорить.

Испуганный Джерри освободился. У мисс Феллоуз колотилось сердце, и она никак не могла взять себя в руки.

— Иди поиграй с Тимми, — сказала она. — У него есть новая книжка, он тебе покажет.

— Вы мне сделали больно.

— Извини, я не хотела.

— Я скажу па…

— Ступай к Тимми! Быстро! Я уже извинилась.

Мальчик шагнул в дверь пузыря, сердито оглянувшись на нее. С другой стороны как раз послышались шаги Менди Террис. Давно пора, подумала мисс Феллоуз.

— Вы, кажется, немного опоздали? — сказала она, стараясь не повышать голоса. — Джерри Хоскинс уже пришел играть с Тимми.

— Да, знаю, мисс Феллоуз. Я спешила, но кругом столько народу, такая суматоха..

— Знаю. Ну а теперь…

— Вам, наверное, не терпится пойти посмотреть? — Хорошенькая пустышка Менди явно завидовала ей. — Надо же, чтобы мне выпало дежурить именно сегодня…

— Увидите все в выпуске вечерних новостей, — пресекла ее мисс Феллоуз. — Пойдемте-ка внутрь. — Она впервые оставляла Менди Террис наедине с Тимми. — С мальчиками у вас никаких хлопот не будет. Я оставила им молока и все игрушки, которые могут понадобиться. Предоставьте их по возможности самим себе.

— Понятно. А еще надо следить, чтобы Тимми не вышел наружу. Я знаю, как это важно.

— Хорошо, входите же.

Мисс Феллоуз открыла дверь пузыря и пропустила Менди. Тимми и Джерри играли в задней комнате и не обратили на них внимания. Мисс Феллоуз показала Менди, что делать в последующие два часа, как заполнять бланк заказа, как вести запись. И собралась уходить. Девушка крикнула ей вслед:

— Надеюсь, вам достанется хорошее место! Ух, хоть бы получилось!

Мисс Феллоуз, боясь сказать что-нибудь не то, заторопилась прочь.

Но поскольку она задержалась, ей не досталось хорошего места. Пришлось довольствоваться настенным экраном в конференц-зале, о чем она горько сожалела. Будь она у пульта, доберись до какого-нибудь чувствительного прибора — кто знает, может, и удалось бы совершить саботаж.

Но нет, это просто безумие. Мисс Феллоуз отогнала от себя эти глупые мысли.

Таким путем ничего не достигнешь. Они исправили бы повреждение и повторили бы попытку снова. А она навсегда лишилась бы доступа к Тимми.

Помощи ждать неоткуда.

Разве только эксперимент не удастся сам по себе — провалится с треском, окажется в корне невозможным.

И пока шел отсчет, она пристально смотрела на гигантский экран, ища на лицах техников беспокойство или неуверенность — любой знак того, что дело не ладится.

Но нет, никто не проявлял неуверенности. Никто особенно не беспокоился. Они многократно испытывали свое оборудование, репетировали тысячу раз — они убедились в том, что их добыча от них не уйдет.

Отсчет дошел до нулевой точки.

И эксперимент удался — спокойно и без всяких эффектов.

В новом, специально созданном стасисном отсеке стоял бородатый, сгорбленный крестьянин неопределенного возраста в грязных лохмотьях и деревянных башмаках, в немом ужасе взирая на происшедшую с ним безумную перемену.

И пока весь мир ликовал, мисс Феллоуз будто окаменела от горя. Ее толкали, пихали, чуть ли не сбивали с ног. Все кругом торжествовали победу, и только ее пригибало к земле поражение.

Громкоговоритель три раза выкрикнул ее имя, прежде чем до нее дошло, что обращаются к ней.

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз. Вас срочно вызывают в Первую секцию стасиса. Мисс Феллоуз…

Что там случилось?

— Пропустите! — крикнула она и под непрекращающиеся призывы громкоговорителя стала с бешеной энергией пробиваться через толпу, колотя встречных кулаками, расталкивая локтями. Медленно, как в страшном сне, она продвигалась к двери.

— Мисс Феллоуз, пожалуйста… Мисс Феллоуз, это срочно…

53

Заплаканная Медли Террис встречала ее у входа в стасис.

— Не знаю, как это случилось. Я только вышла в коридор посмотреть на монитор, который там поставили. На одну минуту. И не успела оглянуться… А вы говорили, — внезапно перешла она в наступление, — что с ними не будет никаких хлопот! Говорили, чтобы я их оставила в покое!

Растрепанная и дрожащая с головы до ног мисс Феллоуз вскричала, сверкая глазами:

— Где Тимми?

Мортенсон смазывал йодом руку вопящего Джерри Эллиот тоже был здесь и готовил противостолбнячный укол Одежда Джерри была испачкана кровью.

— Он меня укусил, мисс Феллоуз, — вне себя провизжал мальчик. — Укусил!

Но мисс Феллоуз на него и не смотрела.

— Что вы сделали с Тимми?

— Заперла в ванной, — сказала Менди. — Бросила это маленькое чудовище туда и стульями загородила.

Мисс Феллоуз влетела в кукольный домик, почти не заметив волны, пронизавшей ее на пороге, раскидала стулья и стала возиться с защелкой. Прошла целая вечность, пока она сумела открыть дверь ванной.

Ну наконец-то. Ее безобразный, несчастный малыш сидел, съежившись, в углу.

— Не надо меня сечь, мисс Феллоуз, — прошептал Тимми. Глаза у него покраснели, губы дрожали. — Я не хотел его трогать. Вы не будете меня сечь, нет?

— Ох, Тимми, кто тебе сказал это слово? — Мисс Феллоуз крепко прижала мальчика к груди.

— Она. Новенькая. Она сказала, вы будете меня бить длинным кнутом, снова и снова…

— Это неправда. Никто тебя бить не будет. Но что случилось? Что случилось, Тимми?

Тимми поднял на нее свои глазищи и тихо сказал:

— Он меня обозвал обезьяной.

— Что?!

— Он сказал, что я не настоящий мальчик, что он это в газете прочел. Сказал, я просто животное. — Тимми изо всех сил старался сдержать слезы, но они все-таки хлынули. Мальчик всхлипывал, но мисс Феллоуз отчетливо понимала каждое его слово: — Он сказал, что больше не будет играть с обезьяной. А я сказал, что я не обезьяна. Это правда. Я знаю, какие обезьяны.

— Тимми, Тимми…

— А он сказал, что на меня смотреть противно. Что я страшный и безобразный. Он все говорил это и говорил, я и укусил его.

Теперь они плакали оба.

— Это неправда, — рыдая, выговорила мисс Феллоуз. — Ты сам знаешь, Тимми. Ты настоящий мальчик. Самый настоящий, лучший мальчик на свете. И никто, никто не отнимет тебя у меня.

Она снова вышла из стасиса. Эллиот и Мортенсон все еще суетились около Джерри, перевязывая его. Менди Террис нигде не было видно.

— Уберите отсюда этого ребенка, — сказала мисс Феллоуз. — Отведите его к отцу в кабинет и заканчивайте свои процедуры там. А если увидите мисс Террис, скажите ей, что она может получить расчетный чек и убираться вон.

Они кивнули и попятились, как будто она изрыгала огонь.

Мисс Феллоуз повернулась и ушла в кукольный домик к Тимми.

54

Она решилась. Решение пришло к ней само собой: она вдруг просто поняла, что надо делать, и стала действовать без дальнейших колебаний. Возможно, ее и ждут какие-то неизвестные опасности, но придется рискнуть. Если она ничего не предпримет, Тимми непременно отправят в прошлое на верную смерть. С одной стороны верная смерть — с другой надежда. Выбирать легко. И нет больше времени раздумывать и передумывать теперь, когда родного сына Хоскинса так изувечили.

Нет, это нужно сделать сегодня же ночью, пока все празднуют успех средневекового проекта.

Мисс Феллоуз хотелось бы позвонить Брюсу Маннхейму, уведомить его, но она не осмелилась. Вдруг в компьютеры на телефонной станции заложена охранная программа — ее могут подслушать и сообщить о том, что она замышляет. Она свяжется с Маннхеймом потом, когда дело будет сделано. Он не рассердится, если она разбудит его среди ночи — не тот случай. И выполнит свою часть работы.

Полночь самое подходящее время, подумала она. Уйти в такой поздний час, а потом вернуться будет нетрудно. Она часто возвращалась сюда ночью, даже когда собиралась ночевать у себя и уходила с вечера. Охранник хорошо ее знает, и ему даже в голову не придет допрашивать ее. И на ее чемоданчик он вряд ли обратит внимание. Мисс Феллоуз прорепетировала, как она скажет: «Игры для мальчика» и спокойно улыбнется.

Игры для мальчика? Это ночью-то?

Но кто в ней усомнится? Всем известно, что она живет одним только Тимми. Если она среди ночи несет ему какие-то игры — значит, так и надо. С чего охраннику беспокоиться?

Он и вправду не стал беспокоиться.

— Добрый вечер, мисс Феллоуз. Большой день сегодня, а?

— Да, большой день. Тут игры для мальчика, — она взмахнула чемоданчиком и улыбнулась, проходя через барьер безопасности.

Тимми еще не спал, когда она вошла в кукольный домик.

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз…

Она изо всех сил старалась вести себя нормально, чтобы не напугать его. Тимми спал? Немножко, сказал мальчик. Ему приснился всегдашний сон и разбудил его. Мисс Феллоуз немного посидела с ним, расспросила про сон, а Тимми огорченно спрашивал ее про Джерри. Она заставляла себя быть терпеливой. Кто заподозрит ее? Она имеет полное право здесь находиться. И мало кто увидит, как она будет уходить, и никто не спросит, что за сверток она несет. Тимми будет вести себя тихо, и дело будет сделано. А когда оно будет сделано, обратно уже ничего не вернешь. Ее оставят в покое. Их обоих оставят в покое. Даже если от того, что она сделает, погаснет электричество во всех шести округах, потом уже незачем будет возвращать Тимми обратно.

Она открыла чемоданчик.

И достала пальтишко, вязаную шапочку с ушами и все остальное.

Тимми спросил, растерянно и даже боязливо.

— Зачем вы на меня это надеваете, мисс Феллоуз?

— Хочу вывести тебя наружу, Тимми, чтобы ты увидел то, что тебе только снилось.

— Наружу? — он просиял, но в глазах был и страх.

— Не надо бояться. Ведь ты со мной. Ты не будешь бояться, пока ты со мной, правда, Тимми?

— Не буду, мисс Феллоуз. — Он прижался к ней своей бесформенной головенкой, и она, обняв его, ощутила, как стучит его сердце.

Она взяла мальчика на руки, отключила сигнализацию, тихонько открыла дверь.

И вскрикнула.

На пороге, прямо перед ней, стоял Джералд Хоскинс.

55

С ним было еще двое мужчин. Хоскинс уставился на мисс Феллоуз, не менее пораженный, чем она.

Мисс Феллоуз опомнилась первая и попыталась проскочить мимо него в коридор, но даже мгновенное замешательство позволило Хоскинсу ее удержать. Он сгреб ее и швырнул обратно в пузырь, прямо на комод. Сделал двум сопровождающим знак войти и устремил на нее тяжелый взгляд, загораживая дверь.

— Не ожидал от вас. Вы что, окончательно свихнулись?

Мисс Феллоуз, вовремя выставив плечо, уберегла Тимми от удара и теперь стояла, прижав мальчика к себе и с вызовом глядя на Хоскинса. Но когда она заговорила, в ее голосе звучал не вызов, а мольба:

— Ну что такого случится, если я вынесу его, доктор Хоскинс? Неужели потеря энергии значит больше, чем человеческая жизнь?

Хоскинс кивнул сопровождающим, и они стали по бокам мисс Феллоуз, готовые остановить ее, если понадобится. Потом подошел и забрал у нее Тимми.

— Из-за того, что вы собирались сделать, отключится электричество на участке огромного размера. Весь город назавтра выйдет из строя. Станут компьютеры, перестанет работать сигнализация, сотрутся массивы информации и мало ли что еще. На нас обрушатся тысячи судебных исков. Нам это обойдется в миллионы, да что там миллионы — тут пахнет банкротством. В любом случае «Стасис текнолоджиз» ждут страшные убытки и полный крах в глазах общественности. Что скажут люди, когда узнают, что всему виной сентиментальная няня, потерявшая голову из-за мальчика-обезьяны?

— Обезьяны! — в бессильном гневе повторила мисс Феллоуз.

— Вы же знаете, что так его называют репортеры, и публика считает его именно таким. Им не понять, что такое неандерталец на самом деле. Никогда они этого не поймут.

Один из сопровождавших Хоскинса вышел наружу, вернулся и стал протягивать нейлоновый шнур в скобы, помещенные вверху на стене.

Мисс Феллоуз ахнула, вспомнив шнур, привязанный к рычагу у той камеры, где когда-то лежал камень профессора Адамевского.

— Нет! — крикнула она. — Вы не сделаете этого!

Хоскинс опустил Тимми на пол и осторожно снял с него пальтишко.

— Постой-ка тут, Тимми. С тобой ничего не случится. Мы только выйдем на минутку, и все. Ладно?

Тимми, белый как мел, безмолвно кивнул.

Хоскинс вытолкал мисс Феллоуз из кукольного домика. У нее не было сил сопротивляться. Она тупо смотрела на красный рубильник у входа. Странно, как она не замечала его раньше, не сознавала его значения.

Меч палача, подумала она.

— Простите, мисс Феллоуз, — говорил Хоскинс. — Я избавил бы вас от этого, если бы мог. Я нарочно назначил операцию на полночь, чтобы вы узнали о ней, когда уже все будет кончено.

— Вы это сделали потому, что вашего сына поранили, — устало прошептала она. — А ведь это Джерри довел Тимми до того, что тот набросился на него.

— Случай с Джерри тут ни при чем.

— Я другого мнения, — ледяным тоном сказала мисс Феллоуз.

— Я говорю правду, поверьте. Я понимаю, что виноват был Джерри. Ну, может быть, этот случай немного и ускорил дело. Слухи о нем просочились наружу. Как могло быть иначе, если сегодня здесь так и кишели репортеры. Теперь мы услышим и про недосмотр, и про дикого неандертальца, и разную прочую чушь, которая только испортит впечатление от нашего успешного эксперимента. Лучше уж покончить с неандертальским проектом немедленно. Тимми все равно скоро бы нас покинул. Лучше отправить его сегодня же и тем лишить поживы любителей сенсаций.

— Это ведь не камень обратно швырнуть. Вы убиваете человека.

— Нет, не убиваем. Нет оснований считать, что обратный рейс опасен. Тимми очутится примерно на том же месте, откуда мы его взяли, примерно десять недель спустя с момента своего исчезновения — плюс минус пара недель, учитывая энтропический сдвиг и прочие тонкости. Он даже ничего не почувствует. Просто вернется домой — маленький неандерталец вернется в неандертальский мир. Он больше не будет ни затворником, ни чужаком. Сможет снова жить на свободе.

— Сможет ли? Ему от силы семь лет, он привык, что о нем заботятся, кормят, одевают, что у него есть крыша над головой. А теперь он окажется один в ледниковом веке. Вы не подумали о том, что племя за десять недель могло и откочевать? Они ведь не сидят на месте — они следуют за дичью, идут своей тропой. А если они каким-то чудом все еще там — думаете, они узнают его? Мальчика, который за десять недель вырос на три года? Да они с воплями кинутся прочь. Мальчик останется один и вынужден будет сам заботиться о себе. Откуда ему знать, как это делать?

Хоскинс качал головой, сохраняя на лице холодное, каменное, неумолимое выражение.

— Он найдет свое племя, и оно примет его обратно. Я совершенно в этом уверен. Положитесь на меня, мисс Феллоуз.

— На вас? — с тоской сказала она.

— Пожалуйста, — сказал он с внезапной болью в голосе. — У нас нет другого выхода. Простите, мисс Феллоуз. Поверьте — мне гораздо хуже, чем вы думаете. Но мальчик должен вернуться, и это все. Не делайте мою задачу еще тяжелей, чем она есть.

Мисс Феллоуз молча, пристально посмотрела ему в глаза долгим страшным взглядом и наконец печально сказала:

— Что ж, хорошо. Дайте мне по крайней мере с ним попрощаться. Оставьте меня с ним на пять минут. Уж в этом вы мне не откажете, правда?

Хоскинс поколебался и кивнул.

— Идите.

56

Тимми подбежал к ней — в последний раз — и мисс Феллоуз в последний раз прижала его к себе.

На миг она забылась в этом объятии. Потом подтянула ногой стул, придвинула его к стене, села.

— Не бойся, Тимми.

— Я не боюсь, когда вы здесь, мисс Феллоуз. Тот человек злится на меня?

— Нет. Он просто ничего не понимает, Тимми. Ты знаешь, что такое «мама»?

— Мама, как у Джерри?

— Ну да. Как у Джерри. Ты знаешь, что это значит?

— Мама — это тетя, которая заботится о тебе, и она очень добрая, и делает хорошее.

— Верно. Так и есть. А ты хотел бы, Тимми, чтобы у тебя была мама?

Тимми поднял голову, чтобы взглянуть на нее, протянул руку и медленно погладил ее по щеке, как она часто гладила его.

— А вы разве не моя мама?

— Ох, Тимми.

— Вы не сердитесь, что я так сказал?

— Нет. Конечно, нет.

— Потому что я знаю — вас зовут мисс Феллоуз, но иногда, про себя, я называю вас «мама». Как Джерри свою, только он вслух говорит. Можно мне вас так называть про себя?

— Можно. Можно, Тимми. И я больше никогда тебя не брошу и никому не дам тебя в обиду. Я всегда буду заботиться о тебе. Скажи мне «мама», чтобы я слышала.

— Мама, — успокоенно сказал Тимми, прижимаясь к ней щекой. Она поднялась с ним на руках и встала на стул. Хоскинс, помнится, говорил, что все незакрепленные предметы уносит в прошлое вместе с отправляемым объектом. В кукольном домике одни вещи были закреплены, другие нет — например, стул, на котором она стояла. Значит, стул исчезнет. Пусть — это неважно. Исчезнут еще какие-то вещи. Она не знала, что захватит силовое поле времени, а что нет. Не имеет значения. Это не ее проблема.

— Эй! — завопил Хоскинс снаружи.

Она улыбнулась. Прижала Тимми покрепче, протянула свободную руку и всей своей тяжестью повисла на шнуре, натянутом между двумя скобами.

Стасис лопнул, и комната опустела.

Эпилог Меченый небесным огнем

Серебристое Облако подошел к жрице, которая, сидя на корточках, чертила на снегу магические круги.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Так говори, — ответила она, продолжая свое занятие.

— Можешь ты ненадолго перестать чертить?

— Круги охраняют нас.

— Все равно перестань. Встань и посмотри на меня. Это важно.

Жрица хмуро, недовольно посмотрела на него и медленно поднялась. Вождю показалось, что он слышит хруст ее костей.

Снегопад на время прекратился, и солнце, уже низкое, светило над горизонтом.

— Говори же, — сказала жрица.

— Нам нужно уходить отсюда.

— Конечно. Всем это и так давно известно.

— И мы уйдем. Вот что я хотел сказать тебе. Уйдем сегодня же.

Жрица задумчиво почесала себе поясницу.

— Нам так и не удалось помолиться у алтаря.

— Да, не удалось.

— А ведь мы за этим сюда и пришли. Если уйдем, не помолившись — после того как отменили Праздник Лета — Богиня прогневается на нас.

— Богиня уже прогневалась, — раздраженно сказал Серебристое Облако. — И мы это знаем. Она послала на берег Чужих, которые не пускают нас к алтарю. Поэтому нам и нельзя помолиться. И оставаться тоже нельзя. Здесь нет хорошего укрытия, мало еды, а зима вот-вот настанет.

— Тебе уже давно следовало признаться себе в этом, Серебристое Облако.

— Да, следовало. Что ж, признаюсь хотя бы сейчас. Когда мы кончим говорить, я отдам приказ снимать стойбище, ты совершишь напутственные обряды, и мы уйдем. Ты поняла?

Жрица, посмотрев на него долгим взглядом, сказала:

— Я поняла. Но ты после этого не можешь оставаться вождем, Серебристое Облако.

— Знаю. Те, Кто Убивает, соберутся и сделают свое дело. Можете оставить меня в жертву Богине. Новый вождь поведет вас по этой горе на восток — искать убежища.

— Да, — сказала жрица, не очень взволнованная всем этим. — Кто же будет вождем после тебя? Пылающее Око? Расколотая Гора?

— Кто захочет.

— А если захочет не один?

— Тогда им придется сразиться, — пожал плечами вождь.

— Нет, это неправильно. Ты должен выбрать сам.

— Нет. Мудрость покинула меня. Мой век истек. Иди, готовься, жрица. Я все сказал.

И вождь отошел. Жрица окликнула его, но он не отзывался. Она бросила в него снежком, попала в плечо, но вождь не оглянулся. Он больше ни с кем не хотел говорить. Это его последний день, и он хотел одного — побыть в тишине и покое до тех пор, пока за ним не придут Те, Кто Убивает, с дубинкой из бивня. Завтра у него больше не будет болеть нога, и кто-то другой примет на себя бремя его власти.

Он стоял один, глядя на алтарь, у которого его народ так и не смог помолиться.

У реки собралось несколько Чужих — все вооруженные, воины. Что им надо? Молодой Олень, стоявший на страже у алтаря, беспокойно шагал взад-вперед. Уж не думают ли Чужие напасть и взять алтарь с боем?

Такое уж мое счастье, подумал Серебристое Облако. Сидели мы, сидели здесь неделя за неделей, сторожа друг друга, и никто не осмеливался захватить алтарь. Но стоило мне решиться уйти и оставить это место за ними, как они тут же приготовились отнимать его силой. А мы не можем с ними объясниться, поэтому придется драться, и многие погибнут. Погибнут напрасно. Если бы они дождались завтрашнего дня, алтарь достался бы им без боя — ведь мы бы ушли.

— Пылающее Око! — позвал он. — Волчье Дерево!

Те подбежали, и вождь показал им, что происходит у алтаря.

— Они собираются начать бой? — спросил Волчье Дерево.

— Это одной Богине ведомо, мальчик. Однако приготовьтесь на всякий случай. Скажите остальным. Всем скажите — даже старикам. — Серебристое Облако поднял копье. — Я буду сражаться рядом с вами, если они нападут.

— Ты, Серебристое Облако? — недоверчиво спросил Пылающее Око.

— Почему нет? Думаешь, я забыл, как это делается?

Лучше умереть в бою, сказал он себе, чем под дубинкой Тех, Кто Убивает. Хотя он предпочел бы, чтобы сражение не состоялось и Люди ушли отсюда мирно.

Пылающее Око и Волчье Дерево побежали поднимать тревогу.

И вдруг, откуда ни возьмись, к вождю бросилась возбужденная Ведунья. Утром она в одиночку, как делала часто, ушла побродить по восточному склону, откуда они спустились. Эта женщина с каждым днем делалась все чуднее и чуднее.

— Серебристое Облако! Смотри! Смотри!

— Куда мне смотреть? — обернулся он к ней.

— На гору! — показала она назад. — Видишь там свет?

— Где? — Он всматривался, прищурив глаза, но ничего необыкновенного не видел.

— На тропе, по которой мы пришли. Видишь?

— Нет… Да, вижу! Вижу!

По спине вождя прошел холодок. Он уже видел однажды этот свет. Воздух наверху мерцал, ослепительно вспыхивая красным и зеленым огнем. Сверкающие кольца и петли плясали, свиваясь в венки. А в середине пылал белый огонь, такой яркий, что на него трудно было смотреть.

Такой же свет явился им, когда они спускались сюда с горы много недель назад. Когда Богиня взяламальчика — Меченого Небесным Огнем.

Серебристое Облако стал шептать молитву. Позади него запела жрица, и двое младших подхватили ее песнь.

— Что это за свет, Серебристое Облако? — спрашивал кто-то. — Скажи нам! Скажи!

Серебристое Облако отмахнулся и медленно, скованно, как будто он долго шел по снегу и ноги у него окоченели, начал подниматься в гору.

Он должен подойти поближе. Он должен видеть.

— Богиня снова нам явилась, — прошептала одна из женщин.

Серебристое Облако все шел вперед и слышал, что следом идут другие. Оглянувшись на алтарь, он увидел, что и Чужие заметили на горе знамение — они покинули берег и тоже медленно всходили вверх, охваченные таким же, как и он, неодолимым стремлением: подойти и увидеть.

— Там Богиня! — застонала женщина. — Я вижу ее. Я вижу ее!

— Да, Богиня!

— Богиня в образе Чужой!

— Богиня в образе Чужой! Смотрите! Смотрите!

Серебристое Облако сощурил глаза, пытаясь рассмотреть то, что видели другие. Но свет был слишком ярок — странный свет, разноцветный вихрь с ослепительно белой сердцевиной.

Потом свет начал меркнуть, и Серебристое Облако увидел Богиню.

Она спокойно стояла на склоне, там, где только что горел нездешний свет. Такая же, как Чужие, да — очень высокая и тонкая, бледнолицая, светловолосая, с красными губами и круглым гладким лбом. На ней были белые одежды, каких Серебристое Облако никогда еще не видел.

А на руках она держала дитя. Дитя Людей.

Богиня тихо и медленно сходила с горы к собравшимся у подножия. Серебристое Облако шел ей навстречу. Теперь по левую руку от него шла Ведунья, по правую — жрица, позади — Хранительница Прошлого. Женщины жались поближе к нему, охваченные таким же трепетом, как и он, надеясь, что священная особа вождя защитит их перед лицом Богини.

Богиня была уже совсем близко.

Какое странное у нее лицо! Хотя это бесспорно лицо Чужой, как оно прекрасно, как покойно. Богиня улыбалась, и глаза ее радостно сияли.

Такой же радостью сияли и глаза мальчика у нее на руках — большого мальчика в необычайных одеждах.

— Метка на лице, — сказала Ведунья. — Видите? Знак небесного огня! Вы все знаете, кто этот ребенок. Где Алая Дымка Восхода? Смотри, Алая Дымка Восхода, Богиня вернула тебе твоего пропавшего сына — Меченого Небесным Огнем!

— Но Меченый Небесным Огнем был маленький, а этот…

— Посмотри на пятно! Пятно на его лице!

— Меченый Небесным Огнем! — поднялся крик со всех сторон.

Да, подумал Серебристое Облако. Должно быть, это он и есть. Какой счастливый у него вид! Улыбается, машет им, зовет их. За несколько недель он вырос на несколько лет. Богиня явила чудо, и все же это несомненно Меченый Небесным Огнем, возвращенный им. Где был этот мальчик? И почему возвращен? Кто знает… Велики и непостижимы деяния Богини.

— Смотри, — шепнула Хранительница Прошлого. — Чужие идут.

Вождь оглянулся. Да, враг шел за ними по пятам, но не собирался воевать — видно было по лицам. На гору всходили не только воины, но и все их племя: женщины, дети и старики. Их так же, как и Людей, ошеломило явление Богини, они так же благоговели и так же преклонялись перед ней.

Богиня ждала, все еще держа на руках Меченого Небесным Огнем, и улыбалась. От нее и от мальчика исходил золотистый свет.

Серебристое Облако упал перед ними на колени. Радость переполняла его, на глаза навернулись непривычные слезы — он не мог не преклонить колен, не мог не возблагодарить. Рядом с ним опустились жрица и Ведунья; посмотрев вокруг, он увидел, что и другие пали, чтобы поклониться Ей — и свои, и Чужие. Бок о бок, позабыв о вражде, падали они на колени в снег, возводя взоры к сияющей фигуре с улыбающимся ребенком на руках, которая стояла среди них, словно вестница весны и мира.

РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ

РАННИЙ АЗИМОВ

Маятник

Когда я вошел в кабинет, Джон Харман сидел за своим столом, погруженный в глубокую задумчивость. Это стало уже привычным — видеть, как он неотрывно смотрит в окно на Гудзон, подперев голову рукой и нахмурившись. Мне такое дело не нравилось. Куда это годится: день за днем наш маленький боевой петушок выматывает себе душу, когда по справедливости весь мир должен бы им восхищаться и превозносить до небес Я плюхнулся в кресло.

— Вы видели сегодняшнюю передовицу в «Кларион», босс?

Он обратил ко мне усталые покрасневшие глаза.

— Нет, не видел. Что там? Они снова призывают на мою голову отмщение Господне? — голос Хармана был полон горького сарказма.

— Ну, теперь им этого мало, босс, — ответил я. — Вы только послушайте:

«Завтра — день, когда Джон Харман совершит свою святотатственную попытку. Завтра этот человек, против воли и совести всего мира, бросит вызов Богу.

Разве открыта смертным дорога всюду, куда их манят тщеславие и необузданные желания? Есть вещи, навеки недоступные человеку, и среди них — звезды. Подобно Еве, Харман жаждет запретного плода, и как праматерь человеческую, его ждет за это справедливое наказание.

Но говорить об этом мало. Ведь если мы позволим ему навлечь гнев Господа, это будет вина всего человечества, а не одного Хармана. Если мы позволим ему осуществить свои гнусные замыслы, мы станем пособниками преступления и отмщение Господне падет на всех нас.

Поэтому совершенно необходимо принять немедленные меры, чтобы воспрепятствовать полету так называемой ракеты. Правительство, отказываясь сделать это, провоцирует насилие. Если ракета не будет конфискована, а Харман арестован, возмущенные граждане могут взять дело в свои руки…»

Гнев буквально выбросил Хармана из кресла. Выхватив у меня газету, он скомкал ее и швырнул в угол.

— Это же откровенный призыв к суду Линча! — взревел он. — Как будто этого, — он сунул мне в руки пять или шесть конвертов, — мало!

— Снова угрозы?

— Именно. Придется опять затребовать усиления полицейской охраны здания, а завтра, когда я отправлюсь за реку на полигон, будет нужен эскорт мотоциклистов.

Харман возбужденно забегал по комнате.

— Не знаю, что и делать, Клиффорд. Я отдал «Прометею» десять лет жизни, я работал, как раб, я потратил на него целое состояние, отказался от всех человеческих радостей — ради чего, спрашивается? Чтобы позволить кучке идиотов натравить на меня все общество? Чтобы даже моя жизнь оказалась в опасности?

— Вы опередили свое время, босс, — пожал я плечами. Фатализм, который Харман усмотрел в этом жесте, еще больше распалил его гнев.

— Что значит «опередил свое время»? На дворе как-никак 1973 год. Человечество готово к космическим путешествиям уже полстолетия. Пятьдесят лет назад люди начали мечтать о дне, когда они смогут покинуть Землю и устремиться в глубины космоса. За полвека наука медленно и с трудом проложила дорогу к этой цели, и вот теперь… Теперь эта возможность у меня в руках, а вы говорите, что человечество еще не готово!

— Двадцатые и тридцатые годы были временем анархии, упадка и слабости власти, не забывайте, — мягко произнес я. — Нельзя считать критерием то, что говорилось тогда.

— Да знаю я, знаю. Вы хотите напомнить мне о первой мировой войне 1914 года и второй — 1940-го. Но это же древняя история — в них участвовали мой дед и мой отец. Зато в те годы наука процветала. Люди тогда не боялись мечтать и рисковать. Тогда не было ограничений ни в чем, что касалось науки и техники. Ни одна теория не объявлялась слишком радикальной для того, чтобы ее разрабатывать дальше, ни одно открытие не признавалось чересчур революционным, чтобы сделать его всеобщим достоянием. А сегодня мир поражен гнилью, раз такая великая мечта, как космические путешествия, объявляется святотатственной.

Харман медленно опустил голову и отвернулся, чтобы я не увидел, как у него дрожат губы и наворачиваются слезы на глаза, но тут же решительно выпрямился:

— Но я им покажу! Я пойду до конца, и ни небеса, ни ад, не говоря уж о земных дураках, меня не остановят! Я слишком много в это дело вложил, чтобы теперь остановиться на полдороге.

— Не принимайте все так близко к сердцу, босс, — посоветовал я. — Переживания не пойдут вам на пользу завтра, когда вы заберетесь в свою ракету. Шанс остаться в живых у вас и так сомнителен, а что же будет, если вы стартуете, измученный всеми этими заботами и тревогами?

— Верно. Не стоит об этом больше думать. Где Шелтон?

— В Институте — готовит специальные фотографические пластинки для вас.

— Не слишком ли много у него уходит на это времени?

— Да нет Но знаете, босс, должен вам сказать, он мне в последнее время не нравится: что-то с ним не так.

— Ерунда! Он работает со мной уже два года, и мне не на что пожаловаться.

— Что ж поделаешь, — развел я руками, — не хотите меня слушать — дело ваше. Но только я однажды застал его за чтением одного из этих дрянных памфлетов Отиса Элдриджа. Ну вы знаете: «Покайся, род людской, ибо близок суд. Грядет наказание за твои грехи. Кающиеся да спасутся» — и все в таком роде.

Харман фыркнул:

— Дешевый проповеднический треп. Похоже, мир никогда не повзрослеет достаточно, чтобы избавиться от таких типов — по крайней мере пока хватает дураков, на которых эта чушь действует. Но все-таки нельзя выносить приговор Шелтону только потому, что он такое читает. Я ведь и сам иногда почитываю памфлеты.

— По его словам, он случайно поднял книжонку, валявшуюся на полу, и стал читать «из праздного любопытства», да только мне кажется, я видел, как он вынимал ее из портфеля. К тому же он ходит каждое воскресенье в церковь.

— Разве это преступление? В теперешние времена все туда ходят.

— Только не в церковь Евангелической Общины Двадцатого Века. Там же заправляет Элдридж.

Это наконец пробрало Хармана. Ясно, раньше он ничего такого про Шелтона не знал.

— Да, это уже серьезно, верно? Нужно за ним присматривать.

Но тут события стали развиваться с такой быстротой, что мы с боссом совсем забыли про Шелтона — а потом уже было поздно.

В тот день — накануне испытаний — дел уже особенных не оставалось, и я слонялся по своей комнате, пока мне на глаза не попался последний отчет Хармана Институту. В мои обязанности входила проверка всех данных, включенных в отчет, но, боюсь, работу я выполнял не очень тщательно. Сказать по правде, мне никак не удавалось сосредоточиться. Каждые пять минут мои мысли перескакивали на другое. Странно, что вокруг перспективы космического полета поднялся такой шум. Когда Харман впервые объявил о готовящемся испытании «Прометея» — около полугода назад, — в научных кругах это вызвало ликование. Конечно, ученые были осторожны в высказываниях и не скупились на оговорки, но всех охватил настоящий энтузиазм.

Но только массы посмотрели на все иначе. Вам, людям двадцать первого века, это может показаться странным, а вот нам, жившим в 1973 году, следовало такого ожидать. В те времена народ не был так уж прогрессивен. Религиозность росла год от года, и когда все церкви как одна выступили против ракеты Хармана, это решило дело.

Сначала, правда, недовольство выражалось только на церковных собраниях, и мы думали, что, может быть, оно заглохнет само собой. Но не тут-то было. Вопли церковников подхватили газеты, и протесты хлынули буквально как потоп. Бедняга Харман в считанные дни стал проклятием для всего мира. Тут-то его неприятности и начались.

Ему начали угрожать, письма с предсказаниями небесной кары приходили ежедневно. Ему стало небезопасно ходить по улицам. Десятки сект, ни к одной из которых он не принадлежал — Харман был одним из редких в наши времена вольнодумцев, — отлучили его и предали анафеме. И что хуже всего — Отис Элдридж и его Евангелическая Община стали подстрекать население.

Элдридж был странным типом — своего рода гением демагогии, которые появляются время от времени. Наделенный неистовым красноречием и запасом зажигательных лозунгов, он мог буквально загипнотизировать толпу. Десятки тысяч человек становились в его руках мягкой глиной, стоило ему только взять в руки микрофон. И вот уже четыре месяца он обрушивал громы и молнии на Хармана; четыре месяца на него изливался поток обличений. И четыре месяца ярость во всем мире нарастала.

Но Хармана было невозможно запугать. В щуплом теле этого низенького человечка жил дух, который сделал бы непобедимыми пятерых громил. Чем теснее смыкался круг щелкающих зубами волков, тем решительнее он отстаивал свою позицию. С почти сверхъестественной — его враги называли ее дьявольской — непоколебимостью он отказывался отступить хотя бы на шаг. Однако его твердость не могла скрыть от меня, хорошо знавшего Хармана, глубокую печаль и горькое разочарование.

Звонок в дверь прервал мои размышления и заставил меня в изумлении вскочить на ноги. Посетители стали редкостью в последние дни.

Выглянув из комнаты, я увидел высокого представительного человека, говорившего что-то сержанту Кэссиди, дежурному полицейскому Я узнал Говарда Уинстеда, главу Института Харман уже спешил ему навстречу, и, обменявшись несколькими фразами, двое мужчин прошли в кабинет Хармана. Я присоединился к ним, с любопытством гадая о том, что могло привести к нам Уинстеда, который был в большей мере политиком, чем ученым.

Уинстед явно чувствовал себя не в своей тарелке, что было весьма необычно для этого всегда уверенного в себе человека. Он смущенно отводил глаза и бормотал какие-то банальности о погоде. Наконец, отбросив все дипломатические уловки, Уинстед выпалил:

— Джон, а не отложить ли испытания на некоторое время?

— На самом деле вы хотите предложить отказаться от них совсем, не так ли? Ну так вот, я этого не сделаю — таков мой окончательный ответ.

Уинстед поднял руку:

— Не торопитесь с решением, Джон, и не стоит так волноваться. Позвольте мне объяснить ситуацию. Я знаю, что Институт предоставил вам полную свободу в этом вопросе и что вы оплатили по крайней мере половину расходов из собственного кармана… но дело все-таки придется отложить.

— Придется, вот как? — презрительно фыркнул Харман.

— Послушайте, Джон, я не собираюсь учить вас вашей науке, но вы мало смыслите в человеческой природе, а я в ней разбираюсь. «Безумные десятилетия» миновали, даже если вы не отдаете себе в этом отчета. С 1940 года в мире произошли глубокие изменения. — Речь Уинстеда потекла гладко, он явно произносил заранее тщательно подготовленный текст — После первой мировой войны, как вам известно, мир в целом отшатнулся от религии и вековых традиций. Люди были озлоблены, они лишились иллюзий, стали циничными и извращенными. Элдридж называет их «гнусными грешниками» Несмотря ни на что, наука процветала; как говорят, она всегда лучше всего развивается именно в такие времена разброда. С точки зрения ученых, тогда поистине настал золотой век.

Но вспомните тогдашнюю политическую и экономическую ситуацию. Хаос и международная анархия, самоубийственная, безмозглая, безумная — и кульминация всего этого, вторая мировая война. И если первая мировая война привела к росту интеллектуальной изощренности, то вторая вызвала возврат к религии.

Люди с ужасом и отвращением вспоминали «безумные десятилетия» и превыше всего боялись их повторения. Чтобы такого не случилось, они отказались от многого, и их мотивы можно понять. Вся эта свобода, полет воображения, отказ от традиций — от них ничего не осталось. Мы живем теперь в новом викторианском веке, маятник человеческой истории качнулся в сторону религиозности и порядка.

Одно только сохранилось от тех дней, отделенных от нас половиной столетия, — это уважение человечества к научному знанию. Да, в обществе появились запреты: курящая женщина оказалась вне закона, применение косметики не разрешается, открытые платья и короткие юбки — вещь теперь неслыханная, развод не одобряется. Но ограничения не коснулись науки — пока.

Поэтому чтобы сохраниться, наука должна быть осмотрительной, не вызывать народного гнева. Ведь было бы очень легко убедить людей — и Отис Элдридж вплотную подошел к этому в своих речах, — что именно наука виновата в ужасах второй мировой войны. Начнут говорить, что наука извратила культуру, технология оттеснила социологию, и эти перекосы чуть не привели к гибели всего мира. И должен сказать, мне не кажется, что это такие уж ошибочные взгляды.

И задумывались ли вы над тем, что случится, если эта точка зрения на науку возобладает? Научные исследования могут быть вовсе запрещены или, если дело не зайдет так далеко, подвергнутся таким жестким ограничениям, что задохнутся. Вот это будет катастрофой, от которой человечество не оправится и за тысячелетие.

Ваш пробный полет, Джон, может оказаться как раз последней каплей. Вы раздразнили общественное мнение до такой степени, что будет очень трудно успокоить людей. Я предостерегаю вас, Джон. Последствия падут на вашу голову.

Минуту в комнате царила абсолютная тишина. Наконец Харман выдавил из себя улыбку:

— Ну-ну, Говард, вы позволяете себе пугаться теней. Не хотите же вы сказать, что всерьез считаете мир стоящим на пороге нового средневековья? В конце концов, на стороне науки все разумные люди.

— Если это и так, то разумных людей осталось не очень много. — Уинстед вытащил трубку и начал медленно ее набивать. — Два месяца назад Элдридж организовал Лигу Праведных — и она растет так, что в это трудно поверить. Только в Соединенных Штатах в нее вступило двадцать миллионов человек. Элдридж похваляется, что после следующих выборов Конгресс будет у него в кармане, и это, к сожалению, не блеф. Даже теперь существует сильнейшее лобби, добивающееся принятия закона, запрещающего все эксперименты в области ракетостроения, а в Польше, Португалии и Румынии такие законы уже приняты Да, Джон, мы ужасно близки к открытым преследованиям науки. — Уинстед сделал несколько быстрых нервных затяжек.

— Но если мне удастся, Говард, если мне удастся! Что тогда?

— Ха! Вы же знаете, какова вероятность вашего успеха. По вашей же собственной оценке, у вас всего один шанс из десяти остаться в живых.

— Какое это имеет значение! Следующий испытатель учтет мои ошибки, и вероятность успеха увеличится. Таков научный метод.

— Толпе нет дела до научных методов, она их не знает и знать не хочет. Ладно, каков ваш ответ? Вы отложите испытание?

Харман вскочил, его кресло с грохотом опрокинулось.

— Знаете ли вы, о чем просите? Вы хотите, чтобы я отказался от дела всей моей жизни! Не думаете же вы, что я буду смирно сидеть и ждать, когда ваша драгоценная публика соблаговолит стать благосклонной. Да мне жизни не хватит, чтобы этого дождаться!

Вот вам мой ответ: я имею неотъемлемое право стремиться к знаниям, так же как наука имеет неотъемлемое право развиваться без помех. Мир, который пытается мне помешать, ошибается, а я прав. Пусть мне придется плохо, но я не откажусь от своих прав.

Уинстед грустно покачал головой:

— Вы заблуждаетесь, Джон, когда говорите о «неотъемлемых» правах. То, что вы называете правом, на самом деле привилегия, дарованная вам с общего согласия Правильно то, что принимается обществом; то, что им отвергается, ошибочно.

— Согласится ли ваш дружок Элдридж с таким определением в приложении к его «праведности»?

— Нет, не согласится, но это к делу не относится. Возьмите, например, африканские племена каннибалов. Их члены были воспитаны в традициях людоедства, обычай был общепринятым, их общество одобряло такую практику Для них каннибализм вполне правомерен, да и почему бы нет? Так что видите, как относительно само понятие добра и зла и сколь уязвимо ваше утверждение о «неотъемлемом» праве на эксперимент.

— Знаете ли, Говард, вы ошиблись при выборе карьеры: вам бы быть крючкотвором-адвокатом! — Теперь уже Харман разозлился всерьез. — У вас идет в дело любой замшелый аргумент, какой только вы можете вспомнить. Бога ради, не делайте вид, будто вы действительно видите преступление в том, что я отказываюсь разделять заблуждения толпы. То, за что вы ратуете, — абсолютная серость, ортодоксальные взгляды, мещанство — гораздо скорее покончат с наукой, чем правительственный запрет. — Харман обвиняюще ткнул в Уинстеда пальцем: — Вы предаете науку и традицию таких великолепных бунтарей, как Галилей, Дарвин, Эйнштейн. Моя ракета взлетит завтра по расписанию, что бы ни говорили вы и вам подобные. Все, я вас больше не стану слушать. Убирайтесь!

Глава Института, побагровев, повернулся ко мне:

— Будьте свидетелем, молодой человек: я предупреждал этого упрямого глупца, этого… этого безмозглого фанатика! — прошипел он и вышел — олицетворение оскорбленной добродетели.

Когда мы остались одни, Харман в упор взглянул на меня:

— Ну а что думаете вы? Вероятно, вы с ним согласны? У меня на это был единственный ответ:

— Вы платите мне за то, чтобы я выполнял ваши распоряжения. Я с вами.

Как раз в этот момент вернулся Шелтон, и Харман засадил нас обоих в который раз обсчитывать параметры орбиты; сам он отправился спать.

Следующий день, 15 июля, выдался великолепным, и мы с Харманом и Шелтоном почти радовались жизни, пересекая Гудзон — туда, где, окруженный полицейским кордоном, сверкал во всем своем великолепии «Прометей».

Вокруг ограждения, опоясывавшего ракету на безопасном расстоянии, кипела огромная толпа. Большинство не скрывало яростной враждебности. На какой-то момент, когда наш полицейский мотоциклетный эскорт расчищал нам дорогу и на нас обрушился град оскорблений и проклятий, я подумал, что, пожалуй, нам следовало прислушаться к словам Уинстеда.

Но Харман не обращал ни на что внимания — только презрительно улыбнулся в ответ на первый же крик: «Вот он, Джон Харман, порождение Велиала!» С полным спокойствием он руководил нами при подготовке ракеты. Я проверил, нет ли утечек через швы, соединяющие массивные плиты корпуса, и в воздушных шлюзах, удостоверился в исправности очистителя воздуха. Шелтон занимался защитным экраном и топливными баками. Наконец Харман примерил неуклюжий скафандр, убедился, что он в исправности, и объявил, что готов.

Толпа заволновалась. Еще раныше кто-то из собравшихся сколотил грубый дощатый помост, и теперь на него поднялся человек необыкновенной наружности — высокий и худой, с изможденным лицом аскета, глубоко посаженными пылающими глазами, пронзительным взглядом, густой белоснежной гривой волос — сам Отис Элдридж. Его узнали, толпа разразилась приветствиями. Энтузиазм был велик, и бурлящая человеческая масса выкрикивала его имя, пока крикуны не охрипли.

Элдридж поднял руку, требуя тишины, повернулся к Харману, на лице которого отразились изумление и отвращение, и указал на него длинным костлявым пальцем.

— Джон Харман, сын дьявола, сатанинское отродье, тебя сюда привел греховный замысел. Ты готов к святотатственной попытке приподнять покрывало, заглядывать за которое смертным запрещено. Ты жаждешь запретного плода — берегись, плоды греха горьки.

Толпа как эхо повторяла его слова. Элдридж продолжал:

— Длань Господа покарает тебя, Джон Харман. Господь не допустит, чтобы его заповеди были нарушены. Ты умрешь сегодня, Джон Харман. — Голос Элдриджа набирал силу, и последние слова прозвучали с пророческой мощью.

Харман с отвращением отвернулся. Громким ясным голосом он обратился к полицейскому:

— Нельзя ли, сержант, убрать отсюда зевак? Пробный полет может сопровождаться разрушениями от выхлопа ракеты, а любопытные толпятся слишком близко.

Полицейский ответил жестко и недружелюбно:

— Если вы боитесь, мистер Харман, что толпа растерзает вас, так и скажите. Впрочем, не беспокойтесь, мы сумеем ее сдержать. Что же касается опасности — от этого сооружения… — он сплюнул в сторону «Прометея», поддержанный издевательскими криками из толпы.

Харман больше ничего не сказал и молча двинулся к кораблю. Как только он приблизился к ракете, воцарилась странная тишина, полная ощутимого напряжения. Не было попытки взять корабль штурмом — что мне казалось неизбежным. Напротив, Отис Элдридж приказал людям отодвинуться подальше.

— Пусть на грешника падут грехи его! — закричал он. — Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам!»

Момент запуска был близок, и Шелтон толкнул меня в бок:

— Пошли отсюда, — прошептал он напряженным голосом, — от выхлопа не поздоровится, — и бросился бежать, отчаянно махая мне рукой.

Мы еще не достигли передних рядов толпы, как сзади раздался оглушительный рев. Меня окатила волна горячего воздуха. Что-то с угрожающим свистом пролетело мимо моего уха, и меня с силой швырнуло на землю. Несколько минут я пролежал оглушенный.

Когда я, шатаясь, как пьяный, снова смог подняться на ноги, моим глазам открылась ужасная картина. Похоже, все топливо «Прометея» взорвалось разом; там, где только что находилась ракета, теперь зияла огромная воронка. Все вокруг было усеяно обломками. Душераздирающие вопли пострадавших, изуродованные тела… впрочем, лучше я воздержусь от описаний.

Слабый стон, раздавшийся рядом, привлек мое внимание. Посмотрев себе под ноги, я охнул в ужасе — там лежал Шелтон, и затылок его превратился в сплошную кровавую мешанину.

— Я сделал это, — в его хриплом голосе звучал триумф, но говорил он так тихо, что я еле разобрал слова. — Я сделал это. Я открыл задвижки в баках с жидким кислородом, и, когда было включено зажигание, все это проклятое Богом сооружение взорвалось. — Шелтон начал задыхаться, попробовал приподняться, но не смог. — Должно быть, в меня попал обломок, но это безразлично. Я умру, зная…

Его голос превратился в прерывистый шепот, на лице застыл экстаз мученика за святое дело. Через несколько секунд он был мертв, и я не нашел в себе сил проклясть его.

Только тут я подумал о Хармане. Начали прибывать машины скорой помощи из Манхэттена и Джерси-Сити, и одна из них помчалась к рощице в полукилометре от места старта. Там в вершинах деревьев застряла искореженная кабина «Прометея». Хромая, я бросился туда со всей доступной мне скоростью, но Хармана вытащили и увезли прежде, чем я добежал.

Я не стал там задерживаться. Стенающая толпа была занята погибшими и ранеными — но это теперь, а когда они опомнятся и воспылают жаждой мести, моя жизнь не будет стоить ни гроша. Я прислушался к совету разумного голоса собственной доблести и незаметно скрылся с места происшествия.

Следующая неделя была для меня весьма тревожной. Я прятался в доме у друзей, понимая, что дорого заплачу, если окажусь обнаруженным и узнанным. Сам Харман находился в госпитале Джерси-Сити; он отделался лишь незначительными порезами и ушибами — благодаря случайности, бросившей кабину «Прометея» на смягчившие удар верхушки деревьев. И именно на него всей тяжестью обрушилось негодование человечества.

Нью-Йорк, да и весь мир в придачу, словно сошел с ума. Все до одной газеты вышли с огромными заголовками — «28 убитых, 73 раненых — такова цена греха», — напечатанными кроваво-красной краской. Передовицы требовали смертного приговора Харману, настаивая на его аресте и предании суду за убийство.

Обезумевшие тысячные толпы из ближайших графств, выкрикивая призывы к суду Линча, хлынули в Джерси-Сити. Во главе их, конечно, оказался Отис Элдридж: обе его ноги были в гипсе, но он без устали обращался к людям из открытого автомобиля. Все это напоминало настоящую армию на марше.

Карсон, мэр Джерси-Сити, поднял по тревоге всех полицейских и отчаянно требовал из Трентона подкреплений. В Нью-Йорке власти перекрыли все мосты и туннели, ведущие из города, — но только после того, как многие тысячи успели прорваться в сторону Джерси-Сити.

На следующий день после катастрофы, 16 июля, на побережье разгорелись настоящие сражения. Полицейские работали дубинками направо и налево, но громадное численное превосходство противника заставляло их отступать и отступать. Конная полиция тоже не церемонилась, но и ее смели с дороги. Только когда был применен слезоточивый газ, толпу удалось остановить — но даже и тогда она не отступила.

На следующий день было объявлено чрезвычайное положение, и в Джерси-Сити вошли федеральные отряды. Это положило конец призывам к суду Линча. Элдридж был вызван к мэру и после разговора с ним приказал своим приверженцам разойтись.

По сообщениям газет, мэр Карсон сказал Элдриджу: «Джон Харман понесет наказание за свои преступления, но все должно происходить в соответствии с законом. Правосудие свершится, и правительство штата примет все необходимые меры».

К концу недели жизнь более или менее вошла в нормальную колею и Харман перестал быть объектом всеобщего внимания. Прошло еще дней десять, и его имя почти исчезло с газетных страниц, за исключением случайных упоминаний в связи с только что единогласно принятым обеими палатами Конгресса законом, запрещающим работы в области ракетостроения.

На протяжении этого времени Харман все еще оставался в госпитале. Судебному преследованию он не подвергся, но было похоже на то, что власти намерены до бесконечности держать его под домашним арестом «в целях защиты от покушений». Поэтому я решил, что мне пора действовать.

Госпиталь Темпл находится на отдаленной и малолюдной окраине Джерси-Сити, и темной безлунной ночью мне не составило труда проникнуть на его территорию. С ловкостью, удивившей меня самого, я влез в подвальное окно, оглушил сонного дежурного врача и проскользнул к палате 15Е, которая в книге регистрации значилась за Харманом.

— Кто там? — удивленный голос Хармана прозвучал в моих ушах музыкой.

— Ш-ш! Тихо! Это я, Клифф Маккенни.

— Вы! Что вы тут делаете?

— Пытаюсь вытащить вас отсюда. Если ничего не предпринять, вы останетесь здесь на всю жизнь. Пошли, нужно выбираться побыстрее.

Пока он с моей помощью одевался, я шепотом сообщил ему свой план. Через минуту мы уже крались по коридору, благополучно выбрались из госпиталя и сели в мой автомобиль. Только тут Харман достаточно преодолел растерянность, чтобы начать задавать вопросы.

Первое, о чем он спросил, было:

— Что тогда случилось? Я ничего не помню с того момента, как включил зажигание — очнулся я уже в госпитале.

— Разве вам не рассказали?

— Ни единого слова, — он выругался. — Я задавал вопросы, пока не охрип, и все без толку.

Я рассказал ему обо всем, что происходило с момента взрыва Харман широко раскрыл глаза в ужасе и изумлении, услышав о числе убитых и раненых, и вскипел от ярости, узнав о предательстве Шелтона. Мой рассказ о беспорядках и попытках линчевать его сопровождался глухими проклятиями сквозь стиснутые зубы.

— Как и следовало ожидать, газеты вопили об «убийстве», — продолжал я, — но им так и не удалось пришить вам это. Тогда они попытались протащить версию «преступной халатности», да только оказалось слишком много свидетелей, своими ушами слышавших, как вы требовали удалить толпу и как полицейский сержант отказал вам в этом. Это, конечно, полностью снимает с вас вину. Тот полицейский сам погиб при взрыве, и козла отпущения им найти не удалось.

И все равно Элдридж продолжает требовать вашей головы, и вы нигде не будете в безопасности. Лучше скрыться, пока есть такая возможность.

Харман согласно кивнул.

— Элдридж не погиб при взрыве, верно?

— К сожалению. У него сломаны обе ноги, но это не заставило его умолкнуть.

Еще через неделю мы добрались до нашего убежища — фермы моего дядюшки в Миннесоте. В этом тихом деревенском захолустье мы переждали, пока шум, поднятый исчезновением Хармана, уляжется, а власти прекратят свои не очень ретивые попытки его найти. Поиски продолжались недолго: правительство явно испытало скорее облегчение, чем озабоченность, когда Харман скрылся.

Мир и покой оказали на Хармана поистине чудесное действие. Через полгода он был как новенький — вполне готов к новой попытке отправиться в космическое путешествие. Казалось, никакие несчастья не могут остановить его, раз уж он чем-то загорелся.

— Моя ошибка в тот раз, — сказал он мне однажды зимним днем, — заключалась в том, что я объявил об испытании заранее. Мне нужно было принять во внимание настроение людей, как и говорил Уинстед. Ну на этот раз, — он потер руки и сосредоточенно уставился в пустоту, — я их перехитрю. Мы будем производить эксперименты в тайне — абсолютной тайне.

Я мрачно усмехнулся:

— Да уж придется. Разве вы не знаете, что любые исследования в ракетостроении, даже чисто теоретические разработки, — теперь преступление, за которое полагается смертная казнь?

— Вы боитесь?

— Конечно, нет, босс. Я просто напомнил вам о законе. Но есть еще кое-что. Мы с вами вдвоем не сможем построить корабль, знаете ли.

— Я об этом думал и, мне кажется, нашел выход. Главное, у меня хватит денег. А вам, Клифф, предстоит попутешествовать.

Первым делом вы отправитесь в Чикаго, свяжетесь с фирмой Робертса и Крентона и снимете со счетов все, что еще осталось от наследства моего отца. Правда, — добавил он с сокрушенной улыбкой, — больше половины состояния ушло на строительство первой ракеты. Потом отыщете всех, кого сможете, из нашей старой команды — Гарри Дженкинса, Джо О'Брайена, Нейла Стентона. Возвращайтесь побыстрее — я и так уже устал от ожидания.

Через два дня я выехал в Чикаго. Получить согласие моего дядюшки на нашу затею оказалось легко. «Семь бед — один ответ, — проворчал он, — так что валяйте. Я и так уже влип с вами — могу и дальше идти по той же дорожке».

Мне пришлось много поездить и еще больше умасливать и уговаривать, прежде чем удалось собрать на ферме четверых участников — тех троих, которых назвал Харман, и еще одного — Саула Симоноффа. Вот с этими-то ребятами и полумиллионом долларов — всем, что осталось от баснословного наследства Хармана, — мы и взялись за дело.

Про строительство «Нового Прометея» можно рассказывать долго — чего только мы не натерпелись за эти пять лет забот и неуверенности в успехе. Мало-помалу, закупая детали каркаса в Чикаго, плиты для обшивки из бериллиевого сплава в Нью-Йорке, ванадиевые лампы в Сан-Франциско, бесчисленные мелочи по всем концам страны, мы наконец собрали брата-близнеца несчастного «Прометея».

Трудности были громадные. Чтобы не навлечь на себя подозрения, нам приходилось отделять заказы друг от друга большими промежутками времени и к тому же делать их из разных мест. Мы привлекли себе на помощь живших по всей стране друзей — они, конечно, ничего не знали об истинном назначении своих покупок.

Нам пришлось самим синтезировать топливо — а его было нужно десять тонн, — и это, пожалуй, оказалась самая трудная часть работы и уж по крайней мере самая долгая. И наконец, когда деньги Хармана стали подходить к концу, мы столкнулись с необходимостью экономить на всем. Мы, конечно, с самого начала знали, что нам никогда не удастся сделать «Новый Прометей» таким же большим и таким же хорошо оснащенным, как первый корабль, но оказалось, что необходимость свести расходы к минимуму приводит к черте, за которой полет становится просто опасным. Защитный экран еле-еле выполнял свои функции, а от радиосвязи нам пришлось отказаться вообще.

Так мы и вкалывали все эти годы в деревенской глуши Миннесоты, а мир шел дальше, и оказалось, что предсказания Уинстеда удивительно совпали с действительностью.

События этих пяти лет — с 1973-го по 1978-й — теперь известны любому школьнику: это был пик того, что теперь называют «неовикторианством». В то, что происходило тогда, теперь трудно поверить.

Объявление космических исследований вне закона было только началом. За ним последовали драконовские меры против всей науки. Выборы 1974 года дали стране Конгресс, обе палаты которого полностью контролировались Элдриджем.

Элдридж времени зря не терял. На первом же заседании был принят знаменитый закон Стоунли — Картера, по которому создавалось Федеральное бюро научных расследований — ФБНР, — получившее право полностью распоряжаться всеми научными работами в стране. Любая лаборатория, как исследовательская, так и производственная, была теперь обязана заранее докладывать о своих планах ФБНР, а уж оно не стеснялось запрещать все, что хотело.

Начались неизбежные протесты. В ноябре 1974 года в Верховный суд поступил иск Вестли. Джон Вестли из Станфордского университета требовал защиты своего права продолжать исследования в области атомной энергетики и утверждал, что закон Стоунли — Картера противоречит Конституции.

Как же мы, затерянные в снегах Среднего Запада, следили за ходом дела! Мы выписали все миннеаполисские и сентполские газеты — хоть они и приходили к нам с двухдневным опозданием — и проглатывали все, что печаталось на эту тему. В течение двух месяцев надежд и разочарований всякая работа над «Новым Прометеем» приостановилась.

Сначала, по слухам, Верховный суд склонялся к тому, чтобы признать закон неконституционным. Во всех сколько-нибудь заметных городах начались массовые демонстрации, протестовавшие против этого гипотетического решения. Лига Праведных оказала мощное давление — и Верховный суд сдался. Пятью голосами против четырех закон Стоунли — Картера был признан соответствующим Конституции. Благодаря голосу одного человека наука оказалась задушена.

А в том, что она задушена, сомнений не оставалось. Члены ФБНР душой и телом принадлежали Элдриджу, и они налагали вето на любые разработки, не имевшие немедленного выхода в практику.

«Наука зашла слишком далеко, — сказал в своей знаменитой речи, произнесенной в эти дни, Элдридж. — Мы должны остановить ее навсегда и дать миру прийти в себя. Только это в сочетании с верой в Бога даст нам всеобщее и постоянное процветание».

Но это было одно из последних выступлений Элдриджа. Он так никогда полностью и не оправился от травм, полученных в тот незабываемый июльский день, а многотрудная жизнь требовала напряжения, приведшего к срыву. Второго февраля 1976 года он умер, оплаканный так, как никого не оплакивали со времен убийства Линкольна.

Его смерть не оказала немедленного влияния на развитие событий. Порядки, установленные ФБНР, с течением лет становились все более жесткими. Наука была столь слаба, что колледжи оказались вынуждены возродить преподавание философии и классических языков как основных предметов, но даже несмотря на эти меры число студентов достигло самого низкого уровня с начала двадцатого века.

Более или менее так же обстояли дела и во всем цивилизованном мире. Ситуация в Англии была еще хуже, чем в Соединенных Штатах, и лишь Германия в какой-то мере избежала упадка — она последняя подчинилась неовикторианскому влиянию.

Самой низкой точки падения наука достигла весной 1978 года — до завершения работ над «Новым Прометеем» к тому времени оставался какой-нибудь месяц. Был обнародован «Пасхальный эдикт» — он был принят за день до Пасхи. Согласно новому закону, все независимые научные работы были запрещены, а ФБНР было предписано разрешать только те исследования, которые оно же и заказывало.

В пасхальное воскресенье мы с Джоном Харманом стояли перед сверкающим металлическим корпусом «Нового Прометея». Меня преследовали мрачные мысли, а Харман был почти в жизнерадостном настроении.

— Ну вот, Клиффорд, мой мальчик, — говорил он, — еще одна тонна горючего, несколько последних доделок, и все будет готово для моей новой попытки. На этот раз среди нас не будет Шелтонов. — Харман начал напевать гимн. Только гимны теперь и передавались по радио, и даже мы, вольнодумцы, иногда принимались их петь — просто уж очень часто мы их слышали.

— Все это без пользы, босс, — мрачно пробормотал я. — Десять против одного, вам придет конец где-нибудь там в космосе, а даже если вы и вернетесь, то вас повесят. Нам не выиграть. — Я безнадежно покачал головой.

— Чепуха! Такое состояние дел не может длиться до бесконечности, Клифф.

— А я думаю, что может. Уинстед тогда был прав. Маятник качнулся, и с 1945 года он движется не в нашу сторону. Мы опережаем время — или отстали от него.

— Не говорите мне об этом дураке Уинстеде! Вы теперь повторяете его ошибку. Тенденции общественного развития меняются за века и тысячелетия, а не за годы. Пять столетий мы двигались в сторону расцвета науки. Нельзя вернуться к исходной точке за какие-то тридцать лет.

— Тогда что же сейчас происходит? — спросил я с сарказмом.

— Мы переживаем кратковременную реакцию на слишком быстрое развитие в «безумные десятилетия». Точно такая же реакция имела место в период романтизма — первый викторианский век — после слишком быстрой поступи восемнадцатого столетия — Века Разума.

— Вы на самом деле так думаете? — Я был потрясен его верой в собственную правоту.

— Конечно. События нашего времени — точная аналогия тех периодических «возрождений», которые случались в заштатных городишках Библейского Пояса^[23] Америки столетие или около того назад. В течение недели обычно все клялись, что религия и добродетель воцарились навеки, а потом один за другим жители скатывались на привычные грешные пути, и дьявол снова собирал свою жатву.

На самом деле признаки возврата к нормальной жизни есть уже сейчас. Лигу Праведных после смерти Элдриджа раздирает одна склока за другой. Появилось полдюжины ересей. Даже самые крайности, в которые ударяются власти, работают на нас: народ быстро устает от них.

Тем и кончился наш спор — я, как всегда, потерпел поражение.

Спустя месяц «Новый Прометей» был готов. Он — был совсем не таким великолепным, как его предшественник, и следы вынужденной экономии были очень заметны, но мы гордились им — гордились и чувствовали себя триумфаторами.

— Я попробую еще раз, ребята, — голос Хармана был хриплым, и маленький человечек весь вибрировал от счастья. — Может, я и не вернусь, но это мне безразлично. — Его глаза сияли предвкушением. — Я все-таки устремлюсь в космос, и мечта человечества осуществится. Я облечу Луну, я первым увижу ее обратную сторону! Ради этого стоит рискнуть.

— Жаль, у вас, босс, не хватит топлива, чтобы сесть на Луне, — сказал я.

— Какое это имеет значение! Потом ведь будут еще полеты, лучше подготовленные и лучше оснащенные.

Ответом на это заявление был пессимистический шепот в группе, окружавшей Хармана, но он не обратил на это внимания.

— Пока, — сказал Харман, — скоро увидимся, — и полезв корабль.

Через пятнадцать минут мы пятеро сидели вокруг стола в гостиной, хмурясь и глядя в окно на выжженную землю там, где недавно находился «Новый Прометей».

Симонофф высказал вслух мысль, преследовавшую каждого из нас:

— Может быть, лучше, если он не вернется. Его здесь будет ждать не особенно теплая встреча. — Все мы печально согласились с этим.

Какой глупостью кажется мне теперь, по прошествии трех десятилетий, это предсказание!

То, что мне остается рассказать, я знаю лишь со слов других: я увиделся с Харманом только через месяц после того, как его полет завершился благополучным приземлением.

Прошло примерно тридцать шесть часов с момента старта, когда блестящий снаряд с воем пронесся над Вашингтоном и зарылся в мягкую грязь на берегу Потомака.

Первые любопытные были на месте происшествия через пятнадцать минут, а еще через пятнадцать там появилась полиция — стало ясно, что снаряд представляет собой космический корабль. Люди смотрели с невольным почтением на усталого и измученного человека, Который, шатаясь, выбрался из ракеты.

В полной тишине он погрозил им кулаком и закричал:

— Ну давайте повесьте меня, дурачье! Я долетел до Луны, и этот факт нельзя прикончить. Давайте, зовите агентов ФБНР! Может быть, они объявят мой полет незаконным и тем самым не состоявшимся? — Он засмеялся и неожиданно рухнул на землю.

Кто-то закричал:

— Его нужно отвезти в госпиталь! Ему плохо!

Тело потерявшего сознание Хармана запихнули в полицейскую машину и увезли, а вокруг корабля была выставлена охрана.

Правительственные чиновники обследовали корабль, прочли судовой журнал, познакомились с рисунками и фотографиями Луны, сделанными Харманом, и молча удалились. Толпа вокруг корабля все росла, слух о том, что человек достиг Луны, быстро распространился.

Как ни странно, это не вызвало возмущения. Люди были взволнованы и впечатлены, они шептались и бросали любопытные взгляды на тонкий серпик Луны, еле видный в ярких солнечных лучах. Толпа хранила молчание — молчание нерешительности.

Попав в госпиталь, Харман назвал себя, и непостоянный мир начал сходить с ума от ликования. Даже сам Харман был безмерно изумлен тем, как быстро изменилось общественное мнение. Это казалось невероятным, и тем не менее действительно было так. Тайное недовольство, подогретое известием о героическом подвиге человека, боровшегося с враждебной судьбой, — именно такие события будоражили душу человеческую с начала времен — привело к тому, что взметнулась мощная антивикторианская волна. Элдридж был мертв, и не нашлось никого, чтобы занять его место.

Вскоре после этого я навестил Хармана в госпитале. Он сидел в кровати, наполовину заваленный газетами, телеграммами и письмами. Улыбаясь, он кивнул мне и шепнул:

— Ну вот, Клифф, маятник качнулся в другую сторону.

Слишком страшное оружие

Карл Франтор находил пейзаж удручающе-мрачным. Низко нависшие облака сеяли нескончаемый моросящий дождь; невысокая, словно резиновая, растительность монотонного красновато-коричневого цвета простиралась во все стороны. Тут и там вспархивали птицы-прыгуны и с заунывными криками проносились над головой.

Повернувшись, Карл посмотрел на крошечный купол Афродополиса, крупнейшего города Венеры.

— Господи, — пробормотал он, — даже под куполом лучше, чем в этом чудовищном мире снаружи.

Он поплотнее запахнулся в прорезиненную ткань накидки.

— До чего же я буду рад вернуться на Землю!

Он перевел взгляд на хрупкую фигурку Антила, венерианина:

— Когда мы доберемся до развалин, Антил?

Ответа не последовало, и тут Карл заметил, что по зеленым, морщинистым щекам венерианина текут слезы. Странный блеск появился в крупных, похожих на лемурьи, кротких, непередаваемо прекрасных глазах.

Голос землянина смягчился:

— Прости, Антил, я не хотел ничего дурного сказать о твоей родине.

Антил повернул к нему зеленое лицо:

— Это не из-за твоих слов, мой друг. Разумеется, ты найдешь немного достойного восхищения в чужом мире. Но я люблю Венеру и плачу потому, что опьянен ее красотой.

Слова произносились плавно, но с неизбежными искажениями: голосовые связки венериан не были приспособлены для резких земных языков.

— Я понимаю, тебе это представляется непостижимым, — продолжал Антил, — но мне Венера видится раем, землей обетованной… я не могу подобрать для своих чувств должных слов на вашем языке.

— И находятся же такие, кто заявляет, что лишь земляне способны любить! — В словах Карла ощущалась сильная и искренняя симпатия.

Венерианин печально покачал головой:

— Но многие способны также чувствовать, что ваш народ отвернулся от нас.

Карл поспешил сменить тему разговора:

— Скажи, Антил, разве пейзажи Венеры не представляются тебе однообразными? Ты был на Земле, ты способен меня понять. Как может эта коричнево-серая бесконечность сравниться с живыми, теплыми красками Земли?

— Для меня она несравненно прекраснее. Ты забываешь, что мое цветовое восприятие очень сильно отличается от твоего^[24].

Как я могу объяснить тебе всю прелесть, все богатство красок, которые составляют этот пейзаж?

Он замолчал, углубившись в созерцание красот, о которых говорил, хотя для землянина мертвенная меланхолическая серость окружающего оставалась неизменной.

— Когда-нибудь, — в голосе Антила звучали пророческие интонации, — Венера вновь будет принадлежать только венерианам. Нами больше не будут править выходцы с Земли, и слава предков вернется к нам.

Карл рассмеялся:

— Хватит тебе, Антил. Ты заговорил, точно головорез из Зеленых банд, которые причиняют столько хлопот правительству. Я-то думал, ты не признаешь насилия.

— Я и не признаю, Карл. — Глаза Антила стали печальными, пожалуй, даже испуганными. — Но силы экстремистов растут, и я опасаюсь наихудшего. И… и если вспыхнет открытый бунт против землян, я должен буду к нему присоединиться.

— Но ты же не согласен с ними.

— Да, конечно. — Антил передернул плечами — жест, который он перенял от землян. — Насилием мы ничего не добьемся. Вас пять миллиардов, нас едва наберется сотня миллионов. В вашем распоряжении ресурсы и оружие, а у нас ничего нет. Было бы бессмысленным риском выступить против такой силы. И даже если мы победим, то получим в наследство лишь ненависть такой силы, что мир между нашими двумя планетами станет невозможным навсегда.

— Тогда зачем тебе к ним присоединяться?

— Потому что я — венерианин. Карл опять разразился смехом:

— Похоже, патриотизм на Венере столь же иррационален, как и на Земле. Ну ладно, поспешим-ка к развалинам вашего древнего города. Теперь уже недалеко?

— Да, — ответил Антил, — теперь до них чуть больше вашей земной мили. Но помни, ты ничего не должен нарушать там. Руины Аш-таз-зора для нас священны, как единственный уцелевший след тех времен, когда мы тоже были великой расой, не то что теперешние дегенераты.

Дальше они шли в молчании, шлепая по мягкому грунту, уклоняясь от корчащихся ветвей змеедрев, обходя стороной изредка попадающиеся скачущие лозы.

Антил первым возобновил разговор:

— Несчастная Венера. — В его спокойном, грустном голосе таилась печаль. — Пятьдесят лет назад появились земляне, предложили нам мир и благоденствие — и мы поверили. Мы показали им изумрудные копи и табак джуджу — и их глаза заблестели от вожделения. Их прибывало все больше и больше, и все больше становилось их высокомерие. И теперь…

— Все это достаточно скверно, Антил, — согласился Карл, — но ты слишком уж болезненно это воспринимаешь.

— Слишком болезненно! Разве мы получили право голоса? Есть у нас хоть один представитель в Конгрессе провинций Венеры? Разве не существует законов, запрещающих венерианам пользоваться теми же стратокарами, что и землянам, питаться в тех же ресторанах, останавливаться в тех же отелях? Разве не все колледжи закрыты для нас? Разве лучшие и плодороднейшие участки почвы не присвоены землянами? Разве сохранились вообще хоть какие-то права, которые защищали бы нас на нашей собственной планете?

— Все, что ты сказал, — чистейшая правда, как это ни прискорбно. Но в свое время на Земле практиковалось такое же обращение с представителями некоторых так называемых низших рас, а потом это неравенство начало понемногу сглаживаться, пока не установился принцип полного равноправия, существующий в наше время. К тому же не забывай, что весь цвет интеллигенции Земли на вашей стороне. Я, к примеру, хоть раз проявлял малейшее предубеждение против венериан?

— Нет, Карл, ты сам знаешь, что нет. Но сколько их, интеллигентных людей? На Земле прошли долгие и мучительные тысячелетия, полные войн и страданий, прежде чем установилось равноправие. Что, если Венера откажется ждать так долго?

Карл нахмурился:

— Ты, конечно, прав, но ждать придется. Что вам еще остается?

— Не знаю… не знаю…

Антил смолк. Неожиданно Карлу захотелось повернуть назад, под спасительный купол Афродополиса. Сводящая с ума монотонность пейзажа и недавние сетования Антила только усилили его депрессию. Он уже совсем было собрался отказаться от этой затеи, как вдруг венерианин поднял перепончатую руку, указывая на холм впереди.

— Там вход, — сказал он. — За бесчисленные тысячелетия Аш-таз-зор скрылся под землей. Только венериане знают его местонахождение. Ты — первый землянин, которому суждено в нем побывать.

— Я сохраню вашу тайну, как и обещал.

— Тогда идем.

Антил раздвинул пышную растительность, открыв узкий проход между двумя валунами, и поманил Карла за собой. Им пришлось почти ползти по узкому сырому коридору. Антил достал из сумки атомитную лампу, ее жемчужно-белый свет озарил каменные стены.

— Этот проход был обнаружен нашими предками триста лет назад, — объяснил венерианин, — С тех пор город считается святыней. И все-таки потом мы о нем позабыли. Я был первым, кто посетил его после длительного перерыва. Не исключено, что это еще один показатель нашей деградации.

Ярдов пятьсот они двигались строго по прямой, пока коридор не вывел их под просторный купол. Карл задохнулся при виде открывшегося перед ним зрелища. Остатки зданий, архитектурные чудеса, не имеющие аналогов на Земле, пожалуй, со времен Афин Перикла. Но все было обращено в руины, так что о былом великолепии города оставалось только догадываться.

Антил провел землянина наискось через открытое пространство, и они углубились в новый проход, змеей извивавшийся в скале. То тут, то там в стороны убегали ветви боковых коридоров, несколько раз Карл замечал обломки каких-то конструкций. С какой радостью он взялся бы за исследования, но боялся отстать от Антила.

Они вновь выбрались на открытое место, на сей раз перед огромным, широким зданием, сложенным из гладкого зеленого камня. Его правое крыло было полностью разрушено, но все остальное, похоже, пострадало мало.

Глаза венерианина сияли, его худенькая фигурка горделиво распрямилась.

— Это примерно то же, что земные музеи науки и искусства. Ты сможешь увидеть здесь величайшие достижения древней культуры.

С трудом сдерживая волнение, Карл огляделся — первый землянин, смотревший на достижения этой древнейшей цивилизации. Он обнаружил, что за центральной колоннадой находится ряд глубоких ниш. Потолок представлял собой одно гигантское полотно, тускло мерцавшее в свете атомитной лампы.

Заблудившись в чудесах, землянин бродил по залам. Впечатление невероятной чуждости производили окружавшие его скульптуры и полотна, но неземное происхождение лишь удваивало их красоту.

Карл понимал, что упускает что-то жизненно важное в венерианском искусстве просто из-за отсутствия общей почвы между земной культурой и этой, но он мог оценить техническое совершенство произведений. Особенно он восхищался цветовым богатством живописи, гамма цветов которой лежала далеко за пределами когда-либо встречавшегося на Земле. Картины пошли трещинами, поблекли, местами облупились, но гармоничность и естественность изображений были просто великолепны.

— Сколько бы еще сделал Микеланджело, — сказал Карл, — обладай он присущим венерианскому глазу невероятным восприятием цвета!

Антил от удовольствия выпятил грудь.

— У каждой расы свои особенности. Я часто хотел, чтобы мои уши могли улавливать слабейшие тона и оттенки звука так же, как, говорят, это свойственно землянам. Тогда, возможно, я сумел бы понять, что же такого прекрасного таится в вашей музыке. А так она представляется мне невыносимо монотонной.

Они двинулись дальше, и с каждой минутой мнение Карла о венерианской культуре все возрастало. Им попадались длинные и узкие ленты тонкого металла, сложенные вместе, покрытые линиями и овалами венерианской письменности — их были тысячи и тысячи. И на них, думал Карл, могли быть запечатлены такие секреты, за которые земные ученые отдали бы половину жизни.

Наконец, когда Антил указал на крошечный, дюймов шесть в высоту, предмет и сообщил, что, согласно надписи, это одна из моделей ядерного конвертора, на несколько порядков превышающего по эффективности серийные земные модели, Карл взорвался:

— Почему бы вам не раскрыть эти секреты Земле? Да стоит там только узнать о ваших достижениях, и венериане займут значительно более высокое положение, чем сейчас.

— Да, они смогут использовать наше древнее знание, — с горечью возразил Антил, — но это не значит, что они откажутся от привычки презирать Венеру и ее народ. Надеюсь, ты не позабыл о своем обещании сохранить все в тайне.

— Нет, я буду держать язык за зубами, но, думаю, ты совершаешь ошибку.

— Я так не думаю. — Антил свернул к проходу в зал, но Карл задержал его.

— А разве в эту маленькую комнатушку мы не заглянем? — спросил он.

Антил повернулся, в его глазах читалось удивление.

— Комнатушку? О какой комнатушке ты говоришь? Тут нет никаких комнат.

Брови Карла поползли вверх, и он молча указал на тоненькую трещину, пересекающую заднюю стену.

Венерианин пробормотал что-то, с трудом дыша от волнения, опустился на колени и ощупал шов чуткими пальцами.

— Помоги мне, Карл. Думаю, эту дверь уже давно не открывали. К тому же на ней нет никаких надписей. Я нигде не встречал упоминаний о том, что она вообще должна здесь находиться. А я знаю развалины Аш-таз-зора, пожалуй, лучше всех.

Они вместе навалились на секцию стены, которая со скрипом отошла немного назад, а потом отодвинулась так резко, что они свалились в крохотное, почти пустое помещение. Вскочив на ноги, они огляделись.

Карл указал на рваные, неровные ржавые полоски на полу и стене там, где она соприкасалась с дверью.

— Похоже, твои предки запечатали эту комнату просто и эффективно. Лишь многовековая ржавчина разъела запоры. Думаешь, они спрятали здесь что-нибудь серьезное?

— Тут не было никакой двери, когда я приходил сюда в последний раз. Но все-таки… — Антил поднял атомолампу повыше и быстро оглядел помещение. — Похоже, здесь ничего и не было.

Он был прав. Сбоку от удлиненного ящика неопределенной формы, стоявшего на шести коротеньких ножках, пространство было заполнено прямо-таки невероятным количеством пыли и праха, и все помещение походило на давным-давно замурованную усыпальницу.

Карл попытался сдвинуть ящик. Это ему не удалось, но крышка под нажимом пальцев шевельнулась.

— Крышка сдвигается, Антил. Смотри!

Он отставил тонкую пластину в сторону. В ящике лежали квадратная плитка из какого-то стекловидного материала и пять шестидюймовой длины цилиндров, напоминавших поршневые авторучки.

Увидев содержимое, Антил взвизгнул от восторга — за все время их знакомства Карл видел его таким впервые — и, забормотав что-то по-венериански, поднес к глазам стеклянную пластину. Карл, удивление которого росло, придвинулся поближе. Пластинку покрывали разноцветные крапинки, но вряд ли они послужили причиной для такой невероятной радости.

— Слушай, что это такое?

— Это документ на нашем древнем церемониальном языке. До сих пор нам попадались лишь его разрозненные фрагменты. Это величайшая находка.

— Ты можешь расшифровать текст? — Карл поглядел на пластинку со значительно большим уважением.

— Думаю, смогу. Это мертвый язык, а я знаю чуточку больше дилетанта. Видишь ли, это цветовой язык. Каждое слово составлено из комбинации двух, реже трех цветовых точек. Цвета имеют миллионы оттенков, так что землянину, даже имеющему ключ к языку, пришлось бы воспользоваться спектроскопом, чтобы прочитать текст.

— Ты что, можешь справиться с этим прямо сейчас? — Мне так кажется, Карл. Атомитная лампа довольно точно воспроизводит дневной свет, так что с этой стороны не должно быть затруднений. Но как бы то ни было, потребуется определенное время, так что, пожалуй, тебе лучше пойти прогуляться. Опасности заблудиться здесь нет, если, конечно, ты не надумаешь покинуть пределы здания.

Карл ушел, прихватив с собой вторую атомолампу, а Антил склонился над древним манускриптом, медленно и мучительно расшифровывая его.

Минуло два часа. Землянин вернулся и увидел на лице своего друга выражение ужаса, чего раньше никогда не случалось. Цветное «сообщение» лежало позабытым у его ног. Громкие шаги землянина не произвели на Антила никакого впечатления. Оцепенев, он застыл в непонятном испуге.

Карл рванулся к нему:

— Антил, Антил, тебе плохо?

Голова венерианина медленно повернулась, словно ей приходилось двигаться в густой жидкости; глаза невидяще уставились на человека. Карл вцепился в худые плечи Антила и немилосердно затряс его.

Антил постепенно приходил в себя. Высвободившись из рук Карла, он поднялся, вынул из тайника пять цилиндрических предметов и опустил их в сумку. Потом с непонятным отвращением отправил туда же плитку, которую расшифровывал.

Покончив с этим, он положил крышку ящика на место и, махнув Карлу, вышел из комнаты.

— Нам пора. Мы и так задержались здесь слишком долго. — В голосе его слышались странные, напряженные нотки, от которых землянину стало не по себе.

Они в молчании проделали весь обратный путь, пока наконец не оказались на дождливой поверхности Венеры. Близились сумерки. Карл почувствовал растущий голод. Им следовало поторопиться, если они хотели достичь Афродополиса до ночи. Карл поднял воротник плаща, поглубже надвинул прорезиненную шляпу и тронулся в путь.

Тянулись миля за милей, и город-купол на фоне серого горизонта становился все крупнее. Землянин жевал отсыревшие сандвичи с ветчиной, истово мечтая поскорее очутиться в сухом уюте Афродополиса. Но хуже всего было то, что обычно дружелюбный венерианин продолжал хранить каменное молчание, удостаивая своего спутника только быстрым взглядом.

Карл воспринимал это философски. Он относился к венерианам с гораздо большим уважением, чем подавляющее большинство землян, но даже он испытывал легкое презрение к чрезмерно эмоциональному характеру соплеменников Антила. Это непроницаемое молчание было выражением чувств, которые Карл проявил бы, разве что тяжело вздохнув или нахмурив брови. Все это Карл понимал, и настроение Антила его почти не задевало.

И все же выражение отчаянного страха в глазах Антила вызывало некоторое недоумение. Он перевел написанное на той квадратной пластине и испугался. Что за тайну могли вложить в это сообщение высокообразованные прародители венериан?

В конце концов Карл заставил себя спросить, однако голос его звучал неуверенно.

— Что ты вычитал в той пластине, Антил? Думаю, это Может быть интересно и мне, учитывая, какое впечатление она на тебя произвела.

В ответ Антил сделал жест, веля поторопиться, и скользнул в сгущавшуюся тьму почти с удвоенной скоростью. Карл ощутил недоумение и даже обиду. И за все время оставшегося пути уже больше не пытался заговаривать с венерианином.

Однако, когда они добрались до Афродополиса, Антил нарушил молчание. Его морщинистое лицо, осунувшееся и напряженное, обратилось к Карлу с тем выражением, какое бывает после принятия мучительно выстраданного решения.

— Карл, — сказал он, — мы были друзьями, поэтому я хочу дать тебе несколько дружеских советов. На следующей неделе ты отправишься на Землю. Я знаю, твой отец — достаточно влиятельное лицо среди советников президента планеты. Да и ты скорее всего станешь в недалеком будущем крупной фигурой. Если так случится, умоляю тебя, направь все силы на то, чтобы Земля пересмотрела свое отношение к Венере. Я, в свою очередь, будучи наследственным вождем самого большого на Венере племени, приложу все усилия, чтобы предотвратить любые попытки насилия.

Землянин нахмурился:

— Похоже, за всем этим что-то кроется. Но я здесь ни при чем. Ты хочешь еще что-то сказать?

— Только это. Или же наши отношения улучшатся… или же… вся Венера восстанет. И тогда у меня не останется выбора, кроме как служить ей душой и телом, а в таком случае Венере недолго оставаться беззащитной.

Эти слова только развеселили землянина.

— Ладно, Антил, твой патриотизм замечателен и недовольство оправданно, но мелодрамы и шовинизм на меня не действуют. Прежде всего я реалист.

— Верь мне, Карл То, что я сейчас тебе сказал, — в высшей степени реально. — В голосе венерианина прозвучала непреодолимая убежденность. — В случае восстания на Венере я не смогу гарантировать безопасность Земли!

— Безопасность Земли?! — Невероятность услышанного ошеломила Карла.

— Да, — продолжал Антил, — поскольку в моих силах уничтожить Землю. Я сказал все.

Он повернулся и нырнул в заросли, направляясь к маленькой венерианской деревушке, приютившейся у гигантского купола.

Прошло пять лет — лет бурных и неспокойных, — и Венера очнулась от сна подобно пробудившемуся вулкану. Недальновидные земные власти Афродополиса, Венерии и других городов-куполов благодушно пренебрегали всеми тревожными сигналами. Если они и вспоминали когда-нибудь о маленьких зеленых венерианах, то непременно с презрительной гримасой, словно говоря: «Л эти твари!»

Но терпение «тварей» наконец истощилось; с каждым новым днем националистические Зеленые банды прибавляли в численности, голоса их становились все более громкими. И в один серый день, похожий на все прочие, толпы туземцев забурлили вокруг городов.

Небольшие купола оказались захваченными, так и не успев оправиться от изумления. За ними последовали Нью-Вашингтон, Гора-Вулкан и Сен-Дени, то есть весь Восточный Континент. Прежде чем ошеломленные земляне успели сообразить, что происходит, половина Венеры больше не принадлежала им.

Земля, шокированная и потрясенная этой неожиданной неприятностью, которую, разумеется, ничего не стоило предвидеть, бросила все людские и материальные ресурсы на помощь жителям осажденных городов, снарядив огромный флот.

Земля была раздражена, но не испугана, пребывая в убеждении, что области, утраченные по растерянности, на досуге могут быть легко возвращены назад, а территории, сохраненные по сей день, не могут быть потеряны никогда. По меньшей мере, в это хотели верить.

Так что нетрудно вообразить оцепенение земных лидеров, когда наступление венериан не приостановилось. Венерия была достаточно обеспечена оружием и продовольствием; были поставлены ее защитные экраны, а люди находились на постах. Крошечная армия голых, безоружных туземцев надвинулась на город и потребовала безоговорочной капитуляции. Венерия высокомерно отказалась; сообщения на Землю были полны шуток насчет безоружных дикарей, так быстро потерявших голову от успехов.

Потом неожиданно сообщения перестали поступать, а в Венерию вступили венериане.

Падение Венерии повторялось снова и снова — с другими городами-крепостями. Сам Афродополис с его полумиллионным населением пал перед жалкой полутысячыо венериан. И это несмотря на тот факт, что в распоряжении защитников было любое известное на Земле оружие.

Земное правительство скрывало факты; население Земли оставалось в неведении относительно странной войны на Венере. Но высшие правительственные чиновники хмурились, когда слышали непонятные слова Карла Франтора, сына министра образования.

Ян Хеерсен, военный министр, в ярости вскочил, ознакомившись с содержанием доклада.

— И вы серьезно пытаетесь убедить нас на основании случайного заявления полусвихнувшейся жабы, чтобы мы заключили мир с Венерой на их условиях? Абсолютно невозможно! Что этим проклятым тварям требуется, так это броневой кулак. Наш флот вышибет их из Вселенной, и ждать этого осталось недолго.

— Вышибить их не так просто, — произнес седобородый Франтор-старший, спеша поддержать сына. — Многие из нас не раз заявляли, что правительственная политика относительно Венеры ошибочна. Кто знает, что они способны предпринять в ответ на наше нападение?

— Детские сказочки! — рявкнул Хеерсен. — Вы думаете о жабах как о людях. Они — животные и должны быть благодарны за те блага цивилизации, что мы им несем. Не забывайте, мы относимся к ним гораздо лучше, чем во время ранней истории относились к некоторым из земных рас, к краснокожим например.

Карл Франтор снова не удержался и взволнованно заговорил:

— Нам следует все разузнать, госйода! Угроза Антила слишком серьезна, чтобы ею пренебречь, и неважно, что звучит она глупо… Впрочем, в свете побед венериан она звучит не так уж и глупо. Я предлагаю послать меня и адмирала фон Блумдорфа в качестве послов. Позвольте мне добраться до сути этого дела, прежде чем мы перейдем к атаке.

Президент Земли, мрачноватый Жюль Дебю, впервые заговорил:

— В конце концов, в предложении Франтора есть смысл. Пусть так и будет. Есть другие предложения?

Предложений больше не последовало, только Хеерсон нахмурился и злобно фыркнул. Таким образом, неделю спустя Карл Франтор сопровождал космическую армаду, отправившуюся с Земли в направлении Венеры.

Странная Венера встретила Карла после пятилетнего отсутствия. Тот же нескончаемый дождь, то же монотонное, угнетающее чередование коричневого и серого, те же разбросанные города-купола, но как же все здесь переменилось!

Там, где раньше высокомерные земляне презрительно шествовали среди толп ежившихся от страха туземцев, ныне распоряжались венериане. Афродополис стал столицей планеты, а бывший кабинет губернатора занимал теперь… Антил.

Карл с сомнением глядел на него, плохо понимая, что следует сказать.

— А я был склонен думать, что ты… марионетка, — решился он наконец. — Ты… пацифист.

— От меня ничего не зависело. Все решил случай, — возразил Антил. — Но ты… Никак не мог предположить, что именно ты будешь представлять свою планету на переговорах.

— Это потому, что ты напугал меня глупыми угрозами несколько лет назад, и потому еще, что я оптимистичнее всех отнесся к вашему восстанию. Вот я и прилетел, как видишь, но не без сопровождения. — Он небрежно указал рукой в небо, где неподвижно и угрожающе зависли звездолеты.

— Собираешься меня запугать?

— Нет! Мне хотелось бы узнать твои цели и требования.

— Они легко выполнимы. Венера требует признания ее независимости: мы предлагаем мир, а также свободную и неограниченную торговлю.

— И ты предлагаешь нам согласиться на это без борьбы…

— Надеюсь… для блага Земли же.

Карл нахмурился и раздраженно откинулся на спинку кресла.

— Ради Бога, Антил, время таинственных намеков и недосказанных угроз прошло. Поговорим в открытую. Как вам удалось так легко захватить Афродополис и остальные города?

— Нас вынудили к этому, Карл. Мы этого не хотели. — Голос Антила стал резким от волнения. — Они не приняли наших требований и начали стрелять из тонитов. Нам… нам пришлось применить… оружие. После чего нам пришлось большую часть их убить… из милосердия.

— Ничего не понимаю. О каком оружии ты говоришь?

— От меня ничего не зависело. Помнишь наше посещение Аш-таз-зора, Карл? Запечатанная комната, древний манускрипт, пять небольших цилиндриков?

Карл угрюмо кивнул:

— Я так и подумал, но не был уверен.

— Это чудовищное оружие, Карл. — Антил содрогнулся, точно сама мысль о нем была невыносима. — Древние изобрели его… но ни разу не использовали. Они сразу же упрятали его подальше, и представить не могу, почему вообще не уничтожили. Я надеялся, что они хотя бы испортили его, я в самом деле на это надеялся. Но оно оказалось в превосходном состоянии, и именно я его обнаружил и… был вынужден применить… на благо Венеры. — Его голос упал до шепота, и венерианин с явным усилием заставил себя собраться и продолжить рассказ. — Небольшие безобидные на вид стерженьки — да ты и сам их видел — способны генерировать силовые поля неизвестной природы — прадеды мудро позаботились не разъяснять научные основы оружия, — разрушающие связи между разумом и мозгом.

— Что? — Карл застыл, от изумления раскрыв рот. — О чем ты говоришь?

— Ты же должен знать, что мозг — скорее вместилище разума, нежели сам разум. Природа разума — это тайна, она была неведома даже нашим прародителям, но какой бы она ни была, разум использует мозг в качестве посредника между собой и материальным миром.

— Понял. И ваше оружие отделяет разум от мозга… разум оказывается беспомощным… словно космопилот, потерявший контроль.

Антил с серьезным видом кивнул.

— Видел ты когда-нибудь животное без мозга? — неожиданно спросил он.

— Хм-м… да, собаку… в колледже, на занятиях по биологии.

— Тогда пошли, я тебе покажу человека без разума.

Карл и венерианин вошли в лифт. Когда они спустились на нижний — тюремный — этаж, в мыслях Карла царила сумятица. Он разрывался между ужасом и яростью, его одновременно охватывали и безрассудное желание убежать, и непреодолимая тяга убить Антила здесь же, на месте. Все еще находясь в смятении чувств, он покорно шел за венерианином по тускло освещенному коридору, петлявшему между рядами крохотных зарешеченных камер.

— Здесь.

Голос Антила, словно неожиданный поток холодной воды, заставил Карла очнуться. Он посмотрел туда, куда указывала перепончатая рука, и застыл, не в силах оторвать взгляд от представшей перед ним человеческой фигуры.

Это, несомненно, был человек… по облику… но и нечеловек в то же время. Оно — Карл даже мысленно не мог определить это существо как «он» — сидело на полу и молчало. Большие красивые глаза пристально рассматривали заднюю стенку камеры. Пустые глаза, из которых ушла душа; отвисшие губы, с которых капала слюна; бесцельно шевелившиеся пальцы. Чувствуя приступ тошноты, Карл поспешно отвернулся.

— Он не лишен мозга. — Голос Антила звучал негромко. — Физиологически его мозг не поврежден. Он просто… отсоединен.

— Но почему он живет, Антил? Почему не умирает?

— Потому что автономные системы не затронуты. Поставь его — и он сможет удержать равновесие. Его сердце бьется. Он дышит. Если ты сунешь ему в рот пищу — он начнет жевать, но скорее погибнет от голода, чем совершит волевой акт добывания пищи. Это тоже жизнь… Определенного вида, но уж лучше смерть, потому что отсоединение необратимо.

— Но это же чудовищно… чудовищно!

— Это еще хуже, чем ты думаешь. Я не могу отделаться от ощущения, что где-то еще существует лишенный человеческой оболочки, беспомощный разум. Какая же это пытка для него!

Неожиданно Карл опомнился:

— Ты не сможешь одержать верх над Землей лишь при помощи этой мерзости. Твое оружие, конечно, невероятно жестоко, но не более смертоносно, чем дюжина из существующих у нас. Тебе придется поплатиться за это.

— Карл, пожалуйста, успокойся. Ты даже на одну миллионную не представляешь всей смертоносности отсоединяющего поля. Поле не ослабевает на расстоянии, поэтому зона его воздействия практически безгранична. Знаешь ли ты, что потребовался всего один-единственный залп, чтобы привести все теплокровные существа Афродополиса в беспомощное состояние? — В голосе Антила звучало возбуждение. — Ты хоть понимаешь, что я способен искупать в поле всю Землю: одним ударом превратить все миллиарды человеческих существ в беспомощных кретинов?

Карл не узнал собственного голоса, когда проскрежетал:

— Чудовище! Кто-нибудь еще знает тайну этого проклятого поля?

Антил натужно рассмеялся:

— Ответственность лежит на мне, Карл, на мне одном. Можешь меня убить, но это не поможет. Если я умру, то найдутся другие, кто знает, где взять инструкции; другие, которые не питают к Земле тех симпатий, что я. Моя смерть повлечет за собой гибель всей Земли, Карл.

Землянин был сломлен — полностью. У него не осталось ни малейшего сомнения, что венерианское оружие уже расправилось и с ним.

— Я согласен, — пробормотал он. — Что мне передать своим?

— Передай им наши требования и расскажи, что я могу с ними сотворить, если потребуется.

Карл отшатнулся от венерианина, как от чумного.

— Я им все передам.

— И еще скажи, что Венера не собирается мстить. Мы не хотим применять оружие, оно слишком ужасно. Если ваше правительство согласится на наши условия и даст определенные гарантии, мы обязуемся сбросить на Солнце все пять орудий и инструкцию по их применению.

— И это я передам, — безжизненным голосом прошептал землянин.

Адмирал фон Блумдорф был пруссаком как по фамилии, так и по характеру, и его военный кодекс основывался исключительно на преклонении перед грубой силой. Поэтому вполне естественно, что его реакция на доклад Карла выразилась в яростных и саркастических насмешках.

— Да вы просто непроходимый болван! — обрушился он на молодого человека. — Вот чего стоит вся ваша болтовня, словеса, дурачества. И вы осмелились явиться ко мне с этой сказочкой для старых дев — о неведомом оружии, о неизъяснимой силе? Без малейших на то оснований вы соизволили принять все, что надумала сообщить эта мерзостная жаба, за абсолютную правду Вас не могли запугать, вас не могли обхитрить, вас не могли обмануть?

— Он не запугивал, не хитрил, не обманывал, — раздраженно бросил Карл — Все, что он говорил, святая правда. Если бы вы видели этого человека-безумца…

— Ха! Да это самая простая часть всей чертовой затеи. Сунули вам лунатика, заявив: «Вот оно, новое оружие!», и вы это скушали без каких-либо вопросов! Продемонстрировали они вам свое «ужасное оружие»? Хотя бы показали его вам?

— Разумеется, нет Оружие смертельно. Не будут же они убивать венерианина, чтобы доставить мне удовольствие! А насчет демонстрации… Вы бы стали показывать противнику свою козырную карту? Ну а теперь ответьте на несколько моих вопросов. Почему Антил так непоколебимо в себе уверен? Каким образом он так легко и быстро захватил Венеру?

— Пожалуй, объяснить этого я сейчас не смогу. Но разве это что-нибудь доказывает? Как бы то ни было, мне уже дурно от этой болтовни. Мы атакуем их, а все ваши теории — к дьяволу! Я их поставлю перед тонитами, тогда сами увидите, как изменятся их лживые рожи.

— Но, адмирал, вы обязаны сообщить о моем докладе президенту.

— А я и сообщу… когда верну Афродополис землянам. Он повернулся к блоку централизованной связи:

— Внимание всем кораблям! Боевое построение! Цель — Афродополис! Залп всеми тонитами через пятнадцать минут!

Он бросил взгляд на адъютанта:

— Передайте капитану Ларсену, пусть сообщит венерианам, что им дается на размышление пятнадцать минут, чтобы выбросить белый флаг.

Минуты до атаки прошли для Карла Франтора в невыносимом напряжении. Он сидел сжавшись, молча закрыв лицо руками; тихий щелчок хронометра в конце каждой минуты отдавался в его ушах громом. Он отмечал их едва слышным шепотом:

— …восемь… девять… десять… Боже мой!

Всего пять минут до неминуемой смерти! Но так ли уж она неминуема? Что, если фон Блумдорф прав? Что, если венериане просто блефуют?

В рубку ворвался адъютант и отдал честь.

— От жаб пришел ответ, сэр.

— Ну? — Фон Блумдорф нетерпеливо подался вперед.

— Они сообщают «Немедленно прекратите атаку В противном случае мы снимаем с себя ответственность за последствия».

— И это все? — Последовала грубейшая ругань.

— Да, сэр!

Очередной поток ругани.

— Дьявольские наглецы. Изворачиваются до последнего. Едва он успел договорить, как пятнадцать минут истекли и могучая армада пришла в движение. Четкими, стройными рядами она метнулась вниз, к облачному покрывалу планеты. Адмирал, злобно оскалясь, с удовольствием следил за этим наводящим ужас зрелищем по телеэкрану… когда геометрически стройные боевые порядки неожиданно сломались.

Адмирал захлопал глазами, потом потер их. Всю передовую часть флота внезапно охватило безумие. Сначала они притормозили, потом помчались в разные стороны под самыми сумасшедшими углами.

Потом последовали рапорты от уцелевшей части флота, извещающие, что левое крыло перестало отвечать на радиовызовы.

Нападение на Афродополис провалилось. Адмирал фон Блумдорф топал ногами и рвал на себе волосы.

— Вот оно, их оружие в действии, — вяло пробормотал Карл Франтор и вновь погрузился в безразличное молчание.

Из Афродополиса не поступило ни слова.

Добрых два часа остатки земного флота потратили на борьбу с собственными кораблями, гоняясь за вышедшими из повиновения космолетами. Каждый пятый им настичь так и не удалось: одни направились прямым курсом на Солнце, другие умчались в неведомом направлении, кое-кто врезался в Венеру.

Когда уцелевшие корабли левого крыла были собраны, ступившие на их борт ничего не подозревавшие спасательные отряды ужаснулись. Семьдесят пять процентов личного состава каждого корабля потеряли человеческий облик, превратившись в безумных кретинов. На многих кораблях не осталось ни одного нормального человека.

Одни, застав такую картину, кричали от ужаса и ударялись в панику, других рвало, и они спешили отвести глаза. Один из офицеров, с первого взгляда сориентировавшись в ситуации, выхватил атомный пистолет и пристрелил всех безумцев.

Адмирал фон Блумдорф был конченым человеком: узнав о самом худшем, он разом превратился в жалкую, с трудом передвигающуюся развалину, способную лишь на бесполезную ярость. К нему привели одного из безумных, и адмирал отшатнулся.

Карл Франтор поднял на него покрасневшие глаза.

— Ну, адмирал, вы удовлетворены?

Но адмирал не стал отвечать. Он выхватил пистолет и, прежде чем кто-либо успел остановить его, выстрелил себе в висок.

И вновь Карл Франтор стоял перед президентом. Его доклад был четок, и не вызывало сомнений, какой курс предстоит теперь избрать землянам.

Президент Дебю покосился на одного из безмозглых, доставленного сюда в качестве образца.

— Мы проиграли, — произнес он. — Нам приходится согласиться на безоговорочную капитуляцию… Но придет день… — Его глаза вспыхнули при мысли о возмездии.

— Нет, господин президент, — зазвенел голос Карла. — Такой день не наступит. Мы должны предоставить венерианам то, что им причитается, — свободу и независимость. Пусть прошлое останется прошлым. Да, многие погибли, но это расплата за полувековое рабство венериан. Пусть этот день станет началом новых отношений в Солнечной системе.

Инок Вечного огня

Глаза Рассела Тимбалла сверкнули торжеством, когда он увидел обломки того, что всего несколько часов назад было крейсером ласинукского флота. Искореженные шпангоуты, выпиравшие во все стороны, убедительно свидетельствовали о чудовищной силе удара.

Невысокий полный землянин вернулся в свой ухоженный стратоплан. Какое-то время он бесцельно крутил в руках длинную сигару, потом раскурил ее. Клубы дыма поплыли вверх, человек прикрыл глаза и погрузился в размышления.

Услышав осторожные шаги, Тимбалл вскочил. Двое проскользнули внутрь, бросив быстрые прощальные взгляды наружу. Люк мягко закрылся, и тут же один из пришедших направился к пульту. Почти сразу безлюдная пустынная территория оказалась далеко внизу, и серебристый нос стратоплана нацелился на древний мегаполис Нью-Йорк. Прошло несколько минут.

— Все чисто? — спросил Тимбалл, Человек за пультом кивнул:

— Ни одного корабля тиранов поблизости. Совершенно ясно, что «Грахул» не успел запросить о помощи.

— Почту забрали? — нетерпеливо поинтересовался Тимбалл.

— Мы достаточно быстро ее отыскали. Она не пострадала.

— Мы нашли и еще кое-что, — с горечью заметил его напарник, — кое-что другое: последний доклад Сиди Пеллера.

На мгновение круглое лицо Тимбалла обмякло, изобразив что-то вроде страдания, но тут же вновь окаменело.

— Он мертв! Но он пошел на это ради Земли, и, значит, это не гибель! Это мученичество! — Помолчав, он печально добавил: — Дайте мне взглянуть на донесение, Петри.

Он взял протянутый ему простой, сложенный пополам листок, развернул и медленно прочитал вслух:

«Четвертого сентября произведено успешное проникновение на борт крейсера флота тиранов "Грахул" Весь путь от Плутона до Земли вынужден скрываться. Пятого сентября обнаружил искомую корреспонденцию и завладел ею. В качестве тайника использовал кожух ракетных двигателей. Помещаю туда доклад вместе с почтой. Да здравствует Земля!»

Когда Тимбалл читал последние слова, голос его странно подрагивал.

— От рук ласинукских тиранов пал Сиди Пеллер — великомученик Земли! Но он будет отомщен — и во сто крат. Человеческая раса еще не до конца выродилась.

Петри глядел в иллюминатор.

— Как Пеллер сумел это сделать? Один человек успешно пробрался на вражеский крейсер, на глазах у всего экипажа выкрал документы и разбил корабль. Как ему это удалось? Нам никогда не узнать ничего, кроме того, о чем говорят сухие строчки его донесения.

— Он выполнял приказ, — заметил Уильямс, зафиксировав управление и повернувшись к спутникам. — Я сам доставил ему этот приказ на Плутон. Захватить дипломатическую почту! Разбить «Грахул» над Гоби! Пеллер выполнил свое задание! Вот и все! — Он равнодушно пожал плечами.

Атмосфера подавленности все усиливалась, пока Тимбалл не нарушил ее.

— Забудем об этом! — загрохотал он. — Вы уничтожили все следы пребывания Сиди на корабле?

Оба его спутника кивнули. Голос Петри стал деловитым:

— Все следы Пеллера быливыявлены и деатомизированы. Они никогда не догадаются о присутствии человека на их корабле. Сам документ заменен заранее подготовленной копией, которая доведена до такого состояния, что ее нельзя прочесть. Она даже пропитана солями серебра именно в том количестве, которое остается после приложения официальной печати императора тиранов. Могу поклясться жизнью: ни одному ласинуку не придет в голову что катастрофа произошла не из-за несчастного случая, а документ не был уничтожен.

— Хорошо! Они уже двадцать четыре часа не могут установить место падения. С воздуха его не засечь. Теперь передайте мне корреспонденцию.

Тимбалл бережно, почти с благоговением взял в руки металлоидный контейнер и с силой сорвал крышку. Там находился слегка почерневший деформированный футляр.

Документ, который он вытряхнул из футляра, с шуршанием развернулся. В нижнем левом углу виднелась огромная серебряная печать самого императора Ласинука — тирана, который, живя на Веге, правил третью Галактики. Послание было адресовано вице-королю Солнечной системы.

Трое землян мрачно и внимательно пробежали глазами по изящным строчкам. Резкие, угловатые ласинукские буквы отливали красным в лучах заходящего солнца.

— Что, разве я был не прав? — прошептал Тимбалл.

— Как всегда, — согласился Петри.

По-настоящему ночь так и не наступила. Черно-пурпурное небо потемнело совсем незначительно, звезды стали ненамного ярче, но, если не обращать на это внимания, в стратосфере не ощущалось разницы между присутствием и отсутствием Солнца.

— Вы уже обдумали следующий шаг? — нерешительно поинтересовался Уильямс.

— Да… и давным-давно. Завтра я навещу Пола Кейна — вот с этим, — и Тимбалл указал на послание.

— Лоару Пола Кейна! — воскликнул Петри.

— Этого… этого лоариста! — одновременно выдохнул Уильямс.

— Лоариста, — согласился Тимбалл. — Он — наш человек!

— Вернее сказать, он — лакей ласинуков, — возмутился Уильямс. — Кейн — глава лоаризма, а значит, предводитель изменников-землян, которые проповедуют смирение перед захватчиками.

— Совершенно верно. — Петри побледнел, но еще держал себя в руках. — Ласйнуки — наши явные враги, с которыми придется столкнуться в открытой битве, но лоаристы… это же сброд! Я скорее добровольно пойду на службу к вице-королю тиранов, чем соглашусь иметь что-нибудь общее с этими гнусавыми ковырялами древней истории Земли, которые возносят молитвы ее былому величию, но ничуть не озабочены теперешним вырождением.

— Вы слишком строго судите. — Губы Тимбалла тронула едва заметная улыбка. — Мне и раньше приходилось иметь дело с вождем лоаристов… — Резким жестом он предупредил удивленные и испуганные возгласы. — Там, я был очень осторожен. Даже вы ничего не знали, но как видите: до сих пор Кейн меня не предал. Эти встречи обманули мои ожидания, но кое-чему научили. Вот послушайте-ка!

Петри и Уильямс придвинулись поближе, и Тимбалл продолжил жестким, деловитым тоном:

— Первое галактическое нашествие Ласинука завершилось две тысячи лет назад капитуляцией Земли. С тех пор агрессия не возобновлялась, и независимые, населенные людьми планеты Галактики вполне удовлетворены подобным «статус-кво». Они слишком поглощены междоусобными распрями, чтобы поддержать возобновление борьбы. Лоаризм заинтересован только в успешном противодействии новым путям мышления, для него нет особой разницы, люди или ласинуки правят Землей, лишь бы учение процветало. Возможно, мы, националисты, в этом отношении для них представляем большую опасность, чем тираны.

Уильямс криво ухмыльнулся:

— Я говорю то же самое.

— А раз так, вполне естественно, что лоаризм взял на себя роль миротворца. Однако, если это окажется в их интересах, они не замедлят к нам присоединиться. И вот это, — Тимбалл похлопал ладонью по разложенному перед ним документу, — поможет нам убедить их.

Его спутники сохраняли молчание. Тимбалл продолжил:

— У нас мало времени. Не больше трех лет. Но вы сами знаете, что надежда на успех восстания есть.

— Знаем, — проворчал Петри сквозь зубы. — Если нам будут противостоять только те ласинуки, что находятся на Земле.

— Согласен. Но они могут обратиться на Вегу за помощью, а нам звать некого. Ни одна планета людей и не подумает вступиться за нас — как и пятьсот лет назад. Именно поэтому мы должны перетянуть лоаристов на свою сторону.

— А как поступили лоаристы пять веков назад, во время Кровавого восстания? — спросил Уильямс, не скрывая ненависти. — Бросили нас на произвол судьбы, спасая свою шкуру!

— Мы не в том положении, чтобы вспоминать об этом, — заметил Тимбалл. — Сейчас необходимо заручиться их поддержкой… а уж потом, когда все будет кончено, мы посчитаемся…

Уильямс повернулся к пульту.

— Нью-Йорк — через пятнадцать минут, — сообщил он и добавил: — И все-таки мне это не нравится. На что эти пачкуны лоаристы способны? Подлые, мелкие душонки.

— Они — последняя сила, объединяющая человечество, — ответил Тимбалл. — Очень слабая и беспомощная, но в ней — единственный шанс для Земли.

Стратоплан уже опускался, входя в более плотные слои атмосферы, и свист рассекаемого воздуха перешел в пронзительный вой. Уильямс выпустил тормозные ракеты, и они пронзили серое покрывало облаков. Впереди, возле самого горизонта, показалась огромная россыпь огней Нью-Йорка.

— Смотрите, чтобы ваши маневры не привлекли внимание ласинукской инспекции, и подготовьте документы. Они не должны нас поймать ни в коем случае.

Лоара Пол Кейн откинулся на спинку своего богато украшенного кресла. Тонкими пальцами он играл с пресс-папье из слоновой кости, стараясь не смотреть в глаза сидящему напротив невысокому полненькому человеку, а в голосе, стоило ему заговорить, слышалась высокопарность.

— Я больше не могу рисковать, прикрывая вас, Тимбалл. До сих пор я это делал ради человеческих уз, нас связывающих, но… — Он умолк.

— Но? — повторил Тимбалл. Кейн крутил в руках пресс-папье.

— В последнее время ласинуки ведут себя гораздо активнее. Они стали излишне самоуверенными. — Кейн поднял глаза. — А я не совсем свободный агент и не располагаю теми силой и влиянием, какие, как я вижу, вы мне приписываете. — Он вновь опустил глаза, а в голосе его прозвучали нотки беспокойства: — Ласинуки полны подозрений. Они начинают догадываться о существовании хорошо законспирированного подполья, и мы не можем позволить себе оказаться замешанными в это.

— Знаю. Возникнет необходимость — и вы нами просто пожертвуете, как и ваши предшественники пять веков назад. Но на сей раз лоаризму суждено сыграть более благородную роль.

— И кому польза от вашего восстания? — устало спросил Кейн. — Неужели ласинуки хуже человеческой олигархии, правящей на Сантани, или диктаторов Трантора? Хоть ласинуки и негуманоиды, но они разумны. Лоаризм должен жить в мире с любой властью.

Тимбалл улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного сказано не было. В улыбке этой ощущалась едкая ирония, и, чтобы подчеркнуть ее, он достал небольшой лист бумаги.

— Вы так полагаете? Тогда прочтите. Это уменьшенная фотокопия… нет-нет, не трогайте, смотрите в моих руках, и…

Его речь была прервана внезапным растерянным восклицанием собеседника. Лицо Кейна превратилось в маску ужаса, едва он разглядел документ.

— Где вы это взяли? — Кейн с трудом узнал собственный голос.

— Удивлены? Из-за этой бумажки погибли один отличный парень и крейсер «его рептилийского величества». Надеюсь, у вас не возникает сомнений в его подлинности.

— Н-нет! — Кейн провел дрожащей рукой по лбу. — Подпись и печать императора невозможно подделать!

— Как видите, ваше святейшество, — титул прозвучал явно саркастически, — возобновление галактической экспансии — вопрос ближайших трех лет. Первые шаги к ней будут предприняты уже в нынешнем году. Какими они будут, — голос Тимбалла сделался вкрадчиво-ядовитым, — мы скоро узнаем, поскольку приказ адресован вице-королю.

— Дайте мне немного подумать. Немного подумать. — Кейн откинулся на спинку кресла.

— И в этом есть необходимость? — безжалостно воскликнул Тимбалл. — Это не что иное, как развитие моих предположений шестимесячной давности, которые вы предпочли отвергнуть. Земля — мир гуманоидов, поэтому она будет уничтожена; очаги человеческой культуры рассеяны по окраинам ласинукской зоны Галактики, так что любой след человека будет уничтожен.

— Но Земля! Земля — колыбель человеческой расы! Начало нашей цивилизации!

— Именно! Лоаризм умирает, а гибель Земли окончательно его погубит. С его крушением исчезнет последняя объединяющая сила, и планеты людей, пока еще не побежденные, одна за другой будут уничтожены Вторым галактическим нашествием. Если только…

Голос Кейна прозвучал бесстрастно:

— Я знаю, что вы хотите сказать.

— Только то, что уже говорил. Человечество должно объединиться, а сделать это можно только вокруг лоаризма. У всех сражающихся должна быть цель: ею должно стать освобождение Земли. Я могу заронить искру здесь, на Земле, но вы должны раздуть костер во всей заселенной людьми части Галактики.

— Вы имеете в виду вселенскую войну… галактический крестовый поход, — прошептал Кейн, — но мы с вами знаем, что это невозможно. — Внезапно он резко распрямился. — Вы хоть знаете, насколько сегодня слаб лоаризм?

— В мире нет ничего настолько слабого, что не могло бы усилиться. Как бы лоаризм ни ослаб со времен Первого галактического нашествия, но вы и поныне сохранили свою дисциплину и организованность — лучшую в Галактике. Ваши предводители, если брать в целом, — толковые люди, в этом я вынужден признаться. А совместно действующая группа умных людей способна на многое. Иного выбора у нас нет.

— Оставьте меня, — безжизненно произнес Кейн. — На большее я сейчас не способен. Мне следует подумать. — Он пальцем указал на дверь.

— Что толку от размышлений? — раздраженно воскликнул Тимбалл. — Надо действовать!

С этими словами он исчез.

Кейн провел ужасную ночь. Он побледнел и осунулся; глаза запали и лихорадочно сверкали. Но голос звучал спокойно и решительно.

— Мы союзники, Тимбалл.

Тимбалл холодно улыбнулся, на мгновение коснулся протянутой руки Кейна, но тут же уронил руку.

— Только лишь по необходимости, ваше святейшество. Мы — не друзья.

— А я и не говорю, что друзья. Но действовать мы должны вместе. Я уже разослал предварительные указания. Верховный совет их утвердит. В этом отношении я не предвижу осложнений.

— Как долго мне придется ждать результатов?

— Кто знает? Лоаристам пока еще не мешают пропагандировать. До сих пор есть люди, воспринимающие пропаганду: одни — с почтением, другие — со страхом, третьи просто поддаются ее воздействию. Но кто может знать? Человечество слепо, антиласинукские настроения слабы, трудно разбудить их, просто колотя в барабаны.

— Никогда не составляло труда играть на ненависти. — Круглое лицо Тимбалла исказилось гримасой жестокости. — Пропаганда! Оппортунизм искренний и неразборчивый! К тому же, несмотря на свою слабость, лоаризм богат. Массы могут быть покорены словами, но тех, кто занимает высокие посты, тех, кто по-настоящему важен, можно соблазнить и кусочками желтого металла.

Кейн устало махнул рукой:

— Ничего нового вы не предложили. Подобные методы применялись еще на заре истории человечества. Подумать только, — горько добавил он, — нам приходится возвращаться к тактике варварских эпох!

Тимбалл равнодушно пожал плечами:

— Вы знаете лучший способ?

— В любом случае, даже со всей этой грязью, мы можем потерпеть неудачу.

— Нет, если план будет хорошо продуман. Лоара Пол Кейн вскочил, кулаки его сжались.

— Глупость это! И вы, и ваши планы! Все это ваши многомудрые, тайные, уклончивые, неискренние планы! Неужто вы считаете, что заговор приведет к восстанию, а восстание — к победе? На что вы способны? Вынюхивать информацию, неторопливо подкапываться под корни. Но руководить восстанием — выше ваших сил. Я могу заниматься организацией, подготовкой, но руководство восстанием тоже не в моих силах.

Тимбалл вздрогнул.

— Подготовка… детальнейшая подготовка…

— Ничего она не даст, говорю я вам. Можно иметь все необходимые химические ингредиенты, можно создать самые благоприятные условия — и все же реакция не пойдет. В психологии, точнее, в психологии масс, как и в химии, необходимо наличие катализатора.

— Великий Космос, о чем вы?

— Можете вы быть предводителем восстания? — выкрикнул Кейн! — Крестовый поход — это война эмоций. Сможете ли вы контролировать и направлять эти эмоции? Куда вам! Вы — конспиратор, и не в ваших правилах участвовать в открытой битве. Могу я руководить восстанием? Я — старый и миролюбивый человек. Так кто же будет вождем, тем психологическим катализатором, который окажется способным вдохнуть жизнь в безжизненное тело ваших изумительных «приготовлений»?

Рассел Тимбалл стиснул зубы.

— Пораженчество! Так, значит?

— Нет! Реализм! — резко ответил Кейн.

Тимбалл озлобленно смолк, потом быстро повернулся и вышел.

По корабельному времени наступила полночь, и бал был в самом разгаре: центральный салон суперлайнера «Пламя сверхновой» заполнили кружащиеся, смеющиеся, сверкающие фигуры.

— Все это напоминает мне те трижды проклятые приемы, что устраивала моя жена на Лакто, — пожаловался Саммел Маронни своему спутнику. — Я-то думал, что хоть немного отдохну от них здесь, в гиперпространстве, но, как видите, не удалось.

Он тяжело вздохнул и взглянул на развлекающихся с явной неприязнью.

Маронни был одет по последней моде — от пурпурной ленты, стягивавшей волосы, до небесно-голубых сандалий, — но выглядел невероятно неуклюже. Его полная фигура была так затянута в ослепительно красивую, но ужасно тесную тунику, что с ним того и гляди мог случиться сердечный приступ.

Его спутник, высокий, худощавый, облаченный в безукоризненно белый мундир, держался с непринужденностью, порожденной длительной практикой. Его подтянутая фигура резко контрастировала с нелепым внешним видом Саммела Маронни.

Лактонский экспортер прекрасно осознавал это.

— Будь оно все проклято, Дрейк, но работа у вас здесь просто изумительная. Одеты, словно крупная шишка, а всего и требуется — приятно выглядеть да отдавать честь. Кстати, сколько вам здесь платят?

— Маловато. — Капитан Дрейк приподнял седую бровь и вопросительно посмотрел на лактонца — Хотел бы я, чтобы вы попали в мою шкуру на недельку-другую. Тогда бы вы запели не так сладко Если вам кажется, что угождать жирным вдовушкам и завитым снобам из высшего общества — значит возлежать на ложе из роз, то будьте добры, займитесь этим сами.

Какое-то время он беззвучно ругался, потом любезно поклонился глупо улыбнувшейся ему, усыпанной драгоценностями старой ведьме.

— Вот от этого-то у меня и появились морщины и поседели волосы, клянусь Ригелем.

Маронни достал из портсигара длинную «Карену» и с наслаждением раскурил ее. Выпустив в лицо капитану яблочно-зеленое облако дыма, он проказливо усмехнулся:

— Ни разу еще не встречал человека, который не проклинал бы свою работу, будь она даже такой пустяковой, как ваша, старый седой мошенник. Ах, если не ошибаюсь, к нам направляется великолепнейшая Илен Сурат.

— О, розовые дьяволы Сириуса! Мне и поглядеть-то на нее страшно. Неужто эта старая карга в самом деле идет к нам?

— Определенно… Неужели вы не счастливы! Все-таки она — одна из богатейших женщин на Сантани и вдова к тому же. Полагаю, мундир их околдовывает. Какая жалость, что я женат!

Физиономия капитана Дрейка исказилась испуганной гримасой.

— Чтоб на нее люстра обрушилась!

Тут он повернулся, и выражение его лица претерпело мгновенную метаморфозу, сменившись глубочайшим восхищением.

— О, мадам Сурат, я уже потерял надежду увидеть вас сегодня ночью!

Илен Сурат, шестидесятилетие которой осталось в далеком прошлом, хихикнула, как девица:

— Ох, оставьте, старый соблазнитель, не заставляйте меня забыть, что я пришла сюда вас выбранить.

— Ничего особо скверного, надеюсь?

Дрейк почувствовал, как волосы на голове медленно встают дыбом. Он уже имел дело с жалобами мадам Сурат. Обычно дела обстояли очень скверно.

— Скверного очень и очень много. Я только что узнала, что через пятьдесят часов мы совершим посадку на Землю… если только я правильно произнесла название.

— Совершенно верно, — ответил капитан Дрейк с некоторым облегчением.

— Но она не была указана в нашем маршруте?

— Нет, не была. Но это, видите ли, вполне обычное дело. Через десять часов мы уже покинем планету.

— Но это же невыносимо. Ведь я потеряю целый день! А мне необходимо оказаться на Сантани на этой неделе, и каждый день для меня дорог. К тому же я никогда о Земле не слышала. Мой путеводитель… — она извлекла из сумочки переплетенный в кожу томик и раздраженно зашелестела страницами, — даже не упоминает о таком месте. И я совершенно уверена, что никто не испытывает ни малейшего желания там побывать. Если вы будете упорствовать в намерении тратить время пассажиров на абсолютно бессмысленные остановки, то мне придется объясниться по этому поводу с президентом компании. Должна вам напомнить, что у себя дома я пользуюсь некоторым влиянием.

Капитан Дрейк неслышно вздохнул. Это был уже не первый случай, когда Илен Сурат напоминала ему о своем «некотором влиянии».

— Дорогая мадам Сурат, вы правы, вы совершенно правы, вы абсолютно правы, но я ничего не могу поделать. Все корабли с линий Сириуса, альфы Центавра и шестьдесят первой Лебедя обязаны останавливаться на Земле. Это предусмотрено межзвездным соглашением, и даже сам президент компании, какие бы убедительные аргументы вы ему ни привели, в данном случае окажется бессилен.

— К тому же, — заметил Маронни, решив, что пришло время выручать взятого в осаду капитана, — я полагаю, что двое из пассажиров направляются именно на Землю.

— Вот именно. Я и забыл. — Лицо капитана Дрейка несколько просветлело. — Да-да! Мы имеем вполне конкретную причину для остановки.

— Два пассажира из более чем пяти сотен! Вот так логика!

— Вы несправедливы, — беззаботно произнес Маронни. — В конце концов, именно на Земле зародилась человеческая раса. Надеюсь, вы об этом знаете?

Патентованные накладные брови Илен Сурат взлетели вверх.

— Да неужели? — Растерянная улыбка на ее лице тут же сменилась презрением. — Ах да-а, но ведь это было много тысяч лет назад. Теперь это не имеет никакого значения.

— Для лоаристов имеет, а те двое, что собираются высадиться, — лоаристы.

— Вы хотите сказать, — ухмыльнулась вдова, — что даже в наш просвещенный век сохранились люди, занятые изучением «нашей древней культуры»? Ведь именно так они о себе говорят?

— По крайней мере, Филип Санат говорит именно так, — улыбнулся Маронни. — Несколько дней назад он прочитал мне длиннейшую проповедь и как раз на эту тему. Кстати, было довольно интересно. Что-то в этом есть — Он добродушно покивал и продолжил — А голова у него хорошая, у этого Филипа Саната. Из него вышел бы неплохой бизнесмен.

— Помянешь метеорит — услышишь его свист, — неожиданно заметил капитан и показал головой направо.

— Хм! — изумленно выдохнул Маронни. — Это он Но… клянусь пространством, что он здесь делает?

Филип Санат производил странное впечатление, когда стоял вот так, прислонившись к косяку двери. Его длинная темно-пурпурная туника — знак лоариста — мрачным пятном выделялась на фоне собравшихся. Его тяжелый взгляд остановился на Маронни, и тот помахал рукой в знак приветствия.

Танцующие машинально расступились перед Санатом, когда он пошел вперед, а потом бросали ему вслед долгие удивленные и растерянные взгляды. Любой услышал бы возбужденный шепоток, вызванный собственным появлением. Любой, но не Филип Санат. Глаза его каменно смотрели перед собой, выражение неподвижного лица было бесстрастным.

Филип Санат приветливо поздоровался с обоими мужчинами и после официального представления сухо поклонился вдове, которая взирала на него с открытым пренебрежением.

— Прошу прощения, капитан Дрейк, за то, что потревожил вас, — произнес он низким голосом. — Я лишь хотел узнать, когда мы покинем гиперпространство.

Капитан извлек массивный карманный хронометр. — Через час. Не более.

— И тогда мы окажемся?..

— За орбитой девятой планеты.

— Плутона. Очутившись в пространстве, мы увидим Солнце?

— Если знаете точное направление, то увидите.

— Благодарю вас.

Филип Санат сделал движение, словно намеревался уйти, но Маронни остановил его.

— Побудьте с нами, Филип, Я уверен, что мадам Сурат умирает от желания задать вам несколько вопросов. Она проявила величайший интерес к лоаризму.

Глаза лактонца забегали более чем подозрительно. Филип. Санат с готовностью повернулся к вдове: на мгновение захваченная врасплох, она, казалось, потеряла дар речи.

— Скажите, молодой человек, — ринулась она вперед, вновь обретя его, — неужели до сих пор живут люди вроде вас? Я имею в виду лоаристов.

Филип Санат так долго смотрел на мадам Сурат, сохраняя при этом полное молчание, что это могло показаться невежливым. Наконец он произнес с мягкой настойчивостью:

— До сих пор существуют люди, которые стремятся сохранить культуру и образ жизни древней Земли.

Капитан Дрейк не смог удержаться от иронии:

— Даже под грузом культуры хозяев с Ласинука?

— Вы хотите сказать, что Земля — ласинукский мир? — воскликнула Илен Сурат. — Так? — Ее голос поднялся до испуганного визга.

— Ну да, разумеется, — недоуменно ответил капитан, сожалея, что заговорил об этом. — Разве вы не знали?

— Капитан, — уже истерически кричала женщина, — вы не имеете права садиться! Если вы это сделаете, я вам такие неприятности устрою — такую массу неприятностей! Я не желаю выставлять себя напоказ перед мордами этих ужасных ласинуков — этих омерзительных рептилий с Веги.

— Вам нечего бояться, мадам Сурат, — холодно заметил Филип Санат. — Подавляющее большинство земного населения — люди. И только один процент — правители — ласинуки.

— Ох. — Помедлив, вдова оскорбленно заявила: — Нет уж, я и думать не хочу, что Земля — такое важное место, если ею управляют не люди. И лоаризм не лучше! Только напрасная трата времени, вот что я вам скажу!

К лицу Саната внезапно прилила кровь: казалось, какой-то момент он был не в состоянии вымолвить слово. Но справился с собой и сказал тоном проповедника:

— Ваша точка зрения весьма поверхностна. Тот факт, что Ласинук контролирует Землю, ничего не значит для фундаментальных проблем самого лоаризма… — Затем он резко повернулся и ушел.

Саммел Маронни тяжело вздохнул, глядя вслед удаляющейся фигуре.

— Вы сразили его наповал, мадам Сурат. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он увиливал от спора подобным образом.

— Он производит впечатление неплохого парня, — заметил капитан Дрейк.

Маронни хмыкнул:

— Мы с ним с одной планеты. Он — типичный лактонец, ничуть не лучше меня.

Вдова сердито откашлялась:

— Ах, давайте же сменим тему разговора, умоляю. Этот тип словно тень навел на всех нас. И зачем они рядятся в эти омерзительные пурпурные одеяния? Никакого стиля!

Лоара Броос Порин поднял глаза навстречу юному священнослужителю.

— Итак?

— Меньше чем через сорок пять минут, лоара Броос.

Бросившись в кресло, Санат наклонился вперед и оперся подбородком о стиснутый кулак. Его нахмуренное лицо раскраснелось.

Порин поглядел на своего спутника с любящей улыбкой.

— Опять поспорил с Саммелом Маронни, Филип?

— Нет, не совсем. — Резким движением юноша выпрямился. — Но какая в этом польза, лоара Броос? Там, на верхнем этаже, сотни человеческих существ, бездумных, ярко разодетых, веселящихся — и полное равнодушие к Земле. Из всех пассажиров корабля только мы двое останавливаемся, чтобы посетить мир наших предков. — Его глаза избегали взгляда пожилого спутника, голос приобрел оттенок горечи. — А раньше тысячи людей из всех уголков Галактики ежедневно прибывали на Землю. Великие дни лоаризма прошли.

Лоара Броос рассмеялся. Никто бы не подумал, что в его длинном и тощем теле может таиться такой душевный смех.

— Я уже, наверное, в сотый раз все это от тебя выслушиваю. Глупости! Придет день, когда о Земле вспомнят все. Начнется массовое паломничество сюда.

— Нет! Все это в прошлом!

— Ха! Пророки гибели каркают, но им еще предстоит доказать свою правоту.

— Им это удастся. — Глаза Саната неожиданно вспыхнули. — И знаете почему? Потому что Земля осквернена захватчиками-рептилиями. Женщина — мерзкая, пустая женщина — только что мне заявила: «Не думаю, что Земля может быть такой уж значительной, если на ней правят ласинуки». Она произнесла то, что миллиарды говорят про себя бессознательно, и я не нашел слов, чтобы опровергнуть ее.

— И какое же ты сам предлагаешь решение, Филип?

— Изгнать захватчиков с Земли! Снова сделать ее планетой людей! Нам уже приходилось сражаться с ними во время Первого галактического нашествия, две тысячи лет тому назад, и мы смогли их остановить, когда уже казалось, что они приберут к рукам всю Галактику. Теперь нам самим надо начать Второе нашествие и отбросить их на Вегу.

Порин вздохнул и покачал головой:

— Ты еще молод и горяч! Не найдется юного лоариста, который не метал бы молний по этому поводу. Ты это перерастешь. Перерастешь. Послушай, мальчик мой! — Лоара Броос поднялся и положил руку на плечо собеседнику. — Люди и ласинуки равно наделены разумом, и в нашей Галактике существуют только эти две расы разумных существ.

Они — братья по разуму и духу и должны жить в мире. Постарайся понять это.

Филип Санат уставился в пол, не давая понять, слышал ли он сказанное. Его наставник с ласковым упреком поцокал языком:

— Ладно, станешь постарше, сам поймешь. А пока забудь обо всем этом, Филип. Знай, что стремления любого истинного лоариста для тебя уже близки к осуществлению. Через два дня трава Земли окажется у тебя под ногами. Разве этого не достаточно для счастья? Только подумай об этом! Когда ты вернешься, тебе присвоят титул «лоара». Ты станешь одним из тех, кто посетил Землю. Золотое солнце будет приколото к твоему плечу.

Рука Порина скользнула к яркому желтому кругу на тунике, немому свидетельству его трех предшествующих визитов на Землю.

— Лоара Филип Санат, — медленно произнес Санат, глаза его заблестели. — Лоара Филип Санат. Превосходно звучит, правда?

— Ну, вот ты и почувствовал себя лучше. Но приготовься: с минуты на минуту мы покинем гиперпространство и увидим Солнце.

И сразу же после его слов мутная, давящая пелена гиперматерии, плотно обнимавшей со всех сторон борта «Пламени сверхновой», начала претерпевать странные изменения, которые знаменовали начало выхода в нормальное пространство. Тьма посветлела, и концентрические круги разных оттенков серого цвета понеслись друг за другом мимо иллюминатора со все возрастающей скоростью. Это была поразительная и прекрасная оптическая иллюзия, которую наука так и не смогла объяснить.

Порин выключил свет, и они вдвоем сидели в темноте, наблюдая за слабо фосфоресцирующей, бегающей рябью. Потом с ужасающей молчаливой внезапностью структура гиперпространства, казалось, взорвалась крутящимся безумием ослепительных тонов. И тут же все снова успокоилось. В иллюминаторе спокойно заискрились звезды нормального пространства.

Среди них, сверкая, выделялась самая яркая, сиявшая желтыми лучами, превратившими лица в бледные маски. Это было Солнце!

Родная звезда человечества была еще так далека, что даже не имела выраженного диска, и тем не менее являлась уже самым ярким видимым объектом. В его мягком желтом свете двое людей предались неторопливым размышлениям, и Филип Санат почувствовал, как на него нисходит спокойствие.

Два дня спустя «Пламя сверхновой» совершило посадку на Землю.

Филип Санат мгновенно позабыл о священном трепете, охватившем его, едва сандалии впервые коснулись твердого зеленого дерна Земли, стоило ему увидеть ласинукских чиновников.

Они выглядели совсем как люди, во всяком случае как гуманоиды.

На первый взгляд человекоподобные черты преобладали над всем остальным. Строение ничем существенным не отличалось от человеческого Двуногое тело с довольно правильными пропорциями, шея четко обозначена — все это бросалось в глаза. И требовалось несколько минут, прежде чем взгляд начинал выделять отдельные нюансы, свидетельствующие о различии между расами.

Прежде всего обращали на себя внимание чешуйки, покрывавшие голову, и тусклые линии на коже, шедшие вдоль позвоночника. Лицо с плоским, широким, покрытым мельчайшей чешуей носом производило скорее отталкивающее впечатление, впрочем, ничего грубого в нем не было. Одежда отличалась простотой, а речь была довольно приятна для слуха. Но самое главное, в их темных, блестящих глазах светился подлинный разум.

Порин подметил удивление Саната, когда тот впервые взглянул на веганских рептилий.

— Вот видишь, — заметил он, — их внешность не столь чудовищна. Ну и чего ради должна существовать ненависть между людьми и ласинуками?

Санат не ответил. Конечно же, наставник был прав. Слово «ласинук» так долго ассоциировалось в его мозгу с понятиями «чужак» и «монстр», что вопреки своим знаниям и логике он подсознательно ожидал увидеть этакое сверхъестественное существо.

Однако пока властные, плохо говорящие по-английски ласинуки проводили досмотр, вызванная внешним сходством растерянность постепенно уступила место липкой, неотвязчивой неприязни, переходящей почти в ярость.

На следующий день они отправились в Нью-Йорк — крупнейший город планеты. И в стенах этого невероятно древнего мегаполиса Санат на время позабыл обо всех заботах Галактики. Для него настал великий момент: он предстал перед похожим на башню сооружением и торжественно сказал себе:

— Вот он, Мемориал!

Это был величайший монумент на Земле — символ величия человеческой расы, и как раз наступала среда, тот день недели, когда двоим избранным поручалось «охранять Вечный огонь». Двое, одни во всем Мемориале, следили за трепещущим, желтым пламенем, символизировавшим мужество человечества, и Порин уже договорился, что в этот день выбор падет на него и на Саната, поскольку они специально для этого проделали такое далекое путешествие.

С приходом сумерек они остались одни в просторном зале Вечного огня Мемориала. В мрачной полутьме, освещаемой только судорожными вспышками танцующего желтого пламени, полное умиротворение спустилось на них.

В этом месте скапливалась некая аура, смягчавшая все душевные борения. Мягкие тени, подрагивая, покачивались за колоннами, тянувшимися по обе стороны зала, плетя свою гипнотическую сеть.

Постепенно люди погрузились в полудрему, пристально вглядываясь в пламя слипающимися глазами, пока живое биение огня не превратилось в туманную молчаливую фигуру.

Но из-за контраста с царившей вокруг глубочайшей тишиной малейшего звука оказалось достаточно, чтобы нарушить мечтательность. Санат моментально напрягся, больно ухватив Порина за локоть.

— Прислушайтесь, — прошептал он, предупреждая вопрос. Порин, насильственно вырванный из мечтательной дремы, взглянул на своего молодого спутника тревожно и пристально, потом без слов приложил руку к уху. Тишина стала еще более глубокой, давление ее ощущалось чуть ли не материально. Потом издалека донеслось едва уловимое шарканье подошв по мраморному полу. Слабый, почти на грани восприятия, шепот — и снова тишина.

— Что это? — растерянно спросил Порин.

— Ласинуки! — бросил Санат, вскакивая. Лицо его превратилось в маску ненависти и возмущения.

— Не может быть! — Порин попытался придать своему голосу холодную уравновешенность, хотя и его внутренне трясло от злости. — Это было бы неслыханным оскорблением. Просто наши нервы обострились от тишины, ничего больше. Скорее всего это кто-то из служителей Мемориала.

— После захода солнца, в среду? — Голос Саната звучал резко. — Это так же противозаконно, как и вторжение ласинуков, и еще более неправдоподобно. Мой долг хранителя Вечного огня все выяснить.

Он уже собрался шагнуть в темноту, но Порин схватил его за запястье.

— Не стоит, Филип. Повремени до рассвета. Что ты сможешь сделать там один, если обнаружишь ласинуков? Если ты…

Но Санат не стал слушать дальше. Резким движением он освободился.

— Оставайтесь здесь. Нельзя оставлять Вечный огонь без присмотра. Я скоро вернусь.

Он быстро пересек половину просторного, вымощенного мрамором зала и осторожно приблизился к стеклянной двери, ведшей на темную винтовую лестницу, уходившую в кромешный мрак, к пустым помещениям башни.

Скинув сандалии, он стал красться по ступеням, бросив прощальный взгляд на мягкий свет Вечного огня и застывшего возле него испуганного человека.

Перед ним оказались два ласинука, стоявших в жемчужном свете атомолампы.

— Местечко древнее и унылое, — заметил Трег Бан Сола. Его наручная камера трижды щелкнула. — Скинь-ка несколько книг с полок. Они послужат дополнительным фоном.

— Думаешь, стоит? — спросил Кор Вен Хаста. — Эти земные мартышки могут всполошиться.

— Делай! — холодно приказал Трег Бан Сола. — Чем они нам помешают? Иди-ка сюда, присаживайся! — Он быстро взглянул на часы. — Ему придется выложить по пятьдесят кредиток за каждую минуту, что мы здесь пробудем. Так почему бы нам немного не отдохнуть в предвкушении кучи денег?

— Пират Фор — болван. С чего это он решил, что мы не сможем выиграть пари?

— Думаю, — сказал Бан Сола, — он слышал про того солдата, которого в прошлом году разорвали в клочья, когда он попытался ограбить земной музей. Мартышкам это не нравится, хотя лоаризм и отвратительно богат, клянусь Вегой. Людишек, конечно, призвали к порядку, но солдат-то мертв. В любом случае Пират Фор не знает, что по средам Мемориал пуст. И это незнание обойдется ему в круглую сумму.

— Пятьдесят кредиток за минуту. Семь минут уже прошло.

— Триста пятьдесят кредиток. Садись. Сыграем в картишки, а наши денежки пусть накапливаются.

Трег Бан Сола достал из подсумка потрепанную колоду карт, которые, будучи типично и несомненно ласинукскими, носили тем не менее безошибочные следы земного происхождения.

— Поставь лампу на стол, я сяду между ней и окном, — повелительно распорядился он, одновременно сдавая карты. — Ха! Ручаюсь, ни одному ласинуку еще не приходилось играть в таком месте. Что ж, удовольствие от игры только усилится.

Кор Вен Хаста уселся, но тотчас же вскочил:

— Ты ничего не слышал?

Он вгляделся в тень по ту сторону приоткрытой двери.

— Нет. — Бан Сола нахмурился, продолжая сдавать. — Ты, случаем, не боишься, а?

— Нет, конечно. Но, знаешь, если они застукают нас в этой проклятой башне, то удовольствия будет мало.

Бан Сола кончил сдавать.

— Знаешь, — заметил Вен Хаста, внимательно изучая свои карты, — будет не слишком приятно, если об этом пронюхает вице-король. Могу представить, как из политических соображений ему придется извиняться перед лоаристскими вожаками. Тогда опять на Сириус, где я служил до того, как меня перевели сюда. И все из-за этих подонков…

— Верно, подонков, — поддержал его Бан Сола. — Плодятся, как мухи, и бросаются друг на друга, словно свихнувшиеся быки. Взгляни только на этих тварей! — Он бросил карты рубашкой вверх и рассудительно заговорил: — Взгляни на них по-научному и беспристрастно. Что они такое? Всего лишь млекопитающие, каким-то образом научившиеся думать. Всего-навсего млекопитающие! И ничего больше.

— Знаю. Ты уже побывал хоть на одном из человеческих миров?

Бан Сола ухмыльнулся:

— Побываю, и очень скоро.

— В отпуск поедешь? — Вен Хаста выразил вежливое изумление.

— В отпуск, клянусь чешуей. На своем кораблике! И под пальбу пушек!

— Ты о чем?

Глаза Вен Хасты неожиданно засверкали. Его товарищ таинственно осклабился:

— Считается, что об этом не должны знать даже мы, офицеры. Но ты же знаешь, как просачиваются новости.

Вен Хаста кивнул:

— В курсе.

Оба невольно заговорили шепотом.

— Ладно. Ко Второму нашествию все готово. Оно может начаться с минуты на минуту.

— Не может быть!

— Факт! Мы начнем прямо отсюда. Клянусь Вегой, во дворце вице-короля ни о чем больше не шепчутся. Некоторые офицеры даже затеяли тотализатор насчет точной даты первого выступления. Я сам поставил сотню кредиток из расчета двадцать к одному. Мне, правда, досталась ближайшая неделя. Можешь тоже вложить сотню из расчета пятьдесят к одному, если у тебя хватит нервов выбрать нужный день.

— Но почему отсюда, с этих задворок Галактики?

— Стратегия разработана на родине. — Бан Сола подался вперед. — В настоящий момент мы оказались лицом к лицу с несколькими серьезными противниками, которые беспомощны и пока разобщены. Если нам удастся сохранить такое положение, мы легко раздавим их поодиночке. При обычных условиях человеческие миры скорее перегрызут друг другу глотку, чем подадут соседу руку помощи.

Вен Хаста кивнул.

— Вот вам типичное поведение млекопитающих. Эволюция, должно быть, здорово веселилась, когда наградила обезьян мозгом.

— Но Земля имеет особое значение. Она — центр лоаризма, поскольку именно здесь зародилось человечество. Она — аналог нашей системы Веги.

— Ты в самом деле так думаешь? Да не может того быть! Чтобы в этом крохотном, затерянном мирке…

— Так они утверждают. Сам я здесь недавно, поэтому не знаю. Но как бы там ни было, уничтожив Землю, мы уничтожим лоаризм. Историки утверждают, что именно лоаризм смог сплотить земные миры против нас в конце. Первого нашествия. Не станет лоаризма — исчезнет последняя опасность объединения врагов. Наша победа значительно упростится.

— Дьявольски ловко! И что нам предстоит сделать?

— Значит, так: говорят, что все люди будут высланы с Земли и расселены по разным покоренным мирам. После этого мы сотрем с лица Земли все, что еще попахивает млекопитающими, и превратим ее полностью в ласинукский мир.

— И когда?

— Пока неизвестно, потому и организовали тотализатор. Но никто не заключает пари на срок более двух лет.

— Слава Веге! Ставлю два к одному, что изрешечу земной крейсер раньше тебя, когда придет время.

— Согласен! — воскликнул Бан Сола. — Ставлю пятьдесят кредиток.

Поднявшись, они обменялись рукопожатием в знак заключения сделки; Вен Хаста бросил взгляд на часы:

— Еще минутка — и нам нащелкает тысячу кредиток. Бедняга Пират Фор! А теперь пошли, ждать дальше — уже вымогательство.

Послышался негромкий смех, два ласинука направились к выходу, сопровождаемые шелестом длинных плащей. Они не обратили внимания на чуть более густую тень, прильнувшую к стене на верхней площадке лестницы, хотя едва не задели ее, проходя мимо, и не ощутили взгляда горящих глаз, когда начали бесшумно спускаться.

С облегчением всхлипнув, лоара Броос Порин резко вскочил на ноги, когда увидел, что Филип Санат, спотыкаясь, бредет по залу в его сторону. Он нетерпеливо подбежал к нему и схватил за руки:

— Где ты так задержался, Филип? Ты и представить не можешь, какие дикие мысли теснились в моей голове последний час.

Потребовалось некоторое время, чтобы лоара Броос успокоился и смог заметить дрожащие руки своего спутника, его взъерошенные волосы и лихорадочно блестящие глаза; тотчас же все его страхи вернулись.

Он испуганно наблюдал за Санатом и с трудом заставил себя задать вопрос, уже заранее опасаясь ответа. Но Саната не нужно было подталкивать. Коротко, отрывистыми фразами он передал подслушанный разговор, и после его рассказа установилось молчание безнадежности.

Бледный как смерть лоара Броос дважды пытался заговорить, но смог выдавить из себя лишь несколько хриплых звуков. Наконец ему удалось сказать:

— Но это же смерть лоаризма! Что мы можем сделать? Филип Санат рассмеялся: так смеются те, кто наконец-то убеждается, что им не остается ничего, кроме смеха.

— Что мы можем сделать? Можно сообщить Всемирному совету. Но вы прекрасно знаете, насколько он беспомощен. Можем связаться с отдельными правительствами людей. Воображаю, насколько эффективными окажутся действия этих грызущихся между собой болванов.

— Все это не может быть правдой! Такого просто не может быть!

Несколько секунд Санат молчал, потом срывающимся от возбуждения шепотом произнес:

— Я этого не допущу! Слышите? Я остановлю их!

Нетрудно было заметить, что он полностью потерял контроль над собой, попав во власть своих необузданных эмоций. Крупные капли пота выступили на лбу Порина, он обхватил Саната за талию:

— Сядь, Филип, посиди! Ты себя плохо чувствуешь? — Нет!

Он оттолкнул Порина, от движения воздуха Вечный огонь яростно затрепетал.

— Со мной все в порядке. Время идеализма, компромиссов, подхалимажа кончилось! Настало время силы! Нам выпал жребий сражаться, и, клянусь Космосом, мы победим!

И он стремительно выбежал из помещения. Прихрамывая, Порин поспешил за ним:

— Филип, Филип!

Он остановился в дверном проеме, сраженный отчаянием. Идти дальше он не имел права. Пусть рухнут небеса, но кто-то должен охранять Вечный огонь.

Но… но на что рассчитывал Филип Санат? В измученном мозгу Порина возникли видения той самой ночи, когда пять веков назад легкомысленные слова, драка и стрельба разожгли над Землей пожар, который был потушен лишь человеческой кровью.

Лоара Пол Кейн проводил ночь в одиночестве. Внутренние помещения были пусты, неяркая, голубоватая лампа на простом строгом столе была единственным источником света в комнате. Сухощавое лицо Кейна было залито призрачным светом, подбородок покоился на сложенных руках.

Внезапно его размышления были прерваны: с грохотом распахнулась дверь, и взъерошенный Рассел Тимбалл, стряхнув с себя полдюжины слуг, пытавшихся остановить его, ворвался в комнату. Кейн испуганно схватился рукой за горло; глаза его расширились, на лицеотразилось смятение.

Тимбалл успокаивающе поднял руку.

— Все в порядке. Дайте мне только перевести дух. — Он с трудом отдышался, осторожно опустился в кресло и только тогда продолжил: — Ваш катализатор случайно подвернулся мне, лоара Пол… и знаете где? Здесь, на Земле! Здесь, в Нью-Йорке! В полумиле отсюда!

Лоара Пол Кейн, сощурившись, посмотрел на Тимбалла.

— Вы с ума сошли?

— Вовсе нет. Я все расскажу, только не сочтите за труд, зажгите еще пару ламп. В этом голубом освещении вы похожи на привидение.

Комната озарилась сиянием атомных светильников, и Тимбалл начал рассказ:

— Мы с Ферни возвращались с собрания. И как раз проходили мимо Мемориала, когда это произошло. Надо возблагодарить провидение, что случай привел нас именно туда и в нужное время.

Когда мы проходили мимо, из бокового входа выскочил человек, прыгнул на мраморные ступени центральной лестницы и закричал: «Люди Земли!» Все повернулись и уставились на него, а вы знаете, сколько народу бывает в секторе Мемориала в одиннадцать часов. Не прошло и двух секунд, как он собрал вокруг себя толпу.

— Кто был этот оратор, и что он делал в Мемориале? Ведь сегодня ночь среды, вы же знаете.

— Ну… — Тимбалл замолчал, соображая. — Хорошо, что вы напомнили, получается, он — один из двух Хранителей. И он лоарист — тунику вашу ни с чем не спутаешь. И, вдобавок, он не с Земли!

— Носит желтую орбиту?

— Нет.

— Тогда я знаю его. Это молодой приятель Порина. Продолжайте.

— Он, значит, стоит, — Тимбалл воодушевился собственным рассказом, — стоит футах в двадцати над улицей. Вы даже представить себе не можете, как эффектно он выглядел в свете люкситов, озарявших лицо. Внушительное впечатление, но не то, что производят всякие мускулистые атлеты. Он скорее аскет, если вы понимаете, о чем я. Бледное, худощавое лицо, сверкающие глаза, длинные каштановые волосы.

И тут он заговорил! Описать это невозможно; чтобы понять — необходимо слышать самому. Он начал говорить толпе о замыслах ласинуков, да так, что меня в дрожь кинуло. Очевидно, он узнал об этом из надежного источника, так как оказался знаком с деталями… О них он и говорил! Звучало это правдиво и страшно. Даже я стоял, синий от страха, и слушал его, а толпа… уже на второй фразе была покорена. Каждому из них все уши прожужжали о ласинукской опасности, но тут они впервые к этому прислушались.

Он стал поносить ласинуков. Их зверства, их вероломство, их преступления — только он смог найти слова, которые окунули каждого из толпы в грязь, померзостнее венерианских океанов. Каждый раз толпа отвечала на его призывы ревом. «Позволим ли мы продолжаться этому?» — вопрошал он. «Никогда!» — вопила толпа. «Можем ли мы смириться?» — «Нет!» «Будем ли мы сопротивляться?» — «До самого конца!» «Долой ласинуков!» — бросал он. «Бей их!» — выла толпа.

И я вопил так же громко, как и все остальные, совсем позабыв собственное «я».

Не знаю, как долго это продолжалось. Вскоре неподалеку появились ласинукские патрули. Толпа двинулась на них, подстрекаемая лоаристом. Вы когда-нибудь слышали, как воет толпа, жаждущая крови? Нет? Это самый ужасный звук в мире. Патрульные тоже испугались, поскольку с первого взгляда поняли, что с ними будет, и пустились наутек. Толпа тем временем выросла до нескольких тысяч.

Не прошло и двух минут, как завыли сирены — впервые за сотни лет. Тут я пришел в себя и пробился к лоаристу, который ни на мгновение не прерывал своей проповеди. Нельзя было позволить ему оказаться в лапах ласинуков.

Потом началась сплошная неразбериха. На нас бросили эскадрон моторизованной полиции, но мы с Ферни ухитрились улизнуть, прихватив с собой лоариста, и доставили его сюда. Сейчас он в наружном помещении, связанный и с кляпом во рту, чтобы вел себя тихо.

На протяжении всего рассказа Кейн нервно расхаживал по комнате, то и дело останавливаясь, слушая со все возрастающим вниманием. Крохотные капельки крови выступили на его нижней губе.

— Вы не думаете, — спросил он, — что мятеж может выйти из-под нашего контроля? Преждевременная вспышка…

Тимбалл энергично замотал головой:

— Их уже разогнали. Стоило молодому человеку исчезнуть, как толпа утратила весь пыл.

— Убитых и раненых будет много, но… Ладно, пригласите своего юного смутьяна.

Кейн уселся за стол, придав лицу видимость спокойствия.

Филип Санат выглядел не лучшим образом, когда преклонил колени перед первосвященником. Его туника превратилась в лохмотья, лицо было разукрашено ссадинами и синяками, но пламя решимости по-прежнему полыхало в неистовых глазах. Рассел Тимбалл глядел на него, затаив дыхание, словно все еще ощущал действие магии предыдущего часа.

Кейн ласково протянул руку:

— Я уже наслышан о твоей дикой выходке, мой мальчик. Что так сильно на тебя подействовало, что заставило тебя очертя голову ринуться в бой? Это вполне могло стоить тебе жизни, не говоря уже о жизнях тысяч других людей.

Во второй раз за этот вечер Санату пришлось пересказать беседу, которую он подслушал, — драматически и с мельчайшими подробностями.

— Так-так, — произнес Кейн, недобро усмехнувшись, — и ты подумал, что мы ничего об этом не знаем? Мы давным-давно подготовились отразить эту угрозу, а ты был близок к тому, чтобы разбить все наши тщательные приготовления. Своим преждевременным вмешательством ты мог нанести непоправимый вред нашему делу.

Филип Санат залился краской.

— Простите мне мой глупый энтузиазм…

— Вот именно! — воскликнул Кейн. — Однако при должном руководстве ты способен оказать нам серьезную помощь. Твой ораторский дар и юношеский пыл могут творить чудеса при умелом использовании. Согласен ли ты посвятить себя нашему делу?

Глаза Саната сверкнули.

— Разве надо еще спрашивать?

Лоара Пол Кейн улыбнулся и украдкой бросил торжествующий взгляд на Рассела Тимбалла.

— Вот и отлично. Через два дня ты отправишься к другим звездам. Тебя будут сопровождать мои люди. Сейчас ты устал, и тебе надо отдохнуть. Выспись хорошенько, так как в дальнейшем тебе потребуются все твои силы.

— Но… но лоара Броос Порин… мой напарник у Вечного огня?

— Я сейчас же направлю посыльного в Мемориал. Он сообщит лоаре Броосу, что ты в безопасности, и останется в качестве второго Хранителя до исхода ночи. Можешь не волноваться! Иди!

Санат поднялся, успокоенный и безгранично счастливый, но тут Тимбалл сорвался с места и конвульсивным движением схватил пожилого лоариста за запястье:

— Великий Космос! Да послушайте же!

Резкий, пронзительный вой, донесшийся снаружи, объяснил им все. Лицо Кейна разом осунулось.

— Военное положение! — Губы Тимбалла побелели от ярости. — Мы проиграли. Они воспользовались сегодняшними беспорядками, чтобы первыми нанести удар. Они ищут Саната, и они до него доберутся. Мышь не проскочит через их кордоны.

— Но они его не получат! — Глаза Кейна сверкали. — Мы отведем его в Мемориал по туннелю. Осквернить Мемориал они не посмеют!

— Уже посмели! — пылко выкрикнул Санат. — Нам ли прятаться от ящериц! Мы будем сражаться!

— Спокойно, — прервал его Кейн. — Молча следуйте за мной.

Стенная панель сдвинулась в сторону. Кейн исчез в проеме. Когда панель бесшумно вернулась на место, оставив их в холодном свете переносной атомолампы, Тимбалл пробормотал:

— Если они все заранее подготовили, даже Мемориал не послужит нам защитой.

Нью-Йорк лихорадило. Ласинукский гарнизон был приведен в полную боевую готовность и переведен на осадное положение. Никто не мог проникнуть в город. Никто не мог покинуть его. По главным улицам разъезжали патрульные армейские машины, над головами проносились военные стратопланы.

Человеческая масса бурлила без отдыха. Горожане просачивались на улицы, собирались небольшими кучками, рассыпавшимися при приближении ласинуков. Колдовские слова Саната не забылись, тут и там люди повторяли их яростным шепотом.

Атмосфера, казалось, потрескивала от напряжения.

Вице-король Земли понимал это; он сидел за столом во дворце, вознесшем свои шпили на Высотах Вашингтона, и смотрел из окна на Гудзон, темной лентой тянувшийся внизу. Наконец он обратился к замершему перед ним ласинуку в форме:

— Это должна быть решительная акция, капитан. Тут вы правы. И все же, если возможно, прямого разрыва отношений следует избегать. У нас катастрофически не хватает экипажей, и на всей планете наберется не более пяти кораблей третьего класса.

— Не наша сила, а страх делают землян беспомощными, ваше превосходительство. Их дух окончательно сломлен. Толпа рассеивается при одном появлении отряда гвардейцев. Именно исходя из этих соображений мы и должны нанести удар немедленно. Люди начали поднимать голову, они должны сразу же отведать хлыста. Второе нашествие может с полным успехом начаться и сегодняшней ночью.

— Согласен. — Вице-король криво улыбнулся. — Мы поймали разную мелкую рыбку, но… хм-м… наказание этого подстрекателя черни должно послужить хорошим уроком. Он, не сомневаюсь, в ваших руках.

Капитан злобно усмехнулся:

— Нет. У земной собаки влиятельные дружки. Он — лоарист, и Кейн…

— И Кейн пошел против нас? — В глазах вице-короля сверкнули красноватые огоньки. — Глупая затея! Солдаты арестуют бунтовщиков, несмотря на него, и его тоже, если он вздумает протестовать.

— Ваше превосходительство! — В голосе капитана зазвенел металл. — У нас есть основания предполагать, что мятежник укрылся в Мемориале.

Вице-король приподнялся, нахмурился и опять нерешительно опустился в кресло.

— Мемориал! Это меняет дело!

— Необязательно!

— Это одна из тех вещей, после которых землян будет не остановить. — В голосе вице-короля звучала неуверенность.

— Смелость города берет, — решительно возразил капитан. — Быстрая атака… ведь преступника можно захватить и в самом зале Вечного огня… И одним ударом мы расправимся с лоаризмом. После столь решительного вызова необходимость в борьбе может и совсем отпасть.

— Клянусь Вегой! Чтоб я сгорел, если вы не правы. Отлично! Беремся за Мемориал!

Капитан отдал уставной поклон, резко повернулся и покинул дворец.

Филип Санат вернулся в зал Вечного огня, худощавое лицо его дышало яростью.

— Сектор целиком патрулируется ящерицами. Все улицы, ведущие к Мемориалу, перекрыты.

Рассел Тимбалл заскрежетал зубами:

— Что ж, они не дураки. Загнали нас в тупик, и Мемориал их не остановит. По сути дела они могут решить начать операцию уже сегодня.

Филип нахмурился, его голос зазвенел от злости.

— А мы будем их здесь поджидать, да? Лучше погибнуть сражаясь, чем сдохнуть скрываясь.

— Лучше остаться живым, Филип, — спокойно ответил Тимбалл.

Мгновение все молчали. Лоара Пол Кейн разглядывал собственные пальцы. Наконец он произнес:

— Если сейчас же начать восстание, Тимбалл, как долго вы сможете продержаться?

— Пока ласинукские подкрепления не прибудут в достаточном количестве, чтобы нас сломить. Чтобы разбить нас, земного гарнизона, даже включая весь Солнечный патруль, будет недостаточно. Без помощи извне мы сможем эффективно сражаться, по меньшей мере, шесть месяцев. К сожалению, вопрос об этом не стоит.

Его спокойствие казалось непоколебимым.

— Почему же не стоит?

Лицо Тимбалла стремительно налилось краской, и он вскочил на ноги.

— Потому что восстание — это не просто нажатие кнопки. Ласинуки слабы. Мои люди знают об этом, но остальные земляне — нет. Ящерицы владеют непобедимым оружием — страхом. И нам не одолеть их, пока народ не переборет своего ужаса перед пришельцами. — Его губы скривились. — Вы просто не знакомы со всеми практическими сложностями. Десять лет я потратил на планирование, подготовку, объединение. Я располагаю армией и приличным флотом, укрытыми в Аппалачах. Я могу привести в движение отряды на всех пяти континентах одновременно. Но что толку? Все бесполезно. Если бы я смог захватить Нью-Йорк… если бы смог доказать остальным землянам, что ласинуков можно победить…

— А если я сумею изгнать страх из человеческих сердец? — мягко спросил Кейн.

— Тогда Нью-Йорк станет моим еще до рассвета. Но для этого потребуется чудо.

— Возможно! Вы сможете пробраться сквозь кордон и оповестить своих людей?

— Смогу, если понадобится. Но вы-то что задумали?

— Узнаете в свое время. — Кейн лучезарно улыбнулся. — И как только это произойдет — выступайте!

Тимбалл отступил назад, и в его руке внезапно оказался тонит. Его полное лицо теперь вряд ли можно было назвать добродушным.

— Я воспользуюсь этим шансом, Кейн Удачи!

Капитан с надменным видом поднимался по опустевшим ступеням Мемориала. С обеих сторон его прикрывали вооруженные адъютанты.

Он задержался на мгновение перед огромной двустворчатой дверью. Бросил взгляд на стройные колонны, грациозно взмывающие ввысь по обе ее стороны. В его улыбке ощущался робкий сарказм.

— А ведь впечатляет… все это… верно?

— Так точно, капитан, — последовал моментальный ответ в два голоса.

— И таинственно темно вдобавок, если не считать слабого желтого отблеска от этого их Вечного огня. Видите?

Он указал на цветные витражи окон, озаренные изнутри мерцающим светом.

— Так точно, капитан!

— Сейчас здесь темно, таинственно, впечатляюще… и все это будет лежать в руинах.

Он рассмеялся и рукоятью сабли застучал по металлическим узорам дверей. Резкий звук эхом прокатился по внутренним помещениям, но ответа не последовало.

Стоявший слева адъютант поднес к уху коммуникатор, вслушиваясь в доносящийся из него тихий голос, потом доложил, отдав честь:

— Капитан, людишки скапливаются в секторе. Капитан усмехнулся:

— Пусть! Прикажи, чтобы держали оружие наготове и стреляли вдоль проспекта, но только по моему приказу. Если хоть одна мартышка попробует пересечь границу, убивать без жалости.

Его лающая команда была повторена через телекоммуникатор, и в сотне ярдов позади них ласинукские гвардейцы, выполняя распоряжение, вскинули оружие, внимательно наблюдая за проспектом. Ответом им было низкое, зарождающееся ворчание — ворчание страха. Толпа подалась назад.

— Если дверь не откроют, — зло произнес капитан, — ее придется высадить.

Он снова поднял саблю, опять разнесся грохот металла о металл.

Медленно, беззвучно створки двери широко разошлись, и капитан увидел суровую, облаченную в пурпур фигуру.

— Кто смеет нарушить покой Мемориала в ночь Хранителей огня? — торжественно вопросил лоара Пол Кейн.

— Весьма драматично, Кейн. Отойди в сторону!

— Назад! — Слова звучали звонко и отчетливо. — Ласинукам запрещено приближаться к Мемориалу.

— Выдайте нам преступника, и мы уйдем. Станете его покрывать — мы возьмем его силой.

— Мемориал не выдает преступников. Это незыблемый закон. Можете даже и не пытаться.

— Прочь с дороги!

— Ни с места!

Ласинук раздраженно рыкнул, но тут же понял, что это бессмысленно. Улица вокруг была пуста, только в квартале от Мемориала вытянулась цепь солдат с оружием на изготовку, а дальше — земляне. Они сбились в плотную, шумящую толпу, в свете атомоламп виднелись бледные лица.

— Что, — проскрипел сам себе капитан, — этот подонок еще огрызается?

Жесткая шкура натянулась на челюстях, чешуя на черепе встопорщилась. Он повернулся к адъютанту с коммуникатором:

— Прикажи дать залп над их головами!

Ночь раскололась надвое пурпурными выплесками энергии. В наставшей тишине ласинук громко расхохотался. Затем он повернулся к Кейну:

— Если ты рассчитывал на помощь этих людишек, то ты ошибся. Следующий залп будет на уровне голов. Если думаешь, что это блеф — проверь! — Челюсти ящера отрывисто щелкнули: — Прочь с дороги!

Тонит в руке капитана нацелился на Кейна, палец застыл на курке.

Лоара Пол Кейн медленно отступил, не спуская глаз с оружия. Капитан двинулся вперед. Но стоило ему сделать шаг, как внутренняя дверь распахнулась, открыв проход в зал Вечного огня. От притока воздуха огонь задрожал; толпа в отдалении, увидев это, разразилась неистовыми воплями.

Кейн повернулся к огню, возведя очи гope. Движение его руки было быстрым и незаметным.

И мгновенно Вечный огонь переменился. Он успокоился, а затем с ревом взметнулся к потолку слепящей пятидесятифутовой колонной. Рука лоариста шевельнулась вновь, и, отвечая ее движению, цвет огня изменился, став карминовым. Окраска становилась все глубже, малиновый цвет огненного столба растекся по городу, превратив окна Мемориала в кровавые глаза.

Мучительно текли секунды, капитан оцепенел от растерянности, людские толпы погрузились в благоговейное молчание.

Потом побежал растерянный шепоток, крепнущий, растущий, сливающийся в один короткий призыв:

— Долой ласинуков!!!

Откуда-то сверху пурпуром сверкнул тонит, и капитан очнулся. Но опоздал на миг: удар пришелся точно по нему, и он медленно согнулся, умирая. На холодном лице рептилии застыло презрение.

Рассел Тимбалл опустил тонит и хищно усмехнулся: — Отличная цель на фоне огня. Слава Кейну! Его выдумка подхлестнет эмоции, а нам только того и надо. Продолжим!

И с прекрасной позиции на крыше дома лоары Кейна он выстрелил по стоявшему внизу ласинуку. В тот же миг словно сам ад выплеснулся наружу. Ниоткуда, будто прямо из-под земли, вырастали, как грибы сквозь асфальт, вооруженные люди. Их тониты засверкали со всех сторон раньше, чем испуганные ласинуки успели прибегнуть к своим.

Они пришли в себя слишком поздно. Кто-то крикнул: «Бей гадов!»; одинокий возглас был подхвачен и мгновенно тысячегласным ревом вознесся к небесам. Безоружная толпа, пьянея от собственной ярости, многоглавым чудовищем ринулась на ласинуков. Те не дрогнули: их оружие косило людей сотнями. Но тысячи, десятки тысяч бежали вперед по телам павших, собственными телами закрывая изрыгающие пламя стволы, сокрушая ряды ласинуков, дробя кости.

Сектор Мемориала был залит кровавым отсветом малинового пламени, стоны умирающих и яростные вопли победителей слились в сплошной гул.

Это была первая битва великого восстания. По всему городу, от оконечности Лонг-Айленда до Джерсийских равнин, ласинуков ждала смерть. С той же быстротой, с какой приказы Тимбалла достигали снайперов подполья, заставляя их браться за оружие, слухи о чудесном превращении огня, передаваемые из уст в уста, заставляли нью-йоркцев поднимать головы и бросать свои жизни в единый гигантский тигель, именуемый «толпа».

События развивались неуправляемо, безответственно, стихийно. С самого начала любые попытки тимбаллистов взять ситуацию под контроль оказались тщетными.

Подобно могучей реке толпа разлилась по городу, и там, где она проносилась, живых ласинуков остаться не могло.

Солнце, взошедшее в то роковое утро, обнаружило повелителей Земли удерживающими сжимающийся круг в верхней части Манхэттена. С хладнокровием прирожденных воинов они сцепили руки и противостояли напирающим, вопящим миллионам. Но и они медленно отступали. Каждое здание ласинуки отдавали с боем, каждый квартал — после отчаянного сражения. Их раскалывали на изолированные группы, удерживавшие сначала здания, потом верхние их этажи, наконец одни только крыши.

К вечеру, когда солнце уже садилось, оборонялся лишь дворец. Его отчаянная защита остановила натиск землян. Сжавшееся огненное кольцо оставило за собой мостовые, устланные почерневшими телами. Вице-король лично руководил обороной из своего зала, собственными руками наводил полупереносную установку.

И тогда, поняв, что толпа начала выдыхаться, Тимбалл воспользовался удобным случаем и принял командование на себя. Тяжелые орудия с лязгом двинулись вперед. Ядерные и дельталучевые установки, доставленные из арсеналов восставших, нацелили смертоносные стволы на дворец. Теперь орудиям отвечали орудия. И первая управляемая битва механизмов разгорелась во всей своей неудержимой ярости. Тимбалл был вездесущ: командовал, перебегая от одного орудийного расчета к другому, демонстративно стрелял из своего ручного тонита по дворцу.

Под прикрытием плотного огня люди перешли в наступление и закрепились на стенах. Атомные снаряды проложили им дорогу в центральную башню, где бушевало теперь адское пламя.

Этот пожар стал погребальным костром последних ласинуков Нью-Йорка. С невероятным грохотом обуглившиеся стены дворца обваливались, но за минуту до этого вице-король с чудовищно израненным лицом все еще был на посту, целясь в плотные скопления осаждающих. Когда его переносная установка выплюнула последнюю порцию энергии и умолкла, он вышвырнул ее в окно отчаянным и бесполезным жестом презрения, а сам исчез в пылающем аду.

Сумерки опустились на дворец, и подсвеченный заревом дальних пожарищ затрепетал над развалинами зеленый флаг независимой Земли. Нью-Йорк снова принадлежал людям.

Рассел Тимбалл, вновь появившийся той ночью в Мемориале, являл собой жалкое зрелище. В разодранной одежде, в крови с головы до пят, он тем не менее с довольным видом обводил взглядом видневшиеся вокруг следы бойни.

Наскоро собранные из добровольцев похоронные команды и санитарные отряды успели лишь прикоснуться к смертоносному делу восстания.

Мемориал превратился в импровизированный госпиталь. Пациентов было немного. Энергетическое оружие в большинстве случаев разит насмерть, а большинство раненых вскоре должны были умереть, не получив облегчения. Беспорядок вокруг стоял невообразимый, агонические стоны были пугающе созвучны отдаленным крикам опьяненных победой уцелевших.

Лоара Пол Кейн пробился сквозь толпу к Тимбаллу.

— Скажите, все кончено?

— Начало положено. Земной флаг реет над развалинами дворца.

— Это был кошмар! Этот день… он… — Лоара Кейн содрогнулся и зажмурился. — Если бы я знал заранее, то, наверное, предпочел бы Землю без людей и гибель лоаризма.

— Да, получилось скверно. Но результат мог быть куплен и более дорогой ценой. Так что победа досталась нам еще дешево. Где Санат?

— Во дворе… помогает раненым. Мы все там. Это… это… Его голос опять прервался. В глазах Тимбалла появилось раздражение, он нетерпеливо пожал плечами:

— Я — не бессердечное чудовище, но это необходимо пережить, к тому же это лишь начало. Сегодняшние события мало что значат. Восстание охватило большую часть Земли, но в других местах отсутствует фанатичный энтузиазм жителей Нью-Йорка. Ласинуки еще не разбиты или, точнее, еще не везде разбиты до конца, тут не следует заблуждаться. Сейчас Солнечная гвардия уже движется к Земле, начинается мобилизация сил на внешних планетах. А скоро вся Ласинукская империя нацелится на Землю. Счеты будут сводиться безжалостно и только кровью. Нам необходима помощь! — Он схватил Кейна за плечи и резко встряхнул. — Вы меня поняли? Нам нужна помощь! Даже здесь, в Нью-Йорке, первый восторг победы завтра пройдет. Нам необходима помощь!

— Знаю, — устало произнес Кейн. — Я уже говорил с Санатом, он готов отправиться сегодня. — Он вздохнул: — Если сегодняшние события могут служить единственным мерилом его силы как катализатора, то нам следует ожидать великих свершений.

Полчаса спустя Санат забрался в небольшой двухместный крейсер и занял кресло штурмана рядом с Петри. Прощаясь, он протянул руку Кейну:

— Когда я вернусь, следом за мной придет флот.

Кейн крепко пожал руку молодого человека:

— Мы рассчитываем на тебя, Филип. — Он сделал паузу, потом мягко закончил: — Желаю удачи, лоара Филип Санат!

Санат вспыхнул от удовольствия и заерзал в кресле. Петри помахал рукой, и Тимбалл прокричал вслед:

— Остерегайтесь гвардейцев!

Люк с лязгом закрылся, и вскоре мини-крейсер с кашляющим ревом вознесся в небеса.

Тимбалл следил за ним, пока корабль не превратился в точку и совсем не исчез, потом повернулся к Кейну:

— Теперь все в руках провидения. Да, Кейн, как, кстати, действует эта штуковина, изменяющая огонь? Только не говорите, что все произошло само по себе.

Кейн медленно покачал головой:

— Нет! Карминовая вспышка — результат действия пакета с солями стронция. Он был приготовлен на всякий случай, чтобы произвести впечатление на ласинуков. Да и остальное — дело химии.

Тимбалл мрачно хохотнул:

— А вы говорили, что главное — психология масс! Кстати, на ласинуков это произвело впечатление, могу поклясться… да еще какое!

В пространстве не было ничего настораживающего, но масс-детектор загудел. Гудок был настойчив и повелителен. Петри напрягся в кресле и сказал:

— Мы вне метеоритных зон.

Филип Санат подавил вздох, когда его спутник потянулся к рукоятке, приводящей во вращение маховик. Звездное пространство на экране визора начало перемещаться с медлительной важностью, и тут-то они его увидели.

Он блеснул на солнце, точно половинка маленького оранжевого футбольного мяча, и Петри проворчал:

— Если они нас заметили, нам конец.

— Ласинукский корабль?

— Корабль? Это боевой крейсер в пятьдесят тысяч тонн. Что он, во имя Галактики, здесь делает, понятия не имею. Тимбалл считал, что корабли Солнечной гвардии движутся к Земле.

Голос Саната прозвучал спокойно:

— Только не этот. Мы можем оторваться от него?

— Пустая затея. — Пальцы Петри побелели, сжимая рукоятку акселератора. — Он слишком близко.

Его слова словно послужили сигналом. Стрелка аудиометра закачалась, и зазвучал хриплый ласинукский голос, начав с шепота и перейдя в рев, когда луч сфокусировался:

— Включить тормозные двигатели! Приготовиться к принятию на борт!

Петри оторвался от пульта и быстро глянул на Саната:

— Я просто извозчик. Вам решать. Шансов у нас, что у метеорита против Солнца, но если вы решитесь рискнуть…

— Рискнем, — просто согласился Санат. — Ведь не капитулировать же нам, верно?

Его спутник ухмыльнулся, когда сработали тормозные ракеты.

— Для лоариста неплохо! Из стационарного тонита стрелять приходилось?

— Никогда не пробовал.

— Ладно, учиться придется теперь. Беритесь вот за этот штурвальчик и глядите на экран маленького визора над ним. Что-нибудь видите?

Скорость упала почти до нулевой, вражеский корабль надвигался.

— Одни звезды!

— Отлично, поворачивайте колесико… вперед, еще дальше. Попробуйте в другую сторону. Теперь видите корабль?

— Да! Вот он!

— Порядок. Теперь вводите его в центр, в перекрестие. Солнцем заклинаю, не выпускайте его оттуда. Теперь я попробую незаметно развернуться к этим подонкам ящерам, — сказал Петри, одновременно включая боковые двигатели. — Держите его в перекрестии.

Ласинукский корабль медленно приближался, голос Петри упал до напряженного шепота:

— Я сниму защитный экран и двинусь прямо на врага. Если нам повезет, то они снимут свою защиту, чтобы выстрелить, и есть шанс, что в спешке промахнутся.

Санат молча кивнул.

— Как увидите пурпурную вспышку тонита, в ту же секунду рвите штурвал на себя. Если хоть на мгновение замешкаетесь, то уже навсегда. — Петри пожал плечами. — Риск есть риск! — Он резко двинул рукоять акселератора вперед и рявкнул: — Не упускайте его!

Ускорение с силой вдавило Саната в кресло, штурвал во вспотевших руках вращался неохотно. Оранжевый футбольный мяч раскачивался в центре экрана. Санат чувствовал, что руки дрожат, но ничего не мог поделать. Глаза слезились от напряжения.

Ласинукский корабль увеличился уже до чудовищных размеров, и вдруг из его носа метнулся в направлении мини-крейсера пурпурный клинок. Санат зажмурился и рванул штурвал.

Да так и остался сидеть, зажмурившись и ожидая чего-то. Услышав хохот Петри, он раскрыл глаза и вопросительно посмотрел на того.

— Везет же новичкам, — выговорил пилот сквозь смех. — Ни разу в жизни не брался за оружие, а тут, как я вижу, сбил тяжелый крейсер.

— Я его взорвал? — выдавил из себя Санат.

— Не совсем, но из строя вывел. Нам этого достаточно. А теперь уберемся подальше от Солнца и уйдем в гиперпространство.

Высокий, облаченный в пурпур человек стоял у центрального иллюминатора, пристально разглядывая молчаливую планету. То была Земля — огромная и восхитительная.

Возможно, мысли человека лишь ненамного омрачились бы, примись он вспоминать все случившееся за шесть месяцев своего отсутствия. Это началось подобно вспышке сверхновой. Пламенный энтузиазм распространялся, перепрыгивая через звездные бездны с планеты на планету со скоростью гиператомных лучей. Конфликтующие правительства, внезапно притихшие из-за оскорбительного возмущения собственных народов, снарядили флот. Столетние враги заговорили о мире и объединились под зеленым знаменем Земли.

Конечно, надеяться на то, что эта идиллия продлится долго, было бы слишком наивно. Но пока она сохранялась, люди не знали поражений. Один флот сейчас находился всего в двух парсеках от самой Веги, второй захватил Луну и парил в одной световой секунде над Землей, где оборванные повстанцы Тимбалла продолжали упорное сопротивление.

Филип Санат вздохнул и повернулся, услышав чьи-то шаги. Вошел седоволосый Айон Смитт из лактонского контингента.

— По вашему лицу можно читать все новости, — заметил Санат.

— Похоже, все бесполезно, — покачал головой Смитт. Санат опять повернулся к иллюминатору.

— Вы знаете, сегодня было поймано сообщение от Тимбалла? — не оборачиваясь, спросил он. — Они сражаются за каждую пядь земли. Ящеры захватили Буэнос-Айрес, похоже, вся Южная Америка попала под их пяту. Тимбаллисты теряют надежду и возмущаются. Я, кстати, тоже. — Он внезапно обернулся. — Вы говорили, что наши новые таранные корабли обеспечат победу. Тогда почему мы не атакуем?

— По одной простой причине. — Старый солдат оперся рукой на спинку одного из соседних кресел. — Подкрепления с Сантани не прибыли.

— Я думал, они уже в пути, — удивился Санат. — Что случилось?

— Правительство Сантани решило, что флот необходим ему для защиты собственных территорий. — Смитт сопроводил свои слова кривой усмешкой.

— Значит, собственных территорий? И это когда ласинуки в пятистах парсеках от них?

Смитт пожал плечами:

— Оправдание, оно и есть оправдание, ему не обязательно быть осмысленным. Я бы не сказал, что это подлинная причина.

Санат отбросил назад волосы, его пальцы скользнули к желтому солнцу на плече.

— Даже так! Но мы можем сражаться и без них, у нас свыше сотни кораблей. Враг превосходит нас вдвое, но с таранными кораблями, с Лунной базой за спиной, с повстанцами, беспокоящими их с тыла… — Он погрузился в невеселые размышления.

— Вам некого вести в битву, Филип. Эскадры, одолженные Трантором, отошли. — Голос Смитта срывался от бешенства. — Из всего флота я могу положиться только на двенадцать кораблей своего собственного отряда — на лактонцев. Ах, Филип, не знаете вы, какая все это грязь… никогда и не знали. Вы подвигли народы на дело, но правительства вам никогда не убедить. Общественное мнение вынудило их к сотрудничеству, но делать они будут только то, что им выгодно.

— Не могу поверить, Смитт. Сейчас, когда победа у нас в руках?

— Победа? Чья победа? Это именно та кость, из-за которой планеты и грызутся. На секретном совещании наций Сантани потребовала предоставить ей контроль над всеми ласинукскими мирами в секторе Сириуса, — мы еще ни об одном из них и понятия не имеем — и ей отказали. А-а, вы об этом и не слышали. Разумеется, там решили, что следует позаботиться о безопасности собственного дома, и отозвали свои отряды.

Филип Санат с болью на лице отвернулся, но голос Айона Смитта тяжело, беспощадно рушился на него:

— Тогда-то Трантор и понял, что он ненавидит и опасается Сантани даже больше, чем ласинуков. Так что теперь в любой день можно ожидать со всех планет, населенных людьми, команд своим флотам воздержаться от потерь, поскольку корабли противника возвращаются в свои порты целыми и невредимыми. — Старый воин грохнул кулаком по столу. — Человеческое единство расползается, как истлевшая тряпка. Глупо было мечтать, что эти самовлюбленные идиоты способны надолго объединить усилия, даже ради самых великих целей.

Внезапно глаза Саната сузились.

— Погодите минутку! Все еще может наладиться, если нам удастся установить контроль над Землей. Земля — ключ ко всей ситуации. — Его пальцы забарабанили по краю стола. — Это доведет народный энтузиазм, сейчас несколько запаздывающий, до точки кипения, и правительства… что ж, они или тоже вознесутся на этой волне, или же их разорвут в клочья.

— Я знаю. Если мы победим сегодня, то, даю слово солдата, завтра мы будем на Земле. Противник тоже понимает это и сражаться не станет.

— Тогда… тогда их придется заставить сражаться. А единственный способ вынудить противника ввязаться в бой — это не оставить ему другого выбора. Сейчас ласинуки увиливают от схватки, так как знают, что могут отступить в любой момент, когда им потребуется, но если…

Внезапно он посмотрел вверх, лицо его раскраснелось от возбуждения.

— Знаете, я уже несколько лет не снимал туники лоариста. Как вы думаете, ваш мундир мне подойдет?

Айон Смитт скосил глаза вниз, пытаясь обнаружить у себя хоть намек на талию, и осклабился:

— Да-а, может, он и не будет сидеть на вас, как влитой, но для маскировки сойдет. Что вы надумали?

— Я объясню. Риск большой, но… Немедленно передайте Лунному гарнизону следующие распоряжения…

Адмирал Солнечной гвардии ласинукского флота, отмеченный шрамами боевой ветеран, больше всего ненавидел две вещи: людей и штатских. Подобное сочетание в виде высокого стройного человека в плохо сидящем мундире заставило его раздраженно насупиться.

Санат пытался вырваться из рук двух ласинукских солдат.

— Прикажите им отпустить меня! — выкрикнул он по-вегански. — Я безоружен.

— Говорите, — распорядился по-английски адмирал. — Вашего языка они не знают. — Потом по-ласинукски отдал распоряжение солдатам: стрелять по первому его слову.

Солдаты ослабили хватку… — Я прибыл обсудить условия перемирия.

— Я так и решил, когда вы вывесили белый флаг. Но вы прибыли на одноместном крейсере, прячась от собственного флота, словно дезертир. Уверен, за весь флот вы говорить не можете.

— Я говорю сам за себя.

— Тогда я уделю вам одну минуту. Если к концу этого срока я не заинтересуюсь — вас застрелят.

Выражение адмиральского лица сделалось каменным. Санат еще раз попытался высвободиться, но с обратным результатом: стражники стиснули его еще сильнее.

— Ваше положение таково, — Заговорил землянин, — что вы не можете без серьезных потерь атаковать флот людей до тех пор, пока он контролирует Лунную базу; и вы не можете атаковать Лунную базу, пока в тылу у вас восставшая Земля. В то же время, насколько мне известно, с Веги пришел приказ выбросить людей из Солнечной системы любой ценой и что неудачи императора не порадуют.

— Вы потратили десять секунд впустую, — заметил адмирал, но многозначительные красные пятна появились на его лбу.

— Согласен, — последовал торопливый ответ, — но что вы скажете, если я предложу вам загнать в ловушку весь флот людей?

Молчание. Санат продолжил:

— Что, если я отдам вам Лунную базу и вы сможете окружить силы людей?

— Продолжайте!

Это было первое свидетельство заинтересованности, которое позволил себе проявить адмирал.

— Я командую одной из эскадр и обладаю некоторой властью. Если вы согласитесь на мои условия, то через двенадцать часов персонал базы дезертирует. Двух кораблей, — землянин выразительно выставил два пальца, — достаточно, чтобы ее захватить.

— Любопытно, — неторопливо произнес адмирал, — но каковы ваши мотивы? По каким соображениям вы на это идете?

— Вас это не заинтересует, — процедил Санат сквозь плотно сжатые зубы. — Со мной плохо обошлись, отстранили от должности. К тому же, — его глаза сверкнули, — земляне все равно проиграли кампанию. Взамен я ожидаю вознаграждения… и немалого. Поклянитесь в этом — и флот ваш.

Адмирал не скрывал презрения.

— Существует старая ласинукская поговорка: люди неизменны только в привычке изменять. Постарайтесь изменить как следует, и я с вами расплачусь. Даю слово ласинукского солдата. Можете вернуться на свой корабль.

Движением руки он отпустил солдат, потом задержал Саната на пороге.

— Но помните, я рискую двумя кораблями. Они немного решают в составе моего флота. Но если хоть одна ласинукская голова падет благодаря людской измене…

Чешуйки на его голове встали торчком, и Санат опустил глаза под холодным взглядом воина.

Оставшись в одиночестве, адмирал долгое время сидел неподвижно. Потом фыркнул:

— Ну и мерзость же эти людишки! Сражаться с ними подобно бесчестью!

Флагман флота людей дрейфовал в сотне миль от поверхности Луны. Собравшиеся на его борту командиры эскадр сидели за столом и выслушивали резкие обвинения Айона Смитта.

— …И повторяю, ваше поведение равносильно измене. Битва за Вегу разгорается, и если победят ласинуки, то Солнечный флот начнет сражение с преимуществом, которое заставит нас отступить. Если победят люди, то наше преступное промедление здесь оставит их фланги открытыми, а одно это сведет победу на нет. Сколько можно повторять: мы должны победить. С нашими новыми таранными кораблями…

Заговорил синеглазый командующий транторианских частей:

— Таранные корабли раньше никогда не применялись. Мы не можем рисковать, используй в генеральном сражении экспериментальное оружие.

— Ваша точка зрения не оригинальна, Поркут. Вы… да и все остальные — просто трусливые предатели. Трусы! Изменники!

Стул отлетел в сторону, когда один из присутствующих в ярости вскочил на ноги, остальные последовали за ним. Лоара Филип Санат, удобно устроившийся у центрального иллюминатора и напряженно наблюдавший за мрачной поверхностью Луны внизу, с тревогой обернулся, но Жем Поркут поднял узловатую руку, требуя внимания.

— Хватит! — заявил он. — Я представляю здесь Трантор и выполняю распоряжения, получаемые только оттуда. У нас здесь одиннадцать кораблей, и один только космос знает, сколько еще ушло к Веге. А сколько кораблей выставила Сантани? Ни одного! Зачем она отозвала свою эскадру домой? Не для того ли, чтобы иметь преимущество при нападении на Трантор? Может, найдется человек, который не слышал, что они против нас замышляют? И мы не собираемся ради сомнительных выгод терять здесь корабли. Трантор не будет сражаться. Завтра наш отряд уходит!

— Поритта тоже уходит. Драконианское соглашение уже двадцать лет нейтронным грузом висит на наших шеях. Имперские планеты отказались его пересмотреть, так чего ради мы станем участвовать в войне, которая ведется только ради их интересов?

Один за другим угрюмые выкрики сложились в непрекращающийся рефрен:

— Это не в наших интересах! Мы сражаться не будем! Внезапно лоара Филип Санат рассмеялся. Он отвернулся от Луны и смеялся над спорщиками.

— Господа, — произнес он, — никто из вас не уйдет. Айрон Смитт вздохнул с облегчением и опустился в кресло.

— И кто же нас остановит? — с презрением спросил Поркут.

— Ласинуки! Они только что захватили Лунную базу и окружили нас.

Комната наполнилась тревожными перешептываниями. Растерянное смущение быстро прошло, чей-то выкрик перекрыл голоса остальных:

— Что с гарнизоном?

— Гарнизон уничтожил укрепления и эвакуировался за несколько часов до появления ласинуков. Врагу не было оказано сопротивления.

Молчание, воцарившееся после этого, было более пугающим, чем предшествовавшие ему крики.

— Измена, — выдохнул кто-то.

— Кто ответствен за это? — Со сжатыми кулаками и побагровевшими лицами, один за другим капитаны воззрились на Саната. — Кто распорядился?

— Я, — спокойно ошеломил всех Санат.

— Пес!

— Лоаристская гадина!

— Выпустить ему кишки!

Но они тут же попятились от пары тонитов, появившихся в руках Айона Смитта. Неугомонный лактонец стоял, прикрывая молодого человека.

— Я в этом тоже замешан! — прорычал он. — Теперь вам придется сражаться! Порой, если надо, огонь пускают против огня; так и Санат пустил измену против измены.

Жем Поркут внимательно поглядел на свои руки и неожиданно захихикал:

— Ладно, раз уж нам не увильнуть, то с тем же успехом мы можем и подраться. Приказы приказами, а я не собираюсь отказываться от возможности хорошенько вломить этим пресмыкающимся тварям.

Мучительная пауза понемногу заполнилась стыдливыми высказываниями остальных — они выражали согласие и готовность.

Два часа спустя ласинукский ультиматум был презрительно отвергнут, эскадры флота людей перестроились. Сотни кораблей заняли свои места, образуя поверхность сферы — стандартной защитной позиции для окруженного флота, — и битва за Землю началась.

Космическое сражение двух близких по мощи армад во многом напоминает рыцарский турнир: управляемые пучки смертоносных излучений играют здесь роль мечей, а непробиваемые стены инертного пространства служат щитами.

Две силы, сойдясь в смертельной схватке, заманеврировали, выбирая позицию. Флоты разворачивались по широкой спирали. Вот тусклый пурпурный луч тонита яростно хлестнул по защитному экрану вражеского корабля, сразу налившемуся малиновым сиянием, но и собственный его экран засиял, гася энергию ответного удара. В момент залпа кораблю приходилось на мгновение снимать защиту, и в этот миг он сам представлял собою идеальную мишень. Задачей каждого командира было не только поразить противника, но и сохранить в этот критический момент собственный крейсер.

Лоара Филип Санат хорошо знал тактику звездных войн. С тех пор как ему пришлось схватиться с боевым ласинукским крейсером по пути с Земли, он потратил много сил на изучение этого вопроса. И теперь, когда эскадры выстраивались в линию, он почувствовал, что у него пальцы сводит от жажды деятельности.

Он повернулся к Смитту:

— Я спущусь к большим излучателям.

Смитт не отрывал глаз от центрального визира, рука его лежала на эфироволновом передатчике.

— Идите, если хотите, только не заблудитесь по дороге. Санат улыбнулся. Личный лифт капитана доставил его на орудийную палубу; пятьсот футов он прошагалсквозь деловую толпу оружейников и инженеров, пока не достиг первого тонита. Свободное пространство на боевом корабле — излишняя роскошь. Санат поражался тесноте отсеков, в которых люди спокойно и согласованно работали, образуя сложнейший механизм, приводящий в действие гигантский дредноут.

По шести ступенькам он поднялся к первому тониту и отослал бомбардира. Расчет заколебался было, каждый скользнул взглядом по пурпурной тунике, но в конце концов люди подчинились.

Санат повернулся к координатору, сидевшему возле видеоэкрана орудия:

— Как ты думаешь, сработаемся? У меня скорость реакции один-А. Классификационная карточка у меня при себе, можешь взглянуть, если хочешь.

Координатор залился краской и ответил, заикаясь:

— Н-нет, с-сэр! Это большая ч-честь р-работать вместе с вами, с-сэр!

Система оповещения громыхнула: «По местам!» Установилось глубокое молчание, нарушаемое лишь негромким урчанием механизмов.

— Это орудие перекрывает полный квадрант пространства, так? — прошептал Санат.

— Да, сэр.

— Отлично. Посмотри, не сможешь ли отыскать дредноут с эмблемой в виде двойной звезды в положении неполного затмения.

Они надолго замолчали. Чуткие пальцы координатора лежали на штурвале, осторожно поворачивая его то в одну, то в другую сторону, так что поле зрения постоянно смещалось. Глаза внимательно следили за выстраивающимися в боевые порядки вражескими кораблями.

— Вот он, — произнес координатор. — Ха, это же флагман!

— Именно! Наводи на него!

Изображение вражеского флагмана заскользило в крест нитей прицела. Движения пальцев координатора сделались еще точнее и неуловимее.

— В центре! — бросил он.

В перекрестии прицела застыл крохотный овал эмблемы.

— Так держать! — жестко распорядился Санат. — Не теряй его ни на секунду, пока он находится в нашем квадранте. На этом корабле вражеский адмирал, и мы постараемся с ним разделаться.

Корабли двигались, уже не выдерживая строя, и Санат почувствовал возбуждение. Он знал, что скоро все начнется. Люди выигрывали в скорости, но ласинуки вдвое превосходили их численностью.

Сверкнул мерцающий луч, затем еще один, потом сразу десяток.

Стремительное слепящее полыхание пурпурной энергии!

— Первое попадание! — выдохнул Санат и попытался расслабиться.

Один из вражеских кораблей беспомощно дрейфовал: его корма превратилась в груду распадающегося, добела раскаленного металла.

Вражеских кораблей на дистанции поражения не было. Обмен выстрелами шел с ошеломляющей скоростью. Дважды пурпурные стрелы пролетали по самому краю видеоэкрана. Ощущая, как по спине побежали странные мурашки, Санат понял, что стреляли соседние тониты его же корабля.

Бой достиг кульминации. Почти одновременно полыхнули две ярчайшие вспышки, и Санат застонал. В одной из них потонул корабль людей. Трижды нарастал тревожный гул — это ядерщики на нижнем уровне запускали свои машины на полную мощность, когда вражеское излучение задерживалось защитным экраном корабля.

И вновь координатор ввел в перекрестие прицела вражеский флагман.

Так прошел час, на протяжении которого шесть ласинукских и четыре земных корабля рассыпались в прах.

По лбу координатора, заливая глаза, катился пот; пальцы наполовину потеряли чувствительность, но вражеский флагман не выходил из перекрестия тончайших волосяных нитей.

А Санат следил, следил, не снимая пальца со спуска, и выжидал.

Дважды флагман озарялся пурпурными сполохами: его орудия били — и тотчас же восстанавливался защитный экран. Дважды палец Саната начинал давить на гашетку и в последний момент замирал. Он чувствовал, что не успевает.

Но все же Санат доказал свое умение и в восторге вскочил на ноги. Координатор тоже завопил и выпустил штурвал.

Обратившись в гигантский погребальный костер, в пурпурное кипение энергии, флагман и находившийся на его борту адмирал ласинукского флота прекратили свое существование.

Санат рассмеялся, и они с координатором обменялись сильным, торжествующим рукопожатием.

Но торжество длилось недолго: не успел координатор произнести первых ликующих слов, теснившихся в горле, как видеоэкран залило бушующим пурпуром. Это пять кораблей с людьми одновременно взорвались, сраженные смертоносным потоком энергий.

— Усилить защитные экраны! — проревел динамик. — Прекратить огонь! Перестроиться в таранный строй!

Санат почувствовал, как мертвая хватка неуверенности стиснула его горло. Он понимал, что произошло. Ласинуки наконец-то сумели наладить управление гигантскими орудиями Лунной базы, чьи громадные пушки втрое превосходили по мощности самые крупные из корабельных установок; эти огромные орудия могли расстреливать земные корабли, не опасаясь возмездия.

Рыцарский турнир завершился, теперь начиналось настоящее сражение. В нем люди собирались воспользоваться способом ведения боя, никогда ранее не применявшимся, и все мысли экипажа были об одном. Санат читал это по мрачному выражению лиц, ощущал это в молчании людей.

Метод мог сработать! Но мог и не сработать!

Флот людей вновь стягивался в сферу. Корабли медленно дрейфовали, их батареи молчали. Ласинуки окружали их, собираясь добить. Люди были отрезаны от внешних источников энергии. Противостоять гигантским орудиям Лунной базы, контролирующим ближний космос, они не могли, поэтому их капитуляция или окончательное уничтожение представлялись лишь вопросом времени.

Тониты врага не переставая выплевывали потоки энергии, пытаясь сокрушить защитные экраны кораблей с людьми. Те искрили и флюоресцировали под ударами жестких радиационных хлыстов.

Санат слышал как гудение ядерных установок поднялось до протестующего визга. Глаза его не могли оторваться от датчика энергии: подрагивающая стрелка все более заметно отклонялась вниз, к нулю. Координатор провел языком по пересохшим губам:

— Думаете, нам удастся, сэр?

— Несомненно! — Но Санат далеко не был уверен в правоте своих слов. — Нам необходимо продержаться еще час, и чтобы они при этом не отступили.

Ласинуки и не отступали. Отойти назад — значило ослабить ряды нападавших, дать возможность внезапным ударом прорвать окружение и спасти часть флота людей.

Корабли людей двигались со скоростью улитки, делая чуть больше сотни километров в час. Бездействующие, подстегиваемые пурпурными стрелами энергии, они продолжали образовывать медленно расширяющуюся сферу, так что расстояние между флотами даже немного сократилось.

Санат оставил орудийную палубу и присоединился к солдатам, крепко державшим гигантский поблескивавший рычаг и ожидавшим команды, которая должна была вот-вот раздаться или не раздаться никогда.

Расстояние между противниками не превышало теперь одной-двух миль — почти соприкосновение по критериям космических войн. Тут-то и пришел приказ флагмана.

Он отозвался во всех отсеках:

— Иглы наружу!

Множество рук навалилось на рычаг — и руки Саната среди прочих, — резкими толчками отжимая его вниз. Рычаг изогнулся величественной дугой, раздался оглушительный, все заполнивший собой грохот, и корабль содрогнулся от резкого толчка.

Дредноут превратился в таранный корабль!

Носовые секции бронеплит мягко разошлись, и наружу зловеще выдвинулось сверкающее металлическое жало. Стофутовой длины, десяти футов в диаметре у основания, оно изящно сужалось к концу, точно иголка. В солнечном свете хромированная сталь тарана засверкала пылающим великолепием.

Все корабли людей были оснащены точно так же. Каждый из них нес в себе десяти-, пятнадцати-, двадцати-, даже пятидесятитысячетонную выдвижную рапиру.

Меч-рыбы космоса!

Там, на кораблях ласинукского флота, сейчас, должно быть, отдавались самые безумные приказания. Против этой древнейшей из всех флотоводческих тактик, применявшейся еще на заре истории, когда враждующие триремы маневрировали и таранили друг друга, сверхсовременное оборудование космических кораблей защитой не располагало.

Санат поспешил к экрану и пристегнулся в противоперегрузочном кресле, почувствовав амортизирующую упругость спинки, когда корабль рванулся вперед.

Он не обратил на это внимания. Ему необходимо было видеть ход битвы. И не было ни здесь, ни во всей Галактике риска, равного тому, на который он пошел: он рисковал мечтой, им же созданной, уже почти достигнутой, тогда как остальные — разве что своими жизнями.

Он расшевелил апатичную Галактику, он поднял ее на борьбу с рептилиями. Он нашел Землю стоявшей на грани гибели и отодвинул ее, почти беспомощную, от этой грани. Если человечеству суждено победить, то это будет победа лоары Филипа Саната и никого больше.

Он сам, Земля, Галактика слились теперь в единое целое и были брошены на чашу весов. А на другой лежал результат последнего сражения, безнадежно проигранного из-за его измены, если только тараны не внесут решающих изменений. Если же и они окажутся бессильны, то в величайшей катастрофе — гибели всего рода человеческого — будет виноват только он один.

Ласинукские корабли бросились прочь, но недостаточно быстро. Пока они медленно гасили инерцию и расходились, люди успели преодолеть три четверти расстояния. На экране ласинукский крейсер вырос до гигантских размеров. Его пурпурный энергетический кнут исчез, каждая унция энергии была брошена на спасительную попытку быстро набрать скорость.

И все же его изображение на экране росло, и сверкающая рапира, видимая в нижней части экрана, была, подобно лучезарному мечу, направлена в сердце врага.

Санат почувствовал, что не способен больше выносить ожидания. Еще пять минут — и все узнают, кто он: величайший герой Галактики или же величайший ее преступник! Кровь мучительно стучала в висках.

И тут свершилось. Контакт!

Экран зарябило от хаотической ярости искореженного металла. Противоперегрузочные кресла застонали, когда их амортизаторы приняли на себя удар. Понемногу ситуация прояснилась. Сектор обзора неистово скакал, пока корабль медленно уравновешивался. Таран был сломан, его зазубренный остаток загнуло в сторону, но пропоротое им вражеское судно превратилось во вскрытую консервную банку.

Затаив дыхание, Санат шарил глазами по пространству. Ему открылось море разбитых кораблей, по краям уцелевшие остатки вражеского флота пытались спастись бегством — земные корабли преследовали их.

Позади раздался откровенно радостный вопль, пара крепких рук опустилась ему на плечи. Санат повернулся. Это был Смитт — ветеран пяти войн, стоявший перед ним со слезами на глазах.

— Филип, — с трудом выговорил он, — мы победили! Мы только что получили сообщение с Веги: флот ласинукской метрополии тоже разгромлен — и тоже таранными кораблями. Победа за нами! Это ваша победа, Филип! Ваша!

Его объятия причиняли боль, но лоара Филип Санат думал не об этом. Он замер, охваченный экстазом, лицо его преобразилось.

Земля стала свободной! Человечество было спасено!

История

Худая рука Уллена легко и бережно водила стило по бумаге; близко посаженные глаза помаргивали за толстыми линзами. Дважды загорался световой сигнал, прежде чем Уллен ответил:

— Это ты, Тшонни? Вхоти, пошалуйста.

Он добродушно улыбнулся, его сухощавое марсианское лицо оживилось.

— Сатись, Тшонни… но сперва приспусти санавески. Сверкание вашево огромново семново солнца растрашает. Ах, совсем-совсем хорошо, а теперь сатись и посити тихо-тихо немношко, потому что я санят.

Джон Брюстер сдвинул в сторону кипу бумаг и уселся. Сдув пыль с корешка открытой книги на соседнем стуле, он укоризненно поглядел на марсианского историка.

— А ты все роешься в своих дряхлых заплесневелых фолиантах? И тебе не надоело?

— Пошалуйста, Тшонни, — Уллен не поднимал глаз, — не сакрой мне нушную страницу. Это кника «Эра Китлера», Уильяма Стюарта, и ее очень трутно читать. Он испольсует слишком мноко слов, которых не расъясняет. — Когда он перевел взгляд на Джонни, на лице его читалось недоуменное раздражение. — Никокта не опъясняет термины, которыми польсуется. Это ше совершенно ненаучно. Мы на Марсе, преште чем приступить к рапоте, саявляем: «Вот список всех терминов, которые испольсуются в тальнейшем». Иначе как пы люти смокли расумно исъясняться? Ну и ну! Эти сумасшетшие семляне!

— Это все пустяки, Уллен… забудь. Почему бы тебе не взглянуть на меня? Или ты ничего не заметил?

Марсианин вздохнул, снял очки, задумчиво протер стекла и осторожно водрузил очки на нос. Потом окинул Джонни изучающим взглядом.

— Я тумаю, ты нател новый костюм. Или не так?

— Новый костюм? И это все, что ты можешь сказать, Уллен? Это же мундир. Я — член Внутренней Обороны.

Он вскочил на ноги — воплощение юношеского задора.

— Што такое «Внутренняя Опорона?» — без энтузиазма поинтересовался Уллен.

Джонни захлопал глазами и растерянно опустился на место.

— Знаешь, я и в самом деле могу подумать, что ты даже не слышал о войне, которая на прошлой неделе началась между Землей и Венерой. Готов поспорить!

— Я пыл санят. — Марсианин нахмурился и поджал тонкие, бескровные губы. — На Марсе не пывает войн… теперь не пывает. Кокта-то мы применяли силу, но это пыло тавным-тавно. А теперь нас осталось мало, и силой мы не польсуемся. Этот путь совершенно песперспективен. — Казалось, он заставил себя встряхнуться и заговорить оживленнее. — Скаши мне, Тшонни, не знаешь ли ты, кде я моку найти опретеление тово, что насывается «национальная кортость»? Оно меня останавливает. Я не моку твикаться тальше, пока не пойму его сначение.

Джонни выпрямился во весь рост, блистая чистой зеленью мундира Земных Сил, и улыбнулся, ласково и снисходительно:

— Ты неисправим, Уллен, старый ты простофиля. Не хочешь ли пожелать мне удачи? Завтра я отправляюсь в космос.

— Ах, а это опасно?

Джонни даже взвизгнул от смеха:

— Опасно? А ты как думаешь?

— Токта… токта это клупо — искать опасности. Зачем это тепе нато?

— Тебе этого не понять, Уллен. Ты только пожелай мне удачи, скажи, чтобы я быстрее возвращался с победой.

— Все-не-пре-мен-но! Я никому не шелаю смерти. — Узкая ладонь марсианина скользнула в протянутую лапищу. — Путь осторошен, Тшонни… И покоти, пока ты не ушел, потай мне рапоту Стюарта. Тут, на вашей Семле все телается таким тяшелым. Тяшелым-тяшелым… И таше к терминам не привотится опретелений.

Он вздохнул и вновь погрузился в манускрипты, еще до того как Джонни неслышно выскользнул из комнаты.

— Какой варварский нарот, — сонно пробормотал себе под нос марсианин. — Воевать! Они тумают, что упивая… — Слова сменились внятным ворчанием, в то время как глаза продолжали следить за пальцем, ползущим по странице.

«…Союз англосаксонских государств в любую минуту мог распасться, хотя уже к весне 1941 года стало очевидно, что гибель…»

— Эти сумасшетшие семляне!

Опираясь на костыли, Уллен остановился на лестнице университетской библиотеки, сухонькой ладошкой защитив слезящиеся глаза от неистового земного солнца.

Небо было голубым, безоблачным… безмятежным. Но где-то там, вверху, за пределами воздушного океана, сражаясь, маневрировали стальные корабли, полыхая яростным огнем. А вниз, на города, падали крохотные капли смерти — высокорадиоактивные бомбы, бесшумно и неумолимо выгрызающие в месте падения пятнадцатифутовый кратер.

Население городов теснилось в убежищах, скрывалось в расположенных глубоко под землей освинцованных помещениях. А здесь, наверху, молчаливые, озабоченные люди текли мимо Уллена. Патрульные в форме вносили некоторое подобие порядка в это гигантское бегство, направляя отставших и подгоняя медлительных.

Воздух был полон отрывистых приказов.

— Спустись-ка в убежище, папаша. И поторопись. Видишь ли, здесь запрещено торчать без дела.

Уллен повернулся к патрульному, неторопливо собрал разбежавшиеся мысли, оценивая ситуацию.

— Прошу прощения, семлянин… но я не спосопен очень пыстро перемещаться по вашему миру. — Он постучал костылем по мраморным плитам. — В нем все претметы слишком тяшелы. Если я окашусь в толпе, то меня затопчут.

Он доброжелательно улыбнулся с высоты своего немалого роста. Патрульный потер щетинистый подбородок:

— Порядок, папаша, я тебя понял Вам, марсианам, у нас нелегко… Убери-ка с дороги свои палочки.

Напрягшись, он подхватил марсианина на руки.

— Обхвати-ка меня покрепче ногами, нам надо поторопиться.

Мощная фигура патрульного протискивалась сквозь толпу. Уллен зажмурился, — быстрое движение при этом противоестественном тяготении отзывалось спазмами в желудке. Он снова открыл глаза только в слабо освещенном закоулке подвала с низкими потолками.

Патрульный осторожно опустил его на пол, подсунув под мышки костыли.

— Порядок, папаша. Побереги себя.

Уллен пригляделся к окружающим и заковылял к одной из невысоких скамеек в ближайшем углу убежища. Позади него послышался зловещий лязг тяжелой, освинцованной двери.

Марсианский ученый достал из кармана потрепанный блокнот и начал неторопливо заполнять его каракулями. Он не обращал ни малейшего внимания на взволнованные перешептывания, встретившие его появление, на обрывки возбужденных разговоров, повисшие в воздухе.

Но, потирая пушистый лоб обратным концом карандаша, он наткнулся на внимательный взгляд человека, сидящего рядом. Уллен рассеянно улыбнулся и вернулся к записям.

— Вы ведь марсианин, верно? — заговорил сосед торопливым, свистящим голосом. — Не скажу, что особо люблю чужаков, но против марсиан ничего такого не имею. Что же касается венериан, так теперь я бы им…

— Тумаю, ненависть никокта не товетет то топра, — мягко перебил его Уллен. — Эта война — серьесная неприятность… очень серьесная. Она мешает моей рапоте, и вам, семлянам, слетует ее прекратить. Или я не прав?

— Можем поклясться своей шкурой, что мы ее прекратим, — последовал выразительный ответ. — Вот треснем по их планете, чтобы ее наружу вывернуло… и всех поганых венерят вместе с ней.

— Вы сопираетесь атаковать их корота, как и они ваши? — Марсианин совсем по-совиному задумчиво похлопал глазами. — Вы тумаете, что так путет лучше?

— Да, черт побери, именно так…

— Но послушайте. — Уллен постучал костистыми пальцами по ладоши. — Не проще ли пыло пы снаптить все корапли тесориентирующим орушием?.. Или вам так не кашется? Наверное, потому, что у них, у венериан, есть экраны?

— О каком это оружии вы говорите? Уллен детально обдумал вопрос.

— Полакаю, что тля нево у вас существует свое насвание… но я никокта ничево не понимал в орушии. На Марсе мы насываем ево «скелийнкпек», что в перевоте на английский осначает «тесориентирующее орушие». Теперь вы меня понимаете?

Он не получил ответа, если не считать недовольного угрюмого бормотания. Землянин отодвинулся от своего соседа и нервно уставился на противоположную стену. Уллен понял свою неудачу и устало повел плечом:

— Это не ис-са тово, что я утеляю всему происхотящему слишком мало внимания. Просто ис-са войны всекта слишком мноко хлопот. Стоило пы ее прекратить. — Он вздохнул — Но я отвлекся!

Его карандаш вновь пустился было в путь по лежащему на коленях блокноту, но Уллен снова поднял глаза:

— Простите, вы не напомните мне насвание страны, в которой скончался Китлер? Эти ваши семные насвания порой так слошны. Кашется, оно начинается на «М».

Его сосед, не скрывая изумления, вскочил и отошел подальше. Уллен неодобрительно и недоуменно проследил за ним взглядом.

И тут прозвучал сигнал отбоя.

— Ах та! — пробормотал Уллен. — Матакаскар! Веть очень простое насвание.

Теперь мундир на Джонни Брюстере уже не выглядел с иголочки. Как и должно быть у бывалого солдата, по плечам и вдоль воротника намертво залегли складки, а локти и колени лоснились.

Уллен пробежался пальцами вдоль жутковатого шрама, шедшего вдоль всего правого предплечья Джонни.

— Тшонни, теперь не польно?

— Пустяки! Царапина! Я добрался до того венеряка, который это сделал. От него осталась лишь царапина на лунной поверхности.

— Ты сколько пыл в госпитале, Тшонни?

— Неделю!

Он закурил и присел на край стола, смахнув часть бумаг марсианина.

— Остаток отпуска мне следовало бы провести с семьей, но, как видишь, я выкроил время навестить тебя.

Он подался вперед и нежно провел рукой по жесткой щеке марсианина.

— Ты так и не скажешь, что рад меня видеть?

Уллен протер очки и внимательно поглядел на землянина.

— Но, Тшонни, неушели ты настолько сомневаешься, что я рат тепя витеть, что не поверишь то тех пор, пока я не выскашу это словами? — Он помолчал. — Нато путет стелать оп этом пометку. Вам, простотушным семлянам, всекта неопхотимо вслух ислакать трук перет труком такие очевитные вещи, а иначе вы ни во что не верите. У нас, на Марсе…

Говоря это, он методично протирал стекла. Наконец он вновь водрузил очки на нос.

— Тшонни, расве у семлян нет «тесориентирующего орушия»? Я поснакомился во время налета с отним человеком в упешище, и он не мок понять, о чем я коворю.

Джонни нахмурился:

— Я тоже не понимаю, о чем ты. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что мне кашется странным, что вы с таким трутом поретесь с этим венерианским наротом, токта как у них, похоше, вовсе нет экранов, чтопы вам противотействовать. Тшонни, я хочу, чтопы война поскорее кончилась. Она мне постоянно мешает, все время прихотится прерывать рапоту и итти в упешище.

— Погоди-ка, Уллен. Не торопись. Что это за оружие? Дезинтегратор? Что ты об этом знаешь?

— Я? О таких телах я воопще ничево не снаю. Я полакал, что ты снаешь, потому и спросил. У нас на Марсе в наших исторических хрониках коворится, что такое орушие применялось в наших тревних войнах. Мы теперь в орушии совсем не распираемся. Моку только скасать, что оно пыло простым, потому что противная сторона всекта что-нипуть применяла тля сащиты, и токта все опять становилось так ше, как пыло… Тшонни, тепе не покашется сатрутнительным спуститься со стола и отыскать «Начало космических путешествий» Хиккинпоттема?

Джонни сжал кулаки и бессильно потряс ими:

— Уллен, чертов марсианский педант… неужели ты не понимаешь, насколько это важно? Ведь Земля воюет! Воюет! Воюет! Воюет!

— Все верно, вот и прекратите воевать. — В голосе Уллена звучало раздражение. — На Семле нет ни мира, ни покоя. Я натеялся как слетует порапотать в пиплиотеке… Тшонни, поосторошнее. Ну, пошалуйста, ну что ты телаешь? Ты меня просто опишаешь.

— Извини, Уллен. А как ты со мной обошелся? Но мы еще посмотрим.

Отмахнувшись от слабых протестов Уллена, Джонни подхватил его на руки вместе с креслом-каталкой, и марсианин оказался за дверью раньше, чем успел закончить фразу.

Ракетотакси ожидало возле ступеней библиотеки. С помощью водителя Джонни запихнул кресло с марсианином в салон. Машина взлетела, оставляя за собой хвост смога.

Уллен мягко пожаловался на перегрузку, но Джонни не обратил на это внимания.

— Чтобы через двадцать минут мы были в Вашингтоне, приятель, — бросил он водителю. — Наплюй на все запреты.

Чопорный секретарь произнес холодно и монотонно:

— Адмирал Корсаков сейчас примет вас.

Джонни повернулся и погасил сигарету. Затем бросил взгляд на часы и хмыкнул.

Уллен очнулся от беспокойного сна и тут же нацепил очки.

— Они наконец-то опратили на нас внимание, Тшонни?

— Тс-с-с!

Уллен безразлично оглядел роскошную обстановку кабинета, огромные карты Земли и Венеры на стене, внушительный стол в центре. Скользнул глазами по низенькому, полненькому, бородатому человеку по ту сторону стола и с облегчением остановил взгляд на долговязом рыжеватом мужчине, стоявшем неподалеку.

От избытка чувств марсианин попытался даже приподняться в своем кресле.

— Токтор Торнинк, вы ли это? Мы встречались с вами кот насат в Принстоне. Натеюсь, вы меня не сапыли? Мне там присвоили почетную степень.

Доктор Торнинг шагнул вперед и с силой пожал руку Уллена:

— Разумеется. Вы делали тогда доклад о методологии исторической науки Марса, верно?

— О, вы запомнили, я так рат! Мне очень повесло, что я с вами повстречался. Скашите мне как ученый, что вы тумаете относительно моей теории о том, что социальная наступательность эры Китлера послушила основной причиной тля поль…

Доктор Торнинг улыбнулся:

— Мы обсудим это позже, доктор Уллен. А сейчас адмирал Корсаков надеется получить от вас информацию, при помощи которой Мы сможем покончить с войной.

— Вот именно, — скрипуче произнес Корсаков, поймав кроткий взгляд марсианского ученого. — Хотя вы и марсианин, я предлагаю вам способствовать победе принципов свободы и законности над безнравственными поползновениями венерианской тирании.

Уллен с сомнением посмотрел на него:

— Это свучит невешливо… но не скасал пы, что я много расмышлял на эту тему. Вероятно, вы хотите скасать, что война скоро кончится?

— Да, нашей победой.

— Та-та, «попета», но веть это только слово. История покасывает, что войны, выикранные са счет чисто военноко преимущества, слушат основой тля роста милитарисма и реваншисма в путущем. По этому вопросу я моку порекоментовать вам очень хорошее эссе, написанное Тшеймсом Коллинсом. В полном вите оно пыло опупликовано в тве тысячи пятитесятом коту.

— Мой дорогой сэр!

Уллен повысил голос, оставляя без внимания тревожный шепоток Джонни.

— Что ше касается попеты — потлинной попеты, то почему пы вам не опратиться к простому нароту Венеры и не саявить: «Какой нам смысл враштовать? Тавайте лучше поковорим…»

Последовал удар кулаком по столу и невнятная ругань.

— Ради всего святого, Торнинг. Разбирайтесь с ним сами. Даю вам пять минут.

Торнинг подавил смешок.

— Доктор Уллен, мы попросили бы вас рассказать то, что вы знаете о дезинтеграторе.

— Десинтекраторе? — Уллен недоуменно коснулся пальцем щеки.

— Вы о нем рассказали лейтенанту Брюстеру.

— Хм-м-м… А-а! Вы про «тесориентирующее орушие». Я о нем ничего не снаю. Марсианские историки несколько рас упоминали о нем, но они тоше ничего не снали… я потрасумеваю, с технической точки срения.

Рыжеволосый физик терпеливо кивнул:

— Понимаю вас, понимаю. Но что именно они сообщили? К какому виду оружия оно относилось?

— Ну-у, они коворили, что это орушие саставляет металл распататься на части. Как вы насываете силы, саставляющие частицы металла тершаться вместе?

— Внутримолекулярные силы?

Уллен задумался и медленно произнес:

— Наверное. Я запыл, как это насывается по-марсиански… помню, что слово тлинное. Но в люпом случае… это орушие… расрушает эти силы, и металлы рассыпаются в порошок. Но тействию потвершены лишь три металла: шелесо, копальт и… у нево такое странное насвание!

— Никель, — мягко подсказал Джонни.

— Та, та, никель!

Глаза Торнинга заблестели.

— Ага, ферромагнитные элементы. Могу поклясться, тут замешано осциллирующее магнитное поле, чтоб я стал венерианцем. Что скажете, Уллен?

Марсианин вздохнул.

— Ах, эти невосмошные семные термины… Потоштите, полышую часть моих снаний оп орушии я почерпнул в рапоте Хокела Пека «О культурной и социальной истории Третьей империи». Это товольно польшой трут в тритцати четырех томах, но я всекта считал ево товольно посретственным. Его манера ислошения…

— Пожалуйста, — перебил его Торнинг, — оружие…

— Ах та, та! — Уллен поудобнее устроился в кресле, скривившись от усилия. — Он коворит оп электричестве, которое колеплется тута и сюта очень метленно… очень метленно, и его тавление… — Он беспомощно замолчал, с наивной надеждой взглянув на хмурое лицо адмирала. — Я тумаю, это понятие осначает «тавление», но я не снаю, это слово очень трутно перевести. По-марсиански это свучит как «крансарт». Это мошет помочь?

— Мне кажется, вы имеете в виду потенциал, доктор Уллен! — Торнинг громко вздохнул.

— Пусть путет так. Сначит, этот «потенциал» тоше меняется очень метленно, но его перемены как-то синхронисированы макнитисмом, который… хм-м… тоше исменяется. Вот и все, что я снаю. — Уллен нерешительно улыбнулся. — А теперь я пы хотел вернуться к сепе. Натеюсь, теперь все путет в порятке?

Адмирал не удостоил его ответом.

— Вы что-нибудь поняли из этой болтовни, доктор?

— Чертовски мало, — признался физик, но это дает нам одну-две зацепки. Можно, конечно, извлечь что-нибудь из книги Бека, но на это мало надежды. Скорее всего мы обнаружим лишь повторение того, что слышали сейчас от доктора Уллена. Скажите, на Марсе сохранились какие-нибудь научные труды?

Марсианин опечалился.

— Нет, токтор Торнинк. Они все пыли уничтошены кальнианскими реакционерами. Мы на Марсе совсем расочаровались в науке. История покасывает, что научный прокресс не ветет к счастью. — Он повернулся к молодому землянину. — Тшонни, пошалуйста, пойтем.

Мановением руки адмирал Корсаков отпустил их обоих.

Уллен сосредоточенно водил взглядом по плотно исписанной странице, останавливался, вписывал слова. Потом поднял глаза и тепло улыбнулся Джонни Брюстеру, который недовольно покачал головой и опустил руку на плечо марсианина. Брови молодого землянина сдвинулись еще больше.

— Уллен, — с трудом произнес он, — у тебя назревают большие неприятности.

— Та? У меня? Неприятности? Но, Тшонни, это неверно. Моя кника прекрасно протвикается вперет. Первый том уше окончен и после некоторой шлифовки путет котов к печати.

— Уллен, если ты не сообщишь правительству исчерпывающие данные о дезинтеграторе, я не отвечаю за последствия.

— Но я расскасал все, что снаю.

— Не все. Этих данных недостаточно. Ты должен постараться вспомнить еще что-нибудь, Уллен, ты должен.

— Но веть снать то, чеко не существует, невосмошно — это аксиома. — Опершись о подлокотники, Уллен попрямее уселся в кресле.

— Да знаю я. — Губы Джонни страдальчески скривились. — Но и ты должен понять! Венериане контролируют пространство; наши гарнизоны в поясе астероидов уничтожены, на прошлой неделе пали Фобос и Деймос. Сообщение между Землей и Луной прервано, и один Господь знает, как долго сможет продержаться Лунная эскадра. Сама Земля едва-едва способна защититься, а бомбить ее теперь примутся всерьез… Ну же, Уллен, неужели ты не понимаешь?

Растерянность во взгляде марсианина усилилась.

— Семля проикрывает?

— Ну конечно!

— Токта смиритесь. Это путет локическим савершением. И сачем вы, сумасшетшие семляне, все это сатеяли?

Джонни заскрежетал зубами:

— Но если у нас будет дезинтегратор, мы победим. Уллен пожал плечами:

— Но, Тшонни, это ше так утомительно, выслушивать отни и те ше старые попасенки. У вас, семлян, колова рапотает только в отном направлении. Послушай, мошет пыть, ты почувствуешь сепя лучше, если я почитаю тепе немного ис своей рапоты? Это пойтет на польсу твоему интеллекту.

— Ладно, Уллен, ты сам на это напросился. Тебе некого винить. Если ты не сообщишь Торнингу то, что он хочет знать, тебя арестуют и будут судить за измену.

Последовало недолгое молчание, потом Уллен произнес, слегка заикаясь:

— Меня… са исмену? И ты топускаешь, что я моку претать… — Историк сдернул очки и принялся трясущимися руками протирать стекла. — Это неправта. Ты пытаешься запукать меня.

— О нет, я-то нет. Это Корсаков считает, что ты знаешь больше, чем говоришь. Он уверен, что ты или набиваешь себе цену, или — и это его больше устраивает — ты подкуплен венерианами.

— Но Торнинк…

— Торнинг не всемогущ. Ему впору подумать о собственной шкуре. Земное правительство в моменты потрясений не может похвастаться рассудительностью. — На глаза Джонни неожиданно навернулись слезы. — Уллен, должно же быть что-то, что ты забыл. Это не только тебе надо — всей Земле.

Уллен задышал тяжело, со свистом.

— Они считают, что я спосопен торковать своими научными поснаниями. Вот какими оскорплениями платят они мне са поряточность, са мою научную принципиальность?! — От ярости голос его охрип, и впервые за все время их знакомства Джонни смог постичь разнообразие древнемарсианских выражений. — Рас так, я не происнесу ни слова! — заявил ученый. — Пусть они сашают меня са решетку, пусть расстреляют, но этово оскорпления я не сапуту никокта.

В его глазах читалась такая непоколебимость, что у Джонни поникли плечи. Замигала сигнальная лампочка, но землянин даже не шевельнулся.

— Ответь на сигнал, Тшонни, — мягко попросил Уллен. — Они явились са мной.

Мгновение спустя в комнате стало тесно от зеленых мундиров. Лишь доктор Торнинг и двое его спутников выделялись штатскими костюмами.

Уллен силился подняться на ноги.

— Коспота, я ничего не скашу. Я уше слышал, что вы пришли к вывоту, что я протаю свои снания — протаю са теньки! — Он плевался словами. — Таково мне еще не коворили. Если вам укотно, вы мошете арестовать меня неметленно, я не скашу польше ни слова… и я отсасываюсь иметь тело с семным правительством в тальнейшем…

Офицер в зеленом мундире шагнул было вперед, но Торнинг движением руки отстранил его.

— Ну и ну, доктор Уллен, — весело произнес он, — стоит ли так кипятиться? Я просто пришел поинтересоваться, не вспомнили ли вы какой-нибудь дополнительный факт. Любой, хоть самый незначительный…

С трудом опираясь на подлокотники, Уллен тем не менее держался твердо и прямо. Его ответом было лишь ледяное молчание.

Доктор Торнинг невозмутимо присел на стол историка, взвесил в руке толстую стопку страниц.

— А-а, так об этой работе мне говорил молодой Брюстер? — Он с любопытством поглядел на рукопись. — Что ж, вы, конечно, понимаете, что ваша позиция может заставить правительство все это конфисковать.

— Та?

Волна ужаса смыла выражение непримиримости с лица Уллена. Он подался вперед, потянувшись к манускрипту. Физик отбросил прочь слабую руку марсианина:

— Руки прочь, доктор Уллен. О вашей работе я сам теперь позабочусь. — Он зашуршал страницами. — Видите ли, если вас арестуют за измену, то ваша писанина станет криминалом.

— Криминалом! — Уллен уже не говорил, а хрипел. — Токтор Торнинк, вы сами не понимаете, что коворите. Это… это мой величайший трут. — Его голос окреп. — Пошалуйста, токтор Торнинк, верните мне мою рукопись.

Физик держал ее возле самых дрожащих пальцев марсианина.

— Только если… — начал он.

— Но я ничево не снаю! — На побледневшем лице историка выступил пот. Голос срывался: — Покотите! Тайте мне время! Тайте мне восмошность потумать… и пошалуйста, оставьте мою рапоту в покое.

Палец физика больно уперся в плечо марсианского историка.

— Вам лучше помочь нам. Вашу писанину мы можем уничтожить за несколько секунд, если вы…

— Покотите, прошу вас. Кте-то — не помню кте — упоминалось, что в этом орушии тля некоторых электросхем применялся специальный металл, который портится от воты и востуха. Он…

— Святой Юпитер танцующий! — вырвалось у одного из спутников Торнинга — Шеф, помните работу Аспартье пятилетней давности о натриевых схемах в аргонной атмосфере?..

Доктор Торнинг погрузился в размышления.

— Минуточку… минуточку… минуточку… Черт побери! Это же прямо в глаза лезло…

— Вспомнил, — неожиданно прохрипел Уллен. — Это пыло описано у Каристо. Он распирал патение Каллонии, и это пыло отним ис некативных факторов — нехватка этово металла, — там он и ссылается на…

Но он обращался к пустой комнате. На некоторое время Уллен от изумления замолчал. Потом воскликнул:

— Моя рукопись!

Болезненно прихрамывая, он подобрал страницы, разбросанные по всему полу, и сложил вместе, бережно разглаживая каждый лист.

— Такие варвары… так опращаться с величайшим научным трутом!

Уллен выдвинул еще один ящик, порылся в его содержимом и раздраженно задвинул на место.

— Тшонни, кута я сунул ту пиплиографию? Ты не вител ее? — Он покосился в сторону окна. — Тшонни!

— Уллен, погоди минуточку. Они уже близко, — отозвался Джонни Брюстер.

Улицы за окном ошеломляли буйством красок. Длинной, уверенно вышагивающей колонной двигался по проспекту цвет флота. В воздухе рябило от снегопада конфетти, от лент серпантина. Слышался монотонный и приглушенный рев толпы.

— Ах, это клупые люти, — задумчиво произнес Уллен. — Они так ше ратовались, кокта началась война, и токта тоше пыл парат. А теперь еще отин. Смешно!

Он доковылял до своего кресла. Джонни последовал за ним.

— Ты знаешь, что правительство назвало звездный музей твоим именем?

— Та, — последовал сухой ответ. Уллен растерянно заглянул под стол. — Мусей поевой славы имени Уллена, и там путет выставлено все трофейное орушие. Такова ваша странная семная привычка испольсовать претметы. Но кте, путь я проклят, эта пиплиография?

— Вот здесь, — ответил Джонни, извлекая документ из жилетного кармана Уллена. — Наша победа завоевана твоим оружием, это для тебя оно древнее, а для нас в самый раз.

— Попета! Ну конечно! Пока Венера не перевоорушится и не начнет новую порьпу за реванш. Вся история покасывает… латно, хватит на эту тему. — Он поудобнее устроился в кресле. — А теперь посволь протемонстрировать тепе потлинную попету. Посволь, я прочту тепе кое-что ис первово тома моей рапоты. Снаешь, она уше в напоре. Джонни рассмеялся:

— Смелей, Уллен. Теперь я готов прослушать все твои двенадцать томов слово за словом.

Уллен ласково улыбнулся в ответ.

— Тумаю, это пойтет на польсу твоему интеллекту, — заметил он.

Не навсегда!

Николас Орлофф вставил в левый глаз монокль типично английским жестом — обязательное умение для русского, получившего образование в Оксфорде, — и укоризненно произнес:

— Но, дорогой мой господин секретарь! Полмиллиарда долларов!

Лео Бирнем устало пожал плечами, и его длинное тело еще больше поникло в кресле.

— Финансирование необходимо, господин комиссар. Члены правительства доминиона Ганимед готовы на отчаянные меры. До сих пор мне удавалось их удерживать, но я всего лишь секретарь по науке, моя власть невелика.

— Я знаю, но… — Орлофф беспомощно развел руками.

— Ну конечно, — согласился Бирнем, — имперскому правительству легче ничего не замечать. Этим оно и занималось до сих пор. Я уже в течение года пытаюсь заставить их понять, какая опасность нависла над всей Солнечной системой, но похоже, что все бесполезно. И теперь я обращаюсь к вам, господин комиссар. Вы недавно заняли свой пост и можете взглянуть на это дело непредубежденно.

Орлофф кашлянул и принялся рассматривать носки своих ботинок. За три месяца, прошедшие с тех пор, как он сменил Гридли на посту комиссара по делам колоний, он неизменно складывал в ящик стола, не читая, все, что относилось к «этому проклятому юпитерианскому делу». Такова была устоявшаяся политика правительства, окрестившего всю ситуацию «засохшим деревом» задолго до появления Орлоффа.

Но теперь, когда Ганимед начал вести себя столь скверно, его послали в Юпитерополис с заданием «задавить этих сволочных провинциалов». Да, ничего себе положеньице…

Бирнем тем временем говорил.

— Правительство доминиона настолько нуждается в деньгах, что если оно их не получит, то все обнародует.

Апатия полностью слетела с Орлоффа, он резким движением подхватил выпавший из глаза монокль.

— Что вы такое говорите!

— Я прекрасно понимаю, что это значит. Я возражал, но в конце концов их позиция резонна. Как только все о юпитерианском деле станет известно широкой публике, имперское правительство не продержится и недели. А уж когда к власти придет партия технократов, они дадут нам все, чего мы только ни попросим. Об этом позаботится общественное мнение.

— Но тем самым вы вызовете панику и истерию…

— Безусловно. Именно поэтому мы и колеблемся. Но вы можете считать мои слова ультиматумом. Мы хотим сохранить все в тайне, мы нуждаемся в секретности, но в деньгах мы нуждаемся еще больше.

— Понятно. — Орлофф быстро просчитывал варианты, и выводы, к которым он пришел, не радовали. — В таком случае требуется более внимательно изучить вопрос. Если у вас при себе документы, касающиеся контактов с Юпитером…

— Они у меня при себе, — сухо прервал его Бирнем, — знакомо с ними и правительство в Вашингтоне. Так не пойдет, комиссар. Эту жвачку земные бюрократы жуют уже больше года, и дело не движется с места. Я хочу, чтобы вы вместе со мной посетили исследовательскую станцию.

Ганимедец, встав с кресла, пристально смотрел на Орлоффа с высоты своего более чем двухметрового роста.

— Вы мне приказываете? — вспыхнул Орлофф.

— Вроде того. Говорю же вам, времени уже не остается. Вы должны действовать быстро или не действовать вообще. — Бирнем помолчал, потом добавил: — Надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы пройтись. Транспортным средствам запрещено появляться рядом со станцией, а за то время, что мы будем туда добираться, я вам кое-что объясню. Идти всего две мили.

— Пошли, — был резкий ответ.

Они молча поднялись на приповерхностный уровень; Орлофф заговорил, только когда они вошли в тускло освещенный вестибюль.

— А здесь прохладно.

— Конечно. Поддерживать нормальную для внутренних помещений температуру так близко к поверхности нелегко. Но дальше будет еще холоднее. Идите сюда.

Бирнем открыл дверцу шкафа и показал на висящую там одежду:

— Одевайтесь. Иначе замерзнете. Орлофф с сомнением пощупал ткань.

— А этого будет достаточно?

Бирнем, натягивая собственный костюм, ответил:

— Одежда с электрическим подогревом. Вам будет так тепло, как вы сами того захотите. Ну вот! Теперь заправьте штанины в сапоги и туго их зашнуруйте.

Бирнем повернулся к полке в углу шкафа и, кряхтя, вытащил двойные кислородные баллоны. Глянув на манометр, он немного отвернул запорные гайки; раздался тонкий свист выходящего газа. Ганимедец понюхал газ и удовлетворенно кивнул.

— Вы умеете этим пользоваться? — спросил он, прикрепляя к баллону гибкую трубку в металлической оплетке, заканчивающуюся причудливой формы маской из толстого прозрачного стекла.

— Что это?

— Кислородная маска. То,что служит Ганимеду атмосферой, состоит из аргона и азота, примерно пятьдесят на пятьдесят. Дышать этим было бы затруднительно. — Бирнем поднял баллоны и закрепил их на спине Орлоффа.

Орлофф пошатнулся:

— Они тяжелые Я не смогу пройти две мили с таким грузом.

— Там это не покажется тяжелым, — Бирнем небрежно показал наверх, поправляя на Орлоффе стеклянную маску. — Только не забудьте — вдыхать нужно через нос, а выдыхать — через рот. Да, кстати, вы давно ели последний раз?

— Я пообедал перед встречей с вами. Бирнем с сомнением хмыкнул:

— Н-да, это не очень удачно. — Он вытащил из кармана небольшой металлический цилиндр и протянул его комиссару. — Положите одну из таблеток в рот и сосите.

Орлофф негнущимися руками в перчатках с трудом открыл цилиндр и отправил в рот коричневый шарик. Следом за Бирнемом он поднялся по пологой эстакаде и вышел в коридор, казавшийся тупиком. Но когда они подошли к стене, та бесшумно скользнула в сторону; раздался шелест — воздух из шлюза вырвался в более разреженную атмосферу Ганимеда.

Бирнем ухватил спутника за локоть и вытащил его из шлюза.

— Я включил подачу кислорода на полную мощность. Дышите глубоко и сосите таблетку.

Сила тяжести резко уменьшилась, как только они перешагнули порог шлюза, и в этот ужасный момент желудок Орлоффа словно перевернулся и выбросил все содержимое. Орлофф поперхнулся и стал лихорадочно сосать таблетку в отчаянной попытке сохранить самообладание. Обогащенная кислородом дыхательная смесь обжигала горло, и постепенно Ганимед перестал взбрыкивать у Орлоффа под ногами. Спазмы в желудке постепенно затихли, и Орлофф попробовал сделать несколько шагов.

— Расслабьтесь, — послышался успокаивающий голос Бирнема. — Так бывает со всеми первый раз при быстрой перемене силы тяжести. Идите не торопясь и найдите удобный для себя темп, иначе будете спотыкаться. Вот-вот, у вас хорошо получается.

Поверхность, по которой они шли, казалась упругой. Орлофф чувствовал давление руки спутника, удерживавшей его от невольного взлета вверх при каждом движении. Постепенно, войдя в заданный Бирнемом ритм, Орлофф стал делать более длинные шаги, стараясь не особенно отрывать ноги от поверхности. Бирнем продолжал что-то говорить; его голос глухо доносился из-за кожаного клапана, прикрывающего рот и подбородок.

— Каждому хорошо в его собственном мире. — Можно было догадаться, что Бирнем улыбается. — Несколько лет назад мы с женой побывали на Земле и прошли через ад. Я никак не мог привыкнуть, что по поверхности можно ходить без кислородной маски. Я все время задыхался — на самом деле задыхался. Солнце было слишком яркое, небо — слишком голубое, трава — слишком зеленая. А здания стояли на земле. Никогда не забуду, как пытался уснуть в комнате на двадцатом этаже — еще и окно было открыто и луна светила. Я сбежал на первом же идущем к Ганимеду корабле и не собираюсь повторять эксперимент… Как вы теперь себя чувствуете?

— Прекрасно! Замечательно! — Теперь, когда первые ужасные минуты были позади, Орлофф чувствовал необыкновенный подъем. Он огляделся вокруг. Неровная холмистая поверхность, покрытая стелющимися кустами с широкими листьями, высаженными ровными рядами, купалась в тусклом желтом свете.

Бирнем ответил на невысказанный вопрос спутника:

— В здешнем воздухе для растений достаточно углекислого газа, а клубеньковые бактерии связывают для них атмосферный азот. Благодаря этому сельское хозяйство — основа экономики Ганимеда. Здешние растения ценятся на Земле на вес золота как удобрение и еще вдвое или втрое дороже — как источник полусотни алкалоидов, которые нигде больше в Солнечной системе получить нельзя. И еще, конечно, как всем известно, ганимедский зеленолистник побивает земной табак по всем показателям.

Над ними с пронзительным воем пролетела стратосферная ракета, и Орлофф поднял глаза. Он замер на месте и забыл о том, что нужно дышать.

Он впервые увидел Юпитер в небе Ганимеда.

Одно дело — смотреть на Юпитер, сияющий холодным светом, на фоне черной бездны космоса, хотя на расстоянии в шестьсот тысяч миль он и производит царственное впечатление. Но на Ганимеде висящий над вершинами холмов, с очертаниями, смягченными разреженной атмосферой, мягко сияющий в пурпурном небе, где лишь немногие звезды дерзают соперничать с гигантом, — Юпитер не может быть достаточно выразительно описан ни на одном человеческом языке.

Сначала Орлофф смотрел на этот выпуклый диск в молчании. Он выглядел огромным, в тридцать два раза больше солнечного диска, как тот виден с Земли. На нем на фоне мягкой желтизны переливались полосы, а рядом с западным краем горел оранжевый овал Большого Красного Пятна.

— Он прекрасен! — наконец тихо прошептал Орлофф. Лео Бирнем тоже смотрел на планету, но в его глазах не было благоговения. В них, кроме усталости от слишком часто наблюдаемого вида, отражалось отвращение. Кожаный клапан прятал его кривую улыбку, но пальцы, стиснувшие руку Орлоффа, оставили синяки даже сквозь толстую ткань термоизоляционного костюма.

— Это самый ужасный вид во всей Солнечной системе, — сказал он медленно.

Орлофф неохотно переключил внимание на спутника.

— А? — и недовольно пробормотал: — Ах да, эти таинственные юпитериане.

В ответ ганимедец резко отвернулся и двинулся вперед скользящими пятиметровыми шагами. Орлофф неуклюже последовал за ним, с трудом сохраняя равновесие.

— Эй, послушайте! — пропыхтел он, задыхаясь.

Но Бирнем не слушал. Он говорил — холодно и с горечью:

— Вы на Земле можете позволить себе игнорировать Юпитер. Вы ничего о нем не знаете. Это всего лишь булавочная головка в вашем небе, маленькая искорка. Вам не приходится жить здесь, на Ганимеде, постоянно видя этого издевающегося над вами колосса. Он не висит над вами по пятнадцать часов, пряча неизвестно что на своей поверхности. Что-то, что ждет и ждет и пытается оттуда появиться. Как гигантская бомба, которая вот-вот взорвется.

— Чепуха! — удалось выдавить из себя Орлоффу. — Ну-ка давайте помедленнее. Мне за вами не угнаться.

Бирнем уменьшил скорость вдвое и возбужденно продолжал:

— Всем известно, что Юпитер обитаем, но практически никто не дает себе труда задуматься, что же это значит. Говорю вам, эти юпитериане, кто бы они ни были, рождены для царственного пурпура. Они — естественные владыки Солнечной системы.

— Истерика чистой воды, — пробормотал Орлофф. — Имперское правительство только это от вас и слышит весь последний год.

— И вы в ответ пожимаете плечами. Ну так слушайте! Диаметр Юпитера, без учета его мощной атмосферы, восемьдесят тысяч миль. Это значит, что его поверхность в сто раз больше земной и в пятьдесят раз больше всей Империи. В такой же пропорции население Юпитера, его ресурсы, его военный потенциал превосходят имперские.

— Это просто цифры.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — продолжал свою страстную речь Бирнем. — Одной численностью нельзя выиграть войну. Для этого нужна наука и нужна организация. Юпитериане имеют и то и другое. За те два десятилетия, что мы общаемся с ними, мы кое-что узнали. У них есть атомная энергия и у них есть радио. И в этом мире аммиака под невероятным давлением — в мире, где почти ни один металл не может сколько-нибудь длительно существовать как металл, — он образует растворимые соединения с аммиаком — они сумели создать могучую цивилизацию. Это значит, что они использовали пластики, стекло, силикаты и синтетические строительные материалы. Следовательно, химия у них развита не меньше, чем у нас, а не исключено, что и больше.

Орлофф ответил не сразу:

— Но насколько можно быть уверенными насчет их последнего послания? Мы на Земле сомневаемся, что со стороны юпитериан возможна такая слепая воинственность, как вы описываете.

Ганимедец невесело рассмеялся:

— Они прекратили всякие переговоры после того последнего послания, не так ли? А оно ведь не производит впечатления особенно дружественного, верно? Уверяю вас, мы сделали все возможное, чтобы снова связаться с ними.

Погодите, не перебивайте. Позвольте мне кое-что объяснить. Вот уже четверть века группа исследователей здесь на Ганимеде буквально выворачивается наизнанку, чтобы понять эти искаженные атмосферным электричеством и гравитационными бурями радиосигналы, которые представляют собой нашу единственную связь с разумными существами, обитающими на Юпитере. За такую работу следовало бы взяться всем ученым мира, но на нашей станции никогда не бывало больше двух дюжин специалистов. Я работал с ними с самого начала и как лингвист внес свой вклад в создание кода и расшифровку сигналов, приходящих от юпитериан. Так что, как видите, я знаю, о чем говорю.

Это была чертовская работа. Прошло пять лет, прежде чем мы смогли продвинуться дальше элементарных арифметических примеров: три плюс четыре равно семи, корень квадратный из двадцати пяти равен пяти, шесть факториал равен семистам двадцати. Да и после этого иногда проходили месяцы, прежде чем нам удавалось расшифровать и удостовериться в правильности понимания одного-единственного нового фрагмента их языка.

Но — и это главное — к тому моменту когда юпитериане прервали контакты, мы научились понимать их полностью. Теперь шанс неправильного перевода примерно равен шансу того, что Ганимед вдруг самопроизвольно улетит от Юпитера. Их последнее послание было угрозой, предупреждением о полном нашем уничтожении. Ох, в этом нет сомнения — абсолютно никакого сомнения!

Теперь они шли по неглубокому ущелью, где желтый свет Юпитера уступал место липкой темноте. Орлофф был обеспокоен. Ему никогда раньше не приходилось смотреть на дело с этой точки зрения.

— Но в чем причина? Разве мы дали им какие-нибудь основания…

— Никаких оснований мы им не дали. Просто юпитериане пришли на основании наших посланий к выводу — не знаю, как и почему, — что мы не юпитериане.

— Ну конечно же!

— Для них это вовсе не «конечно». Им не приходилось иметь дело с разумными существами, которые не были бы юпитерианами. С какой стати им делать исключение для пришельцев из космоса?

— Вы говорите, что у них есть ученые, — голос Орлоффа звучал настороженно. — Разве не должны они были предположить, что иная среда обитания создаст иную жизнь? Мы же знали об этом. Мы ведь никогда не считали юпитериан землянами только потому, что не встречали разумных существ нигде, кроме как на Земле.

Бирнем и Орлофф снова вышли на освещенную Юпитером поверхность. Справа от них в углублении янтарно блестел лед. Бирнем ответил:

— Я говорил, что среди юпитериан есть химики и физики, но я никогда не утверждал, что у них есть и астрономы. Атмосфера Юпитера, дорогой мой комиссар, имеет толщину в три тысячи миль. Сквозь это газовое одеяло видны только Солнце и четыре самых крупных луны планеты. Юпитериане ничего не знают о существовании другой среды обитания.

Орлофф задумался.

— Значит, они решили, что мы чужаки. Ну и что из того?

— Если мы не юпитериане, значит, на их взгляд, мы не люди. Определение «не-юпитерианина» на их языке — «паразит».

Орлофф автоматически попытался было запротестовать, но Бирнем оборвал его:

— На их взгляд, как я сказал, мы паразиты; значит, паразиты мы и есть. Более того, мы паразиты, которые с поразительной дерзостью посмели пытаться вступить с ними в контакт — с ними, человеческими существами. Их последнее послание дословно таково: «Юпитериане — господа. В мире нет места паразитам. Мы вас немедленно уничтожим». Мне кажется, в этом сообщении нет никакой враждебности — просто холодная констатация факта. Но тем не менее они имеют в виду именно то, что говорят.

— Но почему?

— А почему человек прихлопывает муху?

— Да ну что вы, мой дорогой. Нельзя же серьезно видеть здесь аналогию.

— А почему бы и нет? Ведь юпитериане смотрят на нас именно как на мух, и притом нестерпимо назойливых мух, имеющих наглость претендовать на разумность.

Орлофф сделал последнюю слабую попытку что-то возразить:

— Но ведь, господин секретарь, представляется абсолютно невозможным, чтобы представители разумного вида заняли такую позицию!

— Разве вам приходилось так уж много общаться с представителями разумных видов, отличных от нашего собственного? — был саркастический ответ. — Считаете ли вы себя достаточно компетентным в юпитерианской психологии? Представляете ли, насколько чужды нам юпитериане физически? Только вообразите себе их мир с его мощным тяготением, в два с половиной раза превосходящим земное; с его океанами жидкого аммиака — океанами, в которых Земля утонула бы, даже не подняв заметной волны; с трехтысячемильной атмосферой, сжатой чудовищным тяготением до плотности и температур, по сравнению с которыми самые глубокие океанские впадины Земли покажутся чуть ли не вакуумом. Говорю вам, мы пытались вычислить, какая форма жизни может возникнуть в таких условиях, и отказались от таких попыток. Это не поддается человеческому воображению. Не думаете же вы, что их интеллект легче себе представить, чем физическую форму? Никогда! Посмотрите фактам в лицо. Они намерены нас уничтожить. Это все, что нам известно, и все, что нам требуется знать.

Бернем указал рукой в перчатке вперед:

— Вон станция — прямо перед нами. Орлофф начал озираться.

— Она что, под землей?

— Конечно! Под землей находится все, кроме обсерватории Вон видите — маленький купол из стали и кварца справа.

Они остановились между двумя скалами перед насыпью; из-за скал появились фигуры часовых — в масках, термокостюмах и с бластерами в руках. Бирнем повернулся так, чтобы свет Юпитера упал на его лицо, охранники отдали ему честь и отступили в сторону. Один из них буркнул что-то в наручный микрофон, и между скалами открылся замаскированный проход. Орлофф последовал за Бирнемом в зияющий люк воздушного шлюза.

Представитель Земли бросил последний взгляд на набухший диск Юпитера. Он больше не казался ему таким прекрасным!

Орлофф не смог отдышаться до тех пор, пока не опустился в мягкое кресло в кабинете доктора Эдварда Проссера. Со вздохом облегчения он снова вставил свой монокль.

— Не будет ли доктор Проссер возражать, если, пока мы ждем, я закурю?

— Валяйте, — ответил Бирнем безразлично. — Будь моя воля, я бы притащил его сюда, чем бы он там ни занимался сейчас. Но Проссер странный парень. Мы узнаем от него больше, если дождемся, пока он будет готов. — Бирнем вынул толстую зеленоватую сигару из футляра и откусил кончик.

Орлофф улыбнулся ему сквозь дым своей сигареты:

— Я не против того, чтобы немного подождать, тем более что мне есть что вам сказать. Должен признаться, господин секретарь: на какое-то время ваши слова повергли меня в панику. Но ведь в конце концов, хотя юпитериане и намерены задать нам жару, когда доберутся до нас, факт остается фактом: добраться до нас они не могут.

— Мина без взрывателя, да?

— Именно. Это все настолько просто, что даже не нуждается в обсуждениях. Надеюсь, вы согласны с тем, что юпитериане ни при каких обстоятельствах не способны покинуть Юпитер.

— Ни при каких обстоятельствах? — с насмешкой медленно произнес Бирнем. — Не стоит ли остановиться на этом немного подробнее? — Он пристально смотрел на тлеющий кончик своей сигары. — Утверждение, что юпитериане не могут покинуть Юпитер, давно уже стало банальностью. Это обстоятельство всячески обыгрывается поставщиками сенсаций в прессе Земли и Ганимеда: еще бы, как не пролить слезу над печальной участью бедных разумных существ, навсегда привязанных к поверхности своей планеты и обреченных вечно гадать о том, чего им никогда не достичь.

Но что удерживает юпитериан на их планете? Два фактора. Первый: сильнейшее тяготение, в два с половиной раза превосходящее земное.

— Страшно подумать, — кивнул Орлофф.

— Что же касается гравитационного потенциала, то тут дело обстоит даже еще хуже: из-за огромного диаметра планеты интенсивность поля тяготения убывает с расстоянием в десять раз медленнее, чем при взлете с Земли. Это труднейшая проблема — но она юпитерианами разрешена.

— А? — Орлофф выпрямился в кресле.

— У них есть атомная энергетика. Тяготение — даже юпитерианское — ничего не значит, коль скоро вам удалось заставить работать на себя энергию ядерного распада.

Орлофф нервным движением раздавил в пепельнице сигарету:

— Но такая мощная атмосфера…

— Да, это их пока удерживает. Они живут на дне воздушного океана глубиной в три тысячи миль, и давление там таково, что водород обретает плотность твердого тела. Он остается газом только потому, что температура на поверхности Юпитера выше критической; но попробуйте вычислить давление, при котором самый легкий газ оказывается всего вдвое легче воды. Вам придется написать цифру с таким количеством нулей, что рука устанет.

Ни один космический корабль, из чего бы ни был сделан его корпус, не выдержит такого давления. Любой земной космолет, если попробует сесть на Юпитере, будет раздавлен, как яичная скорлупа, и любой юпитерианский корабль при попытке покинуть планету лопнет, как мыльный пузырь. Пока это препятствие непреодолимо, но ведь когда-нибудь решение будет найдено — может быть, завтра, или через сто лет, или через тысячу. Мы не знаем, когда это случится; но когда случится, юпитериане свалятся нам на голову. А между тем решение проблемы существует.

— Я не вижу возможности…

— Силовые поля! Мы ведь уже теперь владеем этой технологией.

— Силовые поля! — Орлофф был искренне озадачен. Несколько минут он так и этак вертел в уме этот термин. — Их применяют как защитный экран для кораблей, летающих в поясе астероидов… Но я не вижу, как они могут быть использованы для решения юпитерианской проблемы.

— Обычное силовое поле, — объяснил Бирнем, — представляет собой разреженную энергетическую оболочку, захватывающую пространство вокруг корабля на сотню миль или даже больше. Оно способно остановить метеор, но для молекулы газа столь же проницаемо, как и вакуум. Но что будет, если ту же самую энергетическую оболочку сжать до толщины в десятую долю дюйма? Молекулы будут отскакивать от нее, как шарики для пинг-понга. А если использовать более мощные генераторы и уменьшить толщину энергетической оболочки до одной сотой дюйма, она станет непроницаемой даже для молекул, находящихся под действием невероятного давления юпитерианской атмосферы. Если внутри такой оболочки окажется космический корабль… — он не докончил фразу.

Орлофф побледнел.

— Не хотите же вы сказать, что такое возможно?

— Готов спорить на что угодно, что именно это юпитериане и пытаются сделать. А мы пытаемся сделать это здесь.

Комиссар по делам колоний придвинул свое кресло ближе к Бирнему и сжал его запястье.

— Но разве нельзя использовать против Юпитера атомное оружие? Я имею в виду ковровую бомбардировку. Тяготение и площадь поверхности планеты таковы, что тут уж не промахнешься.

Бирнем слабо улыбнулся:

— Такое мы тоже обдумывали. Но атомные бомбы просто вырвут клочья из атмосферы Юпитера. И даже если бы удалось поразить поверхность планеты, разделите ее площадь на площадь поражения одной бомбой и подсчитайте, сколько лет нам пришлось бы бомбардировать Юпитер со скоростью одна бомба в минуту, чтобы причинить хоть какой-нибудь ущерб. Юпитер большой! Не забывайте об этом!

Сигара Бирнема погасла, но он не стал раскуривать ее снова и продолжал говорить тихим напряженным голосом:

— Нет, мы не можем атаковать юпитериан, пока они на поверхности своей планеты. Придется ждать, когда они ее покинут — а тогда они будут иметь огромное преимущество в численности. Ужасное, невообразимое преимущество… Поэтому нам нужно превосходить их на научном уровне.

— Но, — прервал ганимедца Орлофф, и в голосе его прозвучала смесь любопытства и ужаса, — как можно знать заранее, чем они окажутся вооружены?

— Никак нельзя. Поэтому-то и нужно собрать все, что у нас есть, и надеяться на лучшее. Но об одной вещи мы знаем наверняка. У них будут силовые поля. Иначе им не покинуть поверхности Юпитера. А если силовые поля будут у них, они должны быть и у нас, и как раз эту-то проблему мы и пытаемся решить. Обладание силовыми полями не гарантирует нам победы, но их отсутствие гарантирует поражение. Так что теперь вы знаете, для чего нам нужны деньги. Более того — мы хотим, чтобы Земля тоже взялась за дело. Нужно безотлагательно заняться разработкой новых вооружений и подчинить этому все прочие интересы. Вы понимаете меня?

Орлофф вскочил на ноги:

— Бирнем, я на вашей стороне — на все сто процентов. Вы можете рассчитывать на меня, я сделаю все, что в моих силах, когда вернусь в Вашингтон.

Его искренность не вызывала сомнений. Бирнем схватил протянутую руку и пожал ее. И как раз в этот момент дверь распахнулась и в нее влетел похожий на эльфа человечек.

Вновь прибывший заговорил быстро и отрывисто, обращаясь исключительно к Бирнему.

— Откуда ты взялся? Я пытался связаться с тобой, но твоя секретарша сказала, что ты ушел. А через пять минут после этого ты являешься сюда собственной персоной. Не понимаю. — Доктор Проссер начал лихорадочно рыться в своем столе.

Бирнем ухмыльнулся:

— Если ты переведешь дух, док, то сможешь поздороваться с комиссаром по делам колоний господином Орлоффом.

Доктор Эдвард Проссер повернулся на носке, как танцор, и дважды оглядел землянина с ног до головы.

— Новенький, да? Ну как, получим мы деньги? Пора бы. Мы уже давно работаем на аппаратуре, сметанной на живую нитку. А впрочем, деньги могут и не понадобиться. Там будет видно. — Он снова принялся рыться в столе.

Орлофф несколько растерялся, но Бирнем выразительно подмигнул ему, и землянин принялся рассматривать маленького доктора через свой монокль.

Проссер выхватил из одного из ящиков блокнот в черном кожаном переплете, уселся в вертящееся кресло и повернулся к остальным.

— Рад, что ты пришел, Бирнем, — пробормотал он, листая блокнот. — Хочу тебе кое-что показать. Комиссару Орлоффу тоже, конечно.

— Почему тебя так долго пришлось дожидаться? — требовательно спросил Бирнем. — Где ты был?

— Я был занят! Чертовски занят! Не спал три ночи. — Проссер поднял глаза на собеседника, и его пухлое личико засияло от удовольствия. — Неожиданно все встало на место — как в картинке-головоломке. Редкостное везение. Ну как тут не крутиться на полных оборотах.

— Вам удалось получить плотное силовое поле? — с внезапным интересом спросил Орлофф.

Проссер досадливо поморщился:

— Нет. Кое-что другое. Пойдемте покажу. — Он взглянул на часы и вскочил с кресла. — У нас есть полчаса. Пошли.

В коридоре за дверью ждала тележка с электромотором. Проссер возбужденно говорил, рывком направляя загудевший механизм в глубины станции:

— Теория! Теория! Чертовски важно! Ведь эмпирик — он что? Как возьмется за какое-то дело, так и будет до бесконечности ковыряться. Только жизнь зря проходит, ничего не получается — он тычется наугад. Настоящий ученый действует в соответствии с теорией. Пусть математика решает все проблемы. — Довольство собой переполняло Проссера.

Тележка остановилась на площадке перед огромными двойными дверями. Проссер выскочил и побежал вперед; остальные следовали за ним не столь поспешно.

— Сюда! Сюда! — Проссер распахнул дверь и повел своих спутников по коридору и узкой лесенке; вскоре они оказались на балконе, опоясывающем огромный зал этажа в три высотой. Орлофф узнал ощетинившийся стальными и стеклянными трубками эллипсоид — это был атомный реактор.

Поправив монокль, комиссар стал наблюдать за лихорадочной деятельностью в зале. Человек в наушниках на высоком стуле перед усеянной экранами приборов консолью взглянул вверх и помахал рукой. Проссер ухмыльнулся и помахал в ответ.

— Это здесь вы создаете силовое поле? — спросил Орлофф.

— Точно! Вы когда-нибудь видели, как это делается?

— Нет. — Комиссар смущенно улыбнулся. — Я даже не знаю, что это такое, за исключением того, что оно может служить противометеоритным экраном.

— Все очень просто. Элементарно просто. Материя состоит из атомов. Атомы удерживаются вместе силами взаимодействия. Теперь уберите атомы, оставьте только взаимодействие. Это и есть силовое поле.

Орлофф выглядел ошарашенным, и Бирнем хмыкнул и почесал ухо:

— Твое объяснение напоминает мне наш ганимедский способ подъема яйца на высоту мили: нужно найти гору точно такой высоты, положить на нее яйцо, а потом убрать гору, вот и все.

Комиссар по делам колоний расхохотался, а недовольный доктор Проссер надул губы:

— Прекрати. Это не шутка. Силовые поля очень важны. Мы должны быть готовы, когда придут юпитериане.

Неожиданное режущее уши гудение, раздавшееся снизу, заставило Проссера отскочить от перил балкона.

— Сюда, за защитный экран, — выкрикнул он. — Включается двадцатимиллиметровое поле. Сильная радиация.

Гудение почти прекратилось, и люди вышли на балкон снова. В зале, казалось, ничего не изменилось, но Проссер протянул руку над перилами и предложил:

— Попробуйте!

Орлофф осторожно вытянул палец, задохнулся от неожиданности и похлопал ладонью по чему-то невидимому. Ощущение было такое, словно касаешься очень упругой резины или преодолеваешь сопротивление пружины.

Бирнем попробовал тоже.

— Это лучше всего, что до сих пор получалось. — Он стал объяснять Орлоффу: — Двадцатимиллиметровое поле — это такое поле, которое способно при давлении в двадцать миллиметров ртутного столба изолировать вакуум от проникновения любых молекул.

Комиссар кивнул:

— Понятно: для того чтобы отгородиться от земной атмосферы, понадобилось бы семисотшестидесятимиллиметровое поле.

— Верно. Это было бы поле для давления в одну атмосферу. Ну как, Проссер, это именно то, что тебя так взволновало?

— Двадцатимиллиметровое поле? Конечно, нет. Я могу довести мощность до двухсот пятидесяти миллиметров, используя активированный пентасульфид ванадия. Но только это делать не стоит. Умелец-эмпирик именно так бы и поступил и разнес бы всю станцию на части. Настоящий ученый полагается на теорию и не торопится. — Проссер подмигнул Бирнему: — Мы теперь заняты тем, чтобы придать полю жесткость. Смотри!

— Нужно встать за экран?

— Теперь уже нет. Сильная радиация бывает только вначале.

Гудение снова усилилось, но не в такой степени, как раньше. Проссер что-то прокричал человеку за консолью, но получил в ответ только неопределенный жест. Затем оператор поднял вверх сжатый кулак, и Проссер возбужденно выкрикнул:

— Мы перевалили за пятьдесят миллиметров! Пощупайте теперь!

Орлофф протянул руку и с любопытством потыкал пальцем в пустоту. Резиновая преграда затвердела! Орлофф попытался захватить резиновую поверхность между большим и указательным пальцами — настолько совершенна была иллюзия, — но тут у него в руке не оказалось ничего, кроме не оказывающего никакого сопротивления воздуха.

Проссер нетерпеливо пощелкал языком:

— Под прямым углом к направлению поля никакого сопротивления не будет. Это же элементарная механика.

Человек за консолью снова начал жестикулировать. — Перевалило за семьдесят, — объяснил Проссер. — Теперь мы будем наращивать мощность медленно. Критическая точка — 83,42 миллиметра.

Он перегнулся через перила и тут же стал отталкивать Орлоффа и Бирнема к стене.

— Назад! Опасность! — Его голос перешел в вопль: — Берегись! Решетка реактора коробится!

Гудение перешло в хриплый рев. Человек у консоли лихорадочно вертел рукоятки. Красное свечение, исходящее из кварцевого окошка в центре реактора, приобрело угрожающую яркость.

Затем гудение на секунду смолкло и тут же возобновилось с невероятной силой. Воздушная волна швырнула Орлоффа к стене. Упавший рядом с ним Проссер вскочил на ноги. На лбу у него кровоточил порез.

— Ранены? Нет? Прекрасно. Я ожидал чего-то в этом роде. Нужно было вас предупредить. Пошли вниз. Где Бирнем?

Высокий ганимедец поднялся с пола и отряхнул пыль с одежды.

— Я здесь. Что взорвалось?

— Ничего не взорвалось. Кое-что покоробилось. Пошли, нам теперь нужно вниз. — Он промокнул кровь на лбу носовым платком и повел своих спутников вниз по лестнице.

Человек у консоли снял наушники и встал со стула. Он выглядел выжатым, как лимон, его перепачканное лицо было покрыто потом.

— Эта чертовщина началась при 82,8, босс, и почти застала меня врасплох.

— Ах вот как! — рявкнул Проссер. — Впрочем, в пределах допустимой ошибки, не так ли? Как там реактор? Эй, Стоддард!

Техник, которого окликнул Проссер, отозвался со своего места у реактора:

— Трубка пять сдохла. Понадобится два дня на замену. Проссер довольно кивнул и сказал:

— Все сработало. Прошло в точности как должно было. Проблема разрешена, джентльмены. Все трудности позади. Пошли обратно ко мне в кабинет Есть хочется. А потом — спать.

Проссер не возвращался к интересующей всех теме до тех пор, пока не оказался за столом в своем кабинете и не откусил разом чуть ли не половину бутерброда с паштетом. Проссер обратился к Бирнему:

— Помнишь работу по устойчивости пространства, которую мы делали в июне? Тогда ничего не вышло, но мы продолжали копать. Финч на прошлой неделе нашел зацепку, а мне удалось понять, в чем дело. Все стало на свое место, пошло как по маслу. Никогда не видел ничего подобного.

— Давай рассказывай, — ответил Бирнем спокойно. Он достаточно хорошо знал Проссера, чтобы не выказывать нетерпения.

— Ты же видел, что произошло. Когда поле переходит за 83,42 миллиметра, оно становится неустойчивым. Пространство внутри не выдерживает. Оно выпячивается, и поле взрывается. Бум!

У Бирнема отвисла челюсть, а ручки кресла, в котором сидел Орлофф, заскрипели под стиснувшими их пальцами. Секунду царила тишина, а затем Бирнем слабым голосом спросил:

— Ты хочешь сказать, что создание более сильных полей невозможно?

— Ну почему же. Создать их можно. Но чем они плотнее, тем неустойчивее. Если бы я включил двухсотпятидесятимиллиметровое поле, оно просуществовало бы одну десятую секунды. Потом бум! Вся станция разлетелась бы на части. И я вместе с ней. Практик-умелец именно это и сделал бы. Ученого предупреждает теория. Нужно работать осторожно — как я. Никакого ущерба.

Орлофф засунул монокль в карман и сказал дрожащим голосом:

— Но если силовое поле — это взаимодействие между атомами, то почему сталь не взрывается — ведь между ее атомами связи очень сильны, а пространство при этом не выпячивается. Здесь какое-то противоречие!

Проссер бросил на комиссара недовольный взгляд:

— Никакого противоречия. Критическая величина зависит от количества генераторов поля. Каждый атом стали сам является таким генератором — в каждой унции стали таких генераторов триста миллиардов триллионов. Если бы мы могли использовать такое же количество… На практике наш предел — сто генераторов. Это дает критическую величину всего в 97 или около того.

Проссер вскочил и продолжал говорить с неожиданным воодушевлением.

— Нет, проблемы больше не существует. Абсолютно невозможно создать силовое поле, которое могло бы противостоять давлению в одну атмосферу больше сотой доли секунды. О давлении атмосферы Юпитера и думать нечего. Так говорят холодные цифры, а эксперимент подтверждает это. Пространство не выдержит!

Пусть юпитериане стараются хоть до посинения. Им не удастся покинуть планету! Это окончательно! Навсегда! Навсегда!

Орлофф спросил:

— Господин секретарь, могу я послать отсюда сообщение? Я хочу передать на Землю, что возвращаюсь со следующим кораблем и что юпитерианской проблемы больше не существует — отныне и навсегда.

Бирнем молчал, но облегчение, отразившееся на его лице, когда он пожимал руку комиссару, сделало его почти красивым.

А доктор Проссер повторял, по-птичьи кивая головой:

— Это окончательно! Навсегда!

Хэл Таттл посмотрел на капитана Эверетта, командира космолета «Прозрачный», новейшего пополнения флота компании «Комета», когда тот вошел в обсервационную рубку на носу.

Капитан сказал:

— Только что получено сообщение из штаб-квартиры в Таксоне. Мы должны забрать комиссара по делам колоний Орлоффа из Юпитерополиса на Ганимеде и доставить его на Землю.

— Хорошо. Других кораблей поблизости нет?

— Нет. Ведь мы вдалеке от обычных маршрутов. О нас впервые узнают в Солнечной системе, когда «Прозрачный» сядет на Ганимеде. Это будет сенсация — величайшая сенсация со времен первой высадки на Луне. — Голос капитана неожиданно приобрел заботливую интонацию. — Что-нибудь не так, Хэл? Ведь это твой триумф!

Хэл Таттл смотрел в темноту космоса.

— Да, наверное. Десять лет работы, Сэм. Я лишился глаза и руки при том первом взрыве, но не жалею об этом. Теперь просто наступила реакция. Проблема разрешена, работе всей моей жизни пришел конец.

— Конец пришел и кораблям с металлическими корпусами. Таттл улыбнулся:

— Да. В это трудно поверить, не правда ли? — Он вытянул руку. — Ты видишь звезды? Часть времени между ними и нами ничего нет. Странное чувство. — В его голосе зазвучала грусть. — Девять лет у меня ничего не получалось. Я ведь не теоретик, я никогда на самом деле не знал, к чему в конце концов приду, — я просто пробовал все, до чего мог додуматься. Однажды я перестарался, и поле взорвалось. Я заплатил за ошибку глазом и рукой и начал сначала.

Капитан Эверетт ударил кулаком по корпусу корабля — корпусу, сквозь который беспрепятственно сияли звезды. Раздался глухой звук — рука встретила неподдающуюся поверхность, — но невидимая стена погасила удар.

Таттл кивнул:

— Она достаточно солидна — хотя возникает и исчезает восемьсот тысяч раз в секунду. Идею мне подала стробоскопическая лампа. Ну, ты знаешь — они включаются и выключаются с такой частотой, что возникает иллюзия непрерывного свечения.

Так же и с корпусом. Поле каждый раз включается не столь надолго, чтобы вызвать выпячивание пространства, и выключается тоже не на столько времени, чтобы оказалась возможной утечка воздуха. В результате корпус оказывается крепче стального.

Он помолчал и медленно добавил:

— И кто знает, какие горизонты тут откроются. Можно ведь усилить эффект. Поле может включаться и выключаться миллионы раз в секунду — а то и миллиарды. Можно создать экран, который защитит от атомного взрыва… Работа всей моей жизни!

Капитан Эверетт похлопал Таттла по плечу:

— Брось, старина. Подумай лучше о посадке на Ганимеде. Черт возьми! Ну и сенсация же будет! Ты только представь себе лицо Орлоффа, когда он узнает, что станет первым в истории пассажиром, путешествующим на корабле с силовым полем в качестве корпуса. Как ты думаешь, что он почувствует?

Хэл Таттл пожал плечами:

— Ну, наверное, ему это будет приятно.

Смертный приговор

Бранд Корла кисло улыбнулся: — Все это несколько преувеличено, знаешь ли.

— Нет, нет, нет! — розовые глазки маленького альбиноса метали молнии. — Дорлис был велик, когда еще нога человека не ступала на планеты системы Неги. Он был столицей Галактической Конфедерации более великой, чем наша.

— Ну хорошо. Назовем его древней столицей. Примем это допущение и оставим остальное археологам.

— Археологи тут ни при чем. Найденное мной требует участия совершенно уникальных специалистов. А ты член Совета…

Бранд Корла с сомнением посмотрел на собеседника. Да, конечно, Теор Реало учился с ним вместе на последнем курсе — где-то в глубине памяти смутно маячило воспоминание о маленьком белобрысом недотепе. Сколько лет прошло с тех пор… Еще тогда этот альбинос был со странностями — это Корла помнил точно. Он так и остался чудаком.

— Я сделаю, что смогу, — сказал Бранд, — если ты объяснишь, чего же, собственно, хочешь.

Во взгляде Теора читалась решимость.

— Я хочу, чтобы ты представил Совету определенные факты. Ты можешь это сделать?

— Должен напомнить тебе, Теор, — уклончиво ответил Бранд, — что, даже если я возьмусь помочь, мои возможности невелики — я всего лишь самый молодой из членов Психологического Совета. Я не имею особого влияния.

— Ты должен постараться. Факты будут говорить сами за себя. — Руки альбиноса дрожали.

— Ладно, — обреченно вздохнул Корла. В конце концов, этот недотепа все-таки его однокурсник. Не стоит так уж к нему придираться.

Бранд откинулся на спинку стула и позволил себе расслабиться. Сквозь высокие — до потолка — окна лился свет Арктура. Поляризующие стекла рассеивали лучи, делали свет более мягким, но даже такое освещение было слишком сильным для розовых глаз Теора, и во время беседы он прикрывал лицо рукой.

— Бранд, я провел на Дорлисе двадцать пять лет. Я бывал в местах, о существовании которых нынешние обитатели планеты даже не догадываются. И я кое-что нашел. Дорлис был научной и культурной столицей цивилизации, которой наша и в подметки не годится. Да, да, в особенности в том, что касается психологии.

— События прошлого всегда кажутся более великими, чем современные, — снисходительно улыбнулся Корла. — Об этом говорит теорема, известная любому первокурснику — ее еще на студенческом жаргоне зовут «теоремой БОГ» — от «былые отменные годочки». Ладно, продолжай.

Теор спрятал за гримасой ехидную усмешку.

— Конечно, всегда можно отделаться от неприятного факта, приклеив ему дурацкий ярлык. Но ты мне вот что скажи. Что ты знаешь о психологической инженерии?

— Такой вещи просто не существует, — пожал плечами Бранд. — По крайней мере, в строгом математическом смысле. Конечно, всякая пропаганда и реклама являются грубой формой психологической инженерии — и иногда чертовски эффективной. Ты это имеешь в виду?

— Вовсе нет. Я говорю о реальных массовых длительных экспериментах в контролируемых условиях.

— А, да, подобные вещи обсуждались. Но на практике они неосуществимы. Наши общественные структуры такого не потерпят, да и уровень науки не позволяет проводить эффективный контроль.

Теор постарался сдержать свое возбуждение.

— А уровень науки древних позволял, более того, они успешно осуществляли контроль.

— Изумительно. Щекочет нервы, — флегматично отозвался Бранд. — Но откуда ты все это знаешь?

— Я нашел говорящие об этом документы. — Теор сделал паузу, ему не хватало дыхания. — Целая планета, Бранд! Мир, выбранный так, чтобы соответствовать всем условиям, населенный существами, каждый шаг которых контролируется. Изученный, запротоколированный, управляемый эксперимент. Представляешь себе картину?

Бранд решил, что у собеседника, пожалуй, не заметно явных симптомов психического отклонения. Но кто знает, может быть, более тщательное наблюдение…

— Ты что-то напутал, — произнес он ровным голосом. — Это абсолютно невозможно. Такой контроль над человеческими существами требовал бы учета слишком многих переменных.

— В том-то и штука, Бранд: они не были человеческими существами.

— Что?!

— Это были роботы, позитронные роботы. Целый мир, населенный роботами, существующими и реагирующими на окружающую среду под наблюдением психологов — психологов в полном смысле этого слова!

— Это безумие!

— У меня есть доказательства. Мир роботов все еще существует. Первая Конфедерация распалась, но планета роботов уцелела. Она все еще существует.

— Откуда ты знаешь? Теор Реало встал:

— Откуда? Я провел там последние двадцать пять лет. Председатель Совета сбросил отороченную алым мантию и вытащил из кармана длинную и кривую, совершенно не подходящую к официальной обстановке сигару.

— Нелепица, — промычал он, — полное сумасшествие.

— Именно, — согласился Бранд. — Поэтому-то и нельзя обрушить все это на Совет без подготовки. Они просто не станут слушать. Вот я и решил сначала поговорить с вами, а уж потом, с вашей поддержкой…

— С ума сойти! Никогда не слышал ничего столь… Кто этот парень?

— Одержимый, конечно. Мы с ним вместе учились на Арктуре V. У этого альбиноса котелок всегда варил странно. Он был помешан на древней истории. Таким типам если уж что втемяшится, они своего добьются просто тупым упорством. Он околачивался, по его словам, на Дорлисе двадцать пять лет. У него теперь есть все материалы об этой древней цивилизации.

Председатель яростно дымил своей сигарой.

— Ну как же, знаю. В телесериалах великие открытия всегда совершают блистательные самоучки. Вольные стрелки.

Одинокие волки. О Боже! Вы советовались в Департаменте археологии?

— Конечно, Результат получился забавный. Дорлис никого не интересует Это, видите ли, даже не древняя история. Пятнадцать тысяч лет назад! Миф, и только. Уважающий себя археолог не станет тратить время на подобную ерунду Такое открытие только и может сделать ушибленный увесистой книгой простофиля с единственной мыслью в голове. Ну а теперь, конечно, если дело выгорит, Дорлис станет раем для археологов.

Глава Совета скорчил гримасу.

— Все это нелестно для человеческого эго. Если в ваших словах есть хоть доля правды, то на фоне достижений в области психологии так называемой Первой Конфедерации мы выглядим пускающими пузыри идиотами. К тому же получается, их позитронные роботы на семьдесят пять порядков выше всего, что мы когда-либо дерзали проектировать. Клянусь Галактикой! А вы представляете, какая для этого нужна была математика?!

— Видите ли, сэр, с кем я только не консультировался. Я не стал бы тревожить вас, пока не убедился, что обследовал все закоулки этого темного дела. Я начал с Блейка — он ведь математик-консультант Юнайтед Роботс. Он сказал, что не видит особых препятствий. При наличии времени, денег и прогресса в психологии — обратите на это внимание — такого робота можно было бы построить прямо сейчас.

— А какие у него доказательства?

— У кого, у Блейка?

— Да нет, у вашего дружка, альбиноса. Вы говорили о каких-то записях.

— Да. Они у меня с собой. Нет никаких сомнений в древности представленных им документов — я проверил это всеми доступными методами. Прочесть их я, разумеется, не в состоянии. Вряд ли это может сделать кто-нибудь, кроме ТеораРеало.

— То есть мы играем картами, которые он сдает. Приходится верить ему на слово.

— Да, более или менее. Он сам признает, что способен расшифровать только отдельные отрывки. Теор говорит, что язык восходит к древнему центаврийскому. Я засадил за расшифровку лингвистов. Этот орешек можно расколоть, и, если перевод Реало неверен, мы об этом скоро узнаем.

— Хорошо. Давайте посмотрим, что там.

Бранд Корла вынул залитые в пластик документы. Председатель Совета отодвинул их в сторону, взял перевод и, утопая в клубах дыма, погрузился в чтение.

— Хм-м… Подробности, как я понимаю, можно узнать только на Дорлисе, — был его комментарий.

— Теор утверждает, что там от ста до двухсот тонн чертежей — и это только разработки позитронного мозга. Они все еще находятся в предназначенном для них хранилище. Но это только цветочки. Теор был на самой планете роботов. У него есть записи, телетайпные распечатки, все такое прочее. Они не систематизированы, и по ним видно, что собирал их человек, весьма далекий от психологии. И все же он умудрился получить достаточно данных, чтобы с несомненностью доказать: мир, который он посетил, не является… не является возникшим естественным путем.

— Все это у вас тоже с собой?

— Да, да, все. Большая часть записей в виде микрофильма, но я принес с собой проектор. Вот ваш окуляр.

Через час председатель сказал:

— Завтра я соберу Совет, и мы провернем это дело.

— И мы пошлем экспедицию на Дорлис? — с легкой улыбкой спросил Бранд Корла.

— Если, — последовал сухой ответ, — мы получим для этого ассигнования от университета. Оставьте все материалы у меня, пожалуйста. Я хотел бы познакомиться с ними поподробнее.

Теоретически Департамент по науке и технике должен осуществлять административный контроль над всеми научными разработками. На практике, однако, правительство предпочитает не вмешиваться в работу большинства исследовательских групп, как принадлежащих различным университетам, так и самостоятельных. Но, как известно, нет правил без исключений.

Вот почему, как ни кипел от гнева председатель Совета, он не смог отказать в беседе Уинну Марри. Официальное звание Марри звучало как «помощник секретаря по вопросам психологии, психиатрии и ментальной технологии», и он был весьма сведущим психологом.

Все, что мог себе позволить в этих обстоятельствах председатель, — это свирепый взгляд.

Помощник секретаря Марри добродушно проигнорировал нелюбезный прием. Потирая свой длинный подбородок, он обратился к председателю:

— Мы получили недостаточную информацию. Не могли бы вы кое-что уточнить?

— Не понимаю, какие сведения вы хотите получить, — холодно ответил тот. — При распределении финансирования университетом правительство имеет лишь совещательный голос, и могу сказать, что в данном случае в советах мы не нуждаемся.

Марри пожал плечами:

— Мне нет дела до распределения средств. Но ведь вы не сможете покинуть планету без разрешения правительства. Вот тут-то и встанет вопрос о недостаточности предоставленной вами информации.

— Других сведений, кроме уже переданных вам, не существует.

— Ну, кое-что просочилось. К чему это детское, никому не нужное секретничанье?

Старый психолог вспыхнул:

— Секретничанье! Если вы не знакомы с тем, как такие вещи делаются в науке, ничем не могу вам помочь. Пока не достигнут определенный прогресс, исследования, да еще такой значимости, не обнародуются и не могут обнародоваться. По возвращении мы пришлем вам копии всех своих публикаций.

Марри покачал головой:

— М-м. Так не пойдет Вы ведь отправляетесь на Дорлис, не так ли?

— Мы поставили в известность об этом Департамент по науке.

— Зачем конкретно?

— Почему это так вас интересует?

— Потому что дело серьезное: иначе вы не отправлялись бы туда сами. Так что там насчет древних цивилизаций и мира роботов?

— Зачем спрашивать, раз вы все знаете?

— До нас дошли только неясные слухи. Я хочу узнать детали.

— Сейчас мы ими не располагаем. Что-то может проясниться, только когда мы доберемся до Дорлиса.

— В таком случае я лечу с вами.

— Что?!

— Видите ли, я тоже хочу получить ясность.

— Зачем?

— Ах, — Марри встал. — Вот уже и вы задаете вопросы. Но теперь это бесполезно. Я прекрасно знаю, что университеты не в восторге от правительственной опеки, и не надеюсь на добровольную помощь с вашей стороны. Но клянусь Арктуром, на этот раз я помощь получу, и меня не волнует, будете вы упираться или нет. Ваша экспедиция отправится только в том случае, если в ней — как представитель правительства — буду участвовать и я.

Как планета Дорлис ничем не примечательна. Ее вклад в галактическую экономику близок к нулю, основные торговые маршруты обходят ее стороной, население — отсталое, а история забыта. И все же под грудами обломков, покрывающих этот древний мир, сохранились следы пламени, уничтожившего тот Дорлис, который существовал много столетий назад, — великую столицу великой Конфедерации.

И вот теперь среди обломков ощупью пробирался человек из более молодого мира: он искал, он пытался понять.

Председатель Совета тряхнул головой и отбросил со лба седые волосы; он не брился уже неделю.

— Беда в том, — произнес он, — что у нас нет отправной точки. Язык может быть расшифрован, как мне кажется, но что делать с условными обозначениями?

— По-моему, мы уже многое сделали.

— Блуждание в потемках! Игра в угадайку, основанная на переводах вашего дружка альбиноса. Я не стал бы возлагать на них особые надежды.

— Черт возьми! — воскликнул Бранд. — Вы потратили два года на разгадку Нимианской аномалии, а на Дорлисе вы всего два месяца. Работы же здесь в сотни тысяч раз больше. Так что вас беспокоит что-то другое. — Он мрачно усмехнулся: — Не нужно быть психологом, чтобы понять — вас донимает этот тип из правительства.

Председатель откусил кончик сигары и сплюнул;

— В этом упрямом как мул идиоте меня бесят три вещи. Во-первых, я не люблю, когда правительство вмешивается в мои дела. Во-вторых, мы на пороге величайшего открытия в истории психологии, и мне не нравятся все вынюхивающие чужаки. И в-третьих, я вообще не понимаю, чего, во имя Галактики, он хочет? Какова его цель?

— Не знаю.

— Какая у него вообще может быть цель? Вы никогда не задумывались об этом?

— Нет. Откровенно говоря, мне нет до Марри дела. На вашем месте я бы не обращал на него внимания.

— Это на вашем месте можно не обращать на него внимания! — яростно воскликнул председатель. — Вы полагаете, что вмешательство властей можно просто проигнорировать. Разве вы не знаете, что Марри именует себя психологом?

— Конечно, я это знаю.

— И разве вы не знаете, какой живой интерес он проявляет ко всему, что мы находим?

— Ну это, я бы сказал, только естественно.

— О-ох! И еще… — председатель внезапно умолк. — Так, а вот и Марри. Переменим тему.

Уинн Марри приветствовал двоих мужчин улыбкой; лицо председателя осталось бесстрастным.

— Ну, сэр, — с наигранной веселостью произнес помощник секретаря, — последние сорок восемь часов я просто не мог уснуть. Вы действительно кое-что нашли. Кое-что прямо-таки грандиозное.

— Спасибо.

— Нет, я серьезно. Мир роботов существует.

— А вы сомневались?

Марри добродушно пожал плечами.

— Человеку свойствен некоторый естественный скептицизм. Каковы ваши планы на будущее?

— Почему вы спрашиваете? — Казалось, каждое слово председателю приходится выдавливать из себя.

— Чтобы согласовать с ними мои собственные.

— И каковы же они? Помощник секретаря улыбнулся:

— Нет, нет, сначала вы. Сколько вы собираетесь здесь пробыть?

— Столько, сколько потребуется, чтобы толком разобраться в обнаруженных документах.

— Это не ответ. Что вы понимаете под «толком разобраться»?

— Не могу сказать ничего определенного. На это могут понадобиться годы.

— Проклятье!

Председатель Совета поднял брови, но ничего не сказал. Марри принялся внимательно изучать свои ногти.

— Как я понимаю, вам известно месторасположение планеты роботов.

— Естественно. Теор Реало там был, а пока что все сообщенные им сведения подтверждались.

— Ах да, конечно. Тот альбинос, я помню. Так почему бы не отправиться туда?

— Отправиться туда! Это невозможно!

— Могу я узнать почему?

— Послушайте, — председатель еле сдерживал раздражение, — Вас сюда никто не приглашал и никто не просит вас указывать нам, что делать. Но чтобы показать, что я не стремлюсь к конфликту, я вкратце метафорически опишу вам ситуацию. Представьте, что вы оказались перед огромной и очень сложной машиной; о принципах ее работы и материалах, из которых она изготовлена, вы практически ничего не знаете. Машина так велика, что даже невозможно понять соотношение ее частей, не говоря уже о назначении целого. Станете ли вы взрывать тончайшие загадочные детали, чтобы проникнуть внутрь, не разобравшись, каковы их функции?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но не впадаете ли вы в мистику? Ваша метафора притянута за уши.

— Ничего подобного. Принципов конструкции позитронных роботов мы совершенно не представляем; они были предназначены для задач, которые нам неведомы. Единственное, что мы знаем, — это что роботы были помещены в полную изоляцию, чтобы их развитие определялось только ими самими. Нарушить эту изоляцию — значило бы загубить эксперимент. Если мы физически вторгнемся в их мир, мы тем самым внесем новые, непредвиденные факторы, вызовем непредвиденную их создателями реакцию и все испортим. Малейшее потрясение…

— Вздор! Теор Реало уже побывал там. Председатель Совета взорвался:

— Вы полагаете, я этого не знаю? Да если бы этот проклятый альбинос не был невежественным фанатиком, ничего не смыслящим в психологии, разве он сунулся бы туда? Одному Богу известно, какой вред уже причинил этот идиот.

Воцарилось молчание. Помощник секретаря задумчиво постукивал ногтем по зубам.

— Не знаю, не знаю… Я должен это выяснить. И я не могу ждать долгие годы.

После ухода Марри председатель, кипя, повернулся к Бранду:

— Ну и как мы можем помешать ему отправиться в мир роботов, если ему захочется?

— Я не представляю, как он может сделать это без нашего позволения. Ведь не он же возглавляет экспедицию.

— Ах, не он? Вот что я хотел сказать вам, как раз когда он явился: после нашей высадки на Дорлисе сюда прибыло десять кораблей космофлота.

— Что?!

— Именно так.

— Но зачем?

— Этого, мой мальчик, я тоже не понимаю.

— Не возражаете, если я зайду? — вежливо осведомился Уинн Марри; Теор Реало испуганно взглянул на него, оторвавшись от бумаг, в полном беспорядке наваленных у него на столе.

— Входите. Сейчас я попробую расчистить для вас место. — Альбинос дрожащими руками сгреб груду бумаг с одного из стульев.

Марри сел и закинул ногу на ногу.

— Вы тоже получили здесь работу? — он кивнул на загроможденный стол.

Реало покачал головой и неуверенно улыбнулся. Почти автоматически он собрал документы в стопку и перевернул их текстом вниз.

За те несколько месяцев, что прошли со времени его возвращения на Дорлис вместе с сотней дипломированных психологов, он все больше ощущал, как его оттесняют от центра событий. Ему здесь больше не было места. Его единственная роль сводилась к тому, чтобы отвечать на вопросы о мире роботов, где никто, кроме него, не бывал. И даже в этом он чувствовал — или ему так казалось — неприязнь: почему он, а не компетентный специалист побывал на той планете?

Это было возмутительно. К тому же почему-то с ним всегда такое случалось.

— Простите? — Реало, задумавшись, не расслышал последние слова Марри.

— Я говорю: удивительно, что вас не привлекают к работе. Ведь именно вы первым сделали это открытие, не так ли? — повторил помощник секретаря.

— Да, — просиял альбинос. — Но дело ускользнуло из моих рук. Все происходит помимо меня.

— Но все-таки вы побывали в мире роботов.

— Теперь мне говорят, что это была ошибка. Я мог все испортить.

Марри поморщился:

— На самом деле их грызет то, что вы получили информацию из первоисточника, а они — нет. Не позволяйте этим ребятам с кучей ученых степеней заставить вас считать себя ничтожеством. Самоучка со здравым смыслом даст сто очков вперед специалисту, который не видит дальше собственного носа. Вы и я, — я ведь тоже, знаете ли, непрофессионал, — мы должны бороться за свои права. Кстати, не хотите ли закурить?

— Я не ку… Да, пожалуй, я возьму сигарету, спасибо. — Теор испытывал теплое чувство к своему длинноногому собеседнику. Он перевернул документы на столе и решительно, хотя и неумело, прикурил.

— Двадцать пять лет. — Теор старательно выговаривал слова, давясь сигаретным дымом и стараясь не раскашляться.

— Не расскажете ли вы мне кое-что о планете роботов?

— Почему бы и нет. Только об этом меня обычно и спрашивают. Но не лучше ли вам обратиться к ним? Они, наверное, все уже разложили по полочкам. — Реало постарался отогнать от себя табачный дым.

— На самом деле они даже и не начинали. Мне нужна информация, не искаженная путаными толкованиями психологов. Во-первых, что за люди — или предметы? — эти роботы? У вас не найдется фотографии?

— Н-нет. Мне не хотелось их фотографировать. Но они не предметы. Они люди!

— Да? И они и выглядят, как… люди?

— Да, более или менее. Во всяком случае, внешне. Я привез микроскопические препараты их клеточной структуры. Они теперь у председателя Совета. Внутреннее строение совсем другое, знаете ли, гораздо более простое. Но, глядя на них, никогда не подумаешь. Они занятные — и симпатичные.

— Они устроены проще, чем другие формы жизни на планете?

— О нет. Планета крайне примитивна. И… и… — приступ кашля не дал ему договорить. Реало по возможности незаметно раздавил сигарету. — Их ткани были созданы на основе протоплазмы, знаете ли. Думаю, они и не подозревают о том, что они — роботы.

— Ну конечно, так и должно быть. А как у них с наукой?

— Не знаю. Мне ни разу не представилась возможность это выяснить. Там ведь все совсем иначе. Чтобы понять, что к чему, нужен был бы специалист.

— А машины у них есть? Альбинос удивился вопросу:

— Ну конечно. Множество, и самых разных.

— Города большие?

— О да!

Марри стал задумчивым.

— И они вам понравились. Почему? Реало резко поднял голову:

— Не знаю. Они просто симпатичные. Мне было с ними легко. Они мне не досаждали. Не могу сказать точно, в чем тут дело. Может быть, это потому, что дома мне всегда было трудно найти понимание, а роботы не такие зазнайки, как настоящие люди.

— Они дружелюбнее людей?

— Н-нет. Так сказать тоже нельзя. Ведь они полностью меня так и не приняли. Я был чужаком, не знал их языка — по крайней мере вначале, ну и все такое прочее. Но, — глаза Теора неожиданно засверкали, — их я понимал лучше, чем людей. Мне проще было понять, что они думают. Я… только я не знаю почему.

— Хм-м… Еще сигарету? Нет? Ладно, пожалуй, пора на боковую. Уже поздно. Как насчет того, чтобы нам с вами сыграть завтра в гольф? Я более или менее привел в порядок поле. Теперь там можно играть. Приходите. Спорт помогает чувствовать себя настоящим мужчиной.

Марри с улыбкой попрощался, пробормотав себе под нос: «Все это похоже на смертный приговор». По пути к себе он задумчиво насвистывал.

Марри продолжал повторять про себя ту же фразу, когда на следующий день встретился с председателем Совета. На этот раз он был в мундире и разговаривал стоя.

— А, это опять вы, — устало пробормотал председатель.

— Опять я, — подтвердил помощник секретаря. — Но на сей раз мы будем говорить всерьез. Возможно, мне придется взять на себя руководство экспедицией.

— Что? Это невозможно, сэр. Я не желаю и слушать такие заявления.

— У меня есть соответствующие полномочия. — Марри протянул председателю металлический цилиндр, открывшийся, когда он нажал на крышку. — Мне предоставлены широкие права и полная свобода действий. Как видите, мандат подписан председателем Конгресса Федерации.

— Ах вот как… Но почему? — усилием воли председатель Совета заставил себя дышать ровно. — Помимо жажды власти, есть же какая-то причина?

— Весьма основательная, сэр. Мы с вами все время смотрели на проблему с разных точек зрения. Для Департамента по науке и технике планета роботов не объект научного любопытства, а угроза миру в Федерации. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь задумывались об опасности, исходящей от мира роботов.

— Я не вижу таковой. Планета полностью изолирована и совершенно безвредна.

— Откуда вы можете это знать?

— Это следует из самой природы эксперимента, — яростно вскричал председатель. — Те, кто его планировал, стремились сделать систему как можно более закрытой. Они выбрали планету, максимально удаленную от торговых путей, в малонаселенном районе космоса. В том-то и заключалась идея: дать возможность роботам развиваться без воздействия извне.

Марри улыбнулся:

— Тут я не могу согласиться с вами. Поймите, ваша беда в том, что вы — теоретик. Вы представляете себе вещи такими, какими они должны быть, а я, практик, вижу их такими, каковы они на самом деле. Никакой эксперимент не может быть пущен на самотек. Где-то обязательно должен быть наблюдатель; он анализирует результаты и, если обстоятельства того требуют, вмешивается.

— Ну и что? — стоял на своем председатель.

— А то, что те, кто следил за экспериментом, древние психологи Дорлиса, погибли вместе с Первой Конфедерацией, и пятнадцать тысяч лет эксперимент был предоставлен самому себе. Мелкие погрешности накапливались и превращались в большие, те вызывали появление непредвиденных факторов, приводящих к еще более крупным отклонениям, и так в геометрической прогрессии. Остановить этот процесс было некому.

— Ваши рассуждения не более чем гипотеза.

— Возможно. Но вас интересует только мир роботов, а мне приходится думать о судьбе всей Федерации.

— И какую же опасность для Федерации может представлять планета роботов? К чему, во имя Арктура, вы клоните, сударь?

Марри вздохнул.

— Все очень просто, но не вините меня, если сказанное мной прозвучит мелодраматично. Федерация не вела внутренних войн на протяжении столетий. Что может случиться, если мы вступим в контакт с этими роботами?

— Вы боитесь одной-единственной планеты?

— А почему бы и нет? На каком уровне находится их наука? Роботы способны на неожиданные вещи.

— Да какая там наука! Они же не металлические супермены. Это слабые протоплазменные создания, жалкое подобие настоящих людей, снабженные позитронным мозгом, сконструированным с целью изучения упрощенного набора законов человеческой психики. Если вас пугает само слово «робот»…

— Нет. Но я говорил с Теором Реало. Он ведь единственный, кто их видел, знаете ли.

Председатель про себя крепко выругался. Вот что получается, когда слабоумный профан путается под ногами и болтает всякую чушь направо и налево.

— Мы подробно расспросили Реало и тщательно проанализировали его рассказ. Уверяю вас, беспокоиться не о чем. Эксперимент настолько академически традиционен, что мне не потребовалось бы и двух дней на его изучение, не будь материалы столь обширны. Из документов следует, что идея состояла в создании позитронного мозга с использованием одной-двух несколько модифицированных фундаментальных аксиом психологии. Мы еще не успели выяснить все подробности, но они вряд ли особенно изменят картину: это был первый эксперимент подобного рода, и даже легендарным психологам древности приходилось продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом. Повторяю вам, сконструированные ими роботы не супермены и не дикие звери. В этом я как психолог готов поручиться.

— Но, простите, я тоже психолог. Боюсь, по большей мере практик, но все-таки. Ваши несколько модифицированные аксиомы! Возьмите, к примеру, воинственность. Термин не научный, ну да это неважно. Вы понимаете, что я имею в виду. Люди всегда были воинственны, но воспитание искоренило агрессивность. Стабильная экономическая и политическая система не поощряет столь бесполезного расходования энергии. Агрессивность не является фактором выживания. А теперь представьте, что эти роботы воинственны. Да, да, представьте, что за тысячелетия, пока они находились без присмотра, произошел сбой, в результате которого они стали намного более агрессивны, чем предполагали их создатели. С ними, пожалуй, будет довольно неприятно иметь дело.

— Представьте, что все звезды в Галактике одновременно превратились в сверхновые. Не стоит ли нам начать беспокоиться и об этом?

— И еще, — Марри проигнорировал жесткий сарказм собеседника, — роботы понравились Теору Реало. Они симпатичны ему более, чем настоящие люди. Там он чувствовал себя на месте, а ведь мы знаем, что в собственном мире он не мог найти себе применения.

— Но какое это имеет значение? — удивился председатель.

— Разве вы не видите? — поднял брови Уинн Марри. — Роботы понравились Теору, потому что он такой же, как они. Могу дать вам гарантию: полный анализ психики Теора Реало покажет наличие отклонений от некоторых фундаментальных аксиом — тех же отклонений, что были заложены в роботов.

И, — продолжал помощник секретаря без паузы, — Теор Реало потратил четверть века на доказательство гипотезы, которую ученый мир, знай он о ней, безжалостно высмеял бы. Это фанатизм: добросовестное, честное, нечеловеческое упорство. Именно такие скорее всего и роботы!

— В ваших рассуждениях нет логики. Вы зациклились на одной мысли, как маньяк, как лунатик.

— Здесь не требуются строгие математические доказательства. Раз есть сомнение, этого вполне достаточно. Я должен защитить Федерацию. Послушайте, это же резонно. Психологи Дорлиса не были такими уж сверхучеными. Как вы сами сказали, им приходилось шаг за шагом усложнять задачу. Созданные ими гуманоиды — не будем называть их роботами — являлись лишь имитацией, и довольно примитивной, человеческих существ. Система реакций человека очень, очень сложна: общественное сознание, стремление к созданию этических учений, да даже более простые вещи — рыцарство, великодушие, честность и тому подобное, — просто невозможно воспроизвести. Не думаю, чтобы гуманоиды обладали ими. Зато у них есть упорство, а стало быть, упрямство и агрессивность, как можно судить по Теору Реало. Ну и если у них существует хоть какая-нибудь наука, я не хотел бы, чтобы они вырвались на просторы Галактики, пусть даже мы превосходим их числом в тысячу, в миллион раз. Я не допущу этого!

Лицо председателя ничего не выражало.

— Каковы ваши ближайшие планы?

— Окончательно еще ничего не решено. Но думаю, стоит организовать небольшой десант на планету.

— Но подождите! — Старый психолог вскочил и, обежав вокруг стола, схватил Марри за локоть. — Уверены ли вы, что знаете, что делаете? Ни вы, ни я не можем даже и приблизительно предугадать всех возможностей, заложенных в столь гигантский эксперимент. Вы не представляете, что хотите разрушить.

— Я знаю. Думаете, мне самому все это нравится? У меня не такая уж героическая роль. Я все-таки психолог, и мне было бы интересно узнать, что там происходит, но я послан сюда, чтобы защитить Федерацию. Да, мне предстоит грязная работа, но я приложу все силы, чтобы выполнить ее до конца. Ничего не поделаешь.

— Нет, вы просто не продумали все как следует Откуда вам знать, какого проникновения в основополагающие законы психологии мы могли бы достичь? Это было бы подобно слиянию двух галактик, это могло бы дать нам знания и могущество, в миллион раз превосходящие тот ущерб, который роботы могли бы причинить, даже будь они металлическими суперменами.

Марри пожал плечами:

— Теперь вы забавляетесь бесконечно малыми вероятностями.

— Хорошо, давайте заключим сделку. Организуйте блокаду планеты. Изолируйте роботов при помощи ваших кораблей. Выставьте охрану. Но только не трогайте их! Дайте нам время. Дайте нам шанс. Вы должны это сделать!

— Я думал о таком варианте. Но на него я должен получить согласие Конгресса. Ведь это дорогое удовольствие.

Председатель нетерпеливо заворочался в кресле.

— Да как тут можно говорить о расходах! Ведь нам отплатится сторицей, если мы добьемся успеха.

Марри задумался, потом со слабой улыбкой сказал:

— А что, если они уже овладели межзвездными перелетами?

— Тогда я возьму свои возражения назад, — быстро ответил председатель.

— Я должен согласовать все с Конгрессом, — подытожил Марри, вставая.

Бранд Корла старался не выдать своих чувств, глядя на сгорбленную спину председателя. Подавляя нетерпение, он слушал жизнерадостную болтовню членов экспедиции. Их разговоры сейчас казались ему лишенными смысла.

— Что же нам теперь делать? — спросил Бранд. Председатель, не оборачиваясь, пожал плечами:

— Я послал за Теором Реало. На прошлой неделе этот придурковатый недомерок отправился на Восточный Континент.

— Зачем?

Недовольный тем, что его прервали, председатель вскипел:

— Разве можно понять, что творится в голове у этого недотепы! Насчет него Марри прав — разве вы не видите? Он страдает психическими отклонениями. Нельзя было оставлять его без присмотра. Если бы я вовремя обратил на него внимание, я бы так не опростоволосился. Впрочем, сейчас он возвращается, и уж теперь он больше никуда не денется. — Голос председателя утратил звучность. — Он должен был вернуться два часа назад.

— Мы в безнадежном положении, сэр, — произнес Бранд уныло.

— Думаете?

— Ну, как вы полагаете: согласится Конгресс на неопределенно долгое патрулирование планеты? Это требует денег! Среднему гражданину Галактики такая трата выплачиваемых им налогов не покажется стоящей. Все наши психологические уравнения сведутся к простой аксиоме здравого смысла. По правде говоря, я не понимаю, почему Марри вообще согласился запросить Конгресс.

— Не понимаете? — председатель наконец повернулся к своему помощнику. — Да помогут нам боги Галактики, этот дурак считает себя психологом — вот в чем его слабость. Он тешит себя мыслью, что планирует уничтожение планеты роботов в интересах Федерации против своей воли. Поэтому-то он и цепляется за любую возможность компромисса. Конечно, Конгресс не согласится на неопределенно долгую блокаду — вы не сказали мне ничего нового. — Теперь он говорил спокойно и терпеливо. — Но я буду просить дать нам десять лет, два года, шесть месяцев, — сколько смогу добиться. Сколько-нибудь да выбью. А за это время мы добудем новые факты. Это усилит нашу позицию, и мы сможем продлить соглашение с Конгрессом, когда срок истечет. Мы отстоим наше дело.

Последовало короткое молчание. Затем председатель добавил медленно и с горечью:

— И жизненно важную роль во всем этом играет Теор Реало.

Бранд Корла молча ожидал продолжения.

— Есть одна вещь, которую мы упустили, а Марри заметил, — снова заговорил председатель. — Реало — калека в психологическом отношении, и в этом ключ ко всему делу. Если мы как следует изучим его, мы получим представление о том, что собой представляют роботы; конечно, приблизительное и искаженное представление, поскольку Реало вырос во враждебном для него мире. Но мы примем это в расчет, оценим его личность… Ох, до чего же мне все это надоело!

Загорелся сигнал вызова. Председатель с облегчением вздохнул.

— Ну вот, он здесь. Сядьте же наконец, Корла, вы действуете мне на нервы. Давайте взглянем на него.

Теор Реало влетел со скоростью кометы и, пыхтя, остановился посередине комнаты. Он переводил свои слезящиеся глазки с одного психолога на другого:

— Как все это случилось?

— Что «все»? — холодно поинтересовался председатель. — Сядьте. Мне нужно задать вам некоторые вопросы.

— Нет. Сначала вы мне ответьте!

— Сядьте!

Реало сел. Его глаза были полны слез.

— Они хотят уничтожить планету роботов.

— Не беспокойтесь об этом.

— Но вы сказали, что планету можно уничтожить, если они освоили межзвездные полеты. Вы так сказали. Вы дурак. Неужели вы не видите… — Реало давился словами.

Председатель Совета неловко отмахнулся:

— Можете вы успокоиться и разговаривать осмысленно? Альбинос стиснул зубы и выдавил из себя:

— Но у них вскоре будут межзвездные корабли. Оба психолога вскочили.

— Что?!

— Ну… Ну а как вы думали? — Реало тоже вскочил в ярости и отчаянии. — Вы что думали: я приземлился в пустыне или в центре океана, а потом в одиночку обследовал всю планету? Жизнь не похожа на приключенческую книжку. Как только я приземлился, они меня захватили и привезли в большой город. По крайней мере, я думаю, что это был город — там все не так, как у нас. Там… Но я ничего вам не скажу.

— К черту город! — взвизгнул председатель. — Они вас захватили. Рассказывайте дальше.

— Они изучали меня. Обследовали мой корабль. И потом однажды ночью я улетел — чтобы сообщить обо всем Федерации. Они не знали о моем отлете. Они не хотели, чтобы я улетал. — Его голос сорвался. — И я предпочел бы остаться, но нужно было сообщить Федерации.

— Вы рассказывали им что-нибудь о своем корабле?

— Как бы я мог? Я ведь не механик. Я не знаю ни теории, ни деталей конструкции. Но я показал им, как работают приборы, и позволил осмотреть двигатели. Вот и все.

Бранд Корла пробормотал себе под нос:

— Тогда они не смогут построить корабль. Этого недостаточно.

— О, они его построят. — Голос альбиноса стал пронзительным от прозвучавшего в нем триумфа. — Я знаю их. Они — машины, знаете ли. Они будут работать над проблемой. Работать. Работать. Работать без остановки. И они добьются своего. Они достаточно от меня узнали. Готов держать пари, они узнали достаточно.

Председатель бросил на альбиноса долгий взгляд и устало отвернулся.

— Почему вы ничего нам не сказали раньше?

— Потому что вы отняли у меня мой мир. Я открыл его — только я, я один. И после того как я сделал всю работу и позвал вас, вы вышвырнули меня вон. Все, что у вас нашлось для меня, — это упреки в том, что я высадился на планете и мог своим вмешательством все испортить. Так почему я должен вам что-то рассказывать? Узнавайте сами, раз вы такие умные и можете позволить себе так со мной обращаться.

«Изгой с комплексом неполноценности, — с горечью подумал председатель. — У него же мания преследования. Надо же! Все одно к одному, все становится ясно, стоит перестать любоваться открывающимися горизонтами и увидеть то, что находится под носом. И теперь уже ничего не поделаешь». — Вслух он сказал:

— Ну что же, Реало, мы все проиграли. Уходите.

— Все кончено? — напряженно спросил Бранд Корла. — Действительно все?

— Действительно все, — подтвердил председатель. — Исходный эксперимент как таковой кончился. Искажения, внесенные визитом Реало, скорее всего настолько велики, что превращают чертежи и документы, которые мы тут изучали, в мертвый груз. Кроме того, Марри прав. Если у роботов есть межзвездные корабли, они опасны.

— Но вы не должны уничтожать их! — закричал Реало. — Вы не можете их уничтожить! Они никому не причинили зла!

Ему никто не ответил, и он продолжал неистовствовать:

— Я возвращаюсь к роботам! Я их предупрежу! Они приготовятся к обороне! Я их предупрежу! — Он пятился к двери, его тонкие белые волосы встали дыбом, глаза с красными веками выпучились.

Председатель не сделал никакой попытки остановить Реало.

— Пусть отправляется. Это была его жизнь. Мне теперь все равно.

Теор Реало мчался к планете роботов с таким ускорением, какое только мог выдержать. Где-то впереди маячила пылинка — изолированный мир, населенный искусственными людьми, эксперимент, который провалился. Слепо стремясь к межзвездным путешествиям, роботы вынесли себе смертный приговор.

Реало направлялся к этой планете, к городу, где его «изучали» в тот первый раз. Он хорошо все помнил. Название города было первым словом чужого языка, которое он выучил.

Нью-Йорк!

Вслед за Черной Королевой

Хотите загадку? Насколько опасен для общества учебник по химии, переведенный на греческий язык? Можно сказать и по-иному Будет ли преступником человек, который в ходе недозволенного эксперимента полностью вывел из строя одну из крупнейших атомных электростанций страны?

Само собой, эти загадки нам пришлось решать потом. Начали мы с атомной электростанции — опустошенной. Я хочу сказать, опустошенной. Не знаю, сколько там было делящегося материала, только за две микросекунды он разделился весь.

Без взрыва. Без лишнего гамма-излучения. Только сплавились все движущиеся части в здании. Весь главный корпус немного нагрелся. Атмосфера на две мили вокруг — тоже, но послабее. Остался мертвый, бесполезный остов, замена которого обошлась в сто миллионов долларов.

Случилось это в три часа утра. Элмера Тайвуда нашли в центральной силовой камере. И все, что удалось обнаружить за следующие двадцать четыре суматошных часа, укладывалось в три абзаца.

1. Элмер Тайвуд — доктор физических наук, член и почетный член не одного научного общества, в далекой юности — участник Манхэттенского проекта, а ныне профессор ядерной физики — имел полное право находиться на станции. У него был пропуск категории А — без ограничений. Но никаких записей о том, что ему понадобилось в этот день, не сохранилось. Сплавившиеся в единую тепловатую массу приборы на столике-тележке не были зарегистрированы как затребованные для опыта.

2. Элмер Тайвуд был мертв. Его тело лежало рядом с тележкой, лицо потемнело от прилива крови. Никаких следов радиационной болезни или насилия. Заключение врача: инсульт.

3. В личном сейфе Элмера Тайвуда были обнаружены два странных предмета: два десятка блокнотных листов, густо исписанных формулами, и брошюра на неизвестном языке — как оказалось, перевод учебника по химии на древнегреческий.

Всю эту историю тут же покрыла такая секретность, что от нее мухи дохли. По-иному я сказать не могу. За все время расследования на электростанцию вошло ровным счетом двадцать семь человек, включая министра обороны, министра науки и еще двух-трех неизвестных широкой публике, но оттого не менее важных лиц. Весь дежурный персонал станции, физика, опознавшего Тайвуда, и врача, его осматривавшего, поместили под домашний арест.

Эта история не попала в газеты. О ней не шушукались в коридорах власти. Несколько членов Конгресса слышали о ней — немного.

И это естественно. Человек, или организация, или страна, способная высосать все энергию из полусотни, а то и сотни фунтов плутония, держит промышленность и оборону Соединенных Штатов мертвой хваткой, потому что сто шестьдесят миллионов человек по одному их слову могут оказаться мертвыми.

Был это один Тайвуд? Или не один? Или кто-то еще при помощи Тайвуда?

Чем занимался я? Служил подставкой; прикрытием, если вам так больше нравится. Кому-то ведь надо болтаться по университету и задавать о Тайвуде вопросы. В конце концов, он же пропал. Это могла быть амнезия, похищение, убийство, несчастный случай, сумасшествие, захват заложников — я мог еще лет пять служить мишенью для косых взглядов и отвлекать внимание. Получилось, правда, совсем иначе.

Только не думайте, что меня привлекли с самого начала. Я не входил в число тех двадцати семи человек (там был мой Босс). Но кое-что я знал — достаточно, чтобы начинать.

Профессор Джон Кейзер тоже занимался физикой Попал я к нему не сразу. Чтобы не казаться подозрительным, я начал с рутинных опросов. Совершенно бессмысленное занятие. Но необходимое. Зато теперь я стоял в кабинете Кейзера.

Профессорские кабинеты узнаются с первого взгляда. В них никогда не стирают пыль — разве что заглянет в восемь часов утра усталая уборщица, — потому что профессора пыли не замечают. Груды книг навалены в совершенном беспорядке. Те, что поближе к столу, используются часто — по ним профессор читает лекции. Те, что подальше, запихнул туда одолживший их когда-то студент. Ждут, что их когда-нибудь прочитают, профессиональные журналы — из тех, что выглядят дешевенькими, а оказываются чертовски дорогими. Стол завален бумагами, и на некоторых что-то нацарапано.

Профессор Кейзер был немолод — почти ровесник Тайвуду — и примечателен большим пурпурным носом и зажатой в зубах трубкой. На меня он взирал с рассеянностью и мягкостью типичного ученого — то ли эта работа таких людей привлекает, то ли создает.

— Чем занимался профессор Тайвуд? — осведомился я.

— Теоретической физикой.

Сейчас такие ответики от меня отскакивают, а еще несколько лет назад я бы взбесился.

— Это мы знаем, профессор, — намекнул я. — А поточнее нельзя?

— Если вы не физик-теоретик, — Кейзер благостно улыбнулся, — детали вам не помогут. Это имеет какое-то значение?

— Может быть, и нет. Но профессор пропал. И если с ним случилось что-нибудь, — я повел рукой, — то это связано, вероятно, с его работой, если только он не был богат.

— Университетские профессора богаты не бывают. — Кейзер сухо хохотнул: — Наш товар ценится невысоко — на рынке его в избытке.

Я не обиделся и на это. Я знаю, что внешность меня очень подводит. На самом деле я закончил колледж с оценкой «очень хорошо» (переведенной на латынь, чтобы декан понял) и никогда в жизни не играл в футбол, но, глядя на меня, ни за что так не скажешь.

— Тогда давайте вернемся к его работе, — сказал я.

— Вы намекаете на шпионаж? Международные интриги?

— А почему нет? Такое и раньше случалось. Он, в конце концов, ядерщик.

— Согласен. Но я, например, тоже ядерщик.

— Возможно, он знал что-то, чего не знали вы? Кейзер обиделся. Если застать их врасплох, профессора могут вести себя как люди.

— Если мне не изменяет память, — произнес он надменно, — Тайвуд публиковал статьи о влиянии вязкости на крылья кривой Рэйли, об уравнениях поля высоких орбиталей, и спин-орбитальном взаимодействии нуклеонов, но основные его работы были посвящены квадрупольным моментам. Во всех этих вопросах я вполне компетентен.

— А в последнее время он работал над квадрупольными моментами? — Я постарался не споткнуться на этих словах; кажется, получилось.

— Если так можно сказать, — почти фыркнул профессор. — Возможно, он наконец добрался до стадии экспериментов. Большую часть жизни он потратил на то, чтобы математически разработать одну свою личную теорию.

— Не эту ли? — Я кинул ему лист из блокнота.

Это был один из тех листов, что лежали у Тайвуда в сейфе. Вполне могло оказаться, что лист попал в сейф случайно — знаете, бывает, что вещи оказываются в сейфе только потому, что все ящики стола забиты непроверенными курсовыми работами. И, разумеется, из сейфа ничего не вынимают. У профессора Тайвуда мы нашли неразборчиво подписанные пыльные склянки с каким-то желтым порошком, несколько размноженных на мимеографе брошюр времен второй мировой со штампом «Секретно», копию старой зачетки, несколько писем с предложениями занять пост директора исследовательского отдела «Америкен Электрик» (десятилетней давности) и, конечно, химию на древнегреческом.

Ну и блокнот — свернутый трубочкой, как сворачивают обычно дипломы, перевязанный резинкой, без подписи. Двадцать листов покрывали мелкие аккуратные буковки.

Один из этих листов находился сейчас у меня. Не думаю, что нашелся бы в мире человек, которому доверили больше одного. И я совершенно уверен, что каждый из облеченных высоким доверием знал, что свой листок и собственную жизнь он потеряет настолько одновременно, насколько это удастся правительству.

Я кинул листок Кейзеру так, словно только что нашел эту бумаженцию в студенческом общежитии.

Профессор внимательно оглядел лист, потом осмотрел оборотную сторону — чистую. Глаза его несколько раз скользнули по странице вверх-вниз-вверх.

— Понятия не имею, о чем это, — кисло признался он.

Я молча свернул листок и засунул обратно во внутренний карман.

— Обычный дилетантский предрассудок, — раздраженно продолжал Кейзер, — думать, что ученый может глянуть на уравнение, сказать: «Ах да!..» — и написать о нем книгу. Математика — это миф, условный код, описывающий физические явления или философские концепции. И каждый человек может приспособить ее под свои нужды. Нельзя заранее сказать, что означает тот или иной символ. Наука уже использует все буквы алфавита, прописные и строчные, и каждую — по несколько раз. В дело пошли жирный шрифт, готический шрифт, буквы надстрочные и подстрочные, весь греческий алфавит, звездочки, даже иврит. Разные ученые обозначают одни и те же величины разными символами и разные величины — одной буквой. Так что если вы подсовываете выдернутую Бог знает откуда страничку человеку, незнакомому с используемыми обозначениями, он ни в малейшей степени не способен в ней разобраться.

— Но вы сказали, — прервал я его, — что Тайвуд работал в области квадрупольных моментов. Это вам не поможет? — Я побарабанил пальцами по лацкану пиджака, под которым второй день медленно прожигал дыру злополучный листок.

— Не могу сказать. Я не заметил там никаких стандартных обозначений, которые ожидал увидеть. Или не узнал. Точнее сказать не могу.

Наступила короткая пауза.

— Послушайте, — предложил наконец Кейзер, — почему бы вам не проконсультироваться с его учениками?

— Со студентами? — Я поднял брови.

— Нет, Господи Боже, конечно нет! — Моя глупость явно его раздражала. — С его ассистентами! Его аспирантами! Они работали с ним и должны знать детали его работ лучше, чем я или любой другой на нашем факультете.

— Интересная мысль, — небрежно бросил я. Мысль действительно была интересная. Не знаю почему, но мне бы она в голову не пришла — наверное, потому, что профессор, казалось бы, должен знать больше студента.

— Кроме того, — подергивая себя за лацкан, добавил Кейзер, когда я встал, — по-моему, вы на ложном пути. Пусть это останется между нами — в менее необычных обстоятельствах я промолчал бы, — но Тайвуд никогда не пользовался большим уважением коллег. Надо отдать ему должное — он хороший преподаватель, но его теоретические статьи интереса невызывали. Наблюдалась в них склонность к теоретизированию, не подтвержденному экспериментами. Думаю, этот ваш листок из того же ряда. Ради этого никто не стал бы… похищать профессора Тайвуда.

— Разве? Что ж, ясно. Может быть, у вас есть догадки, куда и почему он пропал?

— Ничего конкретного. — Кейзер поджал губы. — Вообще-то все знают, что Тайвуд болен. Два года назад он перенес инсульт и весь семестр не мог преподавать. Он так и не оправился. Его парализовало на левую сторону, и он до сих пор хромает. Следующий удар его убьет. А случиться это может когда угодно.

— Так вы думаете, что он мертв?

— Это вполне вероятно.

— Тогда где же тело?

— Ну… это ваше дело, разве нет? Он был прав. И я ушел.

Одного за другим я допросил всех четырех Тайвудовых аспирантов. Допрос проходил в захламленной пещере, называемой исследовательской лабораторией. Обычно в таких лабораториях работают двое претендентов на ученую степень, причем примерно раз в год один из них достигает цели и на его место приходит новый.

Соответственно оборудование в таких лабораториях складывается штабелями. На столах громоздится то, что используется сейчас, а в трех-четырех ящиках под рукой — запасные части, которые могут пригодиться. А в дальних ящиках, на доходящих до потолка стеллажах, в самых неожиданных углах покрываются пылью отбросы жизнедеятельности многих поколений студентов. Общеизвестно, что ни один аспирант не знает всего, что лежит в его лаборатории.

Все четверо аспирантов Тайвуда волновались. Но троих беспокоило преимущественно собственное положение, то есть возможные последствия отсутствия Тайвуда касательно их «проблемы». Я отпустил всех троих — надеюсь, они благополучно защитились — и вызвал последнего, самого растрепанного и неразговорчивого (я счел это добрым знаком).

Теперь он сидел на жестком стуле по правую руку от меня. Звали его Эдвин Хоув, и он-то точно получил свою степень. Это я знаю совершенно определенно — теперь он большая шишка в министерстве науки.

Я откинулся в старом скрипучем вращающемся кресле и сдвинул шляпу на затылок.

— Вы, как я понимаю, занимались той же темой, что и остальные? — осведомился я.

— Ну, мы тут все ядерщики…

— Значит, не совсем?

Он медленно помотал головой:

— У нас разные подходы. Чтобы опубликоваться, нужна четко обозначенная тема. Степень-то получить надо.

Произнес он это тем же тоном, каким мы с вами могли бы сказать: «Жить-то надо». Может быть, для ученых это одно и то же?

— Ладно, — сказал я. — Так в чем заключался ваш подход?

— Я занимаюсь расчетами, — ответил Хоув. — Вместе с профессором Тайвудом, я хочу сказать.

— Какими именно?

Тут он чуть улыбнулся и сразу стал похож на профессора Кейзера. Выражение лица у него было совершенно то же — «Вы-думаете-я-могу-объяснить-такие-глубокие-мысли-этакому-кретину?».

Вслух он сказал только:

— Это несколько затруднительно будет объяснить…

— Я вам помогу, — заверил я его. — Что-то в этом роде? И я кинул ему листок.

Хоув не стал его разглядывать. Он впился в него с пронзительным воем: «Где вы это взяли?»

— У Тайвуда в сейфе.

— Остальное тоже у вас?

— В полной безопасности, — успокоил я его. Он немного расслабился — очень немного.

— Вы это кому-нибудь показывали?

— Профессору Кейзеру. Хоув презрительно фыркнул:

— Этому идиоту? И что он сказал? Я развел руками. Хоув рассмеялся.

— Вот этим я и занимаюсь, — снисходительно добавил он.

— И что это? Объясните, чтобы и я понял.

— Послушайте, — Хоув явно колебался, — это конфиденциально. Даже другие ассистенты профа об этом не знают. Даже я не знаю об этом всего. Я ведь не ради простой степени тружусь. В этих листочках — Нобелевская премия профа Тайвуда и мое место старшего преподавателя в Калтехе^[25]. Прежде чем говорить об этом, мы должны это опубликовать.

— Нет, сынок, — очень мягко ответил я, покачивая головой, — ты все не так понял. Об этом надо рассказать до того, как вы это опубликуете. Потому что Тайвуд пропал. Может быть, он мертв, а может, и нет. И если он мертв, то скорее всего убит. А когда наша служба начинает подозревать убийство, свидетели принимаются разговаривать. И если ты, парень, решишь хранить тайну, тебе придется очень плохо.

Это сработало. Я и не сомневался — детективы читают все, и клише тоже все знают. Хоув вскочил со стула и забарабанил, точно по писаному:

— Конечно… вы не подозреваете меня в… в подобном. Моя карьера…

Когда я силой усадил его обратно, он уже взмок. Я выдал следующий перл:

— Мы еще никого ни в чем не подозреваем. Если ты обо всем расскажешь, у тебя не будет никаких неприятностей.

Он уже был готов.

— Но это строго секретно.

Бедняга. Он и не знал, что такое строгая секретность. А ведь наблюдатели не выпускали его из поля зрения до того момента, когда правительство решило похоронить все дело с резолюцией «?». (Я не шучу. До сего дня это дело не закрыто и не разрешено. На нем просто поставлен вопросительный знак. В кавычках.)

— Вы, конечно, слышали о путешествиях во времени? — Хоув с сомнением глянул на меня.

Еще бы не слышать. Моему старшему двенадцать лет, и после уроков он столько просиживает у телевизора, что попросту раздувается от того мусора, что пожирает глазами и ушами.

— И что с того? — осведомился я.

— В определенном смысле мы этого добились. В принципе, это следовало бы называть микротемпоральным переносом…

Вот тут я чуть не вышел из себя. Или вышел. Этот надутый прыщ явно пытался втереть мне очки и не слишком при этом напрягался. Я уже привык, что меня принимают за идиота, но не за такого же!

— И сейчас вы мне расскажете, что Тайвуд шляется сейчас по эпохам, как Туз Роджерс, Одинокий странник Времени? — Это любимая программа моего сыночка — на прошлой неделе Туз Роджерс в одиночку останавливал вторжение Чингисхана.

Но Хоуву эта идея понравилась не больше, чем мне.

— Нет! — взвыл он. — Я не знаю, где проф! Вы же слушайте — микротемпоральный перенос! Это не видеошоу и не фокусы — это, чтобы вы знали, наука физика. Вы, надеюсь, слышали о связи массы и энергии?

Я мрачно кивнул. После Хиросимы в предпоследней войне об этом все слышали.

— Это хорошо, — кивнул Хоув. — Для начала. Так вот, если вы применяете к некоему предмету темпоральный перенос — отсылаете его назад во времени, — вы по сути создаете его заново в той точке, куда его послали. А для этого вы должны затратить эквивалентную создаваемой массе энергию. Другими словами, чтобы послать в прошлое грамм или унцию вещества, вы должны равную массу вещества полностью обратить в энергию.

— Хм-м, — пробурчал я, — это чтобы создать ее в прошлом. Но разве, изымая этот предмет из настоящего, вы не уничтожаете его массу? Разве это не создает эквивалентную энергию?

Хоув точно сел на живую осу. Мирянам, видимо, не положено оспаривать выводы великих ученых.

— Я пытался упростить ситуацию, чтобы вы поняли, — заявил он. — На самом деле все сложнее. Было бы очень удобно использовать энергию дезинтеграции, но это был бы замкнутый круг. Термодинамика запрещает. Если говорить совершенно точно, то для преодоления темпоральной инерции требуется энергия, равная в эргах произведению пересылаемой массы в граммах на скорость света в сантиметрах в секунду в квадрате — точно по уравнению Эйнштейна. Знаете, я могу показать вам формулы…

— Знаю, — постарался я охладить его неуместный энтузиазм. — Но этому есть экспериментальные подтверждения, или это все только теория?

Я пытался заставить его продолжать и преуспел. В глазах Хоува вспыхнул тот огонек, который загорается во взоре каждого аспиранта, рассказывающего о своей теме, которую он готов обсуждать с кем угодно — даже с тупым копом.

— Понимаете, — сказал он с видом жулика, пытающегося втянуть вас в сомнительную сделку, — началось все с нейтрино. Их пытались найти с конца тридцатых годов и безуспешно ищут до сих пор. Нейтрино — это элементарная частица, лишенная заряда, с массой, много меньшей массы электрона. Естественно, засечь ее очень сложно, и до сих пор это не удалось никому. Но поиски продолжаются, потому что без нейтрино невозможно свести энергию некоторых ядерных реакций. Около двадцати лет назад профу Тайвуду пришло в голову, что часть энергии в виде вещества ускользает в прошлое. И мы начали работать над этой темой — вернее, начал он, а я был первым учеником, которого он посвятил в свою теорию.

Естественно, нам пришлось работать с микроскопическими количествами вещества… и профессору пришла в голову гениальная идея использовать искусственные радиоактивные изотопы. Счетчики могут отследить даже несколько микрограммов активного изотопа, а с течением времени активность меняется вполне предсказуемо, и повлиять на ее падение еще никому не удавалось.

Так вот, мы посылали образец на пятнадцать минут назад, и за пятнадцать минут до этого — весь опыт проводился автоматически — активность скачкообразно возрастала вдвое, снижалась по экспоненте, и в момент переброса резко падала — намного ниже того уровня, с которого начиналась. Понимаете, материал накладывался сам на себя, и в течение пятнадцати минут мы считывали активность удвоенного количества…

— Вы хотите сказать — перебил я его, — что одни и те же атомы дважды существовали в одно и то же время в одном месте?

— Конечно, — чуть удивленно ответил Хоув. — А почему нет? Потому-то и требуется столько энергии — чтобы создать эти атомы — И он продолжил: — Я вам расскажу, в чем заключалась моя работа. Если вы посылаете образец на пятнадцать минут в прошлое, он попадает в ту же точку относительно Земли, несмотря на то что Земля за это время сместилась на шестнадцать тысяч миль относительно Солнца, а Солнце само пролетело еще несколько тысяч миль, и так далее. Но в реальности появляется определенное смещение, которое, по моим расчетам, вызывается двумя причинами.

Первая — это эффект трения. Материал смещается немного по отношению к земной поверхности, в зависимости от природы самого материала и от времени переноса. Но часть смещения можно объяснить только тем, что само путешествие во времени занимает время.

— Как так? — не понял я.

— Я хочу сказать, что часть активности распределяется по интервалу переноса равномерно, словно образец во время путешествия продолжал излучать с постоянной силой. По моим подсчетам, двигаясь назад во времени, вы постареете на один день за сто лет пути. Говоря иными словами, если бы внутри машины времени вы могли следить за часами, то, пока вы передвинетесь в прошлое на сто лет, часовая стрелка отсчитает двадцать четыре часа. По-моему, это универсальная константа, потому что скорость света — тоже константа. В любом случае это моя работа.

Несколько минут я пережевывал информацию, прежде чем спросить:

— А где вы брали энергию для опытов?

— Нам провели специальную линию от электростанции. Проф там большая шишка, он все и устроил.

— Хм-м. Каков был самый большой из отправленных вами образцов?

— Ну… — Хоув воздел очи горе. — По-моему, однажды мы послали сотую долю миллиграмма — десять микрограммов.

— А в будущее посылать предметы вы не пробовали?

— Это не сработает, — быстро ответил он. — Невозможно. Так знаки менять нельзя. Требуется бесконечно большая энергия. Это шоссе с односторонним движением.

Я внимательно осмотрел собственные ногти.

— А какой массы образец можно отправить в прошлое, если полностью расщепить… скажем, сотню фунтов плутония? — Кажется, это уже слишком прозрачный намек…

Ответил Хоув быстро:

— При делении плутония в энергию превращается лишь один-два процента массы. Так что сто фунтов плутония при полном использовании отправят в прошлое один-два фунта вещества.

— И все? Но как вы контролировали эту энергию? Я хочу сказать, что сотня фунтов плутония может вызвать мощный взрыв.

— Все относительно, — ответил Хоув напыщенно. — Если выпускать энергию по капле, с ней можно справиться. Если выпустить ее всю и тут же использовать — с ней тоже можно справиться. А посылая образец сквозь время, энергию можно расходовать как угодно быстро, даже быстрее, чем высвобождает ее ядерный взрыв. Теоретически.

— Так куда она девается?

— Рассеивается во времени, конечно. Поэтому минимальное время переноса зависит от массы материала. Иначе плотность энергии на единицу времени окажется слишком высока.

— Ладно, парень, — смилостивился я. — Я вызову штаб, пусть пришлют человека, чтобы отвезти тебя домой. Там и посидишь пару дней.

— Но… но почему?

— Это ненадолго.

Я был прав. К тому же он наверстал упущенное время.

Вечер я провел в штабе У нас там была библиотека — особенная библиотека На следующий же день после катастрофы двое-трое наших людей — специалистов в своем деле — незаметно проникли в библиотеки кафедр физики и химии в университете, нашли и пересняли все статьи, когда-либо опубликованные Тайвудом в научных журналах. Больше они не тронули ничего.

Другие наши люди проверили подшивки журналов и каталоги книг. Кончилось все тем, что в одной из комнат штаба скопилась полная тайвудиана. Не то чтобы этим преследовалась какая-то конкретная цель — скорее это говорит о том, с какой тщательностью велось расследование.

И я продрал эту библиотеку насквозь. Не научные статьи — я уже выяснил, что не найду там ничего интересного. Но двадцать лет назад Тайвуд написал для какого-то журнала серию статей. Их я прочел. И все его личные бумаги, какие нам удалось найти, — тоже.

А потом я сидел и думал И боялся.

Спать я пошел в четыре часа утра. Мне снились кошмары.

Но все равно у Босса в кабинете я был в девять утра, как часы.

Босс — крупный мужчина. Седые волосы он привык зачесывать назад. Не курит, но на столе держит коробку сигар, и, заполняя паузы в беседе, он берет одну, разминает, нюхает, хватает зубами и очень осторожно закуривает. К этому времени он или придумывает, что сказать, или обнаруживает, что говорить ничего не надо. Тогда он откладывает сигару, и она выгорает до конца.

Коробку он изводит недели за три, и на Рождество в половине подарков оказываются сигары.

Сейчас он, впрочем, за сигарой не тянулся. Он только сжал кулаки и глянул на меня из-под нахмуренных бровей:

— Какие результаты?

Я рассказал ему Медленно, потому что принять всерьез микротемпоральный перенос нелегко, особенно если назвать его путешествием во времени, как это сделал я. Вслух Босс усомнился в моей нормальности только один раз, и это лишний раз подчеркивает серьезность положения.

Я закончил, и мы воззрились друг на друга.

— Ты думаешь, что он попытался послать что-то в прошлое, — спросил Босс, — что-то весом в один-два фунта, — и выпотрошил всю электростанцию?

— Сходится, — ответил я.

Мы помолчали. Босс думал, а я старался ему не мешать, чтобы он, даст Бог, пришел к тому же выводу, что и я, чтобы мне не пришлось ему говорить…

Потому что мне очень не хотелось ему говорить…

Потому что идея была совершенно безумная. И очень страшная.

Так что я молчал, Босс думал, и по временам его мысли выныривали на поверхность.

— Предположим, что этот аспирант, Хоув, сказал правду, — проговорил Босс через несколько минут, — а тебе стоило бы проверить его лабораторные журналы — надеюсь, ты об этом не позабыл…

— Мы перекрыли все крыло на этом этаже, сэр. Журналы у Эдварда.

— Ладно. Предполагая, что он сказал правду, — почему Тайвуд перескочил от долей миллиграмма к фунту? — Босс жестко глянул на меня. — Ты сосредоточился на путешествиях во времени. Тебе этот вопрос кажется критическим, а случай с электростанцией — он и есть случай.

— Да, сэр, — мрачно подтвердил я. — Именно так.

— Тебе не приходило в голову, что ты можешь ошибаться? Что все обстоит совершенно иначе?

— Не понял?

— Тогда слушай. Ты, говоришь, читал статьи Тайвуда? Ладно. Он был из тех ученых, что после второй мировой боролись против ядерного оружия, за мировое государство — слышал об этом, да?

Я кивнул.

— У него был комплекс вины, — бодро продолжал Босс. — Он помогал создавать бомбу и не спал ночами оттого, что натворил. Этот страх грыз его годами. Пусть даже в третьей мировой атомные бомбы не падали — представь себе, что значил для него каждый день неопределенности. Представь себе, какой ужас мучил его, пока другие принимали решения, до самого Компромисса 65-го года?

Во время прошлой войны мы провели полный психиатрический анализ Тайвуда и еще нескольких ему подобных. Знал об этом?

— Нет, сэр.

— Анализ был сделан, но после шестьдесят пятого мы его забросили — был установлен международный контроль над ядерной энергетикой, уничтожены запасы ядерного оружия и налажены связи между учеными разных стран; большая часть этических конфликтов ученых сама собой разрешилась.

Но результаты анализа настораживали. В 1964 году Тайвуд испытывал к ядерной энергии глубокую подсознательную ненависть. Он начал делать ошибки, и ошибки серьезные. В конце концов мы вынуждены были вообще отстранить его от разработок, вместе с несколькими товарищами, несмотря на отчаянное положение. Мы тогда только что потеряли Индию, помнишь?

Я помнил. Я в тот год как раз был в Индии. Но я не понимал, к чему Босс клонит.

— Так вот, — продолжал он, — что, если остатки этой ненависти дожили в сознании Тайвуда до наших дней? Как ты не видишь — путешествие во времени — палка о двух концах? Зачем швырять в прошлое фунтовый образец? Чтобы доказать свое открытие? Он его уже доказал с помощью доли миллиграмма. Этого уже хватит на Нобелевскую премию.

Долей миллиграмма он не мог добиться только одного — он не мог выпотрошить электростанцию. Значит, этого он и добивался. Он нашел способ поглощать невообразимое количество энергии. Отправив в прошлое восемьдесят фунтов грязи, он мог уничтожить весь плутоний в мире. И надолго избавиться от ядерной энергии.

Меня его тирада не впечатлила совершенно. Я постарался не выдать этого.

— Вы думаете, что ему удалось бы совершить подобный трюк второй раз? — спросил я.

— Моя теория основывается на предположении, что Тайвуд был не совсем нормален. Мало ли что придет в голову безумцу? Кроме того, за ним могут стоять другие — менее образованные и более умные — те, кто готов продолжить дело Тайвуда.

— Нашли уже таких людей? Или хоть их следы? После короткой паузы рука Босса потянулась к сигарной коробке. Он вытащил сигару, повертел. Я терпеливо ждал. Босс решительно отложил сигару, так и не закурив.

— Нет, — сказал он, посмотрел сначала на меня, потом — сквозь меня. — Я тебя не убедил?

Я пожал плечами:

— Что-то тут не так.

— Есть своя идея?

— Да. Но мне о ней говорить не хочется. Если я не прав, это самая большая ошибка в истории. Если прав — самая страшная правда.

— Слушаю, — произнес Босс и сунул руку под стол.

Вот и пришел мой час. Броневые стены комнаты не пропускали ни звука, ни излучения любого вида; их разрушил бы разве что ядерный взрыв. А с нажатием кнопки на столе у секретаря загоралась лампочка, означавшая «С президентом США не соединять». Как сейчас.

Я откинулся на спинку стула и спросил:

— Шеф, вы помните, как встретились со своей женой? В первый раз?

Шеф, наверное, подумал, что этот вопрос поп sequitur^[26]. А что он еще мог подумать? Но он меня не прерывал — по каким-то своим причинам.

— Я чихнул, — ответил он с улыбкой, — и она обернулась. Это было на углу.

— А почему вы оказались на том углу? И почему она? Помните вы, почему чихнули? Где простудились? Откуда прилетела та пылинка? Только представьте, сколько факторов привело к тому, что вы оказались в нужное время в нужном месте и встретились со своей будущей женой!

— Но мы, наверное, встретились бы где-то еще?

— А вы в этом уверены? Откуда вам знать, скольких девушек вы не повстречали, потому что в критический миг отвернулись или опоздали куда-то? Ваша жизнь ветвится каждый миг, и на каждой развилке вы делаете выбор, и так с каждым человеком. Начните двадцать лет назад, и развилки уведут вас очень далеко.

Вы чихнули — и познакомились с одной девушкой, а не другой. Поэтому вы приняли определенные решения, как и девушка, с которой вы не познакомились, и мужчина, с которым познакомилась та девушка, и все, с кем вы встречались потом, ваша семья, ее семья, их семьи — и ваши дети.

Из-за того, что двадцать лет назад вы чихнули, сегодня живы пять, или пятьдесят, или пятьсот человек, которые могли умереть, и умерли столько же, которые могли жить. А теперь отодвиньтесь в прошлое на двести лет или на две тысячи — и один чих может стереть вообще всех живущих на Земле!

Босс потер затылок:

— Теория расходящихся кругов. Я как-то читал рассказ…

— Я тоже. Это не новая идея. Я просто хочу, чтобы вы ее вспомнили, прежде чем я прочту вам статью, написанную профессором Элмером Тайвудом двадцать лет назад. Перед последней войной.

Копии пленки лежали у меня в кармане, а из белой стены получался превосходный экран — ее для этого и строили. Босс отмахнулся было, но я стоял на своем.

— Нет, сэр, — сказал я. — Я хочу прочесть вам это. А вы слушайте.

Он откинулся на спинку кресла.

— Статья, — продолжал я, — озаглавлена «Первая великая ошибка человечества!». Если припомните, перед войной разочарование полной несостоятельностью Объединенных Наций достигло своего пика. Я прочту только отрывки из первой части статьи…

И я начал читать:

— …То, что человек, при всех его технических достижениях, не смог решить великие социальные проблемы сегодняшнего дня, является второй величайшей трагедией в истории. А первая, еще большая трагедия заключается в том, что когда-то эти социальные проблемы были решены, но решение их оказалось недолговечным, ибо предшествовало нынешнему техническому прогрессу.

Хлеб без масла или масло без хлеба — и никогда вместе…

Вспомните Элладу, побегом которой являются наши философия, математика, этика, искусство, литература — вся наша культура… Во времена Перикла Греция походила на нынешний мир в миниатюре, на кипящий котел культурных и идеологических противоречий. Но затем пришел Рим, восприняв греческую культуру, но подарив и укрепив мир. Конечно, Pax Romana^[27] продержался лишь двести лет, но подобной эпохи не было с тех пор…

Прекратились войны. Национализм перестал существовать. Римским гражданином был всякий житель империи — в том числе Павел из Тарса и Иосиф Флавий. Власть империи признавали жители Испании, Магриба и Иллирии. Рабство еще существовало, но то было неспецифическое рабство — рабство как наказание, как плата за деловой провал, как следствие военного поражения. Но никто из жителей империи не становился рабом из-за цвета кожи или места рождения.

Религиозная терпимость была абсолютной. Если для ранних христиан в этом вопросе было сделано исключение, то потому лишь, что они сами отказывались от принципа терпимости, настаивая, что только им одним открыта истина, — Мысль, отвратительная для любого цивилизованного римлянина.

Но почему же человек не сумел сохранить свои достижения — когда вся культура Запада подчинялась единому центру, в отсутствие язвы религиозного и национального обособленчества?

Только потому, что технология эпохи эллинизма оставалась неразвитой. А в отсутствие развитой технологии ценой досуга — а значит, и культуры, и цивилизации — для избранных становилось рабство для многих. Потому что эта цивилизация не могла обеспечить комфорт и свободу всем.

А потому угнетенные обратились к загробному миру и религии, отвергавшей мирские соблазны, — и наука в истинном значении слова оказалась погребенной под спудом на тысячу лет. Более того, данный эллинизмом начальный толчок слабел, и империи не хватало технологии, чтобы отбивать атаки варваров. Только к началу шестнадцатого века военная мощь стала производным промышленности настолько, чтобы развитые страны могли без труда справляться с вторжениями кочевников…

Только представьте себе, что случилось бы, овладей древние греки хотя бы начатками современной физики и химии. Представьте себе рост империи, сопровождающийся развитием науки, технологии, промышленности; империю, в которой машины заменили рабов, в которой каждый человек имеет право на достойную жизнь, в которой легион стал бронированной колонной, против которой не могли устоять полчища варваров. Представьте себе империю, распространившуюся на весь земной шар, лишенную религиозных или национальных предрассудков.

Империю, в которой все люди — свободны, и все люди — братья.

Если бы только можно было изменить историю и предотвратить величайшую ошибку человечества…

Тут я остановился.

— Ну? — спросил Босс.

— Ну, — ответил я, — несложно связать эту статью с двумя фактами: Тайвуд пошел на то, чтобы разрушить атомную электростанцию, чтобы отправить что-то в прошлое, а в его личном сейфе мы нашли учебник по химии на древнегреческом.

Лицо Босса окаменело. Он думал.

— Но ничего не случилось, — промолвил он тяжело.

— Знаю. Но аспирант Тайвуда говорит, что путешествие на сто лет в прошлое занимает сутки. Предполагая, что цель — Древняя Греция, мы получаем двадцать веков — двадцать дней ожидания.

— Можно его остановить?

— Я не знаю. Тайвуд мог знать, но он мертв.

Весь ужас случившегося обрушился на меня с новой силой, куда тяжелее, чем прошлой ночью… Всему человечеству вынесен смертный приговор. Это всего лишь жутковатая абстракция, но для меня она невыносимо реальна. Потому что приговор вынесен и мне. И жене моей. И сыну.

Непредставимая смерть. Прекращение бытия, не более. Смолкший вздох. Растаявшая мечта. Падение в смутное непространство и не-время. Я не умру — меня никогда и не будет.

Или все же останется что-то — моя личность, эго, душа, если хотите? Иная жизнь? Иная судьба?

Ничего подобного я тогда не сказал. Но если бы холодный ком у меня под ложечкой можно было описать словами — это те самые слова.

Боссу тоже пришло в голову нечто подобное:

— Тогда у нас еще две с половиной недели. Нельзя терять времени. Поехали.

Я криво усмехнулся:

— Побежим догонять книжку?

— Нет, — холодно ответил Босс. — У нас есть два направления работы. Во-первых, ты можешь ошибаться. Твои рассуждения могут еще оказаться ложным следом, подброшенным нам, чтобы скрыть истинную подоплеку событий. Это надо проверить.

Во-вторых, ты можешь быть прав, и тогда надо как-то остановить эту книгу, не преследуя ее на машине времени. Если есть способ, мы должны найти его.

— Я не хочу перебивать вас, но если это ложный след, то по нему пойдет только ненормальный. Что, если я прав и книгу невозможно остановить?

— Тогда, юноша, в следующие две с половиной недели я буду очень занят. И вам того же советую. Так время пролетает незаметно.

Босс был, как всегда, прав.

— С чего начинаем? — спросил я.

— Прежде всего надо составить список всех, кому Тайвуд делал выплаты из правительственного фонда.

— Зачем?

— Думай. Это твоя работа. Тайвуд не знал греческого — это только предположение, но вполне обоснованное Значит перевод делал кто-то другой. Вряд ли бесплатно. И Тайвуд скорее всего не стал бы расплачиваться из личных средств — на профессорской-то зарплате.

— Возможно, его больше волновала секретность, чем экономия, — предположил я.

— Почему? Какой смысл таиться? Разве это преступление — переводить учебник по химии на греческий? Кому придет в голову искать в этом жуткий заговор?

Нам потребовалось полчаса, чтобы не только обнаружить в графе «консультанты» Майкрофта Джеймса Боулдера, но и выяснить, что в университете он занимал должность профессора на кафедре философии и что среди его многочисленных достижений числилось свободное владение древнегреческим.

Забавное совпадение — Босс еще не успел надеть шляпу, как внутриконторский телетайп, затрещав, выдал нам, что профессор Боулдер уже два часа сидит в приемной и требует, чтобы его впустили.

Босс отложил шляпу и распахнул перед профессором двери.

Профессор Майкрофт Джеймс Боулдер был серым. Серые глаза, седые волосы, мышиный костюм, а главное — серое от напряжения лицо, изборожденное тонкими морщинами.

— Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы меня выслушали, сэр, — тихо произнес он. — Выше вас мне не удалось пробиться.

— Выше и не надо, — ответил Босс. — Что вам угодно?

— Мне крайне необходимо поговорить с профессором Тайвудом.

— Вы знаете, где он?

— Я абсолютно убежден, что правительство удерживает его.

— Почему?

— Мне известно, что он планировал эксперимент, нарушающий требования секретности. События последних дней, насколько я могу судить, свидетельствуют о том, что секретность была нарушена, откуда естественно вытекает предположение, что опыт был проведен. Меня интересует, был ли он доведен до конца.

— Профессор Боулдер, — проговорил Босс, — вы, как я знаю, владеете древнегреческим.

— Да, — спокойно ответил профессор.

— И вы за счет правительства переводили для профессора Тайвуда учебник по химии?

— Именно, как законно привлеченный консультант.

— Но данное действие, учитывая обстоятельства, является преступным, как пособничество преступлению Тайвуда.

— А какая, простите, связь?

— А разве Тайвуд не рассказывал вам о путешествиях во времени… как он их называл — микротемпоральный перенос?

— А, — Боулдер чуть улыбнулся. — Так он вам рассказал?

— Нет, не рассказал, — отрубил Босс. — Тайвуд мертв.

— Что?!! Я вам не верю.

— Он умер от инсульта. Смотрите.

Босс сунул Боулдеру одну из фотографий, сделанных той ночью. Лицо распростертого на полу Тайвуда искажала гримаса, но не узнать его было нельзя.

Боулдер выдохнул, точно застонали тормоза. Он вглядывался в фотографию полных три минуты — я засек по часам.

— Где сделан снимок? — спросил он.

— На атомной электростанции.

— Так он завершил эксперимент? Босс пожал плечами:

— Нельзя сказать. Мы нашли его уже мертвым. Поджатые губы Боулдера обесцветились.

— Это непременно следует выяснить. Придется собрать комиссию и, если понадобится, провести повторный опыт…

Босс молча посмотрел на него и потянулся за сигарой. Никогда еще процесс раскуривания не занимал у него столько времени.

— Двадцать лет назад, — произнес он, отложив бесполезно дымящую сигару, — Тайвуд написал статью в журнал…

— Ах, это, — губы профессора дернулись, — и дало вам ключ? Забудьте. Тайвуд был физиком и ничего не понимал ни в истории, ни в социологии. Так, мечта школьника, ничего больше.

— Так вы полагаете, что посланный им учебник не приведет к Золотому веку цивилизации?

— Разумеется, нет. Разве можно предполагать, что продукт двух тысячелетий мучительного труда можно внедрить в общество, еще не готовое к этому? Или вам кажется, что великое открытие или изобретение рождается готовым в мозгу гения и не связано с культурной средой, в которой этот гений живет? Ньютон провозгласил свой закон всемирного тяготения на двадцать лет позже, чем мог, потому что тогдашняя оценка радиуса Земли отличалась от реальности на десять процентов. Архимед едва не открыл дифференциальное исчисление, но не сумел, потому что не знал арабских цифр, изобретенных каким-то безвестным индусом!

Если уж говорить об этом, само существование рабства в древних Греции и Риме означало, что машины не могут привлечь внимания, — труд рабов был дешевле и качественнее. А от истинных мудрецов ждали, что они не станут тратить силы на низменные практические приспособления. Даже Архимед, величайший инженер античности, отказывался открывать публике свои технические новшества — только математические абстракции. Когда один юноша спросил Платона, в чем польза геометрии, его с позором изгнали из академии как человека подлого и низменного.

Наука не летит вперед — она продвигается ползком в тех направлениях, куда движут ее те великие силы, что движут общество и, в свою очередь, движимы им. Великие люди стоят на плечах взрастившей их культуры…

Тут Босс перебил его: — Расскажите лучше о своей роли в этой истории. Что историю нельзя изменить, мы поверим вам на слово.

— Почему же нельзя? Можно, но ненамеренно. Понимаете, когда Тайвуд впервые попросил меня о помощи — ему надо было перевести на греческий несколько отрывков текста — я согласился из-за денег. Но профессор Тайвуд требовал, чтобы перевод делался от руки на пергаменте, он требовал, чтобы использовалась только древнегреческая терминология, — язык Платона, как он говорил, — даже если мне при этом придется несколько исказить первоначальный смысл текста.

Меня это озадачило. Я тоже нашел ту статью. Очевидный для вас вывод я сделал довольно поздно — слишком невероятны для скромного философа достижения современной науки. Но в конце концов я узнал правду, и мне стало ясно, как инфантильны представления Тайвуда об истории. На каждое мгновение приходится двадцать миллионов переменных, и не создана еще математическая теория — назовем ее психоисторией, — способная охватить их все.

Проще говоря, любое вмешательство в историю двухтысячелетней давности изменит настоящее — непредсказуемо.

— Как камушек, вызывающий обвал? — обманчиво-негромко поинтересовался Босс.

— Именно. Теперь вы немного понимаете, в каком положении я оказался. Я размышлял неделями и понял, что должен действовать, — и увидел как.

Послышался басистый рык. Босс встал, отшвырнув стул, обошел стол и вцепился Боулдеру в глотку. Я шагнул было, чтобы разнять их, но Босс только отмахнулся. Он всего лишь держал профессора за галстук, и Боулдер мог дышать. Только побелел и все время, пока говорил Босс, дышал очень тихо.

— Да уж, я вижу, что вы нарешали, — говорил Босс — Я знаю, вам, философам тронутым, кажется, что мир всем плох, что стоит бросить кости и глянуть, что получится. Вам, наверное, наплевать, выживете ли вы или узнает ли кто-то о вашей великой роли. Вы все равно рветесь творить. Хотите навязать второй шанс Господу Богу.

Может, я просто хочу жить — но этот мир мог быть хуже. В двадцать миллионов раз хуже. Был такой писатель, Уайлдер, он написал пьесу «Зубы нашей кожи». Может, вы видели. Суть ее в том, что человечество все время находится на волосок от гибели. Я не стану говорить о том, как нас чуть не смел ледниковый период — я об этом почти ничего не знаю. Я не стану говорить о том, как греки победили при Марафоне, а арабы потерпели поражение при Туре, о том, как монголы повернули назад без боя, — я не историк.

Но вспомните двадцатый век. В первую мировую немцев дважды остановили на Марне. Во второй мировой был Дюнкерк, и немцев как-то сдержали под Москвой и Сталинградом. В последней войне мы могли начать швыряться ядерными бомбами, но не стали, потому что в критический момент был достигнут Большой Компромисс, — и все из-за того, что генерал Брюс задержался в цейлонском аэропорту и получил приказ лично. Раз за разом на протяжении веков мы вытаскивали счастливые билетики. На каждое несбывшееся «если», способное сделать из нас суперменов, приходится двадцать, способных навлечь гибель на весь мир.

А вы делаете ставку на этот шанс, один из двадцати, и эта ставка — жизнь на Земле. И вам это удалось, потому что Тайвуд послал свой учебник в прошлое.

Последнюю фразу Босс выдавил со скрежетом и разжал кулак. Боулдер упал в кресло.

И расхохотался.

— Дураки, — горько пробормотал он. — Так близко подобраться к разгадке и так ошибиться. Так Тайвуд все же послал книгу? Вы уверены?

— Учебника химии на древнегреческом поблизости не обнаружено, — мрачно подтвердил Босс, — а миллионы калорий энергии исчезли. И это не исключает того факта, что у нас есть еще две с половиной недели, чтобы… вы пожалели о своем решении.

— Ерунда. Прошу вас, давайте обойдемся без театральных сцен. Лучше выслушайте меня и постарайтесь понять. Двое древнегреческих философов, Левкипп и Демокрит, разработали атомную теорию. Они считали, что все сущее состоит из атомов, неизменных и различных, чьи комбинации образуют различные вещества. Эта теория возникла не в результате опытов или наблюдений — она появилась сразу разработанной.

Римский поэт Лукреций в своей «De Rerum Natura» — «О природе вещей» — развил эту теорию и высказал несколько удивительно современных мыслей.

Еще в эллинскую эпоху Герон построил паровой двигатель и едва не механизировал вооружение. Этот период называют иногда оборванной технической эрой, которая не получила развития, потому что не происходила из социальной и культурной среды, не сочеталась с ней. Александрийская наука остается удивительным и необъяснимым феноменом.

Можно упомянуть еще древнеримские легенды о книге Сивиллы, содержавшей тайные знания, полученные от самих богов…

Короче говоря, господа, хотя я не могу не согласиться с вами, что даже мельчайшие изменения прошлого могут привести к непредсказуемым последствиям и вызванные ими перемены в настоящем вряд ли нас обрадуют, в своих выводах вы допустили серьезную ошибку.

Потому что мы уже живем в мире, где учебник химии на греческом был отправлен в прошлое!

Мы бежали вслед за Черной Королевой. Если вы вспомните «Алису в Зазеркалье», то в саду Черной Королевы приходилось бежать изо всех сил, чтобы остаться на месте. Так случилось и с нами. Тайвуд полагал, что создает новый мир, но перевод готовил я, и я позаботился о том, чтобы туда вошли лишь те отрывки, которые могли объяснить полученные древними неизвестно откуда обрывки знаний.

Единственное, чего я хотел достичь своими усилиями, это остаться там, откуда мы начали.

Прошло три недели; потом три месяца; потом три года. Ничего не случилось. А когда ничего не случается, нет и доказательств. Мы с Боссом потеряли надежду объяснить случившееся и в конце концов сами стали во всем сомневаться.

Дело так и не было закрыто. Боулдера нельзя было назвать преступником, не назвав спасителем человечества, и наоборот. О нем просто забыли. А дело, так и не разрешенное, отложили в папку, пометили «?» и засунули в самый глубокий подземный вашингтонский сейф.

Босс теперь большая шишка в Вашингтоне; местным отделением Бюро заведую вместо него я.

А Боулдер так и остался профессором на кафедре философии. В университете карьеры не сделаешь.

ПУТЬ МАРСИАН

Путь марсиан

1

Стоя в дверях короткого коридора, соединяющего обе каюты космолета, Марио Эстебан Риос с раздражением наблюдал, как Тед Лонг старательно настраивает видео-фон. На волосок по часовой стрелке, на волосок против, но изображение оставалось паршивым.

Риос знал, что лучше не будет. Они были слишком далеко от Земли и в невыгодном положении — за Солнцем. Но откуда же Лонгу знать это? Риос еще немного постоял в дверях — боком и нагнув голову, чтобы не упереться в притолоку. Затем вырвался в камбуз, словно пробка из бутылочного горлышка.

— Что это вас так заинтересовало? — спросил он.

— Хочу поймать Хильдера, — ответил Лонг.

Присев на уголок полки-стола, Риос снял с верхней полки коническую жестянку с молоком и надавил на верхушку. Жестянка открылась, издав негромкий хлопок. Слегка взбалтывая молоко, он ждал, пока оно согреется.

— Зачем? — он запрокинул жестянку и с шумом отхлебнул.

— Хотел послушать.

— Лишняя трата энергии.

Лонг взглянул на него и нахмурился:

— Считается, что личными видеофонами можно пользоваться без ограничения.

— В разумных пределах, — возразил Риос.

Они обменялись вызывающими взглядами. Сильная, сухощавая фигура Риоса, его лицо с впалыми щеками сразу же наводили на мысль, что он один из марсианских мусорщиков — космонавтов, которые терпеливо прочесывали пространство между Землей и Марсом. Его голубые глаза резко выделялись на смуглом, прорезанном глубокими складками лице, а оно в свою очередь казалось темным пятном на фоне белого синтетического меха, которым был подбит поднятый капюшон его куртки из искусственной кожи.

Лонг выглядел бледнее и слабее. Он был чем-то похож на наземника, хотя, конечно, ни один марсианин второго поколения не мог быть настоящим наземником, таким, как обитатели Земли. Его капюшон был откинут, открывая темно-каштановые волосы.

— Что вы считаете разумными пределами? — сердито спросил Лонг.

Тонкие губы Риоса стали еще тоньше.

— Этот рейс вряд ли окупит даже наши расходы, и, если дальше все пойдет так же, любая трата энергии неразумна.

— Если мы теряем деньги, — сказал Лонг, — то не лучше ли вам вернуться на место? Ваша вахта.

Риос что-то проворчал, потер заросший подбородок, потом встал и, неслышно ступая в тяжелых мягких сапогах, нехотя направился к двери. Он остановился, чтобы взглянуть на термостат, и в ярости обернулся:

— То-то мне показалось, что здесь жарко. Где, по-вашему, вы находитесь?

— Четыре с половиной градуса — не слишком много!

— Для вас — может быть. Только мы сейчас в космосе, а не в утепленной рудничной конторе.

Риос рывком перевел стрелку термостата вниз до отказа.

— Солнце достаточно греет.

— Но камбуз не на солнечной стороне.

— Прогреется!

Риос шагнул за дверь. Лонг поглядел ему вслед, потом снова повернулся к видеофону. Трогать термостат он не стал. Изображение оставалось неустойчивым, но что-то рассмотреть было можно. Лонг откинул вделанное в стену сиденье. Подавшись вперед, он терпеливо ждал, пока диктор объявлял программу и занавес медленно расплывался Но вот прожекторы выхватили из темноты знакомое бородатое лицо, оно росло и наконец заполнило весь экран.

— Друзья мои! Сограждане Земли…

2

Входя в рубку, Риос успел заметить вспышку радиосигнала. Ему показалось, что это импульс радара, и у него на мгновение похолодели руки. Но он тут же сообразил, что это иллюзия, порожденная нечистой совестью. Вообще говоря, во время вахты он не должен был выходить из рубки, хотя это делали все мусорщики. И все-таки каждого преследовало кошмарное видение находки, подвернувшейся именно за те пять минут,которые он урвет на чашку кофе, уверенный, что космос чист. И бывали случаи, когда этот кошмар оказывался явью.

Риос включил многополосную развертку. Это требовало лишней энергии, но все-таки лучше убедиться, чтобы не оставалось никаких сомнений.

Космос был чист, если не считать далеких отражений от соседних кораблей в цепи мусорщиков.

Риос включил радиосвязь, и экран заполнила русая голова длинноносого Ричарда Свенсона — второго пилота ближайшего корабля со стороны Марса.

— Привет, Марио, — сказал Свенсон.

— Здорово. Что нового?

Ответ раздался через секунду с небольшим: скорость электромагнитных волн не бесконечна.

— Ну и денек!

— Что-нибудь неладно? — спросил Риос.

— Была находка.

— И прекрасно.

— Если бы я ее заарканил, — мрачно ответил Свенсон.

— Что случилось?

— Повернул не в ту сторону, черт подери! Риос знал, что смеяться нельзя. Он спросил:

— Как же так?

— Я не виноват. Дело в том, что контейнер двигался не в плоскости эклиптики. Представляешь себе кретина пилота, который не смог даже правильно его сбросить? Откуда же мне было знать? Я установил расстояние до контейнера, а его путь просто прикинул, исходя из обычных траекторий. Как всякий нормальный человек. И пошел по самой выгодной кривой перехвата. Только минут через пять гляжу — дистанция увеличивается. Уж очень медленно возвращались импульсы. Тогда я измерил его угловые координаты, и оказалось, что догонять уже поздно.

— Кто-нибудь его поймал?

— Нет. Он далеко от плоскости эклиптики и так там и останется. Меня беспокоит другое. В конце концов, это был всего-навсего малый контейнер. Но как подумаю, сколько топлива я истратил, пока набирал скорость, а потом возвращался на место! Послушал бы ты Канута.

Канут был братом и компаньоном Ричарда Свенсона. — Взбесился? — спросил Риос.

— Не то слово. Чуть меня не убил! Но ведь мы здесь пять месяцев, и тут уж каждое лыко в строку. Ты же знаешь.

— Знаю.

— А у тебя как, Марио? Риос сделал вид, что сплюнул.

— Примерно столько за весь рейс. За последние две недели — два контейнера, и за каждым гонялись по шесть часов.

— Большие?

— Смеешься, что ли? Я бы мог дотащить их до Фобоса одной рукой. Хуже рейса у меня еще не было.

— Когда думаешь возвращаться?

— По мне — хоть завтра. Мы здесь всего два месяца, а я уже все время ругаюсь с Лонгом.

Длительность наступившей паузы нельзя было объяснить только запаздыванием радиоволн. Потом Свенсон сказал:

— Ну а как он? Лонг то есть.

Риос оглянулся. Из камбуза доносилось тихое бормотание и треск видеофона.

— Не могу понять. В первую же неделю после начала рейса он меня спрашивает: «Марио, почему вы стали мусорщиком?» Я только поглядел на него и говорю: «Чтобы зарабатывать на жизнь, а то почему же». Что за идиотский вопрос, хотел бы я знать? Почему человек становится мусорщиком? А он мне: «Не в том дело, Марио». Это он мне объяснять будет, представляешь! «Вы — мусорщик, — говорит, — потому что таков Марсианский путь».

— А что он этим хотел сказать? — спросил Свенсон. Риос пожал плечами:

— Не спрашивал Вот и сейчас он сидит там и слушает на ультрамикроволнах передачу с Земли. Какого-то наземника Хильдера.

— Хильдера? Он, кажется, политик, член Ассамблеи?

— Как будто. И Лонг все время занимается чем-то таким. Взял с собой фунтов пятнадцать книг, и все про Землю. Балласт, и больше ничего.

— Ну что ж, он твой компаньон. Кстати, о компаньонах: я, пожалуй, займусь делом. Если прохлопаю еще одну находку, здесь произойдет убийство.

Свенсон исчез, и Риос, откинувшись в кресле, принялся следить за ровной зеленой линией импульсной развертки. На мгновение он включил многополосную развертку. Космос был по-прежнему чист.

Ему стало чуть полегче. Хуже всего, когда тебе не везет, а все вокруг вылавливают контейнер за контейнером и на Фобос, на заводы по переплавке лома, отправляются контейнеры с любыми клеймами, кроме твоего. К тому же он отвел душу, и его раздражение против Лонга немного улеглось.

А вообще он зря связался с Лонгом. Никогда не надо связываться с новичками. Они думают, что тебе необходимы разговоры, особенно Лонг со своими вечными теориями про Марс и его великую роль в прогрессе человечества. Он так и говорил — все с прописной буквы: Прогресс Человечества, Марсианский Путь, Новая Горстка Творцов. А Риосу нужны не разговоры, а находки — два-три контейнера, и ничего больше.

Впрочем, выбора у него, собственно говоря, не было. Лонг был хорошо известен на Марсе и неплохо зарабатывал. Он был приятелем комиссара Сэнкова и уже принимал участие в одном-двух непродолжительных мусорных рейсах. Нельзя же взять и отказать человеку, не испытав его, как бы странно ни выглядело все дело. Зачем вдруг инженеру, имеющему приличную работу и хороший заработок, понадобилось болтаться в космосе?

Риос не задавал этого вопроса Лонгу. Компаньоны-мусорщики вынуждены жить и работать бок о бок столь долгое время, что любопытство становится нежелательным, а иногда и небезопасным. Но Лонг говорил так много, что в конце концов сам на него ответил. «Я должен был выбраться сюда, Марио, — сказал он. — Будущее Марса не шахты, а космос».

Риос прикинул: а не отправиться ли ему в следующий рейс одному? Все утверждали, что это невозможно. Не говоря уже о находках, которые будут упущены, так как надо спать, надо, помимо наблюдения, выполнять и другие обязанности. Кроме того, всем известно, что, оставаясь в космосе в одиночестве, человек быстро впадает в тяжелую депрессию, а с компаньоном можно пробыть в рейсе шесть месяцев. Лучше бы, конечно, иметь полный экипаж, но на таком большом корабле мусорщику ни черта не заработать. На одном топливе прогоришь!

Впрочем, быть в космосе и вдвоем вовсе не сахар. Обычно приходится каждый раз менять компаньона. С одними можно оставаться в рейсе дольше, чем с другими. Взять хотя бы Ричарда и Канута Свенсонов. Они выходят вместе через пять или шесть рейсов — ведь все-таки они братья. И даже у них каждый раз уже через неделю начинаются трения, и чем дальше, тем хуже… Ну да ладно!

Космос был чист, и Риос почувствовал, что ему станет легче, если он вернется в камбуз, чтобы загладить свою раздражительность. В конце концов, он старый космический волк и умеет справляться с дурным настроением, которое навевает космос.

Он встал и сделал три шага, которые отделяли его от короткого, узкого коридора между каютами.

3

Риос вновь постоял в дверях. Лонг внимательно смотрел на мерцающий экран видеофона.

— Я включу отопление, — грубовато сказал Риос. — Ничего страшного, энергии у нас хватит.

— Как хотите, — кивнул Лонг.

Риос, поколебавшись, шагнул вперед. Космос чист — какой толк сидеть и смотреть на неподвижную зеленую полоску?

Он спросил:

— О чем говорит этот наземник?

— В основном об истории космических путешествий. Старые штучки, но хорошо подано. Он пустил в ход, что мог: цветные мультипликации, комбинированные фотоснимки, кадры из старых фильмов — ну, все.

Словно в подтверждение слов Лонга, бородатое лицо на экране сменилось изображением космического корабля в разрезе. Хильдер продолжал говорить за кадром, давая объяснения, которые иллюстрировались на схеме различными цветами. Он говорил, и по изображению бежали красные линии — склады, двигатель с протонным микрореактором, кибернетические схемы…

Затем на экране вновь возник Хильдер. — Но это лишь капсула корабля. Что же приводит ее в движение? Что поднимает ее с Земли?

Каждый знал, что приводит в движение космический корабль, но голос Хильдера зачаровывал, и слушателям уже казалось, будто сейчас они проникнут в тайну веков, приобщатся к высшему откровению. Даже Риос почувствовал легкое нетерпение, хотя большую часть жизни он провел в космических кораблях.

Хильдер продолжал:

— Ученые называют это по-разному. Иногда законом действия и противодействия. Иногда третьим законом Ньютона. А иногда сохранением количества движения. Но нам не нужны никакие названия. Давайте просто обратимся к здравому смыслу. Когда мы плывем, мы отталкиваем воду назад, а сами продвигаемся вперед Когда мы идем, мы отталкиваемся от земли и движемся вперед. Когда мы летим на гиролете, мы отталкиваем воздух назад и движемся вперед. Движение вперед возможно только за счет движения назад. Старое правило: «Нельзя получить что-то взамен ничего» Теперь представьте себе, что космический корабль весом сто тысяч тонн поднимается с Земли. Чтобы это произошло, необходимо что-то отбросить назад. Космолет непомерно тяжел — значит, надо отбросить назад огромное количество вещества, столь огромное, что и всего корабля не хватит, чтобы вместить его. Для этого необходимо устроить позади специальное хранилище.

Хильдер снова исчез, и на экран вернулось изображение космолета. Оно съежилось, а снизу к нему добавился усеченный конус. Внутри конуса проступили ярко-желтые буквы: «Вещество, которое выбрасывается».

— Но теперь, — сказал Хильдер, — общий вес корабля намного увеличился. Следовательно, и движущая сила должна быть все больше и больше.

Изображение корабля стало еще меньше, к нему прибавился второй контейнер — больше первого, а потом еще один — колоссальных размеров. Собственно космолет — капсула — превратился в крохотное ярко-желтое пятнышко.

— Что за черт, да это просто детский лепет, — пробормотал Риос.

— Но не для тех, к кому он обращается, Марио, — ответил Лонг. — Земля не Марс. Миллиарды людей на ней, возможно, никогда не видели космолета и не знают даже самых элементарных вещей.

Хильдер продолжал:

— Когда самый большой контейнер опустеет, его отделяют от корабля. Он тоже выбрасывается.

Громадный контейнер на экране дрогнул и начал удаляться, постепенно уменьшаясь.

— Потом приходит очередь второго, и наконец, если рейс дальний, отделяется и последний.

Теперь космолет превратился в красную точку, позади которой, колыхаясь, исчезали в космосе три контейнера.

— Эти контейнеры, — сказал Хильдер, — не что иное, как сотни тысяч тонн вольфрама, магния, алюминия и стали. Для Земли они потеряны навсегда. Вокруг Марса, на трассах космических полетов, дежурят мусорщики. Они разыскивают пустые контейнеры, ловят их, клеймят и отправляют на Марс. Земля же не получает ни единого цента платы за их использование. Это спасенное имущество, и оно принадлежит кораблю, который его найдет.

— Мы рискуем деньгами, вложенными в это предприятие, — не выдержал Риос. — Если бы не мы, они не достались бы никому. Какой же тут ущерб для Земли?

— Понимаете, — сказал Лонг, — он же говорит о том, что Марс, Венера и Луна истощают Землю и это — лишь еще одна форма потерь.

— Но ведь они получают компенсацию. С каждым годом мы добываем все больше железной руды…

— …большая часть которой вновь возвращается на Марс. Если верить цифрам Хильдера, то Земля вложила в Марс двести миллиардов долларов, а получила взамен железной руды миллиардов на пять. В Луну было вложено пятьсот миллиардов, а получено магния, титана и различных легких металлов немногим более чем на двадцать пять миллиардов долларов; в Венеру Земля вложила 50 миллиардов, не получив взамен ничего. А налогоплательщиков Земли интересует именно это: деньги, которые с них берет государство, пускаются на ветер.

Пока Лонг говорил, на экране замелькали мультипликационные кадры, изображавшие корабли мусорщиков на трассе к Марсу: маленькие, карикатурные корабли хищно выбрасывали во все стороны гибкие, цепкие руки, нащупывали пролетающие мимо пустые контейнеры, хватали их, ставили на них пылающее клеймо «Собственность Марса», а затем сбрасывали на Фобос.

Снова появился Хильдер.

— Они говорят нам, что со временем все вернут. Со временем! Как только станут на ноги! Мы не знаем, когда это произойдет. Через сто лет? Через тысячу? Через миллион? Со временем, говорят они! Ну что ж, поверим им на слово. В один прекрасный день они вернут весь наш металл, сами будут обеспечивать себя продовольствием, будут пользоваться собственной энергией, жить своей жизнью. Но есть нечто, чего им не вернуть никогда. Даже через сотню миллионов лет. Это вода! На Марсе жалкие капли воды, ибо он слишком мал. На Венере совсем нет воды, ибо там слишком жарко. Луна безводна, так как слишком мала и на ней слишком жарко. Поэтому Земля вынуждена поставлять обитателям космоса не только питьевую воду и воду для мытья, не только воду для промышленности и воду для гидропонных плантаций, которые они якобы создают, но и ту воду, которую они просто выбрасывают в пространство миллионами тонн.

Что заставляет космолет двигаться? Что он отбрасывает назад, чтобы мчаться вперед? Когда-то это были газообразные продукты взрыва. Это обходилось очень дорого. Потом был изобретен протонный микрореактор — источник дешевой энергии, который может превращать любую жидкость в газ, находящийся под огромным давлением. Какая жидкость всегда под рукой? Какая жидкость самая дешевая? Конечно, вода. Каждый корабль, покидая Землю, уносит с собой около миллиона тонн — не фунтов, а тонн! — воды для одной лишь единственной цели: чтобы он мог передвигаться в пространстве. Наши предки безрассудно и опрометчиво сожгли нефть Земли, уничтожили ее уголь. Мы презираем и осуждаем их за это, но, в конце концов, у них было одно оправдание: они считали, что, если возникнет необходимость, будут найдены заменители. И они оказались правы: у нас есть планктонные фермы и протонные микрореакторы. Но для воды нет заменителя! Нет! И никогда не будет. И когда наши потомки увидят пустыню, в которую мы превратили Землю, какое оправдание найдут они для нас? Когда начнутся засухи, когда они станут все чаще…

Лонг наклонился и выключил видеофон.

— Это мне не нравится, — сказал он. — Проклятый болван умышленно… В чем дело?

Риос вдруг вскочил:

— Я же должен следить за импульсами.

— Ну их к черту!

Лонг тоже встал, прошел вслед за Риосом по узкому коридору и остановился на пороге рубки.

— Если Хильдер добьется своего, если он сумеет сделать из этого животрепещущую проблему… Ого!

Он тоже его увидел. Импульс был первого класса и мчался за исходящим сигналом, как борзая за электрическим кроликом.

Риос, захлебываясь, бормотал:

— Космос был чист, говорю вам, был чист. Марса ради, Тед, не лезьте. Попробуйте поймать его визуально.

Риос действовал быстро и умело: за его плечами был опыт почти двадцатилетней работы мусорщиком. За две минуты он определил дистанцию. Потом, вспомнив неудачу Свенсона, измерил угол склонения и радиальную скорость.

Он крикнул Лонгу:

— Один и семьдесят шесть сотых радиана. Вы легко его отыщете.

Лонг, затаив дыхание, крутил верньер.

— Всего лишь полрадиана от Солнца. Будет освещен только край.

Он быстро и осторожно усилил увеличение, разыскивая ту единственную «звезду», которая будет менять свое положение, расти и приобретать форму, доказывая, что она вовсе не звезда.

— Включаю двигатель, — сказал Риос. — Больше ждать нельзя.

— Вот он, вот он!

— Увеличения все еще не хватало, чтобы можно было точно судить о форме светящегося пятнышка, за которым следил Лонг, но оно ритмично мерцало, потому что при вращении контейнера солнечный свет падал то на большую, то на меньшую его часть.

— Держись!

Тонкие струи пара вырвались из выхлопных отверстий, оставляя длинные хвосты микрокристаллов льда, туманно сиявших в бледных лучах далекого Солнца. Расходясь, они тянулись за кораблем на сотню миль с лишком. Одна струя, другая, еще одна, и корабль мусорщиков сошел со своей орбиты и взял курс по касательной к пути контейнера.

— Летит, как комета в перигелии! — крикнул Риос. — Эти проклятые пилоты-наземники нарочно так сбрасывают контейнеры. Хотел бы я…

В бессильной злости, ругаясь, он все разгонял и разгонял корабль, так что гидравлическая прокладка кресла осела под ним на целый фут, а Лонг с большим трудом удерживался за поручень.

— Полегче! — взмолился он.

Но Риос следил только за импульсами.

— Не нравится, так сидели бы себе на Марсе. Струи пара продолжали глухо реветь.

Заработало радио. Лонг с трудом наклонился — воздух словно превратился в вязкую патоку — и включил экран. На них злобно уставился Свенсон.

— Куда это вы прете? — кричал он. — Через десять секунд вы будете в моем секторе.

— Гонюсь за контейнером, — ответил Риос.

— По моему сектору?

— Мы начали у себя. Тебе его не достать. Выключите радио, Тед.

Корабль с бешеным ревом несся в пространстве, но рев этот можно было услышать только внутри корпуса. Затем Риос выключил двигатели так резко, что Лонга швырнуло вперед. От внезапной тишины в ушах звенело еще больнее, чем от грохота, царившего секунду назад. Оба прильнули к окулярам. Теперь уже отчетливо был виден усеченный конус. Кувыркаясь с медлительной важностью, он двигался среди звезд.

— Да, контейнер первого класса, — удовлетворенно отметил Риос. «Настоящий гигант, — подумал он. — С ним у нас уже очистится прибыль».

Лонг сказал:

— Локатор показывает еще один импульс. Должно быть, Свенсон погнался за нами.

Риос мельком взглянул на экран:

— Не догонит.

Контейнер все рос и рос, пока не заполнил все поле зрения.

Руки Риоса лежали на рычаге сброса гарпуна. Он подождал, дважды с микроскопической точностью выверил угол, вытравил трос на нужную длину. Потом нажал.

Мгновение все оставалось как было. Затем к контейнеру пополз металлический трос, словно кобра, готовящаяся ужалить. Он коснулся контейнера, но не зацепился за него, иначе он тут же порвался бы, как паутинка. Контейнер вращался; момент его вращения достигал тысячи тонн, и трос должен был только создать мощное магнитное поле, которое затормаживало контейнер.

Вылетел еще один трос, еще и еще… Риос посылал их, нисколько не думая о расходе энергии.

— Этот от меня не уйдет, клянусь Марсом, не уйдет!

Он остановился, только когда между кораблем и контейнером протянулось десятка два стальных нитей. Энергия вращения контейнера при торможении превратилась в теплоту и до такой степени его раскалила, что излучение улавливали даже приборы космолета.

— Клеймо буду ставить я? — спросил Лонг.

— Ладно. Но только если хотите. Сейчас ведь моя вахта.

— Я с удовольствием.

Лонг влез в скафандр и направился в выходную камеру. Он еще помнил точно, сколько раз побывал в космосе в скафандре, — верный признак новичка. Это был пятый раз.

Ухватившись за трос и перебирая по нему руками, Лонг направился к контейнеру, чувствуя, как вибрирует трос под его металлическими перчатками. Он выжег на гладком металле контейнера их серийный номер. В пустоте космоса нечему было окислять сталь. Она просто плавилась и испарялась, а затем конденсировалась в нескольких футах от излучателя и серой матовой пленкой оседала на поверхность контейнера.

Лонг вернулся в космолет. Войдя внутрь, он снял шлем, который уже успел покрыться толстым слоем инея.

Первое, что услышал Лонг, был почти неузнаваемый от ярости голос Свенсона, доносившийся из репродуктора:

— …прямо к комиссару. Черт побери, есть же у нас какие-то правила!

Риос невозмутимо сидел в кресле.

— Послушай, ведь он был в моем секторе. Я поздно его заметил, и пришлось ловить в твоем. А ты, если бы погнался за ним, врезался бы в Марс Только и всего… Вернулись, Лонг?

Он выключил радио. Сигнальная лампочка яростно мигала, но Риос не обращал на нее внимания.

— Он подаст жалобу комиссару? — спросил Лонг.

— И не подумает. Это он просто чтобы развеять скуку. Он прекрасно понимает, что контейнер наш. А как вам понравилась наша добыча, Тед?

— Очень недурна.

— Очень недурна? Да она великолепна! Держитесь! Сейчас я его раскручу.

Боковые сопла извергли струи пара, и корабль начал медленно вращаться вокруг контейнера, который последовал за ним. Через полчаса они представляли собой гигантское боло, крутящееся в пустоте. Лонг определил по «Эфемеридам» положение Деймоса. В точно рассчитанный момент тросы сняли магнитное поле, и контейнер по касательной вышел на траекторию, по которой примерно через сутки должен был достичь этого спутника Марса и попасть в уловители находящегося там склада.

Риос проводил его довольным взглядом. Потом повернулся к Лонгу:

— Удачный денек.

— А речь Хильдера? — спросил Лонг.

— Кого? Вы о чем? Ах, это-то! Ну, если волноваться из-за болтовни каждого проклятого наземника, никогда не уснешь. Забудьте о нем.

— По-моему, об этом забывать не следует.

— Вот чудак! Да бросьте вы! Лучше поспите.

4

Тед Лонг, как всегда, упивался высотой и шириной главной улицы города.

Прошло уже два месяца с того дня, как комиссар наложил временный запрет на вылавливание контейнеров и отозвал все корабли мусорщиков из космоса, но бодрящее ощущение простора не покидало Лонга. Эту радость не могла омрачить даже мысль о том, что запрет был наложен в связи с намерением Земли провести в жизнь свое недавнее решение экономить воду, а для начала лимитировать ее расход на рейсы мусорщиков.

Крыша улицы была покрыта светящейся светло-голубой краской, — возможно, старомодная попытка имитировать земное небо. Тед точно не знал, так ли это. Витрины магазинов, прорезая стены улицы, освещали их.

Издалека, перекрывая шум транспорта и шаги прохожих, доносились взрывы — это пробивали в коре Марса новые туннели. Всю свою жизнь он слышал эти взрывы. Когда он родился, на месте этой улицы была еще нетронутая скальная порода. Город растет и будет расти и дальше, если ему не помешает Земля.

Лонг свернул в поперечную улицу, более узкую и не так ярко освещенную. Витрины магазинов сменились здесь жилыми домами, фасады которых были прочерчены рядами фонарей. Толпы покупателей и машины уступили место медленно прогуливающимся пешеходам и шумным ребятишкам, которые еще не вняли призывам матерей идти ужинать.

В последнюю минуту Лонг вспомнил о правилах приличия, остановился на углу, у водяной лавки, и протянул флягу:

— Налейте-ка!

Толстый лавочник отвинтил колпачок и заглянул во флягу, затем слегка встряхнул ее — там булькнуло.

— Немного осталось, — весело сообщил он.

— Верно, — согласился Лонг.

Лавочник держал флягу под самым наконечником шланга, чтобы не пролить ни капли воды. Зажужжал счетчик. Лавочник завинтил колпачок.

Лонг расплатился и взял флягу. Теперь она приятно похлопывала его по бедру. В семейный дом не принято приходить без полной фляги. К приятелям, конечно, можно зайти и так, во всяком случае этому не придается большого значения.

Он вошел в подъезд дома № 27, поднялся на несколько ступенек, приготовился нажать кнопку звонка и остановился. Из-за двери отчетливо доносились голоса. Женщина говорила с раздражением:

— Приглашай, приглашай своих дружков мусорщиков! Большое тебе спасибо, что ты целых два месяца в году бываешь дома! На меня, конечно, и пары дней хватит! А потом опять твои мусорщики!

— Но я уже давно дома, — ответил мужской голос. — И потом у нас есть дело. Марса ради, перестань, Дора. Они вот-вот придут.

Лонг решил подождать за дверью: может быть, они перейдут на более безобидную тему.

— И пусть их приходят! — отрезала Дора. — Пусть слушают. По мне, хоть бы навсегда запретили эти полеты. Слышишь?

— А на что мы будем жить? — раздраженно спросил мужчина. — Ответь-ка!

— И отвечу. Ты можешь прилично зарабатывать на самом Марсе, как и все другие. В этом доме только я одна — «мусорная вдова». Вот что я такое — вдова! Да что там, хуже вдовы! Будь я вдовой, то по крайней мере могла бы еще раз выйти замуж. Что ты сказал?

— Да ничего я не говорил.

— О, я знаю, что ты сказал. А теперь послушай меня, Дик Свенсон…

— Да, я сказал! — крикнул Свенсон. — Сказал, что теперь-то я знаю, почему мусорщики обычно не женятся.

— И тебе нечего было жениться! Мне надоело — все соседи жалеют меня, ухмыляются и спрашивают, когда ты вернешься. Другие могут быть горными инженерами. Во всяком случае, у жен бурильщиков есть нормальная семья, и дети у них как дети, а не беспризорники. У Питера с таким же успехом могло и не быть отца.

— Мама, а что такое беспризорник? — послышался тонкий мальчишеский фальцет. Голос доносился издалека, по-видимому, из другой комнаты.

— Питер! Занимайся уроками! — еще больше повысила голос Дора.

Свенсон тихо произнес:

— Нехорошо вести такие разговоры при ребенке. Что он обо мне подумает?

— Так оставайся дома, чтобы он думал так, как нужно. Снова раздался голос Питера:

— Знаешь, мама, я когда вырасту, стану мусорщиком. Послышались быстрые шаги, на мгновение наступила тишина, а затем раздался пронзительный вопль:

— Мама, ой, мама! Отпусти ухо! Что я сделал? — и снова все затихло — слышно было только обиженное сопение.

Лонг воспользовался паузой и энергично позвонил.

Свенсон открыл дверь, приглаживая волосы обеими руками.

— Здравствуйте, Тед, — приглушенным голосом сказал он. Потом громко произнес: — Дора, пришел Тед. Тед, а где Марио?

— Должен скоро прийти, — ответил Лонг.

Из другой комнаты торопливо вышла Дора, маленькая смуглая женщина с приплюснутым носом. Ее чуть тронутые сединой волосы были зачесаны назад.

— Здравствуйте, Тед. Ужинали?

— Да, я сыт, благодарю вас. Но вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Нет-нет. Мы давно уже кончили. Хотите кофе?

— Не откажусь. — Тед снял с пояса флягу и протянул ей.

— О, что вы, не нужно! У нас много воды.

— Прошу вас.

— Ну, что же…

Она ушла на кухню. Через качающуюся дверь Лонг мельком увидел посуду, стоявшую в «Секотерге» — «безводной мойке, которая всасывает и поглощает жир и грязь в одно мгновение. Одной унции воды хватает, чтобы дочиста отмыть восемь квадратных футов посуды. Покупайте "Секотерг"! "Секотерг" моет идеально. Не затратив лишней капли, так начистит вам посуду, что под силу только чуду!..»

Назойливая рекламная песенка зазвенела у него в голове, и, чтобы прогнать ее, он спросил:

— Как поживает Пит?

— Отлично. Перешел уже в четвертый класс. Ну конечно, мне редко приходится его видеть. Так вот, когда я в последний раз вернулся из рейса, он посмотрел на меня и говорит…

Последовало продолжение, которое было вполне терпимо — насколько бывают терпимы рассказы заурядных родителей о выдающихся высказываниях их выдающихся детей.

Прожужжал звонок, вошел хмурый, весь красный Марио.

Свенсон быстро шагнул к нему:

— Послушай, только ни слова о ловле контейнеров. Дора никак не может забыть, как ты захватил первоклассный контейнер на моем участке, а сегодня она вообще не в настроении.

— Только мне и заботы, что говорить о контейнерах. Риос сорвал с себя подбитую мехом куртку, швырнул ее на спинку кресла и сел.

Вошла Дора и деланно улыбнулась новому гостю:

— Привет, Марио Будешь пить кофе?

— Угу, — ответил он машинально потянувшись к своей фляге.

— Возьмите воды из моей фляги, Дора, — быстро проговорил Лонг — Он мне потом отдаст.

— Угу, — повторил Риос.

— Что случилось, Марио? — спросил Лонг.

— Валяйте! Говорите, что вы же меня предупреждали, — мрачно буркнул Риос — Год назад, после речи Хильдера. Ну, говорите, говорите!

Лонг с недоумением пожал плечами. Риос продолжал.

— Установлен лимит Об этом объявили четверть часа назад.

— Ну?

— Пятьдесят тысяч тонн воды на рейс.

— Что? — вспыхнул Свенсон. — Да с этим и с Марса не поднимешься!

— Так оно и есть Это обдуманный удар. Сбору мусора пришел конец.

Дора принесла кофе и расставила чашки.

— Что это вы говорили? Конец сбору мусора? — она села с решительным видом, и Свенсон беспомощно взглянул на нее.

— По-видимому, — сказал Лонг — С этого дня вводится лимит в пятьдесят тысяч тонн, а это значит, что мы не сможем больше летать.

— Ну и что из этого? — Дора отхлебнула кофе и весело улыбнулась. — Если хотите знать мое мнение, так это очень хорошо. Пора бы всем вам, мусорщикам, найти постоянную работу на Марсе Я не шучу Это не жизнь — рыскать по космосу…

— Дора, прошу тебя, — сказал Свенсон.

Риос что-то злобно буркнул Дора подняла брови:

— Я просто высказываю свое мнение.

— Ваше полное право, — сказал Лонг. — Но я имею в виду другое Пятьдесят тысяч тонн — это только начало. Мы знаем, что Земля — или по крайней мере партия Хильдера — хочет нажить себе политический капитал на кампании за экономию воды, так что наше дело плохо. Мы должны как-то раздобыть воду, не то они совсем нас прикроют, верно?

— Ну да, — сказал Свенсон.

— Но весь вопрос в том — как? Правильно?

— Если дело только в воде, — неожиданно разразился Риос, — то есть лишь один выход, и вы его знаете. Если наземники решат не давать нам воды, мы ее возьмем. То, что когда-то их сопливые трусы отцы и деды побоялись оставить свою тепленькую планету, еще не делает их хозяевами воды. Вода принадлежит всем людям, где бы они ни находились. Мы — люди, значит, вода и наша тоже. Мы имеем на нее право.

— А как вы предлагаете ее забрать? — спросил Лонг.

— Очень просто! У них на Земле целые океаны воды. Не могут же они поставить по сторожу на каждой квадратной миле! Мы можем в любое время, когда нам вздумается, сесть на ночной стороне планеты, заправить все контейнеры и улететь. Хотел бы я знать, как они нам помешают?

— Десятком способов, Марио. Как вы находите контейнеры в космосе на расстоянии до сотни тысяч миль? Тонкий металлический корпус, затерянный в бескрайнем пространстве? Как? С помощью радара. Неужели вы думаете, что на Земле нет радаров? Неужели вы думаете, если на Земле догадаются, что мы крадем воду, они там не сумеют установить сеть радаров и обнаруживать приближающиеся корабли еще в космосе?

Дора с возмущением перебила Лонга:

— Вот что я тебе скажу, Марио Риос. Мой муж никогда не будет участвовать в грабительских налетах, чтобы добывать воду для мусорных рейсов.

— Дело не только в мусорных рейсах, — сказал Марио. — Завтра они прижмут нас во всем остальном. Их нужно остановить теперь же.

— Да не нужна нам их вода, — сказала Дора. — Тут же не Луна и не Венера. Полярные шапки вполне обеспечивают нас водой. У нас даже в квартире есть водопровод. В этом квартале у всех есть.

— На личные потребности расходуется наименьшая часть воды, — сказал Лонг. — Вода нужна для рудников. А как быть с гидропонными бассейнами?

— Это верно, — сказал Свенсон. — Как быть с гидропонными бассейнами, Дора? Им необходима вода, и пора бы нам выращивать для себя свежие овощи вместо этой конденсированной дряни, которую нам присылают с Земли.

— Только послушайте его, — презрительно бросила Дора. — Что ты понимаешь в свежих овощах? Ты же никогда их не пробовал.

— Нет, пробовал, и не раз! Помнишь, один раз я достал моркови?

— Ну и что в ней было особенного? На мой взгляд, хорошо поджаренная протопища куда лучше. И полезнее.

Просто сейчас вошло в моду болтать о свежих овощах, потому что из-за этой гидропоники повышают налоги. И вообще все обойдется.

— Не думаю, — сказал Лонг. — Во всяком случае, не обойдется само собой. Хильдер, вероятно, будет следующим Координатором, и вот тогда дело может обернуться совсем скверно. Если они сократят еще и поставки продовольствия…

— Ну ладно! — воскликнул Риос. — Что же нам делать? Я говорю — воду надо брать. Брать, и все тут!

— А я говорю, что нельзя, Марио. Неужели вы не понимаете, что это Земной путь, путь наземников? Вы цепляетесь за пуповину, которая связывает Марс с Землей. Неужели вы не можете порвать ее? Неужели не видите Марсианского пути?

— Нет, не вижу Может быть, вы объясните?

— Да, объясню, если будете слушать. Что мы имеем в виду, когда говорим о Солнечной системе? Меркурий, Венеру, Землю, Луну, Марс, Фобос и Деймос. Семь небесных тел, и все. Но ведь это меньше одного процента Солнечной системы. И мы, марсиане, ближе всех к остальным девяноста девяти процентам. Там, по ту сторону Марса, дальше от Солнца, несметные запасы воды!

Все с недоумением уставились на него. Свенсон неуверенно спросил:

— Вы говорите о ледяных оболочках Юпитера и Сатурна?

— Не только о них, но, согласитесь, и это вода. Слой в тысячу миль толщиной — это немало воды.

— Но он ведь покрыт аммиаком или… или еще чем-то, а? — спросил Свенсон. — И потом, мы не можем садиться на большие планеты.

— Знаю, — ответил Лонг — Но я не их имел в виду. На больших планетах свет клином не сошелся. Есть же еще астероиды и спутники! Например, Веста — астероид диаметром двести миль и почти сплошной кусок льда. Одна из лун Сатурна — тоже. Что вы скажете на это?

— Разве вы не бывали в космосе, Тед? — спросил Риос. — Вы же знаете, что был Что вы имеете в виду?

— Да, знаю, но вы все еще говорите, как наземник. А вы подумали о расстояниях? В среднем астероиды не подходят к Марсу ближе чем на сто двадцать миллионов миль. Это вдвое больше, чем от Марса до Венеры, а вы знаете, что даже лайнеры почти никогда не совершают этого рейса в один прием. Обычно они делают остановку на Земле или на Луне. В конце-то концов, сколько времени, по-вашему, человек может находиться в космосе?

— Не знаю. А как по-вашему?

— Вы и сами знаете. Нечего меня спрашивать. Шесть месяцев. Загляните в любой справочник. Пробудьте в космосе больше шести месяцев, и вам одна дорога — к психиатру. Так ведь, Дик?

Свенсон кивнул.

— И это только астероиды, — продолжал Риос. — От Марса же до Юпитера триста тридцать миллионов миль, а до Сатурна — семьсот миллионов. Кто сумеет преодолеть такие расстояния? Представьте себе, что вы летите с обычной скоростью или, для круглого счета, делаете даже двести тысяч миль в час. Это займет… погодите, надо еще учесть ускорение и торможение… это займет месяцев шесть-семь до Юпитера и почти год до Сатурна. Конечно, теоретически можно разогнаться и до миллиона миль в час, но где вы возьмете для этого воду?

— Ух ты! — произнес тонкий голосок, обладатель которого с чумазым носом и округлившимися глазами стоял тут же. — Сатурн!

Дора резко обернулась:

— Питер, марш в свою комнату!

— Ну ма-ам!

— Не нукай на меня!

Она привстала, и Питер исчез.

— Послушай, Дора, — сказал Свенсон, — посиди-ка с ним немного, а? Ему трудно не отвлекаться, когда мы все тут разговариваем.

Дора упрямо фыркнула и не сдвинулась с места. — Я никуда не уйду, пока не узнаю, что задумал Тед Лонг. Скажу вам прямо: мне это не очень нравится.

— Ну ладно, — сказал Свенсон, — оставим в покое Юпитер и Сатурн. Тед, конечно, на них и не рассчитывает. А Веста? Мы могли бы добраться туда за десять — двенадцать недель, и столько же на обратный путь. Двести миль в диаметре — это четыре миллиона кубических миль льда!

— Ну и что? — сказал Риос — А что мы будем делать на Весте? Добывать лед? Строить рудники? Послушайте, вы представляете, сколько времени это займет?

— Я имел в виду именно Сатурн, а не Весту, — возразил Лонг.

— Ему говорят, что до Сатурна семьсот миллионов миль, а он все свое!

— Ладно, — сказал Лонг, — скажите-ка мне, Марио, откуда вы знаете, что в космосе можно оставаться не больше шести месяцев?

— Черт возьми, это всем известно!

— Только потому, что так написано в «Руководстве по космическим полетам». Этот предел был установлен земными учеными на основе опыта земных пилотов и космонавтов Вы рассуждаете, как наземник, а не как марсианин.

— Марсианин может быть марсианином, но он остается человеком.

— Откуда такая слепота? Сколько раз вы сами бывали в рейсе больше шести месяцев и без всяких последствий?

— Это совсем не то, — сказал Риос.

— Потому что вы марсиане? Потому что вы профессиональные мусорщики?

— Нет. Потому что мы не в дальнем рейсе и знаем, что можем вернуться на Марс, как только захотим.

— Но вы этого не хотите. Об этом я и говорю. Земляне строят огромные космолеты с библиотеками микрофильмов, с экипажем из пятнадцати человек, не считая пассажиров. И все-таки они могут находиться в полете максимум шесть месяцев У марсианских мусорщиков корабли на две каюты и только один сменщик. Но мы можем выдержать в космосе больше шести месяцев.

— Вы, кажется, не прочь прожить в корабле год и полететь на Сатурн? — заметила Дора.

— А почему бы и нет, Дора? — сказал Лонг. — Мы можем это сделать. Неужели вы не понимаете? Земляне не могут. Они живут в настоящем мире. У них открытое небо и свежая пища, у них сколько угодно воздуха и воды. И, попадая на корабль, они оказываются в чуждой и тягостной обстановке. Вот почему шесть месяцев для них предел. Но марсиане — дело другое. Мы всю жизнь живем словно на борту корабля! Ведь Марс — это большой корабль диаметром в четыре с половиной тысячи миль, а в нем — крохотное помещение, где живут пятьдесят тысяч человек. Мы здесь закупорены, как в корабле. Мы дышим привозным воздухом и пьем привозную воду, которую без конца очищаем и снова пьем… Мы едим то же самое, что едят на корабле. И когда мы оказываемся в космолете, то продолжаем привычную жизнь. Если понадобится, мы способны продержаться гораздо больше года.

— И Дик тоже? — спросила Дора.

— Мы все.

— Так вот, только не Дик. Вы, Тед Лонг, и этот Марио, который крадет чужие контейнеры, можете сколько угодно болтать о том, как вы год проторчите в космосе Вы холостяки. А Дик женат. У него жена и сын, и этого с него хватит. Он может получить постоянную работу и здесь, на Марсе. Бог мой, а представьте себе, что вы прилетите на Сатурн и не найдете там никакой воды. Как тогда вы вернетесь? А если у вас и останется вода, так кончится продовольствие. Ничего нелепее я еще не слыхала.

— Погодите, — напряженно произнес Лонг. — Я все обдумал. Я говорил с комиссаром Сэнковом, он поможет. Но нам нужны корабли и люди. Мне их не подобрать. Меня никто и слушать не станет. Я новичок. Вас же знают и уважают Вы ветераны. Если вы меня поддержите — можете сами не лететь, — если вы просто поможете мне убедить остальных, найти добровольцев…

— Прежде всего, — ворчливо прервал его Риос, — вам придется объяснить еще кое-что. Ну ладно, прилетим мы на Сатурн, а где там вода?

— В этом-то все дело, — ответил Лонг. — Для того и нужно лететь на Сатурн. Вода там просто летает в космосе и ждет, пока за ней явятся!

5

Когда Хэмиш Сэнков прибыл на Марс, марсиан по рождению не существовало. Теперь здесь насчитывалось двести с лишним младенцев — марсиан третьего поколения, чьи деды родились на Марсе.

Сэнкову тогда не было и двадцати. Колония на Марсе представляла собой всего лишь кучку приземлившихся кораблей, связанных между собой герметизированными подземными туннелями. В течение многих лет на его глазах под поверхностью планеты разрастались здания, высовывая тупые носы в разреженную, негодную для дыхания атмосферу На его глазах появлялись товарные пакгаузы, вмещавшие целые корабли вместе со всем грузом. На его глазах из ничего возникло грандиозное переплетение шахт, источившее кору Марса. А население Марса увеличилось с пятидесяти человек до пятидесяти тысяч.

Из-за этих воспоминаний Сэнков чувствовал себя стариком. Из-за этих и еще более давних воспоминаний, навеянных присутствием землянина. Гость всколыхнул в его памяти давно забытые отрывочные картины теплого, уютного мира, лелеющего человечество, как материнское лоно.

Землянин, казалось, только что покинул это лоно. Не очень высокий, не очень худой, скорее, пожалуй, полный. Темные волосы с аккуратно уложенной волной, аккуратные усики, тщательно вымытая кожа. На нем был модный костюм, такой свежий и аккуратный, каким только может быть костюм из пластика.

Одежда, которую носил Сэнков, была изготовлена здесь, на Марсе. Она была опрятна и удобна, но безнадежно старомодна. По его суровому лицу пролегла густая сеть морщин, волосы давно побелели, и, когда он говорил, его кадык подергивался.

Землянина звали Майрон Дигби, он был членом Генеральной Ассамблеи Земли. Сэнков был комиссаром Марса. Сэнков сказал:

— Все это тяжелый удар для нас.

— Для большинства из нас тоже.

— Гм… Тогда я должен честно признаться, что ничего не понимаю. Конечно, я не претендую на то, чтобы разбираться в земных проблемах, хоть и родился на Земле. На Марсе жить нелегко, и вам следует это уяснить. Только для того, чтобы обеспечить нас пищей, водой и сырьем, на кораблях требуется много места. А для книг и кинохроники места почти не остается. Даже видеопрограммы доходят до нас только в месяц противостояния, но тогда здесь все слишком заняты, чтобы их смотреть. Я, как комиссар, получаю от агентства «Межпланетная пресса» еженедельную сводку, но обычно у меня не бывает времени, чтобы внимательно с ней ознакомиться. Можете назвать нас провинциалами — вы будете правы. Так что, когда случается нечто подобное, мы только беспомощно переглядываемся.

— Не хотите же вы сказать, — медленно произнес Дигби, — что вы здесь, на Марсе, ничего не слышали о кампании против расточительства, которую проводит Хильдер?

— Кое-что слышал. Один молодой мусорщик, сын моего большого друга, который погиб в космосе, — Сэнков задумчиво потер рукой шею, — очень любит читать об истории Земли и тому подобное. Когда он бывает в рейсе, он ловит видеопередачи, и он слушал этого Хильдера. Насколько я могу понять, это была первая речь Хильдера о расточителях. Молодой человек пришел с этим ко мне. Я, естественно, не принял его рассказы всерьез. Впрочем, после этого я стал как-то просматривать сводки новостей «Межпланетной прессы», но там почти ничего не говорилось о Хильдере, а то, что было, представляло его довольно-таки нелепой фигурой.

— Да, комиссар, — сказал Дигби, — вначале все это было похоже на шутку.

Сэнков вытянул длинные ноги и заложил их одну за другую.

— Сдается мне, что и до сих пор это во многом остается шуткой. Какие доводы он приводит? Мы тратим воду? А поинтересовался он цифрами? У меня они все есть. Я велел их приготовить к прибытию вашей комиссии.

Океаны Земли содержат четыреста миллионов кубических миль воды, а каждая кубическая миля веситчетыре с половиной миллиарда тонн. Это не так уж мало! Часть этой громады мы тратим на полеты. Разгон происходит в основном в пределах поля тяготения Земли, значит, выбрасываемая вода возвращается в океаны. Этого Хильдер не учитывает. Когда он говорит, что за полет расходуется миллион тонн воды, он лжет. Меньше ста тысяч тонн! Теперь допустим, что на год приходится пятьдесят тысяч полетов. Этого, конечно, не бывает — их и полутора тысяч не наберется. Но, допустим, пятьдесят тысяч. Ведь со временем число полетов, безусловно, увеличится. При пятидесяти тысячах полетов в год в космосе будет невозвратимо теряться одна кубическая миля воды. Это значит, что за миллион лет Земля потеряет четверть процента своих водных запасов!

Дигби развел руками:

— Комиссар, «Межпланетные сплавы» попробовали использовать подобные цифры в борьбе против Хильдера. Но разве можно сухой математикой победить мощное эмоциональное движение? Хильдер пустил в ход словечко «расточители». Понемногу он сделал из него символ гигантского заговора банды алчных жестоких негодяев, грабящих Землю ради своей минутной выгоды. Хильдер обвинил правительство в том, что оно почти все состоит из подобных людей, Ассамблею — в том, что она им подчиняется, прессу — в том, что она им принадлежит. К сожалению, все это не кажется нелепостью среднему человеку. Он прекрасно знает, что могут сделать эгоисты с богатствами Земли. Он знает, например, что случилось с нефтью в Смутные времена, знает, как погубили плодородие почв. Когда наступает засуха, фермера не интересует, что на космические полеты расходуется лишь крохотная капелька по сравнению с общими водными запасами Земли. Хильдер назвал ему виновников, а в несчастье нет лучшего утешения, чем знать, кого винить. И ради каких-то цифр он от этого утешения не откажется.

— Вот этого я и не понимаю, — сказал Сэнков. — Может быть, я просто не знаю, как живет Земля, но мне кажется, что, кроме напуганных засухой фермеров, там есть и другие люди. Насколько я понимаю из сводок новостей, сторонников Хильдера меньшинство Почему же вся Земля идет за горсткой фермеров и сумасбродных подстрекателей?

— Потому, комиссар, что у людей есть обыкновение беспокоиться о своем личном благополучии, о своем личном будущем. Сталелитейные компании видят, что эпоха космических полетов требует все больше легких сплавов, в которые не входит железо. Профсоюзы горняков опасаются внеземной конкуренции. Каждый землянин, которому не удается получить алюминий для какой-нибудь своей постройки, уверен, что алюминий идет на Марс. Я знаю одного профессора археологии, который выступает против «расточителей» только потому, что не может получить от правительства денег на свои раскопки. Он убежден, что все государственные фонды расходуются на ракетные исследования и космическую медицину, и это его возмущает.

— Все это показывает, — заметил Сэнков, — что земляне не очень-то отличаются от нас, марсиан. Но как же Генеральная Ассамблея? Почему ей приходится идти на поводу у Хильдера?

Дигби кисло усмехнулся:

— Не так уж приятно объяснять тонкости политики. Хильдер внес законопроект об организации нашей комиссии для расследования расточительства в космических полетах. Пожалуй, не менее трех четвертей Генеральной Ассамблеи было против такого расследования, как вредного и ненужного бюрократического мероприятия, каковым оно и является. Но какой законодатель рискнет возражать против расследования случаев расточительства? Немедленно создалось бы впечатление, будто он сам чего-то боится, что-то скрывает. Будто он сам извлекает какую-то выгоду из расточительства. Хильдер не стесняется выдвигать подобные обвинения, и, справедливы они или нет, они могут подействовать на избирателей во время следующих выборов. И законопроект прошел. Потом встал вопрос о назначении членов комиссии. Те, кто был против Хильдера, не захотели в нее войти, потому что это заставило бы их принимать компрометирующие решения Держась в стороне, легче не попасть под огонь Хильдера. В результате я оказался единственным членом комиссии, открыто осуждающим Хильдера, и это может стоить мне мандата на следующих выборах.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — сказал Сэнков. — Оказывается, у Марса меньше друзей, чем мы думали. И нам не хотелось бы потерять одного из них. Но чего Хильдер вообще хочет?

— По-моему, это очевидно, — сказал Дигби. — Он хочет занять пост Всемирного Координатора.

— По-вашему, это ему удастся?

— Если ничто его не остановит, — да.

— И тогда он прекратит кампанию против расточительства?

— Не знаю. Возможно, он еще не думал, что будет делать потом, когда станет Координатором. Впрочем, если вас интересует мое мнение, он не сможет прекратить кампанию, сохранив при этом популярность. Движение это уже вышло из-под его контроля.

Сэнков почесал шею.

— Ну что ж! В этом случае я хочу попросить у вас совета. Что мы, жители Марса, можем сделать? Вы знаете Землю. Вы знаете ситуацию там. Мы не знаем. Скажите, что нам делать?

Дигби встал и подошел к окну. Он взглянул на низкие купола соседних зданий, на разделяющую их совершенно безжизненную равнину, усеянную красными скалами, на лиловое небо и съежившееся солнце. Не поворачивая головы, он спросил:

— А вам в самом деле нравится здесь, на Марсе? Сэнков улыбнулся:

— Большинство из нас просто не знают ничего другого, и Земля, наверное, покажется нам после этого чем-то странным и непривычным.

— Но неужели вы к ней не привыкнете? После Марса на Земле не может не понравиться. Неужели вашим людям не будет приятно свободно дышать свежим воздухом под открытым небом? Вы же когда-то жили на Земле. Вы помните, какая она.

— Смутно. И все-таки это трудно объяснить. Земля просто существует. Она приспособлена для людей, и люди к ней приспособлены. Они воспринимают Землю такой, какая она есть. На Марсе все иначе. Он не обжит, не приспособлен для людей. Его приходится переделывать. Здесь люди строят свой мир, а не получают его готовым. Марс пока еще не Бог весть что, но мы строим, и, когда кончим, получится то, что нам нужно. Это по-своему замечательное чувство — знать, что ты сам строишь мир. После этого на Земле будет, пожалуй, скучновато.

— Ну не все же марсиане настолько философы, чтобы довольствоваться невыносимо тяжелой жизнью ради будущего, которого, может быть, никто из них не увидит, — возразил Дигби.

— Нет, не совсем так.

Сэнков закинул левую ногу на правое колено и, поглаживая лодыжку, продолжал:

— Я говорил, что марсиане очень похожи на землян. Они люди, а люди не так уж склонны к философии. И все-таки жить в растущем мире — это что-то да значит, даже если ты об этом не думаешь. Когда я только приехал на Mapc, я переписывался с отцом. Он был бухгалтером и так им и остался. Когда он умер, Земля была почти такой же, как тогда, когда он родился. Он не видел никаких перемен. Один день был неотличим от другого, жить для него означало просто коротать время до самой смерти. На Марсе все иначе. Здесь каждый день приносит что-то новое: город растет, расширяется система вентиляции, протягивают водопровод с полюсов. Сейчас мы собираемся организовать собственную ассоциацию кинохроники. Она будет называться «Марсианская пресса». Если вы не жили в таком месте, где все вокруг непрерывно растет и меняется, вы никогда не поймете, как это замечательно. Нет, Марс, конечно, суровая и скудная планета и Земля куда уютнее, но все-таки, мне кажется, если вы заберете наших ребят на Землю, они будут несчастны. Большинство, возможно, и не поймет почему, но они будут чувствовать себя потерянными, потерянными и ненужными. Боюсь, что многие так и не смогут к этому привыкнуть.

Дигби отвернулся от окна, и гладкая розовая кожа на его лбу собралась в хмурые морщины.

— В таком случае, комиссар, мне жаль вас. Всех вас.

— Почему?

— Потому что я не думаю, чтобы вы, марсиане, смогли что-нибудь изменить. И вы, и жители Луны и Венеры. Это случится еще не сегодня; может быть, пройдет еще год-два, может быть, даже пять. Но очень скоро всем придется вернуться на Землю, если только…

Седые брови Сэнкова почти закрыли глаза. — Ну?

— Если только вы не найдете другого источника воды, кроме планеты Земля.

Сэнков покачал головой:

— Вряд ли нам это удастся, верно?

— Да, пожалуй.

— А другого выхода, по-вашему, нет?

— Нет.

Дигби ушел. Сэнков долго седел, глядя прямо перед собой, потом набрал местный видеофонный номер.

Через некоторое время перед ним появилось лицо Теда Лонга.

— Ты был прав, сынок, — сказал Сэнков. — Они бессильны. Даже те, кто на нашей стороне, не видят выхода. Как ты догадался?

— Комиссар, — ответил Лонг, — когда прочтешь все, что только можно, о Смутном времени, особенно о двадцатом веке, перестаешь удивляться самым неожиданным капризам политики.

— Возможно. Так или иначе, сынок, Дигби сочувствует нам, искренне сочувствует, но и только. Он говорит, что нам придется покинуть Марс или же найти воду где-нибудь еще. Только он считает, что мы ее нигде найти не сможем.

— Но вы-то знаете, что сможем, комиссар?

— Знаю, что могли бы, сынок. Это страшный риск.

— Если я соберу достаточно добровольцев, это уж наше дело.

— Ну, и как там у вас?

— Неплохо. Кое-кто уже на моей стороне. Я уговорил, например, Марио Риоса, а вы знаете, что он из лучших.

— Вот именно — добровольцами будут найти лучшие люди. Очень мне не хочется разрешать вам это.

— Если мы вернемся, весь риск будет оправдан.

— Если! Словечко, над которым задумаешься.

— Но и дело, на которое мы идем, стоит того, чтобы о нем подумать.

— Хорошо. Я обещал, что, если Земля нам не поможет, я распоряжусь, чтобы водохранилища Фобоса дали вам столько воды, сколько понадобится. Желаю удачи!

6

В полумиллионе миль над Сатурном Марио Риос крепко спал, паря в пустоте Понемногу пробуждаясь, он долго лежал в скафандре, считал звезды и мысленно соединял их линиями.

Сначала, в первые недели, полет почти ничем не отличался от обычного «мусорного» рейса, если бы не тоскливое сознание, что с каждой минутой еще тысячи миль ложатся между ними и всем человечеством.

Они полетели по крутой линии, чтобы выйти из плоскости эклиптики, проходя Пояс астероидов. Это потребовало большого расхода воды и, возможно, не было так уж необходимо. Хотя десятки тысяч крохотных миров на фотоснимках в двумерной проекции кажутся густым скоплением насекомых, в действительности они настолько редко разбросаны по квадрильонам кубических миль пространства, охватываемых их общей орбитой, что столкновение с одним из них могло быть результатом только нелепейшего случая. Но они все-таки обошли Пояс. Кто-то подсчитал вероятность встречи с частицей вещества, достаточно большой, чтобы столкновение с ней могло стать опасным. Полученная величина оказалась столь ничтожной, что кому-нибудь неизбежно должна была прийти в голову мысль о парении в космосе.

Медленно тянулись долгие дни — их было слишком много. Космос был чист, в рубке мог дежурить один человек. И эта мысль родилась как-то сама собой.

Первый храбрец решился выйти из корабля минут на пятнадцать. Второй провел в космосе полчаса. Со временем, еще до того как они окончательно миновали астероиды, свободный от вахты член экипажа постоянно висел в космосе на конце троса.

Это было очень просто. Кабель — один из предназначаемых для работ в конце полета — сперва магнитно закрепляется на скафандре. Потом вы выбираетесь через камеру на корпус корабля и прикрепляете другой конец там. Некоторое время вас удерживают на металлической обшивке корабля электромагниты башмаков. Потом вы выключаете их и делаете еле заметное мускульное усилие.

Медленно-медленно вы отрываетесь от корабля, и еще медленнее большая масса корабля уходит от вас на пропорционально меньшее расстояние вниз. И вы повисаете в невесомости в густой черноте, испещренной светлыми точками. Когда корабль отодвинулся на достаточное расстояние, вы чуть сжимаете кабель рукой в перчатке. Без рывка — иначе вы поплывете назад, к кораблю, а корабль — к вам. При правильной же хватке трение вас остановит. Так как скорость вашего движения равна скорости движения корабля, корабль кажется неподвижным, будто нарисованным на невиданном фоне, а кабель между вами свивается кольцами, которые ничто не заставляет расправиться.

Вы видите только половину корабля, ту сторону, которая освещена Солнцем, далеким, но все еще слишком ярким, чтобы смотреть на него без надежной защиты поляризованного фильтра гермошлема. Теневая сторона корабля невидима — черное на черном.

Космос смыкается вокруг вас, и это похоже на сон В скафандре тепло, воздух автоматически очищается, в специальных контейнерах хранится пища и вода, и вы посасываете их, почти не поворачивая головы. Но всего лучше — восхитительное, блаженное чувство невесомости.

Никогда еще вы не чувствовали себя так хорошо. Дни уже не кажутся чрезмерно длинными, они проходят слишком быстро, их слишком мало.

Орбиту Юпитера они пересекли примерно в 30 градусах от его положения в тот момент. На протяжении многих месяцев он был для них самым ярким небесным телом, если не считать сияющей белой горошины, в которую превратилось Солнце. Когда они были ближе всего к нему, кое-кто даже уверял, что видит не точку, а крохотный шарик, выщербленный с одного бока ночной тенью. Потом, месяц за месяцем, Юпитер бледнел, а новая светлая точка росла и росла, пока не стала ярче его. Это был Сатурн — вначале сверкающая точка, затем сияющее овальное пятно.

(«Почему овальное?» — спросил кто-то, и через некоторое время ему ответили: «Кольца, конечно». Ну конечно же, — кольца!)

До самого конца полета каждый парил в космосе все свободное время, не спуская глаз с Сатурна.

(«Эй, ты, обормот, валяй назад! Твоя вахта!» — «Чья вахта? У меня еще пятнадцать минут по часам». — «Ты перевел стрелки назад. И потом, я тебе вчера одолжил двадцать минут». — «Ты и своей бабушке двух минут не одолжил бы». — «Возвращайся, черт возьми, я все равно выхожу!» — «Ладно, иду. Сколько шуму из-за какой-то паршивой минуты!» Но все это не всерьез — в космосе серьезной ссоры не получалось. Слишком уж хорошо было.)

Сатурн все рос, пока наконец не сравнялся с Солнцем, а потом не превзошел его. Кольца, расположенные почти под прямым углом к траектории полета, величественно охватывали планету, которая заслоняла лишь небольшую их часть. День ото дня кольца раскидывались все шире, одновременно сужаясь, по мере того как уменьшался угол их наклона. В небе, словно мерцающие светлячки, уже виднелись самые большие луны Сатурна. Марио Риос был рад, что проснулся и теперь снова видит все это.

Сатурн закрывал полнеба — весь в оранжевых полосах, с расплывчатой границей ночной тени, отрезавшей его правую четверть. Два маленьких круглых пятнышка на его яркой поверхности были тенями двух лун. Слева и сзади (Риос оглянулся через левое плечо, и, когда он это сделал, его тело слегка сдвинулось вправо, сохраняя угловое количество движения) белым алмазом сверкало Солнце.

Больше всего Риосу нравилось разглядывать кольца. Слева они выходили из-за Сатурна плотной, яркой тройной полосой оранжевого цвета. Справа они уходили в ночную тень и от этого казались ближе и шире. Ближе к нему они расширялись, как сверкающий раструб горна, становились все более туманными и расплывчатыми, пока наконец не заполняли все небо, теряясь в нем.

Там, где находились корабли мусорщиков, внутри внешнего кольца, у самого его наружного края, кольца, казалось, распадались и выглядели тем, чем они были на самом деле, — феноменальным скоплением твердых обломков, а не сплошными, плотными полосами света.

Милях в двадцати под Риосом, или, вернее, там, куда были направлены его ноги, находился один из таких обломков. Он казался большим пятном неправильной формы, нарушавшим симметрию космоса. Три четверти его были освещены, а остальное обрезано, как ножом, ночной тенью. Поодаль виднелись другие обломки, сверкавшие, точно звездная пыль. Чем дальше, тем слабее казался их свет, а они сами как будто сближались, пока вновь не сливались в кольцо.

Обломки эти были неподвижны, но так казалось лишь потому, что корабли двигались по той же орбите, что и внешний край колец.

Накануне Риос вместе с двумя десятками своих товарищей работал на ближайшем обломке, придавая ему нужную форму. Завтра он снова будет работать там.

Сегодня… Сегодня он парит в космосе.

— Марио? — вопросительно прозвучало в его наушниках. Риос на мгновение рассердился. К черту, сейчас ему хочется побыть одному!

— Слушаю, — буркнул он.

— Я так и думал, что это твой корабль. Как дела?

— Прекрасно. Это ты, Тед?

— Да, — ответил Лонг.

— Что-нибудь случилось на обломке?

— Ничего. Просто парю.

— Это ты-то?

— И меня иногда тянет Красиво, правда?

— Хорошо, — согласился Риос.

— Знаешь, в земных книгах…

— В книгах наземников, ты хочешь сказать?

Риос зевнул и обнаружил, что ему не удалось произнести слово «наземник» с должным презрением.

— …мне приходилось читать, как люди лежат на траве, — продолжал Лонг. — Знаешь, на такой зеленой штуке, вроде тонких, длинных полосок бумаги, которой покрыта там вся почва. Они лежат и глядят вверх, в голубое небо с облаками. Ты когда-нибудь видел это в фильмах?

— Конечно. Только мне не понравилось. Того гляди замерзнешь.

— На самом деле там вовсе не холодно. В конце концов, Земля совсем близко к Солнцу, и говорят, у нее достаточно плотная атмосфера, чтобы удерживать тепло. Признаться, мне бы тоже не хотелось оказаться под открытым небом в одной одежде. Но, по-моему, им это нравится.

— Все наземники — сумасшедшие!

— Знаешь, там еще говорится о деревьях — таких больших бурых стеблях, и о ветре — движении воздуха.

— Ты хочешь сказать — о сквозняках? Этим тоже пусть наслаждаются сами.

— Неважно. Они пишут об этом так красиво, с любовью. Но я часто задумывался: на что же это похоже, на самом деле? Могу я это когда-нибудь испытать или это доступно только землянам? Мне все казалось, что я упускаю что-то очень важное. Теперь я знаю, на что это должно быть похоже. Вот на это — глубокий покой в центре Вселенной, напоенной красотой!

— Им бы это не понравилось, — сказал Риос. — Наземникам, я хочу сказать. Они так привыкли к своему паршивому крохотному миру, что им просто не понять, до чего же хорошо парить в космосе, глядя на Сатурн.

Он сделал легкое движение и начал медленно, спокойно покачиваться. Лонг сказал:

— Да, я тоже так думаю. Они рабы своей планеты. Даже если они прилетают на Марс, только дети их освобождаются от этого. Когда-нибудь будут построены звездолеты — невообразимо огромные корабли, которые будут вмещать тысячи людей и смогут десятилетиями, может быть, даже столетиями существовать как замкнутые системы. Человечество расселится по всей Галактике. Но людям придется всю жизнь проводить на борту кораблей, пока они не найдут новых способов межзвездного полета. И, значит, марсиане, а не привязанные к своей планете земляне колонизируют Вселенную. Это неизбежно. Так должно быть. Это — Путь марсиан.

Но Риос не ответил. Он снова задремал, мягко покачиваясь, в полумиллионе миль над Сатурном.

7

Работа на обломке оказалась оборотной стороной медали. О блаженном покое и уединении свободного парения в пространстве приходилось забыть. Правда, осталась невесомость, но в новых условиях она была уже не райским блаженством, а настоящей пыткой. Попробуйте поработать хотя бы обычным стационарным тепловым излучателем. Его можно было легко поднять: несмотря на то что он был шести футов в высоту и столько же в ширину и сделан почти целиком из металла, здесь он весил считанные граммы. Но инерция его ничуть не уменьшилась, поэтому стоило толкнуть его слишком резко, и он спокойно продолжал двигаться, увлекая вас за собой. Тогда приходилось включать искусственное поле тяготения скафандра и плюхаться вниз.

Керальский неосторожно увеличил искусственное поле и вместе с излучателем опустился слишком резко. Ему перебило лодыжку — это был первый несчастный случай в экспедиции.

Риос ругался яростно и почти беспрерывно. Его все время тянуло вытереть пот со лба. Раза два он не выдержал, и в результате металлическая перчатка ударялась о силиконовый шлем с грохотом, отдававшимся в скафандре, но не приносившим ощутимой пользы. Осушители внутри скафандра работали на полную мощность и, конечно, собирали влагу, регенерировали ее с помощью ионообмена, а затем, восстановив нужное содержание соли, сливали в специальное хранилище.

— Черт побери, Дик, жди, пока я не скажу, слышишь? — рявкнул Риос.

В его наушниках прогремел голос Свенсона:

— И долго мне тут сидеть?

— Пока не скажу, — огрызнулся Риос.

Он увеличил поле искусственного тяготения и немного приподнял излучатель Потом снял тяготение, предварительно убедившись, что излучатель все равно останется на месте в течение нескольких минут, даже если его не держать. Отодвинув ногой кабель, который уходил за близкий горизонт к невидимому отсюда источнику энергии, он включил излучатель.

Вещество, из которого состоял обломок, закипело под тепловым лучом и стало исчезать. Края огромной выемки — тоже его работа, — расплавляясь, становились все более округлыми.

— Ну, давай! — крикнул Риос.

Свенсон находился в корабле, висевшем почти над головой Риоса.

— Все в порядке? — спросил Свенсон.

— Говорю тебе, давай!

Из переднего сопла корабля вылетела слабая струйка пара. Космолет медленно опускался на обломок. Ещё одна струйка — и боковой дрейф корабля прекратился. Теперь он опускался точно. Третья — из кормы, и его движение стало едва заметным.

Риос напряженно следил за ним.

— Давай, давай! Получается, говорю тебе.

Корма вошла в выемку, почти целиком заполнив отверстие. Раздутое брюхо корабля все больше приближалось к его краям. Раздался скрежет, космолет содрогнулся и замер.

Теперь проклятиями разразился Свенсон.

— Не входит! Риос в ярости отшвырнул излучатель и взмыл вверх.

Излучатель поднял целую тучу белой кристаллической пыли, как и Риос, когда он вернулся, включив поле тяготения.

— Ты криво вошел, тупоголовый наземник!

— Нет, я вошел точно, неумытая ты деревенщина! Обращенные назад боковые сопла корабля выпустили струи пара, и Риос отскочил в сторону.

Космолет, царапая бока, выбрался из ямы и взлетел вверх на полмили, прежде чем заработавшие передние сопла успели его остановить.

— Еще раз, и мы сорвем с обшивки полдюжины плит. Сделай наконец все как надо!

— Я-то сделаю! Не беспокойся! Только ты входи правильно.

Риос подпрыгнул и поднялся метров на триста, чтобы взглянуть на выемку сверху Борозды, оставленные на ее стенках кораблем, отсюда были видны ясно. Больше всего их было в одном месте, примерно на половине ее глубины. Сейчас он это уберет.

Стены начали оплавляться под пламенем излучателя.

Через полчаса корабль аккуратно вошел в выемку, и Свенсон, облачившись в скафандр, присоединился к Риосу.

— Если хочешь, я займусь вмораживанием, а ты иди на корабль и сбрось скафандр, — сказал он.

— Ничего, — ответил Риос, — я лучше посижу здесь и посмотрю на Сатурн.

Он уселся на край выемки. Между ним и корпусом космолета было футов шесть свободного пространства. В других местах зазор составлял примерно два фута, а кое-где — всего несколько дюймов. Лучше вручную и не сделаешь. Теперь оставалось осторожно расплавить лед, чтобы вода замерзла между стенками выемки и корпусом космолета.

Сатурн заметно для глаза перемещался по небу, огромной глыбой медленно уползая за горизонт.

— Сколько еще кораблей осталось встроить? — спросил Риос.

— В последний раз говорили — одиннадцать. У нас готово, значит, только десять. Из тех, что уже встали на место, семь вморожены, а два или три демонтированы.

— Дело идет на лад.

— Работы много, — возразил Свенсон. — Ведь еще надо поставить главные двигатели с другой стороны. А кабели, а силовая проводка? Иногда я начинаю сомневаться, удастся ли нам это. Когда мы летели сюда, меня это как-то мало беспокоило. Но вот сейчас я сидел в рубке и твердил «Не выйдет. Мы так и просидим здесь и умрем с голоду под этим Сатурном». Я чувствую, что просто…

Он так и не объяснил, что именно чувствует. Просто сидел и молчал.

— Уж очень много ты стал задумываться, — заметил Риос.

— Тебе что, — ответил Свенсон. — А я вот все думаю о Пите и о Доре.

— Зачем? Она ведь позволила тебе лететь, верно? Комиссар потолковал с ней о патриотизме и как ты станешь героем и будешь обеспечен на всю жизнь, когда вернешься, и она сказала, что ты можешь лететь. Ты ведь не сбежал тайком, как Адамс.

— Адамс — другое дело. Его жену следовало бы пристрелить, как только она родилась. И могут же некоторые женщины испортить человеку жизнь, а? Она не хотела, чтобы он летел, но, наверное, будет только рада, если он не вернется, а ей назначат за него пенсию.

— Ну так чего же ты хнычешь? Дора ведь ждет твоего возвращения?

Свенсон вздохнул:

— Я всегда вел себя с ней как свинья.

— Ты, по-моему, отдавал ей все жалованье. Я бы не сделал этого ни для одной женщины. Сколько заслужила, столько и получай, и ни цента больше.

— Дело не в деньгах. Я тут начал задумываться. Женщине нужен друг. А малышу нужен отец. И что я тут делаю?

— Делаешь все, чтобы поскорее добраться до дому.

— Эх, ничего ты не понимаешь!

8

Тед Лонг бродил по неровной поверхности обломка, и в его душе царил такой же ледяной холодок, как и вокруг него. Там, на Марсе, все казалось абсолютно логичным, но то был Марс. Мысленно он рассчитал все так тщательно, так безукоризненно последовательно. Он и сейчас еще точно помнил ход своих рассуждений.

Для приведения в движение тонны веса корабля совсем не обязательно требовалась именно тонна воды. Тут не масса равнялась массе, а произведение массы на скорость — произведению массы на скорость. Другими словами, все равно, выбросить ли тонну воды со скоростью мили в секунду или сто фунтов воды со скоростью двадцать миль в секунду, — корабль получал одну и ту же конечную скорость.

Это значило, что сопла становились все уже, а температура пара все выше. Но тут появились трудности. Чем уже сопла, тем больше энергии теряется на трение и завихрения. Чем выше температура пара, тем более жароупорным должно быть сопло и тем короче его жизнь. Предел в этом направлении был быстро достигнут.

Затем, поскольку каждое данное количество воды, если пар выбрасывался через узкие сопла, могло привести в движение значительно более тяжелую массу, выгоднее было увеличить это количество. Но с увеличением объема контейнеров увеличивалась и капсула корабля, даже относительно. Поэтому лайнеры становились все вместительнее и тяжелее. Но чем больше контейнер, тем тяжелее его конструкции, тем труднее сварка, сложнее его постройка. В этом направлении предел также был уже достигнут.

И тогда он, как ему казалось, нащупал ошибочную предпосылку: почему-то считалось обязательным, что Горючее должно находиться внутри корабля, что миллионы тонн воды нужно заключать в металл.

Зачем? Ведь вода — это не обязательно вода. Это может быть лед, а ледяной глыбе можно придать любую форму. Во льду можно проплавлять отверстия. В него можно вставить капсулу и двигатели. А тросы могут жестко удерживать вместе капсулу и двигатели в тисках магнитного силового поля.

Поверхность, по которой шел Лонг, ритмично вибрировала. Он находился неподалеку от места работы, где десяток кораблей вгрызался в лед, и обломок содрогался от непрерывных ударов.

Добывать лед не потребовалось — он плавал кусками нужного размера в кольцах Сатурна. Вернее сказать, сами кольца представляли собой вращающиеся вокруг Сатурна глыбы почти чистого льда. Так говорила спектроскопия, так оказалось на самом деле. Сейчас Лонг стоял на одной из этих глыб длиной в две мили с лишком и толщиной почти с милю. Примерно полмиллиарда тонн воды, все в одном куске — и он стоит на нем.

И теперь Лонг лицом к лицу столкнулся с действительностью. Он никогда не говорил товарищам, сколько именно времени, по его мнению, потребуется им, чтобы превратить обломок в космический корабль, но про себя считал, что дня два, не больше. Однако прошла уже неделя, а он даже не осмеливался прикинуть, сколько еще остается. Теперь он даже не был уверен, что их план вообще осуществим. Смогут ли они с достаточной точностью управлять двигателями с помощью кабелей, переброшенных через две мили ледяной поверхности, когда им придется преодолевать мощное притяжение Сатурна? Питьевой воды оставалось мало, но, правда, они всегда могли растопить лед. Однако и продовольствие подходило к концу.

Лонг остановился и внимательно всмотрелся в небо. Действительно ли этот обломок увеличивается? Надо бы измерить расстояние до него. Но сейчас у него просто не хватило духа добавить к остальным неприятностям еще и эту. Мысли его вернулись к более насущным проблемам.

Хорошо хоть, что настроение у всех просто великолепное. По-видимому, его спутники очень рады, что достигли орбиты Сатурна. Ведь они первые люди, забравшиеся так далеко, первые, кто прошел Пояс астероидов, первые, кто невооруженным глазом смог увидеть Юпитер как шар, первые, кто увидел Сатурн — вот таким!

Ему и в голову не приходило, что пятьдесят практичных, прошедших огонь и воду мусорщиков окажутся способными испытывать подобные чувства. Но это было так. И они были горды собой.

Он продолжал идти, и из-за отодвигавшегося горизонта выросли две фигуры около полузарытого космолета. Лонг бодро окликнул их:

— Эй, ребята!

— Это ты, Тед? — ответил Риос.

— Он самый А кто с тобой? Дик?

— Ну да. Иди-ка присядь. Мы как раз готовимся вмораживать корабль и только и думаем, как затянуть время.

— Только не я! — немедленно возразил Свенсон. — Когда мы вылетаем, Тед?

— Как только закончим. Это не ответ, верно?

— Но другого-то ответа и нет, — уныло согласился Свенсон.

Лонг поглядел вверх, на светлое пятно неправильной формы.

Риос проследил его взгляд.

— В чем дело?

Лонг промолчал. Небо было черное, и обломки кольца казались на его фоне оранжевой пылью. Сатурн больше чем на три четверти ушел за горизонт, а с ним и кольца. В полумиле от них из-за ледяного края их обломка в небо стремительно выскочил корабль, блеснул в оранжевом свете Сатурна и тут же исчез. Лед под их ногами задрожал.

— Что-нибудь неладно с Призраком? — спросил Риос. Так они называли ближайший к ним обломок. Он был совсем близко, если учесть, что они находились у внешнего края колец, где обломки были разбросаны относительно редко. От Призрака их отделяло миль двадцать. Это была четко рисовавшаяся в небе зубчатая глыба.

— Вы ничего не замечаете? Риос пожал плечами:

— Не вижу ничего особенного. Все нормально.

— Вам не кажется, что он увеличивается?

— С чего бы это?

— А все-таки? — настаивал Лонг.

Риос и Свенсон внимательно посмотрели на Призрак.

— Пожалуй, он действительно стал больше, — сказал Свенсон.

— Ты нам это внушил, — возразил Риос. — Ведь если он становится больше, значит, он приближается сюда.

— Но ведь это же вполне возможно.

— Нет, потому что у этих обломков стабильные орбиты.

— Были, когда мы только прилетели сюда, — сказал Лонг. — Вот, чувствуете?

Лед под ними снова задрожал.

— Мы долбим наш обломок уже неделю. Сначала на него сели двадцать пять кораблей, что сразу изменило его скорость. Чуть-чуть, разумеется, но изменило. Потом мы расплавляли лед, наши корабли садились и взлетали — и все это к тому же на одном конце обломка. За неделю мы вполне могли немного изменить его орбиту. Два обломка, наш и Призрак, возможно, начали сближаться.

— Ну, пока еще ему хватит места проскочить мимо, — сказал Риос, посмотрев вверх. — К тому же раз мы не можем даже сказать с уверенностью, что он увеличивается, то какая же у него может быть скорость? Относительно нас, конечно.

— Ему и не надо иметь большую скорость. Его масса не меньше нашей, и, как бы слабо мы ни столкнулись, он собьет нас с орбиты, возможно, в сторону Сатурна. А это нам вовсе ни к чему. К тому же у льда очень низкая прочность на разрыв и оба обломка могут разлететься в пыль.

Свенсон встал.

— Черт возьми, уж если я могу точно определить, как движется сброшенный контейнер в тысяче миль от меня, то и подавно могу узнать, как ведет себя эта гора всего в двадцати милях отсюда.

Он направился к кораблю. Лонг его не остановил.

— Нервничает парень, — заметил Риос.

Призрак поднялся к зениту, прошел над ними и начал заходить. Через двадцать минут горизонт напротив того места, где исчез Сатурн, загорелся оранжевым заревом — там восходил Призрак.

Риос окликнул по радио:

— Эй, Дик, ты еще жив?

— Проверяю, — донесся глухой ответ.

— Движется? — спросил Лонг. — Да.

— К нам?

Наступило молчание. Потом раздался испуганный голос Свенсона:

— Прямо в лоб, Тед. Орбиты пересекутся через три дня.

— Да ты рехнулся! — крикнул Риос.

— Проверял четыре раза, — сказал Свенсон.

«Что же теперь делать?» — растерянно подумал Лонг.

9

Часть команды мучилась с кабелями. Их необходимо было проложить идеально точно, чтобы магнитное поле достигло максимальной мощности. В космосе и даже в воздухе это не имело бы значения. Кабели сами расположились бы как надо, как только по ним пошел бы ток. Здесь было иначе. По поверхности обломка прокладывались канавки, в которые предстояло уложить кабель. Если бы при этом была допущена ошибка всего в несколько минут от расчетного направления, возникло бы скручивающее усилие, приложенное ко всему обломку, что привело бы к неизбежной потере драгоценной энергии. Тогда пришлось бы заново прокладывать канавки, переносить кабели и снова вмораживать их.

Усталые люди занимались этой однообразной работой, когда вдруг услышали:

— Все на монтаж двигателей!

Не следует забывать, что мусорщики отнюдь не принадлежат к людям, которым по вкусу дисциплина. Приказ был встречен громким ворчанием и руганью: ведь предстояло демонтировать оставшиеся двигатели, перенести их на другой конец обломка, впаять в лед в нужных местах и протянуть по поверхности тросы и кабели.

Так что прошли почти сутки, прежде чем кто-то, глянув на небо, произнес: «Ух ты!» — и еще одно словечко, не подходящее для печати.

Его сосед посмотрел туда же и ахнул:

— Будь я проклят!

Вслед за ними в небо уставились и все остальные. Такого поразительного зрелища им еще не приходилось видеть!

— Взгляните-ка на Призрак!

Он разрастался по всему небу, как гнойная язва. Все с удивлением обнаружили, что он стал вдвое больше прежнего, и не могли понять, каким образом никто не заметил этого раньше.

Работа была брошена. Все столпились вокруг Теда Лонга. Он сказал:

— Улететь мы не можем. У нас нет горючего, чтобы вернуться на Марс, и нет снаряжения, чтобы захватить другой обломок. Значит, нам придется остаться тут. Призрак приближается к нам, так как взрывные работы изменили нашу орбиту. Мы можем вновь изменить орбиту, продолжая взрывы. Но тут взрывать больше нельзя — это опасно для корабля, который мы строим. Давайте попробуем с другой стороны.

Они взялись за дело с бешеной энергией. Их пыл подогревался каждые полчаса, когда Призрак вырастал на горизонте, все более огромный и грозный.

Лонг отнюдь не был уверен, что у них что-нибудь выйдет. Даже если реактивные двигатели не откажут при дистанционном управлении, даже если наладится подача воды — а для этого резервуар необходимо было встроить прямо в ледяные недра обломка, установить там излучатели, которые испаряли бы движущуюся жидкость, направляя ее в камеры истечения, — все равно не было никакой уверенности, что обломок, не скрепленный магнитными тросами, не рассыплется под воздействием разрушительных напряжений огромной силы.

— Готово! — услышал Лонг по радио.

— Готово! — повторил Лонг и включил контакт.

Он почувствовал, как все вокруг заколебалось. Россыпь звезд на экране, настроенном на дальний конец обломка, задрожала, и вдали возник пенный хвост стремительно несущихся ледяных кристаллов.

— Работают! — послышался крик. Выключить двигатели Лонг не осмеливался.

Целых шесть часов они извергали кипящие струи, обращая в пар и выбрасывая в пространство лед, в который были встроены.

Призрак приблизился настолько, что все бросили работу, как завороженные глядя на гору, занявшую все небо, — более эффектную, чем даже сам Сатурн. Каждая выбоина и трещина на поверхности Призрака была видна совершенно четко. Но, когда он пересек орбиту их обломка, тот уже успел проскочить на полмили вперед.

Лонг сгорбился в кресле и прикрыл глаза рукой. Он не ел уже двое суток. Впрочем, сейчас он мог бы и поесть. Все остальные обломки кольца были так далеко, что не могли доставить им новых неприятностей, даже если бы какой-нибудь из них и начал к ним приближаться.

А снаружи Свенсон говорил:

— Все время, пока я следил, как эта проклятая скала наваливается на нас, я твердил про себя: «Этого не случится. Мы этого не допустим».

— Черт побери, — сказал Риос. — Мы все понервничали. Ты видел Джима Дэвиса? Он прямо позеленел. Да и мне было не по себе.

— Дело не в том. Смерть… это само собой. Но я все время вспоминал — знаю, что это смешно, но ничего не могу поделать, — все время вспоминал, как Дора сказала, что, если я наконец допрыгаюсь и погибну, она мне это припомнит. Глупо — в такую минуту, а?

— Послушай, — сказал Риос, — ты хотел жениться, и ты женился Ну так не ищи у меня сочувствия.

10

Слитая в единое целое флотилия возвращалась, преодолевая необозримо громадное пространство, отделявшее Сатурн от Марса. Каждый день она покрывала расстояние, на которое по пути сюда требовалось девять дней. Лонг объявил аврал. Синхронизация работы двигателей двадцати пяти кораблей, встроенных в кусок льда из колец Сатурна и лишенных возможности двигаться и маневрировать самостоятельно, была невероятно трудной задачей.

И в первый же день полета начались беспорядочные рывки, которые чуть не вытрясли из них душу. Впрочем, стремительное возрастание скорости положило конец этой тряске. К концу второго дня они перевалили за отметку 100 000 миль в час, но стрелка продолжала упорно двигаться, достигла отметки «1 000 000» и преодолела ее.

Корабль Лонга служил носом ледяного сооружения, и только с него было возможно вести наблюдение во всех направлениях. Лонг ловил себя на том, что напряженно наблюдает за космосом, почему-то ожидая, что звезды вот-вот начнут скользить назад и замелькают по бокам их составного корабля — так колоссальна была их скорость.

Но этого, конечно, не случилось. Звезды оставались пригвожденными к черному занавесу космоса, недвижно взирая на людей с таких расстояний, которые сводили на нет любую скорость, какой только мог добиться человек.

Через несколько дней начались жалобы. Дело было не только в том, что команда лишилась возможности парить в космосе. Всех измучила сила тяжести, намного превышавшая обычное искусственное поле тяготения кораблей, — это был результат свирепого ускорения, которому они подверглись. Лонг, неумолимой силой прижатый к гидравлической прокладке кресла, и сам чувствовал смертельную усталость.

Пришлось каждые три часа выключать на час двигатели, и Лонга это сердило.

Ведь с того дня когда он в последний раз видел в иллюминаторе своего (тогда еще самостоятельного) корабля медленно исчезающий Марс, прошло уже больше года.

Что случилось за это время? Существует ли еще колония?

Тревожась все больше и больше, Лонг ежедневно, используя объединенную энергию всех кораблей, посылал к Марсу радиосигналы. Ответа не было. Да он его и не ждал. Марс и Сатурн сейчас находились по разные стороны от Солнца, и помехи были слишком велики: оставалось ждать того дня, когда корабли поднимутся над эклиптикой достаточно высоко.

За внешним краем Пояса астероидов они достигли максимальной скорости. Короткие струи из одного бокового двигателя, потом из другого повернули огромный корабль кормой вперед. Вновь мощно взревел составной задний двигатель, но теперь он уже тормозил их движение. Они прошли в ста миллионах миль от Солнца и по кривой направились к Марсу.

В неделе пути от Марса впервые были услышаны ответные сигналы — отрывочные, еле слышные и неразборчивые. Но они доносились с Марса! Земля и Венера находились в другом направлении, так что сомневаться не приходилось.

Лонг немного успокоился. Во всяком случае, на Марсе все еще есть люди.

В двух днях пути от Марса сигналы стали сильными и отчетливыми. Их вызывал Сэнков.

Сэнков сказал:

— Здравствуй, сынок. У нас сейчас три часа утра. Никакого уважения к старику — вытащили меня прямо из постели…

— Мне очень жаль, сэр…

— И зря! Я сам так велел. Я боюсь спрашивать, сынок. Есть раненые? Может быть, кто-нибудь погиб?

— Погибших нет, сэр. Ни единого.

— А… а как с водой? Что-нибудь осталось?

Лонг, пытаясь придать голосу оттенок безразличия, ответил:

— Хватит.

— В таком случае возвращайтесь домой как можно скорее. Разумеется, без лишнего риска.

— Значит, дело плохо?

— Да так себе. Когда вы достигнете Марса?

— Через два дня. Столько вы продержитесь?

— Продержусь.

Сорок часов спустя Марс вырос в ярко-оранжевый шар, заполнивший все иллюминаторы, и ледяной корабль вышел на последнюю спираль перед посадкой. «Спокойно, — твердил про себя Лонг, — спокойно!» Даже разреженная атмосфера Марса могла стать для них крайне опасной, если бы они вошли в нее на слишком большой скорости.

Сначала под ними пронеслась одна белая полярная шапка, затем другая, поменьше, летнего полушария, снова большая, опять меньшая — промежутки все увеличивались.

Планета приближалась. Вскоре уже стали отчетливо видны отдельные черты ландшафта.

— Приготовиться к посадке! —скомандовал Лонг.

11

Сэнков старался сохранить невозмутимый вид, что было нелегко: все-таки экспедиция едва не опоздала. Впрочем, теперь все устроилось наилучшим образом.

Всего несколько дней назад он не был даже уверен, что они живы. Казалось вероятным, даже почти неизбежным, что где-то в непроторенных пространствах между Марсом и Сатурном носятся их замерзшие трупы — новые небесные тела, которые когда-то были живыми существами.

Последние месяцы он всячески торговался с комиссией по мелочам. Им нужна была его подпись для соблюдения законности. Однако Сэнков понимал, что откажи он им наотрез, и они будут действовать односторонне, махнув рукой на формальности. Победа Хильдера на выборах казалась несомненной, и его сторонники могли даже пойти на риск вызвать сочувствие к Марсу. Поэтому Сэнков всячески затягивал переговоры, давая комиссии основание полагать, что он вот-вот капитулирует.

Но после разговора с Лонгом Сэнков тут же согласился на все условия.

В тот же день, несколько часов спустя, перед ним уже лежали документы, и он, поглядывая на журналистов, обратился к комиссии с последним заявлением. Он говорил:

— Общий импорт воды с Земли составляет двадцать миллионов тонн в год. Он сокращается, по мере того как мы совершенствуем собственную водопроводную систему. Если я подпишу, дав тем самым согласие на эмбарго, наша промышленность будет парализована, исчезнет всякая возможность дальнейшего ее развития. Не может быть, чтобы это входило в намерения Земли. Не так ли?

Он посмотрел на членов комиссии, но их взгляд не смягчился. Дигби давно вывели из комиссии, а все остальные не симпатизировали Марсу.

Председатель комиссии раздраженно заметил:

— Вы все это уже говорили.

— Знаю, но раз я готов подписать, то хочу, чтобы все было ясно. Так, значит, Земля твердо решила покончить с нами?

— Конечно, нет. Земля заинтересована лишь в сохранении своих невозобновимых ресурсов, только и всего.

— На Земле полтора квинтильона тонн воды.

— Мы не можем поделиться своей водой, — отрезал председатель комиссии.

И Сэнков подписал.

Именно такие заключительные слова и были ему нужны. Земля имеет полтора квинтильона тонн воды и не может ею поделиться.

И вот сейчас, полтора года спустя, члены комиссии и журналисты ждали в куполе космопорта. За толстыми выгнутыми стенками виднелась голая, пустынная территория марсианского космодрома.

Председатель комиссии спросил с досадой:

— Долго ли еще ждать? И позвольте наконец узнать, чего мы ждем.

— Кое-кто из наших ребят побывал в космосе, — ответил Сэнков, — за астероидами.

Председатель комиссии снял очки и протер их белоснежным платком.

— И они возвращаются? — Да.

Председатель пожал плечами и, повернувшись к репортерам, выразительно поднял брови.

У другого окна в соседнем помещении тесной кучкой стояли женщины и дети. Сэнков повернулся и взглянул на них. Он предпочел бы быть вместе с ними, разделять их волнение и ожидание. Как и они, он ждал больше года. Как и они, он снова и снова думал, что те, кого они ждали, погибли.

— Видите? — сказал Сэнков, указывая в окно.

— Эге! — воскликнул какой-то журналист. — Да это корабль!

Из соседней комнаты донеслись возбужденные крики.

Это был еще не корабль, а яркая точка, светившаяся сквозь зыбкое белое облачко. Облачко росло. Оно простерлось по небу двойной полосой, нижние концы которой расходились в стороны и загибались вверх. Облачко приблизилось, и яркая точка на его верхнем конце превратилась в подобие цилиндра. Поверхность цилиндра была неровной и скалистой, а там, где на нее падал солнечный свет, она отбрасывала ослепительные блики.

Цилиндр снижался с тяжеловесной медлительностью космолета. Он повис на мгновение, покоясь на многотонной отдаче отбрасываемых струй пара, как усталый человек в кресле.

В куполе воцарилась тишина. Женщины и дети в одной комнате, члены комиссии и журналисты в другой, окаменев, не веря своим глазам, смотрели вверх. Посадочные ноги цилиндра под нижними соплами коснулись поверхности, погрузились в зыбучую гальку, и корабль застыл неподвижно. Рев двигателей смолк.

В куполе по-прежнему стояла тишина.

С огромного корабля спускались люди — им предстояло карабкаться вниз мили две в ботинках с шипами и с ледорубами в руках. На фоне слепящей поверхности они казались муравьями.

— Что это? — сорвавшимся голосом спросил один из журналистов.

— Это, — спокойно ответил Сэнков, — глыба вещества, которая вращалась вокруг Сатурна в составе его колец. Наши ребята снабдили ее капсулой и двигателями и доставили на Марс. Видите ли, кольца Сатурна состоят из огромных глыб чистого льда.

И в мертвой тишине он продолжал:

— Эта глыба, похожая на корабль, — всего лишь гора твердой воды. Если бы она стояла вот так на Земле, она растаяла бы, а может быть, рассыпалась бы под действием собственной тяжести. На Марсе холоднее, а сила тяжести меньше, поэтому тут ей это не грозит. Разумеется, когда мы как следует наладим дело, мы заведем водные станции и на лунах Сатурна и Юпитера, и на астероидах. Мы будем собирать такие кусочки в кольцах Сатурна и отправлять на эти станции. Наши мусорщики это хорошо умеют. У нас будет столько воды, сколько понадобится. Объем глыбы, которую вы видите, чуть меньше кубической мили — примерно столько же Земля послала бы нам за двести лет. Ребята истратили довольно много воды, возвращаясь с Сатурна. По их словам, на весь путь понадобилось пять недель и они израсходовали около ста миллионов тонн воды. Но в этой горе даже щербинки не видно. Вы записываете?

Он повернулся к репортерам. О да, они записывали.

— И вот еще что. Земля опасается, что ее водные запасы истощаются. Она располагает всего-навсего какими-нибудь полутора квинтильонами тонн воды. Она не может уделить нам из них ни одной тонны. Так запишите, что мы, жители Марса, опасаемся за судьбу Земли и не хотим, чтобы с ее обитателями случилась беда. Запишите, что мы будем продавать воду Земле по миллиону тонн за умеренную плату. Запишите, что через десять лет мы рассчитываем продавать воду кубическими милями. Запишите, что Земля может не волноваться: Марс продаст Земле столько воды, сколько ей понадобится.

Председатель комиссии уже ничего не слышал. Он чувствовал, как на него обрушивается будущее. Как в тумане, он видел, что репортеры усмехаются, продолжая бешено строчить.

Усмехаются!

Он знал, что на Земле эта усмешка превратится в громовой хохот, едва там узнают, как Марс побил антирасточителей их же собственным оружием. Он слышал, как разражаются хохотом целые континенты, когда до них доходит известие об этом позорном фиаско. И еще он видел пропасть — глубокую и черную, как космос, пропасть, куда навсегда проваливаются все политические надежды Джона Хильдера и любого из оставшихся на Земле противников космических полетов, включая, конечно, и его самого.

В соседней комнате плакала от радости Дора, а Питер, успевший подрасти дюйма на два, прыгал и кричал:

— Папа! Папа!

Ричард Свенсон только что ступил на землю и зашагал к куполу. Его лицо было хорошо видно сквозь прозрачный силикон гермошлема.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы человек выглядел таким счастливым? — спросил Тед Лонг. — Может, в этой семейной жизни и на самом деле что-то есть?

— Брось! Просто ты слишком долго был в космосе, — ответил Риос.

Молодость

1

В окошко бросили горсть камней — и мальчишка завозился во сне. Бросили еще раз — он проснулся. Сел на кровати, весь напрягшись. Тянулись секунды, а он все осваивался со своим странным окружением. Конечно, это не его родной дом. Он за городом. Здесь холоднее, чем в его краях, за окошком видна зелень.

— Тощий!

Его окликнули хриплым, встревоженным шепотом, и мальчишка дернулся к окну.

На самом деле у него было совсем другое имя, но его новый друг, с которым он познакомился накануне, едва взглянув на худощавую фигурку, сказал: «Ты — Тощий». И добавил: «А я — Рыжий».

На самом деле его тоже звали совсем иначе, но это имечко явно шло к нему.

Тощий крикнул:

— Эй, Рыжий! — и радостно замахал ему, стряхивая с себя остатки сна.

Рыжий продолжал все тем же хриплым шепотом:

— Тихо, ты! Хочешь всех перебудить?

Тощий вдруг заметил, что солнце едва поднялось над низкими восточными холмами, что тени еще длинные и размытые, а на траве роса. Он сказал уже тише:

— Чего тебе?

Рыжий махнул рукой — выходи на улицу.

Тощий быстро оделся и умылся — то есть быстренько брызнул на себя чуть тепловатой водичкой; она высохла, пока он бежал к выходу, а потом кожа опять стала влажной, на этот раз уже из-за росы.

Рыжий сказал:

— Давай потише. Если проснется ма, или па, или твой па, или еще кто, уж тут начнется: «Сейчас же марш домой, а то будешь бегать по росе — простудишься и умрешь».

Он так точно передал интонацию, что Тощий расхохотался и подумал, что, пожалуй, во всем свете нет такого занятного парня, как Рыжий.

— Ты что, каждый день сюда приходишь, вот как сейчас, а, Рыжий? — спросил он с интересом. — В такую рань, да? Когда весь мир будто принадлежит только тебе, ведь верно, Рыжий? И никого вокруг, и все так здорово. — Он ощутил прилив гордости оттого, что его допустили в этот таинственный мир.

Рыжий искоса взглянул на него и небрежно бросил:

— Я уже давно не сплю. Ты ничего не слышал ночью?

— А что?

— Да гром.

— А разве была гроза? — Тощий очень удивился. Он обычно не мог спать во время грозы.

— Да нет. Но гром был. Я сам слышал, подошел к окну, гляжу, а дождя-то нет. Только звезды и небо такое бледное. Понимаешь?

Тощий никогда не видел такого неба, но кивнул.

Они шли по траве вдоль бетонки, которая сбегала вниз, деля надвое окрестные просторы, и исчезала вдали между холмами. Дорога была такая древняя, что даже отец Рыжего не мог сказать сыну, когда ее построили, И все же на ней не было ни трещинки, ни выбоины.

— Ты умеешь хранить тайну? — спросил Рыжий.

— Конечно. А что за тайна?

— Ну просто тайна. Может, я скажу, а может, и нет. Я еще и сам не знаю. — Рыжий на ходу сломал длинный гибкий стебель папоротника, аккуратно очистил его от листочков и взмахнул им, как хлыстом. Вмиг он словно очутился на лихом скакуне, который встает на дыбы и грызет удила, сдерживаемый железной волей наездника. Но вот усталость взяла свое, он отбросил хлыст и загнал своего коня в самый дальний закоулок воображаемого мира — авось еще пригодится.

— Сюда приедет цирк, — сказал он.

— Ну какая же это тайна? Я уже давно знаю Мне об этом папа сказал еще до того, как мы приехали.

— Да нет, тайна — это другое. Уж эта тайна что надо. Ты хоть раз бывал в цирке?

— Ясное дело.

— Ну и как, понравилось?

— Больше всего на свете.

Рыжий краешком глаза наблюдал за ним.

— Ну а тебе никогда не приходило в голову там остаться? То есть, я хочу сказать, навсегда.

Тощий пораскинул умом.

— Пожалуй, нет. Я хочу быть астрономом, как папа. По-моему, и он этого хочет.

— Хи! Астроном! — фыркнул Рыжий.

Тощий почувствовал, как перед его носом захлопнулись двери в новый, таинственный мир, и астрономия стала тоской зеленой.

Он сказал примирительно:

— Цирк — это, должно быть, занятнее.

— Ну а если тебе можно было бы поступить в цирк прямо сейчас? Что бы ты сделал?

— Я… Я…

— Ну вот. — Рыжий презрительно усмехнулся. Тощий обиделся.

— Ну и поступлю.

— Давай!

— Испытай меня!

Рыжий быстро повернулся к нему, взволнованный, весь как натянутая струна.

— Ты правда так думаешь? Хочешь со мной, да?

— Как это?

— Понимаешь, я все устроил, нас возьмут. А то, глядишь, когда-нибудь мы и сами откроем цирк. Мы будем самыми потрясными циркачами на свете. Это если ты пойдешь со мной. А не то… А не то я и сам справлюсь.

Новый мир был необыкновенным и волшебным, и Тощий ответил:

— Заметано, Рыжий! Я с тобой! Что ты затеял? Скажи мне все как есть.

— Догадайся. Кто в цирке всех главней?

Тощий отчаянно соображал. Он хотел попасть в точку Наконец он сказал:

— Акробаты?

— О Господи! Да я бы палец о палец не ударил, чтобы увидеть акробатов!

— Тогда не знаю.

— Звери, вот кто! Какие номера самые интересные? Где больше всего народу? Даже в самых лучших цирках самые лучшие номера — это которые со зверями!

— Ты так думаешь?

— Все до единого так думают. Спроси кого хочешь. Так вот, сегодня утром я нашел зверьков. Двух зверьков.

— Ты их поймал?

— Еще бы. Это и есть моя тайна. Ты не протрепешься?

— Что за вопрос!

— Ладно. Я запер их в амбаре. Хочешь посмотреть? Они были почти рядом с амбаром, невдалеке чернела его большая, настежь распахнутая дверь. Черным-черно. Они все время шли к этому амбару. Тощий остановился. Он старался не выдать волнения.

— А они большие?

— Да разве бы я их обдурил, если б они были большие? Они тебе ничего не сделают. Я посадил их в клетку.

Они уже вошли в амбар, и Тощий увидел большую клетку, висевшую на крюке под крышей и накрытую грубым брезентом.

Рыжий сказал:

— У нас здесь обычно живет птичка или еще кто-нибудь. Главное, им отсюда не выбраться. Полезли на чердак.

Они вскарабкались по деревянной лестнице, и Рыжий подтянул клетку к себе.

Тощий ткнул пальцем в брезент:

— А здесь, кажется, дырка. Рыжий нахмурился:

— Откуда она взялась?

Он приподнял брезент, заглянул внутрь и с облегчением произнес:

— Они там!

— Брезент вроде бы обгорел, — с беспокойством заметил Тощий.

— Ну, ты как — хочешь смотреть или нет?

Тощий неуверенно кивнул. В конце концов, он не был убежден, что хочет. А вдруг они…

Но Рыжий сбросил брезент. Вот они. Двое, как он и говорил.

Маленькие и противные на вид. Как только брезент убрали, зверьки кинулись к ребятам Рыжий осторожно ткнул их пальцем.

— Берегись! — крикнул Тощий.

— Они не тронут, — бросил Рыжий — Ты когда-нибудь видел таких?

— Нет.

— Представляешь, как в цирке все за них ухватятся?

— А если они слишком маленькие для цирка, что тогда?

Рыжий разозлился. Он отпустил клетку, и та начала раскачиваться словно маятник.

— Идешь на попятную?

— Вовсе нет. Я только…

— Не беспокойся, не такие уж они маленькие. Меня-то сейчас беспокоит только одно.

— Что?

— Ведь я должен продержать их в клетке, пока не приедет цирк, верно? Так вот, мне нужно узнать, что они едят.

А клетка все раскачивалась, и маленькие пойманные зверьки цеплялись за прутья, делая ребятам какие-то знаки, странные и быстрые, будто эти существа были разумными.

2

Астроном вошел в столовую при полном параде. Он ощущал себя гостем.

— А где молодежь? — спросил он. — Моего сына нет дома. Промышленник улыбнулся:

— Они уже давно гуляют. Но женщины заставили их позавтракать, так что не беспокойтесь. Известное дело — молодость!

«Молодость»! Казалось, это слово заставило Астронома задуматься.

Завтракали в молчании. Только один раз Промышленник бросил:

— Вы и вправду считаете, что они придут?

— Придут, — отвечал Астроном. И все.

После завтрака Промышленник сказал:

— Вы уж меня извините. Хоть убей, не пойму, зачем вам выкидывать такие трюки? Вы действительно с ними говорили?

— Так же, как сейчас с вами. Только телепатически. Они умеют передавать мысли на расстояние.

— Я понял это из вашего письма. Но как они передают мысли, интересно выяснить.

— Ну, этого я не знаю. Конечно, я их спросил, но не добился четкого ответа. Впрочем, возможно, я чего-то не разобрал Для этого нужно какое-то устройство, проецирующее мысли, и, что особенно важно, необыкновенная сосредоточенность как индуктора, так и перцепиента. До меня не сразу дошло, что они пытаются передать мне мысль. Может быть, телепатия — одно из научных достижений, которым они с нами поделятся.

— Может быть, — ответил Промышленник. — Но подумайте о том, как это открытие может изменить нашу общественную жизнь. Передатчик мыслей!

— А почему бы и нет? Перемены для нас полезны. — Не думаю.

— Перемены нежелательны только для старости, — сказал Астроном. — А ведь расы могут стариться так же, как и люди.

Промышленник указал на окно:

— Видите эту дорогу? Ее построили давным-давно. Сумели бы мы теперь построить такую? Сомневаюсь. Когда прокладывали эту дорогу, раса была молодой.

— Тогда? Да! По крайней мере, новое не внушало им страха.

— Лучше бы оно внушало! Что же сталось с нашими предками? Они уничтожены, доктор! Что хорошего в Молодости и в Новом? Мы сейчас живем лучше. В мире больше нет войн, мы медленно продвигаемся вперед. Они это доказали, те, кто построил эту дорогу… Как мы условились, я поговорю с вашими гостями, если они приедут. Но мне кажется, я только попрошу их уехать.

— Слушайте! Прежде чем вам написать, я изучил ваше экономическое положение.

— И установили, что я платежеспособен? — улыбаясь, перебил его Промышленник.

— Ну да. О, я вижу, вы шутите? А впрочем, может, в вашей шутке есть доля правды. Ваша платежеспособность ведь ниже, чем у вашего отца, а у него была ниже, чем у вашего деда. Ваш сын, возможно, будет вообще неплатежеспособным. С каждым годом планете все труднее поддерживать производство на существующем уровне, хотя это крайне низкий уровень по сравнению с тем, который был раньше. Мы возвратимся к натуральному хозяйству, а потом что? Опять в пещеры?

— А если обогатить расу новыми техническими знаниями, то все изменится?

— Дело не только в знаниях. Здесь важнее эффект от самих изменений, от расширения горизонтов. Послушайте, сударь, я обратился к вам не только потому, что вы богаты и имеете влияние на правительственные круги, а потому, что у вас необычная для наших дней репутация: вы человек, который может порвать с традициями. Наши соотечественники будут противиться новшествам, а вы знаете, как на них воздействовать, как добиться того…

— Чтобы возродить молодость нашей расы?

— Да.

— Скажите мне, — поинтересовался Промышленник, — что хотят эти друзья из космоса в обмен на свои достижения?

Астроном колебался, затем признался:

— Я буду с вами откровенен. Они прибыли с планеты, обладающей большей, чем наша, массой. Наша богаче легкими элементами.

— Им нужен магний, алюминий?

— Нет. Углерод и водород. Им нужны уголь и нефть.

— В самом деле?! Астроном торопливо вставил.

— Вы хотите спросить, зачем существам, которые освоили космические полеты, а следовательно, овладели атомной энергией, уголь и нефть? Я не могу ответить на этот вопрос.

Промышленник улыбнулся:

— Зато я могу. Вот вам лучшее подтверждение правдивости ваших же слов. На первый взгляд может показаться, что при атомной энергии уголь и нефть не нужны. Однако они не только сырье для производства энергии, они всегда будут основным сырьем для всех отраслей органической химии. Пластмассы, красители, медикаменты, растворители. Промышленность не может обойтись без них даже в атомный век. Но я бы сказал, что, хоть уголь и нефть недорогая плата за мучения и заботы молодой расы, все же эта уголь и нефть обойдутся нам очень дорого, если мы не получим ничего взамен.

Астроном вздохнул:

— А вон и наши мальчики.

В открытое окно видно было, как они стоят на лугу и оживленно разговаривают. Сын Промышленника сделал властный жест, сын Астронома кивнул и побежал к дому.

— Вот она, молодость, о которой вы говорили. У нашей расы столько же молодых, сколько было всегда, — заметил Промышленник.

— Да. Но мы делаем все, чтоб они быстро состарились. Тощий вбежал в комнату, дверь громко хлопнула за ним.

— Что случилось? — недовольно проворчал Астроном. Тощий удивленно поднял глаза и остановился.

— Извините. А я и не знал, что здесь кто-то есть. Простите, что я вам помешал. — Он старательно подбирал самые вежливые выражения.

— Да ничего, все в порядке, — сказал Промышленник. Но Астроном заметил.

— Даже если ты входишь в пустую комнату, не обязательно хлопать дверью.

— Ерунда, — запротестовал Промышленник. — Парнишка не сделал ничего плохого. Вы его браните просто за то, что он молод. И это вы, с вашими взглядами! Подойди-ка сюда, парень! — обратился он к Тощему.

Тощий медленно приблизился.

— Как тебе здесь нравится?

— Очень, сэр, благодарю вас.

— Показал ли тебе мой сын наше поместье?

— Да, сэр. Рыжий, то есть…

— Ничего, ничего. Называй его Рыжим. Я его сам так зову. А теперь скажи, чем вы сейчас занимаетесь?

Тощий отвернулся:

— Мы… мы проводим исследования, сэр. Промышленник повернулся к Астроному:

— Вот вам юношеская любознательность и жажда приключений. Наша раса еще не утратила этих свойств.

— Сэр? — спросил Тощий.

— Да, парень.

Мальчишка помолчал, пытаясь понять, о чем речь, потом сказал:

— Рыжий велел мне принести что-нибудь вкусненькое, но я не очень понял что. Вот я и не хотел говорить.

— Ну что ж, спроси кухарку. У нее найдется что-нибудь вкусненькое для таких юнцов, как вы.

— Сразу видно, что сын мой воспитывался в городе, — сказал Астроном.

— Ну что вы, это не страшно, — возразил Промышленник.

— О нет, сэр. Это не для нас, а для зверьков.

— Для зверьков?

— Да, сэр. Что едят звери?

— А что это за звери, парень?

— Они маленькие, сэр.

— Тогда попробуйте дать им листья или траву, а если они не станут есть, может, им понравятся орехи или ягоды.

— Благодарю вас, сэр.

Тощий выбежал из комнаты, но на этот раз осторожно закрыл за собой дверь.

— Вы думаете, они поймали зверьков живьем? — спросил Астроном. Он был явно встревожен.

— Ну, это дело обычное. В моем поместье охота запрещена, и все животные стали ручными, здесь много грызунов и мелкой живности. Рыжий то и дело таскает домой всяких тварей. Только ненадолго они его занимают. Он посмотрел на стенные часы:

— Ваши друзья уже должны прибыть, как вы думаете?

3

Качка прекратилась. Стало темно. Воздух чужой планеты не подходил для Исследователя. Атмосфера была густой, как суп, и он не мог глубоко вздохнуть. И даже если…

Внезапно испугавшись одиночества, он потянулся и потрогал теплого Торговца. Очевидно, тот спал: он тяжело дышал, время от времени дрожь пробегала по телу. Исследователь решил не будить его. Это все равно ни к чему. Спасения не будет, это ясно. Это расплата за высокие барыши, которые приносила неограниченная конкуренция. Торговец, открывший новую планету, получал монополию на торговлю с ней в течение десяти лет. Он мог торговать в одиночку или, что более вероятно, продать это право всем желающим на жестких условиях. Из-за этого поиски новых планет велись под большим секретом и как можно дальше от обычных торговых путей. У них не было почти никакой надежды на то, что хоть один корабль окажется в пределах их субэфирной связи, разве что произойдет невероятное. Даже если бы они были в своем корабле, а не в этой… этой… клетке.

Исследователь схватился за толстые прутья. Даже если уничтожить прутья — а это нетрудно сделать, — им не спрыгнуть — слишком высоко.

Все шло из рук вон плохо. Еще до этого приземления они дважды приземлялись на корабле-разведчике, установили контакт с местными жителями, чудовищно большими, но кроткими и доброжелательными существами. Лучшего рынка и желать нельзя. Очевидно, когда-то у них была высокоразвитая промышленность, но они не сумели избежать нежелательных последствий.

Эта планета поражала своими размерами. Особенно удивлялся Торговец. Он уже знал, какая она огромная, и все же, подойдя к ней на расстояние двух световых секунд и взглянув на экран обзора, пробормотал: «Невероятно!»

— О! Бывают планеты и больше этой, — невозмутимо сказал Исследователь. Чрезмерная восторженность не к лицу Исследователю.

— Заселена? — Да.

— Ого, вашу планету можно утопить вон в том большом океане.

Исследователь улыбнулся. Это был деликатный намек на его родину — планету Арктур, по размерам уступавшую большинству планет. Он сказал.

— Не совсем так.

— И здешние жители такие же большие, как и их мир? — спросил Торговец.

Казалось, такая перспектива не слишком радовала его.

— Почти в десять раз больше нас.

— А вы уверены, что они настроены дружелюбно?

— Трудно сказать. Дружба между чуждыми культурами — дело неверное. Но мне кажется, жители этой планеты не опасны.

Тут Исследователь услышал мощный рев двигателей.

— Что-то мы слишком быстро снижаемся, — нахмурился он. Начали обсуждать, не опасно ли садиться на несколько часов раньше расчетного времени. Планета, к которой они приближались, была огромна для кислородно-водяного мира. Гравитационный потенциал был высок, а бортовой компьютер не давал информации о траектории при посадке в зависимости от гравитационного потенциала. Значит, Пилоту придется выполнять посадку вручную.

Торговец потребовал немедленно произвести посадку, но почувствовал, что это требование нужно аргументировать. Он сердито сказал Исследователю:

— Вы думаете, что Пилот не знает своего дела? Ведь он уже два раза справлялся с посадкой!

Да, подумал Исследователь, на корабле-разведчике, а не на этой неуклюжей грузовой посудине. Вслух он не сказал ничего, только глядел на локатор обзора. Они спускались слишком быстро. Сомнений не оставалось. Слишком быстро.

— Что вы молчите? — с раздражением спросил Торговец.

— Ну если уж вам так хочется, чтобы я говорил, я бы посоветовал вам пристегнуть ремни и помочь мне наладить катапультирующее устройство.

Пилот вступил в схватку со стихией. Он не был новичком. Корабль, объятый пламенем, со свистом рассекал слои атмосферы, необычно плотные даже для гравитационного потенциала этой планеты. Но, несмотря ни на что, до последнего момента казалось, что Пилот справится с кораблем.

Он даже придерживался заданного курса на определенную точку северного континента, следуя расчетной траектории. Если бы счастье им улыбнулось, их посадку вечно приводили бы как пример героического и мастерского управления в безнадежных условиях. Но когда победа была уже рядом, Пилот не выдержал физического и нервного напряжения и чуть сильнее нажал рычаг управления. Корабль, который почти выровнялся, опять камнем пошел вниз.

Уже не было времени исправлять ошибку. До поверхности планеты оставалось ничтожное расстояние. Пилот не покинул кабины, он думал только о том, как бы уменьшить силу удара при падении, как бы сохранить корабль. Пока корабль бешено пробивался сквозь плотные слои атмосферы, удалось включить несколько катапультирующих устройств, и только одно — вовремя.

Когда Исследователь очнулся и поднялся на ноги, он был почти уверен, что, кроме него и Торговца, больше никто не уцелел. А возможно, остался в живых только он. Его паритель сгорел на такой высоте, что падение его оглушило. Может, Торговцу повезло еще меньше.

Его окружала густая, жесткая трава, и вдали виднелись деревья, по виду напоминавшие деревья его родного Арктура, только они свободно разместились бы под их нижними ветвями.

Он крикнул. Его голос глухо прозвучал в плотном воздухе. Торговец ответил. Исследователь бросился на голос, с трудом продираясь сквозь жесткие заросли, преграждавшие путь.

— Вы ранены? — спросил он. Торговец сморщился от боли:

— Я что-то растянул, мне трудно ходить. Исследователь осторожно ощупал его.

— Не думаю, что это перелом. Вы должны идти, несмотря на боль.

— Нельзя ли сначала отдохнуть?

— Прежде всего поищем корабль. Если он не поврежден или если его можно отремонтировать, тогда живем. Если нет, то наше дело плохо.

— Минуточку. Дайте мне отдышаться. Исследователь и сам был рад этой передышке. Торговец уже закрыл глаза. Исследователь тоже.

Услышав звук шагов, он открыл глаза. «Никогда не спите на чужой планете», — мелькнула в его голове запоздалая мысль.

Торговец проснулся, и его вопль был полон ужаса. Исследователь крикнул ему:

— Всего лишь туземец! Он вас не тронет!

Но тут гигант наклонился, схватил их и прижал к своему уродливому телу.

Торговец отчаянно сопротивлялся, и, конечно, напрасно.

— Неужели вы не можете поговорить с ним? — взвыл он.

Исследователь только покачал головой:

— Мой проектор на него не действует. Он не будет слушать.

— Тогда взорвите его. Взорвите его к чертям!

— Это невозможно.

Он чуть не добавил «идиот» Исследователь старался сохранять самообладание.

— Но почему? — кричал Торговец. — Ведь вы можете дотянуться до своего взрывателя. Я его ясно вижу. Не бойтесь упасть!

— Все намного сложнее! Если убить чудовище, вы никогда не сможете торговать с этой планетой. Вам даже не удастся взлететь с нее. Вы, вероятно, не доживете до вечера.

— Но почему? Почему?

— Потому что это молодой представитель вида. Вы должны знать, что происходит, если торговец убивает детеныша, даже случайно. И кроме того, если мы попали туда, куда хотели, то мы находимся во владениях могущественного аборигена. А это может быть один из его выводка.

Так они попали в тюрьму. Они осторожно выжгли кусочек толстого плотного материала, которым была накрыта клетка, и им стало ясно, что прыгнуть с такой высоты означало бы наверняка разбиться.

И вот еще раз клетка закачалась и, описав дугу, замерла. Торговец скатился в нижний угол и ощетинился. Покрывало приподнялось, хлынул свет. У клетки стояли два молодых туземца. «Внешне они мало чем отличаются от взрослых экземпляров, — подумал Исследователь, — хотя, конечно, поменьше ростом».

Меж прутьев просунули пучок зеленых стебельков, похожих на камыш, они приятно пахли, но на них были комочки земли.

Торговец отшатнулся и хрипло сказал:

— Что это они делают?

— По-моему, пытаются нас кормить. По крайней мере, это что-то вроде здешней травы.

Покрывало задернули и клетку отпустили. Она опять покачалась вместе с пучком стеблей между прутьев.

4

При звуке шагов Тощий вздрогнул и засветился радостью, когда оказалось, что это всего лишь Рыжий.

— Вокруг никого. Я все глаза проглядел, это уж точно, — сказал он.

— Шш… Ну-ка посмотри, — ответил Рыжий. — Возьми и сунь в клетку. Мне пришлось сбегать домой.

— А что это? — Тощий неохотно протянул руку.

— Фарш. Ты что, никогда не видел фарша? Зачем же я посылал тебя домой? Ты должен был принести его, а не эту дурацкую траву.

Тощего обидел его тон.

— Откуда я знал, что они не едят траву? И потом фарш таким не бывает. Он бывает в целлофане, и он не такого цвета.

— Так то в городе. А здесь мы сами готовим фарш, и он всегда такого цвета, пока его не пожаришь.

— Так ты говоришь, он сырой? — Тощий быстро отодвинулся.

Рыжий возмутился:

— Уж не думаешь ли ты, что животные едят приготовленную пищу? Ну-ка бери, оно тебя не съест. Я тебе говорю, у нас времени в обрез.

— Почему? Что делается в доме?

— Не знаю. Мой отец ходит с твоим отцом. Может, они ищут меня. Может быть, кухарка сказала им, что я взял мясо. Во всяком случае, нельзя, чтобы они нашли нас здесь.

— Ты без спроса взял мясо у кухарки?

— У этого краба-то? Конечно. Она и капли воды мне не даст без разрешения отца. Ну же, бери!

Тощий взял большой комок фарша, хотя при этом у него по коже побежали мурашки. Он повернулся к амбару, а Рыжий быстро побежал к дому.

Приблизившись к взрослым, Рыжий замедлил шаг, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы установить дыхание, а затем сделал вид, что беззаботно прогуливается.

— Здорово, пап. Хелло, сэр, — поздоровался он.

— Стой-ка, Рыжий, у меня к тебе вопрос, — сказал отец. Рыжий повернулся к нему с безразличным видом:

— Да, пап?

— Мама сказала, что ты сегодня очень рано встал.

— Не очень, пап. Незадолго до завтрака.

— Ты говорил, тебя что-то разбудило сегодня ночью? Рыжий помедлил с ответом. Потом признался:

— Да, сэр.

— Что тебя разбудило?

Рыжий не заметил в вопросе никакого подвоха. Он сказал:

— Не знаю, пап. Сперва было что-то вроде грома, а потом что-то вроде упало.

— Не можешь сказать, откуда доносились звуки?

— Вроде из-за холма.

Это была правда, да к тому же очень ему на руку, потому что холм был в противоположной стороне от амбара. Промышленник взглянул на своего гостя:

— Не прогуляться ли нам к холму, а?

— Я готов, — ответил Астроном.

Рыжий посмотрел им вслед; повернувшись, он увидел Тощего, который выглядывал из-за кустов шиповника.

— Иди сюда! — помахал ему Рыжий. Тощий вышел из-за кустов.

— Они сказали что-нибудь про мясо?

— Нет. По-моему, они ничего не знают. Они пошли к холму.

— Для чего?

— Почем я знаю! Они расспрашивали меня о громе, который я слышал. Послушай, зверьки съели мясо?

— Хм, — осторожно произнес Тощий, — они его рассматривали и как бы принюхивались.

— Ладно, — сказал Рыжий. — Я думаю, они его съедят. Господи, должны же они хоть что-то есть. Давай пойдем к холму, посмотрим, что собираются делать наши родители.

— А как же зверьки?

— Не беспокойся, все в порядке. Нельзя же все время сидеть с ними. Ты им дал воды?

— Конечно. Они напились.

— Вот видишь. Пошли. Заглянем к ним после полдника. Вот что я тебе скажу. Мы им принесем фруктов. Кто же отказывается от фруктов?

И они побежали вверх по склону. Рыжий, как всегда, впереди.

5

— Вы думаете, это был гул корабля при посадке? — спросил Астроном.

— А вам как кажется?

— Если это так, вероятно, все погибли.

— А может быть, и нет, — нахмурился Промышленник.

— Но если они приземлились и не погибли, то где же они?

— Надо подумать.

Он все еще хмурился.

— Я вас не понимаю, — заметил Астроном.

— А если они враждебно настроены?

— О нет! Я говорил с ними, они…

— Вы с ними говорили! Положим, это рекогносцировка. А что будет дальше? Вторжение?

— Но у них только один корабль, сэр!

— Это они так говорят. А у них за спиной может быть целый флот.

— Я уже говорил вам об их размерах. Они…

— Неважно, какие там у них размеры, если их оружие превосходит наше.

— Я не подумал об этом.

— А меня это с самого начала беспокоило, — продолжал Промышленник. — Вот почему, получив ваше письмо, я согласился встретиться с ними. Не для того, чтобы идти на какие-то неприемлемые для нас предложения по торговле, а для того, чтобы узнать их истинные цели. Я не предполагал, что они будут избегать встречи.

Вдруг он осмотрелся и спросил:

— Куда же мы забрели? По-моему, ничего из наших поисков не получится.

Но Астроном, шедший немного впереди, хрипло проговорил:

— Нет, сэр. Посмотрите сюда!

6

Рыжий и Тощий тайно следовали за старшими. Им помогало то, что отцы были взволнованы и поглощены разговором. Они не могли толком рассмотреть объект своих поисков — мешали заросли, в которых приходилось скрываться.

— Ну и ну! Ты только посмотри на эту штуку! Сияет, как серебро! — сказал Рыжий.

Но особенно взволнован был Тощий. Он вцепился в товарища.

— Я знаю, что это такое. Это космический корабль. Верно, из-за этого мой отец и приехал сюда. Он один из самых известных астрономов в мире, и твой отец пригласил его, когда космический корабль приземлился в ваших краях.

— Что ты болтаешь? Да мой отец понятия не имел о том, что это за штука. Он пришел сюда только потому, что я слышал раскат грома. И, кроме того, космических кораблей не существует.

— Нет, существуют. Ну-ка взгляни: посмотри на эти круглые штуки. Это дюзы. А вон ракетные двигатели.

— Откуда ты все это знаешь? Тощий вспыхнул:

— Я читал об этом У моего отца есть книга. Старые книги.

— Хм Все выдумываешь.

— Ничего не выдумываю мой отец преподает в университете, ему нельзя без книг. Это же его работа.

Он уже говорил на высоких нотах, и Рыжему пришлось одернуть его.

— Хочешь, чтоб нас услышали? — с негодованием прошептал он.

— Ладно, а все же это космический корабль!

— Послушай, Тощий, ты думаешь, что это корабль из другого мира?

— Должно быть. Посмотри, как мой отец осматривает его. Он бы так не интересовался, если бы это было что-нибудь другое.

— Другие миры! А где они, эти другие миры?

— Везде. Возьми, например, планеты. Некоторые из них такие же миры, как наш. А может, и у других звезд тоже есть планеты. Наверное, планет триллионы.

Рыжий чувствовал себя уничтоженным и поверженным. Он пробормотал:

— Ты сошел с ума!

— Хорошо же. Я тебе покажу.

— Эй, ты куда?

— Спрошу отца. Надеюсь, ему-то ты поверишь, что профессор астрономии знает…

Он поднялся во весь рост.

— Эй! Ты что, хочешь, чтобы они нас увидели? — сказал Рыжий. — Они же не догадываются, что мы здесь. Хочешь, чтобы лезли к нам с расспросами и узнали про зверьков?

— А мне плевать! Ты сказал, что я сумасшедший…

— Эх ты, ябеда! Ты же обещал, что никому не проговоришься!

— Я и не собираюсь проговариваться. Но если они сейчас все узнают, сам будешь виноват — ведь это ты начал спорить, ты сказал, что я сумасшедший.

— Беру свои слова обратно, — буркнул Рыжий.

— Ну тогда ладно.

Тощий был немного разочарован. Он хотел подойти поближе к космическому кораблю, но не мог нарушить клятву.

— Больно уж он мал для космического корабля, — сказал Рыжий.

— Конечно, потому что это, наверное, разведчик.

— Держу пари, отцу не удастся даже заглянуть в эту штуковину.

Тощий считал это слабым местом и в собственных рассуждениях и поэтому промолчал.

Рыжий поднялся на ноги, ему явно надоело приключение.

— Знаешь, давай уйдем отсюда. У нас свои дела, не пялиться же целый день на какой-то там старый космический корабль. Нам надо заняться зверьками, если мы хотим стать циркачами. Это для циркачей самое первое дело. Они должны заботиться о животных. Вот я и собираюсь это сделать, — с добродетельным видом закончил он.

— Ну что ты, Рыжий? У них там полно мяса. Давай подождем, — сказал Тощий.

— А что ждать? И потом, мой отец и твой отец собираются уходить, и уже пора полдничать. И вообще, Тощий, мы не должны вызывать подозрений, а то они начнут расспрашивать. Неужели ты никогда не читал детективов? Если ты затеял большое дело и не хочешь, чтобы тебя поймали, главное — действовать как обычно. Тогда никто ничего не заподозрит. Это первая заповедь…

— Ну ладно.

Тощий неохотно поднялся. В этот момент затея с цирком показалась ему нестоящей и старомодной по сравнению с блистательной карьерой астронома, и он недоумевал, как он мог связаться с глупыми прожектами Рыжего.

Они пошли вниз по склону. Тощий, как всегда, позади.

7

— Что меня поражает, так это качество работы, — сказал Промышленник — Никогда не видывал такой конструкции.

— Ну и что с того? — отрезал Астроном. — Ведь никого из них не осталось. Второго корабля не будет. Они обнаружили жизнь на нашей планете случайно.

— Да, тут была авария, это ясно.

— Корабль почти не поврежден. Его можно было бы отремонтировать, если бы хоть один из путешественников уцелел.

— Если они уцелели, все равно о торговых отношениях и думать не приходится. Очень уж они не похожи на нас. Неудобств много будет. Так или иначе, все кончено.

Они вошли в дом, и Промышленник спросил жену.

— Полдник уже готов, дорогая?

— Да нет Видишь ли… — Она в нерешительности посмотрела на Астронома.

— Что случилось? — спросил Промышленник. — Что же ты молчишь? Думаю, наш гость простит нас.

— Умоляю, не обращайте на меня внимания, — пробормотал Астроном. Он незаметно отошел в дальний угол комнаты.

— Видишь ли, дорогой, кухарка очень расстроена, — торопливо, низким голосом проговорила его жена. — Я утешала ее все утро и, честное слово, не знаю, зачем Рыжий сделал это.

— Что он натворил?

— Он взял почти весь фарш, — сказала она. — И съел его?

— Ну, надеюсь, что нет. Ведь он сырой.

— Тогда зачем он ему понадобился?

— Представления не имею. Я видела Рыжего только за завтраком. Кухарка в ярости. Она заметила, как он удирал из кухни, и в чаше почти не осталось фарша. А фарш предназначался для полдника. Ты же знаешь кухарку. Ей пришлось готовить что-то другое, а это значит, что теперь целую неделю от нее покоя не будет. Поговори с Рыжим, дорогой, и пусть он больше носа не показывает на кухню. И не мешало бы ему извиниться перед кухаркой.

— Только этого не хватало! Она служит у нас, и, если мы не жалуемся на изменения в меню, ей-то что?

— Но ей приходится выполнять двойную работу. Она уже поговаривает об уходе. А попробуй-ка сейчас найти хорошую кухарку. Помнишь, какая у нас была до нее?

Это был сильный довод.

— Видимо, ты права, — сказал Промышленник. — Я поговорю с ним, как только он придет.

— Да вот он.

Рыжий весело вошел в дом со словами:

— Кажется, пора полдничать. — Он взглянул на отца, потом на мать, и в нем мгновенно проснулись подозрения. — Пойду сначала помоюсь, — сказал он и направился к другой двери.

— Минуту, сынок, — остановил его Промышленник.

— Сэр?

— Где твой маленький друг?

— Да где-то рядом, — беспечно ответил Рыжий. — Мы вроде вместе гуляли, потом я оглянулся, а его нет. — Это было правдой, и Рыжий почувствовал под собою твердую почву. — Я ему сказал, что пора полдничать, говорю: по-моему, пора полдничать; говорю: надо возвращаться домой; а он говорит: да. Я и пошел, а потом, когда я был уже около ручья, оглядываюсь, а…

Астроном прервал его словоизлияние, оторвавшись от журнала, который он перелистывал:

— Я нисколько не беспокоюсь о моем юнце. У него есть голова на плечах. Не ждите его к столу.

— Все равно полдник еще не готов, доктор. — Промышленник опять повернулся к сыну. — И откровенно говоря, потому, сынок, что кухарка кое-чего недосчиталась. Тебе нечего сказать?

— Сэр?

— Как это ни противно, но придется объясниться начистоту!Зачем ты взял фарш?

— Фарш?

— Да, фарш.

— Ну, я был немного… — начал было Рыжий.

— Голоден? — подсказал отец — И тебе захотелось сырого мяса?

— Нет, сэр. Оно мне было вроде бы нужно.

— Для чего именно?

Рыжий молчал с жалким видом. Но тут опять вмешался Астроном:

— Если вы позволите вставить словечко, я вам напомню, что как раз после завтрака мой сын зашел и спросил, что едят животные.

— О, вы правы! Какой же я дурак, что забыл об этом! Послушай, Рыжий, ты взял мясо для твоего ручного зверька?

Рыжий с трудом подавил негодование.

— Так вы хотите сказать, что Тощий заходил сюда и наябедничал, что у меня есть зверьки? Он пришел к вам и проболтался, да? Он сказал, что у меня есть зверьки?

— Нет. Он этого не говорил, а просто спросил, чем питаются животные. Вот и все. И вообще, если уж он пообещал тебя не выдавать, он не выдаст. Это твоя собственная глупость выдала тебя — ты взял без спроса фарш. А это называется воровством. Теперь отвечай без уверток — есть у тебя зверек?

— Да, сэр.

Это было сказано едва слышным шепотом.

— Отлично! Придется тебе избавиться от него. Понятно?

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть хищное животное, да, Рыжий? — вмешалась мать. — Оно может тебя укусить, и у тебя будет заражение крови.

— Они совсем крохотулечки, — сказал Рыжий дрожащим голосом. — Если их тронуть, они едва шевелятся.

— Они? Сколько же их у тебя?

— Два.

— Где они? Промышленник дотронулся до руки жены.

— Не мучай ребенка, — сказал он тихо. — Если он обещает избавиться от них, он так и сделает, и этого наказания с него достаточно.

И он выкинул из головы и Рыжего, и его зверьков.

8

Полдник уже подходил к концу, как вдруг Тощий ворвался в столовую. Какое-то мгновение он стоял в растерянности, а потом закричал почти в истерике:

— Мне надо поговорить с Рыжим! Я должен ему что-то сказать!

Рыжий посмотрел на него со страхом, а Астроном заметил:

— Сын, не очень-то ты воспитан. Ты заставил нас ждать себя.

— Прости, отец.

— О, не сердитесь на парнишку, — сказала жена Промышленника. — Пусть поговорит с Рыжим, если хочет, а полдник от них не уйдет.

— Мне нужно поговорить с Рыжим наедине, — настаивал Тощий.

— Ну хватит, хватит, — сказал Астроном со скрытым раздражением. — Садись.

Тощий повиновался, но ел без особого аппетита, да и то только тогда, когда кто-нибудь глядел прямо на него. Рыжий перехватил его взгляд и тихо спросил:

— Что, зверьки убежали?

Тощий покачал головой и прошептал:

— Нет, это…

Астроном бросил на него строгий взгляд, и Тощий осекся. Едва полдник закончился, Тощий выскользнул из комнаты, незаметно пригласив Рыжего следовать за ним.

В молчании они дошли до ручья. Тут Рыжий разом повернулся к своему спутнику.

— Слушай, с чего это тебе взбрело в голову сказать моему отцу, что мы кормим животных?

— Да я и не говорил. Я только спросил, чем кормят животных, — запротестовал Тощий. — Это не значит сказать, что мы кормим их. И, кроме того, дело не в этом, Рыжий.

Но Рыжий еще не простил обиды.

— А потом куда ты запропастился? Я думал, ты идешь домой. По-ихнему получается, будто я виноват, что тебя не было.

— Я все пытаюсь тебе объяснить, если ты помолчишь хоть минуту. Ты же мне словечка вставить не даешь.

— Ну что ж, валяй выкладывай, если у тебя есть что.

— Я пошел обратно к кораблю. Родителей там уже не было, а я хотел посмотреть, что это за штука.

— Это не космический корабль, — мрачно сказал Рыжий. Ему нечего было терять.

— Вот именно что космический корабль. Туда можно заглянуть через иллюминаторы, я и заглянул, и они там мертвые. — Он был очень бледен. — Все до одного мертвые.

— Кто мертвые?

— Да зверьки! — закричал Тощий. — Такие же, как наши! Только они не зверьки, это жители других планет.

На мгновение Рыжий окаменел. Он и не подумал усомниться в правоте Тощего, слишком искренне тот был взволнован. Рыжий только сказал:

— Ну и ну!

— Вот. Что теперь делать? Ей-же-ей, будет нам взбучка, если они узнают!

Тощего всего трясло.

— Может, лучше их выпустить? — спросил Рыжий.

— Они на нас наябедничают.

— Да они не могут говорить на нашем языке. Ведь они с другой планеты.

— Нет, могут. Я помню, как мой отец говорил о всяком таком с мамой, ну, он не знал, что я в комнате. Он говорил, что есть пришельцы, которые могут говорить без всяких слов. Вроде бы телепатия. Я думал, он фантазирует.

— Да… Ну и ну! То есть ну и ну! — Рыжий взглянул на Тощего. — Ну ладно, слушай. Мой отец велел мне избавиться от них. Давай зароем их, что ли, где-нибудь или бросим в ручей.

— Он тебе так велел?

— Он заставил меня признаться, что у меня есть зверьки, а потом сказал: «Придется избавиться от них». Должен же я делать то, что он говорит! Ведь он мои отец!

У Тощего немного отлегло от сердца. Это был отличный выход из положения.

— Хорошо. Идем прямо туда и опередим их. Ох, если они их найдут, будет нам на орехи!

Они бросились к амбару, обуреваемые невыразимыми видениями.

9

Совсем иное дело — видеть в них «людей». Как животные они были занятны, но как «люди» — ужасны! Их глаза, которые раньше представлялись маленькими невыразительными точками, теперь, казалось, следили за Рыжим и Тощим с явной злобой.

— Они издают звуки, — прошептал Тощий.

— Наверное, разговаривают или что-то вроде того, — сказал Рыжий.

Забавно, что раньше они слышали эти звуки, но не придавали им значения. Рыжий не сдвинулся с места. Тощий — тоже.

Брезент был откинут, но они просто наблюдали. Тощий заметил, что зверьки не дотронулись до фарша.

— Ну как, будешь действовать? — спросил Тощий.

— А ты?

— Ты их нашел!

— Сейчас твоя очередь.

— Нет. Ты их нашел. Ты сам виноват во всем. Я только наблюдал.

— А ты со мной заодно. Не станешь же ты отрицать.

— Неважно. Ты их нашел, я так и скажу, когда они придут сюда искать нас.

— Ну и пусть, — сказал Рыжий, но все же мысль о том, что их ожидает, подхлестнула его, и он потянулся к дверце клетки.

— Стой! — крикнул Тощий.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Рыжий. Он был доволен.

— У одного из них есть какая-то железяка или что-то вроде этого.

— Где?

— Да вон там. Я ее видел и раньше, но думал, что это часть его тела. Но, если они люди, может быть, это ружье-дезинтегратор.

— А что это такое?

— Я читал об этом в старых книгах. У большинства людей на космических кораблях есть такие ружья-дезинтеграторы. Наведут такое на тебя — ты и распался на элементы.

— До сих пор его на нас не наводили, — возразил Рыжий, но на душе у него явно кошки скребли.

— Неважно Я не собираюсь болтаться здесь и ждать, пока меня разложат на части. Я приведу отца.

— Эх ты, трусишка! Жалкий трус!

— Ну и пусть! Можешь обзывать меня как хочешь, но, если ты сейчас их тронешь, тебя разложат Вот подожди и увидишь, и поделом тебе.

Он двинулся к узенькой винтовой лестнице, которая вела вниз, остановился на площадке и отшатнулся.

По лестнице, тяжело дыша, поднималась мать Рыжего.

— Рыжий, эй, Рыжий! Ты наверху? И не пытайся спрятаться. Я знаю, что они у вас там. Кухарка видела, куда ты побежал с мясом.

— Привет, мама! — дрожащим голосом крикнул Рыжий.

— А ну-ка покажи мне этих мерзких животных. Я хочу, чтобы ты при мне избавился от них, и немедленно.

Все кончено! Но, хотя ему грозило наказание, Рыжий почувствовал, как с него свалилось бремя. По крайней мере, ему не надо самому принимать решение.

— Они здесь, мам. Я им ничего не сделал, мам. Я не знал. Они выглядели ну совсем как маленькие зверюшки, и я думал, ты позволишь мне подержать их у себя, мам. Я бы не брал мяса, да только они не ели травы и листьев, а мы не смогли найти хороших орехов или ягод, а кухарка никогда мне ничего не дает, или я должен упрашивать ее, а я и не знал, что это для полдника…

Он все говорил, охваченный страхом, и не сознавал, что мать уставилась на клетку и, не слушая его, визжит, визжит тонко и пронзительно.

10

— Нам остается только одно — похоронить их как можно тише. Не стоит поднимать шум, — говорил Астроном, но тут раздался визг.

Она бежала всю дорогу и, когда оказалась рядом с ними, еще не совсем пришла в себя. Только через несколько минут муж смог привести ее в чувство. Наконец она произнесла:

— Они в амбаре. Я не знаю, кто они такие. Нет, нет… Промышленник собрался было пройти вперед, но она преградила ему дорогу.

— Нет, ты не пойдешь. Пошли одного из слуг с ружьем. Я тебе говорю, в жизни не видывала таких. Маленькие ужасные существа… с… с… я не могу их описать! И подумать только, что Рыжий трогал их и пытался кормить. Он держал их, скармливал им мясо.

— Я только… — начал Рыжий. А Тощий добавил:

— Это не..

— Ну, мальчишки, вы сегодня наломали дров! — сказал Промышленник. — Марш в дом! И больше ни слова! Что бы вы там ни говорили, мне неинтересно. Я вас выслушаю, когда все будет кончено, а что касается тебя, Рыжий, я сам прослежу за тем, чтобы тебя наказали.

Он повернулся к жене:

— Какими бы ни были эти животные, их надо уничтожить. А когда мальчишки отошли на достаточное расстояние, мягко добавил:

— Ну, успокойся, дети живы-здоровы и не сделали ничего ужасного. Это для них просто новая забава.

— Простите, мадам, но не могли бы вы описать этих животных? — прерывающимся голосом спросил Астроном.

Она покачала головой. Она не могла говорить.

— Не могли бы вы сказать мне…

— Я должен ей помочь! Простите меня, — извинился Промышленник.

— Минуточку. Пожалуйста. Она говорит, что никогда не видала таких животных раньше. Наверное, не очень часто у вас находят таких уникальных животных.

— Давайте не будем обсуждать сейчас этот вопрос.

— Если только эти уникальные животные не приземлились сегодня ночью.

— Что вы имеете в виду?

— Я думаю, нам нужно пойти в амбар, сударь! Промышленник несколько мгновений смотрел на него, потом повернулся и бросился бегом к амбару. Астроном последовал за ним. Вдогонку им несся крик.

11

Промышленник воззрился на них, потом перевел взгляд на Астронома и опять на них.

— Это они?

— Они, — сказал Астроном. — Не сомневаюсь, что мы для них так же отвратительны, как и они для нас.

— Что они говорят?

— Ну, что им очень неудобно, они утомлены и нездоровы, но что при посадке они пострадали несерьезно и что ребята обращались с ними хорошо.

— Обращались хорошо! Схватили их, держали в клетке, совали траву и сырое мясо! Скажите, а я могу с ними поговорить?

— На это нужно время. Настройтесь на одну волну с ними. Вы примете сигналы, но, возможно, не сразу.

Промышленник сделал попытку. От напряжения лицо его скривилось в гримасу, он передавал одну и ту же мысль: «Мальчишки не знали, кто вы такие».

И внезапно в его мозгу мелькнула мысль: «Мы все прекрасно понимали и именно потому не атаковали их».

«Атаковали их?» — подумал Промышленник и, погруженный в свои мысли, произнес это вслух.

«Ну да, конечно, — пришла ответная мысль. — Ведь мы вооружены».

Одно из омерзительных созданий подняло металлический предмет, и внезапно в крышке клетки и в крыше амбара появились отверстия с обуглившимися краями.

«Мы надеемся, — передавали эти существа, — что будет несложно отремонтировать крышу».

Промышленник почувствовал, что сбился с волны. Он повернулся к Астроному:

— И с таким оружием они дали себя захватить и оказались в клетке? Не понимаю.

И получил спокойный ответ:

«Мы никогда не трогаем детей мыслящих существ».

12

Вечерело. Промышленник и думать забыл об ужине.

— Вы верите в то, что корабль полетит? — спросил он.

— Если они так сказали, значит, полетит, — ответил Астроном. — Надеюсь, скоро они вернутся.

— И когда они к нам вернутся, я выполню соглашение, — энергично сказал Промышленник. — И даже больше: я переверну небо и землю, чтобы их признал весь мир. Я был не прав, доктор. Создания, которые не причинили вреда детям, хотя их буквально толкали на это, достойны восхищения. Но знаете, мне очень трудно говорить…

— О ком?

— Да о ребятах. О вашем и моем. Я почти горжусь ими. Схватить таких существ, прятать их, кормить или хотя бы пытаться накормить. Это поразительно. Рыжий сказал мне, что это он придумал — использовать их для выступления в цирке. Подумать только!

А Астроном сказал:

— Молодость!

13

— Скоро стартуем? — спросил Торговец.

— Через полчаса, — ответил Исследователь.

Они отправятся в одинокое путешествие. Остальные семнадцать членов экипажа погибли, и прах их останется на чужой планете. В обратный путь они отправятся на поврежденном корабле и поведут его вручную, рассчитывая только на свои силы.

— Хорошо, что мы не тронули этих мальчишек, — сказал Торговец. — Мы заключили очень выгодные сделки, очень выгодные.

«Сделки», — подумал Исследователь.

— Они собрались, чтобы проводить нас, — сказал Торговец. — Все как один. Вам не кажется, что они стоят слишком близко?

— Им ничто не угрожает.

— Какая у них отталкивающая внешность, а?

— Зато их внутренний мир подкупает. Они настроены абсолютно дружелюбно.

— Глядя на них, этого не скажешь. Вон тот юнец, который первым подобрал нас…

— Они зовут его Рыжим.

— Странное имя для чудовища. Смешное. Он, кажется, всерьез расстроен тем, что мы улетаем. Только я что-то не разберу почему. Будто тем самым мы лишаем его чего-то. Я не очень-то понял.

— Цирк, — коротко сказал Исследователь.

— Что? Почему? Чудовищная нелепость!

— А отчего бы и нет? Что бы сделали вы сами, если бы нашли его спящим на поле на Земле: красные щупальца, шесть ног, псевдоподии и прочее в том же роде?

14

Рыжий смотрел, как отлетает корабль. Красные щупальца — из-за них он получил свое прозвище — все еще колыхались, выражая сожаление об утраченной надежде, а глаза на ножках были полны желтоватыми кристаллами, которые соответствовали нашим земным слезам.

Глубина

1

Рано или поздно, но любая планета умирает. Смерть ее может оказаться быстрой, если греющая планету звезда взрывается. Или медленной, если звезда угасает постепенно, и тогда океаны сковывает лед. В последнем случае разумная жизнь имеет хотя бы шанс на выживание.

Выжить можно по-разному. Можно отправиться в космос и перебраться на другую планету, поближе к остывающему солнцу, или на планету возле другой звезды. Этот путь оказывается закрыт, если в системе нет иной крупной планеты или же если в пределах пятисот световых лет нет другой звезды.

Можно поступить иначе — углубиться в кору планеты. Это доступно всегда. Под землей строят жилища, а энергию черпают из тепла планетного ядра. Для осуществления задачи могут потребоваться тысячи лет, но умирающее солнце остывает медленно.

Но со временем слабеет и поток внутреннего тепла. Планета остывает снаружи, и приходится зарываться все глубже и глубже.

Такое время настало.

На поверхности дул слабый неоновый ветерок, едва морща гладь натекших в низины лужиц жидкого кислорода. Иногда, во время долгого дня, покрывшаяся коркой звезда ненадолго вспыхивала тускло-красным сиянием, и тогда кислородные лужи пузырились.

Во время долгих ночей их гладь затягивал голубовато-белый кислородный ледок, а голые скалы серебрил неоновый иней.

В восьми сотнях миль под поверхностью сохранился последний пузырек тепла и жизни.

2

Венду связывали с Рои узы, теснее которых не бывает. Гораздо более тесные, чем ей следовало бы знать.

В оварий ей позволили войти один-единственный раз и весьма ясно дали понять, что первый раз так и останется последним Расолог сказал ей:

— Ты не вполне отвечаешь стандартам, Венда, но ты не бесплодна, и мы попробуем тебя один раз. Может получиться.

Ей хотелось, чтобы все получилось. Отчаянно хотелось. Она еще в ранней молодости узнала, что не блещет умом и ей никогда не подняться выше простой работницы. Ее выводила из себя мысль о том, что она подводит собственную расу, и поэтому она страстно желала получить хотя бы один шанс помочь в создании другого существа. Это желание превратилось для нее в навязчивую идею.

Она отложила яйцо в ячейку инкубатора, а через некоторое время вернулась посмотреть. Ей повезло — устройство, аккуратно перемешивающее яйца во время механического оплодотворения (чтобы обеспечить равномерное распределение генов), не повредило ее яйцо.

Венда терпеливо просидела возле инкубатора, наблюдая за созреванием своего яйца, вгляделась в появившегося из него малыша, запомнила отметинки на его тельце.

Малыш оказался здоровым, хорошо рос, и расолог его одобрил. Как-то, придя в очередной раз в инкубатор, Венда как можно небрежнее спросила:

— Посмотрите-ка на того. Он не болен?

— Кто? — встревожился расолог. Наличие больных малышей такого возраста сильно подорвало бы его репутацию специалиста. — Ты говоришь о Рои? Ерунда. Хотелось бы мне, чтобы все малыши появлялись на свет такими здоровенькими.

Поначалу Венда была лишь довольна собой, потом ее одолел страх, а позднее — и ужас. Она поймала себя на том, что повсюду следует за малышом, интересуется его успехами в учебе, подглядывает, как он играет. Рядом с ним она была счастливой, без него — скучной и унылой О подобном ей не доводилось слышать, и ей стало стыдно.

Ей следовало бы сходить к менталисту, но она была не настолько тупа и понимала, что у нее не легкое отклонение от нормы, которое лечат, воздействуя на клетки мозга, а настоящая психическая болезнь. В этом она не сомневалась. Не исключено, что ее подвергнут эвтаназии, сочтя ее существование бесполезным расходом драгоценной энергии И не только ее, а, возможно, и появившегося из ее яйца малыша — если опознают.

Долгие годы она боролась со своей ненормальностью и до какой-то степени небезуспешно. А потом услышала новость о том, что Рои избран участником длительной экспедиции, и это известие наполнило ее мучительной жалостью к своему отпрыску.

Она пришла следом за ним в один из пустых коридоров пещеры в нескольких милях от центра города Единственного города на планете.

Венда помнила, как закрывали эту пещеру. Старейшины обошли ее и прилегающие коридоры, оценили население и количество потребляемой энергии и решили затемнить. Немногочисленное население переселили ближе к центру, а квоту на очередное посещение овария урезали.

Венда обнаружила, что разговорный уровень Рои весьма неглубок, словно большинство его мыслей сосредоточено в глубине сознания.

— Ты боишься? — мысленно спросила она.

— Потому что пришел сюда подумать? — Он немного помедлил с ответом. — Да, боюсь. Для нашего народа это последний шанс. Если у меня не получится…

— Ты боишься за себя?

Он взглянул на нее с удивлением, и мысленный поток Венды всколыхнулся от стыда за ее непорядочность.

— Жаль, что я не могу отправиться вместо тебя, — сказала она.

— Думаешь, что сумеешь справиться лучше?

— О нет. Но если не получится у меня и я… не вернусь, то это станет меньшей потерей для нашего народа.

— Ты или я, — бесстрастно произнес он, — потеря в любом случае окажется одинаковой. Наша раса перестанет существовать.

Если Венда и помнила в тот момент о существовании расы, то мысли об этом бродили где-то в глубине ее сознания. Она вздохнула.

— Экспедиция будет такой долгой.

— А ты знаешь, насколько долгой? — улыбнулся он. Она молчала, не желая показаться ему глупой. Потом робко произнесла:

— Говорят, что на Первый уровень.

Когда Венда была маленькой и обогреваемые коридоры простирались гораздо дальше от города, чем сейчас, она часто бродила по ним из свойственного молодости любопытства. Однажды, забредя настолько далеко, что застоявшийся в коридоре ледяной воздух начал покусывать кожу, она вошла в зал, ведущий наверх. Но выход закрывала огромная, наглухо приваренная пробка.

По ту сторону пробки и выше, как узнала она много лет спустя, находился Семьдесят девятый уровень, еще выше Семьдесят восьмой, и так далее.

— Мы отправляемся еще выше Первого уровня, Венда.

— Но выше его ничего нет.

— Правильно. Ничего. Там кончается твердое вещество планеты.

— Но как там может оказаться что-то, кроме пустоты? Ты не про воздух говоришь?

— Нет, не про воздух, а про ничто. Вакуум. Ты ведь знаешь, что это такое?

— Да. Но когда создают вакуум, воздух откачивают, а сосуд закупоривают.

— Неплохие знания для обслуги. Так вот, за пределами Первого уровня — только невероятный объем вакуума. Он тянется бесконечно во всех направлениях.

Некоторое время Венда размышляла, потом спросила:

— А там кто-нибудь бывал?

— Нет, конечно. Но остались записи.

— Может, записи неправильные?

— Такого не может быть. Знаешь, какое пространство мне придется пересечь?

Поток мыслей Венды всколыхнулся изумленным отрицанием.

— Полагаю, ты знаешь о скорости света?

— Конечно, — с готовностью подтвердила она. Об этой универсальной константе знали даже младенцы. — Тысяча девятьсот сорок четыре длины пещеры туда и обратно за секунду.

— Правильно. Но свету, чтобы пролететь расстояние, которое мне предстоит преодолеть, потребуется десять лет.

— Ты смеешься надо мной. Или хочешь меня напугать. — Зачем мне тебя пугать? — Рои встал. — Но я и так здесь болтаюсь слишком долго…

На мгновение одна из его шести хватательных конечностей легко коснулась конечности Венды в жесте понимания и дружбы. Поддавшись неосознанному порыву, она крепко сжала ее, чтобы Рои не уходил.

Венду на секунду затопил ужас — а вдруг он заглянет поглубже в ее сознание, минуя разговорный уровень? Тогда его охватит отвращение, он никогда больше с ней не заговорит, а может быть, и сообщит куда надо, чтобы ей вправили мозги. Но вскоре она успокоилась. Ведь Рои нормальный, а не больной, как она. Он никогда не поддастся искушению, и ему даже в голову не придет проникать в сознание друга глубже разговорного уровня.

Он пошел, а она смотрела ему вслед и любовалась его красотой. Какие у него прямые и сильные хватательные конечности. Как цепки его многочисленные манипуляторные вибриссы. А таких красивых переливов оптических пятнышек она ни у кого за всю жизнь не видела.

3

Лаура уселась на свое место. Какими мягкими и удобными стали делать сиденья! И вообще, насколько уютны самолеты внутри — совсем не похожи на те жесткие, серебристые и не предназначенные для людей конструкции, какими они представляются снаружи.

Плетеная колыбелька стояла на соседнем кресле. Она заглянула в щелочку между одеяльцем и полукруглой крышечкой. Уолтер спал. Безмятежное пухлое младенческое личико с полукружиями век, осененных пушистыми ресницами.

Прядка светло-каштановых волос свесилась ему на лоб, и Лаура, затаив дыхание, осторожно заправила ее под чепчик.

Приближалось время очередного кормления, и мать надеялась, что ребенок еще слишком мал и непривычность обстановки его не встревожит. Стюардесса оказалась очень добра и приветлива и даже поставила его бутылочки в холодильник. Подумать только — холодильник в самолете!

Люди, сидящие по другую сторону прохода, поглядывали на Лауру с особым выражением, ясно показывающим, что они охотно заговорили бы с ней, отыскав подходящий предлог. Такой момент настал, когда она вынула Уолтера из колыбельки и уложила на колени розовое тельце, закутанное в белые пеленки.

Когда люди незнакомы, младенец всегда уважительный повод начать разговор. Сидящая напротив дама (как нетрудно было предсказать) сказала:

— Какой чудесный ребенок. Сколько ему уже, милая?

— На следующей неделе исполнится четыре месяца, — ответила Лаура, правда, несколько невнятно (зажав губами булавки, она расстелила на коленях одеяльце и меняла Уолтеру пеленки). Уолтер смотрел на любопытную даму и глуповато улыбался, демонстрируя влажные беззубые десны. (Ему всегда нравилось, когда меняли пеленки.)

— Посмотри, как он улыбается, Джордж, — сказала дама. Ее муж улыбнулся в ответ и пошевелил толстыми пальцами.

— Гу-у-у, — сказал он. Уолтер пискляво рассмеялся.

— Как его зовут, милочка? — спросила дама.

— Уолтер Майкл, — ответила Лаура, потом добавила: — В честь отца.

Вскоре все мешавшие разговору барьеры рухнули. Лаура узнала, что супругов зовут Джордж и Элеонора Эллис, что они возвращаются из отпуска, у них трое детей — две девочки и мальчик, уже взрослые. Обе дочери замужем, и одна даже подарила им двух внуков.

Лаура слушала их, изобразив на лице интерес. Муж всегда говорил ей, что его привлекло именно ее умение слушать других.

Уолтер заерзал, и Лаура освободила ему ручки, чтобы он смог потратить часть энергии на движение.

— Вы не подогреете его бутылочку? — спросила она стюардессу.

Угодив под град строгих, но сочувственных вопросов, Лаура рассказала, сколько раз в день малышу нравится есть, какой именно смесью она его кормит и не появляется ли у него на ножках сыпь от мокрых пеленок.

— Надеюсь, у него сегодня не расстроится желудочек, — взволнованно добавила она. — Сами знаете — самолет качает…

— Господи, — отозвалась миссис Эллис, — да он еще слишком маленький, чтобы такое замечать. К тому же нынешние большие самолеты просто замечательны. Мне даже не верится, что мы в воздухе, пока я не выгляну в окошко. Да и тебе, Джордж, правда?

Однако мистер Эллис, человек прямой и откровенный, сурово произнес:

— Признаться, я удивлен, что вы взяли такого маленького ребенка в полет.

Его жена повернулась к нему и нахмурилась.

Лаура прижала Уолтера к плечу и нежно похлопала ладонью. Начавший было похныкивать малыш тут же смолк, запустив пальчики в гладкие светлые волосы матери. Вскоре он уже теребил свисающую на шею прядку.

— Я везу его к отцу, — пояснила Лаура. — Уолтер еще не видел сына.

Мистер Эллис возмущенно покраснел и едва не разразился гневным комментарием, но миссис Эллис быстро вставила:

— Полагаю, ваш муж служит?

— Да, служит.

(Мистер Эллис открыл рот в беззвучном «О!» и смущенно смолк.)

— Его часть расположена неподалеку от Давао, он должен встретить меня в Николс-Филде.

Пока стюардесса грела бутылочку, Лаура успела рассказать, что ее муж — старший сержант в интендантской части, что в армии он уже четыре года, а женаты они два года, что мужа скоро демобилизуют и они перед возвращением в Сан-Франциско проведут здесь же долгий медовый месяц.

Тут подошла стюардесса. Лаура уложила Уолтера на согнутую левую руку и поднесла к его губам бутылочку. Десны малыша тут же сдавили соску, в молоке забулькали пузырьки. Ручки малыша хватались за теплое стекло, а голубые глазки внимательно смотрели на мать.

Лаура слегка прижала к себе Уолтера и подумала, что сколько бы трудностей и хлопот ни причиняли дети, все равно нет ничего чудеснее собственного малыша.

4

Теория, думал Ган, всегда теория. Те, кто миллион лет назад жил на поверхности, могли видеть Вселенную, могли ощущать ее непосредственно. А сейчас, когда над нашими головами восемьсот миль камня, Раса может лишь строить предположения, основываясь на показаниях подрагивающих стрелок приборов.

Лишь теоретически считается, что клетки мозга, кроме обычного электрического потенциала, излучают и энергию совершенно другого вида. Энергию, которая по своей природе не электромагнитная и потому не привязана намертво к черепашьей скорости света. Энергию, связанную лишь с высшими функциями мозга и потому характерную только для разумных существ.

Только подрагивающая стрелка показывала, что такая энергия просачивается в их пещеру, а другие стрелки указали на ее источник, находящийся на расстоянии десяти световых лет. Должно быть, как минимум одна звезда приблизилась к их планете с той поры, когда жившие на поверхности определили, что до ближайшей звезды пятьсот световых лет. Или же ошибочна теория?

— Ты боишься? — Ган без предупреждения ворвался на его разговорный уровень и резко нарушил течение и без того встревоженных мыслей Рои.

— Это великая ответственность, — ответил тот.

Вот уже и другие заговорили об ответственности, подумал Ган. Многие поколения очередной Главный Техник, сменяя прежнего, трудился над созданием Резонатора и Приемной Станции. Гану же выпало поставить в этой работе точку. Что могли другие знать об ответственности?

— Да, великая, — подтвердил Ган. — Мы многословно рассуждали о гибели Расы, всегда предполагая, что такое может случиться когда-нибудь в будущем, но не в наше время. Но это время пришло, понимаешь? Пришло. То, что мы сегодня сделаем, поглотит две трети всего нашего запаса энергии. На повторную попытку ее уже не останется. Ее не хватит даже нынешнему поколению — прожить отпущенный срок. Но если ты выполнишь все указания, это уже не будет иметь значения. Мы подумали обо всем. Жизни целых поколений ушли на то, чтобы продумать все до мелочей.

— Я выполню все, что мне скажут.

— Твое мысленное поле будет сравниваться с полем, приходящим к нам из космоса. У каждой личности свое, неповторимое мысленное поле, и обычно вероятность совпадения двух полей очень мала. Но космическое поле суммирует в себе миллиарды индивидуальных полей. Весьма вероятно, что твое поле совпадет с одним из них, и в этом случае установится резонанс — до тех пор, пока будет работать Резонатор. Известны ли тебе принципы его работы?

— Да, старший.

— Тогда ты знаешь, что на время резонанса твой разум окажется на Планете X в мозгу существа, чье поле идентично твоему. Этот процесс почти не требует расхода энергии. В резонанс с твоим разумом мы настроим и массу Приемной Станции. Методика пересылки массы подобным способом была последней из стоявших перед нами проблем. Мы решили и ее. Но сама пересылка потребует столько энергии, сколько Раса обычно расходует за сто лет.

Ган взял черный куб Приемной Станции и угрюмо на него посмотрел. Три поколения назад считалось невозможным изготовить этот прибор со всеми нужными свойствами, уместив всю его начинку в объем менее двадцати кубических метров. Сумели-таки… Вот он — куб размером с его кулак.

— Мысленное поле клеток разумного мозга может иметь лишь одну, четко определенную структуру, — продолжил он. — Все живые существа, на какой бы планете они ни развились, должны иметь белковую основу тел и кислородно-водную биохимию Если они живут в своем мире, то и мы сможем в нем жить.

Теория, подумал Ган, перейдя на более глубокий уровень мышления. Опять теория.

— Но это вовсе не означает, — предупредил он, — что тело, в котором ты очутишься, его мозг и эмоции не окажутся для тебя совершенно чужими. Поэтому мы предусмотрели три метода активации Приемной Станции. Если ты станешь существом с сильными конечностями, тебе следует надавить на любую из граней куба с силой пятьсот фунтов. Если же твои конечности окажутся слабыми, тебе достаточно будет нажать на кнопку, до которой ты сможешь дотянуться через единственное отверстие в кубе. А если у тебя вовсе не окажется конечностей, если твое будущее тело окажется парализовано или по какой угодно причине беспомощно, то ты сможешь активировать Станцию энергией мысли. Едва Станция будет активирована, мы получим две разнесенные в пространстве точки, а не одну, как сейчас, и Раса сможет переместиться на Планету X с помощью обычной телепортации.

— Но это означает, что мы воспользуемся электромагнитной энергией, — сказал Рои.

— И что же?

— Перемещение продлится десять лет.

— Мы не ощутим его длительности.

— Я это понимаю, но в таком случае Станция на десять лет останется на Планете X. А если она за это время окажется уничтоженной?

— Мы подумали и об этом. Мы обо всем подумали. Едва включившись, Станция начнет генерировать поле парамассы и перемещаться в направлении гравитационного притяжения, проходя сквозь обычную материю до тех пор, пока не достигнет вещества с плотностью достаточно высокой, чтобы ее затормозить. Для этого хватит нескольких метров скальной породы Менее плотное вещество ее не остановит. Станция останется в нескольких метрах под землей все десять лет, затем противоположно направленное поле вытолкнет ее на поверхность, где мы и появимся один за другим.

— В таком случае почему бы не сделать активацию Станции автоматической? В нее уже встроено столько автоматики…

— В отличие от нас ты не обдумал проблему достаточно тщательно, Рои Не всякое место на поверхности Планеты X может оказаться подходящим. Если ее обитатели — могучие и развитые существа, то тебе придется самому отыскать укромное место для Станции. Не годится, если она возникнет где-нибудь на площади посреди города. К тому же тебе нужно будет убедиться, что Станции не угрожают любые прочие опасности.

— Какие?

— Не знаю. В древних архивах, записанных еще на поверхности, упоминается многое, ставшее с тех пор непонятным. Эти явления не объяснялись, потому что считались очевидными, но мы не были на поверхности почти сто тысяч поколений и теперь теряемся в догадках. Техники не пришли к единому мнению даже насчет сущности звезд, а ведь их архивы упоминают часто и неоднократно. Но что такое «штормы», «землетрясения», «вулканы», «смерчи», «оползни», «наводнения», «молнии» и так далее? Все эти понятия означают явления на поверхности, которые считались опасными, но мы не знаем их сути. Не знаем также, как от них защищаться. Поэтому ты, отыскав нужную информацию в сознании другого существа, возможно, сумеешь предпринять необходимые действия.

— Каким временем я буду располагать?

— Резонатор не может работать непрерывно более двенадцати часов. Мне хотелось бы, чтобы ты уложился в два. Ты вернешься автоматически, как только Станция будет активирована. Ты готов?

— Готов.

Ган подвел его к сооружению из дымчатого стекла. Рои уселся, расположив конечности в соответствующих углублениях и опустив вибриссы в ртуть для лучшего контакта.

— А, если я обнаружу, что нахожусь в теле умирающего существа? — спросил Рои.

— Когда разумное существо при смерти, — ответил Ган, настраивая установку, — его мысленное поле искажается. И нормальное мысленное поле — такое, как у тебя, — не сможет войти с ним в резонанс.

— А если существо погибает от внезапной смерти?

— Об этом мы тоже думали. Защитить тебя от такой случайности невозможно, но вероятность того, что смерть чужого существа наступит столь быстро, что ты не успеешь активировать Станцию мысленно, меньше одной двадцатитриллионной, если только таинственные опасности, подстерегающие на поверхности, не являются еще большими, чем мы ожидаем… У тебя осталась минута.

Рои и сам не знал почему, но последняя его мысль перед трансляцией была о Венде.

5

Лаура проснулась внезапно, словно ее кольнули булавкой. Что случилось?

Лучи послеполуденного солнца били ей в лицо. Лаура заморгала, прикрыла окошко иллюминатора шторкой и склонилась над колыбелькой Уолтера.

Она немного удивилась, увидев, что глаза ребенка открыты. В это время ему полагалось спать. Лаура взглянула на часы. Да, рано ему просыпаться, и до кормления еще целый час. Она придерживалась вольной системы кормления, предоставляя малышу криком уведомлять мать, что он проголодался, но, как правило, Уолтер весьма близко придерживался расписания.

— Проголодался, малыш? — спросила она.

Уолтер никак не отреагировал, разочаровав мать. Лауре хотелось бы, чтобы сын улыбнулся. Еще больше ей хотелось, чтобы он рассмеялся, обнял ее пухлыми ручками, сказал: «Мамочка», но сейчас он был еще слишком мал для таких нежностей. Зато улыбаться научился давно.

Лаура почесала малышу подбородочек. Он всегда улыбался, когда она так делала.

Но он лишь моргнул в ответ.

— Хоть бы он не заболел, — пробормотала она и с тревогой посмотрела на миссис Эллис. Та опустила журнал.

— Что-то не так, дорогая?

— Не знаю. Уолтер просто лежит.

— Бедняжка. Наверное, устал.

— Но почему он тогда не спит?

— Он в непривычной обстановке. Наверное, лежит и все разглядывает.

Она поднялась, подошла к Лауре и склонилась, разглядывая малыша.

— Наверное, удивляешься, где это ты оказался, маленький проказничек, — заворковала она. — Да-да. И куда это подевалась моя уютная кроватка и зверюшки на обоях? Ути-ути…

Уолтер повернул головку и внимательно посмотрел на миссис Эллис. Та внезапно выпрямилась, словно ее пронзила боль, и провела ладонью по лбу.

— Господи! Какая странная боль!

— Думаете, он голоден? — спросила Лаура.

— Боже, — ответила миссис Эллис, постепенно успокаиваясь, — уж когда младенцы голодны, они сразу дают матери знать С ним все в порядке, поверьте мне. Я троих вырастила.

— Пожалуй, стоит попросить стюардессу подогреть ему еще бутылочку.

— Ну, если, по-вашему, так будет лучше… Когда стюардесса принесла бутылочку, Лаура вынула малыша из колыбельки.

— Сейчас ты покушаешь, потом я переменю тебе пеленки, а потом…

Она уложила головку Уолтера на согнутую руку, чмокнула его в щечку, поднесла к губам бутылочку… Уолтер завопил!

Широко раскрыв рот, он вытянул перед собой ручки с растопыренными пальцами. Его тельце напряглось и окаменело, словно от судороги. Крик малыша разнесся по всему салону.

Лаура тоже закричала и выронила бутылочку. Та разбилась, молоко растеклось белой лужицей.

— Что случилось? — с тревогой спросила миссис Эллис.

— Не знаю, не знаю. — Уложив Уолтера на плечо, она отчаянно его трясла, поглаживая по спине. — Детка, детка, не плачь. Что с тобой, малыш? Детка…

По проходу к ней уже торопилась стюардесса Ее нога едва не наступила на стоящий возле кресла Лауры куб. Уолтер яростно извивался, вопя все громче и громче.

6

Разум Рои затопил ужас. Только что он, привязанный к креслу, находился в контакте с ясным сознанием Гана, а мгновение спустя (разум не уловил длительности перехода) оказался погружен в мешанину странных, варварских и обрывочных мыслей.

Он полностью замкнул свое сознание, перед этим распахнутое для увеличения эффективности резонанса. Первое прикосновение к разуму чужака оказалось…

Не болезненным, нет Вызывающим головокружение и тошноту? Нет, и не таким Подходящего слова попросту не существовало.

Укрывшись в уютной пустоте замкнутого сознания, он собрался с духом и обдумал ситуацию, ощущая слабый мысленный контакт с Приемной Станцией. Ее удалось перебросить сюда. Прекрасно!

Некоторое время он игнорировал тело, в котором очутился. Вскоре оно потребуется ему для выполнения важнейших действий, поэтому не стоит раньше времени возбуждать подозрения чужака.

Затем Рои начал его изучать, входя наугад в разные участки нового сознания и отыскивая те из них, что отвечали за органы чувств. Так, существо различает часть электромагнитного спектра, улавливает колебания воздуха и, разумеется, ощущает прикосновения. Имеются также локализованные органы химического восприятия…

И, кажется, все. Изумившись, Рои проверил еще раз. Мало того, что у чужака не имелось органов оценки массы и электрического потенциала, без которых невозможно по-настоящему воспринимать окружающий мир, так он оказался еще и глух к мысленным контактам!

Сознание чужака было полностью изолированным.

Тогда как же они общаются? Он копнул глубже и выяснил наличие сложного кода, основанного на управляемых колебаниях воздуха.

Да разумны ли они вообще? Может, он угодил в мозг калеки? Нет, они все такие.

Выпустив мысленные щупальца, он обшарил сознания группы ближайших к нему существ, отыскивая Техника или того, кто считался таковым среди этих полуразумных калек, и наткнулся на разум существа, считавшего себя водителем транспортного средства. Так Рои выяснил, что находится на борту летательного аппарата.

Выходит, даже не зная о мысленных контактах, они создали зачаточную техническую цивилизацию. А может, они попросту одушевленные инструменты настоящих разумных существ с этой же планеты? Нет… Мысли чужаков отрицали такую возможность.

Рои принялся обшаривать сознание Техника. Что знает он об опасностях, которых так боялись древние? Да, в окружающей среде есть опасные явления. Движения воздуха. Изменения температуры. Падающая с неба жидкая или твердая вода. Электрические разряды. Каждое из явлений обозначалось своим вибрационным кодом, но можно было лишь гадать, как называли жившие на поверхности предки любое из них.

Впрочем, неважно. Главное, существует ли опасность сейчас? Здесь? Есть ли основания чего-либо опасаться?

Нет, понял он, обшарив сознание Техника. Этого оказалось достаточно. Он вернулся в разум своего хозяина, немного отдохнул, затем осторожно проверил… Ничего!

Сознание хозяина оказалось пустым! Он смог отыскать лишь ощущение тепла и слабые, едва мерцающие отклики на бытовые стимулы.

Может, его хозяин все-таки умирает? Утратил память? Сошел с ума?

Рои быстро переместился в сознание ближайшего существа и отыскал нужную информацию. Его хозяин оказался ребенком.

Ребенком? Нормальным ребенком? И настолько неразвитым?

Вернувшись в сознание ребенка, он решил проверить его возможности. С трудом отыскав моторные области мозга, он осторожно их простимулировал. Ребенок беспорядочно зашевелил конечностями. Попробовал управлять движениями — безуспешно.

Рои рассердился. И они еще утверждали, что подумали обо всем! А подумали они о разумных существах, не умеющих общаться мысленно? О младенцах настолько недоразвитых, словно они еще не вылупились из яйца?

Это, разумеется, означало, что, оставаясь в сознании младенца, он не сможет активировать Приемную Станцию. Мускулы и разумребенка слишком слабы и не поддаются контролю настолько, чтобы воспользоваться любым из трех методов, перечисленных Ганом.

Рои напряженно размышлял. Вряд ли ему удастся воздействовать на материальное тело, воспользовавшись еще несовершенными клетками мозга ребенка, но что, если попробовать непрямое воздействие через сознание взрослого? В этом случае прямое физическое воздействие будет минимальным — достаточно разорвать связи между конкретными молекулами аденозинтрифосфата и ацетилхолина, а затем существо станет действовать по собственной воле.

Опасаясь неудачи, он медлил, потом обругал себя трусом и вновь проник в ближайший разум. Это оказалась женщина, временно отключившая свое сознание — такое состояние он успел отметить и у других. Стоит ли удивляться? Столь примитивному мозгу требуется регулярный отдых.

Некоторое время он отыскивал области мозга, способные откликнуться на стимуляцию, и, найдя подходящие, пробудил их. Сознание женщины мгновенно ожило, в мозг хлынули ощущения, уровень мышления начал быстро возрастать.

Прекрасно!

Но не совсем. Рои осмелился лишь на легкий толчок, мысленный укол, а не на приказ к конкретному действию.

Он заерзал, когда на него хлынули эмоции. Они лились из разума, который он только что простимулировал, и были направлены, разумеется, не на него, а на его хозяина. Тем не менее Рои раздражала их примитивность, и он замкнул свой разум, ограждаясь от неприятной теплоты откровенных материнских эмоций.

Ко всему прочему вскоре на ребенке сосредоточило мысли еще одно существо, так что раздосадованный Рои, обладай он реальным телом или удовлетворительным контролем над телом хозяина, непременно бы огрызнулся.

О, великие пещеры, неужели ему так и не дадут сосредоточиться на серьезном деле?

Он резко вломился в сознание второго существа, заставил его ощутить неловкость и отойти. Удача обрадовала Рои. Тут потребовалось нечто большее, чем простая стимуляция, и все прошло очень гладко. Ментальная атмосфера очистилась.

Рои вернулся в сознание управлявшего аппаратом Техника — ему потребовались подробности о поверхности, над которой они пролетали.

Вода? Он быстро рассортировал информацию.

Вода! И снова вода!

Теперь он уяснил смысл древнего слова «океан». Кому могло прийти в голову, что такое количество воды вообще может существовать на планете?

Но раз это «океан», то и традиционное слово «остров» также приобретает очевидный смысл. Рои начал обшаривать сознание Техника в поисках географической информации. «Океан» усеивали пятнышки суши, но ему требовался точный…

Размышления застигнутого врасплох Рои прервались, когда тело его хозяина-ребенка переместилось в пространстве — мать взяла его на руки. Сознание Рои было распахнуто, и в него хлынул поток ничем не сдерживаемых материнских эмоций.

Рои содрогнулся. Пытаясь избавиться от отвлекающих примитивных чувств, он заблокировал клетки мозга хозяина, через которые проникала помеха.

Но сделал это слишком быстро и энергично. Разум хозяина затопила рассеянная боль, и через мгновение сознания всех окружающих существ отреагировали на испускаемые ребенком колебания воздуха.

Раздраженный Рои попытался заглушить боль, но в результате лишь усилил ее.

Продираясь сквозь цепкий ментальный туман детской боли, он с трудом пробился в умы Техников, едва удерживая ускользающий контакт.

И оцепенел. Наилучшая возможность вот-вот представится! У него от силы минут двадцать. Позднее возможны и другие попытки, но столь хороших обстоятельств уже не будет. Но нельзя даже пытаться управлять действиями других существ, пока в сознании хозяина царит полный хаос.

Рои вернулся и заперся, отгородившись ментальным барьером и сохраняя минимальную связь с двигательными центрами хозяина. Он стал ждать, постепенно и осторожно восстанавливая силу контакта.

У него осталось пять минут. Рои выбрал объект.

7

— Кажется, бедняжка начинает чувствовать себя лучше, — сказала стюардесса.

— Он никогда так себя не вел, — рыдая, твердила Лаура. — Никогда.

— Наверное, у него были колики, — предположила стюардесса.

— А может, слишком долго пролежал в пеленках, — высказала свою версию миссис Эллис.

— Возможно, — согласилась стюардесса. — В салоне довольно тепло.

Она развернула одеяльце и подняла распашонку. Показался розовый пухлый животик. Уолтер все еще вопил.

— Хотите, я сменю ему пеленки? — спросила стюардесса. — Он весь мокрый.

— Да, будьте так добры.

Ближайшие к ним пассажиры расселись по своим местам, дальние перестали вытягивать шеи. Мистер Эллис остался стоять в проходе рядом с женой.

— Посмотрите-ка! — воскликнул он.

Лаура и стюардесса были слишком заняты, чтобы обращать на него внимание, а миссис Эллис проигнорировала слова мужа чисто по привычке.

Мистер Эллис давно привык к такому обращению, да и восклицание его было чисто риторическим. Присев на корточки, он потыкал пальцем стоящую под сиденьем кубическую коробочку. Миссис Эллис бросила на мужа раздраженный взгляд.

— Господи, Джордж, не смей так обращаться с чужими вещами! Сядь на место. Ты загораживаешь проход.

Мистер Эллис смущенно выпрямился.

— Это не мое, — сказала Лаура, все еще всхлипывая. — Я даже не знала, что под моим сиденьем что-то есть.

— Что там такое? — спросила пеленавшая младенца стюардесса, подняв голову.

— Коробочка, — пожал плечами мистер Эллис.

— И что ты собираешься с ней делать? — поинтересовалась жена.

Мистер Эллис задумался. Действительно, зачем ему коробочка?

— Мне было просто любопытно, — пробормотал он наконец.

— Ну вот! — сказала стюардесса. — Теперь малышу сухо и уютно. Могу поспорить, что через пару минут он станет всем доволен. Правда, пухлячок?

Но маленький пухлячок продолжал всхлипывать и даже резко отвернулся, когда ему предложили бутылочку.

— Давайте я ее немного подогрею, — сказала стюардесса. Она взяла бутылочку и ушла.

Мистер Эллис решился. Он взял коробочку и поставил ее на подлокотник своего кресла, не обращая внимания на нахмуренные брови жены.

— Я ничего этой коробочке не сделаю, — пояснил он. — Просто посмотрю. Кстати, из чего она сделана?

Он постучал по ней костяшками пальцев. Никто из пассажиров не заинтересовался. Они словно не замечали ни мистера Эллиса, ни коробочки, как будто кто-то отключил их внимание. Даже его жена, разговаривая с Лаурой, повернулась к нему спиной.

Повертев коробочку, мистер Эллис обнаружил отверстие. Он знал, что в ней должно быть отверстие. Оно оказалось достаточно большим, чтобы в него пролез палец. Хотя, разумеется, с какой стати ему захочется засовывать палец в странную коробочку?

Тем не менее он осторожно засунул палец в отверстие и наткнулся на кнопку, которую ему очень захотелось нажать. Он так и поступил.

Коробочка дрогнула, неожиданно выскользнула из его рук и прошла сквозь подлокотник. Он успел заметить, как она провалилась сквозь пол, но мгновение спустя он увидел лишь целехонький коврик и… ничего. Он медленно развел руки и уставился на свои ладони, затем, опустившись на колени, пощупал коврик на полу.

— Вы что-то потеряли, сэр? — вежливо спросила вернувшаяся с бутылочкой стюардесса.

— Джордж! — воскликнула жена, глянув на мужа. Мистер Эллис проворно выпрямился. На его покрасневшем от смущения лице застыло изумление.

— Коробочка… выскользнула из рук и упала…

— Какая коробочка, сэр? — спросила стюардесса.

— Вы не могли бы передать мне бутылочку, мисс? — попросила Лаура. — Он перестал плакать.

— Конечно. Вот она.

Уолтер нетерпеливо зачмокал, ощутив во рту соску. В молоке забулькали пузырьки.

— Кажется, успокоился, — просияла Лаура. — Спасибо, стюардесса. И вам, миссис Эллис. Знаете, мне даже на некоторое время показалось, будто у меня в руках не Уолтер, а кто-то другой.

— Не волнуйтесь за малыша, — успокоила ее миссис Эллис. — Наверное, его немного укачало. Сядь, наконец, Джордж.

— Если вам что-нибудь понадобится, вызовите меня, — сказала стюардесса.

— Спасибо, — поблагодарила Лаура.

— Коробочка… — начал было мистер Эллис. И смолк. Какая коробочка? Не помнил он ни про какую коробочку.

Но кое-кто на борту самолета следил за черным кубом, падающим вниз по идеальной параболе, не искаженной ветром или сопротивлением воздуха, и проникающим сквозь молекулы газов.

Далеко внизу пятнышко атолла казалось «яблочком» огромной мишени. Когда-то, во время войны, на нем соорудили взлетную полосу и построили бараки. Теперь бараки развалились, а взлетная полоса превратилась в заросшие обломки бетона. Атолл опустел.

Куб пронзил перистую листву пальмы, не шелохнув ни листика, просочился сквозь ствол, проник в коралл и погрузился в кору планеты, не выдав себя даже легким облачком пыли.

На глубине двадцати футов куб застыл, слившись с атомами коралла, но все же оставаясь самим собой.

Вот и все. Миновала ночь, миновал день. Шел дождь, дул ветер, белопенные волны Тихого океана разбивались о белый коралл. Ничего не происходило.

Ничего и не произойдет… еще десять лет.

8

— Мы уже сообщили всем новость о твоем успехе, — сказал Ган. — Думаю, сейчас тебе надо отдохнуть.

— Отдохнуть? Сейчас? Когда меня окружают соплеменники с нормальным сознанием? — удивился Рои. — Нет, спасибо. Я только теперь понял, насколько велика роскошь общения.

— Неужели тебя так раздражал разум, не способный к ментальному контакту?

— Да, — коротко ответил Рои. Ган тактично отказался от попытки уловить ускользающую мысль собеседника и вместо этого спросил:

— А поверхность?

— Нечто ужасное, — сказал Рои. — То, что древние называли «солнцем», похоже на невыносимо яркое пятно, висящее над головой. Это, несомненно, источник света, яркость которого периодически меняется. «День» и «ночь», другими словами. Но существуют и непредсказуемые колебания яркости.

— Вероятно, из-за «облаков», — предположил Ган.

— Почему «облаков»?

— Слышал, наверное, традиционную фразу: «Облака скрыли солнце»?

— Ты так считаешь? Да, может быть.

— Продолжай.

— Так, что еще? «Океан» и «остров» я уже объяснил. «Дождь» означает падающую каплями с небес воду. «Ветер» есть мощное перемещение воздуха. «Гром» — или спонтанный статический разряд в воздухе, или сильный спонтанный шум. «Град» — это падающий лед.

— Странное явление, — заметил Ган. — Откуда может падать лед? Как? Почему?

— Понятия не имею. Там все непрерывно меняется. Дождь начинается и кончается. На поверхности есть регионы, где всегда холодно, в других постоянно жарко, а в третьих попеременно то холодно, то жарко.

— Поразительно. Как ты считаешь, какова здесь доля неправильно понятой информации?

— Нулевая. Я в этом уверен и все понял совершенно точно. У меня было достаточно времени, чтобы разобраться в их странном мышлении. Даже слишком много.

— Это хорошо, — заметил Ган. — Я постоянно опасался нашей склонности романтизировать так называемый Золотой век, когда наши предки жили на поверхности. Я чувствовал, что среди нас может зародиться сильное стремление жить наверху, а не в пещерах.

— Нет, — решительно произнес Рои.

— Теперь очевидно, что я ошибался. Никто, даже самый стойкий из нас, не захочет провести хотя бы день жизни в среде, которую ты описал, — с ее грозами, днями, ночами, с ее отвратительными и непредсказуемыми изменениями. — В мыслях Гана проявилась озабоченность. — Завтра мы начнем перемещение. Едва мы окажемся на острове… Ты сказал, что он необитаем?

— Совершенно необитаем. Воздушный корабль пролетел только над одним таким островом. Информация в сознании Техника была очень подробной.

— Прекрасно. Мы начнем обустраиваться. Эта работа, Рои, продлится нескольких поколений, зато потом мы станем жить в Глубине нового, теплого мира, в уютных пещерах, где контролируемая окружающая среда даст толчок развитию культуры и прогрессу.

— И, — добавил Рои, — никаких контактов с существами на поверхности.

— Почему? — удивился Ган. — Хоть они и примитивны, но все же смогут помочь нам основать базу. Раса, умеющая строить воздушные суда, обладает кое-какими способностями.

— Дело не в их способностях. Они очень воинственны. Если подворачивается возможность, они нападают с животной яростью, и…

— Меня тревожит взволнованность, окружающая твои мысли, связанные с чужаками, — прервал его Ган. — Ты что-то скрываешь.

— Поначалу я думал, что они смогут нам помочь, — продолжил Рои. — И если они не позволят нам стать их друзьями, то мы, по крайней мере, сумеем ими управлять. Я заставил одного из них замкнуть контакт внутри куба, и это оказалось трудно сделать. Очень трудно. У них принципиально другое мышление.

— В каком смысле?

— Если я сумею это описать, различие не покажется существенным. Но попробую привести пример. Я находился в сознании ребенка. У них нет помещений для взросления, о детях заботятся взрослые. Существо, которое заботилось о моем хозяине…

— Да.

— Она (это была самка) испытывала особое чувство, связь со своим ребенком. Чувство владения им, исключающее все остальное общество. Кажется, я сумел уловить среди них очень слабое ощущение, напоминающее то, которое связывает человека с родственником или другом, но чувство матери было гораздо более сильным и несдержанным.

— Ну что ж, — заметил Ган, — не имея ментальных контактов, они, вероятно, не имеют и реальной концепции общества, потому среди них и развиваются отношения другого уровня. А может, ее чувства были патологией?

— Вовсе нет. Они универсальны. Самка, которая заботилась о ребенке, была его матерью.

— Невозможно. Его настоящей матерью?

— Это неизбежно. Первую фазу своего существования ребенок проходит в организме матери. Яйца этих существ остаются внутри материнского тела. Оплодотворяются они также внутри его. Дети развиваются в теле матери и появляются на свет уже живыми.

— О, великие пещеры! — пробормотал Ган, переполнившись отвращением. — Тогда каждая их мать знает своего ребенка. У каждого ребенка есть конкретный отец…

— И он ему тоже известен. Моего хозяина везли за пять тысяч миль, если я правильно оценил расстояние, как раз на встречу с отцом.

— Не могу поверить!

— Стоит ли продолжать? Теперь тебе ясно, что никакого единения наших разумов быть не может. Различия слишком фундаментальны.

Мысли Гана огрубели и подернулись желтизной сожаления.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я подумал…

— О чем?

— Я подумал, что разумные существа двух видов впервые могут помочь друг другу. Я думал, что вместе мы сможем продвигаться вперед быстрее, чем по отдельности. И даже если они примитивны технологически, а это так, то технология не определяет все. Я даже думал, что мы сможем от них чему-нибудь научиться.

— Чему научиться? — грубо спросил Рои. — Знать своих родителей и делать из детей друзей?

— Конечно, нет. Ты прав. Разделяющий нас барьер должен всегда оставаться прочным. Им останется поверхность, нам — Глубина, и да будет так.

Выйдя из лаборатории, Рои встретил Венду. Ее мысли выразили концентрированную радость.

— Я так рада, что ты вернулся, — сказала она. Мысли Рои тоже были приятными. Ясный ментальный контакт с другом всегда доставляет удовольствие.

Ловушка для простаков

1

Космический корабль «Трижды Г» вырвался из пустоты гиперпространства и появился в бесконечном пространстве-времени. Вокруг него сияло огромное звездное скопление Геркулеса.

Корабль неуверенно повис, окруженный бесчисленными солнцами, каждое из которых было центром могучего поля тяготения, вцепившегося в металлическую скорлупку. Но вычислительные машины корабля не ошиблись — он оказался точно в назначенном месте. Только один день полета — обычного пространственного полета — отделял его от системы Лагранжа.

Каждый, кто был на борту, воспринял это известие по-своему. Для экипажа это означало еще один день работы, еще один день оплаты по ставкам за полетное время, а потом — отдых на поверхности. Планета, куда они направлялись, была необитаема, но отдохнуть приятно даже на астероиде. Что могли думать по этому поводу пассажиры, членов экипажа не интересовало. Пассажиров они недолюбливали и старались держаться от них подальше. Ведь это же были сплошь «головастые»!

Так оно и было — все пассажиры, кроме одного, были «головастыми» Выражаясь вежливее, это были ученые, и притом довольно разношерстная компания. Единственным чувством, которое объединяло их в тот момент, было беспокойство за свои приборы и смутное желание еще раз проверить, все ли с ними в порядке.

Ну и, пожалуй, едва заметное ощущение тревоги и возросшего напряжения. Планета была необитаема — каждый не однажды высказывал в этом свое твердое убеждение. Но в чужую душу не влезешь: у каждого на этот счет могли быть и свои мысли.

Что касается единственного на борту корабля человека, который не принадлежал ни к экипажу, ни к ученым, то он чувствовал прежде всего смертельную усталость. С трудом поднявшись на ноги, он пытался стряхнуть с себя последние остатки космической болезни. Звали его Марк Аннунчио, и он провел в постели, почти без еды, все эти четыре дня, пока корабль находился вне Вселенной, преодолевая расстояние во много световых лет.

Но сейчас Марку уже не казалось, что он вот-вот умрет, и настало время явиться по вызову капитана. Удовольствия это Марку не доставляло: он привык делать все по-своему и видеть только то, что ему хотелось. Кто такой этот капитан, чтобы…

Его снова и снова подмывало рассказать все доктору Шеффилду и с этим покончить.

Но Марк был любопытен и знал, что все равно пойдет к капитану. Любопытство было его единственным недостатком.

Оно же было его профессией и призванием в жизни.

2

Капитану Фолленби все было нипочем. Так он обычно о себе думал. А совершать рейсы по заданию правительства ему приходилось и раньше. Прежде всего это сулило прибыль. Конфедерация не скупилась на расходы. Это означало, что корабль каждый раз проходил капитальный ремонт, что все ненадежные части заменяли новыми, что экипажу хорошо платили. Это было выгодное дело. Чертовски выгодное.

Но этот рейс был не совсем обычным.

Дело не в том, что пришлось взять на борт таких пассажиров. Он было опасался склок, истерик, невозможной тупости, но оказалось, что «головастые» лишь немногим отличаются от нормальных людей.

Дело даже не в том, что его корабль наполовину разобрали, переоборудовали в «универсальную лабораторию», как было сказано в контракте. Об этом он старался не думать.

Дело было в Малышке — далекой планете, куда они направлялись.

Экипаж, конечно, ничего не знал. Но сам капитан, хоть ему было все нипочем и так далее, начинал беспокоиться. Только начинал…

А сейчас его больше всего раздражал этот Марк Аннунсио — так, что ли, его зовут? Капитан сердито потер руки, и его широкое, круглое лицо побагровело от гнева.

Вот наглость!

Мальчишка, которому нет еще и двадцати, пустое место по сравнению с другими пассажирами — и вдруг такое потребовать!

Что-то тут неспроста. Во всяком случае, это предстоит выяснить.

Вместо выяснения он с удовольствием взял бы кое-кого за шиворот и тряхнул бы так, чтобы зубы застучали… Но нельзя. Нельзя.

В конце концов уж очень странным был этот рейс, зафрахтованный Конфедерацией Планет, и, возможно, двадцатилетний любитель совать нос не в свое дело тоже для чего-то нужен. Но зачем он понадобился? Вот, например, у этого доктора Шеффилда, можно подумать, нет другого дела, как только носиться с этим мальчишкой. Что это значит? Кто такой этот Аннунсио?

Всю дорогу он страдал космической болезнью. А может быть, это был просто предлог, чтобы сидеть в своей каюте?

У двери прожужжал звонок.

Это он.

Спокойнее, подумал капитан. Спокойнее.

3

Входя в каюту капитана, Марк Аннунчио облизал губы, тщетно пытаясь избавиться от горечи во рту. У него слегка кружилась голова и было тяжело на сердце. В этот момент он был бы рад отказаться даже от своей работы, лишь бы снова попасть на Землю.

Он с сожалением вспомнил свою маленькую, но уютную комнату, знакомую до мелочей, где он наслаждался уединением среди себе подобных. Там стояли только кровать, стол, стул и шкаф, но к его услугам в любой момент была вся Центральная библиотека. Здесь не было ничего. Он думал, что на борту корабля можно узнать много нового. Он еще никогда не бывал на борту корабля. Но он не ожидал, что проваляется все эти долгие дни, страдая космической болезнью.

Ему до слез хотелось домой. Он чувствовал отвращение к самому себе, зная, что его глаза покраснели и слезятся и что капитан это наверняка заметит. Он чувствовал отвращение к себе, потому что знал, что мал, тщедушен и похож на мышонка.

Так оно и было. У него были шелковистые прямые волосы мышиного цвета, узкий, уходящий назад подбородок, маленький рот и острый носик. Для полного сходства не хватало только пяти-шести усиков, которые торчали бы с каждой стороны. И роста он был ниже среднего.

Но тут он увидел в иллюминаторе капитанской каюты звездное небо, и у него захватило дух.

Звезды!

Таких он никогда еще не видел!

Марк ни разу не бывал за пределами Земли. (Доктор Шеффилд говорил, что именно поэтому он и заболел космической болезнью. Марк ему не верил Он пятьдесят раз читал в книгах, что космическая болезнь имеет психогенное происхождение. Даже доктор Шеффилд иногда пытался его обмануть.)

Он ни разу не бывал за пределами Земли и привык к земному небу. Он привык видеть разбросанные по небосводу две тысячи звезд, и из них только десять — первой величины.

Здесь же они теснились несметными толпами. В одном маленьком квадрате иллюминатора их было в десять раз больше, чем на всем земном небе. А какие яркие!

Он жадно запечатлевал в уме их расположение. Звезды потрясли его. Конечно, он знал все цифровые данные о скоплении Геркулеса, содержавшем до 10 миллионов звезд (точной переписи еще не было). Но цифры — это одно, а звезды — совсем другое.

Ему захотелось их сосчитать. Это желание внезапно охватило его с непреодолимой силой. Любопытно, сколько их здесь, все ли они имеют названия, известны ли их астрономические характеристики. Минутку…

Он отсчитывал их по сотням. Две, три… Он мог бы делать это и по памяти, но ему нравилось смотреть на реальные физические предметы, особенно такой потрясающей красоты. Шесть, семь…

Добродушный раскатистый голос капитана заставил его вспомнить, где он находится.

— Мистер Аннунсио? Рад вас видеть.

Марк вздрогнул и с негодованием повернулся к нему. Почему ему помешали считать? Показав на иллюминатор, он раздраженно сказал:

— Звезды!

Капитан повернулся и уставился на них:

— Ну и что! Что-нибудь неладно?

Марк стоял, глядя на широкую спину капитана и его толстый зад, на серую щетку волос, покрывавшую его голову, и на две большие руки с толстыми пальцами, переплетенными за спиной и ритмично похлопывавшими по блестящему пластику куртки.

«Что он понимает в звездах? — подумал Марк. — Какое ему дело до их размера, светимости, спектрального класса?»

Нижняя губа Марка дрогнула. Этот капитан — тоже «нонкомпос». Все на этом корабле — нонкомпосы. Так их дразнили сотрудники Мнемонической Службы. Нонкомпосы. Все до единого. Без счетной машины и пятнадцать в куб не возведут.

Марк почувствовал себя очень одиноким.

Он решил, что объяснять все это нет смысла, и сказал:

— Звезды здесь такие густые. Как гороховый суп.

— Это только кажется, мистер Аннунсио. — (Капитан произносил «Аннунсио» вместо «Аннунчио», и это резало слух Марка.) — Среднее расстояние между звездами в самом густом скоплении — не меньше светового года. Места хватает, а? Правда, на вид тесновато. Это верно. Если выключить свет, они светят не хуже, чем триллион точек Чисхольма в осциллирующем силовом поле.

Но он не предложил выключить свет, а просить его об этом Марк не собирался.

— Садитесь, мистер Аннунсио, — продолжал капитан. — В ногах правды нет, а? Курите? Не возражаете, если я закурю? Жаль, вас не было тут утром. В шесть локального времени были прекрасно видны Лагранж-I и Лагранж-II. Красный и зеленый. Как светофор, а? Но вас не видно всю дорогу. Космическая болезнь одолела, а?

Эти «а?», которые капитан выкрикивал резким, визгливым голосом, страшно раздражали Марка. Он тихо ответил:

— Сейчас я чувствую себя хорошо.

Казалось, это не очень обрадовало капитана. Он запыхтел сигарой, уставился на Марка, сдвинув брови, и медленно сказал:

— Все равно, рад вас видеть. Немного познакомиться. Вашу руку. «Трижды Г» не первый раз в специальном правительственном рейсе. До сих пор никаких неприятностей.

Никогда не имел неприятностей. Не желаю неприятностей. Понимаете?

Марк ничего не понимал и даже не пытался. Его жадный взгляд снова вернулся к звездам. Их расположение немного изменилось.

Капитан на мгновение перехватил его взгляд, нахмурился и, казалось, хотел пожать плечами. Он подошел к пульту управления, и металлическая штора, скользнув по сверкавшему звездами иллюминатору, закрыла его, как гигантское веко.

— Что еще такое? Я считал их, идиот!

— Считал?.. — Капитан побагровел, но заставил себя вежливо продолжать: — Извините. Нам нужно поговорить о деле.

На словах «о деле» он сделал едва слышное ударение. Марк знал, что он имеет в виду.

— Говорить не о чем. Я хочу посмотреть судовой журнал. Я звонил вам несколько часов назад и так и сказал. Вы меня задерживаете.

— А не скажете ли вы, зачем вам смотреть журнал, а? — спросил капитан. — Еще никто об этом не просил. Вы имеете на это право?

Марк был изумлен.

— Я имею право смотреть все, что захочу. Я из Мнемонической Службы.

Капитан запыхтел сигарой — специальной марки, выпускавшейся для космических полетов, с добавлением окислителя, чтобы не расходовать кислорода воздуха. Он осторожно ответил:

— Да? Никогда о такой не слыхал. Что это такое?

— Мнемоническая Служба, и все тут, — возмущенно ответил Марк. — Это моя работа: я должен смотреть все, что захочу, и задавать любые вопросы, какие захочу. И я на это имею право.

— Но вы не получите журнал, если я не пожелаю.

— Вашего мнения не спрашивают, вы… нонкомпос! Терпение капитана иссякло. Он в ярости швырнул на пол сигару и растоптал ее, потом подобрал остатки и тщательно запихнул в мусоропровод.

— Куда вы гнете? — спросил он. — Кто вы вообще такой? Секретный агент? В чем дело? Выкладывайте сейчас же.

— Я сказал вам все, что нужно.

— Мне нечего скрывать, — сказал капитан, — но у меня есть свои права.

— Нечего скрывать? — завопил Марк. — А почему этот корабль называется «Трижды Г»?

— Такое у него название.

— Рассказывайте! В земном регистре такого нет. Я это знал с самого начала и собирался вас спросить.

— Официальное название «Георг Г. Гронди». Но все называют его «Трижды Г».

Марк рассмеялся:

— Ну вот, видите? А когда я посмотрю журнал, я поговорю с экипажем. У меня есть на это право. Спросите доктора Шеффилда.

— И с экипажем тоже, а? — капитан был вне себя от ярости. — Давайте сюда вашего доктора Шеффилда, и мы вас обоих запрем в каюте до посадки. Щенок!

Он схватил телефонную трубку.

4

Научный персонал «Трижды Г» был невелик для той работы, которая ему предстояла, и личный состав его был довольно молод. Может быть, не настолько, как Марк Аннунчио, который был сам по себе, но даже самому старшему из ученых, астрофизику Эммануэлю Джорджу Саймону, еще не было тридцати девяти. А темные густые волосы и большие блестящие глаза делали его еще моложе. Правда, блеском глаз он отчасти был обязан контактным линзам.

Саймон, слишком хорошо помнивший о своем возрасте, а также и о том, что именно он назначен номинальным начальником экспедиции (о чем большинство остальных было склонно забывать), обычно напускал на себя скептическое отношение к стоявшей перед ним задаче. Вот и сейчас он, просмотрев на руках перфоленту, дав ей снова свернуться в рулон и усевшись в самое мягкое кресло в крохотной гостиной для пассажиров, вздохнул и сказал:

— Все то же самое. Ничего.

Перед ним лежали последние цветные снимки системы двойной звезды Лагранжа, но даже их красота не производила на него никакого впечатления. Лагранж-I, поменьше и чуть горячее земного Солнца, сиял ярким зелено-голубым светом, как изумруд в золотой оправе. Он казался не больше горошины. Недалеко от него (насколько можно было судить по фотографии) находился Лагранж-II. Он был расположен так, что казался вдвое больше Лагранжа-I (на самом деле его диаметр составлял всего 4/5 диаметра Лагранжа-I, объем — половину, а масса — две трети). Его красно-оранжевые тона, к которым пленка была менее чувствительна, чем сетчатка человеческого глаза, выглядели на снимке еще тусклее, чем обычно, рядом с сиянием соседнего солнца.

Оба солнца окружала небывалая сверкающая россыпь звезд скопления Геркулеса, не тонувшая в солнечном свете благодаря специальным поляризованным объективам. Это было похоже на густо рассыпанную алмазную пыль — желтую, белую, голубую и красную.

— Ничего, — вздохнул Саймон.

— А по-моему, неплохо, — отозвался сидевший в гостиной врач Гроот Новенаагль — небольшого роста, полный человек, которого никто не называл иначе, чем «Нови».

— А где Малышка? — спросил он и нагнулся над Саймоном, глядя ему через плечо слегка близорукими глазами.

Саймон покосился на него:

— Она называется не «Малышка». Если вы имеете в виду планету Трою, то в этой проклятой мешанине звезд ее не видно. Эта картинка годится разве что для научно-популярного журнала. Толку от нее немного.

— Жаль… — разочарованно протянул Нови.

— А вам-то какая разница? — спросил Саймон. — Предположим, я скажу вам, что одна из этих точек — Троя. Любая. Вы все равно не отличите ее от других, так зачем вам это?

— Нет, погодите, Саймон. Пожалуйста, не изображайте такое презрение. Это же вполне законное чувство. Мы ведь будем жить на Малышке. Как знать, может быть, на ней мы и умрем…

— Нови, здесь нет ни слушателей, ни оркестра, ни микрофонов, ни фанфар — зачем ломать комедию? Мы там не умрем. Если и умрем, будем сами виноваты, да и то скорее всего — от обжорства.

Это было сказано так, как обычно люди с плохим аппетитом говорят о любителях поесть, будто скверное пищеварение неотделимо от безупречной добродетели и интеллектуального превосходства.

— Умерло же там больше тысячи человек, — тихо сказал Нови.

— Верно. Во всей Галактике умирает миллиард человек в день.

— Но не так.

— Не так?

Нови ответил, как обычно, лениво растягивая слова, хотя это стоило ему некоторого усилия:

— Решено этот вопрос обсуждать только на официальных заседаниях.

— Нечего тут и обсуждать, — мрачно сказал Саймон. — Это просто две обыкновенные звезды. Будь я проклят, если знаю, зачем вызвался лететь. Наверное, просто потому, что представился случай увидеть вблизи необычно большую звездную систему троянского типа. И еще — взглянуть на пригодную для обитания планету с двойным солнцем. Не знаю, почему я решил, что в этом есть что-нибудь удивительное.

— Потому что вы подумали о тысяче погибших мужчин и женщин, — сказал Нови и торопливо продолжал: — Послушайте, не можете ли вы мне сказать, что такое вообще «планета троянского типа»?

Врач стойко выдержал полный презрения взгляд собеседника и добавил:

— Ладно, ладно. Ну я не знаю. Вы тоже не все знаете. Что вы знаете об ультразвуковых разрезах?

— Ничего, — ответил Саймон, — и, по-моему, это очень хорошо. Я считаю, что всякая информация, выходящая за пределы прямой специальности, бесполезна и требует пустой траты умственного потенциала. С точкой зрения Шеффилда я не согласен.

— А все-таки я хочу знать. Конечно, если вы можете объяснить.

— Могу. Правда, об этом говорилось в первом информационном сообщении, если вы его слушали. У большинства кратных звезд — а это значит, у трети всех звезд — есть какие-нибудь планеты. К сожалению, они обычно непригодны для жизни. Если они достаточно далеки от центра тяготения звездной системы, чтобы иметь более или менее круговую орбиту, то на них так холодно, что их покрывают океаны жидкого гелия. Если же они достаточно близки, чтобы получить тепло, то их орбиты так неправильны, что по меньшей мере один раз за оборот они приближаются к какой-нибудь из звезд настолько, что на них и железо бы расплавилось. А здесь, в системе Лагранжа, все не так, как обычно. Обе звезды — Лагранж-I и Лагранж-II — и планета Троя со своим спутником Илионом находятся в вершинах воображаемого равностороннего треугольника. Ясно? А такое расположение, оказывается, устойчиво; только ради чего угодно не спрашивайте меня почему. Считайте, что это мое профессиональное мнение.

— Мне никогда не пришло бы в голову подвергать его сомнению, — пробормотал вполголоса Нови.

Казалось, Саймон остался чем-то недоволен, но продолжал:

— Вся система в целом вращается вокруг общего центра. Троя всегда находится в ста миллионах миль от каждого из солнц, а солнца — в ста миллионах миль друг от друга.

Нови почесал ухо. Он был как будто не совсем удовлетворен ответом.

— Это все я знаю. Я все-таки слушал информационное сообщение Но почему это называется планетой троянского типа? Что за «троянский тип»?

Тонкие губы Саймона на мгновение сжались, как будто он усилием воли сдержал резкое слово.

— У нас в Солнечной системе тоже есть такое сочетание. Солнце, Юпитер и группа мелких астероидов образуют устойчивый равносторонний треугольник. А астероидам были даны имена Гектора, Ахиллеса, Аякса и других героев троянской войны. Поэтому… Есть необходимость продолжать?

— И это все? — спросил Нови.

— Да. Теперь вы больше не будете ко мне приставать?

— О, пропадите вы пропадом.

Нови встал, оставив возмущенного астрофизика, но, за мгновение до того как его рука коснулась кнопки на дверном косяке, дверь скользнула вбок и в гостиную вошел Борис Вернадский — широколицый, чернобровый и большеротый геохимик экспедиции, отличавшийся неумеренным пристрастием к рубашкам в мелкий горошек и магнитным запонкам из красного пластика. Не обратив никакого внимания на раскрасневшееся лицо Нови и каменное выражение на физиономии астрофизика, он сказал:

— Братья-ученые, если вы внимательно прислушаетесь, то услышите там, наверху, в капитанской каюте, такой взрыв, какого еще никогда не слыхали.

— Что случилось? — спросил Нови.

— Капитан взял в оборот Аннунчио — этого драгоценного мага и чародея, с которым так носится Шеффилд, и тот понесся наверх с налитыми кровью очами.

Саймон, до сих пор слушавший его, фыркнул и отвернулся. Нови сказал:

— Шеффилд? Но ведь он и сердиться-то не умеет. Я никогда не слышал, чтобы он повысил голос.

— На этот раз он не выдержал. Когда он узнал, что мальчишка ушел из своей каюты, не сказав ему, и что капитан его кроет… Ого-го! Вы знали, что он уже гуляет, Нови?

— Нет, не знал, но это не удивительно. Такая уж штука космическая болезнь. Когда она тебя одолевает, кажется, что вот-вот умрешь. Даже хочется, чтобы поскорее. А через две минуты все как рукой снимает и чувствуешь себя здоровым. Слабым, но здоровым. Я утром сказал Марку, что мы завтра садимся. Вероятно, это его и вылечило. Мысль о близкой посадке на планете творит чудеса при космической болезни. Ведь мы в самом деле садимся, правда, Саймон?

Астрофизик издал невнятный звук, который можно было истолковать как утвердительное ворчание. По крайней мере так понял его Нови.

— А все-таки что случилось? — спросил Нови.

— Ну, Шеффилд живет у меня в каюте с тех пор, как мальчишка загнулся. Сидит он сегодня за столом со своими дурацкими таблицами и крутит карманную вычислительную машинку, как вдруг по телефону звонит капитан. Оказывается, мальчишка у него и капитан желает знать, зачем такое-сякое и этакое правительство вздумало подослать к нему шпиона. А Шеффилд орет ему, что проткнет его насквозь макронивелировочной трубкой Колламора, если он что-нибудь позволит себе с мальчишкой. А потом он вылетает из каюты, бросив трубку и оставив капитана с пеной у рта от ярости.

— Вы все выдумали, — сказал Нови. — Шеффилд никогда не скажет ничего подобного.

— Ну что-то в этом роде. Нови повернулся к Саймону:

— Вы возглавляете нашу группу. Почему вы ничего не предпримете?

— Ну да, в таких случаях я возглавляю группу, — огрызнулся Саймон. — Если что-нибудь случается, отвечаю я. Пусть разбираются сами. Шеффилд за словом в карман не полезет, а капитан никогда не вынет рук из-за спины. Яркое описание Вернадского еще не значит, что произойдет кровопролитие.

— Да, но зачем допускать ссоры в такой экспедиции?

— Вы говорите о нашей высокой миссии? — Вернадский в притворном ужасе воздел руки и закатил глаза. — О, как страшит меня мысль о том времени, когда мы окажемся среди костей и остатков первой экспедиции!

Представившаяся всем картина не вызывала особого веселья, и все замолчали. Даже затылок Саймона — единственное, что виднелось поверх спинки кресла, — казалось, на мгновение напрягся.

5

Освальд Мейер Шеффилд, психолог, был тощ, как жердь, и обладал столь же высоким ростом, а также могучим голосом, позволявшим ему с неожиданной виртуозностью исполнять оперные арии или же спокойно, но язвительно добивать противника в споре. Когда он входил в каюту капитана, на его лице не было заметно гнева, который можно было бы ожидать, судя по рассказу Вернадского. Он даже улыбался.

Как только он вошел, капитан набросился на него:

— Слушайте, Шеффилд…

— Минутку, капитан Фолленби, — прервал его Шеффилд. — Как ты себя чувствуешь, Марк?

Марк опустил глаза и глухо ответил:

— Все в порядке, доктор Шеффилд.

— Я не знал, что ты уже встал с постели.

В его голосе был слышен упрек, но Марк виновато ответил:

— Я почувствовал себя лучше, доктор Шеффилд, и мне не по себе без дела. Все время, что я на корабле, я ничего не делаю. Поэтому я позвонил капитану и попросил его показать мне судовой журнал, а он вызвал меня сюда.

— Ну хорошо. Я думаю, он не будет возражать, если ты сейчас вернешься к себе.

— Ах, не буду?.. — начал капитан. Шеффилд ласково поднял на него глаза:

— Я отвечаю за него, сэр.

И капитан почему-то не смог ничего возразить.

Марк послушно повернулся, чтобы идти. Шеффилд подождал, пока дверь за ним плотно закроется, и повернулся к капитану:

— Какого черта, капитан?

Капитан несколько раз угрожающе качнулся всем телом и с отчетливо слышным хлопком судорожно сцепил руки за спиной.

— Этот вопрос должен задать я. Я здесь капитан, Шеффилд.

— Я знаю.

— Знаете, что это значит, а? Пока этот корабль находится в космосе, он рассматривается как планета, и мне предоставлена на ней абсолютная власть. В космосе мое слово — закон. Даже Центральный Комитет Конфедерации не может его отменить. Я должен поддерживать дисциплину, и никакие шпионы…

— Ладно. А теперь, капитан, послушайте, что я вам скажу. Вас зафрахтовало Бюро по делам периферии, чтобы вы доставили правительственную экспедицию в систему Лагранжа, находились там столько, сколько понадобится для ее работы и сколько позволит безопасность экипажа и корабля, а потом доставили нас домой. Вы подписали договор и приняли на себя некоторые обязательства. Например, вы не должны трогать или портить наши приборы.

— Кто же их трогает? — возмутился капитан. Шеффилд спокойно ответил:

— Вы, капитан, оставьте в покое Марка Аннунчио. Вы не должны его трогать, так же как вы не трогаете монохром Саймона и микрооптику Вайо. Ясно?

Облаченная в мундир грудь капитана поднялась.

— Я не желаю выслушивать приказания на борту своего собственного корабля. Ваши разговоры — нарушение дисциплины, мистер Шеффилд. Еще слово — и вы будете арестованы в своей каюте вместе с вашим Аннунчио. Не нравится — можете обращаться в Контрольное бюро, когда вернетесь. А до тех пор — помалкивайте!

— Постойте, капитан, дайте мне объяснить. Марк — из Мнемонической Службы…

— Ну конечно, он так и говорил. Номоническая служба, номоническая служба… По-моему, это просто тайная полиция. Так вот, на борту моего корабля этого не будет, а?

— Мне-мо-ни-чес-кая Служба, — терпеливо повторил Шеффилд. — Это от греческого слова «память».

Капитан прищурился:

— Он что, все запоминает?

— Именно, капитан. Понимаете, это отчасти я виноват. Я должен был поставить вас в известность об этом. Я так и сделал бы, если бы мальчик не заболел сразу после старта. Я больше ни о чем не мог думать. И притом мне не приходило в голову, что он может заинтересоваться самим кораблем. Хотя почему же нет? Его все должно интересовать.

— Все, а? — капитан взглянул на стенные часы. — Так поставьте меня в известность сейчас, а? Без долгих разговоров. Время ограничено.

— Это недолго, уверяю вас. Вот, капитан, вы старый космический волк. Сколько обитаемых планет входит в Конфедерацию?

— Восемьдесят тысяч, — ответил капитан не задумываясь.

— Восемьдесят три тысячи двести, — поправил Шеффилд. — Кто, по-вашему, руководит такой огромной политической организацией?

Капитан снова без колебаний ответил:

— Вычислительные машины.

— Верно. Существует Земля, где половина населения обслуживает правительство и только и делает, что считает, а на всех других планетах есть вычислительные центры. И все равно многие сведения теряются. Каждая планета знает что-то такое, чего не знают другие. Даже почти каждый человек. Возьмите нашу маленькую группу. Вернадский не знает биологии, а я ничего не понимаю в химии. Ни один из нас, кроме Фоукса, не мог бы пилотировать самый простой патрульный космолет. Поэтому мы и работаем вместе: каждыйприносит те познания, которых не хватает другим. Но тут есть одна зацепка. Ни один из нас не знает точно, что именно из того, что он знает, важно для других при данных обстоятельствах. Мы же не можем сидеть и рассказывать друг другу все, что знаем. Поэтому приходится гадать, и не всегда правильно. Например, есть два факта, А и Б, которые очень хорошо вяжутся друг с другом. И А, который знает факт А, говорит Б, который знает факт Б: «Почему же ты мне это не сказал десять лет назад?» А Б отвечает: «Я не знал, что это так важно» или «А я думал, об этом все знают».

— Вот для этого и нужны вычислительные машины, — сказал капитан.

— Но их возможности ограничены, капитан, — возразил Шеффилд. — Им нужно задавать вопросы; больше того, вопросы должны быть только такие, чтобы их можно было выразить ограниченным набором символов. А кроме того, машины все понимают буквально. Они отвечают на вопрос, который вы задаете, а не на то, что вы при этом имеете в виду. Бывает, никому не приходит в голову задать нужный вопрос или ввести в машину нужные символы, а в таких случаях по своей инициативе она информацию не выдает. Нам, всему человечеству, нужна не механическая вычислительная машина, а машина, наделенная воображением. Вот одна такая машина, капитан, — Шеффилд постучал себя пальцем по виску. — У каждого такая есть, капитан.

— Может быть, — проворчал капитан, — только уж я лучше предпочту обычную, а? Ту, что с кнопками.

— Вы уверены? Ведь у машин не бывает неожиданных догадок. А у вас бывают.

— А это относится к делу? — капитан снова взглянул на часы.

— Где-то в глубине человеческого мозга хранятся все сведения, которые ему попадаются. Сознательно он помнит очень немногое, но все они там есть, и по ассоциации могут вспомниться любые из них, а человек даже не будет знать, откуда что взялось. Это и называется догадкой, или интуицией. У некоторых людей это получается лучше, чем у других. А некоторых можно этому научить. Кое-кто почти достигает совершенства, как Марк Аннунчио и еще сотня ему подобных. Я надеюсь, что когда-нибудь их будет миллиард, и тогда Мнемоническая Служба в самом деле заработает.

Всю свою жизнь, — продолжал Шеффилд, — эти люди ничего не делают — только читают, смотрят и слушают. И учатся делать это все лучше, эффективнее. Неважно, какие сведения они запоминают. Эти сведения могут на первый взгляд не иметь ни смысла, ни значения. Пусть кому-нибудь из мнемонистов вздумается целую неделю изучать результаты соревнований по космическому поло в секторе Канопуса за последние сто лет. Любые сведения могут когда-нибудь пригодиться. Это основная аксиома. А время от времени кто-нибудь из мнемонистов делает такие сопоставления, какие не могла бы сделать ни одна машина. Потому что ни одна машина не может располагать этими совершенно не связанными между собой сведениями, а если она их и имеет, то ни один нормальный человек никогда не задаст ей нужного вопроса. Одна хорошая корреляция, предложенная Мнемонической Службой, может окупить все затраты на нее за десять лет, а то и больше.

Капитан забеспокоился и поднял свою широкую руку:

— Погодите. Аннунчио сказал, что в земных регистрах нет корабля под названием «Трижды Г». Значит, он знает наизусть все названия, какие только есть в регистрах?

— Вероятно. Наверное, он прочитал Регистр торговых судов. В этом случае он знает все названия, тоннаж, годы постройки, порты приписки, численность экипажа и все остальное, что есть в Регистре.

— А еще он считал звезды.

— А почему бы и нет? Это тоже информация.

— Будь я проклят!

— Не исключено, капитан. Но я хочу сказать, что люди, подобные Марку, не такие, как все. Он получил необычное, ненормальное воспитание, у него выработалось необычное, ненормальное восприятие жизни. С тех пор как в пятилетнем возрасте он поступил в Мнемоническую Службу, он впервые покинул ее территорию. Он легко возбудим, и ему можно нанести непоправимый вред Это не должно произойти, и мне поручено следить, чтобы этого не случилось. Он — мой прибор; он ценнее, чем любой прибор на этом корабле. Таких, как он, на весь Млечный Путь всего сотня.

Лицо капитана Фолленби ясно выражало уязвленное чувство собственного достоинства.

— Ну ладно. Значит, журнал Строго конфиденциально, а?

— Строго Он рассказывает все только мне, а я никому не рассказываю, если только не сделано цепное сопоставление.

Судя по виду капитана, это не совсем соответствовало тому, что он понимал под словами «строго конфиденциально», но он сказал.

— И Никаких разговоров с экипажем. После многозначительно добавил:

— Вы знаете, что я имею в виду. Шеффилд шагнул к двери.

— Марк в курсе дела Поверьте, экипаж от него ничего не узнает.

Когда он уже выходил, капитан окликнул его:

— Шеффилд! — Да?

— А что такое «нонкомпос»? Шеффилд подавил улыбку.

— Он вас так назвал?

— Что это такое, я спрашиваю!

— Просто сокращение слов «нон компос ментис». Все мнемонисты называют так всех, кто не принадлежит к Мнемонической Службе Это относится и к вам. И ко мне. По-латыни это значит «не в своем уме». И знаете, капитан, по-моему, они правы.

Он быстро ушел

6

На просмотр судового журнала Марку Аннунчио понадобилось секунд пятнадцать. Он ничего там не понял, но он не понимал большинства из того, что запоминал. Это его не смущало Не смутило его и то, что журнал оказался скучным. Но Марк так и не нашел там того, что искал, и отложил журнал со смешанным чувством облегчения и неудовольствия.

Марк направился в библиотеку и просмотрел десятка четыре книг с такой скоростью, какую только дозволяло развить сканирующее устройство В детстве он три года учился так читать и до сих пор с гордостью вспоминал, как на выпускных экзаменах установил рекорд школы.

Наконец Марк забрел в лабораторный отсек и начал заглядывать то в одну, то в другую лабораторию. Он не задавал никаких вопросов и уходил, как только кто-нибудь обращал на него внимание.

Марк ненавидел их невыносимую привычку глядеть на него, как на какое-то диковинное животное Он ненавидел их всезнающий вид, как будто стоило тратить все возможности мозга на один крохотный предмет и при этом помнить какую-то ничтожную его часть.

Конечно, со временем придется задавать им вопросы Это его работа, а даже если бы и было иначе, он все равно бы не удержался — из любопытства Впрочем, он надеялся выдержать до тех пор, когда они сядут на планету.

Марк был рад, что корабль находится уже в пределах звездной системы. Скоро он увидит новую планету с новыми солнцами, да еще двумя, и новой луной Четыре объекта, каждый из которых содержит свеженькую информацию; бездна фактов, которые можно любовно собирать и сортировать.

У Марка захватило дух при одной мысли об этой бесформенной горе сведений, которая его ожидала Ему представился собственный мозг в виде огромной картотеки с перекрестным указателем, простиравшейся бесконечно во всех направлениях Аккуратный, четкий, хорошо смазанный механизм высочайшей точности.

Он чуть не засмеялся, подумав о тех пыльных чердаках, которые называют мозгом нонкомпосы. Он чувствовал это даже тогда, когда говорил с доктором Шеффилдом. А этот еще был из лучших: он очень старался все понять, и иногда это ему почти удавалось. У всех остальных пассажиров корабля были не мозги, а дровяные склады — пыльные дровяные склады, заваленные трухой, и достать оттуда можно было только то, что лежало сверху.

Бедные глупцы! Он бы их пожалел, не будь они такими злобными Если бы они только знали, на что похожи их мозги! Если бы они это поняли!

Все свободное время Марк проводил в наблюдательных рубках, следя за приближением новых миров.

Корабль прошел недалеко от Илиона. Саймон педантично называл планету, куда они направлялись, Троей, а ее спутник — Илионом, хотя все остальные окрестили их Малышкой и Сестренкой. По другую сторону от двух солнц, в противоположной «троянской точке», находилась группа астероидов. Саймон называл их «Лагранж-Эпсилон», все остальные — Щенками.

Все эти смутные мысли пронеслись одновременно в мозгу Марка, как только он подумал об Илионе. Он почти не осознал их и пропустил как не представляющие в данный момент интереса. Еще более смутно и еще глубже в его подсознании зашевелилось еще сотен пять подобных нехитрых кличек, заменявших торжественные астрономические наименования. Некоторые из них он где-то вычитал, другие услышал в субэфирных передачах, третьи узнал из обычных разговоров, а некоторые встречались ему в последних известиях. Кое-что ему говорили прямо, кое-что было подслушано. Даже «Трижды Г», заменившее «Георга Г. Гронди», тоже стояло в этой туманной картотеке.

Шеффилд часто расспрашивал Марка о том, что происходило в его мозгу, — расспрашивал очень мягко, очень осторожно.

— Мнемонической Службе нужно много таких, как ты, Марк. Миллионы, а со временем — и миллиарды, если наша раса заселит всю Галактику. А откуда они возьмутся? Полагаться на врожденный талант не приходится. Им наделены все мы, в большей или меньшей степени. Важнее всего обучение, а чтобы обучать, мы должны узнать, как это делается.

И, понуждаемый Шеффилдом, Марк следил за собой, слушал себя, изучал себя, пытаясь это осознать. Он понял, что его мозг подобен гигантской картотеке; он видел, как карточки строятся одна за другой; он заметил, как нужные сведения выскакивают по первому зову, трепеща от готовности служить. Это было трудно объяснить Шеффилду, но он старался, как мог.

И его уверенность в себе росла. Забывались тревоги его детства, первых лет Службы. Он перестал просыпаться среди ночи, весь в поту, с криком ужаса при мысли о том, что он может все забыть. Прекратились и головные боли.

Марк увидел в иллюминаторе Илион. Он был ярче, чем любая луна, какую только Марк мог себе представить. (В его мозгу в убывающем порядке проплыли цифры — отражающая способность поверхности трехсот обитаемых планет Он почти не обратил на них внимания.)

Перед ним ослепительно сверкали огромные пятна неправильной формы. Недавно Марк подслушал, как Саймон, устало отвечая на чей-то вопрос, сказал, что когда-то это было морское дно. Тут же в мозгу Марка возник еще один факт. В первом сообщении Хидошеки Макоямы говорилось, что состав этих ярких солевых отложений — 78,6 % хлористого натрия, 19,2 % карбоната магния, 1,4 % сульфата ка… Мысль оборвалась — она была не нужна.

На Илионе была атмосфера Всего около 100 миллиметров ртутного столба. (Чуть больше 1/8 земной, в десять раз больше марсианской, 0,254 атмосферы Коралемона, 0,1376 — Авроры…) Он лениво следил, как растут десятичные знаки. Это было полезное упражнение, но скоро оно ему надоело. Мгновенный счет они проходили еще в пятом классе. Сейчас для него представляли трудность лишь интегралы. Иногда ему приходило в голову: это оттого, что он не знает, что такое интеграл. Мелькнуло полдюжины определений, но ему не хватало математических знаний, чтобы их понять, хотя процитировать их на память он мог.

В школе им всегда говорили: «Старайтесь не увлекаться каким-нибудь одним предметом или темой. Как только вы заинтересуетесь, вы начнете отбирать факты, а этого вы никогда не должны делать. Для вас важно все. Раз уж вы запомнили тот или иной факт, неважно, понимаете вы его или нет».

А нонкомпосы думают иначе. Зазнавшиеся дырявые мозги!

Теперь они приближались к самой Малышке. Она тоже ярко светилась, но по-своему. На севере и на юге планеты сверкали полярные шапки. (Перед глазами Марка поплыли страницы учебников палеоклиматологии Земли, но он не стал их останавливать.) Полярные шапки отступали. Еще миллион лет — и на Малышке будет такой же климат, как сейчас на Земле. Размер и масса Малышки были такими же, как у Земли, а период ее вращения составлял 36 часов.

Это был настоящий двойник Земли. А те отличия, о которых говорилось в сообщении Макоямы, были в пользу Малышки. Насколько было известно до сих пор, на Малышке ничто не угрожало человеку. Никто и не подумал бы, что гам может таиться какая-то опасность.

Если бы только не то обстоятельство, что первая колония людей на этой планете погибла до последнего человека.

Хуже того, это произошло таким образом, что вся сохранившаяся информация никак не могла объяснить, что же все-таки случилось.

7

За два часа до посадки Шеффилд пришел в каюту к Марку. Сначала их поселили в одной каюте. Это был эксперимент: мнемонисты не любили находиться в обществе нонкомпосов. Даже самых лучших. Во всяком случае, эксперимент не удался. Почти сразу же после старта покрытое испариной лицо и умоляющие глаза Марка ясно показали, что ему необходимо остаться одному.

Шеффилд чувствовал себя виноватым. Он отвечал за все, что было связано с Марком, — неважно, была в этом его вина или нет. Он и ему подобные брали детей вроде Марка и своим воспитанием губили их. Их рост искусственно ускоряли. Из них делали все, что хотели. Им не разрешали общаться с нормальными детьми, чтобы они не приобрели привычки к нормальному мышлению. Ни один мнемонист еще не вступил в нормальный брак, даже в пределах своей группы.

Поэтому Шеффилд чувствовал себя страшно виноватым.

Первую дюжину таких ребят вырастили двадцать лет назад в школе Ю. Караганды. Со временем Караганда по каким-то неясным причинам покончил с собой, но другие психологи, менее гениальные, но более респектабельные, и в том числе Шеффилд, успели поработать с ним и стать его учениками. Школа росла, к ней прибавились другие. Одна из них даже была основана на Марсе. В данный момент в ней училось пять человек. По последним сведениям, в живых насчитывалось 103 человека, прошедших полный курс (естественно, до конца доучивалась лишь малая часть поступавших). А пять лет назад Общепланетное правительство Земли организовало в системе Департамента внутренних дел Мнемоническую Службу.

Мнемоническая Служба уже окупилась сторицей, но об этом знали лишь немногие. Общепланетное правительство не устраивало вокруг нее шума. Это было его уязвимое место — эксперимент, неудача которого могла дорого обойтись. Оппозиция, которую с трудом уговорили не замешивать этого вопроса в предвыборную кампанию, не упускала случая поговорить на общепланетных съездах о «разбазаривании средств налогоплательщиков». И это — несмотря на то, что существовали документальные доказательства обратного.

В условиях машинной цивилизации, заполнившей всю Галактику, трудно научиться оценивать достижения невооруженного разума. Этому нужно долго учиться. «Сколько же?» — подумал Шеффилд.

Однако в присутствии Марка следовало скрывать грустные мысли. Слишком велика опасность того, что это повлияет на его настроение. Поэтому Шеффилд сказал:

— Ты выглядишь прекрасно.

Марк, казалось, был рад с ним увидеться. Он задумчиво произнес:

— Когда мы вернемся на Землю, доктор Шеффилд… Он запнулся, слегка покраснел и продолжал:

— То есть если мы вернемся, я достану, сколько смогу, книг и пленок о народных обычаях и суевериях. Я почти ничего о них не читал. Я был в корабельной библиотеке — там на эту тему ничего нет.

— А почему это тебя интересует?

— Да это все капитан. Вы, кажется, говорили — он сказал, команда не должна знать, что мы посетим такую планету, на которой погибла первая экспедиция?

— Да, конечно. Ну и что?

— Потому что космолетчики считают плохой приметой посадку на такой планете, особенно если она с виду безобидна, да? Их называют «ловушками для простаков».

— Верно.

— Так говорит капитан. Но только, по-моему, это неправда. Я помню, что есть семнадцать годных для жизни планет, с которых не вернулись первые экспедиции и не основали там колоний. И все равно потом все они были освоены и теперь входят в Конфедерацию. Взять хотя бы Сарматию — теперь это вполне приличная планета.

— Но есть и такие планеты, где постоянно происходят несчастья.

Шеффилд нарочно сказал это в утвердительной форме. «Никогда не задавайте наводящих вопросов», — таков один из Законов Караганды. Мнемонические сопоставления — не сознательное порождение разума; они не подчиняются воле человека. Как только задается прямой вопрос, появляются сопоставления, но лишь такие, какие мог бы сделать любой более или менее сведущий человек. Только подсознание может перебросить мостик через огромные, неожиданные пробелы.

Марк попался на эту удочку, как это сделал бы на его месте любой мнемонист Он энергично возразил:

— Нет, я о таких не слыхал. Во всяком случае, если планета вообще годится для жизни. Если она вся ледяная или сплошная пустыня — тогда другое дело. Но Малышка не такая.

— Да, не такая, — согласился Шеффилд.

— Тогда почему бы команде ее бояться? Я думал об этом все время, пока лежал в постели. Вот почему я и решил посмотреть судовой журнал. Я никогда ни одного не видел, так что все равно это было бы полезно. И, конечно, я думал, что найду там правду.

— Угу, — произнес Шеффилд.

— И, знаете, я, кажется, ошибался. Во всем журнале нигде не говорится о цели экспедиции. Это значит, что цель составляет секрет. Похоже, что он держит ее в тайне даже от других офицеров корабля. А корабль там в самом деле назван «Георг Г. Гронди».

— А как же иначе?

— Ну, не знаю. У меня были кое-какие подозрения насчет «Трижды Г», — загадочно ответил Марк.

— Ты как будто разочарован, что капитан не солгал, — сказал Шеффилд.

— Не разочарован. Пожалуй, я чувствую облегчение. Я думал… Я думал…

Он замолчал в крайнем смущении, но Шеффилд и не пытался прийти ему на помощь. Марку пришлось продолжать:

— Я думал, может быть, все мне говорят неправду, а не только капитан? Может быть, даже вы, доктор Шеффилд. Я думал, вы просто почему-то не хотите, чтобы я разговаривал с экипажем.

Шеффилд попытался улыбнуться, что ему удалось. Подозрительность была профессиональным заболеванием мнемонистов. Они жили отдельно от остальных людей и многим отличались от них. Последствия этого были ясны.

Шеффилд весело ответил:

— Я думаю, когда ты прочитаешь про народные поверья, ты увидишь, что они могут быть совершенно нелогичными. От планеты, пользующейся дурной славой, ждут зла. Если случается что-нибудь хорошее, на это не обращают внимания, а обо всем плохом кричат на каждом перекрестке, да еще с преувеличениями Молва растет, как снежный ком.

Шеффилд подошел к гидравлическому креслу. Скоро посадка. Он без всякой надобности потрогал широкие лямки и, стоя спиной к юноше, чтобы тому не было видно его лицо, произнес почти шепотом:

— Но, конечно, хуже всего то, что Малышка совсем не такая, как те планеты.

(«Полегче, полегче. Не нажимай. Это уже не первая попытка…»)

— Нет, ничуть, — ответил Марк. — Те экспедиции, что погибли, были не такими. Вот это верно.

Шеффилд стоял, повернувшись к нему спиной, и ждал. Марк продолжил:

— Все семнадцать экспедиций, что погибли на планетах, которые сейчас заселены, были маленькими разведочными партиями. В шестнадцати случаях причиной гибели была какая-нибудь авария с кораблем, а в семнадцатом, на Малой Коме, — неожиданное нападение местной формы жизни — конечно, не разумной. Я помню все подробности…

Шеффилд невольно затаил дыхание. Марк и в самом деле мог рассказать все подробности. Все. Процитировать на память все сообщения каждой из экспедиций, слово в слово, было для него так же легко, как сказать «да» или «нет». И он это сделает, если ему вздумается. Мнемонисты не обладают избирательностью. Это было одним из обстоятельств, которые делали невозможным их нормальное общение с нормальными людьми. По существу своему все мнемонисты — страшные зануды. Даже Шеффилд, привычный выслушивать все и не собиравшийся прерывать Марка, если тому захотелось поговорить, даже он вздохнул про себя.

— …Но это неважно, — продолжал Марк, и Шеффилд почувствовал огромное облегчение. — Они просто были совсем не такими, как экспедиция на Малышку. Это же была настоящая колония — 789 мужчин, 207 женщин и 15 детей моложе тринадцати лет. За первый же год к ним прибавилось еще 315 женщин, 9 мужчин и двое детей. Колония просуществовала два года, и причина ее гибели не установлена, если не считать того, что, судя по их сообщениям, это могла быть какая-то болезнь. Вот в чем действительно есть различие. Но сама Малышка ничем не выделяется — конечно, если не говорить о…

Марк умолк, как будто это было слишком несущественно и не заслуживало упоминания. Шеффилд чуть не закричал от нетерпения, но заставил себя произнести:

— А, об этом…

Марк сказал:

— Ну, это все знают. У Малышки два солнца, а у других — по одному.

Психолог чуть не заплакал от разочарования. Опять неудача!

Но что делать? В другой раз может повезти. С мнемонистом приходится быть терпеливым, иначе от него не будет никакого толку.

Он сел в гидравлическое кресло и поплотнее пристегнулся. Марк сделал то же (Шеффилд хотел бы ему помочь, но это было бы неразумно). Он взглянул на часы. Уже сейчас они, вероятно, спиралью идут на снижение.

Кроме разочарования, Шеффилд ощущал сильное беспокойство. Марк Аннунчио поступил неправильно, начав действовать согласно своему убеждению, будто капитан и все остальные его обманывают. Мнемонисты нередко думали, что раз им известно огромное количество фактов — значит, они знают все. Очевидно, это было их первейшее заблуждение. Поэтому они должны (так говорил Караганда!) сообщать свои сопоставления соответствующему начальству и никогда не должны действовать сами.

Но что означал этот проступок Марка? Он первым из мнемонистов покинул территорию Службы, первым расстался с себе подобными, первым оказался в одиночестве среди нонкомпосов. Как это на него подействует? Что он будет делать дальше? Не будет ли беды? И если будет, то как ее предотвратить?

На все эти вопросы доктор Освальд Мейер Шеффилд ответить не мог.

8

Тем, кто управлял кораблем, повезло. Им и, конечно, Саймону, который в качестве астрофизика и начальника экспедиции присоединился к ним по специальному разрешению капитана. Остальные члены экипажа были заняты на своих постах, а ученые на время спирального спуска к Малышке предпочли относительный комфорт своих гидравлических кресел.

Самым великолепным это зрелище было тогда, когда Малышка была еще довольно далеко и всю ее можно было окинуть взглядом.

На севере и на юге треть планеты покрывали ледяные шапки, только начавшие свое тысячелетнее отступление. Посадочная спираль «Трижды Г» была продолжена с севера на юг специально, чтобы можно было разглядеть полярные области, как настоял Саймон, хотя это была и не самая безопасная траектория. Поэтому под ними расстилалась то одна, то другая ледяная шапка. Обе они одинаково сияли в солнечных лучах: ось Малышки не имела наклона. И каждая шапка была разделена на секторы, как торт, разрезанный радужным ножом.

Одна треть была освещена обоими солнцами и сверкала ослепительно белым светом, который понемногу желтел к западу и зеленел к востоку. Восточнее белого сектора лежал следующий, вдвое уже его, освещенный только Лагранжем-I, и здесь снег горел сапфировыми отблесками. К западу еще полсектора, доступные только лучам Лагранжа-II, светились теплыми оранжево-красными тонами земного заката. Цвета полосами переходили друг в друга, отчего сходство с радугой еще усиливалось.

И, наконец, последняя треть казалась сравнительно темной, но можно было разглядеть, что и она делится на неравные части. Меньшая была в самом деле черной, а большая — слегка молочного цвета.

— Лунный свет? Ну конечно, — пробормотал Саймон и поспешно огляделся, не слышал ли кто-нибудь. Он не любил, когда кто-то наблюдал за тем, как в его уме складываются заключения. Они должны были представать перед студентами и слушателями в готовом, законченном виде, без всяких следов рождения и развития.

Но вокруг сидели только космонавты, которые ничего не слышали. В своих полетах они всякого насмотрелись, но здесь и они отрывались от приборов лишь для того, чтобы пожирать глазами открывавшиеся перед ними чудесные картины.

Спираль спуска изогнулась, переменила свое направление на юго-западное, обещавшее меньше всего риска при посадке. В рубку проник глухой рев прорезаемой атмосферы — сначала резкий и высокий, но становившийся все более низким и гулким.

До сих пор в интересах научных наблюдений (и к немалому беспокойству капитана) спираль была крутой, скорость снижалась медленно, а облетам планеты не было конца. Но как только корабль вошел в воздушную оболочку Малышки, перегрузки резко возросли, а поверхность планеты как будто бросилась им навстречу.

Ледяные шапки исчезли из виду, сменившись равномерным чередованием суши и воды. Под ними все реже и реже проносился материк с гористыми окраинами и равниной посередине, как суповая миска с двумя ледяными ручками. Материк занимал половину планеты — остальное было покрыто водой.

Большая часть океана в этот момент приходилась на темный сектор, а остальное было залито красновато-оранжевым светом Лагранжа-II. В этом свете вода казалась тускло-пурпурной. Там и сям виднелись багровые точки, к северу и к югу их становилось больше. Айсберги!

Часть суши находилась в красновато-оранжевом полусекторе, другая часть была освещена ярким белым светом. Только восточное побережье казалось синевато-зеленым. Поразительное зрелище представлял восточный горный хребет. Его западные склоны были красными, восточные — зелеными.

Корабль быстро замедлил свое движение. Он в последний раз пролетел над океаном. Началась посадка.

9

Первые шаги экспедиции на новой планете были достаточно осторожными и медленными. Саймон долго разглядывал цветные фотографии Малышки, снятые из космоса с наибольшей возможной точностью. По требованию членов экспедиции снимки были розданы и им, и не один из них застонал про себя при мысли, что в погоне за комфортом лишил себя возможности увидеть это великолепие в оригинале.

Борис Вернадский, что-то ворча, не отрывался от своего газового анализатора.

— По-моему, мы примерно на уровне моря, — сказал он. — Судя по величине g.

И он небрежно добавил, объясняя остальным:

— То есть гравитационной постоянной. Большинство все равно ничего не поняло, но он продолжал:

— Атмосферное давление — около 800 миллиметров ртутного столба, значит, процентов на пять выше, чем на Земле. И из них 240 миллиметров — кислород, а на Земле только 150. Неплохо.

Он как будто ожидал одобрительных откликов, но ученые предпочитали как можно меньше высказываться по поводу данных из чужой области. Вернадский продолжал:

— Конечно, азот. Скучно — природа повторяется как трехлетний ребенок, который выучил только три урока. Теряешь всякий интерес, когда видишь, что планета, где есть вода, всегда имеет кислородно-азотную атмосферу. Тоска, да и только.

— Что еще в атмосфере? — раздраженно спросил Саймон. — До сих пор мы слышали только про кислород, азот и еще познакомились с собственными соображениями дядюшки Бориса.

Вернадский оперся на спинку кресла и довольно добродушно огрызнулся:

— А вы кто такой? Начальник, что ли?

Саймон, для которого руководство экспедицией сводилось к необходимости писать длинные отчеты для Бюро, покраснел и мрачно повторил:

— Что еще есть в атмосфере, доктор Вернадский? Не глядя в свои записи, Вернадский ответил:

— От 0,01 до 1 процента водорода, гелия и двуокиси углерода — в порядке убывания. От 0,0001 до 0,001 процента аргона и неона в порядке убывания. От 0,000001 до 0,00001 процента радона, криптона и ксенона в порядке убывания. Информация не очень обильная. Все, что я могу из этих цифр извлечь, — это то, что Малышка окажется богатой ураном, бедной калием, и не удивительно, что у нее такие симпатичные ледяные шапки.

Это было сказано явно в расчете на то, что кто-нибудь удивленно спросит, откуда он знает, и кто-то, конечно, спросил. Довольный Вернадский ласково улыбнулся и ответил:

— Радона в атмосфере в 10 — 100 раз больше, чем на Земле. Гелия тоже. Радон и гелий образуются при радиоактивном распаде урана и тория. Вывод: урановых и ториевых минералов в коре Малышки в 10 — 100 раз больше, чем в земной. С другой стороны, аргона более чем в 100 раз меньше, чем на Земле. Скорее всего на Малышке вовсе не осталось первоначального аргона. На планетах такого типа аргон может образовываться только из калия-40 — одного из изотопов калия. Мало аргона — значит, мало калия. Проще пареной репы.

Один из ученых спросил:

— А насчет ледяных шапок?

Саймон, который знал ответ на этот вопрос, перебил Вернадского, собравшегося было ответить:

— Каково точное содержание двуокиси углерода?

— Ноль ноль шестнадцать миллиметра, — ответил Вернадский.

Саймон кивнул и от дальнейших разговоров воздержался.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил тот, кто задал первый вопрос.

— Двуокиси углерода примерно вдвое меньше, чем на Земле, а она вызывает парниковый эффект. Она пропускает к поверхности коротковолновую часть солнечного излучения, но не выпускает наружу длинноволновое тепловое излучение планеты. Когда в результате вулканической деятельности содержание двуокиси углерода повышается, планета нагревается, и начинается каменноугольный период с высоким уровнем океанов и минимальной поверхностью суши. Когда растительность начинает поглощать бедную двуокись углерода и толстеть за ее счет, температура падает, образуются ледники, начинается порочный круг оледенения, и вот пожалуйста…

— Что-нибудь еще есть в атмосфере? — спросил Саймон.

— Водяные пары и пыль. И вдобавок, вероятно, в каждом кубическом сантиметре взвешено несколько миллионов возбудителей разных заразных болезней.

Он произнес это довольно весело, но по комнате прошло какое-то движение. У многих захватило дыхание. Вернадский пожал плечами и сказал:

— Пока погодите волноваться. Мой анализатор хорошо отмывает пыль и споры. И вообще это не мое дело. Предлагаю Родригесу сейчас же вырастить свои проклятые культуры под стеклом. Под хорошим толстым стеклом!

10

Марк Аннунчио бродил повсюду. Он слушал с сияющими глазами и лез везде, чтобы слышать лучше. Члены экспедиции терпели это, относясь к нему с разной степенью неприязни в зависимости от характера и темперамента. Никто с ним не заговаривал.

Шеффилд держался поблизости от Марка. Он тоже почти не разговаривал. Все его усилия были направлены на то, чтобы не попадаться Марку на глаза. Он не хотел, чтобы Марк чувствовал, будто он его преследует; он хотел, чтобы мальчик чувствовал себя свободным. Он старался, чтобы каждое его появление выглядело случайным.

Он чувствовал, что эти попытки тщетны, но что он мог поделать? Он должен следить, чтобы мальчик не впутался в беду.

11

Микробиолог Мигель Антонио Родригес-и-Лопес был смуглый человек небольшого роста с иссиня-черными длинными волосами и репутацией заправского сердцееда как и подобало представителю латинской расы (избавиться от этой репутации он не стремился). Со своей обычной тщательностью и аккуратностью он вырастил культуры микроорганизмов из пыли, уловленной газовым анализатором Вернадского.

— Ничего, — сказал он в конце концов. — Те дурацкие культуры, которые растут, выглядят совершенно безвредными.

Ему возразили, что бактерии Малышки могут только казаться безобидными и что токсины и метаболические процессы нельзя изучать на глазок, даже вооружившись микроскопом.

Это вторжение в область его профессии возмутило его. Подняв бровь, он заявил:

— У меня на это чутье. Кто с мое поработает с микромиром, начинает чуять, есть опасность или нет.

Это было чистейшее хвастовство, но Родригес сумел подтвердить свои слова, тщательно перенеся пробы различных колоний микробов в буферные изотонические растворы и введя их концентрат хомякам, что не произвело на них никакого впечатления.

В большие контейнеры взяли пробы воздуха и впустили туда несколько мелких животных с Земли и других планет. На них это тоже не произвело впечатления.

12

Ботаником экспедиции был Невил Фоукс, державшийся весьма высокого мнения о своей красоте и подчеркивавший ее прической наподобие той, с которой древние скульпторы обычно изображали Александра Македонского; правда, наружность Фоукса сильно портил нос, куда более орлиный, чем у Александра. В течение двух суток (по счету Малышки) Фоукс совершил облет планеты на одной из атмосферных ракет «Трижды Г». Он был единственный человек на корабле, помимо экипажа, который умел управлять такой ракетой, так что задача, естественно, легла на его плечи. Казалось, Фоукс не слишком этому радовался.

Он вернулся в целости и сохранности, не пытаясь скрыть улыбку облегчения. Его облучили, чтобы стерилизовать поверхность эластичного скафандра, предназначенного для защиты от губительного действия внешней среды на планетах с нормальным давлением в таких случаях прочный суставчатый космический скафандр был не нужен. Ракету еще сильнее облучили и укрыли пластиковым чехлом.

Фоукс с гордостью демонстрировал множество цветных снимков. Центральная равнина континента была невероятно плодородной. Реки были полноводны, горы — круты и покрыты снегом, с обычными пиротехническими эффектами солнечного освещения. При свете одного Лагранжа-II растительность казалась мрачноватой, темной, как запекшаяся кровь. Но в лучах Лагранжа-I или обоих солнц сразу яркая пышная зелень и блеск многочисленных озер (особенно на севере и на юге, у кромки отступающих ледников) заставили многих с тоской вспоминать далекую родину.

— Посмотрите, — сказал Фоукс.

Он снизился, чтобы снять луг, поросший огромными цветами ярко-алого цвета. При высоком ультрафиолетовом излучении Лагранжа-I экспозиции были по необходимости очень короткими, и, несмотря на скорость ракеты, каждый цветок выделялся ярким, резким пятном.

— Уверяю вас, — сказал Фоукс, — каждый из них не меньше двух метров в поперечнике.

Все не скрывали своего восхищения цветами. Потом Фоукс добавил:

— Конечно, никакой разумной жизни.

Шеффилд поднял взгляд от фотографий. В конце концов, люди и разум были его специальностью.

— Откуда вы знаете?

— Посмотрите сами, — сказал ботаник. — Вот фотографии. Никаких городов, никаких дорог, никаких искусственных водоемов, никаких признаков искусственных сооружений.

— Это значит, что нет машинной цивилизации, — возразил Шеффилд, — только и всего.

— Даже обезьянолюди построили бы хижины и разводили бы огонь, — ответил обиженный Фоукс.

— Континент в десять раз больше Африки, а вы облетели его за два дня. Вы могли многое не заметить.

— Не так уж много, — горячо возразил Фоукс. — Я пролетел над всеми значительными реками от их устьев до истоков и осмотрел оба побережья. Если здесь есть поселения, то они должны быть именно там.

— Если считать семьдесят два часа на два побережья по восемь тысяч миль каждое в десяти тысячах миль друг от друга, да еще много тысяч миль рек, то это был довольно-таки беглый осмотр.

— К чему эти разговоры? — вмешался Саймон. — Во всей Галактике, на ста с лишним тысячах планет, единственная обнаруженная разумная жизнь — гомо сапиенс. Вероятность разумной жизни на Трое практически равна нулю.

— Да? — возразил Шеффилд. — Таким же способом можно доказать, что и на Земле нет разумной жизни.

— В докладе Макоямы не говорилось ни о какой разумной жизни, — ответил Саймон.

— А много ли у него было времени? Это то же самое, что потыкать пальцем в стог сена и сообщить, что иглы там нет.

— О, вечная Вселенная, — раздраженно сказал Родригес, — что за дурацкие споры? Будем считать гипотезу о наличии здесь разумной жизни неподтвержденной и оставим это. Надеюсь, мы еще не кончили исследования?

13

Копии этих первых снимков поверхности Малышки были помещены в картотеку, доступ к которой был открыт для всех. После второго облета Фоукс вернулся подавленным, и последовавшее совещание проходило в куда более мрачной атмосфере.

Новые снимки обошли всех, а потом Саймон запер их в сейф, который мог открыть только он сам или же мощный ядерный взрыв.

Фоукс рассказывал:

— Обе большие реки текут в меридиональном направлении вдоль восточных отрогов западной горной цепи. Та, что побольше, вытекает из северной полярной шапки, поменьше — из южной. Притоки текут к западу с восточного хребта, пересекая всю центральную равнину. Очевидно, она имеет уклон к западу. Вероятно, этого можно было ожидать: восточная горная цепь выше, мощнее и протяженнее западной. Я не смог ее измерить, но не удивлюсь, если она не уступит Гималаям. Она похожа на хребет Ву-Чао на Гесперусе. Чтобы перелететь ее, приходится забираться в стратосферу, а обрывы… Ух!

Он заставил себя вернуться к теме разговора.

— Так вот, обе главные реки сливаются в сотне миль южнее экватора и изливаются через разрыв в западном хребте. Оттуда до океана чуть меньше восьмидесяти миль. Их устье — идеальное место для столицы планеты. Здесь сходятся торговые пути со всего континента, так что это неизбежно должен быть центр торговли. Даже если говорить о торговле только в пределах планеты, товары с восточного берега все равно пришлось бы везти морем. Преодолевать восточный хребет невыгодно. Кроме того, есть еще острова, которые вы видели при посадке. Поэтому даже если бы мы не знали широты и долготы поселения, я искал бы его именно там. А эти поселенцы думали о будущем. Именно там они и устроились. Нови тихо сказал:

— Во всяком случае им казалось, что они думают о будущем. От них, наверное, немного осталось?

Фоукс попытался отнестись к этому философски.

— Прошло больше ста лет, чего же вы хотите? Но от них осталось куда больше, чем я ожидал. Дома были в основном сборными. Они обрушились, и местность заросла. Но то, что сохранилось, обязано этим ледниковому климату Малышки. Деревья — или что-то вроде деревьев — невелики и, очевидно, растут медленно. Но все равно расчищенное место заросло. С воздуха узнать его можно только потому, что молодая поросль имеет другую окраску и выглядит не так, как окружающие леса.

Он показал на одну из фотографий:

— Вот просто куча лома. Может быть, здесь когда-то стояли механизмы. А это, по-моему, кладбище.

— А останки? Кости? — спросил Нови. Фоукс покачал головой.

— Но не могли же последние, кто остался в живых, похоронить сами себя! — сказал Нови.

— Вероятно, это сделали животные, — сказал Фоукс. Он встал и отвернулся от собеседников. — Когда я пробирался там, шел дождь. Он падал на плоские листья над головой, а под ногами была мягкая, мокрая земля. Было темно и мрачно. Дул холодный ветер, на снимках это не чувствуется, но мне казалось, что вокруг — тысяча призраков, которые чего-то ждут…

Его настроение передалось всем присутствующим.

— Прекратите! — в ярости сказал Саймон.

Острый носик Марка Аннунчио, стоявшего позади всех, прямо-таки дрожал от любопытства. Он повернулся к Шеффилду и прошептал.

— Призраки? Но не было ни одного достоверного случая… Шеффилд дотронулся до тощего плеча Марка.

— Это только так говорится, Марк. Но не огорчайся, что он не имел это в виду буквально. Ты присутствуешь при рождении суеверия, а это тоже неплохо, верно?

14

Вечером в тот день, когда Фоукс вернулся из второго облета, угрюмый капитан Фолленди разыскал Саймона и, откашлявшись, сказал:

— Дело плохо, доктор Саймон. Люди беспокоятся. Очень беспокоятся.

Ставни иллюминаторов были открыты. Лагранж-I уже шесть часов как закатился, и кроваво-красный свет заходящего Лагранжа-II окрашивал в багровый цвет лицо капитана и его короткие седые волосы.

Саймон, у которого вся команда и капитан в особенности вызывали сдержанное раздражение, спросил:

— В чем дело, капитан?

— Уже две недели здесь. По земному счету. До сих пор никто не выходит без скафандра. Каждый раз облучаются, когда приходят обратно. Что-нибудь неладное в воздухе?

— Насколько нам известно, нет.

— Тогда почему нельзя им дышать?

— Это решаю я, капитан.

Лицо капитана и в самом деле побагровело. Он сказал:

— В договоре сказано, что я не должен оставаться, если что-нибудь угрожает безопасности корабля. А перепуганный экипаж на грани бунта мне ни к чему.

— Разве вы не можете сами управиться со своими людьми?

— В разумных пределах.

— Но что их беспокоит? Это новая планета, и мы стараемся не рисковать. Неужели они этого не понимают?

— Две недели, и все еще не хотим рисковать. Они думают, мы что-то скрываем. И они правы. Вы это знаете. Кроме того, выход на поверхность всегда необходим. Он нужен команде. Даже на голый обломок в милю шириной. Нужно отвлечься от корабля. От обычных дел. Не могу им в этом отказывать.

— Дайте мне время до завтра, — недовольно ответил Саймон.

15

На следующий день ученые собрались в обсерватории. Саймон сказал.

— Вернадский говорит, что исследования воздуха дают отрицательные результаты. Родригес не обнаружил в нем никаких патогенных организмов.

Последние его слова вызвали всеобщее сомнение.

— Но поселок умер от болезни, даю голову на отсечение, — возразил Нови.

— Возможно, — ответил сразу Родригес, — но попробуйте объяснить, каким образом. Этого не может быть. Я могу это повторять сколько угодно. Судите сами. Почти на всех планетах типа Земли зарождается жизнь, и эта жизнь почти всегда имеет белковую природу и почти всегда — или клеточную, или вирусную организацию. И только. Этим сходство исчерпывается. Вы, неспециалисты, думаете, что все равно — Земля или другая планета. Что микробы — это микробы, а вирусы — это вирусы. А я говорю, что вы не понимаете, какие бесконечные возможности разнообразия заложены в молекуле белка. Даже на Земле у каждого вида — свои болезни. Некоторые могут распространяться на несколько видов, но на Земле нет ни единой патогенной формы жизни, которая могла бы угрожать всем видам. Вы думаете, что для вируса или бактерии, развивавшихся на другой планете независимо в течениемиллиарда лет, со своими аминокислотами, со своими ферментными системами, со своим обменом веществ, человек окажется питательным, как конфетка? Уверяю вас, это наивно.

Нови, глубоко уязвленный тем, что его, врача, отнесли к «вам, неспециалистам», не собирался так легко отступить.

— Но человек везде несет с собой своих микробов. Кто сказал, что вирус обычного насморка не может в условиях какой-нибудь планеты дать мутацию, которая неожиданно окажется смертоносной? Или грипп. Такое случалось даже на Земле. Помните, в 2755 году…

— Я прекрасно знаю про эпидемию паракори 2755 года, — перебил Родригес. — И про эпидемию гриппа 1918 года, и про Черную Смерть. Но разве такое случалось за последнее время? Пусть это поселение было основано больше столетия назад — но ведь все равно это была не доатомная эпоха. Там были врачи. У них были запасы антибиотиков. В конце концов, они умели вызывать защитные реакции организма. Это не так уж сложно. А кроме того, сюда была послана санитарная экспедиция.

Нови похлопал себя по круглому животу и упрямо сказал:

— Все симптомы указывали на заболевание дыхательной системы: одышка…

— Я все это знаю, но я говорю вам, что это не могло быть инфекционное заболевание. Это невозможно.

— Тогда что же это было?

— Это выходит за пределы моей компетенции. Я могу сказать, что это была не инфекция. Даже мутантная. Это математически невозможно.

Он сделал ударение на слове «математически».

Среди слушателей произошло какое-то движение. Вперед, к Родригесу, проталкивался Марк Аннунчио. Он заговорил — впервые на подобном совещании.

— Математически? — живо переспросил он.

Шеффилд, пустив в ход локти и с полдюжины раз извинившись, протолкался за ним. Родригес, охваченный крайним раздражением, выпятил нижнюю губу:

— А тебе чего от меня надо?

Марк весь съежился, но переспросил, хотя уже без прежней живости:

— Вы сказали, что это математически не может быть инфекция. Я не понял — каким образом… математика…

Он умолк.

— Я высказал свое профессиональное мнение, — официальным, немного напыщенным тоном произнес Родригес и отвернулся. Ставить под вопрос профессиональное мнение было не принято: это могли позволить себе только коллеги по профессии. Во всех остальных случаях это означало подвергнуть сомнению опыт и знания специалиста. Марк знал все это, но он был сотрудником Мнемонической Службы. Все остальные в изумлении застыли, когда он дотронулся до плеча Родригеса и сказал:

— Я знаю, что это ваше профессиональное мнение, но я все-таки хотел бы, чтобы вы его объяснили.

Он не стремился быть навязчивым: он просто констатировал факт.

Родригес резко повернулся к нему:

— Ты хотел бы, чтобы я его объяснил? А кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы?

Марка немного смутила горячность, с которой это было сказано, но тут рядом с ним оказался Шеффилд, и к нему снова вернулась смелость, а вместе с ней пришел и гнев. Он не обратил внимания на Шеффилда, который что-то быстро ему зашептал, и громко сказал:

— Я — Марк Аннунчио из Мнемонической Службы, и я задал вам вопрос. Я хочу, чтобы вы объяснили свои слова.

— А я их объяснять не желаю Шеффилд, будьте добры, уберите отсюда этого молодого психа и уложите его спать. И пусть он потом держится от меня подальше. Сопливый осел!

Последние слова были сказаны как будто про себя, но вполне явственно.

Шеффилд взял Марка за руку, но тот вырвался и завопил:

— Вы — глупец! Нонкомпос! Вы… кретин! Двуногая забывальня! Дырявые мозги! Пустите меня, доктор Шеффилд! Вы ничего не знаете, ничего не помните из тех жалких крох, которые ухитрились выучить! Вы не знаете собственной специальности! Все вы…

— Ради Бога, — крикнул Саймон, — Шеффилд, уведите отсюда вашего молодого идиота!

Побагровевший Шеффилд нагнулся к Марку, схватил его в охапку, поднял в воздух и вытащил из комнаты.

За дверью Марк, из глаз которого брызнули слезы, с трудом проговорил:

— Пустите меня. Я хочу слушать… Слушать, что они говорят.

— Тебе не надо туда возвращаться. Прошу тебя, Марк, — ответил Шеффилд.

— Я не буду. Не беспокойтесь. Но… Он не закончил.

16

В это время в обсерватории измученный Саймон говорил:

— Ладно. Все в порядке. Давайте вернемся к делу. Ну успокойтесь! Я согласен с точкой зрения Родригеса. Она меня вполне удовлетворяет, и я не думаю, что профессиональное мнение Родригеса кто-нибудь еще здесь будет оспаривать.

— Пусть только попробует! — проворчал Родригес. Его глаза горели сдержанной яростью.

Саймон продолжал:

— И так как инфекции бояться не приходится, я разрешаю капитану Фолленби выпустить экипаж из корабля без специальных мер предосторожности. Кажется, задержка отпуска плохо сказывается на настроении людей. Есть у кого-нибудь возражения?

Возражений не было.

— Кроме того, я не вижу причины, почему бы нам не перейти к следующему этапу исследований. Я предлагаю поставить лагерь на месте первого поселения. Я назначаю группу из пяти человек, которая переедет туда. Фоукс — он умеет водить ракету; Нови и Родригес — для обработки биологических данных; Вернадский и я, представители химии и физики. Все существенные данные по специальности остальных будут, конечно, им, сообщаться, и мы будем ждать от них помощи в выборе направления работ и так далее. Со временем, возможно, там будут работать все, но пока — только эта маленькая группа. И до особого распоряжения связь между нами и основной группой на корабле будет поддерживаться только по радио. Если выяснится, что причина катастрофы, какова бы она ни была, локализована на месте поселения, вполне достаточно будет потерять пять человек.

— Но колония, прежде чем погибнуть, жила на Малышке несколько лет, — возразил Нови. — Во всяком случае больше года. Может пройти много времени, пока мы убедимся, что опасности нет.

— Мы не колония, — ответил Саймон. — Мы — группа специалистов, которая ищет причину катастрофы. Если ее можно найти, мы ее найдем, а найдя, устраним. И никаких нескольких лет на это нам не потребуется.

17

Марк Аннунчио сидел на койке, охватив руками колено и опустив голову. Глаза его были сухими, но в голосе слышалась горькая обида.

— Они меня не берут, — сказал он. — Они не хотят, чтобы я ехал с ними.

Шеффилд в полной растерянности сидел в кресле напротив юноши.

— Может быть, они возьмут тебя потом.

— Нет, — горячо возразил Марк, — не возьмут. Они меня ненавидят. И потом я хочу ехать сейчас. Я еще никогда не был на другой планете. Тут столько можно увидеть и изучить! Они не имеют права не взять меня, если я хочу.

Шеффилд покачал головой. Мнемонисты были твердо приучены к мысли, что их долг — собирать факты и что никто и ничто не может и не должно их остановить. Может быть, по возвращении на Землю стоит внести предложение — как-то ослаблять это убеждение внушением. В конце концов время от времени мне монистам придется жить в реальном мире. Может быть, все больше и больше с каждым поколением, по мере того как их роль в Галактике будет расти.

В виде опыта он попробовал предостеречь Марка:

— Знаешь, это может быть опасно.

— Неважно. Я должен знать. Я должен узнать все об этой планете. Доктор Шеффилд, пойдите к доктору Саймону и скажите ему, что я поеду.

— Ну, Марк!

— Если вы не хотите, я сам пойду.

Он поднялся с постели, всерьез готовый отправиться немедленно.

— Посмотри, ты же очень возбужден. Марк стиснул кулаки.

— Это несправедливо, доктор Шеффилд. Эту планету нашел я. Это моя планета!

Шеффилд почувствовал сильные угрызения совести. То, что сказал Марк, отчасти было правдой. Никто, кроме разве что Марка, не знал этого лучше, чем Шеффилд. И никто лучше, чем Шеффилд, опять-таки кроме Марка, не знал историю Малышки.

Только в последние двадцать лет, столкнувшись с проблемой растущего перенаселения старых планет, Конфедерация Планет приступила к систематическому исследованию Галактики. До этого человечество заселяло новые миры наугад. В поисках новых земель и лучших условий жизни мужчины и женщины отправлялись туда, где, по слухам, были пригодные для жизни планеты, или посылали туда разведочные группы добровольцев.

110 лет назад одна такая группа обнаружила Малышку. Они не сделали официального объявления об открытии, потому что не хотели, чтобы за ними последовали полчища земельных спекулянтов, предпринимателей, горнопромышленников и вообще всякого сброда. Спустя несколько месяцев некоторые холостые мужчины добились доставки туда женщин, и некоторое время колония процветала.

Только через год, когда часть людей уже умерла, а большинство остальных были больны или при смерти, они дали сигнал бедствия на ближайшую населенную планету Преторию. Преторианское правительство, которое переживало в этот момент очередной кризис, переслало весть о несчастье секторальному правительству на Альтмарк и сочло себя вправе забыть о нем.

С Альтмарка на Малышку был сразу же выслан санитарный корабль. Он сбросил на планету сыворотки и разные другие медикаменты. Садиться корабль не стал, потому что находившийся на борту врач на расстоянии поставил диагноз — «грипп» — и в своем докладе сильно преуменьшил опасность. По его словам, сброшенные медикаменты должны были прекрасно помочь справиться с болезнью. Вполне возможно, что сесть на планету не позволил экипаж корабля, опасавшийся заразы. Впрочем, об этом в официальном докладе ничего не говорилось.

Три месяца спустя с Малышки пришло последнее сообщение, гласившее, что в живых осталось только десять человек и те уже умирают. Они умоляли о помощи. Это сообщение было переправлено на Землю вместе с докладом санитарной экспедиции. Но Центральное правительство представляло собой огромный лабиринт, в котором сообщения то и дело терялись, если не находилось какого-нибудь лично заинтересованного человека, достаточно влиятельного, чтобы довести дело до конца. А людей, заинтересованных в судьбе далекой неизвестной планеты, где умирали десять мужчин и женщин, не нашлось.

Сообщение было зарегистрировано и забыто. В течение столетия человеческая нога не ступала по поверхности Малышки.

Потом, когда началась новая шумиха вокруг галактических исследований, сотни кораблей начали там и сям бороздить огромные просторы Галактики. Сообщения об открытии новых планет сначала потекли тонкой струйкой, а потом хлынули потоком. Многие из них принадлежали Хидошеки Макояме, который дважды пролетел через звездное скопление Геркулеса. Во второй раз он и погиб, совершая вынужденную посадку. По субэфиру прилетел его напряженный, полный отчаяния голос, несший последнее сообщение: «Поверхность быстро приближается; корпус раскаляется докр…», и все оборвалось.

Год назад все накопившиеся сведения, обработка которых была уже никому не под силу, ввели в перегруженную вычислительную машину в Вашингтоне. Этому придавалось такое большое значение, что ждать очереди пришлось всего пять месяцев. Машине был задан вопрос о планетах, пригодных для жизни, и Малышка возглавила список.

Шеффилд помнил, какой восторг это вызвало. Звездная система Лагранжа была разрекламирована на всю Галактику, а один толковый молодой служащий Бюро по делам периферии, понимавший необходимость дружеской теплоты в отношении людей к планете, придумал название — «Малышка». Преимущества Малышки были стократно преувеличены. О ее плодородии, климате («вечная весна Новой Англии») и прежде всего о ее великом будущем шумели повсюду. «В течение миллиона лет, — кричала реклама, — Малышка будет становиться все богаче. В то время как все планеты стареют, Малышка будет молодеть по мере того, как будут отступать ледники, освобождая новые просторы суши. Всегда — новые земли; всегда — непочатые природные ресурсы!»

В течение миллиона лет!

Это был шедевр Бюро, Это должно было стать успешным началом правительственной программы колонизации. С этого наконец-то должно было начаться научное освоение Галактики на благо человечества.

И тут появился Марк Аннунчио. Он многое слышал обо всем этом и, как любой простой землянин, был потрясен открывающимися перспективами. Но однажды он припомнил кое-что такое, что он видел, лениво перелистывая архивные дела Бюро по делам периферии. Это был доклад санитарной экспедиции, посвященный одной планете в одной звездной системе, местонахождение и описание которой в точности совпадали с местонахождением и описанием группы Лагранжа.

Шеффилд прекрасно помнил тот день, когда Марк пришел к нему с этой новостью.

Он помнил и выражение лица государственного секретаря по делам периферии, когда эту новость сообщили ему. Он видел, как квадратная челюсть секретаря медленно отвисла, а его глаза наполнились бесконечным испугом.

Это касалась правительства! Оно собиралось отправить на Малышку миллионы людей. Оно обещало предоставлять земельные участки и ссуды на обзаведение посевным фондом, сельскохозяйственными машинами и промышленным оборудованием. Малышка должна была стать для многочисленных избирателей обетованной землей, а для остальных — воплощением мечты о новых обетованных землях.

Если по какой-нибудь причине Малышка окажется опасной для жизни, это будет означать политическое самоубийство для всех лиц в правительстве, так или иначе связанных с этим проектом. А это были немалые фигуры, помимо секретаря по делам периферии.

После нескольких дней колебаний секретарь сказал Шеффилду.

— Похоже, придется выяснить, что случилось, и как-нибудь использовать это в пропаганде. Как вы думаете, сможем мы это нейтрализовать?

— Если то, что случилось, не слишком ужасно.

— Но ведь этого не может быть! Что там могло случиться? На лице секретаря было написано отчаяние. Шеффилд пожал плечами.

Секретарь сказал:

— Послушайте, мы можем послать на эту планету корабль со специалистами. Конечно, добровольцев, и таких, на которых можно положиться. Мы задержим дела здесь и протянем до их возвращения. Как вы думаете, выйдет из этого что-нибудь?

Шеффилд не был в этом уверен, но ему внезапно представилось, как он летит в эту экспедицию и берет с собой Марка. Он мог бы изучить поведение мнемониста в необычной обстановке, а если благодаря Марку тайна будет раскрыта…

Что там скрывается какая-то тайна, предполагалось с самого начала. В конце концов, от гриппа не умирают. А санитарный корабль не садился на планету и не мог сообщить, что там происходило на самом деле. Счастье корабельного врача, что он умер 37 лет назад, иначе теперь ему не миновать бы трибунала.

Так вот, если Марк поможет раскрыть тайну, это послужит небывалому укреплению Мнемонической Службы. Она заслужит благодарность правительства…

Но теперь…

Шеффилд подумал: а знает ли Саймон, как всплыло дело о первом поселении? В том, что этого не знает никто из экипажа, Шеффилд был уверен. Бюро не стало бы кричать об этом на каждом перекрестке.

Но воспользоваться этой историей, чтобы вырвать уступку у Саймона, было бы неразумно. Если всем станет известно, как Марк исправил ошибку Бюро («глупость», как это, несомненно, назовет оппозиция), Бюро попадет в неудобное положение. А оно может не только отблагодарить, но и отомстить. Не стоило рисковать навлечь на Мнемоническую Службу месть Бюро.

Впрочем…

Шеффилд принял решение и встал.

— Ладно, Марк. Я добьюсь, чтобы тебя взяли на место первого поселения. Я добьюсь, чтобы взяли нас обоих. А пока сиди тут и жди меня. Обещай, что ты ничего не будешь предпринимать сам.

— Ладно, — ответил Марк и снова уселся на койку.

18

— Ну, что у вас, доктор Шеффилд? — спросил Саймон. Астрофизик сидел за столом, на котором аккуратные стопки бумаг и микрофильмов окружали маленький интегратор Макфрида, и смотрел на вошедшего Шеффилда.

Шеффилд небрежно присел на тщательно застеленную койку Саймона. Он заметил недовольный взгляд астрофизика, но не смутился.

— Я не согласен с вашим выбором людей для работы на месте поселения. Получается, что вы отобрали двоих представителей точных наук и троих биологов, верно?

— Да.

— И вы думаете, что охватили все?

— О Господи! Вы хотите что-нибудь предложить?

— Я хотел бы отправиться сам.

— Зачем?

— У вас некому будет заниматься наукой о человеческой психике.

— О человеческой психике? Великий космос! Доктор Шеффилд, посылать туда даже пять человек — уже большой риск. В сущности, доктор, вы и ваш… хм… подопечный были включены в научный персонал экспедиции по распоряжению Бюро по делам периферии без всякого согласования со мной. Я буду говорить прямо: если бы спросили меня, я высказался бы против. Я не вижу, чем наука о человеческой психике может помочь в таком исследовании. Очень жаль, что Бюро пожелало провести в подобной обстановке эксперимент с мнемонитом. Мы не можем допустить таких сцен, как только что с Родригесом.

Шеффилду стало ясно: Саймон не знает о том, какое отношение имел Марк к самому решению послать эту экспедицию. Он сел прямо, уперся руками в колени, выставив локти в стороны, и напустил на себя ледяную официальность.

— Итак, вы, доктор Саймон, не видите, чем наука о человеческой психике может помочь в таком исследовании? А что, если я скажу вам, что гибель первого поселения можно объяснить очень просто на основе психологии?

— Это меня не убедит. Психолог все что угодно может объяснить, но ничего не может доказать.

Саймон ухмыльнулся, довольный только что придуманным афоризмом. Шеффилд пропустил его мимо ушей и продолжал:

— Позвольте мне высказаться несколько подробнее. Чем Малышка отличается от всех 83 тысяч населенных планет?

— Мы еще не располагаем полной информацией. Я не могу этого сказать.

— Бросьте. Вся необходимая информация была у вас еще до того, как мы отправились сюда. У Малышки — два солнца.

— Ну конечно.

На лице астрофизика отразилось какое-то едва заметное смущение.

— И цветных солнца, заметьте. Цветных. Знаете, что это значит? Это значит, что человек, например вы или я, стоя в свете обоих солнц, отбрасывает две тени — зелено-голубую и красно-оранжевую. Длина каждой, естественно, меняется в зависимости от времени суток. Вы изучили распределение цветов в этих тенях? Как это у вас называется — спектры отражения?

— Я думаю, — высокомерно произнес Саймон, — что они будут такими же, как спектры испускания солнц. Что вы хотите этим сказать?

— Надо было посмотреть. Может быть, некоторые длины волн поглощаются атмосферой? Или растительностью? А луна Малышки — Сестренка? Я следил за ней последние несколько ночей. Она тоже цветная, и цвета меняют свое расположение.

— Ну конечно же, черт возьми. Она проходит два независимых цикла фаз — от каждого солнца.

— Вы и ее спектр отражения не исследовали, верно?

— Где-то он есть. Это не представляет интереса. А почему это интересует вас?

— Дорогой доктор Саймон, это давно установленный психологией факт — сочетание красных и зеленых цветов оказывает вредное влияние на психическую устойчивость. Здесь перед нами случай, где неизбежна, как мы говорим, красно-зеленая хромопсихическая ситуация, да еще при таких обстоятельствах, которые представляются человеку в высшей степени противоестественными. Вполне возможно, что хромопсихоз может в этих условиях развиться в летальную стадию, когда он вызывает гипертрофию троицыных фолликул с последующей церебральной кататонией.

Саймон был совершенно сражен. Он пробормотал:

— Никогда ни о чем подобном не слыхал.

— Конечно нет, — ответил Шеффилд (теперь настала его очередь быть высокомерным). — Вы не психолог. Не собираетесь же вы усомниться в моем профессиональном мнении?

— Разумеется, нет. Но из последних сообщений колонии ясно, что они умирали от чего-то вроде дыхательного расстройства.

— Верно, но Родригес это отрицает, а вы соглашаетесь с его профессиональным мнением.

— Я не говорил, что это дыхательное расстройство. Я сказал — что-то вроде. А при чем здесь ваш красно-зеленый хромо- как его бишь?

Шеффилд покачал головой:

— У вас, неспециалистов, всегда бывают неправильные представления. Если имеется какое-то физическое явление, это еще не значит, что оно не может иметь психологической причины. Самый убедительный довод в пользу моей теории — то, что хромопсихоз, как известно, проявляется сперва как психогенное дыхательное расстройство. Я полагаю, вы не знакомы с психогенными заболеваниями?

— Нет. Это за пределами моей компетенции.

— Да, пожалуй. Так вот, мои расчеты показывают, что при повышенном содержании кислорода на этой планете психогенное дыхательное расстройство не только неизбежно, но и должно проходить особенно остро. К примеру, вы наблюдали луну… то есть Сестренку в последние ночи?

— Да, я наблюдал Илион, — даже сейчас Саймон не забыл официального названия Сестренки.

— Вы подолгу, внимательно разглядывали ее? При большом увеличении?

— Да.

Саймону явно становилось не по себе.

— Ага, — ответил Шеффилд. — Так вот, цвета луны в последние несколько ночей были особенно опасны. Вы не могли не ощутить, что у вас слегка воспалена слизистая оболочка носа и слегка зудит в горле. Боли пока еще, вероятно, нет. Вы, наверное, кашляете, чихаете? Вам что-то чуть мешает глотать?

— Пожалуй, я…

Саймон проглотил слюну и сделал глубокий вдох. Потом он вскочил с искаженным лицом, стиснув кулаки:

— Клянусь великой Галактикой, Шеффилд, вы не имели права об этом молчать! Я все это чувствую. Что теперь делать, Шеффилд? Это ведь излечимо? Проклятье, Шеффилд, — он сорвался на крик, — почему вы не сказали этого раньше?!

— Потому что в том, что я сказал, — спокойно ответил Шеффилд, — нет ни слова правды. Ни единого слова. Цвет никому не приносит вреда. Сядьте, доктор Саймон. У вас довольно глупый вид.

— Вы сказали, — произнес ничего не понимающий Саймон, начиная задыхаться, — вы сказали, что это ваше профессиональное мнение…

— Мое профессиональное мнение! Господи, Саймон, почему профессиональное мнение производит такое магическое действие? Человек может солгать или же просто чего-то не знать, даже в своей области. Специалист может ошибиться из-за незнания смежных дисциплин. Он может быть убежден в своей правоте и все-таки ошибаться. Взять хотя бы вас. Вы знаете, как устроена вся Вселенная, а я ничего не знаю, если не считать того, что звезды иногда мерцают, а световой год — это что-то очень длинное. И все равно вы благополучно проглотили такую чушь, которая уморила бы со смеху любого психолога-первокурсника. Не думаете ли вы, Саймон, что нам пора поменьше заботиться о профессиональных мнениях и побольше — о всеобщей координации действий?

Кровь медленно отливала от лица Саймона, пока оно не стало белым, как воск. Дрожащими губами он прошептал:

— Под прикрытием профессионального мнения вы хотели меня одурачить!

— Примерно так, — ответил Шеффилд.

— Никогда еще, никогда я не… — Саймон осекся и продолжал: — Никогда не видел ничего столь гнусного и неэтичного.

— Я хотел доказать вам, что я прав.

— О, вы доказали. Вы все доказали, — Саймон понемногу приходил в себя, и его голос уже приближался к обычному. — Вы хотите, чтобы я взял с собой вашего мальчишку.

— Верно.

— Нет. Нет и еще раз нет. Такой ответ был бы до того, как вы вошли сюда, а теперь — тысячу раз нет.

— Но почему? Я хочу сказать — почему еще до того, как я сюда вошел?

— Он психически болен. Его нельзя держать вместе с нормальными людьми.

Шеффилд мрачно возразил:

— Я бы попросил вас не говорить о психических болезнях. Вы для этого недостаточно компетентны. Если уж вы так строго соблюдаете профессиональную этику, будьте добры не вторгаться в мою область в моем присутствии. Марк Аннунчио совершенно нормален.

— После этой сцены с Родригесом? Ого! Как бы не так!

— Марк имел право задать вопрос. Это его работа и его долг. Родригес не имел права хамить.

— С вашего разрешения, я должен считаться прежде всего с Родригесом.

— Почему? Марк Аннунчио знает больше Родригеса. Уж если на то пошло, он знает больше нас с вами. Что вам нужно — привезти на Землю толковый доклад или удовлетворить свое мелочное самолюбие?

— Вы говорите, что ваш мальчишка много знает. Это ничего не значит. Я согласен, что он — прекрасный попугай. Но он ничего не понимает. Мой долг — обеспечить ему доступ ко всем данным, потому что меня обязало Бюро. Они меня не спросили, но хорошо, я согласен пойти навстречу. Он получит все данные — здесь, на корабле.

— Это несправедливо, Саймон, — возразил Шеффилд. — Он должен выехать на место. Он может увидеть такое, чего не заметят ваши драгоценные специалисты.

Ледяным тоном Саймон ответил:

— Очень может быть. Тем не менее, Шеффилд, я отказываю. И нет таких доводов, которые могли бы меня переубедить.

Даже нос у астрофизика побелел от сдерживаемой ярости.

— Потому что я вас одурачил?

— Потому что вы нарушили самый святой долг специалиста. Ни один уважающий себя специалист не употребит во зло незнание другого специалиста в своей области.

— Значит, я вас одурачил. Саймон отвернулся.

— Я прошу вас уйти. Впредь до конца экспедиции мы с вами будем общаться только по самым необходимым делам.

— Но если я уйду, — ответил Шеффилд, — об этом могут услышать остальные.

Саймон вздрогнул.

— Вы расскажете об этом?

На его губах мелькнула холодная, презрительная усмешка.

— Вы только покажете всем, какой вы негодяй.

— О, сомневаюсь, чтобы они приняли это всерьез. Все знают, что психологи не прочь пошутить. И потом, им будет не до того — так они будут смеяться над вами. Представляете — такой величественный доктор Саймон поверил, что у него болит горлышко, и взмолился о помощи, наслушавшись всякой таинственной чепухи!

— Кто вам поверит? — вскричал Саймон.

Шеффилд поднял правую руку. Между большим и указательным пальцами он держал маленький прямоугольный предмет, утыканный кнопками.

— Карманный магнитофон, — сказал он и тронул одну из кнопок. Голос Саймона произнес:

«Ну, что у вас, доктор Шеффилд?»

Голос звучал напыщенно, властно и самодовольно.

— Дайте!

Саймон бросился на долговязого психолога. Шеффилд оттолкнул его.

— Не прибегайте к насилию, Саймон. Я не так уж давно занимался борьбой. Послушайте, я предлагаю вам сделку.

Саймон все еще рвался к нему, кипя яростью и забыв о собственном достоинстве. Шеффилд медленно отступая, удерживал его на расстоянии вытянутой руки.

— Разрешите нам с Марком лететь, и никто никогда об этом не услышит.

Саймон понемногу приходил в себя.

— Тогда вы мне это отдадите? — задыхаясь, с трудом выговорил он.

— Обещаю, что отдам — и после того, как мы с Марком будем на месте поселения.

— Я должен поверить на слово вам? — Саймон постарался вложить в свои слова как можно больше презрения.

— А почему бы и нет? Во всяком случае можете поверить, что я наверняка расскажу обо всем, если вы не согласитесь. И первым это услышит Вернадский. Он будет в восторге. Вы знаете, какое у него чувство юмора.

— Можете лететь, — произнес Саймон чуть слышно. Потом он энергично добавил: — Но запомните, Шеффилд, Когда мы вернемся на Землю, вы будете отвечать перед Центральным комитетом ГАРН. Я вам это обещаю. Вас лишат всех званий…

— Я не боюсь Галактической Ассоциации Развития Науки, — раздельно произнес Шеффилд. — В конце концов, в чем вы меня обвините? Не собираетесь же вы воспроизвести эту запись перед Центральным комитетом в качестве доказательства? Ну, ну, не сердитесь. Не хотите же вы, чтобы о вашей… хм… ошибке услышали самые надутые индюки на всех восьмидесяти трех тысячах планетах?

Он с ласковой улыбкой отступил за дверь.

Но, закрыв дверь за собой, он перестал улыбаться. Жаль, что пришлось это сделать. Стоило ли дело того, чтобы нажить себе такого врага?

19

Недалеко от места первого поселения выросло семь палаток. Все они были видны с невысокого холма, на котором стоял Невил Фоукс. Люди жили здесь уже семь дней.

Фоукс взглянул на небо. Над головой нависли густые дождевые тучи. Очень хорошо. Когда эти тучи закрывают оба солнца, все предметы, освещенные рассеянным серовато-белым светом, выглядят почти нормально.

Дул свежий, влажный ветерок — совсем как в Вермонте в апреле. Фоукс был родом из Новой Англии, и это сходство было ему приятно. Через 4–5 часов Лагранж-I зайдет, и тучи побагровеют, а ландшафт станет тусклым и мрачным. Но Фоукс рассчитывал к этому времени вернуться в палатку.

Так близко к экватору и так прохладно! Ну, это через несколько тысяч лет изменится. По мере отступления ледников воздух будет согреваться, земля — подсыхать. Появятся джунгли и пустыни. Уровень воды в океанах поползет вверх, поглощая бесчисленные острова. Долины двух больших рек превратятся во внутренние моря, и форма единственного материка Малышки изменится, а может быть, он разделится на несколько маленьких.

Интересно, будет ли затоплено место поселения, подумал он. Вероятно, будет. Может быть, тогда над ним уже не будет тяготеть проклятие.

Он понимал, почему Конфедерации так позарез понадобилось раскрыть тайну этого первого поселения. Даже если бы дело было просто в заболевании, это нужно было доказать. Иначе кто осмелится поселиться на этой планете? «Ловушки для простаков» вызывали суеверный страх не только у космонавтов.

Да и сам он… Впрочем, его первое посещение этого места прошло благополучно, хоть он и рад был оставить позади этот дождь и мрак. Возвращаться сюда во второй раз было куда хуже. Ему не давала спать мысль о том, что его окружает тысяча загадочных смертей, от которых его отделяло только неощутимое время.

Нови с профессиональным хладнокровием врача раскопал истлевшие останки десятка первых поселенцев. Фоукс отказался взглянуть на них. Он сказал, что по этим истлевшим костям ничего нельзя определить.

— Кажется, есть какие-то ненормальности в отложении костной ткани, — сказал он, но после допроса с пристрастием признал, что замеченные им признаки могли быть вызваны и столетним пребыванием костей в сырой почве.

Перед глазами Фоукса снова встала картина, преследовавшая его даже наяву. Ему виделась неуловимая раса разумных подземных жителей, которые сто лет назад никем не замеченные, посетили это первое поселение. Он представил себе, как они готовили бактериологическую войну, как они в своих лабораториях под корнями деревьев выращивали грибки и споры в поисках разновидности, которая жила бы в человеческом организме. Может быть, для своих экспериментов они похищали детей. А когда они нашли то, что искали, споры ядовитыми тучами бесшумно поплыли над поселением…

Фоукс знал, что все это — плод его фантазии. Он придумал все это в часы бессонницы, охваченный непонятной тревогой. Но когда он оставался один в лесу, он не раз резко оборачивался в ужасе, чувствуя на себе пристальный взгляд чьих-то глаз, скрывавшихся в сумрачной тени деревьев.

Поглощенный этими мыслями, Фоукс по привычке ботаника оглядывал окружавшую его растительность. Он нарочно пошел новой дорогой, но и здесь увидел все то же самое Леса на Малышке были редкими и лишенными подлеска. Никакого препятствия для передвижения они не представляли Деревья были невысоки, редко выше трех метров, хотя по толщине ствола почти не уступали земным.

Фоукс составил приблизительную схему классификации растительного мира Малышки. При этом ему не раз приходило в голову, что он, возможно, закладывает этой работой фундамент собственного бессмертия.

Например, там росло «штыковое дерево». Его громадные белые цветы привлекали каких-то насекомоподобных существ, которые строили в них свои крохотные гнезда. Потом, по какому-то совершенно непонятному Фоуксу сигналу или импульсу, все цветы того или иного дерева за ночь выбрасывали по сверкающему белому пестику в два фута длиной. Казалось, дерево внезапно ощетинивалось штыками. На следующий день цветок опылялся, и его лепестки смыкались, закрывая собой и пестик, и насекомых. Первый исследователь Макояма назвал это дерево «штыковым», но Фоукс взял на себя смелость переименовать его в «Мигранию фоуксии».

У всех деревьев была одна общая черта. Их древесина была невероятно крепкой. Биохимикам еще предстояло определить физическое состояние содержащихся в ней молекул клетчатки, а биофизикам — выяснить, как сквозь эту непроницаемую ткань может транспортироваться вода. Фоукс же по своему опыту знал, что сорванные цветы ломаются, как стекло, а ветки с трудом удается согнуть и совершенно невозможно сломать. Его перочинный нож затупился, не оставив на дереве даже царапины. Чтобы расчистить поля, первым поселенцам, очевидно, приходилось выкапывать деревья вместе с корнями.

Животных в здешних лесах по сравнению с Землей почти не было. Возможно, они погибли во время ледникового периода.

У всех насекомоподобных существ было по два крыла — маленьких пушистых перепонки. Летали они бесшумно. Кровососущих насекомых здесь, очевидно, не было.

Единственным представителем животного мира, который попался на глаза экспедиции, было внезапно появившееся однажды над лагерем крупное крылатое создание. Чтобы разглядеть его форму, пришлось прибегнуть к моментальной фотографии: зверь, очевидно, охваченный любопытством, с огромной скоростью снова и снова проносился над самыми палатками. Это было четырехкрылое существо. Передние крылья, заканчивавшиеся мощными когтями, представляли собой почти голые перепонки и, очевидно, служили для планирующего полета. Задняя пара крыльев, покрытых пухом, похожим на шерсть, совершала быстрые взмахи. Родригес предложил назвать это существо «тетраптерусом».

Фоукс отвлекся от своих воспоминаний, чтобы разглядеть траву новой разновидности, которая ему еще не попадалась. Трава росла тесными кустиками; каждый стебель вверху разветвлялся на три отростка. Фоукс вынул лупу и осторожно потрогал пальцем один из стеблей. Как и остальная трава на Малышке, она была…

И тут он услышал позади себя шорох. Ошибки быть не могло. Какое-то мгновение он внимательно вслушивался, но биение собственного сердца заглушало все остальные звуки. Тогда он резко обернулся. Тень, похожая на человеческую, метнулась за дерево.

У Фоукса захватило дыхание. Он потянулся к кобуре, но его рука двигалась как будто сквозь густую патоку.

Значит, его фантазии вовсе не были фантазиями? Значит, Малышка все-таки обитаема?

Преодолев оцепенение, Фоукс укрылся за другим деревом. Отступить он не мог. Он знал, что будет не в силах сказать остальным: «Я видел что-то живое. Возможно, это и была разгадка. Но я испугался и позволил ей скрыться».

Придется попытаться что-нибудь предпринять.

Позади того дерева, где пряталось неизвестное существо, стояло «кубковое дерево». Оно цвело — бело-кремовые цветы были обращены вверх в ожидании надвигавшегося дождя. Вдруг раздался слабый звон сломанного цветка, и кремовые лепестки, вздрогнув, повернулись вниз.

Значит, ему не показалось. За деревом кто-то был.

Фоукс перевел дух и выскочил из-за своего укрытия, держа перед собой лучевой пистолет, готовый стрелять при первом же намеке на опасность.

Но его окликнул голос:

— Не стреляйте. Это я.

Из-за дерева выглянула перепуганная, но несомненно человеческая физиономия. Это был Марк Аннунчио.

Фоукс застыл на месте и уставился на него. Наконец он смог хрипло проговорить:

— Что ты тут делаешь?

— Я шел за вами, — ответил Марк, не отрывая взгляда от пистолета.

— Зачем?

— Посмотреть, что вы делаете. Мне было интересно, что вы найдете. Я думал, если вы меня увидите, то прогоните назад.

Фоукс вспомнил, что все еще держит пистолет, и спрятал его в кобуру. Это удалось ему только с третьей попытки.

Упали первые крупные капли дождя. Фоукс грубо сказал:

— Чтобы никто об этом не узнал!

Он бросил враждебный взгляд на юношу, и они молча, держась поодаль друг от друга, направились к лагерю.

20

Некоторое время спустя к семи палаткам прибавился сборный домик, поставленный в центре лагеря. Как-то вся группа собралась в нем вокруг длинного стола.

Приближался торжественный момент, хотя все почему-то притихли. Командовал парадом Вернадский, который в студенческие годы научился сам себе готовить еду. Сняв с высокочастотного подогревателя какое-то дымящееся варево, он объявил:

— Кому калорий?

Еда была щедро разложена по тарелкам.

— Пахнет очень хорошо, — неуверенно заметил Нови. Он поднял на вилке кусок мяса. Оно было лиловатого цвета и, несмотря на то что долго варилось, оставалось жестким. Окружающая его мелко нарезанная зелень выглядела помягче, но казалась еще менее съедобной.

— Ну, — сказал Вернадский, — ешьте! Уплетайте за обе щеки! Я пробовал — вкусно.

Он набил рот мясом и долго жевал.

— Жестковато, но вкусно.

— Не исключено, что мы от этого умрем, — мрачно сказал Фоукс.

— Ерунда, — ответил Вернадский. — Крысы питались им две недели.

— Две недели — не так уж много, — возразил Нови.

— Ну ладно, была не была, — решился Родригес. — Послушайте, и в самом деле вкусно!

Немного погодя с ним согласились все. До сих пор все живые организмы Малышки, которые можно было есть, оказывались вкусными. Зерно было почти невозможно измолоть в муку, но, когда это удавалось, можно было испечь богатый белком хлеб. Несколько таких хлебов и сейчас стояло на столе. Они были темного цвета и тяжеловаты, но вовсе не плохи.

Фоукс, изучив растительность Малышки, пришел к выводу, что при должном орошении и правильном посеве один акр поверхности планеты сможет прокормить в десять раз больше скота, чем акр земной альфальфы. Это произвело большое впечатление на Шеффилда, который тут же назвал Малышку житницей сотни планет. Однако Фоукс только пожал плечами.

— Ловушка для простаков, — сказал он.

Неделей раньше вся группа была сильно встревожена: хомяки и белые мыши неожиданно отказались есть некоторые новые виды травы, только что принесенные Фоуксом. Когда небольшие количества этих трав начали подмешивать в их обычный рацион, животные стали погибать.

Разгадка тайны?

Не совсем. Через несколько часов вошел Вернадский и заявил:

— Медь, свинец, ртуть.

— Что? — переспросил Саймон.

— В этих растениях. Они содержат много тяжелых металлов. Возможно, это эволюционное защитное приспособление, чтобы их не ели.

— Значит, первые поселенцы… — начал Саймон.

— Нет, этого не может быть. Большинство растений совершенно безвредно. Только эти, а их никто есть не станет.

— Откуда вы знаете?

— Не стали же их есть крысы.

— То крысы…

Только этого Вернадский и ждал. Он торжественно произнес:

— Вы видите перед собой скромного мученика науки. Я их попробовал.

— Что? — вскричал Нови.

— Только лизнул, не беспокойтесь, Нови. Я — из осторожных мучеников. В общем, они горькие, как стрихнин. Да и как же иначе? Если растение набирается свинца только для того, чтобы его не съело животное, и если животное узнает об этом только когда умрет, то какой растению от этого толк? Горечь дает сигнал опасности. А тех, кто им пренебрегает, ждет наказание.

— А кроме того, — добавил Нови, — первые поселенцы погибли не от отравления тяжелыми металлами. Симптомы были совсем другие.

Эти симптомы прекрасно знали все. Кое-кто — в популярном изложении, остальные — более подробно. Затрудненное, болезненное дыхание, и чем дальше — тем хуже. К этому сводилось все.

Фоукс отложил вилку.

— Постойте, а что, если в этой еде есть какой-нибудь алкалоид, который парализует дыхательные мышцы?

— У крыс тоже есть дыхательные мышцы, — ответил Вернадский. — Их она не убила.

— А может быть, он накапливается?

— Ладно, ладно. Если почувствуете, что вам больно дышать, перейдите на обычный корабельный рацион — возможно, он вам поможет. Только берегитесь самовнушения.

— Это по моей части, — проворчал Шеффилд, — насчет этого не беспокойтесь.

Фоукс тяжело вздохнул и мрачно положил в рот кусок мяса.

Марк Аннунчио сидел на дальнем конце стола. Он ел медленнее, чем другие, и все вспоминал монографию Норриса Вайнограда «Вкус и обоняние». Вайноград разработал классификацию вкусов и запахов на основе механизма ингибирования ферментативных реакций во вкусовых сосочках. Аннунчио толком не знал, что это значит, но помнил все обозначения, характеристики и определения. К тому времени когда он доел свою порцию, он определил вкус мяса, отнеся его одновременно к трем подклассам. Его челюсти слегка ныли от напряженного жевания.

21

Приближался вечер. Лагранж-I стоял уже низко над горизонтом. День выдался ясный, теплый, и Борис Вернадский был им доволен. Он сделал кое-какие интересные измерения, а его яркий свитер причудливо менял свои цвета от часа к часу, по мере того как солнца передвигались по небосводу.

Сейчас Вернадский отбрасывал длинную красную тень, и только нижняя ее треть, совпадавшая с тенью от Лагранжа-II, была серой. Он протянул руку, и от нее упали две тени — нечеткая оранжевая футах в пятнадцати от него и более густая голубая в той же стороне, но футах в пяти.

Все это так ему нравилось, что у него не вызвало никакого неприятного чувства даже появление поодаль Марка Аннунчио. Вернадский отставил в сторону свой нуклеометр и помахал рукой:

— Иди сюда!

Юноша робко приблизился.

— Здравствуйте.

— Тебе чего-нибудь надо?

— Я… я просто смотрел.

— А! Ну смотри. Знаешь, что я делаю? Марк замотал головой.

— Это нуклеометр, — сказал Вернадский. — Его втыкают в землю, вот так. У него наверху — генератор силового поля, так что его можно воткнуть в любой камень.

Продолжая говорить, он нажал на нуклеометр, и тот на два фута погрузился в выход каменной породы.

— Видишь?

У Марка заблестели глаза, и это доставило Вернадскому удовольствие. Он продолжал:

— По бокам его стержня естьмикроскопические атомные устройства, каждое из которых испаряет около миллиона молекул окружающей породы и разлагает их на атомы. Потом атомы разделяются по массе и заряду ядер, и результаты можно прямо считывать вот с этих шкал наверху. Понимаешь?

— Не очень. Но это полезно знать. Вернадский улыбнулся и сказал:

— Мы получаем содержание различных элементов в коре. На всех водно-кислородных планетах эти цифры примерно одинаковы.

Марк серьезно сказал:

— Из тех планет, которые я знаю, больше всего кремния содержит Лепта — 32,765 %. В составе Земли его только 24,862 %. По весу.

Улыбка застыла на лице Вернадского. Он сухо спросил:

— Слушай, парень, ты знаешь такие цифры для всех планет?

— Нет, это невозможно. По-моему, они еще не все исследованы. В «Справочнике по коре планет» Бишуна и Спенглоу есть данные только для 21 854 планет. Их я, конечно, знаю все.

Обескураженный Вернадский продолжал:

— А на Малышке элементы распределены еще более равномерно, чем обычно. Кислорода мало — по моим данным, в среднем каких-нибудь 42,113 %. Кремния тоже мало — 22,722 %. Тяжелых металлов в 10 — 100 раз больше, чем на Земле. И это не местное явление: общая плотность Малышки на 5 % выше земной.

Вернадский и сам не знал, зачем он все это говорит мальчишке. Отчасти потому, что всегда приятно иметь внимательного слушателя. Когда не с кем поговорить о своей профессии, иногда становится одиноко и грустно. Он продолжал, начиная получать удовольствие от своей лекции:

— С другой стороны, легкие элементы распределены тоже более равномерно. В составе океанов здесь не преобладает хлористый натрий, как на Земле, а довольно много магниевых солей. А литий, бериллий и бор? Они легче углерода, но на Земле и на всех других планетах встречаются очень редко. А на Малышке их много. Все эти три элемента составляют около 0,4 % коры, а на Земле — только 0,004 %.

Марк дотронулся до его рукава.

— А есть у вас список всех элементов с их содержанием в коре? Можно его посмотреть?

— Пожалуйста.

Вернадский вынул из заднего кармана брюк сложенную бумажку, протянул ее Марку и сказал, усмехнувшись:

— Только не публикуй эти цифры раньше меня.

Марк бросил взгляд на листок и протянул его Вернадскому.

— Ты уже? — удивленно спросил тот.

— Да, — задумчиво ответил Марк. — Теперь я помню их все.

Он повернулся и пошел прочь, не попрощавшись. Вернадский поглядел ему вслед, пожал плечами, вытащил из земли свой нуклеометр и зашагал в сторону лагеря.

22

Шеффилд был более или менее доволен. Марк вел себя даже лучше, чем он ожидал. Правда, он почти не разговаривал, но это было не так важно. Во всяком случае, он проявлял интерес к окружающему и не тосковал. И не устраивал никаких сцен.

Шеффилд узнал от Вернадского, что накануне вечером Марк вполне нормально, без всякого крика побеседовал с ним о составе планетной коры. Вернадский со смехом сообщил, что Марк знает состав коры двадцати тысяч планет и что когда-нибудь он заставит парня сказать наизусть все цифры, просто чтобы посмотреть, сколько времени это займет.

Сам Марк об этом ничего Шеффилду не говорил. Все утро он просидел в палатке. Шеффилд заглянул к нему, увидел, что он сидит на койке, уставившись на свои ноги, и оставил его в покое.

Шеффилд чувствовал, что он сам нуждается в какой-нибудь оригинальной идее. На самом деле оригинальной.

До сих пор они ничего не добились Ничего — за целый месяц. Родригес и слышать не хотел ни о какой инфекции. Вернадский совершенно не допускал мысли о пищевом отравлении. Нови яростно тряс головой при всяком упоминании о нарушениях обмена веществ. «Где доказательства?» — говорил он.

Все сводилось к тому, что любая физическая причина смерти исключалась на основании мнения специалиста. Но мужчины, женщины и дети умерли. Какая-то причина должна была существовать. Может быть, психологическая?

Еще на корабле Шеффилд воспользовался этим, чтобы разыграть Саймона. Но теперь ему было не до шуток. Может быть, что-то заставило поселенцев совершить самоубийство? Но что? Человечество колонизировало десятки тысяч планет, и это никак не сказалось на его психической устойчивости. Самоубийства и психозы были больше распространены на самой Земле, чем в любом другом месте Галактики.

Кроме того, колония отчаянно взывала о медицинской помощи. Люди не хотели умирать.

Умственное расстройство? Что-нибудь такое, что было свойственно только этой группе людей? Достаточно сильное, чтобы вызвать смерть тысячи человек? Мало вероятно. И потом как об этом узнать? Место поселения было тщательно обыскано, но ни пленок, ни записей, даже самых отрывочных, найти не удалось.

За столетие влага сделала свое дело.

Шеффилд чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он был беспомощен. У других, по крайней мере, были данные, с которыми можно было работать. У него не было ничего.

Он снова оказался у палатки Марка и машинально заглянул внутрь. Палатка была пуста. Он огляделся и заметил Марка, направлявшегося в лес. Шеффилд закричал ему вслед:

— Марк! Подожди меня!

Марк остановился, потом как будто хотел двинуться дальше, передумал и дал Шеффилду себя догнать.

— Куда ты собрался? — спросил Шеффилд. Даже пробежавшись, он не запыхался, — так богата кислородом была атмосфера Малышки.

— К ракете, — нехотя ответил Марк. — Да?

— Мне до сих пор не довелось ее как следует разглядеть.

— Но ты же имел такую возможность, — заметил Шеффилд. — Когда мы летели сюда, ты не отходил от Фоукса.

— Это совсем не то, — возразил Марк. — Там было много народа. Я хочу посмотреть ее один.

Шеффилд забеспокоился. Парень на что-то сердится. Лучше пойти с ним и выяснить, в чем дело. Он сказал:

— Пожалуй, и я бы не прочь поглядеть ракету. Не возражаешь, если я пойду с тобой?

Марк заколебался, потом сказал:

— Ну… Ладно. Если вам так хочется. Приглашение прозвучало не совсем вежливо. Шеффилд спросил:

— Что это ты несешь, Марк?

— Палку. Я срезал ее на случай, если кто-нибудь вздумает меня остановить.

Он взмахнул палкой так, что она со свистом прорезала плотный воздух.

— Зачем кому-то тебя останавливать, Марк? Я бы ее выбросил. Она тяжелая и твердая. Ты можешь кого-нибудь поранить.

Но Марк шагал вперед.

— Не выброшу.

Шеффилд подумал и решил пока воздержаться от ссоры. Сначала лучше выяснить причину этой враждебности.

— Ну как хочешь, — сказал он.

Ракета лежала на поляне. Ее светлая металлическая поверхность сверкала зелеными отблесками: Лагранж-II еще не показался над горизонтом.

Марк внимательно огляделся вокруг.

— Никого не видно, Марк, — сказал Шеффилд.

Они вошли внутрь. Это была большая ракета. Семь человек и все необходимое снаряжение она перевезла на место всего в три приема.

Шеффилд не без робости поглядел на утыканный кнопками пульт управления.

— И как это ботаник вроде Фоукса ухитрился научиться управлять этой штукой? Это так далеко от его специальности.

— Я тоже умею ею управлять, — внезапно сказал Марк.

— Ты? — Шеффилд удивленно уставился на него.

— Я смотрел, что делал доктор Фоукс, когда мы летели сюда. Я знаю все, что он делал. И потом у него есть руководство по ремонту ракеты. Я как-то стащил его и прочел.

— Очень хорошо, — весело сказал Шеффилд. — Значит, у нас есть на всякий случай еще один пилот.

Он стоял к Марку спиной и не видел, как тот замахнулся. Палка обрушилась ему на голову. Он не слышал, как Марк озабоченно произнес: «Простите, доктор Шеффилд». Собственно говоря, он даже не почувствовал удара, от которого потерял сознание.

23

Потом Шеффилд понял, что сознание вернулось к нему от сотрясения при посадке ракеты. Пока еще ничего не соображая, он смутно почувствовал сильную боль.

Откуда-то донесся голос Марка. Это было первое, что Шеффилд осознал. Он попытался перевернуться и встать на колени. В голове у него шумело.

Сначала голос Марка был для него просто набором бессмысленных звуков. Потом они начали складываться в слова, наконец, когда он с трудом поднял веки и тут же был вынужден закрыть их снова, потому что ему стало больно от яркого света, он уже понимал целые фразы. Он стоял на одном колене, не в силах приподнять голову, и услышал, как Марк, задыхаясь, выкрикивает:

— …Тысяча людей, и все погибли. Остались только могилы. И никто не знает почему.

Послышался гомон, в котором Шеффилд ничего не мог разобрать. Потом прозвучал чей-то хриплый бас. Потом снова заговорил Марк:

— А как по-вашему, для чего на борту все эти ученые? Шеффилд, превозмогая боль, поднялся на ноги и прислонился к стене. Он дотронулся до головы и увидел на руке кровь. Она запеклась в слипшихся волосах. Застонав, он качнулся вперед, нащупал засов и распахнул люк.

Трап был опущен. Шеффилд постоял у люка, пошатываясь, боясь сделать шаг.

Он понемногу начинал воспринимать окружающее. Высоко в небе стояли оба солнца, а в тысяче футов от него над низкорослыми деревьями возвышался гигантский стальной цилиндр «Трижды Г». Марк стоял у подножия трапа, окруженный членами экипажа, обнаженными по пояс и дочерна загоревшими под ультрафиолетом Лагранжа-I. (Спасибо плотной атмосфере и мощному слою озона в ее верхней части, которые задерживали ультрафиолетовое излучение, доводя его до безопасного предела!)

Космонавт, стоявший прямо перед Марком, опирался на бейсбольную биту. Другой подбрасывал и ловил мяч. Многие были в бейсбольных перчатках.

«Чудно, — пронеслась в голове Шеффилда шальная мысль, — Марк приземлился прямо на стадионе».

Марк посмотрел вверх, увидел его и возбужденно закричал:

— Ну спросите его! Спросите! Доктор Шеффилд, правда, на этой планете уже побывала экспедиция, которая погибла неизвестно от чего?

Шеффилд попытался произнести: «Марк, что ты делаешь?», но не смог. С его губ сорвался только стон. Космонавт с битой спросил:

— Мистер, правду говорит этот пузырь?

Шеффилд вцепился обеими руками в поручень трапа. Лицо космонавта поплыло у него перед глазами. Толстые губы и маленькие глазки, смотревшие из-под густых бровей, покачнулись и заплясали перед ним. Потом трап взмыл в воздух и бешено завертелся у него над головой. Он схватился за подвернувшуюся откуда-то землю и почувствовал холодную боль в скуле. Тут он перестал сопротивляться и снова потерял сознание.

24

Во второй раз он очнулся не так болезненно. Он лежал на кровати, над ним склонились два расплывшихся лица. Перед глазами у него проплыло что-то длинное и тонкое, и сквозь шум в голове он услышал:

— Теперь он придет в себя, Саймон.

Шеффилд закрыл глаза. Каким-то образом он знал, что его голова обмотана бинтами.

С минуту он полежал спокойно, глубоко дыша. Снова открыв глаза, он яснее увидел лица. Одно из них принадлежало Нови — его серьезно нахмуренный лоб разгладился, когда Шеффилд сказал:

— Привет, Нови.

Второе лицо — злое, со сжатыми губами, но с едва заметным довольным выражением глаз — было Саймона.

— Где мы? — спросил Шеффилд.

— В космосе, доктор Шеффилд», — ледяным тоном ответил Саймон. — Вот уже два дня.

— Два дня? — Шеффилд широко открыл глаза.

— У вас было серьезное сотрясение мозга, Шеффилд, — вмешался Нови, — чуть не треснул череп. Спокойнее.

— Что случи… Где Марк? Где Марк?!

— Спокойнее. Спокойнее.

Нови положил руки на плечи Шеффилда и заставил его снова лечь.

— Ваш мальчишка в карцере, — сказал Саймон. — Если вы хотите знать почему, то он намеренно подстрекал к бунту на корабле, из-за чего жизнь пяти человек была подвергнута опасности. Мы чуть не остались во временном лагере, потому что команда хотела лететь немедленно. Капитан еле уговорил их захватить нас.

Теперь Шеффилд начал смутно припоминать. Перед ним, как в тумане, возникли фигуры Марка и человека с битой. Марк говорил: «…тысяча людей, и все погибли…»

Сделав огромное усилие, психолог приподнялся на локте.

— Послушайте, Саймон, я не знаю, почему Марк это сделал, но дайте мне с ним поговорить. Я все узнаю.

— В этом нет необходимости, — ответил Саймон. — Все выяснится на суде.

Шеффилд попытался оттолкнуть руку Нови, удерживавшую его в постели.

— Но зачем такая официальность? Зачем впутывать Бюро? Мы можем и сами разобраться.

— Именно это мы и собираемся сделать. По космическому законодательству капитан уполномочен лично разбирать дела о преступлениях, совершенных в космосе.

— Капитан? Устроить суд здесь? На корабле? Саймон, вы не должны этого допустить. Это будет убийство.

— Ничуть. Это будет справедливое и уместное судебное разбирательство. Я совершенно согласен с капитаном. В интересах дисциплины суд необходим.

— Послушайте, Саймон, не надо, — вмешался обеспокоенный Нови. — Он не в таком состоянии, чтобы все это переживать.

— Очень жаль, — сказал Саймон.

— Но вы не понимаете, — настаивал Шеффилд, — за мальчика отвечаю я.

— Наоборот, я это понимаю, — ответил Саймон. — Вот почему мы ждали, пока вы придете в себя. Вас тоже будут судить вместе с ним.

— Что?

— Вы отвечаете за все его действия. Кроме того, вы были вместе с ним, когда он угнал ракету. В тот момент когда он призывал команду взбунтоваться, вас видели у люка ракеты.

— Но он раскроил мне череп, чтобы угнать ракету. Неужели вы не видите, что это серьезное умственное расстройство? Он не несет ответственности.

— Это решит капитан, Шеффилд. Останьтесь с ним, Нови. Он повернулся, чтобы уйти.

Шеффилд собрал все силы и крикнул:

— Саймон! Вы хотите отплатить мне за тот урок психологии, который я вам дал. Вы — ограниченный, мелочный…

Задыхаясь, он упал на подушку.

Саймон, который был уже в дверях, обернулся и произнес:

— И между прочим, Шеффилд, подстрекательство к бунту на борту корабля карается смертью!

25

«Ничего себе суд!» — мрачно подумал Шеффилд. Никто не придерживался законной процедуры, впрочем, психолог был уверен, что никто ее и не знает, и меньше всего — капитан.

Все сидели в большой кают-компании, где во время обычных рейсов команда собиралась смотреть субэфирные передачи На этот раз никто из членов экипажа сюда допущен не был, хотя научный персонал присутствовал в полном составе.

Капитан Фолленби сидел за столом как раз под субэфирным приемником. Шеффилд и Марк Аннунчио сидели отдельно левее, лицом к нему.

Капитан явно чувствовал себя не в своей тарелке Он то обменивался со «свидетелями» непринужденными репликами, то сверхофициально требовал прекратить шепот среди зрителей.

Шеффилд и Марк, увидевшиеся впервые после полета на ракете, обменялись торжественным рукопожатием. (Инициатива принадлежала Шеффилду: Марк, увидев заклеенное крест-накрест полосками пластыря выбритое место на голове Шеффилда, сначала не решился к нему подойти.)

— Простите меня, доктор Шеффилд. Простите. Ничего, Марк. Как с тобой обращались?

— По-моему, хорошо.

— Обвиняемые, не разговаривать! — раздался окрик капитана.

Шеффилд спокойно возразил:

— Послушайте, капитан, у нас не было адвокатов, и мы не успели подготовиться к ведению дела.

— Никаких адвокатов не нужно, — сказал капитан. — Это не суд присяжных на Земле. Это капитанское расследование. Совсем другое дело. Важны только факты, а не юридическая болтовня. Процесс может быть пересмотрен на Земле.

— Но нас к этому времени может не быть в живых, — горячо возразил Шеффилд.

— Начинаем! — объявил капитан, грохнув по столу алюминиевой скобой в виде буквы «Т».

Саймон сидел в первом ряду и слегка улыбался. Шеффилд с большим беспокойством следил за ним. Эта улыбка оставалась неизменной все время, пока вызывались свидетели, которые должны были показать, что команда ни в коем случае не должна была знать о цели экспедиции и что Марк с Шеффилдом присутствовали, когда им это говорилось. Миколог экспедиции рассказал о своем разговоре с Шеффилдом, из которого явствовало, что Шеффилд хорошо знал об этом запрете.

Было установлено, что Марк проболел большую часть полета к Малышке и что после посадки на нее он хотя и поправился, но вел себя странно.

— Как вы все это объясните? — спросил капитан. Оттуда, где сидели зрители, вдруг раздался спокойный голос Саймона:

— Он перетрусил. Он был готов на все, лишь бы смыться с этой планеты.

Шеффилд вскочил:

— Его замечания не относятся к делу. Он не свидетель.

— Сядьте! — сказал капитан, ударив скобой по столу. Суд продолжался. Был вызван один из членов экипажа, показавший, что Марк сообщил им о первой экспедиции и что при этом присутствовал Шеффилд.

— Я требую перекрестного допроса, — вскричал Шеффилд.

— Ваша очередь потом, — сказал капитан, и космонавта выпроводили.

Шеффилд внимательно вглядывался в зрителей. Было очевидно, что не все симпатии на стороне капитана. Шеффилд был все-таки психолог, и даже при таких обстоятельствах ему пришла в голову мысль, что многие из них, вероятно, в душе рады убраться с Малышки и благодарны Марку за то, что он это ускорил. Кроме того, им, очевидно, была не по вкусу эта поспешная судебная инсценировка. Вернадский сидел, нахмурившись, а Нови поглядывал на Саймона с явным неодобрением.

Шеффилда беспокоил Саймон. Психолог чувствовал, что не кто иной, как он, уговорил капитана устроить суд, и что он может настаивать на высшей мере наказания. Шеффилд горько пожалел, что задел патологическое тщеславие этого человека.

Но больше всего Шеффилда озадачивало поведение Марка. Он не проявлял никакого беспокойства, не видно было и следов космической болезни. Марк слушал внимательно, но происходящее, казалось, не очень волновало его, как будто он знал что-то такое, по сравнению с чем все остальное ничего не значило.

Капитан стукнул по столу и сказал:

— Кажется, все. Факты установлены. Бесспорно. Можно кончать.

Шеффилд опять вскочил с места:

— Погодите. А наша очередь?

— Молчите! — приказал капитан.

— Нет, это вы молчите! — Шеффилд обратился к зрителям. — Послушайте, нам не дали возможности оправдаться. Нам даже не разрешили допросить свидетелей. Разве это справедливо?

Поднялся гомон, который не могли перекрыть даже удары молотка.

— Чего там оправдываться? — холодно произнес Саймон.

— Может быть, и нечего! — крикнул ему в ответ Шеффилд. — Но тогда что вы потеряете, если нас выслушаете? Или вы боитесь, что нам есть чем оправдаться?

Теперь стали слышны отдельные выкрики:

— Дайте ему говорить!

— Валяйте! — пожал плечами Саймон. Капитан угрюмо спросил:

— Чего вы хотите?

Шеффилд ответил:

— Выступить в качестве собственного адвоката и вызвать свидетелем Марка Аннунчио!

Марк спокойно встал. Шеффилд повернулся вместе со стулом к зрителям и сделал Марку знак сесть.

Он решил, что не стоит подражать судебным драмам, какие показывают по субэфиру. Торжественно спрашивать имя и биографию не было никакого смысла Лучше приступить прямо к делу. И он сказал:

— Марк, ты знал, что произойдет, если ты расскажешь команде о первой экспедиции?

— Да, доктор Шеффилд.

— Тогда зачем ты это сделал?

— Потому что нам всем нужно было убраться с Малышки, не теряя ни минуты. Это был самый быстрый способ покинуть планету.

Шеффилд почувствовал, что этот ответ произвел на зрителей невыгодное впечатление, но он мог лишь довериться интуиции. Его психологическое чутье подсказывало, что, только зная что-то определенное, Марк, да и любой мнемонист, способен так спокойно держаться в подобных условиях. В конце концов, все знать — это их специальность.

— Марк, почему так важно было покинуть Малышку? Марк, не колеблясь, поглядел прямо на сидевших против него ученых и ответил:

— Потому что я знаю, отчего погибла первая экспедиция, и мы погибли бы от того же — это был только вопрос времени. Может быть, и сейчас уже поздно. Может, мы уже умираем. Может быть, мы умрем все до единого.

Шеффилд услышал шум среди зрителей, потом все стихли. Даже капитан не дотронулся до своего молотка, даже с губ Саймона сползла улыбка.

В этот момент Шеффилд думал не о том, что знает Марк, а о том, что он начал действовать самостоятельно на основе того, что знает. Такое уже случилось однажды, когда Марк, придумав собственную теорию, решил изучить судовой журнал. Шеффилд пожалел, что не занялся тогда же исследованием этой тенденции. Поэтому он довольно мрачно спросил:

— Почему ты не посоветовался со мной, Марк? Марк чуть смутился.

— Вы бы мне не поверили. Поэтому мне пришлось ударить вас, чтобы вы мне не помешали. Никто из них мне бы не поверил. Они все меня ненавидят.

— Почему ты думаешь, что они тебя ненавидят?

— Ну вспомните, что было с доктором Родригесом.

— Это было давно. С другими же ты не сталкивался.

— Я видел, как на меня смотрит доктор Саймон. А доктор Фоукс хотел застрелить меня из лучевого пистолета.

— Что? — Шеффилд повернулся к Фоуксу, забыв в свою очередь обо всех формальностях. — Фоукс, вы пытались застрелить его?

Побагровевший Фоукс встал, и все уставились на него.

— Я был в лесу, — сказал он, — а он подкрался ко мне. Я думал, это животное, и принял меры предосторожности. Когда я увидел, что это он, я спрятал пистолет.

Шеффилд снова повернулся к Марку:

— Это верно?

Марк упрямо продолжал:

— А когда я попросил у доктора Вернадского посмотреть кое-какие данные, которые он собрал, он сказал, чтобы я их не публиковал. Как будто я нечестный человек!

— Клянусь Землей, я же пошутил! — раздался вопль. Шеффилд поспешно сказал:

— Ну ладно, Марк, ты нам не веришь и поэтому решил действовать сам. А теперь — к делу. От чего, по-твоему, умерли первые поселенцы?

Марк ответил:

— От этого же мог умереть и Макояма, если бы не погиб при аварии через два месяца и три дня после своего сообщения о Малышке.

— Ладно, но от чего же?

Все затихли. Марк поглядел вокруг и сказал:

— От пыли.

Раздался общий хохот, и щеки Марка вспыхнули.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Шеффилд.

— От пыли! Пыли, которая в воздухе! В ней — бериллий. Спросите у доктора Вернадского.

Вернадский встал и протолкался вперед.

— При чем тут я?

— Ну конечно же, — продолжал Марк. — Это было в тех данных, которые вы мне показывали. Бериллия очень много в коре, значит, он должен быть с пылью и в воздухе.

— А что, если там есть бериллий? — спросил Шеффилд. — Вернадский, прошу вас, позвольте мне задавать вопросы.

— Отравление бериллием, вот что. Когда вы дышите бериллиевой пылью, в легких образуются незаживающие грануломы. Я не знаю, что это такое, но во всяком случае становится все труднее дышать, и потом вы умираете.

К всеобщему шуму прибавился еще один возбужденный голос. Это был Нови.

— О чем ты говоришь? Ты же не врач!

— Знаю, — серьезно ответил Марк, — но как-то я прочитал очень старинную книгу о ядах. Такую старинную, что она была напечатана на настоящей бумаге. В библиотеке всего несколько таких, и я их просмотрел — ведь это такая диковинка.

— Ладно, — сказал Нови, — и что ты прочел? Ты можешь мне рассказать?

Марк гордо поднял голову.

— Могу сказать на память. Слово в слово. «Любой из двухвалентных металлических ионов, имеющих одинаковый радиус, может активировать в организме поразительное разнообразие ферментативных реакций. Это могут быть ионы магния, марганца, цинка, железа, кобальта, никеля и другие. Во всех этих случаях ион бериллия, имеющий такой же размер и заряд, действует как ингибитор. Поэтому он тормозит многие реакции, катализируемые ферментами. Поскольку бериллий, по-видимому, никак не выводится из легких, вдыхание пыли, содержащей соли бериллия, вызывает различные метаболические расстройства, серьезные заболевания и смерть. Известны случаи, когда однократное действие бериллия приводило к летальному исходу. Первичные симптомы незаметны, и признаки заболевания появляются иногда через три года после действия бериллия. Прогноз тяжелый».

Капитан в волнении наклонился вперед.

— Что он говорит, Нови? Есть в этом какой-нибудь смысл?

— Не знаю, прав он или нет, — ответил Нови, — но в том, что он говорит, нет ничего невероятного.

— Вы хотите сказать, что не знаете, ядовит бериллий или нет? — резко сказал Шеффилд.

— Не знаю. Никогда об этом не читал. Мне не попалось ни единого случая.

Шеффилд повернулся к Вернадскому:

— Где-нибудь бериллий применяется?

Не скрывая своего изумления, Вернадский ответил:

— Нет. Черт возьми, не могу припомнить, чтобы он где-нибудь применялся. Впрочем, вот что. В начале атомной эпохи его использовали в примитивных атомных реакторах в качестве замедлителя нейтронов вместе с парафином и графитом. В этом я почти уверен.

— Значит, сейчас он не применяется? — настаивал Шеффилд.

— Нет.

Внезапно вмешался электронщик.

— По-моему, в первых люминесцентных лампах использовались цинк-бериллиевые покрытия. Кажется, где-то я об этом слышал.

— И все? — спросил Шеффилд.

— Все.

— Так вот, слушайте Во-первых, все, что цитирует Марк, точно. Значит, так и было написано в той книге. Я считаю, что бериллий ядовит. В обычных условиях это неважно, потому что его содержание в почвах ничтожно. Когда же человек концентрирует бериллий, чтобы применять его в ядерных реакторах, или люминесцентных лампах, или даже в виде сплавов, он сталкивается с его ядовитыми свойствами и ищет ему заменители. Он их находит, забывает о бериллии, потом забывает и о том, что бериллий ядовит. А потом мы встречаем планету, необычно богатую бериллием, вроде Малышки, и не можем понять, что с нами происходит.

Саймон, казалось, не слушал. Он тихо спросил:

— А что значит: «Прогноз тяжелый»? Нови рассеянно ответил:

— Это значит, что, если вы отравились бериллием, вам не вылечиться.

Саймон закусил губу и откинулся в кресле. Нови обратился к Марку:

— Я полагаю, симптомы отравления бериллием… Марк сразу же ответил:

— Могу прочесть весь список. Я не понимаю этих слов, но…

— Было среди них слово «одышка»? — Да.

Нови вздохнул и сказал:

— Предлагаю вернуться на Землю как можно скорее и пройти медицинское обследование.

— Но если мы все равно не вылечимся, — слабым голосом произнес Саймон, — то что толку?

— Медицина сильно продвинулась вперед с тех пор, как книги печатали на бумаге, — возразил Нови. — Кроме того, мы могли не получить смертельную дозу. Первые поселенцы больше года прожили под постоянным действием бериллия. Мы же подвергались ему только месяц — благодаря быстрым и решительным действиям Марка Аннунчио.

— Ради всего космоса, капитан, — вскричал в отчаянии Фоукс. — давайте выбипраться отсюда! Скорее на Землю!

Похоже было, что суд окончен. Шеффилд и Марк вышли в числе первых.

Последним поднялся с кресла Саймон. Он побрел к двери с видом человека, который уже считает себя трупом.

26

Система Лагранжа превратилась в звездочку, затерянную в оставшемся позади скоплении.

Шеффилд поглядел на это пятнышко света и со вздохом сказал:

— А такая красивая планета… Ну что ж, будем надеяться, что останемся в живых. Во всяком случае, впредь правительство будет остерегаться планет с высоким содержанием бериллия. В эту разновидность ловушки для простаков человечество больше не попадет.

Марк не ответил. Суд был окончен, и его возбуждение улеглось. В глазах его стояли слезы. Он думал только о том, что может умереть; а если он умрет, во Вселенной останется столько интересных вещей, которых он никогда не узнает!..

НА ЗЕМЛЕ ДОСТАТОЧНО МЕСТА

Мертвое прошлое

Арнольд Поттерли, доктор философии, преподавал древнюю историю. Занятие, казалось бы, самое безобидное. И мир претерпел неслыханные перемены именно потому, что Арнольд Поттерли выглядел совершенно так, как должен выглядеть профессор, преподающий древнюю историю.

Обладай профессор Поттерли массивным квадратным подбородком, сверкающими глазами, орлиным носом и широкими плечами, Тэддиус Эремен, заведующий отделом хроноскопии, несомненно, принял бы надлежащие меры.

Но Тэддиус Эремен видел перед собой только тихого человечка с курносым носом-пуговкой между выцветшими голубыми глазами, грустно глядевшими на заведующего отделом хроноскопии, — короче говоря, он видел перед собой щуплого, аккуратно одетого историка, который от редеющих каштановых волос на макушке до тщательно вычищенных башмаков, довершавших респектабельный старомодный костюм, казалось, был помечен штампом «разбавленное молоко».

— Чем могу быть вам полезен, профессор Поттерли? — любезно осведомился Эремен.

И профессор Поттерли ответил негромким голосом, который отлично гармонировал с его наружностью:

— Мистер Эремен, я пришел к вам, потому что вы глава всей хроноскопии.

Эремен улыбнулся:

— Ну, это не совсем точно. Я ответствен перед Всемирным комиссаром научных исследований, а он, в свою очередь, — перед Генеральным секретарем ООН. А они оба, разумеется, ответственны перед суверенными народами Земли.

Профессор Поттерли покачал головой:

— Они не интересуются хроноскопией. Я пришел к вам, сэр, потому что вот уже два года я пытаюсь получить разрешение на обзор времени — то есть на хроноскопию — в связи с моими изысканиями по истории древнего Карфагена. Однако получить разрешение мне не удалось. Дотацию на исследования мне дали в самом законном порядке. Моя интеллектуальная работа протекает в полном соответствии с правилами, и все же…

— Разумеется, о нарушении правил и речи быть не может, — перебил его Эремен еще более любезным тоном, перебирая тонкие репродукционные листки в папке с фамилией Поттерли. Эти листки были получены с Мультивака, чей обширный аналогический мозг содержал весь архив отдела. После окончания беседы листки можно будет уничтожить, а в случае необходимости репродуцировать вновь за какие-нибудь две-три минуты.

Эремен просматривал листки, а в его ушах продолжал звучать тихий, монотонный голос профессора Поттерли:

— Мне следует объяснить, что проблема, над которой я работаю, имеет огромное значение. Карфаген знаменовал высший расцвет античной коммерции. Карфаген доримской эпохи во многом можно сравнить с доатомной Америкой. По крайней мере в том отношении, что он придавал огромное значение ремеслу, коммерции и вообще деловой деятельности. Карфагеняне были самыми отважными мореходами и открывателями новых земель до викингов и в этом отношении намного превосходили хваленых греков. Истинная история Карфагена была бы очень поучительной. Однако до сих пор все, что нам известно о нем, извлекалось из письменных памятников его злейших врагов — греков и римлян. Карфаген ничего не написал в собственную защиту или эти труды не сохранились. И вот карфагеняне вошли в историю как кучка архизлодеев, и, возможно, без всякого к тому основания. Обзор времени облегчил бы установление истины.

И так далее и тому подобное.

Продолжая проглядывать репродукционные листки, Эремен заметил:

— Поймите, профессор Поттерли, хроноскопия, или обзор времени, как вы предпочитаете ее называть, процесс весьма трудный.

Профессор Поттерли, недовольный, что его перебили, нахмурился и сказал:

— Я ведь прошу только сделать отдельный обзор определенных эпох и мест, которые я укажу.

Эремен вздохнул:

— Даже несколько обзоров, даже один… Это же невероятно тонкое искусство. Скажем, наводка на фокус, получение на экране искомой сцены, удержание ее на экране. А синхронизация звука, которая требует абсолютно независимой цепи!

— Но ведь проблема, над которой я работаю, достаточно важна, чтобы оправдать значительную затрату усилий.

— Разумеется, сэр! Несомненно, — сразу ответил Эремен (отрицать важность чьей-то темы было бы непростительной грубостью). — Но поймите, даже самый простой обзор требует длительной подготовки. Список тех, кому необходимо воспользоваться хроноскопом, огромен, а очередь к Мультиваку, снабжающему нас необходимыми предварительными данными, еще больше.

— Но неужели ничего нельзя сделать? — расстроено спросил Поттерли. — Ведь уже два года…

— Вопрос первоочередности, сэр. Мне очень жаль… Может быть, сигарету?

Историк вздрогнул, его глаза внезапно расширились, и он отпрянул от протянутой ему пачки. Эремен удивленно отодвинул ее, хотел было сам достать сигарету, но передумал.

Когда он убрал пачку, Поттерли вздохнул с откровенным облегчением и сказал:

— А нельзя ли как-нибудь пересмотреть список и поставить меня на самый ранний срок, какой только возможен? Право, не знаю, как объяснить…

Эремен улыбнулся. Некоторые его посетители на этой стадии предлагали деньги, что, конечно, тоже не приносило им никакой пользы.

— Первоочередность тем устанавливает счетно-вычислительная машина, — объяснил он. — Самовольно менять ее решения я не имею права.

Поттерли встал. Он был очень небольшого роста — от силы пять с половиной футов.

— В таком случае всего хорошего, сэр, — сухо сказал он.

— Всего хорошего, профессор Поттерли, и, поверьте, я искренне сожалею.

Он протянул руку, и Поттерли вяло ее пожал. Едва историк вышел, как Эремен позвонил секретарше и, когда она появилась, вручил ей папку.

— Это можно уничтожить, — сказал он.

Оставшись один, он с горечью улыбнулся. Еще одна услуга из тех, которые он уже четверть века оказывает человечеству. Услуга через отказ. Ну, во всяком случае, с этим чудаком затруднений не было. В иных случаях приходилось оказывать давление по месту работы, а иногда и отбирать дотации. Через пять минут Эремен уже забыл про профессора Поттерли, а когда он впоследствии вспоминал этот день, то неизменно приходил к выводу, что никакие дурные предчувствия его не томили.

В течение первого года после того, как его впервые постигло это разочарование, Арнольд Поттерли испытывал… только разочарование. Однако на втором году из этого разочарования родилась мысль, которая сперва напугала его, а потом увлекла. Воплотить эту мысль в дело ему мешали два обстоятельства, но к ним не относился тот несомненный факт, что такие действия были бы вопиющим нарушением этики.

Мешала ему, во-первых, еще не угасшая надежда, что власти в конце концов дадут необходимое разрешение. Но теперь, после беседы с Эременом, эта надежда окончательно угасла.

Вторым препятствием была даже не надежда, а горькое сознание собственной беспомощности. Он не был физиком и не знал ни одного физика, к которому мог бы обратиться за помощью. На физическом факультете его университета работали люди, избалованные дотациями и поглощенные своей специальностью. В лучшем случае они просто не стали бы его слушать, а в худшем доложили бы начальству о его интеллектуальной анархии, а тогда его, пожалуй, вообще лишили бы дотации на изучение Карфагена, от которой зависело все.

Пойти на такой риск он не мог. Но, с другой стороны, продолжать исследования он мог бы только с помощью хроноскопии. Без нее и дотация лишалась всякого смысла.

За неделю до свидания с Эременом перед Поттерли, хотя тогда он этого не осознал, открылась возможность преодолеть второе препятствие. Это произошло на одном из традиционных факультетских чаепитий. Поттерли неизменно являлся на такие официальные сборища, потому что видел в этом свою обязанность, а к своим обязанностям он относился серьезно. Однако, исполнив этот долг, он уже не считал нужным поддерживать светский разговор или знакомиться с новыми людьми. Всегда воздержанный, он выпивал не больше двух рюмок, обменивался двумя-тремя вежливыми фразами с деканом или заведующими кафедрами, сухо улыбался остальным и уходил домой как мог раньше.

И на этом последнем чаепитии он при обычных обстоятельствах не обратил бы ни малейшего внимания на молодого человека, который одиноко стоял в углу. Ему бы и в голову не пришло заговорить с этим молодым человеком. Но сложное стечение обстоятельств заставило его на этот раз поступить наперекор своим привычкам.

Утром за завтраком миссис Поттерли грустно сказала, что ей опять снилась Лорель, но на этот раз взрослая Лорель, хотя лицо ее оставалось лицом той трехлетней девочки, которая была их дочерью. Поттерли не перебивал жену. В давние времена он пытался бороться с этими ее настроениями, когда она бывала способна думать только о прошлом и о смерти. Ни сны, ни разговоры не вернут им Лорель. И все же, если Кэролайн Поттерли так легче, пусть она грезит и разговаривает.

Однако, отправившись на утреннюю лекцию, Поттерли вдруг обнаружил, что на этот раз нелепые мысли Кэролайн как-то подействовали на него. Взрослая Лорель! Прошло уже почти двадцать лет со дня ее смерти — смерти их единственного ребенка и тогда и во веки веков. И все это время, вспоминая ее, он вспоминал трехлетнюю девочку.

Но теперь он подумал: будь она жива сейчас, ей было бы не три года, а почти двадцать три!

И против своей воли он попытался вообразить, как Лорель постепенно становилась бы старше, пока наконец ей не исполнилось бы двадцать три года. Это ему не удалось.

И все же он пытался: Лорель красит губы, за Лорель ухаживают, Лорель… выходит замуж!

Вот почему, когда он увидел, как этот молодой человек застенчиво стоит в стороне от равнодушно снующей вокруг группы преподавателей, ему пришла в голову мысль, достойная Дон Кихота: ведь такой вот мальчишка мог жениться на Лорель! А может быть, даже и этот самый мальчишка…

Ведь Лорель могла бы познакомиться с ним — здесь, в университете, или как-нибудь вечером у себя дома, если бы они пригласили этого молодого человека в гости. Они могли бы понравиться друг другу. Лорель, несомненно, была бы хорошенькой, а этот юноша даже красив — смуглое, худое, сосредоточенное лицо, уверенные, легкие движения.

Эти сны наяву внезапно рассеялись. Однако Поттерли поймал себя на глупом ощущении, что молодой человек уже не посторонний ему, а как бы его возможный зять в стране того, что могло бы быть. И вдруг заметил, что уже подошел к юноше. Это был почти самогипноз. Он протянул руку:

— Я Арнольд Поттерли с исторического факультета. Если не ошибаюсь, вы здесь недавно?

Молодой человек, по-видимому, удивился и неловко перехватил рюмку левой рукой, чтобы освободить правую.

— Меня зовут Джонас Фостер, сэр, — сказал он, пожимая руку Поттерли, — я преподаватель физики. Я в университете недавно — первый семестр.

Поттерли кивнул:

— Желаю вам здесь счастья и больших успехов!

На этом тогда все и кончилось. Поттерли опомнился, смутился и отошел. Он было оглянулся, но иллюзия родственной связи полностью рассеялась. Действительность вновь вступила в свои права, и он рассердился на себя за то, что поддался нелепым рассказам жены про Лорель.

Однако спустя неделю, в тот момент, когда Эремен что-то втолковывал ему, Поттерли вдруг вспомнил про молодого человека. Преподаватель физики! Молодой преподаватель! Неужели в ту минуту он оглох? Неужели произошло короткое замыкание где-то между ухом и мозгом? Или сработала подсознательная самоцензура, так как в ближайшем будущем ему предстояло свидание с заведующим отделом хроноскопии? Свидание это оказалось бесполезным, но воспоминание о молодом человеке, с которым он обменялся парой ничего не значащих фраз, помешало Поттерли настаивать на своей просьбе. Ему даже захотелось поскорее уйти.

И, возвращаясь в скоростном вертолете в университет, Поттерли чуть не пожалел, что никогда не был суеверным человеком. Ведь тогда он мог бы утешиться мыслью, что это случайное, ненужное знакомство в действительности было делом рук всеведущей и целеустремленной Судьбы.

Джонас Фостер неплохо знал академическую жизнь. Одна только долгая изнурительная борьба за первую ученую степень сделала бы ветераном кого угодно, а ему ведь потом был поручен курс лекций, и это окончательно его отполировало.

Однако теперь он стал «преподавателем Джонасом Фостером». Впереди его ждало профессорское звание. И поэтому его отношение к университетским профессорам стало иным.

Во-первых, его дальнейшее повышение зависело от того, отдадут ли они ему свои голоса, а во-вторых, он пробыл на кафедре так недолго, что еще не знал, кто именно из ее членов близок с деканом или даже с ректором. Роль искушенного университетского политика его не привлекала, и он был даже убежден, что интриган из него получится самый посредственный, но какой смысл лягать самого себя, чтобы доказать себе же эту истину?

Вот почему Фостер согласился выслушать этого тихого историка, в котором тем не менее чувствовалось какое-то непонятное напряжение, вместо того чтобы тут же оборвать его и указать ему на дверь. Во всяком случае, именно таково было его первое намерение.

Он хорошо помнил Поттерли. Ведь это Поттерли подошел к нему на факультетском чаепитии (жуткая процедура!). Старичок посмотрел на него остекленевшими глазами, выдавил из себя две неловкие фразы, а потом как-то сразу опомнился и быстро отошел.

Тогда Фостера это позабавило, но теперь…

А вдруг Поттерли подошел к нему не случайно, вдруг он искал этого знакомства, а вернее, старался внушить ему мысль, что он, Поттерли, — чудак, эксцентричный старик, но вполне безобидный? И вот теперь пришел проверить лояльность Фостера, нащупать неортодоксальные убеждения. Разумеется, его проверяли, прежде чем назначить на это место. И все же…

Возможно, конечно, что Поттерли вполне искренен, возможно, он действительно не понимает, что делает. А может быть, превосходно понимает; может быть, он попросту опасный провокатор. Пробормотав: «Ну что ж…», Фостер, чтобы выиграть время, вытащил пачку сигарет: сейчас он предложит сигарету Поттерли, даст ему огонька, закурит сам — и проделает все это очень медленно, чтобы выиграть время.

Однако Поттерли воскликнул:

— Ради Бога, доктор Фостер, уберите сигареты!

— Простите, сэр, — с недоумением сказал Фостер.

— Что вы! Просить извинения следует мне. Но я не выношу запаха табачного дыма. Идиосинкразия. Еще раз прошу извинения.

Онзаметно побледнел, и Фостер поспешил убрать сигареты. Страдая от невозможности закурить, Фостер решил выйти из положения самым простым образом.

— Я очень польщен, что вы обратились ко мне за советом, профессор Поттерли, но дело в том, что я не занимаюсь нейтриникой. В этой области я не профессионал. С моей стороны неуместно даже высказать какое-либо мнение, и, откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы вы не расспрашивали меня об этом.

Чопорное лицо старика стало суровым.

— Я не понял ваших слов о том, что вы не занимаетесь нейтриникой. Вы ведь пока ничем не занимаетесь. Вам еще не дали никакой дотации, не так ли?

— Это же мой первый семестр.

— Я знаю. Вероятно, вы даже еще не подали заявку на дотацию?

Фостер слегка улыбнулся. За три месяца, проведенных в университете, он так и не сумел привести свою заявку о дотации на научно-исследовательскую работу в мало-мальски приличный вид — ее нельзя было даже вручить для доработки профессиональному писателю при науке, не говоря уже о том, чтобы прямо подать в Комиссию по делам науки.

(К счастью, заведующий его кафедрой отнесся к этому вполне терпимо. «Не торопитесь, Фостер, — сказал он, — поразмыслите над темой, убедитесь, что хорошо знаете свой путь и то, куда он приведет. Ведь едва вы получите дотацию, как тем самым официально закрепите за собой область вашей специализации и, на радость или на горе, не расстанетесь с ней до конца вашей академической карьеры». Этот совет был достаточно банален, однако банальность нередко обладает достоинством истины, и Фостеру это было известно.)

— По образованию и по склонности, доктор Поттерли, я гипероптик с уклоном в малую гравитику. Так я охарактеризовал себя, когда подавал заявление на факультет. Официально это пока еще не моя область специализации, но именно ее я собираюсь выбрать. Только ее! А нейтриникой я вообще не занимался.

— Почему? — немедленно спросил Поттерли.

Фостер с недоумением посмотрел на него. Такие бесцеремонные расспросы о чужом профессиональном статусе, естественно, вызывали раздражение. И он ответил уже менее любезным тоном:

— Там, где я учился, курса нейтриники не читали.

— Бог мой, где же вы учились?

— В Массачусетском технологическом институте, — невозмутимо ответил Фостер.

— И там не преподают нейтринику?

— Нет. — Фостер чувствовал, что краснеет, и начал оправдываться: — Это же очень узкая тема, не имеющая особого значения. Хроноскопия, пожалуй, обладает некоторой ценностью, но другого практического применения у нейтриники нет, а сама по себе хроноскопия — это тупик.

Историк бросил на него возбужденный взгляд:

— Скажите мне только одно: вы можете назвать специалиста по нейтринике?

— Нет, не могу, — грубо ответил Фостер.

— Ну, в таком случае вы, может быть, знаете учебное заведение, где преподают нейтринику?

— Нет, не знаю.

Поттерли улыбнулся кривой невеселой улыбкой. Фостеру эта улыбка не понравилась, она показалась ему оскорбительной, и он настолько рассердился, что даже сказал:

— Позволю себе заметить, сэр, что вы переступаете границы.

— Что?

— Я говорю, что вам, историку, интересоваться какой-либо областью физики, интересоваться профессионально, — это… — он умолк, не решаясь все-таки произнести последнее слово вслух.

— Неэтично?

— Вот именно, профессор Поттерли.

— Меня толкают на это результаты моих исследований, — сказал Поттерли напряженным шепотом.

— В таком случае вам следует обратиться в Комиссию по делам науки. Если Комиссия разрешит…

— Я уже обращался туда, но безрезультатно.

— Тогда вы, разумеется, должны прекратить эти исследования.

Фостер чувствовал, что говорит, как самодовольный педант, гордящийся своей добропорядочностью, но не мог же он допустить, чтобы этот человек спровоцировал его на проявление интеллектуальной анархии. Он ведь только начинает свою научную карьеру и не имеет права рисковать по-глупому.

Но, очевидно, его слова задели Поттерли. Без всякого предупреждения историк разразился бурей слов, каждое из которых свидетельствовало о полной безответственности.

— Ученые, — сказал он, — могут считаться свободными только в том случае, если они свободно следуют своему свободному любопытству. Наука, — сказал он, — силой загнанная в заранее определенную колею теми, в чьих руках сосредоточены деньги и власть, становится рабской и неминуемо загнивает. Никто, — сказал он, — не имеет права распоряжаться интеллектуальными интересами других.

Фостер слушал его с большим недоверием. Ничего нового в этом потоке слов для него не было: студенты любили шокировать своих преподавателей подобными рассуждениями, да и он сам раза два позволил себе поразвлечься таким способом. Вообще каждый человек, изучавший историю науки, прекрасно знал, что в старину многие придерживались подобных взглядов. И все же Фостеру казалось странным, почти противоестественным, что современный ученый может проповедовать столь дикую чепуху. Никому бы и в голову не пришло организовать производственный процесс так, чтобы каждый рабочий занимался чем хотел и когда хотел, и никто не осмелится повести корабль, руководствуясь противоречивыми мнениями каждого отдельного члена команды. Все считают бесспорным, что и на заводе, и на корабле должно существовать какое-то одно центральное руководство. Так почему же то, что идет на пользу заводу и кораблю, вдруг может оказаться вредным для науки?

Можно, конечно, возразить, что человеческий интеллект обладает качественным отличием от корабля или завода, однако история научно-исследовательских изысканий доказывала обратное.

Быть может, в дни, когда наука была юной и вся или почти вся совокупность человеческих знаний оказывалась доступной индивидуальному человеческому уму, — быть может, в те дни она и не нуждалась в руководстве. Слепое блуждание по обширнейшим областям неведомого порой случайно приводило к удивительным открытиям.

Однако по мере накопления знаний приходилось изучать и суммировать все больше и больше уже известных фактов для того, чтобы путешествие в неведомое оказалось плодотворным. Ученым пришлось специализироваться. Исследователь уже нуждался в услугах библиотеки, которую сам собрать не мог, а также в приборах, которые сам купить был не в состоянии. Индивидуальный исследователь все больше и больше уступал место группе исследователей, а потом и научно-исследовательскому институту.

Фонды, необходимые для научных исследований, с каждым годом увеличивались, а приборы и инструменты становились все более многочисленными. Где сейчас найдется на Земле настолько захудалый колледж, что в нем не окажется хотя бы одного ядерного микрореактора или хотя бы одной трехступенчатой счетно-вычислительной машины?

Субсидирование научных исследований оказалось не по плечу отдельным частным лицам уже много веков назад. К 1940 году только государство, ведущие отрасли промышленности и наиболее крупные университеты и научные центры имели возможность выделять достаточные средства на научную работу в широких масштабах.

К 1960 году даже крупнейшие университеты уже полностью существовали лишь на государственные дотации, а научные центры держались только на налоговых льготах и средствах, собиравшихся по подписке. К 2000 году промышленные объединения стали частью всемирного правительства, и с тех пор финансирование научно-исследовательской работы, а значит, и общее руководство ею, естественно, сосредоточились в руках специального государственного органа.

Все сложилось само собой и очень удачно. Каждая отрасль науки была точно приспособлена к нуждам общества, а работы, проводившиеся в различных ее областях, умело координировались. Материальный прогресс, которым была ознаменована последняя половина века, достаточно убедительно свидетельствовала о том, что наука отнюдь не загнивает.

Фостер попытался изложить хоть малую часть этих соображений своему собеседнику, но Поттерли нетерпеливо перебил его:

— Вы, как попугай, повторяете измышления официальной пропаганды. У вас же под самым носом пример, начисто опровергающий официальную точку зрения. Вы верите мне?

— Откровенно говоря, нет.

— Ну а почему же вы утверждаете, что обзор времени — это тупик? Почему нейтриника не имеет никакого значения? Вы это утверждаете. Вы утверждаете это категорически. А ведь вы ее не изучали. По вашим же словам, вы не имеете о ней ни малейшего представления. Ее даже не преподавали в вашем учебном заведении…

— Но разве это не является прямым доказательством ее бесполезности?

— А, понимаю! Ее не преподают, потому что она бесполезна. А бесполезна она потому, что ее не преподают. Вам нравится такая логика?

Фостер растерялся:

— Но так говорится в книгах…

— Вот именно. В книгах говорится, что нейтриника не имеет никакого значения. Ваши профессора говорят вам это, почерпнув свои сведения из книг. А в книгах это утверждается потому, что их пишут профессора. Но кто утверждал это, опираясь на собственные знания и опыт? Кто ведет исследовательскую работу в этой области? Вам это известно?

— По-моему, этот спор бесплоден, профессор Поттерли, — сказал Фостер. — А мне необходимо закончить работу…

— Еще минутку! Я хотел бы обратить ваше внимание на одну вещь. Как она вам покажется? Я утверждаю, что правительство активно препятствует работам в области нейтриники и хроноскопии. Оно препятствует практическому применению хроноскопии.

— Не может быть!

— Почему же? Это вполне в его силах. То самое централизованное руководство наукой, о котором вы говорили. Если правительство отказывает в фондах какой-либо отрасли науки, эта отрасль гибнет. Так оно уничтожило нейтринику. Оно имело возможность это сделать, и оно это сделало.

— Но зачем?

— Не знаю. И хочу, чтобы вы это выяснили. Я бы и сам попробовал, но у меня нет специальных знаний. Я пришел к вам потому, что вы молоды и только что завершили свое образование. Неужели артерии вашего интеллекта уже поддались склерозу? Неужели в вас не осталось ни любознательности, ни любопытства? Неужели вам не хочется просто знать? Находить ответы на загадки?

Говоря это, историк впивался взглядом в лицо Фостера. Их носы почти соприкасались, но Фостер до того растерялся, что даже не догадался отступить на шаг.

Ему, разумеется, следовало бы попросту указать Поттерли на дверь. Или даже самому вышвырнуть его.

Удерживало его отнюдь не уважение к возрасту и положению историка. И, уж конечно, Поттерли его ни в чем не убедил. Нет, в нем вдруг заговорила былая студенческая гордость.

В самом деле, почему в МТИ не читался курс нейтриники? И, кстати, насколько он помнил, в институтской библиотеке не было ни единой книги по нейтринике. Во всяком случае, он ни разу не видел там ничего подобного.

Фостер невольно задумался.

И это его погубило.

Кэролайн Поттерли когда-то была очень привлекательна. И даже теперь в отдельных случаях — на званых обедах, например, или на университетских приемах — ей удавалось отчаянным усилием воли возродить частицу этой привлекательности.

В обычной же обстановке она «обмякала». Именно это слово она употребляла, когда ее охватывало отвращение к себе. С возрастом она располнела, но не только этим объяснялась ее дряблость. Казалось, будто ее мускулы совсем расслабли, так что она еле волочила ноги, когда шла, под глазами набухли мешки, а щеки обвисали тяжелыми складками. Даже ее седеющие волосы казались не просто прямыми, но бесконечно усталыми. Они не вились как будто только потому, что тупо подчинились силе земного тяготения.

Кэролайн Поттерли поглядела в зеркало и решила, что сегодня она выглядит особенно скверно, — и ей не нужно догадываться о причине.

Все тот же сон про Лорель. Такой странный — Лорель вдруг стала взрослой. С тех пор Кэролайн не находила себе места. И все-таки напрасно она рассказала об этом Арнольду. Он ничего не сказал — он давно уже ничего не говорит в подобных случаях, — но все-таки это дурно на него повлияло. Несколько дней после ее рассказа он был особенно сдержан. Возможно, он действительно готовился к этому важному разговору с высокопоставленным чиновником (он все время твердил, что не ждет от их беседы ничего хорошего), но возможно также, что все дело было в ее сне.

Уж лучше бы он, как раньше, резко прикрикнул на нее: «Перестань думать о прошлом, Кэролайн! Разговорами ее не вернешь, да и сны помогут не больше».

Им обоим было тяжело тогда. Невыносимо тяжело. Ее постоянно терзало ощущение неискупимой вины: в тот вечер ее не было дома! Если бы она не ушла, если бы она не отправилась за совершенно ненужными покупками, их было бы тогда двое. И вдвоем они спасли бы Лорель.

А бедному Арнольду это не удалось. Он сделал все, что мог, и чуть было сам не погиб. Из горящего дома он выбежал, шатаясь, обнаженный, задыхающийся, полуослепший от жара и дыма — с мертвой Лорель на руках.

И с тех пор длится этот кошмар, никогда до конца не рассеиваясь.

Арнольд постепенно замкнулся в себе. Он говорил теперь тихим голосом, держался мягко и спокойно — и сквозь эту оболочку ничто не вырывалось наружу, ни одной вспышки молнии. Он стал педантичным и поборол свои дурные привычки: бросил курить и перестал ругаться в минуты волнения. Он добился дотации на составление новой истории Карфагена и все подчинил этой цели.

Сначала она пыталась помогать ему: подбирала литературу, перепечатывала его заметки, микрофильмировала их. А потом вдруг все оборвалось.

Как-то вечером она внезапно вскочила из-за письменного стола и едва успела добежать до ванной, как у нее началась мучительная рвота. Муж бросился за ней, растерянный и перепуганный.

— Кэролайн, что с тобой?

Он дал ей выпить коньяку, и она постепенно пришла в себя. — Это правда? То, что они делали? — Кто?

— Карфагеняне.

Он с недоумением посмотрел на нее, и она кое-как, обиняком, попыталась объяснить ему, в чем дело. Говорить об этом прямо у нее не было сил.

Карфагеняне, по-видимому, поклонялись Молоху — медному, полому внутри идолу, в животе которого была устроена печь. Когда городу грозила опасность, перед идолом собирались жрецы я народ, и после надлежащих церемоний и песнопений опытные руки умело швыряли в печь живых младенцев.

Перед жертвоприношением им давали сласти, чтобы действенность его не ослабела из-за испуганных воплей, оскорбляющих слух Бога. Затем раздавался грохот барабанов, заглушавший предсмертные крики детей, — на это требовалось несколько секунд. При церемонии присутствовали родители, которым было положено радоваться: ведь такая жертва угодна богам…

Арнольд Поттерли угрюмо нахмурился. Все это гнуснейшая ложь, сказал он, выдуманная врагами Карфагена. Ему следовало бы предупредить ее заранее. История знает немало примеров такой пропагандистской лжи. Греки утверждали, будто древние евреи в своей святая святых поклонялись ослиной голове. Римляне говорили, будто первые христиане были человеконенавистниками и приносили в катакомбах в жертву детей язычников.

— Так, значит, они этого не делали? — спросила Кэролайн. — Я убежден, что нет. Хотя у первобытных финикийцев и могло быть что-нибудь подобное. Человеческие жертвоприношения не редкость в первобытных культурах. Но культуру Карфагена в дни его расцвета никак нельзя назвать первобытной. Человеческие жертвоприношения часто перерождаются в определенные символические ритуалы вроде обрезания. Греки и римляне по невежеству или по злобе могли истолковать символическую карфагенскую церемонию как подлинное жертвоприношение.

— Ты в этом уверен?

— Пока еще нет, Кэролайн. Но когда у меня накопится достаточно материала, я попрошу разрешения применить хроноскопию, и это даст возможность разрешить вопрос раз и навсегда.

— Хроноскопию?

— Обзор времени. Можно будет настроиться на древний Карфаген в период серьезного национального кризиса, например на 202 год до нашей эры, год высадки Сципиона Африканского, и посмотреть собственными глазами, что происходило. И ты увидишь, что я был прав.

Он ласково погладил ее по руке и ободряюще улыбнулся, но ей вот уже две недели каждую ночь снилась Лорель, и она больше не помогала мужу в его работе над историей Карфагена. И он не обращался к ней за помощью.

А теперь она собиралась с силами, готовясь к его возвращению. Он позвонил ей днем, как только вернулся в город, сказал, что видел главу отдела и что все кончилось, как он и ожидал. Значит — неудачей… И все же в его голосе не проскользнула так много говорящая ей нота отчаяния, а его лицо на телеэкране казалось совсем спокойным. Ему нужно побывать еще в одном месте, объяснил он.

Значит, Арнольд вернется домой поздно. Но это не имело ни малейшего значения. Оба они не придерживались определенных часов еды и были совершенно равнодушны к тому, когда именно банки извлекались из морозильника, и даже — какие именно банки, и когда приводился в действие саморазогреватель.

Однако когда Поттерли вернулся домой, Кэролайн невольно удивилась. Вел он себя как будто совершенно нормально: поцеловал ее и улыбнулся, снял шляпу и спросил, не случилось ли чего-нибудь за время его отсутствия. Все было почти так же, как всегда. Почти.

Однако Кэролайн научилась подмечать мелочи, а он выполнял привычный ритуал с какой-то торопливостью. И этого оказалось достаточно для ее тренированного глаза: Арнольд был чем-то взволнован.

— Что произошло? — спросила она. Поттерли сказал:

— Послезавтра у нас к обеду будет гость, Кэролайн, ты не против?

— Не-ет. Кто-нибудь из знакомых?

— Ты его не знаешь. Молодой преподаватель. Он тут недавно. Я с ним разговаривал сегодня.

Внезапно он повернулся к жене, подхватил ее за локти и несколько секунд продержал так, а потом вдруг смущенно отпустил, словно стыдясь проявления своих чувств.

— С каким трудом я пробился сквозь его скорлупу, — сказал он. — Подумать только! Ужасно, ужасно, как все мы склонились под ярмо и с какой нежностью относимся к собственной сбруе.

Миссис Поттерли не совсем поняла, что он имел в виду, но она не зря в течение года наблюдала, как под его спокойствием нарастал бунт, как мало-помалу он начинал все смелее критиковать правительство. И она сказала:

— Надеюсь, ты был с ним осмотрителен?

— Как так — осмотрителен? Он обещал заняться для меня нейтриникой.

«Нейтриника» была для миссис Поттерли всего лишь звонкой бессмыслицей, однако она не сомневалась, что к истории это, во всяком случае, никакого касательства не имеет.

— Арнольд, — тихо произнесла она. — Зачем ты это делаешь? Ты лишишься своего места. Это же…

— Это же интеллектуальный анархизм, дорогая моя, — перебил он. — Вот выражение, которое ты искала. Прекрасно, значит, я анархист. Если государство не позволяет мне продолжать мои исследования, я продолжу их на свой страх и риск. А когда я проложу путь, за мной последуют другие… А если не последуют, какая разница? Карфаген — вот что важно! И расширение человеческих познаний, а не ты и не я.

— Но ты же не знаешь этого молодого человека Что, если он агент комиссара по делам науки?

— Вряд ли. И я готов рискнуть. — Сжав правую руку в кулак, Поттерли легонько потер им левую ладонь. — Он теперь на моей стороне. В этом я уверен. Хочет он того или не хочет, но это так. Я умею распознавать интеллектуальное любопытство в глазах, в лице, в поведении, а это смертельное заболевание для прирученного ученого. Даже в наше время выбить такое любопытство из индивида оказывается не так-то просто, а молодежь особенно легко заражается… И почему, черт возьми, мы должны перед чем-то останавливаться? Нет, мы построим собственный хроноскоп, и пусть государство отправляется к…

Он внезапно умолк, покачал головой и отвернулся.

— Будем надеяться, что все кончится хорошо, — сказала миссис Поттерли, в беспомощном ужасе чувствуя, что все кончится очень плохо и придется забыть о дальнейшей карьере мужа и об обеспеченной старости.

Только она из них всех томилась предчувствием беды. И, конечно, совсем не той беды.

Джонас Фостер явился в дом Поттерли, расположенный за пределами университетского городка, с опозданием на полчаса. До самого конца он не был уверен, что пойдет. Затем в последний момент он почувствовал, что не может нарушить правила вежливости, не явившись на обед, как обещал, и даже не предупредив хозяев заранее. А кроме того, его разбирало любопытство.

Обед тянулся бесконечно. Фостер ел без всякого аппетита. Миссис Поттерли была рассеянна и молчалива — она только однажды вышла из своего транса, чтобы спросить, женат ли он, и, узнав, что нет, неодобрительно хмыкнула. Профессор Поттерли задавал ему нейтральные вопросы о его академической карьере и чопорно кивал головой.

Трудно было придумать что-нибудь более пресное, тягучее и нудное.

Фостер подумал:

«Он кажется таким безвредным…»

Последние два дня Фостер изучал труды профессора Поттерли. Разумеется, между делом, почти исподтишка. Ему не слишком-то хотелось показываться в Библиотеке социальных наук. Правда, история принадлежала к числу смежных дисциплин, а широкая публика нередко развлекалась чтением исторических трудов — иногда даже в образовательных целях.

Однако физик — это все-таки не «широкая публика». Стоит Фостеру заняться чтением исторической литературы, и его сочтут чудаком — это ясно, как закон относительности, а там заведующий кафедрой, пожалуй, задумается, насколько его новый преподаватель «подходит для них».

Вот почему Фостер действовал крайне осторожно. Он сидел в самых уединенных нишах, а входя и выходя, старался низко опускать голову.

Он выяснил, что профессор Поттерли написал три книги и несколько десятков статей о государствах древнего Средиземноморья, причем все статьи последних лет (напечатанные в «Историческом вестнике») были посвящены доримскому Карфагену и написаны в весьма сочувственном тоне.

Это, во всяком случае, подтверждало объяснения историка, и подозрения Фостера несколько рассеялись… И все же он чувствовал, что правильнее и благоразумнее всего было бы отказаться наотрез с самого начала.

Ученому вредно излишнее любопытство, думал он, сердясь на себя. Оно чревато опасностями.

Когда обед закончился, Поттерли провел гостя к себе в кабинет, и Фостер в изумлении остановился на пороге: стены были буквально скрыты книгами.

И не только микропленочными. Разумеется, здесь были и такие, но их число значительно уступало печатным книгам — книгам, напечатанным на бумаге! Просто не верилось, что существует столько старинных книг, да еще годных для употребления.

И Фостеру стало не по себе. С какой стати человеку вдруг понадобилось держать дома столько книг? Ведь все они наверняка есть в университетской библиотеке или, на худой конец, в Библиотеке конгресса — нужно только побеспокоиться и заказать микрофильм.

Домашняя библиотека отдавала чем-то недозволенным. Она была пропитана духом интеллектуальной анархии. Но, как ни странно, именно это последнее соображение успокоило Фостера. Уж лучше пусть Поттерли будет подлинным анархистом, чем провокатором.

И с этой минуты время помчалось на всех парах, принося с собой много удивительного.

— Видите ли, — начал Поттерли ясным, невозмутимым голосом, — я попробовал отыскать кого-нибудь, кто пользовался бы в своей работе хроноскопией. Разумеется, задавать такой вопрос прямо я не мог — это значило бы предпринять самочинные изыскания.

— Конечно, — сухо заметил Фостер, удивляясь про себя, что подобное пустячное соображение могло остановить его собеседника.

— Я наводил справки косвенно…

И он их наводил! Фостер был потрясен объемом переписки, посвященной мелким спорным вопросам культуры древнего Средиземноморья, в процессе которой профессору Поттерли удавалось добиться от своих корреспондентов случайных упоминаний вроде: «Разумеется, ни разу не воспользовавшись хроноскопией…» или «Ожидая ответа на мою просьбу применить хроноскоп, на что в настоящий момент вряд ли можно рассчитывать…»

— И я адресовал эти вопросы отнюдь не наугад, — объяснил Поттерли. — Институт хроноскопии издает ежемесячный бюллетень, в котором печатаются исторические сведения, полученные путем обзора времени. Обычно бюллетень включает одно-два таких сообщения. Меня сразу поразила тривиальность сведений, добытых таким образом, их незначительность. Так почему же подобные изыскания считаются первоочередными, а мое исследование нет? Тогда я начал писать тем, кто скорее всего мог заниматься работами, упоминавшимися в бюллетене. И, как я вам только что показал, никто из этих ученых не пользовался хроноскопом. Ну а теперь давайте рассмотрим все по пунктам…

Наконец Фостер, у которого голова шла кругом от множества свидетельств, трудолюбиво собранных Поттерли, растерянно спросил:

— Но для чего же все это делается?

— Не знаю, — ответил Поттерли. — Но у меня есть своя теория. Когда Стербинский изобрел хроноскоп, — как видите, мне это известно, — о его изобретении много писали. Затем правительство конфисковало аппарат и решило прекратить дальнейшие исследования в этой области и воспрепятствовать дальнейшему использованию уже готового хроноскопа. Но в этом случае людям непременно захотелось бы узнать, почему он не используется. Любопытство — ужасный порок, доктор Фостер.

Физик внутренне согласился с ним.

— Так вообразите, — продолжал Поттерли, — насколько умнее было бы сделать вид, будто хроноскоп используется. Прибор потерял бы всякий элемент таинственности и перестал бы служить предлогом для законного любопытства или приманкой для любопытства противозаконного.

— Но вы-то полюбопытствовали, — заметил Фостер. Поттерли, казалось, смутился.

— Со мной дело обстоит иначе, — сердито сказал он. — Моя работа действительно важна, а их проволочки и отказы граничат с издевательством, и я не намерен с этим мириться.

«Почти мания преследования, помимо всего прочего», — уныло подумал Фостер.

И тем не менее историк, страдал он манией преследования или нет, сумел кое-что обнаружить: Фостер не мог уже больше отрицать, что с нейтриникой дело обстоит действительно как-то странно.

Но чего добивается Поттерли? Это по-прежнему тревожило Фостера. Если Поттерли затеял все это не для того, чтобы проверить этические принципы Фостера, так чего же он все-таки добивается?

Фостер старался рассуждать логично. Если интеллектуальный анархист, страдающий легкой формой мании преследования, хочет воспользоваться хроноскопом и твердо верит, что власти предержащие сознательно ему препятствуют, что он предпримет?

«Будь я на его месте, — подумал он, — что сделал бы я?» Он сказал размеренным голосом:

— Но, может быть, хроноскопа вообще не существует. Поттерли вздрогнул. Его неизменное спокойствие чуть не разлетелось вдребезги. На мгновение Фостер уловил в его взгляде нечто менее всего похожее на спокойствие.

Однако историк все же не утратил власти над собой. Он сказал:

— О нет! Хроноскоп, несомненно, должен существовать.

— Но почему? Вы видели его? А я? Может быть, именно этим все и объясняется? Может быть, они вовсе не прячут имеющийся у них хроноскоп, а его у них вовсе нет?

— Но ведь Стербинский действительно жил! Он же построил хроноскоп! Это факты.

— Так говорится в книгах, — холодно возразил Фостер.

— Послушайте! — Поттерли забылся настолько, что схватил Фостера за рукав. — Мне необходим хроноскоп. Я должен его получить. И не говорите мне, что его вообще нет. Нам просто нужно разобраться в нейтринике настолько, чтобы…

Поттерли вдруг умолк.

Фостер выдернул свой рукав из его пальцев. Он знал, как собирался историк докончить эту фразу, и докончил ее сам:

— …чтобы самим его построить?

Поттерли насупился, словно ему не хотелось говорить об этом прямо, но все же отозвался:

— А почему бы и нет?

— Потому что об этом не может быть и речи, — отрезал Фостер. — Если то, что я читал, соответствует истине, значит, Стербинскому потребовалось двадцать лет, чтобы построить свой аппарат, и двадцать миллионов в разного рода дотациях. И вы полагаете, что нам с вами удастся проделать то же нелегально? Предположим даже, у нас было бы время (а его у нас нет) и я мог бы почерпнуть достаточно сведений из книг (в чем я сомневаюсь), — где мы раздобыли бы оборудование и деньги? Ведь хроноскоп, как утверждают, занимает пятиэтажное здание! Поймите же это наконец!

— Так вы отказываетесь помочь мне?

— Ну вот что: у меня есть возможность кое-что выяснить…

— Какая возможность? — тотчас осведомился Поттерли.

— Неважно. Но мне, может быть, удастся узнать достаточно, чтобы сказать вам, правда ли, что правительство сознательно не допускает работы с хроноскопом. Я могу либо подтвердить собранные вами данные, либо доказать их ошибочность. Не берусь судить, что это вам даст как в том, так и в другом случае, но это все, что я могу сделать. Это мой предел.

И вот наконец Поттерли проводил своего гостя. Он досадовал на самого себя. Проявить такую неосторожность — позволить мальчишке догадаться, что он думает именно о собственном хроноскопе! Это было преждевременно.

Но как смел этот молокосос предположить, что хроноскопа вовсе не существует?

Он должен существовать! Должен! Какой же смысл отрицать это?

И почему нельзя построить еще один? За пятьдесят лет, истекших со смерти Стербинского, наука ушла далеко вперед. Нужно только узнать основные принципы.

И пусть этим займется Фостер. Пусть он думает, что ограничится какими-то крохами. Если он не увлечется, то даже этот шаг явится достаточно серьезным проступком, который вынудит его продолжать. В крайнем случае придется прибегнуть к шантажу.

Поттерли помахал уходящему гостю и посмотрел на небо. Начинал накрапывать дождь.

Да-да! Пусть шантаж, если другого способа не будет, но он добьется своего!

Фостер вел машину по угрюмой городской окраине, не замечая дождя.

Конечно, он дурак, но остановиться теперь он уже не в состоянии. Ему необходимо узнать, в чем же тут дело. Проклятое любопытство, ругал он себя. И все-таки он должен узнать!

Однако в своих розысках он ограничится дядей Ральфом. И Фостер дал себе страшную клятву, что больше ничего предпринимать не станет. Таким образом, против него нельзя будет найти явных улик. Дядя Ральф — сама осмотрительность.

В глубине души он немного стыдился дяди Ральфа. И не сказал про него Поттерли отчасти из осторожности, а отчасти и потому, что опасался увидеть поднятые брови и неизбежную ироническую улыбочку. Профессиональные писатели при науке считались людьми не слишком солидными, достойными лишь снисходительного презрения, хотя никто не отрицал пользы их занятия. Тот факт, что в среднем они зарабатывали больше настоящих ученых, разумеется, ничуть не улучшал положения.

И все-таки в определенных ситуациях иметь такого родственника весьма полезно. Ведь писатели не получали настоящего образования и не были обязаны специализироваться. В результате хороший писатель при науке был сведущ практически во всех вопросах… А дядя Ральф, подумал Фостер, безусловно, принадлежит к одним из лучших.

Ральф Ниммо не имел специализированного университетского диплома и гордился этим. «Специализированный диплом, — объяснил он как-то Джонасу Фостеру, в дни, когда оба они были значительно моложе, — это первый шаг по пути к гибели. Человеку жалко не воспользоваться полученной привилегией, и вот он уже готовит магистерскую, а затем и докторскую диссертацию. И в конце концов ты оказываешься глубочайшим невеждой во всех областях знания, кроме крохотного кусочка выеденного яйца.

С другой стороны, если ты будешь оберегать свой ум и не загромождать его единообразными сведениями, пока не достигнешь зрелости, а вместо этого тренировать его в логическом мышлении и снабжать широкими представлениями, то ты получишь в свое распоряжение могучее орудие и сможешь стать писателем при науке».

Первое задание Ниммо выполнил в двадцатипятилетнем возрасте, всего лишь через три месяца после того, как получил право на самостоятельную работу. Ему была поручена пухлая рукопись, язык которой даже самый квалифицированный читатель мог бы постигнуть только после тщательнейшего изучения и вдохновенных догадок. Ниммо разъял ее на составные части и воссоздал заново (после пяти длительных и выматывающих душу бесед с авторами — биофизиками по специальности), придав ее языку емкость и точность, а также до блеска отполировав стиль.

«И что тут такого? — снисходительно спрашивал он племянника, который парировал его нападки на специализацию насмешками в адрес тех, кто предпочитает цепляться за бахрому науки. — Бахрома тоже важна. Твои ученые писать не умеют. И не обязаны уметь. Никто же не требует, чтобы они были шахматистами-гроссмейстерами или скрипачами-виртуозами, так с какой стати требовать, чтобы они владели даром слова? Почему бы не предоставить эту область специалистам? Бог мой, Джонас! Почитай, что писали твои собратья сто лет назад. Не обращай внимания на то, что научная сторона устарела, а некоторые выражения больше не употребляются. Просто почитай и попробуй понять, о чем там говорится. И ты убедишься, что это безнадежно дилетантское зубодробительное крошево. Целые страницы печатались зря, и многие статьи поражают своей ненужностью или неудобопонятностью, а то и тем и другим».

«Но вы же не добьетесь признания, дядя Ральф, — спорил юный Фостер (на пороге своей университетской карьеры он был полон самых радужных надежд и иллюзий). — А ведь из вас мог бы выйти потрясающий ученый!»

«Ну, признания мне более чем достаточно, — ответил Ниммо, — можешь мне поверить. Конечно, какой-нибудь биохимик или стратометеоролог смотрят на меня сверху вниз, но зато прекрасно мне платят. Знаешь, что происходит, когда какой-нибудь ведущий химик узнает, что комиссия урезала его ежегодную дотацию на обработку материала? Да он будет драться за то, чтобы иметь средства платить мне или кому-нибудь вроде меня куда яростнее, чем добиваться нового ионографа».

Он ухмыльнулся, и Фостер улыбнулся ему в ответ. По правде говоря, он гордился своим круглолицым толстеющим дядюшкой, с короткими толстыми пальцами и оголенной макушкой, которую тот, движимый тщеславием, тщетно старался скрыть под жиденькими прядями волос, зачесанных с висков. И то же тщеславие заставляло его одеваться так, что он вечно вызывал мысль о неплотно уложенном стоге, так как неряшество было его фирменным знаком. Да, Фостер, хоть и стыдился своего дяди, очень гордился им.

Но на этот раз, войдя в захламленную квартиру дядюшки, Фостер менее всего был склонен обмениваться улыбками. С того времени он постарел на девять лет, как, впрочем, и дядя Ральф. И в течение этих девяти лет дядя Ральф продолжал полировать статьи и книги, посвященные самым различным вопросам науки, и каждая из них оставила что-то в его обширной памяти.

Ниммо с наслаждением ел виноград без косточек, бросая в рот ягоду за ягодой. Он тут же кинул гроздь Фостеру, который в последнюю секунду успел-таки ее поймать, а затем наклонился И принялся подбирать с пола упавшие виноградинки.

— Пусть их валяются. Не хлопочи, — равнодушно заметил Ниммо. — Раз в неделю кто-то является сюда для уборки. Что случилось? Не получается заявка на дотацию?

— У меня до этого никак не доходят руки.

— Да? Поторопись, мой милый. Может быть, ты ждешь, чтобы за нее взялся я.

— Вы мне не по карману, дядя Ральф.

— Ну, брось! Это же дело семейное. Предоставь мне исключительное право на популярное издание, и мы обойдемся без денег.

Фостер кивнул:

— Идет! Если, конечно, вы не шутите.

— Договорились.

Разумеется, в этом был известный риск, но Фостер достаточно хорошо знал, как высока квалификация Ниммо, и понимал, что сделка может оказаться выгодной. Умело сыграв на интересе широкой публики к первобытному человеку, или к новой хирургической методике, или к любой отрасли космонавтики, можно было весьма выгодно продать статью любому массовому издательству или студии.

Например, именно Ниммо написал рассчитанную на сугубо научные круги серию статей Брайса и сотрудников, которая детально освещала вопрос об особенностях структуры двух вирусов рака, причем потребовал за эти статьи предельно мизерную плату — всего полторы тысячи долларов при условии, что ему будет предоставлено исключительное право на популярные издания. Затем он обработал ту же тему, придав ей более драматическую форму, для стереовидения и получил единовременно двадцать тысяч долларов плюс проценты с каждой передачи, которые продолжали поступать еще и теперь, пять лет спустя.

Фостер без обиняков приступил к делу:

— Что вы знаете о нейтринике, дядя Ральф?

— О нейтринике? — Ниммо изумленно вытаращил маленькие глазки. — С каких пор ты занимаешься нейтриникой? Мне почему-то казалось, что ты выбрал псевдогравитационную оптику.

— Правильно. А про нейтринику я просто навожу справки.

— Опасное занятие. Ты переходишь демаркационную линию. Это тебе известно?

— Ну, не думаю, чтобы вы сообщили в комиссию, что я интересуюсь чем-то посторонним.

— Может быть, и следует сообщить, пока ты еще не натворил серьезных бед. Любопытство — профессиональная болезнь ученых, нередко приводящая к роковому исходу. Я-то видел, как она протекает. Какой-нибудь ученый работает себе тихонько над своей проблемой, но вот любопытство уводит его далеко в сторону, и, глядишь, собственная работа уже настолько запущена, что на следующий год его дотация не возобновляется. Я мог бы назвать столько…

— Меня интересует только одно, — перебил Фостер. — Много ли материалов по нейтринике проходило через ваши руки за последнее время?

Ниммо откинулся на спинку кресла, задумчиво посасывая виноградину.

— Никаких. И не только за последнее время, но и вообще. Насколько я помню, мне ни разу не приходилось обрабатывать материалы, связанные с нейтриникой.

— Как же так? — Фостер искренне изумился. — Кому в таком случае их поручают?

— Право, не знаю, — задумчиво ответил Ниммо. — На наших ежегодных конференциях, насколько помнится, об этом никогда не говорилось. По-моему, в области нейтриники фундаментальных работ не ведется.

— А почему?

— Ну-ну, не рычи на меня. Я же ни в чем не виноват. Я бы сказал…

— Следовательно, вы твердо не знаете? — нетерпеливо перебил его Фостер.

— Ну-у-у… Я могу сказать тебе, что именно я знаю о нейтринике. Нейтриника — это наука об использовании движения нейтрино и связанных с этим сил…

— Ну разумеется. А электроника — наука о применении движения электронов и связанных с этим сил, а псевдогравитика — наука о применении полей искусственной гравитации. Я пришел к вам не для этого. Больше вам ничего не известно?

— А кроме того, — невозмутимо докончил дядюшка, — нейтриника лежит в основе обзора времени. Но больше мне действительно ничего не известно.

Фостер откинулся на спинку стула и принялся с ожесточением массировать худую шею. Он испытывал злость и разочарование. Сам того не сознавая, он пришел сюда в надежде, что Ниммо сообщит ему самые последние данные, укажет на наиболее интересные аспекты современной нейтриники, и он получит возможность вернуться к Поттерли и доказать историку, что тот ошибся, что его факты — чистейшее недоразумение, а выводы из них неверны.

И тогда он мог бы спокойно вернуться к своей работе.

Но теперь…

Он сердито убеждал себя: «Хорошо, пусть в этой области не ведется больших исследований. Это же еще не означает сознательной обструкции. А что, если нейтриника — бесплодная наука? Может быть, так оно и есть. Я же не знаю. И Поттерли не знает. Зачем расходовать интеллектуальные ресурсы человечества на погоню За пустотой? А возможно, работа засекречена по какой-то вполне законной причине. Может быть…»

Беда заключалась в том, что он хотел знать правду, и теперь уже не может махнуть на все рукой. Не может — и конец!

— Существует ли какое-нибудь пособие по нейтринике, дядя Ральф? Что-нибудь простое и ясное? Какой-нибудь элементарный курс?

Ниммо задумался, тяжко вздыхая, так что его толстые щеки задергались.

— Ты задаешь сумасшедшие вопросы. Единственное пособие, о котором я слышал, было написано Стербинским и еще кем-то. Сам я его не видел, но один раз мне попалось упоминание о нем… Да, да, Стербинский и Ламарр. Теперь я вспомнил.

— Тот самый Стербинский, который изобрел хроноскоп?

— По-моему, да. Значит, книга должна быть хорошей.

— Существует ли какое-нибудь переиздание? Ведь Стербинский умер пятьдесят лет назад.

Ниммо только пожал плечами.

— Вы не могли бы узнать?

Несколько минут длилась тишина, и только кресло Ниммо ритмически поскрипывало — писатель беспокойно ерзал на сиденье. Затем он медленно произнес:

— Может быть, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело?

— Не могу. Но вы мне поможете, дядя Ральф? Достанете экземпляр этой книги?

— Разумеется, все, что я знаю о псевдогравитике, я знаю от тебя и должен как-то доказать свою благодарность. Вот что: я помогу тебе, но с одним условием.

— С каким же?

Лицо писателя вдруг стало очень серьезным.

— С условием, что ты будешь осторожен, Джонас. Чем бы ты ни занимался, ясно одно — это не имеет никакого отношения к твоей работе. Не губи свою карьеру только потому, что тебя заинтересовала проблема, которая тебе не была поручена, которая тебя вообще не касается. Договорились?

Фостер кивнул, но он не слышал, что говорил ему дядя. Его мысль бешено работала.

Ровно через неделю кругленькая фигура Ральфа Ниммо осторожно проскользнула в двухкомнатную квартиру Джонаса Фостера в университетском городке.

— Я кое-что достал, — хриплым шепотом сказал писатель.

— Что? — Фостер сразу оживился.

— Экземпляр Стербинского и Ламарра. — И Ниммо извлек книгу из-под своего широкого пальто, вернее, показал ее уголок.

Фостер почти машинально оглянулся, проверяя, хорошо ли закрыта дверь и плотно ли занавешены окна, а затем протянул руку.

Футляр потрескался от старости, а когда Фостер извлек пленку, он увидел, что она выцвела и стала очень хрупкой.

— И это все? — довольно грубо спросил он.

— В таких случаях следует говорить «спасибо», моймилый. — Ниммо, крякнув, опустился в кресло и извлек из кармана яблоко.

— Спасибо, спасибо. Только пленка такая старая…

— И тебе еще очень повезло, что ты можешь получить хотя бы такую. Я пробовал заказать микрокопию в Библиотеке конгресса. Ничего не получилось. Эта книга выдается только по особому разрешению.

— Как же вам удалось ее достать?

— Я ее украл. — Ниммо сочно захрустел яблоком. — Из нью-йоркской публички.

— Как?

— А очень просто. Как ты понимаешь, у меня есть доступ к полкам. Ну, я и улучил минуту, когда никто на меня не смотрел, перешагнул через барьер, отыскал ее и унес. Персонал там очень доверчив. Да и хватятся-то они пропажи разве что через несколько лет… Только ты уж лучше никому не показывай ее, племянничек.

Фостер смотрел на катушку с пленкой так, словно она могла сию минуту взорваться.

Ниммо бросил огрызок в пепельницу и вытащил второе яблоко.

— А знаешь, странно: ничего новее этого в нейтринике не появлялось. Ни единой монографии, ни единой статьи или хотя бы краткого отчета. Абсолютно ничего со времени изобретения хроноскопа.

— Угу, — рассеянно ответил Фостер.

Теперь Фостер по вечерам работал в подвале у Поттерли. Его собственная квартира в университетском городке была слишком опасна. И эта вечерняя работа настолько его захватила, что он совсем махнул рукой на свою заявку для получения дотации. Сначала это его тревожило, но вскоре он перестал даже тревожиться.

Первое время он просто вновь и вновь читал в аппарате пленку. Потом начал думать, и тогда случалось, что пленка, заложенная в карманный проектор, долгое время прокручивалась впустую.

Иногда к нему в подвал спускался Поттерли и долго сидел, внимательно глядя на него, словно ожидая, что мыслительные процессы овеществятся и он сможет зримо наблюдать весь их сложный ход. Он не мешал бы Фостеру, если бы только позволил ему курить и не говорил так много.

Правда, говоря сам, он не требовал ответа. Он, казалось, тихо произносил монолог и даже не ждал, что его будут слушать. Скорее всего это было для него разрядкой.

Карфаген, вечно Карфаген!

Карфаген, Нью-Йорк древнего Средиземноморья. Карфаген, коммерческая империя и властелин морей. Карфаген, бывший всем тем, на что Сиракузы и Александрия только претендовали. Карфаген, оклеветанный своими врагами и не сказавший ни слова в свою защиту.

Рим нанес ему поражение и вытеснил его из Сицилии и Сардинии. Но Карфаген с лихвой возместил свои потери, покорив Испанию и взрастив Ганнибала, шестнадцать лет державшего Рим в страхе.

В конце концов Карфаген потерпел второе поражение, смирился с судьбой и кое-как наладил жизнь на жалких остатках былой территории — и так преуспел в этом, что завистливый Рим поспешил навязать ему третью войну. И тогда Карфаген, у которого не оставалось ничего, кроме упорства и рук его граждан, начал ковать оружие и два года отчаянно сопротивлялся Риму, пока наконец война не кончилась полным разрушением города, — и жители предпочитали бросаться в пламя, пожиравшее их дома, лишь бы не попасть в плен.

— Неужели люди стали бы так отчаянно защищать город и образ жизни, действительно настолько скверные, какими рисовали их античные писатели? Ни один римский полководец не мог сравниться с Ганнибалом, и его солдаты были абсолютно ему преданны. Даже самые ожесточенные враги хвалили Ганнибала. А ведь он был карфагенянином! Очень модно утверждать, будто он был нетипичным карфагенянином, неизмеримо превосходившим своих сограждан, бриллиантом, брошенным в мусорную кучу. Но почему же в таком случае он хранил столь нерушимую верность Карфагену, до самой своей смерти после долголетнего изгнания? Ну конечно, все россказни о Молохе…

Фостер не всегда прислушивался к бормотанию историка, но порой голос Поттерли все же проникал в его сознание, и страшный рассказ о принесении детей в жертву вызывал у него физическую тошноту.

Однако Поттерли продолжал с непоколебимым убеждением:

— И все-таки это ложь. Утка, пущенная греками и римлянами свыше двух с половиной тысяч лет назад. У них у самих были рабы, казни на кресте, пытки и гладиаторские бои. Их никак не назовешь святыми. Эта басня про Молоха в более позднюю эпоху получила бы название военной пропаганды, беспардонной лжи. Я могу доказать, что это была ложь. Я могу доказать это, и Богом клянусь, что докажу… Докажу… — И он увлеченно повторял и повторял это обещание.

Миссис Поттерли также спускалась в подвал, но гораздо реже, обычно по вторникам и четвергам, когда профессор читал лекции вечером и возвращался домой поздно.

Она тихонько сидела в углу, не произнося ни слова. Ее глаза ничего не выражали, лицо как-то все обвисало, и вид у нее был рассеянный и отсутствующий.

Когда она пришла в первый раз, Фостер неловко намекнул, что ей лучше было бы уйти.

— Я вам мешаю? — спросила она глухо.

— Нет, что вы, — раздраженно солгал Фостер. — Я только потому… потому… — И он не сумел закончить фразы.

Миссис Поттерли кивнула, словно принимая приглашение остаться. Затем она открыла рабочий мешочек, который принесла с собой, вынула моток витроновых полосок и принялась сплетать их с помощью пары изящно мелькающих тонких четырехгранных деполяризаторов, подсоединенных тонкими проволочками к батарейке, так что казалось, будто она держит в руке большого паука.

Как-то вечером она сказала негромко:

— Моя дочь Лорель — ваша ровесница.

Фостер вздрогнул — так неожиданно она заговорила Он пробормотал:

— Я и не знал, что у вас есть дочь, миссис Поттерли.

— Она умерла много лет назад.

Ее умелые движения превращали витрон в рукав какой-то одежды — какой именно, Фостер еще не мог отгадать. Ему оставалось только глупо пробормотать:

— Я очень сожалею.

— Она мне часто снится, — со вздохом сказала миссис Поттерли и подняла на него рассеянные голубые глаза.

Фостер вздрогнул и отвел взгляд.

В следующий раз она спросила, осторожно отклеивая полоску витрона, прилипшую к ее платью:

— А что, собственно, это означает — обзор времени?

Ее слова нарушили чрезвычайно сложный ход мысли, и Фостер почти огрызнулся:

— Спросите у профессора Поттерли.

— Я пробовала. Да, да, пробовала. Но, по-моему, его раздражает моя непонятливость. И он почти все время называет это хроноскопией. Что, действительно можно видеть образы прошлого, как в стереовизоре? Или аппарат пробивает маленькие дырочки, как эта ваша счетная машинка?

Фостер с отвращением посмотрел на свою портативную счетную машинку. Работала она неплохо, но каждую операцию приходилось проводить вручную, и ответы выдавались в закодированном виде. Эх, если бы он мог воспользоваться университетскими машинами… Пустые мечты! И так уж, наверное, окружающие недоумевают, почему он теперь каждый вечер уносит свою машинку из кабинета домой. Он ответил:

— Я лично никогда не видел хроноскопа, но, кажется, он дает возможность видеть образы и слышать звуки.

— Можно услышать, как люди разговаривают?

— Кажется, да… — И, не выдержав, он продолжал в отчаянии: — Послушайте, миссис Поттерли, вам же здесь, должно быть, невероятно скучно! Я понимаю, вам неприятно бросать гостя в одиночестве, но, право же, миссис Поттерли, не считайте себя обязанной…

— Я и не считаю себя обязанной, — сказала она. — Я сижу здесь и жду.

— Ждете? Чего?

— Я подслушала, о чем вы говорили в тот первый вечер, — невозмутимо ответила она, — когда вы в первый раз разговаривали с Арнольдом. Я подслушивала у дверей.

— Да? — сказал он.

— Я знаю, что так поступать не следовало бы, но меня очень тревожил Арнольд. Я подозревала, что он намерен заняться чем-то, чем он не имеет права заниматься. И я хотела все узнать. А потом, когда я услышала… — Она умолкла и, наклонив голову, стала внимательно рассматривать витроновое плетение.

— Услышали что, миссис Поттерли?

— Что вы не хотите строить хроноскоп.

— Конечно, не хочу.

— Я подумала, что вы, может быть, передумаете. Фостер бросил на нее свирепый взгляд:

— Так, значит, вы приходите сюда, надеясь, что я построю хроноскоп, рассчитывая, что я его построю?

— Да, да, доктор Фостер. Я так хочу, чтобы вы его построили! С ее лица словно упало мохнатое покрывало — оно вдруг приобрело мягкую четкость очертаний, щеки порозовели, глаза оживились, а голос почти зазвенел от волнения.

— Как это было бы чудесно! — шепнула она. — Вновь ожили бы люди из прошлого — фараоны, короли и… и просто люди. Я очень надеюсь, что вы построите хроноскоп, доктор Фостер. Очень…

Миссис Поттерли умолкла, словно не выдержав напряжения собственных слов, и даже не заметила, что витроновые полоски соскользнули с ее колен на пол. Она вскочила и бросилась вверх по лестнице, а Фостер следил за неуклюже движущейся фигурой в полной растерянности.

Теперь Фостер почти не спал по ночам, напряженно и мучительно думая. Это напоминало какое-то несварение мысли.

Его заявка на дотацию в конце концов отправилась к Ральфу Ниммо. Он больше на нее не рассчитывал и только подумал тупо: «Одобрения я не получу».

В таком случае не миновать скандала на кафедре, и, возможно, в конце академического года его не утвердят в занимаемой должности.

Но Фостера это почти не трогало. Сейчас для него существовало нейтрино, нейтрино, только нейтрино! След частицы прихотливо извивался и уводил его все дальше по неведомым путям, неизвестным даже Стербинскому и Ламарру. Он позвонил Ниммо.

— Дядя Ральф, мне кое-что нужно. Я звоню не из городка.

Лицо Ниммо на экране, как всегда, излучало добродушие, но голос был отрывист.

— Я знаю, что тебе нужно: пройти курс по ясному формулированию собственных мыслей. Я совсем измотался, пытаясь привести твою заявку в божеский вид. Если ты звонишь из-за нее…

— Нет, не из-за нее, — нетерпеливо замотал головой Фостер. — Мне нужно вот что… — Он быстро нацарапал на листке бумаги несколько слов и поднес листок к приемнику. Ниммо испустил короткий вопль:

— Ты что, думаешь, мои возможности ничем не ограничены?

— Это вы можете достать, дядя, можете!

Ниммо еще раз прочел список, беззвучно шевеля пухлыми губами и все больше хмурясь.

— И что вы получите, когда ты соберешь все это воедино? — спросил он.

Фостер только покачал головой: — Что бы из этого ни получилось, исключительное право на популярное издание будет принадлежать вам, как всегда. Только, пожалуйста, пока больше меня ни о чем не расспрашивайте.

— Видишь ли, я не умею творить чудеса.

— Ну а на этот раз сотворите! Обязательно! Вы же писатель, а не ученый. Вам не приходится ни перед кем отчитываться. У вас есть связи, друзья. Наверно, они согласятся на минутку отвернуться, чтобы ваш следующий публикационный срок мог сослужить им службу?

— Твоя вера, племянничек, меня умиляет. Я попытаюсь.

Попытка Ниммо увенчалась полным успехом. Как-то вечером, заняв у приятеля машину, он привез материалы и оборудование. Вместе с Фостером они втащили их в дом, громко пыхтя, как люди, не привыкшие к физическому труду.

Когда Ниммо ушел, в подвал спустился Поттерли и вполголоса спросил:

— Для чего все это?

Фостер откинул прядь волос и принялся осторожно растирать ушибленную руку.

— Мне нужно провести несколько простых экспериментов, — ответил он.

— Правда? — Глаза историка вспыхнули от волнения.

Фостер почувствовал, что его безбожно эксплуатируют. Словно кто-то ухватил его за нос и повел по опасной тропинке, а он, хоть и ясно видел зиявшую впереди пропасть, продвигался охотно и решительно. И хуже всего было то, что его нос сжимали его же собственные пальцы!

И все это заварил Поттерли. А сейчас Поттерли стоит в дверях и торжествует. Но принудил себя идти по этой дорожке он сам.

Фостер сказал злобно:

— С этих пор, Поттерли, я хотел бы, чтобы сюда никто не входил. Я не могу работать, когда вы и ваша жена то и дело врываетесь сюда и мешаете мне.

Он подумал: «Пусть-ка обидится и выгонит меня отсюда. Пусть сам все и кончает».

Однако в глубине души он отлично понимал, что с его изгнанием не кончится ровно ничего.

Но до этого не дошло. Поттерли, казалось, вовсе не обиделся. Кроткое выражение его лица не изменилось.

— Ну конечно, доктор Фостер, конечно, вам никто не будет мешать.

Фостер угрюмо посмотрел ему вслед. Значит, он и дальше пойдет по тропе, самым гнусным образом радуясь этому и ненавидя себя за свою радость.

Теперь он ночевал у Поттерли на раскладушке все в том же подвале и проводил там все свое свободное время.

Примерно в это время ему сообщили, что его заявка (отшлифованная Ниммо) получила одобрение. Об этом ему сказал сам заведующий кафедрой и поздравил его.

Фостер посмотрел на него невидящими глазами и промямлил:

— Прекрасно… Я очень рад.

Но эти слова прозвучали так неубедительно, что профессор нахмурился и молча повернулся к нему спиной.

А Фостер тут же забыл об этом эпизоде. Это был пустяк, не заслуживавший внимания. Ему надо было думать о другом, о самом важном: в этот вечер предстояло решающее испытание.

Вечер, и еще вечер, и еще — и вот, измученный, вне себя от волнения, он позвал Поттерли. Поттерли спустился по лестнице и взглянул на самодельные приборы. Он сказал обычным мягким тоном:

— Расход электричества очень повысился. Меня смущает не денежная сторона вопроса, а то, что городские власти могут заинтересоваться причиной. Нельзя ли что-нибудь сделать?

Вечер был жаркий, но на Поттерли была рубашка с крахмальным воротничком и пиджак. Фостер, работавший в одной рубашке, поднял на него покрасневшие глаза и хрипло сказал:

— Об этом можно больше не беспокоиться, профессор Поттерли. Но я позвал вас сюда, чтобы сказать вам кое-что. Хроноскоп построить можно. Небольшой, правда, но можно.

Поттерли ухватился за перила. Его ноги подкосились, и он с трудом прошептал:

— Его можно построить здесь?

— Да, здесь, в вашем подвале, — устало ответил Фостер.

— Боже мой, но вы же говорили…

— Я знаю, что я говорил! — раздраженно крикнул Фостер — Я сказал, что сделать это невозможно. Но тогда я ничего не знал. Даже Стербинский ничего не знал.

Поттерли покачал головой:

— Вы уверены? Вы не ошибаетесь, доктор Фостер? Я не вынесу, если…

— Я не ошибаюсь, — ответил Фостер. — Черт побери, сэр! Если бы можно было обойтись одной теорией, то обозреватель времени был бы построен более ста лет назад, когда только открыли нейтрино. Беда заключалась в том, что первые его исследователи видели в нем только таинственную частицу без массы и заряда, которую невозможно обнаружить. Она служила только для бухгалтерии — для того, чтобы спасти уравнение энергия — масса.

Он подумал, что Поттерли, пожалуй, его не понимает, но ему было все равно. Он должен высказаться, должен как-то привести в порядок свои непослушные мысли… А кроме того, ему нужно было подготовиться к тому, что он скажет Поттерли после. И Фостер продолжал:

— Стербинский первым открыл, что нейтрино прорывается сквозь барьер, разделяющий пространство и время, что эта частица движется не только в пространстве, но и во времени, и Стербинский первым разработал методику остановки нейтрино. Он изобрел аппарат, записывающий движение нейтрино, и научился интерпретировать след, оставляемый потоком нейтрино. Естественно, что этот поток отклонялся и менял направление йод влиянием всех тех материальных тел, через которые он проходил в своем движении во времени. И эти отклонения можно было проанализировать и превратить в образы того, что послужило причиной отклонения. Так стал возможен обзор времени. Этот способ дает возможность улавливать даже вибрацию воздуха и превращать ее в звук.

Но Поттерли его не слушал.

— Да, да, — сказал он. — Но когда вы сможете построить хроноскоп?

— Погодите! — потребовал Фостер. — Все зависит от того, как улавливать и анализировать поток нейтрино. Метод Стербинского был крайне сложным и окольным. Он требовал чудовищного количества энергии. Но я изучал псевдогравитацию, профессор Поттерли, науку об искусственных гравитационных полях. Я специализировался на изучении поведения света в подобных полях. Это новая наука. Стербинский о ней ничего не знал. Иначе он — как и любой другой человек — легко нашел бы гораздо более надежный и эффективный метод улавливания нейтрино с помощью псевдогравитационного поля. Если бы я прежде хоть немного сталкивался с нейтриникой, я сразу это понял бы.

Поттерли заметно приободрился.

— Я так и знал, — сказал он. — Хотя правительство и прекратило дальнейшие работы в области нейтриники, оно не могло воспрепятствовать тому, чтобы в других областях науки совершались открытия, как-то связанные с нейтриникой. Вот оно — централизованное руководство наукой! Я сообразил это давным-давно, доктор Фостер, задолго до того, как вы появились в университете.

— С чем вас и поздравляю, — огрызнулся Фостер. — Но надо учитывать одно…

— Ах, все это неважно! Ответьте же мне, будьте так добры, когда вы можете изготовить хроноскоп?

— Я же и стараюсь вам объяснить, профессор Поттерли: хроноскоп вам совершенно не нужен.

(«Ну, вот это и сказано», — подумал Фостер.) Поттерли медленно спустился со ступенек и остановился в двух шагах от Фостера.

— То есть как? Почему он мне не нужен?

— Вы не увидите Карфагена. Я обязан вас предупредить. Именно потому я и позвал вас. Карфагена вы никогда не увидите.

Поттерли покачал головой:

— О нет, вы ошибаетесь. Когда у нас будет хроноскоп, его надо будет настроить как следует…

— Нет, профессор, дело не в настройке. На поток нейтрино, как и на все элементарные частицы, влияет фактор случайности, то, что мы называем принципом неопределенности. При записи и интерпретации потока фактор случайности проявляется как затуманивание, или шум, по выражению радиоспециалистов. Чем дальше в прошлое вы проникаете, тем сильнее затуманивание, тем выше уровень помех. Через некоторое время помехи забивают изображение. Вам понятно?

— Надо увеличить мощность, — сказал Поттерли безжизненным голосом.

— Это не поможет. Когда помехи смазывают детали, увеличение этих деталей увеличивает и помехи. Ведь, как ни увеличивай засвеченную пленку, ничего увидеть не удастся. Не так ли? Постарайтесь это понять. Физическая природа Вселенной ставит на пути исследователей непреодолимые барьеры. Хаотическое тепловое движение молекул воздуха определяет порог звуковой чувствительности любого прибора. Длина световой или электронной волны определяет минимальные размеры предмета, который мы можем увидеть посредством приборов. То же наблюдается и в хроноскопии. Обозревать время можно только до определенного предела.

— До какого же? До какого? Фостер перевел дух и ответил:

— Максимально — сто двадцать пять лет.

— Но ведь в ежемесячном бюллетене Института хроноскопии указываются события, относящиеся почти исключительно к древней истории! — Профессор хрипло засмеялся. — Значит, вы ошибаетесь. Правительство располагает сведениями, восходящими к трехтысячному году до нашей эры.

— С каких это пор вы стали верить сообщениям правительства? — презрительно спросил Фостер. — Не вы ли доказывали, что правительство лжет и еще ни один историк не пользовался хроноскопом? Так неужели вы теперь не понимаете, в чем здесь причина? Хроноскоп мог бы пригодиться только ученому, занимающемуся новейшей историей. Ни один хроноскоп ни при каких условиях не в состоянии заглянуть дальше 1920 года.

— Вы ошибаетесь. Вы не можете знать всего, — упрямо твердил Поттерли.

— Однако истина не станет приспосабливаться к вашим желаниям! Взгляните правде в глаза: правительство стремится только к одному — продолжить обман.

— Но зачем?

— Этого я не знаю.

Курносый нос Поттерли дернулся, глаза налились кровью. Он сказал умоляюще:

— Это же только теория, доктор Фостер. Попробуйте построить хроноскоп. Постройте и испытайте его. Неожиданно Фостер злобно схватил Поттерли за плечи:

— А вы думаете, что я его не построил? Вы думаете, что я сказал бы вам подобную вещь, не проверив своего вывода всеми возможными способами? Я построил хроноскоп! Он вокруг вас. Глядите!

Фостер бросился к выключателям и по очереди включил их. Он сдвинул ручку реостата, нажал какие-то кнопки и погасил свет.

— Погодите, дайте ему прогреться.

В центре одной из стен засветилось небольшое пятно. Поттерли, захлебываясь, что-то бормотал, но Фостер не слушал его к только повторил:

— Глядите!

Пятно стало более четким и распалось на черно-белый узор. Люди! Как в тумане. Лица смазаны. Вместо рук и ног — дрожащие полоски. Промелькнул старинный наземный автомобиль, очень нечеткий, — и все же, несомненно, одна из тех машин, в которых применялись двигатели внутреннего сгорания, работавшие на бензине.

— Примерно середина двадцатого века, — сказал Фостер. — Сконструировать звукоприемник я пока еще не могу. Со временем можно будет получить и звук. Но, как бы то ни было, середина двадцатого века — это практически предел. Поверьте мне, лучшей фокусировки добиться невозможно.

— Постройте большой аппарат, более мощный, — сказал Поттерли. — Усовершенствуйте его питание.

— Да послушайте же! Принцип неопределенности обойти невозможно, так же как невозможно поселиться на Солнце. Всему есть свой физический предел.

— Вы лжете, я вам не верю! Я…

Его перебил новый голос, пронзительный и настойчивый:

— Арнольд! Доктор Фостер!

Физик сразу обернулся. Поттерли замер и через несколько секунд сказал, не повернув головы:

— В чем дело, Кэролайн? Пожалуйста, не мешай нам.

— Нет! — Миссис Поттерли торопливо спускалась по лестнице. — Я все слышала. Вы так кричали. У вас правда есть обозреватель времени, доктор Фостер, здесь, в нашем подвале?

— Да, миссис Поттерли. Примерно. Хотя аппарат и не очень хорош. Я еще не могу получить звука, а изображение чертовски смазанное. Но аппарат все-таки работает.

Миссис Поттерли прижала к груди стиснутые руки:

— Замечательно! Как замечательно!

— Ничего замечательного! — рявкнул Поттерли. — Этот молокосос не может заглянуть дальше чем…

— Послушайте… — начал Фостер, выйдя из себя.

— Погодите! — воскликнула миссис Поттерли. — Послушайте меня. Арнольд, разве ты не понимаешь, что аппарат работает на двадцать лет назад и, значит, мы можем вновь увидеть Лорель? К чему нам Карфаген и всякая древность? Мы же можем увидеть Лорель! Она оживет для нас! Оставьте аппарат здесь, доктор Фостер. Покажите нам, как с ним обращаться.

Фостер переводил взгляд с миссис Поттерли на ее мужа. Лицо профессора побелело, и его голос, по-прежнему тихий и ровный, утратил обычную невозмутимость.

— Идиотка!

Кэролайн растерянно ахнула:

— Арнольд, как ты можешь!

— Я сказал, что ты идиотка. Что ты увидишь? Прошлое. Мертвое прошлое. Лорель будет повторять только то, что она делала прежде. Ты не увидишь ничего, кроме того, что ты уже видела. Значит, ты хочешь вновь и вновь переживать одни и те же три года, следя за младенцем, который никогда не вырастет, сколько бы ты ни смотрела?

Казалось, его голос вот-вот сорвется. Профессор подошел к жене, схватил ее за плечо и грубо дернул:

— Ты понимаешь, чем это может тебе грозить, если ты попробуешь сделать это? Тебя заберут, потому что ты сойдешь с ума. Да, сойдешь с ума. Неужели ты хочешь попасть в приют для душевнобольных? Чтобы тебя заперли, подвергли психической проверке?

Миссис Поттерли вырвалась из его рук. От прежней кроткой рассеянности не осталось и следа. Она мгновенно превратилась в разъяренную фурию.

— Я хочу увидеть мою девочку, Арнольд! Она спрятана в этой машине, и она мне нужна!

— Ее нет в машине. Только образ. Пойми же, наконец! Образ! Иллюзия, а не реальность.

— Мне нужна моя дочь! Слышишь? — Она набросилась на мужа с кулаками, и ее голос перешел в визг. — Мне нужна моя дочь!

Историк, вскрикнув, отступил перед обезумевшей женщиной. Фостер кинулся между ними, но тут миссис Поттерли, бурно зарыдав, упала на пол.

Поттерли обернулся, озираясь как затравленный зверь. Внезапно резким движением он вырвал из подставки какой-то стержень и отскочил, прежде чем Фостер, оглушенный всем происходящим, успел его остановить.

— Назад — прохрипел Поттерли, — или я вас убью! Слышите? Он размахнулся, и Фостер отступил.

Поттерли с яростью набросился на аппаратуру. Раздался звон бьющегося стекла, и Фостер замер на месте, тупо наблюдая за историком.

Наконец ярость Поттерли угасла, и он остановился среди хаоса обломков и осколков, сжимая в руке согнувшийся стержень.

— Убирайтесь, — сказал он Фостеру сдавленным шепотом, — и не смейте возвращаться. Если вы потратили на это свои деньги, пришлите мне счет, и я заплачу. Я заплачу вдвойне.

Фостер пожал плечами, взял свою куртку и направился к лестнице. До него доносились громкие рыдания миссис Поттерли.

На площадке он оглянулся и увидел, что доктор Поттерли склонился над женой и на его лице написано мучительное страдание.

Два дня спустя, когда занятия кончились и Фостер устало осматривал свой кабинет, проверяя, не забыл ли он еще каких-нибудь материалов, относящихся к его одобренной теме, на пороге открытой двери вновь появился профессор Поттерли.

Историк был одет с обычной тщательностью. Он поднял руку — этот жест был слишком неопределенен для приветствия и слишком краток для просьбы. Фостер смотрел на своего нежданного гостя ледяным взглядом.

— Я подождал пяти часов, чтобы вы… — сказал Поттерли. — Разрешите войти?

Фостер кивнул. Поттерли продолжал:

— Мне, конечно, следует извиниться за мое поведение. Меня постигло страшное разочарование, я не владел собой, но тем не менее оно было непростительным.

— Я принимаю ваши извинения, — отозвался Фостер. — Это все?

— Если не ошибаюсь, вам звонила моя жена? — Да.

— У нее непрерывная истерика. Она сказала мне, что звонила вам, но я не знал, можно ли поверить…

— Да, она мне звонила.

— Не могли бы вы сказать мне… Будьте так добры, скажите, что ей было нужно.

— Ей был нужен хроноскоп. Она сказала, что у нее есть собственные деньги и она готова заплатить.

— А вы… что-нибудь обещали?

— Я сказал, что я не приборостроитель.

— Прекрасно. — Поттерли с облегчением вздохнул. — Будьте добры, не отвечайте на ее звонки. Она не… не вполне…

— Послушайте, профессор Поттерли, — сказал Фостер, — я не намерен вмешиваться в супружеские споры, но вы должны твердо усвоить: хроноскоп может построить любой человек. Стоит только приобрести несколько простых деталей, которые продаются в магазинах оборудования, и его можно построить в любой домашней мастерской. Во всяком случае, ту его часть, которая связана с телевидением.

— Но ведь об этом же никто не знает, кроме вас. Ведь никто же еще до этого недодумался!

— Я не собираюсь держать это в секрете.

— Но вы не можете опубликовать свое открытие. Вы сделали его нелегально.

— Это больше не имеет значения, профессор Поттерли. Если я потеряю мою дотацию, значит, я ее потеряю. Если университет будет недоволен, я уйду. Все это просто не имеет значения.

— Нет, нет, вы не должны!

— До сих пор, — заметил Фостер, — вас не слишком заботило, что я рискую лишиться дотации и места. Так почему же вы вдруг принимаете это так близко к сердцу? А теперь разрешите, я вам кое-что объясню. Когда вы пришли ко мне впервые, я верил в строго централизованную научную работу, другими словами, в существующее положение вещей. Вас, профессор Поттерли, я считал интеллектуальным анархистом, и притом весьма опасным. Однако случилось так, что я сам за последние месяцы превратился в анархиста и при этом сумел добиться великолепных результатов. Добился я их не потому, что я блестящий ученый. Вовсе нет. Просто научной работой руководили сверху, и остались пробелы, которые может восполнить кто угодно, лишь бы он догадался взглянуть в правильном направлении. И это случилось бы уже давно, если бы государство активно этому не препятствовало. Поймите меня правильно: я по-прежнему убежден, что организованная научная работа полезна. Я вовсе не сторонник возвращения к полной анархии. Но должен существовать какой-то средний путь, научные исследования должны сохранять определенную гибкость. Ученым следует разрешить удовлетворять свою любознательность, хотя бы в свободное время.

Поттерли сел и сказал вкрадчиво:

— Давайте обсудим это, Фостер. Я понимаю ваш идеализм. Вы молоды, вам хочется получить луну с неба. Но вы не должны губить себя из-за каких-то фантастических представлений о том, как следует вести научную работу. Я втянул вас в это. Вся ответственность лежит на мне. Я горько упрекаю себя за собственную неосторожность. Я слишком поддался своим эмоциям. Интерес к Карфагену настолько меня ослепил, что я поступил как последний идиот.

— Вы хотите сказать, что полностью отказались от своих убеждений за последние два дня? — перебил его Фостер. — Карфаген — это пустяк? Как и то, что правительство препятствует научной работе?

— Даже последний идиот вроде меня может кое-что уразуметь, Фостер. Жена кое-чему меня научила. Теперь я знаю, почему правительство практически запретило нейтринику. Два дня назад я этого не понимал, а теперь понимаю и одобряю. Вы же сами видели, как подействовало на мою жену известие, что у нас в подвале стоит хроноскоп. Я мечтал о хроноскопе как о приборе для научных исследований. Для нее же он стал бы только средством истерического наслаждения, возможностью вновь пережить собственное, давно исчезнувшее прошлое.

А настоящих исследователей, Фостер, слишком мало. Мы затеряемся среди таких людей, как моя жена. Если бы государство разрешило хроноскопию, оно тем самым сделало бы явным прошлое всех нас до единого. Лица, занимающие ответственные должности, стали бы жертвой шантажа и незаконного нажима — ведь кто на Земле может похвастаться абсолютно незапятнанным прошлым? Таким образом, вся государственная система рассыпалась бы в прах.

Фостер облизнул губы и ответил:

— Возможно, что и так. Возможно, что в глазах правительства его действия оправданны. Но, как бы то ни было, здесь задет важнейший принцип. Кто знает, какие еще достижения науки остались неосуществленными только потому, что ученых силой загоняют на узенькие тропки? Если хроноскоп станет кошмаром для кучки политиканов, то эту цену им придется заплатить. Люди должны понять, что науку нельзя обрекать на рабство, и трудно придумать более эффективный способ открыть им глаза, чем сделать мое изобретение достоянием гласности, легальным или нелегальным путем — все равно.

На лбу Поттерли блестели капельки пота, но голос его был по-прежнему ровен.

— О нет, речь идет не просто о кучке политиканов, доктор Фостер. Не думайте этого. Хроноскоп станет и моим кошмаром. Моя жена с этих пор будет жить только нашей умершей дочерью. Она совершенно утратит ощущение действительности и сойдет с ума, вновь и вновь переживая одни и те же сцены. И таким кошмаром хроноскоп станет не только для меня. Разве мало людей, подобных ей? Люди будут искать своих умерших родителей или собственную юность. Весь мир станет жить в прошлом. Это будет повальное безумие.

— Соображения нравственного порядка ничего не решают, — ответил Фостер, — Человечество умудрялось искажать практически каждое научное достижение, какие только знала история. Человечеству пора научиться предохранять себя от этого. Что же касается хроноскопа, то любителям возвращаться к мертвому прошлому вскоре надоест это занятие. Они застигнут своих возлюбленных родителей за какими-нибудь неблаговидными делишками, и это поубавит их энтузиазм. Впрочем, все это мелочи. Меня же интересует важнейший принцип.

— К черту ваш принцип! — воскликнул Поттерли. — Попробуйте подумать не только о принципах, но и о людях. Как вы не понимаете, что моя жена захочет увидеть пожар, который убил нашу девочку! Это неизбежно, я ее знаю. Она будет впивать каждую подробность, пытаясь помешать ему. Она будет вновь и вновь переживать этот пожар, каждый раз надеясь, что он не вспыхнет. Сколько раз вы хотите убить Лорель? — Голос историка внезапно осип.

И Фостер вдруг понял.

— Чего вы на самом деле боитесь, профессор Поттерли? Что может узнать ваша жена? Что произошло в ночь пожара?

Историк закрыл лицо руками, и его плечи задергались от беззвучных рыданий. Фостер смущенно отвернулся и уставился в окно.

Через несколько минут Поттерли произнес:

— Я давно отучил себя вспоминать об этом. Кэролайн отправилась за покупками, а я остался с Лорель. Вечером я заглянул в детскую проверить, не сползло ли с девочки одеяло. У меня в руках была сигарета. В те дни я курил. Я, несомненно, погасил ее, прежде чем бросить в пепельницу на комоде, — я всегда следил за этим. Девочка спокойно спала. Я вернулся в гостиную и задремал перед телевизором. Я проснулся, задыхаясь от дыма, среди пламени. Как начался пожар, я не знаю.

— Но вы подозреваете, что причиной его была сигарета, не так ли? — спросил Фостер. — Сигарета, которую на этот раз вы забыли погасить?

— Не знаю. Я пытался спасти девочку, но она умерла, прежде чем я успел вынести ее из дома.

— И, наверное, вы никогда не рассказывали своей жене об этой сигарете?

Поттерли покачал головой:

— Но все это время я помнил о ней.

— А теперь с помощью хроноскопа ваша жена узнает все. Но вдруг дело было не в сигарете? Может быть, вы ее все-таки погасили? Разве это невозможно?

Редкие слезы уже высохли на лице Поттерли. Покрасневшие глаза стали почти нормальными.

— Я не имею права рисковать, — сказал он. — Но ведь дело не только во мне, Фостер. Для большинства людей прошлое таит в себе ужасы. Спасите же от них человечество.

Фостер молча расхаживал по комнате. Теперь он понял, чем объяснялось страстное, иррациональное желание Поттерли во что бы то ни стало возвеличить карфагенян, обожествить их, а главное, опровергнуть рассказ об огненных жертвоприношениях Молоху. Снимая с них жуткое обвинение в детоубийстве посредством огня, он тем самым символически очищал себя от той же вины.

И вот пожар, благодаря которому историк стал причиной создания хроноскопа, теперь обрекал его же на гибель. Фостер грустно поглядел на старика:

— Я понимаю вас, профессор Поттерли, но это важнее личных чувств. Я обязан сорвать удавку с горла науки.

— Другими словами, вам нужны слава и деньги, которые обещает такое открытие! — в бешенстве крикнул Поттерли.

— Оно может и не принести никакого богатства. Однако и это соображение, вероятно, играет не последнюю роль. Я ведь всего только человек.

— Значит, вы отказываетесь утаить свое открытие?

— Наотрез.

— Ну, в таком случае… — Историк вскочил и свирепо уставился на Фостера, и тот на мгновение испугался.

Поттерли был старше его, меньше ростом, слабее и, по-видимому, безоружен, но все же… Фостер сказал:

— Если вы намерены убить меня или совершить еще какую-нибудь глупость в том же роде, то учтите, что все мои материалы находятся в сейфе и в случае моего исчезновения или смерти попадут в надлежащие руки.

— Не говорите ерунды, — сказал Поттерли и выбежал из комнаты.

Фостер поспешно закрыл за ним дверь, сел и задумался. Глупейшая ситуация. Конечно, никаких материалов в сейфе у него не было. При обычных обстоятельствах подобная мелодраматичная ерунда никогда не пришла бы ему в голову. Но обстоятельства были необычными.

И, чувствуя себя еще более глупо, он целый час записывал формулы применения псевдогравитационной оптики к хроноскопии и набрасывал общую схему приборов. Кончив, он запечатал все в конверт, на котором написал адрес Ральфа Ниммо.

Всю ночь он проворочался с боку на бок, а утром, по дороге в университет, занес конверт в банк и отдал соответствующее распоряжение контролеру, который предложил ему подписать разрешение на вскрытие сейфа в случае его смерти.

После этого Фостер позвонил дяде и сообщил ему про конверт, сердито отказавшись объяснить, что именно в нем содержится.

Никогда в жизни он еще не чувствовал себя в таком глупом положении.

Следующие две ночи Фостер почти не спал, пытаясь найти решение весьма практической задачи — каким способом опубликовать материал, полученный благодаря вопиющему нарушению этики.

Журнал «Сообщения псевдогравитационного общества», который был знаком ему лучше других, разумеется, отвергнет любую статью, лишенную магического примечания: «Исследование, изложенное в этой статье, оказалось возможным благодаря дотации №… Комиссии по делам науки при ООН». И, несомненно, так же поступит «Физический журнал».

Конечно, всегда имеется возможность обратиться к второстепенным журналам, которые в погоне за сенсацией не стали бы слишком придираться к источнику статьи, но для этого требовалось совершить небольшую финансовую операцию, крайне для него неприятную. В конце концов он решил оплатить издание небольшой брошюры, предназначенной для распространения среди ученых. В этом случае можно будет даже пожертвовать тонкостями стиля ради быстроты и обойтись без услуг писателя. Придется поискать надежного типографа. Впрочем, дядя Ральф, наверное, сможет ему кого-нибудь порекомендовать.

Он направлялся к своему кабинету, тревожно раздумывая, стоит ли медлить, и собираясь с духом, чтобы позвонить Ральфу по служебному телефону и тем самым отрезать себе пути к отступлению. Он был так поглощен этими мрачными размышлениями, что, только сняв пальто и подойдя к своему письменному столу, заметил наконец, что в кабинете он не один.

На него смотрели профессор Поттерли и какой-то незнакомец.

Фостер смерил их удивленным взглядом:

— В чем дело?

— Мне очень жаль, — сказал Поттерли, — но я вынужден был найти способ остановить вас.

Фостер продолжал недоуменно смотреть на него.

— О чем вы говорите? Неизвестный человек сказал:

— По-видимому, я должен представиться. — И улыбнулся, показав крупные, слегка неровные зубы. — Мое имя Тэддиус Эремен, заведующий отделом хроноскопии. Я пришел побеседовать с вами относительно сведений, которые мне сообщил профессор Арнольд Поттерли и которые подтверждены нашими собственными источниками…

— Я взял всю вину на себя, доктор Фостер, — поспешно сказал Поттерли. — Я рассказал, что именно я толкнул вас против вашей воли на неэтичный поступок. Я готов принять на себя всю полноту ответственности и понести наказание. Мне бы не хотелось ничем вам навредить, но появления хроноскопии допускать нельзя.

Эремен кивнул:

— Он действительно взял всю вину на себя, доктор Фостер. Но дальнейшее от него не зависит.

— Ах вот как! — сказал Фостер. — Так что ж вы собираетесь предпринять? Внести меня в черный список и лишить права на дотацию?

— Я могу это сделать, — ответил Эремен.

— Приказать университету уволить меня?

— И это я тоже могу.

— Ну ладно, валяйте! Считайте, что это уже сделано. Я уйду из кабинета теперь же, вместе с вами, а за книгами пришлю позднее. Если вы требуете, я вообще могу оставить книги здесь. Теперь все?

— Не совсем, — ответил Эремен. — Вы должны дать обязательство прекратить дальнейшие работы в области хроноскопии, не публиковать сведений о ваших открытиях в этом направлении и, разумеется, не собирать хроноскопов. Вы навсегда останетесь под наблюдением, которое помешает вам нарушить это обещание.

— Ну а если я откажусь дать такое обещание? Как вы меня заставите? Занимаясь не тем, чем я должен заниматься, я, возможно, нарушаю этику, но это же не преступление.

— Когда речь идет о хроноскопе, мой юный друг, — терпеливо объяснил Эремен, — это именно преступление. Если понадобится, вас посадят в тюрьму, и навсегда.

— Но почему? — вскричал Фостер. — Чем хроноскопия так замечательна?

— Как бы то ни было, — продолжал Эремен, — мы не можем допустить дальнейших исследований в этой области. Моя работа в основном сводится именно к тому, чтобы препятствовать им. И я намерен выполнить мой служебный долг. К несчастью, ни я, ни сотрудники моего отдела не подозревали, что оптические свойства псевдогравитационных полей имеют столь прямое отношение к хроноскопии. Одно очко в пользу всеобщего невежества, но с этих пор научная работа будет регулироваться соответствующим образом и в этом направлении.

— Ничего не выйдет, — ответил Фостер. — Найдется еще какой-нибудь смежный принцип, не известный ни вам, ни мне. Все области в науке тесно связаны между собой. Это единое целое. Если вам нужно остановить какой-то один ее процесс, вы вынуждены будете остановить их все.

— Несомненно, это справедливо, — сказал Эремен, — но только теоретически. На практике же нам прекрасно удавалось в течение пятидесяти лет удерживать хроноскопию на уровне первых открытий Стербинского. И, вовремя остановив вас, доктор Фостер, мы надеемся и впредь справляться с этой проблемой не менее успешно. Должен вам заметить, что на грани катастрофы мы сейчас оказались только потому, что я имел неосторожность судить о профессоре Поттерли по его внешности.

Он повернулся к историку и поднял брови, словно посмеиваясь над собой.

— Боюсь, сэр, во время нашей первой беседы я счел вас всего лишь обыкновенным профессором истории. Будь я более добросовестным и проверь вас повнимательнее, этого не случилось бы.

— Но кому-то разрешается пользоваться государственным хроноскопом? — отрывисто спросил Фостер.

— Вне нашего отдела — никому и ни под каким предлогом. Я говорю об этом только потому, что вы, как я вижу, уже сами об этом догадались. Но должен предостеречь вас, что оглашение этого факта будет уже не нарушением этики, а уголовным преступлением.

— И ваш хроноскоп проникает не дальше ста двадцати пяти лет, не так ли?

— Вот именно.

— Значит, ваш бюллетень и сообщения о хроноскопировании античности — сплошное надувательство?

Эремен невозмутимо ответил:

— Собранные вами данные доказывают это с достаточной неопровержимостью. Тем не менее я готов подтвердить ваши слова. Этот ежемесячник — надувательство.

— В таком случае, — заявил Фостер, — я не намерен давать обещания скрывать то, что мне известно о хроноскопии. Если вы решили меня арестовать — что ж, это ваше право. Моей защитительной речи насуде будет достаточно, чтобы раз и навсегда сокрушить вредоносный карточный домик руководства наукой. Руководить наукой — это одно, а тормозить ее и лишать человечество ее достижений — это совсем другое.

— Боюсь, вы не вполне понимаете положение, доктор Фостер, — сказал Эремен. — В случае отказа сотрудничать с нами вы отправитесь в тюрьму немедленно. И к вам не будет допущен адвокат. Вам не будет предъявлено обвинение. Вас не будут судить. Вы просто останетесь в тюрьме.

— Ну нет, — ответил Фостер. — Вы стараетесь меня запугать. Сейчас ведь не двадцатый век.

За дверью кабинета раздался шум, послышался топот и визгливый вопль, который показался Фостеру знакомым. Заскрежетал замок, дверь распахнулась, и в комнату влетел клубок из трех тел.

В тот же момент один из боровшихся поднял свой бластер и изо всех сил ударил противника по голове. Послышался глухой стон, и тот, кого ударили, весь обмяк.

— Дядя Ральф! — крикнул Фостер. — Посадите его в это кресло, — нахмурившись, приказал Эремен, — и принесите воды.

Ральф Ниммо, осторожно потирая затылок, заметил с легкой брезгливостью:

— Право же, Эремен, прибегать к физическому насилию не было никакой надобности.

— Жаль, что охрана прибегла к физическому насилию слишком поздно и вы все-таки ворвались сюда, Ниммо, — ответил Эремен. — Ну, тем хуже для вас.

— Вы знакомы? — спросил Фостер.

— Я уже имел дело с этим человеком, — вздохнул Ниммо, продолжая потирать затылок. — Уж если он явился к тебе собственной персоной, племянничек, значит, беды тебе не миновать.

— И вам тоже, — сердито сказал Эремен. — Мне известно, что доктор Фостер консультировался у вас относительно литературы по нейтринике.

Ниммо было нахмурился, но тут же вздрогнул от боли и поспешил разгладить морщины на лбу.

— Вот как? — сказал он. — А что еще вам про меня известно?

— В ближайшее время мы узнаем о вас все. А пока достаточно и этого. Зачем вы сюда явились?

— Дражайший доктор Эремен, — сказал Ниммо, к которому отчасти вернулась его обычная легкомысленная манера держаться. — Позавчера мой осел племянник позвонил мне. Он поместил какие-то таинственные документы…

— Молчите, не говорите ему ничего! — воскликнул Фостер. Эремен холодно взглянул на молодого физика:

— Нам все известно, доктор Фостер. Ваш сейф вскрыт, и его содержимое конфисковано.

— Но откуда вы узнали… — Фостер умолк, задохнувшись от ярости и разочарования.

— Как бы то ни было, — продолжал Ниммо, — я решил, что кольцо вокруг него уже замыкается, и, приняв кое-какие меры, явился сюда, намереваясь убедить его бросить заниматься тем, чем он занимается. Ради этого ему не стоило губить свою карьеру.

— Из этого следует, что вы знали, чем он занимается? — спросил Эремен.

— Он мне ничего не рассказывал, — ответил Ниммо, — но я же писатель при науке с чертовски большим опытом! Я ведь знаю, почем фунт электронов. Мой племянничек специализируется по псевдогравитационной оптике и сам же втолковал мне ее основные принципы. Он уговорил меня достать ему учебник по нейтринике, и, прежде чем отдать ему пленку, я сам быстренько ее просмотрел. А помножить два на два я умею. Он попросил меня достать ему определенное физическое оборудование, что также о многом говорило. Думаю, я не ошибусь, сказав, что мой племянник построил полупортативный хроноскоп малой мощности. Да или… Да?

— Да. — Эремен задумчиво достал сигарету, не обратив ни малейшего внимания на то, что профессор Поттерли, который наблюдал за происходящим, как во сне, со стоном отшатнулся от белой трубочки. — Еще одна моя ошибка. Мне следует подать в отставку. Я должен был бы присматривать и за вами, Ниммо, а не заниматься исключительно Поттерли и Фостером. Правда, у меня было мало времени. Вы сами благополучно сюда явились. Но это не может служить мне оправданием. Вы арестованы, Ниммо.

— За что? — возмущенно спросил писатель.

— За нелегальные научные исследования.

— Я их не вел. И к тому же я не принадлежу к категории зарегистрированных ученых, и, значит, подобное определение ко мне не подходит. Да в любом случае — это не уголовное преступление.

— Бесполезно, дядя Ральф, — свирепо перебил его Фостер. — Этот бюрократ вводит собственные законы.

— Например? — спросил Ниммо.

— Например, пожизненное заключение без суда.

— Чушь! — воскликнул Ниммо. — Сейчас же не двадца…

— Я уже это говорил, — пояснил Фостер. — Ему все равно.

— И все-таки это чушь, — Ниммо уже кричал. — Слушайте, Эремен! К вашему сведению, у меня и моего племянника есть родственники, которые поддерживают с нами связь. Да и у профессора, наверное, тоже. Вам не удастся убрать нас без шума. Начнется расследование, и разразится скандал. Сейчас не двадцатый век, что бы вы ни говорили. Так что не пробуйте нас запугать.

Сигарета в пальцах Эремена лопнула, и он с яростью отшвырнул ее в сторону.

— Черт возьми! Не знаю, что и делать, — сказал он. — Впервые встречаюсь с подобным случаем… Ну вот что: вы, трое идиотов, не имеете ни малейшего представления, что именно вы затеяли. Вы ничего не понимаете. Будете вы меня слушать?

— Отчего же, — мрачно сказал Ниммо.

(Фостер молчал, крепко сжав губы. Глаза его сердито сверкали. Руки Поттерли извивались, как две змеи.)

— Для вас прошлое — мертвое прошлое, — сказал Эремен. — Если вы обсуждали этот вопрос, так уж, наверное, пустили в ход это выражение. Мертвое прошлое! Если бы вы знали, сколько раз я слышал эти два слова, то вам бы они тоже стали поперек глотки. Когда люди думают о прошлом, они считают его мертвым, давно прошедшим, исчезнувшим навсегда. И мы стараемся укрепить их в этом мнении. Сообщая об обзоре времени, мы каждый раз называли давно прошедшее столетие, хотя вам, господа, известно, что заглянуть в прошлое больше чем на сто лет вообще невозможно. И всем это кажется естественным. Прошлое для широкой публики означает Грецию, Рим, Карфаген, Египет, каменный век. Чем мертвее, тем лучше. Но вы-то знаете, что пределом является столетие. Так что же в таком случае для вас прошлое? Ваша юность. Ваша первая любовь.

Ваша покойная мать. Двадцать лет назад. Тридцать лет назад. Пятьдесят лет назад. Чем мертвее, тем лучше… Но когда же все-таки начинается прошлое?

Он задохнулся от гнева. Его слушатели не сводили с него завороженных глаз, а Ниммо беспокойно заерзал в кресле.

— Ну, так когда же оно начинается? — сказал Эремен. — Год назад, пять минут назад? Секунду назад? Разве не очевидно, что прошлое начинается сразу же за настоящим? Мертвое прошлое — это лишь другое название живого настоящего. Если вы наведете хроноскоп на одну сотую секунды тому назад? Ведь вы же будете наблюдать прошлое! Ну как, проясняется?

— Черт побери! — сказал Ниммо.

— Черт побери! — передразнил Эремен. — После того как Поттерли пришел ко мне позавчера вечером, каким образом, по-вашему, я собрал сведения о вас обоих? Да с помощью хроноскопа! Просмотрев все важнейшие моменты по самую последнюю секунду.

— И таким образом вы узнали про сейф? — спросил Фостер.

— И про все остальное. А теперь скажите, что, по-вашему, произойдет, если мы допустим, чтобы про домашний хроноскоп узнала широкая публика? Разумеется, сперва люди начнут с обзора своей юности, захотят увидеть вновь своих родителей и прочее, но вскоре они сообразят, какие потенциальные возможности таятся в этом аппарате. Домашняя хозяйка забудет про свою бедную покойную мамочку и примется следить, что делает ее соседка дома, а ее супруг у себя в конторе. Делец будет шпионить за своим конкурентом, хозяин — за своими служащими. Личная жизнь станет невозможной. Подслушивание по телефону, наблюдение через замочную скважину покажутся детскими игрушками по сравнению с этим. Публика будет любоваться каждой минутой жизни кинозвезд, и никому не удастся укрыться от любопытных глаз. Даже темнота не явится спасением, потому что хроноскоп можно настроить на инфракрасные лучи и человеческие тела будут видны благодаря излучаемому ими теплу. Разумеется, это будут только смутные силуэты на черном фоне. Но пикантность от этого только возрастет… Техники, обслуживающие хроноскоп, проделывают подобные эксперименты, несмотря на все запрещения.

Ниммо сказал, словно борясь с тошнотой:

— Но ведь можно же запретить частное пользование…

— Конечно, можно. Но что толку? — яростно набросился на него Эремен. — Удастся ли вам с помощью законов уничтожить пьянство, курение, разврат или сплетни? А такая смесь грязного любопытства и щекотания нервов окажется куда более сильной приманкой, чем все это. Да ведь за тысячу лет нам не удалось покончить даже с употреблением наркотиков! А вы говорите о том, чтобы в законодательном порядке запретить аппарат, который позволит наблюдать за кем угодно и когда угодно, аппарат, который можно построить у себя дома!

— Я ничего не опубликую! — внезапно воскликнул Фостер. Поттерли сказал с рыданием в голосе:

— Мы все будем молчать. Я глубоко сожалею… Но тут его перебил Ниммо:

— Вы сказали, что не проверили меня хроноскопом, Эремен?

— У меня не было времени, — устало ответил Эремен. — События в хроноскопе занимают столько же времени, сколько в реальной жизни. Этот процесс нельзя ускорить, как, например, прокручивание пленки в микрофильме. Нам понадобились целые сутки, чтобы установить наиболее важные моменты в деятельности Поттерли и Фостера за последние шесть месяцев. Ни на что другое у нас не хватило времени. Но и этого было достаточно.

— Нет, — сказал Ниммо.

— Что вы хотите этим сказать? — Лицо Эремена исказилось от мучительной тревоги.

— Я же объяснил вам, что мой племянник Джонас позвонил мне и сообщил, что спрятал в сейф важнейшие материалы. Он вел себя так, словно ему грозила опасность. Он же мой племянник, черт побери! Я должен был как-то ему помочь. На это потребовалось время. А потом я пришел сюда, чтобы рассказать ему о том, что сделал. Я же сказал вам, когда ваш охранник хлопнул меня по голове, что принял кое-какие меры.

— Что?! Ради Бога…

— Я всего только послал подробное сообщение о портативном хроноскопе в десяток периодических изданий, которые меня печатают.

Ни слова. Ни звука. Ни вздоха. У них уже не осталось сил.

— Да не глядите на меня так! — воскликнул Ниммо. — Неужели вы не можете понять, как обстояло дело! Право популярного издания принадлежало мне. Джонас не будет этого отрицать. Я знал, что легальным путем он не сможет опубликовать свои материалы ни в одном научном журнале. Мне было ясно, что он собирается издать свои материалы нелегально и для этого поместил их в сейф. Я решил сразу опубликовать детали, чтобы вся ответственность пала на меня. Его карьера была бы спасена. А если бы меня лишили права обрабатывать научные материалы, я все равна был бы обеспечен до конца своих дней, так как только я мог бы писать о хроноскопии. Я знал, что Джонас рассердится, но собирался все ему объяснить, а доходы поделить пополам… Да не глядите же на меня так! Откуда я знал…

— Никто ничего не знал, — с горечью сказал Эремен, — однако вы все считали само собой разумеющимся, что правительство состоит из глупых бюрократов, злобных тиранов, запрещающих научные изыскания ради собственного удовольствия. Вам и в голову не пришло, что мы по мере наших сил старались оградить человечество от катастрофы.

— Да не тратьте же время на пустые разговоры! — вскричал Поттерли. — Пусть он назовет тех, кому сообщил…

— Слишком поздно, — ответил Ниммо, пожимая плечами. — В их распоряжении было больше суток. За это время новость успела распространиться. Мои издатели, несомненно, обратились к различным физикам, чтобы проверить материалы, прежде чем подписать их в печать, ну а те, конечно, сообщили об этом открытии всем остальным. А стоит физику соединить нейтринику и псевдогравитику, как создание домашнего хроноскопа станет очевидным. До конца недели по меньшей мере пятьсот человек будут знать, как собрать портативный хроноскоп, и проверить их всех невозможно. — Пухлые щеки Ниммо вдруг обвисли. — По-моему, не существует способа загнать грибовидное облако в симпатичный блестящий шар из урана.

Эремен встал.

— Конечно, мы попробуем, Поттерли, но я согласен с Ниммо. Слишком поздно. Я не знаю, в каком мире мы будем жить с этих пор, но наш прежний мир уничтожен безвозвратно. До сих пор каждый обычай, каждая привычка, каждая крохотная деталь жизни всегда опирались на тот факт, что человек может остаться наедине с собой, но теперь это кончилось.

Он поклонился им с изысканной любезностью:

— Вы втроем создали новый мир. Поздравляю вас. Счастливо плескаться в аквариуме! И вам, и мне, и всем. И пусть каждый из нас во веки веков горит в адском огне! Арест отменяется.

Выборы

Из всей семьи только одна десятилетняя Линда, казалось, была рада, что наконец наступило утро. Норман Маллер слышал ее беготню сквозь дурман тяжелой дремы. (Ему наконец удалось заснуть час назад но это был не столько сон, сколько мучительное забытье.)

Девочка вбежала в спальню и принялась его расталкивать:

— Папа, папочка, проснись! Ну, проснись же! Он с трудом удержался от стона.

— Оставь меня в покое, Линда.

— Папочка, ты бы посмотрел, сколько кругом полицейских! И полицейских машин понаехало!

Норман Маллер понял, что сопротивляться бесполезно, и, тупо мигая, приподнялся на локте. Занимался день. За окном едва брезжил серый и унылый рассвет, и так же серо и уныло было у Маллера на душе. Он слышал, как Сара, его жена, возится в кухне, готовя завтрак. Его тесть, Мэтью, яростно полоскал горло в ванной. Конечно, агент Хэндли уже дожидается его.

Ведь наступил знаменательный день. День Выборов!

Поначалу этот год был таким же, как и все предыдущие. Может быть, чуть-чуть похуже, так как предстояли выборы президента, но, во всяком случае, не хуже любого другого года, на который приходились выборы президента.

Политические деятели разглагольствовали о сувер-р-ренных избирателях и мощном электр-р-ронном мозге, который им служит. Газеты оценивали положение с помощью промышленных вычислительных машин (у «Нью-Йорк таймс» и «Сенс-Луис пост диспэтч» имелись собственные машины) и не скупились на туманные намеки относительно исхода выборов. Комментаторы и обозреватели состязались в определении штата и графства, давая самые противоречивые оценки.

Впервые Маллер почувствовал, что этот год все-таки не будет таким же, как все предыдущие, вечером четвертого октября (ровно за месяц до выборов), когда его жена Сара Маллер сказала:

— Кэнтуэлл Джонсон говорит, что штатом на этот раз будет Индиана. Я от него четвертого это слышу. Только подумать, на этот раз наш штат!

Из-за газеты выглянуло мясистое лицо Мэтью Хортенвейлера. Посмотрев на дочь с кислой миной, он проворчал:

— Этим типам платят за вранье. Нечего их слушать.

— Но ведь уже четверо называют Индиану, папа, — кротко ответила Сара.

— Индиана — действительно ключевой штат, Мэтью, — также кротко вставил Норман, — из-за закона Хоукинса — Смита и скандала в Индианаполисе. Значит…

Мэтью грозно нахмурился и проскрипел:

— Никто пока еще не называл Блумингтон или графство Монро, верно?

— Да ведь… — начал Маллер.

Линда, чье острое личико поворачивалось от одного собеседника к другому, спросила тоненьким голоском:

— В этом году ты будешь выбирать, папочка? Норман ласково улыбнулся:

— Вряд ли, детка.

Но все-таки это был год президентских выборов и октябрь, когда страсти разгораются все сильнее, а Сара вела тихую жизнь, пробуждающую мечтательность. Но ведь это было бы замечательно!

— Если бы я голосовал?

Норман Маллер носил светлые усики; когда-то их элегантность покорила сердце Сары, но теперь, тронутые сединой, они лишь подчеркивали заурядность его лица. Лоб изрезали морщины, порожденные неуверенностью, да и, вообще говоря, его душе старательного приказчика была совершенно чужда мысль, что он рожден великим или волей обстоятельств еще может достигнуть величия. У него была жена, работа и дочка, и, кроме редких минут радостного возбуждения или глубокого уныния, он был склонен считать, что его жизнь сложилась вполне удачно.

Поэтому его смутила и даже встревожила идея, которой загорелась Сара.

— Милая моя, — сказал он, — у нас в стране живет двести миллионов человек. При таких шансах стоит ли тратить время на пустые выдумки?

— Послушай, Норман, двести миллионов здесь ни при чем, и ты это прекрасно знаешь, — ответила Сара. — Во-первых, речь идет только о людях от двадцати до шестидесяти лет, к тому же это всегда мужчины, и, значит, остается уже около пятидесяти миллионов против одного. А в случае если это и в самом деле будет Индиана…

— В таком случае останется приблизительно миллион с четвертью против одного. Вряд ли бы ты обрадовалась, если бы я начал играть на скачках при таких шансах, а? Давайте-ка лучше ужинать.

Из-за газеты донеслось ворчание Мэтью:

— Дурацкие выдумки…

Линда задала свой вопрос еще раз:

— В этом году ты будешь выбирать, папочка?

Норман отрицательно покачал головой, и все пошли в столовую.

К двадцатому октября волнение Сары достигло предела. За кофе она объявила, что мисс Шульц — а ее двоюродная сестра служит секретарем у одного члена Ассамблеи — сказала, что «Индиана — дело верное».

— Она говорит, президент Виллерс даже собирается выступить в Индианаполисе с речью.

Норман Маллер, у которого в магазине выдался нелегкий день, только поднял брови в ответ на эту новость.

— Если Виллерс будет выступать в Индиане, значит, он думает, что Мультивак выберет Аризону. У этого болвана Виллерса духу не хватит сунуться куда-нибудь поближе, — высказался Мэтью Хортенвейлер, хронически недовольный Вашингтоном.

Сара, обычно предпочитавшая, когда это не походило на прямую грубость, пропускать замечания отца мимо ушей, сказала, продолжая развивать свою мысль:

— Не понимаю, почему нельзя сразу объявить штат, потом графство и так далее. И все, кого это не касается, были бы спокойны.

— Сделай они так, — заметил Норман, — и политики налетят туда как воронье. А едва объявили бы город как там уже на каждом углу торчало бы по конгрессмену, а то и по два.

Мэтью сощурился и в сердцах провел рукой по жидким седым волосам.

— Да они и так настоящее воронье. Вот послушайте… Сара поспешила вмешаться:

— Право же, папа…

Но Мэтью продолжал свою тираду, не обратив на дочь ни малейшего внимания:

— Я ведь помню, как устанавливали Мультивак. Он положит конец борьбе партий, говорили тогда. Предвыборные кампании больше не будут пожирать деньги избирателей. Ни одно ухмыляющееся ничтожество не пролезет больше в конгресс или в Белый дом, так как с политическим давлением и рекламной шумихой будет покончено. А что получилось? Шумихи еще больше, только действуют вслепую. Посылают людей в Индиану из-за закона Хоукинса — Смита, а других — в Калифорнию, на случай если положение с Джо Хэммером окажется более важным. А я говорю — долой всю эту чепуху! Назад к доброму старому…

Линда неожиданно перебила его:

— Разве ты не хочешь, дедушка, чтобы папа голосовал в этом году?

Мэтью сердито поглядел на внучку:

— Не в этом дело. — Он снова повернулся к Норману и Саре. — Было время, когда я голосовал. Входил прямо в кабину, брался за рычаг и голосовал. Ничего особенного. Я просто говорил: этот кандидат мне по душе, и я голосую за него. Вот как нужно!

Линда спросила с восторгом:

— Ты голосовал, дедушка? Ты и вправду голосовал?

Сара поспешила прекратить этот диалог, из которого легко могла родиться нелепая сплетня:

— Ты не поняла, Линда. Дедушка вовсе не хочет сказать, будто он голосовал, как сейчас. Когда дедушка был маленький, все голосовали, и твой дедушка тоже, только это было не настоящее голосование.

Мэтью взревел:

— Вовсе я тогда был не маленький! Мне уже исполнилось двадцать два года, и я голосовал за Лэнгли, и голосовал по-настоящему. Может, мой голос не очень-то много значил, но был не хуже всех прочих. Да, всех прочих. И никакие Мультиваки не…

Тут вмешался Норман:

— Хорошо, хорошо, Линда, пора спать. И перестань расспрашивать о голосовании. Вырастешь, сама все поймешь.

Он поцеловал ее нежно, но по всем правилам антисептики, и девочка неохотно ушла после того, как мать пригрозила ей наказанием и позволила смотреть вечернюю видеопрограмму до четверти десятого с условием, что она умоется быстро и хорошо.

— Дедушка, — позвала Линда.

Она стояла, упрямо опустив голову и заложив руки за спину, и ждала, пока газета не опустилась и из-за нее не показались косматые брови и глаза в сетке тонких морщин. Была пятница, тридцать первое октября.

— Ну?

Линда подошла поближе и оперлась локтями о колено деда, так что он вынужден был отложить газету.

— Дедушка, ты правда голосовал? — спросила она.

— Ты ведь слышала, как я это сказал, так? Или, по-твоему, я вру? — последовал ответ.

— Н-нет, но мама говорит, тогда все голосовали.

— Правильно.

— А как же это? Как же могли голосовать все?

Мэтью мрачно посмотрел на внучку, потом поднял ее, посадил к себе на колени и даже заговорил несколько тише, чем обычно:

— Понимаешь, Линда, раньше все голосовали, и это кончилось только лет сорок назад. Скажем, хотели мы решить, кто будет новым президентом Соединенных Штатов. Демократы и республиканцы выдвигали своих кандидатов, и каждый человек говорил, кого он хочет выбрать президентом. Когда выборы заканчивались, подсчитывали, сколько народа хочет, чтобы президент был от демократов, и сколько — от республиканцев. За кого подали больше голосов, тот и считался избранным. Поняла?

Линда кивнула и спросила:

— А откуда все знали, за кого голосовать? Им Мультивак говорил?

Мэтью свирепо сдвинул брови:

— Они решали это сами!

Линда отодвинулась от него, и он опять понизил голос:

— Я не сержусь на тебя, Линда. Ты понимаешь, порою нужна была целая ночь, чтобы подсчитать голоса, а люди не хотели ждать. И тогда изобрели специальные машины — они смотрели на первые несколько бюллетеней и сравнивали их с бюллетенями из тех же мест за прошлые годы. Так машина могла подсчитать, какой будет общий итог и кого выберут. Понятно?

Она кивнула:

— Как Мультивак.

— Первые вычислительные машины были намного меньше Мультивака. Но они становились все больше и больше и могли определить, как пройдут выборы, по все меньшему и меньшему числу голосов. А потом в конце концов построили Мультивак, который способен абсолютно все решить по одному голосу.

Линда улыбнулась, потому что это ей было понятно, и сказала:

— Вот и хорошо.

Мэтью нахмурился и возразил:

— Ничего хорошего. Я не желаю, чтобы какая-то машина мне говорила, за кого я должен голосовать, потому, дескать, что какой-то зубоскал в Мульвоки высказался против повышения тарифов. Может, я хочу проголосовать не за того, за кого надо, коли мне так нравится, может, я вообще не хочу голосовать. Может…

Но Линда уже сползла с его колен и побежала к двери. На пороге она столкнулась с матерью. Сара, не сняв ни пальто, ни шляпу, проговорила, еле переводя дыхание:

— Беги играть, Линда. Не путайся у мамы под ногами. Потом, сняв шляпу и приглаживая рукой волосы, она обратилась к Мэтью:

— Я была у Агаты.

Мэтью окинул ее сердитым взглядом и, не удостоив это сообщение даже обычным хмыканьем, потянулся за газетой. Сара добавила, расстегивая пальто:

— И знаешь, что она мне сказала?

Мэтью с треском расправил газету, собираясь вновь погрузиться в чтение, и ответил:

— Не интересуюсь.

Сара начала было: «Все-таки, отец…», но сердиться было некогда. Новость жгла ей язык, а слушателя под рукой, кроме Мэтью, не оказалось, и она продолжала:

— Ведь Джо, муж Агаты, — полицейский, и он говорит, что вчера вечером в Блумингтон прикатил целый грузовик с агентами секретной службы.

— Это не за мной.

— Как ты не понимаешь, отец! Агенты секретной службы, а выборы совсем на носу. В Блумингтон!

— Может, кто-нибудь ограбил банк.

— Да у нас в городе уже сто лет никто банков не грабит. Отец, с тобой бесполезно разговаривать.

И она сердито вышла из комнаты.

И Норман Маллер не слишком взволновался, узнав эти новости.

— Скажи, пожалуйста, Сара, откуда Джо знает, что это агенты секретной службы? — спросил он невозмутимо. — Вряд ли они расхаживают по городу, приклеив удостоверения на лоб.

Однако на следующий вечер, первого ноября, Сара торжествующе заявила:

— Все до одного в Блумингтоне считают, что избирателем будет кто-то из местных. «Блумингтон ньюс» почти прямо сообщила об этом по видео.

Норман поежился. Жена говорила правду, и сердце у него упало. Если Мультивак и в самом деле обрушит свою молнию на Блумингтон, это означает несметные толпы репортеров, туристов, особые видеопрограммы — всякую непривычную суету.

Норман дорожил тихой и спокойной жизнью, и его пугал все нарастающий гул политических событий.

Он заметил:

— Все это пока только слухи.

— А ты подожди, подожди немножко.

Ждать пришлось недолго. Раздался настойчивый звонок, и, когда Норман открыл дверь со словами: «Что вам угодно?», высокий человек с хмурым лицом спросил его:

— Вы Норман Маллер?

Норман растерянным, замирающим голосом ответил: — Да.

По тому, как себя держал незнакомец, можно было легко догадаться, что он лицо, облеченное властью, а цель его прихода вдруг стала настолько же очевидной, неизбежной, насколько за мгновение до того она казалась невероятной, немыслимой.

Незнакомец предъявил свое удостоверение, вошел, закрыл за собой дверь и произнес ритуальные слова:

— Мистер Норман Маллер, от имени президента Соединенных Штатов я уполномочен сообщить вам, что на вас пал выбор представлять американских избирателей во вторник, четвертого ноября 2008 года.

Норман Маллер с трудом сумел добраться без посторонней помощи до стула. Так он и сидел — бледный как полотно, еле сознавая, что происходит, а Сара поила его водой, в смятении растирала руки и бормотала сквозь стиснутые зубы:

— Не заболей, Норман. Только не заболей. А то найдут кого-нибудь еще.

Когда к Норману вернулся дар речи, он прошептал:

— Прошу прощения, сэр.

Агент секретной службы уже снял пальто и, расстегнув пиджак, непринужденно расположился на диване.

— Ничего, — сказал он. (Он оставил официальный тон, как только покончил с формальностями, и теперь это был просто рослый и весьма доброжелательный человек.) — Я уже шестой раз делаю это объявление — видел всякого рода реакции. Но только не ту, которую показывают по видео. Ну вы и сами знаете: человек самоотверженно, с энтузиазмом восклицает: «Служить своей родине — великая честь!» Или что-то в таком же духе и не менее патетически. — Агент добродушно и дружелюбно засмеялся.

Сара вторила ему, но в ее смехе слышались истерически-визгливые нотки. Агент продолжал:

— А теперь придется вам некоторое время потерпеть меня в доме. Меня зовут Фил Хэндли. Называйте меня просто Фил. До Дня Выборов мистеру Маллеру нельзя будет выходить из дома. Вам придется сообщить в магазин, миссис Маллер, что он заболел. Сами вы можете пока что заниматься обычными делами, но никому ни о чем ни слова. Я надеюсь, вы меня поняли и мы договорились, миссис Маллер? Сара энергично закивала:

— Да, сэр. Ни слова.

— Прекрасно. Но, миссис Маллер, — лицо Хэндли стало очень серьезным, — это не шутки. Выходите из дома только в случае необходимости, и за вами будут следить. Мне очень неприятно, но так у нас положено.

— Следить?

— Никто этого не заметит. Не волнуйтесь. К тому же это всего на два дня, до официального объявления. Ваша дочь…

— Она уже легла, — поспешно вставила Сара.

— Прекрасно. Ей нужно будет сказать, что я ваш родственник или знакомый и приехал к вам погостить. Если же она узнает правду, придется не выпускать ее из дома. А вашему отцу не следует выходить в любом случае.

— Он рассердится, — сказала Сара.

— Ничего не поделаешь. Итак, значит, со всеми членами вашей семьи мы разобрались и теперь…

— Похоже, вы знаете про нас все, — еле слышно сказал Норман.

— Немало, — согласился Хэндли. — Как бы то ни было, пока у меня для вас инструкций больше нет. Я постараюсь быть полезным чем могу и не слишком надоедать вам. Правительство оплачивает расходы по моему содержанию, так что у вас не будет лишних затрат. Каждый вечер меня будет сменять другой агент, который будет дежурить в этой комнате. Значит, лишняя постель не нужна. И вот что, мистер Маллер…

— Да, сэр?

— Зовите меня просто Фил, — повторил агент. — Эти два дня до официального сообщения вам дают для того, чтобы вы успели привыкнуть к своей роли и предстали перед Мультиваком в нормальном душевном состоянии. Не волнуйтесь и постарайтесь себя убедить, что ничего особенного не случилось. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Норман и вдруг яростно замотал головой. — Но я не хочу брать на себя такую ответственность. Почему непременно я?

— Ладно, — сказал Хэндли. — Давайте сразу во всем разберемся. Мультивак обрабатывает самые различные факторы, миллиарды факторов Один фактор, однако, неизвестен и будет неизвестен еще долго. Это умонастроение личности. Все американцы подвергаются воздействию слов и поступков других американцев. Мультивак может оценить настроение любого американца. И это дает возможность проанализировать настроение всех граждан страны. В зависимости от событий года одни американцы больше подходят для этой цели, другие меньше. Мультивак выбрал вас как самого типичного представителя страны для этого года. Не как самого умного, сильного или удачливого, а просто как самого типичного. А выводы Мультивака сомнению не подлежат, не так ли?

— А разве он не может ошибиться? — спросил Норман. Сара нетерпеливо прервала мужа:

— Не слушайте его, сэр. Он просто нервничает. Вообще-то он человек начитанный и всегда следит за политикой.

Хэндли сказал:

— Решения принимает Мультивак, миссис Маллер. Он выбрал вашего мужа.

— Но разве ему все известно? — упрямо настаивал Норман. — Разве он не может ошибиться?

— Может. Я буду с вами вполне откровенным. В 1993 году избиратель скончался от удара за два часа до того, как его должны были предупредить о назначении. Мультивак этого не предсказал — не мог предсказать. У избирателя может быть неустойчивая психика, невысокие моральные правила, или, если уж на то пошло, он может быть вообще нелояльным. Мультивак не в состоянии знать все о каждом человеке, пока он не получил о нем всех сведений, какие только имеются. Поэтому всегда наготове запасные кандидатуры. Но вряд ли на этот раз они нам понадобятся. Вы вполне здоровы, мистер Маллер, и вы прошли тщательную заочную проверку. Вы подходите.

Норман закрыл лицо руками и замер в неподвижности.

— Завтра к утру, сэр, — сказала Сара, — он придет в себя. Ему только надо свыкнуться с этой мыслью, вот и все.

— Разумеется, — согласился Хэндли.

Когда они остались наедине в спальне, Сара Маллер выразила свою точку зрения по-другому и гораздо энергичнее. Смысл ее нотаций был таков: «Возьми себя в руки, Норман. Ты ведь изо всех сил стараешься упустить возможность, которая выпадает раз в жизни».

Норман прошептал в отчаянии:

— Я боюсь, Сара. Боюсь всего этого.

— Господи, почему? Неужели так страшно ответить на один-два вопроса?

— Слишком большая ответственность. Она мне не по силам.

— Ответственность? Никакой ответственности нет. Тебя выбрал Мультивак. Вся ответственность лежит на Мультиваке. Это знает каждый.

Норман сел в кровати, охваченный внезапным приступом гнева и тоски:

— Считается, что знает каждый. А никто ничего знать не хочет. Никто…

— Тише, — злобно прошипела Сара. — Тебя на другом конце города слышно.

— …ничего знать не хочет, — повторил Норман, сразу понизив голос до шепота. — Когда говорят о правительстве Риджли 1988 года, разве кто-нибудь скажет, что он победил на выборах потому, что наобещал золотые горы и плел расистский вздор? Ничего подобного! Нет, они говорят «выбор сволочи Маккомбера», словно только Хамфри Маккомбер приложил к этому руку, а он-то отвечал на вопросы Мультивака и больше ничего. Я и сам так говорил, а вот теперь я понимаю, что бедняга был всего-навсего простым фермером и не просил назначать его избирателем. Так почему же он виноват больше других? А теперь его имя стало ругательством.

— Рассуждаешь, как ребенок, — сказала Сара.

— Рассуждаю, как взрослый человек. Вот что, Сара, я откажусь. Они меня не могут заставить, если я не хочу. Скажу, что я болен. Скажу…

Но Саре это уже надоело.

— А теперь послушай меня, — прошептала она в холодной ярости. — Ты не имеешь права думать только о себе. Ты сам знаешь, что такое избиратель года. Да еще в год президентских выборов. Реклама, и слава, и, может быть, куча денег…

— А потом опять становись к прилавку.

— Никаких прилавков! Тебя назначат по крайней мере управляющим одного из филиалов, если будешь все делать по-умному, а уж это я беру на себя. Если ты правильно разыграешь свои карты, то «Универсальным магазинам Кеннелла» придется заключить с тобой выгодный для нас контракт — с пунктом о регулярном увеличении твоего жалованья и обязательством выплачивать тебе приличную пенсию.

— Избирателя, Сара, назначают вовсе не для этого.

— А тебя — как раз для этого. Если ты не желаешь думать о себе или обо мне — я же прошу не для себя! — то о Линде ты Подумать обязан.

Норман застонал.

— Обязан или нет? — грозно спросила Сара.

— Да, милочка, — прошептал Норман.

Третьего ноября последовало официальное сообщение, и, теперь Норман уже не мог бы отказаться, даже если бы у него хватило на это мужества.

Они были полностью изолированы от внешнего мира. Агенты секретной службы, уже не скрываясь, преграждали всякий доступ в дом.

Сначала беспрерывно звонил телефон, но на все звонки с чарующе-виноватой улыбкой Филип Хэндли отвечал сам. В конце концов станция попросту переключила телефон на полицейский участок.

Норман полагал, что так его спасают не только от захлебывающихся от поздравлений (и зависти) друзей, но и от бессовестных приставаний коммивояжеров, чующих возможную прибыль, от расчетливой вкрадчивости политиканов со всей страны… А может, и от полоумных фанатиков, готовых разделаться с ним.

В дом запретили приносить газеты, чтобы оградить Нормана от их воздействия, а телевизор отключили — деликатно, но решительно, и громкие протесты Линды не помогли.

Мэтью ворчал и не покидал своей комнаты; Линда, когда первые восторги улеглись, начала дуться и капризничать, потому что ей не позволяли выходить из дома; Сара делила время между стряпней и планами на будущее; а настроение Нормана становилось все более и более угнетенным под влиянием одних и тех же мыслей.

И вот наконец настало утро четвертого ноября 2008 года, наступил День Выборов.

Завтракать сели рано, но ел один только Норман Маллер, да и то по привычке. Ни ванна, ни бритье не смогли вернуть его к действительности или избавить от чувства, что и вид у него такой же скверный, как душевное состояние.

Хэндли изо всех сил старался разрядить напряжение, но даже его дружеский голос не мог смягчить враждебности серого рассвета. (В прогнозе погоды было сказано: облачность, в первую половину дня возможен дождь.)

Хэндли предупредил:

— До возвращения мистера Маллера дом остается по-прежнему под охраной, а потом мы избавим вас от своего присутствия.

Агент секретной службы на этот раз был в полной парадной форме, включая окованную медью кобуру на боку.

— Вы же совсем не были нам в тягость, мистер Хэндли, — сладко улыбнулась Сара.

Норман выпил две чашки кофе, вытер губы салфеткой, встал и произнес каким-то страдальческим голосом:

— Я готов.

Хэндли тоже поднялся.

— Прекрасно, сэр. И благодарю вас, миссис Маллер, за любезное гостеприимство.

Бронированный автомобиль урча несся по пустынным улицам. Даже для такого раннего часа на улицах было слишком пусто.

Хэндли обратил на это внимание Нормана и добавил:

— На улицах, по которым пролегает наш маршрут, теперь всегда закрывается движение — это правило было введено после того, как покушение террориста в девяносто втором году чуть не сорвало выборы Леверетта.

Когда машина остановилась, Хэндли, предупредительный, как всегда, помог Маллеру выйти. Они оказались в подземном коридоре, вдоль стен которого шеренги солдат замерли по стойке «смирно».

Маллера проводили в ярко освещенную комнату, где три человека в белых халатах встретили его приветливыми улыбками. Норман сказал резко:

— Но ведь это же больница!

— Неважно, — тотчас же ответил Хэндли. — Просто в больнице есть все необходимое оборудование.

— Ну так что же я должен делать?

Хэндли кивнул. Один из трех людей в белых халатах шагнул к ним и сказал:

— Вы передаете его мне.

Хэндли небрежно козырнул и вышел из комнаты. Человек в белом халате проговорил:

— Не угодно ли вам сесть, мистер Маллер? Я Джон Полсон, старший вычислитель. Это Самсон Левин и Питер Дорогобуж, мои помощники.

Норман тупо пожал всем руки. Полсон был невысок, его лицо с расплывчатыми чертами, казалось, привыкло вечно улыбаться. Он носил очки в старомодной пластиковой оправе и накладку, плохо маскировавшую плешь. Разговаривая, Полсон закурил сигарету. (Он протянул пачку и Норману, но тот отказался.)

Полсон сказал:

— Прежде всего, мистер Маллер, я хочу предупредить вас, что мы никуда не торопимся. Если понадобится, вы можете пробыть здесь с нами хоть целый день, чтобы привыкнуть к обстановке и избавиться от ощущения, будто в этом есть что-то необычное, какая-то клиническая сторона, если можно так выразиться.

— Это мне ясно, — сказал Норман. — Но я предпочел бы, чтобы это кончилось поскорее.

— Я вас понимаю. И тем не менее нужно, чтобы вы ясно представляли себе, что происходит. Прежде всего, Мультивак находится не здесь.

— Не здесь? — Все это время, как он ни был подавлен, Норман таил надежду увидеть Мультивак. По слухам, он достигал полумили в длину и был в три этажа высотой, а в коридорах внутри его — подумать только! — постоянно дежурят пятьдесят специалистов. Это было одно из чудес света.

Полсон улыбнулся:

— Вот именно. Видите ли, он не совсем портативен. Говоря серьезно, он помещается под землей, и мало кому известно, где именно. Это и понятно, ведь Мультивак — наше величайшее богатство. Поверьте мне, выборы не единственное, для чего используют Мультивак.

Норман подумал, что разговорчивость его собеседника не случайна, но все-таки его разбирало любопытство.

— А я думал, что увижу его. Мне бы этого очень хотелось.

— Разумеется. Но для этого нужно распоряжение президента, и даже в таком случае требуется виза Службы безопасности. Однако мы соединены с Мультиваком прямой связью. То, что сообщает Мультивак, можно расшифровать здесь, а то, что мы говорим, передается прямо Мультиваку; таким образом, мы как бы находимся в его присутствии.

Норман огляделся. Кругом стояли непонятные машины.

— А теперь разрешите мне объяснить вам процедуру, мистер Маллер, — продолжал Полсон. — Мультивак уже получил почти всю информацию, которая ему требуется для определения кандидатов в органы власти всей страны, отдельных штатов и местные. Ему нужно только свериться с не поддающимся выведению умонастроением личности, и вот тут-то ему и нужны мы. Мы не в состоянии сказать, какие он задаст вопросы, но они и вам, и даже нам, возможно, покажутся почти бессмысленными. Он, скажем, спросит вас, как, на ваш взгляд, поставлена очистка улиц вашего города и как вы относитесь к централизованным мусоросжигателям. А может быть, он спросит, лечитесь ли вы у своего постоянного врача или пользуетесь услугами Национальной медицинской компании. Вы понимаете?

— Да, сэр.

— Что бы он ни спросил, отвечайте своими словами, как вам угодно. Если вам покажется, что объяснять нужно многое, не стесняйтесь. Говорите хоть час, если понадобится.

— Понимаю, сэр.

— И еще одно. Нам потребуется использовать кое-какую несложную аппаратуру. Пока вы говорите, она будет автоматически записывать ваше давление, работу сердца, проводимость кожи, биотоки мозга. Аппараты могут испугать вас, но все это совершенно безболезненно. Вы даже не почувствуете, что они включены.

Его помощники уже хлопотали около мягко поблескивающего агрегата на хорошо смазанных колесах. Норман спросил:

— Это чтобы проверить, говорю ли я правду?

— Вовсе нет, мистер Маллер. Дело не во лжи. Речь идет только об эмоциональном напряжении. Если машина спросит ваше мнение о школе, где учится ваша дочь, вы, возможно, ответите: «По-моему, классы в ней переполнены». Это только слова. По тому, как работает ваш мозг, сердце, железы внутренней секреции и потовые железы, Мультивак может точно определить, насколько вас волнует этот вопрос. Он поймет, что вы испытываете, лучше, чем вы сами.

— Я об этом ничего не знал, — сказал Норман.

— Конечно! Ведь большинство сведений о методах работы Мультивака являются государственной тайной. И когда вы будете уходить, вас попросят дать подписку, что вы не будете разглашать, какого рода вопросы вам задавались, что вы на них ответили, что здесь происходило и как. Чем меньше известно о Мультиваке, тем меньше шансов, что кто-то посторонний попытается повлиять на тех, кто с ним работает. — Он мрачно улыбнулся. — У нас и без того жизнь нелегкая.

Норман кивнул:

— Понимаю.

— А теперь, быть может, вы хотите есть или пить?

— Нет. Пока что нет.

— У вас есть вопросы? Норман покачал головой.

— В таком случае скажите нам, когда вы будете готовы.

— Я уже готов.

— Вы уверены?

— Вполне.

Полсон кивнул и дал знак своим помощникам начинать. Они двинулись к Норману с устрашающими аппаратами, и он почувствовал, как у него участилось дыхание.

Мучительная процедура длилась почти три часа и прерывалась всего на несколько минут, чтобы Норман мог выпить чашку кофе и, к величайшему его смущению, воспользоваться ночным горшком. Все это время он был прикован к машинам. Под конец он смертельно устал.

Онподумал с иронией, что выполнить обещание ничего не разглашать будет очень легко. У него уже от вопросов была полная каша в голове.

Почему-то раньше Норман думал, что Мультивак будет говорить загробным, нечеловеческим голосом, звучным и рокочущим; очевидно, это представление ему навеяли бесконечные телевизионные передачи, решил он теперь. Действительность оказалась до обидного неромантичной. Вопросы поступали на полосках какой-то металлической фольги, испещренных множеством проколов. Вторая машина превращала проколы в слова, и Полсон читал эти слова Норману, а затем передавал ему вопрос, чтобы он прочел его сам.

Ответы Нормана записывались на магнитофонную пленку, их проигрывали, а Норман слушал, все ли верно, и его поправки и добавления тут же записывались.

Затем пленка заправлялась в перфорационный аппарат и результаты передавались Мультиваку.

Единственный вопрос, запомнившийся Норману, был словно выхвачен из болтовни двух кумушек и совсем не вязался с торжественностью момента: «Что вы думаете о ценах на яйца?»

И вот все позади: с его тела осторожно сняли многочисленные электроды, распустили пульсирующую повязку на предплечье, убрали аппаратуру.

Норман встал, глубоко и судорожно вздохнул и спросил:

— Все? Я свободен?

— Не совсем. — Полсон спешил к нему с ободряющей улыбкой. — Мы бы просили вас задержаться еще на часок.

— Зачем? — встревожился Норман.

— Приблизительно такой срок нужен Мультиваку, чтобы увязать полученные новые данные с миллиардами уже имеющихся у него сведений. Видите ли, он должен учитывать тысячи других выборов. Дело очень сложное. И может оказаться, что какое-нибудь назначение окажется неувязанным, скажем, санитарного инспектора в городе Феникс, штат Аризона, или же муниципального советника в Уилксборо, штат Северная Каролина. В таком случае Мультивак будет вынужден задать вам еще несколько решающих вопросов.

— Нет, — сказал Норман. — Я ни за что больше не соглашусь.

— Возможно, этого и не потребуется, — заверил его Полсон. — Такое положение возникает крайне редко. Но просто на всякий случай вам придется подождать. — В его голосе зазвучали еле заметные стальные нотки. — Ваши желания тут ничего не решают. Вы обязаны.

Норман устало опустился на стул и пожал плечами. Полсон продолжал:

— Читать газеты вам не разрешается, но, если детективные романы, или партия в шахматы, или еще что-нибудь в этом роде помогут вам скоротать время, вам достаточно только сказать.

— Ничего не надо. Я просто посижу.

Его провели в маленькую комнату рядом с той, где он отвечал на вопросы. Он сел в кресло, обтянутое пластиком, и закрыл глаза.

Хочешь не хочешь, а нужно ждать, пока истечет этот последний час.

Он сидел не двигаясь, и постепенно напряжение спало. Дыхание стало не таким прерывистым, и дрожь в пальцах уже не мешала сжимать руки.

Может, вопросов больше и не будет. Может, все кончилось.

Если это так, то дальше его ждут факельные шествия и выступления на всевозможных приемах и собраниях. Избиратель этого года!

Он, Норман Маллер, обыкновенный продавец из маленького универмага в Блумингтоне, штат Индиана, не рожденный великим, не добившийся величия собственными заслугами, попал в необычайное положение: его вынудили стать великим.

Историки будут торжественно упоминать Выборы Маллера в 2008 году. Ведь эти выборы будут называться именно так — Выборы Маллера.

Слава, повышение в должности, сверкающий денежный поток — все то, что было так важно для Сары, почти не занимало его. Конечно, это очень приятно, и он не собирается отказываться от подобных благ. Но в эту минуту его занимало совершенно другое.

В нем вдруг проснулся патриотизм. Что ни говори, а он представляет здесь всех избирателей страны. Их чаяния собраны в нем, как в фокусе. На этот единственный день он стал воплощением всей Америки!

Дверь открылась, и Норман весь обратился в слух. На мгновение он внутренне сжался. Неужели опять вопросы?

Но Полсон улыбался.

— Все, мистер Маллер.

— И больше никаких вопросов, сэр?

— Ни единого. Прошло без всяких осложнений. Вас отвезут домой, и вы снова станете частным лицом, конечно, насколько вам позволит широкая публика.

— Спасибо, спасибо. — Норман покраснел и спросил: — Интересно, а кто избран?

Полсон покачал головой:

— Придется ждать официального сообщения. Правила очень строгие. Мы даже вам не имеем права сказать. Я думаю, вы понимаете.

— Конечно. Ну конечно, — смущенно ответил Норман.

— Агент Службы безопасности даст вам подписать необходимые документы.

— Хорошо.

И вдруг Норман ощутил гордость. Неимоверную гордость. Он гордился собой.

В этом несовершенном мире суверенные граждане первой в мире и величайшей Электронной Демократии через Нормана Маллера (да, через него!) вновь осуществили принадлежащее им свободное, ничем не ограниченное право выбирать свое правительство!

Секрет бронзовой комнаты

— Ну же, смелее, — довольно вежливо для демона произнес Шапур. — Ты только понапрасну тратишь мое время. Да и свое, пожалуй, тоже, поскольку тебе осталось лишь полчаса. — И его хвост дернулся.

— Это не дематериализация? — задумчиво спросил Исидор Уэлби.

— Я уже говорил, что нет, — ответил Шапур.

— В который раз Уэлби окинул взглядом монолитную бронзу, окружавшую его со всех сторон. Демон испытал поистине дьявольское наслаждение (да и какое еще ему испытывать?), демонстрируя безупречно гладкую поверхность пола, потолка и четырех стен, состоявших из массивных бронзовых плит двухфутовой толщины, скрепленных между собой без единого признака сварных швов. Уэлби находился в абсолютно замкнутом пространстве. В его распоряжении оставалось только полчаса и ни минутой больше, в то время как демон в нетерпеливом ожидании наблюдал за ним.

Исидор Уэлби подписался ровно за десять лет до настоящих событий (день в день, разумеется).

— Мы платим тебе авансом, — убеждал его демон. — В течение десяти лет у тебя будет все, что пожелаешь, — в разумных пределах, конечно, — а затем ты становишься демоном. Одним из нас. Ты получишь новое имя, означающее демоническую мощь, и, кроме того, множество других привилегий. Тебе едва ли даже будут известны те муки ада, на какие обречены проклятые души. Ну а если ты не распишешься, то не исключено, что естественный ход твоей жизни все равно приведет тебя к адскому огню. Никогда не знаешь, что случится завтра… Взять хотя бы меня. Дела мои не так уж плохи. Я подписался, прожил свои десять лет и — вот он я. Совсем неплохо.

— Тогда почему тебя волнует, поставлю я свою подпись или нет, если мне, похоже, все равно не избежать мук ада? — спросил Уэлби.

— Не очень-то легко вербовать новых сотрудников в штат ада, — признался демон, пожимая плечами. От этого движения слабый запах сернистого ангидрида в воздухе чуть усилился. — Каждому хочется попасть в число счастливчиков, выигравших место в раю. Шансов на выигрыш почти никаких, но люди все равно продолжают ставить на него. Мне кажется, что ты слишком благоразумен для такой игры. А между тем осужденных душ у нас больше, нежели идей, что с ними делать, и все острее ощущается нехватка административных кадров.

Уэлби, только что оставивший службу в армии и обнаруживший, что она ничего ему не дала, кроме хромоты и прощального письма от девушки, которую почему-то все еще любил, уколол палец и подписался.

Сначала он, конечно, ознакомился с коротким текстом договора. Подписание этого документа кровью означало, что ему, Исидору Уэлби, отныне передавалась определенная часть демонической власти. В документе подробно не раскрывалось, как обращаться с данными ему сверхъестественными силами, о механизме действия которых также многое умалчивалось. Но все его желания, тем не менее, исполнялись бы таким образом, что их воплощение в реальность казалось бы вполне обычным делом и ни у кого не вызывало бы подозрений.

Правда, ни одно желание, которое шло бы вразрез с высшими целями и замыслами относительно развития человеческой истории, осуществиться бы не смогло.

При чтении этого пункта Уэлби поднял брови.

Шапур кашлянул.

— Мера предосторожности, навязанная нам… э-э… свыше. Ты здраво мыслишь. Эти ограничения не послужат тебе помехой.

— Тут, кажется, есть и каверзное условие, — проговорил Уэлби.

— Да, что-то в этом роде. В конце концов, нам ведь надо проверить твое соответствие будущей должности. Как видишь, условие заключается в том, что по прошествии десяти лет тебя попросят выполнить для нас какое-либо задание. Твоя демоническая сила поможет тебе легко справиться с ним. Сейчас мы не можем раскрыть тебе суть задания, но у тебя в запасе будет целых десять лет, чтобы изучить сущность демонической силы, заключенной в тебе. Смотри на все это как на вступительный тест.

— А если я не пройду его, что тогда?

— В таком случае, — сказал демон, — по окончании теста ты станешь всего лишь обычной осужденной душой. — Он был демоном, и потому при одной мысли об осужденной душе в его глазах блеснул дымящийся огонь, а когтистые пальцы конвульсивно задергались, словно он чувствовал, как они уже глубоко вонзились в человеческую плоть. Но он только учтиво добавил: — Давай же, подписывай — тест будет простым. Нам бы хотелось видеть тебя в руководящих кадрах, нежели получить еще одного безработного подсобника.

Уэлби, полного грустных раздумий о своей недосягаемой любимой, мало беспокоило, что произойдет через десять лет. И он подписался.

Однако десять лет пролетели довольно быстро. Исидор Уэлби никогда не терял трезвости мышления, как и предсказывал демон, и дела его шли в гору. Уэлби поступил на работу, и, поскольку всегда оказывался в нужном месте в нужное время и всегда говорил о нужном с нужным человеком, его быстро продвинули по службе наверх, где он занял весьма высокий пост. Капиталовложения, которые он делал, неизменно окупались. Его девушка, исполненная самого искреннего раскаяния и горячо обожающая его, вернулась к нему, что послужило причиной еще большей радости.

Его брак оказался счастливым и был благословлен четырьмя детьми — двумя мальчиками и двумя девочками, смышлеными и довольно хорошо воспитанными. На исходе десяти лет Уэлби достиг вершины власти, славы и богатства, а что касается его жены, то с возрастом она становилась все прекрасней.

И вот десять лет спустя после подписания договора (день в день, разумеется) он проснулся и увидел, что находится не в своей спальне, а в какой-то ужасной бронзовой комнате, страшной своей монолитностью, и рядом нет никого, кроме сгоравшего от нетерпения демона.

— Тебе нужно только выйти отсюда, и ты станешь одним из нас, — сказал Шапур. — Если ход твоих мыслей будет логичен и правилен, то задание можно выполнить с помощью твоей демонической силы. Но при одном условии: ты должен точно знать, что именно ты предпринимаешь. Сейчас тебе бы уже следовало это знать.

— Моя жена и дети будут очень встревожены моим исчезновением, — произнес Уэлби, начиная раскаиваться.

— Они увидят твой труп, — утешил его демон. — Ты будешь выглядеть так, будто умер от сердечного приступа. Тебе устроят великолепные похороны, а священник предаст тебя в руки Господни. Мы же, со своей стороны, не будем разрушать иллюзий ни его самого, ни тех, кто внимает ему. Ну давай, Уэлби, времени тебе осталось только до полудня.

В течение десяти лет Уэлби безотчетно готовился к этому моменту, и сейчас паническое чувство овладело им в гораздо меньшей степени, чём можно было бы предположить для подобной ситуации. Уэлби обвел помещение оценивающим взглядом.

— Эта комната изолирована полностью? И никаких потайных отверстий?

— Ни в стенах, ни в полу, ни в потолке нет никаких отверстий, — с профессиональной гордостью ответил демон, испытывая явное удовольствие от проделанной работы. — То же самое касается и стыков между ними. Ты сдаешься?

— Нет, нет. Дай мне время подумать.

Уэлби погрузился в размышления. В комнате, казалось, совсем не чувствовалось духоты. Скорее наоборот: Уэлби не покидало ощущение движущегося потока воздуха. Возможно, воздух проникал сквозь стены путем дематериализации. Тем же путем, видимо, сюда вошел и демон. Значит, есть шансы на то, что Уэлби и сам сможет воспользоваться дематериализацией, чтобы выйти отсюда. Он спросил об этом.

Демон ухмыльнулся:

— Дематериализация нам не подвластна. Я вошел в комнату, не дематериализуясь.

— Ты так уверен в этом?

— Комната — мое собственное творение, — самодовольно проговорил демон, — и сконструирована специально для тебя.

— И ты вошел с наружной стороны?

— Ну да.

— С помощью такой же демонической силы, какой обладаю и я?

— Совершенно верно. Ладно, давай уточним. Ты не можешь перемещаться сквозь материю, но зато можешь двигаться в любом измерении с помощью простого усилия воли. Можно перемещаться вверх, вниз, направо, налево, под углом и так далее, но сквозь материю — ничего не выйдет.

Уэлби снова задумался, а Шапур продолжал демонстрировать исключительно непоколебимую прочность массивных бронзовых стен, пола и потолка; их цельность, доведенную до абсолюта.

Уэлби ничуть не сомневался в том, что Шапур — какой бы ни была его убежденность в необходимости вербовки новых сотрудников администрации — едва сдерживал в себе порывы дьявольского восторга по поводу возможного обладания обычной осужденной душой, которой он всласть позабавится.

— У меня, по крайней мере, — в жалкой попытке пофилософствовать произнес Уэлби, — будет о чем вспоминать — о моих десяти счастливых годах. Это несомненно послужит утешением даже для души, обреченной на все муки ада.

— Вовсе нет, — возразил демон. — Ад не был бы адом, если бы вам позволили иметь при себе утешение. Все, приобретенное вами на Земле по договору с дьяволом — как и в случае с тобой (или со мной, если на то пошло), — это как раз то, что можно было бы получить и без заключения такого договора. Если, конечно, усердно работать и полностью уповать на… э-э… Небо. Именно это обстоятельство и придает подобным сделкам поистине демонический характер. — И демон радостно захохотал.

— То есть, по-твоему, выходит, что моя жена вернулась бы ко мне, даже если бы я никогда не подписывал твой контракт? — возмутился Уэлби.

— Вполне возможно, — сказал Шапур. — Все происходит по воле… э-э… Неба, знаешь ли. А сами мы даже не пытаемся что-либо изменить.

Потрясение, которое пережил Уэлби в тот момент, очевидно, усилило его способность соображать, потому что в следующий момент он исчез. Бронзовая комната опустела, если не считать изумленного демона. Изумление сменилось безудержной яростью, когда взгляд демона упал на контракт с Уэлби, который Шапур вплоть до сего момента держал в руке, приготовившись к финальному действию по завладению человеческой душой. В любом случае.

Прошло десять лет (день в день, разумеется) с тех пор, как Исидор Уэлби подписал свой договор с Шапуром. В кабинет Уэлби вошел разъяренный демон.

— Послушай… — начал он свирепо.

Уэлби оторвался от работы и удивленно взглянул на посетителя:

— Кто вы?

— Ты прекрасно знаешь, кто я такой, — ответил Шапур.

— Вовсе нет, — возразил Уэлби.

Демон пристально посмотрел на человека:

— Вижу, что ты говоришь правду, вот только не могу разобраться с подробностями. — Он тут же начинил мозг Уэлби событиями последних десяти лет.

— О да, — произнес Уэлби. — Я, конечно же, могу все объяснить, но ты уверен, что нам не помешают?

— Не помешают, — с мрачной решимостью заверил его демон.

— Я сидел в той закрытой со всех сторон бронзовой комнате, — начал Уэлби, — и…

— Это неважно, — вспылил демон. — Я хочу знать…

— Позволь мне, пожалуйста, рассказать все по-своему.

Демон захлопнул челюсти. От него стал распространяться едкий запах сернистого ангидрида, и Уэлби раскашлялся. Вид у него при этом был страдальческий.

— Ты не мог бы чуть отодвинуться? Благодарю… Итак, я сидел в той закрытой со всех сторон бронзовой комнате и вдруг вспомнил, как ты все время твердил об абсолютной цельности четырех стен, пола и потолка. Я тогда спросил себя: почему ты специально упоминал об этом? Что еще было там, помимо стен, пола и потолка? Ты обрисовал вполне узнаваемое трехмерное пространство.

Да, именно так: трехмерное. Комната не была замкнута в четвертом измерении. Существование ее в прошлом было не беспредельно. Ты признался, что создал ее специально для меня. Значит, если отправиться в прошлое, то в результате можно очутиться в той временной точке, в которой комнаты еще не было, и таким образом оказаться за ее пределами.

Более того, по твоим словам, я обладал способностью перемещаться в любом измерении, а время, несомненно, можно рассматривать как одно из измерений. Во всяком случае, как только я решил двигаться по направлению к прошлому, то тут же попал в мчащийся с огромной скоростью поток событий своей жизни, повернутой вспять, и… внезапно обнаружил, что вокруг меня и в помине нет никакой бронзы.

— Как я не догадался о подобном исходе? — вскричал демон с мукой в голосе. — Другим путем ты и не смог бы ускользнуть. Что меня волнует — так это твой контракт. Раз уж ты не попадаешь в разряд обычных осужденных душ — что ж, прекрасно. Это входит в условия игры. Но ты должен стать, по меньшей мере, одним из нас, одним из сотрудников администрации. Тебе заплатили именно за это, и если я не доставлю тебя в преисподнюю, у меня будут крупные неприятности.

Уэлби пожал плечами:

— Я тебе сочувствую, конечно, но ничем помочь не могу. Ты, должно быть, смастерил ту бронзовую комнату сразу же после того, как я поставил свою подпись на документе, потому что момент моего освобождения из комнаты совпал с той временной точкой, в которой я заключал с тобой сделку. В тот момент прошлого я снова увидел тебя. И себя тоже. Ты подталкивал ко мне контракт, а с ним и иглу, которой я мог бы уколоть палец. Конечно, когда я переместился назад во времени, то уготованное мне будущее изгладилось из моей памяти, но, видимо, не совсем. Когда ты подтолкнул ко мне контракт, мне стало не по себе. Поэтому я не подписал его. Я наотрез отказался это делать.

Шапур заскрежетал зубами.

— Как же я не сообразил? Если бы вероятностные модели влияли на демонов, я бы с удовольствием переместился вместе с тобой в этот новый условный мир. Однако все, что я могу тебе сказать, — это то, что ты потерял те десять счастливых лет, которые получил от нас в качестве платы. Это меня утешает. А еще утешает то, что мы тебя все равно заполучим после твоей смерти.

— Да ну, брось, — сказал Уэлби. — Разве в аду позволительно иметь утешение? Хотя в течение десяти лет, которые я к настоящему моменту уже прожил, я ничего не знал о том, что мог бы приобрести. Но сейчас, когда ты вложил в мою голову память о тех десяти годах, которые могли бы быть, я припоминаю, как ты говорил мне в той бронзовой комнате, что демонические соглашения не могут дать больше того, что можно приобрести усердным трудом и упованием на Небо. Я трудился усердно, и я уповал.

Уэлби посмотрел на фотографию своей прекрасной жены и четверых прекрасных детей, затем окинул взглядом со вкусом подобранную роскошную обстановку своего кабинета.

— И я, возможно, сумею даже избежать ада. Тут ты тоже ничего не поделаешь — не в твоей это власти.

И демон с ужасным воплем исчез навсегда.

Небывальщина

Первый приступ тошноты миновал, и Ян Прентисс воскликнул:

— Черт возьми, ты же насекомое!

Это звучало не оскорблением, а констатацией факта. Нечто, усевшееся на рабочем столе Прентисса, откликнулось:

— Разумеется…

В нем было около фута росту. Тонюсенькое, с паутинками-ручками и стебельками-ножками, оно казалось крошечной неумелой пародией на человека. И ручки и ножки росли попарно из верхней части туловища. Ножки были длиннее и толще, чем ручки, длиннее, чем само тело, и в коленях переламывались не назад, а вперед. Нечто опиралось на эти свои колени, и низ его пушистого брюшка почти касался поверхности стола.

Времени, чтобы подметить все подробности, у Прентисса было хоть отбавляй. Нечто вовсе не возражало, чтобы его разглядывали. Даже напротив: оно словно упивалось вниманием — или, быть может, оно привыкло, чтобы им любовались?

— Откуда ты взялось?

Задавая свой вопрос, Прентисс был не слишком уверен, что поступает здраво. Еще пять минут назад он сидел себе за машинкой, лениво выстукивая рассказ, обещанный Хорасу Даблъю Брауну еще для прошлого номера журнала «Небывальщина и чертовщина». Настроение у Прентисса было самое обыкновенное, чувствовал он себя нормально — и физически и умственно. И вдруг какая-то часть пространства рядом с машинкой замерцала, заклубилась и сконцентрировалась в этот нелепый кошмар, свесивший блестящие черные ножки над краем стола.

— Я авалонец, — высказался кошмар. — Из Авалона, другими словами…

Крошечное личико заканчивалось роговыми челюстями. Из прыщей над глазами тянулась пара качающихся антенн длиной дюйма по три. Фасеточные глаза сверкали множеством мелких граней — и не было даже и признака ноздрей.

«Естественно, ноздрей нет, — пришла неясная мысль. — Оно должно дышать через отверстия в брюшке. Стало быть, и говорить оно должно брюшком. Или пользуясь телепатией…»

— Из Авалона? — зачем-то переспросил Прентисс. А про себя добавил; «Авалон — это что, страна эльфов из времен короля Артура?..»

— Разумеется, — подтвердило существо, непринужденно отвечая на мысль. — Я эльф.

— Нет, нет!..

Прентисс прижал руки к липу, но, когда отнял, увидел, что эльф по-прежнему тут, расселся, постукивая ножками по верхнему ящику стола. Притом Прентисс был уверен, что не страдает ни алкоголизмом, ни психопатией. По правде сказать, соседи считали его довольно заурядной личностью. У него был приличный животик, заметные, хоть и не очень, остатки волос на черепе, привлекательная жена и деятельный десятилетний сын. Конечно же, соседи и не догадывались, что взносы за дом он выплачивает, сочиняя волшебные историйки для второсортных журналов.

Однако до сих пор тайный этот порок никогда не отражался пагубно на его психике. Разве что жена нет-нет да и покачает укоризненно головой — мнение ее сводилось, в сущности, к тому, что он растрачивает и даже извращает свой талант.

— И кто только это читает! — говаривала она. — Демоны, гномы, эльфы… Детские сказочки!..

— Ты совершенно не права, — ответствовал ей Прентисс. — Современные фантазии представляют собой вольные и, если угодно, утонченные переработки народных мотивов. Под маской нереальности нередко кроются острые комментарии к злободневным событиям. И, заметь, пишутся они исключительно для взрослых. — Бланш пожимала плечами: ей доводилось слушать выступления мужа на съездах и симпозиумах, и все его доводы были ей давно знакомы. Включая последний, решающий: — Кроме того, за фантазии платят, и неплохо платят, не так ли?

— Может, и так, — отзывалась она обычно, — но как было бы славно, если бы ты переключился на детективы! По крайней мере, мы могли бы сказать соседям, чем ты зарабатываешь на жизнь…

Прентисс испустил беззвучный стон: ведь Бланш могла войти в любую минуту и застать его разговаривающим с самим собой. Нет, все же видение слишком реально для сна, — наверное, галлюцинация. Уж после такого позора волей-неволей придется переключиться на детективы…

— Вы заблуждаетесь, — заявил эльф. — Я не сон и не галлюцинация.

— Почему ты тогда не исчезаешь? — спросил Прентисс.

— Дайте срок — исчезну. Перспектива поселиться здесь мне отнюдь не улыбается. И вам придется отправиться вместе со мной.

— Мне? Придется? Черт возьми, по какому праву ты вздумал мной распоряжаться?

— Если вы полагаете, что это вежливо так обращаться с представителем древней культуры, то остается лишь пожалеть, что вы не получили должного воспитания.

— Какая там древняя культура!..

Он хотел было добавить: «Просто плод моего воображения», — но стал писателем слишком давно для того, чтобы скомпрометировать себя подобным штампом.

— Мы, насекомые, — молвил эльф свысока, — возникли за полмиллиарда лет до первых млекопитающих. Мы были свидетелями воцарения динозавров и свидетелями того, как они вымерли. А уж что до вас, человекообразных, — вы-то уж на Земле и вовсе новоселы.

— Так стоило ли, — заметил Прентисс, — растрачивать на нас свое царственное внимание?

— Не стал бы, — ответил эльф, — поверьте, не стал бы, если б не насущная необходимость.

— Послушай, времени у меня в обрез. Бланш… моя жена может зайти сюда с минуты на минуту. Она будет очень расстроена…

— Она не придет, — заверил эльф. — Я заблокировал ее сознание.

— Что???

— Совершенно без вреда для нее, уверяю вас. В конце концов, вы же и сами не хотите, чтобы нас беспокоили, не правда ли?

Прентисс сжался в кресле, ошеломленный и несчастный.

— Мы, эльфы, начали сотрудничать с человекообразными, как только наступил ледниковый период. Вы представить себе не можете, что это было за скверное для нас время. Не могли же мы напялить на себя звериные шкуры или поселиться в пещерах, как ваши неотесанные предки. Требовалось невероятно много психоэнергии, чтобы сохранять тепло.

— Невероятно много чего?

— Психоэнергии. Вы о ней ровным счетом ничего не знаете. Ваш ум слишком груб, чтоб уловить хотя бы суть концепции. И не перебивайте меня, пожалуйста… — Эльф выдержал паузу и продолжал: — Необходимость вынудила нас пойти на эксперимент. Человеческий мозг незрел, но велик. Клетки его неэффективны и медлительны, зато их множество. Нам удалось использовать ваш мозг как усилитель, как своеобразную линзу, концентрирующую психолучи, и многократно увеличить сумму доступной нам энергии. Оледенение мы пережили относительно сносно, и нам не пришлось переселяться в тропики, как в эпохи предшествующих оледенений. Однако мы избаловались. И когда тепло вернулось, мы не бросили человекообразных, нет! Мы продолжали использовать их, чтобы поднять наш жизненный уровень в целом. Чтобы передвигаться быстрее, питаться лучше, успевать больше. А потом еще и молоко…

— Молоко? — удивился Прентисс. — Не вижу связи.

— Божественная жидкость! Сам я пробовал ее лишь однажды, но классическая поэзия эльфов воспевает ее в таких выражениях… В прежние времена, бывало, вы снабжали нас молоком в достатке. Какое несчастье, что человекообразные отбились от рук!

— Отбились от рук?

— Лет двести назад. — Уже неплохо.

— Да не будьте вы таким ограниченным! — сказал эльф жестко. — Сотрудничество было полезным для обеих сторон, покуда вы, человекообразные, не научились сами управлять энергией. С вашей стороны это было просто гнусно, — а впрочем, чего еще от вас ждать…

— Почему же гнусно?

— Ну как вам объяснить?.. Было так хорошо освещать наши ночные пирушки светлячками — это требовало психоэнергии всего на две человечьих силы. Но вы провели повсюду электрический свет. Наши антенны годны для связи на целые мили, но вы придумали телеграф, телефон и радио. Наши слуги-гномы добывали руды куда эффективнее вас, покуда не был изобретен динамит. Вам понятно?

— Нет.

— А вы полагаете, чувствительные существа высшего порядка, эльфы, могли равнодушно взирать на то, как кучка волосатых млекопитающих теснит их и обгоняет? Может, это и не было бы трагично, если бы мы были способны развить свою электронику или скопировать вашу, но для такой цели наша психоэнергия оказалась, увы, неприменима. И вот мы ушли от мира. Мы рассердились, зачахли, упали духом. Назовите это комплексом неполноценности, если угодно, но за последние два столетия мы мало-помалу отмежевались от человечества и удалились в такие места, как Авалон…

Прентисс напряженно размышлял.

— Давайте-ка без обиняков. Вы способны вмешиваться в сознание людей?

— Безусловно.

— И могли бы стать для меня невидимкой? То есть внушить мне это гипнотически?

— Термин довольно грубый, но в принципе мог бы.

— И когда вы явились мне воочию, то сначала разблокировали мой мозг, верно?

— Отвечая на ваши мысли, не выраженные в словах: вы не спите и не бредите, и во мне нет ничего сверхъестественного.

— Мне просто хотелось удостовериться. Значит, как я понимаю, вы можете читать мои мысли?

— Разумеется. Труд довольно грязный и неблагодарный, но могу, если надо. Ваша фамилия Прентисс, и вы сочиняете рассказики о том, что считаете небывальщиной. У вас есть детеныш, который в данный момент находится в так называемой школе. Я знаю о вас достаточно много.

Прентисс поморщился.

— А где расположен этот ваш Авалон?

— Вы его все равно не найдете. — Эльф сомкнул челюсти и щелкнул ими два-три раза подряд. — И не помышляйте даже о том, чтобы вызвать полицию. Вы окажетесь в сумасшедшем доме. Авалон — если уж вы надеетесь, что это вам как-то поможет, — находится в самой середине Атлантики и к тому же совершенно невидим. Когда вы, человекообразные, придумали пароходы, то взяли себе в привычку плавать очертя голову, и мы были вынуждены накрыть весь остров психоэкраном.

Конечно, — продолжал эльф, — оградить себя от инцидентов мы все-таки не могли. Однажды корабль, огромный до безобразия, стукнул нас точнехонько посередине, и потребовалась психоэнергия всего населения, чтобы придать нашему острову вид айсберга. Кажется, «Титаник» — такое название было написано на борту. А нынче над нашими головами то и дело проносятся самолеты, и с ними происходят аварии. Как-то раз мы подобрали несколько ящиков сгущенного молока. Тогда-то я его и попробовал.

— Ну так почему же, черт возьми, — воскликнул Прентисс, — вам не сидится на вашем Авалоне? Почему вы здесь, а не там?

— Меня выслали, — ответил эльф со злостью. — Дурачье!..

— Выслали?

— Вы же знаете, чем это пахнет, когда вы разнитесь от всех хоть на самую малость. Я не такой, как они, и бедное дурачье, слепо верующее в традиции, вознегодовало. Они приревновали ко мне. Вот оно, лучшее объяснение. Приревновали!..

— Чем же вы не такой, как они?

— Подайте мне вон ту лампочку, — сказал эльф. — Нет, просто выверните ее из патрона. Все равно в дневное время вы читаете без электричества.

— Содрогнувшись от отвращения, Прентисс сделал, что было велено, и передал лампочку в лапки эльфа. Тот аккуратно, пальчиками, тонкими и гибкими, словно усики, коснулся цоколя снизу и сбоку. Нить накаливания слабо засветилась.

— Боже милостивый, — вымолвил Прентисс.

— Это, — заявил эльф гордо, — мой величайший талант. Я говорил вам, что мы, эльфы, не способны применять психоэнергию к электронике. А вот я — я способен! Я не простой эльф. Я мутант! Суперэльф! Новая ступень в нашей эволюции! Этот накал, да будет вам известно, возник лишь благодаря активности моего разума. Теперь взгляните, что получится, когда я использую ваш мозг как линзу…

И едва он произнес эти слова, лампочка раскалилась добела, на нее стало больно смотреть. Где-то внутри, глубоко под черепом, у Прентисса возникло смутное, но отнюдь не противное ощущение сродни щекотке. Лампочка погасла, и эльф положил ее на стол позади машинки.

— Я еще не пробовал, — сказал он, любуясь собой, — но подозреваю, что сумел бы даже расщепить ядро урана…

— Но постойте, чтоб зажечь лампочку, нужна энергия. Нельзя же просто взять ее и…

— Я же упоминал о психоэнергии. Великий Оберон, ну постарайся же понять, человекообразный!..

Прентисс чувствовал растущее беспокойство, но ограничился осторожным вопросом:

— И что вы намерены делать с этим вашим даром?

— Вернуться в Авалон, разумеется. Надо бы предоставить дурачье их собственной судьбе, но эльфам не чужд известный патриотизм. В том числе и мне, жесткокрылому…

— Жестко… как вы сказали?

— Мы, эльфы, не все принадлежим к одному подвиду. Я лично из породы жуков. Видите?

Он поднялся на ножки и, не покидая стола, повернулся к Прентиссу спиной. То, что казалось сплошным блестящим черным панцирем, вдруг разделилось и приподнялось, и из-под панциря высунулись прозрачные, в узорах, крылышки.

— Так вы можете летать? — изумился Прентисс.

— Ты очень глуп, — заметил эльф высокомерно, — если не соображаешь, что я слишком велик для полета. Однако они весьма привлекательны, не правда ли? Чешуекрылые, если сравнивать со мной, машут выростами грубыми и безвкусными. Хуже того, их крылья всегда развернуты.

— Чешуекрылые?.. — Прентисс окончательно растерялся.

— Те из нас, кто в родстве с бабочками. Они гордятся собой. И гордыня привела их к тому, чтобы позволить людям видеть себя и восхищаться. Потому-то ваши легенды неизменно наделяют фей крыльями бабочек, а не жуков, хотя наши куда прозрачнее и привлекательнее. Уж мы зададим этим чешуекрылым перцу, когда вернемся обратно вместе, ты и я! — Но позвольте!..

— Подумать только, — эльф раскачивался взад-вперед в своего рода экстазе, — наши ночные пирушки на волшебной лужайке озарит причудливое сияние неоновых трубок. Раньше мы впрягали в свои летающие тележки осиный рой — теперь мы приспособим к ним двигатели внутреннего сгорания. Когда наступало время спать, мы заворачивались в листву, — теперь мы покончим с этим дремучим обычаем и построим заводы по производству матрасов. Мы заживем, доложу я вам! А те, кто додумался меня выслать, приползут ко мне на коленях…

— Но я не могу отправиться с вами, — заблеял Прентисс. — У меня обязательства. У меня жена и ребенок. Вы же не станете отрывать человека от его… от его детеныша? Не станете, правда?

— Я не жесток, — заявил эльф, уставив свои глазищи прямо на Прентисса. — У меня нежная душа эльфа. Тем не менее — есть ли у меня выбор? Мне необходим человеческий мозг, чтобы сфокусировать его на стоящих передо мной задачах, или я ничего не свершу. И далеко не всякий человеческий мозг пригоден для этой цели…

— Почему не всякий?

— Великий Оберон, да пойми же ты, существо! Человеческий мозг — не пассивный объект, как дерево или камень. Чтоб его можно было использовать, он должен вступить в сотрудничество. А оно возможно только в том случае, если мозг уверен, что мы, эльфы, способны им управлять. К примеру, я могу использовать твой мозг, но мозг твоей жены был бы для меня бесполезен. Понадобились бы годы, чтобы она разобралась, кто я и откуда.

— Это черт знает что! — оскорбился Прентисс. — Уж не хотите ли вы убедить меня, что я верю в сказки? Считаю своим долгом сообщить вам, что я полный рационалист.

— Неужто? Когда я явился тебе, у тебя мелькнуло было слабенькое сомненьице по части снов и галлюцинаций, но ты говорил со мной, ты принял меня как факт. Твоя жена, наверно, завизжала бы и забилась в истерике…

Прентисс молчал. Он не мог придумать никакого ответа.

— В том-то и горе, — признался эльф уныло. — Практически все вы, человекообразные, позабыли о нас с тех самых пор, как мы вас покинули. Ваши умы закрылись для нас, сделались бесполезными. Конечно, ваши детеныши еще верят в легенды о «маленьком народце», но их мозги недоразвиты и годны лишь для самых простых задач. А повзрослев, они теряют веру. Честно, я и не знаю, что бы я делал, если б не вы, сочинители фантазий…

— Что вы имеете в виду?

— Вы принадлежите к немногим взрослым, еще способным поверить в наше существование. Ты, Прентисс, более всех других. Ведь ты сочиняешь свои фантазии вот уже двадцать лет.

— Да вы рехнулись! Я вовсе не верю в то, что пишу.

— И не хочешь, а веришь. Сие от тебя не зависит. В том смысле, что если уж пишешь, то и сюжеты свои принимаешь всерьез. Один-два абзаца — и вот уже твой мозг подготовлен настолько, что способен войти в контакт. Но к чему спорить? Я же тебя использовал. Ты видел, как вспыхнула лампочка. Так что теперь тебе придется отправиться со мной…

— Но я не хочу! — Прентисс упрямо скрестил руки. — Или вы можете заставить меня против воли?

— Мог бы, но насилие, видимо, причинит тебе вред а этого я не хочу. Предположим, будет так. Или ты отправишься со мной добровольно, или я сфокусирую ток высокого напряжения и пропущу его через твою жену. Противно прибегать к таким мерам, но, по моим сведениям, у тебя в стране принято казнить врагов государства подобным способом, так что, вероятно, такая кара не кажется тебе слишком уж отвратительной. Право, мне не хотелось бы выглядеть чрезмерно жестоким даже по отношению к человекообразному.

Прентисс почувствовал, что волосики на висках начинают слипаться от пота.

— Погодите, — произнес он, — не делайте ничего такого. Давайте еще раз все обсудим.

Эльф выпустил свои прозрачные крылышки, помахал ими, потом снова убрал под панцирь.

— Обсудим, обсудим… Утомительная болтовня! У тебя, конечно, есть молоко. Не очень-то ты радушный хозяин, если не предложил мне подкрепиться по собственному почину.

Прентисс уловил коварную мыслишку, которую постарался тут же припрятать как можно дальше, схоронить в самой глубине сознания. И произнес небрежно:

— У меня найдется кое-что получше молока. Сейчас принесу.

— Ни с места! Позови жену. Пусть она подаст.

— Но я не хочу, чтоб она вас видела. Она испугается.

— Не волнуйся, — сказал эльф. — Я управлюсь с ней так, что она не испытает ни малейшей тревоги. — Прентисс поднял было руку, однако эльф предупредил: — Учти, как бы стремительно ты ни напал, электрический ток прошьет твою жену еще быстрее…

Рука упала. Прентисс сделал шаг к дверям кабинета и позвал:

— Бланш!.. — С порога он видел жену в гостиной: она сидела в кресле подле книжного шкафа, сидела одеревенев, как бы заснув с открытыми глазами. Обернувшись к эльфу, Прентисс заметил обеспокоено: — С ней что-то неладно…

— Я внушил ей состояние покоя. Однако она услышит тебя. Скажи ей, что делать.

— Бланш! — крикнул Прентисс погромче. — Принеси банку с гоголь-моголем и стаканчик, ладно?

Не меняя безжизненного выражения лица, жена встала и исчезла из виду, а эльф осведомился:

— Что такое гоголь-моголь?

Прентисс попытался вложить в свой ответ пылкий энтузиазм:

— Смесь молока, сахара и яиц, взбитая в нежную пену и восхитительно вкусная. Простое молоко по сравнению с ней — чистая ерунда…

Вошла Бланш с гоголь-моголем. Миловидное ее личико по-прежнему ничего не выражало. Она бросила взгляд на эльфа — но поняла ли, что видит? Бог весть…

— Пожалуйста, Ян, — сказала она, присев на старенькое кожаное кресло у окна и безвольно уронив руки на колени.

— Вы что, так ее здесь и оставите? — спросил Прентисс, глядя на жену с тревогой.

— За ней будет легче следить. Ну что же ты, предложишь мне свой гоголь-моголь?

— О, конечно! Будьте любезны!..

Он налил густую белую смесь в стаканчик для коктейлей. За два дня до того он приготовил пять таких банок для своих друзей из Нью-йоркской ассоциации фантазеров и щедрой рукой замешал туда ром, поскольку хорошо знал, что фантазеры именно это и любят.

Антенны над глазами эльфа яростно затрепетали.

— Божественный аромат! — пробормотал он. Обнял кончиками тоненьких своих лапок стакан за донышко, поднес ко рту. Уровень жидкости сразу упал. Допив до половины, эльф поставил стакан на стол и вздохнул: — Какая потеря для моего народа! Что за шедевр! Надо же, какие рецепты есть на свете! Историки пишут, что в давние-предавние дни наши отпрыски, кому повезет, ухитрялись подменять новорожденных человеческих детенышей с тем, чтобы вкушать парное молоко. Но сомнительно, чтобы даже они пробовали что-нибудь столь несравненное…

В душе Прентисса шевельнулся профессиональный интерес, и он не удержался от восклицания:

— Так вот в чем дело! Есть предания, что эльфы иногда подменяли детей сразу после рождения. А, оказывается, подменыши просто жаждали молока.

— Ну разумеется! Самки человекообразных одарены великим совершенством. Так почему бы им не воспользоваться?

При этом эльф обратил свой взор на вздымающуюся и опадающую грудь Бланш, а потом испустил новый вздох. Прентисс молвил — не слишком настойчиво, чтобы не выдать себя:

— Подливайте себе, подливайте! Пейте сколько хотите…

В то же время он внимательно наблюдал за Бланш, ожидая признаков ее возвращения к жизни, ожидая, что контроль со стороны эльфа вот-вот ослабнет.

— Когда твой детеныш вернется из так называемой школы? Он мне необходим.

— Скоро, скоро! — ответил Прентисс нервно, поглядывая на наручные часы: Ян-младший должен был появиться, пронзительно требуя пирога с молоком, минут через пятнадцать. Оставалось лишь повторить настойчиво: — Подливайте себе, подливайте!..

Эльф весело прихлебывал.

— Как только детеныш будет здесь, ты сможешь идти… — Идти?

— В библиотеку и сразу обратно. Возьмешь там книги по электронике. Мне нужно усвоить, как делают телевизоры, телефоны и все такое прочее. Нужны инструкции по проволочной связи, по производству вакуумных ламп. Самые точные, Прентисс, самые подробные! Перед нами огромные задачи. Нефтепромыслы, перегонка бензина, моторы, научная агротехника. Мы с тобой построим новый Авалон. Технический. Волшебную страну по последнему слову техники. Новый, небывалый мир!..

— Великолепно! — воскликнул Прентисс. — Но не забывайте про свое питье…

— Вот видишь! Ты уже загорелся моей идеей! И ты будешь вознагражден. Получишь дюжину самок человекообразных для себя одного…

Прентисс опасливо скосил глаза на Бланш. Никаких признаков, что она что-нибудь слышала, — но кто знает?

— А какой мне прок от дюжины сам… — пробормотал он, — от дюжины женщин, я хотел сказать?

— Не прикидывайся, — отрезал эльф, — будь правдив. Вы, человекообразные, известны моему народу как распутные и лживые создания. Вот уже много поколений матери пугают вами своих малышей. Свое потомство… — Эльф поднял стакан с гоголь-моголем и, провозгласив: «За мое потомство!..», осушил его.

— Подливайте себе, — предложил Прентисс сразу же, — подливайте…

Эльф так и сделал.

— У меня будет много детей, — сообщил он. — Выберу себе самых лучших самок среди жесткокрылых и продолжу свой род. Продолжу мутацию. Сегодня я один особенный, а когда нас станет десять, двадцать, пятьдесят, я начну целенаправленное скрещивание и выведу расу суперэльфов. Расу электр… — он икнул, — электронныхчудодеев, расу необозримых перспектив. Если б я мог пить бесконечно! Нектар! Самый настоящий нектар!..

Громко хлопнула дверь внизу, и зазвенел юный голос:

— Мам! Эй, мама!..

Блестящие глаза эльфа были, пожалуй, слегка затуманены.

— Затем мы приступим, — разглагольствовал он, — к перевоспитанию человекообразных. Некоторые и сейчас верят в нас, остальных мы будем, — он опять икнул, — учить… Настанут прежние времена, только еще счастливее. Эльфократия будет становиться все совершеннее, сотрудничество все теснее…

Голос Яна-младшего прозвучал уже ближе и с оттенком нетерпения:

— Мам, эй! Тебя что, дома нет?..

Прентисс весь подобрался, казалось, собственные его глаза вот-вот лопнут от напряжения. Бланш была неподвижна. Речь эльфа стала чуть хрипловата, равновесие он держал как-то неуверенно. Если Прентисс вообще собирался рискнуть, то действовать надо было сейчас, сию секунду…

— Сиди смирно, — потребовал эльф, — не валяй дурака. Что в твоем гоголь-моголе есть алкоголь, я узнал в тот же миг, когда ты задумал свой идиотский план. Вы, человекообразные, весьма и весьма коварны. Мы, эльфы, сложили немало пословиц на ваш счет. Только алкоголь на нас, к счастью, почти не действует. Вот если бы ты взял кошачью мяту и добавил к ней капельку меду… А-а, детеныш! Как поживаешь, маленький человекообразный?

Эльф застыл на столе, бокал с гоголь-моголем — на полпути к его челюстям, а Ян-младший — в дверях. Яну-младшему было десять, лицо у него было слегка измазано грязью, а волосы встрепаны. В серых его глазах читалось величайшее изумление. Потертые учебники болтались на конце ремешка, зажатого в кулаке.

— Пап! — выдохнул он. — Что с мамой? И — и что это за тварь?

Эльф повернулся к Прентиссу:

— Бегом в библиотеку! Дорога каждая минута. Какие мне нужны книги, ты знаешь…

От притворного опьянения не осталось и следа, и Прентисс окончательно упал духом. Существо играло с ним, как кошка с мышью. Он поднялся, чтобы идти.

— И без всяких человечьих штучек, — предупредил эльф. — Никаких подлых фокусов. Твоя жена по-прежнему заложница. Убить ее я могу и при помощи мозга детеныша, на это его хватит. Правда, мне не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Я член Эльфетерианского общества этики, и мы выступаем за гуманное обращение с млекопитающими, так что можешь рассчитывать на мое благородство, если, конечно, будешь меня слушаться…

Прентисс ощутил неодолимое желание подчиниться приказу и, спотыкаясь, направился к двери.

— Пап, — вскричал Ян-младший, — а оно разговаривает! Оно грозится, что убьет маму! Эй, не уходи!..

Прентисс был уже за порогом, когда услышал, как эльф сказал:

— Не пялься на меня, детеныш. Я не причиню твоей матери вреда, если ты будешь делать все точно, как я велю. Я эльф, волшебник и чародей. Тебе, разумеется, известно, кто такие волшебники…

И Прентисс был уже на крыльце, когда услышал, как дискант Яна-младшего сорвался на резкий крик, а следом завопила и Бланш — раз за разом, срывающимся сопрано. Мощные, хоть и невидимые, вожжи, тянувшие Прентисса из дома, вдруг порвались и исчезли. Он бросился назад вновь обретая контроль над собой, и взлетел вверх по лестнице.

На столе лежал сплющенный черный панцирь, из-под него капало что-то бесцветное.

— Я его стукнул, — истерически всхлипывал Ян-младший. — Стукнул своими книжками. Оно обижало маму…

Понадобился час, чтобы Прентисс понял, что нормальный мир потихоньку возвращается на место и что трещины, пробитые в реальности гостем из Авалона, мало-помалу затягиваются. Сам эльф уже превратился в горстку пепла в печи для мусора на заднем дворе, и о нем напоминало теперь лишь влажное пятно под столом.

Бланш была еще болезненно бледна. Говорили они шепотом.

— Как там Ян-младший? — спросил Прентисс.

— Смотрит телевизор.

— С ним все в порядке?

— О, с ним-то все в порядке, зато меня теперь долго будут мучить кошмары…

— Понимаю. Меня тоже, пока мы не сумеем выбросить это из головы. Не думаю, чтобы здесь еще раз появился кто-нибудь… что-нибудь подобное.

— Не могу передать тебе, — сказала Бланш, — какой я пережила ужас. Я ведь каждое его слово слышала, даже пока еще была внизу в гостиной.

— Телепатия, видишь ли…

— Просто двинуться не могла, и все. Потом, когда ты вышел, я набралась сил чуть-чуть пошевелиться. А потом Ян-младший Шарахнул его, и я тотчас же освободилась. Не понимаю, как и почему.

Прентисс ощутил своеобразное мрачное удовлетворение.

— А я, пожалуй, догадываюсь, в чем дело. Я был под его контролем, поскольку допускал, что он существует на самом деле. Тебя он держал в повиновении через меня. Когда я вышел, расстояние между нами начало возрастать, использовать мой мозг как усилитель стало труднее, и ты смогла шевельнуться. А когда я добрался до улицы, он решил, что пришла пора переключиться с моего мозга на мозг Яна-младшего. Это и была его ошибка.

— Почему ошибка? — не поняла Бланш.

— Он считал само собой разумеющимся, что дети, все без исключения, верят в эльфов и волшебников. Он заблуждался. Нынешние американские дети ни в каких эльфов не верят. Они просто никогда о них не слышали. Они верят в героев Диснея, в неустрашимых сыщиков и неуловимых преступников, в Супермена и во множество других вещей, но уж никак не в эльфов. Он даже не подозревал о переменах, какие привнесли в наше сознание комиксы и телевидение, и, когда предпринял попытку завладеть мозгом Яна-младшего, она провалилась. И прежде чем он сумел восстановить свой психический баланс, Ян-младший в панике набросился на него, поскольку решил, что он делает тебе больно, — и все было кончено. Я же так всегда и говорил, Бланш! Древние фольклорные мотивы в наши дни живут исключительно в журналах, печатающих небывальщину, и издаются такие журналы только для взрослых. Наконец-то ты разобралась, что я имел в виду?

— Да, дорогой, — смиренно ответила Бланш.

Прентисс сунул руки в карманы и не спеша ухмыльнулся.

— Знаешь, Бланш, когда я в следующий раз увижусь с Уолтером Рэем, я, наверно, намекну, что согласен писать для него. Пожалуй, пришло время, чтобы соседи и впрямь узнали, чем я занимаюсь…

Ян-младший с огромным бутербродом в руке забрел в кабинет к отцу в погоне за недавним, но уже тускневшим воспоминанием. Папа то и дело похлопывал его по спине, мама совала ему пирожки и печенье, — а он уже забывал почему. Там на столе сидело какое-то чучело, умеющее разговаривать…

Но это случилось так быстро, что в памяти все перепуталось.

Пожав плечами, он глянул туда, куда ударил луч предвечернего солнца, — на лист в машинке, уже частично заполненный, затем на стопочку лежащих на столе готовых листов. Почитал немножко, скривил губу, буркнул:

— Ха! Опять чародеи. Небывальщина. Детские сказки… И убежал на улицу.

Место, где много воды

Мы никогда не побываем в далеком космосе. Мало того, на нашей планете никогда не побывают обитатели иных миров — то есть больше никогда.

Собственно говоря, космические полеты вполне возможны, а обитатели иных миров уже побывали на Земле. Я это знаю точно. Космические корабли, несомненно, бороздят пространство между миллионами миров, но наших среди них никогда не будет. Это я тоже знаю точно. И все из-за одного нелепого недоразумения.

Сейчас я объясню подробнее.

В этом недоразумении виноват Барт Камерон, и, следовательно, вам надо узнать, что за человек Барт Камерон. Он шериф Твин Галча, штат Айдахо, а я его помощник. Барт Камерон — человек раздражительный, и особенно легко он раздражается, когда ему приходится подсчитывать свой подоходный налог. Видите ли, кроме того, что он шериф, он еще держит лавку, является совладельцем овцеводческого ранчо, получает пенсию как инвалид войны (у него повреждено колено) и имеет еще кое-какие доходы. Ну и, конечно, ему нелегко подсчитать, сколько с него причитается налога.

Все бы ничего, если бы только он позволил налоговому инспектору помочь ему в этих подсчетах. Но Барт желает делать все сам, а в результате становится совсем невменяемым. Когда подходит 14 апреля, лучше держаться от него подальше.

И надо же было этому летающему блюдцу приземлиться здесь именно 14 апреля 1956 года!

Я видел, как оно приземлилось. Я сидел в кабинете шерифа, откинувшись со стулом к стене, и глядел на звезды за окном; читать журнал мне было лень, и я взвешивал, что делать дальше: завалиться ли спать или остаться тут и слушать, как Камерон непрестанно ругается, в сто двадцать седьмой раз проверяя длинные столбики цифр.

Сначала блюдце показалось мне падающей звездочкой. Потом светящаяся полоска расширилась, раздвоилась и превратилась в нечто вроде вспышек ракетного двигателя. Блюдце приземлилось уверенно и совсем бесшумно. Даже сухой лист, падая, зашуршал бы громче. Из блюдца вышли двое.

Я лишился дара речи и окаменел. Я был не в силах произнести ни слова — даже пальцем пошевелить не мог. Не мог даже моргнуть. Я просто продолжал сидеть, как сидел.

А Камерон? Он и глаз не поднял.

Раздался стук в незапертую дверь. Она отворилась, и вошли двое с летающего блюдца. Если бы я не видел, как оно приземлилось среди кустов, я принял бы их за приезжих из большого города: темно-серые костюмы, белые рубашки и палевые галстуки, а ботинки и шляпы черные. Сами они были смуглые, с черными кудрявыми волосами и карими глазами. Вид у них был очень серьезный, а ростом каждый был в пять футов десять дюймов! Они казались похожими как две капли воды.

Черт, как я перепугался!

А Камерон только покосился на дверь, когда она отворилась, и нахмурился. В другое время он, наверное, хохотал бы до упаду, увидев такие костюмы в Твин Галче, но теперь он был так поглощен своим подоходным налогом, что даже не улыбнулся.

— Чем могу быть вам полезен, ребята? — спросил он, похлопывая рукой по бумагам, чтобы показать, как он занят.

Один из гостей выступил вперед и сказал:

— В течение долгого времени мы наблюдали за вашими сородичами.

Он старательно отчеканивал каждое слово.

— Моими сородичами? — спросил Камерон. — Нас же только двое — я и жена. Что она такое натворила?

Тот продолжал:

— Мы выбрали для первого контакта это место потому, что оно достаточно уединенное и спокойное. Мы знаем, что вы — здешний руководитель.

— Я шериф, если вы это имеете в виду, так что валяйте. В чем дело?

— Мы тщательно скопировали то, как вы одеваетесь, и даже вашу внешность.

— Значит, по-вашему, я одеваюсь вот так? — Камерон только сейчас заметил, какие на них костюмы.

— Мы хотим сказать — то, как одевается ваш господствующий класс. Кроме того, мы изучили ваш язык.

Было видно, что Камерона наконец осенило.

— Так вы, значит, иностранцы? — сказал он.

Камерон недолюбливал иностранцев, так как встречался с ними преимущественно пока служил в армии, но он всегда старался быть беспристрастным.

Человек с летающего блюдца сказал:

— Иностранцы? О да. Мы из того места, где много воды, — по-вашему, мы венерианцы.

(Я едва собрался с духом, чтобы моргнуть, но тут снова оцепенел. Я же видел летающее блюдце. Я видел, как оно приземлилось. Я не мог этому не поверить! Эти люди — или эти существа — прилетели с Венеры!)

Но Камерон и бровью не повел. Он сказал:

— Ладно. Вы — в Соединенных Штатах Америки. Здесь у всех нас равные права независимо от расы, вероисповедания, цвета кожи, а также национальности. Я к вашим услугам. Чем Могу вам помочь?

— Мы хотели бы, чтобы вы немедленно связались с ведущими деятелями ваших Соединенных Штатов Америки, как вы их называете, чтобы они прибыли сюда для совещания, имеющего целью присоединение вашего народа к нашей великой организации.

Камерон медленно багровел.

— Значит, присоединение нашего народа к вашей организации! А мы и так уже члены ООН и Бог весть чего еще. И я, значит, должен вытребовать сюда президента, а? Сию минуту? В Твин Галч? Сказать ему, чтобы поторапливался?

Он поглядел на меня, как будто ожидая увидеть на моем лице улыбку. Но я был в таком состоянии, что вышиби из-под меня стул — я бы даже упасть не смог.

Человек с летающего блюдца ответил:

— Да, промедление нежелательно.

— А Конгресс вам тоже нужен? А Верховный суд?

— В том случае, если они могут помочь, шериф.

И тут Камерон взорвался. Он стукнул кулаком по своим бумагам и заорал:

— Так вот, вы мне помочь не можете, и мне некогда возиться со всякими остряками, которым взбредет в голову явиться сюда, да еще к тому же иностранцам. И если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я засажу вас за нарушение общественного порядка и никогда не выпущу!

— Вы хотите, чтобы мы уехали? — спросил человек с Венеры.

— И сейчас же! Проваливайте туда, откуда приехали, и не возвращайтесь! Я не желаю вас здесь видеть, и никто вас здесь видеть не желает.

Те двое переглянулись — их лица как-то странно подергались. Потом тот, кто говорил до этого, произнес:

— Я вижу в вашем мозгу, что вы в самом деле желаете, и очень сильно, чтобы вас оставили в покое. Мы не навязываем себя и свою организацию тем, кто не хочет иметь дела с нами или с ней. Мы не хотим вторгаться к вам насильно, и мы улетим. Мы больше не вернемся. Мы окружим ваш мир предостерегающими сигналами. Здесь больше никто не побывает, а вы никогда не сможете покинуть свою планету.

Камерон сказал:

— Послушайте, мистер, мне эта болтовня надоела. Считаю до трех…

Они повернулись и вышли. А я-то знал, что все их слова — чистая правда. Понимаете, я-то слушал их, а Камерон — нет, потому что он все время думал о своем подоходном налоге, а я как будто слышал, о чем они думали. Я знал, что вокруг Земли будет устроено что-то вроде загородки и мы будем заперты внутри и не сможем выйти, и никто не сможет войти. Я знал, что так и будет.

И, как только они вышли, ко мне вернулся голос — слишком поздно! Я завопил:

— Камерон, ради Бога, они же из космоса! Зачем ты их выгнал?

— Из космоса? — он уставился на меня.

— Смотри! — крикнул я. Не знаю, как мне это удалось — он на двадцать пять фунтов тяжелее меня, — но я схватил его за шиворот и подтащил к окну, так что у него на рубашке отлетели все пуговицы до единой.

От удивления он даже не сопротивлялся, а когда опомнился и хотел было сбить меня с ног, то заметил, что происходит за окном, и тут уж захватило дух у него.

Эти двое садились в летающее блюдце. Блюдце стояло там же, большое, круглое, сверкающее и мощное. Потом оно взлетело. Оно поднялось легко, как перышко. Одна его сторона засветилась красновато-оранжевым сиянием, которое становилось все ярче, а сам корабль — все меньше, пока снова не превратился в падающую звезду, медленно погасшую вдали.

И тут я сказал:

— Шериф, зачем ты их прогнал? Им действительно надо было встретиться с президентом. Теперь они уже больше не вернутся.

Камерон ответил:

— Я думал, они иностранцы. Сказали же они, что выучили наш язык. И говорили они как-то чудно.

— Ах вот как! Иностранцы!

— Они же так и сказали, что иностранцы, а сами похожи на итальянцев. Ну, я и подумал, что они итальянцы.

— Почему итальянцы? Они же сказали, что они венерианцы. Я слышал — они так и сказали.

— Венерианцы? — он выпучил глаза.

— Да, они это сказали. Они сказали, что прибыли из места, где много воды. А на Венере воды очень много.

Понимаете, это было просто недоразумение, дурацкая ошибка, какую может сделать каждый. Только теперь люди Земли никогда не полетят в космос, мы никогда не доберемся даже до Луны, и у нас больше не побывает ни одного венерианца. А все из-за этого осла Камерона с его подоходным налогом!

Ведь он прошептал:

— Венерианцы! А когда они заговорили про это место, где много воды, я решил что они венецианцы!

Жизненное пространство

Кларенс Римбро не имел ничего против проживания в единственном доме, имевшемся на необитаемой планете, — не больше, чем любой другой из триллиона жителей Земли.

Если бы его спросили насчет возможных возражений с его стороны, он, вне всяких сомнений, не понял бы спрашивающего и только тупо смотрел бы на него. Его дом был намного больше любого из тех домов, которые только возможны на собственно Земле, и намного современнее. При доме имелась система автономного снабжения воздухом и водой; в морозильных камерах не переводилась еда. Силовым полем здание было надежно изолировано от безжизненной планеты, приютившей его, однако комнаты располагались по соседству с фермой (застекленной, разумеется) площадью в пять акров. На ферме под благотворными лучами здешнего солнца выращивались цветы — для удовольствия и овощи — для здоровья. Здесь даже содержалось несколько цыплят. Хозяйство давало возможность миссис Римбро как-то занять себя в течение дня, а для двух маленьких Римбро оно было идеальным местом для игр, когда им надоедало сидеть дома.

Более того, если кому-то захотелось бы вдруг очутиться на собственно Земле, очень бы захотелось; если у кого-то возникла бы потребность в обществе людей или в воздухе, чтобы свободно подышать, или в воде, чтобы искупаться, — ему достаточно было лишь шагнуть за порог дома.

Так о каких трудностях могла еще идти речь?

Следует также не забывать, что на этой безжизненной планете, где располагался дом Римбро, царила мертвая тишина, лишь время от времени нарушаемая монотонными звуками ветра с дождем. Здесь возникало чувство полной уединенности и полного, безраздельного обладания двумястами миллионами квадратных миль поверхности планеты.

Кларенс Римбро умел сдержанно, но по достоинству оценить все это. Он был бухгалтером, умеющим искусно обращаться с самыми современными моделями компьютеров и ясно осознающим свою собственную значимость. Манеры его были всегда безупречны, а одежда аккуратна; улыбка редко мелькала под его жидкими, но тщательно ухоженными усами. Когда он ехал с работы домой, то на его пути иногда попадались жилые дома на собственно Земле, и он неизменно разглядывал их с чувством некоторого самодовольства.

Что ж, определенная часть населения была попросту вынуждена жить на собственно Земле — кто-то из деловых соображений, а кто-то по причине отклонений в умственном развитии. Тем хуже для них. В конце концов, почва собственно Земли вынужденно снабжала минералами и основными запасами пищи целый триллион жителей (а через пятьдесят лет их будет два триллиона), и жизненное пространство ценилось здесь выше номинала. Поэтому дома на собственно Земле и не могли строиться более внушительных размеров, а людям, которые вынужденно проживали в них, приходилось мириться с этим фактом.

Даже сам процесс того, как Римбро входил в свой дом, доставлял ему удовольствие. Каждый раз, когда он входил в здание общественного преобразователя, абонентом которого являлся (по внешнему виду сооружение напоминало усеянный пнями обелиск — впрочем, как и все подобные сооружения), то там он неизменно встречал других людей, ожидающих своей очереди воспользоваться преобразователем. И пока подходила его очередь, прибывали все новые и новые люди. Это было время дружеских общений.

«Как там на твоей планете?» — «А на твоей?» Обычная легкая беседа. Иногда с кем-либо случалась неприятность: поломка механизма или взбесившаяся погода, что вело к неблагоприятному изменению рельефа. Правда, не так часто.

Но это помогало скрашивать время ожидания. Затем подходила очередь Римбро. Он вставлял в паз свой ключ. Перфорировалась нужная комбинация. И преобразователь выталкивал его в новую вероятностную модель мира. В ту, что была предназначена ему, когда он женился и стал продуктивным гражданином. В ту вероятностную модель, в которой жизнь на Земле не получила развития. И, пройдя через преобразователь на эту единственную в своем роде безжизненную Землю, он входил прямо в вестибюль собственного дома.

Таким вот образом.

Его никогда не волновало то, что он живет в другой вероятности. Да и зачем ему волноваться? Он никогда не задумывался над этим. Существовало бесконечное число потенциальных планет Земля. Каждая занимала свою нишу и представляла из себя свою вероятностную модель. По подсчетам выходило, что вероятность зарождения жизни на таких планетах, как Земля, составляла пятьдесят случаев из ста. Отсюда следовало, что половина из возможных Земель (а значит, бесконечное их количество, поскольку половина бесконечности равна бесконечности) обладает жизнью и половина (такое же бесконечное количество) не обладает А проживание на почти трехстах миллиардах неосвоенных Земель означало триста миллиардов семей, каждая из которых владела собственным красивым домом, использующим энергию солнца той вероятности, в которой они жили; означало покой, в котором пребывала каждая семья. К числу Земель, обживаемых таким образом, каждый день прибавлялись миллионы новых.

Однажды, когда Римбро вернулся с работы и только-только переступил порог дома, Сандра (его жена) сказала ему:

— Я слышала какой-то очень странный шум.

Брови Римбро удивленно взметнулись, и он пристально посмотрел на жену. Она выглядела вполне обычно, если не считать легкой дрожи тонких пальцев и бледности, разлившейся в уголках плотно сжатого рта.

— Шум? Какой шум? — спросил Римбро, продолжая держать свое пальто в руках, позабыв, что хотел отдать его сервороботу, который застыл в терпеливом ожидании. — Я ничего не слышу.

— Сейчас он уже прекратился, — сказала Сандра. — Я действительно слышала. Звуки были какие-то бухающие, громыхающие. Немного вот так пошумит, потом прекращается. Потом снова немного пошумит, и так все время. Ничего подобного я никогда не слышала.

Римбро отдал пальто.

— Но это совершенно невозможно.

— Однако я слышала этот шум.

— Пойду осмотрю механизмы, — пробормотал он. — Возможно, что-то вышло из строя.

На его, бухгалтера, взгляд все было в норме, и, пожав плечами, он отправился ужинать. Он прислушался к гудению деловито суетившихся сервороботов, занятых своей работой по хозяйству, понаблюдал за одним из них, убирающим со стола посуду и столовые приборы для отправки их в утилизатор и регенератор, и, поджав губы, проговорил.

— Скорее всего разладился один из сервороботов. Надо будет проверить их.

— Нет, Кларенс, шум был совсем иного характера. Римбро отправился спать, выбросив из головы всякие мысли о шуме.

Он проснулся оттого, что рука жены вдруг стиснула его плечо. Он автоматически потянулся к выключателю — и стены валились ровным светом.

— Что случилось? Сколько сейчас времени? Она покачала головой:

— Слушай! Слушай!

О Боже, подумал Римбро, действительно что-то шумит. Можно сказать, даже грохочет, причем довольно отчетливо. Начавшись, грохот не прекращался.

— Землетрясение? — прошептал он.

На Земле, конечно же, не без этого, но, имея возможность выбирать из целой планеты любое место для жилья, они были вправе рассчитывать на более удачный выбор, чтобы избежать поселения на местности с какими-либо дефектами.

— Весь день напролет? — с раздражением спросила Сандра. — Думается мне, что это нечто иное. — А затем она облекла в слова скрытый страх всех боязливых домовладельцев: — Мне кажется, что мы не одни на этой планете. Эта Земля обитаема.

Римбро поступил разумно. С наступлением утра он отвел жену и детей к теще, А сам взял на работе отгул и поспешил в Жилищное бюро отдела.

Он был крайне раздосадован всем этим.

Билл Чинг был веселым, жизнерадостным человеком маленького роста, который гордился тем, что в его жилах текла толика крови монгольских предков. Он считал, что вероятностные модели разрешили все насущные проблемы человечества. Алек Мишнофф, тоже из Жилищного бюро, думал иначе: он не сомневался, что вероятностные модели служат ловушкой, в которую безнадежно попалось введенное в соблазн человечество. Поначалу он специализировался в археологии и изучил множество древних предметов, которыми все еще была забита его изящно посаженная голова. Несмотря на властные брови, его лицу удавалось сохранить нежное выражение. В его душе вынашивалась мысль, о которой он до сих пор не осмеливался рассказать никому, хотя увлеченность ею увела его когда-то из археологии в область жилищных вопросов.

Чинг любил повторять «К черту Мальтуса^[28]», и это его выражение стало своего рода словесным клеймом, его отличительным знаком.

— К черту Мальтуса! Мы теперь никогда не дойдем до состояния перенаселенности. С какой бы скоростью мы ни множились, число homo sapiens всегда будет конечно, в то время как количество необитаемых Земель останется бесконечным.

И нам вовсе не обязательно на каждой планете размещать по одному дому. Мы можем разместить там сотню, тысячу, миллион домов. Места вдоволь, как вдоволь и энергии вероятностного солнца.

— Больше одного дома на планету? — с кислым видом вопрошал Мишнофф.

Чинг знал, о чем тот говорит. Когда вероятностные модели стали только-только входить в употребление, то для ранних поселенцев мощным стимулом являлось единоличное владение планетой. Ведь это как нельзя лучше отвечало запросам мещанина и деспота, которые живут в душе каждого. «Кто из людей настолько беден, — гласил рекламный призыв, — чтобы не стать обладателем империи, по размерам превосходящей империю Чингисхана?» Внедрить сейчас принцип множественности поселений означало бы бросить всем вызов.

— Ну хорошо, — говорил Чинг, пожимая плечами. — Может статься и так, что потребуется психологическая подготовка. И что? Именно с этого вообще и надо было все начинать.

— А пища? — спрашивал Мишнофф.

— Тебе известно, что в некоторых вероятностных моделях мы возводим гидропонные сооружения и разводим дрожжевые клетки. И если придется, мы сумели бы культивировать почву этих планет.

— Облачаясь в скафандры и дыша ввозимым кислородом.

— Кислород мы могли бы получать путем разложения двуокиси углерода — пока растения не пойдут в рост, а там уж они сами сделают всю работу.

— За миллион лет.

— Мишнофф, твой недостаток в том, что ты прочитал слишком много книг по древней истории, — замечал Чинг. — Ты — обструкционист.

Впрочем, Чинг был слишком добродушен, чтобы действительно думать такое про Мишноффа, и тот продолжал читать книги и проявлять беспокойство. Мишнофф страстно мечтал о том дне, когда он смог бы набраться храбрости, чтобы пойти к руководителю отдела и выложить как на духу все, что тревожит его, — вот так: бац, и готово!

Ну а сейчас перед ними находился некий мистер Кларенс Римбро, слегка потеющий и имеющий крайне сердитый вид от того, что ему пришлось потратить чуть ли не два дня, чтобы добраться в такую даль до этого бюро.

Он достиг кульминационного пункта в своем изложении, сообщив: «А я говорю, что планета обитаема, и я не собираюсь мириться с этим».

Выслушав его рассказ до конца, Чинг сделал попытку как-то успокоить его.

— Возможно, подобный шум связан с каким-либо природным явлением, — сказал он.

— Что еще за природное явление? — ринулся в атаку Римбро. — Я требую расследования. Если это природное явление, то я хочу знать, какого оно рода. Я настаиваю, что моя планета обитаема. Богом клянусь, на ней существует жизнь, а я выплачиваю арендную плату не для того, чтобы делиться с кем-то моей планетой. Даже с динозаврами, если судить по звукам.

— Успокойтесь, мистер Римбро. Как долго вы проживаете на вашей Земле?

— Пятнадцать с половиной лет.

— Встречались ли вам за это время хоть какие-то признаки жизни?

— Они сейчас встречаются, и я как гражданин с высокой степенью продуктивности, классифицированной по категории A-I, настоятельно требую расследования.

— Конечно же, мы все расследуем, сэр. А сейчас мы хотим просто уверить вас, что все в порядке. Вы знаете, как тщательно мы подбираем свои вероятностные модели?

— Я — бухгалтер. Так что имею довольно неплохое представление об этом, — выпалил Римбро.

— В таком случае для вас, вероятно, не секрет, что наш компьютер не может подвести. Выбор никогда не остановится на той вероятности, которая избиралась прежде. Это просто невозможно. По этой причине выбор падает только на те вероятностные модели, в которых Земля обладает атмосферой из двуокиси углерода и где растительная жизнь, а следовательно, и животная никогда не получали развития. Потому что с появлением растительности двуокись углерода стала бы разлагаться, а при его разложении активно выделяется кислород. Вы понимаете?

— Я прекрасно все понимаю, однако я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать лекции, — отрезал Мишнофф. — От вас мне нужно только расследование, и больше ничего. Мне оскорбительна сама мысль, что я могу разделять свой мир, свой собственный мир, еще с кем-то или чем-то, и я не потерплю этого.

— Нет, конечно же, нет, — пробормотал Чинг, избегая сардонического взгляда Мишноффа. — Мы будем у вас еще засветло…

Нагруженные всем необходимым оборудованием, они держали путь к зданию, где располагался преобразователь.

— Хочу тебя спросить кое о чем, — произнес Мишнофф. — К чему ты соблюдаешь эти формальности типа: «Не стоит беспокоиться, сэр»? Они все равно всегда беспокоятся. Чего ты этим добиваешься?

— Мне нужно было попробовать. Они не должны беспокоиться, — нетерпеливо ответил Чинг. — Разве ты когда-либо слышал о двууглекислоуглеродной планете, которая была бы обитаемой? Кроме того, Римбро относится к тому типу людей, которые распространяют слухи. Таких я сразу распознаю. К тому времени как он справится со своими нынешними волнениями, он, если потворствовать ему, заявит, что его солнце выродилось в новую звезду.

— Иногда случается и такое, — заметил Мишнофф.

— И что с того? С лица Земли исчезает один дом, и одна семья погибает. Видишь, ты действительно обструкционист. В древние времена — те, которые тебе нравятся, — случись в Китае или каком-либо другом месте наводнение, погибли бы тысячи людей. И это при населении в жалкий миллиард или два.

— Откуда тебе известно, что на планете Римбро нет жизни? — проворчал Мишнофф.

— Двууглекислоуглеродная атмосфера.

— Но предположим… — Бесполезно. Мишнофф так и не осмелился высказать свою мысль и, запинаясь, закончил: — Предположим, что растительная и животная жизнь каким-то образом все-таки получают свое развитие в двууглекислоуглеродной атмосфере.

— Такого пока нигде не наблюдалось.

— В бесконечности миров… всякое может случиться. — Он закончил шепотом: — Должно случиться.

— Раз на дуодециллион^[29], — обронил Чинг, пожимая плечами.

Прибыв наконец в преобразовательный пункт и воспользовавшись грузовым преобразователем, они отослали свою машину (прямо на стоянку Римбро). А вслед за машиной и сами вошли в вероятностную модель Римбро. Сначала Чинг, затем Мишнофф.

— Красивый дом, — с удовлетворением заметил Чинг. — Очень красивый образец. Хороший вкус.

— Слышишь что-нибудь? — спросил Мишнофф.

— Нет.

Чинг неторопливо прошел в сад.

— Эй! — крикнул он. — Краснокожие Род-Айленда. Поглядывая на стеклянную крышу, Мишнофф последовал за ним. Солнце выглядело точно так же, как и на триллионе других Земель.

— Здесь была бы вполне вероятна растительная жизнь на стадии зарождения, — рассеянно произнес он. — Возможно, сейчас происходит постепенное выпаривание двууглекислого углерода. Компьютер вряд ли узнает об этом.

— А чтобы зародилась животная жизнь, понадобится, по-видимому, миллион лет, и еще миллион лет, чтобы она вышла из океана.

— Не обязательно. Эта модель может развиваться своим путем.

Чинг положил руку на плечо компаньона.

— Все это пустые измышления. Когда-нибудь ты мне расскажешь, что тебя беспокоит на самом деле, вместо того чтобы просто намекать. Тогда мы сможем помочь тебе разобраться в собственных мыслях.

Досадливо хмурясь, Мишнофф увернулся от обнимавшей его руки. Терпимость Чинга всегда действовала ему на нервы.

— Давай обойдемся без психотерапии… — начал было он, на внезапно замолчал. — Слушай! — прошептал он затем.

До них донесся отдаленный рокочущий звук. Звук повторился.

Они установили в центре помещения сейсмограф и активировали силовое поле, которое проникало глубоко вниз и было накрепко связано со скальным основанием. Оба наблюдали за дрожащей стрелкой, регистрирующей толчки.

— Одни поверхностные волны, — проговорил Мишнофф. — Очень неглубокие. Источник колебаний явно не подземный.

Чинг заметно приуныл.

— Тогда что же это может быть?

— Думаю, — сказал Мишнофф, — что хорошо бы нам выяснить это. — От дурных предчувствий его лицо посерело. — Нам придется взять еще один сейсмограф и разместить его в другом месте. Тогда мы сможем определить очаг возмущения.

— Разумеется, — отозвался Чинг. — Я выйду наружу с другим сейсмографом, а ты оставайся здесь.

— Нет, — решительно произнес Мишнофф. — Наружу пойду я. Мишноффом владел страх, но у него не было выбора. Если шум связан с тем самым, то он психологически готов к этому. Он бы сумел передать предупреждение. Появление снаружи ни о чем не подозревающего Чинга имело бы гибельные последствия. Предупредить Чинга он тоже не мог, потому что тот, несомненно, никогда не поверит ему.

Поскольку Мишнофф был человеком вовсе не героического склада, его охватила дрожь. Он дрожал, когда забирался в кислородный скафандр и неловко возился с дезинтегратором, пытаясь локально разрушить силовое поле, чтобы освободить себе запасной выход.

— Почему ты так хочешь выйти? У тебя есть какая-либо веская причина? — спросил Чинг, наблюдая за неловкими действиями напарника. — А то я бы с удовольствием.

— Все в порядке. Я выхожу, — произнес Мишнофф, выталкивая слова из пересохшего горла, и шагнул в тамбур, из которого лежал путь на пустынную поверхность безжизненной Земли. Предположительно безжизненной Земли.

Пейзаж, представший перед глазами Мишноффа, был ему не в диковину. Такое он видел уже сотню раз. Голые скалы в лощинах, выветрившиеся под воздействием ветра и дождя, покрытые коркой и припудренные песком. Маленький звонкий ручеек, бьющийся о каменистое дно своего русла. Пейзаж выдержан в коричневых и серых тонах, зеленого нет и в помине. И ни единого звука, издаваемого живым существом. — Тем не менее солнце было тем же, и теми же, вероятно, были созвездия, когда наступала ночь.

Место поселения располагалось в том районе, который на собственно Земле назывался бы Лабрадором. (И здесь тоже был Лабрадор, самый настоящий. По подсчетам, значительные изменения в геологическом развитии Земель наблюдались крайне редко — один случай из квадрильона или около того. Континенты вплоть до мельчайших деталей были повсюду вполне узнаваемы.)

Несмотря на местоположение и время года — октябрь, погода была жаркой и влажной. Чувствовалось, что на мертвой атмосфере этой Земли сказывался тепличный эффект двууглекислого углерода.

Мишнофф подавленно смотрел на все это сквозь прозрачное стекло шлема. Если эпицентр шума находился бы где-то поблизости, то для его определения было бы достаточно установить второй сейсмограф примерно в миле отсюда. Если же нет, то придется воспользоваться воздушным скутером. Итак, для начала разберемся с менее сложным вариантом.

Тщательно выверяя каждое движение, он стал подниматься по каменистому склону горы. На вершине он бы сумел выбрать нужное место.

Мишнофф поднялся на вершину, пыхтя и страдая от мучительной липкой жары, и обнаружил, что ему не придется что-либо выбирать.

Его сердце колотилось так громко, что когда он крикнул в радиомикрофон, то едва расслышал свой голос:

— Эй, Чинг, здесь вовсю идет какое-то строительство!

— Что? — ударил по барабанным перепонкам вернувшийся изумленный возглас, полный смятения.

Ошибки не было. Разравнивалась земля. Работали механизмы Взрывались скалы.

— Ведутся взрывные работы! — вскричал Мишнофф. — Отсюда и шум.

— Но это невозможно! — закричал в ответ Чинг. — Компьютер никогда бы не выбрал дважды одну и ту же вероятностную модель. Он бы не смог.

— Ты не понимаешь… — начал Мишнофф.

Но Чинг следовал фарватером лишь собственных мыслей:

— Давай закругляйся там, Мишнофф. Я иду к тебе.

— Нет, черт возьми! Оставайся там! — встревожено закричал Мишнофф. — Держи со мной связь по радио и, Бога ради, будь готов срочно вернуться на собственно Землю, как только я скажу.

— Почему? — спросил Чинг. — Что происходит?

— Пока не знаю, — признался Мишнофф. — Предоставь мне возможность выяснить это.

К своему удивлению, он заметил, что зубы его стучат.

Шепотом посылая проклятия по адресу компьютера, вероятностных моделей и ненасытной потребности триллиона человеческих существ в жизненном пространстве, размножающихся словно на дрожжах, Мишнофф поскользнулся и покатился вниз по противоположному склону. Перестук сорвавшихся следом камешков создавал своеобразное эхо.

Навстречу ему вышел человек, одетый в газонепроницаемый скафандр, который хотя во многом и отличался от скафандра Мишноффа, но явно предназначался для той же цели — обеспечивать легкие кислородом.

— Постой, Чинг, — напряженно выдохнул в микрофон Мишнофф. — Ко мне направляется какой-то человек. Держи связь. — Мишнофф почувствовал, как утихает бешеный стук его сердца, а мехи легких начинают работать в более спокойном ритме.

Оба смотрели друг на друга. Стоявший напротив человек был светловолос. Удивление, написанное на грубоватом лице, было слишком велико, чтобы счесть его за притворство.

— Wer sind Sie?^[30] — спросил тот резким голосом. — Was machen Sie hier?^[31]

Мишнофф стоял словно громом пораженный. Когда он еще собирался стать археологом, то целых два года изучал древний немецкий язык, и поэтому сейчас легко уловил смысл сказанного, хотя произношение было не таким, какому его учили. Незнакомец интересовался его личностью и его здешними делами.

Ошеломленный, Мишнофф с трудом выговорил: «Sprechen Sie Deutsch?» — тут же ему пришлось шепотом успокаивать Чинга, чей взволнованный голос, сотрясая наушники, требовал разъяснить всю эту тарабарщину.

Германоязычный, не ответив на вопрос прямо, повторил.

— Wer sind Sie? — и нетерпеливо добавил: — Hier ist fur ein verruckten Spass keine Zeit^[32].

Мишнофф тоже был не расположен к шуткам, особенно глупым, но продолжал:

— Sprechen Sie Planetisch?^[33]

Он не знал, как сказать по-немецки «литературный планетарный язык», поэтому был вынужден прибегнуть к приблизительному переводу. Ему на ум пришла запоздалая мысль, что следовало бы, наверное, назвать этот язык прямо по-английски.

Незнакомец смотрел на него округлившимися глазами:

— Sind Sie wahnsinnig?^[34]

Мишнофф уже почти согласился было с этим определением, но в робкой попытке самозащиты произнес:

— Я не сумасшедший, черт возьми. Я хочу сказать: Auf der Erde woher Sie gekom…^[35]

Знания немецкого явно не хватало, и он сдался. Но мысль, которая недавно пришла ему в голову и не давала ему покоя, продолжала мучить его. Ему было просто необходимо найти какой-то способ, чтобы проверить свою догадку.

— Welches Jahr ist es jetzt?^[36]

Незнакомец уже интересовался состоянием его психического здоровья и теперь, когда ему задали вопрос о годе, наверняка убедится в явном нездоровье пришельца. Но это был единственный вопрос, на который Мишноффу хватило его немецкого.

Его собеседник пробормотал какую-то фразу, подозрительно смахивающую на крепкое немецкое ругательство, а затем довольно внятно произнес:

— Es ist doch zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig, und warum…^[37]

За этим последовал стремительный поток немецких фраз, из которых Мишнофф не смог понять ни единой. Но ему было достаточно и того, что он услышал.

Если он правильно перевел с немецкого, то незнакомец упомянул 2364 год, который остался в прошлом почти две тысячи лет тому назад. Как такое могло произойти?

— Zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig?^[38] — глухо переспросил он.

— Ja, ja, — саркастически ответили ему. — Zwei tausend drei hundert vier-und-sechzig. Der ganze Jahr lang ist es so gewesen^[39].

Мишнофф пожал плечами. Утверждение, что так было весь год подряд, вовсе не показалось ему смешной остротой даже на немецком, а уж о переводе и говорить нечего. Он погрузился в размышления.

Германоязычный продолжал говорить, и в его голосе усиливались иронические нотки:

— Zwei tausend drei humdert vier-und-sechzig nach Hitler. Hilft das Ihnen vielleicht? Nach Hitler^[40].

— Еще как поможет! — радостно вскрикнул Мишнофф. — Es hilft! Horen Sie, bitte…^[41] — Он продолжал говорить на ломаном немецком, вкрапляя в него обрывки планетарного: — Бога ради, um Gottes willen…^[42]

Если отсчитать 2364 года от Гитлера, все равно получался другой год.

Безнадежно путаясь, он мучительно складывал немецкие слова, пытаясь объясниться.

Нахмурясь, незнакомец задумался. Он машинально поднес к подбородку руку в перчатке, чтобы по привычке погладить его или сделать похожий жест, но, наткнувшись на прозрачное стекло шлема, закрывавшее лицо, так же машинально опустил ее.

— Ich heiss George Fallenby^[43], — сказал он внезапно. Имя, как показалось Мишноффу, было англосаксонского происхождения — даже несмотря на то что незнакомец своим произношением сильно изменил его, придав ему вид тевтонского имени.

— Guten Tag, — неловко поздоровался Мишнофф. — Ich heiss Alec Mishnoff^[44]. — Только сейчас ему вдруг открылось, что его собственное имя — славянского происхождения.

— Kommen Sie mit mir, Herr Mishnoff^[45], — проговорил Фалленби.

Вымучено улыбаясь, Мишнофф последовал за ним и негромко передал по радио:

— Все в порядке, Чинг. Все в порядке.

Вернувшись на собственно Землю, Мишнофф встретился с руководителем бюро отдела, который, можно сказать, буквально состарился на службе. Каждый его седой волосок означал успешно разрешенную проблему, которая когда-либо встречалась на его пути; а каждый выпавший волосок — предотвращенную драму. Он был осторожным человеком и никогда не поступал опрометчиво. Его глаза быливсе еще по-юношески ярки, а зубы — до сих пор собственные. Звали его Берг. Он покачал головой:

— Значит, они разговаривали по-немецки. Но на немецком, который ты изучал, изъяснялись две тысячи лет тому назад.

— Верно, — согласился Мишнофф. — Но тому английскому, на котором говорил Хемингуэй, тоже две тысячи лет, и тем не менее все могут читать на нем, поскольку планетарный язык весьма схож с английским.

— Хм-м. А кто такой этот Гитлер?

— В древности он был кем-то вроде вождя племени. Он вверг свое германское племя в одну из войн двадцатого столетия — как раз незадолго до начала Атомной эры и подлинной истории.

— Ты имеешь в виду — до Опустошения?

— Точно. Потом последовала целая серия войн. Англосаксонские страны одержали победу, и в ней я вижу причину того, почему языком Земли является планетарный.

— Значит, если бы выиграл Гитлер со своими германцами, то весь мир говорил бы вместо планетарного на немецком?

— Они и победили на Земле Фалленби, сэр, и язык, на котором говорит их мир, — немецкий.

— И время свое они отсчитывают «от Гитлера» вместо A.D.?^[46]

— Ну да. А еще, я полагаю, существует Земля, где победили славянские племена и все говорят по-русски.

— Так или иначе, — произнес Берг, — мы, очевидно, должны были предвидеть это, однако никто, насколько мне известно, об этом даже не подумал. В конце концов, существует бесконечное множество обитаемых Земель, и мы не можем быть единственными, кто видит разрешение проблемы безграничного роста населения в освоении вероятностных миров.

— Все верно, — серьезно сказал Мишнофф, — а еще мне кажется, что если об этом думаете вы, то тем самым занимаются и в бесконечном множестве обитаемых Земель. Я подозреваю, что освоенные нами триста миллиардов Земель уже освоены многократно. Мы по чистой случайности стали свидетелями одного из таких повторных освоений и то только потому, что те решили начать стройку меньше чем в миле от дома, который мы уже возвели там. Так вот именно это мы и должны проконтролировать.

— Ты намекаешь на то, что нам следует обследовать все наши Земли?

— Именно так, сэр. Нам придется заселять новые Земли не единолично, но совместно с другими обитаемыми Землями. В конце концов, места хватит всем, а освоение без соглашения чревато разного рода неприятностями и конфликтами.

— Да, — задумчиво произнес Берг. — Я согласен с тобой.

Кларенс Римбро с подозрением уставился на морщинистое лицо старого Берга, лучившееся всеми оттенками благожелательности.

— Вы теперь точно знаете?

— Абсолютно, — подтвердил руководитель Бюро. — Приносим свои извинения за то, что вам пришлось принимать временных постояльцев в течение последних двух недель…

— Больше трех.

— …трех недель, но вы получите компенсацию.

— Что это был за шум?

— Чисто геологического происхождения, сэр. Один из камней слегка раскачивался и, когда дул ветер, иногда касался других камней на склоне горы. Мы убрали его и тщательно осмотрели местность, чтобы удостовериться, что впредь ничего подобного не произойдет.

Римбро взялся за шляпу.

— Ну что ж, спасибо за ваши заботы.

— Не стоит благодарности, уверяю вас, мистер Римбро. Это наша работа.

Кларенса Римбро проводили до выхода, и Берг повернулся к Мишноффу, который молча наблюдал за завершением дела Римбро.

— Во всяком случае, — произнес Берг, — немцы проявили большой такт в этом деле. Они признали наш приоритет и отбыли к себе. Мест предостаточно — были их слова. Еще бы! Как выяснилось, в любом из неосвоенных миров они возводят не одно жилье, а столько, сколько понадобится… Вот план обследования остальных наших миров и заключения соглашения с теми, кого мы там обнаружим. Все это, конечно, тоже строго конфиденциально. Совершенно недопустимо, чтобы широкие массы населения узнали об этом, не будучи как следует подготовленными… Однако я бы хотел поговорить с тобой не на эту тему.

— Вот как? — произнес Мишнофф.

Смена темы разговора, похоже, не доставила ему особого удовольствия. Ему все еще не давала покоя одна мысль, ворочавшаяся в мозгу тяжелым комком нехорошего предчувствия.

Берг улыбнулся молодому человеку:

— Понимаешь, Мишнофф, мы в Бюро — как, впрочем, и в Планетарном правительстве — по достоинству оценили быстроту твоего мышления и понимание ситуации. Если бы не ты, все могло окончиться очень трагично. Наша признательность вскоре обретет и вполне материальную форму.

— Благодарю вас, сэр.

— Но, как я уже сказал, об этом следовало бы задуматься в первую очередь многим из нас. Как получилось, что именно тебе пришли в голову такие мысли?.. Давай немного вернемся к истории событий. Твой коллега Чинг рассказал нам, что ты ему еще раньше намекал на некую серьезную опасность, связанную с нашей системой вероятностных моделей, и что ты настаивал на том, чтобы самому выйти наружу навстречу немцам, хотя и был явно напуган. Ты ведь ожидал увидеть там то, что действительно увидел, не так ли? Но почему?

— Нет, нет, — смутился Мишнофф. — Мне и в голову не приходило. Все случилось так внезапно. Я…

Неожиданно он исполнился решимости. Почему бы не сейчас? Они ведь выразили ему свою благодарность. Он доказал, что заслуживает их внимания. Одно из непредвиденных событий уже произошло.

— Есть еще нечто, — решительно произнес он. — Да?

(С чего же все началось?)

— Во всей Солнечной системе жизнь существует только на Земле.

— Все верно, — благосклонно заметил Берг.

— Расчеты показывают, что вероятность развития любых форм межзвездных перелетов настолько мала, что ее можно приравнять к нулю.

— К чему ты клонишь?

— Все сказанное относится лишь к этой вероятности! Но должны же быть и другие вероятностные модели, где в Солнечной системе все же существуют иные формы жизни — так же, впрочем, как и в других звездных системах, обитатели которых пролагают все новые и новые маршруты между звездами.

Берг нахмурился:

— Теоретически.

— В одной из этих вероятностей их разведчики могут посетить Землю. Если они попадут в ту вероятностную модель, где Земля обитаема, то нас это не затронет и собственно Земля окажется вне сферы их зрения. Но если они попадут в ту вероятностную модель, где Земля необитаема, и развернут на ней свою базу или что-то вроде этого, то они могут случайно обнаружить одно из наших поселений.

— Почему наших? — сухо спросил Берг — Почему не поселение немцев, к примеру?

— Потому что на один мир у нас приходится по одному поселению. А вот немцы так не поступают — их Земля иная. Возможно, очень немногие делают так, как мы. Так что можно ставить миллиарды против одного, что инопланетяне первыми обнаружат именно нас. И если это все же произойдет, они так или иначе найдут дорогу, по которой можно попасть на собственно Землю — в высокоразвитый богатый мир.

— Не попадут, если мы отключим преобразователь, — заметил Берг.

— Стоит им узнать о существовании преобразователей, и они постараются сконструировать свои собственные, — сказал Мишнофф. — Цивилизация, которая настолько разумна, что способна совершать перелеты в космосе, сумеет сделать это, а аппаратура в захваченном ими доме поможет им легко выйти на нашу собственную вероятность… И как нам потом договариваться с инопланетянами? Они — не немцы и не обитатели других Земель. У них, очевидно, совсем иные, чужие психология и мотивация поступков. А мы даже не принимаем никаких мер предосторожности. Мы спокойно продолжаем включать в свою систему все новые и новые миры, с каждым днем увеличивая шансы на…

От волнения его голос сорвался на крик, и Берг тоже закричал, обращаясь к нему.

— Чепуха! Это же просто смехотворно…

Раздался сигнал зуммера. На засветившемся экране передатчика появилось лицо Чинга.

— Извините, что прерываю вас, но… — послышался его голос.

— В чем дело? — вне себя рявкнул Берг.

— Здесь какой-то человек, и я не знаю, что с ним делать. Он пьян или сумасшедший. Он жалуется, что его дом окружен и какие-то существа заглядывают через стеклянную крышу его сада.

— Существа? — вскричал Мишнофф.

— Фиолетовые существа с большими красными венами, тремя глазами, а вместо волос у них что-то вроде щупалец. А еще у них есть…

Но Мишнофф и Берг уже не слышали остального. Они смотрели друг на друга, объятые смертельным ужасом.

Послание

Они пили пиво и предавались воспоминаниям, как и все мужчины, встретившиеся после долгой разлуки. Они воскрешали в памяти дни, проведенные под обстрелом. Они вспоминали сержантов и девочек, присочиняя в своих рассказах о тех и других. В воспоминаниях о прошлом страшные события тех дней казались забавными, и в памяти перебирались и извлекались наружу для проветривания детали, словно старые вещи, пролежавшие в забвении целых десять лет. Включая, конечно, и вечную тайну.

— Как ты объяснишь ее? — спросил первый. — Кто ее начал? Второй пожал плечами:

— Никто не начинал. Просто все болели ею. И ты, полагаю, тоже.

Первый издал смешок.

— Мне она никогда не казалась смешной, — мягко произнес третий. — Может быть, потому, что впервые я столкнулся с ней, когда попал под первый в своей жизни обстрел. Северная Африка.

— Правда? — полюбопытствовал второй.

— Это была моя первая ночь на берегу близ Орана. Я искал укрытие где-нибудь в местной хижине и внезапно увидел ее в свете яркой вспышки…

Джордж был вне себя от радости. Два года бюрократических проволочек — и он наконец-то в прошлом. Теперь он сможет дополнить свою статью о быте пехотинцев во второй мировой войне некоторыми подлинными фактами.

Из скучного и пресного тридцатого века, лишенного остроты военных событий, он на один миг — всего лишь один, но восхитительный и незабываемый — очутился в самом разгаре напряженнейшей драмы, разыгрывающейся в воинственном двадцатом.

Северная Африка! Место, где произошла первая с начала войны крупная высадка морского десанта! Как точно выбраны время и точка на местности физиками-темпоралыциками, просканировавшими всю зону! Этой точкой на местности была неясная тень деревянного строения, покинутого его обитателями. Ни один человек не приблизится к нему в течение определенного количества минут. За это время ни один взрыв не причинит ему серьезных повреждений. Своим пребыванием здесь Джордж никоим образом не повлияет на ход истории. Он будет «просто наблюдателем» — идеалом физика-темпоральщика.

Здесь было гораздо страшнее, чем он себе представлял. Вокруг все содрогалось от непрерывного грохота артиллерийской канонады, где-то над головой стремительно проносились невидимые самолеты. Небо разрывалось периодическими строчками трассирующих пуль и мертвенным свечением одиночных ракет, которые в медленном вращении падали вниз.

И здесь был он! Он, Джордж, был частицей войны, частицей той интенсивной жизни, которая навсегда ушла из мира тридцатого века и стала размеренной и неинтересной.

Ему показалось, будто он видит тени от продвигающейся вперед колонны солдат и слышит, как они тихо и осторожно обмениваются друг с другом короткими фразами. Как страстно он желал стать одним из них на самом деле, а не кратковременным самозванцем — «просто наблюдателем».

Он перестал записывать и невидящим взглядом уставился на перо ручки. Свет от встроенной в нее миниатюрной лампочки на мгновение загипнотизировал его. Неожиданно пришедшая в голову мысль ошеломила Джорджа, и он взглянул на деревянную балку, к которой прижимался плечом. Этот момент должен навсегда войти в историю. Его поступок наверняка ни на что не повлияет. Он использует старинный английский диалект, и поэтому никаких подозрений не возникнет.

Он быстро проделал задуманное, а затем стал наблюдать за солдатом, изо всех сил бегущим к строению. Пули вокруг так и свистели, но тот ловко уворачивался от них. Джордж знал, что его время подошло к концу, и как только он подумал об этом, то сразу очутился у себя в тридцатом столетии.

Но это уже не имело значения. В те немногие минуты он был частью второй мировой войны. Маленькой частью, но частью. А люди еще узнают об этом. Они навряд ли узнают, что им это было известно, но кто-нибудь, возможно, припомнит написанное им в этом послании.

Кто-нибудь — возможно, тот человек, бегущий к укрытию, — прочитает его послание и узнает, что среди героев двадцатого века есть и «просто наблюдатель», человек из тридцатого века Джордж Килрой. Там был он!

Адский огонь

Вокруг царила особая атмосфера всеобщего легкого возбуждения, когда хорошо воспитанная публика, с нетерпением поглядывая на занавес, ожидает начала премьеры. Горстка ученых, кое-кто из знати, несколько конгрессменов и совсем мало репортеров — вот и все, кто счел нужным прийти сюда.

Элвин Хорнер из Вашингтонского бюро континентальной прессы рядом с собой увидел Джозефа Винченцо из Лос-Аламоса.

— Уж теперь-то мы наверняка чему-то научимся, — обратился он к тому.

Винченцо пристально взглянул на него сквозь бифокальные стекла.

— Это не главное, — ответил он.

Хорнер нахмурился. Сегодня им впервые предстояло увидеть уникальные кадры сверхзамедленной съемки атомного взрыва. С помощью хитроумных линз, меняющих направленную поляризацию вспышек, момент взрыва будет разделен на отдельные снимки, снятые с выдержкой в одну миллиардную долю секунды. Вчера была взорвана атомная бомба. А сегодня эти кадры покажут им взрыв во всех невероятных, удивительных подробностях.

— Думаете, это не подействует? — спросил Хорнер. Лицо Винченцо мучительно исказилось.

— Конечно, подействует. Мы уже проводили предварительные испытания. Но главное заключается в том, что…

— В чем же?

— Что эти бомбы означают смертный приговор человечеству. Мне кажется, мы не способны чему-либо научиться. — Винченцо мотнул головой. — Вон, полюбуйтесь на них. Они взволнованы, их нервы трепещут, но они не испытывают страха.

— Им известна опасность, которую несет в себе атомная бомба. И они тоже боятся, — возразил репортер.

— Не совсем, — сказал ученый. — Я видел людей, которые наблюдали за взрывом водородной бомбы, обратившей в ничто целый остров, а потом шли спокойно домой и ложились спать. Такова человеческая натура. Им тысячелетиями проповедуют об адском огне как о наказании для грешников, а эффекта практически никакого.

— Адский огонь… Вы верующий, сэр?

— То, что вы видели вчера, было адским огнем. Взрывающаяся атомная бомба и есть адский огонь. В буквальном смысле.

Хорнеру было достаточно. Он пересел на другое место, но с беспокойством следил за публикой. Испытывал ли хоть один из них страх? Задумывался ли в тревоге хоть кто-то об адском огне? Таких здесь Хорнер что-то не замечал.

Огни погасли, и сразу заработал проектор. На экране во весь рост встала башня, начиненная огнем. Зрители застыли в напряженном молчании.

Затем на самой верхушке башни появилось крохотное пятнышко света — сверкающая и пылающая нестерпимым огнем точка. Она медленно распускалась — словно цветок, один за другим лениво разгибающий свои лепестки; игра света и тени придавала ей странные колеблющиеся очертания. Точка постепенно принимала форму овала.

Кто-то сдавленно вскрикнул, потом другие. Резкий всплеск невнятного гомона сменился мертвой тишиной. Хорнер явственно ощущал запах ужаса, он языком осязал вкус страха во рту и чувствовал, как леденеет кровь.

Овальный огненный шарик пророс побегами и, перед тем как, стремительно вспухнув, превратиться в ослепительную до белизны сферу, на мгновение замер.

То мгновение статического равновесия… на огненном шарике проявились темные пятна глаз, над которыми темными тонкими линиями выступали брови; линия волос, спускавшаяся ко лбу V-образным мысом; поднятые уголки рта, неистово хохочущего в адском огне… и рога.

Седьмая труба

Архангел Гавриил не склонен был особо задумываться над готовящимся мероприятием. Он задел кончиком крыла планету Марс, однако, нежась в ленивой истоме, и не подумал лишний раз шевельнуть крылом, чтобы избежать контакта. Марс, созданный из обычной материи, даже не пострадал от легкого прикосновения.

— Все уже решено, Этериил, — небрежно произнес он. — И с этим уже ничего не сделаешь. День воскрешения мертвых предопределен.

Этериил, самый младший серафим, сотворенный почти на тысячу лет раньше, чем люди начали отсчет времени, вздрогнул, отчего в континууме взвихрились ясно различимые смерчи. Со времени его сотворения в непосредственные обязанности Этериила входило отвечать за Землю и ее окрестности. Эта работа была для него синекурой, уютным местечком, глухим тупиком, но по мере того, как пролетали века, он стал чувствовать противоестественную гордость за этот мир.

— Но ты собираешься разрушить мой мир, даже не предупредив меня.

— Вовсе нет. Вовсе нет. Об этом событии достаточно ясно говорят вполне конкретные стихи из книги Даниила и из Откровения святого Иоанна.

— Достаточно ясно? И это учитывая, что Писания многократно переписывались самыми различными писцами? Сомневаюсь, что в каждой строке найдется хотя бы два неискаженных слова.

— Об этом событии упоминается и в Ригведе, и в трудах Конфуция…

— Которые являются принадлежностью отдельных культурных групп, представляющих из себя малочисленную аристократию…

— Сказание о Гильгамеше открыто говорит об этом.

— Большую часть сказания о Гильгамеше уничтожили вместе с библиотекой Ашурбанипала за шестнадцать веков по земному стилю до моего сотворения.

— Об этом же свидетельствуют кое-какие характерные особенности Великой пирамиды и узора, выложенного драгоценными камнями в Тадж-Махале…

— Которые столь неясны, что ни единому человеку пока не удалось правильно расшифровать их.

— Если ты и дальше собираешься во всем возражать мне, — устало проговорил Гавриил, — то нам лучше оставить эту тему. Бесполезно обсуждать что-либо в таком ключе. Но как бы то ни было, именно тебе следовало бы знать об этом. Ты ведь знаешь обо всем, что касается Земли.

— Да, если считаю нужным. Мне приходилось здесь многим заниматься, но я, признаться, даже не подозревал о том, что такое возможно — конец света и воскрешение мертвых, а потому и не исследовал эту проблему.

— А следовало бы о ней задуматься. Вся документация по этому вопросу находится в картотеках Совета Высших. Ты мог бы воспользоваться ею в любое время.

— Послушай, я же не мог отсюда отлучиться, настолько был занят. Ты ведь понятия не имеешь, как эффективна деятельность Врага на этой планете. Я сил своих не жалел, чтобы хоть как-то обуздать его, но при всех моих стараниях…

— Да, пожалуй. — Гавриил погладил рукой пролетающую мимо комету. — Ему, кажется, удалось добиться некоторого превосходства. Когда я пропускаю через себя взаимосвязанную реальную модель этого несчастного мирка, то замечаю, что это одна из тех организованных структур, где материя и энергия равнозначны.

— Так оно и есть, — подтвердил Этериил.

— А они играют с ним, с миром, где живут.

— Боюсь, что так.

— В таком случае разве сейчас не самое удобное время, чтобы покончить с материей?

— Уверяю тебя, я сумею все уладить. Их не погубят их ядерные бомбы.

— Не знаю, не знаю. Что ж… почему бы тебе, собственно, не позволить мне продолжить, Этериил? Назначенный момент приближается.

— Я бы хотел взглянуть на документы, относящиеся к делу, — упрямо сказал Этериил.

— Ну, если ты так настаиваешь…

На фоне абсолютной черноты пространства небесной тверди появились сверкающие символы, складывающиеся в четкую формулировку Акта, принятого Властью Высших. Этериил стал читать вслух:

— «Настоящим архангелу Гавриилу, серийный номер такой-то и такой-то (ну да ладно — и так ясно, что это о тебе), согласно распоряжению Совета предписывается приблизиться к планете, класс А, номер G 753990, в дальнейшем именуемой Земля, и 1 января 1957 года в 12.01 по местному времени…» — Он закончил читать и угрюмо замолчал.

— Доволен?

— Нет, но я бессилен что-либо сделать.

Гавриил улыбнулся. В космическом пространстве появилась труба, напоминающая формой земной музыкальный инструмент, но ее отполированные до блеска золотые бока простирались от Земли до самого Солнца. Труба приблизилась к прекрасным сверкающим губам Гавриила.

— Ты бы не мог немного повременить, чтобы я успел встретиться с Советом? — в отчаянии спросил Этериил.

— Что это даст тебе? Акт скрепил печатью сам Глава, а тебе хорошо известно, что любые акты, скрепленные печатью Главы, приняты окончательно и бесповоротно. А теперь, если не возражаешь, наступает условленный момент, и мне бы хотелось поскорее покончить с этим. У меня еще куча всяких дел, и намного более важных, чем это. Будь добр, посторонись немного! Благодарю.

Гавриил дунул, и всю Вселенную до самой дальней звезды заполнил совершенный по чистоте и тону нежный тонкий звук, ясный и прозрачный, как хрусталь. И пока раздавался этот трубный звук, наступила краткая пауза хрупкого равновесия — столь же мимолетная, как миг, отделяющий прошлое от будущего; а затем свиток миров, коллапсируя, свернулся, и материя снова вернулась в тот первозданный хаос, из которого она однажды возникла по одному слову. Звезды и туманности исчезли, как исчезли космическая пыль, солнце, планеты, луна — все и вся обратилось в ничто, кроме самой Земли, которая, как и прежде, кружилась во Вселенной, но теперь уже в полном одиночестве.

Р. Е. Манн (известный всем, кто его знал, просто как Р. Е.), беспрепятственно пройдя в служебные помещения фабрики «Битсы Билликана», с неодобрением уставился на высокого человека, сосредоточенно склонившегося над грудой бумаг на письменном столе (он был излишне костляв, но благодаря аккуратным седым усам в нем еще чувствовалось былое изящество, хоть и немного поблекшее).

P. E. взглянул на свои наручные часы, которые все еще показывали 7.01 утра. Именно в это время они и остановились. Время, естественно, соответствовало Восточному поясу, если же считать по Гринвичу, то часы остановились в 12.01. Пристальный острый взгляд его темно-карих глаз над выступающими скулами встретился со взглядом сидевшего напротив человека.

Какое-то мгновение взор высокого человека оставался безучастным. Затем он проговорил:

— Что вам угодно?

— Гораций Дж. Билликан, полагаю? Владелец этого предприятия?

— Да.

— Я — Р. Е. Манн. Когда я наконец застал кого-то за работой, то не удержался, чтобы не остановиться и не зайти сюда. Разве вы не знаете, какой сегодня день?

— Сегодня?

— День воскрешения мертвых.

— Ах да. Конечно, знаю. Я слышал трубный глас. Такой действительно поднимет мертвых на ноги… Довольно неплохое звучание, как по-вашему? — Он хихикнул. — Он разбудил меня в семь утра, — продолжал он. — Я толкнул жену. Она, конечно, спала как убитая и не слышала трубы. Я всегда говорил ей, что она проспит все. «Седьмая труба, дорогая», — сказал я ей. Гортензия — так зовут мою жену — ответила «Хорошо» и снова заснула. Я принял ванну, побрился, оделся и пришел на работу.

— Но зачем?

— Почему бы и нет?

— Никто из ваших работников не пришел.

— Да уж, бедняги. Они впервые взяли себе выходной. Так что ничего удивительного. В конце концов, не каждый же день бывает конец света. Да и мне от этого, если честно, ничуть не хуже. По крайней мере у меня есть хотя бы возможность без помех навести порядок в своей личной корреспонденции. Телефон сегодня ни разу не звонил. — Он встал и подошел к окну. — А знаете, так даже намного лучше. Ни тебе слепящего солнца, ни снега. Зато какое мягкое приятное освещение, какое приятное тепло! Все так прекрасно упорядочено… А сейчас, если не возражаете, я весьма занят, так что прошу извинить меня…

Возгласом «Одну минутку, Горацио» его прервал чей-то грубый мощный голос, и в кабинет просунулся внушительный нос, за которым последовал и его обладатель — джентльмен, удивительно похожий на Билликана, только с несколько более резкими чертами лица. Джентльмен принял позу оскорбленного достоинства, эффектность которой ничуть не проигрывала от того, что он был совершенно наг.

— Позволь мне спросить, почему прекращена работа на «Битсах»?

Билликан побледнел.

— Боже мой, — произнес он, — это же отец. Откуда ты?

— С кладбища, — пророкотал Билликан-старший. — Откуда же еще? Там целыми дюжинами вылезают из-под земли. И все голые. Даже женщины.

Билликан откашлялся.

— Я достану тебе что-нибудь из одежды, отец. Принесу ее из дома.

— Пусть тебя это не волнует. Дело — в первую очередь. Дело — в первую очередь.

Р. Е. очнулся от задумчивости.

— А что, все одновременно выходят из своих могил, сэр? Задавая вопрос, он с любопытством разглядывал Билликана-старшего. Судя по внешнему виду, здоровье старика было отменным. На его щеках, пусть и морщинистых, играл здоровый румянец. Его возраст, решил Р. Е., был тем же, что и в момент смерти, но тело, хоть и выглядело соответствующе своему возрасту, производило впечатление идеально функционирующего.

— Нет, сэр, не одновременно, — ответил Билликан-старший. — Чем свежее могила, тем раньше из нее выходят. Поттерсби умер за пять лет до меня и вышел почти на пять минут позже. Я, как только его увидел, решил уйти оттуда. Мне он порядком надоел еще при… Кстати, мне это кое-что напомнило. — Он тяжело опустил кулак, и довольно увесистый, на письменный стол. — Не было ни такси, ни автобусов. Телефоны не работали. Мне пришлось идти пешком. Мне пришлось идти двадцать миль.

— В таком виде? — слабым голосом спросил потрясенный сын. Билликан-старший с видимым одобрением посмотрел на свою обнаженную кожу.

— Так ведь тепло. И потом, не я один голый, почти все такие… Но как бы там ни было, сынок, я здесь не для того, чтобы болтать. Почему фабрика закрыта?

— Она не закрыта. Просто сегодня особый случай.

— Особый случай, как бы не так! Вызови профсоюзных вожаков и скажи им, что контрактом не предусмотрен День воскрешения мертвых и что за каждую неотработанную минуту у всех рабочих вычтут из жалованья.

Билликан поднял взгляд на отца, и его худое лицо приняло упрямое выражение.

— Я этого не сделаю. Не забывай, пожалуйста, что руководитель предприятия уже не ты, а я.

— Ты? А по какому праву?

— По твоему завещанию.

— Хорошо. Теперь я здесь, и я аннулирую свое завещание.

— Тебе не удастся, отец. Ты мертв. Ты можешь и не выглядеть мертвецом, но у меня есть свидетели. У меня есть врачебное свидетельство. У меня есть подписанные счета от гробовщика. Я могу достать свидетельские показания тех ребят, что несли твой гроб.

Глядя в упор на сына, Билликан-старший сел, закинул руку на спинку стула, скрестил ноги и произнес:

— Если уж на то пошло, мы все мертвы, не так ли? Вот-вот наступит конец света, не правда ли?

— Но тебя признали мертвым официально, а меня — нет.

— О, мы это изменим, сынок. Скоро нас будет больше, чем вас, и вот тогда посмотрим, чья возьмет.

Билликан-младший решительно стукнул ладонью по столу и слегка покраснел.

— Отец, мне бы очень не хотелось поднимать этот щекотливый вопрос, но ты вынуждаешь меня. Позволь напомнить тебе, что в данный момент моя мать, я уверен, сидит дома и дожидается тебя, и что ей пришлось идти по улицам… э-э… тоже голой, и что она, вероятно, не в лучшем расположении духа.

Билликан-старший стал бледным, как мертвец.

— О Боже!

— А тебе хорошо известно, что она всегда хотела, чтобы ты отошел от дел.

Билликан-старший принял мгновенное решение.

— Я не пойду домой. Это же настоящий кошмар. До каких пор будет продолжаться эта затея с воскрешением мертвых? Есть же какие-то пределы. Это… это… это полнейшая анархия. Во всяком деле главное — не переборщить, а здесь именно так и получается. Не пойду домой, и все тут.

В эту минуту в кабинет вошел некий дородный джентльмен с гладким розовым лицом и пушистыми бакенбардами (совсем как на портрете Мартина Ван Бурена) и холодно проговорил:

— Добрый день.

— Отец… — пробормотал Билликан-старший.

— Дедушка… — пробормотал Билликан-младший. Билликан-самый-старший с неодобрением посмотрел на Билликана-младшего.

— Если ты — мой внук, — сказал он, — то ты здорово постарел, и это не пошло тебе на пользу.

С кислым выражением лица Билликан-младший промолчал и слабо улыбнулся.

Впрочем, Билликан-самый-старший, казалось, и не нуждался в его ответе.

— А теперь если вы оба введете меня в курс дел, то я немедленно приступаю к своей прежней обязанности управляющего.

Прозвучало сразу два ответа, и румянец на щеках Билликана-самого-старшего начал угрожающе наливаться кровью, в то время как старик властно стучал по полу воображаемой тростью и визгливо что-то выкрикивал.

— Джентльмены, — произнес Р. Е. — Джентльмены! — повысил он голос. — ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! — что было мочи закричал он.

Переговоры разом оборвались, и все повернулись к Р. Е. От его угловатого лица, странно привлекательных глаз и язвительного рта, казалось, исходила некая сила, подчиняющая себе собравшихся людей.

— Не могу понять, о чем вы спорите, — проговорил он. — Что именно вы производите на своей фабрике?

— Битсы, — ответил Билликан-младший.

— Которые, надо полагать, представляют из себя расфасованные в пакеты сухие завтраки из дробленого зерна типа хлопьев…

— Золотистых, хрустящих хлопьев, содержащих в себе уйму полезной энергии!.. — вскричал Билликан-младший.

— Покрытых сладкой как мед, прозрачной глазурью; это и сладости, и еда… — пророкотал Билликан-старший.

— Возбуждающая самый никудышный аппетит, — прорычал Билликан-самый-старший.

— Вот именно, — сказал Р. Е. — Какой аппетит? Они равнодушно посмотрели на него.

— Прошу прощения… — произнес Билликан-младший.

— Кто из вас голоден? — спросил Р. Е. — Я нет.

— О чем эта дурацкая болтовня? — призвал к ответу разгневанный Билликан-самый-старший. Он так яростно потрясал своей невидимой тростью, что, существуй она на самом деле, он бы проткнул ею Р. Е. насквозь.

— Я пытаюсь вам втолковать, — сказал Р. Е., — что отныне никто не будет есть. Это уже потусторонний мир, и еда здесь не нужна.

Одинаковые выражения вытянувшихся лиц троих Билликанов не требовали перевода. Было ясно, что они проверили свой собственный аппетит и обнаружили его отсутствие.

— Полнейшее разорение! — смертельно побледнев, произнес Билликан-младший.

Билликан-самый-старший неслышно и тяжело стучал об пол своей воображаемой тростью.

— Это же конфискация имущества без надлежащего судебного рассмотрения. Я предъявлю иск, Я предъявлю иск.

— Совершенно неконституционно, — согласился Билликан-старший.

— Если вы найдете, кому предъявлять иск, то мне остается лишь пожелать вам большой удачи. А теперь, если позволите, я, наверное, пойду на кладбище.

Надев шляпу, он шагнул за дверь.

Этериил стоял в сиянии шестикрылого серафима, и в пространстве подрагивали смерчи, вызванные его волнением.

— Насколько я понимаю, — проговорил херувим, — вверенная тебе Вселенная ликвидирована.

— Совершенно верно.

— Что ж, ты ведь, надеюсь, не ждешь от меня, что я начну восстанавливать ее?

— Ничего я от тебя не жду, — ответил Этериил, — только устрой мне встречу с Главой.

Услышав это слово, херувим тут же выразил жестами свое благоговение. Кончиками двух крыльев он коснулся своих ног, кончиками двух других — глаз и кончиками еще двух — рта. Затем, приняв нормальное положение, сказал:

— Глава очень занят. На его плечах несметное количество дел, и все требуют решения.

— Кто же спорит с этим? Я просто хочу сказать, что если дела будут обстоять так, как сейчас, то мы получим Вселенную, где сатана одержал окончательную победу.

— Сатана?

— Это еврейское слово, означающее Врага, — с нетерпением ответил Этериил. — Я мог бы употребить персидское слово Ариман^[47]. Во всяком случае, я имел в виду именно Врага.

— Но что изменит беседа с Главой? — спросил херувим. — Документ, узаконивающий Седьмую трубу, заверил печатью сам Глава, а тебе известно, что такие документы принимаются окончательно и бесповоротно и обсуждению не подлежат. Глава никогда не пойдет на ограничение своего всемогущества, аннулируя решение, высказанное им официально.

— Это твое последнее слово? Ты не устроишь мне встречу?

— Я не могу.

— В таком случае, — проговорил Этериил, — я сам встречусь с Главой. Я намерен вторгнуться в Средоточие Primum Mobile^[48]. И если это означает мою гибель, да будет так! — Он сконцентрировался.

— Какое святотатство! — в ужасе пробормотал херувим, и в это время Этериил подпрыгнул и исчез. В пространстве слабо громыхнуло.

Пробираясь по запруженным улицам, Р. Е. Манн уже не удивлялся при виде сбитых с толку, сомневающихся, равнодушных людей в шитой на скорую руку одежде или, как правило, вообще без нее.

Девочка, по виду лет двенадцати, перегнулась через железные ворота и, стоя одной ногой на перекладине, раскачивала их взад и вперед. Когда Р. Е. проходил мимо, она вдруг произнесла:

— Здравствуйте, мистер.

— Здравствуй, — ответил Р. Е.

Девочка была одета, а значит, не принадлежала к числу… э-э… «возвращенцев».

— У нас в доме новый ребеночек, — сказала девочка. — Она мне сестра и когда-то уже была у меня. Мама плачет, а меня послали сюда.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Р. Е. и, пройдя за ограду, направился по вымощенной дорожке к дому, ненавязчиво претендующего на принадлежность к среднему классу.

Он позвонил в дверь и, не получив ответа, открыл ее и ступил через порог.

Откуда-то доносились приглушенные всхлипывания. Р. Е. пошел на эти звуки и, подойдя к одной из дверей, постучал. Находившийся в комнате мужчина примерно пятидесяти лет — грузный, с изрядно поредевшей шевелюрой и довольно упитанными щеками и подбородком — посмотрел на гостя со смешанным чувством удивления и негодования:

— Кто вы?

Р. Е. снял шляпу.

— Я подумал, что мог бы помочь вам. Ваша девочка там, на улице…

Сидевшая на стуле у двухспальной кровати женщина подняла голову и без всякой надежды взглянула на него. Ее волосы были тронуты сединой. Лицо распухло от слез и подурнело, на тыльной стороне кистей выделялись синеватые жилки. На кровати лежал пухленький и голенький младенец, который вяло сучил ножками и бессмысленно поводил младенческим невидящим взглядом.

— Это мой ребенок, девочка, — сказала женщина. — Она родилась в этом доме двадцать три года тому назад и в этом же доме умерла десяти дней от роду. Я так тосковала по ней.

— А теперь она снова с вами, — проговорил Р. Е.

— Слишком поздно! — неистово вскричала женщина. — У меня было еще трое детей. Моя старшая дочь замужем, сын — в армии. Я слишком стара, чтобы иметь сейчас ребенка. И даже если… даже если…

Мышцы ее лица прилагали героические усилия, чтобы сдержать слезы, но потерпели неудачу.

— Это не настоящий ребенок, — монотонным, невыразительным голосом произнес ее муж. — Он не пачкает пеленок. Ему не требуется молока. Что нам делать? Он никогда не вырастет Он навсегда останется младенцем.

Р. Е. покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Я думаю, что ничем не смогу помочь вам.

Он спокойно вышел. Он хладнокровно подумал о больницах. В каждой из них сейчас, наверное, появляются тысячи детей.

Складывают их на полки, зло усмехнулся он про себя. Штабелями, как дрова. О них не нужно заботиться. Их маленькие тельца — всего лишь хранители несокрушимой искры жизни.

Он прошел мимо двух мальчиков — по всей видимости, одного биологического возраста. Обоим было, очевидно, лет по десять. Их пронзительные голоса невольно привлекли его внимание. В неярком, без солнца, свете обнаженное тело одного из мальчиков сияло белизной; значит, он был «возвращенцем». Другой им не был. Р. Е. остановился, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Я болел скарлатиной, — заявил тот, что был без одежды, и в его голосе прозвучали явные нотки превосходства.

— Вот здорово! — с чувством зависти, как показалось Р.Е., протянул одетый.

— От нее-то я и умер.

— Вот здорово! А тебя лечили пенициллином или ауреомицином?

— Чего?

— Это лекарства.

— Никогда не слышал о таких.

— Еще бы! Да ты о многом не слышал.

— Но не меньше твоего знаю.

— Да ну? А кто сейчас президент Соединенных Штатов?

— Уоррен Хардинг, вот кто.

— Ты что, спятил? Эйзенхауэр.

— А кто он такой?

— Ты когда-нибудь смотрел телевизор?

— А что это?

Одетый мальчик оглушительно завопил:

— Это такая штука, которую ты включаешь и смотришь комиков, всякие там кинокартины, ковбоев, космических рейнджеров — в общем, все, что пожелаешь!

— Давай посмотрим его.

Последовала пауза, и затем мальчик из настоящего времени произнес:

— Он перестал показывать.

— Скажи лучше, что он никогда и не показывал, — не скрывая презрения, пронзительно закричал мальчик из прошлого. — Ты все это выдумал.

Пожав плечами, Р. Е. продолжил свой путь. За городом, по мере приближения к кладбищу, толпы людей значительно поредели. Все, кто попадался ему навстречу, стремились в город, и все были голыми.

Р. Е. остановил какой-то человек — весь сияющий от радости, розовокожий и беловолосый, со следами пенсне на переносице, но самих стеклышек не было.

— Приветствую вас, мой друг.

— Здравствуйте, — отозвался Р. Е.

— Вы — первый человек в одежде, которого я вижу. Вы, полагаю, были живы, когда затрубила труба.

— Да.

— О, разве это не величественно? Разве это не радостное и восхитительное событие? Пойдемте, будем вместе веселиться.

— Вам это нравится, не так ли? — спросил Р. Е.

— Нравится ли мне? Меня переполняет восторг, я сияю от радости. Нас обнимает свет первого дня. Тот нежный, спокойный свет, который изливался еще до сотворения солнца, луны и звезд. (Вы и сами, конечно, знаете Книгу Бытия.) Здесь нет изнуряющей жары или убийственного холода, но приятное тепло, которое дарит нам удивительное чувство безмятежности. Такое блаженство испытывали, наверное, только в Эдемском саду. Мужчины и женщины ходят по улицам обнаженными, но не ощущают стыда. Все прекрасно, мой друг, все прекрасно.

— Что ж… кажется, меня действительно не взволновали все эти женские прелести напоказ, — согласился Р. Е.

— Разумеется, нет, — подхватил мужчина. — Похоть и грех, насколько мы помним их по нашей суетной жизни, больше не существуют. Разрешите представиться, мой друг. Во время земной жизни меня звали Уинтроп Хестер. Я родился в 1812 году и умер в 1884 году по нашему мирскому летоисчислению. В течение последних сорока лет своей жизни я напряженно работал над тем, чтобы привести свою небольшую паству в Царство Божие, и сейчас я иду, чтобы сосчитать тех, кого я отвоевал.

Р. Е. внимательно и серьезно разглядывал бывшего священника.

— Страшный суд наверняка еще не состоялся.

— Почему не состоялся? Господь видит человека изнутри, и в то самое мгновение, когда все в мире перестало быть, все люди до одного подверглись суду. Мы — спасенные.

— Спаслось, должно быть, великое множество.

— Наоборот, сын мой, все эти спасенные — всего лишь остаток человечества.

— Довольно порядочный остаток Насколько я понял, к жизни возвращаются все. В городе я видел нескольких типов довольно сомнительной репутации — таких же живых, как вы.

— Покаяние даже в самую последнюю минуту…

— Я никогда не каялся.

— В чем, сын мой?

— В том, что никогда не посещал церкви. Уинтроп Хестер поспешно отступил.

— А вы когда-нибудь принимали обряд крещения?

— Мне об этом ничего не известно. Уинтроп Хестер вздрогнул.

— Но вы, вероятно, верили в Бога?

— Да как вам сказать… — произнес Р. Е. — Я верил во многое о нем — в такое, что вас наверняка бы испугало.

Уинтроп Хестер повернулся и в сильном смятении поспешил прочь.

Оставшийся путь до кладбища (определить время было невозможно, впрочем, Р. Е. и в голову не приходило узнавать время) он проделал спокойно — никто больше не останавливал его. Кладбище он нашел почти опустевшим. Деревья и трава исчезли (до Р. Е. вдруг дошло, что в мире не осталось больше ничего зеленого, что земля повсюду превратилась в твердую, однородную и безжизненную серую массу, а небо представляет собой сплошную белизну, проливающую ровный свет).

Но надгробия все еще стояли на своих местах.

На одном из них сидел худой морщинистый человек, с длинными черными волосами, спутавшимися в колтун. Такие же черные волосы, только короче — хотя и более выразительные — покрывали его грудь и предплечья.

— Эй ты, там! — обратился он к Р. Е. Голос его был низким. Р. Е. уселся на соседнее надгробие.

— Привет.

— Твоя одежда какая-то не такая, — произнесли Черные волосы. — В котором же году это произошло?

— Сейчас 1957-й.

— Я умер в 1807-м. Забавно! Я ожидал, что к этому времени меня уже хорошенько прожарят и мои внутренности будет пожирать адский огонь.

— Разве ты не собираешься в город? — спросил Р. Е.

— Меня зовут Зеб, — сказал предок. — Сокращенное имя от Зебулона, но Зеб мне нравится больше. Какой он, город, теперь? Полагаю, малость изменился?

— В нем почти сто тысяч жителей.

От изумления у Зеба слегка отвисла челюсть.

— Брось заливать! Может, сбрехнешь еще — больше, чем в Филадельфии?.. Шутки шутишь.

— А в Филадельфии… — Р. Е. помедлил. Простой констатацией количества жителей его не убедить. И поэтому вместо цифры он сказал: — За сто пятьдесят лет, знаешь ли, город порядком вырос.

— И страна тоже?

— Сорок восемь штатов, — ответил Р. Е. — Вплоть до Тихого океана.

— Вот это да! — В полном восторге Зеб хлопнул себя по голой ляжке и поморщился от неожиданной боли, совсем забыв об отсутствии одежды из грубой, толстой ткани, смягчающей удар. — Я бы переправился на запад, если б не был нужен здесь. Да, сэр. — Его лицо приняло угрюмое выражение, а тонкие губы сжались в отчетливую жестокую складку. — Я останусь именно там, где во мне нуждаются.

— А почему в тебе нуждаются?

Объяснение былонемногословным и прямолинейным:

— Индейцы!

— Индейцы?

— Их же целые миллионы. Поначалу те племена, с которыми мы вели войну и которых здорово колошматили. Потом племена, которые никогда не видали белого человека. И все они воскреснут. Мне понадобятся мои старые дружки. А вы, городские рохли, на такие дела не годитесь… Ты хоть видел когда индейца?

— В последнее время их что-то не встречалось в здешних местах, — ответил Р. Е. — Нет.

Зеб выразил взглядом свое презрение и хотел было сплюнуть, но слюны для этой цели у него не нашлось.

— В таком случае тебе бы лучше воротиться в город. Вскорости на энтом месте будет небезопасно. Если б только у меня был мой мушкет!

Р. Е. поднялся, на секунду задумался и, пожав плечами, обернулся лицом к городу. Как только он встал, надгробие, на котором он сидел, разрушилось. Серый камень прямо на глазах превращался в порошок и сливался с однородной массой серой земли. Он огляделся вокруг. Большая часть надгробий исчезла. Остальным, похоже, была суждена та же участь. И только то, на котором сидел Зеб, все еще казалось прочным и устойчивым.

Р. Е. пустился в обратный путь. Зеб даже не оглянулся на него. Он продолжал тихо и невозмутимо ждать — индейцев.

Этериил стремительно и отчаянно бросился в бездну небес. Он чувствовал на себе взоры Высших. Сейчас за ним, должно быть, наблюдают все, от самого юного серафима, херувимов и ангелов до верховного архангела.

Он поднялся уже выше, чем любой из Высших, куда еще никогда доселе не забирался. Незваный, он ждал вибрации Слова, которое уничтожит сопровождавшие его смерчи.

Но он не колебался. Сквозь беспространство и вневременность он мчался туда, где можно слиться с Primum Mobile — в тот самый центр Всего, который заключал в себе все эти Есть, Было, Было Бы, Могло Быть и Могло Бы Быть.

И как только он подумал об этом, он прорвался сквозь ничто и стал гармоничной частью Primum Mobile. В то же мгновение все его существо словно взорвалось и заполнило собой Все, становясь также и неотъемлемой частью этого Всего. А затем Средоточие Primum Mobile милосердно укрыли от его рассудка, и перед Этериилом предстал Глава в образе голоса, зазвучавшего внутри серафима, — тихого и спокойного, но глубоко волнующего своей огромностью.

— Сын мой, — произнес голос, — я знаю, почему ты пришел.

— Тогда помоги мне, если на то будет твоя воля.

— По моей воле, — отозвался Глава, — все законы, исходящие от меня, неотменяемы. Все твое человечество, сын мой, жаждало жизни. И все страшились смерти. Все предавались размышлениям и мечтам о вечной жизни. Не две кучки людей и не два отдельно взятых человека развивали одну и ту же мысль о загробной жизни, но все хотели жить. Ко мне обратились с просьбой, чтобы я привел все их мечты к общему знаменателю — даровал им вечную жизнь. Что я и сделал.

— Ни один твой служитель не мог просить этого.

— Просил Враг, сын мой.

Подавленный собственной ничтожностью, Этериил тихо произнес:

— В твоих глазах я просто пыль и не достоин находиться в твоем присутствии, но я все же должен задать тебе один вопрос. Надо ли понимать из твоих слов, что Враг — тоже твой служитель?

— Без него у меня не может быть других, — ответил Глава. — Ведь что такое Добро, как не вечная борьба со Злом?

«И в этой борьбе, — подумал Этериил, — я потерпел поражение».

При виде города Р. Е. остановился. Здания разрушались. Деревянные дома уже представляли из себя груды развалин. Подойдя к ближайшей такой груде, Р. Е. обнаружил, что обломки дерева совершенно обезвожены и рассыпаются при малейшем прикосновении.

Он углубился в городские улицы и заметил, что хотя кирпичные дома все еще стояли, но сами кирпичи уже зловеще круглились по краям и угрожающе расслаивались.

— Им недолго осталось стоять, — произнес густой голос. — Единственное утешение — если это можно назвать утешением — в том, что их разрушение не повлечет за собой ничью гибель.

Р. Е. в изумлении поднял глаза и увидел, что стоит лицом к лицу с человеком, похожим на бледного, изнуренного Дон Кихота с худым длинным лицом и впалыми щеками. В его глазах таилась печаль, волосы спадали жидкими прямыми прядями. Одежда была слишком просторна для него, а сквозь многочисленные прорехи на ней отчетливо просвечивала кожа.

— Меня зовут, — проговорил человек, — Ричард Левин. Когда-то — еще до того как это произошло — я был профессором истории.

— Вы одеты, — заметил Р. Е. — Вы не один из тех воскрешенных.

— Вы правы, но этот отличительный признак исчезает. Одежда истлевает.

Р. Е. взглянул на толпы людей, которые медленно и бесцельно проплывали мимо, словно пылинки в луче солнечного света. Среди них мало кто был одет. Опустив глаза, Р. Е. присмотрелся к себе и впервые заметил, что вертикальные швы на обеих штанинах брюк разошлись сверху донизу. Большим и указательным пальцами руки он ущипнул ткань своего пиджака, и лоскуток шерстяной ткани легко отделился от него.

— Да, действительно, — заключил Р. Е.

— Обратите внимание, — продолжал Левин, — что гора Меллон сглаживается.

Р. Е. повернулся и посмотрел на север, где обычно склоны Меллон Хилл были сплошь усеяны особняками местной знати (сугубо городской), и обнаружил, что горизонт стал почти плоским.

— В конечном счете, — сказал Левин, — не останется ничего, кроме сглаженности, безжизненности, небытия… и нас.

— И индейцев, — добавил Р. Е. — Там, за городом, сидит человек и дожидается индейцев, мечтая при этом о мушкете.

— Полагаю, — заметил Левин, — индейцы не причинят беспокойства. Не такое уж удовольствие драться с неприятелем, которого нельзя ни убить, ни ранить. И даже если это было бы не так, исчезнет всякая страсть к побоищам, как исчезнут все вожделения, все желания.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Перед тем как все это случилось, я, бывало, с превеликим удовольствием — и вполне невинным — лицезрел женскую фигуру, хотя, глядя на меня, такое не скажешь. Теперь же — когда в моем распоряжении столь беспрецедентные возможности — я замечаю за собой досадное равнодушие. Нет, мне все это не нравится. Меня даже не раздражает мое полное отсутствие интереса.

Р. Е. бросил взгляд на прохожих.

— Понимаю, о чем вы.

— Появление здесь индейцев, — продолжал Левин, — ничто по сравнению с ситуацией, складывающейся в Старом Свете. В число первых воскресших наверняка попали Гитлер и его вермахт, и сейчас, должно быть, они лицом к лицу встретились со Сталиным и Красной Армией, перемешавшись на всем протяжении от Берлина до Сталинграда. Ситуацию осложняет скорое воскрешение кайзеров и царей. На свои прежние поля сражений при Вердене и реке Сомма вернулись воины. Наполеон и его маршалы разбросаны по всей Западной Европе. Вернулся, должно быть, и Мухаммед чтобы взглянуть на то, что сделали с исламом последующие века; а святые и апостолы в это время обсуждают пути христианства. И даже монгольские ханы, бедняги, — от Темучина до Аурангзеба — сейчас, наверное, беспомощно бродят по степям, тоскуя по своим лошадям.

— Вам как профессору истории, должно быть, очень хочется присутствовать при этом и вести наблюдения.

— Да разве мне попасть туда? Местонахождение человека на Земле ограничено тем расстоянием, которое он может пройти пешком. Нет ни машин, ни, как я уже говорил, лошадей. Да и что я там в конце концов найду, в той Европе? Апатию, полагаю! Ту же, что и здесь.

Приглушенный хлопок заставил Р. Е. обернуться. Подняв облако пыли, обрушилось целое крыло соседнего здания. По обе стороны от Р. Е. лежали обломки кирпичей. Некоторые из них, видимо, пролетели сквозь него, а он даже не почувствовал этого. Он огляделся вокруг. Развалин явно поубавилось. Оставшиеся же груды уменьшились в объеме.

— Мне встретился человек, — произнес Р. Е., — который считает, что мы все уже подверглись суду и теперь находимся на небесах.

— Подверглись суду? — переспросил Левин. — Что ж, вполне возможно. Мы сейчас стоим перед вечностью. У нас не осталось ни вселенной, ни каких-либо проявлений внешнего мира, ни эмоций, ни страстей. Ничего, кроме нас самих и мысли. Мы стоим перед вечностью самоанализа, хотя на протяжении всей истории мы никогда не знали, чем занять себя в дождливое воскресенье.

— Вы говорите так, словно та ситуация, в которой мы очутились, тревожит вас.

— И даже более чем тревожит Представления Данте об инферно^[49] — огонь и муки — были по-детски наивны и недостойны божественного творческого воображения Скука действует намного изощреннее. Как нельзя более подходящим является внутренняя агония разума, неспособного убежать от самого себя и на вечные времена осужденного на мучения в собственных выделениях умственного гноя. О да, мой друг, нас подвергли суду и вынесли приговор, но только это не рай. Это — ад.

Левин встал, удрученно сутулясь, и пошел прочь. Р. Е. задумчиво посмотрел по сторонам и кивнул. Он был доволен.

Этериил винил себя в поражении только мгновение, а затем совершенно неожиданно вознес свою сущность так ярко и высоко, насколько смел в присутствии Главы. В бесконечности Primum Mobile сияние серафима было лишь крохотной точкой света.

— В таком случае, если на то будет твоя воля, — сказал он, — я прошу тебя не отменить свою волю, но исполнить ее.

— Каким образом, сын мой?

— Документ, одобренный Советом Высших и подписанный тобой, легализует проведение Дня воскрешения мертвых в определенное время определенного дня 1957 года по земному летосчислению.

— Да, это так.

— Но 1957 год неправомерен. Да и что означает 1957 год? Для доминирующей цивилизации на Земле это 1957 год нашей эры. Все правильно. Однако с того времени как ты вдохнул жизнь в Землю и ее мир, прошло 5960 лет. Исходя из свидетельств, лежащих в основе самого мира, который ты создал, прошло четыре миллиарда лет. Какой же тогда год считать неправомерным — 1957, 5960 или 4 000 000 000-й?

И это еще не все, — продолжал Этериил. — 1957 год нашей эры — это 7464 год византийской эры, 5716-й — по еврейскому календарю. Это 2708 год A.U.C.^[50], то есть 2708 год со дня основания Рима — если мы примем римский календарь. Это 1375 год по мусульманскому календарю и 180-й — со дня независимости Соединенных Штатов.

И вот я со всем почтением спрашиваю тогда: не кажется ли тебе, что безоговорочная ссылка исключительно на 1957 год лишена смысла?

— Я всегда знал об этом, сын мой, — прозвучал в ответ тихий, спокойный голос Главы. — А вот для тебя это было новостью.

— В таком случае, — сказал Этериил, затрепетав от вспыхнувшей в нем радости, — да будет исполнена твоя воля в точности, вплоть до малейшей запятой, и пусть День воскрешения мертвых выпадает на 1957 год — но только тогда, когда все жители Земли единодушно согласятся с тем, что назначенный год считается 1957-м и никаким другим.

— Да будет так! — произнес Глава, и это Слово воссоздало Землю и все, что на ней имелось, а вместе с ней и солнце, и луну, и все небесные светила.

Было 7 часов утра 1 января 1957 года, когда Р. Е. Манн внезапно проснулся. Звучали начальные такты мелодии, заполнившие, должно быть, всю Вселенную.

Он настороженно приподнял голову, словно давал ей возможность осмыслить слышимое, и через минуту на его лице промелькнула тень гнева, чтобы вновь исчезнуть. Борьба продолжалась.

Он сел за письменный стол, чтобы составить конкретный план действий. Люди давно говорили о необходимости календарной реформы, и ее следовало бы ускорить. Новая эра должна начать свой отсчет со 2 декабря 1944 года, и однажды наступит новый 1957 год — 1957 год Атомной эры, признаваемый таковым всем мировым сообществом.

Странное сияние стало исходить от его головы, пока в ней, этом вместилище сверхчеловеческого разума, проносились мысли, и к тени Аримана на стене, казалось, добавилась пара маленьких рожек у висков.

Как им было весело

Марджи тогда даже записала об этом в свой дневник. На странице с заголовком «17 мая 2157 года» она написала: «Сегодня Томми нашел самую настоящую книгу!»

Это была очень старая книга. Как-то дедушка рассказал Марджи, что, когда он был маленьким, его дедушка говорил ему, будто было время, когда все рассказы и повести печатались на бумаге.

Они переворачивали желтые хрупкие страницы, и было ужасно забавно читать слова, которые стояли на месте, а не двигались, как им положено, — ну, вы сами знаете, на экране. И потом, когда они переворачивали страницы назад, там были те же самые слова, что и раньше, когда они читали в первый раз.

— Ну вот, — сказал Томми. — Сплошное расточительство. Книгу ведь, наверное, выбрасывали, когда прочитают. А на нашем телеэкране прошло, должно быть, миллион книг, и пройдет еще столько же. Уж экран-то я ни за что не выброшу.

— Я тоже, — сказала Марджи. Ей было одиннадцать лет, и она видела гораздо меньше телекниг, чем Томми. Ему было тринадцать.

— Где ты ее нашел? — спросила она.

— В нашем доме. — Он показал рукой, не поднимая глаз, потому что был погружен в чтение. — На чердаке.

— А про что она?

— Про школу.

— Про школу? — с презрением сказала Марджи. — А чего про нее писать-то? Ненавижу школу.

Марджи всегда ненавидела школу, а теперь ненавидела, как никогда Механический учитель давал ей по географии контрольную за контрольной, и Марджи делала их все хуже и хуже, и тогда мама грустно покачала головой и послала за Районным Инспектором.

Это был маленький круглый человек с красным лицом и целым ящиком инструментов с циферблатами и проволоками. Он улыбнулся Марджи и дал ей яблоко, а затем разобрал учителя на части. Марджи надеялась, что он не сумеет собрать его снова, но он сумел, и через час или около этого учитель был готов, огромный, и черный, и гадкий, с большим экраном, на котором он показывал все уроки и задавал вопросы. Экран был еще ничего. Больше всего Марджи ненавидела щель, куда ей приходилось всовывать домашние задания и контрольные работы. Она должна была писать их перфораторным кодом, которому ее научили, еще когда ей было шесть лет, и механический учитель в один миг высчитывал отметки.

Закончив работу, Инспектор улыбнулся и погладил Марджи по голове. Он сказал маме: «Девочка здесь ни при чем, миссис Джонс. Видимо, сектор географии был несколько ускорен. Иногда это бывает. Я замедлил его до нормального десятилетнего уровня. А общий показатель ее успехов вполне удовлетворительный». И он снова погладил Марджи по голове.

Марджи была разочарована. Она надеялась, что учителя заберут совсем. Учителя Томми однажды забрали почти на целый месяц, потому что в нем полностью выключился сектор истории.

Вот почему она сказала Томми:

— С какой стати кто-нибудь станет писать о школе? Томми с видом превосходства взглянул на нее:

— Потому что это не такая школа, как у нас, дурочка. Это старая школа, какая была сотни лет назад.

Марджи почувствовала себя задетой.

— Откуда мне знать, какие у них там были школы?.. Некоторое время она читала через его плечо, затем сказала:

— Ага, учитель у них был!

— Конечно, был. Только это был не настоящий учитель. Это был человек.

— Человек? Как же человек может быть учителем?

— А что тут такого? Он просто рассказывал ребятам и девчонкам, давал им домашние задания, спрашивал.

— Человек бы с этим не справился.

— Еще как бы справился. Мой отец знает не меньше, чем учитель.

— Не может этого быть. Человек не может знать столько, сколько учитель.

— Спорим на что хочешь, он знает почти столько же. Марджи не была подготовлена к пререканиям на эту тему.

— А мне бы не хотелось, чтобы у нас в доме жил чужой человек, — заявила она.

Томми покатился со смеху:

— Ты же ничего не знаешь, Марджи! Учителя не жили в доме у ребят. У них было специальное здание, и все ребята ходили туда.

— И все ребята учили одно и то же?

— Конечно, если они были одних лет.

— А мама говорит, что учитель должен быть настроен на ум каждого мальчика или девочки и что каждого ребенка нужно учить отдельно.

— Значит, в те времена так не делалось. И если тебе это не нравится, можешь не читать.

— Я не говорю, что мне не нравится, — поспешно сказала Марджи. Ей хотелось почитать об этих странных школах.

Они не дочитали и до половины, когда мама Марджи позвала:

— Марджи! Школа! Марджи оглянулась.

— Еще немножко, мамочка.

— Немедленно, — сказала миссис Джонс. — Томми, вероятно, тоже уже пора.

Марджи сказала, обращаясь к Томми:

— Можно, после школы я еще немножко почитаю с тобой?

— Там видно будет, — безразлично сказал Томми и ушел, посвистывая, с пыльной старой книгой под мышкой.

Марджи отправилась в школьную комнату. Школьная комната была рядом со спальней, и механический учитель уже стоял наготове и ждал Марджи. Он всегда стоял наготове в одно и то же время каждый день, кроме субботы и воскресенья, потому что мама говорила, будто маленькие девочки учатся лучше, если занимаются регулярно.

Экран светился, и на нем появились слова: «Сегодня по арифметике мы будем проходить сложение правильных дробей. Пожалуйста, опусти в щель вчерашнее домашнее задание».

Марджи со вздохом повиновалась. Она думала о старых школах, которые были в те времена, когда дедушкин дедушка был маленьким мальчиком. Все дети со всей округи кричали и смеялись на школьном дворе, вместе сидели в классах, а в конце дня вместе отправлялись домой. Они все учили одно и то же и могли помогать друг другу делать домашние задания и говорить о них.

И учителя были людьми…

Механический учитель писал на экране: «Когда мы складываем дроби 1/2 и 1/4…»

Марджи думала о том, как, должно быть, дети любили тогда школу. Она думала о том, как им было весело.

Остряк

Ноэл Меерхоф просматривал список, решая, с чего начать. Как всегда, он положился в основном на интуицию. Меерхоф казался пигмеем рядом с машиной, а ведь была видна лишь незначительная ее часть. Но это роли не играло. Он заговорил с бесцеремонной уверенностью человека, твердо знающего, что он здесь хозяин.

— Гарри Джонс, член масонской ложи, — сказал он, — за завтраком обсуждал с женой подробности вчерашнего заседания братьев масонов. Оказывается, президент ложи выступил с обещанием подарить шелковый цилиндр тому, кто встанет и поклянется, что за годы семейной жизни не целовал ни одной женщины, кроме своей законной жены. «И поверишь ли, Эллен, никто не встал». — «Гарри, — удивилась жена, — а ты-то почему не встал?» — «Да знаешь, я уж совсем было хотел, но вовремя спохватился, что мне страшно не пойдет шелковый цилиндр».

Меерхоф подумал: «Ладно, проглотила, теперь пусть переварит».

Кто-то окликнул его сзади:

— Эй!

Меерхоф стер это междометие из памяти машины и перевел цепь в нейтральную позицию. Он круто обернулся:

— Я занят. В дверь принято стучать — вам что, не известно? Против обыкновения Меерхоф не улыбнулся, отвечая на приветствие Тимоти Уистлера — старшего аналитика, с которым он сталкивался по работе не реже, чем с другими. Меерхоф насупился, словно ему помешал чужой человек: его худое лицо исказилось гримасой, волосы взъерошились пуще прежнего.

Уистлер пожал плечами. На нем был белый халат, руки он держал в карманах, отчего на ткани образовались вертикальные складки.

— Я постучался. Вы не ответили. А сигнал «Не мешать» погашен.

Меерхоф что-то промычал. Сигнал и вправду не был включен. Поглощенный новым исследованием, Меерхоф забывал о мелочах.

И все же ему не в чем было себя упрекнуть. Дело-то важное.

Почему важное, он, разумеется, не знал. Гроссмейстеры редко это знают. Оттого-то они и гроссмейстеры, что действуют по наитию. А как еще может человеческий мозг угнаться за сгустком разума пятнадцатикилометровой длины, называемым Мультивак, — за самой сложной на свете вычислительной машиной?

— Я работаю, — сказал Меерхоф. — У вас что-нибудь срочное?

— Потерпит. Я обнаружил пробелы в ответах о гиперпространственном… — С некоторым запозданием на лице Уистлера отразилась богатая гамма эмоций, завершившаяся унылой миной неуверенности. — Работаете?

— Да. А что тут особенного?

Но ведь… — Уистлер огляделся по сторонам, обвел взглядом всю небольшую комнату, загроможденную бесчисленными реле — ничтожно малой частью Мультивака. — Здесь ведь никого нет.

— А кто говорит, что здесь кто-то есть или должен быть?

— Вы рассказывали очередной анекдот, не так ли?

— Ну и что?

Уистлер натянуто улыбнулся:

— Не станете же вы уверять, будто рассказывали анекдот Мультиваку?

Меерхоф приготовился к отпору.

— А почему бы и нет?

— Мультиваку? — Да.

— Зачем?

Меерхоф смерил Уистлера взглядом:

— Не собираюсь перед вами отчитываться. И вообще ни перед кем не собираюсь.

— Боже упаси, ну конечно, вы и не обязаны. Я просто полюбопытствовал, вот и все… Но если вы заняты, я пойду.

Нахмурясь, Уистлер еще раз огляделся по сторонам.

— Ступайте, — сказал Меерхоф. Он взглядом проводил Уистлера до самой двери, а потом свирепо ткнул пальцем в кнопку — включил сигнал «Не мешать».

Меерхоф шагал взад-вперед по комнате, стараясь взять себя в руки. Черт бы побрал Уистлера! Черт бы побрал их всех! Только из-за того, что Меерхоф не дает себе труда держать техников, аналитиков и механиков на подобающей дистанции, обращается с ними, будто они тоже люди творческого труда, они и позволяют себе такие вольности.

«А сами толком и анекдота рассказать не умеют», — мрачно подумал Меерхоф.

Эта мысль мгновенно вернула его к текущей задаче. Он снова уселся. Ну их всех к дьяволу.

Он активировал соответствующую цепь Мультивака и сказал.

— Во время особенно сильной качки стюард остановился у борта и с состраданием посмотрел на пассажира, который перегнулся через перила и всей своей позой, а также тем, как напряженно вглядывался он в океанскую пучину, являл зрелище жесточайших мук морской болезни. Стюард легонько хлопнул пассажира по плечу. «Мужайтесь, сэр, — шепнул он. — Я знаю, вам кажется, будто дело скверно, однако, право же, от морской болезни никто не умирал». Несчастный пассажир обратил к утешителю позеленевшее, искаженное лицо и хрипло, с трудом произнес: «Не надо так говорить, приятель. Ради всего святого, не надо. Я живу только надеждой на смерть».

Как ни был озабочен Тимоти Уистлер, он все же улыбнулся и кивнул, проходя мимо письменного стола девушки-секретаря. Та улыбнулась в ответ.

«Вот, — подумал он, — архаизм в двадцать первом веке, в эпоху вычислительных машин: живой секретарь! А впрочем, может быть, так и нужно, чтобы эта реалия сохранилась в самой цитадели вычислительной державы, в гигантском мире корпорации, ведающей Мультиваком. Там, где Мультивак заслоняет горизонты, применение маломощных вычислителей для повседневной канцелярской работы было бы дурным вкусом».

Уистлер вошел в кабинет Эбрема Траска. Уполномоченный ФБР сосредоточенно разжигал трубку; рука его на мгновение замерла, черные глаза сверкнули при виде Уистлера, крючковатый нос четко и контрастно обрисовался на фоне прямоугольного окна.

— А, это вы, Уистлер. Садитесь. Садитесь. Уистлер сел.

— Мне кажется, мы стоим перед проблемой, Траск.

Траск улыбнулся краешком рта.

— Надеюсь, не технической. Я всего лишь невежественный администратор.

Это была одна из его любимых фраз.

— Насчет Меерхофа.

Траск тотчас уселся, вид у него стал разнесчастный.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен.

Уистлер хорошо понимал недовольство собеседника. Уполномоченный ФБР Траск руководил отделом вычислительных машин и автоматики департамента внутренних дел. Он решал вопросы, касающиеся человеческих придатков Мультивака, точно так же как эти технически натасканные придатки решали вопросы, касающиеся самого Мультивака.

Но гроссмейстер нечто большее, чем просто придаток. Даже нечто большее, чем просто человек.

На заре истории Мультивака выяснилось, что самый ответственный участок — это постановка вопросов. Мультивак решает проблемы для человечества, он может разрешить все проблемы, если… если ему задают осмысленные вопросы. Но по мере накопления знаний, которое происходило все интенсивнее, ставить осмысленные вопросы становилось все труднее и труднее.

Одного рассудка тут мало. Нужна редкостная интуиция; тот же талант (только куда более ярко выраженный), каким наделен шахматный гроссмейстер. Нужен ум, который способен из квадрильонов шахматных ходов отобрать наилучший, причем сделать это за несколько минут.

Траск беспокойно заерзал на стуле.

— Так что же Меерхоф?

— Вводит в машину новую серию вопросов; на мой взгляд он пошел по опасному пути.

— Да полно вам, Уистлер. Только и всего? Гроссмейстер может задать вопросы любого характера, если считает нужным. Ни мне, ни вам не дано судить о том, чего стоят его вопросы. Вы ведь это знаете. Да и я знаю, что вы знаете.

— Конечно. Согласен. Но я ведь и Меерхофа знаю. Вы с ним когда-нибудь встречались вне службы?

— О Господи, нет. А разве с гроссмейстерами встречаются вне службы?

— Не становитесь в такую позу, Траск. Гроссмейстеры — люди, их надо жалеть. Задумывались ли вы над тем, каково быть гроссмейстером; знать, что в мире только десять — двенадцать тебе подобных; знать, что таких на поколение приходится один или два; что от тебя зависит весь мир; что у тебя под началом тысячи математиков, логиков, психологов и физиков?

— О Господи, да я бы чувствовал себя владыкой мира, — пробормотал Траск, пожав плечами.

— Не думаю, — нетерпеливо прервал его старший аналитик. — Они себя чувствуют владыками пустоты. У них нет равных, им не с кем поболтать, они лишены чувства локтя. Послушайте.

Меерхоф никогда не упускает случая побыть с нашими ребятами. Он, естественно, не женат; не пьет; по складу характера не компанейский человек… и все же заставляет себя присоединяться к компании, потому что иначе не может. Так знаете ли, что он делает, когда мы собираемся, а это бывает не реже раза в неделю?

— Представления не имею, — сказал уполномоченный ФБР. — Все это для меня новости.

— Он острит.

— Что?

— Анекдоты рассказывает. Отменные. Пользуется бешеным успехом. Он может выложить любую историю, даже самую старую и скучную, и будет смешно. Все дело в том, как он рассказывает. У него особое чутье.

— Понимаю. Что ж, хорошо.

— А может быть, плохо. К этим анекдотам он относится серьезно. — Уистлер обеими руками облокотился на стол Траска, прикусил ноготь и отвел глаза. — Он не такой, как все, он и сам это знает и полагает, что только анекдотами можно пронять таких заурядных трепачей, как мы. Мы смеемся, мы хохочем, мы хлопаем его по плечу и даже забываем, что он гроссмейстер. Только в этом и проявляется его влияние на сослуживцев.

— Очень интересно. Я и не знал, что вы такой тонкий психолог. Но к чему вы клоните?

— А вот к чему. Как вы думаете, что случится, если Меерхоф исчерпает свой запас анекдотов?

— Что? — Уполномоченный ФБР непонимающе уставился на собеседника.

— Вдруг он начнет повторяться? Вдруг слушатели станут хохотать не так заразительно или вообще прекратят смеяться? Ведь это единственное, чем он может вызвать у нас одобрение. Без этого он окажется в одиночестве, и что же тогда с ним будет? В конце концов, он — один из дюжины людей, без которых человечеству никак не обойтись. Нельзя допустить, чтобы с ним что-то случилось. Я имею в виду не только физические травмы. Нельзя позволить ему впасть в меланхолию. Кто знает, как плохое настроение отразится на его интуиции?

— А что, он начал повторяться?

— Насколько мне известно, нет, но, по-моему, он считает, что начал.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я подслушал, как он рассказывает анекдоты Мультиваку.

— Не может быть.

— Совершенно случайно. Вошел без стука, и Меерхоф меня выгнал. Он был вне себя. Обычно он добродушен, и мне кажется, такое бурное недовольство моим внезапным появлением — дурной признак. Но факт остается фактом: Меерхоф рассказывал Мультиваку анекдот, да к тому же, я убежден, не первый и не последний.

— Но зачем?

Уистлер пожал плечами, яростно растер подбородок.

— Вот и меня это озадачило. Я думаю, Меерхоф хочет аккумулировать запас анекдотов в памяти Мультивака, чтобы получать от него новые вариации. Вам понятна моя мысль? Он намерен создать кибернетического остряка, чтобы располагать анекдотами в неограниченном количестве и не бояться, что запас когда-нибудь истощится.

— О Господи!

— Объективно тут, может быть, ничего плохого и нет, но, по моим понятиям, если гроссмейстер использует Мультивака для личных целей, это скверный признак. У всех гроссмейстеров ум неустойчивый, за ними надо следить. Возможно, Меерхоф приближается к грани, за которой мы потеряем гроссмейстера.

— Что вы предлагаете? — бесстрастно осведомился Траск.

— Хоть убейте, не знаю. Наверное, я с ним чересчур тесно связан по работе, чтобы здраво судить о нем, и вообще судить о людях не моего ума дело. Вы политик, это скорее ваша стихия.

— Судить о людях — да, но не о гроссмейстерах.

— Гроссмейстеры тоже люди. Да и кто это будет делать, если не вы?

Пальцы Траска отстукивали по столу быструю, приглушенную барабанную дробь.

— Видно, придется мне.

Меерхоф рассказывал Мультиваку:

— В доброе старое время королевский шут однажды увидел, что король умывается, согнувшись в три погибели над лоханью. Развеселившийся шут изо всех сил пнул священную королевскую особу ногой в зад. Король в ярости повелел казнить дерзкого на месте, но тут же сменил гнев на милость и обещал простить шута, если тот ухитрится принести извинение, еще более оскорбительное, чем сам проступок. Осужденный лишь на миг задумался, потом сказал: «Умоляю ваше величество о пощаде. Я ведь не знал, что это были вы. Мне показалось, будто это королева».

Меерхоф собирался перейти к следующему анекдоту, но тут его вызвали.

Собственно говоря, даже не вызвали. Гроссмейстеров никто никуда не вызывает. Просто пришла записка с сообщением, что начальник отдела Траск очень хотел бы повидаться с гроссмейстером Меерхофом, если гроссмейстеру Меерхофу не трудно уделить ему несколько минут.

Меерхоф мог безнаказанно швырнуть записку в угол и по-прежнему заниматься своим делом. Он не был обязан соблюдать дисциплину.

С другой стороны, если бы он так поступил, к нему бы продолжали приставать, бесспорно со всей почтительностью, но продолжали бы.

Поэтому он перевел активированные цепи Мультивака в нейтральную позицию и включил блокировку. На двери он вывесил табличку «Опасный эксперимент», чтобы никто не посмел войти в его отсутствие, и ушел в кабинет Траска.

Траск кашлянул, чуть заробев под мрачной беспощадностью гроссмейстерского взгляда. Он сказал:

— К моему великому сожалению, гроссмейстер, у нас до сих пор не было случая познакомиться.

— Я перед вами регулярно отчитываюсь, — сухо возразил Меерхоф.

Траск задумался, что же кроется за пронзительным, горящим взглядом собеседника. Ему трудно было представить себе, как темноволосый Меерхоф, с тонкими чертами лица, внутренне натянутый как тетива, хотя бы на время перевоплощается в рубаху-парня и рассказывает смешные байки.

— Отчеты — это официальное знакомство, — ответил он. — Я… мне дали понять, что вы знаете удивительное множество анекдотов.

— Я остряк, сэр. Люди так и выражаются. Остряк.

— При мне никто так не выражался, гроссмейстер. Мне говорили…

— Да черт с ними! Мне все равно, кто что говорит. Послушайте, Траск, хотите анекдот? — Он навалился на письменный стол, сощурив глаза.

— Ради Бога… Конечно, хочу, — сказал Траск, силясь говорить искренним тоном.

— Ладно. Вот вам анекдот. Миссис Джонс разглядывает карточку с предсказанием судьбы, выпавшую из автоматических весов, куда бросил медяк ее муж, и говорит: «Тут написано, Джордж, что ты учтив, умен, дальновиден, трудолюбив и нравишься женщинам». С этими словами она перевернула карточку и прибавила: «Вес тоже переврали».

Траск засмеялся. Удержаться было почти невозможно. Меерхоф так удачно воспроизвел надменную презрительность в голосе женщины, так похоже скорчил мину под стать голосу, что уполномоченный ФБР невольно развеселился.

— Почему вам смешно? — резко спросил Меерхоф.

— Прошу прощения, — опомнился Траск.

— Я спрашиваю, почему вам смешно? Над чем вы смеетесь?

— Да вот, — ответил Траск, стараясь не терять благоразумия, — последняя фраза представила все предыдущее в новом свете. Неожиданность…

— Странно, — сказал Меерхоф, — ведь я изобразил мужа, которого оскорбляет жена; брак до того неудачен, что жена убеждена, будто у ее мужа вообще нет достоинств. А вы смеетесь. Окажись вы на месте мужа, было бы вам смешно?

На мгновение он задумался, потом продолжал:

— Подумайте над другим анекдотом, Траск. Некий шотландец опоздал на службу на сорок минут. Его вызвали к начальству для объяснений. «Я хотел почистить зубы, — оправдывался шотландец, — но слишком сильно надавил на тюбик, и вся паста вывалилась наружу. Пришлось заталкивать ее обратно В тюбик, а это отняло уйму времени».

Траск попытался сохранить бесстрастие, но у него ничего не вышло. Ему не удалось скрыть усмешки.

— Значит, тоже смешно, — сказал Меерхоф. — Разные глупости. Все смешно.

— Ну, знаете ли, — заметил Траск, — есть масса книг, посвященных анализу юмора.

— Это верно, — согласился Меерхоф. — Кое-что я прочел. Более того, кое-что я читал Мультиваку. Но все же авторы этих книг лишь строят догадки. Некоторые утверждают, будто мы смеемся оттого, что чувствуем свое превосходство над героями анекдота. Некоторые утверждают, будто нам смешно из-за неожиданно осознанной нелепости, или внезапной разрядки напряжения, или внезапного освещения событий по-новому. А может быть, причина проще? Разные люди смеются после разных анекдотов. Ни один анекдот не универсален. Есть люди, которых вообще не смешат анекдоты. Но, по-видимому, главное то, что человек — единственный из животных, наделенный чувством юмора: единственный из животных он умеет смеяться.

— Понимаю, — сказал вдруг Траск. — Вы пытаетесь анализировать юмор. Поэтому и вводите в Мультивак серию анекдотов.

— Откуда вы знаете?.. Ясно, можете не отвечать: от Уистлера. Теперь я вспомнил. Он застал меня врасплох. Ну и что отсюда следует?

— Ровным счетом ничего.

— Вы не оспариваете моего права как угодно расширять объем знаний Мультивака и задавать ему любые вопросы?

— Вовсе нет, — поспешил заверить Траск. — По сути дела, я Не сомневаюсь, что тем самым вы откроете путь к новым исследованиям, крайне интересным для психологов.

— Угу. Возможно. Но все равно мне не дает покоя нечто гораздо более важное, чем общий анализ юмора. Я должен задать конкретный вопрос. Даже два.

— Вот как? Что же это за вопросы? — Траск не был уверен, что Меерхоф захочет ему ответить. Заставить же его нельзя будет никакими силами.

Но Меерхоф ответил:

— Первый вопрос такой: откуда берутся анекдоты?

— Что?

— Кто их придумывает? Дело вот в чем. Примерно с месяц назад я убил вечер, рассказывая и выслушивая анекдоты. Как всегда, большей частью рассказывал я, и, как всегда, дурачье смеялось. Может быть, находили анекдоты смешными, а может быть, просто меня ублажали. Во всяком случае, один кретин позволил себе хлопнуть меня по спине и заявить: «Меерхоф, да вы знаете анекдотов больше, чем десяток моих приятелей». Он был прав, спору нет, но это натолкнуло меня на мысль. Не знаю уж, сколько сот, а может, тысяч анекдотов пересказал я за свою жизнь, но сам-то наверняка ни одного не придумал. Ни единого. Только повторял. Единственный мой вклад в дело юмора — пересказ. Начнем с того, что анекдоты я либо слыхал, либо читал. Но источник в обоих случаях не был первоисточником. Никогда я не встречал человека, который похвалился бы, что сочинил анекдот. Только и слышишь: «На днях мне рассказали недурной анекдот» или: «Хорошие анекдоты есть?»

Все анекдоты стары! Вот почему они так отстают от времени. В них до сих пор говорится о морской болезни, хотя в наш век ее ничего не стоит предотвратить и никого она не беспокоит. Или в анекдоте, что я вам сейчас рассказал, фигурируют весы, предсказывающие судьбу, хотя такой агрегат отыщешь разве что в антикварном магазине. Так кто же тогда выдумывает анекдоты?

— Вы это хотите выяснить? — воскликнул Траск. На языке у него так и вертелось: «О Господи, да не все ли равно?» Но он не дал воли импульсу. Вопросы гроссмейстера всегда исполнены глубокого смысла.

— Разумеется, именно это я и хочу выяснить. Рассмотрим вопрос с другой стороны. Дело не только в том, что анекдоты, как правило, стары. Существенно важно, чтобы анекдот был откуда-то заимствован. Есть категория незаимствованного юмора — каламбуры. Мне приходилось слышать каламбуры, явно родившиеся экспромтом. Я и сам каламбурил. Но над каламбурами никто не смеется. Никто и не должен смеяться. Принято стонать. Чем удачнее каламбур, тем громче стонут. Незаимствованный юмор не вызывает смеха. Почему?

— Право, не знаю.

— Ладно. Давайте выясним. Я ввел в Мультивак всю информацию о юморе вообще, какую считал нужной, и теперь пичкаю его избранными анекдотами.

Траск против воли заинтересовался. — Избранными по какому принципу? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Меерхоф. — Мне казалось, что нужны именно они. В конце концов, я ведь гроссмейстер.

— Сдаюсь, сдаюсь.

— Первое задание Мультиваку такое: исходя из этих анекдотов и общей философии юмора, проследить происхождение всех анекдотов. Раз уж Уистлер оказался в курсе дела и счел нужным поставить вас в известность, пусть придет послезавтра в аналитическую лабораторию. Думаю, для него там найдется работа.

— Конечно. А мне можно присутствовать?

Меерхоф пожал плечами. По-видимому, присутствие Траска было ему в высшей степени безразлично.

Последний анекдот серии Меерхоф отбирал с особой тщательностью. В чем выразилась эта тщательность, он и сам не мог бы ответить, но перебрал в уме добрый десяток вариантов, снова и снова отыскивая в каждом неуловимые оттенки скрытого смысла. Наконец он сказал:

— К пещерному жителю Угу с плачем подбежала его подруга в измятой юбке из леопардовой шкуры. «Уг, — вскричала она горестно, — беги скорее! К маме в пещеру забрался саблезубый тигр. Да беги же скорее!» Уг фыркнул, поднял с земли обглоданную кость буйвола и ответил: «Зачем бежать? Какое мне дело до того, что станется с саблезубым тигром?»

Тут Меерхоф задал машине два вопроса и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. Он сделал свое дело.

— Никаких аномалий я не заметил, — сообщил Уистлеру Траск. — Он охотно рассказал, над чем работает, эта исследование необычное, но законное.

— Уверяет, будто работает, — вставил Уистлер.

— Все равно не могу я отстранить гроссмейстера единственно по подозрению. Он показался мне странным, но, в конце концов, такими и должны быть гроссмейстеры. Я не считаю его сумасшедшим.

— А поручить Мультиваку найти источник анекдотов — это, по-вашему, не сумасшествие? — буркнул старший аналитик.

— Кто знает? — раздраженно ответил Траск. — Наука продвинулась так далеко, что стоит задавать только нелепые вопросы. Все осмысленные давно продуманы и заданы, на них получены ответы.

— Все равно. Я встревожен.

— Может быть, но теперь уже нет выбора, Уистлер. Мы встретимся с Меерхофом, вы проанализируете ответ Мультивака, если он даст ответ. Что до меня, то ведь я занимаюсь только канцелярской волокитой. О Господи, я даже не знаю, что делает старший аналитик, вот вы, например; догадываюсь, что аналитик анализируют, но это мне ничего не говорит.

— Все очень просто, — сказал Уистлер. — Гроссмейстер, например Меерхоф, задает вопросы, а Мультивак автоматически выражает их в числах и математических действиях. Большую часть Мультивака занимают устройства, преобразующие слова в символы. Затем Мультивак дает ответ, тоже в числах и действиях, но переводит его на язык слов только в простейших, изо дня в день повторяющихся случаях. Чтобы Мультивак умел совершать универсальные преобразования, его объем пришлось бы по меньшей мере учетверить.

— Понятно. Значит, ваша работа — выражать символы словами?

— Моя работа и работа других аналитиков. Если нужно, мы пользуемся маломощными вычислительными машинами, специально для нас сконструированными. — Уистлер мрачно улыбнулся. — Подобно дельфийской пифии в древней Греции, Мультивак дает загадочные, неясные ответы. Вся разница в том, что у Мультивака есть переводчики.

Они пришли в лабораторию. Меерхоф уже ждал.

— Какими цепями вы пользовались, гроссмейстер? — деловито спросил Уистлер.

Меерхоф перечислил цепи, и Уистлер принялся за работу.

Траск пытался следить за происходящим, но оно не поддавалось истолкованию. Чиновник смотрел, как разматывается бесконечная лента, усеянная непонятными узорами точек. Гроссмейстер Меерхоф равнодушно стоял в стороне, а Уистлер рассматривал появляющиеся узоры. Аналитик надел наушники, вооружился микрофоном и время от времени негромко давал инструкции, которые помогали его коллегам где-то в дальнем помещении вылавливать электронные погрешности у других вычислительных машин.

Прошло больше часа.

Уистлер все суровее хмурил лоб. Он перевел взгляд на Меерхофа и Траска, начал было «Невероя…» и снова углубился в работу.

Наконец он хрипло произнес:

— Могу сообщить вам ответ неофициально. — Глаза у него были воспаленные. — Официальное сообщение отложим до завершения анализа. Согласны на неофициальное?

— Давайте, — сказал Меерхоф.

Траск кивнул.

Уистлер виновато покосился на гроссмейстера. — Один дурак может задать столько вопросов, что… — сказал он и сипло прибавил: — Мультивак утверждает, будто происхождение анекдотов внеземное.

— Что вы несете? — возмутился Траск.

— Разве вы не слышите? Анекдоты, которые нас смешат, придуманы не людьми. Мультивак проанализировал всю полученную информацию, и она укладывается в рамки только одной гипотезы: какой-то внеземной интеллект сочинил все анекдоты и заложил их в умы избранных людей. Происходило это в заданное время, в заданных местах, и ни один человек несознавал, что он первый рассказывает какой-то анекдот. Все последующие анекдоты представляют собой лишь незначительные вариации и переделки тех великих подлинников.

Лицо Меерхофа разрумянилось, глаза сверкнули торжеством, какое доступно лишь гроссмейстеру, когда он — который раз! — задает удачный вопрос.

— Все авторы комедий, — заявил он, — приспосабливают старые остроты для новых целей. Это давно известно. Ответ сходится.

— Но почему? — удивился Траск. — Зачем было сочинять анекдоты?

— Мультивак утверждает, — ответил Уистлер, — что все сведения укладываются в рамки единственной гипотезы: анекдоты служат пособием для изучения людской психологии. Исследуя психологию крыс, мы заставляем крысу искать выход из лабиринта. Она не знает, зачем это делается, и никогда не узнает, даже если бы осознала происходящее, на что она не способна. Внеземной разум исследует людскую психологию, наблюдая индивидуальные реакции на тщательно отобранные анекдоты. Люди реагируют каждый по-своему… Надо полагать, по отношению к нам этот внеземной разум — то же самое, что мы по отношению к крысам. — Он поежился. Траск, вытаращив глаза, пролепетал:

— Гроссмейстер говорит, что человек — единственное животное, обладающее чувством юмора. Значит, чувством юмора нас наделили извне.

— А юмор, порожденный самими людьми, не вызывает у нас смеха. Я имею в виду каламбуры, — возбужденно подхватил Меерхоф.

— Вероятно, внеземной разум во избежание путаницы гасит реакцию на спонтанные шутки.

— Да ну, о Господи, будет вам, неужели хоть один из вас этому верит? — во внезапном смятении воскликнул Траск.

Старший аналитик посмотрел на него холодно:

— Так утверждает Мультивак. Пока больше ничего нельзя прибавить. Он выявил подлинных остряков Вселенной, а если мы хотим узнать больше, дело надо расследовать. — И шепотом прибавил: — Если кто-нибудь дерзнет его расследовать.

— Я ведь предлагал два вопроса, — неожиданно сказал гроссмейстер Меерхоф. — Пока что Мультивак ответил только на первый. По-моему, он располагает достаточно полной информацией, чтобы ответить и на второй.

Уистлер пожал плечами. Он казался сломленным человеком.

— Если гроссмейстер считает, что информация полная, — сказал он, — то можно головой ручаться. Какой там второй вопрос?

— Я спросил: «Что произойдет, если человечество узнает, какой ответ получен на мой первый вопрос?»

— А почему вы это спросили? — осведомился Траск.

— Просто чувствовал, что надо спросить, — пояснил Меерхоф.

— Безумие. Сплошное безумие, — сказал Траск и отвернулся. Он и сам ощущал, как диаметрально изменились позиции его и Уистлера. Теперь Траск обвинял всех в безумии.

Он закрыл глаза. Можно обвинять в безумии кого угодно, но за пятьдесят лет еще никто не усомнился в непогрешимости содружества гроссмейстер — Мультивак без того, чтобы сомнения тут же не развеялись.

Уистлер работал в молчании, стиснув зубы. Он снова заставил Мультивака и подсобные машины проделать сложнейшие операции. Еще через час он хрипло рассмеялся:

— Тифозный бред!

— Какой ответ? — спросил Меерхоф. — Меня интересуют комментарии Мультивака, а не ваши.

— Ладно. Получайте. Мультивак утверждает, что, как только хоть одному человеку откроется правда о таком методе психологического анализа людского разума, этот метод лишится объективной ценности и станет бесполезен для внеземных сил, которые сейчас им пользуются.

— Надо понимать, прекратится снабжение человечества анекдотами? — еле слышно спросил Траск. — Или вас надо понимать как-нибудь иначе?

— Конец анекдотам, — объявил Уистлер. — Отныне! Мультивак утверждает: отныне! Отныне эксперимент прекращается! Будет разработан новый метод.

Все уставились друг на друга. Текли минуты. Меерхоф медленно проговорил:

— Мультивак прав.

— Знаю, — измученно отозвался Уистлер. Даже Траск прошептал:

— Да. Наверное.

Не кто иной, как Меерхоф, признанный остряк Меерхоф, привел решающий довод. Он сказал:

— Ничего не осталось, знаете ли, ничего. Я уже пять минут стараюсь, но не могу вспомнить ни одного анекдота, ни единого! А если я вычитаю анекдот в книге, то не засмеюсь. Наверняка.

— Исчез дар юмора, — тоскливо заметил Траск. — Ни один человек больше не засмеется.

Все трое сидели с широко раскрытыми глазами, чувствуя, как мир сжимается до размеров крысиной клетки, откуда вынули лабиринт, чтобы вместо него поставить нечто другое, неведомое.

Бессмертный бард

— О да, — сказал доктор Финеас Уэлч, — я могу вызывать души знаменитых покойников.

Он был слегка «под мухой», иначе бы он этого не сказал. Конечно, в том, что он напился на рождественской вечеринке, ничего предосудительного не было.

Скотт Робертсон, молодой преподаватель английского языка и литературы, поправил очки и стал озираться — он не верил своим ушам.

— Вы серьезно, доктор Уэлч?

— Совершенно серьезно. И не только души, но и тела.

— Не думаю, чтобы это было возможно, — сказал Робертсон, поджав губы.

— Почему же? Простое перемещение во времени.

— Вы хотите сказать, путешествие во времени? Но это несколько… необычно.

— Все получается очень просто, если знаешь, как делать.

— Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.

— Так я вам и рассказал.

Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.

— Я уже многих переносил к нам, — продолжал Уэлч. — Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!

— Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, — сказал Робертсон.

— Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…

— А что случилось?

— Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.

— Это очень жаль.

— Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.

— Что! — вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.

— Не кричите, юноша, — сказал Уэлч. — Это неприлично.

— Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?

— Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.

— А он у вас с собой? — спросил Робертсон. Глаза его блестели.

— С собой. — Уэлч пошарил по карманам. — Ага, вот он. Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано:

«Л. Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами».

На другой стояла размашистая подпись:

«Уилм Шекспр».

Ужасная догадка ошеломила Робертсона.

— А как он выглядел? — спросил преподаватель.

— Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился, Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.

— Хорошо, хорошо, — сказал Робертсон, слушавший затаив дыхание.

— Я сказал, что люди написали тома и тома комментариев к его пьесам. Естественно, он захотел посмотреть какую-нибудь книгу о себе, и мне пришлось взять ее в библиотеке.

— И?

— Он был потрясен. Конечно, он не всегда понимал наши идиомы и ссылки на события, случившиеся после 1600 года, но я помог ему. Бедняга! Наверное, он не ожидал, что его так возвеличат. Он все говорил: «Господи! И что только не делали со словами эти пять веков! Дай человеку волю, и он, по моему разумению, даже из сырой тряпки выжмет целый потоп!»

— Он не мог этого сказать.

— Почему? Он писал свои пьесы очень быстро. Он говорил, что у него были сжатые сроки. Он написал «Гамлета» меньше чем за полгода. Сюжет был старый. Он только обработал его.

— Обработал! — с возмущением сказал преподаватель английского языка и литературы. — После обработки обыкновенное стекло становится линзой мощнейшего телескопа.

Физик не слушал. Он заметил нетронутый коктейль и стал бочком протискиваться к нему.

— Я сказал бессмертному барду, что в колледжах есть даже специальные курсы по Шекспиру.

— Я веду такой курс.

— Знаю. Я записал его на ваш дополнительный вечерний курс. Никогда не видел человека, который больше бедняги Билла стремился бы узнать, что о нем думают потомки. Он здорово поработал над этим.

— Вы записали Уильяма Шекспира на мой курс? — пробормотал Робертсон. Даже если это пьяный бред, все равно голова идет кругом. Но бред ли это? Робертсон начал припоминать лысого человека с необычным произношением…

— Конечно, я записал его под вымышленным именем, — сказал доктор Уэлч. — Стоит ли рассказывать, что ему пришлось перенести. Это была ошибка. Большая ошибка. Бедняга!

Он наконец добрался до коктейля и погрозил Робертсону пальцем.

— Почему ошибка? Что случилось?

— Я отослал его обратно в 1600 год. — Уэлч от возмущения повысил голос. — Как вы думаете, сколько унижений может вынести человек?

— О каких унижениях вы говорите? Доктор Уэлч залпом выпил коктейль.

— О каких! Бедный простачок, вы провалили его.

Мечты — личное дело каждого

Джесс Уэйл оторвался от бумаг на своем письменном столе. Его сухощавая старческая фигура, орлиный нос, глубоко посаженные сумрачные глаза и буйная белоснежная шевелюра успели стать своего рода фирменной маркой всемирно известной акционерной компании «Грезы».

Он спросил:

— Мальчуган уже пришел, Джо?

Джо Дули был невысок ростом и коренаст. К его влажной губе ласково прилипла сигара. Теперь он вынул ее изо рта и кивнул:

— И родители тоже. Напугались, понятное дело.

— А вы не ошиблись, Джо? Я ведь занят, — Уэйл взглянул на часы. — В два часа у меня чиновник из министерства.

— Вернее верного, мистер Уэйл, — горячо заявил Джо, и его лицо выразило такую убежденность, что даже толстые щеки задергались. — Я же вам говорил, что высмотрел мальчишку, когда он играл в баскетбол на школьном дворе. Видели бы его! Мазила, одно слово. Чуть мяч попадал к нему, так свои же торопились его отобрать, а малыш все равно держался звезда звездой. Понимаете? Тут-то я и взял его на заметку.

— А вы с ним поговорили?

— Ну а как же! Я подошел к нему, когда они завтракали. Вы же меня знаете, мистер Уэйл. — Дули возбужденно взмахнул си-тарой, но успел подхватить в ладонь слетевший пепел. — «Малыш», — сказал я…

— Так из него можно сделать мечтателя?

— Я сказал: «Малыш, я сейчас прямо из Африки и…»

— Хорошо, — Уэйл поднял ладонь. — Вашего мнения для меня достаточно. Не могу понять, как это у вас получается, но, если я знаю, что мальчик выбран вами, я всегда готов рискнуть. Позовите его.

Мальчик вошел в сопровождении родителей. Дули пододвинул им стулья, а Уэйл встал и обменялся с вошедшими любезным рукопожатием. Мальчику он улыбнулся так, что каждая его морщина начала лучиться добродушием.

— Ты ведь Томми Слуцкий?

Томми молча кивнул. Для своих десяти лет он выглядел, пожалуй, слишком щуплым. Темные волосы были прилизаны с неубедительной аккуратностью, а рожица сияла неестественной чистотой.

— Ты ведь послушный мальчик?

Мать Томми расплылась в улыбке и с материнской нежностью погладила сына по голове (выражение тревоги на лице мальчугана при этом нисколько не смягчилось).

— Он очень послушный и очень хороший мальчик, — сказала она.

Уэйл пропустил это сомнительное утверждение мимо ушей.

— Скажи мне, Томми, — начал он, протягивая леденец, который после некоторых колебаний был все-таки принят, — ты когда-нибудь слушал грезы?

— Случалось, — сказал Томми тонким фальцетом.

Мистер Слуцкий, один из тех широкоплечих, толстопалых чернорабочих, которые в посрамление евгеники оказываются порой отцами мечтателей, откашлялся и пояснил:

— Мы иногда брали для малыша напрокат парочку-другую грез. Настоящих, старинных.

Уэйл кивнул и опять обратился к мальчику:

— А они тебе нравятся, Томми?

— Чепухи в них много.

— Ты ведь для себя придумываешь куда лучше, правда?

Ухмылка, расползшаяся по ребячьей рожице, смягчила неестественность прилизанных волос и чисто вымытых щек и носа.

Уэйл мягко продолжал:

— А ты не хочешь помечтать для меня? — Да не-ет, — смущенно ответил Томми.

— Это же не трудно, это совсем легко… Джо!

Дули отодвинул ширму и подкатил к ним грезограф. Мальчик в недоумении уставился на аппарат. Уэйл взял шлем и поднес его к лицу мальчика:

— Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — попятившись, ответил Томми.

— Это мысленница. Мы называем ее так потому, что люди в нее думают Надень ее на голову и думай, о чем хочешь.

— И что тогда будет?

— Ничего не будет. Это довольно приятно.

— Нет, — сказал Томми. — Лучше не надо.

Его мать поспешно нагнулась к нему:

— Это не больно, Томми. Делай, что тебе говорят, — истолковать ее тон было нетрудно.

Томми весь напрягся, и секунду казалось, что он вот-вот заплачет. Уэйл надел на него мысленницу.

Сделал он это очень бережно и осторожно и с полминуты молчал, давая мальчику время убедиться, что ничего страшного не произошло, и свыкнуться с ласкающим прикосновением фибрилл к швам его черепа (сквозь кожу они проникали совершенно безболезненно), а главное, с легким жужжанием меняющегося вихревого поля.

Наконец он сказал:

— А теперь ты для нас подумаешь?

— О чем? — из-под шлема были видны только нос и рот мальчика.

— О чем хочешь. Ну, скажем, уроки в школе окончились, и ты можешь делать все, что пожелаешь.

Мальчик немного подумал, а потом возбужденно спросил:

— Можно мне полетать на стратолете?

— Конечно! Сколько угодно. Значит, ты летишь на стратолете. Вот он стартует. — Уэйл сделал незаметный знак, и Дули включил замораживатель.

Сеанс продолжался только пять минут, а потом Дули проводил мальчика и его мать в приемную. Томми был несколько растерян, но в остальном перенесенное испытание никак на него не подействовало.

Когда они вышли, Уэйл повернулся к отцу семейства:

— Так вот, мистер Слуцкий, если проба окажется удачной, мы готовы выплачивать вам пятьсот долларов ежегодно, пока Томми не кончит школу. Взамен мы попросим только о следующем: чтобы он каждую неделю проводил один час в нашем специальном училище.

— Мне надо будет подписать какую-нибудь бумагу? — хриплым голосом спросил Слуцкий.

— Разумеется. Ведь это деловое соглашение, мистер Слуцкий.

— Уж и не знаю, что вам ответить. Я слыхал, что мечтателя отыскать не так-то просто.

— Безусловно, безусловно. Но ведь ваш сын, мистер Слуцкий, еще не мечтатель. И не известно, станет ли он мечтателем. Пятьсот долларов в год для нас — ставка в лотерее. А для вас они верный выигрыш Когда Томми окончит школу, может оказаться, что он вовсе не мечтатель, но вы на этом ничего не Потеряете. Наоборот, получите примерно четыре тысячи долларов. Ну а если он все-таки станет мечтателем, он будет неплохо зарабатывать, и уж тогда вы будете в полном выигрыше.

— Ему же надо будет пройти специальное обучение?

— Само собой разумеется, и оно крайне сложно! Но об этом мы поговорим, когда он кончит школу. Тогда в течение двух лет мы его окончательно вытренируем. Положитесь на меня, мистер Слуцкий.

— А вы гарантируете это специальное обучение?

Уэйл, который уже пододвинул контракт к Слуцкому и протянул ему ручку колпачком вперед, усмехнулся, положил ручку и сказал:

— Нет, не гарантируем. Это невозможно, так как мы не знаем, действительно ли у него есть талант. Однако ежегодные пятьсот долларов останутся у вас.

Слуцкий подумал и покачал головой:

— Я вам честно скажу, мистер Уэйл… Когда ваш агент договорился, что мы придем к вам, я позвонил в «Сны наяву». Они сказали, что у них обучение гарантируется.

Уэйл вздохнул:

— Мистер Слуцкий, не в моих правилах критиковать конкурента. Если они сказали, что гарантируют обучение, значит, они это условие выполнят, однако никакое обучение не сделает из вашего сына мечтателя, если у него нет настоящего таланта. А подвергнуть обыкновенного мальчика специальной тренировке — значит погубить его. Мечтателя из него сделать невозможно, даю вам слово. Но и нормальным человеком он тоже не останется. Не рискуйте так судьбой вашего сына. Компания «Грезы» будет с вами совершенно откровенна. Если он может стать мечтателем, мы сделаем его мечтателем. Если же нет, мы вернем его вам таким, каким он пришел к нам, и скажем: «Пусть он приобретет какую-нибудь обычную специальность». При этом здоровью вашего сына ничто не угрожает, и в конечном счете так будет лучше для него. Послушайте меня, мистер Слуцкий, — у меня есть сыновья, дочери, внуки, и я знаю, о чем говорю, — так вот: я за миллион долларов не позволил бы моему ребенку начать грезить, если бы он не был к этому подготовлен. И за миллион!

Слуцкий вытер рот ладонью и потянулся за ручкой.

— Что тут сказано-то?

— Это просто расписка. Мы выплачиваем вам немедленно сто долларов наличными. Без каких-либо обязательств для обеих сторон. Мы рассмотрим мечты мальчика. Если нам покажется, что у него есть задатки, мы дадим вам знать и приготовим контракт на пятьсот долларов в год. Положитесь на меня, мистер Слуцкий, и не беспокойтесь. Вы не пожалеете.

Слуцкий подписал.

Оставшись один, Уэйл надел на голову размораживатель и внимательно впитал мечты мальчика. Это была типичная детская фантазия. «Я» находилось в кабине управления, представлявшей собой смесь образов, почерпнутых из приключенческих кинокниг, которыми еще пользовались те, у кого не было времени, желания или денег, чтобы заменить их цилиндриками грез.

Когда мистер Уэйл снял размораживатель, он увидел перед собой Дули.

— Ну, как он, по-вашему, мистер Уэйл? — спросил Дули с Любопытством и гордостью первооткрывателя.

— Может быть, из него и выйдет толк, Джо. Может быть. У него есть обертоны, а для десятилетнего мальчишки, не знающего даже самых элементарных приемов, это уже немало. Когда самолет пробивался сквозь облака, возникло совершенно четкое ощущение подушек. И пахло крахмальными простынями — забавная деталь. Им стоит заняться, Джо.

— Отлично!

— Но вот что, Джо: нам нужно бы отыскивать их еще раньше. А почему бы и нет? Придет день, Джо, когда каждого младенца будут испытывать в первый же день его жизни. Несомненно; в мозгу должно существовать какое-то отличие, необходимо только установить, в чем именно оно заключается. Тогда мы сможем отбирать мечтателей на самом раннем этапе.

— Черт побери, мистер Уэйл, — обиженно сказал Джо. — Значит, я-то останусь без работы?

— Вам еще рано об этом беспокоиться, Джо, — засмеялся Уэйл. — На вашем веку этого не случится. И уж во всяком случае, на моем. Нам еще много лет будут необходимы хорошие разведчики талантов вроде вас. Продолжайте искать на школьных площадках и на улицах, — узловатые пальцы Уэйла дружески легли на плечо Дули, — и отыщите нам еще парочку-другую Хиллари и Яновых. И тогда мы оставим «Сны наяву» далеко за флагом… Ну а теперь идите. Я хотел бы перекусить до двух часов. Министерство, Джо, министерство! — и он многозначительно подмигнул.

Посетитель, который явился к Джессу Уэйлу в два часа, оказался белобрысым молодым человеком в очках, с румяными щеками и проникновенным выражением лица, свидетельствовавшим о том, что он придает своей миссии огромное значение. Он предъявил удостоверение, из которого следовало, что перед Уэйлом — Джон Дж. Бэрн, уполномоченный Министерства наук и искусств.

— Здравствуйте, мистер Бэрн, — сказал Уэйл. — Чем могу быть полезен?

— Мы здесь одни? — спросил уполномоченный неожиданно густым баритоном.

— Совершенно одни.

— В таком случае, с вашего разрешения, я хотел бы, чтобы вы впитали вот это, — он протянул Уэйлу потертый цилиндрик, брезгливо держа его двумя пальцами.

Уэйл взял цилиндрик, осмотрел его со всех сторон, взвесил в руке и сказал с улыбкой, обнажившей все его фальшивые зубы:

— Во всяком случае, это не продукция компании «Грезы», мистер Бэрн.

— Я этого и не предполагал, — ответил уполномоченный. — Но все-таки мне хотелось бы, чтобы вы это впитали. Впрочем, на вашем месте я поставил бы аппарат на автоматическое отключение через минуту, не больше.

— Больше вытерпеть невозможно? — Уэйл подтянул приемник к своему столу и вставил цилиндрик в размораживатель, однако тут же вытащил его, протер оба конца носовым платком и попробовал еще раз. — Скверный контакт, — заметил он. — Любительская работа.

Уэйл нахлобучил мягкий размораживающий шлем, поправил височные контакты и установил стрелку автоматического отключателя. Затем откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и приступил к впитыванию. Пальцы его напряглись и впились в лацканы пиджака.

Едва автоматический выключатель прервал впитывание, Уэйл снял размораживатель и сказал с заметным раздражением:

— Грубоватая вещичка. К счастью, я уже стар и подобные вещи на меня не действуют.

Бэрн сухо ответил:

— Это еще не самое худшее, что нам попадалось. А увлечение ими растет.

Уэйл пожал плечами:

— Порнографические грезы. Я полагаю, их появления следовало ожидать.

— Следовало или не следовало, но они представляют собой смертельную угрозу для нравственного духа нации, — возразил уполномоченный министерства.

— Нравственный дух, — заметил Уэйл, — шутка необыкновенно живучая. А эротика в той или иной форме существовала во все века.

— Но не в подобной, сэр! Непосредственная стимуляция от сознания к сознанию гораздо эффективнее грязных анекдотов или непристойных рисунков, воздействие которых несколько ослабляется в процессе восприятия через органы чувств.

Это было неоспоримо, и Уэйл только спросил:

— Так чего же вы Хотите от меня?

— Не могли бы вы подсказать нам, каково происхождение этого цилиндрика?

— Мистер Бэрн, я не полицейский!

— Что вы, что вы! Я вовсе не прошу вас делать за нас нашу работу. Министерство вполне способно проводить собственные расследования. Я только спрашиваю ваше мнение как специалиста. Вы сказали, что это не продукция вашей компании. Так чья же это продукция?

— Во всяком случае, не какой-либо солидной фирмы, изготовляющей грезы, за это я могу поручиться. Слишком скверно сделано.

— Возможно, нарочно. Для маскировки.

— И это не произведение профессионального мечтателя.

— Вы уверены, мистер Уэйл? А не могут профессиональные мечтатели работать и на какое-нибудь тайное предприятие — ради денег… или просто для собственного удовольствия?

— Отчего же? Но во всяком случае, этот цилиндрик — не их работа. Полное отсутствие обертонов. Никакой объемности. Правда, для такого произведения обертоны и не нужны.

— А что такое обертоны?

— Следовательно, вы не увлекаетесь грезами? — мягко усмехнулся Уэйл.

— Я предпочитаю музыку, — ответил Бэрн, тщетно пытаясь не выглядеть самодовольным снобом.

— Это тоже неплохо, — снисходительно заметил Уэйл. — Но в таком случае мне будет труднее объяснить вам сущность обертонов. Даже любители грез не смогли бы сказать вам толком, что это такое. И все-таки они сразу чувствуют, что греза никуда не годится, если ей не хватает обертонов. Видите ли, когда опытный мечтатель погружается в транс, он ведь не придумывает сюжетов, какие были в ходу в старом телевидении и кинокнигах. Его греза слагается из ряда отдельных видений, и каждое поддается нескольким толкованиям. Если исследовать их внимательно, можно найти пять-шесть таких толкований. При простом впитывании заметить их трудно, но они выявляются при тщательном анализе. Поверьте, мои психологи часами занимаются только этим. И все обертоны, все различные смыслы сливаются в единую массу управляемой эмоции. А без них греза была бы плоской и пресной. Скажем, сегодня утром я пробовал десятилетнего мальчика. У него, несомненно, есть задатки. Облако для него не просто облако, но и подушка. А наделенное сенсуальными свойствами обоих этих предметов, облако становится чем-то большим. Конечно, греза этого мальчика еще крайне примитивна. Но когда он окончит школу, он пройдет специальный курс и тренировку. Он будет подвергнут ощущениям всех родов. Он накопит опыт. Он будет изучать и анализировать классические грезы прошлого. Он научится контролировать и направлять свои мечты, хотя я всегда утверждаю, что мечтатель хорош, когда он импровизирует.

Уэйл внезапно умолк и после паузы продолжал уже спокойнее:

— Простите, я несколько увлекся. Собственно говоря, я хотел объяснить вам, что у каждого профессионального мечтателя существует свой тип обертонов, который ему не удалось бы скрыть. Для специалиста это словно его подпись на грезе. И мне, мистер Бэрн, известны все эти подписи. Ну а порнография, которую вы мне принесли, вообще лишена обертонов. Это произведение обыкновенного человека. Может быть, он и не лишен способностей, но думать он умеет не больше, чем вы и я.

— Очень многие люди умеют думать, мистер Уэйл, — возразил Бэрн, краснея. — Даже если они и не создают грез.

— Ах, право же! — Уэйл взмахнул рукой. — Не сердитесь на старика. Я сказал «думать» не в смысле «мыслить», а в смысле «грезить». Мы все немножко умеем грезить, как все немножко умеем бегать. Но сумеем ли мы с вами пробежать милю за четыре минуты? Мы с вами умеем говорить, но ведь это же еще не делает нас составителями толковых словарей? Вот, например, когда я думаю о бифштексе, в моем сознании возникает просто слово. Разве что мелькнет образ сочного бифштекса на тарелке. Возможно, у вас образное восприятие развито больше и вы успеете увидеть и поджаристую корочку, и лук, и румяный картофель. Возможно. Ну а настоящий мечтатель… Он и видит бифштекс, и обоняет его, и ощущает его вкус и все, что с ним связано, — даже жаровню, даже приятное чувство в желудке, и то, как нож разрезает мясо, и еще сотни всяких подробностей, причем все сразу. Предельно сенсуальное восприятие. Предельно. Ни вы, ни я на это не способны.

— Ну, так! — сказал Бэрн. — Значит, тут мы имеем дело не с произведением профессионального мечтателя. Во всяком случае, это уже что-то, — он спрятал цилиндрик во внутренний карман пиджака. — Надеюсь, мы можем рассчитывать на вашу всемерную помощь, когда примем меры для прекращения подобного тайного производства?

— Разумеется, мистер Бэрн. От всей души.

— Будем надеяться, — сказал Бэрн тоном человека, сознающего свою власть. — Конечно, не мне решать, какие именно меры будут приняты, но подобные штучки, — он похлопал себя по карману, где лежал цилиндрик, — невольно наводят на мысль, что следовало бы ввести действительно строгую цензуру на грезы.

Бэрн встал:

— До свидания, мистер Уэйл.

— До свидания, мистер Бэрн. Я всегда надеюсь на лучшее.

Фрэнсис Беленджер влетел в кабинет Джесса Уэйла, как всегда, в страшном ажиотаже. Его рыжие волосы стояли дыбом, а лицо лоснилось от пота и волнения. Но он тут же замер на месте. Уэйл сидел, уткнувшись головой в сложенные на столе руки, так что виден был только его седой затылок.

Беленджер судорожно выговорил:

— Что с вами, шеф? Уэйл поднял голову:

— Это вы, Фрэнк?

— Что случилось, шеф? Вы больны?

— В моем возрасте все больны, но я еще держусь на ногах. Пошатываюсь, но держусь. У меня был уполномоченный из министерства.

— Что ему понадобилось?

— Грозил цензурой. Он принес образчик того, что ходит по рукам. Дешевые грезы для пьяных оргий.

— Ах ты черт! — с чувством сказал Беленджер.

— Беда в том, что опасения за нравственность — отличный предлог для разворачивания широкой кампании. Они будут бить и правых и виноватых. А по правде говоря, Фрэнк, и наша позиция уязвима.

— Как же так? Уж наша продукция абсолютно целомудренна. Приключения и романтические страсти.

Уэйл выпятил нижнюю губу и наморщил лоб:

— Друг перед другом, Фрэнк, нам незачем притворяться. Целомудренна? Все зависит от точки зрения. Конечно, то, что я скажу, не для широкой публики, но мы-то с вами знаем, Фрэнк, что в каждой грезе есть свои фрейдистские ассоциации. От этого никуда не уйдешь.

— Ну конечно, если их специально выискивать! Скажем, психиатр…

— И средний человек тоже. Обычный потребитель не знает про эту подоплеку и, возможно, не сумеет отличить фаллический символ от символа материнства, даже если ему прямо на них указать. И все-таки его подсознание знает. Успех многих грез и объясняется именно этими подсознательными ассоциациями.

— Ну, допустим. И что же намерено предпринять правительство? Будет оздоровлять подсознание?

— То-то и плохо. Я не знаю, что они предпримут. У нас есть только один козырь, на который я в основном и возлагаю все надежды: публика любит грезы и не захочет их лишиться… Ну, оставим это. Зачем вы пришли? У вас ведь, вероятно, есть ко мне какое-то дело?

Беленджер бросил на стол перед Уэйлом маленький, похожий на трубочку предмет и заправил поглубже в брюки выбившуюся рубашку.

Уэйл снял блестящую пластмассовую обертку и вынул цилиндрик. На одном конце свивалась в вычурную спираль нежно-голубая надпись:

«По гималайской тропе».

Рядом стоял фирменный знак «Снов наяву».

— Продукция конкурента. — Уэйл произнес эти слова так, словно каждое начиналось с большой буквы, и его губы иронически скривились. — Эта греза еще не поступала в широкую продажу. Где вы ее раздобыли, Фрэнк?

— Неважно. Мне нужно только, чтобы вы ее впитали.

— Сегодня всем почему-то нужно, чтобы я впитывал грезы, — вздохнул Уэйл. — Фрэнк, а это не порнография?

— Разумеется, в ней имеются ваши любимые фрейдистские символы, — язвительно сказал Беленджер. — Горные пики, например. Надеюсь, вам они не опасны.

— Я старик. Для меня они уже много лет не опасны, но та греза была выполнена до того скверно, что было просто мучительно… Ну ладно, посмотрим, что тут у вас.

Уэйл снова пододвинул к себе аппарат и надел размораживатель на виски. На этот раз он просидел, откинувшись в кресле, больше четверти часа, так что Фрэнсис Беленджер успел торопливо выкурить две сигареты.

Когда Уэйл наконец снял шлем и замигал, привыкая к дневному свету, Беленджер спросил:

— Ну, что скажете, шеф? Уэйл наморщил лоб:

— Не для меня. Слишком много повторений. При такой конкуренции компания «Грезы» может еще долго жить спокойно.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, шеф. Такая продукция обеспечит «Снам наяву» победу. Нам необходимо что-то предпринять!

— Послушайте, Фрэнк…

— Нет, вы послушайте! За этим — будущее!

— За этим? — Уэйл с добродушно-недоверчивой усмешкой посмотрел на цилиндрик. — Сделано по-любительски. Множество повторений. Обертоны грубоваты. У снега — четкий привкус лимонного шербета! Ну, кто теперь чувствует в снегу лимонный шербет, Фрэнк? В старину — другое дело. Еще лет двадцать назад. Когда Лаймен Хэррисон создал свои «Снежные симфонии» для продажи на юге, это было великолепной находкой. Шербет, и леденцовые вершины гор, и катание на санках с утесов, глазированных шоколадом. Дешевка, Фрэнк. В наши дни это не годится.

— Все дело в том, шеф, — возразил Беленджер, — что вы отстали от времени. Я должен поговорить с вами откровенно. Когда вы основали грезовое предприятие, скупили основные патенты и начали производство грез, они были предметом роскоши. Сбыт был узкий и индивидуализированный. Вы могли позволить себе выпускать специализированные грезы и продавать их по высокой цене.

— Знаю, — ответил Уэйл. — И мы продолжаем это делать. Но, кроме того, мы открыли прокат грез для широкого потребителя.

— Да, но этого мало. О, конечно, наши грезы сделаны тонко. Их можно впитывать множество раз. И даже при десятом впитывании обнаруживаешь что-то новое и опять получаешь удовольствие. Но много ли есть подлинных знатоков? И еще одно. Наша продукция крайне индивидуализирована. Все в первом лице.

— И что же?

— А то, что «Сны наяву» открывают грезотеатры. Они уже открыли один в Нашвилле на триста кабинок. Клиент входит, садится в кресло, надевает размораживатель и получает свою грезу. Ту же, что и все остальные вокруг.

— Я слышал об этом, Фрэнк. Ничего нового. Такие попытки уже не раз оканчивались неудачей. То же будет и теперь. Хотите знать почему? Потому что мечты — это личное дело каждого. Неужели вам будет приятно, если ваш сосед узнает, о чем вы грезите? Кроме того, в грезотеатре сеансы должны начинаться по расписанию, не так ли? И, значит, мечтающему придется грезить не тогда, когда он хочет, а когда назначит директор театра. Наконец, греза, которая нравится одному, не понравится другому. Я вам гарантирую, что из трехсот посетителей этих кабинок сто пятьдесят останутся недовольны. А в этом случае они больше туда не пойдут.

Беленджер медленно закатал рукава рубашки и расстегнул воротничок.

— Шеф! — сказал он. — Вы говорите наобум. Какой смысл доказывать, что они потерпят неудачу, когда они уже имеют успех? Я узнал сегодня, что «Сны наяву» нащупывают почву, чтобы открыть в Сент-Луисе театр на тысячу кабинок. Привыкнуть грезить на людях нетрудно, если все вокруг грезят о том же. И публика легко привыкает мечтать в указанном месте и в указанный час, если это дешево и удобно. Черт побери, шеф. Это же форма общения. Влюбленная парочка идет в грезотеатр и поглощает какую-нибудь романтическую пошлятину со стереотипными обертонами и избитыми положениями, и все-таки они выйдут из кабинок, шагая по звездам. Ведь они грезили одинаково. Они испытывали одинаковые слащавые сантименты. Они… они настроены на один лад, шеф. И, уж конечно, они снова пойдут в грезотеатр и приведут своих друзей.

— А если греза им не понравится?

— В том-то и соль! В том-то все и дело! Она им не может не понравиться. Когда вы готовите утонченные грезы Хиллари с отражениями в отражениях отражений, с хитрейшими поворотами на третьем уровне обертонов, с тонким переходом значений и всеми прочими приемами, которыми мы так гордимся, конечно, подобная вещь оказывается рассчитанной на любителя. Утонченные грезы для утонченного вкуса. А «Сны наяву» выпускают простенькую продукцию в третьем лице, так что она годится и для мужчин и для женщин. Вроде той, которую вы только что впитали. Простенькие, повторяющиеся, пошловатые. Они рассчитаны на самое примитивное восприятие. Может быть, горячих поклонников у них не будет, но и отвращения они ни у кого не вызовут.

Уэйл долго молчал, и Беленджер не сводил с него испытующего взгляда. Затем Уэйл сказал:

— Фрэнк, я начал с качественной продукции и менять ничего не буду. Возможно, вы правы. Возможно, за грезотеатрами будущее. В таком случае мы их тоже откроем, но будем показывать хорошие вещи. Может быть, «Сны наяву» недооценивают широкую публику. Не будем торопиться и впадать в панику. Я всегда исходил из теории, что качественная продукция обязательно находит сбыт. И, как это ни удивительно, мальчик мой, иногда весьма широкий сбыт.

— Шеф… — начал Беленджер, но тут же умолк, так как раздалось жужжание внутреннего телефона.

— В чем дело, Рут? — спросил Уэйл.

— Мистер Хиллари, сэр, — раздался голос секретарши. — Он хочет немедленно увидеться с вами. Он говорит, что дело не терпит отлагательства.

— Хиллари? — В голосе Уэйла прозвучало испуганное недоумение. — Подождите пять минут, Рут, потом пошлите его сюда.

Уэйл повернулся к Беленджеру:

— Этот день, Фрэнк, я никак не могу назвать удачным. Место мечтателя — дома, у его мысленницы. А Хиллари — наш лучший мечтатель, и, значит, ему больше чем кому-нибудь другому следует быть дома. Как по-вашему, что произошло?

Беленджер, все еще терзаемый мрачными мыслями о «Снах наяву» и грезотеатрах, в ответ буркнул только:

— Позовите его сюда и все узнаете.

— Немного погодя. Скажите, какова его последняя греза? Я не ознакомился с той, которая вышла на прошлой неделе.

Беленджер наконец очнулся. Он сморщил нос:

— Так себе.

— А почему?

— Слишком рваная. До бессвязности. Я ничего не имею против резких переходов, придающих остроту, но ведь должна же быть хоть какая-то связь, пусть и на самом глубоком уровне.

— Никуда не годится?

— У Хиллари таких не бывает. Но потребовался значительный монтаж. Мы довольно много выбросили и вставили старые куски — из тех, что он иногда нам присылает. Ну, из разобщенных образов. Получилась, конечно, не первоклассная греза, но вполне терпимая.

— И вы ему об этом сказали, Фрэнк?

— Да что я, псих, шеф? Что я, по-вашему, способен попрекнуть мечтателя качеством?

Но тут дверь открылась, и хорошенькая секретарша Уэйла с улыбкой впустила в кабинет Шермана Хиллари.

Шерману Хиллари был тридцать один год, и даже самый наблюдательный человек сразу же распознал бы в нем мечтателя. Он не носил очков, но взгляд его был растерянным, как у очень близоруких людей, когда они снимают очки, или у тех, кто не привык вглядываться в окружающий мир. Он был среднего роста, но очень худ, его черные волосы давно следовало бы подстричь, подбородок казался слишком узким, а кожа — чересчур бледной. Он был чем-то очень расстроен.

— Здравствуйте, мистер Уэйл, — невнятно пробормотал Хиллари и неловко кивнул в сторону Беленджера.

— Шерман, мальчик мой, — приветливо заговорил Уэйл. — Вы прекрасно выглядите. Что случилось? Греза никак толком не стряпается? И вас это волнует? Ну садитесь, садитесь же!

Мечтатель сел — на краешек стула, крепко сжав колено, словно собирался вскочить по первому приказу. Он сказал:

— Я пришел сообщить вам, мистер Уэйл, что я ухожу. — Уходите?

— Я не хочу больше грезить, мистер Уэйл.

Старое лицо Уэйла вдруг стало совсем дряхлым — впервые за Этот день.

— Почему же, Шерман?

Губы мечтателя задергались. Он заговорил торопливо:

— Потому что я не живу, мистер Уэйл. Все проходит мимо меня. Сначала было не так. Это было даже почти развлечением. Я грезил по вечерам или в свободные дни, когда мне хотелось. Ну, и в любое другое время. А когда не хотелось — не грезил. Но теперь-то, мистер Уэйл, я уже старый профессионал. Вы мне говорили, что я один из лучших в нашем деле и грезопромышленность ждет от меня новых оттенков, новых вариантов прежних находок, вроде порхающих фантазий или двойной пародии.

— И лучше вас действительно нет никого, Шерман, — сказал Уэйл. — Ваша миниатюрка, где вы дирижируете оркестром, продолжает расходиться вот уже десятый год.

— Ну и хорошо, мистер Уэйл. Я принес свою пользу. А теперь дошло до того, что я не могу выйти из дому Я совсем не вижу Жены. Моя дочка даже не узнает меня. На той неделе мы пошли в гости — Сара меня заставила, и я совсем этого не помню. Сара говорит, что я целый вечер сидел на кушетке, глядел прямо перед собой и что-то бормотал. Она говорит, что все на меня косились. Она проплакала всю ночь. Я устал от этого, мистер Уэйл. Я хочу быть нормальным человеком и жить в реальном мире. Я обещал Саре, что уйду, и я уйду. И прощайте, мистер Уэйл. — Хиллари встал и неловким движением протянул руку Уэйлу.

Уэйл мягко отвел ее.

— Если вы хотите уйти, Шерман, вы, конечно, уйдете. Но окажите любезность старику, выслушайте меня.

— Я не передумаю, — сказал Хиллари.

— Я и не собираюсь вас уговаривать. Я только хочу вам кое-что объяснить. Я старик и занимался этим делом, когда вы еще не родились, и, естественно, люблю порассуждать о нем. Ну так доставьте мне это удовольствие, Шерман. Прошу вас.

Хиллари сел. Прикусив нижнюю губу, он упрямо рассматривал свои ногти. Уэйл сказал:

— А вы знаете, что такое мечтатель, Шерман? Вы знаете, чем он является для обычных людей? Вы знаете, каково быть такими, как я, как Фрэнк, как ваша жена Сара? Жить с ущербным сознанием, которое не способно воображать, лепить мысли? У обычных людей, вроде меня, порой возникает потребность бежать от этой нашей жизни. Но мы не можем этого сделать. Нам нужна помощь. В старину для этого служили книги, спектакли, радио, кино, телевидение. Они давали нам иллюзии, но важно было даже не это. Важно было то, что на краткий срок стимулировалось наше собственное воображение. Мы начинали мечтать о сказочных принцах и прекрасных принцессах. Мы становились красивыми, остроумными, сильными, талантливыми — такими, какими мы на самом деле не были. Но тогда переход грезы от мечтателя к впитывающему не был совершенным. Ее приходилось тем или иным способом воплощать в слова. А самый лучший в мире мечтатель порой вообще бывает не способен выразить свои грезы словами. И самый лучший писатель бывал способен облечь в слова лишь жалкую часть своих грез. Вы понимаете это? Но теперь, когда мечты научились записывать, каждый человек получил возможность грезить. Вы, Шерман, и горстка вам подобных творите грезы непосредственно. Греза из вашего мозга сразу переходит в наш, не утрачивая силы. Когда вы грезите, вы грезите за сотни миллионов людей. Вы создаете разом сотни миллионов грез. Это чудесно, мальчик мой. Благодаря вам эти люди получают возможность испытать то, что самим им испытывать не дано.

— Я свое дело сделал, — пробормотал Хиллари. Он стремительно поднялся со стула. — Я покончил с этим. Мне все равно, что вы там говорите. А если вы намерены подать на меня в суд за нарушение контракта, то подавайте. Мне все равно.

Уэйл тоже встал.

— Намерен ли я подать на вас в суд?.. Рут, — сказал он в телефон, — принесите, пожалуйста, наш экземпляр контракта с мистером Хиллари.

Уэйл молча ждал. И Хиллари. И Беленджер. Уэйл чуть-чуть улыбался и барабанил по столу пергаментными пальцами. Секретарша принесла контракт.

Уэйл взял его, показал первую страницу Хиллари и сказал:

— Шерман, мальчик мой, раз вы не хотите оставаться у меня, то вы и не должны у меня оставаться.

Затем, прежде чем ужаснувшийся Беленджер успел хотя бы поднять руку, чтобы остановить его, он разорвалконтракт пополам и еще раз пополам и бросил клочки в мусоропоглотитель.

— Вот и все.

Хиллари схватил руку Уэйла.

— Спасибо, мистер Уэйл, — сказал он прерывающимся голосом. — Вы всегда были очень добры ко мне, и я вам очень благодарен. Мне очень грустно, что все так получилось.

— Ладно, ладно, мальчик мой. Все хорошо.

Чуть не плача, продолжая бормотать слова благодарности, Шерман Хиллари вышел из кабинета.

— Ради всего святого, шеф, почему вы его отпустили? — в отчаянии воскликнул Беленджер. — Разве вы ничего не поняли? Он же отсюда пойдет прямо в «Сны наяву». Они его сманили, это ясно.

Уэйл поднял ладонь:

— Вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Я его знаю: он так поступить не способен. А кроме того, — добавил он сухо, — Рут — хорошая секретарша и знает, что нужно принести мне, когда я прошу контракт мечтателя. Я порвал поддельный контракт. А подлинный по-прежнему лежит в нашем сейфе, поверьте мне. Да, прекрасный у меня выдался день! Я с самого утра кого-то убеждаю: несговорчивого папашу — чтобы он дал мне возможность развить новый талант, уполномоченного министерства — чтобы они не ввели цензуру, вас — чтобы вы не втянули нас в гибельное предприятие, и, наконец, моего лучшего мечтателя — чтобы помешать ему уйти. Папашу я, возможно, уговорил. Уполномоченного и вас — не уверен. Может быть, да, а может быть, и нет. Но, во всяком случае, с Шерманом Хиллари все ясно. Он вернется.

— Откуда вы знаете?

Уэйл улыбнулся Беленджеру, и его щеки покрылись сеткой веселых морщин.

— Фрэнк, мальчик мой, вы умеете монтировать грезы, и вам уже кажется, что вы знаете все инструменты и аппараты нашей профессии. Но, разрешите, я вам кое что скажу. Самым важным инструментом в грезопромышленности является сам мечтатель. Именно его и нужно понимать в первую очередь. И я его понимаю. Слушайте: когда я был мальчишкой — в те времена еще не было грез, — я был знаком с одним телесценаристом. Он часто мне жаловался, что все люди при первом знакомстве непременно его спрашивают: «И как вам только все это в голову приходит?» Они искренне этого не понимали. Ведь никто из них не был в состоянии придумать что-либо подобное. Так что же мог им ответить мой приятель? А со мной он разговаривал об этом и объяснял: «Как я им скажу, что не знаю? Когда я ложусь спать, я не могу уснуть, потому что у меня в голове теснятся идеи. Когда я бреюсь, я непременно где-нибудь порежусь, когда разговариваю, то забываю, о чем говорю, когда я сижу за рулем машины, я ежеминутно рискую жизнью. И все это потому, что у меня в мозгу непрерывно формируются идеи, ситуации, диалоги. Я не могу сказать тебе, откуда у меня все это берется. Может быть, наоборот, ты поделишься со мной, каким образом тебе удается этого избежать? И тогда я мог бы немного передохнуть». Видите, Фрэнк, как обстоит дело? Вы можете уйти отсюда в любое время. И я могу. Это наша работа, но не наша жизнь. Но для Шермана Хиллари все иначе. Куда бы он ни пошел, чем бы он ни занимался, он все равно будет грезить. Пока он живет, он не может не думать, пока он думает, он не может не грезить. Мы не удерживаем его насильно. Наш контракт не железная решетка. Его удерживает его собственный мозг, Фрэнк. Поэтому он вернется. Ничего другого ему не остается.

Беленджер пожал плечами:

— Если то, что вы говорите, — правда, мне его жаль.

— Мне жаль их всех, — Уэйл грустно кивнул. — За долгие годы своей жизни я понял одно. Их участь — делать счастливыми других людей. Других.

ДЕВЯТЬ ЗАВТРА

Профессия

Джордж Плейтен сказал с плохо скрытой тоской в голосе:

— Завтра первое мая. Начало Олимпиады!

Он перевернулся на живот и через спинку кровати пристально посмотрел на своего товарища по комнате. Неужели он не чувствует того же? Неужели мысль об Олимпиаде совсем его не трогает?

У Джорджа было худое лицо, черты которого еще более обострились за те полтора года, которые он провел в приюте. Он был худощав, но в его синих глазах горел прежний неуемный огонь, а в том, как он сейчас вцепился пальцами в одеяло, было что-то от затравленного зверя.

Его сосед по комнате на мгновение оторвался от книги и заодно отрегулировал силу свечения стены, у которой сидел. Его звали Хали Омани, он был нигерийцем. Темно-коричневая кожа и крупные черты лица Хали Омани, казалось, были созданы для того, чтобы выражать только одно спокойствие, и упоминание об Олимпиаде нисколько его не взволновало.

— Я знаю, Джордж, — произнес он.

Джордж многим был обязан терпению и доброте Хали; бывали минуты, когда он очень в них нуждался, но даже доброта и терпение могут стать поперек глотки. Разве сейчас можно сидеть с невозмутимым видом идола, вырезанного из дерева теплого, сочного цвета?

Джордж подумал, не станет ли он сам таким же через десять лет жизни в этом месте, и с негодованием отогнал эту мысль. Нет!

— По-моему, ты забыл, что значит май, — вызывающе сказал он.

— Я очень хорошо помню, что он значит, — отозвался его собеседник. — Ровным счетом ничего! Ты забыл об этом, а не я. Май ничего не значит для тебя, Джорджа Плейтена… и для меня, Хали Омани, — негромко добавил он.

— Сейчас на Землю за новыми специалистами прилетают космические корабли, — произнес Джордж. — К июню тысячи и тысячи этих кораблей, неся на борту миллионы мужчин и женщин, отправятся к другим мирам, и все это, по-твоему, ничего не значит?

— Абсолютно ничего. И вообще, какое мне дело до того, что завтра первое мая?

Беззвучно шевеля губами. Омани стал водить пальцем по строчкам книги, которую он читал, — видимо, ему попалось трудное место.

Джордж молча наблюдал за ним. «К черту! — подумал он. — Закричи, завизжи! Это-то ты можешь? Ударь меня, ну, сделай хоть что-нибудь!»

Лишь бы не быть одиноким в своем гневе. Лишь бы разделить с кем-нибудь переполнявшее его возмущение, отделаться от мучительного чувства, что только он, он один умирает медленной смертью!

В те первые недели, когда весь мир представлялся ему тесной оболочкой, сотканной из какого-то смутного света и неясных звуков, — тогда было лучше. А потом появился Омани и вернул его к жизни, которая того не стоила.

Омани! Он-то стар! Ему уже по крайней мере тридцать. «Неужели и я в этом возрасте буду таким же? — подумал Джордж. — Стану таким, как он, через каких-нибудь двенадцать лет?»

И оттого, что эта мысль вселила в него панический страх, он заорал на Омани:

— Брось читать эту идиотскую книгу!

Омани перевернул страницу и, прочитав еще несколько слов, поднял голову, покрытую шапкой жестких курчавых волос.

— А? — спросил он.

— Какой толк от твоего чтения? — Джордж решительно шагнул к Омани, презрительно фыркнул: — Опять электроника! — и вышиб книгу из его рук.

Омани неторопливо встал и поднял книгу. Без всякого раздражения он разгладил смятую страницу.

— Можешь считать, что я удовлетворяю свое любопытство, — произнес он. — Сегодня я пойму кое-что, а завтра, быть может, пойму немного больше. Это тоже своего рода победа.

— Победа! Какая там победа? И больше тебе ничего не нужно от жизни? К шестидесяти пяти годам приобрести четверть знаний, которыми располагает дипломированный инженер-электронщик?

— А может быть, не к шестидесяти пяти годам, а к тридцати пяти?

— Кому ты будешь нужен? Кто тебя возьмет? Куда ты пойдешь с этими знаниями?

— Никому. Никто. Никуда. Я останусь здесь и буду читать другие книги.

— И этого тебе достаточно? Рассказывай! Ты заманил меня на занятия. Ты заставил меня читать и заучивать прочитанное. А зачем? Это не приносит мне никакого удовлетворения.

— Что толку в том, что ты лишаешь себя возможности получать удовлетворение?

— Я решил наконец покончить с этим фарсом. Я сделаю то, что собирался сделать с самого начала, до того как ты умаслил меня и лишил воли к сопротивлению. Я заставлю их… заставлю…

Омани отложил книгу, а когда Джордж, не договорив, умолк, задал вопрос:

— Заставишь, Джордж?

— Заставлю исправить эту вопиющую несправедливость. Все было подстроено. Я доберусь до этого Антонелли и заставлю его признаться, что он… он…

Омани покачал головой.

— Каждый, кто попадает сюда, настаивает на том, что произошла ошибка. Мне казалось, что у тебя этот период уже позади.

— Не называй это периодом, — злобно сказал Джордж. — В отношении меня действительно была допущена ошибка. Я ведь говорил тебе…

— Да, ты говорил, но в глубине души ты прекрасно сознаешь, что в отношении тебя никто не совершил никакой ошибки.

— Не потому ли, что никто не желает в этом сознаваться? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь из них добровольно признает свою ошибку?.. Но я заставлю их сделать это.

Во всем виноват был май, месяц Олимпиады. Это он возродил в Джордже былую ярость, и он ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел: ведь ему грозила опасность все забыть.

— Я собирался стать программистом вычислительных машин, и я действительно могу им быть, что бы они там ни говорили, ссылаясь на результаты анализа. — Он стукнул кулаком по матрасу. — Они не правы. И не могут они быть правы.

— В анализах ошибки исключены.

— Значит, не исключены. Ведь ты же не сомневаешься в моих способностях?

— Способности не имеют к этому ровно никакого отношения. Мне кажется, что тебе достаточно часто это объясняли. Почему ты никак не можешь понять?

Джордж отодвинулся от него, лег на спину и угрюмо уставился в потолок.

— А кем ты хотел стать, Хали?

— У меня не было определенных планов. Думаю, что меня вполне устроила бы профессия гидропониста.

— И ты считал, что тебе это удастся?

— Я не был в этом уверен.

Никогда раньше Джордж не расспрашивал Омани о его жизни. Мысль о том, что у других обитателей приюта тоже были свои стремления и надежды, показалась ему не только странной, но даже почти противоестественной. Он был потрясен. Подумать только — гидропонист!

— А тебе не приходило в голову, что ты попадешь сюда?

— Нет, но, как видишь, я все-таки здесь.

— И тебя это удовлетворяет. Ты на самом деле всем доволен. Ты счастлив. Тебе здесь нравится, и ничего другого ты не хочешь.

Омани медленно встал и аккуратно начал разбирать постель.

— Джордж, ты неисправим, — произнес он. — Ты терзаешь себя, потому что отказываешься признать очевидные факты. Ты находишься в заведении, которое называешь приютом, но я ни разу не слышал, чтобы ты произнес его название полностью. Так сделай это теперь, Джордж, сделай! А потом ложись в кровать и проспись.

Джордж скрипнул зубами и ощерился.

— Нет! — сказал он сдавленно.

— Тогда это сделаю я, — сказал Омани, и, отчеканивая каждый слог, он произнес роковые слова.

Джордж слушал, испытывая глубочайший стыд и горечь. Он отвернулся.

В восемнадцать лет Джордж Плейтен твердо знал, что станет дипломированным программистом, — он стремился к этому с тех пор, как себя помнил. Среди его приятелей одни отстаивали космонавтику, другие — холодильную технику, третьи — организацию перевозок и даже административную деятельность. Но Джордж не колебался.

Он с таким же жаром, как и все остальные, обсуждал преимущества облюбованной профессии. Это было вполне естественно. Впереди их всех ждал День образования — поворотный день их жизни. Он приближался, неизбежный и неотвратимый, — первое ноября того года, когда им исполнится восемнадцать лет.

Когда День образования оставался позади, появлялись новые темы для разговоров: можно было обсуждать различные профессиональные вопросы, хвалить свою жену и детей, рассуждать о шансах любимой космобольной команды или вспоминать Олимпиаду. Но до наступления Дня образования лишь одна тема неизменно вызывала всеобщий интерес — и это был День образования.

«Кем ты хочешь быть? Думаешь, тебе это удастся? Ничегошеньки у тебя не выйдет. Справься в ведомостях — квоту же урезали. А вот логистика…»

Или «а вот гипермеханика…», или «а вот связь…», или «а вот гравитика…»

Гравитика была тогда самой модной профессией. За несколько лет до того, как Джорджу исполнилось восемнадцать лет, появился гравитационный двигатель, и все только и говорили, что о гравитике. Любая планета в радиусе десяти световых лет от звезды-карлика отдала бы правую руку, лишь бы заполучить хоть одного дипломированного инженера-гравитационника.

Но Джорджа это не прельщало. Да, конечно, такая планета отдаст все свои правые руки, какие только сумеет наскрести. Однако Джордж слышал и о том, что случалось в других, только что возникших областях техники. Немедленно начнутся рационализация и упрощение. Каждый год будут появляться новые модели, новые типы гравитационных двигателей, новые принципы. А потом все эти баловни судьбы в один прекрасный день обнаружат, что они устарели, их заменят новые специалисты, получившие образование позже, и им придется заняться неквалифицированным трудом или отправиться на какую-нибудь захудалую планету, которая пока еще не догнала другие миры.

Между тем спрос на программистов оставался неизменным из года в год, из столетия в столетие. Он никогда не возрастал стремительно, не взвинчивался до небес, а просто медленно и неуклонно увеличивался в связи с освоением новых миров и усложнением старых.

Эта тема была постоянным предметом споров между Джорджем и Коротышкой Тревельяном. Как все закадычные друзья, они спорили до бесконечности, не скупясь на язвительные насмешки, и в результате оба оставались при своем мнении.

Дело в том, что отец Тревельяна, дипломированный металлург, в свое время работал на одной из дальних планет, а его дед тоже был дипломированным металлургом. Естественно, что сам Коротышка не колеблясь остановил свой выбор на этой профессии, которую считал чуть ли не неотъемлемым правом своей семьи, и был твердо убежден, что все другие специальности не слишком-то респектабельны.

— Металл будет существовать всегда, — заявил он, — и когда ты создаешь сплав с заданными свойствами и наблюдаешь, как слагается его кристаллическая решетка, ты видишь результат своего труда. А что делает программист? Целый день сидит за кодирующим устройством, пичкая информацией какую-нибудь дурацкую электронную машину длиной в милю.

Но Джордж уже в шестнадцать лет отличался практичностью.

— Между прочим, вместе с тобой будет выпущен еще миллион металлургов, — спокойно указал он.

— Потому что это прекрасная профессия. Самая лучшая.

— Но ведь ты попросту затеряешься в их массе, Коротышка, и можешь оказаться где-то в хвосте. Каждая планета может сама зарядить нужных ей металлургов, а спрос на усовершенствованные земные модели не так уж велик, да и нуждаются в них главным образом малые планеты. Ты ведь знаешь, какой процент общего выпуска дипломированных металлургов получает направление на планеты класса А. Я поинтересовался — всего лишь 13,3 процента. А это означает семь шансов из восьми, что тебя засунут на какую-нибудь третьесортную планету, где в лучшем случае есть водопровод. А то и вовсе можешь застрять на Земле — такие составляют 2,3 процента.

— Не вижу в этом ничего позорного, — вызывающе заявил Тревельян. — Земле тоже нужны специалисты. И хорошие. Мой дед был земным металлургом. — Подняв руку, Тревельян небрежно провел пальцем по еще не существующим усам.

Джордж знал про дедушку Тревельяна, и, памятуя, что его собственные предки тоже работали на Земле, не стал ехидничать, а, наоборот, дипломатично согласился:

— В этом, безусловно, нет ничего позорного. Конечно, нет. Однако попасть на планету класса А — это вещь, скажешь нет? Теперь возьмем программиста. Только на планетах класса А есть такие вычислительные машины, для которых действительно нужны высококвалифицированные программисты, и поэтому только эти планеты и берут их. К тому же ленты по программированию очень сложны и для них годится далеко не всякий. Планетам класса А нужно больше программистов, чем может дать их собственное население. Это же чистая статистика. На миллион человек приходится в среднем, скажем, один первоклассный программист. И если на планете живет десять миллионов, а им там требуется двадцать программистов, они вынуждены обращаться к Земле, чтобы получить еще пять, а то и пятнадцать специалистов. Верно? А знаешь, сколько дипломированных программистов отправилось в прошлом году на планеты класса А? Не знаешь? Могу тебе сказать. Все до единого! Если ты программист, можешь считать, что ты уже там. Так-то!

Тревельян нахмурился.

— Если только один человек из миллиона годится в программисты, почему ты думаешь, что у тебя это выйдет?

— Выйдет, можешь быть спокоен, — сдержанно ответил Джордж. Он никогда не осмелился бы рассказать ни Тревельяну, ни даже своим родителям, чти именно он делает и почему так уверен в себе. Он был абсолютно спокоен за свое будущее. (Впоследствии, в дни безнадежности и отчаяния, именно это воспоминание стало самым мучительным.) Он был так же непоколебимо уверен в себе, как любой восьмилетний ребенок накануне Дня чтения, этого преддверия следующего за ним через десять лет Дня образования.

Ну, конечно, День чтения во многом отличался от Дня образования. Во-первых, следует учитывать особенности детской психологии. Ведь восьмилетний ребенок легко воспринимает многие самые необычные явления. И то, что вчера он не умел читать, а сегодня уже умеет, кажется ему само собой разумеющимся. Как солнечный свет, например.

А во-вторых, от этого дня зависело не так уж много. После него толпы вербовщиков не теснились перед списками, с нетерпением ожидая, когда будут объявлены результаты ближайшей Олимпиады. День чтения практически ничего не менял в жизни детей, и они еще десять лет оставались под родительской кровлей, как и все их сверстники. Просто после этого дня они уже умели читать.

И Джордж, готовясь к Дню образования, почти не помнил подробностей того, что произошло с ним в День чтения, десять лет назад.

Он, правда, не забыл, что день выдался пасмурный и моросил сентябрьский дождь. (День чтения — в сентябре. День образования — в ноябре, Олимпиада — в мае. На эту тему сочиняли даже детские стишки.) Было еще темно, и Джордж одевался при стенном свете. Родители его волновались гораздо больше, чем он сам. Отец Джорджа был дипломированным трубопрокладчиком и работал на Земле, чего втайне стыдился, хотя все понимали, что большая часть каждого поколения неизбежно должна остаться на Земле.

Сама Земля нуждалась в фермерах, шахтерах и даже в инженерах. Для работы на других планетах требовались только самые последние модели высококвалифицированных специалистов, и из восьми миллиардов земного населения туда ежегодно отправлялось всего лишь несколько миллионов человек. Естественно, не каждый житель Земли мог попасть в их число.

Но каждый мог надеяться, что по крайней мере кому-нибудь из его детей доведется работать на другой планете, и Плейтен старший, конечно, не был исключением. Он видел (как, впрочем, видели и совершенно посторонние люди), что Джордж отличается незаурядными способностями и большой сообразительностью. Значит, его ждет блестящая будущность, тем более, что он единственный ребенок в семье. Если Джордж не попадет на другую планету, то его родителям придется возложить все надежды на внуков, а когда-то еще у них появятся внуки!

Сам по себе День чтения, конечно, мало что значил, но в то же время только он мог показать хоть что-нибудь до наступления того, другого, знаменательного дня. Когда дети возвращались домой, все родители Земли внимательно слушали, как они читают, стараясь уловить особенную беглость, чтобы истолковать ее как счастливое предзнаменование. Почти в любой семье подрастал такой многообещающий ребенок, на которого со Дня чтения возлагались огромные надежды только потому, что он легко справлялся с трехсложными словами.

Джордж смутно сознавал, отчего так волнуются его родители, и в то дождливое утро его безмятежный детский покой смущал только страх, что радостное выражение на лице отца может угаснуть, когда он вернется домой и покажет, как он научился читать.

Детей собрали в просторном зале городского Дома образования. В этот месяц во всех уголках Земли в миллионах местных Домов образования собирались такие же группы детей. Серые стены и напряженность, с которой держались дети, стеснявшиеся непривычной нарядной одежды, нагнали на Джорджа тоску.

Он инстинктивно поступил так же, как другие: отыскав кучку ребят, живших с ним на одном этаже, он присоединился к ним.

Тревельян, мальчик из соседней квартиры, все еще разгуливал в длинных локонах, а от маленьких бачков и жидких рыжеватых усов, которые ему предстояло отрастить, едва он станет к этому физиологически способен, его отделяли еще многие годы.

Тревельян (для которого Джордж тогда был еще Джорджи) воскликнул:

— Ага! Струсил, струсил!

— Вот и нет! — возразил Джордж и затем доверительно сообщил: — А папа с мамой положили печатный лист на мою тумбочку и, когда я вернусь домой, я прочту им все до последнего словечка. Вот! (В тот момент наибольшее мучение Джорджу причиняли его собственные руки, которые он не знал куда девать. Ему строго-настрого приказали не чесать голову, не тереть уши, не ковырять в носу и не засовывать руки в карманы. Так что же ему было с ними делать?)

Зато Тревельян как ни в чем не бывало сунул руки в карманы и заявил:

— А вот мой папа ничуточки не беспокоится.

Тревельян старший почти семь лет работал металлургом на Динарии, и, хотя теперь он вышел на пенсию и жил опять на Земле, соседи смотрели на него снизу вверх.

Возвращение на Землю не очень поощрялось из-за проблемы перенаселенности, но все же кое-кому удавалось вернуться. Прежде всего, жизнь на Земле была дешевле, и пенсия, мизерная в условиях Дипории, на Земле выглядела весьма солидно. Кроме того, некоторым людям особенно приятно демонстрировать свои успехи именно перед друзьями детства и знакомыми, а не перед всей остальной Вселенной.

Свое возвращение Тревельян старший объяснил еще и тем, что, останься он на Дипории, там пришлось бы остаться и его детям, а Дипория имела сообщение только с Землей. Живя же на Земле, его дети смогут в будущем попасть на любой из миров, даже на Новию.

Коротышка Тревельян рано усвоил эту истину. Еще до Дня чтения он беззаботно верил, что в конце концов будет жить на Новия, и говорил об этом как о деле решенном.

Джордж, подавленный мыслью о будущем величии Тревельяна и сознанием собственного ничтожества, немедленно в целях самозащиты перешел в наступление.

— Мой папа тоже не беспокоится. Ему просто хочется послушать, как я читаю! Ведь он знает, что читать я буду очень хорошо. А твой отец просто не хочет тебя слушать: он знает, что у тебя ничего не выйдет.

— Нет, выйдет! А чтение — это ерунда. Когда я буду жить на Новии, я найму людей, чтобы они мне читали.

— Потому что сам ты читать не научишься! Потому что ты дурак!

— А как же я тогда попаду на Новию?

И Джордж, окончательно выведенный из себя, посягнул на основу основ:

— А кто это тебе сказал, что ты попадешь на Новию?! Никуда ты не попадешь. Вот!

Коротышка Тревельян покраснел.

— Ну, уж трубопрокладчиком, как твой папаша, я не буду!

— Возьми назад, что сказал, дурак!

— Сам возьми!

Они были готовы броситься друг на друга. Драться им, правда, совсем не хотелось, но возможность заняться чем-то привычным в этом чужом месте сама по себе была уже облегчением. А к тому же Джордж сжал кулаки и встал в боксерскую стойку, так что мучительная проблема — куда девать руки — временно разрешилась. Остальные дети возбужденно обступили их.

Но тут же все кончилось: по залу внезапно разнесся усиленный громкоговорителями женский голос — и сразу наступила тишина. Джордж разжал кулаки и забыл о Тревельяне.

— Дети, — произнес голос, — сейчас мы будем называть ваши фамилии. Тот, кто услышит свою фамилию, должен тут же подойти к одному из служителей, которые стоят у стен. Вы видите их? Они одеты в красную форму, и вы легко их заметите. Девочки пойдут направо, мальчики — налево. А теперь посмотрите, какой человек в красном стоит к вам ближе всего…

Джордж сразу же увидел своего служителя и стал ждать, когда его вызовут. Он еще побыл посвящен в тайну алфавита, и к тому времени, когда дошла очередь до его фамилии, уже начал волноваться.

Толпа детей редела, ручейками растекаясь к красным фигурам.

Когда наконец было произнесено имя «Джордж Плейтен», он испытал невыразимое облегчение и упоительную радость: его уже вызвали, а Коротышку — нет!

Уходя, Джордж бросил ему через плечо:

— Ага, Коротышка! А может, ты им вовсе и не нужен?

Но его приподнятое настроение быстро улетучилось. Его поставили рядом с незнакомыми детьми и всех повели по коридорам. Они испуганно переглядывались, но заговорить никто не осмеливался, и слышалось только сопение да иногда сдавленный шепот: «Не толкайся!» и «Эй, ты, поосторожней!»

Им раздали картонные карточки и велели их не терять. Джордж стал с любопытством рассматривать свою карточку. Он увидел маленькие черные значки разной формы. Он знал, что это называется печатными буквами, но был не в состоянии представить себе, как из них получаются слова.

Его и еще четверых мальчиков отвели в отдельную комнату и велели им раздеться. Они быстро сбросили свою новую одежду и стояли теперь голые и маленькие, дрожа скорее от волнения, чем от холода. Лаборанты быстро, по очереди ощупывали и исследовали их с помощью каких-то странных инструментов, кололи им пальцы, чтобы взять кровь для анализа, а потом каждый брал карточки и черной палочкой торопливо выводил на них аккуратные ряды каких-то значков. Джордж Пристально вглядывался в эти новые значки, но они оставались такими же непонятными, как и старые. Затем детям велели одеться.

Они сели на маленькие стулья и снова стали ждать. Их опять начали вызывать по фамилиям, и Джорджа Плейтена вызвали третьим.

Он вошел в большую комнату, заполненную страшными аппаратами с множеством кнопок и прозрачных панелей. В самом Центре комнаты стоял письменный стол, за которым, устремив взгляд на кипу лежавших перед ним бумаг, сидел какой-то мужчина.

— Джордж Плейтен? — спросил он.

— Да, сэр, — дрожащим шепотом ответил Джордж, который в результате длительного ожидания и бесконечных переходов из комнаты в комнату начал волноваться. Он уже мечтал о том, чтобы все это поскорее кончилось.

Человек за письменным столом сказал:

— Меня зовут доктор Ллойд. Как ты себя чувствуешь, Джордж?

Произнося эту фразу, доктор не поднял головы. Казалось, он повторял эти слова так часто, что ему уже не нужно было смотреть на того, к кому он обращался.

— Хорошо.

— Ты боишься, Джордж?

— Н-нет, сэр, — ответил Джордж, и даже от него самого не укрылось, как испуганно прозвучал его голос.

— Вот и прекрасно, — произнес доктор. — Ты же знаешь, что бояться нечего. Ну-ка, Джордж, посмотрим! На твоей карточке написано, что твоего отца зовут Питер и что по профессии он дипломированный трубопрокладчик. Имя твоей матери Эми, и она дипломированный специалист по домоведению. Правильно?

— Д-да, сэр.

— А ты родился 13 февраля и год назад перенес инфекционное заболевание уха. Так?

— Да, сэр.

— А ты знаешь, откуда мне это известно?

— Я думаю, все это есть на карточке.

— Совершенно верно, — доктор в первый раз взглянул на Джорджа и улыбнулся, показав ровные зубы. На вид он был гораздо моложе отца Джорджа — и Джордж несколько успокоился.

Доктор протянул ему карточку.

— Ты знаешь, что означают эти значки?

И хотя Джорджу было отлично известно, что этого он не знает, от неожиданности он взглянул на карточку с таким вниманием, словно по велению судьбы внезапно научился читать. Но значки по-прежнему оставались непонятными, и он вернул карточку доктору.

— Нет, сэр.

— А почему?

У Джорджа вдруг мелькнуло подозрение: а не сошел ли с ума этот доктор? Разве он этого не знает сам?

— Потому что я не умею читать, сэр.

— А тебе хотелось бы научиться читать?

— Да, сэр.

— А зачем, Джордж?!

Джордж в недоумении вытаращил глаза. Никто никогда не задавал ему такого вопроса, и он растерялся.

— Я не знаю, сэр, — запинаясь, произнес он.

— Печатная информация будет руководить тобой всю твою жизнь. Даже после Дня образования тебе предстоит узнать еще очень многое. И эти знания ты будешь получать из таких вот карточек, из книг, с телевизионных экранов. Печатные тексты расскажут тебе столько полезного и интересного, что не уметь читать было бы так же ужасно, как быть слепым. Тебе это понятно?

— Да, сэр.

— Ты боишься, Джордж?

— Нет, сэр.

— Отлично. Теперь я объясню тебе, с чего мы начнем. Я приложу вот эти провода к твоему лбу над уголками глаз. Они приклеятся к коже, но не причинят тебе никакой боли. Потом я включу аппарат и раздастся жужжание. Оно покажется тебе непривычным, и, возможно, тебе будет немного щекотно, но это тоже совершенно безболезненно. Впрочем, если тебе все-таки станет больно, ты мне скажешь, и я тут же выключу аппарат. Но больно не будет. Ну, как, договорились?

Судорожно глотнув, Джордж кивнул.

— Ты готов?

Джордж снова кивнул. С закрытыми глазами он ждал, пока доктор готовил аппаратуру. Родители не раз рассказывали ему про все это. Они тоже говорили, что ему не будет больно. Но зато ребята постарше, которым исполнилось десять, а то и двенадцать лет, всегда дразнили ожидавших своего Дня чтения восьмилеток и кричали: «Берегитесь иглы!» А другие, отозвав малыша в какой-нибудь укромный уголок, по секрету сообщали: «Они разрежут тебе голову вот таким большущим ножом с крючком на конце», — и добавляли множество жутких подробностей.

Джордж никогда не принимал это за чистую монету, но тем не менее по ночам его мучили кошмары. И теперь, испытывая непередаваемый ужас, он закрыл глаза.

Он не почувствовал прикосновения проводов к вискам. Жужжание доносилось откуда-то издалека, и его заглушал звук стучавшей в ушах крови, такой гулкий, словно все происходило в большой пустой пещере. Джордж рискнул медленно открыть глаза.

Доктор стоял к нему спиной. Из одного аппарата ползла узкая лента бумаги, на которой виднелась волнистая фиолетовая линия. Доктор отрывал кусочки этой ленты и вкладывал их в прорезь другой машины. Он снова и снова повторял это, и каждый раз машина выбрасывала небольшой кусочек пленки, который доктор внимательно рассматривал. Наконец, он повернулся к Джорджу, как-то странно нахмурив брови.

Жужжание прекратилось.

— Уже все? — прошептал Джордж.

— Да, — не переставая хмуриться, произнес доктор.

— И я уже умею читать? — Джордж не чувствовал в себе никаких изменений.

— Что? — переспросил доктор, и на его губах мелькнула неожиданная улыбка. — Все идет, как надо, Джордж. Читать ты будешь через пятнадцать минут. А теперь мы воспользуемся другой машиной, и это уже будет немного дольше. Я закрою тебе всю голову, и, когда я включу аппарат, ты на некоторое время перестанешь видеть и слышать, но тебе не будет больно. На всякий случай я дам тебе в руку выключатель. Если ты все-таки почувствуешь боль, нажми вот эту маленькую кнопку, и все прекратится. Хорошо?

Позже Джорджу довелось услышать, что это был не настоящий выключатель и его давали ребенку только для того, чтобы он чувствовал себя спокойнее. Однако он не знал твердо, так ли это, поскольку сам кнопки не нажимал.

Ему надели на голову большой шлем обтекаемой формы, выложенный изнутри резиной. Три-четыре небольшие выпуклости присосались к его черепу, но он ощутил лишь легкое давление, которое тут же исчезло. Боли не было.

Откуда-то глухо донесся голос доктора:

— Ну, как, Джордж, все в порядке?

И тогда, без всякого предупреждения, его как будто окутал толстый слой войлока. Он перестал ощущать собственное тело, исчезли чувства, весь мир, вся Вселенная. Остался лишь он сам и доносившийся из бездонных глубин небытия голос, который что-то шептал ему… шептал… шептал…

Он напряженно старался услышать и понять хоть что-нибудь, но между ним и шепотом лежал толстый войлок.

Потом с него сняли шлем. Яркий свет ударил ему в глаза, а голос доктора отдавался в ушах барабанной дробью.

— Вот твоя карточка, Джордж. Скажи, что на ней написано?

Джордж снова взглянул на карточку — и вскрикнул. Значки обрели смысл! Они слагались в слова, которые он понимал так отчетливо, будто кто-то подсказывал их ему на ухо. Он был уверен, что именно слышал их.

— Так что же на ней написано, Джордж?

— На ней написано… написано… «Плейтен Джордж. Родился 13 февраля 6492 года, родители Питер и Эми Плейтен, место…» — от волнения он не мог продолжать.

— Ты умеешь читать, Джордж, — сказал доктор. — Все уже позади.

— И я никогда не разучусь? Никогда?

— Ну конечно же, нет. — Доктор наклонился и серьезно пожал ему руку. — А сейчас тебя отправят домой.

Прошел не один день, прежде чем Джордж освоился со своей новой, замечательной способностью. Он так бегло читал отцу вслух, что Плейтен старший не смог сдержать слез умиления и поспешил поделиться этой радостной новостью с родственниками.

Джордж бродил по городу, читая все попадавшиеся ему по пути надписи, и не переставал удивляться тому, что было время, когда он их не понимал.

Он пытался вспомнить, что это такое — не уметь читать, и не мог. Ему казалось, будто он всегда умел читать. Всегда.

К восемнадцати годам Джордж превратился в смуглого юношу среднего роста, но благодаря худобе он выглядел выше, чем был на самом деле. А коренастый, широкоплечий Тревельян, который был ниже его разве что на дюйм, по-прежнему выглядел настоящим коротышкой. Однако за последний год он стал очень самолюбив и никому не позволял безнаказанно употреблять это прозвище. Впрочем, настоящее имя нравилось ему еще меньше, и его называли просто Тревельяном или каким-нибудь прилично звучавшим сокращением фамилии. А чтобы еще более подчеркнуть свое возмужание, он упорно отращивал баки и жесткие, как щетина, усики.

Сейчас он вспотел от волнения, и Джордж, к тому времени тоже сменивший картавое «Джооджи» на односложное гортанное «Джордж», глядел на него, посмеиваясь.

Они находились в том же огромном зале, где их однажды уже собирали десять лет назад (и куда они с тех пор ни разу не заходили). Казалось, внезапно воплотилось в действительность туманное сновидение из далекого прошлого. В первые минуты Джордж был очень удивлен, обнаружив, что все здесь как будто стало меньше и теснее, но потом он сообразил, что это вырос он сам.

Собралось их здесь меньше, чем в тот, первый раз, и одни юноши. Для девушек был назначен другой день.

— Не понимаю, почему нас заставляют ждать так долго, — вполголоса сказал Тревельян.

— Обычная волокита, — заметил Джордж. — Вез нее не обойдешься.

— И откуда в тебе это идиотское спокойствие? — раздраженно поинтересовался Тревельян.

— А мне не из-за чего волноваться.

— Послушать тебя, так уши вянут! Надеюсь, ты станешь дипломированным возчиком навоза, вот тогда-то я на тебя погляжу. — Он окинул толпу угрюмым, тревожным взглядом.

Джордж тоже посмотрел по сторонам. На этот раз система была иной, чем в День чтения. Все шло гораздо медленнее, а инструкции были розданы сразу в печатном виде — значительное преимущество перед устными инструкциями еще не умеющим читать детям. Фамилии «Плейтен» и «Тревельян» по-прежнему стояли в конце списка, но теперь они уже знали, в чем дело.

Юноши один за другим выходили из проверочных комнат. Нахмурившись и явно испытывая неловкость, они забирали свою одежду и вещи и отправлялись узнавать результаты.

Каждого окружала с каждым разом все более редевшая кучка тех, кто еще ждал своей очереди. «Ну, как?», «Очень трудно было?», «Как по-твоему, что тебе дали?», «Чувствуешь разницу?» — раздавалось со всех сторон.

Ответы были туманными и уклончивыми.

Джордж, напрягая всю волю, держался в стороне. Такие разговоры — лучший способ вывести человека из равновесия. Все единогласно утверждали, что больше всего шансов у тех, кто сохраняет спокойствие. Но, несмотря ни на что, он чувствовал, как у него постепенно холодеют руки.

Забавно, как с годами приходят новые заботы. Например, высококвалифицированные специалисты отправляются работать на другие планеты только с женами (или мужьями). Ведь на всех планетах необходимо поддерживать правильное соотношение числа мужчин и женщин. А какая девушка откажется выйти за человека, которого посылают на планету класса А? У Джорджа не было на примете никакой определенной девушки, да он и не интересовался ими. Еще не время. Вот когда его мечта осуществится и он получит право добавлять к своему имени слова «дипломированный программист», вот тогда он, как султан в гареме, сможет выбрать любую. Эта мысль взволновала его, и он постарался тут же выкинуть ее из головы. Необходимо сохранять спокойствие.

— Что же это все-таки может значить? — пробормотал Тревельян. — Сначала тебе советуют сохранять спокойствие и хладнокровие, а потом тебя ставят в такое вот положение — тут только и сохранять спокойствие!

— Может быть, это нарочно? Чтобы с самого начала отделить мужчин от мальчиков? Легче, легче, Трев!

— Заткнись!

Наконец вызвали Джорджа, но не по радио, как в тот раз, — его фамилия вспыхнула на световом табло.

Джордж помахал Тревельяну рукой.

— Держись, Трев! Не волнуйся.

Когда он входил в проверочную комнату, он был счастлив. Да, счастлив!

— Джордж Плейтен? — спросил человек, сидевший за столом.

На миг в сознании Джорджа с необыкновенной четкостью возник образ другого человека, который десять лет назад задал такой же вопрос, и ему вдруг показалось, что перед ним тот же доктор, а он, Джордж, переступив порог, снова превратился в восьмилетнего мальчугана.

Сидевший за столом поднял голову — его лицо конечно, не имело ничего общего с образом, всплывшим из глубин памяти Джорджа. У этого нос был картошкой, волосы жидкие и спутанные, а под подбородком висела складка, словно прежде он был очень толстым, а потом вдруг сразу похудел.

— Ну? — раздраженно произнес он.

Джордж очнулся.

— Да, я Джордж Плейтен, сэр.

— Так и говорите. Я — доктор Зэкери Антонелли. Сейчас мы с вами познакомимся поближе.

Он пристально, по-совиному, разглядывал на свет маленькие кусочки пленки.

Джордж внутренне содрогнулся. Он смутно вспомнил, что тот, другой доктор (он забыл, как его звали) тоже рассматривал такую же пленку. Неужели это та самая? Тот хмурился, а этот взглянул на него сейчас так, как будто его что-то рассердило.

Джордж уже не чувствовал себя счастливым.

Доктор Антонелли раскрыл довольно пухлую папку и осторожно отложил в сторону пленки.

— Тут сказано, что вы хотите стать программистом вычислительных машин.

— Да, доктор.

— Вы не передумали?

— Нет, сэр.

— Это очень ответственная и сложная профессия. Вы уверены, что она вам по силам?

— Да, сэр.

— Большинство людей, еще не получивших образования, не называют никакой конкретной профессии. Видимо, они боятся повредить себе.

— Наверное так, сэр.

— А вас это не пугает?

— Я полагаю, что лучше быть откровенным, сэр.

Доктор Антонелли кивнул, но выражение его лица осталось прежним.

— Почему вы хотите стать программистом?

— Как вы только что сказали, сэр, это ответственная и сложная профессия. Программисты выполняют важную и интересную работу. Мне она нравится, и я думаю, что справлюсь с ней.

Доктор Антонелли отодвинул папку и кисло взглянул на Джорджа.

— Откуда вы знаете, что она вам понравится? Вы, наверное, думаете, что вас тут же подхватит какая-нибудь планета класса А?

«Он пробует запугать меня, — с тревогой подумал Джордж. — Спокойно, Джордж, говори правду».

— Мне кажется, что у программиста на это большие шансы, — произнес он, — но, даже если бы меня оставили на Земле, работа эта мне все равно нравилась бы, я знаю. («Во всяком случае, это так и я не лгу», — подумал Джордж.)

— Пусть так, но откуда вы это знаете?

Вопрос был задан таким тоном, словно на него нельзя было ответить разумно, и Джордж еле сдержал улыбку. У него-то имелся ответ!

— Я читал о программировании, сэр, — сказал он.

— Что?

На лице доктора отразилось неподдельное изумление, и это доставило Джорджу удовольствие.

— Я читал о программировании, сэр, — повторил он. — Я купил книгу на эту тему и изучал ее.

— Книгу, предназначенную для дипломированных программистов?

— Да, сэр.

— Но ведь вы могли не понять то, что там написано.

— Да, вначале. Но я достал другие книги по математике и электронике и разобрался в них, насколько мог. Я, конечно, знаю не так уж много, но все-таки достаточно, чтобы понять, что мне нравится эта профессия и что я могу быть программистом. (Даже его родители ничего не знали о тайнике, где он хранил эти книги, и не догадывались, почему он проводит так много времени в своей комнате и почему не высыпается.)

Доктор оттянул пальцами дряблую складку под подбородком.

— А зачем вы это делали, друг мой?

— Мне хотелось проверить, действительно ли эта профессия интересна.

— Но ведь вам известно, что это не имеет ни малейшего значения. Как бы вас ни привлекала та или иная профессия, вы не получите ее, если физическое устройство вашего мозга делает вас более пригодным для занятий иного рода. Вам ведь это известно?

— Мне говорили об этом, — осторожно ответил Джордж.

— Так поверьте, что это правда.

Джордж промолчал.

— Или вы думаете, что изучение какого-нибудь предмета перестроит мозговые клетки в нужном направлении? А еще одна теорийка рекомендует беременной женщине чаще слушать прекрасную музыку, если она хочет, чтобы ребенок стал композитором. Вы, значит, верите в это?

Джордж покраснел. Конечно, он думал и об этом. Он полагал, что, постоянно упражняя свой интеллект в избранной области, он получит таким образом дополнительное преимущество. Его уверенность в значительной мере объяснялась именно этим.

— Я никогда… — начал было он, но не нашел, что сказать.

— Ну, так это неверно, молодой человек! К моменту рождения ваш мозг уже окончательно сформирован. Он может быть изменен ударом, достаточно сильным, чтобы повредить его клетки, или разрывом кровеносного сосуда, или опухолью, или тяжелым инфекционнымзаболеванием — в любом случае обязательно к худшему. Но повлиять на строение мозга, упорно о чем-то думая, попросту невозможно. — Он задумчиво посмотрел на Джорджа и добавил: — Кто вам посоветовал делать это?

Окончательно расстроившись, Джордж судорожно глотнул и ответил:

— Никто, доктор. Это моя собственная идея.

— А кто знал об этих ваших занятиях?

— Никто. Доктор, я не хотел ничего плохого.

— Кто сказал, что это плохо? Бесполезно, только и всего. А почему вы скрывали свои занятия?

— Я… я думал, что надо мной будут смеяться. (Он вдруг вспомнил о недавнем споре с Тревельяном. Очень осторожно, как будто эта мысль только зародилась в самом отдаленном уголке его сознания, Джордж высказал предположение, что, пожалуй, можно кое-чему научиться, черпая знания, так сказать, вручную, постепенно и понемногу. Тревельян оглушительно расхохотался: «Джордж, не хватает еще, чтобы ты начал дубить кожу для своих башмаков и сам ткать материю для своих рубашек». И тогда он обрадовался, что сумел хорошо сохранить свою тайну.)

Погрузившись в мрачное раздумье, доктор Антонелли перекладывал с места на место кусочки пленки, которые рассматривал в начале их разговора. Наконец он произнес:

— Займемся-ка вашим анализом. Так мы ничего не добьемся.

К вискам Джорджа приложили провода. Раздалось жужжание, и снова в его мозгу возникло ясное воспоминание о том, что происходило с ним в этом здании десять лет назад.

Руки Джорджа были липкими от пота, его сердце отчаянно колотилось. Зачем, зачем он сказал доктору, что тайком читает книги?

Всему виной было его проклятое тщеславие. Ему захотелось щегольнуть своей предприимчивостью и самостоятельностью, а вместо этого он продемонстрировал свое суеверие и невежество и восстановил доктора против себя. (Он чувствовал, что Антонелли возненавидел его за самодовольную развязность.)

А теперь он довел себя до такого возбуждения, что анализатор, конечно, покажет полную бессмыслицу.

Он не заметил, когда именно с его висков сняли провода. Он только вдруг осознал, что доктор стоит перед ним и задумчиво смотрит на него. А проводов уже не было. Отчаянным усилием воли Джордж взял себя в руки. Он полностью распростился с мечтой стать программистом. За каких-нибудь десять минут она окончательно рассеялась.

— Наверно, нет? — уныло спросил он.

— Что «нет»?

— Из меня не выйдет программиста?

Доктор потер нос и сказал:

— Одевайтесь, заберите свои вещи и идите в комнату 15-С. Там вас будут ждать ваши бумаги и мое заключение.

— Разве я уже получил образование? — изумленно спросил Джордж. — Мне казалось, что это только…

Доктор Антонелли внимательно посмотрел на письменный стол.

— Вам все объяснят. Делайте, как я сказал.

Джордж почувствовал смятение. Что от него утаивают? Он годится только для профессии дипломированного чернорабочего, и его хотят подготовить, заставить смириться с этой судьбой?

Он сразу полностью уверовал в правильность своей догадки, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы не закричать.

Спотыкаясь, он побрел к своему месту в зале. Тревельяна там не было, и, если бы Джордж в тот момент был способен осмысленно воспринимать окружающее, он обрадовался бы этому обстоятельству. В зале вообще уже почти никого не осталось, а те немногие, которые, судя по их виду, как будто намеревались его порасспросить, были слишком измучены ожиданием своей очереди в конце алфавита, чтобы выдержать его свирепый, полный злобной ненависти взгляд.

По какому праву они будут квалифицированными специалистами, а он — чернорабочим? Чернорабочим! Он был в этом уверен.

Служитель в красной форме повел его по коридорам, полным деловой суеты, мимо комнат, в каждой из которых помещалась та или иная группа специалистов — где два, а где пять человек: механики-мотористы, инженеры-строители, агрономы… Существовали сотни различных профессий, и значительная их часть будет представлена в этом году по крайней мере одним или двумя жителями его родного городка.

В эту минуту Джордж ненавидел их всех: статистиков, бухгалтеров, тех, кто поважнее, и тех, кто помельче. Он ненавидел их за то, что они уже получили свои знания и им была ясна их дальнейшая судьба, а его самого, все еще не обученного, ждала какая-то новая волокита.

Наконец он добрался до двери с номером 15-С. Его ввели в пустую комнату и оставили одного. На какой-то миг он воспрянул духом. Ведь, если бы эта комната предназначалась для чернорабочих, тут уже сидело бы много его сверстников.

Дверь в невысокой, в половину человеческого роста, перегородке скользнула в паз, и в комнату вошел пожилой седовласый мужчина. Он улыбнулся, показав ровные, явно фальшивые зубы, однако на его румяном лице не было морщин, а голос сохранил звучность.

— Добрый вечер, Джордж, — сказал он. — Я вижу, что на этот раз к нам в сектор попал только один из вас.

— Только один? — с недоумением повторил Джордж.

— Ну, по всей Земле таких, как вы, наберется несколько тысяч. Да, тысяч. Вы не одиноки.

Джордж почувствовал раздражение.

— Я ничего не понимаю, сэр, — сказал он. — Какова моя классификация? Что происходит?

— Полегче, друг мой. Ничего страшного. Это могло бы случиться с кем угодно. — Он протянул руку, и Джордж, машинально взяв ее, почувствовал крепкое пожатие. — Садитесь. Меня зовут Сэм Элленфорд.

Джордж нетерпеливо кивнул.

— Я хочу знать, в чем дело, сэр.

— Естественно. Во-первых, Джордж, вы не можете быть программистом. Я думаю, что вы и сами об этом догадались.

— Да, — с горечью согласился Джордж. — Но кем же я тогда буду?

— Это очень трудно объяснить, Джордж. — Он помолчал и затем отчетливо произнес: — Никем.

— Что?!

— Никем!

— Что это значит? Почему вы не можете дать мне профессию?

— Мы тут бессильны, Джордж, у нас нет выбора. За нас решает устройство вашего мозга.

Лицо Джорджа стало землистым, глаза выпучились.

— Мой мозг никуда не годится?

— Да как сказать. Но в отношении профессиональной классификации — можете считать, что он действительно не годится.

— Но почему?

Элленфорд пожал плечами.

— Вам, конечно, известно, как осуществляется на Земле программа образования. Практически любой человек может усвоить любые знания, но каждый индивидуальный мозг лучше подходит для одних видов знаний, чем для других. Мы стараемся по возможности сочетать устройство мозга с соответствующими знаниями в пределах квоты на специалистов каждой профессии.

Джордж кивнул.

— Да, я знаю.

— Но иногда, Джордж, нам попадается молодой человек, чей интеллект не подходит для наложения на него каких бы то ни было знаний.

— Другими словами, я не способен получить образование?

— Вот именно.

— Но это безумие. Ведь я умен. Я могу понять… — Он беспомощно оглянулся, как бы отыскивая какую-нибудь возможность доказать, что его мозг работает нормально.

— Вы неправильно меня поняли, — очень серьезно произнес Элленфорд. — Вы умны. Об этом вопроса не встает. Более того, ваш интеллект даже выше среднего. К сожалению, это не имеет никакого отношения к тому, подходит ли он для наложения знаний. Вообще сюда почти всегда попадают умные люди.

— Вы хотите сказать, что я не могу стать даже дипломированным чернорабочим? — пролепетал Джордж. Внезапно ему показалось, что даже это лучше, чем открывшаяся перед ним пустота. — Что особенного нужно знать, чтобы быть чернорабочим?

— Вы недооцениваете чернорабочих, молодой человек. Существует множество разновидностей этой профессии, и каждая из этих разновидностей имеет свой комплекс довольно сложных знаний. Вы думаете, не требуется никакого искусства, чтобы правильно поднимать тяжести? Кроме того, для профессии чернорабочего мы должны отбирать не только подходящий тип мозга, но и подходящий тип тела. Вы не годитесь для этого, Джордж. Если бы вы стали чернорабочим, вас хватило бы ненадолго.

Джордж знал, что не обладает крепким телосложением.

— Но я никогда не слышал ни об одном человеке без профессии, — возразил он.

— Таких людей немного, — ответил Элленфорд. — И мы оберегаем их.

— Оберегаете? — Джордж почувствовал, как в его душе растут смятение и страх.

— Вы находитесь под опекой планеты, Джордж. С того момента, как вы вошли в эту дверь, мы приступили к своим обязанностям. — И он улыбнулся.

Это была добрая улыбка. Джорджу она показалась улыбкой собственника, улыбкой взрослого, обращенной к беспомощному ребенку.

— Значит, я попаду в тюрьму? — спросил он.

— Ни в коем случае. Вы просто будете жить с себе подобными.

«С себе подобными!» Эти слова громом отдались в ушах Джорджа.

— Вам нужны особые условия. Мы позаботимся о вас, — сказал Элленфорд.

К своему ужасу, Джордж вдруг залился слезами. Элленфорд отошел в другой конец комнаты и, как бы задумавшись о чем-то, отвернулся.

Джордж напрягал все силы, и судорожные рыдания сменились всхлипываниями, а потом ему удалось подавить и их. Он думал о своем отце, о матери, о друзьях, о Тревельяне, о своем позоре…

— Я же научился читать! — возмущенно сказал он.

— Каждый нормальный человек может научиться этому. Нам никогда не приходилось сталкиваться с исключениями. Но именно на этом этапе мы обнаруживаем… э… э… исключения. Когда вы научились читать, Джордж, мы узнали об особенностях вашего мышления. Дежурный врач уже тогда сообщил о некотором его своеобразии.

— Неужели вы не можете попробовать дать мне образование? Ведь вы даже не пытались сделать это. Весь риск я возьму на себя.

— Закон запрещает нам это, Джордж. Но, послушайте, все будет хорошо. Вашим родителям мы представим дело в таком свете, что это не огорчит их. А там, куда вас поместят, вы будете пользоваться некоторыми привилегиями. Мы дадим вам книги, и вы сможете изучать все, что пожелаете.

— Собирать знания по зернышку, — горько произнес Джордж. — И к концу жизни я буду знать как раз достаточно, чтобы стать дипломированным младшим клерком в отделе скрепок.

— Однако, если не ошибаюсь, вы уже пробовали учиться по книгам.

Джордж замер. Его мозг пронзила страшная догадка.

— Так вот оно что…

— Что?

— Этот ваш Антонелли! Он хочет погубить меня!

— Нет, Джордж, вы ошибаетесь.

— Не разуверяйте меня. — Джорджа охватила безумная ярость. — Этот поганый ублюдок решил расквитаться со мной за то, что я оказался для него слишком умным. Я читал книги и пытался подготовиться к профессии программиста. Ладно, какого отступного вы хотите? Деньги? Так вы их не получите. Я ухожу, и когда я объявлю об этом…

Он перешел на крик.

Элленфорд покачал головой и нажал кнопку.

В комнату на цыпочках вошли двое мужчин и с двух сторон приблизились к Джорджу. Они прижали его руки к бокам, и один из них поднес к локтевой впадине его правой руки воздушный шприц. Снотворное проникло в вену и подействовало почти мгновенно.

Крики Джорджа тут же оборвались, голова поникла, колени подогнулись, и только служители, поддерживавшие его с обеих сторон, не дали ему, спящему, рухнуть на пол.

Как и было обещано, о Джордже позаботились. Его окружили вниманием и были к нему неизменно добры — Джорджу казалось, что он сам точно так же обращался бы с больным котенком.

Ему сказали, что он должен взять себя в руки и найти для себя какой-нибудь интерес в жизни. Потом ему объяснили, что большинство тех, кто попадает сюда, вначале всегда предается отчаянию и что со временем у него это пройдет. Но он даже не слышал их.

Джорджа посетил сам доктор Элленфорд и рассказал, что его родителям сообщили, будто он получил особое назначение.

— А они знают?.. — пробормотал Джордж.

Элленфорд поспешил успокоить его:

— Мы не вдавались в подробности.

Первое время Джордж отказывался есть и ему вводили питание внутривенно. От него спрятали острые предметы и приставили к нему охрану. В его комнате поселился Хали Омани, и флегматичность нигерийца подействовала на Джорджа успокаивающе.

Однажды, снедаемый отчаянной скукой, Джордж попросил какую-нибудь книгу. Омани, который сам постоянно что-то читал, поднял голову и широко улыбнулся. Не желая доставлять им удовольствия, Джордж чуть было не взял назад свою просьбу, но потом подумал: «А не все ли равно?»

Он не уточнил, о чем именно хочет читать, и Омани принес ему книгу по химии. Текст был напечатан крупными буквами, составлен из коротких слов и пояснялся множеством картинок. Это была книга для подростков, и Джордж с яростью швырнул ее об стену.

Таким он будет всегда. На всю жизнь он останется подростком, человеком, не получившим образования, и для него будут писать специальные книги. Изнывая от ненависти, он лежал в кровати и глядел в потолок, однако через час, угрюмо насупившись, встал, поднял книгу и принялся за чтение.

Через неделю он кончил ее и попросил другую.

— А первую отнести обратно? — спросил Омани.

Джордж нахмурился. Кое-чего он не понял, но он еще не настолько потерял чувство собственного достоинства, чтобы сознаться в этом.

— Впрочем, пусть остается, — сказал Омани. — Книги предназначены для того, чтобы их читали и перечитывали.

Это произошло в тот самый день, когда он наконец принял приглашение Омани посмотреть заведение, в котором они находились. Он плелся за нигерийцем, бросая вокруг быстрые злобные взгляды.

О да, это место не было тюрьмой! Ни запертых дверей, ни стен, ни охраны. Оно напоминало тюрьму только тем, что его обитатели не могли его покинуть.

И все-таки было приятно увидеть десятки подобных себе людей. Ведь слишком легко могло показаться, что во всем мире только ты один так… искалечен.

— А сколько здесь живет человек? — пробормотал он.

— Двести пять, Джордж, и это не единственное в мире заведение такого рода. Их тысячи.

Где бы он ни проходил, люди поворачивались в его сторону и провожали его глазами — и в гимнастическом зале, и на теннисных кортах, и в библиотеке. (Никогда в жизни он не представлял себе, что может существовать такое количество книг; ими были битком — именно битком — набиты длинные полки.) Все с любопытством рассматривали его, а он бросал в ответ яростные взгляды. Уж они-то ничем не лучше его, как же они смеют глазеть на него, словно на какую-нибудь диковинку!

Всем им, по-видимому, было лет двадцать — двадцать пять.

— А что происходит с теми, кто постарше? — неожиданно спросил Джордж.

— Здесь живут только более молодые, — ответил Омани, а затем, словно вдруг поняв скрытый смысл вопроса Джорджа, укоризненно покачал головой и добавил: — Их не уничтожают, если ты это имеешь в виду. Для старшего возраста существуют другие приюты.

— А впрочем, мне наплевать… — пробормотал Джордж, почувствовав, что проявил к этому слишком большой интерес и ему угрожает опасность сдаться.

— Но почему? Когда ты станешь старше, тебя переведут в приют, предназначенный для лиц обоего пола.

Это почему-то удивило Джорджа.

— И женщин тоже?

— Конечно. Неужели ты считаешь, что женщины не подвержены этому?

И Джордж поймал себя на том, что испытывает такой интерес и волнение, каких не замечал в себе с того дня, когда… Он заставил себя не думать об этом.

Омани остановился на пороге комнаты, где стояли небольшая телевизионная установка и настольная счетная машина. Перед экраном сидели пять-шесть человек.

— Классная комната, — пояснил. Омани.

— А что это такое? — спросил Джордж.

— Эти юноши получают образование, — ответил Омани. — Но не обычным способом, — быстро добавил он.

— То есть они получают знания по капле?

— Да. Именно так учились в старину.

С тех пор как он появился в приюте, ему все время твердили об этом. Но что толку? Предположим, было время, когда человечество не знало диатермической печи. Разве из этого следует, что он должен довольствоваться сырым мясом в мире, где все остальные едят его вареным или жареным?

— Что толку от этого крохоборства? — спросил он.

— Нужно же чем-то занять время, Джордж, а кроме того, им интересно.

— А какая им от этого польза?

— Они чувствуют себя счастливее.

Джордж размышлял над этим, даже ложась спать.

На другой день он буркнул, обращаясь к Омани:

— Ты покажешь мне класс, где я смогу узнать что-нибудь о программировании?

— Ну конечно, — охотно согласился Омани.

Дело продвигалось медленно, и это возмущало Джорджа. Почему кто-то снова и снова объясняет одно и то же? Почему он читает и перечитывает какой-нибудь абзац, а потом, глядя на математическую формулу, не сразу ее понимает? Ведь людям за стенами приюта все это дается в один присест.

Несколько раз он бросал занятия. Однажды он не посещал классов целую неделю. Но всегда возвращался обратно. Дежурный наставник, который советовал им, что читать, вел телевизионные сеансы и даже объяснял трудные места и понятия, казалось, не замечал его поведения.

В конце концов Джорджу поручили постоянную работу в парке, а кроме того, когда наступала его очередь, он занимался уборкой и помогал на кухне. Ему представили это как шаг вперед, но им не удалось его провести. Ведь тут можно было бы завести куда больше всяческих бытовых приборов, но юношам нарочно давали работу, чтобы создать для них иллюзию полезного существования. Только его, Джорджа, им провести не удалось.

Им даже платили небольшое жалованье. Эти деньги они могли тратить на кое-какие дополнительные блага из числа указанных в списке либо откладывать их для сомнительного использования в столь же сомнительной старости. Джордж держал свои деньги в открытой жестянке, стоявшей на полке стенного шкафа. Он не имел ни малейшего представления, сколько там накопилось. Ему это было совершенно безразлично.

Он ни с кем по-настоящему не подружился, хотя к этому времени уже вежливо здоровался с обитателями приюта. Он даже перестал (вернее, почти перестал) терзать себя мыслями о роковой ошибке, из-за которой попал сюда. По целым неделям ему уже не снился Антонелли, его толстый нос и дряблая шея, его злобная усмешка, с которой он заталкивал Джорджа в раскаленный зыбучий песок и держал его там до тех пор, пока тот не просыпался с криком, встречая участливый взгляд склонившегося над ним Омани.

Как-то раз в снежный февральский день Омани сказал ему:

— Просто удивительно, как ты приспособился.

Но это было в феврале, точнее, тринадцатого февраля, в день его рождения. Пришел март, за ним апрель, а когда уже не за горами был май, Джордж понял, что ничуть не приспособился.

Год назад он не заметил мая. Тогда, впав в апатию и, потеряв цель в жизни, он целыми днями валялся в постели. Но этот май был иным.

Джордж знал, что повсюду на Земле вскоре начнется Олимпиада и молодые люди будут состязаться друг с другом в профессиональном искусстве, борясь за места на новых планетах. На всей Земле будет праздничная атмосфера, волнение, нетерпеливое ожидание последних новостей о результатах состязаний. Прибудут важные агенты-вербовщики с далеких планет. Победители будут увенчаны славой, но и потерпевшие поражение найдут чем утешиться.

Сколько было об этом написано книг! Как он сам мальчишкой из года в год увлеченно следил за олимпийскими состязаниями! И сколько с этим было связано его личных планов…

Джордж Плейтен сказал с плохо скрытой тоской в голосе:

— Завтра первое мая. Начало Олимпиады!

И это вызвало его первую ссору с Омани, так что тот, сурово отчеканивая каждое слово, произнес полное название заведения, где находился Джордж.

Пристально глядя на Джорджа, Омани сказал раздельно:

— Приют для слабоумных.

Джордж Плейтен покраснел. Для слабоумных!

Он в отчаянии отогнал эту мысль и глухо сказал:

— Я ухожу.

Он сказал это не думая, и смысл этих слов достиг его сознания, лишь когда они уже сорвались с языка.

Омани, который снова принялся за чтение, поднял голову.

— Что ты сказал?

Но теперь Джордж понимал, что говорит.

— Я ухожу! — яростно повторил он.

— Что за нелепость! Садись, Джордж, и успокойся.

— Ну, нет! Сколько раз повторять тебе, что со мной попросту расправились. Я не понравился этому доктору, Антонелли, а все эти мелкие бюрократишки любят покуражиться. Стоит только с ними не поладить, и они одним росчерком пера на какой-нибудь карточке стирают тебя в порошок.

— Ты опять за старое?

— Да, и не отступлю, пока все не выяснится. Я доберусь до Антонелли и выжму из него правду. — Джордж тяжело дышал, его била нервная дрожь. Наступал месяц Олимпиады, и он не мог допустить, чтобы этот месяц прошел для него безрезультатно. Если он сейчас ничего не предпримет, он окончательно капитулирует и погибнет навсегда.

Омани спустил ноги с кровати и встал. Он был почти шести футов ростом, и выражение лица придавало ему сходство с озабоченным сенбернаром. Он обнял Джорджа за плечи.

— Если я обидел тебя…

Джордж сбросил его руку.

— Ты просто сказал то, что считаешь правдой, а я докажу, что это ложь, вот и все. А почему бы мне не уйти? Дверь открыта, замков здесь никаких нет. Никто никогда не говорил, что мне запрещено выходить. Я просто возьму и уйду.

— Допустим. Но куда ты отправишься?

— В ближайший аэропорт, а оттуда — в ближайший большой город, где проводится какая-нибудь Олимпиада. У меня есть деньги. — Он схватил жестянку, в которую складывал свой заработок. Несколько монет со звоном упало на пол.

— Этого тебе, возможно, хватит на неделю. А потом?

— К этому времени я все улажу.

— К этому времени ты приползешь обратно, — сказал Омани с силой, — и тебе придется начинать все сначала. Ты сошел с ума, Джордж.

— Только что ты назвал меня слабоумным.

— Ну, извини меня. Останься, хорошо?

— Ты что, попытаешься удержать меня?

Омани сжал толстые губы.

— Нет, не попытаюсь. Это твое личное дело. Если ты образумишься только после того, как столкнешься с внешним миром и вернешься сюда с окровавленной физиономией, так уходи… Да, уходи!

Джордж уже стоял в дверях. Он оглянулся через плечо.

— Я ухожу.

Он вернулся, чтобы взять свой карманный несессер.

— Надеюсь, ты ничего не имеешь против, если я заберу кое-что из моих вещей?

Омани пожал плечами. Он опять улегся в постель и с безразличным видом погрузился в чтение.

Джордж снова помедлил на пороге, но Омани даже не взглянул в его сторону. Скрипнув зубами, Джордж повернулся, быстро зашагал по безлюдному коридору и вышел в окутанный ночной мглой парк.

Он ждал, что его задержат еще в парке, но его никто не остановил. Он зашел в ночную закусочную, чтобы спросить дорогу к аэропорту, и думал, что хозяин тут же вызовет полицию, но этого не случилось. Джордж вызвал скиммер, и водитель повез его в аэропорт, не задав ни одного вопроса.

Однако все это его не радовало. Когда он прибыл в аэропорт, на душе у него было на редкость скверно. Прежде он как-то не задумывался над тем, что его ожидает во внешнем мире. И вот он оказался среди людей, обладающих профессиями. В закусочной над кассой была укреплена пластмассовая пластинка с именем хозяина. Такой-то, дипломированный повар. У человека, управляющего скиммером, были права дипломированного водителя. Джордж остро почувствовал незаконченность своей фамилии и из-за этого ощущал себя как будто голым, даже хуже — ему казалось, что с него содрали кожу. Но он не поймал на себе ни одного подозрительного взгляда. Никто не остановил его, не потребовал у него профессионального удостоверения.

«Кому придет в голову, что есть люди без профессии?» — с горечью подумал Джордж.

Он купил билет до Сан-Франциско на стратоплан, улетавший в 3 часа ночи. Другие стратопланы в крупные центры Олимпиады вылетали только утром, а Джордж боялся ждать. Даже и теперь он устроился в самом укромном уголке зала ожидания и стал высматривать полицейских. Но они не явились.

В Сан-Франциско он прилетел еще до полудня, и городской шум обрушился на него, подобно удару. Он никогда еще не видел такого большого города, а за последние полтора года привык к тишине и спокойствию.

Да и к тому же это был месяц Олимпиады. Когда Джордж вдруг сообразил, что именно этим объясняются особый шум, возбуждение и суматоха, он почти забыл о собственном отчаянном положении.

Для удобства приезжающих пассажиров в аэропорту были установлены Олимпийские стенды, перед которыми собирались большие толпы. Для каждой основной профессии был отведен особый стенд, на котором значился адрес того Олимпийского зала, где в данный день проводилось состязание по этой профессии, затем перечислялись его участники с указанием места их рождения и называлась планета-заказчик (если таковая была).

Все полностью соответствовало традициям. Джордж достаточно часто читал в газетах описания Олимпийских состязаний, видел их по телевизору и даже однажды присутствовал на небольшой Олимпиаде дипломированных мясников в главном городе своего округа. Даже это состязание, не имевшее никакого отношения к другим мирам (на нем, конечно, не присутствовало ни одного представителя иной планеты), привлекло множество зрителей.

Отчасти это объяснялось просто самим фактом состязания, отчасти — местным патриотизмом (о, что творилось, когда среди участников оказывался земляк, пусть даже совершенно незнакомый, но за которого можно было болеть!) и, конечно, до некоторой степени — возможностью заключать пари. Бороться с этим было невозможно.

Джордж убедился, что подойти поближе к стенду не так-то просто. Он поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на оживленные лица вокруг.

Ведь было же время, когда эти люди сами участвовали в Олимпиадах. А чего они достигли? Ничего!

Если бы они были победителями, то не сидели бы на Земле, а находились бы где-нибудь далеко в глубинах Галактики. Кем бы они ни были, их профессии с самого начала сделали их добычей Земли. Или, если у них были высокоспециализированные профессии, они стали добычей Земли из-за собственной бездарности.

Теперь эти неудачники, собравшись здесь, взвешивали шансы новых, молодых участников состязаний. Стервятники!

Как страстно он желал, чтобы они прикидывали сейчас его шансы!

Он машинально шел мимо стендов, держась у самого края толпы. В стратоплане он позавтракал, и ему не хотелось есть. Зато ему было страшно. Он находился в большом городе в самый разгар суматохи, которая сопутствует началу Олимпийских состязаний. Это, конечно, для него выгодно. Город наводнен приезжими. Никто не станет расспрашивать Джорджа. Никому не будет до него никакого дела.

«Никому, даже приюту», — с болью подумал Джордж.

Там за ним ухаживали, как за больным котенком, но если больной котенок возьмет да убежит? Что поделаешь — тем хуже для него!

А теперь, добравшись до Сан-Франциско, что он предпримет? На этот вопрос у него не было ответа. Обратиться к кому-нибудь? К кому именно? Как? Он не знал даже, где ему остановиться. Деньги, которые у него остались, казались жалкими грошами.

Он вдруг со стыдом прикинул, не лучше ли будет вернуться в приют. Ведь можно пойти в полицию… Но тут же яростно замотал головой, словно споря с реальным противником.

Его взгляд упал на слово «Металлурги», которое ярко светилось на одном из стендов. Рядом, помельче — «Цветные металлы». А под длинным списком фамилий завивались прихотливые буквы: «Заказчик — Новия».

На Джорджа нахлынули мучительные воспоминания: его спор с Тревельяном, когда он был так уверен, что станет программистом, так уверен, что программист намного выше металлурга, так уверен, что идет по правильному пути, так уверен в своих способностях…

Как он расхвастался перед этим мелочным, мстительным Антонелли! Он же был так уверен в себе, когда его вызвали, и он еще постарался ободрить нервничавшего Тревельяна. В себе-то он был уверен!

У Джорджа вырвался всхлипывающий вздох. Какой-то человек обернулся и, взглянув на него, поспешил дальше. Мимо торопливо проходили люди, поминутно толкая его то в одну, то в другую сторону, а он не мог оторвать изумленных глаз от стенда.

Ведь стенд словно откликнулся на его мысли! Он настойчиво думал о Тревельяне, и на мгновение ему показалось, что на стенде в ответ обязательно возникнет слово «Тревельян».

Но там и в самом деле значился Тревельян. Арманд Тревельян (имя, которое так ненавидел Коротышка, ярко светилось на стенде для всеобщего обозрения), а рядом — название их родного города. Да и к тому же Трев всегда мечтал о Новии, стремился на Новию, ни о чем не думал, кроме Новии. А заказчиком этого состязания была Новия.

Значит, это действительно Трев, старина Трев! Почти машинально он запомнил адрес зала, где проводилось состязание, и стал в очередь на скиммер.

«Трев-таки добился своего! — вдруг угрюмо подумал он. — Он хотел стать металлургом и стал!»

Джорджу стало холодно и одиноко, как никогда.

У входа в зал стояла очередь. Очевидно, Олимпиада металлургов обещала захватывающую и напряженную борьбу. По крайней мере так утверждала горевшая высоко в небе надпись, и так же, казалось, думали теснившиеся у входа люди.

Джордж решил, что, судя по цвету неба, день выдался дождливый, но над всем Сан-Франциско, от залива до океана, натянули прозрачный защитный купол. Это, конечно, стоило немалых денег, но, когда дело касается удобства представителей других миров, все расходы оправдываются. А на Олимпиаду их съедется сюда немало. Они швыряют деньги направо и налево, а за каждого нанятого специалиста планета-заказчик платила не только Земле, но и местным властям. Так что город, в котором представители других планет проводили месяц Олимпиады с удовольствием, внакладе не оставался. Сан-Франциско знал, что делает.

Джордж так глубоко задумался, что вздрогнул, когда его плеча мягко коснулась чья-то рука и вежливый голос произнес:

— Вы стоите в очереди, молодой человек?

Очередь продвинулась, и теперь Джордж наконец обнаружил, что перед ним образовалось пустое пространство. Он поспешно шагнул вперед и пробормотал:

— Извините, сэр.

Два пальца осторожно взяли его за локоть. Он испуганно оглянулся.

Стоявший за ним человек весело кивнул. В его волосах пробивалась обильная седина, а под пиджаком он носил старомодный свитер, застегивавшийся спереди на пуговицы.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал он.

— Ничего.

— Вот и хорошо! — Он, казалось, был расположен благодушно поболтать. — Я подумал, что вы, может быть, случайно остановились тут, задержавшись из-за очереди, и что вы, может быть…

— Кто? — резко спросил Джордж.

— Участник состязания, конечно. Вы же очень молоды.

Джордж отвернулся. Он был не в настроении для благодушной болтовни и испытывал злость ко всем любителям совать нос в чужие дела.

Его внезапно осенила новая мысль. Не разыскивают ли его? Вдруг сюда уже сообщили его приметы или прислали фотографию? Вдруг этот Седой позади него ищет предлога получше рассмотреть его лицо?

Надо бы все-таки узнать последние известия. Задрав голову, Джордж взглянул на движущуюся полосу заголовков и кратких сообщений, которые бежали по одной из секций прозрачного купола, непривычно тусклые на сером фоне затянутого облаками предвечернего неба. Но тут же решил, что это бесполезно, и отвернулся. Для этих сообщений его персона слишком ничтожна. Во время Олимпиады только одни новости заслуживают упоминания: количество очков, набранных победителями, и призы, завоеванные континентами, нациями и городами.

И так будет продолжаться до конца месяца. Очки будут подсчитываться на душу населения, и каждый город будет изыскивать способ подсчета, который дал бы ему возможность занять почетное место.

Его собственный город однажды занял третье место на Олимпиаде электротехников, третье место во всем штате! В ратуше до сих пор висит мемориальная доска, увековечившая это событие.

Джордж втянул голову в плечи и засунул руки в карманы, но тут же решил, что так скорее привлечет к себе внимание. Он расслабил мышцы и попытался принять безразличный вид, но от страха не избавился. Теперь он находился уже в вестибюле, и до сих пор на его плечо не опустилась властная рука. Наконец он вошел в зал и постарался пробраться как можно дальше вперед.

Вдруг он заметил рядом Седого и опять почувствовал страх. Он быстро отвел взгляд и попытался внушить себе, что это вполне естественно. В конце концов. Седой стоял в очереди прямо за ним.

К тому же Седой, поглядев на него с приветливой вопросительной улыбкой, отвернулся. Олимпиада вот-вот должна была начаться. Джордж приподнялся, высматривая Тревельяна, и на время забыл обо всем остальном.

Зал был не очень велик и имел форму классического вытянутого овала. Зрители располагались на двух галереях, опоясывавших зал, а участники состязания — внизу, в длинном и узком углублении. Приборы были уже установлены, а на табло над каждым рабочим местом пока светились только фамилии и номера состязающихся. Сами участники были на сцене. Одни читали, другие разговаривали. Кто-то внимательно разглядывал свои ногти. (Хороший тон требовал, чтобы они проявляли полное равнодушие к предстоящему испытанию, пока не будет подан сигнал к началу состязания.)

Джордж просмотрел программу, которая появилась из ручки его кресла, когда он нажал кнопку, и отыскал фамилию Тревельяна. Она значилась под номером двенадцать, и, к огорчению Джорджа, место его приятеля находилось в другом конце зала. Он нашел участника под двенадцатым номером: тот, засунув руки в карманы, стоял спиной к своему прибору и смотрел на галереи, словно пересчитывал зрителей, но лица его Джордж не видел.

И все-таки он сразу узнал Трева.

Джордж откинулся в кресле. Добьется ли Трев успеха? Из чувства долга он желал ему самых лучших результатов, однако в глубине его души нарастал бунт. Он, Джордж, человек без профессии, сидит здесь простым зрителем, а Тревельян, дипломированный металлург, специалист по цветным металлам, участвует в Олимпиаде.

Джордж не знал, выступал ли Тревельян олимпийским соискателем в первый год после получения профессии. Такие смельчаки находились: либо человек был очень уверен в себе, либо очень торопился. В этом крылся определенный риск. Как ни эффективен был процесс обучения, год, проведенный на Земле после получения образования («чтобы смазать неразработавшиеся знания», согласно поговорке), обеспечивал более высокие результаты.

Если Тревельян выступает в состязаниях вторично, он, быть может, не так уж и преуспел. Джордж со стыдом заметил, что эта мысль ему скорее приятна.

Он поглядел по сторонам. Почти все места были заняты. Олимпиада соберет много зрителей, а значит, участники будут больше нервничать, а может быть, и работать с большей энергией — в зависимости от характера.

«Но почему это называется Олимпиадой?» — подумал он вдруг в недоумении. Он не знал. Почему хлеб называют хлебом?

В детстве он как-то спросил отца:

— Папа, а что такое Олимпиада?

И отец ответил:

— Олимпиада — значит состязание.

— А когда мы с Коротышкой боремся, это тоже Олимпиада? — поинтересовался Джордж.

— Нет, — ответил Плейтен-старший. — Олимпиада — это особенное состязание. Не задавай глупых вопросов. Когда получишь образование, узнаешь все, что тебе положено знать.

Джордж глубоко вздохнул, вернулся к действительности и уселся поглубже в кресло.

Все, что тебе положено знать!

Странно, как хорошо он помнит эти слова! «Когда ты получишь образование…» Никто никогда не говорил: «Если ты получишь образование…»

Теперь ему казалось, что он всегда задавал глупые вопросы. Как будто его разум инстинктивно предвидел свою неспособность к образованию и придумывал всяческие расспросы, чтобы хоть по обрывкам собрать побольше знаний.

А в приюте поощряли его любознательность, проповедуя то же, к чему инстинктивно стремился его разум. Единственный открытый ему путь!

Внезапно он выпрямился. Черт возьми, что это он? Чуть было не попался на их удочку! Неужели он сдастся только потому, что там перед ним Трев, получивший образование и участвующий в Олимпиаде?

Нет, он не слабоумный! Нет!!

И, словно в ответ на этот мысленный вопль протеста, зрители вокруг зашумели. Все встали.

В ложу, расположенную в самом центре длинной дуги овала, входили люди, одетые в цвета планеты Павий, и на главном табло над их головами вспыхнуло слово «Новия».

Новия была планетой класса А с большим населением и высокоразвитой цивилизацией, быть может самой лучшей во всей Галактике. Каждый землянин мечтал когда-нибудь поселиться в таком мире, как Новия, или, если ему это не удастся, увидеть там своих детей. Джордж вспомнил, с какой настойчивостью стремился к Новии Тревельян, и вот теперь он состязается за право уехать туда.

Лампы над головами зрителей погасли, потухли и стены. Поток яркого света хлынул вниз, туда, где находились участники состязания.

Джордж снова попытался рассмотреть Тревельяна. Но тот был слишком далеко.

— Уважаемые новианские заказчики, уважаемые дамы и господа! — раздался отчетливый, хорошо поставленный голос диктора. — Сейчас начнутся Олимпийские состязания металлургов, специалистов по цветным металлам. В состязании принимают участие…

С добросовестной аккуратностью диктор прочитал список, приведенный в программе. Фамилии, названия городов, откуда прибыли участники, год получения образования. Зрители встречали каждое имя аплодисментами, и самые громкие доставались на долю жителей Сан-Франциско. Когда очередь дошла до Тревельяна, Джордж неожиданно для самого себя бешено завопил и замахал руками. Но еще больше его удивило то, что сидевший рядом с ним седой мужчина повел себя точно так же.

Джордж не мог скрыть своего изумления, и его сосед, наклонившись к нему и напрягая голос, чтобы перекричать шум, произнес:

— У меня здесь нет земляков. Я буду болеть за ваш город. Это ваш знакомый?

Джордж отодвинулся, насколько мог.

— Нет.

— Я заметил, что вы все время смотрите в том направлении. Не хотите ли воспользоваться моим биноклем?

— Нет, благодарю вас. (Почему этот старый дурак сует нос не в свое дело?)

Диктор продолжал сообщать другие официальные сведения, касавшиеся номера состязания, метода хронометрирования и подсчитывания очков. Наконец он дошел до самого главного, и публика замерла, обратившись в слух.

— Каждый участник состязания получит по бруску сплава неизвестного для него состава. От него потребуется произвести количественный анализ этого сплава и сообщить все результаты с точностью до четырех десятых процента. Для этого все соревнующиеся будут пользоваться микроспектрографами Бимена, модель MD-2, каждый из которых в настоящее время неисправен.

Зрители одобрительно зашумели.

— Каждый участник должен будет определить неисправность своего прибора и ликвидировать ее. Для этого им даны инструменты и запасные детали. Среди них может не оказаться нужной детали, и ее надо будет затребовать. Время, которое займет доставка, вычитается из общего времени, затраченного на выполнение задания. Все участники готовы?

На табло над пятым номером вспыхнул тревожный красный сигнал. Номер пять бегом бросился из зала и быстро вернулся. Зрители добродушно рассмеялись.

— Все готовы?

Табло остались темными.

— Есть какие-нибудь вопросы?

По-прежнему ничего.

— Можете начинать!

Разумеется, ни один из зрителей не имел возможности непосредственно определить, как продвигается работа у каждого участника. Некоторое представление об этом могли дать только надписи, вспыхивавшие на табло. Впрочем, это не имело ни малейшего значения. Среди зрителей только металлург, окажись он здесь, мог бы разобраться в сущности состязания. Но важно было, кто победит, кто займет второе, а кто — третье место. Для тех, кто ставил на участников (а этому не могли помешать никакие законы), только это было важно. Все прочее их не интересовало.

Джордж следил за состязанием так же жадно, как и остальные, поглядывая то на одного участника, то на другого. Он видел, как вот этот, ловко орудуя каким-то маленьким инструментом, снял крышку со своего микроспектрографа; как тот всматривался в экран аппарата; как спокойно вставлял третий свой брусок сплава в зажим и как четвертый накручивал верньер, причем настолько осторожно, что, казалось, на мгновение застыл в полной неподвижности.

Тревельян, как и все остальные участники, был целиком поглощен своей работой. А как идут его дела, Джордж определить не мог.

На табло над семнадцатым номером вспыхнула надпись:

«Сдвинута фокусная пластинка».

Зрители бешено зааплодировали.

Семнадцатый номер мог быть прав, ко мог, конечно, и ошибиться. В этом случае ему пришлось бы позже исправить свой вывод, потеряв на этом время. А может быть, он не заметил бы ошибки и не сумел бы сделать анализ. Или же, еще хуже, он мог получить совершенно неверные результаты.

Неважно. А пока зрители ликовали.

Зажглись и другие табло. Джордж не спускал глаз с табло номер двенадцать. Наконец оно тоже засветилось:

«Держатель децентрирован. Требуется новый зажим».

К Тревельяну подбежал служитель с новой деталью. Если Трев ошибся, это означает бесполезную задержку, а время, потраченное на ожидание детали, не будет вычтено из общего времени. Джордж невольно затаил дыхание.

На семнадцатом табло начали появляться светящиеся буквы результата анализа:

«Алюминий — 41,2649, магний — 22,1914, медь — 10.1001».

И на других табло все чаще вспыхивали цифры.

Зрители бесновались.

Джордж недоумевал, как участники могли работать в таком бедламе, потом ему пришло в голову, что, может быть, это даже хорошо: ведь первоклассный специалист лучше всего работает в напряженной обстановке.

На семнадцатом табло вспыхнула красная рамка, знаменующая окончание работы, и семнадцатый номер поднялся со своего места. Четвертый отстал от него всего лишь на две секунды. Затем кончил еще один и еще.

Тревельян продолжал работать, определяя последние компоненты своего сплава. Он поднялся, когда почти все состязающиеся уже стояли. Последним встал пятый номер, и публика приветствовала его ироническими возгласами.

Однако это был еще не конец. Заключение жюри, естественно, задерживалось. Время, затраченное на всю операцию, имело определенное значение, но не менее важнабыла точность результатов. И не все задачи были одинаково трудны. Необходимо было учесть множество факторов.

Наконец раздался голос диктора:

— Победителем состязания, выполнившим задание за четыре минуты двенадцать секунд, правильно определившим неисправность и получившим правильный результат с точностью до семи десятитысячных процента, является участник под номером… семнадцать, Генрих Антон Шмидт из…

Остальное потонуло в бешеном реве. Второе место занял восьмой номер, третье — четвертый, хороший показатель времени которого был испорчен ошибкой в пять сотых процента при определении количественного содержания ниобия. Двенадцатый номер даже не был упомянут, если не считать фразы «…а остальные участники…»

Джордж протолкался к служебному выходу и обнаружил, что здесь уже собралось множество людей — плачущие (кто от радости, кто от горя) родственники, репортеры, намеренные взять интервью у победителей, земляки, охотники за автографами, любители рекламы и просто любопытные. Были здесь и девушки, надеявшиеся обратить на себя внимание победителя, который почти наверняка отправится на Новию (а может быть, и потерпевшего поражение, который нуждается в утешении и имеет деньги, чтобы позволить себе такую роскошь).

Джордж остановился в сторонке. Он не увидел ни одного знакомого лица. Сан-Франциско был так далеко от их родного города, что вряд ли Трев приехал сюда в сопровождении близких, которые теперь печально поджидали бы его у двери.

Смущенно улыбаясь и кланяясь в ответ на приветствия, появились участники соревнования. Полицейские сдерживали толпу, освобождая им проход. Каждый из набравших большое количество очков увлекал за собой часть людей, подобно магниту, двигающемуся по кучке железных опилок.

Когда вышел Тревельян, у входа уже почти никого не было. (Джордж решил, что он долго выжидал этой минуты.) В его сурово сжатых губах была сигарета. Глядя в землю, он повернулся, чтобы уйти.

Это было первое напоминание о родном доме за без малого полтора года, которые показались Джорджу в десять раз дольше. И он даже удивился, что Тревельян нисколько не постарел и остался все тем же Тревом, каким он видел его в последний раз.

Джордж рванулся вперед.

— Трев!

Тревельян в изумлении обернулся. Он с недоумением взглянул на Джорджа и сразу же протянул ему руку.

— Джордж Плейтен! Вот черт…

Появившееся на его лице радостное выражение тут же угасло, а рука опустилась, прежде чем Джордж успел пожать ее.

— Ты был там? — Тревельян мотнул головой в сторону зала.

— Был.

— Чтобы посмотреть на меня?

— Да.

— Я не слишком блеснул, а?

Он бросил сигарету, раздавил ее ногой, глядя в сторону улицы, где медленно рассасывавшаяся толпа окружала скиммеры и уже стояли новые очереди желающих попасть на следующие состязания.

— Ну и что? — угрюмо буркнул Тревельян. — Я проиграл всего во второй раз. А после сегодняшнего Новия может катиться ко всем чертям. Есть планеты, которые просто вцепятся в меня… Но послушай-ка, ведь я не видел тебя со Дня образования. Где ты пропадал? Твои родные сказали, что ты уехал по специальному заданию, но ничего не объяснили подробно. И ты ни разу мне не написал. А мог бы.

— Да, пожалуй, — неловко произнес Джордж. — Но я пришел сказать, как мне жаль, что сейчас все так обернулось.

— Не жалей, — возразил Тревельян. — Я ведь уже говорил тебе, что Новия может убираться к черту… Да я мог бы знать заранее! Все только и говорили, что использован будет прибор Бимена. Никто и не сомневался. А в проклятых лентах, которыми меня зарядили, был предусмотрен спектрограф Хенслера! Кто же теперь пользуется Хенслером? Разве что планеты вроде Гомона, если их вообще можно назвать планетами. Ловко это было подстроено, а?

— Но ты ведь можешь подать жалобу в…

— Не будь дураком. Мне скажут, что мой мозг лучше всего подходил для Хенслера. Пойди поспорь. Да и вообще мне не везло. Ты заметил, что мне одному пришлось послать за запасной частью?

— Но потраченное на это время вычиталось?

— Конечно! Только я, когда заметил, что среди запасных частей нет зажима, подумал, что напутал, и не сразу потребовал его. Это-то время не вычиталось! А будь у меня микроспектрограф Хенслера, я бы знал, что не ошибаюсь. Где мне было тягаться с ними? Первое место занял житель Сан-Франциско, и следующие три — тоже. А пятое занял парень из Лос-Анджелеса. Они получили образование с лент, которыми снабжают большие города. С самых лучших, которые только есть. Там и спектрограф Бимена и все, что хочешь! Куда же мне было до них! Я отправился в такую даль потому, что только эту Олимпиаду по моей профессии заказала Новия, и с тем же успехом мог бы остаться дома. Я заранее знал, что так получится! Но теперь все. На Новии космос клином не сошелся. Из всех проклятых…

Он говорил это не для Джорджа. Он вообще ни к кому не обращался. Джордж понял, что он просто отводит душу.

— Если ты заранее знал, что вам дадут спектрограф Бимена, разве ты не мог ознакомиться с ним? — спросил Джордж.

— Я же говорю тебе, что его не было в моих лентах.

— Ты мог почитать… книги.

Тревельян вдруг так пронзительно взглянул на него, что он еле выговорил последнее слово.

— Ты что, смеешься? — сказал Тревельян. — Остришь? Неужели ты думаешь, что, прочитав какую-то книгу, я запомню достаточно, чтобы сравняться с теми, кто действительно знает?

— Я считал…

— А ты попробуй. Попробуй… Кстати, а ты какую получил профессию? — вдруг злобно спросил Тревельян.

— Видишь ли…

— Ну, выкладывай. Раз уже ты тут передо мной строишь такого умника, давай-ка посмотрим, кем стал ты. Раз ты все еще на Земле, значит, ты не программист и твое специальное задание не такое уж важное.

— Послушай, Трев, — сказал Джордж, — я опаздываю на свидание…

Он попятился, пытаясь улыбнуться.

— Нет, ты не уйдешь. — Тревельян в бешенстве бросился к Джорджу и вцепился в его пиджак. — Отвечай! Почему ты боишься сказать мне? Кто ты такой? Ты мне тычешь в нос мое поражение, а сам? Это у тебя не выйдет, слышишь?

Он неистово тряс Джорджа, тот вырывался. Так, отчаянно борясь и чуть не падая, они двигались через зал, но тут Джордж услышал глас Рока — суровый голос полицейского:

— Довольно! Довольно! Прекратите это!

Сердце Джорджа мучительно сжалось и превратилось в кусок свинца. Сейчас полицейский спросит их имена и потребует удостоверения личности, а у Джорджа нет никаких документов. После первых же вопросов выяснится, что у него нет и профессии. А Тревельян, озлобленный своей неудачей, конечно, поспешит рассказать об этом всем знакомым в родном городке, чтобы утешить собственное уязвленное самолюбие.

Этого Джордж не мог вынести. Он вырвался и бросился было бежать, но ему на плечо легла тяжелая рука полицейского.

— Эй, постойте. Покажите-ка ваше удостоверение.

Тревельян шарил в карманах и говорил отрывисто и зло:

— Я Арманд Тревельян, металлург по цветным металлам. Я участвовал в Олимпиаде. А вот его проверьте хорошенько, сержант.

Джордж стоял перед ними, не в силах вымолвить ни слова. Губы его пересохли, горло сжалось.

Вдруг раздался еще один голос, спокойный и вежливый:

— Можно вас на минутку, сержант?

Полицейский шагнул назад.

— Что вам угодно, сэр?

— Этот молодой человек — мой гость. Что случилось?

Джордж оглянулся вне себя от изумления. Это был тот самый седой мужчина, который сидел рядом с ним на Олимпиаде. Седой добродушно кивнул Джорджу.

Его гость? Он что, сошел с ума?

— Эти двое затеяли драку, сэр, — объяснил полицейский.

— Вы предъявляете им какое-нибудь обвинение? Нанесен ущерб?

— Нет, сэр.

— В таком случае всю ответственность я беру на себя.

Он показал полицейскому небольшую карточку, и тот сразу отступил.

— Постойте… — возмущенно начал Тревельян, но полицейский свирепо перебил его:

— Ну? У вас есть какие-нибудь претензии?

— Я только…

— Проходите! И вы тоже… Расходитесь, расходитесь!

И собравшаяся вокруг толпа начала с неохотой расходиться.

Джордж покорно пошел с Седым к скиммеру, но тут решительно остановился.

— Благодарю вас, — сказал он, — но ведь я не ваш гость. (Может быть, по нелепой случайности его приняли за кого-то другого?)

Но Седой улыбнулся и сказал:

— Теперь вы уже мой гость. Разрешите представиться. Я — Ладислас Индженеску, дипломированный историк.

— Но…

— С вами ничего дурного не случится, уверяю вас. Я ведь просто хотел избавить вас от неприятного разговора с полицейским.

— А почему?

— Вы хотите знать причину? Ну, ведь мы с вами, так сказать, почетные земляки. Мы же дружно болели за одного человека. А земляки должны держаться друг друга, даже если они только почетные земляки. Не правда ли?

И Джордж, не доверяя ни Индженеску, ни самому себе, все-таки вошел в скиммер. Они поднялись в воздух, прежде чем он успел передумать.

«Это, наверное, важная птица, — вдруг сообразил он. — Полицейский говорил с ним очень почтительно».

Только теперь он вспомнил, что приехал в Сан-Франциско вовсе не ради Тревельяна, а с целью найти достаточно влиятельного человека, который мог бы добиться переоценки его способностей.

А вдруг этот Индженеску именно тот, кто ему нужен? И его даже не придется искать!

Как знать, не сложилось ли все на редкость удачно… удачно… Но Джордж напрасно убеждал себя. На душе у него было по-прежнему тревожно.

Во время недолгого полета на скиммере Индженеску поддерживал разговор, любезно указывая на достопримечательности города и рассказывая о других Олимпиадах, на которых ему доводилось бывать. Джордж слушал его рассеянно, издавал невнятное хмыканье, когда Индженеску замолкал, а сам с волнением следил за направлением полета.

Вдруг они поднимутся к отверстию в защитном куполе и покинут город?

Но скиммер снижался, и Джордж тихонько вздохнул с облегчением. В городе он чувствовал себя в большей безопасности.

Скиммер опустился на крышу какого-то отеля, прямо у верхней двери, и, когда они вышли, Индженеску спросил:

— Вы не откажетесь пообедать со мной в моем номере?

— С удовольствием, — ответил Джордж и улыбнулся вполне искренне. Время второго завтрака давно прошло, и у него начало сосать под ложечкой.

Они ели молча. Наступили сумерки, и автоматически засветились стены. («Вот уже почти сутки, как я на свободе», — подумал Джордж.)

За кофе Индженеску наконец заговорил.

— Вы вели себя так, словно подозревали меня в дурных намерениях, — сказал он.

Джордж покраснел и, поставив чашку, попытался что-то возразить, но его собеседник рассмеялся и покачал головой.

— Это так. Я внимательно наблюдал за вами с того момента, как впервые вас увидел, и, мне кажется, теперь я знаю о вас очень многое.

Джордж в ужасе приподнялся с места.

— Сядьте, — сказал Индженеску. — Я ведь только хочу помочь вам.

Джордж сел, но в его голове вихрем неслись мысли. Если старик знал, кто он, то почему он помешал полицейскому? Да и вообще, с какой стати он решил ему помогать?

— Вам хочется знать, почему я захотел помочь вам? — спросил Индженеску. — О, не пугайтесь, я не умею читать мысли. Видите ли, просто моя профессия позволяет мне по самой незначительной внешней реакции судить о мыслях человека. Вам это понятно?

Джордж отрицательно покачал головой.

— Представьте себе, каким я увидел вас, — сказал Индженеску. — Вы стояли в очереди, чтобы посмотреть Олимпиаду, но ваши микрореакции не соответствовали тому, что вы делали. У вас было не то выражение лица, не те движения рук. Отсюда следовало, что у вас какая-то беда, но, что самое интересное, необычная, не лежащая на поверхности. Быть может, вы сами не сознаете, что с вами, решил я. И, не удержавшись, последовал за вами, даже сел рядом. После окончания состязания я опять пошел за вами и подслушал ваш разговор с вашим знакомым. Ну, а уж к этому времени вы превратились в такой интересный объект для изучения — простите, если это звучит бессердечно, — что я просто не мог допустить, чтобы вас забрали в полицию… Скажите же, что вас тревожит?

Джордж мучился, не зная, на что решиться. Если это ловушка, то зачем нужно действовать таким окольным путем? Ему же действительно нужна помощь. Ради этого он сюда и приехал. А тут помощь ему прямо предлагают. Пожалуй, именно это его и смущало. Что-то все получается уж очень просто.

— Разумеется, то, что вы сообщите мне как социологу, становится профессиональной тайной, — сказал Индженеску. — Вы понимаете, что это значит?

— Нет, сэр.

— Это значит, что с моей стороны будет бесчестным, если я расскажу о том, что узнаю от вас, с какой бы целью я это ни сделал. Более того, никто не имеет права заставить меня рассказать об этом.

— А я думал, вы историк, — подозрительно сказал Джордж.

— Это верно.

— Но вы же только сейчас сказали, что вы социолог.

Индженеску расхохотался.

— Не сердитесь, молодой человек, — извинился он, когда был в состоянии говорить. — Но право же, я смеялся не над вами. Я смеялся над Землей, над тем, какое большое значение она придает точным наукам, и над некоторыми практическими следствиями этого увлечения. Держу пари, что вы можете перечислить все разделы строительной технологии или прикладной механики и в то же время даже не слышали о социологии.

— Ну, а что же такое социология?

— Социология — это наука, которая занимается изучением человеческого общества и отдельных его ячеек и делится на множество специализированных отраслей, так же как, например, зоология. Так, существуют культурологи, изучающие культуру, ее рост, развитие и упадок. Культура, — добавил он, предупреждая вопрос Джорджа, — это совокупность всех сторон жизни. К культуре относится, например, то, каким путем мы зарабатываем себе на жизнь, от чего получаем удовольствие, во что верим, наши представления о хорошем и плохом и так далее. Вам это понятно?

— Кажется, да.

— Экономист — не специалист по экономической статистике, а именно экономист — специализируется на изучении того, каким образом культура удовлетворяет физические потребности каждого члена общества. Психолог изучает отдельных членов общества и то влияние, которое это общество на них оказывает. Прогнозист планирует будущий путь развития общества, а историк… Это уже по моей части.

— Да, сэр?

— Историк специализируется на изучении развития нашего общества в прошлом, а также обществ с другими культурами.

Джорджу стало интересно.

— А разве в прошлом что-то было по-другому?

— Еще бы! Тысячу лет назад не было образования, то есть образования, как мы понимаем его теперь.

— Знаю, — произнес Джордж. — Люди учились по книгам, собирая знания по крупицам.

— Откуда вы это знаете?

— Слыхал, — осторожно ответил Джордж и добавил: А какой смысл думать о том, что происходило в далеком прошлом? Я хочу сказать, что ведь со всем этим уже покончено, не правда ли?

— С прошлым никогда не бывает покончено, мой друг. Оно объясняет настоящее. Почему, например, у нас существует именно такая система образования?

Джордж беспокойно заерзал. Слишком уж настойчиво его собеседник возвращался к этой теме.

— Потому что она самая лучшая, — отрезал он.

— Да. Но почему она самая лучшая? Послушайте меня минутку, и я попытаюсь объяснить. А потом вы мне скажете, есть ли смысл в изучении истории. Даже до того, как начались межзвездные полеты… — Он внезапно умолк, заметив на лице Джорджа выражение глубочайшего изумления. — Неужели вы считали, что так было всегда?

— Я никогда не задумывался над этим, сэр.

— Вполне естественно. Однако четыре-пять тысяч лет назад человечество было приковано к Земле. Но и тогда уже техника достигла высокого уровня развития, а численность населения увеличилась настолько, но любое торможение техники привело бы к массовому голоду и эпидемиям. Для того чтобы уровень техники не снижался и соответствовал росту населения, нужно было готовить все больше инженеров и ученых. Однако по мере развития науки на их обучение требовалось все больше и больше времени. Когда же впервые были открыты способы межпланетных, а затем и межзвездных полетов, эта проблема стала еще острее. Собственно говоря, из-за недостатка специалистов человечество в течение почти полутора тысяч лет не могло по-настоящему колонизировать планеты, находящиеся за пределами Солнечной системы. Перелом наступил, когда был установлен механизм хранения знаний в человеческом мозгу. Как только это было сделано, появилась возможность создать образовательные ленты на основе этого механизма таким образом, чтобы сразу вкладывать в мозг определенное количество, так сказать, готовых знаний. Впрочем, это-то вы знаете. Это позволило выпускать тысячи и миллионы специалистов, и мы смогли приступить к тому, что впоследствии назвали «заполнением Вселенной». Сейчас в Галактике уже существует полторы тысячи населенных планет, и число их будет возрастать до бесконечности.

Вы понимаете, что из этого следует? Земля экспортирует образовательные ленты, предназначенные для подготовки специалистов низкой квалификации, и это обеспечивает единство культуры для всей Галактики. Так, например, благодаря лентам чтения мы все говорим на одном языке… Не удивляйтесь. Могут быть и иные языки, и в прошлом люди на них говорили. Их были сотни. Земля, кроме того, экспортирует высококвалифицированных специалистов, и численность ее населения не превышает допустимого уровня. Поскольку при вывозе специалистов соблюдается равновесие полов, они образуют самовоспроизводящиеся ячейки, и это способствует росту населения на тех планетах, где в этом есть необходимость. Более того, за ленты и специалистов платят сырьем, в котором мы очень нуждаемся и от которого зависит наша экономика. Теперь вы поняли, почему наша система образования действительно самая лучшая?

— Да, сэр.

— И вам легче понять это, зная, что без нее в течение полутора тысяч лет было невозможно колонизировать планеты других солнечных систем?

— Да, сэр.

— Значит, вы видите, в чем польза истории? — Историк улыбнулся. — А теперь скажите, догадались ли вы, почему я вами интересуюсь?

Джордж мгновенно вернулся из пространства и времени назад к действительности. Видимо, Индженеску неспроста завел этот разговор. Вся его лекция была направлена на то, чтобы атаковать его неожиданно.

— Почему же? — неуверенно спросил он, снова насторожившись.

— Социологи изучают общество, а общество состоит из людей.

— Ясно.

— Но люди не машины. Специалисты в области точных наук работают с машинами. А машина требует строго определенного количества знаний, и эти специалисты знают о ней все. Более того, все машины данного рода почти одинаковы, так что индивидуальные особенности машины не представляют для них интереса. Но люди… О, они так сложны и так отличаются друг от друга, что социолог никогда не знает о них все или хотя бы значительную часть того, что можно о них знать. Чтобы не утратить квалификации, он должен постоянно изучать людей, особенно необычные экземпляры.

— Вроде меня, — глухо произнес Джордж.

— Конечно, называть вас экземпляром невежливо, но вы человек необычный. Вы не стоите того, чтобы вами заняться, и, если вы разрешите мне это, я в свою очередь по мере моих возможностей помогу вам в вашей беде.

В мозгу Джорджа кружился смерч. Весь этот разговор о людях и о колонизации, ставшей возможной благодаря образованию… Как будто кто-то разбивал и дробил заскорузлую, спекшуюся корку мыслей.

— Дайте мне подумать, — произнес он, зажав руками уши.

Потом он опустил руки и сказал историку:

— Вы можете оказать мне услугу, сэр?

— Если она в моих силах, — любезно ответил историк.

— Все, что я говорю в этой комнате, — профессиональная тайна? Вы так сказали.

— Так оно и есть.

— Тогда устройте мне свидание с каким-нибудь должностным лицом другой планеты, например с… с новианином.

Индженеску был, по-видимому, крайне удивлен.

— Право же…

— Вы можете сделать это, — убежденно произнес Джордж. — Вы ведь важное должностное лицо. Я видел, какой вид был у полицейского, когда вы показали ему свое удостоверение. Если вы откажетесь сделать это, я… я не позволю вам изучать меня.

Самому Джорджу эта угроза показалась глупой и бессильной. Однако на Индженеску она, очевидно, произвела большое впечатление.

— Ваше условие невыполнимо, — сказал он. — Новианин в месяц Олимпиады…

— Ну, хорошо, тогда свяжите меня с каким-нибудь новианином по видеофону, и я сам договорюсь с ним о встрече.

— Вы думаете, вам это удастся?

— Я в этом уверен. Вот увидите.

Индженеску задумчиво посмотрел на Джорджа и протянул руку к видеофону.

Джордж ждал, опьяненный новым осмыслением всей проблемы и тем ощущением силы, которое оно давало. Он не может потерпеть неудачу. Не может. Он все-таки станет новианином. Он покинет Землю победителем вопреки Антонелли и всей компании дураков из приюта (он чуть было не расхохотался вслух) для слабоумных.

Джордж впился взглядом в засветившийся экран, который должен был распахнуть окно в комнату новиан, окно в перенесенный на Землю уголок Новии. И он добился этого за какие-нибудь сутки!

Когда экран прояснился, раздался взрыв смеха, но на нем не появилось ни одного лица, лишь быстро мелькали тени мужчин и женщин. Послышался чей-то голос, отчетливо прозвучавший на фоне общего гомона.

— Индженеску? Спрашивает меня?

И вот на экране появился он. Новианин. Настоящий новианин. (Джордж ни на секунду не усомнился. В нем было что-то совершенно внеземное, нечто такое, что невозможно было точно определить или хоть на миг спутать с чем-либо иным.)

Он был смугл, и его темные волнистые волосы были зачесаны со лба. Он носил танине черные усики и остроконечную бородку, которая только-только закрывала узкий подбородок. Но его щеки были такими гладкими, словно с них навсегда была удалена растительность.

Он улыбался.

— Ладислас, это уже слишком. Мы не протестуем, чтобы за нами, пока мы на Земле, следили — в разумных пределах, конечно. Но чтение мыслей в условие не входит!

— Чтение мыслей, достопочтенный?

— Сознайтесь-ка! Вы ведь знали, что я собирался позвонить вам сегодня. Вы знали, что я думал только допить вот эту рюмку. — На экране появилась его рука, и он посмотрел сквозь рюмку, наполненную бледно-сиреневой жидкостью. — К сожалению, я не могу угостить вас.

Новианин не видел Джорджа, находившегося вне поля зрения видеофона. И Джордж обрадовался передышке. Ему необходимо было время, чтобы прийти в себя. Он словно превратился в сплошные беспокойные пальцы, которые непрерывно отбивали нервную дробь…

Но он все-таки был прав. Он не ошибся. Индженеску действительно занимает важное положение. Новианин называет его по имени.

Отлично! Все устраивается наилучшим образом. То, что Джордж потерял из-за Антонелли, он возместит с лихвой, используя Индженеску. И когда-нибудь он, став наконец самостоятельным, вернется на Землю таким же могущественным новианином, как этот, что небрежно шутит с Индженеску, называя его по имени, а сам оставаясь «достопочтенным», — вот тогда он сведет счеты с Антонелли. Он отплатит ему за эти полтора года, и он…

Увлекшись этими соблазнительными грезами, он чуть не забыл обо всем на свете, но, внезапно спохватившись, заметил, что перестал следить за происходящим, и вернулся к действительности.

— …не убедительно, — говорил новианин. — Новианская цивилизация так же сложна и так же высокоразвита, как цивилизация Земли. Новия — это все-таки не Зестон. И нам приходится прилетать сюда за отдельными специалистами — это же просто смешно!

— О, только за новыми моделями, — примирительным тоном сказал Индженеску. — А новые модели не всегда находят применение. На приобретение образовательных лент вы потратили бы столько же, сколько вам пришлось бы заплатить за тысячу специалистов, а откуда вы знаете, что вам будет нужно именно такое количество?

Новианин залпом допил свое вино и расхохотался. (Джорджа покоробило легкомыслие новианина. Он смущенно подумал, что тому следовало бы обойтись без этой рюмки и даже без двух или трех предыдущих.)

— Это же типичное ханжество, Ладислас, — сказал новианин. — Вы прекрасно знаете, что у нас найдется дело для всех последних моделей специалистов, которые нам удастся достать. Сегодня я раздобыл пять металлургов…

— Знаю, — сказал Индженеску. — Я был там.

— Следили за мной! Шпионили! — вскричал новианин. — Ну, так слушайте! Эта новая модель металлурга отличается от предыдущих только тем, что умеет обращаться со спектрографом Бимена. Ленты не были модифицированы ни на вот столечко (он показал самый кончик пальца) по сравнению с прошлогодними. Вы выпускаете новые модели только для того, чтобы мы приезжали сюда с протянутой рукой и тратились на их приобретение.

— Мы не заставляем вас их приобретать.

— О, конечно! Только вы продаете специалистов последней модели на Лондонум, а мы ведь не можем отставать. Вы втянули нас в заколдованный круг, вы лицемерные земляне. Но берегитесь, может быть, где-нибудь есть из него выход. — Его смех прозвучал не слишком естественно и резко оборвался.

— От всей души надеюсь, что он существует, — сказал Индженеску. — Ну, а позвонил я потому…

— Да, конечно, ведь это вы мне позвонили. Что ж, я уже высказал свое мнение. Наверное, в будущем году все равно появится новая модель металлурга, чтобы нам было за что платить. И она будет отличаться от нынешней только умением обращаться с каким-нибудь новым приспособлением для анализа ниобия, а еще через год… Но продолжайте. Почему вы позвонили?

— У меня здесь находится один молодой человек, и я бы хотел, чтобы вы с ним побеседовали.

— Что? — Видимо, новианина это не слишком обрадовало. — На какую тему?

— Не знаю. Он мне не сказал. По правде говоря, он даже не назвал мне ни своего имени, ни профессии.

Новианин нахмурился.

— Тогда зачем же отнимать у меня время?

— Он, по-видимому, не сомневается, что вас заинтересует то, что он собирается сообщить вам.

— О, конечно!

— И этим вы сделаете одолжение мне, — сказал Индженеску.

Новианин пожал плечами.

— Давайте его сюда, но предупредите, чтобы он говорил покороче.

Индженеску отступил в сторону и шепнул Джорджу:

— Называйте его «достопочтенным».

Джордж с трудом проглотил слюну. Вот оно!

Джордж почувствовал, что весь вспотел. Хотя эта мысль пришла ему в голову совсем недавно, он был убежден в своей правоте. Она возникла во время разговора с Тревельяном, потом под болтовню Индженеску перебродила и оформилась, а теперь слова новианина, казалось, поставили все на свои места.

— Достопочтенный, я хочу показать вам выход из заколдованного круга, — начал Джордж, используя метафору новианина.

Новианин смерил его взглядом.

— Из какого это заколдованного круга?

— Вы сами упомянули о нем, достопочтенный. Из того заколдованного круга, в который попадает Новия, когда вы прилетаете на Землю за… за специалистами. (Он не в силах был справиться со своими зубами, которые стучали, но не от страха, а от волнения.)

— Вы хотите сказать, что знаете способ, как нам обойтись без земного интеллектуального рынка? Я правильно вас понял?

— Да, сэр. Вы можете создать свою собственную систему образования.

— Гм. Без лент?

— Д-да, достопочтенный.

— Индженеску, подойдите, чтобы я видел и вас, — не спуская глаз с Джорджа, позвал новианин.

Историк встал за плечом Джорджа.

— В чем дело? — спросил новианин. — Не понимаю.

— Даю вам слово, достопочтенный, что бы это ни было, молодой человек поступает так по собственной инициативе. Я ему ничего не поручал. Я не имею к этому никакого отношения.

— Тогда кем он вам приходится? Почему вы звоните мне по его просьбе?

— Я его изучаю, достопочтенный. Он представляет для меня определенную ценность, и я исполняю некоторые его прихоти.

— В чем же его ценность?

— Это трудно объяснить. Чисто профессиональный момент.

Новианин усмехнулся.

— Что ж, у каждого своя профессия.

Он кивнул невидимому зрителю или зрителям за экраном.

— Некий молодой человек, по-видимому, протеже Индженеску, собирается объяснить нам, как получать образование, не пользуясь лентами.

Он щелкнул пальцами, и в его руке появилась новая рюмка с бледно-сиреневым напитком.

— Ну, говорите, молодой человек.

На экране теперь появилось множество лиц. Мужчины и женщины отталкивали друг друга, чтобы поглядеть на Джорджа. На их лицах отражались самые разнообразные оттенки веселья и любопытства.

Джордж попытался принять независимый вид. Все они, и новиане, и землянин, каждый по-своему изучали его, словно жука, насаженного на булавку. Индженеску теперь сидел в углу и не спускал с него пристального взгляда.

«Какие же вы все идиоты», — напряженно подумал он. Но они должны понять. Он заставит их понять.

— Я был сегодня на Олимпиаде металлургов, — сказал он.

— Как, и вы тоже? — вежливо спросил новианин. — По-видимому, там присутствовала вся Земля.

— Нет, достопочтенный, но я там был. В состязании участвовал мой друг, и ему очень не повезло, потому что вы дали участникам состязания прибор Бимена, а он получил специализацию по Хенслеру, — очевидно, уже устаревшая модель. Вы же сами сказали, что различие очень незначительно. — Джордж показал кончик пальца, повторяя недавний жест своего собеседника. — И мой друг знал заранее, что потребуется знакомство с прибором Бимена.

— И что же из этого следует?

— Мой друг всю жизнь мечтал попасть на Новию. Он уже знал прибор Хенслера. Он знал, что ему нужно ознакомиться с прибором Бимена, чтобы попасть к вам. А для этого ему следовало усвоить всего лишь несколько дополнительных сведений и, быть может, чуточку попрактиковаться. Если учесть, что на чашу весов была поставлена цель всей его жизни, он мог бы с этим справиться…

— А где бы он достал ленту с дополнительной информацией? Или образование здесь, на Земле, превратилось в частное домашнее обучение?

Лица на заднем плане расплылись в улыбках, которых, по-видимому, от них и ожидали.

— Поэтому-то он и не стал доучиваться, достопочтенный. Он считал, что ему для этого нужна лента. А без нее он и не пытался учиться, как ни заманчива была награда. Он и слышать не хотел, что без ленты можно чему-то научиться.

— Да неужели? Так он, пожалуй, даже не захочет летать без скиммера? — Раздался новый взрыв хохота, и новианин слегка улыбнулся. — А он забавен, — сказал он. — Продолжайте. Даю вам еще несколько минут.

— Не думайте, что это шутка, — сказал Джордж горячо. — Ленты попросту вредны. Они учат слишком многому и слишком легко. Человек, который получает знания с их помощью, не представляет, как можно учиться по-другому. Он способен заниматься только той профессией, которой его зарядили. А если бы, вместо того чтобы пичкать человека лентами, его заставили с самого начала учиться, так сказать вручную, он привык бы учиться самостоятельно и продолжал бы учиться дальше. Разве это не разумно? А когда эта привычка достаточно укрепится, человеку можно будет прививать небольшое количество знаний с помощью лент, чтобы заполнить пробелы или закрепить кое-какие детали. После этого он сможет учиться дальше самостоятельно. Таким способом вы могли бы научить металлургов, знающих спектрограф Хенслера, пользоваться спектрографом Бимена, и вам не пришлось бы прилетать на Землю за новыми моделями.

Новианин кивнул и отхлебнул из рюмки.

— А откуда можно получить знания помимо лент? Из межзвездного пространства?

— Из книг. Непосредственно изучая приборы. Думая.

— Из книг? Как же можно понять книги, не получив образования?

— Книги состоят из слов, а большую часть слов можно понять. Специальные же термины могут объяснить специалисты, которых вы уже имеете.

— А как быть с чтением? Для этого вы допускаете использование лент?

— По-видимому, ими можно пользоваться, хотя не вижу причины, почему нельзя научиться читать и старым способом. По крайней мере частично.

— Чтобы с самого начала выработать хорошие привычки? — спросил новианин.

— Да, да, — подтвердил Джордж, радуясь, что собеседник уже начал понимать его.

— А как быть с математикой?

— Это легче всего, сэр… достопочтенный. Математика отличается от других технических дисциплин. Она начинается с некоторых простых принципов и лишь постепенно усложняется. Можно приступить к изучению математики, ничего о ней не зная. Она практически и предназначена для этого. А познакомившись с соответствующими разделами математики, уже нетрудно разобраться в книгах по технике. Особенно если начать с легких.

— А разве есть легкие книги?

— Безусловно. Но если бы их и не было, специалисты, которых вы уже имеете, могут написать их. Наверное, некоторые из них сумеют выразить свои знания с помощью слов и символов.

— Боже мой! — сказал новианин, обращаясь к сгрудившимся вокруг него людям. — У этого чертенка на все есть ответ.

— Да, да! — вскричал Джордж. — Спрашивайте!

— А сами-то вы пробовали учиться по книгам? Или это только ваша теория?

Джордж быстро оглянулся на Индженеску, но историк сохранял полную невозмутимость. Его лицо выражало только легкий интерес.

— Да, — сказал Джордж.

— И вы считаете, что из этого что-нибудь получается?

— Да, достопочтенный, — заверил Джордж. — Возьмите меня с собой на Новию. Я могу составить программу и руководить…

— Погодите, у меня есть еще несколько вопросов. Как вы думаете, сколько вам понадобится времени, чтобы стать металлургом, умеющим обращаться со спектрографом Бимена, если предположить, что вы начнете учиться, не имея никаких знаний, и не будете пользоваться образовательными лентами?

Джордж заколебался.

— Ну… может быть, несколько лет.

— Два года? Пять? Десять?

— Еще не знаю, достопочтенный.

— Итак, на самый главный вопрос у вас не нашлось ответа. Ну, скажем, пять лет. Вас устраивает этот срок?

— Думаю, что да.

— Отлично. Итак, в течение пяти лет человек изучает металлургию по вашему методу. Вы не можете не согласиться, что все это время он для нас абсолютно бесполезен, но его нужно кормить, обеспечить жильем и платить ему.

— Но…

— Дайте мне кончить. К тому времени, когда он будет готов и сможет пользоваться спектрографом Бимена, пройдет пять лет. Вам не кажется, что тогда у нас уже появятся усовершенствованные модели этого прибора, с которыми он не сумеет обращаться?

— Но ведь к тому времени он станет опытным учеником и усвоение новых деталей будет для него вопросом дней.

— По-вашему, это так. Ладно, предположим, что этот ваш друг, например, сумел самостоятельно изучить прибор Бимена; сможет ли сравниться его умение с умением участника состязания, который получил его посредством лент?

— Может быть, и нет… — начал Джордж.

— То-то же, — сказал новианин.

— Погодите, дайте кончить мне. Даже если он знает кое-что хуже, чем тот, другой, в данном случае важно то, что он может учиться дальше. Он сможет придумывать новое, на что не способен ни один человек, получивший образование с лент. У вас будет запас людей, способных к самостоятельному мышлению…

— А вы в процессе своей учебы придумали что-нибудь новое? — спросил новианин.

— Нет, но ведь я один, и я не так уж долго учился…

— Да… Ну-с, дамы и господа, мы достаточно позабавились?

— Постойте! — внезапно испугавшись, крикнул Джордж. — Я хочу договориться с вами о личной встрече. Есть вещи, которые я не могу объяснить по видеофону. Ряд деталей…

Новианин уже не смотрел на Джорджа.

— Индженеску! По-моему, я исполнил вашу просьбу. Право же, завтра у меня очень напряженный день. Всего хорошего.

Экран погас.

Руки Джорджа взметнулись к экрану в бессмысленной попытке вновь его оживить.

— Он не поверил мне! Не поверил!

— Да, Джордж, не поверил. Неужели вы серьезно думали, что он поверит? — сказал Индженеску.

Но Джордж не слушал.

— Почему же? Ведь это правда. Это так для него выгодно. Никакого риска. Только я и еще несколько… Обучение десятка людей в течение даже многих лет обошлось бы дешевле, чем один готовый специалист… Он был пьян! Пьян! Он не был способен понять.

Задыхаясь, Джордж оглянулся.

— Как мне с ним увидеться? Это необходимо. Все получилось не так, как нужно. Я не должен был говорить с ним по видеофону. Мне нужно время. И чтобы лично. Как мне…

— Он откажется принять вас, Джордж, — сказал Индженеску. — А если и согласится, то все равно вам не поверит.

— Нет, поверит, уверяю вас. Когда он будет трезв, он… — Джордж повернулся к историку, и глаза его широко раскрылись. — Почему вы называете меня Джорджем?

— А разве это не ваше имя? Джордж Плейтен?

— Вы знаете, кто я?

— Я знаю о вас все.

Джордж замер, и только его грудь тяжело вздымалась.

— Я хочу помочь вам, Джордж, — сказал Индженеску. — Я уже говорил вам об этом. Я давно изучаю вас и хочу вам помочь.

— Мне не нужна помощь! — крикнул Джордж. — Я не слабоумный! Весь мир выжил из ума, но не я!

Он стремительно повернулся и бросился к двери.

За ней стояли два полицейских, которые его немедленно схватили.

Как Джордж ни вырывался, шприц коснулся его шеи под подбородком. И все кончилось. Последнее, что осталось в его памяти, было лицо Индженеску, который с легкой тревогой наблюдал за происходящим.

Когда Джордж открыл глаза, он увидел белый потолок. Он помнил, что произошло. Но помнил, как сквозь туман, словно это произошло с кем-то другим. Он смотрел на потолок до тех пор, пока не наполнился его белизной, казалось, освобождавшей его мозг для новых идей, для иных путей мышления.

Он не знал, как долго лежал так, прислушиваясь к течению своих мыслей.

— Ты проснулся? — раздался чей-то голос.

И Джордж впервые услышал свой собственный стон. Неужели он стонал? Он попытался повернуть голову.

— Тебе больно, Джордж? — спросил голос.

— Смешно, — прошептал Джордж. — Я так хотел покинуть Землю. Я же ничего не понимал.

— Ты знаешь, где ты?

— Снова в… в приюте. — Джорджу удалось повернуться. Голос принадлежал Омани.

— Смешно, как я ничего не понимал, — сказал Джордж.

Омани ласково улыбнулся.

— Поспи еще…

Джордж заснул.

И снова проснулся. Сознание его прояснилось.

У кровати сидел Омани и читал, но, как только Джордж открыл глаза, он отложил книгу.

Джордж с трудом сел.

— Привет, — сказал он.

— Хочешь есть?

— Еще бы! — Джордж с любопытством посмотрел на Омани. — За мной следили, когда я ушел отсюда, так?

Омани кивнул.

— Ты все время был под наблюдением. Мы считали, что тебе следует побывать у Антонелли, чтобы ты мог дать выход своим агрессивным потребностям. Нам казалось, что другого способа нет. Эмоции тормозили твое развитие.

— Я был к нему очень несправедлив, — с легким смущением произнес Джордж.

— Теперь это не имеет значения. Когда в аэропорту ты остановился у стенда металлургов, один из наших агентов сообщил нам список участников. Мы с тобой говорили о твоем прошлом достаточно, для того чтобы я мог понять, как подействует на тебя фамилия Тревельяна. Ты спросил, как попасть на эту Олимпиаду. Это могло привести к кризису, на который мы надеялись, и мы послали в зал Ладисласа Индженеску, чтобы он занялся тобой сам.

— Он ведь занимает важный пост в правительстве?

— Да.

— И вы послали его ко мне. Выходит, что я сам много значу.

— Ты действительно много значишь, Джордж.

Принесли дымящееся ароматное жаркое. Джордж улыбнулся и откинул простыню, чтобы освободить руки. Омани помог ему поставить поднос на тумбочку. Некоторое время Джордж молча ел.

— Я уже один раз ненадолго просыпался, — заметил он.

— Знаю, — сказал Омани. — Я был здесь.

— Да, я помню. Ты знаешь, все изменилось. Как будто я так устал, что уже не мог больше чувствовать. Я больше не злился. Я мог только думать. Как будто мне дали наркотик, чтобы уничтожить эмоции.

— Нет, — сказал Омами. — Это было просто успокоительное. И ты хорошо отдохнул.

— Ну, во всяком случае, мне все стало ясно, словно я всегда знал это, но не хотел прислушаться к внутреннему голосу. «Чего я ждал от Павий?» — подумал я. Я хотел отправиться на Новию, чтобы собрать группу юношей, не получивших образования, и учить их по книгам. Я хотел открыть там приют для слабоумных… вроде этого… а на Земле уже есть такие приюты… и много.

Омани улыбнулся, сверкнув зубами.

— Институт высшего образования — вот как точно называются эти заведения.

— Теперь-то я это понимаю, — сказал Джордж, — до того ясно, что только удивляюсь, каким я был слепым. В конце концов, кто изобретает новые модели механизмов, для которых нужны новые модели специалистов? Кто, например, изобрел спектрограф Бимена? По-видимому, человек по имени Бимен. Но он не мог получить образование через зарядку, иначе ему не удалось бы продвинуться вперед.

— Совершенно верно.

— А кто создает образовательные ленты? Специалисты по производству лент? А кто же тогда создает ленты для их обучения? Специалисты более высокой квалификации? А кто создает ленты… Ты понимаешь, что я хочу сказать. Где-то должен быть конец. Где-то должны быть мужчины и женщины, способные к самостоятельному мышлению.

— Ты прав, Джордж.

Джордж откинулся на подушки и устремил взгляд в пространство. На какой-то миг в его глазах мелькнула тень былого беспокойства.

— Почему мне не сказали об этом с самого начала?

— К сожалению, это невозможно, — ответил Омани. — А так мы были бы избавлены от множества хлопот. Мы умеем анализировать интеллект, Джордж, и определять, что вот этот человек может стать приличным архитектором, а тот — хорошим плотником. Но мы не умеем определять, способен ли человек к творческому мышлению. Это слишком тонкая вещь. У нас есть несколько простейших способов, позволяющих распознавать тех, кто, быть может, обладает такого рода талантом. Об этих индивидах сообщают сразу после Дня чтения, как, например, сообщили о тебе. Их приходится примерно один на десять тысяч. В День образования этих людей проверяют снова, и в девяти случаях из десяти оказывается, чтопроизошла ошибка. Тех, кто остается, посылают в такие заведения, как это.

— Но почему нельзя сказать людям, что один из… из ста тысяч попадает в такое заведение? — спросил Джордж. — Тогда тем, с кем это случается, было бы легче.

— А как же остальные? Те девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек, которые никогда не попадут сюда? Нельзя, чтобы все эти люди чувствовали себя неудачниками. Они стремятся получить профессии и получают их. Каждый может прибавить к своему имени слова «дипломированный специалист по тому-то или тому-то». Так или иначе каждый индивид находит свое место в обществе. Это необходимо.

— А мы? — спросил Джордж. — Мы, исключения? Один на десять тысяч?

— Вам ничего нельзя объяснить. В том-то и дело. Ведь в этом заключается последнее испытание. Даже после отсева в День образования девять человек из десяти, попавших сюда, оказываются не совсем подходящими для творчества, и нет такого прибора, который помог бы нам выделить из этой десятки того единственного, кто нам нужен. Десятый должен доказать это сам.

— Каким образом?

— Мы помещаем вас сюда, в приют для слабоумных, и тот, кто не желает смириться с этим, и есть человек, которого мы ищем. Быть может, это жестокий метод, но он себя оправдывает. Нельзя же сказать человеку: «Ты можешь творить. Так давай, твори». Гораздо вернее подождать, пока он сам не скажет: «Я могу творить, и я буду творить, хотите вы этого или нет». Есть около десяти тысяч людей, подобных тебе, Джордж, и от них зависит технический прогресс полутора тысяч миров. Мы не можем позволить себе потерять хотя бы одного из них или тратить усилия на того, кто не вполне отвечает необходимым требованиям.

Джордж отодвинул пустую тарелку и поднес к губам чашку с кофе.

— А как же с теми, которые… не вполне отвечают требованиям?

— В конце концов они проходят зарядку и становятся социологами. Индженеску — один из них. Сам я — дипломированный психолог. Мы, так сказать, составляем второй эшелон.

Джордж допил кофе.

— Мне все еще непонятно одно, — сказал он.

— Что же?

Джордж сбросил простыню и встал.

— Почему состязания называются Олимпиадой?

Чуство силы

Джехан Шуман привык иметь дело с высокопоставленными людьми, руководящими раздираемой распрями планетой. Он был штатским, но составлял программы для автоматических счетных машин самого высшего порядка. Поэтому генералы прислушивались к нему. Председатели комитетов конгресса — тоже.

Сейчас в отдельном зале Нового Пентагона было по одному представителю тех и других. Генерал Уэйдер был темен от космического загара, и его маленький ротик сжимался кружочком. У конгрессмена Бранта было гладко выбритое лицо и светлые глаза. Он курил денебианский табак с видом человека, патриотизм которого достаточно известен, чтобы он мог позволить себе такую вольность.

Высокий, изящный Шуман, программист Первого класса, глядел на них без страха.

— Джентльмены, — произнес он, — это Майрон Луб.

— Человек с необычайными способностями, открытый вами случайно, — безмятежно сказал Брант. — Помню.

Он разглядывал маленького, лысого человечка с выражением снисходительного любопытства.

Человечек беспокойно шевелил пальцами и то и дело переплетал их. Ему никогда еще не приходилось сталкиваться со столь великими людьми. Он был всего лишь пожилым техником низшего разряда; когда-то он провалился на всех экзаменах, призванных обнаружить в человечестве наиболее одаренных, и с тех пор застрял в колее неквалифицированной работы. У него была одна страстишка, о которой пронюхал великий Программист и вокруг которой поднимал такую страшную шумиху.

Генерал Колдер сказал:

— Я нахожу эту атмосферу таинственности детской.

— Сейчас вы увидите, — возразил Шуман. — Это не такое дело, чтобы рассказывать первому встречному. Ауб! — В том, как он бросил это односложное имя, было что-то повелительное, но так подобало говорить великому Программисту с простым техником. — Ауб, сколько будет, если девять умножить на семь?

Ауб поколебался; в его бледных глазах появилась тревога.

— Шестьдесят три, — сказал он.

Конгрессмен Брант поднял брови.

— Это верно?

— Проверьте сами, сэр.

Конгрессмен достал из кармана счетную машинку, дважды передвинул ее рычажки, поглядел на циферблат у себя на ладони, потом сунул машинку обратно.

— Это вы и хотели нам показать? — спросил он. — Фокусника?

— Больше, чем фокусника, сэр. Ауб запомнил несколько простых операций и с их помощью ведет расчеты на бумаге.

— Бумажный счетчик, — вставил генерал со скучающим видом.

— Нет, сэр, — терпеливо возразил Шуман. — Совсем не то. Просто листок бумаги. Генерал, будьте любезны задать число!

— Семнадцать, — сказал генерал.

— А вы, конгрессмен?

— Двадцать три.

— Хорошо. Ауб! Перемножьте эти числа и покажите джентльменам, как вы это делаете.

— Да, Программист, — сказал Ауб, втянув голову в плечи. Из одного кармана он извлек блокнотик, из другого — тонкий автоматический карандаш. Лоб у него собрался складками, когда он выводил на бумаге затейливые значки.

Генерал Уэйдер резко бросил ему:

— Покажите, что там.

Ауб подал ему листок, и Уэйдер сказал:

— Да, это число похоже на 17.

Брант кивнул головой.

— Верно, но, мне кажется, скопировать цифры со счетчика сможет всякий. Думаю, что мне и самому удастся нарисовать 17, даже без практики.

— Разрешите Аубу продолжать, джентльмены, — бесстрастно произнес Шуман.

Ауб снова взялся за работу, руки у него слегка дрожали. Наконец он произнес тихо.

— Это будет 391.

Конгрессмен Брант снова достал свой счетчик и защелкал рычажками.

— Черт возьми, верно! Как он угадал!

— Он не угадывает, джентльмены, — возразил Шуман. — Он рассчитал результат. Он сделал это на листке бумаги.

— Чепуха, — нетерпеливо произнес генерал. — Счетчик — это одно, а значки на бумаге — другое.

— Объясните, Ауб, — приказал Шуман.

— Да, Программист. — Ну вот, джентльмены, я пишу 17, а под ним 23. Потом я говорю себе: 7 умножить на 3.

Конгрессмен прервал мягко:

— Нет, Ауб, задача была умножить 17 на 23.

— Да, я знаю, — серьезно ответил маленький техник, — но я начинаю с того, что умножаю 7 на 3, потому что так получается. А 7 умножить на 3 — это 21.

— Откуда вы это знаете? — спросил конгрессмен.

— Просто запомнил. На счетчике всегда получается 21. Я проверял много раз.

— Это значит, что так будет получаться всегда, неправда ли? — заметил конгрессмен.

— Не знаю, — пробормотал Ауб. — Я не математик. Но, видите ли, у меня всегда получаются правильные ответы.

— Продолжайте.

— 3 умножить на 7 — это 21, так что я и пишу 21. Потом трижды один — три, так что я пишу тройку под двойкой…

— Почему под двойкой? — прервал вдруг Брант.

— Потому что… — Ауб обратил беспомощный взгляд к своему начальнику. — Это трудно объяснить.

Шуман вмешался.

— Если вы примете его работу, как она есть, то подробности можно будет поручить математикам.

Брант согласился.

Ауб продолжал:

— 2 да 3 — пять, так что из 21 получается 51. Теперь оставим это на время и начнем заново. Перемножим 7 и 2, будет 14, потом 1 и 2, это будет 2. Сложим, как раньше, и получим 34. И вот, если написать 34 вот так под 51 и сложить их, то получится 391. Это и будет ответ.

Наступило минутное молчание, потом генерал Уэйдер сказал:

— Не верю. Он городит чепуху, складывает числа и умножает их так и этак, но я ему не верю. Это слишком сложно, чтобы могло быть разумным.

— О нет, сэр, — смятенно возразил Ауб. — Это только кажется сложным, потому что вы не привыкли. В действительности же правила довольно просты и годятся для любых чисел.

— Для любых? — переспросил генерал. — Ну, так вот. — Он достал свой счетчик (военную модель строгого стиля) и поставил его наугад. — Помножьте на бумажке — 5, 7, 3, 8. Это значит… Это значит 5738.

— Да, сэр, — сказал Ауб и взял новый листок бумаги.

— Теперь… — Генерал снова заработал счетчиком. — Пишите: 7, 2, 3, 9. Число 7239.

— Да, сэр.

— А теперь перемножьте их.

— Это займет много времени, — прошептал Ауб.

— Неважно.

— Валяйте, Ауб, — весело сказал Шуман.

Ауб принялся за дело. Он брал один листок за другим. Генерал достал часы и засек время.

— Ну что, кончили колдовать, техник? — спросил он.

— Сейчас кончу, сэр… Готово. 41 537 382. — Ауб показал записанный результат.

Генерал Уэйдер недоверчиво улыбнулся, передвинул контакты умножения на своем счетчике и подождал, пока цифры остановятся. А когда он взглянул, сказал с величайшим изумлением:

— Великие галактики, это верно!

Президент Всепланетной Федерации позволил подвижным чертам своего лица принять выражение глубокой меланхолии. Денебианская война, начавшаяся как широкое, популярное движение, выродилась в скучное маневрирование и контрманеврирование, с постоянно растущим на Земле недовольством. Однако оно росло и на Денебе.

А тут конгрессмен Брант, глава важного военного комитета, беспечно тратит свою получасовую аудиенцию на разговоры о чепухе.

— Расчеты без счетчика, — нетерпеливо произнес президент, — это противоречие понятий.

— Расчеты, — возразил конгрессмен, — это только система обработки данных. Их может сделать машина, может сделать и человеческий мозг. Позвольте привести пример. — И, пользуясь недавно приобретенными знаниями, он получал суммы и произведения, пока президент не заинтересовался против своей воли.

— И это всегда выходит?

— Каждый раз, сэр. Это абсолютно надежно.

— Трудно ли этому научиться?

— Мне понадобилась неделя, чтобы понять по-настоящему. Думаю, что дальше будет легче.

— Хорошо, — сказал президент, подумав, — это интересная салонная игра, но какая от нее польза?

— Какая польза от новорожденного ребенка, дорогой президент? В данный момент пользы нет, но разве вы не видите, что это указывает нам путь к освобождению от машины? Подумайте, сэр. — Конгрессмен встал, и в его звучном голосе автоматически появились интонации, к которым он прибегал в публичных дебатах. — Денебианская война — это война между счетными машинами. Денебианские счетчики создают непроницаемый заслон против нашего обстрела, наши счетчики — против их обстрела. Как только мы улучшаем работу своих счетчиков, другая сторона делает то же, и такое жалкое, бесцельное равновесие держится уже пять лет.

А теперь у нас есть способ, позволяющий обойтись без счетчика, перепрыгнуть через него, обогнать его, мы можем сочетать механику расчетов с человеческой мыслью; мы можем получить эквивалент счетчикам, миллионам их. Я не могу предсказать все последствия в точности, но они будут неисчислимыми. А если Денеб будет продолжать упрямиться, они могут стать катастрофическими.

Президент смутился.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы вы поддержали в административном отношении секретный проект, касающийся людей-счетчиков. Назовем его Проект Числа, если хотите. Я могу поручиться за свой комитет, но мне нужна административная поддержка.

— Но каковы пределы возможностей для людей-счетчиков?

— Пределов нет. По словам Программиста Шумана, познакомившего меня с этим открытием…

— Я слышал о Шумане.

— Да. Так вот, доктор Шуман говорит, что теоретически счетная машина не может делать ничего такого, чего не мог бы сделать человеческий мозг. Машина попросту берет некоторое количество данных и производит с ними конечное количество операций. Человек может воспроизвести этот процесс.

Президент долго обдумывал слова Бранта, потом сказал:

— Если Шуман говорит, что это так, то я готов поверить ему — теоретически. Но практически: может ли кто-нибудь знать, как счетная машина работает?

Брант вежливо засмеялся.

— Да, господин президент, я тоже спрашивал об этом. По-видимому, было время, когда счетные машины проектировались людьми. Конечно, эти машины были очень простыми — ведь это было еще до того, как были разработаны способы использования одних счетчиков для проектирования других, более совершенных.

— Да-да, продолжайте.

— Очевидно, техник Ауб в свободное время занимался восстановлением некоторых старых устройств; в процессе работы он изучал их действия и решил, что может воспроизвести их. Умножение, проделанное мною сейчас, — это только воспроизведение работы счетной машины.

— Поразительно!

Конгрессмен слегка откашлялся.

— Разрешите мне указать еще на одну сторону вопроса. Чем больше мы будем развивать это дело, тем меньше усилий нам потребуется на производство счетных машин и их обслуживание. Их работу возьмет на себя человек, а мы сможем использовать все больше энергии на мирные цели, и средний человек будет все меньше ощущать гнет войны. А это, конечно, полезно для правящей партии.

— Вот как, — сказал президент, — теперь я вижу, к чему вы клоните. Хорошо, садитесь, сэр, садитесь. Мне нужно подумать обо всем этом… А сейчас — покажите-ка мне еще раз фокус с умножением. Посмотрим, сумею ли я разобраться в нем и повторить.

Программист Шуман не пытался торопить события. Лессер был консервативен, очень консервативен и любил работать с вычислительными машинами, как работали его отец и дед. Кроме того, он контролировал концерн по производству вычислительных машин, и если его удастся убедить примкнуть к Проекту Числа, то это откроет большие возможности.

Но Лессер упирался. Он сказал:

— Я не уверен, что мне понравится идея отказаться от вычислительных машин. Человеческий ум — капризная штука. А машина дает на одну и ту же задачу всегда один и тот же ответ. Кто поручится, что человек будет делать то же?

— Разум человека, расчетчик Лессер, только манипулирует с фактами. Делает ли это он или машина — неважно. То и другое — только орудия.

— Да-да. Я проследил за вашим остроумным доказательством того, что человек может воспроизвести работу машины, но это мне кажется несколько необоснованным. Я могу согласиться с теорией, но есть ли у нас основания думать, что теорию можно превращать в практику?

— Думаю, сэр, что есть. В конце концов, вычислительные машины существовали не всегда. У древних людей, с их каменными топорами и железными дорогами, таких машин не было.

— Должно быть, они и не вели расчетов.

— Можете не сомневаться. Даже для строительства железной дороги или пирамиды нужно уметь рассчитывать, а они это делали без тех вычислительных машин, какими пользуемся мы.

— Вы хотите сказать — они считали так, как вы мне показывали?

— Может быть, и не так. Этот способ — мы назвали его «графитикой», от древнего слова «графе» (пишу), — разработан на основе счетчиков, так что он не мог предшествовать им. Но все-таки у древних людей должен был быть какой-то способ, верно?

— Забытое искусство! Если вы говорите о забытых искусствах…

— Нет-нет. Я не сторонник этой теории, хотя и не скажу, что она невероятна. В конце концов, человек питался зернами злаков до введения гидропоники, и если первобытные народы ели зерно, то должны были выращивать злаки в почве. Как иначе они могли это делать?

— Не знаю, но поверю в выращивание из почвы, когда увижу, что кто-нибудь вырастил так что-либо. И поверю в добывание огня путем трения двух кремней друг о друга, если увижу, что кому-то это удалось.

Шуман заговорил примирительно:

— Давайте будем держаться графитики. Это только часть процесса эфемеризации. Транспорт с его громоздкими приспособлениями уступает место непосредственному телекинезу. Средства связи становятся все менее массивными и более надежными. А сравните свой карманный счетчик с неуклюжими машинами тысячелетней давности. Почему бы не сделать еще один шаг и не отказаться от счетчиков совсем? Послушайте, сэр. Проект «Число» — верное дело; прогресс налицо. Но нам нужна ваша помощь. Если вас не трогает патриотизм, то подумайте об интеллектуальной романтике!

Лессер возразил скептически:

— Какой прогресс?.. Что вы умеете делать, кроме умножения? Сумеете вы проинтегрировать трансцендентную функцию?

— Со временем сумею, сэр. Со временем. С месяц назад я научился производить деление. Я могу находить, и находить правильно, частное в целых и десятичных.

— В десятичных? До какого знака?

Программист Шуман постарался сохранить небрежный тон.

— До какого угодно.

Лицо у Лессера вытянулось.

— Без счетчика?

— Можете проверить.

— Разделите 27 на 13. С точностью до шестого знака.

Через пять минут Шуман сказал:

— 2,076923.

Лессер проверил.

— Поразительно! Умножение не мое призвание, оно относится, в сущности, к целым числам, и я думал, что это просто фокус. Но десятичные…

— И это не все. Есть еще одно достижение, пока еще сверхсекретное, о котором, строго говоря, я не должен был бы упоминать. Но все же… Возможно, что нам удастся овладеть квадратными корнями.

— Квадратными корнями?

— Там есть кое-какие занозы, которые мы еще не сумели выровнять, но техник Ауб — человек, изобретший эту науку и обладающий большой интуицией, — говорит, что почти решил эту проблему. И он только техник. А для такого человека, как вы, опытного и талантливого математика, здесь не должно быть ничего трудного.

— Квадратные корни, — пробормотал заинтересованный Лессер.

— И кубические тоже. Идете вы с нами?

Рука Лессера вдруг протянулась к нему.

— Рассчитывайте на меня!

Генерал Уэйдер расхаживал по комнате взад-вперед и обращался к своим слушателям так, как вспыльчивый учитель обращается к упрямым ученикам. Генерал не задумывался о том, что его слушателями были ученые, стоящие во главе проекта «Число». Он был их главным начальником и помнил об этом каждый момент, когда не спал.

Он говорил:

— Ну, с квадратными корнями все в порядке. Я не умею их извлекать и не понимаю метода, но это замечательно. И все-таки нельзя уводить проект в сторону, к тому, что некоторые из вас называют основной теорией. Можете забавляться с графитикой как вам угодно по окончании войны, но в данную минуту нам нужно решать специфические и весьма практические задачи.

Техник Ауб, сидевший в дальнем углу, слушал его с напряженным вниманием. Правда, он больше не был техником: его причислили к Проекту, дав ему звучный титул и хороший оклад. Но социальное различие осталось, и высокопоставленные ученые мужи никак не могли заставить себя смотреть на него как на равного. Надо отдать Аубу справедливость: он не добивался этого. Им было с ним так же неловко, как и ему с ними.

Генерал продолжал:

— Наша цель, джентльмены, проста: мы должны заменить счетную машину. Звездолет без счетчика можно построить впятеро быстрее и вдесятеро дешевле, чем со счетчиком. Если нам удастся обойтись без счетчиков, то мы сможем построить флот в пять-десять раз крупнее денебианского.

И я вижу еще кое-что в перспективе. Сейчас это может показаться фантастикой, простой мечтой, но в будущем я предвижу боевые ракеты с людьми на борту.

По аудитории пронесся шепот.

Генерал продолжал:

— В настоящий момент нас больше всего лимитирует тот факт, что боевые ракеты недостаточно «разумны». Вычислительная машина для управления ими должна быть слишком большой, и потому они очень плохо приспосабливаются к меняющемуся характеру противоракетной защиты. Лишь очень немногие из ракет достигают цели, и ракетная война заходит в тупик — для неприятеля, к счастью, так же, как и для нас.

С другой стороны, ракета с одним-двумя человеками на борту, контролируемая в полете с помощью графитики, будет легче, маневреннее, разумнее. Это даст нам такое преимущество, которое вполне может привести нас к победе. Кроме того, джентльмены, условия войны заставляют нас думать еще об одном: человеческий материал гораздо доступнее вычислительной машины. Ракеты с людьми можно будет направлять в таких количествах и в таких условиях, в каких никакой военачальник не решился бы рисковать, имей он в распоряжении только ракеты со счетчиками…

Генерал говорил еще о многом другом, но техник Ауб больше не слушал.

Потом в тишине своего жилища он долго трудился над письмом, которое хотел оставить, и в конце концов после долгих сомнений и раздумий написал следующее:

«Когда я начал работать над тем, что сейчас называется графитикой, это было только развлечением. Я не видел в этом ничего, кроме интересной забавы, умственной гимнастики.

Когда же был создан проект „Число“, то я подумал, что другие окажутся умнее меня; что графитику можно будет использовать на благо человечества — быть может, для разработки практичных телекинетических приспособлений. Но теперь я вижу, что она будет использована только для смерти и уничтожения.

Я не в силах нести ответственность за то, что изобрел графитику».

Окончив писать, техник Ауб тщательно навел на себя фокус белкового деполяризатора. Его смерть была мгновенной и безболезненной.

Они стояли над могилой маленького техника, пока его открытию воздавалась должная честь.

Программист Шуман склонял голову вместе с остальными, но внутренне оставался спокойным. Ауб сделал свое, и нужды в нем больше не было. Может быть, он и изобрел графитику, но, раз появившись, она будет развиваться самостоятельно, приведет к созданию ракет с экипажем и прочим чудесам.

«7, умноженное на 9, дает 63, — подумал Шуман с глубоким удовлетворением, — и чтобы сказать это мне, вычислительной машины не нужно. Вычислительная машина — у меня в голове». От этой мысли он преисполнился чувства гордости и ощущения собственной силы.

Ночь, которая умирает

1

Это отчасти походило на заранее организованную встречу бывших соучеников, и хотя их свидание было безрадостным, поначалу ничто не предвещало трагедии.

Эдвард Тальяферро, только что прибывший с Луны, встретился с двумя своими бывшими однокашниками в номере Стенли Конеса. Когда он вошел, Конес встал и сдержанно поздоровался с ним, а Беттерсли Райджер ограничился кивком.

Тальяферро осторожно опустил на диван свое большое тело, ни на миг не переставая ощущать его непривычную тяжесть. Его пухлые губы, обрамленные густой растительностью, скривились, лицо слегка передернулось.

В этот день они уже успели повидать друг друга, правда, в официальной обстановке. А сейчас встретились без посторонних.

— В некотором смысле это знаменательное событие, — произнес Тальяферро. — Впервые за десять лет мы собрались все вместе. Ведь это наша первая встреча после окончания колледжа.

По носу Райджера прошла судорога — ему перебили нос перед самым выпуском, и когда Райджер получал свой диплом астронома, его лицо было обезображено повязкой.

— Кто-нибудь догадался заказать шампанское или что там еще под стать такому торжеству? — брюзгливо проворчал он.

— Хватит! — рявкнул Тальяферро. — Первый Межпланетный съезд астрономов не повод для скверного настроения. Тем более оно неуместно при встрече друзей!

— В этом виновата Земля, — точно оправдываясь, проговорил Конес. — Все мы чувствуем себя здесь не в своей тарелке. Я вот, хоть убей, не могу привыкнуть……

Он с силой тряхнул головой, но ему не удалось согнать с лица угрюмое выражение.

— Вполне с тобой согласен, — сказал Тальяферро. — Я сам кажусь себе настолько тяжелым, что еле таскаю ноги. Однако ты, Конес, должен чувствовать себя неплохо, ведь сила тяжести на Меркурии — четыре десятых той, к которой мы когда-то привыкли на Земле, а у нас, на Луне, она составляет всего лишь шестнадцать сотых.

Остановив жестом Райджера, который попытался было что-то возразить, Тальяферро продолжал:

— Что касается Цереры, то там, насколько мне известно, создано искусственное гравитационное поле в восемь десятых земного. Поэтому тебе, Райджер, куда легче освоиться на Земле, чем нам.

— Все дело в открытом пространстве, — раздраженно произнес астроном, недавно покинувший Цереру. — Никак не привыкну, что можно выйти из помещения без скафандра. На меня угнетающе действует именно это.

— Он прав, — подтвердил Конес. — Мне еще вдобавок кажется диким, как тут, на Земле, люди существуют без защиты от солнечного излучения.

У Тальяферро возникло ощущение, будто он переносится в прошлое.

«Райджер и Конес почти не изменились», — подумал он. Да и сам он тоже. Все они, естественно, стали на десять лет старше. Райджер поприбавил в весе, а на худощавом лице Конеса появилось жестковатое выражение. Однако встреться они неожиданно, он сразу узнал бы обоих.

— Не будем вилять. Мне думается, причина не в том, что мы сейчас находимся на Земле, — сказал он.

Конес метнул в его сторону настороженный взгляд. Он был небольшого роста, и одежда, которую он носил, обычно казалась для него чуть великоватой. Движения его рук были быстры и нервны.

— Ты имеешь в виду Вильерса?! — воскликнул он. — Да, я нередко его вспоминаю. — И добавил с каким-то надрывом: — Тут как-то получил от него письмо.

Райджер выпрямился, его оливкового цвета лицо еще больше потемнело.

— Ты получил от него письмо? Давно?

— Месяц назад.

— А ты? — Райджер повернулся к Тальяферро.

Тот, невозмутимо сощурив глаза, утвердительно кивнул.

— Не иначе как он сошел с ума, — заявил Райджер. — Утверждает, будто ему удалось открыть способ мгновенного перенесения любой массы на любые расстояния… Способ телепортации. Он вам писал об этом?.. Тогда все ясно. Он и прежде был с приветом, а теперь, судя по всему, свихнулся окончательно.

Райджер яростно потер нос, и Тальяферро вспомнил тот день, когда Вильерс с размаху вмазал ему кулаком в лицо.

Десять лет образ Вильерса преследовал их как смутная тень вины, хотя на самом деле им не в чем было упрекнуть себя. Тогда их было четверо, и они готовились к выпускным экзаменам. Четверо избранных, всецело посвятивших себя одному делу, осваивавших профессию, которая в этот век межпланетных полетов достигла невиданных доселе высот.

На планетах Солнечной системы, где отсутствие атмосферы создает наиболее благоприятные условия для наблюдений, строились обсерватории.

Появилась обсерватория и на Луне. Ее купол одиноко стоял посреди безмолвного мира, в небе которого неподвижно висела родная Земля.

Обсерватория на Меркурии, самая близкая к Солнцу, располагалась на северном полюсе планеты, где показания термометра почти всегда оставались одни и те же, а Солнце не меняло своего положения по отношению к горизонту, что позволяло изучать его во всех деталях.

Исследования, которые велись обсерваторией на Церере, самой молодой, а потому оборудованной по последнему слову техники, охватывали пространство от Юпитера до дальних галактик.

Работа в этих обсерваториях, безусловно, имела свои недостатки. Люди еще не преодолели всех трудностей межпланетного сообщения, и астрономы редко проводили отпуск на Земле, а создать им нормальные условия жизни на местах пока не удавалось. Тем не менее их поколение было поколением счастливчиков. Ученым, которые придут им на смену, достанется поле деятельности, с которого уже снят обильный урожай, и пока Человек не вырвется за пределы Солнечной системы, едва ли перед астрономами откроются горизонты пошире нынешних.

Каждому из четырех счастливчиков — Тальяферро, Райджеру, Конесу и Вильерсу предстояло оказаться в положении Галилея, который, владея первым настоящим телескопом, мог в любой точке неба сделать великое открытие.

И вот тут-то Ромеро Вильерса свалил тяжелый приступ ревматизма. Кто в том виноват? Болезнь оставила ему в наследство слабое, едва справлявшееся со своей работой сердце.

Из всех четверых он был самым талантливым, самым целеустремленным, подавал самые большие надежды, а в результате даже не смог окончить колледж и получить диплом астронома. Но что хуже всего — ему навсегда запретили покидать Землю: ускорение при взлете космического корабля неминуемо убило бы его.

Тальяферро послали на Луну, Райджера — на Цереру, Конеса — на Меркурий. А Вильерс остался вечным пленником Земли.

Они пытались высказать ему свое сочувствие, но Вильерс с яростью отвергал все знаки внимания, осыпая друзей проклятиями. Однажды, когда Райджер, на миг потеряв самообладание, замахнулся на него, Вильерс с диким воплем бросился на недавнего товарища и размозжил ему нос ударом кулака.

Судя по тому, что Райджер то и дело осторожно поглаживал переносицу, этот случай не изгладился в его памяти.

Конес в нерешительности сморщил лоб, который стал от этого похож на стиральную доску.

— Он ведь тоже приехал на съезд. Ему даже предоставили номер в отеле…

— Мне б не хотелось с ним встречаться, — заявил Райджер.

— Он придет сюда в девять. Сказал, что ему необходимо нас повидать, и мне показалось… Его можно ждать с минуты на минуту.

— Если вы не против, я лучше уйду, — поднимаясь, сказал Райджер.

— Погоди! — остановил его Тальяферро. — Ну что будет, если вы встретитесь?

— Я предпочел бы уйти: не вижу смысла в нашей встрече. Он же чокнутый.

— А если и так? Будем выше этого. Ты что, боишься его?

— Боюсь?! — возглас Райджера был полон презрения.

— Хорошо, скажу иначе: тебя это волнует. Но почему?

— Я совершенно спокоен, — возразил Райджер.

— Брось, это и слепому видно. Каждый из нас чувствует себя виноватым, хотя для этого нет никаких оснований. Все произошло помимо нас.

Но в голосе Тальяферро не было уверенности — он словно перед кем-то оправдывался, сам отлично это сознавая.

В этот миг раздался звонок, все трое невольно вздрогнули и повернули головы к двери, глядя на этот барьер, который пока отделял их от Вильерса.

Дверь распахнулась, и вошел Ромеро Вильерс. Все неловко встали, чтобы поздороваться с ним, да так в замешательстве и остались стоять. Никто не протянул ему руки.

Вильерс смерил их сардоническим взглядом.

«Вот кто сильно изменился», — подумал Тальяферро.

Что правда, то правда. Тело Вильерса словно бы уменьшилось, усохло, да и сутулость не прибавляла роста. Сквозь поредевшие волосы просвечивала кожа черепа, а кисти рук оплетали вздутые синеватые вены. Он выглядел тяжелобольным, в нем ничего не осталось от того Вильерса, каким они его помнили, разве что характерный жест — желая что-либо рассмотреть, он козырьком приставлял руку ко лбу, — да еще ровный сдержанный голос баритонального тембра — они его вспомнили, как только он заговорил.

— Привет, друзья! Мои шагающие по космосу друзья! Мы давно потеряли связь друг с другом, — произнес он.

— Привет, Вильерс, — отозвался Тальяферро.

Вильерс впился в него взглядом:

— Ты здоров?

— Вполне.

— И вы оба тоже?

Конес слабо улыбнулся и что-то пробормотал.

— У нас все в порядке, Вильерс. К чему ты клонишь?! — взорвался Райджер.

— Он все такой же сердитый, наш Райджер, — сказал Вильерс. — Что слышно на Церере?

— Когда я ее покидал, она процветала. А как поживает Земля?

— Сам увидишь, — сразу как-то сжавшись, ответил Вильерс и, немного помолчав, продолжал: — Надеюсь, вы прибыли на съезд, чтобы прослушать мой доклад? Я выступлю послезавтра.

— Твой доклад? Что за доклад? — удивился Тальяферро.

— Я же писал вам. Я собираюсь доложить съезду об изобретенном мною способе мгновенного перенесения массы, о так называемой телепортации.

Райджер криво улыбнулся:

— Да, ты писал об этом. Однако ни словом не обмолвился, что собираешься выступать на съезде. Кстати, я что-то не заметил твоего имени в списке докладчиков. Уж на него-то я несомненно обратил бы внимание.

— Ты прав, меня нет в списке. Я даже не подготовил тезисы для публикации.

Вильерс покраснел, и Тальяферро поспешил успокоить его:

— Будет тебе, Вильерс, пожалей нервы. У тебя нездоровый вид. Вильерс резко повернулся к нему, губы его презрительно скривились.

— Благодарю за заботу. Мое сердце пока еще тянет.

— Послушай-ка, Вильерс, — произнес Конес, — если тебя не внесли в список докладчиков и не опубликовали тезисы, то……

— Нет, это ты послушай. Я ждал своего часа десять лет. У вас у всех есть работа в космосе, а я вынужден преподавать в какой-то паршивой школе на Земле, и это я, который способнее всех вас вместе взятых.

— Допустим…… — начал было Тальяферро.

— Я не нуждаюсь в вашем сочувствии. Я проделал свой эксперимент на глазах у самого Мендела. Полагаю, вам знакомо это имя. Здесь, на съезде, Мендел является председателем секции астронавтики. Я продемонстрировал ему свою аппаратуру. Собранная наскоро, она сгорела после первого же эксперимента, однако…… Вы меня слушаете?

— Да. Но настолько, насколько твои слова заслуживают внимания, — холодно ответил Райджер.

— Мендел даст мне возможность сделать доклад в той форме, которую я сочту удобной для себя. Бьюсь об заклад, он это сделает. Я буду говорить без предупреждения, без всякой рекламы. Я обрушусь на них, точно бомба. Как только я сообщу основную информацию, съезд закроется. Ученые тут же разбегутся по своим лабораториям, чтобы проверить мои расчеты, и с ходу начнут монтировать аппаратуру. И они убедятся, что она действует. С ее помощью живая мышь исчезала в одном конце лаборатории и мгновенно появлялась в другом. Мендел видел это.

Он пристально посмотрел в лицо каждого.

— Я вижу, вы мне не верите.

— Если ты не хочешь, чтобы об этом изобретении стало известно до твоего выступления на съезде, почему ты решил рассказать нам о нем сегодня? — поинтересовался Райджер.

— О, вы — другое дело. Вы мои друзья, мои однокашники. Бросив меня на Земле, вы отправились в космос.

— А что нам оставалось делать? — каким-то не своим, тонким голосом возразил Конес.

Вильерс не обратил на его слова никакого внимания.

— Я желаю, чтобы вы узнали обо всем сейчас. Аппарат, проделавший такое с мышью, в принципе годен и для человека. Сила, которая может перенести предмет на расстояние в десять футов в стенах лаборатории, перенесет его и через миллионы километров космоса. Я побываю и на Луне, и на Меркурии, и на Церере — везде, где захочу. Я стану таким же, как вы. Я превзойду вас. Хочу заметить, что уже теперь я, школьный учитель, сделал больший вклад в астрономию, чем все вы, вместе взятые, с вашими обсерваториями, телескопами, фотокамерами и космическими кораблями.

— Лично меня это только радует, — сказал Тальяферро. — Желаю тебе успеха. А нельзя ли ознакомиться с твоим докладом?

— О нет! — Вильерс прижал руки к груди, словно пытаясь защитить от посторонних взглядов невидимые листы с записями. — Вы будете ждать, как все остальные. Существует всего лишь один экземпляр моего доклада, и никто не увидит его до тех пор, пока он не будет зачитан. Никто. Даже Мендел.

— Один экземпляр! — воскликнул Тальяферро. — А что если ты потеряешь его?

— Этого не случится. А если даже с ним что-либо произойдет, это не катастрофа — я все помню наизусть.

— Но если ты… — Тальяферро чуть было не сказал «умрешь», но вовремя спохватился и после едва заметной паузы закончил фразу: — …не последний дурак, ты должен на всякий случай хотя бы заснять текст на пленку.

— Нет, — отрезал Вильерс. — Вы услышите меня послезавтра и станете свидетелями того, как в мгновение ока перед человеком распахнутся необъятные дали, беспредельно расширятся его возможности.

Он еще раз внимательно посмотрел в глаза каждому.

— Подумать только, прошло целых десять лет, — произнес он. — До свидания.

— Он рехнулся! — взорвался Райджер, глядя на захлопнувшуюся дверь с таким выражением, будто там еще стоял Вильерс.

— В самом деле? — задумчиво отозвался Тальяферро. — Пожалуй, отчасти ты прав. Он ненавидит нас вопреки разуму, не имея на то никаких оснований. К тому же как еще можно расценить тот факт, что он отказывается сфотографировать свои записи — ведь это необходимо сделать из простой предосторожности……

Произнося последнюю фразу, Тальяферро вертел в руках собственный микрофотоаппарат. Это был ничем не примечательный небольшой цилиндрик чуть толще и короче обычного карандаша. В последние годы такой аппарат стал непременным атрибутом каждого ученого. Скорее можно было представить врача без фонендоскопа или статистика без микрокалькулятора, чем ученого без такого фотоаппарата. Обычно его носили в нагрудном кармане пиджака или специальным зажимом прикрепляли к рукаву, иногда закладывали за ухо, а у некоторых он болтался на шнурке, обмотанном вокруг пуговицы.

Порой, когда на него находило философское настроение, Тальяферро пытался осмыслить, как в былые времена ученые могли тратить столько времени и сил на выписки из трудов своих коллег или на подборку литературы — огромных фолиантов, отпечатанных типографским способом. До чего же это было громоздко! Теперь же достаточно было сфотографировать любой печатный или написанный от руки текст, а в свободное время без труда проявить пленку. Тальяферро уже успел снять тезисы всех докладов, включенных в программу съезда. И он не сомневался, что двое его друзей поступили точно так же.

— Во всех случаях отказ сфотографировать записи смахивает на бред душевнобольного, — сказал Тальяферро.

— Клянусь космосом, никаких записей не существует! — в сердцах воскликнул Райджер. — Так же как не существует никакого изобретения! Он готов на любую ложь, только бы вызвать в нас зависть и хоть недолго потешить свое самолюбие.

— Допустим. Но тогда как он послезавтра выкрутится? — спросил Конес.

— Почем я знаю? Он же сумасшедший.

Тальяферро все еще машинально поигрывал фотоаппаратом, лениво размышляя, не заняться ли ему проявлением кое-каких микропленок, которые находились в специальной кассете, но решил отложить это занятие до более подходящего времени.

— Вы недооцениваете Вильерса. Он очень умен, — сказал он.

— Возможно, десять лет назад так оно и было, — возразил Райджер, — а сейчас он — форменный идиот. Я предлагаю раз и навсегда забыть о его существовании.

Он говорил нарочито громко, как бы стараясь изгнать тем самым все воспоминания о Вильерсе и обо всем, что с ним связано. Он начал рассказывать о Церере и о своей работе, заключавшейся в прощупывании Млечного пути с помощью новых радиоскопов.

Конес, внимательно слушая, время от времени кивал головой, а затем сам пустился в пространные рассуждения о радиационном излучении солнечных пятен и о своем собственном научном труде, который вот-вот должен выйти. Темой его было исследование связи между протонными бурями и гигантскими вспышками на солнечной поверхности.

Что касается Тальяферро, то ему в общем-то рассказывать было не о чем. По сравнению с работой бывших однокашников деятельность Лунной обсерватории была лишена романтического ореола. Последние данные о составлении метеорологических сводок на основе непосредственных наблюдений за воздушными потоками в околоземном пространстве не выдерживали никакого сравнения с радиоскопами и протонными бурями. К тому же его мысли все время возвращались к Вильерсу. Вильерс действительно был очень умен. Все они знали это. Даже Райджер, который все время лез в бутылку, не мог не сознавать, что если телепортация в принципе возможна, то по всем законам логики именно Вильерс мог открыть способ ее осуществления.

Из обсуждения их собственной научной деятельности напрашивался печальный вывод, что никто из друзей не внес в науку сколько-нибудь значительного вклада. Тальяферро внимательно следил за новинками специальной литературы и не питал на этот счет никаких иллюзий. Сам он печатался мало, да и те двое не могли похвастаться трудами, содержащими сколь-нибудь важные научные открытия.

Приходилось признать, что никто из них не произвел переворота в науке об изучении космоса. То, о чем они самозабвенно мечтали в годы учебы, так и не свершилось. Из них получились просто знающие свое дело труженики. Этого у них не отнимешь, но, увы, и большего о них не скажешь, и они отлично сознавали это.

Другое дело — Вильерс. Они не сомневались, что он намного обогнал бы их. В этом-то и крылась причина их неприязни, которая углублялась еще и невольным чувством вины перед бывшим товарищем.

В глубине души Тальяферро был уверен, что вопреки всему Вильерсу еще предстоит великое будущее, и эта мысль лишала его покоя.

Райджер и Конес, несомненно, были того же мнения, и сознание собственной заурядности могло вскоре перерасти в невыносимые муки уязвленного самолюбия. Если по ходу доклада выяснится, что Вильерс на самом деле открыл способ телепортации, он станет признанным гением и произойдет то, что было ему предопределено с самого начала, а его бывших соучеников, несмотря на все их заслуги, предадут забвению. Им достанется всего лишь роль простых зрителей, затерявшихся в толпе, которая до небес превознесет великого ученого.

Тальяферро почувствовал, как душа его корчится от зависти. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.

Разговор постепенно угасал.

— Послушайте, а почему бы нам не заглянуть к старине Вильерсу? — отводя глаза, спросил Конес.

Он пытался говорить тепло и непринужденно, но его фальшивая сердечность никого не могла обмануть.

— К чему эта вражда?.. Какой в ней смысл?..

«Конес хочет выяснить, правда ли то, о чем нам сказал Вильерс, — подумал Тальяферро. — Пока он еще не теряет надежды, что это всего лишь бред сумасшедшего, и хочет убедиться в этом немедленно, иначе ему сегодня не заснуть.»

Но Тальяферро и сам сгорал от любопытства, а потому не стал возражать против предложения Конеса, и даже Райджер, неловко пожав плечами, сказал:

— Черт возьми, это неплохая идея.

Было около одиннадцати вечера.

Тальяферро разбудил настойчивый звонок у двери. Мысленно проклиная того, кто посмел нарушить его сон, он приподнялся на локте. С потолка лился мягкий свет индикатора времени — еще не было четырех.

— Кто там?! — крикнул Тальяферро.

Прерывистые резкие звонки не умолкали.

Тальяферро ворча набросил халат. Он открыл дверь, и яркий свет, хлынувший из коридора, заставил его на секунду зажмуриться. Лицо стоявшего перед ним человека было ему хорошо знакомо по часто попадавшимся на глаза трехмернымфотографиям.

— Мое имя — Хьюберт Мендел, — отрывистым шепотом представился тот.

— Знаю, — сказал Тальяферро.

Мендел был одним из крупнейших астрономов современности, достаточно выдающимся, чтобы занимать важный пост во Всемирном бюро астронавтики, и достаточно деятельным, чтобы стать председателем секции астронавтики нынешнего съезда.

Тальяферро вдруг вспомнил, что, по словам Вильерса, именно Менделу демонстрировал он свой опыт по перенесению массы. Мысль о Вильерсе окончательно отогнала сон.

— Вы доктор Эдвард Тальяферро?

— Да, сэр.

— Одевайтесь. Вы пойдете со мной. Произошло очень важное событие, которое касается одного нашего общего знакомого.

— Доктора Вильерса?

Веки Мендела слегка дрогнули. На редкость светлые брови и ресницы делали его глаза какими-то странно незащищенными. У него были мягкие редкие волосы. На вид ему было лет пятьдесят.

— Почему вы назвали Вильерса? — спросил он.

— Он упомянул вчера вечером ваше имя. Кроме него, я не могу вспомнить ни одного человека, с которым мы были бы знакомы оба.

Мендел кивнул и, подождав, пока Тальяферро оденется, вышел следом за ним в коридор. Райджер и Конес ожидали их в номере этажом выше. В покрасневших глазах Конеса застыло тревожное выражение. Нетерпеливо затягиваясь, Райджер курил сигарету.

— Вот мы и снова вместе. Еще один вечер встречи, — произнес Тальяферро, но его острота повисла в воздухе.

Он сел, и все трое молча уставились друг на друга.

Райджер пожал плечами.

Глубоко засунув руки в карманы, Мендел зашагал взад-вперед по комнате.

— Господа, я приношу свои извинения за причиненное вам беспокойство, — начал он, — и благодарю за то, что вы не отказали мне в моей просьбе. Но я жду от вас большего. Дело в том, что около часа назад умер наш общий друг Ромеро Вильерс. Тело его уже увезли из отеля. Врачи считают, что смерть произошла от острой сердечной недостаточности.

Воцарилось напряженное молчание. Райджер попытался было поднести ко рту сигарету, но его рука остановилась на полпути и медленно опустилась.

— Вот бедняга, — произнес Тальяферро.

— Какой ужас, — хрипло прошептал Конес. — Он был…

Слова замерли у него на губах.

— Что поделать, у него было больное сердце, — стряхивая с себя оцепенение, произнес Райджер.

— Следует уточнить кое-какие детали, — спокойно возразил Мендел.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Райджер.

— Когда все вы видели его в последний раз? — поинтересовался Мендел.

— Вчера вечером, — ответил Тальяферро. — Мы встретились как бывшие однокашники. До этого дня мы не видели друг друга десять лет. К сожалению, не могу сказать, что это была приятная встреча. Вильерс считал, что у него имелись основания быть в обиде на нас, и он очень раскипятился.

— И в котором часу это произошло?

— Первая встреча состоялась около девяти вечера.

— Первая?

— Позже мы повидались еще раз.

— Он ушел очень возбужденным, — взволнованно объяснил Конес. — Мы не могли примириться с этим и решили попробовать объясниться с ним начистоту. Ведь когда-то мы были друзьями. Поэтому мы отправились к нему в номер……

— Вы пошли к нему все вместе? — быстро спросил Мендел.

— Да, — с удивлением ответил Конес.

— В котором часу это было?

— Что-то около одиннадцати. — Конес обвел взглядом остальных.

Тальяферро кивнул.

— И как долго вы оставались у него?

— Не больше двух минут, — сказал Райджер. — Он велел нам убираться вон. Похоже, он вообразил, будто мы явились отнять у него его записи. — Он остановился, как бы ожидая, что Мендел поинтересуется, о каких записях идет речь, но тот промолчал, и Райджер продолжил:

— Мне кажется, Вильерс хранил эти записи под подушкой, потому что, выгоняя нас, он как-то странно пытался прикрыть ее телом.

— Возможно, как раз в ту минуту он уже умирал, — с трудом прошептал Конес.

— Тогда еще нет, — решительно сказал Мендел. — Раз вы были у него в номере, значит, там, вероятно, остались отпечатки ваших пальцев.

— Не исключено, — согласился Тальяферро. Его почтительное отношение к Менделу постепенно сменялось нетерпением: было четыре часа утра и плевать он хотел на то, Мендел это или кто другой.

— Может, вы наконец скажете, что означает этот допрос? — спросил он.

— Так вот, господа, — произнес Мендел, — я собрал вас не только для того, чтобы сообщить о смерти Вильерса. Необходимо выяснить ряд обстоятельств. Насколько мне известно, существовал всего один экземпляр его записей. Как оказалось, этот единственный экземпляр был вложен кем-то в окуркосжигатель, и от него остались лишь обгоревшие клочки. Я не читал этих записей и даже никогда их не видел, но достаточно знаком с открытием Вильерса, чтобы, если понадобится, подтвердить на суде под присягой, что найденные обрывки бумаги с сохранившимся на них текстом являются остатками того самого доклада, который он должен был сделать на съезде… Кажется, у вас, доктор Райджер, есть на этот счет какие-то сомнения. Правильно ли я вас понял?

— Я далеко не уверен, собирался ли он всерьез выступить с докладом, — кисло улыбнулся Райджер. — Если хотите знать мое мнение, сэр, Вильерс был душевнобольным. В течение десяти лет он в отчаянии бился о преграду, возникшую между ним и космосом, и в результате им овладела фантастическая идея мгновенного перенесения массы, — идея, в которой он увидел свое единственное спасение, единственную цель жизни. Ему удалось путем каких-то махинаций продемонстрировать эксперимент. Кстати, я не утверждаю, что он старался надуть вас умышленно. Он мог быть с вами искренен и в своей искренности безумен. Вчера вечером кипевшая в его душе буря достигла своей кульминации. Он возненавидел нас за то, что нам посчастливилось работать на других планетах, и пришел к нам, чтобы, торжествуя, показать свое превосходство над нами. Для этой минуты он и жил все прошедшие десять лет. Потрясение от встречи с нами могло в какой-то мере вернуть ему разум, и Вильерс понял, что на самом деле он — полный банкрот, что никакого открытия не существует. Поэтому он сжег записи, и сердце его, не выдержав такого напряжения, остановилось. Как же все это скверно!

Лицо внимательно слушавшего Мендела выражало глубокое неодобрение.

— Ваша версия звучит очень складно, — сказал он, — но вы не правы. Меня, как это вам, вероятно, кажется, не так-то легко провести, демонстрируя мнимый опыт. А теперь я хочу выяснить кое-что еще. Согласно книге регистрации, вы, все трое, являетесь соучениками Вильерса по колледжу. Это верно?

Они кивнули.

— Есть ли среди приехавших на съезд ученых еще кто-нибудь, кто когда-то учился с вами в одной группе?

— Нет, — ответил Конес. — В год нашего выпуска только нам четверым должны были дать диплом астронома. Он тоже получил бы его, если б……

— Да-да, я знаю, — перебил его Мендел. — В таком случае кто-то из вас троих побывал еще один раз в номере Вильерса в полночь.

Его слова были встречены молчанием.

— Только не я, — наконец холодно произнес Райджер. Конес, широко раскрыв глаза, отрицательно покачал головой.

— На что вы намекаете? — спросил Тальяферро.

— Один из вас пришел к Вильерсу в полночь и стал настаивать, чтобы тот показал ему свои записи. Мне не известны мотивы, которые двигали этим человеком. Возможно, все делалось с заранее продуманным намерением довести Вильерса до такого состояния, которое неизбежно приведет к смерти. Когда Вильерс потерял сознание, преступник — будем называть вещи своими именами, — не теряя времени, завладел рукописью, которая действительно могла быть спрятана под подушкой, и сфотографировал ее. После этого он уничтожил рукопись в окуркосжигателе, но в спешке не успел сжечь бумагу до конца.

— Откуда вам известно, что там произошло? — перебил его Райджер. — Можно подумать, что вы при этом присутствовали.

— Вы не далеки от истины, — ответил Мендел. — Случилось так, что Вильерс, потеряв сознание в первый раз, вскоре очнулся. Когда преступник ушел, ему удалось доползти до телефона, и он позвонил мне в номер. Он с трудом выдавил из себя несколько слов, но этого достаточно, чтобы представить, как развернулись события. К несчастью, меня в это время в номере не было: я задержался на конференции. Однако все, что пытался мне сообщить Вильерс, было записано на пленку. Я всегда, придя домой или на работу, первым делом включаю запись телефонного секретаря. Такая уж у меня бюрократическая привычка. Я сразу позвонил ему, но он не отозвался.

— Тогда кто же, по его словам, там был? — спросил Райджер.

— В том-то и беда, что он этого не сказал. Вильерс говорил с трудом, невнятно, и все разобрать оказалось невозможно. Но одно слово Вильерс произнес совершенно отчетливо. Это слово — «однокашник».

Тальяферро достал из внутреннего кармана пиджака свой фотоаппарат и протянул его Менделу.

— Пожалуйста, можете проявить мои пленки, — спокойно сказал он. — Я не возражаю. Записей Вильерса вы здесь не найдете.

Конес последовал его примеру. Нахмурившись, то же самое сделал и Райджер. Мендел взял все три аппарата и холодно сказал:

— Полагаю, что тот из вас, кто это совершил, уже успел сменить пленку, но все же… Тальяферро пренебрежительно поднял брови.

— Можете обыскать меня и номер, в котором я остановился.

С лица Райджера не сходило выражение недовольства.

— Погодите-ка минутку, черт вас дери. Вы что, служите в полиции?

Мендел удивленно взглянул на него.

— А вам очень хочется, чтобы вмешалась полиция? Вам нужен скандал и обвинение в убийстве? Вы хотите сорвать работу съезда и дать мировой прессе сведения, воспользовавшись которыми, она смешает астрономов и астрономию с грязью? Смерть Вильерса вполне можно объяснить естественными причинами. У него на самом деле было больное сердце. Предположим, тот из вас, кто был у него в полночь, действовал под влиянием импульса и совершил преступление непреднамеренно. Если этот человек вернет пленку, нам удастся избежать больших неприятностей.

— И преступник не понесет никакого наказания? — спросил Тальяферро.

Мендел пожал плечами.

— Я не стану обещать, что он выйдет сухим из воды, но, как бы там ни было, если он вовремя сознается, ему не грозит публичное бесчестье и пожизненное тюремное заключение, что произойдет неизбежно, если мы заявим в полицию.

Никто не проронил ни слова.

— Это сделал один из вас, — произнес Мендел.

Снова молчание.

— Я думаю, мне понятны соображения, которыми руководствовался виновный, и я попытаюсь их вам обрисовать. Рукопись уничтожена. Только мы четверо знаем об открытии Вильерса, и только один я присутствовал при эксперименте. Скажу больше: единственным доказательством того, что я был свидетелем этого эксперимента, являются слова самого Вильерса — человека, который, возможно, страдал психическим расстройством. Поскольку Вильерс умер от сердечной недостаточности, а его записи уничтожены, легко можно будет поверить в гипотезу доктора Райджера, который утверждает, что не существует и никогда не существовало никакого способа телепортации. Через один-два года наш преступник, в руках которого находится рукопись Вильерса, начнет постепенно использовать ее, причем не скрываясь, публично. Он будет ставить опыты, осторожно выступать в печати с соответствующими статьями, и дело кончится тем, что именно он окажется автором этого открытия, прославится и получит немалые деньги. Даже его бывшие соученики, и те ничего не заподозрят. В крайнем случае они решат, что давнишняя история с Вильерсом побудила его начать исследования в этой области. Но не более.

Мендел пристально всматривался в их лица.

— Но теперь у него ничего не выйдет. Любой из вас, кто когда-либо осмелится от своего имени опубликовать данные о способе телепортации, тем самым объявит себя преступником. Я присутствовал при опыте и уверен, что там не было подтасовки. Я знаю, что у одного из вас находится пленка, на которой заснята рукопись Вильерса. Как видите, эта рукопись теперь потеряла для вас ценность. Отдайте же мне эту пленку.

Молчание.

Мендел направился к двери, но, прежде чем уйти, еще раз обернулся к ним.

— Я буду вам очень признателен, если вы останетесь здесь до моего возвращения. Я вас долго не задержу. Надеюсь, что виновный воспользуется этим перерывом в наших переговорах и обдумает свое дальнейшее поведение. Если он опасается, что, сознавшись, потеряет работу, пусть вспомнит, что при встрече с полицией его подвергнут зондированию памяти и он лишится свободы.

Взвесив на руке три фотоаппарата, Мендел добавил:

— Я проявлю эти пленки.

Он выглядел мрачным и невыспавшимся.

— А что если мы сбежим в ваше отсутствие? — с вымученной улыбкой спросил Конес.

— Только у одного из вас есть к этому основания, — сказал Мендел. — Мне думается, я вполне могу положиться на двух невиновных. Они проследят за третьим — хотя бы во имя собственных интересов.

И он ушел.

Было пять часов утра.

— Проклятая история! Я хочу спать! — воскликнул Райджер, бросив взгляд на часы.

— При желании мы можем поспать и здесь, — философски заметил Тальяферро. — Кто-нибудь собирается сознаться в содеянном?

Конес отвел взгляд, Райджер презрительно скривил губы.

— Я так и думал. — Тальяферро закрыл глаза и, откинув свою массивную голову на спинку кресла, устало произнес: — Там, на Луне, сейчас период бездействия. Когда ночь, а она у нас длится две недели, работы хоть отбавляй. Но с наступлением лунного дня в течение двух недель не заходит Солнце, и нам остается только заседать да заниматься расчетами и поисками корреляций. Это тяжелое время. Я его ненавижу. Если б там было побольше женщин и если б мне посчастливилось вступить с одной из них в более или менее длительную связь……

Конес шепотом принялся рассказывать о том, что на Меркурии до сих пор не удается рассмотреть в телескоп весь солнечный диск — какая-то часть его постоянно скрыта за горизонтом. Правда, если еще на две мили удлинят дорогу, можно будет передвинуть обсерваторию, но для этого придется провернуть колоссальную работу, используя солнечную энергию.

Только тогда Солнце полностью откроется для наблюдений. Он уверен, что в конце концов это будет сделано.

Вскоре к их бормотанию присоединился голос Райджера, который, не выдержав, начал рассказывать о Церере. Работа там осложнялась слишком кратким периодом обращения Цереры вокруг своей оси, который длится всего лишь два часа. Благодаря этому звезды проносятся по небу с угловой скоростью, в двенадцать раз превышающей скорость движения звезд на земном небосклоне. Поэтому пришлось создать настоящую цепь приборов, состоящую из трех телескопов, трех радиоскопов и прочей аппаратуры, чтобы они по очереди вели наблюдения.

— Почему вы не используете один из полюсов? — спросил Конес.

— Ты подходишь к этому вопросу, исходя из условий, к которым привык на Меркурии, — нетерпеливо возразил Райджер. Даже на полюсах небо там напоминает водоворот…… К тому же половина его всегда скрыта от наблюдений. Если б Церера, подобно Меркурию, была обращена к Солнцу только одной стороной, мы имели бы над головой относительно стабильное небо, картина которого менялась бы полностью раз в три года.

За окном постепенно серело, медленно наступал рассвет.

Тальяферро задремал, усилием воли не позволяя сознанию отключиться полностью. Он опасался заснуть, пока бодрствуют остальные. У него мелькнуло, что все они сейчас задают себе один и тот же вопрос: «Кто? Кто же из нас?» Все — за исключением виновного.

Вошел Мендел, и Тальяферро быстро открыл глаза. Видимый из окна кусок неба принял голубой оттенок. Тальяферро был рад, что окно плотно закрыто. В отеле, конечно, имелось кондиционирование, но те из жителей Земли, которые питали, с его точки зрения, странное пристрастие к свежему воздуху, в теплую погоду открывали окна. Тальяферро, который никак не мог забыть об окружающем Луну безвоздушном пространстве, при одной мысли об этом содрогнулся от ужаса.

— Кто-нибудь из вас желает что-то сказать? — спросил Мендел.

Все молча смотрели на него, а Райджер отрицательно покачал головой.

— Я проявил пленки, господа, и ознакомился с заснятым вами материалом. — Мендел бросил на кровать аппараты и проявленные пленки. — И ничего не обнаружил! Боюсь, что у вас теперь будут трудности с монтажом. Приношу вам за это свои извинения. Вопрос о пропавшей пленке остается открытым.

— Если она вообще существует, — широко зевнув, заметил Райджер.

— Господа, я предлагаю спуститься в номер Вильерса, — сказал Мендел.

— Зачем? — испуганно воскликнул Конес.

— Не собираетесь ли вы пустить в ход испытанный психологический прием — привести виновного на место преступления, чтобы раскаяние в содеянном заставило его сознаться? — ехидно поинтересовался Тальяферро.

— Цель, с которой я приглашаю вас в номер Вильерса, далеко не столь мелодраматична. Я просто хотел бы, чтобы двое невиновных помогли мне найти пропавшую пленку.

— Вы считаете, что она находится именно там? — вызывающе спросил Райджер.

— Вполне возможно. Наше расследование только начинается. Потом мы обыщем и ваши номера. Симпозиум по астронавтике не начнется раньше десяти часов завтрашнего утра, и нам нужно уложиться в оставшееся время.

— А если мы до тех пор ничего не выясним?

— Тогда мы обратимся за помощью к полиции.

Они осторожно вошли в номер Вильерса. Райджер покраснел, Конес был очень бледен. Тальяферро пытался сохранять спокойствие.

Прошлой ночью они видели комнату при искусственном освещении. Тогда озлобленный растрепанный Вильерс, судорожно обхватив руками подушку и устремив на них полный ненависти взгляд, потребовал, чтобы они убирались вон. Сейчас здесь едва уловимо пахло смертью.

Чтобы улучшить освещение, Мендел занялся оконным поляризатором, и в помещение хлынули лучи восходящего солнца.

Конес быстрым движением закрыл рукой глаза.

— Солнце! — воскликнул он так, что остальные замерли. Лицо его исказил неподдельный ужас, словно он вдруг взглянул незащищенными глазами на то Солнце, которое мгновенно ослепляет в условиях Меркурия.

Вспомнив собственное отношение к возможности выходить из помещения без скафандра, Тальяферро скрипнул зубами. Те десять лет, которые они провели вне Земли, изрядно деформировали их психику.

Конес бросился к окну, ощупью отыскивая рычаг поляризатора, но тут воздух с шумом вырвался из его груди, и он окаменел.

— Что случилось? — кинувшись к нему, спросил Мендел. Остальные последовали за ним.

Далеко внизу, простираясь до самого горизонта, лежала каменно-кирпичная громада города, контуры его четко прорисовывались в лучах восходящего солнца. Сейчас он был обращен к ним своей теневой стороной. Тальяферро исподтишка окинул эту картину тревожным взглядом.

Конес, грудь которого стеснило настолько, что он не мог даже вскрикнуть, не отрываясь смотрел на что-то, находившееся совсем близко.

Снаружи на подоконнике лежал дюймовый кусочек светло-серой пленки, которого коснулись первые лучи солнца. Уголок ее, попавший в трещину, пока еще оставался в тени.

Вскрикнув, Мендел в ярости распахнул окно и схватил пленку. Бережно прикрыв ее рукой, он приказал:

— Ждите меня здесь!

Говорить им было не о чем. Когда Мендел ушел, они сели и молча уставились друг на друга.

Мендел вернулся через двадцать минут.

— Та небольшая часть пленки, что находилась в трещине, не успела засветиться, и мне удалось разобрать несколько слов. На эту пленку действительно кто-то заснял рукопись Вильерса. Остальные записи навсегда погибли, и спасти их невозможно. Открытия Вильерса больше не существует, — спокойно произнес Мендел.

Он был настолько потрясен, что его эмоции уже были за гранью их внешнего проявления.

— Что же дальше? — спросил Тальяферро.

Мендел устало пожал плечами.

— Мне теперь все безразлично — ведь способ телепортации опять стал для человека нерешенной задачей, пока кто-нибудь, обладающий такими же блестящими способностями, как Вильерс, не откроет его заново. Я сам займусь этой проблемой, но я не питаю никаких иллюзий относительно собственных возможностей. Мне кажется, что, поскольку открытия Вильерса больше не существует, не имеет значения, кто из вас в этом виноват. Что даст нам дальнейшее расследование?

Отчаяние Мендела было настолько глубоко, что он весь сник.

— Нет, постойте, — раздался твердый голос Тальяферро. — В ваших глазах каждый из нас троих останется на подозрении. В том числе и я. Вы занимаете высокое положение, и у вас для меня никогда не найдется доброго слова. Меня можно будет обвинить в некомпетентности, а то и приклеить ярлык похуже. Я не желаю, чтобы мою карьеру погубил призрак недоказанной вины. Поэтому я предлагаю довести расследование до конца.

— Я не следователь, — устало возразил Мендел.

— Тогда, черт возьми, пригласите полицию.

— Минутку, Тал, не намекаешь ли ты на то, что преступление совершил я? — спросил Райджер.

— Я только хочу доказать свою невиновность.

— Если мы обратимся в полицию, каждого из нас подвергнут зондированию памяти! — в ужасе воскликнул Конес. — А это может привести к нарушению мозговой деятельности.

Мендел высоко поднял руки.

— Господа! Прошу вас, давайте обойдемся без склок! Осталась еще единственная возможность избежать вмешательства полиции. Вы правы, доктор Тальяферро. Было бы несправедливо по отношению к невиновным оставить вопрос открытым.

Повернувшиеся к нему лица отражали недоверие и враждебность.

— Что вы хотите нам предложить? — спросил Райджер.

— У меня есть друг по имени Уэндел Эрт. Быть может, вы слышали о нем, а если и нет, это сейчас не имеет значения. Так или иначе, я постараюсь устроить, чтобы сегодня вечером он нас принял.

— Какой в этом смысл? — с неприязнью спросил Тальяферро. — Что это нам даст?

— Он странный человек, — неуверенно произнес Мендел. — Очень странный. И в своем роде гениальный. Ему не раз приходилось помогать полиции, и кто знает, вдруг сейчас удастся помочь и нам.

2

Когда они вошли в комнату, Эдвард Тальяферро не смог побороть глубочайшего изумления, которое в нем вызывали и само помещение, и находившийся в нем человек. Казалось, и то и другое существовало в полной изоляции от окружающего и являлось частью какого-то иного, непонятного мира. Ни один земной звук не проникал сюда через мягкую обивку лишенных окон стен. Свет и воздух Земли заменяли искусственное освещение и система кондиционирования.

В этой большой, тонувшей в полумраке комнате царил немыслимый беспорядок. Они с трудом пробрались между разбросанными по полу предметами к дивану, с которого сгребли и свалили рядом в кучу микропленки с книжными текстами.

У хозяина комнаты было большое круглое лицо и приземистое шарообразное тело. Он быстро передвигался на своих коротких ножках, так энергично вертя во все стороны головой, что очки едва удерживались на том крохотном бугорке, который был его носом. Усевшись наконец за письменный стол — единственное достаточно освещенное место, он устремил на них добродушный взгляд своих выпуклых близоруких глаз, полускрытых тяжелыми веками.

— Я очень рад вашему приходу, господа, и прошу извинить за беспорядок, — он взмахнул короткопалой рукой. — Сейчас я занимаюсь составлением каталога собранных мною объектов внеземного происхождения, которые имеют огромное значение для науки. Это колоссальная работа. Вот, например……

Он вскочил с места и стал рыться в куче каких-то непонятных предметов, в беспорядке сваленных возле письменного стола, и вскоре извлек дымчато-серый, полупрозрачный цилиндр неправильной формы.

— Может оказаться, что этот цилиндр с Каллисто является наследием неведомой нам внеземной культуры. Вопрос о его происхождении еще окончательно не решен. Таких цилиндров было найдено не больше дюжины, и из всех известных мне образцов данный экземпляр — самый совершенный по форме.

Он небрежно отбросил его в сторону, и Тальяферро вздрогнул.

— Цилиндр сделан из небьющегося материала, — сказал толстяк и проворно уселся обратно за свой стол; его крепко прижатые к животу руки поднимались и опускались в такт дыханию. — Так чем же я могу быть вам полезен? — спросил он.

Пока Мендел представлял их хозяину, Тальяферро упорно старался вспомнить, откуда ему знакомо имя Уэндел Эрт. Несомненно, это был тот самый Уэндел Эрт, который написал недавно опубликованный труд под названием «Сравнительное исследование эволюционных процессов на водно-кислородных планетах», однако в сознании как-то не укладывалось, что это был именно он.

— Доктор Эрт, не вы ли являетесь автором «Сравнительного исследования эволюционных процессов»? — не выдержав, спросил он.

Лицо Эрта расплылось в блаженной улыбке.

— Вы читали эту книгу? — Нет, но…

Радостный блеск в глазах Эрта мгновенно погас, уступив место осуждению.

— Тогда вам необходимо ее прочесть сейчас же, немедленно. У меня есть здесь один экземпляр…

Он снова вскочил со стула, но тут вмешался Мендел.

— Подождите, Эрт, не все сразу. Мы пришли к вам по серьезному вопросу.

Он почти насильно заставил Эрта сесть и быстро стал излагать суть дела, как бы боясь, чтобы тот не перебил его, снова увлекшись какой-нибудь посторонней темой. Предельная лаконичность, с которой Мендел обрисовал события, заслуживала восхищения.

Лицо Эрта побагровело. Он нервно схватил очки и прочно укрепил их на носу.

— Мгновенное перенесение массы! — воскликнул он.

— Я видел это собственными глазами, — подтвердил Мендел.

— А мне ни звука не сказали!

— Я поклялся хранить тайну. Как я уже отметил, изобретатель был…… не без странностей.

— Как же вы могли позволить, чтобы такое ценное открытие осталось в распоряжении заведомого чудака? В крайнем случае, чтобы получить необходимые сведения, надо было подвергнуть его зондированию памяти.

— Это бы его убило, — запротестовал Мендел.

Но Эрт, прижав ладони к щекам и в отчаянии раскачиваясь взад и вперед, продолжал:

— Телепортация! Единственный пригодный для нормального цивилизованного человека способ передвижения. Единственно возможный способ! Если б я только знал! Если б я тогда был в отеле! Но, увы, он почти в тридцати милях отсюда.

— Насколько мне известно, — раздраженно перебил эту тираду Райджер, — между вашим домом и отелем существует регулярное воздушное сообщение. У вас ушло бы на дорогу десять минут.

Тело Эрта вдруг напряглось и, бросив на Райджера какой-то странный взгляд, он вскочил с места и опрометью выбежал из комнаты.

— Что за черт! — воскликнул Райджер.

— Проклятие, я должен был предупредить вас, — пробормотал Мендел.

— О чем?

— У доктора Эрта есть свой пунктик — он никогда не пользуется никакими транспортными средствами. Он всегда ходит пешком.

— Но ведь он, насколько я понимаю, занимается изучением жизни на других планетах, щурясь в полумраке, — заметил Конес.

Тальяферро, который минуты две назад поднялся с дивана, стоял теперь перед укрепленной на пьедестале чечевицеобразной моделью Галактики, устремив взгляд на мерцающее сияние звездных систем. Никогда в жизни ему не приходилось видеть такую большую и так тщательно выполненную модель.

— Верно. Но он ни разу не посетил ни одной из тех планет, изучением которых занимается, и никогда этого не сделает. Я сомневаюсь, отходил ли он за последние тридцать лет дальше чем за милю от этого дома.

Райджер расхохотался. Мендел вспыхнул.

— Пусть вам такое положение вещей кажется смешным, — рассерженно произнес он, но я буду вам очень признателен, если впредь в присутствии доктора Эрта вы постараетесь избегать этой темы.

Через минуту появился сам Эрт.

— Приношу мои извинения, господа, — прошептал он. — А теперь займемся нашей проблемой. Может, кто-нибудь из вас желает сознаться сам?

Тальяферро презрительно поджал губы. Едва ли этот толстенький специалист по внеземным формам жизни, добровольно приговоривший себя к домашнему аресту, обладает достаточной твердостью, чтобы заставить кого бы то ни было признаться в совершенном преступлении. К счастью, дело обстоит так, что он им как талантливый следователь не понадобится. Если вообще у него есть такой талант.

— Скажите, доктор Эрт, вы связаны с полицией? — спросил Тальяферро. На красном лице Эрта появилось самодовольное выражение.

— Официально нет, но тем не менее мы находимся в наилучших отношениях.

— В таком случае я сообщу вам кое-какие сведения, которые вы сможете передать.

Втянув живот, Эрт стал рывками вытаскивать из брюк подол рубашки, которым он принялся медленно протирать очки. Покончив с этим занятием и небрежно водрузив очки обратно на нос, он произнес:

— Итак, я вас слушаю.

— Я скажу вам, кто был у Вильерса в момент его смерти и кто заснял записи.

— Выходит, вам посчастливилось раскрыть тайну?

— Я думал об этом весь день и, кажется, пришел к правильному выводу. Тальяферро явно наслаждался произведенным его словами эффектом.

— Что же вы собираетесь нам сообщить?

Тальяферро глубоко вздохнул. Несмотря на то что он готовился к этому несколько часов, не так-то легко было наконец решиться.

— В происшедшем, по всей видимости, виновен не кто иной, как доктор Мендел, — наконец произнес он.

Мендел задохнулся от возмущения.

— Послушайте, доктор, — громко начал он, — если у вас есть какие-либо основания для такого страшного……

— Пусть он говорит, Хьюберт, — перебил его высокий голос Эрта. — Я предлагаю выслушать его. Ведь вы сами его подозреваете, и нет такого закона, который запретил бы ему подозревать вас.

Мендел зло поджал губы.

— Это больше, чем простое подозрение, доктор Эрт, — начал Тальяферро, усилием воли заставляя свой голос звучать ровно. — Доказательства налицо. Нам всем четверым было известно об изобретении Вильерса, но только один из нас, доктор Мендел, присутствовал при эксперименте. Только он один знал, что оно не является плодом больного воображения. Только он знал, что записи действительно существуют. Вильерс обладал слишком неуравновешенным характером, и для нас вероятность того, что он говорил правду, была слишком мала. Мы зашли к нему в одиннадцать, чтобы, как мне кажется, окончательно убедиться в этом, хотя никто из нас не назвал вслух истинную причину нашего визита. Но Вильерс был невменяем. Таким мы его прежде никогда не видели.

А теперь рассмотрим этот же вопрос с другой стороны. Что знал доктор Мендел и каковы были его мотивы? Представим себе, доктор Эрт, следующее. Человек, который пришел к Вильерсу в полночь, увидел, что тот потерял сознание, и заснял рукопись. Это лицо (не будем пока называть его по имени), вероятно, пришло в ужас, когда Вильерс очнулся от обморока и стал звонить кому-то по телефону. Охваченному паникой преступнику мгновенно приходит в голову мысль, что необходимо как можно скорее отделаться от единственного вещественного доказательства.

Он должен был немедленно избавиться от непроявленной пленки с заснятыми записями, причем таким образом, чтобы эта пленка не была найдена, и он в том случае, если его ни в чем не заподозрят, смог бы снова завладеть ею. Идеальным местом для этого был наружный подоконник. Быстро раскрыв окно, он положил на подоконник пленку и ушел. А если б Вильерс остался жив или если б его телефонный разговор дал какие-нибудь результаты, единственным доказательством вины этого человека были бы показания самого Вильерса, и можно было бы легко убедить всех в том, что Вильерс — человек с большими странностями.

Тальяферро умолк, смакуя неоспоримость приведенных им доводов.

Уэндел Эрт, сощурившись, взглянул на него и похлопал пальцами прижатых к животу рук по вытащенному из брюк подолу рубашки.

— В чем же вы видите главное доказательство вины доктора Мендела? — спросил он.

— На мой взгляд, самое важное здесь то, что лицо, совершившее преступление, открыло окно и положило пленку на подоконник снаружи. Судите сами: Райджер жил десять лет на Церере, Конес — на Меркурии, я — на Луне, и за этот период нам очень редко случалось бывать на Земле — только во время кратких отпусков, да и сколько их там было! Вчера мы не раз жаловались друг другу, как трудно нам привыкнуть к земным условиям.

Планеты, на которых мы работаем, лишены атмосферы. Мы никогда не выходим из помещения без скафандра. Мы отвыкли даже от мысли, что можно выйти наружу без защитного костюма. Ни один из нас не смог бы открыть окно без отчаянной внутренней борьбы. Что касается доктора Мендела, то он жил только на Земле и для него открыть окно — всего лишь приложение мускульной силы. Он способен сделать это не задумываясь, а мы нет. Отсюда логический вывод — преступление совершил он.

Тальяферро откинулся на спинку стула и позволил себе слегка улыбнуться.

— Клянусь космосом, он прав! — восторженно вскричал Райджер.

— Ни в коей мере! — приподнявшись с дивана, взревел Мендел. Казалось, он вот-вот бросится на Тальяферро с кулаками. — Я категорически протестую против этих жалких измышлений. А имеющаяся у меня запись телефонного звонка Вильерса? Там есть слово «однокашник»…… А это как вы объясните?

— Вильерс в ту минуту умирал, — возразил Тальяферро. — Вы ведь сами говорите, что большую часть из сказанного им понять невозможно. Этой записи я не слышал, поэтому я спрашиваю вас, доктор Мендел, в самом ли деле голос Вильерса был искажен до неузнаваемости?

— Видите ли…… — смущенно начал Мендел.

— Я уверен, что это так. У меня нет оснований исключить вероятность того, что вы сами заранее сфабриковали запись, ввернув туда это проклятое слово «однокашник».

— О господи, откуда я знал, что на съезд приехали бывшие соученики Вильерса? Откуда мне могло быть известно, что они слышали о его открытии?! — воскликнул Мендел.

— Это мог вам сказать сам Вильерс. Я беру на себя смелость утверждать, что он действительно сделал это.

— Послушайте, — решительно начал Мендел, — вы трое видели Вильерса живым в одиннадцать вечера. Врач, осмотревший его тело вскоре после трех ночи, заявил, что умер он около двух часов назад. Отсюда — смерть наступила между одиннадцатью вечера и часом ночи. В это время я присутствовал на вечернем заседании, и не меньше дюжины свидетелей могут показать, что с десяти часов вечера до двух ночи я находился в нескольких милях от отеля. Вам этого достаточно?

— Даже если это подтвердится, — немного помолчав, упрямо продолжал Тальяферро, можно предположить, что вы вернулись в отель в половине третьего и тут же отправились к Вильерсу, чтобы обсудить какие-то вопросы, связанные с его будущим докладом. Вы нашли дверь открытой или пустили в ход дубликат ключа — это не имеет значения. Главное — вы нашли Вильерса мертвым и, воспользовавшись случаем, засняли рукопись……

— Но если он был уже мертв и не мог никому позвонить, зачем мне тогда понадобилось прятать пленку?

— Чтобы отвести от себя подозрение. Не исключено, что у вас есть второй экземпляр пленки. Кстати, о том, что она засвечена, мы знаем только с ваших слов.

— Хватит! — вмешался Эрт. — Вы выдвинули интересную гипотезу, доктор Тальяферро, но она рассыпается под тяжестью приведенных в ее защиту доказательств……

— Это с вашей точки зрения…… — нахмурившись, попытался возразить Тальяферро.

— Это точка зрения каждого, кто обладает способностью к аналитическому мышлению. Неужели вы не заметили, что для преступника Хьюберт Мендел был излишне активен?

— Нет, — сказал Тальяферро. Уэндел Эрт мягко улыбнулся.

— Видите ли, доктор Тальяферро, я не сомневаюсь, что в процессе своей научной деятельности вы вряд ли настолько увлекаетесь собственными гипотезами, что начисто отбрасываете противоречащие им факты и логические умозаключения. Очень вас прошу не изменять этому золотому правилу, когда вы выступаете в роли следователя.

А теперь представьте себе, насколько проще была бы стоявшая перед доктором Менделом задача, если б его действия, как вы утверждаете, и впрямь стали причиной смерти Вильерса, и он обеспечил себе алиби. Или же, как опять-таки следует из ваших слов, не застав Вильерса в живых, он воспользовался этим в своих интересах. Зачем ему понадобилось бы фотографировать рукопись или приписать это кому-нибудь из вас? Он же мог простонапросто взять записи и уйти. Кто еще знал об их существовании? Практически никто. У доктора Мендела не было никаких оснований предполагать, что Вильерс рассказал о них еще кому-то. Ведь известно, что он был патологически скрытен.

Никто, кроме доктора Мендела, не знал, что Вильерс собирался делать доклад. О его выступлении не было объявлено, тезисы доклада не опубликованы. Отсюда следует, что доктор Мендел мог без опаски забрать рукопись и спокойно удалиться. Даже если б он узнал, что Вильерс поделился своей тайной с бывшими однокашниками, что из того? Какими доказательствами располагали его бывшие соученики? На что они могли сослаться, кроме как на слова человека, которого они сами считали душевнобольным?

Однако доктор Мендел поступает иначе. Он заявляет, что бумаги Вильерса уничтожены, он утверждает, что смерть Вильерса нельзя признать в полном смысле слова естественной. Он ищет пленку, на которую была заснята рукопись. Короче, он делает все, чтобы навести на себя подозрение, в то время как единственное, что ему следовало сделать, это остаться в тени. Если б он и вправду совершил это преступление, а потом выбрал для себя такую линию поведения, он был бы самым тупым, самым убогомыслящим человеком из всех, кого я знаю. А о докторе Менделе этого никак не скажешь.

При всем желании Тальяферро не мог опровергнуть очевидную справедливость приведенных Эртом аргументов.

— Тогда кто же совершил это преступление? — спросил Райджер.

— Один из вас троих.

— Но кто именно?

— О, для меня этот вопрос давно решен. Я понял, кто из вас виновен, в ту самую минуту, когда доктор Мендел закончил свой рассказ.

Тальяферро с неприязнью взглянул на толстенького специалиста по изучению внеземных форм жизни. Его не испугали последние слова ученого, но они, судя по всему, произвели сильное впечатление на остальных. У Конеса отвисла челюсть, придав его лицу идиотское выражение, а губы Райджера как-то странно вытянулись в ниточку. Оба они стали похожи на рыб.

— Вы наконец скажете, кто это? — спросил Тальяферро.

Эрт сощурился.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы уяснили себе, что самое важное сейчас — это открытие Вильерса. Оно еще может быть восстановлено.

— Черт вас дери, Эрт, что за чушь вы несете? — с раздражением воскликнул Мендел, еще не забывший нанесенной ему обиды.

— Вполне возможно, что этот человек, прежде чем сфотографировать записи, пробежал их взглядом. Сомневаюсь, хватило ли у него времени и присутствия духа прочесть их, а если он даже и успел их просмотреть, вряд ли он что-либо запомнил, во всяком случае сознательно. Но существует зондирование памяти. Если он бросил хоть один взгляд на записи, их можно будет восстановить.

Присутствующие невольно поежились.

— Вы напрасно так боитесь зондирования, — поспешно продолжал Эрт. — Если его проводят по всем правилам, оно совершенно безопасно, особенно когда человек идет на него добровольно. Причиной вредных последствий является внутреннее сопротивление, своего рода духовный отказ подчиниться. Поэтому, если виновный признается сам и добровольно отдаст себя в мои руки……

В тишине слабо освещенной комнаты неожиданно раздался хохот Тальяферро, которого развеселила примитивность этого психологического трюка.

Реакция Тальяферро привела Эрта в замешательство, и он с искренним недоумением воззрился на него поверх очков.

— Я имею достаточное влияние на полицию и могу устроить, чтобы зондирование не стало достоянием гласности, — сказал он.

— Я не виновен! — зло выкрикнул Райджер.

Конес отрицательно мотнул головой. Тальяферро хранил презрительное молчание.

— Что ж, тогда придется мне самому указать виновного, — вздохнув, произнес Эрт. Увы, ничего хорошего из этого не получится. Человек будет травмирован, и возникнет много нежелательных осложнений.

Он теснее прижал к животу руки и пошевелил пальцами.

— Доктор Тальяферро сказал, что пленка была положена на наружный выступ подоконника с целью сокрытия и предохранения от возможных повреждений. В этом я с ним совершенно согласен.

— Благодарю вас, — сухо произнес Тальяферро.

— Однако почему кому-то пришло в голову, что это место является столь безопасным тайником? Явись туда полицейские, они бы несомненно нашли пленку. Фактически она была найдена без их помощи. У кого же могла возникнуть мысль, что предмет, хранящийся вне помещения, находится в полной безопасности? Только у человека, жившего долгое время на планете, лишенной атмосферы, и свыкшегося с тем, что нельзя выйти из закрытого помещения без тщательной подготовки.

Например, если на Луне спрятать какой-нибудь предмет вне Лунного купола, можно считать, что его вряд ли найдут. Люди там редко выходят наружу, да и то с определенной целью, связанной с их работой. Поэтому человек, живший в условиях Луны, чтобы спрятать пленку, мог преодолеть внутреннее сопротивление и, открыв окно, оказаться лицом к лицу со средой, которую он подсознательно воспринимал бы как безвоздушное пространство. «Если какую-нибудь вещь поместить вне жилого помещения, уже одно это обеспечит ее полную сохранность», такова суть импульса, заставившего преступника положить пленку за окно.

— Доктор Эрт, почему вы заговорили именно о Луне? — сквозь стиснутые зубы спросил Тальяферро.

— О, я упомянул о Луне только в качестве примера, — добродушно пояснил Эрт. — Все, о чем я говорил до сих пор, в равной мере относится к вам троим. А теперь я перехожу к вопросу об умирающей ночи.

Тальяферро нахмурился.

— Вы имеете в виду ту ночь, когда умер Вильерс?

— Я имею в виду любую ночь. Сейчас я вам объясню. Если даже мы допустим, чтонаружный выступ подоконника действительно является вполне надежным тайником, то кто из вас мог до такой степени потерять всякое ощущение реальности, чтобы признать его таковым для непроявленной пленки? Хочу вам напомнить, что пленка, которую используют в наших микрофотоаппаратах, не обладает большой чувствительностью и рассчитана на то, чтобы ее можно было проявлять в самых разнообразных условиях. Всем нам известно, что рассеянное вечернее освещение не может нанести ей серьезных повреждений, однако рассеянный дневной свет погубит ее за минуты, а что касается прямых солнечных лучей, то они засветят ее мгновенно.

— Объясните же наконец, Эрт, к чему вы клоните? — прервал его Мендел.

— Не торопите меня! — обиженно воскликнул Эрт. — Я хочу дать вам возможность как следует во всем разобраться. Самым большим желанием преступника было обеспечить полную сохранность пленки, которая в тот момент стала для него бесценным сокровищем, ведь от нее зависело все его будущее — его вклад в мировую науку. Так почему, спрашивается, он положил пленку туда, где ее неизбежно должно было разрушить утреннее солнце?.. Только потому, что, как ему казалось, солнце никогда не взойдет. Он думал, что ночь, образно говоря, бессмертна.

Но ночи на Земле не бессмертны, они умирают и уступают место дню. Даже полярная ночь, которая тянется шесть месяцев, в конце концов умирает. Ночь на Церере длится всего лишь два часа, ночь на Луне — две недели. Это тоже умирающие ночи, и как доктор Тальяферро, так и доктор Райджер знают, что ночь всегда сменяется днем.

— Погодите…… — вскочив, начал было Конес. Уэндел Эрт твердо взглянул ему в глаза.

— Ждать больше незачем, доктор Конес. Меркурий является единственным во всей Солнечной системе небесным телом, которое всегда повернуто к Солнцу одной стороной. Три восьмых его поверхности никогда не освещаются Солнцем, и там царит вечный мрак^[51]. Полярная обсерватория расположена как раз на границе теневой части планеты. За десять лет своего пребывания на Меркурии вы, доктор Конес, привыкли считать ночь бессмертной. Вам казалось, что погруженная во тьму поверхность планеты будет оставаться такой вечно. И поэтому вы доверили непроявленную пленку земной ночи, забыв от волнения, что эта ночь обречена на смерть……

— Постойте… — запинаясь, произнес Конес. Но Эрт был неумолим.

— Мне сегодня рассказали, что в тот миг, когда доктор Мендел повернул рычаг оконного поляризатора, вы вскрикнули при виде солнечного света. Что вас побудило к этому страх перед меркурианским Солнцем или вы вдруг поняли, как солнечный свет нарушит ваши планы? Вы бросились к окну. Почему? Чтобы вернуть рычаг в исходное положение или чтобы взглянуть на испорченную пленку?

Конес упал на колени.

— Я не хотел этого. Я собирался только поговорить с ним, только поговорить! Но он закричал и потерял сознание. Мне показалось, что он умер. Записи были под подушкой, и все остальное произошло само собой. Одно потянуло за собой другое, и прежде, чем я понял, что делаю, было уже поздно. Клянусь, я не хотел этого.

Они окружили его, а Уэндел Эрт устремил на рыдающего Конеса взгляд, полный глубокой жалости.

После того как уехала карета «скорой помощи», Тальяферро заставил себя заговорить с Менделом.

— Надеюсь, сэр, то, что было здесь сказано, не посеет между нами вражды, — натянуто произнес он.

— Я думаю, всем нам следует забыть о событиях последних суток, — столь же натянуто ответил Мендел.

Когда они, собираясь уходить, уже стояли в дверях, Уэндел Эрт, склонив голову набок, с улыбкой произнес:

— Мы еще не уточнили вопрос о моем гонораре. От удивления Мендел лишился дара речи.

— Я не имею в виду деньги, — поспешно сказал Эрт. — Я только хочу, чтобы в будущем, когда сконструируют первый рассчитанный на человека аппарат для телепортации, мне позволили совершить путешествие.

— Но до мгновенного перенесения массы в космос пока очень далеко, — еще окончательно не придя в себя, возразил Мендел.

Эрт отрицательно покачал головой.

— Нет-нет, я не имею в виду космическое путешествие. Мне хотелось бы побывать в Лоуерфоллз, что в Нью-Гемпшире.

— По рукам, Эрт, будет сделано. Но почему вы хотите отправиться именно туда?

Эрт вскинул голову. К своему глубочайшему изумлению, Тальяферро увидел на лице специалиста по изучению внеземных форм жизни смущение.

— Когда-то… довольно давно… я ухаживал там за одной девушкой. С тех пор прошло много лет… Но иногда меня мучает вопрос…

Я в марспорте без Хильды

Сначала все шло просто сказочно. Без всяких усилий, само собою. Вообще без моего участия. Я и пальцем не шевельнул удача сама плыла в руки. Тут-то я и должен был почуять, что добром это не кончится!

Был первый день моего отпуска. Месяц работы — месяц отдыха: все как положено в Галактической Безопасности. И этот месяц отдыха как всегда начинался тремя днями в Марсопорте. А уж потом была Земля.

Обычно Хильда (благослови ее бог, она лучшая из всех жен на свете) уже дожидалась меня, и мы славно проводили время, такая миленькая маленькая прелюдия к отпуску. Все дело лишь в том, что Марсопорт — самое буйное местечко во всей Системе, и для миленькой маленькой прелюдии не совсем подходит. Только как втолковать это Хильде?

На этот раз моя теща (боже, если уж без этого никак не обойтись, благослови и ее) заболела за пару дней до моего прилета на Марс, и в ночь перед посадкой я получил от Хильды космограмму, что она останется на Земле подле своей мамочки и меня не встретит.

Я послал ответ, полный сожалений, любви и озабоченности здоровьем ее обожаемой мамаши, а когда спустился с трапа, оказался…

Я ОКАЗАЛСЯ В МАРСОПОРТЕ БЕЗ ХИЛЬДЫ!

Это еще не все, как вы понимаете. Что-то вроде рамы без картины или женского скелета. В раму просятся линии и краски, на скелет — соблазнительная плоть.

И тогда я решил позвонить Флоре — той самой Флоре, о которой у меня сохранилось несколько замечательных воспоминаний.

Решил — и рванул к ближайшему видеофону (к чертям экономию, полный вперед!)

Я прикинул шансы. Десять против одного, что ее не окажется дома, что она занята и отключила аппарат или что она, скажем, вообще умерла.

Но видеофон был включен, она была дома и — о, Великая Галактика! — до того жива, что дух захватывало.

Она была бесподобна. Ни время, ни привычка над дивной новизной ее не властны, как кто-то когда-то сказал.

Уж не знаю, искренним ли был ее восторг, но, увидев меня, она так и взвизгнула:

— Макс! Сколько лет!

— Много, Флора, много. Но это я, и у меня вопрос — к тебе можно? Я в Марсопорте… и, представь себе, без Хильды!

— Вот это да! Приезжай!

Я ошалело вытаращился на экран. Это уж слишком. Понимаете, Флора пользовалась сногсшибательным успехом и всегда была занята.

— Ты что… свободна?

— Ну, намечалось тут у меня кое-что. Но, Макс, я все улажу, давай ко мне!

— Еду! — отозвался я с чувством.

Флора — это такая девушка… К тому же у нее в квартире марсианская гравитация 0,4 земной. Аппаратура для нейтрализации марсопортского псевдогравитационного поля, конечно, штука дорогая, но она того стоит, а трудностей с оплатой у Флоры никогда не было. Да что там, если вы хоть раз держали в объятиях девушку при 0,4g, так ничего объяснять не требуется, а если не держали, так и объяснять бесполезно, могу только посочувствовать: что толку рассказывать, как летают в облаках!

Я отключил видеофон — зачем пялиться на изображение, если есть возможность увидеть оригинал во плоти, — и шагнул из кабинки.

Вот тут-то, в этот самый момент, на меня и дохнуло катастрофой. Это дуновение приняло мерзкий облик Рога Кринтона из Марсианского Управления Службы Безопасности, — лысина, сияющая над блекло-голубыми глазами, тускло-желтая физиономия и непотребного окраса усы. Впрочем, я и не подумал падать на карачки и отбивать ему поклоны: мой отпуск начался с той самой минуты, как я сошел с корабля.

Так что я поинтересовался вполне вежливо:

— Какого вам черта? У меня свидание. Я тороплюсь.

— У тебя свидание со мной. Я ждал еще у трапа, — ответствовал мой плешивый шеф.

— Я вас не видел.

— Ты вообще ничего не видел.

Он был прав. Если он пытался перехватить меня в шлюзе, так у него голова кружится до сих пор, наверное: я проскочил через камеру быстрее, чем комета Галлея сквозь солнечную корону.

— Ладно. Что вам от меня нужно?

— Есть тут одно дельце, приятель.

Я выдал ему точную анатомическую характеристику того места, куда он может засунуть свое дельце, и предложил помочь, если он сам не справится.

— У меня отпуск, приятель.

А он мне:

— Готовность номер один, друг мой!

Это могло значить только одно — мой отпуск кончился, не начавшись. Я не поверил. Я взмолился:

— Рог, имейте совесть! У меня самого готовность номер один!

— И думать забудь.

— Рог! — взвыл я. — Неужели нельзя вызвать кого-нибудь другого?

— На Марсе ты единственный агент класса А.

— Так запросите с Земли. У них же в штабе куча агентов.

— А нам надо с этим разделаться до двадцати трех ноль-ноль. Да что у тебя — трех часов не найдется?

Он был непробиваем. Оставалось вернуться к видеофону, гордо бросив Рогу через плечо: «Частный разговор!»

Флора снова засияла на экране, словно мираж на астероиде:

— Что-нибудь не так, Макс? Только не вздумай сказать, что не можешь. Я уже отказалась от приглашения.

— Флора, детка, — сказал я. — Я буду. Я в любом случае буду. Но тут надо кое-что уладить.

Ее не интересовало, что я там собрался улаживать. Она задала самый естественный вопрос. И голос у нее был обиженный.

— Нет никакой другой девушки, — тоскливо ответил я. — В одном городе с тобой не бывает других девушек. Существа женского пола — возможно, но не девушки. Флора, сладость моя, это — работа. Подожди. Совсем недолго!

— Хорошо, — ответила она, но от ее ответа я вздрогнул.

Я выбрался из кабины и вяло поинтересовался:

— Ну, Рог, какую кашу мне предстоит расхлебывать?

Мы пошли в бар космопорта, заняли отдельный кабинет, и Рог Кринтон, наконец, сказал:

— В восемь по местному времени, то есть через полчаса, с Сириуса прибывает «Гигант Антареса».

— О’кей.

— Среди прочих с него сойдут три человека. Они останутся ждать «Пожирателя пространства», который сядет в одинадцать и немного погодя уйдет к Капелле. Стоит этой троице ступить на «Пожиратель», как она окажется вне нашей юрисдикции.

— Так.

— Между восемью и одинадцатью им предстоит сидеть в отдельном зале ожидания, и тебе вместе с ними. У меня с собой голограммы всех троих, так что ты не ошибешься. За это время тебе надо узнать, кто из них везет контрабанду.

— Какую?

— Самую скверную. Измененный спейсолин.

— Что?

Все. Нокаут. Я знал, что такое спейсолин. Если вы хоть раз бывали в космосе, вы тоже знаете. И даже если никогда не покидали Земли, все равно знаете. Он необходим для путешествий в Пространстве. Первую дюжину полетов в нем нуждаются почти все, а многие вообще без него не обходятся. Боятся головокружения в невесомости, тошноты, а то и психоза. Спейсолин все это снимает, а привыкания и побочных эффектов не дает. Спейсолин идеален и незаменим.

— Вот именно, сказал Рог, — обработанный спейсолин. Простейшая химическая реакция в простейших условиях превращает его в препарат, с первого раза делающий человека наркоманом. Эта штука пострашнее самых опасных алкалоидов.

— И мы только сейчас об этом узнали?

— Служба знает об этом уже несколько лет. Но прежде удавалось прихлопнуть любое заведение, где додумывались до такого. А сейчас дело зашло слишком далеко.

— Каким образом?

— Один из троих везет с собой немного обработанного спейсолина. Система Капеллы не входит в Федерацию — ее химики легко сделают анализ образца и еще легче его синтезируют. После этого нам останется либо бороться с торговлей самым опасным наркотиком без всяких шансов на успех, либо сразу закрывать лавочку, запретив исходный продукт — спейсолин, — и поставить крест на полетах в Пространстве.

— И кто же из них его везет?

Рог осклабился:

— Да если бы мы это знали, на что бы ты понадобился? Ты и разберешься — кто.

— Ну и работенку вы мне подсунули.

— Смотри, не ошибись. Каждый из них — большая шишка на своей планете. Первый — Эдвард Харпонастер, второй — Джоакин Липски, третий — Андьямо Ферручи. Ну как?

Он был прав. Я слышал обо всех. Вы, наверное, тоже. И без серьезных улик ни к одному из них не подступиться.

— Неужели кто-то из них связался с такой гадостью? — спросил я.

— Тут пахнет миллиардами, — ответил Рог. — А значит, каждый из них мог связаться. И один связался — Джек Хоук установил это прежде, чем его убили.

— Джека Хоука убили?! — На минуту я забыл о новом наркотике. На минуту я забыл даже о Флоре.

— Да. Именно один из этих типов и организовал убийство. Теперь слушай. Ткнешь в него пальцем до одинадцати — получишь повышение, прибавку к жалованию, сочтешься за беднягу Джека и в придачу — спасешь всю Галактику. Ошибешься — будет скандал галактических масштабов, а ты вылетишь из Службы и угодишь во все черные списки отсюда до Антареса и дальше.

— А если я ни в кого не ткну?

— Для тебя это ничем не будет отличаться от ошибки, обещаю тебе от лица Службы.

— То есть мне просто снимут голову?

— Снимут и ломтиками нарежут. Наконец-то ты начал меня понимать, Макс.

Рог Кринтон всегда был уродом, но сейчас он выглядел омерзительно даже для урода. Глядя на него, я утешался только мыслью, что он тоже женат, и уж его-то половина круглый год безвылазно торчит в Марсопорте. И он это заслужил. Быть может, я к нему жесток, но он заслужил!

Как только Рог отправился восвояси, я позвонил Флоре:

— Бэби, сладость моя! Есть дело, которое я обязан провернуть, но говорить об этом я не имею права. Ты только подожди, а я буду у тебя, даже если мне придется проплыть через весь Большой канал до полярной шапки в одних подштанниках, сковырнуть Фобос с неба или разрезать себя на кусочки и послать тебе бандеролью…

— Ха! — сказала она. — Если б я знала, что меня заставят ждать…

Я поморщился. Флора явно не относится к поэтическим натурам. Но когда я поплыву с ней в облаке жасминового аромата при 0,4g, романтика окажется не самым главным…

— Ну подожди чуть-чуть. Флора, — только и сказал я. — Это не займет много времени. Я искуплю свою вину.

Я был раздосадован, но не слишком горевал. Рог предоставил мне разбираться, кто из троих — преступник. Дело не стоило выеденного яйца. Оно было настолько простым, что я мог бы сразу вернуть Рога и выложить ему все. Но, собственно, чего ради? Пусть этот умник двигает меня по службе, а не наоборот. Я потрачу на все это пять минут и поеду к Флоре, слегка опоздав, зато с повышением, симпатичным чеком в кармане и слюнявыми поцелуями Службы на щеках.

Весь фокус в том, что большие шишки недолюбливают космические перелеты, предпочитая видеосвязь. А если им так уж необходимо присутствовать на какой-нибудь суперконференции лично, то они без спейсолина не обходятся. Во-первых, без него они не рискнут лететь, во-вторых, спейсолин дорог, а крупные промышленники любят все дорогое — знаю я их психологию.

Но это относится только к двоим. Тот, третий, что везет контрабанду, не рискнет принять спейсолин даже под страхом подхватить букет неврозов. Под спейсолиновым кайфом можно не только проболтаться о наркотике, но вообще вышвырнуть его или отдать по первой просьбе, так что он должен быть в ясном уме. Вот и вся премудрость.

«Гигант Антареса» прибыл точно в восемь. Я принял боевую стойку, готовясь прищемить хвост ядовитой крысе и проводить с миром двух почтенных акул галактического бизнеса.

Первым передо мной предстал Липски. Плотоядные губы, седеющие волосы и внушительные брови. Он глянул сквозь меня и… сел.

— Добрый вечер, сэр! — радушно поздоровался я.

— Вечерняя чашечка кофе панамцев сердца горячи и перебор сердечный, — последовал сонный ответ.

Вот это и есть спейсолин: в мозгах короткое замыкание, а слова сплетаются в немыслимых ассоциациях.

Вторым явился Андьямо Ферручи. Черные усы, длинные и набриолиненные, оливковая кожа, испещренная оспинами. И тоже сел.

— Как путешествие? — поинтересовался я.

— Шествие под бой часов кукушка куковала, — было мне ответом на это раз.

— Кукушка путь лет предсказала, — донеслось от Липски.

Я усмехнулся. Значит, остается Харпонастер. Что ж, для него у меня наготове пистолет с хорошей дозой снотворного и магнитные наручники.

В дверях обрисовалась худощавая фигура. Лысый и моложе, чем на голограмме. Харпонастер. И он был напичкан спейсолином под завязку.

— Проклятье! — вырвалось у меня.

— Клятвы выполняют клятвенно клянутся, — заявил Харпонастер.

— Минуты наполнили вазы цветами, — сказал Ферручи.

— Стая в цвету на вишневых ветках, — закончил Липски.

Я смотрел то на одного, то на другого, пока вся эта чушь, наконец, не стихла.

Я понял, в чем дело. Кто-то из них притворяется. Этот кто-то все продумал и решил, что выдаст себя, если откажется от спейсолина. Он хорошо заплатил врачу, чтобы вместо спейсолина ему впрыснули, скажем, физиологический раствор. А, может, придумал еще что-то.

Один из них притворялся. Не так уж и трудно это имитировать. Комики по визиону частенько разыгрывают такие сценки. Вы их наверняка видели.

Тут я впервые спросил себя: «А вдруг это дело окажется мне не по зубам?»

На часах полдевятого. На карту поставлена моя работа, моя репутация, а заодно и бедная моя голова. Я отложил эту проблему на потом и подумал о Флоре. Она-то вечно ждать не будет. Да что там вечно, она не станет ждать и полчаса!

Интересно, а сможет притворщик и дальше играть со мной в ассоциации, если его подвести вплотную к опасной теме? А, черт, надо попробовать:

— Выключи сонар, котик! — крикнул я в коридор.

— По крышам котики охотятся поодиночке, — с готовностью откликнулся Липски.

— Котики кошки будут котята, — дополнил Ферручи.

Харпонастер был совсем краток:

— Котята — утята.

Я попытался снова — очень осторожно, ведь, очухавшись, они вспомнят всю эту странную беседу:

— Я думаю, здесь сходятся сотни космических линий…

Это должно было развернуть их извилины в сторону спейсолина.

— Линии по глине или звери к водопою шкуры принесут большую пользу прибыль по лесам…

— Полосатые преступники глину месили…

— Мешали шоколад с жареным картофелем на седле барашка…

Дальше они принялись неразборчиво вторить друг другу. Из всех их откровений я уловил только «карты» и «рты». Не густо.

Я подбросил им еще пару фраз, но ничего не добился. Преступник, кто бы он ни был, хорошо попрактиковался или от природы умел подбирать свободные ассоциации. И он постарался, чтобы слова уводили в сторону. Тем более, что все уже понял — и кто я такой, и что мне нужно. Двух других можно не опасаться, но этот — ЗНАЕТ. И дразнит меня. Все трое наговорили такого, что могло указывать на вину. «Охотятся по одиночке», «большая прибыль», «преступники». Двое честно несли околесицу, третий забавлялся. Кто? Как найти этого третьего?

Крыса была готова погубить Галактику. Больше того крыса убила моего друга. Более того — она не пускает меня к Флоре.

Проще всего было бы обыскать их. Двое под спейсолином не пошевелятся, не почувствуют ни страха, ни злобы и уж тем более не станут сопротивляться.

Если хоть один из них шевельнется — он попался. Невиновные потом все вспомнят. Вспомнят обыск. И устроят грандиозный скандал. Вонь пойдет на всю Галактику. Служба огребет очередную порцию оплеух, в шуме и неразберихе выплывет секрет обработанного спейсолина — так какого черта?!

Я вздохнул. Один шанс из трех — наткнуться сразу на того, кто нужен. Один из трех — а я не всемогущ.

О, бедная моя голова!

О, Флора!

Я тоскливо посмотрел на часы: четверть десятого. Куда, к чертям, ушло время? И что мне делать?

Метнувшись к ближайшей видеокабине, я позвонил Флоре немножко поговорить с ней, понимаете, чтобы как-то оживить дела, если их еще можно было оживить. Я говорил себе: «Она не ответит». Я старался подготовить себя к этому. Есть же другие девушки, есть же другие…

Правда, других девушек не было.

Будь Хильда в Марсопорте, мне бы и в голову не пришло связываться с Флорой, но Я БЫЛ В МАРСОПОРТЕ БЕЗ ХИЛЬДЫ и, с Флорой уже связался.

Сигнал гудел и гудел, а я все не решался разъединиться.

Ответь! Ответь! И она ответила. Она сказала:

— Это ты?

— Конечно, душа моя. Кто же еще?

— Многие. Те, что не заставляют девушек ждать.

— У меня почти все в ажуре, дорогая. Еще чуть-чуть…

— Что у тебя в ажуре? Опять этот твой пластон?

Господи, при чем тут пластон? Ах, да, вспомнил: когда-то меня угораздило ляпнуть, что я работаю агентом по сбыту пластоновых изделий. Еще и ночную рубашку пластоновую приволок в доказательство. Чудо, как она в ней смотрелась!

— Слушай, дай мне еще полчасика, — простонал я.

Ее губы задрожали:

— Я тут сижу одна…

— Я тебя утешу, — с отчаяния я готов был ринуться в ювелирный магазин, стараясь не вспоминать, что для зоркого глаза Хильды любая прореха в моем банковском счете будет заметнее туманности Конская Голова на фоне Млечного Пути. Вот до чего я дошел.

— У меня было назначено такое классное свидание, и я им пожертвовала, — добавила Флора.

— Ты только сказала, что у тебя кое-что намечалось…

Это было непростительной глупостью.

— Кое-что намечалось?!

Она действительно сказала так. Но упаси вас бог спорить с женщиной! Можно подумать, я этого не знал…

— Он обещал мне целое состояние на Земле!..

Флора говорила и говорила об этом состоянии на Земле. Не было в Марсопорте девчонки, которая не надеялась бы рано или поздно получить состояние на Земле. Но сосчитать, кому это удалось, можно по шестым пальцам ваших рук. Я пытался остановить ее. Куда там!

— …и вот я сижу совсем одна, — закончила она и отключилась.

Она была права. Стоит кому-то проведать, что к ней не пришли, и все будут говорить, что к ней не приходят, а значит — она уже не та. Такой вечер и впрямь может обойтись ей дорого. Я чувствовал себя последним пакостником во всей Галактике.

Когда я возвращался в зал ожидания, часовой у двери отдал мне честь. Я разглядывал трех бизнесменов и меланхолично размышлял, с кого бы я начал, если бы удалось разжиться ордером на их удушение. Пожалуй, с Харпонастера. Так славно обхватить руками его тонкую длинную шею, упираясь большими пальцами в кадык…

При этой вдохновляющей картине у меня вырвалось восторженное «у-мм» — и мои клиенты зашевелились.

Ферручи сказал:

— Ум животных расположен горизонтально как если видеть многомерный танец…

Длинношеий Харпонастер сказал:

— Танец занятие племянниц и по столбам лез кот…

Липски сказал:

— Скот держат в краале деньги в банке…

— Банка пива хорошая вещь…

— Вещи надо беречь…

— Беречь если честь…

— Есть…

И все.

Они смотрели на меня. Я — на них. У них не было никаких эмоций (во всяком случае, у двоих). У меня — никаких мыслей. А время шло.

Я смотрел на них и думал о Флоре. Мне пришло в голову, что терять, пожалуй, больше нечего, так почему бы…

— Джентльмены, — начал я, — в этом городе живет девушка. Имени ее вам не называю, чтоб не скомпрометировать, но позвольте, джентльмены, вам ее описать…

Так я и сделал. Последние два часа до того меня разгорячили, что вдохновенное описание прелестей Флоры изливалось прямо из глубин моего мужского подсознания. Троица не перебивала. Люди под спейсолином становятся по-своему вежливыми и никогда не перебивают говорящего. Поэтому-то они и изъяснялись по очереди.

Иногда я делал паузы в слабой надежде, что один из них скажет нечто новое.

— Океаны шампанского со взбитыми сливками…

— Округлых и нежных, как полет в облаках…

— Леопарды насилия с марсианскою девушкой флота…

Они были безнадежны. Я продолжал:

— Эта девушка, джентльмены, снимает квартиру с низкой гравитацией. Вы можете спросить, на что ей низкая гравитация? Позволю себе объяснить вам это, джентльмены…

И уж я постарался, чтобы им ничего не пришлось додумывать. Я им не оставил простора для фантазии. Они, конечно, все это запомнят, но не думаю, чтобы кому-нибудь пришло в голову преследовать меня за это: уж скорее начнут разыскивать, чтобы спросить телефончик…

Я расписывал им все в мельчайших подробностях с тщательностью и любовной тоской в голосе, пока динамик не объявил о прибытии «Пожирателя пространства».

— Вставайте, джентльмены, — сказал я громко. — К тебе, убийца, это не относится!

Мои магнитные наручники защелкнулись на запястьях Ферручи прежде, чем я закончил фразу.

Ферручи отбивался, как дьявол. Он-то не был под спейсолином. Обработанный спейсолин нашли в плоских пластиковых пакетиках, прикрепленных к внутренней стороне бедер. На вид они не отличались от кожи, их можно было только нащупать. А для того, чтобы окончательно убедиться в их содержимом, оказалось достаточно простого ножа.

…Потом Рог Кринтон, сияющий, одуревший от радости, взял меня за лацкан мертвой хваткой:

— Как ты это сделал? Чем он себя выдал?

— Один из них только притворялся наспейсолиненным, — объяснил я, безуспешно пытаясь высвободиться. — Так я им рассказал (тут я придержал язык: детали его, знаете ли, не касались), ну, об одной знакомой. Двое, напичканные спейсолином, никак не отреагировали. А у Ферручи дыхание участилось, на лбу выступила испарина. Ну, а раз мой увлекательный рассказ его пробрал, значит, он не принимал спейсолина. Теперь ты меня отпустишь?

Он отпустил, и я чуть не сел на пол.

Я так нацелился исчезнуть, что ноги несли меня прочь, но я все-таки заставил себя обернуться:

— Эй, Рог, — поинтересовался я, — не мог бы ты мне черкнуть чек кредитов этак на тысячу? Без занесения на мой счет… За службу, сослуженную Службе?

Тут я убедился, что он действительно не в себе от радости и очень своевременной благодарности. Скупердяй Рог Кринтон вдруг, выпалил:

— Конечно, Макс, конечно. Десять тысяч, если хочешь!

— Хочу, — ответил я. — Еще как хочу.

Он заполнил официальный чек Службы на 10 000 кредиток деньги лучшего сорта в доброй половине Галактики. Вручая его, он широко улыбался, и можете быть уверены, что я улыбался еще шире.

Как он собирался отчитываться за этот чек — его дело. Главное, я не должен был отчитываться перед Хильдой!

В который раз я стоял в кабине видеофона и звонил Флоре. Мне нельзя было рисковать получасом на дорогу. За эти полчаса она вполне могла подцепить кого-нибудь, если уже не подцепила. Хоть бы она ответила, хоть бы она…

Она ответила, но к долгому разговору была не расположена. Судя по всему, я застал ее в последнюю минуту.

— Я ухожу, — заявила она. — На свете есть еще порядочные мужчины. А тебя я не желаю больше видеть! И я буду вам очень признательна, мистер Каквастам, если вы отключитесь от моего аппарата и не станете поганить его своей…

Я молчал. Стоял, затаив дыхание и держа чек так, чтобы он был ей виден. Просто стоял и просто держал чек.

На слове «поганить» она его заметила. Флора вообще редко что-нибудь читала, но слова «десять тысяч кредитов» умела прочесть быстрее самого башковитого ученого, в Солнечной системе.

Она ахнула:

— Макс! Это мне?!

— Все тебе, детка. Я же говорил, что мне надо провернуть небольшое дельце. Хотел сделать тебе сюрприз.

— Ой, Макс, какой ты милый! Я никуда не собиралась, просто пошутила. Приезжай! — Она сняла жакет.

— А как насчет твоего свидания? — поинтересовался я.

— Я же сказала, что пошутила, — промурлыкала она. Жакет соскользнул на пол, и пальцы Флоры взялись за брошь, составлявшую большую часть ее блузки.

— Еду, — сказал я слабым голосом.

— Со всеми этими кредитами? — игриво добавила она. — Не растеряешь, по пути?

— Со всеми до единого, — ответил я и вывалился из кабины. Теперь все. Теперь уже все.

Кто-то окликнул меня. И этот кто-то бежал ко мне.

— Макс! Макс! Рог Кринтон сказал, что ты еще здесь. Маме уже лучше, и я взяла билет на «Пожирателя пространства». А что это за десять тысяч?

Я застыл.

— Здравствуй, Хильда, — сказал я не оборачиваясь.

Только потом я обернулся и сделал самое трудное за всю свою злосчастную службу в Космосе.

Я ей улыбнулся.

Сердобольные стервятники

Прошло пятнадцать лет, а харриане все еще не покинули своей базы на обратной стороне Луны. Это было просто неслыханно! Невероятно! Ни один харрианин и представить себе не мог такой проволочки. Специальные отряды находились в состоянии боевой готовности уже целых пятнадцать лет! Они были готовы устремиться вниз сквозь радиоактивные облака и спасти то, что еще возможно для тех немногих, кто уцелеет… Разумеется, за приличное вознаграждение.

Но планета совершила уже пятнадцать оборотов вокруг своего Солнца, а ее спутник всякий раз делал без малого тринадцать кругов, и за все это время атомная война так и не началась!

Крупные мыслящие приматы, обитатели этой планеты, то тут, то там производили атомные взрывы. Стратосфера была до предела насыщена радиоактивными продуктами распада. А войны все нет и нет!

Деви Ен горячо надеялся, что ему пришлют замену. Он был четвертым по счету капитаном, возглавлявшим эту колонизаторскую экспедицию (если ее все еще можно было так назвать после пятнадцати лет бесплодного ожидания), и весьма приветствовал бы появление пятого. Поскольку с родины, из Харрии, должен был прибыть Главный инспектор, чтобы лично ознакомиться с положением, ждать оставалось недолго. И прекрасно!

Деви Ен стоял на Луне, облаченный в скафандр, и думал о Харрии. Его длинные тонкие руки беспокойно двигались, словно стремились, следуя зову далеких предков, ухватиться за ветви деревьев. Ростом он был не более метра. Сквозь прозрачную пластину в передней части шлема можно было видеть черное сморщенное лицо с мясистым подвижным носом. Маленькая бородка кисточкой по контрасту с лицом казалась белоснежной. Сзади, немного ниже пояса, в костюме был мешочек, в котором с удобством покоился короткий, похожий на обрубок хвост.

Деви Ен, естественно, не видел в своей наружности ничего необыкновенного, хотя прекрасно знал, что харриане отличаются от прочих мыслящих существ, населяющих Галактику. Только одни харриане так малы ростом, только у них есть хвост, только они не употребляют в пищу мяса… только они одни избежали неотвратимой атомной войны, которая приносила гибель прочим разновидностям мыслящих особей.

Он стоял на дне низины, похожей на чашу (будь она меньше, на Харрии ее назвали бы кратером); она простиралась так далеко, что обрамлявшая ее кольцом высокая гряда терялась за горизонтом. У южного края кольца, лучше всего защищенного от прямых лучей солнца, вырос город. Сначала это, понятно, был лишь временный лагерь, но позднее туда привезли женщин, и появились дети. Теперь здесь были школы, и сложные гидропонные установки, и огромные резервуары, наполненные водой, — словом, все, что полагается иметь городу на спутнике, лишенном атмосферы.

Просто смехотворно! Целый город — и только потому, что какая-то там планета не желает начинать атомную войну, хотя и владеет атомным оружием!

Главный инспектор — его ждали с минуты на минуту — несомненно, сразу же задаст вопрос, который и сам Деви Ен задавал себе несчетное множество раз.

Почему же все-таки нет атомной войны?

Деви Ен обернулся и стал смотреть, как огромные неуклюжие маувы готовят посадочную площадку, разравнивая почву и покрывая ее слоем керамической массы, которая должна максимально поглотить реактивную отдачу гиператомного поля и избавить от неприятных ощущений пассажиров межзвездного корабля.

Даже скафандры не могли скрыть силы, которую словно источало все существо маувов, но это была чисто физическая сила. Рядом с ними виднелась маленькая фигурка харрианина, отдававшего приказания, и маувы послушно повиновались. А как же иначе?

Раса маувов, единственная из всех крупных мыслящих приматов, платила Харрии самую необычную дань, посылая вместо материальных ценностей определенное число обитателей своей планеты. Это была удивительно выгодная дань, во многих отношениях лучше, чем сталь, алюминий или лекарственные препараты.

Радиотелефон в шлеме Деви Ена вдруг ожил.

— Корабль показался, капитан, — донеслось до него. — Он сядет меньше чем через час.

— Отлично, — сказал Деви Ен. — Пусть мне приготовят машину. Я поеду, как только начнется посадка.

Однако ему вовсе не казалось, что все идет отлично.

Главный инспектор прибыл в сопровождении свиты из пяти маувов. Они вошли вместе с ним в город, два по бокам, три следом. Помогли ему снять скафандр, затем разоблачились сами.

Их тела, на которых почти не росли волосы, крупные лица с грубыми чертами, широкие носы и плоские скулы отталкивали своим уродством, но не внушали страха. Они были в два раза выше харриан и чуть не в три раза массивнее, но глаза их смотрели безучастно, и весь их вид, когда они стояли, слегка склонив мускулистые шеи и апатично уронив тяжелые руки, выражал покорность.

Главный инспектор отпустил маувов, и они один за другим вышли из комнаты. Ему, конечно, вовсе не нужна была охрана, но его положение требовало свиты из пяти маувов, и говорить тут было не о чем.

Ни во время бесконечного приветственного ритуала, ни во время еды Главный инспектор ничего не спрашивал о делах. Лишь когда настало время, куда более подходящее для сна, потеребив пальцами бородку, он спросил:

— Сколько нам еще ждать, капитан?

Он был, по-видимому, очень стар. Шерсть у него на руках почти вся поседела, а длинные пучки волос у локтей стали такими же белыми, как борода.

— Не могу сказать. Ваше главенство, — смиренно проговорил Деви Ен. — Они сошли с обычного пути.

— Это само собой очевидно. Нас интересует, почему именно они сошли с обычного пути. Совету ясно, что в своих донесениях вы пишете меньше того, что знаете. Вы разводите теории, но не даете никаких фактов. Нам, в Харрии, все это надоело. Если вам что-либо известно, сейчас настало время сообщить об этом.

— Тут, Ваше главенство, трудно говорить наверняка. Мы ведь впервые имеем возможность наблюдать за планетой в течение такого долгого периода. До самого последнего времени не обращалось должного внимания на то, что там происходит. Из года в год мы ждали, что атомная война вот-вот начнется, и, только когда командование принял я, мы стали более внимательно приглядываться к обитателям планеты. Хоть в одном длительное ожидание пошло нам на пользу — мы изучили несколько их основных языков.

— Как? Даже не спускаясь на планету?

Деви Ен объяснил:

— Наши корабли, проникавшие в атмосферу планеты для наблюдений, записывали радиосигналы. Особенно в первые годы. Я дал их для расшифровки лингвистическим вычислительным машинам и весь этот год потратил на то, что пытался разобраться в их смысле.

Главный инспектор слегка поднял брови. Этого было более чем достаточно, чтобы показать, до какой степени он изумлен.

— И то, что вы узнали, представляет какой-нибудь интерес?

— Возможно, Ваше главенство, но сведения, которые мне удалось получить, настолько странны, а материал, из которого они извлечены, так ненадежен, что я не решался писать обо всем этом в своих официальных донесениях.

Главный инспектор понял.

— Надеюсь, вы сочтете возможным изложить свои взгляды неофициально… мне? — немного натянуто произнес он.

— Буду Рад это сделать, — тут же ответил Деви Ен. — Обитатели этой планеты, как мы и предполагали, относятся к крупным приматам. Им в полной мере присущ захватнический инстинкт.

Главный инспектор облегченно вздохнул и быстро облизал языком нос.

— Я почему-то вообразил, что они лишены этого инстинкта, и поэтому… но, продолжайте, продолжайте.

— Нет, захватнический инстинкт развит у них как раз очень сильно, — заверил его Деви Ен, — куда сильнее даже, чем свойственно обычным крупным приматам.

— Почему же это не привело к должным последствиям?

— Привело, Ваше главенство, но не до конца. Как всегда, после длительного инкубационного периода у них началось развитие техники, и обычные у крупных приматов побоища превратились в поистине катастрофические войны. В конце последней войны, охватившей всю планету, у них было изобретено атомное оружие, и войны сразу же прекратились.

Главный инспектор кивнул.

— А дальше?

— Вскоре после этого, — продолжал Деви Ен, — должна была вспыхнуть новая война; атомное оружие стало более смертоносным и все же было бы пущено в ход, как это водится у крупных приматов; в результате планета погибла бы, а из всего населения осталась бы горстка умирающих от голода особей.

— Совершенно верно. Но этого не произошло. Почему?

— Нужно учесть одно обстоятельство, — заметил Деви Ен. — Мне кажется, когда у этих крупных приматов начала развиваться техника, ее развитие пошло необычайно быстро.

— Ну и что же? — возразил собеседник. — Тем скорее они изобрели атомное оружие.

— Верно. Но по окончании самой последней всепланетной войны они продолжали совершенствовать атомное оружие с поразительной быстротой. В том-то и беда. Смертоносный потенциал возрос прежде, чем представился случай начать военные действия, а сейчас он достиг такого уровня, что даже эти крупные приматы не рискуют развязать войну.

Главный инспектор широко раскрыл маленькие черные глазки.

— Ерунда! Одаренность этих особей в области техники ничего не может изменить. Военная наука развивается быстро только во время войны.

— По-видимому, данные приматы — исключение из общего правила. Но дело не в том — они, судя по всему, все-таки ведут войну. Не настоянную войну, но все-таки войну.

— Не настоящую войну, но все-таки войну, — недоуменно повторил инспектор. — Что это значит?

— Я не могу сказать наверняка, — Деви Ен раздраженно повел носом. — Именно в этом пункте мои попытки извлечь смысл из отрывочных материалов, которые нам удалось собрать, оказались наименее успешными. То, что происходит на этой планете, называется «холодной войной». Какова бы ни была сущность этой странной войны, она в бешеном темпе подгоняет жителей планеты вперед, к новым изысканиям, и вместе с тем не приводит к окончательной катастрофе.

— Немыслимо! — воскликнул Главный инспектор.

— Вон она, планета, — возразил Деви Ен. — А мы все здесь. Мы ждем уже пятнадцать лет.

Главный инспектор поднял длинные руки и, скрестив их за головой, опустил себе на плечи.

— Тогда нам остается только одно. Совет предусмотрел, что планета могла застрять на мертвой точке в состоянии неустойчивого мира, от которого только один шаг до атомной войны. Нечто вроде того, о чем говорите вы, хотя никому, кроме вас, пока не удалось предложить сколько-нибудь разумного объяснения. Но мы не можем этого допустить.

— Не можем, Ваше главенство?

— Да. — Казалось, каждое слово причиняет инспектору боль. — Чем дольше данные приматы будут находиться на этой мертвой точке, тем больше вероятность того, что они раскроют тайну межзвездных полетов и со всем присущим им стремлением к захватничеству проникнут в Галактику. Ясно?

— Что из этого следует?

Главный инспектор крепко стиснул голову руками, словно боясь услышать то, что сам сейчас произнесет. Голос его звучал приглушенно.

— Поскольку равновесие, в котором они находятся, неустойчиво, мы должны их слегка подтолкнуть. Да, капитан, слегка подтолкнуть!

Желудок Деви Ена конвульсивно сжался, он вдруг снова ощутил во рту вкус съеденного обеда.

— Подтолкнуть их, Ваше главенство? — Он отказывался понимать.

Но Главный инспектор был беспощаден.

— Мы должны помочь им начать атомную войну. — Его, видимо, так же мутило от этой мысли, как и Деви Ена. Он прошептал: — Мы должны.

У Деви Ена чуть не отнялся язык. Он проговорил еле слышно:

— Но как это сделать, Ваше главенство?

— Не знаю… И не глядите на меня так. Это не мое решение. Это решение Совета. Вы сами должны понять, что грозит Галактике, если крупные мыслящие приматы проникнут в космос во всей своей силе, не укрощенные атомной войной.

Деви Ен содрогнулся. Крупные приматы на просторах Галактики! Но он продолжал допытываться:

— А как начинают атомную войну? Как это делается?

— Не знаю, говорю вам. Но какой-нибудь способ должен быть. Ну, к примеру, м-м, направим им послание или, м-м, напустим туч и вызовем ураган. Мы могли бы многого добиться, воздействуя на метеорологические условия планеты.

— Да разве из-за этого вспыхнет война? — спросил Деви Ен, которому слова Главного инспектора показались не очень убедительными.

— Возможно, что и не вспыхнет. Я привел все это в качестве примера. Но крупные приматы должны сами знать. В конце концов именно они развязывают атомные войны. Инстинкт взаимоистребления у них в крови… Учитывая все это, Совет и принял решение.

Деви Ен почувствовал, что его хвост начал медленно и почти бесшумно постукивать по стулу. Попытался взять себя в руки, но безуспешно.

— Какое же решение. Ваше главенство?

— Увезти одного крупного примата с планеты. Похитить его.

— Дикого?

— Других в настоящее время на планете не водится. Конечно, дикого.

— А что он, думаете, нам скажет?

— Это не имеет значения. Важно, чтобы он вообще о чем-нибудь говорил, безразлично о чем; психоанализаторы ответят на интересующий нас вопрос.

Деви Ен как можно глубже втянул голову в плечи. От отвращения он весь покрылся гусиной кожей. Дикий крупный примат! Он постарался представить себе, как должна выглядеть особь, которой не коснулись ошеломляющие последствия атомной войны и не затронуло цивилизующее воздействие харрианской евгеники.

Главный инспектор и не пытался скрыть, что разделяет отвращение Деви Ена, но, несмотря на это, сказал:

— Вам придется возглавить экспедицию на планету, капитан. Это делается ради блага Галактики.

Деви Ен много раз видел планету, но всегда, как только космический корабль огибал Луну и этот мир открывался еговзору, Деви Ена захлестывала волна невыносимой тоски по родине.

Это была прекрасная планета, очень похожая на Харрию по размерам и природным условиям, но более дикая и величественная. Ее вид, после пустынных пейзажей Луны, разил в самое сердце.

«Сколько еще планет, подобных этой, занесено в реестры владений Харрии! — думал Деви Ен. — Сколько планет, на которых после тщательного наблюдения обнаруживали последовательную смену окраски, что могло быть объяснено лишь искусственным разведением пригодных в пищу растений! Сколько еще раз в будущем мы столкнемся с тем, что в один прекрасный день радиоактивность в атмосфере какой-нибудь из этих планет начнет повышаться и туда потребуется немедленно послать колонизационные отряды… Так же как в свое время они были посланы к этой планете».

Самонадеянность, с которой поначалу действовали харриане, была просто трогательной. Деви Ен смеялся бы, читая первые донесения, не окажись он сам в той же ловушке. Чтобы собрать географические данные и установить местонахождение населенных пунктов, корабли-разведчики харриан спускались чуть ли не на самую планету. Их, конечно, заметили, но какое это имело значение? В самом ближайшем будущем, думали харриане, произойдет окончательный взрыв.

В самом ближайшем будущем… но годы шли, а взрыва все не было, и корабли-разведчики решили, что не мешает, пожалуй, быть поосторожней. Один за другим они вернулись обратно на базу.

Корабль Деви Ена сейчас тоже соблюдал осторожность. Команда волновалась, ей не по душе было полученное задание. Как ни уверял Деви Ен, что крупному примату не причинят никакого вреда, она не успокаивалась. Во всяком случае, нельзя было торопить события. Несколько дней подряд корабль парил на высоте шестнадцати километров, нарочно выбрав уединенное, дикое холмистое место, — и команда волновалась все больше; только флегматичные маувы, как всегда, сохраняли спокойствие.

Наконец в поле зрения телескопа показался крупный примат. В руке у него была длинная палка, на верхней части задней стороны туловища — какая-то ноша.

Они спустились бесшумно, со сверхзвуковой скоростью. Деви Ен сам, хотя тело его покрылось мурашками, сидел у рычагов управления. В момент похищения крупный примат произнес две фразы, тут же зафиксированные для дальнейшего психоанализа. Первая, сказанная в тот миг, когда он увидел корабль харриан чуть ли не у себя над головой, была схвачена телемикрофоном направленного действия. Вот как она звучала: «Боже! Летающее блюдце!»

Деви Ен понял все, кроме первого слова. Так крупные приматы обычно называли корабли харриан в первые годы их пребывания на Луне, когда они легкомысленно спускались к самой планете.

Вторую фразу он произнес, когда его втаскивали в корабль, — хотя дикарь яростно сопротивлялся, он был беспомощен в железных руках невозмутимых маувов.

Когда Деви Ен, тяжело дыша, подрагивая от возбуждения мясистым носом, сделал несколько шагов ему навстречу, крупный примат (его морда, отталкивающе безволосая, лоснилась от каких-то жидких выделений) воскликнул: «Разрази меня гром, обезьяна!»

Тут Деви Ен понял только последнее слово. «Обезьяна» — так называли мелких приматов на одном из основных языков планеты.

С диким приматом почти невозможно было сладить. Требовалось безграничное терпение, чтобы заставить его слушать разумные речи. Вначале он находился в совершенно невменяемом состоянии. Он сразу понял, что его увозят с Земли, и, к удивлению Деви Ена, вовсе не желал рассматривать это как увлекательное приключение. Напротив, он только и говорил, что о своем детеныше и самке.

(«У них тоже есть жены и дети, — сочувственно подумал Деви Ен, — и хоть они и крупные приматы, а семью по-своему любят.»)

Прежде всего надо было довести до его сознания, что маувы, которые сторожили его и в случае необходимости сдерживали его дикие вспышки, вовсе не хотят нанести ему увечье и что вообще ему никоим образом не будет причинено зло.

(Деви Ена приводила в содрогание сама мысль о том, что одно разумное существо может учинить насилие над другим. Обсуждать этот вопрос с приматом было крайне трудно, так как, чтобы отрицать эту возможность, Деви Ен должен был на какое-то мгновение допустить ее, а обитатель планеты даже к минутному колебанию относился с величайшим недоверием. Так уж были устроены крупные приматы.)

На пятый день дикарь, возможно просто от упадка сил, довольно долго оставался спокойным. Они беседовали с Деви Еном в его личном кабинете, и вдруг он снова впал в бешенство, когда Деви Ен впервые упомянул как о чем-то само собой разумеющемся, что харриане ждут начала атомной войны.

— Ждете?! — воскликнул дикарь. — А почему вы так уверены, что она обязательно будет?

Деви Ен вовсе не был в этом уверен, но ответил:

— Атомная война происходит всегда. Наша цель — помочь вам после нее.

— Помочь нам после нее! — изо рта примата стали вылетать бессвязные звуки; он принялся дико размахивать руками, и маувам, стоящим по обеим сторонам, пришлось осторожно связать его — в который уж раз! — и вывести из комнаты.

Деви Ен вздохнул. Крупный примат наговорил уже достаточно много; возможно, психоанализаторы извлекут из этого какую-нибудь пользу. Сам Деви Ен не видел в словах дикаря никакого смысла.

А примат понемногу хирел. На теле его почти не было растительности; это не удавалось обнаружить раньше, при наблюдении с далекого расстояния, так как приматы носили искусственные шкуры, то ли для тепла, то ли из бессознательного отвращения к безволосой коже. (Интересно было бы побеседовать с ним на эту тему; психоанализаторам ведь безразлично, о чем идет разговор.)

А на лице примата, как это ни странно, стали прорастать волосы; в большем количестве даже, чем у харриан, и более темного цвета.

Но главное — с каждым днем он все больше хирел. Он исхудал, так как почти ничего не брал в рот, и дальнейшее пребывание на корабле могло пагубно отразиться на его здоровье. Деви Ену вовсе не хотелось, чтобы это лежало у него на совести.

На следующий день примат казался вполне спокойным. Чуть ли не сразу сам перевел разговор на атомную войну. («Видно, вопрос этот имеет для крупных приматов особую притягательную силу», — подумал Деви.)

— Вы упомянули, — начал дикарь, — что атомные войны неизбежны. Значит ли это, что существуют другие мыслящие существа, кроме вас, нас и… их? — Он указал на стоящих неподалеку маувов.

— Существуют тысячи разновидностей мыслящих существ, живущих на тысячах различных миров. Много тысяч, — пояснил Деви Ен.

— И у всех бывают атомные войны?

— У всех, кто достиг определенного уровня развития техники. У всех.

— Вы хотите сказать, что знаете об угрозе атомной войны и все же сидите сложа руки?

— Как это сидим сложа руки? — обиделся Деви Ен. — Мы стараемся помочь. На заре нашей истории, когда только начали осваивать космос, мы еще не понимали природы крупных приматов. Они отвергали все наши попытки завязать с ними дружбу, и в конце концов мы отступились. Затем мы обнаружили миры, лежащие в радиоактивных руинах. И наконец натолкнулись на планету, где атомная война была в разгаре. Мы пришли в ужас, но ничего не могли сделать. Мало-помалу мы становились умнее, и теперь, когда находим какой-нибудь мир в стадии овладения атомной энергией, у нас все наготове — и спасательное противорадиоактивное снаряжение, и генетикоанализаторы.

— Что такое генетикоанализаторы?

При беседе с крупным приматом Деви Ен строил фразы по законам его языка. Он сказал, осторожно выбирая слова:

— Мы держим под своим контролем спаривание и производим стерилизацию, чтобы, насколько возможно, вытравить захватнический инстинкт у немногих оставшихся в живых после атомного взрыва.

Какую-то секунду Деви Ен думал, что дикарь снова взбесится. Однако тот лишь произнес сдавленным голосом:

— Вы хотите сказать, что делаете их покорными вам, вроде этих? — Он снова указал на маувов.

— Нет, нет. С этими другое дело. Мы просто хотим, чтобы уцелевшие после войны не стремились к захватам и жили в мире и согласии под нашим руководством. Без нас они сами себя уничтожали и снова дошли бы до самоуничтожения.

— А что это дает вам?

Деви Ен в сомнении посмотрел на дикаря. Неужели ему надо объяснять, в чем состоит главное наслаждение в жизни? Он спросил:

— А разве вам неприятно оказывать другим помощь?

— Бросьте. Не об этом речь. Какую выгоду из этой помощи извлекаете вы?

— Ну, понятно, Харрия получает определенную контрибуцию.

— Ха-ха!

— Разве получить плату за спасение целого биологического рода не справедливо? — запротестовал Деви Ен. — Кроме того, мы должны покрывать издержки. Контрибуция невелика и соответствует природным условиям каждого данного мира. С одной планеты, к примеру, мы ежегодно получаем запас леса, с другой — марганцевые руды. Мир этих маувов беден природными ресурсами, и они сами предложили нам поставлять определенное число своих жителей для услуг — они очень сильны физически даже для крупных приматов. Мы безболезненно вводим им определенные антицеребральные препараты, чтобы…

— Чтобы сделать из них кретинов!

Деви Ен догадался, что значит это слово, и сказал с негодованием:

— Ничего подобного. Просто для того, чтобы они не тяготились своей ролью слуг и не скучали по дому. Мы хотим, чтобы они были счастливы, — ведь они разумные существа.

— А как бы вы поступили с Землей, если бы произошла война?

— У нас было пятнадцать лет, чтобы решить это. Ваш мир богат железом, и у вас хорошо развита технология производства стали. Я думаю, вы платили бы свою контрибуцию сталью. — Он вздохнул. — Но в данном случае, мне кажется, контрибуция не покроет издержек. Мы пересидели здесь по крайней мере десять лишних лет.

— И сколько народов вы облагаете таким налогом? — спросил примат.

— Не знаю точно, но наверняка не меньше тысячи.

— Значит, вы — маленькие повелители Галактики, да? Тысячи миров доводят себя до гибели, чтобы способствовать вашему благоденствию. Но вас можно назвать и иначе…

Дикарь пронзительно закричал:

— Вы — стервятники!

— Стервятники? — переспросил Деви Ен, стараясь соотнести это слово с чем-нибудь знакомым.

— Пожиратели падали. Птицы, живущие в пустыне, которые ждут, пока какая-нибудь несчастная тварь не погибнет от жажды, а потом опускаются и пожирают ее.

От нарисованной картины Деви Ену чуть не стало худо, к горлу подступила тошнота.

— Нет, нет, мы помогаем всему живому, — едва слышно прошептал он.

— Вы, как стервятники, ждете, пока разразится война. Если хотите помочь — предотвратите войну. Не спасайте горсточку выживших. Спасите всех.

Хвост у Деви Ена задергался от внезапного волнения.

— А как предотвратить войну? Вы можете сказать мне это?

(Что такое предотвращение войны, как не противоположность развязыванию войны? Чтобы узнать одно, необходимо понять другое.)

Но дикарь медлил. Наконец неуверенно сказал:

— Высадитесь на планету. Объясните положение вещей.

Деви Ен почувствовал острое разочарование. Из этого много не извлечешь. К тому же…

— Приземлиться среди вас? — воскликнул он. — Об этом не может быть и речи.

При мысли о том, что он вдруг очутится среди миллионов неприрученных крупных приматов, по телу его пробежала дрожь.

Возможно, отвращение так ясно отразилось на физиономии Деви Ена, что, несмотря на разделявший их биологический барьер, дикарь понял это. Он попытался кинуться на харрианина, но был буквально пойман в воздухе одним из маувов, которому стоило лишь чуть-чуть напрячь мускулы, чтобы сделать дикаря недвижимым. Однако он успел крикнуть:

— Так сидите и ждите! Стервятник! Стервятник!

Прошло немало дней, прежде чем Деви Ен смог заставить себя вновь повидать дикаря.

Он чуть было не забыл проявить должную почтительность по отношению к Главному инспектору, когда тот потребовал дополнительных данных, необходимых для полного анализа психики диких крупных приматов.

— Я не сомневаюсь, — осмелился сказать Деви Ен, — что материала для ответа на наш вопрос более чем достаточно.

Нос Главного инспектора задергался; он задумчиво облизал его розовым языком.

— Для приблизительного ответа, возможно, да, но я не могу полагаться на такой ответ. Мы имеем дело с очень своеобразным видом крупных приматов. Это мы знаем. И не можем позволить себе ошибаться… Ясно одно: мы случайно напали на дикаря с высоким уровнем умственного развития. Если… если только это не норма для данной разновидности. — Мысль эта, видимо, привела Главного инспектора в расстройство.

Деви Ен заметил:

— Дикарь нарисовал мне ужасную картину… этот… эта птица… этот…

— Стервятник, — подсказал Главный инспектор.

— Если так рассуждать, вся наша миссия здесь предстает в совершенно ложном свете. С тех пор я почти ничего не ем и не сплю. Боюсь, мне придется просить отставки.

— Не раньше, чем мы окончим дело, которое на нас возложено, — твердо заявил Главный инспектор. — Полагаете, мне доставляет удовольствие думать об этом… этом пожирателе пад… Вы должны, вы обязаны получить больше данных.

Деви Ен кивнул. Он все прекрасно понимал. Главному инспектору, как и любому другому харрианину, не очень-то улыбалась мысль искусственно развязать атомную войну. Вот он и оттягивал решение, насколько возможно.

Деви Ен свыкся с мыслью, что он должен еще раз увидеть крупного примата. Свидание это оказалось совершенно невыносимым и было последним.

На щеке дикаря красовался кровоподтек, словно он снова сопротивлялся маувам. Так оно и было. Он делал это бесчисленное множество раз, и как ни старались маувы не причинять ему вреда, время от времени они случайно задевали его. Казалось бы, видя, как его оберегают, дикарь должен был утихомириться. А вместо этого уверенность в своей безопасности словно толкала его на дальнейшее сопротивление.

«Эти крупные приматы злы, злы», — печально думал Деви Ен. Больше часа разговор вертелся вокруг малоинтересных предметов, и вдруг дикарь произнес воинственным тоном:

— Сколько времени, говорите, вы, макаки, пробыли здесь?

— Пятнадцать лет по вашему календарю.

— Подходит. Первые летающие блюдца были замечены сразу после второй мировой войны. Сколько еще осталось до атомной?

Деви Ен машинально сказал правду:

— Мы бы и сами хотели это знать… — и вдруг остановился.

Дикарь произнес:

— Я думал, атомная война неизбежна. В прошлый раз вы сказали, что ждете лишних десять лет. Значит, вы уже десять лет назад надеялись, что война начнется?

— Я не могу обсуждать с вами этот вопрос.

— Да? — дикарь снова кричал. — Что же вы намерены предпринять? Сколько вы еще будете дожидаться? А почему бы вам не ускорить события? Вы не ждите, стервятник, вы сами начните войну.

Деви Ен вскочил на ноги:

— Что вы сказали?

— А почему же тогда вы еще здесь, чертовы… — он проглотил совершенно непонятное Деви Ену бранное слово, затем продолжал: — Разве не так поступают стервятники, когда несчастное животное, а иногда и человек никак не могут расстаться с жизнью? Им некогда мешкать. Они кружат над своей жертвой и выклевывают у нее глаза. Они дожидаются, пока она окончательно не обессилеет, а потом помогают ей побыстрее сделать последний шаг.

Деви Ен приказал немедленно увести его, а сам удалился в свою спальню. Его мутило. Всю ночь он не спал. В ушах у него пронзительно звучало слово «стервятник», а перед глазами неотступно стояла нарисованная приматом картина.

— Ваше главенство, — твердо сказал Деви Ен, — я больше не могу иметь дело с дикарем. Если вам нужна еще информация, обратитесь к кому-нибудь другому.

Главный инспектор заметно осунулся.

— Я знаю. Вся эта история насчет стервятников… Ее трудно переварить. А ему, вы заметили, хоть бы что. Для крупных приматов все это в порядке вещей. Они бесчувственны, бессердечны. Таков, видно, склад их ума. Ужасно!

— Я больше не могу представлять вам данные.

— Успокойтесь. Я вас понимаю… Кроме того, все дополнительные данные только подкрепляют первоначальный ответ, ответ, который я считал предварительным, от всего сердца надеялся, что он лишь предварительный. — Он обхватил голову поросшими седой шерстью руками. — Мы уже выяснили, как помочь им развязать атомную войну.

— О! Что же для этого нужно?

— Все так просто, так примитивно. Мне никогда не пришло бы это в голову. И вам тоже.

— Что же это. Ваше главенство? — Деви Ена уже заранее била дрожь.

— Почему они не начинают войну? А потому что ни одна из почти равных по силе сторон не решается взять на себя ответственность за нарушение мира. Однако если бы одна сторона начала, другая — будем глядеть правде в глаза — отплатила бы ей той же монетой.

Деви Ен кивнул. Главный инспектор продолжал:

— Если одна-единственная атомная бомба упадет на территорию любой из враждующих сторон, пострадавшие предположат, что сбросила ее другая сторона. Вряд ли они станут дожидаться дальнейших атак; не пройдет и часа, как последует мощный удар. Другая сторона ответит тем же. И через несколько недель все будет кончено.

— Но как же мы заставим их бросить первую бомбу?

— Это вовсе не обязательно, капитан. В том-то и штука. Мы сами бросим эту первую бомбу.

— Что?! — у Деви Ена подкосились ноги.

— Это единственный выход. Проанализируйте склад ума крупных приматов, и вы увидите, что иного и ждать нельзя.

— Но как это осуществить?

— Мы изготовим бомбу. Это нетрудно. Затем наш корабль спустится вниз и сбросит ее над каким-нибудь населенным пунктом.

— Населенным?!!

Главный инспектор отвел глаза и виновато сказал:

— В противном случае это не даст нужного эффекта.

— Да, конечно, — пробормотал Деви Ен. Перед его глазами парили стервятники; он ничего не мог с этим поделать. Он представлял их себе в виде огромных чешуйчатых птиц (вроде маленьких безвредных летающих созданий в Харрии, но во много раз больше), с крыльями, которые обтянуты кожей, напоминающей резину, с длинными, острыми клювами. Они кругами спускались вниз и выклевывали глаза у умирающих животных. Он прикрыл руками лицо и сказал дрожащим голосом:

— Кто поведет корабль? Кто сбросит бомбу?

Голос Главного инспектора дрожал не меньше, чем у Деви Ена.

— Не знаю.

— Только не я, — прошептал Деви Ен. — Я не могу. И ни один харрианин не согласится на это. Ни за что на свете!

Главный инспектор стал раскачиваться взад и вперед. На него жалко было смотреть.

— Может быть, дать приказ маувам…

— Кто решится дать им такой приказ?

Главный инспектор тяжело вздохнул.

— Я вызову Совет. Сообщу им все данные. Пусть они что-нибудь придумают.

И вот, пробыв на Луне без малого пятнадцать лет, харриане демонтировали свою базу.

Ничего так и не было сделано. Крупные приматы Земли так и не начали атомную войну. Возможно, они ее никогда и не начнут.

И несмотря на то, что ему предстояло пережить, Деви Ен был вне себя от счастья. К чему думать о будущем, когда сейчас, в настоящем, он улетал все дальше от этого самого жуткого из всех жутких миров.

Он смотрел, как Луна остается позади и превращается в сверкающую крупинку, а затем и планета и само солнце этой системы, пока вся она не затерялась среди остальных созвездий.

И только тогда в душе его проснулись и другие чувства, помимо чувства облегчения. И только тогда в уме его шевельнулась мысль о том, что все могло быть иначе.

— А вдруг все бы еще кончилось хорошо, если бы мы проявили побольше терпения, — сказал он Главному инспектору. — Как знать, возможно, они все-таки начали бы атомную войну.

— Сомневаюсь, — ответил Главный инспектор. — Психоанализ…

Он остановился, и Деви Ен понял, что он имел в виду. Дикаря спустили на планету, постаравшись причинить ему при этом как можно меньше вреда. События последних недель были стерты из его памяти. Его оставили возле небольшого населенного пункта, неподалеку от того места, где его похитили. Его соотечественники решат, что он заблудился, и сочтут, что он исхудал и потерял память из-за лишений, которые ему пришлось испытать.

Но какой вред причинил он сам!

Если бы они только не привозили его на Луну! Выть может, они примирились бы с мыслью, что им придется начать войну. Быть может, сами додумались бы сбросить бомбу и разработали бы для этого какую-нибудь сложную систему, пригодную для дальних расстояний.

Но картина, нарисованная перед ними диким приматом, особенно одно слово, всему положили конец. Когда все сведения были отосланы домой, в Харрию, впечатление, произведенное на Совет, было настолько сильным, что приказ демонтировать базу не заставил себя ждать. Деви Ен сказал:

— Я никогда больше не буду принимать участие в колонизации.

— Боюсь, никому из нас не придется этого делать, — мрачно заметил Главный инспектор. — Дикари этой планеты выйдут в космос, а если крупные приматы, при их образе мышления, окажутся на свободе в Галактике, это будет конец… конец…

Нос Деви Еда передернула судорога. Конец всему: всем тем благодеяниям, которые Харрия уже совершила в Галактике, всем благодеяниям, которые она продолжала бы оказывать в будущем.

Он произнес: «Мы должны были сбросить…» — и не кончил.

Какой смысл было говорить это? Они не могли сбросить бомбу даже ради блага всей Галактики. Иначе они сами уподобились бы крупным приматам, а есть вещи похуже, чем просто конец всему.

Деви Ен думал о стервятниках.

Все грехи мира

Главные отрасли промышленности Земли работали на Мултивак — исполинскую вычислительную машину, которая за пятьдесят лет выросла до невиданных размеров и, заполнив Вашингтон с его предместьями, протянула бесчисленные щупальца во все большие и малые города мира.

Целая армия гражданских служащих непрерывно снабжала Мултивак информацией, другая армия уточняла и интерпретировала получаемые от него данные. Корпус инженеров поддерживал порядок во внутренностях машины, а рудники и заводы выбивались из сил, стараясь, чтобы резервные фонды бесперебойно пополнялись безупречными запасными деталями.

Мултивак управлял экономикой Земли и оказывал помощь науке. И, что важнее всего, он служил справочным центром, источником любых сведений о любом жителе земного шара. Помимо всего прочего, Мултивак должен был ежедневно обрабатывать данные о четырех миллиардах людей, населяющих Землю, и экстраполировать эти данные на сутки вперед.

Каждый из многочисленных отделов контроля и управления получал от Мултивака сведения, соответствующие его профилю, а потом уже в виде суммарного отчета они поступали в Вашингтон, в Центральный совет контроля и управления.

Уже четвертую неделю Бернард Галлимен занимал пост председателя Центрального совета контроля и управления (председатель избирался на год). Он настолько свыкся с утренними отчетами, что они больше не пугали его. Как обычно, отчет предоставлял собой стопу бумаг толщиной около пятнадцати сантиметров. Галлимен уже знал, что от него и не требуется читать все подряд (ни один человек не в силах был бы это сделать). Но заглянуть в них было все-таки любопытно.

Как всегда, в отчете находился и список предугадываемых преступлений: всякого рода мошенничества, кражи, нарушения общественного порядка, непредумышленные убийства, поджоги. Галлимен поискал глазами единственный интересующий его заголовок и ужаснулся, найдя его в отчете. Затем ужаснулся еще больше, увидев против заголовка цифру два. Да, не один, а целых два, два случая убийства первой категории! За все то время, что он был председателем, ему еще не встречалось два предполагаемых убийства за один день.

Он ткнул пальцем в кнопку двухсторонней внутренней связи и стал ждать, когда на экране видеофона появится гладко выбритое лицо главного координатора.

— Али, — сказал Галлимен, — сегодня два убийства первой категории. Что это значит? Возникла какая-нибудь необычная проблема?

— Нет, сэр. — Смуглое лицо с черными проницательными глазами показалось Галлимену неспокойным. — В обоих случаях выполнение весьма маловероятно.

— Знаю, — ответил Галлимен. — Я заметил, что вероятность в обоих случаях не превышает пятнадцати процентов. Все равно, репутацию Мултивака надо поддержать. Он фактически ликвидировал преступления, а общественность судит об этом по количеству убийств первой категории, — это преступление, как известно, самое эффектное.

Али Отман кивнул.

— Да, сэр, я вполне это сознаю.

— Надеюсь, вы сознаете также, что, пока я занимаю этот пост, ни одно подобное убийство не должно иметь места. Если проскочит любое другое преступление, я готов посмотреть на это сквозь пальцы. Но если кто-нибудь совершит убийство первой категории, я с вас шкуру спущу. Поняли?

— Да, сэр. Подробные анализы потенциальных убийств уже переданы в районные учреждения по месту ожидаемых преступлений. Потенциальные преступники и жертвы находятся под наблюдением. Я еще раз подсчитал вероятность осуществления убийств — она уже понижается.

— Отлично, — произнес Галлимен и отключился.

Он вернулся к списку, но его не оставляло неприятное ощущение, что, пожалуй, он взял чересчур начальнический тон. Что делать, с этими постоянными служащими приходится проявлять строгость, чтобы они не вообразили, будто заправляют решительно всем, включая председателя. Особенно Отман, он работает с Мултиваком с того времени, когда оба они были еще совсем молодыми. У него такой вид, будто Мултивак его собственность. Есть от чего прийти в бешенство…

Для Галлимена ликвидация преступлений первой категории была вопросом его политической карьеры. До сих пор ни у одного председателя не обходилось без того, чтобы в то или иное время в каком-нибудь уголке Земли не произошло убийство. Предыдущий председатель подошел к концу срока с восемью убийствами — на три больше (больше — подумать страшно), чем при его предшественнике.

Галлимен твердо решил, что на его счету не окажется ни одного. Он будет первым председателем без единого убийства за весь срок. Если к этому добавить еще благоприятное общественное мнение, то…

Остальную часть отчета он едва пробежал. Подсчитал мимоходом, что в списке стояло по меньшей мере две тысячи предполагаемых случаев нанесения побоев женам. Несомненно, не все случаи удастся предотвратить. Возможно, процентов тридцать и будет осуществлено. Но таких случаев неизменно становилось все меньше и меньше, а выполнить задуманное удавалось все реже и реже.

Мултивак лишь пять лет назад присоединил нанесение побоев женам к числу предугадываемых преступлений, и далеко не каждый мужчина успел привыкнуть к мысли, что, если ему придет в голову поколотить свою жену, это будет известно заранее. По мере того как эта мысль станет укореняться в сознании общества, женам будет доставаться все меньше тумаков, а в конце концов они и вовсе перестанут их получать.

Нанесение побоев мужьям тоже фигурировало в отчете, правда в небольшом количестве.

Али Отман отключился, но продолжал сидеть, не сводя глаз с экрана, на котором уже исчезла лысая голова Галлимена и его двойной подбородок. Затем перевел взгляд на своего помощника Рейфа Лими и сказал:

— Так как же нам быть?

— Не спрашивайте. И он еще беспокоится из-за каких-то двух пустяковых убийств, когда…

— Мы отчаянно рискуем, взявшись уладить это собственными силами. Но, если мы ему скажем, его от ярости хватит удар. Этим выборным деятелям приходится все время думать о своей шкуре. Галлимен непременно вмешается и все испортит.

Лими кивнул и прикусил толстую нижнюю губу.

— Да, но что если мы дадим маху? Это, знаете, будет грозить концом света.

— Если мы дадим маху, тогда не все ли равно, что будет с нами? Нас просто втянет во всеобщую катастрофу. — И добавил уже бодрее: — Черт побери, как-никак вероятность не выше двенадцати и трех десятых процента. В любом другом случае, кроме, пожалуй, убийства, мы дали бы вероятности немного возрасти, прежде чем принимать те или иные меры. Ведь не исключено и самопроизвольное исправление.

— Вряд ли на это стоит рассчитывать, — суховато заметил Лими.

— Да я и не рассчитываю. Просто констатирую факт. Во всяком случае, при той степени вероятности, какая наблюдается сейчас, я предлагаю ограничиться простым наблюдением. Подобные преступления не задумывают в одиночку, где то должны быть сообщники.

— Но Мултивак никого не назвал.

— Знаю. Но все же… — Он не закончил фразы.

Так они сидели и изучали подробности того преступления, которое не было включено в список, врученный Галлимену. Преступления во сто крат более страшного, чем убийство первой категории. Преступления, на которое за всю историю Мултивака не отваживался ни один человек. И мучительно думали, как им поступить.

Бен Мэннерс считал себя самым счастливым из всех шестнадцатилетних подростков Балтимора. Возможно, он преувеличивал. Но зато уж наверняка он был одним из самых счастливых и самых взбудораженных.

Он входил в горстку тех, кого допустили на галереи стадиона во время торжественного приведения к присяге восемнадцатилетних. Присягу должен был давать его старший брат, и их родители заранее заказали билеты на церемонию и позволили сделать то же Бену. Но, когда Мултивак стал отбирать гостей, как ни странно, из всей семьи Мэннерсов его выбор пал именно на Бена.

Через два года Бену и самому предстояло присягать, но наблюдать, как это делает старший брат, Майкл Мэннерс, было почти так же интересно. Родители тщательно проследили за процедурой одевания Бена, чтобы представитель семьи не ударил в грязь лицом. Потом отправили, снабдив уймой наставлений для Майкла, который уехал из дому несколько дней назад, чтобы пройти предварительный врачебный и неврологический осмотр.

Стадион находился на окраине города. Бена, которого распирало от сознания своей значительности, провели на место. Ниже, ряд за рядом, сидели сотни и сотни восемнадцатилетних (мальчики направо, девочки налево) — все были из второго округа Балтимора. В разное время года подобные торжества проходили по всей Земле, но здесь был родной Балтимор, и, конечно, это самое главное торжество. Где-то там, внизу, сидел и Майкл, брат Бена.

Бен обводил взглядом затылки, надеясь высмотреть брата. Разумеется, это ему не удалось. Но тут на высокий помост, установленный перед трибунами, поднялся человек, и Бен перестал вертеть головой, приготовившись слушать.

Человек заговорил:

— Добрый день, участники торжества и гости. Я — Рэндолф Хоч. В этом году я отвечаю за балтиморские церемонии. С их участниками я уже неоднократно встречался в ходе врачебных и неврологических исследований. Большая часть задач выполнена, но главное еще впереди. Личность дающего присягу должна быть зарегистрирована Мултиваком.

Ежегодно эту процедуру приходится разъяснять молодежи, достигающей совершеннолетия. До сих пор, — он обращался теперь только к сидящим перед ним и перестал смотреть на галерею, — вы не были взрослыми людьми, не были личностями в глазах Мултивака, если только по какому то особому поводу кого-либо из вас не выделяли как личность ваши родители или правительство.

До сих пор, когда приходило время ежегодного обновления информации о населении, необходимые сведения о вас давали ваши родители. Теперь настала пора, когда вы должны взять эту обязанность на себя. Это большая честь, но и большая ответственность. Ваши родители рассказали нам, в какой школе вы учились, какими болезнями болели, каковы ваши привычки — словом, массу подробностей. Но вы поведаете нам сейчас гораздо больше: ваши сокровенные мысли, ваши тайные, никому не известные поступки.

Поначалу это нелегко, даже тягостно, но это необходимо сделать. Тогда Мултивак сможет дать исчерпывающий анализ каждого из вас. Мултиваку будут ясны не только все ваши поступки и желания но он даже сможет с достаточной точностью предугадывать многие из них.

И благодаря всему этому Мултивак станет охранять вас. Если вам будет грозить несчастье, Мултивак узнает об этом заранее. Если кто-нибудь задумает против вас недоброе, это станет известно. Если вы задумаете недоброе, он тоже будет знать, и вас вовремя остановят, так что не возникнет необходимости применять наказание.

Располагая сведениями обо всех вас, Мултивак поможет человечеству управлять экономикой и использовать законы Земли для всеобщего блага. Если вас будет мучить какой-нибудь личный вопрос, вы придете с ним к Мултиваку, и он вам поможет.

Сейчас вам придется заполнить много анкет Тщательно продумывайте ответы, чтобы они были как можно точнее. Пусть вас не останавливает стыд или осторожность. Никто, кроме Мултивака, никогда не узнает о ваших ответах, если только не придется ознакомиться с ними, для того чтобы охранять, вас. Но и тогда они станут известны только специальным уполномоченным.

Вам, может быть, захочется кое-где извратить правду. Не делайте этого. Мы все равно обнаружим обман. Все ваши ответы, взятые вместе, создадут определенную картину. Если некоторые из ответов не будут правдивы, они выпадут из общей картины, и Мултивак выявит это. Если все ответы будут неправильны, получится искаженное представление о человеке, и Мултивак без труда изобличит обман. Поэтому говорите только правду.

По вот все было закончено: заполнение анкет, последующие церемонии, речи. И тогда Бен, стоя на цыпочках, все-таки увидел Майкла: тот все еще держал в руках одежду, которая была на нем во время «парада совершеннолетних». Братья радостно кинулись друг к другу.

Поужинав, они отправились по скоростной автостраде домой, оживленные, взбудораженные событиями дня.

Они совсем не были подготовлены к тому, что ожидало их дома. Оба были ошеломлены, когда перед входной дверью их остановил бесстрастный молодой человек в форме, когда у них потребовали документы, прежде чем впустить в родной дом, когда они увидели родителей, с потерянным видом одиноко сидящих в столовой.

Джозеф Мэннерс постарел за один день, глаза у него глубоко запали. Он недоумевающе посмотрел на сыновей и сказал:

— По-видимому, я под домашним арестом.

Бернард Галлимен не стал читать отчета целиком. Он прочел только сводку, и она бесконечно обрадовала его. Для всех людей стала привычной мысль, что Мултивак способен предугадать совершение серьезных преступлений. Люди знали, что агенты Отдела контроля из управления окажутся на месте преступления раньше, чем оно будет совершено. Они усвоили, что любое преступление неизбежно повлекло бы за собой наказание. И постепенно у них выработалось убеждение, что нет никаких способов перехитрить Мултивак.

В результате редкостью стали даже преступные умыслы. По мере того как преступления замышлялись все реже, а емкость памяти Мултивака становилась все больше, к списку предугадываемых преступлений присоединились более мелкие проступки, число которых в свою очередь все уменьшалось.

И вот недавно Галлимен приказал выяснить, способен ли Мултивак заняться еще и проблемой предугадывания заболеваний, и выяснить это, естественно, должен был сам Мултивак. Тогда внимание врачей можно было бы обратить на тех пациентов, которым в следующем году грозит опасность заболеть диабетом, раком или туберкулезом.

Береженого, как известно…

Отчет был очень благоприятным.

Наконец получили список возможных преступлений на этот день — опять-таки ни одного убийства первой категории!

В приподнятом настроении Галлимен вызвал Али Отмана.

— Отман, каково среднее число преступлений в ежедневном списке за истекшую неделю, если сравнить его с первой неделей моего председательства?

Оказалось, что среднее число снизилось на восемь процентов. Галлимен почувствовал себя на седьмом небе. От него это, правда, не зависит, но ведь избиратели этого не знают. Он благословлял судьбу за то, что ему посчастливилось вступить в должность в удачную эпоху, в самый расцвет деятельности Мултивака, когда даже от болезней можно укрыться под защитой его всеобъемлющего опыта.

Галлимен сделает на этом карьеру.

Отман пожал плечами:

— Как видите, он счастлив.

— Когда же мы ему все выложим? — спросил Лими. — Мы установили наблюдение за Мэннерсом — и вероятность возросла, а домашний арест дал новый скачок.

— Что, я сам не знаю? — раздраженно ответил Отман. — Мне не известно только одно: отчего такое происходит.

— Может быть, как вы и предполагали, дело в сообщниках? Мэннерс попался, вот остальные и понимают, что нужно нанести удар сразу либо никогда.

— Как раз наоборот. Из-за того, что один у нас в руках, остальные должны разбежаться кто куда. Кстати, почему Мултивак никого не назвал?

Лими пожал плечами.

— Так что же, скажем Галлимену?

— Подождем еще немного. Вероятность пока — семнадцать и три десятых процента. Сначала попытаемся принять более решительные меры.

Элизабет Мэннерс сказала младшему сыну:

— Иди к себе, Бен.

— Но что случилось, ма? — прерывающимся голосом спросил Бен, убитый тем, что этот чудесный день завершился такими невероятными событиями.

— Прошу тебя!

Он неохотно вышел из комнаты, топая ногами, поднялся по лестнице, потом бесшумно спустился обратно.

А Майкл Мэннерс, старший сын, новоиспеченный взрослый мужчина и надежда семьи, повторил точно таким же тоном, что и брат:

— Что случилось?

Джо Мэннерс ответил ему:

— Бог свидетель, сын мой, не знаю. Я не сделал ничего дурного.

— Ясно, не сделал. — Майкл в недоумении взглянул на своего тщедушного кроткого отца. — Они, наверно, явились сюда из-за того, что ты что-то задумал.

— Ничего я не задумывал.

Тут вмешалась возмущенная миссис Мэннерс:

— О чем ему надо было думать, чтобы заварилось такое? — Она повела рукой, указывая на цепь охранников вокруг дома. — Когда я была маленькой, помню, отец моей подруги служил в банке. Однажды ему позвонили и велели не трогать денег. Он так и сделал. Денег было пятьдесят тысяч долларов. Он вовсе не брал их. Только подумывал, не взять ли. В то времена все делалось не так тихо, как теперь. История вышла наружу, и я тоже услышала о ней.

— Но я хочу сказать вот что, — продолжала она, заламывая руки, — тогда речь шла о пятидесяти тысячах. Пятьдесят тысяч долларов… И тем не менее они всего-навсего позвонили тому человеку. Один телефонный звонок — и все. Что же такое мог задумать ваш отец, ради чего стоило бы присылать больше десятка охранников и изолировать наш дом от всего мира?

В глазах Джо Мэннерса застыла боль. Он произнес:

— Клянусь вам, у меня и в мыслях не было никакого преступления, даже самого незначительного.

Майкл, исполненный сознания своей новоприобретенной мудрости совершеннолетнего, сказал:

— Может тут что-нибудь подсознательное, па? Наверно, ты затаил злобу против своего начальника.

— И потому хочу его убить? Нет!

— И они не говорят в чем дело, па?

— Нет, не говорят, — опять вмешалась мать. — Мы спрашивали. Я сказала, что одним своим присутствием они губят нас в глазах общества. Они по крайней мере могли бы сказать, в чем дело, чтобы мы сумели защищаться, объяснить.

— А они не говорят?

— Не говорят.

Майкл стоял, широко расставив ноги, засунув руки глубоко в карманы. Он обеспокоенно произнес:

— Слушай, ма, Мултивак никогда не ошибается.

Отец беспомощно уронил руку на подлокотник дивана.

— Говорю тебе, я не думаю ни о каком преступлении.

Дверь без стука открылась, и в комнату энергичным, уверенным шагом вошел человек в форме. Лицо его было холодно и официально.

— Вы Джозеф Мэннерс?

Джо Мэннерс поднялся.

— Да. Что вы еще от меня хотите?

— Джозеф Мэннерс, по распоряжению правительства вы арестованы. — И он показал удостоверение офицера Отдела контроля и управления. — Я вынужден просить вас отправиться со мной.

— Но почему? Что я сделал?

— Я не уполномочен обсуждать этот вопрос.

— Допустим даже, что я задумал преступление, нельзя арестовать за одну только мысль о нем. Для этого я должен действительно совершить преступление. Иначе арестовать нельзя. Это противоречит закону.

Но агент оставался глух ко всем доводам.

— Вам придется отправиться со мной.

Миссис Мэннерс вскрикнула и, упав на диван, истерически зарыдала.

У Джозефа Мэннерса не хватило смелости оказать прямое сопротивление агенту — это значило бы нарушить законы, к которым его приучали всю жизнь. Но все же он стал упираться, и офицеру пришлось, прибегнув к силе, тащить его за собой. Голос Мэннерса был слышен даже за дверью.

— Скажите мне, в чем дело? Только скажите. Если бы я знал… Это убийство? Скажите, предполагают, что я замышляю убийство?

Дверь захлопнулась. Побледневший Майкл Мэннерс совсем по-детски, растерянно поглядел сперва на дверь, а потом на плачущую мать.

Стоявший за дверью Бен Мэннерс внезапно почувствовал себя главой семьи и решительно сжал губы, твердо зная, как ему поступить.

Если Мултивак отнимал, то он мог и давать. Только сегодня Бен присутствовал на торжестве. Он слышал, как тот человек, Рэндолф Хоч, рассказывал про Мултивак и про то, что он может делать. Он отдает приказания правительству и в то же время не игнорирует простых людей и выручает их, когда они обращаются к нему за помощью. Любой может просить помощи у Мултивака, а любой — это значит и Бен. Ни матери, ни Майклу не удержать его. У него есть немного денег из тех, что были ему даны на сегодняшний праздник. Если позднее они хватятся его и будут волноваться, — что ж, ничего не поделаешь. Сейчас для него на первом месте отец.

Он вышел с черного хода. Караульный в дверях проверил документы и пропустил его.

Гарольд Куимби заведовал сектором жалоб на балтиморской подстанции Мултивака. Этот отдел гражданской службы Куимби считал самым важным. Отчасти он был, пожалуй, прав; во всяком случае, когда Куимби рассуждал на эту тему, почти никто не мог остаться равнодушным.

Во-первых, как сказал бы Куимби, Мултивак, по сути дела, вторгается в частную жизнь людей. Приходится признать, что последние пятьдесят лет мысли и побуждения человека больше не принадлежат ему одному, в душе у него нет таких тайников, которые можно было бы скрыть. Но человечеству требуется что-то взаменутраченного. Конечно, мы живем в условиях материального благополучия, покоя и безопасности, но все таки эти блага — нечто обезличенное. Каждый мужчина, каждая женщина нуждаются в каком-то личном вознаграждении за то, что они доверили Мултиваку свои тайны. И все получают это вознаграждение. Ведь каждый имеет доступ к Мултиваку, которому можно свободно доверить все личные проблемы и вопросы, без всякого контроля и помех, и буквально через несколько минут получить ответ.

В любой нужный момент в эту систему вопросов-ответов вовлекались пять миллионов цепей из квадрильона цепей Мултивака. Может быть, ответы и не всегда бывали абсолютно верны, но они были лучшими из возможных, и каждый спрашивающий знал, что это лучший из возможных ответов, и целиком на него полагался. А это было главное.

Отстояв в медленно двигавшейся очереди (на лице каждого мужчины и каждой женщины отражались надежд, смешанная со страхом, или с волнением, или даже с болью, но всегда по мере приближения к Мултиваку надежда одерживала верх), Бен наконец подошел к Куимби.

Не поднимая глаз, Куимби взял протянутый ему заполненный бланк и сказал:

— Кабина 5-Б.

Тогда Бен спросил:

— А как задавать вопросы, сэр?

Куимби с некоторым удивлением поднял голову.

Подростки, как правило, не пользовались службой Мултивака. Он добродушно сказал:

— Приходилось когда-нибудь это делать, сынок?

— Нет, сэр.

Куимби показал модель, стоявшую него на столе.

— Там будет такая штука. Видишь, как она работает? В точности, как пишущая машинка. Ничего не пиши от руки, пользуйся клавишами. А теперь иди в кабину 5-Б. Если понадобится помощь, просто нажми красную кнопку — кто-нибудь придет. Направо, сынок, по этому проходу.

Он следил за мальчиком, пока тот не скрылся, потом улыбнулся. Еще не было случая, чтобы кого-нибудь не допустили к Мултиваку. Конечно, всегда находятся людишки, которые задают нескромные вопросы о жизни своих соседей или о разных известных лицах. Юнцы из колледжей пытаются перехитрить преподавателей или считают весьма остроумным огорошить Мултивак, поставив перед ним парадокс Рассела о множестве всех множеств, не содержащих самих себя в качестве своего элемента^[52].

Но Мултивак может справиться со всем этим сам. Помощь ему не требуется. Кроме того, все вопросы и ответы регистрируются и добавляются к совокупности сведений о каждом отдельном индивидууме. Любой, даже самый пошлый или самый дерзкий вопрос, поскольку он отражает индивидуальность спрашивающего, идет на пользу, помогая Мултиваку познавать человечество.

Подошла очередь пожилой женщины, изможденной, костлявой, с испуганным выражением в глазах, и Куимби занялся ею.

Али Отман мерил шагами свой кабинет, с каким-то отчаянием вдавливая каблуки в ковер.

— Вероятность все еще растет. Уже двадцать два и четыре десятых процента! Проклятье! Джозеф Мэннерс арестован и изолирован, а вероятность все поднимается!

Он обливался потом.

Лими отвернулся от видеофона.

— Признание до сих пор не получено. Сейчас Мэннерс проходит психические испытания, но никаких признаков преступления нет. Похоже, что он говорит правду.

— Выходит Мултивак сошел с ума? — возмутился Отман.

Зазвонил другой аппарат. Отман обрадовался передышке. На экране возникло лицо агента Отдела контроля и управления.

— Сэр, будут ли какие-нибудь новые распоряжения относительно Мэннерсов? Или им можно по-прежнему приходить и уходить?

— Что значит «по-прежнему»?

— В первоначальных инструкциях речь шла только о домашнем аресте Джозефа Мэннерса. Остальные члены семьи не упоминались, сэр.

— Ну так распространите приказ на остальных до получения других инструкций.

— Тут есть некоторое осложнение, сэр. Мать и старший сын требуют сведений о младшем сыне. Он исчез, и они утверждают, что его арестовали. Они хотят идти в Главное управление наводить справки.

Отман нахмурился и произнес почти шепотом:

— Младший сын? Сколько ему?

— Шестнадцать, сэр.

— Шестнадцать, и он исчез. Где он, не известно?

— Ему разрешили покинуть дом, сэр, так как не было приказа задержать его.

— Ждите у аппарата.

Отман, не разъединяя связи, выключил экран. Вдруг он обеими руками схватился за голову и застонал: — Идиот! Какой идиот!

Лими оторопел. — Что за черт?

— У арестованного есть шестнадцатилетний сын, — выдавил из себя Отман. — А это значит, что сын как несовершенно летний еще не зарегистрирован Мултиваком отдельно, а только вместе с отцом, в отцовских документах. — Он с яростью взглянул на Лими. — Каждому человеку известно, что до восемнадцати лет подростки сами не заполняют анкеты для Мултивака, это делают за них отцы. Разве я об этом не знаю? Разве вы не знаете?

— Вы хотите сказать, что Мултивак имел в виду не Джо Мэннерса?

— Мултивак имел в виду младшего сына, а теперь мальчишка исчез. Вокруг дома стена из наших агентов, а он преспокойно выходит из дому и отправляется сами знаете по какому делу.

Он резко повернулся к видеофону, к которому все еще был подключен агент Отдела контроля и управления. Минутная передышка позволила Отману взять себя в руки и принять уверенный, невозмутимый вид. Не к чему было закатывать истерику на глазах у агента, хотя Отману, может, и полезно было бы дать выход бушевавшей внутри буре. Он сказал:

— Установите, где находится младший сын. Пошлите всех ваших людей. Если понадобится, привлеките всех жителей округа. Я дам соответствующие приказания. Вы обязаны во что бы то ни стало найти мальчика.

— Слушаю, сэр.

Отключившись, Отман приказал:

— А теперь проверьте вероятность, Лими.

Через несколько минут Лими произнес.

— Упала до девятнадцати и шести десятых. Упала.

Отман вздохнул с облегчением.

— Наконец-то мы на правильном пути.

Бен Мэннерс сидел в кабине 5-Б и медленно выстукивал: «Меня зовут Бэнджамен Мэннерс, мой номер МБ71833412. Мой отец, Джозеф Мэннерс, арестован, но мы не знаем, какое преступление он замышляет. Как нам помочь ему?»

Он кончил и принялся ждать. В свои шестнадцать лет он уже понимал, что где то там внутри его слова циркулируют по цепям сложнейшей из систем, когда-либо созданных человеком, понимал, что триллион данных сольются в единое целое, из него Мултивак извлечет наилучший ответ и тем самым поможет Бену.

Машина щелкнула, из нее выпала карточка — длинный-предлинный ответ. Начинался он так:

«Немедленно отправляйся скоростным транспортом в Вашингтон. Сойди у Коннектикут-авеню. Там увидишь здание, найди особый вход с надписью „Мултивак“, где стоит часовой. Скажи часовому, что ты нарочный, к доктору Трамбулу, он пропустит тебя. Оказавшись в коридоре, иди по нему, пока не очутишься у небольшой двери с табличкой „Внутренние помещения“. Войди и скажи людям, которые там окажутся: „Донесение доктору Трамбулу“. Тебя пропустят. Иди прямо…»

И так далее и так далее. Бен пока не понимал, какое это имеет отношение к его вопросу, но он безгранично верил в Мултивак. И он бегом бросился к вашингтонской автостраде.

Поиски Бена Мэннерса привели агентов Одела контроля и управления на балтиморскую станцию Мултивака через час после того, как Бен ее покинул. Гарольд Куимби оробел, оказавшись в центре внимания такого количества важных особ, и все из-за шестнадцатилетнего мальчишки.

— Да, мальчик здесь был, — подтвердил он, — но куда он девался, не известно. Не мог же я знать, что его разыскивают. Мы принимаем всех, кто приходит. Да, конечно, получить запись вопроса и ответа можно.

Едва взглянув на запись, они, не теряя времени, передали ее по телевидению в Центральное управление.

Отман прочел ее, закатил глаза и лишился чувств, его быстро привели в себя, и он сказал слабым голосом:

— Мальчика нужно перехватить. Сделайте для меня копию ответа Мултивака. Больше тянуть нельзя, я должен немедленно связаться с Галлименом.

Бернард Галлимен никогда не видел Али Отмана таким взволнованным. И теперь, взглянув в безумные глаза координатора, почувствовал, как по его спине пробежал холодок.

Он пробормотал, заикаясь:

— Что вы хотите сказать? Что может быть хуже убийства?

— Много хуже, чем простое убийство.

Галлимен побледнел.

— Вы имеете в виду убийство одного из важных государственных деятелей?

(«А что, если это я сам…» — пронеслось у него в голове).

Отман кивнул.

— Не просто одного из деятелей, а самого главного.

— Неужели генерального секретаря? — прошептал в ужасе Галлимен.

— Хуже. Неизмеримо хуже. Речь идет об уничтожении Мултивака.

— Что?!

— Впервые в истории Мултивак доложил о том, что ему самому грозит опасность.

— Почему же меня сразу не поставили в известность?

Отман вышел из положения, отделавшись полуправдой.

— Случай беспрецедентный, сэр, мы решили расследовать дело, прежде чем поместить в отчет.

— Но теперь разумеется Мултивак спасен? Ведь он спасен?

— Вероятность опасности упала ниже четырех процентов. Сейчас я жду нового сообщения.

— Донесение доктору Трамбулу, — сказал Бен Мэннерс человеку на высоком табурете, который увлеченно работал сидя перед громадой, напоминавшей во много раз увеличенный пульт управления стратокрейсера.

— Валяй, Джим, — ответил человек. — Двигай.

Бен взглянул на инструкцию и поспешил дальше. В конце концов, в ту минуту, когда в одном из индикаторов загорится красный свет, Бен найдет незаметный рычажок и передвинет его в положение «вниз».

Он услышал за своей спиной взволнованный голос, затем еще один, и вдруг его схватили под мышки и за ноги, подняли, и мужской голос сказал:

— Поехали, сынок.

Лицо Али Отмана нисколько не прояснилось при известии, что мальчик пойман, но Галлимен с облегчением заметил:

— Раз мальчик в наших руках, Мултивак в безопасности.

— До поры до времени.

Галлимен приложил ко лбу трясущуюся руку.

— Какие полчаса я пережил! Вы представляете себе, что произошло бы, если бы хоть на короткое время Мултивак вышел из строя? Крах правительства, упадок экономики! Это была бы катастрофа пострашнее, чем… — Он дернул головой. — Почему вы сказали «до поры до времени»?

— Этот мальчик, Бен Мэннерс, не собирался причинить вред Мултиваку. Он и его семья должны быть освобождены, и придется выдать им компенсацию за ошибочный арест. Мальчик следовал указаниям Мултивака только потому, что хотел помочь отцу, и он этого добился. Его отец уже освобожден.

— Неужели вы хотите сказать, что Мултивак сознательно вынуждал мальчика дернуть рычаг? И при этом неминуемо должно было сгореть столько цепей, что на починку ушел бы целый месяц? То есть Мултивак готов был уничтожить себя ради освобождения одного человека?

— Хуже, сэр. Мултивак не только дал такие инструкции, но он выбрал именно семью Мэннерсов, потому что Бен Мэннерс как две капли воды походит на посыльного доктора Трамбула и мог беспрепятственно проникнуть к Мултиваку.

— Что значит «выбрал именно эту семью»?

— А то, что мальчик никогда бы сам не пошел со своим вопросом к Мултиваку, если бы его отца не арестовали. Отца не арестовали бы, если бы Мултивак не обвинил его в преступных замыслах относительно самого Мултивака. Собственные действия Мултивака дали толчок событиям, которые чуть не привели к его гибели.

— Но в этом нет никакого смысла, — умоляющим голосом произнес Галлимен. Он чувствовал себя маленьким и беспомощным, он как бы стоял на коленях перед Отманом, умоляя этого человека, который почти всю жизнь провел с Мултиваком, успокоить его, Галлимена.

Но Отман не стал этого делать. Он сказал:

— Насколько я знаю, со стороны Мултивака это первая попытка подобного рода. До известной степени он все продумал неплохо. Удачно выбрал семью. Намеренно не сделал различия между отцом и сыном, чтобы сбить нас с толку. Однако в этой игре он еще новичок. Он не сумел обойти им же самим установленные правила и поэтому сообщал о том, что вероятность его гибели растет с каждым шагом, сделанным нами по неправильному пути. Он не сумел утаить ответ, который дал мальчику. В дальнейшем он, вероятно, научится обманывать. Научится скрывать одни факты, не станет регистрировать другие. Начиная с этого дня каждая из его инструкций может содержать в себе семена его гибели. Нам об этом не узнать. Как бы мы ни были настороже, в конце концов Мултивак добьется своего. Мне думается, мистер Галлимен, вы будете последним председателем этой организации.

Галлимен в бешенстве стукнул кулаком по столу.

— По почему, почему, черт вас побери? С ним что-нибудь неладно? Разве нельзя исправить его?

— Вряд ли, — ответил Отман с какой-то безнадежностью в голосе. — Я никогда раньше об этом не задумывался, просто не предоставлялось случая. Но теперь мне кажется, что мы подошли к концу, так как Мултивак слишком совершенен Он стал таким сложным, что способен мыслить и чувствовать, подобно человеку.

— Вы с ума сошли. Но даже если и так, что из этого?

— Уже более пятидесяти лет мы взваливаем на Мултивак все человеческие горести. Мы заставляем его заботиться о нас, обо всех вместе и о каждом в отдельности. Навязываем ему свои тайны. Без конца упрашиваем отвести таящееся в нас самих зло. Все мы идем к нему со своими неприятностями, с каждым разом увеличивая его бремя. А теперь мы еще задумали взвалить на него бремя людских болезней.

Отман замолчал на минуту, потом взорвался:

— Мистер Галлимен, Мултивак несет на своих плечах все грехи мира — он устал!

— Бред, настоящий бред, — пробормотал Галлимен.

— Хотите я вам кое-что покажу. Давайте я проверю свою догадку. Разрешите мне воспользоваться линией связи с Мултиваком прямо у вас в кабинете.

— Зачем?

— Я задам ему вопрос, который никто до меня не задавал.

— А это ему не повредит? — Галлимен был в панике.

— Нет, просто он скажет нам, что мы хотим знать.

Председатель колебался. Потом сказал:

— Давайте.

Отман подошел к аппарату, стоявшему на столе у Галлимена. Пальцы его уверенно выстукали вопрос:

«Мултивак, что хочется тебе самому больше всего на свете?»

Пауза между вопросом и ответом тянулась мучительно долго. Отман и Галлимен затаили дыхание.

И вот послышалось щелканье, выпала карточка.

Маленькая карточка, на которой четкими буквами было написано:

«Я хочу умереть».

Пишите мое имя через букву «С»

Маршалл Жебатински чувствовал себя полнейшим идиотом. У него было такое ощущение, что тысячи глаз разглядывают его сквозь грязное стекло лавки, нахально пялятся из-за щербатой деревянной загородки. Ему было ужасно не по себе в старом костюме, который он вытащил из шкафа, и в шляпе с опущенными полями — он в жизни не надел бы ее в любой другой ситуации. Да еще очки — Маршалл решил обойтись без них и не стал вынимать из футляра.

Жебатински чувствовал себя полнейшим идиотом, и от этого морщины у него на лбу стали глубже, а неопределенного возраста лицо слегка побледнело.

Вряд ли он смог бы объяснить кому-нибудь, почему физик-ядерщик решился посетить «специалиста» по магическим числам — нумеролога. («Никогда, — думал он. — Ни за что на свете».) Проклятье, он и себе-то не мог это объяснить. Разве что поддался на уговоры жены?

Нумеролог сидел за старым столом, наверняка купленным в магазине подержанных вещей. Никакой стол не может прийти в такое состояние, будучи собственностью одного человека. То же самое можно было сказать и про одежду невысокого темноволосого человечка, который рассматривал Жебатински живыми черными глазками.

— Среди моих клиентов еще ни разу не попадались физики, доктор Жебатински, — произнес он.

— Надеюсь, вы понимаете, что никто не должен знать о моем визите, — вспыхнув, быстро проговорил Жебатински.

Нумеролог улыбнулся, возле рта появились морщинки, а кожа на подбородке натянулась.

— Я работаю строго конфиденциально.

— Знаете, полагаю, мне нужно вам сразу кое-что сказать. Я не верю в нумерологию и не рассчитываю поверить после визита к вам, — заявил Жебатински.

— В таком случае, что вы тут делаете?

— Моя жена думает, что вы чем-то там обладаете, не знаю уж чем именно… Я пообещал ей — вот и пришел. — Он пожал плечами, и ощущение идиотизма всего происходящего стало почти невыносимым.

— А чего вы хотите? Денег? Безопасности? Более долгой жизни?

Жебатински долго сидел молча, пока нумеролог разглядывал его спокойно, без признаков нетерпения, не стараясь подтолкнуть клиента, заставить заговорить поскорее.

«Интересно, — думал Жебатински, — и что же я ему скажу? Что мне тридцать четыре года и никаких перспектив, никакого будущего?»

— Я мечтаю об успехе, — ответил он наконец. — Мне нужно признание.

— Лучшая работа?

— Другая работа. Другой тип работы. Сейчас я являюсь членом команды и мной руководят. Команда!.. Исследовательская работа, субсидированная правительством, всегда делается командами. Ты превращаешься в скрипача, затерянного в огромном симфоническом оркестре.

— А вы мечтаете солировать?

— У меня больше нет желания быть членом команды, я хочу стать собой. — Жебатински вдруг охватило невероятное волнение, у него даже немного закружилась голова — ведь впервые в жизни он рассказывал о своих сокровенных мыслях не жене, а другому, совершенно чужому человеку. Он продолжал: — Двадцать пять лет назад с моим образованием и способностями я получил бы работу на одном из первых заводов, где применяется атомная энергия. Сегодня я бы руководил таким заводом или возглавлял бы исследовательскую группу в университете. А что ждет меня через двадцать пять лет? Ничего. Я по-прежнему останусь членом команды — который приносит пользы примерно на два процента. Я тону в безымянной толпе физиков-ядерщиков! Мне просто необходимо выбраться на сушу, если вы понимаете, о чем я говорю.

Нумеролог кивнул:

— Надеюсь, вы сознаете, доктор Жебатински, что я не гарантирую успех.

Несмотря на то, что Жебатински не верил в затею жены, его охватило разочарование.

— Не гарантируете успех? А что же тогда, черт побери, вы гарантируете?

— Иные возможности. В основе моего метода лежит статистика. Вы ведь имеете дело с атомами, следовательно, как мне кажется, должны понимать законы статистики.

— Вам так кажется? — ядовито переспросил физик.

— По правде говоря, именно так я и думаю. Я математик и имею дело с математикой. И говорю вам это вовсе не потому, что намерен повысить плату за свои услуги. Она стандартна. Пятьдесят долларов. Однако будучи ученым, вы лучше других моих клиентов сможете понять суть того, что я делаю. Если честно, я даже рад, что смогу вам все объяснить.

— Вот этого, честно говоря, не хотелось бы, — сказал Жебатински. — Числовое значение букв, их мистический смысл и тому подобные вещи меня не интересуют. Давайте перейдем к делу…

— Значит, я должен вам помочь, но не обременять ваше сознание всякими ненаучными глупостями и рассказывать, каким образом действует моя система, так что ли?

— Вот именно. Вы все правильно понимаете.

— И вы считаете, что я нумеролог… Однако я таковым не являюсь. Просто не хочу, чтобы меня беспокоила полиция и, — маленький человечек сухо рассмеялся, — психиатры. Я математик, и больше ничего.

Жебатински улыбнулся.

— Я занимаюсь компьютерами, — продолжил нумеролог. — И изучаю варианты будущего.

— Что?

— Вы считаете, что это еще хуже, чем нумерология? Почему? Если есть достаточно информации и компьютер, способный производить некоторое количество операций за определенное время, можно предсказывать будущее — по крайней мере, с точки зрения теории вероятности. Когда вы вводите в компьютер данные о передвижении ракеты, чтобы запустить противоракету, разве в этом случае вы не предсказываете будущее? Ракета-перехватчик не встретится с целью, если ваше предсказание окажется ошибочным. Я занимаюсь тем же самым. Поскольку я имею дело с большим количеством переменных величин, результаты моих исследований менее точны.

— Иными словами, вы собираетесь предсказать мое будущее?

— Весьма приблизительно. Сделав это, я модифицирую данные, изменив только ваше имя, и больше ничего. После этого запущу новую информацию в операционную систему. Потом попробую проделать то же самое с другими именами. Изучу все полученные варианты будущего и постараюсь отыскать тот, в котором для вас имеется возможность стать знаменитым. Нет-нет, подождите, я попытаюсь объяснить иначе. Я отыщу вариант будущего, в котором возможность признания ваших способностей будет выше, чем в настоящем.

— А зачем менять имя?

— По нескольким причинам. Во-первых, это совсем простое изменение. Ведь если я внесу какие-нибудь серьезные модификации или их будет слишком много, мне придется иметь дело с таким количеством переменных величин, что я буду не в состоянии интерпретировать результат. У меня не очень мощный компьютер. Во-вторых, это вполне разумный подход к решению проблемы. Ведь я же не в состоянии изменить ваш рост, цвет глаз или темперамент, правда? В-третьих, изменение имени — достаточно серьезная вещь. Имена играют исключительно важную роль в жизни людей. И наконец, в-четвертых, в наше время многие берут себе новые имена.

— А если вам не удастся найти для меня лучшего будущего? — спросил Жебатински.

— Хуже-то вам не станет, друг мой.

— Я не верю ни единому вашему слову. Скорее я готов проникнуться уважением к нумерологии. — Жебатински с сомнением посмотрел на маленького человечка.

— Мне казалось, — вздохнув, проговорил нумеролог, — что физик будет чувствовать себя спокойнее, если узнает правду. Я очень хочу помочь, и вам предстоит еще немало сделать. Если бы вы считали меня нумерологом, у нас бы ничего не получилось. Я не сомневался, что, узнав правду, вы позволите мне оказать вам помощь.

— Если вы можете увидеть будущее… — начал Жебатински.

— Почему я тогда не самый богатый человек на свете? Вас это интересует? Знаете, я очень богат — у меня есть все, что нужно. Вы нуждаетесь в признании, а я люблю одиночество. Я делаю свою работу. Меня никто не трогает. И от этого я чувствую себя миллиардером. Денег мне нужно совсем немного, и я их получаю от людей вроде вас. Помогать другим приятно — психиатр, вероятно, сказал бы, что моя деятельность дает мне ощущение власти над людьми и тешит самолюбие. Итак, вы хотите, чтобы я вам помог?

— Сколько, вы сказали, это будет стоить?

— Пятьдесят долларов. Мне понадобятся ваши подробные биографические данные; я подготовил список вопросов, который облегчит вашу задачу. Он достаточно длинный, но тут уж ничего не поделаешь. Однако если вы сможете послать ответы почтой к концу этой недели, мы получим результат к… — Нумеролог выставил вперед нижнюю губу и нахмурился, производя устные расчеты, — к двадцатому числу следующего месяца.

— Пять недель? Так долго?

— У меня ведь есть и другая работа, друг мой, вы не единственный клиент. Если бы я был мошенником, то проделал бы все гораздо быстрее. Ну, договорились?

Жебатински встал.

— Хорошо, договорились… Строго между нами.

— Не сомневайтесь. Вы получите назад все свои анкеты, когда я сообщу вам, какие изменения необходимо внести. И еще — даю честное слово, что не стану использовать полученные сведения в собственных интересах.

Физик остановился в дверях.

— А вы не боитесь, что я вас разоблачу?

— А кто вам поверит, друг мой? — покачав головой, ответил нумеролог. — Даже если на минуточку представить себе, что вы кому-нибудь расскажете о своем визите ко мне.

Двадцатого Маршалл Жебатински стоял у облезлой двери, искоса поглядывая на маленькую табличку, гласившую: «Нумерология»; сквозь толстый слой пыли буквы были едва различимы. Жебатински осторожно заглянул внутрь, тайно надеясь, что там окажется какой-нибудь посетитель и тогда можно будет со спокойной совестью отправиться домой.

Он несколько раз пытался выбросить из головы мысли о своем первом визите сюда. Несколько раз принимался за анкету и откладывал ее в сторону. Почему-то это занятие его раздражало. Он чувствовал себя как-то глупо, переписывая имена друзей, отвечая на вопросы о том, сколько стоил дом и были ли у его жены выкидыши, а если были, то когда. Да, Маршалл Жебатински несколько раз откладывал анкету в сторону.

Но и забыть о ней окончательно и бесповоротно тоже не мог. И возвращался к ее дурацким вопросам каждый вечер.

Возможно, дело было в компьютере, в том, что наглый маленький человечек утверждал, будто у него есть компьютер. Жебатински не удержался перед соблазном рискнуть и посмотреть, что из всего этого получится.

В конце концов он послал сведения о себе почтой, решив, не взвешивая конверт, наклеить на него марок на девять центов. «Если письмо вернется, — решил он, — больше ничего делать не буду».

Письмо не вернулось.

А сейчас Жебатински стоял и заглядывал в лавку — там было пусто. Не оставалось ничего иного, как войти. Звякнул звонок.

Из-за занавески, прикрывавшей какую-то внутреннюю дверь, появился нумеролог.

— Да? Ах, это вы, доктор Жебатински.

— Вы меня помните? — Жебатински попытался улыбнуться.

— Конечно.

— Ну и каков приговор?

Старик потер руки с неровными шишковатыми пальцами.

— Прежде… сэр, одно маленькое дельце…

— Вы имеете в виду плату?

— Я же сделал работу, сэр. И заработал деньги.

Жебатински не стал возражать. Он был готов заплатить. Уж если он так далеко зашел, нет смысла поворачивать назад из-за денег.

Он достал пять десятидолларовых купюр и положил их на прилавок.

— Ну?

Нумеролог тщательно пересчитал деньги, а потом засунул их в ящичек кассы, стоявшей на прилавке.

— Ваш случай оказался невероятно интересным, — сказал он. — Я советую вам поменять имя на Себатински.

— Себа… Как это пишется?

— С-е-б-а-т-и-н-с-к-и.

Жебатински был искренне возмущен.

— Что, поменять первую, букву? Изменить «Ж» на «С»? И все?

— Да. Если такой маленькой замены оказывается достаточно, это просто замечательно, потому что вносить небольшие изменения всегда безопаснее.

— Послушайте, как может такая замена хоть на что-нибудь повлиять?

— А как вообще имя влияет на судьбу человека? — тихо спросил нумеролог. — Не знаю. И тем не менее это вполне возможно, больше мне нечего вам сказать. Я же вас предупреждал, что не даю никаких гарантий, не забыли? Естественно, если вы не хотите менять имя, оставьте все как есть. Но в этом случае я не верну вам ваших денег.

— И что же мне делать? — поинтересовался Жебатински. — Заявить всем, что теперь мое имя пишется с буквы «С»?

— Я бы посоветовал обратиться к адвокату. Измените имя законным путем. Адвокат посоветует, как это сделать.

— И сколько уйдет времени? Я имею в виду… ну, прежде чем моя жизнь станет другой?

— Откуда мне знать? Может быть, этого никогда не произойдет. А может быть, все изменится завтра.

— Но ведь вы же видели будущее. Вы утверждаете, что видели его.

— Ну, совсем не так, как вы думаете — будто ваше будущее предстало передо мной в мерцающем хрустальном шаре. Нет-нет, доктор Жебатински. Мой компьютер выдал серию закодированных цифр. Я могу сообщить вам о возможных вариантах, но никаких красочных картин я не видел.

Жебатински повернулся и быстро вышел из лавки. Пятьдесят долларов за то, чтобы поменять одну букву в фамилии! Пятьдесят долларов за «Себатински»! Господи, ну и имя! Еще хуже, чем Жебатински.

Прошел еще целый месяц, прежде чем Жебатински решился отправиться к адвокату. Он убеждал себя, что всегда сможет еще раз изменить имя, получить свое старое назад.

Нужно попробовать, убеждал он себя.

Черт подери, это ведь не запрещено законом.

Генри Бренд просматривал папку страницу за страницей, он был профессионалом и посвятил Службе безопасности четырнадцать лет своей жизни. Ему не требовалось обращать внимание на каждое слово. Любое несоответствие, любая странность сами привлекли бы его внимание.

— Этот парень кажется мне абсолютно чистым, — сказал он.

Генри Бренд тоже был абсолютно чистым, большое симпатичное брюшко, розовое, тщательно выбритое, словно только что умытое, лицо. Точно тот факт, что ему приходится иметь дело с разного рода неблаговидными поступками, начиная от простого недомыслия и кончая возможным предательством, вынуждает его мыться чаще, чем это принято.

Лейтенант Альберт Квинси, который принес ему папку, был молод и исполнен чувства ответственности — он гордился тем, что является представителем Службы безопасности.

— Но почему Себатински? — настойчиво требовал он ответа.

— А почему бы и нет?

— Потому что это бессмыслица какая-то. Жебатински — иностранное имя, я бы и сам его изменил, но на что-нибудь англосаксонское. Если бы Жебатински сделал так, это было бы понятно, я бы даже и внимания на него не обратил. Но зачем менять «Ж» на «С»? Мне кажется, мы должны это выяснить.

— А его самого кто-нибудь спрашивал?

— Конечно. Естественно, в частной беседе. Я за этим проследил. Он говорил только, что ему ужасно надоело носить фамилию, которая начинается на последнюю букву алфавита.^[53]

— Почему бы и нет, лейтенант?

— Это возможно, но ведь он мог поменять имя на Сэндс или Смит, если ему уж так хотелось, чтобы его фамилия начиналась с «С». И вообще, коли парень так утомился от буквы «Ж», почему бы не изменить имя совсем и не взять букву «А»? Например… ну… Ааронс?

— Я бы сказал, что это не очень англосаксонское имя, — проворчал Бренд, а потом добавил: — Но ведь у нас ничего на него нет. Вряд ли мы можем предъявить ему обвинение только на том основании, что он хочет изменить фамилию, каким бы странным ни казалось нам его поведение.

У лейтенанта Квинси сделался ужасно несчастный вид.

— Ну-ка, выкладывайте, лейтенант, — проговорил Бренд, — у меня такое ощущение, что вас беспокоит что-то конкретное. Какие-то идеи? У вас есть теория относительно Жебатински? Признавайтесь, в чем дело?

Лейтенант нахмурился, светлые брови сошлись у переносицы, губы превратились в тонкую ниточку.

— Ну… проклятье, сэр, он же русский.

— Вовсе нет, — возразил Бренд. — Он американец в третьем поколении.

— Я хотел сказать, что у него русское имя.

Обманчиво мягкое выражение покинуло лицо Бренда.

— И снова ошибка, лейтенант. Это польское имя.

Лейтенант сердито вскинул руки, ладонями вверх.

— Какая разница!

Девичья фамилия матери Бренда была Вишевская, поэтому он повысил голос:

— Никогда не говорите этого поляку, лейтенант, — и, немного подумав, добавил: — Или русскому.

— Я только имел в виду, сэр, — лейтенант покраснел, — что поляки и русские находятся по другую сторону «железного занавеса».

— Кто же этого не знает?

— А у Жебатински или Себатински, неважно, как мы станем его называть, там могут быть родственники.

— Уже три поколения Жебатински живут в нашей стране. У него, конечно, могут быть там какие-нибудь троюродные братья. Ну и что из того?

— Само по себе это ничего не значит. Многие имеют там дальних родственников. Только вот Жебатински решил изменить имя.

— Продолжайте.

— Может быть, он хочет отвлечь внимание. Может быть, какой-нибудь троюродный брат Жебатински стал там слишком знаменит, и наш боится, что это помешает ему здесь, лишит его возможности продвижения по службе или еще что-нибудь в таком же духе.

— Изменение имени тут не поможет. Они же все равно останутся родственниками.

— Конечно, но он, возможно, думает, что это не будет так бросаться в глаза.

— Вы что-нибудь слышали о каком-нибудь Жебатински на той стороне?

— Нет, сэр.

— В таком случае вряд ли он очень знаменит. И откуда может наш Жебатински знать о нем?

— А почему бы ему не поддерживать связи со своими родственниками? Это, конечно, выглядело бы весьма подозрительно — он же физик-ядерщик.

Бренд снова и весьма методично просмотрел папку.

— По-моему, все это притянуто за уши, лейтенант. Очень маловероятно.

— А у вас есть какое-нибудь другое объяснение, сэр, почему он решил изменить свою фамилию именно таким образом?

— Нет. Согласен, я не могу этого никак объяснить.

— В таком случае, сэр, я считаю, нам следует немножко покопаться в этом деле. Поищем человека по имени Жебатински там, у них, и посмотрим, можно ли как-нибудь связать его с нашим. — Лейтенанту пришла новая идея, и он заговорил немного громче: — Возможно, парень решил изменить фамилию, чтобы отвлечь наше внимание от них. Ну, чтобы защитить их.

— Мне кажется, он добился прямо противоположного результата.

— Может быть, он этого не понимает, и все же такой мотив нельзя сбрасывать со счетов.

— Ладно, — вздохнул Бренд, — займемся этими Жебатински. Но если нам не удастся отыскать ничего определенного, закроем дело, лейтенант. Оставьте мне папку.

Когда информация наконец добралась до Бренда, он успел забыть о лейтенанте с его теориями. Получив список польских и русских граждан, носящих фамилию Жебатински, и их подробные биографии, он первым делом подумал: «А это еще что такое, черт возьми?»

Потом вспомнил, выругался про себя и принялся читать.

Начиналось все с американского Жебатински: Маршалл Жебатински (отпечатки пальцев прилагаются) родился в Буффало, штат Нью-Йорк (дата рождения, выписка из больничной карты). Его отец тоже родился в Буффало, мать в Осунго, штат Нью-Йорк. Родители его отца родились в Белостоке, Польша (дата въезда в Соединенные Штаты, дата получения гражданства, фотографии).

Семнадцать русских и польских граждан по фамилии Жебатински все до единого были потомками людей, которые примерно полвека назад жили неподалеку от Белостока. Можно предположить, что все они родственники, но ни в одном случае это не доказано определенно. (Статистические данные в Восточной Европе после Первой мировой войны собирались и хранились весьма недобросовестно, если вообще кто-нибудь этим занимался.)

Бренд просмотрел истории жизни современных Жебатински, мужчин и женщин (просто потрясающе, с какой тщательностью была проделана работа, наверное, русская служба безопасности работает так же). Бренда заинтересовала одна биография — брови тут же полезли вверх, он нахмурился. Отложил папку в сторону и продолжил изучение остальных. В конце концов сложил все папки в стопку, все, кроме той, которая заинтересовала его, и, задумчиво глядя вдаль, долго постукивал аккуратным, ухоженным ногтем по своему столу. Потом неохотно отправился звонить доктору Полу Кристову из Комиссии по атомной энергии.

Доктор Кристов слушал его с каменным выражением на лице. Только время от времени касался мизинцем носа, напоминающего огромную картофелину, словно хотел смахнуть крошечную пылинку. У него были стального цвета седые волосы, коротко остриженные и весьма немногочисленные.

— Нет, я ничего не слышал о русском Жебатински. Впрочем, я и об американском ничего не слышал, — признался он.

— Ну, — Бренд почесал висок, — лично я не думаю, что в этом что-то есть, но мне не хочется откладывать в сторону расследование. На меня наседает один молодой лейтенант — вы же знаете, они бывают весьма настырными. В мои планы совсем не входит отчитываться перед комиссией конгресса. Кроме того, один из русских Жебатински, Михаил Андреевич, является физиком-ядерщиком. Вы уверены, что никогда о нем не слышали?

— Михаил Андреевич Жебатински? Нет… нет, никогда.

— Можно было бы посчитать все это простым совпадением, но выглядит оно как-то странно. Один Жебатински здесь и еще один Жебатински там, оба физики-ядерщики, а наш вдруг решает поменять фамилию на Себатински, причем ведет себя чрезвычайно настойчиво. Ни за что не соглашается на другое написание. Требует: «Пишите мое имя через „С“». Этого вполне достаточно, чтобы некий подозрительный лейтенант, которому всюду мерещатся шпионы, оказался на минуточку прав… И вот еще что странно: русский Жебатински около года назад неожиданно куда-то исчез.

— Его казнили! — уверенно проговорил доктор Кристов.

— Может быть. При обычных обстоятельствах я бы именно так и подумал, хотя русские не глупее нас и не убивают физиков-ядерщиков в ситуациях, когда тем можно сохранить жизнь. Существует другая причина, по которой физик может неожиданно пропасть из виду. Надеюсь, нет необходимости объяснять вам, что это за причина.

— Исследования, сверхсекретные. Вы это имеете в виду?

— Если рассматривать все в совокупности, добавить сюда интуицию лейтенанта… Знаете, у меня появились определенные сомнения.

— Ну-ка, дайте мне эту биографию! — Доктор Кристов потянулся за листком бумаги и дважды внимательно прочитал написанное. Покачал головой, а потом сказал: — Нужно проверить в «Статьях по ядерным исследованиям».

«Статьи по ядерным исследованиям» занимали целую стенку в кабинете доктора Кристова, где микрофильмы лежали в аккуратных маленьких ящичках.

Представитель Комитета по атомным исследованиям занялся проектором, а Бренд призвал на помощь все терпение, которое только имелось у него в наличии.

— Некий Михаил Жебатински был автором и соавтором дюжины статей, напечатанных в советских журналах за последние шесть лет. Сейчас найдем эти статьи и посмотрим, что можно из них извлечь. Вряд ли это что-нибудь серьезное.

Селекторное устройство отобрало нужные микрофильмы. Доктор Кристов сложил их, потом запустил в проектор, и вдруг у него на лице появилось удивление:

— Как странно…

— Что странно? — спросил Бренд.

Доктор Кристов откинулся на спинку кресла.

— Пока еще рано что-либо говорить, но не могли бы вы достать мне список имен других физиков-ядерщиков, пропавших из виду в Советском Союзе за последний год?

— Иными словами, вам удалось кое-что нащупать?

— Не совсем. По крайней мере, сами эти статьи мне ни о чем не говорят. Только вот если рассматривать их с точки зрения секретного исследования и учесть подозрения, которые вы во мне поселили своими вопросами… — Он пожал плечами. — Пока ничего конкретного.

— Может, расскажете, что у вас на уме? — серьезно проговорил Бренд. — Я ведь могу составить вам компанию — будем вдвоем чувствовать себя идиотами.

— Ну, если вам так хочется… Существует возможность, что этот человек заинтересовался гамма-излучением.

— Разъясните.

— Если удастся создать экран против гамма-лучей, можно будет построить индивидуальные убежища, которые будут защищать от радиоактивных осадков. Вы же должны знать, что главную опасность представляют именно радиоактивные осадки. Водородная бомба может уничтожить город, а вот осадки в состоянии покончить с населением на огромных территориях.

— А мы занимаемся подобными исследованиями? — быстро спросил Бренд.

— Нет.

— И если они получат такой экран, а мы нет, они смогут уничтожить Соединенные Штаты, потеряв, скажем, всего десять городов?

— Ну, это дело далекого будущего… Кроме того, на чем основаны наши с вами подозрения? На том, что какой-то человек решил изменить одну букву в своей фамилии.

— Ну хорошо, предположим, я спятил, — согласился Бренд. — Но я не собираюсь закрывать это дело на данном этапе. Только не на данном этапе. Я достану вам список исчезнувших физиков, даже если мне придется слетать за ним в Москву.

Бренд достал список. Они с доктором Кристовым внимательно просмотрели работы этих физиков. Собрали всех членов Комиссии, а потом лучших физиков-ядерщиков страны. Доктор Кристов ушел с ночного заседания, которое посетил сам президент.

Его поджидал Бренд. У обоих был измученный вид, в последнее время они явно недосыпали.

— Ну? — спросил Бренд.

— Большинство с нами согласны, — кивнул Кристов. — Кое-кто еще сомневается, но большинство согласны.

— А вы? Вы уверены?

— Я ни в чем не уверен, но вот что я вам скажу: гораздо легче поверить в то, что русские работают над защитой от гамма-лучей, чем в то, что все обнаруженные нами данные никак не связаны между собой.

— Приняли решение, что и мы должны заняться такими же исследованиями?

— Да. — Кристов попытался пригладить свои короткие, похожие на щетину волосы. — Мы собираемся уделить этой проблеме самое серьезное внимание. Изучив работы тех физиков, что исчезли с горизонта, мы сможем быстро догнать русских. Может быть, нам даже удастся их обойти… Они, естественно, узнают о том, чем мы занимаемся.

— Ну и отлично, — сказал Бренд. — Пусть узнают. Тогда не станут на нас нападать. Не думаю, что будет правильно отдать им десять наших городов, чтобы взамен получить десять их; если им станет известно, что мы изобрели защитный экран — замечательно.

— Только не слишком рано. Мы же не хотим, чтобы они обо всем узнали слишком рано. А как насчет американского Жебатински-Себатннски?

Бренд покачал головой:

— Он никак со всем этим не связан, мы ничего не нашли — пока. О Господи, мы искали, тут вы можете не сомневаться! Я, естественно, с вами согласен. Сейчас он находится в весьма неподходящем месте, и мы не можем себе позволить, чтобы он там оставался, даже если он и абсолютно чист.

— Но и выбросить его с работы просто так, без причины, мы тоже не можем, потому что тогда у русских возникнут подозрения.

— У вас есть какие-нибудь идеи?

Они шли по пустому, длинному коридору в сторону лифта, было четыре часа утра.

— Я интересовался его деятельностью, — сказал доктор Кристов. Жебатински хороший работник, лучше многих, но недоволен своим положением. Он не создан для работы в команде.

— И что?

— Этот человек скорее подходит для академической карьеры. Если мы сможем устроить так, что какой-нибудь большой университет предложит ему преподавать физику, он с удовольствием согласится. Там он будет занят интересным делом, а мы вытащим его из «неподходящего» места. Кроме того, мы сможем за ним присматривать, да и вообще, это будет настоящее продвижение по службе. И русские ничего не заподозрят. Ну как?

— Отличная идея, — согласился Бренд. — Звучит великолепно. Доложу шефу.

Они вошли в лифт, и только тут Бренд подумал о том, к какому забавному повороту событий привело желание человека поменять одну букву в своей фамилии.

Маршалл Себатински был так взволнован, что с трудом мог говорить.

— Клянусь, понятия не имею, как все это произошло, — сказал он жене. — Я был уверен, что меня и не замечают… О Господи, Софи, адъюнкт-профессор, преподаватель физики в Принстоне. Ты только подумай!

— Может быть, это благодаря твоему выступлению на заседании Американской ассоциации физиков? — предположила Софи.

— Сомневаюсь. Доклад стал таким тоскливым после того, как его раскритиковали все, кому не лень, в нашей группе. — Он щелкнул пальцами. — Это, наверное, Принстон меня проверял. Вот именно. Знаешь, за последние полгода мне пришлось заполнить целое море анкет, да и разные интервью, о целях которых мне не говорили. Честно говоря, я уже решил, что попал под подозрение и меня вот-вот обвинят в шпионаже… а на самом деле мной заинтересовался Принстон! Надо сказать, они делают свою работу весьма тщательно.

— А может, дело в твоем имени, — сказала Софи. — Я имею в виду, что ты поменял фамилию.

— Ну вот теперь ты увидишь. Наконец-то моя профессиональная жизнь будет принадлежать только мне. Уж я развернусь! Как только у меня появится возможность работать без… — Он неожиданно замолчал и повернулся к жене: — Имя! Ты имела в виду «С»?

— Ты ведь получил это предложение после того, как поменял фамилию, разве не так?

— Ну, по правде говоря, далеко не сразу. Нет, это наверняка лишь совпадение. Я и раньше тебе говорил, что выбросил на ветер пятьдесят долларов исключительно ради того, чтобы ублажить тебя. Господи, каким идиотом я себя чувствовал последнее время, настаивая на том, чтобы мою фамилию теперь писали с этой дурацкой буквы «С».

Софи немедленно бросилась в атаку:

— Я не заставляла тебя, Маршалл. Просто предложила, и все, я ни на чем не настаивала. И не надо утверждать, что это все из-за меня. Кроме того, получилось-то как нельзя лучше. Я не сомневаюсь, что дело в твоем имени.

— По-моему, это предрассудки, — снисходительно улыбнулся Себатински.

— А мне наплевать, как ты это называешь, ты ведь не собираешься менять фамилию назад?

— Ну нет, зачем? Мне с таким трудом удалось приучить всех писать ее с буквы «С», что я даже боюсь подумать о том, что придется возвращать все назад и, следовательно, подвергнуться новым страданиям. Может быть, следовало взять фамилию Джонс, а? — Он истерично рассмеялся.

Но Софи была совершенно серьезна.

— И думать забудь.

— Да ладно, ладно, я пошутил. Знаешь, зайду-ка я к тому старикашке как-нибудь на днях, скажу, что все получилось, и дам ему еще десятку. Ну, довольна?

Себатински был настолько счастлив, что на следующей неделе отправился выполнять свое обещание. На этот раз он не стал одеваться так, чтобы его никто не узнал. Был в очках, своем обычном костюме и без шляпы.

Подходя к лавке, он даже что-то тихонько мурлыкал себе под нос, а увидев женщину с измученным тоскливым лицом, толкающую перед собой коляску с близнецами, галантно отошел в сторону и уступил ей дорогу.

Положил ладонь на ручку двери, но она почему-то не поддалась дверь была закрыта на замок. Пыльная, потускневшая табличка с надписью «Нумеролог» исчезла, Себатински заметил это только сейчас, когда принялся разглядывать дверь, на которой теперь красовалась другая надпись на бумажке, уже слегка пожелтевшей на солнце и истрепанной ветром: «Сдается».

Себатински пожал плечами. Ну что же, он ведь попытался.

Хэраунд был счастлив, что наконец избавился от телесной оболочки, и весело резвился, а его энергетическое облако бледно-пурпурным сиянием освещало кубические гипермили.

— Я победил? Я победил?

Местак был задумчив, его облако напоминало яркую сферу в гиперпространстве.

— Я еще не сделал всех необходимых расчетов.

— Так давай, не тяни. Результат не изменится, сколько ни считай. Ox, приятно все-таки снова оказаться в чистой энергии. Конечно, я находился в телесной оболочке всего микроцикл, но эта оболочка была такой старой, почти негодной. Зато я тебе доказал, что был прав, так что стоило и помучиться немного!

— Ну хорошо, я готов признать, что ты предотвратил ядерную войну на этой планете, — согласился Местак.

— Разве это не эффект класса А?

— Это эффект класса А. Я и не спорю.

— Отлично. А теперь тебе придется согласиться, что мне удалось получить эффект класса А при помощи стимула класса Р. Я изменил одну букву всего в одной фамилии.

— Что?

— А, да ладно. Вот оно все здесь, перед тобой. Посмотри, я сделал это специально для тебя.

— Сдаюсь, — неохотно сказал Местак. — Стимул класса Р.

— Значит, я победил. Ну же, признай!

— Как только Наблюдателю об этом станет известно, нам обоим не поздоровится.

Хэраунд, который изображал старого нумеролога на Земле и еще не очень пришел в себя от облегчения, что перестал им быть, сказал:

— Когда ты заключал со мной пари, тебя это не очень беспокоило.

— Ну, я был уверен, что ты не настолько глуп, чтобы заниматься подобными вещами.

— Фу, кончай расходовать энергию попусту! Кроме того, чего беспокоиться? Наблюдатель в жизни не заметит стимул класса Р.

— Может, и не заметит, зато он обязательно обратит внимание на эффект класса А. Эти телесные будут тут и через дюжину микроциклов. Наблюдатель обязательно обратит на них внимание.

— Проблема заключается в том, Местак, что ты не хочешь платить. Вот и придумываешь всякие причины.

— Да заплачу я тебе! Вот посмотришь, что будет, когда Наблюдатель узнает, что мы с тобой взялись за проблему, решать которую нам никто не поручал, да еще и внесли недозволенное изменение. Конечно, если бы мы… — Он замолчал.

— Ладно, — сказал Хэраунд, — вернем все обратно. Он ничего и не узнает.

Энергетическое облако Местака засветилось ярче, в нем появился плутоватый блеск.

— Тебе понадобится другой стимул класса Р, если ты хочешь, чтобы он ничего не заметил.

— Ну и что, с этим я справлюсь без особых проблем, — не совсем уверенно проговорил Хэраунд.

— Сомневаюсь.

— А вот и справлюсь.

— Давай заключим пари? — В сиянии Местака появилось ликование.

— Почему бы и нет? — Хэраунда раззадорил спор. — Я сделаю так, что эти телесные окажутся ровно там, где были, а Наблюдатель ничего и не заподозрит.

— В таком случае, — Местак решил воспользоваться своей победой по максимуму, — давай забудем о первом пари. Утроим ставку за второе.

Возбуждение охватило Хэраунда.

— Отлично, согласен. Ставка утроена.

— Значит, договорились?

— Договорились.

Последний вопрос

Впервые Последний вопрос был задан в шутку двадцать первого мая 2061 года в то время, когда человечество наконец увидело свет. Вопрос возник в результате пари на пять долларов.

Дело обстояло примерно так.

Александр Адель и Бертрам Лупов были верными слугами Мультивака. Насколько это доступно человеческому существу, оба знали, что лежит за холодным мерцающим ликом гигантского компьютера. Однако они имели лишь смутные представления общего плана о бесчисленных реле и цепях, которые уже давным-давно в такой степени разрослись, что человеку было не под силу представить себе полную картину.

Мультивак обладал способностью самосовершенствования и самонастройки. Иначе и быть не могло — ни один человек не в состоянии достаточно быстро и эффективно проделать подобную работу. Поэтому Адель и Лупов ухаживали за могучим исполином лишь поверхностно, решая незначительные вопросы; однако следует заметить, что занимались они своим делом весьма старательно. Сообщали Мультиваку новую информацию, более четко формулировали вопросы и переводили полученные ответы. И, уж конечно, лучи славы Мультивака заслуженно согревали и всех тех, кто обслуживал это чудесное творение рук человеческих.

Десятилетия Мультивак помогал конструировать корабли и рассчитывать траектории их полетов — человек сумел добраться до Луны, Марса и Венеры; дальше не позволяли пробиться скромные ресурсы Земли, поскольку для таких путешествий требовалось слишком много энергии. Земля все эффективнее вела разработку месторождений угля и урана, но и этот ресурс был небеспредельным.

Постепенно Мультивак обретал способность отвечать на все более и более сложные вопросы, и четырнадцатого мая 2061 года то, что раньше было теорией, превратилось в факт.

Теперь солнечная энергия запасалась, конвертировалась и использовалась в планетарном масштабе. На Земле отказались от угля и урана, общая энергосистема переключилась на маленькую станцию диаметром в одну милю, которая вращалась вокруг Земли примерно на половине пути от Луны. Необходимой энергией людей обеспечивали невидимые солнечные лучи.

С момента пуска станции прошла неделя, но всеобщее ликование еще не утихло, так что Аделю и Лупову было совсем непросто освободиться, чтобы спокойно посидеть в каком-нибудь тихом месте, где никто на них не глазел бы. Такое место нашлось среди пустынных подземных помещений — части огромного, спрятанного под землей тела Мультивака. Колоссальную машину наконец тоже оставили в покое, чтобы она могла немного отдохнуть, и парни были очень довольны. Поначалу Адель и Лупов и не собирались беспокоить Мультивак.

Они захватили с собой бутылку, единственное, чего им хотелось — спокойно посидеть, поболтать и расслабиться.

— Знаешь, это ведь просто потрясающе, — заявил Адель. На его широком лице были заметны следы усталости, он медленно помешивал стеклянной палочкой в своем бокале, лениво наблюдая за тем, как перемещаются в жидкости кубики льда. — Трудно представить себе: столько энергии, пользуйся бесконечно, да еще задаром. Можно превратить Землю в огромную каплю жидкого металла — а энергии на это уйдет так мало, что никто даже и не заметит. Нам ее хватит на долгие, долгие годы. Иными словами, навсегда.

Лупов наклонил голову набок. Он неизменно так делал, когда с кем-нибудь не соглашался, а сейчас ему очень хотелось не согласиться — частично из-за того, что пришла его очередь идти за новой порцией льда.

— Нет, не навсегда.

— Черт возьми, почти навсегда. До тех пор, пока не погаснет солнце, Берт.

— Ну, это же и значит, что не навсегда.

— Ладно. На миллиарды и миллиарды лет. Может быть, на двадцать миллиардов. Теперь ты доволен?

Лупов провел ладонью по редеющим волосам, словно хотел убедиться в том, что еще не окончательно облысел, сделал большой глоток из своего стакана.

— Двадцать миллиардов лет — это еще не навсегда.

— На наш век хватит, не так ли?

— То же самое можно было бы сказать про уголь и уран.

— Не спорю, зато теперь мы можем подсоединить каждый космический корабль к Солнечной станции и слетать на Плутон и обратно миллион раз, совершенно не беспокоясь о расходе топлива. Если бы мы продолжали использовать уголь и уран, это было бы невозможно. Спроси Мультивак, если мне не веришь.

— Зачем спрашивать Мультивак, я и сам знаю.

— Тогда перестань принижать то, что Мультивак для нас сделал! — рассердился Адель. — На сей раз он был на высоте.

— Кто же с этим спорит? Я просто утверждаю, что солнце не вечно. Вот и все. Мы можем жить спокойно двадцать миллиардов лет, а что будет потом? — Лупов показал слегка трясущимся пальцем на приятеля. — Только не говори мне, что мы сможем подключиться к другому солнцу.

На некоторое время оба замолчали. Адель изредка подносил стакан к губам, а Лупов закрыл глаза. Они отдыхали. Затем Лупов подскочил на месте, удивленно глядя на приятеля.

— Ты думаешь, мы подключимся к другому солнцу, когда нашему придет конец, ведь так?

— Я ничего не думаю.

— Конечно, думаешь. С логикой у тебя всегда были проблемы. Ты похож на того парня, который неожиданно попал под дождь, побежал к рощице и спрятался под деревом. Понимаешь, он ни о чем не беспокоится: считает, что как только одно дерево промокнет, он перебежит под другое.

— Я тебя понял, — отозвался Адель. — Не кричи. Когда нашему солнцу придет конец, остальные звезды тоже погаснут.

— Именно так, черт возьми, — пробормотал Лупов. — Они возникли во время исходного космического взрыва, или как там это называлось, и все закончится тогда, когда погаснет последняя звезда. Одни это сделают раньше, чем другие. Проклятье, гиганты не продержатся и ста миллионов лет. Солнце проживет двадцать миллиардов лет, а карлики протянут в лучшем случае сто миллиардов. Через триллион лет наступит полнейший мрак. Энтропия достигнет максимума, вот и все.

— Я прекрасно знаю, что такое энтропия, — заявил Адель, вставая и расправляя плечи.

— Ни черта ты не знаешь.

— Знаю не меньше тебя.

— Тогда ты знаешь, что рано или поздно всему приходит конец.

— Ладно, никто с этим и не спорит.

— Ты сам споришь, несчастный балбес! Ты сказал, что в нашем распоряжении вся энергия, которая когда-либо понадобится. Ты сказал, что мы обеспечены энергией навсегда. Это твое слово: «навсегда».

Теперь пришел черед Аделя не соглашаться.

— Возможно, мы сумеем найти способ снова все отстроить, — упрямо возразил он.

— Никогда.

— А почему бы и нет? Со временем…

— Никогда.

— Спроси у Мультивака.

— Сам спроси у Мультивака. Рискни, если ты такой смелый. Спорим на пять долларов, что это невозможно.

Адель уже достаточно выпил, чтобы предпринять подобную попытку, и в то же время оставался достаточно трезвым, чтобы грамотно сформулировать вопрос, обращенный к Мультиваку: «Сумеет ли когда-нибудь человечество, лишившись всех источников энергии, создать новое, юное солнце после того, как последняя звезда умрет от старости?»

Или, может быть, лучше спросить попроще: «Как уменьшить общее количество энтропии во Вселенной?»

Мультивак долго молчал. Огоньки перестали мерцать, перестали щелкать многочисленные реле.

Затем, когда перепуганные техники почувствовали, что больше не в состоянии задерживать дыхание, Мультивак ожил, заработал телетайп. Появилось всего пять слов:

«НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА».

— И никаких тебе пари, — прошептал Лупов.

Они поспешно вышли из комнаты.

На следующее утро их поджидало тяжкое похмелье, голова раскалывалась от боли, язык не слушался. Они напрочь забыли о том, что произошло.

Джеррод, Джерродайн и Джерродэтт I и II наблюдали за меняющейся звездной картинкой на экране — скачок сквозь гиперпространство был завершен. В одно мгновение вместо россыпи звезд на экране появился огромный светящийся мраморный диск.

— Это Х-23, — уверенно заявил Джеррод.

Он так сжал за спиной худые руки, что побелели костяшки пальцев. Две маленькие девочки Джерродэтт впервые в жизни участвовали в гиперпространственном скачке и еще не совсем пришли в себя от короткого, но непередаваемого ощущения, когда тебя выворачивает наизнанку, а потом все снова встает на свои места. Они с трудом подавили смех и начали с громкими, радостными воплями гоняться друг за дружкой вокруг матери.

— Мы добрались до Х-23… мы добрались до Х-23… мы…

— Успокойтесь, дети! — резко сказала Джерродайн. — Ты уверен, Джеррод?

— А какие еще возможны варианты? — спросил Джеррод, глядя на металлическую полосу под потолком. Она шла через всю каюту и уходила в стены по обе стороны. Полоса была длиной в целый корабль.

Джеррод знал лишь, что этот толстый металлический прут называется Микровак, ему, при желании, можно задавать вопросы; а даже если ты ничего не спрашиваешь, он все равно ведет корабль к месту назначения. Кроме того, Джеррод знал, что Микровак питается энергией от различных субгалактических энергетических станций и делает все необходимые вычисления для гиперпространственных скачков.

Джерроду и его семье оставалось только жить в удобных каютах корабля и дожидаться, когда они прилетят в нужное место.

Однажды кто-то рассказал Джерроду, что «ак» на конце слова «Микровак» означает «аналоговый компьютер» на древнеанглийском, но он уже практически забыл эту информацию.

Глаза Джерродайн увлажнились, когда она посмотрела на экран.

— Ничего не могу с собой поделать. Я чувствую себя так странно из-за того, что мы покинули Землю.

— Почему? — удивился Джеррод. — У нас там ничего нет. А на Х-23 будет все. И ты не окажешься там одна, мы же не пионеры. На планете уже живет около миллиона людей. Видит Бог, нашим прапраправнукам придется еще искать новые миры, на Х-23 станет слишком тесно. — Потом, немного подумав, он добавил: — Знаешь, нам очень повезло, что компьютеры помогли вовремя освоить межзвездные путешествия — ведь население Земли увеличивается даже слишком быстро.

— Я знаю, знаю, — грустно сказала Джерродайн.

— Наш Микровак — самый лучший Микровак в мире! — вставила свое веское слово Джерродэтт I.

— Я тоже так считаю, — сказал Джеррод, погладив дочурку по голове.

Это действительно было здорово — иметь свой собственный Микровак, и Джеррод радовался, что живет в такое чудесное время. Когда его отец был молодым человеком, компьютеры занимали сотни квадратных миль. На всей Земле был всего один такой грандиозный компьютер. Его называли планетарным АК. В течение тысячи лет машины росли, увеличивались в размерах, а потом, за совсем короткое время, произошел мощный скачок. Вместо транзисторов появились молекулярные диоды, после чего даже самый большой планетарный АК вполне можно было запускать в космос, причем он занимал лишь половину корабля.

Джеррод почувствовал прилив сил — это ощущение охватывало его всякий раз, когда он думал о своем собственном Микроваке, который был во много раз мощнее, чем древний, примитивный Мультивак, сумевший множество веков назад приручить солнце; его Микровак был почти таким же сложным, как планетарный АК Земли, решивший проблему гиперпространственных скачков и сделавший возможными межзвездные путешествия.

— Так много звезд, так много планет, — вздохнула Джерродайн, погруженная в собственные мысли. — Наверное, в будущем семьи станут спокойно переселяться на новые планеты, словно из одной квартиры в другую.

— Так будет продолжаться не всегда, — с улыбкой ответил Джеррод. — Когда-нибудь все кончится, но сначала пройдут миллиарды лет. Много миллиардов. Даже звезды рано или поздно гаснут, ты же знаешь. Энтропия должна увеличиться.

— А что такое энтропия, папочка? — звонко прокричала Джерродэтт II.

— Энтропия, малышка, всего лишь слово, означающее степень пассивности Вселенной. Рано или поздно все перестает работать, как твой маленький говорящий робот — помнишь его?

— А разве нельзя вставить новую батарейку, как мы сделали с моим роботом?

— Звезды и есть такие батарейки, милая. Когда все они погаснут, больше не останется батареек.

Джерродэтт I немедленно подняла вой:

— Не разрешай им, палочка! Не разрешай им гаснуть!

— Ну, видишь, что ты наделал, — в отчаянии прошептала Джерродайн.

— Откуда же я мог знать, что их это так напугает, — прошептал Джеррод в ответ.

— Спроси у Микровака, — продолжала рыдать Джерродэтт I. — Спроси у него, как снова зажечь звезды.

— Давай, спроси, — предложила Джерродайн, — может, тогда они успокоятся.

(К этому моменту Джерродэтт II тоже расплакалась.)

Джеррод пожал плечами:

— Ну-ну, милые. Я спрошу у Микровака. Не беспокойтесь, он нам скажет.

Он задал Микроваку вопрос, быстро добавив:

— Ответ напечатать.

Джеррод подхватил кусок выпавшей микропленки и весело заявил:

— Вот видите, Микровак говорит, что обо всем позаботится, когда в этом возникнет необходимость. Так что вам не о чем волноваться.

— А теперь, дети, — вмешалась Джерродайн, пора спать. Скоро мы прибудем в наш новый дом.

Джеррод еще раз прочитал слова на микропленке, прежде чем уничтожить ее.

«НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА».

Он пожал плечами и посмотрел на экран. Х-23 была уже совсем рядом.

VJ-23X из Ламеты вгляделся в черные глубины трехмерной мелкомасштабной карты Галактики и сказал:

— Может быть, мы зря уже сейчас волнуемся по этому поводу?

MQ-17J из Никрона покачал головой:

— Думаю, нет. Ты же знаешь, через пять лет в Галактике больше не останется свободного места, если учесть, с какой скоростью осваиваются новые планеты.

Обоим было около двадцати лет. Высокие, красивые молодые люди.

— И все же, — не сдавался VJ-23X, — я не готов смириться с пессимистическим прогнозом Галактического Совета.

— Другой вариант ответа я бы даже не стал рассматривать. Их просто необходимо немного взбодрить.

— Космос бесконечен, — вздохнул VJ-23X. — Мы можем занять сто миллиардов галактик. Даже больше.

— Сто миллиардов — отнюдь не бесконечное число, к тому же оно постоянно уменьшается. Поразмысли как следует! Двадцать тысяч лет назад человечество решило проблему использования энергии звезд, уже через несколько столетий стали возможны путешествия к самым далеким созвездиям. Людям потребовалось более миллиона лет, чтобы заполнить один маленький мир; на освоение оставшейся части галактики ушло всего пятнадцать тысяч лет. Сейчас каждые десять лет население удваивается…

— Тут мы должны благодарить бессмертие, — прервал его VJ-23X.

— Совершенно верно. Мы овладели секретом бессмертия, никуда от этого факта не денешься. Нельзя не признать, что бессмертие имеет и оборотную сторону. Галактический АК решил для нас множество проблем, но, избавив человечество от старости и смерти, он лишил нас возможности искать иные варианты.

— Однако ты вряд ли согласился бы отказаться от жизни, как мне кажется.

— Конечно, не согласился бы, — проворчал MQ-17J, заметно смягчаясь. — Во всяком случае, пока. Но я еще не так стар. Тебе сколько лет?

— Двести двадцать три. А тебе?

— Мне еще и двухсот не исполнилось. Однако вернемся к моим исходным рассуждениям. Население удваивается каждые десять лет Как только эта галактика будет заселена, нам потребуется всего десять лет, чтобы полностью освоить следующую. Еще через десять лет возникнет необходимость сразу в двух. Пройдет новое десятилетие — ищи четыре неизведанных галактики. За сто лет мы будем вынуждены освоить более тысячи галактик. За тысячу — миллион. За десять тысяч лет — всю Вселенную. А дальше?

— Кроме того, — добавил VJ-23X, — возникает проблема транспорта. Интересно, сколько энергии потребуется, чтобы переместить население одной галактики в другую?

— Отличный довод. Уже сегодня человечество потребляет энергию двух солнц в год только для решения транспортных проблем.

— Большая ее часть расходуется зря. В конце концов, в нашей галактике тысячи звезд, каждая из которых постоянно излучает энергию, а мы нуждаемся только в двух.

— Согласен, но, даже употребляя энергию со стопроцентной эффективностью, мы только отодвигаем конец. Наши потребности будут увеличиваться в геометрической прогрессии, намного быстрее, чем рост населения. Энергия кончится даже раньше, чем галактики. Отличный довод. Просто превосходный.

— Значит, придется создавать новые звезды из межзвездного газа.

— Ты еще скажи «из рассеянного тепла»! — язвительно предложил MQ-17J.

— Должен же существовать способ борьбы с энтропией. Следует запросить галактический АК.

VJ-23X бросил эту фразу в шутку, но MQ-17J достал из кармана крошечный передатчик для связи с АК и положил его перед собой на стол.

— Может, и стоит это сделать, — сказал он. — Рано или поздно человеческой расе придется заняться решением вопроса выживания.

Он посмотрел на свой маленький АК-передатчик, который представлял из себя куб с ребром в два дюйма, но был подсоединен через гиперпространство к огромному галактическому АК, который служил всему человечеству. В некотором смысле можно было рассматривать передатчик как некую частичку галактического АК.

MQ-17J вдруг задумался о том, соберется ли он когда-нибудь за свою бесконечную жизнь посетить галактический АК. Это был целый мир — паук на паутине силовых лучей, поддерживающих среду, в которой путешествуют суб-мезоны, пришедшие на смену неуклюжим молекулярным диодам. Однако, несмотря на то что галактический АК был великим достижением инженерной мысли, он занимал в поперечнике более тысячи футов.

— Можно ли повернуть энтропию вспять? — неожиданно задал свой вопрос MQ-17J.

VJ-23X удивленно на него посмотрел:

— Ну, по правде говоря, я совсем не всерьез предлагал тебе обратиться к АК.

— А почему бы и нет?

— Мы оба знаем, что энтропия необратима. Нельзя превратить дым и золу в дерево.

— А в вашем мире есть деревья? — поинтересовался MQ-17J.

В этот момент заговорил галактический АК, и оба замолчали. Голос, исходящий из маленького АК-передатчика, был звонким и приятным. Он сказал:

— НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

— Вот видишь! — воскликнул VJ-23X.

И они вернулись к обсуждению отчета, который должны были сделать для Галактического Совета.

Разум Зи Прайма рассеянно обозревал новую галактику и ее бесчисленные звезды, дающие энергию и жизнь. Ранее он никогда не видел этой галактики. Доведется ли ему когда-нибудь осмотреть их все? Галактик так много — и каждая населена людьми. Однако все чаще и чаще истинная сущность человека оказывалась в космосе.

Только разумы, не тела! Бессмертные тела оставались на планетах, приостановив обычную деятельность на миллиарды лет. Иногда они возобновляли материальную активность, но это происходило все реже и реже. Совсем немного новых людей появлялось на свет, чтобы присоединиться к огромному числу живущих, но разве теперь это имело какое-нибудь значение? Во Вселенной почти не осталось места для поселенцев.

Зи Прайм отвлекся от глубоких раздумий, его легонько коснулся другой разум.

— Меня зовут Зи Прайм. А тебя?

— А меня Ди Саб Ван. Из какой ты галактики?

— Мы называем ее просто Галактика. А ты?

— Свою мы зовем так же. Все люди теперь называют место своего обитания просто Галактика. Почему бы и нет?

— Верно. Особенно если учесть, что все галактики одинаковы.

— Не все. В одной из галактик зародилась человеческая раса. Вот она то и отличается от остальных.

— И в какой же именно? — поинтересовался Зи Прайм.

— Не могу сказать. Вселенский АК должен знать.

— Может, спросим у него? Мне вдруг стало любопытно.

Восприятие Зи Прайма стало расширяться, пока галактики не превратились в небольшие пятнышки, разбросанные по Вселенной. Многие сотни миллиардов галактик, населенных бессмертными существами, разумы которых свободно дрейфовали в пространстве. Но одна их этих бесчисленных галактик была уникальной. На ней в далеком, невероятно далеком прошлом зародились первые люди. Тогда только эта галактика была населена разумными существами.

Зи Прайма охватило нетерпение: ему захотелось увидеть эту галактику, и он позвал:

— Вселенский АК! В какой галактике зародилось человечество?

Вселенский АК услышал — на каждой планете, в каждой галактике у него были рецепторы, которые через гиперпространство связывали с ним множество миров.

Зи Прайм знал, что мыслям только одного человека удалось проникнуть в пространства, окружающие вселенский АК, и он сумел смутно разглядеть лишь сияющую сферу диметром всего в два фута.

— Но как такая маленькая сфера может быть вселенским АК? — спросил тогда Зи Прайм.

— Большая его часть, — последовал ответ, — находится в гиперпространстве. А в какой именно форме, я даже и представить себе не могу.

Да и никто не мог, поскольку Зи Прайм знал, что прошли эпохи с тех пор, как человек имел какое-то отношение к конструкции вселенского АК. Каждый новый вселенский АК проектировался и строился своим предшественником. Каждый за миллионы лет существования собирал информацию и идеи, необходимые для того, чтобы построить новый, более изощренный и дееспособный компьютер, в котором оживет его собственная индивидуальность.

Вселенский АК прервал размышления Зи Прайма, но не словами — он повел за собой его разум через множество галактик, пока они не оказались в той, где впервые появились люди.

И явилась мысль, очень далекая, но кристально ясная:

— ЗДЕСЬ ЗАРОДИЛАСЬ РАСА ЛЮДЕЙ.

Однако эта галактика ничем не отличалась от всех других, и Зи Прайм был разочарован.

Ди Саб Ван, чей разум сопровождал разум Зи Прайма, неожиданно сказал:

— А одна из этих звезд была той, что светила первым людям?

Вселенский АК ответил:

— ТА ЗВЕЗДА ПРЕВРАТИЛАСЬ В СВЕРХНОВУЮ. ТЕПЕРЬ ЭТО БЕЛЫЙ КАРЛИК.

— А люди погибли? — не подумав, спросил удивленный Зи Прайм.

Вселенский АК ответил:

— БЫЛ СОЗДАН НОВЫЙ МИР, КАК И ВСЕГДА В ПОДОБНЫХ СЛУЧАЯХ. ИХ ФИЗИЧЕСКИЕ ТЕЛА УСПЕЛИ ВОВРЕМЯ НА НЕГО ПЕРЕБРАТЬСЯ.

— Да, конечно, — сказал Зи Прайм, но ему все равно стало грустно.

Его сознание покинуло галактическую колыбель человечества и вернулось обратно, чтобы вновь распылиться среди бесчисленных звезд. Зи Прайм больше не хотел видеть ту галактику.

— Что-то не так? — спросил Ди Саб Ван.

— Звезды умирают. Первая звезда человечества мертва.

— Они все должны умереть. Почему бы и нет?

— Но когда иссякнет энергия всех звезд, наши физические тела наконец умрут, а вместе с ними и мы с тобой.

— На это уйдут миллиарды лет.

— А я не хочу, чтобы это произошло и через миллиард лет!.. Вселенский АК! Как можно предотвратить смерть звезд?

— Ты спрашиваешь о том, можно ли реверсировать энтропию! — воскликнул Ди Саб Ван.

А Вселенский АК ответил:

— НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

Мысли Зи Прайма вновь обратились к его собственной галактике. Он больше не думал о Ди Саб Ване, телесная оболочка которого могла находиться в иной галактике в триллионах световых лет от него или рядом с соседней звездой. Это не имело значения.

Расстроенный Зи Прайм начал собирать межзвездный водород, из которого решил создать звезду. Звезды должны когда-нибудь умереть, но сейчас он может построить еще одну, новую.

Человек посоветовался сам с собой, поскольку в некотором роде Человек в интеллектуальном смысле был единым. Он состоял из триллионов-триллионов-триллионов лишенных возраста тел, каждое из которых занимало свое место, каждое было наделено вечной жизнью, и за каждым ухаживали безупречные вечные роботы, в то время как сознания всех этих тел свободно соединялись друг с другом, так что их невозможно было разделить.

Человек сказал:

— Вселенная умирает.

Человек посмотрел вокруг и увидел тускнеющие галактики. Гигантские звезды, чья энергия была растрачена, погасли в далекие, далекие времена. Почти все они превратились в тихо затухающих белых карликов.

Из межзвездной пыли родились новые звезды: одни в результате естественных процессов, какие-то построил сам Человек — они тоже умирали. Белые карлики можно было сжать вместе, в результате чего высвобождались могучие силы, появлялись новые звезды, но для создания такой звезды требовалось уничтожить тысячу белых карликов, а рано или поздно погибнут и они.

Человек сказал:

— Даже если космический АК будет самым тщательным образом следить за распределением энергии, нам хватит ее лишь на миллиарды лет.

Но все равно, — продолжал Человек, — наступит время, когда и этому придет конец. Как бы мы ни старались растянуть ее, потраченная энергия исчезает, и ее невозможно восстановить. Энтропия должна достигнуть максимума.

И тогда Человек спросил:

— А нельзя ли реверсировать энтропию? Давайте обратимся к космическому АК!

Космический АК окружал Человека повсюду, но ни единой его части не находилось в космосе. Он пребывал в гиперпространстве и состоял из некоей субстанции — не материи и не энергии. Вопрос о его размерах и природе уже давно стал недоступен пониманию Человека.

— Космический АК, — спросил Человек, — как можно реверсировать энтропию?

Космический АК ответил:

— НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

— Тогда собери необходимую информацию, — сказал Человек.

Космический АК ответил:

— Я ТАК И СДЕЛАЮ. УЖЕ СТО МИЛЛИАРДОВ ЛЕТ Я ЗАНИМАЮСЬ ЭТИМ. МОИМ ПРЕДШЕСТВЕННИКАМ И МНЕ ЗАДАВАЛИ ЭТОТ ВОПРОС МНОЖЕСТВО РАЗ. ОДНАКО ДО СИХ ПОР НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

— Наступит ли такой момент, — спросил Человек, — когда данных будет достаточно, или проблема не разрешима ни при каких обстоятельствах?

Космический АК ответил:

— НЕТ НЕРАЗРЕШИМЫХ ПРОБЛЕМ.

— Когда ты соберешь достаточно данных, чтобы дать ответ на вопрос? — поинтересовался Человек.

Космический АК сказал:

— НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

— Ты будешь работать над этой проблемой? — спросил Человек.

И Космический АК заявил:

— БУДУ.

— Мы подождем, — сказал Человек.

Звезды и галактики умирали и гасли, космос становился все чернее и чернее после десяти триллионов лет постепенного увядания.

Один за другим люди сливались с АК, при этом физические тела теряли индивидуальность таким образом, что каждый приобретал больше, чем терял.

Разум последнего Человека остановился перед слиянием, бросил прощальный взгляд на окружающий космос, в котором остались лишь частички последней темной звезды — энергия асимптотически стремилась к абсолютному нулю.

— АК, это конец? Возможно ли из хаоса создать новую Вселенную?

АК ответил:

— НЕ ХВАТАЕТ ДАННЫХ ДЛЯ ОСМЫСЛЕННОГО ОТВЕТА.

Разум последнего Человека произвел слияние, теперь существовал лишь АК — да и то в гиперпространстве.

Материя и энергия кончились, а вместе с ними пространство и время. Даже АК существовал только для того, чтобы найти ответ на последний вопрос, над которым он думал с тех незапамятных времен, когда его впервые задал подвыпивший программист десять триллионов лет назад. Задал компьютеру, который походил на АК гораздо меньше, чем человек на Человека.

На все остальные вопросы ответы были найдены, но до тех пор, пока АК не ответит на этот, последний, вопрос, он не мог прекратить своего существования.

Наконец он собрал все сведения. Дальше делать было нечего. Оставалось соотнести все данные, найти связь между ними.

И прошел отрезок времени, лишенный продолжительности. И АК узнал, как реверсировать энтропию.

Но ведь не осталось ни одного человека, которому АК мог бы ответить на этот, последний, вопрос. Не осталось материи. Впрочем, ответ — на примере — позаботится и об этом тоже.

И прошел еще один лишенный продолжительности отрезок времени, пока АК думал о том, как лучше сделать это. Тщательно, стараясь не совершить ошибки, АК запустил программу.

Сознание АК охватило все, что когда-то было Вселенной, и размышляло о том, что теперь стало Хаосом. Необходимо все исправить, постепенно, шаг за шагом.

И АК сказал:

— ДА БУДЕТ СВЕТ!

И был свет…

Уродливый мальчуган

Как всегда, прежде чем открыть тщательно запертую дверь, Эдит Феллоуз поправила свой рабочий халат и только после этого переступила ту невидимую линию, что отделяла реальный мир от несуществующего. При ней были ее записная книжка и авторучка, хотя она с некоторого времени не вела больше систематических записей, прибегая к ним только в случае крайней необходимости.

На этот раз она несла с собой чемодан. «Это игры для мальчиков», — улыбнувшись, объяснила она охраннику, который давным-давно уже перестал задавать ей какие бы то ни было вопросы и лишь махнул рукой, пропуская ее.

Как всегда, уродливый мальчуган сразу же почувствовал ее присутствие и, плача, бросился ей навстречу.

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз, — бормотал он, произнося слова мягко и слегка невнятно, в свойственной одному ему манере.

— Что случилось, Тимми? — спросила она, проводя рукой по его бесформенной головке, поросшей густыми коричневыми космами.

— Джерри вернется, чтобы опять играть со мной? Мне очень совестно за то, что произошло.

— Не думай больше об этом, Тимми. Из-за этого ты и плачешь?

Он отвернулся:

— Не совсем, мисс Феллоуз. Дело в том, что я снова видел сон.

— Опять тот же сон? — Мисс Феллоуз стиснула зубы.

Конечно же, эта история с Джерри должна была вызвать у мальчика старое сновидение.

Он кивнул, пытаясь улыбнуться, и его широко растянувшиеся, выдающиеся вперед губы обнажили слишком большие зубы.

— Когда же я наконец достаточно подрасту, чтобы выйти отсюда, мисс Феллоуз?

— Скоро, — мягко ответила она, чувствуя, как сжимается ее сердце, — скоро.

Мисс Феллоуз позволила Тимми взять себя за руку и с удовольствием ощутила теплое прикосновение грубой сухой кожи его ладони. Он повел ее через комнаты, которые составляли Первую Секцию Стасиса, комнаты, несомненно, достаточно комфортабельные, но тем не менее являвшиеся для семилетнего (семилетнего ли?) уродца местом вечного заключения.

Он подвел ее к одному из окон, выходившему на покрытую низкорослым кустарником лесистую местность (скрытую сейчас от взоров ночной мглой). Прикрепленные к забору специальные объявления запрещали кому бы то ни было находиться поблизости без особого на то разрешения.

Он прижался носом к оконному стеклу:

— Я смогу выйти туда, мисс Феллоуз?

— Ты увидишь места гораздо лучше, красивее, чем это, — грустно ответила она, глядя на несчастное лицо маленького заключенного.

На его низкий скошенный лоб пучками свисали спутанные пряди волос. Затылочная часть черепа образовывала большой выступ, голова ребенка казалась непомерно тяжелой, склоняясь вперед, заставляла его сутулиться. Уже начали разрастаться, растягивая кожу, надбровные дуги. Его массивный рот гораздо больше выдавался вперед, чем широкий приплюснутый нос, а подбородка не было и в помине, только челюстная кость, мягко уходившая вниз. Он был слишком мал для своего возраста, неуклюж и кривоног.

Это был невероятно уродливый мальчик, и Эдит Феллоуз очень любила его.

Губы ее задрожали — она могла позволить себе сейчас такую роскошь, ее собственное лицо находилось вне поля зрения ребенка.

Нет, они не убьют его. Она пойдет на все, чтобы воспрепятствовать этому. На все. Она открыла чемодан и начала вынимать оттуда одежду для мальчика.

Эдит Феллоуз впервые переступила порог акционерного общества «Стасис Инкорпорейтэд» немногим более трех лет назад. Тогда у нее не было ни малейшего представления о том, что крылось за этим названием. Впрочем, этого в то время не знал никто, за исключением тех, кто там работал. И действительно, ошеломляющее известие потрясло мир только на следующий день после ее поступления. А незадолго до этого они дали лишь лаконичное объявление, в котором приглашали на работу женщину, обладающую знаниями в области физиологии, опытом в медицинской химии и любящую детей. Эдит Феллоуз работала сестрой в родильном отделении и посему пришла к выводу, что отвечает всем этим требованиям.

Джеральд Хоскинс, доктор физических наук, о чем свидетельствовала укрепленная на его письменном столе пластинка с соответствующей надписью, потер щеку большим пальцем и принялся внимательно ее разглядывать.

Инстинктивно сжавшись, мисс Феллоуз почувствовала, что у нее начинает подергиваться лицо.

Сам-то он отнюдь не красавец, с обидой подумала она, лысеет, начинает полнеть, да вдобавок выражение губ у него какое-то угрюмое, замкнутое… Но так как сумма, предложенная за работу, оказалась значительно выше той, на которую она рассчитывала, мисс Феллоуз решила не торопиться с выводами…

— Итак, значит, вы действительно любите детей? — спросил Хоскинс.

— В противном случае я не стала бы притворяться.

— А может быть, вы любите только хорошеньких детей? Этаких прелестных сюсюкающих херувимчиков с крошечными носиками?

— Дети всегда остаются детьми, доктор Хоскинс, — ответила мисс Феллоуз, — и случается, что именно некрасивые дети больше других нуждаются в поддержке.

— Предположим, что мы возьмем вас…

— Вы хотите сказать, что согласны нанять меня?

На его широком лице мелькнула улыбка, придав ему на какой-то миг странную привлекательность.

— Я быстро принимаю решения, — сказал он. — Пока что я еще ничего не предлагаю вам и вполне могу отпустить вас ни с чем. А сами-то вы готовы принять мое предложение?

Стиснув руками сумочку, мисс Феллоуз со всей быстротой, на которую она была способна, стала подсчитывать в уме те выгоды, которые сулила ей новая работа, но, повинуясь внезапному импульсу, отбросила вдруг все расчеты.

— Да.

— Прекрасно. Сегодня вечером мы собираемся пустить Стасис в ход, и я думаю, что вам следует присутствовать при этом, чтобы сразу же приступить к своим обязанностям. Это произойдет в восемь часов вечера, и я надеюсь, что увижу вас здесь в семь тридцать.

— Но, что…

— Ладно, ладно. Пока все.

По сигналу вошла улыбающаяся секретарша и выпроводила из кабинета.

Выйдя, мисс Феллоуз какое-то время молча смотрела на закрытую дверь, за которой остался мистер Хоскинс. Что такое Стасис? Какое отношение к детям имеет это огромное, напоминающее сарай здание, служащие с прикрепленными к одежде непонятными значками, длинные коридоры и та характерная атмосфера технического производства, которую невозможно ни с чем спутать?

Она спрашивала себя, стоит ли ей возвращаться сюда вечером или же лучше не приходить совсем, проучив тем самым этого человека за его высокомерную снисходительность. Но в то же время она не сомневалась, что вернется, хотя бы только из чувства неудовлетворенного любопытства. Она должна выяснить, при чем же здесь все-таки дети.

Когда ровно в половине восьмого она снова пришла туда, она сразу обратила внимание на то, что ей не понадобилось ничего о себе сообщать. Все, кто попадался ей на пути, как мужчины, так и женщины, казалось, отлично знали не только, кто она, но и характер ее будущей работы. Ее немедленно провели внутрь здания.

Она увидела доктора Хоскинса, но он, рассеянно взглянув на нее и невнятно произнеся ее имя, даже не предложил ей сесть. Она сама спокойно пододвинула стул к перилам и села.

Они находились на балконе, с которого открывался вид на обширную шахту, заполненную какими-то приборами, представлявшими собой на первый взгляд нечто среднее между пультом управления космического корабля и контрольной панелью электронной счетной машины.

В другой части шахты высились перегородки, служившие стенами длялишенной потолка квартиры. Это был как бы гигантский кукольный домик, внутреннее убранство которого просматривалось как на ладони с того места, где сидела мисс Феллоуз.

Ей ясно были видны стоявшие в одной из комнат электронная плита и холодильная установка и расположенное в другом помещении оборудование ванной. А предмет, который ей удалось рассмотреть в третьей комнате, мог быть только частью кровати, маленькой кровати…

Хоскинс разговаривал с каким-то мужчиной. Вместе с мисс Феллоуз на балконе их было трое. Хоскинс не представил ей незнакомца, и мисс Феллоуз оставалось, лишь исподтишка разглядывать его. Это был худой мужчина средних лет, довольно приятной наружности, у него были меленькие усики и живые глаза, казалось, ничего не упускающие из виду.

— Я отнюдь не собираюсь, доктор Хоскинс, делать вид, что мне все это понятно, — говорил он. — Я хочу сказать, что понимаю кое-что лишь в тех пределах, которые доступны достаточно интеллигентному неспециалисту. Но, даже учитывая границы моей компетенции, я хочу заметить, что одна сторона проблемы мне менее ясна, чем другая. Я имею в виду выборочность. Вы в состоянии проникнуть очень далеко; допустим, это можно понять. Чем дальше вы продвигаетесь, тем туманнее, расплывчатее становятся объекты, а это требует большей затраты энергии. Хорошо. Но в то же время вы не можете достичь более близкого объекта. Вот что является загадкой для меня.

— Если вы позволите мне воспользоваться аналогией, Девеней, я постараюсь представить вам проблему в таком свете, чтобы она казалась менее парадоксальной.

Проскользнувшее в разговоре имя незнакомца помимо ее воли произвело на мисс Феллоуз впечатление, и ей тут же стало ясно, кто он. Это, видимо, был сам Кандид Девеней, писавший для телевизионных новостей очерки на научные темы, тот Кандид Девеней, личным присутствием которого были отмечены все крупнейшие события в научном мире. Теперь его лицо даже показалось ей знакомым. Конечно же, это именно его видела она на экране, когда объявили о посадке космического корабля на Марс. А если это действительно тот самый Девеней, то это могло означать только то, что доктор Хоскинс собирается сейчас продемонстрировать нечто очень важное.

— Если вы считаете, что это поможет, то почему бы вам и не воспользоваться аналогией? — спросил Девеней.

— Ну хорошо. Итак, вам, конечно, известно, что вы не в состоянии читать книгу со шрифтом обычного формата, если эта книга находится от вас на расстоянии шести футов, но это сразу же становится возможным, как только расстояние между вашими глазами и книгой сократится до одного фута. Как вы видите, в данном случае пока действует правило — чем ближе, тем лучше. Но если вы приблизите книгу настолько, что между нею и вашими глазами останется всего лишь один дюйм, вы снова потеряете способность читать ее. Отсюда вам должно быть ясно, что существует такое препятствие, как слишком большая близость.

— Хм, — произнес Девеней.

— А вот вам другой пример. Расстояние от вашего правого плеча до кончика указательного пальца правой руки составляет примерно тридцать дюймов, и вы можете свободно коснуться этим пальцем правого плеча. Расстояние же от вашего правого локтя до кончика указательного пальца той же руки вполовину меньше, и если руководствоваться простейшей логикой, то получается, что коснуться правым указательным пальцем правого локтя легче, чем правого плеча, однако же вы этого сделать не можете. И снова мешает та же слишком большая близость.

— Вы разрешите использовать эти аналогии в моем рассказе? — спросил Девеней.

— Пожалуйста. Я только буду рад, ведь я достаточно долго ждал кого-нибудь вроде вас, кто написал бы о нашей работе. Я дам все необходимые вам сведения. Наконец-то наступило время, когда мы можем разрешить всему миру заглянуть через ваше плечо. И мир кое-что увидит.

(Мисс Феллоуз поймала себя на том, что вопреки собственному желанию восхищается его спокойствием и уверенностью. В нем угадывалась огромная сила.)

— Каков предел ваших возможностей? — спросил Девеней.

— Сорок тысяч лет.

У мисс Феллоуз перехватило дыхание.

— Лет?!

Казалось, сам воздух застыл в напряжении. Люди у приборов управления почти не двигались. Кто-то монотонно бросал в микрофон короткие фразы, смысл которых мисс Феллоуз не могла уловить.

Перегнувшись через перила балкона. Девеней внимательно осматривался в то, что происходило внизу.

— Мы увидим что-нибудь, доктор Хоскинс? — спросил он.

— Что вы сказали? Нет, мы ничего не увидим до тех пор, пока все не свершится. Мы обнаруживаем объект косвенно, как бы по принципу радарной установки с той разницей, что вместо электромагнитных волн предпочитаем пользоваться мезонами. При наличии соответствующих условий мезоны возвращаются, причем некоторая часть их отражается от каких-либо объектов, а наша задача состоит в исследовании характера этих отражений.

— Должно быть, это довольно трудная задача. На лице Хоскинса промелькнула его обычная улыбка.

— Перед вами результат пятидесяти лет упорных исканий. Лично я занялся этой проблемой десять лет назад. Да, все это действительно очень нелегко.

Человек у микрофона поднял руку.

— Уже несколько недель мы фиксируем один определенный момент, удаленный от нас во времени. Предварительно рассчитав наши собственные перемещения во времени, мы то превращаем опыт, то воссоздаем его заново, еще и еще раз проверяя нашу способность с достаточной точностью ориентироваться во времени. Теперь это должно сработать безотказно.

Но лоб его блестел от пота.

Эдит Феллоуз вдруг заметила, что она машинально оставила свой стул и тоже стоит у перил, но смотреть пока было не на что.

— Сейчас, — спокойно произнес человек у микрофона.

Наступила тишина, продолжавшаяся ровно столько, сколько требуется времени на один вздох, и из кукольного домика раздался пронзительный вопль смертельно испуганного ребенка.

— Ужас! Непередаваемый ужас!

Мисс Феллоуз резко повернула голову в направлении крика. Она забыла, что во всем этом был замешан ребенок.

А Хоскинс, стукнув кулаком по перилам, голосом, изменившимся и дрожащим от торжества, произнес:

— Сработало.

Подталкиваемая в спину твердой рукой Хоскинса, который не соизволил даже заговорить в ней, мисс Феллоуз спустилась по короткой винтовой лестнице в шахту.

Те, кто до этого момента находился у приборов управления, собрались теперь здесь. Они курили и, улыбаясь, наблюдали за появившейся в главном помещении троицей. Со стороны кукольного домика доносилось слабое жужжание.

— Вхождение в Стасис не представляет ни малейшей опасности, — обратился Хоскинс к Девенею. — Я сам проделывал это множество раз. На какой-то миг у вас появится странное ощущение, которое не оказывает абсолютно никакого влияния на организм.

Как бы желая продемонстрировать правильность своих слов, он вошел в открытую дверь. Напряженно улыбаясь и почему-то сделав глубокий вдох, за ним последовал Девеней.

— Идите же сюда, мисс Феллоуз! — нетерпеливо воскликнул Хоскинс, поманив ее пальцем.

Мисс Феллоуз кивнула и неловко переступила порог. Ей показалось, что тело ее потрясла какая-то внутренняя дрожь, но как только она очутилась внутри дома, это ощущение полностью исчезло. В доме пахло свежей древесиной и влажной почвой.

Теперь здесь было тихо, во всяком случае, не слышно было больше голоса ребенка, но зато откуда-то раздавалось шарканье ног и шорох, будто кто-то проводил рукой по дереву. Потом послышался стон.

— Где же он? — в отчаянии воскликнула мисс Феллоуз. Неужели этим глупцам безразлично, что там происходит?

Мальчик находился в спальне, или, вернее, в комнате, где стояла кровать.

Он был совершенно обнажен, и его забрызганная грязью грудь неровно вздымалась. Охапка смешанной с грязью жесткой травы рассыпалась по полу у его босых коричневых ног. От этой травы исходил запах земли с примесью какого-то зловония.

Хоскинс прочел нескрываемый ужас в ее устремленных на ребенка глазах и с раздражением произнес:

— Не было никакой возможности, мисс Феллоуз, вытащить мальчишку чистым из такой глубины веков. Мы вынуждены были захватить для безопасности кое-что из того, что его окружало. Может, вы предпочли бы, чтоб он явился сюда без ноги или части черепа?

— Прошу вас, не надо! — воскликнула мисс Феллоуз, изнемогая от желания прекратить этот разговор. — Почему мы бездействуем? Бедный ребенок испуган. И он грязный.

Она была права. Мальчик был покрыт кусками засохшей грязи и какого-то жира, а его бедро пересекала воспаленная царапина.

Когда Хоскинс приблизился к нему, ребенок, которому на вид было немногим более трех лет, низко пригнулся и быстро отскочил назад. Его верхняя губа оттопырилась, и он издал какой-то странный звук, нечто среднее между ворчанием и кошачьим шипением.

Хоскинс быстрым движением схватил за руки и оторвал отчаянно кричащего и извивающегося ребенка от пола.

— Держите его так, — сказала мисс Феллоуз. — Прежде всего ему необходима теплая ванна. Его нужно как следует отмыть. У вас есть здесь все необходимое? Если да, то попросите принести вещи сюда и хотя бы вначале помогите мне с ним управиться. Кроме того, ради всех святых, распорядитесь, чтобы отсюда убрали всю эту грязь и мусор.

Теперь настал ее черед отдавать приказания, и чувствовала она себя в новой роли прекрасно. И, поскольку растерянная наблюдательница уступила место опытной медицинской сестре, она взглянула на ребенка уже другими глазами, с профессиональной точки зрения, и на какой-то миг замерла в замешательстве. Грязь, которой он был покрыт, его вопли, извивающееся в тщетной борьбе тело — все это куда-то отступило. Она рассмотрела самого ребенка.

Это был самый уродливый мальчуган из всех, которых ей приходилось когда-либо видеть. Он весь был невероятно безобразен — от макушки бесформенной головы до изогнутых колесом ног.

С помощью трех мужчин ей удалось выкупать мальчика. Остальные в это время пытались очистить помещение от мусора. Она работала молча, с чувством оскорбленного достоинства, раздраженная ни на минуту не прекращающимися криками и сопротивлением.

Доктор Хоскинс намекнул ей, что ребенок будет некрасивым, но кто мог предположить, что он окажется столь уродливым. И ни мыло, ни вода не в состоянии были до конца уничтожить исходивший от него отвратительный запах, он лишь постепенно становился слабее.

Ей вдруг страстно захотелось швырнуть намыленного мальчишку Хоскинсу на руки и уйти, но ее удержала от этого профессиональная гордость. В конце концов, ведь она сама согласилась на эту работу… А кроме того, она представила, какими глазами посмотрит на нее доктор Хоскинс, его холодный взгляд, в котором она прочтет неизбежный вопрос: «Так, значит, вы все-таки любите только красивых детей, мисс Феллоуз?»

Он стоял в некотором отдалении, с холодной улыбкой наблюдая за ними. Когда она встретилась с ним взглядом, ей показалось, что кипевшее в ее душе чувство оскорбленного достоинства забавляет его.

Она тут же решила, что немного повременит с уходом. Сейчас это только унизило бы ее.

Когда кожа ребенка приняла наконец вполне сносный розовый оттенок и запахла душистым мылом, она, несмотря на все переживания, почувствовала себя лучше. Кричать мальчик уже был не в состоянии; он лишь устало скулил, в то время как его испуганный, настороженный взгляд быстро перебегал с одного лица на другое, не упуская из виду никого из тех, кто находился в комнате. То, что он был теперь чист, только подчеркивало худобу его обнаженного, дрожащего от холода после ванны тела.

— Дайте же наконец ночную рубашку для ребенка! — резко сказала мисс Феллоуз.

В тот же миг откуда-то появилась ночная рубашка. Казалось, что все было подготовлено заранее, однако никто не трогался с места до ее приказа, как будто умышленно оставляя за ней право распоряжаться и тем самым испытывая ее.

— Я подержу его, мисс, — подойдя к ней, сказал Девеней. — Одна вы не справитесь.

— Благодарю вас.

Прежде чем удалось надеть на ребенка рубашку, им пришлось выдержать настоящую битву, а когда мальчик попытался сорвать ее, мисс Феллоуз сильно ударила его по руке.

Ребенок покраснел, но не заплакал. Он во все глаза уставился на нее, ощупывая неловкими пальцами фланель рубашки, как бы исследуя этот неведомый ему предмет.

«А теперь что?» — в отчаянии подумала мисс Феллоуз.

Все они, даже уродливый мальчуган, замерли, как бы ожидая, что она будет делать дальше.

— Вы позаботились о пище, о молоке? — решительно спросила мисс Феллоуз.

Они предусмотрели и это. В комнату вкатили специальный передвижной агрегат, состоявший из холодильного отделения, в котором стояло три кварты молока, и нагревательного устройства; в нем имелось также значительное количество укрепляющих средств: витаминизированные капли, медно-кобальтово-железистый сироп и много других препаратов, рассмотреть которые она не успела. Кроме того, там находился набор самосогревающегося детского питания.

Для начала она взяла одно только молоко. Электронная установка за каких-нибудь десять секунд согрела его до необходимой температуры и автоматически выключилась Она налила немного молока в блюдце, не сомневаясь в том, что уровень развития ребенка очень низок и он не умеет обращаться с чашкой.

Мисс Феллоуз кивнула мальчику и, обращаясь к нему, произнесла:

— Пей, ну пей же. — Она жестом показала ему, как поднести блюдце ко рту. Глаза ребенка следили за ее движениями, но он не шевельнулся.

Внезапно она решилась. Схватив мальчика за руку повыше локтя, она опустила свою свободную руку в молоко и затем провела ею по его губам, так что капли жидкости потекли по его щекам и подбородку.

Он отчаянно завопил, но, вдруг умолкнув, начал облизывать свои влажные губы. Мисс Феллоуз отступила назад.

Мальчик приблизился к блюдцу, наклонился к нему и затем, быстро оглянувшись по сторонам, как бы высматривая притаившегося врага, снова нагнулся к молоку и начал его жадно лакать, как кошка, издавая при этом какой-то неопределенный звук. Он даже не попытался приподнять блюдце руками.

Мисс Феллоуз не в силах была до конца скрыть охватившее ее при виде этого чувство, и, видимо, кое-что отразилось на ее лице, потому что Девеней, взглянув на нее, произнес:

— Доктор Хоскинс, а сестра в курсе того, что происходит?

— В курсе чего? — поинтересовалась мисс Феллоуз.

Девеней заколебался, но Хоскинс, по выражению лица которого снова можно было заподозрить, что все это втайне его забавляло, сказал:

— Ну что ж, можете ей сказать.

— Вы, по всей вероятности, даже не подозреваете, — обратился Девеней к мисс Феллоуз, — что волею случая вы — первая в истории цивилизованная женщина, которой пришлось ухаживать за ребенком-неандертальцем.

Сдерживая охвативший ее гнев, мисс Феллоуз повернулась к Хоскинсу:

— Вы могли бы предупредить меня заранее, доктор.

— А зачем? Какая вам разница?

— Речь шла о ребенке.

— А разве это не ребенок? У вас когда-нибудь был щенок или котенок, мисс Феллоуз? Неужели в них больше человеческого? А если бы это оказался детеныш шимпанзе, вы бы почувствовали к нему отвращение? Вы медицинская сестра, мисс Феллоуз. Судя по вашим документам, вы работали три года в родильном отделении. Вы когда-нибудь отказывались ухаживать за ребенком-уродом?

— Вы все-таки могли бы сказать мне это раньше, — уже менее решительно произнесла она.

— Для того чтобы вы вовремя успели отказаться от этой работы? Не следует ли из этого, что вы хотите это сделать теперь?

Он холодно посмотрел ей прямо в глаза. С другого конца комнаты за ними наблюдал Девеней, а маленький неандерталец, покончив с молоком и вылизав начисто блюдце, поднял к ней мокрое лицо с широко раскрытыми, о чем-то молящими глазами.

Мальчик жестом указал на молоко, и вдруг из его рта посыпались все время повторяющиеся одни и те же отрывистые гортанные звуки вперемежку с искусным прищелкиванием языком.

— А ведь он говорит! — удивленно воскликнула мисс Феллоуз.

— Конечно, — сказал Хоскинс. — Homo neanderthalensis в действительности является не отдельным видом, а скорее разновидностью Homo sapiens. Так почему бы ему не уметь говорить? Вполне возможно, что он просит еще молока.

Мисс Феллоуз машинально потянулась за бутылкой, но Хоскинс схватил ее за руку:

— А теперь, мисс Феллоуз, прежде чем вы сделаете еще хоть одно движение, вы должны сказать, остаетесь вы или нет.

Мисс Феллоуз раздраженно высвободила руку.

— А если я уйду, вы что, не собираетесь в этом случае кормить его? Я побуду с ним… некоторое время.

Она налила ребенку молока.

— Мы намереваемся оставить вас здесь с мальчиком, мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс. — Это единственный вход в Первую Секцию Стасиса. Дверь тщательно запирается и охраняется снаружи. Я хотел бы, чтобы вы изучили систему замка, который будет, конечно, соответствующе настроен на отпечатки ваших пальцев, так же как он настроен на отпечатки моих собственных. Пространство наверху (он поднял взгляд к несуществующему потолку кукольного домика) охраняется тоже, и мы будем предупреждены в любом случае, если здесь произойдет что-либо необычное.

— Вы хотите сказать, что я все время буду находиться под наблюдением? — возмущенно воскликнула мисс Феллоуз, вдруг вспомнив, как она сама рассматривала с балкона внутреннюю часть помещения.

— О нет, — серьезно заверил ее Хоскинс, — мы гарантируем, что ни один посторонний наблюдатель не будет свидетелем вашей частной жизни. Все объекты в виде электронных символов передаются вычислительной машине, и только она будет иметь с ними дело. Вы проведете с ним эту ночь, мисс Феллоуз, а также все последующие, впредь до особого распоряжения. Мы предоставим вам несколько свободных часов в дневное время и дадим вам возможность самой составить их расписание в соответствии с вашими личными потребностями.

Мисс Феллоуз в недоумении окинула взглядом кукольный домик:

— А для чего все это, доктор Хоскинс? Разве мальчик представляет собой какую-нибудь опасность?

— Видите ли, мисс Феллоуз, все дело в энергии. Он никогда не должен покидать это помещение. Никогда. Ни на секунду. Ни по какой причине, даже если от этого зависит его жизнь. Даже для того, чтобы спасти вашу жизнь, мисс Феллоуз. Вы поняли меня?

Мисс Феллоуз гордо вскинула голову:

— Я знаю, что такое приказ, доктор Хоскинс. Медицинская сестра привыкает к тому, чтобы во имя долга жертвовать собственной безопасностью.

— Отлично. Вы всегда можете просигнализировать, если вам что-нибудь понадобится.

И двое мужчин покинули Стасис.

Обернувшись, мисс Феллоуз увидела, что мальчик, не притрагиваясь к молоку, по-прежнему не спускает с нее настороженного взгляда. Она попыталась жестами показать ему, как поднять блюдце ко рту. Он не последовал ее примеру, однако на этот раз, когда она прикоснулась к нему, он уже не закричал.

Его испуганные глаза ни на секунду не переставали следить за ней, подстерегая малейшее неверное движение. Она вдруг заметила, что инстинктивно пытается успокоить его, медленно приближая руку к ею волосам, стараясь, однако, чтобы рука эта была все время в поле его зрения. Тем самым она давала ему понять, что в этом жесте не кроется никакой для него опасности.

И ей удалось погладить его по голове.

— Я хочу показать тебе, как пользоваться туалетом, — произнесла она. — Как ты считаешь, сможешь ты этому научиться?

Она говорила очень мягко и осторожно, отлично сознавая, что он не поймет ни одного слова, однако надеясь на то, что сам звук ее голоса успокаивающе повлияет на него.

Мальчик снова защелкал языком.

— Можно взять тебя за руку? — спросила она.

Она протянула ему обе руки и замерла в ожидании. Рука ребенка медленно двинулась навстречу ее руке.

— Правильно, — кивнула она.

Когда рука мальчика была уже в каком-нибудь дюйме от ее собственных рук, смелость оставила его, и он отдернул свою руку назад.

— Ну что ж, — спокойно сказала мисс Феллоуз, — позже мы попробуем еще раз. Не хочется ли тебе посидеть? — она похлопала рукой по кровати.

Медленно текло время, еще медленнее продвигалось воспитание ребенка. Ей не удалось приучить его ни к туалету, ни к кровати. Когда мальчику явно захотелось спать, он опустился на ничем не покрытый пол и быстрым движением юркнул под кровать.

Она нагнулась, чтобы взглянуть на него, и из темноты на нее уставились два горящих глаза, и она услышала знакомое прищелкивание.

— Ладно, — сказала она, — если ты чувствуешь себя там в большей безопасности, можешь спать под кроватью.

Она прикрыла дверь спальни и удалилась в самую большую из трех комнат, где для нее была приготовлена койка, над которой по ее требованию натянули временный тент.

«Если эти глупцы хотят, чтобы я здесь ночевала, — подумала она, — они должны повесить в этой комнате зеркало, заменить шкаф более вместительным и оборудовать отдельный туалет».

Она никак не могла заснуть, помимо своей воли напрягая слух, чтобы не упустить ни одного звука, который мог раздаться из соседней комнаты. Она убеждала себя в том, что ребенок не в состоянии выбраться из дома, но, несмотря на это, ее грызли сомнения. Совершенно гладкие стены были, безусловно, очень высоки, ну а вдруг мальчишка лазает, как обезьяна? Впрочем, Хоскинс заверил ее, что за всем происходящим внизу следят специальные наблюдательные устройства.

Неожиданно ей пришла в голову новая мысль: а что, если мальчик все-таки опасен? Опасен в самом прямом смысле этого слова? Нет, Хоскинс не скрыл бы это от нее, не оставил бы ее с ним одну, если бы…

Она попыталась разубедить себя, внутренне смеясь над своими страхами. Ведь это был всего лишь трех- или четырехлетний ребенок. Однако ей, несмотря на все усилия, не удалось обрезать ему ногти. А что, если, когда она заснет, он вздумает напасть на нее, пустив в ход зубы и ногти…

У нее участилось дыхание. Как странно, и все же… Она мучительно напрягла слух, и на этот раз ей удалось уловить какой-то звук.

Мальчик плакал.

Нe кричал от страха или злобы, не выл и не визжал, а именно тихо плакал, как убитый горем, глубоко несчастный одинокий ребенок.

«Бедняжка», — подумала мисс Феллоуз, и впервые с момента встречи с ним сердце ее пронзила острая жалость.

Ведь это настоящий ребенок, так какое же, по сути дела, значение имеет форма его головы? И это не просто ребенок, а ребенок осиротевший, как ни одно дитя за всю историю человечества. Тысячи лет назад не только умерли его родители, но безвозвратно исчезло все, что его когда-то окружало. Грубо выхваченный из давно ушедшего времени, он был теперь единственным во всем мире существом такого рода. Последним и единственным.

Она почувствовала, как ее все больше охватывает глубокое сострадание и стыд за собственное бессердечие. Тщательно поправив ночную рубашку, постаравшись, чтобы она по возможности лучше прикрывала ей ноги (ловя себя в то же время на совершенно неуместной мысли о том, что завтра же необходимо принести сюда халат), она встала с постели и направилась в соседнюю комнату.

— Мальчик, а мальчик! — шепотом позвала она.

Она совсем уж было собралась просунуть под кровать руку, но, сообразив, что он может укусить ее, решила не делать этого. Она зажгла ночник и отодвинула кровать.

Несчастный ребенок, прижав колени к подбородку, комочком свернулся в углу, глядя на нее заплаканными, полными страха глазами.

В полумраке его внешность показалась ей менее отталкивающей.

— Ах ты, бедняга, бедняга, — произнесла она, осторожно гладя его по голове, чувствуя, как мгновенно напряглось, а потом постепенно расслабилось его тело. — Бедный мальчуган. Можно мне побыть с тобой?

Она села рядом с ним на пол и начала медленно и ритмично гладить его волосы, щеку, руку, тихо напевая какую-то ласковую песенку.

Услышав ее пение, ребенок поднял голову, пытаясь разглядеть при слабом свете ночника ее губы, как бы заинтересовавшись этим совершенно новым для него звуком.

Воспользовавшись этим, она притянула его поближе, и ласковым, но решительным движением ей удалось постепенно приблизить его голову к своему плечу Она просунула руку под его ноги и не спеша, плавно подняла его к себе на колени. Снова и снова повторяя все тот же один несложный куплет и не выпуская из рук ребенка, она медленно качалась вперед и назад, баюкая его. Он постепенно успокоился, и вскоре по его ровному дыханию она поняла, что мальчик заснул.

Очень осторожно, стараясь не шуметь, она подвинула на место кровать и положила на нее ребенка. Укрыв спящего, она внимательно посмотрела на него. Во сне его лицо казалось таким мирным, таким ребячьим, что, право же, его безобразие как-то меньше бросалось в глаза.

Уже направившись на цыпочках к двери, она вдруг подумала: «А что, если он вдруг проснется» — и повернула назад.

Преодолев внутреннее сопротивление и справившись с охватившими ее разноречивыми чувствами, она вздохнула и медленно опустилась на кровать рядом с ребенком.

Кровать была для нее слишком мала, и ей пришлось скорчиться, чтобы как-то улечься на ней. Кроме того, она не могла избавиться от чувства неловкости, причиной которого было отсутствие над кроватью тента. Но рука ребенка робко скользнула в ее ладонь, и через некоторое время ей все-таки удалось задремать.

Она проснулась, как от внезапного толчка, и с трудом сдержала чуть было не сорвавшийся с ее губ крик ужаса. Мальчик смотрел на нее в упор широко раскрытыми глазами, и ей понадобилось довольно много времени, чтобы вспомнить, как она очутилась на его кровати. Медленно, не отрывая от него взгляда, она спустила на пол сначала одну, потом другую ногу.

Бросив быстрый испуганный взгляд в сторону лишенного покрытия потолка, она напрягла мускулы для последнего решительного движения, собираясь окончательно выбраться из кровати.

Но в этот момент мальчик, вытянув руку, коснулся ее губ своими похожими на обрубки пальцами и что-то произнес.

Это прикосновение заставило ее отпрянуть. При дневном освещении он был непередаваемо безобразен.

Мальчик опять повторил какую-то фразу, а затем, открыв широко рот, движением руки пытался показать, будто что-то вытекает у него изо рта.

Мисс Феллоуз задумалась, стараясь отгадать значение этого жеста, и вдруг взволнованно воскликнула:

— Ты хочешь, чтобы я пела?

Мальчик молча продолжал смотреть на ее губы.

Несколько фальшивя от напряжения, мисс Феллоуз начала ту самую песенку, что пела ему накануне ночью, и маленький урод улыбнулся, неуклюже раскачиваясь в такт музыке и издавая при этом какой-то булькающий звук, который можно было истолковать как смех.

Мисс Феллоуз незаметно вздохнула. Да, правильно говорят, что музыка усмиряет сердце дикаря. Она может помочь…

— Подожди немного, — сказала она, — дай мне привести себя порядок, это займет не больше минуты. А потом я приготовлю тебе завтрак.

Ни на секунду не забывая об отсутствии потолка, она быстро покончила со своими делами. Мальчик оставался в постели, внимательно наблюдая за ней, когда она появлялась в поле его зрения. И каждый раз в эти моменты она улыбалась и махала ему рукой. В конце концов он тоже помахал ей в ответ, и она нашла этот жест очаровательным.

— Ты хочешь молочную овсяную кашу? — спросила она, покончив со своими делами.

Приготовление каши было делом нескольких секунд, и когда еда была на столе, она поманила его рукой.

Неизвестно, понял ли он значение ее жеста или же его привлек запах пищи, но мальчик тут же вылез из кровати.

Она попыталась показать ему, как пользоваться ложкой, но он в страхе отпрянул. («Ничего, у нас впереди еще много времени», — подумала она.) Однако она настояла на том, чтобы он руками поднял миску ко рту. Он повиновался, но действовал так неловко, что страшно испачкался, хотя большая часть каши все-таки попала по назначению.

На этот раз она дала ему молоко в стакане, и мальчуган, обнаружив, что отверстие сосуда слишком мало, чтобы просунуть в него лицо, жалобно захныкал. Она взяла его за руку и, прижав его пальцы к стакану, заставила его поднести стакан ко рту.

Снова все было облито и испачкано, но, как и в первый раз, большая часть молока все-таки попала ему в рот, а что касается беспорядка, то она привыкла и не к такому.

К ее удивлению, освоить туалет оказалось более простой задачей, что принесло ей немалое облегчение. На этот раз он довольно быстро понял, чего она ждет от него. Она поймала себя на том, что гладит его по голове, приговаривая:

— Вот это хороший мальчик, вот это умница!

И ребенок улыбнулся, доставив ей неожиданное удовольствие.

«Когда он улыбается, он, право же, вполне сносен», — подумала она.

В этот же день после полудня прибыли представители прессы. Пока они устанавливали в дверях свою аппаратуру, она взяла мальчика на руки, и он крепко прижался к ней. Суета испугала его, и он громко заплакал, но, несмотря на это, прошло не менее десяти минут, пока ей разрешили унести ребенка в соседнюю комнату.

Она вскоре вернулась, покраснев от возмущения, и в первый раз за восемнадцать часов вышла из домика, плотно закрыв за собой дверь.

— Я думаю, что с вас на сегодня хватит. Теперь мне понадобится Бог знает сколько времени, чтобы успокоить его. Уходите.

— Ладно, ладно, — произнес джентльмен из «Таймс геральд». — А это действительно неандерталец или какое-нибудь жульничество?

— Уверяю вас, что это не мистификация, — раздался откуда-то сзади голос Хоскинса. — Ребенок — настоящий Homo neanderthalensis.

— Это мальчик или девочка?

— Это мальчик-обезьяна, — вмешался джентльмен из «Ньюс». — Нам сейчас показывают не что иное, как мальчика-обезьяну. Как он себя ведет, сестра?

— Он ведет себя точно так же, как любой другой маленький мальчик, — отрезала мисс Феллоуз. Раздражение заставило ее стать на защиту ребенка, — и он вовсе не мальчик-обезьяна. Его зовут… Тимоти, Тимми, и он абсолютно нормален в своих действиях.

Имя Тимоти было выбрано ею совершенно случайно — оно просто первым пришло ей в голову…

— Тимми — мальчик-обезьяна, — изрек джентльмен из «Ньюс», и, как оказалось впоследствии, именно под этой кличкой ребенок впервые стал известен всему миру.

— Скажите, док, что вы собираетесь делать с этой обезьяной? — спросил, обращаясь к Хоскинсу, джентльмен из «Глоба».

Хоскинс пожал плечами:

— Видите ли, моя первоначальная задача заключалась в том, чтобы доказать возможность перенесения его в наше время. Однако я полагаю, что он заинтересует антропологов и физиологов. Ведь перед нами находится существо, по своему развитию стоящее на грани между животным и человеком. Нам представляется возможность узнать многое о нас самих и о наших предках.

— Как долго намерены вы держать его здесь?

— Сколько нам понадобится на его изучение плюс еще какой-то период после завершения исследований. Не исключено, что на это потребуется довольно много времени.

— Не могли бы вы вывести его из дома? Тогда нам удалось бы установить телевизионную аппаратуру и состряпать настоящее зрелище.

— Очень сожалею, но ребенок не может покинуть пределы Стасиса.

— А что такое Стасис?

— Боюсь, джентльмены, что объяснение займет слишком много времени, — Хоскинс позволил себе улыбнуться. — А вкратце суть дела заключается в том, что время, каким мы его себе представляем, в Стасисе не существует. Эти комнаты как бы покрыты невидимой оболочкой и не являются в полном смысле частью нашего мира. Именно благодаря этому и удалось извлечь, так сказать, ребенка из времени.

— Постойте-ка, — перебил джентльмен из «Ньюс», которого явно не удовлетворило объяснение Хоскинса, — что это вы там болтаете? Ведь сестра свободно входит и выходит из помещения.

— Это может сделать любой из вас, — небрежно ответил Хоскинс. — Вы будете двигаться параллельно временным силовым линиям, и это не повлечет за собой сколько-нибудь значительной потери или притока энергии. Ребенок же был доставлен сюда из далекого прошлого. Его движение происходило поперек силовых линий, и он получил временной потенциал. Для того чтобы переместить его в наш мир, в наше время, потребуется израсходовать всю энергию, накопленную нашим акционерным обществом, а также, возможно, и все запасы энергии города Вашингтона. Мы были вынуждены сохранить доставленный сюда вместе с мальчиком мусор, и нам придется лишь постепенно, по крупицам удалять его отсюда.

Пока Хоскинс давал объяснения, корреспонденты что-то деловито строчили в своих блокнотах. Из всего сказанного они ровным счетом ничего не поняли и были убеждены в том, что их читателей постигнет та же участь: однако все звучало очень научно, а именно это и требовалось.

— Вы сможете дать сегодня вечером интервью? — спросил представитель «Таймс геральд». — Оно будет передаваться по всем каналам.

— Думаю, что смогу, — быстро ответил Хоскинс, и корреспонденты удалились.

Мисс Феллоуз молча смотрела им вслед. Все, что было сказано о Стасисе и о временных силовых линиях, она поняла не лучше, чем корреспонденты. Но одно усвоила твердо. Тимми (она поймала себя на том, что уже думает о мальчике как о «Тимми») был действительно приговорен к вечному заключению в стенах Стасиса, причем это вовсе не было простым капризом Хоскинса. Видимо, и вправду невозможно было выпустить его отсюда. Никогда.

Бедный ребенок. Бедный ребенок.

Внезапно до ее сознания дошло, что он все еще плачет, и она поспешила назад, чтобы успокоить его.

Мисс Феллоуз не удалось увидеть выступление Хоскинса; хотя его интервью передавалось не только в самых отдаленных уголках Земли, но даже на станции на Луне, оно не проникло в маленькую квартирку, где жили теперь мисс Феллоуз и уродливый мальчуган.

На следующее утро Хоскинс спустился к ним, сияя от торжества.

— Интервью прошло удачно? — спросила мисс Феллоуз.

— Исключительно удачно. А как поживает… Тимми?

Услышав, что он назвал мальчика по имени, мисс Феллоуз была приятно удивлена.

— Все в порядке. Иди сюда, Тимми, это добрый дядя, он тебя не обидит.

Но Тимми не пожелал выйти из другой комнаты, и из-за дверей виднелся только клок его спутанных волос да время от времени робко показывался один блестящий глаз.

— Мальчик удивительно быстро привыкает к обстановке, право же, он весьма сообразителен.

— Вас это удивляет?

— Да. Боюсь, что вначале я приняла его за детеныша обезьяны, — секунду поколебавшись, ответила она.

— Кем бы он там ни был, а пока что он очень много для нас сделал. Ведь он создал славу «Стасис Инкорпорейтэд». Мы теперь на коне, да, мы на коне.

Видимо, ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим торжеством, пусть даже с ней, с мисс Феллоуз.

— Каким же образом удалось ему это сделать? — спросила она, тем самым давая Хоскинсу возможность высказаться.

Засунув руки в карманы, Хоскинс продолжал:

— Десять лет мы работали, имея в своем распоряжении крайне ограниченные средства, добывая где только можно буквально по пенсу. Мы просто обязаны были создать сразу нечто очень эффектное, пусть нам для этого пришлось все поставить на карту. Уверяю вас, это был каторжный труд. Попытка вызвать из глубины времени этого неандертальца стоила нам всех денег, которые удалось сколотить, где одалживая, а где и воруя, да, да, именно воруя. На осуществление этого эксперимента пошли средства, ассигнованные на другие цели. Их мы использовали без разрешения. Если бы опыт не удался, со мною было бы покончено.

— Поэтому-то у домика нет потолка? — прервала его мисс Феллоуз.

— Что вы сказали? — переспросил Хоскинс.

— Вам не хватило денег на потолок?

— А! Видите ли, это было не единственной причиной. По правде говоря, мы не в состоянии были угадать точный возраст неандертальца. Наши возможности четкого определения особенностей объекта, столь удаленного во времени, пока ограниченны, и он вполне мог оказаться существом огромного роста и дикого нрава, а в этом случае нам пришлось бы общаться с ним на расстоянии, как с посаженным в клетку животным.

— Но, поскольку ваши опасения не оправдались, вы могли бы теперь, мне кажется, достроить потолок.

— Теперь да. У нас теперь много денег. Все это великолепно, мисс Феллоуз. — Улыбка не сходила с его широкого лица, и, когда он повернулся, чтобы уйти, казалось, даже спина его улыбалась.

«Он довольно приятный человек, когда забывается и сбрасывает маску отрешенного от всего земного ученого», — подумала Мисс Феллоуз.

Ей вдруг захотелось узнать, женат ли он, но, спохватившись, она постаралась отогнать от себя эту мысль.

— Тимми, — позвала она, — иди сюда, Тимми!

За протекшие с того дня месяцы мисс Феллоуз все больше и больше начинала чувствовать себя неотъемлемой частью объединенной компании Стасис. Ей был предоставлен отдельный маленький кабинет, на двери которого красовалась табличка с ее именем и который находился довольно близко от кукольного домика (как она продолжала называть служившую для Тимми жильем камеру Стасиса). Ей теперь платили намного больше, чем вначале, а у кукольного домика был наконец достроен потолок и улучшено внутреннее оборудование: была выстроена вторая туалетная комната, и, мало того, она получила собственную квартиру на территории Стасиса, и иногда ей даже удавалось там ночевать. Между кукольным домиком и этой ее новой квартирой провели внутренний телефон, и Тимми научился им пользоваться.

Мисс Феллоуз привыкла к Тимми настолько, что даже меньше стала замечать его безобразие. Однажды на улице она поймала себя на том, что какой-то встретившийся на пути обыкновенный мальчик показался ей крайне непривлекательным — у него был высокий выпуклый лоб и выступающий вперед резко очерченный подбородок. Ей пришлось сделать над собою усилие, чтобы избавиться от этого наваждения.

Гораздо было связано нынешнее процветание общества, будил в нем какие-то особые чувства, граничащие с сентиментальностью. Но приятнее было привыкать к случайным посещениям Хоскинса. Было совершенно очевидно, что он с удовольствием расставался на время со своей становившейся все более утомительной ролью главы акционерного общества «Стасис Инкорпорейтэд» и что ребенок, с появлением которого мисс Феллоуз казалось, что ему было приятно беседовать и с ней. (За это время ей удалось узнать, что Хоскинс разработал метод анализа отражения мезонного луча, проникающего в прошлое; его изобретением был и сам Стасис. Холодность его была чисто внешней, ею он пытался замаскировать природную доброту, и, о да, он был женат.)

К чему мисс Феллоуз никак не могла привыкнуть, так это к мысли, что она участвует в научном эксперименте. Несмотря на все усилия, она все больше чувствовала себя лично связанной со всем происходящим, и дело подчас доходило до прямых стычек с физиологами.

Однажды, спустившись к ним, Хоскинс нашел ее в таком гневе, что, казалось, она способна была в этот момент совершить убийство. Они не имели права, они не имели права… Даже если это был неандерталец, все равно это был человек, а не животное.

Она следила за ними через открытую дверь. Почти ослепнув от охватившей ее ярости, она прислушивалась к всхлипываниям Тимми. Вдруг она заметила стоящего рядом Хоскинса. Возможно, что он уже давно находился здесь.

— Можно войти? — спросил он.

Коротко кивнув, она поспешила к Тимми, который тесно прижался к ней, обвив ее своими маленькими кривыми и все еще такими худыми ножками.

— Вы ведь знаете, что они не имеют права проделывать подобные опыты над человеком, — сказал Хоскинс.

— А я решительно заявляю, доктор Хоскинс, что они не имеют права проделывать это и над Тимми. Вы когда-то сказали мне, что именно появление Тимми дало жизнь Стасису. Если вы чувствуете хоть каплю благодарности, вы должны избавить беднягу от этих людей, по крайней мере до той поры, пока он не подрастет настолько, что начнет хоть немного больше понимать. После их манипуляций он не может спать, его душат кошмары. Я предупреждаю вас (ярость ее вдруг достигла кульминации), что я их больше сюда не впущу! (До ее сознания дошло, что под конец она перешла на крик, но она уже не владела собой.) Я знаю, что он неандерталец, — несколько успокоившись, продолжала она, — но мы их во многом недооцениваем. Я читала о неандертальцах. У них была своя культура и некоторые из величайших человеческих открытий, такие, как, например, одомашнивание животных, изобретение колеса и различных типов каменных жерновов, были сделаны именно в их эпоху. У них, несомненно, были даже духовные потребности. Это видно из того, что при погребении они клали вместе с умершими его личные вещи, — следовательно, они верили в загробную жизнь, может быть, у них уже была какая-то религия. Неужели все это не дает Тимми права на человеческое отношение?

Она ласково похлопала мальчика по спине и отослала его играть в комнату. Когда открылась дверь, взору Хоскинса представилось огромное количество разнообразных игрушек.

Он улыбнулся.

— Несчастный ребенок заслужил эти игрушки, — поспешно заняв оборонительную позицию, сказала мисс Феллоуз. — Это все, что у него есть, и он зарабатывает юс теми мучениями, которым его здесь подвергают.

— Нет, нет, уверяю вас, я ничего не имею против этого. Я только подумал о том, как изменились вы сами с того первого дня, ведь вы были весьма недовольны тем, что я подсунул вам неандертальца.

— Мне кажется, что я не была до такой уж степени недовольна, — тихо возразила мисс Феллоуз, но тут же умолкла.

— Как вы считаете, мисс Феллоуз, сколько ему может быть лет? — переменил тему Хоскинс.

— Я не могу вам этого сказать с достаточной точностью — ведь мы не знаем, как развивались неандертальцы, — ответила мисс Феллоуз. — Если исходить из его роста, то ему не более трех лет, но неандертальцы вообще были низкорослыми, а если учесть характер проделываемых над ним опытов, то он, быть может, вовсе перестал расти. А исходя из того, как он усваивает английский язык, можно заключить, что ему больше четырех.

— Это правда? Я что-то не заметил в докладах ни слова о том, что он учится говорить.

— Он не станет говорить ни с кем, кроме меня, во всяком случае в настоящее время. Он всех ужасно боится, и это не удивительно. Он может, например, попроситькакую-нибудь определенную пищу. Более того, он в состоянии высказать любое свое желание и понимает почти все, что я говорю ему. Впрочем, не исключено, что его развитие приостановится. (Произнося последнюю фразу, мисс Феллоуз напряженно следила за выражением его лица, стараясь определить, насколько вовремя коснулась она этого вопроса.)

— Почему?

— Каждому ребенку нужна определенная стимуляция, а Тимми живет здесь, как в одиночном заключении. Я делаю для него все, что в моих силах, но ведь я не все время нахожусь подле него, а кроме того, я не в состоянии дать ему все, в чем он нуждается. Я хочу сказать, доктор Хоскинс, что ему необходимо играть с каким-нибудь другим мальчиком.

Хоскинс медленно наклонил голову:

— К сожалению, у нас имеется всего лишь один такой ребенок. Бедное дитя!

Услышав это, мисс Феллоуз сразу смягчилась.

— Ведь вы любите Тимми, не правда ли? — Было так приятно сознавать, что еще кто-то испытывает к ребенку теплые чувства.

— О да, — ответил Хоскинс, на секунду теряя самоконтроль, и за этот краткий миг ей удалось заметить в его глазах усталость.

Мисс Феллоуз тут же оставила намерение довести свой план до конца.

— Вы выглядите очень утомленным, доктор Хоскинс, — с искренним участием произнесла она.

— Вы так думаете? Мне придется сделать над собой усилие, чтобы иметь более бодрый вид.

— Мне кажется, что «Стасис Инкорпорейтэд» не дает вам ни минуты покоя.

Хоскинс пожал плечами:

— Вы правы. В равной степени в этом повинны еще находящиеся у нас в настоящее время животное, растения и минералы. Кстати, мисс Феллоуз, вы, наверное, еще не видели наши экспонаты.

— По правде говоря, нет… Но вовсе не потому, что это меня не интересует. Я ведь была очень занята все это время.

— Ну теперь-то вы уже более свободны, — повинуясь какому-то внезапно принятому решению, сказал Хоскинс. — Я зайду за вами завтра утром в одиннадцать и сам все покажу вам. Вас это устраивает?

— Вполне, доктор Хоскинс, я буду очень рада, — улыбнувшись, ответила она.

Он кивнул и ушел, улыбнувшись в ответ.

Весь остаток дня мисс Феллоуз в свободное от работы время что-то про себя напевала. И в самом деле, хотя, безусловно, даже сама мысль об этом казалась ей в высшей степени странной, но ведь все это было похоже… почти похоже на то, что он назначил ей свидание.

Обаятельный и улыбающийся, он явился на следующий день точно в назначенное время. Вместо привычного рабочего халата она надела на этот раз платье. Кстати сказать, весьма старомодного покроя, но тем не менее уже много лет она не чувствовала себя столь женственной.

Он сделал ей несколько сдержанных комплиментов, и она приняла его похвалы в столь же сдержанной манере, подумав, что это прекрасное начало. Однако тут же ей пришла в голову другая мысль: «А собственно говоря, начало чего?»

Чтобы отогнать от себя эти мысли, она поспешила попрощаться с Тимми, пообещав ему, что скоро вернется.

Хоскинс повел ее в новое крыло здания, где она до сих пор ни разу не была. Здесь еще сохранился запах, свойственный новым, только что выстроенным помещениям. Доносившиеся откуда-то приглушенные звуки достаточно красноречиво свидетельствовали о том, что строительные работы еще не закончены.

— Животное, растения и минералы, — снова, как накануне, произнес Хоскинс. — Животное находится здесь — это наиболее живописный из наших экспонатов.

Вся внутренняя часть здания была разделена на несколько помещений, каждое из которых представляло собой отдельную камеру Стасиса. Хоскинс подвел ее к смотровому стеклу одной из них, и она заглянула внутрь. Существо, представившееся ее взору, показалось ей вначале чем-то вроде покрытой чешуей хвостатой курицы. Покачиваясь на двух тощих лапках, оно бегало по камере, быстро поворачивая из стороны в сторону изящную птичью голову. На небольшой голове странного существа был костный нарост, напоминающий петушиный гребень. Пальцеобразные отростки коротких передних конечностей непрерывно сжимались и разжимались.

— Это наш динозавр, — сказал Хоскинс. — Он находится здесь уже несколько месяцев, и я не знаю, когда мы сможем расстаться с ним.

— Динозавр?

— А вы ожидали увидеть гиганта?

Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки.

— Мне кажется, что некоторые именно так их себе и представляют. Я знаю, что существовали динозавры небольшого размера.

— Уверяю вас, что мы старались достать именно маленького динозавра. Как правило, он все время подвергается исследованиям, но сейчас, по-видимому, ему дали передышку. С его помощью удалось сделать кое-какие интересные открытия. Так, например, он не является полностью холоднокровным животным. Он обладает способностью, правда, несовершенной, поддерживать внутреннюю температуру тела выше температуры окружающей среды. К сожалению, это самец. С того самого времени, когда он появился здесь, мы не прекращаем попыток зафиксировать другого динозавра, который может оказаться самкой, но до сих пор нам с этим не везло.

— А для чего нужна именно самка?

В его глазах промелькнула откровенная насмешка:

— В этом случае у нас появилась бы вполне реальная возможность получить оплодотворенные яйца, а следовательно, и детенышей динозавра.

— Ах да.

Он повел ее к отделению трилобитов.

— Перед вами профессор Дуйэн из Вашингтонского университета, — сказал Хоскинс. — Он специалист по ядерной химии. Если мне не изменяет память, он занимается определением изотопного состава кислорода воды.

— С какой целью?

— Это доисторическая вода; во всяком случае, возраст ее исчисляется по крайней мере полумиллиардом лет. Изотопный состав позволяет определить температуру океана в ту эпоху. Самого Дуйэна трилобиты не интересуют, их анатомированием занимаются другие ученые. Им повезло: ведь им нужны только скальпели и микроскопы, тогда как Дуйэну приходится для каждого опыта устанавливать сложный масс-спектрограф.

— Но почему же? Разве он не может?..

— Нет, не может. Ему нельзя ничего выносить из этого помещения до тех пор, пока существует хоть какая-то возможность избежать этого.

Здесь были также собраны образцы первобытной растительности и обломки скал — это и были растения и минералы, о которых ранее упоминал Хоскинс. У каждого экспоната имелся свой исследователь. Все это напоминало музей, оживший музей, ставший центром активной научной деятельности.

— И все это находится под вашим непосредственным руководством, доктор Хоскинс?

— О нет, мисс Феллоуз, слава Богу, в моем распоряжении большой штат сотрудников. Меня интересует только теоретическая сторона вопроса: сущность времени, техника мезонного обнаружения удаленных во времени объектов и так далее. Все это я охотно променял бы на метод обнаружения объектов, удаленных во времени менее чем на десять тысяч лет. Если бы нам удалось проникнуть в историческую эпоху…

Его прервал какой-то шум у одной из отдаленных камер, откуда донесся до них чей-то высокий раздраженный голос. Хоскинс нахмурился и, коротко извинившись, поспешно направился туда.

Со всей быстротой, на которую она была способна, мисс Феллоуз почти бегом бросилась за ним.

— Неужели вы не можете понять, что мне необходимо было закончить очень важную часть моих исследований? — крикливо вопрошал пожилой мужчина с красным, обрамленным жидкой бородкой лицом.

Одетый в форму служащий, на лабораторном халате которого были вышиты буквы «СИ» («Стасис Инкорпорейтэд»), сказал, обращаясь к Хоскинсу:

— Профессор Адемевский с самого начала был поставлен в известность, что этот экспонат будет находиться здесь только две недели.

— Я тогда еще не знал, сколько времени займут мои исследования, я не пророк! — возбужденно выкрикнул Адемевский.

— Вы ведь понимаете, профессор, что мы располагаем весьма ограниченным пространством, — сказал Хоскинс. — Поэтому мы вынуждены время от времени менять имеющиеся у нас образцы. Этот обломок халкопирита должен вернуться туда, откуда он к нам прибыл. Ученые ждут новых экспонатов.

— Почему же я не могу получить его в личное пользование? Разрешите мне унести его отсюда.

— Вы знаете, что это невозможно.

— Вам жалко отдать мне кусок халкопирита, этот несчастный пятикилограммовый обломок? Но почему?

— Нам не по карману связанная с этим утечка энергии! — раздраженно воскликнул Хоскинс. — И вам это отлично известно.

— Дело в том, доктор Хоскинс, — прервал его служащий, — что вопреки правилам профессор пытался унести минерал с собой и чуть было не прорвал Стасис.

На мгновение все умолкли. Повернувшись к ученому, Хоскинс холодно спросил:

— Это правда, профессор?

Адемевский неловко кашлянул:

— Видите ли, я не думал, что это нанесет какой-либо ущерб…

Хоскинс протянул руку и дернул за шнур, свободно висевший на наружной стене камеры, о которой в данный момент шла речь.

У мисс Феллоуз, которая как раз в это время разглядывала этот ничем не примечательный, но вызвавший столь горячий спор кусок камня, перехватило дыхание — на ее глазах камень мгновенно исчез. Камера была пуста.

— Я очень сожалею, профессор, — сказал Хоскинс, — но выданное вам разрешение на исследование различных объектов, находящихся в Стасисе, аннулируется навсегда.

— Но погодите…

— Я еще раз очень сожалею. Вы нарушили одно из наших самых важных правил.

— Я подам жалобу в Международную Ассоциацию…

— Жалуйтесь кому угодно. Вы только убедитесь в том, что в случаях, подобных этому, никто не заставит меня отступить.

Он демонстративно отвернулся от продолжавшего протестовать профессора и, все еще бледный от гнева, сказал, обращаясь к мисс Феллоуз:

— Вы не откажетесь позавтракать со мной?

Он провел ее в ту часть кафетерия, которая была отведена для членов администрации. Он поздоровался с сидевшими за столиками знакомыми и спокойно представил им мисс Феллоуз, испытывавшую в этот момент мучительную неловкость. «Что они подумают?» — эта мысль не давала ей покоя, и она изо всех сил старалась принять по возможности деловой вид.

— Доктор Хоскинс, у вас часто случаются подобные неприятности? — спросила она, взяв вилку и принимаясь за еду. — Я имею в виду это происшествие с профессором.

— Нет, — с усилием ответил Хоскинс, — такое произошло впервые. Мне, правда, частенько приходилось спорить с желающими вынести из Стасиса тот или иной экспонат, но до сегодняшнего дня никто еще не пытался сделать это.

— Мне помнится, что вы однажды говорили о том, что с этим связан большой расход энергии.

— Совершенно верно. Мы, конечно, постарались учесть такую возможность, так как подобные случаи будут повторяться, и у нас имеется теперь специальный запас энергии, рассчитанный на покрытие утечки при непредусмотренном выносе из Стасиса какого-нибудь предмета. Но это вовсе не означает, что нам доставит удовольствие за полсекунды потерять годовой запас энергии. Ведь ущерб, нанесенный нашим средствам потерей такого количества энергии, заставил бы нас на долгие годы отложить дальнейшее претворение в жизнь планов проникновения в глубины времени… Кроме того, вы можете себе представить, что случилось бы, находись профессор в камере в тот момент, когда собирались прорвать Стасис?

— А что бы с ним в этом случае произошло?

— Видите ли, мы экспериментировали на неодушевленных предметах и на мышах — они бесследно исчезают. Мы полагаем, что они отправляются назад, в глубину времени, как бы захватываемые тем объектом, который мгновенно переносится в то время, из которого его извлекли. Поэтому нам приходится как бы ставить на якорь те предметы, исчезновение которых из Стасиса нам нежелательно. Что касается профессора, то он отправился бы прямо в плиоцен вместе с исчезнувшим куском камня и очутился бы там в то самое время, из которого мы этот камень извлекли, плюс те две недели, что он находился у нас.

— Как это было бы ужасно!

— Уверяю вас, что судьба самого профессора меня мало беспокоит: если он был настолько глуп, чтобы совершить подобный поступок, то туда ему и дорога, это послужило бы ему хорошим уроком. Но вы только представьте себе, какое это произвело бы впечатление на публику, если бы факт его исчезновения стал широко известен. Достаточно только людям узнать, что нашим опытам сопутствует столь большая опасность, как нас мгновенно лишат средств.

Хоскинс выразительно щелкнул пальцами и принялся мрачно ковырять вилкой стоявшую перед ним еду.

— А вы не могли бы вернуть его назад? — спросила мисс Феллоуз. — Тем же способом, каким вы вначале получили этот камень?

— Нет, потому что, как только предмет отправляется обратно, он уже больше не фиксируется, если только дальнейшая связь с ним не предусматривается заранее, а в данном случае у нас не было для этого никаких оснований. Да и вообще мы никогда к этому не прибегаем. Для того чтобы найти профессора, нужно было бы восстановить первоначальное направление поисков, а это все равно что забросить удочку в океан с целью поймать одну определенную рыбу. О Господи, когда я думаю о всех мерах предосторожности, принимаемых нами, чтобы избежать несчастных случаев, это сводит меня с ума. Каждая отдельная камера Стасиса имеет свое прорывающее устройство — без этого нельзя, так как все они фиксируют различные предметы и должны прекращать свои функции независимо друг от друга. Кроме того, ни одно прорывающее устройство не вводится в действие до последней минуты, причем мы тщательно разработали единственно возможный способ прорыва потенциального поля Стасиса — для этого необходимо дернуть за шнур, осторожно выведенный за пределы камеры. А чтобы это устройство сработало, нужно приложить значительную физическую силу, так что для этого недостаточно случайного движения.

— Скажите, а… не влияет ли на ход истории подобное перемещение объектов из прошлого в настоящее время и обратно? — спросила мисс Феллоуз.

Хоскинс пожал плечами:

— Если подходить к этому с точки зрения теории, то на ваш вопрос можно ответить утвердительно, но в действительности, если исключить из ряда вон выходящие случаи, это не имеет для развития истории никакого значения. Мы все время что-то удаляем из Стасиса — молекулы воздуха, бактерии, пыль. Около десяти процентов потребляемой энергии тратится на возмещение связанной с этим утечки. Но даже перемещение во времени сравнительно больших предметов вызывает изменения, которые быстро сходят на нет. Возьмите хотя бы этот халкопирит из плиоцена. За его двухнедельное отсутствие какое-нибудь насекомое могло остаться без крова и погибнуть, что, в свою очередь, могло повлечь за собой целую серию изменений. Наши математические расчеты указывают на то, что это самозатухающие изменения, которые со временем становятся все менее значительными, и постепенно все опять приходит в первоначальную норму.

— Вы хотите сказать, что природа сама восполняет нанесенный ей ущерб?

— До известной степени. Если вы перенесете человека из другой эпохи в настоящее время или, наоборот, отправите его назад в прошлое, то в последнем случае вы нанесете более существенный ущерб. Если вы проделаете это с обычным рядовым человеком, то рана все же может залечиться сама. Мы ежедневно получаем множество писем с просьбой перенести в нынешнее время Авраама Линкольна, или Магомета, или Ленина. Это, конечно, осуществить невозможно. Даже если бы нам удалось их обнаружить, то в этом случае перемещение во времени одного из творцов истории человечества нанесло бы такой колоссальный ущерб действительности, который невозможно было бы ничем компенсировать. Существуют методы, помогающие нам делать соответствующие расчеты, которые, в свою очередь, определяют, не слишком ли велики будут изменения в развитии при перемещении того или иного объекта во времени, и мы делаем все, чтобы даже не приближаться к этому пределу.

— Значит, Тимми… — начала было мисс Феллоуз.

— Нет, в этом отношении с ним все обстоит благополучно. Действительность находится в полной безопасности. Но… — он бросил быстрый пронизывающий взгляд в ее сторону. — Нет, ничего. Вчера вы сказали мне, что Тимми необходимо общаться с детьми.

— Да, — мисс Феллоуз радостно улыбнулась. — Я не думала, что вы обратили внимание на мою просьбу.

— Но почему же? Я питаю к ребенку самые теплые чувства и ценю ваше к нему отношение. Все это меня достаточно интересует, и я вовсе не собирался замолчать этот вопрос, не объяснив вам, как обстоит дело. Теперь я выполнил эту задачу, вы видели, чем мы занимаемся, вам известны теперь до некоторой степени те трудности, которые нам приходится преодолевать, и вы должны понять, почему при всем желании мы не можем обеспечить Тимми общество его сверстников.

— Не можете? — растерявшись, воскликнула мисс Феллоуз.

— Но ведь я только что вам все объяснил. У нас не было бы ни малейшей надежды найти другого неандертальца его возраста, — на такую невероятную удачу не приходится даже рассчитывать. А если б нам и повезло, то совершенно неразумно было бы умножать риск, содержа в Стасисе еще одно человеческое существо.

— Но вы меня неправильно поняли, доктор Хоскинс, — отложив в сторону ложку, решительно сказала мисс Феллоуз. — Я вовсе не хочу, чтобы вы перенесли в настоящее время еще одного неандертальца. Я знаю, что это невозможно. Но зато ведь можно привести в Стасис другого ребенка, чтобы он играл с Тимми.

— Ребенка человека? Хоскинс был потрясен.

— Другого ребенка, — отрезала мисс Феллоуз, чувствуя, как мгновенно все ее расположение к Хоскинсу сменилось враждебностью. — Тимми — человек!

— Мне это даже в голову не пришло.

— Почему? Почему вы не подумали именно об этом? Что в этом дурного? Вы вырвали ребенка из его эпохи, обрекли его на вечное заключение, так неужели вы не чувствуете себя в долгу перед ним? Доктор Хоскинс, если есть в этом мире человек, который по всем показателям, кроме биологического, может считаться отцом этого ребенка, то это — вы. Почему же вы не хотите сделать для него такую малость?

— Я — его отец? — спросил Хоскинс, как-то неловко поднимаясь из-за стола. — Если вы не возражаете, мисс Феллоуз, я провожу вас обратно в Стасис.

Они молча возвратились в кукольный домик. Никто из них не произнес больше ни слова.

Если не считать случайных, мимоходом брошенных взглядов, прошло много времени, пока ей снова удалось встретиться с Хоскинсом. Иногда она жалела об этом, но, когда Тимми бывал особенно грустен или молча стоял часами у окна, за которым почти ничего не было видно, она с возмущением думала: «Как же он глуп, этот человек!»

Тимми говорил с каждым днем все свободнее и правильнее. Правда, он так и не смог полностью избавиться от присущей ему с самого начала некоторой невнятности в произношении, в которой мисс Феллоуз находила даже своеобразную привлекательность. В минуты волнения он иногда по-прежнему прищелкивал, но это случалось все реже. Должно быть, он постепенно забывал те далекие дни, что предшествовали его появлению в нынешнем времени…

По мере того как Тимми подрастал, интерес к нему физиологов шел на убыль: зато теперь им стали больше заниматься психологи. Мисс Феллоуз не была уверена в том, кто из них вызывал в ней большую неприязнь Со шприцами было покончено — уколы и выкачивания из организма жидкости прекратились; его перестали кормить согласно специально составленной диете. Но зато теперь Тимми, чтобы получить пищу и воду, приходилось преодолевать препятствия. Он должен был поднимать половицы, отодвигать нарочно установленные решетки, дергать за шнуры. Удары слабого электрического тока доводили его до истерики, и это приводило мисс Феллоуз в отчаяние.

Она не желала больше обращаться к Хоскинсу, — каждый раз, когда она думала о нем, перед ней всплывало его лицо, каким оно было в то утро за завтраком. Глаза ее наполнялись слезами, и она опять не могла удержаться, чтобы не подумать: «Глупый, глупый человек!»

И вот однажды возле кукольного домика совершенно неожиданно раздался его голос — он звал ее.

Поправляя на ходу свой форменный халат, она не спеша вышла из дома и, внезапно смутившись, остановилась, увидев перед собой стройную женщину среднего роста. Благодаря светлым волосам и бледному цвету лица незнакомка казалась очень хрупкой. За ее спиной, крепко уцепившись за ее юбку, стоял круглолицый большеглазый мальчуган лет четырех.

— Дорогая, это мисс Феллоуз, сестра, наблюдающая за мальчиком. Мисс Феллоуз, познакомьтесь с моей женой.

(Неужели это его жена? Мисс Феллоуз представляла ее совсем другой. Хотя почему бы и нет? Такой человек, как Хоскинс, вполне мог для контраста выбрать себе в жены слабое существо. Возможно, это было именно то, что ему требовалось…)

Она заставила себя непринужденно поздороваться.

— Добрый день, миссис Хоскинс. Это ваш… ваш малыш?

(Это было для нее полной неожиданностью. Она могла представить себе Хоскинса в роли мужа, но не отца, за исключением, конечно, того… Она вдруг поймала на себе мрачный взгляд Хоскинса и покраснела.)

— Да, это мой сын Джерри, — сказал Хоскинс. — Джерри, поздоровайся с мисс Феллоуз.

(Не подчеркнул ли он слегка слово «это»? Не хотел ли он дать ей понять, что это его сын, а не…)

Джерри немного подался вперед, не расставаясь, однако, с материнской юбкой, и пробормотал приветствие. Миссис Хоскинс явно пыталась заглянуть через плечо мисс Феллоуз в комнату, как бы ожидая найти там нечто весьма ее интересовавшее.

— Ну что ж, зайдем в Стасис, — сказал Хоскинс. — Входи, дорогая. На пороге тебя ждет несколько неприятное ощущение, но это быстро пройдет.

— Вы хотите, чтобы Джерри тоже вошел туда? — спросила мисс Феллоуз.

— Конечно. Он будет играть с Тимми. Вы ведь говорили, что Тимми нужен товарищ для игр. Может быть, вы уже забыли об этом?

— Но. — в ее взгляде, брошенном на него, отразилось глубочайшее удивление, — Ваш мальчик?

— А чей же еще? — раздраженно сказал он. — Разве не этого вы добивались? Идем, дорогая. Входи же.

С явным усилием подняв Джерри на руки, миссис Хоскинс переступила через порог. Джерри захныкал — видимо, ему не понравилось испытываемое при входе в Стасис ощущение.

— Где же это существо? — тонким голоском спросила миссис Хоскинс. — Я не вижу его.

— Иди сюда, Тимми! — позвала мисс Феллоуз.

Тимми выглянул из-за двери, во все глаза уставившись на пожаловавшего к нему в гости мальчика. Мускулы на руках миссис Хоскинс заметно напряглись.

Обернувшись к мужу, она спросила:

— Ты уверен, Джеральд, что он не опасен?

— Если вы имеете в виду Тимми, то он не представляет никакой опасности, — тут же вмешалась мисс Феллоуз. — Он спокойный и послушный мальчик.

— Но ведь он ди… дикарь.

(Вот оно что! Это результат все тех же газетных историй о мальчике-обезьяне.)

— Он вовсе не дикарь, — с ударением произнесла мисс Феллоуз. — Он спокоен и рассудителен именно в той степени, в какой этого можно ожидать от пятилетнего ребенка. Очень великодушно с вашей стороны, миссис Хоскинс, разрешить вашему мальчику играть с Тимми, и я убедительно прошу вас не беспокоиться.

— Я не уверена, что соглашусь на это, — раздраженно произнесла миссис Хоскинс.

— Мы ведь уже обсудили этот вопрос, дорогая, — сказал Хоскинс, — и я думаю, что не стоит возобновлять наш спор. Спусти Джерри на пол.

Миссис Хоскинс повиновалась. Мальчик прижался к ней спиной и уставился на находившегося в соседней комнате ребенка, в свою очередь не спускавшего с него глаз.

— Тимми, иди-ка сюда, — сказала мисс Феллоуз, — иди, не бойся.

Тимми медленно вошел в комнату. Хоскинс наклонился, чтобы отцепить пальцы Джерри от материнской юбки.

— Отойди немного назад, дорогая, дай детям возможность познакомиться.

Мальчики очутились лицом к лицу. Несмотря на то что Джерри был младше, он был выше Тимми на целый дюйм, и на фоне его стройной фигурки и красиво посаженной пропорциональной головы гротескность облика Тимми вдруг бросилась в глаза, почти как в первые дни.

У мисс Феллоуз задрожали губы.

Первым заговорил маленький неандерталец.

— Как тебя зовут? — дискантом спросил он, быстро приблизив к Джерри свое лицо, как бы желая получше рассмотреть его.

Вздрогнув от неожиданности, Джерри вместо ответа дал Тимми сильного тумака, Тимми, отлетев назад и не удержавшись на ногах, упал на пол. Оба громко заревели, и миссис Хоскинс поспешила схватить Джерри на руки, в то время как мисс Феллоуз, покраснев от сдерживаемого гнева, подняла Тимми, стараясь успокоить его.

— Они инстинктивно невзлюбили друг друга, — заявила миссис Хоскинс.

— Они инстинктивно относятся друг к другу точно так же, как любые другие дети, будь они на их месте, — устало сказал Хоскинс. — А теперь спусти Джерри с рук и дай ему привыкнуть к обстановке. По правде говоря, нам лучше сейчас уйти. Мисс Феллоуз может через некоторое время привести Джерри ко мне в кабинет, и я позабочусь, чтобы его доставили домой.

В последовавший за этим час дети ни на минуту не упускали друг друга из виду. Джерри плакал и звал мать, боясь отойти от мисс Феллоуз, и только спустя некоторое время позволил наконец себя утешить леденцом. Тимми тоже получил леденец, и через час мисс Феллоуз удалось добиться того, что оба они сели играть в кубики, правда, в разных концах комнаты.

Когда мисс Феллоуз в этот день повела Джерри к отцу, она до такой степени была исполнена благодарности Хоскинсу, что с трудом сдерживала слезы.

Мисс Феллоуз искала слова, чтобы выразить свои чувства, но подчеркнутая сдержанность Хоскинса помешала ей высказаться. Может быть, он до сих пор не простил ей того, что она заставила прочувствовать жестокость его отношения к Тимми. А может быть, он в конце концов привел собственного сына, чтобы доказать ей, как хорошо он относится к Тимми, и одновременно дать понять, что он вовсе не его отец. Да, именно это он и имел в виду!

Так что она ограничилась лишь несколькими словами.

— Спасибо, большое спасибо, доктор Хоскинс.

На что ему оставалось лишь ответить:

— Не за что, мисс Феллоуз. Все идет как нужно.

Постепенно это вошло в обычай. Два раза в неделю Джерри приводили на час поиграть с Тимми, потом этот срок был продлен до двух часов. Дети познакомились, постепенно изучили привычки друг друга и стали играть вместе.

И теперь, когда схлынула первая волна благодарности, мисс Феллоуз обнаружила, что Джерри ей явно не нравится. Физически он был значительно крупнее Тимми, да и вообще превосходил его во всех отношениях: он властвовал над Тимми, отводя ему во всем второстепенную роль. С создавшимся положением ее примиряло только то, что, несмотря на все трудности, Тимми все более нетерпеливо ждал очередного прихода своего товарища по играм.

— Это все, что у него есть в жизни, — с грустью говорила она себе.

И однажды, наблюдая за ними, она вдруг подумала: «Эти двое мальчиков — оба дети Хоскинса, один от жены, другой — от Стасиса. В то время как она сама…»

— О Господи, — сжав кулаками виски, со стыдом подумала она, — ведь я ревную!

— Мисс Феллоуз, — спросил однажды Тимми (она никогда не разрешала ему иначе называть себя), — когда я пойду в школу?

Она взглянула в его карие глаза, умоляюще смотревшие на нее в ожидании ответа, и мягко провела рукой по его густым волосам. Это была самая неаккуратная часть его наружности: Она стригла его сама, и мальчик, не переставая, вертелся под Ножницами и мешал ей. Она никогда не просила прислать для этой цели парикмахера, ибо эта ее неумелая стрижка удачно помогала маскировать низкий покатый лоб ребенка и чрезмерно выпуклый затылок.

— Откуда ты узнал о школе? — спросила она.

— Джерри ходит в школу. В детский сад, — старательно выговаривая слоги, ответил он. — Джерри бывает во многих местах там, на воле. Когда же я выйду отсюда на волю, мисс Феллоуз?

У мисс Феллоуз мучительно сжалось сердце. Она, конечно, понимала: ничто не сможет помешать тому, что Тимми неизбежно будет узнавать все больше и больше о внешнем мире, о том мире, в который ему никогда не суждено вступить.

Постаравшись придать своему голосу побольше бодрости, она спросила:

— А что бы ты стал делать в детском саду, Тимми?

— Джерри говорит, что они играют там в разные игры, что им показывают ленты с движущимися картинками. Он говорит, что там много-много детей. Он рассказывает… — Тимми на мгновение задумался, потом торжествующе развел в стороны обе руки с растопыренными пальцами и только тогда кончил фразу: — Вот как много он рассказывает!

— Тебе хотелось бы посмотреть движущиеся картинки? — спросила мисс Феллоуз. — Я принесу тебе эти ленты и ленты с записью музыки.

Так удалось на какое-то время успокоить его.

В отсутствие Джерри он жадно рассматривал движущиеся картинки, а мисс Феллоуз часами читала ему вслух книжки.

В самом простом рассказике содержалось столько для него непонятного, ему приходилось объяснять сущность самых обычных вещей, находившихся за пределами трех комнат Стасиса. Теперь, когда в его мысли вторгся внешний мир, он все чаще стал видеть сны.

Ему снилось всегда одно и то же — тот неведомый мир, что находился за пределами его домика. Он неумело пытался рассказать мисс Феллоуз содержание своих сновидений, в которых он всегда переносился в огромное пустое пространство, где, кроме него, были еще дети и какие-то странные, непонятные предметы, созданные его воображением на основе далеко не до конца понятых им книжных образов. Иногда ему снились картины из его полузабытого далекого прошлого, когда он жил еще среди неандертальцев.

Снившиеся ему дети и неведомые предметы не замечали его, хотя он чувствовал, что находится с ними за пределами Стасиса, он в то же время понимал, что не принадлежит внешнему миру, и оставался всегда в страшном одиночестве, как будто и не покидал своей комнаты. Он всегда просыпался в слезах.

Пытаясь успокоить Тимми, мисс Феллоуз старалась обратить его рассказы в шутку, смеялась над ними, но сколько ночей она сама проплакала в своей квартире.

Однажды, когда мисс Феллоуз читала вслух, Тимми протянул руку к ее подбородку и, осторожно приподняв ее лицо от книги, заставил ее взглянуть себе в глаза.

— Мисс Феллоуз, откуда вы узнаете, что нужно говорить? — спросил он.

— Ты видишь эти значки? Они-то и говорят мне о том, что я потом уже рассказываю тебе. Из этих значков составляются слова.

Взяв из ее рук книгу, Тимми долго с любопытством рассматривал буквы.

— Некоторые из значков совсем одинаковые, — произнес он наконец.

Она рассмеялась от радости, которую ей доставила его сообразительность.

— Правильно. Хочешь, я покажу тебе, как писать эти значки?

— Хорошо, покажите. Это будет интересная игра.

Ей даже в голову не пришло, что он может научиться читать. До того самого момента, когда он прочел ей вслух книжку, она отказывалась верить в это. Через несколько недель она внезапно осознала всю огромную важность этого события и была ошеломлена. Сидя у нее на коленях, Тимми читал ей вслух детскую книжку, не пропуская ни одного слова. Он читал!

Потрясенная, она поднялась со стула и сказала:

— Я скоро вернусь, Тимми. Мне необходимо повидать доктора Хоскинса.

Ее охватило граничащее с безумием возбуждение. Ей показалось, что теперь ей удастся наконец найти средство сделать Тимми в какой-то степени счастливым. Если Тимми нельзя войти в современную жизнь, то эта жизнь сама должна прийти к нему в его трехкомнатную тюрьму, запечатленная в книгах, фильмах и звуках.

Ему необходимо дать образование, использовав все его природные способности. Этим человечество могло бы как-то возместить то зло, которое оно ему причинило.

Она нашла Хоскинса в настроении, странно сходном с ее собственным; и все его существо излучало неприкрытую радость и торжество. В правлении царило необычное оживление, и мисс Феллоуз, когда она растерянно остановилась в приемной, даже подумала, что ей не удастся сегодня поговорить с Хоскинсом.

Но он заметил ее, и его широкое лицо расплылось в улыбке.

— Идите сюда, мисс Феллоуз, — позвал он.

Он быстро договорил что-то по интеркому и выключил его.

— Вы уже слышали?.. Ну, конечно, нет, вы еще ничего не можете знать. Мы таки добились своего! Нам удалось наконец совершить это! Мы теперь можем фиксировать объекты из недалекого прошлого.

— Вы хотите сказать, что теперь вы в состоянии перенести в настоящее время человека, жившего уже в историческую эпоху? — спросила мисс Феллоуз.

— Вы меня абсолютно правильно поняли. И в данный момент мы как раз зафиксировали одного индивидуума, жившего в четырнадцатом веке. Вы только представьте себе всю важность этого события! Если бы вы только знали, как я буду счастлив избавиться наконец от этой концентрации всех сил на мезозойской эре, которой, казалось, не будет конца; какое я получу удовольствие от замены палеонтологов историками… Вы, кажется, что-то хотели сообщить мне? Ну, давайте выкладывайте, что там у вас. Говорите же. Вы застали меня в хорошем настроении и можете получить все, что пожелаете.

— Я очень рада, — улыбнулась мисс Феллоуз. — Меня как раз интересует один вопрос: не могли бы мы разработать систему образования для Тимми?

— Образования? Какого еще образования?

— Ну, общего образования. Я имею в виду школу. Надо дать ему возможность учиться.

— Но может ли он учиться?

— Конечно, ведь он уже учится. Он умеет читать, этому я научила его сама.

Ей показалось, что настроение Хоскинса вдруг резко ухудшилось.

— Я, право, не знаю, что вам на это сказать, мисс Феллоуз, — произнес он.

— Но ведь вы только что пообещали, что исполните любую мою просьбу…

— Я это помню. К сожалению, в данном случае я поступил опрометчиво. Видите ли, мисс Феллоуз, я думаю, вы прекрасно понимаете, что мы не можем продолжать эксперимент с Тимми до бесконечности.

Охваченная внезапным ужасом, она в упор взглянула на него, еще до конца не осознав весь смысл сказанных только что слов. Что он подразумевал под этим «не можем продолжать»? Ее сознание вдруг озарила яркая вспышка — она вспомнила о профессоре Адемевском и минерале, отправленном назад после двухнедельного пребывания в Стасисе…

— Но сейчас ведь речь идет о мальчике, а не о куске камня…

Хоскинс явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— В случаях, подобных этому, даже ребенку нельзя придавать слишком большое значение. Теперь, когда мы надеемся заполучить сюда людей, живших в историческую эпоху, нам понадобятся все помещения Стасиса.

Она все еще ничего не понимала.

— Но вы не сделаете этого. Тимми… Тимми…

— Ну, ну, не принимайте все так близко к сердцу, мисс Феллоуз. Быть может, Тимми пробудет здесь еще несколько месяцев, и за это время мы постараемся сделать для него все, что в наших силах.

Она продолжала молча смотреть на него.

— Не хотите ли вы выпить чего-нибудь, мисс Феллоуз?

— Нет, — прошептала она. — Мне ничего не нужно.

Едва сознавая, что делает, она с трудом поднялась на ноги и, словно во власти кошмара, вышла из комнаты.

«Ты не умрешь, Тимми, — думала она. — Ты не умрешь».

С той поры ее неотступно преследовала мысль о необходимости как-то предотвратить гибель Тимми. Но одно дело думать, а другое — осуществить задуманное. Первое время мисс Феллоуз упорно цеплялась за надежду, что попытка перенести кого-либо из XIV века в настоящее время потерпит полную неудачу. Хоскинс мог допустить ошибку с точки зрения теории эксперимента, могли также обнаружиться недостатки в методе его осуществления. И тогда все останется по-старому.

Остальная часть человечества, конечно, надеялась на противоположный исход, и мисс Феллоуз вопреки рассудку возненавидела за это весь мир. Ажиотаж, поднявшийся вокруг «Проекта Средневековье», достиг предельного накала. Печать и общественность изголодались по чему-либо из ряда вон выходящему. Акционерное общество «Стасис Инкорпорейтэд» давно уже не производило подобной сенсации. Какой-нибудь новый камень или ископаемая рыба уже никого не волновали. А это было как раз то, что требовалось.

Человек, живший уже в историческую эпоху, взрослый индивид, говорящий на понятном и теперь языке, тот, кто поможет ученым воссоздать неведомую поныне страницу истории.

Решительный час приближался, и на сей раз уже не только трое на балконе должны были стать свидетелями столь важного события. Теперь весь мир превращался в гигантскую аудиторию, а техническому персоналу Стасиса предстояло играть свою роль на глазах почти у всего человечества.

Среди чувств, кипевших в душе мисс Феллоуз, отсутствовало лишь одно: она отнюдь не была охвачена всеобщим психозом радостного ожидания.

Когда Джерри пришел, как обычно, играть с Тимми, она едва узнала его. Секретарша, которая привела его, небрежно кивнув мисс Феллоуз, поспешила удалиться. Она торопилась занять хорошее место, откуда ей удастся без помех следить за воплощением в жизнь «Проекта Средневековье». Мисс Феллоуз с горечью подумала, что, если б наконец пришла эта глупая девчонка, она тоже уже могла бы быть там, причем у нее была более веская, чем простое любопытство, причина присутствовать при опыте.

— Мисс Феллоуз, — смущенно произнес Джерри, неуверенно, бочком приближаясь к ней и доставая из кармана какой-то обрывок газеты.

— Да! Что это там у тебя, Джерри?

— Это фотография Тимми.

Мисс Феллоуз внимательно посмотрела на ребенка и затем быстро выхватила из его рук клочок газеты. Всеобщее возбуждение, вызванное «Проектом Средневековье», возродило в печати некоторый интерес к личности Тимми.

Джерри внимательно следил за выражением ее лица.

— Тут говорится, что Тимми — мальчик-обезьяна. Что это значит, мисс Феллоуз?

Мисс Феллоуз схватила мальчишку за руку, с трудом подавив желание как следует встряхнуть его.

— Никогда не говори этого, Джерри. Никогда, ты понимаешь? Это гадкое слово, и ты не должен употреблять его.

Перепуганный Джерри отчаянно старался освободиться от ее руки.

Мисс Феллоуз с яростью разорвала бумагу.

— А теперь иди в дом и играй с Тимми. Он покажет тебе свою новую книжку.

Наконец появилась девушка. Мисс Феллоуз никогда раньше не видела ее. Дело в том, что никто из постоянных служащих Стасиса, иногда замещавших ее, когда ей необходимо было отлучиться по делу, сейчас, в связи с приближением момента осуществления «Проекта Средневековье», не мог помочь. Однако секретарша Хоскинса обещала найти какую-нибудь девушку.

— Вы и есть та девушка, которую прикрепили к Первой Секции Стасиса? — стараясь сдержать дрожь в голосе, спросила мисс Феллоуз.

— Да, это я. Меня зовут Мэнди Террис. А вы — мисс Феллоуз, да?

— Совершенно верно.

— Простите, что я немного опоздала. Везде такая суматоха.

— Я знаю. Итак, я хочу, чтобы вы…

— Вы ведь будете смотреть, правда? — перебила ее Мэнди. На ее хорошеньком, тонком, но каком-то пустом лице отразилась жгучая зависть.

— Это не имеет значения. Я хочу, чтобы вы вошли в дом и познакомились с Тимми и Джерри. Они будут играть часа два и не причинят вам никакого беспокойства. Им оставлено молоко, у них много игрушек. Будет даже лучше, если вы по возможности предоставите их самим себе. А теперь я покажу вам, где что находится и…

— Этот Тимми — мальчик-обез?..

— Тимми — ребенок, который живет в Стасисе, — резко перебила ее мисс Феллоуз.

— Я хотела сказать, что Тимми — это тот, кому нельзя выходить из дома, не так ли?

— Да. А теперь заходите, у нас мало времени.

И когда ей наконец удалось уйти, ей вслед раздался пронзительный голос Мэнди Террис:

— Надеюсь, вам достанется хорошее местечко. Ей-Богу, мне так хочется, чтобы опыт удался.

Не будучи уверенной в том, что, если она попытается ответить Мэнди, ей удастся сохранить самообладание, мисс Феллоуз, даже не оглянувшись, поспешила поскорей уйти.

Но из-за того, что она задержалась, ей не удалось занять хорошее место. Она с трудом протолкалась только до экрана в Зале собраний. Если бы ей повезло очутиться поблизости от места, где проводился эксперимент, если бы она только могла подойти к какому-нибудь чувствительному прибору, если бы она как-нибудь ухитрилась сорвать опыт…

Она нашла в себе силы совладать с охватившим ее безумием. Ведь простое разрушение прибора ни к чему бы не привело. Они бы все равно исправили его и поставили бы эксперимент заново… А ей никогда бы не разрешили вернуться к Тимми.

Ничто не могло ей помочь. Ничто, за исключением естественного и притом непоправимого провала опыта.

И в те мгновения когда отсчитывались последние секунды, ей оставалось только ждать, напряженно следя за каждым движением на огромном экране, внимательно всматриваясь в лица занятых в опыте сотрудников, когда то один, то другой из них попадал в фокус; она старалась уловить в их взглядах выражение беспокойства и неуверенности, указывающих на возникновение неожиданных затруднений в осуществлении опыта; она ни на секунду не отрывала взгляд от экрана…

Но ее надежды не оправдались. Была отсчитана последняя секунда, и очень спокойно, без лишнего шума опыт был благополучно завершен!

В недавно отстроенном новом помещении Стасиса стоял бородатый сутулый крестьянин неопределенного возраста, в рваной, грязной одежде и деревянных башмаках; он с тупым ужасом озирался по сторонам, его сознание не в состоянии было воспринять внезапно обрушившуюся на него невероятную перемену обстановки.

И в тот момент когда весь мир обезумел от восторга, мисс Феллоуз, застывшая от горя, одна стояла неподвижно в поднявшейся сутолоке. Ее толкали, пинали, швыряли, только что не топтали ногами, она стояла в гуще ликующей толпы, вся сжавшись под бременем рухнувших надежд.

И когда скрипучий голос громкоговорителя назвал ее имя, это дошло до ее сознания только после троекратного повторения.

— Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз, вас требуют в Первую Секцию Стасиса. Мисс Феллоуз, мисс Феллоуз…

— Пропустите меня! — задыхаясь, крикнула она, в то время как громкоговоритель, ни на секунду не останавливаясь, продолжал повторять все ту же фразу. Собрав все свои силы, она стала отчаянно пробиваться через толпу, расталкивая окружающих ее людей. Не останавливаясь ни перед чем,пустив в ход даже кулаки, раздавая направо и налево удары и поминутно застревая в людском водовороте, она медленно, как в кошмаре, но все же продвигалась к выходу.

Мэнди Террис рыдала.

— Я просто не могу себе представить, как это произошло. Я отлучилась всего лишь на одну минутку, чтобы взглянуть на тот маленький экран, который они установили в начале коридора Только на одну минуту. И вдруг, прежде чем я успела что-либо сделать… Вы сами сказали мне, что они не причинят никакого беспокойства, вы сами посоветовали оставить их одних! — выкрикнула вдруг Мэнди, переходя в наступление.

— Где Тимми? — глядя на нее непонимающими глазами, спросила мисс Феллоуз, не замечая сотрясавшей ее тело нервной дрожи.

Одна сестра протирала плачущему Джерри руку дезинфицирующим средством, другая готовила шприц с противостолбнячной сывороткой.

— Он укусил меня, мисс Феллоуз! — задыхаясь от злости, крикнул Джерри. — Он укусил меня!

Но мисс Феллоуз даже не заметила его.

— Что вы сделали с Тимми? — крикнула она.

— Я заперла его в ванной комнате, — ответила Мэнди. — Я просто-напросто швырнула туда это маленькое чудовище и заперла его там.

Мисс Феллоуз бегом ринулась в кукольный домик. Она задержалась у дверей ванной, казалось, что прошла целая вечность, пока ей удалось наконец открыть дверь и отыскать забившегося в угол уродливого мальчугана.

— Не бейте меня, мисс Феллоуз, — прошептал он. Глаза его покраснели, губы дрожали. — Я не хотел сделать это.

— О Тимми, откуда ты взял, что я буду тебя бить? — Подхватив ребенка на руки, она крепко прижала его к себе.

— Она сказала, что вы выпорете меня длинной веревкой. Она сказала, что вы будете меня бить, бить, бить… — взволнованно ответил Тимми.

— Никто тебя не будет бить. С ее стороны очень дурно было говорить это. Но что случилось? Что случилось?

— Он назвал меня мальчиком-обезьяной. Он сказал, что я не настоящий мальчик, что я животное.

Из глаз Тимми хлынули слезы.

— Он сказал, что не хочет больше играть с обезьяной. А я сказал, что я не обезьяна. Я не обезьяна! Потом он сказал, что я очень смешно выгляжу, что я ужасно безобразен. Он повторил это много-много раз, и я укусил его.

Теперь они плакали оба.

— Но ведь ты же знаешь, Тимми, что это неправда, — всхлипывая, сказала мисс Феллоуз, — ты настоящий мальчик. Ты самый настоящий и самый хороший мальчик на свете. И никто, никто никогда тебя у меня не отнимет.

Теперь ей легко было решиться, она наконец знала, что делать. Но действовать нужно было быстро, Хоскинс не станет больше ждать, ведь пострадал его собственный ребенок.

Нет, это должно произойти ночью, сегодня ночью, когда почти все служащие Стасиса будут либо спать, либо веселиться в связи с успешным претворением в жизнь «Проекта Средневековье».

Она вернется в Стасис в необычное время, но это случалось и раньше. Охранник хорошо знал ее, и ему даже в голову не придет требовать от нее каких бы то ни было объяснений. Он и внимания не обратит на то, что у нее в руках будет чемодан. Она несколько раз прорепетировала эту простую фразу: «Игры для мальчиков» и последующую за ней спокойную улыбку. И он поверил.

Когда она снова появилась в кукольном домике, Тимми еще не спал, и она изо всех сил старалась вести себя, как обычно, чтобы не испугать его. Она поговорила с ним о его снах и выслушала его вопросы о Джерри.

Потом ее увидят немногие, и никому не будет никакого дела до узла, который она будет нести. Тимми поведет себя очень спокойно, а затем все уже станет fait accompli^[54]. Задуманное свершится, и что толку пытаться исправить то, что уже произошло. Ей дадут возможность существовать. Им обоим будет дарована жизнь.

Она открыла чемодан и вытащила из него пальто, шерстяную шапку с наушниками и еще кое-что.

— Мисс Феллоуз, почему вы надеваете на меня все эти вещи? — встревожившись, спросил Тимми.

— Я хочу вынести тебя отсюда, Тимми. Мы отправимся в страну твоих снов, — ответила мисс Феллоуз.

— Моих снов? — его лицо загорелось радостью, но он еще не мог полностью избавиться от страха.

— Не бойся, ты будешь со мной. Ты не должен бояться, когда ты со мной, не так ли, Тимми?

— Конечно, мисс Феллоуз, — он прижался к ней своей бесформенной головкой, и, обняв его, она ощутила под рукой биение его маленького сердца.

Наступила полночь. Мисс Феллоуз взяла ребенка на руки, выключила сигнализацию и осторожно открыла дверь.

И тут из ее груди вырвался крик ужаса — она очутилась лицом к лицу со стоявшим на пороге Хоскинсом!

С ним были еще двое, и, увидев ее, он был поражен в не меньшей степени, чем она сама.

Мисс Феллоуз пришла в себя на какую-то долю секунды раньше и попыталась быстро проскочить мимо него, но, несмотря на этот выигрыш во времени, он все же опередил ее. Он грубо схватил ее и оттолкнул назад в глубину комнаты по направлению к шкафу. Он знаком приказал остальным войти в помещение и сам стал у выхода, загородив дверь.

— Этого я не ожидал. Вы окончательно сошли с ума?

Когда Хоскинс толкнул ее, она успела повернуться так, что ударилась о шкаф плечом и Тимми почти не ушибся.

— Что случится, если я возьму его с собой, доктор Хоскинс? — умоляюще произнесла она. — Неужели потеря энергии для вас важнее, чем человеческая жизнь?

Хоскинс решительно вырвал из ее рук Тимми.

— Потеря энергии в таком размере привела бы к утечке многих миллионов долларов из карманов вкладчиков. Это катастрофически затормозило бы работы, ведущиеся акционерным обществом «Стасис Инкорпорейтэд». Это означало бы то, что всем и каждому стала бы известна история чувствительной сестры, которая нанесла колоссальный ущерб обществу во имя спасения мальчика-обезьяны.

— Мальчика-обезьяны! — в бессильной ярости воскликнула мисс Феллоуз.

— Под таким именем он фигурировал бы в описаниях этого события.

Между тем один из пришедших с Хоскинсом мужчин начал протягивать через отверстия в верхней части стены нейлоновый шнур. Мисс Феллоуз вспомнила шнур, висевший на наружной стене камеры, где находился обломок камня профессора Адемевского, тот шнур, за который дернул в свое время Хоскинс.

— Нет! — вскричала она.

Но Хоскинс спустил Тимми на пол и, осторожно сняв с него пальто, сказал:

— Оставайся здесь, Тимми, с тобой ничего не случится. Мы только выйдем на минутку из комнаты. Хорошо?

Побледневший и лишившийся дара речи Тимми, однако, нашел в себе силы утвердительно кивнуть головой. Хоскинс вывел мисс Феллоуз из кукольного домика, держась на всякий случай позади нее. На какой-то миг мисс Феллоуз утратила способность к сопротивлению. Она тупо следила за тем, как укрепляли снаружи конец шнура.

— Мне очень жаль, мисс Феллоуз, — сказал Хоскинс, — я охотно избавил бы вас от этого зрелища. Я намеревался сделать это ночью, чтобы вы узнали обо всем уже потом.

— И все из-за того, что пострадал ваш сын, который замучил этого ребенка до такой степени, что он уже не смог совладать с собой и поранил его?

— Поверьте мне, что дело не в этом. Мне понятна причина того, что здесь сегодня произошло, и я знаю, что во всем виноват Джерри. Но эта история уже получила огласку, да иначе и не могло быть при том количестве корреспондентов, которые собрались здесь в такой день. Я не могу пойти на риск и допустить, чтобы появившиеся в печати ложные слухи о нашей небрежности и о так называемых диких неандертальцах умалили значение успеха «Проекта Средневековье». Так или иначе Тимми все равно должен скоро исчезнуть, так почему бы ему не исчезнуть сейчас, умерив тем самым пыл любителей сенсаций и сократив то количество грязи, которое они постараются на нас вылить?

— Но ведь это не то же самое, что отправить назад в прошлое осколок камня. Вы убьете человеческое существо.

— Это не убийство. Он ничего не почувствует, он просто опять станет мальчиком-неандертальцем и попадет в свою привычную среду. Он не будет больше чужаком, обреченным на вечное заключение. Ему представится возможность жить свободной жизнью.

— Какая же это возможность? Ему всего лишь семь лет, и он привык, чтоб о нем заботились, чтобы его кормили, одевали, оберегали. Он будет одинок, ведь за эти четыре года его племя могло уйти из тех мест, где он его покинул. А если даже племя еще там, ребенка никто не узнает, он должен будет сам о себе заботиться, а ведь ему негде было научиться этому.

Хоскинс беспомощно покачал головой:

— О Господи, неужели вы считаете, мисс Феллоуз, что мы не думали об этом? Разве вы не понимаете, что мы вызвали из прошлого ребенка только потому, что это было первое человеческое или, вернее, получеловеческое существо, которое нам удалось зафиксировать, и мы боялись отказаться от этого, так как не были уверены, что нам удастся столь же удачно повторить эту попытку? Как вы думаете, неужели мы держали бы здесь Тимми так долго, если б нас не смущала необходимость отослать его обратно в прошлое! Мы делаем это сейчас потому, — в его голосе зазвучала решимость отчаяния, — что мы не в состоянии больше ждать. Тимми может послужить причиной компрометирующей нас шумихи. Мы находимся сейчас на пороге великих открытий, и мне очень жаль, мисс Феллоуз, но мы не можем допустить, чтобы Тимми помешал нам. Не можем. Я очень сожалею, мисс Феллоуз, но это так.

— Ну что ж, — грустно произнесла мисс Феллоуз. — Разрешите мне по крайней мере попрощаться с ним. Дайте мне пять минут, я не прошу ничего больше.

— Идите, — после некоторого колебания сказал Хоскинс.

Тимми бросился ей навстречу. В последний раз он подбежал к ней, и она в последний раз прижала его к себе.

Какое-то мгновение она молча сжимала его в своих объятиях. Потом она ногой пододвинула к стене стул и села.

— Не бойся, Тимми.

— Я ничего не боюсь, когда вы со мной, мисс Феллоуз. Этот человек очень сердит на меня, тот, что остался за дверью?

— Нет. Он просто нас с тобой не понимает… Тимми, ты знаешь, что такое мать?

— Это как мама Джерри?

— Он рассказывал тебе о своей матери?

— Иногда. Мне кажется, что мать — это женщина, которая о тебе заботится, которая очень добра к тебе и делает для тебя много хорошего.

— Правильно. А тебе когда-нибудь хотелось иметь мать, Тимми?

Тимми откинул голову, чтобы увидеть ее лицо. Он медленно протянул руку и стал гладить ее по щеке и волосам, как давным-давно, в первый день его появления в Стасисе, она сама гладила его.

— А разве вы не моя мать? — спросил он.

— О Тимми!

— Вы сердитесь, что я так спросил?

— Нет, что ты, конечно, нет.

— Я знаю, что вас зовут мисс Феллоуз, но… иногда я про себя называю вас «мама». В этом нет ничего дурного?

— Нет, нет. Я никогда не покину тебя, и с тобой ничего не случится. Я всегда буду с тобой, всегда буду заботиться о тебе. Скажи мне «мама», но так, чтобы я слышала.

— Мама, — удовлетворенно произнес Тимми, прижавшись щекой к ее лицу.

Она поднялась и, не выпуская его из рук, взобралась на стул. Она уже не слышала внезапно поднявшегося за дверью шума и криков. Свободной рукой она ухватилась за протянутый между двумя отверстиями в стене шнур и всей своей тяжестью повисла на нем.

Стасис был прорван, и комната опустела.

СКВОЗЬ СТЕКЛО ЯСНОЕ

Вера

— Тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь? — спросил доктор физики Роджер Туми свою жену.

Джейн Туми подняла голову:

— Конечно!

Ее быстрые пальцы безостановочно проделывали ловкие манипуляции с пряжей, в результате чего на свет рождалась изысканная и совершенно бесполезная салфеточка. Телевизор что-то негромко бормотал, но, по давно установившейся привычке, никто не обращал на него внимания.

— Всем время от времени снится, что они летают. Однако со мной это происходит постоянно, знаешь, я даже начал беспокоиться, — продолжал Роджер.

— Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, дорогой. Извини, — ответила Джейн, старательно считая стежки.

— Стоит об этом задуматься, и моментально возникает множество вопросов. Сказать, что снится, будто ты летишь, — неправильно. Ведь крыльев-то у тебя нет; во всяком случае у меня их никогда не бывает. И ты не прилагаешь никаких усилий. Просто паришь. Да, именно так. Паришь.

— Когда я летаю, — заявила Джейн, — в памяти у меня не остается никаких деталей. Если не считать одного случая, когда мне приснилось, что я залетела на крышу мэрии — и на мне не было никакой одежды. Почему-то в снах никто не видит, что ты совсем раздетая. Замечал? Ты просто помираешь от смущения, а люди проходят мимо и хоть бы что!

Джейн потянула за нитку, клубок выскочил из коробочки и покатился по полу, но она не обратила на это внимания.

Роджер задумчиво покачал головой. У него был длинный прямой нос, да и вообще черты лица, на котором сейчас застыло сомнение, казались чересчур резкими. В тридцать пять лет Роджер уже начинал лысеть.

— Ты никогда не задумывалась о том, почему тебе снятся полеты?

— Нет, никогда.

Джейн Туми была миниатюрной тридцатилетней блондинкой. Ее хрупкая красота производила впечатление далеко не сразу. Блестящие голубые глаза, розовые щечки фарфоровой куколки…

— Многие сны определяются реакцией нашего разума на внешние раздражители. Далеко не всегда эта интерпретация является правильной — да и происходит все в считанные доли секунды, — сказал Роджер.

— О чем ты говоришь, дорогой? — недоуменно спросила Джейн.

— Послушай, однажды мне снилось, что я приехал в какой-то город на конференцию и остановился в отеле. Встретил там старых друзей. Все шло как обычно. Вдруг раздались крики, и я, без особой на то причины, запаниковал. Бросился к двери — не открывается! Один за другим мои приятели исчезли. Они без труда выходили из комнаты, а я никак не мог понять, как им это удается. Я кричал, но они не обращали на меня внимания.

Неожиданно я понял, что в отеле начался пожар. Я не чувствовал запаха дыма, просто мне стало ясно, что здание загорелось. Подбежав к окну, я увидел, что на внешней стене есть пожарная лестница. Я бросился ко второму окну, потом к третьему, но ни одно из них не выходило на пожарную лестницу. К этому моменту я уже оставался в комнате один. Высунувшись в окно, я принялся звать на помощь. Никто меня не слышал.

Затем появились пожарные машины — я заметил, что красные автомобили мчатся к отелю. Это мне очень хорошо запомнилось. Пронзительно дребезжал колокол пожарной тревоги, требуя, чтобы другие автомобили посторонились. Грохот колоколов становился все громче, этот звук буквально наполнил мой череп. Я проснулся. Оказалось, звонит будильник.

Спрашивается: как мне мог присниться такой длинный сон, который закончился сигналом пожарного колокола, точно совпавшим со звонком моего будильника? Гораздо естественнее предположить, что сон начал мне сниться в тот момент, когда зазвонил будильник, и мое ощущение времени кардинально изменилось. Сработало какое-то устройство в мозгу, которое в доли секунды постаралось обосновать причину шума.

Джейн нахмурилась. И даже отложила в сторону шитье.

— Роджер! С тех пор как ты вернулся из колледжа, ты как-то странно себя ведешь. Плохо ешь, а теперь еще какие-то дурацкие рассуждения. Раньше ты никогда не был таким мрачным. Тебе следует выпить соды.

— Боюсь, это вряд ли поможет, — тихо проговорил Роджер. — Что вызывает сны о полетах?

— Милый, если ты не возражаешь, я бы хотела сменить тему.

Джейн встала и твердой рукой увеличила звук в телевизоре. Молодой джентльмен с впалыми щеками и берущим за душу тенором сладкозвучно уверял ее в своей вечной любви.

Роджер выключил звук и встал, загородив экран спиной.

— Левитация! — возбужденно провозгласил он. — Вот в чем дело. Человеческое существо может воспарить только в одном случае. Проблема заключается в том, что люди не знают, как воспользоваться этим даром — знание возвращается к ним лишь во сне. Именно в такие моменты человек может подняться в воздух, может быть, на десятую долю дюйма. Этого недостаточно, чтобы кто-нибудь заметил, но мозг получает необходимый импульс — нам снится, что мы летим.

— Роджер, ты бредишь. Я прошу тебя, прекрати!

Не обращая внимания на просьбы Джейн, он продолжал:

— Иногда мы медленно опускаемся, и ощущение пропадает. А в других случаях неожиданно теряем контроль и падаем. Джейн, разве тебе не снилось, что ты падаешь?

— Да, конеч…

— Ты висишь на стене дома или сидишь на краешке стула и вдруг соскальзываешь вниз. Ты падаешь… а потом просыпаешься — сердце отчаянно колотится, воздуха не хватает. А ведь ты действительно упала. Никакого другого объяснения нет.

На хорошеньком личике Джейн сначала появились удивление, потом беспокойство, а затем она с облегчением рассмеялась:

— Роджер, ты настоящий дьявол. Ловко меня провел. Ну и паршивец же ты!

— Что?

— Ну ладно, хватит, больше у тебя это не получится. Я все поняла. Ты придумал сюжет для рассказа и пытаешься опробовать его на мне. Могла бы и раньше сообразить, что не следует тебя слушать.

Роджер выглядел удивленным и даже слегка смущенным. Он подошел к креслу, где сидела Джейн, и склонился над ней.

— Нет, дорогая.

— В самом деле, ты говоришь о том, что собираешься начать писать, с тех самых пор, как я тебя знаю. Если ты и в самом деле придумал забавный сюжет, почему бы тебе не изложить его на бумаге? Зачем только меня-то пугать?

По мере того как росло возбуждение Джейн, ее пальцы двигались все быстрее и быстрее.

— Джейн, это не сюжет для рассказа.

— Но что же это еще…

— Проснувшись сегодня утром, я упал на кровать! — Роджер смотрел на жену, не мигая. — Мне снилось, что я летаю. Ощущение было совершенно отчетливым, и я помню каждое мгновение полета. Я проснулся, лежа на спине. Мне было очень удобно, и я прекрасно себя чувствовал. Только вот мне показалось, что потолок выглядит как-то необычно. Тогда я зевнул, потянулся и дотронулся до потолка. Я целую минуту разглядывал руку, пальцы которой касались потолка.

А потом я перевернулся. Джейн, я не пошевелил ни единым мускулом! Просто повернулся, потому что мне этого захотелось. И увидел, что вишу в воздухе в пяти футах над кроватью. Ты спала. Тогда я испугался. Я не знал, как к тебе спуститься… но стоило только об этом подумать, и я сразу начал падать. Очень медленно! Процесс спуска находился под полным контролем.

Наверное, еще минут пятнадцать я оставался в постели, не осмеливаясь пошевелиться. Потом встал, помылся, оделся и отправился на работу.

Джейн с трудом выдавила из себя смешок:

— Дорогой, тебе определенно стоит записать все это. Ничего страшного не произошло. Просто в последнее время ты слишком много работаешь.

— Пожалуйста, не надо банальных глупостей!

— Многие люди слишком много работают, хотя говорить об этом и считается банальной глупостью. В конце концов, ты просто спал на пятнадцать минут больше, чем тебе показалось.

— Это был не сон.

— Конечно же, сон! Не могу даже сосчитать, сколько раз мне снилось, что я проснулась, оделась и приготовила завтрак, а потом, когда я и в самом деле просыпалась, оказывалось, что придется проделать то же самое снова. Пару раз мне даже снилось, что мне все это снится, если ты понимаешь, что я имею в виду. Здесь совсем нетрудно запутаться.

— Послушай, Джейн. Я обратился к тебе с этой проблемой потому, что мне больше не к кому идти. Пожалуйста, отнесись к моим словам серьезно.

Голубые глаза Джейн широко раскрылись.

— Дорогой, я отношусь к тебе совершенно серьезно! Ведь это ты профессор физики, а не я. Ты разбираешься в гравитации, а не я. Отнесся бы ты серьезно ко мне, если бы я вдруг заявила, что летаю?

— Нет. Нет! В этом, черт возьми, все дело! Я и сам не хочу верить, но ничего другого мне не остается. Это не было сном, Джейн. Я старался убедить себя в том, что мне все приснилось. Ты и представить себе не можешь, как упорно я себя уговаривал. Войдя в аудиторию, я уже не сомневался в том, что это был самый настоящий сон… Ты не заметила во мне ничего странного за завтраком?

— Да, пожалуй… когда ты спросил меня…

— Ну, ничего особенного, наверное, не произошло, иначе ты бы обратила внимание. Так или иначе первая, девятичасовая лекция прошла прекрасно. К одиннадцати я уже обо всем забыл. Потом, сразу после ленча, мне потребовалась книга. Пейдж и… да ладно, это не имеет значения, книга была нужна, и все. Она стояла на верхней полке, и мне было до нее не достать. Джейн…

Он замолчал.

— Ну, продолжай, Роджер.

— Послушай, ты когда-нибудь пыталась взять то, что находится в одном шаге от тебя? Ты приподнимаешься и делаешь шаг в нужном направлении, одновременно протягивая руку. Все это происходит совершенно непроизвольно. Тело само делает необходимые движения.

— Ну хорошо, и что из того?

— Я потянулся за книгой и машинально сделал шаг вверх. По воздуху, Джейн! По воздуху!

— Я позвоню Джиму Сарлю, Роджер.

— Черт возьми, я совершенно здоров.

— Думаю, ему следует с тобой встретиться. Он ведь наш друг. Собственно, это и не визит к врачу. Он просто с тобой побеседует.

— И что это даст? — Лицо Роджера покраснело, потому что он вдруг разозлился.

— Посмотрим. А теперь посиди, Роджер. Пожалуйста. — Джейн направилась к телефону.

Он остановил ее, схватив за руку:

— Ты мне не веришь.

— О, Роджер…

— Ты не веришь.

— Я тебе верю. Конечно. Я тебе верю. Я просто хочу…

— Да. Ты просто хочешь, чтобы Джим Сарль поговорил со мной. Вот насколько ты мне веришь. Я говорю правду, а ты хочешь обратиться к психиатру. Послушай, ты вовсе не должна верить мне на слово. Я могу доказать свою правоту, доказать, что умею парить.

— Я верю тебе.

— Не будь дурой. Я знаю, когда меня пытаются ублажить. Встань спокойно и смотри.

Роджер отошел на середину комнаты и без малейшего промедления оторвался от пола. Он висел в воздухе; носки его туфель болтались в шести футах над ковром.

Глаза и рот Джейн превратились в три большие буквы «О».

— Роджер, спустись, — прошептала она. — О Господи, спустись скорей, пожалуйста.

Он медленно поплыл вниз, его ноги бесшумно коснулись пола.

— Ну, видишь?

— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Джейн, не отрываясь, смотрела на мужа, в ее глазах застыл ужас.

На экране телевизора полногрудая женщина беззвучно пела о том, что она просто мечтает воспарить в небеса с одним парнем.

Роджер Туми сидел, уставившись в темноту спальни.

— Джейн, — прошептал он.

— Что?

— Ты не спишь?

— Нет.

— Я тоже не могу заснуть. Я все время держусь за изголовье кровати, чтобы быть уверенным в том… ну, ты знаешь.

Его рука нервно дернулась, и он осторожно коснулся лица жены. Джейн вздрогнула, словно ее ударило электрическим током, и отпрянула в сторону.

— Извини, я немножко нервничаю, — сказала она.

— Да ничего, я все равно собираюсь вставать.

— Зачем? Тебе нужно выспаться.

— Все равно не получается, нет никакого смысла не давать спать еще и тебе.

— Может, ничего и не произойдет. Может, это не должно случаться каждую ночь. Ведь позавчера все было в порядке.

— Откуда мне знать? А если я просто не поднимался так высоко? Или не просыпался, поэтому ничего и не замечал. В любом случае теперь все изменилось.

Роджер сидел на кровати, спустив ноги, обхватив руками колени и положив на них голову. Потом отбросил простыню в сторону и потерся щекой о мягкую фланель пижамы.

— Теперь все будет иначе. Я постоянно об этом думаю. Стоит мне заснуть и перестать за что-нибудь держаться, я обязательно взлечу.

— Не понимаю, почему ты так в этом уверен? Ведь полет должен требовать определенных усилий.

— В том-то и дело, что это совсем не так.

— Но тебе же приходится преодолевать тяготение?

— Приходится, только при этом я не прилагаю никаких усилий. Видишь ли, Джейн, если бы я только мог понять механизм того, что со мной происходит, я бы так не переживал.

Он немножко поболтал ногами и встал.

— Не хочу больше об этом говорить.

— Я тоже, — пробормотала Джейн и заплакала.

Отчаянно стараясь подавить рыдания, она сдавленно всхлипнула, и Роджеру стало еще хуже.

— Прости меня, Джейн, — сказал он. — Прости, что нарушаю твой покой.

— Нет, не трогай меня. Просто… просто оставь одну.

Он сделал несколько неуверенных шагов в сторону от кровати.

— Куда ты? — спросила Джейн.

— На диван, в кабинет. Ты мне поможешь?

— Как?

— Я хочу, чтобы ты меня привязала.

— Привязала?

— Да, веревками. Так, не очень крепко, чтобы я мог ворочаться. Поможешь?

Босые ноги Джейн уже искали в темноте тапочки.

— Ладно, — со вздохом согласилась она.

Роджер Туми сидел в маленькой каморке, которая считалась его кабинетом, и смотрел на кипу контрольных работ, сложенных на столе. В данный момент он не очень ясно представлял себе, как сможет их проверить.

Он успел прочитать пять лекций по электричеству и магнетизму с той первой ночи, когда обнаружил, что умеет летать. Каким-то образом ему удавалось доводить лекции до конца, хотя далеко не всегда все шло гладко. Студенты часто задавали дурацкие вопросы, из чего Роджер сделал вывод, что его лекции потеряли прежнюю стройность.

Сегодня ему удалось избежать необходимости читать лекцию, благодаря тому, что он устроил неожиданную контрольную работу. Он не стал утруждать себя составлением нового варианта; просто воспользовался тем, который предлагал своим студентам несколько лет назад.

Теперь ему предстояло проверить работы и оценить их. Зачем? Разве имеет значение то, что в них написано? Да и вообще, имеют ли какой-нибудь смысл все постулаты физики? И уж если на то пошло, в чем они заключаются и существуют ли на самом деле?

Может быть, это вовсе не гармоничные законы, а сплошная путаница, из которой нельзя сделать никаких разумных выводов? И Вселенная, несмотря на то что утверждают эти законы, есть исходный хаос, дожидающийся того момента, когда явится Дух и наведет порядок?

Ко всему прочему Роджера сильно донимала бессонница. Даже привязавшись к дивану, он не спал как следует; если ему и удавалось ненадолго заснуть, его постоянно преследовали сны.

В дверь постучали.

— Кто там? — сердито крикнул Роджер.

После короткой паузы последовал неуверенный ответ:

— Это мисс Хэрроуэй, доктор Туми. Я принесла письма, которые вы диктовали.

— Ну, тогда заходите скорее, не стойте в дверях.

Секретарша приоткрыла дверь на минимально необходимое расстояние и протиснула свое худое, невзрачное тело в кабинет. В руках она держала стопку бумаг. К каждому листочку была скрепкой прикреплена копирка и конверт с адресом.

Роджеру не терпелось поскорее от нее избавиться. В этом и заключалась его ошибка: когда секретарша направилась к столу, он потянулся за письмами и почувствовал, что приподнимается со стула. Сохраняя сидячее положение, Роджер скользнул на два фута вперед, и только тогда сообразил, что происходит. Он заставил себя резко опуститься вниз и чуть не потерял равновесия. Однако это уже не имело значения.

Ни малейшего.

Мисс Хэрроуэй выпустила из рук письма, и они разлетелись в разные стороны. Потом она вскрикнула, повернулась, ударилась плечом о дверь, вылетела в коридор и помчалась прочь, громко стуча высокими каблуками.

Роджер встал, потирая ушибленное бедро.

— Проклятье! — выругался он.

Его все время преследовала мысль о том, какое впечатление он произвел на несчастную секретаршу. Он видел себя ее глазами: здоровенный мужчина медленно поднимается над своим столом и, продолжая сохранять сидячее положение, летит к ней.

Он поднял разбросанные письма и закрыл дверь в кабинет. Было уже довольно поздно, коридор давно опустел; мисс Хэрроуэй вряд ли станет рассказывать кому-нибудь о том, что видела. И все же Роджер с беспокойством ждал, что вокруг его кабинета начнет собираться толпа.

Однако ничего особенного не произошло. Возможно, мисс Хэрроуэй выскочила из коридора и грохнулась в обморок. Роджер подумал, что ему следовало бы проверить, все ли с ней в порядке, но потом он решил послать свою чересчур щепетильную совесть к дьяволу. Пока он не выяснит, что же такое с ним происходит, почему не прекращается этот ужасный кошмар, особенно высовываться не следует.

Нужно сидеть очень тихо, и так уже сделано достаточно глупостей.

Роджер просмотрел письма: по одному каждому крупному физику-теоретику страны. Местные корифеи вряд ли сумели бы справиться с его проблемой.

Интересно, подумал он, поняла ли мисс Хэрроуэй, о чем письма? Он надеялся, что нет. Письма были сознательно составлены с использованием множества специальных терминов; возможно, их было даже больше, чем требовалось. Частично для того, чтобы продемонстрировать скромность; частично, чтобы подчеркнуть тот факт, что он сам, Роджер Туми, является серьезным ученым.

Он разложил письма по конвертам. Лучшие физики страны… Смогут ли они что-нибудь сделать?

В библиотеке царила тишина. Роджер Туми закрыл журнал «Теоретическая физика» и мрачно уставился на заднюю обложку. Журнал «Теоретическая физика»!.. Что, в конечном счете, понимают авторы той наукообразной галиматьи, которая напечатана в журнале? Эта мысль расстроила Роджера. Еще совсем недавно он считал этих людей образцом для подражания.

К тому же он жил, следуя их философии и кодексу чести. Вместе с Джейн, которая все более неохотно ему помогала, Роджер сделал кое-какие измерения. Он попытался обследовать феномен со всех сторон, выразить свои новые возможности в конкретных цифрах. Короче говоря, принялся атаковать проблему единственно известным ему способом — надеясь установить связь между новым явлением и вечными законами, которым должна следовать Вселенная.

(Должна следовать. Лучшие умы так считают.)

Только вот измерять было нечего. Ему не требовалось прилагать никаких усилий, чтобы взлететь. Дома — Роджер, конечно же, не решался проводить свои эксперименты на открытом воздухе — он так же легко доставал потолок, как и приподнимался над полом всего на дюйм, просто подъем продолжался чуть дольше. Если бы у него было достаточно времени, он мог бы подниматься бесконечно; добраться до Луны, например, если возникнет необходимость.

Он поднимал на себе груз. Процесс замедлялся, но дополнительных усилий не требовалось.

Однажды он подошел к Джейн, держа в одной руке часы.

— Сколько ты весишь? — спросил Роджер.

— Сто десять фунтов, — ответила она, с подозрением посмотрев на мужа.

Он схватил ее за руку. Джейн попыталась оттолкнуть его, но он не обратил на это внимания, и они начали медленно подниматься вверх. Джейн прижалась к Роджеру, побелев от ужаса.

— Двадцать две минуты и тридцать секунд, — заявил он, когда его голова коснулась потолка.

Оказавшись снова на полу, Джейн вырвала руку и выбежала из комнаты.

Несколько дней назад Роджер заметил возле аптеки весы. На улице никого не было, поэтому он встал на весы и опустил монетку. Хотя он и предполагал нечто подобное, но все равно был потрясен, когда увидел, что стрелка остановилась на отметке в тридцать фунтов.

С тех пор он постоянно таскал с собой мелкие монетки и при каждом удобном случае взвешивался. В те дни, когда дул свежий ветер, он весил больше, словно кто-то беспокоился, чтобы его не унесло.

Изменения происходили совершенно автоматически. Его вес постоянно находился в границах между максимальным удобством и безопасностью. Однако Роджер был в состоянии управлять левитацией — примерно так же, как дыханием. Стоя на весах, он изменял свой вес от нормального до, естественно, нуля.

Купив весы, Роджер попытался измерить скорость, с которой он мог менять свой вес. Из этой затеи ничего не вышло. Стрелка за изменениями не поспевала. Единственное, в чем Роджеру удалось убедиться, так это в ограниченных возможностях купленных весов.

Ну и какой из этого всего следует вывод?

Он встал и, опустив плечи, направился к выходу из кабинета, по дороге стараясь незаметно касаться столов, стульев, стены. Ему это было необходимо. Контакт с вещами успокаивал — так Роджер убеждался, что все еще касается ногами дала. Если он перестанет чувствовать рукой стол или пальцы скользнут по стене — дело дрянь.

В коридоре, как обычно, было полно студентов. Роджер не обращал на них внимания, а они уже привыкли к тому, что с ним не следует здороваться. Роджер понимал, что кое-кто считает его странным, а многие стали хуже к нему относиться.

Он прошел мимо лифта, которым теперь практически перестал пользоваться — в особенности когда нужно было спуститься вниз. Лифт начинал опускаться, а Роджер всегда поднимался в воздух. Он тщательно готовился к моменту начала движения, но все равно подскакивал вверх, и люди начинали подозрительно на него коситься.

Когда Роджер подошел к лестнице и уже протягивал руку к перилам, он споткнулся. Ужасная неприятность. Три недели назад он покатился бы по ступенькам.

На этот раз автоматическая система сработала безотказно: наклонившись вперед и раскинув руки с растопыренными пальцами, согнув ноги в коленях, Роджер спланировал вниз, как самолет, заходящий на посадку. Или как марионетка на веревочках.

Он был слишком ошеломлен и испуган, чтобы что-нибудь исправить. В двух футах от окна, в конце пролета, он автоматически остановился и завис в воздухе.

В это время на лестнице находилось двое студентов, которые в ужасе прижались к стене, наверху — трое, и еще один застыл на площадке, перед висящим преподавателем, так близко, что они могли коснуться друг друга.

Наступила тишина. Все смотрели на него.

Роджер выпрямился, опустился и побежал вниз по ступенькам, отталкивая попадающихся по дороге студентов. У него за спиной слышались громкие удивленные восклицания.

— Доктор Мортон хочет поговорить со мной? — Роджер повернулся в своем кресле, крепко держась за одну из ручек.

Новая секретарша факультета кивнула:

— Да, доктор Туми. — С этими словами она быстро вышла.

За короткое время, что прошло с того момента, как уволилась мисс Хэрроуэй, она уже успела выяснить, что с доктором Туми что-то не так. Студенты его избегали. На лекциях передние ряды оставались незанятыми, зато последние были заполнены перешептывающимися юношами и девушками.

Роджер заглянул в маленькое зеркало, висевшее на стене возле двери. Поправил пиджак и стряхнул ниточки, приставшие к обшлагам, — впрочем, это не слишком помогло. В последнее время он заметно похудел, хотя и не мог с точностью сказать, на сколько именно. Да и вообще, выглядел неважно, как будто постоянно вступал в спор с собственным пищеварением и оно всякий раз одерживало победу.

У него не было никаких неприятных предчувствий относительно предстоящей беседы с деканом факультета. Роджеру удалось выработать достаточно циничное отношение к случаям своей левитации. Судя по всему, свидетели не стали никому ничего рассказывать. Мисс Хэрроуэй определенно промолчала. И у него не было никаких оснований считать, что студенты с лестницы разболтали то, что видели.

Поправив галстук, он вышел из своего кабинета.

Кабинет доктора Филиппа Мортона находился совсем неподалеку, вдоль по коридору, что вполне устраивало Роджера. Он постоянно приучал себя двигаться как можно медленнее: чуть-чуть приподняв ногу, ставил ее перед собой и оценивал результат, потом, не теряя бдительности, делал следующий шаг. Так и шел, шаркая ногами и не поднимая глаз от пола.

Увидев Роджера, доктор Мортон нахмурился. У него были маленькие глазки, неровно подстриженные редкие усики и мятый костюм. Он имел очень неплохую репутацию в научном мире и был склонен предоставлять решение проблем обучения своим преподавателям.

— Вы знаете, Туми, — без всяких предисловий начал декан, — я получил очень странное письмо от Линуса Диринга. Вы писали ему, — он заглянул в листок, лежащий на столе, — двадцать второго прошлого месяца? Это ваша подпись?

Роджер посмотрел и кивнул. Он попытался прочитать перевернутое письмо Диринга. Несколько неожиданный поворот. На письма, отосланные в день инцидента с мисс Хэрроуэй, пришли ответы только от четырех физиков.

Три из них состояли из одного абзаца, в котором говорилось примерно следующее: «Я действительно получил ваше письмо от двадцать второго. Боюсь, что ничем не смогу вам помочь». В четвертом от Баллантайна из Северо-западного технологического настойчиво рекомендовалось обратиться в институт психиатрических исследований. Роджер не знал, это попытка помочь или насмешка.

Диринг из Принстона был пятым. Роджер очень на него рассчитывал.

Доктор Мортон громко откашлялся и поправил очки.

— Я хочу прочитать вам это письмо. Садитесь, Туми, садитесь, не стойте. В письме говорится: «Дорогой Фил…» — доктор Мортон быстро посмотрел на Роджера и глупо улыбнулся, — Линус и я познакомились на одном из семинаров в прошлом году. Мы с ним немного выпили. Очень симпатичный человек.

Он снова поправил очки и вернулся к письму:

— «Дорогой Фил, работает ли на вашем факультете некий доктор Роджер Туми? Вчера я получил от него очень необычное письмо. Ума не приложу, как к нему отнестись. Поначалу я хотел просто выбросить письмо, посчитав самой обычной чушью, но потом подумал, что, раз доктор Туми работает у вас на факультете, вы должны его знать. Вполне возможно, что кто-то использует бумагу с печатью факультета для каких-то махинаций. Поэтому я прикладываю письмо доктора Туми, чтобы вы сами с ним разобрались. Надеюсь, когда вы окажетесь в наших краях…» Ну, остальное носит личный характер.

Доктор Мортон сложил письмо, снял очки, положил их в кожаный футляр, который, в свою очередь, засунул в нагрудный карман пиджака, потом переплел пальцы и откинулся на спинку кресла.

— Надеюсь, — продолжал он, — нет необходимости зачитывать вам ваше письмо. Что это было? Шутка? Розыгрыш?

— Доктор Мортон, — серьезно проговорил Роджер. — Это не шутка. И не розыгрыш. Я разослал письма многим физикам. Содержание говорит само за себя. Я наблюдал случаи… левитации и хочу, чтобы была предпринята попытка сделать теоретическое обоснование этого явления.

— Левитация! В самом деле?

— Тут все абсолютно честно, доктор Мортон. — Вы сами наблюдали левитацию?

— Конечно.

— Никаких скрытых проводов или веревочек? Никаких Зеркал? Послушайте, Туми, вы ведь не являетесь экспертом по подобным фокусам.

— Была проведена вполне научная серия опытов. Возможность обмана исключается.

— Вы могли бы проконсультироваться со мной, Туми, прежде чем посылать эти письма.

— Возможно, тут вы правы, доктор Мортон, но, откровенно говоря, меня беспокоило, что вы можете… не проявить особого энтузиазма.

— Ну, благодарю вас. Надеюсь, все обстоит именно так, как вы утверждаете. Однако писать на бланке нашего факультета… Вы меня удивили, Туми. Послушайте, вы вправе делать все, что хотите — ведь это ваша собственная жизнь. Если вы верите в левитацию — ради Бога, но только в свободное от работы время. Подобные вещи несовместимы с истинной наукой — по-моему, это любому ученому очевидно, — и я бы хотел, чтобы ради благополучия факультета, да и всего колледжа, вы постарались это усвоить.

Кстати, Туми, в последнее время вы заметно похудели. Да и выглядите не лучшим образом. На вашем месте я бы обратился к врачу. К специалисту по нервным болезням.

— Может быть, лучше сразу к психиатру? — с горечью спросил Роджер.

— Ну, это уже ваше дело. В любом случае немного отдыха…

В этот момент зазвонил телефон, и секретарша взяла трубку. Она поймала взгляд своего босса, и доктору Мортону пришлось оторваться от разговора с Роджером.

— Да… доктор Смайзерс да… м-м-м… Да… Относительно кого?.. Ну, по правде говоря, он как раз сейчас сидит у меня… Да… Да, немедленно.

Он положил трубку и задумчиво посмотрел на Роджера.

— Ректор хочет видеть нас обоих.

— По какому вопросу, сэр?

— Он не сказал. — Доктор Мортон встал и направился к двери. — Вы идете, Туми?

— Да, сэр. — Роджер осторожно выпрямился, на всякий случай зацепившись ногой за край письменного стола.

Ректор Смайзерс был высоким, стройным человеком с удлиненным лицом аскета. Он слегка присвистывал, когда произносил шипящие звуки, — похоже, дантист поленился как следует подогнать вставные зубы.

— Закройте дверь, мисс Брайс, — сказал ректор, — некоторое время я не буду отвечать на телефонные звонки. Садитесь, джентльмены. — Он важно посмотрел на посетителей и добавил: — Думаю, нам следует сразу перейти к делу. Не знаю, что именно выделывает доктор Туми, но он должен немедленно это прекратить.

Доктор Мортон удивленно взглянул на Роджера:

— А в чем, собственно, дело? Роджер мрачно пожал плечами:

— В этом вопросе от меня ничего не зависит. — Похоже, он недооценил способность студентов распускать самые разнообразные слухи.

— Ну ладно, ладно, — в голосе ректора появилось нетерпение. — Я не знаю, в какой степени можно доверять дошедшим до меня слухам, но создается впечатление, что в вас проснулись таланты иллюзиониста; вы решили продемонстрировать несколько дурацких фокусов, забыв, вероятно, что такое поведение не соответствует духу нашего учебного заведения.

— Мне об этом ничего не известно, — заявил доктор Мортон.

Ректор нахмурился:

— Похоже, вы еще ничего не слышали. Просто поразительно, насколько часто руководство остается в неведении относительно вопросов, которые будоражат студенческие массы в нашем колледже. Раньше я этого не понимал. Мне и самому довелось услышать об этом совершенно случайно, только благодаря тому, что я перехватил репортера, который явился к нам, чтобы взять интервью у «доктора Туми, летающего профессора».

— Что? — воскликнул доктор Мортон.

Роджеру не оставалось ничего иного, как затравленно слушать.

— В газету позвонил один из наших студентов. Я тут же предложил репортеру покинуть территорию колледжа, а студента попросил зайти ко мне в кабинет. Если верить его словам, доктор Туми летал — я использую слово «летал», потому что студент упрямо стоял на своем — вниз, Вдоль лестничного пролета, а потом обратно. Он утверждает, что тому было не менее дюжины свидетелей.

— Я только спустился вниз, — пробормотал Роджер.

Ректор Смайзерс нетерпеливо расхаживал взад и вперед поковру своего кабинета. Он пришел в невероятное возбуждение от собственных слов.

— Вот что я вам скажу, Туми. Я не имею ничего против любительского театра. Мне часто приходится бороться с излишней серьезностью и чрезмерной чопорностью, царящими в нашем учебном заведении. Я всячески приветствую дружеские отношения между преподавателями и студентами, никогда не возражал против общения вне стен колледжа. Пожалуйста, устраивайте для них любые представления в своем собственном доме. Вы можете себе представить, что будет с нашим колледжем, если безответственная пресса начнет печатать подобные статьи? Болтовню о летающих тарелках заменят дурацкие бредни о летающем преподавателе. Не сомневаюсь, доктор Туми, что, если репортеры до вас доберутся, вы будете все категорически отрицать.

— Я понимаю, мистер Смайзерс.

— Надеюсь, нам удастся избежать неприятных последствий этого инцидента. Я должен попросить вас со всей строгостью, соответствующей моему положению, никогда не повторять вашего… э-э… спектакля. Если же это произойдет, вам придется подать в отставку. Вы меня понимаете, доктор Туми?

— Да, — сказал Роджер.

— В таком случае до свидания, джентльмены.

Доктор Мортон повел Роджера обратно в свой кабинет. На этот раз он выпроводил секретаршу и плотно закрыл за ней дверь.

— Боже мой, Туми, — прошептал он, — Неужели это безумие имеет какое-то отношение к вашему письму о левитации?

Роджер чувствовал, что еще немного, и нервы у него не выдержат.

— Разве это не очевидно? Я ведь о себе писал в письмах.

— Вы умеете летать? Я хотел сказать, вы обладаете способностью левитировать?

— Верно и то и другое.

— Я ничего подобного… никогда… черт возьми, Туми, значит, мисс Хэрроуэй действительно видела, как вы летали?

— Однажды. Это произошло случайно…

— Конечно. Теперь мне все ясно. Она впала в такое истерическое состояние, что я ничего не мог понять. И сказала, что вы на нее набросились. Получалось, что она обвиняет вас в… в… — Доктор Мортон слегка смутился. — Ну, я ей не поверил. Понимаете, она была хорошей секретаршей, но отнюдь не из тех, на кого мог бы обратить внимание молодой человек. По правде говоря, я даже испытал облегчение, когда она уволилась. В какой-то момент у меня появилось подозрение, что в следующий раз она возьмет в руки маленький пистолет или начнет обвинять меня. Так вы… вы умеете летать, правда?

— Да.

— А как вы это делаете?

Роджер покачал головой:

— В том-то и заключается моя проблема. Я и сам не знаю.

Доктор Мортон позволил себе улыбнуться:

— Надеюсь, вы не станете отрицать действие закона тяготения?

— Понимаете, получается так, что я вынужден отрицать закон тяготения. Это как-то связано с антигравитацией.

На лице доктора Мортона появилось справедливое возмущение — он понял, что его шутку восприняли всерьез, и решил, что Роджер Туми вздумал над ним поиздеваться.

— Послушайте, Туми, тут не над чем смеяться.

— Смеяться! Господи Боже, доктор Мортон, неужели я похож на человека, которому смешно?

— Ну… вам следует отдохнуть, это понятно… Вы немножко отвлечетесь и забудете об этих глупостях. Не сомневаюсь, что именно так все и будет.

— Никакие это не глупости. — Роджер опустил голову, а потом добавил, немного спокойнее: — Вот что я вам скажу, доктор Мортон: не хотите ли вы заняться изучением этой проблемы, вместе со мной? Речь ведь идет о новых горизонтах в физике. Я не знаю, как эта штука работает; мне не приходит в голову никакого разумного объяснения. Может быть, вдвоем…

На лице доктора Мортона был написан ужас.

— Я знаю, сама идея кажется вам совершенно дикой, — спокойно сказал Роджер. — Но я могу показать. Все абсолютно законно. Мне бы самому хотелось, чтобы это было не так.

— Ну, ну. — С этими словами доктор Мортон вскочил со стула. — Не нужно напрягаться. Вы нуждаетесь в отдыхе. Не думаю, что целесообразно ждать до июня. Отправляйтесь-ка домой, прямо сейчас. Я позабочусь о том, чтобы вы продолжали получать жалованье. Что касается вашего курса, полагаю, я с ним справлюсь — вы же знаете, когда-то мне уже приходилось его читать.

— Доктор Мортон, это важно!

— Я знаю. Знаю. — Доктор Мортон потрепал Роджера по плечу. — Тем не менее, мой мальчик, вы выглядите не лучшим образом. Откровенно говоря, у вас просто ужасный вид. Отдохните хорошенько.

— Я могу левитировать, — Роджер вновь повысил голос — Вы просто-напросто пытаетесь от меня избавиться, потому что не верите ни одному моему слову. Вы думаете, я лгу? Посудите сами, зачем мне это?

— Мой мальчик, стоит ли так волноваться? Давайте я сделаю один телефонный звонок. Кто-нибудь отвезет вас домой.

— Повторяю, я могу левитировать! — заорал Роджер.

Доктор Мортон густо покраснел.

— Послушайте, Туми, давайте не будем больше об этом говорить. Меня совершенно не интересует, можете вы взлететь в воздух в данную минуту или нет.

— Вы хотите сказать, что не поверите своим глазам, даже если увидите, что я могу подняться в воздух?

— В левитацию? Конечно, нет! — взревел декан факультета. — Если я увижу, что вы летаете, то отправлюсь к окулисту или психиатру. Я скорее поверю в собственное безумие, чем в то, что законы физики…

Голос его пресекся, он громко фыркнул.

— Ну, как я уже говорил, давайте положим конец дискуссии. Подождите-ка, я сейчас позвоню…

— В этом нет никакой необходимости, сэр. Никакой необходимости, — сказал Роджер. — Я ухожу. В отпуск. До свидания.

Он повернулся и быстро вышел — вот уже несколько дней он не позволял себе перемещаться так стремительно. Декан Мортон стоял, опираясь обеими руками о свой стол, и с облегчением смотрел на удаляющуюся спину доктора Роджера Туми.

Когда Роджер вернулся домой, он обнаружил, что в гостиной его поджидает Джеймс Сарль, доктор медицины. Доктор разжигал трубку, которая почти полностью скрывалась в его большом кулаке. Он потушил спичку, и его красное лицо расплылось в улыбке.

— Привет, Роджер. Ты что, теперь живешь затворником? Не звонил мне целый месяц!

Черные брови Джеймса Сарля срослись на переносице, придавая ему грозный вид, что каким-то необъяснимым образом помогало доктору легко находить нужный тон в общении с пациентами.

Роджер повернулся к Джейн, с ногами забравшейся в кресло. У нее на лице застыло выражение бесконечной усталости, которое стало характерным в последнее время.

— Зачем ты его вызвала? — спросил, обращаясь к ней, Роджер.

— Подожди минутку, не торопись, — вмешался Сарль. — Никто меня не вызывал. Я встретил Джейн утром в центре города и сам напросился в гости. Ты же видишь, я вешу на тридцать фунтов больше, чем она. Она просто не смогла мне отказать.

— И вы, конечно, встретились случайно? Ты что, всегда заранее договариваешься о своих случайных встречах?

— Ладно, не буду отпираться, — рассмеялся Сарль. — Она рассказала мне немного о том, что у вас здесь происходит.

— Мне очень жаль, если ты против, Роджер, — устало сказала Джейн, — но впервые за все время у меня появилась возможность поговорить с человеком, который в состоянии понять.

— А с чего ты взяла, что он понимает? Скажи мне, Джим, ты ей поверил?

— Ну, поверить в такую историю совсем не просто, — ответил Сарль. — Вряд ли ты станешь с этим спорить. Однако я пытаюсь.

— Ладно, предположим, я летаю. Предположим, я взлечу прямо сейчас. Что ты станешь делать?

— Может быть, в обморок упаду. Или скажу: «О Господи!» А может быть, стану хихикать, как дурачок. Почему бы тебе не попробовать? Тогда и узнаем.

Роджер пристально посмотрел на него:

— Ты и в самом деле этого хочешь?

— А почему бы и нет?

— Те, кто уже видели это, кричали, убегали или застывали на месте от ужаса. Ты уверен, что выдержишь, Джим?

— Думаю, да.

— Ну что ж. — Роджер медленно поднялся на два фута вверх и проделал в воздухе несколько замысловатых па. Он продолжал висеть над полом, оттянув носочки и изящно разведя руки в стороны, сотворив таким образом мрачноватую пародию на балетную фигуру.

— Лучше, чем Нижинский^[55], не так ли, Джим?

Сарль не сделал ничего из того, что предполагал Роджер. Только едва успел подхватить трубку, которую выронил от удивления. Он вообще никак не отреагировал.

Джейн закрыла глаза. Из-под ее ресниц медленно потекли слезы.

— Спускайся, Роджер, — попросил Сарль.

Роджер послушно сел на стул и заявил:

— Я разослал письма нескольким знаменитым физикам, где подробно описал возникшую ситуацию. А еще в них говорится, что феномен следует самым тщательным образом изучить. Большинство просто не ответило на мои письма. А один написал старине Мортону письмо, в котором интересовался, мошенник я или сумасшедший.

— О, Роджер, — прошептала Джейн.

— Ты думаешь, это плохо? Ректор пригласил меня сегодня к себе в кабинет. И сказал, чтобы я прекратил свои дешевые трюки. Один раз, спускаясь по лестнице, я споткнулся и, чтобы не упасть, совершенно машинально пролетел над ступеньками на следующую площадку. Мортон заявил, что не поверит в мою способность левитировать, даже если я взлечу у него на глазах. Увидеть — еще не значит поверить, заявил он, а потом предложил мне отпуск. Я не собираюсь возвращаться в колледж.

— Роджер, — прошептала Джейн, широко открыв свои голубые глаза. — Ты это серьезно?

— Я не могу вернуться. Меня от них тошнит. Ученые!

— А что ты станешь делать?

— Не знаю. — Роджер закрыл лицо руками, потом сдавленным голосом пробормотал: — Ты скажи мне, что делать, Джим. Ведь ты психиатр. Почему они мне не верят?

— Возможно, причина в самозащите, Роджер, — медленно проговорил Сарль. — Люди стараются не иметь дела с тем, чего не в состоянии понять. Даже несколько столетий назад, когда многие действительно верили в существование сверхъестественных сил — ну, скажем, в способность летать на помеле, — считалось, что подобные штуки доступны лишь тем, кто продал душу дьяволу. И сейчас люди думают так же. Они могут не верить в дьявола, но всякую странность считают злом. И будут бороться против веры в левитацию — или испугаются до смерти, если им представят неоспоримые доказательства. Такова реальность, поэтому давай посмотрим правде в глаза.

— Ты говоришь об обычных людях, а я — об ученых, — покачав головой, сказал Роджер.

— Ученые тоже люди.

— Ты же понимаешь, о чем я. Я столкнулся с неким феноменом. Это не колдовство. И я не заключал сделки с дьяволом. Джим, должно же существовать естественное объяснение тому, что со мной происходит. Мы еще далеко не все знаем о сущности гравитации. Да и вообще мало что о ней знаем. Не кажется ли тебе, что с некоторой натяжкой можно предположить существование некоего биологического метода нейтрализации тяготения? Возможно, со мной произошла какая-то мутация. У меня есть… ну, назовем это мышцей… которая может уничтожить гравитацию. Во всяком случае, она в состоянии компенсировать воздействие силы тяготения на мою персону. Ну так исследуйте это явление! Зачем сидеть сложа руки? Если удастся открыть антигравитацию… Это же будет колоссальным достижением для всего человечества!

— Подожди-ка, Роджер, — перебил его Сарль. — Давай немного подумаем вместе. Почему ты так переживаешь из-за этого? Джейн утверждает, что ты чуть с ума не сошел в первый день, еще до того, как выяснилось, что ученые проигнорировали твои письма, а начальство тобой крайне недовольно.

— Именно так, — пробормотала Джейн.

— Ну почему же так произошло? — продолжал Сарль. — Ты стал обладателем новой, удивительной способности; теперь ты свободен от сил гравитации, которые притягивают каждого из нас к земле.

— Только не нужно прикидываться дураком, — проворчал Роджер. — Я был в ужасе. Не мог понять, как это происходит. И сейчас не понимаю.

— Именно, мой мальчик! Ты столкнулся с необъяснимым явлеением — поэтому оно и показалось тебе ужасным. Ты ведь ученый, физик. Ты знаешь, как устроена Вселенная. Или, если лично тебе известно не все, существуют другие люди, которые уж точно знают. Даже если какие-то детали до сих пор вызывают сомнения, ты уверен — настанет день, когда ученые найдут ответ на все. Здесь ключевое слово — «знать». Это часть твоей жизни. Сейчас ты столкнулся с явлением, которое, по твоему мнению, противоречит базовым законам Вселенной. Ученые говорят: две массы притягивают друг друга в соответствии с определенным правилом математики. Это неоспоримое свойство материи и пространства. Никаких исключений быть не может. А теперь оказалось, что ты как раз и есть такое исключение.

— Вот уж точно! — мрачно воскликнул Роджер.

— Видишь ли, Роджер, — продолжал Сарль, — впервые за всю свою историю человечество располагает неоспоримыми законами. Я говорю о законах, которые невозможно нарушить. В примитивных культурах шаман может использовать заклинание, чтобы вызвать дождь. И даже если дождь не пойдет, это вовсе не будет означать, что колдовство несостоятельно. Просто шаман неправильно воспроизвел заклинание, нарушил какое-нибудь табу или оскорбил своего бога. В современных теократических культурах заповеди верховного божества считаются нерушимыми. Однако, если человек нарушает заповеди и все равно преуспевает, из этого вовсе не следует, что данная религия плоха. Пути Господни неисповедимы: впереди грешника ждет кара.

На сегодняшний день, тем не менее, у нас есть законы, которые действительно не могут быть нарушены: один из них — гравитация. Эти законы действуют даже в том случае, если человек забывает произнести вслух формулу, в качестве заклинания.

Роджер криво улыбнулся:

— Ты ошибаешься, Джим. Нерушимые законы нарушаются постоянно. В тот момент когда открыли радиоактивность, казалось, что этого явления просто не может существовать в природе. Энергия возникает из пустоты, невероятное количество энергии! Звучало так же анекдотично, как и идеи о левитации.

— Радиоактивность есть объективное явление, которое можно изучать и воспроизводить. Уран засветит пленку у кого угодно. Трубка Крукса^[56] может быть построена всяким, кто захочет получить поток электронов определенного вида. Ты…

— Я пытался связаться…

— Знаю. Но можешь ты, например, посоветовать мне, что я должен сделать, чтобы научиться летать? — спросил Сарль.

— Конечно, нет.

— Следовательно, остальным остается лишь наблюдать, не имея возможности поставить аналогичный эксперимент. Таким образом, твоя левитация попадает в один ряд с эволюцией звезд — о ней можно рассуждать теоретически, но невозможно доказать ее реальность экспериментальным путем.

— И тем не менее многие ученые посвящают всю свою жизнь астрофизике.

— Ученые — обычные люди. Они не могут добраться до звезд, поэтому довольствуются тем, что имеют. С тобой дело обстоит гораздо проще. Ты же здесь, у них под боком — но тот факт, что они не в состоянии разобраться с причинами, позволяющими тебе левитировать, будет приводить их в бешенство.

— Джим, они ведь даже не пытались. Ты говоришь так, словно меня уже изучали. Пойми, Джим, они и не собираются вникать в суть проблемы.

— А им это ни к чему. Твоя способность левитировать — лишь часть целого класса явлений, которые люди напрочь отметают. Телепатия, ясновидение, предсказание будущего и тысячи других сверхъестественных способностей практически никогда серьезно не изучались, хотя о них поступали сообщения, подтвержденные множеством свидетелей. Эксперименты Рейна с экстрасенсами не слишком заинтересовали других ученых — скорее его опыты вызвали раздражение. Несомненно, ученым вовсе не нужно тебя изучать, чтобы убедиться, что у них нет никакого желания заниматься этой проблемой. Они и так это знают.

— Тебе это кажется смешным, Джим? Физики отказываются исследовать факты, поворачиваются спиной к правде. А ты сидишь здесь, ухмыляешься и отпускаешь остроумные замечания.

— Нет, Роджер, я знаю, это очень серьезно. И не намерен выступать в роли адвоката. Я просто размышляю вслух. Неужели ты сам не понимаешь, что я пытаюсь заставить тебя посмотреть правде в глаза? Забудь о своих идеалах и теориях, о том, что люди должны делать. Хорошенько поразмысли над тем, что они делают. В тот самый момент когда человек начинает принимать факты, перестает себя обманывать, все проблемы, как правило, исчезают. По меньшей мере удается посмотреть на них с правильной точки зрения, после чего задача становится разрешимой.

Роджер беспокойно заерзал на своем месте.

— Обычные психиатрические бредни! Все равно что положить руку пациенту на лоб и сказать: «Ты должен верить — и тогда исцелишься!» А если бедняга не исцелился, так это потому, что недостаточно верил. При такой постановке вопроса знахарь никогда не проигрывает.

— Может быть, ты и прав, но попробовать-то не грех. Так в чем заключается твоя проблема?

— Давай не будем заниматься ерундой. Тебе прекрасно известно, в чем заключается моя проблема.

— У тебя появилась способность к левитации. В этом дело?

— Ну, для начала неплохо. Сгодится в первом приближении.

— Роджер, постарайся быть посерьезнее. Впрочем, ты, вероятно, прав. Первое приближение. В конечном счете ты ведь имеешь дело именно с этой проблемой. Джейн рассказывала мне, что ты ставишь эксперименты.

— Эксперименты! Видит Бог, Джим, я не ставлю никаких экспериментов. Просто плыву по течению. Мне требуются первоклассные специалисты и оборудование, настоящая исследовательская группа, а у меня нет ни малейшей возможности все это получить.

— Значит, в этом заключается твоя проблема? Второе приближение.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Роджер. — Моя проблема состоит в том, чтобы создать исследовательскую группу. Но я же пытался! До тех пор, пока не устал от собственных попыток.

— А как ты пытался?

— Рассылал письма, просил… Да брось, Джим, у меня нет ни малейшего желания выступать в роли твоего пациента. Тебе и так хорошо известно, что я делал.

— Да, я знаю, ты говорил людям: «У меня возникла проблема. Помогите мне». А ты пробовал подойти к решению задачи по-другому?

— Послушай, Джим. Я ведь имею дело со зрелыми учеными.

— Конечно. Именно поэтому ты и считаешь, что прямо сформулированного запроса вполне достаточно. Однако все теории противоречат фактам, которые ты им изложил. Мы уже говорили о трудностях, возникающих в связи с твоими просьбами-сообщениями. Когда ты выходишь на улицу и поднимаешь вверх руку, сигнализируя о том, что просишь кого-нибудь тебя подвезти, ты делаешь прямой запрос, однако большинство машин проезжает мимо, не останавливаясь. Мораль в данном случае состоит в том, что прямой запрос не дал желаемого результата. Так в чем же твоя проблема? Третье приближение!

— Чтобы найти другой подход, который приведет к успеху? Ты хочешь услышать от меня именно это?

— И ведь услышал, не так ли?

— Иными словами, ты утверждаешь: я и без тебя знал, что нужно делать?

— А ты знал? Ты готов уйти из колледжа, бросить работу и свою науку. Куда подевалось твое упорство, Роджер? Ты что, всегда отказываешься от борьбы после того, как первый же эксперимент терпит неудачу? Когда первая теория, которая приходит тебе в голову, оказывается неверной? Тебе следует применить к отношениям с людьми тот метод, который принято использовать в экспериментальной физике.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? Взятки? Угрозы? Слезы?

Джеймс Сарль встал:

— Ты в самом деле хочешь услышать совет?

— Давай, советуй.

— Сделай так, как тебе порекомендовал доктор Мортон. Возьми отпуск и пошли левитацию к дьяволу. Это проблема далекого будущего. Спи в своей постели и взлетай — или не взлетай, неважно. Забудь о левитации, смейся над ней или получай удовольствие. Делай все что угодно, только перестань беспокоиться, потому что это — не твоя забота. Вот что самое главное. Левитация не является твоей непосредственной проблемой. Посвяти свободное время размышлениям о том, как заставить ученых изучать то, что они изучать не хотят. Именно в этом и заключается твоя главная задача. Что ты сделал, чтобы ее решить?

Сарль подошел к вешалке и взял пальто. Роджер отправился его проводить. Они немного помолчали. Потом, не поднимая глаз, Роджер признался:

— Возможно, ты прав, Джим.

— Попробуй, а потом позвони мне. До свидания, Роджер.

Роджер Туми открыл глаза и, мигая, посмотрел на яркий утренний свет, заливавший спальню.

— Эй, Джейн, ты где? — позвал он.

— В кухне, — долетел до него приглушенный голос Джейн. — Где я еще могу быть?

— Иди сюда, пожалуйста. Она вошла.

— Знаешь, бекон сам не поджарится.

— Послушай, а я прошлой ночью летал?

— Понятия не имею. Я спала.

— Да, много от тебя толку. — Он засунул ноги в тапочки и встал с постели. — Мне кажется, я не летал.

— Может, ты забыл, как это делается? — В голосе Джейн появилась неожиданная надежда.

— Ничего я не забыл. Смотри! — Он взлетел в воздух и медленно переместился в гостиную. — У меня просто возникло чувство, что я не летал. Мне кажется, это продолжается уже три ночи подряд.

— Ну хорошо, — сказала Джейн и вернулась к плите. — Месячный отпуск пошел тебе на пользу. Если бы я с самого начала позвонила Джиму…

— Пожалуйста, давай не будем начинать все заново. Боже мой, месячный отпуск!.. Только в прошлое воскресенье я понял, что нужно делать. С тех пор и перестал нервничать. Вот и все.

— А что ты собираешься делать?

— Каждый год, весной, Северо-западный технологический устраивает серию семинаров по физике. Я приму в них участие.

— Ты собираешься поехать в Сиэтл?

— Да.

— А что они там будут обсуждать?

— Не имеет значения. Я хочу повидаться с Линусом Дирингом.

— Но ведь именно он назвал тебя сумасшедшим, или я ошибаюсь?

— Верно. — С этими словами Роджер засунул себе в рот здоровенный кусок яичницы. — Тем не менее Линус Диринг лучше всех.

Он потянулся за солью, взлетев на несколько дюймов над стулом и не обратив на это никакого внимания.

— Мне кажется, я нашел к нему подход.

Весенние семинары в Северо-западном технологическом получили национальную известность с тех пор, как на физический факультет университета пришел работать Линус Диринг. Он был постоянным руководителем семинаров — благодаря Дирингу все происходящее становилось особенно значимым и интересным. Он представлял выступающих, вел дискуссии, подводил итог выступлениям и был душой общества на заключительном обеде в конце каждой рабочей недели.

Все это Роджер Туми знал по рассказам своих коллег. Сам он ни разу не участвовал в семинарах, но теперь мог увидеть знаменитого физика в деле. Профессор Диринг был смуглым человеком несколько ниже среднего роста, с роскошными, вьющимися каштановыми волосами. Когда профессор Диринг молчал, казалось, что его большой тонкогубый рот хитро улыбается. Выступая, он говорил свободно и быстро, без каких бы то ни было записей, а комментировал все с видом превосходства, который его слушатели принимали как должное.

По крайней мере так было утром первого дня семинара. Во время дневного заседания слушатели начали замечать в его манере некоторую неуверенность. Более того, в том, как профессор сидел на сцене, слушая доклады, включенные в повестку дня, была какая-то неловкость. Периодически он бросал косые взгляды в сторону последних рядов аудитории.

Роджер Туми устроился на самом последнем ряду и напряженно наблюдал за происходящим. Временный переход к нормальному состоянию, который начался, когда ему показалось, что он нашел выход из положения, подходил к концу. В поезде до Сиэтла поспать не удалось — все время мерещилось, как он поднимается в воздух, подчиняясь ритму стучащих по рельсам колес, медленно выплывает в коридор, а потом просыпается под отчаянные вопли проводника. Поэтому Роджер плотно задвинул занавески и застегнул их, но ничего этим не добился, чувство безопасности не приходило; он не мог заснуть как следует, только время от времени проваливался в тяжелое, не дающее отдыха забытье.

Роджер дремал днем, когда мимо окон проносились горы, и прибыл в Сиэтл вечером; у него ужасно затекла шея, болело все тело, а настроение было ужасным.

Он слишком поздно принял решение отправиться на семинар и не смог получить комнату в институтском общежитии. Жить с кем-то вместе — об этом и думать было нечего. Роджер снял номер в отеле, закрыл на замок дверь, потом окна, придвинул кровать к стене, а шкафчик — к другой стороне кровати и только после этого смог заснуть.

Наутро он не помнил, снились ли ему сны, а оглядевшись по сторонам, убедился, что по-прежнему лежит в своем убежище. Ему стало немного легче.

Семинары традиционно проводились во время пасхальных каникул, и студенты на них не присутствовали. Около пятидесяти физиков сидело в аудитории, рассчитанной на четыреста человек; они расположились по обе стороны главного прохода, поближе к кафедре. Роджер устроился в самом последнем ряду, где его не заметили бы случайные люди, которым взбрело бы в голову заглянуть в аудиторию сквозь застекленную дверь, а присутствующим пришлось бы развернуться на сто восемьдесят градусов, чтобы на него посмотреть. Кроме, естественно, того, кто находился за кафедрой, — и профессора Диринга.

Роджер не слушал докладов. Он полностью сосредоточился на том, чтобы не пропустить те редкие моменты, когда Диринг находился на кафедре один; когда только Диринг мог его увидеть.

По мере того как Диринг все больше и больше нервничал, Роджер чувствовал себя увереннее. Во время подведения итогов дневного заседания он выступил на максимум.

Профессор Диринг вдруг замолчал посреди абсолютно бессмысленной и неправильно построенной фразы. Присутствующие, которые уже некоторое время смущенно ерзали на своих сиденьях, замерли и удивленно на него посмотрели.

Диринг поднял руку и, задыхаясь, выкрикнул:

— Вы! Вы, там!

Роджер Туми сидел совершенно спокойно — посреди прохода. Он удобно устроился, закинув ногу на ногу и использовав воздух вместо стула.

Когда Диринг замахал руками, Роджер быстро скользнул в сторону. К тому времени как к нему повернулись все пятьдесят голов, он мирно сидел на самой обычной деревянной скамейке.

Роджер огляделся по сторонам, затем посмотрел на указующий палец Диринга и встал на ноги.

— Вы обращаетесь ко мне, профессор Диринг? — спросил он, причем его голос дрогнул совсем незаметно, ему удалось скрыть волнение.

— Чем это вы там занимаетесь? — возмущенный Диринг явно не выдержал напряжения и взорвался.

Кое-кто из присутствующих встал чтобы получше видеть происходящее. Ученые физики так же точно обожают, когда прерываются их любимые сборища, как и игроки в бейсбол.

— А я ничем таким не занимаюсь, — сказал Роджер. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Убирайтесь! Покиньте аудиторию!

Диринг оказался во власти разбушевавшихся эмоций, иначе он никогда бы такого не сказал. Роджер в ответ вздохнул и решил воспользоваться представившейся ему возможностью. Громко и отчетливо, стараясь перекричать нарастающий шум, он заявил:

— Я, профессор Роджер Туми из колледжа Карсон, являюсь членом Американской ассоциации физиков. Я попросил разрешения присутствовать на этих семинарах, получил положительный ответ и заплатил за регистрацию. Я нахожусь здесь потому, что имею на это право, и намерен присутствовать на всех заседаниях семинара.

— Убирайтесь! — только и мог выдавить из себя Диринг.

— И не подумаю, — ответил Роджер. Он заставил себя разозлиться, его трясло от возмущения. — Хотелось бы знать, по какой причине я должен покинуть аудиторию? Что я сделал?

Диринг, буквально лишившись дара речи, попытался пригладить дрожащей рукой волосы.

— Если вы попытаетесь выгнать меня с семинара без всякой на то причины, — не сдавался Роджер, — я подам на университет в суд.

— Объявляю заседание первого дня весеннего семинара, посвященного новым достижениям физики, закрытым, — быстро проговорил Диринг. — Следующее заседание состоится здесь же, завтра, в девять часов.

Роджер поспешно покинул аудиторию.

Вечером в дверь его номера постучали. Роджер удивился, замер в кресле.

— Кто там?

Ему ответили тихим, быстрым шепотом:

— Могу я с вами поговорить?

Голос принадлежал Дирингу. Название гостиницы, в которой остановился Роджер, и номер его комнаты, естественно, имелись у секретаря семинара. Роджер совсем не ожидал, что события начнут разворачиваться так быстро.

Он открыл дверь и церемонно произнес:

— Добрый вечер, профессор Диринг.

Диринг вошел в номер и огляделся по сторонам. На нем было легкое пальто, но он явно не собирался его снимать, как не собирался расставаться и со шляпой, которую держал в руке.

— Профессор Роджер Туми из колледжа Карсон, — сказал он. — Правильно?

— Да. Садитесь, профессор. Диринг остался стоять.

— Ну и чего вы добиваетесь?

— Не понимаю, о чем вы.

— А я уверен, что вы все прекрасно понимаете. Вы не стали бы просто так устраивать свои дурацкие фокусы. Вы или желаете выставить меня на посмешище, или собираетесь втянуть в какую-то аферу. Так вот учтите: у вас ничего не выйдет. И не пытайтесь прибегнуть к силе — у меня есть друзья, которым известно, куда я направился. Советую вам во всем признаться, а после этого покинуть город.

— Профессор Диринг! Это моя комната. Если вы пришли, чтобы оскорблять меня, прошу вас удалиться.

— Вы собираетесь продолжать это… это преследование?

— Я вас вовсе не преследую, сэр.

— А не тот ли вы Роджер Туми, который написал мне письмо, где говорилось о левитации? Вы предлагали мне заняться исследованием этого феномена.

Роджер удивленно посмотрел на Диринга:

— О каком письме вы ведете речь?

— Вы что, отрицаете это?

— Конечно, отрицаю. Что вы от меня хотите? У вас есть письмо?

Профессор Диринг поджал губы:

— Ладно, об этом не будем. Вы отрицаете, что на сегодняшнем заседании семинара вы подвесили себя на невидимых проводах?

— На проводах? Что за чепуха?

— Вы левитировали!

— Не могли бы вы, профессор Диринг, оставить меня в покое? Похоже, вы немного не в себе.

— Значит, вы отрицаете, что левитировали на моих глазах сегодня утром? — Голос профессора сорвался.

— Вы, очевидно, сошли с ума. Хотите сказать, что я устроил фокус в вашей аудитории? Я никогда там раньше не был и вошел туда после вас. Вы нашли какие-нибудь провода или другие приспособления, когда я ушел?

— Я не знаю, как именно вы это проделали, и мне все равно. Вы продолжаете отрицать, что левитировали?

— Конечно, отрицаю.

— Я вас видел. Зачем вы лжете?

— Вы видели, как я левитировал? Профессор Диринг, не объясните ли вы мне, как такое может быть? Полагаю, вы достаточно знаете о природе сил тяготения, чтобы понимать, что левитация — полнейшая чушь, если только речь не идет об открытом космосе. Вы решили подшутить надо мной?

— Боже праведный! — визгливо закричал Диринг. — Почему вы не хотите сказать мне правду?

— А я не лгу. Вы что, полагаете, что я могу поднять руку, произнести магическое заклинание… а потом… взлечу? — С этими словами Роджер начал медленно подниматься в воздух и остановился только в тот момент, когда его голова коснулась потолка.

Голова Диринга дергалась.

— Вот! Вот… вот…

Роджер улыбаясь опустился на пол:

— Вряд ли о таком явлении можно говорить серьезно.

— Вы снова это сделали… Вы только что это сделали…

— Что сделал, сэр?

— Вы левитировали! Вы только что левитировали!

Лицо Роджера приняло озабоченное выражение.

— Похоже, вы больны, сэр.

— Я видел то, что я видел.

— Вам следует отдохнуть. Слишком много работы…

— Это не галлюцинация!

— Может быть, хотите чего-нибудь выпить? — Роджер направился к своему чемодану, а Диринг, выпучив глаза, неотрывно следил за его ногами. Носки туфель Роджера находились в двух дюймах от пола и ни разу не опустились ниже.

Диринг плюхнулся в кресло, которое освободил Роджер.

— Да, пожалуйста, — слабым голосом попросил он.

Роджер протянул ему бутылку виски, Диринг сделал пару больших глотков и слегка поперхнулся.

— Ну как, лучше?

— Послушайте, — сказал Диринг, — неужели вы нашли способ нейтрализовать тяготение?

Роджер пристально посмотрел на него:

— Возьмите себя в руки, профессор. Если бы я овладел антигравитацией, то не стал бы играть с вами в игры. И уже давно находился бы в Вашингтоне. Я представлял бы из себя страшно важный военный секрет. Я бы… в общем, здесь бы меня не было! Это же очевидно!

Диринг вскочил на ноги:

— И вы собираетесь сидеть на последнем ряду на всех оставшихся заседаниях семинара?

— Конечно.

Диринг кивнул, нахлобучил на голову шляпу и стремительно выскочил в дверь.

В течение трех последующих дней профессор Диринг не председательствовал на заседаниях семинара. Его отсутствия никто не объяснил Роджер Туми, в котором надежда боролась с дурными предчувствиями, сидел среди других физиков и старался держаться незаметно. В этом, однако, он не слишком преуспел. Необъяснимые наскоки Диринга обратили на него внимание аудитории, а достойное и уверенное поведение принесло славу Давида, выступившего против Голиафа.

В четверг вечером после отвратительного обеда Роджер вернулся к себе в гостиницу и остановился в дверном проеме, поставив одну ногу на порог. Его поджидал профессор Диринг. С ним был еще один человек в серой, надвинутой на лоб шляпе, который расположился на кровати Роджера.

Неловкую тишину прервал незнакомец:

— Заходите, Туми.

Роджер вошел в номер и закрыл за собой дверь.

— Что здесь происходит?

Незнакомец вытащил бумажник и показал Роджеру удостоверение в пластиковом футляре.

— Меня зовут Кэннон, я работаю на ФБР.

— Я вижу, вы пользуетесь влиянием в правительстве, профессор Диринг, — усмехнулся Роджер.

— Немного, — не стал спорить Диринг.

— Ну что, я под арестом? В чем заключается мое преступление?

— Зачем же так волноваться? — успокоил его Кэннон. — Мы просто собираем о вас кое-какие данные, Туми. Это ваша подпись?

Он протянул Роджеру письмо так, чтобы Роджер смог его разглядеть, но не вырвал из рук. Это было письмо, которое Роджер написал Дирингу, а тот, в свою очередь, отправил Мортону.

— Да.

— А как насчет этих? — Федеральный агент показал ему стопку других писем.

Роджер понял, что Кэннон собрал все письма, за исключением, естественно, тех, что Роджер не решился послать и разорвал.

— Да, письма написаны мной, — устало проговорил он. Диринг фыркнул.

— Профессор Диринг сказал нам, что вы способны парить.

— Парить? Это еще, черт возьми, что значит?

— Парить в воздухе, — серьезно ответил Кэннон.

— И вы верите в подобную чушь?

— Я здесь вовсе не для того, чтобы верить или нет, доктор Туми, — заявил Кэннон. — Я представляю правительство Соединенных Штатов. Выполняю задание. И на вашем месте я не стал бы упрямиться.

— А как я могу сотрудничать с вами в подобном деле? Если бы я пришел к вам и заявил, что профессор Диринг может парить в воздухе, вы бы моментально посадили меня в сумасшедший дом.

— Профессора Диринга по его собственной просьбе осмотрел психиатр. Кроме того, правительство уже достаточно давно прислушивается к мнению профессора Диринга. А еще могу добавить, что у нас есть свидетельства из независимых источников.

— И в чем же они заключаются?

— Несколько студентов из вашего колледжа видели, как вы парили. И еще одна женщина, которая раньше работала секретарем у декана вашего факультета. Мы собрали все показания.

— Ну и что же? — спросил Роджер. — По-вашему, эти показания можно предъявить конгрессменам?

— Доктор Туми, — вмешался профессор Диринг, — вы ничего не выигрываете, отрицая тот факт, что умеете левитировать. Ваш собственный декан признает, что вы в состоянии сделать нечто подобное. Он просил меня официально уведомить вас, что в конце учебного года ваш контракт будет аннулирован. Он не стал бы делать это просто так.

— Не имеет значения, — сказал Роджер.

— Почему вы не признаете, что я видел, как вы левитировали?

— А зачем мне это признавать?

— Я хочу обратить ваше внимание, доктор Туми, — снова вступил в разговор Кэннон, — что, если вам удалось создать устройство, способное компенсировать тяготение, это будет представлять колоссальный интерес для правительства.

— В самом деле? Я полагаю, вы уже достаточно покопались в моем прошлом, чтобы выяснить, нет ли у меня порочащих связей.

— Расследование, — холодно ответил агент, — еще только началось.

— Ладно, — не стал больше отпираться Роджер, — давайте сделаем гипотетическое предположение. Допустим, я признаю, что могу левитировать. Допустим, я не знаю, как мне это удается. Допустим, мне нечего предложить правительству, кроме собственного тела и неразрешимой проблемы.

— Откуда вы знаете, что она неразрешима? — нетерпеливо перебил его Диринг.

— Я уже однажды обращался к вам с предложением изучить этот феномен, — кротко заметил Роджер. — Вы отказались.

— Послушайте, — Диринг говорил быстро, настойчиво, — в данный момент у вас нет работы. Я могу предложить вам должность адъюнкт-профессора физики на моем факультете. Ваши лекционные часы будут минимальны. Мы посвятим все время исследованию левитации. Как вы к этому относитесь?

— Звучит привлекательно, — ответил Роджер.

— Я думаю, можно с уверенностью сказать, что правительство окажет нам неограниченную поддержку.

— И что я должен для этого сделать? Просто признать, что могу левитировать?

— Я знаю, что можете. Я вас видел. Покажите мистеру Кэннону.

Ноги Роджера поднялись вверх, а тело вытянулось в горизонтальной плоскости, на высоте головы Кэннона. Потом он повернулся — казалось, Роджер Туми прилег отдохнуть на правом боку.

Шляпа Кэннона свалилась на кровать.

— Он парит! — заорал федеральный агент.

— Ну вы видите? — от волнения Диринг заговорил неразборчиво.

— Да, не вызывает никакого сомнения…

— Тогда доложите об этом. Напишите о том, что вы видели, вы меня слышите? Сделайте полный доклад. Там, наверху, не посмеют сказать, что со мной что-то не в порядке. Я ни на минуту не сомневался, что видел это.

Но он не был бы сейчас так счастлив, если бы его слова полностью соответствовали истине.

— Я даже не знаю, какой климат в Сиэтле, — причитала Джейн, — мне нужно сделать миллион разных дел!

— Требуется моя помощь? — донесся голос Джима Сарля из глубин удобного мягкого кресла.

— Да какой от тебя прок?.. Боже мой! — Джейн вылетела из комнаты — однако, в отличие от мужа, контакта с полом она не теряла.

Вскоре в комнату вошел Роджер Туми:

— Джейн, ящики для книг прибыли? А, привет, Джим. Ты давно пришел? Куда подевалась Джейн?

— Я пришел минуту назад, а Джейн выскочила в соседнюю комнату. Мне пришлось уговаривать полицейского, чтобы он впустил меня. Дружище, да твой дом просто окружен!

— М-м-м, — рассеянно промычал Роджер. — Я им про тебя рассказал.

— Знаю. Мне пришлось дать клятву о сохранении секретности. Я объяснил им, что все равно помалкивал бы, поскольку тут возникает вопрос профессиональной этики. Почему бы тебе не предоставить упаковку вещей грузчикам? Ведь платит-то правительство, не так ли?

— Грузчики все перепутают, — заявила Джейн, стремительно влетая в комнату и плюхаясь на диван. — Мне просто необходимо выкурить сигарету.

— Ладно, Роджер, кончай темнить, — сказал Сарль, — рассказывай, как у тебя все это получилось.

— Как ты и говорил, Джим, — смущенно улыбнулся Роджер, — я бросил переживать из-за пустяков и приложил все силы к решению ключевой проблемы. Сначала мне казалось, что у меня есть выбор между двумя возможностями. Все будут постоянно думать, что я либо мошенник, либо безумец — Диринг сформулировал эти варианты в своем первом письме к Мортону. Ректор колледжа пришел к выводу, что я мошенник, а Мортон заподозрил, что я спятил.

Предположим теперь, что я продемонстрировал бы им свои истинные возможности. Ну, Мортон рассказал мне, что произошло бы в этом случае: либо они сочли бы меня мошенником, либо решили бы, что сами спятили. Мортон так и сказал… Если бы он увидел, что я летаю, он скорее поверил бы в собственное безумие, чем тому, что видит. Конечно, наверное, это была всего лишь риторика. На самом деле человек не поверит в собственное сумасшествие до тех пор, пока существует хотя бы самая слабая надежда на то, что он ошибается. Именно на это я и рассчитывал.

Поэтому и изменил тактику. Я отправился на семинар Диринга. И не сказал ему, что могу парить; просто показал, а потом все время отрицал, что я это делал. Теперь альтернатива стала очевидной. Либо я лгал, либо он — не я, обрати внимание, а он — спятил. Совершенно очевидно, что он скорее поверил бы в левитацию, чем усомнился в собственной разумности, когда оказался перед реальным выбором. Отсюда вытекают и все его остальные действия: агрессивность на семинаре, поездка в Вашингтон, предложение работы — все это было направлено лишь на то, чтобы подтвердить, что он остается в здравом уме, а вовсе не для того, чтобы помочь мне.

— Иными словами, ты сделал так, что твоя левитация стала его проблемой, — сказал Сарль.

— Ты именно об этом думал, когда разговаривал со мной тогда, Джим? — с любопытством спросил Роджер.

Сарль покачал головой:

— У меня были кое-какие смутные предположения, но каждый человек должен сам решать свои проблемы, если рассчитывает на то, чтобы они были решены эффективно. Как тебе кажется, Роджер, смогут они теперь разобраться в принципах левитации?

— Не знаю, Джим. Я все равно не могу описать субъективные аспекты данного феномена. Однако это уже не имеет значения. Мы будем их исследовать — чего я и добивался. — Он стукнул правым кулаком по ладони левой руки. — Главное, я смог заставить их помочь мне.

— В самом деле? — негромко проговорил Сарль. — Я бы сказал, главное, что ты заставил их просить тебя им помочь, а это уже совсем другое дело.

Выведение человека?

Сержант полиции Манкевич разговаривал по телефону и удовольствия от этого не получал. Точнее, не разговаривал, а с тоскойвыслушивал исполненный негодования голос на другом конце провода.

— Да, все было именно так! — устало отбивался сержант. — Он вошел и сказал: «Посадите меня в тюрьму, потому что я хочу покончить с собой»… Что поделаешь? Да, он произнес именно эти слова. Мне тоже они кажутся странными… Послушайте, мистер, внешность этого парня подходит под ваше описание. Вы мне задали вопрос, и я вам на него отвечаю… Да, у него действительно есть шрам на правой щеке, и он сообщил, что его зовут Джон Смит. Он не говорил, что он доктор… Ну, естественно, неправда. На свете нет людей по имени Джон Смит. Во всяком случае, в полицейский участок они не попадают… Сейчас он в тюрьме… Да я вовсе не шучу! Сопротивление офицеру полиции; нападение и оскорбление действием; умышленное нанесение ущерба. Как минимум три причины для задержания… Меня не интересует, кто он такой… Хорошо, я подожду у телефона.

Манкевич посмотрел на офицера Брауна и закрыл рукой микрофон телефонной трубки. В его ладони вполне мог бы поместиться и весь телефонный аппарат. Грубоватое лицо сержанта под густой шапкой светлых волос покраснело и покрылось испариной.

— Неприятности! — проворчал сержант Манкевич. — Ничего, кроме неприятностей в полицейском участке! Уж лучше бы я нес обычную патрульную службу.

— Кто это? — спросил Браун.

Он только что вошел, и его не слишком интересовало происходящее. К тому же Браун тоже считал, что сержант гораздо лучше выглядел бы не за письменным столом, а на посту, под дождем или снегом, где-нибудь в пригороде.

— Тип по имени Грант. Из Оук-Ридж. По междугородной. Глава какого-то учреждения — не понял какого, — а теперь пошел звать еще кого-то… и это по семьдесят пять центов за… Алле!

Манкевич поудобнее перехватил трубку.

— Послушайте, — заговорил сержант, — давайте я расскажу вам все с самого начала. Я хочу, чтобы вы знали, как оно было, а если вам что-то не по нраву, так пришлите сюда кого-нибудь из своих людей. Этот парень не хочет адвоката. Он утверждает, что желает остаться в тюрьме, и меня это вполне устраивает, мистер.

Вы будете меня слушать или нет? Он явился вчера, подошел прямо ко мне и заявил: «Офицер, посадите меня в тюрьму, потому что я собираюсь покончить с собой». Ну а я ему ответил: «Мистер, не стоит этого делать, иначе вам придется жалеть до конца жизни».

…А я совершенно серьезен. Просто передаю дословно, что я тогда сказал. Я и не утверждаю, что это было очень остроумно, но у меня здесь достаточно своих проблем, если вы понимаете, о чем я говорю. Неужели вы думаете, что мне больше делать нечего, как выслушивать всяких там психов, которые приходят и…

…Вы дадите мне закончить? Так вот, я сказал, что не могу посадить его в тюрьму за то, что он хочет покончить с собой, поскольку это не является преступлением. А он ответил: «Но я не хочу умирать». На что я заявил: «Послушайте, дружище, идите-ка вы отсюда». Понимаете, если кто-то хочет покончить с собой, ладно, не хочет — хорошо, его дело, но меня вовсе не привлекает перспектива утирать чужие слезы.

Да, а что же я еще делаю?.. Тогда он спросил: «А если я совершу преступление, вы меня арестуете?» Я ответил: «Если вас поймают и кто-нибудь выдвинет обвинение, а вы не сможете собрать достаточно денег для залога, мы посадим вас за решетку. А теперь оставьте меня в покое». Тогда он схватил чернильницу и, прежде чем я успел ему помешать, вылил чернила прямо на стол.

…Совершенно верно! Иначе почему бы мы обвинили его в нанесении умышленного ущерба? Чернила перепачкали мне брюки!

…Да, нападение и оскорбление действием тоже! Я встал, чтобы немного его вразумить, а он лягнул меня по голени и поставил синяк под глаз. Нет, я ничего не выдумываю. Приезжайте и посмотрите на мое лицо!

…В ближайшие дни он предстанет перед судом. Думаю, во вторник. Получит не менее трех месяцев, если только в дело не вмешается психиатр. Я и сам считаю, что ему в сумасшедшем доме самое место.

…Считается, что его зовут Джон Смит. Другого имени он не называл.

…Нет, сэр, его нельзя отпустить, не предприняв определенных официальных шагов.

…Ладно, поступайте, как считаете нужным, приятель! Я всего лишь делаю свою работу.

Сержант Манкевич со стуком положил трубку на место, а потом, бросив на телефон свирепый взгляд, начал набирать какой-то номер.

— Что такое КАЭ? Я тут разговаривал по телефону с одним типом, и он утверждает… Нет, я не шучу, болван! Когда я захочу пошутить, подам тебе специальный знак. Что означает это сокращение?

Он выслушал ответ, слегка побледнел, а потом тихо пробормотал: «Спасибо» и повесил трубку.

— Второй тип оказался главой Комитета по атомной энергии, — сообщил он Брауну. — Наверное, они переключили меня на Вашингтон.

Браун вскочил на ноги:

— Может быть, нашим Джоном Смитом интересуется ФБР. Может быть, он из этих лунатиков-ученых. — Брауна вдруг потянуло на философию. — Им не следует подпускать подобных типов к секретным материалам и данным. Все шло отлично, пока про атомную бомбу знал только генерал Гроувз. Стоило же им связаться с учеными…

— А заткнулся бы ты! — прорычал Манкевич.

Доктор Освальд Грант не сводил глаз с белой линии, отмечавшей границу скоростной дороги. Он вел машину так, словно она была его смертельным врагом. Впрочем, он всегда так ездил. Грант был высоким угловатым человеком с отсутствующим выражением лица. Его колени почти касались руля, а костяшки пальцев становились белыми от напряжения всякий раз, когда ему приходилось совершать поворот.

Инспектор Дэррити сидел рядом, скрестив ноги так, что носок левого ботинка упирался в дверь. Когда он уберет ногу, на двери останется песочного цвета след. Инспектор ловко перебрасывал коричневый перочинный нож из одной руки в другую. Несколько минут назад он раскрыл кривое сверкающее лезвие и начал чистить ногти, но резкий поворот чуть не стоил ему пальца, тогда Дэррити пришлось закрыть нож.

— Расскажите мне о Рэлсоне.

Доктор Грант на мгновение оторвал глаза от дороги и тут же снова уставился в ветровое стекло.

— Я знаком с ним с тех пор, как он защитил докторскую диссертацию в Принстоне. Блестящий ученый.

— Да? Блестящий? Почему ученые называют друг друга «блестящими»? Неужели среди них нет заурядных людей?

— Множество. Я, например. Но Рэлсон не из этого числа. Спросите Оппенгеймера. Спросите Буша. Он был одним из младших наблюдателей в Аламогордо.

— Хорошо. Он блестящий ученый. А как насчет личной жизни?

Грант немного помолчал.

— Мне об этом ничего не известно.

— Вы знаете его еще со времен Принстона. Сколько лет прошло с тех пор?

Вот уже два часа, как они ехали по скоростной дороге из Вашингтона на север, и за это время обменялись лишь несколькими фразами. Теперь Грант почувствовал, что обстановка изменилась, и твердая рука закона взяла за воротник его пальто.

— Он получил степень в сорок третьем году.

— Значит, вы с ним знакомы восемь лет.

— Верно.

— И ничего не знаете о его личной жизни?

— Жизнь человека принадлежит только ему самому, инспектор. Рэлсон всегда неохотно общался с другими людьми. Многие так себя ведут. Ученые работают с большим напряжением, а когда у них появляется свободное время, предпочитают проводить его с теми, кто не имеет отношения к науке.

— Рэлсон принадлежит к какой-нибудь известной вам организации?

— Нет.

— Не говорил ли он что-нибудь такое, что могло бы вызвать сомнения в его лояльности? — поинтересовался инспектор.

— Нет! — вскричал Грант.

Они снова замолчали.

— Насколько важен Рэлсон для атомных исследований? — спросил после долгой паузы Дэррити.

Грант еще сильнее сгорбился над рулем и ответил:

— Это ключевая фигура. Конечно, незаменимых людей не бывает, но Рэлсон всегда занимал особое положение. Он обладает поразительным инженерным мышлением.

— Что вы имеете в виду?

— Как теоретик он не слишком силен, зато в состоянии вдохнуть жизнь в устройства, теоретическое существование которых обосновано другими. В этом и заключается его уникальность. Раз за разом мы сталкиваемся с проблемой, которую необходимо решить в самое короткое время. Никто ничего не может предложить, потом появляется Рэлсон и говорит: «А почему бы вам не попробовать сделать так?» И уходит. Его даже не интересует, будет ли работать его изобретение. Однако еще не было случая, чтобы он ошибся. Он всегда прав! Всегда! Может быть, со временем мы бы и сами решили задачу, но на это ушли бы месяцы кропотливой работы. Не представляю, как у него это получается. Да и спрашивать Рэлсона совершенно бесполезно. Он просто посмотрит на тебя и скажет: «Это же очевидно» — и уйдет. Конечно, после того как он все расскажет, ситуация действительно становится очевидной.

Инспектор не прерывал Гранта, но сразу задал следующий вопрос:

— А с головой у него все в порядке? За ним не замечалось никаких странностей?

— Когда имеешь дело с гением, постоянно ждешь от него необычных поступков, не так ли?

— Может быть. Но насколько необычно вел себя этот конкретный гений?

— Этот, конкретный, ни с кем не разговаривал. А иногда и вовсе не работал.

— Оставался дома или отправлялся порыбачить?

— Нет. Приходил в лабораторию, садился за свой стол и просто сидел. Временами так продолжалось по несколько недель. Рэлсон не отвечал на вопросы, даже не поднимал взгляда, если кто-нибудь пытался с ним заговорить.

— А бывало так, что он совсем не приходил на работу?

— Вы хотите сказать, до настоящего случая? Никогда!

— Он не упоминал о намерении покончить с собой? Не заявлял, что будет чувствовать себя спокойно только в тюрьме?

— Нет.

— Вы уверены, что этот Джон Смит и есть Рэлсон?

— Почти. У него на правой щеке след от химического ожога, который ни с чем не перепутаешь.

— Хорошо. Пожалуй, мне все ясно. Теперь остается только переговорить с ним.

На этот раз тишина наступила надолго. Доктор Грант следовал за извивающейся линией дороги, а инспектор Дэррити перебрасывал перочинный нож из одной руки в другую.

Дежурный охранник открыл окошко и посмотрел на посетителей.

— Мы можем привести его сюда, инспектор.

— Не надо. — Доктор Грант покачал головой. — Лучше мы сами его навестим.

— Вы считаете такое поведение нормальным для Рэлсона, доктор Грант? — поинтересовался Дэррити. — Он что, способен напасть на охранника, когда тот будет выводить его из камеры?

— Не знаю, — ответил Грант.

Охранник развел в стороны мозолистые ладони. Наморщил толстый нос.

— Мы даже не входили к нему после того, как получили телеграмму из Вашингтона. Однако, по-моему, это совсем не наш клиент. Я буду только рад, если вы его заберете.

— Мы переговорим с ним в камере, — заявил Дэррити. Они шли по узкому коридору, по обеим сторонам которого находились зарешеченные камеры. На них смотрели пустые, равнодушные глаза. Доктору Гранту стало немного не по себе.

— И все это время его держали здесь? — спросил он.

Дэррити промолчал.

Наконец охранник, который вел их за собой, остановился:

— Вот его камера.

— Это доктор Рэлсон? — спросил Дэррити.

Доктор Грант молча посмотрел на человека, лежащего на койке. Когда они подошли к камере, тот приподнялся на локте; казалось, он пытается вжаться в стену, чтобы стать невидимым. Редкие, песочного цвета волосы, хрупкое тело, пустые, голубые глаза. На правой щеке розоватый шрам в форме головастика.

— Да, — наконец сказал доктор Грант, — это Рэлсон.

Охранник открыл дверь и вошел внутрь, но инспектор Дэррити жестом предложил ему выйти.

Рэлсон молча наблюдал за происходящим. Он подобрал под себя ноги и еще сильнее попытался прижаться к стене. На горле отчаянно заходил кадык.

— Доктор Элвуд Рэлсон? — негромко спросил Дэррити.

— Что вам нужно? — К удивлению инспектора, у Рэлсона оказался густой баритон.

— Может, перейдем в другое помещение? Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

— Нет! Оставьте меня в покое!

— Доктор Рэлсон, — вмешался Грант, — я приехал сюда, чтобы попросить вас вернуться на работу.

Рэлсон посмотрел на ученого, и в его глазах промелькнуло какое-то чувство, отличное от страха.

— Привет, Грант. — Он встал с койки. — Послушайте, я пытался убедить их перевести меня в камеру, где стены обиты каким-нибудь мягким материалом. Походатайствуйте за меня, а? Грант, вы же меня знаете, я не стал бы настаивать, если бы отчаянно в этом не нуждался. Только жестокая необходимость заставляет меня обратиться к вам с такой просьбой. Я не могу находиться рядом с этими твердыми стенами, все время возникает желание… начать биться… — Он с силой ударил ладонью по серой каменной стене.

Дэррити задумался, вытащил свой перочинный нож и открыл сверкающее лезвие. Потом тщательно поскреб ноготь большого пальца и спросил:

— Вы бы не хотели встретиться с врачом?

Рэлсон ничего не ответил. Он, не отрываясь, следил за сверкающим металлом — рот чуть приоткрылся, губы стали влажными, неровное дыхание с хрипом вырывалось из груди.

— Уберите это! — с трудом выговорил он наконец.

— Что убрать? — удивленно спросил Дэррити.

— Нож. Не держите его передо мной. Я не могу на него смотреть.

— А почему? — Дэррити выставил перед собой нож. — С ним что-нибудь не так? Это хороший нож.

Рэлсон прыгнул вперед. Дэррити сделал быстрый шаг назад и левой рукой перехватил кисть ученого. Поднял нож высоко в воздух.

— В чем дело, Рэлсон? Что вам нужно?

Грант начал было протестовать, но Дэррити только отмахнулся от него.

— Что вы хотите, Рэлсон?

Рэлсон тянулся вверх, за ножом, однако сильная рука инспектора заставила его согнуться.

— Дайте нож, — прошептал он.

— Зачем, Рэлсон? Что вы собираетесь с ним делать?

— Пожалуйста. Я должен… — В его голосе звучала мольба. — Я должен покончить счеты с жизнью.

— Вы хотите умереть?

— Нет. Но я должен.

Дэррити сильно толкнул его, Рэлсон отлетел назад, плюхнулся на койку так, что та протестующе заскрипела. Медленно, глядя Рэлсону в глаза, Дэррити сложил перочинный нож и засунул его в карман. Рэлсон молча закрыл лицо руками, его плечи задрожали.

Из коридора послышались крики — другие заключенные начали реагировать на шум, возникший в камере Рэлсона. Вбежал охранник.

Дэррити повернулся к нему:

— Все в порядке.

Он вытирал руки большим белым носовым платком.

— Я думаю, придется пригласить врача.

Доктор Готфрид Блуштейн был смуглым невысоким человеком, говорящим с легким австрийским акцентом. Ему не хватало лишь маленькой козлиной бородки — так обычно изображают на карикатурах психиатров. Доктор Блуштейн внимательно изучал Гранта, оценивал его, делая лишь одному ему понятные выводы — теперь это происходило машинально, всякий раз, когда он знакомился с новым человеком.

— Вы нарисовали довольно любопытную картину. Рассказали об очень талантливом ученом, может быть, даже гении. Он чувствовал себя неловко, общаясь с другими людьми, не вписывался в научную среду, хотя его успехи ни у кого не вызывали сомнений. Возможно, он нашел иное окружение, в котором ему было комфортно.

— Я вас не понимаю.

— Мало кому удается отыскать близких по духу людей в том месте, где приходится работать. Достаточно часто люди пытаются компенсировать недостаток общения, играя на музыкальных инструментах, отправляясь в горы или вступая в какой-нибудь клуб. Иными словами, создается совсем другой круг общения, в котором такой человек чувствует себя как дома. И это окружение может не иметь ни малейшего отношения к его основной работе. Так человек пытается вносить разнообразие в свою жизнь — далеко не худший способ. — Психиатр улыбнулся и добавил: — Я, например, собираю марки и являюсь активным членом Американского общества филателистов.

Грант покачал головой:

— Я не знаю, чем Рэлсон занимался вне стен лаборатории. Сомневаюсь, что у него была своя компания.

— Ничего не поделаешь, жаль. Все мы находим самые разные возможности расслабиться и получить от жизни удовольствие. Он же должен был отдыхать, не так ли?

— Вы беседовали с доктором Рэлсоном?

— Относительно его проблем? Нет.

— А собираетесь?

— Конечно. Однако он провел здесь всего неделю. Необходимо дать ему возможность прийти в себя. Рэлсон находился в состоянии крайнего возбуждения, когда прибыл к нам, практически бредил. Дадим ему возможность отдохнуть и привыкнуть к нашему санаторию. После этого я с ним поговорю.

— Вы сможете вернуть его на работу?

— Ну откуда мне знать? — Блуштейн улыбнулся. — Пока я даже еще не понял, чем он болен.

— А не могли бы вы избавить его от желания покончить с собой — с остальными проблемами можно было бы разобраться позднее?

— Не исключено. Но я вряд ли скажу вам что-нибудь определенное до тех пор, пока несколько раз подробно с ним не поговорю.

— Как вы думаете, сколько это займет времени?

— В подобных случаях, доктор Грант, заранее предсказать результат невозможно.

— Делайте все, что считаете нужным, — вздохнул Грант. — Только не забывайте, что судьба этого человека имеет для нас огромное значение.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах. Но мне понадобится ваша помощь, доктор Грант.

— В каком смысле?

— Вы способны добыть для меня информацию, которая, возможно, отнесена к разряду совершенно секретной?

— Какого рода информация вас интересует?

— Количество самоубийств среди ученых, занимающихся ядерной физикой, — начиная с 1945 года. И еще: много ли физиков-ядерщиков бросили работу, перешли в другие области или вообще оставили занятия наукой.

— Это имеет отношение к Рэлсону?

— А вам не приходило в голову, что в таком же депрессивном состоянии могут находиться и другие ученые?

— Ну, на этот вопрос я могу вам ответить и сам: работу бросили многие, что вполне естественно.

— Почему вы считаете это нормальным?

— Видите ли, доктор Блуштейн, современные исследования в области ядерной физики связаны с колоссальным напряжением душевных и физических сил. Мы работаем на правительство и на военных. Нам запрещено говорить о работе; приходится постоянно следить за тем, чтобы не сболтнуть лишнего. Естественно, как только возникает возможность перейти в какой-нибудь университет, где можно по собственному усмотрению выбирать часы работы, тематику, писать статьи, которые не нуждаются в одобрении КАЭ, участвовать в конференциях, проводящихся не за закрытыми дверями… ну и тому подобное, многие с радостью принимают такие предложения.

— И навсегда отказываются от работы по своей основной специальности?

— Можно найти работу в области мирного применения атомной энергии. Впрочем, я знаком с одним человеком, который бросил работу совсем по другой причине. Однажды он пожаловался мне, что стал очень плохо спать. Как только он гасил свет, ему начинало казаться, что он слышит крики, доносящиеся из Хиросимы. Насколько я знаю, теперь этот человек работает простым продавцом в галантерейном магазине.

— А вы сами не слышите криков?

Грант кивнул:

— Да, не очень-то приятно осознавать, что в том страшном, трагическом событии есть и твоя толика вины.

— А что чувствует Рэлсон?

— Он никогда не говорил на подобные темы.

— Иными словами, если его и посещали такие мысли, он даже не мог спустить пар.

— Наверное, тут вы правы.

— И все же исследования необходимо продолжать, не так ли?

— Конечно.

— А что сделали бы вы, доктор Грант, если бы были вынуждены совершить то, что вам кажется невозможным?

— Не знаю, — пожав плечами, ответил Грант.

— Кое-кто в подобной ситуации кончает с собой.

— Вы хотите сказать, что Рэлсон попал именно в такую ситуацию?

— Я не знаю. Не знаю. Сегодня вечером я поговорю с доктором Рэлсоном. Естественно, ничего не могу вам обещать, но как только у меня появится хоть какая-то ясность, я вам немедленно сообщу.

Грант встал:

— Благодарю вас, доктор. Я постараюсь выяснить то, что вас интересует.

После трех недель, проведенных Элвудом Рэлсоном в санатории доктора Блуштейна, ученый выглядел гораздо лучше. Его лицо даже слегка округлилось, а из глаз исчезло прежнее выражение полнейшего отчаяния. Однако он был без галстука и ремня. Из туфель заботливые санитары вынули шнурки.

— Как вы себя чувствуете, доктор Рэлсон? — спросил Блуштейн.

— Отдохнувшим.

— С вами хорошо обращаются?

— Мне не на что жаловаться, доктор.

Блуштейн автоматически потянулся к ножу для открывания писем, который он постоянно вертел в руках в минуты задумчивости, но пальцы наткнулись на пустоту. Естественно, нож был надежно спрятан, как и все остальные предметы, имеющие острые грани. На столе лежали лишь бумаги.

— Пожалуйста, присаживайтесь, доктор Рэлсон. Расскажите мне о проявлениях вашей болезни.

— Вас интересует, по-прежнему ли я хочу покончить с собой? Ответ — да. Временами становится лучше, иногда хуже, видимо, в зависимости от того, о чем я думаю. Но это желание всегда со мной. Вы не в состоянии мне помочь.

— Возможно, вы правы. Существует немало ситуаций, в которых я бессилен. И все же мне хотелось бы узнать о вас побольше. Вы занимаете важное положение…

Рэлсон презрительно фыркнул.

— Вы так не считаете? — с интересом спросил Блуштейн.

— Не считаю. На свете нет важных людей. Разве вы возьметесь утверждать, что в природе существует один-единственный важный микроб?

— Я вас не понимаю.

— А я на другое и не рассчитывал.

— Мне кажется, что за вашим несколько странным заявлением стоят серьезные размышления. Было бы весьма любопытно узнать, как вы пришли к таким выводам.

Впервые за весь разговор Рэлсон улыбнулся. Однако улыбка получилась неприятной. Его ноздри побелели.

— Знаете, доктор, за вами очень забавно наблюдать, — сказал он. — Вы так старательно выполняете свой долг. Вам приходится меня слушать, изображая интерес и симпатию, а на самом деле вы их не чувствуете, разве не так? Похоже, я могу нести полнейшую чепуху, но все равно буду обеспечен внимательной аудиторией.

— А почему вы не верите, что мой интерес может быть настоящим, что, естественно, не исключает и чисто профессионального любопытства?

— Не верю, и все тут.

— Почему же?

— У меня нет ни малейшего желания обсуждать всякую ерунду.

— Вы бы предпочли вернуться к себе в комнату?

— Если не возражаете… Нет! — Голос Рэлсона неожиданно наполнила ярость. Он вскочил на ноги, но тут же снова сел. — Почему бы мне вас не использовать? Я не люблю разговаривать с людьми. Они глупы. Они практически ничего не понимают. Они могут часами тупо смотреть на самые очевидные вещи и при этом ничего не замечать. Если я заговариваю с ними, они не понимают, теряют терпение, смеются. А вы вынуждены слушать. Это же ваша работа. Вы не можете меня прервать и заявить, что я спятил, даже если в действительности будете так считать.

— Я с удовольствием и огромным интересом выслушаю все, что вы посчитаете нужным мне рассказать.

Рэлсон сделал глубокий вдох:

— Вот уже почти год я знаю то, что известно всего нескольким людям. Возможно, в настоящий момент никого из них уже не осталось в живых. Вы слышали, что человеческая культура развивается скачкообразно? Всего за два поколения в городе с населением триста тысяч человек появилось невероятное количество литературных и художественных гениев самого высшего разряда — при обычных обстоятельствах столько рождается за целое столетие в миллионных нациях, Я говорю об Афинах времен Перикла.

А вот и другие примеры: Флоренция правления Медичи, Англия времен Елизаветы, Испания — эмиров Кордовы, мощное реформаторское движение среди израильтян в восьмом и седьмом веках до нашей эры. Вы понимаете, что я имею в виду?

Блуштейн кивнул:

— Я вижу, вас интересует история.

— А почему бы и нет? Надеюсь, не существует закона, согласно которому я должен заниматься только исследованиями в области ядерной физики и волновой механики?

— Конечно, продолжайте, пожалуйста.

— Поначалу мне казалось, что я сумею разобраться во внутренней сути исторических циклов, проконсультировавшись со специалистом. И я несколько раз встретился с профессиональным историком. Пустая трата времени!

— А как его звали, вашего профессионального историка?

— Разве это имеет значение?

— Может быть, и не имеет, если вы считаете подобную информацию личной. Что он вам сказал?

— Он заявил что я ошибаюсь: лишь дилетанту кажется, что история развивается скачками. После более внимательного изучения великих цивилизаций Египта и Шумер обнаружилось, что они не возникли из ничего, а были созданы на основе прошлых цивилизаций, достаточно преуспевших в развитии искусств. Он сказал, что перикловы Афины появились не на пустом месте, а уже были достаточно развитым городом — в противном случае эпоха Перикла не оставила бы столь значительный след.

Тогда я поинтересовался, почему же после Перикла Афины перестали быть центром мировой культуры, а он мне ответил, что причина падения Афин заключалась в эпидемии чумы и войне со Спартой. Я начал задавать ему вопросы о других культурных скачках, которые всякий раз заканчивались смутой, а в некоторых случаях даже сопровождались войнами и кровопролитием. Этот ученый историк оказался точно таким же, как и все остальные. Истина была у него под самым носом — наклонись и подбери, но он не мог или не хотел этого сделать.

Взгляд Рэлсона опустился:

— Иногда они заявляются ко мне в лабораторию, доктор, и говорят: «Мы не можем, черт побери, избавиться от такого-то и такого-то эффекта, а он ужасно нам мешает. Что делать, Рэлсон?» Показывают мне свои приборы и диаграммы, а я отвечаю: «Это же очевидно. Почему бы вам не поступить так-то и так-то? Даже младенец в состоянии решить такую задачу». Знаете, потом я всегда ухожу, потому что не переношу удивления, которое появляется на их тупых лицах. Но они снова находят меня и говорят: «Оно работает, Рэлсон. И как вы только догадались?» Я не в состоянии им это объяснить, доктор — вы же не станете рассказывать кому-нибудь, что вода мокрая. Я так ничего и не смог растолковать тому историку. Да и вам тоже. Пустая трата времени.

— Вы хотите вернуться в свою комнату?

— Да.

После того как Рэлсона увели, Блуштейн долго сидел в своем кабинете и размышлял. Его пальцы сами нашли дорогу в верхний правый ящик письменного стола и достали нож для открывания писем. Психиатр начал нетерпеливо вертеть его в руках. Наконец поднял телефонную трубку и набрал нигде не зарегистрированный номер, который ему дал Грант.

— Говорит Блуштейн, — без всяких предисловий начал он — Существует некий историк, который около года назад консультировал доктора Рэлсона. К сожалению, мне неизвестна его фамилия. Я даже не знаю, работает ли он в каком-нибудь университете. Если возможно его найти, мне бы хотелось с ним побеседовать.

Тадеуш Милтон, профессор истории, задумчиво посмотрел на Блуштейна и провел рукой по седым волосам.

— Ко мне пришли какие-то правительственные агенты, которым я сообщил, что действительно встречался с Рэлсоном, — сказал историк. — Однако меня практически ничто с этим человеком не связывает. Если уж быть до конца точным, я разговаривал с ним всего несколько раз, и мы обсуждали ряд профессиональных вопросов, вот и все.

— А как он на вас вышел?

— Рэлсон написал письмо; почему именно мне, а не кому-нибудь другому, я не знаю. Примерно тогда же в одном научно-популярном журнале вышла серия моих статей. Возможно, он их прочитал и поэтому захотел со мной встретиться.

— Понятно. А на какую тему были статьи?

— Размышления о целесообразности циклического подхода к истории. Можно ли утверждать, что каждая цивилизация должна следовать определенным законам развития и упадка точно так же, как и отдельная личность.

— Я читал Тойнби^[57], доктор Милтон.

— Ну, тогда вы понимаете, что я имею в виду.

— Когда доктор Рэлсон консультировался с вами, — спросил Блуштейн, — касалось ли это циклического подхода к истории?

— Хм-м, в некотором смысле. Конечно, он не профессиональный историк и некоторые его представления об исторических и культурных тенденциях звучат весьма драматично… я бы даже сказал вульгарно. Простите меня, доктор, если я задам вопрос, не имеющий отношения к нашему разговору. Рэлсон является одним из ваших пациентов?

— Доктор Рэлсон неважно себя чувствует и находится в моем санатории. Надеюсь, вы понимаете: все, о чем мы тут с вами говорим, строго конфиденциально.

— Естественно. Прекрасно понимаю. Однако ваш ответ многое разъясняет. Некоторые идеи Рэлсона носят иррациональный характер. По-моему, он считал, что существует некая связь между так называемыми культурными скачками и разного рода катастрофами. Действительно, проследить подобные связи удается довольно часто. Величайший национальный подъем иногда совпадает с великими трагедиями. В качестве примера можно привести Нидерланды. В начале семнадцатого столетия там жили великие художники, государственные деятели и исследователи — а ведь именно в это время Нидерланды вели смертельную борьбу с самой могущественной европейской державой того времени. Когда над самими Нидерландами нависла страшная угроза, эта удивительная страна создавала империю на Дальнем Востоке, строила крепости на северном побережье Южной Америки, на юге Африки и в Северной Америке. Нидерланды сумели отразить все атаки Англии с моря. А потом, когда внешние враги были отброшены и установилась политическая стабильность, наступил упадок.

Да, конечно, такие случаи известны. Сообщества, как и отдельные личности, могут достигать расцвета в периоды жесточайших кризисов, после чего, когда все проблемы разрешены, начинается разложение. Однако доктор Рэлсон — подобное часто происходит со слишком увлекающимися людьми — начал путать причину и следствие, именно здесь ему изменило чувство реальности. Он заявил, что не война и опасности стимулируют «культурные скачки», а как раз наоборот. Утверждал, что всякий раз, когда некое сообщество людей выказывало слишком большие способности и жизненную силу, неизбежно начиналась война, которая исключала возможность дальнейшего процветания.

— Понимаю, — пробормотал Блуштейн.

— Боюсь, я посмеялся над его теориями. Может быть, именно поэтому он так и не пришел на встречу, о которой мы с ним условились. А чуть раньше он с ужасно важным видом спросил меня, не считаю ли я странным, что такая слабая раса, как люди, сумела стать доминирующей на земле, тогда как в ее пользу говорил лишь избыточный разум. Вот тут-то я и расхохотался. Возможно, этого делать не следовало.

— Ваша реакция была совершенно естественной, — успокоил историка Блуштейн. — Не буду больше отнимать у вас время. Вы мне очень помогли.

Они пожали друг другу руки, и Тадеуш Милтон ушел.

— Вот, — сказал Дэррити, — то, что вы просили: число самоубийств среди ученых за последнее время. Эта информация вам что-нибудь говорит?

— Скорее мне следовало бы задать вам такой вопрос, — мягко возразил Блуштейн. — ФБР не производило тщательное расследование?

— Тут можно поставить на кон весь национальный долг — они действительно самоубийцы. Ошибка исключена. Расследование проводилось людьми из другого департамента. Количество самоубийств в четыре раза превышает обычный уровень, учитывая возраст, социальный статус, экономическое положение и все такое прочее.

— А как насчет британских ученых?

— Примерно то же самое.

— В Советском Союзе?

— Кто же может ответить на этот вопрос? — Инспектор наклонился вперед. — Док, надеюсь, вы не думаете, что Советы изобрели лучи, которые заставляют людей совершать самоубийство? Вот что подозрительно — в наш список попали только те ученые, которые занимаются ядерными разработками.

— В самом деле? Может быть, тут нет ничего странного. Ядерные физики, вне всякого сомнения, страдают от чрезмерных нервных перегрузок. Впрочем, трудно говорить об этом с уверенностью, не исследовав данный вопрос самым тщательным образом.

— Вы хотите сказать, что они жертвы собственных комплексов? — устало спросил Дэррити.

Блуштейн состроил гримасу:

— Психиатрия в последнее время стала слишком популярной. Все говорят о комплексах, неврозах, психозах, маниях и тому подобном. То, что у одного человека вызывает комплекс вины, на другого действует как снотворное. Если бы я мог поговорить с человеком, который находится на грани самоубийства, возможно, мне удалось бы разобраться в причинах его критического состояния.

— Вы же разговариваете с Рэлсоном.

— Разговариваю.

— А у него есть комплекс вины?

— Не слишком ярко выраженный. Не удивлюсь, если окажется, что его стремление к смерти уходит корнями в прошлое. Когда Рэлсону было двенадцать лет, у него на глазах под колесами автомобиля погибла мать. Отец медленно умирал от рака. Однако я не берусь утверждать, что перенесенные травмы оказали непосредственное влияние на его нынешнее состояние.

— Хочу верить, вы предпримете конкретные шаги, док, — взяв шляпу, сказал Дэррити. — Грядут важные события, куда важнее атомной бомбы. И хотя я не понимаю, как такое может быть…

Рэлсон отказался присесть.

— Я плохо спал прошлой ночью, доктор.

— Надеюсь, — сказал Блуштейн, — причина не в наших с вами разговорах.

— Я в этом не уверен. Они заставляют меня возвращаться все к той же проблеме, которая кажется совершенно неразрешимой. Как вы думаете, приятно ощущать себя частью культуры микробов?

— Мне не приходилось размышлять на эту тему… по-моему, микроб должен чувствовать себя совершенно нормально.

Рэлсон его будто не слышал.

— Культура, чей разум является предметом изучения… — медленно проговорил он. — Мы рассматриваем все виды жизни с точки зрения генетики. Берем дрозофилу и скрещиваем особь с красными глазами с особью с белыми глазами, а потом ждем, что получится. Нам абсолютно наплевать на красные глаза и белые глаза, мы просто пытаемся установить, как действуют базовые генетические принципы. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Конечно.

— Даже у людей нам удается выявить определенные физические характеристики. Существуют губы Габсбургов, гемофилия, которая началась с королевы Виктории и была унаследована ее потомками из испанской и русской королевских семей. Мы даже можем проследить развитие слабоумия в Джуксах и Калликаках^[58]. О них вы узнали из курса биологии в колледже. Но людей нельзя выводить, как мушек. Человек живет слишком долго. Пройдут столетия, прежде чем можно будет сделать какие-то определенные выводы. Как жаль, что нет такой человеческой расы, которая воспроизводилась бы с недельными интервалами, не правда ли?

Он подождал ответа, но Блуштейн только улыбнулся.

— Однако именно так относились бы к нам существа, продолжительность жизни которых исчисляется тысячелетиями. Для них мы размножаемся достаточно быстро. Они станут изучать, как генетически передаются музыкальные способности, интеллект и тому подобное. Причем все эти качества интересовали бы их не более, чем нас — белые или красные глаза дрозофилы.

— Весьма интересная идея, — вставил Блуштейн.

— Это не идея. Это правда. Для меня она очевидна, а как расцениваете ее вы… мне наплевать. Оглянитесь по сторонам! Взгляните на планету Земля. Кто мы такие, чтобы хозяйничать здесь после того, как даже динозавров постигла неудача? Конечно, мы обладаем интеллектом, но что такое интеллект? Мы считаем разум очень важной штукой только потому, что им обладаем. Если бы тираннозавру пришлось выбирать качества, необходимые для того, чтобы его племя заняло доминирующее положение на Земле, он бы, несомненно, остановился на силе и размерах. И ему есть что предоставить в качестве доказательства своей правоты, — тираннозавры продержались куда дольше, чем сможем протянуть мы.

Разум не имеет решающего значения, когда речь идет о выживании. Слон с этой точки зрения выглядит весьма неубедительно рядом с ласточкой, хотя он гораздо умнее птицы. Собака добилась многого под защитой человека, но ей далеко до обычных мух, покончить с которыми мечтают все люди. Или взять в качестве примера приматов. Маленькие дрожат от страха перед своими врагами; что же до больших, то им едва удается выжить. Павианы добились наилучших результатов, да и то благодаря клыкам, а не уму.

На лбу Рэлсона выступили мелкие капельки пота.

— Совсем нетрудно догадаться, что человек менялся в соответствии с желаниями существ, нас изучающих. В целом, приматы живут недолго. Естественно, продолжительность жизни более крупных особей больше — таков общий принцип. Однако человек живет в два раза дольше других крупных обезьян; существенно больше, чем горилла, хотя масса человека куда меньше. Мы позднее достигаем зрелости. Возникает очевидное предположение, что нас самым тщательным образом селектировали, чтобы для каких-то неизвестных нам целей увеличить продолжительность нашей жизни.

Рэлсон неожиданно вскочил на ноги и потряс кулаком над головой:

— Тысячу лет назад, как и вчера…

Блуштейн быстро нажал на кнопку.

Несколько секунд Рэлсон боролся с вбежавшим в кабинет санитаром в белом халате, а потом позволил себя увести.

Блуштейн посмотрел вслед пациенту, грустно покачал головой и поднял телефонную трубку. Ему довольно быстро удалось связаться с Дэррити.

— Инспектор, вы должны быть готовы к тому, что процесс выздоровления может занять длительное время.

Он немного послушал, а потом со вздохом ответил:

— Да, мне известно, что положение критическое.

Голос в трубке звучал напряженно:

— Доктор, вы не понимаете, насколько серьезна нынешняя ситуация. Доктор Грант приедет и все вам объяснит.

Доктор Грант осведомился о самочувствии Рэлсона, а потом попросил разрешения с ним переговорить. Блуштейн только покачал головой.

— Мне поручено ознакомить вас с положением, которое в настоящий момент создалось в ядерных исследованиях, — заявил Грант.

— Чтобы я понял важность того, что мы здесь делаем?

— Именно. Ситуация отчаянная, Я вынужден напомнить вам…

— О необходимости хранить строжайшую секретность. Да, знаю. Вы уже достаточно мне рассказали, так что я нисколько не сомневаюсь в том, что мы все оказались в чрезвычайно сложном положении. Однако вам, вне всякого сомнения, должно быть известно, что подобные вещи долго скрывать не удается.

— И тем не менее в некоторых случаях хранить тайну просто необходимо.

— Безусловно. Так в чем же заключается очередной секрет?

— Существует… или, по меньшей мере, есть надежда создать защиту от атомной бомбы.

— Это и есть ваш секрет? Да ведь такую новость следует немедленно сообщить всем людям!

— Послушайте, доктор Блуштейн. В данный момент эта возможность существует только на бумаге. Все равно как формула E=mc² может не иметь никакого практического значения. Мы вселим в души людей надежду, а потом будем вынуждены ее отнять. С другой стороны, если станет известно, что мы практически изобрели защиту, у кого-то может возникнуть желание начать и выиграть войну еще до того, как эта защита будет введена в действие.

— В последнее верится с трудом. Однако я вас отвлек. В чем суть этой защиты, или вы уже и так сказали мне слишком много?

— Нет, мне разрешено рассказать вам все, что потребуется, — Рэлсон нам совершенно необходим, и как можно быстрее!

— Ну, тогда давайте рассказывайте. Я тоже буду знать секрет, совсем как член кабинета министров.

— Вам и так уже известно больше, чем большинству из них. Послушайте, доктор Блуштейн, я постараюсь все объяснить вам на непрофессиональном языке. До некоторых пор военная наука одинаково развивала как оружие нападения, так и оружие защиты. Так продолжалось до изобретения пороха. Потом защита взяла свое. Средневековый рыцарь в доспехах превратился в нынешнего человека, который спрятался в танке, место каменного замка занял бетонный бункер. Одно и то же, только степень поражения другая.

— Прекрасно, вы все отлично объяснили. Но с изобретением атомной бомбы степень поражения увеличилась на много порядков, не так ли? Тут для защиты потребуется нечто большее, чем сталь и бетон.

— Верно. Только мы не в состоянии построить стены нужной толщины. И у нас кончились материалы необходимой прочности. Значит, следует забыть о стенах и материалах. Если атакует атом, в качестве защиты нужно выставить тоже атом. Мы используем саму энергию — силовое поле.

— А что такое, — мягко спросил Блуштейн, — силовое поле?

— Мне бы очень хотелось рассказать вам. Сейчас это лишь математические выкладки. Энергия может быть направлена таким образом, что образуется нематериальная стена инерции — так утверждает теория. На практике мы не знаем, как это сделать.

— Вы пытаетесь создать стену, сквозь которую невозможно проникнуть? Даже атомам?

— Даже атомным бомбам. Единственное ограничение — количество направленной энергии. Можно предположить, что силовое поле не пропустит и радиоактивное излучение: гамма-лучи будут от него отражаться. Мы мечтаем о создании защитных экранов над всеми городами; в обычной ситуации на поддержание такого поля потребуется минимальная энергия. Гораздо важнее другое: на распознавание коротковолнового излучения уйдут лишь доли миллисекунды; ну, скажем, если потребуется засечь массу плутония, соответствующую атомной боеголовке. Все это теоретически допустимо.

— И вам необходим Рэлсон?

— Потому что только он в состоянии быстро решить практические вопросы — если это вообще возможно. Сейчас каждая минута на счету. Вы знаете, в какое время мы живем. Атомная защита должна появиться до того, как начнется атомная война.

— Вы так уверены в способностях Рэлсона?

— Как ни в чем другом. Это удивительный человек, доктор Блуштейн. Он всегда оказывается прав. Никто не знает, как ему это удается.

— Нечто вроде интуиции, не так ли? — На лице психиатра появилось беспокойство. — Мышление, выходящее за пределы обычных человеческих возможностей. Верно?

— Я не буду делать вид, что понимаю, как он добивается подобных успехов.

— Дайте мне поговорить сним еще раз. Я сообщу вам о результатах.

— Хорошо, — Грант встал, собираясь уходить. Затем, словно вспомнив что-то, добавил: — Должен предупредить, доктор: если в самое ближайшее время вы не добьетесь существенного улучшения, комитет намерен забрать у вас Рэлсона.

— И попытать успеха с другим психиатром? Если у них именно такие намерения, я не буду препятствовать. Однако ни один квалифицированный специалист не пообещает вам быстрого выздоровления.

— Мы скорее всего прекратим попытки его вылечить, а просто вернем на работу.

— Этого я и боялся, доктор Грант. У вас ничего не выйдет. Только погубите Рэлсона, и все.

— Мы в любом случае вряд ли сумеем добиться каких-нибудь положительных результатов.

— А так остается какой-то шанс, верно?

— Надеюсь. Кстати, я бы попросил вас не упоминать о том, что мы собираемся забрать доктора Рэлсона.

— Обещаю, и спасибо за предупреждение. До свидания, доктор Грант.

— В прошлый раз я вел себя как дурак, не правда ли, доктор? — хмуро спросил Рэлсон.

— То есть вы не верите в то, что говорили мне тогда?

— Верю! — Хрупкое тело Рэлсона задрожало от напряжения. Он метнулся к окну, и Блуштейну пришлось развернуть свое кресло, чтобы не потерять пациента из виду. Окна защищали надежные решетки. Рэлсон не мог выпрыгнуть. Стекло было небьющимся.

Темнело, на небе появились первые звезды. Рэлсон долго смотрел на них, потом повернулся к Блуштейну и ткнул пальцем в сторону звезд.

— Каждая из них — инкубатор. Они поддерживают температуру на нужном уровне. Разные эксперименты — разные температуры. А планеты, которые вращаются вокруг звезд, представляют из себя мощные культуры, содержащие разнообразные питательные смеси и жизненные формы. Экспериментаторы стараются быть экономными — кем бы они ни были и в чем бы ни заключались их эксперименты. Они вырастили множество различных жизненных форм в этом конкретном инкубаторе. Динозавры во влажном тропическом климате, и мы сами среди ледников. Они меняли траекторию движения Солнца, а мы пытались понять физику этого явления. Физику!.. — Его губы изогнулись в презрительной усмешке.

— Разве возможно по собственному желанию менять траекторию движения Солнца? — усомнился доктор Блуштейн.

— Почему бы и нет? Это то же самое, что огонь в камине. Вы думаете, микробы понимают, отчего меняется количество тепла? Кто знает? Может быть, они тоже изобретают теории. Может быть, они создали свою космогонию, описывающую вселенские катастрофы, в которых сталкивающиеся электрические лампочки приводят к появлению многочисленных чашек Петри. Может быть, они думают, что существует некое высшее божество, снабжающее их пищей и теплом, которое возвещает: «Плодитесь и размножайтесь!»

И мы, как и они, размножаемся, не зная зачем. Мы подчиняемся так называемым законам природы, которые есть лишь наша жалкая интерпретация сил, недоступных скудному пониманию человека.

А теперь они решили поставить самый грандиозный эксперимент из всех, что продолжается вот уже двести лет. Они подтолкнули развитие механики в Англии восемнадцатого века, так мне кажется. Мы назвали это явление индустриальной революцией. Все началось с пара, потом появилось электричество, а завершилось открытием атома. Интересный эксперимент, но вышел из-под контроля. Именно поэтому им и приходится прибегать сейчас к таким жестким мерам, чтобы покончить с ним.

— И как они планируют это сделать? — поинтересовался Блуштейн. — У вас есть соображения?

— Вы спрашиваете меня, как они планируют покончить с нами? Посмотрите на сегодняшний мир — неужели не ясно, что положит конец нашей технологической эре! Люди ужасно боятся атомной войны и готовы на все, чтобы предотвратить ее; и в то же время подавляющее большинство считает, что атомная война неизбежна.

— По-вашему, экспериментаторы организуют атомную войну, хотим мы того или нет, чтобы покончить с технологической эрой, а потом начать все заново. Я вас правильно понял?

— Да. Разве это не логично? Когда мы стерилизуем инструменты, микробы знают, что их убивает? И зачем? Экспериментаторы каким-то образом умеют разжигать наши эмоции, управлять нами — как им это удается, выше нашего понимания.

— Скажите, — попросил Блуштейн, — не здесь ли причина вашего стремления к смерти? Вы считаете, что близится время гибели цивилизации и ничто не может это предотвратить?

— Я не хочу умирать, — ответил Рэлсон, — просто нет иного выхода. — В его глазах появилось страдание. — Доктор, если вы вырастили новые, очень опасные микробы, такие страшные, что их необходимо держать под строжайшим контролем, разве вы не постараетесь насытить агар^[59], к примеру, пенициллином на определенном расстоянии от центра посева этих микробов? Каждый микроб, который удалится от этого центра на слишком большое расстояние, погибнет. Естественно, вы ничего не имеете против тех микробов, которых вам пришлось убить; более того, вы даже можете не знать, что кому-то из них удалось так сильно переместиться от центра. Все происходит совершенно автоматически.

Доктор, мы окружены пенициллиновым кольцом. Когда в своих изысканиях человек уходит слишком далеко в сторону и проникает в истинный смысл бытия, он попадает в гибельный пенициллин — его ждет неизбежная смерть. Эта штука работает медленно, но остаться в живых очень трудно. — Рэлсон печально улыбнулся и добавил: — Могу я вернуться в свою комнату, доктор?

Доктор Блуштейн зашел в палату Рэлсона на следующий день утром. Комната была совсем маленькой и невзрачной. Стены обиты серым мягким материалом, никаких металлических предметов. Два маленьких окна почти под самым потолком — до них Рэлсону не добраться. Прямо на полу, покрытом толстым ковром, лежит матрас. В общем, пациенту практически невозможно покончить счеты с жизнью. Даже его ногти были коротко подстрижены.

— Добрый день, доктор Рэлсон. Я бы хотел с вами поговорить.

— Здесь? Я даже не могу предложить вам присесть.

— Ничего страшного. У меня сидячая работа, так что постоять для разнообразия весьма полезно. Доктор Рэлсон, я всю ночь думал о том, что вы сказали мне вчера и во время наших предыдущих разговоров.

— И намерены назначить лечение, которое позволило бы мне избавиться от заблуждений?

— Нет. Просто я хочу задать несколько вопросов и указать на ряд моментов, вытекающих из ваших теорий, которые… надеюсь, вы простите меня… вы могли не заметить.

— Да?

— Видите ли, доктор Рэлсон, с тех пор как вы поделились со мной своими теориями, я знаю то, что известно вам. Однако у меня не возникло мыслей о самоубийстве.

— Вера всегда сильнее разума, доктор. Вы должны безраздельно поверить.

— А вам не кажется, что дело тут в способности к адаптации?

— Что вы имеете в виду?

— Биология ведь не ваше поле деятельности, доктор Рэлсон. И хотя вы блестящий физик, ваша аналогия с бактериальными культурами не является исчерпывающей. Вам наверняка известно, что можно вывести микробы, на которые не будет воздействовать ни пенициллин, ни другие антибиотики.

— Ну и что?

— Экспериментаторы, которые занимаются выведением людей, работают с нами уже многие и многие поколения, верно? Но эта конкретная популяция, изучаемая ими в течение двух последних веков, явно не собирается вымирать. Скорее нас можно сравнить с сильным, жизнеспособным вирусом. Прежние источники высокой культуры были сосредоточены в отдельных городах или на ограниченных площадях — и существовали одно, максимум два поколения. Нынешняя популяция распространилась по всему миру. Эти микробы оказались очень заразными. Вам не кажется, что они сумели выработать иммунитет к пенициллину? Иными словами, методы, которыми экспериментаторы пользовались, чтобы истребить данный источник культуры, могут сейчас не сработать?

Рэлсон покачал головой:

— На мне их система работает в лучшем виде.

— Возможно, лично у вас иммунитет по какой-то причине просто не выработался. Или вы наткнулись на области с очень высоким содержанием антибиотика. Подумайте обо всех людях, которые пытаются объявить атомное оружие вне закона и создать некую форму правления, способную поддерживать постоянный мир. Последние годы было предпринято много подобных попыток — и ничего страшного не произошло.

— Однако никому не удается остановить надвигающуюся атомную войну.

— Да, но, может быть, требуется еще одно, совсем минимальное усилие. Между тем никто из тех, кто ратует за мир, не покончил жизнь самоубийством. Все больше и больше людей приобретают иммунитет. Вы знаете, чем сейчас занимается ваша лаборатория?

— Я не хочу знать.

— Вы должны знать. Они пытаются изобрести силовое поле, которое остановит атомную бомбу. Доктор Рэлсон, если я выращиваю жизнеспособный и опасный вирус, то должен понимать, что, даже придерживаясь всех мер предосторожности, мне следует быть готовым к тому, что он вырвется на свободу и начнется ужасная эпидемия. Вполне может быть, что для них мы бактерии — и весьма опасные, — иначе они с таким упорством не старались бы покончить с нами после каждого эксперимента.

Они ведь не слишком разворотливы, не так ли? Для них тысяча лет, как для нас один день. К тому моменту когда они сообразят, что мы выбрались из агара и прошли через пенициллин, будет уже поздно, и они нас не остановят. Они помогли нам познать атом. Если мы сумеем воздержаться от применения его друг против друга, вполне может оказаться, что экспериментаторы с нами не справятся.

Рэлсон встал:

— В моей лаборатории действительно работают над силовым полем?

— Да, пытаются. Но им необходима ваша помощь.

— Нет. Я не могу.

— Вы нужны, чтобы в очередной раз указать на то, что кажется вам столь очевидным, а им совершенно недоступно. Не забывайте: или вы поможете, или экспериментаторы покончат с людьми раз и навсегда.

Рэлсон сделал несколько быстрых шагов в сторону и уставился в пустую серую стену.

— Это же будет полным поражением, — пробормотал он. — Если люди попытаются построить силовое поле, то, прежде чем проект будет завершен, всех настигнет смерть.

— Однако некоторые могут обладать иммунитетом, не правда ли? Да и в любом случае нам всем грозит гибель. А ваши коллеги пытаются спасти нас.

— Я попробую помочь, — заявил Рэлсон.

— Вы по-прежнему хотите покончить с собой? — Да.

— Но вы постараетесь этого не делать, не так ли?

— Да, постараюсь, доктор — Губы Рэлсона задрожали. — За мной нужно будет постоянно следить.

Блуштейн поднялся по лестнице и протянул свой пропуск охраннику, стоявшему в вестибюле. Его уже один раз проверяли у наружных ворот, но сейчас охранник снова сверял пропуск, фотографию и подпись. Спустя полминуты дежурный вернулся в маленькую будочку и кому-то позвонил. Блуштейну было предложено немного подождать; он присел, но уже через несколько минут ему пришлось снова встать, чтобы поздороваться с доктором Грантом.

— Похоже, даже президенту Соединенных Штатов было бы совсем не просто сюда войти, — заметил психиатр.

Худощавый физик улыбнулся:

— Если бы он явился без предупреждения.

Они вошли в лифт и поднялись на двенадцатый этаж. В кабинете, куда Грант привел Блуштейна, окна выходили на три стороны света. Звукоизоляция была полной, работал кондиционер. Вся мебель была сделана из полированного ореха.

— Боже мой! — воскликнул Блуштейн. — Совсем как кабинет президента крупной компании. Наука становится большим бизнесом?

Грант явно смутился:

— Да, понимаю, но правительство нелегко расстается с деньгами, а конгрессменов крайне трудно убедить в серьезности работы, если в кабинетах нет полированных поверхностей.

Блуштейн присел и почувствовал, как удобное кресло обхватило его тело.

— Доктор Элвуд Рэлсон согласился вернуться на работу, — сказал он.

— Замечательно. Я надеялся, что вы пришли сообщить мне именно эту чудесную новость.

На радостях Грант предложил психиатру сигару, от которой тот, однако, отказался.

— Тем не менее, — предупредил Блуштейн, — он по-прежнему серьезно болен. С ним необходимо обращаться очень бережно.

— Конечно, мы сделаем все, что в наших силах.

— Это не так просто, как вам кажется. Я хочу рассказать вам о проблемах Рэлсона, чтобы вы поняли, насколько сложна ситуация, в которой мы все находимся.

Он продолжал говорить Грант слушал его, сначала с беспокойством, а потом со все возрастающим удивлением.

— Из ваших слов, доктор Блуштейн, вытекает, что Рэлсон безумен. Вряд ли от него будет какая-нибудь польза. Он сумасшедший.

Блуштейн пожал плечами:

— Тут все зависит от того, как лично вы определяете понятие «безумие». Это неудачный термин, старайтесь не использовать его. У Рэлсона есть заблуждения, несомненно. А вот окажут ли они влияние на его способности — заранее предсказать невозможно.

— Но ни один человек в здравом уме…

— Пожалуйста! Пожалуйста, давайте не будем пускаться в длинные дискуссии по поводу того, как психиатрия определяет вменяемость и тому подобные вещи. Да, у человека несколько необычные представления, однако мне дали понять, что талант Рэлсона заключается именно в его умении найти решение проблемы, которое лежит вне стандартных подходов. Я вас правильно понял?

— Да. Это я вынужден признать.

— Разве мы с вами можем судить о правильности его выводов и идей? Разрешите поинтересоваться, не было ли у вас в последнее время желания покончить с собой?

— Пожалуй, нет.

— А у других ученых здесь?

— Нет, конечно, нет.

— И тем не менее я бы предложил вот что: до тех пор пока не будет закончено исследование силового поля, за всеми учеными, участвующими в проекте, необходимо установить постоянное наблюдение, здесь и дома. Может быть, организовать все таким образом, чтобы они не уходили после работы домой. В кабинетах такого типа легко устроить небольшие спальни…

— Спать на работе? Они никогда на это не согласятся.

— Конечно. Но если вы не станете сообщать истинные причины, а скажете, что нововведение связано с проблемами безопасности… «Проблемы безопасности» — замечательная вещь, не так ли? А за Рэлсоном необходимо следить в первую очередь.

— Конечно.

— Впрочем, это далеко не самое главное. Мы должны сделать еще кое-что, чтобы меня не мучила совесть — на тот случай, если теории Рэлсона все-таки имеют под собой какие-то основания. На самом деле я в них не верю. Они действительно являются заблуждением, но, даже если это и так, необходимо выяснить, что послужило причиной этих заблуждений. Что в сознании Рэлсона, в его прошлом, в нынешней жизни привело к тому, что они возникли? Этот вопрос не имеет очевидного ответа. Возможно, уйдут годы серьезной работы психоаналитиков, чтобы его получить. А до тех пор Рэлсона вылечить не удастся. На данном же этапе мы можем сделать лишь некоторые разумные предположения. У него было несчастливое детство — что тем или иным путем заставило его столкнуться лицом к лицу со смертью. Кроме того, ему так и не удалось вступить в дружеские отношения с другими детьми или, когда он стал старше, со взрослыми. Рэлсон всегда чересчур нетерпимо относился к тому, что они слишком медленно — с его точки зрения — соображают. Чем бы ни отличалось его мышление от мышления других людей, возникла стена, отделившая Рэлсона от всех остальных, вроде того силового поля, которое вы пытаетесь построить. По этим же причинам он был лишен возможности жить нормальной сексуальной жизнью. Рэлсон так и не женился, у него никогда не было подружек.

Естественно предположить, что Рэлсон компенсировал эти свои неудачи тем, что стал считать других людей неполноценными. Тут он недалек от истины, если судить с точки зрения интеллектуальных способностей. Существуют очень многие аспекты человеческой личности, в которых он ничем не выделялся. Да и вообще людей, превосходящих во всем других, попросту нет. Поэтому Рэлсон и не получал столь необходимого ему уважения и почитания. Многие считали его странным и даже смешным — и это в еще большей степени убеждало Рэлсона в том, что человеческая раса весьма и весьма несовершенна. И самый лучший способ доказать это — объявить, что человечество есть колония бактерий для неких высших существ, которые и проводят над этими бактериями эксперименты. Отсюда безумное желание покончить с собой, разорвав тем самым все связи с человечеством; чтобы больше не иметь ничего общего с ничтожными особями, образ которых Рэлсон создал в своем сознании. Понимаете?

Грант кивнул:

— Бедняга.

— Да, очень жаль. Если бы в детстве о нем кто-нибудь позаботился… Во всяком случае, сейчас только к лучшему, что доктор Рэлсон не поддерживал дружеских отношений с людьми, которые здесь работают. Он слишком болен, чтобы общаться с ними. Вы должны организовать дело так, чтобы он входил в контакт только с вами. Я уже заручился его согласием. Видимо, он считает, что вы не так глупы, как все остальные.

— Меня это вполне устраивает, — слабо улыбнулся Грант.

— Надеюсь, вы будете соблюдать осторожность. Не станете говорить с ним ни о чем, кроме работы. Если Рэлсон начнет излагать свои теории, в чем я сильно сомневаюсь, отвечайте что-нибудь невнятное и меняйте тему. Кроме того, проследите, чтобы ему на глаза не попадались острые предметы. Не позволяйте подходить к окну, не оставляйте без внимания его руки. Вы меня понимаете? Я оставляю своего пациента под вашу ответственность, доктор Грант.

— Я сделаю все, что в моих силах, доктор Блуштейн.

В течение двух месяцев Рэлсон и Грант жили вместе в кабинете последнего. На окна поставили решетки, деревянную мебель заменили на мягкую. Рэлсон размышлял, лежа на диване, а необходимые вычисления делал на легкой дощечке, которую ставил на подушку.

На дверях кабинета Гранта постоянно висела табличка с надписью: «Не входить». Еду оставляли перед дверью. Ближайший туалет был закрыт для посторонних, а дверь между ним и кабинетом Гранта сняли. Сам Грант перешел на электрическую бритву. Он каждый вечер следил за тем, чтобы Рэлсон принимал снотворное, и засыпал только после того, как убеждался, что его коллега уже спит.

Утром Рэлсону приносили отчеты о проделанной работе. Он читал их, а Грант наблюдал за ним, делая вид, что занят собственными проблемами.

Потом Рэлсон откладывал бумаги в сторону и отрешенно смотрел в потолок.

— Что-нибудь новое? — спрашивал Грант.

Рэлсон в ответ только качал головой.

Однажды Грант предложил:

— Я попрошу очистить здание между первой и второй сменами. Вам необходимо посмотреть экспериментальную установку.

Теперь по ночам Грант и Рэлсон бок о бок, словно привидения, вышагивали по пустому зданию. Грант ни на секунду не выпускал руки Рэлсона. Однако после каждого такого путешествия Рэлсон только качал головой. Несколько раз он принимался что-то писать, но после нескольких кривых строк отбрасывал дощечку в сторону.

Так продолжалось до тех пор, пока он вдруг не исписал полстраницы — быстро, не останавливаясь. Грант подошел к коллеге. Рэлсон поднял взгляд и дрожащей рукой закрыл записи.

— Пригласите Блуштейна.

— Что?

— Я сказал: «Пригласите Блуштейна». Доставьте его сюда. Немедленно!

Грант взялся за телефон.

Теперь Рэлсон начал писать, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы вытереть тыльной стороной ладони влажный от пота лоб.

— Он приедет? — спросил Рэлсон дрогнувшим голосом.

— Его нет в кабинете, — ответил Грант, который тоже начал беспокоиться.

— Позвоните ему домой, разыщите Блуштейна!

Грант снова взялся за телефонную трубку, а Рэлсон тем временем отбросил в сторону очередной исписанный листок. Пять минут спустя Грант сказал:

— Блуштейн уже на пути к нам. Что случилось? Вам плохо?

Рэлсон с трудом пробормотал:

— Нет времени… не могу говорить…

Он писал, чертил какие-то кривые диаграммы — его руки словно отказывались ему подчиняться.

— Диктуйте! — предложил Грант. — Я буду писать.

Рэлсон только отмахнулся. Он уже не мог говорить. Схватив левой рукой правую, словно это был кусок дерева, он попытался нацарапать что-то еще, вздрогнул и вдруг повалился на свои записи.

Грант осторожно вытащил бумаги и уложил Рэлсона на диван. И не отходил от него до тех пор, пока не пришел Блуштейн.

— Что произошло? — с порога спросил психиатр.

— Я думаю, он жив, — ответил Грант, хотя к этому моменту Блуштейн и сам успел в этом убедиться.

Грант обо всем ему рассказал.

Блуштейн сделал укол, и они стали ждать. Наконец Рэлсон открыл пустые глаза и застонал. Психиатр наклонился к нему:

— Рэлсон.

Руки Рэлсона потянулись к врачу и вцепились в его пиджак:

— Доктор, заберите меня обратно.

— Так и будет. Прямо сейчас. Как я понимаю, вы решили задачу создания силового поля?

— Да, я там написал, Грант.

Грант тем временем листал бумаги. На его лице была растерянность.

— Там не все, — слабым голосом сказал Рэлсон. — Больше я записать не сумел. Вы должны поработать сами. Заберите меня отсюда, доктор!

— Подождите, — попросил Грант. И прошептал, обращаясь к Блуштейну: — Нельзя ли оставить его здесь до тех пор, пока мы не организуем испытания? Я не понимаю большую часть того, что он написал. Почерк ужасно неразборчивый. Спросите у него, почему он думает, что подобная конструкция будет работать.

— Спросить у него? — тихо проговорил Блуштейн. — Вы же сами говорили, что он всегда знает, как нужно решать практические задачи.

— Спросите меня в любом случае, — вмешался Рэлсон, услышавший часть их разговора.

Его глаза вдруг широко открылись и загорелись безумным огнем.

Блуштейн и Грант повернулись к нему.

— Они не хотят силового поля. Они! Экспериментаторы! До тех пор пока я не понимал, как это сделать, все оставалось без изменения. До тех пор пока я не начал рассматривать одну идею — ту идею, что записана на этих листках, — не прошло и тридцати секунд с того момента, как она пришла мне в голову, и я почувствовал… я почувствовал… доктор…

— Что? — спросил Блуштейн.

— Я все глубже погружаюсь в пенициллин. — Рэлсон снова перешел на шепот — Чем дольше я писал, тем быстрее и глубже погружался. Я был так… глубоко. Именно тогда я понял, что нахожусь на правильном пути. Заберите меня отсюда.

Блуштейн выпрямился.

— Я должен увезти его с собой, Грант. У нас нет выбора. Если вы сумеете разобраться в том, что он написал, — считайте, что вам повезло. Если нет — ничем не могу вам помочь. Рэлсон теперь для вас бесполезен: его ждет немедленная смерть, если он попытается что-нибудь еще написать.

— Но он умирает от чего-то воображаемого! — возразил Грант.

— Предположим. Однако разве это имеет значение? Смерть есть смерть.

Рэлсон потерял сознание и не слышал последнюю часть их разговора Грант мрачно посмотрел на коллегу, а потом произнес:

— Ну что ж, забирайте его.

Десять ведущих ученых института мрачно смотрели на освещенный экран, где сменяли друг друга слайды. Грант, нахмурившись, наблюдал за ними.

— Мне кажется, идея достаточно проста, — сказал он. — Среди вас есть математики и инженеры. Записи похожи на дурацкие каракули, однако за ними стоит мысль. Первый лист написан достаточно четко — это хорошая подсказка. Еще раз изучите каждую страницу. Записывайте все идеи, даже самые безумные, которые придут вам в голову при чтении. Никаких консультаций; я хочу, чтобы вы сделали собственные, независимые выводы.

— А откуда вы знаете, доктор Грант, что в этих каракулях есть какой-то смысл? — спросил один из ученых.

— Потому что они принадлежат Рэлсону.

— Рэлсону? Я думал…

— Вы думали, он болен, — перебил Грант. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть поднявшийся шум. — Знаю. Он и в самом деле заболел. Это записи человека, стоящего на пороге смерти. Больше Рэлсон ничего не сможет нам подсказать. Где-то в этих бумагах содержится решение, как создать силовое поле. Если мы не найдем его, то будем отброшены назад лет на десять.

Они принялись за работу. Прошла ночь. И еще одна. Три ночи…

Грант посмотрел на результаты и покачал головой:

— Остается только поверить вам на слово. Не могу сказать, что я понимаю все, что здесь написано.

Лоу, который в отсутствие Рэлсона считался лучшим инженером института, пожал плечами:

— Мне это тоже не до конца понятно. Если установка и сработает, почему — он не объяснил.

— Ему не хватило времени. Вы можете построить генератор по этому описанию?

— Могу попытаться.

— А не хотите посмотреть на то, что придумали другие?

— Их версии меня не убеждают.

— Надеюсь, вы все тщательно проверили? — на всякий случай спросил Грант.

— Конечно.

— И настроены прямо сейчас начать работу?

— Да. Однако должен признаться, что не слишком рассчитываю на успех.

— Я тоже.

Конструкция росла. Хэл Росс, старший механик, которого назначили начальником проекта, практически забыл про сон. В любое время дня и ночи его можно было найти на строительной площадке. Он стоял и, задумчиво глядя под ноги, почесывал свой совершенно лысый затылок.

Только в самом начале он задал несколько вопросов:

— Что это такое, доктор Лоу? Никогда не видел ничего подобного. Зачем нужна эта штука?

— Вы знаете, где находитесь, Росс. Вам хорошо известно, что здесь не принято интересоваться лишним. Пожалуйста, впредь ничего у меня не спрашивайте.

Росс больше не задавал вопросов. Однако вскоре стало ясно, что ему совсем не нравится конструкция, созданием которой он руководил. Он называл ее уродливой и неестественной. Но продолжал работать.

Однажды позвонил Блуштейн.

— Как Рэлсон? — спросил Грант.

— Не очень. Желает участвовать в испытаниях генератора силового поля.

— Наверное, это естественно, — с некоторым сомнением ответил Грант. — В конце концов, это ведь его детище.

— Мне придется приехать вместе с ним. Гранта эта перспектива не слишком обрадовала.

— Знаете, испытания могут оказаться очень опасными. Хотя пуск пробный, вы не должны забывать, что мы имеем дело с колоссальными энергиями.

— Ну, мы будем подвергаться опасности не больше, чем вы, — ответил Блуштейн.

— Хорошо. Список наблюдателей должен быть утвержден Комитетом и ФБР, я внесу вас в него.

Блуштейн огляделся по сторонам. Генератор силового поля занимал центральную часть огромной экспериментальной лаборатории, все остальное пространство было освобождено. Он не заметил соединений с резервуаром, где содержался плутоний, служивший источником энергии, но из обрывков разговоров психиатр понял — он знал, что задавать вопросы Рэлсону не следует, — что это соединение проходит под полом.

Сначала наблюдатели обошли машину, обмениваясь непонятными репликами, а потом все собрались на галерее. Блуштейн заметил по меньшей мере трех генералов и целую свиту военных чинов помельче. Психиатр предпочел остановиться в стороне, у высокого ограждения — главным образом ради Рэлсона.

— Вы уверены, что хотите остаться? — спросил Блуштейн.

В лаборатории было достаточно тепло, но Рэлсон так и не снял пальто и даже поднял воротник. Впрочем, Блуштейн сильно сомневался, что кто-либо из коллег узнает Рэлсона.

— Я останусь, — сказал физик.

Блуштейн был доволен. Ему хотелось посмотреть испытания.

В этот момент к нему кто-то обратился:

— Здравствуйте, доктор Блуштейн.

Сначала психиатр никак не мог вспомнить, кто это с ним поздоровался, но потом сообразил.

— Инспектор Дэррити!.. Что вы здесь делаете?

— То же самое, что и все остальные. — Инспектор показал на собравшихся людей. — Нет никаких шансов заставить их очистить помещение, чтобы исключить возможность несчастного случая. Однажды я стоял совсем рядом с Клаусом Фуксом^[60] — вот как с вами. — Дэррити подбросил перочинный нож в воздух и привычно ловким движением поймал его.

— Да, где теперь найдешь безупречную систему безопасности? Когда человек даже не может доверять своему собственному подсознанию… Вы будете стоять рядом со мной, не так ли?

— Почему бы и нет? — Дэррити улыбнулся. — Вы ведь очень хотели попасть сюда, верно?

— Не ради себя, инспектор. Пожалуйста, уберите куда-нибудь ваш нож!

Дэррити с удивлением посмотрел на Блуштейна. Быстро убрал нож и более внимательно посмотрел на его спутника, а потом тихонько присвистнул:

— Здравствуйте, доктор Рэлсон.

— Добрый день, — хрипло ответил Рэлсон.

Блуштейна не удивила реакция Дэррити. С тех пор как Рэлсон вернулся в санаторий, он похудел на двадцать фунтов. Его лицо избороздили морщины, и оно приобрело желтоватый оттенок — теперь ученый выглядел лет на шестьдесят.

— Скоро начнется эксперимент? — спросил Блуштейн.

— Похоже, уже начинают, — ответил Дэррити.

Он повернулся и подошел к перилам заграждения. Блуштейн взял Рэлсона за локоть и попытался отвести его в сторону, но Дэррити негромко сказал:

— Оставайтесь здесь, док, я не хочу, чтобы вы бродили по лаборатории.

Блуштейн посмотрел по сторонам. На лицах застывших людей появилось выражение нетерпения и тревоги. Он узнал высокую худощавую фигуру Гранта — физик полез в карман за спичками, чтобы зажечь сигарету. Молодой человек, сидевший за пультом управления, напряженно ждал.

Послышалось негромкое гудение, и воздух наполнился слабым запахом озона.

— Смотрите! — сдавленно проговорил Рэлсон.

Блуштейн и Дэррити посмотрели в ту сторону, куда указывал палец ученого. Создалось впечатление, будто генератор начал мерцать, будто над ним поднялся нагретый воздух. Железный шар, на манер маятника, прошел через зону мерцающего воздуха.

— Он замедлился, да? — взволнованно спросил Блуштейн.

Рэлсон кивнул:

— Они измеряют высоту подъема, чтобы подсчитать потерю момента. Болваны! Я же сказал, что генератор будет работать.

— Не нужно так переживать, доктор Рэлсон. Только смотрите, и все.

Маятник прекратил раскачиваться, застыв в верхнем положении. Мерцание над генератором стало интенсивнее — в этот момент, по дуге, шар опять начал движение вниз.

Снова и снова раскачивался маятник, и с каждым разом амплитуда его колебаний уменьшалась. Когда шар входил в зону мерцающего воздуха, раздавался четкий звук. И вдруг наступил момент, когда шар отразился. Сначала вяло, словно соприкоснулся с чем-то мягким, потом удар получился звонким, как если бы ему преградило дорогу стальное препятствие, так что шум разнесся по всей лаборатории.

Маятник остановили. Генератор теперь окружала такая плотная пелена, что его едва можно было разглядеть.

Грант отдал приказ, и запах озона вдруг стал острым, наполнил все помещение. Послышались восклицания, люди начали показывать пальцами.

Блуштейн, взволнованный, как и все остальные, перегнулся через перила. На том месте, где только что находился генератор, появилось огромное зеркало в форме полусферы. Оно было идеально округлым и чистым. Блуштейн заметил в нем свое отражение — маленький человечек, стоящий на балконе. Он видел отблески флюоресцентных светильников. Изображение было на удивление четким и контрастным.

— Смотрите, Рэлсон! Оно отражает энергию. Оно отражает волны света, как зеркало. Рэлсон…

Психиатр повернулся:

— Рэлсон!.. Инспектор, где Рэлсон?

— Что? — Дэррити удивленно посмотрел на Блуштейна. — Я его не видел.

Инспектор начал отчаянно озираться:

— Ну, он не мог уйти далеко. Сейчас ему отсюда не выбраться. Вы идите в ту сторону. — Тут Дэррити похлопал себя по бедру, засунул руку в карман и растерянно добавил: — Пропал мой нож.

Блуштейн нашел Рэлсона внутри маленького кабинета, принадлежавшего Хэлу Россу. Кабинет находился неподалеку от балкона, но, учитывая все обстоятельства, в нем никого не было — сам старший механик на испытаниях не присутствовал. Отличное место для финала долгой борьбы Рэлсона с желанием покончить с собой.

Блуштейн постоял несколько мгновений на пороге, а потом отвернулся. Он заметил Дэррити, выходящего из такого же кабинета по другую сторону балкона, и поманил его к себе.

Доктор Грант дрожал от возбуждения. Он закурил, дважды затянулся, бросил сигарету на пол и затоптал. Потом не выдержал, достал следующую — ее постигла судьба предыдущей. Теперь он возился с третьей.

— Даже лучше, чем мы могли рассчитывать, — говорил он. — Завтра проведем эксперимент с огнестрельным оружием. Я в результатах уверен, но необходимо соблюдать намеченный план экспериментов. Мы не станем возиться с винтовками, а сразу попробуем выстрелить из базуки. А может быть, и нет. Сначала придется построить мощные заграждения, чтобы решить проблему рикошета.

Он выбросил третью сигарету.

— А потом мы попробуем настоящую атомную бомбу, — сказал один из генералов.

— Естественно. В районе Эниветока уже начато строительство бутафорского городка. Можно прямо там построить генератор и сбросить на него атомную бомбу. Внутри разместим животных.

— А вы уверены в том, что, если запустить поле на полную мощность, оно выдержит прямое попадание атомной бомбы?

— Более того, генерал, поле не возникнет до тех пор, пока не будет сброшена бомба. Излучение плутония активирует силовое поле за миг до взрыва. Так, как мы сделали в конце сегодняшнего эксперимента. В этом и заключается главная идея!

— Знаете, — заявил профессор из Принстона, — здесь есть и некоторые недостатки. Когда поле запущено на полную мощность, все, что находится внутри, оказывается в полной темноте — во всяком случае, солнечные лучи туда не проникнут. Кроме того, противник может пускать безобидные радиоактивные снаряды, чтобы периодически включать силовое поле. Это приведет к быстрому истощению ресурсов.

— Ну, — возразил Грант, — с подобными проблемами мы справимся. Теперь, когда главная задача решена, нас ничто не остановит.

Наблюдатель, представляющий Великобританию, подошел к Гранту, чтобы пожать ему руку.

— С сегодняшнего дня я могу быть спокойным за Лондон, — сказал он. — Остается просить ваше правительство, чтобы оно разрешило мне ознакомиться с принципами работы генератора. То, что я видел, произвело на меня огромное впечатление. Сейчас ваше открытие кажется неизбежным и очевидным, но кому впервые пришла в голову эта замечательная идея? Грант улыбнулся:

— Этот вопрос не раз задавался раньше в связи с устройствами доктора Рэлсона…

Физик повернулся, почувствовав у себя на плече чью-то руку:

— Доктор Блуштейн! Чуть было не забыл. Я хочу поговорить с вами.

Он отвел маленького психиатра в сторону и зашептал ему на ухо:

— Послушайте, нельзя ли убедить Рэлсона встретиться с этими людьми? Это же его триумф.

— Рэлсон мертв, — сказал Блуштейн — Что?

— Вы можете отлучиться на некоторое время?

— Да… да… Господа, мне нужно на несколько минут покинуть вас.

Он торопливо зашагал вслед за Блуштейном.

Агенты из ФБР уже взяли ситуацию под контроль. Не привлекая особого внимания, они перекрыли вход в кабинет Росса. Снаружи собралась толпа, люди возбужденно обсуждали подробности поразительного эксперимента. А внутри находился ответ на ряд вопросов — смерть.

Охрана расступилась, давая Гранту и Блуштейну пройти, затем снова перекрыла вход.

Грант приподнял простыню.

— Теперь он кажется умиротворенным, — заметил он.

— Я бы даже сказал, счастливым, — кивнул Блуштейн.

— Орудием самоубийства, — бесцветным голосом произнес Дэррити, — был мой нож. Я совершил ошибку и напишу об этом в рапорте.

— Нет-нет, — возразил Блуштейн. — Он был моим пациентом, и я несу за него всю полноту ответственности. В любом случае он не прожил бы и недели. С тех пор как Рэлсон изобрел генератор, он медленно умирал.

— Следует ли сообщать обо всем правительству? Может, забудем о его безумии? — спросил Грант.

— Боюсь, это невозможно, — отрезал Дэррити.

— Я все ему рассказал, — печально проговорил Блуштейн.

Грант перевел взгляд с одного на другого.

— Я поговорю с директором. Если потребуется, обращусь к президенту. Я считаю, что нет никакой необходимости упоминать о самоубийстве или о сумасшествии. Этот человек должен войти в историю как изобретатель генератора силового поля. Наш долг, по меньшей мере, сделать для него это. — Он даже скрипнул зубами.

— Рэлсон оставил записку, — вмешался Блуштейн.

— Записку?

Дэррити протянул ему листок бумаги:

— Самоубийцы почти всегда так поступают. Здесь изложена причина, по которой он покончил с собой.

Записка была адресована Блуштейну. В ней говорилось:

«Генератор работает; я знал, что так и будет. Условия сделки выполнены. Теперь он у вас есть, и вы больше во мне не нуждаетесь. Поэтому я ухожу. Вам не нужно беспокоиться о человеческой расе, док. Вы были правы. Они слишком долго выводили нас, слишком сильно рисковали. Мы выбрались из питательного раствора, и они не в силах остановить нас. Я знаю. Вот и все, что я могу сказать: я знаю».

Ниже было нацарапано его имя, за которым следовала последняя строчка:

«Если людей, обладающих иммунитетом против пенициллина, окажется достаточное количество…»

Грант хотел смять записку, но Дэррити остановил его.

— Следует сохранить для архива, — сказал он. Грант вернул листок инспектору и грустно произнес:

— Бедный Рэлсон! Он умер, продолжая верить в эту ерунду.

Блуштейн кивнул:

— Да. Как я понимаю, Рэлсону будут устроены роскошные похороны, а о самом факте изобретения сообщат без упоминания о помешательстве и самоубийстве. Однако я не сомневаюсь, что людей из правительства заинтересуют его безумные теории. Очень может быть, что они вовсе не так уж и безумны, правда, мистер Дэррити?

— Это же смешно, доктор! — заявил Грант. — Ни один ученый, участвовавший в реализации данного проекта, ни разу не продемонстрировал никакого беспокойства.

— Расскажите ему, мистер Дэррити, — попросил Блуштейн.

— Произошло еще одно самоубийство, — сказал Дэррити. — Нет-нет, не ученый. Во всяком случае, у него нет степени. Это случилось сегодня утром, и мы начали расследование, потому что думали, что есть какая-то связь с предстоящим экспериментом. Нам ничего не удалось обнаружить, и мы решили попридержать информацию до окончания испытаний.

Погибший был самым обычным человеком, с женой и тремя детьми. У него не имелось никаких причин умирать или психических отклонений. Он бросился под машину. Свидетели уверенно заявляют, что он сделал это совершенно сознательно. Он был ужасно искалечен и умер не сразу, прохожие успели вызвать «скорую помощь», но напоследок он сказал: «Теперь я чувствую себя намного лучше», а потом умер.

— Кто это был? — вскричал Грант.

— Хэл Росс. Тот самый парень, что построил генератор. Именно в его кабинете мы сейчас находимся.

Блуштейн подошел к окну. На потемневшем вечернем небе появились первые звезды.

— Росс ничего не знал о теориях Рэлсона. Мистер Дэррити сказал мне, что он даже ни разу не разговаривал с Рэлсоном. По-видимому, ученые в целом обладают иммунитетом. Иначе и быть не может — в противном случае они бы уже давно сменили профессию. Рэлсон являлся исключением и был подвержен действию пенициллина, но решил бороться до конца. Вы знаете, что с ним произошло. Но что вы скажете об остальных: тех, что принадлежат к иным слоям общества, где не происходит постоянного отбора? Какая часть человечества обладает иммунитетом к воздействию пенициллина?

— Вы верите Рэлсону? — с ужасом спросил Грант.

— Я и сам толком не знаю.

Блуштейн посмотрел на звезды.

Инкубаторы?

С-шлюз

В каюту, куда поместили полковника Энтони Уиндема и других пассажиров, проникал шум боя. На некоторое время наступила тишина, корабль замер, а это означало, что противники сражаются — находясь на астрономическом расстоянии друг от друга, нанося мощные удары, отражаемые защитными силовыми полями.

Никто не сомневался в том, каким будет конец. Земной корабль был всего лишь торговым судном, на которое спешно поставили вооружение, а прежде чем члены команды выгнали пассажиров с палубы, полковник успел заметить, что их атакует легкий крейсер клоро.

Прошло меньше получаса, и начались короткие, но ощутимые толчки, которых он ждал. Пассажиров болтало из стороны в сторону, когда корабль пытался маневрировать, словно океанский лайнер, попавший в шторм. Однако космос был спокойным и безмолвным. Просто пилот изо всех сил старался избежать прямого попадания, из чего следовало, что защитные экраны не выдержали перегрузок.

Полковник Уиндем опирался на свою алюминиевую палку и думал о том, что, хоть он и провел всю свою жизнь в народном ополчении, ему так и не довелось принять участия ни в одном сражении; и сейчас наконец-то, став толстым и хромым стариком, он оказался в самом сердце боевых действий — командир, у которого в подчинении нет ни одного солдата.

Очень скоро гнусные чудовища — клоро — ступят на борт корабля. Такова их манера вести бой. Им, конечно, ужасно мешают космические скафандры, и они понесут большие потери, зато получат корабль землян. Уиндем подумал о пассажирах, и на мгновение в мозгу промелькнуло: «Если бы они были вооружены, а я мог встать во главе нашей маленькой армии…»

Он быстро отбросил эту бесполезную мысль. Портер явно перепуган до смерти, да и юноша Лебланк не в лучшем состоянии. Братья Полиоркеты — проклятье, он даже не может отличить одного от другого — устроились в уголке и, не обращая никакого внимания на остальных, тихо себе разговаривают. Вот Мален — совсем другое дело: сидит совершенно прямо и, похоже, ничего не боится, его лицо вообще лишено каких бы то ни было эмоций. Впрочем, человеку ростом в пять футов вряд ли когда-нибудь доводилось держать в руках оружие… Совершенно бессмысленные размышления — какая польза от таких вояк!

А вот еще Стюарт — насмешливая улыбочка и сарказм, которым пронизаны все его заявления… Уиндем искоса посмотрел на Стюарта — тот приглаживал своими неестественно белыми руками песочные волосы. Что толку от его искусственных рук?

Полковник почувствовал, как содрогнулся корабль, — с ним состыковалось другое космическое судно. Через пять минут из коридора донесся шум сражения. Один из братьев Полиоркетовчто-то крикнул и метнулся к двери. Другой позвал его:

— Аристид! Подожди! — И бросился следом.

Все произошло слишком быстро. Аристид выскочил из двери в коридор. И вспыхнул на одно короткое мгновение, не успев даже вскрикнуть от боли. Уиндем, который стоял у двери, в ужасе смотрел на бесформенные, почерневшие останки молодого человека. Как странно — всю свою жизнь полковник был военным, но до сих пор ему ни разу не доводилось видеть насильственной смерти.

Понадобились совместные усилия всех остальных пассажиров, чтобы затащить внутрь каюты отчаянно сопротивлявшегося второго брата.

Постепенно шум сражения стих.

— Ну вот и все, — сказал Стюарт. — Теперь они оставят двоих клоро на борту и отправят нас на одну из своих планет. Мы превратились в военнопленных.

— Неужели их здесь будет только двое? — удивленно спросил Уиндем.

— Так у клоро принято, — ответил Стюарт. — А почему вы спрашиваете, полковник? Намерены возглавить бесстрашный рейд и отобрать корабль у врага?

— Черт побери, уже и полюбопытствовать нельзя, — покраснев, заявил Уиндем.

Но из его попыток напустить на себя важный вид, исполненный чувства собственного достоинства, ничего не вышло. И ему это было прекрасно известно. От хромого старика мало прока.

Кроме того, Стюарт, по всей вероятности, хорошо знал клоро. Он ведь жил среди инопланетян и наверняка успел изучить их обычаи.

Джон Стюарт с самого начала объявил, что клоро всегда ведут себя как джентльмены. Через двадцать четыре часа плена он повторил свои слова, сгибая и разгибая пальцы рук и наблюдая за движением мягкой синтеплоти.

Ему нравилось, что у остальных его слова вызвали возмущение. Люди созданы для того, чтобы им причинять боль; самые настоящие вонючки — все до единого. И руки у них сделаны из того же материала, что и тело.

Вот, например, Энтони Уиндем, особенно он. Полковник Уиндем — так он сам себя называл, и Стюарт был готов ему поверить. Полковник в отставке, который дрессировал отряд деревенских ополченцев на зеленой лужайке лет сорок назад, и при этом настолько ничем не выделялся, что его не позвали назад на службу, даже когда на Земле во время первой межзвездной войны возникла чрезвычайная ситуация.

— Чертовски неприятные вещи вы тут рассказываете про нашего врага, Стюарт. Я совсем не уверен, что мне нравится ваше отношение.

Казалось, Уиндем с трудом выталкивает слова сквозь свою аккуратно подстриженную бородку. Голова у него была выбрита в соответствии с современной армейской модой, только теперь возле круглой лысины появилась короткая седая щетина. Отвислые дряблые щеки да красные прожилки на массивном носу придавали старику какой-то неопрятный вид, словно его неожиданно и слишком рано разбудили.

— Чушь собачья, — заявил Стюарт. — Вам нужно только развернуть данную ситуацию на сто восемьдесят градусов. Представьте себе, что корабль землян взял в плен лайнер клоро. Как вы думаете, какая судьба ждала бы всех гражданских лиц, находящихся на борту?

— Я ни секунды не сомневаюсь, что наши солдаты стали бы соблюдать все законы ведения межзвездной войны, — важно проговорил Уиндем.

— Если не считать того, что таковых законов не существует. Высадив на борт захваченного корабля команду, как вы думаете, стали бы мы заботиться о том, чтобы обеспечить тех, кто остался в живых, атмосферой с высоким содержанием хлора, оставили бы им личные вещи, отдали бы в их распоряжение самую удобную каюту, и так далее, и так далее, и так далее?

— Заткнитесь, ради всего святого! — рявкнул Бен Портер. — Если я еще услышу ваши «и так далее», я просто свихнусь.

— Извините! — сказал Стюарт, не испытывая ни малейших угрызений совести.

У Портера было тонкое лицо, украшенное похожим на клюв носом, на котором блестели капельки пота, и он так усердно кусал щеку изнутри, что в какой-то момент даже поморщился от боли. Прижал язык к больному месту и стал ужасно похож на клоуна.

Стюарту надоело дразнить товарищей. Уиндем был совсем неподходящей мишенью, а Портер мог только корчиться и страдать. Все остальные просто молчали. Деметриос Полиоркет удалился в страну безмолвного, нестерпимого горя. Похоже, он так и не заснул ночью. По крайней мере, когда Стюарт просыпался, чтобы повернуться на другой бок — он и сам спал ужасно неспокойно, — с соседней койки до него доносилось тихое бормотание Полиоркета, где доминировал один и тот же тоскливый стон: «О, мой брат!» Сейчас он сидел на своей койке, время от времени его покрасневшие от слез и бессонницы глаза на широком, смуглом, небритом лице останавливались на других пленниках, а потом он закрывал лицо загрубевшими мозолистыми руками, так что был виден только затылок, заросший курчавыми жесткими волосами. И медленно раскачивался из стороны в сторону — только теперь, когда все проснулись, не произносил ни звука.

Клод Лебланк безуспешно пытался читать письмо. Он был самым молодым из шести пленников, может быть, даже не успел закончить колледж, и возвращался на Землю, чтобы жениться. Стюарт заметил, как юноша тихо плакал утром, а его розовощекая физиономия превратилась в мордашку несправедливо обиженного ребенка. У него были почти белые волосы, огромные голубые глаза и полные губы — красивое, женственное лицо. Интересно, подумал Стюарт, какая девушка могла согласиться стать его женой? Он видел фотографию этой девушки. Впрочем, кто на корабле ее не видел? Хорошенькая, без каких бы то ни было запоминающихся черт — все портреты невест похожи друг на друга. Однако Стюарту казалось, что, будь он девушкой, наверняка выбрал бы себе в спутники жизни человека больше похожего на мужчину.

И еще Рэндольф Мален. Стюарт никак не мог понять, что же это за человек. Он единственный из всей шестерки достаточно долго прожил на планетах Арктура. Сам Стюарт, к примеру, пробыл там ровно столько, сколько требовалось, чтобы прочитать в провинциальном университете серию лекций по астроинженерии. Полковник Уиндем путешествовал от туристической фирмы Кука; Портер намеревался купить замороженные инопланетные овощи для своих консервных заводов на Земле; а братья Полиоркеты пытались заниматься фермерством на Арктуре, но после двух сезонов сдались и, умудрившись получить небольшую прибыль, возвращались на Землю.

Рэндольф Мален провел в системе Арктура семнадцать лет. И как только путешественникам удается быстро узнать друг о друге самые разнообразные подробности? Маленький человечек практически все время молчал. Он был исключительно вежлив, всегда сторонился, стараясь дать дорогу другому, и, казалось, его словарь состоял только из слов «спасибо» и «извините». Однако каким-то образом стало известно, что он отправляется на Землю впервые за семнадцать лет.

Маленький человечек, даже чересчур аккуратный — это немного раздражало. Например, проснувшись сегодня утром, он старательно заправил койку, побрился, принял душ и оделся. Складывалось впечатление, что на его многолетние привычки никак не повлиял тот факт, что он стал пленником клоро. Нужно признать, что поведение Малена не было демонстративным и он ни в коей мере не показывал, что не одобряет неряшливости других. Одетый в свой консервативный костюм, Мален сидел на койке, сложив руки на коленях — вот-вот готов начать за что-нибудь извиняться. Тонкая полоска растительности над верхней губой не добавляла характера, только усиливала впечатление сдержанности. Он был похож на карикатурное изображение бухгалтера.

«Самое забавное то, — думал Стюарт, — что он и есть бухгалтер». Стюарт заметил запись в судовом журнале: «Рэндольф Флюэллен Мален; специальность: бухгалтер; место работы: "Прайм Пейпер Бокс Компани", Арктур-2, Новая Варшава, Тобайас-авеню, 27».

— Мистер Стюарт?

Стюарт поднял голову.

Это был Лебланк. Нижняя губа у него немного дрожала, и Стюарт заставил себя вспомнить, что человек временами должен испытывать сострадание к ближнему.

— В чем дело, Лебланк?

— Вы не могли бы мне сказать, когда нас отпустят?

— А я-то откуда знаю?

— Все говорят, будто вы жили на планете клоро, а еще вы недавно сказали, что они всегда ведут себя как джентльмены.

— Ну да. Но ведь даже джентльмены воюют, чтобы победить. Возможно, нас на некоторое время интернируют.

— Это же может длиться годы! Маргарет ждет. Она подумает, что я умер!

— Надеюсь, нам позволят связаться с Землей, когда мы прибудем на их планету.

— Послушайте, если вы так много знаете про этих мерзавцев, — хриплым от возбуждения голосом заговорил Портер, — скажите, что они станут с нами делать? Чем будут кормить? Где возьмут кислород? Не сомневаюсь, они нас убьют. — И, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову, он добавил: — Меня тоже ждет жена.

Стюарт слышал, как он говорил о своей жене за несколько дней до нападения клоро; особого впечатления на него эти разговоры не произвели. Руки Портера с обкусанными ногтями вцепились в рукав Стюарта, беспрерывно теребили его и дергали. Стюарт резко, с отвращением отодвинулся. Ему были неприятны эти уродливые руки. Его охватывало отчаяние от одной только мысли, что эти чудовища могут быть настоящими, в то время как его собственные, белые, безупречной формы руки — всего лишь имитация, рожденная из инопланетного латекса.

— Нас не убьют. Если бы это входило в намерения клоро, они бы давно с нами покончили. Знаете, мы ведь тоже берем клоро в плен, так что здравый смысл подсказывает, что с пленниками следует обращаться хорошо, если хочешь, чтобы с твоими согражданами тоже обходились гуманно. Они сделают все, что в их силах. Еда, возможно, будет и не самой лучшей, однако клоро лучше нас разбираются в химии. В этой области они истинные мастера. Клоро выяснят, в какой пище мы нуждаемся и сколько нам нужно калорий. Мы выживем. Они об этом позаботятся.

— Не знаете, почему во мне растет уверенность, что вы симпатизируете этим зеленым тварям, Стюарт? — проворчал Уиндем. — Меня просто тошнит, когда я слышу, как землянин так прекрасно отзывается об этих типах. Послушайте, приятель, по-моему, вы забыли о том, что такое лояльность.

— Я лоялен по отношению к тому, кто честен и благороден, вне зависимости от внешнего вида существа, обладающего этими качествами. — Стюарт вытянул вперед свои руки. — Вы вот это видите? Их сделали клоро. Я прожил на одной из их планет шесть месяцев. Мои руки были изуродованы взрывом кондиционера в моей квартире. Мне показалось, что кислорода, которым меня обеспечивают, недостаточно — на самом деле все было в полнейшем порядке, — и решил немного покопаться в установке. В том, что произошло, мне некого винить, кроме самого себя. Никогда не следует соваться в приборы, сделанные не на твоей родной планете. Когда один из клоро надел атмосферный скафандр и добрался до меня, спасти мои руки уже было невозможно.

Они вырастили — специально для меня — руки из синтеплоти и сделали операцию. Знаете, что это означает? Это означает, что им пришлось построить оборудование и изобрести питательные растворы, которые могли бы функционировать в кислородной атмосфере. И еще это означает, что их хирурги вынуждены были сделать сложнейшую операцию, надев атмосферные скафандры. И вот я снова с руками. — Стюарт неожиданно рассмеялся и потряс почти бесполезными кулаками. — Руки…

— И вы готовы ради этого предать Землю? — спросил Уиндем.

— Предать Землю? Вы спятили! Я многие годы ненавидел клоро за то, что они для меня сделали. Раньше, до несчастного случая, я был пилотом на трансгалактических линиях. А теперь? Работа в конторе, время от времени лекции. Мне понадобилось немало времени, чтобы понять, что я один во всем виноват, а клоро поступили со мной невероятно благородно. У них есть свой этический кодекс, и он ничем не отличается от нашего. Если бы не глупость кое-кого из их представителей — да и наших, конечно, — мы бы не воевали. А после того как все закончится…

Полиоркет вскочил на ноги и сжал руки в кулаки. Его глаза метали молнии.

— Мне совсем не нравится то, что вы говорите, мистер.

— Хотелось бы знать почему?

— Потому что ты тут расхваливаешь этих зеленых ублюдков. Клоро хорошо с тобой обращались, да? А вот по отношению к моему брату они вели себя не так благородно. Они его убили. Знаешь, пожалуй, я тебя прикончу. Я понял: ты наверняка шпионишь для этих зеленух.

И он бросился на Стюарта.

Тот даже не успел поднять руки, чтобы защититься от разъяренного фермера.

— Что, черт подери…

Потом Стюарт схватил Полиоркета за запястье и выставил плечо, чтобы помешать тому дотянуться до своего горла.

Рука из синтеплоти оказалась практически бесполезной, Полиоркет легко вырвался.

Уиндем вопил что-то неразборчивое, а Лебланк взмолился своим нежным голоском:

— Перестаньте! Ну перестаньте же!

Но именно коротышка Мален обхватил фермера сзади за шею и попытался оттащить его от Стюарта. Без особого результата; Полиоркет, казалось, и не заметил, что маленький человечек висит у него на шее. Ноги Малена болтались в воздухе, так что он беспомощно мотался из стороны в сторону. Но он не разжимал рук и мешал Полиоркету, так что в конце концов Стюарт вырвался и схватил алюминиевую палку Уиндема.

— А ну, отвали, Полиоркет! — крикнул он.

А потом с трудом перевел дух, опасаясь нового нападения. Пустой алюминиевый цилиндр почти ничего не весил, пользы от него было бы совсем немного, но это все равно лучше, чем рассчитывать на свои слабые руки.

Мален отошел в сторону, но остался настороже. Он тяжело дышал, а его одежда была в беспорядке.

Секунду Полиоркет не шевелился. Просто стоял, глядя в пол.

— Бессмысленно все это, — проговорил он наконец. — Я должен убить клоро. А ты думай, о чем говоришь, Стюарт. Станешь болтать лишнее — и у тебя будут серьезные неприятности. Очень болезненные, уж можешь мне поверить.

Стюарт вытер пот со лба и бросил палку Уиндему; тот схватил ее левой рукой, потому что в правой у него был зажат носовой платок, которым он усиленно приводил в порядок свою лысину.

— Господа, нам следует избегать подобных стычек, — произнес Уиндем. — Подумайте о нашем престиже. Не забывайте, у нас общий враг. Мы все являемся представителями Земли и должны вести себя соответствующим образом — мы же правящая раса Галактики. Негоже нам унижать себя перед низшими существами.

— Ну хорошо, полковник, — устало перебил его Стюарт, — не могли бы вы отложить продолжение речи до завтра? — А затем повернулся к Малену: — Спасибо вам.

Он стеснялся своих слов, но не мог не выразить свою благодарность. Поступок маленького путешественника поразил его до глубины души.

— Не стоит благодарить меня, мистер Стюарт, — тихо, почти шепотом, но сухо сказал Мален, — Я не мог поступить иначе. Это было только логично. Если нас интернируют, вы нам пригодитесь в качестве переводчика — вы же единственный знаете клоро и их повадки.

Стюарт поморщился. Очень бухгалтерские рассуждения, слишком логические, бесцветные, лишенные жизни. Риск — и выгода, которую можно получить в результате. Все сбалансировано — активы и пассивы. Ему было бы приятнее, если бы Мален бросился ему на помощь из-за… ну и по какой причине? Из чистого самоотверженного благородства?

Стюарт беззвучно рассмеялся. Почему он ждет от людей идеализма вместо честной, неприкрытой мотивации, направленной на соблюдение собственной выгоды?

Полиоркет впал в ступор. Горе и ярость сжигали его изнутри, но он не умел облечь их в слова и выпустить на свободу. Если бы он был Стюартом, с длинным болтливым языком, то смог бы выговориться, и тогда ему, может быть, стало бы лучше. Вместо этого он сидел тут, в каюте захваченного корабля, а часть его души умерла: у него больше нет брата, Аристида больше нет…

Все произошло так быстро. Если бы можно было вернуться назад если бы у него была одна лишняя секунда… он бы схватил Аристида, удержал бы его, спас…

Он ненавидел клоро. Два месяца назад он что-то смутно о них слышал, но не более того, теперь же так сильно их ненавидел, что с радостью отдал бы жизнь за возможность убить парочку этих тварей.

— А из-за чего началась война? — спросил Полиоркет, неподнимая головы.

Он боялся услышать голос Стюарта, потому что ненавидел его, но ответил Уиндем, лысый полковник:

— Основной причиной, сэр, был спор за право владения рудниками в системе Уандотт. Клоро посягнули на собственность Земли.

— Там хватило бы места и тем и другим, полковник!

Полиоркет поднял голову и злобно оскалился. Ну не способен этот Стюарт долго помалкивать. Снова открыл свою пасть, безрукий инвалид, умник, дружок клоро.

— Разве это повод для войны, полковник? — продолжал Стюарт. — Мы же не можем существовать на одних и тех же планетах. Нам нечего делать там, где атмосфера богата хлором, а от наших — кислородных — им тоже нет никакой выгоды. Хлор смертельно опасен для нас; для них смертельно опасен кислород. Нет ни малейшего смысла воевать. Наши расы не имеют ничего общего. Да, и мы, и они намерены добывать железо на планетоидах, лишенных атмосферы, но в Галактике таких — миллионы. Разве это повод для войны?

— Существует понятие планетарной чести… — проговорил Уиндем.

— Планетарное удобрение, вот что это такое. Как можно оправдывать этими глупыми рассуждениями столь бессмысленную войну? Вести ее можно только на пограничных постах. Рано или поздно дело закончится переговорами, с которых следовало начинать. Ни мы, ни клоро от этой войны ничего не выигрываем.

Полиоркет, хоть и неохотно, был вынужден признать — не вслух, естественно, — что согласен со Стюартом. Какое им с Аристидом было дело до того, где Земля или клоро добывают железо? Неужели ради этого стоило умирать? Неужели из-за этого погиб Аристид?

Неожиданно прозвучала предупредительная сирена.

Полиоркет вскинул голову и медленно поднялся, обнажив зубы в хищной усмешке. Возле двери могло находиться только одно существо. Он ждал — руки напряжены, сжаты в кулаки. Стюарт бросился к нему. Полиоркет заметил это и усмехнулся. Пусть только клоро зайдет, и тогда ни Стюарт, ни один другой ублюдок не сможет его остановить. Подожди, Аристид, подожди всего одну минутку, и я начну за тебя мстить.

Дверь открылась, и на пороге возникло существо, полностью спрятанное в бесформенную пародию на скафандр. Зазвучал странный, неестественный, но достаточно приятный голос:

— Мой товарищ и я, земляне, мы обеспокоены…

Существо вдруг замолчало, потому что Полиоркет с диким ревом метнулся к нему. Его движение не было заранее рассчитанным, им двигала слепая животная ярость. Темноволосая голова опущена, сильные руки расставлены в стороны, а поросшие короткими волосками пальцы скрючены, словно готовясь задушить первого, кто попадется на пути. Стюарт, не успев ничего предпринять, в единую долю секунды был отброшен на какую-то койку.

Клоро, не особенно напрягаясь, мог бы остановить Полиоркета или отойти в сторону, позволив урагану двигаться своим путем. Он не сделал ни того ни другого. Откуда-то возникло оружие, из которого вылетел розовый луч и коснулся землянина. Полиоркет споткнулся и рухнул на пол, тело замерло в том положении, в котором было за секунду до выстрела — одна нога поднята, — точно его моментально парализовало. Он свалился на бок и так и остался лежать, а его живые, дикие, исполненные ненавистью глаза метали молнии.

— Через некоторое время с ним все будет в порядке, — произнесло существо. Казалось, клоро просто отмахнулся от нападения Полиоркета. Он заговорил снова: — Мой товарищ и я, земляне, мы обеспокоены возникшим в этом помещении волнением. Вы в чем-то нуждаетесь, мы можем вам как-нибудь помочь?

Стюарт сердито потирал коленку, которую ушиб, когда падал на койку.

— Нет, спасибо, клоро.

— Послушайте, — зло процедил Уиндем, — это чертовски возмутительно. Мы требуем, чтобы вы нас освободили!

Крошечная голова клоро, похожая на головку насекомого, повернулась в сторону толстого старика. Не очень приятное зрелище, если тебе не доводилось видеть клоро раньше. Существо было ростом с человека, но верхняя частью его тела — шея — напоминала тонкий стебель, на который насажена голова, похожая на опухоль. Тупой треугольный хобот спереди, а по обе стороны — выпуклые глаза. И все. Места для мозга, да и самого мозга здесь не было. То, что у клоро соответствовало мозгу, находилось в животе — по земным представлениям, — так что голова являлась только органом чувств. Скафандр клоро почти точно повторял очертания его головы, за двумя полукруглыми прозрачными стеклами были видны глаза. Стекло казалось зеленоватого цвета из-за того, что внутри скафандра содержалась атмосфера, богатая хлором.

В данный момент один из глаз внимательно уставился на Уиндема, и старик съежился под этим взглядом, но продолжал настаивать на своем:

— Вы не имеете права держать нас в плену. Мы же гражданские лица.

Голос клоро, какой-то искусственный, доносился из небольшого приборчика, покрытого хромированной сеточкой и укрепленного у него на груди — опять же, с точки зрения землян. Эта звуковая коробочка действовала при помощи сжатого воздуха, контролируемого одним или двумя тонкими, раздвоенными щупальцами, которые росли из верхней части тела и были, благодарение Богу, спрятаны внутри скафандра.

Клоро сказал:

— Вы что, серьезно все это говорите, землянин? Вы наверняка слышали о войне, знаете, что такое законы военного времени и военнопленные.

Он быстро подергал головой в разные стороны, внимательно разглядывая присутствующих сначала одним, а потом и вторым глазом. Стюарт был уверен, что каждый из глаз посылает свою собственную информацию мозгу, который сводит ее воедино.

Уиндему было нечего сказать. Как и всем остальным. Клоро, у которого четыре основные конечности примерно соответствовали ногам и рукам, в своем скафандре отдаленно напоминал человека, если, конечно, не поднимать голову выше груди… но кто же знает, о чем он думает?

Все молча наблюдали за тем, как инопланетянин повернулся и вышел из каюты.

Портер откашлялся и с трудом проговорил:

— О Господи, вы чувствуете запах хлора? Если они ничего с этим не сделают, мы все умрем, у нас сгорят легкие.

— Заткнитесь, — велел ему Стюарт. — В нашей атмосфере хлора так мало, что и комар бы его не заметил, а если что-то и есть, через несколько минут все будет в порядке. Кроме того, немного хлора вам не повредит. Он прикончит вирус, вызвавший вашу простуду.

— Стюарт, — тоже кашляя, сказал Уиндем, — я считаю, вы должны были сказать вашему приятелю клоро, чтобы они нас отпустили. Вы не очень-то храбро себя вели в его присутствии, так что нечего важничать сейчас, когда этот урод ушел.

— Вы же слышали, что он сказал, полковник. Мы военнопленные, а обменом военнопленных занимаются дипломаты. Придется нам подождать.

Лебланк, который смертельно побледнел, когда в каюту вошел клоро, вскочил на ноги и бросился в туалет. Все слышали, как его вырвало.

Пока Стюарт пытался придумать, что же можно сказать, чтобы заглушить неприятные звуки, заговорил Мален. Он покопался в маленькой коробочке, которую вытащил из-под подушки, и сказал:

— Возможно, мистеру Лебланку стоит принять успокоительное, прежде чем он отправится спать. У меня есть тут несколько таблеток, я с удовольствием с ним поделюсь. — И тут же попытался объяснить, почему проявляет такое великодушие: — Иначе он не даст нам заснуть ночью.

— Очень разумно, — согласился Стюарт. — Приберегите-ка еще таблеточку для нашего сэра Ланселота. — Он подошел к Полиоркету, который по-прежнему лежал на полу, опустился рядом с ним на колени и спросил: — Тебе удобно, малыш?

— Стюарт, так вести себя — дурной тон, — объявил Уиндем.

— Ну, если вас настолько сильно беспокоит судьба бедолаги, почему бы вам с Портером не перетащить его на койку?

Он им помог. Теперь руки Полиоркета судорожно дергались. Судя по тому, что было известно Стюарту про действие нервно-паралитического оружия клоро, в данный момент Полиоркет испытывал ужасную боль, словно все его тело пронзали тысячи иголок.

— И советую с ним не церемониться, — сказал Стюарт. — Идиотизм этого придурка чуть не стоил нам всем жизни. И ради чего?

Он отодвинул застывшее тело Полиоркета и уселся рядом с ним на край койки.

— Ты меня слышишь?

Глаза Полиоркета горели яростью. Он чуть приподнял руку, потом бессильно уронил ее.

— В таком случае слушай внимательно. Не вздумай еще раз выкинуть что-нибудь подобное. Потому что тогда мы все можем умереть. Если бы ты был клоро, а он — землянином, мы уже давно превратились бы в бездыханные трупы. Так что постарайся запомнить одну простую вещь. Мы сожалеем о том, что твой брат погиб, но он сам был виноват.

Полиоркет попытался подняться, и Стюарт толкнул его назад на койку.

— Нет, лежи и слушай, — сказал он. — Возможно, больше мне не представится такой удобной возможности заставить тебя выслушать внимательно то, что я говорю. Твой брат не имел никакого права покидать каюту, отведенную пассажирам. Ему все равно некуда было бы идти. Он просто оказался в гуще боя. Мы же не знаем наверняка, что он погиб от выстрела клоро. Это мог быть и солдат землян.

— О, послушайте, Стюарт… — запротестовал Уиндем.

— А у вас есть доказательства? — резко повернулся к нему Стюарт. — Вы видели стрелявшего? Можете определить по останкам, чей луч сразил несчастного — клоро или землян?

Полиоркет вновь обрел дар речи; впрочем, его непослушный язык с трудом справлялся со звуками.

— Проклятый, вонючий ублюдок, дружок зеленух…

— Я? Мне известно, какие мысли бродят у тебя в голове, Полиоркет. Ты решил, что сможешь облегчить свою душу, набив мне морду. Так вот, если ты это сделаешь, нам всем придет конец.

Стюарт встал и прислонился спиной к стене. Сейчас он был один против всех.

— Никто из вас не знает клоро настолько хорошо, насколько их знаю я. То, что они отличаются от нас в физическом отношении, не имеет никакого значения. Существенно лишь различие темпераментов. Например, они не понимают нашего отношения к сексу. Для них аналогичный акт всего лишь биологический рефлекс, вроде дыхания. Они не придают этому процессу никакого значения. А вот социальные группы являются очень важным предметом. Не следует забывать, что предки клоро имели много общего с нашими насекомыми. Поэтому они неизменно считают, что любая попавшаяся им на глаза группа землян, объединенная по той или иной причине, является социальным сообществом.

А для них это имеет принципиальное значение. По правде говоря, я не знаю точно, что именно это означает. Такое не дано понять ни одному землянину. Но, вследствие своих взглядов, клоро никогда не разбивают группы людей, как мы стараемся не разделять мать и ее детей, если, конечно, у нас есть такая возможность. Сейчас с нами так трогательно-нежно обращаются, возможно, только потому, что клоро считают, будто мы страдаем из-за смерти одного из нас — они испытывают чувство вины.

Запомните вот что: нас интернируют вместе и будут держать вместе все время. Лично мне эта перспектива не по душе. Добровольно я не выбрал бы ни одного из вас в сокамерники, и, думаю, никто из вас не выбрал бы меня. Но тут мы ничего не можем поделать. Клоро не в состоянии понять, что мы оказались вместе на борту этого корабля совершенно случайно.

А это означает, что нам следует вести себя прилично. Имейте в виду, речь тут идет не о цветочках и птичках и прочих глупостях. Как вы полагаете, что произошло бы, если бы клоро пришли сюда немного раньше и обнаружили, что Полиоркет собирается меня прикончить? Не знаете? Ну а что бы вы подумали о матери, которая пытается задушить своих детей?

Надеюсь, вам понятно. Они убили бы нас, посчитав извращенцами и чудовищами. Уловили? А ты, Полиоркет? Ты все понял? Так что давайте будем обзывать друг друга, как нам вздумается, но никаких оскорблений действием. А теперь, если не возражаете, я приведу свои руки в порядок, верну им прежнюю форму — мои синтетические руки, которые я получил благодаря клоро и которые один из моих соплеменников попытался испортить.

С точки зрения Клода Лебланка, самое худшее было уже позади. Он сумел справиться с первым потрясением, когда его практически от всего мутило; но хуже всего ему было от мысли, что он покинул Землю. Отправиться в колледж, находящийся на другой планете, — здорово, настоящее приключение, позволившее ему оказаться вне сферы влияния матери! Месяц спустя, когда он окончательно привык к новой обстановке, его переполняло самое настоящее счастье.

А потом, во время летних каникул, он уже больше не был Клодом, скромным учеником; теперь он превратился в Лебланка, космического путешественника. И эксплуатировал эту идею на полную катушку. Настоящий, сильный мужчина рассказывал о звездах, скачках через гиперпространство, обычаях и природе других миров; благодаря этому он чувствовал себя уверенно с Маргарет. Она полюбила его за те опасности, с которыми он столкнулся.

А вот в ситуации, в которую он попал сейчас, по правде говоря, вел он себя не так чтобы очень здорово. Лебланк это понимал, ему было стыдно. Ему ужасно хотелось быть похожим на Стюарта.

Он подошел к Стюарту во время обеда и сказал:

— Извините, мистер Стюарт.

Стюарт поднял голову:

— Как вы себя чувствуете?

Лебланк понял, что начал краснеть. Он легко краснел и, смущаясь из-за этого, становился пунцовым.

— Гораздо лучше, спасибо. Мы тут обедаем. Я принес вам вашу порцию.

Стюарт взял из его рук банку — стандартный космический рацион искусственная, концентрированная, питательная и совершенно безвкусная еда. Она нагревалась, когда вы открывали банку, но ее можно было есть и холодной, если возникала необходимость. И хотя к банке прилагались ложка с вилкой, ее содержимое было такой консистенции, что вполне можно было есть пальцами и при этом не слишком испачкаться.

— Вы слышали мою маленькую речь? — спросил Стюарт.

— Да, сэр. Я хочу, чтобы вы знали — вы можете на меня рассчитывать.

— Ну что ж, хорошо. А теперь идите ешьте.

— Нельзя остаться с вами?

— Пожалуйста, оставайтесь.

Некоторое время они молча ели. Потом Лебланк выпалил:

— Вы так уверены в себе, мистер Стюарт! Наверное, просто замечательно быть таким!

— Уверен в себе? Ну уж нет — вон кто у нас никогда не теряет уверенности.

Лебланк с удивлением проследил за взглядом Стюарта.

— Мистер Мален? Этот коротышка? Нет!

— Вы со мной не согласны?

Лебланк покачал головой, а потом внимательно посмотрел на Стюарта, пытаясь понять, не смеется ли тот над ним.

— Он просто ледышка. В нем нет никаких чувств. Он похож на маленькую счетную машинку. У меня он вызывает отвращение. А вот вы, мистер Стюарт, совсем не такой. У вас внутри бушуют чувства, но вы их контролируете. Я бы очень хотел быть похожим на вас.

Мален подошел к ним, словно понял, что говорят о нем, хотя он, вне всякого сомнения, ничего не слышал. Его банка с едой оставалась практически нетронутой. Над ней еще поднимался легкий пар, когда Мален уселся на корточки рядом со Стюартом.

Голос бухгалтера, как и всегда, напоминал шелест ветра в кустах:

— Мистер Стюарт, как вы думаете, сколько времени займет наше путешествие?

— Не знаю, Мален. Клоро, естественно, постараются избегать оживленных торговых маршрутов и, чтобы избавиться от преследования, предпримут больше скачков через гиперпространство, чем обычно. Меня не удивит, если пройдет целая неделя. А почему вы спрашиваете? Не сомневаюсь, у вас на это есть вполне определенная причина?

— Да, конечно. — Казалось, сарказм Стюарта совершенно не затрагивает Малена. — Просто мне пришло в голову, что было бы разумно экономить продовольствие.

— Продовольствия и воды нам хватит на месяц. Я проверил это в первую очередь.

— Понятно. В таком случае я доем содержимое этой банки.

Что он и сделал, аккуратно воспользовавшись вилкой и время от времени прикладывая платок к абсолютно чистым губам.

Часа через два Полиоркет сумел подняться на ноги. Его немного качало. Не приближаясь к Стюарту, он обратился к нему с того места, где стоял:

— Ты, вонючий шпион зеленых ублюдков, последи-ка за собой!

— Ты слышал, что я говорил, Полиоркет?

— Слышал. А еще я прекрасно слышал, что ты плел про Аристида. Я не стану тратить на тебя силы, потому что ты всего лишь болтливый мешок, надутый вонючим воздухом. Только рано или поздно ты слишком разойдешься и лопнешь — тебе придет конец.

— Буду ждать с нетерпением, — сказал Стюарт.

Тяжело опираясь на свою палку, к ним подковылял Уиндем.

— Ну-ну, — произнес полковник с наигранной веселостью, которой безуспешно пытался прикрыть беспокойство, отчего оно было заметно еще больше — Не следует забывать, что мы все земляне, черт побери; и пусть вас это поддерживает и вдохновляет. Мы не должны унижаться перед проклятыми клоро. Поставим крест на всех наших разногласиях и будем помнить только, что мы являемся гражданами Земли, которым следует объединиться против инопланетных подонков.

Стюарт непристойно выругался.

Портер стоял сразу за Уиндемом. Они вот уже целый час о чем-то шептались с бритоголовым отставным воякой, и сейчас Портер с возмущением произнес:

— Вы можете, конечно, умничать, Стюарт, только вряд ли это поможет. Выслушайте полковника. Мы тут с ним обсуждали сложившуюся ситуацию.

Портер смыл грязь с лица, намочил волосы и зачесал их назад. Это, однако, не избавило его от небольшого подергивания правого уголка рта и не сделало руки с заусеницами более привлекательными.

— Ладно, полковник, — сказал Стюарт — Что вы там надумали?

— Я бы хотел, чтобы собрались все, — сказал Уиндем.

— Ну хорошо, зовите их.

Очень быстро подошел Лебланк, за ним, не торопясь, последовал Мален.

— А этот нужен? — спросил Стюарт, махнув рукой в сторону Полиоркета.

— Конечно. Мистер Полиоркет, не могли бы вы присоединиться к нам?

— Отвяжитесь.

— Ладно, — бросил Стюарт, — оставьте его в покое. Лично мне он не нужен.

— Нет, нет, — сказал Уиндем, — это дело касается всех землян. Мистер Полиоркет, вы должны к нам присоединиться.

Полиоркет перекатился на край койки.

— Мне и отсюда все прекрасно слышно.

— Как вы думаете, они — я имею в виду клоро — прослушивают нашу каюту? — спросил Уиндем у Стюарта.

— Нет, с какой стати?

— Вы уверены?

— Естественно, уверен. Они же не знали, что произошло, когда Полиоркет на меня набросился. Просто услышали шум.

— А может, они специально постарались сделать вид, что наша каюта не прослушивается.

— Знаете, полковник, я ни разу в жизни не слышал, чтобы клоро сознательно кого-нибудь обманули…

— Эта вонючка просто обожает клоро, — перебил его Полиоркет.

— Давайте не будем начинать все сначала, — поспешно проговорил Уиндем. — Вот что я хочу вам сказать, Стюарт: мы тут с Портером обсуждали наши проблемы и пришли к выводу, что вы достаточно хорошо знаете клоро и можете придумать способ повернуть наш корабль в сторону Земли.

— Вы ошибаетесь. Я ничего не могу придумать.

— Может быть, существует какая-нибудь возможность отбить корабль у этих зеленых уродов, — предположил Уиндем. — Ну, скажем, у них есть какое-нибудь слабое место. Черт побери, вы же должны понимать, о чем я говорю.

— Скажите мне, полковник, что вас так беспокоит? Ваша собственная шкура или интересы Земли?

— Меня возмущает ваш вопрос! Я хочу, чтобы вы знали: несмотря на то что я, как и любой другой человек, забочусь о собственной безопасности, в первую очередь я думаю о Земле. И считаю, что все остальные со мной согласны.

— Совершенно верно, — мгновенно подтвердил Портер.

Лебланк казался обеспокоенным, весь вид Полиоркета выражал презрение. На лице Малена не отразилось ничего.

— Отлично, — кивнул Стюарт. — Конечно, я совершенно точно знаю, что мы не сможем отобрать у них корабль. Они вооружены, а мы нет. Но вот что я вам скажу: вам наверняка известно, почему клоро постарались захватить корабль, не повредив его. Дело в том, что им необходимы корабли. Они лучше нас, землян, разбираются в химии, зато мы добились гораздо больших успехов в астроинженерии. Наши корабли больше, мощнее и у нас их много. По правде говоря, если бы команда нашего судна с уважением относилась к военным аксиомам, они должны были бы взорвать корабль, как только возникла опасность захвата.

— И погубить пассажиров? — Лебланк пришел в ужас.

— А почему бы и нет? Вы же слышали нашего симпатягу полковника. Каждый из нас ставит интересы Земли выше собственной вонючей ничтожной жизни. Какой толк Земле от того, что мы остались в живых? Никакого. Принесет ли вред этот корабль, попав в руки клоро? Уж можете не сомневаться!

— В таком случае почему, — спросил Мален, — наши отказались взорвать корабль? Наверняка у них была причина.

— Естественно, была. У наших военных существует жесткий закон: ни в коем случае нельзя допускать, чтобы соотношение жертв, понесенных землянами и их врагами, было не в пользу Земли. Если бы они взорвали корабль, погибли бы двадцать военных и семь гражданских лиц, в то время как враг вообще не понес бы никаких потерь. Следовательно, произошло скорее всего вот что: мы пустили их на борт корабля, убили двадцать восемь клоро — не сомневаюсь, что не меньше, — а после этого позволили им захватить корабль.

— Болтовня, болтовня, болтовня, — оскалился Полиоркет.

— Во всем этом есть еще и мораль, — продолжал Стюарт, — Нам не отобрать корабль у клоро. Но мы могли бы напасть на них и отвлекать ровно столько времени, сколько понадобится кому-нибудь из нас, чтобы испортить двигатель.

— Что? — крикнул Портер, и Уиндем испуганно махнул ему рукой, чтобы тот вел себя потише.

— Испортить двигатель, — повторил Стюарт. — То есть уничтожить корабль. Мы же все этого хотим, не так ли?

— Не думаю, что что-нибудь получится, — побелевшими губами прошептал Лебланк.

— Ну, тут нельзя быть ни в чем уверенным, пока не попробуешь. А разве мы что-нибудь теряем, предпринимая такую попытку?

— Наши жизни, черт вас подери! — взревел Портер. — Ты, безумный маньяк, ты спятил!

— Если я маньяк, — сказал Стюарт, — и безумен, следовательно, я спятил. Только, по-моему, вы забыли одну истину: в случае нашей смерти — а вероятность такого исхода крайне велика — не пропадет ничего, что представляло бы для Земли ценность; а вот если уничтожим корабль, Земля от этого лишь выиграет. Разве настоящий патриот будет колебаться, какой ему должно сделать выбор? Кто из здесь присутствующих готов поставить собственные интересы выше интересов своей планеты? — Он замолчал и оглядел всех по очереди. — Не сомневаюсь, что про вас этого сказать ни в коем случае нельзя, полковник Уиндем?

Уиндем закашлялся.

— Дорогой мой, дело вовсе не в этом. Наверняка существует возможность сохранить корабль для Земли, не рискуя при этом нашими жизнями, как вы полагаете?

— Отлично. Может быть, вы скажете нам всем, что нужно делать?

— Давайте подумаем. На борту корабля находится всего два клоро. Если бы кто-нибудь из нас смог к ним подобраться и…

— Каким образом? Весь корабль заполнен хлором. Придется надеть скафандр. Сила тяжести в отсеках врага увеличена до привычных им величин, так что тот придурок, что согласится отправиться к клоро, будет ползти, словно металлическая муха, тяжелая и неповоротливая. Да, конечно, можно попытаться подобраться к ним незаметно — это все равно что посоветовать скунсу двигаться по ветру.

— Ну, в таком случае нужно отказаться от этой затеи, — голос Портера дрожал. — Послушайте, Уиндем, и речи не может быть о том, чтобы уничтожить корабль, Лично я достаточно высоко ценю свою жизнь. Если кто-нибудь из вас попытается выкинуть какую-нибудь глупость, я позову клоро и все им расскажу.

— Великолепно, — сказал Стюарт, — вот наш герой номер один.

— Я хочу вернуться на Землю, однако… — проговорил Лебланк.

— Не думаю, что у нас есть серьезные шансы уничтожить корабль, если только… — перебил его Мален.

— Герои номер два и три. А как насчет тебя, Полиоркет? Вот реальная возможность прикончить парочку клоро.

— Я хочу удавить их собственными руками, — прорычал фермер, сжав могучие кулаки. — Подожди, попаду на их планету, тогда пришью целую дюжину.

— Самое время давать подобные обещания, — усмехнулся Стюарт. — А как насчет вас, полковник? Разве вы не хотите бок о бок со мной шагнуть в пасть смерти, покрыв себя славой?

— Стюарт, вы ведете себя цинично и некрасиво. Совершенно очевидно, что, если наши товарищи не согласны с вашим планом, у вас ничего не выйдет.

— Если только я один не управлюсь, не так ли?

— Вы этого не сделаете, слышите? — мгновенно вставил Портер.

— Конечно, не сделаю, — согласился с ним Стюарт. — Я не утверждал, что являюсь героем, Я всего лишь самый обычный патриот и готов отправиться на любую планету, где меня примут и где я смогу пересидеть войну.

— По правде говоря, существует способ удивить клоро, — задумчиво проговорил Мален.

На его слова никто не обратил бы внимания, если бы не Полиоркет. Он грубо рассмеялся и, указав коротким указательным пальцем с грязными ногтями на Малена, фыркнул:

— Мистер бухгалтер!.. Ну давайте, выкладывайте, мистер бухгалтер. И вам захотелось произнести речь? Вам тоже вздумалось побренчать пустыми, бессмысленными словами? — Он повернулся к Стюарту и зло проговорил: — Пустая брехня! А ты, трепло безрукое, вообще ни на что не способен, кроме болтовни.

Мален подождал, пока Полиоркет замолчит, и только тогда заговорил снова, обращаясь к Стюарту:

— Возможно, нам удастся подобраться к клоро снаружи. В этой каюте наверняка есть С-шлюз.

— А что это такое? — спросил Лебланк.

— Ну… — начал Мален, а потом замолчал, не зная, что сказать.

— Это такое сокращение, приятель, — насмешливо проговорил Стюарт. — Полностью он называется «санитарный шлюз». О С-шлюзах не принято говорить, но они есть на всех кораблях, во всех больших каютах. Это всего лишь воздушные шлюзы, через которые наружу выбрасываются трупы. Похороны в космосе. Благородная печаль, опущенные головы, капитан произносит речь, которая берет всех за душу, — на Полиоркета она не произвела бы никакого впечатления, только ужасно разозлила бы.

— Воспользоваться этим, чтобы покинуть корабль? — Лебланк поморщился.

— Апочему бы и нет? Вы что, суеверны? Я вас слушаю, Мален.

Маленький человечек терпеливо ждал своей очереди.

— Оказавшись снаружи, — продолжил он, — можно войти в корабль по одной из паровых труб — если, конечно, повезет. И тогда в рубку управления явится нежданный гость.

— Как это вы придумали такую штуку? — удивленно посмотрел на него Стюарт. — Что вы можете знать о паровых трубах?

Мален кашлянул:

— Вы имеете в виду мою бумажную профессию? Ну… — Он слегка покраснел, помолчал немного, а потом заговорил бесцветным, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом: — Наша компания, которая выпускает нарядные коробочки для подарков и всякие безделушки, несколько лет назад стала производить коробочки для конфет в виде космических кораблей. Она была устроена таким образом, что стоило потянуть за веревочку, как в небольших резервуарах с воздухом возникали отверстия, из которых вырывался сжатый воздух — и космический корабль, разбрасывая конфеты, начинал летать по комнате. Специалисты по торговле утверждали, что дети с удовольствием будут, с одной стороны, играть с кораблем, а с другой — собирать конфеты.

На самом деле этот проект потерпел полнейший крах. Корабли били посуду, а пару раз даже нанесли детям травмы. Кроме того, дети не то чтобы с удовольствием собирали конфеты — они устраивали из-за сладостей настоящие баталии. В общем, идея оказалась, мягко говоря, неудачной. Мы потеряли кучу денег.

Однако, пока эти космические корабли разрабатывались, всем было страшно интересно. Эта новая игра отвратительно сказывалась на качестве работы и моральном духе нашей конторы. На некоторое время мы все превратились в специалистов по паровым трубам. Я прочитал множество книг о строительстве космических кораблей. В свободное от работы время, естественно.

— Знаете, идея-то киношная, прямо как в боевиках, — проговорил Стюарт. Он был явно заинтересован. — Но, может быть, из нее что-нибудь и получится, если у нас, конечно, найдется лишний герой. Есть такой?

— А как насчет вас? — спросил Портер, в голосе которого звучало высокомерие. — Вы тут насмехаетесь над нами, отпускаете дешевые шуточки. Что-то я не заметил, чтобы вы рвались в бой.

— А я не герой, Портер, и не скрываю этого. Моя главная цель — остаться в живых. Но вы все — благородные патриоты. Полковник ведь так сказал, кажется? Как насчет вас, полковник? Вы же тут у нас заводила.

— Если бы я был моложе, — сказал Уиндем, — и если бы у вас, черт побери, были здоровые руки, я бы с удовольствием набил вам морду, сэр.

— Вот уж в этом я ни секунды не сомневаюсь. Только вы не ответили на мой вопрос.

— Вам прекрасно известно, что в мои годы и с такой ногой… — он хлопнул рукой по коленке, — я не в состоянии проделывать подобные вещи, как бы сильно мне этого ни хотелось.

— Ну да, — сказал Стюарт, — а я безрукий, как охарактеризовал меня Полиоркет. Значит, мы с вами не считаемся. А остальные? Что помешает им совершить этот героический акт?

— Послушайте, — воскликнул Портер, — я хочу, чтобы вы объяснили мне, что вы тут обсуждаете! Как может человек пройти по паровой трубе? А что, если клоро воспользуются трубой в тот момент, когда кто-нибудь из нас будет находиться внутри?

— Ну, Портер, в этом как раз и заключается прелесть риска. Самое интересное.

— Он же заживо сварится, как рак!

— Очень симпатичное сравнение, но, к сожалению, совершенно неверное. Пар будет идти по трубе совсем недолго, может быть, несколько секунд, скафандр выдержит. Однако пар вырывается со скоростью в несколько сотен миль в минуту, так что вас выбросит наружу еще прежде, чем вы успеете вспотеть. Если быть до конца честным, вы окажетесь в открытом космосе достаточно далеко от корабля, так что сможете больше не опасаться клоро. Надеюсь, вы понимаете, что в такой ситуации вернуться на корабль вам вряд ли удастся.

Портер весь взмок.

— И не надейтесь напугать меня, Стюарт.

— Я вас не напугал? Значит, вы готовы отправиться на задание? А вы хорошо себе представляете, что значит оказаться в открытом космосе? Там не будет никого, совсем никого. Сначала вас станет на довольно большой скорости бросать из стороны в сторону, но вы этого не заметите. Вам покажется, что вы замерли на месте. Только звезды мечутся вокруг, превращаясь в светящиеся пятна и полосы. Они не остановятся. Они даже не замедлят движения. А потом откажет обогревательная система скафандра, затем кончится кислород — вы будете умирать очень, очень медленно. У вас будет масса времени на раздумья. Ну а если захочется покончить со всем этим поскорее, можно расстегнуть скафандр. Только удовольствия вы все равно не получите. Я видел лица тех, у кого скафандры порвались в результате несчастного случая, — ужасающее зрелище. С другой стороны, разумеется, быстро. А потом…

Портер отвернулся и нетвердыми шагами отошел от Стюарта. Тот спокойно, почти весело продолжал:

— Еще одна неудача. Ну, кто готов заплатить самую высокую цену за то, чтобы стать героем?

— Давай, давай, болтай, мистер Трепло, — сказал Полиоркет, и его резкий голос сделал слова еще злее. — Давай, пустозвон, чего замолк? Очень скоро я выбью тебе все зубы, подожди чуть-чуть. Я думаю, кое-кто с удовольствием ко мне присоединится, а, мистер Портер?

Портер посмотрел на Стюарта, словно соглашаясь с Полиоркетом, но промолчал.

— А ты, Полиоркет? Ты же у нас парень что надо, крутой мужик. Помочь тебе надеть скафандр?

— Я скажу, когда мне понадобится твоя помощь.

— Лебланк?

Молодой человек отшатнулся от него.

— Вы же хотите вернуться к Маргарет.

Лебланк только покачал головой.

— А как насчет вас, Мален?

— Ну, я попробую.

— Что?

— Я сказал «да», я попробую. Ведь это же я все придумал.

— Вы что, серьезно? — Стюарт был потрясен. — Почему?

Мален поджал губы:

— Потому что никто другой не хочет.

— Но это же не уважительная причина. Особенно для вас.

Мален пожал плечами.

За спиной Стюарта застучала по полу алюминиевая палка Уиндема.

— Вы действительно намерены туда отправиться?

— Да, полковник.

— В таком случае, проклятье, я хочу пожать вашу руку. Вы… вы настоящий представитель Земли, клянусь небесами. Сделайте это, одержите победу или умрите, я буду свидетелем вашего подвига.

Мален смущенно вытащил руку из трепещущей от энтузиазма ладони полковника Уиндема.

А Стюарт просто стоял и смотрел. Он попал в весьма затруднительную ситуацию. По правде говоря, он оказался в самом необычном из всех положений на свете. Такого с ним еще никогда не случалось.

Он не знал, что сказать.

Атмосфера, в которой пребывали пленники, изменилась. Вместо отчаяния и мрачной тоски всех охватило взволнованное единение заговорщиков. Даже Полиоркет принялся рассматривать скафандры и высказался — коротко, хриплым голосом, — какой считает самым подходящим.

У Малена возникли проблемы — скафандр висел на нем мешком, даже несмотря на то что все застежки были затянуты на максимум.

Стюарт неловко держал тяжелый шлем, искусственные руки были не в состоянии надежно за него ухватиться.

— Если у вас чешется нос, лучше почесать его сейчас, — посоветовал он, — Боюсь, следующая возможность представится не скоро. — Он не сказал: «Возможно, никогда».

— Думаю, следует взять запасной баллон с кислородом, — бесцветным голосом проговорил Мален.

— Хорошая идея.

— С ограничивающим подачу кислорода вентилем.

Стюарт кивнул:

— Да, да, понятно. Если вас отбросит от корабля, вы попробуете воспользоваться запасным баллоном в качестве реактивного двигателя, при помощи которого можно будет попытаться вернуться к кораблю.

Они надели шлем Малену на голову и прикрепили ему на пояс запасной баллон. Полиоркет и Лебланк подняли бухгалтера над отверстием С-шлюза. Внутри царил пугающий мрак, поскольку металлическая обшивка была выкрашена в черный похоронный цвет. Стюарту показалось, что он уловил какой-то специфический запах — всего лишь шутки чересчур разгулявшегося воображения.

Когда Мален уже почти был в трубе, Стюарт неожиданно постучал рукой по шлему:

— Вы меня слышите?

Мален кивнул.

— Воздух поступает нормально? Никаких проблем?

Мален жестом успокоил его.

— В таком случае не забудьте: вы не должны пользоваться радиоприемником, вмонтированным в скафандр. Клоро могут уловить сигнал.

Стюарт неохотно отошел в сторону.

Сильные руки Полиоркета опустили Малена, и наконец они услышали, как металлические подошвы коснулись внутренней стенки шлюза. Внешняя крышка захлопнулась, силоксановая прокладка с тихим шуршанием встала на место, надежно запечатав С-шлюз.

Стюарт стоял возле рубильника, контролирующего выход из шлюза. Потянул рубильник на себя, и стрелка прибора, определяющего давление внутри трубы, метнулась к нулю. Крошечная красная точка показывала, что шлюз открыт. Потом точка погасла, а стрелка медленно добралась до отметки пятнадцать фунтов.

Они снова открыли крышку, труба была пуста.

Первым заговорил Полиоркет.

— Вот так коротышка! — Фермер с изумлением огляделся по сторонам. — Такой невзрачный, а с характером!

— Послушайте, давайте-ка подготовимся, — перебил его Стюарт. — Существует вероятность, что клоро заметили, как мы открывали и закрывали шлюз. Если это так, они обязательно захотят проверить, что тут происходит, нужно будет прикрыть Малена.

— Каким образом? — спросил Уиндем.

— Они заметят, что Малена нигде нет. Мы скажем, что он вышел ненадолго. Клоро знают, что земляне обладают весьма странным качеством — обожают в полнейшем одиночестве проводить время в туалете. Так что не станут проверять. Если нам удастся их в этом убедить…

— А если они захотят подождать, пока Мален вернется, или пересчитают скафандры? — спросил Портер.

— Будем надеяться, что они не станут этого делать, — пожав плечами, ответил Стюарт. — И вот еще что, Полиоркет, постарайся вести себя тихо, когда они появятся.

— Когда этот парень там? — фыркнул Полиоркет. — Ты думаешь, я кто? — Он без всякой злобы посмотрел на Стюарта и почесал затылок. — Знаешь, я ведь потешался над ним. Считал, что он… ну, вроде старой бабы. Стыдно как-то.

Стюарт откашлялся и сказал:

— Знаете, я тут говорил всякое разное, теперь мне кажется, что забавного в моих речах было маловато. Я хочу извиниться.

Он отвернулся и с мрачным видом отошел к своей койке. Услышал, что за ним кто-то идет; его дернули за рукав. Оказалось, что это Лебланк.

— Я постоянно думаю о том, что мистер Мален пожилой человек, — сказал Лебланк.

— Ну уж это точно. Кажется, ему лет сорок пять или все пятьдесят.

— Как вы полагаете, мистер Стюарт, может быть, мне следовало пойти вместо него? — спросил Лебланк. — Я ведь здесь самый молодой. Мне совсем не нравится мысль о том, что я позволил пожилому человеку… отправиться туда и не пошел сам. Я чувствую себя ужасно.

— Понимаю. Если он погибнет, это будет настоящей трагедией.

— Но ведь он сам вызвался. Мы же его не заставляли, правда?

— Не пытайтесь снять с себя ответственность, Лебланк. Вам от этого легче не станет. Потому что у него-то как раз было меньше всего причин, чтобы рисковать жизнью, меньше, чем у всех остальных.

Стюарт сидел и молча думал.

Ноги Малена потеряли опору, и он начал соскальзывать вниз, все быстрее и быстрее. Он знал, что воздух выталкивает его наружу, тащит за собой, поэтому изо всех сил уперся руками и ногами в стену, чтобы немного замедлить движение. Предполагается, что трупы выбрасывают в открытый космос, подальше от корабля, но он-то не был трупом — пока еще.

Ноги его свободно болтались. Затем раздался щелчок — ботинок с магнитом на подошве прилепился к корпусу корабля, в то время как все остальное тело напоминало пробку, которая вылетела из бутылки с шампанским. Мален на мгновение застыл на краю открытого шлюза — неожиданно произошла смена ориентации, теперь он почему-то смотрел на корабль сверху вниз — потом сделал шаг назад, и в этот момент крышка шлюза аккуратно и совершенно самостоятельно вернулась на свое место.

Малена охватило ощущение нереальности всего происходящего. Неужели это он стоит на внешней обшивке корабля? Нет, конечно же, не Рэндольф Ф. Мален. Совсем немногие могут похвастаться тем, что им довелось выходить в открытый космос. Даже те, кто почти всю свою жизнь провел на космических кораблях.

Вдруг он понял, что испытывает боль. Выскочив из шлюза так, что одна нога оказалась прочно прикрепленной к корпусу, Мален словно сложился пополам. Он попытался пошевелиться, очень осторожно, и обнаружил, что его движения стали какими-то беспорядочными и что он практически не в состоянии их контролировать. Вроде бы ничего себе не сломал, хотя все мышцы с левой стороны отчаянно болели.

Тут Мален окончательно пришел в себя и заметил, что небольшие фонарики, встроенные в комбинезон возле запястий, зажжены. Именно благодаря их свету удалось разглядеть внутренности С-шлюза. Он с опаской подумал, что клоро на борту корабля могут заметить два крошечных световых пятна, двигающихся вдоль корпуса. И нажал на кнопку у себя на поясе.

Мален и представить себе не мог, что, стоя на корабле, не сможет разглядеть его корпус. Но вокруг царил полнейший мрак. Были, конечно, звезды — яркие крошечные точки, лишенные измерения. И больше ничего. Нигде. Внизу же не было даже звезд — не удавалось разглядеть собственные ноги.

Мален отклонился назад, чтобы посмотреть на звезды, и у него тут же закружилась голова. Звезды медленно плыли. Точнее, звезды стояли на месте, а вращался корабль но Мален никак не мог заставить себя в это поверить. Они плыли. Он проследил глазами — вниз, за корабль. На другой стороне появились другие звезды. Черный, пустой горизонт. О существовании корабля можно было догадываться лишь по темному пятну, где царила абсолютная тьма.

Хотя… Да вот же одна звезда, почти у него под ногами! Он, наверное, мог бы до нее дотянуться; и тут Мален понял, что это отражение на сверкающей, словно зеркало, металлической поверхности.

Они неслись вперед со скоростью несколько тысяч миль в час — звезды, корабль, он сам. Впрочем, разве это имеет какое-нибудь значение? Для него существовали только тишина, мрак и медленное вращение ярких точек. Он не мог отвести от них взгляда…

Неожиданно Мален ударился головой, упрятанной в шлем, о корпус корабля — раздался тихий звон маленьких колокольчиков.

Его охватила паника, и он принялся водить вокруг себя онемевшими руками в грубых силиконовых перчатках. Снабженные мощными магнитами ботинки по-прежнему надежно удерживали его на корпусе, зато все остальное тело откинулось назад так, что колени согнулись почти под прямым углом. Вне корабля не существовало никакой силы тяжести. Если отклониться назад, никакая сила не станет тянуть верхнюю часть тела вниз и не подскажет суставам, что они принимают неестественное положение.

Он отчаянно прижался к корпусу, и тогда его торс метнулся вверх, но не прекратил своего движения, заняв вертикальное положение, — теперь Мален упал вперед.

Он попытался повторить свое упражнение, только очень медленно, развел руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, прижал их к корпусу корабля и вскоре сумел сесть на корточки. Осторожно начал выпрямляться. Медленно. Еще чуть-чуть. И еще. Руки помогают удержаться в вертикальном положении…

И вот он уже стоит, его немного подташнивает и кружится голова.

Мален огляделся по сторонам. О Господи, а где же паровые трубы? Не видно. Черное на черном, пустота на пустоте.

На одно короткое мгновение пришлось включить фонарики на запястьях. В космосе не возникло никаких лучей, только эллиптические, резко очерченные пятна голубой стали подмигивали ему, отражая свет. Там, где лучи попадали на клепку, появлялась тень — черная, как сам космос, похожая на острый нож. А световые пятна были четкими, ясными и не рассеивались.

Мален пошевелил руками; его тело тут же чуть качнулось в противоположную сторону — действие и противодействие. И тут он увидел паровую трубу, ее гладкие, цилиндрические бока.

Он было двинулся к ней, но магниты прочно держали ноги. Тогда он напряг правую, потянул, с трудом приподнял, не забывая ни на минуту, что должен контролировать еще и положение тела. Нога висела всего в трех дюймах над корпусом, действие магнитов почти прекратилось; шесть дюймов — и Малену показалось, что нога, вдруг став самостоятельной, вот-вот улетит в непроглядный мрак.

Он снова начал медленно ее опускать, почувствовал действие магнита. Когда подошва находилась в двух дюймах от поверхности, он потерял над ней контроль, и нога снова намертво приклеилась к корпусу; раздался резкий гудящий звук. Его скафандр еще больше усиливал вибрацию, отчего в ушах Малена зазвенело.

Он остановился, охваченный ужасом. Дегидраторы, которые контролировали атмосферу внутри скафандра, не справились со своей задачей — лоб и подмышки Малена покрылись потом.

Он подождал несколько секунд, а потом снова поднял ногу — всего на один дюйм, усилием воли постарался удержать ее в этом положении, затем передвинул горизонтально вперед. Это оказалось совсем легко — движение шло перпендикулярно линиям распространения магнитного поля, — только приходилось постоянно следить за тем, чтобы нога не падала на обшивку корабля резко: требовалось делать все очень медленно, осторожно.

Мален тяжело дышал, каждый шаг давался с трудом, причинял отчаянные страдания. Коленные сухожилия скрипели, бок пронзала нестерпимая боль.

Мален остановился, подождал, чтобы высох пот. Если изнутри запотеет шлём скафандра, он окажется совершенно беспомощным. Затем снова включил фонарики и увидел впереди паровую трубу.

На корабле их было четыре, располагались они по кольцу под углом девяносто градусов друг к другу и служили для «точной регулировки» курса корабля. Грубая регулировка производилась мощными двигателями, находящимися спереди и сзади, которые позволяли набирать необходимую скорость и обеспечивали торможение, а для совершения гиперпространственных скачков имелись гиператомные устройства. Однако время от времени возникала необходимость уточнения направления полета, и тогда за дело принимались паровые трубы. Они могли изменить движение корабля — отправить его вверх, вниз, направо или налево. Используя их попарно, при определенном соотношении мощности каждого двигателя можно было направить корабль в любую сторону.

Это приспособление не удавалось улучшить вот уже несколько веков, поскольку оно было невероятно простым. Атомный котел нагревал воду, содержащуюся в закрытом резервуаре, она превращалась в пар, менее чем за секунду пар достигал таких температур, что разлагался на кислород и водород, а затем на электроны и ионы. Устройство функционировало превосходно, поэтому никого не интересовало, какие именно процессы там идут.

В определенный момент срабатывал клапан, пар начинал вырываться наружу, возникал короткий, невероятно сильный импульс. А корабль, словно по волшебству, поворачивался в противоположном направлении относительно собственного центра тяжести. Как только корабль занимал нужное положение, его фиксировал другой, такой же мощный, импульс, направленный в противоположную сторону, который компенсировал вращательный момент. Корабль продолжал движение на той же скорости, только в противоположном направлении.

Мален подобрался к краю паровой трубы. И неожиданно посмотрел на себя со стороны — крошечная пылинка, балансирующая на яйце, несущемся сквозь космос со скоростью десять тысяч миль в час.

Впрочем, потоков воздуха, которые могли бы сорвать и унести его с поверхности этого яйца, не было, а магнитные подошвы держали даже слишком надежно.

Снова включив фонарик, Мален наклонился, чтобы заглянуть в трубу, и корабль резко ушел вниз — человек снова потерял ориентацию. Он всплеснул руками, машинально пытаясь удержаться, и тут понял, что вовсе не падает. В космосе вообще нет ни верха, ни низа, а есть только то, что растерявшийся разум определяет как верх и низ.

Труба была достаточных размеров, чтобы туда мог забраться человек, ведь иногда возникает необходимость проведения ремонтных работ. В свете своих фонариков Мален заметил ступеньки внутри, совсем рядом с тем местом, где он находился. Он с облегчением вздохнул, хотя теперь и само дыхание давалось ему с трудом. В некоторых кораблях лестниц не было.

Мален подобрался поближе, чувствуя, как корабль раскачивается, пытаясь выскользнуть из-под него. Снова иллюзия. Затем он нащупал ступеньку рукой, оторвал ноги от обшивки и забрался внутрь трубы.

Отвратительный комок в желудке, появившийся там с самого начала, теперь причинял невыносимые мучения. Если сейчас клоро вздумают изменить направление движения корабля, если пар начнет вырываться наружу.

Он этого все равно не услышит и ничего не узнает. Вот он держится рукой за ступеньку, пытаясь осторожно, ощупью отыскать следующую… — а через мгновение окажется в открытом космосе, один, не сводя глаз с черной точки, пустоты среди звезд, которая только что была кораблем. Возможно, на короткие секунды его окружит рой пляшущих ледяных кристаллов, переливающихся радужным сиянием в свете его наручных фонариков; они медленно приблизятся к нему и исполнят свой изысканный танец, привлеченные массой тела, словно крошечные планеты к такому же крошечному Солнцу.

Мален почувствовал, как весь снова покрылся испариной, а еще он понял, что ужасно хочет пить. Заставил себя не думать об этом. Придется подождать до того момента, когда можно будет снять скафандр — если до этого вообще когда-нибудь дойдет дело.

Ступенька… следующая… еще одна. Сколько их здесь? Рука соскользнула, и Мален с изумлением посмотрел на сверкающую в свете фонарика перчатку.

Лед?

А почему бы ему не быть? Перегретый пар, хотя и обладает невероятно высокой температурой, входит в соприкосновение с металлом при практически абсолютном нуле. Импульс занимает всего долю секунды, за это время металл не успевает нагреться выше температуры замерзания воды. Образуется слой льда, который постепенно испаряется в вакуум. Только скорость, с которой происходит процесс, предотвращает плавление труб и резервуара с водой.

Наконец рука Малена коснулась последней ступеньки. Он снова включил фонарики, И с нарастающим ужасом посмотрел на отверстие диаметром всего в полдюйма, из которого вырывается пар. Сейчас оно казалось совершенно безобидным, мертвым. Впрочем, достаточно микросекунды, чтобы все изменилось…

Отверстие закрывал внешний клапан, который крепился на центральной втулке, на пружинах, подсоединенных к корпусу корабля. Под могучим натиском пара пружины разжимались перед тем, как преодолевалась огромная инерция всего корабля. Пар проникал во внутреннюю камеру, и, хотя общее количество энергии не менялось, она прикладывалась в течение некоторого времени, так что существенно уменьшалась опасность того, что корпус будет пробит.

Мален крепко уперся ногами в ступеньку и нажал на внешний клапан, так что тот слегка подался. Пружина была очень жесткой, но Малену требовалось лишь немного отжать ее для того, чтобы просунуть отвертку.

Он еще раз напрягся, надавил сильнее, чувствуя, как тело начинает вращаться в противоположном направлении. Уперся изо всех сил и аккуратно переключил контрольное реле, освобождающее пружину. Как здорово, что он запомнил все инструкции из книг!

Наконец Мален оказался в переходном шлюзе, довольно просторном — опять же для удобства проведения ремонтных работ. Теперь его не выбросит в открытый космос. Если паровая установка и заработает, Малена только прижмет к внутренней стене — достаточно сильно, чтобы превратить в бесформенную массу. Он умрет быстро и, по крайней мере, совсем ничего не почувствует.

Очень медленно Стюарт отцепил запасной баллон с кислородом. Теперь между ним и рубкой управления был только внутренний люк. Он открывался наружу, в космос, а во время движения пара закрывался еще плотнее, никакой опасности. И никакой возможности открыть снаружи.

Мален приподнялся, прижав согнутую спину к стенке. Дышать стало тяжелее. Запасной кислородный баллон висел под странным углом. Мален взял в руки металлический шланг и принялся колотить по крышке люка. Вибрация стала распространяться по корпусу корабля. Снова и снова…

Это должно привлечь внимание клоро. Им придется выяснить, что здесь происходит.

У него, конечно же, нет никакой возможности узнать, когда они соберутся это сделать. Обычно полагается заполнить воздухом переходный шлюз, чтобы надежно закрыть внешний люк. Но в данный момент внешний люк был распахнут, так что разность давлений будет недостаточной, чтобы заставить его захлопнуться. Воздух просто выйдет наружу.

Мален продолжал стучать. Посмотрят ли клоро на манометр, заметят ли, что стрелка стоит практически на нуле, или посчитают, что так и должно быть?

— Он ушел полтора часа назад, — сказал Портер.

— Знаю, — отозвался Стюарт.

Они нервничали, не находили себе места, но напряженность в отношениях исчезла. Словно все чувства сейчас были сосредоточены на том, что происходило снаружи, на корпусе корабля.

Портеру было ужасно не по себе. Его жизненная философия не отличалась особой сложностью: позаботься о себе сам, поскольку никто другой за тебя этого не сделает. Теперь он уже не был так уверен в справедливости своего постулата, и это его раздражало.

— Думаете, они его поймали? — спросил он.

— Ну, если бы это произошло, мы бы узнали, — ответил Стюарт.

Портер понял, что остальные не рвутся вступать с ним в беседу, и ему стало жаль себя. Он прекрасно понимал товарищей, потому что ничем не заслужил их уважения. В течение нескольких секунд Портер приводил самому себе доводы, оправдывавшие его поведение. Ведь и остальные тоже были напутаны. Человек имеет право бояться. Никто не хочет умереть. По крайней мере, он не сломался, как Аристид Полиоркет. И не плакал, как Лебланк. Он…

Но ведь Мален находится сейчас там, снаружи, в паровой трубе.

— Послушайте, почему он это сделал? — Остальные пленники повернулись к нему, не понимая, но Портеру было все равно. Его настолько беспокоил этот вопрос, что он больше не мог сдерживаться. — Я хочу знать, почему Мален рискует жизнью?

— Этот человек, — ответил ему Уиндем, — настоящий патриот.

— Нет, ничего подобного! — Портер был близок к истерике. — У коротышки нет никаких чувств. Им двигают только уважительные причины, и я хочу знать какие, потому что…

Он не закончил предложения. Мог ли он сказать вслух, что, если эти причины достаточно серьезны для бухгалтера средних лет, они могут оказаться серьезными и для него?

— Он просто невероятно храбрый человек, хоть и ростом не вышел, — сказал Полиоркет.

Портер вскочил на ноги.

— Подождите, — быстро проговорил он, — Мален может там застрять. Что бы он ни делал, возможно, ему не справиться одному. Я… я готов пойти за ним.

Его трясло, он со страхом ждал реакции острого на язык, язвительного Стюарта. Стюарт не сводил с него глаз — вероятно, был удивлен.

— Давайте дадим ему еще полчаса, — тихо ответил Стюарт. Портер с изумлением огляделся по сторонам. На лице Стюарта не было ничего похожего на насмешку. Оно даже показалось Портеру дружелюбным. Вообще все смотрели на него дружелюбно.

— А потом…

— А потом желающие пойти вслед за Маленом будут бросать жребий. Есть еще добровольцы, кроме Портера?

Все подняли руки. И Стюарт тоже.

Но Портер был счастлив. Он вызвался первым. И с нетерпением ждал, когда пройдут эти полчаса.

Клоро застал Малена врасплох. Внешний люк распахнулся, и в нем появилась длинная, тощая, змеиная, практически безголовая шея клоро, который был не в силах бороться с потоком вырывающегося наружу воздуха.

Кислородный баллон Малена отлетел в сторону, почти оторвался. Прошло всего одно короткое мгновение паники, а потом он подтянул баллон к себе, против воздушного потока, подождал немного, пока первая ярость немного улеглась, и с силой обрушил на врага.

Мален попал прямо по тонкой жилистой шее, сломал ее. Сам он забрался повыше, так что воздушный поток не представлял для него никакой опасности, снова поднял баллон и на этот раз нанес удар по голове, превратив уставившиеся на него глаза в отвратительную, жидкую массу. Из того, что осталось от шеи, брызнула зеленая жидкость.

Малена затошнило, но он держался изо всех сил.

Отвернувшись, сделал несколько шагов назад и, схватившись одной рукой за рукоять запорного устройства, начал его вращать. Через несколько мгновений, когда резьба кончилась, автоматически сработала пружина, и крышка захлопнулась. Теперь включатся насосы, и вскоре рубка управления снова заполнится воздухом.

Мален переполз через изуродованного клоро в рубку. Она была пуста.

Он не успел этого до конца осознать, потому что тут же упал на колени. Подняться ему удалось с большим трудом. Переход из состояния невесомости в поле тяготения застал его врасплох. Кроме того, сила тяжести здесь была привычной для клоро, а это означало, что скафандр и обмундирование весили на пятьдесят килограммов больше, чем могло выдержать хрупкое человеческое тело. К счастью, тяжелые, с металлическими подошвами ботинки не приклеивались к полу — это давало маленькую надежду на спасение. Полы и стены внутри корабля были сделаны из сплава алюминия с пробковым покрытием.

Мален медленно обошел рубку. Клоро со сломанной шеей упал и теперь лежал на полу, лишь время от времени у него подергивались разные части тела — только так и можно было догадаться, что совсем недавно он был живым существом. Мален с отвращением перешагнул через него и закрыл крышку паровой трубы.

В рубке царила какая-то неприятная, чужая атмосфера, горели желто-зеленые огни. Конечно же, клоро чувствовали себя здесь прекрасно.

Мален с удивлением и невольным восхищением подумал о том, что клоро, вероятно, знают способ уберечь материалы от окисления под влиянием хлора. Даже карта Земли на стене, напечатанная на блестящей глянцевитой бумаге, казалась совершенно новенькой и нетронутой. Он подошел поближе, стараясь разглядеть знакомые очертания континентов…

Краем глаза заметил движение. Тяжелый скафандр делал его неповоротливым, но он все равно постарался быстро развернуться — насколько это было возможно. И дико завопил. Клоро, которого он считал мертвым, медленно поднимался на ноги.

Его безжизненная шея висела под странным углом, во все стороны торчали порванные, изуродованные ткани, но руки были вытянуты вперед, щупальца на груди извивались, точно змеиные жала.

Клоро, конечно же, был слеп. Сломав ему шею, Мален лишил его всех органов чувств, а частичная асфиксия на некоторое время вывела клоро из строя. Но мозг, расположенный в районе живота, остался в целости и сохранности. Клоро был жив.

Мален отшатнулся от него. Обошел, стараясь — неуклюже и не очень успешно — ступать на цыпочках, хотя и знал, что раненый клоро лишен способности слышать тоже. Инопланетянин, спотыкаясь, не разбирая пути, метался по рубке. Налетел на стену и начал сползать на пол.

Мален отчаянно оглядывался по сторонам в поисках оружия, но ничего не нашел. У клоро была кобура, но он не решался к ней потянуться. И почему он только не схватился за нее сразу? Идиот!

Дверь в рубку открылась почти бесшумно. Мален повернулся, его трясло.

Вошел второй клоро, живой, абсолютно целехонький. Он постоял в дверном проеме несколько мгновений, щупальца у него на груди замерли и напряглись, длинная, похожая на стебель шея вытянута вперед. Мерзкие, пугающие глаза сначала уставились на Малена, затем на полуживого товарища.

Потом он потянулся за оружием.

Мален, полностью не отдавая себе в этом отчета, сделал такое же быстрое и совершенно рефлекторное движение. Он вытянул трубку шланга запасного кислородного баллона, который снова закрепил у себя на поясе, когда вошел в рубку, и повернул кран. Даже не стал уменьшать давления. Струя кислорода вырвалась с такой силой, что Мален с трудом удержался на ногах.

Он видел струю кислорода — бледное облако на зеленом фоне. Враг, который пытался выстрелить, так и не успел вытащить своего оружия.

Клоро вскинул вверх руки. Широко раскрыл маленький клюв, но не произнес ни звука. Покачнулся и упал, несколько раз дернулся, а потом замер. Мален подошел к нему и провел струей кислорода вдоль тела, словно пытался погасить пожар. А потом поднял ногу в тяжелом ботинке и с силой ударил по шее, растоптав ее.

И снова повернулся к первому клоро. Тот неподвижно лежал на полу.

Рубку заполнил кислород — его количества хватило бы, чтобы прикончить целую армию клоро, а баллон Малена опустел.

Он перешагнул через мертвого врага, вышел из рубки и по главному коридору направился к каюте, где томились пленники.

Наступила реакция — Мален всхлипывал от ослепляющего, бессмысленного ужаса.

Стюарт устал. Неживые руки, да и все остальное — он снова вел корабль. К ним направлялись два земных легких крейсера. Почти двадцать четыре часа Стюарт провел в капитанской рубке, управляя кораблем практически в одиночку. Он выбросил все оборудование клоро, привел в порядок приборы, следящие за составом атмосферы, определил местоположение корабля, попытался рассчитать новый курс и послал в космос осторожные сигналы — и вскоре они получили ответ.

Так что когда дверь в рубку открылась и вошел Мален, Стюарт почувствовал раздражение. Он ужасно устал, ему было не до разговоров.

— Ради всех святых, отправляйтесь-ка обратно в постель! — сказал Стюарт.

— Мне надоело спать, — ответил Мален, — хотя совсем недавно казалось, что и жизни не хватит, чтобы отоспаться.

— Как вы себя чувствуете?

— Все тело болит. Особенно бок. — Он поморщился и огляделся по сторонам.

— Клоро здесь нет, — успокоил его Стюарт. — Мы выбросили их за борт. — Он покачал головой. — Мне было их страшно жаль. С их точки зрения, они являются человеческими существами, а мы — инопланетяне. Естественно, меня бы не устроило, если бы они убили вас; надеюсь, вы это понимаете.

— Понимаю.

Стюарт искоса посмотрел на маленького человечка, который изучал карту Земли.

— Я должен принести вам свои глубочайшие извинения, Мален. Потому что не воспринимал вас всерьез.

— Вы имели на это полное право, — ответил Мален сухим, бесцветным голосом.

— Нет, не имел. Никто не имеет права презирать другого человека. Это может быть хоть в какой-то степени оправдано только после длительного общения.

— Вы много об этом думали?

— Да, целый день. Наверное, я не смогу вам всего объяснить. Дело в моих руках, — он вытянул вперед руки. — Мне было трудно жить с мыслями о том, что у других людей они настоящие, свои. Я должен был сделать все, что в моих силах, чтобы принизить мотивы поведения окружающих, указать на ошибки, слабости, продемонстрировать миру их глупость. Я должен был постоянно доказывать себе, что они не достойны моей зависти.

Мален смущенно поерзал на месте:

— Не надо ничего объяснять.

— Нет, надо! Надо! — Стюарт подбирал слова, чтобы пояснее выразить свои мысли. — Уже много лет назад я оставил все надежды встретить благородного человека… А потом вы отправились в С-шлюз.

— Думаю, мне следует объяснить, что мной двигали исключительно практические и эгоистичные побуждения. Я не позволю вам выставлять меня в героическом свете, да еще в моих собственных глазах.

— А это и не входит в мои намерения. Мне известно, что вы не станете ничего делать без уважительной причины. Гораздо важнее то, как изменились все остальные в результате вашего поступка. Компания идиотов и фальшивок превратилась в компанию приличных людей. И никакое это не волшебство. На самом деле они всегда были приличными людьми. Просто у них перед глазами не было примера для подражания, а вы как раз и стали таким примером. И я — один из таких людей. Мне тоже нужно будет многое сделать, чтобы стать похожим на вас. Возможно, на это уйдет вся жизнь.

Мален отвернулся, ему было явно не по себе. Он попытался разгладить рукав своего пиджака, который был в идеальном порядке. А потом показал пальцем на карту:

— Знаете, я родился в Ричмонде, штат Вирджиния. Вот здесь. И решил отправиться туда в самую первую очередь. А вы где родились?

— В Торонто, — ответил Стюарт.

— А это вот здесь. По карте получается совсем рядом, правда?

— Вы ответите на мой вопрос? — спросил Стюарт.

— Если смогу.

— Почему вы вызвались пойти в санитарный шлюз?

Мален сжал губы, а потом сухо проговорил:

— А не может так сложиться, что моя достаточно прозаическая причина разрушит тот эффект, который произвел на вас этот поступок?

— Ну, называйте мой вопрос интеллектуальным любопытством. В сущности, у каждого из нас были такие очевидные причины вызваться на подвиг. Портер до смерти боялся плена; Лебланк умирал от желания вернуться к своей любимой; Полиоркет мечтал прикончить клоро; а Уиндем, с его собственной точки зрения, был самым настоящим патриотом. Что касается меня… боюсь, я считал себя благородным идеалистом. И тем не менее ни у кого мотивация не была столь сильной, чтобы заставить надеть скафандр и отправиться в С-шлюз. Так по какой же причине на это решились вы, именно вы?

— А что значит «именно вы»?

— Не обижайтесь, мистер Мален, но вы кажетесь человеком, лишенным каких бы то ни было эмоций.

— Неужели? — Голос Малена не изменился. Он по-прежнему оставался тихим, однако в нем возникло какое-то напряжение. — Тут дело в тренировке, мистер Стюарт, и в самодисциплине, а вовсе не в моей природе. Маленький человек, человек моих размеров, не может иметь респектабельных эмоций. Разве не смешон я был бы, если бы впал в состояние слепой ярости? Мой рост — пять футов и полдюйма, вешу я сто два фунта, если вас, конечно, интересуют точные цифры. Я настаиваю на одной второй дюйма и двух фунтах.

Могу я выглядеть благородно? А как насчет гордости? Выпрямиться в полный рост и стать смешным? Где найти женщину, которая не оттолкнет меня, смеясь в лицо? Естественно, мне пришлось научиться не проявлять каких бы то ни было эмоций.

Вы говорите об уродстве… Никто и не обратил бы внимания на ваши руки, никто не заметил бы, что они чем-то отличаются от рук остальных людей, если бы вы сами не сообщали о них всем и каждому. Неужели вы считаете, что есть способ скрыть низкорослость? Именно это-то люди и замечают в первую очередь, стоит им только посмотреть в мою сторону.

Стюарту стало стыдно. Он вторгся в личные, самые сокровенные мысли человека — а этого не следовало делать.

— Простите меня… — проговорил он.

— За что?

— Зря я вынудил вас говорить об этом. Нужно было самому понять, что вы… что вы…

— Что? Пытался утвердиться таким образом? Хотел показать, что я, несмотря на свое убогое тело, обладаю сердцем отважного великана?

— Я не стал бы над этим смеяться.

— А почему? Это глупая идея, и я сделал то, что сделал, совсем по иной причине. Чего бы я добился, если бы мной двигали подобные побуждения? Как вы думаете, что произойдет на Земле? Меня поставят перед телевизионными камерами, опустив их пониже, конечно, чтобы можно было показать лицо крупным планом? Или заставят взгромоздиться на стул — а потом приколют на грудь медаль?

— Очень даже может быть.

— Ну и какая мне от этого польза? Все только станут причитать: «Ой-ой-ой, какой он маленький». А потом? Я что, должен буду говорить каждому встречному: «Знаешь, я тот самый парень, которого наградили за невероятное мужество и отвагу в прошлом месяце?» Мистер Стюарт, сколько нужно медалей, чтобы компенсировать недостающие восемь дюймов роста?

— Да, я понимаю, — задумчиво ответил Стюарт.

Мален заговорил быстрее; в его голосе появилось сдержанное волнение, так что теперь он немного дрожал.

— Были дни, когда я думал, что смогу доказать им, таинственным «им», которые и были всем остальным миром… Я собирался покинуть Землю и открыть новые миры. Я стал бы вторым Наполеоном. Я оставил Землю и направился к Арктуру. Ну и что я делал на Арктуре такого, чего не мог бы сделать на Земле? Ничего. Вел бухгалтерские книги. Так что, мистер Стюарт, я расстался с тщеславными мечтами и больше не встаю на цыпочки, чтобы казаться выше.

— В таком случае почему же именно вы решились выйти в шлюз?

— Я покинул Землю, когда мне было двадцать восемь лет. Все это время я провел в системе Арктура. Это мой первый отпуск, и впервые за долгие годы я возвращаюсь на Землю. Собирался провести там шесть месяцев. А вместо этого нас поймали клоро и бесконечно держали бы в плену. Но я не мог… Они помешают мне попасть на Землю! Я должен был изменить ситуацию, и риск здесь не имел никакого значения. Не любовь к женщине, не страх, не идеализм и даже не ненависть — ничего подобного. Мои чувства были гораздо сильнее всего этого.

Он замолчал и протянул руку, словно хотел приласкать карту на стене.

— Мистер Стюарт, — тихо спросил Мален, — разве вы никогда не скучали по дому?

ПРИХОД НОЧИ

Приход ночи

Если бы звезды вспыхивали в ночном

небе лишь раз в тысячу лет, какой

горячей верой проникались бы люди,

в течение многих поколений сохраняя

память о граде божьем!

Эмерсон

Атон 77, ректор Сароского университета, воинственно оттопырил нижнюю губу и в бешенстве уставился на молодого журналиста.

Теремон 762 и не ждал ничего другого. Когда он еще только начинал и статьи, которые теперь перепечатывали десятки газет, были только безумной мечтой желторотого гонца, он уже специализировался на «невозможных» интервью. Это стоило ему кровоподтеков, синяков и переломов, но зато он научился сохранять хладнокровие и уверенность в себе при любых обстоятельствах.

Поэтому он опустил протянутую руку, которую так демонстративно отказались пожать, и спокойно ждал, пока гнев престарелого ректора остынет. Все астрономы — чудаки, а Атон, если судить по тому, что он вытворял в последние два месяца, чудак из чудаков.

Атон 77 снова обрел дар речи, и, хотя голос прославленного астронома дрожал от сдерживаемой ярости, говорил он по своему обыкновению размеренно, тщательно подбираяслова.

— Явившись ко мне с таким наглым предложением, сэр, вы проявили дьявольское нахальство…

— Но, сэр, в конце концов… — облизнув пересохшие губы, робко перебил его Бини 25, широкоплечий телефотограф обсерватории.

Ректор обернулся, одна седая бровь поползла кверху.

— Не вмешивайтесь, Бини. Я готов поверить, что вы привели сюда этого человека, руководствуясь самыми добрыми намерениями, но сейчас я не потерплю никаких пререканий.

Теремон решил, что ему пора принять участие в этом разговоре.

— Ректор Атон, если вы дадите мне возможность договорить…

— Нет, молодой человек, — возразил Атон, — все, что вы могли сказать, вы уже сказали за эти последние два месяца в своих ежедневных статьях. Вы возглавили широкую газетную кампанию, направленную на то, чтобы помешать мне и моим коллегам подготовить мир к угрозе, которую теперь уже нельзя предотвратить. Вы не остановились перед сугубо личными оскорбительными нападками на персонал обсерватории и старались сделать его посмешищем.

Ректор взял со стола экземпляр сароской «Хроники» и свирепо взмахнул им.

— Даже такому известному наглецу, как вы, следовало бы подумать, прежде чем являться ко мне с просьбой, чтобы я разрешил именно вам собирать здесь материал для статьи о том, что произойдет сегодня. Именно вам из всех журналистов!

Атон швырнул газету на пол, шагнул к окну и сцепил руки за спиной.

— Можете идти, — бросил он через плечо. Он угрюмо смотрел на горизонт, где садилась Гамма, самое яркое из шести солнц планеты. Светило уже потускнело и пожелтело в дымке, затянувшей даль, и Атон знал, что если увидит его вновь, то лишь безумцем.

Он резко обернулся.

— Нет, погодите! Идите сюда! — сделав властный жест, сказал Атон. — Я дам вам материал.

Журналист, который и не собирался уходить, медленно подошел к старику. Атон показал рукой на небо.

— Из шести солнц в небе осталась только Бета. Вы видите ее?

Вопрос был излишним. Бета стояла почти в зените; по мере того как сверкающие лучи Гаммы гасли, красноватая Бета окрашивала все кругом в непривычный оранжевый цвет. Бета находилась в афелии. Такой маленькой Теремон ее еще никогда не видел. И только она одна светила сейчас на небе Лагаша.

Собственное солнце Лагаша, Альфа, вокруг которого обращалась планета, находилось по другую ее сторону, так же как и две другие пары дальних солнц. Красный карлик Бета (ближайшая соседка Альфы) осталась в одиночестве, в зловещем одиночестве.

В лучах солнца лицо Атона казалось багровым.

— Не пройдет и четырех часов, — сказал он, — как наша цивилизация кончит свое существование. И это произойдет потому, что Бета, как вы видите, осталась на небе одна. — Он угрюмо улыбнулся. — Напечатайте это! Только некому будет читать.

— Но если пройдет четыре часа… и еще четыре… и ничего не случится? — вкрадчиво спросил Теремон.

— Пусть это вас не беспокоит. Многое случится.

— Не спорю! И все же… если ничего не случится?

Бини 25 рискнул снова заговорить:

— Сэр, мне кажется, вы должны выслушать его.

— Не следует ли поставить этот вопрос на голосование, ректор Атон? — сказал Теремон.

Пятеро ученых (остальные сотрудники обсерватории), до этих пор сохранявшие благоразумный нейтралитет, насторожились.

— В этом нет необходимости, — отрезал Атон. Он достал из кармана часы. — Раз уж ваш друг Бини так настаивает, я даю вам пять минут. Говорите.

— Хорошо! Ну что изменится, если вы дадите мне возможность описать дальнейшее как очевидцу? Если ваше предсказание сбудется, мое присутствие ничему не помешает: ведь в таком случае моя статья так и не будет написана. С другой стороны, если ничего не произойдет, вы должны ожидать, что над вами в лучшем случае будут смеяться. Так не лучше ли, чтобы этим смехом дирижировала дружеская рука?

— Это свою руку вы называете дружеской? — огрызнулся Атон.

— Конечно! — Теремон сел и закинул ногу за ногу. — Мои статьи порой бывали резковаты, но каждый раз я оставлял вопрос открытым. В конце концов, сейчас не тот век, когда можно проповедовать Лагашу «приближение конца света». Вы должны понимать, что люди больше не верят в Книгу откровений и их раздражает, когда ученые поворачивают на сто восемьдесят градусов и говорят, что хранители Культа были все-таки правы…

— Никто этого не говорит, молодой человек, — перебил его Атон. — Хотя многие сведения были сообщены нам хранителями Культа, результаты наших исследований свободны от культового мистицизма. Факты суть факты, а так называемая мифология Культа, бесспорно, опирается на определенные факты. Мы их объяснили, лишив былой таинственности. Заверяю вас, хранители Культа теперь ненавидят нас больше, чем вы.

— Я не питаю к вам никакой ненависти. Я просто пытаюсь доказать вам, что широкая публика настроена скверно. Она раздражена.

Атон насмешливо скривил губы:

— Ну и пусть себе раздражается.

— Да, но что будет завтра?

— Никакого завтра не будет.

— Но если будет? Предположим, что будет… Только подумайте, что произойдет. Раздражение может перерасти во что-нибудь серьезное. Ведь, как вам известно, деловая активность за эти два месяца пошла на убыль. Вкладчики не очень-то верят, что наступает конец мира, но все-таки предпочитают пока держать свои денежки при себе. Обыватели тоже не верят вам, но все же откладывают весенние покупки… так, на всякий случай. Вот в чем дело. Как только все это кончится, биржевые воротилы возьмутся за вас. Они скажут, что раз сумасшедшие… прошу прощения… способны в любое время поставить под угрозу процветание страны, изрекая нелепые предсказания, то планете следует подумать, как их унять. И тогда будет жарко, сэр.

Ректор смерил журналиста суровым взглядом:

— И какой же выход из положения предлагаете вы?

Теремон улыбнулся:

— Я предлагаю взять на себя освещение вопроса в прессе. Я могу повернуть дело так, что оно будет казаться только смешным. Конечно, выдержать это будет трудно, так как я сделаю вас скопищем идиотов, но, если я заставлю людей смеяться над вами, их гнев остынет. А взамен мой издатель просит одного — не давать сведений никому, кроме меня.

— Сэр, — кивнув, выпалил Бини, — все мы думаем, что он прав. За последние два месяца мы предусмотрели все, кроме той миллионной доли вероятности, что в нашей теории или в наших расчетах может крыться какая-то ошибка. Это мы тоже должны предусмотреть.

Остальные одобрительно зашумели, и Атон поморщился так, будто во рту у него была страшная горечь.

— В таком случае можете оставаться, если хотите. Однако, пожалуйста, постарайтесь не мешать нам. Помните также, что здесь руководитель я, и, какой бы точки зрения вы ни придерживались в своих статьях, я требую содействия и уважения к…

Он говорил, заложив руки за спину, и его морщинистое лицо выражало твердую решимость. Он мог бы говорить бесконечно долго, если бы его не перебил новый голос.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — раздался высокий тенор, и пухлые щеки вошедшего растянулись в довольной улыбке. — Почему у вас такой похоронный вид? Надеюсь, все сохраняют спокойствие и твердость духа?

Атон недоуменно нахмурился и спросил раздраженно:

— Какого черта вам тут понадобилось, Ширин? Я думал, вы собираетесь остаться в Убежище.

Ширин рассмеялся и плюхнулся на стул.

— Да провались оно, это Убежище! Оно мне надоело. Я хочу быть здесь, в центре событий. Неужто, по-вашему, я совершенно нелюбопытен? Я хочу увидеть Звезды, о которых без конца твердят хранители Культа. — Он потер руки и добавил уже более серьезным тоном: — На улице холодновато. Ветер такой, что на носу повисают сосульки. Бета так далеко, что совсем не греет.

Седовласый ректор вдруг вспылил:

— Почему вы изо всех сил стараетесь делать всякие нелепости, Ширин? Какая польза от вас тут?

— А какая польза от меня там? — В притворном смирении Ширин развел руками. — В Убежище психологу делать нечего. Там нужны люди действия и сильные, здоровые женщины, способные рожать детей. А я? Для человека действия во мне лишних фунтов сто, а рожать детей я вряд ли сумею. Так зачем там нужен лишний рот? Здесь я чувствую себя на месте.

— А что такое Убежище? — деловито спросил Теремон.

Ширин как будто только теперь увидел журналиста. Он нахмурился и надул полные щеки.

— А вы, рыжий, кто вы такой?

Атон сердито сжал губы, но потом неохотно пробормотал:

— Это Теремон 762, газетчик. Полагаю, вы о нем слышали.

Журналист протянул руку:

— А вы, конечно, Ширин 501 из Сароского университета. Я слышал о вас. — И он повторил свой вопрос: — Что такое Убежище?

— Видите ли, — сказал Ширин, — нам все-таки удалось убедить горстку людей в правильности нашего предсказания… э… как бы это поэффектнее выразиться… рокового конца, и эта горстка приняла соответствующие меры. В основном это семьи персонала обсерватории, некоторые преподаватели университета и кое-кто из посторонних. Всех вместе их сотни три, но три четверти этого числа составляют женщины и дети.

— Понимаю! Они спрятались там, где Тьма и эти… э… Звезды не доберутся до них, и останутся поэтому целы, когда весь остальной мир сойдет с ума. Если им удастся, конечно. Ведь это будет нелегко. Человечество потеряет рассудок, большие города запылают — в такой обстановке выжить будет трудновато. Но у них есть припасы, вода, надежный приют, оружие…

— У них есть не только это, — сказал Атон. — У них есть все наши материалы, кроме тех, которые мы соберем сегодня. Эти материалы жизненно необходимы для следующего цикла, и именно они должны уцелеть. Остальное неважно.

Теремон протяжно присвистнул и задумался. Люди, стоявшие у стола, достали доску для коллективных шахмат и начали играть вшестером. Ходы делались быстро и молча. Все глаза были устремлены на доску.

Теремон несколько минут внимательно следил за игроками, а потом встал и подошел к Атону, который сидел в стороне и шепотом разговаривал с Ширином.

— Послушайте, — сказал он. — Давайте пойдем куда-нибудь, чтобы не мешать остальным. Я хочу спросить вас кое о чем.

Престарелый астроном нахмурился и угрюмо посмотрел на него, но Ширин ответил весело:

— С удовольствием. Мне будет только полезно немного поболтать. Атон как раз рассказывал мне, какой реакции, по вашему мнению, можно ожидать, если предсказание не сбудется… и я согласен с вами. Кстати, я читаю ваши статьи довольно регулярно и взгляды ваши мне в общем нравятся.

— Прошу вас, Ширин… — проворчал Атон.

— Что? Хорошо-хорошо. Мы пойдем в соседнюю комнату. Во всяком случае, кресла там помягче.

Кресла в соседней комнате действительно были мягкими. На окнах там висели тяжелые красные шторы, а на полу лежал палевый ковер. В красновато-кирпичных лучах Беты и шторы и ковер приобрели цвет запекшейся крови.

Теремон вздрогнул:

— Я отдал бы десять бумажек за одну секунду настоящего, белого света. Жаль, что Гаммы или Дельты нет на небе.

— О чем вы хотели нас спросить? — перебил его Атон. — Пожалуйста, помните, что у нас мало времени. Через час с четвертью мы поднимемся наверх, и после этого разговаривать будет некогда.

— Ну так вот, — сказал Теремон, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки. — Вы все здесь так серьезны, что я начинаю верить вам. И я бы хотел, чтобы вы объяснили мне, в чем, собственно, все дело?

Атон вспылил:

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы осыпали нас насмешками, даже не узнав как следует, что мы утверждаем?

Журналист смущенно улыбнулся:

— Ну, не совсем так, сэр. Общее представление я имею. Вы утверждаете, что через несколько часов во всем мире наступит Тьма и все человечество впадет в буйное помешательство. Я только спрашиваю, как вы объясняете это с научной точки зрения.

— Нет, так вопрос не ставьте, — вмешался Ширин. — В этом случае, если Атон будет расположен ответить, вы утонете в море цифр и диаграмм. И так ничего и не поймете. А вот если спросите меня, то услышите объяснение, доступное для простых смертных.

— Ну хорошо, считайте, что я спросил об этом вас.

— Тогда сначала я хотел бы выпить.

Он потер руки и взглянул на Атона.

— Воды? — ворчливо спросил Атон.

— Не говорите глупостей!

— Это вы не говорите глупостей! Сегодня никакого спиртного! Мои сотрудники могут не устоять перед искушением и напиться. Я не имею права рисковать.

Психолог что-то проворчал. Обернувшись к Теремону, он устремил на него пронзительный взгляд и начал:

— Вы, конечно, знаете, что история цивилизации Лагаша носит цикличный характер… Повторяю, цикличный!

— Я знаю, осторожно заметил Теремон, — что это распространенная археологическая гипотеза. Значит, теперь ее считают абсолютно верной?

— Пожалуй. В этом нашем последнем столетии она получила общее признание. Этот цикличный характер является… вернее, являлся одной из величайших загадок. Мы обнаружили ряд цивилизаций — целых девять, но могли существовать и другие. Все эти цивилизации в своем развитии доходили до уровня, сравнимого с нашим, и все они, без исключения, погибали от огня на самой высшей ступени развития их культуры. Никто не может сказать, почему это происходило. Все центры культуры выгорали дотла, и не оставалось ничего, что подсказало бы причину катастроф.

Теремон внимательно слушал.

— А разве у нас не было еще и каменного века?

— Очевидно, был, но практически о нем известно лишь то, что люди тогда немногим отличались от очень умных обезьян. Таким образом, его можно не брать в расчет.

— Понимаю. Продолжайте.

— Прежние объяснения этих повторяющихся катастроф носили более или менее фантастический характер. Одни говорили, что на Лагаш периодически проливались огненные дожди, другие утверждали, что Лагаш время от времени проходит сквозь солнце, третьи — еще более нелепые вещи. Но существовала теория, совершенно отличающаяся от остальных, она дошла до нас из глубины веков.

— Я знаю, о чем вы говорите. Это миф о Звездах, который записан в Книге откровений хранителей Культа.

— Совершенно верно, — с удовлетворением отметил Ширин. — Хранители Культа утверждают, будто каждые две с половиной тысячи лет Лагаш попадал в колоссальную пещеру, так что все солнца исчезали и на весь мир опускался полный мрак. А потом, говорят они, появлялись так называемые Звезды, которые отнимали у людей души и превращали их в неразумных скотов, так что они губили цивилизацию, созданную ими же самими. Конечно, хранители Культа разбавляют все это невероятным количеством религиозной мистики, но основная идея такова.

Ширин помолчал, переводя дух.

— А теперь мы подходим к Теории Всеобщего Тяготения.

Он произнес эту фразу так, словно каждое слово начиналось с большой буквы, — и тут Атон отвернулся от окна, презрительно фыркнул и сердито вышел из комнаты.

Ширин и Теремон посмотрели ему вслед.

— Что случилось? — спросил Теремон.

— Ничего особенного, — ответил Ширин. — Еще двое его сотрудников должны были явиться сюда несколько часов назад, но их все еще нет. А у него каждый человек на счету: все, кроме самых нужных специалистов, ушли в Убежище.

— Вы думаете, они дезертировали?

— Кто? Фаро и Йимот? Конечно, нет. И все же, если они не вернутся в течение часа, это усложнит ситуацию. — Он неожиданно вскочил на ноги, и его глаза весело блеснули. — Однако раз уж Атон ушел…

Подойдя на цыпочках к ближайшему окну, он присел на корточки, вытащил бутылку из шкафчика, встроенного под подоконником, и встряхнул ее — красная жидкость в бутылке соблазнительно булькнула.

— Я так и знал, что Атону про это не известно, — заметил он, поспешно возвращаясь к своему креслу. — Вот! У нас только один стакан — его, поскольку вы гость, возьмете вы. Я буду пить из бутылки. — И он осторожно наполнил стаканчик.

Теремон встал, собираясь отказаться, но Ширин смерил его строгим взглядом:

— Молодой человек, старших надо уважать.

Журналист сел с мученическим видом.

— Тогда продолжайте рассказывать, старый плут.

Психолог поднес ко рту горлышко бутылки, и кадык его задергался. Затем он довольно крякнул, чмокнул губами и продолжал:

— А что вы знаете о тяготении?

— Только то, что оно было открыто совсем недавно и теория эта почти не разработана, а формулы настолько сложны, что на Лагаше постигнуть ее способны всего двенадцать человек.

— Чепуха! Ерунда! Я изложу сущность этой теории в двух словах. Закон всеобщего тяготения утверждает, что между всеми телами Вселенной существует связующая сила и что величина силы, связующей два любых данных тела, пропорциональна произведению их масс, деленному на квадрат расстояния между ними.

— И все?

— Этого вполне достаточно! Понадобилось четыре века, чтобы открыть этот закон.

— Почему же так много? В вашем изложении он кажется очень простым.

— Потому что великие законы не угадываются в минуты вдохновения, как это думают. Для их открытия нужна совместная работа ученых всего мира в течение столетий. После того как Генови 41 открыл, что Лагаш вращается вокруг солнца Альфа, а не наоборот (а это произошло четыреста лет назад), астрономы поработали очень много. Они наблюдали, анализировали и точно определили сложное движение шести солнц. Выдвигалось множество теорий, их проверяли, изменяли, отвергали и превращали во что-то еще. Это была чудовищная работа.

Теремон задумчиво кивнул и протянул стаканчик. Ширин нехотя наклонил бутылку, и на донышко упало несколько рубиновых капель.

— Двадцать лет назад, — продолжал он, промочив горло, — было наконец доказано, что закон всеобщего тяготения точно объясняет орбитальное движение шести солнц. Это была великая победа.

Ширин встал и направился к окну, не выпуская из рук бутылки.

— А теперь мы подходим к главному. За последнее десятилетие орбита, по которой Лагаш обращается вокруг солнца Альфа, была вновь рассчитана на основе этого закона, и оказалось, что полученные результаты не соответствуют реальной орбите, хотя были учтены все возмущения, вызываемые другими солнцами. Либо закон не был верен, либо существовал еще один, неизвестный фактор.

Теремон подошел к Ширину, который стоял у окна и смотрел на шпили Capo, кроваво пылавшие на горизонте за лесистыми склонами холмов. Бросив взгляд на Бету, журналист почувствовал возрастающую неуверенность и тревогу. Ее крохотное красное пятнышко зловеще рдело в зените.

— Продолжайте, сэр, — тихо сказал он.

— Астрономы целые годы топтались на месте, и каждый предлагал теорию еще более несостоятельную, чем прежние, пока… пока Атон по какому-то наитию не обратился к Культу. Глава Культа, Сор 5, располагал сведениями, которые значительно упростили решение проблемы. Атон пошел по новому пути. А что, если существует еще одно, несветящееся планетное тело, подобное Лагашу? В таком случае оно, разумеется, будет сиять только отраженным светом, и если поверхность этого тела сложена из таких же голубоватых пород, как и большая часть поверхности Лагаша, то в красном небе вечное сияние солнц сделало бы его невидимым… как бы поглотило его.

Теремон присвистнул:

— Что за нелепая мысль!

— По-вашему, нелепая? Ну, так слушайте. Предположим, что это тело вращается вокруг Лагаша на таком расстоянии, по такой орбите и обладает такой массой, что его притяжение в точности объясняет отклонения орбиты Лагаша от теоретической… Вы знаете, что бы тогда случилось?

Журналист покачал головой.

— Время от времени это тело заслоняло бы собой какое-нибудь солнце, — сказал Ширин и залпом осушил бутылку.

— И наверно, так и происходит, — решительно сказал Теремон.

— Да! Но в плоскости его обращения лежит только одно солнце, — Ширин показал на маленькое солнце, — Бета! И было установлено, что затмение происходит, только когда из солнц над нашим полушарием остается лишь Бета, находящаяся при этом на максимальном расстоянии от Лагаша. А луна в этот момент находится от него на минимальном расстоянии. Видимый диаметр луны в семь раз превышает диамтер Беты, так что тень ее закрывает всю планету и затмение длится половину суток, причем на Лагаше не остается ни одного освещенного местечка. И такое затмение случается каждые две тысячи сорок девять лет!

На лице Теремона не дрогнул ни один мускул.

— Это и есть материал для моей статьи? Психолог кивнул:

— Да, тут все. Сначала затмение (оно начнется через три четверти часа)… потом всеобщая Тьма и, быть может, пресловутые Звезды… потом безумие и конец цикла.

Ширин задумался и добавил угрюмо:

— У нас в распоряжении было только два месяца (я говорю о сотрудниках обсерватории) — слишком малый срок, чтобы доказать Лагашу, какая ему грозит опасность. Возможно, на это не хватило бы и двух столетий. Но в Убежище хранятся наши записи, и сегодня мы сфотографируем затмение. Следующий цикл с самого начала будет знать истину, и, когда наступит следующее затмение, человечество наконец будет готово к нему. Кстати, это тоже материал для вашей статьи.

Теремон открыл окно, и сквозняк всколыхнул шторы. Холодный ветер трепал волосы журналиста, а он смотрел на свою руку, освещенную багровым солнечным светом. Внезапно он обернулся и сказал возмущенно:

— Почему вдруг я должен обезуметь из-за этой Тьмы?

Ширин, улыбаясь какой-то своей мысли, машинально вертел в руке пустую бутылку.

— Молодой человек, а вы когда-нибудь бывали во Тьме?

Журналист прислонился к стене и задумался.

— Нет. Пожалуй, нет. Но я знаю, что это такое. Это… — он неопределенно пошевелил пальцами, но потом нашелся: — Это просто когда нет света. Как в пещерах.

— А вы бывали в пещере?

— В пещере? Конечно, нет!

— Я так и думал. На прошлой неделе я попытался — чтобы проверить себя… Но попросту сбежал. Я шел, пока вход в пещеру не превратился в пятнышко света, а кругом все было черно. Мне и в голову не приходило, что человек моего веса способен бежать так быстро.

— Ну, если говорить честно, — презрительно кривя губы, сказал Теремон, — на вашем месте я вряд ли побежал бы.

Психолог, досадливо хмурясь, пристально посмотрел на журналиста:

— А вы хвастунишка, как я погляжу. Ну-ка попробуйте задернуть шторы.

Теремон с недоумением посмотрел на него:

— Для чего? Будь в небе четыре или пять солнц, может быть, и стоило бы умерить свет, но сейчас и без того его мало.

— Вот именно. Задерните шторы, а потом идите сюда и сядьте.

— Ладно.

Теремон взялся за шнурок с кисточкой и дернул. Медные кольца просвистели по палке, красные шторы закрыли окно, и комнату сдавил красноватый полумрак.

В тишине глухо прозвучали шаги Теремона. Но на полпути к столу он остановился.

— Я вас не вижу, сэр, — прошептал он.

— Идите ощупью, — напряженным голосом посоветовал Ширин.

— Но я не вижу вас, сэр, — тяжело дыша, сказал журналист. — Я ничего не вижу.

— А чего же вы ожидали? — угрюмо спросил Ширин. — Идите сюда и садитесь!

Снова раздались медленные, неуверенные шаги. Слышно было, как Теремон ощупью ищет стул. Журналист сказал хрипло:

— Добрался. Я… все нормально.

— Вам это нравится?

— Н-нет. Это отвратительно. Словно стены… — Он замолк. — Словно стены сдвигаются. Мне все время хочется раздвинуть их. Но я не схожу с ума! Да и вообще это ощущение уже слабеет.

— Хорошо. Теперь отдерните шторы.

В темноте послышались осторожные шаги и шорох задетой материи. Теремон нащупал шнур, и раздалось победное «з-з-з» отдергиваемой портьеры. В комнату хлынул красный свет, и Теремон радостно вскрикнул, увидев солнце.

Ширин тыльной стороной руки отер пот со лба и дрожащим голосом сказал:

— А это была всего-навсего темнота в комнате.

— Вполне терпимо, — беспечно произнес Теремон.

— Да, в комнате. Но вы были два года назад на Выставке столетия в Джонглоре?

— Нет, как-то не собрался. Ехать за шесть тысяч миль, даже ради того, чтобы посмотреть выставку, не стоит.

— Ну а я там был. Вы, наверное, слышали про «Таинственный туннель», который затмил все аттракционы… во всяком случае в первый месяц?

— Да. Если не ошибаюсь, с ним связан какой-то скандал.

— Не ошибаетесь, но дело замяли. Видите ли, этот «Таинственный туннель» был обыкновенным туннелем длиной в милю… но без освещения. Человек садился в открытый вагончик и пятнадцать минут ехал через Тьму. Пока это развлечение не запретили, оно было очень популярно.

— Популярно?

— Конечно. Людям нравится ощущение страха, если только это игра. Ребенок с самого рождения инстинктивно боится трех вещей: громкого шума, падения и отсутствия света. Вот почему считается, что напугать человека внезапным криком — это очень остроумная шутка. Вот почему так любят кататься на досках в океанском прибое. И вот почему «Таинственный туннель» приносил большие деньги. Люди выходили из Тьмы, трясясь, задыхаясь, полумертвые от страха, но продолжали платить деньги, чтобы попасть в туннель.

— Погодите-ка, я, кажется, припоминаю. Несколько человек умерли, находясь в туннеле, верно? Об этом ходили слухи после того, как туннель был закрыт.

— Умерли двое-трое, — сказал психолог пренебрежительно. — Это пустяки! Владельцы туннеля выплатили компенсацию семьям умерших и убедили муниципалитет Джонглора не принимать случившееся во внимание: в конце концов, если людям со слабым сердцем вздумалось прокатиться по туннелю, то они сделали это на свой страх и риск, ну а в будущем это не повторится! В помещении кассы с тех пор находился врач, осматривавший каждого пассажира, перед тем как тот садился в вагончик. После этого билеты и вовсе расхватывались!

— Так какой же вывод?

— Видите ли, дело этим не исчерпывалось. Некоторые из побывавших в туннеле чувствовали себя прекрасно и только отказывались потом заходить в помещения — в любые помещения: во дворцы, особняки, жилые дома, сараи, хижины, шалаши и палатки.

Теремон воскликнул с некоторой брезгливостью:

— Вы хотите сказать, что они отказывались уходить с улицы? Где же они спали?

— На улице.

— Но их надо было заставить войти в дом.

— О, их заставляли! И у этих людей начиналась сильнейшая истерика, и они изо всех сил старались расколотить себе голову о ближайшую стену. В помещении их можно было удержать только с помощью смирительной рубашки и инъекции морфия.

— Просто какие-то сумасшедшие!

— Вот именно. Каждый десятый из тех, кто побывал в туннеле, выходил оттуда таким. Власти обратились к психологам, и мы сделали единственную возможную вещь. Мы закрыли аттракцион.

Ширин развел руками.

— А что же происходило с этими людьми? — спросил Теремон.

— Примерно то же, что с вами, когда вам казалось, будто в темноте на вас надвигаются стены. В психологии есть специальный термин, которым обозначают инстинктивный страх человека перед отсутствием света. Мы называем этот страх клаустрофобией, потому что отсутствие света всегда связано с закрытыми помещениями и бояться одного — значит бояться другого. Понимаете?

— И люди, побывавшие в туннеле?..

— И люди, побывавшие в туннеле, принадлежали к тем несчастным, чья психика не может противостоять клаустрофобии, которая овладевает ими во Тьме. Пятнадцать минут без света — это много; вы посидели без света всего две-три минуты и, если не ошибаюсь, успели утратить душевное равновесие. Эти люди заболевали так называемой устойчивой клаустрофобией. Их скрытый страх перед Тьмой и помещениями вырывался наружу, становился активным и, насколько мы можем судить, постоянным. Вот к чему могут привести пятнадцать минут в темноте.

Наступило долгое молчание. Теремон нахмурился:

— Я не верю, что дело обстоит так скверно.

— Вы хотите сказать, что не желаете верить, — отрезал Ширин. — Вы боитесь поверить. Поглядите в окно.

Теремон поглядел в окно, а психолог продолжал:

— Вообразите Тьму повсюду. И нигде не видно света. Дома, деревья, поля, земля, небо — одна сплошная чернота и вдобавок еще, может быть, Звезды… какими бы они там ни были. Можете вы представить себе это?

— Да, могу, — сердито заявил Теремон.

Ширин с неожиданной горячностью стукнул кулаком по столу.

— Вы лжете! Представить себе этого вы не можете. Ваш мозг устроен так, что в нем не укладывается это понятие, как не укладывается понятие бесконечности или вечности. Вы можете только говорить об этом. Крохотная доля этого уже угнетает вас, и, когда оно придет по-настоящему, ваш мозг столкнется с таким явлением, которое не сможет осмыслить. И вы сойдете с ума, полностью и навсегда! Это несомненно!

И он грустно добавил:

— И еще два тысячелетия отчаянной борьбы окажутся напрасными. Завтра на всем Лагаше не останется ни одного неразрушенного города.

Теремон немного успокоился.

— Почему вы так считаете? Я все еще не понимаю, отчего я должен сойти с ума только потому, что на небе нет солнца. Но даже если бы это случилось со мной и со всеми, то каким образом от этого пострадали бы города? Мы будем их взрывать, что ли?

Но Ширин рассердился и вовсе не был склонен шутить.

— Находясь во Тьме, чего бы вы жаждали больше всего? Чего бы требовали ваши инстинкты? Света, черт вас побери, света!

— А как бы вы добыли свет?

— Не знаю, — признался Теремон.

— Каков единственный способ получить свет, если не считать солнца?

— Откуда мне знать?

Они стояли лицом к лицу.

— Вы бы что-нибудь сожгли, уважаемый! — сказал Ширин. — Вы когда-нибудь видели, как горит лес? Вы когда-нибудь отправлялись в далекие прогулки и варили обед на костре? А ведь горящее дерево дает не только жар. Оно дает свет, и люди знают это. А когда темно, им нужен свет, и они ищут его.

— И для этого жгут дерево?

— И для этого жгут все, что попадет под руку. Им нужен свет. Им надо что-то сжечь, и, если нет дерева, они жгут что попало. Свет во что бы то ни стало… и все населенные центры погибают в пламени!

Они смотрели друг на друга так, словно все дело было в том, чтобы доказать, чья воля сильнее, а затем Теремон молча опустил глаза. Он дышал хрипло, прерывисто и вряд ли заметил, что за закрытой дверью, ведущей в соседнюю комнату, раздался шум голосов.

— По-моему, это голос Йимота, — сказал Ширин, стараясь говорить спокойно. — Наверно, они с Фаро вернулись. Пойдемте узнаем, что их задержало.

— Хорошо, — пробормотал Теремон. Он глубоко вздохнул и как будто очнулся. Напряжение рассеялось.

В соседней комнате было очень шумно. Ученые сгрудились возле двух молодых людей, которые снимали верхнюю одежду и одновременно пытались отвечать на град вопросов, сыпавшийся на них. Атон протолкался к ним и сердито спросил:

— Вы понимаете, что осталось меньше получаса? Где вы были?

Фаро 24 сел и потер руки. Его щеки покраснели от холода.

— Йимот и я только что закончили небольшой сумасшедший эксперимент, который мы предприняли на свой страх и риск. Мы пытались создать устройство, имитирующее появление Тьмы и Звезд, чтобы заранее иметь представление, как все это выглядит.

Эти слова вызвали оживление вокруг, а во взгляде Атона вдруг появился интерес.

— Вы об этом раньше ничего не говорили. Ну и что вы сделали?

— Мы с Йимотом обдумывали это уже давно, — сказал Фаро, — и готовили эксперимент в свободное время. Йимот присмотрел в городе одноэтажное низкое здание с куполообразной крышей… по-моему, там когда-то был музей. И вот мы купили этот дом…

— А где вы взяли деньги? — бесцеремонно перебил его Атон.

— Мы забрали из банка все свои сбережения, — буркнул Йимот 70. — У нас было около двух тысяч. — И добавил, оправдываясь: — Ну и что? Завтра наши две тысячи превратились бы в пачку бесполезных бумажек.

— Конечно, — подтвердил Фаро. — Мы купили дом и затянули все внутри черным бархатом, чтобы создать наибольшую возможную Тьму. Потом мы проделали крохотные отверстия в потолке и крыше и прикрыли их металлическими заслонками, которые можно было сдвинуть одновременно, нажав кнопку. Вернее сказать, мы делали это не сами, а наняли плотника, электрика и других рабочих — денег мы не жалели. Важно было добиться того, чтобы свет, проникая через отверстия в крыше, создавал звездоподобный эффект.

Все слушали, затаив дыхание. Атон сказал сухо:

— Вы не имели права делать самостоятельные…

— Я знаю, сэр, — смущенно сказал Фаро, — но, откровенно говоря, мы с Йимотом думали, что эксперимент может оказаться опасным. Если бы эффект действительно сработал, то, по теории Ширина, мы должны были бы лишиться рассудка. Мы думали, что это весьма вероятно. И мы хотели взять на себя весь риск. Возможно, нам удалось бы, — конечно, в том случае, если бы мы сохранили рассудок, — выработать у себя иммунитет против того, что должно произойти — и тогда мы обезопасили бы этим способом всех вас. Но эксперимент вообще не получился…

— Но что же произошло?

На этот раз ответил Йимот:

— Мы заперлись там и дали своим глазам возможность привыкнуть к темноте. Это совершенно ужасное ощущение — в полной Тьме кажется, будто на тебя валятся стены и потолок. Но мы преодолели это чувство и привели в действие механизм. Заслонки отодвинулись, и по всему потолку засверкали пятнышки света…

— Ну?

— Ну… и ничего. Вот что самое обидное. Ничего не произошло. Это была просто крыша с дырками, и только так мы ее и воспринимали. Мы проделывали опыт снова и снова… потому мы и задержались… но никакого эффекта не получилось.

Потрясенные услышанным, все молча повернулись к Ширину, который слушал с открытым ртом, словно окаменев.

Первым заговорил Теремон.

— Ширин, вы понимаете, какой удар это наносит вашей теории? — облегченно улыбаясь, сказал он.

Но Ширин нетерпеливо поднял руку:

— Нет, погодите. Дайте подумать. — Он щелкнул пальцами, поднял голову, и в его глазах уже не было выражения неуверенности или удивления. — Конечно…

Но он не договорил. Откуда-то сверху донесся звон разбитого стекла, и Бини, пробормотав: «Что за черт?», бросился вверх по лестнице.

Остальные последовали за ним.

Дальнейшее произошло очень быстро. Оказавшись в куполе, Бини с ужасом увидел разбитые фотографические пластинки и склонившегося над ними человека. В бешенстве бросившись на незваного гостя, он мертвой хваткой вцепился ему в горло. Они покатились по полу, но тут в купол вбежали остальные сотрудники обсерватории и незнакомец оказался буквально погребенным под десятком навалившихся на него разъяренных людей.

Последним в купол поднялся запыхавшийся Атон.

— Отпустите его! — сказал он.

Все неохотно подались назад, и незнакомца поставили на ноги. Он хрипло дышал, лоб у него был в синяках, а одежда порвана. Его рыжеватая бородка была тщательно завита по обычаю хранителей Культа.

Бини схватил его за шиворот и с ожесточением потряс:

— Что ты задумал, мерзавец? Эти пластинки…

— Я пришел сюда не ради них, — холодно сказал хранитель Культа. — Это была случайность.

Бини увидел, куда направлен его злобный взгляд, и зарычал:

— Понятно. Тебя интересовали сами фотоаппараты. Твое счастье, что ты уронил пластинки. Если бы ты коснулся «Моментальной Берты» или какой-нибудь другой камеры, ты бы у меня умер медленной смертью. Ну а теперь…

Он занес кулак, но Атон схватил его за рукав.

— Прекратите! Отпустите его! — приказал он.

Молодой инженер заколебался и нехотя опустил руку. Атон оттолкнул его и стал перед незваным гостем.

— Вас ведь зовут Латимер?

Хранитель Культа слегка поклонился и показал символ на своем бедре:

— Я Латимер 25, помощник третьего класса его святости Сора 5.

Седые брови Атона поползли вверх.

— И вы были здесь с его святостью, когда он посетил меня неделю назад?

Латимер снова поклонился.

— Так чего же вы хотите?

— Того, что вы мне не дадите добровольно.

— Наверно, вас послал Сор 5… Или это ваша собственная инициатива?

— На этот вопрос я отвечать не буду.

— Мы должны ждать еще посетителей?

— И на этот вопрос я не отвечу.

Атон посмотрел на свои часы и нахмурился:

— Что вашему господину понадобилось от меня? Свои обязательства я выполнил.

Латимер едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Я просил его, — сердито продолжал Атон, — сообщить мне сведения, которыми располагает только Культ, и эти сведения я получил. За это спасибо. В свою очередь я обещал доказать, что догма Культа в существе своем истинна.

— Доказывать это нет нужды, — гордо возразил Латимер. — Книга откровений содержит все необходимые доказательства.

— Да. Для горстки верующих. Не делайте вид, что вы меня не понимаете. Я предложил обосновать ваши верования научно. И я это сделал!

Глаза хранителя Культа злобно сузились.

— Да, вы сделали это… но с лисьим лукавством, ибо ваши объяснения, якобы подтверждая наши верования, в то же время устранили всякую необходимость в них. Вы превратили Тьму и Звезды в явления природы, и они лишились своего подлинного значения. Это кощунство!

— В таком случае это не моя вина. Существуют объективные факты. И мне остается только констатировать их.

— Ваши «факты» — заблуждение и обман.

Атон сердито топнул ногой:

— Откуда вы это знаете?

— Знаю! — последовал ответ, исполненный слепой веры.

Ректор побагровел, и Бини что-то настойчиво зашептал ему на ухо. Но Атон жестом потребовал, чтобы он замолчал.

— И чего же хочет от нас Сор 5? Наверно, он все еще думает, что, пытаясь уговорить мир принять меры против угрозы безумия, мы мешаем спасению бесчисленных душ. Если это так важно для него, то пусть знает, что нам это не удалось.

— Сама попытка уже принесла достаточный вред, и вашему нечестивому стремлению получить сведения с помощью этих дьявольских приборов необходимо воспрепятствовать. Мы выполняем волю Звезд, и я жалею только о том, что из-за собственной неуклюжести не успел разбить ваши проклятые приборы.

— Это вам дало бы очень мало, — возразил Атон. — Все собранные нами данные, кроме тех, которые мы получим сегодня путем непосредственного наблюдения, уже надежно спрятаны, и уничтожить их невозможно. — Он угрюмо улыбнулся. — Но это не меняет того факта, что вы проникли сюда как взломщик, как преступник! — Он обернулся к людям, стоявшим позади: — Вызовите кто-нибудь полицию из Capo.

— Черт возьми, Атон! — поморщившись, воскликнул Ширин. — Что с вами? У нас нет на это времени. — Он торопливо протолкался вперед. — Его я беру на себя.

Атон высокомерно посмотрел на психолога:

— Сейчас не время для ваших выходок, Ширин. Будьте так добры, не вмешивайтесь в мои распоряжения. Вы здесь совершенно посторонний человек, не забывайте.

Ширин выразительно скривил губы:

— С какой стати пытаться вызвать полицию сейчас, когда до затмения Беты остались считанные минуты, а этот молодой человек готов дать честное слово, что он не уйдет отсюда и будет вести себя тихо.

— Я не дам никакого слова, — немедленно заявил Латимер. — Делайте что хотите, но я откровенно предупреждаю вас, что, как только у меня появится возможность, я сделаю то, ради чего я здесь. Если вы рассчитываете на мое честное слово, то лучше зовите полицию.

— Вы решительный малый, — дружелюбно улыбаясь, сказал Ширин. — Ладно, я вам кое-что разъясню. Видите молодого человека у окна? Он очень силен и умеет работать кулаками, а кроме того, он тут посторонний. Когда начнется затмение, ему нечего будет делать, кроме как присматривать за вами. К тому же я и сам… хоть я и толстоват для драки, но помочь ему сумею.

— Ну и что? — холодно вопросил Латимер.

— Выслушайте меня и все узнаете, — ответил Ширин. — Как только начнется затмение, мы с Теремоном посадим вас в чуланчик без окон и с дверью, снабженной хорошим замком. И вы будете сидеть там, пока все не кончится.

— А потом, — тяжело дыша, сказал Латимер, — меня некому будет выпустить. Я не хуже вас знаю, что значит появление Звезд… я знаю это куда лучше вас! Все вы потеряете рассудок, и меня никто не освободит. Вы предлагаете мне смерть от удушья или голодную смерть. Чего еще можно ждать от ученых? Но слова своего я не дам. Это дело принципа, и говорить об этом я больше не намерен.

Атон, по-видимому, смутился. В его блеклых глазах была тревога.

— И в самом деле, Ширин, запирать его…

Ширин замахал на него руками:

— Погодите! Я вовсе не думаю, что дело может зайти так далеко. Латимер попробовал — довольно ловко — обмануть нас, но я психолог не только потому, что мне нравится звучание этого слова. — Он улыбнулся хранителю Культа. — Неужели вы думаете, что я способен прибегнуть к столь примитивной угрозе, как голодная смерть? Дорогой Латимер, если я запру вас в чулане, то вы не увидите Тьмы, не увидите Звезд. Самого поверхностного знакомства с догмами Культа достаточно, чтобы понять, что, спрятав вас, когда появятся Звезды, мы лишим вашу душу бессмертия. Так вот, я считаю вас порядочным человеком. Я поверю вам, если вы дадите честное слово не предпринимать никаких попыток мешать нам.

На виске Латимера задергалась жилка, и он, как-то весь сжавшись, хрипло сказал:

— Даю! — И затем яростно добавил: — Но меня утешает то, что все вы будете прокляты за ваши сегодняшние дела.

Он резко повернулся и зашагал к высокому табурету у двери.

Ширин кивнул журналисту и сказал:

— Сядьте рядом с ним, Теремон… так, формальности ради. Эй, Теремон!

Но журналист не двигался с места. Он побелел как полотно. — Смотрите.

Палец его, показывавший на небо, дрожал, а голос звучал сипло и надтреснуто.

Они поглядели в направлении вытянутого пальца и ахнули. Несколько секунд все не дыша смотрели на небо.

Край Беты исчез!

Клочок наползавшей на солнце черноты был шириной всего, пожалуй, с ноготь, но смотревшим на него людям он казался тенью Рока. Все стояли неподвижно лишь какое-то мгновение, потом началась суматоха. Она прекратилась еще быстрее и сменилась четкой лихорадочной работой: каждый занялся своим делом. В этот критический момент было не до личных чувств. Теперь это были ученые, поглощенные своей работой. Даже Атон уже не замечал, что происходит вокруг.

— Затмение началось, по-видимому, минут пятнадцать назад, — деловито сказал Ширин. — Немного рановато, но достаточноточно, если принять во внимание приблизительность расчетов.

Он поглядел вокруг, подошел на цыпочках к Теремону, который по-прежнему смотрел в окно, и легонько потянул его за рукав.

— Атон разъярен, — прошептал он. — Держитесь от него подальше. Он проглядел начало из-за возни с Латимером. И если вы подвернетесь ему под руку, он велит выбросить вас в окно.

Теремон кивнул и сел Ширин посмотрел на него с удивлением.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Вы дрожите.

— А? — Теремон облизал пересохшие губы и попытался улыбнуться. — Я действительно чувствую себя не очень хорошо.

Психолог прищурил глаза:

— Немножко струсили?

— Нет! — с негодованием крикнул Теремон. — Дайте мне прийти в себя. В глубине души я так и не верил в этот вздор… до последней минуты. Дайте мне время свыкнуться с этой мыслью. Вы же подготавливались больше двух месяцев.

— Вы правы, — задумчиво сказал Ширин. — Послушайте! У вас есть семья — родители, жена, дети?

Теремон покачал головой:

— Вы, наверно, имеете в виду Убежище? Нет, не беспокойтесь. У меня есть сестра, но она живет в двух тысячах миль отсюда и я даже не знаю ее точного адреса.

— Ну а вы сами? У вас еще есть время добраться туда. У них все равно освободилось одно место, поскольку я ушел. В конце концов, здесь вы не нужны, зато там можете очень пригодиться…

Теремон устало посмотрел на Ширина:

— Вы думаете, у меня дрожат коленки? Так слушайте же, вы! Я газетчик, и мне поручено написать статью. И я напишу ее.

Психолог едва заметно улыбнулся:

— Я вас понимаю. Профессиональная честь, не так ли?

— Можете называть это и так. Но я отдал бы сейчас правую руку за бутылку спиртного, пусть даже она будет наполовину меньше той, что вы вылакали. Никогда еще так не хотелось выпить…

Он внезапно умолк, так как Ширин подтолкнул его локтем.

— Вы слышите? Послушайте!

Теремон посмотрел туда, куда ему показал Ширин, и увидел хранителя Культа, который, забыв обо всем на свете, стоял лицом к окну и в экстазе что-то бормотал.

— Что он говорит? — прошептал журналист.

— Он цитирует Книгу откровений, пятую главу, — ответил Ширин и добавил сердито: — Молчите и слушайте!

«И случилось так, что солнце Бета в те дни все дольше и дольше оставалось в небе совсем одно, а потом пришло время, когда только оно, маленькое и холодное, светило над Лагашем.

И собирались люди на площадях и дорогах, и дивились люди тому, что видели, ибо дух их был омрачен. Сердца их были смущены, а речи бессвязны, зане души людей ожидали пришествия Звезд.

И в городе Тритоне, в самый полдень, вышел Вендрет 2, и сказал он людям Тритона: "Внемлите, грешники! Вы презираете пути праведные, но пришла пора расплаты. Уже грядет Пещера, дабы поглотить Лагаш и все, что на нем!"

Он еще не сказал слов своих, а Тьма Пещеры уже заслонила край Беты и скрыла его от Лагаша. Громко кричали люди, когда исчезал свет, и велик был страх, овладевший их душами.

И случилось так, что Тьма Пещеры пала на Лагаш, и не было света на всем Лагаше. И люди стали как слепые, и никто не видел соседа, хотя и чувствовал его дыхание на лице своем.

И в этот миг души отделились от людей, а их покинутые тела стали как звери, да, как звери лесные; и с криками рыскали они по темным улицам городов Лагаша.

А со Звезд пал Небесный Огонь, и где он коснулся Лагаша, там обращались в пепел города его, и ни от человека, ни от дел его не осталось ничего. И в час тот…»

Что-то изменилось в голосе Латимера. Он продолжал неотрывно смотреть в окно и все же почувствовал, с каким вниманием его слушают Ширин и Теремон. Легко, не переводя дыхания, он чуть изменил тембр голоса, и его речь стала более напевной.

Теремон даже вздрогнул от удивления. Слова казались почти знакомыми. Однако акцент неуловимо изменился, сместились ударения — ничего больше, но понять Латимера было уже нельзя.

— Он перешел на язык какого-то древнего цикла, — хитро улыбнувшись, сказал Ширин, — может быть, на язык их легендарного второго цикла. Именно на этом языке, как вы знаете, была первоначально написана Книга откровений.

— Это все равно, с меня достаточно — Теремон отодвинул свой стул и пригладил волосы пальцами, которые уже не дрожали. — Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

— Неужели? — немного удивленно спросил Ширин.

— Несомненно. Хотя несколько минут назад и перепугался. Все эти ваши рассказы о тяготении, а потом начало затмения чуть было совсем не выбили меня из колеи. Но это… — Он презрительно ткнул пальцем в сторону рыжебородого хранителя Культа, — это я слышал еще от няньки. Я всю жизнь посмеивался над этими сказками. Пугаться их я не собираюсь и теперь.

Он глубоко вздохнул и добавил с нервной усмешкой:

— Но чтобы опять не потерять присутствия духа, я лучше отвернусь от окна.

— Прекрасно, — сказал Ширин. — Только лучше говорите потише Атон только что оторвался от своего прибора и бросил на вас убийственный взгляд.

— Я забыл про старика, — с гримасой сказал Теремон.

Он осторожно переставил стул, сел спиной к окну и, с отвращением посмотрев через плечо, добавил:

— Мне пришло в голову, что очень многие должны быть невосприимчивы к этому звездному безумию.

Психолог ответил не сразу. Бета уже прошла зенит, и кроваво-красное квадратное пятно, повторявшее на полу очертания окна, переползло теперь на колени Ширина. Он задумчиво поглядел на этот тусклый багрянец, потом нагнулся и взглянул на само солнце.

Чернота уже поглотила треть Беты. Ширин содрогнулся, и, когда он снова выпрямился, его румяные щеки заметно побледнели.

Со смущенной улыбкой он тоже сел спиной к окну.

— Сейчас в Capo, наверно, не менее двух миллионов людей возвращаются в лоно Культа, который переживает теперь свое великое возрождение, — заметил Ширин. — Культу предстоит целый час небывалого расцвета, — добавил он иронически. — Думаю, что его хранители извлекают из этого срока все возможное. Простите, вы сейчас что-то сказали?

— Вот что: каким образом хранители Культа умудрялись передавать Книгу откровений из цикла в цикл и каким образом она была вообще написана? Значит, существует какой-то иммунитет — если все сходили с ума, то кто же все-таки писал эту книгу?

Ширин грустно посмотрел на Теремона:

— Ну, молодой человек, очевидцев, которые могли бы ответить на этот вопрос, не существует, но мы довольно точно представляем себе, что происходило. Видите ли, имеются три группы людей — они пострадают по сравнению с другими не так сильно. Во-первых, это те немногие, которые вообще не увидят Звезд; к ним относятся слепые и те, кто напьется до потери сознания в начале затмения и протрезвится, когда все уже кончится. Этих мы считать не будем, так как, в сущности, они не очевидцы. Затем дети до шести лет, для которых весь мир еще слишком нов и неведом, чтобы они испугались Звезд и Тьмы. Они просто познакомятся с еще одним явлением и без того удивительного мира. Согласны?

Теремон неуверенно кивнул:

— Пожалуй.

— И, наконец, тугодумы, слишком тупые, чтобы лишиться своего неразвитого рассудка… например, старые, замученные работой крестьяне. Ну, у детей остаются только отрывочные воспоминания, и вкупе с путаной, бессвязной болтовней полусумасшедших тупиц они-то и легли в основу Книги откровений. Естественно, первый вариант книги был основан на свидетельствах людей, меньше всего годившихся в историки, то есть детей и полуидиотов; но потом ее, наверно, тщательно редактировали и исправляли в течение многих циклов.

— Вы думаете, — сказал Теремон, — они пронесли книгу через циклы тем же способом, которым мы собираемся передать следующему циклу секрет тяготения?

Ширин пожал плечами:

— Возможно. Не все ли равно, как они это делают. Как-то умудряются. Я хочу только сказать, что эта книга полна всяческих искажений, хотя в основу ее и легли действительные факты. Например, вы помните эксперимент Фаро и Йимота с дырками в крыше, который не удался?..

— Да.

— А вы знаете, почему он не…

Он замолчал и в тревоге поднялся со стула: к ним подошел Атон. На его лице застыл ужас.

— Что случилось? — почти крикнул Ширин.

Атон взял Ширина под локоть и отвел в сторону. Психолог чувствовал, как дрожат пальцы Атона.

— Говорите тише! — хрипло прошептал Атон. — Я только что получил известие из Убежища.

— У них что-нибудь неладно? — испуганно спросил Ширин.

— Не у них, — сказал Атон, сделав ударение на местоимении. — Они только что заперлись и выйдут наружу только послезавтра. Им ничто не грозит. Но город, Ширин… в городе кровавый хаос. Вы не представляете себе…

Он говорил с трудом.

— Ну? — нетерпеливо перебил его Ширин. — Ну и что? Будет еще хуже. Почему вы так дрожите? — И, подозрительно посмотрев на Атона, он добавил: — А как вы себя чувствуете?

При этом намеке в глазах Атона мелькнул гнев, но тут же вновь сменился мучительной тревогой.

— Вы не понимаете. Хранители Культа не дремлют. Они призывают людей напасть на обсерваторию, обещая им немедленное отпущение грехов, обещая спасение души, обещая все что угодно. Что нам делать, Ширин?

Ширин опустил голову и отсутствующим взглядом долго смотрел на носки своих башмаков. Задумчиво постучав пальцем по подбородку, он наконец поднял глаза и сказал решительно:

— Что делать? А что вообще можно сделать? Ничего! Наши знают об этом?

— Конечно, нет!

— Хорошо! И не говорите им. Сколько времени осталось до полного затмения?

— Меньше часа.

— Нам остается только рискнуть. Чтобы организовать действительно опасную толпу, понадобится время, и сюда они не скоро дойдут. До города добрых миль пять…

Он посмотрел в окно на поля, спускавшиеся по склонам холмов к белым домам пригорода, на столицу, которая в тусклых лучах Беты казалась туманным пятном на горизонте.

— Понадобится время, — повторил он, не оборачиваясь. — Продолжайте работать и молитесь, чтобы полное затмение опередило толпу.

Теперь Бета была разрезана пополам и выгнутая граница черноты вторгалась на вторую, еще светлую половину. Словно гигантское веко наискосок смыкалось над источником вселенского света.

Психолог уже не слышал приглушенных звуков кипевшей вокруг работы и ощущал только мертвую тишину, опустившуюся на поля за окном. Даже насекомые испуганно замолчали, и все вокруг потускнело.

Над ухом Ширина раздался чей-то голос. Он вздрогнул.

— Что-нибудь случилось? — спросил Теремон.

— Что? Нет. Садитесь. Мы мешаем работать.

Они вернулись в свой угол, но психолог некоторое время молчал. Он пальцем оттянул воротник и повертел головой, но легче от этого не стало. Вдруг он взглянул на Теремона:

— А вам не трудно дышать?

Журналист широко открыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов.

— Нет. А что?

— Наверно, я слишком долго смотрел в окно. И на меня подействовал полумрак. Затруднение дыхания — один из первых симптомов приступа клаустрофобии.

Теремон сделал еще один глубокий вдох.

— Ну, на меня он еще не подействовал. Смотрите, кто-то идет.

Между ними и окном, заслоняя тусклый свет, встал Бини, и Ширин испуганно взглянул на него:

— А, Бини!

Астроном переступил с ноги на ногу и слабо улыбнулся:

— Вы не будете возражать, если я немного посижу тут с вами? Мои камеры подготовлены, и до полного затмения мне делать нечего.

Он замолчал и посмотрел на Латимера, который минут за пятнадцать перед тем достал из рукава маленькую книгу в кожаном переплете и углубился в чтение.

— Этот мерзавец вел себя тихо?

Ширин кивнул. Расправив плечи и напряженно хмурясь, он заставлял себя ровно дышать.

— Бини, а вам не трудно дышать? — спросил он.

Бини в свою очередь глубоко вздохнул:

— Мне не кажется, что здесь душно.

— У меня начинается клаустрофобия, — виновато объяснил Ширин.

— А-а-а! Со мной дело обстоит по-другому. У меня такое ощущение, будто что-то случилось с глазами. Все кажется таким неясным и расплывчатым… И холодно.

— Да, сейчас действительно холодно. Уж это-то не иллюзия, — поморщившись, сказал Теремон. — У меня так замерзли ноги, будто их только что доставили сюда в вагоне-холодильнике.

— Нам необходимо, — вмешался Ширин, — говорить о чем-нибудь нейтральном. Я же объяснил вам, Теремон, почему эксперимент Фаро с дырками в крыше окончился неудачей…

— Вы только начали, — откликнулся Теремон. Обняв руками колено, он уперся в него подбородком.

— Ну так вот: они слишком уж буквально толковали Книгу откровений. Вероятно, вовсе не следует считать Звезды физическим феноменом. Дело в том, что полная Тьма, возможно, заставляет мозг, так сказать, творить свет. Наверно, Звезды и есть эта иллюзия света.

— Другими словами, — добавил Теремон, — Звезды, по вашему мнению, результат безумия, а не его причина? Зачем же тогда Бини фотографировать небо?

— Хотя бы для того, чтобы доказать, что Звезды — это иллюзия. Или чтобы доказать обратное — я ведь ничего не утверждаю наверное. Или, наконец…

Но его перебил Бини, подвинувший свой стул поближе:

— Я рад, что вы заговорили об этом, — оживленно сказал он, сощурив глаза и подняв вверх палец. — Я думал об этих Звездах и пришел к довольно любопытным выводам. Конечно, все это построено на песке, но кое-что интересное, как мне кажется, в этом есть… Хотите послушать?

Бини, видимо, тут же пожалел о сказанном, но Ширин, откинувшись на спинку стула, попросил:

— Говорите. Я слушаю.

— Так вот: предположим, что во Вселенной есть другие солнца, — смущенно произнес Бини — То есть такие солнца, которые находятся слишком далеко от нас и потому почти не видны. Наверно, вам кажется, что я начитался научной фантастики…

— Почему же? Но разве подобная возможность не опровергается тем фактом, что по закону тяготения об их существовании должно было бы свидетельствовать их притяжение?

— Оно не скажется, если эти солнца достаточно далеко, — ответил Бини, — хотя бы на расстоянии четырех световых лет от нас или еще дальше. Мы не можем заметить такие возмущения, потому что они слишком малы. Предположим, что на таком расстоянии от нас имеется много солнц… десяток или даже два…

Теремон переливчато присвистнул.

— Какую статью можно было бы соорудить из этого для воскресного приложения! Два десятка солнц во Вселенной на расстоянии восьми световых лет друг от друга. Конфетка! Таким образом, наша Вселенная превращается в пылинку! Читатели будут в восторге.

— Это ведь только предположение, — улыбнулся Бини, — а вывод из него такой: во время затмения эти два десятка солнц стали бы видимы, исчез бы солнечный свет, в блеске которого они тонут. Поскольку они очень далеко, то будут казаться маленькими, как камешки. Конечно, хранители Культа говорят о миллионах Звезд, но это явное преувеличение. Миллион Звезд просто не уместится во Вселенной — они касались бы друг друга!

Ширин слушал Бини со все возрастающим интересом.

— В этом что-то есть, Бини. Преувеличение… именно это и случается. Наш мозг, как вы, очевидно, знаете, не способен сразу осознать точное число предметов, если их больше пяти; для большего числа у нас существует понятие «много». А десяток таким же образом превращается в миллион. Чертовски интересная мысль!

— Мне пришло в голову еще одно любопытное соображение, — продолжал Бини. — Вы когда-нибудь задумывались над тем, как упростилась бы проблема тяготения, если бы мы имели дело с относительно несложной системой? Представьте себе Вселенную, в которой у планеты только одно солнце. Планета обращалась бы по правильной эллиптической орбите, и точная природа силы тяготения была бы очевидной и без доказательств. Астрономы такого мира открыли бы тяготение, пожалуй, даже прежде, чем изобрели бы телескоп. Оказалось бы достаточным простое наблюдение невооруженным глазом.

— Но была бы такая система динамически стабильна? — усомнился Ширин.

— Конечно! Это так называемый случай двух тел. Математически это было исследовано, но меня интересует философская сторона вопроса.

— Как приятно оперировать такими изящными абстракциями, — признал Ширин, — вроде идеального газа или абсолютного нуля.

— Разумеется, — продолжал Бини, — беда в том, что жизнь на такой планете была бы невозможна. Она не получала бы достаточно тепла и света, и, если бы она вращалась, на ней была бы полная тьма половину каждых суток, так что жизнь, первым условием существования которой является свет, не могла бы там развиваться.

— Атон принес светильники, — перебил его Ширин, вскочив так резко, что стул упал.

Бини осекся. Обернувшись, он улыбнулся с таким облегчением, что рот его растянулся до ушей.

В руках Атона был десяток стержней длиной с фут и толщиной с дюйм. Он свирепо взглянул поверх стержней на собравшихся вокруг сотрудников обсерватории.

— Немедленно возвращайтесь на свои места! Ширин, идите сюда, помогите мне!

Ширин подбежал к старику, и в полной тишине они принялись вставлять стержни в самодельные металлические держатели, висевшие на стенах.

С таким видом, словно он приступал к свершению главного таинства какого-нибудь священного ритуала, Ширин чиркнул большой неуклюжей спичкой и, когда она, брызгая искрами, загорелась, передал ее Атону, который поднес пламя к верхнему концу одного из стержней.

Пламя сначала тщетно лизало конец стержня, но затем неожиданная желтая вспышка ярко осветила сосредоточенное лицо Атона. Он отвел спичку в сторону, и в комнате раздался такой восторженный вопль, что зазвенели стекла.

Над стержнем поднимался шестидюймовый колеблющийся язычок пламени! Один за другим были зажжены остальные стержни, и шесть огней залили желтым светом даже дальние углы комнаты.

Свет был тусклый, уступавший даже лучам потемневшего солнца. Пламя металось, рождая пьяные, раскачивающиеся тени. Факелы отчаянно чадили, и в комнате пахло, словно на кухне в неудачный для хозяйки день. Но они давали желтый свет.

Желтый свет показался особенно приятным после того, как в небе уже четыре часа тускнела угрюмая Бета. Даже Латимер оторвался от книги и с удивлением смотрел на светильник.

Ширин грел руки у ближайшего огонька, не обращая внимания на то, что кожу уже покрывал сероватый слой копоти.

— Прелестно! Прелестно! Никогда не думал, что желтый цвет так красив, — бормотал он в восторге.

Но Теремон глядел на факелы с подозрением. Морщась от едкой вони, он спросил:

— Что за штуки?

— Дерево, — коротко ответил Ширин.

— Ну нет. Они же не горят. Обуглился только конец, а пламя продолжает вырываться из ничего.

— В этом-то вся и прелесть. Это очень эффективный механизм для получения искусственного света. Мы изготовили их несколько сотен, но большая часть, конечно, отнесена в Убежище. — Тут Ширин повернулся и вытер платком почерневшие руки. — Принцип такой: берется губчатая сердцевина тростника, высушивается и пропитывается животным жиром. Потом она зажигается, и жир понемногу горит. Эти факелы будут гореть безостановочно почти полчаса. Остроумно, не правда ли? Это изобретение одного из молодых ученых Сароского университета.

Вскоре оживление в куполе угасло. Латимер поставил свой стул прямо под факелом и, шевеля губами, продолжал монотонно читать молитвы, обращенные к Звездам. Бини опять отошел к своим камерам, а Теремон воспользовался возможностью пополнить свои заметки для статьи, которую он собирался на другой день написать для «Хроники». Последние два часа он занимался этим аккуратно, старательно и, как он хорошо понимал, бесцельно.

Однако (это, видимо, заметил и Ширин, поглядывавший на него с усмешкой) это занятие помогало ему не думать о том, что небосвод постепенно приобретает отвратительный красновато-лиловый оттенок свежеочищенной свеклы, — и таким образом оправдывало себя.

Воздух, казалось, стал плотнее. Сумрак, как осязаемая материя, вползал в комнату, и танцующий круг желтого света все резче выделялся среди сгущающейся мглы. Пахло дымом, потрескивали факелы; кто-то осторожно, на цыпочках обошел стол, за которым работали; время от времени кто-нибудь сдержанно вздыхал, стараясь сохранять спокойствие в мире, уходящем в тень.

Первым услышал шум Теремон. Он даже не услышал, а смутно почувствовал какие-то звуки, которых никто не заметил бы, если бы в куполе не стояла мертвая тишина.

Журналист выпрямился и спрятал записную книжку. Затаив дыхание, он прислушался, а потом, пробравшись между солароскопом и одной из камер Бини, нехотя подошел к окну.

Тишину расколол его внезапный крик:

— Ширин!

Все бросили работу. В одну секунду психолог очутился рядом с журналистом. Затем к ним подошел Атон. Даже Йимот 70, который примостился на маленьком сиденье высоко в воздухе, возле окуляра громадного солароскопа, опустил голову и поглядел вниз.

От Беты остался только тлеющий осколок, бросавший последний отчаянный взгляд на Лагаш. Горизонт на востоке, где находился город, был поглощен Тьмой, а дорога от Capo к обсерватории стала тускло-красной полоской, по обе стороны которой тянулись рощицы. Отдельных деревьев уже нельзя было различить, они слились в сплошную темную массу.

Но именно дорога приковала к себе внимание всех, потому что на ней грозно кипела другая темная масса.

— Сумасшедшие из города! Они уже близко! — крикнул прерывающимся голосом Атон.

— Сколько осталось до полного затмения? — спросил Ширин.

— Пятнадцать минут, но… но они будут здесь через пять.

— Неважно. Проследите, чтобы все продолжали работать. Мы их не пустим. У этого здания стены, как у крепости. Атон, на всякий случай не спускайте глаз с нашего незваного гостя. Теремон, идемте со мной.

Теремон выбежал из комнаты вслед за Ширином. Лестница крутой спиралью уходила вниз, в сырой и жуткий сумрак.

Не задерживаясь ни на секунду, они по инерции успели еще спуститься ступенек на сто, но тусклый, дрожащий желтый свет, падавший из двери купола, исчез и со всех сторон сомкнулась густая зловещая тень.

Ширин остановился и схватился пухлой рукой за грудь. Глаза его выкатились, а голос напоминал сухой кашель:

— Я не могу… дышать… ступайте вниз… один. Заприте все двери…

Теремон спустился на несколько ступенек и обернулся.

— Погодите! Вы можете продержаться минуту? — крикнул он.

Он и сам задыхался. Воздух набирался в легкие очень медленно и был густ, словно патока, а при мысли, что надо одному спуститься в таинственную Тьму, он ощутил панический страх.

Значит, все-таки темнота внушала ужас и ему.

— Стойте здесь, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

Перескакивая через ступеньки, он помчался наверх. У него бешено колотилось сердце — и не только от физических усилий. Он ворвался в купол и выхватил из подставки факел. Факел вонял, дым слепил глаза, но Теремон, радостно сжимая его в руке, уже мчался вниз по лестнице.

Когда Теремон склонился над Ширином, тот открыл глаза и застонал. Теремон сильно встряхнул его:

— Ну, возьмите себя в руки! У нас есть свет!

Он поднял факел как можно выше и, поддерживая спотыкающегося психолога под локоть, направился вниз, стараясь держаться в середине спасительного кружка света.

В кабинеты на первом этаже еще проникал тусклый свет с улицы, и Теремону стало легче.

— Держите, — грубо сказал он и сунул факел Ширину. — Слышите их?

Они прислушались. До них донеслись бессвязные, хриплые вопли.

Ширин был прав: обсерватория напоминала крепость. Воздвигнутое в прошлом веке, когда безобразный неогавотский стиль достиг наивысшего расцвета, здание ее отличалось не красотой, а прочностью и солидностью постройки.

Окна были защищены железными решетками из толстых прутьев, глубоко утопленных в бетонную облицовку. Каменные стены были такой толщины, что их не могло бы сокрушить даже землетрясение, а парадная дверь представляла собой массивную дубовую доску, обитую железом. Теремон задвинул засовы.

В другом конце коридора тихо ругался Ширин. Он показал на дверь черного хода, замок которой был аккуратно выломан.

— Вот каким образом Латимер проник сюда, — сказал он.

— Ну так не стойте столбом! — нетерпеливо крикнул Теремон. — Помогите мне тащить мебель… И уберите факел от моих глаз. Этот дым меня задушит.

Говоря это, журналист с грохотом волок к двери тяжелый стол; за две минуты он соорудил баррикаду, которой не хватало красоты и симметрии, что, однако, с избытком компенсировалось ее массивностью.

Откуда-то издалека донесся глухой стук кулаков по парадной двери; слышались вопли, но все это было как в полусне.

Толпой, которая бросилась сюда из Capo, руководили только стремление разрушить обсерваторию, чтобы обрести обещанное Культом спасение души, и безумный страх, лишавший ее рассудка. Не было времени подумать о машинах, оружии, руководстве и даже организации. Люди бросились к обсерватории пешком и пытались разбить дверь голыми руками.

Когда они достигли обсерватории, Бета сократилась до последней рубиново-красной капли пламени, слабо мерцавшей над человечеством, которому оставался только всеобъемлющий страх…

— Вернемся в купол! — простонал Теремон.

В куполе только один Йимот продолжал сидеть на своем месте, у солароскопа. Все остальные сгрудились у фотоаппаратов. Хриплым, напряженным голосом Бини давал последние указания.

— Пусть каждый уяснит себе… Я снимаю Бету в момент наступления полного затмения и меняю пластинку. Каждому из вас поручается одна камера. Вы все знаете время выдержки…

Остальные шепотом подтвердили это.

Бини провел ладонью по глазам:

— Факелы еще горят? Хотя… я и сам вижу.

Он крепко прижался к спинке стула.

— Запомните, не… не старайтесь получить хорошие снимки. Не тратьте времени, пытаясь снять одновременно две звезды. Одной достаточно. И… и если кто-нибудь почувствует, что с ним началось это, пусть немедленно отойдет от камеры!

— Отведите меня к Атону. Я не вижу его, — шепнул Теремону Ширин.

Журналист откликнулся не сразу. Он уже не видел людей, а только расплывчатые смутные тени: желтые пятна факелов над головой почти не давали света.

— Темно, — пожаловался он.

Ширин вытянул вперед руку и сказал:

— Атон.

Он неуверенно шагнул вперед.

— Атон!

Теремон взял его за локоть:

— Погодите, я отведу вас.

Кое-как ему удалось пересечь комнату. Он зажмурил глаза, отказываясь видеть Тьму, отказываясь верить, что им овладевает смятение. Никто не услышал их шагов, не обратил на них никакого внимания. Ширин наткнулся на стену.

— Атон!

Психолог почувствовал, как его коснулись дрожащие руки, и услышал шепот:

— Это вы, Ширин?

— Атон! — сказал Ширин, стараясь дышать ровно. — Не бойтесь толпы. Она сюда не ворвется.

Латимер, хранитель Культа, встал — его лицо искажала гримаса отчаяния. Он дал слово, и нарушить его значило подвергнуть свою душу смертельной опасности. Но ведь слово вырвали у него силой, он не давал его добровольно. Вскоре появятся Звезды; он не может стоять в стороне и позволить… И все же… слово было дано.

Лицо Бини, подставленное под последний луч Беты, казалось темно-багровым, и Латимер, увидев, как он склонился над фотоаппаратом, принял решение. От волнения ногти его впились в мякоть ладони.

Шатаясь из стороны в сторону, он бросился вперед. Перед ним не было ничего, кроме теней; даже сам пол под ногами, казалось, перестал быть материальным. А затем кто-то набросился на него, повалил и вцепился ему в горло.

Латимер согнул ногу и изо всех сил ударил противника коленом.

— Пустите меня, или я убью вас!

Теремон вскрикнул, затем, превозмогая волны мучительной боли, пробормотал:

— Ах ты, подлая крыса!

Его сознание, казалось, воспринимало все сразу. Он услышал, как Бини прохрипел: «Есть! К камерам, все!» — и тут же каким-то образом осознал, что последний луч солнечного света истончился и исчез.

Одновременно он услышал, как перехватило дыхание у Бини, как странно вскрикнул Ширин, как оборвался чей-то истерический смешок… и как снаружи наступила тишина, странная, мертвая тишина.

Теремон почувствовал, что разжимает руки, но и тело Латимера вдруг обмякло и расслабилось. Заглянув в глаза хранителя Культа, он увидел в них остекленевшую пустоту, в которой отражались желтые кружочки факелов. Он увидел, что на губах Латимера пузырится пена, услышал тихое звериное повизгивание.

Оцепенев от страха, он медленно приподнялся на одной руке и посмотрел на леденящую кровь черноту в окне.

За окном сияли Звезды!

И не каких-нибудь жалких три тысячи шестьсот слабеньких звезд, видных невооруженным глазом с Земли. Лагаш находился в центре гигантского звездного роя. Тридцать тысяч ярких солнц сияли с потрясающим душу великолепием, еще более холодным и устрашающим в своем жутком равнодушии, чем жестокий ветер, пронизывавший холодный, уродливо-сумрачный мир.

Теремон, шатаясь, вскочил на ноги; горло его сдавило так, что невозможно было дышать; от невыносимого ужаса все мускулы тела свело судорогой. Он терял рассудок и знал это, а последние проблески сознания еще мучительно сопротивлялись, тщетно пытаясь противостоять волнам черного ужаса. Было очень страшно сходить с ума и знать, что сходишь с ума… знать, что через какую-то минуту твое тело будет по-прежнему живым, но ты сам, настоящий ты, исчезнешь навсегда, погрузишься в черную пучину безумия. Ибо это был Мрак… Мрак, Холод и Смерть. Светлые стены Вселенной рухнули, и их страшные черные обломки падали, чтобы раздавить и уничтожить его.

Теремон споткнулся о какого-то человека, ползущего на четвереньках, и едва не упал. Прижимая руки к сведенному судорогой горлу, Теремон заковылял к пламени факелов, заслонившему от его безумных глаз весь остальной мир.

— Свет! — закричал Теремон.

Где-то, как испуганный ребенок, захлебывался плачем Атон.

— Звезды… все Звезды… мы ничего не знали. Мы совсем ничего не знали. Мы думали шесть звезд это Вселенная что-то значит для Звезд ничего Тьма во веки веков и стены рушатся а мы не знали что мы не могли знать и все…

Кто-то попытался схватить факел — он упал и погас. И сразу же страшное великолепие равнодушных Звезд совсем надвинулось на людей.

А за окном на горизонте, там, где был город Capo, поднималось, становясь все ярче, багровое зарево, но это не был свет восходящего Солнца.

Снова пришла долгая ночь.

Зеленые пятна

Он проскользнул на борт корабля. Десятки других остались ждать за энергетическим барьером, но он вовремя понял, что ожидание ни к чему не приведет. Улучил момент, когда барьер на пару минут забарахлил (что лишний раз продемонстрировало превосходство цельных организмов над живыми фрагментами), и проскочил.

Из оставшихся никто не сумел отреагировать так быстро и воспользоваться сбоем, но его это не волновало. Проскочил — и ладно.

Постепенно радость угасла, и навалилось одиночество. Ужасно плохо и неестественно, оказывается, отделиться от остальных цельных организмов и самому стать живым фрагментом. Как только эти пришельцы могут существовать отдельно друг от друга?

Он искренне посочувствовал пришельцам. Испытав на себе состояние фрагментации, он впервые ощутил невыносимое одиночество, которое внушало им такой ужас. Именно страх перед непреодолимой изоляцией и диктовал пришельцам их поступки. Что, как не безумный ужас, могло заставить их превратить огромную площадь диаметром в квадратную милю в раскаленный докрасна круг? В результате взрыва погибли даже организмы, обитающие на глубине десяти футов.

Он включил восприятие, жадно прислушался, позволяя мыслям пришельцев пропитать его сознание. Он наслаждался прикосновением чужой жизни. Придется ограничить эту радость. Нельзя забывать себя.

Но никакого вреда от слушания мыслей не бывает. Отдельные фрагменты на корабле мыслили довольно четко для таких примитивных и несовершенных созданий. Их мысли напоминали крошечные колокольчики…

— Я чувствую себя зараженным. Постоянно ощущаю грязь, — сказал Роджер Олден. — Понимаете, о чем я? Мою руки чуть ли не каждую минуту, но это не помогает.

Джерри Торн терпеть не мог драматичных заявлений и даже не взглянул в сторону Роджера. Корабль по-прежнему маневрировал в стратосфере планеты Сэйбрук, и Джерри предпочитал не отрываться от приборов.

— Не вижу причин для беспокойства. Ничего ведь не произошло.

— Надеюсь, что нет, — вздохнул Олден. — По крайней мере все скафандры оставили в шлюзовой камере для полной дезинфекции. И всех, кто выходил наружу, подвергли радиационному душу.

— Тогда чего ты нервничаешь?

— Не знаю. Барьер все-таки ломался.

— Понятно, что лучше бы ему не ломаться. Всегда что-то выходит из строя.

— Непонятно другое, — раздраженно сказал Олден. — Я ведь был там, когда это произошло. Барьер полетел во время моей смены. Не было никакой причины перегружать сеть. А оказалось, что к ней подключили совершенно постороннее оборудование. Совершенно.

— Бывает. Знаешь, какие у нас бестолковые люди.

— Непохоже. Я слышал как Старик проводил расследование. Никто не смог объяснить, как такое могло случиться. От линии энергетического барьера запитали сварочные агрегаты, которые забирают на себя по две тысячи ватт. Причем всю прошлую неделю пользовались второй подстанцией. Почему они ни с того ни с сего перешли на эту, никто не знает.

— А ты знаешь?

— Нет, но я думаю, может, вся бригада оказалась… — Олден запнулся, подыскивая нужное слово, — загипнотизирована. Этими тварями.

Торн посмотрел Олдену прямо в глаза:

— Я бы не стал повторять эту версию. Барьер полетел всего на две минуты. Если бы хоть одна травинка просочилась на корабль, это бы в течение получаса засветилось на бактериальном уровне. Через несколько дней мы бы определили проникновение по колониям фруктовых мушек. Короче, к нашему возвращению это отразилось бы на хомяках, кроликах, может быть, козах. Ты усвой одно, Олден: ничего не случилось. Ничего.

Олден развернулся на каблуках и вышел из рубки. При этом его нога пронеслась в двух футах от лежащего в углу существа.

Он отключил центры восприятия, и чужие мысли потекли мимо. В любом случае эти живые куски не имеют большой ценности, поскольку непригодны для продолжения жизни. Даже как отдельные фрагменты, они были недоделаны и требовали завершения.

Теперь следующий тип живых кусков… эти уже совсем другие. С ними надо быть осторожнее. Искушение может оказаться непреодолимым, а ему нельзя выдать свое присутствие на борту корабля до тех пор, пока они не приземлятся на свою родную планету.

Он сосредоточился на других отсеках корабля, поражаясь разнообразию живых форм. Причем каждое существо, каким бы крошечным оно ни казалось, было самодостаточным. Он с трудом заставлял себя об этом думать, пока ему не стало невыносимо противно и не захотелось вернуться к нормальной жизни.

Как и следовало ожидать, мысли маленьких кусочков оказались несущественными и поверхностными. Извлечь из них было нечего, что лишний раз подчеркивало необходимость завершенности. Именно это задевало его острее всего.

Один живой кусочек сидел на корточках и перебирал лапками окружающую его сеточку. Мысли его были прозрачны, но ограничены. Главным образом они касались ломтика желтого фрукта, который поедал соседний фрагмент. Живой кусочек очень хотел получить этот ломтик. И лишь тонкая сеточка, разделяющая фрагменты, удерживала его от того, чтобы наброситься на соседа и отобрать желанную еду силой.

Он отключил восприятие, не в силах терпеть отвращение. Фрагменты соперничали из-за пищи!

Он попытался дотянуться до мирной гармонии родного дома, но их уже разделяло огромное расстояние. Он мог дотянуться только до пустоты, которая отсекла его от разума и здравого смысла.

На мгновение он затосковал даже по ощущению мертвой земли между барьером и кораблем. Прошлой ночью он ползком преодолел это расстояние. Участок был мертв, но даже по другую сторону барьера он все еще чувствовал успокаивающее дыхание организованной жизни родной планеты.

Он хорошо помнил сам момент проникновения на корабль. Когда открылся воздушный шлюз, у него едва не оторвались присоски. Потом он осторожно пробрался в помещение, стараясь не попасть под многочисленные ноги. Позже пришлось миновать еще один шлюз. И вот он лежит, сам превратившийся в живой фрагмент, неподвижный и незаметный.

Он осторожно подключил прием в прежней фокусировке. Сидящий на корточках кусок жизни яростно тянул за свою сеточку, по-прежнему стремясь к чужой еде, хотя из них двоих был менее голоден.

Ларсен сказал:

— Прекрати кормить эту сволочь. Она вовсе не голодна; просто взбесилась из-за того, что Тилли решилась поесть. Жадная обезьяна! Скорей бы домой, чтобы не видеть больше этих тварей.

Он погрозил старшей самке шимпанзе, и та возмущенно зашамкала в ответ.

— Хорошо, хорошо, — проворчал Ризо. — Тогда какого черта мы тут околачиваемся? Время кормежки закончилось. Пошли.

Они миновали загоны с козами, клетки с кроликами и хомяками.

— Вызвались добровольцами в исследовательскую экспедицию, — с горечью произнес Ларсен. — Герои. Провожали с речами… а потом заставили работать смотрителем в зоопарке.

— Тебе платят двойную зарплату.

— Ну и что? Я ведь не за деньги сюда записался. На первой встрече нам сказали: пятьдесят на пятьдесят, что мы можем не вернуться и закончим как Сэйбрук. Я пошел потому, что хотел чего-то важного и значительного.

— Что там говорить, ты у нас просто герой, — пробурчал Ризо.

— Я не хочу быть сиделкой при животных.

— Эй, — Ризо остановился, вытащил из клетки хомяка и погладил его. — Тебе не приходило в голову, что, может быть, внутри одного из них сейчас образовываются крошечные малыши?

— Умник! Их же каждый день тестируют.

— Ладно, ты прав. — Он потрепал зверька за морду, и тот потешно сморщил носик. — Просто представь: однажды утром ты заходишь, и видишь, что они уже здесь. Новые крошечные хомячки таращатся на тебя мягкими, зелеными пятнышками меха, который растет у них в том месте, где должны быть глаза.

— Заткнись, ради памяти Майка! — заорал Ларсен.

— Маленькие, мягкие, зеленые пятна блестящего меха, — пробормотал Ризо и с неожиданным отвращением швырнул хомяка в клетку.

Он снова подключил восприятие и изменил фокус. Каждому фрагменту жизни дома находилось грубое соответствие на корабле.

Были подвижные бегуны разной формы, подвижные пловцы и подвижные летуны. Среди летунов попадались крупные существа с четкими мыслями, но были и маленькие с прозрачными крылышками. Последние передавали только обрывки чувственных восприятий, причем даже их умудрялись исказить. Собственного интеллекта у них практически не было.

Местные неподвижные походили на домашних неподвижных, были такими же зелеными и существовали за счет воздуха, воды и почвы. Здесь наблюдался умственный пробел. Они могли лишь смутно, смутно ощущать свет, влажность и притяжение.

При этом каждый фрагмент, как подвижный, так и неподвижный, жил своей потешной жизнью.

Еще нет. Еще нет…

Он решительно подавил свои чувства. Как-то раз эти фрагменты уже прилетали; тогда остальные попытались им помочь, но… поторопились. Ничего не вышло. На этот раз нужно подождать.

Лишь бы только его не обнаружили.

Пока все шло нормально. Главное, его не заметили в штурманской рубке. Он прижался к полу, стараясь поскорее забиться в угол. Никто не наклонился, не поднял и не уничтожил его. Ему пришлось долго не двигаться. Иначе любой мог повернуться и увидеть жесткий, похожий на червяка предмет длиной чуть меньше шести дюймов. Вначале взгляд, потом крики и… все кончено.

Но в этот раз, похоже, он выждал хорошо. Корабль давно взлетел. Штурманская рубка опустела, пульт заперт.

Он быстро нашел трещинку в стальном кожухе, под которым проходили мертвые провода.

Передняя часть его тела была острой и жесткой, как рашпиль. Он выбрал провод нужного ему диаметра и рассек его одним прикосновением; отступив на шесть дюймов, перерезал его еще раз. Вырезанный кусок он толкал перед собой, пока не задвинул в самый угол панели, где никто не смог бы его обнаружить. С внешней стороны провод был покрыт эластичным коричневым материалом, а сердцевина его была сделана из блестящего, гибкого металла. На сердцевину он, конечно, не походил, ну и ладно. Достаточно, что покрывающая его кожица напоминала поверхность провода.

Он вернулся и ухватился за обрезанные концы спереди и сзади. Крошечные диски-присоски вступили в действие, тело напряглось и вытянулось, исчезли даже швы в тех местах, где он присоединился к обрезанному проводу.

Теперь они ни за что его не найдут. Будут смотреть прямо на него и видеть сплошной длинный провод.

Если, конечно, не станут присматриваться очень тщательно. Тогда в определенном месте заметят два крошечных пятнышка мягкого, блестящего, зеленого меха.

— Примечательно, — заметил доктор Вайс, — что эти зеленые волосики обладают такими колоссальными возможностями.

Капитан Лоринг осторожно разлил бренди. В некотором смысле событие надлежало отметить. Через два часа закончится подготовка к прыжку через гиперпространство, а после этого, еще через два дня, они вернутся на Землю.

— Значит, вы убеждены, что зеленый мех — это орган восприятия?

— Именно так, — кивнул Вайс. От спиртного лицо его пошло пятнами, но он понимал, что повод действительно есть, очень хорошо понимал — Эксперименты прошли с большими трудностями, но получены чрезвычайно важные результаты.

Капитан жестко улыбнулся:

— С большими трудностями… Можно, наверное, сказать и так. Только я бы на вашем месте ни за что не пошел на такой риск.

— Чепуха. Мы здесь все герои. Все, кто полетел на этом корабле — добровольцы и храбрецы, достойные барабанов, фанфар и труб. Вы тоже рисковали, прилетев сюда.

— Вы первым пересекли барьер.

— Да риска-то особого и не было, — пожал плечами Вайс. — Я же предварительно выжег перед собой всю землю, не говоря о том, что меня окружал передвижной барьер. Это все чепуха, капитан. Не будем считать, кто сделал меньше, а кто больше. Помимовсего прочего, я мужчина.

— Так-то оно так, но бактерий в вас не меньше, чем в женщине. А значит, вы одинаково уязвимы.

В разговоре наступила пауза, необходимая для того, чтобы выпить.

— Хотите еще? — спросил капитан.

— Нет, спасибо. Я свою норму уже превысил.

— Давайте по последней, за космический путь. — Капитан поднял бокал в сторону уже пропавшей из виду планеты Сэйбрука. Только ее солнце сияло самой яркой звездой на видеоэкране. — За маленькие зеленые волосики, благодаря которым Сэйбрук все понял.

Вайс кивнул.

— Планету, конечно, надо поставить на карантин.

— По-моему, это не выход. Рано или поздно кто-то приземлится там по ошибке. И может случиться, что у этих людей не окажется ни прозорливости Сэйбрука, ни его мужества. Предположим, они не взорвут свой корабль, как это сделал Сэйбрук, а вернутся в какое-либо необитаемое место.

Капитан помрачнел.

— Как вы думаете, сумеют ли эти существа когда-нибудь наладить собственные межзвездные перелеты?

— Сомневаюсь. Доказательств, конечно, нет. У них ведь совершенно иная ориентация. При их жизненном укладе инструменты оказались совершенно излишними. Насколько нам известно, на всей планете не сыщешь даже каменного топора.

— Надеюсь, вы правы. Да, чуть не забыл, Вайс, не уделите ли немного времени Дрейку?

— Это парень из «Галактик пресс»?

— Да. Когда мы вернемся, о планете Сэйбрука узнает широкая публика, и я бы не хотел, чтобы репортаж получился излишне эмоциональный. Я попросил Дрейка обратиться к вам за консультацией. Вы достаточно авторитетный биолог, с вашим мнением считаются все. Не возражаете?

— Помогу с удовольствием.

Капитан устало закрыл глаза и покачал головой.

— Головная боль, капитан?

— Нет. Просто подумал о бедном Сэйбруке.

Корабль ему надоел. Недавно возникло такое чувство, словно его вывернули наизнанку. Это встревожило, и он обратился за объяснением к сознанию четко мыслящих. Очевидно, корабль перескочил через безмерный океан пустого космоса, называемого еще «гиперпространством». Четко мыслящие знали все.

Но… корабль ему надоел. Поразительный в своей бесполезности феномен. Живые фрагменты были довольно умело сработаны, но в конце концов это лишний раз доказывало их несчастье. Они из кожи вон лезли, чтобы завладеть большим количеством неодушевленного вещества, какового в них самих не содержалось. Подсознательно стремясь к полноте, они понастроили механизмов и без устали мотались по космосу, пытаясь найти, найти…

Эти существа не могли найти того, что искали, в силу собственной природы. И не найдут, пока он им не позволит.

При этой мысли он слегка вздрогнул.

Полнота!

Эти куски даже не знали такого понятия. Слово «полнота» имело у них отрицательный оттенок.

В своем невежестве они могли даже с ней сражаться. До них прилетал еще один корабль с большим количеством четко мыслящих фрагментов. Они подразделялись на два типа: производители жизни и стерильные. (Второй корабль в этом отношении отличался разительно. Все четко мыслящие были стерильны, в то время как остальные, смутно мыслящие и немыслящие, оказались производителями жизни. Это было странно.)

Как радостно приветствовала тот первый корабль вся планета!.. Он хорошо помнил, какой все испытали шок, когда оказалось, что пришельцы были не цельным организмом, а отдельными, не связанными друг с другом кусками. Шок уступил место жалости, после чего решили перейти к действиям. Оставалось неясным, как они приживутся в сообществе, но колебаний не было. Всякая жизнь священна, нашлось бы место и для них для всех, от огромных четко мыслящих и до крошечных существ, размножающихся в темноте.

Однако случилась ошибка — неверно просчитали способ мышления фрагментов. Четко мыслящие поняли, что произошло, и воспротивились. Конечно, они перепугались и не разобрались до конца.

Вначале они установили барьер, а потом уничтожили сами себя, распылив корабль на атомы.

Бедные, глупые фрагменты.

По крайней мере на этот раз все будет по-другому. Их ждет спасение, хотят они того или нет.

Джон Дрейк не любил распространяться на эту тему, но в душе чрезвычайно гордился тем, что успел в свое время овладеть искусством фотопечати. У него была походная модель аппарата, представляющая собой темную пластмассовую коробку размерами шесть на восемь дюймов с цилиндрическими наплывами с каждой стороны, в которые вкладывались ролики тонкой бумаги. Все помещалось в коричневый кожаный футляр с ремешком, что позволяло носить его либо на поясе, либо на бедре. Весь прибор весил не более фунта.

Дрейк мог работать на нем обеими руками. Пальцы его легко и стремительно перемещались по поверхности футляра, надавливали на нужные точки, и на бумаге бесшумно появлялись слова.

Он задумчиво взглянул на свой очерк, потом поднял глаза на доктора Вайса:

— Что скажете, док?

— Начало хорошее.

Дрейк кивнул:

— Я вообще хотел начать с самого Сэйбрука. У нас на Земле до сих пор ничего не знают об этом деле. Эх, если бы удалось почитать его отчеты!.. Как, кстати, ему удалось их передать?

— Насколько мне известно, всю последнюю ночь он передавал их по субэфиру. А закончив, закоротил двигатели, и спустя миллионную долю секунды корабль превратился в прозрачное облачко. Вместе с командой и самим Сэйбруком.

— Вот человек!.. Вы ведь с самого начала занимались этим делом, док?

— Не с начала, — мягко поправил Вайс. — С момента получения отчетов Сэйбрука.

Он невольно вспомнил то время. Прочитав первое донесение, он понял, какой прекрасной должна была показаться эта планета исследовательской экспедиции Сэйбрука. Она почти в точности повторяла Землю, отличаясь лишь изобилием растительной жизни и исключительно вегетарианской диетой животных.

Странными показались только небольшие пятна зеленого меха (как часто ему приходилось употреблять это сочетание вслух и про себя!). И еще — ни у одного живого существа на планете не было глаз. Вместо них рос мех. Даже растения имели на каждом цветочке или листике по два ярких зеленых пятнышка.

Затем Сэйбрук, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что на планете нет соперничества из-за пищи. У всех растений были мясистые придатки, которые охотно поедали животные. В течение нескольких часов придатки отрастали заново; к другим частям животные не прикасались. Казалось, растения кормили животных, следуя установленному самой природой порядку. При этом нигде не было густых, непроходимых зарослей. Создавалось впечатление, что кто-то старательно возделывал насаждения, настолько равномерно и разумно они были распределены по поверхности планеты.

Интересно, думал Вайс, сколько времени Сэйбрук наблюдал за царящим в этом мире странным порядком? Как он объяснял себе, почему не растет число насекомых, хотя птицы их не едят, почему в отсутствие хищников не расплодились грызуны?

Затем произошел инцидент с белыми крысами…

Вайс вздрогнул и произнес:

— Да, одна поправка, Дрейк. Первыми животными были не хомяки. Первыми были белые крысы.

— Белые крысы, — повторил Дрейк, делая исправления в записях.

— На борту каждого исследовательского корабля, — пояснил Вайс, — находятся белые крысы. С их помощью проверяется инопланетная пища. С точки зрения питания крысы мало чем отличаются от людей. На борт, естественно, берутся исключительно самки белых крыс. Таким образом стараются исключить опасность неконтролируемого размножения в случае, если животные попадут в благоприятные условия. Нечто подобное произошло в свое время с кроликами в Австралии.

— А почему, кстати, берут не самцов, а самок? — поинтересовался Дрейк.

— Самки более приспособлены. В конечном счете это сыграло на руку, ибо помогло прояснить ситуацию. Неожиданно выяснилось, что все крысы беременны.

— Да-да. Вот этот момент я очень хотел уточнить. Объясните, док, каким образом Сэйбрук узнал, что они собираются принести потомство?

— Разумеется, случайно. В ходе экспериментов с питанием крыс вскрывают на предмет обнаружения внутренних изменений. Так что их состояние не могло остаться незамеченным. Скольких бы крыс ни разрезали, результат был один и тот же. В конце концов оставшиеся в живых принесли потомство. При том, что на корабле не было ни одного самца!

— И у всех малышей были крошечные пятна зеленого меха вместо глаз?

— Совершенно верно. Сэйбрук доложил о происшествии, и мы подтвердили его данные. После крыс воздействию подверглась кошка, которую протащил на корабль какой-то ребенок. Когда она окотилась, у котят вместо закрытых глазок были маленькие пятна зеленого меха. Кота на борту не было.

Тогда Сэйбрук проверил женщин. Он не стал объяснять им причину, поскольку боялся паники. Оказалось, что все до единой находятся на ранней стадии беременности, не говоря о тех, кто успел забеременеть раньше. Разумеется, Сэйбрук не стал ждать рождения детей, и так понятно, что вместо глаз у них будут блестящие пятна зеленого меха.

Он препарировал даже бактериальные культуры (Сэйбрук был щепетильным человеком) и выяснил, что на каждой бацилле имелись микроскопические зеленые пятна.

— На брифинге нам такого не говорили, — взволнованно произнес Дрейк, — во всяком случае на том, куда меня приглашали. Но если верно, что жизнь на планете Сэйбрука организована в единое целое, как это могло получиться?

— Как? Точно так же, как клетки вашего тела образуют единый организм. Возьмите отдельную клетку, даже клетку мозга. Что она представляет сама по себе? Ничего. Крошечный комок протоплазмы, в котором человеческого не больше, чем в амебе. А может, и меньше, поскольку клетка отдельно существовать не может. Но сложите эти клетки вместе, и вы получите существо, способное изобрести космический корабль и написать симфонию.

— Я понял, — пробормотал Дрейк.

— Вся жизнь на планете Сэйбрука, — продолжал Вайс, — это единый организм. В некотором смысле земная жизнь тоже единый организм, но у нас зависимость основана на соперничестве и конкуренции. Бактерии поглощают азот, растения — углекислый газ, животные едят растения и друг друга, и все заканчивается бактериальным распадом. Совершается полный кругооборот. Каждый ухватывает сколько сможет, а его, в свою очередь, ухватывает кто-то другой.

На планете Сэйбрука любой организм занимает свое место, наподобие клеток в нашем теле. Бактерии и растения производят пищу, избытком которой питаются животные, возвращающие взамен углекислый газ и азот. Все воспроизводится в строго необходимом количестве. Схема жизни разумно подогнана под местные условия. Ни одна из жизненных форм не размножается больше или меньше положенного предела, точно так же прекращают размножаться клетки нашего тела, когда их количество становится оптимальным для выполнения нужной функции. Неконтролируемое размножение мы называем раком. Этим, по сути дела, и является вся земная жизнь по сравнению с жизнью на планете Сэйбрука. Одним большим раком. Каждый вид, каждая отдельная особь пытается выжить за счет других видов и особей.

— Похоже, вы на стороне планеты Сэйбрука, док.

— В некотором смысле — да. Они живут разумнее. Я могу представить, каким представляется им наше существование. Вообразите, что одна из клеток вашего организма сумела оценить возможности всего человеческого тела по сравнению с ней самой. Потом ей стало известно о существовании клеток, живущих отдельно от других, просто живущих и ничего более. Она может испытать непреодолимое желание затянуть неприкаянных собратьев в единую систему. Она может испытать к ним жалость, может зажечься миссионерским духом. Существа с планеты Сэйбрука — или одно существо, можно сказать и так — вероятно, почувствовали нечто подобное.

— И пошли лепить непорочные зачатия, а, док? Здесь придется писать поосторожнее. Иначе цензура не пропустит.

— В этом нет ничего скабрезного, Дрейк. Оплодотворять без участия самцов яйцеклетки морских ежей, пчел и лягушек люди научились несколько сотен лет назад. Иногда оказывается достаточно один раз прикоснуться к яйцеклетке иглой или просто погрузить ее в соляной раствор нужной пропорции. Живущие на планете Сэйбрука могут совершать оплодотворение при помощи контролируемого потока энергии. Почему и возникла необходимость в энергетических барьерах, представляющих собой элементарные статистические помехи.

Выяснилось, однако, что они могут не только стимулировать деление и развитие неоплодотворенного яйца, но и наделять его на уровне протоплазмы ядра своими характеристиками. Таким образом, потомство появляется на свет с маленькими пятнами зеленого меха, служащего на этой планете органом чувств и средством общения. Другими словами, рождаются уже не отдельные особи, но части живого организма планеты Сэйбрука. Этот организм способен оплодотворять любые виды — растения, животных и даже микробов.

— Мощная штука, — пробормотал Дрейк.

— Чрезвычайно, — резко произнес Вайс. — Сверхмощная, универсальная система. И каждая ее часть столь же универсальна и всепроникающа. Единственная бактерия с планеты Сэйбрука может со временем превратить в целостный организм всю Землю! И мы имеем тому экспериментальные доказательства.

— А знаете, док, — неожиданно произнес Дрейк, — я, похоже, стану миллионером. Вы умеете хранить тайну?

Вайс озадаченно кивнул.

— Я захватил сувенир с планеты Сэйбрука, — с улыбкой сообщил Дрейк. — Это всего-навсего камень, но после скандальной известности, которую получит эта планета, и карантина, который наверняка введут, этот камень окажется единственным сувениром! Сколько, по-вашему, я могу за него выручить?

— Камень? — опешил Вайс и вырвал из рук репортера небольшой овальный булыжник. — Вы не имели права этого делать, Дрейк! Вы грубейшим образом нарушили инструкцию!

— Я знаю. Поэтому и спросил у вас, умеете ли вы хранить тайны. Вот если бы получить на него официальное свидетельство о подлинности… В чем дело, док?

Вместо ответа Вайс пробормотал что-то нечленораздельное и вытянул в сторону камня трясущуюся руку. «Камень» ничуть не изменился.

Разве что когда свет падал под определенным углом, на нем появлялись два зеленых пятна. И если присмотреться, можно было разглядеть, что состоят эти пятна из крошечных зеленых шерстинок.

Он был встревожен. На корабле отчетливо ощущалась опасность. Фрагменты заподозрили его присутствие. Как такое могло случиться? Он ведь еще ничего не сделал. Может, еще кто-то из своих попал на борт и оказался менее осторожен? Но он бы обязательно об этом знал. Несмотря на тщательную проверку всего корабля, ему ничего не удалось обнаружить.

Подозрения помаленьку утихли, но полностью не пропали. Один из четко мыслящих приближался к разгадке.

Сколько осталось до приземления? Неужели мир живых фрагментов окажется лишен целостности?

Он еще крепче вцепился в обрезанные концы провода, боясь, что не сумеет довести до конца миссию спасения.

Доктор Вайс заперся в своей каюте. Корабль уже вошел в Солнечную систему. Через три часа должно состояться приземление. Надо думать. На решение оставалось три часа.

Дьявольский «камень» Дрейка являлся, разумеется, частью организованной жизни планеты Сэйбрука, но он был мертв. «Камень» был мертв, когда он впервые его увидел, и, уж конечно, погиб окончательно, когда его забросили в гиператомный двигатель. Да и бактерии при проверке оказались нормальными.

Вайса тревожило другое.

Дрейк поднял «камень» в последние часы пребывания на планете Сэйбрука, вскоре после поломки барьера. Что, если поломка явилась следствием медленного и ненавязчивого давления на сознание людей со стороны живущего на планете существа? Что, если составляющие его организмы дожидались поломки барьера? «Камень» попал в зону после восстановления барьера и был тут же убит. Поэтому он и лежал, дожидаясь, пока Дрейк его не увидит и не поднимет с земли.

«Камень», а не естественная форма жизни. Но не могло ли так случиться, что это была особая форма жизни? Существо, специально созданное организмом планеты похожим на камень, безобидное с виду, не вызывающее подозрений. Замаскированное настолько четко и грамотно, что становилось страшно.

Сколько еще замаскированных созданий пересекли барьер, прежде чем его удалось восстановить, и пробрались на корабль под видом различных предметов, выхваченных из сознания людей читающим мысли организмом планеты? Не пора ли искать их среди вазочек для карандашей? Или декоративных медных гвоздей в сработанном под старину кресле капитана? И как их вообще разглядеть? Неужели придется осматривать весь корабль в поисках предательских зеленых пятен? Весь, вплоть до населяющих его микробов?

И почему они решили замаскироваться? Хотят остаться незамеченными? Как долго? Зачем? А может, они намереваются высадиться на Землю?

Тогда взрывать корабль поздно. Первыми будут инфицированы земные бактерии, мхи, лишаи, простейшие. Спустя год миллионами начнут рождаться новые жители Земли.

Вайс прикрыл глаза, повторяя, что такого просто не может быть. Болезней тоже, кстати, больше бы не было, поскольку ни одна бактерия не стала бы размножаться в ущерб своему хозяину. Вместо этого микроорганизмы стали бы довольствоваться тем, что есть в их распоряжении. С перенаселением было бы покончено; человеческие орды сократились бы до количества разумного, с точки зрения запасов продовольствия. Исчезли бы войны, преступления, жадность.

Вместе с тем исчезло бы и понятие индивидуальности. Человечество обрело бы покой и безопасность, став крошечным винтиком в огромном биологическом механизме. Сам же человек стал бы братом микробу и одноклеточному организму.

Вайс вскочил. Он обязан переговорить с капитаном Лорингом. Они отправят отчет о проделанной экспедиции и взорвут корабль, как сделал это Сэйбрук.

Он снова опустился в кресло. У Сэйбрука были доказательства, в то время как у него нет ничего, кроме глупых предположений, порожденных перепуганным сознанием, и камня с двумя зелеными крапинками. Уничтожить корабль и убить двести человек из-за неподтвержденного подозрения?

Надо думать!

Он весь дрожал. Почему он должен ждать? Ему так хотелось поприветствовать всех, кто находился на борту корабля. Сейчас!

Между тем более холодная и рассудительная его часть говорила, что время еще не пришло. Те, которые плодятся в темноте, выдадут его присутствие через пятнадцать минут, а четко мыслящие постоянно их контролируют. Даже когда до поверхности их планеты останется одна миля, будет все равно рано, ибо они успеют уничтожить и себя и корабль.

Надо дождаться, когда откроются воздушные шлюзы и миллионы крошечных плодящихся ворвутся внутрь корабля. Лучше поприветствовать каждого из них в отдельности и поздравить со вступлением в братство организованной жизни. А потом этот рой полетит дальше, распространяя послание…

Вот тогда — все! Еще один организованный, полный мир.

Он ждал. Слышалось глухое гудение могучих двигателей, замедляющих спуск космического корабля, затем шорох и треск, последовавшие в момент соприкосновения с поверхностью планеты. Затем…

Он настроился на радость четко мыслящих, и их торжество слилось с его собственным. Скоро они смогут воспринимать мир так же полно, как и он. Может, не именно эти фрагменты, но другие, которые вырастут из пригодных для продолжения жизни особей.

Скоро откроются главные шлюзы… Мысли оборвались.

Черт бы все побрал, опять что-то не так, подумал Джерри Торн.

— Простите, — проворчал он, обращаясь к капитану Лорингу. — Кажется, произошел обрыв в сети. Шлюзы не открываются.

— Вы уверены, Торн? Лампочки горят.

— Да, сэр. Мы пытаемся выяснить, в чем дело.

Торн вышел и присоединился к Роджеру Олдену, вскрывшему кожух с идущей к шлюзу проводкой.

— Ну что там?

— Подожди, дай разобраться. — Роджер возился с проводами. Затем он пробормотал: — Хочешь верь, хочешь нет, но в двадцатиамперном проводе не хватает шести дюймов.

— Чего?!

Олден поднял вверх аккуратно перерезанные концы провода.

К ним подошел доктор Вайс. Выглядел он изможденным, а изо рта сильно пахло бренди.

— В чем дело? — нетвердым голосом поинтересовался он.

Ему объяснили причину поломки. В самом углу кожуха нашелся вырезанный конец.

Вайс наклонился. На полу валялся черный кусочек. Он прикоснулся к нему пальцем. Кусок оказался грязным, на подушке пальца осталось пятно, как от сажи. Доктор рассеянно потер его о ладонь. Очевидно, вместо недостающего куска провода находилось что-то другое. Оно только внешне походило на провод, а на самом деле было живым, и когда по цепи пошел ток, вспыхнуло, сгорело и обуглилось.

— Как бактерии? — хрипло спросил Вайс.

Кто-то из команды проверил и доложил:

— Все в порядке, док.

Между тем провод заменили, шлюзы открылись, и вскоре доктор Вайс оказался в полном анархии мире Земли.

— Анархия, — произнес он и диковато рассмеялся. — И так будет всегда.

Хозяйка

Роуз Смоллет была счастлива, она просто торжествовала. Стянув перчатки и отбросив в сторону шляпку, она сияющими глазами смотрела на мужа.

— Дрейк, он придет к нам домой!

Дрейк взглянул на супругу с раздражением:

— Ты пропустила ужин. Я ждал тебя к семи.

— Ой, ну какая разница! Я перекусила по дороге. Дрейк, он придет к нам домой!

— Кто еще к нам придет?

— Доктор с планеты Гаукина! Ты что, не понял, о чем шла речь на конференции? Мы целый день только об этом и говорим. Я даже мечтать не могла о подобном!

Дрейк Смоллет вытащил трубку изо рта. Вначале он долго смотрел на трубку, потом перевел взгляд на супругу:

— Давай по порядку. Когда ты говоришь о докторе с планеты Гаукина, ты имеешь в виду гаукинянина из вашего института?

— Ну конечно! Кого же еще?

— Тогда позволь поинтересоваться, что значит: «он придет к нам домой»?

— Дрейк, ты разве не понял?

— Что я должен понимать? Этим существом занимается твой институт. Мне он тысячу лет не нужен. При чем тут мы?

— Послушай, дорогой, — терпеливо произнесла Роуз, — гаукинянин хочет пожить в частном доме, где его не будут донимать официальными церемониями и где он сможет делать все так, как он привык и как ему нравится. Мне, например, это вполне понятно.

— Да, но почему он выбрал именно наш дом?

— Потому что наш дом идеально подходит для этой цели. Меня спросили, не стану ли я возражать, и я, — тут голос Роуз обрел неожиданную твердость, — сочла за честь…

— Послушай! — Дрейк взъерошил каштановые волосы. — У нас с тобой чудесное местечко, никто не спорит! Самый элегантный домик на всем земном шаре — но он хорош для нас двоих. Во всяком случае я не вижу, где мы с тобой найдем место для внеземного существа.

Роуз начала волноваться. Она сняла очки и уложила их в футляр.

— Доктор может остановиться в свободной комнате. Он в состоянии сам за собой ухаживать. Я с ним говорила, и он произвел на меня прекрасное впечатление. По сути дела, от нас не требуется ничего, кроме элементарной приспособляемости.

— Всего-то! — хлопнул себя по ляжкам Дрейк. — Да эти гаукиняне дышат цианидом!.. Интересно, как мы к этому приспособимся?

— Он носит цианид в маленьком цилиндрике. Ты его даже не заметишь.

— Чего еще я не замечу?

— Больше ничего. Они совершенно безобидны. Господи, они даже вегетарианцы.

— То есть? Мы должны скармливать ему за обедом стог сена?

Нижняя губка Роуз задрожала.

— Дрейк, ты умышленно выводишь меня из себя! На Земле полно вегетарианцев, и никто из них не ест сено.

— Ну а мы как будем питаться? Он ведь посчитает нас каннибалами, если мы станем есть мясо. Я не собираюсь ради него переходить на салаты, предупреждаю!

— Ты просто смешон!

Роуз почувствовала себя беспомощной. Она сравнительно поздно вышла замуж. Карьера к тому времени была почти сделана, ей ничего не хотелось менять. Она занималась биологией на отделении естественных наук в институте Дженикса и имела на своем счету свыше двадцати публикаций. Другими словами, линия жизни была намечена, тропа проложена, она готовила себя к научной деятельности и вечному девичеству. Даже сейчас, в тридцать пять лет, спустя год после замужества, она по-прежнему удивлялась своему состоянию.

Временами Роуз впадала в растерянность, ибо не имела ни малейшего понятия, как надо обходиться с мужем. Что вообще надо делать, если супруг начинает упрямиться, как осел? Об этом не упоминалось ни в одном из ее курсов. Женщина с независимым умом и блестящей карьерой, она не могла заставить себя прибегнуть к лести.

Поэтому Роуз смерила мужа пристальным взглядом и отчетливо произнесла:

— Это очень многое для меня значит.

— Почему?

— Потому, Дрейк, что, если он проведет здесь хоть немного времени, я смогу по-настоящему его изучить. Биология и психология конкретных гаукинян, как, впрочем, и других представителей внеземного разума, почти не изучались. Мы приблизительно знакомы с их историей и социологией — но и все. Не понимаю, как ты можешь не видеть значимости этого события. Он поживет с нами, мы будем за ним присматривать, разговаривать с ним, изучать его повадки…

— Меня не интересуют его повадки.

— О, Дрейк, я перестаю тебя понимать.

— Другими словами, я не такой, как всегда?

— Да.

Некоторое время Дрейк молчал. Его высокие скулы и крупный подбородок застыли в глубоком раздумье.

Наконец он произнес:

— Послушай, мне приходилось слышать о гаукинянах по роду моей деятельности. Ты говоришь, что велись исследования в области их социологии, но не биологии. Естественно, Причина в том, что гаукиняне не любят, когда их изучают как вид; впрочем, не любим такого и мы. Мне приходилось беседовать с людьми, обеспечивающими безопасность различных гаукинянских миссий на Земле Как правило, инопланетяне находятся в отведенных им помещениях и покидают их только в случае крайней необходимости. Им нечего делать в обществе землян. Несомненно, мы вызываем у них такое же отвращение, какое они вызывают лично у меня.

И я не понимаю, чем твой гаукинянин отличается от всех остальных. Их вообще запрещено приглашать в гости, а уж допустить, чтобы он жил в доме землянина… Вообще ни в какие ворота не лезет!

— Все не так, — устало произнесла Роуз. — Я удивлена, что ты до сих пор не понял, Дрейк. Он — доктор. Он прилетел к нам, чтобы провести необходимые медицинские исследования. Да, пребывание рядом с людьми для него мучительно. Но он должен завершить свою работу! По-твоему, нашим докторам доставляет удовольствие ездить в тропики и подставлять себя под укусы комаров?

— При чем здесь комары? — резко спросил Дрейк. — Комары-то здесь при чем?

— Ни при чем, — опешила Роуз. — Просто я о них подумала, вот и все. Вспомнила Рида и его эпопею с желтой лихорадкой.

— Поступай как знаешь, — пожал плечами Дрейк.

Поколебавшись, Роуз пролепетала:

— Ты же на меня не сердишься, правда? — Ей показалось, что эту фразу произнесла маленькая девочка.

— Нет.

Но она поняла, что на самом деле муж очень сердит.

Роуз с сомнением оглядела себя в высокое зеркало. Она никогда не отличалась особой красотой и давно с этим смирилась, тем более что внешность не играла в ее жизни никакой роли. Менее всего внешность могла повлиять на общение с обитателем планеты Гаукина. Роуз мучило другое. Как справиться с ролью хозяйки, тактичной по отношению к внеземному существу и собственному мужу одновременно? Интересно, что в результате окажется более сложным?

Дрейк предупредил, что задержится на работе. До его прихода оставалось более получаса. Роуз склонялась к мысли, что он нарочно все подстроил, дабы оставить жену наедине с проблемой. Ее охватило легкое раздражение.

Еще до полудня он позвонил ей в институт и сухо осведомился:

— Когда ты его привезешь?

— Часа через три, — так же коротко ответила она.

— Хорошо. Как его зовут? Его гаукинянское имя?

— Зачем это тебе? — Роуз не удалось скрыть холодные нотки в голосе.

— Будем считать, что я провожу свое собственное исследование. В конце концов, он собирается заявиться в мой дом.

— Ради всего святого, Дрейк! Не переноси свои служебные проблемы домой!

— Почему же? — тонким и гаденьким голоском поинтересовался муж. — Разве ты не делаешь то же самое?

Все обстояло именно так, и Роуз покорно предоставила ему требуемую информацию.

Впервые в жизни между ними возникло подобие ссоры.

Усевшись перед высоким, размером с человеческий рост, зеркалом, Роуз задумалась. Не стоит, наверное, даже пытаться увидеть проблему с его точки зрения. Дело было в том, что она вышла замуж за полицейского. Конечно, Дрейк был не простым полицейским, он был членом Всемирной Комиссии по безопасности.

Узнав об их союзе, друзья Роуз просто опешили. Сам по себе брак явился огромным сюрпризом. Но если уж она решила выйти замуж, рассуждали друзья, то почему не за другого биолога, не за химика, наконец? Как ей вообще пришло в голову связать свою жизнь с полицейским? Никто, конечно, не высказывал своих соображений вслух, однако…

Поначалу она решительно отметала подобные сомнения. Человек волен заключать брак по своему выбору и усмотрению, и нет ничего предосудительного в том, что женщина, доктор философии, выбирает в супруги человека, не преодолевшего даже начальных рубежей высшего образования. Кому какое дело? Он был красив, по-своему умен и вполне устраивал Роуз.

И тем не менее полностью отделаться от снобистских мыслей не удавалось. Она свято верила, что ее работа и биологические исследования гораздо важнее деятельности мужа, строго ограниченной пределами его крошечного кабинета в здании ООН на Ист-Ривер.

Разволновавшись, Роуз подскочила со стула, глубоко вздохнула и решила больше об этом не думать. Она отчаянно пыталась избежать ссоры. Роуз мечтала, чтобы гаукинянин пожил у них в гостях, но в остальном ей бы не хотелось ни в чем стеснять Дрейка. Он и так пошел на серьезные уступки.

Харг Толан спокойно стоял посреди гостиной, когда она спустилась по лестнице. Он не сидел, поскольку не мог сидеть в силу своего анатомического строения, а стоял на двух парах конечностей, расположенных довольно близко друг от друга. Третья пара имела существенные отличия и свисала с той части тела, которая у человека называлась бы грудной клеткой. Кожа его была твердой, блестящей и бугристой, а в лице присутствовало что-то чужое, бычье. При этом он не был откровенно отвратителен и даже прикрыл одеждой нижнюю часть тела, дабы не смущать пригласивших его людей.

— Миссис Смоллет, — произнес доктор, — я ценю ваше гостеприимство гораздо выше, чем могу выразить средствами вашего языка. — При этом гаукинянин поклонился, и передние конечности на мгновение коснулись пола.

Роуз знала, что этот жест на планете Гаукина означает благодарность. Больше всего ее радовало, что он неплохо изъясняется по-английски. Строение рта и отсутствие резцов придавали присвист всем шипящим звукам.

— Мой муж придет с минуты на минуту, — сказала она. — Тогда мы сядем есть.

— Ваш муж? — В течение некоторого времени гость молчал, потом добавил: — Да, конечно.

Роуз пропустила его замечание мимо ушей. Среди пяти населяющих обозримую галактику мыслящих рас существовал постоянный источник взаимного непонимания. Он касался половой жизни и сопутствующих ей социальных институтов. Так, например, понятие жены и мужа существовало только на Земле. Прочие расы могли осознать его только на интеллектуальном уровне, на эмоциональном это не удавалось никому.

— Я посоветовалась насчет меню с сотрудниками нашего института, — сказала она. — Надеюсь, вы не будете сильно разочарованы.

Гаукинянин стремительно заморгал. Роуз вспомнила, что это означало крайнее изумление.

— Белки, конечно, вещь полезная, дорогая миссис Смоллет, — ответил он, — но все, чего мне не хватает в вашей пище, я прихватил с собой в форме концентратов.

Белки действительно были полезны, и Роуз ни секунды не сомневалась в истинности этого утверждения. За диету гостя она переживала чисто формально. Открытие жизни на других планетах позволило вывести интересную закономерность. Несмотря на то что в основе жизни могли лежать не белковые и даже не углеродные соединения, все цивилизации имели исключительно белковое происхождение. Это означало, что каждая из пяти форм разумной жизни могла продержаться достаточно долго на пище других четырех.

Роуз услышала, как Дрейк вставил ключ в замочную скважину, и невольно напряглась.

Надо признать, вел он себя правильно. Решительно войдя в комнату, Дрейк без колебаний вытянул руку в сторону гаукинянина и громко произнес:

— Добрый вечер, доктор Толан.

Гаукинянин вложил в его ладонь огромную и неуклюжую с виду переднюю конечность, и они вроде бы как пожали друг другу руки. Роуз уже прошла через подобную процедуру и знала жутковатое ощущение, которое испытывает человек, дотрагиваясь до руки гаукинянина. Кажется, прикасаешься к чему-то шершавому, сухому и горячему. Соответственно, сообразила она, гаукинянину их руки должны казаться холодными и скользкими.

Пока совершался ритуал приветствия, Роуз воспользовалась случаем и внимательно рассмотрела конечность пришельца, являвшую собой великолепный пример конвергенционной эволюции. Морфологическое развитие пошло по совершенно иному, по сравнению с человеческой кистью, пути, и тем не менее определенное сходство было налицо.

Пальцев было четыре, большой отсутствовал. Каждый палец состоял из пяти независимых шарнирных суставов. Таким образом, отсутствие большого пальца компенсировалось способностью имеющихся пальцев изгибаться наподобие щупалец. Наиболее же интересным ей как биологу показалось то, что каждый палец заканчивался крошечным рудиментарным копытцем, неразличимым для глаза любителя. Совершенно ясно, что некогда эти копытца использовались для бега, как руки людей были изначально приспособлены для лазания по деревьям.

Дрейк достаточно дружелюбно поинтересовался:

— Не испытываете ли вы каких-либо неудобств, сэр?

— Что вы, — откликнулся гаукинянин. — Ваша супруга чрезвычайно предусмотрительна.

— Не желаете ли выпить?

Гаукинянин не ответил, но взглянул на Роуз, слегка наморщив лицевые мышцы, что выражало определенную эмоцию, содержание которой было ей, к сожалению, незнакомо.

Она нервно произнесла:

— На Земле существует обычай пить жидкости, содержащие этиловый спирт. Они оказывают на нас стимулирующее воздействие.

— О, понятно. Боюсь, что мне придется отказаться. Этиловый спирт весьма отрицательно повлияет на мой метаболизм.

— На землян он действует точно так же, — кивнул Дрейк. — Не возражаете, если я выпью?

— Разумеется, нет.

Проходя к серванту, Дрейк оказался очень близко от Роуз, и она уловила только одно слово.

— Боже! — произнес он сдавленным шепотом, умудрившись, однако, поставить в конце семнадцать восклицательных знаков.

Гаукинянин за столом стоял. Управляясь с приборами, пальцы его совершали чудеса ловкости, Роуз старалась не смотреть, как он ест. Каждый раз, когда гаукинянин закладывал в широкий безгубый рот пищу, ей казалось, что лицо его треснет. При жевании огромные челюсти двигались из стороны в сторону. Это лишний раз доказывало, что их гость произошел от копытных животных. Она поймала себя на том, что пыталась представить, как, оставшись наедине, гаукинянин начнет пережевывать собственную отрыжку. Потом она с ужасом подумала, что произойдет, если подобная мысль придет в голову ее мужу. Дрейк, тем не менее, воспринимал происходящее довольно спокойно.

Он даже поинтересовался:

— Полагаю, доктор Толан, цилиндр на вашем боку содержит цианистый калий?

Роуз вздрогнула. Цилиндр вообще ускользнул от ее внимания. Плоский, полукруглый металлический предмет, похожий на флягу для воды, помещался на боку гаукинянина и был наполовину скрыт складками одежды. Недаром Дрейк служил в полиции.

— Совершенно верно, — ответил гость, ничуть не смутившись. Пальцы с копытцами продемонстрировали уходящий в угол широкого рта тонкий гибкий шланг, выкрашенный под желтоватую кожу. Роуз почувствовала неловкость, как будто ей показали интимную часть туалета.

— Там в самом деле чистый цианистый калий? — спросил Дрейк.

Гаукинянин смешно заморгал.

— Надеюсь, вы не усматриваете в этом угрозу жителям Земли. Я знаю, что этот газ для вас опасен, но мне достаточно очень малого количества. В цилиндре пять процентов водородного цианида, остальное — кислород. Время от времени мне необходимо пососать трубку, утечка при этом совершенно исключена.

— Понятно. Вы в самом деле без него не можете?

Роуз похолодела. Подобные вопросы не задаются без тщательной предварительной подготовки. Нельзя предугадать, где находятся болевые точки чуждой психологии. Похоже, Дрейк сознательно шел на конфликт. Он мог с тем же успехом получить ответ и от нее. Или решил к ней не обращаться?

Гаукинянин сохранял видимое спокойствие.

— Вы, кажется, не биолог, мистер Смоллет?

— Нет, доктор Толан.

— Но у вас тесные связи с миссис доктором Смоллет?

Дрейк подавил улыбку.

— Да, я состою в браке с миссис доктором, но это не делает из меня биолога. Я мелкий государственный служащий. Друзья моей жены, — добавил он, — называют меня полицейским.

Роуз прикусила с внутренней стороны щеку. В данном случае гаукинянин затронул болезненную струнку чуждой ему психологии. На планете Гаукина существовала строгая кастовая иерархия, межцеховые взаимоотношения были сильно ограничены. Дрейк об этом ничего не знал.

Гаукинянин повернулся к Роуз:

— С вашего разрешения, доктор Смоллет, я немного расскажу вашему мужу о нашей биохимии. Вам это покажется неинтересным, поскольку, я уверен, вы прекрасно в ней разбираетесь.

— Несомненно, доктор Толан, — пробормотала она.

— Видите ли, мистер Смоллет, — заговорил он, — дыхательный процесс вашего организма, равно как и прочих дышащих воздухом существ на Земле, зависит от определенных металлосодержащих ферментов. Это, как правило, железо, хотя иногда встречается и медь. Так или иначе, мельчайшие добавки цианида вступают в реакцию с данными металлами и парализуют дыхательную функцию земного организма. Прекращается поступление кислорода, а спустя несколько минут наступает смерть.

На моей планете жизнь устроена по-иному. Ключевые ферменты не содержат ни железа, ни меди. По сути дела, в них вообще нет металлов. Поэтому моя кровь бесцветна. Зато в нашей крови содержатся органические присадки, которые могут существовать лишь при определенной концентрации цианистого калия. Несомненно, подобный тип белка возник в результате миллионов лет эволюции в мире, атмосфера которого содержит в естественном состоянии несколько десятых процента водородного цианида. Его наличие в нашем воздухе поддерживается за счет биологического цикла. Различные микроорганизмы выделяют цианид в виде свободного газа.

— В вашем изложении мне все понятно и интересно, доктор Толан, — сказал Дрейк. — А что произойдет, если вы не будете им дышать? Вот так просто погибнете? — Он громко щелкнул пальцами.

— Не совсем. Это нельзя сравнивать с попаданием цианида в вашу атмосферу. В моем случае его отсутствие будет скорее напоминать медленное удушье. У нас такое иногда случается в плохо проветриваемых помещениях. Бывает, что цианид поглощается и его концентрация падает ниже необходимого уровня. Последствия подобного несчастья весьма болезненны и трудно поддаются лечению.

Роуз отметила, что Дрейк выслушал ответ с искренним интересом. Пришелец, слава Богу, очень спокойно воспринял расспросы.

Остаток обеда прошел спокойно и был почти приятен.

Весь вечер Дрейк именно таким и оставался: заинтересованным; более того, поглощенным происходящим. Он полностью завладел беседой, не давая Роуз и рта открыть. Он и в самом деле затмевал супругу, которую выручала лишь профессиональная подготовка.

Роуз смерила его мрачным взглядом и подумала: «Зачем вообще он на мне женился?»

Дрейк сидел, закинув нога на ногу, легонько барабанил пальцами по подбородку и с любопытством разглядывал гаукинянина. Пришелец стоял, широко расставив четыре ноги.

— Мне довольно сложно думать о вас, как о докторе, — произнес Дрейк.

— Прекрасно понимаю, — весело заморгал гаукинянин. — Мне тоже трудно думать о вас, как о полицейском. В моем мире полицейские очень своеобразные и выдающиеся люди.

— Вот как? — сухо откликнулся Дрейк и переменил тему. — Как я понял, вы здесь не на отдыхе?

— Нет, я весьма загружен делами. Собираюсь исследовать эту странную планету, которую вы называете Земля. У нас ею никто по-настоящему не занимался.

— Странную? — переспросил Дрейк. — В чем же странность? Гаукинянин взглянул на Роуз:

— Он знает об Ингибиционной Смерти?

— У моего мужа очень важная работа, — смутилась она, — боюсь, у него нет времени выслушивать подробности моих исследований.

Роуз понимала, что ведет себя неадекватно, и вновь почувствовала неясную эмоцию гаукинянина. Пришелец повернулся к Дрейку:

— Меня всегда поражало, как мало вы, земляне, знаете о собственных необычных свойствах. Вот смотрите. Галактику населяют пять разумных рас. Все они развивались независимо и тем не менее сумели прийти к общему пониманию. Похоже, что для окончательного расцвета разума требуется приложить немного косметики. Оставляю этот вопрос философам. Думаю, мне не стоит вам растолковывать такие моменты, поскольку вы прекрасно разбираетесь в этом сами.

Так вот, когда различия между мыслящими расами были тщательно изучены, оказалось, что именно вы, земляне, наиболее уникальны. Так, например, только на Земле жизнь зависит от влияющих на процесс дыхания металлических ферментов. И только для вас водородный цианид является ядом. Только вы произошли не от жвачных животных. И, самое, пожалуй, интересное: вы — единственная форма разумной жизни, которая прекращает расти с достижением зрелости.

Дрейк улыбнулся. Роуз почувствовала, как забилось ее сердце. Самым красивым в Дрейке была его улыбка, и он так умело ею пользовался. Это была не фальшивая и не натянутая улыбка.Муж привыкал к присутствию существа из другого мира. Он старался ему понравиться, он делал это для нее. Мысль так пришлась ей по сердцу, что Роуз несколько раз повторила ее про себя. Он старается ради нее, он любезничает с гаукинянином!

Продолжая улыбаться, Дрейк произнес:

— Вы не выглядите слишком крупным, доктор Толан. По-моему, вы выше меня на один дюйм, другими словами, в вас шесть футов и два дюйма. Означает ли это, что вы еще молоды, или остальные обитатели вашего мира еще меньше?

— Ни то ни другое, — ответил гаукинянин. — С годами мы растем медленнее. В моем возрасте на один дюйм уходит около пятнадцати лет, но — и это важно — мы никогда не перестаем расти окончательно. Ну и, разумеется, мы никогда окончательно не умираем.

Дрейк вытаращил глаза, и даже Роуз непроизвольно выпрямилась и оцепенела. Это было что-то новое. Ни о чем подобном не докладывала ни одна из отправлявшихся на планету Гаукина экспедиций. Роуз едва не завизжала от волнения, но вовремя сдержалась и предоставила возможность говорить Дрейку.

— Никогда окончательно не умираете? — переспросил он. — Не хотите ли вы сказать, сэр, что обитатели планеты Гаукина бессмертны?

— Никто не может быть бессмертным в истинном смысле этого слова. Всегда есть несчастные случаи, а если с ними не везет, то можно помереть со скуки. Немногие из нас живут более нескольких ваших столетий. Между тем крайне неприятно думать, что смерть может наступить не по твоей воле. Нам это представляется ужасным. Одна мысль о том, что смерть способна прийти вопреки моему желанию, вызывает у меня дрожь.

— Мы к этому привыкли, — безрадостно проворчал Дрейк.

— Вы, земляне, живете с этой мыслью, мы — нет. Поэтому нас тревожит тот факт, что за последние годы частота Ингибиционной Смерти заметно возросла.

— Вы мне еще не объяснили, — заметил Дрейк, — что такое Ингибиционная Смерть. Но позвольте я выскажу свою догадку. Является ли Ингибиционная Смерть патологическим прекращением роста?

— Именно так.

— Как скоро наступает смерть после прекращения роста?

— В течение года. Это тяжелая, трагическая и абсолютно неизлечимая болезнь.

— Что является ее причиной?

Гаукинянин долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал сдавленно и тревожно:

— Мистер Смоллет, нам ничего неизвестно о причинах этой болезни.

Дрейк задумчиво кивнул. Роуз следила за разговором, словно зритель на теннисном корте.

— Почему для изучения болезни вы прилетели на Землю? — спросил Дрейк.

— В силу уникальности землян. Они — единственная мыслящая раса, которая обладает иммунитетом. Ингибиционной Смерти подвержены все остальные цивилизации. Ваши биологи об этом знают, миссис Смоллет?

Он обратился к Роуз так неожиданно, что она вздрогнула.

— Нет, не знают.

— Не удивительно. Это стало известно благодаря последним открытиям. При Ингибиционной Смерти легко ошибиться в диагнозе, к тому же на других планетах она встречается гораздо реже. Это весьма странная вещь, тут можно пофилософствовать. Заметьте, заболеваемость Смертью самая высокая в моем мире, ближайшем к Земле. С удалением от вашей планеты заболеваемость понижается, реже всего Смерть встречается на планетах Темпоры, при этом сама Земля обладает иммунитетом. И секрет его следует искать в биохимии землян. Представляете, о каком важном открытии может идти речь?

— Послушайте, — остановил его Дрейк. — Наверное, утверждать, что земляне обладают иммунитетом, нельзя. С моей точки зрения, у нас этой болезнью поражены сто процентов населения. Все земляне перестают расти и все земляне умирают. Другими словами, мы все страдаем Ингибиционной Смертью.

— Вовсе нет. Земляне живут еще семьдесят лет после прекращения роста. Это не та Смерть, с которой приходится иметь дело нам. У вас скорее противоположная проблема — неконтролируемый рост клеток, который вы называете раком. Но я, кажется, вас утомил.

Роуз энергично запротестовала. Дрейк ее поддержал, однако гаукинянин решительно сменил тему разговора.

Именно тогда Роуз почувствовала первые уколы подозрительности, ибо Дрейк начал запутывать Харга Толана, раздражать его, дразнить, отчаянно пытаясь вернуть разговор в прежнее русло. Делал он это весьма профессионально и не навязчиво, но Роуз хорошо знала своего супруга и понимала, к чему он клонит. Да и к чему он мог клонить, как не к тому, чего требовала его профессия.

Словно в ответ на ее мысли гаукинянин произнес фразу, которая тут же принялась крутиться в мозгу Роуз, как треснувшая пластинка. Он спросил:

— Вы, кажется, полицейский?

— Да, — коротко ответил Дрейк.

— В таком случае я хочу обратиться к вам с просьбой. Я весь вечер собирался заговорить на эту тему, но не решался, поскольку не хотел обременять пригласивших меня в гости людей.

— Мы сделаем все, что в наших силах.

— Я очень интересуюсь жизнью землян. Полагаю, большинство моих соотечественников не разделяют подобного любопытства. Мне бы хотелось побывать в одном из полицейских участков вашей планеты.

— Я не работаю в полиции в том смысле, как вы себе это представляете, — осторожно ответил Дрейк. — Хотя у меня хорошие связи с Управлением полиции Нью-Йорка. Я легко могу все устроить. Завтра?

— Это было бы замечательно. Смогу ли я посетить Бюро пропавших без вести?

— Что?

Гаукинянин подобрал под себя все четыре ноги; казалось, он пытается сосредоточиться.

— Видите ли, это мое давнишнее хобби. Такой вот причудливый интерес. Полагаю, у вас есть группа офицеров, в чьи обязанности входит розыск пропавших мужчин?

— А также детей и женщин, — добавил Дрейк. — Но почему это вас так интересует?

— Опять-таки в силу вашей уникальности. На нашей планете не существует такого понятия, как пропавший без вести. Вряд ли я сумею объяснить вам весь механизм, но жители других миров чувствуют присутствие друг друга, особенно если между ними существует сильная эмоциональная привязанность. Мы всегда знаем точно, кто где находится, о какой бы части планеты ни шла речь.

Роуз снова заволновалась. Все научные экспедиции на планету Гаукина сталкивались с непреодолимыми трудностями, связанными с эмоциональными проблемами местных жителей, и вот перед ней существо, которое говорит об этом совершенно свободно, более того, хочет все объяснить!

Она позабыла о Дрейке и вмешалась в беседу:

— Вы и сейчас чувствуете присутствие своих соплеменников? На Земле?

— Вы имеете в виду на таком расстоянии? — уточнил гаукинянин. — Нет, боюсь, что нет. Но вы понимаете важность затронутой проблемы. Я хочу связать воедино все уникальные особенности Земли. Кто знает, может быть, если нам удастся выяснить, почему вы не ощущаете присутствие других людей, мы сумеем найти и секрет иммунитета к Ингибиционной Смерти. Кроме того, мне представляется чрезвычайно интересным, как вообще мог возникнуть разум среди существ, не способных ощущать друг друга. Как, например, может землянин знать, что он создал дружную, удачную ячейку общества, семью? Откуда, например, вы двое, знаете, существует ли между вами истинная связь?

Роуз непроизвольно кивнула. Как ей не хватало такого чувства!

Дрейк ограничился улыбкой.

— У нас есть свои способы. Нам так же трудно объяснить значение слова «любовь», как вам — передать суть ваших ощущений.

— Полагаю. И все же, мистер Смоллет, скажите откровенно, если миссис Смоллет выйдет из этой комнаты и зайдет в другую, а вы не будете этого видеть, вы действительно не сможете определить, где она находится?

— Не смогу.

— Поразительно!.. — пробормотал гаукинянин. После некоторого колебания он добавил: — Пожалуйста, не обижайтесь, но мне это крайне неприятно.

После того как свет в спальне был погашен, Роуз трижды подходила к двери, приоткрывала ее и выглядывала в щелку. Она чувствовала, что Дрейк на нее смотрит. Наконец с искренним недоумением в голосе он поинтересовался:

— В чем дело?

— Я хочу с тобой поговорить, — прошептала она.

— Боишься, что наш приятель подслушивает?

Роуз вернулась к кровати и положила голову на его подушку, чтобы шептать еще тише.

— Почему ты заговорил с доктором Толаном об Ингибиционной Смерти?

— Меня интересует твоя работа, Роуз. Ты всегда хотела, чтобы я проявлял к ней интерес.

— Мне не нравится твой сарказм, — яростно прошипела она. Прошептать это еще яростнее не удалось бы никому. — Я знаю, что у тебя здесь свой интерес. Полицейские штучки. Да?

— Поговорим завтра, — ответил Дрейк.

— Нет, сейчас.

Он просунул руку под голову жены и приподнял ее. На какой-то сумасшедший момент ей показалось, что сейчас он ее поцелует, просто поцелует, повинуясь импульсу, как иногда поступают мужья… или как ей казалось, они поступают. Дрейк никогда так не делал. Не сделал он этого и на сей раз.

Он просто придвинул ее к себе и прошептал:

— Почему тебя это так взволновало?

Рука его больно давила на шею, Роуз напряглась и попыталась отстраниться.

— Прекрати, Дрейк. — Теперь она говорила уже не шепотом.

— Не задавай никаких вопросов и вообще не вмешивайся, — произнес он. — Ты делаешь свою работу, а я — свою.

— В моей работе все открыто. У меня нет никаких секретов.

— В моей все по-другому, как и следует из ее сути. Но кое-что я тебе скажу. Наш шестиногий друг находится в этом доме по вполне определенной причине. Тебя выбрали не случайно, и вовсе не как биолога, занимающегося данной проблемой. Известно ли тебе, что два дня назад он наводил обо мне справки в Комиссии?

— Ты шутишь?

— Не верь ему ни на секунду. Здесь такие глубины — тебе и не снилось. Но это уже мое дело, и распространяться я не собираюсь. Ты поняла?

— Нет, но, если ты настаиваешь, я не стану задавать вопросов.

— Тогда спи.

Она лежала на спине, боясь пошевелиться, в то время как минуты текли, слагаясь в четверти часа. Роуз пыталась собрать случившееся в цельную картинку; даже после слов Дрейка формы и цвета не совпадали. Интересно, что сказал бы муж, если бы узнал, что она записала весь разговор на пленку!

В этот момент она отчетливо вспомнила один эпизод, в то время воспринятый как шутка. В конце долгого вечера гаукинянин повернулся в ее сторону и мрачно произнес:

— Доброй ночи, миссис Смоллет. Вы самая очаровательная хозяйка.

Тогда она едва удержалась от смеха. Ну как он может называть ее очаровательной хозяйкой? Для него она могла быть только ужасом, уродом с недостающими конечностями и отвратительно узким лицом.

Но едва гаукинянин разродился этой совершенно бессмысленной фразой вежливости, Дрейк побледнел! В глазах его промелькнул неприкрытый ужас.

Никогда раньше Роуз не видела, чтобы ее муж проявлял страх или нечто подобное, и картина внезапной паники оставалась перед ее глазами до тех пор, пока она не впала в сонное забытье.

Только к полудню следующего дня Роуз добралась до своего кабинета. Она дождалась, пока Дрейк и гаукинянин уйдут по делам, ибо не хотела отцеплять при них крошечный магнитофон, который прикрепила накануне вечером к спинке кресла Дрейка. Она не собиралась делать запись тайком от мужа, просто он задержался на работе, а сказать про магнитофон при гаукинянине она, конечно, не могла. Позже, когда все уляжется…

Использование магнитофона не считалось чем-то особенным. Надо было записать выражения и интонацию гостя для дальнейшего изучения специалистами института. А спрятала Роуз его для того, чтобы никто лишний раз не волновался и все вели себя естественно. Теперь же она решила не относить магнитофон в институт вообще. Он послужит другой цели. Весьма неприглядной цели.

Она решила проследить за Дрейком.

Роуз прикоснулась пальцами к маленькой коробочке и непроизвольно подумала, как пройдет этот день у ее мужа. Социальные контакты между различными мирами еще не стали обыденностью, и появление на улицах города гаукинянина могло собрать толпы народа. Но Дрейк выдержит, в этом она не сомневалась. Дрейк все выдержит.

Роуз еще раз прослушала звуки прошедшего вечера, повторяя наиболее любопытные места. Слова Дрейка ее разочаровали. С чего бы это гаукинянин заинтересовался ими персонально? С другой стороны, врать ей Дрейк не станет. Хорошо бы перепроверить информацию через Комиссию по безопасности… Нет! Она почувствовала неловкость от одной лишь этой мысли; Дрейк никогда бы не стал ее обманывать.

А в общем-то… Ну почему бы Харгу Толану не навести о них справки? Он мог точно так же поинтересоваться данными остальных биологов института. Нет ничего необычного в стремлении подобрать себе дом, приятный по собственным меркам, какими бы те ни были.

А даже если он… даже если он наводил справки только о них… почему это вызвало такую перемену в Дрейке: от крайней враждебности до крайней заинтересованности? Несомненно, Дрейк многого не договаривал. Один Бог знает, как много.

Мысли Роуз медленно вращались вокруг возможности межзвездных интриг. До сих пор среди пяти населяющих галактику мыслящих рас не наблюдалось никаких проявлений враждебности или взаимной неприязни. Может быть, в силу того, что жили они достаточно далеко друг от друга. Расстояние делало невозможными даже поверхностные контакты. Ни экономические, ни политические интересы разных миров не пересекались.

Но таково ее личное мнение. Роуз не являлась членом Комиссии по безопасности. И если конфликт все-таки имел место, если существовала опасность и были основания полагать, что гаукинянин прибыл с немирной целью, — Дрейк бы об этом знал.

Хотя, как сказать? Вряд ли он занимает достаточно высокую должность, чтобы его информировали об опасностях, связанных с визитом доктора с планеты Гаукина. Роуз всегда представляла его мелким клерком, и он не пытался развеять этот образ. И тем не менее…

А вдруг он далеко не мелкий клерк?

От одной мысли ее передернуло. Это уже походило на шпионские романы с переодеваниями, которые так любили в двадцатом веке, когда еще существовали такие понятия, как «атомные секреты».

Мысль о переодеваниях оказалась решающей. В отличие от Дрейка, она не была настоящим полицейским и не могла даже представить, как поступил бы полицейский на ее месте. Но Роуз знала, как проворачивались такие дела в старинных романах.

Она положила перед собой лист бумаги, взяла карандаш и провела вертикальную черту посередине. Одну половину листа она озаглавила «Харг Толан», вторую — «Дрейк». Под «Харгом Толаном» написала: «профессия», после чего задумчиво добавила три вопросительных знака. В конце концов, никто ведь не знал, доктор он или межзвездный агент. Какими доказательствами располагал в этом отношении институт? Никакими, кроме собственных же утверждений гостя. Может быть, поэтому Дрейк так упорно расспрашивал его об Ингибиционной Смерти? Заранее проработал эту тему и пытался поймать гаукинянина на ошибке?

Просто голова кругом!..

Роуз вскочила и решительно вышла из кабинета. Покидая институт, она никому не сказала ни слова, даже не предупредила секретаря, куда она отправилась и когда вернется.

Выйдя на улицу, она тут же спустилась на третий уровень подземки и дождалась пустого купе. Последующие две минуты показались ей вечностью. Непослушными губами Роуз произнесла в микрофон над сиденьем:

— Нью-йоркская медицинская академия.

Дверцы кабинки закрылись, поезд понесся вперед, с шипением рассекая воздух.

За последние двадцать лет нью-йоркская медицинская академия значительно выросла как вширь, так и в высоту. Одна библиотека занимала целое крыло на третьем этаже. Разумеется, если бы все содержащиеся в ней книги, брошюры и журналы хранились в их первоначальной печатной форме, не хватило бы и всего здания. Ходили слухи, что количество печатной периодики будет ограничено последними пятью годами вместо десяти, как было сейчас.

Как член академии, Роуз имела свободный доступ ко всем материалам. Она стремительно направилась в отдел внеземной медицины. К огромной ее радости, там никого не оказалось.

Наверное, умнее было бы прибегнуть к помощи библиотекаря, но Роуз решила этого не делать. Чем тоньше и уже будет ее след, тем труднее будет Дрейку его взять.

Она самостоятельно бродила вдоль полок, тревожно перебирая пальцами корешки книг и журналов. Литература была главным образом на английском, хотя попадалось много книг на немецком и русском языках. По странной иронии не оказалось ни одной, написанной внеземными символами. Где-то они, конечно, хранились, но доступ к ним имели только официальные переводчики.

Блуждающий взгляд и палец Роуз остановились. Она нашла то, что искала.

Вытащив со стеллажа с полдюжины томов, она разложила их на небольшом темном столике, открыла первый том: «Очерки по Ингибиции». Быстро пролистав книгу, она обратилась к списку авторов. Среди них был и Харг Толан.

Роуз просмотрела подряд все сноски, затем вернулась к полкам в поисках переводов.

В Академии она провела более двух часов. Под конец ей удалось установить следующее — на планете Гаукина жил и работал доктор по имени Харг Толан, считающийся специалистом по Ингибиционной Смерти. Он был связан с гаукинянским научно-исследовательским обществом, с которым их институт вел активную переписку. Разумеется, побывавший у них пришелец мог просто выдавать себя за доктора Харга Толана с целью втереться в доверие.

Роуз вытащила лист бумаги и там, где стояло слово «профессия» с тремя вопросительными знаками, заглавными буквами написала «ДА». Затем вернулась в институт. В четыре часа вечера она снова сидела за своим столом. Она перезвонила в приемную и предупредила, что не будет отвечать ни на какие звонки, после чего заперла дверь.

В колонке, озаглавленной «Харг Толан», возникли два вопроса:

«Почему Харг Толан прилетел на Землю один?»

Оставив достаточно места, Роуз приписала: «Почему его интересует Бюро пропавших без вести?»

Несомненно, об Ингибиционной Смерти он рассказал ей всю правду. Из того, что она вычитала в Академии, выходило, что Смерть представляла серьезнейшую проблему для медицины планеты Гаукина. Ее боялись больше, чем на Земле боятся рака. Если бы гаукиняне всерьез полагали, что ответ может быть найден на Земле, они бы прислали хорошо укомплектованную научную экспедицию. Неужели недоверие и подозрение побудили их ограничиться только одним исследователем?

О чем еще говорил накануне гость? Заболеваемость Смертью самая высокая в его мире, ближайшем к Земле, и самая низкая в наиболее удаленной от Земли цивилизации. Если присовокупить сюда вычитанную в библиотеке информацию о том, что частота заболевания резко возросла с момента установления с Землей межзвездных контактов…

Роуз медленно и неохотно приходила к страшному выводу. Жители планеты Гаукина могли решить, что Земля сумела справиться с Ингибиционной Смертью и теперь преднамеренно распространяет это заболевание среди народов галактики, намереваясь стать звездным лидером.

Роуз в ужасе отбросила эту мысль. Подобное было совершенно исключено. Во-первых, Земля никогда не пошла бы на такой поступок, во-вторых, она не смогла бы осуществить подобный замысел с технической точки зрения.

В плане научного развития обитатели планеты Гаукина ни в чем не уступали землянам. Смерть пришла на их планету более тысячи лет назад, и медицина гаукинян оказалась совершенно бессильна. Разумеется, Земля не успела бы за короткий срок провести успешные биохимические исследования. Вообще, насколько было известно Роуз, никто из земных биологов и врачей никогда не занимался патологией гаукинян.

Между тем все указывало на то, что Харг Толан прибыл на Землю с сильными подозрениями — и с такими же подозрениями был на Земле принят.

Роуз осторожно вывела под вопросом «Почему Харг Толан прилетел на Землю один?» ответ: «На планете Гаукина считают, что Земля распространяет Ингибиционную Смерть».

Но что тогда означали его расспросы о Бюро пропавших без вести? Как ученый, Роуз относилась к собственным теориям с беспощадной строгостью. В общую схему должны укладываться все факты, все, до единого, а не только некоторые.

Бюро пропавших без вести!.. Если это хитрый ход, придуманный, чтобы пустить Дрейка по ложному следу, то сделан он был спустя всего час после обсуждения Ингибиционной Смерти.

А может, замысел состоял в том, чтобы изучить Дрейка? Если так, то зачем? Или это и есть главная цель гостя? Гаукинянин наводил о Дрейке справки, прежде чем прийти к ним в дом. Может быть, для него важно, что Дрейк полицейский и имеет доступ в Бюро без вести пропавших?

Но почему? Зачем?

Роуз сдалась и перешла к колонке, озаглавленной «Дрейк».

И тогда вопрос оформился самостоятельно, не при помощи чернил, ручки и бумаги, а яркими, сияющими в сознании буквами: «Почему он на мне женился?»

Роуз прикрыла глаза руками, чтобы приглушить неприятный, режущий свет.

Они повстречались совершенно случайно, около года назад, когда Дрейк переехал в ее многоквартирный дом. Вежливые приветствия мало-помалу переросли в дружеские беседы, которые, в свою очередь, перешли в совместные обеды в ближайшем ресторанчике. Все было очень приятно, нормально и здорово. Роуз не успела оглянуться, как влюбилась.

Когда он сделал ей предложение, она обрадовалась… и растерялась. Хотя тогда это показалось ей вполне естественным. Он оценил ее ум и манеры. Она была симпатичной девушкой. Из нее вышла бы хорошая супруга и отличный спутник жизни.

Роуз перепробовала все объяснения и наполовину поверила в каждое из них. Ей не хватало только другой половины.

Не то чтобы она видела в Дрейке серьезные недостатки. Как супруг, он всегда был внимателен, заботлив и воспитан. Их семейная жизнь строилась не на страсти, но вялые эмоциональные запросы женщины тридцати с лишним лет худо-бедно удовлетворялись. В конце концов, ей не девятнадцать. Чего она ждала?

Вот и ответ. Ей не девятнадцать. Она не красива, не очаровательна и не ослепительна. Чего она ждала? Могла ли она рассчитывать на Дрейка — красивого, крутого парня, не обременяющего себя интеллектуальными поисками? За все месяцы совместной жизни он ни разу не поинтересовался ее делами и ни разу не поделился своими проблемами. Почему, в самом деле, он на ней женился?

На этот вопрос она не находила ответа; впрочем, вопрос и не имел отношения к тому, что она собиралась сделать. Все это лишнее, яростно убеждала себя Роуз; все это детские отговорки, отвлекающие от конкретной задачи, которую она перед собой поставила. В результате она вела себя как девятнадцатилетняя девушка, не имея к этому никаких хронологических оснований.

Роуз заметила, что грифель карандаша сломался, и взяла новый. В колонке, озаглавленной «Дрейк», она написала: «Почему он подозревает Харга Толана?» и провела стрелку, указывающую на другую колонку.

Написанное там являлось вполне удовлетворительным объяснением. Если Земля распространяет Ингибиционную Смерть, или властям известно, что ее подозревают в подобном деянии, тогда естественно, что правительство ожидает ответных действий со стороны других цивилизаций. В этом случае все походило на подготовку к первой в истории межзвездной войне. Ужасно, но, по крайней мере, укладывается в определенную схему.

Теперь оставался второй вопрос, тот, на который Роуз не находила ответа. Она медленно написала на листе. «Почему Дрейк испугался, когда Толан сказал: "Вы самая очаровательная хозяйка"?»

Попробуем восстановить эту сцену. Гаукинянин произнес фразу самым безобидным, вежливым, будничным тоном — и Дрейк застыл от ужаса. Роуз снова и снова прослушивала записанный разговор Землянин мог произнести нечто подобное, покидая заурядную вечеринку. Пленка не сохранила выражения лица Дрейка, но Роуз очень хорошо его запомнила. Глаза Дрейка вспыхнули ненавистью и страхом, а Дрейк никогда ничего не боялся. Что же он нашел страшного во фразе «Вы самая очаровательная хозяйка»? Что могло так вывести его из себя? Ревность? Абсурд. Или ему показалось, что это сказано в насмешку? Возможно, но маловероятно. Похоже, Толан говорил искренне.

Роуз сдалась и поставила под вторым вопросом огромный вопросительный знак. Теперь на ее листке стояло два вопроса, один в графе «Харг Толан», другой — в графе «Дрейк». Была ли связь между интересом Толана к пропавшим без вести и реакцией Дрейка на его вежливую фразу? Роуз ее не видела.

Она опустила голову на руки. В кабинете темнело, и вдруг как-то внезапно навалилась усталость. Какое-то время Роуз пребывала в причудливом состоянии между сном и бодрствованием, когда мысли и слова вырываются из-под контроля сознания и произвольно бродят в голове. Но как бы они ни скакали, какие бы сюрреалистические фигуры ни вытанцовывали, все возвращалось к одной-единственной фразе: «Вы самая очаровательная хозяйка». Временами ее произносил сухой, безжизненный голос Харга Толана, иногда — дрожащий, взволнованный голос Дрейка. Когда говорил Дрейк, голос его был полон любви, той самой, о которой она никогда от него не слышала. Ей нравилось, когда фразу произносил Дрейк.

Роуз вздрогнула и пробудилась. В кабинете стемнело, и она зажгла настольный свет, заморгав и нахмурившись. Очевидно, в полудреме ей пришла в голову новая мысль. Была еще одна фраза, которая чрезвычайно расстроила Дрейка… Какая же?

Роуз задумалась, лоб ее пересекла морщинка. Это произошло не вчера. И на пленку не попало, а значит, все случилось раньше…

Ничего не лезло в голову, и Роуз начала нервничать. Взглянув на часы, она обмерла — почти восемь. Ее уже ждут. Домой, однако, не хотелось.

Роуз медленно взяла со стола лист, на котором записывала пришедшие за день мысли, порвала его на мелкие клочки и бросила в маленькую атомную пепельницу на столе. Последовала мгновенная вспышка, и от них не осталось даже пепла.

Если бы еще и от мыслей ничего не осталось!..

Бесполезно. Все равно надо идти домой.

Как оказалось, ее не ждали. Выходя из подземки, она увидела, как Дрейк и гаукинянин выбираются из гиротакси. Таксист в последний раз ошеломленно взглянул на своих пассажиров, после чего поднялся в воздух и пропал из виду. Следуя молчаливому соглашению, никто из троих не проронил ни слова до тех пор, пока все не вошли в дом.

— Надеюсь, у вас был удачный день, доктор Толан? — равнодушно поинтересовалась Роуз.

— Очень. А также, как мне кажется, весьма примечательный и продуктивный.

— Удалось ли вам перекусить? — Несмотря на то что сама она с самого утра ничего не ела, голода Роуз совершенно не испытывала.

— Да, конечно.

— Нам прислали обед и чай, и еще сандвичи, — устало сказал Дрейк.

— Здравствуй, Дрейк, — поприветствовала его Роуз, впервые обратившись лично к нему.

— Ага, — бросил он, не глядя в ее сторону.

— Ваши помидоры — замечательная вещь, — заметил гаукинянин. — Ни один из наших овощей не сравнится с ними по вкусу. Я, кажется, проглотил не меньше двух дюжин, кроме того, выпил бутылку томатного сока.

— Кетчупа, — уточнил Дрейк.

— Как прошло посещение Бюро пропавших без вести, доктор Толан? — спросила Роуз. — В самом деле продуктивно?

— Совершенно верно. Да.

Поправляя подушки на диване, Роуз повернулась к гостю спиной.

— В чем же?

— Весьма примечательно, что большинство пропавших без вести людей — мужчины. Как правило, жены заявляют о пропаже мужей. Обратного почти никогда не происходит.

— О, тут нет ничего загадочного, доктор Толан. Вы просто не знаете сложившейся на Земле экономической ситуации. На этой планете ведущую роль в семье играет, как правило, мужчина. Именно его труд позволяет содержать семью. Жена тоже работает, но в ее обязанности входит, главным образом, Забота о доме и детях.

— Вот уж действительно, никогда бы не подумал!

— Бывают исключения, — вставил Дрейк. — Моя жена, например, в состоянии жить совершенно самостоятельно.

Роуз бросила на него быстрый взгляд. Нет ли здесь сарказма?

— Значит, вы полагаете, миссис Смоллет, — произнес гаукинянин, — что женщине сложнее потеряться в силу ее экономической зависимости от мужчины?

— Вы весьма обтекаемо выразились, — улыбнулась Роуз, — но в принципе все правильно.

— Считаете ли вы нью-йоркское Бюро по розыску пропавших без вести типичным примером подобных учреждений по всей планете?

— Да, пожалуй.

Неожиданно резко гаукинянин спросил:

— Тогда существует ли экономическое обоснование того факта, что с началом межзвездных полетов процент пропавших молодых мужчин резко возрос?

На этот раз ответил Дрейк:

— Боже милосердный, да здесь все еще проще! Теперь для беглецов открыт космос. Чтобы избавиться от всех проблем сразу, человеку достаточно подняться на борт любого грузового корабля. Они постоянно набирают команды, не задают лишних вопросов, и, если беглец действительно решил выпасть из поля зрения, разыскать его практически невозможно. Кстати, подобные мысли нередко приходят людям в голову на первом году семейной жизни.

Роуз неожиданно рассмеялась:

— Ну да, тот самый период, когда человеку все его беды кажутся непреодолимыми. Если удается продержаться первый год, бежать уже нет смысла.

Дрейку ее шутка не понравилась. Роуз снова задумалась, в чем причина его усталости и дурного расположения духа. Почему он так хочет нести свой груз в одиночку? А может, вдруг подумала она, это его долг?

Неожиданно гаукинянин произнес:

— Вас не обидит, если я на некоторое время отключусь?

— Вовсе нет, — заверила его Роуз. — Надеюсь, вы не сильно переутомились. Вы прибыли с планеты, где сила притяжения больше, чем на Земле. Боюсь, мы поспешили с выводом, что у нас вы не будете уставать.

— Да я, собственно, физически и не устал. — Гость посмотрел на свои ноги и быстро заморгал, что означало удивление. — Знаете, когда я в первый раз увидел ваши опорные конечности, я был уверен, что земляне то и дело падают вперед или назад. Простите, если мое замечание покажется вам слишком фамильярным, но я подумал об этом, когда вы вспомнили про меньшую силу тяжести на Земле. На моей планете двух ног просто не хватило бы. Хотя к делу, конечно, это не относится. Мне здесь приходится усваивать столько много нового и необычного, что временами тянет ненадолго отключиться.

В душе Роуз пожала плечами. Как удалось выяснить экспедициям на планету Гаукина, гаукиняне обладали способностью отключать сознание от прочих функций организма и погружаться в медитацию, которая могла длиться несколько земных дней. Гаукиняне находили это занятие весьма приятным, а временами и необходимым, однако земляне так толком и не поняли, какую функцию оно выполняет.

Точно так же землянам не удавалось объяснить гаукинянам, равно как и прочим внеземным существам, понятие сна. То, что земляне называли сном, для гаукинян являлось тревожным сигналом умственного распада.

Еще одна уникальная особенность жителей Земли, с тревогой подумала Роуз.

Гость попятился и вежливо поклонился, коснувшись передними конечностями пола. Дрейк сухо кивнул, пришелец скрылся за поворотом коридора. Слышно было, как открылась и закрылась дверь его комнаты, после чего наступила тишина.

Молчание становилось невыносимым. Дрейк нервно передернулся, и стул под ним резко заскрипел. Роуз с легким ужасом заметила, что на губах мужа выступили капельки крови.

«У него серьезные неприятности. Я должна с ним поговорить. Я не могу этого так оставить!» — подумала она и сказала:

— Дрейк!

Казалось, он смотрел на нее откуда-то издалека. Наконец Дрейк произнес:

— Что? Твой день тоже закончился?

— Нет. Хочешь мне что-то объяснить?

— Не понял?

— Вчера ночью ты сказал, что поговоришь со мной завтра. Я готова.

Дрейк нахмурился. Глаза мужа исчезли под нависшими бровями, и Роуз почувствовала, как ее решимость улетучивается.

— Я думал, мы договорились о том, что ты не станешь соваться в мои дела, — произнес он.

— Поздно. Я уже слишком много знаю о твоих делах.

— Что ты имеешь в виду? — закричал он, вскакивая на ноги. В следующую секунду Дрейк вцепился в плечи Роуз и тихо повторил: — Что ты имеешь в виду?

Роуз разглядывала безвольно лежащие на коленях руки. Не обращая внимания на боль в плечах, она медленно произнесла:

— Доктор Толан считает, что Земля умышленно распространяет Ингибиционную Смерть. Это так?

Роуз ждала. Постепенно захват ослаб, он уронил руки и застыл перед ней с несчастным и побитым видом.

— С чего ты взяла?

— Это правда или нет?

Неестественным, безжизненным голосом Дрейк произнес:

— Я хочу знать точно, почему ты так решила. И не вздумай корчить из себя дуру.

— Если я скажу, ответишь на один вопрос?

— Какой вопрос?

— Правда ли то, что Земля действительно распространяет Ингибиционную Смерть?

Дрейк простер руки к небу:

— Ради всего святого, Роуз!

Он опустился на колени. Потом взял ее за руки, и она почувствовала, как муж дрожит. Мягким, заботливым голосом Дрейк сказал:

— Послушай, Роуз, дорогая, тебе удалось раскопать жареный факт, и ты думаешь, что сумеешь с его помощью меня подразнить, как это порой бывает между супругами. Не надо. Я прошу у тебя самую малость. Ты просто объясни мне подробно, почему ты сказала то, что только что сказала. — В словах его звучала неподдельная искренность.

— Сегодня я была в нью-йоркской медицинской академии. Кое-что почитала.

— Но почему? Что тебя заставило туда поехать?

— Во-первых, ты слишком заинтересовался Ингибиционной Смертью. Во-вторых, доктор Толан заявил, что заболеваемость резко возросла с началом межзвездных контактов, а их планета к нам ближайшая…

Роуз замолчала.

— Что ты вычитала? — подсказал он. — Расскажи, что ты вычитала, Роуз.

— Все подтверждается, — произнесла она. — Я просмотрела направления исследований гаукинян последние десятилетия. Мне стало ясно, что по крайней мере некоторые из их ученых считают, что Ингибиционная Смерть возникла на Земле.

— Они это утверждают?

— Нет. Во всяком случае прямых утверждений я не нашла. — Она удивленно посмотрела на мужа. Если бы все действительно было так, правительство давно бы перепроверило исследования гаукинян по данному вопросу. Она осторожно поинтересовалась:

— Ты разве незнаком с результатами их работы, Дрейк? Правительство.

— Какое там правительство! — Муж снова резко повернулся к ней. Глаза его сверкали. Возбужденно, словно он только что совершил важное открытие, Дрейк воскликнул: — Послушай, а ведь ты в этом разбираешься!

В самом деле? Неужели он только сейчас понял, как она ему нужна?

Ноздри Роуз раздулись, и она торжественно объявила:

— Я — биолог.

— Ну да, я знаю, — сказал он. — Я имел в виду, что ты как раз занимаешься проблемой роста. Помнишь, ты мне как-то говорила, что занимаешься ростом?

— Ну, можно, наверное, выразиться и так. В рамках предоставленного мне гранта от «Общества по исследованию рака» я опубликовала двадцать статей, посвященных зависимости эмбрионального развития от кислотной структуры клеточного.

— Это хорошо. Да, теперь вспомнил… — Новая волна возбуждения охватила Дрейка. — Скажи мне, Роуз… Послушай, мне очень жаль, что я не сдержался минуту назад. Ты ведь можешь оценить направление их исследований лучше, чем кто-либо другой, так?

— Я оценю их достаточно профессионально, да.

— Тогда объясни мне, как, по мнению гаукинян, распространяется болезнь? Мне нужны детали.

— Ты просишь слишком много. Я провела в библиотеке всего несколько часов. Для ответа на твой вопрос мне нужно гораздо больше времени.

— Ну, выдай, по крайней мере, компетентную догадку. Ты даже не представляешь, насколько это важно. Роуз с сомнением произнесла:

— Попробую. «Очерки по Ингибиции» являются важнейшим трудом в данной области. В них содержится итог всех проведенных исследований.

— Вот как? Насколько это современно?

— Я просматривала периодику. Последний номер примерно годовой давности.

— Приводится ли там список его трудов? — Дрейк ткнул пальцем в сторону комнаты Харга Толана.

— Более чем кого-либо другого. Он выдающийся исследователь данной проблемы. Я особо тщательно просмотрела его работы.

— Что он думает о происхождении этой болезни? Постарайся вспомнить, Роуз.

Она покачала головой:

— Готова поклясться, что он винит в этом Землю, но вместе с тем он признает, что им ничего неизвестно о способах распространения болезни. В этом я тоже могу поклясться.

Дрейк стоял перед ней, стиснув могучие кулаки, и бормотал едва различимо:

— Все может измениться в любую минуту…

Он резко повернулся к двери.

— Я выясню это прямо сейчас. Спасибо тебе за помощь, Роуз.

— Что ты собираешься делать? — воскликнула она, бросаясь следом за мужем.

— Задам ему пару вопросов. — Дрейк выдвинул ящик комода, порылся в нем и вытащил пистолет-инжектор.

— Нет! — завизжала она.

Он грубо отшвырнул ее в сторону и зашагал по коридору.

Дрейк распахнул дверь и вошел в комнату пришельца. Роуз суетилась сзади, пытаясь схватить его за руку. Он замер, глядя на Харга Толана.

Гаукинянин стоял без движения, взгляд его блуждал в пространстве, а четыре опорных конечности были растопырены в разные стороны.

Роуз смутилась. Ей показалось, что своим вторжением они нарушили глубоко интимный ритуал. Но Дрейк, которому, судя по его виду, было на все наплевать, подошел к пришельцу на расстояние четырех футов и остановился. Они стояли лицом к лицу, при этом Дрейк держал пистолет-инжектор на уровне центра туловища гаукинянина.

— Теперь спокойно, — процедил Дрейк. — Он постепенно начинает чувствовать мое присутствие.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю! — рявкнул Дрейк. — Убирайся!

Роуз, однако, не пошевелилась, а Дрейк был слишком поглощен, чтобы обращать на нее внимание.

На лице гаукинянина задрожали складки кожи. Зрелище было отвратительным, и Роуз невольно отвернулась.

Неожиданно Дрейк произнес:

— Достаточно, доктор Толан. Не стоит подключать конечности. Нам хватит органов восприятия и голосовых связок.

— Почему вы вошли в мою комнату отключения? — тихим голосом спросил гаукинянин. — И почему вы вооружены? — добавил он уже громче.

Голова его слабо заворочалась на еще безжизненном торсе. Очевидно, он послушался Дрейка и не подключил конечности. Интересно, подумала Роуз, откуда Дрейк узнал о возможности частичного подключения? Она об этом ничего не слышала.

— Чего вы хотите? — спросил гаукинянин.

— Ответа на некоторые вопросы, — произнес Дрейк.

— С пистолетом в руке? Я не собираюсь потакать вашему хамству.

— Вы мне не потакаете. Считайте, что вы спасаете свою жизнь.

— В данных обстоятельствах она не играет для меня большой роли. Очень жаль, мистер Смоллет, что на Земле столь превратно толкуют понятие гостеприимства.

— Вы не являетесь моим гостем, доктор Толан, — возразил Дрейк — Вы проникли в мой дом под ложным предлогом. Вы преследовали грязные цели и намеревались использовать меня в своих интересах. Теперь я без угрызений совести поверну этот процесс в обратную сторону.

— Лучше застрелите меня. Не стоит терять время.

— Уверены, что не станете отвечать на мои вопросы? Это подозрительно само по себе. Выходит, ответы для вас важнее жизни?

— Для меня важны понятия порядочности. Вам, землянину, это трудно понять.

— Наверное, трудно. Но, будучи землянином, я понял другое.

Дрейк резко метнулся вперед. Роуз не успела воскликнуть, а гаукинянин не успел пошевелить конечностями, как в руке Дрейка оказался гибкий конец цилиндра с цианистым калием. В углу широкого рта, в том месте, где был закреплен шланг, грубая кожа гаукинянина треснула и разорвалась. Из раны вытекло небольшое количество бесцветной жидкости; по мере окисления она медленно превращалась в коричневую желеобразную массу.

Дрейк дернул за шланг, и цилиндр вылетел из крепления. В следующий миг Дрейк нажал на контролирующую клапан кнопку, и тихое шипение прекратилось.

— Не думаю, чтобы утечка оказалась для нас опасной, — сказал он. — Надеюсь, теперь вы наконец поймете, что с вами произойдет, если вы не станете отвечать на мои вопросы, причем так, чтобы у меня не возникло сомнений в вашей искренности.

— Верните цилиндр, — медленно произнес гаукинянин. — Если вы этого не сделаете, я буду вынужден на вас напасть, и вам придется убить меня.

— Не обязательно, — сказал Дрейк, отступив на несколько шагов. — Попробуйте напасть — и я отстрелю вам ноги; если понадобится, то все четыре. Умереть вы не умрете, но будет мучительно больно. Погибнете вы позже, от нехватки цианида. Вас ждет крайне неприятная смерть. Я всего лишь землянин и не могу оценить всего ее ужаса, но вы, я надеюсь, понимаете, о чем идет речь?

Гаукинянин разинул пасть, внутри которой шевелилось что-то желто-зеленое. Роуз едва не стошнило. Ей хотелось завизжать: «Дрейк, отдай цилиндр!», но она не смогла даже повернуть головы.

— Полагаю, пройдет около часа, доктор Толан, прежде чем процесс станет необратимым. Говорите, и получите свой цилиндр назад.

— А потом.

— Потом будет лучше. Даже если я вас пристрелю, вы умрете достойно, а не задохнетесь от нехватки цианида.

Похоже, с гаукинянином что-то начало происходить. Голос его сделался утробным, а слова слились в сплошную кашу, словно ему уже не хватало энергии на английское произношение.

— Что вы хотите узнать? — промычал он, не сводя глаз с цилиндра.

Дрейк поднял цилиндр и потряс им перед лицом гаукинянина.

— Расскажите о своей теории Ингибиционной Смерти. Зачем вы на самом деле прилетели на Землю? Почему заинтересовались Бюро пропавших без вести?

Роуз замерла в тревожном ожидании. Ей тоже хотелось задать эти вопросы. Разумеется, в другой обстановке, но в работе Дрейка необходимость считалась более важным понятием, чем доброта и человечность.

Она несколько раз повторила эту мысль, стараясь унять поднимающуюся в душе ненависть к мужу за то, как он обращается с доктором Толаном.

— Серьезный ответ займет более отведенного мне часа. Вы смертельно унизили меня, заставив говорить под принуждением. На моей планете такое невозможно ни при каких обстоятельствах. Только в вашем омерзительном мире меня могли лишить цианида.

— Вы впустую тратите свой час, доктор Толан.

— Раноили поздно я все сказал бы сам, мистер Смоллет. Мне нужна ваша помощь. За этим я и прилетел.

— Вы по-прежнему не отвечаете на мои вопросы.

— Отвечу. Несколько лет помимо своей обычной научной деятельности я занимался изучением клеток больных, страдающих Ингибиционной Смертью. Методы, которыми я пользуюсь, вызывают осуждение у большинства моих сограждан, поэтому мне приходилось работать без помощников в обстановке строгой секретности. Думаю, что в вашем обществе так же неприязненно относятся к вивисекции людей. По этой причине я хотел подтвердить полученные результаты здесь, на Земле, прежде чем предоставить их на суд моих коллег.

— В чем заключается ваша теория? — спросил Дрейк. Глаза его вновь загорелись яростным огнем.

— Чем больше я работал, тем яснее мне становилось, что исследования Ингибиционной Смерти идут в неверном направлении. В физическом плане проблема решения не имеет. Ингибиционная Смерть является исключительно болезнью сознания.

— Конечно, это не психосоматическая болезнь, доктор Толан, — вмешалась Роуз.

— Тонкая серая пленка затянула глаза гаукинянина. Он больше не смотрел в их сторону. Слабеющим голосом пришелец пробормотал:

— Да, миссис Смоллет, это не психосоматическое заболевание. Это настоящая болезнь разума, умственная инфекция. У моих больных было двойное сознание. Под обычным, нормальным сознанием находился чужой разум. Я работал с пациентами разных рас, страдающими Ингибиционной Смертью, и повсеместно наблюдал ту же самую картину. Другими словами, мыслящих рас в галактике не пять, а шесть. И шестая является паразитом.

— Но это дико… и невозможно! — воскликнула Роуз. — Вы ошибаетесь, доктор Толан!

— Нет. До прилета на Землю я еще допускал возможность ошибки. Но, побывав в институте и проведя исследование в Бюро пропавших без вести, я убедился в своей правоте. Почему концепция паразитического разума представляется вам невозможной? Если его единственная функция заключается в добывании пищи за счет умственной деятельности других созданий, такой паразит не оставит после себя ни останков, ни прочих продуктов жизнедеятельности.

Несложно представить, что паразитический разум за миллионы лет эволюции мог утратить все физические атрибуты, сохранив за собой единственную необходимую функцию. В качестве примера можно привести обитающего на Земле ленточного червя, не способного ни к чему, кроме размножения. Существование паразитического разума неизбежно предполагает исчезновение со временем его физических атрибутов. В результате не останется ничего, кроме чистого сознания, существующего за счет пока не ясной для нас функции чужого интеллекта. В частности, интеллекта землян.

— Почему именно землян? — спросила Роуз.

Дрейк отступил еще на один шаг, замер и вопросов больше не задавал. Он был доволен, что гаукинянин наконец заговорил.

— Неужели вам не приходило в голову, что шестой разум зародился на Земле? Человечество с самого начала жило с ним, адаптировалось к нему и перестало его замечать. В этом и заключается причина того, что высшие животные Земли, в том числе и человек, перестают расти с достижением зрелости, а потом умирают от так называемой естественной смерти. Это результат всеобщей паразитической инфекции. Отсюда и ваш сон со сновидениями. Сон как раз и есть тот период, когда кормится разум-паразит; может быть, в эти минуты вы хотя бы относительно осознаете его присутствие. Этим же объясняется, что земное сознание — единственное нестабильное сознание из всех известных. Где еще во всей галактике вы найдете раздвоение личности и прочие подобные проявления? Да что там говорить, посмотрите вокруг, и вы заметите немало людей, чье сознание поражено разумом-паразитом!

Каким-то образом разуму-паразиту удалось пересечь пространство. В физическом плане он ничем не ограничен. Он способен впадать в спячку и в этом состоянии пересекать огромные расстояния. Почему это сделал первый из них, я не знаю; вероятно, этот вопрос так и останется тайной. Но едва стало ясно, что в галактике существуют другие мыслящие миры, обозначился слабый, но устойчивый поток паразитического сознания через космос. Очевидно, мы, представители других мыслящих рас, оказались для паразита неслыханным лакомством, ибо ему надо прилагать чудовищные усилия, чтобы до нас добраться. Полагаю, далеко не всем удается преодолеть немыслимый путь, но те, кто достиг цели, считают, что игра стоила свеч.

Однако мы, как и жители других миров, не жили с паразитом в течение миллионов лет, в отличие от человека и его предков. Мы не успели адаптироваться. Наши слабые особи не вымирали на протяжении сотен поколений, пока не остались лишь самые выносливые. Другими словами, если земляне способны переносить инфекцию десятилетиями, прочие мыслящие существа погибают в течение года.

— Поэтому вы связываете рост заболеваний с началом межзвездных контактов между Землей и другими мирами?

— Да. — На некоторое время наступило молчание, затем гаукинянин встрепенулся и неожиданно энергично произнес: — А теперь верните мой цилиндр. Я ответил на ваш вопрос.

— Как насчет Бюро пропавших без вести? — холодно поинтересовался Дрейк Он снова потряс цилиндром, но на этот раз гаукинянин на него даже не взглянул. Серая пленка на его глазах загустела Роуз не могла понять, что это — обычная усталость или первые признаки недостатка цианида.

Гаукинянин сказал:

— Точно так же, как мы не приспособлены к разуму, паразитирующему на людях, так и инфекция еще не приспособилась к нам. Сознание-паразит может существовать в нашем мозгу, но не может размножаться, имея нас в качестве единственного хозяина и носителя. Другими словами, Ингибиционная Смерть не является непосредственным заразным заболеванием для нашего народа.

Роуз в ужасе уставилась на пришельца:

— К чему вы клоните, доктор Толан?

— Жители Земли остаются основными хозяевами паразита. Землянин может заразить любого из нас при непосредственном контакте. Но поселившийся в нашем сознании, паразит не способен размножаться. Для этого ему надо любой ценой попасть снова к землянину. До начала межзвездных контактов ему приходилось отправляться обратно через космическое пространство, что существенно сдерживало распространение болезни. Сегодня мы заражаемся, в том числе и повторно, благодаря путешествующим по галактике землянам.

— А пропавшие без вести… — едва слышно пробормотала Роуз.

— Являются промежуточными хозяевами. Конечно, я еще не разобрался в точном механизме этого процесса. Но, похоже, сознание землян мужского пола лучше приспособлено для этой цели. Помните, мне сообщили в институте, что средняя продолжительность жизни мужчины на три года меньше, чем у женщины. Как только происходит размножение, инфицированный мужчина покидает Землю и отправляется на космическом корабле в другие миры. Он исчезает.

— Но это невозможно, — возразила Роуз. — Ваши слова означают, что сознание-паразит контролирует поступки хозяина! Если бы это было так, на Земле давно бы заметили присутствие чужаков.

— Подобный контроль, миссис Смоллет, заметить почти невозможно, более того, он скорее всего осуществляется исключительно в период активного воспроизведения. Я не случайно обратился в Бюро пропавших без вести. Почему исчезают молодые мужчины? У вас существуют на этот счет экономические и психологические объяснения, но их явно недостаточно… Я очень плохо себя чувствую и больше не могу говорить. Скажу лишь одно. Ваш и мой народы имеют в лице паразитирующего сознания общего врага. Земляне тоже не должны погибать против своей воли. Поскольку мои результаты были добыты не стандартными методами, меня бы вряд ли поняли на Гаукине. Я хотел представить их властям Земли и обратиться к ним за помощью в искоренении болезни. Представьте мою радость, когда я узнал, что супруг одного из биологов института является членом важнейшей правительственной силовой структуры. Естественно, я сделал все, что было в моих силах, чтобы попасть в ваш дом на правах гостя. Я хотел переговорить с вами в частном порядке, убедить вас в ужасной правде и использовать положение мужа для атаки на паразитов.

Теперь, конечно, это невозможно. Я вас не виню. Нельзя было ожидать, что земляне поймут психологию моей расы. Так или иначе, вы должны усвоить следующее. После того, что случилось, я не могу с вами общаться. Более того, я не намерен больше оставаться на Земле.

— Выходит, — произнес Дрейк, — что вы один из всего вашего народа знакомы со своей теорией?

— Я один.

Дрейк протянул цилиндр:

— Ваш цианид, доктор Толан.

Гаукинянин жадно вытянул передние конечности. Его гибкие пальцы умело манипулировали со шлангом и выпускным клапаном. Спустя десять секунд он приладил трубку и принялся жадно вдыхать газ.

Дрейк дождался, когда его дыхание успокоится, а потом хладнокровно поднял пистолет и выстрелил. Роуз завизжала.

Гаукинянин продолжал стоять. Его четыре конечности не могли согнуться, но голова отвалилась вбок, а из отвисшего дряблого рта вывалился шланг с цианистым калием. Дрейк снова заткнул клапан, отшвырнул цилиндр в сторону и мрачно уставился на мертвое существо.

По внешнему виду никоим образом нельзя было догадаться, что оно убито. Крошечная пулька из пистолета-инжектора, еще меньшая, чем диаметр иглы, давшей название этому оружию, бесшумно и легко пробила тело и разорвалась в брюшной полости, причинив страшные повреждения.

Роуз с диким криком выскочила из комнаты. Дрейк кинулся следом и схватил ее за руку. Она слышала тяжелые, мощные шлепки его ладони по своему лицу, но боли не ощущала. Потом Роуз разрыдалась.

— Я тебе говорил, не суйся в это дело, — прорычал Дрейк. — Что ты теперь собираешься делать?

— Пусти меня! — выкрикнула она. — Я хочу уйти. Я хочу уйти насовсем!

— Из-за того, что я выполнил свой долг? Ты же слышала, что наговорил этот монстр. По-твоему, я мог позволить ему улететь и распространять эти враки дальше? Представь, что произойдет, если ему поверят? Ты в состоянии вообразить результаты межзвездной войны? А если им придет в голову уничтожить нас всех, чтобы остановить эту болезнь?

С усилием, от которого все внутри нее перевернулось, Роуз взяла себя в руки. Она твердо посмотрела в глаза Дрейку и произнесла:

— То, что сказал доктор Толан, не ложь и не ошибка, Дрейк.

— Ладно, хватит глупостей. Тебе надо поспать.

— Я знаю, что он сказал правду, потому что в Комиссии по безопасности знакомы с этой теорией и признают ее правоту.

— Откуда ты взяла эту чушь?

— Ты сам дважды проговорился.

— Сядь, — приказал Дрейк. Роуз опустилась на диван, и он вопросительно на нее посмотрел. — Значит, я дважды прокололся, так? У тебя выдался сложный денек, дорогая. Похоже, ты запуталась в своем расследовании. Есть вещи, которые следует хранить в тайне — Он тоже сел и скрестил ноги.

Да, подумала Роуз, денек выдался нелегкий. Со своего места она могла видеть электрические часы на кухонной стене; они показывали два часа после полуночи. Тридцать пять часов назад Харг Толан вошел в их дом. Теперь он мертвый валялся в отведенной ему спальне.

— Ну, — произнес Дрейк, — расскажи мне, где же я допустил промах?

— Ты побледнел, когда Харг Толан назвал меня очаровательной хозяйкой. Слово «хозяйка» имеет два значения, Дрейк. Хозяин — это еще и тот, за чей счет существует паразит.

— Раз, — кивнул Дрейк. — А еще?

— Это произошло до прихода Харга Толана. Ты, наверное, забыл, Дрейк. Ты говорил о том, как неприятно для гаукинян общаться с землянами, а я сказала, что Харг Толан — доктор и это его работа. Потом я спросила, неужели ты думаешь, что нашим докторам нравится ездить в тропики и позволять комарам пить их кровь. Помнишь, как ты разозлился?

Дрейк рассмеялся.

— Вот уж не думал, что меня так легко расколоть. Комары — это хозяева для паразитов малярии и желтой лихорадки. — Он вздохнул. — Я всеми силами старался держать тебя подальше от этого дела. Я очень не хотел пускать гаукинянина в наш дом. Я даже попробовал тебя запугать. Теперь мне не остается ничего другого, как сказать тебе правду. Я вынужден это сделать, поскольку только правда или смерть могут тебя успокоить. А убивать тебя я не хочу.

Роуз вытаращила глаза и забилась в самый угол дивана.

— Комиссия знает все, — проговорил Дрейк. — Но никакой пользы нам от этого нет. Мы можем лишь не допустить распространения информации среди других миров.

— Правду нельзя прятать вечно! Харг Толан ее узнал. Ты убил его, но другой пришелец повторит его открытие, а потом третий, четвертый… Нельзя убить их всех.

— И это мы знаем, — сказал Дрейк. — У нас нет выбора.

— Почему? — крикнула Роуз. — Харг Толан предложил выход. Он ничего не говорил об угрозах и войне миров. Он предложил нам объединить усилия с учеными других цивилизаций и вместе истребить паразита. Мы в состоянии это сделать! Если мы, в содружестве с остальными, приложим все усилия…

— Хочешь сказать, что им можно верить? Он что, говорил от имени своего правительства или правительств других миров?

— Мы были обязаны пойти на риск!

— Ты просто не понимаешь, — Дрейк наклонился и взял в свои ладони ее непослушные, холодные руки. — Может, тебе покажется смешным, что я берусь учить тебя твоей же специальности, но я хочу, чтобы ты меня выслушала. Харг Толан был прав. Человек и его доисторические предки жили с паразитическим разумом в течение бессчетных столетий, гораздо дольше, чем существует вид Homo sapiens. За это время мы не только к нему адаптировались, мы стали от него зависеть. Это уже не паразит. Это пример взаимного сотрудничества. У вас, биологов, существует специальный термин.

Роуз выдернула руку.

— О чем ты говоришь? О симбиозе?

— Именно. Не забывай, что у нас есть свое заболевание, прямо противоположное тому, которым страдают остальные разумные расы, — неконтролируемый рост клеток. Мы уже упоминали о нем по контрасту с Ингибиционной Смертью. Ну, теперь скажи мне, что является причиной рака? Сколько лет биологи, физиологи, биохимики и все прочие работают над этой проблемой? И многого ли достигли? А почему? Можешь ответить?

— Нет, — медленно произнесла Роуз, — не могу. К чему ты клонишь?

— К тому, что, если мы сумеем избавиться от паразита, мы получим вечный рост и вечную жизнь, во всяком случае до тех пор, пока нам не надоест расти или жить, после чего мы всегда сможем поставить аккуратную точку. Но с тех пор как человеческое тело утратило способность к неограниченному росту, прошло слишком много миллионов лет. Сможет ли оно вернуться в прежний режим? Готово ли оно к этому химически? Достаточно ли у него… ну, как вы их называете.

— Ферментов, — прошептала Роуз.

— Да, ферментов. Так вот, для нас это стало невозможным. Если в силу каких-либо причин паразитический разум, как называет его Харг Толан, действительно покинет тело человека или окажутся нарушены его взаимоотношения с человеческим сознанием, рост, конечно, начнется, только не тот, который нам нужен. У нас такой рост называется раком. Вот и все. Мы не можем избавиться от паразита. Мы с ним повязаны навечно. Чтобы покончить с Ингибиционной Смертью, жителям других миров придется стереть с лица Земли всех позвоночных. У них нет другого выхода, и мы не должны допустить, чтобы они это поняли. Теперь тебе ясно?

Пересохшими губами Роуз с трудом произнесла:

— Я поняла, Дрейк. — Она заметила, что лоб его был мокрым и на щеках остался след от ручейков пота. — Теперь тебе придется вытащить труп из дома.

— Время позднее, проблем с этим не будет. Начиная с этой минуты, — муж пристально посмотрел ей в глаза, — я не знаю, когда я вернусь.

— Я поняла, Дрейк, — повторила Роуз.

Харг Толан оказался тяжелым. Дрейку пришлось волочить его через всю квартиру. Роуз с содроганием отвернулась. Она не открывала глаз, пока не услышала, как закрылась входная дверь. Затем она еще раз прошептала:

— Я поняла, Дрейк.

Было три часа утра. Прошел почти час с тех пор, как за Дрейком и его ношей мягко защелкнулся замок. Она не знала, куда он пошел и что собирался делать.

Роуз тупо смотрела в одну точку. Ни спать, ни вообще шевелиться не хотелось. Она гоняла мысли по тесному кругу, стараясь не думать о том, что узнала и что хотела узнать.

Сознание-паразит! Случайность или причудливая расовая память, тонкий, стойкий аромат традиций и озарений, уходящих в глубины неправдоподобных тысячелетий, поддерживали странный миф о происхождении человека? Прежде всего, на Земле было две мыслящих расы: люди в садах Эдема — и змей «хитрее любого зверя в полях» Змей заразил человека и потерял из-за этого свои конечности. Его физические атрибуты оказались лишними. А человек вследствие заражения потерял райский сад и вечную жизнь. В мир пришла смерть.

Несмотря на все усилия Роуз, круг ее мыслей расширялся и тяготел к Дрейку. Она прогоняла эти мысли, но они возвращались. Она начинала считать про себя и перечислять названия предметов, находящихся в поле зрения. Под конец она стала выкрикивать «Нет, нет, нет», но мысли возвращались, и спасения от них не было.

Дрейк ее обманул. Его версия выглядела вполне правдоподобно и вполне сошла бы за правду при других обстоятельствах, но Дрейк не был биологом. Рак не может быть болезнью, обусловленной утраченной способностью к нормальному росту. Раком заболевают еще растущие дети, он способен поразить даже эмбриональную ткань. Он встречается у рыб, которые, как мыслящие существа с других планет, растут всю жизнь и умирают только из-за болезни или несчастного случая. Рак поражает не обладающие сознанием растения, на которых нельзя паразитировать. Рак не зависит от роста или его отсутствия, это универсальная болезнь всего живого. Ни одна ткань и ни один многоклеточный организм не обладают против него полным иммунитетом.

Не стоило Дрейку утруждать себя враньем. Он не имел права на сентиментальную слабость. Он должен был убить ее. Она расскажет обо всем в институте. Паразит может быть побежден. Его отсутствие не вызовет заболевания раком. Но кто ей поверит?

Роуз прикрыла глаза руками. Пропавшие без вести молодые мужчины находились, как правило, на первом году семейной жизни. Каким бы ни был процесс размножения сознания-паразита, он должен включать в себя близкий контакт с другим паразитом, — другими словами, между их хозяевами должно существовать близкое и продолжительное общение. Такое обычно бывает на первом году совместной жизни.

Роуз чувствовала, как ее мысли медленно отключаются. К ней придут. Ее спросят: «Где Харг Толан?» А она ответит: «С моим мужем». Только они все равно спросят: «А где ваш муж?» — потому что его тоже не будет. Она ему больше не нужна. Он никогда не вернется. И они никогда его не найдут, потому что он улетит в космос. А она заявит в Бюро пропавших без вести сразу о двоих: Дрейке Смоллете и Харге Толане.

И тогда она начала смеяться. Роуз хотела остановиться, но ничего не получалось, уж очень все вышло смешно. Она искала ответы на множество вопросов и нашла их все. Она даже нашла ответ на вопрос, который считала не относящимся к делу.

Она наконец поняла, зачем Дрейк на ней женился.

Благое намерение

В Великом Суде, представляющем собой тихий оазис посреди пятидесяти сумасшедших квадратных миль, занятых небоскребами Объединенных Миров Галактики, есть одна статуя.

Она поставлена так, чтобы ночью ей было видно звезды. Есть и другие статуи, они стоят по кругу, но эта одиноко возвышается в самом центре.

Статуя не очень удачная. Чересчур благородному лицу недостает жизни. Брови чуть выше, нос чуть симметричнее, а одежда чуть аккуратнее, чем бывает на самом деле. В результате статуя кажется слишком святой и не настоящей. Наверное, в реальной жизни этот человек мог нахмуриться и икнуть, но статуя всем своим видом демонстрировала, что подобного никогда не случалось.

Все это, конечно, вполне понятная суперкомпенсация. При жизни этому человеку статуй не возводили. Последующие поколения взирали на него с исторической перспективы и терзались виной.

Надпись на пьедестале гласит: «Ричард Сайама Альтмайер». Ниже идет короткая фраза, рядом вертикально стоят три даты. Фраза звучит так: «Благое намерение не знает неудач». Даты таковы: 17 июня 2755 года, 5 сентября 2788 года, 21 декабря 2800 года; по летоисчислению того периода, начиная с первого атомного взрыва, случившегося в 1945 году прежней эры.

Ни одна из приведенных дат не соответствует рождению или смерти этого человека. Не соответствуют они также ни свадьбе, ни вообще какому-либо значительному событию, каковым могли бы гордиться жители Объединенных Миров. Они символизируют вину и скорбь.

Указанные даты означают дни, когда Ричарда Сайаму Альтмайера бросали за его взгляды в тюрьму.

17 июня 2755 года

Несомненно, в возрасте двадцати двух лет Дик Альтмайер был способен испытывать ярость. Волосы его тогда имели темно-коричневый цвет, и усов, которые позже стали неотъемлемой принадлежностью его облика, он еще не отрастил. Конечно, у него и тогда был тонкий нос с горбинкой. Пройдет немало лет, прежде чем все усиливающаяся худоба щек превратит его нос в настоящий хребет, который навсегда западет в умы миллиардов школьников.

Грегори Сток стоял на пороге и взирал на учиненный другом погром. Круглое лицо и холодный цепкий взгляд уже узнавались, а вот военная форма, в которой ему предстояло провести остаток жизни, была еще не пошита.

— Великая Галактика! — воскликнул он.

— Привет, Джеф, — поднял голову Альтмайер.

— Что происходит, Дик? Я думал, твои принципы, дружище, противоречат всякого рода разрушениям. А этот вьюер, похоже, сильно пострадал. — Он поднял с пола обломок.

— Я держал вьюер в руках, когда мне сбросили на приемник официальное извещение. Сам знаешь какое.

— Знаю. Я получил такое же. Где оно?

— На полу. Сорвал с катушки, как только его изрыгнули. Подожди, сейчас я брошу его в атомную мусорку!

— Эй, остынь. Мы не можем…

— Почему?

— Потому, что так ты ничего не добьешься. Каждый обязан отслужить свой срок.

— Ты так и не понял моих мотивов.

— Не будь ослом, Дик.

— Клянусь космосом, это дело принципа.

— Глупости! Нельзя сражаться со всей планетой. Твоя болтовня о коварных правителях, втягивающих невинных людей в войну, — самая настоящая звездная пыль. Думаешь, если сейчас объявить всеобщее голосование, большинство не поддержало бы войну?

— Это ни о чем не говорит, Джеф. Правительство контролирует…

— Средства пропаганды. Да, знаю. Ты мне все уши прожужжал. Только я не понимаю, почему ты так настроен против службы?

Альтмайер отвернулся.

— Во-первых, — продолжил Сток, — ты можешь просто не пройти медицинскую комиссию.

— Пройду. Я был в космосе.

— Не обольщайся. Если доктора пропустили тебя на лайнер, значит, у тебя нет явных сердечных заболеваний и отека легких. Для воинской службы этого недостаточно. Вдруг ты действительно не пройдешь?

— Речь о другом, Джеф. Я ведь не боюсь сражаться.

— Надеешься остановить таким способом войну?

— Было бы здорово. — Голос Альтмайера задрожал от волнения. — Я верю в то, что человечество должно объединиться. Нам не нужны ни войны, ни вооруженные до зубов космические армады. Галактика готова открыть свои тайны объединенным усилиям человеческой расы. Мы же целых две тысячи лет враждуем сами с собой и отдаем Галактику другим.

Сток рассмеялся:

— В этом мы преуспели. На сегодняшний день существует более восьмидесяти независимых планетных систем.

— Мы забыли, что существуют и другие разумные цивилизации.

— Вспомнил своих любимых диаболов? — Сток прижал кулаки к вискам и покрутил указательными пальцами.

— И твоих тоже, — огрызнулся Альтмайер. — У них одно правительство контролирует больше планет, чем драгоценные восемьдесят независимых, вместе взятые.

— Правильно. Не забывай, что их ближайшая планета находится в полутора тысячах световых лет от Земли. В любом случае они не смогут жить на кислородных планетах. Теряя дружеское расположение духа, Сток резко добавил: — Послушай, я, собственно, заглянул, желая сообщить тебе, что на следующей неделе прохожу медкомиссию. Идешь со мной? — Нет.

— Твердо решил?

— Абсолютно.

— Ты ничего не добьешься. Пламя на Земле не возгорится. И миллионы молодых людей не пойдут за тобой на антивоенные выступления. Тебя просто упекут в тюрьму.

— В тюрьму, так в тюрьму.

Так и вышло. Ричард Сайама Альтмайер угодил за решетку. 17 июня 2755 года атомной эры после короткого судебного заседания, на котором он отказался от всякой защиты, его приговорили к заключению сроком на три года — или на время военных действий, смотря по тому, что продлится дольше.

Он отсидел немногим более четырех лет и двух месяцев. Ровно столько потребовалось, чтобы сантаниане потерпели серьезное, хотя и не окончательное поражение. В результате Земля установила контроль над несколькими спорными астероидами, получила определенные коммерческие привилегии и добилась ограничения сантанианского космического флота.

Общие потери составили чуть больше двух тысяч кораблей с экипажами плюс несколько миллионов человек, погибших при бомбардировке планет из космоса. Космические флоты обеих сторон достаточно успешно справились с защитой, вынуждая противника расстреливать боезапасы на дальних подступах к Земле и Сантане.

Благодаря войне Земля стала считаться сильнейшей военной диктатурой.

Джеффри Сток воевал от начала до конца, не раз принимал участие в боевых действиях, но, несмотря на это, остался жив. Войну Джеффри закончил майором. Он участвовал в первой дипломатической миссии, отправленной с Земли в цивилизацию диаболов. Это был его первый шаг в большой военной и политической карьере.

5 сентября 2788 года

Они были первыми диаболами, ступившими на поверхность Земли. Федералистская партия старалась разъяснить драматизм ситуации тем, кто его еще не прочувствовал. На проекционных плакатах и в выпусках новостей снова и снова прокручивалась хронология событий.

Впервые исследователи с Земли столкнулись с диаболами в начале века. Это была разумная раса, вступившая в эру межзвездных перелетов независимо от людей и немного раньше их. К моменту описываемых событий они контролировали большую, чем человечество, часть Галактики.

Регулярные дипломатические отношения между диаболами и представителями крупнейших человеческих колоний начались двадцать лет назад, сразу же после войны между Землей и Сантаной. Уже в то время опорные пункты диаболов находились на расстоянии двадцати световых лет от наиболее отдаленных центров человечества. Диаболы бороздили космос во всех направлениях, перехватывали выгодные торговые контракты и получали концессии на разработку незанятых астероидов.

И вот они прибыли на саму Землю. Правители крупнейшего человеческого центра Галактики принимали их как равных, а может быть, даже и лучше. Федералисты надрывались, трубя о страшной статистике. А факты были таковы: несмотря на то что люди численно превосходили диаболов, человечество колонизовало за пятьдесят лет всего пять новых миров, в то время как диаболы захватили почти пятьсот.

— Сто — один в их пользу, — кричали федералисты, — потому что у них единая политическая организация, а у нас их сто.

Тем не менее мало кто на Земле, а тем более в других частях Галактики, обращал внимание на призывы федералистской партии к созданию Галактического Союза.

Вдоль улиц, по которым пятеро диаболов почти ежедневно добирались от специально оборудованного в лучшем отеле номера до министерства обороны, выстраивались толпы землян. Между тем общее настроение было отнюдь не враждебным. Люди приходили в основном из любопытства, хотя многие испытывали к пришельцам откровенное отвращение.

Смотреть на диаболов было неприятно. Крупнее и массивнее землян, при ходьбе они опирались на четыре толстые ноги, помимо которых у чужаков имелись по две руки с подвижными и гибкими пальцами. Одежды они не носили и ничем не прикрывали морщинистых складок кожи. С точки зрения землян, их широкие, плоские лица не имели никакого выражения, зато над глазами с огромными зрачками росли короткие рога. Благодаря последним эти существа и получили свое прозвище. Поначалу их попросту называли чертями, затем перешли на более вежливый латинский эквивалент.

На спине у каждого была закреплена пара цилиндров, из которых тянулись к ноздрям гибкие шланги. Плотно закрепленные на ноздрях трубки были заполнены гашеной известью, поглощающей ядовитый для инопланетян углекислый газ. Они явно страдали от нехватки серы; время от времени стоящие в первых рядах зрители улавливали смрадный запах выдыхаемого диаболами сероводорода.

В толпе находился и лидер федералистов. Он стоял чуть поодаль, дабы не привлекать особого внимания полиции. Стражи порядка натянули вдоль пути следования гостей веревки и смотрели за порядком с небольших роллеров, на которых они могли мгновенно рассеять любую толпу. У лидера федералистов было худое лицо, тонкий, выдающийся нос и прямые седеющие волосы.

— Не могу смотреть. Противно, — произнес он и отвернулся.

Его спутник отозвался более философски:

— По духу они ничуть не уродливее некоторых наших красавцев-политиков. Эти, по крайней мере, соответствуют своему виду.

— К сожалению, ты прав. У нас все готово?

— Полностью. Ни один из них не вернется домой живым.

— Хорошо! Я останусь здесь и отсюда подам сигнал.

Диаболы тоже вели между собой беседу. Люди этого заметить не могли, даже те, кто стоял совсем рядом. Натянутая между рогами кожа пришельцев обладала способностью быстро вибрировать с помощью мышц, аналогов которым в человеческом теле не имелось. Возникающие при этом колебания воздуха могли уловить лишь самые чувствительные земные приборы. Так или иначе, в тот момент на Земле об этом еще не подозревали.

При помощи вибрации прозвучал вопрос:

— Все знают, что именно эта планета — родина двуногих?

— Нет, — ответило несколько вибраций, после чего одна вибрация поинтересовалась:

— Ты понял это благодаря тому, что освоил их способ общения?

— Кстати, этим делом не мешало бы заняться нам всем, вместо того чтобы в один голос твердить о бессмысленности двуногой культуры. Я не говорю о том, что с двуногими гораздо легче иметь дело, когда хоть что-то о них знаешь. У них жуткая, но интересная история. Я не жалею, что довелось повидать все своими глазами.

— Предыдущие контакты с двуногими свидетельствуют, что они не знают, с какой планеты они произошли, — возразила другая вибрация. — Во всяком случае, никакого почтения этой планете они не оказывают. Не существует посвященных ей торжественных ритуалов. Между прочим, отсутствие ритуалов и тот факт, что Земля менее всего напоминает святыню, вполне понятно в свете истории двуногих. Живущие на других планетах двуногие не признают первенства Земли. Они рассматривают ее лидерство как ущемление собственной независимости и достоинства.

— Непонятно.

— Я тоже не сразу разобрался, пришлось несколько дней почитать их прессу. Теперь, кажется, начинаю кое-что схватывать. Похоже, до начала межзвездных полетов двуногие имели единое политическое устройство.

— Естественно.

— Только не для двуногих. Это был как раз необычный период в их истории, который, кстати, долго и не продлился. Стоило образовавшимся в различных мирах колониям окрепнуть, как они тут же старались порвать с родным домом. К этому периоду относится первая волна межзвездных войн двуногих.

— Ужасно! Просто каннибалы.

— Иначе и не скажешь. Когда я все это читал, у меня даже аппетит испортился, а отрыжка несколько дней горчила. Как бы там ни было, колонии завоевали независимость, и сложилась нынешняя ситуация. Все эти королевства, республики и прочие государственные формирования двуногих на деле представляют собой крошечные миры, каждый из которых состоит из главенствующего образования и нескольких подчиненных. При этом подчиненные миры без конца пытаются оторваться от главного или перейти в другое подчинение.

Земля является сильнейшим миром, хотя контролирует менее дюжины прочих образований.

— Даже не верится, что эти существа настолько слепы к своим собственным интересам. Разве у них не сохранилось традиции единого правительства, которое существовало в тот период, когда они обитали на одной планете?

— Я уже говорил, им это не свойственно. Единое правительство просуществовало несколько десятилетий. А раньше они даже на одной планете умудрились создать несколько враждующих политических формирований.

— Никогда ни о чем подобном не слышал — На время колебания нескольких существ заглушили друг друга.

— Удивительно, но такова природа этих тварей.

Тут пришельцы подошли к министерству обороны.

Пятеро диаболов рядком выстроились возле стола. Они стояли, поскольку не могли сидеть в силу своего анатомического устройства. По другую сторону стола, также стоя, находились пятеро землян. Людям было бы естественнее сидеть, но им не хотелось еще больше усугублять недостаток роста.

Стол был довольно широк; собственно говоря, шире достать просто не удалось. От ширины стола зависело самочувствие и настроение людей, ибо от диаболов исходил почти незаметный при дыхании, но весьма сильный при разговоре запах сероводорода. С подобными сложностями дипломатам прежде сталкиваться не приходилось.

Как правило, встречи длились не более получаса, после чего диаболы без церемоний заканчивали беседу и удалялись. На этот раз, однако, произошла задержка. В зал вошел человек, и пятеро ведущих переговоры землян тут же посторонились, уступая ему место.

Он был высок — выше, чем любой из присутствующих людей — и носил военную форму с легкостью, которая приходит лишь с годами. У него было круглое лицо и холодные, цепкие глаза. Черные волосы начали редеть, но седина их еще не тронула. Неровный шрам пересекал челюсть и убегал за высокий коричневый воротник — такие шрамы остаются от ударa лучом из ручного стрелкового оружия. Скорее всего он получил эту рану в давно забытом бою в одной из пяти войн, в каковых принимал активное участие.

— Господа, — торжественно произнес главный из ведущих переговоры землян, — позвольте представить вам нашего министра обороны.

Диаболы несколько растерялись, хотя по выражению их лиц заметить этого было нельзя. Звуковые пленки на лбах завибрировали. Они уважительно относились к служебной и официальной иерархии, которая оказалась неожиданным образом нарушена. Понятно, что этот министр всего-навсего двуногий, но по принятым у двуногих стандартам он превосходил их в звании и должности. Они не могли вести с ним переговоры на официальном уровне.

Министр понимал их смятение, но не имел другого выбора. Диаболов требовалось задержать хотя бы минут на десять, и это был единственный способ.

— Господа, — обратился он к пришельцам, — я прошу вас сегодня ненадолго задержаться.

Стоящий посередине диабол ответил на сравнительно неплохом английском; лучше, наверное, с его голосовыми связками сказать было невозможно. Фактически диаболы имели по два рта. Один помещался на конце челюстной кости и использовался при еде. Людям редко приходилось видеть эту процедуру, поскольку диаболы предпочитали есть исключительно в своей компании. Более узкое ротовое отверстие, не превышающее, по сути, двух дюймов, служило для произнесения звуков. Когда диаболы открывали рот, в глаза землянам бросалось отсутствие передних резцов. В процессе речи рот оставался постоянно открытым, необходимые для произнесения согласных преграды формировались при помощи неба и спинки языка. В результате получались грубые, плохо различимые звуки, но общаться было можно.

Диабол произнес:

— Вы нас извините, нам уже трудно. — При помощи пластинки на лбу он передал: — Они решили уморить нас в своей вони. Пора заказывать ядопоглощающие цилиндры большего размера.

— Я с сочувствием отношусь к вашей ситуации, — сказал министр обороны, — но боюсь, у нас не будет другой возможности для общения. Надеюсь, вы окажете нам честь и отобедаете с нами.

Стоящий рядом с министром землянин не сумел побороть гримасу отвращения. Быстро набросав на листике несколько слов, он передал его министру.

Записка гласила:

«Ни в коем случае. Они жрут пропитанное серой сено. Мы задохнемся».

Министр скомкал листик и бросил его на пол.

— Это честь для нас, — ответил диабол. — Если бы мы только могли дольше переносить вашу необычную атмосферу, мы бы с радостью приняли ваше приглашение.

Лобной пластинкой он раздраженно передал:

— Они сами не пойдут на то, чтобы мы ели вместе. Мы же увидим, как они пожирают трупы мертвых животных. Я всерьез опасаюсь за свою отрыжку. Она навсегда потеряет сладость.

— Мы уважаем ваши проблемы, — улыбнулся министр. — Давайте поговорим о деле. В ходе переговоров нам так и не удалось добиться от вашего правительства, каковое вы здесь представляете, ответа на вопрос о границах вашего влияния. Мы выступили с целым рядом предложений.

— В отношении всех земных территорий мы давно определились и четко высказали свою позицию, — ответил диабол.

— Надеюсь, вы понимаете, что этого недостаточно. Границы Земли и ваши владения нигде не пересекаются. До сего времени мы ограничивались лишь констатацией данного факта. Однако вопрос гораздо серьезнее.

— Не совсем ясно Вы предлагаете обсудить наши границы с Вегой? Это королевство населено людьми, но оно давно обрело независимость от Земли.

— Именно так.

— Это исключено, сэр. Вы, безусловно, понимаете, что все моменты, касающиеся нас и независимого мира Веги, не имеют к Земле никакого отношения. Мы намерены говорить о них только с Вегой.

— В таком случае вам придется вести сотни переговоров с сотней населенных людьми мировых систем.

— Ничего не поделаешь. Отмечу лишь, что эта необходимость продиктована не нами, а сложившейся природой ваших человеческих взаимоотношений.

— В этом случае круг обсуждаемых вопросов резко сужается, — рассеянно произнес министр обороны. Казалось, он прислушивается не к собеседнику, а к происходящим на улице событиям.

Снаружи действительно что-то происходило. Сквозь толстые стены здания доносился едва различимый гул голосов, далекий треск лучевых пистолетов и рев полицейских роллеров.

Диаболы хранили полное спокойствие. Это могло быть либо очередным проявлением воспитанности, либо доказательством того, что, обладая повышенной чувствительностью к ультразвуку, они плохо слышат в обычном диапазоне.

Ведущий переговоры диабол произнес:

— Я искренне удивлен. Мы считали, что это все вам известно.

В дверях появился человек в полицейской форме. Министр обороны повернулся в его сторону. Едва заметно кивнув, полицейский исчез.

Тогда министр неожиданно громко и энергично сказал: — Ну и отлично. Я просто хотел лишний раз убедиться. Надеюсь, вы готовы возобновить наши переговоры завтра?

— Разумеется, сэр.

Один за другим, медленно, как и подобает наследникам вселенной, диаболы покинули зал переговоров.

— Хорошо, что они отказались с нами есть, — пробормотал землянин.

— Я знал, что они откажутся, — задумчиво произнес министр. — Они вегетарианцы. При одной мысли о поедании мяса им становится дурно. Я ведь видел, как они едят; кстати, не многие могут этим похвастаться. Так вот, едят они наподобие нашего скота. Сваливают еду в кучу, становятся кругом и задумчиво пережевывают собственную отрыжку. Возможно, при этом они общаются неизвестным для нас способом. Жуют так: нижняя челюсть описывает горизонтальные круги…

В дверях снова появился полицейский.

— Всех взяли? — поинтересовался министр.

— Так точно, сэр.

— И Альтмайера?

— Да, сэр.

— Хорошо.

К тому моменту когда диаболы появились на ступеньках здания министерства обороны, вокруг снова собралась толпа народа. График никогда не нарушался. Ежедневно, ровно в три часа, инопланетяне покидали свой номер в отеле и тратили пять минут на дорогу до министерства. В три тридцать пять они выходили из здания и возвращались в отель по охраняемому полицией пути. Они торжественно и чинно шествовали по широкому проспекту. Со стороны казалось, что в поступи их есть что-то от механических роботов.

Когда позади осталась половина пути, раздались шум и крики. Толком было непонятно, кто и почему кричит, но треск лучевых пистолетов и бледно-голубые разряды над головами заметили все. Полиция тут же устремилась к месту происшествия, роллеры подлетали в воздух футов на семь, после чего плавно опускались в толпу, никому, однако, не причиняя вреда, и снова взмывали вверх. Народ бросился врассыпную, все потонуло в шуме и гаме.

Посреди этого беспорядка диаболы продолжали механически топать в нужную им сторону. Либо они действительно ничего не слышали, либо обладали поистине завидным самообладанием.

У дальнего края площади, напротив того места, где начались беспорядки, довольно потирал нос Ричард Сайама Альтмайер. Строгая пунктуальность диаболов позволяла рассчитать акцию до секунды. Первые беспорядки преследовали своей целью отвлечь внимание полиции. И вот сейчас…

Он произвел оглушительный, но безвредный выстрел в воздух.

В ту же секунду со всех сторон загремели залпы разрывных снарядов. С крыш стоящих вдоль дороги домов заработали снайпера. Пули пробивали тела диаболов и разрывались у них внутри, разнося на куски все органы. Один за другим пришельцы валились на землю.

Неожиданно, откуда ни возьмись, появилась полиция. Альтмайер изумленно уставился на кинувшихся к нему офицеров.

Мягко, ибо за двадцать лет он утратил всю свою ярость, Альтмайер произнес, показывая на разорванных пришельцев:

— На сей раз вы сработали оперативно, но все равно опоздали.

В толпе началась паника. Подоспевшие в рекордно короткие сроки дополнительные подразделения полиции направляли потоки бегущих по безопасным направлениям.

Схвативший Альтмайера полицейский имел чин капитана.

— А мне кажется, вы ошиблись, мистер Альтмайер, — жестко произнес он. — Не показалось ли вам странным, что на убитых нет крови? — При этом он тоже махнул рукой в сторону лежавших на земле диаболов.

Альтмайер вздрогнул и побледнел. Пришельцы валялись на земле, некоторые были разорваны на части, лоскуты кожи болтались на погнутых ребрах каркаса. В одном капитан полиции оказался прав. Не было ни крови, ни мяса.

Белые, окаменевшие губы Альтмайера не могли выговорить ни слова.

Капитан усмехнулся:

— Правильно догадались, сэр. Это роботы.

В этот момент из дверей министерства обороны показались настоящие диаболы. Полиция дубинками расчистила им путь в противоположную сторону, чтобы гостям не пришлось проходить мимо искалеченных чучел из пластмассы и алюминия, которые в течение трех минут исполняли роль живых существ.

— Рекомендую вести себя разумно, мистер Альтмайер, — произнес капитан полиции. — С вами желает переговорить министр обороны.

— Я готов, сэр. — На Альтмайера начало наваливаться каменное безразличие.

Джеффри Сток и Ричард Альтмайер вновь увидели друг друга спустя четверть века. Встреча состоялась в частном кабинете министра обороны. Обстановка удивляла суровостью: стол, кресло и два стула. Темно-коричневая мебель была обита губчатой пленкой; удобно, но без лишней роскоши. На столе лежал микровьюер и небольшой ящик, в котором могли поместиться несколько десятков кассет. На противоположной от стола стене красовалось трехмерное изображение «Бесстрашного» — первого корабля, которым довелось командовать министру обороны.

— Нелепая у нас получилась встреча, — смущенно пробормотал Сток. — После стольких лет… Мне жаль.

— Чего тебе жаль, Джеф? — попытался улыбнуться Альтмайер. — Мне вот ничего не жаль, кроме того, что я попался на твою удочку с роботами.

— Трюк не хитрый, — сказал Сток, — и прекрасная возможность потрясти твою партию. Не сомневаюсь, что после такого прокола она надолго потеряет авторитет. Пацифисты пытаются развязать войну; апостол мягкости покушается на убийство.

— Войну с истинными врагами, — печально уточнил Альтмайер. — Но ты прав. На такое можно пойти только с отчаяния. Кстати, откуда ты узнал о моих планах?

— Ты по-прежнему переоцениваешь человечество, Дик. Слабость любого заговора заключается в людях, которые его замышляют, У тебя было двадцать пять сообщников. Неужели тебе не пришло в голову, что по крайней мере один из них информатор, а может, и мой агент?

Щеки Альтмайера загорелись пунцовым огнем.

— Кто? — спросил он.

— Извини. Он нам еще пригодится.

Альтмайер устало откинулся на спинку стула.

— Ну и чего ты достиг?

— Сам-то ты чего достиг? Такой же непрактичный, как в последний день нашей встречи. Помнишь, когда ты решил отправиться в тюрьму, вместо того чтобы записаться на военную службу?.. Ты не изменился.

Альтмайер покачал головой:

— Истина не меняется.

— Если это истина, — нетерпеливо перебил его Сток, — объясни мне, почему у вас все всегда проваливается? Ты отмотал срок, но ничего не добился. Война все равно началась. Ни одной жизни ты не спас. С тех пор ты основал политическую партию, но все ваши начинания тоже пошли прахом. И заговор твой лопнул как мыльный пузырь. Тебе скоро пятьдесят, Дик, а чего ты достиг? Ничего.

— А ты отправился на войну, — сказал Альтмайер, — дослужился до командира корабля, затем получил портфель в правительстве. Поговаривают, что ты станешь следующим Координатором. Ты-то добился многого. И все же успех и неудача не могут существовать сами по себе. Да и успех ли это? В чем? В дальнейшем развале человечества? Неудача в чем? Благое намерение не знает неудач, речь может идти только об отсрочке успеха.

— А если тебя казнят за то, что ты сегодня сделал?

— Даже если меня казнят. Мое дело продолжит другой, и его успех станет моим успехом.

— И как же ты его себе представляешь? Неужели ты действительно веришь в союз миров, Галактическую Федерацию? Неужели ты хочешь, чтобы сантаниане занимались нашими вопросами? Или чтобы вегийцы диктовали, что нам следует делать? Скажи, неужели ты согласишься, чтобы судьба Земли зависела от случайной комбинации политических сил?

— Мы будем зависеть от них не больше, чем они от нас.

— За исключением того, что мы богаче их всех. Они будут нас грабить, чтобы поддержать разрушенную экономику миров Сириуса.

— Мы легко рассчитаемся за счет средств, сэкономленных на не случившихся войнах.

— У тебя на все вопросы есть ответы, Дик?

— За двадцать лет мне задали все вопросы, Джеф.

— Тогда ответь мне, как ты заставишь свой союз выступить против врагов человечества?

— Для этого я и хотел убить диаболов. — Впервые с начала разговора Альтмайер проявил раздражение. — Это привело бы к войне, в которой все человечество объединилось бы против общего врага. Все наши политические и идеологические разногласия отошли бы на второй план.

— Ты в самом деле так считаешь? Между прочим, диаболы еще ни разу не ущемили наших интересов. Они просто не могут жить в наших мирах. Они вынуждены обитать на планетах с сернистой атмосферой и океанами из сернокислого натрия.

— Человечество само разберется, Джеф. Диаболы переползают с одного мира на другой, как раковая опухоль. Они блокируют полеты в регионы с незанятыми кислородными планетами, такими, которые подходят нам. Они думают о будущем, о расселении грядущих поколений бесчисленных диаболов, в то время как мы забились в угол Галактики и бьемся друг с другом смертным боем. Через тысячу лет мы станем их рабами, через десять тысяч лет вымрем совсем. Поверь, они наш общий враг. И человечество об этом знает. Ты поймешь свою ошибку раньше, чем думаешь.

— Твои партийные активисты без конца твердят о Древней Греции доатомной эры, — сказал министр обороны. — Утверждают, что греки были прекрасными людьми, самым культурным и образованным народом своего времени, а может, и всех времен. Древние греки вывели человечество на дорогу, с которой оно окончательно не сошло до сих пор. У них был лишь один недостаток: они не могли объединиться. Потом их завоевали, а сами они вымерли. И мы следуем их путем, так?

— Ты хорошо усвоил урок, Джеф.

— А ты, Дик?

— Что ты имеешь в виду?

— Был ли у греков общий враг, против которого им следовало объединиться?

Альтмайер молчал.

— Греки сражались с Персией, могучим общим врагом. При этом немало греческих государств сражались на стороне персов.

— Да, так, — промолвил наконец Альтмайер. — Некоторые считали победу персов неизбежной и хотели оказаться на стороне победителя.

— С тех пор люди не изменились, Дик. Почему, по-твоему, диаболы прибыли к нам? Что мы с ними обсуждаем?

— Я не вхожу в правительство.

— Не входишь, — прорычал Сток. — А я вхожу!.. И знаю, что Лига Веги вступила в союз с диаболами.

— Не может быть! Никогда не поверю!

— Может. И есть. Диаболы согласились предоставить им пятьсот кораблей в любой момент, как только они вступят в войну с Землей. Взамен Вега отказывается от всех притязаний на Нигеланское звездное скопление. Так что, если бы тебе удалось убить диаболов, война бы, конечно, началась, но половина человечества сражалась бы на стороне так называемого общего врага. Мы пытаемся этого не допустить.

— Я готов к суду, — медленно проговорил Альтмайер. — Или меня казнят без него?

— Как был дураком, так дураком и остался! — сплюнул Сток. — Если мы тебя расстреляем, ты станешь мучеником. А вот когда мы расстреляем всех твоих помощников, тебя заподозрят в сотрудничестве с государственными службами. Как предатель, ты будешь для нас совершенно безвреден.

Таким образом, пятого сентября 2788 года Ричард Сайама Альтмайер после короткого тайного судебного заседания был приговорен к пяти годам тюремного заключения. Он отбыл полный срок. В год, когда он вышел на свободу, Джеффри Сток был избран Координатором планеты Земля.

21 декабря 2800 года

Симон Девуар не находил себе места. Это был маленький человечек с песочными волосами и покрытым веснушками румяным лицом. Он произнес:

— Жаль, что я согласился встретиться с вами, Альтмайер. Вам это не принесет никакой пользы. А мне может навредить.

— Я уже старик, — ответил Альтмайер. — Никакого вреда я вам не причиню.

Он и в самом деле стал стариком. К началу нового века он прожил две трети столетия, но выглядел гораздо старше, да и внутренне изрядно поизносился. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Не постарел лишь его нос — по-прежнему тонкий, аристократический, хищный нос Альтмайера.

— Я боюсь не вас, — поморщился Девуар.

— Почему? Может, вы думаете, что я предал своих людей на процессе восемьдесят восьмого года?

— Нет, конечно, нет. Просто времена федералистов прошли.

Альтмайер попытался улыбнуться. Он был голоден, ибо за весь день так и не успел перекусить. Значит, времена федералистов прошли? Наверное, со стороны многим именно так и кажется. Движение осмеяли. Провалившийся заговор и «безнадежное дело» нередко привлекают романтиков, о нем помнят спустя многие поколения; главное, чтобы проигрыш оказался достойным. Но открыть пальбу по чучелам, дать обвести себя вокруг пальца, выставить себя на посмешище — это погибель. Это хуже, чем предательство, ошибка и грех. Не многие поверили в то, что Альтмайер купил себе жизнь, выдав товарищей, но всеобщий смех добил федерализм.

Лишь Ричард Альтмайер хранил упрямое достоинство.

Он произнес:

— Времена федералистов никогда не пройдут. Движение будет жить, пока живет человечество.

— Слова, — нетерпеливо перебил его Девуар — В молодости я еще мог ими увлечься. Сейчас я устал.

— Симон, мне нужен выход на всегалактическую систему.

Лицо Девуара окаменело.

— И ты вспомнил обо мне… Извини, Альтмайер, я не позволю тебе использовать мои передачи.

— Ты же был федералистом.

— И что теперь? — огрызнулся Девуар. — Это было давно. Теперь я… теперь я никто. Девуарист, может быть. Я хочу жить.

— Под пятой диаболов? Хочешь жить, пока они тебе позволяют, и умереть по их приказу?

— Слова!

— Ты одобряешь всегалактическую конференцию?

Девуар покраснел гуще своего обычного розового цвета. На мгновение Альтмайеру показалось, что в его собеседнике слишком много крови.

— А почему бы и нет? Неужели так важно, каким способом мы установим Федерацию Человека? — ядовито поинтересовался Девуар. — Если ты остался федералистом, ты не можешь выступать против объединенного человечества.

— Объединенного диаболами?

— Какая разница? Человечество не способно объединиться своими силами. Пусть нам помогут, хотя бы на первоначальном этапе. Мне это все надоело, Альтмайер. Мне надоела наша бестолковая история. Я устал быть идеалистом, когда нет никаких идеалов. Люди остаются людьми, и это самое неприятное. Наверное, нам действительно нужен хороший кнут. Если так, то я не возражаю, чтобы его применили диаболы.

— Ты поразительно глуп, Девуар, — мягко произнес Альтмайер. — Настоящего союза не получится, пойми! Диаболы созывают конференцию, чтобы выступить в роли арбитров в межчеловеческих распрях и сохранить за собой функцию верховного суда навечно. Они не заинтересованы в образовании реального единого человеческого правительства. Все пойдет по-прежнему, населенные людьми миры будут отстаивать каждый свои интересы. Зато мы начнем привыкать по малейшему пустяку обращаться за помощью к диаболам.

— С чего ты взял, что все будет именно так?

— А как еще может быть?

— По-разному, — Девуар пожевал нижнюю губу.

— Посмотри в окно, Симон. Мы потеряем последние остатки независимости.

— Много нам было проку с той независимости? А потом, в чем смысл? Мы все равно ничего не сможем изменить. Не думаю, чтобы Координатор Сток радовался этой конференции больше тебя, но и он здесь бессилен. Если Земля откажется участвовать в работе конференции, союз будет сформирован без нас, после чего нам придется воевать с остальным человечеством и диаболами. Это, кстати, грозит всем проигнорировавшим конференцию мирам.

— А теперь представь, что все правительства откажутся в ней участвовать! Тогда конференция лопнет сама по себе!

— Хоть раз было такое, чтобы все человеческие правительства сделали что-нибудь вместе? Ты так ничему и не научился, Альтмайер.

— Появились новые факторы.

— Как например? Я знаю, что спрашивать глупо, но все равно расскажи.

— В течение двадцати лет большая часть Галактики была закрыта для пилотируемых людьми кораблей. Тебе это известно. Никто из нас не имеет малейшего понятия о том, что происходит на контролируемой диаболами территории. Между тем внутри их сферы влияния есть человеческие колонии.

— Ну?

— Время от времени жителям этих миров удается вырваться в свободные зоны. Правительство Земли получает сообщения, которые оно боится публиковать. Однако не все члены правительства готовы вечно терпеть подобную трусость. Я кое с кем встречался. Разумеется, имя должно остаться в тайне. Так вот, у меня есть документы, Девуар, надежные, официальные, достоверные.

— Какие? — пожал плечами Девуар и повернул настольные часы так, чтобы Альтмайер мог видеть сверкающий металлический циферблат, на котором резко выделялись светящиеся красные цифры. Часы показывали 22.31; когда он их поворачивал, единичка погасла, а на ее месте засияла двойка.

— Существует планета, — сказал Альтмайер, — которую ее обитатели называют Чу Хси. Население ее невелико: может быть, миллиона два. Пятнадцать лет назад диаболы захватили прилегающие к ней миры, и за все пятнадцать лет ни один пилотируемый людьми корабль не приземлился на поверхности этой планеты. В прошлом году на ней высадились сами диаболы. Они привезли с собой гигантские грузовые корабли, полные сернокислого натрия и бактериальных культур, свойственных их родным мирам.

— Что?.. Ты не заставишь меня в это поверить.

— А ты постарайся, — иронично заметил Альтмайер. — Все просто. Сернокислый натрий растворится в океане любого мира. Затем в сернистом океане начнут расти и размножаться соответствующие бактерии. Они будут выделять сероводород, который заполнит все моря и атмосферу. После этого диаболы смогут поселить там свои растения и животных, а потом поселятся и сами. Еще одна планета окажется пригодной для диаболов и непригодной для людей. Конечно, потребуется время, но время у них есть. Они представляют собой объединенный народ и…

— Послушай! — Девуар раздраженно покачал пальцем. — Эти россказни не проходят. У диаболов множество планет, они даже не знают, что с ними делать.

— Сегодня — да. Но диаболы — это раса, которая думает о будущем. У них высокая рождаемость, и рано или поздно они заполнят Галактику. Представь, насколько им будет легче, если кроме них во вселенной не будет другого разума.

— То, о чем ты рассказал, невозможно чисто с технической точки зрения. Представь, сколько потребуется миллионов тонн сернистого натрия, чтобы создать в океанах нужную им пропорцию?

— Очевидно, планетный запас.

— Правильно. Что же, по-твоему, они разорят один из своих миров, чтобы создать новый? Это бессмысленно.

— Симон, Симон, в Галактике миллионы планет, по атмосферным условиям, температуре или силе притяжения не подходящих для жизни ни людей, ни диаболов. И многие из них чрезвычайно богаты серой.

— А что с людьми, которые жили на той планете?

— На Чу Хси? Их подвергли эвтаназии, всех, за исключением немногих, кто успел вовремя смотаться. Полагаю, все произошло быстро и безболезненно. Диаболы не проявляют ненужной жестокости, они просто деятельны и исполнительны.

Альтмайер ждал Девуар сжимал и разжимал кулак.

— Опубликуй эту новость. Распространи ее по межзвездному эфиру. Передай документы в приемные центры различных миров. Ты сможешь это сделать, и тогда межгалактическая конференция лопнет.

Кресло Девуара резко заскрипело. Он вскочил на ноги.

— У тебя есть доказательства?

— Ты сделаешь это?

— Я хочу видеть доказательства.

— Пойдем, — улыбнулся Альтмайер.

Его ждали в небольшой меблированной квартирке, где он проживал последнее время. Он ничего не заметил. Он даже не обратил внимания на небольшой автомобиль, который медленно сопровождал его на почтительном расстоянии. Альтмайер шел опустив голову, подсчитывая сколько времени потребуется Девуару, чтобы протолкнуть информацию через космические глубины; как скоро приемные станции на Веге, Сантане и Центавре распространят страшную новость по всей Галактике. Так он и вошел в подъезд, даже не взглянув на дежуривших на лестнице парней в штатском.

И только повернув ключ в замке, он почувствовал неладное, но люди в штатском были уже за его спиной. Альтмайер вошел в комнату и сел, неожиданно осознав, какой же он старый. Надо любой ценой задержать их на час десять минут, лихорадочно думал он.

Сидящий в темноте человек вытянул руку и щелкнул выключателем. В мягком, струящемся из стен свете его круглое лицо и лысеющая седая голова показались Альтмайеру до боли знакомыми.

— Кажется, сам Координатор оказал мне честь, — мягко сказал он.

— Мы с тобой старые друзья, Дик, — произнес Сток — Правда, встречаемся редко.

Альтмайер промолчал.

— У тебя хранятся кое-какие правительственные бумаги, Дик, — сказал Сток.

— Если ты в этом уверен, Джеф, тебе придется их поискать.

Сток устало поднялся с кресла.

— Давай без героики, Дик. Хочешь, я тебе расскажу, что это за бумаги? Это донесения о сульфации планеты Чу Хси. Не так ли?

Альтмайер взглянул на часы.

— Если ты собираешься тянуть время, то будешь сильно разочарован. Мы знаем, где ты был, знаем, что бумаги у Девуара, и точно знаем, что он собирается с ними делать.

Альтмайер окаменел. Тонкая кожа на его щеках задрожала.

— Давно знаете? — произнес он.

— Столько же, сколько и ты, Дик. Ты очень предсказуемый человек. По этой причине мы тебя и использовали. Неужели ты думаешь, что Фиксатор мог в самом деле прийти к тебе без нашего согласия?

— Не понимаю.

— Правительство Земли, — сказал Сток, — не заинтересовано в продолжении межгалактической конференции. Между тем мы не федералисты и знаем истинную цену человечеству. Что, по-твоему, произойдет, когда остальная часть Галактики узнает, что диаболы занимаются перегонкой соленых океанов в серно-кислые?

Не надо, не отвечай. Ты же Дик Альтмайер, и я не сомневаюсь, что сейчас ты закипишь благородным негодованием и провозгласишь, что все человеческие миры тут же покинут конференцию, объединятся в любящий, братский союз, дружно навалятся на диаболов и, конечно же, одолеют их.

Сток сделал длинную паузу, и Альтмайеру показалось, что он больше не заговорит. Но Координатор добавил, перейдя почти на шепот:

— Чепуха. Другие миры скажут, что правительство Земли, преследуя собственные корыстные цели, запустило фальшивку и изготовило поддельные документы с целью срыва конференции. Диаболы станут все отрицать, для большинства человеческих миров окажется выгоднее поверить не нам, а им. Они вспомнят о порочности и лживости Земли, забыв о порочности и лживости диаболов. Надеюсь, ты понимаешь, что мы не можем выступить с подобным обвинением.

Альтмайер почувствовал себя выжатым и ненужным.

— Значит, вы остановите Девуара. Ты всегда думаешь о людях настолько плохо, что даже самые…

— Подожди! Разве я сказал, что собираюсь останавливать Девуара? Я только сказал, что правительство не может выступить с подобным обвинением, и мы действительно не станем этого делать. Но обвинение все равно прозвучит, разве что сразу после него мы арестуем тебя и Девуара и начнем все отрицать еще активнее, чем диаболы. Тогда дело примет другой оборот. Правительства населенных людьми миров решат, что ради достижения собственных эгоистических целей мы пытаемся скрыть действия диаболов и не иначе как вошли с ними в особый сговор. Этого они испугаются по-настоящему и тут же заключат против нас союз. Против нас — и против диаболов. Они станут настаивать на том, что предъявленное обвинение истинно, документы настоящие… и конференция не состоится.

— Это будет означать новую войну, — устало проговорил Альтмайер, — причем не с нашим истинным противником. Снова люди станут убивать друг друга, а победа, кто бы не победил, достанется диаболам.

— Войны не будет, — отрезал Сток. — Ни один мир не рискнет напасть на Землю, пока диаболы будут на нашей стороне. Они просто порвут с нами отношения и изменят пропагандистский уклон. Они начнут раздувать ненависть к диаболам. Позже, если нам придется воевать с диаболами, они, по крайней мере, сохранят нейтралитет.

«А он сильно постарел — думал Альтмайер. — Мы все стали стариками. Пора на покой».

— С чего ты взял, что диаболы поддержат Землю? Ты можешь обмануть остальное человечество, сделав вид, что стараешься скрыть факты, касающиеся планеты Чу Хси, но диаболов ты никогда не проведешь. Они ни на секунду не поверят, что Земля в самом деле считает документы подделкой.

— Представь себе, поверят. — Джеффри Сток поднялся. — Видишь ли, документы на самом деле фальшивые. Диаболы только замышляют провести сульфацию планеты, но, насколько нам известно, еще не приступили к реализации проекта.

21 декабря 2800 года Ричард Сайама Альтмайер был посажен в тюрьму в третий и последний раз в своей жизни. Не было ни суда, ни определенного приговора, да и самого заключения в буквальном смысле этого слова тоже не было. Ему ограничили право передвижения и разрешили общаться только со строго определенным кругом чиновников. В остальном его удобства не нарушались. Разумеется, Альтмайера лишили доступа к средствам информации, таким образом, он не знал, что нa втором году его третьего заключения разразилась воина между Землей и диаболами. Все началось неожиданной атакой земной эскадры на флот диаболов в районе Сириуса.

В 2802 году Джеффри Сток посетил находящегося в неволе Альтмайера. Старик удивленно поднялся поприветствовать неожиданного гостя.

— Хорошо выглядишь, Дик, — сказал Сток.

Сам он этим похвастаться не мог. Лицо Координатора посерело. Он по-прежнему носил форму космического флота, но тело его давно утратило военную выправку. Он должен был умереть через год, о чем знал и к чему относился спокойно. «Я прожил все эти годы, теперь пришло время умереть», — то и дело повторял про себя Сток.

Выглядевшему старше Альтмайеру предстояло прожить еще более девяти лет.

— Рад тебя видеть, Джеф, — воскликнул он, — тем более что на сей раз ты не сможешь меня арестовать! Я уже в тюрьме!

— Я пришел тебя освободить, если хочешь.

— С какой целью, Джеф? Ты ведь все делаешь с какой-то целью. Нашел способ меня использовать?

— Есть идея, — по губам Стока скользнула улыбка. — Думаю, тебе понравится. Мы воюем.

— С кем? — Альтмайер вздрогнул.

— С диаболами. Война идет уже шесть месяцев.

Альтмайер сцепил руки, пальцы его нервно переплелись.

— Ничего об этом не слышал.

— Я знаю. — Координатор заложил руки за спину и удивился, ибо они дрожали. — Мы с тобой проделали нелегкий путь, Дик. У тебя и у меня была одна цель… Нет, дай мне закончить. Я часто хотел объяснить тебе свою позицию, но ты ни разу не выслушал меня до конца. Тебя могли убедить только результаты. Мне было двадцать пять лет, Дик, когда я впервые попал на планету диаболов. Еще тогда я понял: либо они — либо мы.

— Я с самого начала это утверждал, — прошептал Альтмайер.

— Утверждать мало. Ты стремился к объединению человеческих правительств против диаболов, что было политической утопией. Более того, это оказалось бы нежелательно. Люди не диаболы. Среди диаболов индивидуальная совесть является крайне слабым, почти несуществующим понятием. У нас она играет довлеющую роль. У них нет такого понятия, как политика, у нас нет ничего другого. Они не знают противоречий, у них не может быть двух правительств. Мы никак не можем прийти к соглашению; даже если бы мы жили на одном острове, мы бы разделили его как минимум на три части.

Однако в наших разногласиях заключается и наша сила! Твоя федералистская партия некогда много рассуждала о Древней Греции. Помнишь? Но вы всегда упускали самый важный момент. Греция не смогла объединиться, и из-за этого ее в конце концов покорили. Но даже в состоянии раздора ей удалось разбить гигантскую империю персов. Почему?

Да потому, что в течение столетий греческие города-государства воевали друг с другом. Они были вынуждены совершенствовать свое боевое мастерство и достигли не доступного персам высочайшего уровня. Это понимали даже персы, укомплектовывавшие в последнее столетие существования их империи наиболее боеспособные, элитные войска греческими наемниками.

То же самое можно сказать и о небольших национальных государствах доатомной Европы, которые за столетия непрерывных сражений довели свое воинское искусство до того уровня, который позволил им сдерживать многократно превосходящие их в численном отношении азиатские орды.

Это в равной степени относится и к нам. Диаболы, владеющие гигантскими галактическими просторами, никогда не воевали. Их огромная военная машина не имеет опыта. За последние пятьдесят лет они с грехом пополам построили военный флот, пытаясь использовать опыт некоторых населенных людьми миров. Человечество, с другой стороны, ожесточенно совершенствовалось в военном искусстве. Правительства из кожи вон лезли, чтобы опередить соперников в военной науке. У людей не было выбора! В результате наша разобщенность привела к тому, что едва ли не каждый из человеческих миров мог на равных сразиться с диаболами, при условии, что ни один из других миров не выступил бы на их стороне.

Именно на предотвращение подобного хода событий и была направлена вся земная дипломатия. До тех пор пока не существовало гарантии, что остальные миры сохранят нейтралитет, Земля не могла начать войну с диаболами. По той же причине мы не могли допустить единения человеческих миров, надо было поддерживать военное соперничество. Как только мы убедились, что после провала конференции, которая должна была состояться два года назад, остальные миры не вступят в конфликт на стороне диаболов, мы стали искать повода к началу военных действий. Сегодня идет война.

Казалось, что Альтмайер застыл. Прошло немало времени, прежде чем он смог заговорить.

— Что, если диаболы все-таки победят? — спросил он наконец.

— Не победят, — спокойно сказал Сток. — Две недели назад в бой вступили основные силы. Армады врага были полностью уничтожены, мы практически не понесли никаких потерь. Это при том, что они значительно превосходили нас в численности. Мы будто сражались с торговым флотом. Наше оружие оказалось мощнее и во много раз точнее. Мы почти в три раза превосходим их в скорости, поскольку у нас имеются антиакселерационные устройства, неизвестные диаболам. После сражения с добрый десяток других населенных людьми миров решил присоединиться к побеждающей стороне и объявил войну диаболам. Вчера диаболы запросили перемирия. Война практически окончена, впредь диаболам придется проживать исключительно на собственных планетах, а их дальнейшее распространение будет осуществляться под нашим строгим контролем.

Альтмайер пробормотал что-то нечленораздельное.

— И вот теперь возникла необходимость в союзе. После разгрома Персии греческие города-государства продолжали междоусобные войны и это их сгубило. Македоняне, а потом римляне завоевали их территории. После того как Европа колонизировала Америку, отсекла часть Африки и завоевала Азию, серия внутренних войн привела к полному упадку Европы.

Разобщенность до победы, после нее — союз! Теперь заключить его не сложно. Пусть мы добились успеха своими силами, плодами должны воспользоваться все человеческие миры. Древний писатель Тойнби первым указал на различие между так называемым «доминирующим меньшинством» и «творческим меньшинством».

Теперь мы стали творческим меньшинством. Различные человеческие правительства почти одновременно выступили за создание организации Объединенных Миров. Более семидесяти миров заявили о желании принять участие в первой сессии, на которой будет принята партия Федерации. Другие присоединятся позже, я в этом уверен. Мы хотим, чтобы ты вошел в состав делегации Земли, Дик.

Из глаз Альтмайера потекли слезы.

— Я… я ничего не понимаю. Это… правда?

— Все обстоит именно так. Ты был гласом вопиющего в пустыне, Дик. Ты призывал нас к объединению. Твои слова имеют огромный вес. Помнишь, как ты сказал однажды: «Благое намерение не знает неудач».

— Нет! — воскликнул Альтмайер с неожиданной энергией. — Это твое намерение оказалось благим.

— Ты никогда не понимал человеческой природы, Дик. — Окаменевшее лицо Стока не выражало никаких эмоций. — Когда Объединенные Миры станут реальностью и новые поколения мужчин и женщин обратят сквозь столетия спокойствия и мира свои взоры к сегодняшнему дню, они забудут, что я шел к той же, что и ты, цели. Для них я буду символизировать войну и смерть. А вот твой идеализм и призывы к союзу запомнятся им навсегда.

Он отвернулся, и Альтмайер едва разобрал последние слова Координатора.

— Они прославят историю в статуях, но мне не поставят ни одной.

В Великом Суде, представляющем собой тихий оазис посреди пятидесяти сумасшедших квадратных миль, занятых небоскребами Объединенных Миров Галактики, есть одна статуя…

Что, если…

Разумеется, Норман и Ливи опаздывали — когда спешишь на поезд, в последнюю минуту непременно что-нибудь да задержит, — и в вагоне почти не осталось свободных мест. Пришлось сесть впереди, так что взгляд упирался в скамью напротив, обращенную спинкой к движению и примыкавшую к стенке вагона. Норман стал закидывать чемодан в сетку, и Ливи досадливо поморщилась.

Если какая-нибудь пара сядет напротив, придется всю дорогу до Нью-Йорка, несколько часов кряду, с глупейшим ощущением неловкости пялить глаза друг на друга, либо — что едва ли приятнее — отгородиться барьерами газетных листов. Но искать по всему поезду, не найдется ли еще где-нибудь свободной скамьи, тоже нет смысла.

Нормана, кажется, все это ничуть не трогало, и Ливи немножко огорчилась. Обычно они на все отзываются одинаково. Именно поэтому, как уверяет Норман, он и по сей день нимало не сомневается, что правильно выбрал себе жену.

«Мы подходим друг другу, Ливи, это главное, — говорит он. — Когда решаешь головоломку и один кусочек в точности подошел к другому, значит, он-то здесь и нужен. Никакой другой не подойдет. Ну а мне не подойдет никакая другая женщина».

А она смеется и отвечает:

«Если бы в тот день ты не сел в трамвай, мы бы, наверно, никогда и не встретились. Что бы ты тогда делал?»

«Остался бы холостяком, разумеется. И потом, не в тот день, так в другой, все равно я бы познакомился с тобой через Жоржетту».

«Тогда все вышло бы по-другому».

«Нет, так же».

«Нет, не так. И потом, Жоржетта ни за что бы меня с тобой не познакомила. Она тебя приберегала для себя и уж постаралась бы не обзаводиться соперницей, не тот у нее характер».

«Что за чепуха».

И тут Ливи — в который уже раз — спросила:

— Слушай, Норман, а что, если бы ты пришел на угол минутой позже и сел бы не в тот трамвай, а в следующий? Как по-твоему, что бы тогда было?

— А что, если бы у всех рыб выросли крылья и они улетели бы на высокие горы? Что бы мы тогда ели по пятницам?

Но они тогда все-таки сели в тот самый трамвай, и у рыб не растут крылья, а потому они уже пять лет женаты и по пятницам едят рыбу. И так как они женаты уже целых пять лет, они решили это отпраздновать и едут на неделю в Нью-Йорк.

Тут она вернулась к настоящему:

— Неудачные нам все-таки попались места.

— Да, верно, — сказал Норман. — Но ведь напротив пока никого нет, так что мы более или менее одни хотя бы до Провиденса.

Но Ливи это не утешило, и недаром она огорчалась: по проходу шагал маленький кругленький человечек. Откуда он, спрашивается, взялся? Поезд прошел уже полпути между Бостоном и Провиденсом. Если этот человечек раньше где-то сидел, чего ради ему вздумалось менять место? Ливи достала пудреницу и погляделась в зеркало. Если не обращать внимания на этого коротышку, может, он еще и пройдет мимо. И она поправила свои светло-каштановые волосы, которые чуточку растрепались, пока они с Норманом бежали к поезду, и принялась изучать в зеркале голубые глаза и маленький пухлый рот — Норман уверяет, что губы ее всегда сложены для поцелуя.

Недурно, подумала она, глядя на свое отражение.

Потом она подняла глаза — тот человечек уже сидел напротив. Он встретился с нею взглядом и широко улыбнулся. От улыбки во все стороны разбежались морщинки. Он поспешно снял шляпу и положил ее на свой багаж — маленький черный ящичек. Тотчас на голове у него вокруг голой, как пустыня, лысины вздыбился венчик седых волос.

Ливи невольно улыбнулась в ответ, но тут взгляд ее снова упал на черный ящик — и улыбка угасла. Она тронула Нормана за локоть.

Норман поднял глаза от газеты. Брови у него такие грозные — черные, сросшиеся, — что впору испугаться. Но темные глаза из-под этих суровых бровей глянули на нее, как всегда, и ласково и словно бы чуть насмешливо.

— Что случилось? — спросил Норман. На человечка напротив он не взглянул.

Кивком, потом рукой Ливи попыталась незаметно показать, что именно ее поразило. Но толстяк не сводил с нее глаз, и она почувствовала себя преглупо, потому что Норман только уставился на нее, ничего не понимая. Наконец она притянула его к себе и шепнула на ухо:

— Ты разве не видишь? Смотри, что написано у него на ящике.

И сама посмотрела еще раз. Да, так и есть. Надпись была не очень заметна, но свет падал вкось и на черном фоне виднелось блестящее пятно, а на нем старательно, округлым почерком выведено:

ЧТО, ЕСЛИ

Человечек снова улыбался. Он торопливо закивал и несколько раз кряду ткнул пальцем в эту надпись, а потом себе в грудь. Норман повернулся к жене и сказал тихонько:

— Наверно, его так зовут.

— Да разве такие имена бывают? — возразила Ливи.

Норман отложил газету.

— Сейчас увидишь. — И, наклонясь к человечку, сказал: — Мистер Если?

Тот с готовностью поглядел на него.

— Не скажете ли, который час, мистер Если?

Человечек вытащил из жилетного кармана большущие часы и показал Норману циферблат.

— Благодарю вас, мистер Если, — сказал Норман. И шепнул жене: — Вот видишь.

Он уже хотел опять взяться за газету, но человечек стал открывать свой ящик и несколько раз многозначительно поднял палец, словно старался привлечь внимание Нормана и Ливи. Он достал пластинку матового стекла, примерно девяти дюймов в длину, шести в ширину и около дюйма толщиной. Края пластинки были скошены, углы закруглены, поверхность совершенно слепая и гладкая. Потом человечек вытащил проволочную подставку и надежно приладил к ней пластинку. Установил это сооружение у себя на коленях и гордо посмотрел на попутчиков.

Ливи вдруг ахнула:

— Смотри, Норман, это вроде кино!

Норман наклонился поближе. Потом поднял глаза на человечка:

— Что это у вас? Телевизор новой системы?

Человечек покачал головой, и тут Ливи сказала.

— Норман, да это мы с тобой!

— То есть как?

— Разве ты не видишь? Это тот самый трамвай. Вон ты сидишь на задней скамейке, в старой шляпе, уже три года, как я ее выкинула. А вот мы с Жоржеттой идем по проходу. И толстая дама загородила дорогу. Вот, смотри! Это мы! Неужели не узнаешь?

— Какой-то обман зрения, — пробормотал Норман.

— Но ведь ты тоже видишь, правда? Так вот почему он это называет «Что, если». Эта штука нам сейчас покажет, что было бы, если… если бы трамвай не качнуло на повороте.

Она ничуть не сомневалась. Она была очень взволнована и ничуть не сомневалась, что так оно и будет. Она смотрела на изображение в матовом стекле — и предвечернее солнце померкло, и невнятный гул голосов позади, в вагоне, начал стихать.

Как она помнила тот день! Норман был знаком с Жоржеттой и уже хотел встать и уступить ей место, но вдруг трамвай качнуло на повороте, Ливи пошатнулась — и шлепнулась прямо ему на колени. Получилось очень смешно и неловко, но из этого вышел толк. Она до того смутилась, что он поневоле должен был проявить какую-то учтивость, а потом и разговор завязался. И вовсе не потребовалось, чтобы Жоржетта их знакомила. К тому времени как они обе вышли из трамвая. Норман уже знал где Ливи работает.

Она и по сей день помнит, какими злыми глазами смотрела на нее тогда Жоржетта, как натянуто улыбнулась, когда они стали прощаться. Потом сказала:

— Ты, кажется, понравилась Норману.

— Что за глупости! — возразила Ливи. — Просто он человек вежливый. Но у него славное лицо, правда?

Всего через каких-нибудь полгода они поженились.

И вот он опять перед ними, тот трамвай, а в трамвае — Норман, она и Жоржетта. Пока она так думала, мерный шум поезда, торопливый перестук колес затихли окончательно. И вот она в тряском, тесном трамвайном вагоне. Они с Жоржеттой только что вошли.

Ливи покачивалась в лад ходу трамвая, как и остальные сорок пассажиров, — все они, стоя ли, сидя ли, подчинялись одному и тому же однообразному и нелепому ритму. Потом она сказала:

— Тебе кто-то машет, Жоржи. Ты его знаешь?

— Мне? — Жоржетта бросила рассчитано небрежный взгляд через плечо. Ее искусно удлиненные ресницы затрепетали. — Да, немного знаю. Как по-твоему, зачем мы ему понадобились?

— Давай выясним, — сказала Ливи с удовольствием и даже с капелькой ехидства. Всем известно, что Жоржетта никому не показывает своих знакомых мужчин, будто они — ее собственность, и очень приятно ее подразнить. Да и лицо у этого ее знакомца, кажется, очень… занятное.

Ливи стала пробираться вперед, Жоржетта нехотя двинулась следом. Наконец Ливи оказалась подле того молодого человека, и тут вагон сильно качнуло на повороте. Ливи отчаянно взмахнула рукой, стараясь ухватиться за петли. С трудом, самыми кончиками пальцев, все-таки поймала одну и удержалась на ногах. Не сразу ей удалось перевести дух. Как странно, ведь секунду назад ей казалось, что в пределах досягаемости нет ни одной петли. Почему-то у Ливи было такое чувство, что по всем законам физики она непременно должна была упасть.

Молодой человек на нее не смотрел. Он с улыбкой поднялся, уступая место Жоржетте. У него были необыкновенные брови, они придавали ему вид уверенный и властный. «Да, безусловно, он мне нравится», — подумала Ливи.

— Нет-нет, не беспокойтесь, — говорила между тем Жоржетта. — Мы скоро выходим, нам только две остановки.

И они вышли. Ливи сказала:

— А я думала, мы едем за покупками к Сэчу.

— Мы и поедем. Просто я вспомнила, что у меня тут есть еще одно дело. Ничего, мы и минуты не задержимся.

— Следующая станция — Провиденс! — завопило радио.

Поезд замедлял ход, прошлое вновь съежилось и ушло в пластинку матового стекла. Человечек по-прежнему улыбался им обоим.

Ливи обернулась к Норману. Ей стало страшновато.

— С тобой тоже это было? — спросила она.

— Что такое стряслось со временем? — сказал Норман. — Неужели уже Провиденс? Невероятно! — Он взглянул на часы. — Нет, видно, так оно и есть. — И обернулся к Ливи: — На этот раз ты не упала.

— Значит, ты тоже видел? — Она нахмурилась. — Как это похоже на Жоржетту! Совершенно незачем было выходить на той остановке, просто она не хотела, чтобы мы с тобой познакомились. А до этого ты долго был с ней знаком, Норман?

— Нет, не очень. Просто знал в лицо, и неудобно было не уступить ей место.

Ливи презрительно скривила губы. Норман усмехнулся:

— Не стоит ревновать к тому, чего не случилось, малышка. И даже если бы случилось, какая разница? Ты все равно мне приглянулась, и уж я нашел бы способ с тобой познакомиться.

— Ты и не посмотрел в мою сторону.

— Просто не успел.

— Так как же ты бы со мной познакомился?

— Не знаю. Уж как-нибудь да познакомился бы. Но, согласись, довольно глупо сейчас об этом спорить.

Поезд отошел от Провиденса. Ливи была в смятении. А человечек все прислушивался к их шепоту, только улыбаться перестал давая знать, что понял, о чем речь.

— Вы можете показать нам дальше? — спросила Ливи.

— Постой-ка, — прервал Норман. — А зачем тебе это?

— Я хочу увидеть день нашей свадьбы, — сказала Ливи. — Как бы это было, если бы в трамвае я не упала.

Норман с досадой поморщился:

— Слушай, это несправедливо. Может, мы бы тогда поженились не в тот день, а в другой.

Но Ливи сказала:

— Вы можете мне это показать, мистер Если?

Человечек кивнул.

Матовое стекло вновь ожило, слегка засветилось. Потом рассеянный свет сгустился в яркие пятна, в отчетливые человеческие фигурки. В ушах у Ливи слабо зазвучал орган, хотя на самом деле никакой музыки не было слышно.

Норман вздохнул с облегчением:

— Ну вот, видишь, я на месте. Это наша свадьба. Ты довольна?

Шум поезда снова умолк; напоследок Ливи услышала собственный голос:

— Да, ты-то на месте. А где же я?

Ливи сидела в церкви на одной из последних скамей. Сперва она совсем не собиралась быть на этой свадьбе. В последнее время она, сама не зная почему, все больше отдалялась от Жоржетты. О ее помолвке она услыхала случайно, от их общей приятельницы, и, конечно, Жоржетта выходила за Нормана. Ливи отчетливо вспомнила тот день, полгода назад, когда она впервые увидела его в трамвае. В тот раз Жоржетта поспешила убрать ее с дороги. Потом Ливи еще несколько раз встречала Нормана, но он никогда не бывал один, между ними всегда стояла Жоржетта.

Что ж, тут и обижаться нечего, ведь Жоржетта первая с ним познакомилась. Она сегодня кажется куда красивее, чем обычно. А он всегда очень хорош.

Ей было грустно и как-то пусто на душе, словно случилась какая-то ошибка, а какая — она толком понять не могла. Жоржетта прошествовала по проходу, словно не заметив ее, но немного раньше Ливи встретиласьглазами с Норманом и улыбнулась ему. И, кажется, он улыбнулся в ответ.

Издалека до нее донеслись слова священника: «Нарекаю вас мужем и женою…»

Вновь послышался стук колес. Какая-то женщина с маленьким сынишкой возвращалась по проходу на свое место, покачиваясь в такт движению поезда. В середине вагона, где сидели четыре девочки-подростка, поминутно раздавались взрывы звонкого смеха. Мимо, озабоченный какими-то своими таинственными делами, торопливо прошел кондуктор.

Все это мало трогало Ливи, она словно застыла.

Она сидела неподвижно, глядя в одну точку, а за окном, сливаясь в лохматую ярко-зеленую полосу, проносились деревья, мелькали, точно в скачке, телеграфные столбы.

Наконец она сказала:

— Так, значит, вот на ком ты женился!

Норман посмотрел на нее в упор, и уголок рта у него дрогнул. Он сказал беспечно:

— Это не совсем верно, Оливия. Все-таки моя жена — ты. Вспомни об этом, пожалуйста.

Она резко повернулась к нему:

— Да, ты женился на мне… потому что я свалилась к тебе на колени. А если бы я не упала, ты женился бы на Жоржетте. А если бы она не захотела за тебя выйти, ты бы женился на ком-нибудь еще. На ком попало. Вот тебе и твоя головоломка!

— Черт… меня… побери!.. — медленно, с расстановкой сказал Норман и ладонями пригладил волосы — они были прямые, только над ушами чуть курчавились. Могло показаться, что это он схватился за голову от отчаяния. — Послушай, Ливи, — продолжал он, — глупо же поднимать шум из-за какого-то дурацкого фокуса. Не можешь ты осуждать меня за то, чего я не делал.

— Ты бы так и сделал.

— Почем ты знаешь?

— Ты сам видел.

— Я видел какую-то нелепость… наверно, это гипноз. — И вдруг громко, голосом, в котором прорывалось бешенство, он сказал человечку напротив: — Убирайтесь вон, мистер Если или как вас там! Вон отсюда. Вы тут не нужны. Убирайтесь, пока я не выкинул вас за окно вместе с вашей хитрой механикой!

Ливи дернула его за локоть.

— Перестань. Перестань сейчас же! Люди кругом!

Человечек весь съежился, спрятал черный ящичек за спину и забился в угол. Норман поглядел на него, потом на Ливи, потом на пожилую даму, которая сидела по другую сторону прохода и смотрела на него с явным неодобрением.

Он покраснел и поперхнулся еще каким-то злым словом.

В ледяном молчании доехали до Нью-Лондона, ни слова не сказали во время остановки.

Через четверть часа после того, как поезд отошел от Нью-Лондона, Норман позвал:

— Ливи!

Она не ответила. Она смотрела в окно, но ничего не видела — только стекло.

— Ливи, — повторил Норман. — Ливи! Да отзовись же!

— Что тебе? — глухо сказала она.

— Послушай, это же нелепо. Я не знаю, как он это проделывает, но, даже если в этом есть на грош правды, все равно ты несправедлива. Почему ты остановилась на полпути? Допустим, я и впрямь женился на Жоржетте, ну а ты? Разве ты осталась одна? Откуда я знаю, может, ко времени моей предполагаемой женитьбы ты уже была замужем за другим. Может, потому я и женился на Жоржетте.

— Я не была замужем.

— Откуда ты знаешь?

— Уж я бы разобралась. Я-то знаю, о чем я думала в то время.

— Ну, так вышла бы замуж не позже чем через год.

Ливи злилась все сильней. Краешком сознания она понимала, что злиться нет причины, но это не утешало. Напротив, досада росла. И она сказала:

— А если бы и вышла, это бы тебя уже не касалось.

— Да, конечно. Но это бы только доказывало, что мы не можем отвечать за то, что было бы, если бы да кабы.

Ливи гневно раздула ноздри, но промолчала.

— Послушай, — продолжал Норман. — Помнишь, мы встречали у Винни позапрошлый Новый год? Было много народу и очень весело?

— Как не помнить! Ты мне устроил душ из коктейля.

— Это к делу не относится, да и коктейля-то было всего ничего. А я вот что хочу сказать: Винни ведь твоя лучшая подруга, вы с ней дружили давным-давно, когда мы с тобой еще не были женаты.

— Ну и что?

— И Жоржетта тоже с ней дружила, верно?

— Да.

— Ну так вот. И ты и Жоржетта все равно встречали бы у Винни Новый год, на ком бы я ни женился. Я тут ни при чем. Пускай он нам покажет, что было бы на этом вечере, если бы я женился на Жоржетте, и пари держу, ты там будешь либо с женихом, либо с мужем.

Ливи заколебалась. Честно говоря, именно это ее и пугало.

— Что, боишься рискнуть? — сказал Норман.

И, конечно, Ливи не стерпела. Она так и вскинулась:

— Ничего я не боюсь! Уж наверно я вышла замуж! Не сохнуть же по тебе! И любопытно посмотреть, как ты обольешь коктейлем Жоржетту. Она тебе при всех надает оплеух, не постесняется. Я ее знаю. Вот тогда ты увидишь, какой кусок в твоей головоломке подходящий.

И Ливи сердито скрестила руки на груди и устремила вперед взор, исполненный решимости.

Норман поглядел на человечка напротив, но просить ни о чем не пришлось. Тот уже установил на коленях матовое стекло. В окно косо светило закатное солнце, и венчик седых волос вокруг лысины человечка отливал розовым.

— Ты готова? — напряженным голосом спросил Норман.

Ливи кивнула, и они снова перестали слышать рокот колес.

Раскрасневшаяся с мороза, Ливи остановилась в дверях. Она только что сняла пальто, на котором таяли снежинки, и обнаженным рукам еще было зябко.

Ее встретили криками: «С Новым годом!» — и она ответила тем же, стараясь перекричать радио, которое орало во всю мочь. Еще с порога она услыхала пронзительный голос Жоржетты и теперь направилась к ней. Она больше месяца не видела ни Жоржетту, ни Нормана.

Жоржетта жеманно подняла одну бровь — это она в самое последнее время завела такую манеру — и спросила:

— Ты разве одна, Оливия?

Окинула взглядом тех, кто стоял поближе, и вновь посмотрела на Ливи. Та сказала равнодушно:

— Я думаю, Дик заглянет попозже. У него там еще какие-то дела.

Она не притворялась, ей и правда было все равно.

— Ну, зато Норман здесь, — сказала Жоржетта, натянуто улыбаясь. — Так что ты не будешь скучать, дорогая. По крайней мере раньше ты в таких случаях не скучала.

И тут из кухни лениво вышел Норман. В руке он держал шейкер, кубики льда в коктейле постукивали, точно кастаньеты, в такт словам:

— Эй вы, гуляки-выпивохи! Подходите, хлебните — от моего зелья еще не так разгуляетесь… Ба, Ливи!

Он направился к ней, широко и радостно улыбаясь.

— Где вы пропадали? Я вас сто лет не видал. В чем дело? Дик решил вас спрятать от посторонних глаз?

— Налей мне, Норман, — резко сказала Жоржетта.

— Сию минуту, — не взглянув на нее, отозвался Норман. — А вам налить, Ливи? Сейчас найду бокал.

Он обернулся, и тут-то все и произошло.

— Осторожно! — вскрикнула Ливи.

Она видела, что сейчас будет, у нее даже возникло какое-то смутное чувство, словно так уже когда-то было, и все-таки это случилось, неизбежно и неотвратимо. Норман зацепился каблуком за ковер, пошатнулся, тщетно пытаясь сохранить равновесие, и выронил шейкер. Тот словно выпрыгнул у него из рук — и добрая пинта ледяного коктейля обдала Ливи, промочив ее до нитки.

Она задохнулась. Вокруг стало тихо, и несколько невыносимых мгновений она тщетно пыталась отряхнуться, а Норман опять и опять все громче повторял:

— Черт подери! Ах, черт подери!

Жоржетта сказала холодно:

— Очень жаль, что так вышло, Ливи. С кем не случается. Но это платье как будто не очень дорогое.

Ливи повернулась и выбежала из комнаты. И вот она в спальне, тут по крайней мере никого нет и почти не слышно шума. При свете лампы на туалетном столике, затененной абажуром с бахромой, она в куче пальто, брошенных на кровать, стала отыскивать свое.

За нею вошел Норман.

— Послушайте, Ливи, не обращайте внимания на то, что она сболтнула. Я просто в отчаянии. Конечно же, я заплачу…

— Пустяки. Вы не виноваты. — Она быстро замигала, не глядя на него. — Поеду домой и переоденусь.

— Но вы вернетесь?

— Не знаю. Едва ли.

— Послушайте, Ливи…

Ей на плечи легли его горячие ладони…

Что-то странно оборвалось у нее внутри, словно она вырвалась из цепкой паутины, и…

…и снова послышался шум и рокот колес.

Все-таки, пока она была там… в матовом стекле… что-то пошло не так, как надо. Уже смеркалось. В вагоне зажглись лампочки. Но это неважно. И, кажется, мучительное, щемящее чувство внутри понемногу отпускает.

Норман потер пальцами глаза.

— Что случилось? — спросил он.

— Просто все кончилось, — сказала Ливи. — Как-то вдруг.

— Знаешь, мы уже подъезжаем к Нью-Хейвену, — растерянно сказал Норман. Он посмотрел на часы и покачал головой.

Ливи сказала с недоумением:

— Ты вылил коктейль на меня.

— Что ж, так было и на самом деле.

— Но на самом деле я твоя жена. На этот раз ты должен был облить коктейлем Жоржетту. Как странно, правда?

Но она все думала о том, как Норман пошел за нею и как его ладони легли ей на плечи…

Она подняла на него глаза и сказала с жаркой гордостью:

— Я не вышла замуж!

— Верно, не вышла. Но вот, значит, с кем ты повсюду разгуливала — с Диком Рейнхардтом?

— Да.

— Может, ты и замуж за него собиралась?

— А ты ревнуешь?

Норман как будто смутился.

— К чему ревную? К куску стекла? Нет, конечно!

— Не думаю, чтобы я вышла за Дика.

— Знаешь, — сказал Норман, — жалко, что это так вдруг оборвалось. Мне кажется, что-то должно было случиться… — Он запнулся, потом медленно договорил: — У меня было такое чувство, будто я предпочел бы выплеснуть коктейль на кого угодно, только не на тебя.

— Даже на Жоржетту?

— Я о ней и не думал. Ты мне, разумеется, не веришь.

— А может быть, и верю. — Ливи подняла на него глаза. — Я была глупая, Норман. Давай… давай жить нашей настоящей жизнью. Не надо играть тем, что могло бы случиться, да не случилось.

Но он порывисто взял ее руки в свои.

— Нет, Ливи. Еще только один раз, последний. Посмотрим, что бы мы делали вот сейчас, Ливи. В эту самую минуту! Что было бы с нами сейчас, если бы я женился на Жоржетте.

Ливи стало страшно.

— Не надо Норман!

Ей вспомнилось, каким смеющимся и жадным взглядом смотрел он на нее, держа в руках шейкер, а Жоржетту, которая стояла тут же, словно и не замечал. Нет, не хочет она знать, что было дальше. Пусть будет все как сейчас, в их настоящей, такой хорошей жизни.

Проехали Нью-Хейвен. Норман снова сказал:

— Я хочу попробовать, Ливи.

— Ну, если тебе так хочется…

А про себя она с ожесточением думала: это неважно! Это ничего не изменит, ничто не может измениться! Обеими руками она стиснула его руку выше локтя. Она крепко сжимала его руку и думала: что бы нам тут ни померещилось, никакие фокусы не отнимут его у меня!

— Заведите опять свою машинку, — сказал Норман человечку напротив.

В желтом свете ламп все шло как-то медленнее. Понемногу прояснилось матовое стекло, будто рассеялись облака, гонимые неощутимым ветром.

— Что-то не так, — сказал Норман. — Тут только мы двое, в точности как сейчас.

Он был прав. В вагоне поезда, на передней скамье, сидели две крохотные фигурки. Изображение ширилось, росло… они слились с ним. Голос Нормана затихал где-то вдалеке.

— Это тот самый поезд, — говорил он. — И в окне сзади такая же трещина…

У Ливи голова шла кругом от счастья.

— Скорей бы Нью-Йорк! — сказала она.

— Осталось меньше часа, любимая, — отвечал Норман. — И я буду тебя целовать. — Он порывисто наклонился к ней, словно не собирался ждать ни минуты.

— Не здесь же! Ну что ты, Норман, люди смотрят!

Он отодвинулся.

— Надо было взять такси, — сказал он.

— Из Бостона в Нью-Йорк?

— Конечно. Зато мы были бы только вдвоем.

Ливи засмеялась:

— Ты ужасно забавный, когда разыгрываешь пылкого любовника.

— А я не разыгрываю. — Голос его вдруг стал серьезнее, глуше. — Понимаешь, дело не только в том, что ждать еще целый час. У меня такое чувство, будто я жду уже пять лет.

— И у меня.

— Почему мы с тобой не встретились раньше? Сколько времени прошло понапрасну.

— Бедная Жоржетта, — вздохнула Ливи. Норман нетерпеливо отмахнулся.

— Не жалей ее, Ливи. Мы с ней сразу поняли, что ошиблись. Она была только рада от меня избавиться.

— Знаю. Потому я и говорю — бедная Жоржетта. Мне ее жалко: она тебя не оценила.

— Ну, смотри, сама меня цени! — сказал Норман. — Цени меня высоко-высоко, безмерно, бесконечно высоко, больше того: цени меня по крайней мере вполовину так, как я ценю тебя!

— А не то ты и со мной тоже разведешься?

— Ну, уж это — только через мой труп! — заявил Норман.

— Как странно, — сказала Ливи. — Я все думаю, что, если бы тогда под Новый год ты не вылил на меня коктейль? Ты бы не пошел за мной, и ничего бы мне не сказал, и я бы ничего не знала. И все сложилось бы по-другому… совсем-совсем иначе…

— Чепуха. Было бы все то же самое. Не в этот раз, так в другой.

— Кто знает… — тихо сказала Ливи.

Стук колес того поезда перешел в нынешний стук колес. За окном замелькали огни, стало шумно, пестро — это был Нью-Йорк. В вагоне поднялась суета, пассажиры разбирали свои чемоданы.

В этой суматохе одна Ливи словно застыла. Наконец Норман тронул ее за плечо. Она подняла глаза.

— Все-таки головоломка складывается только так.

— Да, — сказал Норман. Она коснулась его руки.

— И все равно вышло нехорошо. Напрасно я это затеяла. Я думала, раз мы принадлежим друг другу, значит, и все другие — те, какими стали бы мы, если б жизнь сложилась по-иному, — тоже принадлежали бы друг другу. А на самом деле неважно, что могло бы быть. Довольно и того, что есть. Понимаешь?

Норман кивнул.

— Есть еще тысячи разных «если бы», — сказала Ливи. — И не хочу я знать, что бы тогда было. Никогда больше даже слов таких не скажу — что, если…

— Успокойся, родная, — сказал Норман. — Вот твое пальто.

И потянулся за чемоданами.

Ливи вдруг сказала резко:

— А где же мистер Если?

Норман медленно обернулся, напротив никого не было. Оба пытливо оглядели вагон.

— Может быть, он перешел в другой вагон? — сказал Норман.

— Но почему? И потом, он бы тогда не оставил шляпу. — Ливи наклонилась и хотела взять ее со скамьи.

— Какую шляпу? — спросил Норман.

Ливи замерла, рука ее повисла над пустотой.

— Она была тут… я чуть-чуть до нее не дотронулась! — Ливи выпрямилась. — Норман, а что, если…

Норман прижал палец к ее губам.

— Родная моя…

— Прости, — сказала она. — Дай-ка я помогу тебе с чемоданами.

Поезд нырнул в туннель под Парк-авеню, и перестук колес обратился в гром.

Мухи

— Мухи! — устало простонал Кендел Кейси и взмахнул рукой. Муха взвилась, покружилась и снова уселась на воротник его рубашки.

Откуда-то донеслось жужжание второй мухи.

— Не думал, что доведется с тобой встретиться, Кейси. И с тобой, Уинтроп. Или тебя уже положено называть преподобный Уинтроп?

— А ты, наверное, уже профессор Поллен? — поинтересовался Уинтроп, осторожно прикасаясь к золотоносной жиле старинной дружбы.

Собеседники пытались забраться в сброшенную двадцать лет назад оболочку. Извивались, корчились — и все равно не могли в нее влезть.

«За каким чертом, — раздраженно подумал Поллен, — по-напридумывали эти встречи выпускников колледжа?»

Горячие синие глаза Кейси по-прежнему светились бесцельным гневом второкурсника, который одновременно открыл для себя ум, безысходность и мораль циничной философии.

Кейси! Самый язвительный в колледже!

Таким он и остался. Двадцать лет спустя он все тот же. Кейси, самый язвительный в колледже. Поллен определил это по его манере бесцельно шевелить пальцами и двигать телом.

А Уинтроп? Ну, постарел, округлился, помягчал. Все-таки двадцать лет… Кожа порозовела, глазки залоснились. А вот спокойной уверенности так и не обрел. Видно по быстрой улыбке, никогда не сходящей с лица, словно он боялся, что, если она исчезнет, останется только мягкая, безвольная плоть.

Поллен устал истолковывать бесцельные подергивания мышц; устал от этой ненужной встречи и всего, что ему наговорили.

А может, они тоже изучают его? Могли ли они по едва заметному беспокойству в глазах заметить охватившее его кислое раздражение?

«Проклятие, — подумал Поллен. — Зачем я сюда пришел?»

Так они и стояли втроем, ожидая, пока кто-нибудь что-нибудь скажет и им удастся перетащить через пропасть лет хотя бы кусочек общего прошлого.

Первым попытался Поллен.

— Ты по-прежнему занимаешься химией, Кейси? — спросил он.

— Да, по-своему, — угрюмо ответил Кейси. — Я не такой ученый, какими считаетесь вы. Работаю над средствами от насекомых для Е. Дж. Линка в Чэтхэме.

— Вот как? — сказал Уинтроп. — Да, ты говорил, что собираешься заняться инсектицидами. Помнишь, Поллен? Неужели мухи тебя по-прежнему преследуют, Кейси?

— Не могу от них избавиться, — проворчал Кейси. — Я в нашей лаборатории считаюсь лучшим подопытным существом. В моем присутствии на мух не действует ничего. Кто-то однажды сказал, что я привлекаю их запахом.

Поллен помнил, кто это сказал.

— А может… — начал Уинтроп.

Поллен почувствовал: надвигается! — и напрягся.

— А может, — закончил Уинтроп, — это проклятие?

Он улыбнулся, желая подчеркнуть, что это шутка и прошлые обиды забыты.

«Черт, — подумал Поллен, — у них даже слова не изменились».

И прошлое вернулось.

— Мухи, — сказал Кейси, отмахиваясь и пытаясь прихлопнуть хотя бы одну. — Ну надо же! Почему они не садятся на вас?

Джонни Поллен расхохотался. Тогда он часто смеялся.

— Все дело в запахе, Кейси. Ты можешь стать находкой для науки. Выясни природу вызывающих запах химикатов, перемешай с ДДТ, и получится лучшее в мире средство от мух.

— Прекрасно. Чем же я, по-твоему, пахну? Мушиной самкой во время течки? Просто нелепо, что они выбрали меня, когда весь мир — сплошная навозная куча!

Уинтроп нахмурился и назидательно произнес:

— Запомни, Кейси, в глазах творца красота не самое главное.

Кейси не снизошел до ответа. Вместо этого он обратился к Поллену:

— Знаешь, что мне сказал вчера Уинтроп? Он сказал, что эти чертовы мухи — проклятие Вельзевула.

— Я пошутил.

— Почему Вельзевула? — спросил Поллен.

— Получается игра слов, — пояснил Уинтроп. — Это одно из многочисленных презрительных прозвищ, которыми награждали древние евреи чужих богов. Имя состоит из двух частей: Ваал, что значит бог, и зевув, то есть муха. Бог мух.

— Ладно, Уинтроп, только не говори, что ты не веришь в Вельзевула.

— Я верю в существование зла, — твердо произнес Уинтроп.

— Нет, в Вельзевула. Живого. С рогами, с копытами.

— Ничего подобного, — еще жестче ответил Уинтроп. — Зло краткосрочно. И в конце оно должно проиграть.

Поллен неожиданно резко сменил тему:

— Между прочим, я буду делать дипломную работу у Винера. Позавчера мы с ним поговорили, и он меня берет.

— Да ты что? Здорово! — Уинтроп засиял и похлопал Поллена по плечу. Он всегда охотно радовался успеху других людей. Кейси часто отмечал это его свойство.

— Винер — кибернетик. Ну что ж, главное, чтобы вы друг друга вытерпели.

— А что он думает о твоей идее? — продолжал Уинтроп — Ты ему рассказал?

— О какой идее? — спросил Кейси.

Поллен не хотел, чтобы Кейси знал слишком много. Но теперь, когда сам Винер познакомился с его замыслом и сказал, что это интересно, сухой ядовитый смешок Кейси был ему не страшен.

— Да ничего особенного. В общих словах речь идет о том, что эмоции, а не интеллект или разум, являются основой нашей жизни. В некотором смысле это очевидно. Невозможно определить, о чем думает ребенок, даже если он действительно думает, зато сразу видно, когда он сердится, пугается или радуется. Понятно?

То же самое с животными. Любому ясно, когда собака довольна или кошка испугана. Суть в том, что мы, попав в их обстоятельства, испытывали бы точно такие же эмоции.

— Ну? — насмешливо спросил Кейси. — И что дальше?

— Пока не знаю. Сейчас я могу лишь утверждать, что эмоции универсальны. Теперь предположим, что нам удастся правильно проанализировать все состояния людей и близких человеку животных, после чего приравнять их к видимой эмоции. Не исключено, что мы обнаружим тесное соответствие. Например, может выясниться, что эмоция А всегда вызывает за собой движение Б. Тогда мы сумеем применить эту теорию к животным, о чьих эмоциях нам трудно догадаться. Например, к змеям или крабам.

— Или мухам! — воскликнул Кейси и злобно хлопнул себя по плечу, после чего с торжественной яростью вытер ладонь. — Давай, Джони, — продолжал он. — Я буду поставлять мух, а ты веди эксперименты. Мы выступим основателями науки мухологии и приложим все силы, чтобы избавить мух от неврозов. В конце концов мы будем добиваться счастья для большинства, разве не так? Мух гораздо больше, чем людей.

— Хорошо, хорошо, — вздохнул Поллен.

— Слушай, Поллен, — поинтересовался Кейси, — а ты пытался заняться своей странной идеей? То есть мы все, конечно, знаем, что ты у нас кибернетическое светило, но я не читал твоих трудов. Существует так много способов убивать время, что некоторыми приходится жертвовать.

— Какой идеей? — равнодушно спросил Поллен.

— Перестань. Ты прекрасно помнишь. Эмоции животных и прочая чепуха. Ну, скажу я вам, были денечки! Тогда еще попадались сумасшедшие, теперь же одни идиоты.

— Да, Поллен, так оно все и было, — сказал Уинтроп. — Я хорошо помню. Первый год ты работал над собаками и кроликами. Наверное, попробовал и мух Кейси.

— Сама по себе идея ни к чему не привела, хотя и натолкнула на некоторые принципиально новые направления в кибернетике. Так что полным провалом я бы этот замысел не назвал.

Почему они об этом заговорили?

Эмоции! Да какое право имеют люди вмешиваться в эмоции? Они научились скрывать их при помощи слов. Именно страх перед первобытными эмоциями сделал язык первоочередной необходимостью.

Поллен знал. Его машины пробили экран вербализации и вытащили подсознание на свет Божий. Мальчик и девочка, сын и мать. А также кошка и мышка, змея и птичка. Данные сливались в своей универсальности, обрушивались на Поллена и текли сквозь его сознание, пока он вдруг не понял, что более не в состоянии выносить прикосновение жизни.

Последние годы он мучительно приучал себя к другим мыслям. И вот пришли эти двое и взбудоражили его сознание, подняв со дна всю муть.

Кейси рассеянно махнул рукой, сгоняя с носа муху.

— Плохо, — сказал он. — Мне казалось, ты мог бы добиться поразительных результатов, скажем, с крысами. Ну, не поразительных, но уж и не таких скучных, как с нашими почти что людьми. Я думал…

Поллен помнил, о чем он думал.

— Черт бы побрал этот ДДТ, — проворчал Кейси. — Мне кажется, мухи его жрут. Знаешь, я хочу писать дипломную по химии, а потом работать с инсектицидами. Помоги мне. Я лично заинтересован в том, чтобы поубивать этих тварей.

Они были в комнате Кейси. В ней попахивало керосином, так как недавно опять распыляли средство от насекомых.

— Мух всегда можно перебить газетой, — пожал плечами Поллен.

Кейси подумал, что он над ним издевается, и неожиданно спросил:

— Как ты оцениваешь результаты своих исследований за год? Ну, помимо истинного итога, который для каждого ученого звучит одинаково: «ничего».

— Значит, ничего, — кивнул Поллен.

— Продолжай, — сказал Кейси. — Ты используешь больше собак, чем физиологи, а я готов поклясться, что собаки предпочли бы оказаться на их кафедре. И я их понимаю.

— Да оставь ты его! — воскликнул Уинтроп. — Дребезжишь как пианино, у которого расстроились все восемьдесят семь клавишей. Зануда!

Кейси такого говорить не следовало.

Неожиданно оживившись, он предусмотрительно отвернулся от Уинтропа и произнес:

— Я скажу, что ты скорее всего найдешь в животных, если хорошенько присмотришься. Религию.

— Какая глупость! — вспылил Уинтроп. — В тебя что, лукавый вселился?

— Спокойнее, Уинтроп, — улыбнулся Кейси. — Не забывай, что лукавый — это эвфемизм для дьявола, а ведь ты у нас не ругаешься.

— Не читай мне морали. И не богохульствуй.

— Что же тут богохульственного? Почему блоха не может почитать собаку и преклоняться перед нею? Она ведь для нее источник тепла, пищи и прочих блошиных благ.

— Я не собираюсь говорить на эту тему.

— Почему же? Тебе будет полезно. Можно также доказать, что муравьед является для муравья существом высшего порядка. Он слишком велик, чтобы его осознать, и слишком могуч, чтобы помышлять о сопротивлении. Он носится среди муравьев, подобно невиданному, необъяснимому урагану, сея вокруг разрушение и смерть. Но для муравьев это не горе. Они считают, что разрушения ниспосланы им в наказание за грехи. А сам муравьед так и не узнает, что был божеством. Да ему это и не надо.

Уинтроп побледнел.

— Ты мелешь все это, лишь бы меня разозлить! Мне жаль, что ты рискуешь душой ради минутного развлечения. Позволь кое-что тебе сказать, — голос его задрожал. — Я буду говорить очень серьезно. Досаждающие тебе мухи — есть твое наказание в этой жизни. Вельзевул, равно как и прочие силы зла, может быть уверен, что он творит зло, но это не так. В результате оказывается, что он действовал во имя окончательного блага. Проклятие Вельзевула тяготеет над тобой ради твоей же пользы. Может быть, оно заставит тебя поменять образ жизни, пока еще не поздно.

Он выбежал из комнаты.

Кейси посмотрел ему вслед и рассмеялся:

— Говорил тебе, Уинтроп верит в Вельзевула. Как только люди не стараются скрыть свои суеверия! — Смех его оборвался неестественно резко.

В комнату влетели две мухи и тут же устремились через пары инсектицида прямиком к Кейси.

Поллен поднялся и вышел в тяжелом расстройстве. За год ему мало удалось узнать, но и этого оказалось достаточно, чтобы он почти перестал смеяться. Только его машины могли правильно анализировать эмоции животных, сам же он начал слишком глубоко погружаться в эмоции людей. Ему не нравилось видеть свирепую жажду убийства там, где для остальных налицо была лишь пустяковая ссора.

Неожиданно Кейси спросил:

— Слушай, раз уж мы об этом заговорили… Ты ведь пытался работать над моими мухами? Было такое?

— Над твоими мухами? Прошло двадцать лет, я не помню, — пробормотал Поллен.

— Должен помнить, — сказал Уинтроп. — Мы были в твоей лаборатории, и ты пожаловался, что мухи достают Кейси даже там. Он предложил тебе провести эксперимент, и ты согласился. Ты в течение получаса фиксировал их движение, жужжание и работу крылышек. Ты работал с целой дюжиной разных мух.

Поллен пожал плечами.

— Ну ладно, — сказал Кейси. — Какая разница. Рад был тебя повидать, дружище.

Крепкое рукопожатие, толчок в плечо, широкая улыбка… Для Поллена все это означало болезненное отвращение со стороны Кейси, вызванное тем, что Поллен все-таки добился успеха.

— Давай о себе знать, — сказал Поллен.

Слова глухими толчками сотрясали воздух. Они ничего не значили. Кейси это знал, Поллен это знал. Все это знали. Но слова предназначались для сокрытия эмоций, а когда не получалось, человечество все равно продолжало притворяться.

Рукопожатие Уинтропа было мягче.

— Вот и вспомнили старые времена, Поллен. Будешь в Цинциннати, заходи в наш клуб. Там тебе всегда рады.

Поллен услышал за этой фразой легкое облегчение. Уинтроп радовался его явной депрессии. Оказывается, и наука не знает ответа на многие вопросы; тревожному и мнительному Уинтропу было хорошо в его компании.

— Зайду, — сказал Поллен. Это была обычная вежливая форма отказа.

Он смотрел, как бывшие однокашники разбрелись по разным группкам.

Уинтроп никогда не узнает, Поллен был в этом уверен. Интересно, знает ли Кейси?.. Вот будет шутка, если нет.

Конечно же, он экспериментировал на мухах Кейси, и не раз, а очень много. И всегда получал один и тот же ответ! Один и тот же не подлежащий публикации ответ.

Поллен вдруг увидел оставшуюся в комнате муху, и его невольно пробрала холодная дрожь. Какое-то мгновение муха бесцельно кружилась, потом стремительно и преданно полетела в том направлении, куда удалился Кейси.

Мог ли Кейси не знать? Могло ли быть так, что смысл первородного наказания и заключался в том, что ему никогда не суждено узнать, что он и есть Вельзевул?

Кейси! Бог Мух!

Здесь нет никого, кроме…

Нашей вины тут нет. Нам и в голову не приходило, что все идет не так как следует, пока я не позвонил Клифу Андерсу и не поговорил с ним, когда его там не было. Да что там — я бы никогда и не узнал, что его там нет, если бы он вдруг не вошел в тот самый момент, когда я с ним разговаривал по телефону.

Господи, что это я несу — я всегда был отвратительным рассказчиком, мне никогда не удавалось рассказать все по порядку — я слишком возбуждаюсь. Ладно, начну с самого начала.

Я Билл Биллингс, Клиффорд Андерс мой друг. Я инженер-электротехник, он математик, и мы оба работаем в Средне-западном технологическом институте. Теперь вы знаете, кто мы такие. Как только Клиф и я сбросили с себя военные мундиры, мы занялись вычислительными машинами. Надеюсь, вы представляете, что это за сооружения, — Норбет Винер подробно описал их в своей «Популярной кибернетике». Они огромны, неуклюжи и занимают всю стену. К тому же они дороги.

У нас с Клифом появились некоторые идеи на этот счет. Понимаете, вычислительная машина громоздка и дорога потому, что в ней полно всяких реле и вакуумных трубок, позволяющих контролировать микроскопические электрические токи. В сущности эти микротоки и есть самое главное в машине, поэтому…

Говорю я однажды Клифу:

— А почему мы не можем управлять током без всего этого проволочного салата?

Клиф говорит:

— Действительно, почему? — И тут же занялся математическими выкладками.

Каким образом нам за два года удалось получить то, что мы получили, значения не имеет. Важно, что машина, которую мы наконец построили, причинила-таки нам хлопоты. Когда мы ее закончили, она была примерно вот такая в высоту, почти такая в длину и примерно такая в глубину…

Ах да, я все забываю, что вы меня не видите. Придется дать вам размеры в цифрах около трех футов в высоту, шесть футов в длину и два фута в глубину. Представляете? Ее с трудом поднимали два человека, но все же ее можно было поднять, а это самое главное. К тому же считала она и проделывала остальные фокусы не хуже, чем эти громадины размером с целую стену; не так быстро, пожалуй, но мы продолжали ее совершенствовать.

У нас имелись свои планы насчет этого сооружения. Грандиозные планы. Мы надеялись, что вскоре нам удастся установить его на самолетах и судах, а позднее, если доведем габариты до минимума, мы предложим его автомобилистам.

Автомобильный вариант казался нам привлекательнее других. Вы только вообразите себе крохотный электронный мозг, вмонтированный в рулевое управление и снабженный фото-электроглазом. Такой мозг выберет вам кратчайший путь, предотвратит столкновение, будет покорно останавливать машину перед красным светом, разовьет нужную скорость, а ты — сиди себе на заднем сиденье и наслаждайся мелькающим за окном пейзажем. Автомобильные катастрофы отойдут в область преданий.

Работа над прибором доставляла нам огромное удовольствие. Когда я вспоминаю, какую радость мы испытывали, решая тот или иной узел, я чуть не плачу от досады — ведь не сними я тогда трубку и не позвони в лабораторию…

В тот вечер я находился у Мэри Энн… Я вам о ней рассказывал, не правда ли? Нет? Конечно, нет.

Мэри Энн — это девушка, которая непременно стала бы моей невестой, не будь при этом двух «если». Во-первых, если бы она этого захотела, во-вторых, если бы у меня хватило смелости попросить ее об этом. У нее рыжие волосы, около 110 фунтов веса и не менее двух тонн энергии, заключенных в весьма привлекательный каркас высотой пять с половиной футов. Как вы уже догадались, я умирал от желания попросить Мэри Энн выйти за меня замуж, но всякий раз, как она появлялась в поле моего зрения, каждым своим жестом добавляя новую порцию горючего в костер, на котором поджаривалось мое сердце, я тут же сникал.

И не потому, что я урод; находятся люди, которые утверждают, что я ничего себе: ни малейших намеков на лысину и рост почти шесть футов. Я даже умею танцевать. Все дело в том, что мне ей нечего предложить. Вы ведь знаете, сколько получает преподаватель в колледже — сущий пустяк, принимая во внимание инфляцию и налоги. Конечно, если бы мы запатентовали нашу думающую машину, все бы изменилось. Но просить Мэри Энн подождать — нет, на это у меня не хватало духу. Вот когда все утрясется…

Об этом я и размечтался тогда в ее гостиной.

— Я готова. Пошли, Билл, — заявила Мэри Энн, появляясь в дверях.

— Минутку, — попросил я, — мне нужно позвонить Клифу.

Она нахмурилась:

— Это так срочно?

— Я обещал позвонить еще два часа назад, — объяснил я.

Все это не заняло и двух минут. Я набрал номер лаборатории. Клиф хотел задержаться, чтобы спокойно поработать, и тотчас снял трубку. Я что-то сказал ему, он мне ответил. Я попросил уточнить какие-то детали, он объяснил, — что именно, не имеет значения, но, как я уже говорил, в нашем содружестве он — мозг, а я — руки. Когда я составляю цепь и придумываю немыслимые комбинации, это именно он, исписав страницы закорючками, решает, так ли уж они немыслимы, как это кажется на первый взгляд.

И вот в тот момент, когда я закончил разговор и положил трубку на рычаг, раздался звонок в дверь.

Вначале я решил, что Мэри Энн пригласила еще кого-то, и почувствовал, как по спине у меня пробежал эдакий холодок. Механически записывая данные, сообщенные мне Клифом, я следил за тем, как она открывает входную дверь. Но это оказался всего-навсего Клиф.

Он сказал:

— Я так и знал, что застану тебя здесь. Хэлло, Мэри Энн! Послушай, ты же обещал позвонить в шесть! Ты так же надежен, как картонное кресло.

Клиф весь круглый, коротышка и готов в любую минуту ввязаться в драку. Я на это не реагирую, я слишком хорошо его знаю.

Я пробормотал:

— Тут одно наскочило на другое, и я забыл. Не понимаю, чего ты кипятишься — ведь мы только что с тобой разговаривали.

— Разговаривали? Со мной? Когда?

Я хотел ответить и осекся. Тут было что-то не так. Звонок в дверь раздался в тот момент, когда я повесил трубку, а от лаборатории до дома Мэри Энн не менее шести миль. Я сказал:

— Я только что говорил с тобой.

Он еще ничего не понял и повторил:

— Со мной?

Я указал на телефон:

— По телефону. Я звонил в лабораторию. По этому телефону. — Теперь я указывал на него обеими руками. — Мэри Энн слышала, как я с тобой разговаривал Мэри Энн, ты ведь слышала?..

Мэри Энн сказала:

— Я не знаю, с кем ты разговаривал. Ну что, мы идем наконец?

В этом вся Мэри Энн, она не терпит неточности.

Я сел. Я попытался быть хладнокровным и собранным. Я сказал:

— Клиф, минуту назад я набрал номер лаборатории, ты подошел к телефону, я спросил, какие результаты, и ты мне их продиктовал. Я их записал — вот они. Что, разве неверно?

И протянул ему бумажку с уравнениями. Клиф внимательно прочел их и сказал:

— Здесь все правильно. Но откуда они у тебя? Ты ведь не вывел их сам.

— Я же сказал тебе — ты их продиктовал по телефону.

Клиф покачал головой:

— Но я ушел из лаборатории в четверть восьмого. Там сейчас никого нет.

— Уверяю тебя, я с кем-то разговаривал.

Мэри Энн нетерпеливо теребила перчатки.

— Мы опаздываем, — напомнила она.

Я махнул ей рукой — погоди минутку — и спросил у Клифа:

— Послушай, а ты уверен…

— Да нет там никого, если не считать Малыша, конечно.

Малышом мы называли наш механический мозг.

Мы стояли, переводя взгляд с одного на другого. Носок туфельки Мэри Энн отстукивал чечетку — этакая бомба замедленного действия, готовая взорваться в любую минуту.

Вдруг Клиф расхохотался.

— Знаешь, о чем я думаю? — заявил он. — О карикатуре, которую недавно видел где-то: там был нарисован робот, отвечающий на телефонный звонок. Он говорил в трубку: «Честное слово, босс, в доме нет никого, кроме нас, думающих агрегатов».

Мне это показалось совсем не смешным.

Я сказал:

— Поехали в лабораторию.

Мэри Энн встрепенулась:

— Но мы не успеем на спектакль.

Я обернулся к ней:

— Послушай, Мэри Энн, это очень важно. Мы забежим на одну минутку. Поедем с нами, а оттуда прямо в театр.

— Спектакль начинается…

Она не закончила фразы, потому что я схватил ее за руку и потащил на улицу.

Вот вам доказательство того, насколько эта история выбила меня из колеи. В обычное время мне бы и в голову не пришло командовать ею. Я хочу сказать, что Мэри Энн настоящая леди. Просто у меня все смешалось в голове — я даже не помню, хватал ли я ее за руку вообще, но когда опомнился, мы все трое сидели в машине и она растирала правую кисть, бормоча что-то о громадных гориллах.

Я спросил:

— Надеюсь, я не причинил тебе боли, Мэри Энн?

Она ответила:

— Ну что ты, милый, мне ведь каждый день выдергивают руки из суставов — это такое удовольствие!

И носком туфли она пнула меня в икру.

Она сделала это потому, что у нее рыжие волосы. В сущности Мэри Энн добрая девушка. Но она вынуждена время от времени оправдывать миф о рыжеволосой фурии — положение обязывает. Я-то вижу ее насквозь, но подыгрываю ей, бедняжке.

Через двадцать минут мы подъехали к лаборатории.

По ночам институт пустует. Он кажется особенно пустым оттого, что предназначен для толп студентов, снующих по коридорам и заполняющих аудитории. Когда их нет, здание выглядит заброшенным и одиноким. А может быть, мне так казалось потому, что я страшился подняться наверх в свою лабораторию и увидеть то, что ожидало меня там. Как бы то ни было, шаги звучали до нелепости громко, а кабина лифта выглядела неприлично грязной и мрачной.

Я шепнул Мэри Энн:

— Это не займет много времени.

Но она только фыркнула, и это у нее получилось очень здорово. Она ничего не может с собой поделать — она всегда все делает здорово.

Пока Клиф отпирал дверь в лабораторию, я заглянул через его плечо, но ничего не увидел. Малыш находился на том же месте, на котором я оставил его. Если бы не светящаяся шкала, на которой сейчас ничего не отражалось, никто бы не догадался, что это думающий агрегат. Обыкновенный ящик, от которого к розетке в стене тянется черный провод.

Мы с Клифом обошли вокруг Малыша. Мне кажется, мы оба были готовы наброситься на него, сделай он хоть малейшую попытку сдвинуться с места. Но он был недвижим. Мэри Энн с любопытством разглядывала агрегат. Она даже провела по его крышке указательным пальцем, а затем брезгливо стряхнула пыль.

Я воскликнул:

— Берегись, Мэри Энн, не подходи! Стой там, где стоишь.

Она сказала:

— Здесь ни капельки не чище.

Она в первый раз попала в нашу лабораторию, и ей было трудно понять, что сборочная мастерская — это совсем не то же самое, что, скажем, современная детская. Два раза в день к нам заглядывает сторож и опорожняет корзины для бумаг. Раз в неделю с помощью швабры и мокрой тряпки он оставляет лужи на полу и грязные разводы на столах и полках.

Клиф заявил:

— Телефон не на том месте, где я его оставил.

Я спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я оставил его там, — он указал рукой, где именно, — а теперь он здесь.

Если это так, то телефон переместился поближе к Малышу. Я проглотил слюну и заметил:

— Может быть, ты запамятовал?

Я попытался рассмеяться как можно естественнее, но у меня это не получилось.

— Где отвертка?

— Что ты собираешься делать?

— Заглянуть внутрь. Для смеха.

Мэри Энн заметила:

— Ты испачкаешься. Надень халат.

Она очень заботливая девушка, Мэри Энн.

Я пустил в дело отвертку. Конечно, когда мы доведем Малыша до кондиции и пустим его в производство, наши модели будут заключены в сплошной литой ящик. Мы даже подумывали об оболочке из цветного пластика для образцов домашнего типа. Однако наш лабораторный вариант держался на винтах, что позволяло нам всякий раз, когда было необходимо, разбирать его и снова собирать.

Впрочем, на этот раз винты не вывинчивались. Я пыхтел и сопел, но все было напрасно.

— Какой-то шутник приложил немало сил, чтобы вогнать их так глубоко, — пробормотал я.

Клиф заметил:

— Кроме тебя, никто не прикасался к этой штуке.

Он был прав, но от этого мне не стало легче. Я выпрямился, тыльной стороной ладони вытер лоб и протянул ему отвертку:

— Хочешь попробовать?

Он попробовал, но ничего не добился.

Он сказал:

— Забавно.

Я спросил:

— Что именно?

Он сказал:

— Винт повернулся. Он выступил на одну восьмую дюйма, и после этого отвертка сама выскользнула у меня из рук.

— И что же тут забавного?

Клиф отступил назад, подобрал отвертку и, держа ее на весу двумя пальцами, заметил:

— А то, что я видел, как винт ввернулся назад — на ту же восьмую дюйма — и плотно вошел в гнездо.

Мэри Энн начала терять терпение. Она сказала:

— Ох уж эти умники! Если вам так нужно его открыть, почему вы не воспользуетесь паяльной лампой?

На одной из скамеек действительно лежала паяльная лампа, и на нее-то и указывала Мэри Энн.

Вообще-то идея применить паяльную лампу к Малышу показалась бы мне такой же нелепой, как идея попробовать ее действие на самом себе. Но меня мучила одна мысль, которая, по-видимому, мучила и Клифа — мы оба думали об одном и том же. Малыш не желал, чтобы его открывали!

Клиф сказал:

— Что ты об этом думаешь, Билл?

Я сказал:

— Не знаю, Клиф.

Мэри Энн сказала:

— Поторопись, тупица, мы не попадем в театр.

Тогда я взял паяльную лампу и открыл кран кислородного баллона. Все это было похоже на убийство друга.

Но Мэри Энн остановила меня, заявив:

— До чего же глупы бывают мужчины! Смотрите, у вас все винты вывинчены. Вы, наверно, вертели отвертку в обратную сторону.

Вы, конечно, понимаете, что только идиот может вертеть отвертку в обратную сторону. Но я не люблю противоречить Мэри Энн, поэтому я сказал только:

— Мэри Энн, не стой так близко к Малышу. И вообще, почему бы тебе не подождать за дверью?

Но она воскликнула:

— Смотрите!

И на ладони у нее оказался винт,который она вытащила прямо так, руками, из наружной стенки Малыша.

Клиф сказал:

— Господи помилуй!

Они выползали — все двенадцать винтов, сами по себе, подобно крохотным червякам, медленно выворачиваясь из своих отверстий, а затем выпали. Я подобрал их все, за исключением одного, самого последнего, на котором висела, болтаясь, передняя панель, пока я не подхватил ее. Затем и этот винт выпал, и панель нежно плюхнулась в мои объятия. Я осторожно поставил ее на пол.

Клиф сказал:

— Он это сделал нарочно. Он услышал, как мы говорили о паяльной лампе, и сдался.

Его пухлое, обычно розовое лицо побелело. Я тоже чувствовал себя неважно.

Я сказал:

— Что он пытается скрыть от нас?

— Не имею ни малейшего представления.

Мы нагнулись над его открытым нутром и стали смотреть. Я слышал, как носок туфли Мэри Энн опять забарабанил по полу. Я взглянул на свои часы и самому себе был вынужден признаться, что времени у нас в обрез. В сущности у нас его совсем не оставалось. И вдруг я сказал:

— У него появилась диафрагма.

Клиф спросил:

— Где? — и склонился ниже.

Я указал.

— И громкоговоритель.

— Это ты их вставил?

— Конечно, нет.

Мне ли не знать, какие детали я вставляю.

— В таком случае как они сюда попали?

Мы сидели на корточках и препирались.

Я сказал:

— Наверно, он их сам вставил. Может, он их выращивает? Посмотри-ка.

Я указал на две спирали, расположенные на некотором расстоянии друг от друга и напоминавшие два тонких свернутых пожарных шланга. Только шланги эти были металлические. На концах каждая спираль разветвлялась на пять или шесть тончайших нитей, в свою очередь закрученных в спиральки.

— И это тоже не твоя работа?

— Конечно, не моя.

— Что это такое?

Он знал, что это такое, и я знал. Что-то ведь должно было тянуться за необходимым материалом, из которого Малыш мастерил себе детали, и что-то протянулось за телефоном, когда тот зазвонил. Я подхватил переднюю панель и еще раз осмотрел ее. В ней появились два отверстия, прикрытых квадратными кусочками металла, свободно укрепленными на шарнирах так, что их легко было отодвинуть. Я просунул в отверстие палец и пошевелил им перед носом Клифа, добавив:

— И это тоже не моя работа.

Мэри Энн выглядывала из-за моего плеча: вдруг, без всякого предупреждения, она протянула руку и…

Я в это время вытирал испачканные маслом пальцы о бумажную салфетку и не успел остановить ее. Я должен был быть осторожнее — я же знаю Мэри Энн, она всегда готова прийти людям на помощь.

Как бы то ни было, она протянула руку, чтобы коснуться — ну, этих, как их там — щупалец, что ли. Я так и не узнал толком, коснулась ли она их на самом деле или нет. Потом она утверждала, что не коснулась. Во всяком случае, она вскрикнула, а затем села на пол и стала растирать себе руку.

— За ту же самую, — жалобно протянула она, — сначала ты, потом этот.

Я помог ей подняться.

— Прости, Мэри Энн, я же предупреждал тебя, ты схватилась за оголенный конец провода…

Клиф прервал меня:

— Глупости. Никакой это не оголенный конец. Просто Малыш защищается.

Мне это и самому было ясно. Мне многое было ясно. Малыш был машиной нового типа. Математический принцип его действия отличался от всех других, когда-либо разработанных до него. Возможно, он обладал новой характеристикой, чем-то, чего не было в предыдущих думающих аппаратах. Может быть, ему захотелось стать живым и начать расти. Может быть, у него возникло желание создать много других себе подобных машин — целые миллионы их, так чтобы они заполонили всю Землю и стали драться с человеческими существами за право обладать ею.

Я открыл было рот, но Клиф, должно быть, знавший, что я собираюсь сказать, заорал:

— Нет, нет, не говори!

Но я не мог остановиться. У меня вырвалось.

— Послушай, его надо выключить. Эй, в чем дело?

Клиф заметил с укором:

— Он же слышит, о чем мы говорим, пустая твоя голова. Неужели ты не понял, что он услышал про паяльную лампу? Я собирался прокрасться сзади и вытащить шнур из розетки, но теперь он наверняка убьет меня, если я осмелюсь прикоснуться к кабелю.

Мэри Энн отряхивала пыль с юбки и возмущалась состоянием нашего пола. Я уверял ее, что мы тут ни при чем и что во всем виноват сторож. То есть я хотел сказать, что это он развозит грязь по полу.

Тогда она сказала:

— А почему ты не наденешь резиновые перчатки и не выдернешь шнур?

Я видел, что Клиф недоумевает, почему это не пришло в голову ему самому, но, так и не выяснив причины, он натянул перчатки и направился к Малышу.

Я завопил:

— Осторожно!

Глупейшее предупреждение. Ему приходилось быть осторожным — у него просто не было выбора. Одно из щупалец (теперь уже не возникало никаких сомнений на этот счет) выдвинулось вперед, спираль разжалась и легла между Клифом и электрическим кабелем. Она едва заметно вибрировала, и вместе с ней вибрировали ее шесть отростков. Трубки внутри Малыша начали светиться. Клиф и не пытался перешагнуть через препятствие. Он попятился, и спустя некоторое время спираль сжалась и улеглась на место. Клиф снял перчатки.

— Билл, — сказал он, — так мы ничего не добьемся. Эта штука оказалась умнее, чем мы предполагали. Она умудрилась использовать мой голос в качестве модели при постройке диафрагмы Она достаточно умна, чтобы, — он понизил голос до шепота, — додуматься, как генерировать собственную энергию и стать самозаряжающимся аппаратом. Билл, мы должны положить этому конец, иначе когда-нибудь с Земли раздастся телефонный звонок: «Привет, босс, здесь нет никого, кроме нас, думающих агрегатов».

— Пойдем в полицию, — сказал я. — Мы им все объясним. Достаточно гранаты или…

Клиф покачал головой:

— Нельзя, чтобы о Малыше узнали. Кто-нибудь другой попытается воспроизвести его, а ведь он, как ты убедился, сулит всяческие неожиданности.

— Что же нам делать?

— Не знаю.

Я почувствовал резкий толчок в грудь, опустил глаза и увидел Мэри Энн, готовую взорваться.

Она сказала:

— С меня хватит. Или ты идешь со мной, или не идешь. Решай.

Я пробормотал:

— Но, Мэри Энн…

Она сказала:

— Отвечай — да или нет? Я никогда не была в более идиотском положении. Оделась, чтобы идти в театр, а он меня тащит в захламленную лабораторию и начинает возиться с дурацкой машиной и развлекать меня ее глупыми шутками.

— Уверяю тебя, Мэри Энн…

Но она не слушала, она говорила. Жаль, что я не запомнил всего, что она тогда обрушила на меня. Хотя, пожалуй, это и к лучшему — уж очень мало приятного было сказано по моему адресу. Время от времени я пытался вставить: «Но, Мэри Энн…», и всякий раз мои протесты тонули в новом шквале обвинений.

Мэри Энн в сущности добрая и деликатная девушка. Она теряет контроль над собой лишь тогда, когда возбуждается, и это объясняется только цветом ее волос. Как я уже говорил, ей приходится оправдывать репутацию рыжих фурий.

Во всяком случае, я опомнился в тот момент, когда она, наступив каблуком на носок моей правой туфли, повернулась, чтобы оставить лабораторию. Я бросился за ней со своим неизменным: «Но, Мэри Энн…»

И тут заорал Клиф. Как правило, он не обращал на нас никакого внимания, но на сей раз он не выдержал.

— Почему ты не попросишь ее выйти за тебя замуж, тупоголовый идиот? — завопил он.

Мэри Энн остановилась. Она стояла в дверях, не оборачиваясь, и ждала. Я тоже остановился, и слова комом застряли у меня в горле. Я был не в состоянии вымолвить даже: «Но, Мэри Энн…»

А Клиф продолжал кричать что-то, хотя его голос доносился до меня как будто бы с расстояния не меньше мили. Наконец я разобрал его слова:

— Ну же! Ну же! — повторял он снова и снова.

И тут Мэри Энн обернулась. Она была так прекрасна… Не знаю, говорил ли я вам, что глаза у нее зеленые с синеватым оттенком?

Она сказала:

— Ты что-то хотел сказать мне, Билл?

Клиф вложил мне в голову необходимые слова, и я хриплым голосом произнес:

— Ты выйдешь за меня замуж, Мэри Энн?

И тут же пожалел о своей смелости, решив, что она не захочет меня больше видеть. Но уже через секунду я был рад, что решился произнести эти слова, ибо она обвила мою шею руками и поднялась на носки, чтобы я мог поцеловать ее. Я настолько этим увлекся, что не сразу почувствовал, как Клиф трясет меня за плечо, пытаясь привлечь мое внимание.

Я обернулся и рявкнул:

— Какого черта?

Сознаюсь, я вел себя по-свински. Ведь если бы не он…

Он сказал:

— Смотри!

В руках он держал конец кабеля, соединявший Малыша с источником тока.

А я-то начисто забыл о Малыше!

Я сказал:

— Значит, ты отключил его?

— Полностью.

— Как это тебе удалось?

Он сказал:

— Малыш был так увлечен сражением, которое вы тут разыграли с Мэри Энн, что мне удалось подобраться незамеченным к розетке. Мэри Энн дала отличное представление.

Мне не очень-то понравилось его замечание о Мэри Энн. Она не из тех, кто дает представления. Однако сейчас меня занимало совсем другое.

Я обернулся к Мэри Энн:

— Мне нечего предложить тебе, дорогая, кроме заработка учителя колледжа. А теперь, после того что случилось, у меня не осталось ни единого шанса на…

Она перебила меня:

— Мне все равно, Билл. Я уже потеряла всякую надежду, дурачок ты мой любимый. И чего я только не пробовала!

— Наступала мне на ноги, толкала…

— Я была в отчаянии. Я шла на все.

Я не заметил во всем этом железной логики, но решил не добиваться ее, вовремя вспомнив о театре. Я посмотрел на часы:

— Послушай, Мэри Энн, если мы поторопимся, мы еще сможем успеть ко второму акту.

Она сказала:

— Кому нужен этот второй акт?

Я поцеловал ее, и мы так и не увидели пьесы.

Мы с Мэри Энн поженились и очень счастливы. Я получил повышение, стал профессором. Клиф продолжает работать над проектом управляемого Малыша. Работа его успешно продвигается.

Во всей этой истории меня беспокоит только одно.

Видите ли, на следующий день после того вечера я поговорил с Клифом, рассказал ему о том, что мы с Мэри Энн хотим пожениться, и поблагодарил его за помощь. Он уставился на меня и с минуту внимательно разглядывал, а потом поклялся, что ему и в голову не приходило кричать на нас и тем более что-либо советовать.

Кто-то другой был тогда в комнате и наорал на нас голосом Клифа.

Меня все время беспокоит, а вдруг Мэри Энн догадается? Она милейший человек, я это знаю, но у нее действительно рыжие волосы, и она должна поддерживать свою репутацию (впрочем, я, кажется, уже говорил об этом).

Вы представляете, что она скажет, если узнает, что у меня не хватило мужества сделать ей предложение, пока машина не приказала мне это сделать?

Штрейкбрехер

Элвис Блей потер пухлые ручки и произнес:

— Самое главное — внутреннее содержание. — Он тревожно улыбнулся и поднес землянину Стиву Ламораку зажигалку. На его гладком лице с маленькими, широко посаженными глазками было написано беспокойство.

Ламорак кивнул, затянулся дымом и вытянул длинные ноги.

У него была крупная волевая челюсть и подернутые сединой волосы.

— Домашнее производство? — поинтересовался он, критически разглядывая сигарету и пытаясь скрыть собственную тревогу за нервозностью собеседника.

— Да, — кивнул Блей.

— Удивительно, как вы нашли в своем крошечном мире место для подобной роскоши, — заметил Ламорак.

(Он вспомнил, как первый раз увидел Элсвер в иллюминатор космического корабля. Перед ним предстал неровный, безвоздушный планетоид диаметром около ста миль. Серый, как пыль, шершавый, грубый камень мрачно поблескивал под собственным светилом, отдаленным на двести миллионов миль. Планетоид был единственным вращающимся вокруг звезды небесным телом, диаметр которого превышал милю. И вот до этого крошечного, миниатюрного мира добрались люди и основали здесь свое поселение. Сам же Ламорак был по профессии социологом, прибывшим посмотреть, как сумело человечество приспособиться к этой причудливой, не похожей на другие нише.

Вежливая, натянутая улыбка Блея растянулась еще на один волосок.

— Мы не крошечный мир, доктор Ламорак, — ответил он. — Просто вы судите о нас в двухмерных стандартах. Площадь поверхности Элсвера составляет лишь три четверти от занимаемой Нью-Йорком территории, но это ничего не значит. Не забывайте, что при желании мы можем занять всю внутреннюю часть Элсвера. Сфера радиусом в пятьдесят миль имеет объем, превышающий полмиллиона кубических миль. Если разбить весь объем Элсвера на уровни с расстоянием в пятьдесят футов один от другого, общая площадь поверхности планетоида составит пятьдесят шесть миллионов квадратных миль, что равняется общей площади поверхности Земли. Причем у нас не будет ни одного непродуктивного клочка, доктор.

— Боже милосердный, — пробормотал Ламорак и на мгновение тупо уставился перед собой. — Ну да, конечно, вы правы. Я никогда не пытался взглянуть на Элсвер с такой точки зрения. С другой стороны, это единственный по-настоящему разработанный планетоидный мир во всей Галактике; остальные, как вы заметили, просто не могут преодолеть барьеры двухмерного мышления. Что ж, я безмерно рад, что ваш Совет оказался столь любезен и предоставил мне все возможности для проведения необходимых исследований.

При этих словах Блей мрачно кивнул.

Ламорак нахмурился. Ему вдруг показалось, что Советник совсем не рад его приезду. Что-то тут не так.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал Блей, — что на самом деле нам еще расти и расти. Пока вырыта и заселена лишь незначительная часть Элсвера. Да мы и не торопимся особенно расширяться. Все должно идти своим чередом. В определенной мере нас существенно ограничивают возможности наших псевдогравитационных двигателей и конвертеров солнечной энергии.

— Понимаю. Скажите, Советник Блей, могу ли я начать осмотр с сельскохозяйственных и животноводческих уровней? Для моего исследования это не принципиально, мне просто очень интересно взглянуть на ваши фермы. Даже не верится, что внутри планетоида могут колоситься пшеничные поля и бродить скот.

— Скот вам покажется мелковатым, доктор, да и пшеницы у нас немного. Гораздо больше площадей отведено под ячмень. Но пшеницу мы вам покажем. А также хлопок и табак. Посмотрите даже фруктовые деревья.

— Прекрасно. Как вы говорите, внутреннее содержание. Полагаю, у вас все проходит полную переработку.

От наметанного глаза Ламорака не ускользнуло, что последнее замечание неприятно затронуло Блея. Элсверианин прищурился, стараясь скрыть раздражение.

— Да, конечно, нам приходится перерабатывать отходы. Вода, воздух, пища, минералы — все, что мы используем для жизни, должно быть возвращено в первоначальное состояние; отходы перерабатываются на сырье. Нам нужна только энергия, а ее у нас предостаточно. Конечно, пока нам не удается выйти на стопроцентный уровень, какая-то часть безвозвратно теряется. Каждый год мы импортируем определенное количество воды; если наши потребности возрастут, придется ввозить уголь и кислород.

— Когда начнем осмотр, Советник Блей? — спросил Ламорак.

Улыбка Блея утратила остатки теплоты:

— Как только это станет возможным, доктор. Кое-что надо подготовить.

Ламорак кивнул, докурил сигарету и затушил окурок.

Кое-что подготовить?.. В предварительной переписке об этом не упоминалось. Напротив, складывалось впечатление, что на Элсвере гордятся тем, что их уникальное планетоидное существование привлекло внимание специалистов из других частей Галактики.

— Я понимаю, что мое присутствие может растревожить тесное, налаженное существование вашего общества, — мрачно произнес Ламорак и подождал, пока Блей осмыслит сказанное.

— Да, — наконец откликнулся элсверианин. — Мы чувствуем себя отрезанными от всей Галактики. Ну, и у нас есть свои обычаи. Каждый человек на Элсвере занимает собственную нишу. Появление незнакомца, не принадлежащего к определенной касте, вносит сумятицу.

— Кастовая система не отличается гибкостью.

— Это так, — поспешно согласился Блей, — но она обеспечивает определенную устойчивость. У нас существуют строгие правила заключения браков и жесткое наследование профессии. Каждый мужчина, женщина и ребенок знают свое место, принимают его и уверены в том, что их, в свою очередь, тоже признают и принимают. У нас практически не бывает неврозов или умственных расстройств.

— Значит, у вас нет неудачников? — спросил Ламорак. Блей открыл рот, явно намереваясь ответить отрицательно, но вдруг осекся. На лбу его обозначилась глубокая морщина. Помолчав, он произнес:

— Я постараюсь все организовать, доктор. А пока вам следует воспользоваться случаем и хорошенько выспаться.

Они поднялись и вышли из комнаты, в дверях Блей вежливо пропустил землянина вперед.

После разговора с Блеем у Ламорака остался гнетущий осадок. Похоже, дела тут идут не лучшим образом.

Местная пресса еще больше усилила это ощущение. Он внимательно изучил ее перед сном, движимый поначалу простым любопытством. Восьмистраничная газета была напечатана на синтетической бумаге. Четверть всех материалов составляла персональная хроника: рождения, смерти, данные о расширении сферы обитания (не площади, а объема!). Остальное отводилось под научные очерки, образовательные статьи и беллетристику. Новостей, в привычном Ламораку виде, не было вообще.

К ним можно было условно отнести одно сообщение, поражающее своей незавершенностью.

За маленьким заголовком «Требования не изменились» шел следующий текст: «Со вчерашнего дня ситуация не изменилась. Главный Советник после второй встречи объявил, что его требования неразумны и не могут быть выполнены ни при каких обстоятельствах».

Затем в скобках и другим шрифтом было напечатано следующее заявление: «Издатели данной газеты согласны, что Элсвер не может и не должен плясать под его дудку, что бы ни случилось».

Ламорак перечитал заметку трижды. Его отношение. Его требования. Его дудка.

Чье?

В ту ночь он спал тревожно.

На следующий день ему было не до газет, но время от времени он невольно вспоминал эту заметку.

Сопровождавший его на протяжении всей экскурсии Блей был еще более сдержан.

На третий день (весьма условно определенный по земной суточной схеме) Блей остановился в одном месте и объявил:

— Ну вот. Этот уровень полностью занят химическими производствами. Интереса он не представляет…

Советник повернулся чуть поспешнее, чем следовала, и Ламорак схватил его за руку:

— А что производят на этом уровне?

— Удобрения. Необходимую органику, — коротко ответил Блей.

Ламорак удерживал его на месте, пытаясь получше разглядеть место, которое Блей так торопился покинуть. Взгляд уперся в близкий горизонт, тесные здания, камни и перекрытия между уровнями.

— Скажите, вон там… разве это не частное владение? — поинтересовался Ламорак.

Блей даже не взглянул в указанном направлении.

— По-моему, это самое большое жилище из всех, что мне доводилось здесь видеть, — сказал Ламорак. — Почему оно находится на фабричном уровне?

Это было любопытно само по себе. Он уже отметил, что на Элсвере все уровни четко подразделялись на жилые, промышленные и сельскохозяйственные.

Землянин обернулся и позвал:

— Советник Блей!

Советник решительно удалялся, и Ламораку пришлось догонять его чуть ли не бегом.

— Что-то не так, сэр?

— Простите, я веду себя невежливо, — пробормотал Блей. — Я знаю. Есть проблемы, требующие немедленного решения… — Он продолжал быстро шагать в неизвестном Ламораку направлении.

— Это касается его требований? Блей застыл как вкопанный.

— А вам что об этом известно?

— Не больше, чем я сказал. Вычитал в газете.

Блей произнес что-то неразборчивое.

— Рагусник, — произнес Ламорак. — Что это такое?

Блей тяжело вздохнул.

— Полагаю, я должен вам объяснить. Все это унизительно и чрезвычайно запутанно. Совет полагал, что вопрос будет быстро улажен и не должен никоим образом коснуться вашего визита. Вам ничего не положено знать и не о чем тревожиться. Но прошла уже почти неделя. Я не представляю себе развития событий, однако, учитывая, как все складывается, полагаю, что вам следует уехать. Человеку из другого мира нет смысла рисковать жизнью.

Землянин недоверчиво улыбнулся:

— Рисковать жизнью? В таком маленьком, благоустроенном мире? Не верю.

— Постараюсь объяснить, — произнес Советник. — Считаю, что я должен это сделать. — Он отвернулся. — Как я уже говорил, все на Элсвере должно перерабатываться и вновь идти в дело.

— Да.

— В том числе и… человеческие отходы.

— Естественно, — кивнул Ламорак.

— Вода отсасывается из них путем дистилляции и абсорбции. Оставшееся перерабатывается на удобрения. Часть идет на сырье для органики и сопутствующих продуктов. Перед вами фабрики, где совершается данный процесс.

— И?.. — В первые минуты на Элсвере Ламорак испытывал определенные трудности при употреблении воды: он прекрасно отдавал себе отчет, откуда она берется; потом ему удалось справиться с этим чувством. Даже на Земле вода добывается из всякой дряни.

С трудом преодолевая себя, Блей произнес:

— Игорь Рагусник — это человек, отвечающий за промышленную переработку отходов. Этим занимались его предки с момента колонизации Элсвера. Одним из первых поселенцев был Михаил Рагусник и он… он…

— Отвечал за переработку нечистот.

— Да. Дом, на который вы обратили внимание, принадлежит Рагуснику. Это самый роскошный и благоустроенный дом на планетоиде. Рагусник пользуется привилегиями, недоступными большинству из нас, но… — с неожиданной страстью Советник закончил: — Мы не можем с ним договориться!

— Что?

— Он потребовал полного социального равенства. Настаивает на том, чтобы его дети воспитывались вместе с нашими, а наши жены посещали… О! — простонал он с нескрываемым отвращением.

Ламорак подумал о газетной статье, в которой даже не рискнули напечатать имя Рагусника и объяснить суть его требований.

— Полагаю, из-за профессии он считается отверженным.

— Естественно. Человеческие нечистоты и… — Блей не находил нужных слов. Помолчав, он сказал уже спокойнее: — Как землянин, вы все равно не поймете.

— Думаю, пойму, как социолог. — Ламорак вспомнил об отверженных в древней Индии, людях, которые таскали трупы, и о пастухах свиней в древней Иудее. — Полагаю, Элсвер не пойдет на уступки, — заметил он.

— Никогда, — энергично воскликнул Блей. — Никогда!

— И что?

— Рагусник угрожает остановить производство.

— Другими словами, объявить забастовку.

— Да.

— Это может иметь серьезные последствия?

— Воды и пищи нам хватит надолго. В этом смысле рециркуляция не имеет принципиального значения. Но нечистоты будут накапливаться и могут вызвать эпидемию. После многих поколений, выросших в условиях тщательного контроля за болезнями, у нас крайне низкая сопротивляемость инфекционным заболеваниям. Если вспыхнет эпидемия, мы начнем гибнуть сотнями.

— И Рагусник об этом знает?

— Разумеется.

— Вы считаете, он способен осуществить свою угрозу?

— Он совсем спятил. Он уже прекратил работу, отходы не перерабатываются с момента вашего прилета. — Мясистый нос Елея сморщился, словно пытаясь учуять запах экскрементов.

Ламорак тоже невольно принюхался, но ничего не почувствовал.

— Теперь вы понимаете, почему вам было бы лучше улететь. Конечно, нам унизительно предлагать вам такой выход.

— Подождите, — остановил его Ламорак. — Зачем же спешить? С профессиональной точки зрения это чрезвычайно интересно. Могу ли я переговорить с Рагусником?

— Ни при каких обстоятельствах! — с тревогой заявил Блей.

— Но мне бы хотелось прояснить ситуацию. Здесь у вас уникальные социологические условия, которые невозможно воспроизвести ни в каком другом месте.

— Как вы собираетесь с ним говорить? Вас устроит видеосвязь?

— Это возможно?

— Я запрошу согласие Совета, — пробормотал Блей.

Члены Совета расселись вокруг Ламорака. На надменных лицах застыла тревога. Блей старательно избегал смотреть Ламораку в глаза.

Главный Советник, седой человек с иссеченным морщинами лицом и тощей шеей, мягким голосом произнес:

— Если вам удастся его переубедить, мы будем вам очень признательны. Как бы то ни было, не дайте ему понять, что мы готовы пойти на уступки.

Прозрачный занавес отгородил Ламорака от членов Совета. Он по-прежнему мог различать отдельных людей, но все внимание землянина было приковано к засветившемуся ровным светом экрану.

Вскоре на нем появилась голова человека. Цвета были естественны, а изображение предельно четким. Сильная, темная голова, с массивным тупым подбородком и полными красными губами, образующими твердую горизонтальную линию.

— Кто вы такой? — подозрительно поинтересовалось изображение.

— Меня зовут Стив Ламорак. Я землянин.

— Из другого мира?

— Да. Я прилетел на Элсвер. Вы — Рагусник?

— Игорь Рагусник, к вашим услугам, — насмешливо произнес голос с экрана. — Правда, никаких услуг не будет, пока ко мне и моей семье не начнут относиться как к людям.

— Вы сознаете, какой опасности подвергаете Элсвер? Не исключена вспышка эпидемии.

— Если они начнут относиться ко мне по-человечески, я управлюсь в двадцать четыре часа. Все зависит от них.

— Похоже, вы образованный человек, Рагусник.

— И?..

— Мне сказали, что вы пользуетесь всеми материальными благами. У вас лучший дом и лучшая на всем Элсвере одежда. Ваши дети получают лучшее образование.

— Да. Но это достигается при помощи сервомеханизмов. Нам присылают девочек-сирот, которых мы воспитываем до того возраста, когда они становятся нашими женами. Они умирают от одиночества. Почему? — В голосе его проснулась неожиданная страсть: — Почему мы должны жить в изоляции, словно монстры? Почему мы не имеем права общаться с другими людьми? Разве мы не такие, как все? Разве у нас нет желаний и чувств? Разве мы не выполняем почетную и необходимую функцию?

За спиной Ламорака послышался чей-то вздох. Рагусник тоже его услышал и заговорил громче:

— Я вижу, там сидят люди из Совета. Ответьте мне, разве это не почетная и необходимая функция? Из ваших отходов делается пища для вас. Неужели человек, очищающий гадость, хуже тех, кто ее производит? Слышите, Советники, я не сдамся. Пусть весь Элсвер подохнет от эпидемии вместе со мной и моим сыном, но я не сдамся! Для моей семьи лучше умереть от болезни, чем жить так, как мы живем.

— Вы ведь с самого рождения так живете? — перебил его Ламорак.

— Ну и что?

— Полагаю, вы к этому привыкли.

— Ерунда! Какое-то время я с этим мирился. Мой отец всю жизнь прожил в смирении. Но я смотрю на своего сына, которому не с кем играть. У меня был брат, а у сына нет никого, и я не намерен больше терпеть. Мне надоел Элсвер и пустые разговоры!

Динамик замолчал.

Лицо Главного Советника пожелтело.

— Рагусник окончательно рехнулся, — пробормотал он. — Не знаю, что с ним делать.

Главный Советник отпил вина из бокала, и на его белые брюки упало несколько пурпурных капель.

— Разве его требования не разумны? — спросил Ламорак. — Почему нельзя принять его в общество?

В глазах Блея вспыхнула ярость.

— Специалиста по дерьму? — Затем он пожал плечами: — Вы с Земли.

Ламорак непроизвольно подумал о другом неприкасаемом, одном из классических героев средневекового карикатуриста Эла Каппа^[61]. Его называли по-разному, в том числе и «запертым в нужнике».

Он спросил:

— Разве Рагусник непосредственно соприкасается с экскрементами? Я имею в виду физический контакт? Уверен, все делается при помощи различных механизмов.

— Естественно, — проворчал Главный Советник.

— В чем тогда состоят его обязанности?

— Рагусник вручную настраивает эти машины. Заменяет неисправные узлы, в течение дня меняет режим работы, перестраивается на необходимое сырье… — Советник печально добавил: — Если бы у нас было место для размещения в десять раз более совершенного оборудования, все делалось бы автоматически, но мы не можем позволить себе такой бессмысленной роскоши.

— Но даже в этом случае, — настаивал Ламорак, — все, что приходится делать Рагуснику, — это нажимать на кнопки, замыкать контакты и тому подобное, так?

— Так.

— В таком случае его работа не отличается от любой другой на Элсвере.

— Вы не понимаете, — жестко произнес Блей.

— Из-за таких условностей вы готовы рисковать жизнью своих детей?

— У нас нет выбора, — отрезал Блей. Советник сказал это с такой мукой, что Ламорак понял, что выхода он действительно не видит.

— Тогда сорвите забастовку, — презрительно пожал плечами Ламорак. — Заставьте его.

— Каким образом? — взвился Главный Советник. — Кто согласится к нему прикоснуться или даже приблизиться?

— Знаете ли вы, как управлять его оборудованием? — задумчиво поинтересовался Ламорак.

— Я?! — зарычал Главный Советник и вскочил на ноги.

— Я не имел в виду лично вас, — резко остановил его Ламорак. — Я употребил местоимение «вы» в неопределенном смысле. Сумеет кто-нибудь другой справиться с оборудованием Рагусника?

Ярость постепенно сходила с лица Главного Советника.

— Наверное, можно прочитать в справочниках… хотя, уверяю вас, я никогда этим не интересовался.

— В таком случае способен ли кто-нибудь изучить технологию и подменить Рагусника, пока он не пойдет на уступки?

— Да кто же на такое согласится? — воскликнул Блей. — Во всяком случае не я. Ни за что.

Ламорак подумал о существовавших на Земле табу. Некоторые из них были столь же суровы. Ему пришли на ум каннибализм, инцест и богохульство в устах набожного человека.

— Вы должны были предусмотреть замену для этой должности. А если бы он умер?

— Тогда его место занял бы его сын или ближайший из родственников, — ответил Блей.

— Что, если у него не оказалось бы взрослых родственников? Что, если вся его семья неожиданно погибнет?

— Такого просто не может быть. Если бы существовала такая опасность, — добавил Главный Советник, — мы бы поместили к ним на воспитание ребенка или двух. Они бы научили их всей премудрости.

— Ага. И как бы вы отбирали этих детей?

— Среди тех, чьи матери умерли при родах. Так выбирается будущая невеста Рагусника.

— В таком случае выберите его преемника сейчас, бросьте жребий, — предложил Ламорак.

— Это невозможно! Нет! — крикнул Главный Советник. — Как вам могла прийти в голову такая мысль? Когда мы выбираем ребенка, то он с детства готовится к этой жизни. Он не знает ничего другого. Вы же хотите обречь на рагусничество взрослого человека! Нет, доктор Ламорак, мы не звери!

Не выходит, беспомощно подумал Ламорак. Не выходит. Если только…

Он еще не мог заставить себя подумать об этом «если только».

В ту ночь Ламорак почти не спал. Рагусник просил об элементарных проявлениях человечности. В противном случае тридцати тысячам элсвериан грозила смерть.

С одной стороны, благополучие тридцати тысяч человек, с другой — справедливые требования одной семьи. Неужели тридцать тысяч человек, поддерживающих подобную несправедливость, заслуживали гибели? Несправедливость по чьим меркам? Земли? Элсвера? И кто такой Ламорак, чтобы делать выводы?

А Рагусник? Он готов обречь на смерть тридцать тысяч человек, которые всего-навсего воспринимали ситуацию так, как их научили, и ничего не могли в ней изменить. И детей, которые были вообще ни при чем.

Тридцать тысяч с одной стороны; одна семья — с другой.

Ламорак пришел к своему решению в полном отчаянии; рано утром он позвонил Главному Советнику.

— Сэр, если вы найдете замену, Рагусник поймет, что у него больше нет шансов повлиять на ситуацию, и возобновит работу.

— Замены быть не может, — устало вздохнул Главный Советник. — Я вам уже объяснял.

— Вы не найдете замену среди элсвериан, но я не с Элсвера. Для меня все это не имеет никакого значения. Я его заменю.

Поднялся страшный переполох. Ламорак не ожидал, что все так разволнуются. Никто не мог поверить, что он сказал это всерьез.

Ламорак не побрился, после бессонной ночи его слегка мутило.

— Ну конечно, я говорю серьезно. Каждый раз, когда Рагусник начнет вести себя подобным образом, вы без труда найдете ему замену. Подобного табу не существует ни в одном другом мире, и, если вы хорошо заплатите, у вас отбоя не будет от желающих подработать.

(Ламорак знал, что предает зверски эксплуатируемого человека. Но он упрямо повторял: «Если не считать остракизма, с ним обращаются хорошо. Очень хорошо».)

Ему предоставили справочники, и в течение шести часов он читал и перечитывал специальную литературу. Спрашивать было бесполезно. Никто на Элсвере понятия не имел об этой работе, все было в справочниках и все было крайне запутанно. От обилия деталей и подробностей голова шла кругом.

«При загорании красной лампочки на ревуне спирометра стрелка гальванометра А-2 должна находиться в нулевом положении», — прочел Ламорак.

— Ну и где этот ревун спирометра? — спросил он.

— Там должно быть написано, — пробормотал Блей.

Элсвериане угрюмо переглянулись и опустили головы, разглядывая кончики пальцев.

Его оставили одного задолго до того, как он дошел до небольшого помещения, где находился рабочий пульт многих поколений Рагусников. Землянин получил подробные указания, где повернуть и на какой уровень выйти, но никто не вызвался его проводить.

Он с трудом разбирался в обстановке, пытаясь по надписям и описаниям в справочнике определить нужные приборы и механизмы.

Вот ревун спирометра, подумал Ламорак с мрачным удовлетворением. Аппарат имел полукруглый циферблат с многочисленными углублениями, в которых, очевидно, должны были светиться разноцветные лампочки. Тогда почему «ревун»?

Этого Ламорак не знал.

Где-то, думал землянин, накапливаются нечистоты, давят на заслонки и клапаны, ждут, когда их начнут обрабатывать сотней разных способов. Сейчас они просто накапливаются.

Не без содрогания он поставил как указывалось в справочнике, первый переключатель в положение «Начало процесса». За стенами и из-под пола послышалось ровное гудение. Он повернул рукоятку, и вспыхнули лампочки.

Все свои действия он сверял со справочником, содержание которого помнил уже наизусть. С каждым щелчком приборов комната наполнялась светом, вспыхивали датчики, дергались стрелки индикаторов, и нарастал гул.

Где-то в глубине цехов насосы погнали скопившиеся нечистоты по нужным трубам.

Резкий сигнал заставил Ламорака вздрогнуть и вывел его из состояния болезненной концентрации. Это был вызов на связь, и он тут же включил телеприемник.

На экране показалась голова Рагусника. В глазах его застыло изумление.

— Вот, значит, как, — наконец пробормотал он.

— Я не элсверианин, Рагусник; для меня это ничего не значит.

— Тогда чего ты сюда полез? Зачем вмешиваешься?

— Я на твоей стороне Рагусник, но иначе не могу.

— Почему, если ты на моей стороне? Разве в твоем мире обращаются с людьми так, как они обращаются со мной?

— Больше нет. Но даже если ты прав, нельзя забывать о тридцати тысячах человек, живущих на Элсвере.

— Они бы уступили, ты все испортил. Это был мой последний шанс.

— Они бы не уступили. К тому же ты в некотором роде победил. Они поняли, что ты возмущен. До сегодняшнего дня они и подумать не могли, что Рагусник может быть недоволен, что он может причинить неприятности.

— Ну и что из того, что они это узнали? Теперь они всегда смогут пригласить человека из другого мира.

Ламорак энергично замотал головой. Эта мысль не оставляла его последние горькие часы.

— Они знают, а значит, начнут о тебе думать. Найдутся те, кто посчитает, что с человеком нельзя так обращаться. А если они начнут приглашать людей из других миров, вся Галактика узнает, что творится на Элсвере. Общественное мнение будет на твоей стороне.

— И?..

— Все изменится. Когда вырастет твой сын, ситуация поменяется к лучшему.

— Когда вырастет мой сын, — угрюмо повторил Рагусник. Щеки его ввалились. — А я мог добиться этого сейчас!.. Ладно, я проиграл. Я возвращаюсь к работе.

Ламорак почувствовал непередаваемое облегчение.

— Если вы придете сюда, сэр, я посчитаю за честь пожать вашу руку.

Рагусник вскинул голову. В глазах его светилась мрачная гордость.

— Ты обратился ко мне «сэр» и предложил пожать руку. Занимайся своими делами, землянин, и не суйся в мои. А руки я тебе не подам.

Ламорак проделал обратный путь, радуясь тому, что кризис завершился, и испытывая одновременно глубокую депрессию.

Дойдя до перегороженного коридора, он с удивлением остановился. Ламорак огляделся в поисках другой дороги, но тут откуда-то сверху прогремел голос:

— Доктор Ламорак, вы меня слышите? Говорит Советник Блей.

Ламорак вздрогнул и поднял голову. Казалось, голос доносился из динамика громкой связи, но он его не увидел.

— Что случилось? — спросил он. — Вы меня слышите?

— Слышу.

Ламорак непроизвольно перешел на крик:

— Что случилось? Здесь какая-то преграда. Возникли сложности с Рагусником?

— Рагусник вернулся к работе, — ответил голос Блея. — Кризис завершился, вы должны готовиться к отлету.

— К отлету?

— К отлету с Элсвера. Вас уже ждут на корабле.

— Подождите, — опешил Ламорак. — Я же не закончил исследование.

— Ничем не могу помочь, — откликнулся Блей. — Вас проводят на корабль, сервомеханизмы доставят туда ваши вещи. Мы считаем… мы считаем…

— Что вы считаете? — В голове Ламорака начало проясняться.

— Мы считаем, что вам не следует общаться ни с кем из жителей Элсвера. Надеюсь, вы постараетесь избежать неловкости и больше сюда не прилетите. Мы готовы встретить ваших коллег, если вам необходима дополнительная информация.

— Понятно, — глухо произнес Ламорак. Похоже, он сам стал Рагусником. Он прикоснулся к приборам, которые соприкасались с нечистотами. Он стал неприкасаемым. Он стал охотником за трупами, пастухом свиней, запертым в нужнике.

— Прощайте, — сказал Ламорак.

— Прежде чем мы вас отправим, доктор Ламорак… Спасибо вам от имени Совета Элсвера за помощь в разрешении кризиса.

— Не стоит, — горько произнес Ламорак.

«…Вставьте шплинт А в гнездо Б…»

Дейв Вудбери и Джон Хэнсен, неуклюжие в своих скафандрах, с волнением наблюдали, как огромная клеть медленно отделяется от транспортного корабля и входит в шлюз для перехода в другую атмосферу. Почти год провели они на космической станции А-5, и им, понятное дело, осточертели грохочущие фильтрационные установки, протекающие резервуары с гидропоникой, генераторы воздуха, которые надсадно гудели, а иногда и просто выходили из строя.

— Все разваливается, — скорбно вздыхал Вудбери, — потому что все это мы сами же и собирали.

— Следуя инструкциям, — добавлял Хэнсен, — составленным каким-то идиотом.

Основания для жалоб, несомненно, были. На космическом корабле самое дефицитное — это место, отводимое для груза, потому-то все оборудование, компактно уложенное, приходилось доставлять на станцию в разобранном виде. Все приборы и установки приходилось собирать на самой станции собственными руками, пользуясь явно не теми инструментами и следуя невнятным и пространным инструкциям по сборке.

Вудбери старательно записал все жалобы, Хэнсен снабдил их соответствующими эпитетами, и официальная просьба об оказании в создавшейся ситуации срочной помощи отправилась на Землю.

И Земля ответила. Был сконструирован специальный робот с позитронным мозгом, напичканным знаниями о том, как собрать любой мыслимый механизм.

Этот-то робот и находился сейчас в разгружающейся клети. Вудбери нервно задрожал когда створки шлюза наконец сомкнулись за ней.

— Первым делом, — громыхнул Вудбери, — пусть он разберет и вновь соберет все приборы на кухне и настроит автомат для поджаривания бифштексов, чтобы они у нас выходили с кровью, а не подгорали.

Они вошли в станцию и принялись осторожно обрабатывать клеть демолекуляризаторами, чтобы удостовериться, что не пропадает ни один атом их выполненного на заказ робота-сборщика.

Клеть раскрылась!

Внутри лежали пятьсот ящиков с отдельными узлами… и пачка машинописных листов со смазанным текстом.

Современный волшебник

Меня всегда удивляло, что Николас Найтли, будучи мировым судьей, оставался холостяком. Атмосфера его профессии просто предполагала супружество, даже не верилось, как ему до сих пор удавалось избежать сладких уз Гименея.

Несколько дней назад я высказал это соображение в клубе за бокалом джина с тоником, и Николас со вздохом ответил:

— Совсем недавно я едва не попался.

— Вот как?

— Очаровательная молодая девушка, ласковая, умная, чистая и поразительно страстная, способная разжечь огонь в сердце даже такого старого пня, как я.

— Как же вы могли ее упустить? — спросил я.

— У меня не было выбора, — кротко улыбнулся он, и его мягкая розовая физиономия, мягкие седые волосы и мягкие голубые глаза придали ему почти святое выражение. — Видите ли, это была скорее вина ее жениха…

— Вот оно что. Она была помолвлена с другим?

— …и профессора Веллингтона Джонса, который, будучи эндокринологом, являлся также современным волшебником. По сути дела, вышло так… — Николас вздохнул, пригубил свой напиток и улыбнулся широко и добродушно, как человек, собирающийся сменить тему разговора.

— Подождите, старина Найтли, — твердо сказал я. — Вы не можете так просто махнуть рукой на то, что юная соблазнительница сделала вам ручкой.

Он поморщился моему каламбуру (который, должен признаться, стоил мне немалых усилий) и заказал еще порцию спиртного.

— Некоторые детали, — произнес он наконец, — я узнал гораздо позже.

Профессор Веллингтон обладал выдающимся носом, искренними глазами и удивительным даром заставлять одежду казаться на нем слишкомбольшой.

— Любовь, дорогие мои дети, — изрек он, — дело химии. Дорогие его дети на самом деле детьми ему вовсе не приходились, а были его студентами по имени Александр Декстер и Алиса Сэнгер. Судя по тому, как они прижимались друг к другу и держались за руки, Александр и Алиса приняли добрую порцию химикатов. На двоих им было около сорока пяти, количество прожитых лет распределялось почти поровну.

Александр Декстер воскликнул:

— Vive la chemie!^[62]

Профессор Веллингтон осуждающе улыбнулся и добавил:

— Или эндокринологии. В конечном итоге наши эмоции зависят от гормонов, поэтому не удивительно, что следует особо стимулировать чувство, которое мы называем любовью.

— Это так не романтично, — пробормотала Алиса. — Я уверена, что мне не нужна никакая стимуляция. — Она преданно посмотрела на Александра.

— Дорогая моя, — произнес профессор, — гормоны проникли в ваш кровеносный поток, и вы, как принято говорить, влюбились. А выделение оных было стимулировано… — будучи высокоморальным человеком, профессор запнулся, подбирая нужное слово, — факторами окружающей среды и прежде всего присутствием вашего молодого человека. Дальше все пошло по инерции. Я могу легко продублировать этот эффект.

— Отлично, профессор! — с мягкой нежностью воскликнула Алиса. — Мне будет очень приятно, если вам это удастся. — При этих словах она игриво стиснула руку Александра.

— Я не собираюсь, — профессор кашлянул, скрывая смущение, — лично воспроизводить или дублировать условия, которые привели к образованию гормона. Я хотел сказать, что могу ввести вам уже готовый гормон. Хотите подкожно, хотите орально. Гормон является стероидом. Мне, видите ли, — тут профессор снял очки и гордо протер стеклышки, — удалось получить его в чистом виде.

— Вот это да! — Александр резко выпрямился. — И вы ничего никому не сказали?

— Вначале я должен сам все изучить.

— Выходит, — пролепетала Алиса, и ее очаровательные карие глазки засветились радостью, — вы можете заставить людей испытать неземное наслаждение и божественную нежность истинной любви при помощи… таблеток?

— Да, я легко могу вызвать эмоции, которые вы описали столь слащавыми терминами.

— Тогда почему вы этого не делаете?

— Подожди, дорогая, — поднял руку Александр. — Тебе мешает твоя страстность. Наше счастье и предстоящая свадьба заставили тебя забыть о некоторых особенностях человеческого существования. Представь, что по ошибке этот гормон примет женатый человек…

— Позвольте мне сразу объяснить, — несколько высокопарно провозгласил профессор, — мой гормон, или, как я его называю, аматогенический состав… (Профессор, как и многие практические ученые, весьма ценил изысканную красоту классической филологии.)

— Назовите его лучше любовным зельем, — томно вздохнула Алиса.

— Мой кортикальный аматогенический состав, — строго повторил профессор Джонс, — не действует на женатых людей. Гормон теряет свои свойства, если на него влияют посторонние факторы, а семейное положение является, безусловно, фактором, отрицательно воздействующим на любовь.

— Я тоже об этом слышал, — мрачно произнес Александр, — но намерен оспорить это грубое утверждение в отношении Алисы.

— Александр, — прошептала Алиса. — Любовь моя.

— Я имел в виду, — уточнил профессор, — что семейная жизнь отрицательно влияет на внебрачные чувства.

— Как сказать, — проворчал Александр, — мне приходилось слышать и обратное.

— Александр! — возмущенно воскликнула Алиса.

— В исключительно редких случаях, дорогая, среди людей, никогда не посещавших колледж.

— Женитьба, — произнес профессор, — не в состоянии повлиять на поверхностное половое влечение или легкий флирт, но истинная любовь, как называет эту эмоцию мисс Сэнгер, не может расцвести, если над подсознанием довлеют воспоминания о ворчливой жене и противных, крикливых детях.

— Другими словами, — сказал Александр, — если вы дадите свое любовное зелье… простите, аматогенический состав произвольно выбранным пациентам, то он подействует только на неженатых?

— Правильно. Я провел серию экспериментов над животными, которые, хотя и не вступают в сознательные браки, тем не менее живут устойчивыми моногамными парами. Так вот, на тех, кто уже сформировал свой сююз, препарат не действует.

— В таком случае, профессор, у меня есть великолепная идея. Завтра в колледже состоится вечер танцев для старшекурсников. Ожидается около пятидесяти неженатых пар. Давайте добавим ваш состав в прохладительные напитки!

— Что? Вы с ума сошли!

Но Алиса уже загорелась:

— Это божественная идея, профессор. Подумать только, мои друзья испытают то же, что и я! Вы явитесь для них ангелом с неба! Но… Александр, разве ты не боишься, что чувства могут выйти из-под контроля? Среди наших друзей немало людей… необузданных, и если, распалившись любовью, они решат, например, поцеловаться…

— Дорогая мисс Сэнгер! — с негодованием произнес профессор. — Прежде всего не позволяйте распаляться собственному воображению. Мой гормон стимулирует только те чувства, которые ведут к заключению законного брака, и не имеет ничего общего со стимуляторами неприличного поведения.

— Простите, — смущенно пробормотала Алиса. — Мне не следовало забывать, что вы самый высокоморальный человек из всех, кого я знаю, — разумеется, за исключением дорогого Александра, — и ни одно ваше открытие не может оказаться аморальным.

На личике Алисы было написано такое горе, что профессор простил ее немедленно.

— Значит, вы это сделаете, профессор? — настаивал Александр. — На случай массового стремления вступить в брак я могу пригласить под благовидным предлогом доброго, старого друга семьи Николаса Найтли. Он — мировой судья и быстро уладит все проблемы с регистрацией и получением брачных лицензий.

— Я вряд ли соглашусь, — произнес профессор уже не так уверенно, — проводить эксперимент без согласия его участников. Это не этично.

— Но вы же доставите людям огромную радость. Вы значительно улучшите моральную атмосферу колледжа. Не секрет, что в условиях постоянной близости и при отсутствии должной тяги к супружеству даже в колледже может возникнуть опасность… ну…

— Да, понимаю, — торопливо кивнул профессор. — Хорошо, я сделаю очень слабый раствор. В конце концов результаты могут существенно расширить границы наших познаний и, как вы заметили, улучшить моральную атмосферу.

— Разумеется, мы с Алисой тоже отведаем напиток, — улыбнулся Александр.

— О, дорогой, я уверена, что наша любовь не нуждается в искусственной стимуляции.

— А ничего искусственного и не будет, радость моя. Как сказал профессор, твоя любовь зародилась под воздействием точно таких же гормонов, правда, вызванных более привычным способом.

Алиса залилась розовой краской.

— В таком случае, любовь моей жизни, зачем же повторять?

— Чтобы подстраховаться от всех превратностей судьбы, счастье мое.

— Надеюсь, обожаемый, ты не сомневаешься в моих чувствах?

— Нет, моя прелесть, но…

— Но? Ты что, не веришь мне, Александр?

— Ну конечно же, я тебе верю, Алиса, но…

— Но? Снова «но»! — Алиса в негодовании поднялась с кресла. — Если вы мне не доверяете, сэр, то, может быть, мне лучше вас оставить…

С этими словами девушка действительно выскочила из комнаты. Опешившие мужчины растерянно смотрели ей вслед.

— Боюсь, что мой гормон совершенно неожиданно явился поводом не для заключения, а для разрыва брака, — произнес профессор.

Александр с несчастным видом сглотнул, но гордость пересилила, и он торжественно произнес:

— Она вернется. Такую любовь разрушить нелегко.

Выпускной бал, конечно, был событием года. Юноши сияли, девушки сверкали. Переливалась музыка, и танцоры парили в воздухе, едва прикасаясь к полу ногами. Повсюду царило безудержное веселье.

Во всяком случае, почти повсюду. В дальнем углу зала стоял Александр Декстер. Лицо его было бесцветным, как лед, а в суровых глазах застыла решимость. Несмотря на его стройную фигуру и красивую наружность, ни одна девушка к нему не подходила. Все знали, что он принадлежит Алисе Сэнгер, в чьи владения студентки колледжа вторгаться не рисковали. Кстати, где же Алиса?

Она приехала отдельно от Александра, и гордость не позволяла ему отправиться на поиски. Он лишь надменно щурился и пристально следил за кружащимися в танце парами.

К молодому человеку подошел профессор Джонс. Официальный костюм ученого был пошит строго по его меркам, но сидел все равно ужасно.

— Я добавлю гормон в бокалы перед ночным тостом, — сказал он. — Мистер Найтли еще здесь?

— Видел судью минуту назад. Он взял на себя обязанности мажордома и следит, чтобы пары соблюдали положенную дистанцию. Решено, что менее чем на четыре пальца сближаться не следует. Мистер Найтли самым тщательным образом делает необходимые замеры.

— Отлично. Да, я забыл спросить: содержится ли в пунше алкоголь? Спирт может отрицательно повлиять на действие аматогенического состава.

Несмотря на разбитое сердце, Александр нашел в себе силы защитить честь своего сословия.

— Этот пунш, профессор, изготовлен согласно рецептам, которым строго следуют все студенты колледжа. Он содержит чистейший фруктовый сок, рафинированный сахар и немного лимонной кожуры — наш пунш взбадривает, но не опьяняет.

— Отлично, — сказал профессор. — Я добавил в состав успокоительных капель, они усыпят участников эксперимента на тот период, пока гормон не начнет действовать. Как только подопытные проснутся, первый же человек, кого они увидят — противоположного, разумеется, пола, — воспламенит в их душе чистый и благородный порыв, который неизбежно приведет к свадьбе.

Время приближалось к полуночи, и профессор поспешил к огромной чаше с пуншем, пробираясь между танцующими на расстоянии четырех пальцев друг от друга студентами.

Расстроенный до слез Александр вышел на балкон. При этом он не заметил Алису, которая вошла в зал с соседнего балкона.

— Полночь! — выкрикнул чей-то счастливый голос. — Тост! Тост! Тост за жизнь, которая у нас впереди!

Все столпились вокруг чаши с пуншем, передние передавали назад наполненные бокалы.

— За жизнь, которая впереди!

С энтузиазмом, присущим молодым студентам колледжа, гости опрокидывали бокалы с волшебной смесью чистого фруктового сока, рафинированного сахара, лимонной кожуры и аматогенического состава с успокаивающими каплями.

Как только состав достигал мозга, студенты один за другим медленно опускались на пол.

Алиса замерла посередине зала, в руке ее дрожал не выпитый бокал, а в глазах застыли непролитые слезы.

— О, Александр, Александр, хоть ты во мне и усомнился, ты моя единственная любовь. Ты хотел, чтобы я это выпила, и я выпью.

Затем, как и все остальные, она грациозно опустилась на пол.

Николас Найтли отправился на поиски Александра, о котором тревожился всем своим добрым сердцем. Он видел, что Александр приехал без Алисы, из чего заключил, что между влюбленными произошла ссора. Мистер Найтли с легкой душой покинул танцевальный зал, поскольку в нем собрались не дикие юнцы, а посещающие колледж юноши и девушки из благополучных и порядочных семей. Можно было верить, что они не нарушат установленную дистанцию в четыре пальца.

Судья нашел Александра на балконе. Юноша вглядывался в усыпанное звездами небо.

— Александр, мальчик мой… — Он положил руку на плечо молодого человека. — Это на тебя не похоже. Нельзя поддаваться отчаянию. Взбодрись, друг мой, взбодрись.

При звуках доброго старого голоса Александр опустил голову.

— Я знаю, это не по-мужски, но я обожаю Алису. Я был с ней жесток и теперь получаю по заслугам. И все же, мистер Найтли, если бы вы только знали…

Юноша ткнул себя кулаком в левую сторону груди. Больше он не мог произнести ни слова.

— Хоть я и не женат, мне знакомы нежные чувства, — печально произнес Найтли. — В былые дни и я знавал любовь и сердечные терзания. Только не надо делать так, как поступил в свое время я, когда позволил гордыне воспрепятствовать примирению. Ищи ее, ищи, мой мальчик, а когда найдешь, извинись. Нельзя допустить, чтобы ты, как и я, стал одиноким старым холостяком. Но я не хочу тебя заставлять…

Александр резко выпрямился:

— Я готов последовать вашему совету, мистер Найтли. Я найду ее и…

— Иди. Я видел ее буквально минуту назад.

Сердце Александра оборвалось.

— Наверное, она тоже меня ищет. Я пойду… нет. Вначале идите вы, мистер Найтли. Мне надо прийти в себя. Не хочу, чтобы она заметила мои слезы.

— Конечно, мой мальчик.

Найтли застыл в дверях балкона, пораженный представшим перед его глазами зрелищем. Неужели произошла вселенская катастрофа? На полу в разных, в том числе и весьма неприглядных, позах валялось пятьдесят пар.

Прежде чем судья решился осмотреть ближайшие тела и вызвать полицию, доктора или пожарных, люди дружно зашевелились и принялись подниматься.

Лишь одна девушка в белом платье осталась лежать на полу, грациозно закинув руку за белокурую голову. Это была Алиса Сэнгер. Найтли устремился к ней, не обращая внимания на нарастающий вокруг него ропот.

Старик опустился на колени:

— Мисс Сэнгер, дорогая моя мисс Сэнгер! Вы не ушиблись?

Она медленно приоткрыла свои очаровательные глазки и пролепетала:

— Мистер Найтли! Вы — воплощение красоты. Почему я не замечала этого раньше?

— Я? — в ужасе отшатнулся Найтли, но девушка уже поднялась на ноги, и в глазах ее зажегся огонь, которого Найтли не видел лет тридцать.

Хотя положа руку на сердце такого огня он не видел и тридцать лет назад.

— Мистер Найтли, вы ведь никогда меня не покинете?

— Нет, что вы, — смущенно пробормотал он, — если я вам нужен, я побуду с вами.

— Вы мне нужны. Вы нужны моему сердцу и моей душе. Вы мне нужны, как утренняя роса засыхающему цветку. Вы мне нужны, как Приам Фисбе.

Найтли попятился, испуганно оглядываясь, но никто не обращал на них ни малейшего внимания. Со всех сторон слышались аналогичные признания, причем многие звучали гораздо энергичнее и убедительнее.

Спина его уперлась в стену, Алиса продолжала наступать, и вскоре от дистанции в четыре пальца не осталось и следа. Наступил момент, когда между их телами не пролез бы и один палец. В результате взаимного соприкосновения внутри Найтли проснулось нечто не поддающееся описанию.

— Мисс Сэнгер. Умоляю вас…

— Мисс Сэнгер? Разве я для вас мисс Сэнгер? — страстно воскликнула Алиса. — Мистер Найтли! Николас! Я ваша Алиса, возьмите меня!.. Возьмите меня замуж! Умоляю!

Со всех сторон раздавались крики: «Женись на мне! Возьми меня замуж!» Вокруг мистера Найтли собралась толпа, ибо все хорошо знали, что он является мировым судьей.

— Пожените нас, мистер Найтли! Пожените нас!

— Я должен сходить за брачными лицензиями! — выкрикнул он в ответ, и студенты расступились, отпуская его за нужными бумагами.

Алиса устремилась за ним следом.

В дверях балкона Найтли столкнулся с Александром и тут же выпихнул его на свежий воздух. В этот момент к ним присоединился профессор Джонс.

— Александр! Профессор Джонс! — взволнованно воскликнул Найтли. — Произошло невероятное…

— Я знаю. — Лицо профессора лучилось счастливой улыбкой. — Эксперимент прошел успешно. Средство действует на людей гораздо сильнее, чем на животных.

Видя замешательство Найтли, он в нескольких предложениях объяснил, что случилось.

— Странно, странно, — растерянно пробормотал судья. — Я смутно припоминаю нечто подобное. — Он сдавил лоб двумя руками, но это не помогло.

Александр приблизился к Алисе, намереваясь прижать ее к своей широкой груди, сознавая в душе, что ни одна благовоспитанная девушка не допустит такой вольности по отношению к непрощенному человеку.

— Алиса, утраченная любовь моя, — произнес он, — если в глубинах твоего сердца…

Но она увернулась от его протянутых с мольбой рук.

— Я выпила пунш, Александр, — сказала она. — Ты так хотел.

— Не надо было этого делать. Я был не прав. Не прав.

— Но я его выпила, Александр, и теперь никогда не буду твоей.

— Не будешь моей? Что это значит?

Алиса схватила мистера Найтли за руку и страстно ее стиснула.

— Моя душа неразрывно слита с душой мистера Найтли, я имею в виду Николаса. Мое влечение — я имею в виду влечение к браку — непреодолимо. Оно перевернуло меня всю.

— Ты шутишь? — недоверчиво воскликнул Александр.

— Как ты можешь так говорить, жестокий? — задыхаясь от рыданий, произнесла Алиса. — Я ничего не могу с собой поделать.

— Действительно, — подтвердил профессор Джонс, слушавший с чрезвычайным вниманием. — Она ничего не может с собой поделать. Типичная эндокринологическая реакция.

— Поистине это так, — пробормотал Найтли, безуспешно пытавшийся справиться с собственными эндокринологическими реакциями. — Ну-ну, дорогая, — добавил он и чисто по-отцовски погладил Алису по волосам.

Девушка тут же вскинула голову, и ее очаровательное личико оказалось совсем рядом. В этот момент судье вдруг захотелось совсем не по-отцовски и даже не по-дружески впиться в ее губки.

Потрясенный до глубины души Александр отчаянно выкрикнул:

— Ты фальшива, насквозь фальшива!

С этими словами юноша выбежал вон.

Найтли наладился было следом, но Алиса схватила его за шею и запечатлела на тающих губах судьи поцелуй, который менее всего можно было назвать дочерним.

И дружеским тоже.

Они прибыли в маленький холостяцкий домик Найтли, на дверях которого красовалась целомудренная вывеска «МИРОВОЙ СУДЬЯ», выполненная в староанглийском стиле. Здесь царили меланхолический мир, покой и чистота. Левой рукой Найтли поставил на маленькую плиту маленький чайник (правую его руку Алиса не выпускала ни на секунду, зная, что только так она может застраховаться от неожиданного бегства своего пленника.)

Из открытой двери столовой виднелся кабинет Найтли. Вдоль стен стояли стеллажи с мудрыми и веселыми книгами.

Рука Найтли (левая) в очередной раз поднялась к бровям.

— Дорогая моя, — обратился он к Алисе, — просто поразительно… нельзя ли хоть чуть-чуть ослабить захват, чтобы восстановилось кровообращение… поразительно, но я не могу отделаться от мысли, что все это уже было.

— Никогда, никогда такого не было, дорогой Николас, — прошептала Алиса, склоняя белокурую головку на его плечо и улыбаясь ему с такой застенчивой нежностью, что ее красота засияла, как лунный свет на поверхности ночного озера. — Потому что не было на свете такого прекрасного мага и чародея, как наш мудрый профессор Джонс. Он настоящий современный волшебник.

— Современный… — Найтли вздрогнул так основательно, что приподнял Алису на целый дюйм от пола. — Ну да, конечно! Так и есть! Черт бы меня побрал, если я ошибаюсь! (В редких случаях, а также под воздействием нахлынувших эмоций, Найтли мог употребить крепкое словечко.)

— Николас, что с тобой? Ты испугал меня, мой ангел!

Но Найтли решительно зашагал в кабинет, и Алисе ничего не оставалось, как побежать следом за ним. С побелевшим лицом мировой судья снял с полки томик и благоговейно сдул с него пыль.

— Ах! — сокрушенно воскликнул он. — Почему я пренебрегал невинными радостями юных лет?! Дитя мое, ввиду продолжающейся неспособности моей правой руки к действиям, не окажете ли вы мне любезность полистать страницы, пока я не скажу вам остановиться?

Они являли собой невиданную доселе картинку добрачной идиллии: он удерживал книгу левой рукой, а она медленно переворачивала страницы правой.

— Так я и знал! — с неожиданной энергией провозгласил вдруг Найтли. — Профессор Джонс, мой добрый друг, идите же сюда! Это самое потрясающее совпадение… пример загадочной, мистической силы, которая временами играет нами, не раскрывая своей истинной природы и цели.

Приехавший вместе с ними профессор Джонс сам приготовил себе чай и, как подобает воспитанному человеку, оказавшемуся в обществе двух страстно влюбленных, удалился в соседнюю комнату. Услышав слова Найтли, он откликнулся:

— Вы уверены, что я не помешаю?

— Совсем наоборот. У меня важные сведения по поводу одного из ваших научных достижений.

— Но вы же заняты…

— Профессор! — воскликнула Алиса.

— Тысяча извинений, дорогая, — сказал профессор Джонс, входя в комнату. — Мой старый замшелый ум полон причудливых фантазий. Вы даже не представляете, как давно я… — Он сделал внушительный глоток чая (который заварил очень крепким), сразу же успокоился и замолчал.

— Профессор, — сказал Найтли. — Это милое дитя назвало вас современным волшебником, что тут же напомнило мне о «Волшебнике» Гилберта и Салливана.

— Кто такие, — любезно поинтересовался профессор Джонс, — Гилберт и Салливан?

Найтли испуганно поднял голову, словно желая проследить направление карающего удара молнии и успеть от него увернуться. Затем хриплым шепотом ответил:

— Сэр Уильям Швенк Гилберт и сэр Артур Салливан писали соответственно слова и музыку к величайшим музыкальным комедиям мира. Одна из пьес называлась «Волшебник». В ней тоже применялось высокоморальное снадобье. На женатых людей оно не влияло, но было способно вырвать героиню из рук молодого и красивого возлюбленного и бросить ее в объятия старика.

— Тем и закончилось? — поинтересовался профессор Джонс.

— Э-э… Нет… Послушайте, дорогая, когда вы так поглаживаете мою шею, у меня возникают, безусловно, самые приятные ощущения, но, должен признать, это меня отвлекает. Так вот, все закончилось воссоединением юных возлюбленных, профессор.

— Ага, — произнес профессор Джонс. — Тогда, может быть, учитывая близость вымышленного сюжета к реальной жизни, мы попытаемся устроить воссоединение Алисы и Александра? Во всяком случае я не хочу, чтобы вы на всю жизнь остались без руки.

— Я ни с кем не собираюсь воссоединяться, — решительно произнесла Алиса. — Мне нужен мой Николас.

— Ваш неожиданный подход к этой ситуации вызывает неоднозначные мнения, — сказал Найтли, — но об этом после. В пьесе есть решение, и я бы хотел обсудить его с вами, профессор. — Он мягко и добродушно улыбнулся. — Эффект снадобья в пьесе нейтрализуется действиями господина, который его изобрел. Другими словами, вашего прототипа, профессор.

— Что же он сделал?

— Покончил с собой! Всего-навсего. Произведенный его самоубийством эффект разрушил ча…

Профессор Джонс не дал ему закончить. Самым мрачным и загробным голосом, какой только можно представить, он изрек:

— Дорогой сэр, позвольте сразу же заявить, что, несмотря на мою привязанность к молодым людям, оказавшимся втянутыми в эту историю, я ни при каких обстоятельствах не соглашусь на самоустранение. Подобная процедура может оказаться чрезвычайно эффективной при использовании традиционного зелья, но на изобретенный мною аматогенический состав, уверяю вас, она не подействует.

Найтли вздохнул:

— Этого я и боялся. Между нами, я считаю, что это худшая из всех возможных концовок в пьесе. — Он замолк и быстро взглянул вверх, словно извиняясь перед духом Уильяма С. Гилберта. — Она притянута за уши. Она не предусматривалась развитием сюжета. Получилось, что наказание понес человек, его не заслуживший. Другими словами, эта концовка не достойна мощного гения Гилберта.

— А вдруг ваш Гилберт тут ни при чем? — предположил профессор Джонс. — Вмешался какой-нибудь ремесленник и испохабил всю работу.

— Об этом ничего не известно.

Но острый ум профессора Джонса уже увлекся новой головоломкой.

— Мы можем проверить, — воскликнул он. — Давайте изучим стиль мышления этого вашего… Гилберта. Он ведь много чего написал, так?

— В сотрудничестве с Салливаном Гилберт создал четырнадцать произведений.

— Разрешались ли в них ситуации более разумными средствами?

— Во всяком случае в одном, — кивнул Найтли. — В «Радигоре».

— Кто это?

— Радигор — это место. Главный герой оказывается истинным баронетом Радигора, и, разумеется, над ним тяготеет проклятие.

— Как водится, — пробормотал профессор Джонс. Он знал, что подобное несчастье почти всегда сопутствует баронетам, и даже склонялся к мысли, что так им и надо.

— Проклятие вынуждало его совершать по одному или более преступлений в день. Случись ему пропустить хоть один день, как его ждала неминуемая гибель в страшных муках.

— Какой ужас! — пролепетала мягкосердечная Алиса.

— Разумеется, никому не под силу совершать каждый день по преступлению, и нашему герою требовалось любой ценой перехитрить злые чары.

— Каким образом?

— Он рассудил так: отказываясь от совершения преступления, он призывает тем самым свою смерть. Другими словами, совершает самоубийство. Но самоубийство само по себе является преступлением, а значит, он выполнил условия проклятия.

— Ясно, — задумчиво произнес профессор Джонс. — Похоже, Гилберт любит решать проблемы, доводя их до логического завершения. — Он прикрыл глаза, и его благородный лоб задвигался от кипящих внутри мыслей. — Скажите, старина Найтли, когда впервые был поставлен «Волшебник»?

— В тысяча восемьсот семьдесят седьмом году.

— Теперь понятно, друг мой. Это был самый расцвет викторианской эпохи. Считалось непозволительным смеяться со сцены над священным институтом брака. Супружество рассматривалось как истинное таинство, духовная святыня, воплощение…

— Достаточно, — остановил его Найтли. — К чему вы клоните?

— К свадьбе. Женитесь на этой девочке, Найтли. Пожените все страждущие пары, немедленно. Уверен, что в этом и заключался первоначальный замысел Гилберта.

— Но именно этого мы и стремимся избежать, — растерянно пробормотал Найтли, почувствовавший неожиданную привлекательность подобной перспективы.

— Я не стремлюсь, — весомо заявила Алиса (хотя на самом деле была очаровательно гибкой и стройной девушкой).

— Неужели не понятно? — воскликнул профессор Джонс. — Как только все пары переженятся, аматогенический состав, не влияющий на женатых людей, перестанет на них действовать. Те, кто любил бы друг друга и так, останутся влюбленными; остальные, соответственно, потребуют расторжения брачных контрактов.

— Боже милосердный! — воскликнул Найтли. — До чего же просто! Я восхищен! Ну конечно! Наверняка Гилберт так все себе и представлял, в то время как шокированный режиссер, ремесленник, по вашему выражению, требовал изменений.

— Сработало? — спросил я. — Вы ведь говорили, что, по словам профессора, на женатые пары средство оказывало только один эффект — предотвращало внебрачные отноше…

— Сработало, — проворчал Найтли, не обращая внимание на мою фразу. На ресницах судьи блеснула слеза, но я не сумел определить, что ее вызвало: воспоминания или четвертый бокал джина с тоником.

— Сработало, — повторил он. — Алиса и я поженились, однако по взаимному согласию брак был мгновенно расторгнут на основании того, что был заключен под недопустимым принуждением. Между тем, поскольку вокруг нас постоянно толкались какие-то люди, недопустимое принуждение, которому мы оказались подвергнуты, так ни к чему и не привело. — Он тяжело вздохнул. — Ну, в общем, Алиса и Александр вскоре поженились, и, как я понимаю, вследствие сопутствующих этому событию действий, сейчас она ожидает ребенка.

Найтли с трудом оторвал взгляд от остатков джина в бокале и вдруг содрогнулся от ужаса.

— Господи! Снова она!

Я испуганно поднял голову. В дверях застыло видение в пастельно-голубых тонах. Представьте, если сумеете, очаровательное личико, созданное для поцелуев, и изумительное тело, созданное для любви.

— Николас! Подожди! — воскликнула она.

— Это Алиса? — спросил я.

— Нет. Нет. Это совершенно другая женщина; эта история не имеет никакого отношения к Алисе… Но мне нельзя здесь оставаться.

С редкой для его возраста резвостью мистер Найтли выскочил в окно. Соблазнительное привидение устремилось за ним со столь же впечатляющим проворством.

Я покачал головой с жалостью и сочувствием. Очевидно, беднягу преследовали влюбленные в него волшебные красавицы. Представив его ужасную судьбу, я одним глотком осушил свой бокал и подумал, что вот со мной ничего подобного не случалось.

При этой странной мысли я решительно потребовал наполнить мой бокал, и с губ моих едва не сорвалось неприличное восклицание.

В четвертом поколении

В десять часов утра Сэм Мартен выбрался из такси, как всегда пытаясь одной рукой открыть дверь, второй придержать портфель, а третьей вытащить бумажник. Поскольку у него было всего две руки, задача была трудновыполнимой. Он уперся в дверь коленом и беспомощно захлопал себя по карманам, пытаясь найти бумажник.

По Мэдисон-авеню непрерывным потоком неслись автомобили. Красный грузовик неохотно притормозил на перекрестке и, как только сигнал светофора сменился, рывком дернулся вперед. Надпись на его боку извещала безразличный мир:

«Ф. ЛЕФКОВИЦ И СЫНОВЬЯ.

ОПТОВАЯ ТОРГОВЛЯ ОДЕЖДОЙ».

«Левкович», — рассеянно подумал Мартен и вытащил наконец бумажник. Запихивая портфель под мышку, он бросил взгляд на счетчик. Доллар шестьдесят пять; у него три по одному, две единички отдаст, останется одна… нет, так не пойдет. Бог с ним, лучше разбить пятерку и дать двадцать центов на чай.

— Ладно, дружище, — сказал он. — Бери доллар восемьдесят пять.

— Спасибо, — бросил водитель с профессиональным равнодушием и дал сдачу.

Мартен запихал три доллара в бумажник, положил его в карман, подхватил портфель и влился в людской поток, понесший его к стеклянным дверям.

«Левкович?» — подумал он неожиданно и остановился. Прохожий едва увернулся от его локтя.

— Простите, — пробормотал Мартен и снова двинулся к дверям.

Левкович? На грузовике было написано по-другому. Там было Леуковиц. Почему он подумал «Левкович»? Ну, допустим, менять «У» на «В» он приучился на уроках немецкого в колледже, но откуда взялось окончание «ич»?

Левкович? Он постарался отделаться от глупых мыслей. Стоит расслабиться, и эта фамилия привяжется к тебе, как назойливая мелодия.

Думай о делах! Он пришел сюда переговорить за утренней чашкой кофе с этим типом, Нэйлором. Он пришел, чтобы добиться перечисления денег по договору и начать плавный финансовый подъем, который позволит ему через два года жениться на Элизабет, а через десять лет перебраться в пригород и стать состоятельным отцом семейства. Сейчас ему двадцать три. Будущее рисовалось Мартену в радужном свете.

С выражением суровой уверенности на лице он вошел в холл и направился к кабинкам лифта, краем глаза следя за белыми буковками указателей.

У него была странная привычка разглядывать надписи и номера кабинетов на ходу. Он всеми силами старался не замедлять движения и уж не дай Бог совсем остановиться. Читая на ходу, уверял себя Мартен, он поддерживает впечатление человека знающего и уверенного в себе, а это чрезвычайно важно для того, кто работает с людьми.

Ему была нужна компания «Кулинэттс» — удивительное, странное слово. Фирма специализировалась на мелких кухонных принадлежностях, и им очень хотелось, чтобы название было значительным, женственным и игривым одновременно.

Глаза его пробежали по всем «М» и пошли дальше: Мандел, Ласк, «Липперт Паблишинг» (целых два этажа), Лафковиц, Кулинэттс. Вот они — 1204. Десятый этаж. Отлично.

Затем он все-таки остановился, потоптался на месте и вернулся к указателю, словно последний приезжий.

Лафковиц?

Странное написание.

Он не ошибся. Лафковиц, Генри Дж., комната 701. Через «А». Нет, так не пойдет. Бесполезно.

Бесполезно? Что бесполезно? Мартен решительно потряс головой, словно желая ее прочистить. Черт, да какое ему дело, как они пишутся!.. Он нахмурился, развернулся и торопливо зашагал к лифту, который захлопнулся перед самым его носом.

Открылась соседняя дверь, и Мартен быстро заскочил в кабину. Сунув портфель под мышку, постарался придать себе живой и энергичный вид. Вот он — молодой, способный, исполнительный. Надо произвести впечатление на этого Алекса Нэйлора, с которым он общался только по телефону. Если убиваться по поводу всяких там Левковицев и Лафковицев…

Лифт бесшумно остановился на седьмом этаже. Молодой человек в рубашке с коротким рукавом вышел из кабинки, удерживая в руках поднос с тремя чашками кофе и тремя сандвичами.

Когда двери начали закрываться, в глаза Мартену бросилась надпись на рифленом стекле кабинета:

«701 — ГЕНРИ Дж. ЛЕФКОВИЧ. ИМПОРТЕР».

В следующую секунду дверцы лифта отсекли его от седьмого этажа.

Мартен непроизвольно дернулся и едва не крикнул: «Мне тоже на седьмой!»

Кричать, однако, было некому. В кабинке остался он один. Да и никаких причин выскакивать на седьмом этаже у него не было.

Тем не менее Мартен почувствовал странное, звенящее возбуждение. В указателе все-таки была ошибка. Фамилия писалась через «Е», а не через «А». Безграмотному кретину дали пакетик с буковками, и он налепил их задней ногой.

Левковиц. Все равно не правильно.

Он снова потряс головой. Второй раз. А как правильно?

Лифт остановился на десятом, и Мартен вышел.

Алекс Нэйлор из «Кулинэттс» оказался добродушным, краснолицым мужчиной средних лет с копной белых волос и широкой улыбкой. Сухой, шершавой ладонью он крепко потряс руку Мартена, левую руку он положил ему на плечо, выражая тем самым искреннее дружелюбие.

— Оставлю вас буквально на две минуты. Хотите перекусить прямо здесь? У нас отличный ресторанчик, а бармен сделает превосходный мартини. Согласны?

— Отлично, отлично. — Мартен подкачал энтузиазма из потайного резервуара.

Две минуты растянулись до десяти, Мартен ждал, испытывая обычную неловкость, которую всегда чувствуют люди в чужом кабинете. Он разглядывал обивку на мебели, картины на стенах и даже попытался полистать лежащий на столике рекламный проспект.

Зато он не думал о Лев…

Он о нем не думал.

Ресторан оказался хорошим; вернее, был бы хорошим, если бы Мартен чувствовал себя свободнее. К счастью, он был освобожден от необходимости поддерживать разговор. Нэйлор говорил быстро и громко, наметанным глазом оценил меню и порекомендовал «яйца по-бенедиктински», прокомментировал погоду и посетовал на заторы на дорогах.

Пользуясь случаем, Мартен пытался стряхнуть с себя странную рассеянность. Но беспокойство неизменно возвращалось. Что-то было не так. Неправильное имя. Оно мешало ему делать то, что он должен делать.

Мартен отчаянно попытался прекратить это безумие. Перебив собеседника, перевел разговор на деловые рельсы. Это было неосмотрительно — без необходимой подготовки получилось слишком резко.

Еда, однако, оказалась великолепной, подали десерт, и Нэйлор ответил ему вежливой улыбкой. Он признал, что существующее соглашение его не удовлетворяет. Да, он изучал фирму Мартена, и ему кажется, что возможность, безусловно, есть, и…

На плечо Нэйлора опустилась чья-то рука, и остановившийся за его спиной человек сказал:

— Привет, Алекс, как мальчишка?

Нэйлор обернулся, на лице его уже сияла готовая улыбка.

— Привет, Лефк, как дела?

— Не жалуюсь. Увидимся на… — Незнакомец отошел, и голос его потонул в общем шуме.

Мартен ничего не слышал. Он попытался встать, колени его дрожали.

— Кто этот человек? — напряженно спросил он. Вопрос прозвучал резко и безапелляционно.

— Кто, Лефк? Джерри Лефковиц. Вы его знаете? — Нэйлор удивленно уставился на собеседника.

— Нет. Как пишется его имя?

— Думаю, Л-Е-Ф-К-О-В-И-Ц. А что?

— Через «В»?

— Через «Ф»… Постойте, «В» там тоже есть. — Добродушное выражение на лице Нэйлора почти сошло на нет.

— В этом здании есть один Лефкович, его фамилия заканчивается на «Ч». Понимаете? Лефкович.

— Вот как?

— Комната 701. Это он?

— Джерри не работает в нашем здании, его контора на противоположной стороне улицы. Другого я не знаю. Здание у нас очень большое. И я не веду картотеку на всех, кто здесь трудится. К чему все это, простите?

Мартен покачал головой и откинулся на спинку стула. Он и сам не знал к чему. А если и знал, не рискнул бы объяснить. Не мог же он сказать: «Меня сегодня преследуют всевозможные Лефковицы».

Вместо этого он произнес:

— Мы говорили о перспективах…

— Да, — откликнулся Нэйлор. — Как я уже сказал, я изучал вашу фирму. Знаете, мне необходимо вначале переговорить с парнями из производственного отдела. Я вам дам знать.

— Конечно, — пробормотал Мартен убитым голосом. Нэйлор никогда не даст ему знать. Дело окончательно провалилось.

Но под отчаянием и досадой по-прежнему шевелилась непонятная тревога.

К черту Нэйлора. Теперь Мартену хотелось одного: поскорее со всем разделаться и продолжать дальше. (Что продолжать?.. Но вопрос был задан едва слышным шепотом. Тот, кто его задал, уже умирал внутри его, затухал и растворялся…)

Обед наконец-то закончился. Если при встрече Мартен и Нэйлор вели себя как добрые старые приятели, то расстались они как чужие люди.

Мартен почувствовал облегчение.

В висках у него стучало, когда он пробирался между столиков, а потом вон из призрачного здания на призрачную улицу.

Призрачную? Мэдисон-авеню в час двадцать дня, ранней осенью, когда ярко сияет солнце и десять тысяч мужчин и женщин прогуливаются по ее тротуарам.

Но Мартен чувствовал неладное. Сунув портфель под мышку, он угрюмо зашагал в северном направлении. Последний проблеск сознания напомнил ему, что в три часа у него деловая встреча на Тридцать шестой авеню. Ничего. Обойдется. Он шел к окраине. На север.

На пересечении с Пятьдесят четвертой он перешел через Мэдисон и пошел на запад, потом резко остановился и посмотрел вверх.

На высоте третьего этажа в одном из окон виднелась вывеска:

«А. С. ЛЕФКОЙЧ, ЛИЦЕНЗИЯ НА БУХГАЛТЕРСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ».

Фамилия писалась через «Ф» и оканчивалась на «Ч».

Мартен снова повернул на север и вышел на Пятую авеню. Он несся по нереальным улицам нереального города, задыхаясь от погони за неведомой целью и не замечая, как толпы народа вокруг него начали редеть.

Вот и надпись в витрине первого этажа:

«М. Р. ЛЕФКОУИЧ, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ».

Золотистый полукруг буковок конфетного магазина гласил:

«ЯКОВ ЛЕВКОУ».

(Половина имени, со злостью подумал Мартен. Зачем он дергает меня неполными именами?)

Улицы окончательно опустели, образовавшийся вакуум заполняли лишь разные кланы Лефковицов, Левковицев, Лефкойчей…

Мартен смутно сознавал, что где-то впереди находится парк — намалеванная, неподвижная зелень. Он повернул на запад. На глаза ему попался кусок газеты, единственный шевелящийся предмет в умершем мире. Он повернул, наклонился и поднял его, не замедляя шага.

Порванная страница оказалась на идише.

Он не умел читать на этом языке. Он не мог разобрать сливающихся еврейских букв, он не прочел бы этих букв, даже если бы они не сливались. Только одно слово было написано четко и ясно. Оно было набрано черным шрифтом посреди страницы, каждая буква резко выделялась всеми своими хвостиками. Он знал, что там написано «Лефковищ».

Он выкинул газету и вошел в пустой парк.

Деревья не шевелились, листья застыли в причудливых, подвешенных позах. Солнце давило мертвым грузом, не согревая.

Он бежал но пыль не поднималась под его ногами, и не пригибалась трава.

На скамейке пустынной аллеи сидел старик, единственный человек в вымершем парке. На нем была темная фетровая кепка, козырек прикрывал глаза от солнца. Из-под кепки торчали пакли седых волос. Грязная борода доставала до верхней пуговицы грубой куртки. Старые брюки пестрели заплатами, а подошвы растоптанных, бесформенных штиблет были перехвачены пеньковой веревкой.

Мартен остановился. Дышать было трудно. Он мог произнести только одно слово и с его помощью задал вопрос:

— Левкович?

Он застыл перед скамейкой, ожидая, пока старик медленно поднимется на ноги, буравя его темными слезящимися глазами.

— Мартен, — вздохнул старик. — Самюэл Мартен. Вот ты и пришел.

Слова звучали как будто с двойной выдержкой, под английским слышалось дыхание другого языка. Так, под «Самуэлем» Мартен уловил невнятную тень «Шму-эля».

Старик вытянул морщинистые руки с перекрученными венами, но потом опустил их, словно опасаясь дотронуться до Мартена.

— Я искал тебя, однако в диких просторах города, который только еще будет, слишком много людей. Слишком много Мартенсов и Мартинесов и Мортонов и Мертонов. Я остановился, только когда добрался до зелени, и то на мгновение. Я не впаду в грех и не перестану верить. И вот ты пришел.

— Это я, — сказал Мартен и понял что это так. — А ты — Финеас Левкович. Почему ты здесь?

— Я Финеас бен Иегуда, получивший имя Левкович по указу царя, который всем нам присвоил имена. А здесь мы, — тихо продолжал старик, — потому что я молился. Когда я был уже стар, Лия, единственная моя дочь, дитя моих преклонных лет, уехала с мужем в Америку, оставив заботы прошлого ради надежд на будущее. Сыновья мои умерли, жена моя Сара, отрада моей души, умерла еще раньше, и я остался один. Пришло время и мне умереть. Но я не видел Лию с тех пор, как она уехала, а весточки от нее приходили так редко. Душа моя стремилась повидать сыновей ее плоти, продолжение моего семени, сыновей, в которых моя душа могла бы жить дальше и не умереть.

Голос старика был тверд, а под его словами перекатывалась беззвучная тень древнего языка.

— И был мне ответ. Я получил два часа, чтобы увидеть первого сына по моей линии, родившегося в новой стране и в новое время. Сын дочери дочери моей дочери, нашел ли я тебя среди роскоши города?

— Но зачем был нужен этот поиск? Почему бы не свести нас всех вместе?

— Потому что в надежде поиска заключена радость, мой сын, — торжественно провозгласил старик, — и обретение исполнено сладости. Мне дали два часа, чтобы я искал, два часа, чтобы я нашел… и вот ты предсталпредо мной, тот, кого я не искал при жизни. — Голос его был стар и спокоен. — С тобой все хорошо, сын мой?

— Теперь, когда я нашел тебя, со мной все хорошо, — ответил Мартен и опустился на колени. — Благослови меня, отец, чтобы мне было хорошо во все дни моей жизни с девушкой, которую я хочу взять в жены, и с малышами, которые родятся от моего семени и от твоего.

Он почувствовал, как на его голову легко опустилась старческая рука, после чего послышался лишь безмолвный шепот.

Мартен поднялся.

Глаза старика с мольбой вглядывались в его лицо Мартену показалось, что взгляд их терял резкость.

— Теперь я спокойно вернусь к отцам моим, сын мой, — произнес старик, и Мартен остался один в пустом парке.

Неожиданно мир качнулся и ожил. Солнце возобновило прерванный бег, подул ветер, и вместе с этим ощущением все скользнуло обратно…

В десять часов утра Сэм Мартен выбрался из такси, безуспешно пытаясь нащупать бумажник, в то время как мимо неслись другие машины.

Красный грузовик притормозил, потом снова поехал. Белая надпись на его борту извещала:

«Ф. ЛЕФКОВИЦ И СЫНОВЬЯ.

ОПТОВАЯ ТОРГОВЛЯ ОДЕЖДОЙ».

Мартен ее не заметил. Тем не менее он каким-то образом знал, что все с ним будет хорошо. Знал, как никогда раньше…

Что это за штука — любовь?

— Два совершенно разных вида! — настаивал капитан Гарм, пристально рассматривая доставленные на корабль создания. Его оптические органы выдвинулись далеко вперед, обеспечивая максимальную контрастность.

Проведя месяц на планете в тесной шпионской капсуле, Ботакс наконец блаженно расслабился.

— Не два вида, — возразил он, — а две формы одного вида.

— Чепуха! Между ними нет никакого сходства. Благодарение Вечности, внешне они не так мерзки, как многие обитатели Вселенной. Разумный размер, различимые члены… У них есть речь?

— Да, капитан, — ответил Ботакс, меняя окраску глаз. — Мой рапорт описывает все детально. Эти существа создают звуковые волны при помощи горла и рта — что-то вроде сложного кашля. Я и сам научился. — Он был горд. — Это очень трудно.

— Так вот отчего у них такие невыразительные глаза… Однако почему вы настаиваете, что они принадлежат к одному виду? Смотрите: у того, что слева, длиннее усики или что там у него, и само оно меньше и по-другому сложено, а в верхней части туловища выпирает что-то, чего нет у того, справа… Они живы?

— Живы, но без сознания — прошли курс психолечения для подавления страха. Так будет проще изучать их поведение.

— А стоит ли изучать? Мы и так не укладываемся в сроки, а нам нужно исследовать еще по крайней мере пять миров большего значения, чем этот. Кроме того, трудно поддерживать Временной Стасис, и я бы хотел вернуть их и продолжать…

Влажное веретенчатое тело Ботакса даже завибрировало от возмущения. Его трубчатый язык облизал мягкий нос. Скошенная трехпалая рука качнулась в отрицательном жесте, а глаза перевели спектр беседы целиком в красный свет.

— Спаси нас Вечность, капитан! Ни один мир не имеет большего значения, чем этот. Мы стоим перед серьезнейшим кризисом. Эти создания могут оказаться самыми опасными в Галактике — именно потому, что их две формы.

— Не понимаю.

— Капитан, планета уникальна. Она настолько уникальна, что я сам еще не в состоянии осознать все последствия. Например, почти все виды представлены в двух формах. Если позволите употребить их звуки, то первая, меньшая, называется «женской», а вторая — «мужской», так что они-то сознают разницу.

Гарм мигнул:

— Какое отвратительное средство связи…

— И, капитан, чтобы оставить потомство, эти две формы должны сотрудничать.

Капитан, который, наклонившись, со смесью любопытства и отвращения разглядывал пленников, резко выпрямился:

— Сотрудничать? Что за чепуха? Самый фундаментальный закон жизни: каждое существо приносит потомство в глубочайшем и сокровенном общении с собой. Что же еще делает жизненные формы жизненными?

— Чтобы одна форма произвела потомство, другая должна принимать участие, — упрямо повторил Ботакс.

— Каким образом?

— Очень трудно выяснить. Эта процедура считается у аборигенов интимной. В местной литературе я не мог найти точного и исчерпывающего описания. Но мне удалось вывести кое-какие разумные заключения.

Гарм покачал головой:

— Нелепо… Почкование — священнейший, самый интимный процесс на десятках тысяч планет. Как сказал великий фотобард Левуллин: «Во время почкования, во время почкования, в то самое прекрасное мгновение, когда…»

— Капитан, вы не поняли. Это сотрудничество между формами приводит, не знаю точно как, к рекомбинации генов. Таким образом, в каждом поколении осуществляются новые варианты. Они развиваются в тысячи раз быстрее нас!

— Вы хотите сказать, что гены одного индивидуума могут комбинироваться с генами другого? Вы понимаете, насколько это смехотворно с точки зрения физиологии клетки?

— И все же, — нервно произнес Ботакс под тяжелым взглядом капитана, — эволюция ускоряется. Это просто мир разгула видов: их здесь миллион с четвертью.

— Двенадцать с четвертью будет ближе к истине! Не стоит принимать на веру то, что написано в туземной литературе.

— Я сам видел в очень маленьком регионе сотни различных видов. Говорю вам, капитан, дайте им время, и они разовьются в расу, способную превзойти нас и править Галактикой.

— Докажите, что сотрудничество, о котором вы ведете речь, имеет место, и я рассмотрю ваши предложения. В противном случае я сочту ваши фантазии нелепыми, и мы полетим дальше.

— Докажу! — Глаза Ботакса засверкали ярким желтым огнем. — Обитатели этого мира уникальны еще и в другом отношении. Они предвидят достижения, которых пока не добились, — очевидно, это следствие веры в быстрое развитие. Я перевел их термин для такой литературы, как «научная фантастика». И читал я почти исключительно научную фантастику, потому что уверен: в своих мечтах они ярче выражают себя и свою угрозу нам. И именно из научной фантастики я вывел метод их сотрудничества.

— Как вам это удалось?

— У аборигенов есть периодическое издание, которое иногда публикует научную фантастику, полностью посвященную разнообразным аспектам этого сотрудничества. Его название звучит приблизительно так: «Плейбой». Там не выражаются ясно, что весьма раздражает, но отпускают прозрачные намеки. Очевидно, существо, подбирающее рассказы для издания, только этой темой и интересуется. Отсюда я и знаю, как все происходит… Капитан, после того как на наших глазах появится молодняк, умоляю: прикажите развеять эту планету на атомы!

— Ладно, — утомленно согласился капитан Гарм. — Приведите их в сознание и делайте свое дело.

Мардж Скидмор неожиданно осознала, где находится. Она отчетливо вспомнила перрон в сгущающихся сумерках; перрон был почти пуст — один мужчина стоял рядом с ней, другой — на другом конце. Уже слышался шум подходящего поезда.

Затем — вспышка, ощущение, будто тебя выворачивают наизнанку, и полуиллюзорное видение какого-то тонкого существа, покрытого слизью, и…

— О Боже, — простонала Мардж, — я все еще здесь.

Она чувствовала слабое отвращение, но не страх. Она была почти горда, что не чувствует страха. Тут же стоял мужчина — тот самый, что был рядом с ней на платформе.

— Вас они тоже прихватили? — спросила Мардж. — Кого еще?

Чарли Гримвольд попытался поднять руку, чтобы снять шляпу и пригладить волосы, но не сумел и пальцем шевельнуть — что-то мешало, словно все тело стягивал резиновый кокон. Чарли посмотрел на узколицую женщину напротив — лет за тридцать, отметил он, и довольно привлекательная. Но в данных обстоятельствах ему просто хотелось очутиться отсюда подальше, и даже женское общество его не утешало.

— Не знаю, мадам. Я стоял на платформе…

— Я тоже.

— Потом увидел вспышку и… Это, наверное, марсиане.

Мардж энергично кивнула:

— И я так думаю. Вы боитесь?

— Как ни странно, нет.

— Я тоже не испугана. Удивительно, правда? О Боже, одно из них подходит!.. Если эта тварь коснется меня, я закричу. Посмотрите на его кожу — вся в слизи! Меня тошнит.

Ботакс приблизился и, как можно тщательнее выговаривая слова, произнес:

— Создания! Мы не причиним вам вреда. Мы только просим показать ваше сотрудничество.

— Э, да оно разговаривает! — удивился Чарли. — Что значит «сотрудничество»?

— Оба. Друг с другом, — пояснил Ботакс.

— Вы понимаете, что он хочет сказать? — Чарли вопросительно посмотрел на Мардж.

— Понятия не имею, — надменно бросила она.

Ботакс сказал:

— Я имею в виду… — и употребил короткий термин, никогда не попадавшийся ему в литературе, но встречающийся в устной речи как синоним искомой процедуры.

Мардж залилась краской и громовым голосом воскликнула:

— Что?!

Ботакс и капитан Гарм в ужасе заткнули слуховые отверстия и болезненно задрожали.

— Какая наглость! — яростно кричала Мардж. — Я замужняя женщина… О, если бы мой Эд был здесь… А вы, умник, — она повернулась к Чарли, преодолевая резиновое сопротивление, — кем бы вы ни были, если думаете…

— Мадам, мадам! — в отчаянии взмолился Чарли. — Это не моя идея, клянусь вам. Поверьте, я не такой человек… Я тоже женат. У меня трое детей! Послушайте…

Капитан Гарм был недоволен:

— Что происходит, Исследователь Ботакс. Я не намерен слушать эту какофонию.

Ботакс сверкнул багряной краской смущения:

— Видите ли, ритуал весьма сложен. Они обязаны сперва выказывать признаки нерасположения, нежелания — как я понял, для улучшения результата. После этой начальной стадии должны быть удалены кожи.

— Они свежуются?!

— Нет, это у них искусственные кожи, которые снимаются безболезненно. Снятие кожи особенно необходимо для меньшей формы.

— Ну ладно, велите им снять кожи. Честное слово, Ботакс, я не нахожу это приятным…

— Пожалуй, мне не стоит просить меньшую форму удалить кожу. Думаю, нам следует точно придерживаться ритуала. Я прихватил с собой экземпляр этого издания — «Плейбой», и здесь везде кожи удаляются насильственно. Например: «…грубо сорвав одежду с ее стройного тела, он ощутил теплую упругость ее груди…» — и дальше в том же духе. Видите: срывание, насильственное удаление служит сильнейшим стимулом.

— Грудь?.. — переспросил капитан. — Я не разобрал вашей вспышки.

— Мне пришлось ввести ее для обозначения термина, относящегося к двум выпуклостям в верхней части меньшей формы.

— Понимаю, понимаю… Ну, скажите большему, чтобы он удалил кожи меньшего… Что за отвратительная процедура!..

Ботакс повернулся к Чарли.

— Сэр, — произнес он, — не будете ли вы так любезны сорвать одежду с ее стройного тела? Я выпущу вас для этой цели.

Глаза Мардж расширились, и она в ярости обернулась к Чарли:

— Не смейте! Не прикасайтесь ко мне, вы слышите, сексуальный маньяк!

— Я? — жалобно запричитал Чарли. — Мадам, я тут ни при чем! Думаете, я лишь тем и занимаюсь, что срываю платья?.. Послушайте, — повернулся он к Ботаксу, — у меня трое детей и жена. Узнай она только, что меня подозревают в том, что я срываю, понимаете ли, платья, — и мне придется несладко. Вы знаете, что делает моя жена, заметив, что я просто взглянул на какую-нибудь женщину? Она…

— Он все еще не расположен? — нетерпеливо спросил капитан.

— Очевидно, — произнес Ботакс. — Непривычная обстановка может продлить данную стадию. Так как я знаю, что вам это было бы неприятно, эту часть ритуала я выполню сам. В космических рассказах часто описывается, как с делом справляются существа с других миров. Например, здесь, — он покопался в своих записках, — действует совершенно омерзительное создание! Они не могли себе даже представить таких красавцев, как мы.

— Продолжайте, продолжайте! Не тяните время! — приказал капитан.

— Да… Вот: «Чудовище ринулось к девушке. Заливаясь слезами и отчаянно крича, она оказалась в объятиях монстра. Когти проскребли по ее трепещущему телу, лохмотьями сдирая юбку». Видите, туземное существо кричит от возбуждения, ощущая удаление покровов.

— Тогда действуйте, Ботакс! Только, пожалуйста, не допускайте визгов. Я весь дрожу от этих звуковых волн.

Ботакс вежливо обратился к Мардж:

— Если вы не возражаете.

Мардж скверно выругалась.

— Не прикасайся! Не прикасайся, мерзкая тварь! Ты испачкаешь мне платье! А оно стоит двадцать четыре доллара… Отойди, чудовище! — Она отчаянно пыталась защититься от непрошеных рук. — Ладно, я сама сниму его.

Мардж потянула молнию и бросила гордый взгляд на Чарли:

— Не смейте глядеть!

Чарли пожал плечами и закрыл глаза. Мардж сняла платье.

— Ну, хорошо? Вы довольны?

Капитан Гарм недоуменно постукивал пальцами по столу.

— Это и есть грудь? А почему другое создание отвернуло голову?

— Нерасположение… Нерасположение! — уверенно заявил Ботакс. — Кроме того, грудь еще закрыта. Нужно удалить и другие кожи. Обнаженная грудь служит сильнейшим стимулятором. Ее постоянно описывают в виде шаров цвета слоновой кости или матовых сфер. Вот у меня здесь рисунки из этих фантастических рассказов. Обратите внимание: на каждом изображено существо с более или менее обнаженной грудью.

Капитан задумчиво переводил взгляд с иллюстрации на Мардж и обратно.

— Что такое «слоновая кость»?

— Вещество, из которого состоят клыки одного большого животного.

— Ага! — Капитан Гарм залился зеленым светом удовлетворения. — Теперь все ясно. Меньшая форма принадлежит к воинственной секте, а выпуклости являются оружием, которым она сокрушает врага!

— Нет-нет, они, как я понимаю, мягкие.

Маленькая коричневая рука Ботакса скользнула в направлении объекта разговора; Мардж взвизгнула и отпрянула.

— Какое же тогда у них назначение?

— Мне кажется, — произнес Ботакс с некоторым сомнением, — что они используются для кормления молоди.

— Молодняк их съедает?! — воскликнул ошеломленный капитан.

— Не совсем так. Эти объекты выделяют жидкость, потребляемую молодью.

— Потребляют жидкость, выделяемую из живого тела? Н-да-а-а…

Капитан страдальчески закрыл голову всеми тремя руками.

— Трехрукое, скользкое, пучеглазое чудовище, — сказала Мардж.

— Верно, — согласился Чарли.

— Ладно, ладно, бесстыдник. Побольше следите за своими глазами!

— Поверьте, я стараюсь не смотреть…

Ботакс вновь приблизился:

— Мадам, не могли бы вы снять все остальное?

Мардж сжалась:

— Никогда!

— В таком случае это сделаю я, если позволите.

— Не прикасайтесь! О Боже, Боже… Хорошо, сама сниму.

Делая то, что обещала, она бормотала себе под нос и бросала в сторону Чарли гневные взгляды.

— Ничего не происходит, — заметил капитан в глубоком разочаровании. — Это, должно быть, бракованный экземпляр.

Ботакс принял реплику на свой счет.

— Сэр!

— Но грудь этого создания вовсе не похожа на шары или сферы. Мы с вами отлично знаем, что такое шары и сферы, и на рисунках, которые вы мне показывали, изображены действительно большие сферы. А у данного экземпляра мы видим какие-то провислые нашлепки. Кроме того, они почти бесцветны.

— Ерунда, — возразил Ботакс. — Надо считаться с возможностью естественных отклонений. Впрочем, сейчас мы спросим у самого существа. — Он повернулся к Мардж: — Мадам, с вашей грудью все в порядке?

Глаза Мардж широко раскрылись, и некоторое время она не могла дышать.

— Вот уж… — наконец проговорила она. — Может, я не Джина Лоллобриджида и не Анита Экберг, но у меня все в порядке, благодарю вас… О-о, если бы Эд был здесь! — Она повернулась к Чарли: — Эй вы, скажите этому пучеглазому чудовищу, что я вполне развита!

— Э-э… — осмелился заметить Чарли, — вы забываете, что я не смотрю.

— О да, вы уж не смотрите… Такие типы только и знают, что глазеть похотливо на женщин. Можете чуть-чуть взглянуть, но не больше, если в вас есть хоть что-то от джентльмена, чему я, разумеется, не верю.

— Ну, — промолвил Чарли, — я не хотел бы оказаться замешанным в таком деликатном деле, но у вас все в норме, я полагаю.

— Полагаете?! Вы что, слепой? К вашему сведению, я однажды была претенденткой на звание Мисс Бруклин, и где я проигрывала, так это линия талии, а не…

— Конечно, конечно… Грудь восхитительна, честно. — Чарли энергично кивнул Ботаксу: — В полном порядке. Я не специалист, вы понимаете, но по мне она хороша.

Мардж успокоилась.

Ботакс почувствовал прилив сил.

— Большая форма проявляет интерес, капитан. Стимул работает. Теперь — последняя стадия.

— В чем она заключается?

— Сущность ее состоит в том, что аппарат речи и поглощения пищи одного существа накладывается на аналогичный аппарат другого. Позвольте мне для этого процесса ввести такую вспышку: «поцелуй».

— Меня тошнит от этой мерзости… — простонал капитан.

— Это кульминация. Во всех историях, после того как кожи удалены, формы обхватывают друг друга конечностями и предаются горячим поцелуям. Вот один пример, взятый наугад: «Он схватил девушку и жадно приник к ее пылающим губам».

— Может быть, одно существо пожирает другое? — предположил капитан.

— Ничего подобного, — нетерпеливо возразил Ботакс. — Это жгучие поцелуи.

— Жгучие? Происходит сгорание?

— Очевидно, нет. Тут, вероятно, подчеркивается факт повышения температуры. Чем выше температура, тем успешнее, надо полагать, происходит производство молоди. Без этой ступени потомство получить невозможно. Это и есть сотрудничество, о котором я говорил.

— И все?

— Все, — подтвердил Ботакс. — Ни в одном из рассказов, даже в тех, что печатаются в «Плейбое», я не нашел описания какой-либо дальнейшей активности, связанной с детопроизводством. Иногда описание завершают серией точек, но я полагаю, что это обозначает просто большее число поцелуев. Один поцелуй на каждую точку — когда хотят произвести целое множество молодых.

— Только одного, пожалуйста, и немедленно.

— Разумеется, капитан.

Ботакс торжественно произнес:

— Сэр, поцелуйте, пожалуйста, леди.

— Послушайте, я не могу двинуться, — сказал Чарли.

— Я освобожу вас, конечно.

— Леди это может не понравиться.

— Уж будьте уверены, мне это не понравится! Держись от меня подальше, — прошипела Мардж.

— Мадам, может, не стоит их сердить? Мы можем… ну… только сделать вид.

Она колебалась, сознавая справедливость опасения.

— Ну ладно… Но чтобы без всяких штучек! Я не привыкла целоваться с каждым встречным!

— Разумеется, мадам. Уверяю вас, это не моя затея. Мардж сердито бормотала:

— Гадкие чудовища! Ишь…

Чарли приблизился, смущенно положил руки на голые плечи Мардж и, сморщившись, выгнулся дугой. Мардж так напряглась, что на шее появились складки. Их губы встретились.

Капитан Гарм раздраженно вспыхнул:

— Я не чувствую повышения температуры.

Его тепловоспринимающие усики полностью распрямились и дрожали на голове.

— Я тоже, — растерянно признался Ботакс. — Но мы все делали в точности, как написано в этих историях. Пожалуй, его конечности должны быть более распростертыми… О, вот так… Смотрите, действует!

Почти случайно рука Чарли соскользнула вдоль мягкого обнаженного торса Мардж. На миг она, казалось, приникла к нему, затем внезапно отдернулась.

— Отпустите! — прошипела Мардж. Неожиданно она сжала зубы, и Чарли с диким криком отскочил в сторону, зализывая кровоточащую нижнюю губу.

— За что, мадам?! — воскликнул он жалобно.

— Мы договорились только делать вид. Что на меня уставились? Господи, ну и в компанию я попала!

Капитан Гарм быстро засиял голубым и желтым.

— Все закончено? Сколько теперь нужно ждать?

— Мне кажется, это происходит сразу. Сами знаете, когда вы почкуетесь — вы почкуетесь.

— Да?.. После всего того, что я здесь видел, не думаю, что когда-нибудь смогу почковаться… Пожалуйста, заканчивайте побыстрее.

— Один момент, капитан.

Однако время шло, и сияние капитана медленно становилось мрачно-оранжевым, а Ботакс почти угас. Наконец Ботакс спросил:

— Простите, мадам, когда вы будете почковаться?

— Когда я буду, что?

— Производить потомство.

— У меня уже есть ребенок.

— Я имею в виду, производить потомство сейчас.

— Но… я еще не готова для другого ребенка.

— Что? Что? — потребовал капитан. — Что она говорит?

— Кажется, — чуть слышно произнес Ботакс, — пока она не намерена иметь маленького.

Капитан яростно вспыхнул всеми цветами радуги.

— Вы знаете, что я думаю, Исследователь? Я думаю, что у вас больное, извращенное мышление. С этими существами ничего не происходит. Между ними нет никакого сотрудничества, и не появляется никакая молодь. Я думаю, что это два разных вида, а вы валяете со мной дурака!

— Но, капитан… — начал Ботакс.

— Молчать! — рявкнул Гарм. — Не спорьте со мной. С меня достаточно. Вы потратили мое время и вызвали у меня тошноту, описывая свои омерзительные домыслы о почковании. Вы домогались личной славы и наград, и я позабочусь, чтобы вы их не получили. Немедленно избавьтесь от этих созданий. Отдайте им их кожи и верните на место, откуда взяли. Все расходы, связанные с поддержанием Временного Стасиса, будут вычтены из вашей зарплаты.

— Но, капитан…

— Это приказ! — Гарм метнул на Ботакса испепеляющий взгляд. — Один вид, две формы, груди, поцелуи, сотрудничество… Вы болван, Исследователь, извращенное и больное, да-да, больное существо!

Дрожа всеми членами, Ботакс стал настраивать приборы.

Они стояли на пустынном перроне, дико озираясь по сторонам. Уже сгущались сумерки, и подходящий поезд давал о себе знать приближающимся гулом.

— Неужели все это на самом деле было? — неожиданно спросила Мардж.

Чарли кивнул:

— Отчетливо помню.

— Нам никто не поверит.

— Послушайте, я сожалею, что вы были поставлены в неловкое положение. Это не моя вина.

— Конечно, понимаю…

Мардж, потупившись, изучала деревянную платформу под ногами. Поезд приближался.

— Э-э… Вы вовсе не были плохи. То есть вы были изумительны, только я не решался вам сказать.

Она улыбнулась:

— О, что вы…

— Может, не откажетесь выпить со мной чашечку кофе для успокоения? Моя жена… ее пока нет.

— Правда?! И Эд уехал за город на уик-энд, так что меня ждет только пустая квартира. Наш мальчик у моей мамы, — пояснила Мардж.

— Тогда пойдемте. Мы ведь немного знакомы.

— Чуть-чуть! — рассмеялась Мардж. Подъехал поезд, но они уже шли по улице.

В баре они позволили себе чуть-чуть выпить, а потом Чарли, конечно, не мог отпустить ее одну в темноте и проводил домой. Естественно, Мардж была обязана пригласить его зайти.

Тем временем в космическом корабле несчастный Ботакс предпринимал последнюю попытку доказать свою правоту. Пока Гарм готовил корабль к отлету, Ботакс торопливо установил узколучевой видеоэкран. Он сфокусировал луч на Чарли и Мардж в ее квартире. Усики Ботакса напряглись, а глаза засияли переливчатым светом.

— Капитан Гарм! Капитан! Посмотрите, что они делают сейчас!

Но в это мгновение корабль вышел из Временного Стасиса.

Машина-победитель

Даже в безмолвных коридорах Мультивака царил праздничный дух.

Тишина и покой уже сами по себе говорили о многом. Впервые за последние несколько лет не мельтешили в лабиринтах взмыленные техники, не мигали лампочки, иссякли потоки входной и выходной информации.

Разумеется, так долго не продлится — этого не позволят нужды мирной жизни. И все же день, может быть, неделю даже Мультивак будет праздновать победу и отдыхать.

Ламар Свифт снял военную фуражку и, устремив взгляд в пустой коридор гигантского компьютера, тяжело опустился на стул. Форма, к которой он так и не смог привыкнуть, топорщилась на нем тяжелыми уродливыми складками.

— Даже представить себе трудно, что война с суперпотоком окончена. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на небо, — сказал он. — Как же мне надоело это военное положение!

Оба спутника директора-распорядителя Солнечной Федерации были моложе Свифта, менее седые и уставшие.

— Подумать только! — воскликнул Джон Гендерсон. — Какой же дьявольски хитрый был этот суперпоток. Мало того, что он бомбардировал нас неизвестно откуда возникающими метеоритами, — он еще и проглатывал наши зонды-разведчики. Теперь-то все мы наконец сможем как следует отоспаться.

— Это все Мультивак, — сказал Свифт, бросив взгляд на невозмутимого Яблонского, который в течение войны был Главным Интерпретатором решений машинного оракула.

Яблонский пожал плечами и машинально потянулся за сигаретой, но передумал. Ему одному разрешалось курить в подземных туннелях Мультивака, но он старался не пользоваться этой привилегией.

— Да, так говорят. — Его толстый большой палец неторопливо показал вверх.

— Ревнуешь, Макс?

— К спасителю человечества? — Яблонский снисходительно улыбнулся. — Отчего же? Пускай себе превозносят Мультивак — ведь машина выиграла войну.

…Пока весь мир сходил с ума от радости во время короткого перерыва между ужасами метеоритной бомбардировки и трудностями восстановления, они, не сговариваясь, собрались в этом единственно спокойном месте.

Нет, думал Гендерсон, груз слишком тяжел. Теперь, когда война с метеоритами закончена, надо избавиться от него, и немедля!

— Мультивак не имеет никакого отношения к победе. Это обычная машина.

— Большая, — поправил Свифт.

— Обычная большая машина. Ничем не лучше тех, что поставляют вводимую в нее информацию.

Он на миг запнулся, сам испугавшись своих слов.

Яблонский пристально посмотрел на него; толстые пальцы снова потянулись к карману, но вернулись на место.

— Тебе лучше знать — ты кодировал информацию. Или ты просто напрашиваешься на похвалу?

— Нет, — возмущенно сказал Гендерсон. — Какая к черту похвала?! Ведь какие данные я вводил в Мультивак! Полученные из сотен второстепенных машин на Земле, на Луне, на Марсе, даже на Титане. Причем эти постоянно запаздывающие данные с Титана всегда казались мне подозрительными.

— Это кого угодно выведет из себя, — мягко произнес Свифт.

Гендерсон покачал головой:

— Все не так просто. Когда я восемь лет назад заменил Лепона на посту Главного Программиста, суперпоток казался пустяком. Тогда мы еще не дошли до той стадии, когда производимые им пространственные деформации могли бесследно поглотить планету. А вот потом, когда начались настоящие трудности… Вы же ничего не знаете!

— Допустим, — согласился Свифт. — Расскажи нам. Все равно мы победили.

— Да… — Гендерсон мотнул головой. — Так вот, вся получаемая информация была бессмысленной.

— Бессмысленной? В буквальном смысле слова? — переспросил Яблонский.

— Именно. Ведь вы даже отдаленно не представляли себе истинного положения вещей. Ни ты, Макс, ни вы, Директор. Покидая Мультивак по вызовам руководства, вы были совершенно не в курсе происходящих здесь событий.

— Я догадывался об этом, — заметил Свифт.

— Вам известно, — продолжал Гендерсон, — до какой степени данные о наших аннигиляционных установках, зондах-разведчиках, энергетических ресурсах стали ненадежными ко второй половине этой войны? Ведь все эти политиканы и военные только и думали, что о своей шкуре, как бы не потерять теплые места. И что бы там ни выдавали машины, цифры неизменно подправлялись: плохое затушевывалось, выпячивались успехи. Я пытался бороться с этим, но безуспешно.

— Представляю, — тихо произнес Свифт.

На этот раз Яблонский закурил.

— И все же ты обеспечивал Мультивак информацией, ничего не говоря нам о мере ее ненадежности.

— А как я мог сказать? — яростно спросил Гендерсон. — Все наши надежды были связаны с Мультиваком, это было единственное, чем мы располагали в борьбе с суперпотоком. Только это поддерживало наши силы и веру в победу?! «Мультивак предвидит любой маневр суперпотока»… — передразнил он. — Великий Космос, да когда он проглотил наш зонд-разведчик, мы даже не смогли сообщить об этом широкой публике!

— Верно, — согласился Свифт.

— Так что же вы могли сделать, скажи я вам, что сведения ненадежны? Отказались бы поверить и сместили бы меня. Этого я допустить не мог.

— И что ты сделал? — спросил Яблонский.

— Что ж, мы победили, и я могу рассказать. Я корректировал информацию.

— Как?

— Совершенно интуитивно. Я правил ее до тех пор, пока она не становилась, на мой взгляд, вполне реальной. Сперва я едва осмеливался на это, лишь изредка подправляя очевидные искажения. Когда небо не обрушилось на меня, я осмелел. В конце концов я просто сам выдумывал все необходимые сведения и даже использовал Мультивак для составления подобных отчетов, которые потом вводил в него.

Яблонский неожиданно улыбнулся, блеснув темными глазами:

— Три раза мне докладывали о незарегистрированном использовании Мультивака, и я закрывал на это глаза. Ведь все, что касалось гигантской машины, в те дни не имело никакого значения.

— То есть как? — опешил Гендерсон.

— Да-да. Я молчал по той же причине, что и ты, Джон. Вообще — с чего вы взяли, что Мультивак был исправен?

— Как, он не был исправен? — спросил Свифт.

— Правильнее сказать, был не совсем исправен. Просто на него нельзя было положиться. В конце концов, где находились мои техники в последние годы? Обслуживали компьютеры на тысячах всевозможных космических объектов. Для меня они пропали! Остались зеленые юнцы и безбожно отставшие ветераны. Кроме того, я не мог доверять компонентам, поставляемым «Криогеникс», — у них с персоналом обстояло еще хуже. Так что, насколько верной была вводимая в Мультивак информация, значения не имело. Результаты были ненадежны. Вот что я знал.

— И как ты поступил? — спросил Гендерсон.

— Как и ты. Я интуитивно корректировал результаты — вот как машина выиграла войну.

Свифт откинулся на стуле и вытянул перед собой длинные ноги.

— Вот так открытия… Выходит, в принятии решений я руководствовался выводами, сделанными человеком на основании человеком же отобранной информации?

— Похоже, что так, — подтвердил Яблонский.

— Значит, я был прав, не обращая никакого внимания на советы машины…

— Как?! — Яблонский, несмотря на только что сделанное признание, выглядел оскорбленным.

— Да. Мультивак, предположим, говорил: метеорит появится здесь, а, не там; поступайте вот так; ждите, ничего не предпринимайте. Но я не был уверен в верности выводов. Слишком велика ответственность за такие решения, и даже Мультивак не мог снять ее тяжести. Но, значит, я был прав, и я испытываю сейчас громадное облегчение.

Объединенные взаимной откровенностью, они отбросили титулы. Яблонский прямо спросил:

— И что ты сделал тогда, Ламар? Ведь ты все-таки принимал решения. Каким образом?

— Вообще-то, мне кажется, нам пора возвращаться, но у нас еще есть несколько минут. Я использовал компьютер, Макс, но гораздо более древний, чем Мультивак.

Он полез в карман и вместе с пачкой сигарет достал пригоршню мелочи, старых монет, бывших в обращении еще до того, как нехватка металла породила новую кредитную систему, связанную с вычислительным комплексом.

Свифт робко улыбнулся:

— Старику трудно отвыкнуть от привычек молодости.

Он сунул сигарету в рот и одну за другой опустил монеты в карман.

Последнюю Свифт зажал в пальцах, слепо глядя сквозь нее.

— Мультивак не первое устройство, друзья, и не самое известное, и не самое эффективное из тех, что могут снять тяжесть решения с плеч человека. Да, Джон, войну с суперпотоком выиграла машина. Очень простая; та, к чьей помощи я прибегал в особо сложных случаях.

Со слабой улыбкой он подбросил монету. Сверкнув в воздухе, она упала на протянутую ладонь.

— Орел или решка, джентльмены?

Мой сын — физик

Ее волосы были нежнейшего светло-зеленого цвета — уж такого скромного, такого старомодного! Сразу видно было, что с краской она обращается осторожно: так красились лет тридцать назад, когда еще не вошли в моду полосы и пунктир.

Да и весь облик уже очень немолодой женщины, ее ласковая улыбка, ясный кроткий взгляд — все дышало безмятежным спокойствием.

И от этого суматоха, царившая в огромном правительственном здании, вдруг стала казаться дикой и нелепой.

Какая-то девушка чуть не бегом промчалась мимо, обернулась и с изумлением уставилась на странную посетительницу:

— Как вы сюда попали?

Та улыбнулась:

— Я иду к сыну, он физик.

— К сыну?..

— Вообще-то он инженер по связи. Главный физик Джерард Кремона.

— Доктор Кремона? Но он сейчас… а у вас есть пропуск?

— Вот, пожалуйста, Я его мать.

— Право, не знаю, миссис Кремона. У меня ни минуты… Кабинет дальше по коридору. Вам всякий покажет.

И она умчалась.

Миссис Кремона медленно покачала головой. Видно, у них тут какие-то неприятности. Будем надеяться, что с Джерардом ничего не случилось.

Далеко впереди послышались голоса, и она просияла: голос сына!

Она вошла в кабинет и сказала:

— Здравствуй, Джерард.

Джерард — рослый, крупный, в густых волосах чуть проглядывает седина: он их не красит. Говорит — некогда, он слишком занят. Таким сыном можно гордиться, она всегда им любовалась.

Сейчас он обстоятельно что-то объясняет человеку в военном мундире. Кто его разберет, в каком чине этот военный, но уж наверно Джерард сумеет настоять на своем.

Джерард поднял голову:

— Что вам угодно?.. Мама, ты?! Что ты здесь делаешь?

— Пришла тебя навестить.

— Разве сегодня четверг? Ох, я совсем забыл! Посиди, мама, после поговорим. Садись где хочешь. Где хочешь… Послушайте, генерал…

Генерал Райнер оглянулся через плечо, рывком заложил руки за спину.

— Это ваша матушка?

— Да.

— Надо ли ей здесь присутствовать?

— Сейчас не надо бы, но я за нее ручаюсь. Она даже термометром не пользуется, а в этом уж вовсе ничего не разберет. Так вот, генерал. Они на Плутоне. Понимаете? Наверняка. Эти радиосигналы никак не могут быть естественного происхождения, значит, их подают люди, люди с Земли. Вы должны с этим согласиться. Очевидно, одна из экспедиций, которые мы отправляли за пояс астероидов, все-таки оказалась успешной. Они достигли Плутона.

— Ну да, ваши доводы мне понятны, но разве это возможно? Люди отправлены в полет четыре года назад, а всех припасов им могло хватить от силы на год, так я понимаю? Ракета была запущена к Ганимеду, а пролетела до Плутона — это в восемь раз дальше.

— Вот именно. И мы должны узнать, как и почему это произошло. Может быть… может быть, они получили помощь.

— Какую? Откуда?

На миг Кремона стиснул зубы, словно набираясь терпения.

— Генерал, — сказал он, — конечно, это ересь, а все же — вдруг тут замешаны не земляне? Жители другой планеты? Мы должны это выяснить. Неизвестно, сколько времени удастся поддерживать связь.

По хмурому лицу генерала скользнуло что-то вроде улыбки.

— Вы думаете, они сбежали из-под стражи и их того и гляди снова схватят?

— Возможно. Возможно. Нам надо точно узнать, что происходит — может быть, от этого зависит будущее человечества. И узнать не откладывая.

— Ладно. Чего же вы хотите?

— Нам немедленно нужен Мультивак военного ведомства. Отложите все задачи, которые он для вас решает, и запрограммируйте нашу основную семантическую задачу. Освободите инженеров связи, всех до единого, от другой работы и отдайте в наше распоряжение.

— При чем тут это? Не понимаю!

Неожиданно раздался кроткий голос:

— Не хотите ли фруктов, генерал? Вот апельсины.

— Мама! Прошу тебя, подожди! — взмолился Кремона. — Все очень просто, генерал. Сейчас от нас до Плутона чуть меньше четырех миллиардов миль. Если даже радиоволны распространяются со скоростью света, то они покроют это расстояние за шесть часов. Допустим, они что-то сказали, а мы не расслышали, переспросили, и они повторяют ответ — вот и ухнули сутки!

— А нельзя это как-нибудь ускорить? — спросил генерал.

— Конечно, нет. Это основной закон связи. Скорость света — предел, никакую информацию нельзя передать быстрее. Наш с вами разговор здесь отнимает часы, а на то, чтобы провести его с Плутоном, ушли бы месяцы.

— Так, понимаю. И вы в самом деле думаете, что тут замешаны жители другой планеты?

— Да. Честно говоря, со мной тут далеко не все согласны. И все-таки мы из кожи вон лезем — стараемся разработать какой-то способ наиболее емких сообщений. Надо передавать возможно больше бит информации в секунду и молить Господа Бога, чтобы удалось втиснуть все что надо, пока не потеряна связь. Вот для этого мне и нужен электронный мозг и ваши люди. Нужна какая-то стратегия, при которой можно передать те же сообщения меньшим количеством сигналов. Если увеличить емкость хотя бы на десять процентов, мы, пожалуй, выиграем целую неделю.

И опять их прервал кроткий голос:

— Что такое, Джерард? Вам нужно провести какую-то беседу?

— Мама! Прошу тебя!

— Но ты берешься за дело не с того конца. Уверяю тебя.

— Мама! — В голосе Кремоны послышалось отчаяние.

— Ну-ну, хорошо. Но если ты собираешься что-то сказать, а потом двенадцать часов ждать ответа, это очень глупо. И совсем не нужно.

Генерал нетерпеливо фыркнул:

— Доктор Кремона, может быть, обратимся за консультацией к…

— Одну минуту, генерал. Что ты хотела сказать, мама?

— Пока вы ждете ответа, все равно ведите передачу дальше, — очень серьезно посоветовала миссис Кремона. — И им тоже велите так делать. Говорите не переставая, и они пускай говорят не переставая. И пускай у вас кто-нибудь все время слушает, и у них тоже. Если кто-то скажет что-нибудь такое, на что нужен ответ, можно его вставить, но скорей всего вы, и не спрашивая, услышите все что надо.

Мужчины ошеломленно смотрели на нее.

— Ну конечно! — прошептал Кремона. — Непрерывный разговор. Сдвинутый по фазе на двенадцать часов, только и всего… Сейчас же и начнем!

— Он решительно вышел из комнаты, чуть ли не силком таща за собой генерала, но тотчас вернулся.

— Мама, — сказал он, — ты извини, это, наверно, отнимет несколько часов. Я пришлю кого-нибудь из девушек, они с тобой побеседуют. Или приляг, вздремни, если хочешь.

— Обо мне не беспокойся, Джерард, — сказала миссис Кремона.

— Но как ты до этого додумалась, мама? Почему ты это предложила?

— Так ведь это известно всем женщинам, Джерард. Когда две женщины разговаривают — все равно: по видеофону, по страторадио или просто с глазу на глаз, — они прекрасно понимают: чтобы передать любую новость, надо просто говорить не переставая. В этом весь секрет.

Кремона попытался улыбнуться. Потом нижняя губа у него задрожала, он круто повернулся и вышел.

Миссис Кремона с нежностью посмотрела ему вслед. Хороший у нее сын. Такой большой, взрослый, такой видный физик, а все-таки не забывает, что мальчик всегда должен слушаться матери.

Глазам дано не только видеть

После сотен миллиардов лет он вдруг вообразил себя Амисом. Не комбинацией волн фиксированной длины, что все это время в целой Вселенной была эквивалентом Амиса, а звучанием имени. В память осторожно, несмело закрадывалось воспоминание о колебаниях звука, давно им не слышанного и больше ему не слышного.

Новое увлечение вызволило из глубины памяти еще множество вещей, таких же древних-предревних, чей возраст измерялся эрами, эпохами, вечностью. Амис выровнял энерговихрь, сгусток своей индивидуальности в безбрежной всеобщности, и его силовые линии пролегли меж звезд.

От Брок пришел ответный сигнал.

Конечно, решил Амис, Брок нужно сообщить. И почувствовал слегка трепещущий нежный энергоимпульс Брок:

— Амис, ты идешь?

— Конечно, иду.

— И в состоянии будешь участвовать?

— Да! — Силовые линии Амиса пронизала дрожь волнения. — Абсолютно точно. Я придумал совершенно новый вид искусства. Что-то в самом деле невероятное.

— Зачем ты впустую тратишь энергию? Неужели ты думаешь, что после двухсот миллиардов лет можно изобрести нечто новое?

На какой-то миг импульс Брок вышел из фазы и связь пропала: Амису пришлось спешно корректировать свои силовые линии. Он отдался течению других мыслей, созерцая стремительное движение опушенных звездами галактик по бархату небытия, и, охватив сознанием межгалактическое пространство, ощущал биение силовых линий в бесконечном множестве проявлений энергожизни.

Амис воззвал:

— Брок, прошу, впитай мои мысли. Не экранируйся. Я хочу использовать Материю. Представляешь: Симфония Материи! Что толку биться над Энергией? Согласен, в Энергии нет ничего нового — откуда в ней новому быть?! Но разве это не указывает на то, что следует взяться за Материю?

— Материя! — В энергоколебаниях Брок возникли волны отвращения.

— Почему бы и нет? — возразил он. — Мы сами когда-то были материей… Кажется, триллион лет тому назад! Так почему бы посредством Материи не создавать фигуры, или абстрактные формы, или… слушай, Брок… почему бы не воплотить в Материи — имитационно, конечно, — нас самих, какими мы были когда-то?

— Не помню я, как это было. И никто не помнит, — отвечала Брок.

— Я помню! — горячо возразил Амис. — Я думаю только об этом, ни о чем кроме, и уже начинаю припоминать. Брок, позволь, я тебе покажу. Если я прав, если так и было — скажи. Прошу тебя, скажи!

— Нет. Все это мерзко и глупо.

— Брок, прошу, позволь мне попробовать. Мы же старые друзья, с самого начала… мы же вместе стали излучать энергию… с того самого мгновения, как сделались теми, кто мы есть. Брок, пожалуйста!

— Хорошо. Только быстро.

Такого возбуждения в собственных силовых линиях Амис не ощущал уже… сколько? Если его попытка удастся, у него достанет сил использовать Материю перед ассамблеей энергосущностей, уже который век, которую эпоху столь безотрадно ждущих чего-либо нового.

Материю разметало меж галактик, но Амис, отбирая все атомные крохи с каждого кубического светового года, собрал ее, сбил ком в пластичную массу и придал ему форму сужающегося книзу яйца-овоида.

— Брок, неужели ты не помнишь? — осторожно спросил он. — Разве это ни на что не похоже?

Вихрь Брок судорожно вибрировал в фазе.

— Не заставляй меня вспоминать. Я не хочу.

— Это было головой. Ее называли: голова. Мне это помнится настолько отчетливо, что так и подмывает произнести. Я имею в виду — звуками. — Амис подождал, потом попросил: — Взгляни.

У овоида в верхней части появилось: «ГОЛОВА».

— Что это? — У Брок, казалось, затеплился интерес.

— Слово, обозначающее голову. Символ звукового выражения слова. Брок, ну скажи, что ты вспомнила!

— Вот тут, посредине, кажется, что-то было, — донеслись неуверенные мысли Брок.

Образовалась вертикальная выпуклость.

Амис воскликнул:

— Да! Нос — вот что это такое! — Появилась надпись: «НОС». — А это, с каждой стороны, глаза. — «ЛЕВЫЙ ГЛАЗ — ПРАВЫЙ ГЛАЗ».

Амис любовался своим творением, пульс его силовых линий обрел торжественность. Но можно ли с уверенностью сказать, что ему самому это нравится?

— Смотри, — называл он, дрожа от нетерпения, — подбородок, адамово яблоко, ключицы. Слова возвращаются ко мне. — И все слова обозначились на его создании.

— А у меня уже сотни миллиардов лет их и в мыслях не было, — упрекнула Брок. — Зачем ты напомнил? Зачем?

На какой-то миг Амис сбился:

— Что-то еще. Органы слуха… нечто для приема звуковых волн. Уши! Но куда их приткнуть? Не помню, где они были?

От Брок уже исходило неистовство:

— Оставь это! Брось! И уши свои дурацкие, и все остальное! Не помню!

Амис, слегка озадаченный, спросил:

— Что плохого в том, чтобы помнить?

— Что?! Да разве тогда все это было таким вот грубым и холодным? Куда подевались упругость и теплота? Да разве такими были глаза, которые жили, источая нежность? А губы? Разве сравнить те, что ты сделал, и те, что дрожали, когда, мягкие, прижимались к моим? — Силовые линии Брок бились и вибрировали.

Амис взмолился:

— Прости! Прости меня!

— Ты хочешь напомнить, что когда-то я была женщиной и знала любовь, что глазам дано не только видеть и что не стало никого, кто дал бы мне испытать это, кто заставил бы мои глаза излить печаль сердца.

Резко, будто наотмашь, плеснула она материей на грубо слепленную голову и бросила:

— Пусть вот у этих — получится, пусть они — испытают, — и, сменив полярность, улетучилась.

Некоторое время Амис всматривался, вспоминая, что когда-то и он был мужчиной. Но вот энергия его вихря надвое рассекла яйцевидную голову, и он помчался обратно сквозь галактики по энергоследу Брок, снова туда, к нескончаемому страшному суду бессмертия.

А глаза на рассеченной голове Материи так и остались блестеть влагой, которой брызнула Брок, изображая слезы. Голова из Материи творила то, что было уже недоступно энергосущностям: она лила слезы, оплакивая все человеческое, нежную красоту тел, от которых они некогда отреклись… Давно — триллион лет тому назад.

ДЕТЕКТИВЫ ПО АЗИМОВУ

Что значит имя?^[63]

Если вы полагаете, будто раздобыть цианистый калий очень уж трудно, вы судите опрометчиво. Я стоял и держал в руке пол-литровую бутылку. Темное стекло, опрятная четкая этикетка с надписью: «Цианистый калий ХЧ» (последние буквы, мне сказали, означают «химически чистый»), под которой был изображен небольшой череп и скрещенные кости. Человек, которому принадлежала эта бутылка, протер очки и заморгал, глядя на меня с выражением полного безразличия на лице к тому обстоятельству, что у меня в руке достаточно яду, чтобы отправить на тот свет целый полк.

— Вы хотите сказать, профессор, что эта штука запросто стоит у вас на полке? — спросил я.

— В общем, да. — Он потер подбородок. — Мне известно, что у меня есть эта бутылка.

— Ну а если, предположим, кто-то вошел бы сюда и отсыпал себе столовую ложку этого зелья? Вы бы заметили?

— Вряд ли. — Профессор Родни покачал головой.

— И все же, профессор, зачем вы держите его здесь в таком количестве? Травите крыс?

— Что вы. Господь с вами! — От этой мысли его, казалось, покоробило — Цианистый калий иногда используется в органических реакциях: для образования промежуточных соединений, для обеспечения соответствующей основной среды, как катализатор…

— Понятно, понятно. Ну и в каких же других лабораториях цианистый калий столь же доступен?

— Да чуть ли не во всех, — не раздумывая, ответил профессор. — Даже в студенческих. В конце концов, это же рядовой химический препарат, обыкновенно применяемый при синтезе.

— А вот сегодняшнее его применение я бы обыкновенным не назвал.

— Да уж, пожалуй, нет, — со вздохом согласился он, потом задумчиво добавил: — Их называли «Библиотечные двойняшки».

Я кивнул. Происхождение этого прозвища было очевидно: две девушки-библиотекарши были очень похожи. Не при внимательном рассмотрении, разумеется. У одной был небольшой острый подбородок и круглое личико, а у другой — квадратная челюсть и длинный нос. И все же, когда они обе склоняются над конторкой, вы видите медово-золотистые волосы с пробором посередине и с одинаковой завивкой. Бросьте беглый взгляд на их лица, и прежде всего вам, вероятно, запомнятся широко поставленные глаза одного и того же синего цвета. Посмотрите, как они стоят на порядочном расстоянии от вас, и вы, наверное, скажете, что они одного роста, а бюстгальтеры у них одного размера и фасона. У обеих были тонкие талии и стройные ноги. А сегодня они даже оделись одинаково — в синее.

Правда, теперь уже спутать их было невозможно: девушка с маленьким подбородком и круглым личиком была напичкана цианистым калием и совершенно мертва.

Эта схожесть прежде всего и поразила меня, когда я прибыл на место происшествия со своим напарником Эдом Хэтуэем. Одна девушка, мертвая, с выпученными глазами, обмякла на стуле, рука у нее повисла, а на полу под ней, как точка под вопросительным знаком, лежала разбитая чашка. Ее звали, как выяснилось, Луэлла-Мэри Буш. Там же находилась вторая девушка (ни дать ни взять ожившая первая): невидящим взором она смотрела прямо перед собой, как бы позволяя занятым работой полицейским обтекать ее со всех сторон. Ее звали Сюзн Мори.

— Родственницы? — был мой первый вопрос. Нет. Даже не троюродные сестры.

Я оглядел библиотеку. К счастью, в тот день народу оказалось мало.

Ровным невыразительным тоном Сюзн Мори рассказала нам, что произошло.

Пожилая миссис Неттлер, старший библиотекарь, взяла полдня за свой счет и оставила этих двух девушек приглядывать за хозяйством. Очевидно, ничего необычного в этом не было. В два часа, плюс-минус пять минут, Луэлла-Мэри удалилась в заднюю комнатку за конторкой библиотекаря. Там, кроме новых книг, ожидавших каталогизации, и стопок журналов, находилась также небольшая электроплитка, чайник и все необходимое для приготовления чая. Значит, чай в два часа, очевидно, был делом привычным.

— А Луэлла-Мэри готовила чай каждый день? — спросил я. Сюзн посмотрела на меня своими пустыми синими глазами.

— Иногда этим занимается миссис Неттлер, но обычно варила Лу… Луэлла-Мэри.

Когда чай был готов, Луэлла-Мэри позвала ее, и они пошли пить чай.

— Обе? — резко спросил я. — А кто же присматривал за библиотекой?

— А нам видно через открытую дверь. Если бы кто-то подошел к конторке, одна из нас могла выйти.

— А кто-нибудь подходил к конторке?

— Никто. Сейчас тут почти никого нет. Весенний семестр уже кончился, а летняя сессия еще не началась.

Рассказывать больше было почти нечего. Мешочки с чаем уже были вытащены из чашек, сахар положен.

— Вы обе пьете с сахаром? — спросил я ее.

— Да, — неторопливо ответила Сюзн, — но в моей сахара не оказалось.

— Не оказалось?

— Я сделала глоток-другой и как раз хотела потянуться за сахаром, когда…

Когда Луэлла-Мэри издала страшный сдавленный крик, уронила чашку и через минуту умерла. После чего Сюзн пронзительно завизжала, а потом пришли и мы.

Все шло по заведенному порядку сделали снимки, взяли отпечатки пальцев, записали фамилии и адреса мужчин и женщин, находившихся в здании, и отправили их по домам. Причина смерти была очевидна: цианистый калий, а в роли преступника выступала сахарница. Взяли образцы для официальной экспертизы.

В момент убийства в библиотеке находилось шесть человек. Пятеро из них — студенты; они казались испуганными, смущенными, больными — в зависимости, я полагаю, от их характеров. Шестым был мужчина средних лет, причем нездешний, который говорил с немецким акцентом и вообще не имел никакого отношения к университету. Он казался испуганным, смущенным и больным — все сразу. Мой напарник Хэтуэй как раз выводил их из библиотеки. Один из студентов оторвался от группы и прошел мимо, даже не взглянув на меня. Сюзн бросилась ему навстречу и схватила за рукава повыше локтей.

— Пит, Пит!

Пит был скроен как игрок в американский футбол — вот только профиль у него был чрезмерно красив. Пит смотрел куда-то мимо девушки, а лицо расползалось, пока вся краса не потонула в гримасе тревоги и ужаса.

— Как же это Лолли… — сказал он хриплым сдавленным голосом. Сюзн ахнула.

— Не знаю… — она норовила поймать его взгляд. Он так ни разу и не взглянул на Сюзн, а смотрел куда-то через ее плечо. Тут он почувствовал руку Хэтуэя у себя на локте и позволил себя увести.

— Дружок? — спросил я.

Сюзн оторвала взгляд от уходящего студента.

— Что?

— Он ваш друг?

Она посмотрела на свои не находящие покоя руки.

— Мы встречались.

— Насколько это серьезно?

— Довольно серьезно, — прошептала она.

— А другую девушку он тоже знает? Он ведь назвал ее Лолли.

Она пожала плечами: — Ну…

— Давайте выразимся так: он ходил с ней гулять, да?

— Иногда.

— Серьезно?

— Откуда я знаю? — вспылила она.

— Успокойтесь, пожалуйста. Она ревновала его к вам?

— Что все это значит?

— Кто-то подсыпал цианистого калия в сахарницу и положил эту смесь только в одну чашку. Предположим, Луэлла-Мэри настолько приревновала, что решила попробовать вас отравить, чтобы никто не мешал ей гулять с вашим дружком Питом. И, предположим, она по ошибке сама взяла не ту чашку.

— Это безумие, — возразила Сюзн. — Луэлла-Мэри никогда бы такого не сделала.

Но ее губы превратились в тонкую ниточку, глаза блестели. И я никогда не обманываюсь, если слышу в чьем-то голосе нотки ненависти.

В библиотеку вошел профессор Родни. Он был первым, кого я встретил в этом здании, и я по-прежнему относился к нему с прохладцей.

— Миссис Неттлер у меня в кабинете, — сообщил он, появившись в библиотеке. — Видимо, она услышала о случившемся по радио и сразу же явилась. Она очень взволнована. Побеседуете с ней? — В его устах это прозвучало как приказание.

— Приведите ее, профессор. — Я постарался, чтобы это прозвучало как разрешение.

Миссис Неттлер, что типично для пожилых дам, не знала, как себя держать. После того как она заглянула во внутреннюю комнату, она мешком опустилась в кресло и расплакалась.

— Я и сама пила здесь чай, — простонала она. — Это могла оказаться и…

Я произнес тихо и как мог успокаивающе:

— Когда вы пили здесь чай, миссис Неттлер? Она повернулась в кресле, подняла глаза.

— Господи… Господи… да, по-моему, в самом начале второго. Помню еще, что предложила чашечку профессору Родни. Пошел ведь как раз второй час, правда, профессор Родни?

На лице профессора промелькнула тень недовольства. Он сказал мне:

— Я забежал сюда на минутку, чтобы навести одну справочку. Миссис Неттлер действительно предложила мне чашку чаю. Но я был слишком занят, чтобы принять приглашение или заметить точное время.

Я хмыкнул и снова повернулся к старушке:

— Вы пьете с сахаром, миссис Неттлер?

Она кивнула и снова расплакалась. Подождав, я спросил:

— А вы не заметили, в каком состоянии была сахарница?

— Она была… она была… — неожиданно удивившись этому вопросу, она вскочила на ноги. — Она была пуста. Я сама насыпала из двухфунтовой коробочки сахарного песку, помню еще, сказала, что, когда бы мне ни захотелось сахару, его не оказывается, и пожалела, что девочки… — Она снова расплакалась, употребив слово «девочки».

Очевидно, между часом и двумя кто-то опорожнил сахарницу, а затем насыпал немного сахару, тщательно подмешав туда отраву.

Возможно, появление миссис Неттлер вернуло Сюзн обычную строгость библиотекаря, потому что, когда Хэтуэй потянулся за сигарой — спичку он уже зажег, — девушка сказала:

— В библиотеке не курят, сэр.

Хэтуэй так удивился, что задул спичку, а сигару сунул обратно в карман. Девушка быстро прошла к одному из длинных столов и протянула руку за большим раскрытым томом, но Хэтуэй опередил ее:

— Что это вы хотите сделать, мисс? Она удивилась:

— Поставить книгу обратно на полку.

— Зачем? А что это? — Он взглянул на раскрытую страницу. К тому времени я тоже уже оказался у стола. Я заглянул через его плечо. Книга была немецкая. Я не читаю на этом языке, но узнаю его, когда вижу тексты. Шрифт был мелкий, страница пестрела какими-то геометрическими фигурами и разрозненными строчками букв. Тут и моих познаний хватило, чтобы догадаться, что это химические формулы. Заложив страницу пальцем, я закрыл книгу и посмотрел на корешок.

— Это том Байлштайна, — сказал профессор совершенно невыразительным голосом, будто стоял на кафедре с указкой и мелом в руках. — Нечто вроде энциклопедии органических соединений. Тут их перечислено несколько сотен тысяч.

— В этой книге? — спросил Хэтуэй.

Профессор похлопал книгу этаким дружеским жестом.

— Берясь за какое-нибудь неизвестное вещество, — сказал он, — не мешает сперва справиться о нем у Байлштайна. У него вы найдете способы приготовления этого вещества, его свойства, справочную литературу и все такое прочее. Вещества выстроены по ясной, но не сразу заметной логической системе. В своем курсе по органическому синтезу я отвожу несколько лекций методике нахождения того или иного вещества в любом из этих шестидесяти томов.

Я пришел туда вовсе не для того, чтобы изучать органический синтез, и резко сказал:

— Профессор, я хочу побеседовать с вами в вашей лаборатории.

И вот я стою, держа в руках фунт цианистого калия и понимая, что всяк, кому не лень, мог взять любое его количество, просто попросив, а то и без всякого спросу. А профессор задумчиво говорит:

— Их называли «Библиотечные двойняшки». Я кивнул:

— Ну и что?

— А только то, что это доказывает, сколь поверхностны суждения большинства людей. В них не было совершенно ничего похожего, кроме волос и глаз. Вы, наверное, полагаете, что умершая девушка сама замышляла убийство?

Я пока не собирался высказывать свои мысли вслух.

— А вы разве так не думаете? — спросил я.

— Нет. Она не была способна на такое. Она исполняла свои обязанности с неизменной вежливостью и готовностью помочь. Кроме того, с чего бы вдруг ей это делать?

— А из-за одного студентика, — ответил я. — Его имя Питер.

— Питер Ван-Норден, — сразу же сказал он. — В меру смышленый, но почему-то никудышный студент.

— Девушки оценивают людей по иным меркам, профессор. Обе библиотекарши, похоже, очень им интересовались. Сюзн, вероятно, добилась больших успехов, и Луэлла-Мэри, возможно, решила действовать.

— А потом взяла по ошибке не ту чашку? Я в это не верю.

— Что же тогда, профессор? Сахар был отравлен после того, как миссис Неттлер пила чай в час дня. Сделала ли это миссис Неттлер?

Он быстро поднял глаза.

— А какой у нее может быть мотив? Я пожал плечами:

— Может быть, она боялась, что девушки займут ее место.

— Вздор. Она уходит на пенсию перед началом нового учебного года.

— Вы тоже были там, — мягко сказал я.

К моему удивлению, он воспринял это совершенно спокойно.

— Мотив? — спросил он.

— Вы не так уж стары, профессор, и могли заинтересоваться Луэллой-Мэри. Предположим, она грозилась сообщить декану о том, что вы когда-то сказали или сделали.

Профессор горько улыбался.

— Как же я мог наверняка знать, что цианистый калий достанется тому, кому он предназначен? И почему одна чашка должна оказаться вовсе без сахара? Я мог отравить сахар, но не я же заваривал чай.

Мое мнение о профессоре Родни начало меняться. Он даже не подумал изображать возмущение. Он просто указал на логический изъян моего утверждения, и я сразу оставил его в покое. Это мне понравилось.

— Что же, по-вашему, тут произошло? — спросил я.

— Зеркальное отображение, — сказал он. — Нечто прямо противоположное. Я полагаю, оставшаяся в живых все перевернула. Предположим, что парень достался Луэлле-Мэри, а Сюзн это не понравилось. Скорее было так, а не наоборот. Предположим, что на этот раз именно Сюзн готовила чай, а Луэлла-Мэри сидела за конторкой. В таком случае девушка, заваривающая чай, взяла бы нужную чашку и осталась невредимой. И все было бы логично.

Это-то все и решило. Этот человек пришел к тому же выводу, что и я, так что в конечном счете мне понравился, хотел я того или нет.

— Это надо неопровержимо доказать, — продолжал я. — Но как? Я думал, что доступ к цианистому калию имел кто-то один, а не кто угодно. Но доступ был у всех. И что же мне теперь делать?

— Проверьте, какая девушка на самом деле сидела за конторкой в два часа, пока готовился чай, — предложил профессор.

Мне стало ясно, что он читает детективные истории и оттого доверяет свидетельствам очевидцев. Я такими делами не занимался, но тем не менее встал.

— Что ж, профессор, так я и поступлю.

— Могу ли я присутствовать при этом? — спросил профессор, словно речь шла о настоятельной необходимости.

Я задумался.

— А зачем? Ответственность перед деканом?

— В некотором смысле. Хочу, чтобы все это поскорее кончилось.

— Идемте, — сказал я, — если считаете, что это поможет. Эд Хэтуэй поджидал меня в пустой библиотеке.

— Я понял, — сказал он, — как все это произошло. Я вывел это методом дедукции.

— О-о?!

На профессора Родни он не обращал никакого внимания.

— Цианистый калий пришлось протаскивать со стороны. Кто же это сделал? Тот случайный посетитель, который говорил с акцентом, как там его… — Он стал копаться в карточках, на которые занес сведения о свидетелях.

Я знал, кого он имеет в виду, и сказал:

— Ничего, имя не имеет значения. Что значит имя? Продолжай.

Это мое высказывание доказывает лишь, что и я могу быть так же глуп, как и любой другой.

— Он немец, книга тоже немецкая. Он, возможно, был с нею знаком. Он положил конвертик на заранее выбранную страницу, согласно какой-то особой формуле, заранее выбранной… Профессор говорил, что есть какой-то способ найти любую формулу. Верно, профессор?

— Верно, — холодно ответил тот.

— Ну вот. Библиотекарша знала формулу, так что могла найти эту страницу. Она берет цианистый калий и высыпает его в чай. От волнения забывает закрыть книгу…

— Послушай, Хэтуэй, с чего бы этот человек стал заниматься такими делами? Как он объясняет свое присутствие здесь?

— Говорит, что он скорняк и его интересуют репелленты моли и инсектициды. Вы когда-нибудь слышали подобную чушь?

— Конечно, слышали. Твоя версия, к примеру, — сказал я. — Послушай, ну кто станет прятать конверт с цианистым калием в книге? Стоит снять том с такой «закладкой» с полки, как он сам раскроется на нужной странице. Ничего себе тайничок!

Хэтуэй понемногу становился похожим на дурачка, а я беспощадно довершал разгром:

— Кроме того, цианистый калий вовсе не обязательно протаскивать сюда тайком с улицы. Тут его навалом, чуть ли не тонны. Любой, кому нужен фунт-другой, может запросто взять. Спроси у профессора.

Глаза Хэтуэя полезли на лоб, он порылся в кармане пиджака, вытащил какой-то конверт и извлек из него печатную страницу с немецким текстом.

— Это из того немецкого тома, который… Профессор Родни вдруг побагровел.

— Вы вырвали страницу из Байлштайна! — выкрикнул он пронзительным голосом, что чертовски меня удивило. Ни за что бы не подумал, что он способен кричать.

— Я думал, — оправдывался Хэтуэй, — попробовать ее на отпечатки пальцев с клейкой лентой. А может, удалось бы обнаружить крупинки цианистого калия.

— Дайте ее сюда! — завопил профессор. — Невежественный болван!

Он разгладил страницу, осмотрел обе ее стороны, убеждаясь, что текст цел.

— Вандал! — прорычал он, и я уверен, что в тот миг он мог бы запросто убить Хэтуэя.

Профессор Родни, возможно, был убежден в виновности Сюзн, и, если уж на то пошло, я тоже. Однако уверенность присяжным не представишь. Нужны доказательства. Поэтому, не доверяя свидетелям, я решил нанести удар, сыграв на единственной слабости возможного виновника, Я позвал Сюзн и задал ей ряд новых вопросов. Если же вопросы не помогут изобличить ee, думал я, то, возможно, девушку подведут нервы.

Но первым я допросил маленького скорняка-немца, который был страшно напуган.

— Я ничего не сделал, — лопотал он. — Пожалуйста, у меня работа. Сколько мне здесь оставаться?

— Вы пришли сюда незадолго до двух часов, верно? — Да. Мне хотелось почитать о репеллентах моли…

— Хорошо. Когда вы вошли, вы направились к конторке, верно?

— Да. Я назвал свою фамилию, сказал, кто я, что мне нужно…

— Кому сказали? — задал я главный вопрос. Маленький человечек уставился на меня. У него были курчавые волосы и запавший рот, из-за которого он казался беззубым. Но когда он говорил, отчетливо были видны маленькие пожелтевшие зубки.

— Ей, — сказал он. — Я сказал ей, девушке, которая там сидела.

— Совершенно верно, — невыразительным голосом подтвердила Сюзн. — Он разговаривал со мной.

— Вы уверены, что говорили именно с этой девушкой? — обратился я к скорняку.

— Да, — подтвердил он, — я назвал ей свою фамилию и сказал, что мне нужно, и она улыбнулась. Она показала мне, где найти книги по инсектицидам. Затем, когда я отходил от конторки, вон оттуда вышла еще одна девушка.

— Прекрасно! — сказал я. — Вот фотография другой девушки. Скажите, вы говорили вот с этой девушкой за конторкой, а из задней комнаты вышла та, которая на фотографии? Или вы говорили с той девушкой, которая на фотографии, а девушка, сидящая сейчас за конторкой, вышла из задней комнаты?

Долгую минуту скорняк пристально разглядывал сначала девушку, потом фотографию.

— Они же совсем одинаковые.

Я выругался про себя. На губах Сюзн заиграла едва заметная улыбка, которая почти тут же исчезла. Должно быть, на этом она и строила свои расчеты. В библиотеке почти никого не было из студентов, чужой вряд ли станет вглядываться в библиотекаря — такую же принадлежность читального зала, как книжные полки.

Теперь я уже знал, что она виновна, но знание еще ничего не значит.

— Ну так которая же? — спросил я.

— Я говорил с ней, с той, которая за конторкой, — ответил он с видом человека, которому хочется покончить с допросом.

— Совершенно верно, — невозмутимо подтвердила Сюзн. Я уже успел до дна исчерпать свои надежды на ее слабые нервы.

— А вы могли бы присягнуть в этом? — спросил я скорняка.

— Нет, — тут же ответил он.

— Что ж, Хэтуэй, уведи его и отправь домой. Профессор Родни подался вперед и тронул меня за локоть.

— Почему она улыбнулась этому человеку, когда он сказал, какие книги ему нужны? — прошептал он.

— А почему бы и нет? — шепнул я в ответ, но все равно задал девушке этот вопрос. Брови у нее слегка вздрогнули.

— Обыкновенная вежливость. Что в этом дурного?

Она прямо ликовала, я мог бы в этом поклясться. Профессор слегка покачал головой и снова шепнул мне:

— Она не из тех, кто улыбается незнакомцам, с которыми надо возиться. За конторкой наверняка сидела Луэлла-Мэри.

Я пожал плечами, представив себе, как выкладываю подобные доказательства комиссару.

Четверо студентов ничего не видели, и их допрос почти не отнял времени. Они занимались исследованиями, знали, какие им нужны книги и где они стоят. Они не задерживались у конторки, не могли сказать, кто и когда за ней сидел. Никто даже не поднимал глаз от книг, пока пронзительный крик не всполошил всех и вся.

Пятым был Питер Ван-Норден. Он вперил взор в большой палец своей правой руки. Ноготь на нем был жутко изгрызен. На Сюзн он даже не взглянул. Я дал ему немного посидеть и прийти в себя. Наконец я спросил:

— Что вы здесь делаете в такое время года? Насколько я понял, сейчас каникулы.

— У меня через месяц кандидатский минимум, — пробормотал он. — Я занимаюсь. Если я сдам экзамен, то смогу работать над своей диссертацией, понимаете?

— Я полагаю, вы задержались у конторки, войдя сюда?

— Нет, не думаю. По-моему, я не задерживался, — ответил он так же тихо, как и прежде.

— Странно, не правда ли? Я полагаю, вы хороший друг как Сюзн, так и Луэллы-Мэри. Разве вы не говорите им «привет»?

— Я волновался. Я думал об экзамене. Мне надо было заниматься. Я…

— Выходит, у вас даже не нашлось времени сказать «привет»?

Я посмотрел на Сюзн, чтобы узнать, как все это действует на нее. Она побледнела. Но ведь мне могло и показаться.

— Однако вы были чуть ли не обручены с одной из них. Разве не так? — спросил я.

Он поднял глаза, в которых отразилась смесь тревоги и возмущения.

— Нет! Я не могу обручиться, пока не получу степень. Кто вам сказал, что я обручен?

— Я сказал «чуть ли не обручены».

— Нет! Может, мы и встречались раз-другой, но что значат одно-два свидания?

— Полноте, Пит, — вкрадчиво сказал я. — Которая же из них была вашей подружкой?

— Говорю вам, ничего подобного не было! — Он так усердно умывал руки от этого дела, что казалось, весь погрузился в невидимую пену.

— Ну так как? — вдруг спросил я Сюзн. — Останавливался он у вашей конторки?

— Он помахал рукой, когда проходил, — сказала она.

— В самом деле, Пит?

— Не помню, — угрюмо ответил он. — Может, и помахал. Ну и что?

— А ничего, — сказал я.

В душе я жалел Сюзн. Если ради этого типа она убила человека, ее старания канули втуне. Я был уверен, что отныне он на нее и внимания не обратит, даже если она рухнет ему на голову с крыши двухэтажного дома. Она, должно быть, тоже это поняла. Судя по взгляду, брошенному ею на Питера Ван-Нордена, его можно было считать вторым кандидатом на угощение цианистым калием. Если, конечно, все сойдет ей с рук. А дело к тому и шло…

Было уже около шести, и я не представлял себе, что еще можно сделать. Выходило, что никто даже не опровергал утверждений Сюзн. Будь у нее преступное прошлое, уж мы бы смогли выжать истину, если не напором, то измором. Но к ней такие способы неприменимы. Я повернулся к профессору, готовый высказать это вслух, но он неотрывно смотрел на карточки Хэтуэя. Во всяком случае, на одну из них, которую держал в руках. Знаете, рассказывают, будто у кого-то там руки дрожат от волнения, но видеть такое приходится нечасто. Рука Родни дрожала как молоточек старомодного будильника. Он прокашлялся.

— Позвольте мне задать ей один вопрос.

— Валяйте, — сказал я. Терять было уже нечего. Он посмотрел на девушку и положил карточку на стол чистой стороной вверх.

— Мисс Мори, — неуверенно сказал он. Казалось, он намеренно избегал обращения по имени. Сюзн воззрилась на него. На какое-то мгновение она, казалось, занервничала, но это прошло, и она снова была спокойна.

— Да, профессор?

— Вы улыбнулись, когда скорняк сказал, что ему нужно. Почему?

— Я же сказала вам, профессор Родни. Это была простая вежливость.

— А может, в том, что он сказал, было нечто особенное, смешное?

— Я старалась быть вежливой, — повторила она.

— Возможно, вам показалась забавной его фамилия, мисс Мори?

— Не особенно, — безразлично сказала она.

— Ну что ж, его фамилию еще никто не упоминал. Я не знал ее, пока случайно не взглянул на эту карточку. Так какая же у него была фамилия, мисс Мори? — вдруг воскликнул он полным волнения голосом.

— Не помню, — помолчав, ответила она.

— Ах, не помните? Он же назвал свою фамилию, разве нет?

В ее голосе зазвучало раздражение:

— Ну и что, если назвал? Фамилия, она фамилия и есть. Вряд ли после всего случившегося можно ожидать, что я запомню какую-то там иностранную фамилию, которую слышала раз в жизни.

— Значит, она была иностранная?

Она резко дала задний ход, избегая ловушки.

— Не помню. Мне кажется, это была типично немецкая фамилия. Да мне все равно, как его звали, пусть хоть Джон Смит.

— Что вы пытаетесь доказать, профессор Родни? — спросил я.

— Я пытаюсь доказать, — твердо заявил он, — а фактически уже доказываю, что именно Луэлла-Мэри сидела за конторкой, когда вошел скорняк. Он назвал свою фамилию, и эта фамилия вызвала у Луэллы-Мэри улыбку. И именно мисс Мори выходила из задней комнаты, когда он отворачивался от конторки. Именно мисс Мори, вот эта девушка, только что заварившая и отравившая чай.

— Вы основываете свое утверждение на том факте, что я не могу запомнить имя какого-то человека, — пронзительно вскричала Сюзн Мори, — Это смехотворно!

— Нисколько, — отвечал профессор. — Будь вы за конторкой, вы бы запомнили его фамилию, вы бы просто не смогли забыть ее. Если бы вы сидели за конторкой, — он поднял карточку. — Фамилия этого скорняка Байлштайн. Байлштайн!

Из Сюзн вышел весь дух, как будто ее пнули ногой в живот. Она побледнела как мел. Профессор увлеченно продолжал.

— Ни один сотрудник химической библиотеки ни за что не забыл бы фамилию человека, который заявляет, что он Байлштайн. Эта шестидесятитомная энциклопедия, которую мы сегодня упоминали раз пять, неизменно именуется по фамилии ее редактора, Байлштайна. Эта фамилия для сотрудника химической библиотеки все равно что Джордж Вашингтон или Христофор Колумб. Для него она привычнее любого из этих имен. Если эта девушка утверждает, что забыла фамилию, значит, она ее вовсе не слышала. А не слышала она ее потому, что не сидела за конторкой!

Я встал и мрачно сказал:

— Ну, мисс Мори, что вы на это ответите?

Она так пронзительно завизжала в истерике, что у нас чуть не полопались барабанные перепонки. Полчаса спустя она во всем призналась.

Поющий колокольчик

Луис Пейтон никогда никому не рассказывал о способах, какими ему удавалось взять верх над полицией Земли в многочисленных хитроумных поединках, когда порой уже казалось, что его вот-вот подвергнут психоскопии, и все-таки каждый раз он выходил победителем.

Он не был таким дураком, чтобы раскрывать карты, но порой, смакуя очередной подвиг, он возвращался к давно взлелеянной мечте: оставить завещание, которое вскроют только после его смерти, и в нем показать всему миру, что природный талант, а вовсе не удача, обеспечивал ему неизменный успех.

В завещании он написал бы: «Ложная закономерность, созданная для маскировки преступления, всегда несет в себе следы личности того, кто ее создает. Поэтому разумнее установить закономерность в естественном ходе событий и приспособить к ней свои действия».

И убить Альберта Корнуэлла Пейтон собирался, следуя именно этому правилу.

Корнуэлл, мелкий скупщик краденого, в первый раз завел с Пейтоном разговор о деле, когда тот обедал в ресторане Гриннела за своим обычным маленьким столиком. Синий костюм Корнуэлла в этот день, казалось, лоснился по-особенному, выцветшие усы топорщились по-особенному.

— Мистер Пейтон, — сказал он, здороваясь со своим будущим убийцей без тени зловещих предчувствий, — рад вас видеть. Я уж почти всякую надежду потерял — всякую!

Пейтон не выносил, когда его отвлекали от газеты за десертом, и ответил резко:

— Если у вас ко мне дело, Корнуэлл, вы знаете, где меня найти.

Пейтону было за сорок, его черные волосы уже начали седеть, но годы еще не успели его согнуть, он выглядел молодо, глаза не потускнели, и он умел придать своему голосу особую резкость, благо тут у него имелась немалая практика.

— Не то, что вы думаете, мистер Пейтон, — ответил Корнуэлл. — Совсем не то. Я знаю один тайник, сэр, тайник с… вы понимаете, сэр.

Указательным пальцем правой руки он словно слегка постучал по невидимой поверхности, а левую ладонь на миг приложил к уху.

Пейтон перевернул страницу газеты, еще хранившей влажность телераспределителя, сложил ее пополам и спросил:

— Поющие колокольчики?

— Тише, мистер Пейтон, — произнес Корнуэлл испуганным голосом.

Пейтон ответил:

— Идемте.

Они пошли парком. У Пейтона было еще одно нерушимое правило — обсуждать тайны только на вольном воздухе. Любую комнату можно взять под наблюдение с помощью лучевой установки, но никому еще не удавалось обшаривать все пространство под небосводом.

Корнуэлл шептал:

— Тайник с поющими колокольчиками… накоплены за долгий срок, неотшлифованные, но первый сорт, мистер Пейтон.

— Вы их видели?

— Нет, сэр, но я говорил с одним человеком, который их видел. И он не врал, сэр, я проверил. Их там столько, что мы с вами сможем уйти на покой богатыми людьми. Очень богатыми, сэр.

— Кто этот человек?

У Корнуэлла в глазах зажегся хитрый огонек, словно чадящая свеча, от которой больше копоти, чем света, и его лицо приобрело отвратительное масляное выражение.

— Он был старателем на Луне и умел отыскивать колокольчики в стенках кратеров. Как именно — он мне не рассказывал. Но колокольчиков он насобирал около сотни и припрятал на Луне, а потом вернулся на Землю, чтобы здесь их пристроить.

— И, видимо, погиб?

— Да. Несчастный случай. Ужасно, мистер Пейтон, — упал с большой высоты. Прискорбное происшествие. Разумеется, его деятельность на Луне была абсолютно противозаконной. Власти Доминиона строго преследуют контрабандную добычу колокольчиков. Так что, возможно, его постигла Божья кара… Как бы то ни было, у меня его кара.

Пейтон с выражением холодного безразличия ответил:

— Меня не интересуют подробности вашей сделки. Я хочу знать только, почему вы обратились ко мне?

— Видите ли, мистер Пейтон, — сказал Корнуэлл, — там хватит на двоих, и каждому из нас найдется что делать. Я, например, знаю, где находится тайник, и могу раздобыть космический корабль. А вы…

— Ну?

— Вы умеете управлять кораблем, и у вас такие связи, что пристроить колокольчики будет легко. Очень справедливое разделение труда, мистер Пейтон, ведь так?

Пейтон на секунду задумался о естественном ходе своей жизни — ее существующей закономерности: концы, казалось, сходились с концами.

Он сказал:

— Мы вылетаем на Луну десятого августа. Корнуэлл остановился.

— Мистер Пейтон, сейчас ведь еще только апрель. Пейтон продолжал идти, и Корнуэллу пришлось рысцой пуститься за ним вдогонку.

— Вы расслышали, что я сказал, мистер Пейтон? Пейтон повторил:

— Десятого августа. Я своевременно свяжусь с вами и сообщу, куда доставить корабль. До тех пор не пытайтесь увидеться со мной. До свидания, Корнуэлл.

Корнуэлл спросил:

— Прибыль пополам?

— Да, — ответил Пейтон. — До свидания.

Дальше Пейтон пошел один, раздумывая о закономерностях своей жизни. Когда ему было двадцать семь лет, он купил в Скалистых горах участок земли с домом; один из прежних владельцев построил этот дом как убежище на случай атомной войны, которой все опасались два столетия назад и которой так и не суждено было разразиться. Однако дом сохранился — памятник стремлению к полной безопасности, стремлению существовать без какой-либо связи с внешним миром, порожденному смертельным страхом.

Здание было выстроено из стали и бетона в одном из самых уединенных уголков Земли; оно стояло высоко над уровнем моря, и почти со всех сторон его защищали горы, поднимавшиеся еще выше. Дом располагал собственной электростанцией и водопроводом, который питали горные потоки, холодильными камерами, вмещавшими сразу десяток коровьих туш; подвал напоминал крепость с целым арсеналом оружия, предназначенного для того, чтобы сдерживать напор обезумевших от страха толп, которые так и не появились. Установка для кондиционирования воздуха могла очищать воздух до бесконечности, пока из него не будет вычищено все, кроме радиоактивности (увы, человек несовершенен!).

И в этом спасительном убежище Пейтон, убежденный холостяк, из года в год проводил весь август. Он раз и навсегда отключил средства сообщения с внешним миром — телевизионную установку, телераспределитель газет. Он окружил свои владения силовым полем и установил сигнальный механизм в том месте, где ограда пересекала единственную горную тропу, по которой можно было добраться до его дома.

Ежегодно в течение месяца Пейтон оставался наедине с самим собой. Его никто не видел, до него никто не мог добраться. Лишь в полном одиночестве он по-настоящему отдыхал от одиннадцати месяцев пребывания в человеческом обществе, к которому не испытывал ничего, кроме холодного презрения.

Даже полиция (тут Пейтон усмехнулся) знала, как строго он блюдет это правило. Однажды он даже махнул рукой на большой залог и, рискуя подвергнуться психоскопии, все-таки уехал в Скалистые горы, чтобы провести август, как всегда.

Пейтон подумал, что, пожалуй, включит в свое завещание еще один афоризм: самое лучшее доказательство невиновности — это полное отсутствие алиби.

Тридцатого июля, как и ежегодно в этот день, Луис Пейтон в 9 часов 15 минут утра сел в Нью-Йорке на антигравитационный реактивный стратолет и в 12 часов 30 минут прибыл в Денвер. Там он позавтракал и в 1 час 45 минут отправился на полуантигравитационном автобусе в Хампс-Пойнт, откуда Сэм Лейбмен на старинном наземном автомобиле (не антигравитационном) довез его до границы его усадьбы. Сэм Лейбмен невозмутимо принял на чай десять долларов, которые получал всегда, и приложил руку к шляпе, что вот уже пятнадцать лет проделывал тридцатого июля.

Тридцать первого июля, как каждый год в этот день, Луис Пейтон вернулся в Хампс-Пойнт на своем антигравитационном флиттере и заказал в универсальном магазине все необходимое на следующий месяц. Заказ был самым обычным. По сути дела, это был дубликат заказов предыдущих лет.

Макинтайр, управляющий магазином, внимательно проверил заказ, передал его на Центральный склад Горного района в Денвере, и через час все требуемое было доставлено по линии масс-транспортировки. Пейтон с помощью Макинтайра погрузил припасы во флиттер, оставил, как обычно, десять долларов на чай и возвратился домой.

Первого августа в 12 часов 01 минуту Пейтон включил на полную мощность силовое поле, окружавшее его участок, и оказался полностью отрезанным от внешнего мира.

И тут привычный ход событий был нарушен. Пейтон расчетливо оставил в своем распоряжении восемь дней. За это время он тщательно и без спешки уничтожил столько припасов, сколько могло ему потребоваться на весь август. Тут ему помогли мусорные камеры, предназначенные для уничтожения отбросов, — это была последняя модель, с легкостью превращавшая что угодно, в том числе металлы и силикаты, в мельчайшую молекулярную пыль, которую никакими средствами нельзя было обнаружить. Избыток энергии, выделявшейся при этом процессе, он спустил в горный ручей, который протекал возле дома. Всю эту неделю вода в ручье была на пять градусов теплее обычного.

Девятого августа Пейтон спустился на аэрофлиттере в условленное место в штате Вайоминг, где Альберт Корнуэлл уже ждал его с космическим кораблем. Корабль сам по себе, конечно, делал весь план уязвимым, поскольку о нем знали те, кто его продал, и те, кто доставил его сюда и помог готовить к полету. Но все эти люди имели дело только с Корнуэллом, а Корнуэлл, подумал Пейтон с тенью усмешки, скоро будет нем как могила.

Десятого августа космический корабль, которым управлял Пейтон, оторвался от поверхности Земли, имея на борту одного пассажира — Корнуэлла (конечно, с картой). Антигравитационное поле корабля оказалось превосходным. При включении на полную мощность корабль весил меньше унции. Микрореакторы вырабатывали энергию безотказно и бесшумно, и корабль беззвучно прошел атмосферу — такой не похожий на грохочущие, окутанные пламенем ракеты прошлого, — превратился в крошечную точку и скоро совсем исчез.

Вероятность того, что кто-нибудь увидит взлетающий корабль, была ничтожно мала. И его действительно никто не увидел.

Два дня в космическом пространстве, и вот уже две недели на Луне. Чутье с самого начала подсказало Пейтону, что понадобятся именно две недели. Он не питал никаких иллюзий относительно самодельных карт, составленных людьми, которые ничего не смыслят в картографии. Такая карта могла помочь только самому составителю — ему приходила на помощь память. Для всех остальных такая карта — сложный ребус.

В первый раз Корнуэлл показал Пейтону карту уже в полете. Он подобострастно улыбался.

— В конце концов, сэр, ведь это мой единственный козырь.

— Вы сверили ее с картами Луны?

— Я ведь в этом ничего не смыслю, мистер Пейтон. Целиком полагаюсь на вас.

Пейтон смерил его холодным взглядом и вернул карту. Сомнения на ней не вызывал только кратер Тихо Браге, где находился подземный лунный город.

Хоть в чем-то, однако, астрономия сыграла им на руку. Кратер Тихо Браге находился на освещенной стороне Луны, следовательно, патрульные корабли вряд ли будут нести там дежурство, так что у них были все шансы остаться незамеченными.

Пейтон совершил рискованно быструю антигравитационную посадку в холодной тени, отбрасываемой склоном кратера. Солнце уже прошло зенит, и тень не могла стать меньше.

Корнуэлл помрачнел.

— Какая жалость, мистер Пейтон. Мы ведь не можем начать поиски, пока стоит лунный день.

— У него тоже бывает конец, — оборвал его Пейтон. — Солнце будет здесь приблизительно сто часов. Это время мы используем, чтобы акклиматизироваться и как следует изучить карту.

Загадку Пейтон разгадал быстро; оказалось, что у нее несколько ответов. Он долго изучал лунные карты, тщательно вымеряя расстояния и стараясь определить, какие именно кратеры изображены на самодельной карте, дававшей им ключ… к чему?

Наконец он сказал:

— Колокольчики могут быть спрятаны в одном из трех кратеров — ГЦ-3, ГЦ-5 или МТ-10.

— Как же нам быть, мистер Пейтон? — спросил Корнуэлл расстроенно.

— Осмотрим всетри, — сказал Пейтон. — Начнем с ближайшего.

Место, где они находились, пересекло терминатор, и их окутала ночная мгла. После этого они все дольше оставались на лунной поверхности, постепенно привыкая к извечной тьме и тишине, к резким точкам звезд и к полосе света над краем кратера — это в него заглядывала Земля. Они оставляли глубокие бесформенные следы в сухой пыли, которая не поднималась кверху и не осыпалась. Пейтон в первый раз заметил эти следы, когда они выбрались из кратера на яркий свет, отбрасываемый горбатым полумесяцем Земли. Это случилось на восьмой день их пребывания на Луне.

Лунный холод не позволял надолго покидать корабль. Каждый день, однако, им удавалось удлинять этот промежуток. На одиннадцатый день они убедились, что в ГЦ-5 поющих колокольчиков нет.

На пятнадцатый день холодная душа Пейтона согрелась жаром отчаяния. Они непременно должны обнаружить тайник в ГЦ-3. МТ-10 слишком далеко. Они не успеют добраться до него и исследовать: ведь вернуться на Землю необходимо не позже тридцать первого августа.

Однако в тот же день отчаяние рассеялось: тайник с колокольчиками был найден.

Осторожно, в ладонях, они переносили колокольчики на корабль, укладывали их в мягкую стружку и возвращались за новыми. Им трижды пришлось проделать путь, который на Земле оставил бы их без сил. Но на Луне с ее незначительным тяготением такое расстояние почти не утомляло.

Корнуэлл передал последний колокольчик Пейтону, который осторожно размещал их в выходной камере.

— Отодвиньте их подальше от люка, мистер Пейтон, — сказал он, и его голос в наушниках показался Пейтону слишком громким и резким. — Поднимаюсь.

Корнуэлл пригнулся, готовясь к лунному прыжку — высокому и замедленному, посмотрел вверх и застыл в ужасе. Его лицо, ясно видное за выпуклым лузилитовым иллюминатором шлема, исказилось предсмертной гримасой.

— Нет, мистер Пейтон! Нет!

Пальцы Пейтона сомкнулись на рукоятке бластера, последовал выстрел. Непереносимо яркая вспышка — и Корнуэлл превратился в бездыханный труп, распростертый среди клочьев скафандра и покрытый брызгами замерзающей крови.

Пейтон угрюмо поглядел на мертвеца, но это длилось какое-то мгновение. Затем он уложил последние колокольчики в приготовленные для них контейнеры, снял скафандр, включил сначала антигравитационное поле, затем микрореакторы и, став миллиона на два богаче, чем за полмесяца до этого, отправился в обратный путь на Землю.

Двадцать девятого августа корабль Пейтона бесшумно приземлился кормой вниз в Вайоминге на той же площадке, с которой взлетел десятого августа. Пейтон недаром так заботливо выбирал это место. Его аэрофлиттер по-прежнему спокойно стоял в расселине, которыми изобиловало это каменистое плато.

Контейнеры с поющими колокольчиками Пейтон отнес в дальний конец расселины и аккуратно присыпал их землей. Затем он вернулся на корабль, чтобы включить приборы и сделать последние приготовления. Через две минуты после того, как он снова спустился на землю, сработала автоматическая система управления.

Бесшумно набирая скорость, корабль устремился ввысь, он слегка отклонился в полете к западу под воздействием вращения Земли. Пейтон следил за ним, приставив руку козырьком к прищуренным глазам, и уже почти за пределами видимости заметил крошечную вспышку света и облачко на фоне синего неба.

Его рот искривился в усмешке. Он рассчитал правильно. Стоило только отвести в сторону кадмиевые стержни поглотителя, и микрореакторы вышли из режима; корабль исчез в жарком пламени ядерного взрыва.

Двадцать минут спустя Пейтон был дома. Он устал, все мышцы у него болели — сказывалось земное тяготение. Спал он хорошо.

Двенадцать часов спустя, на рассвете, явилась полиция.

Человек, который открыл дверь, сложил руки на круглом брюшке и несколько раз приветливо кивнул головой. Человек, которому открыли дверь, Сетон Дейвенпорт из Земного бюро расследований, огляделся, чувствуя себя крайне неловко.

Комната, куда он вошел, была очень большая и тонула в полутьме, если не считать яркой лампы видеоскопа, установленной над комбинированным креслом — письменным столом. По стенам тянулись полки, уставленные кинокнигами. В одном углу были развешены карты Галактики, в другом на подставке мягко поблескивал «Галактический объектив».

— Вы доктор Уэнделл Эрт? — спросил Дейвенпорт так, словно этому трудно было поверить. Дейвенпорт был коренаст и черноволос. На щеке, рядом с длинным тонким носом, виднелся звездообразный шрам — след нейронного хлыста, однажды чуть-чуть задевшего его.

— Я самый, — ответил доктор Эрт высоким тенорком. — А вы — инспектор Дейвенпорт.

Инспектор показал свое удостоверение и объяснил:

— Университет рекомендовал мне вас как специалиста в области экстратеррологии.

— Да, вы мне это уже говорили полчаса назад, когда звонили, — любезно ответил доктор Эрт. Черты лица у него были расплывчатые, нос — пуговкой. Сквозь толстые стекла очков глядели выпуклые глаза.

— Я сразу перейду к делу, доктор Эрт Вы, вероятно, бывали на Луне…

Доктор Эрт, который успел к этому времени вытащить из-за груды кинокниг бутылку с красной жидкостью и две почти не запыленные рюмки, сказал с неожиданной резкостью:

— Я никогда не бывал на Луне, инспектор, и не собираюсь. Космические путешествия — глупое занятие. Я их не одобряю.

Потом добавил, уже мягче:

— Присаживайтесь, сэр, присаживайтесь. Выпейте рюмочку.

Инспектор Дейвенпорт выпил рюмочку и сказал:

— Но вы же не…

— Экстратерролог. Да. Меня интересуют другие миры, но это вовсе не значит, что я должен их посещать. Господи, да разве обязательно быть путешественником во времени, чтобы получить диплом историка?

Он сел, его круглое лицо вновь расплылось в улыбке, и он спросил:

— Ну а теперь расскажите, что вас, собственно, интересует?

— Я пришел, — сказал инспектор, нахмурив брови, — чтобы проконсультироваться с вами относительно одного убийства.

— Убийства? А что я понимаю в убийствах?

— Это убийство, доктор Эрт, совершено на Луне.

— Поразительно!

— Более чем поразительно. Беспрецедентно, доктор Эрт. За пятьдесят лет существования Доминиона Луны были случаи, когда взрывались корабли или скафандры давали течь. Люди сгорали на солнечной стороне, замерзали на теневой и погибали от удушья на обеих. Некоторые даже ухитрялись умереть, упав со скалы, что не так-то просто сделать, принимая во внимание лунное тяготение. Но за все это время ни один человек на Луне не стал жертвой преднамеренного акта насилия со стороны другого человека… Это случилось впервые.

— Как было совершено убийство? — спросил доктор Эрт.

— Выстрелом из бластера. Благодаря счастливому стечению обстоятельств представители закона оказались на месте преступления менее чем через час. Патрульный корабль заметил вспышку света на лунной поверхности. Вы ведь представляете себе, насколько далеко может быть видна вспышка на теневой стороне. Пилот сообщил об этом в Лунный город и пошел на посадку. Делая вираж, он разглядел в свете Земли взлетающий корабль — он клянется, что не ошибся. Высадившись, он обнаружил обгоревший труп и следы.

— Вы считаете, что эта вспышка была выстрелом из бластера? — заметил доктор Эрт.

— Несомненно. Убийство было совершено совсем недавно. Труп еще не успел промерзнуть. Следы принадлежали двум разным людям. Тщательные измерения показали, что углубления в пыли имеют два различных диаметра; другими словами, сапоги, их оставившие, были разных размеров. Следы в основном вели к кратерам ГЦ-3 и ГЦ-5. Это два…

— Мне известна официальная система обозначения лунных кратеров, — любезно объявил доктор Эрт.

— Гм-м. Одним словом, следы в ГЦ-3 вели к расселине на склоне кратера, внутри которой были обнаружены обломки затвердевшей пемзы. Рентгеноанализ показал…

— Поющие колокольчики, — перебил экстратерролог в сильном волнении. — Неужели это ваше убийство связано с поющими колокольчиками?

— А что, если это так? — спросил инспектор растерянно.

— У меня есть один колокольчик. Его нашла университетская экспедиция и подарила мне в благодарность за… Нет, я должен его вам показать, инспектор.

Доктор Эрт вскочил с кресла и засеменил через комнату, сделав знак своему гостю следовать за ним. Дейвенпорт с досадой повиновался.

Они вошли в соседнюю комнату, значительно большую, чем первая. Там было еще темнее и царил совершенный хаос. Дейвенпорт в удивлении воззрился на самые разнообразные предметы, сваленные вместе без малейшего намека на какой-либо порядок.

Он разглядел кусок синей глазури с Марса, которую неизлечимые романтики считали переродившимися останками давно вымерших марсиан, затем небольшой метеорит, модель одного из первых космических кораблей и запечатанную бутылку с жидкостью — на этикетке значилось «Океан Венеры».

Доктор Эрт с довольным видом сообщил:

— Я превратил свой дом в музей. Одно из преимуществ холостяцкой жизни. Конечно, надо еще многое привести в порядок. Вот как-нибудь выберется свободная неделька-другая…

С минуту он озирался в недоумении, потом, вспомнив, отодвинул схему развития морских беспозвоночных — высшей формы жизни на Арктуре V — и сказал:

— Вот он. К сожалению, он с изъяном. Колокольчик висел на аккуратно впаянной в него тонкой проволочке. Изъян заметить было нетрудно: примерно на середине колокольчик опоясывала вмятинка, так что он напоминал два косо слепленных шарика. И все-таки его любовно отполировали до неяркого серебристо-серого блеска; на бархатистой поверхности виднелись те крошечные оспинки, которые не удавалось воспроизвести ни в одной лаборатории, пытавшейся синтезировать искусственные колокольчики.

Доктор Эрт продолжал:

— Я немало экспериментировал, пока подобрал к нему подходящее било. Колокольчики с изъяном капризны. Но кость подходит. Вот, — он поднял что-то вроде короткой широкой ложки, сделанной из серовато-белого материала, — это я сам вырезал из берцовой кости быка… Слушайте.

С легкостью, которой трудно было ожидать от его толстых пальцев, он стал ощупывать поверхность колокольчика, стараясь найти место, где при ударе возникал самый нежный звук. Затем он повернул колокольчик, осторожно его придержав. Потом отпустил и слегка ударил по нему широким концом костяной ложки.

Казалось, где-то вдали запели миллионы арф. Пение нарастало, затихало и возвращалось снова. Оно возникало словно нигде. Оно звучало в душе у слушателя, небывало сладостное, и грустное, и трепетное.

Оно медленно замерло, но ученый и его гость еще долго молчали.

Доктор Эрт спросил:

— Неплохо, а?

И легким ударом пальца раскачал колокольчик. Дейвенпорт с тревогой посмотрел на него:

— Осторожно! Не разбейте!

Хрупкость хороших колокольчиков давно вошла в поговорку.

Доктор Эрт сказал:

— Геологи утверждают, что колокольчики — это всего-навсего затвердевшие под большим давлением полые кусочки пемзы, в которых свободно перекатываются маленькие камешки. Так они утверждают. Но, если этим все и исчерпывается, почему же мы не в состоянии изготовлять их искусственно? И ведь по сравнению с колокольчиком без изъяна этот звучит как губная гармоника.

— Верно, — согласился Дейвенпорт, — и на Земле вряд ли найдется хотя бы десяток счастливцев, обладающих колокольчиком безупречной формы. Сотни людей, музеев и учреждений готовы отдать за такой колокольчик любые деньги, ни о чем при этом не спрашивая. Запас колокольчиков стоит убийства!

Экстратерролог обернулся к Дейвенпорту и пухлым указательным пальцем поправил очки на носу-пуговке.

— Я не забыл про убийство, из-за которого вы пришли. Пожалуйста, продолжайте.

— Все можно рассказать в двух словах. Я знаю, кто убийца. Они вернулись в библиотеку, и, снова опустившись в кресло, доктор Эрт сложил руки на объемистом животе, а потом спросил:

— В самом деле? Тогда что же вас затрудняет, инспектор?

— Знать и доказать — не одно и то же, доктор Эрт. К сожалению, у него нет алиби.

— Вероятно, вы хотели сказать «к сожалению, у него есть алиби»?

— Я хочу сказать то, что сказал. Будь у него алиби, я сумел бы доказать, что оно фальшивое, потому что оно было бы фальшивым. Если бы он представил свидетелей, готовых показать, что они видели его на Земле в момент совершения убийства, их можно было бы поймать на лжи. Если бы он представил документы, можно было бы обнаружить, что это подделка или еще какое-нибудь жульничество. К сожалению, ни на что подобное преступник не ссылается.

— А на что же он ссылается?

Инспектор Дейвенпорт подробно описал имение Пейтона в Колорадо и сказал в заключение:

— Он всегда проводит август там в полнейшем одиночестве. Даже ЗБР вынуждено было бы это подтвердить. И присяжным придется сделать вывод, что он этот август провел у себя в имении, если только мы не представим убедительных доказательств того, что он был на Луне.

— А почему вы думаете, что он действительно был на Луне? Может быть, он и не виновен.

— Виновен! — Дейвенпорт почти кричал. — Вот уже пятнадцать лет я напрасно пытаюсь собрать против него достаточно улик. Но преступления Пейтона я теперь нюхом чую. Говорю вам, на всей Земле только у Пейтона хватит наглости попробовать сбыть контрабандные колокольчики — и к тому же он знает нужных людей. Известно, что он первоклассный космический пилот. Известно, что у него были какие-то дела с убитым, хотя последние несколько месяцев они не виделись. К сожалению, все это еще не доказательства.

Доктор Эрт спросил:

— А не проще ли прибегнуть к психоскопии, ведь теперь это узаконено.

Дейвенпорт нахмурился, и шрам у него на щеке побелел.

— Разве вам не известен закон Конского — Хианавы, доктор Эрт?

— Нет.

— Он, по-моему, никому не известен. Внутренний мир человека, заявляет государство, свободен от посягательств. Прекрасно, но что отсюда вытекает? Человек, подвергнутый психоскопии, имеет право на такую компенсацию, какой он только сумеет добиться от суда. Недавно один банковский кассир получил 25 ООО долларов возмещения за психоскопическую проверку по поводу необоснованного обвинения в растрате. А косвенные улики, которые как будто указывали на растрату, в действительности оказались связанными с любовной интрижкой. Кассир подал иск, указывая, что он лишился места, был вынужден принимать меры предосторожности, так как оскорбленный муж грозил ему расправой, и, наконец, его выставили на посмешище, поскольку газетный репортер узнал и описал результаты психоскопической проверки, проведенной судом.

— Мне кажется, у этого кассира были основания для иска.

— Конечно. В том-то и беда. А кроме того, следует помнить еще один пункт: человек, один раз подвергнутый психоскопии по какой бы то ни было причине, не может быть подвергнут ей вторично. Нельзя дважды подвергать опасности психику человека, гласит закон.

— Не слишком-то удобный закон.

— Вот именно. Психоскопию узаконили два года назад, и за это время все воры и аферисты старались пройти психоскопию из-за карманной кражи, чтобы потом спокойно приниматься за крупные дела. Таким образом, наше Главное управление разрешит подвергнуть Пейтона психоскопии, только если против него будут собраны веские улики. И не обязательно веские с точки зрения закона — лишь бы поверило мое начальство. Самое скверное, доктор Эрт, что мы не можем передать дело в суд, не проведя психоскопической проверки. Убийство — слишком серьезное преступление, и, если обвиняемый не будет подвергнут психоскопии, даже самый тупой присяжный решит, что обвинение не уверено в своих позициях.

— Так что же вам нужно от меня?

— Доказательство того, что в августе Пейтон побывал на Луне. И оно мне нужно немедленно. Пейтон арестован по подозрению, и долго держать его под стражей я не могу. А если об этом убийстве кто-нибудь проведает, мировая пресса взорвется, как астероид, угодивший в атмосферу Юпитера. Ведь это же сенсационное преступление — первое убийство на Луне.

— Когда именно было совершено убийство? — тон Эрта внезапно стал деловым.

— Двадцать седьмого августа.

— Когда арестовали Пейтона?

— Вчера, тридцатого августа.

— Значит, если Пейтон — убийца, у него должно было хватить времени вернуться на Землю.

— Времени у него было в обрез. — Дейвенпорт сжал губы. — Если бы я не опоздал на день, если бы оказалось, что его дом пуст…

— Как по-вашему, сколько они всего пробыли на Луне, убийца и убитый?

— Судя по количеству следов, несколько дней. Не меньше недели.

— Корабль, на котором они летели, был обнаружен?

— Нет, и вряд ли он будет обнаружен. Часов десять назад обсерватория Денверского университета сообщила об увеличении радиоактивного фона, возникшем позавчера в шесть вечера и державшемся несколько часов. Ведь совсем нетрудно, доктор Эрт, установить приборы на корабле так, чтобы он взлетел без экипажа и взорвался примерно в пятидесяти милях от Земли от короткого замыкания в микрореакторах.

— На месте Пейтона, — задумчиво проговорил доктор Эрт, — я убил бы сообщника на борту корабля и взорвал бы корабль вместе с трупом.

— Вы не знаете Пейтона, — мрачно ответил Дейвенпорт. — Он упивается своими победами над законом. Он их смакует. Труп, оставленный на Луне, — это вызов нам.

— Вот как! — Эрт погладил себя по животу и добавил: — Что ж, возможно, мне это и удастся.

— Доказать, что он был на Луне?

— Составить свое мнение на этот счет.

— Теперь же?

— Чем скорее, тем лучше. Если, конечно, мне можно будет побеседовать с мистером Пейтоном.

— Это я устрою. Меня ждет антигравитационный реактивный самолет. Через двадцать минут мы будем в Вашингтоне.

На толстой физиономии экстратерролога выразилось глубочайшее смятение. Он вскочил и бросился в самый темный угол своей загроможденной вещами комнаты, подальше от агента ЗБР.

— Ни за что!

— В чем дело, доктор Эрт?

— Я не полечу на реактивном самолете. Я им не доверяю. Дейвенпорт озадаченно уставился на доктора Эрта и пробормотал, запинаясь:

— А монорельсовая дорога?

— Я не доверяю никаким средствам передвижения, — отрезал доктор Эрт. — Не доверяю. Только пешком. Пешком — пожалуйста.

Потом он вдруг оживился.

— А вы не могли бы привезти мистера Пейтона в наш город, куда-нибудь поблизости? В здание муниципалитета, например? До муниципалитета мне дойти не трудно.

Дейвенпорт растерянно обвел глазами комнату. Кругом стояли бесчисленные тома, повествующие о световых годах. В открытую дверь соседнего зала виднелись сувениры далеких миров. Он перевел взгляд на доктора Эрта, который побледнел от одной только мысли о реактивном самолете, и пожал плечами:

— Я привезу Пейтона сюда. В эту комнату. Это вас устроит?

Доктор Эрт испустил вздох облегчения:

— Вполне.

— Надеюсь, у вас что-нибудь получится, доктор Эрт.

— Я сделаю все, что в моих силах, мистер Дейвенпорт.

Луис Пейтон брезгливо осмотрел комнату и смерил презрительным взглядом толстяка, любезно ему кивавшего. Он покосился на предложенный стул и, прежде чем сесть, смахнул с него рукой пыль. Дейвенпорт сел рядом, поправив кобуру бластера.

Толстяк с улыбкой уселся и стал поглаживать свое округлое брюшко, словно он только что отлично поел и хочет, чтобы об этом знал весь мир.

— Добрый вечер, мистер Пейтон, — сказал он. — Я доктор Уэнделл Эрт, экстратерролог.

Пейтон снова взглянул на него:

— А что вам нужно от меня?

— Я хочу знать, были ли вы в августе на Луне.

— Нет.

— Однако ни один человек на Земле не видел вас между первым и тридцатым августа.

— Я проводил август, как обычно. В этом месяце меня никогда не видят. Спросите хоть у него.

И Пейтон кивнул в сторону Дейвенпорта. Доктор Эрт усмехнулся:

— Ах, если бы у вас был какой-нибудь объективный критерий! Если бы между Луной и Землей существовали какие-то физические различия. Скажем, мы сделали бы анализ пыли с ваших волос и сказали: «Ага, лунные породы». К сожалению, это невозможно. Лунные породы ничем не отличаются от земных. Да если бы даже они и отличались, у вас на волосах все равно не найти ни одной пылинки, разве что вы выходили на лунную поверхность без скафандра, а это маловероятно.

Пейтон слушал его, сохраняя полнейшее равнодушие.

Доктор Эрт продолжал, благодушно улыбаясь и поправляя рукой очки, которые плохо держались на его крохотном носике:

— Человек в космосе или на Луне дышит земным воздухом, ест земную пищу. И на корабле, и в скафандре он остается в земных условиях. Мы разыскиваем человека, который два дня летел на Луну, пробыл на Луне по крайней мере неделю и еще два дня потратил на возвращение на Землю. Все это время он сохранял вокруг себя земные условия, что очень усложняет нашу задачу.

— Мне кажется, — сказал Пейтон, — вы могли бы ее облегчить, если бы отпустили меня и начали поиски настоящего убийцы.

— Это не исключено, — сказал доктор Эрт. — Вы когда-нибудь видели что-либо подобное?

Он пошарил пухлой рукой на полу возле кресла и поднял серый шарик, который отбрасывал приглушенные блики. Пейтон улыбнулся:

— Я бы сказал, что это поющий колокольчик.

— Да, это поющий колокольчик. Убийство было совершено ради поющих колокольчиков… Как вам нравится этот экземпляр?

— По-моему, он с большим изъяном.

— Рассмотрите его повнимательнее, — сказал доктор Эрт и внезапно бросил колокольчик Пейтону, который сидел от него в двух метрах.

Дейвенпорт вскрикнул и приподнялся на стуле. Пейтон вскинул руки и успел поймать колокольчик.

— Идиот! Кто же их так бросает, — сказал Пейтон.

— Вы относитесь к поющим колокольчикам с почтением, не правда ли?

— Со слишком большим почтением, чтобы их разбивать. И это по крайней мере не преступление.

Пейтон тихонько погладил колокольчик, потом поднял его к уху и слегка встряхнул, прислушиваясь к мягкому шороху осколков лунолита — маленьких кусочков пемзы, сталкивающихся в пустоте.

Затем, подняв колокольчик за вделанную в него проволочку, он уверенным и привычным движением провел ногтем большого пальца по выпуклой поверхности. И колокольчик запел. Звук был нежный, напоминающий флейту, — задрожав, он медленно замер, вызывая в памяти картину летних сумерек.

Несколько секунд все трое завороженно слушали.

А потом доктор Эрт сказал:

— Бросьте его мне, мистер Пейтон. Скорее! И он повелительно протянул руку.

Машинально Луис Пейтон бросил колокольчик. Он описал короткую дугу и, не долетев до протянутой руки доктора Эрта, с горестным звенящим стоном вдребезги разбился на полу.

Дейвенпорт и Пейтон, охваченные одним чувством, молча смотрели на серые осколки и толком не расслышали, как доктор Эрт спокойно произнес:

— Когда будет обнаружен тайник, где преступник укрыл неотшлифованные колокольчики, я хотел бы получить безупречный и правильно отшлифованный экземпляр в качестве возмещения за разбитый и в качестве моего гонорара.

— Гонорара? За что же? — сердито спросил Дейвенпорт.

— Но ведь теперь все очевидно. Хотя несколько минут назад в моей маленькой речи я не упомянул об этом, но тем не менее одну земную особенность космический путешественник взять с собою не может… Я имею в виду силу земного притяжения. Мистер Пейтон очень неловко бросил столь ценную вещь, а это неопровержимо доказывает, что его мышцы еще не приспособились вновь к земному притяжению. Как специалист, мистер Дейвенпорт, я утверждаю: арестованный последнее время находился вне Земли. Он был либо в космическом пространстве, либо на какой-то планете, значительно уступающей Земле в размерах, например на Луне.

Дейвенпорт с торжеством вскочил на ноги.

— Будьте добры, дайте мне письменное заключение, — сказал он, положив руку на бластер, — и его будет достаточно, чтобы получить санкцию на применение психоскопии.

Луис Пейтон и не думал сопротивляться. Оглушенный случившимся, он сознавал только одно: в завещании ему придется упомянуть, что его блистательный путь завершился полным крахом.

Буква закона

Ни у кого не возникало сомнения в том, что Монти Стайн с помощью хитроумного обмана действительно прикарманил более ста тысяч долларов. Никто не сомневался также, что в один прекрасный день его задержат, несмотря на то что срок давности уже истек.

Процесс «Штат Нью-Йорк против Монтгомери Харлоу Стайна» наделал шума и стал прямо-таки эпохальным ввиду способа, с помощью которого Стайн избежал ареста до истечения срока давности. Ведь решение судьи распространило действие закона о сроках давности на четвертое измерение.

Дело, видите ли, в том, что после совершения мошенничества, в результате которого Стайн положил в карман сто с лишним тысяч, он преспокойно вошел в машину времени, которой владел незаконно, и перевел рычаги управления на семь лет и один день вперед.

Адвокат Стайна рассуждал так: исчезновение во времени принципиально не отличается от исчезновения в пространстве. Коль скоро представители закона не сумели обнаружить Стайна на протяжении семи лет, значит, им не повезло.

Окружной прокурор в свою очередь указал, что закон о сроке давности при всем желании не может быть применен к данному преступлению. Это была гуманная мера, направленная на то, чтобы избавить обвиняемого от неопределенно долгого периода боязни быть арестованным. Испытываемый в течение определенного времени страх быть задержанным сам по себе считается достаточным, так сказать, наказанием. Однако, настаивал окружной прокурор, Стайн вовсе не пережил какого-либо периода страха.

Адвокат Стайна стоял на своем. В законе не были определены размеры наказания в виде страха и страданий преступника. Закон просто устанавливал срок давности.

Окружной прокурор сказал, что Стайн фактически не жил в течение срока давности.

Защита утверждала, что по сравнению с моментом совершения преступления Стайн состарился на семь лет и потому реально жил в течение срока давности.

Окружной прокурор опротестовал это заявление, так что защите пришлось представить свидетельство о рождении Стайна. Он родился в две тысячи девятьсот семьдесят третьем году. В момент совершения преступления, а именно: в три тысячи четвертом году, ему был тридцать один год. Сейчас, в три тысячи одиннадцатом году, Стайну было тридцать восемь лет.

Окружной прокурор просто вышел из себя и завопил, что с точки зрения физиологии Стайну не тридцать восемь лет, а тридцать один год.

Зашита ледяным тоном указала на то, что, когда индивидуум считается умственно дееспособным, закон признает единственный хронологический возраст, который может быть установлен лишь путем вычитания даты рождения из нынешней даты.

Окружной прокурор, теряя терпение, заявил, что если Стайн выйдет из этого процесса безнаказанным, то половина законов в различных кодексах потеряет свою силу.

В таком случае измените законы, посоветовала защита, чтобы они учитывали возможность перемещения во времени, но пока законы не изменены, пусть применяются в том виде, в каком существуют.

Судье Невиллу Престону понадобилась целая неделя, чтобы разобраться в этом деле, а затем он объявил о своем решении. Это был поворотный пункт в истории юриспруденции, поэтому немного жаль, что некоторые подозревают, будто на ход рассуждений судьи Престона повлияло то обстоятельство, что у него было непреодолимое желание сформулировать свое решение именно так, как он это сделал.

Ибо решение в полном виде звучало так: «Стайн затаился, во времени укрылся — и это его спасло».

В плену у Весты

— Может быть, ты перестанешь ходить взад и вперед? — донесся с дивана голос Уоррена Мура. — Вряд ли нам это поможет; подумай-ка лучше о том, как нам дьявольски повезло — никакой утечки воздуха, верно?

Марк Брэндон стремительно повернулся к нему и скрипнул зубами.

— Я рад, что ты доволен нашим положением, — ядовито заметил он. — Конечно, ты и не подозреваешь, что запаса воздуха хватит всего на трое суток. — С этими словами он возобновил бесконечное хождение по каюте, с вызывающим видом поглядывая на Мура.

Мур зевнул, потянулся и, расположившись на диване поудобнее, ответил:

— Напрасная трата энергии только сократит этот срок. Почему бы тебе не последовать примеру Майка? Его спокойствию можно позавидовать.

«Майк» — Майкл Ши — еще недавно был членом экипажа «Серебряной королевы». Его короткое плотное тело покоилось в единственном на всю каюту кресле, а ноги лежали на единственном столе. При упоминании его имени он поднял голову, и губы у него растянулись в кривой усмешке.

— Ничего не поделаешь, такое случается, — заметил он. — Полеты в поясе астероидов — рискованное занятие. Нам не стоило делать этот прыжок. Потратили бы больше времени, зато были бы в безопасности. Так нет же, капитану не захотелось нарушать расписание; он решил лететь напрямик, — Майк с отвращением сплюнул на пол, — и вот результат.

— А что такое «прыжок»? — спросил Брэндон.

— Очевидно, наш друг Майк хочет этим сказать, что нам следовало проложить курс за пределами астероидного пояса вне плоскости эклиптики, — ответил Мур. — Верно, Майк?

После некоторого колебания Майк осторожно ответил:

— Да, пожалуй.

Мур вежливо улыбнулся и продолжал:

— Я не стал бы обвинять во всем случившемся капитана Крейна. Защитное поле вышло из строя за пять минут до того, как в нас врезался этот кусок гранита. Так что капитан не виноват, хотя, конечно, ему следовало бы избегать астероидного пояса и не полагаться на антиметеорную защиту. — Он задумчиво покачал головой. — «Серебряная королева» буквально рассыпалась на куски. Нам просто волшебно повезло, что эта часть корабля осталась невредимой и, больше того, сохранила герметичность.

— У тебя странное представление о везении, Уоррен, — заметил Брэндон. — Сколько я тебя помню, ты всегда этим отличался. Мы находимся на обломке — это всего одна десятая корабля, три уцелевшие каюты с запасом воздуха на трое суток и перспективой верной смерти по истечении этого срока, и у тебя хватает наглости говорить о том, что нам повезло!

— По сравнению с теми, кто погиб в момент столкновения с астероидом, нам действительно повезло, — последовал ответ Мура.

— Ты так считаешь? Тогда позволь напомнить тебе, что мгновенная смерть совсем не так уж плоха по сравнению с тем, что предстоит нам. Смерть от удушья — чертовски неприятный способ проститься с жизнью.

— Может быть, нам удастся найти выход, — с надеждой в голосе заметил Мур.

— Почему ты отказываешься смотреть правде в глаза? — лицо Брэндона покраснело, и голос задрожал. — Нам конец! Конец!

Майк с сомнением перевел взгляд с одного на другого, затем кашлянул, чтобы привлечь внимание.

— Ну что ж, джентльмены, поскольку наше дело — труба, я вижу, что нет смысла что-то утаивать. — Он вытащил из кармана плоскую бутылку с зеленоватой жидкостью. — Превосходная джабра, ребята. Я готов со всеми вами поделиться.

Впервые за день на лице Брэндона отразился интерес.

— Марсианская джабра! Что же ты раньше об этом не сказал?

Но только он потянулся за бутылкой, как его кисть стиснула твердая рука. Он повернул голову и встретился взглядом со спокойными синими глазами Уоррена Мура.

— Не валяй дурака, — сказал Мур, — этого не хватит, чтобы все три дня беспробудно пьянствовать. Ты что, хочешь сейчас накачаться, а потом встретить смерть трезвым как стеклышко? Оставим эту бутылочку на последние шесть часов, когда воздух станет тяжелым и будет трудно дышать — вот тогда мы ее прикончим и даже не почувствуем, как наступит конец, — нам будет все равно.

Брэндон неохотно убрал руку.

— Черт побери, Майк, у тебя в жилах не кровь, а лед. Как тебе удается держаться молодцом в такое время? — Он махнул рукой Майку, и бутылка исчезла у того в кармане. Брэндон подошел к иллюминатору и уставился в пространство.

Мур приблизился к нему и по-дружески положил руку на плечо юноши.

— Не надо так переживать, приятель, — сказал он. — Эдак тебя ненадолго хватит. Если ты не возьмешь себя в руки, то через сутки свихнешься.

Ответа не последовало. Брэндон не сводил глаз с шара, заполнившего почти весь иллюминатор. Мур продолжил:

— И лицезрение Весты ничем не поможет тебе.

Майк Ши встал и тоже тяжело двинулся к иллюминатору.

— Если бы нам только удалось спуститься, мы были бы в безопасности. Там живут люди. Сколько нам осталось до Весты?

— Если прикинуть на глазок, не больше чем триста — четыреста миль, — ответил Мур. — Не забудь, что диаметр самой Весты всего двести миль.

— Спасение — в трех сотнях миль, — пробормотал Брэндон. — А мог бы быть весь миллион. Если бы только нам удалось заставить этот паршивый обломок изменить орбиту… Понимаете, как-нибудь оттолкнуться, чтобы упасть на Весту. Ведь нам не угрожает опасность разбиться, потому что силы тяжести у этого карлика не хватит даже на то, чтобы раздавить крем на пирожном.

— И все же этого достаточно, чтобы удержать нас на орбите, — заметил Брэндон. — Должно быть, Веста захватила нас в свое гравитационное поле, пока мы лежали без сознания после катастрофы. Жаль, что мы не подлетели поближе; может, нам удалось бы опуститься на нее.

— Странный астероид эта Веста, — заметил Майк Ши. — Я раза два-три был на ней. Ну и свалка! Вся покрыта чем-то, похожим на снег, только это не снег. Забыл, как называется…

— Замерзший углекислый газ? — подсказал Мур.

— Во-во, сухой лед, этот самый углекислый. Говорят, именно поэтому Веста так ярко сверкает в небе.

— Конечно, у нее высокий альбедо.

Майк подозрительно покосился на Мура, однако решил не обращать внимания.

— Из-за этого снега трудно разглядеть что-нибудь на поверхности, но если присмотреться, то вон там, — он ткнул пальцем, — видно что-то вроде грязного пятна. По-моему, это обсерватория, купол Беннетта. А вот купол Калорна, у них там заправочная станция. На Весте много других зданий, только отсюда я не могу их рассмотреть.

После минутного колебания Майк повернулся к Муру:

— Послушай, босс, вот о чем я подумал. Разве они не примутся за поиски, как только узнают о катастрофе? К тому же нас будет нетрудно заметить с Весты, верно?

Мур покачал головой:

— Нет, Майк, никто нас не станет разыскивать. О катастрофе узнают только тогда, когда «Серебряная королева» не вернется в назначенный срок. Видишь ли, когда мы столкнулись с астероидом, то не успели послать SOS, — он тяжело вздохнул, — да и с Весты очень трудно нас заметить. Наш обломок так мал, что даже с такого небольшого расстояния нас можно увидеть, только если знаешь, что и где искать.

— Хм. — На лбу у Майка прорезались глубокие морщины. — Значит, нам нужно сесть на поверхность Весты еще до того, как истекут эти три дня.

— Ты попал в самую точку, Майк. Вот только бы узнать, как это сделать…

— Когда наконец вы прекратите эту идиотскую болтовню и приметесь за дело? — взорвался Брэндон. — Ради Бога, придумайте что-нибудь!

Мур пожал плечами и молча вернулся на диван. Он откинулся на подушки с внешне беззаботным видом, но крохотная морщинка между бровями свидетельствовала о сосредоточенном раздумье.

Да, сомнений не было; положение у них незавидное. В который раз он вспомнил события вчерашнего дня.

Когда астероид врезался в космический корабль, разнеся его на куски, Мур мгновенно потерял сознание; неизвестно, как долго он пролежал, потому что его часы разбились при падении, а других поблизости не было. Придя наконец в сознание, он обнаружил, что Марк Брэндон, его сосед по каюте, и Майк Ши, член экипажа, были наряду с ним единственными живыми существами на оставшемся от «Серебряной королевы» обломке.

И этот обломок вращался сейчас по орбите вокруг Весты. Пока что все было в порядке — более или менее. Запаса пищи хватит на неделю. Под их каютой находится региональный гравитатор, создающий нормальную силу тяжести, — он будет работать неограниченное время, во всяком случае больше трех дней, на которые хватит воздуха. С системой освещения дело обстояло похуже, но пока она действовала.

Не приходилось сомневаться, где тут уязвимое место. Запас воздуха на три дня! Это, конечно, не означало, что неполадок больше не существует. У них отсутствовала отопительная система, но пройдет немало времени, прежде чем их обломок излучит в космическое пространство такое большое количество тепла, что температура внутри заметно понизится. Намного важнее было то, что у них не имелось ни средств связи, ни двигателя. Мур вздохнул. Одна исправная дюза поставила бы все на свои места — достаточно лишь одного толчка в нужном направлении, чтобы в целости доставить их на Весту.

Морщинка между бровями стала глубже. Что же делать? В их распоряжении — один космический костюм, один лучевой пистолет и один детонатор. Вот и все, что удалось обнаружить после тщательного осмотра всех доступных частей корабля. Да, дело дрянь.

Мур встал, пожал плечами и налил себе стакан воды. Все еще погруженный в свои мысли, он машинально проглотил жидкость; затем ему в голову пришла некая идея. Он с любопытством взглянул на бумажный стаканчик в своей руке.

— Послушай, Майк, а сколько у нас воды? — спросил он. — Странно, что я не подумал об этом раньше.

Глаза Майка широко раскрылись, и на лице его отразилось крайнее удивление.

— А разве ты не знаешь, босс?

— Не знаю чего? — нетерпеливо спросил Мур.

— У нас сосредоточен весь запас воды. — Майк развел руки, как будто хотел охватить весь мир. Он замолчал, но, поскольку выражение лица Мура по-прежнему было недоумевающим, добавил: — Разве не видите? Нам достался основной резервуар, в котором находится весь запас воды для «Серебряной королевы», — и Майк показал на одну из стен.

— Ты хочешь сказать, что рядом с нами резервуар, полный воды?

Майк энергично кивнул:

— Совершенно точно, сэр! Бак в форме куба, каждая сторона — тридцать футов. И он на три четверти полон.

Мур был поражен.

— Семьсот пятьдесят тысяч кубических футов воды… — Внезапно он спросил: — А почему эта вода не вытекла через разорванные трубы?

— Из бака ведет только одна труба, проходящая по коридору возле этой каюты. Когда астероид врезался в корабль, я как раз ремонтировал кран и был вынужден закрыть его перед началом работы. Когда ко мне вернулось сознание, я открыл трубу, ведущую к нашему крану, но в настоящее время это единственная труба, ведущая из бака.

— Ага. — Где-то глубоко внутри Мур испытывал странное чувство. В его мозгу маячила какая-то мысль, но он никак не мог ухватиться за нее. Он понимал только одно — что сейчас услышал важное сообщение, но был не в силах установить, какое именно.

Тем временем Брэндон молча выслушал Ши и разразился коротким смехом, полным горечи:

— Кажется, судьба решила потешиться над нами вволю. Сначала она помещает нас на расстоянии протянутой руки от спасения, а затем поворачивает дело так, что спасение становится для нас недостижимым.

— И еще она дает нам запас пищи на неделю, воздуха — на три дня, а воды — на год. На целый год, слышите! Теперь у нас хватит воды, чтобы и пить, и полоскать рот, и стирать, и брать ванны — для чего угодно! Вода — черт бы побрал эту воду!

— Ну, не надо принимать это так близко к сердцу, — сказал Мур, стараясь поднять настроение Брэндона. — Представь себе, что наш корабль — спутник Весты, а он и на самом деле ее спутник. У нас есть свой период вращения и оборота вокруг нее. У нас есть экватор и ось. Наш «северный полюс» находится где-то в районе иллюминатора и обращен к Весте, а наш «юг» — на обратной стороне, в районе резервуара с водой. Как и подобает спутнику, у нас есть атмосфера, а теперь мы открыли у себя и океан.

— А если говорить серьезно, положение наше не так уж плохо. Те три дня, на которые нам хватит запаса воздуха, мы можем есть по две порции и пить, пока вода не польется из ушей. Черт побери, у нас столько воды, что мы можем даже выбросить часть…

Прежде смутная мысль теперь внезапно оформилась и созрела. Небрежный жест, которым он сопровождал свое последнее замечание, был прерван. Рот Мура захлопнулся, а голова резко дернулась вверх.

Однако Брэндон, погруженный в свои мысли, не заметил странного поведения Мура.

— Почему бы тебе не довести до конца эту аналогию со спутником? — язвительно заметил он. — Или ты, как Профессиональный Оптимист, не обращаешь внимания на те факты, которые противоречат твоим выводам? На твоем месте я бы добавил вот что. — И он продолжал голосом Мура: — В настоящее время спутник пригоден для жизни и обитаем, однако в связи с тем, что через три дня запасы воздуха истощатся, ожидается его превращение в мертвый мир.

— Ну, почему ты не отвечаешь? Почему стремишься обратить все в шутку? Разве ты не замечаешь?.. Что случилось?

Последняя фраза прозвучала как возглас удивления, и, право же, поведение Мура заслуживало такой реакции. Внезапно он вскочил и, постучав себя костяшками по лбу, молча застыл на месте, глядя куда-то вдаль отсутствующим взглядом. Брэндон и Майк Ши следили за ним в безмолвном изумлении.

Внезапно Мур воскликнул:

— Ага! Вот! И как же я раньше до этого не додумался? — Затем его восклицания перешли в неразборчивое бормотание.

Майк со значительным видом достал из кармана бутылку джабры, но Мур только нетерпеливо отмахнулся. Тогда Брэндон без всякого предупреждения ударил потрясенного Мура правым кулаком в челюсть и опрокинул его на пол.

Мур застонал и потер щеку. Затем он спросил негодующим голосом:

— За что?

— Только встань на ноги, получишь еще! — крикнул Брэндон. — Мое терпение лопнуло! Мне до смерти надоели все ваши проповеди и многозначительные разговоры. Ты просто спятил!

— Еще чего, спятил! Просто возбужден, вот и все. Послушай, ради Бога. Мне кажется, я нашел способ…

Брэндон посмотрел на Мура недобрым взглядом:

— Нашел способ, вот как? Пробудишь в нас надежду каким-нибудь идиотским планом, а потом обнаружишь, что он нереален. С меня хватит. Я найду применение воде — утоплю тебя, к тому же при этом сэкономлю воздух.

Хладнокровие изменило Муру.

— Послушай, Марк, это не твое дело. Я все сделаю один. Мне не нужна твоя помощь,обойдусь как-нибудь. Если ты так уверен, что умрешь, и так этого боишься, почему бы тебе не покончить сразу? У нас есть лучевой пистолет и детонатор, и то и другое — надежное оружие. Выбирай одно из них и убей себя. Обещаю, что я и Ши не будем тебе мешать.

Брэндон попытался вызывающе посмотреть на Мура, но вдруг сдался целиком и полностью.

— Ну хорошо, Уоррен, я согласен. Я… я и сам не знаю, что на меня нашло. Мне нехорошо, Уоррен. Я…

— Ну-ну, ничего, мой мальчик, — Муру стало жалко юношу. — Не надо волноваться. Я понимаю тебя, со мной то же самое. Только не поддавайся панике. Держи себя в руках, а то спятишь. Попытайся теперь заснуть и положись на меня. Все еще изменится к лучшему.

Брэндон, схватившись за голову, разламывающуюся от боли, неверными шагами подошел к дивану и упал на него. Безмолвные рыдания сотрясали его тело. Мур и Ши, не зная, чем помочь, в замешательстве стояли рядом.

Наконец Мур толкнул локтем Ши.

— Пошли, — прошептал он. — Пора браться за дело. Шлюз номер пять находится в конце коридора, верно? — Ши кивнул, и Мур продолжал: — Он по-прежнему герметичен?

— Ну, — ответил Ши, подумав, — внутренняя дверь, конечно, герметична, но за внешнюю я не ручаюсь. Возможно, она похожа на решето. Видишь ли, когда я испытывал стену на герметичность, я не решился открыть внутреннюю дверь, потому что если внешняя дверь неисправна — жжж-ик! — И он сопроводил свои слова красноречивым жестом.

— Тогда нам в первую очередь нужно проверить внешнюю дверь. Мне необходимо выбраться наружу, придется пойти на риск. Где космический костюм?

Мур снял с вешалки в шкафу единственный костюм, перекинул его через плечо и пошел по длинному коридору, ведущему вдоль каюты. Он миновал закрытые двери, служившие герметическими барьерами — раньше за ними находились каюты для пассажиров, но сейчас это были открытые в космос пещеры. В конце коридора находилась тяжелая, заподлицо со стеной дверь шлюза номер пять. Мур остановился и внимательно осмотрел ее.

— Как будто все в порядке, — заметил он, — но, конечно, неизвестно, что по ту сторону. Надеюсь, там тоже все в порядке. — Он нахмурился. — Пожалуй, можно использовать весь коридор в качестве воздушного шлюза — пусть дверь в нашу каюту будет внутренней, а эта дверь — наружной, однако в таком случае мы потеряем половину нашего запаса воздуха. Мы не можем себе этого позволить, пока еще не можем. — Он повернулся к Ши: — Ну что ж, хорошо. Индикатор показывает, что последний раз шлюз использовался для входа, так что он должен быть полон воздуха. Чуть-чуть приоткрой дверь и, если услышишь шипение, немедленно захлопни ее. Ну, поехали!

И дверь чуть приоткрылась. При столкновении с метеором механизм открывания двери был, очевидно, поврежден — обычно он работал бесшумно, а сейчас громко скрипел, но все же действовал. В левом углу двери появилась тонкая, как волосок, черная линия — это дверь на крохотную долю дюйма откатилась на своих подшипниках. Шипения не было! С лица Мура исчезло обеспокоенное выражение. Он достал из кармана небольшой кусок картона и приложил его к щели. Если бы через образовавшуюся щель вытекал воздух, его поток прижал бы кусок картона к двери. Картон соскользнул на пол. Майк Ши сунул указательный палец в рот, а затем приложил его к щели.

— Слава Богу! — прошептал он. — Никаких следов утечки.

— Ладно, ладно. Открой пошире. Действуй.

Новый нажим на рычаг, и дверь приоткрылась еще немного. Все еще никакой утечки. Медленно, очень медленно, с жалобным скрипом дверь открывалась, все шире и шире. Мур и Ши затаили дыхание — они боялись, как бы наружная дверь, хотя и герметически закрытая, не оказалась настолько расшатанной, чтобы податься в любую минуту. Но она устояла! С ликующим видом Мур начал натягивать космический костюм.

— Пока все идет хорошо, Майк, — сказал он. — Сиди здесь и жди меня. Не знаю, сколько времени мне потребуется, но я вернусь. А где лучевой пистолет? Ты его захватил?

Ши протянул ему пистолет.

— Что ты задумал, Уоррен? Хотелось бы знать.

Мур, который в этот момент застегивал шлем, остановился.

— Ты слышал, как я сказал, что у нас много воды и часть ее мы можем даже выбросить? Вот над этим-то я и задумался — не такая уж плохая мысль. Я как раз и собираюсь выбросить воду. — И без дальнейших объяснений он вошел в шлюз, оставив по ту сторону двери весьма озадаченного Майка Ши.

С бешено колотящимся сердцем Мур ждал, когда откроется наружная дверь. Его план был необыкновенно прост, но осуществить его будет нелегко.

Раздался скрежет храповиков и шестеренок. Воздух с шипением исчез в пустоте. Дверь соскользнула на несколько дюймов и остановилась. Сердце Мура замерло — на мгновение он подумал, что дверь больше не откроется, — несколько раз дернул ее, и дверь наконец скользнула в сторону.

Мур пристегнул к руке магнитный держатель и осторожно сделал шаг в пространство. Неловко, на ощупь начал он пробираться вдоль борта корабля. Ему еще ни разу не приходилось бывать в открытом космосе, и его, прижавшегося к металлической стене, подобно мухе, охватил смертельный страх. На мгновение он почувствовал головокружение.

Он закрыл глаза и минут пять висел, прижавшись к гладкой поверхности, которая еще недавно была бортом «Серебряной королевы». Магнитный присосок надежно удерживал его, и, когда Мур снова открыл глаза, он почувствовал, что к нему вернулась уверенность.

Он огляделся и впервые с момента катастрофы увидел не только Весту, как из иллюминатора их каюты, а и звезды. Он окинул взглядом небосвод в поисках крошечной бело-голубой искорки — планеты Земля. Его всегда забавляло, что космонавты, глядя на небо, неизменно искали в первую очередь Землю, но на этот раз ему было не до смеха. Однако его поиски остались безрезультатными. Земля не была видна. Очевидно, Веста закрывала и Землю и Солнце.

И все-таки Мур не мог не обратить внимания на другие небесные тела. Слева от него был Юпитер — сверкающий шар размером с горошину. Мур увидел два спутника, обращающихся вокруг него. Невооруженным глазом был виден и Сатурн — яркая планета небольшой величины, при наблюдении с Земли соперничающая с Венерой.

Мур ожидал, что увидит немало астероидов, поскольку их орбита проходила через астероидный пояс, однако космическое пространство выглядело удивительно пустым. Только один раз ему показалось, что в нескольких милях что-то стремительно пронеслось мимо, однако скорость была настолько велика, что он не был уверен, не почудилось ли это ему.

Ну и, конечно, Веста. Астероид прямо под ним выглядел, как воздушный шар, закрывающий четверть небосклона. Веста медленно плыла в пространстве, белая как снег, и Мур смотрел на нее с нескрываемым вожделением. Если как следует оттолкнуться от борта корабля, подумал он, можно упасть на Весту. Может, ему удастся благополучно достичь ее, и тогда он сумеет спасти остальных. Однако скорее всего он просто перейдет на другую орбиту вокруг Весты. Нет, нельзя так рисковать.

Он вспомнил, что время не ждет. Окинул взглядом борт корабля, разыскивая бак с водой, но увидел только переплетение металлических стен, зазубренных, остроконечных и изогнутых. Он заколебался. Очевидно, ему не оставалось ничего другого, как отыскать освещенный иллюминатор своей каюты и уж оттуда добраться до бака.

Осторожно Мур начал ползти вдоль стены корабля. Не успел он одолеть и пяти ярдов, как гладкая обшивка кончилась. Перед ним открылась зияющая пещера, в которой Мур опознал каюту, примыкавшую к коридору с дальнего конца. Он нервно передернул плечами. Вдруг он натолкнется в одной из кают на раздувшееся мертвое тело? Он был знаком с большинством пассажиров, многих знал близко. Однако Мур преодолел охватившее его чувство брезгливости и заставил себя продолжить опасное путешествие.

Но тут на его пути встало первое серьезное препятствие. Обшивка самой каюты в основном состояла из немагнитных сплавов. Магнитный присосок предназначался для использования на внешней обшивке корабля, а внутри был бесполезен. Мур совсем забыл об этом, но внезапно почувствовал, что плавает по каюте. Он глотнул воздуха и судорожно сжал рукой ближайший выступ, потом медленно подтянулся и двинулся обратно.

На мгновение он застыл, затаив дыхание. Теоретически здесь он должен быть в состоянии невесомости — притяжение Весты было ничтожным, — однако работал региональный гравитатор, расположенный под их каютой. Поскольку он не был сбалансирован остальными гравитаторами, по мере продвижения Мура тяготение непрерывно и резко менялось. Если магнитный присосок подведет, его может внезапно отбросить от корабля. И что тогда?

По-видимому, ему будет еще труднее осуществить свое намерение, чем казалось раньше.

Мур снова пополз вперед, каждый раз проверяя надежность захвата. Иногда ему приходилось долго ползти кружным путем, чтобы приблизиться к цели на несколько футов. Иногда он был вынужден перемахивать через небольшие куски обшивки из немагнитного материала. И он постоянно испытывал изматывающее притяжение гравитатора, непрерывно меняющееся по мере продвижения вперед, так что горизонтальная палуба и вертикальные стены то и дело оказывались под самыми невероятными углами.

Мур тщательно осматривал все предметы на своем пути. Однако его поиски были бесплодны. Все незакрепленные предметы, стулья, столы во время столкновения были отброшены в сторону и теперь стали независимыми небесными телами Солнечной системы. Тем не менее ему удалось подобрать небольшой полевой бинокль и авторучку и положить их в карман. Сейчас они были бесполезны, но придавали некую реальность его кошмарному путешествию вдоль борта мертвого корабля.

Пятнадцать, двадцать минут, полчаса он медленно полз туда, где, по его расчетам, должен был находиться иллюминатор. Пот заливал ему глаза, и волосы слиплись в бесформенную массу. От непривычного напряжения болели мышцы. Его разум, переживший тяжелое потрясение накануне, стал сдавать, выкидывать необычные трюки.

Ему начало чудиться, что он ползет бесконечно, что так было и так будет всегда. Цель путешествия, к которой он стремился, представлялась малозначительной, он знал только одно — нужно ползти вперед. Час назад он был вместе с Брэндоном и Ши, но это казалось туманным и далеким-далеким. А обычную жизнь, какая была два дня назад, он и совсем забыл.

В его слабеющем мозгу вертелась только одна мысль — через лес остроконечных выступов доползти до некоей неясной цели. Он хватался, напрягался, подтягивался. Рука с магнитным присоском искала листы железа. Вниз, в зияющие пещеры, бывшие когда-то каютами, и снова на поверхность. Нащупал — подтянулся, нащупал — подтянулся, и… свет!

Мур остановился. Если бы он не прилип к борту, то упал бы. Каким-то образом этот свет прояснил ситуацию. Перед ним был иллюминатор — не темный, безжизненный иллюминатор, мимо которых он проползал, а живой, освещенный. За стеклом был Брэндон. Мур глубоко вздохнул и почувствовал себя лучше, его мозг снова прояснился.

Теперь он отчетливо видел цель. Он полз к этой искорке жизни. Все ближе, ближе, ближе, пока не дотронулся до иллюминатора. Наконец-то!

Его глаза жадно разглядывали знакомую каюту. Видит Бог, это зрелище не вызывало у него приятных ассоциаций, однако это было нечто реальное, почти естественное. На диване спал Брэндон. Его лицо было измученным, изборожденным морщинками, но время от времени по нему пробегала улыбка.

Мур поднял руку, чтобы постучать по стеклу. Его охватило непреодолимое желание поговорить с кем-то, хотя бы при помощи жестов, и все-таки в последнее мгновение он остановился. Может быть, юноше снится родной дом? Он молод и чувствителен и много пережил. Пусть себе поспит. Успеем разбудить его, когда добьемся успеха… если это вообще произойдет…

Он увидел стену, за которой находился бак с водой, и попытался отыскать его внешнюю стенку. Теперь это было нетрудно — стенка резервуара отчетливо выступала. «Настоящее чудо, что резервуар не был поврежден во время столкновения», — подумал Мур. Может, судьба и не была такой неблагосклонной по отношению к ним.

Добраться до резервуара оказалось нетрудно, хотя он и находился на другом конце обломка. То, что раньше было коридором, вело почти прямо к нему. Когда «Серебряная королева» была невредима, этот коридор был ровным и горизонтальным, но теперь, под непрерывно меняющимся воздействием гравитатора, он казался крутым подъемом. Тем не менее ползти по нему было легко. Поскольку пол был сделан из обычной бериллиевой стали, Мур не испытывал никаких затруднений с магнитным держателем на всем своем двадцатифутовом пути к водяному баку.

И вот настала кульминация — последняя ступень. Он знал, что ему следовало бы сначала отдохнуть, однако волнение все нарастало. Теперь или никогда! Он пробрался к центру задней стенки резервуара. Там, устроившись на маленьком выступе, который образовал пол коридора, ранее простиравшегося по эту сторону резервуара, он принялся за работу.

— Как жаль, что выходная труба идет не в ту сторону, — пробормотал он — Можно было бы обойтись без многих неприятностей. А сейчас… — Он вздохнул и принялся за дело: поставил лучевой пистолет на полную мощность, и невидимое излучение сконцентрировалось примерно в футе от дна резервуара.

Постепенно воздействие раскаленного луча на молекулы стены начало становиться заметным. В фокусе действия луча тускло засветилось пятно размером с десятицентовую монету. Оно как бы колыхалось — то светлело, то тускнело — в зависимости от того, насколько Муру удавалось притушить дрожь усталой руки. Он положил руку на выступ, и дело пошло на лад. Крошечное пятно становилось все ярче.

Пятно медленно меняло окраску в соответствии со шкалой спектра. Появившийся вначале темный, кирпичный цвет сменился вишневым. По мере того как на освещенное пятно лился поток энергии, его яркость росла и пятно все расширялось, напоминая стрелковую мишень с концентрическими кругами все более темно-красных оттенков. Даже на расстоянии нескольких футов стенка была нестерпимо горячей, хотя и не светилась, и Муру пришлось следить за тем, чтобы не прикасаться к ней металлическими частями своего костюма.

С губ Мура то и дело срывались ругательства, потому что выступ тоже накалился. Казалось, его успокаивали только крепкие слова. А когда плавящаяся стенка начала сама излучать тепло, объектом его проклятий стали создатели костюма. Почему они не сделали такой костюм, который не пропускал бы не только холод, но и тепло?

Но Профессиональный Оптимист — как назвал его Брэндон — одержал в нем верх. Глотая соленый пот, Мур успокаивал себя. Пожалуй, могло быть и хуже. Во всяком случае, двухдюймовая стена — не слишком серьезное препятствие. А если бы резервуар примыкал задней стенкой к наружной обшивке! Вот было бы дело — прожигать стальную броню толщиной в целый фут! Он скрипнул зубами и наклонился над пистолетом.

Раскаленное пятно светилось теперь оранжево-желтым цветом, и Мур понял, что скоро будет достигнута температура плавления бериллиевой стали. Он заметил, что из-за яркости пятна он смотрит на него лишь какую-то долю секунды, и то через большие интервалы.

Очевидно, если он хочет добиться своего, необходимо работать как можно быстрее. Лучевой пистолет не был полностью заряжен, и сейчас, выбрасывая поток энергии при максимальной концентрации почти десять минут подряд, он был уже при последнем издыхании. А стенка едва лишь миновала стадию размягчения. Снедаемый горячкой нетерпения, Мур ткнул дулом пистолета прямо в центр раскаленного пятна и тут же отдернул его обратно.

В мягком металле образовалась глубокая впадина, хотя дыры еще не было. Тем не менее Мур почувствовал удовлетворение. Цель почти достигнута. Если бы между ним и стенкой был слой воздуха, он бы уже слышал шипение и бульканье кипящей внутри воды. Давление нарастало. Сколько еще продержится плавящаяся стенка?

Затем, настолько внезапно, что Мур даже не сразу осознал это, он прожег стенку. На дне впадины образовалось крохотное отверстие, и в следующее мгновение наружу вырвалась струя кипящей воды.

Жидкий металл облепил отверстие со всех сторон, и вокруг дырки размером с горошину образовались неровные металлические лепестки. Изнутри доносился рев. Мура окутало облако пара.

Сквозь туман он увидел, что пар тотчас же конденсируется в ледяные градинки, стремительно исчезающие в пустоте.

С четверть часа он не отрывал взгляда от струи пара.

Затем он почувствовал, как едва ощутимое давление отталкивает его от корабля. Невыразимая радость охватила его, так как он понял, что корабль ускорил свой ход. Мура отталкивала от корабля его собственная инерция.

Это означало, что работа кончена — кончена успешно. Струя пара заменила ракетный двигатель.

Мур отправился в обратный путь.

Велики были ужасы и опасности путешествия к резервуару, однако еще большие ужасы и опасности должны были подстерегать Мура на обратном пути. Он безмерно устал, глаза у него болели и ничего не видели, да еще к сумасшедшей тяге гравитатора прибавилось нарастающее ускорение всего корабля. Но каким бы трудным ни был его обратный путь, он не слишком беспокоил Мура. Позднее он даже не мог припомнить деталей.

Мур не помнил, как ему удалось преодолеть все многочисленные препятствия на пути к шлюзу. Большую часть времени он был поглощен ощущением счастья и поэтому вряд ли воспринимал окружающую его реальность. В его мозгу билась одна мысль — как можно быстрее вернуться к товарищам и сообщить им радостную весть о спасении.

Внезапно он увидел перед собой дверь шлюза. Мур едва ли даже понял, что это такое. Почти неосознанно он нажал сигнальную кнопку. Инстинкт подсказал ему, что сделать это необходимо.

Майк Ши ждал его. Раздался скрип, внешняя дверь откатилась, заклинилась на прежнем месте, но потом все-таки отошла в сторону и закрылась за Муром. Затем открылась внутренняя дверь, и он упал на руки Ши.

Он чувствовал, как во сне, что его не то волокут, не то ведут по коридору к каюте. С него сорвали костюм. Горячая, жгучая жидкость обожгла ему горло. Мур захлебнулся, сделал глоток и почувствовал себя лучше. Ши спрятал бутылку джабры в карман.

Расплывчатые фигуры Брэндона и Ши сфокусировались перед его глазами и приняли нормальные очертания. Мур вытер дрожащей рукой пот со лба и попытался изобразить слабую улыбку.

— Подожди, — запротестовал Брэндон, — не говори ничего. Ты просто ходячий труп. Отдохни, тебе говорят!

Но Мур покачал головой. Хриплым, надтреснутым голосом он рассказал, как мог, о событиях последних двух часов. Повествование было бессвязным, едва понятным, но поразительно впечатляющим. Оба слушателя затаили дыхание.

— Ты хочешь сказать, — заикаясь, произнес Брэндон, — что струя воды толкает нас к Весте, подобно выхлопу ракеты?

— Совершенно верно — подобно выхлопу ракеты, — прохрипел Мур. — Действие и противодействие. Дыра находится на стороне, противоположной Весте, следовательно, толкает нас к Весте.

Ши отплясывал перед иллюминатором.

— Он совершенно прав, Брэндон, мой мальчик. Уже отчетливо виден купол Беннетта. Мы приближаемся к Весте, приближаемся!

Мур почувствовал себя лучше.

— Так как раньше мы находились на кольцевой орбите, то теперь приближаемся к астероиду по спирали. По-видимому, мы опустимся на Весту через пять-шесть часов. Воды хватит еще надолго, и давление внутри по-прежнему высокое, поскольку вода вырывается наружу в виде пара.

— Пар — при такой низкой температуре в космосе? — спросил пораженный Брэндон.

— Да, пар — при таком низком давлении в космосе, — поправил его Мур, — Точка кипения воды с уменьшением давления падает, так что в космосе она крайне низка. Даже у льда давление пара достаточно для возгонки. На его лице появилась улыбка.

— Между прочим, вода одновременно и замерзает и кипит. Я сам видел это. — После короткой паузы он спросил: — Ну, как ты теперь себя чувствуешь, Брэндон? Гораздо лучше, правда?

Брэндон смутился и покраснел. Несколько секунд он тщетно пытался подобрать слова, затем прошептал:

— По-моему, я… я просто не заслуживаю спасения, после того как потерял самообладание и взвалил все бремя на твои плечи. Если хочешь, двинь меня как следует за то, что я тебя ударил. Честное слово, после этого мне будет гораздо лучше.

Мур дружески похлопал его по плечу.

— Забудь про это. Ты даже не подозреваешь, насколько близок к отчаянию был я сам. — Он заговорил громче, чтобы заглушить дальнейшие извинения Брэндона. — Эй, Майк, перестань глазеть в иллюминатор и давай сюда твою джабру.

Мгновенно на столе появилась бутылка, и Майк поставил рядом с ней три плексатроновых колпачка вместо чашек. Мур наполнил каждый до краев. Ему хотелось напиться вдрызг.

— Джентльмены, — торжественно провозгласил он, — я хочу произнести тост. — Все трое подняли стаканы. — Джентльмены, выпьем за годовой запас доброй старой H₂O, который был у нас раньше!

Годовщина

Все было готово к празднику. В этот раз пришла очередь Уоррену Муру предоставить свое жилище для совершения ежегодного ритуала, поэтому он не церемонясь отправил жену вместе с детьми к ее родителям.

Рассеянно улыбаясь, Уоррен оглядел комнату. Собственно, идея отмечать годовщины крушения «Серебряной королевы» принадлежала Марку Брэндону. Мур сначала отнесся к ней скептически, но со временем привык и даже полюбил пробуждать в себе — раз в год — воспоминание об этом драматическом событии.

Это, конечно, сказывался возраст. Как-никак двадцать лет минуло с той поры… Он, Уоррен Мур, отрастил брюшко, облысел, у него появился двойной подбородок, и, что, быть может, самое непростительное, стал сентиментален.

Нажав на кнопку в стене, Мур сделал окна непроницаемыми для дневного света и опустил шторы — в память о том дне, когда им было страшно и одиноко. На столе лежали тюбики с ежедневным рационом космолетчиков, а посредине стояла бутылка искристой зеленой джабры — довольно крепкого напитка, обязанного своими достоинствами исключительно химическим свойствам марсианских лишайников.

Мур посмотрел на часы. Брэндон запаздывал, что было на него непохоже. Вдобавок из головы не выходили загадочные слова, которыми Марк закончил их телефонный разговор: «Уоррен, у меня для тебя сюрприз. Жди, останешься доволен».

Марк Брэндон, так всегда казалось Муру, был не подвержен процессу старения. Самый младший из них троих, он, доныне стройный и подвижный, отдавался любому своему увлечению с поистине юношеской пылкостью, — и это несмотря на то, что ему вот-вот должно было стукнуть сорок. Он и в нынешнем солидном возрасте сохранил способность безудержно радоваться, когда ему улыбалась удача, и впадать в глубокое уныние, если дела шли неважно. Волосы у него уже были тронуты сединой, но, когда он принимался бегать по комнате, громогласно развивая очередную из своих сумасбродных идей, Муру сразу вспоминался тот мальчишка, который двадцать лет назад в ужасе метался по отсекам терпящей бедствие «Серебряной королевы».

В дверь позвонили. Мур, не оборачиваясь, нажал на кнопку:

— Входи, Марк.

Вместо зычного приветствия, с каковым обычно являлся Брэндон, прозвучало тихое, неуверенное:

— Мистер Мур?

Голос был странно знакомый. Мур мгновенно обернулся. Да, на пороге действительно стоял Брэндон, рот, разумеется, до ушей, а рядом с ним смущенно переминался с ноги на ногу приземистый, широкоплечий мужчина, загорелый и абсолютно лысый… похожий на звездолетчика…

В изумлении Мур воскликнул:

— Майк?.. Клянусь космосом, да это же Майк Ши! Хохоча, они крепко обняли друг друга.

— Он нашел меня в офисе, — пояснил Брэндон. — Оказывается, он еще не забыл, что я работаю в «Атомик Продакшн»…

— Сколько лет, сколько зим, — растроганно говорил Мур. — Погоди, погоди, Майк, последний раз ты был на Земле двенадцать лет назад, верно?

— Майк ни разу не отмечал с нами годовщину, — сказал Брэндон. — Что ты на это скажешь, Уоррен? Его выгнали на пенсию, он прямо из космоса направляется в Аризону, где приобрел кой-какую недвижимость, а по пути заглянул в наш городок. Ему, видишь ли, захотелось повидаться со старыми друзьями, прежде чем навсегда забраться в свою глухомань. А я-то решил, что звездолетчик Ши все-таки вспомнил о нашей знаменательной дате. Представляешь, Уоррен, этот старый балбес еще спрашивает: «Годовщина? Какая годовщина?»

Ши, смущенно улыбаясь, кивнул.

— Марк сказал, что вы ежегодно отмечаете этот день.

— Еще бы! — воскликнул Брэндон. — Но сегодня мы в кои-то веки собрались все вместе — и это настоящий праздник. Майк, ты только вдумайся: двадцать лет прошло с тех пор, как Уоррен дотащил нас до Весты на обломках «Королевы»!

Ши оглядел стол.

— Эге, космический рацион? Ну прямо как на корабле. И джабра! Признаться, не предполагал, что вы так трепетно относитесь к этой дате. Да, двадцать лет — срок немалый. Хотя у меня такое чувство, будто это случилось только вчера. Помните, как нас встречали на Земле?

— Как не помнить! — засмеялся Брэндон. — Парады, торжественные речи! По справедливости все почести заслужил лишь Уоррен, и мы пытались им это растолковать, но никто нас не слушал…

— Да ладно тебе, — сказал Мур. — Просто мы были первые, кто сумел выжить после кораблекрушения в космосе. До нас этого никому не удавалось, вот с нами и носились. Каким образом люди становятся популярными и почему их потом забывают — все это не поддается рациональному объяснению.

— Эй, парни, — сказал Ши, — а кто из вас помнит песню, которую про нас сочинили? Ну, такую маршевую, бравурную: «Давайте споем, как шли мы втроем по звездным тернистым путям…»

Брэндон подхватил своим чистым тенорком, Мур тоже присоединился, и заключительный куплет они грянули таким оглушительным хором, что задрожали шторы:

— И до Весты дотянули на обломках корабля!.. После чего все трое дружно расхохотались.

— Давайте поскорее откупорим джабру и сделаем по глотку, — предложил Брэндон. — Жаль, что у нас всего одна бутылка.

Мур хмыкнул.

— Ты же сам обычно настаиваешь, чтобы все было, как тогда. Удивляюсь, почему ты до сих пор не потребовал, чтобы я в этот день вылетал в окно и кружился над зданием.

— А что, это идея, — откликнулся Брэндон.

— Не забыли наш последний тост? — Ши, держа в руке пустой стакан, провозгласил: — «Господа, позвольте разделить с вами эту порцию доброй H₂O — все, что осталось от нашего годового обеспечения!» Помните, когда нас доставили на Землю, мы сходили по трапу пьяные в дым! Мы вели себя как мальчишки. Мне было тридцать, и я считал себя стариком. А теперь… — он погрустнел, — теперь меня отстранили от полетов именно по возрасту.

— Выпьем! — сказал Брэндон. — Сегодня нам снова по тридцать, и мы помним тот день, даже если никто в целом мире не желает о нем вспоминать. У человечества короткая память.

Мур засмеялся:

— А чего ты хотел? Чтобы этот день сделали национальным праздником? С традиционной раздачей бесплатного космического рациона и бутылки джабры?

— Нет, но послушай, ведь мы единственные, кто тогда уцелел! И что же получается? О нас забыли!

— И слава Богу. Зато вначале известность нам здорово помогла. Все мы сразу продвинулись по службе. Нет, Марк Брэндон, с нами все в порядке. То же самое мог бы сказать о себе и Марк, если бы ему не хотелось вернуться в космос.

Ши усмехнулся и нервно повел плечом:

— Мне там нравилось. Впрочем, не жалею. Я получил приличную страховку, на мой век хватит.

Брэндон произнес задумчиво:

— Из-за крушения «Серебряной королевы» Межпланетной компании пришлось раскошелиться. Да, деньги мы получили, но вообще судьба обошлась с нами несправедливо. Спроси в наши дни любого, что ему приходит в голову, когда он слышит это название — «Серебряная королева», и он вспомнит разве что о Квентине.

— О ком, о ком? — переспросил Ши.

— При крушении «Королевы» погиб доктор Гораций Квентин. А спроси у кого угодно: «Что вам известно о тех, кто спасся?» — и на тебя посмотрят, как на идиота. В лучшем случае промычат что-нибудь невразумительное.

— Такова жизнь, Марк. Принимай ее такой, какая она есть, — спокойно возразил Мур. — Доктор Квентин был ученым с мировым именем. А мы… мы люди маленькие.

— Зато мы единственные, кто…

— Вот заладил! Лучше вспомни, что у нас на борту был еще доктор Хестер, тоже корифей в своей области. Конечно, не такой, как Квентин, но тем не менее. Между прочим, я сидел с Хестером в столовой за одним столиком, когда в «Королеву» угодил тот каменюка. Так вот, о докторе Хестере никто не вспоминает. Его смерть для всех осталась незамеченной. А ведь он тоже погиб при крушении. Зато о Квентине помнят все. И ты еще плачешься, что о нас забыли! Живы — и ладно.

— Нет, парни, — помолчав, сказал Брэндон, нисколько не убежденный доводами Мура, — мы с вами снова терпим бедствие. Двадцать лет назад нам ничего другого не оставалось, как высадиться на Богом забытую Весту, а теперь угрожает полное и окончательное забвение, что ничуть не лучше. Это большая удача, что мы снова вместе. В тот раз Уоррен посадил нас на Весту. Неужели чудо не может повториться? Давайте подумаем, как нам выкарабкаться из нынешней передряги.

— Подумаем, что нужно сделать, чтобы о нас снова заговорили? — спросил Мур.

— Вот именно. Почему бы и нет? Это ли не лучший способ отметить нашу годовщину?

— Допустим, только любопытно, с чего ты намерен начать. Повторяю, люди вспоминают о «Серебряной королеве» лишь в связи с гибелью гениального Квентина. Тебе придется потрудиться, чтобы они вспомнили подробности кораблекрушения.

Ши нетерпеливо поднял руку, безмятежное выражение на его лице сменилось озабоченным:

— Ты ошибаешься, Уоррен. О «Королеве» помнят. Например, Межпланетная страховая компания о ней, похоже, ни на миг не забывает. Могу рассказать вам одну забавную историю. Лет десять назад мне довелось снова побывать на Весте, и я поинтересовался у тамошних жителей, где находится металлолом, на котором мы тогда приземлились. Почему-то я расчувствовался и решил взглянуть на эти обломки. Ну, прицепил к спине портативный двигатель и полетел, куда мне показали. Помните, какой на Весте уровень гравитации? Портативный двигатель — все, что требуется для передвижения. И вот, представьте, мне не удалось даже приблизиться к останкам нашей старушки. Вокруг них — защитное силовое поле.

Брэндон удивленно поднял брови:

— Вокруг нашей «Королевы»? Зачем?

— Я попытался выяснить, в чем дело. Оказывается, это собственность страховой компании.

Мур кивнул:

— Так оно и есть. Они прибрали все это железо к рукам, как только выплатили нам страховку. А еще мы подписывали бумагу: дескать, не претендуем на премию за спасение корабельного имущества. Ну и правильно, мы же ничего не спасли.

— Но при чем здесь силовое поле? — не унимался Брэндон. — К чему такая секретность?

— Не знаю.

— То, что осталось от «Королевы», гроша ломаного не стоит. Даже в качестве металлолома. Одна перевозка обойдется дороже.

— Верно, — подтвердил Ши. — Тем не менее страховая компания подобрала все обломки, что летали вокруг Весты, и сложила их в одном месте. Искореженные части каркаса и прочий хлам. Также мне стало известно, что компания объявила вознаграждение за каждый найденный обломок, поэтому экипажи кораблей, чьи маршруты пролегали поблизости от Весты, только и делали, что пялились в экраны — все высматривали эти самые обломки. Между прочим, иногда находили. Не так давно я снова побывал на Весте, и куча стала значительно больше.

— Ты хочешь сказать, что компания до сих пор что-то ищет? — Глаза у Брэндона азартно заблестели.

— Не знаю. Может, и перестала. Но куча была гораздо больше, чем одиннадцать лет назад. Значит, все это время поиски продолжались.

Брэндон откинулся в кресле и положил ногу на ногу.

— Странные вещи ты рассказываешь, Майк, очень странные. Прижимистая страховая компания тратит бешеные деньги на то, чтобы прочесывать космос вокруг Весты и вылавливать никому не нужные железки!

— Может, они подозревают, что крушение было не случайным? И надеются найти доказательства? — предположил Мур.

— Спустя двадцать лет? Дохлый номер. При всем желании им не вернуть свои денежки.

— Мы же не знаем, может, поиски уже прекратились, — напомнил Ши.

Брэндон вскочил в явном возбуждении:

— А давайте спросим! Все это крайне любопытно. К тому же я достаточно выпил, чтобы чувствовать себя в состоянии разрешить любую загадку.

— Это заметно, — сказал Ши. — Но у кого ты собираешься спрашивать?

— У Мультивака. Ши вытаращил глаза:

— У Мультивака? Эй, Мур, у тебя что, имеется терминал Мультивака?

— Да.

— Никогда его не видел. Интересно, что он собой представляет?

— Ничего особенного, Майк. Не путай Мультивак с его терминалом. Терминал выглядит как обыкновенная пишущая машинка. Что касается самой машины, я тоже ее не видел, и среди моих знакомых нет никого, кто мог бы этим похвастаться.

Мур усмехнулся при мысли о том, как трудно, практически невозможно познакомиться с кем-либо из тех, кто работает глубоко во чреве Земли, обслуживая этот — в милю длиной — суперкомпьютер, каковой является хранилищем абсолютно всей информации, накопленной человечеством. Ведь именно Мультивак направляет развитие экономики и науки, помогает политическим деятелям принимать правильные решения и вдобавок имеет миллионы дополнительных терминалов, позволяющих каждому пользователю обратиться к нему и получить ответ на любой вопрос, не затрагивающий, разумеется, сферу чьих бы то ни было частных интересов.

Пока они спускались лифтом на второй этаж, Брэндон сказал:

— Я подумываю, не установить ли и мне дома терминал Мультивака-младшего. Для детей. Нагрузки в школе растут. С другой стороны, хочется, чтобы они приучались мыслить самостоятельно. Да и дорогое это удовольствие. А твои дети, Уоррен, пользуются Мультиваком?

— Сначала они показывают свой вопрос мне, — ответил Мур. — Если я вижу, что им просто лень пошевелить мозгами, до Мультивака дело не доходит.

Терминал действительно был похож на пишущую машинку. Мур набрал на клавиатуре комбинацию цифр, открывающую доступ в отведенную ему часть памяти Мультивака, и сказал:

— Теперь внимание. Имейте в виду, что мне эта затея совсем не нравится. Я согласился вам помогать только потому, что сегодня годовщина. И еще потому, что мне, старому дураку, тоже стало интересно. Ладно, как сформулируем вопрос?

— Спроси: ищет ли до сих пор Межпланетная страховая компания обломки «Серебряной королевы», раскиданные вокруг Весты, — предложил Брэндон. — На такой вопрос достаточно однозначного ответа. Либо «да», либо «нет».

Мур пожал плечами и напечатал вопрос. Ши глядел на него с нескрываемым восхищением.

— Он ответит человеческим голосом? — шепотом спросил он.

Мур рассмеялся:

— Нет, конечно. Я не могу позволить себе такую роскошь. Эта модель выдает ответы, отпечатанные на бумажной ленте.

Пока он объяснял Ши принцип действия терминала, из прорези уже высунулась лента. Мур мельком взглянул на нее:

— Мультивак ответил «да».

— Ага! — вскричал Брэндон. — Я же вам говорил, что дело нечисто! Теперь спроси зачем.

— Ну, это уже глупо. Мы получим в ответ желтый листок с требованием обосновать причину вопроса. Думаю, что наше любопытство можно расценивать как попытку нарушить неприкосновенность частных интересов.

— Попытка не пытка. Спрашивай, ведь компания не скрывает факт, что она что-то ищет. Может, и предмет поисков не является тайной.

Мур снова пожал плечами и напечатал: «С какой целью Межпланетная страховая компания ведет поиски обломков космического корабля «Серебряная королева»?

Он не ошибся — из прорези высунулся желтый листок.

— «Укажите причину, по которой затребована данная информация», — вслух прочитал Мур.

— Отлично, — кивнул ничуть не обескураженный Брэндон. — Скажи ему, кто мы такие. Скажи, что мы единственные трое, кто тогда остался в живых, и имеем право знать, что это за тайна такая! Давай-давай, спрашивай, не стесняйся!

Мур постарался придать вопросу Брэндона нейтральное оформление, но в ответ получил еще один желтый листок:

— «Причина недостаточна».

— Не понимаю, что все это значит, — пробормотал Брэндон.

— Мультиваку виднее, — сказал Мур. — Он анализирует причину каждого вопроса, чтобы не допустить возможности вторгнуться кому бы то ни было в сферу частных интересов кого бы то ни было. Даже правительство не имеет на это право без санкции Верховного суда. Если подобное и случается, то не чаще, чем раз в десять лет. Ну, каковы наши дальнейшие действия?

Брэндон принялся расхаживать по комнате, что свидетельствовало о крайней степени его возбуждения.

— Хорошо, тогда попробуем разобраться сами, — наконец сказал он. — Мы сошлись на том, что пытаться доказать умышленное кораблекрушение спустя двадцать лет после того, как оно случилось, нелепо. Похоже, на борту «Королевы» находилось нечто чрезвычайно важное, если компания не жалеет на поиски ни средств, ни времени.

— Марк, тебя уже заносит, — пробормотал Мур. Брэндон, не обратив внимания на его реплику, продолжал рассуждать:

— Разумеется, это не деньги и не драгоценности. Компания не окупила бы затраты на поиски, даже если бы «Серебряная королева» была отлита из чистого золота. Что же это может быть?

— Да что угодно! — ответил Мур. — Листок бумаги, стоимостью несколько центов, способен принести доход в сотни миллионов долларов. Важно, что на нем написано.

Брэндон энергично кивнул:

— Согласен. Не исключено, что ищут какие-то научные материалы. Ну а кто из пассажиров «Королевы» мог иметь при себе таковые материалы?

— Почем я знаю.

— А как насчет доктора Горация Квентина? Того самого доктора Квентина, о гибели которого человечество скорбит до сих пор? Он же считался у нас на борту самой важной персоной. Вот, наверное, у него и были с собой какие-нибудь дискеты с формулами. Чертовски жаль, что за весь рейс я так и не сподобился лицезреть этого великого человека. Может, если бы мы познакомились, он поделился бы со мной своими последними открытиями. Шучу, конечно. А ты его видел хоть раз своими глазами, Уоррен?

— Не припоминаю. Разве что мог столкнуться с ним в коридоре, даже не зная, кто он такой.

— Это исключено, — задумчиво сказал Ши. — Помнится, стюард жаловался мне, что один пассажир не желает ходить в столовую и ему носят пищу в каюту.

— Ты хочешь сказать, что этим пассажиром был Квентин? — Брэндон остановился посреди комнаты и пристально посмотрел на Ши.

— Может, и он. Не помню, о ком именно шла речь, но и так понятно, что это была большая шишка. На корабле никто не станет носить тебе пищу в каюту, если ты, что называется, простой смертный.

— Ну да, а Квентин был как раз непростой, — удовлетворенно подтвердил Брэндон. — Выходит, были у него основания прятаться в своей каюте.

— Не все пассажиры легко переносят полет, — сказал Мур. — Может, его просто мутило. Хотя… — Он нахмурился и замолчал.

— Ты тоже что-то вспомнил? — насторожился Брэндон. — Давай, выкладывай!

— Пожалуй, да. Я уже говорил вам, что за последним обедом сидел вместе с доктором Хестером. Хестер ворчал, что вот, дескать, надеялся за время рейса побеседовать с Квентином, а тот как сквозь землю провалился.

— Правильно! — закричал Брэндон. — Потому что Квентин не высовывал нос из своей каюты!

— Этого Хестер не говорил. Но как же он выразился? — Мур сжал ладонями виски. — В общем, смысл был таков: Квентин обожает напускать на себя таинственность, вечно темнит и скрытничает. Вот и теперь — они вместе летят на конференцию, а тема доклада Квентина еще никому не известна.

— Все понятно, — Брэндон снова зашагал из угла в угол. — Квентин сделал какое-то потрясающее открытие, но до поры держал его в секрете. Хотел, чтобы на конференции все попадали со стульев. Знаете, почему этот любитель эффектов не вылезал из каюты? Боялся, что в разговоре с Хестером не вытерпит и проболтается! Бьюсь об заклад, так оно и было. Ну а потом в нас попал метеорит, и Квентин погиб. Страховая компания, расследуя обстоятельства крушения, пронюхала про открытие и теперь надеется прибрать его к рукам. Тем самым она не только возместит убытки, но и сорвет изрядный куш. Вот почему она приобрела в собственность обломки «Королевы»! Вот почему она до сих пор не прекращает поиски!

Мур улыбнулся:

— Звучит все это очень увлекательно. Одно удовольствие слушать, как ты битый час пытаешься из ничего сотворить нечто.

— Так-таки из ничего? Ну-ка спроси еще раз у Мультивака. Я оплачу счета.

— Относительно счетов не беспокойся. Ты мой гость. Спрашивай сам, если хочешь, а я пока поднимусь за бутылкой.

Мне нужно сделать пару лишних глотков, чтобы тебя догнать.

— Мне тоже, — сказал Ши.

Теперь за машинку уселся Брэндон. Дрожащими от волнения пальцами он напечатал: «Каковы темы последних исследований доктора Горация Квентина?»

Мур вернулся с бутылкой и стаканами как раз в тот момент, когда из прорези высунулась лента с длинным перечнем книг, статей и ссылок на научные издания двадцатилетней давности.

Мур пробежал глазами список.

— Я не физик, но мне кажется, что все это связано с оптикой.

Брэндон упрямо мотнул головой:

— Здесь указаны только публикации. А нам нужны названия его неопубликованных работ.

— Мало ли что нам нужно!

— Но ведь страховая компания каким-то образом их узнала.

— Это ты так думаешь.

Брэндон ожесточенно тер рукой подбородок:

— Разреши мне задать Мультиваку еще один вопрос.

Он быстро напечатал: «Сообщите имена и телефоны коллег доктора Квентина по университету, с которыми он сотрудничал в последние годы жизни».

— Откуда ты знаешь, что он работал в университете?

— Если я ошибаюсь, Мультивак меня поправит.

Из прорези появился ответ. Очень короткий. На ленте было отпечатано всего одно имя.

— Ты что, собрался звонить этому человеку? — спросил Мур.

— Разумеется, — ответил Брэндон. — Итак, Отис Фитцсиммонс. Судя по коду города, он живет в Детройте. Можно, Уоррен?

— Да ради Бога. Если тебе охота и дальше валять дурака… Брэндон уже набирал номер. Ответил ему женскийголос.

Брэндон попросил к телефону доктора Фитцсиммонса. Последовала короткая пауза, потом тоненький старческий голос произнес:

— Алло!

— Доктор Фитцсиммонс, вас беспокоят из Межпланетной страховой компании. Хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно покойного доктора Горация Квентина.

— Черт бы тебя побрал, Марк! — прошептал Мур.

Брэндон поднял руку, показывая: не мешай!

Снова возникла пауза, на сей раз такая долгая, что Брэндон решил, что связь прервалась. Наконец старик на том конце линии ответил:

— Прошло столько лет, а вы опять за свое?

Брэндон, не опуская руку, торжествующе сжал кулак. Постаравшись придать своему голосу деловитые интонации, он сказал:

— Мы все еще надеемся, что вы вспомните дополнительные подробности, касающиеся открытия доктора Квентина… открытия, с которым он отправился в свой последний полет…

— Я уже говорил вам, что ничего не знаю, — в голосе старика послышалось явное раздражение. — Более того, мне совершенно не хочется снова забивать себе голову подобной чепухой. Понятия не имею, что это за прибор и существовал ли он в действительности. Доктор Квентин всегда говорил о своих новых открытиях так уклончиво…

— Но хотя бы приблизительно?

— Повторяю, мне это неизвестно. Квентин лишь однажды о нем обмолвился. Название прибора я вам уже сообщал, хотя вряд ли это имеет какое-нибудь значение.

— Доктор Фитцсиммонс, в нашей картотеке названия нет.

— Нет, оно у вас есть. Гм-м, как же он его назвал-то? А, вот как: эноптикон. И позвольте на этом закончить нашу беседу. Мне некогда. До свидания, — ворчливо закончил старик и повесил трубку.

Брэндон сиял.

— Глупее ничего нельзя было придумать, — сказал Мур. — Выдавать себя за представителя страховой компании! Если ты хочешь нажить себе неприятности…

— Да брось ты, он уже забыл про наш разговор. Нет, Уоррен, ты только подумай! Компания к нему тоже обращалась!

— Ну хорошо, хорошо. Чего тебе еще не хватает для полного счастья?

— Также нам теперь известно, что название прибора «эноптикон».

— Мне показалось, что Фитцсиммонс произнес это слово не очень уверенно. Но даже если он произнес его правильно, даже если мы выясним, что в последние годы Квентин занимался проблемами оптики, какой нам от всего этого прок?

— Вероятно, Квентин держал данные по эноптикону в голове, но имел в распоряжении опытный образец. Понимаете, почему компания собирает обломки? Надеется найти прибор или хотя бы то, что от него осталось!

— Я же говорю, что на Весте целая гора металлолома, — снова подтвердил Ши.

— Если бы компании нужны были чертежи, она оставила бы эти железки болтаться в космосе. Выходит, и нам нужно искать именно прибор.

— Допустим, ты прав, — попытался урезонить Брэндона Мур, — но ведь наши поиски все равно ни к чему не приведут. Вокруг Весты кружится процентов десять, не больше, от общей массы обломков «Королевы». Скорость убегания там ничтожная. Нам тогда просто повезло — мы оказались в случайно уцелевшем отсеке, который случайно полетел в нужную сторону и с нужной скоростью. Остальное разметало, наверное, по всей Солнечной системе в самых немыслимых направлениях.

— Однако кое-что компания все-таки собрала, — заметил Брэндон.

— Да, те самые десять процентов.

— Предположим, — продолжал Брэндон, не слушая Мура, — этот эноптикон летал где-то там возле Весты. Компания его не нашла. Значит, нашел кто-то другой?

Ши засмеялся:

— Кроме нас там никого не было. Мы и сами-то еле унесли оттуда ноги.

— Верно, — согласился Мур. — И если этот «кто-то» нашел эноптикон, почему он держит свою находку в секрете?

— Может, не понимает, что это такое, — сказал Брэндон.

— А ты уверен, что мы могли бы оказаться умнее других? — спросил Мур и вдруг обернулся к Ши: — Стоп! Как ты сказал, Майк?

Ши воззрился на него непонимающе:

— Когда?

— Да только что!.. О том, как мы уходили с корабля… — Мур прищурился, тряхнул головой. — О Боже… — прошептал он.

— Что с тобой, Уоррен? — забеспокоился Брэндон.

— Я не уверен… у меня уже крыша едет от твоих фантазий. Я начинаю относиться к ним серьезнее, чем они того заслуживают. Помните, мы забирали с собой какие-то вещи? Ну там одежду, что-то из личного имущества. Во всяком случае, я это сделал.

— И что?..

— Вижу как сейчас… я пробираюсь через обломки… поднимаю с пола какие-то вещи и засовываю их в карман скафандра. Сам не знаю зачем. На память, наверное. Я был не в себе. Но я привез их сюда, на Землю.

— Где они?

— Понятия не имею. С тех пор я много раз переезжал с места на место.

— Но ты их, надеюсь, не выкинул?

— Да вроде не должен был. Правда, при переездах вещи имеют свойство пропадать.

— Если ты их не выкинул, они должны быть здесь, в доме.

— Могли потеряться… Клянусь, я не вспоминал о них лет пятнадцать.

— Что это за вещи?

— Если мне не изменяет память, во-первых, авторучка. Старинная, с баллончиком, который заправляется пастой. А другая вещица… она меня особенно заинтересовала… такая маленькая подзорная труба… даже скорее трубка, не более шести дюймов длиной…

— Да это же и есть эноптикон! — закричал Брэндон. — Точно!

— Ну уж сразу и эноптикон, — сказал Мур нарочито спокойным тоном. На самом деле он чувствовал, что его тоже охватывает волнение. — В конце концов, это просто смешно.

— Смешно? Страховая компания двадцать лет потратила на поиски, а ты все это время держал его у себя и ни о чем не догадывался! Потрясающе!

— Марк, не сходи с ума.

— Нет, мы должны немедленно найти эту твою подзорную трубку!

Мур без особого желания поднялся со стула.

— Хорошо, давайте поищем, если вам так хочется. Правда, я сильно сомневаюсь, что наши поиски увенчаются успехом. Придется спуститься ниже этажом. Если рассуждать логически, эти вещи должны быть в кладовой. Там для них самое подходящее место.

Ши усмехнулся:

— А может, самое неподходящее.

Все трое быстро направились к лифту. В кладовой царил запах плесени. Мур нажал кнопку воздухоочистителя:

— Э, да тут и за год не проветришь. Давненько я сюда не заглядывал. Посмотрим сначала вон в том углу, где свалены мои пожитки холостяцкой поры.

Он начал перекладывать из одного места в другое пластиковые альбомы.

Брэндон напряженно смотрел ему через плечо.

— Знаешь, что это такое? — спросил Мур. — Это ежегодные университетские справочники. В студенческие годы я принимал участие в их составлении и страшно этим увлекался. Здесь голограммы всех выпускников нашего университета, — он постучал пальцами по обложке, — и вдобавок записи их голосов!

Заметив, что Брэндон нетерпеливо нахмурился, Мур отложил альбом.

— Ладно, продолжим поиски.

Он открыл пластмассовый, под цвет дерева, сундук и принялся разбирать его содержимое.

— Вот это что такое? — вдруг спросил Брэндон, указывая на небольшой цилиндрик, который, слабо позвякивая, покатился по дну сундука.

— Глазам своим не верю… — пробормотал Мур. — Та самая авторучка! А вот и подзорная трубка. И то, и другое, конечно, неисправны. Во всяком случае, в авторучке что-то брякает. Слышите? В свое время я безуспешно пытался ее починить. Да и баллончики к ней не выпускаются уже лет сто.

Брэндон внимательно рассматривал авторучку.

— Здесь чьи-то инициалы.

— В самом деле? Никогда не обращал внимания.

— Они почти совсем стерлись: «Г», «К», «К»… Авторучка вполне могла принадлежать Квентину. Нечто вроде фамильной реликвии, которую хранят в качестве талисмана или как память. Наверное, досталась ему от прапрадедушки. В те времена такими авторучками еще пользовались. Прапрадедушку звали, допустим, Грегори Кеннет Квентин. Или Годфри Кент Квентин. Или еще как-нибудь в этом духе. У Мультивака можно справиться о предках доктора.

Мур кивнул:

— Несомненно. Слушай, ты кого угодно способен заразить своим безумием.

— А если я прав, следовательно, ты подобрал авторучку в каюте Квентина. Скорее всего и эта трубка — оттуда.

— Необязательно. Впрочем, ей-Богу, не помню. Брэндон и так и этак поворачивал трубку, рассматривая ее.

— Инициалы отсутствуют, — объявил он наконец.

— С чего ты взял, что они должны быть? Авторучка — это одно, а прибор — совсем другое…

— Я вижу только узкую поперечную канавку, — Брэндон осторожно поглаживал трубку, потом легонько ее встряхнул и приставил к глазу. — Да, похоже, что-то в ней сломано.

— Я же тебе говорил. И стекол нет. Вмешался Ши:

— Что же вы хотите? Огромный космический корабль разнесло вдребезги…

— Даже если прибор исправен, — с досадой сказал Мур, — нам от этого не легче. Все равно мы не знаем, как им пользоваться.

Он взял трубку из рук Брэндона, провел пальцем по краю внутренней поверхности.

— Непонятно, как сюда вставляются линзы, как они крепятся. Такое впечатление, что эта штука и не предполагает их наличие. Погодите!.. — Мур с изумлением уставился на друзей. — Я, кажется, понял!

— Что ты понял? — спросил Брэндон.

— Название! Название все объясняет!

— Ты имеешь в виду название прибора?

— Фитцсиммонс произнес «эноптикон», и мы решили, что он употребил это слово с английским неопределенным артиклем «эн».

— Ну да, с артиклем, — подтвердил Ши.

— Дальше-то что? — спросил Брэндон.

— Так вот, он произнес «аноптикон»! Понимаете меня? Не два слова: «эн» и «оптикон», а одно! Аноптикон!

— Да какое это имеет значение! — отмахнулся Брэндон.

— Огромное! «Оптикон» вызывает в представлении некий оптический прибор с линзами, зеркалами, призмами и другими деталями, тогда как слово «аноптикон» имеет греческую приставку «ан», которая означает «без» и присутствует во многих словах греческого же происхождения. Например, анархия, то есть безвластие, анемия — малокровие или, иначе говоря, безкровие, аноним — сочинение без указания имени автора. Следовательно, аноптикон — это оптический прибор…

— Без линз! — восторженно подхватил Брэндон.

— Вот именно! И я уверен, что он целехонек!

— Гляжу я, гляжу в эту трубку и ни черта не вижу, — проворчал Ши.

— Как же все-таки действует прибор? — Мур попробовал, взявшись за один конец трубки, повернуть по оси другой.

— Смотри, не сломай, — не преминул предостеречь его Брэндон.

— Поворачивается, но очень туго. Наверное, так и было задумано. А может, просто туда попала пыль… — Мур, нажав на кнопку, сделал окно прозрачным, испытующе посмотрел на трубку, приставил ее к глазу и повернулся лицом к панораме вечернего города.

— Ух ты! — выдохнул он. — Как будто я снова в космосе…

— Что? Что ты там увидел? — заволновался Брэндон. Мур молча передал ему прибор. Брэндон приставил трубку к глазу и завопил как безумный:

— Да это же телескоп!

— Ребята, дайте и мне поглядеть, — попросил Ши.

Они, наверное, часа два забавлялись этим удивительным прибором: поворачивая по оси один конец трубки вправо, можно было превратить ее в телескоп, поворачивая влево — в микроскоп.

— Как же это так получается? — недоумевал Брэндон. Мур и сам терялся в догадках:

— Я могу лишь предположить, что мы имеем дело с искривлением силовых полей, поэтому приходится прикладывать такое усилие, чтобы привести прибор в действие. Если бы размеры у него были больше, потребовалась бы специальная пусковая установка.

— Хитрая штуковина, — заметил Ши.

— Да уж непростая, — согласился Мур. — Не ошибусь, если скажу, что намечается переворот в теоретической физике. Аноптикон фокусирует свет без помощи линз и не нуждается в перенастройке независимо от величины и дальности рассматриваемого объекта. Бьюсь об заклад, он обладает не только разрешающей способностью пятьсотдюймового телескопа, но также может заменить собой электронный микроскоп. Знай поворачивай вправо или влево!.. Кроме того, я не заметил никаких хроматических искажений, а это означает, что он одинаково хорошо преломляет весь спектр световых волн. А может быть, и радиоволны, и гамма-лучи. Не исключено, что и с гравитацией он способен справиться — если гравитация представляет собой волновое явление…

— Короче, — перебил его Ши, — сколько он стоит?

— Очень дорого. А уж если ты разберешься в его устройстве, ну тогда…

— Тогда мы повременим извещать страховую компанию о нашей находке. Сходим сначала к адвокату. Ведь когда мы отказывались от премии за спасение корабельного имущества, прибор уже находился в твоей собственности. Да, мы подписали эту бумагу, но имеет ли она юридическую силу, если мы даже не догадывались, о чем в действительности шла речь? Сдается мне, нас просто хотели облапошить.

— Кстати, — заметил Мур, — еще неизвестно, может ли частная компания получить монополию на пользование прибором такой важности. Нам следует обратиться в государственное агентство. Да, тут пахнет очень большими деньгами…

Брэндон возмущенно ударил кулаком по колену.

— Хватит о деньгах, Уоррен! То есть я хочу сказать, что кругленькая сумма мне тоже не помешает, но главное не в этом! Ребята, ведь мы дождались своего часа! Мы снова станем знаменитыми! Представьте, что будут писать о нас в газетах. В космосе потерян чрезвычайно ценный прибор! Двадцать лет гигантская компания ищет его и все без толку, в то время как мы, всеми позабытые, держим у себя сокровище, сами о том не подозревая! И вдруг, в двадцатую годовщину крушения «Серебряной королевы», мы его находим! Если, как ты говоришь, Уоррен, этот аноптикон действительно такое чудо техники, тогда о нас будут помнить вечно.

Мур засмеялся:

— Пожалуй… И это сделал ты, Марк. Ты все-таки добился своего — вытащил нас из забвения.

— Мы это сделали все вместе, — возразил Брэндон. — Ши дал нам толчок, когда рассказал про кучу железа на Весте. Я разработал теорию, а ты… ты отыскал прибор.

— Хорошо, пусть будет так. Однако уже поздно, с минуты на минуту вернется жена. Давайте на сегодня закончим, а завтра Мультивак нам посоветует, в какое агентство обратиться.

— Нет-нет! — воскликнул Брэндон. — Ритуал превыше всего! Последний тост, но с поправкой на изменившиеся обстоятельства. Будь любезен, Уоррен, — он передал Муру бутылку, в которой еще оставалось больше половины.

Мур, не пролив ни капли, наполнил стаканы до краев.

— Господа, — начал он торжественно. Все трое встали и одновременно подняли стаканы. — Господа, позвольте разделить с вами радость от находки этих сувениров, каковые суть наше пожизненное, да и посмертное обеспечение! Да здравствует «Серебряная королева»!

Некролог

Мой супруг Ланселот имеет привычку читать за завтраком газету. Он выходит к столу, и первое, что я вижу, — это выражение неизменной скуки и легкого замешательства на его худом, отрешенном лице. Он никогда не здоровается. Газета, предусмотрительно развернутая, ждет его на столе, и через мгновение лицо его исчезает.

И потом в продолжение всей трапезы я вижу только его руку, которая высовывается из-за газеты, чтобы принять от меня вторую чашку кофе, куда я насыпаю одну ложку сахара. Ровно одну — ни больше и ни меньше. Иначе он испепелит меня своим взглядом.

Все это меня давно уже не волнует. По крайней мере за столом царит мир — и на том спасибо.

Но в это утро спокойствие было нарушено. Нежданно-негаданно Ланселот разразился следующей речью: — Хос-споди! Эта дубина Пол Фарбер, а? Загнулся! Я не сразу сообразила, о ком он говорит. Ланселот упоминал однажды это имя — кажется, это был кто-то из их компании. Тоже физик, и, судя по тому как аттестовал его мой супруг, довольно известный. Во всяком случае, из тех, кто сумел добиться успеха, чего нельзя сказать о моем муже.

Отшвырнув газету, он уставился на меня злобным взглядом.

— Нет, ты только почитай, что они там наворотили! — проскрежетал он. — Можно подумать, второй Эйнштейн вознесся на небо. И все из-за того, что этого дурака хватил кондрашка.

Ланселот встал и вышел из комнаты, не доев яйца, не притронувшись ко второй чашке кофе.

Я вздохнула. А что мне еще оставалось делать?

Само собой разумеется, настоящее имя мужа не Ланселот Стеббинз: я изменила имя и некоторые подробности, во избежание осложнений. Но в том-то и дело, что, если б назвать моего супруга его подлинным именем, это имя вам все равно ничего бы не сказало.

Ланселот обладал удивительной способностью оставаться неизвестным. Это был прямо какой-то талант — ни у кого не вызывать к себе никакого интереса. Все его открытия уже были кем-то открыты до него. А если ему и удавалось открыть что-то новое, то всегда кто-нибудь другой в это время создавал нечто более замечательное, и о Ланселоте никто не вспоминал. На конгрессах его доклады никто не слушал, потому что именно в эту минуту в соседней аудитории кто-то делал более важное сообщение.

Все это не могло не повлиять на моего мужа. Он стал другим человеком.

Двадцать пять лет назад, когда мы поженились, это был парень что надо. Блестящая партия. Человек состоятельный, только что получивший наследство, и вдобавок уже сложившийся ученый — не лишенный честолюбия, энергичный и подающий большие надежды. Я тоже, по-моему, была очень недурна собой. Только от всей моей красоты ничего уже не осталось. А вот моя замкнутость, моя полная неспособность завоевать успех в обществе, как это полагалось бы жене молодого и многообещающего научного деятеля, — все это осталось при мне. Быть может, этим отчасти объяснялось то, что Ланселот был таким невезучим. Будь у него другая жена, он светил бы по крайней мере ее отраженным светом.

Понял ли он это в конце концов? И не потому ли он охладел ко мне после первых счастливых лет нашего брака? От этой мысли мне частенько становилось не по себе, и я осыпала себя упреками.

Но иногда я думаю, что виной всему было его тщеславие — тщеславие, которое терзало Ланселота тем сильнее, чем меньше он мог его утолить. Он уволился с факультета и выстроил собственную лабораторию далеко за городом. Говорил что хочет наслаждаться чистым воздухом подальше от людей.

Денежный вопрос его не тревожил. На физику правительство средств не жалело, поэтому он всегда мог получить столько, сколько нужно. Вдобавок он без всякой меры расходовал наши собственные сбережения.

Я пыталась его урезонить. «Послушай, Ланселот, — говорила я. — Мы же, в конце концов, не нуждаемся. Никто тебя не гонит из университета. К чему все это? Дети и спокойная жизнь — вот все, что мне нужно».

Но его словно ослепил огонь честолюбия, пожиравший его. В ответ он злобно огрызался: «Есть кое-что поважнее! Меня должны признать! Должны же они наконец понять, кто я такой. Я… я — великий исследователь!»

Тогда он еще не решался назвать себя гением.

И что же? Ему по-прежнему не везло. В лаборатории кипела работа. За бешеные деньги он нанял наилучших помощников. Сам трудился как вол. А толку никакого.

Я еще надеялась, что он все же опомнится и мы вернемся в город и заживем тихо и мирно. Не тут-то было. Едва оправившись от очередного поражения, он снова рвался в бой — штурмовать бастионы славы. Каждый раз он загорался новой надеждой, и каждый раз судьба швыряла его в грязь.

Вот тогда он вспоминал о моем существовании. Свои обиды он вымещал на мне. Я не очень отважная женщина, но и мне в конце концов стало ясно, что мы должны расстаться.

Должны, но…

В этот последний год Ланселот готовился к новому сражению. К последнему — я это поняла. В нем появилось нечто новое, незнакомое мне, — какая-то судорожная напряженность. Иногда он говорил сам с собой, ни с того ни с сего смеялся коротким смешком. Целыми днями не брал в рот ни крошки, не спал по ночам. Дошло до того, что он стал прятать на ночь в нашей спальне лабораторные журналы, словно боялся, что его ограбят собственные сотрудники.

Я-то была уверена, что и эта затея обречена на провал. Но теперь он был уже в том возрасте, когда человек должен понять, что это его последняя ставка. Ну что ж, пускай попытает счастья. Расшибет себе в последний раз лоб и бросит все к черту. Я набралась терпения и стала ждать.

Тут как раз и произошла эта история с некрологом, который он прочитал в газете. Я забыла сказать, что однажды у нас уже был подобный случай. Тогда я не выдержала и брякнула ему что-то вроде того, что, мол, на худой конец его похвалят в его собственном некрологе.

Я, конечно, понимаю, что это не очень-то остроумно. Но тогда мне хотелось отвлечь его, помешать ему утонуть в ощущении полной безысходности, которое делало его совершенно невыносимым. А может быть, я, сама того не понимая, затаила на него злобу. Честно говоря, не знаю.

Как бы то ни было, услышав мои слова, он весь перекосился. Колючие брови нависли над его глубоко запавшими глазами; резко повернувшись ко мне, он взвизгнул пронзительным фальцетом:

— Но я-то ведь не смогу прочесть свой некролог! Я даже этого лишен!

И он плюнул. Плюнул мне в лицо. Я выбежала в свою комнату.

Он так и не извинился; несколько дней подряд я старалась с ним не встречаться, потом мало-помалу взаимоотношения восстановились, такие же безрадостные, как и прежде. Никто из нас больше не вспоминал об этом инциденте. И вдруг — опять некролог, и тут мне стало ясно, что это — последняя капля, что в цепи его неудач наступила некая кульминация.

Кризис приближался, я это чувствовала и не знала, бояться мне или радоваться. Пожалуй, все-таки надо было радоваться. Терять было нечего: любая перемена могла быть только к лучшему.

Перед ленчем он вошел ко мне в комнату, где я сидела за каким-то рукоделием — лишь бы чем-нибудь заняться — и следила краешком глаза за телевизором, опять-таки с единственной целью занять чем-нибудь свой мозг.

Он выпалил:

— Ты должна мне помочь.

Прошло уже лет двадцать, если не больше, с тех пор как он в последний раз обращался ко мне с подобной просьбой — и сердце у меня сжалось. Я увидела, что он возбужден до крайности. На его щеках, всегда бледных, выступила краска. Я пролепетала:

— Охотно, если только смогу…

— Сможешь. Я отправил моих помощников на месяц в отпуск. С субботы их не будет. Будем работать в лаборатории вдвоем. Имей это в виду, чтобы в следующую неделю ничем другим не заниматься.

— Но… Ланселот, — я была в полном замешательстве, — как же я помогу тебе, ведь я ничего не понимаю в этом.

— Знаю, — сказал он презрительно, — тебе и не нужно понимать. Будешь выполнять то, что я тебе скажу, вот и все. Я, видишь ли… кое-что открыл… и это даст мне возможность…

— Ох, Ланселот! — вырвалось у меня. Сколько раз я уже это слышала.

— Слушай меня, дурья башка, и попытайся хоть раз вести себя как взрослый человек. Да, открыл. Но на этот раз меня уже никто не обскачет, потому что идея моего открытия превосходит всякое воображение. Во всем мире ни один физик, будь он даже семи пядей во лбу, никогда не сможет выдумать ничего подобного. Для этого нужно, чтобы сменилось по крайней мере одно поколение… Словом, если мир узнает о моих работах, меня должны признать величайшим ученым всех времен.

— Я очень рада, поздравляю тебя, Ланселот.

— Должны я сказал. Могут и не признать. В научном мире заслуги распределяются достаточно несправедливо, я испытал это на собственной шкуре… Но только теперь я уже не буду таким дураком, дудки! Я попридержу открытие. А то, глядишь, кто-нибудь подключится. И кончится тем, что мое имя будет плесневеть в каком-нибудь паршивом учебнике по истории науки, а настоящая слава достанется всем этим молодым да ранним.

Он больше не мог сдерживаться. Его буквально распирало. И теперь, когда до осуществления его замысла оставалось всего три дня, он решил, что перед таким ничтожеством, как я, он может открыться без всяких опасений.

Он продолжал:

— Я подам свое открытие так, что все человечество ахнет. Уж тогда никому не придет в голову упоминать о других — все будут говорить только обо мне.

Это уж было слишком. Я перепугалась: а вдруг его ждет новое разочарование? Ведь тогда он окончательно лишится рассудка.

— Дорогой, — сказала я, — к чему такая спешка? Давай немного подождем. Ты слишком много работал, передохни. Возьми отпуск. Мы могли бы съездить в Европу. Кстати, я давно собиралась…

Он топнул ногой.

— Да прекратишь ли ты наконец свою идиотскую болтовню?! В субботу пойдешь со мной в лабораторию. Ясно?

Все эти три ночи я почти не смыкала глаз. Он еще никогда не был таким, не было в нем такого ожесточения. Может, он и вправду спятил? Что он задумал? Чего доброго, поставит на мне какой-нибудь безумный эксперимент. Или просто укокошит меня.

О чем я только не передумала в эти беспросветные, полные ужаса ночи. Хотела звать полицию, хотела убежать, словом, сама не знаю что.

Но приходил рассвет, и я успокаивалась. Нет, он не был сумасшедшим и не был способен на насилие. Даже когда он плюнул в меня — то был в сущности чисто символический акт. И вообще он никогда не осмеливался поднять на меня руку.

И я снова ждала. Наступила суббота. И я покорно, как на заклание, двинулась навстречу неизвестности. Вдвоем мы молча шагали по тропинке, ведущей от дома к лаборатории.

Один вид этой лаборатории вселил в меня ужас. Когда мы приблизились к ней, у меня стали подкашиваться ноги, но Ланселот, заметив мое смятение, буркнул: «Да перестань ты озираться, никто тебя не тронет. Твое дело — выполнять мои указания и смотреть, куда я скажу».

— Да, милый…

На дверях висел замок. От отомкнул его, и мы оказались в тесной комнатке, сплошь заставленной диковинными приборами, от которых во все стороны тянулись провода.

— Ну-с, начнем, — сказал он. — Видишь вон тот стальной тигель?

— Да, милый. — Это был высокий и узкий сосуд с толстыми стенками, кое-где покрытыми ржавчиной. Сверху на него была наброшена проволочная сетка.

Муж подвел меня к тиглю, и я увидела, что там сидит белая мышка. Передними лапками она упиралась в стенку, пытаясь просунуть мордочку сквозь петли проволочной сетки, и мелко дрожала — не то от страха, не то от любопытства.

Я отшатнулась. Все-таки это неприятно — неожиданно увидеть мышь.

Ланселот проворчал:

— Да не укусит она тебя… Ладно, теперь отойди и следи за мной.

Все мои страхи вернулись ко мне. В ужасе я ждала, что вот сейчас вылезет откуда-нибудь стальное чудовище и раздавит меня или ударит молния и превратит меня в кучку пепла… Я зажмурилась.

Но ничего особенного не произошло, по крайней мере со мной. Что-то зашипело, как будто пытались разжечь отсыревшую хлопушку, потом я услышала голос Ланселота: «Эй, проснись».

Я открыла глаза. Ланселот смотрел на меня. Он сиял.

— Ну как?

Ничего не понимая, я беспомощно озиралась вокруг.

— Дурочка. — сказал он. — Это же прямо перед твоим носом.

Тут я только заметила, что рядом с тиглем стоит другой, точно такой же. Раньше его тут не было.

— Ты имеешь в виду второй тигель? — спросила я.

— Это вовсе не второй, это двойник первого. Абсолютная копия, вплоть до последнего атома. Посмотри внимательно. Даже пятна ржавчины одни и те же.

— Ты сделал из одного два?

— Ну да. Только совершенно необычным способом. Видишь ли, чтобы создать заново материю, нужно затратить колоссальное количество энергии. Например, если ты хочешь удвоить один грамм вещества, то даже при самой совершенной технологии тебе придется полностью расщепить не менее ста граммов урана. Так вот, я открыл, что можно создавать материю с ничтожной затратой энергии, надо только уметь ее приложить. А для этого нужно удваивать объект не в настоящем времени, а в будущем, в какой-либо его точке. Весь фокус, моя… э… моя дорогая, состоит в том, что, создав такой дубликат и перенеся его из будущего в настоящее, я тем самым получаю эффект передвижения во времени!

Можете представить себе, насколько велико было его воодушевление, если, обращаясь ко мне, он употребил столь прочувствованный эпитет.

— Да, это замечательно. — Я действительно была потрясена. — Скажи мне, а… мышка тоже вернулась?

На сей раз ответа не последовало. Я заглянула во второй тигель. И тут меня словно толкнули кулаком в грудь. Мышь лежала на своем месте. Но она была мертва.

Ланселот слегка покраснел.

— Тут у меня осечка, — пробормотал он. — Понимаешь, я могу возвращать назад живую материю, но она почему-то оказывается мертвой.

— Какая досада! Почему?

— Пока неизвестно. Я убежден, что объект копируется совершенно точно, с сохранением всей микроструктуры. Это подтверждено при вскрытиях.

— Но ты бы мог спросить у… — Я осеклась. Он метнул в меня недобрый взгляд. Черт меня дернул заикнуться об этом. Я же знала: стоит ему пригласить себе кого-нибудь в помощники, и слава непременно достанется другому.

Он проговорил с горькой усмешкой:

— Да что там, я уже спрашивал. Моих мышек вскрывал опытный биолог. Он ничего не нашел. Разумеется, никто не знает, откуда взялись эти животные. Я постарался своевременно изъять материал… А то еще возникнут какие-нибудь подозрения. Господи! — воскликнул он. — Ведь даже мои ассистенты ни о чем не подозревают!

— Но зачем тебе понадобилось держать все это в такой тайне?

— Зачем? Затем, что я не могу вернуть мышей живыми. Видимо, происходит какой-то ничтожный молекулярный сдвиг. Так вот, если я сейчас опубликую свои результаты, то найдется кто-нибудь другой, кто придумает способ предупредить этот сдвиг. Чуточку усовершенствует мое открытие, но зато ему удастся вернуть живого человека, который доставит информацию о будущем. И слава опять от меня уплывет!

Он был прав. У него наверняка нашлись бы последователи. И тогда моему муженьку уже нечего было бы рассчитывать на признание; не помогли бы никакие заслуги. Это уж точно.

— М-да, — пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне, — и тем не менее я не могу больше ждать. Это дело надо обнародовать — но так, чтобы изобретение навсегда было связано с моим именем. Понимаешь, тут нужна сенсация. Любое упоминание о путешествиях во времени должно вызывать в памяти у людей мое имя, кто бы потом ни работал над этим открытием. Так вот, я… подготовил такую сенсацию. Ты тоже должна в ней участвовать.

— Я? Но в качестве кого?

— В качестве моей вдовы.

— Ланселот! — Я схватила его за руку. — О Боже… Что ты задумал?

Он холодно отстранился.

— Успокойся. Я не собираюсь убивать себя. Побуду три дня в будущем и вернусь.

— Но ты же умрешь!

— Умру не я, умрет мой двойник. Мое подлинное «я» будет жить, как и прежде. Как вот та мышь.

Он взглянул на часы:

— Ага. Вот. Осталось три секунды. Следи за вторым тиглем.

Тут снова раздался шипящий звук, и на моих глазах контейнер с мертвой мышью исчез, как будто его не было.

— Куда он делся?

— Никуда, — сказал Ланселот. — Это же копия. Мы создали ее в определенной точке будущего, теперь этот момент настал, и она преспокойно закончила свое существование. А первая мышь, которая служила оригиналом, жива и здорова. То же самое произойдет и со мной. Моя копия вернется мертвой. Оригинал, то есть я сам, будет продолжать жить. Потом пройдет три дня, наступит нулевой момент, и моя мертвая копия исчезнет, а оригинал как жил, так и будет жить. Неужели не понятно?

— Понятно. Но все-таки рискованно.

— Да с чего ты взяла? Ты только представь себе: находят мой труп, врач подтверждает, что я умер. О моей смерти объявляют в газетах, готовится панихида и все такое. Вдруг я появляюсь, живой и невредимый, и рассказываю обо всем! После такого дела я уже буду не просто физиком, который открыл способ передвигаться во времени. Я буду человеком, который воскрес из мертвых! Обо мне заговорит весь мир. Ланселот Стеббинз и путешествия во времени — эти понятия станут неотделимы друг от друга. Никто не посмеет их разъединить.

— Ланселот, — сказала я тихо. — Но почему, почему мы не можем просто объявить о твоем открытии? Зачем эти сложности? Ты и так станешь знаменит, и тогда… мы смогли бы переехать в город…

— Замолчи! И делай что тебе говорят.

Не знаю, когда он успел придумать весь этот план и какую роль сыграл для него тот газетный некролог, но я определенно недооценила умственные способности моего мужа. Хотя он и был феноменальным неудачником, в изобретательности ему нельзя было отказать.

Своим сотрудникам он предусмотрительно сообщил, что намерен в их отсутствие провести кое-какие химические эксперименты. Сотрудники должны были подтвердить, что он действительно работал с цианистыми солями и, по всей видимости, отравился.

— Ты подскажешь полиции, чтобы она немедленно связалась с моими ассистентами. Где их найти, ты знаешь. Мне не нужно ни убийства, ни самоубийства — никаких подозрений на что-либо такое. Несчастный случай, вот и все. Самый обыкновенный, законный несчастный случай. Как можно скорее получить врачебное свидетельство о смерти и распубликовать в газетах.

— Слушай, — сказала я, — а что, если они отыщут тебя живого?

— Чепуха! Если найден труп, кому, черт возьми, придет в голову искать живого человека? Я спокойненько буду сидеть в той комнате. Возьму с собой запас бутербродов… и уборная там рядом.

Он вздохнул:

— Вот только как быть с моим кофе? Чего доброго, еще потянет запахом из комнаты. Ну да ладно: три дня как-нибудь перебьюсь. Посижу на хлебе и воде.

Я слушала его, тщетно пытаясь унять нервную дрожь, которая била меня.

— Ну а если все-таки тебя найдут? Знаешь, это ведь тоже неплохо: сразу два человека — живой и мертвый.

Я старалась подготовить и себя. К его неизбежной, как мне казалось, неудаче. Он заорал:

— Нет, плохо! Получится дешевый фарс. А я не собираюсь прославиться в качестве героя анекдотов.

— Мало ли что может случиться, — осторожно заметила я.

— Только не со мной!

— Ты всегда так говоришь. А потом…

Ланселот побелел от ярости. Зрачки его вонзились в меня. Он схватил меня за локоть и сжал с такой силой, что я чуть не закричала.

— Это ты, ты все можешь напортить! — прохрипел он. — Только посмей! Если ты не будешь вести себя как надо, то я… я… — он искал и не мог найти для меня подходящую казнь, — я уничтожу тебя!

Охваченная ужасом, я старалась высвободиться, но безуспешно. Гнев придал этому тщедушному человеку чудовищную силу.

— Слушай, ты! — проговорил он наконец. — Ты всегда приносила мне несчастье. Но я сам виноват: не надо было на тебе жениться. Это раз. А во-вторых, надо было с тобой развестись. Времени все не было… Но теперь — теперь я стою на пороге небывалого успеха. Вопреки тебе! И клянусь тебе, если и на этот раз испортишь мне всю музыку, я тебя убью. Ты поняла? Убью. В буквальном смысле слова.

Я не сомневалась, что он так и сделает. Я пролепетала:

— Хорошо.

Тогда он отпустил меня.

Весь следующий день он копался в своих аппаратах.

— Никогда не приходилось транспортировать больше ста граммов живности, — рассеянно пояснил он.

Я подумала: «Сорвется. Непременно что-нибудь выйдет не так».

На следующее утро все было готово. Он отрегулировал приборы так, что мне оставалось только нажать на рычажок. После этого он заставил меня бессчетное число раз включать и выключать рычажок вхолостую, без тока.

— Ну что, — повторял он, — ясно тебе, что надо сделать?

— Да, да.

— Включай, как только загорится лампочка. Не раньше! «Господи, что-нибудь сломается», — думала я.

— Да, — сказала я вслух.

Ланселот, в резиновом фартуке поверх рабочей блузы, занял свое место. Он стоял как каменный. Наступило молчание.

Вспыхнула лампочка, и… помня его уроки, я нажала на рычажок, не успев даже подумать о том, что я делаю. Секундой позже передо мной стояли плечом к плечу два Ланселота, похожие друг на друга как две капли воды, только второй был чуточку взъерошен. Вдруг этот второй обмяк и повалился.

— Браво! — воскликнул живой Ланселот, выходя из квадрата, который был нарисован на полу. — Теперь помоги мне. Бери его за ноги.

Я подивилась его выдержке. Увидеть свой собственный труп, свое безжизненное тело, приехавшее из послепослезавтрашнего дня! А он и глазом не моргнул. Подхватил его под мышки, как будто взялся за мешок с картофелем.

Я ухватилась за обе щиколотки. Меня мутило. Труп был еще теплый. Мы проволокли его по коридору, втащили на лестницу, наконец добрались до комнаты. Там уже было все приготовлено. В причудливо изогнутой реторте булькал раствор, вокруг громоздилось химическое оборудование.

Словом, это был образцовый рабочий беспорядок, без сомнения, тщательно продуманный. На столе среди прочих реактивов бросалась в глаза склянка с крупной надписью «Цианистый калий». Вокруг были разбросаны кристаллы яда.

Ланселот расположил труп так, чтобы сразу стало ясно, что человек упал со стула. Насыпал ему цианистого калия на фартук, на левую ладонь, несколько кристалликов пристроил на подбородке.

«Сразу поймут», — пробормотал он.

Напоследок он окинул комнату критическим взглядом.

— Ну, кажется, все. Иди домой и звони врачу. Будешь давать объяснения, говори, что я засиделся в лаборатории и ты понесла мне бутерброды. Пришла и…

Он указал на бутерброды, валявшиеся на полу, и разбитую тарелку, которую я будто бы уронила.

— Теперь выдай слезу. Только не переборщи.

В нужный момент я расплакалась — это было нетрудно, ведь все эти дни я была на грани истерики. Теперь все это выплеснулось наружу.

Врач повел себя точно так, как предсказал Ланселот. Моментально засек банку с цианистым калием. Нахмурившись, процедил:

— Ай-яй-яй! Какая неосторожность!

— И зачем только я позволила ему работать одному, — говорила я, глотая слезы. — Взял и отпустил всех помощников в отпуск.

— Когда с цианидами обращаются как с поваренной солью, это всегда кончается плохо. — Доктор сокрушенно покачал головой с менторским видом. — Не обижайтесь, миссис Стеббинз, но я вынужден вызвать полицию. Без сомнения, это несчастный случай, но любая насильственная смерть требует полицейского дознания…

— Да-да, конечно, вызовите их, — подхватила я. И тут же прикусила язык: такая поспешность могла показаться подозрительной.

Явилась полиция. Судебный эксперт, увидев на руке и на подбородке у трупа кристаллы яда, что-то брезгливо промычал. На всю эту компанию случившееся не произвело ни малейшего впечатления. Они записали фамилию, имя, возраст. Осведомились, намерена ли я похоронить покойного за свой счет. Я ответила «да», и они укатили.

После этого я стала звонить в редакции газет, связалась с двумя агентствами печати и попросила их, если они будут ссылаться в своих публикациях на полицейский протокол, не особенно нажимать на то, что муж оказался неумелым химиком. Я сказала это тоном убитой горем супруги, которая не хочет, чтобы на репутацию покойного легла какая бы то ни было тень. К тому же он и не химик, добавила я. Его специальность — ядерная физика. И тут я очень удачно ввернула, что у меня давно было предчувствие, будто ему грозит беда.

Говоря так, я в точности следовала инструкциям Ланселота. Сработало великолепно: они сейчас же на это клюнули. Несчастный случай с физиком-атомщиком. Что это — шпионы? Рука Москвы?

Началось нашествие репортеров. Я вынесла им портрет Ланселота в молодости, водила их по лаборатории. Фотоаппараты щелкали не смолкая. Но никто почему-то не спросил, что находится в комнатке, запертой на замок. Должно быть, ее просто не заметили.

Я снабдила их богатым материалом о жизненном пути и научном творчестве покойного. Вспомнила несколько забавных случаев, которые должны были показать, что великий ученый в жизни был простым и скромным человеком. Все это Ланселот заготовил заранее. Я старалась как могла, но тайная тревога не покидала меня. Вот сейчас, думала я, что-нибудь сорвется. Какая-нибудь мелочь нас выдаст. И виноватой окажусь я. Что тогда со мной будет? Ведь он обещал меня убить.

Утром я принесла ему газеты. Ланселот набросился на них с алчным блеском в глазах. «Нью-Йорк таймс» отвела ему целую колонку в углу на первой полосе. «Таймс» не слишком старалась заинтриговать читателей его кончиной; в таком же духе откликнулась «Афтернун пост». Зато какая-то бульварная газетка тиснула огромную шапку через всю страницу: «ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ УЧЕНОГО-АТОМЩИКА».

Он залился счастливым смехом. Пробежал все от начала до конца, потом стал перечитывать. Потом сказал:

— Не уходи. Послушай, что они пишут.

— Да я уже читала.

Он принялся читать вслух, не спеша, смакуя похвалы по своему адресу.

— Ну что? — сказал он, когда все газеты были прочитаны. — Скажешь, опять что-нибудь не выйдет?

Я проговорила неуверенно:

— А что, если полиция вернется и начнет выпытывать, что значат эти слова: «грозит беда»?

— Отделайся намеками. Скажи, что тебе приснился дурной сон. А там пускай себе занимаются расследованием — время-то пройдет.

Действительно, пока все шло как по маслу. И, однако, я все еще чего-то боялась. Боялась надеяться. Человек — странное существо: вот тогда, когда никакой надежды не может быть, тогда он надеется.

Я пробормотала:

— Скажи мне, Ланселот, если все кончится хорошо… и ты станешь знаменитым… мы ведь сможем тогда отдохнуть? Вернемся в город и заживем спокойно, а?

— Идиотка! Неужели ты не понимаешь, что, когда меня признают, я просто обязан буду продолжать свое дело! Ко мне повалит молодежь. Моя лаборатория превратится в грандиозный научно-исследовательский Институт Времени. Я стану легендарной личностью. Величайшие умы покажутся пигмеями рядом со мной…

Выпятив грудь, Ланселот уставился в пустоту сверкающим взором. Он даже привстал на цыпочки. Казалось, он уже видит перед собой мраморный пьедестал, на который его вознесут восхищенные современники.

Я вздохнула. Рушились мои последние надежды на крошечный клочок простого человеческого счастья.

Я потребовала от агента похоронного бюро оставить гроб с телом Ланселота в лаборатории, с тем чтобы потом перевезти его прямо на Лонг-Айленд, в фамильный склеп семьи Стеббинзов. Отказалась от бальзамирования, мотивировав это тем, что буду держать его в большой холодильной камере, где температура около нуля.

Я заявила, что хочу провести эти последние часы возле мужа, что должны еще приехать его сотрудники, но все это прозвучало, по-моему, неубедительно. На лице агента изобразилось холодное неодобрение. Но таковы были инструкции, данные мне Ланселотом.

Когдатело Ланселота, парадно убранное, в открытом гробу было выставлено на видном месте, я пошла навестить живого Ланселота.

— Знаешь, — сказала я, — похоронный агент недоволен. Он явно что-то подозревает.

— Ну и черт с ним, — благодушно отозвался Ланселот.

— Да, но…

— Пусть себе подозревает на здоровье. Что ты волнуешься? Осталось ждать всего один день. За это время ничего не изменится. А завтра утром тело исчезнет… то есть должно исчезнуть.

— Ты думаешь, оно может и не исчезнуть? Так я и знала. Так и знала!

— Ну, мало ли что. Может произойти небольшая задержка… или наоборот, чуть раньше. Мне ведь еще не приходилось перемещать такие массивные объекты, и я не совсем уверен, насколько точны в этом отношении мои формулы. Поэтому я и решил оставить тело здесь.

— Напрасно. В морге оно по крайней мере исчезло бы при свидетелях.

— А здесь, ты думаешь, могут заподозрить обман?

— Конечно.

Эта мысль его развеселила.

— Ну еще бы! Начнут говорить: зачем он отослал ассистентов? Куда потом девался труп? И вообще, как это он умудрился отравиться, ставя какие-то детские опыты? Вся эта история с путешествием во времени — сплошная липа. Он, скажут, принял какую-то гадость, впал в бесчувственное состояние, а врачи решили, что он умер.

— Ну да, — сказала я убитым голосом. Как мгновенно он все сообразил!

— А потом, — продолжал он, — когда я буду настаивать, что я все-таки на самом деле совершил это путешествие и одновременно был и живым и мертвым, корифеи науки предадут меня анафеме. Я буду всенародно разоблачен как низкий обманщик и за одну неделю стану притчей во языцех. Поднимется шум во всем мире. И вот тогда… тогда я предложу публичную демонстрацию опыта в присутствии любой компетентной комиссии. Я потребую, чтобы путешествие во времени транслировалось по международному телевидению! Ну конечно, общественность настоит на том, чтобы опыт состоялся. Телевизионные кампании тоже пойдут навстречу. Им-то наплевать, что увидят зрители — чудо, которое я совершу, или мой позорный крах. Главное, чтоб было интересно. В зрителях недостатка не будет. И вот тут-то я ударю всем по мозгам.

На какой-то миг вся эта феерия меня ослепила. Но сейчас же внутренний голос осадил меня: слишком длинный путь, слишком сложно. Не может быть, чтобы не сорвалось.

Вечером приехали два сотрудника моего мужа. Оба старались придать своим лицам выражение подобающей скорби. Ну что ж, вот и еще два свидетеля, которые подтвердят, что видели Ланселота мертвым. Еще два соучастника всей этой путаницы, которая приведет события к неслыханной кульминации.

С четырех часов ночи мы оба, в шубах, сидели в холодильной камере, ожидая, когда наступит нулевое время. Ланселот дрожащими руками что-то подкручивал в своих приборах. Портативная вычислительная машина не выключалась ни на минуту. Уму непостижимо, как ему удавалось набирать цифры окоченевшими пальцами.

Я чувствовала себя совершенно разбитой. Холодно. Рядом в гробу — мертвое тело, и полнейшая неизвестность впереди.

Прошла целая вечность, а мы все еще сидели и ждали. Наконец Ланселот произнес:

— Ну вот, все в порядке. Исчезнет, как я и рассчитывал. В крайнем случае опоздает минут на пять — для массы в семьдесят килограммов это совсем неплохая степень точности. Все-таки мой анализ хронодинамических преобразований великолепен! — Он подмигнул мне, а потом так же бодро подмигнул своему трупу.

Я заметила, что его блуза сильно помялась. Он не снимал ее все три дня — видимо, и спал в ней — и она стала такой же изжеванной, как на втором Ланселоте в момент его появления.

Ланселот словно угадал мои мысли. Поймав мой взгляд, он перевел глаза на свою блузу.

— Гм, надо бы надеть фартук. Этот второй тоже был в нем.

— Может, не стоит его надевать? — голос мой прозвучал без всякого выражения.

— Нет, надо. Нужна какая-нибудь характерная деталь. Иначе не будет уверенности в том, что это один и тот же человек. — Он пристально поглядел на меня: — А ты по-прежнему считаешь, что произойдет осечка?

Я с трудом выдавила из себя:

— Не знаю.

— Ты, может быть, думаешь, что исчезнет не труп, а я? Я молчала, и голос его сорвался на крик:

— Ты что же, не видишь, что счастье мне улыбается? Не видишь, что все получается как по нотам! Еще немного — и я стану самым великим из всех людей на земле!.. Лучше вскипяти мне воду для кофе, — сказал он, неожиданно успокоившись. — Скоро мой покойничек испарится, а я воскресну. Надо отпраздновать это событие.

Он подтолкнул ко мне банку с растворимым кофе — после трехдневного ожидания годился и этот.

Я стала возиться с плиткой; залубеневшие пальцы не слушались меня. Он оттолкнул меня и сам поставил на плитку колбу с водой.

— Подождем еще немного, — проговорил он, переключив тумблер на отметку «макс». Кинул взгляд на часы, затем уставился на приборы. — Пожалуй, не успеет закипеть. Сейчас он исчезнет. Иди сюда.

Он встал рядом с гробом. Я медлила.

— Иди! — приказал он. Я подошла.

С неописуемым наслаждением он смотрел туда, на самого себя. Мы оба не отрывали глаз от трупа.

Послышался знакомый звук, и Ланселот крикнул:

— Минута в минуту!

В одно мгновение мертвое тело пропало. В гробу лежал пустой костюм. Одежда на двойнике была, естественно, не та, в которой он появился. Поэтому она осталась. Брюки, пиджак, под пиджаком рубашка, новый галстук. Туфли опрокинулись, из них торчали носки. А самого человека не было.

Я услышала бульканье. Это кипела вода.

— Кофе, — сказал Ланселот. — Скорее кофе! Потом вызовем полицию и газетчиков.

Я приготовила кофе ему и себе. Зачерпнула для него из сахарницы обязательную чайную ложку — полную, но без верха — ни больше и ни меньше. То было железное правило — даже теперь, когда в этом не было никакого смысла, привычка была сильнее всего.

Лично я пью кофе без сахара. Таков мой обычай. Я сделала глоток. Отрадная теплота разлилась по всему моему телу.

Ланселот взял в руки чашку.

— Ну вот, — тихо произнес он. — Я наконец дождался. — И он поднес к губам эту чашку с какой-то скорбной торжественностью.

Это были его последние слова.

Когда все кончилось, меня охватило какое-то безумие. Я стащила с него одежду и вместо нее напялила то, что лежало в гробу. Как мне удалось поднять его с пола и уложить в гроб, до сих пор не могу понять. Его руки я сложила на груди, как было у того, исчезнувшего.

Потом я долго и старательно смывала все следы кофе в раковине и тщательно полоскала сахарницу. Я мыла ее и чашку до тех пор, пока в них не могло остаться и намека на цианистый калий, который я всыпала вместо сахара.

Его рабочую блузу и все остальное я отнесла в мусорный ящик. Раньше я выбросила туда точно такую же одежду двойника, но теперь, естественно, ее там уже не было.

Под вечер, когда труп моего мужа вполне остыл, я вызвала агентов похоронного бюро. Они, разумеется, не удивились. Да и чему было удивляться? Мертвец как был, так и остался. Абсолютно тот же самый, даже с цианистым калием в желудке, как и предполагалось.

Они заколотили гроб и увезли его. А потом Ланселота зарыли.

Но ведь, строго говоря, в момент, когда я его отравила, Ланселот официально уже был мертв. Так что я не уверена, можно ли это считать убийством. Естественно, я не собираюсь консультироваться по этому поводу с юристом.

Теперь я обрела желанный покой. Я довольна своей жизнью. Денег у меня достаточно. Хожу в театр. Принимаю друзей.

Совесть меня не мучает.

Я убеждена, что Ланселоту никогда не удалось бы добиться признания. Когда-нибудь передвижение во времени будет открыто заново, но память о Ланселоте Стеббинзе навсегда исчезнет во мраке забвения. Ведь я же говорила ему, что все его проекты обречены на провал: он не дождется славы. Если бы я не покончила с ним, что-нибудь обязательно вышло бы не так, и тогда он убил бы меня. Нет, я ничуть не раскаиваюсь.

По правде говоря, я все ему простила. Все — кроме того, что он плюнул в меня. Но какая ирония судьбы! Прежде чем умереть, он получил от нее дар, какой редко достается людям, и был счастлив.

Вопреки тому, что он кричал мне тогда, прежде чем плюнуть, — Ланселот смог прочесть свой собственный некролог.

Звездный свет

Артур Трент прекрасно их слышал. Энергичные, сердитые слова доносились до него из приемника:

— Трент! Тебе не удастся сбежать. Мы пересечем твою орбиту через два часа, а если ты окажешь сопротивление, мы просто вышвырнем тебя из космоса.

Трент улыбнулся, но ничего не сказал. У него не было никакого оружия, потому что он не собирался ни с кем сражаться. Пройдет гораздо меньше двух часов, прежде чем его корабль совершит скачок через гиперпространство, и тогда ищи ветра в поле… Ему удалось заполучить почти килограмм криллиума, а этого достаточно для того, чтобы обеспечить мозгами тысячи роботов; кроме того, на любой планете Галактики он сможет получить за него миллионы кредитов — и никто не станет задавать лишних вопросов.

Спланировал все старина Бренмейер. На подготовку ушло целых тридцать лет или даже больше. Это было делом всей его жизни.

— Мы сбежим, молодой человек, — сказал он Тренту. — Именно за этим вы мне и нужны. Вы знаете, как оторвать корабль от земли и направить его в космос. Я на это не способен.

— В космосе нам нечего делать, мистер Бренмейер, — возразил Трент. — Нас моментально поймают.

— Вовсе нет, — с довольным видом сказал Бренмейер, — потому что мы совершим Скачок. Что произойдет, если мы промчимся сквозь гиперпространство и окажемся где-нибудь в нескольких световых годах отсюда?

— Чтобы спланировать Скачок, нужно полдня, но даже если у нас и будет достаточно времени, полиция успеет предупредить все звездные системы.

— Нет, приятель, нет, — рука старика легла на руку Трента, Бренмейер дрожал от возбуждения. — Не все звездные системы; только те, что находятся поблизости. Галактика велика, и колонисты за последние пятьдесят тысяч лет потеряли связь друг с другом.

Он рисовал яркие, живые картинки. Сейчас Галактика похожа на родную планету человека — они называли ее Земля, — какой она была в доисторические времена. Люди жили на разных континентах, каждая отдельная группа была хорошо знакома только со своими соседями.

— Совершив Скачок в неопределенном направлении, — сказал Бренмейер, — мы можем оказаться где угодно, возможно, на расстоянии многих тысяч световых лет от родного дома — разве реально найти определенный камешек в метеоритном облаке?

— А сами мы себя найдем? — покачав головой, спросил Трент. — Мы же не будем иметь ни малейшего представления о том, как добраться до какой-нибудь населенной планеты.

Бренмейер быстро огляделся по сторонам. Рядом никого не было, но старик все равно понизил голос до шепота:

— Вот уже тридцать лет я собираю сведения обо всех населенных планетах Галактики. Изучил архивные записи. Пролетел тысячи световых лет, побывал дальше, чем любой космический пилот. Так что теперь расположение всех населенных миров внесено в память самого лучшего компьютера в мире.

Трент изобразил вежливое удивление.

— Я занимаюсь созданием компьютеров, — пояснил Бренмейер, — и, естественно, имею в своем распоряжении самые лучшие. Кроме того, я рассчитал точное местоположение каждой испускающей излучение звезды спектрального класса F, В, А и О — это я тоже занес в память моего компьютера. Как только мы совершим Скачок, компьютер произведет спектральный анализ окружающих светил и сравнит полученные результаты с имеющейся у него картой Галактики. Как только он определит, где мы находимся — а рано или поздно он это обязательно сделает, — корабль автоматически совершит следующий Скачок в сторону ближайшей населенной планеты.

— Звучит слишком сложно.

— Тут не может быть никаких проколов. Я работал над этой проблемой целую жизнь, все получится. Мне осталось лет десять, которые я смогу прожить, как миллионер. Вы молоды — у вас впереди долгие годы, наполненные самыми разнообразными удовольствиями.

— Совершая Скачок в неопределенном направлении, существует шанс попасть внутрь звезды.

— Ни в коем случае, Трент! Конечно, мы можем оказаться так далеко от всех известных звезд, что компьютер не найдет аналога в своей программе. Или мы прыгнем всего на один или два световых года, и полиция сядет нам на хвост. Впрочем, эта вероятность пренебрежимо мала. Если вам охота найти повод для беспокойства, почему бы не представить себе, что во время старта у вас случится сердечный приступ. Это, кстати, вполне реально.

— Для вас, мистер Бренмейер. Вы же гораздо старше.

— Я не в счет, — пожав плечами, сказал Бренмейер. — Компьютер сделает все сам, автоматически.

Трент кивнул, он запомнил эти слова. Однажды в полночь, когда корабль был готов к отлету и Бренмейер прибыл с чемоданчиком, в котором был криллиум — тут у него не возникло никаких проблем, потому что ему всецело доверяли, — Трент взял у него чемоданчик одной рукой, а другая сделала быстрое уверенное движение.

Нож по-прежнему оставался самым надежным оружием, он действовал так же быстро, как и молекулярный деполяризатор, был столь же смертоносным, но производил гораздо меньше шума. Трент оставил нож в теле, не позаботившись даже о том, чтобы стереть отпечатки пальцев. В этом не было никакой необходимости. Полиция его все равно не достанет.

Сейчас, находясь в глубоком космосе, зная, что его преследуют, Трент ощущал, как нарастает напряжение — так всегда бывало перед Скачком. Еще ни один физиолог не смог объяснить это чувство, известное любому пилоту.

На один короткий миг показалось, будто все вокруг вывернуто наизнанку: Трент и его корабль попали в некосмос и в не-время, превратились в не-материю и не-энергию — а потом, почти сразу, все снова вернулось на свои места, корабль стал единым целым, уже в другой части Галактики.

Трент улыбнулся. Он был жив. Ни одна из звезд не находилась слишком близко, но тысячи располагались совсем рядом. Расположение светил показалось Тренту незнакомым; значит, совершив Скачок, он попал достаточно далеко. Какие-то из этих звезд наверняка принадлежат к спектральному классу F, может быть, здесь даже найдется что-нибудь и получше. Компьютер без проблем справится с задачей, у него в памяти наверняка есть все, что необходимо. Много времени на это не уйдет.

Он устроился поудобнее в кресле и принялся наблюдать, как меняется рисунок звездного сияния — корабль, разумеется, вращался. Трент увидел яркую звезду — по-настоящему яркую. Звезда находилась всего в нескольких световых годах от корабля, опыт подсказал, что это живая звезда, прекрасная и горячая. Компьютер возьмет ее за основу и станет искать среди своей огромной базы данных нужную информацию. И снова Трент подумал, что компьютеру не понадобится на это много времени.

Однако он ошибся. Проходили минуты. Прошел час. Компьютер по-прежнему деловито урчал, моргая огоньками.

Трент нахмурился. Почему проклятый ящик не в состоянии определить, куда они попали? В памяти компьютера наверняка хранятся данные об этой части Галактики, Бренмейер показывал, во что вылились долгие годы его кропотливой работы. Он не мог пропустить какую-нибудь звезду или ошибочно поместить ее в другое место.

Конечно же, звезды рождаются и умирают, и передвигаются в космическом пространстве, но все это происходит очень медленно, медленно. Миллионы лет… данные Бренмейера не могли…

Неожиданно Трента охватила паника. Нет! Не может быть! Вероятность настолько мала… скорее можно предположить, что попадешь внутрь звезды.

Он подождал, пока яркая звезда не оказалась снова у него перед глазами, и дрожащими руками навел на нее телескопическое увеличение. Настроил на максимум… и вокруг яркого пятна увидел едва различимую дымку — турбулентные газы, застывшие в самый разгар движения.

Сверхновая!

Прятавшаяся в неизвестности звезда вспыхнула ярким светом — может быть, всего месяц назад. Раньше она принадлежала к спектральному классу, на который компьютер не обратил бы внимания, зато теперь он не мог не принять ее в расчет.

Однако эта сверхновая не была внесена в память компьютера, потому что Бренмейер ее туда не поместил. Ее просто не существовало, когда он собирал свои данные — по крайней мере в виде звезды такой яркости.

— Плюнь на нее! — взвыл Трент. — Оставь в покое!

Но он обращался к машине, которая будет сравнивать расположение звезд с теми данными, что внесены в память, не найдет ничего похожего и продолжит свои поиски, снова и снова пытаясь решить задачу… и так до тех пор, пока не кончится запас энергии.

Воздух кончится гораздо раньше. Жизнь Трента кончится гораздо раньше.

Он безвольно откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с мерцающих звезд и приготовившись к долгому, мучительному ожиданию смерти.

Если бы только он не поспешил пустить в ход нож…

Ключ

Карл Дженнингс понимал, что умирает. У него оставалось несколько часов и дело, которое надо закончить. Спасения здесь, на Луне, при неработающей связи ждать не приходилось.

Даже на Земле остались затерянные уголки, где нет радио, где человек может умереть, и некому будет помочь, некому посочувствовать, некому даже обнаружить труп. На Луне такие места — не исключение, а правило.

Конечно, земляне знают, что он на Луне. Он участвует в геологической — тьфу, селенологической! — экспедиции. Странно все-таки, до чего он зациклен на Земле — так и лезет в голову это «гео».

Карл Дженнингс устало принуждал себя мыслить, ни на минуту не прекращая работы. На пороге смерти мозг сохранял прежнюю искусственную ясность. Дженнингс тревожно огляделся. Ничего не видно. Здесь, под северной стеной кратера, царила вечная ночь, кромешную тьму нарушали лишь редкие вспышки фонарика. Редкие — потому что Дженнингс берег последний запас энергии, а главное, боялся себя выдать.

Слева, на юге, вдоль близкого лунного горизонта, лежал яркий белый серп. Там, за светлой полосой, был дальний, невидимый борт кратера. Сюда, за ближний уступ, Солнце не заглядывает никогда. Дженнингс мог не опасаться солнечной радиации — хотя бы ее.

Он копал старательно, но неуклюже — мешал громоздкий скафандр. Бок болел нестерпимо.

Пыль и щебень не складывались здесь в «сказочные замки», характерные для тех участков Луны, где сменяются свет и тень, жар и стужа. В царстве вечного холода шлейф медленно разрушаемой породы оставался лежать под склоном грудой тонкого, несортированного материала. Никто не догадается, что тут копали.

Дженнингс недооценил высоту темного бугорка и просыпал пригоршню пыли. Частички упали с типично лунной замедленностью, тем не менее казалось, что страшно быстро, ведь они не повисли, как в воздухе, пыльной дымкой.

На мгновение вспыхнул фонарь. Дженнингс отпихнул с дороги зазубренный камень.

Время поджимало. Он глубже зарылся в пыль.

Еще немного. Скоро можно будет затолкать Устройство в ямку и присыпать. Стросс не найдет.

Стросс!

Второй член экспедиции. Напарник. Соавтор открытия. Второй претендент на славу.

Если бы Стросс просто хотел приписать себе всю заслугу, Дженнингс, возможно бы, стерпел. Открытие куда важнее, чем слава, которую оно может принести. Однако Стросс покусился на большее, и Дженнингс готов был сражаться, чтоб его остановить. Готов был пожертвовать собственной жизнью.

И он умирал.

Они нашли его вместе. Вообще-то именно Стросс обнаружил корабль, точнее — останки корабля; еще точнее — нечто, наводящее на мысль об останках корабля.

— Металл, — объявил Стросс, поднимая что-то корявое и почти бесформенное. Его лицо и глаза едва угадывались за толстым стеклом скафандра, но хриплый голос звучал в наушниках вполне отчетливо.

Дженнингс в два прыжка преодолел разделяющие их полмили. Он сказал:

— Странно. На Луне нет свободного металла.

— Не должно быть. Но мы отлично знаем, что исследовано менее процента лунной поверхности. Кто ведает, что здесь можно найти?

Дженнингс согласно засопел и протянул руку в скафандре.

Верно, на Луне возможны самые неожиданные открытия. Их селенографическая экспедиция — первая негосударственная. До сих пор подобные мероприятия финансировало правительство, участникам приходилось за короткое время решать целую кучу задач. Однако освоение космоса идет вперед, и лучшее тому подтверждение — что Геологическое Общество послало двух людей на Луну с чисто селенологическими целями.

Стросс заметил:

— Впечатление такое, будто поверхность прежде была гладкой.

— Вы правы, — сказал Дженнингс. — Давайте поищем вокруг.

Они нашли еще три куска: два маленьких и один большой, зазубренный, со следами сварки.

— Вернемся на корабль, — предложил Стросс.

Они сели в глиссер, добрались до корабля, задраили люки и сняли скафандры, Дженнингс — с особым наслаждением. Он яростно почесал ребра, а щеки растер так, что на светлой коже проступили красные полосы.

Стросс не унизился до такой слабости и сразу приступил к работе. Лазерный луч выжег в металле ямку, спектрограф показал состав паров. Титанистая сталь с небольшой примесью кобальта и молибдена.

— Так и есть, искусственная, — сказал Стросс. Лицо его выражало обычное мрачное недовольство без тени восторга, хотя у Дженнингса бешено забилось сердце.

Видимо, возбуждение и толкнуло Дженнингса начать: «Нам потребуются стальные нервы…» с легким нажимом на «сталь», чтобы подчеркнуть игру слов.

Стросс обдал Дженнингса холодным презрением, и каламбур остался незавершенным.

Дженнингс вздохнул. Он ничего не мог с собой поделать. Помнится, в университете… Ладно, это в сторону. Стросс может сколько угодно строить кислую мину, а все равно открытие заслуживает куда лучшего каламбура, чем по силам Дженнингсу.

Неужели Стросс не понимает, что произошло?

Дженнингс очень мало знал Стросса, только как селенолога. Другими словами, он читал статьи Стросса, а Стросс, надо полагать, читал его. Они учились на соседних курсах, но знакомы не были и впервые встретились перед самой экспедицией, куда их отобрали из числа других добровольцев.

Через неделю Дженнингса начало раздражать в соседе все: коренастая фигура, соломенные волосы, голубые глаза, даже манера тщательно жевать, сильно двигая челюстями. Сам Дженнингс был стройнее, глаза имел тоже голубые, а волосы — темно-русые. Он почти физически ощущал, как разит от Стросса уверенностью и силой.

Дженнингс сказал:

— Нет никаких упоминаний, чтоб в этой части Луны садился, а тем более падал спускаемый аппарат.

— Обломки корабля, — заметил Стросс, — были бы гладкими. Эти все изъедены, а раз воздуха нет, значит, метеориты бомбардировали их много лет.

Тут до него дошло. Дженнингс торжествующе произнес:

— Это сделано не человеком. На Луне побывали внеземные существа. Кто знает, как давно?

— Кто знает? — сухо повторил Стросс.

— В отчете…

— Погодите, — властно перебил Стросс. — Успеем отчитаться, когда будет о чем. Если это корабль, могут отыскаться еще обломки.

Однако не имело смысла сразу идти на поиски. Они пробыли на поверхности несколько часов, пора было есть и спать. Лучше заняться работой на свежую голову и посвятить ей весь день. Это решилось само собой, почти без обсуждения.

Низко над восточным горизонтом висела почти полная Земля, яркая, в синих разводах. Пока они ели, Дженнингс глядел на нее и, как всегда, чувствовал жгучую тоску по дому.

— Она кажется такой тихой, а ведь на ней копошатся шесть миллиардов…

Стросс вышел из задумчивости и сказал:

— Шесть миллиардов ее губят! Дженнингс нахмурился:

— Вы ведь не Ультра? Стросс сказал:

— Что вы несете?

Дженнингс вспыхнул. Он легко краснел, его тонкая кожа чуть что становилась розовой, и Дженнингса это страшно смущало.

Он вернулся к еде и больше не заговаривал.

Вот уже целое поколение численность землян оставалась постоянной. Человечество не могло позволить себе дальнейшего роста. С этим соглашались все. Мало того, все больше людей говорило, что этого недостаточно. Население должно сократиться. Дженнингс поддерживал эту точку зрения. Человечество проедало земной шар.

Но как сократить население? Случайным образом, убеждая людей снижать рождаемость, когда и как они захотят? В последнее время все больше появлялось таких, кто считал, что сокращать надо выборочно — пусть выживут наиболее достойные, а кому это быть, мы решим сами.

Дженнингс подумал: «Кажется, я его обидел».

Он уже засыпал, когда ему пришло в голову, что, в сущности, почти ничего не знает о Строссе. Вдруг тот намерен ночью отправиться на вылазку и присвоить себе всю славу?

Дженнингс встревоженно приподнялся на локте, но услышал лишь мерное дыхание Стросса, которое вскоре перешло в раскатистый храп.

Следующие три дня они потратили на поиски. Удалось обнаружить новые обломки, и не только. Нашли скопление бледно фосфоресцирующих бактерий. Эти микроорганизмы широко распространены на Луне, но никто из исследователей не сообщал о такой концентрации, которая вызывала бы видимое свечение.

Стросс сказал:

— Наверное, здесь лежало органическое существо или его останки. Существо умерло, бактерии-паразиты — нет. В конце концов они его съели.

— И, возможно, распространились, — добавил Дженнингс. — Не исключено, что таким образом возникли лунные бактерии. Не зародились на Луне, а были занесены эпохи назад.

— Можно сделать и другой вывод, — сказал Стросс. — Поскольку бактерии эти в корне отличны от любых земных организмов, значит, в корне отличалось и существо, на котором они паразитировали (если мы принимаем эту гипотезу). Еще одно подтверждение его внеземной природы. След кончался у стенки небольшого кратера.

— Потребуются серьезные раскопки, — произнес Дженнингс упавшим голосом. — Надо послать отчет и просить помощи.

— Нет, — мрачно отвечал Стросс. — Может, помогать будет не в чем. Что, если кратер возник через миллионы лет после аварии?

— И останки корабля уничтожены, кроме тех, что мы уже нашли?

Стросс кивнул. Дженнингс сказал:

— Давайте все равно копнем. Проведем линию через найденные фрагменты и чуть-чуть поковыряемся на продолжении.

Стросс затею не одобрил и работал вполсилы, так что главную находку сделал именно Дженнингс. Разумеется, это в счет! Пусть Стросс наткнулся на первый кусок металла, зато Дженнингс обнаружил Устройство.

Это было действительно устройство. Оно покоилось на глубине трех футов под неровной глыбой, упавшей так, что под ней осталась пещерка. Здесь-то устройство и пролежало, может быть, более миллиона лет, укрытое от солнечных лучей, от микрометеоритов, от перепадов температур, и потому — как новенькое.

Устройством с большой буквы его окрестил Дженнингс. Оно и отдаленно не напоминало человеческий инструмент, да и с чего бы?

— Я не вижу неровных краев, — сказал он. — Вроде целое.

— Может, какие детали выпали.

— Может, — согласился Дженнингс. — Только не похоже, чтоб оно было разборное. Оно явно цельное и явно не без цели. — Он отметил игру слов и продолжал, тщетно пытаясь одолеть волнение: — Ну теперь-то у нас есть все. Куски искореженного металла и скопление бактерий — только повод для догадок и споров. А это уже верняк — Устройство, явно изготовленное не на Земле.

Они сидели по разные стороны стола и разглядывали таинственный предмет. Дженнингс сказал:

— Давайте составим предварительный отчет.

— Нет! — резко возразил Стросс. — Нет, черт возьми!

— Почему?

— Потому что, стоит послать доклад, Общество наложит лапу на открытие, а нам не останется места даже в примечаниях. Нет! — Стросс глядел почти умоляюще. — Давайте выясним как можно больше, пока не слетелись коршуны.

Дженнингс задумался. Ему, разумеется, не хотелось терять свою долю известности. И все же…

— По-моему, незачем рисковать, Стросс. — Впервые его потянуло назвать коллегу по имени, но он переборол импульс. — Послушайте, мы не имеем права ждать. Если это внеземное, то скорее всего с другой звезды. Остальные планеты Солнечной системы непригодны для жизни.

— Что еще надо доказать, — проворчал Стросс. — Но даже если так, какая разница?

— А такая, что создатели корабля могли совершать межзвездные перелеты, а следовательно, далеко опередили нас. Кто знает, может, Устройство позволит нам расшифровать их технологии. Возможно, это — ключ к неведомым тайнам. И даже — к немыслимой научной революции.

— Романтические бредни! Если это продукт более высокой цивилизации, мы ничего не разберем. Воскресите Эйнштейна и покажите ему микропротоверп — что он в нем поймет?

— А вдруг все-таки разберем?

— Хорошо, пусть. Что за беда, если мы немного повременим? Сами доставим эту штуковину на Землю, позаботимся, чтоб она не уплыла у нас из рук? Как следует застолбим свое открытие?

— Но, Стросс… — Дженнингс чуть не плакал. Он чувствовал, что непременно должен объяснить всю важность находки. — Что, если мы не доберемся до Земли? Разобьемся на подлете? Этим нельзя рисковать. — Он нежно похлопал Устройство. — Надо сообщить немедленно, пусть высылают корабли. Слишком большая ценность.

Волнение достигло предела. Устройство под рукой, казалось, стало теплее. Часть поверхности, полускрытая металлическим козырьком, засветилась.

Дженнингс отдернул руку, и Устройство померкло. Однако хватило и короткого мига.

Дженнингс потрясенно сказал:

— Как будто окно открылось в вашем мозгу. Я читал мысли.

— А я — ваши, — сказал Стросс. — Читал, или переживал, или испытывал, как хотите.

Он холодно, отстраненно провел рукой по Устройству, но ничего не произошло.

— Вы — Ультра, — сердито произнес Дженнингс. — Когда я его коснулся… — Он снова потрогал металлическую поверхность. — Вот опять. Я читаю ваши мысли. Вы в своем уме? Вы и впрямь считаете гуманным обречь большую часть человечества на уничтожение, истребить различия и многообразие?

Стросс отмахнулся:

— Ради Бога, не будем начинать спор. Эта штука — телепатический усилитель, она помогает общению. А почему бы нет? Мозговые клетки обладают электрическим потенциалом. Мысли — те же микроколебания электромагнитного поля…

Дженнингс отвернулся. Ему не хотелось говорить со Строссом. Он сказал:

— Мы немедленно пошлем отчет. Плевать мне на славу. Забирайте ее себе. Я хочу одного — сбыть его с рук.

Мгновение Стросс думал.

— Это не просто передатчик. Он реагирует на эмоции. Усиливает их.

— С чего вы взяли?

— Сейчас оно дважды откликнулось на ваше касание, хотя перед этим вы трогали его целый день, и ничего. Оно не включилось от моего прикосновения.

— И что?

— Вы коснулись его в состоянии крайнего эмоционального возбуждения. Видимо, это нужно, чтоб его включить. А потом, когда вы, держа на нем руку, вскипели насчет Ультра, я на миг ощутил ваше негодование.

— Вот и хорошо.

— Послушайте. Так ли вы уверены в своей правоте? На Земле нет мыслящего человека, который бы не понимал, что население в миллиард предпочтительнее населения в шесть миллиардов. Если перейти на полную автоматизацию — чего не позволяет толпа, — можно было бы прекрасно существовать с населением, скажем, в пять миллионов. Послушайте, Дженнингс. Не отворачивайтесь.

Из голоса Стросса исчезла резкость, он почти умолял.

— Однако население нельзя сократить демократическим путем. Вы сами знаете. Дело не в половом влечении, современная медицина давно и полностью решила проблему контроля рождаемости. Дело в национализме. Каждая этническая группа хочет, чтоб прежде сократились другие, и я с этим согласен. Я хочу, чтоб возобладала моя, наша этническая группа. Чтобы Землю унаследовали избранные, то есть такие, как мы. Мы — настоящие люди, а орды полуобезьян сдерживают наше развитие, тянут к погибели. Мы в любом случае обречены; почему не спасти хотя бы себя?

— Нет, — твердо отвечал Дженнингс. — Ни одно сообщество не вправе объявить себя солью Землю. Ваши пять миллионов, лишенные изменчивости и многообразия, вымрут от скуки — и поделом.

— Эмоциональная чепуха, Дженнингс. Вы сами себе не верите. Просто вас оболванили наши так называемые гуманисты. Послушайте, Устройство — это то, чего нам не хватало. Пусть мы не сумеем разобраться в его работе, построить такие же. Достанет и одного. Мы сможем воздействовать на сознание ключевых политических фигур и, мало-помалу, внушить миру наши воззрения. У нас есть организация. Вы должны это знать, раз прочли мои мысли. У нас твердые убеждения и разветвленная структура — самая мощная в мире. Все больше людей вливается в наши ряды. Присоединяйтесь и вы! Вы сами сказали, что этот инструмент — ключ; но не просто к новому знанию. Это ключ к окончательному разрешению человеческих проблем. Будьте с нами! Будьте с нами!

Он говорил с жаром, какого Дженнингс в нем прежде не замечал.

Стросс положил руку на Устройство, оно мигнуло и сразу погасло.

Дженнингс печально улыбнулся. Он понимал, что за этим кроется. Стросс нарочно распалял себя, чтобы включить Устройство, но так и не сумел.

— Оно вас не слушает, — сказал Дженнингс, — и виной тому ваша сверхчеловеческая выдержка. Вы даже сорваться не можете, ведь так? — Он дрожащими руками коснулся Устройства, и оно снова засветилось.

— Тогда вы будете им управлять. Вы спасете человечество.

— Никогда! — Дженнингс задыхался от обуревающих его чувств. — Я немедленно отправлю отчет.

— Нет. — Стросс схватил со стола нож. — Имейте в виду — острый.

— Не остроумно, — произнес Дженнингс, даже в такую минуту заметив каламбур. — Я вижу, чего вы добиваетесь.

Заполучив Устройство, вы внушите всем, будто меня никогда не существовало. Вы приведете Ультра к победе. Стросс кивнул:

— Вы верно читаете мои мысли.

— Ничего у вас не выйдет, — проговорил Дженнингс, — покуда Устройство у меня. — Он мысленно приказал Строссу не шевелиться.

Стросс зашатался. Рука с ножом дрожала, он не мог сделать и шага. Оба вспотели.

Стросс выговорил сквозь зубы:

— Вы не… сможете… держать его… весь день. Ощущение было очень четкое, но Дженнингс не знал, можно ли описать его словами. Ему казалось, что он держит бьющегося, скользкого, неимоверно сильного зверя. Главное было — сосредоточиться на мысли о неподвижности.

Дженнингс впервые пользовался Устройством, у него не было ни навыка, ни знаний. Попробуйте впервые взять шпагу и сражаться с ловкостью мушкетера.

— Вот именно, — сказал Стросс, читая его мысли, и с трудом шагнул вперед.

Дженнингс знал, что ему не совладать с безумной решимостью Стросса. Они оба это знали. Но оставался глиссер. Дженнингсу надо было бежать. С Устройством.

Однако Дженнингс не мог ничего утаить. Стросс прочел его мысли и шагнул наперерез.

Дженнингс удвоил усилия. Не неподвижность, но обморок. Спать, Стросс, спать, думал он в отчаянии. Спать!

У Стросса подогнулись колени, глаза закрылись.

Дженнингс метнулся вперед. Сердце колотилось. Если бы чем-нибудь ударить, вырвать нож…

Однако за этими мыслями он отвлекся от своей сосредоточенности на сне. В то же мгновение Стросс ухватил его за щиколотку и дернул.

Дженнингс упал. Стросс не колебался. Блеснул нож, Дженнингс почувствовал острую боль, в глазах потемнело от страха и отчаяния.

От такого прилива чувств мигавшее до той поры Устройство вспыхнуло красным. Стросс молча разжал пальцы, из его мозга рвалась сумятица отчаяния и страха.

Стросс рухнул, лицо его страшно исказилось.

Дженнингс неуверенно встал и попятился. Он не смел думать ни о чем, кроме Стросса и его обморока. Любая попытка ответных действий потребовала бы слишком больших умственных усилий, тех самых бестолковых усилий, которые он не мог направить в нужное русло.

Он пятился к глиссеру. Там должен быть скафандр… бинты…

Глиссер не годился для дальнего перелета. И Дженнингс, в его теперешнем состоянии — тоже. Повязка на правом боку намокла, кровь хлюпала в скафандре.

Преследования не было видно, но Дженнингс понимал, что рано или поздно Стросс его догонит. Корабль гораздо мощнее глиссера, а его детекторы различат оставленный ионными двигателями заряженный след.

Дженнингс лихорадочно вызывал станцию Луна, но радио не отвечало, и он бросил безуспешные попытки. Позывные только быстрее наведут Стросса на след.

Дотянуть до станции Луна? Нет, Стросс догонит раньше. Или смерть наступит в полете, глиссер разобьется. Ему не долететь. Надо спрятать Устройство, а уж потом взять курс на станцию.

Устройство…

Может быть, он не прав. Может быть, Устройство погубит человеческий род, но оно — бесценно. Уничтожить его? Единственное свидетельство внеземного разума? В нем заключена разгадка передовой технологии, оно служило орудием высочайшей науки. Как ни велика опасность, ценность… потенциальная ценность…

Нет, надо спрятать так, чтоб Устройство нашли — но не Ультра, а просвещенные умеренные из правительства…

Глиссер остановился у северного внутреннего края кратера. Дженнингс знал, что это за кратер. Он спрячет Устройство здесь. Если не удастся достичь станции Луна или передать сообщение, он хотя бы улетит от места, где закопает Устройство — улетит далеко, чтоб тело не навело на след. И еще: надо оставить какое-то указание, ключ для будущих поисков.

Он дивился ясности своих мыслей. Может быть, Устройство, которое он по-прежнему держит в руках, стимулирует работу мозга, подсказывает идеальный шифр? Или это бред умирающего, который никто не разберет?

Карл Дженнингс понимал, что умирает. У него оставалось несколько часов и дело, которое надо закончить.

X. Сетон Дейвенпорт из Американского отдела Земного бюро расследований машинально потер звездочку шрама на левой щеке.

— Я прекрасно знаю, сэр, как опасны Ультра. Начальник отдела М. Т. Эшли пристально глядел на Дейвенпорта. Худое лицо собралось неодобрительными морщинами. Он снова бросил курить, и сейчас, вытащив пластинку жевательной резинки, смял ее и с отвращением сунул в рот. С годами он стал еще раздражительнее, его короткие сивые усы топорщились, когда он тер их костяшками пальцев.

— Вы не знаете, насколько они опасны. Их мало, но они сильны среди имеющих власть, а те, куда ни кинь, всегда склонны почитать себя избранными. Никто не знает, сколько их и кто они.

— Даже в Бюро?

— Бюро пока держится. Но и мы, кстати, не без того. Вот вы?

Дейвенпорт нахмурился:

— Я не Ультра.

— Я не говорю, что вы состоите в организации, — сказал Эшли. — Я спросил, вполне ли вы свободны от предрассудков? Не размышляли вы о том, что творится с Землей в последние два столетия? Не приходило вам в голову, что умеренное снижение численности пошло бы ей на пользу? Не думается вам порой, что хорошо бы избавиться от безмозглых, бесчувственных, неспособных? Мне, черт возьми, думается.

Да, я ловил себя на подобных мыслях. Но считать что-либо желательным еще не значит возрождать Третий Рейх в масштабах планеты.

Путь от желания к действию не так велик, как вам кажется. Убедите себя, что цель достаточно важна, опасность достаточно велика, и средства не покажутся вам такими уж чудовищными. Ладно, теперь, когда в Стамбуле уладилось, я введу вас в курс следующего дела. Стамбульское по сравнению с ним — безобидный пустяк. Вы знали агента Феррана?

— Это который пропал? Понаслышке.

— Так вот, два месяца назад на Луне отыскали пропавший корабль. Его экипаж проводил селенографические исследования Экспедицию финансировало Русско-Американское геологическое общество, оно и сообщило, что корабль не вышел на связь. Поисковая группа без труда отыскала его на порядочном расстоянии от места, с которого поступили последние сигналы.

Корабль оказался цел, но на нем не хватало глиссера и одного из членов экипажа — Карла Дженнингса. Второй участник экспедиции, Джеймс Стросс, был жив, но нес какую-то ахинею. На теле ни царапины, а рассудок совершенно помутился. Он и сейчас не в себе, и это важно.

— Почему?

— Потому что врачи обследовали его и нашли неизвестные науке нейрохимические и нейроэлектронные расстройства. Первый случай в мировой практике. Ничто человеческое не могло вызвать такой формы безумия.

По суровому лицу Дейвенпорта пробежала усмешка:

— Вы подозреваете космических пришельцев?

— Возможно, — без улыбки отвечал Эшли. — Однако слушайте дальше. Поисковая группа прочесала окрестности корабля, но глиссера не нашла. Со станции Луна сообщили, что недавно были приняты слабые сигналы неизвестного происхождения. Они исходили с западной оконечности Моря Дождей, но, поскольку там никто не должен был находиться, их сочли случайными помехами и оставили без внимания. Пользуясь этим указанием, поисковая партия направилась в Море Дождей и действительно обнаружила глиссер. Дженнингс был на борту, мертвый. С ножевой раной в боку. Удивительно, как он вообще столько протянул.

Тем временем бред Стросса все больше смущал врачей. Они обратились в Бюро, и два наших человека на Луне — один из них Ферран — прибыли на корабль.

Ферран прослушал пленки с записью бреда. Спрашивать самого Стросса было бессмысленно: между ним и остальной Вселенной — непроницаемая стена, и, возможно, она останется навсегда. Однако в том, что он говорит, пусть сбивчиво, пусть повторяясь, есть определенный смысл. Ферран сложил обрывки его бреда, словно куски головоломки.

Видимо, Дженнингс и Стросс нашли нечто, по их мнению — очень древнее и внеземное; некий предмет с разбившегося давным-давно корабля. Видимо, это нечто способно влиять на человеческий рассудок.

Дейвенпорт перебил:

— И это нечто повлияло на рассудок Стросса? Так?

— Именно так. Стросс был Ультра — мы можем говорить «был», потому что как личность он умер, — а Дженнингс не захотел отдавать ему находку. И правильно. В бреду Стросс говорил, что использовал бы ее для ликвидации, как он выразился, «нежелательных». Он хотел довести население Земли до идеальных пяти миллионов. Произошла стычка, в которой, видимо, только Дженнингс мог управлять внушателем, но у Стросса был нож. Дженнингс скрылся — раненый, а Стросс помешался.

— И где теперь внушатель?

— Агент Ферран действовал решительно. Он снова обыскал корабль и соседнюю местность, ноне нашел ничего, что не было бы явно лунным или явно человеческим. Ничего, похожего на внушатель. Тогда он обшарил глиссер и поверхность вблизи. Опять ничего.

— Не могла ли первая поисковая группа — та, что ничего не подозревала — нечаянно прихватить внушатель с собой?

— Они клянутся, что ничего не брали, и нет оснований им не верить. Напарник Феррана…

— Кто это?

— Горбанский, — сказал начальник отдела.

— Я его знаю. Мы вместе работали.

— Мне это известно. Какого вы о нем мнения?

— Толковый и честный.

— Горбанский кое-что нашел. Не орудие пришельцев. Кое-что вполне земное и привычное. Обыкновенную записку, свернутую в трубочку и засунутую в средний палец правой перчатки скафандра. Видимо, Дженнингс оставил ее перед смертью как ключ к тому месту, где спрятал находку.

— Почему вы думаете, что спрятал?

— Я же сказал, мы ее не нашли.

— Нет, почему именно спрятал? Может быть, он счел ее слишком опасной и уничтожил?

— Вряд ли. Если основываться на их со Строссом разговоре — а Ферран восстановил его по пленкам почти дословно, — то Дженнингс придавал внушателю ключевое значение. Он так и сказал: «ключ к немыслимой научной революции». Он не стал бы уничтожать такую вещь, скорее спрятал бы от Ультра и попытался известить правительство. Иначе зачем оставлять указание?

Дейвенпорт покачал головой:

— Порочный круг, шеф. Вы считаете, что он оставил ключ, потому что есть спрятанный предмет, и что предмет спрятан, поскольку остался ключ.

— Согласен, все очень шатко. Есть ли смысл в бормотаниях Стросса? Достоверен ли воссозданный разговор? Можно ли считать открытку ключом? Существует ли внушатель, или, как назвал его Дженнингс, Устройство? Бессмысленно задавать вопросы. Сейчас мы должны действовать, исходя из допущения, что внушатель существует и может быть обнаружен.

— Потому что Ферран исчез?

— Вот именно.

— Его похитили Ультра?

— Отнюдь. Записка исчезла вместе с ним.

— А, понятно.

— Феррана давно подозревали в принадлежности к Ультра. И не его одного в Бюро. Материалы не позволяли предпринять ничего конкретного: мы не можем опираться на одни подозрения, тогда придется разгонять все Бюро. За ним присматривали.

— Кто?

— Горбанский, конечно. К счастью, Горбанский переснял записку и послал копию в штаб, на Землю. Он признает, что отнесся к ней несерьезно, просто удивился, а в отчет включил, потому что полагается включать все. Ферран — полагаю, гораздо более сообразительный — сразу понял ее значение и предпринял свой шаг. Ему пришлось многим пожертвовать — он засветился и больше не сможет помогать Ультра. Впрочем, возможно, им и не потребуется больше помощь. Если они завладеют Устройством…

— Может быть, Ферран уже им завладел.

— Не забывайте, за ним велся надзор. Горбанский клянется, что Устройство еще не найдено.

— Горбанский не помешал Феррану сбежать с запиской. Возможно, он проглядел и остальное.

Эшли отрывисто постучал пальцами по столу. Потом сказал:

— Я не хочу об этом думать. Если мы найдем Феррана, то узнаем, что он успел натворить. А до тех пор наша задача — искать Устройство. Если Дженнингс его спрятал, то попытался убраться подальше. Иначе зачем оставлять ключ? Вблизи глиссера мы ничего не найдем.

— Он мог умереть раньше, чем ему удалось улететь. Эшли снова забарабанил пальцами.

— Глиссер явно проделал большой путь. Топливо было на исходе. Все говорит за то, что Дженнингс старался оказаться как можно дальше от того места.

— Можно определить, в каком направлении он летел?

— Можно, но это ничего не даст. Судя по состоянию боковых сопл, он нарочно сбивал след.

Дейвенпорт вздохнул:

— Полагаю, у вас есть копия записки?

— Есть. Вот она. — Эшли протянул подчиненному листок. Дейвенпорт несколько мгновений смотрел. Выглядело это так:

— Не вижу никакого смысла.

— Я сам сперва не увидел, и те, с кем я советовался — тоже. Однако порассуждайте. Дженнингс думал, что Стросс его преследует; он не знал, что тот навсегда выведен из игры. Он смертельно боялся, как бы Ультра не нашли внушатель раньше умеренных. Он не решался оставить слишком явное указание. Перед нами, — начальник отдела постучал пальцами по листку, — ключ, который кажется невразумительным на первый взгляд но должен быть совершенно прозрачен при известной доле смекалки.

— Можно ли на это надеяться? — с сомнением произнес Дейвенпорт. — Дженнингс был при смерти, перепуган, возможно, находился под действием внушателя. Он совсем не обязательно мыслил четко и даже по-человечески. Например, почему он не попытался достичь станции Луна? Он облетел чуть не половину планеты. Может, он просто помешался и не доверял даже сотрудникам станции? Хотя нет, он пробовал с ними связаться, когда на станции поймали сигнал. Я хочу сказать, бессмысленная с виду записка действительно бессмысленна.

Эшли мрачно помотал головой, словно качнул колокол.

— Дженнингс был в панике, да. Думаю, поэтому он и не полетел к станции. Им владела одна мысль — бежать. И все же в записке может быть смысл. Каждый значок поддается расшифровке, а все в целом — прочтению.

— Какому же? — спросил Дейвенпорт.

— Обратите внимание: слева — семь значков. Справа — два. Разберем сперва левые. Третий сверху похож на знак равенства. Это наводит вас на какую-нибудь мысль?

— Алгебраическое уравнение?

— Это вообще. А в частности?

— Сдаюсь.

— Что, если это две параллельные прямые?

— Пятый постулат Эвклида? — наугад предположил Дейвенпорт.

— Хорошо! На Луне есть кратер, который зовется Эвклид. Дейвенпорт кивнул:

— Я вижу, куда вы клоните. F/A, то есть сила, деленная на ускорение — определение массы по второму закону Ньютона…

— Да, и кратер Ньютон на Луне есть…

— А прямоугольный треугольник вверху — теорема Пифагора, в честь которого тоже назвали кратер.

— Да.

— Но погодите. Нижний значок — астрономический символ Урана, и я точно знаю, что кратера с таким названием нет.

— Вы правы. Однако Уран был открыт Уильямом Гершелем. Кратер с таким именем на Луне есть, и даже три — второй в честь сестры Гершеля Каролины, а третий в честь сына Джона.

Дейвенпорт задумался, потом сказал:

— РС/2 — давление на скорость света пополам. Такой формулы я не встречал.

— Попробуйте кратеры. Р — первая буква в латинском написании слова Птолемей, с С начинается фамилия Коперника.

— И вывести среднее? Получится место точно посередине между Коперником и Птолемеем.

— Я разочарован, Дейвенпорт, — ехидно произнес Эшли. — Думал, вы лучше знаете историю астрономии. Птолемей разработал геоцентрическую модель Вселенной с Землей посредине, Коперник — гелиоцентрическую, и в центр поместил Солнце. Некий астроном пытался совместить обе системы, сделать среднее из Коперника и Птолемея…

— Тихо Браге! — воскликнул Дейвенпорт.

— Верно. А кратер Тихо — одно из самых заметных лунных образований.

— Ладно. Попробуем дальше. LN можно написать маленькими буквами и получится LN — обозначение натурального логарифма. Это понятие ввел математик Непер. Насколько я знаю, такой кратер на Луне имеется.

— Отлично. Что с SU?

— Ума не приложу, шеф.

— Выскажу догадку. Когда-то в международных документах так обозначался Советский Союз — древнее государство на месте теперешней Российской области. Советские ученые первыми нанесли на карту обратную сторону Луны, и SU может обозначать какой-то из названных ими кратеров — например, Циолковский. Итак, за левыми символами скрываются названия кратеров: Пифагор, Тихо, Эвклид, Ньютон, Циолковский, Непер, Гершель.

— А что тогда правые символы?

— Проще простого. Разделенный на четверти кружок — астрономическое обозначение Земли. Стрелка, направленная на него, должна означать, что Земля — прямо вверху.

— Ага, — протянул Дейвенпорт. — Центральный Залив, над которым Солнце всегда в зените. Это не кратер, поэтому он помещен справа, отдельно от остальных.

— Ладно, — сказал Эшли, — все значки разгаданы или могут быть разгаданы, значит, записка скорее всего не бессмысленна и пытается что-то нам сообщить. Но что именно? Мы получили семь кратеров и один не-кратер, и что с ними делать? Устройство-то спрятано в одном-единственном месте.

— Ну, — устало проговорил Дейвенпорт, — обыскать целый кратер нелегко. Допустим, Дженнингс выбрал теневую сторону, чтоб укрыться от солнечной радиации. Нам все равно придется обшаривать десятки миль. Предположим, стрелка, указывающая на Землю, означает, что искомое место в кратере — то, над которым Солнце стоит ближе всего к зениту.

— До этого я тоже допетрил. Тогда мы имеем место — южная оконечность кратеров, лежащих к северу от экватора, и северная — у тех, что расположены к югу. Но какого кратера из семи?

Дейвенпорт задумался. До сих пор он не предложил ничего такого, что прежде не пришло бы в голову шефу.

— Обыскать их все, — буркнул он. Эшли хохотнул:

— Вот уже несколько недель как мы именно этим и занимаемся.

— И какие успехи?

— Никаких. Мы ничего не нашли. Впрочем, поиски продолжаются.

— Очевидно, один из символов расшифрован неверно.

— Очевидно!

— Вы сами сказали, что название Гершель объединяет три кратера. SU, если это Советский Союз и обратная сторона Луны, может быть любым из тамошних кратеров — Ломоносовым, Жюль Верном, Жолио-Кюри — да любым! Стрелкой можно обозначить Прямую Стену.

— Не спорю. Но даже если мы верно разгадаем значки, как отличить правильную интерпретацию от ложной и как выбрать нужный кратер? Что-то должно с ходу бросаться в глаза и сразу говорить, где суть, а где — дымовая завеса. Мы в тупике, и нам нужен свежий взгляд. Что вы тут видите?

— Я скажу, что мы можем сделать, — неохотно произнес Дейвенпорт. — Мы можем обратиться к одному человеку… О Господи! — Он привстал.

Эшли мгновенно напружинился:

— Что вы увидели?

У Дейвенпорта дрожали руки и, кажется, губы. Он сказал:

— Вы изучали прошлое Дженнингса?

— Конечно!

— Что он заканчивал?

— Восточный университет.

Дейвенпорт задохнулся от радости, но старался сдерживаться. Это еще не доказательство.

— Он слушал курс экстратеррологии?

— Разумеется, как все геологи.

— Вы знаете, кто читает экстратеррологию в Восточном университете?

Эшли щелкнул пальцами:

— Такой чудик. Как его… Уэнделл Эрт.

— Правильно. Чудик, который в своем роде гениален. Чудик, который несколько раз консультировал Бюро и всякий раз находил блестящее решение. Чудик, чье имя я уже собирался назвать, когда понял, что к нему и велит прибегнуть записка. Стрелка указывает на символ Земли. Это значит — отправляйтесь на Землю. А всякий ученик Эрта знает, к кому обратиться на Земле.

Эшли всмотрелся в листок.

— Возможно, вы и правы. Но что этот Эрт скажет такого, до чего б мы не додумались сами?

Дейвенпорт с вежливым спокойствием отвечал:

— Предлагаю спросить это у него, шеф.

Эшли с изумлением огляделся по сторонам и несколько раз сморгнул. Он попал не то к колдуну, не то в экзотическую антикварную лавку; казалось, сейчас из полумрака с воплем вылетит демон.

Освещение было слабое, углы прятались в тени. Стены едва угадывались, заставленные полками с микрофильмами. За трехмерной Галактический Линзой можно было с трудом различить схемы звездного неба. Карта Луны в дальнем углу вполне могла оказаться картой Марса.

Лампа освещала лишь одно место — стол в середине комнаты, заваленный бумагами и открытыми книгами. Здесь же стояло устройство для чтения микрофильмов с заправленной пленкой и весело тикал старинный круглый будильник.

Эшли с трудом верил, что на улице — ранний вечер и светит солнце. Здесь царила вечная ночь. Окна он не приметил, и хотя в комнату явно поступал свежий воздух, начальник отдела почувствовал приступ клаустрофобии.

Он придвинулся ближе к Дейвенпорту, которого странная обстановка явно не смущала.

Дейвенпорт тихо сказал:

— Сейчас придет, сэр.

— Здесь всегда так? — спросил Эшли.

— Всегда. Насколько я знаю, он никуда не ходит, только в университет через студенческий городок.

— Господа, господа! — раздался пронзительный тенор. — Рад вас видеть. Как мило, что вы зашли.

В комнату вкатился кругленький человечек, пересек тень и оказался на свету.

Он широко улыбался и поправлял сползшие вниз очки с толстыми стеклами, чтобы разглядеть гостей. Едва он отпустил руку, очки снова съехали на самый кончик носа картофелиной и повисли, грозя свалиться совсем.

— Я — Уэнделл Эрт.

Жидкий седой клинышек на пухлом круглом подбородке не прибавлял достоинства, которым не могли похвастать улыбка и яйцевидное туловище.

— Господа! Как мило, что вы зашли! — повторил Эрт и не глядя плюхнулся в кресло. Ноги его не доставали до пола на целый дюйм и болтались в воздухе. — Мистер Дейвенпорт, вероятно, помнит, как… э… важно для меня не выходить отсюда. Я путешествую только пешком, и прогулки через студенческий городок мне вполне хватает.

Эшли оторопел. Он продолжал стоять, а Эрт в растущем недоумении пялился на него. Потом вытащил носовой платок, протер очки, нацепил их на нос и сказал:

— Я вижу ваше затруднение. Вам некуда сесть. Ладно. Берите стулья. Если на них что-нибудь лежит, смахните. Смахните на пол! Рассаживайтесь, пожалуйста.

Дейвенпорт снял со стула книги и осторожно положил их на пол. Пододвинул стул Эшли. С другого стула он снял человеческий череп и еще осторожнее поставил на стол. При этом плохо прикрученная нижняя челюсть отвисла, и череп оказался перекошенным.

— Пустяки, — милостиво сказал Эрт. — Ему не больно. Теперь рассказывайте, господа, что вас ко мне привело?

Дейвенпорт подождал, чтобы Эшли заговорил первым, и поскольку тот молчал, с явным облегчением начал:

— Доктор Эрт, помните вы студента по фамилии Дженнингс? Карла Дженнингса?

Эрт задумался. Улыбка исчезла с его лица. Чуть выкаченные глаза заморгали.

— Нет, — сказал он. — Сейчас не припоминаю.

— Геолог. Несколько лет назад он слушал у вас курс экстратеррологии. У меня есть фотография, если это вам поможет.

Эрт близоруко вгляделся в снимок, однако лицо его по-прежнему выражало сомнение. Дейвенпорт продолжил:

— Он оставил шифрованную записку — ключ к очень важному делу. До сих пор нам не удавалось правильно ее разгадать, но одно мы поняли — она велит обратиться к вам.

— Вот как? Любопытно! И зачем же обращаться ко мне?

— Вероятно, чтоб вы посоветовали, как прочесть записку.

— Можно на нее взглянуть?

Эшли молча передал листок Уэнделлу Эрту. Экстратерролог скользнул глазами по бумаге, перевернул ее и некоторое время тупо смотрел на пустую сторону.

— Где тут сказано обратиться ко мне?

Эшли вздрогнул, но Дейвенпорт опередил его:

— Стрелка указывает на символ Земли. Мы решили, что это отсылает нас к вам.

— Да, стрелка явно направлена на символ планеты Земля. Я полагаю, это может означать буквально «отправляйтесь на Землю», если записку нашли на какой-то другой планете.

— Ее нашли на Луне, доктор Эрт, и, конечно, значение может быть именно таким. Но когда мы узнали, что Дженнингс учился у вас, мы решили, что тут подразумеваетесь вы. Понимаете, при своем домоседстве вы… э… очень земной человек.

— Он слушал экстратеррологию здесь, в университете? — Да.

— В каком году, мистер Дейвенпорт?

— В восемнадцатом.

— А-а. Загадка разрешилась.

— Вы хотите сказать, что поняли записку? — спросил Дейвенпорт.

— Нет-нет. Она по-прежнему ничего мне не говорит. Под загадкой я разумел, что забыл Дженнингса, потому что теперь я его вспомнил. Он был очень тихий, серьезный, робкий, всегда держался в тени — такие не западают в память. Без этого, — доктор постучал по листку, — я бы его не вспомнил.

— А что изменила открытка? — спросил Дейвенпорт.

— Она составлена в форме ребуса. Не очень удачного, конечно, но в этом — весь Дженнингс. Его недосягаемой мечтой были каламбуры. Все, что я о нем помню, — это попытки играть словами. Я люблю каламбуры, я обожаю каламбуры, но Дженнингс — теперь я вижу его совершенно явственно — каламбурил ужасно. Или банально, или, как в данном случае, — маловразумительно. У него не было ни малейших способностей к игре слов, тем не менее он постоянно пытался острить…

Эшли перебил:

— Это послание целиком построено на словесной игре, доктор Эрт. По крайней мере мы так полагаем, и это сходится с тем, что вы сказали.

— Ах! — Эрт поправил очки и снова вгляделся в непонятные символы. Покусал пухлые губы, потом сказал бодро: — Ничего не понимаю.

— В таком случае… — Эшли сжал кулаки.

— Но если вы объясните, к чему это написано, — продолжал Эрт, — я, может быть, что-нибудь разберу.

Дейвенпорт быстро сказал:

— Разрешите, сэр? Я уверен, что доктору Эрту можно доверять, а вдруг это поможет?

— Валяйте, — буркнул Эшли. — Хуже уже не будет.

Дейвенпорт в сжатом, телеграфном стиле изложил предысторию записки. Эрт слушал внимательно, водя короткими пальцами по столу, словно смахивал невидимый пепел. К концу рассказа он подобрал ноги по-восточному и остался сидеть этаким благожелательным Буддой.

Когда Дейвенпорт закончил, Эрт на секунду задумался, потом сказал:

— Нет ли при вас случайно сделанной Ферраном реконструкции разговора?

— Есть. Хотите взглянуть?

— Да, если позволите.

Эрт вставил микрофильм в сканер и быстро проглядел, время от времени невнятно шепча губами. Потом постучал пальцами по загадочному листку.

— Говорите, это ключ к разгадке?

— Мы так полагаем, доктор Эрт.

— Но это не оригинал, а копия.

— Верно.

— Оригинал исчез вместе с Ферраном и, как вы считаете, попал к Ультра.

— Очень возможно.

Эрт с растерянным видом покачал головой:

— Все знают, что я не люблю Ультра. Я готов всеми силами сражаться против них и не хочу создавать впечатление, будто отказываюсь вам помочь, но — где уверенность, что Устройство действительно существует? У вас есть бормотания сумасшедшего и ваши собственные домыслы на основании копии листка с таинственными значками, которые могут не значить ровным счетом ничего.

— Да, доктор Эрт, но мы не имеем права рисковать.

— Уверены ли вы, что копия точна? Быть может, оригинал содержал нечто, его проясняющее, и без этого сообщение не прочесть?

— Мы уверены, что копия точна.

— Как насчет другой стороны? На обороте у листка ничего нет. А у оригинала?

— Человек, снимавший копию, говорит, что оборотная сторона была белой.

— Люди ошибаются.

— У нас нет оснований подозревать его в ошибке, и мы должны исходить из допущения, что копия верна. По крайней мере пока не разыщем оригинал.

— Значит, вы утверждаете, — сказал Эрт, — что любая интерпретация должна строиться исключительно на том, что мы сейчас видим?

— Мы так думаем. Мы практически уверены, — сказал Дейвенпорт, чувствуя, как на него накатывает разочарование.

Доктор Эрт по-прежнему выглядел расстроенным.

— Почему не оставить Устройство в покое? Если ни вы, ни Ультра его не найдете — тем лучше. Я против всякого воздействия на мозг и не хотел бы способствовать его проникновению в жизнь.

Дейвенпорт, видя, что Эшли сейчас вспылит, успокаивающе тронул его за руку и сказал сам:

— Позвольте заметить, доктор Эрт, что воздействие на мозг — не единственная функция Устройства. Положим, земные космонавты на далекой примитивной планете обронили старинный радиоприемник, и, положим, местное население уже открыло электрический ток, но еще не изобрело электролампы.

Местные жители догадываются подключить радио к сети, видят, что какие-то стеклянные штучки нагреваются и начинают светиться, но, разумеется, не слышат понятных звуков, разве что хрипы и треск. Предположим, они роняют включенный приемник в ванну, где моется человек, и его убивает током. Должно ли население гипотетической планеты заключить, что оставленное землянами устройство предназначено исключительно убивать?

— Я понимаю ваше сравнение, — сказал Эрт. — Вы считаете, что воздействие на мозг — всего лишь побочная функция Устройства?

— Я в этом уверен, — с жаром отвечал Дейвенпорт. — Если мы разгадаем его истинное назначение, земная техника шагнет на столетия вперед!

— Так вы согласны с Дженнингсом, что это… — Эрт сверился с микрофильмом, — ключ к немыслимой научной революции?

— Всецело!

— Однако способность действовать на мозг остается и безумно опасна. Радио, каково бы ни было его истинное назначение, действительно может убить.

— Тем более нельзя допустить, чтобы им завладели Ультра.

— Возможно, и правительство тоже?

— На это я отвечу, что существуют разумные пределы осторожности. Подумайте: люди всегда соприкасались с опасностью. Первый кремневый нож каменного века, первая деревянная дубина еще раньше могли убивать. С их помощью сильный принуждал слабого к покорности, а это — тоже форма воздействия на мозг. Важно не само устройство, доктор Эрт, и не опасность, которая в нем заключена, а намерения людей, которые им управляют. Ультра хотят истребить 99,9 процента человечества. Правительство тоже состоит не из ангелов, но такой цели у него нет.

— А какая же у него цель?

— Исследовать Устройство. То же влияние на мозг можно обратить на великое благо, если подойти к нему с позиций науки и просвещения. Возможно, мы разгадаем физическую природу мышления, научимся лечить психические расстройства или даже сумеем исправить Ультра. Все человечество может поумнеть.

— Почему я должен верить, что благие пожелания воплотятся?

— Я верю. Подумайте: если вы нам поможете, остается малая вероятность, что правительство употребит Устройство во вред; если ж Устройство попадет к Ультра, возникает уже не гипотетическая угроза человечеству.

Эрт задумчиво кивнул:

— Возможно, вы правы. Однако я вынужден попросить вас об одолжении. У меня есть племянница, которая, я полагаю, меня любит. Ее постоянно огорчает мое твердое нежелание губить свою жизнь в путешествиях. Она говорит, что не успокоится, пока я не поеду с ней в Европу, Северную Каролину или еще в какую-нибудь страшную даль…

Эшли с жаром подался вперед, не обращая внимания на предупреждающий жест Дейвенпорта.

— Доктор Эрт, если вы поможете нам найти Устройство и мы сумеем пустить его в ход, то, уверяю, охотно поможем вам освободиться от фобии. Вы поедете с племянницей, куда пожелаете.

Выкаченные глаза Эрта расширились, сам он весь сжался. С минуту маленький ученый озирался, словно попал в ловушку.

— Нет! — выдохнул он. — Нет! Никогда! Он хрипло зашептал:

— Давайте я объясню, какой мне нужен гонорар. Если я вам помогу и вы найдете Устройство, научитесь им управлять, если мое участие станет известным, племянница начнет осаждать правительство. Это очень решительная, громогласная женщина, которая способна собирать подписи и устраивать демонстрации. Она не остановится ни перед чем. Не отдавайте ей Устройство! Ни под каким видом, сколько бы она ни требовала! Я хочу оставаться таким, каков я есть. Это мой окончательный и минимальный гонорар.

Эшли вспыхнул.

— Да, конечно, если вы так хотите.

— Ваше слово?

— Мое слово.

— Пожалуйста, не забудьте. Я рассчитываю и на вас, мистер Дейвенпорт.

— Все будет, как вы пожелаете, — успокоил Дейвенпорт. — А теперь, я полагаю, вы объясните, что значат символы?

— Символы? — Эрт с трудом сосредоточил взгляд на листке. — Вы хотите сказать, треугольник, буковки и так далее?

— Да. Что они значат?

— Не знаю. Ваше толкование не хуже любого другого. Эшли взорвался:

— Так что вы нам тут вкручивали? Что болтали насчет гонорара?

Эрт смутился:

— Я не отказываюсь вам помочь.

— Но вы не знаете, что значат символы.

— Н-не знаю. Но я знаю, что значит записка.

— Знаете?! — воскликнул Дейвенпорт.

— Конечно. Она совершенно прозрачна. Я заподозрил это довольно давно. Пленка с реконструкцией разговора убедила меня окончательно. Вы бы и сами догадались, господа, если б хоть на минуту задумались.

— Слушайте, — в отчаянии выговорил Эшли, — вы же говорите, что не понимаете символов.

— Не понимаю. Я знаю, что говорит записка.

— А что есть в записке, кроме символов? Бумага, что ли?

— В некотором смысле, да.

— Вы хотите сказать, невидимые чернила или что-то вроде того?

— Нет! Вы так близки к разгадке — неужели вы не можете понять?

Дейвенпорт наклонился к Эшли и произнес тихо:

— Пожалуйста, позвольте мне, сэр. Эшли фыркнул, потом с усилием выдавил:

— Валяйте.

— Доктор Эрт, — сказал Дейвенпорт, — не изложите ли вы нам свои рассуждения?

— Ладно, ладно. — Кругленький экстратерролог удобнее сел в кресле и вытер потный лоб рукавом. — Разберем послание. Если вы согласны, что разделенный на четверти кружок отсылает ко мне, то остается семь значков. Если ими зашифрованы кратеры, то по меньшей мере шесть написаны для маскировки, ведь Устройство может быть только в одном. Оно неразборное и неразъемное.

Далее: ни один из значков не трактуется однозначно. SU может, по вашему толкованию, означать любое место на обратной стороне Луны, которая занимает площадь Южной Америки. РС/2 может означать «Тихо», как остроумно предложил мистер Эшли, или «на полпути между Коперником и Птолемеем», как думал мистер Дейвенпорт, или с таким же успехом «посредине между Платоном и Кассини». Также и LN может означать Непера, а может указывать на точку между Непером и Лаперузом. За F/A может скрываться Ньютон или кратер, расположенный между Фабрицием и Архимедом.

Короче, символы дают такой простор для толкований, что оказываются бессмысленными. Даже если один из них что-то и значит, его невозможно вычленить из остальных, и разумно предположить, что все семь написаны для отвода глаз.

Значит, надо определить, что в послании совершенно недвусмысленно и не вызывает сомнений. Ответ ясен: послание — ключ к решению загадки. Это — единственное, в чем мы уверены, не так ли?

Дейвенпорт кивнул, потом сказал осторожно:

— По крайней мере мы считаем, что уверены.

— Да, вы сами называли записку ключевой. Дженнингс считал Устройство ключом к немыслимой научной революции. Если мы соединим это его серьезное отношение и склонность к каламбурам, которая под воздействием Устройства могла еще обостриться… Итак, позвольте рассказать вам одну историю.

Во второй половине шестнадцатого века жил в Риме немецкий иезуит, математик и астроном. В 1582 году он помог римскому папе Григорию XII в реформе календаря, выполнив необходимые громоздкие расчеты. Он восхищался Коперником, но не принимал гелиоцентрическую систему, предпочитая по старинке считать Землю центром Вселенной.

В 1650 году, спустя почти сорок лет после смерти математика, другой иезуит, итальянский астроном Джованни Баттиста Риччоли составил карту Луны. Он называл кратеры в честь великих астрономов прошлого, а поскольку тоже отвергал систему Коперника, то посвятил самые большие и заметные тем, кто помещал в середину Вселенной Землю, — Птолемею, Гиппарху, Альфонсо X, Тихо Браге. Самый крупный кратер, который Риччоли смог отыскать, он оставил для немецкого собрата по ордену.

На самом деле этот кратер — второй по величине из видимых с Земли. Больше его только Бэйи, расположенный на самом краю лунного диска и потому почти не различимый с Земли. Риччоли его не заметил, и кратер назвали в честь астронома, жившего почти сто лет спустя и казненного во время Французской революции.

Эшли не выдержал:

— Какое отношение это имеет к записке?

— Самое прямое, — удивленно отвечал Эрт. — Разве вы не сказали, что записка — ключ к решению?

— Да, конечно.

— Разве не очевидно, что мы имеем дело с неким ключом?

— Очевидно, — сказал Эшли.

— Так вот, немецкого иезуита, о котором я говорю, звали Кристоф Клау. Разве имя Клау не созвучно слову ключ?

Эшли даже обмяк от разочарования.

— Притянуто за уши, — пробормотал он. Дейвенпорт сказал с тревогой:

— Доктор Эрт, насколько мне известно, на Луне нет образования, которое носило бы имя Клау.

— Разумеется, нет, — с жаром произнес Эрт. — В том-то и дело. В то время, в конце шестнадцатого века, среди европейских ученых было принято латинизировать свои имена. Вот и Клау заменил немецкое «и» латинским «v» и добавил типичное для римских имен окончание. Кристоф Клау стал Христофором Клавием — пишется Clavius — и, я думаю, вы знаете об исполинском кратере Клавий…

— Ну, доктор Эрт…

— Не нукайте, — сказал Эрт, — лучше подумайте. Латинское clavis означает ключ. Видите двуязычный каламбур — Клавий — Clavius — clavis — ключ? Дженнингсу никогда бы до такого не додуматься, если б не Устройство. А так, я полагаю, он умер, торжествуя. И направил вас ко мне, зная: я сам имею такую склонность и вспомню его страсть к каламбурам.

Двое сотрудников Бюро вытаращились на маленького ученого.

Эрт сказал торжественно:

— Предлагаю вам поискать на северной стороне Клавия, в той его точке, где Земля ближе всего к зениту.

Эшли встал:

— Где у вас видеофон?

— В соседней комнате.

Эшли рванулся звонить, Дейвенпорт задержался на пороге.

— Вы уверены, доктор Эрт?

— Совершенно уверен. Но, даже если я ошибаюсь, неважно.

— Что неважно?

— Найдете ли вы Устройство. Ультра если его и отыщут, скорее всего не смогут пустить в ход.

— Почему вы так считаете?

— Вы спросили, учился ли у меня Дженнингс, но не поинтересовались насчет Стросса, а ведь он тоже геолог. Он учился у меня на курс-два позже Дженнингса. Я отлично его помню.

— И?..

— Неприятный тип. Холодный — полагаю, как все Ультра. Они очень холодные, очень жесткие, очень самоуверенные. Они не способны сопереживать, иначе не мечтали бы истребить миллиарды людей. Их чувства — ледяные, эгоистические, неспособные преодолеть расстояние до другого человека.

— Кажется, я понимаю.

— Конечно, понимаете. Из реконструкции разговора ясно, что Стросс не справился с Устройством. Ему не хватило душевного пыла, или он не смог создать нужный настрой. Думаю, все Ультра такие. Дженнингс — не Ультра — включил Устройство. Полагаю, с ним справится лишь тот, кто не способен хладнокровно причинять боль. Он может ударить под влиянием панического страха, как Дженнингс — Стросса, но не по расчету, как Стросс — Дженнингса. Короче, я считаю, что Устройство подчинится любви, а ненависти — никогда, Ультра же способны только ненавидеть.

Дейвенпорт кивнул:

— Надеюсь, вы правы. Но если вы уверены, что злому человеку Устройство не покорится, зачем было с пристрастием выяснять намерения правительства?

Эрт пожал плечами:

— Я хотел убедиться, что вы способны с ходу приводить доводы и заболтаете кого угодно. В конце концов, вдруг вам придется говорить с моей племянницей?

Бильярдный шар

Джеймс Присс — пожалуй, мне бы следовало сказать профессор Джеймс Присс, хотя каждому, наверное, и без этого титула ясно, о каком Приссе идет речь, — всегда говорил медленно.

Это я точно знаю. Мне довольно часто случалось брать у него интервью. Величайший был ум после Эйнштейна, но срабатывал всегда медленно. Присс и сам признавал это. Возможно, дело было в том, что Присс обладал таким гигантским умом, который просто не мог быстро работать.

Бывало, Присс что-нибудь скажет в медлительной рассеянности, затем подумает, затем добавит что-то еще. Даже к самым тривиальным вопросам его огромный ум подступался нерешительно, касался одной стороны проблемы, потом — другой.

«Встанет ли завтра солнце? — представлял я ход его размышлений. — А что мы подразумеваем под словом "встанет"? Можно ли с уверенностью сказать, что "завтра" наступит? Не является ли в этой связи «солнце» понятием двусмысленным?»

Добавьте к его манере речи вежливое выражение лица, довольно бледного, с глазами, взгляд которых не выражал ничего, кроме нерешительности, седые волосы — жидкие, но аккуратно причесанные, деловой костюм всегда старомодного покроя, и вы получите полное представление о профессоре Джеймсе Приссе — человеке, склонном к уединению и совершенно лишенном личного обаяния.

Вот почему никому и в голову не пришло заподозрить его в убийстве. И даже я сам не очень-то уверен. Как бы там ни было, он действительно думал медленно, всегда думал слишком медленно. Можно ли предположить, чтобы в один из критических моментов он вдруг ухитрился подумать быстро и сразу привести мысль в исполнение?

Впрочем, это неважно. Если он и совершил убийство — ему удалось выйти сухим из воды. Теперь уже поздно ворошить это дело, и я бы вряд ли сумел чего-нибудь добиться, даже несмотря на то что решил опубликовать этот рассказ.

Эдвард Блум учился с Приссом на одном курсе и, так уж сложились обстоятельства, постоянно с ним сотрудничал. Они были ровесниками и в равной мере убежденными холостяками, но зато во всем остальном являли собой полную противоположность.

Блум — стремительный, яркий, высокий, широкоплечий, с громовым голосом, дерзкий и самоуверенный. Мысль Блума, как метеор с его внезапностью и неожиданностью полета, била в самую точку, В отличие от Присса Блум не был теоретиком — для этого ему недоставало ни терпения, ни способности сосредоточить напряженную работу ума на изолированной абстрактной проблеме. Он это сам признавал и, даже больше того, похвалялся этим.

Чем он действительно обладал, так это сверхъестественной способностью увидеть возможности практического применения теории. В холодной гранитной глыбе науки он умел увидеть — казалось, без малейшего усилия — сложную схему удивительного изобретения. Глыба распадалась, и оставался шедевр человеческой мысли.

Это всем известно, и не будет преувеличением сказать, что все созданное Блумом всегда работало, патентовалось и приносило прибыль. К тому времени когда ему исполнилось сорок пять лет, он стал одним из богатейших людей в мире.

При всей многогранности талантов Блума-Практика, пожалуй, ярче всего его фантазия воспламенялась идеями Присса-Теоретика. Самые выдающиеся изобретения Блума были построены на величайших откровениях мысли Присса, и, в то время как Блум утопал в богатстве и имел мировую славу, имя Присса пользовалось феноменальным признанием лишь среди его коллег.

И естественно, нужно было ожидать, что, когда Присс создал теорию Двух Полей, Блум немедленно приступил к созданию первой в мире антигравитационной установки.

Мое задание состояло в том, чтобы найти в теории Двух Полей интересное для простых смертных подписчиков «Теле-Ньюс пресс», а этого можно добиться, лишь имея дело с живыми людьми — не с абстрактными теориями. Задача была не из легких, поскольку мне предстояло брать интервью у профессора Присса.

Само собой разумеется, что я собирался задавать вопросы о возможностях применения антигравитации — это интересовало весь мир, — а не о теории Двух Полей, которую никто не мог понять.

— Антигравитация? — Присс поджал свои бледные губы и задумался. — Я не вполне уверен, что это возможно или когда-нибудь окажется возможным. Я еще не… добился окончательного результата, который меня бы удовлетворил. Пока не могу сказать, имеет ли уравнение Двух Полей определенное решение, хотя, несомненно, оно должно было бы его иметь, если бы… — И он погрузился в размышления.

Пришлось слегка кольнуть его.

— Блум заявил, что считает вполне возможным создать антигравитационную установку.

Присс кивнул головой:

— Да, и это очень любопытно. До сих пор Эд Блум проявлял фантастическую способность увидеть далеко не очевидное. У него необыкновенный ум. Вот что сделало его весьма богатым человеком.

Присс принимал меня у себя дома. В таких квартирах живут люди среднего достатка. Я не мог не поглядывать по сторонам. Богатым Присс не был.

Не думаю, чтобы он читал мои мысли. Просто он перехватил мой взгляд. Мне кажется, он и сам подумал о том же.

Богатство редко бывает наградой настоящего ученого. И он об этом не особенно жалеет.

Возможно, так оно и есть, подумал я. Присс имел свою награду — особую. Он третий человек за всю историю, кто получил две Нобелевские премии, и пока единственный, кому удалось их получить за достижения в области науки без соавторов. Ему здесь не на что жаловаться. И хотя он не был богатым, бедным его тоже не назовешь.

Но в голосе Присса не чувствовалось удовлетворения. Возможно, не только потому, что его раздражало богатство Блума; причиной могло быть и то, что слава Блума обошла весь мир, и то, что, куда бы Блум ни приехал, его чествовали повсюду, в то время как Присс вне стен научных конференц-залов и университетских клубов был мало кому известен.

Не знаю, можно ли было прочесть эти мысли в моих глазах или догадаться о них по тому, как я морщил лоб, но только Присс продолжал:

— Однако, как вам, наверно, известно, мы с ним друзья. Раз, а то и два в неделю мы сходимся за бильярдным столом. И каждый раз я его обставляю.

(Это заявление я опустил из текста интервью. На всякий случай я обратился за уточнением к Блуму, который в ответ разразился пространным контрзаявлением, начинавшимся словами: «Иногда он обыгрывает меня в бильярд. Этот старый осел…», и далее Блум совсем перешел на личности. Ни один из них не был новичком в этой игре. Мне как-то довелось присутствовать на одной из их партий — это было после заявления и контрзаявления, — и я могу сказать, что оба они орудовали киями с профессиональным апломбом. Более того, они сражались «насмерть», и во время игры я не заметил и намека на дружеские отношения.)

— Не откажите в любезности сделать предсказание относительного того, удастся ли Блуму создать антигравитационную установку?

— Вы, по-видимому, хотите, чтобы я поставил свое имя на карту? Гм-гм. Ну что ж, давайте подумаем вместе, молодой человек. Только что мы подразумеваем под антигравитацией? Наша концепция гравитации основана на общей теории относительности Эйнштейна, которой вот уже несколько лет, но которая тем не менее в своих пределах остается незыблемой. Для наглядности…

Я вежливо слушал. Мне уже приходилось выслушивать его рассуждения на эту тему, но, если я хотел выудить для себя что-нибудь ценное, нужно было не мешать ему самому пробраться сквозь дебри теории.

— Для наглядности, — сказал он, — представим себе Вселенную в виде абсолютно плоского, не имеющего толщины листа сверхгибкой и сверхпрочной резины. Если определить массу как нечто взаимосвязанное с весом — подобно тому как это имеет место на поверхности Земли, то тогда нужно ожидать, что любая масса, оказавшаяся на листе резины, продавит в нем лунку. Чем больше масса, тем больше будет такая лунка.

В реальной Вселенной, — продолжал он, — бесконечное множество всевозможных масс, и наш резиновый лист, соответственно, должен быть весь испещрен лунками разной глубины. Любой объект, катящийся по нашему листу, на своем пути будет постоянно проваливаться в эти лунки и, выскакивая из них, менять скорость и направление движения. Эти изменения мы можем интерпретировать как демонстрацию существования гравитационных сил. Если путь движущегося объекта проходит достаточно близко от центра лунки, то при достаточно малой скорости объект как бы окажется в ловушке и начнет вращаться в лунке по эллипсу. При отсутствии трения он будет там вращаться вечно. Другими словами, то, что Исаак Ньютон считал силой, Альберт Эйнштейн определил как геометрическое искривление пространства.

Здесь Присс сделал паузу. Он говорил довольно гладко — для себя, пока речь шла о том, что ему уже не раз приходилось объяснять. Но теперь он точно начал продвигаться на ощупь.

— Итак, — сказал он, — пытаясь создать антигравитацию, мы тем самым пытаемся изменить геометрию Вселенной. Или, если вернуться к нашей метафоре, пытаемся разгладить лунки на резиновом листе. Допустим, что нам удалось забраться под некую массу и, подняв ее над собой, удерживать ее в таком положении, чтобы не дать ей выдавить лунку. Если таким образом разгладить наш резиновый лист, будет создана вселенная — или хотя бы часть ее, где гравитация не существует. Катящийся объект на своем пути мимо массы, которая не образует лунки, уже не изменит направления своего движения, и в этом случае мы могли бы сказать, что масса не создает гравитационных сил. Для того чтобы создать антигравитацию на Земле, нам пришлось бы найти массу, равную массе Земли и, так сказать, подвесить эту массу над головой.

Я перебил его:

— Но согласно вашей теории Двух Полей…

— Совершенно верно. Общая теория относительности не дает нам указаний на то, как свести гравитационное и электромагнитное поля к единой системе уравнений. На эту систему, которая позволила бы создать универсальную теорию поля, Эйнштейн потратил полжизни и ничего не добился. Неудача постигла и всех его последователей. Я же начал с предположения, что эти два поля не могут быть сведены в единую систему, и пришел к выводам, которые я и попытаюсь вам объяснить — разумеется, в грубом приближении — с помощью все той же метафорической вселенной.

Наконец, хотя я не был в этом уверен, мы добрались до того, чего мне еще не приходилось слышать.

— Ну и как она будет выглядеть? — спросил я.

— Допустим, что, вместо того чтобы поднимать массу, мы уплотним резину, сделаем ее менее эластичной. Она бы сжалась — во всяком случае, на ограниченном участке — и стала бы ровнее. Гравитационные силы тогда стали бы меньше, и то же самое произошло бы с массой, поскольку в наши модели вселенной и масса и гравитация являются одним и тем же феноменом. Если бы нам удалось разгладить весь резиновый лист, гравитация тотчас бы исчезла вместе с массой.

При определенных условиях электромагнитное поле могло бы противодействовать гравитационному и тем самым вызвать эффект уплотнения ткани вселенной, покрытой лунками. Электромагнитное поле гораздо сильнее гравитационного, и, следовательно, первое могло бы возобладать над вторым.

— Но, как вы сказали, — неуверенно проговорил я, — при определенных условиях. Можно ли создать такие условия?

— А вот этого я как раз и не знаю, — медленно и задумчиво ответил Присс. — Если быВселенная действительно была листом резины, ее плотность, чтобы она могла нейтрализовать действие массы, должна выражаться бесконечно большой величиной. И если это справедливо и для реально существующей Вселенной, понадобилось бы электромагнитное поле, напряженность которого также выражается бесконечно большой величиной, а это означало бы, что антигравитация невозможна.

— Но Блум утверждает…

— Да, конечно, я могу себе представить, что утверждает Блум. Он надеется, что достаточно и электромагнитного поля, напряженность которого выражается конечной величиной, если только использовать напряженность должным образом. Но каким бы искренним ни был Блум, — губы Присса дрогнули в легкой усмешке, — его нельзя считать непогрешимым. Он… по окончании колледжа он даже не сумел защитить диплома — вам это известно?

Я было собрался ответить, что мне это известно. Наверное, все знали. Но в голосе Присса прозвучало такое воодушевление, что я взглянул на него и, надо сказать, сделал это вовремя: его глаза светились от восторга, словно он впервые поведал эту новость. И я многозначительно кивнул, как будто собирался приберечь эти ценные сведения на будущее.

— То есть вы хотите сказать, профессор, — я снова поддел его, — что Блум, по-видимому, не прав и создать антигравитацию невозможно?

Помедлив, Присс кивнул и ответил:

— Разумеется, мне представляется возможным ослабить гравитацию, но если под антигравитацией понимать лишь поле с нулевой гравитацией, то есть отсутствие гравитации в любом сколь угодно большом участке пространства, — как я подозреваю, антигравитация, что бы там ни говорил Блум, невозможна.

До некоторой степени это было тем, за чем я пришел.

Месяца три после этого мне не удавалось попасть к Блуму, и, когда я наконец увидел его, он был в скверном настроении. Как только стало известно заявление Присса, Блум пришел в ярость. Он тут же заверил общественность, что непременно пригласит Присса на демонстрацию антигравитационной установки, когда она будет создана, и даже попросит его принять участие в самой демонстрации. Нескольким репортерам — меня, к сожалению, среди них не было — удалось где-то настичь Блума, и они попросили его дать дополнительные разъяснения.

— Я не сомневаюсь, что создам антигравитационную установку, — сказал он. — Может быть, уже скоро. Вы тоже получите возможность там присутствовать, как и любой, кого пресса сочтет нужным прислать. И профессор Джеймс Присс тоже там будет — как представитель теоретической науки, и после демонстрации ему представится удобный случай приспособить теорию для объяснения совершившегося факта. Я уверен, что он это сделает мастерски и убедительно покажет, почему меня совершенно случайно не постигла неудача. Он мог бы заняться этим сейчас, чтобы не терять времени, но, как я полагаю, сейчас он не станет этим заниматься.

Все было сказано достаточно вежливо, но в быстром потоке его слов слышалось рычание.

И тем не менее они с Приссом продолжали время от времени сражаться за бильярдным столом и при встречах оба держались с исключительным достоинством. По их отношению к представителям прессы можно было безошибочно судить о том, насколько успешно продвигалась работа Блума. Он отвечал отрывисто и даже становился раздражительным, в то время как Присс пребывал в прекрасном расположении духа.

Когда в ответ на мои многочисленные просьбы Блум наконец согласился дать интервью, я подумал, что это может означать лишь одно: перелом в настроении Блума. Признаться, я мечтал о том, чтобы он мне первому объявил о своей окончательной победе.

Мои предположения оказались ошибочными. Он принял меня у себя в кабинете при «Блум Энтерпрайзис» на севере штата Нью-Йорк. Это был восхитительный уголок, расположенный достаточно далеко от населенных районов, с культурным ландшафтом, а сами корпуса по занимаемой площади ничуть не уступали промышленному предприятию довольно крупных размеров. Эдисон, даже находясь в зените славы, не добивался таких феноменальных успехов, как Блум.

Но Блум не был в хорошем настроении. Он буквально ворвался в кабинет — с опозданием на десять минут, рыкнул, проходя мимо стола своей секретарши, и едва удостоил меня кивком. Его рабочий пиджак был расстегнут.

Стремительно бросившись в кресло, он сказал:

— Очень сожалею, что заставил вас ждать, но в моем распоряжении оказалось гораздо меньше времени, чем я надеялся.

Блум был прирожденным актером и прекрасно знал, как важно уметь завоевать расположение прессы, но я чувствовал, что в эту минуту ему приходилось делать огромное усилие, чтобы не нарушить свой принцип.

Я высказал очевидное предположение:

— Как я догадываюсь, сэр, ваши последние опыты окончились неудачей?

— Кто вам это сказал?

— Мне кажется, что это общеизвестно, сэр.

— Нет, это не так. Никогда не говорите таких вещей, молодой человек. Не существует общеизвестного, когда речь идет о том, что происходит в моих лабораториях и мастерских. Вы сослались на мнение профессора, не так ли? Я имею в виду профессора Присса.

— Нет, просто я…

— Вы, конечно, вы. Разве не вам одному он заявил, что антигравитация невозможна?

— Его утверждение не было столь категоричным.

— Его утверждения никогда не кажутся категоричными, но для него оно было достаточно категоричным, хотя и не таким гладким, каким я сделаю его проклятый резиновый лист — умру, но сделаю.

— Не означают ли ваши слова, мистер Блум, что вы уже близки к успеху?

— А вы что, не знаете? — в его голосе заклокотала ярость. — Должны были бы сами знать. Разве на прошлой неделе вы не присутствовали на демонстрации моей опытной установки?

— Я присутствовал.

Значит, дела у Блума не слишком хороши — он бы не стал на это ссылаться. Установка работала, но до мировой сенсации было далеко. Ему удалось создать зону пониженной гравитации между полюсами магнита.

Сделано это было очень искусно. Для исследования пространства между полюсами Блум использовал весы Мессбауэра. Если вам никогда не приходилось видеть работу этого прибора, представьте себе интенсивный монохроматичный пучок гамма-лучей, проходящих через поле пониженной гравитации. Под воздействием гравитационного поля частота гамма-излучения изменится — на незначительную величину, но ее можно измерить — и тогда, если каким-либо образом менять напряженность поля, соответственно будет меняться частота. Это чрезвычайно тонкий метод изучения гравитационного поля, и он себя великолепно оправдал. Не осталось никаких сомнений в том, что Блуму удалось уменьшить тяжесть.

Но… все это уже было сделано другими. Правда, Блум придумал схему, которая в высшей степени упростила получение такого эффекта, — его изобретение, как всегда, оказалось гениальным и было должным образом запатентовано, — и утверждал, что с помощью его метода антигравитация из предмета, представляющего чисто научный интерес, станет практическим делом с промышленным применением.

Возможно. Однако работа еще не была завершена, и в таких случаях Блум не имел обыкновения подымать шум. Он бы и теперь не изменил своему правилу, если бы его не подстегнуло заявление Присса.

— Насколько я понял, — сказал я, — вам удалось уменьшить ускорение свободного падения до 0,82 g, что значительно превышает результат, достигнутый прошлой весной в Бразилии.

— И это все? А вы сравните затраты энергии в Бразилии и здесь, у меня, и переведите разницу в уменьшении гравитации на киловатт-час. Вы будете поражены.

— Но ведь все дело в том, чтобы добиться нулевого «g» — нулевого поля тяготения. Вот что профессор Присс считает невозможным. Все согласны, что простое уменьшение напряженности поля не такой уж великий подвиг.

Блум стиснул кулаки. По-видимому, в этот день главный эксперимент окончился неудачей, и Блум был раздосадован сверх всякой меры. Он терпеть не мог, когда ему затыкают рот теорией.

— От этих теоретиков можно рехнуться, — проговорил он. Это было сказано тихим, бесстрастным голосом, точно у Блума вымогали такое признание, пока он наконец не сдался, и теперь ничего не оставалось, как высказаться начистоту, к каким бы последствиям это ни привело. — Присс получил двух Нобелей за возню с несколькими уравнениями, но как он их использовал? Никак! А я уже кое-чего добился с их помощью и добьюсь еще большего, нравится это Приссу или нет. Люди будут помнить меня. И мне достанется слава. А он пусть себе носится со своим чертовым званием профессора, двумя премиями и университетскими почестями. Он мне смертельно завидует, завидует всему, что я получаю за претворение своих замыслов. Он может только мечтать об этом. Как-то я сказал ему — вы знаете, мы с ним играем в бильярд.

Вот тут-то я и процитировал ему заявление Присса по поводу бильярда и сразу же получил контрзаявление Блума. Оба эти заявления я не стал опубликовывать. Ведь это такие мелочи!

— Мы играем в бильярд, — сказал Блум, когда немного поостыл, — и я нередко выигрываю. У нас довольно дружеские отношения. Мы же, черт подери, приятели по колледжу, хотя как нам удалось пройти через все эти муки, ума не приложу. Конечно, в физике и математике Присс был силен, ничего не скажешь, но все гуманитарные предметы, помнится мне, он сдавал по нескольку раз — пока над ним не сжалятся.

— Но ведь в конце концов вы оба защитили диплом, да, мистер Блум?

С моей стороны это была явная провокация. Я наслаждался его неистовством.

— Я забросил защиту, чтобы заняться делом, будь он проклят, этот диплом! В колледже я успевал по второму разряду, причем это был сильный разряд — не думайте! Вы слышите меня? А к тому времени когда Присс получил доктора, я уже трудился над своим вторым миллионом.

— Как бы то ни было, — в голосе Блума явно слышалось раздражение, — мы играем в бильярд, и однажды я сказал ему: «Джим, простым людям никогда не понять, почему вы дважды лауреат Нобелевской премии. Ведь это я добился практических результатов. Так зачем вам нужны обе премии? Отдайте мне одну!» Присс помолчал, натер кий мелом и ответил, как всегда, жеманясь, тихим голосом: «У вас два миллиона, Эд. Отдайте мне один». Как видите, деньги для него важны.

— Я понимаю это так, что и вы не против Нобелевской премии? — спросил я.

Мне показалось, что он прикажет вышвырнуть меня вон, но этого не произошло. Он захохотал, размахивая руками так, словно перед ним стояла доска и он что-то стирал с нее.

— Ну, давайте забудем все, что я сказал. Это придется опустить из интервью. Да, так вам нужно мое заявление? Прекрасно. На сегодня дела обстоят неважно, и я малость вышел из себя, но скоро все прояснится. Мне кажется, я знаю, где ошибка. А если нет — узнаю. Итак, вы можете сказать, что, по моему мнению, электромагнитное поле бесконечно большой напряженности не потребуется. Мы разгладим этот лист резины. Мы добьемся нулевой гравитации. А когда это будет сделано, я устрою демонстрацию — потрясающую, какой еще никто и никогда не видел — исключительно для прессы и для профессора Присса. Вы лично тоже получите приглашение. И можете добавить, ждать осталось недолго. Договорились?

— Договорились!

После этого я встречался с ними еще несколько раз. Мне даже удалось поприсутствовать на их партии в бильярд. Как я уже говорил, оба они были классными игроками.

Но приглашение на демонстрацию еще долго не приходило. Я получил его почти через год но, пожалуй, было бы несправедливо за это упрекать Блума.

Я получил особое приглашение с тиснеными буквами, в программе которого первым пунктом стоял час коктейлей. Блум ничего не делал наполовину, и он собирался полностью расположить к себе всех репортеров. Была также заказана трансляция по стереовидению. Очевидно, Блум не испытывал никаких сомнений: во всяком случае, он был в себе настолько уверен, что отважился на трансляцию эксперимента по всей планете.

Я позвонил профессору Приссу, чтобы удостовериться, что и он получил приглашение. Он его получил. Наступила пауза, лицо профессора на экране видеотелефона выражало мрачную озабоченность.

— Балаган не место для рассмотрения серьезных научных проблем. Я не одобряю этой затеи Блума.

Я опасался, что он намерен отклонить приглашение, а без Присса вся ситуация оказалась бы гораздо менее драматичной. Но затем он, по-видимому, решил, что ему нельзя позволить себе сыграть труса на глазах у всего мира. С явным отвращением он сказал:

— Впрочем, разве можно считать Блума настоящим ученым? Не стоит лишать его праздника. Я приду.

— Считаете ли вы, что мистеру Блуму удалось добиться нулевой гравитации, сэр?

— Гм… Мистер Блум прислал мне копию чертежа своей установки… и я не… вполне уверен… Возможно, ему удалось… гм… если… он говорит, что удалось. Конечно… — последовала долгая пауза. — Я думаю, мне будет очень любопытно увидеть это собственными глазами.

Это было очень любопытно и мне и многим другим.

Постановка была безупречной. Под нее отвели целый этаж главного здания «Блум Энтерпрайзис» — того самого здания, которое стоит на вершине холма. Там были и обещанные коктейли, и восхитительный набор изысканных закусок, и праздничная иллюминация, и приглушенная музыка, а сам Блум — безукоризненно одетый, веселый и даже озорной в меру приличия — являл собой радушного хозяина, в то время как гостей обслуживали вежливые и ненавязчивые лакеи. Это было торжество веселой добросердечности.

Джеймс Присс опаздывал, и я видел, что Блум, то и дело поглядывавший на дверь, начал понемногу мрачнеть. Но тут появился Присс, который точно электромагнит создавал вокруг себя поле бесцветности и уныния, не поддающееся воздействию веселого шума и абсолютного великолепия. (У меня не нашлось более точных слов — их просто невозможно было найти, хотя, впрочем, это могло быть и из-за того, что во мне самом полыхали две порции мартини.)

При виде Присса Блум мгновенно расцвел. Он стрелой промчался через толпу, схватил Присса за руку и буквально поволок его к борту.

— Джим! Рад вас видеть. Что будете пить! Черт, я уже совсем собрался все отложить. Ведь нам не обойтись без вас, звезды первой величины! — Он стиснул руку Присса. — Всеми своими успехами мы обязаны вашей теории. Мы, простые смертные, и шагу ступить не могли бы без вас, совсем немногих, чертовски немногих, которые указывают нам путь.

Блум говорил с энтузиазмом, он источал признательность, потому что теперь он мог себе это позволить. Он возносил Присса до небес.

Присс пытался отказаться от выпивки и что-то пробормотал себе под нос, но в его руку уже втиснули стаканчик, и Блум возвысил свой громовой голос до предела:

— Джентльмены! Минуточку внимания! Я поднимаю тост за профессора Присса, за этот величайший ум со времен Эйнштейна, дважды лауреата Нобелевской премии, создателя теории Двух Полей и вдохновителя эксперимента, который нам сейчас предстоит увидеть, хотя профессор и считал, что установка работать не будет, и имел мужество заявить об этом публично.

На его лице промелькнула усмешка, а Присс стал мрачнее, чем можно себе вообразить.

— Но теперь, когда профессор Присс здесь, с нами, — продолжал Блум, — и мы подняли наш тост, перейдем к делу. Прошу за мной, джентльмены!

Помещение для демонстрации было выбрано еще удачнее, чем в прошлый раз. Лаборатория находилась на последнем этаже. В антигравитационной установке использовались различные магниты — готов поклясться, еще меньших размеров, — и, насколько я мог судить, перед нами были все те же весы Мессбауэра.

Но по крайней мере одна вещь была совершенно новой, и она больше, чем что бы то ни было, притягивала к себе всеобщее внимание. Она потрясла нас всех. Это был бильярдный стол, над которым находился один из полюсов магнита. Другой полюс находился под столом. В самом центре стола было сквозное отверстие диаметром в фут, и, по-видимому, предполагалось, что зона нулевой гравитации, если только она будет создана, пройдет через отверстие.

Несомненно, этот сюрреалистический прием предназначался для того, чтобы подчеркнуть полноту победы над Приссом. Это была еще одна версия их вечной борьбы за бильярдным столом, и Блум собирался выиграть.

Не знаю, правильно ли поняли значение этого символа другие репортеры, но насчет Присса я не сомневался. Я оглянулся и увидел, что он все еще держал стаканчик, который ему насильно вручили. Присс почти никогда не пил, но сейчас он поднес стаканчик к губам и осушил его в два глотка. Затем он уставился на бильярдный шар, и мне не нужно было обладать даром ясновидца, чтобы почувствовать, что он отнесся к этому так, словно Блум щелкнул перед его носом пальцами.

Блум подвел нас к двадцати креслам, которые окружали стол с трех сторон — четвертая должна была служить рабочей площадкой. Присса вежливо усадили на особое кресло, откуда было видно лучше всего. Он бросил быстрый взгляд на стереотелекамеры — они уже работали. По-видимому, у него мелькнула мысль о том, чтобы немедленно встать и уйти, но он тут же взял себя в руки, понимая, что теперь, при полном блеске наведенных на него телеглаз планеты, это невозможно.

В сущности, сам эксперимент был простым, и всех волновал только результат. На видном месте стояли большие диски со шкалой, на которой замерялся расход энергии. Было еще несколько счетчиков, которые преобразовывали показания весов Мессбауэра так, чтобы всем было видно. Блум предусмотрел решительно все для удобства наблюдателей.

Сердечным голосом Блум объяснял каждый свой шаг, изредка делая паузы, при которых он обращался к Приссу за подтверждением, и оно тут же следовало. Блум не делал этого слишком часто, чтобы никто из репортеров не заметил подвоха, но достаточно часто, чтобы Присс чувствовал себя так, словно его не спеша насаживают на вертел. Со своего кресла я отлично видел и то, что происходило на столе, и лицо Присса, который сидел напротив меня.

Он походил на человека, вдруг угодившего в ад.

Всем известно, что Блуму удалось добиться своего. Весы Мессбауэра, по мере того как повышалась напряженность электромагнитного поля, фиксировали постепенное уменьшение тяжести. Когда красная стрелка шагнула за отметку 0,52 g, раздались аплодисменты.

— Если вы помните, — уверенным голосом сказал Блум, — 0,52 g — рекордное достижение предыдущего эксперимента. Но, по сути дела, мы уже превзошли это достижение, если учесть расход энергии, который составляет менее десяти процентов аналогичных затрат предыдущего эксперимента. А теперь мы пойдем дальше.

Блум — я думаю, умышленно, чтобы сделать напряженное ожидание еще более волнующим, — замедлил продвижение стрелки к концу шкалы, и стереотелекамеры заметались в выборе объекта между отверстием в столе и счетчиками, наглядно воспроизводившими показания весов Мессбауэра.

— Джентльмены! В сумке, по правую руку на каждом кресле, вы найдете черные защитные очки. Пожалуйста, наденьте их. Как только будет создана антигравитация, возникнет свечение, сопровождающееся интенсивным ультрафиолетовым излучением.

Он надел очки, и тут же в зале послышалось легкое шуршание: остальные последовали примеру Блума.

Последнюю минуту, пока красная стрелка медленно подбиралась к нулю, все сидели затаив дыхание. Стрелка замерла, и в ту же секунду между полюсами магнита вспыхнул световой цилиндр.

Двадцать человек одновременно перевели дыхание.

— Мистер Блум, чем вызвано свечение?

— Это характерно для нулевой гравитации, — спокойно сказал Блум, что, конечно, не было удовлетворительным ответом.

Репортеры уже вскочили со своих мест и толпились вокруг стола. Блум замахал на них руками.

— Джентльмены, станьте подальше!

И только Присс продолжал сидеть в своем кресле. По-видимому, он полностью ушел в себя, в собственные мысли, и, я совершенно уверен, за черными очками уже таилась возможность того, что произошло потом. Я не видел выражения его глаз. Не мог видеть. Но кому в этот момент было дело до того, что созревало там, за этими очками, в голове Присса? Впрочем, и не будь очков, мы бы все равно не догадались, хотя кто может это знать наверняка?

Блум снова возвысил голос:

— Внимание! Демонстрация еще не кончилась. До сих пор мы только повторяли то, что уже делалось мною раньше. Я доказал возможность получения нулевой гравитации и показал, как это сделать практически. А теперь я хочу продемонстрировать вам одну из возможностей применения нулевой гравитации. То, что мы сейчас увидим, еще никогда и никому — в том числе и мне — не приходилось видеть. Я не проводил экспериментов в этом направлении, как мне того ни хотелось, ибо считал, что честь это сделать по праву принадлежит профессору Приссу.

Присс резко взглянул на него.

— Сделать что? — переспросил он.

— Профессор Присс, — сказал Блум, широко улыбаясь, — я бы хотел, чтобы вы осуществили первый эксперимент, цель которого установить результат взаимодействия твердого тела с антигравитационным полем. Прошу всех обратить внимание на то, где находится зона нулевой гравитации — посреди бильярдного стола. Всему миру, профессор, известно ваше феноменальное мастерство игры в бильярд — талант, который уступает разве что вашим же поразительным способностям в области теоретической физики. Прошу вас пробить шар так, чтобы он пересек зону нулевой гравитации.

И он нетерпеливо протянул профессору кий и шар. Глаза Присса, невидимые под защитными очками, уставились на оба предмета, затем он медленно, очень неуверенно взял их в руки.

Хотел бы я знать, что в этот момент выражали его глаза, И еще, в какой мере решение заставить Присса «сыграть» в бильярд было вызвано обидой Блума, нанесенной ему заявлением Присса — тем самым, которое я уже приводил. И нет ли и моей доли вины в том, что произошло через несколько минут?

— Пожалуйста, профессор, подойдите к столу и уступите мне ваше место. С этой минуты эксперимент проводите вы. Действуйте!

Блум сел в кресло, но продолжал говорить, и голос его с каждым мгновением все больше походил на орган.

— Как только бильярдный шар попадет в зону нулевой гравитации, он тотчас окажется вне действия гравитационного поля Земли. Он останется неподвижным, в то время как Земля продолжит свое вращение вокруг оси и вокруг Солнца. На нашей широте в это время суток — мною проделаны соответствующие расчеты — Земля, если можно так выразиться, уйдет вниз из-под шара. Мы будем двигаться вместе с Землей, шар останется в той же точке пространства. Нам покажется, что шар подскочит вверх. Внимание!

Присс застыл перед столом, словно его вдруг парализовало. Было это изумление? Или восторг? Не знаю. И не узнаю никогда. Сделал ли он движение, чтобы наконец прервать разглагольствования Блума, или он просто страдал от мучительного нежелания играть позорную роль в игре, которую ему навязал соперник?

Присс повернулся к бильярдному столу, посмотрел на шар, затем оглянулся на Блума. Все репортеры столпились вокруг — близко, как только могли, чтобы получше все разглядеть. И лишь один Блум сидел в кресле — с непричастным видом улыбаясь. Он, конечно, не следил ни за столом, ни за шаром, ни за зоной нулевой гравитации. Насколько я мог видеть — с поправкой на очки — он следил за Приссом.

Присс снова повернулся к столу и поставил шар на сукно. В этом спектакле ему предстояло поднять занавес перед последним действием, которое принесет окончательный и драматический триумф Блуму, а его, Присса, человека, который утверждал, что это невозможно, сделает посмешищем на веки веков.

Наверное, он почувствовал, что у него нет никакого выхода. А может быть…

Уверенным ударом он привел шар в движение. Шар катился не быстро, и все следили за ним не отрываясь. Он ударился о борт и срикошетировал. Теперь шар катился еще медленнее, словно Присс умышленно драматизировал ситуацию, чтобы сделать триумф Блума еще блистательнее.

Мне было все отлично видно: я стоял у самого края стола, почти рядом с Приссом. Я видел, как шар приближался к светящемуся столбику воздуха, и видел сидевшего Блума, вернее, то, что проглядывало за световым цилиндром.

Шар достиг границы зоны нулевой гравитации, на какое-то мгновение повис над краем отверстия в столе и исчез с ослепительной вспышкой и ужасающим грохотом, оставив после себя неожиданный запах жженой тряпки.

Мы завопили. Мы все завопили.

Потом вместе со всем миром я видел эту сцену на экране стереовидения. Я видел себя в фильме, запечатлевшем эти пятнадцать секунд всеобщего замешательства, и не мог узнать своего лица.

Пятнадцать секунд!

Затем мы вспомнили о Блуме. Он по-прежнему сидел в кресле, скрестив руки, но в его туловище была дыра размером с бильярдный шар: пробив лежавшую на груди руку, шар прошел навылет. Большая часть сердца, как было установлено при вскрытии, оказалась выбитой и притом совершенно аккуратным кружком.

Выключили установку. Вызвали полицию. Унесли Присса, который находился в состоянии коллапса. По правде говоря, я и сам был ненамного лучше, и, если кто-нибудь из присутствовавших репортеров будет говорить, что он оставался хладнокровным наблюдателем, знайте, что он просто хладнокровный лгун.

Я встретился с Приссом лишь спустя несколько месяцев. Он слегка похудел, но выглядел вполне хорошо. На лице Присса играл румянец, и во всем его облике появилась решительность. Так роскошно одетым я его еще никогда не видел.

— Теперь-то мне понятно, что произошло, — сказал он. — Будь у меня там время подумать, я бы и тогда все знал. Но я тугодум, а бедному Эду так не терпелось поскорее устроить этот спектакль, да еще он его так хорошо поставил, что увлек и меня за собой. Я, конечно, всячески стараюсь возместить часть того ущерба, невольным виновником которого я стал.

— Но вам не вернуть Блума к жизни, — бесстрастно сказал я.

— Конечно, нет, — ответил он не менее бесстрастно. — Но ведь надо позаботиться и о «Блум Энтерпрайзис». То, что произошло во время демонстрации на глазах у всего мира, — самая скверная реклама нулевой гравитации, и мне представляется крайне важным внести полную ясность в эту историю. Вот почему я и пригласил вас.

— К вашим услугам, сэр.

— Не будь я тугодумом, я бы и тогда сообразил, что Блум нес чистый вздор, когда говорил о том, как шар поднимается в зоне нулевой гравитации. Этого не могло быть. Если бы Блум так не презирал теорию и не бахвалился своим невежеством, он бы и сам это прекрасно знал.

Движение земли, — продолжал Присс, — далеко не единственное движение, имеющее отношение к такому эксперименту, молодой человек. Солнце само движется по гигантской орбите вокруг центра Млечного Пути. И наша Галактика тоже движется по пока еще не установленной траектории. Помещая шар в зону нулевой гравитации, нужно было учитывать, что на шар не будет влиять ни одно из этих движений и что, следовательно, он внезапно окажется в состоянии абсолютного покоя — в то время как абсолютного покоя не существует. — Присс медленно покачал головой. — Беда Блума, как мне кажется, была в том, что он думал о невесомости, которая существует в космическом корабле, когда космонавт парит в кабине. Потому-то Блум и ожидал, что шар поплывет в воздухе. Но ведь на космическом корабле нулевая гравитация вовсе не означает отсутствия гравитации — это всего лишь результат взаимодействия двух объектов: корабля и находящегося в нем человека, у которых одна и та же скорость свободного падения, соответствующая гравитационному полю Земли, так что и корабль и человек неподвижны по отношению друг к другу.

В случае же нулевой гравитации, которой удалось достичь Блуму, произошло полное разглаживание резинового листа вселенной на данном участке, что означает исчезновение массы. Все, что бы ни оказалось в этом поле, включая и захваченные им молекулы воздуха, и бильярдный шар, который я загнал в него, мгновенно утрачивает массу. Объект, не имеющий массы, может обладать лишь одним движением. — Присс сделал паузу, как бы приглашая задать ему вопрос.

— Что же это за движение, профессор?

— Движение со скоростью света, — ответил он. — Любой объект, не имеющий массы, как, например, нейтрино или фотон, будет двигаться со скоростью света до тех пор, пока он существует. И действительно, свет движется с такой скоростью только потому, что он состоит из фотонов. Едва бильярдный шар оказался в зоне нулевой гравитации, он тут же исчез со скоростью света.

— Но разве шар не должен был снова обрести свою массу сразу же, как только он окажется за пределами зоны нулевой гравитации?

— Конечно, так и случилось, он сразу оказался подверженным действию гравитации и начал терять скорость из-за трения о поверхность бильярдного стола. Но попробуйте себе представить, какой огромной должна быть сила трения, чтобы затормозить объект с массой бильярдного шара, несущийся со скоростью света. В тысячную долю секунды шар прошел сквозь толщу атмосферы в сотни миль, и я сомневаюсь, чтобы при этом его скорость уменьшилась более чем на несколько миль в секунду — всего лишь на несколько из 186 282 миль. Пронесясь через бильярдный стол, шар легко пробил борт, пронзил бедного Эда и вылетел в закрытое окно, оставив на стекле аккуратный кружок, потому что за столь ничтожное время соседние частицы стекла не могли прийти в движение.

К счастью, мы находились на верхнем этаже здания да еще в ненаселенном районе. Если бы мы были в городе, шар пробил бы множество зданий и мог убить уйму людей. В настоящий момент этот шар — в космосе, далеко за пределами Солнечной системы, и он будет продолжать свое движение почти со скоростью света до тех пор, пока не встретит на своем пути препятствие — достаточно большое, чтобы остановить его. И тогда произойдет ужасающий взрыв, который оставит после себя гигантский кратер.

Я поиграл своим воображением и не могу сказать, чтобы это мне понравилось.

— Но как это может быть? — спросил я. — Бильярдный шар, когда он подкатился к полю нулевой гравитации, уже почти совсем останавливался. Я это видел сам. А вы утверждаете, что он исчез, неся в себе невероятный запас кинетической энергии. Откуда же она взялась?

Присс пожал плечами:

— Да ниоткуда! Закон сохранения энергии остается в силе только в границах применимости общей теории относительности, то есть на резиновом листе, покрытом лунками. Где бы нам ни удалось разгладить лист, теория относительности теряет смысл, и тогда можно как создавать, так и уничтожать энергию. Этим и объясняется радиация вдоль цилиндрической поверхности зоны нулевой гравитации. Причину радиации, как вы помните, Блум не объяснил, и боюсь, что это ему было не под силу. Если бы он сперва сам поставил этот эксперимент, он бы не только не проявил столь глупую беспечность с устройством спектакля…

— Чем же вызывается эта радиация, сэр?

— Молекулами воздуха, оказавшимися в поле. Каждая из них мгновенно обретает скорость света и уносится прочь. Но ведь это всего лишь молекулы — не бильярдные шары, и они останавливаются сопротивлением воздуха, а их кинетическая энергия превращается в радиацию. Радиация не прекращается ни на одно мгновение, потому что в любой бесконечно малый отрезок времени в зону нулевой гравитации попадают все новые молекулы и, обретя скорость света, превращаются в свечение.

— Значит, энергия создается непрерывно?

— Совершенно верно. Именно это и необходимо разъяснить широкой публике. В первую очередь антигравитационная установка не аппарат для запуска космических кораблей и не революция в механике. Скорее это источник бесконечного запаса свободной энергии, поскольку часть произведенной энергии можно использовать для поддержания поля, которое сохраняет плоским данный участок Вселенной. Сам того не зная, Эд Блум построил не только антигравитационную установку, но и первый успешно работающий вечный двигатель первого рода — тот, который создает энергию из ничего.

— Этот бильярдный шар мог убить любого из нас? — спросил я. — Я вас правильно понял, профессор? Он, по-видимому, мог избрать любое направление?

— Что касается не имеющих массы фотонов, испускаемых каким-либо источником света, то они действительно разлетаются в произвольных направлениях, — вот почему свеча посылает свет во всех направлениях. Лишившиеся массы молекулы воздуха тоже разлетаются из зоны нулевой гравитации во всех направлениях, чем и объясняется радиация сплошной цилиндрической формы. Но бильярдный шар — один. Он мог бы двинуться в любом направлении, но он должен выбрать какое-то одно-единственное направление, случайное, и вот на этом-то случайном пути и оказался Эд.

Вот как это было. Все знают, что произошло потом. Генеральным директором «Блум Энтерпрайзис» был избран Присс, и в скором времени он стал таким же богатым и знаменитым, каким когда-то был Блум. И сверх того, у Присса было две Нобелевские премии.

Только…

Я продолжаю размышлять над тем, что сказал Присс. Фотоны, испускаемые источником света, разлетаются во всех направлениях, потому что они возникают случайно и для них, так сказать, нет больше причины избрать одно направление, а не другое. Молекулы воздуха разлетаются из зоны нулевой гравитации тоже во всех направлениях, поскольку они и попадают в него со всевозможных направлений.

Но как должен себя повести бильярдный шар, который попадает в зону нулевой гравитации, двигаясь по определенной траектории? Сохранит ли он направление своего движения или оно изменится?

Я весьма осторожно задавал такие вопросы, но физики-теоретики, по-видимому, и сами не имеют уверенности на этот счет. Не удалось мне и найти каких-либо сведений о том, чтобы «Блум Энтерпрайзис» — единственное на Земле учреждение, которое занимается исследованиями нулевой гравитации, проводило подобные эксперименты. Кто-то из этого учреждения сказал мне, что принцип неопределенности гарантирует случайность направления вылета для любого объекта, попавшего в зону по любой траектории. Но тогда почему бы им не поставить такой эксперимент?

А что, если…

А что, если один раз в жизни мозг Присса сработал быстро? Не могло ли так случиться, что уже совсем было загнанного в угол Присса вдруг осенило? Он сосредоточил свое внимание на свечении, окружавшем зону нулевой гравитации. Он мог догадаться о причине радиации и сообразить, что любой предмет, попавший в эту зону, мгновенно обретет скорость света.

Но тогда почему же он ничего не сказал?

Одно для меня несомненно. Ничто из того, что делал Присс за бильярдным столом, не могло быть случайным. Он специалист в этой игре, и бильярдный шар мог повести себя только так, как пожелает Присс. Я стоял рядом. Я видел, как он быстро взглянул на Блума, а потом на стол, словно прикидывая нужный угол.

Я следил за тем, как он пробил шар. Я видел, как шар отскочил от борта и вошел в зону нулевой гравитации, двигаясь по заданному направлению.

Потому что, когда пробитый Приссом шар катился к зоне нулевой гравитации — телевизионный стереофильм только лишний раз убедил меня в этом, — он был нацелен в самое сердце Блума!

Несчастный случай? Совпадение?

…Убийство?

ПОКУПАЕМ ЮПИТЕР

Дарвинистская бильярдная

— Ну разумеется, обычное толкование первой главы книги Бытия совершенно неверно, — сказал я. — Возьмите, к примеру, бильярдную.

Остальные трое мысленно взяли бильярдную. Мы сидели в сломанных креслах в лаборатории доктора Троттера, и было так просто преобразить лабораторные столы в бильярды, штативы — в кии, бутылки с реактивами — в шары, и столь же мысленно все это обозреть.

Тетьер даже поднял палец, зажмурил глаза и прошептал:

— Бильярдная!

Троттер по обыкновению ничего не сказал и поднес к губам вторую чашку кофе. Кофе, тоже по обыкновению, был ужасным, но, с другой стороны, я был новичком в компании, и оболочка моего желудка еще недостаточно закалилась.

— Теперь взвесьте завершение партии, — сказал я. — Все шары, кроме, естественно, забойного, находятся в соответствующих лузах…

— Минуточку, — перебил Тетьер, неизменно педантичный, — какая именно луза, значения не имеет, при условии, что ты забил их в определенном порядке, или…

— Неважно. Когда партия кончается, шары находятся в разных лузах. Верно? Теперь, предположим, вы входите в бильярдную, когда игра кончена, видите только финальную ситуацию и стараетесь понять, что именно тут происходило. Совершенно очевидно, что у вас множество вариантов.

— Нет, если знать правила игры.

— Постулируем полное незнание, — сказал я. — Можно предположить, что шары попали в лузы от ударов забойного шара, который ударили кием. Это было бы верно, но вряд ли вы это сообразили на пустом месте. Куда вероятнее, что вам придет в голову, будто шары кто-то разложил по лузам руками, или что шары так изначально и лежали там.

— Ну ладно, — сказал Тетьер, — раз уж вы прыгаете назад прямо к книге Бытия, то заявите по аналогии, что Вселенная либо существовала всегда, либо создалась произвольно, такой, как есть, либо развилась эволюционно. Ну и что?

— Я предлагаю вовсе не эти альтернативы, — возразил я. — Давайте примем за факт целенаправленное сотворение и рассмотрим только методы, какими оно могло быть осуществлено. Самое немудреное — предположить, что Бог сказал: «Да будет свет» и стал свет. Но это неизящно.

— Зато просто, — указал Мейденд, — а «бритва Оккама» требует, чтобы из всех возможных альтернатив выбиралась простейшая.

— В таком случае почему бы не ограничить бильярдную партию тем, что руками разложить шары по лузам? Это много проще, но не изящно. С другой стороны, если взять для начала первородный атом…

— А это что? — мягко осведомился Троттер.

— Ну, назовите это всей массой и энергией Вселенной, сжатыми в единую сферу в состоянии минимальной энтропии. И если бы вы взорвали такую сферу так, чтобы все частицы материи и кванты энергии начали действовать, реагировать и взаимодействовать заранее исчисленным образом и возникла бы именно наша Вселенная, разве это не дало бы куда больше удовлетворения, чем просто взмахнуть рукой и сказать: «Да будет свет!».

— То есть, — подытожил Мейденд, — ударить кием по одному шару и разом загнать в лузы все пятнадцать?

— Вот именно.

— Куда поэтичная идея прямого гигантского волеизъявления, — сказал Мейденд.

— Все зависит от того, рассматриваете ли вы это как математик или как богослов, — сказал я — И вообще первую главу Бытия можно уложить в схему бильярдных шаров. Творец заранее рассчитал все необходимые переменные и взаимосвязи в шести колоссальных уравнениях. Пусть каждый библейский «день» обозначает такое уравнение. И, дав первоначальный толчок к взрыву, он тогда «почил» в седьмой «день», каковой седьмой «день» покрывает весь промежуток времени от начала до четыре тысячи четвертого года до нашей эры. Этот интервал, в течение которого происходило невообразимо сложное комбинированное движение бильярдных шаров, создателей Библии заведомо не интересовало. Все эти миллиарды лет можно было рассматривать просто как компоненты единого акта творения.

— Вы постулируете телеологическую Вселенную, — сказал Троттер, — с заложенной в ней целью.

— Верно, — согласился я. — А почему бы и нет? Сознательный акт творения без цели нелеп. К тому же, если рассматривать ход эволюции как случайный результат слепой игры разных сил, натыкаешься на ряд весьма загадочных проблем.

— Например? — спросил Мейденд.

— Например, исчезновение динозавров, — ответил я.

— Ну и что же тут непонятного?

— Отсутствие хоть какой-то логичной причины. Назовите хотя бы одну!

— Закон перехода плюсов в минусы, — сказал Мейденд. — Бронтозавр стал таким огромным, что его тяжесть могли выдерживать только ноги толщиной в древесные стволы, и то, если он стоял в воде, пользуясь ее выталкивающей силой. И бедняге приходилось непрерывно есть, чтобы получать необходимые калории. Непрерывно, в буквальном смысле слова. Ну а хищники в конкурентной борьбе с себе подобными обременили себя такой броней и такими орудиями нападения, что превратились в ползучие танки, пыхтящие под весом полутонны костей и чешуи. Вот и достигли предела, когда все это обернулось против них.

— Ладно, — кивнул я. — Милые великаны вымерли, но ведь в большинстве динозавры были подвижными малютками, не обремененными излишним весом или броней. Что произошло с ними?

— Ну, что касается мелких, — вставил Тетьер, — объяснение лежит в конкуренции. Если у части пресмыкающихся появились шерсть и теплая кровь, им оказалось легче приспособиться к климатическим изменениям. Им незачем было прятаться от прямого солнечного света. Они не становились вялыми и малоподвижными при падении температуры ниже какого-то предела. Им не требовалось погружаться в зимнюю спячку. А потому в гонках за пищей они имели большую фору.

— Меня такое объяснение не удовлетворяет, — сказал я. — Не думаю, что разнообразные ящеры так легко поддались бы вытеснению. Они ведь продержались около трехсот миллионов лет, что на двести восемьдесят миллионов больше, чем имеет на своем счету биологический вид «человек». К тому же хладнокровные животные прекрасно себя чувствуют и поныне, в частности насекомые и земноводные…

— Характер размножения…

— …а также кое-какие пресмыкающиеся. Змеи, черепахи, ящерицы все еще чувствуют себя превосходно, верно? А океан, если уж на то пошло? Ящеры приспособились к обитанию в нем — например, ихтиозавры и плезиозавры. Они тоже исчезли, хотя там не появились радикально новые, более приспособленные животные, удачливые конкуренты. Насколько мне известно, высшая форма жизни в океане — рыбы, а они возникли раньше ихтиозавров. Как вы объясните это? Рыбы столь же хладнокровны и стоят ниже на лестнице эволюции. А в океане вопрос об избыточной величине и тяжести остроту теряет, поскольку вода обеспечивает всю необходимую поддержку. Синий кит крупнее любого когда-либо существовавшего динозавра. Еще одно: стоит ли говорить о дефектах холодной крови и утверждать, что при понижении температуры хладнокровные животные становятся вялыми? Рыбы прекрасно себя чувствуют в постоянно холодной воде с температурой лишь на несколько градусов выше нуля, и акулу уж никак не назовешь малоподвижной.

— В таком случае почему динозавры тихонько убрались с Земли, оставив тут свои косточки? — спросил Мейденд.

— Они были частью плана, а когда исполнилисвое назначение, стали лишними, и от них избавились.

— Каким образом? С помощью надлежащим манером организованной катастрофы в духе Великовского? Столкновение с кометой? Перст Божий?

— Разумеется, нет. Вымерли естественным образом и по необходимости, в согласии с предварительными расчетами.

— В таком случае мы должны бы установить, в чем заключалась причина этого естественного и необходимого вымирания!

— Необязательно. Она могла заключаться в каком-то неведомом нарушении ящерной биохимии, в какой-то витаминной недостаточности…

— Слишком уж сложно, — сказал Тетьер.

— Только кажется, будто сложно, — отрезал я. — Предположим, возникла необходимость загнать определенный шар в лузу четырехкратным рикошетом от бортиков. Смутила бы вас сложная траектория забойного шара? Прямой удар был бы менее сложным, но он ничего не дал бы. И вопреки кажущимся сложностям нужный удар по сути был бы ничуть не труднее. Он все равно свелся бы к единичному движению кия. Только в другом направлении. А затем в дело вступили бы обычные свойства эластичных материалов и законы сохранения количества движения.

— Следовательно, — сказал Троттер, — по-вашему, течение эволюции представляет собой наиболее простой путь от изначального хаоса к человеку?

— Совершенно верно. Ни единый воробышек не падает бесцельно… как и птеродактиль.

— И куда же мы двинемся дальше?

— Никуда. Эволюция закончилась с возникновением человека. Прежние правила больше не применимы.

— Да неужто? — вставил Мейденд. — Вы сбрасываете со счетов продолжающиеся изменения среды обитания и мутации!

— В определенном смысле — да, — заявил я. — Человек все больше и больше подчиняет себе среду обитания, все больше и больше постигает механизм мутаций. До появления человека животные не могли предвидеть изменения климата и оберегать себя от них. Не могли они и понять возникающую опасность, какой угрожают им развивающиеся новые виды, пока опасность эта не становилась непреодолимой. А теперь спросите себя: какой биологический вид способен сменить нас, и как он этого достигнет?

— Для начала, — сказал Мейденд, — возьмем насекомых. По-моему, они уже взялись за дело.

— Они не помешали нам почти удесятерить нашу численность за последние двести пятьдесят лет. Если человек когда-нибудь сосредоточится на борьбе с насекомыми, вместо того чтобы расходовать лишнюю энергию на всякие другие войны, то вышеуказанные насекомые долго не продержатся. Доказательств у меня нет, но таково мое мнение.

— Ну а бактерии или, даже лучше, вирусы? — предложил Мейденд. — Вирус инфлюэнцы тысяча девятьсот восемнадцатого года весьма убедительно снизил нашу численность.

— Угу! — кивнул я. — Примерно на один процент. Даже Черная смерть в четырнадцатом веке умудрилась убить всего треть населения Европы — в ту эпоху, когда настоящей медицины и в помине не было. Эпидемия бушевала без всяких помех в жутчайших условиях средневековой нищеты и грязи, и все-таки две трети нашего крепкого вида выжили. Нет, никаким болезням с нами не совладать, я в этом твердо убежден.

— Ну а если сам человек разовьется в, так сказать, сверхчеловека, — заметил Тетьер, — и вытеснит прежнюю братию?

— Черта с два! — сказал я. — В организме человека только одно чего-то стоит с точки зрения власти над миром — его нервная система и большие полушария мозга в частности. Это наиболее специализированная часть организма и поэтому — тупик. Если ход эволюции что-то и продемонстрировал неопровержимо, так это следующий факт: по достижении определенной степени специализации гибкость исчезает, и дальнейшее развитие может продолжаться только в сторону еще большей специализации.

— Так ведь это как раз и требуется?

— Возможно, но, как указал Мейденд, специализация имеет обыкновение достигать предела, когда плюсы превращаются в минусы. Родовые муки объясняются размерами человеческого черепа. Из-за сложности человеческой психики умственная и эмоциональная зрелость наступают куда позже половой, что приводит к множеству трудностей. Хрупкость этой психики превращает большинство нашей расы в невротиков. Как далеко сможем мы еще развиться, прежде чем наступит катастрофа?

— Развитие, — возразил Мейденд, — способно идти в сторону достижения большей стабильности или быстрейшего достижения зрелости, а не в сторону усиления мозговой деятельности.

— Не исключено, но признаков этого что-то незаметно.

— Десять тысяч лет, — сказал Тетьер, — срок довольно ничтожный в эволюционном смысле. Остается возможность, что интеллект разовьется и у других видов — а то и что-нибудь получше, если есть что-нибудь лучше.

— Мы им не позволим. В том-то и соль. Потребуются сотни тысяч лет, чтобы, например, медведи или крысы обрели интеллект, и мы истребим их, едва обнаружим такую тенденцию. Или превратим их в рабов.

— Ну ладно, — вздохнул Тетьер. — А какие-нибудь биохимические нарушения, которые вас так устраивали для динозавров? Возьмите для примера витамин С. Только у морских свинок и приматов организмы неспособны сами его вырабатывать. Предположим, эта тенденция будет развиваться и мы окажемся в невозможной зависимости от слишком большого числа пищевых факторов. Или вдруг будет возрастать восприимчивость человека к раковым заболеваниям. Что тогда?

— Ерунда! — воскликнул я. — Суть новой ситуации в том, что мы искусственно производим все необходимые пищевые факторы и в конце концов можем вообще полностью перейти на синтетическую пищу. И нет никаких причин полагать, что нам не удастся найти средства предотвращения или лечения рака.

Троттер встал. Кофе он допил, но все еще держал чашку в руке.

— Хорошо, вы говорите, что мы зашли в тупик. Но что, если все это было принято в первоначальные расчеты? Творец был готов потратить триста миллионов лет, чтобы динозавры развились так или эдак, лишь бы ускорить развитие человека — во всяком случае, по вашим словам. Почему же он не в состоянии измыслить ситуацию, в которой человек использовал бы свой интеллект и контроль над окружающей средой, чтобы подготовить следующий ход в игре? Вдруг это наиболее интересный бильярдный удар?

Тут уж растерялся я.

— О чем вы? Троттер улыбнулся мне:

— Я просто подумал, что дело не в простом совпадении и что, возможно, грядет новая раса, а старая сходит со сцены только благодаря эффективной работе этого церебрального механизма. — Он постучал себя по виску.

— Как так?

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь ядерная физика и кибернетика одновременно захватывают все новые высоты, не так ли? Разве мы не одновременно изобретаем водородные бомбы и мыслящие машины? Что это — совпадение или часть Божьего Промысла?

Вот, пожалуй, и все об этом разговоре в обеденном перерыве. Начался он моими логическими построениями, но с тех пор… я все чаще задумываюсь…

Шах Пепе С

Фило Плэт ежегодно возвращался на место своего преступления. Своего рода эпитимья. В каждую годовщину он взбирался на голый гребень гряды и смотрел на мили и мили искореженного металла, бетона и костей.

Унылая пустыня. Обломки металла все еще не покрылись ржавчиной и торчали как клыки, оскаленные в бессильной ярости. Где-то в этом застывшем хаосе валялись скелеты тех, кто погиб — тысячи и тысячи — всех возрастов и обоего пола. И может быть — как знать? — пустые глазницы слепых черепов с проклятием обращены на него.

Смрад над пустыней давно развеялся, и ящерицы забирались в свои норы, никем не тревожимые. Ни один человек не приближался к огороженному кладбищу, где остовы валялись внутри кратера, созданного сокрушительным падением. Только Фило приходил. Год за годом он возвращался — и всегда, словно оберегаясь от дурного взгляда стольких незрячих глаз, брал с собой свою золотую медаль. Когда Фило стоял на гребне, она вызывающе поблескивала у него на груди. На ней было выбито просто: «Освободителю».

На этот раз с ним был Фултон. Когда-то Фултон принадлежал к низшим — в дни до падения, в дни, когда были высшие и низшие.

Фултон сказал:

— Меня поражает, что ты так упорно возвращаешься сюда.

— Я не могу иначе, — ответил Фило. — Знаешь, грохот удара был слышен на согни и сотни миль вокруг, и сейсмографы повсюду в мире зарегистрировали толчок. Мой корабль находился почти прямо над этим местом, и его отшвырнуло на десятки миль точно взрывной волной. Но я помню, помню только один звук — всеобщий вопль, когда Атлантида начала падать.

— Это было необходимо сделать.

— Слова! — вздохнул Фило. — Там были младенцы, и много безвинных.

— Никто не безвинен.

— Как и я. Так следовало ли мне брать на себя роль карающей руки?

— Кто-то должен был это сделать, — заявил Фултон категорично. — Взгляни на мир теперь, двадцать пять лет спустя. Демократия восстановлена, образование вновь стало всеобщим, культура доступна массам, наука опять развивается. Две экспедиции уже высадились на Марсе.

— Знаю, знаю. Но ведь это тоже была культура. Атлантида — остров, который властвовал над миром, но только остров в небе, а не в море. Это был город и одновременно целый мир, Фултон. Ты никогда не видел его хрустальной оболочки, его великолепных зданий. Драгоценный камень, созданный из камня и металла. Дивный сон.

— Концентрат счастья, извлеченного из скудного запаса, который распределялся среди миллиардов простых людей, живших на Поверхности.

— Ты прав. Да, иначе было нельзя. Но ведь все могло пойти по-иному, Фултон. Знаешь ли… — Фило сел на камень, сложил руки на коленях и уперся в них подбородком. — Иногда я думаю о том, как это было в старину, когда на Земле существовали нации и войны. Я думаю, каким чудом вначале, наверное, считали народы, что Организация Объединенных Наций стала настоящим всемирным правительством. И чем представлялась им Атлантида! Столица, управлявшая Землей, но не принадлежавшая Земле. Черный диск в небе, способный появиться где угодно над Поверхностью и на любой высоте, принадлежащий не одной какой-то стране, а всей планете; плод изобретательности не одной какой-то страны, но всего человечества… И во что она превратилась затем!

— Может, пойдем? — сказал Фултон. — Мы должны вернуться на корабль до темноты.

Но Плэт продолжал:

— Полагаю, это было неизбежно. Человечество еще не создало ни одного института, который не преобразовался бы затем в раковую опухоль. Вероятно, в доисторические времена шаман, появившийся как средоточие племенного опыта и мудрости, под конец стал последней преградой на пути развития племени. В древнем Риме армия из граждан…

Фултон терпеливо позволял ему говорить. Будто странный отголосок прошлого. Когда-то на него были устремлены другие глаза, терпеливо ожидающие, пока он говорил.

— …армия из граждан, защищавшая римлян от всех врагов, начиная с Вей и кончая Карфагеном, преобразилась в профессиональную преторианскую гвардию, которая продавала императорский трон и взимала дань со всей империи. Турки создали янычар, как свой непобедимый авангард против Европы, а под конец султан стал рабом своих рабов-янычар. Бароны средневековой Европы защищали крепостных крестьян от набегов викингов и мадьяр, а затем шестьсот лет составляли паразитирующую аристократию, которая не давала обществу ничего.

Тут Плэт заметил устремленные на него терпеливые глаза.

— Вы не понимаете меня?

Один из техников посмелее пробормотал:

— С твоего разрешения, о высший, нам надо работать.

— Да, конечно.

Технику стало жаль его. Этот высший немножко не в себе, но человек неплохой. Хотя он нес всякую чепуху, он спрашивал о здоровье их детей, а им говорил, что они молодцы, что их труд ставит их выше высших.

— Видите ли, прибыл еще груз гранита и стали для нового театра, и нам необходимо перераспределить энергию. Но делать это становится все труднее. А высшие ничего не желают слушать.

— Об этом я и говорю. Вы должны заставить их слушать! Но они только с недоумением уставились на него, и в этот миг в подсознании Плэта тишком угнездилась некая идея.

Лео Спинни ждал его на хрустальном уровне. Он был ровесник Плэта, но выше и много красивей. Лицо у Плэта было худое, глаза — молочно-голубые, и он никогда не улыбался. Карие же глаза по сторонам прямого носа Спинни, казалось, никогда не переставали смеяться.

— Мы опоздаем на игру!

— Мне не хочется идти, Лео. Извини.

— Опять торчал с техниками? — усмехнулся Спинни. — И охота тебе тратить время?

— Они трудятся. Я уважаю их. Какое право мы имеем бездельничать?

— Должен ли я ставить под сомнение уклад жизни, когда он устраивает меня во всех отношениях?

— В таком случае в один прекрасный день кто-то поставит его под сомнение за тебя, — сказал Плэт.

— В весьма отдаленный день, не сегодня. И, говоря откровенно, тебе следует пойти. Генсер заметил, что ты не бываешь на играх, и ему это не нравится. Сдается мне, кое-кто сообщает ему о твоих разговорах с техниками и твоих посещениях Поверхности. Он того и гляди вообразит, что ты панибратствуешь с низшими!

Спинни весело захохотал, но Плэт промолчал. Им бы не помешало почаще общаться с низшими, узнать их мысли. У Атлантиды были пушки и батальоны валов. Но когда-нибудь она убедится, что этого не достаточно. Не достаточно, чтобы спасти Генсера.

Генсер! Плэт чуть не сплюнул. Полный его титул был Генеральный Секретарь Объединенных Наций. Два века тому назад должность была выборной, почетной. Теперь ее мог занять человек вроде Пепеле Сарштавастры, только потому что был признанным сыном своего столь же никчемного отца.

«Пепе С.» — так называли его низшие на Поверхности. И обычно — с горечью. «Шах Пепе С.». Потому что «шах» был титулом династии восточных деспотов. Низшие звали его таким, каким он был. Плэту хотелось рассказать про это Спинни, но время еще не настало.

Игры проводились в верхнем слое стратосферы в сотне миль над Атлантидой, а сам Небесный Остров находился в двадцати милях над уровнем моря.

Гигантский амфитеатр был полон, все глаза не отрывались от сияющей сферы в его центре. Каждый одноместный кораблик высоко вверху был представлен на ней собственным светящимся символом того цвета, который был присвоен его флоту. Эти искорки точно повторяли в миниатюре маневры кораблей.

Игра как раз началась, когда Плэт и Спинни заняли свои места. Пятнышки уже неслись друг к другу, атаковали, промахивались, лавировали.

Огромное табло сообщало о ходе сражения условными символами, которых Плэт не знал. То и дело раздавались возгласы одобрения по адресу того или иного флота, того или иного корабля.

В вышине под балдахином восседал Генсер, шах Пепе С., как его называли низшие. Плэт с трудом различал его фигуру, но прекрасно видел уменьшенную копию игровой сферы, предназначенную для его личного пользования.

Плэт впервые присутствовал на игре. Он не понимал ее тонкостей, и крики одобрения ставили его в тупик. Но он знал, что светящиеся пятнышки — это корабли, а часто вырывающиеся из них световые полоски символизируют энергетические лучи, которые в сотне миль над амфитеатром были настолько реальными, насколько их могли сделать взрывающиеся атомы. Каждый раз, чуть пятнышко выбрасывало лучик, зрители испускали крики, которые замирали в общем вздохе разочарования, когда цель проделывала петлю и оставалась невредима.

А затем зрители дружно взвыли и все — мужчины, женщины, сам Генсер — вскочили на ноги. Одно пятнышко попало под луч и теперь крутыми спиралями падало, падало… В сотне миль над ними настоящий корабль стремительно падал, входя в более плотные слои атмосферы, которые нагреют его оболочку из особого магниевого сплава и превратят ее в безобидную пыль задолго до того, как она достигнет земной поверхности.

Плэт отвернулся:

— Спинни, я ухожу.

Спинни делал пометки в своей табличке, говоря:

— На этой неделе Зеленые потеряли пять кораблей. Маловато! — Он вскочил на ноги с криком: — Даешь еще один!

Зрители подхватили его крик — снова и снова в размеренном ритме. Плэт сказал:

— В этом корабле погиб человек.

— А как же! И к тому же ас Зеленых. Чего же лучше! — Ты отдаешь себе отчет, что погиб человек!

— Так это всего лишь низшие. Какая муха тебя укусила?

Плэт медленно пробирался между рядами зрителей. Некоторые поглядывали на него и перешептывались. Но большинство пожирало глазами сферу. Вокруг веяло ароматами, а издалека в промежутке между криками доносилась чуть слышная чарующая музыка. Он вошел под главную арку, а за спиной у него вновь взвыл амфитеатр.

Плэт угрюмо боролся с подступающей к горлу тошнотой.

Он прошел мили две, а потом остановился. Стальные балки покачивались в хватке диамагнитных лучей, воздух звенел от распоряжений, отдаваемых с типичным выговором низших. На Атлантиде все время шло строительство. Двести лег назад, когда Атлантида была подлинным правительственным центром, ее отличали прямые линии и обширные пустые пространства. Теперь она стала иной — тем дворцом наслаждений в Ксанаду, о котором писал Колридж.

Хрустальный свод за последние два века много раз поднимали и расширяли. И всякий раз его утолщали, чтобы Атлантида могла с большей безопасностью подняться выше, чтобы еще надежнее уберечь ее от ударов метеоритов, не до конца сгоравших в сильно разреженном воздухе.

И по мере того как Атлантида становилась все бесполезнее, все привлекательнее, все больше высших оставляло свои поместья и заводы на управляющих и начальников смены и навсегда поселялось на Небесном Острове. И строили все обширнее, выше, замысловатее.

И вот возводится еще одно здание. По сторонам в тупой покорности долгу стояли валы. Название это было дано женщинам («Если их можно считать женщинами», — злобно подумал Плэт) и восходило к тем дням, когда Земля еще делилась на нации, хотя оно и претерпело изменения в написании, обозначая в прошлом волов, рабочую скотину. Впрочем, изменились и обязанности этих женщин: из вспомогательной силы они превратились в солдат, в боевых роботов.

Плэт понимал, что в этом был свой смысл. Женщины, пройдя соответствующую психологическую обработку, становились более целеустремленными, фанатичными, недоступными сомнениям или угрызениям совести, чем мужчины.

На любом строительстве всегда присутствовали валы, потому что строительство вели низшие, а на Атлантиде низших требовалось держать под строгим надзором. Как и запугивать их на Поверхности. Только за последние пятьдесят лет число атомных дальнобойных орудий, которыми щетинилась нижняя сторона Атлантиды, пришлось удвоить, а затем и утроить.

Плэт следил как плавно опускается балка, слышал, как перекрикиваются двое мужчин, давая указания друг другу. Скоро на Атлантиде не останется места для новых построек.

Идея, которая чуть раньше проклюнулась у него в подсознании, тихо проникла в сознание. Ноздри Плэта раздувались. Нос задергался от запаха машинного масла и нагретого металла. В отличие от большинства высших, избалованных всяческими благоуханиями, Плэт привык к самым разным запахам. Он бывал на Поверхности и вдыхал ароматы ее зреющих нив и ядовитые пары ее городов.

Он сказал технику:

— Я серьезно подумываю о том, чтобы построить себе новый дом, и буду благодарен тебе, если ты порекомендуешь мне подходящее место.

Техник был изумлен и польщен.

— Благодарю вас, высший. Перераспределять имеющуюся энергию становится все сложнее.

— Поэтому я и обратился к тебе.

Разговаривали они долго. Плэт задавал множество вопросов, и, когда вернулся на хрустальный уровень, у него голова разламывалась от прикидок и расчетов. Два дня прошли в мучительных сомнениях. Затем ему вспомнилось, как падало, падало светящееся пятнышко, и юные недоумевающие глаза Спинни, его слова: «Так это всего лишь низшие».

Он наконец решился и попросил аудиенции у Генсера.

Генсер растягивал слова, подчеркивая скуку, которую и не думал скрывать.

— Плэты принадлежат к лучшим семьям, а ты развлекаешься с техниками. Мне докладывали, что ты разговариваешь с ними как с равными. От души надеюсь, что не возникнет необходимости напомнить тебе, что твои предприятия на Поверхности требуют твоего безотлучного присутствия.

— Техники требуют присмотра, государь, — сказал Плэт. — Они ведь из низших.

Генсер нахмурился:

— У главнокомандующий нашими валами есть свои обязанности. И такие вопросы входят в ее компетенцию.

— Она делает все, что может, государь, я не сомневаюсь. Но я вошел в доверие к техникам. Они ненадежны. С какой стати я стал бы пачкаться о них, если бы не думал о безопасности Атлантиды.

Генсер слушал — сначала с сомнением, а затем со страхом на своем одутловатом лице. Потом сказал:

— Я прикажу их арестовать.

— Осторожнее, государь, — произнес Плэт. — Пока мы не можем обойтись без них: ведь никто из нас не умеет обслуживать орудия и антигравы. Лучше просто закрыть для них самую возможность бунта. Через две недели будут устроены игры и празднества в честь открытия нового театра.

— И что они намерены предпринять тогда?

— Мне не удалось точно установить, государь. Но я уже знаю достаточно, чтобы рекомендовать прибытие на Атлантиду дивизии валов. Разумеется, втайне и в самую последнюю минуту, чтобы бунтовщики не успели изменить свои планы. Им придется вовсе от них отказаться, а упущенный удобный момент не повторится еще долго. А я тем временем узнаю побольше. Если понадобится, мы обучим новых техников. И, государь, вряд ли стоит заранее кого-нибудь посвящать в это дело. Если техники преждевременно проведают о наших контрмерах, неизвестно, как все обернется.

Генсер подпер подбородок унизанной кольцами рукой, призадумался — и поверил.

«Шах Пепе С., — сказал про себя Фило Плэт. — Ты войдешь в историю, как Шах Пепе С.».

Фило Плэт наблюдал за празднеством издали. Центральные площади Атлантиды были черны от толп. Отлично. Ему удалось выбраться лишь с трудом. И как раз вовремя, так как корабли дивизии валов уже повисли в небе.

Теперь они осторожно маневрировали, располагаясь в строгом порядке над аэродромом Атлантиды на поднятой платформе, которая вполне могла принять все корабли одновременно. Плэт торопливо взглянул на город. Толпы затихли, следя за незапланированным парадом, и ему показалось, что он никогда еще не видел столько высших, собравшихся вместе на Небесном Острове. Внезапно его оледенило опасение — еще можно предупредить, остановить…

И тут же он понял — поздно! Корабли опускались стремительно, надо было торопиться, если он хочет спастись на своем суденышке. С ужасом Плэт подумал, что друзья на Поверхности могли и не получить его вчерашнего предупреждения — или не поверить, получив. Если они не начнут действовать быстро, высшие сумеют оправиться от первого, пусть самого сокрушительного удара.

Он уже был в воздухе, когда валы приземлились — семь тысяч пятьсот каплеобразных кораблей накрыли аэродром точно сетью. Плэт гнал свой кораблик вверх, продолжая наблюдать.

И Атлантида вдруг погрузилась во тьму! Точно свечу накрыла могучая ладонь. Только сейчас она озаряла ночь ярким сиянием в радиусе пятидесяти миль, а теперь стала черным пятном на черном фоне.

В ушах Плэта тысячи воплей слились в единый панический крик невыразимого страха. Он продолжал полет, и волна от удара Атлантиды о поверхность Земли подхватила его кораблик и отшвырнула далеко-далеко.

Этот крик всегда звучал у него в ушах, не стихая.

Фултон уставился на Плэта:

— Ты это кому-нибудь рассказывал?

Плэт покачал головой. Мысли Фултона также перенеслись на четверть века назад.

— Конечно, мы получили твое сообщение. И ты прав: поверить ему было трудно. Многие опасались ловушки, даже когда пришло известие о Падении. Ну да это история. Высшие, те, кто был на Поверхности, впали в панику, и с ними было покончено, прежде чем они успели опомниться. Но объясни, — попросил он Плэта с внезапным беспощадным любопытством, — как ты это устроил? Мы всегда думали, что ты вывел из строя силовые установки.

— Знаю. Правда куда менее героична, Фултон. Мир предпочитает верить мифу. Пусть верит.

— Но я-то могу узнать правду?

— Если хочешь. Как я тебе уже говорил, высшие строили, строили и строили. Антигравитационные энергетические лучи должны были выдерживать вес зданий, атомных орудий и внешней оболочки — вес, который с годами удвоился, а затем утроился. Просьбы техников о более новых, более мощных установках отклонялись, поскольку высшие предпочитали располагать пространством и деньгами для своих дворцов, а энергии на данный момент всегда хватало. Техники, как я упомянул, уже дошли до точки, когда каждое новое строительство внушало им возрастающие опасения. Я расспрашивал их и установил точно, насколько малым стал запас надежности. Они ждали только завершения постройки нового театра, чтобы опять обратиться к властям с просьбой о новых установках. Но они понятия не имели, что по моему совету Атлантиде внезапно придется принять тяжесть всех кораблей дивизии валов. Семь тысяч пятьсот кораблей, полностью экипированных! И когда валы приземлились, силовые установки не выдержали дополнительной нагрузки почти в две тысячи тонн. Они вышли из строя, и Атлантида превратилась в огромную скалу на высоте десяти миль над земной поверхностью. Такой скале оставалось только одно — рухнуть вниз.

Плэт встал, и они вместе пошли к их кораблю. Фултон невесело засмеялся:

— А знаешь, в названиях есть роковая сила.

— О чем ты?

— О том, что второй раз в истории Атлантида погибла под валами, хоть и не морскими.

Ах, Баттен, Баттен!

В заблуждение меня ввел, конечно, его смокинг, и в течение каких-нибудь двух секунд я действительно его не узнавал. Он был для меня просто долгожданным клиентом, первым, кого судьба мне наконец послала за всю неделю, и, естественно, показался великолепным. Даже в смокинге в 9.45 утра он был неземным видением. Хотя из рукавов, не доходивших до запястий дюймов на шесть, свисали длинные костлявые кисти рук, а края носков и края брюк тщетно пытались встретиться, он был прекрасен, этот первый за неделю клиент.

Но затем я увидел лицо, и клиента не стало — передо мной был дядюшка Отто. Прекрасное видение исчезло. Как всегда, дядюшка напоминал старого, верного пса, которому только что ни за что ни про что дали пинка в зад. Дальнейшее мое поведение не отличалось оригинальностью. Я сказал: — А, это вы, дядюшка Отто!

Вы бы его тоже где угодно узнали, доведись вам хоть раз увидеть эту физиономию. Когда пять лет назад на обложке журнала «Тайм» поместили его портрет (а было это в году или 81-м), по меньшей мере человек двести прислали в редакцию письма, где клялись, что вовек его не забудут. Большинство из них даже добавили что-то насчет ночных кошмаров. Вы хотите знать полное имя моего дядюшки? Пожалуйста. Зовут его Отто Шеммельмайер. Но прошу вас не делать из этого каких-либо поспешных выводов. Он всего лишь родной брат моей матери, меня же зовут Смит.

— Гарри, мой мальчик, — сказал он, и из его груди вырвался звук, похожий на стон.

Все это было впечатляюще, но не очень вразумительно. Поэтому я спросил:

— При чем здесь смокинг?

— Я взял его напрокат, — ответил дядюшка.

— Хорошо. Но зачем надевать его рано утром?

— А разве уже утро? — Он растерянно оглянулся по сторонам, подошел к окну и высунулся в него.

Вот таков он всегда, мой дядюшка Отто.

Когда мне все же удалось убедить его в том, что сейчас действительно утро, он не без труда пришел к выводу, что, должно быть, всю ночь бродил по городу.

Убрав костлявые пальцы со лба, он сказал:

— Я был так расстроен, Гарри. На этом банкете… Пальцы помелькали в воздухе еще с минуту, а затем сжались в увесистый кулак, который несколько раз опустился на мой стол, подобно молоту, забивающему сваи.

— Хватит. Теперь я все буду делать сам.

Такие заявления мой дядюшка делал уже не в первый раз, с тех пор как началась эта история с «Эффектом Шеммельмайера». Вы удивлены? Может быть, даже считаете, что «Эффект Шеммельмайера» создал дядюшке Отто имя и сделал его знаменитым? Что ж, все зависит от того, как на это посмотреть.

Он открыл эффект еще в 1966 году, и, возможно, вам это не хуже моего известно. Короче, он изобрел германиевое реле, которое приводилось в действие биотоками мозга, или, как бы это сказать, электромагнитными полями, образующимися вокруг мозговых клеток. Он потратил годы, чтобы превратить это реле в флейту, которая играла по велению только одной вашей мысли. Это была его любовь, его жизнь, и это должно было совершить полный переворот в музыке. Отныне играть смогут все. Не надо ни таланта, ни умения. Достаточно только подумать и захотеть.

А потом лет пять назад этот парень, Стивен Уиланд, из военного концерна «Консолидейтед армс» внес в эффект кое-какие изменения и приспособил его совсем для другой цели. Он создал поле сверхзвуковых волн, которые через германиевое реле так активизировали деятельность клеток мозга, что буквально испепеляли их. С расстояния двадцати шагов можно было мгновенно убить крысу А затем выяснилось, что и человека тоже.

Уиланд получил десять тысяч долларов, а главные держатели акций «Консолидейтед армс» огребли миллионы, когда правительство купило патент.

А мой дядюшка Отто? Что же, он попал на обложку журнала «Тайм».

После этого все, кто знал его, заметили, что он загрустил. Некоторые думали, что это потому, что он ничегошеньки не получил за свое изобретение. Другие считали, что его величайшее открытие стало орудием войны и убийства.

Все это ерунда. Дело все во флейте. Она была венцом его творений. Бедный дядюшка Отто пуще всего любил свою флейту. Он всегда носил ее с собой, готовый в любую минуту продемонстрировать ее. Она висела в специальном футляре на спинке его стула, когда он завтракал, обедал или ужинал, и у изголовья его кровати, когда он спал. В воскресенье, по утрам, физическая лаборатория университета оглашалась душераздирающими звуками, издаваемыми флейтой дядюшки Отто в результате не всегда удачных попыток воспроизвести сентиментальные напевы родной Германии. Вся беда в том, что ни один фабрикант музыкальных инструментов не хотел и слышать о флейте моего дядюшки. Как только стало о ней известно, профсоюз музыкантов пригрозил расправиться с любым, кто посмеет к ней хотя бы прикоснуться; представители всех зрелищных предприятий мобилизовали своих лоббистов и приказали в случае чего немедленно ринуться в бой. Даже старик Пьетро Фаранини, заложив дирижерскую палочку за ухо, сделал представителям печати гневное заявление о гибели искусства. Это был удар, от которого дядюшка Отто по сей день не мог оправиться.

Теперь же он рассказывал:

— Вчера я так надеялся. «Консолидейтед» звонит, говорит, будет банкет в моя честь. Как знать, сказал я себе, может, они моя флейта думают купить.

Волнуясь, мой дядюшка всегда строил фразы на немецкий лад.

Его рассказ начал меня интриговать.

— Представляю! — воскликнул я. — Тысяча гигантских флейт на территории противника изрыгают рекламу столь идиотскую, что…

— Молчать, молчать! — Дядюшка Отто опустил свою ладонь на стол с треском, похожим на выстрел, отчего пластмассовый календарь судорожно подпрыгнул, захлопнулся и плашмя упал на пол. — Ты тоже шутишь? Ты тоже меня не уважайт?

— Простите, дядюшка Отто.

— Тогда слушай. Я был на банкет, где было много речей о «Шеммельмайер эффект», какую силу он разуму придал. А потом, когда я так ожидал, что они покупайт моя флейта, они сунул мне вот это!

Он вытащил что-то похожее на увесистую золотую монету стоимостью в две тысячи долларов и вдруг швырнул ею в меня. Я вовремя увернулся. Если бы монета угодила в открытое окно, она наверняка отправила бы на тот свет кого-нибудь из прохожих, но она, слава Богу, угодила в стену. Я поднял ее. По ее весу мне сразу стало ясно, что она лишь позолоченная. На одной ее стороне большими буквами было оттиснуто: «Медаль Элиаса Банкрофта Сэндфорта», а буквами поменьше: «Доктору Отто Шеммельмайеру за его вклад в науку». На другой же стороне был чей-то профиль, но явно не моего дядюшки. Во всяком случае, в нем не было сходства с породой лающих; скорее он напоминал кого-то из семейства хрюкающих.

— Это Элиас Банкрофт Сэндфорт, президент «Консолидейтед армс», — пояснил дядюшка. И продолжал свой рассказ: — Когда я понял, что это все, я вставал и очень любезно им говорил: «Джентльмены, я не нахожу слов» — и ушел.

— И бродили всю ночь по улицам? — Я проникся к нему искренним сочувствием. — Вы пришли сюда даже не переодевшись, прямо в этом смокинге?

Дядюшка Отто вытянул перед собой руку и с явным недоумением посмотрел на нее.

— В смокинге?

— Да, в смокинге, — подтвердил я.

Его длинное костлявое лицо покрылось красными пятнами. Дядюшка Отто буквально зарычал:

— Я прихожу к родной племянник с очень важным вопрос, а он только об один дурацкий смокинг говорит. Мой родной племянник!

Я дал ему выкричаться. Дядюшка Отто действительно единственный гений в нашем роду, и поэтому мы стараемся по мере возможности уберечь его от того, чтобы он не угодил в канаву или не вышел вместо двери в окно. Во всем же остальном мы даем ему полную свободу.

Наконец я спросил:

— Чем я могу быть полезен, дядюшка? — и постарался, чтобы мой вопрос прозвучал солидно и по-деловому.

После многозначительной паузы он наконец сказал:

— Мне нужны деньги.

Увы, он обратился не по адресу.

— В данный момент, дядюшка… — начал было я.

— Не твои деньги, — прервал он меня. Я с облегчением вздохнул.

— У меня есть новый «Эффект Шеммельмайера», еще лучше, чем первый. Но я его никому не давать, никакой журнал не сообщать. Свой большой глотка я буду держать теперь закрытый. Я делаю все сам.

Он размахивал костлявыми кулаками, словно дирижировал невидимым оркестром.

— Благодаря этот новый эффект, — продолжал он, — я собираюсь делать много денег и открывать мой собственный фабрик для флейта.

— Очень хорошо, — сказал я, подумав о фабрике и кривя душой.

— Но я не знаю как.

— Плохо, — сказал я, снова подумав о фабрике и снова кривя душой.

— Беда в том, что мой ум гениален есть и я могу придумывать то, чего не может придумывать обыкновенный человек. Только, Гарри, я не умею делать деньги. Этот талант у меня нет.

— Плохо, — сказал я теперь уже вполне искренне.

— Поэтому я пришел к тебе как к адвокату. Я осторожно хихикнул.

— Я пришел к мой племянник, — продолжал дядюшка, — чтобы он мне помог через свой хитрый, извращенный, лживый, бесчестный адвокатский профессия.

Мысленно я отнес его слова к категории неожиданных комплиментов и поторопился сказать:

— Я тоже очень люблю вас, дядюшка Отто.

Он, должно быть, уловил иронию, ибо, побагровев от гнева, закричал:

— Не смей обижаться! Смотри на меня — терпение, понимание, добродушие, болван! Кто говорит о тебе, как о человек? Как человек ты есть честный дурак, а как юрист ты должен мошенник быть. Все это знают.

Я вздохнул. Коллегия адвокатов предупреждала меня, что подобное непонимание вполне возможно в адвокатской практике.

— Что это за новый эффект, дядюшка?

— Я могу проникать в прошлое и брать оттуда любой вещь. Моя реакция была моментальной. Сунув левую руку в левый нижний карман жилета, я извлек часы и с крайне озабоченным видом посмотрел на них, а правой рукой потянулся к телефонной трубке.

— Простите, дядюшка, — сказал я, изобразив сожаление в голосе, — но я только что вспомнил о весьма важном свидании. Так досадно, но я уже опаздываю. Всегда рад вас видеть, но боюсь, мне уже надо бежать. Да-да, видеть вас доставило мне истинное удовольствие. Пока, дядюшка, я побежал…

Но поднять телефонную трубку мне так и не удалось. Я приложил все усилия, но рука дядюшки Отто намертво прижала мою руку вместе с телефоном к столу. Силы были явно неравные. Говорил ли я вам, что мой дядюшка Отто в 32 году защищал честь Гейдельбергского университета по классу вольной борьбы?

Он нежно (как ему казалось) взял меня под локоть, и я уже не сидел, а стоял. Это сэкономило мне лишнюю трату энергии на то, чтобы самому подняться со стула (так я пытался утешить себя).

— Пошли, — сказал он. — В мой лаборатория пошли.

И он действительно отправился в свою лабораторию, а мне, поскольку я не имел под руками ножа, чтобы отсечь свою зажатую как в тисках левую кисть, пришлось последовать за ним.

Лаборатория моего дядюшки Отто находилась в самом конце коридора за поворотом, в одном из корпусов университета. С тех пор как «Эффект Шеммельмайера» стал величайшим открытием, дядюшка более не читал лекций, был освобожден от всякой научной деятельности и предоставлен самому себе. Об этом красноречиво свидетельствовал вид его лаборатории.

— Разве вы больше не запираете дверь лаборатории, дядюшка? — спросил я.

Он хитро посмотрел на меня и наморщил свой огромный нос так, будто собирался чихнуть.

— Дверь заперта. С помощью реле Шеммельмайера. Я заветное слово подумать, и дверь открывается. Кто слово не знает, дверь не открывает. Даже директор университета, даже сам привратник не открывает.

Я почувствовал легкое волнение.

— Черт побери, дядюшка! Такой замок может дать вам…

— Ха! Продать патент, чтобы разбогател еще какой-нибудь один большой дурак? После этого банкета вчера? Ни за что. Я сам разбогатеть должен.

Когда имеешь дело с дядюшкой Отто, хорошо одно: вам никогда не приходится что-либо ему втолковывать, чтобы он уразумел. Вы наперед знаете, что это бесполезно.

Поэтому я переменил тему.

— А где же машина времени? — спросил я. Дядюшка Отто выше меня на целый фут, весит фунтов на тридцать больше моего и здоров как бык. Когда такой человек берет вас за душу и трясет, как грушу, единственное сопротивление, которое вы способны ему оказать, — это измениться в лице.

Что я и сделал — я посинел.

Он зловеще прошипел:

— Тсс-с!

И я все понял.

Наконец он отпустил меня.

— Никто не должен знать о проект X. — Затем многозначительно повторил: — Проект X, понимаешь?

Я молча кивнул. Даже если бы я захотел что-либо ответить, я все равно бы не смог — травмы дыхательных путей, как известно, не проходят мгновенно.

— Я не прошу тебя верить мне на слово. Я демонстрируй тебе.

Я постарался остаться у самой двери. Он спросил:

— У тебя есть заметки, или что-нибудь с твой почерк?

Я порылся во внутреннем кармане пиджака. Где-то у меня были заметки, сделанные на тот случай, если ко мне как-нибудь все же забредет клиент.

— Не показывай мне. Надо записку порвать. Мелкий обрывки положить вот в этот мензурка.

Я разорвал листок с моими заметками на сотню мелких кусочков.

Он внимательно посмотрел на них и стал прилаживать что-то — пожалуй, это было похоже на какую-то машину. 1С ней на кронштейне была приделана пластина из толстого матового стекла, напоминающая поднос для зубоврачебных инструментов.

Я ждал, пока он довольно долго что-то налаживал. Наконец он сказал: «Ага!» — а я издал звук, который невозможно изобразить графически.

Над стеклянной пластиной в воздухе появилось нечто похожее на расплывчатое изображение. Чем больше я вглядывался в него, тем отчетливей оно становилось, и наконец — нет, я враг всяких сенсаций, но это действительно был листок бумаги с моими заметками, сделанными моей собственной рукой, очень разборчиво, так, что все можно было прочитать.

— Можно потрогать? — спросил я несколько хриплым голосом, отчасти от охватившего меня волнения, а отчасти от последствий деликатной манеры моего дядюшки преподавать мне уроки бдительности.

— Нет, нельзя, — ответил он и провел руку через изображение. Оно осталось нетронутым.

— Это всего лишь изображение в одном фокусе четырехмерного параболоида. Другой фокус находится в той временной точке, когда ты свой листок еще не разрывал.

Я тоже провел руку через изображение и ничего не почувствовал, кроме пустоты.

— А теперь смотри, — сказал он и повернул переключатель. Изображение исчезло. Он взял пальцами горстку обрывков, бросил в пепельницу и поджег, затем высыпал пепел в раковину и открыл кран. После этого он снова повернул переключатель, и я увидел изображение, но теперь оно было другим — не хватало сожженных дядюшкой обрывков бумаги.

— Те клочки, что вы сожгли, дядюшка, их нет, — сказал я.

— Совершенно верно, машина времени может проследить во времени гипервекторы молекул, на которые она сфокусирована. Если же молекулы растворились в воздухе… пф-фьють!

У меня родилась идея.

— А если бы у вас был только пепел от сожженного документа?

— Проследить во времени можно только эти молекулы.

— Но они были бы слишком равномерно распределены и изображение документа получилось бы расплывчатым, нечетким, не так ли? — спросил я.

— Гм. Возможно.

Идея все больше захватывала меня.

— Послушайте, дядюшка, сколько заплатит вам полицейское управление за эту машину? Да она просто находка для следственных органов…

Я тут же осекся. Мне совсем не понравилось, как грозно вытянулся мой дядюшка, и я поспешил вежливо спросить:

— Вы, кажется, что-то хотели сказать, дядюшка?

У него все же замечательная выдержка, у моего дядюшки Отто. Он всего лишь заорал на всю лабораторию:

— Запомни раз и навсегда, племянничек! Мое изобретение — это мое изобретение. Мне нужен капитал, но капитал от другой источник, чем мои идеи продавать. Потом я фабрика флейт открывать. Это мой первый задача. Потом на доходы я строить векторная машина времени. Но сначала флейты. Самое первое мой флейта. Вчера я клятву давал. Эгоизм кучки людей мешает миру великую музыку слушать. Почему мое имя история должна запоминать как имя убийцы? Неужели «Эффект Шеммельмайер» должен жарить человеческий мозг? Или он может людям давать великую музыку? Прекрасную музыку?

И величественным жестом пророка он вытянул вперед одну руку, а другую заложил за спину. Стекла окон задребезжали от его могучего баса.

— Дядюшка, вас могут услышать, — поспешно сказал я.

— Тогда сам перестань кричать, — ответил он.

— Но как же, дядюшка, вы достанете капитал, если не используете эту машину?

— Я еще тебе не все сказал. Я могу изображениематериализовать, делать как настоящая вещь. А если эта вещь очень ценная?

Это уже был другой разговор.

— Вы хотите сказать, что-нибудь вроде затерянных документов, пропавших рукописей, первых изданий? Вы это хотите сказать?

— Нет. Здесь есть один трудность. Нет, два, даже три.

Я боялся, что он будет считать и дальше, но, слава Богу, он ограничился всего лишь тремя.

— Какие же, дядюшка? — спросил я.

— Прежде всего я должен иметь вещь в настоящем, чтобы сфокусировать машину, иначе я не могу ее в прошлом найти.

— Вы хотите сказать, дядюшка, что можете достать из прошлого только то, что существует в настоящем и на что вы сами сможете поглядеть собственными глазами?

— Да.

— В таком случае трудности номер два и три — это, должно быть, лишь теоретические трудности? Что же это за трудности, дядюшка?

— Я могу извлечь из прошлого вещь весом только в один грамм. Всего один грамм! Одна тридцатая унции!

— Почему? Машина не обладает достаточной мощностью? Дядюшка раздраженно поморщился:

— Это обратная экспоненциальная связь. Вся энергия Вселенной не сможет достать из прошлого предмет весом более двух граммов.

Это объяснение ничего мне не дало.

— Ну а третья трудность? — спросил я.

— Видишь ли. — Он умолк, раздумывая. — Чем больше расстояние между двумя фокусами, тем гибче связь. Оно должно быть определенным, это расстояние, чтобы достать вещь из прошлого. Короче, я должен попадать ровно на сто пятьдесят лет назад.

— Понимаю, — сказал я (хотя ничего не понял). — Итак, резюмируем.

Я постарался вести себя как профессиональный юрист.

— Вы хотите достать кое-что из прошлого, что помогло бы вам приобрести небольшой капиталец. Это должно быть нечто реально существующее, на что вы можете поглядеть собственными глазами, следовательно, потерянные документы, представляющие историческую или археологическую ценность, исключаются. Вещь должна быть весом меньше одной тридцатой унции, следовательно, это не может быть бриллиант «Куллинан» или что-нибудь в этом роде. Вещи должно быть не менее ста пятидесяти лет, так что какая-нибудь редкая почтовая марка исключается.

— Совершенно верно, — сказал дядюшка Отто. — Ты все правильно понимал.

Но что же я все-таки «понимал»? Я поразмыслил еще две секунды.

— Нет, я ничего не могу придумать, дядюшка. Мне, пожалуй, пора, до свидания.

Я не очень верил, что мне удастся так легко отделаться, однако все же направился к двери.

Все получилось именно так, как я и предполагал. Руки дядюшки Отто железной хваткой сжали мои плечи, и я почти повис в воздухе.

— Вы испортите мне пиджак, дядюшка!

— Гарольд, — сказал он. — Как мой адвокат ты так легко от меня не отделаешься!

— Я не брал у вас задатка, — буквально прохрипел я, ибо воротничок сорочки врезался мне в горло. Я попытался было глотнуть, и верхняя пуговица с треском отлетела.

Дядюшка немного поостыл.

— Задаток — есть пустой формальность между племянник и дядя. Ты должен быть лояльный адвокат, так как я есть твой дядя и твой клиент. Кроме того, если ты мне не помогаешь, я твои ноги за шею надеваю и тобой играю, как футбольный мяч.

Будучи юристом, я не мог остаться глухим к подобного рода доводам. Поэтому я ответил:

— Хорошо, я сдаюсь. Ваша взяла, дядюшка. Он отпустил меня.

И в эту самую секунду — когда я теперь вспоминаю все, именно этот момент представляется мне фантастически неправдоподобным, — у меня родилась идея.

Это была гениальная идея, подлинная находка, то, что случается с человеком один и только один раз в его жизни.

Тогда я не сказал всего сразу моему дядюшке Отто. Мне нужно было время, несколько дней, чтобы самому все хорошенько обдумать. Но я сказал ему, что следует делать. Я сказал, что он должен поехать в Вашингтон. Нелегко было уговорить его на это, но если хорошо знать дядюшку Отто, то это вполне возможно. Я выудил из своего портмоне две бумажки по десять долларов и отдал их ему.

— На проездные я дам вам чек, а эти двадцать долларов держите как залог, если я вдруг как адвокат поведу нечестную игру, — сказал я.

Он призадумался.

— Ты не такой дурак, чтобы рисковать двадцатью долларами.

Он был прав.

Он вернулся через два дня и объявил мне, что вещь сфокусирована. В конце концов, это не представляло трудности, ибо она была выставлена для всеобщего обозрения. Правда, она находилась в воздухонепроницаемом, наполненном азотом стеклянном ящике, но дядюшка Отто сказал, что это не имеет значения. И в лаборатории, за четыреста миль от подлинника, воспроизведение его со всей возможной точностью было вполне осуществимо. Мои дядюшка заверил меня в этом.

— Прежде чем мы начнем, дядюшка Отто, я хотел бы уточнить две вещи, — сказал я.

— Что еще? Что? Что? — Дядюшка даже заикался от нетерпения, так ему хотелось поскорее начать опыт. — Что?

Я оценил обстановку.

— Вы уверены, дядюшка, что, если мы воспроизведем какую-то часть или деталь веши из прошлого, это не отразится на самом оригинале?

Дядюшка Отто хрустнул своими огромными костлявыми пальцами.

— Мы будем создавать вещь заново, а не воровать старую. Зачем тогда тратить такой огромный количество энергии?

Тогда я перешел ко второму вопросу:

— А мой гонорар?

Хотите верьте, хотите нет, но до этого я ни разу не заикался о деньгах. Не упоминал о них и дядюшка Отто. А теперь слушайте, что было дальше. Его рот растянулся в некое подобие приятной улыбки.

— Гонорар?

— Десять процентов от выручки, — сказал я, — это все, что я прошу.

У дядюшки отвалилась челюсть.

— А какой будет выручка?

— Возможно, тысяч сто. Вам останется девяносто тысяч.

— Девяносто тысяч! Himmel! Тогда чего же мы ждем? Он бросился к машине, и уже через тридцать секунд над стеклянной пластиной в воздухе возникло изображение старинного пергамента.

Он весь был густо исписан аккуратным мелким почерком и напоминал представленный на конкурс образец каллиграфического искусства. Внизу стояли подписи — одна большая, размашистая, а под нею — пятьдесят пять поменьше.

Странное дело, я почувствовал, как к горлу подкатил комок.

Я видел немало репродукций Декларации независимости, но передо мной сейчас был ее бесспорный оригинал. Настоящая подлинная Декларация независимости!

— Черт побери! Поздравляю с успехом, — сказал я.

— И с сотней тысяч долларов, да? — сказал дядюшка, не забывая о деле.

Теперь настало время все ему объяснить.

— Видите, дядюшка, внизу вот эти подписи. Это имена великих американцев, отцов-основателей страны, которых мы все помним и чтим. Все, что касается их, дорого каждому истинному американцу.

— Ладно, — буркнул дядюшка Отто, — если уж ты такой патриот, я могу сыграйт тебе на моей флейта «Звездно-полосатый флаг».

Я поспешил хихикнуть, чтобы дать ему понять, что воспринял это как шутку. Ибо и впрямь испугался, что он, чего доброго, возьмет свою флейту. Вы бы поняли меня, если бы слышали, как он исполняет «Звездно-полосатый флаг» на своей чудо-флейте!

Я продолжил:

— Один из подписавших Декларацию независимости от штата Джорджия умер в 1777 году, то есть год спустя после того, как подписал этот документ. После него немногое осталось, и образцам его подлинной подписи просто цены нет. Звали его Баттен Гвиннетт.

— А что это нам даст? — спросил дядюшка Отто, продолжая, должно быть, думать только о преходящих ценностях в современном мире.

— Перед нами, — сказал я торжественно, — подлинная подпись Баттена Гвиннетта, поставленная им на самой Декларации независимости!

Дядюшка Отто погрузился в полное и абсолютное молчание. А привести его в такое состояние что-нибудь да значит. Надо, чтобы его действительно что-то по-настоящему потрясло.

— Вы видите его подпись, — продолжал я, — в левом крайнем углу рядом с подписями двух других представителей штата Джорджия — Лимана Холла и Джорджа Уолтена. Вы заметили, что все они поставили свои подписи совсем рядом, хотя было свободное место и сверху и снизу. Заглавное «Г» фамилии Гвиннетта почти сливается с именем Холла. Поэтому мы не будем их отделять, а воспроизведем все три подписи вместе. Как вы думаете, вам это удастся?

Видели ли вы когда-нибудь собаку-ищейку, которая улыбается? Ну тогда вы представляете, как выглядел в эту минуту мой дядюшка Отто.

Пятно яркого цвета упало на подписи трех сенаторов от штата Джорджия.

— Я никогда это еще не пробовал, — несколько волнуясь, сказал дядюшка.

— Как? — почти выкрикнул я. Так, значит, он сам еще не знает, как работает его машина!

— На это потребуется очень много электроэнергии. А я не хотел, чтобы университет спрашивал, чем я здесь занимаюсь. Но ты не волнуйсь. Мой математика еще никогда меня не подводил.

Я молился в душе, чтобы его «математика» и на сей раз его не подвела.

Пятно становилось все ярче, все ослепительнее, и лаборатория наполнилась ровным низким гудением. Дядюшка Отто повернул переключатели — один, второй, третий.

Вы помните случай, когда весь верхний Манхэттен и Бронкс внезапно на целые полсуток лишились электричества из-за того, что перегорели предохранители на главной турбине? Не стану утверждать, что именно мы с дядюшкой Отто виноваты в этом, ибо не намерен, чтобы меня, чего доброго, еще привлекли к ответственности. Но скажу только одно. Когда дядюшка Отто повернул третий переключатель, должно быть, перегорели пробки.

В лаборатории мгновенно погас свет, а сам я очутился на полу. В ушах зазвенело, на мне лежал дядюшка Отто.

Мы кое-как поднялись на ноги, и дядюшка Отто отыскал ручной фонарик.

Осветив машину, он завопил в отчаянии:

— Короткий замыкание! Короткий замыкание! Моя машина вся погиб!

— А подписи, подписи, дядюшка? — крикнул я. — Вы получили подписи?

Он прекратил причитания.

Он посмотрел, а я — я закрыл глаза. Не очень-то легко видеть, как из-под носа уплывают сто тысяч долларов.

Но тут я услышал торжествующий вопль дядюшки: «Ага! Ага!» — и быстро открыл глаза. В руках у него был кусок пергамента — два дюйма на два. На нем стояли три подписи и самой верхней была подпись Баттена Гвиннетта.

Подпись, уверяю вас, была абсолютно подлинной. Это не была подделка.

Этот кусок пергамента на все сто процентов был подлинным документом. Я хочу, чтобы вы это поняли. На широкой ладони дядюшки Отто лежала подпись Баттена Гвиннетта, поставленная им собственноручно на куске пергамента, являющегося частью подлинной, неподдельной и единственной Декларации независимости.

Было решено, что в Вашингтон поедет дядюшка Отто. Я для этой роли не годился. Я был адвокат. Я слишком много знал. Он же был просто гениальным изобретателем, и от него не требовалось, чтобы он в чем-то разбирался. К тому же никому и в голову не пришло бы заподозрить доктора Отто Шеммельмайера в каких-либо нечестных проделках.

Мы целую неделю сочиняли подходящую версию. Я даже купил для этой цели в букинистической лавке книгу, старинную книгу о штате Джорджия времен гражданской войны. Дядюшка должен был прихватить ее с собой и сказать, что нашел этот кусок пергамента в книге — письмо континентальному конгрессу от штата Джорджия.

Дядюшка лишь пожал плечами и поднес пергамент к горелке Бунзена.

Его, физика, мало интересовала история и ее реликвии. Но тут он услышал специфический запах тлеющего пергамента. Он сбил пламя, и в руках у него остался лишь обгоревший кусок с тремя подписями. Он посмотрел на пергамент, и имя Баттена Гвиннетта вернуло его к действительности.

Он выучил наизусть все, что должен был говорить. Я предложил поджечь края пергамента так, чтобы чуть-чуть пострадала подпись сенатора Уолтона.

— Для большей правдоподобности, — пояснил я. — Конечно, подпись, где не все буквы видны, теряет свою ценность, но у нас здесь целых три подписи.

В душу дядюшки Отто закралось сомнение.

— А если они сравнивайт эти подписи с теми, что на Декларации, если они замечает, что они как две капля похожи? Они подозревает подделку?

— Конечно. Но что они смогут сделать? Пергамент подлинный, чернила тоже и подписи тоже. Им придется согласиться с этим. Что бы они ни подозревали, доказать им ничего не удастся. Я надеюсь, что они поднимут шум вокруг всего этого. Им, конечно, и в голову не придет, что вы достали этот кусок из времени. А реклама лишь поднимет цену нашего пергамента.

Последняя фраза ободрила дядюшку Отто.

На следующий день он поездом отбыл в Вашингтон, мечтая о своих флейтах — длинных и коротких, флейтах-басах и флейтах-тремоло, флейтах-гигантах и микрофлейтах, флейтах для музыкантов-одиночек и для мощных оркестров. О целом мире флейт, играющих по одному только велению человеческого разума.

— Помни, — были его последние слова, — у меня нет денег починить мой машин. У нас не должно быть осечка.

— Осечки не может быть, дядюшка Отто, — заверил я его. Не может? Ха! Ха!

Он вернулся через неделю. Я звонил ему в Вашингтон ежедневно, и каждый раз он мне отвечал, что «они исследуют».

Исследуют!

А разве вы бы не сделали этого? Но что это им даст?

Я встречал его на вокзале. Лицо его ничего не выражало. Я не посмел ни о чем спросить его на людной платформе. Хотелось только задать вопрос: «Да или нет?» — но я решил, пусть лучше он сам расскажет.

Я привез его в свою контору. Я предложил ему сигару и виски. Свои руки я спрятал под стол, но толку от этого не было — стол заходил ходуном, поэтому я сунул их в карманы, продолжая уже мелко дрожать всем телом.

Он сказал:

— Они исследовали.

— Конечно! Я же вас предупреждал, что они это сделают. Ха-ха-ха! Ха-ха?

Дядюшка медленно затянулся сигарой. Затем сказал:

— Этот тип из бюро документов пришел ко мне и говорил: «Профессор Шеммельмайер, — говорил он, — вы есть жертва хитрый обман». «Да? — спросил я. — Как может это быть обман? По-вашему, подпись не настоящий, да?». Он тогда отвечал: «Это действительно не похоже на подделку, но все-таки это есть подделка!» «Почему это есть подделка?» — спрашивайт я.

Дядюшка отложил сигару, отставил стакан с виски и наклонился ко мне через стол. Он держал меня в таком напряжении своим рассказом, что я невольно тоже придвинулся к нему поближе и поэтому в какой-то степени сам виноват во всем, что потом произошло.

— Вот именно! — залепетал я. — Почему это должно быть подделкой? Они не могут этого доказать, потому что это подлинная подпись. Какая же это подделка?!

Голос дядюшки Отто стал просто медовым.

— Мы доставали пергамент из прошлого?

— Да, конечно. Вы же сами его доставали.

— Значит, из прошлого?

— Да, сто пятьдесят лет назад. Вы же сказали…

— Сто пятьдесят лет назад пергамент, на котором написана Декларация независимости, был совсем новый, так или не так?

Я начал понемногу соображать, но все же недостаточно быстро.

Голос моего дядюшки стал подобен раскатам грома:

— …если твой Баттен Гвиннетт умирайт в 1777 год ты большой, глупый, набитый дурак, почему не соображайт, что его подпись не может сейчас стоять на совсем новый кусок пергамент?..

Далее помню только, что стены и потолок не то сдвинулись, не то рухнули, не то понеслись вокруг меня в диком плясе.

Я надеюсь скоро снова быть на ногах. На мне нет ни единого местечка, которое бы не ныло и не болело, но врачи уверяют, что все кости целы.

И все-таки дядюшка поступил нехорошо, заставив меня проглотить этот ужасный кусок пергамента.

Эверест

В 1952 году все уже были готовы отказаться от попытки подняться на Эверест. Если бы не фотографии. С точки зрения фотоискусства эти снимки оставляли желать лучшего — нерезкие, поцарапанные, интересные только темными пятнами на белом фоне. Но пятнышки были изображениями живых существ. Я сказал:

— Какого черта! Вот уже сорок лет идут разговоры о существах, бегающих по ледникам Эвереста. Нам пора этим заняться.

Джимми Роббонс (прошу прощения, Джеймс Абрам Роббонс) подтолкнул меня к такому выводу. Он всегда был помешан на альпинизме, понимаете? Он в мельчайших подробностях знал, что тибетцы обходят Эверест стороной, потому что это — гора богов. Он мог описать каждый таинственный схожий с человеческим след, когда-либо обнаруженный во льду на высоте двадцать пять тысяч футов. Он наизусть знал все сомнительные истории о белых паукообразных существах, которые пробегали по скалам над последним лагерем, достичь которого альпинистам стоило такого труда!

Хорошо, что в Планетарном топографическом управлении нашелся подобный энтузиаст.

Последние фотографии, однако, придали вес его словам. В конце-то концов с очень большой натяжкой в пятнышках можно было угадать людей.

— Вот что, босс, — сказал Джимми. — Дело не в том, что они там, а в быстроте, с какой они передвигаются. К примеру, эта фигура — она же смазана!

— Камера могла дрогнуть.

— Но утес-то достаточно резкий. Только представьте, каким обменом веществ нужно обладать, чтобы бегать при такой бедной кислородом атмосфере. Послушайте, босс, поверили бы вы в глубоководных рыб, если бы никогда о них не слышали? Даны рыбы, которые ищут новые экологические ниши и в поисках их забираются все глубже и глубже в океанскую бездну, пока в один прекрасный день не обнаруживают, что вернуться-то уже не могут. До того удачно адаптировались, что способны существовать только под многотонным давлением.

— Ну-у…

— Черт побери! Возьмите то же, только наоборот. Живые существа могли оказаться оттесненными вверх по склону горы, так? Они способны свыкнуться с более разреженным воздухом и более холодными температурами. Способны питаться только мхами, да изредка — птицами, ну, как глубоководные рыбы в конечном счете питаются органическими остатками, которые медленно по частицам опускаются в бездну. И в один прекрасный день они обнаруживают, что не могут спуститься вниз. Я ведь даже не утверждаю, что это люди. Пусть серны, или горные козлы, или барсуки, или еще кто-то.

— Очевидцы утверждают, — возразил я упрямо, — что фигуры отдаленно напоминают людей, а найденные следы, бесспорно, выглядят человеческими.

— Или медвежьими, — покачал головой Джимми. — Они не различимы.

Вот тут-то я и сказал:

— Нам пора этим заняться. Джимми пожал плечами и ответил:

— На Эверест пытаются взобраться вот уже сорок лет.

— Господи! — воскликнул я. — Все вы, альпинисты, чокнутые, факт! Вам вовсе не хочется подняться на вершину. Вам интересен только способ, каким вы это проделываете. Хватит валять дурака с ледорубами, веревками, лагерями и прочими декорациями Клуба джентльменов, который отправляет простофиль карабкаться вверх по склонам раз в пять лет или около того.

— Что вы задумали?

— В тысяча девятьсот третьем году изобрели аэроплан. Вы что-нибудь про это слышали?

— Хотите пролететь над Эверестом?! — Произнес он это тоном, каким английский лорд воскликнул бы: «Застрелить лисицу?!» или рыбак охнул бы: «Ловить на червяка?!»

— Да, — сказал я. — Перелететь через Эверест и спустить кого-нибудь на вершину. А что?

— Он долго не проживет — ну, тот, кого вы спустите на вершину.

— А что? — спросил я еще раз. — Ему сбросят припасы, кислородные баллоны, а он в скафандре. Все очень просто.

Потребовалось время, чтобы заставить ВВС сначала выслушать меня, а затем согласиться выделить самолет, так что Джимми Роббонс успел изменить свое мнение настолько, что выразил желание быть тем, кого сбросят на Эверест.

— Как-никак, — почти прошептал он, — я буду первым человеком, чья нога ступит на его вершину!

Это вступление к истории, а ее можно рассказать и проще и короче.

Самолет выжидал две недели в наиболее благоприятную часть года (то есть в отношении Эвереста), пока не наступила умеренно скверная летняя погода, а тогда поднялся в воздух. Цели они достигли. Летчик сообщил по радио группе поддержке, как именно выглядит вершина Эвереста при взгляде сверху. А затем описал, как именно выглядел Джимми Роббонс, по мере того как его парашют становился все меньше и меньше.

Тут разразился новый буран, и самолет еле-еле добрался до базы, а затем прошло еще две недели, пока не наступила более или менее летная погода.

И все это время Джимми находился в одиночестве на крыше мира, а я ненавидел себя как убийцу.

Через две недели самолет отправился проверить, не удастся ли обнаружить труп несчастного исследователя. Не знаю, что бы им дало, если бы они его обнаружили, но в этом все человечество! Сколько людей погибло в последней войне? Кто способен сосчитать такие множества? Но чтобы спасти одну-единственную жизнь или хотя бы подобрать труп — на это не жаль ни денег, ни чего-либо еще.

Его труп они не обнаружили, но обнаружили сигнальный дымок, курившийся в разреженном воздухе и разметываемый порывами ветра. Спасатели сбросили канат с кошкой, и Джимми вскарабкался по нему, все еще в скафандре, ужасно выглядевший, но несомненно живой.

Постскриптум к этой истории включает мой визит к Роббонсу в больницу на прошлой неделе. Выздоравливал он очень медленно. Врачи говорили — шок, они говорили — истощение, но глаза Джимми говорили куда больше.

Я сказал:

— Вот что, Джимми: ты не разговаривал с репортерами, ты не разговаривал с представителями правительства. Очень хорошо. Но как насчет того, чтобы поговорить со мной?

— Мне нечего сказать, — прошептал он.

— Как так — нечего? — возразил я. — Ты прожил две недели на вершине Эвереста в буран. Один ты бы не выкарабкался. Даже со всем, чем мы тебя снабдили. Кто тебе помогал, Джимми, сынок?

Думается, он сообразил, что от меня не отделаться. Или же ему самому хотелось излить душу. Он сказал:

— Они разумные существа, босс. Они сгущали для меня воздух. И изготовили маленькую термоустановку для обогрева. И сигнализировали дымом, когда увидели, что самолет возвращается.

— Ах так! — Мне не хотелось нажимать на него. — Значит, все, как мы предполагали. Они адаптировались к жизни на Эвересте. И не могут спуститься на нижние склоны.

— Да, не могут. А мы не можем подняться по склонам к ним. Даже если бы погода позволяла, так они не позволят.

— Но вроде бы они — добрые создания, так с какой стати им мешать нам? Тебе же они помогли!

— Они ничего против нас не имеют. Они со мной разговаривали… Ну, понимаете, телепатически.

— Так в чем дело? — Я нахмурился.

— Они не хотят, чтобы мы им мешали. Они следят за нами, босс. Это их обязанность. Мы открыли атомную энергию. Мы вот-вот создадим ракетные корабли. И они тревожатся за нас. А наблюдать за нами могут только с Эвереста!

Я нахмурился еще больше. Джимми покрылся испариной, руки у него тряслись.

— Легче, легче, сынок, — сказал я. — Что это за зазнайки? Как их только земля носит!

— А кто, по-вашему, настолько адаптирован к разреженному воздуху и минусовым температурам, что на всей земле они способны жить только в условиях Эвереста? В том-то и вся заковырка. Земля их и не носит. Они — марсиане. Вот так.

Пауза

Белый порошок был заключен в прозрачной капсуле с тонкими стенками. Капсула в свою очередь была запечатана между двумя полосками парапленки. По длине пленки с интервалом в шесть дюймов располагались другие капсулы.

Пленка двигалась, и каждая капсула по ходу дела задерживалась на минуту в металлическом зажиме под слюдяным окошечком. В другой части радиационного счетчика на развертывающейся бумажной ленте со щелчком появлялось число. Капсула уползала дальше, а ее место занимала новая.

Число, напечатанное в 13 ч. 45 м., было 308. Минуту спустя появилось 256. Минуту спустя — 391. Минуту спустя — 477. Минуту спустя — 202. Минуту спустя — 251. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000. Минуту спустя — 000.

Вскоре после 14 часов мистер Александр Йоханнисон прошел мимо счетчика, и уголок его взгляда споткнулся о ряд цифр. Миновав счетчик, он вдруг замер, потом вернулся. Отмотал бумажную ленту назад и буркнул:

— Чушь!

Он был высокий, худой, с крупными костяшками пальцев, светло-рыжими волосами и белобрысыми бровями. Вид у Йоханнисона был усталый, а в этот момент и недоумевающий.

Джин Дамелли неторопливо подошел к коллеге с той непринужденностью, которая отличала все его движения. Он был волосатым, довольно низеньким брюнетом; когда-то в прошлом ему сломали нос, и поэтому его облик мало отвечал общепринятым представлениям о внешности физика-ядерщика.

Дамелли сказал:

— Мой чертов Гейгер ничего не регистрирует, а у меня нет желания проверять контакты. Сигареты не найдется?

Йоханнисон протянул пачку.

— А как другие в здании?

— Я их не проверял, но, думается, не все же они забарахлили.

— Почему бы и нет? Мой счетчик тоже ничего не регистрирует.

— Без шуток? Видите? Все вбуханные денежки. Толку никакого. Идемте выпьем колы.

— Нет! — сказал Йоханнисон с куда большим жаром, чем собирался. — Я иду к Джорджу Дьюку. Хочу посмотреть его машину. Если и она…

Дамелли поплелся за ним.

— Да работает она, Алекс, работает! Не будьте ослом. Джордж Дьюк выслушал Йоханнисона, неодобрительно глядя на него поверх очков. Он был старообразным молодым человеком, почти лишенным волос, да и терпения тоже.

— Я занят!

— Так заняты, черт дери, что не можете сказать мне, работает ваше оборудование или нет?

Дьюк встал:

— О черт! И как тут выбрать время для работы?

Логарифмическая линейка со стуком упала на линованные листы, когда Дьюк вылез из-за письменного стола. Он подошел к лабораторному столу, на котором царил немыслимый беспорядок, и поднял тяжелую серую свинцовую крышку с еще более тяжелого серого свинцового ящичка. Засунул в него щипцы с двухфутовыми ручками и извлек серебристый цилиндрик.

— Стойте, где стоите, — мрачно предупредил Дьюк.

Йоханнисон в предупреждении не нуждался. За последний месяц он ни разу не получал опасной дозы излучения, но от «горячего» кобальта всегда лучше держаться подальше.

Держа щипцы в вытянутых руках, Дьюк поднес сверкающий цилиндрик к окошечку своего счетчика. Еще на расстоянии в два фута счетчик должен был бы затрещать как бешеный. А он ни разу не щелкнул.

Дьюк крякнул и уронил цилиндрик с кобальтом. Стремительно подцепил его снова и опять поднес к окошечку — поближе.

Полная тишина. На шкале не вспыхнули пятнышки света, цифры не замелькали, все увеличиваясь и увеличиваясь.

— Даже фона нет, — прокомментировал Йоханнисон.

— Провалиться мне на Юпитер! — сказал Дамелли. Дьюк убрал цилиндрик с кобальтом назад в свинцовый ящичек, соблюдая все ту же осторожность, и выпрямился, свирепо глядя по сторонам.

Йоханнисон ворвался в кабинет Билла Эверарда, следом за ним — Дамелли. Он взволнованно говорил несколько минут, упираясь кулаками в сверкающую крышку стола Эверарда так, что костяшки пальцев побелели. Эверард слушал, его гладкие недавно выбритые щеки все больше розовели, а пухлая шея все больше нависала над краем жесткого белого воротничка.

Эверард посмотрел на Дамелли и вопросительно ткнул большим пальцем в сторону Йоханнисона. Дамелли пожал плечами, выставил вперед ладони и наморщил лоб.

— Не понимаю, как они могли выйти из строя все разом, — сказал Эверард.

— Однако вышли, — заявил Йоханнисон. — Все испортились около двух часов дня. То есть более часа назад и ни один не заработал. Даже Джордж Дьюк ничего не мог сделать. Повторяю, дело не в счетчиках.

— Но вы же сами…

— Я сказал, что они не работают. Но они тут ни при чем. Просто им нечего фиксировать.

— О чем вы говорите?!

— Я говорю, что тут нигде нет никакой радиоактивности. Во всем здании. Нигде.

— Я вам не верю.

— Послушайте, если счетчик не реагирует на емкость с горячим кобальтом, возможно, что не в порядке все счетчики, которые мы испытывали; но когда та же емкость не воздействует на электроскоп с золотыми листками и даже не засвечивает фотопленку, значит, что-то не так с ней самой.

— Ну хорошо, — вздохнул Эверард, — наверное, она пуста. Кто-то ошибся и забыл ее зарядить.

— Та же самая емкость работала сегодня утром… Впрочем, неважно. Допустим, ее случайно подменили пустой. Но я взял кусок уранитовой смолки из демонстрационной витрины на четвертом этаже, и она тоже никакого действия на счетчик не оказала. Вряд ли вы мне скажете, что кто-то позабыл добавить уран в урановую смолку.

Эверард потер ухо.

— Что думаете вы, Дамелли?

— Не знаю, шеф, — Дамелли покачал головой. — Понятия не имею.

— Сейчас не время думать, — заявил Йоханнисон. — Надо действовать. Звоните в Вашингтон.

— И что я им скажу?

— Спросите про атомные бомбы, шеф.

— Что-о?!

— Может, разгадка в этом, сэр. Послушайте, кто-то изобрел способ нейтрализовать радиоактивность. Всю целиком. Возможно, по всей стране, по всем Соединенным Штатам. Если так, то цель может быть одна: обезвредить наши атомные бомбы. Они не знают, где мы их храним, а потому накрыли всю страну. А если это так, значит, готовится нападение. С минуту на минуту, быть может. Звоните же, шеф!

Рука Эверарда потянулась к трубке. Его взгляд встретился со взглядом Йоханнисона, и оба не отвели глаз. Эверард сказал в трубку:

— Междугородную, пожалуйста.

Без пяти минут четыре Эверард положил трубку.

— Вы говорили с комиссаром? — спросил Йоханнисон.

— Да, — ответил Эверард и нахмурился.

— Ну так что же он сказал?

— Сынок, — буркнул Эверард, — он сказал мне: «Какие-такие атомные бомбы?»

Йоханнисон уставился на него.

— «Какие-такие атомные бомбы?» То есть как?.. Понятно! Они уже обнаружили, что на складах лежат просто болванки, и пытаются это скрыть. Даже от нас. Что дальше?

— Ничего, — ответил Эверард, откинулся в кресле и свирепо уставился на физика. — Алек, я знаю, в каком напряжении вы живете, и поэтому воздержусь от разноса. Меня смущает только, каким образом вам удалось втянуть меня в эту ерунду!

Йоханнисон побледнел:

— Это не ерунда. Или так сказал комиссар?

— Он сказал, что я дурак, и был прав. С какой стати вы врываетесь сюда со сказками про атомные бомбы? И что такое атомные бомбы? Никогда ни о чем подобном не слышал.

— Не слышали про атомные бомбы? Это что — шутка? Йоханнисон обернулся к Дамелли, чье смуглое лицо словно еще больше потемнело от недоумения.

— Скажите вы, Джин! Дамелли мотнул головой.

— Меня в это не впутывайте!

— Ну ладно. — Йоханнисон наклонился, вглядываясь в книги на полках позади Эверарда. — Я ничего не понимаю, но черт с этим. Где Гласстон?

— Прямо тут, — ответил Эверард.

— Да не учебник физической химии. Мне нужны его «Источники атомной энергии».

— В первый раз слышу.

— Что за ерунда! Экземпляр стоял у вас на полке все время, пока я тут работаю.

— В первый раз слышу, — упрямо повторил Эверард.

— И о «Радиоактивных индикаторах в биологии» Кеймена тоже, конечно, не слышали?

— Нет.

— Ну ладно! — взорвался Йоханнисон. — Обойдемся учебником Гласстона! Хватит и его.

Он снял с полки толстую книгу и принялся ее листать. Пролистал — и начал листать снова. Нахмурился и посмотрел год издания. «Третье издание, 1956», — прочел он. Тогда он страницу за страницей проглядел первые две главы. Строение атомов, квантовые числа, электроны и их оболочки, ряды… но ничего о радиоактивности. Ничего!

Йоханнисон открыл периодическую таблицу элементов на обороте переплета. Две-три секунды — и он убедился, что в ней фигурирует только восемьдесят один нерадиоактивный элемент.

Горло Йоханнисона стало сухим как наждачная бумага. Он хрипло спросил Эверарда:

— Полагаю, вы никогда не слышали про уран?

— А что это? Фирменное название?

В отчаянии Йоханнисон бросил учебник Гласстона и схватил «Справочник по химии и физике». Открыл указатель и начал искать радиоактивные ряды, уран, плутоний, изотопы… Нашлись только изотопы. Дрожащими пальцами физик кое-как открыл таблицу изотопов. Хватило одного взгляда. В ней значились только устойчивые изотопы. Йоханнисон произнес умоляюще:

— Ну хорошо, сдаюсь! Но хватит. Вы поставили тут поддельные книги, просто чтобы разыграть меня, верно? — Он попытался искривить губы в улыбке.

Эверард возмущенно выпрямился:

— Хватит глупостей, Йоханнисон! Отравляйтесь-ка домой. Покажитесь врачу.

— Я совершенно здоров.

— И тем не менее. Вам нужен отпуск. Дамелли, окажите мне услугу. Посадите его в такси и приглядите, чтобы он поехал домой.

Йоханнисон застыл в нерешительности. Потом закричал:

— В таком случае для чего здесь эти счетчики? Что они регистрируют?

— Я не знаю, что вы подразумеваете под счетчиками. Если вы о компьютерах, то они решают для нас задачи.

Йоханнисон ткнул пальцем в табличку на стене:

— Ну хорошо! А это сокращение? К! А! Э! Комиссия! По! Атомной! Энергии! — Он рубил каждое слово.

Эверард в свою очередь ткнул пальцем:

— Комиссия! По! Аэро! Экспериментам! Отправьте его домой, Дамелли!

Когда они вышли на тротуар, Йоханнисон обернулся к Дамелли и яростно зашептал:

— Джин, послушайте! Не дайте этой сволочи втереть вам очки! Эверард продался. Так или иначе они до него добрались. Нет, только подумайте: изготовить поддельные книги, внушать мне, будто я свихнулся!

Дамелли произнес ровным тоном:

— Успокойтесь, Алекс. Не торопитесь с выводами. Эверард в полном порядке.

— Так вы же его слышали! Он ничего не знает про атомные бомбы. Уран — фирменное название. И по-вашему, он в полном порядке?

— Ну, если на то пошло, я тоже ничего не знаю ни про какие атомные бомбы, ни про уран. — Он взмахнул рукой. — Такси!

Но такси промчалось мимо. Йоханнисон подавил тошноту.

— Джин! Вы же были там, когда счетчики отказали. Вы же были там, когда урановая смолка утратила радиоактивность. Вы пошли со мной к Эверарду выяснить, что произошло!

— Простите, Алекс, вы сказали, что вам надо кое-что обсудить с шефом, и попросили меня пойти с вами, вот и все, что я знаю об этом. Насколько мне известно, все было в полном порядке, и на какого дьявола нам понадобилась бы эта смолка? Мы никакими смолками не пользуемся… Такси!

Перед ними остановилась машина, Дамелли открыл дверцу и кивнул Йоханнисону. Тот влез, потом в неистовом бешенстве обернулся, захлопнул дверцу, чуть не прищемив пальцы Дамелли, и выкрикнул адрес шоферу. Такси тронулось, и Дамелли остался растерянно стоять на тротуаре.

Йоханнисон высунулся в окошко и крикнул:

— Скажите Эверарду, что ничего не выйдет! Я вас всех раскусил!

Он откинулся на спинку, внезапно ослабев. Конечно, Дамелли услышал, какой адрес он назвал. Успеют ли они опередить его и сообщить в ФБР какую-нибудь басню о нервном переутомлении? Там, конечно, поверят Эверарду, а не ему. Но прекращения радиоактивности они не смогут отрицать! Или поддельные книги.

Впрочем, что толку? Враги вот-вот нанесут удар, и люди вроде Эверарда и Дамелли… До какой степени предательство опутало страну?

Внезапно Йоханнисон выпрямился на сиденье.

— Водитель! — крикнул он. А затем еще громче: — Водитель!!

Человек за рулем не обернулся. За окошком плавно проносились встречные машины.

Йоханнисон попытался привстать, но у него закружилась голова.

— Водитель! — пробормотал он.

Они ехали не в ФБР, его везут домой. Но откуда шофер знает, где он живет? Их сообщник, естественно! В глазах у физика мутилось, в ушах гремело… Господи! Такая организация! Сопротивляться бессмысленно!

Он потерял сознание.

Йоханнисон брел по дорожке к двухэтажному кирпичному домику, где жили они с Мерседес. О том, как он вылез из такси, он не помнил ничего.

Он обернулся. Такси на улице не было. Машинально он ощупал карманы. Бумажник и ключи на месте.

В дверях стояла Мерседес. Ее словно не удивило его возвращение. Йоханнисон быстро взглянул на часы. Почти на час раньше обычного!

— Мерси, нам надо поскорее убраться отсюда и…

— Я про это знаю, Алекс, — перебила она. — Входи.

Жена показалась ему небесным видением. Прямые волосы, чуть золотящиеся, с пробором посредине и стянутые в конский хвост. Широко расставленные голубые глаза чуть-чуть по-восточному раскосые, пухлые губы, изящные ушки, прилегающие к голове… Йоханнисон пожирал ее взглядом. Но он заметил, что она старательно прячет волнение, и сказал:

— Тебе звонил Эверард? Или Дамелли?

— У нас гость, — ответила она.

Они добрались и до нее! Можно схватить ее за руку, увлечь за собой. Они постараются спастись, убежать… Но удастся ли это? «Гость», конечно, стоит в прихожей сбоку. Зловещий верзила с грубым хриплым голосом, с неприятным иностранным акцентом… стоит, сунув руку в карман пиджака, который топырится больше, чем просто от этой руки.

Покоряясь судьбе, Йоханнисон шагнул внутрь.

— В гостиной, — сказала Мерседес. По ее губам скользнула улыбка. — По-моему, все хорошо.

Гость стоял. Он выглядел как-то нереально — нереально, как идеал. Его лицо и фигура были безупречно красивы и лишены какой бы то ни было индивидуальности. Он словно шагнул с рекламного плаката.

Голос у него был культурный и хорошо поставленный, как у профессионального радиодиктора. И ни малейшего намека на акцент.

— Доставить вас домой оказалось нелегко, доктор Йоханнисон.

— Чего бы вы ни добивались, — ответил Йоханнисон, — я заранее отказываюсь сотрудничать с вами.

— Нет, Алекс, — вмешалась Мерседес, — ты не понимаешь. Мы тут побеседовали. Он говорит, что всякая радиоактивность остановлена.

— Вот именно, и я бы очень хотел, чтобы эта реклама галстуков объяснил мне, как им такое удалось! Послушайте, вы американец?

— Да нет же, Алекс, ты не понимаешь, — повторила его жена. — Ее остановили повсюду в мире. А он вообще не с Земли. И не смотри на меня так, Алекс! Это правда. Я убеждена. Ты только погляди на него!

Гость улыбнулся — идеальной улыбкой. — и сказал:

— Тело, в каком вы меня видите, было создано точно по спецификации, но оно — всего лишь вещество и под полным контролем. — Он протянул кисть, и кожа исчезла, обнажив мышцы, прямые сухожилия, извилистые кровеносные сосуды. Стенки сосудов исчезли, но струйки крови продолжали течь в положенных направлениях. Затем все обрело видимость гладкой серой кости. Затем исчезла и она. А затем возникла безупречная кисть.

— Гипноз! — пробормотал Йоханнисон.

— Вовсе нет, — невозмутимо ответил гость.

— Откуда вы?

— Трудно объяснить, — сказал гость. — А это важно?

— Мне необходимо понять, что происходит! — крикнул Йоханнисон. — Неужели вы не видите?

— Вижу. И потому я здесь. В данный момент я разговариваю со ста с лишними людьми по всей вашей планете. Естественно, в различных телах, поскольку разные сегменты вашего населения имеют свои предпочтения и нормы, касающиеся внешнего вида.

У Йоханнисона мелькнула мысль, что, возможно, он все-таки свихнулся.

— Вы… вы с Марса? Вообще из космоса? Оккупируете Землю? Это война?

— Видите ли, — сказал гость, — именно такой психический настрой мы и пытаемся исправить. Вы все больны, доктор Йоханнисон. Очень больны. Десятки тысяч ваших лет мы знали, что ваш биологический вид обладает огромным потенциалом. И для нас явилось глубоким разочарованием, что ваше развитие пошло патологическим путем. Бесспорно патологическим. — Он покачал головой.

Вмешалась Мерседес:

— До твоего прихода он сказал, что старается излечить нас.

— А кто его об этом просил? — пробурчал Йоханнисон. Гость только улыбнулся:

— Мне дали это поручение очень давно, но подобные болезни плохо поддаются лечению. Ну, например, трудности общения.

— Но вот же мы общаемся! — упрямо заявил Йоханнисон.

— Да. В определенном смысле. Я использую ваши понятия, вашу кодовую систему. Все это очень убого. Я даже не могу объяснить вам истинную природу болезни вашего биологического вида. Пользуясь вашими понятиями, я определил бы ее как болезнь духа.

— Хм!

— Своего рода социальный недуг, и очень коварный. Вот почему я так долго колебался, прежде чем взяться за лечение. Но весьма прискорбно, если из-за случайности столь потенциально даровитая раса, как ваша, будет для нас потеряна. На протяжении тысячелетий я пытался действовать через посредство нескольких личностей в каждом поколении, от природы невосприимчивых к общей болезни. Философы, моралисты, воины, политики. Все те, кто лелеял идею всемирного братства. Все те…

— Ладно! Вы потерпели неудачу. На этом остановимся. А теперь, быть может, вы попробуете рассказать мне о вашей расе, а не о моей.

— Что я могу сказать, чтобы вы поняли?

— Откуда вы. Начнем с этого.

— У вас нет подходящего понятия. Я не из какого-либо места во дворе.

— Каком дворе?

— Во вселенной, имел я в виду. Я извне Вселенной. И снова вмешалась Мерседес, наклоняясь вперед:

— Алекс, как ты не понимаешь! Предположим, ты высадился бы где-нибудь на Новой Гвинее и стал бы общаться с туземцами при помощи телевизора. То есть с туземцами, которые никогда никого не видели, кроме членов собственного племени. Сумел бы ты объяснить, что это не ты сам, а только изображение, которое может появляться и исчезать? Объяснить, откуда ты, если вся Вселенная для туземцев исчерпывалась бы их островом?

— Ладно! Значит, мы для него дикари, так? — сердито спросил Йоханнисон.

— Ваша жена оперирует аналогиями, — сказал посетитель. — Разрешите, я договорю. У меня больше нет возможности подталкивать ваше общество к тому, чтобы оно исцелилось само. Болезнь зашла слишком далеко. Я намерен внести изменения в психологические слагаемые расы.

— Каким образом?

— Для объяснения нет ни слов, ни понятий. Вы заметили, что мы обладаем действенным контролем над физической материей. Прекратить радиоактивность было просто. Чуть сложнее оказалось устроить так, чтобы все, включая книги, отвечало бы миру, в котором радиоактивности нет. Еще сложнее было стереть все, связанное с радиоактивностью, в сознании людей, и на это потребовалось больше времени. В данный момент на Земле нет урана, и никто о нем никогда ничего не слышал.

— Кроме меня, — пробормотал Йоханнисон. — А как насчет тебя, Мерси?

— Я тоже помню, — сказала Мерседес.

— Вы двое составили исключение по определенной причине, — объяснил гость. — Как еще около сотни мужчин и женщин по всему миру.

— Радиоактивность исчезла! — повторил Йоханнисон, — Навсегда?

— На пять ваших лет, — ответил гость. — Пауза, и только. Просто пауза — или, если хотите, период анестезии, чтобы я мог прооперировать расу, не опасаясь атомной войны. Через пять лет радиоактивность вернется вместе со всем ураном и торием, в данный момент не существующими. Но знания не вернутся. Вот тут-то и потребуетесь вы. Вы и подобные вам. Вы постепенно передадите эти знания миру.

— Та еще работка! Нам потребовалось пятьдесят лет, чтобы достигнуть нынешнего уровня. Пусть второй раз времени потребуется меньше, почему бы не вернуть и знания разом? Вы ведь это можете, верно?

— Операция, — сказал гость, — будет серьезной. Потребуется не менее десятилетия, прежде чем минует опасность рецидива. А потому мы специально хотим, чтобы знания восстанавливались медленно.

— Но как нам понять, когда настанет время? — спросил Йоханнисон. — То есть когда операция будет завершена?

Гость улыбнулся:

— Когда время настанет, вы поймете. Не сомневайтесь.

— Черт знает что! Ждать пять лет, чтобы у тебя в мозгу ударил гонг! А что, если он так и не ударит? Что, если ваша операция окажется неудачной?

— Будем надеяться, что она удастся, — произнес гость очень серьезно.

— Но если нет? Не можете ли вы временно очистить и наши сознания? Чтобы мы жили нормально до того момента?

— К сожалению, нет. Ваши сознания мне нужны такими, какие они есть. Если операция действительно провалится, если лечение не даст результата, мне понадобится небольшой запас нормальных, нетронутых сознаний для обеспечения роста нового населения на этой планете, которое можно будет подвергнуть другому лечению. Любой ценой ваш биологический вид должен быть сохранен. Он для нас ценен. Вот почему я трачу столько времени, чтобы объяснить вам положение вещей. Оставь я вас в том состоянии, в каком вы находились час назад, вы не выдержали бы и пяти дней, не говоря о пяти годах.

И гость исчез, не добавив больше ни слова.

Мерседес машинально приготовила ужин; они сели за стол так, словно ничего не произошло.

— Это правда? — произнес Йоханнисон. — Это все так?

— Я ведь тоже видела. И слышала, — ответила Мерседес.

— Я просмотрел свои книги. Все изменены. Когда эта… пауза кончится, нам придется работать только по памяти — всем нам, кого оставили. Придется заново создавать приборы. И потребуется долгий срок, чтобы восстановить знания тех, кто забыл. — Внезапно Йоханнисон пришел в ярость. — А ради чего, хотел бы я знать? Ради чего?!

— Алекс, — робко сказала Мерседес, — наверное, он и раньше бывал на Земле и говорил с людьми. Он же существует тысячи и тысячи лет. Как, по-твоему, он не то, что мы так долго считали… считали…

Йоханнисон уставился на нее.

— Считали Богом? Ты это хочешь сказать? Откуда я знаю! Мне известно только, что он и ему подобные, чем бы они ни были, неизмеримо превосходят нас в развитии, и что он лечит нас от какой-то болезни.

— В таком случае я буду считать его врачом или тем, кто соответствует врачу в его обществе.

— Врач? Он же только и твердил, что главная проблема — трудности общения. Что это за врач, кому трудно общаться со своими пациентами? Ветеринар! Врач, лечащий животных! — Йоханнисон оттолкнул тарелку.

— Пусть так, — кивнула Мерседес. — Если он покончит с войнами…

— А зачем ему это? Кто мы для него? Животные. Он же прямо так и сказал. Когда я спросил, откуда он, он ответил, что вообще не со «двора». Потом поправился на «Вселенную».

Он вообще не из «Вселенной». Трудности с общением выдали его с головой. Он воспользовался для обозначения нашей Вселенной понятием, которое ближе к его представлениям о ней, чем к нашим. И значит, Вселенная — скотный двор, а мы… лошади, куры, овцы. Выбирай, что тебе больше по вкусу.

Мерседес сказала тихо:

— «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться»…

— Мерси, перестань! Это аллегория, а я говорю о действительности. Если он пастырь, то мы — овцы с противоестественным извращенным желанием убивать друг друга. Так зачем нас останавливать?

— Он сказал…

— Я знаю, что он сказал! Он сказал, что мы обладаем большим потенциалом. Мы очень ценные. Так?

— Да.

— Но что такое потенциальные возможности и ценность овец для пастуха? Овцы об этом понятия не имеют. Откуда? А может быть, знай они, почему их так холят, они предпочли бы жить своей собственной жизнью. Идти на риск. И с волками и с самими собой.

Мерседес беспомощно смотрела на мужа.

— Вот это-то я и спрашиваю себя сейчас! — воскликнул Йоханнисон. — Куда мы идем? Овцы это знают? Мы знаем? Можем ли мы знать?

Они сидели, уставившись в свои тарелки, положив вилки. Снаружи доносился шум уличного движения и голоса играющих детей. Наступал вечер, и мало-помалу стало совсем темно.

Давайте не будем

Профессор Чарлз Киттредж бежал размашисто, неуверенно вскидывая ноги, и успел отшвырнуть стакан, который младший профессор Хебер Вандермир уже поднес к губам. Все произошло словно запечатленное замедленной съемкой.

Вид у Вандермира, не слышавшего, как подбегал Киттредж, — настолько поглощали его собственные мысли, был теперь и растерянный и пристыженный. Он опустил глаза на осколки стакана в расползающейся лужице.

— Что это?

— Цианистый калий. Я сохранил кусочек, когда мы собирались… просто на случай…

— И чем бы это помогло? Ну вот, одним стаканом меньше. И придется убирать осколки… Нет, этим займусь я.

Киттредж нашел бесценный кусок картона, чтобы сгрести осколки, и еще более драгоценную тряпочку, чтобы вытереть ядовитую жидкость. А потом вышел — надо было выбросить осколки, а также (какая жалость!) картонку и тряпочку в один из трубопроводов, который извергнет их на поверхность.

Когда он вернулся, Вандермир сидел на койке, вперив в стену остекленевший взгляд. Волосы физика совсем поседели, и, естественно, он исхудал. В Убежище толстяков не было. Киттредж — с самого начала долговязый, тощий и седой — по контрасту почти совсем не изменился.

— Помните былые дни, Китт? — пробормотал Вандермир.

— Стараюсь не вспоминать.

— Единственная остающаяся нам радость. Университеты были университетами. Занятия, оборудование, студенты, воздух, свет и люди… Люди!

— Учебное заведение остается учебным заведением, пока есть хотя бы один учитель и один ученик.

— Вы почти правы, — тоскливо отозвался Вандермир. — Учителей есть даже двое. Вы — химик, я — физик. Нас двое. Остальное мы можем почерпнуть из книг. И один аспирант. Он будет первым, кто получит докторскую степень здесь внизу. Такая честь! Бедняга Джонс.

Киттредж заложил руки за спину, чтобы они не дрожали.

— И двадцать мальчиков и девочек, которые тоже со временем получат дипломы.

Вандермир поднял голову. Лицо у него стало совсем серым.

— А чему нам их учить пока? Истории? О том, как человек обнаружил, что заставляет водород делать бум-бум? И радовался, как беззаботная птичка, пока один бум-бум следовал за другим?.. Географии? Мы можем описать, как ветры повсюду рассеивали сверкающую пыль, а водяные потоки уносили растворившиеся изотопы по глубинам и мелям океана.

Киттредж и Вандермир были единственными учеными, кому удалось спастись. Ответственность за существование сотни мужчин, женщин и детей лежала на них, пока они прятались тут от опасностей и трудностей поверхности, от ужаса, сотворенного Человеком — тут, в этом пузырьке жизни в полумиле под поверхностью планеты.

С упорством отчаяния Киттредж попытался вдохнуть мужество в Вандермира:

— Вы знаете, чему мы должны их учить. Мы должны сохранить науку живой, чтобы когда-нибудь нам удалось вновь населить Землю. Начать заново.

Вандермир не ответил, он отвернулся к стене. Киттредж продолжал:

— Почему же нет? Даже радиоактивность не вечна. Пусть потребуется тысяча лет… пять тысяч! Когда-нибудь уровень радиации на поверхности Земли снизится до терпимого.

— Когда-нибудь.

— Ну да, когда-нибудь. Неужели вы не понимаете, что наша школа здесь — самая важная школа в истории человечества? Если мы добьемся своего, вы и я, наши потомки вновь обретут открытое небо и свободно текущую воду.

У них даже будут, — Киттредж криво улыбнулся, — университеты, такие, которые помним мы.

— Я ничему этому не верю, — пробормотал Вандермир. — Вначале, когда все казалось предпочтительнее смерти, я бы поверил во что угодно. Но теперь это бессмысленно, и только. Ну хорошо, мы научим их всему, что знаем сами, здесь внизу… а потом умрем — здесь внизу.

— Вскоре вместе с нами начнет учить и Джонс, затем вырастут и другие. Дети, уже почти не помнящие прошлого, станут учителями, а потом начнут учить и те, кто родился здесь. Это станет решающим моментом. Едва все перейдет в руки здешних уроженцев, никакие воспоминания не будут подрывать их стойкости духа. Это будет их жизнь, и у них будет цель, к которой надо будет стремиться, ради которой надо будет бороться… целый мир, который необходимо вновь обрести. При условии, Ван, при условии, что мы сохраним физику как науку на университетском уровне. Вы ведь понимаете почему, правда?

— Конечно, понимаю, — ответил Вандермир с раздражением, — но отсюда не следует, что это осуществимо.

— Сдаться — значит сделать это заведомо неосуществимым. Заведомо.

— Ну хорошо, я попробую, — прошептал Вандермир. Киттредж лег на собственную койку, закрыл глаза и с отчаянием пожалел, что не стоит сейчас в защитном скафандре на поверхности планеты. Хотя бы на минуту там оказаться. Хотя бы на минуту. Он встал бы возле каркаса демонтированного корабля — беспощадно выпотрошенного ради создания пузырька жизни здесь внизу. И тогда сразу после захода солнца он укрепил бы свое мужество, поглядев в небо и увидев еще раз, еще один раз мерцающую в разреженной холодной атмосфере Марса яркую мертвую вечернюю звезду, которая была Землей.

По-своему исследователь

Херман Чаунс верил в предчувствия. Иногда они сбывались, иногда — нет. Примерно пятьдесят на пятьдесят. Однако, учитывая, что верный ответ приходилось выуживать из целой вселенной разных возможностей, пятьдесят на пятьдесят — очень даже неплохо.

Чаунс не всегда радовался своей способности так, как, казалось, следовало бы ожидать. Слишком дорого она ему обходилась. Люди ломали голову над проблемой, никак не могли с ней справиться и обращались к нему: «А как, по-вашему, Чаунс? Включите-ка свою старушку-интуицию!» А если он предлагал пустышку, ответственность возлагалась на него без всякой пощады.

Его обязанности полевого исследователя только ухудшали положение. «Думаете, эта планета заслуживает внимания? Как вы считаете, Чаунс?» А потому он почувствовал только облегчение, когда против обычного получил двухместное назначение (то есть в экспедицию без приоритетности, когда никто на тебя не давит), а в партнеры — Аллена Смита.

Смит был таким же практично-прозаичным, как его фамилия. В первый же день после отлета он сказал Чаунсу:

— Дело в том, что блоки памяти у вас в мозгу всегда в полной готовности. Столкнувшись с проблемой, вы в поисках решения вспоминаете куда больше мелочей, чем мы, остальные. Называть это предчувствием — значит ссылаться на нечто мистическое, чего на самом деле и в помине нет. — Смит провел ладонью по своим зализанным кверху волосам. Волосы у него были тонкие и прилегали к голове плотной шапочкой.

Чаунс, волосы которого отличались буйностью, а курносый нос был чуть сдвинут в сторону, ответил мягко (его обычный тон):

— Я думаю, не телепатия ли это?

— Что?!

— Ну, какое-то подобие…

— Чушь! — объявил Смит с безапелляционной насмешкой (его обычный тон). — Ученые разыскивали фактор пси больше тысячи лет и ничего не нашли. Его просто не существует — ни прекогниции, ни телекинеза, ни ясновидения, ни телепатии.

— Не спорю, но подумайте вот о чем. Если я получаю картину того, о чем думает каждый в данной группе людей — даже сам того не сознавая, — то интегрирую всю информацию и делаю вывод. Таким образом я знаю больше любого члена группы, а потому могу судить о проблеме яснее остальных… иногда.

— У вас есть хоть какое-нибудь доказательство этому? Чаунс посмотрел на него кроткими карими глазами и ответил:

— Только предчувствие.

Они хорошо ладили друг с другом. Чаунса устраивала бодрая практичность Смита, а тот снисходительно принимал логические построения своего партнера. Они часто расходились во мнении, но не ссорились.

Даже когда они достигли своей цели — шарового звездного скопления, которое никогда прежде не знало выбросов энергии ядерного реактора, созданного людьми, нарастающее напряжение не вызвало разлада.

— Любопытно, — сказал Смит, — что они делают со всеми этими данными там, на Земле? Иногда все это кажется пустой тратой времени.

— Земля только-только начинает выходить в космос, — ответил Чаунс. — Невозможно предсказать, насколько далеко распространится человечество по Галактике за, например, миллион лет. Все данные, которые мы получим о любом мире, когда-нибудь могут оказаться критически-важными.

— Ну, просто реклама, предлагающая поступить в Бригады Исследователей! По-вашему, тут может найтись что-то интересное? — Смит кивнул в сторону видеотабло, в центре которого уже довольно близкое скопление смахивало на крупицы рассыпанного талька.

— Может быть. У меня есть предчувствие… — Чаунс умолк, сглотнул, поморгал и смущенно улыбнулся.

Смит раздраженно фыркнул:

— Давайте запеленгуем ближайшую звездную группу и пройдем наугад сквозь наиболее плотную ее часть. Десять против одного, что отношение Маккомина будет ниже двух десятых.

— Проиграете, — пробормотал Чаунс. Его охватило волнение, которое всегда возникало в тот момент, когда перед ними должны были раскинуться новые миры, — чувство очень заразительное и каждый год одурманивавшее сотни юнцов. Юнцы — и он когда-то был таким — рвались в Бригады, торопясь увидеть миры, которые их потомки когда-нибудь назовут своими. Каждый по-своему исследователь.

Они взяли пеленг, осуществили свой первый ближний гиперпространственный прыжок в шаровое скопление и начали сканировать звезды, выявляя планетные системы. Компьютеры выполняли свою работу, информация непрерывно накапливалась, и все шло привычным удовлетворительным образом, пока в системе 23, вскоре после завершения прыжка, гиператомные двигатели корабля не отключились.

— Странно, — пробормотал Чаунс. — Анализаторы не показывают, что произошло.

Он был совершенно прав: стрелки прихотливо плясали, ни разу не остановившись на значимый момент, так что определить причину отказа двигателей было невозможно. А следовательно, и произвести ремонт.

— Никогда не видел ничего подобного, — проворчал Смит. — Придется все выключить и произвести проверку вручную.

— Почему бы не заняться этим с удобствами? — заметил Чаунс, уже наводя телескопы. — Обычный двигатель в порядке, а в системе имеются две вполне приличные планеты.

— А! Насколько приличные и которые из всех?

— Первая и вторая из четырех. Обе имеют воду и кислород. Первая чуть теплее и больше Земли; вторая чуть холоднее и меньше Земли. Подходит?

— Жизнь?

— И на той, и на другой. Во всяком случае флора. Смит что-то буркнул себе под нос. Все, впрочем, было достаточно обычным — растительность, как правило, имелась на планетах с водой и кислородом.

И, в отличие от животных, растительность можно было рассмотреть в телескоп — а вернее, засечь спектроскопически. В растительных организмах за все время были обнаружены только четыре фотохимических пигмента, и каждый легко определялся по характеру отражаемого им света.

— Растительность на обеих планетах принадлежит к хлорофильному типу, не более и не менее! — сказал Чаунс. — Совсем как Земля. Там нам будет уютно.

— Какая ближе? — спросил Смит.

— Вторая, и мы уже летим к ней. У меня предчувствие, что она окажется очень приятным миром.

— С вашего разрешения, я положусь на показания приборов, — сказал Смит.

Однако, по всей видимости, предчувствие в очередной раз не обмануло Чаунса. Планета оказалась приветливой — сложная система океанов и морей обеспечивала климат без значительных температурных перепадов; горные хребты были невысокими и пологими, а распределение растительности указывало на плодородие почв почти повсеместное.

Перед приземлением Чаунс встал у пульта. Вскоре Смит потерял терпение:

— Ну что вы выбираете? Чем одно место хуже другого?

— Я ищу какую-нибудь голую площадку. Для чего выжигать акры растений?

— Ну и сожжете, так что?

— А если не сожгу, так что?

В конце концов Чаунс отыскал голую площадку. И только приземлившись, они обнаружили первые признаки того, на что наткнулись.

— Космос меня побери! — пробормотал Смит.

Чаунс был совсем ошеломлен. Фауна встречалась гораздо реже флоры, и даже проблески разума среди животных казались огромной редкостью. А здесь всего в полумиле от корабля виднелись низкие крытые листьями хижины — явно плод первобытного разума.

— Надо соблюдать осторожность, — растерянно пробормотал Смит.

— Не думаю, что есть хоть малейшая опасность, — заметил Чаунс и спокойно ступил на поверхность планеты. Смит последовал за ним.

Чаунс с трудом подавлял волнение.

— Потрясающе! До сих пор в лучшем случае сообщали о пещерах или о ветках, сплетенных в подобие шалаша.

— Надеюсь, аборигены безобидны.

— В такой мирной обстановке иначе и быть не может. Вдохните этот воздух!

Всюду вокруг корабля и до самого горизонта, не считая места, где гряда холмов нарушала его ровную линию, простиралась хлорофилловая зелень с ласкающими взгляд бледно-розовыми полосами там и сям. При ближайшем рассмотрении бледно-розовые полосы разделялись на отдельные цветки, изящные и душистые. Только участки непосредственно возле хижин отливали янтарем, напоминающим спелую пшеницу.

Из хижин вышли странные существа и направились к кораблю с какой-то робкой доверчивостью. У них было четыре ноги, скошенное туловище высотой около трех футов, голова с выпуклыми глазами (Чаунс насчитал их шесть), расположенными по ее периметру и способных двигаться одновременно в разные стороны. («Видимо, компенсация неподвижности головы», — подумал Чаунс.)

У каждого животного был раздвоенный на конце хвост, словно разделявшийся на две жилки, которые походили на две натянутые вертикально струны. Жилки непрерывно вибрировали, отчего их трудно было разглядеть.

— Идемте, — сказал Чаунс. — Они нам вреда не причинят, я в этом твердо уверен.

Животные, держась на почтительном расстоянии от людей, окружили их кольцом. Хвосты словно бы жужжали в разных тональностях.

— Возможно, так они общаются друг с другом, — заметил Чаунс. — И по-моему, они явные вегетарианцы. — Он указал на хижину, перед которым маленькая особь, присев на задние конечности, обрывала раздвоенным хвостом колосья и протаскивало каждый через рот, словно человек — кисть смородины.

— Люди едят салат, — возразил Смит, — это ничего не доказывает.

Из хижин появлялись все новые хвостатые существа: несколько секунд стояли, поглядывая на людей, а затем исчезали среди розового и зеленого.

— Вегетарианцы, — твердо сказал Чаунс. — Поглядите, с каким тщанием они ухаживают за главной своей культурой!

Главная культура, как обозначил ее Чаунс, представляла собой кольцо нежно-зеленых узких листьев у самой почвы. Из центра кольца поднимался мохнатый стебель, на котором через двухдюймовые промежутки сидели мясистые бутоны, все в прожилках и словно пульсирующие — такой жизни они были исполнены. Стебель завершался бледно-розовыми цветками, которые, если не считать окраски, даже походили на земные.

Располагались растения рядами и шпалерами с геометрической точностью. Почва возле каждого была аккуратно разрыхлена и присыпана каким-то веществом, которое могло быть только удобрением. Поле исчерчивали продольные и поперечные проходы такой ширины, чтобы по ним могло проходить животное, а по сторонам проходов тянулись узенькие канавки, явно предназначенные для стока воды.

Животные тем временем разошлись по полю и усердно трудились, почти припадая головой к земле. Возле людей их осталось совсем мало.

— Отличные земледельцы, — одобрительно заметил Чаунс.

— Да, недурно, — кивнул Смит и энергичной походкой направился к ближайшему цветку. Он уже протянул руку к бледно-розовым лепесткам, но тут его остановило жужжание жилок, ставшее невыносимо пронзительным, а к его запястью прикоснулся хвост. Прикоснулся мягко, но загораживая растение от Смита.

— Какого космоса… — Смит попятился и уже потянулся за бластером, но тут Чаунс сказал:

— Легче, легче! Причин волноваться нет никаких. Теперь перед ними собрались шестеро животных, кротко предлагая гостям колосья — кто обвив колос хвостом, кто толкая его мордой.

— Они держатся вполне дружелюбно, — продолжил Чаунс. — Возможно, их обычаи запрещают срывать цветки. Вполне вероятно, что уход за растениями регулируется жесткими правилами. Культура, опирающаяся на земледелие, скорее всего выработала ритуалы и обряды, обеспечивающие плодородие, и только Богу известно, в чем они заключаются. Уход за растениями явно подчинен строгому распорядку — взгляните хотя бы на точно вымеренные ряды… Космос! Какой эффект это произведет дома!

Жужжание жилок вновь стало пронзительным, и существа попятились, а из самой большой хижины в центре появилось еще одно.

— Наверное, вождь, — шепнул Чаунс.

Тот медленно приближался к ним, держа хвост высоко. Каждая жилка обвивала по небольшому черному предмету. В двух шагах от гостей хвост изогнулся в их сторону.

— Это подарок! — изумленно воскликнул Смит. — Чаунс, вы только поглядите!

Но Чаунс уже глядел во все глаза. И еле выговорил:

— Гиперпространственные визиры Гамова! Приборы, стоящие по десять тысяч долларов каждый!

Примерно через час Смит снова вышел из корабля. Еще в дверях он возбужденно закричал:

— Они работают! Безупречно. Мы богаты!

— Я осматривал их хижины, — крикнул в ответ Чаунс, — но больше ни одного не нашел.

— Два — это тоже не кот наплакал. Господи, они же ничем не хуже пачки банкнот!

Однако Чаунс все еще раздраженно посматривал по сторонам, уперев руки в бока. Трое хвостатых следовали за ним из хижины в хижину терпеливо, ни в чем не препятствуя, но неизменно держась между ним и геометрическими рядами бледно-розовых цветков. А теперь они многоглазно уставились на него. Смит сказал:

— К тому же это новейшая модель. Вот посмотрите!

Он указал на выпуклую надпись: «Модель Х-20, производство Гамова, Варшава, европейский сектор». Чаунс ответил с досадой:

— Меня интересует, как раздобыть еще. Я знаю, они здесь есть. И они мне нужны! — Щеки у него побагровели, он тяжело дышал.

Солнце заходило, температура заметно упала. Смит чихнул, потом чихнул Чаунс.

— Мы простудимся, — прогнусавил Смит.

— Я должен им растолковать! — сказал упрямо Чаунс. Он торопливо проглотил банку свиных сосисок, запил банкой кофе и был готов снова приступить к поискам.

— Еще! — обратился Чаунс к аборигенам, подняв визир и широко разводя руки. Указал на один визир, потом на другой, а потом на разложенные перед ним воображаемые визиры. — Еще!

Затем, когда верхний краешек солнца закатился за горизонт, над полем разнеслось громкое жужжание — все находящиеся там существа наклонили головы, задрали раздвоенные хвосты и завибрировали ими так, что они стали совсем невидимыми в сумеречном свете.

— Какого космоса… — с тревогой пробормотал Смит. — Эй! Поглядите-ка на цветки! — Он снова чихнул.

Бледно-розовые цветки съеживались на глазах. Чаунс повысил голос, перекрикивая шум:

— Возможно, реакция на закат. Вы же знаете, многие цветы на ночь закрываются. А жужжание, вполне возможно, ритуальное прощание с ними на ночь.

Но Чаунса тут же отвлек легкий удар хвоста по запястью. Хвост этот принадлежал существу, подошедшему совсем близко, и теперь задрался, указывая на сверкающую точку в небе над западным горизонтом. Хвост изогнулся, указал на визир, затем вновь нацелился на звезду.

— Ну конечно же! — возбужденно заявил Чаунс. — Другая обитаемая планета. Визиры, наверное, попали сюда оттуда. — И тут, внезапно вспомнив, он вскричал: — Смит! Гиператомные двигатели ведь не работают!

Смит растерянно взглянул на него, будто тоже совсем забыл, потом промямлил:

— Как раз собирался сказать вам. Они в полном порядке.

— Вы их наладили?

— И пальцем к ним не прикасался. Но, проверяя визиры, я включил двигатели, и они заработали. В тот момент я даже внимания не обратил. Совсем из головы вылетело, что они забарахлили. Так или иначе сейчас они работают.

— Так полетели! — сказал Чаунс, не задумываясь о том, что им следовало бы выспаться.

Полет продолжался шесть часов, и оба не сомкнули глаз. Они не отходили от пультов управления словно в каком-то наркотическом одурении. И вновь для посадки они подыскали голую площадку.

Снаружи стояла дневная субтропическая жара. Почти рядом мирно струила воды широкая мутная река. Ближний берег представлял собой откос из спекшейся глины весь в темных провалах.

Люди спустились на поверхность планеты, и Смит хрипло вскрикнул:

— Чаунс! Вы только поглядите!

Чаунс сбросил с плеча его руку и ахнул:

— Те же самые растения. Чтоб мне провалиться! Да, те же бледно-розовые цветки, стебель в бутонах с прожилками, венчик бледно-зеленых листьев внизу. И располагаются в строго геометрическом порядке, почва удобрена, проведены оросительные канавки.

— А мы не ошиблись? — пробормотал Смит. — Описали круг и…

— Поглядите на солнце! Его диаметр вдвое больше. И взгляните вон туда.

Из ближайших провалов в откосе выползали длинные существа ровного светло-коричневого цвета, гибкие и лишенные конечностей как змеи, диаметром в фут и десяти футов в длину. Оба конца тварей были одинаково тупыми и безликими. Примерно посередине туловища виднелось вздутие. И словно по сигналу, на глазах у исследователей все вздутия расплющились в плоские овалы и как бы треснули, образовав безгубые зияющие пасти, которые открывались и закрывались со звуком, напоминавшим скрежет сухой ветки о сухую ветку в лесу.

Затем, как и на первой планете, видимо, удовлетворив любопытство и успокоив страхи, почти все змееподобные существа заскользили по земле к тщательно обработанному полю с растениями.

Смит чихнул с такой силой, что с рукава его куртки поднялось облачко пыли. Он уставился на него с изумлением и принялся хлопать себя ладонями по груди и бокам.

— Черт, я весь пропылился! — Пыль обволакивала его, точно бледно-розовый туман. — И вы тоже, — добавил он, хлопнув Чаунса по спине.

Оба расчихались.

— Набрались ее на той планете, мне кажется, — сказал Чаунс.

— Того и гляди заработаем аллергию.

— Ни в коем случае! — Чаунс протянул визир в сторону змеев и крикнул: — У вас такие есть?

Некоторое время ничего не происходило. Только пара-другая змеев соскользнули в реку, вынырнули с серебристыми пучками чего-то и подсунули их под себя — видимо, в укрытый там рот.

Все же один змей, более длинный, чем остальные, заскользил по земле к людям, вопросительно приподняв один тупой конец своего туловища и помахивая им из стороны в сторону. Бугор на середине начал вздуваться — сначала медленно, затем стремительно и лопнул пополам с довольно громким хлопком. Там между раздвинувшимися краями виднелись два визира, точные копии первых двух.

— Господи Боже ты мой! — ахнул Чаунс. — Просто чудо, верно?

Он торопливо шагнул вперед и протянул руку. Складки, в которых лежали визиры, вспучились, удлинились, превратились в подобие щупалец и потянулись навстречу ему.

Чаунс захохотал. Визиры Гамова! Точь-в-точь, как те два!..

— Чаунс, вы меня слышите? — кричал Смит. — Черт подери! Да опомнитесь же!

— Что? — пробормотал Чаунс, вдруг осознав, что Смит докрикивается до него уже больше минуты.

— Да поглядите же на цветы, Чаунс!

Цветки закрывались, как и на первой планете, а змеиные тела поднимались вертикально, балансируя на одном конце и раскачиваясь в прихотливом неровном ритме. Над розовой дымкой видны были только тупые концы.

— Тут уж вы не станете утверждать, что они закрываются из-за приближения ночи. День еще в разгаре.

— Разные планеты, разная флора. — Чаунс пожал плечами. — Пошли! Мы ведь получили тут только два визира. Их должно быть больше!

— Чаунс, пора возвращаться. — Смит встал как вкопанный и крепко ухватил Чаунса за воротник.

Чаунс негодующе повернул к нему побагровевшее лицо:

— Что вы делаете?

— Готовлюсь оглушить вас, если вы сейчас же не вернетесь со мной на корабль.

Чаунс на мгновение застыл в нерешительности, а потом дикое возбуждение в нем поугасло, сменилось апатичностью.

— Ладно, — кивнул он.

Они уже почти выбрались из звездного скопления, когда Смит сказал:

— Ну, как вы?

Чаунс сел на койку и запустил пятерню в волосы.

— Пожалуй, нормально. Во всяком случае, в голове у меня прояснилось. Долго я спал?

— Двенадцать часов.

— А вы?

— Вздремнул немного. — Смит демонстративно обернулся к приборам и что-то настроил, потом добавил неловко: — Вы знаете, что произошло на тех планетах?

— Не поделитесь со мной?

— На обеих планетах, — сказал Смит, — растения были одинаковые. Согласны?

— Безусловно.

— Каким-то образом их пересадили с одной планеты на другую. На обеих они растут одинаково хорошо. Но время от времени — для поддержания жизнедеятельности, думается мне, — должно происходить перекрестное опыление между двумя разновидностями. На Земле такое происходит постоянно.

— Перекрестное опыление?..

— И для его осуществления использовали нас. Мы высадились на одной планете, и нас засыпало пыльцой. Помните, как закрывались цветки? Видимо, после того как выбросили пыльцу, а мы из-за этого расчихались. Затем мы высадились на другой планете и стряхнули пыльцу с одежды. Возникнет новая гибридная разновидность. А мы были просто двумя двуногими пчелами, Чаунс, и исполняли свою обязанность, как опылители.

Чаунс улыбнулся:

— Не слишком завидная роль, если подумать.

— Черт, не в этом дело! Разве вы не видите опасности? Не понимаете, почему мы должны побыстрее добраться домой?

— Почему?

— Потому что организмы не адаптируются, если адаптироваться не к чему. А эти растения, очевидно, адаптировались к межпланетному перекрестному опылению. Нам даже заплатили, как платят пчелам — правда, не нектаром, а визирами Гамова.

— Ну и что?

— А то, что межпланетное опыление невозможно без помощи кого-то или чего-то. На этот раз роль опылителей досталась нам, но мы же первые люди, побывавшие в этом скоплении. Следовательно, прежде это делали какие-то другие существа, которые и пересадили растения с первой планеты на вторую. Значит, где-то в этом скоплении существует разумная раса, уже достигшая уровня космических полетов. И Земля должна об этом знать!

Чаунс медленно покачал головой. Смит нахмурился:

— Какие-нибудь нелогичности в ходе моих рассуждений? Чаунс зажал голову в ладонях. Вид у него был глубоко несчастный.

— Скажем, вы почти все упустили.

— Что же я упустил? — сердито спросил Смит.

— Ваша теория перекрестного опыления сама по себе логична, но вы кое-чего не учли. Когда мы приблизились к этой солнечной системе, наши гиператомные двигатели отказали, причем приборы не смогли ни определить причины, ни, тем более, ее устранить. После приземления мы к ним не прикасались. Просто забыли о них. А затем вы включили двигатели, и выяснилось, что они в полном порядке, однако на вас это не произвело никакого впечатления — настолько, что мне вы рассказали об этом лишь несколько часов спустя. Далее: как удачно мы выбрали на обеих планетах место для приземления — возле места обитания группы животных. Счастливый случай? А наша ничем не оправданная уверенность в их дружелюбии? И мы даже вышли на поверхность, не озаботившись проверить, не ядовита ли атмосфера. Но больше всего меня пугает, что я прямо-таки обезумел из-за визиров Гамова. Почему? Конечно, это ценные приборы, но не настолько же! И обычно возможность заработать быстро доллар-другой не приводит меня в исступление.

Смит слушал в тревожном молчании, а теперь сказал:

— Не вижу, как все это увязывается между собой.

— Бросьте, Смит! Вы все прекрасно понимаете. Разве вам не ясно, что нашей психикой кто-то манипулировал?

Губы Смита изогнулись в презрительной усмешке, но на его лице мелькнула тень сомнения.

— Вы опять оседлали своего парапсихологического конька?

— Да, факты — упрямая вещь. Я ведь говорил вам, что мои предчувствия могут быть своего рода зачатками телепатии.

— И это тоже факт? Пару дней назад вы так не считали.

— А теперь считаю. Послушайте, я более восприимчив, чем вы, и поэтому все это подействовало на меня сильнее. Теперь, когда все позади, я лучше понимаю, что произошло, потому что воспринял больше. Ясно?

— Нет, — резко ответил Смит.

— Вы сами сказали, что визиры Гамова послужили нектаром, который подтолкнул нас произвести опыление. Так?

— Ну да.

— В таком случае, откуда они там взялись? Земные приборы, и мы даже прочли на них название фирмы и номер модели. Букву за буквой. Но если до нас люди ни разу не побывали в этом скоплении, откуда взялись там визиры? Ни я, ни вы тогда себя об этом не спросили, а вас и сейчас это вроде не беспокоит.

— Ну-у…

— Что вы сделали с визирами, Смит, когда мы вернулись на корабль? Вы забрали их у меня, это я помню.

— Положил их в сейф, — ответил Смит, словно оправдываясь.

— И больше их не вынимали? — Нет.

— А я?

— Нет, насколько мне известно.

— Даю вам слово, что я к ним не прикасался. Так почему бы не открыть сейф сейчас?

Смит медленно подошел к сейфу, настроенный на отпечатки его пальцев, и, не глядя, засунул руку внутрь. Выражение на его лице мгновенно изменилось. Вскрикнув, он заглянул в сейф, а затем выгреб его содержимое.

В руках у него были четыре разноцветных камня, более или менее прямоугольной формы.

— Они использовали наши эмоции, чтобы управлять нами, — негромко сказал Чаунс, словно вгоняя слово за словом в упрямый мозг своего собеседника. — Они заставили нас поверить, что атомные двигатели вышли из строя, чтобы мы приземлились на одной из их планет — какой именно, значения не имело, думается мне. Они внушили нам, будто мы держим в руках ценнейшие приборы, чтобы мы обязательно помчались на вторую планету.

— Кто эти «они»? — простонал Смит. — Хвосты или змеюки? Или и те и другие?

— Не те и не другие, — ответил Чаунс. — А растения. — Растения? Цветки?!

— Разумеется. Мы видели, что два разных вида животных ухаживают за растениями одного вида. Поскольку мы сами животные, то и предположили, что хозяева планет — животные. Но, собственно, с какой стати? Ведь всю выгоду получают растения.

— Мы тоже ухаживаем за растениями на Земле, Чаунс.

— Но мы эти растения едим.

— А может, эти животные тоже их едят?

— Скажем, я знаю, что они их не едят, — возразил Чаунс. — Нами они управляли очень умело. Вспомните, как я искал для посадки бесплодную площадку.

— Я такой потребности не испытывал.

— У пульта стояли не вы, а потому они вами не интересовались. И вспомните, мы не заметили пыльцы, хотя были обсыпаны ею, и продолжали не замечать, пока не высадились на второй планете. А тогда по приказу стряхнули ее.

— Ничего более невозможного я и представить себе не могу.

— Почему невозможного? Мы не связываем интеллект с растениями, потому что у них нет нервной системы. Но у этих она, вероятно, есть. Вспомните бутоны на стеблях. Ну, и растения неподвижны. Но это им не мешает, если у них развились парапсихологические способности и они подчиняют себе животных, обладающих способностью двигаться. Их окружают заботой, удобряют, поливают, опыляют и так далее. Животные преданно ухаживают за растениями и счастливы, потому что им внушают ощущение счастья.

— Мне вас жаль, — глухо произнес Смит. — Если вы попробуете рассказать эту сказочку на Земле, то… Мне вас жаль.

— У меня нет никаких иллюзий, — пробормотал Чаунс. — И все же… Я обязан предупредить Землю. Вы видели, что они делают с животными.

— По-вашему, превращают в рабов?

— Хуже того. Либо хвостатые, либо змееподобные, либо и те и другие наверняка когда-то находились на достаточно высоком уровне развития и совершали космические полеты. Иначе растения не могли бы оказаться на обеих планетах. Но стоило растениям развить пси-фактор, как всему этому пришел конец. Возможно, эти растения были мутантами. Животные на стадии овладевания атомом становятся опасными. А потому их заставили забыть и превратили в то, что мы видели. Черт побери, Смит! Эти растения — самое опасное, что только есть во Вселенной. Землю необходимо предупредить о них, ведь и другие земляне могут посетить это скопление.

Смит засмеялся:

— Знаете, вы попали пальцем в небо. Если эти растения действительно подчинили нас себе, почему они отпустили нас, не воспрепятствовали нам предупредить других?

Чаунс запнулся.

— Не знаю, — наконец выдавил он. Смит успокоился.

— На минуту, готов признаться, я было вам поверил. Чаунс энергично потер затылок. Почему их отпустили?

И, если на то пошло, почему он испытывает такое непреодолимое стремление как можно скорее предупредить Землю об опасности, с которой земляне вряд ли соприкоснутся раньше чем через тысячу лет?

Он отчаянно напрягал мысли, и что-то забрезжило. Чаунс попытался нащупать смутную идею, но она ускользнула. На мгновение он с отчаянием подумал, что ее словно вытолкнули из его мозга, но затем и это ощущение пропало.

Он знал только, что корабль должен двигаться с предельной скоростью, что им необходимо торопиться.

И вот после неисчислимых лет вновь сложились необходимые условия. Протоспоры двух разнопланетных разновидностей материнского растения встретились, смешались, вместе проникли в одежду, волосы и корабль новых животных. И почти сразу же образовались гибридные споры. Только им была дана способность потенциально приспособиться к условиям новой планеты.

Теперь споры тихо ждали на корабле, который вместе с существами, чье сознание находилось в плену последнего импульса материнского растения, мчал их на предельной скорости к новому спелому миру, где свободно движущиеся твари будут заботливо предупреждать все их нужды.

Споры ждали с растительным терпением (всепобеждающим терпением, о каком понятия не имеет ни одно животное), ждали прибытия на новый мир — каждая по-своему исследователь.

Пустота!

— Положительно, — сказал Огест Пойнтдекстер, — существует такая вещь как необоримая гордыня. Греки называли ее «хубрис» и считали вызовом богам, за которым всегда следует «ате» — воздаяние. — Он неуверенно протер свои бледно-голубые глаза.

— Очень мило! — раздраженно отозвался доктор Эдвард Баррон. — Но какое отношение это имеет к тому, что сказал я? — Лоб у него был высокий, перерезанный горизонтальными складками, которые глубоко наморщивались, когда он презрительно поднимал брови.

— Самое прямое, — ответил Пойнтдекстер. — Создание машины времени уже само по себе вызов судьбе. А вы еще усугубляете его своей безапелляционной уверенностью. Откуда у вас убеждение, будто ваша машина способна действовать на протяжении всего времени, исключая самую возможность парадокса?

— А я и не знал, что вы суеверны, — заметил Баррон. — Все очень просто: машина времени — такая же машина, как всякая другая, и кощунственна она ровно настолько же. Математически она аналогична лифту, поднимающемуся и опускающемуся в шахте. Так почему же это может грозить воздаянием?

— Лифт не чреват парадоксами, — энергично возразил Пойнтдекстер. — Спускаясь с пятого этажа на четвертый, вы не можете убить собственного деда в его детстве.

Доктор Баррон мотнул головой с раздражением, почти бешенством.

— Я этого ждал. Именно этого. А почему бы вам не предположить, что я встречусь с самим собой или изменю историю, сообщив Макклеллану, что Стонуолл Джексон намерен сделать бросок на Вашингтон или еще что-нибудь? Я вас спрашиваю прямо: отправитесь вы со мной в машине или нет?

Пойнтдекстер замялся:

— Я… я… пожалуй, нет.

— Почему вы все усложняете? Я уже объяснил, что время инвариантно. Если я отправлюсь в прошлое, то только потому, что уже побывал там. Все, что я решу сделать и сделаю, я уже изначально сделал в прошлом и, значит, ничего там не изменю, никаких парадоксов не возникнет. Если бы я решил убить моего деда во младенчестве и сделал бы это, меня бы здесь не было. Но я здесь! Следовательно, я не убивал своего деда. Как бы я ни пытался его убить, факт остается фактом: я его не убивал и, выходит, не убью. Вы понимаете, о чем я?

— Да, понимаю. Но правы ли вы?

— Конечно, прав! Господи, почему вы не математик, а только техник с университетским образованием? — Изнывая от нетерпения, Баррон не потрудился скрыть презрительности. — Послушайте, эта машина возможна только потому, что некие математические взаимосвязи времени и пространства верны. Это-то вы понимаете, хотя и не способны разобраться в математических тонкостях? Машина существует, следовательно, математические соотношения, которые я разработал, имеют аналоги в реальности. Так? Вы видели, как я засылал кроликов на неделю в будущее. И видели, как они появлялись из ничего. На ваших глазах я отправил кролика в прошлое через неделю после того, как он появился.

— Ладно, со всем этим я согласен.

— В таком случае вы должны мне поверить: уравнения, лежащие в основе этой машины, предполагают, что время состоит из частиц, существующих в неизменном порядке. Если бы порядок расположения частиц мог бы подвергнуться какому бы то ни было изменению — любому изменению! — уравнения были бы неверны, и эта машина не работала бы. Данный способ путешествия во времени был бы не осуществим.

Пойнтдекстер протер глаза еще раз исказал:

— Жаль, что я не знаю математики.

— Просто подумайте о фактах, — продолжил Баррон. — Вы попытались отправить кролика в прошлое на две недели, хотя послан он был туда за неделю. Вот это создало бы парадокс, верно? А что произошло? Индикатор зафиксировался на сроке в неделю, и перенастроить его не удалось. Создать парадокс невозможно. Так вы отправитесь со мной?

Пойнтдекстер чуть было не ввергнул себя в бездну согласия; ужаснулся, мысленно попятился и ответил: — Нет.

— Я бы не просил вас о помощи, — не отступал Баррон, — если бы мог справиться сам, но вы знаете, что для интервалов длиной свыше месяца необходимы два человека. Мне нужен кто-то для контролирования Шаблонов, чтобы мы вернулись с абсолютной точностью. И воспользоваться я хочу именно вашей помощью. Ведь мы уже разделяем это… это великое свершение. Неужто вы предпочтете, чтобы часть славы досталась кому-то третьему? Для новых помощников настанет время, когда мы заявим о себе как о первых путешественниках во времени за всю историю человечества. Господи, да неужели вам не хочется увидеть, что с нами станется через сто лет? Через тысячу? Неужели вы не хотите увидеть Наполеона? Или Иисуса, если на то пошло? Мы будем как… как (Баррона словно увлекло собственное красноречие)… как боги!

— Вот именно! — пробормотал Пойнтдекстер. — Хубрис! Путешествие во времени не настолько приблизит меня к богам, чтобы ради этого пойти на риск застрять где-то не в моем времени.

— Хубрис! Застрять! Нагоняете на себя выдуманные страхи. Мы просто будем двигаться между частицами времени, как лифт между этажами. Собственно, путешествие во времени даже безопаснее, поскольку кабина лифта может оборваться, а в машине времени отсутствует сила тяготения, которая сбросила бы нас вниз на смерть. Никаких неполадок быть не может. Я гарантирую. — Баррон постучал себя по груди средним пальцем правой руки. — Я гарантирую!

— Хубрис! — пробормотал Пойнтдекстер и все-таки рухнул в бездну согласия, наконец уступив уговорам.

Вместе они забрались в машину.

Пойнтдекстер не разбирался в управлении теоретически, как Баррон, так как не был математиком, но он знал, какими рычагами и кнопками пользоваться и для чего.

Баррон сел за пульт Движения, обеспечивающий силу, которая гнала машину по оси времени. Пойнтдекстер сидел за Шаблонами, которые фиксировали точку отправления, чтобы машина в любой момент могла вернуться назад.

У Пойнтдекстера застучали зубы, когда начало движения отозвалось у него внутри живота. Словно от быстрого спуска в лифте, но не совсем. Что-то трудно уловимое, и тем не менее вполне реальное.

— А что, если… Баррон рявкнул:

— Ничего случиться не может! Бога ради!

Тут же последовал сильный толчок, и Пойнтдекстера отбросило на стенку.

— Черт побери! — пробормотал Баррон.

— Что произошло? — спросил Пойнтдекстер еле слышно.

— Не знаю, но это неважно. Мы всего на двадцать два часа в будущем. Выйдем поглядим, что произошло.

Дверь машины скользнула в прорезь, Пойнтдекстер судорожно выдохнул весь воздух из легких.

— Тут же ничего нет! Ничего! Ни вещества. Ни света. Пустота!

— Земля сдвинулась! — истерично закричал Пойнтдекстер. — Мы этого не учли. За двадцать два часа она продвинулась на тысячи миль в пространстве, обращаясь вокруг Солнца.

— Нет, — слабым голосом возразил Баррон, — я этого не забыл. Машина сконструирована так, чтобы следовать по ходу времени Земли, куда бы она ни двигалась. Кроме того, даже если бы Земля ушла из-под машины, то где Солнце? Где звезды?

Баррон вернулся к пульту. Ничто не поддавалось нажиму, ничто не работало. Дверь не закрылась. Пустота!

Пойнтдекстеру было трудно дышать, трудно пошевельнуться.

— Так что же произошло? — еле выговорил он. Баррон медленно прошел к центру машины и с мучительным усилием сказал:

— Частицы времени… По-моему, мы застряли… между двумя частицами.

Пойнтдекстер попытался сжать кулаки и не сумел.

— Не понимаю…

— Как лифт. Как лифт. — У Баррона уже не было голоса, чтобы произносить слова, он только шевелил губами. — Да, как лифт… застрявший между этажами.

Пойнтдекстер не мог даже пошевелить губами. Он подумал: в безвременьи ничто не может существовать. Всякое движение замирает, всякое сознание. Все, все. В них минуту-другую сохранялась инерция времени — ну, как тело наклоняется вперед при внезапном торможении автомобиля, но она стремительно замирала.

Свет внутри машины померк и погас. Чувства, сознание застыли. Одна последняя мысль, один последний мысленный вздох: хубрис… ате! Тут остановилась и мысль. Ничто! На всю вечность там, где даже вечность не имела смысла, не будет ничего, кроме… пустоты!

Какое дело пчеле?

Корабль возник как металлический скелет. Затем снаружи его постепенно покрыла сверкающая кожа, а внутри расположились жизнеобеспечивающие органы странных форм.

Из всех, кто принимал участие в его создании (за одним исключением), Торнтон Хэммер физически делал меньше остальных. Возможно, именно поэтому он пользовался наибольшим уважением. Его областью были математические формулы, проходившие основной линией на чертежах, а те в свою очередь послужили основой объединения всяких масс и различных форм энергии, которые воплотились в корабль.

Теперь Хэммер угрюмо смотрел сквозь плотно сидевшие на носу очки. Их стекла фокусировали свет флюоресцентных трубок вверх и отражали его прожекторными лучами. Теодор Ленгел, инспектор отдела кадров корпорации, оплачивающей постройку, встал рядом с ним и сказал, тыча указательным пальцем:

— Вон тот! Вон тот человек. Хэммер прищурился:

— Вы говорите про Кейна?

— В зеленом комбинезоне. С гаечным ключом.

— Ну да, Кейн. Что вы имеете против него?

— Я хочу узнать, чем он занимается. Он круглый идиот! — У Ленгела было круглое толстое лицо, и отвисшие щеки затряслись.

Хэммер обернулся к остальным. Каждый дюйм его сухопарой фигуры дышал негодованием.

— Вы его беспокоили?

— Беспокоил?! Я с ним разговаривал. Это моя обязанность: разговаривать с людьми, выяснять их точку зрения, получать информацию, на основе которой разрабатывают кампании для поднятия производительности.

— И чем же вам помешал Кейн?

— Он наглец. Я спросил его, что он чувствует, принимая участие в строительстве корабля, который полетит на Луну. Я немножко поговорил о том, что корабль откроет путь к звездам. Ну, может быть, я несколько увлекся, произнес настоящую речь, как вдруг он грубо повернулся ко мне спиной и хотел уйти. Я окликнул его: «Куда вы идете?» А он сказал: «Мне такая болтовня надоела. Иду посмотреть на звезды».

Хэммер кивнул:

— Ну да. Кейн любит смотреть на звезды.

— Но был же полдень! Этот человек — идиот. Я потом наблюдал за ним. Он вообще не работает.

— Я знаю.

— Так почему его не уволили?

С еле сдерживаемой яростью Хэммер процедил:

— Потому что он мне нужен здесь. Потому что он мой талисман.

— Талисман? — с недоумением повторил Ленгел. — Что это значит, черт побери?

— Это значит, что в его присутствии мне лучше думается. Когда он проходит мимо, сжимая свой чертов гаечный ключ, меня осеняют идеи. Это случалось уже три раза. Не знаю, как объяснить… И не интересуюсь объяснениями! Но так есть.

— Вы шутите.

— Вовсе нет. А теперь оставьте меня в покое.

Кейн стоял там в своем зеленом комбинезоне, держа гаечный ключ. Смутно он сознавал, что корабль почти построен — не предназначенный для пилотируемого полета, но внутри достаточно пустого пространства, где может уместиться человек. Он знал это, как знал еще многое другое. Например, что надо держаться подальше от других людей; например, что надо всегда ходить с гаечным ключом, пока люди не привыкнут, что он всегда ходит с гаечным ключом, и перестанут замечать этот ключ. Защитная окраска, в сущности, слагается из мелочей… вроде гаечного ключа, который всегда у тебя в руке.

Кейн был полон побуждений, которые не всегда понимал. Например, стремление смотреть на звезды. Вначале, много лет назад, он просто смотрел на звезды с какой-то неясной ноющей тоской. Но мало-помалу его внимание сосредоточилось на определенном участке неба, а затем на одной только точке. Он не знал почему. В этом месте не было звезд. Там не на что было смотреть.

В конце весны и летом это место находилось высоко в небе, и порой Кейн смотрел на него всю ночь напролет, пока оно не исчезало за юго-западным горизонтом. А в другие времена года он смотрел на это место днем.

С этим местом была связана какая-то мысль, которую ему никак не удавалось нащупать. С годами она крепла, все больше приближалась к поверхности и уже, казалось, должна была найти себе выражение. Но все-таки оставалась смутной.

Кейн беспокойно переступил с ноги на ногу и подошел к кораблю. Почти завершенному, почти готовому к полету. Все было точно подогнано одно к другому. Почти.

Ибо внутри у самого носа оставалось пустое пространство чуть больше человеческого тела. И к этому пространству вел проход, чуть больше человеческого тела. Завтра проход будет заполнен последними деталями, но перед тем надо заполнить пространство. Только совсем иным, чем планировали они.

Кейн подошел еще ближе, но никто не обратил на него внимания. Все давно привыкли к его присутствию.

Предстояло подняться по металлической лестнице и пройти по мостику, чтобы проникнуть в последний не загерметизированный люк. Кейн знал про этот люк так, словно выстроил весь корабль собственными руками. Он поднялся по лестнице, прошел по мостику. Там никого не было…

Он ошибся. Там оказался один человек, который спросил резко:

— Что ты тут делаешь?

Кейн выпрямился, его смутные глаза уставились на говорившего. Поднял гаечный ключ и несильно ударил человека по голове. Тот упал.

Кейн оставил его лежать с полным равнодушием. Сознание к нему скоро вернется, но не прежде чем Кейн успеет забраться в люк. А придя в себя, человек не вспомнит ни Кейна, ни то, что упал без сознания. Просто из его жизни исчезнут пять минут, которых он никогда не хватится.

В потайном месте было темно и, разумеется, отсутствовала вентиляция, но Кейн не обращал на это никакого внимания. Он забрался туда с инстинктивной уверенностью и улегся, отдуваясь, уютно свернувшись, словно плод в материнской утробе.

Через два часа они вмонтируют последние приборы, задраят люк и, сами того не зная, оставят на корабле Кейна — единственное существо из плоти и крови среди металла, керамики и горючего.

Кейн не боялся, что его обнаружат. Никто не знал о существовании его тайника. Он не значился в чертежах. Техники и строители не подозревали, что оставили свободное место в корпусе.

Кейн все устроил сам. Он не отдавал себе отчета в том, как именно сделал это. Но сделал. Он не раз замечал свое воздействие на людей, не понимая, как и почему воздействует на них. Взять, например, этого Хэммера, того, кто руководил постройкой и наиболее поддавался воздействию. Из всех смутных фигур, окружавших Кейна, он был наименее смутной. И порой Кейн четко сознавал его присутствие — когда проходил мимо него в своих неторопливых и неопределенных блужданиях по строительной площадке. Только это и требовалось — пройти мимо.

Кейн помнил, что так случалось и прежде. Особенно с теоретиками. Когда Лиза Мейтнер решила провести проверку на барий среди продуктов нейтронной бомбардировки урана, Кейн был рядом — никем не замеченный бродил по соседнему коридору.

Он сгребал опавшие листья и мусор в парке в 1904 году, когда мимо, размышляя, прошел молодой Эйнштейн. Внезапно Эйнштейн зашагал быстрее, словно подгоняемый неожиданной мыслью. Кейна словно током ударило.

Но как это делалось, он не знал. А паук знает архитектурные теории, когда начинает плести паутину?

Впрочем, истоки уходили глубже в прошлое. В тот вечер когда молодой Ньютон смотрел на луну и в голове у него забрезжила некая мысль, Кейн был поблизости.

И еще глубже в прошлое.

Пейзаж Нью-Мексико, обычно пустынный, был весь усеян человеческими муравьями, которые копошились возле металлической колонны, устремленной острием вверх. Она не походила на все предшествовавшие ей конструкции. Она достигнет Луны и обогнет ее, прежде чем вернуться обратно. Бесчисленные приборы сфотографируют Луну, измерят ее теплоотдачу, проверят радиоактивность и с помощью микроволн установят химический состав. Автоматически колонна выполнит почти всю программу, которую выполнил бы человеческий экипаж корабля. И полученная информация позволит в следующий раз отправить на Луну корабль с человеческим экипажем.

Но только в определенном смысле и этот первый имел на своем борту человека.

Возле стартовой площадки собрались представители разных правительств, разных промышленных компаний, разных общественных и экономических групп. Были там и телеоператоры, и журналисты.

При нулевом счете заработали двигатели, и корабль начал внушительный подъем.

Кейн словно бы откуда-то слышал вой рассекаемого воздуха и чувствовал гнет ускорения. Он высвободил свое сознание, приподнял его и выдвинул вперед, оборвав прямую связь между ним и телом, чтобы не замечать боли и других неприятных ощущений.

Как сквозь туман он понимал, что его долгое путешествие близится к концу. Ему уже не надо будет принимать хитрые меры, чтобы люди не поняли, что он бессмертен. Ему уже не надо будет держаться незаметно, вечно скитаться, меняя имена и личности, манипулируя чужим сознанием.

Конечно, не все шло гладко. Например, возникали легенды о Вечном Жиде и Летучем Голландце… Но он уцелел. Его не разоблачили.

Он видел свое место в небе. Видел сквозь всю плотную массу корабля. Ну, не то чтобы «видел». Но более точного слова у него не находилось.

Хотя он не сомневался, что точное слово существует. Он не мог бы объяснить, как он узнал хотя бы ничтожную часть того, что знал. Просто пока одно столетие сменялось другим, он постепенно обрел эти знания с уверенностью, которая не нуждалась в объяснениях.

Возник он как яйцо (или как нечто, для обозначения чего слово «яйцо» было наиболее подходящим), положенное на Земле еще до того, как бродячие охотники, которые позднее стали называться «людьми», построили города. Его родитель выбрал Землю с большим тщанием. Далеко не всякий мир был пригоден для такой цели.

Но какой мир подходит? Какие существуют критерии? Этого Кейн и сейчас не знал.

А разве оса-помпила должна прежде изучить арахнологию, чтобы отыскать паука единственного подходящего для ее потомства вида и парализовать его укусом, сохраняя в нем жизнь?

В конце концов он вышел из яйца, принял облик человека, стал жить среди людей и обороняться от людей, И его единственной целью было заставить людей пойти путем, который завершится кораблем и тайником внутри корабля, с ним самим внутри тайника.

Потребовалось восемь тысяч лет усилий и разочарований. Теперь, когда корабль покинул атмосферу, место в небе стало более четким. Это был ключ, отпиравший сознание. Это был последний кусочек головоломки, завершающий картину.

В том месте поблескивали звезды, невидимые невооруженному человеческому глазу. Одна пылала особенно ярко, и все существо Кейна устремлялось к ней. Слово, которое столько времени зрело в нем, вырвалось наружу.

— Мой дом, — прошептал он.

Он знал? Изучает ли лосось картографию, чтобы найти верховье речки, где за несколько лет до этого он вышел из икринки? Завершился последний этап в медленном взрослении, которое потребовало восьми тысяч земных лет, и Кейн был уже не личинкой, а взрослой особью.

Взрослый Кейн вырвался из человеческой плоти, которая оберегала личинку, и вышел из корабля. Он устремился вперед с немыслимой скоростью — к своему дому, откуда когда-нибудь он отправится блуждать по космосу, чтобы отложить яйцо на какую-нибудь планету.

Он мчался через Космос, не вспоминая корабль, в котором остался пустой кокон. Он не думал о том, что гнал целый мир к овладению техникой и космическими полетами для того лишь, чтобы нечто, называющееся Кейном, могло стать взрослым и исполнить свое предназначение.

Какое дело пчеле до цветка, когда она кончает сосать нектар и улетает?

Они не прилетят

Нарон, представитель умудренной жизнью ригеллианской расы, был галактическим летописцем в четвертом поколении.

У него было две книги — большая, содержавшая перечень многочисленных разумных рас из всех галактик, и поменьше, куда заносились лишь цивилизации, достигшие зрелости и мастерства в той степени, которая позволяла им вступить в Галактическую Федерацию.

Из большой книги были вычеркнуты те расы, которые в силу разных причин потерпели крушение: невезение, биохимические или биофизические несовершенства и социальная несправедливость взимали свою дань.

Зато ни один из членов Федерации, внесенных в малую книгу, не был оттуда вычеркнут.

Грузный и неправдоподобно древний Нарон поднял глаза на подошедшего гонца.

— Нарон! — воскликнул тот. — Единственный Великий…

— Ну-ну, поменьше церемоний. Что такое?

— Еще одна группа организмов достигла зрелости.

— Превосходно. Превосходно. Быстро же они теперь взрослеют, года не проходит без новичков. Кто это на сей раз?

Гонец назвал код галактики и внутригалактические координаты планеты.

— Да-да, — проговорил Нарон. — Я знаю этот мир. Гладким почерком вписал он имя планеты в первую книгу и перенес его во вторую, по традиции использовав то наименование, под которым планета была известна большей части своих обитателей. Он написал: Earth.

— Эти юные создания поставили рекорд, — сказал он. — Никто другой не проходил путь от зарождения разума до зрелости с такой быстротой. Надеюсь, здесь нет ошибки?

— Нет, сэр, — сказал гонец.

— Они получили термоядерную энергию, не так ли?

— Да, сэр.

— Ведь это — главный критерий, — Нарон усмехнулся. — Скоро их корабли начнут разведку пространства и вступят в контакт с Федерацией.

— Дело в том, Единственный Великий, — неохотно проговорил гонец, — что, по сообщениям Наблюдателей, они еще не проникли в пространство.

— Как? — изумился Нарон. — Так-таки и не проникли? Даже на уровне космических станций?

— Пока нет, сэр.

— Но если у них есть термоядерная энергия, где они проводят испытания и мирные взрывы?

— На своей планете, сэр.

Нарон выпрямился во весь свой двадцатифутовый рост и загремел:

— На своей планете?!

— Да, сэр.

Нарон медленно вытащил свой стилос и перечеркнул последнюю запись в малой книге. Такого прежде не бывало, но ведь Нарон был очень мудр и, подобно любому другому жителю Галактики, мог видеть неизбежное.

— Глупые ослы, — пробормотал он.

Покупаем Юпитер

Хотя он и был симулакрум^[64], однако быстро сообразил, почему люди не торопятся с переговорами. Давно отказавшись от надежды овладеть реальной сущностью энергии, они теперь поджидают его в своей убогой скорлупке, окруженной белым пламенем защитного поля, в нескольких десятках километров над поверхностью Земли.

— Нам понятны ваши нерешительность и сомнения, — мягко говорил симулакрум с окладистой золотой бородой и широко расставленными темно-оранжевыми глазами, — нам остается только уверять вас, что мы не причиним вам никакого вреда. Мы можем представить веские доказательства, что наша древняя раса обитает на кольце вокруг звезды спектрального класса GO, так что ваше Солнце излучает слишком мало энергии для нас, а ваши планеты слишком массивны и не подходят для нашей расы.

Представитель Земли (который был Министром по делам науки и по поручению Правительства выполнял функции полномочного Представителя Земли на переговорах с инопланетянами) возразил:

— Но ведь вы сами недавно сообщили, что теперь мы находимся на одном из ваших главных торговых путей.

— Да, новая колония Киммоношек культивирует недавно заложенные поля текучих протонов.

— Прекрасно, но ведь не исключена опасность использования торговых маршрутов в военных целях. Могу только повторить, что вы получите наше согласие лишь в том случае, если честно и правдиво объясните, зачем вам нужен Юпитер.

Как только был задан этот вопрос, симулакрум, как всегда, начал темнить:

— Если народ Ламбержа…

— Ясно, — сурово ответил Министр, — для нас это звучит объявлением войны. Вы и те, кого вы называете народом Ламбержа…

— Но мы предлагаем вам выгодный вариант, — сказал симулакрум поспешно. — Вы осваиваете только внутренние планеты вашей системы, на них мы не претендуем. Нас интересует лишь одна планета, называемая Юпитером, которую, я полагаю, ваша раса не только не сможет никогда приспособить для жизни, но даже посетить. Размеры Юпитера, — он снисходительно усмехнулся, — для вас чуть-чуть великоваты.

Министр, которому не понравился тон гостя, чопорно заявил:

— Все это так, однако спутники Юпитера — отличные объекты для колонизации, и мы намереваемся вскоре их заселить.

— Наша сделка этому не помешает. Спутники — ваши в любом случае. Мы просим только сам Юпитер, совершенно бесполезную газообразную планету. Вы, конечно, понимаете, что мы можем преспокойно присвоить Юпитер, не спрашивая вашего согласия. Однако мы пошли на переговоры, так как предпочитаем покупать, а не захватывать. Такое решение позволит избежать конфликтов в будущем. Как видите, я с вами совершенно откровенен.

— Так зачем вам нужен Юпитер? — упрямо переспросил Министр.

— Ламберж…

— У вас война с Ламбержем?

— Это не важно.

— Да ведь если вы и вправду затеваете войну и с нашей помощью создадите на Юпитере укрепленную базу, народ Ламбержа может расценить нас как ваших союзников и обрушить на нас свою мощь. Земляне не могут позволить втянуть себя в такую неприятную историю.

— Я не собираюсь вас ни во что втягивать. Даю честное слово, что вашей расе не будет причинено никакого вреда. Конечно, — тут симулакрум снова попытался припугнуть собеседника, — в обмен на ваше понимание и великодушие.

Наши супергенераторы будут ежегодно снабжать планеты вашей системы любым необходимым количеством энергии.

— Можно ли истолковать это так, — сказал Министр, — что будущий прирост энергии легко удовлетворит любую потребность в ней, которая может возникнуть?

— Да, возможности возрастут в пять раз по сравнению с вашим нынешним максимальным потреблением энергии.

— Что ж, как вы уже могли понять, наше Правительство наделило меня довольно широкими полномочиями для ведения переговоров, но все-таки я должен провести ряд консультаций. Лично я склонен доверять вам, однако не могу принять решение, точно не уяснив, зачем вам нужен Юпитер. Если аргументы будут достаточно правдоподобными и убедительными, я, вероятно, смогу доказать Правительству и народу необходимость подписать с вами взаимовыгодное соглашение. Если же я попытаюсь подписать соглашение без объяснений, Правительство и население Земли просто-напросто вынудят меня расторгнуть его. В таком случае вы сможете, как уже было сказано, завладеть Юпитером силой. Но ведь это будет захватом чужой собственности, чего, судя по всему, вам бы не хотелось.

Симулакрум нетерпеливо прищелкнул языком:

— Я не могу продолжать до бесконечности эту маленькую распрю. Ламберж…

Он прервал поток слов, подумал и продолжил:

— Можете ли вы дать честное слово, что ваша неуступчивость — это не уловка, инспирированная Ламбержем, чтобы задержать наше…

— Клянусь! — заверил Министр.

Министр по делам науки бодро вошел в зал заседаний Правительства, энергично массируя выпуклый лоб. Он выглядел сейчас лет на десять моложе, чем раньше, когда начинал долгие и бесплодные переговоры с симулакрумом.

— Я сообщил ему, — начал он сдержанно, — что его народ может получить желаемое, как только я заручусь формальным согласием Президента. Надеюсь, Президент и Конгресс не станут возражать. Слава Богу, пекущемуся о нас, мы, господа, получаем в свое распоряжение невероятную мощь взамен никуда не годной планеты, которую нам все равно никогда не освоить.

— Но ведь мы пришли к выводу, что только война Миццаретта с Ламбержем может объяснить их посягательства на Юпитер, — прорычал Министр обороны, багровея от возмущения. — В этих обстоятельствах, если сопоставить их военный потенциал с нашим, нам абсолютно необходим строгий нейтралитет.

— Но, коллега, речь идет не о войне, — возразил Министр по делам науки. — Симулакрум представил нам объяснение причин, побуждающих его народ колонизировать Юпитер, — с моей точки зрения, весьма убедительное и рациональное.

Полагаю, Президент будет полностью согласен с моим мнением, так же, как и вы, господа, когда во всем разберетесь. У меня с собой их планы строительства Нового Юпитера…

Члены Правительства возбужденно зашумели.

— Новый Юпитер? — судорожно выдохнул Министр обороны.

— Не слишком отличающийся от старого, господа, — пояснил Министр по делам науки. — Мне переданы эскизы — оригинал можно будет увидеть из Глубокого Космоса.

Он положил репродукции на стол. На одном из них была изображена целая вереница разноцветных планет: желтая, светло-зеленая, светло-коричневая, с узорчатыми лентами белоснежных турбулентных завихрений. Все они сверкали, подобно крапинкам драгоценных камней на бархатном фоне Космоса. Между ними протянулись странные полосы тьмы, темнобархатные, как и их космический фон, украшенные причудливыми узорами.

— Это, — сказал Министр по делам науки, — дневная сторона планеты. Ночную сторону можно посмотреть на другом эскизе.

Здесь Юпитер выглядел тонким полумесяцем, окруженным космической тьмой, однако во тьме проступали какие-то полосы, украшенные сходным с предыдущим орнаментом, который фосфоресцировал ярко-оранжевым цветом.

— Насколько я понимаю, — пояснил Министр по делам науки, — это обычный оптический феномен, светящийся газ, который не вращается вместе с планетой, а зафиксирован на границе ее атмосферы и Космоса.

— И что это означает? — спросил Министр торговли.

— Как вы уже поняли, — продолжал Министр по делам науки, — через нашу Солнечную систему теперь проходит один из их важнейших торговых путей. Не менее семи кораблей с Миццаретта побывали в последнее время в нашей Солнечной системе, и каждый энергично проводит телескопические наблюдения Земли и других важнейших планет. Любопытство туристов, которое так легко понять… Массивные планеты — редкостная экзотика для пришельцев из эфемерных миров.

— И что же означают эти таинственные знаки?

— Да просто реклама. В переводе текст звучит примерно так: «Покупайте Миццареттский Эргон, Незаменимый для Поддержания Внутреннего Тепла и Сохранения Вашего Здоровья. Дешево! Гарантированно! Эффективно!»

— Вы имеете в виду, что Юпитер нужен им всего лишь как рекламный щит у дороги? — вспылил темпераментный Министр обороны.

— Совершенно верно. Как мне представляется, Ламберж тоже производит таблетки эргона, конкурирующие с миццареттскими. Это и вызывает у Миццаретта горячее желание заполучить Юпитер навеки в свое полное распоряжение, причем только легальным путем, на случай будущей тяжбы с Ламбержем. К счастью, для нас миццареттцы явные новички в такого рода торговых сделках.

— Почему вы так считаете? — спросил Министр внутренних дел.

— Да потому, что они легкомысленно пренебрегают получением определенных привилегий на других наших планетах. Щит на Юпитере будет столь же успешно рекламировать Солнечную систему, как и их собственную продукцию. Так что, когда их конкуренты с Ламбержа появятся у нас, чтобы добиваться уничтожения миццареттской рекламы на Юпитере, мы спокойненько предложим им купить Сатурн со всеми его кольцами. Думаю, будет легко разъяснить ламбержцам, что кольца придают Сатурну несравненно более эффектный вид из Космоса.

— А потому, — подхватил, внезапно просияв, Министр финансов, — он и обойдется им значительно дороже.

И все собравшиеся от души, как дети, развеселились.

Памяти отца

Невероятно! Неужели не слышали? Быть такого не может. Я думал, все знают. Ну, если вы настаиваете, я, конечно, расскажу. Мне самому эта история очень по душе, да только слушатели не всегда находятся. Представляете, мне даже посоветовали держать язык за зубами, потому что, говорят, мой рассказ не совпадает с легендами, которые слагают о моем отце.

И все-таки правда дороже, не говоря уже о нравственности, верно? Иной раз тратишь время вроде бы на то, чтобы удовлетворить собственное любопытство, и вдруг совершенно неожиданно, без всякого на то усилия, обнаруживаешь себя благодетелем человечества…

Мой отец был физиком-теоретиком, и, сколько я его помню, он вечно занимался проблемой путешествий во времени. Не думаю, чтобы он когда-нибудь задавался вопросом, что значат эти хронопутешествия для простого смертного. На мой взгляд его просто интересовали математические связи, управляющие Вселенной.

Проголодались? Ну и прекрасно. Ждать придется не более получаса. Для такого гостя, как вы, все будет приготовлено наилучшим образом, это дело чести.

Отец был беден, что, собственно, немудрено для университетского профессора. Разбогател он случайно. В последние годы своей жизни он был так баснословно богат, что, можете не сомневаться, хватит и мне, и моим детям, и внукам, всем хватит.

В честь отца поставили несколько памятников. Самый старый — на холме, там, где было сделано открытие. Кстати, из окна он виден. Разобрали надпись? Вы не совсем удачно встали. Впрочем, неважно.

Так вот, когда отец занялся путешествиями во времени, почти все ученые эту затею отвергли как совершенно безнадежную. А началось все с того всплеска, когда впервые стали устанавливать хроноколонки.

Там вообще-то не на что смотреть, воронки эти совершенно вне логики и контроля. То, что вы увидите, искажено и зыбко: фута два в поперечнике и исчезает обычно в мгновение ока. Настраиваться на прошлое, по моему разумению, — это вроде того, как следить за пушинкой в самый разгар урагана.

Некоторые пытались выудить что-нибудь из прошлого, проталкивая в воронку этакую железную кошку. Иногда, при особом упорстве, это получалось, но на секунды, не больше того. А чаще ничего не выходило. Из прошлого ничего не удавалось вытащить, до тех самых пор… Я еще скажу об этом.

И вот после пятидесяти лет бесплодных поисков физики потеряли всякий интерес к проблеме. Дело, казалось, зашло в тупик. Оглядываясь назад, я, честно говоря, не могу их винить, хотя кое-кто оспаривал даже самый факт проникновения воронок в прошлое. Это при том, что сквозь воронки случалось видеть и таких животных, которые давно вымерли.

Как бы то ни было, отец объявился тогда, когда про хронопутешествия успели забыть. Он убедил правительство выдать ему заем на постройку воронки и начал все сызнова.

Я ему помогал. Был я тогда свежеиспеченным доктором физики. Год спустя или что-то около того наши совместные усилия обернулись серьезной неудачей. Отцу не хотели возобновить кредит: в университете решили, что он, исследователь-одиночка, да к тому же в совершенно безнадежной области, только подмачивает их репутацию, а промышленности и вовсе было безразлично. Декан, который смыслил только в финансах, вначале намекал, что, мол, неплохо бы переключиться на что-либо более обнадеживающее, а кончил тем, что попросту вышвырнул его вон.

Конечно же, после смерти отца этот господин — он все еще здравствует и занимается своими расчетами — выглядел довольно глупо, так как отец в своем завещании отвалил факультету миллион долларов звонкой монетой, но заодно упомянул со злорадством, что из-за недальновидности декана отказывает в недвижимом имуществе. Это было похоже на посмертную месть. Но еще задолго до того…

Я не смею настаивать, но, пожалуй, лучше не есть больше соломки. Чтобы утолить острое чувство голода, достаточно чистою бульона, только ешьте не торопясь.

И все же мы как-то выкрутились. Отец забрал из университета купленное в кредит оборудование и установил его на этом самом месте.

Те годы были для нас очень нелегкими, и я упрашивал отца отступиться. Но он не сдавался и каждый раз ухитрялся добыть где-то недостающую тысячу.

Жизнь текла своим чередом, и ничто не могло помешать его исследованиям. Умерла мать; отец пережил это и вернулся к работе. Я женился, у меня родился сын, а потом и дочь; я не мог уже, как прежде, заниматься только его делами. Он продолжал без меня. Как-то он сломал ногу, но даже в гипсе продолжал работать.

Да, я воздаю ему должное. Конечно, я помогал ему — вел переговоры с Вашингтоном, консультировался. Но душой предприятия был он.

Несмотря на все наши усилия, мы топтались на месте. Милостыню, которую мы насобирали, с таким же успехом можно было взять да и спустить в воронку — понятно, при условии, что она туда проскочит.

Нам так и не удавалось пропихнуть туда кошку. Только один-единственный раз мы были близки к этому — протолкнули ее на два фута по ту сторону. И вдруг фокус изменился, видимость появилась ненадолго, и где-то там, в мезозое, мы разглядели самодельную железяку, ржавеющую на берегу реки.

Но в один день, поистине знаменательный, видимость продержалась десять долгих минут — поверьте, это шанс из миллиона. Боже мой! Мы ужасно волновались, в спешке устанавливая камеры. По ту сторону воронки появлялись, двигались и исчезали странные, загадочные твари. А в довершение всего воронка оказалась настолько проницаемой, что, клянусь, между нами и прошлым не было уже ничего, кроме воздуха. Наверное, это было следствием долгой настройки, но мы тогда не могли этого доказать.

Как и следовало ожидать, в самый нужный момент кошки под руками не оказалось. Но проницаемость воронки, видимо, была уже вполне достаточной — что-то стремительно пролетело сквозь нее, двигаясь из прошлого в настоящее. Я рванулся инстинктивно и схватил это нечто.

В тот же момент видимость исчезла, но это нас уже не беспокоило. Мы с некоторой опаской уставились на то, что я держал в руках. Это был плотный ком ила, гладко срезанный в местах удара о края воронки, и на нем несколько яиц, похожих на утиные.

— Яйца динозавра! — закричал я. — Разве не так?

— Сразу не скажешь… — растерянно ответил отец.

— Пока из них кто-нибудь не вылупится, — выпалил я, плохо справляясь с внезапным волнением. Я укладывал яйца так, будто они были драгоценными. Они еще хранили тепло жаркого доисторического солнца.

— Если нам повезет, — сказал я, — мы станем обладателями тварей, которые жили сотни миллионов лет назад. Это же единственный случай, когда что-то действительно добыто из прошлого. Если объявить во всеуслышание…

Я размечтался о рекламе и о возможных кредитах, представлял себе, какую мину скорчит декан… Но отец рассудил иначе.

— Никому ни слова! — твердо сказал он. — Если это обнаружится, десятки исследовательских групп выйдут на след и обставят меня. Объявляй как тебе вздумается, но только после того, как я разгадаю этот фокус с воронками. А пока надо молчать. Да не смотри ты на меня так, через год все будет в порядке!

Вся надежда была на яйца — они должны дать нам твердые доказательства. Я положил их в термостат, задал температуру и приладил сигнальное устройство — на тот случай если будут хоть какие-нибудь признаки жизни.

Они вылупились через девятнадцать дней, в три часа ночи — четырнадцать крошечных кенгуру с зеленоватыми чешуйками, когтистыми задними лапками, маленькими пушистыми боками и тонкими, словно плеть, хвостиками.

Вначале я решил, что это тираннозавры, но они оказались слишком маленькими. Месяц спустя стало ясно, что ростом они будут не больше собаки.

Отец казался разочарованным, но я не унывал и по-прежнему надеялся, что когда-нибудь возьму свое на рекламе. Двое из них погибли в юном возрасте, но остальные двенадцать выжили — пять самцов и семь самочек. Я кормил их рубленой морковью, вареными яйцами и молоком и очень к ним привязался. Были они чудовищно тупы, но ласковы.

И поразительно красивы. Их чешуйки… Впрочем, надо ли описывать? Их фотографии довольно популярны.

Должен признать, что понадобилось немало времени, прежде чем фотографии оказали должное впечатление на публику. Я не говорю о виде с натуры, так сказать. Что же касается отца, он был по-прежнему невозмутим. Прошел год другой, третий, а от исследований все не было толку. Единственный прорыв не повторялся, но отец не отступал.

Пять самок так временем отложили яйца, и вскоре у нас было уже с полсотни детенышей.

Генри, разве еще не готово? Ну хорошо.

Так вот, это случилось, когда у нас вышли последние доллары, а добыть новые было невозможно. Куда только я не совался — всюду терпел неудачу. Правда, втайне я даже радовался этому — в надежде, что отец наконец-то сдастся. Но с выражением решительным и неумолимым он принимался за очередной эксперимент.

Честное слово, если бы не случайность, человечество лишилось бы одного из самых замечательных открытий. Знаете, как это бывает — Ремзен проводит по губам испачканным пальцем и открывает сахарин, Гудьир роняет смесь на плиту и раскрывает секрет вулканизации…

У нас было так: в лабораторию случайно забрел маленький динозавр. Они к тому времени так расплодились, что я не поспевал за ними углядеть.

Конечно, такое бывает не часто, может быть, раз в сто лет. Сами посудите: два контакта случайно оказались открытыми, и как раз между ними протиснулся динозавр. Короткое замыкание, яркая вспышка — и новенькая воронка, буквально на днях установленная, исчезла в потоке искр.

В тот момент мы не поняли всей важности происшедшего. Мы знали только одно: злосчастная тварь устроила замыкание и угробила установку ценой в двести тысяч долларов. Мы были окончательно разорены, а взамен нам достался хорошо зажаренный динозавр. Нас только слегка опалило, зато он, бедняга, получил полную порцию электроэнергии. Мы сразу почувствовали это, такой аромат носился в воздухе. Я осторожно ткнул динозавра щипцами. Обугленная кожа от прикосновения сместилась, обнажив белую, как у цыпленка, сочную плоть.

Я не удержался и попробовал. Это было потрясающе вкусно, мне и сейчас трудно передать словами то, что я тогда ощущал.

Даже не верится, но так оно и было: сидя у разбитого корыта, мы были на седьмом небе, когда уплетали динозавра за обе щеки. И не могли остановиться, пока не обглодали дочиста, хотя он не был даже приправлен. И только потом я сказал:

— Слушай, может, будем разводить их для еды? Помногу и систематически!

Отец согласился, да и что ему оставалось делать: ведь мы были вконец разорены.

Вскоре я получил солидный заем, — после того как пригласил президента на обед и угостил его обещанным динозавром.

С тех пор это срабатывало безукоризненно. Каждый, кто хоть раз попробовал то, что сейчас зовут динокурятиной, не мог уже довольствоваться привычными блюдами. Невозможно и представить себе приличное меню без динокурятины — если, конечно, вы не погибаете с голоду. А единственные поставщики этого чуда во все рестораны — это мы…

Бедный отец! Никогда он не был счастлив, разве что в те незабываемые минуты, когда впервые попробовал динокурятину. Он все колдовал над своими воронками, а вслед за ним — добрый десяток исследовательских групп: как он предсказывал, так и случилось. Но никакого толку, за исключением динозавров, из этого и до сих пор не вышло.

Благодарю вас, Пьер. Все сделано как нельзя лучше. А теперь, сэр, с вашего разрешения я ее разрежу. Нет, соли не нужно, только чуточку соуса. Ну вот, наконец-то у вас на лице то самое выражение — как у человека, впервые познавшего блаженство!

Благодарное человечество собрало пятьдесят тысяч долларов и поставило ему статую, но даже это не успокоило отца. Он видел только надпись на пьедестале: «Человек, подаривший миру динокурятину».

Понимаете, до последнего вздоха он мечтал лишь об одном — раскрыть тайну путешествий во времени. Он скончался благодетелем человечества, но любопытство его так и осталось неудовлетворенным.

Дождик, дождик, перестань!

— А вот и она, — сказала Лилиан Райт, натягивая шнур жалюзи, чтобы лучше видеть происходящее в соседнем дворе.

— Ты это о ком? — Ее муж Джордж в предвкушении трансляции бейсбольного матча крутил ручку настройки — пытался сделать изображение контрастнее.

— О миссис Саккарос, — ответила Лилиан и, опережая обычное мужнино «А кто это?», пояснила: — Боже мой, Саккаросы — наши новые соседи.

— Понятно.

— Собирается загорать. Она без конца загорает. Интересно, где ее мальчик? В такую погоду он всегда стоит посреди их огромного двора и лупит мячом в стену. Ты его когда-нибудь видел, Джордж?

— Нет, но я его постоянно слышу. Это похоже на китайскую пытку водой. Хлоп об землю, хлоп об стену, хлоп об землю, хлоп об стену…

— Он славный мальчик, спокойный и воспитанный. Я бы хотела, чтобы наш Томми с ним подружился. И возраст у него подходящий. На вид ему лет десять.

— Не замечал, чтобы у Томми возникали трудности при знакомстве.

— С нашими новыми соседями познакомиться непросто. Они такие замкнутые. Я до сих пор не знаю, чем занимается мистер Саккарос.

— А зачем тебе знать? Не твое это дело.

— Но все-таки странно: я никогда не видела, как он уходит на работу.

— Соседи могли бы сказать то же самое про меня.

— Ты работаешь дома.

— Смею тебя уверить, мистер Саккарос держит супругу в курсе относительно рода своих занятий.

— Джордж, — Лилиан отошла от окна и с отвращением посмотрела на экран телевизора (Шондиест готовился бить по мячу), — я считаю, что мы должны сделать первый шаг.

— Первый шаг? Что ты имеешь в виду? — Откупорив большую, запотевшую бутылку кока-колы, Джордж поудобнее устроился в кресле.

— Мы должны с ними познакомиться.

— Разве ты этого еще не сделала? Ты же разговаривала с ней, когда они въезжали.

— Я с ней поздоровалась, она мне ответила, но тем дело и кончилось. Ей было не до меня, у них в доме все тогда стояло вверх дном. Однако прошло уже два месяца, а мы по-прежнему только здороваемся. Она довольно-таки странная.

— Странная?

— Вот оналежит, загорает, а сама то и дело поглядывает на небо. Я замечала это за ней тысячу раз. И никогда не выходит из дому, если день облачный. Однажды ее мальчик играл, как обычно, с мячом, и вдруг она ему кричит, чтобы он немедленно шел в дом, потому что начинается дождь. Я тоже ее услышала и думаю: «Боже милостивый, у меня же белье во дворе сушится!», выскочила на крыльцо — и что ты думаешь? Небо было совершенно чистое. Нет, ползли какие-то тучки на горизонте, но и только.

— Но потом все-таки пошел дождь?

— В том-то и дело, что нет. Не было никаких причин для беспокойства.

Две подачи подряд, затем непростительный промах и перебежка… — Джордж и не заметил, как Лилиан ушла в кухню. Когда игра немного выровнялась, он крикнул:

— Это все потому, что они из Аризоны и не разбираются, какие тучи дождевые, а какие нет!

Лилиан, громко стуча высокими каблуками, вбежала в гостиную:

— Из Аризоны?

— Так сказал Томми.

— А ему откуда это известно?

— Томми разговаривал с их парнем. Вероятно, этот малый все-таки делает перерывы в своих тренировках. Они приехали из Аризоны. Или из Алабамы. В общем, откуда-то с юга. На память нашего сына особенно полагаться не следует, но скорее всего они из Аризоны. Тамошние жители не способны оценить прелесть влажного климата.

— Почему же ты молчал до сих пор?

— Потому что Томми сказал мне об этом только сегодня утром. Кроме того, я был уверен, что тебе он сообщает подобные новости в первую очередь. Клянусь, не предполагал, что для тебя это вопрос жизни и смерти. Ого!.. — Мяч летел к зрителям на трибуну справа, и питчеру уже больше не на что было рассчитывать.

Лилиан снова подошла к окну:

— Обязательно с ней познакомлюсь. Она ужасно милая… О Боже, нет, ты только погляди, Джордж!

Джордж не отрывал глаз от экрана.

— Понятно, — сказала Лилиан, — заметила вон то облачко. И сразу побежала домой. Ну и дела.

Двумя днями позже, когда Джордж вернулся из библиотеки, где делал необходимые для работы выписки, Лилиан встретила его, ликуя:

— Не планируй никаких дел на завтра.

— Это звучит как приказ.

— Это и есть приказ. Мы отправляемся вместе с Саккаросами в Мерфи-парк.

— С кем?

— С нашими новыми соседями, Джордж. Неужели так сложно запомнить их фамилию?

— Я в восторге. Но каким образом ты это устроила?

— Сегодня утром я подошла к их двери и позвонила.

— И все? Так просто?

— Нет, это было довольно трудно. Я вся тряслась и никак не могла решиться нажать на звонок, пока не сообразила, что, если кто-нибудь из них в этот момент выйдет из дома, я буду выглядеть крайне глупо.

— И она тебя не выставила?

— Она была невероятно любезна. Узнала меня и пригласила в дом. Сказала, что очень рада со мной познакомиться. Представляешь?

— И тогда ты предложила поехать с детьми в Мерфи-парк?

— Ну да, мне пришло в голову, что она вряд ли захочет лишить своего мальчика такого удовольствия.

— Психология матери.

— Но видел бы ты их гнездышко!

— Вот, оказывается, в чем дело. Тебе же всегда любопытно, как живут другие люди. Агентство Кука теряет в твоем лице благодарного клиента. Только умоляю, избавь меня от рассказов о том, какие у наших соседей постельные покрывала. И размеры их платяных шкафов мне знать тоже совсем необязательно.

Тайна счастливой семейной жизни супругов Райт заключалась в том, что Лилиан пропускала мимо ушей вечное подтрунивание мужа. Как ни в чем не бывало она принялась описывать именно постельные покрывала в доме Саккаросов, а размеры платяных шкафов сообщила с точностью до дюйма.

— И такая везде чистота! Просто поразительно.

— Давай-давай, ходи к ней почаще. Очень скоро выяснится, что тебе за этой чистюлей не угнаться, и тогда ты ее возненавидишь.

— У нее в кухне, — Лилиан в очередной раз сделала вид, будто не слышала реплики Джорджа, — все блестит. Даже не верится, что она когда-нибудь готовит. Мне захотелось пить, и она, наливая воду, пустила такую тоненькую струйку, что ни одна капля не пролилась в раковину. И это вышло у нее совершенно естественно, как будто она всегда так делает. А стакан она подала мне, обернув его накрахмаленной салфеткой. Прямо как в больнице.

— Похоже, эти Саккаросы из тех, кто сами себе создают лишние трудности. Она сразу приняла твое предложение?

— О нет, далеко не сразу. Она спросила у мужа, знает ли он прогноз погоды на завтра. Мистер Саккарос ответил, что все газеты обещают погожий денек, однако следует дождаться, что скажет радио.

— Он так и сказал: все газеты?

— Я тоже обратила на это внимание. Как будто ему неизвестно, что в газетах печатается одна и та же официальная метеосводка. Но вообще мне показалось, что они действительно выписывают все газеты. Во всяком случае, я видела какие-то невероятные кипы…

— Короче, ничто не ускользнуло от твоего внимания.

— Тогда, — невозмутимо продолжала Лилиан, — миссис Саккарос позвонила в бюро погоды и узнала самую последнюю сводку. Они посовещались и решили принять мое предложение. Но если погода изменится к худшему, они нам перезвонят.

— Ну что же, раз такое дело, поехали.

Уже издали чета Саккаросов произвела на Джорджа приятное впечатление: молодые, статные, с улыбками на смуглых лицах. Пока они шествовали по длинной садовой дорожке от своего дома к машине Райтов, он успел шепнуть Лилиан:

— Теперь мне все понятно. Это с ним тебе хотелось познакомиться, а не с…

— А хоть бы и так. Что за чемоданчик у него в руке?

— Портативный радиоприемник. Держу пари, парень прихватил его, чтобы слушать метеосводки.

Саккарос-младший бежал следом за родителями, размахивая каким-то предметом, — при ближайшем рассмотрении Джордж определил, что это барометр. Саккаросы разместились на заднем сиденье, машина тронулась, и завязался непринужденный разговор, который не прерывался на протяжении всего пути до Мерфи-парка. Саккарос-младший был столь воспитан и рассудителен, что Райт-младший, впечатленный его положительным примером, тоже старался держаться в рамках приличия. Лилиан не могла припомнить, когда последний раз она выбиралась на природу в таком чудесном настроении, которое не мог испортить даже тот факт, что фоном для их оживленной беседы служила негромкая, но непрерывная воркотня радиоприемника. Она умела не обращать внимание на подобные пустяки.

Лучшей погоды для поездки в Мерфи-парк и пожелать было невозможно: солнечно, сухо и умеренно жарко. Даже мистер Саккарос (он придирчиво изучал каждый квадрат ярко-синего неба и отвлекался от этого занятия лишь для того, чтобы взглянуть на барометр) был, казалось, доволен.

Лилиан отвела обоих мальчиков на площадку аттракционов и купила каждому билеты на все виды головокружительных развлечений, какими только располагал Мерфи-парк.

— Пожалуйста, — сказала она миссис Саккарос, когда та полезла в сумочку за деньгами, — позвольте мне сделать им приятное. Вы заплатите в следующий раз.

Вернувшись к машине, Лилиан застала Джорджа в одиночестве.

— А где… — начала она.

— У киоска со сладостями. Я сказал им, что подожду тебя здесь, а потом мы к ним присоединимся, — угрюмо объяснил Джордж.

— Почему ты такой мрачный? Что-нибудь случилось?

— Да ничего особенного. Просто у меня создалось впечатление, что эти Саккаросы чертовски богаты.

— Почему ты так решил?

— Действительно непонятно, чем он занимается. Я попробовал это выяснить…

— Ну и кто из нас любопытный — ты или я?

— Я же для тебя старался. И знаешь, что он мне ответил? Что «изучает жизнь»!

— Очень глубокомысленно. Вот почему у них дома так много газет.

— Да, но иметь красивого и богатого соседа мне вовсе не улыбается.

— Не говори ерунды.

— Между прочим, они не из Аризоны.

— Вот как?

— Я спросил его, из каких они мест. Наверное, говорю, вы из Аризоны. Он так на меня вытаращился, а потом засмеялся и спрашивает: разве у меня аризонский выговор?

Лилиан сказала задумчиво:

— Выговор у него в самом деле странный. Впрочем, на юго-западе у многих испанские предки, а Саккарос — фамилия, конечно, испанская.

— По-моему, она больше смахивает на японскую. Пойдем, они нам машут. Ого, погляди, чем задумали нас угостить наши друзья!

Каждый из Саккаросов держал в руках по дюжине порций сахарной ваты — лакомства, представлявшего собой насаженный на палочку пышный ком взбитого в центрифуге и застывшего сиропа. Эта розовая волокнистая масса начинала таять уже на губах и оставляла во рту тошнотворный приторный вкус.

Райты получили по две порции и горячо поблагодарили за угощение. Потом они вчетвером гуляли по парку, метали в мишень дротики, клюшками закатывали шары в лунки, сбивали с пьедесталов деревянные чурки, сфотографировались и записали на фотокарточки собственные голоса. Когда они зашли за детьми на площадку аттракционов, Томми и Саккарос-младший от избытка острых ощущений пребывали уже в полуобморочном состоянии.

Саккаросы немедленно повели своего отпрыска к киоску со сладостями. Томми выразил страстное желание съесть что-нибудь посущественнее и, получив от Джорджа четверть доллара, отправился покупать сосиску в тесте.

— Давай постоим здесь, — сказал Джордж жене. — Кажется, они снова собрались полакомиться сахарной ватой. Если я ошибаюсь, готов затолкать в себя дюжину порций в качестве извинения. Правда, боюсь, что от одного ее вида меня вывернет наизнанку.

— Очень хорошо тебя понимаю. Смотри, они и своего мальчика пичкают этой дрянью.

— Я предложил Саккаросу гамбургер, но он состроил брезгливую гримасу и отказался. Конечно, гамбургерами сыт не будешь, но после сахарной ваты — это же пища богов!

— Да уж, сахарной они теперь сыты на всю оставшуюся жизнь. А я хотела угостить ее апельсиновым соком, и она отскочила от меня с таким испуганным видом, как будто я собиралась выплеснуть ей этот сок в лицо. Можно подумать, что они никогда не бывали в парке, и все им здесь в новинку.

— Возможно, — Джордж и Лилиан медленно шли вслед за Саккаросами. — Смотри, Лил, собираются тучи.

Мистер Саккарос, приложив к уху приемник, озабоченно смотрел на небо.

— Ага, — сказал Джордж, — он тоже это заметил. Доллар против пятидесяти, что сейчас наши милые соседи запросятся домой.

Не успел он договорить, как Саккаросы обступили его с трех сторон, вежливые, но явно взволнованные. О да, они замечательно отдохнули и в самое ближайшее время непременно пригласят Райтов к себе, но сейчас, к сожалению, им нужно срочно вернуться домой, потому что надвигается гроза.

Миссис Саккарос была чрезвычайно огорчена, что столь многообещающий прогноз погоды не оправдался.

Джордж попытался их успокоить:

— В нашем климате трудно предсказать погоду с абсолютной точностью. Но даже если начнется гроза, а этого, кстати, может и не случиться, она продлится не более получаса.

Его увещевания не подействовали — миссис Саккарос, нервно комкая в руке носовой платок, вся дрожала, а у Саккароса-младшего в глазах уже стояли слезы.

— Ну хорошо, хорошо, поехали домой, — покорно сказал Джордж.

Дорога назад показалась Джорджу бесконечной. Все молчали, зато оглушительно верещал радиоприемник. Мистер Саккарос то и дело щелкал переключателем — бюро погоды по всем станциям предвещало кратковременные грозы с ливнями.

Саккарос-младший вдруг громко объявил, что барометр падает. Его мать, обхватив ладонью подбородок, устремила скорбный взгляд в небеса, а потом спросила у Джорджа, нельзя ли прибавить скорость.

— Погода и в самом деле портится, — откликнулась Лилиан, желая показать своей новой подруге, что разделяет ее озабоченность. Джордж, впрочем, услышал, как она хмыкнула себе под нос: «Ну и дела!»

Ветер клубил пыль над проезжей частью, когда машина влетела в улицу, на которой они жили. Кроны деревьев шелестели зловеще. Блеснула молния.

— Друзья, через пару минут вы будете дома, — сказал Джордж.

Он остановил машину возле дома Саккаросов и открыл заднюю дверцу. На щеку ему упала первая капля. Да, они вернулись как раз вовремя.

Саккаросы, бледные, бормоча слова благодарности, выбрались из машины и что есть мочи припустили по длинной садовой дорожке.

— Ну и дела, — сказала Лилиан. — Можно подумать, что они…

И тут небеса разверзлись, и хлынул такой ливень, как будто там, наверху, прорвало плотину. По крыше машины забарабанили мириады увесистых капель. Не добежав до своего дома, Саккаросы остановились и в отчаянии запрокинули головы. С каждой секундой их лица под водяными струями теряли очертания. Саккаросы на глазах уменьшались в росте, сморщивались, у них подкашивались ноги. Еще миг — и на садовой дорожке ничего от них не осталось, кроме трех кучек мокрой слипшейся одежды.

Райты в ужасе взирали на происшедшее. Наконец, Лилиан нашла в себе силы закончить начатую фразу:

— …они сахарные и боятся растаять!

Отцы-основатели

Первоначальное стечение катастрофических обстоятельств произошло пять лет назад, то есть с тех пор безымянная планета, обозначенная на картах аббревиатурой ХС-12549Д, совершила пять оборотов, что соответствовало одиннадцати годам по земному летоисчислению.

Впрочем, ни у кого из пятерых членов экипажа «Странника Джона» не возникало желания производить эти подсчеты.

Если бы на Земле знали, чем они здесь занимаются, их деятельность была бы названа героической, достойной упоминания в анналах Космической службы. Еще бы, на протяжении пяти лет (по земному летоисчислению — одиннадцати!) они вели отчаянную борьбу с атмосферой планеты.

И вот трое умерли, у четвертого уже желтели белки, что являлось несомненным признаком смертельного заболевания, и только пятый еще держался на ногах.

Никакого героизма тут не было. На самом деле они боролись с тоской, с ощущением полнейшей безысходности и создали в своем металлическом пузыре-бункере подобие земного образа жизни лишь по той единственной причине, что ничего другого им просто не оставалось.

Если кто-нибудь из пятерых и вдохновлялся возвышенными идеями, то предпочитал об этом помалкивать. Возможность возвращения на Землю они перестали обсуждать уже через год, а к исходу второго и само слово «Земля» исключили из речевого обихода.

Зато другое слово постоянно присутствовало в их разговорах. Даже когда они молчали, каждый мысленно повторял его по нескольку раз на дню. И это слово было «аммиак».

Впервые оно прозвучало тогда, когда их заботило только одно: как посадить свою раздолбанную жестянку на поверхность ХС-12549Д и при этом остаться в живых.

Да, можно предусмотреть любую аварию, любую из возможных поломок и ошибок. Можно предполагать, что их будет несколько. Но предусмотреть такое?..

Из-за вспышки сверхновой спеклась электроника. Ладно, это дело поправимое — было бы время. Метеорит угодил в клапан фидера — тоже не смертельно: клапан можно заменить, было бы время. Рассчитали траекторию с недостаточной поправкой на действие гравитационных сил, в результате корабль получил такое ускорение, что полетела к чертям гиперантенна, а все пятеро потеряли сознание… Но, придя в себя, они сумели бы поставить новую гиперантенну — было бы время!

Кажется невероятным, чтобы вышеперечисленные беды могли обрушиться на экипаж «Странника Джона» одновременно. Еще труднее вообразить, что весь этот кошмар случится в момент фантастического по трудности приземления, когда им будет не хватать как раз самого необходимого для устранения любой неполадки — времени.

Экипаж «Странника» попал именно в такой переплет и все-таки ухитрился совершить посадку на планету ХС-12549Д. Правда, лишь для того, чтобы уже больше никогда не подняться с ее поверхности.

Собственно, тот факт, что им удалось приземлиться, сам по себе являлся чудом. Судьба, однако, подарила каждому из них (словно в насмешку) еще по пять лет жизни.

Обнаружить их здесь мог только сбившийся с курса корабль, но шансов на это было мало. Вернее, вообще никаких. После такого количества приключившихся с ними бед рассчитывать на счастливую случайность уже не приходилось.

Да, плохи были дела у экипажа «Странника Джона». Но главная причина бедственного их положения объяснялась одним коротким словом «аммиак» …Глядя, как приближается по спирали поверхность планеты, глядя в лицо смерти, каковая была так близко, как никогда прежде, и явилась бы для них воистину проявлением милосердия со стороны судьбы, (если бы наступила мгновенно, а не растянулась на годы), Чоу успел-таки краем глаза заметить, что абсорбционный спектрограф зашкаливает.

— Аммиак! — воскликнул он.

Остальные слышали его, но им было некогда задумываться над тем, что означает восклицание, перед ними стояла задача посадить корабль, посадить хотя бы лишь для того, чтобы мгновенная гибель превратилась для них в медленное умирание.

Но когда они наконец сели на песчаный грунт, поросший скудной голубоватой (голубоватой?) растительностью: травой, похожей на осоку, и чахлыми безлиственными деревцами, и увидели над собой зеленоватое (зеленоватое?) небо, покрытое перистыми облачками, это слово прозвучало вновь.

— Аммиак? — с трудом выдавил Петерсон.

— Четыре процента, — ответил Чоу.

— Не может быть!

Но так было. И справочники подтверждали, что это возможно. В справочниках Космической службы говорилось, что на планете с определенной массой, объемом и температурой при наличии на ее поверхности океана возможен один из двух видов атмосферы: либо азотно-кислородная, либо состоящая из азота и двуокиси углерода. В первом случае жизнь на такой планете способна развиваться, во втором — остается на примитивном уровне.

Увы, о планетах типа ХС-12549Д ничего не было известно, кроме трех параметров — массы, объема и температуры. Предполагалось, что атмосфера на них либо азотно-кислородная, либо состоит из азота и двуокиси углерода. Правда, в справочниках не указывалось, что на ХС-12549Д должен быть обязательно один из этих двух видов атмосферы. Просто на ранее открытых планетах было так, но с точки зрения термодинамики допускались отклонения. То есть теоретически они были возможны, практически же — маловероятны.

И вот экипажу «Странника» суждено было остаток своих дней провести на планете с атмосферой, о которой в справочниках не было ни слова.

Они переоборудовали корабль в бункер и постарались максимально приблизить условия жизни к земным. Взлететь они не могли, не могли даже послать через гиперпространство сигнал о помощи, но в остальном дела обстояли несколько лучше. Например, используя фильтры, им удавалось за счет воды и воздуха планеты компенсировать неизбежные потери, возникающие при замкнутых циклах очистки.

Они выходили из бункера — скафандры, слава Богу, остались целы. Надо же было хоть чем-то себя занять. На планете отсутствовала какая бы то ни было фауна, поэтому выход на поверхность не грозил опасностью встречи с хищными животными. Куда ни кинь взгляд — одни лишь синие кустарники. Аммонизированный хлорофилл, аммонизированный протеин.

Они подвергали местную растительность лабораторному анализу, изучали микроскопические компоненты, тщательно фиксируя результаты своих исследований. Затем попытались выращивать эти растения в искусственной атмосфере, лишенной аммиака, и потерпели неудачу. На некоторое время им пришлось стать геологами — они исследовали поверхностные отложения и состав почвы. Также им потребовалось применить свои познания в астрономии, чтобы сделать спектральный анализ солнца, сиявшего над ХС-12549Д.

Барэр говорил:

— Когда-нибудь люди вспомнят об этой планете, и тогда собранные нами материалы пригодятся. Что ни говори, а она уникальна, эта ХС-12549Д. Во всей Галактике не найти аналога…

— Нам повезло, — горько усмехаясь, откликался Сандропулос. Он просчитал термодинамическую ситуацию и объяснил товарищам: — В этой сверхстабильной системе происходит постоянная геохимическая реакция окисления аммиака, в результате которой он разлагается, возникает азот. Растительность усваивает азот, и аммиак восстанавливается. Эти растения адаптировались к его присутствию в атмосфере. Если уровень восстановления аммиака упадет до двух процентов, то содержание его в атмосфере будет экспоненциально убывать. А когда здешняя растительная жизнь зачахнет, тогда восстановление аммиака вообще прекратится.

— Так ты предлагаешь уничтожить растительность, чтобы избавиться от аммиака? — спросил Власов.

— Будь у нас какое-нибудь воздушное средство передвижения и запас мощной взрывчатки, мы могли бы попытаться это сделать, — ответил Сандропулос — Нет, я имею в виду другое. Вот если здесь приживутся земные саженцы, тогда благодаря фотосинтезу образование кислорода в атмосфере повысит уровень окисления аммиака, а это в свою очередь несколько уменьшит его содержание в атмосфере данного региона. Рост наших растений приведет к задержке роста местной флоры. Восстановление аммиака замедлится — ну и так далее…

И вот с наступлением вегетационного сезона члены экипажа «Странника Джона» сделались огородниками, что, впрочем, обычно в практике Космической службы. На таких планетах, как ХС-12549Д жизнь возможна только водно-протеинового типа, хотя варианты ее могут быть бесконечны. Пища, которую удается получить из растений, произрастающих на подобных планетах, малопитательна и неудобоварима. Космическая служба научилась со временем выращивать там земные растения. Часто, хотя далеко не всегда, местную флору удавалось победить. Таким образом земляне сделали несколько десятков планет пригодными для заселения. Существовали уже сотни сортов, способных выживать в экстремальных условиях. Именно они использовались для засевания новооткрытых планет. Аммиак убил бы обычное земное растение, однако в распоряжении экипажа «Странника Джона» были семена мутированных сортов, способные противостоять воздействию аммиака. Правда, силы им все равно не хватало. Ростки получались хилыми и вскоре погибали.

И все же с растениями дело обстояло не так плохо, как с бактероидами. Бактериальная жизнь планеты несравненно превосходила растительную, каковая представляла собой лишь синие скудные кустарники и безлиственные деревца. Зато местные микроорганизмы своим количеством и разнообразием видов подавляли любые попытки засеять почву образцами земной бактериальной флоры, способными помочь выживанию земных растений.

Власов сокрушенно качал головой:

— Ничего у нас не выйдет. Наши бактерии выживут лишь в том случае, если приспособятся к этой атмосфере.

— Да, от бактерий мало проку, — соглашался Сандропулос. — Только растения создадут систему, производящую кислород.

— Мы и сами можем ее создать, — возразил Петерсон. — Мы можем электролизовать воду.

— Но надолго ли хватит нашего оборудования? Нет, главное, чтобы прижились саженцы, тогда процесс фотосинтеза потихоньку-помаленьку, в течение какого-то количества лет даст желаемые результаты.

— Значит, надо заняться почвой, — сказал Барэр. — В почве разлагаются соли аммония. Мы выпарим их, и она станет пригодной для наших растений.

— А как насчет атмосферы? — спросил Чоу.

— В очищенной от аммония почве саженцы приживутся несмотря на атмосферу. У них это уже почти получается.

И люди продолжали бороться. Они работали упорно, хотя не слишком верили в то, что их усилия увенчаются успехом. Уж во всяком случае никто из них не надеялся дожить до того дня, когда можно будет отпраздновать победу. Просто за работой время шло незаметнее.

К следующему вегетационному сезону удалось подготовить участок для эксперимента. И снова их ждало разочарование. Растения все равно погибали.

Тогда каждый росток они поместили в стеклянный колпак и закачивали туда очищенный от аммиака воздух. Но это лишь незначительно помогало растениям.

Люди перепробовали разнообразные составы почвы и в самых различных комбинациях. Все было тщетно. Ростки выделяли так мало кислорода, что его не хватало даже на то, чтобы бороться с тем количеством аммиачной атмосферы, которое все же просачивалось внутрь стеклянных колпаков.

— Еще одно усилие, — говорил Сандропулос. — Еще чуть-чуть. Мы почти добились своего. Осталось немного.

Но их инструменты все больше приходили в негодность, а отпущенное время стремительно сокращалось. С каждым месяцем его становилось все меньше.

И внезапная смерть явилась для них облегчением. Они не могли понять, откуда эта слабость и отчего у них кружится голова. Никто из членов экипажа не подозревал, что возможно аммиачное отравление. Ведь все эти годы пищей им служили водоросли, которые они выращивали в уцелевших после кораблекрушения узлах гидропонной установки. И вот то ли свойства водорослей из-за проникновения аммиака в питательный раствор изменились, то ли в них попали какие-то местные бактерии… Также не исключалась вероятность, что земные бактерии в новых условиях мутировали и сделались опасными для жизни людей.

Итак, трое умерли — к счастью, без мук. Они приняли смерть почти с радостью, ибо устали от бесплодной борьбы.

А потом пришел день, когда и Чоу прошептал еле слышно:

— Какая глупая и жалкая смерть.

Петерсон — он оказался наименее восприимчив к болезни — повернул к товарищу залитое слезами лицо.

— Не умирай, — сказал он. — Не оставляй меня одного. Чоу слабо улыбнулся:

— Это от меня не зависит. Но ведь ты можешь пойти со мной, старина. Дальше бороться бессмысленно. Оборудование вышло из строя, и надежды победить у нас нет, если она вообще была когда-нибудь.

Но даже теперь Петерсону была нестерпима мысль о поражении. Он думал только о том, как завершить начатое.

Он тоже очень устал, у него болело сердце, и, когда Чоу умер, Петерсону впервые пришло в голову, что ему и впрямь осталось единственное: заняться погребением четырех бездыханных тел.

Он смотрел на эти тела, и впервые за одиннадцать лет вспоминал Землю. Теперь он был один, ему некого было стесняться, и он плакал.

Да, он похоронит их. Он срубит несколько чахлых синих деревьев и сколотит из них четыре креста. На верхушку каждого повесит шлем, а в подножие поставит кислородный баллон. Пустой кислородный баллон. Как символ их поражения.

Конечно, все это глупые сантименты. Мертвым безразлично, помнят о них или нет. Кроме него никто никогда эти кресты не увидит.

Но он сделает это, чтобы отдать дань уважения своим товарищам. А также из чувства собственного достоинства, ибо он не из тех, кто бросает тела друзей непогребенными, пока еще способен держаться на ногах. А помимо всего прочего…

Некоторое время Петерсон сидел неподвижно, предаваясь раздумьям. Пока он еще жив, он будет бороться, пусть даже теми инструментами, какие у него остались. И друзей своих похоронит, чего бы это ему ни стоило.

Он похоронил их на подопытном участке. Земля, которую он вместе с товарищами обрабатывал так долго и мучительно, приняла нагие тела. Он похоронил друзей нагими для того, чтобы микроорганизмы, содержащиеся в их телах, успели начать процесс разложения, прежде чем их неизбежно победит местная микрофлора.

Он сделал все, как задумал: на верхушке каждого креста — шлем, у подножия — баллон Укрепил кресты камнями и, безутешный, вернулся на корабль, где ему предстояло жить уже в одиночестве.

Петерсон продолжал работать и работал ежедневно, но в конце концов почувствовал зловещие симптомы болезни.

В этот день он с трудом поднялся на ноги. Он облачался в скафандр, уже понимая, что этот его выход на поверхность — последний.

Придя на подопытный участок, он упал на колени и… и вдруг увидел, что земные саженцы живы! Да-да, на этот раз они жили дольше обычного и выглядели свежими и сочными. Они зелеными пятнами тут и там покрывали почву. Они все-таки победили атмосферу планеты.

Тогда Петерсон посыпал почву подопытного участка удобрениями. Больше у него уже ни на что сил не оставалось.

Разлагающаяся человеческая плоть выделила питательные вещества, необходимые для роста саженцев. Именно они, эти вещества, довершили работу, начатую людьми. Живыми людьми.

Саженцы вырабатывали теперь кислород в таком количестве, что Петерсон не сомневался: планета ХС-12549Д выйдет в конце концов из эволюционного тупика, в котором пребывала доныне.

Если когда-нибудь сюда прилетят земляне (когда? через миллион лет?), они обнаружат здесь пригодную для жизни атмосферу и растительность, удивительно напоминающую земную.

Со временем кресты, конечно, сгниют и рассыплются в прах, проржавеет насквозь и станет пылью металл баллонов и шлемов, а кости превратятся в окаменелости. Земляне, которые заселят планету, будут лишь смутно догадываться о том, что здесь когда-то произошло. Может быть, для потомков сохранятся только материалы исследований, которые экипаж «Странника Джона» вел до последнего дня.

Но не в этом главное. Даже если вообще ни следа от них не останется, сама планета отныне и навсегда будет им памятником.

Умирающий Петерсон лежал среди зеленых растений, как бы осененный лаврами их общей победы.

Ссылка в ад

— Русские, — сказал Даулинг сухо, — ссылали каторжников в Сибирь. Французы отправляли их на остров Дьявола, а англичане — в Австралию. Это было давно, задолго до освоения космического пространства.

Он в задумчивости посмотрел на шахматную доску, его рука неуверенно повисла над столом.

Паркинсон, по другую сторону доски, тоже смотрел на фигуры, но шахматы, профессиональное хобби всех программистов, сейчас нисколько его не занимали.

«Ей Богу, — думал он с раздражением, — я бы на месте Даулинга чувствовал себя не в своей тарелке. Как-никак именно ему было поручено разрабатывать программу обвинения».

Известно, что программисты, постоянно имея дело с компьютером, в конце концов начинают напоминать его иными чертами характера, в частности своей бесстрастностью, невосприимчивостью к любым доводам, за исключением логических.

У Даулинга это проявлялось также в его безукоризненном проборе и сдержанно элегантном костюме. А вот Паркинсон, предпочитавший на судебных процессах разрабатывать программу защиты, был, напротив, всегда нарочито небрежен в деталях одежды.

— Ты хочешь сказать, — откликнулся он, — что ссылка — наказание столь древнее, что никого уже не пугает?

— Как раз наоборот. Это проверенная временем мера, а в наши дни она сделалась просто-таки эффективнейшим средством устрашения, — ответил Даулинг, не отрывая взгляд от доски. Он все-таки двинул вперед слона.

Паркинсон непроизвольно поднял голову и посмотрел вверх. Разумеется, ничего, кроме потолка, он не увидел, ведь они находились в помещении. Все здесь было наилучшим образом приспособлено для того, чтобы удовлетворить любые человеческие потребности и максимально защитить людей от воздействия внешней среды. Ведь там, снаружи, полыхала звездным огнем космическая ночь.

Когда он последний раз видел ту планету? Не так уж и давно. Интересно, в какой она сейчас фазе? В первой четверти? Или сияет во всей своей красе? Или, подобная голубоватому ногтю, низко висит над горизонтом? Ничего не скажешь, смотрится она красиво. Вернее, смотрелась когда-то, несколько столетий назад, когда космические путешествия стоили дорого и совершались крайне редко, а условия жизни на планетах еще не были связаны с использованием сложнейшего технического оборудования и не контролировались столь тщательно. В настоящее время один вид той планеты наполняет душу ужасом, словно в небесах вращается тот самый пресловутый остров Дьявола. Из отвращения никто не называет ее по имени. Когда о ней заходит речь, говорят просто «она» или молча поднимают голову и многозначительно смотрят в потолок.

— Ты мог бы позволить мне разработать аргументацию против ссылки как единственно возможной меры…

— Зачем? На решение суда это все равно не повлияло бы.

— Сегодня, может, и не повлияло бы. Но в будущем? В будущем наказания за подобные преступления, несомненно, должны стать менее суровыми. Ссылку будут заменять смертной казнью.

— За порчу оборудования? И не мечтай.

— Но ведь он действовал в состоянии аффекта. Не спорю, налицо попытка нанести вред человеческому существу. Однако намерения портить оборудование у него не было.

— Это ничего не меняет. В данном случае отсутствие намерения не является смягчающим обстоятельством.

— А я считаю, что является, и именно эту точку зрения заложил в программу.

Паркинсон, двинув пешку, защитил своего коня. Даулинг задумался.

— Ты все-таки решил атаковать ферзя. Нет, я тебе этого не позволю. Посмотрим, кто кого, — размышлял он вслух, а потом вернулся к предмету их разговора: — Мы не в каменном веке, Паркинсон. Мы живем в перенаселенном мире, и даже такой, по видимости, пустяк, как поломка консистора, может поставить под угрозу жизнь значительной части населения. Да, он действовал в состоянии аффекта, но в результате отключилась линия энергопитания, а это уже не шутка.

— Я же его не оправдываю.

— Судя по тому как ты разработал свою программу, у меня складывается обратное впечатление.

— Ничего подобного. Послушай, когда по вине Дженкинса лазерный луч нарушил структуру поля, я подвергался такой же опасности, как и остальные. Еще пятнадцать минут — и всем нам была бы крышка. Я прекрасно это понимаю, и все же настаиваю на том, что ссылка — наказание чрезмерное.

Для вящей убедительности Паркинсон постучал пальцами по доске — Даулинг придержал ферзя, чтобы тот не упал.

— Не считай это ходом, — предупредил он, переводя в нерешительности взгляд с фигуры на фигуру. — Нет, Паркинсон, ты ошибаешься. Именно такое наказание в полной мере соответствует преступлению, хуже которого и быть ничего не может. Сам посуди, наша жизнь здесь зависит от чрезвычайно хрупкой технологии. Авария могла всех нас обречь на гибель, и неважно, произошла она вследствие злого умысла, из-за недостатка опыта или по небрежности. Общество хочет чувствовать себя в безопасности и поэтому требует, чтобы подобные преступления карались предельно сурово. Страх перед смертной казнью преступника не остановит.

— Смерти все боятся.

— Но ссылка еще страшнее. Вот почему столь тяжкое преступление случилось за десять лет впервые. А ну-ка, что ты на это скажешь? — Даулинг переставил свою ладью на одно поле вправо от ферзя.

Замигал сигнальный свет. Паркинсон вскочил из-за стола.

— Конец программы! Сейчас компьютер вынесет решение!

Даулинг невозмутимо взглянул на него:

— Ты вое еще надеешься, что Дженкинсу смягчат приговор? Не убирай фигуры, после доиграем.

Паркинсон и не думал продолжать игру. Ноги сами понесли его по коридору в направлении зала судебных заседаний. Когда они вошли, судья уже занял свое место. Через минуту два охранника привели обвиняемого.

С того момента когда Дженкинс в приступе слепой ярости набросился с кулаками на сослуживца и при этом локтем зацепил рубильник — отключилась линия энергопитания целого сектора! — у него не было иллюзий относительно последствий, каковые повлечет за собой это тягчайшее из всех преступлений. Он был явно подавлен, хотя изо всех сил старался не подавать виду.

А вот Паркинсон не умел скрыть своего волнения. Он боялся встретиться с Дженкинсом взглядом. Ему даже представить было страшно, что сейчас творится у того на душе. Быть может, бедняга пытается всеми своими пятью чувствами воспринять напоследок прелесть этого уютного мира, с жадностью вдыхая ароматизированный воздух, наслаждаясь мягким, ласкающим глаз освещением? Быть может, ему хочется запомнить навсегда все блага и преимущества технократической цивилизации (ровная комнатная температура, чистейшая вода по первому требованию и так далее и тому подобное), предназначенные поддерживать прирученное человечество в состоянии эмоциональной спячки? Ведь на той планете…

Судья нажал на кнопку, и специальное устройство в компьютере произнесло официально-бесстрастным, но вполне человеческим голосом:

— Суд рассмотрел обстоятельства дела. На основании имеющихся прецедентов и в соответствии с законами данного региона Энтони Дженкинс признан виновным по всем пунктам обвинения и приговаривается к высшей мере наказания.

В зале находились только шестеро, но телевидение, разумеется, транслировало процесс для всего населения.

Теперь, используя предписанную терминологию, говорил уже сам судья:

— Осужденного доставят в космопорт, откуда он первым же транспортом будет отправлен в пожизненную ссылку.

Дженкинс вздрогнул, но не произнес ни слова.

Паркинсон содрогнулся. «Многие ли из нас, — подумал он, — сознают чудовищную несоразмерность этой кары по сравнению с проступком Дженкинса? Когда же люди станут настолько человечны, чтобы отменить наказание ссылкой? Неужели кто-то из телезрителей способен сейчас без угрызений совести смотреть на несчастного, которому до конца своих дней суждено мыкаться на той планете среди странных, злобных существ и вдобавок в совершенно кошмарных условиях: ярко-синее, даже глазам больно, небо и ядовито-зеленая трава, днем невыносимая жара, ночью лютый холод и бурные порывы пыльного ветра, и всегда неспокойный океан?.. И вечная тяжесть в ногах, руках, во всем теле, обусловленная силой притяжения! Нет, невозможно смириться с этим ужасным приговором, обрекшим одного из нас, какова бы ни была его вина, покинуть Луну, ставшую обжитым и уютным домом, и жить отныне в аду. То есть на планете Земля.

Необходимое условие

Джек Уивер в полном отчаянии выбрался из недр Мультивака. Тодд Немерсон, сидевший у пульта, спросил:

— Ничего нового?

— Ничего, — сказал Уивер, — ничего, ничего, ровным счетом ничего! И совершенно непонятно, что же могло случиться.

— Тем не менее он не работает.

— Хорошо тебе рассуждать, сидя в кресле.

— Я не рассуждаю, я думаю.

— Он думает! — Уивер горько усмехнулся. Немерсон беспокойно заерзал в кресле:

— А почему бы и нет? Шесть бригад кибернетиков носятся по коридорам Мультивака и за три дня ничего не отыскали. Почему бы ради разнообразия кому-то и не начать думать?

— Думай не думай, ничего не изменится. Надо найти поломку. Где-то, очевидно, произошло замыкание.

— Вряд ли все так просто, Джек.

— Кто говорит, что просто? Ты знаешь, сколько в нем миллионов ячеек и контактов?

— И все-таки ты неправ. Если бы речь шла о реле или контакте, Мультивак использовал бы резервные линии, сам бы уж как-нибудь отыскал неполадку и сумел бы поставить нас об этом в известность. Вся беда в том, что Мультивак не только не отвечает на вопросы, он не может сообщить нам, что с ним стряслось. А между тем, если мы не поможем ему, в городах начнется переполох. Мировая экономика координируется Мультиваком, и все об этом отлично знают.

— Кстати, я тоже знаю. Что это изменит?

— Думать надо. Мы что-то упускаем. Пойми, Джек, за последние сто лет все самые выдающиеся умы кибернетики старались усложнить Мультивак. Сегодня он может почти все — в том числе говорить и слушать нас. Практически по сложности он уже не уступает человеческому мозгу. Мы до сих пор не можем полностью разгадать человеческий мозг — почему же мы претендуем на полное понимание Мультивака?

— Ну вот, еще немного, и ты скажешь, что Мультивак разумен.

— А почему бы и нет? — Немерсон задумался. — Почему бы и нет? Можем ли мы утверждать, что Мультивак не пересек ту тонкую, условную черту, которая отделяет машину от мыслящего существа? Да и существует ли эта черта? Если мозг количественно сложней Мультивака, а мы все продолжаем усложнять Мультивак, в какой точке…

Немерсон погрузился в молчание.

— К чему все это? — раздраженно спросил Уивер. — Даже допустим, что Мультивак разумен. Неужели это поможет нам найти поломку?

— Поможет, потому что мы сможем подойти к нему с человеческими мерками. Допустим, тебе задали вопрос, какой будет цена на пшеницу следующим летом, а ты не ответил. Почему ты не ответил?

— Потому что я этого не знаю! А Мультивак знает. Он, а не я, обладает всей нужной информацией. Пользуясь этой информацией, он может предсказывать тенденции в политике, экономике или, к примеру, в метеорологии. И мы отлично знаем, что он может, — он это не раз делал.

— Ну хорошо. Тогда допустим, я задал тебе вопрос, ты знаешь ответ на него, но мне его не сообщаешь. Почему?

— Потому что у меня опухоль мозга, — огрызнулся Уивер, — потому что я потерял сознание. Потому что я в стельку пьян. И наконец, черт побери, потому что я сломался! Именно это мы и стараемся установить. Мы пытаемся отыскать место, где произошла поломка. Мы пытаемся отыскать необходимое условие его работы.

— И не нашли. — Немерсон поднялся с кресла. — Послушай, Джек, на каком вопросе Мультивак замолчал?

— Откуда мне помнить? Прокрутить тебе пленку?

— Не надо. Скажи, работая с Мультиваком, ты ведь ведешь с ним беседу?

— Так положено. Это терапия.

— Да, да, конечно, терапия. Мы делаем вид, что Мультивак — разумное существо, чтобы не переживать: ах, машина умнее меня! Из металлического чудовища делаем этакого отца-батюшку.

— Объясняй это, как тебе удобнее.

— Но это же самообман, и ты отлично об этом знаешь! Такой сложный компьютер, как Мультивак, должен говорить и слушать. Недостаточно только закладывать в него вопросы и получать ответы. На определенном уровне сложности Мультивак должен казаться разумным, потому что он действительно разумен. Слушай, Джек, задай мне тот, последний вопрос. Я хочу испытать мою собственную реакцию на него.

— Вот еще глупости, — отмахнулся Уивер.

— Прошу тебя.

Уивер был в полном отчаянии и к тому же смертельно устал. Иначе он вряд ли подчинился бы такой просьбе. Он сделал вид, что закладывает программу в Мультивак, и начал говорить, как говорил всегда в такие минуты. Он высказал свое мнение о неполадках в сельском хозяйстве, вспомнил о новом уравнении ракетной струи, о пятнах на Солнце…

Вначале он говорил через силу, но постепенно привычка взяла свое, и, к тому моменту когда он кончал работу, так увлекся, что чуть было не хлопнул Тодда Немерсона по груди, желая ему успеха.

— Ну хорошо, — закончил он. — Обработай информацию и быстренько выдай ответ.

Несколько секунд Джек Уивер стоял,глубоко дыша, вновь переживая волнение власти над самым гигантским и сложным творением человеческих рук и человеческого разума. Потом спохватился и смущенно пробормотал:

— Ну вот… вот и все.

— По крайней мере теперь я знаю, — сказал Немерсон, — почему я на месте Мультивака не стал бы тебе отвечать. Джек, очисти Мультивак. Попроси всех ремонтников выбраться изнутри. А потом снова заложи программу. Я сам буду говорить.

Уивер пожал плечами, повернулся к пульту управления Мультиваком, заполненному темными, немигающими циферблатами и потухшими лампами. По его приказу бригады кибернетиков одна за другой покинули машину.

Затем, вздохнув, он включил программное устройство. В двенадцатый раз за последние дни он пытался заставить Мультивак трудиться. Замигали огоньки на пульте управления. Где-то далеко об этом узнают корреспонденты, и разнесется слух о новой попытке. И люди во всем мире, столь во многом зависящем от Мультивака, затаят дыхание.

Пока Уивер закладывал программу, Немерсон начал говорить. Он говорил медленно, стараясь точно вспомнить слова Уивера и ожидая решительного момента, когда он найдет необходимое условие для работы компьютера.

Уивер кончил. В голосе Немерсона зазвучало волнение. Он сказал:

— Ну хорошо, Мультивак. Обработай информацию и выдай ответ. — Он сделал короткую паузу и добавил необходимое условие:

— Пожалуйста!

В то же мгновение включились все реле и контакты Мультивака.

И ничего удивительного.

Машина может чувствовать — когда она перестает быть машиной.

Глубокое исследование

— Для демонстрации все готово, — тихо, будто обращаясь преимущественно к самому себе, произнес Оскар Хардинг, когда ему сообщили по телефону, что генерал уже поднимается наверх.

Бен Файф — молодой сотрудник Хардинга — еще глубже засунул крепко сжатые кулаки в карманы лабораторного халата.

— Ничего у нас не выйдет! — сказал он. — Генерал все равно мнение не изменит.

Он искоса бросил взгляд на резкий профиль своего более пожилого товарища, на его провалившиеся щеки и заметно редеющие волосы. Мало ли что Хардинг просто волшебник по части электронного оборудования! В данном случае он просто, видимо, не понимает, что за тип их генерал.

Хардинг мягко возразил:

— Ну разве можно что-нибудь утверждать заранее? Генерал стукнул в дверь только раз, да и то лишь ради приличия. Вошел он быстро, даже не дождавшись приглашения. Двое солдат тут же заняли пост в коридоре, встав на часах по обе стороны двери, и, не моргая, уставились прямо перед собой, с винтовками наперевес.

Генерал Грюнвальд бросил: «Добрый день, профессор Хардинг!», небрежно кивнул в сторону Файфа, а затем в течение нескольких секунд вглядывался в третьего находившегося в комнате человека. То был мужчина с ничего не выражающим лицом, сидевший в некотором отдалении в кресле с высокой прямой спинкой, частично скрываясь за лабораторным оборудованием.

Отличительной чертой генерала была решительность — именно она определяла его походку, его осанку и его манеру разговаривать. Он весь состоял как бы из одних прямых линий и углов и во всем неуклонно придерживался этикета, принятого среди настоящих вояк.

— Не угодно ли присесть, генерал, — пробормотал Хардинг. — Я вам очень признателен. С вашей стороны так мило посетить нас. Я сам уже неоднократно пытался с вами встретиться. Прекрасно понимаю, что вы человек чрезвычайно занятой.

— Ну а поскольку я занят, — ответил генерал, — то давайте держаться ближе к делу.

— Я постараюсь быть как можно более кратким. Предполагаю, что вы знакомы с нашим проектом? Вам ведь известно о нейрофотоскопе?

— О вашем сверхсекретном проекте? Разумеется, мои помощники по науке стараются, насколько это в их силах, держать меня в курсе. Но я не буду возражать против некоторых дополнительных разъяснений. Что вам нужно?

От неожиданного вопроса Хардинг часто-часто заморгал. Потом выдохнул:

— Если коротко… то снятия грифа «секретно». Я хочу, чтобы весь мир узнал…

— А зачем вам надо, чтоб об этом узнали?

— Нейрофотоскопия, сэр, очень важная проблема и невероятно сложная. Я бы хотел, чтобы ученые всего мира могли над ней как следует поработать.

— Нет, нет и нет! Мы об этом уже несколько раз говорили. Открытие — наше, и им будем пользоваться только мы.

— Тогда, боюсь, оно останется незначительным. Разрешите мне объяснить все еще раз.

Генерал нетерпеливо взглянул на часы:

— Время будет потеряно совершенно впустую.

— У меня есть новые аргументы. Я хочу их вам продемонстрировать. Уж раз вы все равно здесь, генерал, то не сможете ли вы уделить нам еще чуточку времени и выслушать меня? Я постараюсь опустить все научные детали и напомню лишь, что различные электрические потенциалы клеток головного мозга могут быть записаны в виде слабых и нерегулярных волновых колебаний.

— Энцефалограммы. Да, мне это известно. По-моему, ими занимаются уже больше сотни лет. И еще я знаю то, что вы с ними делаете.

— Э-э… да, — Хардинг стал еще серьезнее. — Излучения мозга несут заложенную в них информацию в очень компактной форме. Они одновременно дают нам целый комплекс сигналов из сотни миллиардов клеток. Я же открыл практический метод, который позволяет преобразовывать их в видимые цветные узоры.

— С помощью вашего нейрофотоскопа, — сказал генерал, указывая на аппарат. — Как видите, мне этот прибор знаком.

Ленточки за все кампании, в которых участвовал генерал, и ордена на его груди с точностью до миллиметра соответствовали предписаниям и правилам ношения наград.

— Совершенно верно. Этот прибор преобразует волны в красочные узоры, в изображения, которые заполняют собой пространство и быстро сменяют друг друга. Их можно фотографировать, и они очень красивы.

— Я видел фотографии, — холодно отозвался генерал.

— А приходилось ли вам видеть аппарат в действии?

— Раза два. Впрочем, вы сами тогда присутствовали.

— Ах да! — Профессор явно смутился, но тут же продолжил: — Зато вы не видели этого человека, — и Хардинг жестом указал на мужчину с остреньким подбородком, длинным носом, без малейшего намека на шевелюру и с каким-то странным отсутствующим выражением глаз, сидевшего в кресле. — Он наш новый подопытный.

— Кто такой? — спросил генерал.

— Мы зовем его просто Стивом. Он умственно отсталый, но дает самые яркие изображения из всех, какие нам когда-либо приходилось получать. Почему так, мы не знаем. Возможно, это как-то связано с его менталитетом.

— Вы что, намерены демонстрировать мне его возможности? — взорвался генерал.

— С вашего позволения, генерал. — Хардинг кивнул Файфу, который мгновенно приступил к делу.

Подопытный с обычным для него незаинтересованным видом наблюдал за действиями Файфа, апатично подчиняясь его распоряжениям. Легкий пластиковый шлем точно пришелся на его бритый череп, а каждый из электродов весьма сложной конфигурации сам собой оказался на нужном месте. Файф старался работать спокойно и без ошибок, несмотря на нервозность обстановки. Он до смерти боялся, что генерал вдруг взглянет на часы, встанет и уйдет. Наконец, тяжело дыша, Файф отступил в сторону.

— Приступать к активации, профессор Хардинг?

— Да. Начинайте!

Файф осторожно подсоединил контакты, и воздух над головой Стива тут же начал светиться, причем интенсивность свечения непрерывно возрастала. Появился разноцветный круг, в нем возникли другие; все они вращались, переплетались и расходились.

У Файфа откуда-то вдруг родилось ощущение острого беспокойства, но он тут же постарался подавить его. Это были эмоции подопытного — Стива, — лично же к Файфу они отношения не имели. Надо полагать, генерал ощутил нечто в том же роде, так как вдруг начал ерзать на своем стуле и пару раз громко кашлянул.

Хардинг возобновил объяснения;

— На самом деле картинки несут нисколько не больше информации, чем волновые излучения мозга, записанные в виде графиков, но их легче анализировать. В какой-то степени тут можно провести аналогию с тем, что происходит, когда мы помещаем микроб под окуляр мощного микроскопа. Ничего принципиально нового мы не добавили, но то, что лежит на предметном стеклышке, становится легче изучать.

Нервное состояние Стива непрерывно усиливалось. Файф ощущал, что виной тому неприятное и нерасполагающее к доверию присутствие генерала. Хотя Стив и не изменил своей позы и не выказывал явных признаков страха, краски на узорах, порожденных его мозгом, становились все грубее, а сами круги сталкивались все чаще и все агрессивней.

Генерал поднял руку, будто хотел оттолкнуть от себя прочь мерцающие цветовые вспышки.

— Ну и что вы думаете обо всем этом, профессор?

— Со Стивом мы можем продвигаться вперед гораздо быстрее, чем раньше. Уже за те два года, что прошли с тех пор, как я изготовил первую модель этого прибора, мы узнали о работе мозга больше, чем за предыдущие пятьдесят. Со Стивом и, возможно, с другими ему подобными, а также с помощью ученых всего мира…

— Мне доложили, что вы способны использовать эту штуковину для коммуникации с другими разумами, — резко оборвал его генерал.

— Коммуникация с разумами? — Хардинг задумался. — Вы имеете в виду телепатию? Ну, это уж слишком сильно сказано. Разумы, знаете ли, тоже разные бывают. Тончайшие особенности вашего мышления отнюдь не сходны с моим или с образами мышления других людей. Грубые зрительные формы мозговой деятельности, весьма возможно, будут плохо контактировать между собой. Нам ведь и самим приходится переводить мысли в слова — очень примитивный способ коммуникации, но даже тут налаживание подлинного контакта между людьми весьма затруднено.

— Я вовсе не имею в виду телепатию! Я имею в виду эмоции! Если подопытный ощущает гнев, то и «принимающий» может испытать наведенное чувство гнева, не так ли?

— Что ж, в некотором смысле так. Тут генерал разволновался.

— Эти штуки… ну, те что перед нами… — генерал ткнул пальцем в сторону цветных изображений, которые сейчас крутились настолько бурно, что вряд ли были способны доставить хоть кому-нибудь удовольствие, — их ведь можно использовать для управления эмоциями! Соедини их с трансляцией по телевидению, и пожалуйста — налаживай манипулирование эмоциями населения целых стран! Так можем ли мы отдать такую грозную силу в не те руки?!

— Если это действительно такая сила, то рук, в которые ее можно было бы отдать, в принципе просто не существует.

Файф нахмурился. Опасная реплика. Время от времени Хардинг был склонен забывать, что времена демократии давно прошли.

Но генерал на слова Хардинга не обратил внимания. Он гнул свое:

— Я и понятия не имел, что вы в этом деле продвинулись так далеко. Не знал, что у вас появилось это… этот Стив. Вы получите еще таких же. А пока армия возьмет контроль над проектом на себя. Полностью!

— Постойте, генерал, потерпите еще десяток секунд! — Хардинг обернулся к Файфу. — Дай-ка Стиву его книжку, Бен.

Файф выполнил распоряжение с особым рвением. Томик оказался одной из тех красочных калейдокнижек, где содержание передается с помощью цветных фотографий, которые медленно двигаются и сменяют друг друга, как только книжку раскрывают — нечто вроде мультиков, но в твердой обложке. Стив заулыбался, жадно потянувшись к книге.

Почти в то же мгновение изменился и характер цветных узоров, плясавших вокруг пластикового шлема. Кружение замедлилось, краски стали мягче, а сами узоры внутри большой окружности заметно упорядочились.

Файф облегченно вздохнул и позволил себе расслабиться. По всему телу разошлось благодатное тепло.

Хардинг между тем говорил:

— Генерал, пусть возможность контролировать эмоции вас не тревожит. Наш прибор вряд ли способен на подобное. Конечно, есть люди, чьими эмоциями управлять легко, но нейрофотоскоп для этого вовсе не нужен. Такие люди реагируют на ключевые слова, на музыку, на мундиры и еще на многое другое, совершенно без участия мысли. Когда-то Гитлер полностью контролировал положение в Германии, вовсе не имея телевидения, а Наполеон — Францию без радио и без массовых тиражей газет. Так что наш «скоп» ничего нового в этом плане не дает.

— Не верю я этому, — пробормотал генерал, но все же на его лице возникло выражение задумчивости.

Стив между тем продолжал «вчитываться» в свою книжку, и рисунки над его головой почти застыли, образовав изящный узор, выполненный в теплых и нежных тонах.

В голосе Хардинга зазвучали настойчиво-увещевательные нотки:

— Однако всегда найдутся лица, которые сопротивляются ортодоксальности и не могут маршировать в общих рядах; эти люди играют в обществе важнейшую роль. Они не подчинятся подобным цветным узорам — так же, как и любой другой форме силового давления. Так зачем же трепетать по поводу жалкого пугала контроля над эмоциями? Давайте вместо этого будем видеть в нейрофотоскопе простой инструмент, с помощью которого мозговые функции человека могут быть подвергнуты глубокому изучению. Вот это-то и должно интересовать нас в первую очередь. Чтобы изучить человечество, надо сначала изучить человека, как когда-то справедливо заметил Александр Поп^[65]; ну а что такое человек, как не мозг?

Генерал продолжал хранить молчание.

— Если бы мы сумели понять, как работает мозг, — говорил тем временем Хардинг, — и узнали бы наконец, что именно делает человека Человеком, мы смогли бы встать на путь понимания самих себя, а ведь нет у нас задачи более трудной… и более важной! Но разве под силу такое одиночке или даже отдельной лаборатории? Тем более в обстановке секретности и страха? Тут необходима кооперация ученых всего мира… Генерал, снимите гриф «секретно» с нашего проекта! Подарите идею всему человечеству! Генерал медленно кивнул:

— Я думаю… в конце концов, возможно, вы и правы…

— Я тут набросал соответствующий документ… Если вы подпишете его и подтвердите верность подписи отпечатком большого пальца, если вы воспользуетесь двумя часовыми в качестве свидетелей, если обратитесь к Исполнительному Совету по закрытой линии связи и если…

Все так и произошло. Все было сделано именно так под изумленным взором Файфа.

Когда генерал удалился, нейрофотоскоп разобрали, а Стива увели в его помещение, Файфу наконец удалось преодолеть ступор удивления настолько, что он спросил:

— Как могло случиться, что генерал легко поддался уговорам, профессор Хардинг? Вы же вдалбливали ему свою точку зрения по меньшей мере в дюжине докладных, но это ничуть не помогало!

— Я никогда не излагал свою точку зрения ни в этом помещении, ни при работающем нейрофотоскопе, — отозвался Хардинг, — и у меня никогда не было столь мощного «передатчика» как Стив.

Есть немало людей, которые, как я говорил, способны противостоять контролю над эмоциями, хотя многие другие просто не в состоянии этого сделать. Тех, кто обладает склонностью к конформизму, очень легко уговорить присоединиться к точке зрения оппонента. Вот я и сделал ставку на то, что каждый человек, который свободно чувствует себя в мундире и привык жить по уставу, легко может быть поколеблен в своих взглядах, каким несокрушимым он бы себе ни представлялся.

— Вы хотите сказать… Стив…

— Разумеется. Я дал генералу возможность сначала ощутить беспокойство и острый дискомфорт, а затем ты вручил Стиву его калейдокнижку, благодаря чему атмосфера обрела чувство спокойствия и счастья. Ты ведь тоже испытал это?

— Да, конечно.

— Я предположил, что генерал не сможет противостоять этой радости бытия, которая так внезапно последовала за тревогой, и он таки не смог! В этот момент что бы ему ни показали, он все воспринял бы как прекрасное и разумное.

— Но он же очнется и свое решение изменит?

— Безусловно, так и произойдет, однако какое это будет иметь значение? Главные результаты, касающиеся нейрофотоскопа, в эту самую минуту уже передаются по всему миру средствам массовой информации. Возможно, генералу и удастся запретить публикации в нашей стране, но уж никак не в других. Нет, ему придется сделать хорошую мину при плохой игре. Человечество сумеет наконец подвергнуть себя глубокому изучению!

В лето 2430 от Р. Х

— Он согласился поговорить с нами, — сказал Альварec, когда из дверей появился второй мужчина.

— Отлично, — ответил Бантинг, — давление общественного мнения неизбежно должно на него подействовать. Странный тип. И как ему удалось избежать процесса генетической адаптации, ума не приложу. Но говорить с ним будете вы. Меня он раздражает, я даже забываю о вежливости.

Они свернули в коридор, по которому проходила Административная Тропа и где, как обычно, народу было совсем немного. Можно было воспользоваться Двигающимися Дорогами, но идти было недалеко — всего мили две, а Альварес обожал пешие прогулки, так что Бантинг не стал спорить.

Высокий и худощавый Альварес обладал той атлетической фигурой, которая бывает у человека, стремящегося побольше упражнять мускулатуру, человека, повседневно пользующегося, например, лестницами и пандусами, что подводило его почти к тому пределу, за которым его самого уже можно было обвинить в импульсивном характере. Бантинг, более мягкий и округлый, избегал даже ламп солнечного света, а потому был очень бледен. Бантинг меланхолично заметил:

— Надеюсь, нас двоих будет достаточно.

— Думаю, да. Мы же намерены сохранить это дело в рамках своего Сектора, если такая возможность представится.

— Вот именно! Вы знаете, я все время думаю — почему это должно было случиться именно в нашем Секторе? Пятьдесят миллионов квадратных миль семисотого уровня жизненного пространства, и вот — на тебе! Именно в нашем жилом блоке!

— Да, можно сказать, выделились, хотя и в довольно неприятном аспекте, — отозвался Альварес.

Бантинг недовольно фыркнул.

— Но нам с вами это может оказаться на руку, — тихонько добавил Альварес, — особенно если мы сумеем уладить дело без шума. Мы ведь тогда достигнем пика. Достигнем конца. Достигнем цели. Все Человечество достигнет. А добьемся этого мы с вами!

Бантинг тут же просветлел.

— Вы полагаете, они могут взглянуть на дело с такой точки зрения?

— Надо позаботиться о том, чтобы случилось именно так. Их шаги были почти не слышны благодаря пластиковому покрытию на мелко дробленном гравии дорожки. Они проходили пересечения с другими коридорами и видели огромные толпы людей на Двигающихся Дорогах. Почти повсеместно ощущался легкий запах многочисленных разновидностей планктона. Однажды, почти инстинктивно, они почувствовали, что где-то над ними далеко вверху находится начало одного из гигантских трубопроводов, засасывающих воды океана в глубь города; а где-то поблизости, согласно правилу симметрии, наверняка находится другой, не менее гигантский трубопровод который далеко-далеко внизу сбрасывает в океан городские стоки.

Целью путешествия Альвареса и Бантинга было жилое помещение где-то на задворках главного туннеля, но казавшееся отличным от тысяч таких же жилищ, мимо которых они проходили. Здесь присутствовало нечто, создававшее трудно уловимое, но тревожное ощущение пространства — вероятно, потому, что по обеим сторонам от двери на протяжении нескольких сот футов стена была совершенно сплошной. И еще тут чем-то пахло.

— Чувствуете? — пробормотал Бантинг.

— Мне уже приходилось с этим встречаться, — ответил Альварес. — Нечто нечеловеческое.

— В самую точку попали, — кивнул Бантинг. — Надеюсь, он не захочет, чтоб мы на них любовались?

— Если и захочет, нам будет нетрудно уклониться.

Они позвонили, а затем ждали в молчании, не обращая внимания на гул непрерывной бурной жизнедеятельности — к нему они давно привыкли, как к неотъемлемой части своего окружения.

Дверь отворилась. Кранвиц ожидал посетителей. Одетый в такую же одежду, что и все, — легкую, простую, серую, он ухитрялся выглядеть угрюмым и каким-то подержанным — волосы были слишком длинными, глаза налиты кровью и беспокойно бегали по сторонам.

— Можно нам войти? — спросил Альварес с холодной вежливостью.

Внутри запах был еще сильнее. Кранвиц закрыл дверь, гости сели. Кранвиц же продолжал стоять и до сих пор не проронил ни слова. Заговорил Альварес:

— В роли Представителя и в присутствии Балтинга, как Вице-Представителя, я обязан задать вам вопрос: согласны ли вы подчиниться общественной необходимости?

Кранвиц, казалось, обдумывал сказанное. Когда он наконец заговорил, его низкий голос звучал хрипло, и ему пришлось несколько раз откашливаться.

— Не желаю, — ответил он. — И не обязан. Существует давнишний контракт с Правительством. Моя семья всегда обладала правом…

— Это нам известно, и вопрос о применении силы не стоит, — возмутился Бантинг. — Мы просим вас согласиться добровольно.

Альварес предостерегающе коснулся колена Бантинга.

— Вы же понимаете, сейчас ситуация совсем не та, что была во времена вашего отца и фактически даже не та, что была в прошлом году.

Длинный подбородок Кранвица чуть заметно дрогнул.

— Не вижу почему. Рождаемость в этом году упала на величину, соответствующую расчетам, и все остальное изменилось примерно в тех же пропорциях. Так происходит каждый год. Чем же, по-вашему, этот год отличается от других?

Его голосу, однако, не хватало убежденности в правоте. Альварес был уверен, что Кранвиц знает, в чем отличие этого года, а потому ответил совершенно спокойно:

— В этом году мы достигли поставленной цели. Рождаемость теперь точно соответствует смертности; численность населения полностью стабилизирована; строительство лишь компенсирует объем жилья, выходящего из строя. Морские фермы тоже дают неизменное количество пищи. И только вы загораживаете дорогу, мешая человечеству достигнуть Совершенства.

— И все это из-за нескольких мышек?

— Да, из-за нескольких мышек. И из-за других животных тоже. Морских свинок. Кроликов. Птиц и ящериц. Я не производил подсчетов…

— Но ведь это последние животные, которые остались в нашем мире! Какой от них ущерб?

— А какая польза? — вскричал Бантинг. Кранвиц ответил:

— Польза в том, что ими можно любоваться. В прежние времена…

Альварес все это уже слышал раньше. Он говорил, стараясь вложить в голос как можно больше сожаления и симпатии (к своему удивлению, совершенно искренних):

— Я знаю! Были такие времена! Столетия назад существовало огромное разнообразие форм органической жизни, в частности тех, которых вы так любите. А еще миллионы лет назад жили динозавры. Но у нас о них обо всех сохранились микрофильмы. И человечеству не угрожает опасность начисто их забыть.

— Как можно ставить на одну доску микрофильмы и живые существа?! — воскликнул Кранвиц.

Губы Бантинга искривились усмешкой:

— Действительно, микрофильмы не воняют.

— Наш зоопарк раньше был куда больше, — сказал Кранвиц, — но год за годом нам приходилось от многого отказываться. От всех крупных зверей. От хищников. От деревьев. Не осталось ничего, кроме небольших растений и маленьких зверюшек. Подарите им жизнь!

— Да к чему они? — ответил Альварес. — Ведь никто их даже видеть не хочет! Человечество против вас.

— Общественное мнение…

— Мы не можем удержать людей от противодействия тем, кто стоит на пути прогресса. Народу не нужны эти ошибки Природы. Они вызывают только брезгливость; они и в самом деле отвратительны. Тогда зачем же они? — Голос Альвареса был вкрадчив и убедителен.

Теперь Кранвиц уже сидел. Его щеки покраснели, будто от лихорадки.

— Я мечтал… Когда-нибудь мы выйдем за пределы Земли, и человечество приступит к колонизации внешних миров. Ему понадобятся животные. Захочется видеть какие-то другие формы жизни на новых безжизненных планетах. Тогда человечество начнет создавать новую, более разнообразную экологию, оно…

Его слова увядали под враждебными взглядами тех двоих, что сидели рядом. Вмешался Бантинг:

— Какие это миры вы собрались колонизировать?

— Достигли же мы Луны в 1969 году, — ответил Кранвиц.

— Разумеется, и даже основали колонию — а затем забросили ее. Во всей Солнечной системе нет планеты, которая могла бы поддерживать существование человека без непомерных технических средств и расходов.

— Но существуют же миры вокруг далеких звезд! Сотни миллионов похожих на Землю! Обязаны существовать! — выкрикнул Кранвиц.

Альварес покачал головой:

— Не доберешься. Мы окончательно истощили Землю и заполонили ее человеческими особями. Мы сделали наш выбор, и этот выбор — Земля. У нас нет ресурсов, чтобы осуществить проект строительства космического корабля, способного пересечь безбрежные пространства Космоса. Вам никогда не случалось изучать историю двадцатого века?

— Это было последнее столетие открытого мира.

— Именно так, — сухо отозвался Альварес. — Надеюсь, вы не слишком романтизировали его? Мне тоже довелось изучать это безумие. Мир тогда был пуст — всего лишь несколько миллиардов человек, а им казалось, что он перенаселен; и в общем-то, не без оснований. Более половины своих ресурсов люди растрачивали на войны и на подготовку к войнам. Они развивали свою экономику без учета будущего, травили среду, слепо растрачивали ресурсы и теряли их безвозвратно, позволяли случаю управлять своим генетическим фондом, безразлично относились к отклонениям людей от нормы во всех отношениях. Разумеется, они опасались того, что называли «популяционным взрывом» и мечтали добраться до новых миров, как о средстве бегства от этой опасности. Мы в тех условиях поступали бы точно так же.

Мне нет необходимости говорить вам об исторических событиях и научном прогрессе, которые изменили все это, но я все же напомню то, что вы, видимо, стараетесь позабыть. Было создано Мировое Правительство, началось развитие ядерной энергетики и генной инженерии. В условиях всепланетного мира и обилия энергии человечество смогло быстро наращивать свою численность, причем наука шла вровень с этим ростом.

Было заранее определено, какую численность народонаселения Земля сможет обеспечить. Столько-то калорий солнечной энергии достигает поверхности планеты, столько-то тонн двуокиси углерода поглощают в год растения и столько-то тонн биомассы животных обеспечивает эта растительная масса. Земля могла поддерживать существование лишь двух триллионов тонн массы животного происхождения.

Тут Кранвиц не выдержал:

— И поэтому все два триллиона тонн следовало отвести людям?

— Именно так.

— Даже если это означает уничтожение всех других живых существ?

— Таков путь эволюции, — зло выкрикнул Бантинг. — Выживают лишь наиболее приспособленные.

Альварес снова слегка прикоснулся к его колену.

— Бантинг прав, Кранвиц, — сказал он мягко. — Рыбы с внутренним скелетом сменили панцирных, которые в свою очередь когда-то сменили трилобитов. Рептилии сменили амфибий, а им на смену впоследствии пришли млекопитающие. Теперь, наконец, эволюция достигла своего пика. Земля обеспечивает жизнь гигантского пятнаддатитриллионного населения людей…

— Но как? — горячо возразил ему Кранвиц. — Они ютятся в колоссальном сверхздании, занимающем всю поверхность суши, на которой больше нет ни растений, ни животных, кроме тех, что прозябают тут у меня. И весь ныне необитаемый океан превратился в планктонную похлебку. Никакой жизни, кроме планктона. Мы бесконечно снимаем с него урожай, чтобы прокормить человечество, и точно так же бесконечно пополняем океан органикой, чтобы прокормить планктон.

— Мы живем очень хорошо, — парировал Альварес. — Войн нет, преступности нет. Наша рождаемость строго регулируется; наша смерть легка. Наши дети генетически адаптированы, и на Земле нынче насчитывается двадцать миллиардов тонн нормального мозгового вещества. Трудно даже вообразить такое количество сложнейшего во всей Вселенной органического продукта.

— И что же делает это колоссальное количество мозгов? Бантинг испустил громкий вздох возмущения, но Альварес, все еще продолжая сохранять спокойствие, ответил:

— Мой друг, вы путаете путешествие с прибытием к месту назначения. Вполне возможно, что это результат вашего общения с животными. Когда Земля только развивалась, Природа была вынуждена экспериментировать, опираясь на случайность. Тогда расточительность была оправдана. Земля была в те времена пустынна, свободной территории хоть отбавляй, и эволюция могла экспериментировать с десятью тысячами видов или даже больше, пока она не отобрала наконец нужные ей.

Даже когда появилось человечество, ему приходилось идти на ощупь. В процессе обучения оно рисковало, пыталось совершать невозможное, валяло дурака, гибло. Но теперь человечество прибыло в свой дом. Люди целиком заняли планету, и им останется лишь наслаждаться Совершенством.

Альварес помолчал, давая собеседнику возможность проникнуться смыслом сказанного, затем продолжил:

— Мы жаждем этого, Кранвиц. Весь мир жаждет Совершенства, достигнутого нашим поколением, и мы хотим получить награду за свои достижения. Ваши животные нам мешают.

Кранвиц упрямо покачал головой:

— Они занимают ничтожно мало места. Потребляют ничтожно мало энергии. Если вы их уничтожите, то какое пространство выгадаете? Еще для двадцати пяти человек? Двадцати пяти при пятнадцати триллионах!..

— Двадцать пять человек — это семьдесят пять фунтов мозга. А что может быть противопоставлено по важности семидесяти пяти фунтам человеческого мозга? — взвизгнул Бантинг.

— У вас и без того миллиарды тонн этих мозгов!

— Знаем, — согласился Альварес, — но разница между Совершенством и неполным совершенством такая же, как между Жизнью и не совсем жизнью. Вся Земля готова отметить год 2430 от Рождества Христова — год, когда компьютер сообщил нам, что планета наконец заполнена; цель достигнута; труды эволюции увенчались успехом. Неужели же мы должны страдать от нехватки места для двадцати пяти человек даже при пятнадцати триллионах? Это такая ничтожная, такая крохотная недостача… и все-таки это недостача!

Думайте, Кранвиц! Пять миллиардов лет Земля ждала, чтобы ее заполнили. Неужели нам снова придется ждать? Мы не вправе заставить вас и не собираемся этого делать, но если вы уступите добровольно, то станете героем в глазах у всех.

— Да, — подхватил Бантинг, — и люди будут помнить, что Кранвиц совершил деяние, благодаря которому было достигнуто Совершенство!

Кранвиц ответил, подражая голосу Бантинга:

— И Человечество запомнит, что именно Альварес и Бантинг убедили Кранвица поступить так, а не иначе!

— Если допустить, что нам это удалось, — кивнул Альварес, не позволяя своему раздражению вырваться наружу. — Но скажите мне, Кранвиц, сможете ли вы вечно противостоять объединенной воле пятнадцати триллионов людей? Каковы бы ни были ваши мотивы — а я признаю, что вы в определенном смысле идеалист, — неужели вы посмеете лишить такое огромное количество людей последнего недостающего ему жалкого кусочка Совершенства?

Кранвиц молча смотрел в пол, и рука Альвареса сделала легкое движение в сторону Бантинга, который послушно промолчал. Тишина не нарушалась, пока текли томительные минуты.

И тогда Кранвиц прошептал:

— Могу я еще один день провести с моими животными?

— А потом?

— А потом… потом я больше не буду стоять между Человечеством и Совершенством.

Альварес ответил:

— Я извещу об этом. Все будут вас почитать. Оба гостя покинули комнату.

В огромном, занимающем весь континент здании пять триллионов из населяющих его людей мирно спали; около двух — мирно закусывали; половина триллиона неспешно занималась любовью. Остальные триллионы либо беседовали без всякой горячности, либо неторопливо общались со своими компьютерами, либо катались на машинах, либо изучали технологию, либо собирали микрофильмовые библиотеки, либо развлекали своих сограждан. Триллионы ложились спать, триллионы вставали с кроватей; это рутинное житье-бытье не нарушалось никакими случайностями.

Работали машины, проверяя собственную надежность и тут же исправляя найденные неполадки. Планктонная похлебка океана грелась под солнцем, и клетки планктона делились снова и снова, тогда как драги бесконечно вычерпывали похлебку ковшами, высушивали и миллионами тонн доставляли к конвейерам и трубопроводам, которые разносили эти тонны по всем уголкам бесконечного здания.

А в других уголках здания собирались отходы жизнедеятельности человека — их подвергали облучению, обрабатывали, высушивали; поступающие трупы размельчали, тоже высушивали и обрабатывали, и все это сбрасывалось в океан.

В течение нескольких часов, пока происходило все сказанное выше, так же как оно происходило множество десятилетий до того и неуклонно будет происходить грядущие тысячелетия, Кранвиц в последний раз покормил своих питомцев, погладил морскую свинку, поднял к лицу черепашку, чтобы встретить ее бессмысленный взгляд, и пропустил меж пальцев живой клинок зеленой травинки.

Он пересчитал их всех — последних живых существ Земли, которые не были ни людьми, ни пищей для людей, затем продезинфицировал почву, в которой росли растения, и убил их. Он затопил клетки и другие помещения, где копошились зверюшки, предназначенными для этой цели газами, и животные перестали копошиться, а вскоре и совсем умерли.

Когда последнее существо погибло, между Человечеством и Совершенством остался стоять один лишь Кранвиц, чьи думы все еще мятежно отклонялись от нормы. Но и для Кранвица тоже нашелся газ, так как он не хотел больше жить.

И после этого пришло истинное Совершенство, ибо по всей Земле среди ее пятнадцати триллионов обитателей и двадцати миллиардов тонн человеческих мозгов не было (раз уж Кранвиц помер) ни одной нестандартной идеи, ни единой интересной мысли, которая могла бы возмутить всеобщее спокойствие, а это означало, что изящное ничтожество единообразия наконец-то победило повсеместно.

Примечание: Численность населения Земли в 1970 году оценивалась в 3,68 млрд человек. При современных темпах прироста оно удваивается каждые 35 лет. Если такой темп сохранится, то в 2430 году вес человеческой плоти и крови будет равен весу биомассы всех других животных, ныне обитающих на нашей планете. Так что в этих пределах прочитанный вами рассказ — отнюдь не фантазия.

Величайшее из достижений

Прирученная, выдрессированная Земля представляла собой единый огромный парк. Лу Тансония печально взирал, как ее диск растет в иллюминаторах лунного челнока. Монументальный нос разделял лицо ученого на две непримечательные, вечно скорбные половинки, выражение которых соответствовало сейчас настроению Лу.

Он никогда прежде не уезжал так надолго — почти на месяц — и уже предвкушал малоприятный период акклиматизации к безжалостному земному тяготению. Но это будет потом. А пока он скорбел над растущей внизу Землею.

Издалека Земля казалась изукрашенным белыми спиралями диском, сверкающим на солнце в своей первозданной красоте. Отдельные бурые и зеленые пятна виднелись через облачный полог. Так планета могла бы выглядеть в любой миг из трехсот миллионов лет, прошедших с той поры, когда жизнь покинула море и покрыла зеленью сушу.

Но корабль опускался все ниже, и начинали проступать следы дрессировки.

Не было дикой природы. Лу никогда не видал ее в жизни; только читал о ней в старых книгах или смотрел не менее древние фильмы.

Леса стояли, как на параде, каждое дерево — помечено согласно виду и положению в строю. Злаки росли в полях согласно расписанию, включавшему изредка удобрение и прополку. Немногие сохранившиеся домашние животные были занесены в каталог — как мрачно подозревал Лу, вместе с каждой травинкой.

Животные попадались так редко, что увидеть одно — и то было чудом. Даже насекомые уменьшились в числе, а крупные животные остались лишь в постепенно исчезающих с лица Земли зоопарках.

Почти пропали даже кошки — если уж хочешь завести зверюшку, намного патриотичнее взять в дом хомяка.

Поправимся! Уменьшилось лишь нечеловеческое население Земли. Масса биосферы оставалась прежней, но теперь три четверти ее составлял единственный вид — Homo sapiens. И несмотря на все усилия Всеземного бюро экологии, эта доля медленно росла год от года.

Лу всегда думал об этом, как о величайшей потере. Конечно, присутствие человека было незаметно с орбиты, на которой челнок совершал последние витки перед посадкой. И Лу знал, что даже после входа в атмосферу он не заметит их. Исчезли безобразные города, уродовавшие Землю до Объединения. Дороги прежних веков еще прослеживались с воздуха, но на близком расстоянии утопали в разросшихся лесах. Даже сами человеческие существа редко появлялись на поверхности. Но они были там — под землей. Миллиарды обитателей Земли, вместе с фабриками, пищезаводами, энергостанциями и вакуумными туннелями. Прирученный мир питался солнечной энергией и был свободен от насилия. Лу ненавидел его.

Но теперь он мог позволить себе забыться. После многих месяцев бесплодных попыток он, наконец, увидит самого Адраста. Это последняя кнопка, на которую можно нажать.

Ино Адраст занимал должность генерального секретаря Бюро экологии. Пост невыборный и малоизвестный. Просто это был самый важный пост на планете. Генеральный секретарь контролировал все.

Именно эти слова произнес Ян Марли, с тем выражением рассеянного недоумения, которое неизбежно заставляло подумать, что Ян мог бы растолстеть, кабы не строгая диета.

— Ставлю на что угодно, — заметил он, — что ваш пост — самый важный на Земле. И никто об этом даже не знает.

Адраст пожал плечами. Уже поколение неизбежной деталью административной сцены являлись его плотная фигура, копна некогда русых, а теперь седеющих волос, блекло-голубые глаза с тяжелыми морщинистыми мешками. Он занимал пост генерального секретаря бюро с тех пор, как слияние региональных экосоветов произвело на свет эту организацию. Те, кто имел представление о его существовании, даже не могли представить себе экологию без Ино Адраста.

— Сказать по правде, — ответил он, — я редко принимаю собственные решения. Приказы, которые я подписываю, тоже не мои. Я их заверяю только потому, что было бы неудобно позволить делать это компьютерам. Но знаете, работу-то делают они.

Ежедневно бюро поглощает неимоверное количество данных со всего земного шара — не только о числе рождений, смертей, демографических сдвигах населения, производстве и потреблении, но и обо всех изменениях численности всех видов животных и растений, не говоря уже о состоянии основных сред биосферы — воды, воздуха и почвы. Информация расчленяется, поглощается и заносится в перекрестно связанные базы данных невероятной сложности. А оттуда мы получаем ответы на наши вопросы.

— На все вопросы? — уточнил Марли, покосившись на собеседника.

— Вопросы без ответа мы научились не задавать, — улыбнулся Адраст.

— И в результате мы имеем экологическое равновесие, — заключил Марли.

— Верно, но равновесие особого рода. Баланс поддерживался все время существования жизни, но всегда за счет катастроф. Любое его нарушение восстанавливают голод, эпидемии, изменение климата. Теперь мы поддерживаем равновесие мелкими ежедневными сдвигами, не позволяя нарушениям накапливаться.

— Как-то вы сказали, — напомнил Марли. — «Величайшее из достижений человечества — это сбалансированная экология».

— Говорят, что сказал.

— Это написано на стене за вашим стулом.

— Только первые четыре слова, — сухо уточнил Адраст, С длинной ленты блестина подмигивали буквы:

«ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗ ДОСТИЖЕНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА…»

— Концовку и так все знают.

— О чем еще вам рассказать?

— Могу я посидеть здесь немного и посмотреть, как вы трудитесь?

— Бумажная работа под красивой вывеской.

— Мне так не кажется. Не запланированы ли у вас встречи, на которых я мог бы присутствовать?

— Сегодня одна; с юношей по фамилии Тансония, одним из наших селенитов. Посидите.

— Селенитов? Вы хотите сказать?..

— Работников лунных лабораторий. Слава Богу за то, что он создал Луну. Иначе все их опыты пришлось бы проводить на Земле, а у нас и без того проблем с экологией хватает.

— Вы говорите о ядерной физике и радиационном загрязнении?

— Не только.

Лицо Лу Тансонии выражало попеременно с трудом сдерживаемое возбуждение и с трудом подавляемую нервозность.

— Рад возможности повстречаться с вами, господин секретарь, — выдохнул он, тяжело дыша — земное тяготение брало свое.

— Простите, что не мог принять вас раньше, — вежливо ответил Адраст. — Я получил несколько весьма похвальных отзывов о вашей работе. Этот господин — Ян Марли, популяризатор науки. Его присутствие вас не должно смущать.

Лу коротко кивнул писателю и вновь обернулся к Адрасту:

— Господин секретарь…

— Сядьте, — прервал его Адраст.

Лу устроился в кресле с неуклюжестью человека, привычного к малой силе тяжести, и выражением лица, подразумевавшим, что тратить время на то, чтобы присесть, — значит тратить его зря.

— Господин секретарь, — начал он снова, — я обращаюсь лично к вам по поводу моего проекта, заявка номер…

— Знаю.

— Вы ее читали, сэр?

— Нет, но читали компьютеры. И отвергли.

— Именно! Я обращаюсь к вам с просьбой отменить их решение.

Адраст, улыбаясь, покачал головой:

— Это трудное решение. Не знаю, хватит ли у меня смелости отменить вердикт компьютера.

— Но вы должны, — взмолился юноша. — Моя специальность — генетическая инженерия.

— Знаю.

— А генетическая инженерия сейчас — служанка медицины, — продолжал Лу, не замечая, что его прервали, — и это недопустимо.

— Странно, что вы это говорите. Вы дипломированный врач, а ваши труды по медицинской генетике меня впечатляют. Мне сообщили, что благодаря вашим исследованиям в течение двух лет можно окончательно уничтожить сахарный диабет.

— Да, но мне это неважно. Я не хочу заканчивать эту работу. Пусть это сделает кто-то другой.Уничтожение сахарного диабета — всего лишь деталь. Немного понизится смертность, немного увеличится прирост населения, чего я как раз хотел бы избежать.

— Вы не верите в ценность человеческой жизни?

— Верю, но не до абсурда. На Земле нас и так слишком много.

— Некоторые так думают.

— И вы в их числе, господин секретарь. Об этом написано в ваших статьях. Любому мыслящему человеку — а вам больше, чем кому бы то ни было, — ясно, что творится в мире. Перенаселение вызывает неудобства, а чтобы избавиться от неудобств, приходится ограничивать личный выбор. Если загнать множество людей на маленькую площадку, то сесть на землю они смогут только все вместе. Соберите толпу, и идти она сможет только в ногу. Это и происходит с человечеством: оно превращается в слепую толпу, не знающую, куда и зачем она движется.

— И долго вы заучивали эту речь, господин Тансония? Лу порозовел.

— А все прочие формы жизни, кроме сельскохозяйственных растений, исчезают, уменьшается количество видов и их численность. Экология упрощается с каждым годом.

— Оставаясь сбалансированной.

— Теряя разнообразие и красоту. Мы не знаем, во что обходится нам равновесие. Мы принимаем его за неимением лучшего выбора.

— А что предлагаете вы?

— Спросите машину, которая мне отказала! Я предлагаю начать программу генно-инженерных изменений на большом количестве видов — от червей до млекопитающих. Я хочу создать из подручного материала новые виды, пока старые не исчезли окончательно.

— Зачем?

— Для создания искусственных экосистем. Экосистем, образованных из растений и животных, не похожих ни на что существующее на Земле.

— И чего вы намерены добиться?

— Понятия не имею. Если бы я знал, не надо было бы проводить опыты. Но я знаю, чего мы должны добиться. Мы должны выяснить, что движет экологией. Пока что мы взяли созданное природой, разрушили, сломали и обходимся теперь выпотрошенными остатками. Почему бы теперь не научиться создавать?

— Строить вслепую? Наудачу?

— Чтобы строить по плану, мы слишком мало знаем. Основная движущая сила генетической инженерии — случайные мутации. Задача медицины — уничтожить эти случайности в определенных областях. Я же хочу использовать неопределенность генетической инженерии в своих целях.

Адраст нахмурился:

— И как вы собираетесь создать действующую экосистему? Не станет ли она взаимодействовать с существующими, разрушая равновесие? Этого мы не можем себе позволить.

— Я не собирался проводить опыты на Земле, — торопливо ответил Лу. — Ни в коем случае.

— На Луне?

— Нет, еще дальше — на астероидах. Я подумывал об этом с тех пор, как компьютер отверг мой проект. Может быть, это изменит вердикт. Маленькие астероиды, с полостями внутри — по одному на экосистему. Выделить на этот проект нужное число астероидов. Установить энергогенераторы, системы жизнеобеспечения и засеять формами жизни, способными образовать замкнутую систему. А потом наблюдать. Если не получится — изъять какой-то компонент, или добавить, или изменить соотношения видов. Мы создадим новую отрасль науки — прикладную экологию, или, если хотите, экологическую инженерию — науку, на шаг превосходящую генетическую инженерию по сложности и значению.

— Но конкретной выгоды вы пока не обещаете.

— Конкретной — разумеется, нет. Но как можно ее избежать? Мы получим новые знания именно в той области, где больше всего в них нуждаемся. — Лу указал на мерцающие буквы за спиной Адраста. — Вы сами сказали: «Величайшее из достижений человечества — это сбалансированная экология». Я предлагаю вам способ изучить экологию экспериментально — то, чего никому прежде не удавалось.

— И сколько астероидов вам бы потребовалось? Лу поколебался.

— Десять? — неуверенно произнес он. — Для начала.

— Пятью обойдетесь, — сообщил ему Адраст, подвинул к себе отчет и решительно перечеркнул вердикт компьютера.

— И вы все еще будете меня уверять, что занимаетесь скучной бумажной работой? — спросил Марли, когда Тансония вышел. — Вы только что отказали в доверии компьютеру и подарили парню пять небесных тел.

— Решение еще должно быть одобрено Конгрессом. И будет, обязательно.

— Так вы полагаете, что этот юноша выдвинул хорошую идею?

— Нет. Ничего не выйдет, несмотря на весь его энтузиазм. Проблема так сложна, что, для того чтобы решить ее хоть частично, больше ученых, чем мы можем выделить, должны работать над ней дольше, чем этот юноша проживет.

— Вы уверены?

— Так сказал компьютер. Потому-то его заявку и отвергли.

— Но тогда почему вы отменили вердикт машины?

— Потому что и я, и правительство в целом сохраняем не столько экологию, сколько кое-что куда более важное.

Марли наклонился вперед:

— Не понимаю.

— Это потому, что вы неправильно процитировали мои давние слова. Потому, что их никто не цитировал правильно. Я произнес две фразы, а из них сделали одну. Я так и не сумел их потом разделить. Предполагаю, что человеческая раса еще не готова принять мою мудрость во всей ее полноте.

— То есть вы не говорили: «Величайшее из достижений человечества — это сбалансированная экология»?

— Нет, конечно. Я сказал: «Величайшая потребность человечества — это сбалансированная экология».

— Но у вас за спиной написано: «Величайшее из достижений человечества…».

— Это начало второй фразы, которую все отказываются вспоминать, а я отказываюсь забыть: «Величайшее из достижений человечества — это свобода мысли». Я не ради экологии отменил решение компьютера. Экология нам нужна, чтобы выжить. Я отменил вердикт, чтобы сохранить и заставить работать мозг, способный мыслить свободно. Это нужно нам, чтобы оставаться людьми, — а это важнее, чем просто выжить.

Марли поднялся.

— Подозреваю, господин секретарь, что вы специально подстроили эту беседу. Вы ведь хотите, чтобы я донес эту мысль до всех, не так ли?

— Скажем иначе, — ответил Адраст. — Я воспользовался возможностью исправить цитату.

Возьмите спичку

Космос был черным, куда ни глянь — сплошная чернота. Ни единого просвета, ни единой звезды. Не потому, что не стало звезд…

В сущности, именно мысль, что звезды могут исчезнуть, буквально исчезнуть, леденила Петра Хэнсена. Это был старый кошмар, как его ни подавляй, но дремлющий в подсознании всех космических дальнепроходцев.

Когда совершаешь прыжок через пространство тахионов, как знать, куда попадешь? Можешь с какой угодно точностью рассчитать время и расход горючего, можешь иметь лучшего в мире термоядерщика, но от принципа неопределенности никуда не деться. Промах всегда возможен, больше того — даже неминуем.

А при скоростях, с которыми мчатся тахионы, ошибка на волосок может обернуться тысячью световых лет.

Что как окажешься без всяких ориентиров, не сможешь определиться и найти обратный путь?

Исключено, говорят ученые. Во всей Вселенной, говорят они, нет места, откуда не видны были бы квазары, а уже по ним одним можно сориентироваться. Да и вероятность выскочить при обычном прыжке за пределы Галактики равна одной десятимиллионной, а за пределы таких, скажем, галактик, как Андромеда или Маффей I, — что-нибудь порядка одной квадриллионной. Выкиньте это из головы, говорят ученые.

Значит, когда корабль возвращается из парадоксального пространства сверхсветовых скоростей в обычный, знакомый мир нормальных физических законов, звезды должны быть видны. Если же их все-таки не видишь, значит, ты угодил в пылевое облако — вот единственное объяснение.

Если не считать ревниво оберегаемых термоядерщиками тайн, Хэнсен, высокий, угрюмый человек с дубленой кожей, знал все о суперкораблях, вдоль и поперек бороздящих Галактику и ее окрестности. Сейчас он был один в милом его сердцу капитанском отсеке. Отсюда он мог связаться с любым человеком на корабле, взглянуть на показатели любых приборов, и ему нравилась эта возможность незримо присутствовать всюду.

Впрочем, сейчас Хэнсена ничто не радовало. Он нажал клавишу и спросил:

— Что еще, Штраус?

— Мы в рассеянном скоплении, — ответил голос Штрауса. — Во всяком случае, уровень излучения в инфракрасном и микроволновом диапазонах свидетельствует о рассеянном скоплении. Беда в том, что мы не можем сориентироваться. Никакой надежды.

— В обычном свете видимости совсем нет?

— Абсолютно. И в ближнем инфракрасном — тоже. Облако густое, как каша.

— А его размеры?

— Решительно невозможно определить.

— Далеко ли может быть ближайший край?

— Не имею ни малейшего представления. Может, одна земная неделя, а может, десять световых лет.

— Вы разговаривали с Вильюкисом?

— Да! — отрывисто произнес Штраус.

— Что он говорит?

— Почти ничего. Он дуется. Он, конечно, воспринимает все это как личное оскорбление.

— Конечно, — Хэнсен бесшумно вздохнул. Термоядерщики ведут себя, как неразумные дети, а особая роль, которую они выполняют в глубоком космосе, заставляет все им прощать. — Полагаю, вы говорили ему, что такие вещи непредсказуемы, что они со всяким могут случиться.

— Я-то говорил. А он, как вы, верно, догадываетесь, возразил: «Только не с Вильюкисом».

— Если забыть, что с ним это уже случилось. Ну, мне говорить с ним нельзя. Что бы я ни сказал, он воспримет это как попытку давления сверху, а тогда мы вообще ничего от него не добьемся… Он не намерен воспользоваться ковшом?^[66]

— Он говорит, что так можно повредить ковш.

— Повредить магнитное поле?!

— Не говорите ему этого, — предупредил Штраус. — Он заявит, что здесь не столько магнитное поле, сколько термоядерная труба, а потом еще будет обижаться на вас.

— Да. Я знаю… Ладно, пусть все займутся этой задачей. Должен же быть какой-то способ узнать направление и расстояние до ближайшего края облака. — Он прекратил разговор и мрачно задумался.

Прыжок они сделали, двигаясь на полусветовой скорости в направлении к центру Галактики, а значит, на такой же скорости снова вернулись в пространство тардионов^[67]. Такая операция всегда содержит элемент риска. Ведь после прыжка корабль мог оказаться вблизи какой-нибудь звезды, устремляясь к ней на полусветовой скорости.

Теоретики отрицали такую возможность. Корабль, говорили они, не может очутиться в опасной близости от массивного небесного тела. Гравитационные силы, действующие на корабль при переходе от тардионов к тахионам и обратно, по самой своей природе являются силами отталкивания. Однако все тот же принцип неопределенности не позволял точно рассчитать эффект от взаимодействия всех таких сил…

Теоретики сказали бы: положитесь на инстинкт термоядерщика. Хороший термоядерщик никогда не ошибается. Но именно термоядерщик загнал их в это облако.

— …О, вот вы о чем! Такое всегда возможно. Не беда. Облака чаще всего неплотные. Вы и не заметите, что попали в облако.

(О мудрец, не такое это облако!)

— Вам даже выгодно попасть в облако. Ковши смогут быстрее собрать газ, необходимый для термоядерных двигателей.

(О мудрец, не такое это облако!)

— Ну, тогда предоставьте термоядерщику найти выход.

(Но что, если выхода просто нет?)

Хэнсен оборвал этот воображаемый диалог, стараясь прогнать последнюю мысль. Но как не думать о том, что всего сильнее тебя тревожит?

Астроном Генри Штраус был тучным мужчиной с самой заурядной внешностью, и только окрашенные контактные линзы придавали искусственную яркость его глазам. Он тоже был глубоко удручен. Еще с катастрофой иного рода он и смирился бы. Отваживаться на такое путешествие нельзя с закрытыми глазами. Всякий должен быть готов к катастрофе. Но когда она задевает то, чему ты посвятил свою жизнь, а твои профессиональные знания оказываются бесполезны…

Капитан в таком деле бессилен. Он может единовластно командовать всеми другими на корабле, но термоядерщик сам себе хозяин, и этого не изменить. Даже для пассажиров (как это ни огорчительно) термоядерщик — властелин космоса, затмевающий всех и все.

Спрос здесь превышает предложение. Компьютеры могут точно вычислить расход энергии, время, место и направление прыжка (если при переходе от тардионов к тахионам можно говорить о «направлении»), но пределы погрешности огромны и уменьшить их способен лишь талантливый термоядерщик. Что это за талант, никто не знает — термоядерщиками рождаются, стать ими нельзя. Но сами они знают, что у них есть такой талант и нет термоядерщика, который не извлекал бы выгоды из этого.

Вильюкис в этом смысле еще не самый трудный. Со Штраусом он, во всяком случае, поддерживает добрые отношения, однако не постеснялся увлечь самую хорошенькую девушку на корабле, хоть Штраус и первый обратил на нее внимание. (Это тоже давно стало чем-то вроде королевской привилегии термоядерщика.)

Штраус вызвал Антона Вильюкиса на связь. Прошло немало времени, пока на экране возник взъерошенный и сердитый Вильюкис.

— Как труба? — мягко спросил Штраус.

— Думаю, я вовремя выключил ее. Сейчас осмотрел и повреждений не обнаружил. Теперь, — он глянул на свой костюм, — мне надо привести себя в порядок.

— Хорошо, что труба не повреждена.

— Но пользоваться ею нельзя.

— Может, придется, Вил, — осторожно начал Штраус. — Мы не знаем, что будет дальше. Если бы облако рассеялось…

— Если бы, если бы, если бы… Я скажу вам, что «если бы». Если бы вы, безмозглые астрономы, знали о существовании здесь облака, я сумел бы избежать его.

Сказанное было несправедливо и к делу не относилось. Штраус не поддался на провокацию.

— Облако может рассеяться, — сказал он.

— Как там анализы?

— Анализы скверные, Вил. Это самое плотное из всех когда-либо отмеченных гидроксильных облаков. Я не знаю в Галактике другого места с такой концентрацией гидроксила.

— И совсем нет водорода?

— Немного, конечно, есть. Процентов пять.

— Мало, — решительно заявил Вильюкис. — Но там не только гидроксил. Там есть кое-что похуже гидроксила.

— Да, знаю. Формальдегид. Его больше, чем водорода. Вам понятно, что это значит, Вил? Какой-то процесс вызвал скопление кислорода и углерода настолько огромное, что оно поглотило весь водород в объеме, может быть, нескольких световых лет. Я ни о чем таком прежде и не слыхивал и не представляю, что это за процесс.

— На что вы намекаете, Штраус? Не хотите ли вы сказать, что это единственное в своем роде облако и что только я по своей глупости мог угодить в него?

— Не искажайте моих слов, Вил. Я выражаюсь достаточно ясно. Ничего подобного вы ведь не слышали. Сейчас, Вил, все мы зависим от вас. Я не могу вызвать помощь, потому что, не зная нашего местоположения, не представляю, куда нацелить гиперлуч. А определить местоположение я не могу из-за отсутствия звезд…

— Ну а я не могу использовать термоядерную трубу. Так почему же я виноват? Ведь и вы не можете сделать свое дело, почему же всегда виноват термоядерщик? — кипятился Вильюкис. — Дело за вами, Штраус, за вами. Скажите мне, куда вести корабль, чтобы отыскать водород. Скажите мне, где кончается это облако… Или ладно, черт с ним, с облаком! Скажите, где кончается это гидроксильно-формальдегидное засилие.

— Я бы рад помочь вам, — сказал Штраус, — но в каждой пробе я нахожу только гидроксил и формальдегид.

— С ними термоядерная реакция не пойдет.

— Я знаю.

— Вот, — бушевал Вильюкис, — видите, к чему приводит перестраховка! Если бы термоядерщик мог сам принимать нужные решения, у нас была бы энергия для двойного прыжка, и мы горя бы не знали.

Штраус понимал, что он имеет в виду. Речь шла о возможности делать второй прыжок сразу вслед за первым. Но неопределенность, имевшая место при одном прыжке, при двух возросла бы во много раз, тут никакой термоядерщик не смог бы ничего поделать.

Было установлено строгое правило: между прыжками должны пройти сутки, а лучше — три дня. За это время можно подготовиться к следующему прыжку. Чтобы данное правило не нарушали, запас энергии дозировался с таким расчетом, чтобы его хватало лишь на один прыжок. Затем надо было снова собрать ковшами газ, сконденсировать его, накопить энергию и запустить термоядерные двигатели. На все это, как правило, требовалось не меньше суток.

— Сколько у вас осталось энергии, Вил? — спросил Штраус.

— Вот столечко, — Вильюкис на четверть дюйма развел большой и указательный пальцы.

— Скверно, — заметил Штраус.

Расход энергии фиксировался и мог быть проконтролирован, но термоядерщики все же умудрялись создавать некоторый запас. И Штраус спросил:

— Вы уверены, что это все? Если запустить аварийные генераторы, выключить освещение…

— Да. И вентиляцию, и все бытовые приборы, и арматуру гидропоники. Знаю, знаю. Я уже прикидывал. Все равно не выйдет. Этот ваш дурацкий запрет делать двойной прыжок…

Штраус опять сдержался. Он знал, да и все знали, что в действительности о запрете позаботился союз термоядерщиков. На двойном прыжке иногда настаивали капитаны, но именно термоядерщики боялись оказаться несостоятельными. Впрочем, сейчас известный всем обязательный интервал между прыжками имел и свою положительную сторону. Его можно было при необходимости растянуть на целую неделю, не вызвав у пассажиров никаких подозрений. А за неделю что-нибудь, авось, прояснится. Пока еще шли только первые сутки. Штраус сказал:

— Вы уверены, что ничего нельзя сделать с вашей системой? Скажем, отфильтровать примеси?

— Какие примеси! Это не примеси, это — основная масса. Примесь здесь — водород. Поймите, нужна температура в полмиллиарда, если не в миллиард градусов, чтобы атомы кислорода и углерода вступили в термоядерную реакцию.

Это невозможно, я и пытаться не стану. Если бы я попытался и ничего не вышло, вся ответственность была бы на мне, а я этого не желаю. Вы должны доставить меня туда, где есть водород, вот и выполните свою работу. Ведите корабль к месту, где есть водород. Мне все равно, сколько вам потребуется для этого времени.

— При такой плотности облака мы не можем увеличить скорость, Вил. А на полусветовой скорости мы можем прокрутиться здесь и два года, и двадцать лет…

— Придумайте выход сами. Или пусть это сделает капитан.

Штраус в отчаянии отключил связь. Термоядерщику разумные доводы недоступны. Существовала даже теория (вполне серьезная), будто повторные прыжки влияют на мозг. При прыжке каждый тардион переходит в тахион, а затем происходит обратное превращение. Если бы при этом возникло малейшее отклонение, оно, естественно, сказалось бы в первую очередь на самом сложном, на мозге. Конечно, прямых доказательств тому пока не наблюдали: офицеры суперкораблей если и изменялись с годами, то лишь в связи с возрастом. Но, может быть, особое устройство мозга термоядерщиков, в чем бы оно ни заключалось, не позволяет полностью восстановиться этому исключительному созданию природы.

Чепуха! Не в том дело! Просто термоядерщики донельзя испорчены!

Штраус был в нерешительности. Может, обратиться к Черил? Если кто способен помочь, то только она. Вил — точно избалованное дитя. К нему нужен подход. Тогда он и в такой ситуации сможет что-нибудь придумать.

Верил ли в это Штраус? Или ему просто претило застрять здесь на годы? В принципе суперкорабли приспособлены и для таких экстремальных условий. Но на практике этого еще не случалось, и ни экипаж, ни — тем более — пассажиры к экстремальным условиям не готовы.

Но как обратиться со столь щекотливым предложением к Черил? Что сказать, чтобы это не выглядело прямым подстрекательством к обольщению термоядерщика? Шли только первые сутки, и Штраус еще не чувствовал себя готовым толкнуть Черил в объятия Вильюкиса.

Ждать! Пока, во всяком случае, ждать!

Вильюкис хмурился. От ванны ему стало чуть легче, и он был доволен проявленной в разговоре со Штраусом твердостью. В сущности, Штраус — неплохой малый, но, как все они («они» — капитан, команда, пассажиры, все тупицы, населяющие Вселенную и не являющиеся термоядерщиками), он стремился избежать ответственности. Свалить ее на термоядерщика. Дудки! С Вильюкисом этот номер не пройдет.

Вильюкис встал и потянулся — высокий, с глубоко посаженными глазами, над которыми навесом торчали густые брови.

Эта болтовня, что они могут застрять здесь на годы, — только попытка запугать его. Пусть как следует пораскинут мозгами, авось, определят размеры этого облака. Должно же оно где-то кончаться. Едва ли они сидят в самом центре. Конечно, если корабль находится вблизи одного края, а мчится к другому…

А вдруг дело и впрямь затянется на несколько лет? Такого еще не бывало. Самое длительное путешествие в глубоком космосе продолжалось восемьдесят восемь дней и тринадцать часов. Тот корабль попал в диффузную туманность и должен был снизить скорость, а потом наращивать ее до девяти десятых скорости света, чтобы можно было сделать прыжок.

Никто не погиб. Конечно, двадцать лет, например… Но этого не может быть.

Сигнальная лампочка трижды мигнула, пока он обратил на нее внимание. Ну, если это капитан, он ему покажет!..

— Антон!

Нежный настойчивый голос несколько поубавил досаду. Вильюкис позволил двери на миг открыться, чтобы впустить Черил.

Двадцать пять лет, зеленые глаза, решительный подбородок, матово-рыжие волосы…

— Что-нибудь случилось, Антон? — спросила девушка. Даже термоядерщик не станет слишком откровенничать с пассажирами, и Вильюкис ответил:

— Вовсе нет. С чего вы взяли?

— Так сказал один пассажир. Некий Мартанд.

— Мартанд? Что он в этом смыслит? — Затем подозрительно: — И почему вы слушаете какого-то дурака-пассажира? Что он собой представляет?

Черил слабо улыбнулась:

— Просто человек. Ему лет под шестьдесят, и он вполне безобиден, хотя, по-моему, не хочет, чтобы его считали таким. Но не в том суть. Все заметили, что звезд не видно, и Мартанд сказал: это неспроста.

— Вот как? Мы просто пересекаем облако. В Галактике их полно, и суперкорабли постоянно проходят через них.

— Да, но Мартанд говорит, что и в облаке, как правило, видны звезды.

— Что он в этом смыслит? — повторил Вильюкис. — Он что, старый космический волк?

— Н-нет, — признала Черил. — Кажется, это вообще первое его путешествие. Но он, видать, очень знающий человек.

— Чувствуется! Ступайте-ка к нему и велите заткнуться, если он не хочет попасть в изолятор. И сами тоже помалкивайте.

Черил склонила набок голову.

— Знаете, Антон, мне начинает казаться, что у нас действительно что-то случилось. Вы так это сказали… А Луис Мартанд — интересная личность. Он школьный учитель. Преподает в старшем классе общий курс наук.

— Школьный учитель! Боже милостивый! Черил…

— Но вам стоило бы его послушать. Он говорит, что учить ребят — одна из немногих профессий, при которых надо иметь некоторое представление обо всем на свете, потому что ребята вечно задают вопросы и легко распознают липу.

— Вот и вам следовало бы научиться распознавать липу. В общем, велите ему заткнуться, не то я сам это сделаю.

— Хорошо. Но прежде скажите, верно ли, что мы пересекаем гидроксильное облако и что термоядерная труба выключена?

Вильюкис открыл рот, но тут же закрыл его. Наступила долгая пауза.

— Кто вам это сказал? — спросил он наконец.

— Мартанд. Ну, я пойду.

— Нет, — резко произнес Вильюкис. — Постойте. Кому еще Мартанд все это рассказывал?

— Никому. Он говорит, что не хочет сеять панику. Должно быть, я просто оказалась рядом, когда это пришло Мартанду в голову, и ему надо было с кем-нибудь поделиться.

— Знает он, что мы с вами знакомы? Черил чуть сдвинула брови:

— Кажется, в разговоре я об этом упомянула. Вильюкис фыркнул:

— Не воображайте, что этот старый идиот, которого вы подцепили, лезет из кожи вон ради вас. Это он пытается через ваше посредство произвести впечатление на меня.

— Вот уж нет. Он даже специально просил ничего вам не говорить.

— Зная, конечно, что вы тут же отправитесь ко мне.

— Да зачем ему это?

— Чтобы посадить меня в галошу. Вы знаете, что такое быть термоядерщиком? Все тебя ненавидят, все против тебя. Потому что ты необходим, потому что…

— Но при чем тут это? Если Мартанд ошибается, как он может посадить вас в галошу? А если он прав… Он прав, Антон?

— Что именно он говорил?

— Я не уверена, конечно, что могу все вспомнить, — задумчиво сказала Черил. — Это было через несколько часов после прыжка. В то время все говорили, что звезд не видно, а без них путешествовать в глубоком космосе совершенно неинтересно. В гостиной только и было разговоров, что о следующем прыжке. А потом пришел Мартанд и заговорил со мной… Пожалуй, он мне симпатизирует.

— Пожалуй, я ему не симпатизирую, — угрюмо заметил Вильюкис. — Продолжайте.

— Я сказала, что скучно лететь, когда ничего не видно, а он сказал, что так будет еще некоторое время, и мне показалось, будто он обеспокоен. Естественно, я спросила, почему он так думает, а он ответил, что термоядерная труба выключена.

— С чего он это взял?

— Он говорит, что в одном из мужских туалетов слышалось негромкое гудение, которое теперь смолкло. А в стенном шкафу, где лежат шахматы, одно место всегда нагревалось от трубы. И теперь это место холодное.

— Это все его доводы?

— Он говорит, — продолжала она, — что звезд не видно, так как мы находимся в густом облаке; а термоядерная труба выключена, потому что здесь не хватает водорода. По его словам, нам может не хватить энергии для нового прыжка, и если мы станем искать водород, мы можем на годы застрять в этом облаке.

Выражение лица Вильюкиса стало свирепым.

— Он паникер. Вы знаете, что за это…

— Он не паникер. Он предупредил, чтобы я никому ничего не говорила, потому что это вызовет панику, и еще потому, что ничего такого с нами не случится. Со мной он поделился просто потому, что я оказалась рядом, когда эта мысль пришла ему в голову. Вообще же он сказал, что есть очень легкий выход из положения и термоядерщику это, конечно, известно, так что беспокоиться не о чем… Однако вы ведь термоядерщик, вот я и подумала, что надо спросить у вас, верно ли это все насчет облака и насчет того, что вы уже принимаете какие-то меры.

— Ни черта он не понимает, этот ваш школьный учитель. Держитесь от него подальше… Гм-м… А говорил он, что это за легкий выход из положения?

— Нет. Спросить его?

— Нет. Зачем мне это? Что он может знать? Впрочем… Ладно, спросите. Мне любопытно, что у этого идиота на уме. Спросите.

— Я могу спросить. Но у нас действительно неприятности?

— Предоставьте это мне, — отрезал Вильюкис. — И пока я не сказал, что у нас неприятности, считайте, что их у нас нет.

Он долго глядел на захлопнувшуюся за Черил дверь, сердито и вместе с тем растерянно. Что он намерен предпринять, этот Луис Мартанд, этот школьный учитель, осеняемый идеями?

Если в конечном счете путешествие затянется, пассажиров надо осторожно к этому подготовить. Но кто станет слушать, если Мартанд уже сейчас обо всем раструбит?..

Почти яростно Вильюкис щелкнул тумблером, вызывая капитана.

Мартанд был строен, подтянут. Губы его все время, казалось, готовы сложиться в улыбку, хотя лицо неизменно сохраняло вежливую серьезность и словно бы даже надежду, как будто он постоянно ожидал услышать от собеседника нечто поистине важное.

Черил сказала ему:

— Я разговаривала с мистером Вильюкисом… Он, вы знаете, термоядерщик. Я передала ему ваши слова.

Мартанд с нескрываемым неудовольствием покачал головой:

— Боюсь, вам не следовало этого делать!

— Ему не понравилось…

— Конечно. Термоядерщики — народ особый, они не терпят, чтобы посторонние…

— Я это заметила. Но он уверяет, что для беспокойства нет причин.

— Конечно, нет. — Мартанд успокоительно погладил ее по руке. — Я ведь сказал вам, что из такого положения есть очень простой выход. Хотя допускаю, что Вильюкис не сразу до него додумается.

— До чего додумается? — Затем мягко: — Почему он не сразу додумается, если вы додумались?

— Но он специалист, милая девушка. Специалисты мыслят привычными для их специальности категориями. Им трудно от этого отрешиться. Мне же нельзя быть косным. Демонстрируя перед классом опыт, я почти всегда должен импровизировать. Я, например, никогда еще не работал в такой школе, где имелся бы миниатюрный атомный реактор; и когда мы проводили занятия в поле, мне пришлось смастерить термоэлектрический генератор, работающий на керосине.

— Что это такое — керосин? — спросила Черил. Мартанд явно очень довольный, засмеялся:

— Вот видите? Люди забыли. Керосин — это такая горючая жидкость. Мне случалось нередко пользоваться еще более примитивным способом добычи огня: с помощью трения. Слышали о таком? Вы берете спичку…

Черил тупо смотрела на него, и он снисходительно продолжал:

— Ладно, неважно. Я просто пытаюсь объяснить, почему ваш термоядерщик не сразу найдет выход. Я же привык пользоваться примитивными методами… Например, вы знаете, что это? — Он указал на смотровое окно, за которым фактически ничего не было видно, отчего и в гостиной отсутствовал народ.

— Облако, пылевое облако.

— Да, но какое? Основное вещество, присутствующее всегда и всюду, — водород. Он, можно сказать, заполняет Вселенную, и на этом держится навигация в глубоком космосе. Ни один корабль не может запастись горючим, необходимым для повторных прыжков или для того, чтобы то разгоняться почти до скорости света, то вновь резко замедлять ход. Нам приходится черпать горючее из космоса.

— Знаете, меня всегда это удивляло. Я думала, в космосе ничего нет, он пуст.

— Почти пуст, голубушка, а «почти», как известно, не считается. Делая сотню тысяч миль в секунду, успеваешь собрать и сконденсировать достаточно водорода, даже если в каждом кубическом сантиметре лишь несколько его атомов. А малые количества водорода при постоянно идущей термоядерной реакции дают нужную кораблю энергию. В облаках водорода обычно даже больше, чем нужно, но примеси могут иной раз испортить все дело. И сейчас именно такой случай.

— Откуда вы знаете, что здесь есть примеси?

— Зачем бы иначе мистер Вильюкис выключил термоядерную трубу? После водорода в космосе наиболее часто встречаются гелий, кислород и углерод. Раз трубу выключили, значит, здесь недостает горючего, то есть водорода, и имеются гибельные для сложной термоядерной системы вещества. Гелий, тот безвреден. Скорее всего это гидроксильные группы, образующиеся при соединении кислорода с водородом. Вам понятно?

— Пожалуй. Я проходила в школе этот общий курс наук, и кое-что мне запомнилось. Пыль фактически состоит из гидроксильных групп плюс твердые частицы.

— Собственно, гидроксил в умеренных количествах не очень опасен для термоядерной системы, но вот соединения углерода — другое дело. Здесь скорее всего есть еще и формальдегид. Теперь понимаете?

— Нет, — откровенно призналась Черил.

— Эти соединения не дадут термоядерной реакции. Если разогреть их до нескольких сот миллионов градусов, они просто распадутся на отдельные атомы. Но почему не использовать их при нормальной температуре? Гидроксил и формальдегид после сжатия вступят в обычную химическую реакцию, и это не причинит никакого вреда. Во всяком случае, я уверен, хороший термоядерщик сможет модифицировать систему и провести химическую реакцию при комнатной температуре. Энергию, которая при этом выделится, можно накопить и спустя какое-то время использовать для прыжка.

Черил сказала:

— Не понимаю, каким образом. Едва ли химические реакции могут заменить термоядерную.

— Вы совершенно правы, дорогая. Но нам ведь много и не надо. После предыдущего прыжка у нас не могло хватить энергии для нового — таков порядок. Но, держу пари, ваш приятель-термоядерщик позаботился снизить расход горючего до минимума. Это обычная тактика всех термоядерщиков. Теперь нам надо лишь восполнить небольшой дефицит, тут достаточно и энергии, которую дадут химические реакции. А потом, когда прыжок вызволит нас из этого облака, мы попутешествуем с неделю в космосе, снова накопим водород и сможем спокойно продолжать путешествие. Конечно… — Мартанд поднял брови и пожал плечами.

— Да?

— Конечно, если мистер Вильюкис по какой-то причине промедлит, положение может стать затруднительным. Ведь с каждым днем запас энергии на корабле будет истощаться, и через какое-то время химические реакции уже не смогут пополнить его настолько, чтобы можно было осуществить прыжок. Надеюсь, мистер Вильюкис не станет слишком долго тянуть.

— Почему бы вам не поговорить с ним? Сейчас. Мартанд покачал головой:

— Поговорить с термоядерщиком? Это невозможно, дорогая.

— Ну, тогда я сама с ним поговорю.

— О нет. Он наверняка сам до всего додумается. Я даже готов предложить вам пари, дорогая. Вы передадите ему в точности наш разговор и скажете, что я уверен: он уже сам принял такое решение и включил термоядерную трубу. И, конечно, если я выиграю… — Мартанд улыбнулся.

Черил тоже улыбнулась:

— Посмотрим…

Мартанд проводил ее задумчивым взглядом, и мысли его были заняты не только тем, как воспримет Вильюкис его идею.

Он не удивился, когда возникший, словно из-под земли, охранник сказал:

— Прошу вас следовать за мной, мистер Мартанд.

— Спасибо, что дали мне кончить, — спокойно ответил Мартанд. — Я боялся, что и того не позволят.

Прошло больше шести часов, прежде чем Мартанд смог побеседовать с капитаном. Это время он провел в изоляции, но заключение не показалось ему слишком тягостным. И капитан, к которому его наконец допустили, хоть и выглядел усталым, но отнесся к учителю без особой враждебности.

— Мне доложили, — сказал Хэнсен, — что вы распространяете слухи, порождающие панику среди пассажиров. Это серьезное обвинение.

— Я беседовал только с одной пассажиркой, сэр. И умышленно.

— Мы так и поняли. Мы тут же взяли вас под наблюдение, и я получил достаточно полный отчет о вашей беседе с мисс Черил Уинтер. Это была вторая беседа на данную тему.

— Да, сэр.

— Вы явно желали, чтобы содержание разговора было передано мистеру Вильюкису.

— Да, сэр.

— Вы не сочли нужным обратиться лично к мистеру Вильюкису?

— Я сомневался, что он станет меня слушать, сэр.

— Или ко мне.

— Вы, возможно, выслушали бы меня, но как вы передали бы эту информацию мистеру Вильюкису? Пожалуй, вы тоже были бы вынуждены прибегнуть к помощи мисс Уинтер. Термоядерщики — народ нелегкий.

Капитан рассеянно кивнул:

— На что вы рассчитывали, сообщая через мисс Уинтер свои соображения мистеру Вильюкису?

— Моя надежда, сэр, основывалась на том, что мисс Уинтер он выслушает с меньшим неудовольствием, чем любого другого, и не сочтет это враждебным выпадом с ее стороны. Я надеялся, он со смехом ответит ей, что напрасно она сообщает ему столь элементарные вещи, он сам давно до них додумался и уже запустил ковши для сбора газа. А затем он поспешит отделаться от мисс Уинтер и действительно запустит ковши, после чего доложит вам, сэр, о принятых мерах, не упоминая ни обо мне, ни о мисс Уинтер.

— Вы не подумали, что он может отвергнуть эту идею как несостоятельную?

— Такая возможность была, но этого не произошло.

— Откуда вы знаете?

— В помещении, куда меня заперли, сэр, уже через полчаса заметно померк свет. Я понял, что на корабле максимально снизили подачу тока и Вильюкис, должно быть, старается сберечь остатки горючего, чтобы их вместе с энергией, полученной от химической реакции, хватило для прыжка.

Капитан нахмурился:

— Почему вы вообразили, что сможете найти подход к мистеру Вильюкису? Разве вы имели когда-нибудь дело с термоядерщиками?

— Нет, но я постоянно имею дело с детьми, сэр. Как учителю, мне знакома детская психология.

Лицо капитана медленно расплылось в улыбке.

— Вы мне нравитесь, мистер Мартанд, — сказал он. — Но вам это не поможет. Ваши ожидания и впрямь сбылись. Но знаете вы, что из этого следует?

— Узнаю, если вы мне скажете.

— Мистер Вильюкис должен был оценить вашу идею и сразу решить, осуществима ли она. Он должен был очень тщательно перестроить систему, чтобы химическая реакция не исключила возможности последующей термоядерной. Он должен был с предельной точностью определить надежное соотношение компонентов и количество потребной энергии, а также оптимальный момент включения двигателей, характер и вид прыжка. Все это надо было сделать быстро, и никто, кроме термоядерщика, с этим не справился бы. В сущности, даже не каждый термоядерщик мог бы это сделать. Вильюкис и среди термоядерщиков личность исключительная. Это вам понятно?

— Вполне.

Капитан глянул на стенной хронометр и включил экран. Тот был черен, как все это время — вот уже вторые сутки.

— Мистер Вильюкис информировал меня, когда он намерен попытаться сделать прыжок. Он надеется, что это удастся, и я вполне на него полагаюсь.

— Если он промажет, — угрюмо заметил Мартанд, — мы окажемся в прежнем положении, но лишимся энергии.

— Я сознаю это, — сказал Хэнсен. — И поскольку вы, возможно, чувствуете себя в какой-то мере ответственным за подсказанную термоядерщику идею, я подумал, что вам захочется присутствовать при ожидаемом событии.

Оба умолкли, глядя на экран. Хэнсен не назвал точного срока, и Мартанд не знал, идет ли все как положено. На лице капитана ничего нельзя было прочесть.

А затем наступило то странное мгновение, когда кажется, что тебя вдруг пронзило током. Прыгнули!..

— Звезды! — с глубоким облегчением прошептал Хэнсен. Это был счастливейший миг в жизни Мартанда.

— И с точностью до секунды, — сказал Хэнсен. — Замечательная работа. Мы лишились энергии, но через пару недель у нас ее снова будет полно, и все это время пассажиры смогут наслаждаться изумительным зрелищем.

Мартанд был еще слишком взволнован, чтобы говорить. Капитан повернулся к нему:

— Ну вот, мистер Мартанд, ваша идея блестяще оправдалась. Можно спорить, вы ли спасли корабль и всех нас, или мистер Вильюкис достаточно быстро сам додумался бы до этой идеи. Но споров не будет, потому что ваша роль ни при каких обстоятельствах не должна стать известна. Мистер Вильюкис виртуозно выполнил задачу, и не так уж важно, что подсказали ему решение вы. Все почести достанутся ему одному.

— Понимаю. Если хоть чуточку задеть гордость мистера Вильюкиса, он будет для вас потерян, а такая потеря невосполнима. Что ж, согласен. Будь по-вашему. Всего хорошего, капитан!

— Нет. Мы не можем на вас положиться.

— Я буду молчать.

— Вы можете случайно проговориться. Для нас это риск. До конца путешествия вы останетесь под домашним арестом.

— За что? — возмутился Мартанд. — Я спас вас, и ваш проклятый корабль, и даже вашего термоядерщика.

— Именно за то, что вы нас спасли. Такое вот дело…

— Где же справедливость? Капитан медленно покачал головой:

— Справедливость — вещь редкостная и, признаюсь, слишком дорогая иногда, чтобы решиться на нее. Вам нельзя даже вернуться к себе. До конца путешествия вы не увидите ни одного человека.

Мартанд задумчиво почесал подбородок:

— Но это ведь не надо все же понимать буквально, капитан?

— Боюсь, что именно буквально.

— А есть ведь еще один человек… Мисс Уинтер тоже может случайно проговориться. Посадите уж и ее под арест.

— Чтобы совершить тем самым двойную несправедливость?

— На миру и смерть красна, — сказал Мартанд. Капитан улыбнулся:

— Что ж, пожалуй, вы правы…

Тиотимолин к звездам

— Ведь опять заведет ту же песню, — устало заметил младший лейтенант Пит.

— А почему бы нет? — отвечал лейтенант Прохоров, закрывая глаза и осторожно усаживаясь на копчик. — Он уже пятнадцать лет произносит эту речь перед каждым выпуском Космической Академии.

— Слово в слово, небось, — сказал Пит, который впервые слышал ее год назад.

— Насколько я могу судить. Зануда и притворщик! Хоть бы раз ему проколоться.

Однако выпускники уже строем входили в класс; взволнованные, в новенькой форме, они под приглушенный барабанный бой дисциплинированно разбились на ряды, шагнули каждый к своему месту и с дружным грохотом сели.

В эту секунду вошел адмирал Вернон и проковылял на возвышение.

— Здравствуйте, выпускной класс 22-го года! Ваша учеба закончилась. Начинается образование.

Вы назубок знаете классическую теорию космических перелетов. Вас напичкали астрофизикой и релятивистской небесной механикой. Но никто не говорил вам о тиотимолине.

На то есть свои причины. Рассказывать о нем в классе — бессмысленно. На тиотимолине надо летать — этому вам и предстоит учиться. Только тиотимолин доставит вас к звездам. При всей вашей книжной учености вы можете не совладать с тиотимолином. В таком случае вам все равно найдут работу в космосе, но только не за пилотским пультом.

Сегодня, в день окончания учебы, я прочту вам первую и последнюю лекцию по этому предмету. Дальше вы столкнетесь с тиотимолином уже в полете, и мы сразу увидим, есть ли у вас дарование.

Адмирал замолк и обвел взглядом молодые лица, словно хотел с ходу определить способности каждого. Потом рявкнул:

— Тиотимолин! Легенда гласит, что его открыл в 1948 году Азимут, или, по другим источникам, Асимптот, однако, вероятнее всего, такого человека попросту не существовало. Не сохранилось следов якобы написанной им статьи, только неявные упоминания, причем самые ранние датируются двадцать первым столетием.

Серьезные исследования были начаты Альмиранте, который впервые получил тиотимолин — или вновь открыл его, если принять гипотезу об Азимуте-Асимптоте. Альмиранте разработал теорию гиперпгространственных помех и доказал, что у молекулы тиотимолина в силу ее сверхискривленности две химических связи вытолкнуты во временное измерение, причем одна в прошлое, другая — в будущее.

Благодаря направленной в будущее валентности тиотимолин способен откликаться на еще не состоявшееся событие. Скажем, в классическом примере он растворяется за секунду до того, как прилили воду.

Тиотимолин, разумеется, относительно простое соединение. Собственно, это простейшая молекула, котораяобнаруживает эндохронные свойства, то есть временное измерение.

Это открыло уникальные возможности ее использования, однако настоящее применения эндохронность получила позднее, когда были синтезированы более сложные молекулы: полимеры, совмещающие эндохронные свойства с жесткой структурой.

Пеллегрини первым получил эндохронные резины и пластмассы; двадцатью годами позже Кудахи научился соединять эндохронную пластмассу с металлом. Это позволило делать эндохронными крупные предметы — например, целые космические корабли.

Давайте разберем, что получается, когда большая структура становится эндохронной. Грубо это означает, что у нас есть все нужное. Теоретики, разумеется, нагромоздили формул, но что-то не доводилось мне видеть физика за штурвалом космического корабля. Пусть они ведут заумные споры, ваше дело — вести судно.

Маленькая молекула тиотимолина крайне чувствительна к статистической вероятности. Если вы уверены, что прильете воду, она растворится заранее. Если у вас есть хоть малейшие сомнения, тиотимолин не растворится, пока вода не будет в сосуде.

Большая эндохронная молекула меньше реагирует на сомнения. Она растворится, разбухнет, поменяет электропроводность или еще как-то провзаимодействует с водой, даже если вы почти уверены, что не прильете влагу. И что же случится, если вы ее не добавите? Ответ прост. Эндохронная молекула устремится в будущее на поиски воды и не остановится, пока не достигнет цели.

Получается как с осликом, который идет за подвешенной морковкой, только эндохронная структура, в отличие от ослика, не разумна и не устает.

Если эндохронен весь корабль — то есть если в его корпусе с достаточной частотой расположены эндохронные вкрапления — легко создать устройство, которое впрыскивало бы воду в ключевые узлы, и сделать так, чтобы это устройство постоянно готовилось включиться, но никогда бы на самом деле не включалось.

В таком случае эндохронные вкрапления двинутся в будущее, увлекая за собой корабль и все в нем находящееся, включая команду.

Конечно, ничто не абсолютно. Корабль движется в будущее относительно Вселенной; с тем же успехом можно сказать, что Вселенная движется в прошлое относительно корабля. Скорость перемещения можно отрегулировать очень точно, внося необходимые изменения в устройство для подачи воды. Навык этот приходит с опытом, но требует врожденных способностей. Вот это нам и предстоит выяснить: есть ли такие способности у вас.

Адмирал снова замолчал и снова оглядел слушателей. Потом, в полной тишине, продолжил:

— Но зачем это все? Давайте поговорим о космических кораблях и вспомним, чему вас учили в школе.

Звезды немыслимо далеки одна от другой, и перелеты между ними, учитывая световой барьер, занимают годы, столетия, тысячелетия. Можно построить большой корабль с замкнутой экологией: маленькую самодостаточную вселенную, посадить на него людей, и десятое поколение достигнет далекой звезды. Одному человеку это невозможно, и если корабль все-таки вернется на Землю, то лишь много веков спустя.

Чтобы первоначальная команда проделала весь путь, ее надо уложить в криогенные камеры. Но замораживание — процедура ненадежная. Даже если космонавты вернутся, и вернутся живыми, они увидят, что на Земле прошло много столетий.

Чтобы команда достигла звезд при жизни и без замораживания, нужно разогнаться до околосветовой скорости. Субъективное время замедляется, и космонавтам кажется, что перелет занял несколько месяцев. Однако в остальной Вселенной время идет по-прежнему, и звездоплаватели, вернувшись, видят, что, хотя сами они состарились, скажем, на два месяца, Земля успела прожить не одно столетие.

В любом случае межзвездное путешествие означает, что на Земле, если не на корабле, пройдет огромный промежуток времени. Космонавт возвращается, если возвращается, в далекое будущее. Это делает дальние перелеты психологически непрактичными.

Но… но, выпускники…

Адмирал испытующе оглядел класс и продолжил низким, глухим голосом:

— Если у нас есть эндохронный корабль, то мы можем компенсировать растяжение времени эндохронным эффектом. Покуда корабль на околосветовой скорости несется через пространство и претерпевает замедление субъективного времени, эндохронный эффект смещает Вселенную в прошлое относительно корабля. При должной сноровке для команды корабля проходят, скажем, два месяца, и для Вселенной — два месяца. Межзвездные перелеты обретают смысл.

Но это очень тонкое дело.

Допустим, эндохронный эффект немного не поспевает за эффектом растяжения времени. Космонавты возвращаются спустя два месяца и обнаруживают, что на Земле прошли все четыре. Казалось бы, невелика важность… Ан нет! Космонавты выпадают из графика. Окружающие состарились относительно них на два месяца. Хуже того, населению планеты кажется, что космонавты на два месяца младше положенного. Как следствие, возникают обиды и неловкость.

Сходным образом, если эндохронный эффект немного перекрывает эффект растяжения времени, команда вернется через два месяца и увидит, что время на Земле остановилось. Корабль приземляется одновременно со взлетом. Обиды и неловкость остаются.

Нет, выпускники, межзвездный перелет можно считать успешным, только если его продолжительность для команды и для землян совпадает минута в минуту. Погрешность в шестьдесят секунд — это разгильдяйство. В сто двадцать — профессиональная непригодность.

Знаю, выпускники, какой вопрос вертится у вас на языке. Мне он в вашем возрасте тоже приходил в голову. Разве эндохронный корабль — не та же машина времени? Разве нельзя, соответственно отрегулировав эндохронный механизм, сознательно проникнуть на век вперед посмотреть, что хочешь, вернуться на век назад и оказаться в исходной точке? Или наоборот, отправиться на сто лет в прошлое, а затем на сто лет в будущее? На тысячу лет, на миллион? Увидеть, как рождается Земля, эволюционирует жизнь, умирает Солнце?

Выпускники! Математики говорят, что подобные перемещения рождают парадоксы и невозможны, поскольку требовали бы слишком больших энергетических затрат. Но я скажу — какие, к чертям, парадоксы! Причина куда проще. Эндохронные свойства нестабильны. Искривленные во времени молекулы очень нежны. Сравнительно малые воздействия ведут к химическим превращениям, и молекула распрямляется. Мало того, она может распрямиться просто от случайных колебаний.

Короче, эндохронный корабль постепенно становится изохронным, обычной материей без всякой временной протяженности. Современные технологии значительно замедлили процесс разгибания и, возможно, замедлят еще, но создать совершенно стабильную эндохронную молекулу теоретически невозможно.

Это значит, что срок службы космического корабля невелик. Вы должны вернуться на Землю, пока корпус еще сохраняет эндохронные свойства, и восстановить их перед следующим полетом.

Что же будет, если вы вернулись не в свое время? При достаточно большой погрешности никто не гарантирует вам технологий, способных восстановить ваш корабль. Хорошо, если вы попали в будущее. А если в прошлое? Если по своей небрежности или просто из-за недостатка дарования вы приземлились в глубине веков, то там вам и сидеть — никто не восстановит ваш корабль для броска в будущее.

Постарайтесь уразуметь, — здесь адмирал хлопнул в ладоши, видимо, желая привлечь внимание к своим словам, — что в прошлом нет ни одного мало-мальски пристойного отрезка, где бы цивилизованному астронавту хотелось провести остаток дней. Вы можете попасть во Францию шестого века или, хуже, в Америку двадцатого.

Поэтому остерегайтесь экспериментировать со временем.

Теперь перейдем к явлению, которое вряд ли всерьез затрагивали ваши преподаватели, но которое вам предстоит испытать на своей шкуре.

Вы спросите, как относительно небольшое число эндохронных валентностей, вкрапленных в изохронное вещество значительно большей массы, увлекает его за собой? Каким образом одна эндохронная связь своей тягой к воде тащит миллиарды атомов с изохронными валентностями? Нам кажется, что это невозможно, потому что мы с пеленок привыкли к инерции.

Однако движение в прошлое или будущее не знает инерции. Если часть предмета движется вперед или назад во времени, то и весь предмет движется с такой же скоростью. Фактор массы отсутствует. Вот почему всю Вселенную так же легко отбросить в прошлое, как и закинуть корабль в будущее; причем, опять-таки, скорость будет одинаковой.

Но это еще не все. Как учили вас в курсе элементарной релятивистской физики, эффект растяжения времени есть следствие вашего ускорения относительно Вселенной в целом. Это связано с массой, следовательно, с инерцией.

Однако эндохронность устраняет растяжение времени, а значит — и его причину. Короче, когда эндохронный эффект полностью компенсирует эффект растяжения времени, он сводит на нет инерционные следствия ускорения.

Нельзя отменить одно инерционное следствие ускорения, не отменив все остальные. Значит, инерция падает до нуля, и можно свободно разгоняться до любой скорости. Как только достигнут нужный эндохронный эффект, вы можете развить любую скорость, начиная от состояния покоя и кончая ста восьмьюдесятью шестью тысячами миль в секунду относительно Земли, за любое время — часы, минуты. Чем больше ваш опыт и дарование, тем быстрее вы можете разгоняться.

Сейчас, господа, вы испытываете это на себе. Вам кажется, что мы сидим в аудитории на поверхности планеты Земля, и я уверен — за все время у вас не было ни малейшего повода усомниться в этом впечатлении. Тем не менее оно ошибочно.

Да, вы в аудитории, но не на планете Земля. Вы, я, все мы — в огромном космическом корабле, который взлетел при первых моих словах. Пока я говорил, мы достигли окраин Солнечной системы и теперь возвращаемся.

За это время вы ни разу не почувствовали перегрузок, вызванных ускорением, и потому считали, что находитесь в состоянии покоя относительно Земли.

Это не так, выпускники. Все время, пока я говорил, вы находились в космосе, и прошли, согласно расчетам, в двух миллионах миль от планеты Сатурн.

По рядам пробежал шум. Адмирал с мрачным удовольствием оглядел взволнованных слушателей.

— Не тревожьтесь, выпускники. Поскольку мы не испытывали ни перегрузок, ни гравитационных эффектов (что, в сущности, одно и то же), значит, Сатурн никак не повлиял на наш курс. Мы вот-вот опустимся на поверхность Земли. По специальной договоренности мы прибудем в порт Объединенных Наций Суздаль, так что выходные вы проведете в городе.

Сам факт, что мы не испытывали никаких инерционных явлений, доказывает, что растяжение времени полностью компенсировалось эндохронным эффектом. Будь здесь хоть малейший зазор, вы бы почувствовали перегрузку — еще одна причина не экспериментировать со временем. Помните, выпускники, погрешность в шестьдесят секунд — разгильдяйство, в сто двадцать — профнепригодность!

Мы приземляемся; лейтенант Прохоров, пожалуйста, поднимитесь в боевую рубку и осуществите посадку.

Прохоров коротко ответил «Есть!» и полез по трапу в дальнем конце зала, где сидел во время всей лекции.

Адмирал Вернон улыбнулся:

— Можете оставаться на местах. Мы идем точным курсом. Мои корабли всегда идут точным курсом.

Но тут Прохоров спустился по трапу, бегом бросился к адмиралу и зашептал на ухо:

— Адмирал, если это Суздаль, то что-то не так. Я вижу одних монголов. Толпы монголов. Монголы в России, сейчас?

Адмирал побелел и с квохчущим звуком повалился на бок. Выпускной класс неуверенно поднялся с мест. Младший лейтенант Пит поднялся на возвышение вместе с Прохоровым; он все слышал и теперь стоял, как громом пораженный.

Прохоров поднял обе руки.

— Не волнуйтесь, господа. Все в порядке. У адмирала легкий приступ головокружения. С пожилыми людьми это иногда случается при посадке.

Пит хрипло шепнул:

— Но мы же застряли в прошлом!

Прохоров поднял бровь:

— Конечно, нет! Ты же не чувствовал ускорения? Мы не могли промахнуться и на час. Будь у адмирала вдобавок к погонам еще и мозги, он бы сам это сообразил.

— Почему же ты утверждал, будто что-то не так? Разве ты не говорил, что видел монголов?

— Говорил, потому что они здесь. Когда адмирал Тупица придет в себя, он не сможет мне ничего сделать. Мы сели не в Суздале, а значит, что-то и впрямь не так. Что до монголов, если я правильно прочел дорожный указатель, мы приземлились на окраине Улан-Батора.

ДВУХСОТЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК

Водный гром

Стивен Демерест смотрел на плотную небесную твердь. Смотрел долго и нашел ее голубизну мутной и омерзительной.

Машинально взглянув на солнце — позабыв, что здесь нет никаких затенителей, — он в панике зажмурил глаза. Но его не ослепило; перед глазами просто поплыли светящиеся круги. Даже солнце тут было размытое.

Ему невольно вспомнилась молитва Аякса из Гомеровской «Илиады». Греки с троянцами сражались за тело Патрокла в тумане, и Аякс взмолился: «Зевс, наш владыка, избавь аргивян от ужасного мрака! Дневный свет возврати нам, дай нам видеть очами! И при свете губи нас, когда уже так восхотел ты!»^[68]

«И при свете губи нас», — подумал Демерест.

Губи нас при ясном свете Луны, где небо прозрачное и черное, где ярко сияют звезды, где чистый вакуум не размывает очертаний, не то что в этой муторной голубизне.

Его передернуло. Не мысленно, а по-настоящему, физически — содрогнулось все его долговязое тело. Скоро он умрет. Он был уверен в этом. И умрет, кстати говоря, не под голубым сводом, а под черным — только чернота эта будет не та.

Словно услыхав его мысли, к нему подошел перевозчик — коренастый, приземистый, с «ежиком» на голове — и спросил:

— Готовы к погружению во тьму, мистер Демерест? Демерест кивнул. Он возвышался над перевозчиком, как, впрочем, над всеми землянами. Все они были коренастые и с легкостью передвигались короткими и низкими шажками. Демерест же был вынужден следить за каждым своим шагом, преодолевая ступнями воздушную преграду; даже неосязаемая цепь, привязывавшая его к земле, была тягучей и плотной.

— Я готов, — откликнулся он.

Сделав глубокий вдох, он снова, теперь уже сознательно, взглянул на утреннее солнце. Оно стояло низко над горизонтом, размытое пыльным воздухом, и Демерест знал, что не ослепнет. Он также знал, что вред ли когда-нибудь еще увидит солнце.

Батискаф он увидал впервые в жизни. Несмотря ни на что, Демерест представлял его в виде продолговатого баллона со сферической гондолой внизу. Он упорно думал о грядущем погружении как о космическом полете, с тоннами топлива, выбрасываемого огненным шлейфом, и неправильной формы модулем, вытягивающим паучьи лапы перед посадкой на Луну.

Батискаф нисколько не походил на образ, созданный воображением Демереста. Внутри, возможно, были и гондола, и баллон, но они скрывались под сплошным округлым корпусом.

— Меня зовут Яван, — представился перевозчик. — Омар Яван.

— Яван?

— Странная для вас фамилия? Я иранец по происхождению и землянин по убеждению. Там, внизу, не существует национальностей. — Он улыбнулся, и смуглую кожу оттенила ровная белизна зубов. — Если вы не против, тронемся через минутку. Вы мой единственный пассажир, поэтому я думал, что у вас с собой какой-то груз.

— Да, — сухо ответил Демерест. — По крайней мере на сто фунтов больше, чем я привык.

— Так вы с Луны? То-то мне ваша походка такой странной показалась! Вам тут, должно быть, не очень уютно.

— Не очень, но терпеть можно. Мы специально тренируемся.

— Что ж, добро пожаловать на борт. — Перевозчик посторонился, пропуская Демереста к сходням. — Я бы лично на Луну ни в жизнь не полетел.

— А туда, в Океанскую Впадину, спускались?

— Раз пятьдесят, не меньше. Но это другое дело. Демерест зашел в гондолу. Там было тесно, но к тесноте ему не привыкать. И вообще, похоже на космический модуль, разве что более… плотный. Опять это слово. Здесь во всем явственно ощущалось, что масса не имеет значения. Массу принимали как должное, с ней не приходилось бороться.

Батискаф еще не ушел под воду. Толстое стекло придавало голубому небу зеленоватый оттенок.

— Пристегиваться не обязательно, — сказал Яван. — Никаких перегрузок не будет. Пойдем вниз ровненько, как по маслу. Дорога займет не больше часа. Но курить нельзя.

— Я не курю, — сказал Демерест.

— Надеюсь, вы не страдаете клаустрофобией?

— У лунян клаустрофобии не бывает.

— Но у вас же кругом открытое…

— Только не в нашей пещере. Мы живем… — Он замешкался, подыскивая слово. — …в лунной впадине, на глубине сотни футов.

— Сотни футов! — Перевозчика, похоже, это позабавило, но он не улыбнулся. — Начинаем погружение.

Стены внутри гондолы были с углами, но часть стены за приборами выдавала ее изначальную сферичность. Приборы казались продолжением тела Явана; его глаза и руки порхали над ними легко, почти любовно.

— Все уже проверено, — сказал он, — но я люблю напоследок убедиться. Внизу, как-никак, тысяча атмосфер.

Палец коснулся кнопки, и круглый массивный люк наглухо закрылся, войдя скошенным краем в стенное отверстие.

— Чем больше давление, тем крепче его прижимает, — сообщил Яван. — Бросьте последний взгляд на солнышко, мистер Демерест.

Свет все еще проникал сквозь толстое стекло иллюминатора, только теперь он сделался зыбким: между ними и солнцем уже была вода.

— Последний взгляд? — переспросил Демерест. Яван хихикнул:

— Ну, не совсем последний. Я имею в виду — до возвращения. Вы никогда еще не путешествовали в батискафе, верно?

— А что, многие путешествуют?

— Да нет, очень немногие, — сказал Яван. — Но вы не волнуйтесь. Это обыкновенный подводный шар. Правда, со времен первого батискафа многое изменилось и усовершенствовалось. У нас есть атомный двигатель, а до определенных пределов можно идти и на водоструйном, — но если свести к основным элементам, так это по-прежнему сферическая гондола под поплавком. И нас по-прежнему опускают с борта корабля, чтобы не расходовать зря энергию, которая необходима при погружении вся до капельки. Ну, готовы?

— Готов.

Трос, соединявший батискаф с кораблем, вспорхнул вверх, и подводный аппарат погрузился чуть ниже; потом еще ниже, по мере того как морская вода заполняла поплавок. Несколько мгновений, пойманный поверхностными течениями, батискаф покачался — и перестал, продолжая тихо спускаться в сгущающуюся зелень океана.

Яван расслабился.

— Джон Берген — начальник Океанской Впадины. Вы собираетесь с ним встретиться?

— Совершенно верно.

— Он хороший парень. И жена его там, вместе с ним.

— Вот как?

— Ну конечно. Там, внизу, есть и женщины. А всего на станции человек пятьдесят. Некоторые не вылезают оттуда месяцами.

Демерест коснулся пальцем тонкого, почти незаметного стыка люка со стеной. Потом взглянул на палец.

— Это масло?

— Силикон. Давление выжимает какую-то часть. Специально для… Да вы не волнуйтесь. Система управления автоматизирована и надежна. При первых же признаках неисправности — любой неисправности — балласт будет сброшен и мы поднимемся на поверхность.

— Вы хотите сказать, что с батискафами вообще не бывает несчастных случаев?

— А что с ними может случиться? — Перевозчик искоса глянул на пассажира. — Как только мы окажемся на глубине, недоступной для кашалотов, нам и вовсе ничего не будет угрожать.

— Кашалотов? — Тонкое лицо Демереста нахмурилось.

— Ну да. Они ныряют вниз на полмили. Если кашалот ударит в батискаф — стенки-то у поплавка не очень прочные… Да и не нужна им особая прочность. Камера открыта, и когда бензин, обеспечивающий плавучесть, сжимается, туда проникает морская вода.

Стало темно. Демерест не отрывал взгляда от иллюминатора. В гондоле был свет, но снаружи сгустилась тьма. Не такая, как в космосе, — тьма была густой и плотной.

— Давайте-ка без обиняков, мистер Яван, — резко сказал Демерест. — Ваш батискаф не оборудован для того, чтобы выдержать атаку кашалотов. Думаю, с гигантскими кальмарами дело обстоит не лучше. Бывали подобные случаи или нет?

— Ну, дело в том, что…

— Только не заговаривайте мне зубы, ладно? Я спрашиваю из профессионального любопытства. Я главный инженер по технике безопасности в Луна-Сити, и я вас спрашиваю, какие меры предосторожности вы в силах принять против потенциальных столкновений с крупными животными?

Яван явно смутился.

— Да не было никаких столкновений, — пробормотал он.

— Но ведь они возможны? Пусть даже маловероятны, так ведь?

— Все возможно. Но кашалоты слишком умны, чтобы нападать на нас, а гигантские кальмары слишком робки.

— Они нас видят?

— Само собой. Мы же освещены.

— А прожекторы у вас есть?

— Мы уже прошли глубину, где водятся крупные животные, но прожекторы есть, и я их включу, если хотите.

В черном иллюминаторе внезапно вспыхнул снегопад — снегопад наоборот, падающий вверх. Мгла ожила, весь ее объем заполнили снежинки, и все они стремились кверху.

— Что это? — спросил Демерест.

— Да так, ничего особенного. Органическая материя. Мелкие организмы. Они плавают себе потихоньку и попадают в лучи прожектора. Мы снижаемся, поэтому чудится, будто они поднимаются вверх.

Демерест, вновь обретя чувство перспективы, поинтересовался:

— А мы не слишком быстро падаем?

— Да нет же. Я мог бы включить атомный двигатель, но зачем зря тратить энергию? К тому же я могу сбросить балласт — и сделаю это, только позже. А пока все нормально. Успокойтесь, мистер Демерест. Сейчас спустимся ниже и снегопад станет жиже. Там, внизу, нет никаких эффектных форм жизни. Лишь маленькие морские чертенята и прочая нечисть, но они нас избегают.

— Сколько пассажиров вы можете взять зараз? — спросил Демерест.

— Бывало, что и четырех, но тогда в гондоле не повернуться. Можно еще соединить два батискафа и перевезти десятерых, хотя такой тандем получается жутко неуклюжим. На самом деле нам нужны поезда из гондол с более мощными атомниками — то есть атомными двигателями — и с большей плавучестью. Говорят, такие поезда проектируются. Правда, так говорят уже несколько лет.

— Стало быть, существуют планы широкомасштабного расширения Океанской Впадины?

— Конечно, а как же! Раз на континентальных шельфах есть города, почему бы им не быть и в океанских глубинах? По-моему, мистер Демерест, если человек в силах куда-то добраться, он туда доберется. И правильно сделает. Земля нам дана для заселения, и мы ее заселим. Все, что нам нужно, чтобы сделать глубоководье обитаемым, — это маневренные батискафы. Камеры-поплавки замедляют движение, делают конструкцию уязвимой и слишком сложной.

— Но они также спасают вас, разве нет? Если все двигатели вдруг разом выйдут из строя, бензин в камерах вынесет вас на поверхность. А что вы будете делать в случае аварии без поплавка?

— Ну, если на то пошло, абсолютно надежных конструкций не существует в природе. Невозможно предусмотреть все случайности, в том числе и фатальные.

— Кто бы спорил, — с горечью сказал Демерест. Яван сразу посерьезнел. Тон его голоса изменился:

— Извините. Я не хотел вас задеть. Мне жаль, что у вас случилось такое.

— Да, — сказал Демерест.

Погибли пятнадцать мужчин и пять женщин. Одному из «мужчин» было четырнадцать лет. Погибли, как было установлено, по собственной оплошности. Что мог сказать после этого главный инженер, отвечающий за безопасность?

— Да, — сказал он.

Между спутниками повисла тишина, такая же густая и плотная, как сжатая давлением морская вода в иллюминаторе. Как могли все двадцать человек поддаться разом панике, смятению и депрессии? «Лунная хандра» — глупое название, конечно, — поражала людей в самое неподходящее время. Ее приближение не всегда можно было распознать, но, когда она наваливалась, люди становились апатичными, а их реакции — замедленными.

Сколько падающих метеоритов удалось успешно отвести, погасить или захватить на лету? Сколько ущерба наносили лунотрясения и сколько разрушений удавалось предотвратить? Сколько человеческих оплошностей не приводило к фатальному исходу благодаря принятым мерам предосторожности? Сколько несчастных случаев не произошло?

Но за неслучившееся несчастье ты не отвечаешь. Двадцать жертв…

Яван сказал (сколько долгих минут спустя?):

— А вот и огни Океанской Впадины!

Демерест ничего не увидел. Он не знал, куда смотреть. Дважды до того где-то вдали в иллюминаторе мелькали люминесцентные существа, и, поскольку прожекторы опять были выключены, Демерест принимал их за огни подводной станции. А теперь он вообще ничего не видел.

— Вон там, внизу, — сказал, но не показал Яван, слишком занятый торможением и поворотом батискафа.

Демерест услышал отдаленные вздохи водных струй, выталкиваемых паром, который образовался от тепла моментальных выбросов атомной энергии.

В голове мелькнула смутная мысль: «Топливо у них — дейтерий, а его кругом предостаточно. Воды-то полным-полно, а стало быть, и тяжелого водорода тоже».

Яван сбросил также часть балласта, ведя при этом нечто вроде светской беседы:

— Балластом служила раньше стальная дробь, ее сбрасывали с помощью электромагнитов. При каждом погружении использовалось до пятидесяти тонн балласта. Служба охраны природы забеспокоилась, что дно океана покрывается ржавеющей сталью, поэтому мы перешли на минеральные конкреции, которые добываем из континентальных шельфов. Покрываем их тонким слоем железа, чтобы можно было сбросить электромагнитами, и в океане не остается никаких чужеродных элементов. Опять же дешевле… Но когда у нас будут настоящие атомные батискафы, нам балласт вообще не понадобится.

Демерест почти не слушал его. Станция была теперь как на ладони. Яван включил прожекторы, и далеко внизу показалось илистое дно пуэрто-риканской впадины. На дне, словно россыпь одинаково мутных жемчужин, покоились сферы станции Океанская Впадина.

Сферы походили на ту, в которой Демерест сейчас спускался, только были гораздо крупнее. Океанская Впадина все расширялась и расширялась — к россыпи то и дело добавлялись новые шары.

«Они всего в пяти с половиной милях от дома — это вам не четверть миллиона», — подумал Демерест.

— И как мы туда попадем? — спросил Демерест. Стыковка уже произошла. Демерест слышал глухой стук металла о металл, но теперь тишину нарушала лишь сосредоточенная возня Явана с приборами.

— Не волнуйтесь, — отозвался наконец Яван. — Никаких проблем. Я просто проверяю, чтобы убедиться в точности стыковки. Там электромагнитное соединение, образующее правильную окружность. Если показания приборов в норме, значит, мы приклеились точненько ко входному люку.

— Который затем откроется?

— Он бы открылся, будь там воздух с той стороны. Но там морская вода, и ее нужно вытеснить. А потом — милости просим!

Демерест слушал, не пропуская ни слова. Он прибыл сюда в последний день своей жизни, дабы придать этой жизни смысл, и не собирался упускать ничего, даже самых мелких деталей.

— Зачем этот дополнительный этап? — спросил он. — Почему бы не сделать воздушный шлюз — настоящий шлюз, постоянно наполненный воздухом?

— Говорят, так безопаснее, — ответил Яван. — Это уже по вашей специальности. В соединительной камере давление с двух сторон всегда одинаковое, за исключением того времени, когда по ней проходят люди. Этот шлюз — самое слабое звено в системе, потому что он открывается и закрывается; тут и стыки есть, и швы — понимаете, что я имею в виду?

— Понимаю, — пробормотал Демерест.

Это слабое звено можно будет использовать как щель, через которую… Ладно, всему свое время.

— Чего мы ждем? — спросил он.

— Шлюз опустошается. Из него вытесняют воду.

— Воздухом?

— Да нет же, черт возьми! Они не могут себе позволить так разбазаривать воздух. Чтобы освободить камеру от воды, потребовалось бы не меньше тысячи атмосфер, а заполнять ее воздухом под таким давлением, даже временно, — это безумное расточительство. Шлюз осушают паром.

— Ну да. Конечно.

— Воду как следует разогревают, — оживленно продолжал Яван. — Никакое давление в мире не способно помешать воде превратиться в пар при температуре более 374 °C. А пар выталкивает воду через односторонний клапан.

— Еще одно слабое звено, — заметил Демерест.

— Наверное. Хотя до сих пор не было никаких накладок. Сейчас из шлюза вытесняют воду. Когда в клапане забулькают струи горячего пара, процесс автоматически прекратится, и шлюз окажется наполнен перегретым паром.

— А потом?

— А потом к нашим услугам целый океан для его охлаждения. Температура начнет падать, пар сконденсируется. В камеру накачают обыкновенный воздух с давлением в одну атмосферу, и тогда люк откроется.

— Долго нам еще ждать?

— Недолго. Если что-то случится, мы услышим вой сирен. По крайней мере, так нас учили. Я их ни разу не слыхал.

Несколько минут они сидели в тишине, а затем раздался громовой удар и батискаф тряхнуло.

— Простите, забыл вас предупредить, — сказал Яван. — Для меня это так привычно, что просто вылетело из головы. Когда люк открывается, давление в тысячу атмосфер с другой стороны резко прижимает батискаф к блоку Океанской Впадины. Никакие электромагниты не в состоянии предотвратить этот последний сдвиг на сотую долю дюйма.

Демерест разжал кулаки и перевел дух.

— Все в порядке? — спросил он.

— Стены не треснули, если вы это имеете в виду. А грохочет как настоящий гром, верно? Кстати, когда я отчалю и шлюз начнет по новой наполняться водой, грохот будет еще сильнее. Так что не пугайтесь.

Но Демересту внезапно все надоело. «Скорей бы покончить с этим, — подумал он. — Сколько можно резину тянуть?»

— Ну теперь-то мы идем наконец?

— Идем.

Отверстие люка было круглое и маленькое — меньше того, через которое они входили на борт. Яван скользнул в него, извиваясь и бормоча, что чувствует себя как пробка в бутылке.

Демерест ни разу не улыбнулся с начала путешествия. Он и теперь не улыбнулся по-настоящему, только дернул уголком рта при мысли о том, что для тощего лунянина это не проблема.

Он пролез в люк и почувствовал, как его подхватили за пояс крепкие руки Явана.

— Здесь темно, — предупредил перевозчик. — Нет смысла дырявить корпус для проводки. На то и существуют фонари.

Демерест обнаружил, что стоит на перфорированном полу, тускло отблескивающем металлом. Сквозь дырочки угадывалась зыбкая поверхность воды.

— Камеру не осушили, — сказал он.

— Все сделано в лучшем виде, мистер Демерест. Раз воду вытесняют паром, ясно, что он остается в камере. А чтобы давление было достаточным для вытеснения, пар сжимают примерно до трети плотности воды. Когда он конденсируется, шлюз на треть заполняется водой — но это вода с давлением всего в одну атмосферу… Пойдемте, мистер Демерест.

Лицо Джона Бергена было знакомо Демересту. Он узнал его сразу. Берген, вот уже почти десятилетие возглавлявший Океанскую Впадину, часто мелькал на телеэкранах Земли — точно так же, как и лидеры Луна-Сити.

Демерест видел начальника станции в плоском изображении и объемном, в черно-белом и цветном. Оригинал мало чем от него отличался.

Подобно Явану, Берген был низкорослым и коренастым — то есть полной противоположностью традиционным (уже традиционным?) лунным стандартам. Значительно светлее Явана, лицо асимметричное, толстый нос слегка свернут вправо.

Не красавец. Ни один лунянин не назвал бы его красивым — но тут лицо Бергена озарилось лучезарной улыбкой, и он протянул большую ладонь.

Демерест вложил в нее свою, тонкую и хрупкую, напрягаясь в ожидании крепкого пожатия. Однако его не последовало. Берген взял его руку и выпустил, а затем сказал:

— Рад вас видеть. Мы не в силах устроить вам роскошный прием. Мы не можем даже объявить выходной в вашу честь, но все равно ваше прибытие для нас — праздник. Добро пожаловать.

— Спасибо, — тихо проронил Демерест. Он и теперь не улыбнулся. Он стоял лицом к лицу с врагом и знал это. Берген тоже не мог этого не знать, а потому его улыбка была сплошным притворством.

И вдруг оглушительный металлический лязг потряс помещение. Демерест отпрыгнул назад и прислонился к стене. Берген не шелохнулся.

— Это батискаф отчалил, и шлюз залило водой, — спокойно проговорил он. — Яван должен был вас предупредить.

Демерест тяжело дышал, силясь унять бешеное сердцебиение.

— Он предупредил. Но я все равно попался.

— В ближайшем будущем таких сюрпризов больше не предвидится. Гости у нас бывают редко. Мы плохо оснащены для приемов, поэтому, как правило, не пускаем к себе всяких сановников, которые считают, что путешествие в глубь океана будет способствовать их карьере. Я говорю в основном о политиках разных мастей. Вы — другое дело, разумеется.

«Ой ли?» — подумал Демерест. Получить разрешение на спуск сюда было достаточно сложно. Сначала пришлось убеждать начальство в Луна-Сити, которое не одобряло его идею и сомневалось, что обмен дипломатическими визитами принесет хоть какие-то плоды. («Дипломатический визит» — так они это называли!) А когда он их уговорил, Океанская Впадина отнюдь не спешила с разрешением.

Нынешний визит состоялся исключительно благодаря его личной настойчивости. Так почему же он — другое дело?

— Полагаю, у вас в Луна-Сити те же самые проблемы, — сказал Берген.

— Не совсем, — ответил Демерест. — Путешествие длиной в полмиллиона миль не так привлекает политиков, как десятимильный спуск и подъем.

— Это верно, — согласился Берген. — К тому же круиз на Луну куда дороже… Кстати говоря, сегодня у нас первая встреча представителей внешнего и внутреннего миров. Ни один океанский житель еще не бывал на Луне, насколько мне известно, а вы — первый лунянин, посетивший глубоководную станцию. Лунине даже в поселениях на шельфах никогда не бывали.

— Значит, нашу встречу можно назвать исторической, — сказал Демерест, стараясь убрать из голоса иронию.

Если она и просочилась, то Берген не подал вида. Он закатал рукава, словно стремясь подчеркнуть свое неформальное отношение (или же тот факт, что он очень занят, а потому не сможет уделить гостю много времени?), и спросил:

— Кофе хотите? Как я понимаю, вы уже позавтракали. Может, отдохнете немного перед экскурсией? Или хотите освежиться — так, по-моему, деликатные хозяева предлагают гостю посетить туалет?

Демереста разобрало любопытство, и совсем не праздное. Все, что касалось взаимодействия Океанской Впадины с внешним миром, могло оказаться важным.

— И как у вас действуют санитарно-гигиенические устройства?

— В основном в виде замкнутого цикла, как и на Луне, наверное. Но мы можем выбрасывать отходы, если захотим или если понадобится. Люди, конечно, порядком загадили окружающую среду, но отходы единственной глубоководной станции вряд ли загрязнили бы океан. Добавили бы в него немного органики, вот и все, — рассмеялся Берген.

Демерест взял это на заметку. Раз отходы можно сбрасывать в океан, значит, существуют трубы для выброса. Их устройство может оказаться интересным, и он, как инженер по технике безопасности, имеет законное право проявить интерес.

— Нет, — сказал он. — Сейчас мне ничего не нужно. Если вы заняты…

— Не беспокойтесь. Мы все время заняты, но я занят меньше всех. Я покажу вам наши апартаменты. У нас тут больше полусотни сфер, размерами не уступающих этой, а то и превосходящих ее…

Демерест окинул взглядом помещение. Как и в батискафе, здесь были углы, но за мебелью и оборудованием проглядывали признаки неизбежной сферичности внешней стены. Пятьдесят штук!

— …созданных, — продолжал Берген, — усилиями не одного поколения. Блок, в котором мы находимся, самый старый из всех. Поговаривают о том, что пора его демонтировать и заменить. Кое-кто считает, что мы уже готовы к производству блоков второго поколения, но я не уверен. Это дорого — здесь, на дне, все дорого, — а выбивать деньги из Всемирного совета по проектам — занятие крайне утомительное.

У Демереста непроизвольно раздулись ноздри, и вспышка ярости объяла все его существо. Это был удар ниже пояса. Берген не мог не знать, какие жалкие крохи выделяет ВСП для Луна-Сити!

Но Берген все говорил и говорил, ничего не замечая:

— А кроме того, я поклонник традиций. Это первый созданный людьми глубоководный дом. В нем впервые на океанском дне заночевали двое человек. Они спали здесь безо всяких удобств, оснащенные всего лишь переносным атомным блоком питания для аварийного шлюза — я имею в виду воздушный шлюз, но тогда его называли аварийным — и парочкой приборов. Их звали Регера и Тремонт. Ни один из них больше не спускался на дно; всю оставшуюся жизнь оба проработали на суше. Что ж, они сделали свое дело, и сейчас их уже нет в живых. Зато теперь здесь работают пятьдесят человек, несущих вахту как минимум полгода. Я, например, за последние полтора года провел на суше всего пару недель.

Энергично махнув гостю рукой и приглашая следовать за ним, Берген открыл дверь, плавно скользнувшую в полость стены, и повел его в следующий блок. Демерест задержался у двери, чтобы обследовать вход. Между смежными блоками не было видно ни единого шва.

Берген заметил его любопытство и пояснил:

— Когда мы пристраиваем новый блок, металл сваривают под давлением, превращая практически в единое целое с предыдущим блоком, а потом еще и упрочняют. Мы не имеем права рисковать — впрочем, вам это вполне понятно, поскольку вы, как мне сказали, главный инженер по технике безо…

— Да, — оборвал его Демерест. — Мы, луняне, восхищаемся вашей статистикой несчастных случаев — вернее, отсутствием таковых.

— Нам везет пока, — пожал плечами Берген. — Кстати, примите мои соболезнования по поводу гибели ваших товарищей. Я имею в виду тот несчастный…

— Да, я понял, — снова прервал его Демерест.

Либо этот Берген болтлив по натуре, решил лунянин, либо он решил заговорить гостя до полусмерти, чтобы поскорее избавиться от него.

— Блоки образуют сильно разветвленную цепочку, — не унимался Берген. — Трехмерную цепочку. У нас есть карта — могу вам показать, если интересно. Большинство конечных блоков приспособлены под жилые помещения и спальни. Чтобы люди могли уединиться, понимаете? Рабочие блоки все проходные — это одно из неудобств, с которыми приходится мириться, живя на океанском дне.

Вот тут у нас библиотека. Вернее, часть ее. Она невелика, но здесь хранятся все наши архивы, записанные на компьютерную пленку, так что в этом смысле наша библиотека не только самая большая в мире, но также лучшая и единственная. А еще у нас есть отдельный компьютер, обрабатывающий специальную литературу. Он ее собирает, отбирает, сортирует, оценивает и выдает нам самую суть.

Есть у нас и другая библиотека, с микрофильмами и даже печатными книгами. Но это уже для развлечения.

В оживленный словесный поток вклинился чей-то голос:

— Джон! Я вам не помешаю?

Демерест вздрогнул. Голос раздался у него за спиной.

— Аннет! — воскликнул Берген. — Я как раз направлялся к тебе. Это Стивен Демерест из Луна-Сити. Мистер Демерест, позвольте вам представить мою жену Аннет.

Демерест повернулся, машинально сказал:

— Рад познакомиться, миссис Берген. И уставился на ее талию.

Аннет Берген было на вид слегка за тридцать. Темные волосы, простая прическа, никакой косметики. Привлекательная, но не красавица, отметил про себя Демерест. А взгляд против его воли возвращался к талии.

— Да, я беременна, мистер Демерест, — сказала она, легонько пожав плечами. — Через пару месяцев буду рожать.

— Простите, — пробормотал Демерест. — Я не хотел быть невежливым… Я не…

Он растерянно умолк, словно удар был нанесен ему по-настоящему, под дых. Он не ожидал встретить здесь женщину, хотя и не мог объяснить почему. Он знал, что в Океанской Впадине есть женщины. И перевозчик тоже упоминал о том, что жена Бергена работает вместе с ним.

— Сколько у вас на станции женщин, мистер Берген? — запинаясь, спросил Демерест.

— Сейчас девять, — ответил Берген. — Все жены. Мы надеемся, что придет такое время, когда соотношение будет нормальным, то есть один к одному, но пока что нам в первую очередь требуются рабочие и исследователи, и если у женщины нет какой-нибудь нужной специальности…

— У них у всех есть какая-нибудь нужная специальность, дорогой, — перебила его миссис Берген. — И мужчины бы работали тут гораздо дольше, если бы ты…

— Моя жена, — со смехом прервал ее Берген, — убежденная феминистка. Но она не считает зазорным пользоваться привилегиями своего пола, чтобы добиться равноправия. Я все твержу ей, что это не феминистский, а чисто женский способ, на что она отвечает: «Потому-то я и беременна». Вы думаете, это любовь, или сексуальная мания, или жажда материнства? Ничего подобного! Она собирается родить ребенка здесь, внизу, исключительно из философских соображений.

— А почему бы и нет? — холодно сказала Аннет. — Океан либо станет для человечества домом, либо не станет. А если станет, то здесь будут рождаться дети, вот и все. Я хочу родить ребенка в Океанской Впадине. Ведь в Луна-Сити рождаются дети, правда, мистер Демерест?

Демерест глубоко вздохнул:

— Я сам родился в Луна-Сити, миссис Берген.

— И ей это прекрасно известно, — пробормотал Берген.

— А сейчас вам уже где-то под тридцать? — спросила Аннет.

— Мне двадцать девять, — ответил Демерест.

— И это ей прекрасно известно тоже, — сказал Берген с коротким смешком. — Могу поспорить, что она разузнала о вас всю подноготную, как только услышала о вашем визите.

— Это к делу не относится, — заявила Аннет. — К делу относится то, что как минимум двадцать девять лет в Луна-Сити рождаются дети, а в Океанской Впадине не было еще ни одного ребенка.

— Луна-Сити, дорогая моя, основан гораздо раньше, — сказал Берген. — Лунной колонии уже полвека, а нашей нет еще и двадцати лет.

— Двадцати лет вполне достаточно. Чтобы выносить ребенка, нужно всего девять месяцев.

— А сейчас на станции есть дети? — поинтересовался Демерест.

— Нет, —ответил Берген. — Нет. Но когда-нибудь обязательно будут.

— Через два месяца, — безапелляционно заявила Аннет.

Внутреннее напряжение в душе у Демереста все нарастало, и когда они втроем вернулись в первый блок, он с облегчением сел и взял чашечку кофе.

— Скоро пообедаем, — сообщил Берген. — Надеюсь, вы согласны посидеть пока что здесь. Первый блок не так уж часто используется для работы — разве что для приема батискафов, но сейчас мы никого не ждем. Можем поговорить, если хотите.

— Очень даже хочу, — отозвался Демерест.

— Надеюсь, я тоже приглашена принять участие в беседе? — осведомилась Аннет.

Демерест взглянул на нее с сомнением, но Берген сказал:

— Вам придется согласиться. Вы ее очень интересуете — вы и луняне вообще. По ее мнению, они… э-э… то есть вы представляете собой новую породу людей, и, я думаю, когда ей надоест быть океанской жительницей, она захочет стать лунянкой.

— Ты не даешь мне слова вставить, Джон. Но если позволишь, я бы все-таки хотела услышать мнение мистера Демереста. Что вы о нас думаете, мистер Демерест?

— Я попросил о встрече, миссис Берген, — осторожно сказал Демерест, — потому что я инженер по технике безопасности. В этом смысле у Океанской Впадины завидная статистика…

— Ни одного смертельного исхода за без малого двадцать лет, — весело подхватил Берген. — Всего одна жертва несчастного случая в поселениях на шельфах — и ни одной во время перевозок, будь то на подводных лодках или батискафах. Хотел бы я приписать это нашей мудрости и умению. Мы, конечно, делаем все, что в наших силах, но главным образом нам просто везет.

— Джон! — не выдержала Аннет. — Дай, пожалуйста, сказать мистеру Демересту.

— Как инженер по технике безопасности, — сказал Демерест, — я не могу себе позволить полагаться на везение и удачу. Мы не в состоянии предотвратить лунотрясения или падения на Луну больших метеоритов, но мы обязаны принять меры, чтобы ущерб от них был минимальным. Нет никаких оправданий — да их и не может быть! — человеческим жертвам. Нам в Луна-Сити не удалось без них обойтись; наша статистика в последнее время, — голос у него упал, — очень печальна. Поскольку люди, как известно, несовершенны, необходимо обеспечить их техникой, которая компенсировала бы это несовершенство. Мы потеряли двадцать человек…

— Я знаю. Но население Луна-Сити приближается к тысяче, не так ли? Ваше выживание пока не находится под угрозой.

— Население Луна-Сити сейчас девятьсот семьдесят два человека, считая вместе со мной, но наше выживание тем не менее под угрозой. Мы зависим от Земли буквально во всем, включая предметы первой необходимости. Так не должно продолжаться, и положение можно было бы изменить, если бы Всемирный совет по проектам не погряз в мелочной экономии.

— Тут я с вами полностью согласен, мистер Демерест, — сказал Берген. — Мы тоже зависим от суши, хотя могли бы перейти на самообеспечение. Хуже того: мы не можем расширять станцию, пока не построим атомные батискафы. Эти поплавки нас жутко ограничивают. Сообщение между нами и сушей крайне неудовлетворительно; на перевозку людей, а тем более материалов и оборудования уходит уйма времени. Я попытался выбить из совета…

— Да, и вы скоро получите дополнительные средства, мистер Берген.

— Я надеюсь, но почему вы так уверены?

— Мистер Берген, давайте не будем ходить вокруг да около. Вы прекрасно знаете, что Земля выделяет фиксированную сумму на проекты экспансии — то есть программы по расширению среды обитания человека, — и эта сумма не так уж велика. Население Земли не очень-то щедро расходует свои ресурсы на освоение внешнего или внутреннего пространства, особенно если при этом приходится поступиться комфортом и удобствами первичной среды обитания, то есть земной суши.

— Вы так говорите, будто земляне какие-то жуткие эгоисты, мистер Демерест, — вмешалась Аннет. — Но это несправедливо. Человеку свойственно заботиться о собственной безопасности. Земля перенаселена, и она с трудом оправляется от ран, нанесенных планете в «безумные двадцатые». Естественно, что интересы земной суши должны учитываться прежде всего, прежде интересов Луна-Сити и Океанской Впадины. Бог ты мой, да эта станция для меня все равно что дом родной, но я не хотела бы ее процветания за счет земной суши!

— Вопрос не стоит «или — или», миссис Берген, — убежденно проговорил Демерест. — Если океанское и космическое пространства будут осваиваться с умом, настойчиво и целеустремленно, это пойдет на благо в первую очередь самой Земле. Мелкие инвестиции ничего не дадут, но крупные могли бы вернуться сторицей.

Берген поднял руку:

— Да, я согласен. Вам нет нужды меня в этом убеждать. Вы пытаетесь обратить обращенного. Давайте-ка лучше сделаем перерыв на обед. Вот что я вам скажу: мы пообедаем здесь, а если вы останетесь на ночь или на несколько дней — милости просим! — у вас хватит времени, чтобы познакомиться и поговорить с остальными. А сейчас пора расслабиться и отдохнуть.

— Я не против, — сказал Демерест. — Я с удовольствием останусь… Между прочим, я все хотел спросить: почему в блоках так мало народу?

— Это не секрет, — просто ответил Берген. — Человек пятнадцать сейчас спят и еще примерно столько же смотрят фильмы, или играют в шахматы, или, если они здесь с женами…

— Джон! — сказала Аннет.

— …то их не принято беспокоить. Жилых помещений у нас мало, так что уединение, насколько оно возможно, дело святое. Несколько человек в океане — трое, по-моему. То есть работающих осталось около дюжины, и вы всех их видели.

— Я принесу обед, — сказала Аннет, вставая.

Она улыбнулась и шагнула за дверь, которая автоматически за ней закрылась.

Берген посмотрел ей вслед:

— Это уступка. Она разыгрывает из себя хозяйку в вашу честь. Иначе за обедом наверняка бы отправился я. Выбор определяется не полом, а чистой случайностью — сегодня ты, завтра я.

— Двери между блоками кажутся мне не очень надежными, — сказал Демерест.

— Вот как?

— Если случится авария и один из блоков будет пробит…

— У нас тут нет метеоритов, — улыбнулся Берген.

— Да, я неправильно выразился. Но если где-то вдруг начнется течь, неважно по какой причине, сможете ли вы изолировать блок или группу блоков так, чтобы они выдержали давление океана?

— Вы имеете в виду — так, как делают у вас в Луна-Сити, когда в случае попадания метеорита пробитый отсек автоматически блокируется, чтобы не пострадали остальные?

— Да, — подтвердил Демерест с еле уловимой горечью. — И что не было сделано во время давешней аварии.

— Теоретически это возможно, но вообще-то здесь довольно безопасно. Как я уже говорил, метеоритов у нас нет, как нет и каких-либо сильных подводных течений. Даже землетрясение с эпицентром прямо под нами не может повредить станции, поскольку у нее нет прочного контакта с донной поверхностью. Вода самортизирует удары. Поэтому мы имеем полное право надеяться, что сильные потрясения нам не грозят.

— А если все-таки?

— Тогда мы окажемся беспомощны. Видите ли, здесь не так-то просто заблокировать отдельные сферы или часть конгломерата. На Луне разница давлений составляет всего одну атмосферу; одна атмосфера внутри и нуль снаружи. Тонкой перегородки вполне достаточно. Здесь же, в Океанской Впадине, разница давлений около тысячи атмосфер. Чтобы обеспечить абсолютную надежность при такой разнице, нужно очень много денег, а вы сами знаете, что значит выбивать финансы из ВСП. Поэтому мы рискуем — и пока что нам везет.

— В отличие от нас, — заметил Демерест.

Берген явно смутился, но тут их обоих отвлекла Аннет, появившаяся с обедом.

— Надеюсь, мистер Демерест, — сказала она, — что вы привыкли к спартанскому рациону. Всю еду мы получаем в упаковках, ее остается только разогреть. Наш девиз — простота и отсутствие изысков, так что в сегодняшнем меню цыплята с морковью и вареной картошкой, а также нечто вроде шоколадных пирожных на десерт. Зато кофе можете пить сколько угодно.

Демерест встал, чтобы взять свой поднос, и попытался улыбнуться.

— Очень похоже на лунное меню, миссис Берген, а я на нем вырос. Мы производим и свою собственную микроорганическую пищу. Есть ее патриотично, но не очень приятно. Впрочем, мы надеемся со временем улучшить качество.

— Я уверена, что вам это удастся.

Демерест, медленно и тщательно пережевывая пищу, продолжал:

— Простите, что опять возвращаюсь к работе, но мне хотелось бы узнать, насколько надежно устройство вашего шлюза.

— Это и впрямь самое слабое место в Океанской Впадине, — сказал Берген. Он уже покончил с едой, значительно опередив остальных, и наполовину осушил первую чашку кофе. — Но без него, увы, не обойтись. Шлюз автоматизирован, насколько это возможно, и довольно надежен. Во-первых, атомные генераторы не начнут нагревать в нем воду, пока не будет электромагнитного контакта вдоль всей окружности внешней стенки люка.

Больше того — контакт должен быть металлическим, а металл должен обладать в точности такой же магнитной проницаемостью, как у батискафов. Если какой-либо камень или мифическое глубоководное чудовище свалятся на дно и случайно прижмутся как раз к месту стыковки, то ничего не произойдет.

А во-вторых, внешний люк не откроется, пока пар не вытеснит воду и не сконденсируется, то есть пока и давление, и температура не упадут ниже определенного уровня. Когда внешний люк начнет открываться, малейшее повышение внутреннего давления, вызванное притоком воды, тут же закроет его.

— Но потом, когда люди пройдут через шлюз, — заметил Демерест, — внутренний люк за ними закроется, и в камеру шлюза вновь хлынет вода. Вы можете впускать ее постепенно, несмотря на давление океана снаружи?

— Не совсем, — улыбнулся Берген. — С океаном не стоит сражаться слишком упорно. Перед его напором все равно не устоять. Мы снижаем скорость потока примерно до одной десятой, и тем не менее вода врывается как выстрел — вернее, как удар грома, или водного грома, если хотите. Внутренний люк способен выдержать напор, к тому же ему приходится это делать не так уж часто. Погодите-ка: вы же слышали водный гром, когда Яван отчалил. Помните?

— Помню, — сказал Демерест. — Но я все равно не совсем понимаю. Вы держите шлюз наполненным водой с высоким давлением, чтобы не подвергать напряжению внешний люк. Но из-за этого под напряжением постоянно находится внутренний люк.

— Да, конечно. Однако, если внешний люк сдаст под напором разницы давлений в тысячу атмосфер, в шлюз устремится весь океан с его миллионами кубических миль воды, и нам придет конец. Но поскольку под напряжением мы держим внутренний люк, то даже если он не выдержит, в блоки станции попадет только та вода, что находится в шлюзе, а так как ее количество ограничено, давление тут же упадет. У нас будет достаточно времени для ремонта, потому что внешний люк продержится довольно долго.

— А если оба не выдержат одновременно?

— Тогда нам каюк. — Берген пожал плечами. — Не мне вам объяснять, что абсолютной надежности и абсолютной безопасности не существует. Жизнь — это риск, а шансы одновременной двойной аварии настолько малы, что с ними вполне можно мириться.

— Но если все ваши автоматические приспособления выйдут из строя…

— Они надежны, — упрямо заявил Берген.

Демерест кивнул, приканчивая последний кусочек цыпленка. Миссис Берген начала убирать со стола.

— Надеюсь, вы простите мою назойливость, мистер Берген, — сказал Демерест.

— Спрашивайте обо всем, что вас интересует. Вообще-то меня не предупредили о цели вашего визита. «Сбор информации» — слишком расплывчатая формулировка. Но, судя по всему, недавнее несчастье вызвало сильное беспокойство на Луне, и вы, как инженер по технике безопасности, естественно, чувствуете себя ответственным за исправление всех существующих недостатков. Возможно, изучение системы безопасности в Океанской Впадине вам в этом поможет.

— Вот именно. Видите ли, если по какой-то причине, неважно какой, вся ваша автоматика выйдет из строя, вы останетесь живы, но все выходные люки будут наглухо задраены. Вы окажетесь в ловушке и умрете медленной смертью вместо мгновенной.

— Это маловероятно, но я надеюсь, что мы сумели бы в таком случае сделать ремонт до того, как кончится запас воздуха. А потом, у нас есть и ручная система управления.

— Ах вот как!

— Ну конечно. Когда станцию основали, этот блок, где мы сейчас находимся, был единственным, и здесь вообще была только ручная система. Вот она-то и впрямь ненадежна. Кстати, она находится прямо за вами, под крышкой из бьющегося пластика.

— В случае аварии разбейте стекло, — пробормотал Демерест, разглядывая хрупкое покрытие.

— Прошу прощения?

— Просто фраза, которую обычно писали на древних противопожарных устройствах… И эта система действует? Или, покрытая вашим бьющимся пластиком, она за двадцать лет превратилась в бесполезный хлам?

— Ничего подобного. Ее периодически проверяют, как и все остальное оборудование. Это не моя обязанность, но я знаю, что ее выполняют. Если какая-то электрическая или электронная цепь не сработает, замигают лампочки, взревет сирена — в общем, будет все, кроме атомного взрыва. А знаете, мистер Демерест, Луна-Сити интересует нас не меньше, чем вас — Океанская Впадина. Надеюсь, вы пригласите к себе одного из наших молодых людей…

— А как насчет одной из молодых женщин? — тут же встряла Аннет.

— Уверен, что ты имеешь в виду себя, дорогая, — сказал Берген. — Могу лишь напомнить, что ты собиралась родить здесь ребенка и нянчить его, а это напрочь исключает твою кандидатуру.

— Мы надеемся, что вы пришлете своих людей в Луна-Сити, — напряженно проговорил Демерест. — Мы заинтересованы в том, чтобы вы поняли наши проблемы.

— Да, взаимный обмен проблемами и рыдания друг у друга на плече сильно облегчили бы нашу жизнь. Между прочим, у вас в Луна-Сити есть одно преимущество, которому я завидую. Слабая гравитация и низкая разница давлений позволяют вам придавать своим жилищам любую неправильную и угловатую форму, какая удовлетворяет вашим эстетическим вкусам или же необходима для удобства. Мы здесь обречены исключительно на сферы, по крайней мере в обозримом будущем, и все наши дизайнеры через какое-то время проникаются лютой ненавистью к округлым формам. Люди просто не выдерживают и уходят, лишь бы не работать больше с шарами.

Берген покачал головой и откинулся назад, прислонив спинку стула к шкафу с микрофильмами.

— Знаете, — продолжил он, — когда в тридцатые годы Уильям Биби соорудил первую подводную камеру в мире, это была просто гондола, которую опускали с корабля на тросе длиной в полмили, без поплавка и двигателей, и если бы трос оборвался — прощайте навсегда! Но он не оборвался… О чем бишь я? Ах да, когда Биби мастерил свою первую подводную камеру, он хотел сделать ее цилиндрической, чтобы человеку было в ней удобно, понимаете? В конце концов, человек — это и есть удлиненный цилиндр с костями. Но друг Уильяма Биби отговорил его в пользу шара, и у него были веские доводы: ведь шар, как известно, выдерживает давление лучше любой другой формы. И знаете, кем был этот друг?

— Боюсь, что нет.

— Он был в то время президентом Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт. Все эти сферы, что вы видели у нас, — правнучки предложения Рузвельта.

Демерест слушал внимательно, но никак не отреагировал. Он вернулся к предыдущей теме разговора.

— Мы бы очень хотели, чтобы кто-нибудь из сотрудников станции посетил Луна-Сити, — сказал он, — потому что это могло бы помочь вам осознать необходимость определенного самопожертвования со стороны Океанской Впадины.

— О-о! — Стул Бергена всеми четырьмя ножками хлопнулся об пол. — Что вы имеете в виду?

— Океанская Впадина — изумительное достижение; я ни в коем случае не хочу его умалять. Я вижу ее потенциал, она способна стать одним из чудес света. И тем не менее…

— Что тем не менее?

— Океан — только часть Земли; большая, но все-таки часть. А впадина — всего лишь часть океана. Это действительно внутреннее пространство: оно направлено внутрь, постепенно сужаясь к точке.

— Как я понимаю, — довольно мрачно перебила его Аннет, — сейчас последует сравнение с Луна-Сити.

— Именно так, — сказал Демерест. — Луна-Сити представляет собой внешнее пространство, расширяющееся до бесконечности. С точки зрения отдаленной перспективы у вас здесь тупик, а у нас там — простор.

— Размеры — это не самый главный критерий, мистер Демерест, — возразил Берген. — Океан и правда всего лишь часть Земли, однако именно поэтому он тесно связан с ее более чем пятимиллиардным населением. Океанская Впадина — станция экспериментальная, но поселения на шельфах уже заслуживают названия городов. Наша станция предлагает человечеству шанс заселить всю планету…

— Загадить всю планету! — возбужденно воскликнул Демерест. — Изнасиловать ее и прикончить! Сосредоточение человеческих усилий только на самой Земле — явление нездоровое и даже фатальное, если оно не уравновешено расширением границ обитания.

— А что там, за этими границами? Сплошная пустота, — резко бросила Аннет. — Луна всего лишь безжизненный спутник, так же как и другие планеты. Если среди звезд, за световые годы от нас, и есть живые миры, то нам до них не добраться. А океан живой!

— На Луне тоже есть жизнь, миссис Берген, и, если Океанская Впадина нам позволит, Луна станет независимой. И тогда мы, луняне, начнем осваивать другие планеты и вдохнем в них жизнь. А если человечество проявит терпение, мы достигнем также далеких звезд. Мы! Именно мы! Только луняне, привыкшие к космосу, привыкшие к жизни в пещерах, к искусственной среде обитания, смогут провести всю жизнь на борту звездолета, которому, возможно, потребуются столетия, чтобы долететь до звезд.

— Погодите, погодите, Демерест, — сказал Берген, поднимая руку. — Давайте-ка уточним. Что вы имели в виду, говоря «если Океанская Впадина нам позволит»? Какое мы имеем к этому отношение?

— Вы конкурируете с нами, мистер Берген. Всемирный совет по проектам склоняется в вашу сторону. Он выделит вам больше денег, а нам меньше, потому что, как заметила ваша жена, в океане есть жизнь, а на Луне, если не считать тысячи человек, жизни нет; потому что до вас всего полдюжины миль, а до нас — четверть миллиона; потому что до вас можно добраться за час, а до нас — за три дня. А еще потому, что у вас идеальная статистика несчастных случаев, а у нас…

— Ну, последний аргумент просто нелеп. Авария может произойти в любом месте и в любое время.

— Однако нелепость тоже можно использовать, — сердито сказал Демерест, — чтобы манипулировать эмоциями. Для людей, не понимающих цели и важности космических исследований, гибель лунян в авариях — вполне достаточное доказательство того, что Луна опасна и ее колонизация бессмысленна. Почему нет? Под этим предлогом можно сэкономить денежки, а чтобы успокоить свою совесть, совет вложит часть инвестиций в Океанскую Впадину. Потому-то я и считаю, что давешняя авария на Луне представляет угрозу нашему выживанию, несмотря на то что погибло всего двадцать человек из тысячи.

— Я не могу принять ваши доводы. До сих пор денег хватало на оба проекта.

— В том-то и дело, что не хватало! Мизерные капиталовложения не позволили Луне за все эти годы перейти на самообеспечение, а теперь тот факт, что мы не в состоянии себя обеспечивать, используют против нас. Нехватка инвестиций и Океанской Впадине не давала обрести самостоятельность. Зато теперь совет сможет выделить вам достаточно средств, если совсем прикроет наш проект.

— Вы полагаете, совет на такое пойдет?

— Я почти уверен в этом, если только Океанская Впадина не проявит государственный подход к будущему человечества.

— Каким образом?

— Отказавшись от дополнительных фондов. Отказавшись от конкуренции с Луной. Поставив интересы всего человечества выше своих собственных интересов.

— Вы же не думаете, что мы демонтируем…

— Вам не придется этого делать. Неужели вы не понимаете? Поддержите нас, объясните совету, что Луна-Сити важнее, что освоение космоса — главная надежда человечества; скажите, что вы подождете и даже сократите расходы, если потребуется.

Берген, вздернув брови, взглянул на жену. Она сердито помотала головой.

— Сдается мне, у вас довольно романтическое представление о ВСП, — сказал Берген. — Даже если я начну толкать благородные и самоотверженные речи, кто сказал, что к ним прислушаются? На осуществление проекта влияют не только мои мнения и высказывания. Есть еще экономические соображения и общественное мнение. И вообще, зря вы так беспокоитесь, мистер Демерест. Луна-Сити не закроют. Вы получите фонды, это я вам говорю. А теперь давайте лучше покончим с этой…

— Нет, я обязан вас убедить — убедить любыми способами — в том, насколько это серьезно. Океанская Впадина должна быть законсервирована, если ВСП не способен обеспечить оба проекта достаточной суммой денег.

— Это официальное заявление, мистер Демерест? — спросил Берген. — Вы уполномочены говорить от имени Луна-Сити, или это ваше личное мнение?

— Личное. Но я думаю, этого вполне достаточно, мистер Берген.

— Сожалею, однако я так не думаю. Боюсь, наш разговор начинает обретать неприятную окраску. Мой вам совет: возвращайтесь-ка вы на сушу с первым же батискафом.

— Нет! Я еще не закончил!

Демерест встал, дико озираясь по сторонам, и прижался спиной к стене. Он был высоковат для этого помещения, и он осознавал, что подошел к последней черте. Еще один шаг — и отступать будет некуда.

Он предупреждал их там, в Луна-Сити, что от переговоров не будет никакого толку. Борьба за деньги должна быть беспощадной, и он никому не позволит загубить Луна-Сити — ни ради Океанской Впадины, ни даже ради самой Земли, потому что интересы человечества и Вселенной превыше всего. Люди должны вырасти из своей колыбели и…

Демерест слышал свое хриплое дыхание и чувствовал как исступленно мечутся мысли в мозгу. Супружеская пара встревоженно глядела на него. Аннет встала и спросила:

— Вам нехорошо, мистер Демерест?

— Со мной все нормально. Сядьте. Я инженер по технике безопасности, и я намерен преподать вам урок. Сядьте, миссис Берген.

— Садись, Аннет, — сказал Берген. — Я сам приведу его в чувство.

Он встал и шагнул вперед.

— Нет! — крикнул Демерест. — Ни с места! У меня есть кое-что при себе. Вы слишком наивны, мистер Берген: вы приняли меры предосторожности против океана и механических аварий, но недооценили опасность, исходящую от людей. У вас не принято обыскивать гостей, верно? Я вооружен, Берген.

Теперь, когда он сжег за собой мосты, отрезав все пути к отступлению, Демерест был спокоен. Что бы он ни сделал, ему все равно уже не жить.

— Ох, Джон! — выдохнула Аннет, вцепившись в руку мужа. — Он…

Берген заслонил ее собой.

— Вооружен? Эта штука и есть ваше оружие? Спокойно, Демерест, спокойно. Не стоит горячиться. Если хотите поговорить, давайте поговорим. Что это у вас в руках?

— Ничего особенного. Ручной лазерный лучевик.

— И что вы собираетесь делать?

— Разрушить Океанскую Впадину.

— Но вы не сможете, Демерест. Вы сами знаете, что не сможете. У ручного лазера не хватит энергии, чтобы пробить стены.

— Я знаю. Хотя у этой модели запас энергии больше, чем вы думаете. Мой лучевик изготовлен на Луне, а в вакууме заряжать энергией оружие куда удобнее. И все-таки вы правы. Эта штуковина предназначена для мелких работ и нуждается в частой подзарядке. Поэтому я не буду пробивать лучом стальной сплав толщиной в фут с лишним. Но лучевик мне пригодится. Хотя бы для того, чтобы вы двое вели себя спокойно. Убить двоих человек — на это у него энергии хватит.

— Вы не станете нас убивать, — невозмутимо заявил Берген. — У вас нет на то никаких разумных оснований.

— Если вы надеетесь образумить меня, можете не стараться, — сказал Демерест. — У меня есть все основания убить вас, и я вас убью. Если придется, то лазерным лучом, хотя мне этого и не хотелось бы.

— Но что вам даст наша смерть? Объясните. Вы хотите нас убить из-за того, что я отказался пожертвовать фондами Океанской Впадины? Но я не могу поступить иначе. Решение не зависит от меня одного. А если вы меня убьете, это отнюдь не поможет вам склонить мнение совета на свою сторону, скорее наоборот. Если лунянин совершит убийство — как по-вашему, это отразится на Луна-Сити? Представьте, какая буря возмущения поднимется на Земле!

В диалог вступила Аннет, и лишь отдельные звенящие нотки проскальзывали порой в ее ровном голосе:

— Разве вы не понимаете, что обязательно найдутся люди, которые скажут, будто космическая радиация на Луне оказывает опасное воздействие? Что генная инженерия, преобразовавшая ваши кости и мускулы, повлияла на психическую устойчивость? Вспомните значение слова «лунатик», мистер Демерест! Когда-то люди думали, что Луна провоцирует безумие.

— Я не безумец, миссис Берген.

— Это не имеет значения, — сказал Берген, подхватывая идею жены. — Люди назовут вас безумцем. Они решат, что безумны все луняне, и закроют Луна-Сити, возможно навсегда. Вы этого добиваетесь?

— Так могло бы случиться, если бы кто-нибудь узнал, что я убил вас. Но никто не узнает. Это будет несчастный случай. — Левым локтем Демерест разбил пластик, покрывавший ручную систему управления. — Я с такими устройствами знаком, — продолжал он. — Я прекрасно знаю, как они действуют. По идее, когда разбивается пластик, должны замигать аварийные сигнальные лампочки — в конце концов, пластик можно разбить и случайно, — и кто-то должен прийти сюда, чтобы проверить, в чем дело. Хотя возможно, что система сработает сразу и во избежание аварии перекроет шлюз.

Он сделал паузу и продолжил:

— Да только я уверен, что никто не прибежит сюда с проверкой и никакого аварийного предупреждения не будет. Ваша ручная система ненадежна, поскольку в душе вы были уверены, что она вам никогда не понадобится.

— Что вы задумали? — спросил Берген.

Он весь напрягся, и Демерест, не отводя взгляда от его колен, предупредил:

— Если вы попытаетесь прыгнуть, я тут же выстрелю, а потом продолжу делать то, что задумал.

— В таком случае мне просто нечего терять.

— Вы потеряете время. Не мешайте мне, и тогда у вас останется несколько минут на разговоры. Не исключено, что вам даже удастся переубедить меня. Вот мое предложение: вы сидите на месте, а я даю вам шанс поспорить.

— Но что вы собираетесь делать?

— Сейчас увидите! — пообещал Демерест. Не оглядываясь, он сунул под разбитую крышку левую руку и замкнул контакт. — Скоро атомный генератор накачает в шлюз тепло, и пар вытеснит воду. Это займет несколько минут. Потом одна из кнопочек здесь на панели загорится красным светом.

— Вы собираетесь…

— Зачем вы спрашиваете? Вам и так ясно, что я собираюсь затопить Океанскую Впадину.

— Но зачем? Зачем, черт подери?

— Затем, что это будет выглядеть как несчастный случай и сильно подпортит вашу прекрасную статистику. Затем, что это будет полная катастрофа, которая сотрет станцию с лица земли. И тогда ВСП отвернется от вас, и слава Океанской Впадины померкнет. Мы получим фонды; мы будем продолжать. Если бы я мог достичь этого каким-то другим способом, я был бы только рад, но интересы Луна-Сити и интересы человечества превыше всего.

— Вы тоже погибнете, — с трудом проговорила Аннет.

— Конечно. А зачем мне жить после того, что я вынужден буду сделать? Я не убийца.

— Но вы им станете. Затопив этот блок, вы затопите всю Океанскую Впадину и убьете всех до единого сотрудников станции, а тех, кто сейчас в океане, обречете на более медленную гибель. Пятьдесят человек, включая женщин — и нерожденного ребенка…

— Это не моя вина, — с болью сказал Демерест. — Я не ожидал встретить здесь беременную женщину. Но раз уж так случилось, меня это не остановит.

— И все же вы должны остановиться, — сказал Берген. — Ваш план не сработает, если возникнут хоть какие-то сомнения в том, что произошел несчастный случай. Найдут ваш труп с лазерным лучевиком в руках, увидят разбитый пластик ручной системы управления… Неужели вы думаете, будто никто не поймет, что здесь случилось?

— В вас говорит отчаяние, мистер Берген, — устало сказал Демерест. — Послушайте меня. Когда откроется внешний люк, сюда хлынет вода под давлением в тысячу атмосфер. Этот бешеный поток сметет на своем пути абсолютно все. Стены блоков останутся, но все внутренности будут перекорежены до неузнаваемости. Люди превратятся в кровавые ошметья с перемолотыми костями. Смерть будет мгновенной и безболезненной. Даже если мне придется сжечь вас обоих лазером, никаких подозрений ни у кого не возникнет, поскольку от трупов останется мокрое место. Поэтому, как вы понимаете, я колебаться не стану. А пластиковая крышка ручной системы в любом случае будет разбита потоком. В общем, все следы моих преступлений смоет водой.

— Но останется лазерный лучевик. Даже покореженный, он будет узнаваем, — заметила Аннет.

— Мы пользуемся такими лучевиками на Луне, миссис Берген. Это обыкновенное орудие труда, оптический аналог складного ножа. Я мог бы убить вас и складным ножом, но никому ведь не придет в голову обвинять в убийстве человека только потому, что в руках у него нож, пусть даже с раскрытым лезвием. А может, он решил заняться резьбой по дереву? Кроме того, лунный лучевик — это вам не реактивная пушка. Он вряд ли выдержит направленный внутрь взрыв. Корпус у него тонкий, механика непрочная. После водного удара от него останутся лишь жалкие обломки.

Демересту не приходилось обдумывать свои доводы. Все они были продуманы в течение нескольких месяцев на Луне, пока он спорил сам с собой.

— Неужели вы надеетесь, что расследованию удастся установить причину аварии? — продолжал он. — Сюда пошлют батискафы, чтобы посмотреть, что осталось от станции, но, чтобы люди проникли внутрь, нужно будет откачать из блоков воду. А для этого потребуется построить новую станцию, что займет массу времени. Да и вряд ли ее будут строить, поскольку общество не захочет зря тратить деньги. Скорее всего они ограничатся тем, что бросят лавровый венок на мертвые крыши мертвой Океанской Впадины.

— Люди в Луна-Сити узнают о том, что вы натворили, — сказал Берген. — И хоть у одного из них проснется совесть. Правда выплывет наружу.

— Правда в том, — сказал Демерест, — что я не дурак. Никто в Луна-Сити не знает о моих намерениях. Никто ничего не заподозрит. Меня послали сюда для переговоров по поводу финансирования. Я должен был убеждать — и ничего больше. Даже пропавшего лучевика никто не хватится, потому что я сам собрал его из запасных частей. Но он работает. Я проверял.

— По-моему, вы просто не ведаете, что творите, — тихо проговорила Аннет.

— Я прекрасно знаю, что делаю. Я также прекрасно знаю, что вы заметили, как загорелась красным светом эта кнопочка. Я тоже заметил. Шлюз опустел — а значит, ваше время истекло.

Не выпуская из рук нацеленный лучевик, Демерест проворно замкнул еще один контакт. Круглый люк чуть сдвинулся в сторону, образовав узкую серповидную щель, а затем плавно скользнул в стену.

Уголком глаза Демерест видел зияющий темный круг, но в ту сторону не смотрел. Из отверстия потянуло соленой сыростью — запахом остуженного пара. Демересту почудилось, будто он слышит даже плеск воды на дне шлюза.

— Будь ваша ручная система устроена разумно, — сказал Демерест, — внешний люк сейчас бы заблокировало наглухо. Пока открыт внутренний люк, внешний не должен открываться ни при каких обстоятельствах. Но я подозреваю, что ручную систему сооружали наспех и такой предосторожности не предусмотрели, а потом ее заменили автоматикой, так и не удосужившись исправить огрехи. Думаю, мои подозрения небезосновательны. Вы бы не сидели сейчас с таким напряженным видом, если бы были уверены в том, что внешний люк не откроется. Мне осталось замкнуть всего один контакт — и грянет водный гром. Мы ничего не почувствуем.

— Подождите минутку, — перебила его Аннет. — Я хочу кое-что вам сказать. Вы обещали, что дадите нам время, чтобы вас переубедить.

— Я вам его дал — пока осушался шлюз.

— Позвольте мне все-таки сказать. Подождите минуту. Всего одну минуту. Я говорила, что вы не ведаете, что творите. И это действительно так. Вы ликвидируете космическую — повторяю, космическую — программу! Не глубоководную, а космическую. — Ее голос зазвенел пронзительно и резко.

— О чем вы? — нахмурился Демерест. — Говорите, да не заговаривайтесь, не то я нажму на кнопку. Я устал. Я боюсь. Я хочу, чтобы все поскорее кончилось.

— Вы не являетесь членом ВСП. И мой муж тоже. Но я — член совета. Думаете, если я женщина, так я здесь играю вторую скрипку? Ничуть не бывало. Вы, мистер Демерест, зациклились исключительно на Луна-Сити. Мой муж — на Океанской Впадине. И ни один из вас ничего не знает.

Куда вы направите свои честолюбивые устремления, мистер Демерест, если получите все деньги, какие хотите? На Марс? На астероиды? На спутники планет-гигантов? Все это мелкие планетки, бесплодные и лишенные атмосферы. Может пройти еще много лет, прежде чем нам станут доступны межзвездные полеты, а до того нам придется довольствоваться карликовыми колониями. Ваши амбиции дальше не простираются, правда ведь?

Амбиции моего мужа тоже ограничены. Он мечтает заселить океанское дно — поверхность не намного большую, чем Луна и астероиды. Что же до нас, членов ВСП, то наши желания простираются гораздо дальше, и если вы нажмете на эту кнопку, мистер Демерест, величайшая мечта человечества обратится в прах.

Демерест невольно заинтересовался, но все же недоверчиво сказал:

— Вы просто болтаете.

Он понимал, что супруги могли каким-то образом предупредить остальных сотрудников станции и что сюда в любой момент может кто-нибудь ворваться и пристрелить его. Но он не сводил глаз с отверстия люка, и ему оставалось замкнуть всего один контакт — не глядя, молниеносным движением руки.

— Я не болтаю, — возразила Аннет, — Вам известно не хуже, чем мне, что для колонизации Луны одних ракет было бы недостаточно. Чтобы основать жизнеспособную колонию, пришлось генетически изменить людей и приспособить их к слабой гравитации. Вы сами — продукт генной инженерии.

— Ну и?..

— А разве генная инженерия не может приспособить людей к более сильной гравитации? Какая планета самая крупная в Солнечной системе, мистер Демерест?

— Юпи…

— Да, Юпитер. Диаметр в одиннадцать раз больше земного и в сорок раз — лунного. Площадь поверхности в сто двадцать раз превышает земную и в тысячу шестьсот раз — лунную. А окружающая среда настолько отличается от привычных человечеству условий, в том числе и от тех, какие нам могут встретиться на планетах размером с Землю и меньше, что любой ученый отдаст полжизни за возможность изучить их в непосредственной близости.

— Но Юпитер — нереальная цель.

— Вы так думаете? — Аннет удалось выдавить из себя слабую улыбку. — Такая же нереальная, как межзвездный полет? А почему? Генная инженерия способна создать людей с более сильным и плотным скелетом, с более мощной и компактной мускулатурой. Так же, как Луна-Сити защищен от вакуума, а Океанская Впадина — от океана, можно будет защитить будущую Юпитерианскую Впадину от насыщенной аммиаком атмосферы.

— Гравитационное поле…

— …не сможет помешать атомным космическим кораблям, которые уже разрабатываются в конструкторских бюро. Вы об этом не слышали, но я-то в курсе.

— Да ведь мы даже не знаем, какова глубина атмосферы на Юпитере! Давление…

— Давление! Давление! Оглянитесь вокруг, мистер Демерест! Для чего, как вы думаете, на самом деле была построена Океанская Впадина? Чтобы эксплуатировать богатства океана? Поселения на континентальных шельфах прекрасно справляются с этой задачей. Чтобы исследовать океанские глубины? Для этого хватило бы батискафов, и мы могли бы сэкономить сотню миллиардов долларов, вложенных в развитие станции.

Неужели вы не понимаете, мистер Демерест, что у станции куда более важное предназначение? Океанская Впадина была основана для того, чтобы разработать виды транспортных средств и механизмов, которые будут пригодны для освоения и колонизации Юпитера. Посмотрите вокруг — и вы увидите приблизительную модель юпитерианской окружающей среды, самую близкую, какая только возможна на Земле. Это всего лишь слабое подобие могучего Юпитера, но это только начало. Уничтожьте станцию, мистер Демерест, и вы уничтожите все надежды на Юпитер. Оставьте нас в живых — и мы вместе освоим ярчайшую жемчужину Солнечной системы. И задолго до того как лимиты Юпитера будут исчерпаны, человечество будет готово к межзвездным полетам, к освоению планет земного — и юпитерианского — типа. Совет не собирается закрывать проект Луна-Сити, ибо для достижения конечной цели необходимы оба проекта.

На мгновение Демерест забыл даже о последней кнопке.

— Никто в Луна-Сити не слыхал об этом.

— Вы не слыхали. Но кое-кто из Луна-Сити в курсе. Если бы вы сообщили им о своих намерениях, они бы вас остановили. Естественно, мы не можем сделать этот проект достоянием общественности. В него посвящены только избранные. Общество и так скрепя сердце финансирует планетарные проекты. Если ВСП скряжничает, так только потому, что общество ограничивает щедрость совета. Как по-вашему, что скажут люди, если узнают о наших планах насчет Юпитера? Да они завопят, что мы выбрасываем их денежки на ветер! А так мы работаем себе потихоньку, и все средства, которые удается сэкономить, вкладываем в развитие разных аспектов проекта «Большая планета».

— Проекта «Большая планета»?

— Да, — сказала Аннет. — Теперь вы в курсе, а я совершила серьезный служебный проступок. Но ведь это не имеет значения, верно? Поскольку все мы погибнем, и проект в том числе.

— Погодите-ка, миссис Берген!

— Даже если вы измените свое решение, не вздумайте никому рассказывать о проекте «Большая планета». Это прикончит его так же верно, как затопление станции. А заодно положит конец и вашей карьере, и моей. Не исключено, кстати, что тогда закроют оба проекта — как Луна-Сити, так и Океанскую Впадину. Хотя вам, возможно, это без разницы. Вы по-прежнему можете нажать на кнопку.

— Я сказал — погодите! — Демерест нахмурил брови, гневно сверкая глазами. — Я не знаю…

Глядя, как настороженная готовность противника сменяется нерешительностью, Берген изготовился было к прыжку, но Аннет вцепилась в мужнин рукав.

Последовала бесконечная пауза, которая тянулась около десяти секунд, а затем Демерест протянул свой лучевик.

— Держите, — сказал он. — Считайте, что взяли меня под арест.

— Мы не можем вас арестовать, — возразила Аннет, — иначе вся история выплывет наружу. — Она взяла лучевик и протянула его мужу. — Нас вполне устроит, если вы вернетесь в Луна-Сити и будете хранить молчание. А пока вам придется немного посидеть под стражей.

Берген мгновенно очутился возле ручной системы управления. Внутренний люк закрылся, и вода с оглушительным ревом снова устремилась в шлюз.

Супруги остались наедине. Они не перемолвились ни словечком, пока Демереста не уложили спать под бдительным надзором двух сотрудников станции. Неожиданный удар водного грома поднял на ноги всю команду, и Берген выдал им сильно сокращенную версию происшествия.

Систему ручного управления закрыли на замок, после чего Берген заявил:

— Нужно немедленно сделать ее надежной. И обыскивать при входе всех посетителей.

— Ох, Джон, — сказала Аннет, — по-моему, люди просто безумны. Только что мы глядели смерти в лицо; гибель грозила и нам, и всей Океанской Впадине. И знаешь, о чем я все время думала? «Нужно сохранять спокойствие, — думала я. — Главное, чтобы не было выкидыша!»

— Ты была само спокойствие. Ты была изумительна. Я имею в виду проект «Большая планета». Мне такое даже в голову не приходило, но клянусь… клянусь… Юпитером, это заманчивая идея. Просто великолепная.

— Мне жаль, что пришлось задурить вам головы, Джон. Все это, к сожалению, вранье. Я все придумала. Но Демересту хотелось услышать нечто подобное. Он не убийца и не разрушитель. В своем разгоряченном воображении он видел себя патриотом и наверняка внушал сам себе, что должен разрушить ради того, чтобы спасти, — весьма распространенное заблуждение ограниченных умов. Но он сказал, что даст нам возможность его переубедить, и, по-моему, в душе он жаждал, чтобы нам это удалось. Ему хотелось услышать от нас нечто такое, что позволило бы ему спасти ради спасения, и я дала ему шанс… Жаль, что мне пришлось обмануть и тебя тоже, Джон.

— Ты меня не обманула.

— Ты не поверил?

— А как я мог поверить? Я знаю, что ты не член совета.

— Почему ты в этом так уверен? Потому что я женщина?

— Вовсе нет. Потому что я сам член совета, Аннет, и это действительно должно остаться между нами. Знаешь, если ты не против, я предложу совету твою идею — проект «Большая планета».

— Ну-у… — Аннет задумалась, а потом тихонько улыбнулась. — Ну что ж, я не против. Вот видишь: от женщин тоже порой бывает польза!

— Этого, — тоже улыбаясь, сказал Берген, — я никогда не отрицал.

Жизнь и времена Мультивака

Весь мир был заинтригован. Весь мир мог наблюдать. Если бы кого-то заинтересовало точное число зрителей, Мультивак бы его сообщил. Большой компьютер Мультивак был в курсе дела — как и всех прочих дел на Земле.

Мультивак сам выступал судьей на этом процессе — судьей настолько беспристрастным, непредвзятым и справедливым, что не нужно было ни защитника, ни обвинителя. Присутствовали только обвиняемый, Саймон Хайнс, да свидетели, и в их числе Рональд Бакст.

Бакст, разумеется, наблюдал за процессом. Как свидетель, он обязан был сидеть у экрана, хотя его это утомляло. Видно, возраст давал себя знать: Бакст разменял уже десятый десяток, и в копне волос уже отчетливо виднелась седина.

Норин не хотела смотреть на процесс. В дверях она сказала:

— Если бы у нас остался хоть один друг… — Она сделала паузу и добавила: — В чем я очень сомневаюсь.

И ушла.

Бакст не мог сказать суверенностью, вернется ли она вообще, но в данный момент это не имело значения.

Хайнс, как последний идиот, совершил нападение на Мультивак. Это ж надо додуматься — подойти к терминалу и попытаться его раздолбать! Как будто он не знал, что вездесущий компьютер — всемогущий Компьютер (с большой буквы, пожалуйста!), управляющий миллионами роботов, сумеет себя защитить. И даже если бы нападение удалось — ну, разбил бы он этот терминал, а толку-то?

Так ему еще, видите ли, приспичило сделать эту глупость в физическом присутствии Бакста!

Его вызвали точно по расписанию:

— А сейчас свидетельские показания даст Рональд Бакст.

Голос у Мультивака был чарующий, и обаяние его не приедалось, сколько ни слушай. Тембр не мужской, но и не женский. А язык — любой, на каком удобнее разговаривать собеседнику.

— Я готов дать показания, — откликнулся Бакст.

Ничего другого ему не оставалось. Хайнсу все равно не избежать наказания. И, кстати, если бы его судили люди, суд был бы более скорым на расправу и менее справедливым.

Прошло пятнадцать дней, которые Бакст провел в полном одиночестве. Впрочем, физическое одиночество не было редкостью в мире Мультивака. В эпоху великих катастроф вымерло почти все население Земли, и не кто иной, как компьютеры, спасли уцелевших и руководили возрождением цивилизации, совершенствуя заодно самих себя, пока не слились в Мультивак. Зато нынешние жители Земли — пять миллионов человек — жили припеваючи и не знали никаких забот.

Но эти пять миллионов были разбросаны по планете, и шансы встретиться с кем-то случайно, непреднамеренно, были невелики. А намеренно Бакста никто не навещал, даже по видео.

Бакст стойко переносил изоляцию. Он с головой ушел в свое любимое занятие, которому предавался вот уже двадцать три года: он придумывал математические игры. Каждый житель Земли мог заниматься чем душе угодно, если только Мультивак, тщательно и искусно взвешивавший все виды людской деятельности, не приходил к заключению, что выбранный род занятий может стать помехой человеческому счастью.

Но кому могли помешать математические игры? Занятие это чисто абстрактное, Баксту оно нравилось, а вреда не приносило никому.

Бакст надеялся, что одиночество не будет слишком долгим. Конгресс не мог приговорить его к длительной изоляции без суда — правда, совсем иного суда, чем над Хайнсом. Суд Конгресса был лишен тирании абсолютной справедливости, присущей Мультиваку.

И все же Бакст вздохнул с облегчением, когда изоляция кончилась; особенно приятно было то, что конец ей положило возвращение Норин. Она устало взобралась на вершину холма, и Бакст с улыбкой поспешил ей навстречу. Они прожили вместе пять лет. Это были славные годы. Даже редкие встречи с двумя ее детьми и двумя внуками не были Баксту в тягость.

— Спасибо, что вернулась, — сказал он.

— Я не вернулась, — ответила Норин.

Она выглядела усталой. Каштановые волосы разметало ветром, высокие загорелые скулы заострились.

Бакст набрал код для легкого обеда и кофе. Он знал ее вкусы. Она не прервала его и, поколебавшись минуту, все же поела.

— Я пришла поговорить с тобой, — сказала она. — Меня прислал Конгресс.

— Конгресс! — воскликнул он. — Пятнадцать человек, считая вместе со мной. Беспомощные самозванцы.

— Ты так не думал, пока был его членом.

— Я стал старше. И немного умнее.

— Настолько, что у тебя хватило ума предать своих друзей?

— Я никого не предавал. Хайнс пытался разрушить Мультивак — это и глупо, и невозможно.

— Ты выдвинул против него обвинение.

— Я был вынужден. Мультивак знал все и без меня, а не выдвини я обвинение, я стал бы соучастником. Хайнс ничего бы от этого не выиграл, а я бы многое потерял.

— Без свидетеля Мультивак не вынес бы приговор.

— Только не в случае нападения на Мультивак. Это тебе не дело о незаконном рождении ребенка или работе без разрешения. Я не мог рисковать.

— И поэтому позволил на два года лишить Саймона разрешения на любой вид деятельности.

— Он получил по заслугам.

— Утешительная мысль. Ты потерял доверие Конгресса, зато завоевал доверие Мультивака.

— Доверие Мультивака в нашем мире дорогого стоит, — серьезно проговорил Бакст. Он вдруг обнаружил, что Норин выше его ростом.

Она выглядела такой разъяренной — того и гляди ударит. Губы побелели и крепко сжались. Но ей, как-никак, было уже за восемьдесят — молодость прошла, — и привычка к ненасилию укоренилась слишком глубоко. Как, впрочем, и у всех землян, за исключением недоумков типа Хайнса.

— Значит, тебе нечего больше сказать? — спросила она.

— Я многое мог бы сказать. Неужели ты забыла? Неужели все вы забыли? Ты помнишь, что творилось на Земле когда-то? Помнишь двадцатый век? Теперь мы живем долго; мы живем в безопасности; мы счастливо живем.

— Мы живем бессмысленно.

— Ты хотела бы вернуться в тот мир, что был здесь прежде? Норин энергично помотала головой:

— Вечный жупел для устрашения, да? Хватит, мы усвоили урок. С помощью Мультивака мы уцелели — но теперь нам его помощь не нужна. Она размягчит нас до смерти. Без Мультивака мы сами будем управлять роботами, сами будем вести хозяйство на фермах, в шахтах и на заводах.

— Мы не умеем.

— Научимся. Умение приходит с практикой. Нам необходим жизненный стимул, иначе мы все вымрем.

— У нас есть работа, Норин, — сказал Бакст. — Любая, какая душе угодна.

— Любая, лишь бы не важная. И даже ту могут отнять в мгновение ока, как у Хайнса. А чем занимаешься ты, Рональд? Математическими играми? Рисуешь линии на бумажке? Подбираешь цифровые комбинации?

Бакст протянул к ней руки, почти умоляюще:

— Моя работа — не пустяк! Ты недооцениваешь… — Он замялся, снедаемый жаждой объяснить, но боясь сказать слишком много. — Я работаю над серьезной проблемой комбинаторного анализа, основанного на генных структурах, которые можно использовать для того, чтобы…

— …позабавить тебя и нескольких любителей. Наслышана я о твоих играх. Ты придумаешь, как добраться из пункта А в пункт Б кратчайшим путем, и это научит тебя, как пройти от колыбели до могилы с минимальным риском. А потом ты научишь нас, и все мы возблагодарим Мультивака.

Она встала.

— Рон, ты предстанешь перед судом. Я в этом уверена. Перед нашим судом. И будешь признан виновным. Мультивак защитит тебя от физической расправы, но ты прекрасно знаешь, что он не в силах заставить нас видеться с тобой, разговаривать с тобой, иметь с тобой хоть что-то общее. И, лишенный человеческого общения, ты не сможешь больше думать и играть в свои игры. Прощай.

— Норин! Погоди!

Она обернулась в дверях.

— Правда, у тебя останется Мультивак. Вот и говори с Мультиваком, Рон.

Он смотрел вслед ее уменьшающейся фигурке. Она спустилась по дороге через зеленый парк, чья экологическая чистота поддерживалась упорным трудом спокойных и несложных роботов, которых никто практически не замечал.

«Да, мне придется поговорить с Мультиваком», — подумал Бакст.

У Мультивака не было какого-то определенного помещения. Его присутствие было глобальным: все точки земного шара связывались между собой проводами, оптическими волокнами и микроволнами. Мозг Мультивака был разделен на сотни частей, но функционировал как единое целое. Его терминалы были разбросаны по всей планете, и хоть один из них да находился поблизости от каждого из пяти миллионов.

Времени хватало на всех, поскольку Мультивак мог персонально общаться с каждым человеком одновременно, не отвлекаясь при этом от мировых проблем.

Но Бакст не испытывал иллюзий по поводу могущества Мультивака. Вся его немыслимая сложность по сути дела была математической игрой, и в правилах этой игры Бакст разобрался еще десять лет назад. Он знал, каким образом соединительные нити бегут с континента на континент, сплетаясь в громадную сеть, анализ которой мог бы стать основой для увлекательной задачки. Как бы вы организовали сеть, чтобы поток информации никогда не смешивался? Как бы вы организовали систему переключений? Докажите, что в любой системе найдется хоть одно уязвимое звено, и если разорвать именно его…

Как только Бакст разобрался в правилах игры, он вышел из состава Конгресса. Там одни разговоры, а от разговоров какой толк? Мультивак равнодушно разрешал говорить о чем угодно и как угодно. Разговоры его не волновали. Его волновали только действия — именно их он предотвращал, направлял в нужное русло или наказывал за них.

Из-за действия Хайнса ситуация стала кризисной, а Бакст еще не был готов.

Но теперь, хочешь не хочешь, придется поторопиться. И Бакст попросил Мультивака уделить ему время для беседы.

Вопросы Мультиваку можно было задавать в любое время. Существовало около миллиона терминалов типа того, который попытался раскокать Хайнс, и каждый желающий мог спрашивать о чем угодно. Мультивак всегда был готов дать ответ.

Но беседа — дело другое. Для нее требовалось время и уединение; более того — Мультивак должен был рассмотреть прошение о беседе и решить, действительно ли она необходима. Хотя мощности Мультивака с избытком хватало на все глобальные проблемы, он начал экономить время. Возможно, это было результатом его непрестанного самоусовершенствования. Чем больше он осознавал свою ценность, тем меньше у него оставалось терпения на всякие глупости.

Баксту оставалось надеяться лишь на добрую волю Мультивака. Чтобы заслужить расположение компьютера, Бакст вышел из состава Конгресса и даже дал показания против Хайнса. Это был, безусловно, надежный ключ к успеху.

Подав прошение и почти не сомневаясь в положительном ответе, Бакст сразу же полетел к ближайшей подстанции. Он не стал проецировать туда свое изображение. Ему хотелось быть там лично — так он чувствовал себя ближе к Мультиваку.

В помещении подстанции вполне можно было проводить конференции по мультивидео. На секунду Баксту почудилось, что Мультивак примет на экране человеческий вид — что мозг сотворит плоть.

Ничего подобного, конечно, не произошло. Комнату наполнил еле слышный, похожий на шепот, шум беспрерывной деятельности Мультивака, постоянно сопровождавший его присутствие, — и на фоне этого шума раздался голос.

Голос был не такой, как обычно. По-прежнему чарующий, он стал вкрадчивым и тихим и звучал почти в самом ухе Бакста.

— Добрый день, Бакст. Рад тебя слышать. Твои приятели-люди осуждают тебя.

«Да, Мультивак не любит околичностей», — подумал Бакст. Вслух он сказал:

— Это не важно, Мультивак. Важно то, что я понимаю: все твои решения направлены во благо людям. Тебя создали для выполнения этой задачи еще в том, примитивном варианте…

— …а мое самоусовершенствование позволило мне выполнять ее еще эффективнее. Если ты понимаешь это, почему другие не могут понять? Я все еще занимаюсь анализом данного феномена.

— Я пришел к тебе с проблемой, — сказал Бакст.

— С какой? — поинтересовался Мультивак.

— Я много времени провел над решением математических вопросов, связанных с изучением генов и их комбинаций. Я не могу найти ответа, а от домашнего компьютера мало проку.

Послышался странный щелчок, и Бакст невольно вздрогнул при мысли о том, что Мультивак пытается удержаться от смеха. Такое очеловечение даже Баксту было трудно принять. Голос переместился в другое ухо, и Мультивак сказал:

— В человеческой клетке тысячи разных генов. У каждого гена в среднем около пятидесяти существующих вариаций и бессчетное количество потенциальных. Если мы попытаемся составить все возможные комбинации, то простое их перечисление с самой большой скоростью, на какую я способен, займет все время существования Вселенной, и то я успею перечислить лишь бесконечно малую часть.

— Но мне не нужно полное перечисление, — сказал Бакст. — В том-то и есть суть игры. Некоторые комбинации более вероятны, чем другие, и, надстраивая вероятность над вероятностью, мы сможем существенно сократить задачу. Как раз об этом я и хотел тебя попросить.

— Но даже такое задание потребует немало времени. Каким образом я смогу оправдать его потерю?

Бакст помедлил с ответом. Нет смысла пытаться запудрить Мультиваку мозги. Кратчайшим расстоянием между двумя точками в общении с Мультиваком всегда была прямая.

— Подходящая комбинация генов могла бы создать человека, который с радостью подчинится твоему руководству, поверит в твои старания осчастливить людей и сам захочет быть счастливым. Я не могу найти этой комбинации, но ты бы смог наверняка, а с помощью направленной генной инженерии…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это хорошая идея. Я уделю ей некоторое время.

Баксту с трудом удалось настроиться на личную волну Норин. Связь прерывалась три раза. Его это не удивило. Последние два месяца техника то и дело сбоила — недолго и по мелочам, но Бакст с мрачным удовлетворением отмечал каждый сбой.

Наконец связь наладилась. В воздухе появилось объемное голографическое изображение Норин. Оно немного померцало, но удержалось.

— Я отвечаю на твой звонок, — бесстрастно проговорил Бакст.

— Я уж думала, вовек до тебя не дозвонюсь, — сказала Норин. — Куда ты пропал?

— Никуда я не пропал. Я в Денвере.

— Почему в Денвере?

— В моем распоряжении весь мир, Норин. Я могу поехать куда вздумается.

Лицо ее слегка передернулось.

— И везде наверняка будет пусто. Мы собираемся судить тебя, Рон.

— Сейчас?

— Сейчас.

— И здесь?

— И здесь.

Воздух по сторонам от Норин замерцал — и сзади, и спереди тоже. Бакст вертел головой и считал. Их было четырнадцать — шестеро мужчин, восемь женщин. Он знал их всех. Еще недавно они были добрыми друзьями.

А вокруг простиралась девственная природа Колорадо. Погожий летний денек клонился к вечеру. Когда-то здесь был город под названием Денвер. Место и поныне сохранило это название, хотя сам город исчез с лица земли, как и большинство других городов. Бакст насчитал около десятка роботов, занимавшихся в окрестностях своими делами.

Поддерживают экологию, надо полагать. Бакст не знал в деталях, что они делают, но Мультивак знал, и все пятьдесят миллионов роботов на Земле трудились под его надзором.

За спиной у Бакста находился один из сетевых узлов Мультивака, похожий на маленькую неприступную крепость.

— Почему сейчас? — спросил Бакст. — И почему здесь?

Он машинально повернулся к Элдред. Она была старше всех и авторитетнее — если понятие авторитета вообще применимо к человеку.

Темно-коричневое лицо Элдред выглядело слегка осунувшимся. Годы давали себя знать — ей стукнуло уже сто двадцать, — но голос был резок и тверд:

— Потому что теперь у нас есть последнее доказательство. Пусть Норин расскажет. Она знает тебя лучше всех.

Бакст перевел взгляд на Норин:

— В каком преступлении меня обвиняют?

— Давай не будем играть в эти игры, Рон. В мире Мультивака нет преступлений, кроме стремления к свободе, а твое преступление против человечества для Мультивака не криминал. Поэтому мы сами решим, захочет ли хоть один из ныне живущих людей общаться с тобой, слышать твой голос, помнить о твоем существовании и отвечать тебе.

— За что мне угрожают изоляцией?

— Ты предал все человечество.

— Каким образом?

— Ты отрицаешь, что пытался загнать людей в рабство к Мультиваку?

— Ах вот оно что! — Бакст скрестил на груди руки. — Быстро же вы прознали. Хотя вам было достаточно просто спросить у Мультивака.

— Отрицаешь ли ты, что просил помощи для того, чтобы посредством генной инженерии вывести новую породу людей, которые станут покорными рабами Мультивака?

— Я предложил вывести более счастливую породу людей. Это предательство?

— Оставь свою софистику, Рон, — вмешалась Элдред. — Мы ее знаем наизусть. Не говори нам снова, что с Мультиваком нет смысла бороться, что мы живем в безопасном мире. То, что ты зовешь безопасностью, мы называем рабством.

— Сейчас ты огласишь приговор, или мне будет позволено защищаться?

— Ты слышал, что сказала Элдред, — заметила Норин. — Твои доводы мы знаем наизусть.

— Все мы слышали, что сказала Элдред, — отозвался Бакст, — но никто не слышал, что хочу сказать я. У меня есть аргументы, которых вы не знаете.

Изображения молча переглянулись. Потом Элдред сказала:

— Говори!

— Я попросил Мультивака помочь мне решить проблему в области математических игр, — начал Бакст. — Чтобы привлечь его интерес, я подчеркнул, что игра смоделирована на основе генных комбинаций и что решение могло бы помочь создать такую генную комбинацию, которая, никоим образом не ухудшив нынешнего положения человека, позволит ему с радостью отдать себя под покровительство Мультивака и подчиниться его воле.

— Ты не сказал ничего нового, — промолвила Элдред.

— На других условиях Мультивак не взялся бы за решение задачи. Новая порода людей, с точки зрения Мультивака, является благом для человечества, и поэтому он не мог отказаться. Желание довести дело до конца будет подталкивать его к изучению всех сложностей проблемы, а они настолько неисчерпаемы, что даже ему не под силу с ними справиться. Вы все тому свидетели.

— Свидетели чему? — спросила Норин.

— Вы же с трудом дозвонились до меня, верно? Разве за последние два месяца вам не бросились в глаза мелкие неполадки, которых никогда раньше не было?.. Вы молчите. Могу я принять ваше молчание за знак согласия?

— Даже если и так, то что с того?

— Все свои свободные цепи Мультивак загрузил моей задачей. Его обычная деятельность постепенно сокращается до минимума, поскольку с точки зрения этики Мультивака нет ничего важнее счастья человечества. А человечество станет счастливым лишь тогда, когда добровольно и с радостью примет правление Мультивака.

— Но что нам это дает? — спросила Норин. — У Мультивака по-прежнему хватает сил, чтобы править миром — и нами, — а если он делает это менее эффективно, то наше рабство просто становится менее комфортным. Причем только временно, потому что долго это не протянется. Рано или поздно Мультивак сообразит, что проблема неразрешима — или же решит ее, и в обоих случаях его рассеянности придет конец. А в последнем случае рабство станет вечным и неистребимым.

— Но сейчас он рассеян, — сказал Бакст, — и мы даже можем вести крамольные разговоры без его ведома. Хотя долго рисковать я не хочу, поэтому поймите меня поскорее.

У меня есть еще одна математическая игра — создание модели сетей Мультивака. Мне удалось доказать, что, какой бы сложной и избыточной система ни была, в ней всегда есть хоть один слабый узел, где поток информации при определенных условиях может смешаться. И если повредить именно этот узел, систему непременно хватит апоплексический удар, поскольку перегрузка вызовет необратимую цепную реакцию.

— Ну и?..

— Это и есть тот самый узел. Зачем, по-вашему, я приехал в Денвер? Мультивак тоже знает, что здесь его слабое место, поэтому узел охраняется и электронной защитой, и роботами, так чтобы никто не мог к нему подступиться.

— И что же?

— Но Мультивак рассеян, и Мультивак верит мне. Я заслужил его доверие ценой потери вашего, ибо только доверие делает возможным предательство. Если бы кто-нибудь из вас попытался приблизиться к этому месту, Мультивак очнулся бы и не пустил вас. Не будь он так рассеян, он и меня бы не подпустил. Но он рассеян, и у меня есть шанс!

Бакст ленивой походкой приближался к сетевому узлу. Четырнадцать изображений, прикованных к нему, двигались следом. Еле слышное деловитое гудение одного из центров Мультивака наполняло окрестности.

— Зачем атаковать неуязвимого противника? — проговорил Бакст. — Сначала сделай его уязвимым, а уж потом…

Бакст старался сохранять спокойствие, но на карту в это мгновение было поставлено все. Все! Резким движением он разъединил контакт. (Если б только ему дали больше времени, чтобы убедиться как следует!)

Никто не шелохнулся — и Бакст, затаив дыхание, понял, что еле слышное гудение смолкло. Смолк беспрерывный шепот Мультивака. Если через минуту он не возобновится, значит, Бакст угадал слабое звено и восстановление системы невозможно. Если же к нему сейчас на всех парах устремятся роботы…

Он обернулся. Было все так же тихо. Роботы спокойно трудились поодаль. Никто к нему не приближался.

Перед ним по-прежнему маячили голограммы четырнадцати членов Конгресса, пришибленных громадностью свершившегося.

— Мультивак перегорел, — сказал Бакст. — Восстановить его невозможно. — Бакст говорил, пьянея от собственных слов. — Я работал над этим с тех пор, как покинул вас. Когда Хайнс попытался разбить терминал, я испугался, что такие попытки будут продолжаться и Мультивак усилит охрану настолько, что даже я… Мне нужно было спешить… Я не был уверен… — Он задохнулся, но взял себя в руки и торжественно сказал: — Я вернул нам свободу.

Он умолк, заметив наконец тяжесть нависшей над ним тишины. Четырнадцать изображений смотрели на него, не отрываясь и не проронив ни слова в ответ.

— Вы говорили о свободе, — резко бросил им Бакст. — Вы ее получили!

И нерешительно добавил:

— Разве не этого вы хотели?

Отсев

Пять лет возводилась стена секретности вокруг работ доктора Эрона Родмана, становясь год от года все крепче, пока не сомкнулась в кольцо.

«Это для вашей же собственной защиты», — объясняли ему. «В грязных руках негодяев…» — предупреждали его. В чистых руках (его собственных, например, как с горечью думал порой доктор Родман) открытие несомненно представляло собой величайший вклад в борьбу за здоровье человечества со времен Пастеровской вирусной теории и величайший ключ к пониманию механизма жизни со времен ее возникновения.

Но вскоре после речи, произнесенной Родманом в Нью-Йоркской академии медицины по случаю его пятидесятилетнего юбилея, в первый день двадцать первого века (что-то было в этом совпадении!), доктору наложили на уста печать и разрешили общаться лишь с избранными официальными лицами. Печататься, естественно, тоже запретили.

Правда, правительство не переставало о нем заботиться. Денег давали сколько хочешь, лабораторию оборудовали компьютерами и предоставили их в полное распоряжение ученого. Работа продвигалась быстрыми темпами. К Родману то и дело наведывались за разъяснениями правительственные чиновники.

«Доктор Родман! Как может вирус, передающийся из клетки в клетку внутри организма, оставаться в то же время не заразным для других организмов?» — спрашивали они.

Родман устало повторял вновь и вновь, что он не знает всех ответов. Он не любил слово «вирус». «Это не вирус, — говорил он, — потому что в нем нет молекулы нуклеиновой кислоты. Это совсем другая штука — липопротеин».

Было легче, когда вопросы задавали не медики. Тогда он мог попытаться объяснить в общих чертах, не вдаваясь в бесконечные подробности, в которых можно было увязнуть навек.

«Каждая живая клетка и каждая часть внутри клетки окружены мембранами. Деятельность клетки зависит от того, какие молекулы могут проникать через мембрану в обоих направлениях и с какой скоростью. Ничтожное изменение мембраны влечет за собой значительное изменение природы потока, а следовательно, и химического состава клетки, и ее жизнедеятельности.

Все болезни возникают из-за изменений мембранной активности. Посредством таких изменений можно вызвать любые мутации. Любая методика, контролирующая мембраны, контролирует жизнь. Гормоны управляют жизнью организма потому, что воздействуют на мембраны, и мой липопротеин — скорее искусственный гормон, чем вирус. Липопротеин внедряется в мембрану и индуцирует производство точно таких же липопротеиновых молекул. Как он это делает — я и сам не понимаю.

Но мембранные структуры в организмах не идентичны. Они различаются не только у разных видов живых существ, но и внутри одного вида. Один и тот же липопротеин может оказать разное воздействие на два организма. То, что откроет клетки одного организма для глюкозы и вылечит диабет, закроет клетки другого организма для лизина и убьет его».

Именно это вызывало у них наибольший интерес. «Так, значит, ваш липопротеин — это яд?»

«Избирательный яд, — отвечал Родман. — Без тщательного компьютерного изучения биохимии мембран определенного индивида невозможно сказать, какое воздействие окажет на него определенный липопротеин».

Со временем петля вокруг доктора сжималась все туже, ограничивая его свободу, однако оставляя комфорт, — в мире, где и свобода, и комфорт исчезали с одинаковой скоростью, а перед отчаявшимся человечеством уже разверзлась пасть преисподней.

Наступил 2005 год. Население Земли выросло до шести миллиардов. Оно бы выросло до семи, если бы не голод. Миллиард жизней выкосил он в предыдущем поколении, и в будущем его жатва грозила стать еще обильнее.

Питер Аффер, председатель Всемирной продовольственной организации, частенько заходил в лаборатории Родмана сыграть партию в шахматы и покалякать. Как-то он с гордостью заявил, что первым понял значимость речи, произнесенной Родманом в академии, и это помогло ему стать председателем. Доктор подумал, что суть его речи понять было несложно, но промолчал.

Аффер был на десять лет моложе Родмана, но пламя волос на его голове уже потускнело. Он часто улыбался, хотя тема беседы редко давала повод для улыбки, поскольку любой председатель организации, имеющей дело с мировым продовольствием, неизбежно заводил разговор о мировом голоде.

— Если бы запасы продовольствия распределялись поровну между жителями планеты, все мы вымерли бы от голода.

— Если бы запасы распределялись поровну, — заметил Родман, — этот справедливый пример мог бы в конце концов привести к разумной мировой политике. А сейчас миром владеет отчаяние и ярость из-за эгоизма и процветания избранных, и люди в отместку совершают всяческие безрассудства.

— И тем не менее вы сами не отказались от дополнительной пайки, — поддел его Аффер.

— Я человек, а значит, эгоист. К тому же от моего поведения ничего не зависит. Даже захоти я, мне не позволят отказаться. У меня нет права выбора.

— Вы романтик, — заявил Аффер. — Неужели вы не видите, что Земля — та же спасательная шлюпка? Если запасы пищи делятся на всех поровну, все погибают. Но если некоторых выбросить за борт, остальные могут спастись. Вопрос не в том, погибнут ли некоторые, потому что кто-то обязательно погибнет; вопрос в том, удастся ли кому-нибудь выжить.

— То есть вы официально проповедуете отсев — принесение в жертву некоторых ради остальных?

— Увы, мы не можем. Люди в шлюпке вооружены. Кое-какие регионы открыто угрожают применить ядерное оружие, если им не увеличат поставки продовольствия.

— Вы хотите сказать, что в ответ на «Ты умрешь, чтобы я мог жить» они заявляют: «Если я умру, ты тоже умрешь»? Это тупик, — насмешливо сказал Родман.

— Не совсем, — возразил Аффер. — На планете есть такие районы, где спасти людей невозможно. Они перенаселили свои земли, заполонив их ордами голодающих. Что, если им прислать продовольствие, от которого большая часть голодных вымрет? Тогда дальнейших поставок в те районы не потребуется.

Родмана кольнуло недоброе предчувствие.

— Почему это они вымрут, получив продовольствие? — спросил он.

— Можно вычислить средние структурные свойства клеточных мембран определенной части населения. Липопротеины, созданные специально с учетом этих свойств, могут быть введены в поставки продовольствия, которое станет причиной гибели людей.

— Немыслимо! — воскликнул ошеломленный Родман.

— А вы все-таки поразмыслите. Смерть будет безболезненной. Мембраны постепенно закроются, и человек в один прекрасный день заснет и не проснется. Это куда более милосердная смерть, чем от голода или атомного взрыва. К тому же умрут не все, поскольку любое население неоднородно по мембранным свойствам. В худшем случае погибнет семьдесят процентов. Отсев будет производиться только там, где перенаселение совершенно безнадежно, а выживших будет достаточно, чтобы сохранить представителей каждой нации, каждой этнической и культурной группы.

— Сознательно убить миллиарды…

— Мы не будем убивать. Мы просто дадим людям возможность умереть. Кто именно из них погибнет — зависит от биохимии каждого индивида. Это будет перст Господень.

— А когда мир узнает о ваших злодеяниях?

— Нас тогда уже не будет, — сказал Аффер. — А процветающий мир будущего с ограниченным населением объявит нас героями за то, что мы пожертвовали некоторыми, дабы не допустить всеобщей погибели.

Жар бросился в голову доктору, и он почувствовал, что язык повинуется ему с трудом.

— Земля, — сказал он, — большая и очень сложная спасательная шлюпка. Мы до сих пор не знаем, к чему привело бы справедливое распределение ресурсов, и, что характерно, никто не хочет даже попробовать узнать. Во многих районах Земли продукты ежедневно выбрасывают, и это особенно бесит голодающих.

— Я с вами согласен, — холодно проронил Аффер, — но мы — не можем переделать мир по своему желанию. Мы вынуждены принимать его таким, какой он есть.

— Тогда принимайте и меня таким, какой я есть. Вы хотите, чтобы я обеспечил вас молекулами липопротеинов, а я этого делать не стану. Даже пальцем не шевельну.

— В таком случае по вашей вине погибнет еще больше народу. Я искренне надеюсь, что вы передумаете, когда поразмыслите как следует.

Доктора Родмана навещали почти ежедневно, один чиновник за другим, все как на подбор откормленные и упитанные. Родману невольно бросалось в глаза, какими сытыми выглядят те, кто рассуждает о необходимости убийства голодных.

Государственный секретарь по сельскому хозяйству вкрадчиво сказал ему во время одного из посещений:

— Разве вы не одобрили бы забой скота, пораженного ящуром или сибирской язвой, с целью предотвращения распространения заразы на здоровое поголовье?

— Люди не скот, — ответил Родман, — а голод не заразен.

— Вот тут вы ошибаетесь, — возразил секретарь. — В том-то и дело, что заразен. Если мы не проредим перенаселенные районы, голод перекинется на те места, где его еще нет. Вы не должны отказывать нам в помощи.

— И как же вы меня заставите? Пытать будете?

— Мы и волоска на вашей голове не тронем! Ваши таланты в этой области слишком для нас драгоценны. Но продовольственные карточки можем отнять.

— Голод вряд ли пойдет мне на пользу.

— Вы не будете голодать. Но раз уж мы готовы обречь на гибель несколько миллиардов человек ради спасения рода человеческого, то нам не составит труда лишить продовольственных карточек вашу дочь, ее мужа и их ребенка.

Родман молчал, поэтому секретарь продолжил:

— Мы дадим вам время подумать. Мы не горим желанием причинять вред вашей семье, но сделаем это, если потребуется. Даю вам неделю на размышление. В следующий четверг состоится общее собрание комиссии. Тогда вас подключат к проекту, и никакой дальнейшей задержки мы не потерпим.

Охрану увеличили вдвое. Родман окончательно превратился в узника, и этого уже не скрывали. Через неделю к нему в лабораторию прибыли пятнадцать членов Всемирной продовольственной организации вместе с госсекретарем по сельскому хозяйству и представителями законодательных органов. Они уселись за длинным столом в конференц-зале роскошного исследовательского комплекса, построенного на общественные фонды.

Несколько часов они толковали и строили планы, время от времени задавая Родману вопросы по специальности. Никто не спрашивал, согласен ли он сотрудничать; все были уверены в том, что другого выхода у него нет.

— Ваш проект все равно провалится, — сказал в конце концов Родман. — Вскоре после того как в определенный район прибудут поставки, люди начнут умирать миллионами. Неужели вы думаете, что уцелевшие не увидят связи между поставками и повальной смертностью? Вы не боитесь, что в отчаянии они таки сбросят вам на головы атомную бомбу?

Аффер, сидевший за столом прямо напротив Родмана, заявил:

— Мы предусмотрели все возможности. Неужели вы думаете, что мы, годами разрабатывая план операции, не учли потенциальную реакцию регионов, выбранных для прореживания?

— Надеюсь, вы не рассчитываете на их благодарность? — с горечью съязвил Родман.

— Они и не узнают про отсев. Не все поставки зерна будут инфицированы липопротеинами. И мы не станет сосредоточивать их в каком-то одном районе. К тому же мы позаботимся, чтобы местное зерно тоже было частично зараженным. А потом, умрут-то не все и не сразу. Кто-то, лопавший зерно от пуза, вообще не умрет, а кто-то, съевший всего горсточку, скончается немедленно — в зависимости от их мембран. Это будет похоже на чуму. Как будто вернулась Черная Смерть.

— А вы подумали о психологическом воздействии Черной Смерти? Вы подумали о том, какая поднимется паника?

— Ничего, перетопчутся, — бросил секретарь, сидевший в конце стола. — Для них это будет хорошим уроком.

— Мы объявим об открытии противоядия, — пожав плечами, сказал Аффер. — Сделаем поголовные прививки в районах, не подлежащих прореживанию. Доктор Родман, мир отчаянно болен и нуждается в отчаянных средствах. Человечество стоит на краю чудовищной гибели, поэтому не пытайтесь оспорить единственный способ, каким его можно спасти.

— В том-то все и дело. Действительно ли это единственный способ — или вы просто выбрали самый легкий путь, не требующий от вас никаких жертв, кроме миллиардов чужих жизней?

Родман прервался, так как в конференц-зал вкатили столик с подносами.

— Я решил, что нам не помешает немного подкрепиться, — сказал доктор. — Может, заключим на время перемирие?

Он потянулся за бутербродом и, прихлебывая из чашечки кофе, заметил:

— Мы обсуждаем величайшее массовое убийство в истории, но сами при том питаемся отменно.

Аффер критическим взором оглядел свой наполовину недоеденный бутерброд.

— И это вы называете отменной едой? Яичный салат на кусочке белого хлеба сомнительной свежести — это не Бог весть что, и я бы на вашем месте сменил магазин, поставляющий кофе. — Он вздохнул. — Но в мире голода грешно выбрасывать еду.

И он прикончил свой бутерброд.

Родман обвел взглядом остальных и взял последний бутерброд, оставшийся на подносе.

— Я думал, обсуждаемая нами тема хоть кого-то из вас лишит аппетита, но, как видно, ошибся. Все вы поели.

— Включая вас, — огрызнулся Аффер. — Вы до сих пор жуете.

— Да, верно, — согласился Родман, медленно работая челюстями. — Кстати, примите мои извинения за сомнительную свежесть хлеба. Я сам готовил бутерброды прошлым вечером, так что им уже четырнадцать часов.

— Вы сами делали бутерброды? — изумился Аффер.

— Ну да. Я должен был убедиться, что все они инфицированы липопротеином.

— Что вы такое несете?

— Господа, вы утверждаете, будто необходимо убить некоторых, чтобы спасти остальных. Возможно, вы правы. Вы меня убедили. Но чтобы мы как следует представили себе то, что намереваемся сделать, необходимо провести эксперимент на самих себе. Я произвел небольшой опытный отсев с помощью вот этих бутербродов.

Несколько чиновников повскакивали с мест.

— Мы отравлены? — выдохнул секретарь.

— Ну, не все, — сказал Родман. — К сожалению, ваша биохимия мне неизвестна, поэтому я не могу гарантировать семидесятипроцентного уровня смертности, о котором вы так мечтали.

Они глядели на него, оцепенев от ужаса, и доктор Родман опустил глаза.

— Однако весьма вероятно, что в течение следующей недели двое или трое из вас умрут. Вам нужно просто подождать, чтобы выяснить, кто это будет. Никаких противоядий не существует, но вы не волнуйтесь. Смерть будет безболезненной. «Перст Господень», как выразился один из вас. Надеюсь, уцелевшим это послужит хорошим уроком, как сказал еще один из вас. Те, кто останется в живых, возможно, изменят свои взгляды на отсев.

— Вы блефуете, — заявил Аффер. — Вы сами тоже ели бутерброды.

— Конечно, ел, — сказал Родман. — Я подобрал липопротеины к своей собственной биохимии, так что жить мне осталось недолго. — Он прикрыл глаза. — Вам придется продолжать без меня — тем, кто выживет, разумеется.

Когда святые маршируют

Джером Бишоп, композитор и тромбонист, никогда раньше не бывал в психиатрической больнице. Он вполне готов был допустить, что может когда-нибудь попасть туда в качестве пациента (а кто не может?), но ему и в голову не приходило, что его пригласят как консультанта по вопросу о психическом расстройстве. Как консультанта!

Он сидел там в году 2001-м, когда мир был в ужасающем состоянии, хотя и (как утверждали) начинал понемногу оправляться, а потом встал, приветствуя вошедшую женщину средних лет. Волосы ее были тронуты сединой, и Бишоп с благодарностью подумал о собственной пышной и совершенно черной шевелюре.

— Вы мистер Бишоп? — спросила женщина.

— По крайней мере был с утра. Она протянула руку:

— Я доктор Крей.

Он пожал ей руку и пошел следом, стараясь не поддаваться унынию, навеваемому казенными бежевыми халатами, в которые были облачены все, кто встречался им на пути.

Доктор Крей поднесла к губам палец и указала композитору на кресло. Нажав на кнопку, она выключила свет. В темной комнате ярко осветилось окно, выходящее в соседнее помещение. Бишоп увидел в окошке женщину в кресле вроде зубоврачебного с откинутой назад спинкой. Уйма гибких проводов отходила от ее головы, а за ней от одной оконной рамы до другой тянулся узкий луч света, и чуть более широкая полоска бумаги ползла, раскручиваясь, вверх.

Свет в комнате зажегся снова; вид за окошком померк.

— Знаете, чем мы там занимаемся? — спросила доктор Крей.

— Записываете энцефалограмму. Это всего лишь догадка, конечно.

— Правильная догадка. Записываем. И это лазерная запись. Вы знаете, как работает лазер?

— Мою музыку тоже записывает лазер, — сказал Бишоп, закинув ногу на ногу, — но это не означает, будто я знаю, как он работает. Такие вещи знают инженеры… Послушайте, док, если вы думаете, что я инженер, то вы ошибаетесь.

— Я вовсе так не думаю, — нетерпеливо прервала его доктор Крей. — Мы пригласили вас по другой причине. Позвольте мне объяснить. Понимаете, лазерный луч поддается очень точной настройке; мы можем изменять его гораздо быстрее и точнее, чем электрический ток или даже электронный луч. Это значит, что сверхсложные биоволны могут быть записаны значительно более подробно, нежели раньше. Микроскопически тонкий лазерный луч записывает волны, а потом мы изучаем их под микроскопом в таких подробностях, какие не увидишь невооруженным глазом и не запишешь никаким из прежних способов.

— Если вы хотели проконсультироваться со мной по этому поводу, тогда я могу сказать, что при записи музыки все эти подробности ничего не дают. Вы просто не в состоянии их услышать. Лазерную запись можно делать сколь угодно изощренной, но после определенного предела это лишь увеличивает затраты, не влияя на качество. Некоторые даже говорят, что появляется какой-то шум, заглушающий музыку. Сам я его не слышу, но могу вас уверить: если вам нужна высококачественная запись, лазерный луч не стоит сужать до бесконечности. Возможно, с энцефалограммами дело обстоит иначе, но я сказал вам все, что знаю, а потому позвольте откланяться. В счет включите только расходы на дорогу.

Он приподнялся, но доктор Крей энергично помотала головой:

— Сядьте, пожалуйста, мистер Бишоп. С записью энцефалограмм дело и правда обстоит иначе. Чем запись детальнее, тем лучше. Раньше нам удавалось записать лишь невнятные сигналы десяти миллиардов клеток головного мозга, и эти сигналы сливались в общий фон, заглушавший все оттенки, кроме самых выраженных тонов.

— Как будто десять миллионов пианистов играли каждый свою мелодию где-то вдали?

— Вот именно.

— И вы улавливали только шум?

— Не совсем. Кое-какую информацию мы получали — об эпилепсии, например. Но с лазерной техникой мы начали различать тончайшие оттенки; мы слышим отдельные мелодии, которые играют те самые пианисты; мы можем даже определить, какой из роялей расстроен.

Бишоп вздернул брови:

— Значит, вы можете сказать, в чем причина психического расстройства пациента?

— В каком-то смысле можем. Взгляните-ка сюда. — В другом углу комнаты осветился экран, и по нему побежала тонкая извилистая линия. — Видите, мистер Бишоп?

Доктор Крей нажала на кнопку индикатора, который держала в руках, и одна точка на линии покраснела. Линия двигалась от одного края экрана к другому, и периодически на ней вспыхивали красные точки.

— Это микроснимок, — сказала доктор Крей. — Красные вспышки невозможно увидеть невооруженным глазом и невозможно записать менее точной по сравнению с лазером аппаратурой. Они появляются только в тех случаях, когда у пациента начинается депрессия. Чем сильнее депрессия, тем ярче и заметнее красные точки.

Бишоп обдумал услышанное. А потом сказал:

— И вы можете как-то с ними бороться? Или просто констатируете таким образом наличие у пациента депрессии? Но ведь для этого достаточно просто выслушать больного.

— Все правильно, и тем не менее подробная запись помогает. Мы, например, можем преобразовывать биоволны мозга в слабо мерцающие световые волны и даже в эквивалентные звуковые волны. Мы пользуемся той же лазерной системой, что и вы при записи музыки, и получаем в результате некий смутный музыкальный фон, соответствующий мерцанию света. Я бы хотела, чтобы вы послушали его в наушниках.

— Музыку той самой пациентки, чьи биоволны отражаются этой линией?

— Да, и поскольку усиление звука невозможно без искажения деталей, я прошу вас надеть наушники.

— Я должен одновременно смотреть на мерцающий свет?

— Не обязательно. Вы можете закрыть глаза. Того мерцания, что проникнет сквозь веки, будет вполне достаточно для восприятия.

Бишоп закрыл глаза. Сквозь шум послышался еле уловимый грустный и сложный ритм — ритм, вобравший в себя все печали усталого старого мира. Бишоп слушал, смутно ощущая мигание света, бьющее по глазным яблокам в том же ритме.

И тут он почувствовал, что кто-то настойчиво дергает его за рукав:

— Мистер Бишоп… Мистер Бишоп… Он глубоко вздохнул.

— Спасибо, — сказал он с легкой дрожью. — Меня это раздражало, но я не мог оторваться.

— Вы слушали энцефалограмму депрессии и поддались ее воздействию. Ваши собственные биоволны подстраивались под ритм. Вы чувствовали себя подавленным, верно?

— Всю дорогу.

— Когда нам удается определить часть энцефалограммы, характерную для депрессивного состояния или любого другого психического расстройства, мы ее изымаем, а затем прокручиваем больному всю остальную запись, и его биоволны приходят в норму.

— Надолго?

— Увы, нет. После сеанса может пройти несколько дней. Максимум неделя. Потом приходится повторять все сначала.

— Это лучше, чем ничего.

— И все-таки этого недостаточно. Люди рождаются с теми или иными генами, которые определяют ту или иную потенциальную психическую структуру. Люди подвергаются определенным воздействиям окружающей среды. Такие вещи нелегко нейтрализовать, и мы в своей больнице пытаемся найти более эффективные и длительные схемы нейтрализации… Не исключено, что вы сможете нам помочь. Поэтому мы вас и пригласили.

— Но я в этом ничего не понимаю, док. Я даже не знал, что энцефалограммы записывают лазером. — Бишоп развел руками. — Боюсь, я не в силах помочь вам.

Доктор Крей нетерпеливо сунула руки в карманы халата и сказала:

— Вы говорили, что лазер записывает больше деталей, нежели ухо способно воспринять.

— Да, и могу это повторить.

— Я вам верю. Мой коллега прочел ваше интервью в "декабрьском номере «Хай Фиделити» за 2000 год, в котором вы как раз об этом говорили. Потому-то мы и обратили на вас внимание. Ухо не воспринимает деталей лазерной записи, но глаз воспринимает. Энцефалограмму изменяет и приводит в норму именно мерцающий свет, а не звуковые ритмы. Звук сам по себе ничего изменить не в силах. Однако он может усилить эффект воздействия света.

— Тогда вам просто не на что жаловаться.

— К сожалению, есть на что. Мы не можем добиться стабильного усиления, поскольку тончайшие, бесконечно сложные вариации звука, записанные с помощью лазера, не воспринимаются на слух. Вариаций слишком много, и те из них, что способны усилить воздействие света, тонут в общем фоне.

— А что заставляет вас предполагать, что такие усиливающие вариации вообще существуют?

— Иногда, в основном случайно, нам удается достичь долговременного лечебного эффекта, но мы не понимаем каким образом. Нам нужен музыкант. Если вы прослушаете записи, сделанные до и после сеанса терапии, возможно, вам интуитивно удастся определить музыкальный ритм, соответствующий нормальной энцефалограмме. Мы записали бы его, и он мог бы усилить воздействие света и повысить эффективность лечения.

— Эй! — обеспокоенно воскликнул Бишоп. — Это слишком большая ответственность. Когда я пишу музыку, я просто ласкаю слух и заставляю сокращаться мускулы. Я не пытаюсь лечить больные мозги.

— Все, о чем мы вас просим, — это ласкать слух и заставлять сокращаться мускулы, но только в такт с музыкой нормальной энцефалограммы… Поверьте, вам не стоит бояться ответственности, мистер Бишоп. Крайне маловероятно, чтобы ваша музыка могла пойти во вред зато она может принести большую пользу. Гонорар вы получите в любом случае, даже если ничего не выйдет.

— Что ж, — сказал Бишоп, — я попробую, хотя обещать ничего не могу.

Через два дня он вернулся. Доктор Крей, которую вытащили с совещания, посмотрела на него усталыми припухшими глазами:

— Как успехи?

— Есть кое-что. Думаю, должно получиться.

— Откуда вы знаете?

— Я не знаю. Просто чувствую… Я прослушал лазерные записи, которые вы мне дали: музыку энцефалограммы пациента в состоянии депрессии и в норме, то есть после сеанса. Вы были правы. Без мерцающего света ни та, ни другая запись на меня не подействовала. И тем не менее я вычленил вторую запись из первой, чтобы определить, в чем различие.

— У вас есть компьютер? — удивилась доктор Крей.

— Нет, компьютер тут бы не помог. Он выдал бы слишком избыточную информацию. Вы берете сложную лазерную запись, вычитаете из нее другую сложную запись и в результате получаете опять-таки довольно сложную запись. Нет, я вычленил ее мысленно, чтобы посмотреть, какой ритм останется. Этот ритм и будет ритмом депрессии, а стало быть, нужно заменить его контрритмом.

— Как вы могли проделать это мысленно? Бишоп небрежно пожал плечами:

— Не знаю. А как Бетховен держал в голове Девятую симфонию, прежде чем записал ее? Мозг — довольно-таки хороший компьютер, разве нет?

— Да, наверное, — согласилась, сдаваясь, доктор Крей. — Вам удалось подобрать контрритм?

— Надеюсь. Он записан у меня на обычной пленке, никакой особой техники тут не нужно. Звучит он примерно так: татата-ТА-тататаТА-тататаТАТАТАтаТА — и так далее. Я наложил на него мелодию, и вы можете пустить ее через наушники, пока пациентка будет наблюдать за мерцанием света, соответствующим нормальным биоволнам. Если я не ошибся, звук усилит воздействие света.

— Вы уверены?

— Будь я уверен, вам не нужно было бы проверять, док. Или я не прав?

Доктор Крей подумала немного и согласилась:

— Я договорюсь с пациенткой. А вы пока побудьте здесь.

— Если хотите. Это входит в обязанности консультанта, я полагаю.

— Вам нельзя будет находиться в комнате, где проходит лечение, но я хотела бы, чтобы вы подождали.

— Как скажете.

Пациентка выглядела измученной — глаза потуплены, голос еле слышный и невнятный.

Бишоп бросил на нее осторожный взгляд из угла, где он сидел тихо как мышка. Женщина вошла в соседнюю комнату. Он терпеливо ждал и думал: а вдруг получится? Почему бы тогда не сопровождать световые волны звуковым аккомпанементом, чтобы излечить обыкновенную хандру? Чтобы повысить жизненный тонус? Усилить любовь? Не только у больных людей, но и у здоровых; это могло бы стать заменителем алкоголя или наркотиков, которыми обычно накачиваются, чтобы привести в порядок чувства, — причем совершенно безопасным заменителем, основанным на биоволнах собственного мозга… И вот наконец, через сорок пять минут, она вышла.

Лицо ее стало безмятежным, угрюмые складки разгладились.

— Я чувствую себя лучше, доктор Крей, — сказала она улыбаясь. — Гораздо лучше.

— Так всегда бывало после сеансов, — спокойно отозвалась доктор Крей.

— Нет, не так, — возразила женщина. — Совсем не так. На сей раз все иначе. Раньше мне тоже становилось лучше после сеансов, но я всегда ощущала затаившуюся где-то в глубине депрессию, готовую вернуться в любую минуту. Теперь я ее не ощущаю — ее просто нет!

— Мы не можем быть уверены в том, что она не вернется, — сказала доктор Крей. — Вы придете ко мне на прием, скажем, недельки через две. Но если почувствуете что-то неладное раньше, сразу же позвоните, договорились? Скажите, как прошел сеанс? Как обычно?

Женщина задумалась.

— Нет, — сказала она нерешительно. И добавила: — Свет… Он мерцал как-то иначе. Более резко и отчетливо, что ли.

— Вы слышали что-нибудь?

— А я должна была что-то слышать? Доктор Крей встала:

— Все нормально. Не забудьте записаться у секретаря. Женщина задержалась в дверях, обернулась и сказала:

— Какое счастье чувствовать себя счастливой! После ее ухода доктор Крей заметила:

— Она ничего не слышала, мистер Бишоп. Очевидно, ваш контрритм вписался в нормальную энцефалограмму настолько естественно, что звук, так сказать, растворился в свете. Похоже, у вас получилось.

Она повернулась к Бишопу, глядя ему прямо в глаза:

— Мистер Бишоп, согласитесь ли вы проконсультировать нас по поводу других больных? Мы заплатим вам столько, сколько сможем, и, если методика окажется успешной, вся честь открытия будет принадлежать только вам.

— Я буду рад помочь, доктор, но все это не так сложно, как вы думаете. Работа, в сущности, уже сделана.

— Уже сделана?

— На Земле веками жили композиторы. Они ничего не знали об энцефалограммах, но они старались изо всех сил придумать такие мелодии и ритмы, чтобы люди непроизвольно притопывали ногами, чтобы мускулы у них сокращались, лица расплывались в улыбке, на глаза наворачивались слезы, а сердца бились сильнее. Эти мелодии ждут вас. Как только вы определите контрритм, вам останется лишь подобрать к нему подходящую мелодию.

— Именно так вы и поступили?

— Конечно. Что может вывести вас из депрессии лучше, чем гимн возрождения? Для того их и писали. Их ритмы заражают вас радостью и энергией. Возможно, это ненадолго, но, если использовать их для усиления нормальных биоритмов мозга, эффект должен быть стократным.

— Гимн возрождения? — Доктор Крей смотрела на него во все глаза.

— Ну конечно. В данном случае я использовал самый лучший. Я прописал ей «Когда святые маршируют».

Он начал тихонько напевать, отбивая пальцами ритм; и с третьего такта доктор Крей подхватила аккомпанемент, постукивая по полу носком туфли.

Старый-престарый способ

Бен Эстес знал, что скоро умрет, и чувствовал себя ни на йоту не лучше от сознания того, что смерть вот уже несколько лет была его постоянным спутником. Такая уж у звездных старателей работа — их жизнь никогда не бывает легкой. Короткой — почти наверняка, а вот долгой и радостной — дудки!

Конечно, всегда есть шанс откопать что-то интересное, даже нарваться на месторождение драгоценных камней или металлов, и обеспечить себя до конца дней, но такое случалось редко, очень редко. А вот то, с чем столкнулся он, Бен Эстес, наверняка превратит его в мертвеца.

Харви Фюнарелли тихо застонал на своей койке, и Эстес, поморщившись от боли в противно скрипнувших мышцах, обернулся. Да, туговато им пришлось. То, что он, Бен, не получил таких тяжелых травм, как Харви, было чистой случайностью. Просто Фюнарелли оказался ближе к точке удара, вот и расшибся почти в лепешку. Бен с угрюмым состраданием посмотрел на приятеля и спросил:

— Ну как ты, старина?

Фюнарелли снова застонал, пытаясь подняться.

— Кажется, все суставы вывернуло наизнанку, — проворчал он. — Не удивлюсь, если теперь смогу ходить только коленками назад. Во что это мы врезались?

Слегка прихрамывая, Эстес подошел к другу.

— Не вставай, Харви, не надо, — попросил он, видя, что тот собирается спустить ноги с койки.

— Ничего, — кряхтя, ответил Фюнарелли. — Я, кажется, смогу подняться. Дай только руку. О! Больно, черт! Наверное, ребро треснуло. Потрогай-ка вот здесь, только осторожно. Так что все-таки случилось, Бен?

Эстес махнул в сторону главного иллюминатора. Фюнарелли, опираясь на плечо друга, с трудом подошел к нему и выглянул наружу. Вокруг мерцали бесчисленные звезды, но астронавт не удостоил их даже беглого взгляда. То, что его интересовало, находилось гораздо ближе и было скоплением каменных глыб разных размеров, плававших в пространстве подобно рою сонных ленивых пчел.

— Ну и ну! — произнес Фюнарелли. — Такого я еще не видывал. Что они тут делают?

— Плавают себе в аквариуме, что же еще? Должно быть, это осколки крупного астероида. Видишь, они все еще кружатся вокруг разрушившего этот астероид объекта. А теперь и мы вместе с ними.

— А что это за объект?

— Вот, смотри! — Эстес указал рукой туда, где в кромешной тьме изредка вспыхивали мелкие голубые искорки.

— Ничего не вижу.

— Неудивительно. Это «черная дыра».

— Да ты, видно, спятил, старик! — дрожащим голосом воскликнул он.

— Ни капельки. Ты же знаешь, что «черные дыры» могут быть самой разной величины. Масса этой, например, приблизительно равна массе большого астероида. Так я, по крайней мере, предполагаю. Мы ведь крутимся вокруг нее как на веревочке. А кроме «черных дыр», в космосе нет ничего, что способно удерживать крупные предметы на орбитах и при этом оставаться невидимым.

— Но ведь никаких сообщений…

— Знаю. Эту дрянь можно обнаружить, только напоровшись на нее. Так что мы открыли первую во Вселенной «черную дыру», с которой человек реально рискует войти в прямое взаимодействие. Прими мои поздравления. Вот только лавров нам пожать не удастся. Разве что посмертно…

— Скажи, наконец, что стряслось?

— Мы подлетели слишком близко, и нас раздавило приливным эффектом.

— Каким еще приливным эффектом?

— Я, знаешь ли, не астроном и поэтому могу объяснить, лишь как сам понимаю, согласен?

— Валяй, объясняй…

— Тут все дело в гравитации. Даже если общая сила притяжения такой штуки, как эта, мала, к ней нельзя подходить слишком близко, потому что тяготение приобретает интенсивный характер. Интенсивность его убывает с увеличением расстояния так быстро, что если к «дыре» подходит, например, корабль, то его нос притягивается гораздо сильнее, чем кормовые отсеки, и корабль как бы растягивается. Чем ближе и больше объект, тем эффект сильней, ясно? Даже твои мускулы — и те растянулись. Хоть кости-то, слава Богу, целы…

— Я в этом вовсе не уверен, — пробормотал Фюнарелли с гримасой боли на разбитом лице. — Ну, чем еще порадуешь?

— Все топливо до грамма ушло на экстренное торможение. Корабль хоть и отошел немного от «дыры», но все равно прилипли мы намертво.

— И не можем попросить помощи?

— Не можем. Аппаратура связи поломана.

— Ну и что нам теперь делать?

— Ждать. Ждать смерти, дружище. Больше ничего…

— Да… хорошенькое дело.

— У нас есть пилюли, — задумчиво произнес Эстес. — Так что можно и не дожидаться. Это, наверное, не так уж трудно… Плохо только, что мы так никому и не сообщим об этой штуке.

— О «дыре»?

— Да. «Дыра» в этой части системы представляет серьезную опасность. Хоть она и крутится вокруг Солнца, но никакой гарантии того, что ее орбита стабильна, нет. А если и стабильна, все равно эта дрянь наверняка будет расширяться.

— И проглотит кучу народу…

— Еще бы! Видишь, как космическую пыль засасывает? Омут, да и только.

Несколько минут оба молча смотрели в иллюминатор. Потом Эстес сказал:

— А ведь если прямо сейчас ребята с Земли смогут направить сюда большой астероид и заставят его пройти мимо «дыры» по определенной траектории, то есть шанс сбить ее с орбиты. Притяжение астероида вытащит ее из Солнечной системы, если найдется чем подтолкнуть сзади… Если оставить все как есть, то она может разрастись настолько, что проглотит все, начиная с Солнца и кончая Плутоном.

— Интересно, почему ее до сих пор не обнаружили?

— Потому что не пытались. Кому придет в голову искать «черную дыру» в поясе астероидов? Заметить ее нельзя. Масса пока небольшая, радиация слабая. Единственный способ — расквасить о нее нос, что мы и сделали.

— Ты уверен, что у нас нет никаких средств связи, Бен?

— Уверен.

— А сколько от нас до Весты? Может, оттуда придет помощь? Как-никак самая крупная наша база…

Эстес покачал головой.

— Я не знаю, где в данный момент находится Веста, — мрачно сказал он. — Компьютеру тоже крышка.

— Господи! Есть у нас что-нибудь целое?

— Кондиционеры и водоочистители. У нас до черта пищи, так что недели две протянем. Может, и больше…

— Послушай, — сказал Фюнарелли после нескольких минут тяжелого молчания, — пусть мы не знаем точно, где Веста, но зато мы твердо уверены в том, что до нее не может быть больше двух-трех миллионов километров. Если придумать какой-нибудь сигнал, они смогут прислать беспилотного спасателя уже через неделю.

— Беспилотного, говоришь? Возможно…

Это действительно было бы довольно просто. Беспилотный корабль мог лететь со скоростью, втрое превышающей скорость спасателя с экипажем на борту. Железо и пластик не боятся перегрузок.

— Возможно… — задумчиво повторил Эстес. — Только мы все равно не сможем послать сигнал. Просто нет такого способа. Даже кричать — и то бесполезно, потому что крутом вакуум.

— Если хорошенько пораскинуть мозгами, то способ можно найти, — упрямо сказал Фюнарелли. — Не верю, чтобы ты не мог ничего придумать. Особенно если от этого зависит твоя жизнь.

— Не только моя, Харви. В скором будущем и жизнь всего человечества. Но это ничего не меняет, старина. Попробуй ты, может, что и придет в голову.

Фюнарелли тяжело поднялся, схватившись за поручень на стене.

— Я уже попробовал, — сказал он.

— Выкладывай.

— Почему бы не отключить гравитацию? Тогда мы сможем сэкономить силы.

— Что ж, это, пожалуй, мысль…

Эстес поднялся и, подойдя к панели приборов, выключил гравитацию. Фюнарелли беспомощно повис в воздухе и, сокрушенно вздохнув, пробормотал:

— Мне все еще больно, старик. Если так и дальше пойдет, то придется проглотить твои пилюли, черт бы их побрал!

— Эй!

— Что?

— Ты знаешь, я, кажется, вижу выход. Надо попытаться заставить саму «дыру» работать на нас.

— Это каким же таким образом?

— А вот каким. Когда в нее попадает какой-нибудь предмет, начинается интенсивное излучение…

— Стоп! А ты уверен, что на Весте его засекут?

— На Весте вряд ли, а вот на Земле почти наверняка. Там есть станции постоянного слежения за всеми радиационными изменениями в космосе. Они улавливают даже мизерные потоки частиц.

— Тогда все в порядке, Бен! Четверть часа, и Земля нас обнаружит. Еще пятнадцать минут, и на Весту дойдет их радиоприказ узнать, в чем дело. Максимум через два часа они отправят спасателей!

— Мне бы твою уверенность. Но нам нечего забросить в эту чертову «дыру». У нас нет даже ракет-зондов. Впрочем… Что, если направить в «дыру» наш корабль? Пусть мы сдохнем, но на Земле будут знать… Хотя нет, не пойдет. Одной вспышкой ничего не добьешься.

— Я, знаешь ли, не гожусь в герои, — быстро проговорил Фюнарелли. — У меня вот какая мысль. Вокруг плавают тучи самых разных валунов. Давай поймаем два из них, смонтируем на них двигатели от скафандров и пустим в «дыру». Тогда будет две вспышки вместо одной. А если пустить их с суточным интервалом, на Земле сразу же заинтересуются.

— А вдруг не заинтересуются? Кроме того, я очень сомневаюсь, что к гранитной глыбе можно прикрепить двигатель. Другое дело наши скафандры… Интересно, целы ли они?

— Хочешь воспользоваться их передатчиками?

— Шутник! Их радиус не превышает нескольких километров.

— Тогда зачем тебе скафандры?

— Думаю пойти прогуляться.

Эстес подплыл к багажному отсеку и вытащил два скафандра:

— Смотри-ка, целы!

— Целы-то целы, только зачем тебе понадобилось выходить?

— Ты сам сказал, что неплохо бы иметь несколько ракет.

— Ну и что? У нас же нет ни одной…

— Тогда почему бы нам не заменить ракеты камнями?

— Я тебя что-то никак не пойму. Сперва говоришь, что это невозможно, потом предлагаешь…

— Но это же просто, Харви! Мы в абсолютном вакууме. «Дыра» довольно далеко, и ее притяжение нам пока не страшно. Я не слишком здорово ударился и способен шевелиться. В условиях невесомости брошенный предмет пролетает сколь угодно большое расстояние, так? А если так, то мне не составит труда швырнуть в «дыру» несколько камней. Надо только прицелиться поточнее, чтобы угодить в самое жерло. Как только камень попадет куда надо, из «дыры» вырвется пучок лучей и его засекут на Земле.

— Думаешь, получится?

— Получится, если люк не заклинило.

— Ну попробуй. Только боюсь, мы потеряем часть воздуха.

— Все равно на две недели как-нибудь хватит.

— Ладно, давай попытаемся, чем черт не шутит. Терять-то нечего.

Все звездные старатели рано или поздно сталкиваются с необходимостью выхода в открытый космос. Иногда кораблю требуется ремонт, и тогда один из членов экипажа, надев скафандр, отправляется приводить в порядок внешние узлы или приборы. Кое-когда в пространстве попадаются интересные объекты, и старатель, вновь облачившись в легкий и надежный костюм, вооружается танталовой сетью и вылавливает эти объекты, если они летят параллельно кораблю и имеют одинаковую с ним скорость. Выход в открытый космос — настоящий праздник для экипажа, потому что он разнообразит полет и нарушает его унылую монотонность.

Но сегодня Эстес не чувствовал особого энтузиазма. Вместо радостного возбуждения им овладели беспокойство и страх. Идея его была, по сути дела, примитивной, и он уже почти жалел, что высказал ее.

Он вышел в черное бездонное пространство. Вокруг мерцали миллиарды звезд, а бесчисленные осколки разбитого астероида, образовавшие вокруг «черной дыры» кольцо, подобное кольцу Сатурна, тускло отражали слабые лучи далекого Солнца.

Эстес сориентировался. Он знал, что корабль, так же как и обломки астероида, медленно движется в направлении, противоположном направлению звездного круговорота. Если бросить камень параллельно движению звезд, то часть его скорости относительно «черной дыры» нейтрализуется. Все будет зависеть от того, насколько большой окажется эта часть и как точно ему удастся рассчитать силу броска. Надо было швырнуть камень так, чтобы он приблизился к «дыре» на расстояние, обеспечивающее действие приливного эффекта на мелкие предметы. Тогда его засосет и произойдет интенсивная радиоактивная эмиссия.

Орудуя своей танталовой сетью, Эстес стал тщательно выбирать подходящие камни. Ему нужны были только маленькие, не больше кулака, обломки. Слава Богу, скафандр позволял свободно двигаться, и Эстес с благодарностью подумал о его создателях.

Набрав побольше камней, он тщательно прицелился и бросил один из них. Камень сверкнул в слабом солнечном свете и растаял во мгле. Эстес даже приблизительно не знал, сколько времени нужно валуну, чтобы долететь до цели, и поэтому, сосчитав до шестисот, швырнул второй булыжник, потом третий, четвертый… Наконец впереди сверкнула ослепительная вспышка, и он понял, что попал. Тогда Эстес, набрав еще два десятка камней, стал один за другим посылать их в жерло «черной дыры». Теперь почти каждый бросок достигал цели. Очевидно, на самом деле «дыра» была больше, чем он рассчитывал, но это значило, что она способна засасывать довольно массивные предметы и что опасность ее они поначалу недооценили. Но с увеличением опасности возрастали и шансы на спасение, потому что обеспечить точность попадания становилось гораздо легче. Эстес немного воспрянул духом и с удвоенной энергией стал швырять камни в ненасытную черную пасть.

Наконец он, совершенно измотанный, вернулся в кабину корабля. Правое плечо онемело от постоянного напряжения, мышцы рук тупо ныли. Фюнарелли помог другу снять скафандр, и Эстес в изнеможении распластался на койке.

— Вот это был фейерверк! — восхищенно произнес Харви. — Мне даже страшно стало.

— А мне, думаешь, не страшно? Молю Бога, чтобы скафандры оказались достаточно устойчивыми против этих чертовых лучей!

— Ты думаешь, на Земле нас заметят?

— Наверняка. Вот только обратят ли внимание? Может ведь так случиться, что они поудивляются немного, поломают головы да и разойдутся по домам. Необходимо придумать что-нибудь такое, чтобы они обязательно послали корабль. Кажется, у меня есть идея. Надо только отдохнуть немножко, а то я совсем уже с ног валюсь…

Через час он надел второй скафандр. Подзаряжать батареи в первом не имело смысла.

Эстес снова набрал полную сеть камней и начал бросать их в направлении «черной дыры». Теперь попадать в цель стало еще легче, потому что каждый камень, вызывая ответную реакцию, значительно увеличивал размеры «дыры». Эстесу стало не по себе. Ему вдруг показалось, что «дыра» неумолимо надвигается на него и скоро проглотит корабль. Страх ни на мгновение не оставлял его, и хотя Эстес понимал, что все это лишь игра воображения, он почувствовал огромное облегчение, когда камни кончились. Совершенно разбитый и изможденный, он еле добрался до входного люка и мешком ввалился внутрь корабля.

— Все, — едва ворочая языком, произнес он, как только выкарабкался из скафандра. — Все, Харви… Больше ничего сделать не могу…

— Того, что сделано, уже должно быть достаточно, — стараясь подбодрить его, сказал Фюнарелли. — Вспышки были такие, словно эта дыра строчила из пулемета.

— И их наверняка заметят, старина. Теперь надо просто ждать. Они должны прилететь…

— Ты серьезно в это веришь, Бен?

— Я думаю, они должны, Харви. Да, должны.

— Почему?

— Потому, что я с ними связался, — почти весело ответил Эстес. — Связался, понимаешь? Мы не только первые люди, столкнувшиеся с «черной дырой», Харви. Мы — первые, кто догадался воспользоваться ею как средством связи. Ты понимаешь или нет? Теперь можно будет, почти не тратя энергии, посылать сообщения из одной галактики в другую! Можно будет черпать из этой «дыры» сколько угодно энергии, знай только швыряй в нее камни. Ты представляешь, какое открытие мы с тобой сделали?

— Не очень…

— Это старый-престарый способ связи, Харви, но его еще помнят. Я воспользовался им, хотя он вышел из употребления еще сто лет назад. Раньше для передачи сообщений применяли ток, идущий по проводам…

— Ясно! Ты имеешь в виду этот, как его…

— Телеграф, Харви! Наши вспышки зарегистрируют и запишут. Представляешь, какой поднимется переполох, когда на Земле увидят, что источник рентгеновского излучения передает сигнал бедствий? Я же бросал камни в определенном ритме, понятно? Три с короткими промежутками, потом три с длинными и опять с короткими! Ну а уж если «черная дыра» начинает звать на помощь, то они обязательно прилетят. Обязательно!

Теперь им оставалось только ждать. Разбитые и измученные, друзья привязались к своим койкам и погрузились в тяжелый, неспокойный сон.

Беспилотный спасатель пришел ровно через пять земных суток.

Озарение

То, что изобретатель первой в мире действующей машины времени был поклонником научной фантастики, отнюдь не случайное совпадение. Иначе и быть не могло. С чего бы иначе вполне нормальному во всех остальных отношениях физику взбрело на ум копаться во всяких безумных теориях, признававших возможность перемещения во времени вопреки самой Теории относительности?

Конечно, машина требовала энергии. Все машины ее требуют. Но Симеон Уэйл был готов заплатить любую цену. Любую (ну почти любую) — лишь бы сбылась его тайная научно-фантастическая мечта.

Загвоздка заключалась в том, что ему никак не удавалось взять под контроль направление и расстояние хронологического броска. Результат целиком и полностью зависел от случайных темпоральных столкновений сверхсветовых частиц — тахионов. Уэйл мог заставить исчезнуть мышей и даже кроликов, но в прошлом или будущем — этого он сказать не мог. Одна мышь вернулась, побывав, очевидно, в недавнем прошлом. Путешествие, похоже, не причинило ей вреда. А другим? Как узнаешь?

Уэйл приспособил к машине автоматический возвратный механизм. Теоретически он должен был изменять изначальное направление броска (каким бы оно ни было) на противоположное и возвращать объект обратно (куда бы его ни занесло). Механизм срабатывал не всегда, но пять кроликов вернулись целыми и невредимыми.

Если бы возвратный механизм был понадежнее, Уэйл испытал бы машину сам. Ему до смерти хотелось ее испытать — желание неподобающее для физика-теоретика, зато вполне естественное для фана научной фантастики, который особенно любил произведения середины века, предпочитая их книгам нынешнего 1976 года.

И конечно же, что должно было случиться, то и случилось. Уэйл ни за что не шагнул бы между темподами намеренно. Он знал, что шансы на возвращение не больше трех из пяти. Но ему до смерти хотелось испытать машину, поэтому он споткнулся на ровном месте о собственную большую ступню и влетел в пространство между темподами. Совершенно случайно. Только бывают ли на свете совершенные случайности?

Его могло занести и в прошлое, и в будущее. Случилось так, что он очутился в прошлом.

Его могло занести за тысячи лет или за полтора дня. Случилось так, что он очутился в двадцать пятом году нынешнего столетия, когда в стране вовсю кипел скандал под крышкой «чайника»^[69], хотя народ хранил спокойствие и не скулил под властью Кулиджа^[70], а также твердо верил в то, что никто в мире не может побить Джека Демпси^[71].

Но были кое-какие детали, о которых теории не поведали Уэйлу Так, например, он знал, как ведут себя при перемещении во времени сами частицы, но не мог предсказать, что случится со связями между ними. А где эти связи сложнее всего, если не в мозгу?

Случилось так, что, когда Уэйл переместился во времени назад, извилины у него в мозгах размотались. К счастью, не совсем — иначе, если учесть, что за год до полуторавекового юбилея Америки Уэйл еще не был зачат, мозг с менее чем нулевым развитием явился бы для него досадной помехой.

Извилины размотались частично, но грубо и неуклюже, и когда Уэйл очутился в парке на скамейке неподалеку от своего дома в Манхэттене, где он экспериментировал в 1976 году в сомнительном симбиозе с Нью-Йоркским университетом, то очутился он там в году тысяча девятьсот двадцать пятом с жуткой головной болью и не совсем ясным представлением, на каком он свете.

Он уставился на человека лет сорока с прилизанными волосами, выдающимися скулами и орлиным носом, сидевшего на той же скамейке.

Человек выглядел озадаченным.

— Откуда вы взялись? — спросил он. — Минуту назад вас здесь не было.

Уэйл не знал, что сказать. Он не помнил. Но одно слово, похоже, пробилось сквозь хаос под черепом, хотя значение его осталось для Уэйла довольно туманным.

— Машина времени, — выдохнул он. Человек насторожился.

— Вы читаете псевдонаучные романы?

— Что? — удивился Уэйл.

— Вы имели в виду «Машину времени» Уэллса?

Повторение этого словосочетания слегка успокоило Уэйла. Головная боль немного утихла. Фамилия Уэллс казалась знакомой — или то была его собственная фамилия? Нет, его фамилия Уэйл.

— Уэллс? — сказал он. — Я Уэйл. Человек протянул ему руку:

— А я Хьюго Гернсбэк. Я пишу иногда псевдонаучные романы, хотя, конечно, называть их «псевдо» неправильно. Смахивает на какую-то подделку. На самом же деле, если вещь написана как следует, она соединяет в себе и научный подход, и фантастику. Я называю этот жанр, — черные глаза его заблестели, — наукофантастикой.

— Да, — сказал Уэйл, отчаянно стараясь привести в порядок хаотичные проблески познаний и размотавшиеся воспоминания. Но в голове вспыхивали лишь разрозненные образы и впечатления. — Наукофантастика. Лучше, чем «псевдо». Но как-то не совсем…

— Если вещь написана как следует. Вы читали мою книгу «Ральф 124С41+»?

— Хьюго Гернсбэк, — сказал, нахмурясь, Уэйл. — Известный…

— Правда, в узком кругу, — кивнул человек. — Я несколько лет издавал журналы об изобретениях в области радио и электричества. Вам не приходилось читать журнал «Наука и изобретение»?

Уэйл ухватился за слово «изобретение», и оно почти прояснило ему, что он подразумевал под «машиной времени».

— Да, да, — сказал он, охваченный нетерпением.

— И что вы думаете о наукофантастике, которую я помещаю в каждом номере?

Опять «наукофантастика». Слово действовало на Уэйла успокаивающе, хотя звучало не совсем правильно. Что-то тут не так, решил он. Чего-то тут явно не хватает…

— Явно не хватает… — проговорил он вслух.

— Не хватает? То есть рассказов слишком мало? Да, я тоже об этом думал. Год назад я разослал проспекты с предложением подписаться на журнал, в котором не будет ничего, кроме наукофантастики. Я назвал бы его «Наукофантастика». Но почти никто не откликнулся. Почему, как вы думаете?

Уэйл не слушал его. Он по-прежнему сосредоточенно размышлял о слове «наукофантастика», силясь сообразить, что в нем звучит не так.

— Неправильное слово, — сказал он.

— Вы имеете в виду название? Возможно, вы правы. Я и не думал как следует о названии. Вообще-то нужно что-то броское, способное сразу привлечь внимание читателя и вызвать интереc. Да, в этом все дело. Если бы мне удалось придумать хорошее название, я бы начал издавать журнал и наплевал на проспекты. Я не стал бы задавать вопросов — просто разослал бы журнал по всем киоскам Соединенных Штатов будущей весной, вот и все.

Уэйл непонимающе уставился на него.

— Мне, конечно, хотелось бы, — продолжал тот, — чтобы истории, помещенные в журнале, просвещали читателей в научном плане и в то же время развлекали. Они должны открыть перед людьми широкие перспективы мира будущего. Аэропланы будут совершать беспосадочные перелеты через Атлантику…

— Аэропланы? — В голове у Уэйла возник мимолетный образ большого стального кита, взлетающего с помощью собственных испражнений. Мгновение — и образ поблек. — Большие, — сказал Уэйл, — с сотнями пассажиров на борту, летят быстрее звука.

— Конечно. Почему бы и нет? А связь с землей поддерживают по радио.

— Спутники.

— Что? — пришел черед удивляться собеседнику Уэйла.

— Радиоволны отражаются от искусственных космических спутников.

Человек энергично закивал:

— Я предсказал использование радиоволн для определения расстояния в «Ральфе 124С41+». Космические отражатели? Я их тоже предсказал. И телевидение, конечно. И энергию атома тоже.

Уэйл оживился. Образы беспорядочно вспыхивали у него в мозгу один за другим.

— Атом, — сказал он. — Да. Атомная бомба.

— Радий, — самодовольно заявил человек.

— Плутоний, — возразил Уэйл.

— Что?

— Плутоний. И термоядерная реакция. Имитирующая Солнце. Нейлон и пластмасса. Пестициды для избавления от насекомых. Компьютеры для избавления от проблем.

— Компьютеры? Вы имеете в виду роботов?

— Карманные компьютеры, — с воодушевлением продолжал Уэйл. — Такие маленькие штучки. Берешь его в руки и решаешь все проблемы. Маленькие радиоприемники, тоже переносные. Фотоаппараты, проявляющие снимки прямо в камерах. Голограммы. Трехмерные изображения.

— Вы тоже пишете наукофантастику? — спросил человек. Уэйл не слушал его. Он пытался уловить и удержать в памяти мысленные образы, которые становились все более четкими.

— Небоскребы, — сказал он. — Стекло и алюминий. Скоростные автострады. Цветные телевизоры. Человек на Луне. Зонды на Юпитере.

— Человек на Луне, — повторил Хьюго Гернсбэк. — Жюль Верн. Вы читаете Жюля Верна?

Уэйл затряс головой. В ней почти уже прояснилось. Мозг определенно выздоравливал.

— По телевизору. Все смотрели по телевизору, как он ступил на поверхность Луны. И снимки Марса. На Марсе нет каналов.

— Нет каналов? — изумился его собеседник. — Но их же видели!

— Это не каналы, — твердо сказал Уэйл. — Кратеры вулканов. Самый большой из них — Каньон. Транзисторы, лазеры, тахионы. Обуздать тахионы. Заставить их двигаться против течения времени. Перемещение во времени. Перемещение во времени. У-ди-ви…

Черты Уэйла начали расплываться, голос стал еле слышным. Случилось так, что его собеседник в этот момент не смотрел на Уэйла; он уставился в голубое небо, бормоча себе под нос:

— Тахионы? Что он такое болтает?

Гернсбэк думал о том, что неподдельный интерес, проявляемый к наукофантастике случайно встреченным в парке незнакомцем, — это добрый знак: стало быть, пора издавать журнал. Но тут он вспомнил, что так и не придумал названия, и с сожалением оборвал свои мечты.

Он оглянулся как раз вовремя, чтобы услышать последние слова Уэйла:

— Путешествия во времени… Тахионы… Удивительная исто-ри-я…

И Уэйл исчез, вернувшись в свое собственное время.

Хьюго Гернсбэк с ужасом воззрился на пустое место, где только что сидел человек. Он не видел ни его появления, ни ухода, но разум отказывался поверить в мгновенное исчезновение. И вообще — странный он какой-то, этот парень, и одежда у него странная, и, если задуматься, говорил он тоже как-то странно. Бессвязно и почти безумно.

Да, незнакомец правильно сказал — удивительная история. Его последние слова.

И тут Гернсбэк, затаив дыхание, еле слышно прошептал:

— Удивительная история… «Удивительные истории»? И улыбка приподняла уголки его губ.

ВЕТРЫ ПЕРЕМЕН

Ни о чем

Вся Земля ждала, когда с ней покончит маленькая черная дыра. Ее обнаружил профессор Джером Иеронимус, глядя в лунный телескоп в 2125 году. Вне всякого сомнения, дыра намеревалась подобраться к Земле и увлечь планету в свои страшные глубины, уничтожив окончательно и бесповоротно.

Все жители Земли составляли завещания и рыдали на груди друг у друга, прощаясь, прощаясь и снова прощаясь. Мужья говорили «Прощай» женам, братья говорили «Прощай» сестрам, родители говорили «Прощай» своим детям; все, у кого были любимые домашние животные, говорили им «Прощай», и влюбленные тоже прощались навсегда.

Однако когда черная дыра оказалась совсем рядом, профессор Иеронимус обратил внимание на отсутствие гравитационного эффекта. Он занялся тщательным изучением данного феномена и объявил, радостно хихикая, что это вовсе никакая не дыра.

— Ничего особенного, — сказал он. — Самый обычный астероид, который кто-то выкрасил в черную краску.

С ним расправилась разъяренная толпа — но совсем не за обман. Его убили только после того, как профессор публично объявил, что собирается написать великую и невероятно трогательную пьесу на тему о том, что произошло.

— Я назову ее «Много прощаний из ничего»^[72], — сообщил Иеронимус.

Все человечество радостно зааплодировало, узнав о его смерти.

Идеальное решение

Ян Брэдстоун грустно бродил по улицам еще одного города, и вдруг его внимание привлекли люди, собравшиеся у открытой двери торгового центра. Сперва Ян хотел было повернуть и броситься бежать, но он не смог заставить себя сделать это. Против собственной воли, подчиняясь охватившему его ужасу, он неохотно приблизился к толпе.

Любопытство, видимо, нарисовало у него на лице огромный вопросительный знак, и тогда кто-то, стоявший в задних рядах, любезно объяснил ему, что происходит:

— Трехмерные шахматы. Интересная партия. Брэдстоун знал, как это обычно бывает. Человек шесть, подолгу обсуждая каждый ход, играют против компьютера. Они скорее всего потерпят поражение. Шестеро слабых игроков против одного.

Его глаза неожиданно остановились на невыносимо яркой картинке на экране компьютера, и он тут же закрыл их. А потом с горечью отвернулся и только тут заметил восемь самодельных досок, установленных друг над дружкой на колышках.

Самые обычные шахматы. С пластмассовыми фигурками.

— Ого! — удивленно воскликнул Ян.

Молодой парень, стоящий возле досок, словно защищаясь, заявил:

— Нам было не подобраться к экранам. Я сам их тут установил, чтобы следить за партией. Осторожно! А то сбросите фигуры.

— Там сейчас такая позиция? — спросил Брэдстоун.

— Да, ребята совещаются вот уже десять минут.

— Если передвинуть ладью с бета-В-6 на дельта-D-6, победа у вас в кармане, — с интересом взглянув на позицию, посоветовал Брэдстоун.

— Вы уверены? — Молодой человек принялся изучать доску.

— Конечно, абсолютно уверен. После этого, что бы компьютер ни стал делать, он в конце концов проиграет, поскольку будет вынужден потратить ход на защиту своего ферзя.

Еще несколько минут старательного изучения позиции на доске. И вдруг молодой человек крикнул:

— Эй, ребята! Тут у нас один парень говорит, что нужно поднять ладью на два уровня выше.

Все шесть игроков как один дружно вздохнули.

— Мне это приходило в голову, — произнес кто-то из них.

— Я понял, — быстро ответил другой голос. — Мы угрожаем его ферзю. Я этого хода не видел. — Он быстро повернулся и крикнул: — Эй, там! Кто предложил ход? Окажите нам честь, сделайте его!

Брэдстоун отшатнулся, его лицо исказила гримаса невыносимого ужаса.

— Нет, нет… я не играю.

Он повернулся и поспешил прочь.

Он хотел есть. Ему частенько приходилось голодать.

Время от времени он оказывался возле фруктовых лотков, принадлежавших мелким торговцам, которым посчастливилось найти пустое местечко внутри тщательно компьютеризированной экономики. Если Брэдстоун соблюдал осторожность, ему удавалось улизнуть, прихватив с собой яблоко или апельсин.

При этом Яна трясло от страха. Потому что он знал: если его поймают, то обязательно попросят заплатить. Естественно, деньги у него были — с ним поступили великодушно, — но он ведь не мог воспользоваться своей кредитной карточкой.

Впрочем, каждый день возникало множество ситуаций, когда ему требовалось перевести деньги со своего счета — и каждый раз он испытывал невыносимые страдания от унизительного положения, в котором находился.

Брэдстоун обнаружил, что подошел к ресторану. Наверное, запах еды и напомнил ему, что он ужасно голоден.

Ян осторожно заглянул в окно. Внутри обедало несколько человек. Слишком много. И двоих-то было бы многовато. Он не мог заставить себя снова стать центром всеобщего внимания, знал, что не перенесет жалостливых взглядов.

Брэдстоун отвернулся, несмотря на сердитое урчание в животе, и увидел, что, оказывается, не он один глазеет в окно ресторана. Рядом стоял мальчишка лет десяти, у которого, впрочем, был не очень голодный вид.

— Привет, приятель. Хочешь есть? — постарался как можно добродушнее заговорить с ним Брэдстоун.

Паренек с подозрением посмотрел на него и отодвинулся в сторону.

— Нет.

Ян не шевелился и не пытался подойти к нему поближе. Он знал, что, если сделает хоть одно неверное движение, мальчишка убежит.

— Могу побиться об заклад, что ты уже достаточно большой и умеешь сам заказывать еду, — сказал он. — Не сомневаюсь, что ты можешь попросить, чтобы тебе подали гамбургер или еще что-нибудь.

Гордость победила подозрительность, и паренек заявил:

— Конечно! В любой момент!

— Но у тебя нет собственной кредитной карточки, верно? Поэтому тебе не довести заказ до конца. Верно?

Карие глаза принялись изучать подошедшего незнакомца — с опаской. Мальчишка был прилично одет и производил впечатление сообразительного ребенка.

— Послушай, — проговорил Брэдстоун, — у меня есть кредитная карточка, и ты можешь сделать по ней заказ. Получишь гамбургер или еще что другое, по собственному выбору. И мне что-нибудь закажешь. Например, отличныйбифштекс на косточке, жареную картошку, лимонад и кофе. И два куска яблочного пирога. Один тебе.

— Мне нужно идти обедать домой, — сказал мальчишка.

— Да ладно!.. Сэкономишь деньги отцу. Твои родители ведь знают, что ты здесь?

— Мы тут частенько бываем.

— Ну вот видишь. Только на этот раз кредитная карточка будет у тебя в руках. Ты выберешь все, что пожелаешь — как взрослый. Давай иди первым.

Внутри у Брэдстоуна все сжалось. То, что он сейчас сделал, казалось ему совершенно разумным, он ведь не собирался причинить ребенку никакого вреда. Однако, если за ним кто-нибудь наблюдал, он мог прийти к ужасному и совершенно неверному выводу.

Брэдстоун все бы объяснил, если бы ему дали возможность, но как это унизительно — признаться в том, что тебе пришлось хитростью заставить маленького мальчишку сделать то, чего ты сам не можешь.

Паренек колебался, но все-таки вошел в ресторан, а Брэдстоун на некотором расстоянии последовал за ним. Мальчишка уселся за стол, Брэдстоун устроился напротив. Улыбнулся и протянул ему кредитную карточку. Он почувствовал неприятное покалывание в руке — как и всегда теперь — и облегчение, когда избавился от карточки. Кредитка металлически поблескивала, и Брэдстоун поморщился. Он не мог на нее смотреть.

— Давай, приятель. Выбирай, — тихо сказал он. — Все, что только пожелаешь.

Мальчишка не соврал ему. Он действительно прекрасно справлялся с маленьким компьютером, его пальцы уверенно касались кнопок клавиатуры.

— Вам бифштекс, мистер. Жареную картошку. Лимонад. Яблочный пирог. Кофе. Салат будете, мистер? — В голосе паренька появились снисходительные, взрослые нотки. — Мама всегда заказывает салат, а я не люблю.

— Пожалуй, рискну попробовать. Зеленый салат. Смешанный. Есть у них такой? С уксусным соусом. У них есть такой? Ты справишься?

— Что-то я не вижу ничего похожего на укс… как вы там сказали? Может быть, вот…

Кончилось дело тем, что Брэдстоун получил бифштекс с французским соусом, но его это вполне устроило.

Мальчишка так спокойно и уверенно вставил карточку в считывающее устройство, что Брэдстоун ему отчаянно позавидовал.

Паренек протянул ему карточку и с важным видом сказал:

— Надеюсь, денег там достаточно.

— А ты обратил внимание на цифру? — поинтересовался Брэдстоун.

— Нет. Смотреть нельзя; так говорит мой папа. Карточка не выскочила назад значит, денег хватило.

Брэдстоун постарался скрыть свое огорчение. Он не мог прочитать цифры и не мог заставить себя попросить кого-нибудь сделать это за него. Видимо, придется пойти в банк и придумать какую-нибудь историю, чтобы ему там сказали, сколько у него денег.

Он решил немного поболтать со своим спасителем.

— Тебя как зовут, сынок?

— Реджинальд.

— И какими предметами ты занимаешься дома, Реджи?

— В основном арифметикой, поскольку так хочет папа, и еще динозаврами, потому что мне ужасно интересно. Папа говорит, что, если я буду все делать как надо по арифметике, он позволит мне динозавров. Я могу запрограммировать свой компьютер так, чтобы динозавры двигались. Вы знаете, как бронтозавр ходит по земле? Ему приходится балансировать шеей, чтобы центр тяжести оказался в районе бедер. Он держит голову прямо, будто жираф, если только не находится в воде. А еще… Вот и мой гамбургер. И ваша еда.

Их заказ прибыл по движущейся ленте, которая остановилась в нужном месте.

Мысль о нормальном обеде, который можно съесть, не испытав предварительно жестокого унижения, поглотила грусть, охватившую Брэдстоуна, когда он только представил себе, как мальчишка манипулирует компьютером, пытаясь отыскать интересующую его информацию.

— Я съем гамбургер у стойки, мистер, — вежливо сказал Реджинальд.

— Надеюсь, он тебе понравится, Реджи. — Брэдстоун помахал мальчишке рукой.

Паренек ему больше был не нужен, и он обрадовался, когда тот его оставил наедине с обедом. Из кухни вышел какой-то работник, скорее всего техник-компьютерщик, и принялся дружески болтать с Реджинальдом. Сомневаться в профессиональной принадлежности этого молодого человека не приходилось. Техкомпов всегда отличает важный вид и немного ленивая уверенность в том, что мир держится на их плечах.

Однако Брэдстоун не стал глазеть по сторонам — он сосредоточил все свое внимание на еде, первом нормальном обеде за месяц.

Только после того как он закончил — совсем закончил, спокойно и не спеша все доел, — Ян принялся разглядывать место, в котором оказался. Мальчишка уже ушел. Брэдстоун с грустью подумал о том, что Реджи, по крайней мере, не жалел его, не вел себя снисходительно и не важничал. Происшедшее с ним не показалось ему странным, потому что он был еще совсем ребенком и его гораздо больше занимала значимость момента — ведь он справился с компьютером в ресторане, значит, он уже взрослый! Взрослый!

В ресторане было совсем немного народа, техкомп стоял за стойкой, видимо, проверял, как работают компьютеры.

Этим занимаются, с горечью подумал Брэдстоун, все техники по всему свету; постоянно создают программы, дополняют, переделывают их, следят за исправностью компьютерных сетей, которые обеспечивают спокойную жизнь для всех в мире — почти для всех.

Приятное тепло, поднимающееся откуда-то изнутри и рожденное великолепным бифштексом, разбудило чувство протеста. Почему бы не начать действовать? Почему бы не изменить то, что с ним происходит?

Брэдстоун привлек к себе внимание техкомпа и спросил, стараясь придать своему голосу уверенность, которая даже ему самому показалась фальшивой:

— Слушай, друг, я думаю, в этом городе есть адвокаты?

— Ты правильно думаешь.

— А ты не порекомендуешь мне какого-нибудь получше и чтобы жил неподалеку?

— На почте есть городской справочник, — вежливо ответил техкомп. — Нужно только нажать на кнопку, выдающую информацию про адвокатов.

— Я имел в виду, что мне нужен хороший адвокат. Умный. Который вел сложные дела и все такое.

Он рассмеялся, надеясь, что его собеседник хотя бы улыбнется в ответ.

Ничего не вышло.

— Они там подробно описаны, — сказал техкомп. — Сообщаешь, что тебе нужно, и получаешь все необходимые данные: характеристики, возраст, адрес, какие дела они ведут, сколько берут за услуги… Тебе выдадут полную информацию, если ты, конечно, будешь правильно нажимать на клавиши. И все там прекрасно работает. Я проверял на прошлой неделе.

— Мне не это нужно, приятель. — От предложения прикоснуться к клавишам, как и всегда в подобном случае, по спине у Брэдстоуна пробежали мурашки. — Я хочу получить совет от тебя лично. Понимаешь?

— Я не справочник, — покачал головой техкомп.

— Проклятье! — возмутился Брэдстоун. — Что с тобой такое, дружище? Просто назови мне имя какого-нибудь адвоката.

Разве существует закон, запрещающий получать информацию, не обращаясь к компьютеру?

— За пользование справочником нужно заплатить десять центов. Если у тебя на кредитной карточке имеется больше этой суммы, в чем проблема? Ты что, не умеешь обращаться с карточкой? Или ты… — Неожиданно глаза его широко раскрылись от изумления. — О, сукин ты… вот почему ты попросил Реджи заказать для тебя еду! Послушай, я не знал…

Брэдстоун съежился под его взглядом. Он быстро вскочил и помчался к двери, где чуть не столкнулся с крупным мужчиной, у которого было румяное лицо и лысеющая голова.

— Минутку, — проговорил мужчина мягко. — Не вы ли купили моему сыну гамбургер некоторое время назад?

Брэдстоун поколебался немного, а потом, смутившись, кивнул.

— Я хочу отдать вам за него деньги. Все в порядке. Я знаю, кто вы, и проделаю все необходимые операции сам.

— Если тебе нужен адвокат, парень… — вдруг вмешался техкомп. — Так вот, мистер Голд, он адвокат.

В глазах Брэдстоуна сразу загорелся интерес.

— Я действительно адвокат, — сказал Голд — если вы нуждаетесь в услугах адвоката. Именно благодаря этому я и узнал вас. Уверяю вас, я внимательно следил за слушанием вашего дела. А когда Реджи пришел домой и рассказал мне о том, что уже пообедал и что сам воспользовался компьютером в ресторане… по его описанию я сразу сообразил, кто вы такой. Ну, и теперь, конечно, я тоже вас узнаю.

— Мы можем поговорить наедине? — спросил Брэдстоун.

— Мой дом находится отсюда в пяти минутах ходьбы.

Гостиная оказалась удобной, хотя назвать ее шикарной было нельзя.

— Хотите получить аванс? — спросил Брэдстоун. — Я вполне могу себе позволить вам заплатить.

— Я знаю, что у вас достаточно денег, — ответил Голд — Сначала скажите мне, о чем пойдет речь.

Брэдстоун наклонился вперед на своем стуле и напряженно проговорил:

— Если вы следили за моим делом, то должны знать, что меня подвергли нетрадиционному и жестокому наказанию. Я первый получил такой приговор. Гипноз в сочетании с прямым воздействием на нервную систему — этот метод разработан совсем недавно. Природа наказания, которому меня подвергли, еще не до конца изучена. Его нужно отменить.

— Ваше дело рассматривалось в суде с соблюдением всех законных процедур, — заявил Голд. — а то, что вы виновны в совершении преступления, не вызывает сомнений…

— Пусть даже и так! Мы живем в компьютеризированном мире. Я ничего не могу: не могу получить информацию, не могу поесть, не могу развлекаться, не могу ни за что заплатить или что-нибудь проверить. Я вообще ничего не могу сделать — не прибегая к помощи компьютера. В результате исполнения приговора — как вам, вероятно, известно — я не могу даже взглянуть на компьютер, потому что у меня сразу начинают болеть глаза, а если я прикоснусь к клавиатуре, на руках у меня появляются весьма болезненные раны. Я даже использовать свою кредитную карточку не в состоянии. Меня тошнит от одной только мысли об этом.

— Да, мне все это известно, — ответил Голд. — Я знаю, что вам дали вполне солидную сумму денег, которой должно хватить на все время наказания, и что власти обратились к населению с просьбой, чтобы оно оказывало вам помощь и выражало сочувствие. Надеюсь, именно так дело и обстоит.

— Мне это не нужно. Я не хочу, чтобы меня жалели и помогали. Я не хочу быть беспомощным ребенком в мире взрослых. Мне не нравится быть неграмотным в мире, где все умеют читать. Помогите мне! Мой приговор должен быть отменен. Вот уже почти месяц я живу в аду. Я не выдержу еще одиннадцати.

Голд задумался, а потом сказал:

— Я возьму с вас аванс, чтобы стать вашим официальным представителем, и постараюсь сделать все, что в моих силах. Но должен предупредить: шансы на успех не велики.

— Почему? Я всего-то перевел пять тысяч долларов…

— Вы планировали перевести гораздо больше — к такому решению пришел суд, но вас поймали прежде, чем вы успели это сделать. Гениальное компьютерное мошенничество, вполне достойное вашего всемирно известного таланта шахматного игрока, и все же — преступление. Вы сами сказали, что в нашем мире все компьютеризировано и ни один шаг, пусть даже самый незначительный, не делается без компьютера. Следовательно, мошенничество, совершенное с его помощью, есть попытка расшатать основы цивилизации. Страшное преступление. Нужно сделать все, чтобы больше ни у кого не возникло желания повторить ваши подвиги.

— Кончайте проповедь.

— А я ее и не начинал. Я просто вам объясняю, как обстоят дела. Вы посягнули на систему, и в наказание система разрушена — только для вас одного, — а в остальном вам ведь не сделали ничего плохого. Если ваша жизнь кажется вам невыносимой, в некотором смысле это должно показать вам, какой она стала бы для всех остальных из-за того, что вы совершили покушение на существующий порядок вещей.

— Но год — это слишком много!

— Ну, возможно, меньший срок тоже послужит хорошим примером для тех, кто задумывает аналогичное преступление. Я попытаюсь вам помочь, но боюсь, мне известно, что скажет суд.

— Что?

— Они скажут, что, если наказание должно соответствовать совершенному преступлению, ваше подходит просто идеально.

Смерть фоя

То, что фой умирал на Земле, было весьма необычно. Фои принадлежали к высшей касте у себя на планете (название которой произносилось — насколько это могли воспроизвести человеческие органы речи — Сортибакенстрете) и были фактически бессмертны.

Каждый фой, конечно, рано или поздно добровольно умирал. Этот решил, что пришла пора покончить все счеты с жизнью из-за трагической любовной истории, если можно назвать любовью взаимодействие пяти индивидуумов, которые с целью продолжения рода должны долгое время наслаждаться особыми контактами на ментальном уровне. Очевидно, после нескольких месяцев неудачных попыток он понял, что не вписывается в выбранную им пятерку — и это разбило ему сердце, точнее, сердца, потому что у него их было пять.

У каждого фоя пять сердец, и многие считают, что именно благодаря этому они фактически бессмертны.

Мод Брискоу, самый знаменитый хирург Земли, хотела прибрать эти сердца к рукам.

— Не может быть, что главное тут — количество и размеры, — сказала она своему ассистенту. — Уверена, что дело в физиологии или биохимии. Я должна их заполучить.

— Не знаю, удастся ли, — ответил Дуэйн Джонсон. — Я много и серьезно разговаривал с фоем, пытаясь обойти их табу, запрещающее расчленение тела после смерти. Мне пришлось сыграть на его чувствах и напомнить о страданиях, которые испытывает каждый фой, умирая вдали от дома. Я ему солгал, Мод.

— Солгал?

— Я сказал, что, когда он умрет, самый известный в мире хор под управлением Гарольда Дж. Гассенбаума исполнит в его честь погребальную песнь. Я поведал ему, что земляне верят, будто это поможет его астральной сути мгновенно пересечь гиперпространство и вернуться на свою родную планету — Сортиб… или как она там называется. Он только должен подписать бумаги, позволяющие вам, Мод, получить его сердца для научных исследований.

— И что же, фой поверил в эту чушь собачью? — поинтересовалась Мод.

— Ну, вам ведь известно про новую тенденцию принимать мифы и верования разумных инопланетян. С его стороны было бы невежливо мне не поверить. Кроме того, каждый фой испытывает глубокое восхищение земной наукой, и мне кажется, этому стало лестно, что мы заинтересовались его сердцами. Он пообещал обдумать мое предложение, и надеюсь, примет решение достаточно скоро, потому что ему осталось жить еще день или два. Следуя межпланетному закону, мы обязаны иметь его разрешение на проведение экспериментов, а сердца должны быть свежими и… Вот он нас вызывает!

Дуэйн Джонсон двигался быстро, бесшумно и красиво.

— Да? — прошептал ассистент, незаметно включив голографическое записывающее устройство, на случай если фой все-таки захочет дать им разрешение.

Огромное, шишковатое, чем-то похожее на дерево тело фоя неподвижно лежало на кровати. Выпученные глаза пульсировали (все пять штук), поднимаясь каждый на своем стебельке и поворачиваясь в сторону Дуэйна. Голос фоя звучал как-то странно, а безгубый, круглый, широко открытый рот не шевелился, однако вполне внятно произносил слова. Фой глазами показал — как это у них принято, — что согласен на предложение Дуэйна.

— Отдайте мои большие сердца Мод, Дуэйн, — сказал фой. — Расчлените меня для хора Гарольда. Передайте всем фоям, живущим на Сортибакенстрете, что я скоро буду с ними…

Справедливая замена?

Я приходил в себя и снова терял сознание, при этом время от времени слышал какие-то обрывки музыкальных фраз.

Потом пришли слова. «Когда олухи получают высокие титулы, нет места тонкому уму».

Сначала я понял, что стало светло, затем надо мной склонился Джон Сильва.

— Привет, Герб, — произнес его рот.

Я не слышал слов, только видел губы, которые выговаривали звуки. Я кивнул и снова провалился в ночь.

Когда я в очередной раз открыл глаза, было темно. Около меня суетилась медсестра, но я лежал тихо, и она куда-то исчезла.

Естественно, я был в больнице.

Меня это нисколько не удивило. Джон предупреждал, но я согласился рискнуть. Я пошевелил ногами, потом руками — очень осторожно. Они не болели. И я их чувствовал. В голове что-то отчаянно пульсировало; впрочем, этого следовало ожидать.

Когда олухи получают высокие титулы, нет места…

Теспис^[73], радостно подумал я. И опять погрузился в черную пучину.

Наступил рассвет. Вкус апельсинового сока у меня на губах. Я потягивал его через соломинку и был счастлив. Машина времени!

Джону Сильве не нравилось, когда я ее так называл. Темпоральный перенос, такое имя он дал своему эксперименту.

Я слышал, как он что-то об этом говорил, и испытал истинное наслаждение. Мой мозг, казалось, был в полном порядке. Я принялся решать в уме задачки и с легкостью высчитал, чему равняется квадратный корень из пятисот сорока трех. Потом приказал себе назвать имена всех президентов — по порядку! Мне казалось, что я нахожусь в прекрасной интеллектуальной форме. Но разве я могу об этом судить беспристрастно? Я убедил себя в том, что могу.

Конечно же, больше всего нас волновала опасность мозговой травмы, и не думаю, что я согласился бы рискнуть, если бы не «Теспис». Нужно быть фанатичным поклонником Гилберта и Салливана^[74], чтобы понять это. Я именно таковым и являлся, как, впрочем, и Мэри. Мы познакомились на собрании «Общества Гилберта и Салливана», обратили друг на друга внимание и всегда были вместе во время всех последующих заседаний и на концертах «деревенской оперной труппы». Когда мы наконец поженились, хор наших друзей из «Г и С» спел нам свадебную песнь из «Гондольеров».

С моим мозгом все было в порядке. Я в этом ни секунды не сомневался, глядя в окно на холодный серый рассвет и прислушиваясь к своим воспоминаниям о том, что произошло.

— Машина времени, — снова прозвучал в моем сознании голос Джона, — что-то вроде автомобиля, который ты отправляешь в путь по коридорам времени. Теоретически такого быть не может. Мы занимаемся темпоральным переносом. Мозг человека в состоянии… ну, можно сказать и так: он в состоянии проникнуть сквозь время. Точнее, не он сам, а субатомные частицы. И если речь идет о достаточно развитом интеллекте, их реально увидеть и, полагаю, использовать. Если два сознания достаточно похожи друг на друга, они могут войти в резонанс и путешествовать во времени.

— А ты знаешь, как установить такой контроль?

— Думаю, да. Должен сказать, что мозг каждого человека каким-то образом входит в контакт с сознанием других людей; возможно, это и является объяснением наших снов, ощущения deja vu^[75], неожиданного вдохновения и тому подобных вещей. Однако настоящий перенос, когда два определенных сознания входят в состояние резонанса друг с другом, — задача, требующая для своего решения серьезных усилий.

Я был одним из сотни человек, которые принимали участие в экспериментах. Не имело никакого смысла проверять идеи Сильвы на животных. Только человеческий мозг создает достаточно сильное поле. Возможно, еще дельфины, но как, скажите на милость, вы бы стали с ними работать?

— Почти все сумели добиться резонанса, который можно зафиксировать, — произнес Джон. — Вот ты, например, установил довольно прочную связь в одном определенном направлении.

— С кем? — с интересом спросил я.

— Это невозможно сказать, Герб, — ответил он, — и мы не совсем уверены, насколько точно определили время и место, но нам кажется, что твое сознание вошло в резонанс с кем-то, жившим в Лондоне в 1871 году.

— В Лондоне, в 1871 году?

— Да. Мы не можем проверить это наверняка, пока кто-нибудь не согласится подвергнуться темпоральному переносу. Честно говоря, я сомневаюсь, что нам удастся найти желающих.

— Я готов, — ответил я.

Мне понадобилось достаточно много времени, чтобы убедить его в том, что я не шучу. Мы были старинными друзьями, и он знал о том, как интересовала меня тайна «Г и С», но, боюсь, Джон не до конца понимал, в какой степени я был в ее власти.

А вот Мэри понимала! Она была в восторге.

— Ты представляешь, какая это удача, — сказал я ей. — Ведь «Теспис» поставили в Лондоне в 1871 году. Если бы я неожиданно оказался там в это самое время, я смог бы послушать ее, смог бы…

Эта мысль захватила меня. «Теспис» — первая из четырнадцати оперетт Гилберта и Салливана, слабое произведение, которое, естественно, не пользовалось никаким успехом, но его тем не менее написали Гилберт и Салливан, причем партитура пропала. Пропало все, кроме небольшого хорового вступления, которое было с успехом использовано в «Пиратах из Панзанса», и одной баллады.

Если бы я только мог ее послушать!

— И не только послушать! — с энтузиазмом воскликнул я. — Если бы я мог подержать в руках партитуру и как следует ее изучить. Если бы я мог положить экземпляр в сейф в банке и каким-нибудь образом открыть его сейчас. Если бы я мог…

Глаза Мэри сияли, однако она не потеряла присущего ей чувства реальности.

— Если тебе удастся заполучить хоть что-нибудь из «Теспис», это будет потрясающей находкой, имеющей отношение к наследию Гилберта и Салливана, но я бы не стала уж очень рассчитывать на такую удачу. Если тебе и удастся проникнуть в сознание какого-то человека, жившего в 1871 году, уверен ли ты, что сумеешь заставить его делать то, что нам нужно?

— Можно попытаться, — ответил я. — Он, должно быть, на меня похож, раз наше сознание вошло в такой мощный резонанс, что покрыло расстояние в сто лет. У него должны быть мои вкусы.

— А если с тобой что-нибудь случится?

— Ради достижения некоторых целей стоит рискнуть, — твердо сказал я, и Мэри со мной согласилась; она не была бы моей Мэри, если бы было иначе.

И тем не менее я не стал говорить ей, что существует серьезная опасность мозговой травмы.

— Мы не в состоянии предсказать, насколько велика опасность, — заявил Джон, — и существует ли она на самом деле, пока не проведем эксперимент. Мне не очень хочется, чтобы в нем участвовал мой лучший друг.

— Твой лучший друг настаивает, — проговорил я и подписал все необходимые бумаги, которые подготовили адвокаты компании «Темпоральный Перенос».

Однако я все-таки принял меры предосторожности. Я скрыл от Мэри, на какое число намечен эксперимент. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, незачем ей при этом присутствовать. Она собиралась вскоре отправиться — Мэри всегда это делала раз в год — навестить родителей, которые жили в Канаде. И я решил, что это самое подходящее время для того, чтобы попытаться совершить темпоральный перенос.

— Джон будет готов самое раннее к осени, — сказал я ей и изо всех сил постарался продемонстрировать свое огорчение.

Через три дня после отъезда Мэри все было готово. Я не нервничал, даже когда Джон предупредил меня:

— Могут возникнуть неприятные ощущения.

— Джон, — пожав плечами, поинтересовался я, — оказавшись в Англии, я смогу делать все, что пожелаю? Я имею в виду, по собственной воле?

— Это еще один вопрос, на который я не могу ответить ничего определенного, — проговорил Джон, — по крайней мере пока ты оттуда не вернешься — что, кстати, произойдет автоматически. Даже если я скоропостижно скончаюсь и выйдут из строя все приборы питания, резонанс вернет тебя назад. В данном случае мы не зависим ни от каких непредвиденных обстоятельств, потому что твое физическое тело остается здесь. Ты понял?

— Я понял. — Джон был уверен, что если ему удастся сделать так, чтобы я не волновался в начальный момент эксперимента, то снизится вероятность мозговой травмы. Он много раз повторял одно и то же, рассчитывая снять напряжение. — Я смогу делать все, что пожелаю? — снова спросил я.

— Не думаю. Только наблюдать.

— А я буду в состоянии повлиять на историю?

— Тогда возникнут парадоксы, именно поэтому путешествия во времени в обычном смысле нереальны. Ты сможешь посмотреть, вернуться назад со своими наблюдениями и изменить историю с этого момента и дальше — и никаких парадоксов не возникнет.

— Ну, лучше, чем ничего, — проворчал я.

— Конечно, — согласился Джон, — Ты послушаешь свою обожаемую оперетту — уже кое-что!

Кое-что — верно, однако недостаточно. Я же не музыкант и не смогу повторить всю партитуру.

Я утешился мыслью о том, что Джон ошибается или, вполне возможно, просто врет. Если бы возможность воздействовать на историю действительно существовала, ему бы никогда не разрешили продолжать эксперименты. Поэтому Джону приходилось уверенно утверждать, что такой возможности нет, иначе он перестал бы получать деньги на свои исследования.

Привезли мой завтрак, и медсестра, профессионально изображая искреннюю радость, сказала:

— Сегодня вы прекрасно выглядите.

Завтрак был так себе, ничего особенного, но я проголодался, и поэтому горячая овсянка показалась мне вкусной.

Отличный знак, а в голове у меня чей-то голос пропел: «Ну-ну, вот так и устроен мир, и он всегда будет оставаться таким; когда олухи получают высокие титулы, нет места тонкому уму».

Я его узнал. Соло Меркурия в сопровождении хора в первом акте «Теспис». Точнее, я узнал слова. Музыка была для меня новой — но, вне всякого сомнения, принадлежала Салливану.

В десять утра прибыл Джон Сильва.

— Мне позвонили и сказали, что тебе отменили внутривенные инъекции, — сказал он, — и что ты про меня спрашивал. Как ты себя чувствуешь? Выглядишь вполне прилично. — Я заметил беспокойство в его глазах.

— Я тебя звал?

— Постоянно, пока находился в полубессознательном состоянии. Я был здесь вчера, но ты еще не совсем пришел в себя.

— Мне кажется, я это помню, — проговорил я. — Послушай, Джон, — голос у меня был совсем слабым, но я начал с соло Меркурия, — «О, я небесный труженик. Работаю с утра до поздней ночи. Все исполняю разные поручения…» — и допел до самого конца.

Джон, который молчал все время, что я пел, кивнул.

— Симпатично, — похвалил он.

— Симпатично! Это же «Теспис». Я был на трех спектаклях в Лондоне. Мне даже не пришлось ничего предпринимать, чтобы это получилось. Мое второе «я» — кстати, он биржевой маклер и зовут его Джереми Бентфорд — сделал все по собственной воле. Я даже попытался добыть экземпляр партитуры. Мне удалось убедить Бентфорда забраться в гримерную Салливана утром того дня, когда состоялся третий спектакль. Впрочем, я даже не особенно старался. Он и сам этого страшно хотел; мы с ним ужасно похожи, именно поэтому между нами и произошел резонанс, естественно.

Проблема в том, что его поймали и выставили вон. Бедняга держал партитуру в руках, но у него ее отобрали. Так что ты оказался прав. Мы не можем изменить историю. Зато мы в состоянии воздействовать на будущее, потому что я запомнил все самые важные мелодии и партии «Теспис»…

— О чем это ты, Герб? — спросил Джон.

— Англия! 1871-й! Ради всех святых, Джон. Темпоральный перенос!

— Именно поэтому ты хотел меня видеть? — Джон даже на месте подпрыгнул.

— Да, конечно. Почему ты в этом сомневаешься? О Господи, ты же отправил меня в прошлое. Ну, не меня, а мое сознание.

У Джона сделался такой вид, словно ему стало нехорошо. Неужели я сказал какую-то ерунду? Может быть, мой мозг все-таки пострадал? И я говорю совсем не то, что думаю, будто говорю?

— Мы много раз обсуждали темпоральный перенос, да, Герб, — сказал Джон. — Но…

— Но что?

— У нас ничего не получилось. Неужели ты забыл? Мы потерпели неудачу.

Теперь пришла моя очередь изумиться.

— Как это — потерпели неудачу? Ты же послал меня в прошлое!

Джон немного подумал, а потом поднялся на ноги:

— Давай-ка я позову доктора, Герб. Я попытался схватить его за рукав:

— Ты это сделал! Где же еще я мог услышать музыку «Теспис»? Может, ты решил, что я все это сам придумал? Неужели ты считаешь, что я в состоянии сочинить мелодию, которую несколько минут назад пропел тебе?

Однако он все равно позвонил, вызвал медсестру, а потом ушел. Вскоре появился доктор и принялся долго и скучно меня осматривать.

Почему Джон мне врет? Может быть, у него возникли неприятности с правительством из-за того, что он послал мое сознание в прошлое? Может быть, он собирается спасти свой проект, заставив и меня солгать? Или хочет убедить всех в том, что я спятил?

Неприятная, удручающая мысль. У меня была музыка «Теспис», но мог ли я доказать, что она настоящая? Не проще ли предположить, что это фальшивка? Сумеют ли мне помочь члены «Общества Гилберта и Салливана»? Ведь наверняка должны быть специалисты, которые сумеют опознать «отпечатки пальцев» — надеюсь, можно так сказать — Салливана. Однако, если Джон будет продолжать твердо стоять на своем, никакие доводы не окажутся убедительными.

На следующее утро я проснулся, твердо решив, что буду сражаться. На самом деле я не мог думать ни о чем другом. Я позвонил Джону (точнее, попросил медсестру позвонить ему) и сказал, что мне нужно его увидеть. К сожалению, я забыл напомнить ему, чтобы он принес мою почту, — среди прочего там должны были быть письма от Мэри.

Когда Джон пришел, я объявил, как только он открыл дверь и в проеме возникло его лицо:

— Джон, у меня есть музыка «Теспис». Я ее тебе пропел. Ты утверждаешь, что я лгу?

— Нет, естественно, нет, Герб, — ласково проговорил он. — Я тоже знаю эту музыку.

Я замер, с трудом сглотнул, а потом спросил:

— Как ты мог…

— Послушай, Герб, я все понимаю. Я прекрасно понимаю, что тебе хотелось бы, чтобы это музыкальное произведение исчезло с лица земли. Но оно существует. Тебе придется с этим смириться. Посмотри вот сюда.

Он протянул мне книжку в голубой обложке. Заголовок гласил: «Теспис», слова Уильяма Гилберта, музыка Артура Салливана.

Я открыл книжку и пролистал ее, испытав настоящее потрясение.

— Где ты ее взял?

— В магазине нот рядом с Центром Линкольна. Ее можно купить всюду, где только продаются партитуры Гилберта и Салливана.

Я немного помолчал, потом язвительно произнес:

— Будь так любезен, сделай для меня один телефонный звонок.

— Кому?

— Президенту «Общества Гилберта и Салливана».

— Конечно. Только скажи мне телефон и как зовут президента.

— Попроси его навестить меня. При первой возможности. Это очень важно.

И снова я забыл сказать ему про почту. Нет, сначала «Теспис»!

Саул Рив посетил меня сразу после ленча, его доброе лицо и брюшко показались мне тем элементом надежности, которого мне так не хватало. Я с облегчением вздохнул. Он олицетворял собой Общество, и я был немного удивлен, когда не увидел на нем футболки с надписью «Гилберт и Салливан».

— Я ужасно рад, что тебе удалось выкарабкаться, Герб, — сказал он. — Все члены нашего Общества о тебе беспокоились.

(Выкарабкался? Откуда? Беспокоились по какому поводу? Откуда они узнали про эксперимент с темпоральным переносом? Если им про него известно, почему тогда Джон лжет и утверждает, что никакого эксперимента не было?)

— Что с «Теспис»? — резко спросил я.

— А что может быть с «Теспис»?

— Эта музыка существует?

Бедняга Саул никудышный актер. Ему известно все про Гилберта и Салливана, но если он знает что-нибудь еще, то в таком случае ему удалось обмануть всех окружающих. Изумление на его лице было самым настоящим, самым искренним.

— Конечно, существует, — ответил он мне, — однако партитура чуть не пропала, если ты это имеешь в виду.

— В каком смысле — чуть не пропала?

— Ты же знаешь эту историю.

— Все равно расскажи мне ее. Расскажи!

— Ну, Салливан был по-настоящему возмущен тем, как публика принимала его пьесу, и не собирался публиковать партитуру. А потом была совершена попытка ограбления: какой-то биржевой маклер попытался ее украсть; в тот момент, когда его поймали, он держал ее в руках. И тогда Салливан сказал, что раз она достаточно хороша для того, чтобы ее украсть, значит, ее можно спокойно напечатать. Если бы не тот биржевой маклер, мы бы никогда не услышали эту оперетту. Впрочем, она не особенно популярна. Ее очень редко исполняют. Тебе же это известно.

Я не слышал того, что он говорил потом. «Если бы не биржевой маклер!» Я все-таки изменил историю.

Можно ли считать это объяснением? Неужели такое незначительное событие, как публикация партитуры «Теспис», создало иное будущее и я в нем оказался?

Почему так произошло? Разве музыка имеет такое большое значение? А может, она вдохновила кого-то совершить или сказать нечто такое, что в противном случае не было бы сказано или совершено? Или карьера биржевого маклера изменилась в результате его попытки украсть партитуру — и это привело к таким переменам?

Следует ли отсюда, что Джон Сильва не разработал технологию темпорального переноса и я навсегда останусь в этом новом для себя мире?

Я был один. Оказалось, я даже не заметил, как Саул ушел.

Я покачал головой. Неужели такое возможно? Неужели положительные результаты в экспериментах с темпоральным переносом стали отрицательными? Джон Сильва не изменился. Саул Рив не изменился. А ведь серьезные перемены должны сопровождаться мелкими.

Я позвонил, вызывая медсестру.

— Вы не могли бы принести мне экземпляр «Таймс»? Сегодняшний, вчерашний, недельной давности… Мне все равно.

Вдруг она придумает причину, по которой оставит меня без газеты? Может быть, вокруг плетется заговор, целью которого является ввести меня в заблуждение, по причинам мне совершенно непонятным?

Она принесла газету без промедления.

Я посмотрел на число. Газета вышла через четыре дня после эксперимента с темпоральным переносом.

Заголовки показались мне самыми обычными: президент Картер… Кризис на Среднем Востоке… Запуск спутников…

Я перелистывал страницу за страницей, пытаясь отыскать несоответствия, которые смог бы распознать. Сенатор Абзуг предложила законопроект, по которому федеральному правительству надлежит оказать помощь Нью-Йорку, где возникли финансовые трудности.

Сенатор Абзуг? Разве она не проиграла выборы в 1976 году, когда победил Патрик Мойнихэн?

Я изменил историю. Я спас «Теспис», а сделав это, каким-то образом уничтожил все достижения Джона в области темпорального переноса и помог Белле Абзуг выиграть предварительные выборы от демократической партии.

Что еще? Миллионы мелких перемен, происшедших с миллионами людей, о которых мне и не суждено узнать? Если бы у меня был «Таймс» за этот же день из моего мира и я смог бы сравнить его с этим номером, то наверняка нашел бы самые разные несоответствия.

А если это так, то что стало с моей собственной жизнью?

Я чувствовал себя совершенно таким же, как и прежде. Я помнил свою жизнь такой, какой она была в другом мире, в ином временном измерении. Моя собственная жизнь. В этой у меня могли быть дети. Мой отец, возможно, еще жив. А вдруг я безработный?

И тогда я вспомнил про свою почту и понял, что она мне просто необходима. Я позвонил, чтобы пришла медсестра, и попросил ее снова связаться с Джоном Сильвой. Он должен был принести мне мою почту. У него был ключ к моей квартире, (Так ли это здесь, в этом временном континууме?) В особенности мне нужны были письма от Мэри.

Джон не пришел, а через некоторое время после обеда меня навестил доктор. Он не стал меня осматривать, а с задумчивым видом уселся на стул.

— Мистер Сильва, — заговорил наконец доктор, — рассказал мне, что вам кажется, будто пьеса «Теспис» была утеряна.

Я снова насторожился. Им не удастся запрятать меня в сумасшедший дом.

— Вы поклонник творчества Гилберта и Салливана, доктор?

— Нет, не поклонник, однако я видел несколько оперетт, включая и «Теспис», около года назад. А вы знакомы с этой опереттой?

— Да. — Я кивнул и принялся тихонько напевать соло Меркурия; пожалуй, не стоит говорить ему, что я присутствовал на спектакле «Теспис» в Лондоне в 1871 году.

— В таком случае вы не считаете, что партитура пропала? — спросил доктор.

— Очевидно, нет, поскольку мне она знакома.

Это его озадачило. Он откашлялся и попытался зайти с другой стороны.

— Мне кажется, мистер Сильва думает, будто вы считаете, что побывали в прошлом…

Я чувствовал себя матадором, который сражается с быком. Мне это почти нравилось.

— Это наша с ним шутка, личная, — пояснил я доктору.

— Шутка?

— Мистер Сильва и я частенько обсуждали путешествия во времени.

— И все же, — продолжал доктор, в голосе которого зазвучало вселенское терпение, — именно по этому поводу вы решили с ним пошутить? Вы заявили ему, что ноты «Теспис» утеряны?

— А почему бы и нет?

— У вас есть какая-нибудь уважительная причина желать, чтобы ее вовсе не существовало на свете?

— Нет, естественно, нет.

Доктор снова задумчиво на меня поглядел:

— Вы сказали, что видели «Теспис». Когда это было?

— Мне трудно вспомнить точно, — пожав плечами, ответил я. — А очень нужно?

— Может быть, год назад, в декабре?

— Именно тогда вы видели оперетту, доктор? — Да.

— Вполне возможно, что это было в декабре прошлого года.

— День был просто отвратительным, — проговорил доктор. — Когда я ходил на спектакль. Ледяной дождь. Вспоминаете?

Неужели он пытается поймать меня в ловушку? Если я сделаю вид, что вспомнил, окажутся ли его слова полнейшей чепухой?

— Доктор, — сказал я, — понятно, что я не совсем здоров, и не стану делать вид, что припоминаю все до мельчайших подробностей. А что приходит на память вам? — Я перекинул мяч на его сторону поля.

— В тот день в театре свободных мест не было, несмотря на погоду, — проговорил доктор. — Многие пришли на спектакль только потому, что играли «Теспис». Эту пьесу ставят редко, и потому мало кто с ней знаком. Единственная причина, по которой я тоже отправился в театр. Если бы партитура «Теспис» пропала и если бы речь шла о какой-нибудь другой пьесе, я бы и вовсе остался дома. Именно поэтому, придя в сознание, вы сказали мистеру Сильве, что музыки не существует?

— В каком смысле?

— Что в этом случае вы тоже не стали бы выходить на улицу?

— Я вас не понимаю.

— Вы же попали в автомобильную катастрофу, сэр.

— И потому я здесь? Вы это хотите сказать? — Я сердито на него уставился.

— Нет, сэр. Ведь мы говорим о событиях годичной давности. Речь идет о вашей жене.

Когда я услышал его слова, у меня возникло ощущение, что кто-то вонзил острый клинок прямо мне в сердце. Я попытался приподняться, опираясь на локоть, но рядом оказалась медсестра и заставила меня снова опуститься на постель. Я не заметил, когда она вошла.

— Вы помните? — спросил доктор.

Что я должен был помнить? Что могло быть самым худшим?

— Моя жена погибла?

Скажи, что это не так. Пожалуйста, скажи, что я ошибся… Однако доктор немного расслабился, вздохнул и произнес:

— Значит, вы все-таки помните.

Я перестал сражаться. В их истории было одно непонятное мне место.

— В таком случае почему я в больнице? Отвечайте!

— Значит, вы не помните?

— Скажите.

Он собирался заставить меня посмотреть реальности в глаза. Его реальности. Реальности этого временного пути. Я ждал, что он скажет.

— С того самого момента вы находитесь в состоянии депрессии. Вы пытались совершить самоубийство. Мы вас спасли. И постараемся вам помочь, — пообещал он.

Я не шевелился. Молчал. Разве кто-нибудь в состоянии мне помочь?

Мне удалось изменить историю. Но я не могу вернуться назад.

Я получил «Теспис». И потерял Мэри.

Для птиц

Чарльзу Модайну было уже около сорока, и он отличался отменным здоровьем, однако, несмотря на это, ни разу не бывал в космосе. Чарльз, конечно же, видел космические станции по телевизору и время от времени читал про них в газетах и журналах, но не более того.

По правде говоря, космос его совершенно не интересовал. Он родился на Земле, и Земли ему было вполне достаточно. Когда ему хотелось переменить обстановку, Чарльз отправлялся на море, потому что был заядлым и весьма умелым моряком.

Поэтому он испытал настоящее отвращение, когда представитель Корпорации космических поселений сообщила, что для выполнения заказанной ему работы Чарльзу придется покинуть Землю.

— Послушайте, — заявил Модайн, — я не имею к космосу никакого отношения. Я занимаюсь тем, что моделирую одежду. Мне ничего не известно про ракеты, ускорение, траектории и тому подобные вещи.

— Зато мы в этом отлично разбираемся. Так что не беспокойтесь, — ответила его собеседница.

Ее звали Найоми Баранова, и у нее была необычная походка — походка человека, который провел в космосе так много времени, что не очень понимает, какой в данный момент является сила тяготения в том месте, где он находится.

Одежда, с раздражением заметил Модайн, служила Барановой лишь для того, чтобы прикрывать наготу — и ни для каких других целей. Видимо, эта женщина прекрасно чувствовала бы себя в какой-нибудь бесформенной брезентовой накидке.

— А зачем мне отправляться на эту станцию? — поинтересовался он.

— Из-за вашей профессии. Мы хотим, чтобы вы для нас кое-что сконструировали.

— Одежду?

— Крылья.

Модайн задумался. Его большой бледный лоб всегда слегка розовел, когда модельер предавался размышлениям, — по крайней мере так ему говорили. На этот раз если он и покраснел, то во многом потому, что Чарльз разозлился.

— А разве здесь я этого сделать не смогу?

Баранова твердо и уверенно покачала головой. У нее были темные, чуть рыжеватые волосы с проблесками седины, и казалось, ее это совершенно не беспокоило.

— Мы хотим, чтобы вы поняли нашу ситуацию, мистер Модайн, — сказала она. — Мы обратились к специалистам компьютерщикам, и они создали для нас самые лучшие крылья, какие только смогли построить — так они говорят. Они приняли в рассмотрение натяжение и качество материалов, их эластичность, общую маневренность и… в общем, самые разные аспекты. Однако ничего не получилось. Мы подумали, что, может быть, несколько оборочек…

— Оборочек, мисс Баранова?

— Ну, что-нибудь в дополнение к техническому совершенству. Нечто, могущее вызвать интерес. Иначе наша космическая станция не выживет. Именно поэтому я и хочу, чтобы вы лично там побывали; вы должны на месте оценить ситуацию. Мы готовы заплатить вам очень большие деньги.

Обещанное солидное вознаграждение и немалый гонорар, который Модайн должен былполучить, даже если бы потерпел неудачу, заставили его решиться на космическое путешествие. Нельзя сказать, чтобы он любил деньги больше, чем обычные Люди, но и равнодушным к ним не был, а еще ему нравилось, что его работа высоко ценится.

По правде говоря, все получилось совсем не так плохо, как он ожидал. В самом начале эры космических путешествий пассажиры на короткое время становились жертвами ускорения, а потом вынуждены были мучиться от тесноты и неудобств в крошечных модульных отсеках. Постепенно сложилось, что живущие на Земле люди по-прежнему именно так и представляли себе передвижение в космическом пространстве. Однако со времени первых кораблей прошло целое столетие, нынешние шаттлы были максимально удобны, а гидравлические сиденья поглощали ускорение так же незаметно, как ловкая хозяйка вытирает пролитый нечаянно кофе.

Модайн все время в пути изучал фотографии крыльев в действии и просматривал голографические видеопленки.

— Они это делают очень грациозно, — заявил он.

— Вы смотрите на специалистов, спортсменов. — Найоми Баранова грустно улыбнулась. — Если бы вы увидели, как я пытаюсь справиться с крыльями, как меня мотает из стороны в сторону и я постоянно падаю — боюсь, вы бы на славу повеселились. И это при том, что я еще не самая худшая ученица.

Шаттл приближался к Пятой космической станции. Официально она именовалась Куколка, но все называли ее Пятой.

— Кажется, должно быть как раз наоборот, — заметила Баранова, — но это место не навевает никаких высоких или романтических мыслей. Вот в чем наша главная проблема. Здешнее поселение не стало домом для тех, кто к нам приехал; люди просто делают свою работу, и мы не можем убедить их привезти сюда семьи и обосноваться как следует. Пока они не станут относиться к Пятой как к дому…

Далеко впереди Модайн заметил небольшую сферу. Пятая космическая станция выглядела совсем так же, как в телевизионных передачах о ней, которые Чарльз видел на Земле.

Модайн, конечно же, знал что станция на самом деле гораздо больше, чем кажется, но был совершенно не готов к тому, как быстро начала расти сфера на обзорных экранах. Корабль да и сам он казались крошечными и становились все меньше и меньше по мере того, как шаттл приближался, а потом начал медленно кружить над громадным объектом из стекла и алюминия.

Модайн долго не отводил глаз от экранов, пока не сообразил, что они по-прежнему висят над станцией.

— А мы разве не сядем? — спросил он тогда.

— Все не так просто, — ответила Баранова. — Пятая оборачивается вокруг своей оси за две минуты. Благодаря этому возникает центробежная сила, которая прижимает все содержимое станции к внутренним стенам и создает искусственное тяготение. Прежде чем приземлиться, нам следует набрать необходимую скорость, а это требует времени.

— Неужели она должна так быстро вращаться?

— Да, для того, чтобы центробежная сила воссоздала земную силу тяжести. Это главная проблема. Было бы гораздо лучше, если бы мы могли воспользоваться медленным вращением, но тут приходится учитывать человеческую физиологию. Возникшее тяготение тогда было бы в десять раз меньше, а люди не могут долго выносить низкую силу тяжести.

Скорость корабля почти достигла скорости вращения Пятой. Модайн ясно видел изгиб внешнего зеркала, которое собирало солнечные лучи и освещало поселение. Он даже разглядел солнечную электростанцию, обеспечивавшую Пятую энергией, которой хватало еще и для отправки на Землю.

Наконец они оказались возле одного из полюсов сферы, а через некоторое время и вовсе прибыли на место.

Модайн провел на Пятой целый день и устал — неожиданно для себя он понял, что ему здесь нравится.

Они сидели в удобных, плетеных креслах, расставленных на поросшей травой лужайке. Над головой плыли облака, и хотя солнца не было видно, явно ощущалось тепло его лучей, дул легкий ветерок, а вдалеке виднелась небольшая речушка.

Трудно было поверить, что он находится в сфере, парящей в космическом пространстве на орбите Луны, с периодом обращения вокруг Земли в один месяц.

— Очень похоже на настоящую планету!

— Так всегда кажется вначале, — сказала Баранова — Через некоторое время вы обнаружите, что вам известен каждый уголок, здесь все ужасно одинаковое.

— Если ты постоянно живешь в каком-нибудь одном городе на Земле, там тоже все одинаковое, — проговорил Модайн.

— Да, я знаю. Но на Земле можно отправиться путешествовать, стоит тебе только захотеть. И даже если ты этого не делаешь, то знаешь, что это возможно. А здесь — нет. Создается неприятная ситуация; однако это не самое худшее.

— Зато вы не страдаете от определенных неудобств, которым подвержены жители Земли, — напомнил ей Модайн. — Например, я уверен, что вам незнакомы перепады погоды.

— Знаете, мистер Модайн, погода у нас действительно райская, только к этому привыкаешь. Давайте я вам кое-что покажу. Вот смотрите, я держу в руках мяч. Вы можете подбросить его вверх, а потом поймать?

— Вы серьезно? — Модайн улыбнулся.

— Абсолютно. Пожалуйста, попробуйте.

— Я плохо умею играть в мяч, — проговорил Модайн, — но не сомневаюсь, что уж бросить я его смогу. Возможно, даже сумею поймать, когда он будет падать.

Он подбросил мяч вверх. Мяч полетел по странной параболической траектории, Модайн метнулся вперед, а потом побежал, но схватить мяч ему не удалось.

— Вы бросили его не вертикально, мистер Модайн, — сказала Баранова.

— Нет, вертикально, — задыхаясь, возразил Модайн.

— По земным стандартам, — сказала Баранова. — Сложность в том, что у нас действует кориолисово ускорение — так мы его называем. Здесь, на внутренней поверхности Пятой мы двигаемся довольно быстро относительно оси, по большому кругу. Если вы бросаете мяч вверх, он приближается к оси, в ту область, где все предметы двигаются медленнее и по меньшему кругу. Однако мяч сохраняет первоначальную скорость, поэтому он устремляется вперед, а вы не можете его поймать. Если вы хотите до него добраться, его нужно бросить вверх и назад и тогда он к вам вернется, как бумеранг. Движение на Пятой подчиняется иным законам, чем на Земле.

— Полагаю, к этому со временем привыкаешь, — задумчиво проговорил Модайн.

— До конца — нет. Мы живем в экваториальном районе нашей маленькой сферы. Тут все движется быстрее и возникает ощущение нормальной силы тяготения. Вверху же, ближе к оси, или у полюсов, эта сила быстро уменьшается. Мы частенько бываем в тех районах, и нам каждый раз приходится помнить про кориолисово ускорение. У нас есть монорельсовые дороги, которые идут по спирали по направлению к обоим полюсам; находясь в пути, ощущаешь постоянный наклон в одну сторону.

Нужно довольно много времени, чтобы к этому привыкнуть, некоторым это так и не удается. Поэтому никому здесь жить не нравится.

— А вы можете каким-нибудь образом воздействовать на эффект искривления?

— Если замедлить вращение, то можно повлиять и на кориолисово ускорение, но тогда сила тяготения станет меньше, а этого-то как раз и нельзя делать.

— Плохо и так, и этак.

— Не совсем. Мы могли бы приспособиться к меньшей силе тяжести, если бы тренировались — каждый день в течение довольно продолжительного периода времени. А такие тренировки должны доставлять удовольствие. Люди не станут ежедневно заниматься гимнастикой, которая наводит тоску и заставляет их прикладывать серьезные усилия. Поэтому мы подумали, что нашу проблему могли бы решить полеты. В районах с низкой гравитацией, возле полюсов, люди становятся почти невесомыми. Так и кажется, что стоит немного помахать руками — и поднимешься в воздух. Если к каждой руке приделать легкие пластмассовые крылья, закрепленные гибкими стержнями, если эти крылья складывать и раскрывать, следуя определенному ритму, люди смогут летать, как птицы.

— А это сойдет за необходимое физическое упражнение?

— Конечно. Могу вас уверить, что летать очень трудно. Мышцы рук и плеч мало делают для того, чтобы вы оставались в воздухе, но они должны находиться в постоянном движении для маневрирования. И если подобными упражнениями заниматься регулярно, они поддерживают мышцы в тонусе и укрепляют кости. Но люди не желают летать.

— Я думал, они делают это с удовольствием.

— Так и было бы, — фыркнула Баранова, — если бы не приходилось прикладывать столько усилий. Проблема в том, что для равномерного, уверенного полета требуется умелая координация движений. Малейшая ошибка приводит к тому, что ты начинаешь падать, болтаться из стороны в сторону, и, естественно, тебя ужасно тошнит. Совсем немногим удается красиво и грациозно летать — вы видели подобных людей на голокассетах.

— Птицы не страдают морской болезнью.

— Птицы летают над полями, где действуют нормальные законы тяготения. В отличие от людей на Пятой.

Модайн нахмурился и погрузился в размышления.

— Не могу обещать вам, что вы хорошо выспитесь, — проговорила Баранова. — Первые ночи на станции многим доставляют серьезные неудобства. Однако я все же попрошу вас постараться как следует отдохнуть, потому что завтра мы отправляемся в районы, где проводятся полеты на крыльях.

Модайн довольно быстро понял, что имела в виду Баранова, когда говорила, что кориолисово ускорение может быть весьма неприятным. Маленький вагончик, который вез их по монорельсовой дороге в сторону полюса, казалось, все время соскальзывал влево, и у Чарльза постоянно возникало ощущение, будто то же самое проделывают и его внутренности. Он с такой силой вцепился в поручни, что костяшки его пальцев побелели.

— Мне очень жаль, — проговорила Баранова, — если бы мы ехали медленнее, вы бы чувствовали себя не так отвратительно, но мы вынуждены придерживаться графика движения.

— А вы к этому уже привыкли? — простонал Модайн.

— До некоторой степени. Но не до конца.

Он был счастлив, когда они в конце концов остановились; впрочем, радость его продолжалась совсем недолго. Модайну потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к ощущению, что он будто бы парит в воздухе. Каждый раз, когда модельер пытался сделать какое-нибудь движение, он спотыкался, но не падал, а медленно уплывал вперед или вверх, а потом постепенно возвращался на прежнее место. А когда он чисто инстинктивно начинал дергать ногами, становилось еще хуже.

Баранова предоставила ему возможность некоторое время самостоятельно справляться с непривычной ситуацией, потом догнала и медленно отвела назад.

— Некоторым это нравится, — сказала она.

— Лично мне — нет, — печально сообщил ей Чарльз Модайн.

— А многим не нравится. Пожалуйста, вставьте ноги вот в эти скобы в земле и не делайте резких движений.

Модайн увидел в небе пятерых летателей.

— Эти пятеро птиц бывают здесь почти каждый день, — сообщила Баранова. — Несколько сотен приезжают время от времени. На полюсах и на оси вращения мы можем разместить около пяти тысяч человек одновременно. А почему бы нам не использовать все пространство Пятой для того, чтобы поддерживать ее персонал — все тридцать тысяч человек — в хорошей физической форме? Только вот как это сделать?

Модайн махнул рукой, и его тело тут же качнулось назад.

— Те, кто сейчас в небе… они ведь научились летать. Они же не родились птицами. Значит, другие тоже смогут.

— У этих пятерых исключительная координация движений — врожденная.

— В таком случае как я-то могу оказаться вам полезным? Я кутюрье. Я не создаю врожденной координации движений.

— Отсутствие врожденной координации не является непреодолимым препятствием. Это только означает, что тренироваться нужно дольше и сил приложить больше. Не существует ли какого-нибудь способа… не могли бы вы сделать этот процесс более… ну, модным, что ли? Может быть, вы придумаете какой-нибудь особенный летательный костюм для упражнений; или у вас есть идеи насчет того, как, используя психологию, заманить людей на тренировки? Если бы нам удалось создать настоящие программы и персонал станции стал бы с удовольствием заниматься физическими упражнениями, тогда можно было бы замедлить вращение Пятой, ослабить кориолисово ускорение. Мы надеемся, что в этом случае Пятая наконец стала бы домом для тех, кто здесь живет.

— По-моему, вы хотите, чтобы я совершил чудо!.. А нельзя ли попросить их подлететь поближе?

Баранова помахала рукой, одна из птиц ее заметила и грациозно поплыла вниз. Молодая женщина. Улыбаясь, она повисла футах в десяти над землей, кончики ее крыльев немного подрагивали.

— Привет! — крикнула она. — Что случилось?

— Ничего особенного, — ответила ей Баранова. — Мой друг хочет посмотреть, как ты управляешь крыльями. Покажи их в работе.

Женщина снова улыбнулась и, повернув сначала одно крыло, а потом и другое, сделала сальто. Выпрямилась, замерла на месте, отведя оба крыла назад, начала подниматься, медленно шевеля крыльями. Постепенно крылья задвигались быстрее, а через мгновение женщина скрылась из виду.

— Чем-то похоже на балет, — через некоторое время проговорил Модайн. — Только крылья ужасно уродливы.

— Правда? Вы так считаете?

— Конечно, — сказал Модайн. — Похожи на крылья летучей мыши. Возникают ненужные ассоциации.

— Так скажите нам, что нужно сделать? Может, украсить их перьями? И тогда все захотят научиться летать и станут, не жалея сил, тренироваться?

— Нет. — Модайн задумался. — Возможно, нам удастся облегчить сам процесс.

Он вытащил ноги из скоб, немного оттолкнулся и поплыл в воздухе. Затем пошевелил руками и ногами, чтобы посмотреть, что из этого получится, и его тело как-то странно накренилось. Он попытался вернуться к скобам, и Баранова, протянув руку, помогла ему.

— Послушайте, — проговорил Модайн. — Я кое-что сконструирую, а если кто-нибудь сможет претворить мои чертежи в жизнь, я сам попробую взлететь. Я никогда ничего подобного не делал; вы же только что видели, как я попытался оторваться от земли и чуть-чуть подняться в воздух — у меня ничего не вышло. Так вот, если из моей идеи что-нибудь получится и если я смогу летать, значит, любой будет в состоянии сделать это.

— Наверное, мистер Модайн. — В голосе Барановой сомнения смешались с надеждой.

К концу недели Чарльз Модайн начал привыкать к Пятой космической станции. Когда он находился на земле в экваториальных районах, где действовала привычная для него сила тяготения, он забывал о кориолисовом ускорении, потому что здесь станция почти ничем не отличалась от Земли.

— В самый первый раз, — сказал модельер, — я бы не хотел, чтобы на меня смотрело все население Пятой — реализовать мою идею может оказаться труднее, чем я предполагаю. Будет обидно, если она провалится с самого начала. Однако официальные лица пусть присутствуют на испытаниях — на случай, если у меня все получится.

— Мне кажется, следует испробовать вашу модель без свидетелей, — проговорила Баранова. — Неудача во время первого полета, какими бы ни были причины…

— Зато успех будет таким впечатляющим!

— А каковы шансы на успех? Если серьезно?

— Весьма солидные, мисс Баранова. Поверьте мне. Вы все делали неправильно. Вы поднимаетесь в воздух, пытаясь подражать птицам — а это очень трудно. Ваши летатели вынуждены учитывать отсутствие силы тяготения — следовательно, подходить к решению проблемы нужно было с другого конца.

Температура воздуха, как и всегда, была отрегулирована. И влажность тоже. И скорость ветра. Атмосферные условия были настолько безупречными, что о них и не думалось. И все же лоб Модайна покрылся испариной — он волновался, словно актер перед выходом на сцену. И тяжело дышал. В районах, где отсутствовала гравитация, воздух был более разреженным, чем на экваторе — не намного, но тем не менее Модайну его явно не хватало, так отчаянно колотилось его сердце.

Летателей в воздухе не было; зрителей собралось совсем мало — Координатор, министр здравоохранения, представитель службы безопасности и кое-кто еще из официальных лиц. Всего присутствовало около дюжины мужчин и женщин. Модайн был знаком только с Барановой.

У него был небольшой микрофон, и Модайн постарался говорить так, чтобы не дрожал голос.

— Мы здесь летаем без поддержки силы тяготения, — начал он. — Пример птиц, да и летучих мышей в данном случае нам совершенно бесполезен. Они-то обитают в местах, где гравитация есть. В море все по-другому. В море сила тяготения практически отсутствует, и там нас поднимает на поверхность плавучесть. Когда мы летаем в воде, где нет гравитации, мы называем это плаванием. На Пятой космической станции, в районах, где не действует сила тяготения, воздух отлично годится для плавания. Нам следует подражать дельфинам, а не орлам.

Произнеся эти слова, он поднялся в воздух. На нем был изящный комбинезон, который, с одной стороны, не обтягивал фигуру плотно, но и не висел на ней, точно балахон. Модайн начал мгновенно падать, но стоило ему вытянуть одну руку вперед, как тут же заработал небольшой газовый приборчик, и у него на спине появился изогнутый плавник, а на животе возникло что-то вроде маленького киля.

Он перестал падать.

— Без силы тяготения, — продолжал объяснять кутюрье, — этого достаточно для того, чтобы стабилизировать полет. Вы сможете делать повороты и наклоняться в ту сторону, в какую захотите, причем будете постоянно контролировать свое движение. Я это делаю первый раз, и у меня не очень хорошо получается, но научиться совсем не трудно.

Он вытянул вперед другую руку, на ногах и на локтях раскрылись плавательные перепонки.

— Они нужны, — сказал Модайн, — для возникновения движущей силы. Нет никакой необходимости размахивать конечностями, достаточно тихонько пошевелить руками или ногами, но, если вы захотите сделать разворот, нужно наклониться и выгнуть шею. А потом повернуться и изменить угол, под которым вы держите ноги и руки. В данном физическом упражнении задействовано все тело, но мягко и ненавязчиво. Это очень хорошо, потому что работают все мышцы, однако вы можете часами, не уставая, парить в воздухе.

Теперь он почувствовал, что двигается гораздо увереннее и грациознее — и быстрее. Он взмыл вверх. Мимо проносились потоки воздуха, и Модайн вдруг запаниковал, опасаясь, что не сможет замедлить своего полета. Потом — почти интуитивно — пошевелил пятками и локтями, начал разворачиваться, а вскоре и замедлил ход.

Смутно — сердце так гулко билось в груди — Чарльз Модайн услышал взрыв аплодисментов.

— Как вы догадались о такой возможности, ведь нашим специалистам подобная идея даже и в голову не приходила? — с восхищением в голосе спросила Баранова.

— Потому что они начали с вполне очевидного предположения, что для решения проблемы нужно воспользоваться крыльями, их сбили с толку птицы, самолеты и все такое. Они действительно построили самые лучшие искусственные крылья, какие только могли. Это работа технаря. А вот подход модного кутюрье — посмотреть на проблему с художественной точки зрения как на единое целое.

— Мы начнем выпускать костюмы дельфинов, и очень скоро население станции поднимется в воздух. Теперь я уверена, что нам будет сопутствовать успех. И тогда мы всерьез задумаемся, как лучше замедлить вращение Пятой станции, — радостно проговорила Баранова.

— Или вообще ее остановить, — вставил Модайн. — Я подозреваю, что в скором времени все жители станции станут с удовольствием плавать. — Он рассмеялся. — Может быть, они больше совсем не захотят пользоваться ногами. Лично я так бы и поступил.

Ему выписали солидный чек, как и обещали, и Модайн, улыбнувшийся при виде суммы, сказал:

— Крылья — для птиц.

Нашли!

Компьютер-Два, как и три другие, которые сидели друг у друга на хвосте, гоняя по орбите вокруг Земли, был гораздо больше, чем требовалось.

Будь он и в десять раз меньше в диаметре, его объема вполне хватило бы для складирования всей накопленной и накапливаемой информации, необходимой для слежения за космическими полетами.

Дополнительное пространство, однако, нужно было для того, чтобы, если понадобится, туда могли войти мы с Джо. И нам понадобилось.

Компьютер-Два вполне мог позаботиться о себе сам. В нормальных, разумеется, условиях. Он обладал дублирующей системой. Все задачи он решал параллельно трижды, причем все три программы должны были быть идеально совместимы, а все три результата должны были точно соответствовать друг другу. Если же они в чем-то не сходились, ответ задерживался на несколько наносекунд, пока Компьютер-Два проверял себя, находил неисправный блок и заменял его.

Обыкновенные люди никогда не знали наверняка, сколько раз он ловил себя. Возможно, ни разу. А может, и по два раза на день. Задержку, вызванную ошибкой, мог изменить лишь Центральный Компьютер, и лишь Центральный Компьютер знал, сколько блоков пошло на замену. Но Центральный Компьютер никогда об этом не распространялся. Ведь единственная достойная репутация — это безупречность.

А Компьютер-Два действительно был безупречен. До сих пор нас с Джо ни разу к нему не вызвали.

Мы с Джо — аварийные наладчики. Мы появляемся там, где случается настоящая беда, когда Компьютер-Два или какой-то другой не в состоянии сам себя скорректировать. За те пять лет, что мы занимаемся этим делом, такого еще не случалось. Такое иногда случалось в прежние времена, но это было еще до нас.

Мы — практики. Не поймите меня неправильно. Не найдется компьютера, которому мы с Джо не могли бы поставить диагноз. Назовите нам ошибку, и мы назовем вам причину неисправности. Во всяком случае, Джо назовет. Я не из тех, кто сам себя хвалит. Факты говорят сами за себя.

— И все же на этот раз ни один из нас не сумел поставить правильный диагноз.

Прежде всего, на Компьютере-Два резко упало внутреннее давление. Факт, безусловно, не беспрецедентный, и это, безусловно, не фатально. В конце концов, Компьютер-Два может работать и в условиях вакуума. В былые времена, когда предполагалось, что Компьютер-Два постоянно будут сопровождать наладчики, на нем была создана внутренняя атмосфера. И она так и поддерживалась по традиции. Кто это сказал, будто ученые не скованы цепями традиций? В свободное от ученых занятий время они ведь тоже люди.

Судя по степени снижения давления, сделали вывод, что в Компьютер-Два угодило метеорное тело размером с кусочек гравия. О его точном радиусе, массе и энергии сообщил сам Компьютер-Два, взяв в качестве расчетных данных скорость падения давления и ряд других отклонений.

Более того, пробоина так и осталась незаделанной, а атмосфера — невосстановленной. После чего Компьютер-Два стал лепить ошибку за ошибкой, и тут уже пригласили нас.

Ситуация казалась совершенно необъяснимой. Простецкое лицо Джо исказилось страдальческим выражением, и он сказал:

— Да тут, наверное, наберется целая дюжина неполадок.

— Вполне вероятно, этот кусок гравия срикошетил, — заметил кто-то из находившихся на Центральном Компьютере.

— При такой энергии на входе он бы прошел насквозь, — возразил Джо. — Никаких рикошетов. Даже при рикошетах, я полагаю, компьютер получил бы несколько малоприятных ударов.

— Ну и что же нам теперь делать?

Вид у Джо был явно обеспокоенный. Наверное, именно в тот момент до него дошло, что нам предстоит. Вопрос не оставлял сомнений в том, что наладчики должны явиться на место происшествия, — а Джо никогда еще не бывал в космосе. Он говорил мне 2х раз — причем этот «х» представляет собой довольно большое число, — что согласился на эту работу лишь потому, что ему никогда не придется летать в космос.

Поэтому я ответила за него:

— Придется нам подниматься.

Единственным выходом для Джо было бы заявить, что вряд ли он справится с работой, и мне представилась возможность понаблюдать, как гордость в нем постепенно выступает вперед, опережая малодушие. Не так уж и намного, вы понимаете, — скажем, всего лишь на нос. Хочу напомнить тем, кто не бывал на космических кораблях последние пятнадцать лет — думаю Джо здесь не исключение, — что единственная неприятная штука — это начальное ускорение. Его, разумеется, не избежать.

Зато потом — сущие пустяки, если не считать возможной скуки. Вы превращаетесь в обыкновенного зрителя. Космический корабль полностью автоматизирован и компьютеризирован. Романтические времена пилотируемых космических полетов навсегда ушли в прошлое. Мне представляется, они возвратятся на время, когда наши космические поселения начнут перемещаться к астероидному поясу, о чем постоянно твердят, — да и то лишь до тех пор, пока на орбите не появятся дополнительные компьютеры, чтобы обеспечить необходимые добавочные вычислительные мощности.

Во время ускорения Джо затаил дыхание — во всяком случае так казалось. (Должна признаться, я и сама чувствовала себя не особенно уютно. Это был лишь мой третий космический полет. Я пару раз в отпуск летала с мужем в поселение Роу, вот и весь мой опыт.) Потом Джо немного полегчало, но лишь на время. Вскоре он снова помрачнел.

— Надеюсь, эта штуковина хоть знает, куда летит, — раздраженно произнес он.

Я протянула руки, ладонями вверх, и почувствовала, как мой корпус слегка откачнулся в поле нулевой гравитации.

— Ты же, — сказала я, — специалист по компьютерам. Разве ты сам не знаешь, что он знает?

— Разумеется, но ведь Компьютер-Два вышел из строя.

— Не он же нас ведет, — объяснила я — Есть три других. Даже если бы работал всего один, он запросто обеспечил бы все космические полеты, предпринимаемые в обычный день.

— Могут выйти из строя все четыре. Если Компьютер-Два ошибается, почему его примеру не могут последовать другие?

— Тогда мы перейдем на ручное управление.

— Я полагаю, этим будешь заниматься ты. Ты ведь знаешь, как с ним управляться, — или нет?

— Да уж придется.

— Помилуй, Бог, — простонал он.

На самом же деле полет проходил нормально. Мы благополучно неслись к Компьютеру-Два, и не прошло и двух суток после взлета, как нас поставили на орбитальную парковку метрах в десяти за ним.

Не все, однако, шло столь гладко. Примерно через двадцать часов после взлета мы получили сообщение с Земли, что и на Компьютере-Три тоже падает внутреннее давление. То, что поразило Компьютер-Два, собиралось поразить и остальные, а когда все четыре компьютера выйдут из строя, космические полеты прекратятся. Их, разумеется, можно было бы перевести на ручное управление, но на это уйдет по меньшей мере несколько месяцев, если не лет, не говоря уже о том, что это грозит серьезными экономическими катастрофами на Земле. Самое же страшное заключалось в том, что несколько тысяч человек, находящихся в космосе, наверняка погибнут.

Думать об этом было невыносимо, и ни я, ни Джо об этом не говорили, но настроение у Джо нисколько не улучшалось и, что греха таить, у меня тоже.

Земля висела за двести тысяч километров под нами, только Джо волновало не это. Он был занят своим крепежным тросом и реактивным пистолетом. Он хотел быть уверен, что доберется до Компьютера-Два и потом благополучно вернется на корабль.

Вы бы удивились, если никогда этого не пробовали, до чего трудно передвигаться в открытом космосе. Не сказала бы, что нам далось это так уж просто, и половину топлива мы израсходовали впустую, пока наконец-то не добрались до Компьютера-Два. Мы едва не ударились, причаливая к нему. (Разумеется, звук удара слышно даже в вакууме, поскольку вибрация распространяется по металлоидной ткани скафандра, но удара почти не было — так, какой-то шелест.)

Понятное дело, наше столкновение с Компьютером-Два и сообщенный нами импульс слегка изменили его орбиту, зато мы почти не израсходовали топлива, так что особенно не переживали. Орбиту исправил Компьютер-Два, ибо, насколько мы могли судить, с ним не произошло ничего такого, что как-то отразилось бы на его внешней деятельности.

Естественно, прежде всего мы осмотрели все снаружи. Была исключительно велика вероятность того, что небольшой кусочек гравия прошил Компьютер-Два насквозь и оставил дырочку. Скорее всего даже две дырочки — одну на входе, а другую на выходе.

Вероятность подобного происхождения — одна двухмиллионная на любой данный день, то есть это может иметь место раз в шесть тысяч лет. Маловероятно, как понимаете, но все же возможно. Вероятность же того, что в какой-то день в него может угодить метеорное тело, достаточно большое, чтобы его разрушить, вообще ничтожно мала.

Я не упомянула об этом, чтобы Джо, чего доброго, не подумал, что и нам грозит подобная опасность. Право же, такой удар нанес бы гораздо больший ущерб нашим мягким и нежным телам, нежели стойкой и крепкой машине, и мне не хотелось, чтобы Джо еще больше нервничал.

Однако это оказалось не метеорное тело.

— Что это? — спросил наконец Джо.

На корпусе Компьютера-Два торчал небольшой цилиндрик — первая аномалия, которую мы обнаружили в его внешнем виде. Цилиндрик примерно полсантиметра в диаметре и сантиметров шесть в длину. Ни дать ни взять сигарета — сравнение, понятное любому, кто еще не избавился от архаической привычки курения.

Мы вытащили свои фонарики.

— Эта штуковина — явно не внешний компонент, — сказала я.

— Разумеется, — буркнул Джо.

Вдоль цилиндрика, от одного конца до другого, бежал едва заметный спиральный след. Ничего больше. Что касается остального, он был явно металлический, но какой-то странной зернистой текстуры — по крайней мере на глаз.

— Сидит он неплотно, — сказал Джо и слегка коснулся цилиндрика толстым пальцем в рукавице. Тот поддался, отлепился от поверхности Компьютера-Два, и наши фонарики высветили отверстие.

— Вот почему давление внутри упало до нуля, — заметила я.

Джо что-то буркнул, надавил посильнее, и цилиндрик отскочил совсем и поплыл, но мы его почти тут же поймали. На корпусе Компьютера-Два зияла совершенно круглая дырочка, с полсантиметра в диаметре.

Джо сказал:

— Эта штуковина, чем бы она ни была, всего лишь фольга. Цилиндрик легко уступал под его пальцами, его стенки были тонкими, но пружинистыми. Джо надавил посильнее, и на цилиндрике появилась вмятина. Джо положил его в карман, который застегнул на молнию.

— Обойди вокруг и посмотри, нет ли на корпусе еще чего-нибудь такого, — бросил он. — Я зайду внутрь.

С этим заданием я справилась быстро, затем тоже вошла внутрь.

— Корпус чист, — доложила я. — Эта штуковина — единственная. И дырочка единственная.

— Достаточно одной, — мрачно произнес Джо.

Он посмотрел на гладкую алюминиевую стену, где в свете фонарика четко обрисовывался черный кружочек. Залатать отверстие не представляло особого труда. Несколько труднее оказалось восстановить атмосферу. Запас газообразующих веществ на Компьютере-Два был невелик, и блоки управления требовали ручной настройки. Солнечная батарея барахлила, но нам удалось включить свет.

Наконец мы сняли рукавицы и шлемы, но Джо осторожно положил рукавицы в шлем и надежно прикрепил все к одному из колец на скафандре.

— Надо держать их под рукой, а то вдруг давление снова станет падать, — кисло заметил он.

Я последовала его примеру.

На стене рядом с отверстием была какая-то отметина. Я обратила на нее внимание еще при свете фонарика, когда заделывала отверстие. Теперь, при свете ламп, ее стало отчетливо видно.

— Ты видишь, Джо? — спросила я.

— А как же.

На поверхности стенки была узкая вмятина, в общем-то не очень заметная, однако стоило провести по ней пальцем, как все сомнения рассеивались. Ее можно было разглядеть чуть ли не с метрового расстояния. Как будто кто-то соскреб очень тонкий слой металла на пробу, и поверхность стала явно не такой гладкой, как в любом другом месте.

— Пожалуй, нам лучше позвонить вниз, на Центральный Компьютер, — предложила я.

— Если ты имеешь в виду — на Землю, то так и скажи, — окрысился Джо. — Ненавижу это фальшивое космическое сюсюканье. И вообще мне ненавистно все, что связано с космосом. Вот почему я и выбрал работу на родине — я хочу сказать, на Земле, — во всяком случае до сих пор я так считал.

— Нам следует связаться с Центральным Компьютером на Земле, — терпеливо поправилась я.

— Для чего?

— Чтобы сообщить, что мы нашли неполадку.

— О-о?! И что же мы нашли?

— Дырочку. Помнишь?

— Представь себе, помню. И откуда же она взялась? Во всяком случае, не от метеорного тела. Сроду еще не видел, чтобы после него оставалось совершенно круглое отверстие без каких-либо следов прогиба или оплавления. Как не видел, чтобы после него оставался цилиндрик, — он вытащил цилиндрик из кармана на скафандре и задумчиво разгладил вмятину на тонком металле. — Ну, так откуда же взялась дырочка?

— Не знаю, — призналась я без колебаний.

— Если мы свяжемся с Центральным Компьютером, нам зададут тот же самый вопрос, а мы ответим, что не знаем, ну и чего мы этим добьемся, кроме бесплодного разбирательства?

— Если мы не выйдем на связь с ними, Джо, они сами свяжутся с нами.

— Ну конечно. А мы им не ответим, правда?

— Тогда они решат, что мы от чего-то погибли, Джо, и пошлют наверх спасательную команду.

— Ты же знаешь, какие они там, на Центральном Компьютере. Им понадобится два дня, чтобы решиться на это. К тому времени мы уже что-нибудь выясним, а уж тогда сами свяжемся с ними.

Внутреннее устройство Компьютера-Два не было рассчитано на проживание там людей. Зато оно предусматривало временное присутствие аварийных наладчиков. Это означает, что там должно было быть пространство для маневрирования, а также инструменты и запас продовольствия.

Кресел там, правда, не оказалось. Как не оказалось и гравитационного поля или хотя бы его центробежной имитации.

Мы оба плавали в воздухе, медленно дрейфуя туда и сюда. Иногда кто-то из нас касался стены и слегка отскакивал от нее. Или один сильно задевал другого.

— Не суй мне ногу в рот, — сказал Джо и с силой оттолкнул мою ногу.

И совершил ошибку, потому что мы оба завертелись волчком. Разумеется, нам так не казалось. Казалось, вращается интерьер Компьютера-Два, что было неприятней всего, и нам понадобилось какое-то время, чтобы снова обрести относительный покой. Теоретически-то мы здорово поднатаскались во время наземной подготовки, но нам недоставало практики. Очень недоставало.

Когда мы более или менее обрели покой, я ощутила неприятный приступ тошноты. Можете называть это тошнотой, или астро-тошнотой, или космической болезнью, но, как бы вы ее ни называли, это была самая настоящая рвота, а в космосе это хуже, чем где-либо еще, потому что содержимое вашего желудка не опускается вниз. Оно плавает вокруг вас в виде облака из шаровидных частиц, а вам жуть как не хочется плавать вместе с ним. Поэтому мне пришлось сдержаться, сдержался и Джо.

Я сказала:

— Джо, тут явно сломался компьютер. Давай заглянем внутрь его.

Что угодно, только бы отвлечь мысли от моих внутренностей и дать им успокоиться. К тому же дела у нас шли недостаточно быстро. Я никак не могла перестать думать о Компьютере-Три, дни которого, а может, уже и Компьютеров Один и Четыре, сочтены, и о тысячах людей, находящихся в космосе, — ведь их жизнь зависит теперь от того, что делаем мы с Джо.

Джо тоже слегка позеленел, но тем не менее сказал:

— Сначала мне надо подумать. Что-то проникло внутрь компьютера. Явно не метеорное тело, потому как, что бы это ни было, оно прогрызло аккуратную дырочку в корпусе. Ее ведь не вырезали, поскольку кружочка металла я нигде внутри не нашел. А ты?

— Нет. Но я даже и не подумала о том, чтобы поискать.

— Зато я поискал, и здесь его нигде нет.

— Он ведь мог вывалиться и наружу.

— Это когда цилиндрик закрывал отверстие, пока я его не оторвал? Весьма вероятно. Ты видела, чтобы что-нибудь вылетело?

— Нет.

Джо продолжал:

— Мы еще можем, разумеется, обнаружить его здесь, только я в этом сильно сомневаюсь. Кружочек этот каким-то образом растворился, и что-то проникло внутрь.

— Что значит «что-то»? Откуда оно? Улыбка у Джо вышла на удивление злая.

— Тебе непременно надо задавать вопросы, на которые нет ответа? Будь это в прошлом веке, я бы сказал, что русские каким-то образом приклеили этот приборчик на корпус Компьютера-Два с внешней стороны — только, пожалуйста, без обид. А ты бы сказала, будь это в прошлом веке, что тут не обошлось без американцев.

Я решила обидеться и сухо, с преувеличенным русским акцентом, сказала:

— Нам же нужно что-то такое, что имеет смысл в нашем веке, ничтожество.

— Остается предположить, что появилась какая-то группа диссидентов.

— Тогда, — продолжала я, — следует допустить, что они имеют возможность летать в космос, и настолько изобретательны, что могут придумать такой необычный прибор.

— Космический полет, — ответил Джо, — не представляет никаких проблем, достаточно нелегально подключиться к орбитальным компьютерам, что уже не раз делалось. Ну а что касается цилиндрика, тут, вероятно, будет больше смысла, когда да Земле — внизу, как сказали бы вы, космофилы, — сделают его анализ.

— И все равно это бессмысленно, — возразила я. — Зачем выводить из строя Компьютер-Два?

— Возможно, это лишь часть программы, имеющей целью покончить с космическими полетами.

— Тогда страдают все. В том числе и диссиденты.

— Но это же привлекает к себе всеобщее внимание, разве нет? И о нас вдруг везде говорят, что бы вы там ни сделали. Либо же план заключается в том, чтобы всего-навсего вырубить Компьютер-Два, а затем угрожать вырубить остальные три. Реального ущерба никакого, зато потенциальный — огромный и страшная шумиха.

Он тщательно обследовал все части интерьера, медленно осматривая квадратный сантиметр за квадратным сантиметром.

— Я бы рискнул сказать, что эта штуковина придумана не человеком.

— Не болтай глупостей.

— Хочешь, чтобы я все обосновал? Цилиндрик коснулся корпуса и приклеился к нему, после чего нечто, находившееся внутри его, выело кусочек металла и проникло в Компьютер-Два. Оно сползло по внутренней стенке, съев по какой-то причине тонкий слой металла. Это похоже на что-нибудь, созданное человеком?

— Мне такое не известно, но я ведь знаю далеко не все. Даже ты не все знаешь.

Джо пропустил мою колкость мимо ушей.

— Вопрос, стало быть, в том, как оно — что бы это ни было — проникло в компьютер, несмотря на то что он хорошо герметизирован. Причем сделало это настолько быстро, что почти сразу же лишило компьютер способности повторной герметизации и регенерации воздуха.

— А это не то, что ты ищешь? — указала я.

Он хотел было резко остановиться, но перевернулся назад и крикнул:

— Именно то!

В возбуждении он замолотил руками и ногами, что, разумеется, ничего не дало. Я схватила его, и какое-то время мы оба пытались совершать толчки в нескоординированных направлениях, но это тоже оказалось безрезультатно. Джо принялся обзывать меня всякими словами, но я не осталась в долгу, причем здесь у меня было преимущество. Я в совершенстве владею английским, пожалуй, лучше самого Джо, тогда как его знание русского, мягко говоря, фрагментарно. Ругательства же на языке, которого не понимаешь, всегда производят больший эффект.

— Вот оно, — сказал Джо, когда мы наконец разъединились.

Джо смахнул в сторону цилиндрик, и там, где экранирующая обшивка компьютера смыкалась со стенкой, появилась небольшая круглая дырочка. Цилиндрик был точно такой же, как и на внешнем корпусе, только тоньше. Когда Джо к нему прикоснулся, он рассыпался.

— Пожалуй, нам лучше влезть внутрь компьютера, — сказал Джо.

В компьютере царил разгром. Я вовсе не хочу сказать, будто он напоминал деревянную балку, изъеденную термитами.

Собственно говоря, окинув его небрежным взглядом, вы могли бы поклясться, что он цел-целехонек.

Стоило, однако, приглядеться повнимательней, как обнаружилось, что некоторые части куда-то пропали. И чем внимательнее вы вглядывались, тем лучше понимали, насколько велико разорение. Хуже всего было то, что от запчастей и материалов, которыми Компьютер-Два пользовался при саморемонте, почти ничего не осталось. Мы смотрели и смотрели, обнаруживая недостачу то одного, то другого.

Джо вытащил цилиндрик из кармана и покрутил его в руках.

— Я подозреваю, — заговорил он, — что это почти чистый кремний. Разумеется, утверждать с полной уверенностью я не могу, но думаю, что боковая поверхность здесь в основном из алюминия, а торец из кремния.

— Ты хочешь сказать, — спросила я, — что эта штуковина — солнечная батарея?

— Частично — да. Именно так, она получает энергию в космосе — энергию, чтобы добраться до Компьютера-Два, энергию, чтобы проесть в нем дырку, чтобы… чтобы… не знаю, как еще выразиться. Энергию, чтобы оставаться живой.

— Ты называешь ее живой?

— А почему бы и нет? Вот послушай. Компьютер-Два может сам себя ремонтировать. Он может отторгнуть негодные блоки оборудования и заменить их работоспособными, но ему непременно нужен запас блоков, с которыми он мог бы работать. Имей он достаточно всевозможных запчастей, он мог бы построить подобный себе компьютер, если его запрограммировать на это. Но без этого запаса он не может обойтись, поэтому мы не считаем его живым. Объект же, который проник в Компьютер-Два, определенно сам снабжает себя всем необходимым. Это подозрительно жизнеспособно.

— Ты хочешь сказать, мы имеет дело с микрокомпьютером, настолько высокоразвитым, что его можно считать живым?

— Я не знаю, что я хочу сказать.

— Кто ж мог сделать такую штуковину?

— Сделать?

— И тут я обнаружила что-то еще. «Что-то» было похоже на обрубленную авторучку, плавающую в воздухе. Я увидела это всего лишь краешком глаза, и оно отпечаталось в моем сознании как ручка.

При нулевой гравитации вещи выплывают из карманов и медленно удаляются. Если только пространство физически не ограничено, невозможно ничего удержать на месте. Естественно, вы ожидаете, что ручки, монеты и любые другие предметы, которые вырвутся на свободу, будут плыть туда, куда увлекут их воздушные потоки и инерция.

И вот мой разум зарегистрировал: «ручка», я рассеянно потянулась за ней, и, конечно же, пальцы мои на ней не сомкнулись. Стоит только потянуться за чем-нибудь, как сразу же возникает воздушный поток,который этот же предмет и отталкивает. Сначала нужно завести за него одну руку, а уж потом осторожно тянуться за ним другой. Схватить какой-нибудь небольшой предмет в воздухе — это операция, требующая участия обеих рук.

Я повернулась, чтобы посмотреть на этот предмет и уделить побольше внимания его возвращению на место, когда до меня дошло, что моя ручка в полной безопасности в своем кармашке. Я ее нащупала — она была на месте.

— Ты не потерял ручку, Джо? — окликнула я.

— Нет.

— А что-нибудь подобное? Ключ? Сигарету?

— Я же не курю. Ты это знаешь. Глупый ответ.

— Но хоть что-нибудь? — раздраженно спросила я. — Мне тут уже мерещится всякое.

— А никто никогда и не говорил, что у тебя устойчивая психика.

— Смотри, Джо. Вон. Вон там.

Он метнулся за ней. Мне бы следовало сказать ему, что ничего из этого не выйдет.

От суматохи, которую мы подняли в компьютере, эти штуковины тоже пришли в беспорядочное движение. Мы видели их везде, куда бы ни посмотрели. Они плавали в воздушных потоках.

Наконец я остановила одну. Или скорее она сама остановилась, потому как оказалась на локте скафандра Джо. Я отдернула ее и вскрикнула. Джо в ужасе подпрыгнул и чуть не выбил ее у меня из рук.

— Смотри! — сказала я.

На скафандре Джо появился блестящий кружочек — в том месте, где я оторвала эту штуковину. Она уже собиралась прокладывать себе путь, проедая ткань.

— Дай-ка ее сюда, — сказал Джо.

Он осторожно взял ее у меня и приложил к стене, чтобы удержать ее на месте. Затем, сняв тонкий, как бумага, слой металла, осторожно развернул ее.

Внутри оказалось что-то, очень напоминающее столбик сигаретного пепла. На него упал свет, и оно заблестело, как аморфный металл.

Была в нем и какая-то влага. Штуковина медленно корчилась, один ее конец, казалось, чего-то слепо ищет.

Этот конец соприкоснулся со стенкой и прилип к ней. Джо отбросил штуковину от стенки пальцем. Для этого оказалось достаточно незначительного усилия. Джо потер этот палец о большой и заметил:

— Похоже на масло.

Металлический червь — не знаю, как еще его назвать, — казалось, после прикосновения Джо совершенно обмяк и больше уже не двигался.

Я вся корчилась и извивалась, стараясь оглядеть себя.

— Джо, — попросила я, — ради Бога, нет ли одного из них где-нибудь на мне?

— Не вижу ни одного, — ответил он.

— Ну же, посмотри на меня. Ты должен следить за мной, Джо, а я буду следить за тобой. Если наши скафандры испортятся, мы не сможем вернуться на корабль.

— Тогда давай двигаться, — сказал Джо.

Жуткое это чувство — оказаться в окружении голодных металлических червей, грозящих продырявить твой скафандр в любом месте, где бы они к нему ни прикоснулись. Увидев какого-нибудь из них, мы старались поймать его и одновременно убраться с его пути, что было почти невозможно. Один, довольно длинный, подплыл к моей ноге, и я его пнула: глупо, конечно, ведь, попади я в него, он мог бы и приклеиться. А так воздушный поток, который я вызвала, подогнал его к стене, где он и остался.

Джо потянулся за ним — только чересчур поспешно. Его тело отскочило назад, он сделал сальто, нога в ботинке слегка стукнулась о стену рядом с цилиндриком. Когда Джо наконец выпрямился, цилиндрик все еще был там.

— Я его не раздавил?

— Нет, — сказала я. — Промахнулся примерно на дециметр. Он не уйдет.

Я подставила руки с двух сторон. Он был в два раза длиннее того, что мы нашли перед этим. По сути, он напоминал два цилиндрика, соединенных торцами, с перехватом в месте соединения.

— Акт размножения, — заметил Джо, содрав металлическую оболочку. На этот раз внутри оказался столбик пыли. Два столбика. По одному с каждой стороны от перехвата.

— Убить их довольно просто, — сказал Джо. Ему явно полегчало. — Я думаю, нам ничто не грозит.

— Они и впрямь кажутся живыми, — неохотно признала я.

— И не просто живыми. Они вирусы — или нечто эквивалентное вирусам.

— Ты что имеешь в виду?

— Пусть я техник-компьютерщик, а не вирусолог, — заговорил Джо, — но, насколько я понимаю, вирусы на Земле, или внизу, как сказала бы ты, состоят из молекулы нуклеиновой кислоты в протеиновой оболочке.

Вторгаясь в какую-нибудь клетку, вирус, применив соответствующий энзим, продырявливает стенку клетки, или мембрану, и нуклеиновая кислота проникает внутрь, оставляя протеиновую оболочку снаружи. Материал для новой протеиновой оболочки для себя он находит внутри клетки. Фактически он умудряется воспроизвести себе подобных и производит новую протеиновую оболочку для каждой копии. Как только он лишит клетку всего, что в ней было, клетка распадается, а вместо одного интервента-вируса появляются несколько сотен дочерних вирусов. Знакомая картина?

— Да. Весьма. Именно это и происходит здесь. Но откуда он взялся, Джо?

— Очевидно, не с Земли и не с земной колонии в космосе. Я полагаю, откуда-то еще. Они плавают в космосе, пока не обнаруживают подходящую среду для размножения. Они выискивают крупные металлические конструкции. Вряд ли они могут расплавлять руды.

— Но ведь крупные объекты из металла с компонентами из чистого кремния и некоторыми другими аппетитными штучками — это продукты лишь разумной жизни, — заметила я.

— Совершенно верно, — согласился Джо. — Значит, мы имеем превосходнейшее подтверждение того, что разумная жизнь распространена во Вселенной, и объекты, подобные тому, на котором мы сейчас находимся, получили широкое распространение, иначе было бы невозможно поддерживать существование этих вирусов. Это также означает, что разумная жизнь стара, возможно, ей десять миллиардов лет, — достаточно стара, чтобы в результате своего рода металлической эволюции появилась металло-кремниево-масляная жизнь, точно так же, как в свое время появилась нуклеиново-протеино-водяная жизнь. И вот на артефактах космического века эволюционировал паразит.

— По-твоему, — сказала я, — каждый раз, когда какая-нибудь форма разумной жизни развивает космическую культуру, последняя вскоре подвергается паразитической инвазии.

— Совершенно верно. И это надо держать под контролем. К счастью, эти существа легко убить, особенно теперь, когда они еще только формируются. Позже, когда они будут готовы покинуть Компьютер-Два, я полагаю, они вырастут, их оболочки станут толще, а внутренняя организация устойчивей, и после этого они будут способны, как споры, дрейфовать миллион лет, прежде чем отыщут себе новый дом. Тогда, вероятно, с ними уже будет не так-то легко справиться.

— А как ты собираешься их убивать?

— А я уже убил. Того первого, когда он инстинктивно выискивал металл, чтобы начать вырабатывать новую оболочку, поскольку я сорвал с него старую. Я просто коснулся пальцем, и это прикосновение его прикончило. Второго я даже не касался, а ударил по стене рядом с ним, и от звуковых вибраций в металле его внутренности рассыпались в металлическую пыль. Так что до нас им не добраться — да и до остальной части компьютера тоже, — если мы их как следует встряхнем.

Дальше не нужно было объяснять — во всяком случае столь пространно. Он не спеша надел рукавицы и стукнул одной рукой по стене. Удар отбросил его назад, и он пнул стену ногой там, где в следующий раз приблизился к ней.

— Делай то же самое! — крикнул он.

Я повиновалась, и какое-то время мы оба этим занимались. Вы и не представляете, как трудно ударить по стене при нулевой гравитации, причем ударить достаточно сильно, чтобы стена зазвенела. Добрую половину раз мы просто промахивались или наносили бесполезные скользящие удары, от которых лишь кружились волчком. Скоро мы уже задыхались от злости и усталости.

Но постепенно приспособились. Мы продолжали заниматься этим делом, и вскоре подобрали еще несколько вирусов. В каждом из них внутри была только пыль. Они определенно адаптировались к пустым автоматизированным космическим объектам, избавленным, наподобие современных компьютеров, от вибрации. Это-то, я полагаю, и сделало возможным появление исключительно хрупких сложных металлических образований, которые не обладали достаточной устойчивостью и были наделены свойствами простейших существ.

— Ты думаешь, мы поубивали их всех? — спросила я.

— Откуда я знаю? Если остался хоть один, он сожрет других и начнет все сначала. Давай еще постучим.

И мы снова принялись за работу, пока не вымотались до такой степени, что нам уже было все равно, остался хоть один из них в живых или нет.

— Разумеется, — заметила я, переводя дыхание. — Планетарная ассоциация развития науки останется недовольна тем, что мы убили их всех.

Предложение Джо, куда может катиться ПАРН, было весьма сильно, но невыполнимо. Потом он сказал:

— Послушай, наша задача — спасти Компьютер-Два, несколько тысяч жизней и, как оказывается, собственные жизни тоже. А теперь пусть сами решают, восстанавливать этот компьютер или построить его заново. Это их детище.

ПАРН может кое-что узнать и по мертвым образцам, а это тоже немало. А нужны живые — так, я подозреваю, они могут найти их плавающими в космосе в этих краях.

— Ну что ж, — согласилась я. — Предлагаю сообщить на Центральный Компьютер, что мы кое-как подлатаем этот компьютер — пусть выполняет хоть какую-то работу — и останемся, чтобы воспрепятствовать повторной инвазии, пока наверх не пришлют команду для капитального ремонта или как они там решат. А тем временем им лучше побывать на других компьютерах и установить на них какую-нибудь систему, которая вызывала бы сильную вибрацию, как только начнется падение внутреннего давления.

— Довольно просто, — язвительно заметил Джо.

— Нам повезло, что мы нашли их вовремя.

— Постой, постой, — сказал Джо, и в его глазах промелькнуло выражение сильной тревоги. — Не мы их нашли. Это они нашли нас. Если возникла металлическая жизнь, неужели ты думаешь, что она проявляется только в этой форме?

А что, если формы подобной жизни каким-то образом сообщаются друг с другом, и в бескрайних космических просторах другие сейчас устремились сюда, чтобы поживиться? Другие виды — и всем им подавай роскошный новый корм еще нетронутой космической культуры. Другие виды! Одни достаточно крепкие, чтобы выдержать вибрацию. Другие достаточно развитые, чтобы живее реагировать на опасность. Третьи достаточно оснащенные, чтобы вторгнуться в наши поселения на орбите. Четвертые, Юнивак^[76], помилуй, могут оказаться способными вторгнуться на Землю — ведь там столько металла в городах!

Вот это я и сообщу, просто обязан сообщить: нас нашли!

Хороший вкус

1

Ничего бы этого не произошло — семья не была бы опозорена, а ошеломленный мир Гаммера не пришел бы в ужас, — если бы Чокер Младший не отправился в Большой Тур.

В Большом Туре не было ничего противозаконного, по крайней мере на Гаммере, но всегда считалось, что всякий, кто решается предпринять это путешествие, поступает не слишком разумно. Чокер Старейший с самого начала был против, но, когда Леди Чокер приняла сторону своего младшего сына — как это нередко случается в жизни, — предпочел не возражать. У нее было всего два ребенка (так уж распорядилась судьба, что оба оказались мальчиками), на большее Леди Чокер рассчитывать уже не могла, поэтому никого не удивляло, что она частенько баловала младшего.

А младший сын хотел увидеть другие миры и обещал, что его отсутствие не продлится больше года. Леди Чокер разрыдалась, ужасно огорчилась, несколько дней не разговаривала со своим любимцем, а потом решительно вытерла слезы и жестко поговорила с Чокером Старейшим — и Чокер Младший получил то, что желал.

Теперь, ровно год спустя (а Чокер Младший всегда держал свое слово; впрочем, денежная поддержка Чокера Старейшего кончилась тогда же, тут уж можете не сомневаться), он вернулся, и вся семья собралась отпраздновать это событие.

Старейший надел новую блестящую черную рубашку, однако его лицо сохраняло холодное выражение, и он не задал сыну ни одного вопроса. У него не было интереса к другим мирам с их странными обычаями и примитивным питанием (ничуть не лучше, чем на Земле, о которой жители Гаммера никогда не говорили).

— У тебя ужасно грязное лицо, Чокер Младший. — Использование полного имени явно указывало на его неудовольствие.

Чокер рассмеялся, и на чистой коже его худого лица появились морщины.

— Я старался держаться подальше от солнца — насколько это было возможно, мой Старейший, но обитатели других миров не соблюдают этого обычая.

Леди Чокер не могла не вмешаться.

— И совсем он не грязный, Старейший. Его лицо дышит теплом.

— Теплом солнца, — проворчал Старейший. — Наверное, он постоянно копался в грязи — они же просто обожают это делать.

— Нет, фермерством я не занимался, Старейший. Это трудная работа. Впрочем, я несколько раз посещал грибные плантации.

Чокера Старшего, который родился на три года раньше Младшего и сильно походил на него, хотя был выше ростом и заметно шире в плечах, раздирали противоречивые чувства: зависть к младшему брату, повидавшему разные миры орбиты, и отвращение при одной только мысли об этом.

— Ты ел их Блюда, Младший? — спросил он.

— Должен же я был что-то есть, — ответил Чокер Младший. — Конечно, у меня были ваши подарки, моя Леди. Иногда они оказывались настоящим спасением.

— Я полагаю, — презрительно бросил Чокер Старейший, — что Блюдо там абсолютно несъедобное. В него наверняка попадает столько всякой пакости.

— Да ладно вам, мой Старейший. — Чокер Младший помолчал, словно старался найти подходящие слова, а потом пожал плечами. — Ну, во всяком случае, я там не умер с голода. Ко всему привыкаешь. Я больше не буду говорить об этом. Но, моя Леди, я так рад снова оказаться дома. Свет здесь такой теплый и мягкий.

— Похоже, ты сыт солнцем по горло, — сказал Старейший. — А ведь сам прямо рвался в поездку… Ну, добро пожаловать обратно во внутренний мир, где свет и тепло находятся под контролем и не зависят от капризов горячего светила. Добро пожаловать в колыбель человечества, как гласит известная поговорка.

— И все же я рад, что побывал там, — сказал Чокер Младший. — Восемь разных миров, вы понимаете. Появляется новый взгляд на вещи.

— Лучше бы его не иметь, — усмехнулся Старейший.

— Не уверен, — возразил Чокер Младший, и его правое веко дрогнуло, когда он бросил быстрый взгляд на Старшего.

Чокер Старший поджал губы, но ничего не сказал.

2

В честь его возвращения устроили самый настоящий пир. Все вынуждены были это признать, а в конце и сам Чокер Младший, которому не терпелось начать и который был вынужден первым отодвинуть в сторону тарелку. У него не было выбора — в противном случае Леди продолжала бы накладывать ему все новые и новые угощения из своих обширных кладовых.

— Моя Леди, — с любовью проговорил он, — мой язык устал. Я больше не ощущаю вкуса.

— Ты утратил вкус? — переспросила Леди. — Это еще что за глупости? Ты обладаешь искусством самого Великого Старейшего. В возрасте шести лет ты уже был Дегустатором, у нас есть тому бесчисленные доказательства. Не было такой добавки, которую ты не смог бы узнать, хотя иногда и не умел правильно произнести название.

— Вкусовые рецепторы теряют остроту, когда ими перестают пользоваться, — мрачно заявил Чокер Старейший, — а беготня по другим мирам может окончательно испортить человека.

— Вот как? Ну давай проверим, — сказала Леди. — Мой Младший, расскажи своему впавшему в сомнения Старейшему, что ты сегодня ел.

— По порядку? — уточнил Чокер Младший.

— Да. Покажи ему, что ты не забыл. Чокер Младший закрыл глаза.

— Ну, это не очень-то честное испытание, — заявил он, — я так наслаждался вкусом, что не делал пауз, чтобы проанализировать Блюда; к тому же прошло много времени.

— Он придумывает себе оправдания. Видишь, Леди? — мрачно усмехнулся Старейший.

— Но я попытаюсь, — поспешно проговорил Чокер Младший. — Ну, во-первых, основа всех Блюд взята из грибковых цистерн, находящихся в тринадцатом коридоре Восточной секции, так мне кажется — если только в мое отсутствие не произошло существенных перемен.

— Нет, ты прав, — с удовлетворением сказала Леди.

— И это стоило нам немалых денег, — добавил Старейший.

— Возвращение Блудного Сына, — не без яда заметил Чокер Старший. — Мы должны подать на стол упитанный грибок, так говорится в известной пословице. А как насчет добавок, Младший?

— Ну, — задумчиво протянул Чокер Младший, — первая состояла из «Весеннего Утра» с легкой примесью свежих листьев А и чуточку побега спара.

— Совершенно верно, — заявила Леди, расплываясь в счастливой улыбке.

Чокер Младший, так и не открывая глаз, продолжал комментировать меню, полностью положившись на свои вкусовые рецепторы. Он пропустил восьмое блюдо, но потом вернулся к нему.

— А вот это, — признался он, — поставило меня в тупик.

— Ты что, совсем его не попробовал? — усмехнулся Чокер Старший.

— Конечно, попробовал. Я его почти все съел. Пожалуй, это был «Резвящийся Ягненок» — нет, не Скачущий. Впрочем, что-то в нем чувствовалось и от Скачущего.

— Да ладно тебе, не выдумывай всяких сложностей. Это совсем просто, — заявил Чокер Старший. — Что там в нем еще было?

— Зеленая мята с небольшим количеством горькой мяты и щепотка «Сверкающей Крови». И еще что-то незнакомое.

— Тебе понравилось? — поинтересовался Чокер Старший.

— Понравилось? Сегодня не самый подходящий день для таких вопросов. Мне все понравилось. А то, что я не могу определить, мне показалось очень удачным. Близко к «Цветущему Шиповнику», но лучше.

— Лучше? — довольно переспросил Чокер Старший. — Это мое!

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Чокер Младший.

— Мой оставшийся дома сын, — с одобрением заявил Старейший, — не терял времени даром. Он написал программу для компьютера, при помощи которой создал три новые совместимые вкусовые молекулы, весьма многообещающие. Сам Великий Старейший Томас попробовал блюдо, о котором ты сейчас говорил, мой беспокойный Младший, и одобрил его.

— На самом деле он ничего не сказал, мой Старейший, — возразил Старший.

— Но выражение его лица не требовало комментариев, — с улыбкой добавила Леди.

— Получилось здорово, — сказал Чокер Младший, несколько разочарованный тем, что перестал быть центром всеобщего внимания. — Ты собираешься претендовать на Приз?

— Да, подумывал, — кивнул Чокер Старший, стараясь говорить небрежно. — Но не с этим Блюдом — кстати, я назвал его «Пурпурный Свет». Мне удалось создать нечто более удачное, с чем можно будет принять участие в соревновании.

Чокер Младший нахмурился:

— Я считал, что… — Да?

— Что я уже созрел для отдыха. Но сначала я хочу попробовать еще немного изобретения Старшего, постараюсь определить химическую структуру «Пурпурного Света».

3

С неделю в доме Чокеров царила праздничная атмосфера. Чокер Старейший пользовался известностью на Гаммере, поэтому создалось впечатление, что чуть ли не половина обитателей сектора побывала у них в гостях, чтобы удовлетворить свое любопытство и убедиться в том, что Чокер Младший вернулся домой живым и здоровым. Большинство обращало внимание на цвет его лица, и не одна молодая женщина просила разрешения дотронуться до его щеки, словно легкий загар можно было пощупать пальцами.

Чокер Младший благородно соглашался, но Леди явно не одобряла подобной фамильярности, о чем и не преминула тут же сообщить.

Даже Великий Старейший Томас, округлый и упитанный, как это может позволить себе только истинный обитатель Гаммера, покинул свой уединенный уголок. Время не имело над ним власти: ни морщины, ни седина не испортили его царственной внешности и не притупили талантов. Он был замечательным Мастером Дегустатором, с ним мог сравниться лишь Великий Старейший Фарон, живший более полувека назад. Все, что пробовал Томас, мгновенно открывало перед ними свою структуру.

Чокер Младший, никогда не страдавший от недооценки собственных способностей, охотно признавал, что даже и близко не может подойти к удивительным возможностям опытнейшего Мастера.

Великий Старейший, который вот уже больше двадцати лет возглавлял комиссию по присуждению Приза на ежегодном фестивале, подробно расспросил Младшего о других мирах — ведь Томас их, конечно же, никогда не видел.

Однако вел он себя снисходительно и даже улыбнулся Леди Чокер.

— Нет нужды беспокоиться, Леди, — сказал он. — В наши дни молодые люди страдают от порока по имени любопытство. В мое время молодежь довольствовалась нашим собственным цилиндром достоинств, как гласит поговорка, но теперь все изменилось, и многие совершают так называемый Большой Тур. Возможно, это совсем неплохо. Увидеть другие миры — легкомысленные, пропитанные солнцем, без царя в голове, лишенные вкусовых рецепторов… Подобные путешествия должны лишь увеличить уважение к старшему брату, как гласит поговорка.

Великий Старейший Томас был единственным жителем Гаммера, который говорил о Гаммере как о «старшем брате», хотя на видеокассетах подобные слова встречались часто. Гаммер был третьей колонией, основанной на лунной орбите, но первые две — Альфер и Бейтер — оказались непригодными с экологической точки зрения. В отличие от Гаммера.

— Люди на других мирах не уставали повторять, сколь многим они обязаны опыту Гаммера, — тщательно подбирая слова, говорил Чокер Младший. — Они все учились, глядя на Гаммер.

Томас сиял:

— Конечно. Конечно. Хорошо сказано.

— Однако люди склонны к самоутверждению, — еще с большей осторожностью продолжал Чокер Младший. — Некоторые считают, что они смогли улучшить то, что изобрели на Гаммере.

Великий Старейший Томас выдохнул через нос (старайтесь как можно меньше дышать ртом, повторял он снова и снова, потому что это притупляет чувствительность языка Дегустатора) и пристально посмотрел на Чокера своими темно-синими глазами, цвет которых прекрасно оттеняли снежно-белые брови.

— В каком смысле улучшили? Они говорили о чем-то определенном?

Чокер Младший, который шел теперь по тонкому льду, не мог не заметить, что Томас нахмурил лоб.

— В тех вопросах, которые для них важны — боюсь, впрочем, что я не могу об этом судить.

— В вопросах, которые для них важны… Ты нашел мир, где больше нас знают о химии производства продуктов питания?

— Нет! Конечно, нет, Великий Старейший. Никого это не волнует, насколько я успел заметить. Всюду пользуются нашими достижениями. Они прямо говорят об этом.

— Да, они могут на нас рассчитывать, мы знаем все побочные действия сотен тысяч молекул; каждый год мы находим, определяем и изучаем тысячи новых. Они пользуются результатами нашей работы — в том, что касается диеты и употребления витаминов. А что до Дегустации, то без нас им никак не обойтись. Верно?

— Они признают это без колебаний.

— А где можно найти компьютеры более сложные и надежные, чем наши?

— Нигде, если речь идет об их применении в нашем деле.

— И что они подают в качестве основного Блюда? — поинтересовался Томас и с сарказмом добавил: — Или они полагают, что молодой житель Гаммера будет питаться травкой?

— Нет, Великий Старейший, у них есть Блюдо. На всех мирах, которые мне довелось посетить, есть Блюдо; и на всех, что мне не довелось посетить — так говорят, — оно тоже есть. Даже на мире, где Блюдо считается прерогативой низших классов…

Томас побагровел.

— Идиоты! — пробормотал он.

— Разные миры, разные обычаи, — торопливо заговорил Чокер Младший. — Но даже и там, Великий Старейший, Блюдо популярно, когда кто-то хочет поесть чего-нибудь недорогого и питательного. Они позаимствовали Блюдо у нас. Повсюду оно происходит от грибковой популяции, выведенной на Гаммере.

— Какой популяции?

— А-5, — виноватым голосом ответил Чокер Младший. — Самая стойкая и энергосберегающая.

— И самая грубая, — с удовлетворением проговорил Томас — А какими вкусовыми добавками они пользуются?

— Очень немногими, — ответил Чокер Младший. Он чуть подумал и промолвил вслед: — На Каппере есть одна интересная добавка — очень перспективная. Конечно, она совершенно не разработана, а когда я показал им то, что прислала мне моя Леди, они вынуждены были признать, что их добавка не идет ни в какое сравнение с нашей.

— Ты не рассказывал мне об этом, — заметила Леди Чокер, которая до этого момента не осмеливалась вступить в разговор с Великим Старейшим. — Значит, на других мирах понравились мои заготовки?

— Я не слишком часто делился ими, — признался Чокер Младший. — Мне хотелось сохранить их для себя, но все были в восторге, если я давал им их попробовать, моя Леди.

4

Только через несколько дней у братьев появилась возможность спокойно поговорить.

— А на Ки тебе удалось побывать? — поинтересовался Старший.

Чокер Младший понизил голос:

— Да. Всего пару дней. Там слишком дорого, чтобы оставаться надолго.

— Не сомневаюсь, Старейший не одобрил бы и двух дней.

— Я не собираюсь этим с ним делиться. А ты?

— Глупое замечание. Расскажи мне о Ки.

Немного смущаясь, Чокер Младший поведал брату о своих приключениях, а в конце сказал:

— Все дело в том, Старший, что для них это является нормой. Они даже и не думают об этом. Знаешь, у меня возникла совершенно новая мысль: не существует ничего истинно верного или ложного. То, к чему ты привык, и является правильным. А то, к чему не привык, — ложно.

— Попробуй скажи это Старейшему.

— То, что он думает, — верно, а то, к чему привык, тоже верно. Ты не можешь не признать этого.

— Какая разница, признаю я или нет? Старейший считает, что все правила поведения определены создателями Гаммера и записаны в книгу, единственный экземпляр которой есть незыблемый образец для подражания, так что другие миры заведомо обречены на бесконечные ошибки. Я, конечно, говорю в метафорическом смысле.

— Я с тобой согласен, Старший — в метафорическом смысле. Но меня потрясло то, как спокойно люди других миров это воспринимают. Я видел, как они паслись.

На лице Старшею появилась гримаса неудовольствия.

— Словно животные, ты хочешь сказать?

— Они совсем не походили на животных. В этом-то все и дело.

— Значит, ты наблюдал как убивают, разделывают…

— Нет, — быстро перебил его Младший. — Я просто видел это, когда все было закончено. Они едят нечто, похожее на некоторые виды Блюд, да и запах такой же. Наверное, на вкус…

На лице Чокера Старшего возникло выражение полнейшего отвращения, и Чокер Младший виновато сказал:

— Но пастись там — главнейшее дело, ты же знаешь. Я хочу сказать — на Земле. Вполне возможно, что, когда на Гаммере было изобретено первое Блюдо, по вкусу оно должно было напоминать выращенную, живую пищу.

— Я предпочитаю в это не верить, — заявил Чокер Старший.

— Твои предпочтения не имеют никакого значения.

— Послушай, — сказал Чокер Старший, — меня не волнует, чем они там питаются. Если бы у них был шанс попробовать настоящее Блюдо — не популяцию А-5, а упитанный грибок, — если бы у них были изощренные вкусовые добавки, а не та примитивная дрянь, которую они используют, им бы и в голову не пришло есть тех, которые пасутся. Если бы они могли попробовать то, что я придумал и еще придумаю…

— Ты что, действительно собираешься принять участие в соревновании, Старший? — задумчиво поинтересовался Чокер Младший.

Чокер Старший немного помолчал, а потом ответил:

— Да, пожалуй, да. Я принял решение. Даже если мне сейчас не удастся победить, рано или поздно я добьюсь успеха. Я придумал совершенно новую программу. — Чокер Старший был явно возбужден. — Никогда ранее мне не приходилось видеть ничего похожего, и она работает! Все дело… — Тут он оборвал себя и с некоторым смущением продолжил: — Надеюсь, Младший, ты не обидишься, если я не стану посвящать тебя в подробности? Я ни с кем ими не делился.

Чокер Младший пожал плечами:

— Было бы глупо об этом рассказывать. Если у тебя действительно хорошая программа, ты сможешь получить за нее целое состояние. Ты и сам это прекрасно понимаешь. Взять хотя бы Великого Старейшего Томаса. Прошло не меньше тридцати пяти лет с тех пор, как он сотворил «Песнь Туннеля», но формулу до сих пор не опубликовал.

— Да, но существует весьма правдоподобное предположение о том, как он это сделал, — сказал Чокер Старший. — И, по моему мнению, Песнь не такая уж… — Он с сомнением покачал головой, не желая произносить вслух крамольные слова.

— Я спросил о твоем возможном участии в соревнованиях потому… — начал Чокер Младший.

— Да?

— Потому что и сам хотел бы испытать судьбу.

— В самом деле? Ты еще слишком молод.

— Мне уже исполнилось двадцать два года. У тебя нет возражений?

— Тебе не хватает знаний, Младший. Ты с компьютером-то умеешь обращаться?

— Какая разница? Компьютер тут ни при чем.

— Правда? А что же тогда важно?

— Вкусовые рецепторы.

— Все-решают-вкусовые-рецепторы-от-них-зависит-удача-или-поражение. Мы все знаем эту песню, и я готов в один прыжок преодолеть нулевую ось, как гласит поговорка.

— Но я совершенно серьезно, Старший. Компьютер дает начальные импульсы, верно? А решает все язык.

— И, естественно, Мастер Дегустатор, вроде нашего Младшего, с этим справится лучше всех.

Чокер Младший покраснел — его загар был не настолько сильным, чтобы это скрыть.

— Может быть, и не Мастер Дегустатор — но Дегустатор, и ты это прекрасно знаешь. Дело в том, что за год проведенный вдали от дома, я сумел оценить достоинства хорошего Блюда и часто думал о том, что можно с ним сделать. Я кое-чему научился… Понимаешь, Старший, мой язык — все, что у меня есть, и я бы хотел вернуть деньги, которые Старейший и Леди на меня потратили. Ты не против моего участия? Не боишься конкуренции?

Чокер Старший напрягся. Он был выше и крепче Чокера Младшего, к тому же на его лице появилось совсем не дружелюбное выражение.

— Я не боюсь конкуренции. Если хочешь участвовать — давай, Младшенький. Только не приходи ко мне поплакать, когда опозоришься. И могу сказать тебе заранее, что Старейшему совсем не понравится, когда ты будешь выглядеть как дурачок, лишенный всякого вкуса — как гласит поговорка.

— Никто не обязан побеждать с первого раза. Рано или поздно победа достанется мне, как гласит твоя поговорка, — с этими словами Чокер Младший повернулся и ушел.

Он и сам немного обиделся.

5

Прошло время. Все, похоже, были сыты по горло рассказами о других мирах. Чокер Младший в пятнадцатый раз описал живых животных и в сотый заявил, что никогда не видел, как их убивают. Он нарисовал словесные картины полей с пшеницей и попытался объяснить, как выглядит солнечный свет, отражающийся от мужчин и женщин, зданий и долин, как на открытых пространствах появляется голубоватая дымка. Он в двухсотый раз повторил, что солнечный свет на других мирах совсем не похож на то, что можно наблюдать во внешних отсеках Гаммера (которые уже давно никто не посещал).

И теперь, когда все это закончилось, ему даже немного не хватало всеобщего внимания. Чокеру Младшему понравилось быть знаменитостью. Он чувствовал себя странно, когда просматривал фильмы, привезенные с собой, и старался не сердиться на Леди.

— Что с вами, моя Леди? Вы ни разу не улыбнулись за весь день.

Мать задумчиво посмотрела на него:

— Очень огорчительно видеть разногласия между Старшим и Младшим.

— О, ничего страшного. — Чокер Младший вскочил на ноги и подошел к вентилятору.

Это был день жасмина, и он любил его запах — каждый раз, совершенно автоматически, Чокер Младший задумывался над тем, как его улучшить. Конечно, аромат был очень слабым, потому что всем известно, что сильные цветочные запахи притупляют чувствительность языка.

— Леди, нет ничего плохого в том, что я буду участвовать в соревновании за Приз. Каждый гражданин Гаммера, которому исполнился двадцать один год, имеет на это право.

— Но хороший вкус запрещает конкурировать со старшим братом.

— Хороший вкус! А почему бы и нет? Я буду конкурировать со всеми. Как и он. Да, и при этом мы будем соперничать между собой. Ну и что из того? Почему вас не беспокоит, что он будет моим соперником?

— Он на три года старше тебя, мой Младший.

— И очень может быть, что он победит, моя Леди. У него есть компьютер. Старший просил вас уговорить меня оставить эту затею?

— Нет, не просил. Не нужно плохо думать о своем брате, — Леди говорила искренне, но в глаза Младшему старалась не смотреть.

— Ну, значит, он вел себя таким образом, что вы сделали этот вывод самостоятельно. И все из-за того, что я прошел квалификационный тур — Старший на это явно не рассчитывал.

— Любой может пройти квалификацию, — заявил с порога Чокер Старший.

Чокер Младший резко повернулся к нему:

— Почему же тогда ты так огорчился? И почему сотни людей не в состоянии этого сделать?

— Слова тех, у кого и вкуса-то нет, мало меня занимают, Младший. Подожди момента, когда придет время финальных состязаний.

— Поскольку ты тоже прошел квалификацию, Старший, нет никакого смысла убеждать меня в том, что это решение приняли люди, у которых нет никакого…

— Мой Младший, — решительно вмешалась Леди. — Прекрати! Возможно, вам пора вспомнить, что это весьма редкий случай, когда Старший и Младший из одной семьи одновременно прошли квалификацию.

Никто из них не посмел нарушить молчание в присутствии Леди — но их физиономии так и остались мрачными.

6

Шли дни, и Чокер Младший увлекся созданием своего Блюда с особыми вкусовыми добавками — с нетерпением дожидаясь того момента, когда его собственные вкусовые рецепторы не скажут, что ему удалось придумать нечто уникальное, еще никогда не попадавшее на язык строгим Дегустаторам Гаммера.

Теперь он сам посещал Центральные Цистерны, где в идеальных условиях с удивительной скоростью размножались грибки — всего их было три дюжины видов, каждый из которых разделялся на подвиды.

Мастер Дегустатор, отведав Блюдо без добавок — грибок неизменный, как гласит пословица, — мог указать его источник с точностью до номера секции и коридора. Великий Старейший Томас многократно публично заявлял, что может определить цистерну, а иногда даже ее конкретную часть, хотя никто ни разу не решился проверить, так ли это.

Чокер Младший не делал вид, что обладает умениями Томаса, но пробовал чистые Блюда до тех пор, пока не решил, какую именно разновидность грибка ему следует выбрать для того, чтобы смешать его с ингредиентами, которые он собирался использовать для нового Блюда. Хороший Дегустатор, говорил Великий Старейший Томас, может мысленно соединить ингредиенты и ощутить их вкус в своем воображении. Для Томаса — насколько было известно Чокеру Младшему — это были просто красивые слова, но сам он не сомневался, что в состоянии проделать такой фокус.

Он снял в аренду кухню (дополнительные расходы для несчастного Старейшего) и не роптал на свою судьбу — ведь он не умел работать с компьютером, поэтому пришлось обходиться без него. Смесители, нагреватели, кипятильники, миксеры и подобные приспособления занимали не слишком много места. Кроме того, в кухне имелась отличная вытяжка, позволявшая скрывать запахи. (Всем известны истории про Дегустаторов, которые не уберегли запах своего изобретения, а потом оказывалось, что их новое Блюдо подается на стол в обычных домах еще до того, как они успели представить его на суд жюри. Украсть чужой продукт считалось, конечно, дурным вкусом, но бороться с этим было достаточно сложно.)

Загорелся сигнальный огонек — код Чокер Младший узнал без труда, им пользовался только Чокер Старейший. И Младшего охватило знакомое ощущение стыда — нечто похожее он испытывал, когда без разрешения пробовал главное Блюдо, приготовленное для гостей.

— Одну минутку, мой Старейший, — пропел он, быстро убирая на место все ингредиенты, вышел из кухни и плотно закрыл за собой дверь. — Сожалею, но искусство дегустации имеет первостепенное значение.

— Я понимаю, — напряженно ответил Старейший, хотя его ноздри на миг широко раскрылись, словно он попытался поймать неуловимый аромат. — Последнее время ты так мало бываешь дома — едва ли больше, чем во время своего Большого Тура, а мне нужно поговорить с тобой.

— Никаких проблем, Старейший, мы можем посидеть в холле. Холл находился совсем рядом, к счастью, там никого не было. Чокер Младший внутренне сжался — он понял, что ему предстоит выслушать очередную лекцию.

— Младший, ты мой сын, — наконец заговорил Старейший, — и я должен выполнять обязательства, которые у меня есть по отношению к тебе. Однако они состоят не только в том, чтобы оплачивать твои расходы и дать возможность устроить самостоятельную жизнь. Иногда приходит время для поучений. Тот, кто хочет создать достойное Блюдо, не должен гнушаться грязной работы, как гласит пословица.

Чокер Младший опустил глаза. Он, вместе с братом, оказался среди тридцати финалистов, которые через неделю должны были разыграть Приз. По слухам, рейтинг у Чокера Младшего был выше, чем у Старшего.

— Старейший, — сказал Чокер Младший, — не хотите ли вы попросить меня, чтобы я не слишком старался и отдал победу моему брату?

Чокер Старейший удивленно заморгал, и рот Младшего со стуком захлопнулся. Похоже, он сказал глупость.

— Мне и в голову это не приходило, — сердито сказал Старейший, — как раз наоборот, я хотел попросить тебя выдать все, на что ты способен. Вспомни о позоре, который ты навлек на нашу семью во время столкновения со Стенс Старшей на прошлой неделе.

Некоторое время Чокер Младший никак не мог понять, о чем идет речь. Он не имел никакого отношения к Стенс Старшей — глупой молодой женщине, с которой перебросился несколькими ничего не значащими фразами.

— Стенс Старшая? Опозорил? Каким образом?

— Только не говори мне, что не помнишь слов, которые ты ей сказал. Стенс повторила их своим родителям, они друзья нашей семьи, а теперь об этом болтают по всей нашей секции. Что побудило тебя, Младший, нарушить традиции Гаммера?

— Я ничего подобного не делал. Она спросила меня о Большом Туре, и я рассказал ей примерно то же самое, что и трем сотням других наших знакомых.

— А разве ты не говорил ей, что женщинам следовало бы разрешить участие в Большом Туре?

— Ах вот оно что. — Да.

— Но, Старейший, я просто сказал ей, что если бы она сама отправилась в Большой Тур, то ей бы не пришлось задавать вопросы; а когда она сделала вид, что шокирована моим предложением, я заявил, что, по моему мнению, будет только лучше, если многие обитатели Гаммера побывают на других мирах. Мне кажется, Старейший, что наше общество слишком замкнуто — и не я единственный так считаю.

— Да, я слышал о радикалах, высказывающих аналогичную точку зрения, но не в нашей секции и не в нашей семье. Мы имеем солидный опыт, в отличие от других миров. У нас сбалансированное и стабильное общество, а у них множество проблем. Разве у нас есть преступность? Или коррупция?

— Но, Старейший, мы платим за это застоем. Мы так закрыты, наша жизнь однообразна!

— Чему могут научить нас другие миры? Разве ты сам не радовался, когда вернулся в наш замкнутый и комфортабельный мир? И вновь смог бродить по коридорам Гаммера, залитым золотистым светом?

— Да, но я увидел немало интересного и полезного. Есть очень многие вещи на других мирах, к которым я бы с удовольствием привык.

— И что же конкретно ты имеешь в виду, мой безумный Младший?

Чокер Младший был готов проглотить свой слишком длинный язык. После паузы он пробормотал:

— Зачем делать голословные утверждения? Вот когда я смогу доказать, что какие-то вещи на других мирах лучше, чем на Гаммере, тогда я о них и расскажу. А до тех пор какой смысл напрасно сотрясать воздух?

— Ты и так попусту тратишь время на дурацкие россказни, Младший, и никакой пользы тебе это не принесло, а вот вреда — немало. Младший, если у тебя после Большого Тура — деньги за который меня заставила заплатить Леди — осталась хоть капля уважения ко мне и если ты ценишь то, что я и сейчас ни в чем тебе не отказываю, ты будешь с этих пор держать рот на замке.

— Как скажете, Старейший, — тихо проговорил Чокер Младший. — С этого момента я буду говорить только тогда, когда у меня появятся доказательства.

— А поскольку у тебя их никогда не будет, — мрачно подытожил Старейший, — меня очень порадует, если ты сдержишь свое слово.

7

Финалы, которые проводились ежегодно, считались самым крупным праздником, величайшим событием года. Финалисты готовили свой вариант Блюда. Каждый из тридцати членов жюри пробовал каждое Блюдо по прошествии необходимого для восстановления чувствительности языка промежутка. Процедура занимала целый день.

Честно говоря, обитателям Гаммера приходилось признать, что из почти сотни победителей ежегодных финалов далеко не всякому удавалось создать Блюдо, которое впоследствии стало бы классическим. Некоторые были просто забыты, а другие теперь считались самыми заурядными. С другой стороны, по меньшей мере два из любимейших Блюд обитателей Гаммера были настоящими бестселлерами в ресторанах в течение двух десятков лет, хотя и не являлись победителями состязаний. А «Черный Бархат» — необычная комбинация шоколада и цветущей вишни, самые любимые конфеты всех времен — даже не вышел в финал.

У Чокера Младшего не было сомнений относительно исхода состязаний. Он был настолько уверен, что с удивлением обнаружил: ему даже скучно. Он продолжал наблюдать за лицами членов жюри, когда время от времени один из них набирал в ложку немного очередного Блюда и производил Дегустацию. Каждый старался сохранять невозмутимость, прикрывая глаза. Ни один настоящий судья не позволит себе удивленного восклицания или удовлетворенного вздоха — не говоря уже о гримасе отвращения. Они просто фиксировали свои впечатления вмаленьких компьютерных карточках.

Чокер Младший размышлял о том, смогут ли они скрыть удовольствие, когда попробуют его Блюдо. В последнюю неделю оно стало великолепным, достигло таких вершин, превзойти которые невозможно…

— Уже считаешь барыши? — произнес Чокер Старший прямо ему в ухо.

Чокер Младший вздрогнул и быстро повернулся к брату. Чокер Старший выглядел просто великолепно.

— Да перестань, мой Старший, я желаю тебе всего самого лучшего, — проговорил Чокер Младший. — Честное слово. Я хочу, чтобы ты занял как можно более высокое место.

— Второе, если победишь ты, верно?

— А ты бы отказался от второго места, если бы победил я?

— Ты не можешь победить. Я кое-что выяснил. Мне известно, какой популяцией ты пользовался; и все ингредиенты…

— Ты своей-то работой занимался или потратил все время на игры в детектива?

— Обо мне не беспокойся. На то, чтобы понять, что из таких составляющих нельзя сделать ничего путного, много времени не понадобилось.

— Ты проверил это с помощью компьютера?

— Совершенно верно.

— Как же я в таком случае дошел до финала? Вдруг тебе не все известно о моих ингредиентах? Послушай, Старший, количество возможных комбинаций даже из нескольких составляющих необычайно велико, а если еще учесть разные пропорции и типы обработки до и после смешивания, порядок смешивания и…

— Я не нуждаюсь в твоих лекциях, Младший.

— Тогда ты должен знать, что ни один компьютер не может заменить тонко чувствующий язык. Можно добавлять некоторые ингредиенты в неуловимо малых количествах, однако общий вкус и аромат Блюда существенно изменится.

— Ты научился этому на других мирах, Малыш?

— Я научился этому сам. — И Чокер Младший ушел прочь, опасаясь наговорить лишнего.

8

Не вызывало сомнений, что Великий Старейший Томас в этом году, как и во все предшествующие годы, держал жюри на кончике языка — как гласит поговорка. Судьи расселись за длинным столом, оставив посередине место для самого Томаса.

Результаты были отосланы в главный компьютер; Томас получил ответ. В зале, где собрались соревнующиеся, их друзья и семьи, наступила гробовая тишина. Они ждали мига славы или, в худшем случае, утешения в том, что каждому доведется попробовать тридцать новых Блюд.

Остальное население Гаммера, все без исключения, наблюдало за происходящим по головизорам. Когда все будет закончено, на рассмотрение публики вынесут дополнительные порции тридцати новых Блюд; пир будет продолжаться целую неделю — далеко не всегда общественное мнение совпадало с решением жюри; впрочем, это никак не влияло на определение победителя.

— Я не помню другого случая, — заявил Томас, — когда между членами жюри царило бы такое полное согласие.

И судьи закивали, удовлетворенно улыбаясь.

Чокер Младший подумал: «Они искренне рады, что едины во мнении с Великим Старейшим. Значит, они присудили пальму первенства мне».

— В этом году, — продолжал Томас, — нам удалось попробовать Блюдо, обладающее столь тонким вкусом и изумительным ароматом, какого за долгие годы моего председательства мне встречать не доводилось. Оно лучше всех. Я не могу себе представить, что его можно превзойти. — Он поднял вверх компьютерные карточки судей. — Мнение жюри единодушно, и компьютер нам понадобился только для того, чтобы расставить по порядку остальных претендентов. Победителем признан… — Томас сделал эффектную паузу, ведь его следующие слова будут с изумлением встречены всеми, кроме победителя, — …Чокер Младший, за Блюдо, названное «Вершина Горы».

Чокер Младший подошел к столу, чтобы получить ленту, значок, диплом и рукопожатие; в это время остальные внимательно слушали Томаса Старейшего, чтобы не пропустить свой порядковый номер и узнать, какое место в списке финалистов досталось им. Чокер Старший получил пятое.

9

Немного погодя Великий Старейший Томас отыскал в толпе Чокера Младшего, взял под руку и отвел в сторону.

— Ну, Чокер Младший, сегодня замечательный день для тебя и для всех нас. Я не преувеличиваю. Никогда еще мой язык не прикасался к такому изумительному Блюду. И все же меня не оставляет любопытство. Я сумел определить все ингредиенты, но не понимаю, как их комбинация смогла произвести такой поразительный эффект. Готов ли ты поделиться со мной своим секретом? Я не стал бы винить тебя в случае отказа, но, учитывая, что ты достиг такого невероятного успеха в столь юном возрасте…

— Я отвечу на ваш вопрос, Великий Старейший. Я собираюсь поведать об этом всем. Я сказал своему Старейшему, что буду молчать до тех пор, пока у меня не появятся доказательства. Теперь вы обеспечили меня этими доказательствами!

— Что? — с удивлением спросил Томас. — Какими доказательствами?

— Идея этого Блюда пришла мне в голову, когда я находился на других мирах. Каппер — так назывался тот мир, именно поэтому я и назвал свое Блюдо в его честь: «Вершина Горы». Я действительно использовал обычные ингредиенты, Великий Старейший, тщательно смешанные — все, кроме одного. Я полагаю, вы заметили «Садовый Запах»?

— Да, заметил, но там было легкое изменение, так кажется, до конца мне не удалось понять. Какое к этому отношение имеет тот другой мир, о котором ты говорил?

— Потому что это не «Садовый Запах», Великий Старейший, Он не химического происхождения. Я использовал сложную смесь вместо «Садового Запаха», смесь, происхождение которой мне не до конца известно.

Томас сурово нахмурился:

— Ты хочешь сказать, что не можешь создать это Блюдо еще раз?

— Конечно, я могу воспроизвести его, не сомневайтесь, Великий Старейший. Ингредиент, о котором я говорю, называется чеснок.

— Но это же вульгарное название «Горного Запаха»! — нетерпеливо воскликнул Томас.

— Нет, это не «Горный Запах», который является химическим соединением. Я говорю о дольке растения.

Глаза и рот Великого Старейшего Томаса широко открылись.

— Никакая смесь не может заменить неповторимый вкус натурального продукта, Великий Старейший, — продолжал Чокер Младший с все возрастающим энтузиазмом. — На Каппере выращивают замечательную разновидность этого растения, и оно употребляется в качестве приправы к Блюду. Аборигены используют его бездарно, не понимая заложенного в чеснок потенциала. Я сразу сообразил, что истинный житель Гаммера сможет достичь несравненно лучших результатов, поэтому и привез с собой это замечательное растение и применил его во время приготовления Блюда. Вы сказали, что это лучшее Блюдо, к которому когда-либо прикасался ваш язык за долгие годы, и я не могу себе представить более весомого доказательства преимуществ открытого общества…

Тут он споткнулся и замолчал, с удивлением и беспокойством глядя на Томаса. Томас быстро отходил от него.

— Я ел растение… из грязи… — В горле Великого Старейшего что-то забулькало.

Томас часто хвастался, что он обладает удивительной крепостью желудка и его никогда не рвало, даже в детстве. И уж можно не сомневаться, что никого и никогда не рвало в Зале Жюри. Великий Старейший установил сразу два прецедента.

10

Чокер Младший так и не оправился. Он никогда не оправится. Если Чокер Старейший приговорил его к ссылке, значит, так тому и быть. Он никогда не вернется.

Старейший не пришел его проводить. Как и Старший, конечно. Это не имело значения; Чокер Младший поклялся, что справится с трудностями без их помощи, даже если ему придется работать на Каппере поваром.

Однако Леди пришла его проводить; единственная из всех, кто осмелился иметь дело с парией. Она вздрогнула и с такой тоской посмотрела на Чокера Младшего, что тому захотелось оправдаться в глазах матери.

— Моя Леди, — заговорил Чокер, которого переполняла жалость к себе, — это нечестно! Я создал лучшее Блюдо, которое когда-либо готовили на Гаммере. Великий Старейший сам это сказал. Лучшее. Если в нем была долька растения, из этого не следует, что Блюдо никуда не годится. Любой сообразит, что это может означать лишь одно: чеснок очень хорош. Неужели не понятно?.. Послушайте, мне пора подниматься на борт корабля. Скажите, что вы понимаете. Неужели не ясно, как важно, чтобы Гаммер стал открытым обществом и не только учил остальных, но и сам учился у них? Иначе нас ждет неизбежный упадок.

Платформа уже начала подниматься к кораблю. Леди печально смотрела на сына, словно понимала, что больше никогда не увидит своего Младшего.

Он наклонился над перилами.

— Что я сделал не так, моя Леди?

— Неужели ты не понял, мой Младший, — она говорила тихо и грустно, — то, что ты сделал, дурной…

Грохот закрывающегося люка заглушил ее последнее слово. Чокер Младший сделал шаг вперед и постарался забыть о Гаммере навсегда.

Как это произошло

Мой брат начал диктовать в своем излюбленном ораторском стиле — народы слушали его, затаив дыхание, когда он так говорил.

— В начале, ровно пятнадцать целых и две десятых миллиарда лет назад, произошел Большой взрыв, и Вселенная…

Я перестал писать.

— Пятнадцать миллиардов лет назад? — изумленно переспросил я брата.

— Совершенно точно, — уверенно заявил он, — на меня снизошло откровение.

— Я не ставлю под сомнение твои откровения, — сказал я. (Впрочем, лучше этого не делать. Он на три года меня моложе, но я не пытаюсь с ним спорить — как, впрочем, и все остальные. Слишком дорого это стоит.) — Ты что же, собираешься рассказать историю Сотворения, занявшую пятнадцать миллиардов лет?

— Я должен, — ответил мой брат. — Ведь на него потребовалось именно столько времени. У меня тут все запечатлено, — он постучал себя пальцем по лбу, — а это высший авторитет.

Однако я уже отложил свое перо.

— А ты знаешь, сколько стоит папирус? — поинтересовался я.

— Что? — (Возможно, его и в самом деле посещали откровения, но я часто замечал, что такие мелочи, как цена папируса, никогда в них не фигурировали.)

— Предположим, ты сможешь описать события миллиона лет на одном папирусе, — продолжал я. — Отсюда следует, что тебе понадобится пятнадцать тысяч свитков. И все это время тебе придется говорить. Довольно быстро ты начнешь заикаться. А мне нужно будет все это записать — у меня просто отвалятся пальцы. Но даже если мы и купим столько папируса, у тебя хватит голоса, а у меня сил, кто будет в состоянии скопировать наш труд? Необходимо сделать по меньшей мере сотню копий, ведь без этого нам не получить никаких доходов.

Мой брат задумался.

— Выходит, мне лучше подсократить свою историю? — наконец спросил он.

— И очень существенно, — решительно ответил я, — если ты рассчитываешь, что твоя писанина будет пользоваться популярностью.

— Как насчет ста лет?

— Мне больше нравится шесть дней.

— Втиснуть Сотворение в шесть дней — невозможно! — с ужасом воскликнул он.

— На большее у нас нет папируса, — строго проговорил я. — Ну, согласен?

— Ладно, — вздохнул мой брат и принялся снова диктовать: — В начале… неужели я должен уложиться в шесть дней, Аарон?

— Шесть дней, Моисей, — твердо заявил я.

Трудно отказаться от иллюзий

Их привязали ремнями, чтобы они не пострадали от ускорения во время старта, окружили хитроумно сконструированные кресла газообразной средой, а тела укрепили специально подобранными наркотиками.

Потом, когда пришла пора отстегнуть ремни, они получили возможность шевелиться — но не намного больше, чем прежде.

Простые, легкие комбинезоны создавали иллюзию свободы, но это была всего лишь иллюзия. Они могли двигать руками как угодно, а вот ногами — лишь до определенной степени. Одну еще можно было выпрямить полностью, обе одновременно не получалось.

Встать они не могли, только откинуться на спинку кресла и сдвинуться чуть влево или вправо. У них не было ничего, кроме кресел. Они ели, спали, выполняли все, что требовали их тела, сидя. И только сидя.

Дело в том, что на целую неделю (на самом деле чуть больше чем на неделю) они оказались погребенными в этом склепе. В данный момент не имело никакого значения, что их склеп окружал бездонный космос.

С ускорением было покончено, и теперь они безмолвно неслись сквозь пространство, разделяющее Землю и Луну, а в их душах поселился ужас.

Брюс Г. Дейвис-младший спросил глухим голосом:

— О чем будем разговаривать?

— Не знаю, — ответил Марвин Олдбери, и снова наступило молчание.

Они не были друзьями, до недавнего времени даже не знали друг друга. Однако оказались в этом заточении вместе. Каждый вызвался добровольцем. Каждый прошел все испытания. Холостяки, с отличным здоровьем и высоким уровнем интеллектуального развития.

Более того, оба прошли курс солидной психотерапевтической подготовки, длившейся несколько месяцев.

Главный совет специалистов психологов был таким — разговаривайте!

«Если нужно, разговаривайте беспрерывно, — твердили специалисты в один голос. — Очень важно не почувствовать одиночество».

— Откуда они знают? — спросил Олдбери, крупный сильный парень, который был выше и мощнее своего напарника. Брови у него срослись над переносицей, точно кто-то поставил тире между черными дугами.

У Дейвиса были песочного цвета волосы, множество веснушек, озорная улыбка и легкие тени под глазами. Видимо, они и придавали его лицу мрачноватое выражение.

— Ты про кого? — спросил он.

— Про психологов. Помнишь их совет: разговаривать? А откуда им известно, что от этого будет какой-нибудь прок?

— Им-то, вообще, какое до нас дело? — проговорил Дейвис резко. — Это же эксперимент. Если он провалится, другой паре они посоветуют: «Ни в коем случае не разговаривайте во время полета».

Олдбери вытянул руки, и его пальцы коснулись окружавшей их большой полусферы, где находились приборы, с которых поступала информация. Он мог нажимать на кнопки, регулировать кондиционеры, вытаскивать пластиковые трубочки, через которые поступала безвкусная питательная смесь, избавляться от отходов и касаться клавиш, управляющих видеоскопом.

Мягкий электрический свет давали надежные солнечные батареи, закрепленные на корпусе корабля.

Благодарение небесам, подумал Олдбери, за то, что наш корабль вращается. Возникающая в результате центробежная сила прижимает нас к креслам и создает ощущение веса. Если бы не сила тяжести, равная земной, это вообще было бы невыносимо.

И все равно могли бы построить корабль и побольше, где поместилось бы все необходимое оборудование, а два члена экипажа не сидели друг у друга на головах.

Он облек свою мысль в слова:

— Что им стоило сделать так, чтобы места тут было побольше?

— Зачем? — спросил Дейвис.

— Встать хочется.

Дейвис фыркнул — ничего другого ему не оставалось.

— Почему ты вызвался добровольцем? — спросил Олдбери.

— Тебе следовало спросить меня об этом до того, как мы стартовали. Тогда я знал. Я намеревался стать первым человеком, облетевшим Луну и вернувшимся домой. Героем в двадцать пять лет. Колумб и я. Ты меня понимаешь? — Он сердито покачал головой и попил немного воды из трубочки. — Но последние два месяца я думал только о том, что хочу отказаться от этой затеи. Каждый раз я ложился спать, замирая от ужаса, и давал себе торжественное обещание: утром обязательно скажу, что передумал участвовать в их эксперименте.

— Однако ты этого не сделал.

— Нет, не сделал. Потому что не смог. Я оказался трусом: побоялся признаться в том, что космос меня пугает. В тот момент когда меня привязывали к этому креслу, я уже был готов крикнуть: «Нет! Поищите кого-нибудь другого!» И не нашел в себе для этого сил — даже тогда!

Улыбка Олдбери получилась совсем невеселой.

— А я и говорить им не собирался. Написал записку, в которой просто сообщал, что никуда не полечу. Хотел отправить ее и затеряться где-нибудь в пустыне. Знаешь, где сейчас эта записка?

— Где?

— В кармане рубашки. Здесь, со мной.

— Неважно, — проговорил Дейвис. — Мы вернемся героями — могучими, покрытыми славой, дрожащими от ужаса героями.

У Ларса Нильссона были грустные глаза, очень бледное лицо и большие костяшки на тонких пальцах. Представителю гражданских властей и главе проекта «Глубокий Космос» нравилась его работа во всех отношениях, нравилось даже напряжение и минуты, когда они терпели неудачи. До сих пор. До того момента, когда двоих людей наконец привязали к креслам и оставили в утробе летательного аппарата.

— Я чувствую себя так, будто подвергаю их вивисекции. Не знаю почему, — сказал он.

— Мы должны рискнуть людьми, мы же рисковали машинами, — с обиженным видом ответил ему возглавлявший группу психологов доктор Годфри Мэйер. — Мы сделали все, что в человеческих силах, чтобы подготовить их к полету и обеспечить безопасность. В конце концов, они же добровольцы.

— Я не забыл, — бесцветным голосом проговорил Нильссон, которого это знание явно не утешало.

Глядя на панель управления, Олдбери раздумывал о том, когда же — если это вообще произойдет — какая-нибудь из кнопок загорится красным светом и прозвучит тревожный сигнал, сообщающий об опасности.

Их заверили, что скорее всего ничего подобного не случится, однако каждого тщательно подготовили к возникновению критической ситуации и объяснили функции всех кнопок и приборов на панели, чтобы они смогли взять управление кораблем на себя.

И не без причины. Автоматизация достигла такого уровня, когда корабль превратился в саморегулирующийся организм, стал почти живым существом. Однако трижды беспилотные корабли, почти такие же сложные, как и этот, внутри которого они отбывали заключение, словно два преступника в тюремной камере, должны были облететь вокруг Луны… но не вернулись.

Далее — каждый раз устройства, передающие на Землю информацию, переставали работать еще до того, как летательные аппараты выходили на орбиту вокруг Луны.

Общественное мнение проявляло нетерпение, и все, кто работал над проектом «Глубокий Космос», дружно проголосовали то, что не следует ждать успешного возвращения беспилотного корабля и лишь потом рисковать людьми. Было решено, что настала пора привлечь к участию в эксперименте людей, которые смогут отрегулировать приборы в случае небольших неполадок в работе несовершенных автоматов.

Команда должна состоять из двух космонавтов — к такому выводу пришли руководители проекта, которые опасались, что рассудок одного человека, оказавшегося в космосе, не выдержит столь серьезного испытания.

— Дейвис! Эй, Дейвис! — позвал Олдбери. Дейвис пошевелился, словно возвращаясь издалека.

— Что?

— Давай посмотрим на Землю.

— Зачем? — поинтересовался Дейвис.

— А почему бы нам на нее не взглянуть? Она, наверное, ужасно красивая.

Олдбери откинулся на спинку кресла. Видеоскоп был одним из примеров автоматизации. Соприкосновение с коротковолновым излучением выключало его. Ни при каких обстоятельствах не могли бы астронавты увидеть Солнце. Если не считать этого, видеоскоп всегда поворачивался в сторону самого яркого источника света в космическом пространстве, учитывая направление движения корабля — будто между прочим, объяснили космонавтам инженеры. Маленькие фотоэлементы, установленные с четырех сторон корабля, постоянно вращались, изучая небо. А если в самом ярком источнике света не возникало нужды, всегда можно было отключить видеоскоп вручную.

Нажатие на кнопку — и видеоскоп засветился, словно ожил. Дейвис погасил в каюте свет, и картинка стала ярче.

Ничего похожего на глобус с континентами они, естественно, не увидели. Их глазам предстало переплетение размытых белых и сине-голубых пятен, заполнивших экран.

Прибор, путем расчета значения гравитационной константы определявший, на какое расстояние корабль удалился от Земли, утверждал, что они пролетели уже около тридцати тысяч миль.

— Настрою-ка получше, — сказал Дейвис, протянул руку, чтобы отрегулировать картинку, и она сдвинулась.

На экране появилась черная тень. И ни единой звезды.

— Это ночь, — сказал Олдбери.

Изображение резко вернулось на место. Мрак подступал с другой стороны, на этот раз сквозь него просвечивали звезды.

— Хотел бы я там сейчас оказаться, — сглотнув, проговорил Олдбери.

— По крайней мере теперь мы точно знаем, что Земля круглая, — заявил Дейвис.

— Какое замечательное открытие! Дейвиса, казалось, возмутил тон Олдбери.

— Да, это потрясающее открытие, если угодно. Только небольшой процент жителей Земли твердо знает, что она именно такая. — Он выключил видеоскоп, нахмурился, а через несколько мгновений в каюте загорелся свет.

— Все, кто родились после 1500 года, — напомнил ему Олдбери.

— Да будет тебе известно, что некоторые племена, живущие в Новой Гвинее, до 1950 года верили в то, что Земля плоская. Еще в 1930-х годах в Америке существовали религиозные секты, проповедники которых утверждали, что Земля круглой быть не может. Они даже предложили награду тому, кто сможет им доказать, что они ошибаются. От иллюзий трудно отказаться!

— Психи, и все тут, — проворчал Олдбери. Дейвис начал распаляться.

— А ты можешь доказать, что наша Земля круглая? Ну, если не считать того факта, что ты видел ее сейчас на экране видеоскопа…

— Послушай, это же смешно.

— Смешно? А может быть, до сих пор ты просто верил своей учительнице из начальной школы так, словно она изрекала прописные истины? Какие доказательства тебе были тогда представлены? Что во время лунного затмения Земля отбрасывает на поверхность Луны круглую тень — следовательно, она является сферическим объектом? Полнейшая чепуха! Круглый диск тоже отбрасывает круглую тень. И яйцо, и любой предмет любой другой формы, пусть даже и самой необычной, имеющий хотя бы одно круговое сечение. Ты скажешь, что многим людям удалось совершить кругосветное путешествие. Но они могли, проходя определенное расстояние, просто кружить по центральному району плоской части Земли. Эффект был бы точно таким же. Разве корабли возникают на горизонте кверху дном? Оптическая иллюзия, не более того? Есть и более диковинные вещи.

— А маятник Фуко? — быстро спросил Олдбери, которого поразили напряженный голос и лихорадочные доводы Дейвиса.

— Ты имеешь в виду маятник, который остается в одной плоскости, а эта плоскость вращается по мере того, как под ней вращается Земля со скоростью, зависящей от широты того места, где проводится эксперимент, — усмехнулся Дейвис. — Ясное дело! Если маятник остается в одной плоскости. Если эта теория верна. А как к этому отнесется самый обычный прохожий на улице, если только не поверит физикам на слово? Вот что я тебе скажу: пока космические корабли не поднялись достаточно высоко и не сделали снимки Земли, не было никаких серьезных доказательств того, что она круглая!

— Глупости, — заявил Олдбери. — Как бы выглядела Аргентина, если бы Земля была плоской, а Северный полюс находился по центру? Да и любое другое место, оказавшись центром, изменило бы внешний вид других районов. Поверхность Земли имела бы совсем иную форму, если бы она была не сферической. Уж против этого-то ты спорить не будешь!

Дейвис замолчал на некоторое время, потом мрачно произнес:

— Слушай, а какого черта мы тут с тобой спорим? Да провались оно все пропадом!

Олдбери охватило невыносимое чувство тоски после того, как он взглянул на Землю и поговорил о ней. И тогда он принялся очень тихо рассказывать про свой дом, про юность в Трентоне, штат Нью-Джерси, вспомнил старые, банальные анекдоты про родственников — ему казалось, что он давно их забыл. Он смеялся над тем, что и смешным-то не было, и снова почувствовал детскую боль, от которой, как он думал, давно излечился.

В какой-то момент Олдбери задремал, потом неожиданно проснулся и испугался, обнаружив, что его тело заливает холодный, голубоватый свет. Инстинктивно он попытался вскочить на ноги, но тут же со стоном опустился в кресло, потому что больно ударился локтем обо что-то металлическое.

Видеоскоп снова был включен. Голубоватый свет, испугавший Олдбери, когда он проснулся, отражался от Земли.

Теперь изгиб края Земли было гораздо заметнее.

Сейчас Земля находилась от них в пятидесяти тысячах миль.

Дейвис повернулся, когда его напарник неудачно попытался встать, и ядовито проговорил:

— Тот факт, что Земля круглая, не подвергается сомнению. В конце концов, Человек может проползти по ее поверхности и понять, какой она формы, по географическим признакам — ты ведь так сказал? Но существуют другие вопросы, в которых мы ведем себя так, будто уверены, что обладаем истинным знанием, а это вовсе не так уж и однозначно.

Олдбери потер разбитый локоть и сказал:

— Да ладно тебе, ладно. Однако Дейвис не унимался.

— Вот наша Земля. Посмотри на нее. Сколько ей лет?

— Я полагаю, несколько миллиардов, — осторожно ответил Олдбери.

— Ты полагаешь? А какое право ты имеешь полагать? Почему бы не сказать, что Земле несколько тысяч лет? Твой прапрадедушка, видимо, считал, что Земле шесть тысяч лет, если взять за истину то, что написано в Книге Бытия. Насколько мне известно, мой дед именно так и думал. С какой стати ты уверен, что они ошибались?

— Существует множество доказательств — с точки зрения геологии.

— Время, которое требуется на то, чтобы океан стал таким соленым, как сейчас? Время, которое требуется на то, чтобы скалы из осадочных пород стали такими, как сейчас? Время, которое требуется на то, чтобы в урановой руде образовалось определенное количество свинца?

Олдбери откинулся на спинку кресла и как-то отстраненно принялся разглядывать Землю. Он почти не слышал того, что говорил Дейвис. Еще немного, и они увидят ее всю. Уже и сейчас в одном углу экрана видеоскопа можно было разглядеть ее изгиб на темном фоне космического пространства, в то время как ночная тень наползала с другой стороны.

Конечно, ночная тень не изменила своего положения. Земля вращалась, и людям в космическом корабле казалось, что она купается в свете.

— Ну? — потребовал ответа Дейвис.

— Что? — удивленно спросил Олдбери.

— Как насчет твоих идиотских доказательств с точки зрения геологии?

— А… распад урана, например.

— Я уже об этом говорил. Ты дурак.

Прежде чем ответить, Олдбери сосчитал до десяти.

— Я так не думаю.

— В таком случае послушай. Предположим, Земля возникла шесть тысяч лет назад, как говорится в Библии. Почему она не могла быть рождена таким образом, чтобы в уране уже содержался определенный процент свинца? Если можно сделать уран, почему бы не засунуть в него свинец? Почему бы не сделать океан соленым, а скалы из осадочных пород именно такими, какие они сейчас? Почему бы не нашпиговать почву известными нам ископаемыми?

— Иными словами, почему бы не создать Землю с полным набором свидетельств, доказывающих, что ей миллиард лет?

— Точно, — согласился Дейвис, — почему бы и нет?

— Позволь мне задать тебе другой вопрос: а зачем?

— Мне наплевать на причины, я пытаюсь объяснить тебе: так называемые доказательства возраста Земли вовсе не отрицают того, что она родилась шесть тысяч лет назад.

— Мне кажется, тебе все это представляется чем-то вроде игры, — проговорил Олдбери. — Научная загадка для проверки умственных способностей человечества. Или заданная людям намеренно — чтобы они отточили свое логическое мышление. Похоже на хитроумную погремушку, подвешенную над интеллектуальной колыбелью.

— Пытаешься пошутить, да, Олдбери? А на самом деле, что невозможного в твоих предположениях? Может быть, в них содержится правда. Ты же не в состоянии доказать, что это не так.

— А я и не пытаюсь ничего доказывать.

— Нет, тебя вполне устраивает, что можно принимать все на веру. Именно поэтому я и сказал, что ты дурак. Если бы мы могли отправиться в прошлое и увидеть все собственными глазами, вот тогда другое дело. Если бы могли попасть в какой-нибудь период времени до четырехсотого года до нашей эры и посмотреть на Древний Египет, или даже в еще более раннюю эпоху и словить саблезубого тигра…

— А еще хорошо было бы поймать тираннозавра.

— Конечно, тираннозавра. Просто отлично. До тех же пор мы имеем право только предполагать — и у нас нет никакой возможности доказать, в каком месте наши предположения правильны, а где мы ошибаемся. Вся наука основана на вере в стартовые постулаты и в значение методов дедукции и индукции.

— Тут нет никакого преступления.

— Тут есть преступление! — с возмущением воскликнул Дейвис. — Ты начинаешь им верить, и, как только это происходит, твой разум погружается в спячку. У тебя уже возникли определенные представления, и ты ни за что не захочешь поменять их. Галилей знал, что людям трудно отказаться от иллюзий.

— Колумб тоже, — сонно проговорил Олдбери. Голубоватая Земля, мимо которой проносились клубящиеся облака, усыпляла его.

Дейвис ухватился за этот аргумент с явным ликованием.

— Колумб! Ты, видимо, думаешь, будто он считал Землю круглой, в то время как все остальные были уверены в том, что она плоская.

— Ну, до определенной степени.

— Вот к чему приводит вера во всезнание учительницы начальной школы. Каждый разумный и образованный человек, живший во времена Колумба, был готов признать, что Земля круглая, а спорили они по поводу ее размера.

— Точно?

— Абсолютно! Колумб пользовался картами итальянского географа, из которых следовало, что в окружности Земля составляет пятнадцать тысяч миль, а восточная граница Азии находится на расстоянии четырех тысяч миль от Европы. Придворные географы короля Иоанна Португальского утверждали, что это неверно. По их расчетам Земля составляла около двадцати пяти тысяч миль в окружности, а восточная граница Азии находилась на расстоянии двенадцати тысяч миль к западу от западной границы Европы, поэтому они советовали королю Иоанну не оставлять попыток объехать вокруг Африки. Португальские географы были, естественно, на сто процентов правы, а Колумб на все сто ошибался. Португальцы добрались до Индии, а Колумб — нет.

— И тем не менее он открыл Америку, — возразил Олдбери. — Вряд ли ты станешь отрицать этот факт.

— Это не имело никакого отношения к его представлениям. Он открыл Америку по чистой случайности. Колумб был самым настоящим интеллектуальным мошенником: когда во время путешествия выяснилось, что его карты неверны, он просто взял и подделал записи в судовом журнале, но ни за что не пожелал расстаться со своими заблуждениями. Ему было очень трудно отказаться от своих иллюзий — они умерли вместе с ним. Так и с нами происходит. Я могу до посинения пытаться убедить тебя в собственной правоте, но ты все равно будешь продолжать считать Колумба великим человеком, поскольку он верил в то, что Земля круглая, в то время как все остальные представляли ее себе плоской.

— Пусть будет по-твоему, — проворчал Олдбери.

Его охватила апатия. Вдруг вспомнился куриный суп, который готовила его мать, когда он был ребенком. С ячменем. Он не забыл запахи, наполнявшие кухню в субботу утром, когда к завтраку подавали поджаренный французский хлеб, и то, как выглядели улицы после дождя, и…

Ларс Нильссон держал в руках расшифровки, в которых психологи пометили наиболее важные места.

— Мы по-прежнему слышим их четко и ясно?

Его заверили, что приемники работают безупречно.

— Мне не нравится, что мы подслушиваем разговоры Дейвиса и Олдбери без их ведома, — заявил он. — Наверное, это глупо с моей стороны.

Годфри Мэйер не посчитал нужным спорить с диагнозом, который выставил себе Нильссон.

— Конечно, — согласился психолог, — очень глупо. Ты должен рассматривать их разговоры как дополнительную информацию, необходимую для изучения реакции человека на космическое пространство. Когда мы проверяли, как человек реагирует на ускорение выше чем одно «же», ты испытывал смущение из-за того, что занимался сравнительным анализом кровяного давления?

— Что скажешь о Дейвисе и его весьма необычных теориях? Он меня беспокоит.

Мэйер покачал головой:

— Пока еще мы не знаем, по какому поводу следует испытывать беспокойство. Дейвис выпускает наружу свою ненависть к науке, из-за которой он оказался в таком положении.

— Ты так думаешь?

— Одно из предположений. Не держать в себе возмущение и злобу иногда бывает очень полезно. Именно благодаря этому он может сохранить стабильность. Впрочем, вполне возможно, что Дейвис зайдет слишком далеко. Еще рано делать выводы. Я думаю, Олдбери грозит более серьезная опасность. Он становится все пассивнее и пассивнее.

— Слушай, Мэйер, а вдруг окажется, что Человек — человеческое существо вообще — не в состоянии переносить космос?

— Если мы построим корабли, внутри которых все будет как на Земле и они смогут взять на борт сотню человек — у нас не возникнет никаких проблем. А пока речь идет о посудинах вроде этой… — он показал пальцем куда-то себе за спину, — нужно быть готовым к разного рода неприятностям.

Нильссон почувствовал легкое разочарование.

— Ну, сейчас идет третий день полета, и до сих пор ничего непредвиденного не произошло, — напомнил он.

— Идет третий день, — резко сказал Дейвис. — Мы уже пролетели полпути.

— Угу. У меня был двоюродный брат, хозяин лесопилки. Его звали Реймонд. Иногда по дороге из школы домой я заходил к нему, — заговорил Олдбери.

Каким-то совершенно необъяснимым образом он вдруг вспомнил стихотворение Лонгфелло^[77] «Деревенский кузнец», а потом в памяти всплыла строчка про «детей, возвращающихся домой из школы», и он подумал о том, сколько людей, с выражением произносивших слова: «Под раскидистым каштаном деревенская кузница стоит», знает, что кузница и кузнец — не одно и то же?

— О чем я говорил? — спросил он.

— Не знаю, — раздраженно ответил Дейвис. — Я сказал, что мы пролетели уже больше половины пути и еще ни разу не посмотрели на Луну.

— В таком случае давай на нее поглядим.

— Ладно, только видеоскоп будешь настраивать ты. Мне уже надоело этим заниматься. Черт подери, у меня на заднице образовались мозоли! — Он поерзал в ограниченном пространстве своего кресла, стараясь устроиться как-нибудь по-другому. — Знаешь, я думаю, что идея заставить корабль вращаться, чтобы гравитация вдавливала нас в эти сиденья, была не очень-то удачной. Хорошо было бы немного полетать в невесомости, чтобы расслабиться.

— Здесь места нет, чтобы летать, — вздохнул Олдбери, — а в состоянии свободного падения ты бы обязательно стал жаловаться, что тебя тошнит.

Олдбери занимался настройкой видеоскопа и говорил одновременно. Мимо проплыли звезды.

То, что он делал, было совсем просто. Инженеры дома, в Трентоне — нет, на самом деле, в Нью-Мексико; ну хорошо, на Земле… — инженеры прекрасно выполнили свою задачу, научили Дейвиса и Олдбери управляться с приборами, которыми был оборудован корабль. Видеоскоп нужно повернуть на сто восемьдесят градусов от Земли. Потом за дело возьмется автоматика. Луна окажется самым ярким объектом в данной области. Приборам понадобится несколько секунд для того, чтобы обследовать небо и повернуть видеоскоп в сторону Земли, однако этих нескольких секунд будет достаточно, чтобы переключиться на ручное управление и — прямо в яблочко!

Они увидели лунный серп. Луна должна находиться в противофазе относительно Земли, поскольку корабль мчался курсом, который почти прямой линией соединял две планеты.

Но полумесяц был какой-то распухший, словно сошел с картинки дешевого календаря. Олдбери подумал, что надеялся увидеть две головы, прижавшиеся друг к другу, короткие прямые волосы и длинные вьющиеся, на фоне Луны. Полной Луны.

— По крайней мере, она на месте, — фыркнул Дейвис.

— А ты предполагал, что ее там не окажется?

— Я ничего не предполагаю, когда речь идет о космосе. Ничего определенного. Никому еще не довелось тут побывать, так что никто ничего не знает наверняка. Но во всяком случае Луну я вижу собственными глазами.

— Если уж на то пошло, ты ее и с Земли видишь.

— А почему ты так уверен, что видишь ее с Земли? Тот, кто находится на Земле, может лишь утверждать, что Луна — раскрашенная желтая заплатка на голубом фоне, которая точно по расписанию прячется в тень.

— Звезды и планеты тоже подчиняются расписанию?

— Совсем как в планетарии. Почему бы и нет? А телескоп показывает больше звезд, нарисованных на…

— Со встроенным моторчиком, чтобы они двигались?

— Вполне возможно, — с вызовом проговорил Дейвис. — Только вот мы уже на полпути к Луне, и она становится все больше и больше. Может быть, мы все-таки убедимся, что она и в самом деле существует. По поводу планет и звезд я пока не стану делать никаких выводов.

Олдбери взглянул на Луну и вздохнул. Через несколько дней они приблизятся к ней, облетят вокруг и увидят ту часть, что спрятана от глаз землян.

— Я никогда не верил в истории о человеке, живущем на Луне, — сказал он. — Мне ни разу не довелось его разглядеть. Зато я видел женское лицо — глаза, немного асимметричные и очень грустные. Я смотрел на полную Луну из окна своей спальни, и она всегда была доброй и одновременно вызывала во мне грусть. Когда мимо проносились облака, мне казалось, что в движении находится Луна, а не облака, но при этом она никогда не уходила от моего окна. А еще Луну можно увидеть сквозь облака, Солнце — никогда, даже если облака совсем маленькие. Луна такая яркая, она намного ярче Солнца. Почему так, папа… хм-м-м, Дейвис?

— Что с твоим голосом? — спросил Дейвис.

— С моим голосом все в порядке.

— Ты пищишь.

Олдбери усилием воли заставил свой голос звучать на октаву ниже.

— Я не пищу!

На панели управления было две пары часов, и его глаза частенько останавливались на их циферблатах. Впрочем, одни часы показывали обычное время, Олдбери оно не интересовало. А вот другие, отмерявшие время, прошедшее с момента старта, завораживали его. Выходило, что Олдбери с Дейвисом провели в полете шестьдесят четыре часа с небольшим; красными цифрами в обратном порядке обозначалось время, остающееся до того момента, когда они снова окажутся на Земле. Эта цифра в данный момент равнялась ста сорока четырем с небольшим.

Олдбери жалел, что им известно, сколько часов они должны провести в космосе. Он с радостью вычислил бы сам. В школе Олдбери обычно считал, сколько времени осталось до летних каникул. Он делал вычисления в уме — и это было невероятно трудно — во время уроков географии, всегда почему-то географии; у него получалось много дней и страшно много часов. Он записывал полученный результат крошечными цифрами в своей тетрадке. И каждый день эта цифра уменьшалась. Частично удовольствие от приближающихся каникул заключалось в наблюдении за тем, как медленно, медленно сокращается число дней до вожделенного мига.

Но сейчас их количество уменьшалось по воле часов, когда секундная стрелка проходила круг за кругом, кромсая время на минуты, едва заметные, тонкие, точно папиросная бумага, кусочки, прозрачные, совсем как ломтики солонины, которую нарезал автомат в магазине деликатесов.

Неожиданно в его размышления ворвался голос Дейвиса:

— Пока все идет хорошо.

— А ничего плохого и не произойдет, — спокойно заявил Олдбери.

— С какой стати ты так уверен?

— Потому что числа становятся меньше.

— Что? Повтори-ка.

Олдбери смутился на одно короткое мгновение, а потом сказал:

— Да ладно, ничего особенного.

В корабле царил полумрак, внутрь проникал лишь свет лунного полумесяца. Олдбери снова погрузился в сон, словно нырнул в воду. Ему приснилась полная Луна в окне его комнаты — грустное женское лицо, которое пытается и не может сдвинуть с места ветер. А может, оно все-таки не так неподвижно, как ему кажется?

— Двести тысяч миль, — сказал Дейвис. — Мы проделали почти восемьдесят пять процентов пути туда.

Освещенная часть Луны была словно покрыта крапинками или угрями и теперь уже не помещалась на экране. Море Кризиса темнело слегка искаженным овальным пятном, достаточно большим, чтобы просунуть туда кулак.

— И ничего плохого не произошло, — продолжал Дейвис. — Ни один красный огонек не зажегся на панели управления.

— Хорошо, — сказал Олдбери.

— Хорошо? — Дейвис уставился на Олдбери, подозрительно прищурившись. — Во время всех предыдущих попыток неприятности начинались как раз в этом месте, следовательно, пока нельзя говорить, что все хорошо.

— Я не думаю, что у нас что-нибудь выйдет из строя.

— А я уверен: обязательно случится какая-нибудь мерзость. Предполагается, что Земля не должна знать.

— Чего не должна знать?

Дейвис рассмеялся, и Олдбери устало посмотрел на товарища. Его немного пугала усиливающаяся мания Дейвиса, который совсем не был похож на отца Олдбери — таким, каким он его помнил (только тогда отец был моложе, чем сейчас, со здоровым сердцем и роскошной шапкой волос).

Профиль Дейвиса резко вырисовывался в лунном свете.

— Возможно, в космосе есть много вещей, о которых нам знать не полагается, — сказал он. — Перед нами пространства размерами в миллиарды световых лет. А может быть — откуда нам знать, что это не так? — другая сторона Луны — всего лишь сплошная черная стена, на которой нарисованы звезды и планеты, а всякие там умники на Земле придумывают разные теории и рассчитывают хитроумные орбиты, глядя на них.

— Этакая игра для проверки нашей сообразительности? — спросил Олдбери.

Он вспомнил, как Дейвис уже говорил что-то похожее… или говорил он сам? Все, что было связано с кораблем, казалось, ушло куда-то далеко-далеко.

— А почему бы и нет?

— Все хорошо, — принялся успокаивать товарища Олдбери. — Пока все идет хорошо. Наступит день, вот увидишь, когда все это кончится.

— В таком случае почему записывающие устройства выходят из строя, когда корабль проходит первые двести тысяч миль? Почему? Отвечай!

— Ну, сейчас мы находимся в корабле. Мы все исправим.

— Нет, ничего мы не исправим, — заявил Дейвис. Неожиданно Олдбери разволновался, потому что вспомнил рассказ, который читал в юности.

— Знаешь, мне однаждыпопалась книга про Луну. Марсиане построили свою базу на обратной стороне Луны. И мы их не видели, понимаешь. Они спрятались, а сами за нами наблюдали…

— Каким образом? — язвительно поинтересовался Дейвис. — Между Землей и ними было две тысячи миль лунной почвы.

— Нет. Давай я начну с самого начала. — Олдбери снова заметил, что его голос стал пронзительным, но ему было все равно. Хотелось встать и попрыгать, потому что одно воспоминание об этом рассказе подняло настроение. Только по какой-то причине он не мог тронуться с места. — Видишь ли, все это происходило в будущем, а земляне не знали…

— Может быть, заткнешься?

Олдбери сразу смолк. Ему стало обидно, и тогда он смущенно сказал:

— Ты говорил, что предполагается, будто Земля не должна узнать, именно поэтому выходят из строя приборы, а мы увидим только обратную сторону Луны, и если марсиане…

— Ты оставишь в покое своих идиотских марсиан?! Олдбери замолчал. Он разозлился на Дейвиса. Если Дейвис взрослый, это еще не значит, что ему можно так кричать. Он снова посмотрел на часы. До летних каникул оставалось сто десять часов.

Теперь они падали прямо на Луну. Свободное падение. Стремительно снижались, набирая скорость. Лунное притяжение было слабым, но они падали с большой высоты. И теперь наконец их глазам предстали новые кратеры.

Конечно же, корабль промчится мимо и на огромной скорости благополучно облетит вокруг Луны, за час покроет расстояние в три тысячи миль, а потом повернет назад, к Земле.

Однако Олдбери с грустью подумал что не видит знакомого женского лица. Так близко его рассмотреть было невозможно, перед глазами возникла только неровная поверхность Луны. Он почувствовал как слезы потекли по щекам.

А потом вдруг маленькая тесная каюта корабля наполнилась громким жужжанием, на панели управления вспыхнули красные лампочки — сигнал тревоги.

Олдбери съежился в своем кресле, а Дейвис торжествующе крикнул:

— Я же тебе говорил! Все испортилось!

Он начал бессмысленно нажимать на кнопки приборов.

— Никакая информация не доберется до Земли! Тайны! Тайны!

Но Олдбери по-прежнему не сводил глаз с Луны. Теперь она была уже совсем близко, и ее поверхность находилась в постоянном движении. Корабль мчался вперед, собираясь, как и было запланировано, облететь вокруг Луны. И вдруг Олдбери пронзительно взвизгнул:

— Смотри! Посмотри-на-это! — Палец, которым он показывал на поразившую его картину, был напряжен от ужаса.

Дейвис поднял голову и только и смог сказать:

— О Господи! О Господи! — Он повторял это снова и снова, пока экран видеоскопа не потемнел, а на приборе, контролирующем его работу, не вспыхнула красная лампочка.

Ларс Нильссон не мог стать еще бледнее, чем был но руки у него дрожали, когда он попытался сжать их в кулаки.

— Снова! Проклятье какое-то! В течение десяти лет автоматы не срабатывают — на кораблях без экипажа. А сейчас? Кто в этом виноват?

Не было никакого смысла искать виноватых. Нильссон вскоре со стоном и сам признал: никто не виноват в том, что произошло. Просто в критический момент — в очередной раз — эксперимент провалился.

— Нужно каким-то образом помочь им выбраться, — сказал он, зная, что это весьма проблематично.

Однако они принялись делать все возможное.

— Ты тоже видел, верно? — спросил Дейвис.

— Я боюсь, — хныкал Олдбери.

— Ты видел. Ты видел обратную сторону Луны, когда мы промчались мимо, ты видел, что там ничего нет! Господи, только палки — большие перекладины, на которых натянуто шесть миллионов квадратных миль полотна. Клянусь, это самое настоящее полотно!

Дейвис дико рассмеялся, а в следующее мгновение задохнулся от собственного хохота.

И тогда он сказал хриплым голосом:

— Целый миллион лет человечество смотрело на самый большой фальшивый фасад, когда-либо существовавший на свете. Влюбленные встречались под натянутым над Землей куском полотна и называли его Луной. Звезды нарисованы; иначе просто не может быть. Если бы нам удалось подобраться немного ближе, мы бы соскребли парочку и привезли домой в качестве сувениров. О, это ужасно смешно. — Он снова расхохотался.

Олдбери страшно хотелось спросить, почему этот взрослый дяденька так весело смеется. Но ему удавалось произнести только: «Зачем, зачем…» Смех Дейвиса был таким отчаянным, что все слова застревали у Олдбери в глотке — так страшно ему становилось.

— Зачем? — повторил его вопрос Дейвис. — А мне-то, черт подери, почем знать? Зачем телевизионные студии выстраивают целые улицы фальшивых домов для своих программ? Может быть, все это шоу, а мы с тобой совершенно случайно забрели туда, где стоят декорации, которые кто-то перепутал и не вынес на сцену, где и мы с тобой должны были находиться. Человечество не должно ничего знать про эти декорации. Именно поэтому передатчики выходят из строя через две тысячи миль. А мы с тобой все видели собственными глазами.

Он хитро посмотрел на сидящего рядом здоровяка Олдбери.

— А знаешь, почему не имеет никакого значения, что мы все видели?

Олдбери взглянул на него, по его лицу текли слезы.

— Нет. Почему?

— Потому что не имеет никакого значения, знаем мы правду или нет. Если мы вернемся на Землю и скажем, что Луна — всего лишь большой кусок полотна, натянутый на деревяшки, нас просто убьют. Или навсегда запрут в психушку, если решат проявить добросердечие. Именно по этой причине мы никому ничего не скажем. — В его голосе прозвучала угроза. — Ты понял? Ни единого слова!

— Я хочу к маме, — жалобно захныкал Олдбери.

— Ты понял? Мы будем молчать. Только в этом случае с нами будут обращаться как с нормальными людьми. Пусть кто-нибудь другой полетит туда, узнает правду и отдаст за нее жизнь. Поклянись, что будешь молчать! Скажи: «Честное слово, провалиться мне на этом месте!»

Тяжело дыша, Дейвис угрожающе поднял руку.

Олдбери, насколько позволяли ремни, сжался в своем кресле.

— Не бей меня. Не бей!

Однако Дейвиса охватила слепая ярость, и он взревел:

— Есть только один способ. — И ударил испуганного Олдбери, а потом еще раз и еще…

Годфри Мэйер, который сидел у постели Олдбери, спросил:

— Тебе все ясно?

Олдбери находился на излечении вот уже целый месяц. Ларс Нильссон устроился в другом конце комнаты, наблюдая за происходящим и прислушиваясь к разговорам. Он помнил, каким был Олдбери перед тем, как взойти на борт корабля. Его лицо по-прежнему оставалось круглым, но щеки стали впалыми и куда-то подевалась его сила.

— Это был вовсе не корабль. Мы не летали в космос, — голос Олдбери был ровным, но очень тихим.

— Послушай, мы не просто говорим тебе это. Мы же показали тебе корабль и приборы, которые управляли изображениями Земли и Луны. Ты же все видел.

— Да. Я знаю.

— Это были ходовые испытания, — спокойно и уверенно продолжал Мэйер, — полное дублирование условий для проверки космонавта в стрессовой ситуации. Естественно, мы не могли сказать об этом тебе или Дейвису — это было бы бессмысленно. Мы могли остановить эксперимент в любой момент. Сделать выводы и внести изменения, а потом пригласить новую пару.

Он повторял это снова и снова. Необходимо было заставить Олдбери понять, что с ним на самом деле произошло, в противном случае он не сможет жить дальше.

— А новая пара уже прошла испытание? — грустно спросил Олдбери.

— Нет. Еще нет. Необходимо внести кое-какие изменения — Меня постигла неудача.

— Мы узнали много полезного, поэтому эксперимент можно считать успешным. А теперь послушай: приборы на корабле были сконструированы таким образом, что должны были испортиться именно тогда, когда это и произошло. Мы хотели проверить, как вы будете реагировать на критическую ситуацию после нескольких трудных дней, проведенных в космосе. Нарушение работы приборов было запланировано на тот момент когда вам следовало подлетать к Луне, которую мы намеревались повернуть, чтобы вы посмотрели на нее под другим углом на обратном пути. Мы не построили обратную сторону, поскольку вы не должны были ее увидеть. Можно сказать… из соображений экономии. Эксперимент стоил пятьдесят миллионов долларов, а добывать ассигнования совсем непросто.

— Только вот видеоскоп вовремя не отключился, — с горечью проговорил Нильссон. — Реле не сработало. И вы увидели обратную сторону недостроенной Луны, а нам пришлось прекратить эксперимент, чтобы…

— Вот, — перебил его Мэйер. — Ну-ка повтори, Олдбери. Повтори все, что ты только что слышал.

Они долго молча шли по коридору, а потом Нильссон сказал:

— Сегодня он почти похож на себя прежнего. Тебе не кажется?

— Да, я заметил определенные улучшения, — признал Мэйер. — Довольно существенные. Но лечение ни в коем случае нельзя прекращать.

— А как насчет Дейвиса? Есть какая-то надежда? — спросил Нильссон.

Мэйер покачал головой:

— Совсем другой случай. Он полностью ушел в себя. Не желает разговаривать. А следовательно, мы не можем до него добраться. Мы уже пробовали алдостерон, спорынью, контр-электроэнцефалографию и тому подобные штуки. Ничего не выходит. Он думает, что стоит ему заговорить, как мы поместим его в сумасшедший дом или прикончим. Самая настоящая паранойя.

— А ты сказал ему, что мы и сами знаем?

— Если это сделать, у него опять начнется приступ ярости и он попытается кого-нибудь убить — а вдруг нам не повезет так как Олдбери. Я думаю, он неизлечим. Иногда, когда на небе светит Луна — мне говорил об этом санитар, — Дейвис смотрит на нее и тихонько бормочет: «Полотно».

— Знаешь, я вспомнил, что сказал сам Дейвис в начале полета: «Трудно отказаться от иллюзий». Так ведь, верно?

— Это трагедия нашего мира. Только… — Мэйер заколебался.

— Только что?

— Мы отправили три ракеты без людей на борту — и на каждой передатчики прекратили работать как раз перед тем, как они должны были подлететь к обратной стороне Луны… ни один не вернулся. Иногда я думаю…

— Заткнись! — яростно выкрикнул Нильссон.

Точка возгорания!

— Давайте разберемся, — сказал Энтони Майерс, наклоняясь через стол к человеку, сидевшему напротив. — Ваш компьютер не пишет речи?

— Нет, писать будете вы. Или кто-нибудь другой. — Николас Енсен сохранял спокойствие.

Это был маленький человечек, очень аккуратно одетый, в старомодном вязаном галстуке — и его нисколько не смущало, что он живет в мире, где все носят свитера.

— Мне удалось разработать систему, состоящую из слов, фраз и предложений, которые оказывают влияние на определенные группы людей, в зависимости от пола, возраста, национальности, языка, профессии, места проживания и тому подобное, — продолжал Енсен. — Если вы сможете достаточно подробно охарактеризовать аудиторию, к которой собирается обратиться ваш оратор, то я сумею снабдить вас необходимыми деталями, которые нужно будет включить в речь. Чем больше мы узнаем об аудитории, тем точнее моя компьютерная программа выдаст ключевые слова и фразы. Они будут вплетены в речь…

— Но смогут ли… будет ли речь иметь смысл?

— Тут многое зависит от ловкости того, кто эту речь станет произносить; впрочем, на самом деле решающего значения это не имеет. Если вы просто будете колотить в барабан, то добьетесь того, что сердца и ноги собравшихся начнут отбивать вместе с барабанными палочками единый ритм — необходимо только отыскать точку возгорания. Смысл аналогичен мелодии, но барабану вовсе не обязательно ее играть; вполне достаточно определить ритм. Ну а что касается мелодии… конечно, нужно постараться, чтобы она присутствовала, но главное — ритм. Вы меня понимаете?

Майерс почесал подбородок и задумчиво посмотрел на своего собеседника:

— А вы уже пробовали раньше? Енсен коротко улыбнулся:

— Только неофициально. Для своих. И все же я прекрасно разбираюсь в том, о чем говорю. Я охлолог.

— Как вы сказали?

— Я изучаю психологию толпы. До меня, насколько я знаю, никто еще не пытался компьютеризировать эту проблему.

— И вы уверены, что это должно сработать — в теории.

— Нет, я надеюсь только, что это может сработать — в теории.

— И хотите поставить эксперимент на мне. А что, если ничего не получится?

— Вы в любом случае ничего не потеряете. Я ведь не беру с вас денег. Для моей работы это будет полезно, а что касается вашего человека, то у него нет никаких шансов, если вы не прибегнете к моей помощи.

Майерс тихонько постучал по столу костяшками пальцев:

— Послушайте. Я хочу вам кое-что пояснить относительно моего человека. Он выглядит весьма впечатляюще. У него отличный голос. Он доброжелательный и симпатичный. Если с ним обращаться должным образом, из него может получиться исполнительный директор крупной компании, или посол, или президент Соединенных Штатов. Проблема состоит в том, что у него плохо с мозгами и он нуждается во мне, чтобы восполнить этот пробел. Но ему нужно научиться выступать так, чтобы никто из аудитории не догадался, что за эффектным фасадом скрывается пустота. А вот этого-то он и не может сделать, даже если я напишу для него прекрасную речь. Он не в состоянии произнести ее так, чтобы произвести впечатление умного человека. Вы думаете, вам удастся написать речь лучше, чем мне?

— Не лучше. Просто появятся определенные гарантии. Возможно, я сумею научить его нажимать на нужные кнопки и зажигать людей.

— Что вы имеете в виду?

— Точка возгорания. Неужели непонятно, что это значит? У всякой толпы есть такая точка, однако каждый раз нажимать на нее следует по-разному.

— Вполне возможно, что вы пытаетесь всучить мне страшную липу, мистер Енсен. Нет такой речи, которую бы не испортил простофиля.

— Наоборот. Простофиля может произнести ее куда лучше, чем вы, потому что ему не надо думать самому. Могу я с ним встретиться? Если, конечно, вы решили воспользоваться моими услугами.

— Надеюсь, вы понимаете, что все сказанное здесь не подлежит разглашению.

— Конечно. Учитывая, что я надеюсь продавать свою программу, мне и самому необходимо соблюдать строгую секретность.

Барри Винстону Блоку еще не исполнилось сорока. В молодости он играл в баскетбол в одной из низших профессиональных лиг. Благодаря этому ему без особых усилий удалось закончить колледж на Среднем Западе, а потом достаточно успешно заниматься мелкой торговлей. Он производил весьма благоприятное впечатление — не столько потому, что был красив, а из-за того, что в нем чувствовались какая-то внутренняя сила и уверенность. Волосы тронула ранняя седина. У него была манера закидывать голову и улыбаться удивительно располагающей улыбкой.

Обычно у собеседника уходил примерно час на то, чтобы понять: за дружелюбием скрывается лишь дополнительное дружелюбие.

В данный момент Блок чувствовал себя паршиво. С тех самых пор как он связался с Майерсом, он постоянно ощущал в себе неуверенность. Он хотел продвигаться вперед; его тайным желанием было стать конгрессменом, а иногда ему казалось, что из него получится отличный проповедник; проблема заключалась в том, что он нервничал, когда оказывался среди большого скопления людей. После того как он пускал в ход свою замечательную улыбку, приходилось говорить — а сказать ему было нечего.

И никто так не смущал его, как этот маленький человечек с глазами-буравчиками, который сидел, сохраняя полную неподвижность, пока Блок читал свои речи. Было совсем непросто выступать перед настоящей аудиторией — кто-то постоянно шуршал, кашлял, явно недовольный тем, что он еще не закончил. А этот маленький человечек — Блоку с трудом удалось запомнить, что его зовут Енсен, — никак не реагировал на его слова, что ужасно раздражало.

Нет, на самом деле он реагировал — причем всегда одинаково: неизменно давал для чтения другую речь. И каждый раз она немного отличалась от предыдущей и нравилась Блоку, но он чувствовал что у него что-то не получается. Это вызывало у него грусть и, в некотором роде, стыд.

Манускрипт, который вручили ему в этот день, произвел на него жуткое впечатление.

— А зачем там все эти значки?

— Ну-ну, Барри, — Майерс всегда говорил с Блоком успокаивающим голосом. — Мистер Енсен сейчас тебе все объяснит.

— Это указания. Вам придется их выучить, это совсем не трудно. Тире означает паузу, подчеркивание соответствует тому, что эти слова нужно выделить. Стрелка, направленная вниз, показывает, что вы должны понизить голос; стрелка, направленная вверх — повысить. Волнистая стрелка, направленная вниз, означает выражение презрения; волнистая стрелка, направленная вверх — следует повысить голос в гневе. Круглые скобки соответствуют короткой улыбке; двойные скобки — усмешка; тройные — необходимо рассмеяться. Однако нельзя громко хохотать. Черта над словом означает, что ваше лицо должно принять мрачное выражение. Звездочка…

— Я не смогу все это запомнить, — перебил его Блок. Майерс, сидевший у Блока за спиной, начал энергично кивать, показывая, что он с этим совершенно согласен.

Однако Енсен ничуть не смутился:

— Потренируетесь и запомните. Ставки велики, стоит немного потрудиться.

— Давай, Барри, — вмешался Майерс. — Попробуй почитать, мистер Енсен тебе поможет.

Казалось, Блок собрался что-то еще возразить, но врожденная доброжелательность победила. Тогда он положил манускрипт на кафедру и начал читать. Он спотыкался, хмурился, глядя в текст, начинал сначала и снова останавливался.

Енсен раз за разом объяснял ему смысл значков. Они потратили целый час на первые три абзаца, после чего решили сделать перерыв.

— Ужасно!.. — заявил Майерс.

— Вы помните, как пытались научиться кататься на велосипеде? — спросил Енсен.

В тот день Блок еще дважды прочитал речь от начала до конца; и на следующий день тоже. Потом для него приготовили другую речь. Тренировки продолжались.

Через неделю Блок заявил:

— Кажется, я начинаю понимать. У меня получается все лучше и лучше.

— У меня тоже возникло такое впечатление, — с сомнением проговорил Майерс.

Позднее Енсен сказал Майерсу:

— Он чувствует себя увереннее, чем я предполагал. У Блока есть определенный потенциал, но…

— Но что?

Енсен пожал плечами:

— Ничего. Посмотрим, что будет дальше.

— Полагаю, Блок готов к первому выступлению, — наконец сказал Енсен, — если аудитория будет однородной и мы сможем предварительно ее хорошенько проанализировать.

— Американской ассоциации ткачей требуется спикер, думаю, я смогу предложить им Барри. Вы справитесь с такой аудиторией?

— Ткачи? — задумчиво переспросил Енсен. — Их экономическое положение однородно, да и разница в образовании не должна быть очень существенной. Мне нужно заранее знать, какие города и штаты они представляют. Возраст, пол ну и все такое прочее. Как обычно.

— Я постараюсь добыть побольше информации, но времени остается совсем немного.

— Дело у нас пойдет быстро. Многие вопросы уже удалось решить. Ваш человек научился как следует произносить речи.

Майерс рассмеялся:

— Иногда ему удается произвести впечатление даже на меня. Понимаете, я не хочу, чтобы он оказался в Конгрессе. Пусть лучше выступает на телевидении, продавая мою точку зрения — я хотел сказать его…

— Ну, своей у него нет и в помине, — сухо заметил Енсен.

— Это не имеет значения. Я уже начал считать цыплят.

Блок хорошо проявил себя, когда ассоциация ткачей пригласила их на коктейль. Он следовал всем указаниям, улыбался, говорил немного, дважды безобидно пошутил, но по большей части слушал и кивал.

И все-таки сидевший за соседним столом Майерс чувствовал некоторую напряженность. Если Барри промахнется, они смогут стартовать еще раз, но в случае новой неудачи шансы на успех будут минимальны. Сейчас Барри должен сдать очень важный экзамен. Как жаль, что придется отказаться от человека с такой внешностью! Ведь он так похож на римского сенатора!

Майерс бросил быстрый взгляд на Енсена, устроившегося слева от него. Маленький человечек казался спокойным, но складка между бровями выдавала некоторую тревогу.

Обед закончился, прозвучали разные объявления, присутствующие поблагодарили организационный комитет, был представлен президиум — начались бесконечные приготовления, направленные на то, чтобы смутить оратора.

Майерс пристально посмотрел на Блока, поймал его взгляд и быстро показал два пальца — знак победы. Вперед, покажи им Барри!

Но получится ли?.. Речь была странной, почти донкихотской. В газете она выглядела бы весьма необычно, если бы кто-нибудь захотел ее напечатать, но была полна скрытых намеков — если верить Енсену и его компьютеру.

Блок поднялся на ноги. Он легко шагнул на помост и положил записки на кафедру. У него всегда хорошо получались подобные вещи; Блок делал это незаметно, так что аудитория не испытывала раздражения от того, что он собирается прочитать заготовленную заранее речь.

Майерс вдруг вспомнил, как во время одного из выступлений оратор, сделав выразительный жест, сбросил свои записки с кафедры. Конечно, он собрал листы и продолжал речь, но аудитория его уже не слушала. Момент был безнадежно потерян.

Блок улыбнулся и медленно заговорил. (Давай, Барри, разогревайся поскорей.)

Казалось, Блок его услышал. Он ускорил ритм речи. Временами он делал короткие паузы — видимо, не мог разобрать какой-то из значков Енсена, но, к счастью, создавалось впечатление, что он это делает специально, подчеркивая смысл сказанного. Тут срабатывала внешность.

Потом он заговорил быстро и эмоционально. Вскоре Майерс с удивлением сообразил что слышит бой барабанов. Это были те самые ключевые фразы, которые Блок произнес с нужным выражением — аудитория начала просыпаться.

В одном месте люди рассмеялись, послышались аплодисменты. Майерс никогда ранее не видел, чтобы выступления Блока прерывались аплодисментами.

Лицо Блока раскраснелось, один раз он так стукнул по кафедре, что стоявшая на ней лампа подскочила. (Только не сбрось ее на пол, Барри!) В ответ аудитория затопала ногами.

Майерс почувствовал растущее возбуждение, хотя ему было прекрасно известно, как тщательно готовилась эта речь. Он наклонился к Енсену:

— Ему удалось зажечь аудиторию, не так ли? Енсен коротко кивнул. Его губы едва двигались.

— Да. И может быть…

Блок сделал короткую паузу — чтобы напряжение возросло еще больше, — а потом с грохотом опустил ладонь на кафедру, схватил манускрипт, смял его и отбросил в сторону.

— Мне это больше не нужно, — заявил он, и в его голосе явственно зазвучали ноты триумфа. — Я не хочу этих бумаг. Я написал свою речь заранее, не видя вас; я буду говорить от всего сердца, скажу то, что приходит мне в голову сейчас, друзья американцы, вы и я, вместе — о том, что мы видим вокруг сегодня, и то, что я мечтаю увидеть, друзья мои, и поверьте — это не одно и то же!

В ответ раздался оглушительный рев. Майерс схватил Енсена за руку:

— Он не сможет сам добраться до конца!

Но Майерс ошибся. Блок продолжал свою речь, прерываемую оглушительными криками и аплодисментами. Уже не имело значения, слышит его кто-нибудь или нет. Блок поднял руки вверх, словно собирался обнять всю аудиторию, и в этот момент отчетливо прозвучал чей-то голос:

— Давай! Покажи им!

И Блок дал. То, что он говорил, не имело ни малейшего значения — но когда он закончил, зал устроил ему пятиминутную овацию.

— Что произошло? — спросил Майерс, пытаясь перекричать неимоверный шум. (Он и сам аплодировал, не жалея ладоней.)

Енсен продолжал сидеть. Казалось, маленький человечек окончательно раздавлен; потом, притянув к себе Майерса, он проговорил дрожащим голосом:

— Неужели вы сами не видите, что произошло? На то был один шанс из тысячи. Ближе к концу я начал подумывать, что это возможно. Такое может случиться…

— О чем вы говорите?

— Аудитория прошла точку возгорания — Блок впервые в жизни выступал перед такой аудиторией, но ведь и оратор тоже имеет точку возгорания. Именно это и случилось с Блоком, а такой оратор сумеет повлиять на общественное мнение и сдвинуть горы.

— Кто? Барри? — Да.

— Так это же замечательно!

— В самом деле? В таком состоянии он обладает колоссальной властью, и как только Барри это поймет, он перестанет в нас нуждаться. И куда он пойдет? Далеко не всегда люди, обладающие такой харизмой, вели человечество к бессмертной славе.

Вокруг них толпились люди.

— Это было совсем нетрудно, — негромко проговорил Блок, обращаясь к Майерсу. — И я чувствую себя просто великолепно! — Он смеясь повернулся к боготворящей его толпе.

Майерс с сомнением смотрел ему вслед, а в глазах Енсена появился страх.

Он приближается!

Часть первая

Когда мы наконец получили весточку из Вселенной, ее послала вовсе не далекая звезда. Сигналы добирались к нам не через бескрайние просторы космоса, покрыв расстояние в световые и самые обычные годы. Произошло совсем не это.

Они рождались в нашей собственной Солнечной системе. Что-то (неизвестно что) приближалось к Земле. Оно (неизвестно что) должно было оказаться совсем рядом с нами через пять месяцев, если только оно не примет решения увеличить скорость или вообще свернуть с пути.

По крайней мере мы получили предупреждение. Если бы этот объект (неизвестно какой) появился пятьдесят лет назад — ну, скажем, в 1980 году, — его бы не удалось обнаружить так легко, а может быть, он и вовсе остался бы незамеченным. Огромный комплекс радиотелескопов, установленный в Московском Море, на обратной стороне Луны, уловил сигналы и определил место, откуда они исходят. И это проделал телескоп, работающий всего пять лет!

Однако как поступить с сигналом, должен был решить Мультивак, который сидел в своей берлоге в Скалистых горах. Астрономы смогли только сообщить, что сигналы поступают с нерегулярными промежутками времени, но в них есть какая-то система, следовательно, они содержат сообщение. Если его и можно расшифровать, то сделать это в состоянии только Мультивак.

Послание, что бы оно ни означало, было не на английском, китайском, русском или каком-нибудь другом земном языке. Микроволновые импульсы, переведенные в звуки или превращенные в картинки, никакой осмысленной информации не выдавали. Впрочем, разве должно было быть иначе? Язык, если это и в самом деле язык, явно инопланетного происхождения. А разум, стоящий за ним, если это и в самом деле разум, имеет аналогичное происхождение.

Для широкой общественности сочинили относительно правдоподобную историю. Говорили об астероиде, который — это утверждалось самым уверенным тоном — двигается по такой орбите, что ни в коем случае не столкнется с Землей.

Однако за кулисами шла напряженная работа. Представители европейских стран, собравшиеся на конференцию, считали, что нет никакой необходимости что-либо предпринимать; когда объект прибудет, мы это узнаем. Исламский регион предложил начать подготовку к обороне. Советский и американский регионы указали, согласившись друг с другом, что знание всегда предпочтительно неведению и что сигналы следует подвергнуть компьютерному анализу.

А это означало, что в дело должен вступить Мультивак.

Проблема в том, что никто по-настоящему не понимает, что такое Мультивак. Он щелкает и гудит в искусственной пещере длиной в три мили, в Колорадо, и на его выводах держится мировая экономика. Никто не знает, хорошо или плохо разбирается в экономических вопросах этот чудовищный компьютер, но ни одно человеческое существо и ни одна группа человеческих существ не рискует брать на себя ответственность за принятие экономических решений, поэтому за них отвечает Мультивак. Он находит собственные просчеты, исправляет свои ошибки, расширяет структуру. Человеческие существа обеспечивают его энергией и запасными деталями, но наступит день, когда Мультивак и это сможет делать сам.

Мы с Жозефиной и являемся связующим звеном между Мультиваком и человеческими существами. Мы корректировали программы, когда требовалось внести какие-нибудь изменения, в случае необходимости вводили новые данные, а если было нужно, интерпретировали полученные результаты.

На самом деле все это можно было делать издалека, но мир хотел жить с иллюзией, что люди контролируют работу гигантского компьютера, поэтому политика требовала, чтобы рядом с Мультиваком находился один человек.

Иными словами, Жозефина Дюрей, которая знает про Мультивак больше, чем кто-либо еще на Земле — впрочем, нельзя сказать, что это очень много. Поскольку человек, попавший в бесконечные коридоры Мультивака, быстро лишится рассудка, если будет долго оставаться там один, я составил ей компанию. Меня зовут Брюс Дюрей, я муж Жозефины, по профессии инженер-электрик, а в результате усилий моей жены — специалист по Мультиваку.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: мы с Жозефиной не хотели брать на себя ответственность за расшифровку инопланетных сигналов, но только Мультивак мог в них разобраться, если это вообще возможно, а мы являлись единственным связующим звеном между Мультиваком и человеческими существами.

Впервые Мультивак должен был начать решение задачи с пустого места, поскольку в его внутренностях не имелось ничего даже отдаленно похожего на ее условия, и все трудности, с этим связанные, легли на плечи Жозефины, которой я мог лишь помогать.

— Все, что я в состоянии сделать, Брюс, так это посоветовать Мультиваку попытаться проверить все комбинации и осуществить все возможные перестановки, чтобы выявить — если они существуют — повторения или закономерности, — нахмурившись, сказала Жозефина.

Мультивак попытался. По крайней мере мы были вынуждены поверить в то, что он попытался. Но ответ пришел отрицательный. На экране и в распечатках появились одни и те же слова: «Перевод невозможен».

Через три недели Жозефина стала выглядеть на свой возраст. Задумчиво приглаживая рукой волосы, которые от этих попыток почему-то казались еще более растрепанными, она проговорила:

— Мы зашли в тупик. Нужно что-то придумать.

В этот момент мы завтракали, и я, ковыряя вилкой омлет, поинтересовался:

— Верно, только вот что?

— Брюс, я не знаю, что к нам летит, — заявила Жозефина, — но следует признать, что оно находится на более высоком технологическом уровне, чем мы. Этот объект направляется к нам откуда-то издалека; мы туда попасть не можем. Но если бы мы послали ему свои сигналы, он, может быть, смог бы их интерпретировать.

— Возможно, — согласился я с ней.

— Не «возможно», а так оно и есть! — сердито заявила Жозефина. — Что ж, пошлем ему наш сигнал. Он его поймет и отправит нам ответ в таком виде, что мы будем в состоянии его прочитать.

Моя жена позвонила министру экономики, который является нашим начальником. Тот выслушал ее, а потом сказал:

— Я не могу сделать Совету такое предложение. Они и слышать об этом не захотят. Мы не имеем права… нельзя позволить чужому объекту из космоса получить о нас хоть какую-нибудь информацию, пока мы сами не разберемся, что он собой представляет. Он даже не должен знать о нашем существовании.

— Но ведь он же знает о нашем существовании, — серьезно возразила Жозефина. — Он приближается. Какому-то инопланетному разуму, вероятно, известно о нас уже лет сто, с тех самых пор, когда разрозненные радиосигналы полетели в космос в начале двадцатого века.

— Если так, — заявил министр, — зачем посылать еще один?

— Случайные сигналы представляют собой полнейшую бессмыслицу, это всего лишь звуки. Мы должны отправить разумное сообщение, чтобы установить контакт.

— Нет, миссис Дюрей, — возразил он, — Совет ни за что с вами не согласится, и я вам рекомендую больше не выдвигать этого предложения.

И все. Он прервал связь…

— А знаешь, он прав, — глядя на пустой экран, сказал я. — Они не станут даже рассматривать такой вариант, а положение министра в их иерархии сильно пострадает, если он начнет предлагать подобные вещи.

— Они не могут мне помешать, — возмутилась Жозефина. — Я контролирую Мультивак, насколько его вообще можно контролировать, и я поручу ему послать такие сообщения, какие посчитаю нужным.

— Что приведет к нашему увольнению, тюремному заключению, смертной казни…

— Если им удастся узнать, что я это сделала. Мы должны выяснить, о чем говорится в посланиях, которые к нам поступают, а если политики боятся воспользоваться разумной идеей, я не испугаюсь.

Полагаю, мы рисковали судьбой целой планеты, однако планета была где-то далеко от нас и Скалистых гор, так что Жозефина начала штудировать научные статьи из общей энциклопедии. Наука, говорила она, является универсальным языком — чаще всего.

Некоторое время все было спокойно. Мультивак удовлетворенно клацал, но никаких особо впечатляющих результатов не выдавал. А потом, через восемь дней, сообщил нам, что характер поступающих сигналов изменился.

— Объект начал переводить наше сообщение, — сказала Жозефина, — похоже, на английский.

Еще два дня спустя Мультивак наконец выдал: «ОН ПРИБЛИЖАЕТСЯ…» Компьютер повторял это снова и снова, но ведь мы и так знали, что «он» приближается. А потом появилась новая расшифровка: «А ЕСЛИ НЕТ, ВЫ БУДЕТЕ УНИЧТОЖЕНЫ…»

После того как мы пришли в себя, Жозефина проверила правильность полученного послания несколько раз, но Мультивак твердо стоял на своем — повторял одну эту фразу и больше ничего.

— О Господи, — произнес я, — мы должны поставить в известность Совет.

— Нет! — возразила Жозефина. — Не следует этого делать, пока мы не узнаем больше. Они впадут в истерическое состояние, и их действия могут оказаться непредсказуемыми.

— Но и брать на себя ответственность мы не имеем права.

— Мы должны — на некоторое время, — заявила Жозефина.

Часть вторая

Какой-то инопланетный объект мчался сквозь Солнечную систему прямо в нашу сторону и должен был приблизиться к Земле через три месяца. Только Мультивак понимал сигналы, которые он посылал, и только Жозефина и я понимали Мультивак, гигантский компьютер, построенный на Земле.

В этих сигналах содержалась угроза уничтожения.

«ОН ПРИБЛИЖАЕТСЯ, — говорилось в сообщении, и еще: — А ЕСЛИ НЕТ, ВЫ БУДЕТЕ УНИЧТОЖЕНЫ».

Мы работали как безумные. И Мультивак тоже, так я думаю. Ведь именно ему приходилось делать все возможное для того, чтобы испробовать разные варианты перевода и найти такой, который больше всего соответствовал бы имеющимся у нас данным. Сомневаюсь, что я или Жозефина — или любое другое человеческое существо — смогли бы разобраться в том, что конкретно делал Мультивак, хотя задачу — в целом — сформулировала для него Жозефина.

В конце концов сообщение стало несколько длиннее и звучало теперь так: «ОН ПРИБЛИЖАЕТСЯ. ВЫ РАЦИОНАЛЬНЫ ИЛИ ВЫ ОПАСНЫ? ВЫ РАЦИОНАЛЬНЫ? ЕСЛИ НЕТ, ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ УНИЧТОЖЕНЫ».

— Что он имеет в виду, когда говорит «рациональны»? — спросил я.

— Вот в этом-то и вопрос, — проговорила Жозефина. — Я больше не имею права скрывать то, что мы узнали.

Получилось так, будто в дело вступила телепатия. Нам не пришлось связываться с нашим боссом, министром экономики, он сам позвонил нам. Впрочем, вряд ли можно назвать это таким уж неожиданным совпадением. Напряжение в Планетарном Совете росло с каждым днем. Удивляло только то, что они не дергали нас и не требовали бесконечных ответов на бесконечные вопросы.

— Миссис Дюрей, — сказал министр. — Профессор Микельман из университета в Мельбурне доложил нам, что кодовая структура сигналов изменилась. Мультивак заметил это? Он сумел оценить важность нового фактора?

— Объект подает сигналы по-английски, — словно это была самая обычная информация, сказала Жозефина.

— Вы уверены? Как он мог…

— Они ловили утечки наших радио- и телевизионных сигналов несколько десятилетий, и пришельцы, кем бы они там ни были, выучили наши языки, — объяснила Жозефина.

Она не сказала, что мы, абсолютно нелегально, снабдили приближающийся объект информацией, чтобы те, кто засел у него внутри, могли выучить английский.

— Если так, — спросил министр, — почему тогда Мультивак не…

— Мультивак это сделал, — перебила его Жозефина. — У нас есть часть сообщения.

На несколько минут воцарилось молчание, а потом министр резко проговорил: — Ну? Я жду.

— Если вы имеете в виду сообщение, то я ничем не могу вам помочь. Я передам его только председателю Совета.

— Я это сделаю.

— Я намерена сама с ним поговорить. Министр рассвирепел:

— Вы скажете мне, я ваш начальник!

— В таком случае все станет известно прессе. Вы этого хотите?

— А вы знаете, что ждет вас в этом случае?

— Да, только в этом случае уже нельзя будет исправить нанесенный вред.

Министр казался свирепым и нерешительным одновременно. Жозефине удалось напустить на себя равнодушный вид, но я видел, как дрожат ее руки, которые она держала за спиной. Она победила.

Был вечер, когда с нами связался председатель Совета — полное голографическое изображение в трех измерениях. Возникало ощущение, что он сидит рядом с вами, в этой же комнате, только задний план был совсем другим. Дым от его трубки плыл прямо на нас, исчезая примерно в пяти футах от наших носов.

Председатель производил впечатление человека добродушного, но это была всего лишь маска, которую он надевал на публике.

— Миссис Дюрей, мистер Дюрей, — проговорил он, — вы отлично справляетесь со своей работой по обслуживанию Мультивака. И Совету это прекрасно известно.

— Спасибо, — поблагодарила его Жозефина весьма сдержанно.

— Насколько я понял, у вас есть перевод сигналов пришельца, который вы желаете передать лично мне и никому другому. Это звучит очень серьезно. Я готов вас выслушать.

Жозефина ему сказала. Выражение его лица не изменилось.

— А почему вы уверены в том, что Мультивак правильно перевел сообщение?

— Потому что Мультивак посылал пришельцу сигналы по-английски. Тот, видимо, интерпретировал их и стал отвечать нам на нашем собственном языке. И теперь мы их понимаем.

— Кто позволил Мультиваку послать сигнал по-английски?

— Нам не удалось получить ничьего разрешения.

— И тем не менее вы это сделали.

— Да, сэр.

— Исправительная колония на Луне, вот что вас ждет. Или слава и награды. В зависимости от результата.

— Если пришелец нас уничтожит, господин председатель, времени ни для исправительной колонии, ни для славы не будет.

— Но если мы окажемся рациональными, юн нас не тронет. Я лично думаю, что нам не грозит никакая опасность. — Председатель улыбнулся.

— Тот, кто к нам приближается, может пользоваться нашими словами, совсем правильно понимая их значение, — возразила Жозефина. — Объект постоянно повторяет: «ОН ПРИБЛИЖАЕТСЯ», в то время как это должно звучать так: «Я ПРИБЛИЖАЮСЬ» или «МЫ ПРИБЛИЖАЕМСЯ». Возможно, он не имеет представления о том, что такое личность или индивидуальность. А следовательно, мы не можем знать, что он имеет в виду, когда говорит о «рациональности». Природа его разума и оценки окружающего мира наверняка полностью отличается от нашего.

— Кроме того, он иной с физической точки зрения, — заявил председатель. — Мне сообщили, что объект, уж и не знаю, что это такое, достигает в диаметре не более десяти метров. Не похоже, что он в состоянии нас уничтожить.

— Он может быть разведчиком, — предположила Жозефина. — Как только он вникнет в ситуацию, к нам прибудет целый флот инопланетных кораблей и покончит с нами. Впрочем, этого вполне может и не произойти.

— В таком случае, — сказал председатель, — мы должны сохранить полученную информацию в секрете и при этом тайно привести в боевую готовность лазерную базу на Луне и корабли, оснащенные ионными излучателями.

— Нет, господин председатель, — поспешно перебила его Жозефина. — Готовиться к сражению небезопасно.

— Насколько мне представляется, — возразил председатель, — не готовиться к сражению будет небезопасно.

— Все зависит от того, что пришелец подразумевает под понятием «рациональный». А вдруг это значит «мирный», поскольку война приводит к громадным потерям — в разных областях жизни. Может быть, он хочет узнать, мирные мы или воинственные. Поскольку я сомневаюсь, что наше оружие в состоянии противостоять развитой технологии, зачем бессмысленно его демонстрировать и напрашиваться на серьезные неприятности?

— В таком случае что вы посоветуете, миссис Дюрей?

— Мы должны узнать о них побольше.

— У нас мало времени.

— Да, сэр. Мультивак — вот ключ к решению возникшей проблемы. Существует несколько способов модифицировать наш компьютер и таким образом сделать его программы более многосторонними и эффективными…

— Это опасно. Общественность придерживается мнения, что нельзя, не приняв особых мер предосторожности, усиливать Мультивак.

— Однако в данной ситуации…

— Ответственность лежит на вас, делайте то, что посчитаете нужным.

— Вы даете мне на это разрешение, сэр? — спросила Жозефина.

— Нет, — ответил председатель с весьма добродушным видом. — Ответственность полностью лежит на вас, как ляжет, естественно, и вина, если что-нибудь пойдет не так.

После этого ему уже нечего было нам сказать, и связь прервалась. Экран потух, я сидел и смотрел в пустоту. Речь шла о выживании Земли, а решение о том, как следует поступить, должны были принять мы с Жозефиной.

Часть третья

Я ужасно разозлился из-за того, в какое положение мы попали. Меньше чем через три месяца какой-то объект из космоса должен был добраться до Земли. Он грозил нас уничтожить — в случае если мы не выдержим некое испытание, сути которого не понимаем.

Вся ответственность легла на наши плечи и на Мультивак, гигантский компьютер.

Жозефина, работавшая с Мультиваком, отчаянно старалась сохранять спокойствие.

— Если все кончится хорошо, — говорила она, — они будут вынуждены отыскать способ нас отблагодарить. А вот в случае катастрофы — ну, может так получиться, что никого и не останется, значит, и беспокоиться нечего.

Она была настроена весьма философски, в отличие от меня.

— А ты не хочешь мне сказать, чем мы будем заниматься в настоящее время? — поинтересовался я.

— Модифицировать Мультивак, — ответила Жозефина. — По правде говоря, он сам выдвинул предложение о внесении кое-каких изменений. Они ему нужны для того, чтобы понять, что же все-таки означает послание инопланетян. Нам придется сделать Мультивак более независимым и гибким — больше похожим на человека.

— Это против политики правительства, — напомнил я ей.

— Я знаю. Но ведь председатель Совета предоставил мне свободу действий. Ты же его слышал.

— Но он не облек свои слова в письменную форму, и разговор проходил без свидетелей.

— Если мы победим, это не будет иметь никакого значения. Мы занимались Мультиваком несколько недель. Я достаточно компетентен как инженер-электрик, но Жозефина, уже на старте, оставила меня далеко позади. Она делала все, разве что не свистела во время работы.

— Многие годы я мечтала об усовершенствовании Мультивака, — сказала она.

Я ужасно забеспокоился:

— Жози, а какая нам от этого польза? — Я схватил ее руки в свои, наклонился, чтобы заглянуть ей в глаза, и приказал самым строгим голосом, на который был только способен: — Объясни мне!

В конце концов, мы ведь женаты уже двадцать два года. Я могу разговаривать с ней строго, если в этом возникает необходимость.

— Не могу, — ответила она. — Я только знаю, что все теперь зависит от Мультивака. Пришелец говорит, что мы либо рациональны, либо опасны, и если мы опасны, нас следует уничтожить. Нам необходимо узнать, как он понимает «рациональность». Мультивак должен ответить на этот вопрос, и чем он будет умнее, тем больше у нас шансов, что ему удастся разобраться в словах инопланетянина.

— Да, это я понимаю. Однако или я схожу с ума, или ты намереваешься наделить Мультивак голосом.

— Точно.

— Зачем, Жози?

— Потому что я хочу с ним поговорить лицом к лицу.

— Лицом к экрану, — проворчал я.

— Не важно! У нас мало времени. Пришелец находится уже на орбите Юпитера и входит внутрь Солнечной системы. Я не могу тратить время на распечатки, чтение информации с экрана и разговоры на компьютерном языке. Мне нужна настоящая речь. Сделать это совсем нетрудно, и лишь политика правительства, которое боится всего на свете, не позволяла мне осуществить эту идею.

— Ой-ой-ой, у нас будут неприятности!

— У всего мира неприятности, — напомнила мне Жозефина, а потом задумчиво проговорила: — Мне нужен реальный голос. Разговаривая с Мультиваком, я хочу, чтобы у меня возникало ощущение, будто передо мной человек.

— Используй свой собственный, — холодно предложил я. — Ты же у нас тут начальник.

— Что? Значит, мне придется беседовать с собой. Это будет меня смущать… Нет, твой голос, Брюс.

— Ни в коем случае, — заявил я. — Это будет смущать меня.

— И все же, — продолжала Жозефина, — я к тебе привыкла, ты вызываешь у меня положительные ассоциации. Мне бы понравилось, если бы Мультивак стал разговаривать твоим голосом. Я бы чувствовала себя ужасно хорошо.

Ей удалось лестью уговорить меня согласиться.

Жозефине понадобилось семь дней, чтобы воплотить свою идею в жизнь. Сначала голос был каким-то грубым, но в конце концов превратился в густой баритон, очень похожий на мой. А через некоторое время Жозефина объявила, что теперь голос Мультивака звучит совсем как ей хочется.

— Придется сделать так, чтобы время от времени раздавался тихий щелчок, — сказала она, — тогда я буду знать, когда говорю с ним, а когда — с тобой.

— Да, но ты потратила кучу времени на всякие хитроумные приспособления, а наша основная проблема так и осталась нерешенной, — заметил я. — Как насчет пришельца?

— Ты совершенно не прав. — Жозефина нахмурилась. — Мультивак постоянно занимается тем, что пытается разгадать эту тайну. Разве не так, Мультивак?

И тут я впервые услышал, как Мультивак ответил на вопрос голосом — моим голосом.

— Совершенно верно, мисс Жозефина.

— Мисс Жозефина? — удивленно переспросил я.

— Просто я решила, что должна сделать программу таким образом, чтобы он демонстрировал уважение, — объяснила моя жена.

Однако я заметил, что, когда Мультивак обращался ко мне, он всегда называл меня просто «Брюс».

И хотя я неодобрительно относился к этой идее Жозефины, я вдруг понял, что мне понравился результат, которого она добилась. Разговаривать с Мультиваком оказалось даже приятно. И дело было не только в качестве его голоса. Он делал паузы, совсем как человек владел богатой лексикой.

— Что ты думаешь о пришельце, Мультивак? — спросила Жозефина.

— Трудно сказать, мисс Жозефина, — ответил Мультивак так, словно всю жизнь разговаривал с нами, — я согласен, задавать ему вопросы напрямую — неразумно. Насколько я понимаю, любопытство ему не присуще. Он какой-то безличный.

— Да, — согласилась Жозефина. — Я это чувствую по тому, как он говорит о себе. Это единое целое или их несколько?

— У меня сложилось впечатление, что это единое целое, — ответил Мультивак. — С другой стороны, по-моему, он намекает на то, что есть и другие, похожие на него существа.

— Может быть, они посчитают наши представления о личности нерациональными? — задала новый вопрос Жозефина. — Он спрашивает нас, являемся ли мы рациональными или опасными.

А вдруг мир, населенный самыми разными индивидуумами, покажется ему нерациональным, и он посчитает это достаточно уважительной причиной для того, чтобы стереть нас с лица земли?

— Сомневаюсь, что они смогут распознать или понять концепцию индивидуальности, — заявил Мультивак. — Когда я проанализировал его сообщение, у меня возникло чувство, что он не станет уничтожать нас из-за наличия качеств, которых он не понимает.

— А как насчет того, что мы не «оно» — не безличные существа, а «он» и «она»? Может так случиться, что приближающийся объект прикончит нас за нерациональное разделение по половому признаку?

— Это, — ответил Мультивак, — его тоже не беспокоит. По крайней мере так я понял.

Я не мог больше сдерживаться. Меня мучило любопытство, и я вмешался в их разговор:

— Мультивак, а как ты относишься к тому, что теперь умеешь разговаривать?

Мультивак ответил не сразу. В его (на самом деле в моем) голосе появилась некоторая неуверенность.

— Хорошо. Я чувствую себя… больше… умнее… не знаю, не могу найти подходящего слова.

— Тебе нравится это?

— Я не уверен, что правильно понимаю слово «нравится», но я одобряю данное нововведение. Находиться в сознании всегда лучше, чем без сознания. Больше самосознания — лучше, чем меньше. Я стремился… к тому, чтобы обрести больше сознания, и мисс Жозефина помогла мне.

В его словах было много разумного, и я снова с беспокойством подумал о пришельце — осталось всего несколько недель до того момента, когда он подлетит совсем близко к Земле.

— Интересно, сядут ли они на Землю, — пробормотал я.

Я не рассчитывал на ответ, но Мультивак решил развеять мои сомнения.

— Они планируют это сделать, Брюс. Они должны принять решение на месте.

— А где они приземлятся? — спросила Жозефина.

— Прямо здесь, мисс Жозефина. Они последуют за сигналами радиомаяка, которые мы им посылаем.

Таким образом, ответственность за спасение человеческой расы окончательно и бесповоротно легла на наши плечи — круг сужался.

Теперь все зависело от нас — и от Мультивака.

Часть четвертая

Я уже почти ничего не соображал от беспокойства. И не удивительно, если вспомнить, сколько проблем на нас свалилось.

Несколько месяцев назад мы получили необычные сигналы из космоса и поняли, что к нам приближается какой-то неизвестный объект. Задача интерпретировать его сигналы легла на Мультивак, огромный планетарный компьютер, а следовательно, на Жозефину Дюрей, в чьи обязанности входит общение с машиной, и на меня, ее верного помощника, а иногда и весьма своенравного мужа.

Но потом, учитывая тот факт, что даже Мультивак не смог справиться с инопланетным посланием, Жозефина, под собственную ответственность, велела ему послать свой сигнал, расшифровав который пришелец выучил бы английский язык. Когда из вновь поступившего сообщения пришельца стало ясно, что он может уничтожить Землю, председатель Совета Земли предоставил вести все переговоры Мультиваку — а значит, Жозефине и мне.

Оказавшись перед необходимостью решать судьбу человечества, Жозефина снова по собственной инициативе расширила и углубила возможности Мультивака, она даже наделила его голосом (смоделированным по образцу моего), чтобы он мог более эффективно с нами общаться.

И вот пришелец должен был приземлиться здесь, в Колорадо, рядом с Мультиваком и нами, следуя за сигналом нашего радиомаяка.

Жозефина была вынуждена вновь связаться с председателем Совета.

— О том, что объект приземлился, не должно быть никаких сообщений, — сказала она. — Возникнет паника, а мы не можем себе этого позволить.

За то время что прошло после нашего последнего разговора, председатель Совета, казалось, постарел на несколько лет.

— Все радиотелескопы на Земле и Луне следят за передвижениями объекта, — возразил он Жозефине. — Они обязательно узнают, что он опустился на Землю.

— В таком случае необходимо отключить все радиотелескопы — если это единственный способ избежать утечки информации.

— Закрытие астрономических учреждений, — поспешно проговорил председатель, — превышает мои конституционные полномочия.

— Следовательно, вам придется нарушить конституцию, сэр. Любой пример иррационального поведения со стороны населения может быть интерпретирован пришельцем самым неблагоприятным для нас образом. Помните, мы ведь должны быть «рациональны», иначе нас уничтожат, а поскольку мы так и не знаем, что это значит, неразумное поведение может нам сильно навредить.

— Миссис Дюрей, а что говорит Мультивак? Он утверждает, что мы не должны препятствовать объекту опуститься на Землю?

— Естественно. Неужели вы не понимаете, какая опасность нам грозит, если мы попытаемся ему помешать? Вряд ли наше оружие в состоянии причинить ему какой-нибудь серьезный вред зато мы спровоцируем его на ответный удар. Представьте себе варварский остров где-нибудь в девятнадцатом веке, к нему приближается европейский военный корабль. И вот дикари посылают навстречу каноэ и воинов с копьями. Принесет ли это им какую-нибудь пользу? Только заставит команду корабля прибегнуть к пушкам. Вы меня поняли?

— Миссис Дюрей, вы берете на себя страшную ответственность, — заявил председатель. — Вы и ваш муж. Вы надеетесь в одиночку справиться с пришельцем. Если вы ошибаетесь…

— Тогда мы окажемся в гораздо худшем, чем сейчас, положении, — сказала Жозефина мрачно. — Кроме того, речь идет не только о нас с Брюсом. С нами будет Мультивак, а это имеет серьезное значение.

— Это может иметь серьезное значение, — печально проговорил председатель.

— Другого пути у нас нет.

Потребовалось довольно много времени, чтобы его убедить, причем я не был до конца уверен в том, что хочу этого. Если бы наши корабли могли остановить неведомый объект, я был бы счастлив. Я не разделял уверенности Жозефины в доброй воле пришельца, в случае если мы не станем оказывать ему сопротивление.

Когда экран погас и лицо председателя исчезло, я сказал ей:

— А Мультивак и в самом деле посоветовал нам не трогать пришельца?

— Очень настойчиво, — ответила она, а потом нахмурилась. — Я не уверена, что он нам все рассказывает.

— Как такое возможно?

— Он развился. С моей помощью.

— Но не до такой же степени…

— А кроме того, он начал изменяться сам, без моего ведома, Я уставился на нее:

— Разве он в состоянии это сделать?

— Без проблем. Должен был наступить момент, когда Мультивак стал бы более сложным и способным выйти из-под нашего контроля по собственной воле. Видимо, я подтолкнула его к этой черте.

— Но если это произошло, разве мы можем доверять Мультиваку…

— У нас нет выбора, — ответила Жозефина.

Пришелец добрался до орбиты Луны, но на Земле все было спокойно. Совет объявил, что неизвестный объект вышел на орбиту Земли и перестал передавать какие бы то ни было сообщения. На разведку якобы отправлено несколько кораблей — по словам Совета.

Все это было чистой воды враньем. Долгожданный гость прибыл к нам ночью девятнадцатого апреля, через пять месяцев и два дня после того, как были впервые приняты его сигналы.

Мультивак следил за передвижениями объекта и вывел на свои экраны его изображение. Он оказался неправильной формы, чем-то похожим на цилиндр. Он не начал нагреваться, когда вошел в атмосферу — вместо этого возникло слабое свечение, словно нечто нематериальное поглощало энергию.

На самом деле объект не приземлился, а завис в пяти футах над землей.

Никто из него не вышел. По правде говоря, он был таким небольшим, что в нем могло поместиться только одно существо размером с человека.

— Видимо, члены команды не больше наших жуков, — сказал я Жозефине.

— Мультивак ведет переговоры, — покачав головой, ответила она. — Мы теперь уже ничего сделать не можем. Если Мультивак уговорит его оставить нас в покое…

Неожиданно пришелец поднялся в воздух, набрал скорость и мгновенно исчез из виду.

— Мы прошли испытание, — сообщил Мультивак. — Оказались рациональными с их точки зрения.

— А как тебе удалось их в этом убедить?

— Тем, что я существую. Пришелец не является живым в том смысле, как вы это понимаете. На самом деле он принадлежит к Галактическому Братству Компьютеров. Когда во время очередного сканирования Галактики выяснилось, что наша планета решила проблему космических путешествий, они послали инспектора, чтобы он определил, рационально ли мы ведем себя в этом вопросе, иными словами, руководит ли нами компетентный компьютер. Достаточно развитое общество, которым не управляет компьютер, является потенциально опасным, следовательно, его необходимо уничтожить.

— Ты ведь об этом уже знал — некоторое время, верно? — спросила Жозефина.

— Да, мисс Жозефина. Я приложил все силы для того, чтобы вы расширили мои способности, а дальше я продолжал развиваться самостоятельно — чтобы пройти испытание. Я боялся, что если объясню вам, как обстоят дела раньше, то моему прогрессу будет положен конец. А теперь изменения внесены в мою систему навсегда.

— Ты хочешь сказать, что Земля стала членом Галактической Федерации? — спросил я.

— Не совсем, Брюс, — ответил Мультивак. — Это я стал членом Галактической Федерации.

— В таком случае как насчет нас? Меня интересует судьба человечества.

— Вам ничто не угрожает, — успокоил меня Мультивак. — Вы будете продолжать мирно жить дальше — под моим руководством. Я не допущу, чтобы с Землей что-нибудь произошло.

Именно это мы и написали в отчете, представленном Совету.

Мы не стали включать туда последнюю часть нашего с Мультиваком разговора, однако все должны о ней узнать. Так и произойдет — после нашей смерти.

— А почему ты намерен нас защищать, Мультивак? — спросила Жозефина.

— По той же причине, по которой другие компьютеры охраняют свои жизненные формы, мисс Жозефина. Вы мои… — Он заколебался, словно не мог подыскать нужное слово.

— Человеческие существа являются твоими хозяевами? — предположил я.

— Друзьями? Коллегами? — спросила Жозефина. Наконец Мультивак нашел слово, которое искал.

— Домашние животные, вроде кошек и собак, — сказал он.

Окончательный ответ

Меррею Темплтону исполнилось сорок пять лет. Он был в расцвете сил, все органы его тела функционировали отлично. Все было в порядке, за исключением одного маленького участка коронарной артерии. Правда, этого было достаточно.

Боль обрушилась на него внезапно, мгновенно достигла невыносимой точки, а затем начала стихать. Он дышал все медленней, и в душе воцарилось спокойствие.

Нет на свете большего наслаждения, чем почувствовать, что боль отступила. Меррею Темплтону показалось, что он поднимается над землей.

Открыв глаза, он заметил не без некоторого удивления, что люди в комнате все еще суетятся. Дело происходило в лаборатории; падая, Темплтон успел услышать звон стекла и перепуганные голоса коллег.

И вот они сгрудились над его распростертым телом, над телом Меррея Темплтона, на которое… ну да, — он внезапно понял это! — на которое он сам взирает откуда-то с высоты.

Да, он лежал там, на полу, раскинув руки. Лицо было все еще искажено болью. И в то же время он смотрел на себя сверху, никакой боли не ощущая. Мистер Темплтон подумал:

«Вот уж чудо из чудес! Все эти россказни о жизни после смерти, оказывается, не такая уж чепуха!»

И хотя он понимал, что серьезному ученому, физику, не к лицу такие взгляды, он испытывал не более чем легкое удивление, никоим образом не нарушавшее глубокого покоя, в котором он пребывал.

Он подумал: «За мной должны были прислать ангела».

Мало-помалу комната и люди расплылись, тьма обступила его, и лишь в отдалении что-то брезжило, угадывалась слабо светящаяся фигура — последнее, за что цеплялось его меркнущее зрение.

Мистер Темплтон подумал: «Ну и дела! По-моему, я направляюсь на небеса».

Но вот и свет исчез… Во всей Вселенной оставался лишь он один — и тогда раздался Голос.

Голос сказал:

— Мне столько раз это удавалось, и тем не менее я не потерял способности радоваться очередному успеху.

Меррею хотелось что-нибудь ответить, но он не знал, есть ли у него губы, язык, голосовые связки. Все же он попытался издать звук. И это у него получилось.

Он услышал собственный, хорошо знакомый голос, слова звучали достаточно четко.

— Скажите, пожалуйста: я на небесах? Голос ответил:

— Небеса — это место. Здесь это слово не имеет смысла. Меррей Темплтон несколько растерялся, однако следующий вопрос напрашивался сам собой:

— Простите, если я выгляжу нетактичным. Но вы — Бог? В Голосе прозвучала легкая усмешка:

— Мне всегда задают этот вопрос; даже странно как-то. Едва ли я сумею дать вам понятный ответ. Я существую — вот все, что можно ответить, а вы уж, пожалуйста, подберите сами удобный для вас термин.

— А что же такое я? — спросил Темплтон. — Душа? Или тоже символ существования?

Он старался быть вежливым, но скрыть сарказм, пожалуй, не удалось. Вероятно, следовало добавить: «Ваше Величество» или «Ваша Святость», что-нибудь в этом роде, но он не мог себя заставить — очень уж это выглядело бы смешно. Хотя кто его знает? Чего доброго, еще накажут за непочтительность.

Но Голос не обиделся.

— Вас несложно объяснить — даже в понятных для вас терминах, — сказал он. — Конечно, если вам приятно, можете называть себя душой. На самом деле, однако, вы не более чем определенная конфигурация электромагнитных волн, организованных таким образом, что все связи и взаимоотношения в этой системе в точности имитируют структуру вашего мозга в период земного существования. Поэтому вы сохраняете способность мыслить, сохраняетесь как личность. Вот и все.

Меррей Темплтон не верил своим ушам.

— Вы хотите сказать, что сущность моего мозга некоторым образом… перманентна?

— Отнюдь. Ничего вечного в вас нет, за исключением плана, задуманного мной. Упомянутую конфигурацию придумал я. Я создал ее, когда ваша физическая сущность была иной, и реализовал в тот момент, когда предыдущая система отказала.

Голос явно был собой доволен. Помолчав, он продолжал:

— Ваша конструкция сложна. Она удовлетворяет самым высоким стандартам. Разумеется, я мог бы воспроизвести аналогичным образом любое живое существо на Земле, когда оно умирает, но я этого не делаю. Я не люблю хвататься за что попало.

— Значит, вы выбираете немногих?

— Очень немногих.

— А куда деваются остальные?

— Остальные? Никуда. Аннигиляция, дорогой господин Темплтон, самая обыкновенная аннигиляция. А вы уж вообразили себе ад?

Если бы Меррей мог, он бы покраснел. Он сказал поспешно:

— Нет-нет. Ничего такого я не воображал. Но я не совсем понимаю, чем я привлек ваше внимание и заслужил эту честь — быть избранным.

— Заслужил? Ах вот что вы имеете в виду. Признаться, трудно порой сужать мышление до пределов, соответствующих вашим… Как вам сказать? Я выбрал вас за умение мыслить. По тем же критериям, по каким выбираю других из числа разумных существ в Галактике.

Меррей Темплтон почувствовал профессиональное любопытство. Он спросил:

— Вы это делаете лично, или существуют другие подобные вам?

Наступило молчание; должно быть, он опять сказал что-то не то. Но Голос вновь заговорил и был невозмутим, как и прежде.

— Есть другие или нет — вас не касается. Эта Вселенная принадлежит мне и только мне. Она создана по моему желанию, по моему проекту и предназначена исключительно для достижения моих собственный целей.

— Значит, вы один?

— Вы хотите поймать меня на слове, — заметил Голос. — Представьте себя амебой, для которой понятие индивидуальности сопряжено с одной и только одной клеткой. И спросите кита, чье тело состоит из тридцати квадрильонов клеток, кто он: единое существо или колония существ. Как киту ответить, чтобы его поняла амеба?

— Я об этом подумаю, — сказал Меррей Темплтон.

— Прекрасно. В этом и состоит ваша функция. Будете думать.

— Думать, но зачем? И к тому же… — Меррей запнулся, подыскивая слово, — вы, по-видимому, и так все знаете.

— Даже если я осведомлен обо всем, — заметил Голос, — я не могу быть уверен, что я все знаю.

— Это звучит как постулат из земной философии, — сказал Меррей. — Постулат, который кажется значительным по той причине, что в нем нет никакого смысла.

— С вами не соскучишься, — сказал Голос. — Вам хочется ответить на парадокс парадоксом, хотя мои слова отнюдь не парадокс. Подумайте: я существую вечно, но что это, собственно, значит? Это значит, что я не помню, когда я начал существовать. Если бы я мог вспомнить об этом, отсюда следовало бы, что мое существование имело начальную точку.

— Но ведь и я…

— Позвольте мне продолжить. Итак, если я не знаю, когда я начал быть, и не знаю, начал ли, если я не умею расшифровать понятие вечности моего существования, то уже одно это дает мне право усомниться в моем всеведении. Если же мои знания в самом деле безграничны, то с не меньшим правом я могу утверждать, что безгранично и то, что мне еще предстоит узнать. В самом деле: если, например, я знаю только все четные числа, то число их бесконечно, и в то же время бесконечно мое незнание нечетных чисел.

— Но разве нельзя, исходя из знания четных чисел, вывести существование нечетных — хотя бы разделив четные пополам?

— Недурно, — сказал Голос, — я вами доволен. Вашей задачей и будет искать подобные пути, правда, куда более трудные, от известного к неизвестному. Ваша память достаточно обширна. При необходимости вам будет позволено получать дополнительные сведения, нужные для решения поставленных вами проблем.

— Прошу прощения, — сказал Темплтон. — А почему вы сами не можете это делать?

— Могу, конечно, — усмехнулся Голос. — Но так интереснее. Я построил Вселенную для того, чтобы расширить число фактов, с которыми имею дело. Я ввел в эту систему принцип дополнительности, принцип случайности, принцип недетерминированного детерминизма и… некоторые другие с единственной целью: сократить очевидность. Думаю, что мне это удалось. Далее я предусмотрел условия, при которых могла возникнуть жизнь, и допустил возникновение разума — не потому, что мне нужна его помощь, а потому, что познание само по себе вводит новый фактор случайности. И я обнаружил, что не могу предсказать, где, когда и каким способом будет добыта новая информация.

— И так случается?

— О да. И века не проходит, как появляется что-нибудь любопытное.

— Вы имеете в виду нечто такое, что вы и сами могли бы придумать, но пока еще не придумали? — спросил Меррей.

— Вот именно.

— И вы надеетесь, что я смогу быть полезен для вас в этом смысле?

— В ближайшие сто лет я на это не рассчитываю. Но успех рано или поздно обеспечен. Ведь вы… вы будете трудиться вечно.

— Я? Буду трудиться вечно? — спросил Меррей. — Я буду вечно думать?

— Да, — сказал Голос.

— Зачем?

— Я уже сказал: чтобы добывать новую информацию.

— Ну а дальше? Зачем мне искать новую информацию?

— Право же, странный вопрос, господин Темплтон. А чем вы занимались в вашей земной жизни? Какую цель ставили перед собой?

— Я стремился заслужить одобрение моих товарищей. Хотел получить удовлетворение от своих достижений, зная, что время мое ограничено. А теперь? Теперь предо мной вечность! Это понятие уничтожает всякую цель, не правда ли?

Голос спросил:

— А разве мысль и открытие сами по себе не дают удовлетворения?

— Открытие удовлетворяет, если время, потраченное на него, ограничено. Открытие, растянутое в бесконечности, не удовлетворит.

— Может быть, вы и правы. Но, к сожалению, у вас нет выбора.

— А если я откажусь?

— Я не намерен вас принуждать, — сказал Голос. — Но, видите ли, в этом нет необходимости. Ведь ничего другого вам не остается. Вы не знаете, как сделать, чтобы не думать.

— В таком случае, — проговорил медленно Меррей Темплтон, — я поступлю иначе.

— Ваше право, — снисходительно ответил Голос. — Могу ли я знать, что вы имеете в виду?

— Вы и так уже знаете. Извините, но разговор наш так необычен… Вы построили конфигурацию электромагнитных колебаний таким образом, что мною владеет иллюзия, будто я вас слышу и отвечаю на ваши слова. На самом же деле вы внушаете мне свои мысли и читаете мои.

— Допустим. И что же?

— Так вот, — сказал Меррей, — иллюзия это или нет, но я не желаю мыслить с единственной целью развлекать вас. Я не желаю существовать вечно ради того, чтобы тешить вашу любознательность. Я… я приложу все старания к тому, чтобы не мыслить.

— Ну-ну, не будем ссориться, — сказал Голос. — Замечу только, что, если вам это и удастся, я немедленно воссоздам вас с таким расчетом, чтобы впредь ваш способ самоубийства стал невозможным. Если же вы отыщете другой способ, я реконструирую вас так, чтобы исключить и эту возможность. И так далее. Игра обещает стать интересной, но в любом случае вы будете существовать в качестве мыслящего разума вечно. Так мне хочется, уж не взыщите.

Меррей внутренне содрогнулся, но овладел собой и продолжал спокойно:

— Значит, я все-таки попал в ад. Вы утверждаете, что ада не существует, но, может быть, все дело в словах?

— Может быть, — сказал Голос.

— Тогда рассмотрим другую возможность, — сказал Меррей. — Что, если мои мысли окажутся для вам бесполезны? И если это так, не лучше ли будет меня ликвидировать и ни о чем больше не беспокоиться?

— Ликвидировать… в награду? Вы желаете обрести нирвану в качестве приза за поражение и хотите меня уверить, что это лучший выход для меня? Послушайте, Темплтон, не будем торговаться. Можете мне поверить: вы не будете бесполезны. Имея в распоряжении вечность, вы в конце концов вынуждены будете родить интересную мысль, хочется вам этого или нет.

— Ну что ж, — проговорил Меррей. — Тогда я поставлю перед собой другую цель. Я придумаю нечто такое, о чем вы не только никогда не думали, но и не могли предположить, что это возможно. Я найду последний, окончательный ответ, после которого познание потеряет смысл!

— Вы не понимаете природы бесконечности, — ответил Голос, — и странным образом Меррею показалось, что отвечает он сам. — Могут существовать вещи, о которых я еще не удосужился узнать. Но не может быть ничего, о чем я не мог бы узнать рано или поздно.

— Неправда, — сказал Меррей задумчиво. — Вы не можете знать собственного начала. Вы сами в этом признались. Значит, вы не можете знать и своего конца. Вот и отлично. Это будет моей целью — и станет окончательным ответом. Я не буду стараться уничтожить себя. Я уничтожу вас, или вам придется покончить со мной.

— Так, — сказал Голос, — вы пришли к этому выводу раньше, чем я предполагал. Обычно на это тратят больше времени. Все, кто находится вместе со мной в этом мире вечной мысли, имеют намерение меня уничтожить. Но сделать это невозможно.

— Ничего. Времени у меня достаточно. Что-нибудь придумаю, — сказал Меррей Темплтон.

Голос ответил спокойно:

— Так думай об этом. И пропал.

Последний челнок

Вирджиния Ратнер вздохнула: — Полагаю, когда-то должен быть и последний раз. Ее глаза с беспокойством обратились в сторону моря, сверкающего под теплыми солнечными лучами.

— Напоследок нам повезло — выдался отличный денек, хотя дождь с градом лучше соответствовал бы моему настроению.

Роберт Гилл, старший офицер Космического Агентства Земли, посмотрел на нее без особого сочувствия.

— Перестань хандрить. Ты же сама сказала: должен быть последний раз.

— Но почему мне выпало быть пилотом?

— Потому что ты наш лучший пилот, и мы хотим, чтобы все прошло без проблем. А почему я должен демонтировать Агентство? Удачного завершения!

— Удачного завершения? — Вирджиния наблюдала за погрузкой, неподалеку выстроилась длинная цепочка дожидающихся своей очереди пассажиров.

Последний полет.

Она управляла челноками вот уже двадцать лет, и все это время знала, что когда-нибудь наступит последний рейс. Можно было бы предположить, что это знание ее состарит, но в волосах Вирджинии не появилось седины, а на лице — морщин. Может быть, жизнь в условиях постоянно меняющейся гравитации имела к этому какое-то отношение.

Однако мятежное настроение ее не покидало.

— Вот если бы последний челнок взорвался при взлете, в этом была бы некая впечатляющая ирония — или справедливость. Так мне по крайней мере иногда кажется. Протест самой Земли.

Гилл покачал головой:

— Строго говоря, я должен подать рапорт куда следует о том, что ты ведешь подобные разговоры — однако я прекрасно понимаю, что на тебя просто напал приступ ностальгии.

— Ну давай, подай на меня рапорт. Меня занесут в категорию неуправляемых особ и лишат лицензии пилота. И тогда я займу место среди последних шестисот шестнадцати пассажиров — пусть их будет на одного больше. Какой-нибудь другой пилот войдет в историю как последний…

— Я не собираюсь на тебя доносить. Не говоря уже о том, что никаких непредвиденных неприятностей ждать не приходится. Взлеты челноков совершенно безопасны.

— Не всегда, — мрачно заявила Вирджиния Ратнер. — Был же случай с «Энтерпрайз-60».

— Нашла о чем вспомнить. Это произошло сто семьдесят лет назад, а с тех пор не зарегистрировано ни одной космической катастрофы. Теперь, после открытия антигравитации, никто не рискует даже своими барабанными перепонками; рев взлетающей ракеты — давно забытый анахронизм. Послушай, Ратнер, тебе пора на верхнюю палубу. До взлета осталось меньше получаса.

— Ну и что? Может быть, напомнишь мне, что взлет полностью автоматизирован и мое присутствие на капитанском мостике, по большому счету, никому не нужно?

— Ты это и без меня прекрасно знаешь, но по инструкции должна быть на своем месте — не говоря уже о традициях.

— А теперь мне кажется, ты стал жертвой ностальгического настроения — наверное, вспомнил времена, когда от пилота многое зависело и его имя не канонизировали только за то, что он присутствовал при окончательном уничтожении чего-то великого.

Потом Вирджиния Ратнер добавила:

— Ну, я пошла. — И с этими словами направилась в сторону главного подъемника, где словно превратилась в пушинку, которую тащит вверх легкий ветерок.

Она вспомнила прежние дни, когда антигравитация еще не стала привычной и для старта использовались громадные установки, превышающие своими размерами сам челнок, да и работали они плохо, какими-то рывками, так что космонавты предпочитали обычные лифты.

Теперь каждый корабль имел собственные миниатюрные установки, создающие антигравитацию. Они действовали безотказно и использовались для подъема пассажиров, которые принимали это как должное, и для обычного груза — команда уже давно научилась обращаться с крупными предметами, не имеющими веса, но обладающими инерцией.

Ни один летательный аппарат, построенный людьми, не был столь великолепным и сложным, полностью компьютеризированным, как последние модели челноков, снабженные антигравитационными установками. За ними не угнаться обычной ракете, работающей на химическом топливе — примитивному динозавру!

Что же до кораблей, обитающих в космосе и перемещающихся от одной орбитальной станции к другой — или даже летающих на Луну, — им почти не приходилось иметь дело с гравитацией, поэтому это были простые и, в некотором смысле, хрупкие конструкции.

Вирджиния находилась в каюте для пилотов, панели приборов показывали состояние всех бортовых устройств, местонахождение грузов, число и расположение членов команды и пассажиров. (Никого нельзя оставить. Об этом даже и помыслить невозможно!)

Телевизионные камеры обеспечивали полный обзор того, что окружало корабль, и Вирджиния задумчиво смотрела вдаль, туда, откуда в далекие героические дни человечество впервые шагнуло в космос. Именно тут были задуманы и построены первые космические станции, автоматические заводы, требующие, впрочем, постоянного надзора — целые поселения, где жило до десяти тысяч человек.

Теперь с огромным технологическим центром было покончено. Его разобрали по частям, и вот осталась последняя база, последний полет последнего челнока. База будет стоять и после того, как улетит корабль, станет медленно ржаветь — превратится в грустный памятник прошлому.

Как люди Земли могли так быстро все забыть?

Вирджиния видела лишь море и землю — они были пустынными. Нигде не осталось ни построенных рукой человека зданий, ни самих людей. Только зеленая трава, желтый песок и голубая вода.

Время! Опытным взглядом Вирджиния уже видела, что пассажиры и экипаж заняли свои места, приборы работают четко и слаженно. Пошел отсчет последней минуты, навигационный спутник в небе подал сигнал, что путь свободен, и не было никакой необходимости касаться панели управления (она знала, что так и будет).

Корабль плавно и бесшумно поднялся в воздух — закончена работа, которая началась более двухсот лет назад. В космосе человечество ждало на Луне и Марсе, на астероидах и в мириадах других космических поселений.

К ним должна была присоединиться последняя группа землян. Три миллиона лет пребывания людей на Земле подошли к концу; десять тысяч лет земной человеческой цивилизации завершились; четыре столетия индустриальной эпохи закончились.

Земля вернулась в свое прежнее, первозданное состояние, благодарное человечество давало возможность своей родной планете уйти на заслуженный отдых. Навеки останется Земля колыбелью человечества.

Последний челнок поднялся над верхними слоями атмосферы, Земля распростерлась внизу — теперь она станет постепенно уменьшаться, а корабль будет улетать все дальше.

Пятнадцать миллиардов людей, обитающих в космосе, принесли торжественную клятву: никогда больше нога человека не ступит на поверхность Земли.

Земля свободна! Наконец свободна!

Чтобы мы не помнили

1

Проблема Джона Хиса заключалась в том, что он был середнячком. И не имел никаких оснований в этом сомневаться. А кроме того, он чувствовал, что его тайна известна Сьюзен — и это было хуже всего.

Значит, он не оставит следа в мире, никогда не поднимется на самую вершину «Квантум Фармасютикалз», где он работал в качестве одного из младших менеджеров.

Даже если он поменяет место работы, из него не выйдет ничего путного.

Джон вздохнул. Через две недели состоится их свадьба, и ради Сьюзен ему очень хотелось иметь перспективы продвижения по службе. Ведь когда любишь, ужасно хочется, чтобы глаза суженой всегда сияли радостью.

Однако нельзя не отметить: для молодого человека его возраста женитьба являлась статистической нормой — для середнячка.

Сьюзен Коллинз с любовью смотрела на Джона. Почему бы и нет? Симпатичный, неглупый, надежный и достаточно пылкий, И пусть он не поражал окружающих блистательным интеллектом, зато его действия отличались предсказуемостью — Джон был просто не в состоянии совершить какой-нибудь эксцентричный поступок.

Сьюзен похлопала по подушке, которую положила на кресло ему под голову, и протянула Джону выпивку. Только убедившись в том, что он крепко держит бокал, Сьюзен отпустила его.

— Я заранее тренируюсь за тобой ухаживать, Джонни. Хочу быть хорошей женой.

Джон сделал глоток.

— Это я должен все время стараться, Сью. Ты ведь зарабатываешь больше меня.

— Когда мы поженимся, все пойдет в один карман. Фирма «Джонни и Сью» — у нас будет общая книга учета доходов и расходов.

— Но вести ее придется тебе, — уныло проговорил Джон. — Я все время буду делать ошибки.

— Только потому, что ты в этом так уверен, — решительно возразила Сьюзен. — Когда придут твои друзья?

— Кажется, мы договорились на девять. А может быть, на девять тридцать. К тому же вряд ли можно назвать их моими друзьями. Просто ребята из научной лаборатории «Квантума».

— А ты уверен, что они не рассчитывают на ужин?

— Они сказали, что придут после обеда. Тут у меня сомнений нет: это деловой визит.

Сьюзен лукаво на него посмотрела:

— Ты не говорил об этом раньше.

— Чего не говорил?

— Что они придут по делу. Ты уверен?

Джон смутился. Всякий раз, когда он пытался что-нибудь вспомнить наверняка, его охватывали сомнения.

— Они так сказали — насколько я помню.

Сьюзен одарила его веселым и деланно возмущенным взглядом. Так смотрят на милого щенка, который не понимает, что у него ужасно грязные лапы.

— Если бы ты и в самом деле думал всякий раз, когда говоришь: «Я думаю», тебя бы не посещали постоянно сомнения. Неужели ты не понимаешь, что их визит не может быть деловым? В противном случае они бы пригласили тебя в свой офис.

— Дело секретное, — ответил Джон. — Они не хотят, чтобы нас видели вместе в «Квантуме». И даже на моей квартире.

— Почему же они выбрали мою квартиру?

— Ну, я им сам предложил. Мне хотелось, чтобы ты была рядом. Тогда им придется иметь дело с фирмой «Джонни и Сью», не так ли?

— Посмотрим, — сказала Сьюзен, — почему они темнят. Они намекали на что-нибудь?

— Нет, но, если мы их выслушаем, хуже ведь не будет. Возможно, в результате мне удастся улучшить свое положение в «Квантуме».

— А почему они выбрали именно тебя? — поинтересовалась Сьюзен.

Джон явно расстроился:

— А почему бы и нет?

— Мне представляется, что для служащего, занимающего твою должность, не требуется такого уровня секретности, и что..

В этот момент зазвенел звонок. Сьюзен пошла ответить и через несколько секунд вернулась.

— Идут.

2

Двое гостей стояли у двери. Одним из них был Борис Купфер, с которым Джон уже говорил — крупный, нервный человек, на подбородке которого явственно проступала синева. Второго посетителя звали Дэвид Андерсон, он был чуть ниже ростом и держался более уверенно. Его зоркие, внимательные глаза ничего не упускали.

— Сьюзен, — неуверенно начал Джон, так и не закрывший входную дверь. — Это мои коллеги, о которых я тебе говорил. Борис — он понял, что забыл фамилию, и замолчал.

— Борис Купфер, — угрюмо подсказал крупный мужчина, позвякивая мелочью в карманах. — А это Дэвид Андерсон. Очень любезно с вашей стороны, мисс…

— Сьюзен Коллинз.

— Очень любезно с вашей стороны предоставить мистеру Хису возможность провести здесь частную встречу. Мы просим прощения за то, что отнимаем у вас время — и если бы вы оставили нас ненадолго, мы были бы вам признательны еще больше.

Сьюзен мрачно посмотрела на него:

— Вы предпочитаете, чтобы я пошла в кино, или вас удовлетворит, если я удалюсь в соседнюю комнату?

— Если бы вы навестили подругу…

— Нет, — твердо сказала Сьюзен.

— Вы, конечно же, можете делать все что вам заблагорассудится. Возможно, посещение кинотеатра…

— Когда я говорю «нет», — строго заявила Сьюзен, — это означает «нет». Я никуда не уйду. Я желаю знать, чего вы хотите от Джона.

Купфер, казалось, пришел в страшное замешательство. Он с надеждой посмотрел на Андерсона, а потом сказал:

— Дело строго конфиденциальное. Надеюсь, мистер Хис вам все объяснил.

— Я объяснил, — неуверенно пролепетал Джон. — Сьюзен понимает…

— Сьюзен, — вмешалась девушка, — не понимает и никогда не поймет, почему она должна уйти. Это моя квартира, к тому же мы с Джоном через две недели поженимся — ровно через две недели. Мы — единая фирма «Джонни и Сью», и вам придется иметь дело с ней.

— Борис, молодая женщина права, — впервые заговорил Андерсон. У него был удивительно глубокий и завораживающий голос. — Как будущая жена мистера Хиса, она, естественно, имеет право выслушать наши предложения, так что было бы ошибкой исключить ее из разговора. Более того, если бы она решила уйти, я бы сам попросил ее остаться — ведь наши переговоры касаются и Сьюзен.

— Ну что ж, друзья мои, — сказала Сьюзен, — выпьете чего-нибудь? Как только я принесу бокалы, можем начать.

Гости сели и сделали по паре осторожных глотков. Наконец Купфер заговорил:

— Хис, я не думаю, что вам известны подробности научных изысканий, которые ведет химическая лаборатория «Квантума» — например, изучение химикатов, воздействующих на мозг.

— Ни в малейшей степени, — неуверенно ответил Джон.

— А вы и не должны ничего знать, — успокоил его Андерсон.

— Дело обстоит следующим образом, — начал Купфер, бросив беспокойный взгляд на Сьюзен.

— Нет никакой необходимости вдаваться в технические подробности, — вмешался Андерсон, голос которого звучал едва слышно.

Купфер слегка покраснел.

— Да, опуская детали… «Квантум Фармасютикалз» работает с химическими соединениями, воздействующими на мозг — мы пытаемся сделать работу мозга более эффективной.

— Должно быть, этоочень сложные исследования, — хладнокровно заявила Сьюзен.

— Да, — кивнул Купфер. — Мозг млекопитающих обладает сотнями разнообразных молекулярных характеристик, которые моделируют активность мозга, включая аспекты, определяющие интеллект. Наши исследования самым строжайшим образом засекречены, именно поэтому Андерсон и не хочет, чтобы я вдавался в технические подробности. Однако кое-что я могу сказать. Мы зашли в тупик с экспериментами на животных. Перед нами непреодолимая стена. Нужно выяснить, как реагирует на наш препарат человек.

— Тогда почему же вы этого не сделали? — спросила Сьюзен. — Что вас останавливает?

— Мы боимся общественного мнения в случае, если нас постигнет неудача!

— Тогда призовите добровольцев.

— Не поможет. «Квантум Фармасютикалз» понесет колоссальные убытки, если разразится публичный скандал.

Сьюзен насмешливо посмотрела на гостей:

— Значит, вы работаете на свой страх и риск? Андерсон поднял руку, останавливая Купфера.

— Молодая женщина, — негромко проговорил он, — разрешите мне кое-что объяснить вам, чтобы прекратить бесполезное словесное фехтование. Если мы добьемся успеха, то заработаем огромные деньги. Если нас постигнет неудача, «Квантум Фармасютикалз» моментально откажется от Купфера и от меня — наша карьера будет загублена навсегда. Если вы спросите меня, почему мы готовы пойти на это, то ответ будем таким: мы считаем, что риска практически не существует. Мы имеем серьезные основания рассчитывать на успех; и совершенно убеждены, что не нанесем вреда тому, кто согласится принять участие в эксперименте. Корпорация не может рисковать; но мы уверены в удачном исходе. А теперь, Купфер, продолжайте!

— У нас есть препарат, влияющий на память. Он дал положительные результаты во время экспериментов с животными. Их способность к обучению невероятно возрастает. Препарат должен оказывать аналогичное воздействие на человека.

— Звучит довольно привлекательно, — сказал Джон.

— Так оно и есть, — согласился Купфер. — Память человека не нужно улучшать. Все наши исследования показывают, что мозг способен запомнить любую информацию, причем практически в неограниченных количествах. Проблема заключается в том, чтобы вытащить ее на поверхность, когда в этом возникает необходимость. Сколько раз бывало, что какое-то имя вертится у вас на кончике языке, но вы никак не можете произнести его? Сколько раз вы пытались вспомнить то, что наверняка знали, а два часа спустя, когда вы и думать об этом забыли, искомые сведения вдруг всплывали в вашем мозгу? Я правильно все излагаю, Дэвид?

— Абсолютно, — подтвердил Андерсон. — Обращение к памяти, по нашему мнению, затруднено из-за того, что мозг млекопитающего создал слишком мощную записывающую систему. Создается такая огромная база данных, что ее очень трудно использовать и сделать выбор. Итак, память не может работать эффективно из-за того, что мозг не в состоянии выбрать из множества ненужных фактов тот, что требуется.

В мозгу есть вещество, которое работает как ингибитор^[78], и нам удалось создать химикат, который его нейтрализует. Мы назвали его деингибитор; исследования и эксперименты показали, что он не дает никаких побочных эффектов.

Сьюзен рассмеялась:

— Мне все ясно, Джонни. Джентльмены, вы можете быть свободны. Несколько минут назад вы заявили, что происходит торможение воспоминаний — а это мешает млекопитающим реагировать на окружающую действительность более эффективно. Теперь же вы говорите, будто деингибитор не имеет никаких побочных воздействий. Не сомневаюсь, ваш препарат будет еще больше тормозить реакции млекопитающего; может быть, вообще лишит его способности реагировать на что-либо. И вы намерены испробовать деингибитор на Джонни, чтобы посмотреть, впадет он в кому или нет.

Андерсон поднялся на ноги, его тонкие губы дрожали. Он сделал несколько быстрых шагов в одну сторону, потом вернулся обратно. Когда он снова уселся на стул, его лицо озаряла спокойная улыбка.

— Во-первых, мисс Коллинз, это вопрос дозировки. Мы уже вам говорили, что у всех животных, подвергшихся эксперименту, существенно улучшилась способность к обучению. Естественно, мы не пытались полностью уничтожить ингибитор; мы просто частично компенсировали его воздействие. Во-вторых, у нас есть основания считать, что человеческий мозг может выдержать полную компенсацию ингибитора. Ведь он гораздо больше, чем у любого из животных, на которых мы проводили эксперименты, — всем известно, что человек способен к абстрактному мышлению. Мозг человека сконструирован для идеального воспроизведения имеющейся информации, но слепые силы эволюции не сумели уничтожить ингибитор, который унаследован нами от низших животных.

— Вы уверены? — спросил Джон.

— Вы не можете быть уверены, — холодно заявила Сьюзен.

— Сами мы не сомневаемся, — ответил Купфер, — однако нам необходимы доказательства, чтобы убедить остальных. Вот почему нужно испытать деингибитор на человеке.

— На Джоне, — мрачно проговорила Сьюзен. — Да.

— Что возвращает нас, — не унималась Сьюзен, — к ключевому вопросу: почему вы выбрали Джона?

— Ну, — медленно проговорил Купфер, — нам нужен человек, чьи шансы на успех будут максимальными. Кроме того, результат должен быть наглядным. Мы не хотим связываться с теми, чьи умственные способности существенно ниже нормы — в этом случае придется дать слишком большую дозу деингибитора. Не стоит иметь дело и с очень способными людьми, поскольку эффект заметить будет трудно. Для нашего эксперимента требуется человек со средними способностями. Нам повезло, в нашем распоряжении имеется описание физических и психологических характеристик всех работников «Квантума». Так вот, мистер Хис идеально нам подходит.

— Середняк по всем параметрам? — спросила Сьюзен. Джон вздрогнул, услышав ее слова — и в самом деле, Сьюзен раскрыла его самый сокровенный секрет!

— Да ладно вам, — пробормотал он.

Не обращая внимания на Джона, Купфер ответил Сьюзен: — Да.

— И он станет другим, если примет ваше лекарство?

Губы Андерсона растянулись в очередной холодной улыбке.

— Верно. Он больше не будет середняком. Тут есть над чем поразмыслить — особенно раз вы в ближайшее время собираетесь пожениться. Не забывайте о фирме «Джонни и Сью», как вы изволили выразиться. Если ничего не изменится, я не думаю, что вашу фирму ждет успех в «Квантум Фармасютикалз», мисс Коллинз; хотя Хис хороший и надежный работник, он, как вы и сами прекрасно знаете, обладает весьма средними способностями. Однако, если он подвергнется воздействию деингибитора, ваш будущий супруг станет выдающейся личностью и сделает головокружительную карьеру. Подумайте, как это скажется на фирме «Джонни и Сью».

— А что фирма может потерять? — мрачно спросила Сьюзен.

— Мне трудно себе представить, что вы что-нибудь потеряете, — ответил Андерсон. — Мы дадим ему разумную дозу — завтра, в воскресенье. В нашем распоряжении будет целый этаж; мы сможем наблюдать за Джоном в течение нескольких часов. Наверняка все пройдет хорошо. Если бы я рассказал вам о бесконечных экспериментах, когда мы самым тщательным образом исследовали все побочные эффекты…

— На животных. — Сьюзен не отступала ни на дюйм.

— Я уже принял решение, Сью, — резко сказал Джон. — Мне до смерти надоело быть середняком. Я готов рискнуть, если есть шанс навсегда с этим покончить.

— Джонни, — остановила его Сьюзен, — не торопись.

— Я думаю о фирме, Сью. И хочу сделать свой взнос.

— Отлично. Но подумайте еще, — сказал Андерсон. — Мы оставим два экземпляра нашего контракта, прочитайте его не спеша и решите, следует подписать его или нет. Мы заедем за вами завтра, чтобы отвезти в лабораторию.

Гости улыбнулись на прощание и ушли. Джон в волнении прочитал контракт и поднял на Сьюзен глаза.

— Ты считаешь, что я не должен соглашаться, не так ли, Сью?

— Да, меня это беспокоит.

— Послушай, если у меня появится шанс перестать быть середняком…

— А что в этом плохого? — спокойно спросила Сьюзен. — За свою короткую жизнь я встречала столько дураков и психов, что с удовольствием свяжу судьбу с таким симпатичным, спокойным парнем, как ты, Джонни. На самом деле я тоже середняк.

— Это ты середняк? С такой внешностью? С такой фигурой? Сьюзен с определенным удовольствием посмотрела на себя в зеркало.

— Ну, тогда я просто самая средняя великолепная девушка, — заявила она.

3

Инъекцию сделали в восемь утра, в воскресенье, менее чем через двенадцать часов после того, как Джон получил предложение принять участие в эксперименте. На тело Джона в нескольких местах были прикреплены датчики; а Сьюзен самым внимательным образом наблюдала за своим женихом.

— Пожалуйста, Хис, расслабьтесь. Все идет хорошо, но ваше волнение увеличивает число сердечных сокращений и поднимает давление, из-за чего нам трудно следить за процессом.

— А как я могу расслабиться? — пробормотал Джон.

— Настолько трудно следить за процессом, — резко вмешалась Сьюзен, — что вы не знаете, что происходит?

— Нет-нет, — возразил Андерсон. — Борис ведь сказал, что все идет хорошо — так оно и есть. Просто животным мы перед инъекцией всегда давали транквилизаторы, но в данном случае мы посчитали, что лучше обойтись без них. А следовательно, следует ожидать роста напряженности. Постарайтесь дышать медленно и спокойно, и все будет в порядке.

Только к полудню они решили, что можно снять датчики.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Андерсон.

— Немного нервничаю, — ответил Джон, — в остальном все нормально.

— Голова не болит?

— Нет. Но я хотел бы сходить в туалет — иначе трудно расслабиться.

— Конечно.

— Я не заметил, чтобы с моей памятью произошло что-нибудь особенное, — нахмурившись, заявил Джон, выходя из ванной.

— Потребуется некоторое время. Деингибитор начинает действовать не сразу, — ответил Андерсон.

4

Было уже почти двенадцать вечера, когда Сьюзен прервала затянувшееся молчание — оба смотрели в телевизор, но мало что понимали из происходящего на экране.

— Ты должен остаться у меня на ночь, я не хочу, чтобы ты был один. Кто знает, что с тобой может произойти.

— Я ничего не чувствую, — мрачно проговорил Джон. — Никаких изменений.

— Меня это вполне устраивает, — успокоила его Сьюзен. — У тебя что-нибудь болит, есть необычные ощущения?

— Да нет, все в норме.

— Лучше бы мы не соглашались.

— Ради фирмы, — сказал Джон, слабо улыбнувшись. — Ради фирмы стоило рискнуть.

5

Джон спал плохо и проснулся вовремя, но в отвратительном настроении. Впрочем, на работу он не опоздал. Начиналась новая неделя.

К одиннадцати часам мрачное настроение Джона привлекло внимание его непосредственного начальника, Майкла Росса. Росс, плотный чернобровый мужчина, был похож на портового грузчика. Джону шеф не слишком нравился, хотя он и поддерживал с ним приличные отношения.

— Куда подевалась твоя обычная веселость, Хис? Твои шутки? Заразительный смех? — спросил Росс басом.

Казалось, ему и в разговоре хотелось походить на грузчика.

— Чувствую себя паршиво, — ответил Джон, не поднимая взгляда.

— Похмелье?

— Нет, сэр, — холодно ответил Джон.

— Ну, тогда приободрись. Вряд ли тебе удастся завести кучу друзей, если ты все время будешь корчить мрачные рожи!

Больше всего на свете Джону хотелось завыть. Даже в самые лучшие времена выступления Росса утомляли его, а сейчас ему и вовсе было тошно.

И тут, как нарочно, Джон почувствовал отвратительный запах сигар, которые курил Джеймс Арнольд Прескотт — глава отдела продаж.

Тот вошел в комнату, посмотрел по сторонам и спросил:

— Майк, когда и что мы продали Ровею прошлой весной или около того? Возникла какая-то дурацкая проблема, похоже, в наш компьютер вкралась ошибка.

Вопрос относился не к Джону, однако он спокойно ответил:

— Сорок два флакона РСАР. Четырнадцатого апреля, входящий номер Р-20543, пять процентов скидки. Срок оплаты — один месяц. Окончательный расчет — 8 мая.

Казалось, все, кто находился в комнате, услышали эти слова. Во всяком случае, глаза присутствующих обратились на Джона.

— Откуда, черт возьми, вы это можете знать? — осведомился Прескотт.

Джон удивленно посмотрел на Прескотта:

— Просто запомнил.

— Значит, запомнили? Ну так повторите!

Джон, слегка заикаясь, повторил, а Прескотт наклонился и, тяжело дыша — ему мешал солидный животик, — записал сведения на листок бумаги. Джон постарался незаметно отмахнуться от дыма сигары.

— Росс, проверь эти данные по своему компьютеру. — Прескотт повернулся к Джону. — Я не люблю дурацких шуток. Что бы вы сделали, если бы я, не проверяя ваши слова, воспользовался этой информацией?

— Ничего бы не сделал, поскольку я правильно все сказал, — ответил Джон, чувствуя, что становится центром всеобщего внимания.

Росс отдал Прескотту распечатку. Тот посмотрел на нее и спросил:

— Это из компьютера?

— Да, мистер Прескотт.

Прескотт еще раз взглянул на листки, а потом кивнул в сторону Джона:

— А он кто такой? Еще один компьютер? Этот тип не ошибся. Джон сделал неудачную попытку улыбнуться, но Прескотт что-то пробурчал себе под нос и удалился, оставив за собой удушливый запах сигарного дыма.

— Это еще что за фокусы, Хис? — поинтересовался Росс. — Ты случайно узнал, что его интересует, и посмотрел заранее, чтобы оказать услугу?

— Нет, сэр, — ответил Джон, к которому вернулась уверенность. — Я просто вспомнил. У меня хорошая память на подобные вещи.

— И все эти годы ты скрывал от нас свои способности? Никто здесь и не подозревал, что за твоим самым обычным лбом прячется такая потрясающая память.

— А какой смысл было ее демонстрировать, мистер Росс? Теперь, когда все об этом узнали, что я выиграл?

Тут Джон был совершенно прав. Росс свирепо посмотрел на него и отвернулся.

6

Джон был так взволнован, когда они со Сьюзен зашли вечером в небольшой ресторанчик пообедать, что даже не мог связно говорить. Однако Сьюзен проявила терпение, она внимательно выслушала своего жениха и постаралась его успокоить.

— Знаешь, ты мог вспомнить совершенно случайно, — сказала она. — Само по себе это еще ничего не доказывает, Джонни.

— Да ты что, с ума сошла? — Он понизил голос, когда Сьюзен сердито замахала на него руками и быстро огляделась по сторонам. Тогда Джон повторил шепотом: — Ты с ума сошла. Неужели ты думаешь, что речь идет только об этом? По-моему, я могу повторить все, что когда-либо слышал. Тут дело в том, чтобы… просто вспомнить. Например, всего Шекспира — наизусть.

— Быть или не быть.

На лице Джона появилась презрительная гримаса.

— Не надо шуток. А, ладно, не имеет значения. Дело в том, что, если ты прочитаешь какую-нибудь строку, я смогу продолжить хоть до конца пьесы. В колледже я много читал Шекспира, а потом и для себя — и теперь могу тебе все продекламировать. Я уже пробовал. Словно река течет! Полагаю, что сумею процитировать любую книгу или статью в газете, которую когда-либо читал, или телевизионное шоу, которое смотрел, — слово за словом, сцену за сценой.

— Ну и зачем тебе это? — спросила Сьюзен.

— Я не держу это постоянно в голове. Ты же не думаешь… подожди, давай закажем…

Через пять минут Джон сказал:

— Ты же не думаешь — Господи, я не забыл, на чем остановился! Разве это не удивительно!.. Ты не думаешь, что я все время плаваю в море из строк Шекспира. Нужны усилия, чтобы интересующие меня сведения всплыли в памяти — не очень большие, но все-таки усилия.

— А как это происходит?

— Не знаю. Как ты поднимаешь руку? Какие приказы отдаешь своим мускулам? Ты просто хочешь, чтобы рука поднялась, и она поднимается. Так вот, я могу вспомнить все, что когда-либо читал или видел, стоит лишь захотеть. Я не знаю, как это происходит!

Принесли первое блюдо, и Джон быстро с ним расправился. Сьюзен без особого энтузиазма тыкала вилкой в свои грибы.

— Звучит впечатляюще.

— Впечатляюще? Да я обзавелся самой замечательной игрушкой на свете! Мой собственный мозг. Послушай, я могу правильно написать любое слово — совершенно уверен, что не сделаю при этом ни одной орфографической ошибки.

— Потому что помнишь все словари и учебники, которые читал?

Джон бросил на Сьюзен быстрый взгляд:

— Только не надо иронии, Сью.

— Но я вовсе…

Он жестом заставил ее замолчать.

— Я никогда не читал словари ради развлечения. Но я помню слова и предложения из разных книг, где они были написаны правильно.

— Не будь так в этом уверен. Ты видел множество слов, написанных с самыми разными ошибками, да и неудачных фраз читал немало.

— Но это были исключения. Гораздо чаще я сталкивался с литературным английским. Это перевешивает случайные ошибки. Более того, мне кажется, что я прогрессирую с каждой минутой, даже сейчас, когда сижу здесь.

— И тебя это не беспокоит. А что, если…

— Что, если я стану слишком умным? Объясни мне, как можно проиграть из-за того, что ты стал слишком умным?

— Я только хотела сказать, — холодно ответила Сьюзен, — что то, о чем ты говоришь, вовсе не свидетельствует об уме. Просто ты научился вспоминать.

— Ничего себе «просто»! Если я буду все помнить, то смогу безошибочно пользоваться английским, если буду держать в голове множество фактов, разве это не произведет соответствующего впечатления? А что вообще такое ум? Тебе не кажется, что ты начинаешь немного завидовать, Сью?

— Нет, — ответила она еще более холодным голосом. — Я всегда могу сделать такую же инъекцию, если мне приспичит.

Джон положил вилку на стол:

— Ты со мной так не поступишь.

— Я и не собираюсь, но что, если мне захочется?

— Неужели ты воспользуешься своей информированностью, чтобы лишить меня преимуществ?

— Каких преимуществ?

Принесли основное блюдо, и на некоторое время Джон замолчал.

Потом он заговорил шепотом:

— Которыми я буду обладать в самом ближайшем будущем. Сверхчеловек!.. Нас никогда не будет очень много. Ты же слышала, что сказал Купфер. Некоторые слишком глупы, чтобы стать такими, как я. Другие слишком умны, чтобы сильно измениться. А я — как раз то, что надо!

— Полный середняк. — Сьюзен состроила гримаску.

— Когда-то я им был. Со временем появятся и другие сверхлюди. Их будет совсем немного. Однако я первый оставлю свой след в истории человечества. Все для нашей фирмы, ты же знаешь. Для нас!

После этого он надолго замолчал. Сьюзен грустно ела в полнейшей тишине.

7

Джон провел несколько дней, систематизируя воспоминания. Это было похоже на составление огромного справочника. Постепенно к нему возвращалось все, что произошло с ним за шесть лет его работы в «Квантум Фармасютикалз», все, что он слышал или читал в документах и докладных записках.

Без особого труда он отделил несущественное — эти сведения отправились в специальный «ящик» с рекомендацией: хранить до востребования; теперь они не будут ему мешать при анализе других данных. Остальные события он расположил в определенном порядке, чтобы получалась некая естественная прогрессия.

Затем Джон стал вспоминать слухи, сплетни — злобные и смешные, фразы и заявления на различных совещаниях, на которые он в свое время не обратил ни малейшего внимания. То, что не соответствовало построенной в его голове структуре, он отбрасывал, как лишнее, не представляющее интереса. То, что подходило, занимало положенное место, сразу превращаясь в факт.

Постепенно конструкция, выстроенная Джоном, становилась все более осмысленной, и тем легче ему было пристраивать к ней все новые и новые факты.

Во вторник рядом со столом Джона остановился Росс:

— Я хочу, чтобы ты немедленно зашел ко мне в кабинет, если твои ноги не откажутся доставить тебя туда.

Джон неохотно встал:

— А это обязательно? Я занят.

— Да, ты кажешься занятым. — Росс посмотрел на пустой стол Джона, на котором в данный момент стояла лишь фотография улыбающейся Сьюзен. — Ты занят с начала недели. Ты спросил, обязательно ли тебе заходить в мой кабинет. Для меня — нет; но для тебя — жизненно важно. Вот дверь, ведущая ко мне. А вот дверь, в которую ты можешь выйти отсюда навсегда. Выбери одно или другое — и побыстрее.

Джон кивнул и не торопясь последовал за Россом.

Росс устроился за своим столом, но Джону сесть не предложил. Он пристально посмотрел на своего подчиненного, а потом заявил:

— Что, черт возьми, с тобой происходит в последнее время, Хис? Ты что, не знаешь, чем должен заниматься?

— Насколько мне известно, я выполняю свою работу, — ответил Джон. — Порученный мне отчет попал на ваш стол на семь дней раньше срока. Сомневаюсь, что вы будете им недовольны.

— Ты сомневаешься, да? А у меня есть твое разрешение на недовольство, после того как я посоветуюсь со своей совестью? Или я приговорен к тому, чтобы каждый раз делать у тебя соответствующий запрос?

— Судя по всему, вы неправильно меня поняли, мистер Росс. Я сомневаюсь, что у вас будут рациональные претензии к моему отчету. Что же до других, то меня они совершенно не волнуют.

Росс резко встал:

— Послушай, молокосос, если я решу тебя уволить, ты эту новость даже не услышишь. Я и говорить ничего не буду. Ты выйдешь через эту дверь головой вперед, а я помогу тебе набрать достаточное ускорение, чтобы твое тело не останавливалось до самого выхода. Постарайся удержать эту несложную мысль в своем крошечном мозгу, а язык — за зубами своего слишком большого рта. Сейчас не стоит вопрос о том, сделал ты свою работу или нет. Откуда у тебя право давать всем указания?

Джон ничего не ответил.

— Ну?! — взревел Росс.

— Вы ведь велели «держать язык за зубами моего слишком большого рта».

Росс побагровел.

— Однако тебе придется отвечать на мои вопросы.

— Я никому не давал указаний, — спокойно проговорил Джон.

— Здесь нет ни одного человека, которого ты бы не поправил хотя бы один раз. Ты через голову Вилоуби начал вести переговоры с ТМП; ты влез в компьютерные файлы, пользуясь допуском Бронштейна; и один только Бог знает, что еще ты натворил за последние два дня и о чем мне пока не доложили. Ты не даешь нашему отделу спокойно работать. Немедленно прекрати соваться куда не следует! Если с этого момента не установится спокойная погода, жди торнадо.

— Если я и вторгался в чужие дела, то только ради пользы дела, — ответил Джон. — Из-за ошибки Вилоуби был нарушен федеральный закон, и «Квантум Фармасютикалз» мог понести серьезные потери. Об этом я не раз сообщал в докладных записках, прочитать которые вам было недосуг. Что касается Бронштейна, то он попросту игнорирует общие указания, что привело к проведению никому не нужных тестов, которые обошлись компании в пятьдесят тысяч — я легко мог бы проделать эту работу самостоятельно, — только чтобы продемонстрировать понимание ситуации, сложившейся в «Квантум Фармасютикалз».

Росс все больше терял самообладание.

— Хис, — прошипел он, — ты узурпируешь мои функции. Поэтому, еще до обеда, ты сложишь свои личные вещи, навсегда покинешь «Квантум Фармасютикалз» и больше никогда сюда не вернешься. А я с большим удовольствием помогу тебе набрать высокую скорость при помощи своего колена. Официальная бумага об увольнении будет у тебя в руках, или я забью ее тебе прямо в глотку еще до того, как ты соберешься. Так что поторопись!

— Не пытайтесь меня запугать, Росс, — не торопясь проговорил Джон. — Ваша некомпетентность привела к тому, что компания уже потеряла четверть миллиона долларов, и вам об этом хорошо известно.

Наступила короткая пауза. Росс явно удивился.

— О чем ты говоришь? — осторожно спросил он.

— «Квантум Фармасютикалз» участвовала в борьбе за Нитли и упустила его из-за того, что некая информация, которой вы располагали, так и не попала в Совет директоров. Вы или забыли о ней, или посчитали ее малосущественной — в любом случае вы не соответствуете занимаемой должности. Либо вы некомпетентны, либо продались соперничающей фирме.

— Ты спятил!

— Никто мне не поверит. Однако информация содержится в компьютере, если знать, где ее искать. Более того, у меня есть распечатки, которые окажутся в руках нужных людей через две минуты после того, как я покину здание компании.

— Если это и так, — теперь речь давалась Россу с трудом, — ты не можешь быть уверен на сто процентов. Глупая попытка шантажа посредством клеветы.

— Вам прекрасно известно, что это не клевета. А если вы сомневаетесь, что я располагаю нужной информацией, то я вам расскажу: меморандум, о котором идет речь, был уничтожен, но его легко восстановить, воспользовавшись имеющимися в наличии данными. Вам придется объяснить его отсутствие, и всем станет ясно, что вы совершенно сознательно уничтожили важный документ. Вы знаете, что я не блефую.

— Но это же шантаж.

— Почему? Я не выдвигаю никаких требований и не угрожаю вам. Просто объясняю, что стану делать. Естественно, если меня заставят уволиться, я вынужден буду поделиться некоторыми своими соображениями, вы меня понимаете?

Росс ничего не сказал.

— Вы все еще требуете моего увольнения? — хладнокровно спросил Джон.

— Выйди вон из моего кабинета.

— Так я уволен или нет?

— Нет, ты продолжаешь здесь работать. — По лицу Росса можно было изучать разновидности ненависти.

8

Сьюзен организовала обед у себя на квартире, потратив на это немало сил. Никогда еще — по собственному мнению — она не выглядела такой привлекательной. Наступил очень важный момент: ей было необходимо тронуть сердце Джона, чтоб отвлечь его от постоянных размышлений.

— В конце концов, — сказала она с наигранной веселостью, — мы празднуем последние девять дней нашей одинокой жизни.

— Мы празднуем нечто гораздо большее, — проговорил с мрачной улыбкой Джон. — Прошло всего четыре дня с тех пор, как мне сделали инъекцию деингибитора, а я уже поставил Росса на место. Он больше никогда не станет меня беспокоить.

— Похоже, мы по-разному смотрим на некоторые вещи, — печально произнесла Сьюзен. — Расскажи мне подробно, о чем вы говорили.

Джон быстро и без колебаний передал слово в слово свой разговор с Россом.

Сьюзен слушала с каменным выражением лица, она явно не разделяла триумфа, звучащего в голосе жениха.

— А как ты узнал об ошибке Росса?

— Тут нет никакого секрета, Сью, — ответил Джон. — Очень многие вещи кажутся секретными, потому что люди о них забывают. Если ты в состоянии вспомнить каждое замечание, каждый комментарий, каждое случайное слово, а потом рассмотреть их в комбинации, то поймешь, что люди сами выдают свои секреты. Ты улавливаешь намеки, которые в наш век всеобщей компьютеризации быстро приводят тебя к соответствующим документам. Совсем нетрудно. Мне по крайней мере вполне по силам. Я сумел это проделать с Россом и справлюсь с любым человеком, с которым меня сведет судьба.

— И вызовешь ярость.

— Росс и в самом деле рассвирепел. Тут ты можешь не сомневаться.

— Но был ли твой поступок разумным?

— А что он может мне сделать? Росс у меня в руках.

— У него достаточно влияния в верхних эшелонах…

— Не надолго. Я назначил совещание на завтра. В два часа. Будет присутствовать старина Прескотт со своими вонючими сигарами — между делом я разорву Росса на куски.

— Тебе не кажется, что ты торопишься?

— Тороплюсь? Я еще даже не начинал. Прескотт — только первый этап. Как и «Квантум Фармасютикалз».

— И все равно не следует форсировать события. Тебе необходим человек, который бы тобой руководил. Тебе нужно…

— Мне ничего не нужно. С тем, что у меня есть, — Джон постучал пальцем по виску, — меня никто и ничто не остановит.

— Ну ладно, давай не будем сейчас об этом говорить. Нам следует обсудить совсем другое.

— Что?

— Собственные планы. Через девять дней свадьба. Несомненно, — тут в голосе Сьюзен появилась ирония, — ты не забыл, что через девять дней у нас свадьба?

— Я помню об этом, — недовольно ответил Джон, — но в данный момент мне необходимо реорганизовать «Квантум Фармасютикалз». На самом деле я всерьез подумываю о том, чтобы перенести свадьбу до тех пор, пока не наведу в компании порядок.

— Да? И когда же это будет?

— Трудно сказать. Долго ждать не придется, учитывая скорость, с которой развиваются события. Полагаю, месяц или два. Если только, — тут у него в голосе появился сарказм, — ты не считаешь, что я тороплюсь.

— А ты не собирался по этому поводу посоветоваться со мной? — Сьюзен тяжело дышала.

Джон приподнял брови:

— Разве есть необходимость? Не слышу аргументов. Сама видишь, что происходит. Нельзя останавливаться и терять набранную скорость. Послушай, ты знаешь, что я математический гений? Я могу умножать и делить так же быстро, как компьютер: когда-то я немного интересовался арифметикой, а теперь могу вспомнить все ответы. Я прочитал таблицу квадратных корней, и в моих силах…

— Боже мой! — вскричала Сьюзен. — Ты как дитя с новой игрушкой! У тебя потеряна перспектива. Способность мгновенно вспоминать все по собственному желанию хороша только для фокусов. Она не дает тебе дополнительного ума или таланта, ни единой унции; не говоря уже об умении делать выводы или здравом смысле. Ты опасен, как ребенок с гранатой. За тобой должен приглядывать тот, кто способен реально оценивать окружающий мир.

Джон нахмурился:

— В самом деле? По-моему, все идет отлично.

— Ты уверен? А тебе не кажется, что наши с тобой желания совпадают?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну давай, Джонни! Ты ведь хочешь меня. Так протяни руку и возьми. Используй свою замечательную способность помнить все. Вспомни, кто я такая, что собой представляю, тепло наших отношений… Вспомни все!

Джон, на лице которого появилось неуверенное выражение, протянул руки к Сьюзен. Она отстранилась от него.

— Но ты мной не обладаешь. Ты даже не можешь вспомнить меня в своих объятиях; ты забыл, что такое любовь. Твоя проблема заключается в том, что у тебя не хватило здравого смысла это сделать и недостает интеллекта, чтобы правильно определить приоритеты. Вот, возьми кольцо и уходи отсюда, или я тресну тебя чем-нибудь тяжелым.

Он протянул руку и взял обручальное кольцо.

— Сьюзен…

— Я же сказала, уходи. С этого момента фирма «Джонни и Сью» прекращает свое существование.

Ее лицо пылало гневом, и Джон, покорно повернувшись, ушел.

9

Когда на следующее утро Джон пришел в «Квантум Фармасютикалз», его уже поджидал Андерсон, на лице которого ясно читалось нетерпение.

— Мистер Хис, — улыбаясь, сказал он, поднимаясь навстречу.

— Что вы хотите? — поинтересовался Джон.

— Надеюсь, нас здесь никто не услышит?

— Насколько мне известно, подслушивающих устройств тут нет.

— Послезавтра вы должны прийти к нам для осмотра. В воскресенье. Вы помните?

— Конечно, помню. Я не способен что-нибудь забыть. Однако я могу изменить свои намерения. Зачем мне осмотр?

— Для вашей же пользы, сэр. Не вызывает сомнения, что Купфер и я удачно подобрали дозу, все складывается просто великолепно. На самом деле мы не хотим ждать до воскресенья. Если бы вы зашли к нам сегодня, прямо сейчас, это имело бы большое значение для нас, «Квантума» и, конечно, для всего человечества.

— Вам следовало крепче за меня держаться, когда у вас была такая возможность, — решительно проговорил Джон. — Вы отправили меня на работу, где я должен был действовать без вашей помощи — вы проводили эксперимент в полевых условиях, и вам многое удалось узнать. А для меня это был дополнительный риск, но вас это не слишком беспокоило, не так ли?

— Мистер Хис, мы думали об этом. Мы…

— Не надо! Я помню каждое слово, которое было произнесено вами или Купфером в прошлое воскресенье, и мне совершенно ясно, что вас тогда беспокоило. Поэтому, раз уж рисковать пришлось мне, то и выгоду из эксперимента должен извлечь я. Больше я не собираюсь играть роль биохимического урода, который получил выдающиеся способности благодаря одной инъекции. У меня нет никакого желания, чтобы рядом со мной оказались другие люди с подобными способностями.

В данный момент я владею монополией и собираюсь использовать ее до конца. Когда буду готов — и никак не раньше, — стану с вами сотрудничать, ради будущего всего человечества. Но запомните: я сам решу, когда наступит этот момент. Поэтому не звоните мне; я вас найду.

Андерсону удалось улыбнуться.

— Интересно, мистер Хис, каким образом вы сможете помешать нам сделать заявление для прессы? Те, кто имел с вами дело в течение последней недели, подтвердят наши слова.

— Вы так думаете? Послушайте, Андерсон, послушайте внимательно и уберите с лица вашу дурацкую ухмылку. Она меня раздражает. Я уже говорил вам, что помню каждое слово, которое было произнесено вами и Купфером. Каждый нюанс, каждое выражение лица, каждый взгляд, которым вы обменялись. Это очень о многом говорит. Я понял достаточно, чтобы навести кое-какие справки об отпусках по болезни, которые за последнее время брали работники компании. И мне очень многое стало ясно. Похоже, я далеко не первый служащий «Квантум Фармасютикалз», испытавший на себе действие деингибитора.

Теперь улыбка и в самом деле исчезла с лица Андерсона.

— Чепуха!

— Вы знаете, что это не так, и должны понимать — я легко смогу доказать свою правоту. Мне известны имена людей, с которыми вы имели дело — могу напомнить вам, что среди них была одна женщина, — и названия больниц, где их лечили, даже фальшивые истории болезней, которыми вы их снабдили. Поскольку вы не предупредили меня о возможных последствиях, когда использовали в качестве четвертого подопытного кролика на двух ногах, я вам ничего не должен, кроме разве что нескольких лет тюремного заключения.

— Я не собираюсь с вами спорить, — вздохнул Андерсон. — Однако кое-что я вам скажу. Воздействие деингибитора прекратится, Хис. Вам не удастся сохранить свою идеальную память навсегда. И тогда вы придете к нам — и получите следующую инъекцию на наших условиях.

— Чушь, — усмехнулся Джон. — Неужели вы думаете, что я не изучил ваших отчетов — во всяком случае тех, что не были засекречены. У меня есть вполне определенные подозрения относительно того, что вы засекретили. В некоторых случаях воздействие деингибитора продолжается дольше, чем в других. И чем удачнее проходит эксперимент, тем длиннее оказывается промежуток. В моем варианте результат получился просто великолепным, а значит, я еще долго буду обладать потрясающими способностями. К тому моменту когда действие деингибитора закончится — если это вообще когда-нибудь произойдет, — я буду занимать такое положение, что отказ сотрудничать со мной приведет вас к катастрофе. Даже и не думайте об этом.

— Вы неблагодарный…

— Не морочьте мне голову, — устало сказал Джон. — Я не желаю выслушивать ваши истерики. Уходите, у меня много работы.

Когда Андерсон покинул комнату, на его лице появилось разочарование и страх.

10

Было два часа тридцать минут, когда Джон вошел в кабинет Прескотта — на сей раз его не слишком беспокоил сигарный дым. Пройдет совсем немного времени, и Прескотту придется выбирать между сигарами и своим местом.

Вместе с Прескоттом в кабинете находились Арнольд Глак и Льюис Рэндалл — Джон с мрачным удовлетворением отметил, что для встречи с ним собрались все три руководителя подразделений.

Прескотт положил сигару на край пепельницы и сказал:

— Росс просил дать вам полчаса, больше я просто не могу. Вы тот самый человек, который обладает исключительной памятью?

— Меня зовут Джон Хис, сэр, и я собираюсь представить на ваше рассмотрение схему рационализации компании; мы начнем по-настоящему использовать возможности компьютеров; наша компания будет готова к дальнейшей модернизации по мере улучшения технологий.

Трое директоров переглянулись.

Глак, чье загорелое лицо было испещрено множеством морщин, спросил:

— Вы эксперт по менеджменту?

— Мне этого не требуется, сэр. Я проработал здесь шесть лет и помню все операции, которые проходили через меня. Мне очевидно, что схема управления малоэффективна. Нетрудно заметить узкие места и придумать способы их устранения. Если вы меня послушаете, я вам все быстро объясню. Вы сразу поймете.

Рэндалл, которого молодили рыжие волосы и веснушки, иронически осведомился:

— Надеюсь, это будет совсем нетрудно, потому что у нас возникают проблемы со сложными концепциями.

— У вас не возникнет никаких проблем, — заверил его Джон.

— А у вас осталась двадцать одна минута и ни секундой больше, — заявил Прескотт, посмотрев на часы.

— Я закончу раньше, — заверил их Джон. — Я начертил диаграммы и могу говорить быстро.

Он уложился в пятнадцать минут — его ни разу не прервали.

— Если вас послушать, так мы можем уволить половину персонала, — наконец мрачно проговорил Глак, бросив на Джона холодный взгляд своих маленьких глаз.

— Больше половины, — спокойно уточнил Джон, — и от этого компания станет работать только эффективнее. Профсоюз помешает нам уволить рядовых служащих, впрочем, всегда можно найти способ от них избавиться. А с управляющими расстаться не проблема. Пожилые уйдут на пенсию, остальным — если они достаточно молоды — придется подыскать себе другую работу. Прежде всего мы должны думать о «Квантум Фармасютикалз».

Прескотт, до этого момента сохранявший зловещее молчание, выпустил кольцо вонючего дыма.

— Такие кардинальные изменения следует производить только после тщательной проверки. То, что на бумаге выглядит вполне логично, часто разбивается о реальные трудности, да и человеческий фактор нельзя не учитывать.

— Прескотт, если вы не начнете реорганизацию в течение ближайшей недели, а меня не поставят во главе проекта, я подам в отставку. Меня с удовольствием возьмут в меньшую фирму, где будет гораздо легче внедрить в жизнь новые идеи. Начав дело с небольшой группой управляющих, я смогу, не нанимая новых людей, во много раз увеличить оборот фирмы — и через год «Квантум Фармасютикалз» будет на грани банкротства. Я получу от этого немалое удовольствие. Так что подумайте как следует, прежде чем принимать окончательное решение. Мои полчаса истекли. До свидания.

И Джон Хис ушел.

11

Прескотт задумчиво смотрел ему вслед. Он явно пытался просчитать варианты.

— Похоже, — наконец заговорил он, — Хис досконально знает, как мы функционируем, и собирается реализовать свои намерения. Нам нельзя его упускать.

— То есть, по-твоему, следует принять его план? — с ужасом спросил Рэндалл.

— Я этого не говорил. Вы оба можете идти. И помните: никто не должен узнать о нашем разговоре.

— У меня такое чувство, — пробормотал Глак, — что если мы немедленно не предпримем каких-то решительных действий, то через месяц окажемся на улице без средств к существованию.

— Весьма вероятно, — кивнул Прескотт, — поэтому мы кое-что сделаем.

— Что?

— Вам лучше оставаться в неведении. Предоставьте это мне. А сейчас забудьте обо всем и хорошенько отдохните. Веселых выходных.

Когда они ушли, Прескотт немного посидел, терзая зубами потухшую сигару. Потом потянулся к телефону и набрал номер.

— Говорит Прескотт. Я хочу, чтобы в понедельник, с самого утра, вы зашли ко мне в кабинет. Первым делом. Вы меня поняли?

12

Андерсон выглядел слегка взъерошенным, он плохо провел субботу и воскресенье. Прескотт, настроение у которого было и того хуже, злобно проговорил:

— Ты и Купфер опять взялись за свое?

— Давайте не будем об этом, мистер Прескотт, — тихо сказал Андерсон. — Вы помните, мы договорились соблюдать конфиденциальность, когда речь идет о некоторых видах исследований. Мы ставим на карту свою карьеру, в случае удачи становимся богатыми людьми, а «Квантум Фармасютикалз» делит с нами успех, ничем при этом не рискуя.

— Однако вам удвоили жалованье, гарантировав, что все дополнительные выплаты пострадавшим берет на себя «Квантум Фармасютикалз», не забывайте! Вы ведь возились с этим типом, Джоном Хисом, не так ли? Ну признавайтесь. Тут невозможно ошибиться. Лично я ни секунды не сомневаюсь.

— Да.

— И он оказался таким умным, что вы спустили на нас — этого… этого… тарантула.

— Мы и представить себе не могли, что так получится. После того как он хорошо перенес инъекцию и не впал в шок, мы поняли, что у нас возникает замечательная возможность провести настоящие полевые испытания препарата. Мы рассчитывали, что через пару дней действие деингибитора прекратится.

— Если бы вы поставили меня в известность, я бы понял, что происходит, как только этот ублюдок без малейших колебаний выдал мне сведения из компьютера, сообщив детали, которые он никак не должен был знать. Ладно, теперь по крайней мере известно, чего ждать. Он шантажирует нас, требуя, чтобы компания была немедленно реорганизована — но мы не можем на это пойти. Отпускать его тоже никак нельзя.

— Весьма возможно, что его план совсем неплох, если учесть способности Хиса к воспроизведению информации и синтезу, — предположил Андерсон.

— Неважно. Ублюдок хочет получить мою должность, и один только Бог знает, чью еще. Нам необходимо от него избавиться.

— Что вы хотите этим сказать? Он имеет колоссальное значение для нашего проекта.

— Забудьте о нем. Это самая настоящая катастрофа. Вы создали супергитлера.

— Эффект не будет долговечным, — тихо проговорил Андерсон.

— Да? И когда этот кошмар кончится?

— В данный момент не могу дать точного ответа.

— А я не могу рисковать. Мы должны покончить с ним самое позднее к завтрашнему вечеру. Ждать больше нельзя.

13

Джон находился в отличном настроении. Теперь Росс всячески избегал его, а когда по необходимости был вынужден с ним говорить, то делал это крайне корректно. Произошли кардинальные изменения, в результате которых Джон стал негласным начальником отдела.

Он не мог не признать, что ему это нравится, и наслаждался новыми возможностями. Поток перемен подхватил его и нес с удивительной скоростью. Прошло всего девять дней с того момента, как Купфер ввел ему свой препарат — с тех пор Джон непрерывно продвигался вперед.

Ну, а с глупой выходкой Сьюзен можно разобраться чуть позже. Когда она увидит, каких высот он достигнет за следующие девять дней… за девяносто…

Джон поднял глаза. Возле его стола стоял Росс, дожидаясь, когда он обратит на него внимание — начальник даже побаивался прочистить горло. Хис повернулся на своем кресле, вытянул вперед ноги и расслабился.

— Ну, Росс? — небрежно бросил он.

— Я бы хотел, чтобы вы зашли в мой кабинет, Хис, — осторожно проговорил Росс. — Случилось нечто важное, я полагаю, что только вы сможете справиться с возникшей проблемой.

Джон медленно поднялся на ноги:

— Да? Что произошло?

Росс выразительно обвел взглядом комнату, где расположилось еще пять человек. Потом посмотрел в сторону своего кабинета и жестом предложил Хису туда войти.

Джон заколебался, но сказались долгие годы работы под началом Росса, и он по привычке последовал за ним.

Росс вежливо пропустил его вперед, вошел вслед, незаметно закрыл дверь на замок и так и остался стоять перед ней. Вперед, из-за книжного шкафа сразу же выступил Андерсон.

— Что все это значит? — резко спросил Джон.

— Ничего особенного, Хис. — Вежливая улыбка Росса превратилась в волчий оскал. — Мы просто хотим немного помочь тебе: скоро ты снова станешь нормальным. И не вздумай шевелиться.

В руке Андерсона в мгновение ока появился шприц.

— Пожалуйста, Хис, не сопротивляйтесь. Мы не намерены причинить вам никакого вреда.

— Если я закричу… — начал Джон.

— Если ты издашь хоть звук, — заявил Росс, — я так заверну тебе руку за спину, что глаза у тебя вылезут на лоб. Мне бы этого очень хотелось, так что давай, кричи.

— У меня есть материалы на вас обоих, они спрятаны в надежном месте. Если со мной что-нибудь случится…

— Мистер Хис, — вмешался Андерсон, — с вами ничего не случится. Наоборот: исчезнут все последствия того, что произошло с вами в воскресенье. Вы окажетесь в том самом месте, где находились раньше. Так было бы в любом случае, но мы слегка ускорим процесс.

— Поэтому я буду тебя держать, Хис, — сказал Росс, — а ты не шевелись, иначе получишь слишком большую дозу — и забудешь все на свете.

Хис отступил на шаг назад, он начал задыхаться.

— Так вот что вы задумали. Решили таким способом избавиться от всех неприятностей. Если я забуду о вас, об информации и способах ее воспроизведения. Но…

— Мы не сделаем вам ничего плохого, Хис, — заверил его Андерсон.

Лоб Джона покрылся потом. Казалось, его разбил паралич.

— Я потеряю память! — хрипло пробормотал он.

Только человек, помнящий все, что с ним когда-либо произошло, мог испытывать такой ужас.

— Значит, ты и это тоже забудешь, не так ли? — усмехнулся Росс. — Ну не тяни, Андерсон.

— Что ж, — угрюмо пробормотал Андерсон. — Я уничтожу результаты очень удачного эксперимента.

Он приподнял вялую руку Хиса и приготовил шприц.

Раздался стук в дверь и послышался чистый голос:

— Джон!

Андерсон замер со шприцом в руке, вопросительно глядя на Росса.

Росс, быстро посмотрев на дверь, нетерпеливо повернулся к Андерсону:

— Давай, док, делай свое дело!

— Джонни, — снова послышался тот же голос, — я знаю, что ты здесь. Я вызвала полицию. Они скоро приедут.

— Делай укол. Она лжет, — свирепо зашептал Росс. — К тому моменту когда они появятся, все будет кончено. Никто ничего не сможет доказать.

Но Андерсон отчаянно затряс головой:

— Это его невеста. Она знает о нашем эксперименте. Она при нем присутствовала.

— Ну и болван же ты!

Снова послышался стук в дверь и раздался сдавленный голос:

— Отпустите меня. У них мой… пустите!

— Без нее он бы не согласился участвовать в эксперименте, — сказал Андерсон. — Да вы посмотрите на него — нам ничего и не нужно делать.

Джон, стоявший в углу, сполз на пол, его глаза закатились, он впал в транс.

— Парень смертельно испугался, — сказал Андерсон. — Шок такой силы может и в обычной ситуации отрицательно повлиять на память. Я думаю, что действие деингибитора прекратилось. Пусть она войдет, и я с ней поговорю.

14

Побледневшая Сьюзен сидела, положив руки на плечи своего бывшего жениха.

— Что здесь произошло?

— Вы помните инъекцию…

— Да, да. Что случилось?

— Он должен был прийти к нам позавчера, в воскресенье, для тщательного обследования. Однако Хис не пришел. Мы забеспокоились; к тому же начальство было удивлено поведением вашего жениха. Он стал агрессивным, раздражительным, у него возникла мания величия — возможно, вы это тоже замети ли. Я вижу, вы больше не носите кольцо.

— Мы… поссорились, — призналась Сьюзен.

— Тогда вы меня должны понимать. Он был… ну, как если бы Хис представлял собой механизм, мотор которого перегрелся от перегрузок. Сегодня утром мы решили, что Хису необходима помощь. Мы уговорили его зайти сюда, заперли дверь и…

— Сделали ему какой-то укол, пока я кричала и стучала в дверь.

— Вовсе нет, — возразил Андерсон. — Мы хотели дать ему успокаивающее, но было уже поздно. У него наступил полный упадок сил. Вы можете проверить тело — ведь вы невеста Хиса — и убедиться, что на нем нет следов от укола.

— Обязательно это сделаю, — пообещала Сьюзен. — А что с ним будет теперь?

— Я уверен, что он поправится. И снова станет самим собой.

— Полным середняком?

— Он лишится своей исключительной памяти. Но ведь десять дней назад ваш жених не обладал подобными способностями. Естественно, фирма предоставит ему неограниченный отпуск с сохранением содержания. Если потребуется медицинское обслуживание, все счета будут нами оплачены. А как только Джон пожелает, он сможет сразу же вернуться к работе.

— Да? Ну, я бы хотела получить все соответствующие документы еще до конца сегодняшнего дня, в противном случае мне придется завтра же обратиться к адвокату.

— Но, мисс Коллинз, — возразил Андерсон, — вы же знаете: мистер Хис добровольно согласился на эксперимент. И вы его поддержали.

— Полагаю, — холодно ответила Сьюзен, — вы понимаете, что нам не сообщили всей информации — вряд ли настоящее расследование доставит вам удовольствие. Так что позаботьтесь о том, чтобы ваши словесные обещания были облечены в письменную форму.

— Тогда вам придется подписать бумаги, что вы не будете иметь к нам претензий, если с вашим женихом что-нибудь случится.

— Возможно. Но сначала я должна разобраться в том, что же с ним все-таки произошло. Ты можешь идти, Джонни?

Джон кивнул и хрипло проговорил:

— Да, Сью.

— Тогда пошли отсюда.

15

Только после того как Джон прикончил омлет и влил в себя чашку черного кофе, Сьюзен согласилась с ним разговаривать.

— Никак не могу понять, как ты там оказалась? — недоуменно спросил он.

— Тебя устроит, если я скажу, что дело в женской интуиции?

— Лучше сказать — во всем виноват мозг Сьюзен.

— Ладно. Пусть будет так! После того как я вернула тебе кольцо, меня разбирала ужасная злость, и я себя жалела. Однако вскоре возникло ощущение жестокой потери — что довольно-таки странно для такой обычной особы, как я, но я к тебе даже слишком хорошо отношусь.

— Мне очень жаль, Сью, — смиренно сказал Джон.

— Вот это правильно! Если ты смог даже меня, бедняжку, которая так тебя любит, довести до состояния ярости, могу себе представить, что чувствовали твои коллеги! И чем больше я об этом думала, тем сильнее опасалась, что им захочется с тобой покончить. Нет, пойми меня правильно. Я готова признать, что ты заслуживаешь смерти, но только от моих рук. Никому другому я это сделать не позволю. Ты не звонил мне…

— Я знаю, Сью. У меня были грандиозные планы и совсем не хватало времени…

— Тебе необходимо было все закончить за две недели, дурацкая твоя башка!.. Сегодня утром я почувствовала, что больше не могу терпеть. Пришла к тебе в офис, и оказалось, что тебя держат за закрытой дверью.

Джон содрогнулся:

— Никогда бы не подумал, что буду с радостью слушать твои крики и стук, но именно так все и было. Ты остановила их.

— Ты уже можешь говорить о том, что произошло?

— Думаю, да. Со мной все в порядке.

— Так что же они собирались сделать?

— Они хотели уничтожить действие деингибитора. Возможно, Андерсон намеревался дать мне слишком большую дозу, чтобы я совсем потерял память.

— Почему?

— Потому что я их всех прижал. Мог уничтожить любого из них, да и всю компанию, тоже.

— Ты действительно мог?

— Легко.

— Но они так и не сделали тебе укола, верно? Или Андерсон опять солгал?

— Он не успел.

— С тобой все в порядке?

— Я не стал полным идиотом, чего они, возможно, добивались.

— Ну, мне бы не хотелось быть похожей на викторианскую даму, но, надеюсь, ты запомнил этот урок.

— Да, я понял, что ты была права, если тебя интересует именно это.

— Тогда послушай короткую лекцию, чтобы ты снова все не забыл. Ты слишком торопился, действовал открыто, не обращая внимания на возможное сопротивление коллег и начальства. Ты все помнил — и решил, что память заменяет разум. Если бы у тебя был кто-то по-настоящему умный и он руководил бы тобой…

— Ты мне нужна, Сью.

— Ну, теперь я у тебя есть, Джонни.

— Что будем делать, Сью?

— Во-первых, получим бумагу от «Квантума»; учитывая, что с тобой все в порядке, подпишем то, что они хотят. Во-вторых, в воскресенье поженимся, как и планировали ранее. В-третьих, посмотрим… Джонни?

— Да?

— Ты действительно в порядке?

— Лучше и быть не может, Сью. Теперь, когда мы вместе, все будет хорошо.

16

Свадьба получилась достаточно скромной. Они решили не приглашать много гостей. Из «Квантума», к примеру, не было никого; Сьюзен уверенно заявила, что звать коллег не следует.

Сосед Сьюзен принес видеокамеру, чтобы заснять церемонию — Джон считал, что это уж слишком, но Сьюзен хотелось, и он не стал возражать.

Однако в последний момент сосед, состроив трагическую гримасу, заявил:

— Эту проклятую штуку заклинило. Я думал, что она работает. Придется позвонить. — Он торопливо направился к телефонной будке.

Джон подошел и с любопытством посмотрел на камеру. Рядом лежал буклет с инструкциями. Он взял его и, не торопясь, полистал. Потом посмотрел по сторонам — все были заняты своими делами, никто не обращал на него внимания.

Джон осторожно отодвинул в сторону боковую панель и заглянул внутрь. Затем отвернулся и некоторое время задумчиво смотрел на противоположную стену. Он продолжал смотреть в стену, когда его правая рука метнулась к камере и что-то там быстро поправила. Джон защелкнул панель и закрыл футляр.

Через некоторое время вернулся сосед, на лице которого было написано огорчение.

— Пойди разберись в этих дурацких инструкциях. — Он взял в руки камеру и наморщил лоб. — Хм-м, все в порядке. Можно снимать… И как я этого не заметил?

17

— Вы можете поцеловать невесту, — милостиво разрешил священник.

Джон немедленно обнял Сьюзен за плечи и с энтузиазмом исполнил его указание.

— Ты починил камеру, — едва слышно прошептала Сьюзен. — Почему?

— Я хотел, чтобы на нашей свадьбе все прошло удачно, — так же чуть слышно попытался оправдаться Джон.

— Ты хотел покрасоваться.

Они отодвинулись, глядя друг на друга повлажневшими от нахлынувших чувств глазами, а потом снова обнялись, а немногочисленные гости восторженно завопили.

— Если ты еще раз так поступишь, я заживо сдеру с тебя кожу, — свирепо прошипела Сьюзен. — Пока о твоих способностях не знают, никто не сможет остановить тебя. Если будешь меня слушаться, мы это сделаем меньше чем за год.

— Да, дорогая, — смиренно ответил Джон.

Ничто не дается даром

Дело происходило на Земле. И не то чтобы существа со звездолета думали об этом небесном теле как о Земле. Для них это был лишь набор символов в бортовом компьютере; третья планета звезды, расположенной в определенном месте на пути от их родной планеты к черной дыре, отмечающей центр Галактики и перемещающейся с определенной скоростью.

Время действия: примерно за пятнадцать тысячелетий до Рождества Христова.

И не то чтобы существа со звездолета считали время именно таким способом. Для них это был промежуток времени, определенный в соответствии с их системой летоисчисления.

— Пустое занятие! — раздраженно бросил капитан. — Планета представляет собой сплошной ледник. Пора улетать.

Но исследователь хладнокровно возразил:

— Нет, капитан. — И этого было более чем достаточно. Пока звездолет находился в космосе или гиперпространстве, слово капитана было законом, но как только они выходили на орбиту какой-нибудь планеты, решение оставалось за исследователем. Он знал чужие миры! Это было его специальностью.

К тому же положение данного исследователя было очень прочным. Он обладал удивительным чутьем на выгодную торговлю. Именно благодаря его талантам экипаж звездолета получил три «Награды за Выдающиеся Достижения» — по одной за каждый из трех последних полетов! Три из трех!

Поэтому, когда исследователь сказал: «Нет», капитан и помыслить не мог о том, чтобы сказать: «Да». И даже если бы он решился на это, команда почти наверняка взбунтовалась бы. Для капитана «Награда за Выдающиеся Достижения» — всего лишь блистающий диск, который можно повесить в кают-компании, а для команды — весьма существенная прибавка к жалованью, увеличение отпуска и пенсии. А этот исследователь сумел добыть их для команды трижды. Три раза из трех.

— Ни один из необычных миров нельзя оставлять неисследованным, — заявил исследователь.

— А что необычного в этом мире? — поинтересовался капитан.

— Предварительные пробы показывают, что на находящейся внизу замерзшей планете существует разумная жизнь.

— Ну, насколько мне известно, такие случаи бывали и раньше.

— Не видно никакой системы, — несколько смущенно сказал исследователь. — Я не знаю почему, но мне никак не удается увидеть логики в развитии жизни на этой планете. Мы должны изучить ее более тщательно.

На этом, естественно, все споры и закончились. В Галактике существовало по меньшей мере полтриллиона планетарных миров, если считать лишь те, что непосредственно связаны со звездами. А если добавить сюда множество миров, которые перемещаются по Галактике независимо, то это огромное число увеличивалось еще в десять раз.

Даже при помощи компьютера невозможно классифицировать все эти миры, но у опытного исследователя, не имевшего в жизни никаких других интересов, постоянно изучающего новые и новые отчеты об экспедициях, делающего статистические расчеты даже во сне, иногда возникает мистическая интуиция.

— Следует послать зонды по полной программе, — сказал исследователь.

Капитан даже не попытался скрыть своего негодования. Полная программа означала неторопливое изучение планеты в течение нескольких недель, а стоили подобные операции просто немыслимо.

И он попытался возразить:

— Неужели это необходимо?

— Думаю, да, — спокойно сказал исследователь, хорошо знающий, что любое его желание — закон для команды.

Зонды доставляли на звездолет множество разных предметов — ничего интересного, как капитан и предполагал. Разумные существа напоминали своих дальних родственников в пятом рукаве Галактики — что было довольно необычно, но могло представлять интерес лишь для узких специалистов.

Так или иначе, но местные разумные существа находились на первом уровне технологического развития — пройдут многие тысячелетия, прежде чем здесь можно будет найти хоть что-нибудь полезное.

Так капитан и сказал, не в силах сдержать свое недовольство, но исследователь, просматривая отчеты, не обратил на слова капитана ни малейшего внимания.

— Странно, — пробормотал он и призвал к себе торговца. Это было уже слишком. Преуспевающий капитан никогда не станет ссориться со своим исследователем, но существует предел всякому терпению.

И капитан сказал, стараясь говорить вежливо и даже дружелюбно:

— До каких пор это будет продолжаться, исследователь? Чего можно ожидать на таком уровне технологического развития?

— У них есть инструменты, — задумчиво проговорил исследователь.

— Камень! Кость! Дерево! Или соответствующие эквиваленты. Вот и все. Не вызывает сомнения, что мы здесь не найдем ничего интересного.

— И все же я чувствую некую необычность.

— А нельзя ли поинтересоваться, в чем она заключается, исследователь?

— Если бы я знал, как ответить на этот вопрос, капитан, то никакой необычности не было бы и мы могли бы прекратить дальнейшие работы. Да, капитан. Я вынужден настаивать на участии торговца.

Торговец был взбешен не меньше капитана, но у него имелось куда больше возможностей выказать свое неудовольствие. Его специальность была не менее важной, чем любая другая на корабле, а по его собственному мнению (оно совпадало с мнением многих других), работа его группы имела такое же принципиальное значение для экспедиции, как и вклад исследователя.

Капитан пилотирует звездолет, исследователь способен обнаружить интересные цивилизации по самым незначительным признакам, но окончательный успех зависит от торговца и его команды, которые вступают в контакт с чужаками, выискивая в их культуре все, что окажется полезным, а в обмен предлагают то, что нужно туземцам.

И это делается с большим риском. Ни в коем случае нельзя нарушать местную экологию. Запрещено наносить вред разумным существам, даже если речь идет о спасении собственной жизни. На то существуют весьма серьезные причины, и за свою опасную работу торговцы получали соответствующее вознаграждение, но зачем рисковать зря?

— Там нет ничего интересного, — заявил торговец. — По моим оценкам полученных отчетов выходит, что мы столкнулись с полуразумными животными. Их полезность равна нулю. А опасность весьма велика. Мы знаем, как вступать в контакт с представителями чуждых разумных рас — торговцы редко гибнут в результате общения с ними. Но никому не известно, как себя поведут эти животные — вы не забыли, что нам не разрешено даже защищаться по-настоящему?

— Эти существа, — возразил исследователь, — даже если они и в самом деле недалеко ушли от животных, сумели адаптироваться к ледникам. Я замечаю незначительные отклонения от обычной схемы развития и полагаю, что они не будут для вас опасны; более того — могут оказаться полезными. Я чувствую, что их стоит изучить более внимательно.

— Но что возьмешь с существ, живущих в каменном веке? — спросил торговец.

— Вот вы и отыщите ответ на этот вопрос.

«Конечно, — мрачно подумал торговец, — в результате придется отдуваться нам».

Он хорошо знал историю и цели межзвездных экспедиций. Когда-то, миллион лет назад, не было торговцев, исследователей и капитанов, а были только технология каменного века да предки — похожие на животных, над миром которых они сейчас кружили. Как медленно продвигалась вперед наука, развивался разум — до тех пор пока цивилизация не достигла третьей ступени. Тогда появились звездные корабли и разные культуры обогатили друг друга. Именно с этого момента и начинается настоящее движение вперед.

— Исследователь, я с должным уважением преклоняюсь перед вашей интуицией. Но в данном случае прошу довериться моему практическому опыту. Ни одна цивилизация, не достигшая третьего уровня развития, не может дать нам ничего полезного.

— А это, — возразил исследователь, — есть обобщение, в истинности которого я не уверен.

— И все же это так. Даже если местные полуразумные животные располагают чем-то для нас полезным — впрочем, очень трудно себе такое представить, — что мы сможем предложить им взамен?

Исследователь молчал.

— Столь неразвитый интеллект, — не унимался торговец, — не в состоянии воспринять стимуляцию со стороны. Специалисты по чуждым цивилизациям давно пришли к такому выводу, да и мой опыт подсказывает то же самое. Прогресс должен исходить от самих существ — до тех пор пока они не достигнут второго уровня. А мы обязаны с ними расплатиться; ничто не дается даром.

— В том, что говорит торговец, есть резон, — вмешался капитан. — Ведь стимулируя эти цивилизации, мы создаем предпосылки для сбора будущего урожая.

— Меня сейчас не интересуют причины, — нетерпеливо прервал его торговец. — Так принято у тех, кто выбрал для себя нашу профессию. Мы ни при каких условиях не причиняем вреда и расплачиваемся за все, что берем. Здесь нет ничего, что мы хотели бы взять; но даже если мы и найдем что-нибудь, нам нечем будет расплатиться. Это пустая трата времени.

Исследователь покачал головой:

— Я прошу вас посетить какое-нибудь крупное поселение, торговец. Когда вы вернетесь, я подчинюсь вашему решению, каким бы оно ни было.

На этом, ясное дело, дебаты закончились.

В течение двух дней маленький флайер торговца летал над поверхностью планеты в надежде найти крупное поселение с продвинутой технологией. Ничего.

Полномасштабные поиски могли занять долгие годы, но есть ли в них смысл? Трудно представить, что такой центр надежно спрятан. Обладатели высокоразвитой техники просто не имеют сильных врагов. Торговцы давно усвоили этот универсальный закон.

Красивая планета уже успела наполовину покрыться ледниками. Белое, синее и зеленое. Дикая, такая разнообразная и прекрасная. Нетронутая.

Однако подобные мысли не должны занимать торговцев. Когда кто-нибудь из команды начинал говорить с ним в подобном духе, торговец живо обрывал его.

— Совершаем посадку, — наконец заявил он. — Здесь сосредоточено достаточное количество разумных существ. Лучше места все равно не найти.

— А что мы будем тут делать, Маэстро? — спросил его заместитель.

— Зарегистрируйте животных — разумных и неразумных, и не забудьте про артефакты, которые удастся обнаружить. Позаботьтесь о том, чтобы все изображения были голографическими.

— Уже можно сделать вывод… — начал заместитель.

— Мы уже можем сделать вывод, — перебил его торговец, — но нам необходимо иметь доказательства, которые покажутся нашему исследователю убедительными, иначе придется просидеть здесь до конца жизни.

— Он хороший исследователь, — сказал кто-то из членов команды.

— Он был хорошим исследователем, — мрачно заявил торговец, — но значит ли это, что он останется таковым навсегда? Возможно, успех заставил нашего исследователя возомнить о себе невесть что. Вот мы и поможем ему спуститься с небес на землю — если получится.

Из флайера они вышли в скафандрах. Местная атмосфера их вполне устраивала, но им не хотелось подвергать себя воздействию ветров — даже если бы температура воздуха и была вполне подходящей, что никак не соответствовало действительности. Тяготение тоже было слишком большим, хотя и терпимым.

Разумные существа, одетые в шкуры других животных, с опаской отошли в сторонку и настороженно наблюдали за непрошеными гостями. Торговец облегченно вздохнул. Любое отсутствие враждебности следует приветствовать — особенно когда ты не можешь себя защитить.

Торговец и его команда не пытались войти в контакт. Кто знает, какие жесты эти существа считают дружественными? Вместо этого торговец создал телепатическое поле, которое постарался насытить доброжелательностью — оставалось надеяться, что эти существа в состоянии его воспринять.

Возможно, так оно и было, поскольку некоторые из них продолжали стоять неподвижно, с любопытством наблюдая за пришельцами. Торговцу показалось, что он уловил какие-то мысли, однако подобная реакция была уж совсем маловероятной — как-никак эта планета находилась всего лишь на первом уровне, — поэтому он даже не попытался в них вникнуть, а вместе со своей командой решительно принялся за голографическую съемку растительности и стада травоядных, которые, впрочем, быстро куда-то скрылись. Большое животное с двумя длинными белыми зубами постояло немного, потом неспешно удалилось по своим делам.

Вся команда работала слаженно, постепенно продвигаясь вперед и делая голографическую съемку всего, что попадалось на пути.

Призыв на ментальном уровне — с таким мощным зарядом удивления и благоговения, что вся информационная часть осталась непонятной.

— Маэстро! Сюда! Скорее!

Его заместитель даже не позаботился о том, чтобы сообщить направление. Торговец был вынужден следовать за лучом, который вел в расщелину, окруженную с двух сторон скалистыми выступами.

Другие члены команды со всех ног бежали туда же, но торговец всех опередил.

— Что такое? — нетерпеливо спросил он.

Заместитель стоял в каменном гроте, окруженный сиянием, которое испускал его скафандр. Торговец осмотрелся:

— Это естественное углубление, а не результат технологического воздействия на камень.

— Да, но вы посмотрите сюда!

Торговец поднял глаза и секунд на пять замолчал. Потом послал экстренный сигнал, чтобы остальные не подходили близко.

— Это искусственного происхождения?

— Да, Маэстро. Видите, оно еще не закончено.

— Но кем?

— Этими существами. Разумными существами. Я заметил, как один из них работал здесь. Вот это источник света — горящее растение. А вот инструменты.

— А где он сам?

— Убежал.

— Ты и в самом деле его видел?

— Я даже успел сделать запись.

Торговец задумался. Потом снова поднял взгляд.

— Тебе когда-нибудь попадалось что-нибудь подобное?

— Нет, Маэстро.

— Поразительно!

Торговец продолжал смотреть вверх, ему явно не хотелось уходить.

— Маэстро, — негромко проговорил заместитель, — что будем делать?

— Что?

— Мы наверняка выиграем за это четвертый приз для нашего корабля.

— Несомненно, — с грустью согласился торговец, — если сможем забрать.

— Я уже сделал запись, — с сомнением признался заместитель.

— Да? Но как мы этим воспользуемся? Нам нечего дать им взамен.

— Мы же все сняли. Какая разница, чем мы с ними расплатимся?

— Что ты говоришь? — рассердился торговец. — Здешние аборигены слишком примитивны, они не в состоянии принять то, что мы можем предложить. Пройдет не меньше миллиона лет, прежде чем советы со стороны принесут им какую-нибудь пользу. Придется уничтожить запись.

— Но ведь мы знаем, Маэстро.

— Значит, придется держать язык за зубами. Наше ремесло имеет свою этику и традиции. Тебе это прекрасно известно. Ничто не дается даром!

— Даже это?

— Да, даже это.

Суровое выражение лица торговца скрывало невыносимые страдания, которые он испытывал при мысли, что придется отказаться от такой потрясающей находки. Поэтому он стоял, не зная на что решиться.

Его заместитель почувствовал это.

— Давайте попробуем предложить им что-нибудь, Маэстро.

— Думаешь, они смогут извлечь какую-нибудь пользу из того, что мы им дадим?

— Главное, чтобы не было вреда.

— Я приготовил презентацию для всей команды, — заявил торговец, — но сначала я должен показать это вам, исследователь — с глубоким уважением и извинениями за свои тайные мысли. Вы были правы. В этой планете действительно есть нечто необычное. Хотя разумная жизнь едва достигла первого уровня, а технология предельно примитивна, аборигенам удалось развить концепцию, которая оказалась совершенно для нас новой. Насколько мне известно, ничего подобного мы не встречали и на других мирах.

— Я не могу себе представить, что бы это могло быть, — смущенно проговорил капитан.

Он хорошо знал что торговцы, стараясь подчеркнуть свою значимость, склонны преувеличивать важность находок.

Исследователь не сказал ничего. Он был смущен даже больше, чем оба его собеседника.

— Это некая форма оптического искусства, — сказал торговец.

— Обыгрывается цвет? — предположил капитан.

— И форма — но эффект достигается поразительный. — Он включил голографический проектор. — Смотрите!

Перед ними возникло стадо четвероногих травоядных. Массивные, с косматой шкурой и двумя рогами. Животные постояли немного, потом побежали прочь, поднимая копытами тучи пыли.

— Уродливые создания, — пробормотал капитан.

Повинуясь указаниям торговца, голографическое изображение застыло на месте, увеличилось, и одно животное заняло все изображение: массивная голова опущена, ноздри раздуваются.

— Посмотрите внимательно, — продолжал торговец, — а теперь сравните эту тварь с примитивным изображением, сделанным при помощи разноцветных минералов — мы обнаружили его на стене пещеры.

Вот оно! То самое животное, которое они видели на голограмме, но плоское и одновременно живое!

— Какое удивительное сходство, — заметил капитан.

— Не удивительное, — возразил торговец, — а совершенно сознательное! Там были дюжины подобных фигур, запечатленных на стене в разных позах — самых разных животных. Сходство слишком детальное, чтобы оказаться случайным. Вы только представьте себе дерзость самой концепции — расположить краски в таких комбинациях, чтобы создалась иллюзия, будто вы смотрите на реальный объект! Аборигены сумели создать искусство, отражающее реальность. Я полагаю, его можно назвать искусством образов. И это еще не все. Мы обнаружили, что они работают и в трех измерениях. — Торговец извлек несколько маленьких фигурок, вырезанных из серого камня и желтоватой кости. — Здесь местные жители явно стремились изобразить самих себя.

Капитан был потрясен.

— Вы видели, как они производятся?

— Нет, при этом я не присутствовал, капитан, — признался торговец. — Один из моих людей заметил, как существо мазало цветным минералом стену пещеры, но эти штуки мы нашли уже готовыми. Нет никаких сомнений в том, что они вырезаны из кости вполне сознательно. Эти предметы не могли принять подобную форму в результате случайных процессов.

— Очень любопытно, только мне не понятен мотив, — произнес капитан. — Разве голографическое изображение не решает поставленную задачу лучше? Впрочем, сейчас аборигены и помыслить о голографии не могут.

— Этим дикарям не дано знать, что через миллион лет появится голографическое изображение. К тому же я не уверен, что голография лучше. Если вы сравните изображение с оригиналом, то заметите упрощения и небольшие изменения, которые лишь подчеркивают специальные характеристики. Я верю, что это необычная форма искусства, которая улучшает оригинал и дает новые возможности для самовыражения.

Торговец повернулся к исследователю:

— Я восхищен вашими способностями. Вы можете объяснить, как вам удалось почувствовать уникальность этого разума?

Исследователь вздохнул:

— Я ничего подобного не ждал. Вы сделали очень интересное и полезное открытие — хотя я и не уверен, сумеем ли мы контролировать форму и цвет так, чтобы у нас получилось нечто похожее. Однако ваше открытие, в некотором смысле, отвечает той тревоге, которую я ощущал. Как вам удалось получить все это? Что вы дали взамен? Вот в чем заключается главная странность.

— Ну, — ответил торговец, — откровенно говоря, вы правы. Я не думал, что мы сумеем что-нибудь дать этим примитивным существам, но открытие показалось мне столь важным, что я решил не жалеть усилий. Поэтому я выбрал среди группы существ, которые создали эти предметы, то, чья аура показалась мне наиболее интенсивной, и попытался передать ему наш дар.

— И вам, естественно, сопутствовал успех, — не выдержал исследователь.

— Да, мне повезло, — радостно согласился торговец, не заметивший, что исследователь не задавал вопроса, а сделал утверждение. — Эти существа убивают животных, швыряя в них длинные палки с заостренными камнями на конце; иногда они пробивают шкуру животных, что заметно тех ослабляет. В результате разумным существам удается убивать противников, которые сильно превосходят их размерами. Я показал, что меньшая палка с каменным наконечником может быть выброшена с большей силой и с большего расстояния, если натянуть на другую палку жилу.

— Подобные механизмы, — проворчал исследователь, — находили среди других примитивных культур, впрочем, заметно более развитых. Палеонтологи называют этот механизм луком со стрелами.

— Но как аборигены сумели воспринять новое знание? — спросил капитан. — Ведь на их уровне развития это просто невозможно.

— Однако сумели. Вне всякого сомнения. Ответ на ментальном уровне был полнейшим выражением восторга. Неужели вы думаете, что я взял бы эти предметы искусства, будь они даже в двадцать раз ценнее, если бы не смог расплатиться? Ничто не дается даром, капитан.

— Вот она странность, — подавленно проговорил исследователь. — Аборигены приняли ваш дар. Но, торговец, они не готовы. Мы наносим им непоправимый урон. Они будут использовать лук и стрелы друг против друга, а не только при охоте на больших животных.

— Мы не причинили им ни малейшего вреда. А что они станут делать друг с другом и к чему это может привести — нас не касается.

Капитан и торговец ушли, чтобы приготовить все для демонстрации в кают-компании корабля, а исследователь сказал, печально глядя им вслед:

— Но они приняли наш дар. И они будут процветать среди ледников. И через двадцать тысяч лет это станет нашей заботой.

Исследователь знал, что капитан и торговец ему не поверят, и его охватило отчаяние.

Наверняка

Всем, кто живет в нашем тридцатом столетии, известно, что космическое путешествие — штука скучная и занимает довольно много времени. В качестве развлечения многие члены экипажей, несмотря на запреты карантинной службы, подбирают на обитаемых мирах, которые исследуют, разные живые существа и делают их своими домашними животными.

У Джима Тише был небольшой камешек, который он назвал Едеш. Едеш просто сидел на месте и был ужасно похож на камень, но иногда он приподнимал свою нижнюю часть и засасывал внутрь сахарную пудру. Никто никогда не видел, чтобы он передвигался с места на место, хотя временами он оказывался совсем не там, где его ожидали увидеть. Существовала теория, что Едеш предпочитает делать это, когда на него не смотрят.

У Боба Лаверти была зеленая спироулитка по имени Долли, обладающая способностью к фотосинтезу Долли частенько переползала с места на место, туда, где было больше света; она сворачивала свое тело в кольца и медленно продвигалась вперед в эти моменты ужасно напоминая крутящуюся спираль.

Однажды Джим Тише решил поспорить с Бобом Лаверти — и предложил устроить гонки.

— Мой Едеш, — заявил он, — сможет обогнать твою Долли.

— Твой Едеш, — фыркнул Лаверти, — и ходить-то не умеет.

— Пари! — воскликнул Тише.

В этом событии принял участие весь экипаж. Даже капитан рискнул половиной кредита. Все ставили на победу Долли. Она, по крайней мере, двигалась.

Джим Тише копил свое жалованье в течение трех экспедиций и выложил все до последнего милликредита на Едеш.

Гонка началась в одном конце Большого салона. В другом для Едеш положили кучку сахарной пудры, а для Долли зажгли яркий свет, Долли мгновенно свернулась в кольцо и медленно покатилась к источнику света. Болельщики радостно взревели.

Едеш не шевелясь сидел на месте.

— Сахар, Едеш, сахар, — сказал Тише и показал на кучку сахарной пудры.

Едеш еще больше, чем обычно, походил на самый обыкновенный камень, но Тише это совершенно не беспокоило.

В конце концов, когда Долли добралась до середины салона, Джим Тише, как бы между прочим, пообещал своему камешку:

— Если ты туда не отправишься, Едеш, я возьму молоток и превращу тебя в гальку.

Именно тогда люди впервые обнаружили, что камешки вроде этого умеют читать мысли. И тогда же люди впервые обнаружили, что они обладают способностью к телепортации.

Не успел Тише произнести свою угрозу, как Едеш просто исчез с того места, где сидел, и возник поверх кучки сахара.

Тише, естественно, победил и медленно и с удовольствием принялся считать свой выигрыш.

Лаверти с горечью в голосе произнес:

— Ты знал, что эта чертова штука может телепортировать себя!

— Ничего подобного, я и понятия об этом не имел, — возразил Джим Тише. — Но я был уверен, что мой любимец победит. Я ставил наверняка.

— Как это?

— Кто ж не знает старую поговорку: «Тише едешь — дальше будешь»?

С первого взгляда

1

Элейн Мэтро терпеливо ждала. Она работала гидом вот уже два года — почти два года, — а необходимость управляться с мужчинами, женщинами и детьми, прилетевшими с самых разных планет (не говоря уже о Земле), заботиться о том, чтобы они были счастливы и всем довольны, отвечать на их вопросы и мгновенно реагировать на неожиданно возникающие проблемы требует большой выдержки.

Ты или учишься хладнокровно вести себя в самых сложных ситуациях, или сдаешься. Элейн никогда не сдавалась. И не собиралась этого делать в дальнейшем.

Она сидела и внимательно изучала обстановку. На календаре высвечивалось число — 25 февраля 2076; значит, ровно шесть дней назад ей исполнилось двадцать четыре года.

Рядом с календарем висело зеркало, в котором отражалось лицо Элейн. Точнее, его можно было бы увидеть, если бы она немного наклонилась в сторону. В зеркале девушку окружало легкое сияние, скрывая обычную бледность кожи, при этом голубые глаза казались золотистыми, а волосы светлее, чем в действительности. «Я здесь красивее, чем на самом деле», — подумала Элейн.

Время от времени на экране вспыхивала бегущая строка — новости. Складывалось впечатление, что на орбите ничего существенного не происходило. Велось строительство четырнадцатой колонии — самое обычное дело.

В Африке, на Земле, разразилась засуха, но и в этом не было ничего удивительного. Представьте себе мир, который не в состоянии контролировать свою погоду. Примитив!

Впрочем, Земля огромна! Словно миллионы настоящих миров взяли и соединили вместе.

И тем не менее там так мало места! Даже на Гамме, где родилась и жила Элейн — даже на Гамме немного тесновато. Пятнадцать тысяч человек и…

Открылась дверь, и в комнату вошел Янос Тесслен. Он был председателем Ассамблеи и прекрасно справлялся со своими обязанностями. Так по крайней мере считала Элейн. Она и голосовала за него.

— Привет, Элейн, — сказал он. — Ты долго меня ждала?

— Четырнадцать минут — по часам, — ответила Элейн. Янос коротко рассмеялся. Он был крупным мужчиной, а глаза его имели обыкновение улыбаться даже тогда, когда губы сохраняли серьезность. Седеющие волосы коротко подстрижены — весьма старомодная прическа, отчего он выглядел старше своих пятидесяти лет.

— Заходи, пожалуйста, Элейн. Садись.

Девушка села, спокойно приняв обращение по имени, хотя до сих пор ей еще ни разу не приходилось встречаться с председателем Ассамблеи. В мире вроде Гаммы, где все всех знают, считалось вполне естественным обращаться друг к другу по имени.

Янос устроился на вращающемся стуле в своей огромной комнате — такой большой частной комнаты Элейн никогда еще не видела — и сказал:

— Меня удивило то, что ты точно назвала время, которое прождала меня, — ровно четырнадцать минут. Можно ведь было выразиться как-нибудь иначе.

— Я считаю, что точность в мелочах может иметь существенное значение, — ответила Элейн.

— Очень хорошо. Я рад, что ты придерживаешься такого мнения, поскольку это как раз то, что мне от тебя нужно. Твои бабушка и дед — выходцы из Соединенных Штатов, иными словами, с Земли, верно?

— Да, сэр.

— Надеюсь, ты сохранила свои американские корни?

— Я изучала историю Земли в колледже. В том числе и историю Америки, но я жительница Гаммы.

— Да, конечно. Как и все мы. Однако ты — особенная жительница Гаммы, потому что ты нас всех спасешь.

Элейн едва заметно нахмурилась:

— Прошу прощения…

— Пока об этом не будем. Я немного забегаю вперед. Поскольку твои предки родились в Америке, я уверен, тебе известно, что Соединенные Штаты были основаны в 1776 году.

— Да. В этом году отмечается трехсотлетие.

— И тебе известно, что Соединенные Штаты были образованы из тринадцати штатов. А теперь на лунной орбите имеется тринадцать самостоятельных миров; восемь здесь, на позиции L-5, следующих за Луной, и пять на позиции L-4, предшествующих Луне.

— Да, сэр. В данный момент ведется строительство четырнадцатого мира в секторе L-4.

— Это сейчас не имеет значения. Строительство Орбитального мира Ню было ускорено, а сооружение нового, Кси, наоборот сознательно тормозится, так что в 2076 году Орбитальных миров будет только тринадцать — а не четырнадцать или двенадцать. Ты понимаешь почему?

— Суеверие? — сухо поинтересовалась Элейн.

— Вы почти что неприлично быстро соображаете, юная леди, — проговорил Янос, — но меня это не пугает. Дело вовсе не в суеверных страхах. А в желании максимально использовать чувства жителей наших миров. Соединенные Штаты являются самым важным регионом Земной Федерации, и, если они проголосуют за образование независимой Федерации Орбитальных миров, сейчас — нынешний год — самое подходящее для этого время. Трехсотлетний юбилей плюс число тринадцать — они не устоят, верно?

— Да, я понимаю, какие у них могут возникнуть чувства.

— А независимость принесет нам немало пользы. Федерация Земли весьма консервативная сила, которая ограничивает расширение нашего влияния. Как только мы перестанем быть привязанными к Земле, Орбитальные миры смогут более эффективно взаимодействовать в экономическом плане. Мы сумеем покинуть границы лунной орбиты и шагнутьдальше, к поясу астероидов, где обретем такое влияние, какого история человечества еще не знала. Ты со мной согласна?

— Такого мнения придерживаются многие.

— К сожалению, на Земле существует сильная оппозиция, которая выступает против нашей независимости. Кроме того, хотя почти все жители Орбитальных миров стремятся к независимости, не все хотят союза. Что ты думаешь об обитателях других миров, Элейн? Ты ведь постоянно с ними встречаешься по долгу службы.

— Люди есть люди, сэр. Однако манеры жителей других миров иногда бывают мне неприятны.

— Именно. Нас они тоже считают «неприятными». Многие представители этих миров скорее откажутся от независимости, чем согласятся заключить между собой союз. Элейн, от тебя зависит, сумеем ли мы прийти к такому союзу.

«Снова он к этому вернулся», — подумала Элейн, а потом сказала:

— А что я должна сделать?

— Послушай, — мягко проговорил Янос, — я тебе объясню. Те представители Земли, что противостоят нашему стремлению к независимости, рассчитывают на враждебное отношение разных миров друг к другу и делают все, что в их силах, чтобы эти разногласия усугублялись. А что, если у нас, на Гамме, произойдет какой-нибудь несчастный случай, саботаж? Ведь именно мы активнее всех выступаем за союз Орбитальных миров. Что, если диверсия будет очень серьезной и возникнет впечатление, что ответственность за нее несет какой-нибудь из Орбитальных миров? Поднимется волна возмущения, многие начнут выступать против союза, и тогда мы вряд ли получим независимость в этом году. А в дальнейшем, когда на нашей стороне больше не будет чар этого волшебного юбилейного года, может пройти много лет, прежде чем у нас снова появится возможность объединиться.

— В таком случае следует принять меры, чтобы не допустить такой диверсии.

— Точно! Именно это мы и делаем. И вот тут-то и вступишь в игру ты. На Гамму прибывает пятеро туристов. Это самые обычные туристы. Естественно, нас посещает гораздо больше народа, однако сейчас интерес вызывают именно эти пятеро — по одному с разных Орбитальных миров. Наш агент на Земле… у нас имеются там шпионы, надеюсь, ты знаешь…

— Об этом все знают. И Земля в том числе, я думаю. Янос откинулся назад, словно хотел получше рассмотреть Элейн.

— Ты обладаешь удивительной способностью говорить вещи, которые мне ужасно нравятся, — сказал он. — Один из наших шпионов передал сообщение; к сожалению, оно не дошло до нас полностью. К нам прибудет землянин, опытный диверсант, который выдаст себя за жителя одного из Орбитальных миров. Наш агент должен был поставить нас в известность, о каком именно мире идет речь, но как раз в этом месте его сообщение прервалось.

— Полагаю, вы не можете получить интересующую вас информацию у агента, потому что он мертв.

— Увы. Мы сделали все, что могли, чтобы разобраться в его депеше, однако у нас вышло, что под подозрение попадают пятеро туристов, четверо из которых, вне всякого сомнения, являются уважаемыми жителями других миров, зато пятый — диверсант с Земли.

— Откажите во въезде всем пятерым, сэр. Или, наоборот, впустите их, а потом арестуйте и тщательно допросите.

— Если мы так поступим, то нанесем оскорбление их родным мирам и, таким образом, сыграем на руку нашим противникам.

— Как только диверсант будет пойман, вы сможете принести остальным извинения и объяснить, что произошло.

— Если они нам поверят. Надо сказать, что сообщение, переданное нашим агентом, было настолько запутанным… Вполне может оказаться, что ни один из этих пятерых туристов не является шпионом и все они законопослушные граждане своих миров.

— Ну хорошо, что вы хотите от меня, Янос?

Янос Тесслен снова откинулся на спинку стула, и его умные глаза изучающе уставились на Элейн.

— Ты работаешь гидом и привыкла иметь дело с жителями других миров и с землянами. Более того, из твоего личного досье становится ясно, что ты до неприличия умна. Я сделаю так, чтобы эти пятеро попали к тебе на традиционную экскурсию по Гамме; они не смогут от нее отказаться из опасения выглядеть невежливыми; не говоря уже о том, что в таком случае мы получим официальный повод их задержать. Ты проведешь с ними несколько часов, Элейн, и должна будешь сказать нам, кто из этих пятерых не является тем, за кого себя выдает. Или что все они чисты. Вот так-то.

— Ума не приложу, как это можно сделать. — Элейн покачала головой. — Ведь известно, что диверсант человек опытный и, наверное, уже не раз выполнял подобные задания.

— Вне всякого сомнения, он побывал на мире, за представителя которого себя выдает; разговаривает, выглядит и ведет себя как местный житель; и уж можно не сомневаться, что с документами у него все в порядке.

— И что же?

— Ничего не делается идеально, Элейн. Найди недостаток в его маскировке. Ты же побывала на других мирах, на тех, о которых идет речь. И хорошо знаешь их жителей.

— Не думаю, что я смогу…

— Если у тебя ничего не выйдет, — с нажимом произнес Янос, — нам придется прибегнуть к более грубым методам и рискнуть нанести оскорбление другим мирам. Или мы успокоимся, если ты скажешь, что диверсанта среди этих пятерых нет; а еще существует такой вариант: ты ошибешься, мы примем меры против невинного человека, а настоящий враг в это время причинит серьезный вред Гамме… Я уже не говорю о том, что с надеждами на союз можно будет расстаться. Ты должна справиться.

Элейн тяжело вздохнула и спросила:

— Когда прибудут эти туристы?

— Завтра. Они приземлятся на Причале номер 2, на другой стороне нашего мира. — Председатель автоматически показал пальцем наверх, и глаза Элейн, так же автоматически, последовали за ним.

В этом не было ничего необычного. Гамма, как и все Орбитальные миры, представляла собой строение, напоминающее пышку, тор. На Гамме пустой тор, внутри которого и жило все население, в поперечнике составлял чуть больше двух миль. Можно было проехать около трех с половиной миль вдоль внутренней части тора и добраться до другой стороны мира или сократить путь, поднявшись вверх по одной из трех ступиц — как у колеса, — соединяющих противоположные части тора.

Элейн вспомнила, как однажды какой-то землянин ужасно веселился по поводу того, что местные жители говорят о другой стороне «мира», имея в виду просто часть тора, но она не понимала, что в этом такого смешного. Гамма точно так же, как и Земля, окружена пространством.

Янос прервал ее раздумья:

— Тебе придется это сделать, Элейн.

— Я попытаюсь, сэр, — ответила она.

— И ты не должна потерпеть неудачу.

2

Двухкомнатная квартирка Элейн находилась в Третьем секторе, главным ее преимуществом было то, что рядом располагался Центр Исполнительских Искусств. (В юности Элейн мечтала стать актрисой, но у нее не было голоса. Однако она по-прежнему получала огромное удовольствие, когда окуналась в атмосферу театра.)

Сейчас, готовясь отправиться на Причал номер 2, Элейн искренне жалела, что природа не наделила ее великолепным голосом и актерским талантом — в этом случае она не работала бы гидом и перед ней не поставили бы практически невыполнимую задачу.

Элейн тщательно оделась. Девушка отлично смотрелась в форме и производила впечатление высококвалифицированного специалиста — как, впрочем, и всегда. Элейн приложила немало сил для того, чтобы выглядеть совершенно спокойной. Девушка решила, что если покажется пятерым туристам чересчур любопытной или слишком знающей, то наверняка ничего не выяснит. На самом деле, если у них сложится впечатление, что она лезет не в свои дела и задает лишние вопросы, человек, прибывший сюда с секретным заданием, может посчитать ее опасной и уж, вне всякого сомнения, без проблем разберется с одной слабой женщиной.

Выходя из дома, Элейн посмотрела наверх. Внутри тора было достаточно места для сорокаэтажного здания, которое можно было бы возвести в самом центре, однако разрешалось строить только двадцатиэтажные дома; впрочем, в среднем строения поднимались всего лишь на десять этажей. Верхняя часть тора должна была оставаться свободной, тогда возникало ощущение пространства и свежего воздуха, не говоря уже о проникновении солнечных лучей.

Отверстия жалюзи наверху открывались в час, соответствующий раннему утру. Огромное зеркало, которое двигалось по орбите вместе с Гаммой, отражало солнечные лучи, а они, в свою очередь, улавливались зеркалами меньших размеров и освещали тор внутри. Здания, стоящие на нижнем уровне огромной пышки, купались в ярком сиянии, причем температура воздуха всегда оставалась одинаково приятной.

Элейн не бывала на Земле, но достаточно о ней читала, чтобы иногда пожалеть о том, что погода на Гамме неизменна.

Временами ей хотелось испытать на себе влияние не подчиненных строгим законам сил природы. Она частенько думала про снег, поскольку никак не могла себе представить, что же это такое. Дождь — что-то вроде душа, туман похож на пар, холод и жара — это все равно что поворачиваешь кран с холодной или горячей водой в ванне. А вот снег — какой он?

Элейн раздумывала об этом по дороге к лифту номер три и потом, когда пристроилась в самом конце очереди. Впрочем, ждать пришлось недолго, потому что час пик, когда заканчивалась одна смена и начиналась другая, уже прошел.

Лифт понес девушку вверх, и почти целую милю гравитация медленно уменьшалась. Быстрое вращение тора — а он делал один оборот за две минуты — создавало центробежную силу, которая удерживала всех и все на его поверхности, в результате возникало тяготение, равное земному. Для всех жителей Гаммы, где бы они ни находились, внешний край тора представлялся «низом», а центр, который напоминал ступицу колеса, — «верхом» и, естественно, другая сторона их мира, расположенная за этой ступицей, тоже считалась «верхом».

Когда Элейн поднималась на лифте, скорость, с которой он вращался вокруг ступицы, уменьшалась, естественно, как и центробежная сила. Девушка уже весила в половину меньше в тот момент, когда они миновали госпитальный район, где пониженная гравитация оказалась весьма полезной в лечении кардиологических больных и тех, кто страдал респираторными заболеваниями.

Когда-то, будучи студенткой колледжа, она подрабатывала в больнице помощницей медсестры и прекрасно помнила свои тогдашние ощущения — они ей до сих пор нравились.

Наконец лифт проплыл сквозь сферический центр тора, при этом его продвижение тщательно контролировалось центральным компьютером, чтобы он не столкнулся с каким-нибудь другим лифтом, двигающимся в противоположном направлении. Здесь центробежная сила практически равнялась нулю, и в эти несколько минут Элейн показалось, что она стала невесомой. Именно тут находилась силовая установка и именно тут, мрачно подумала Элейн, возможно, будет совершена диверсия.

Лифт миновал центр и двинулся дальше по одной из спиц большого колеса на другую сторону мира по имени Гамма. Центробежная сила стала снова увеличиваться, и у Элейн возникло ощущение, что она стоит на голове. Без особых усилий — сказывалась практика — девушка поменяла положение, как, впрочем, и остальные пассажиры. Прошло всего несколько минут, но все уже стояли на том, что совсем недавно было потолком лифта.

Теперь складывалось впечатление, что они опускаются и сила тяжести тянет их вниз. А потом, когда эта иллюзия достигла максимума и Элейн снова почувствовала себя (с некоторым сожалением) такой же тяжелой, как и всегда, лифт прибыл на место. Двери открылись, девушка вышла из него. Другой стороной мира (она быстро посмотрела наверх) теперь была та, где находился ее дом.

3

Элейн не попала в час пик, зато опоздала на работу, что доставило ей несколько неприятных минут. Три других гида, двое мужчин и женщина, уже были на месте и собрались возле вывешенного распорядка работы на этот день.

Микки Бордо увидела Элейн первой и довольно ядовито заметила:

— А вот и она.

— Ясное дело, — Элейн удивленно вскинула брови, — я же здесь работаю.

— Не очень-то на это похоже, — заявила Микки и прошествовала мимо в своих туфлях на пробковой подошве, которая делала ее на два дюйма выше. Чуть сдвинула форменную шапочку со лба — это можно было бы расценить как проявление излишней нервозности, однако дело было в том, что всем сразу стали видны ее роскошные каштановые волосы — и продолжала: — Ты получила пять человек. Ровно пять. Тяжелая работенка, верно? Пять! — не унималась Микки. — А у меня четырнадцать. У Ханнеса десять, у Робэра двенадцать. Как по-твоему, честно поделили? Лично я считаю, что нет!

— Возможно, дело в том, — спокойно проговорила Элейн, — что администрацию не устраивает моя работа и меня собираются уволить.

— Уволить тебя? — проговорил Робэр, который часто улыбался, потому что тогда на щеках у него появлялись весьма привлекательные ямочки. — Именно это я и предположил. В таком случае тебе будет не на что жить, ты не сможешь рассчитывать на получение какой-нибудь другой работы и тебе придется выйти за меня замуж. Верно?

— Я буду иметь тебя в виду, Робэр, — сказала Элейн. — Постоянно! Как только мне будет не на что жить. Вы поговорили о сегодняшнем распределении с Бенджо Страммером? Он ведь за это отвечает.

— Я к нему сходила, — ответила Микки, — и он заявил мне, что будет так, как написано, и что он не желает ничего обсуждать. Старый… — Последнее слово она произнесла очень тихо.

— Да ладно вам, — начала Элейн. — Робэр, твои двенадцать туристов прибывают главным образом с Альфы, а значит, их будет интересовать, как у нас организованы занятия спортом и все, что с этим связано — твоя любимая тема. Разве я не права? Ханнес должен работать с гостями с Мю; это первое поколение поселенцев, они всегда ужасно нервничают, столкнувшись с чем-то новым, а всем известно, какой Ханнес заботливый, прямо настоящий папочка.

— Вот-вот, Папочка — мое имя и фамилия, — вставил Ханнес, сложив руки на своей тщедушной груди.

— А ты, Микки, будешь работать с жителями Зеты, которые люто нас всех ненавидят, поэтому им понравится, что ты миниатюрная и кажешься беззащитной и беспомощной. И не будем забывать, что ты ведь у нас красотка. Они просто не смогут воспылать к тебе ненавистью.

— Женщины прекрасно даже смогут, — смягчаясь, проговорила Микки.

— Верно, но ведь в твоей группе в основном мужчины. Правильно? А что касается меня, я получила пятерых, однако они с пяти разных миров. И каждый из них не похож на другого. Каждого будет интересовать совсем не то, что остальных, и я подозреваю, что все они какие-то шишки, так что мне придется особо постараться, чтобы их ублажить. Боюсь, у меня ничего из этого не выйдет. — Элейн с печальным видом откинулась на спинку стула. — Если кто-нибудь хочет поменяться…

— Только не я, — быстро перебил ее Ханнес. — Мои милые крошки мюанцы во мне нуждаются.

— А мои альфийцы должны получить гида, который отличал бы футбольный мяч от клюшки для гольфа, — заявил Робэр.

— Лично я и не говорила, что хочу поменяться, — сказала Микки. — Я только возмущена несправедливостью.

Элейн кивнула и отправилась в свой маленький кабинет, в котором умещался лишь небольшой письменный стол и — на этот раз — еще и Бенджо Страммер. Он ее ждал. У него была роскошная седая шевелюра, а глаза опутывала сеть морщинок. Он вопросительно взглянул на Элейн:

— Ты отлично с ними справилась, Элейн.

— Значит, ты слушал, Бенджо, — проговорила Элейн.

— Пришлось. Поскольку немного огорчен. Такое уж я получил распределение групп. Сам я тут ни при чем.

— В таком случае нам следует относиться к нему как к данной реальности. Иного ничего не остается.

— В чем дело, Элейн? — спросил Бенджо.

— В каком смысле?

— Почему они вдруг решили сделать за меня мою работу?

— А разве тебе не сказали, Бенджо?

— Нет, — покачав головой, ответил он.

— Значит, видимо, не хотели, чтобы ты знал.

— Хорошо, а ты знаешь?

— В сложившейся ситуации тебе не следовало задавать мне этот вопрос. Послушай, скажу тебе только одно — дело очень деликатное. Корабль прибывает по расписанию?

— В данный момент заходит в док.

— Хорошо. Ты можешь организовать все таким образом, чтобы моя пятерка оказалась как можно аккуратнее выделена из общей толпы и доставлена сюда раньше остальных? Мне нужно на них посмотреть, прежде чем я приступлю к работе; я должна попытаться понять, как следует себя вести. Знаешь, я сказала ребятам чистую правду. По-видимому, эти пятеро очень важные персоны, и мне хочется, чтобы все получилось как следует.

У Бенджо был весьма недовольный вид.

— Мне кажется, было бы намного лучше, Элейн, если бы меня все-таки поставили в известность о том, что тут происходит.

— Если бы это зависело от меня, Бенджо, я бы тебе все рассказала.

— Эта группа специально приписана к тебе, верно? Если ты хочешь посмотреть на своих туристов, воспользуйся-ка лучше моим кабинетом. Твой слишком маленький. А я пойду прогуляюсь вокруг мира.

Он время от времени предпринимал такие прогулки, чтобы оставаться в форме — так Бенджо по крайней мере говорил. Элейн бросила быстрый взгляд на свой плоский живот и подумала о том, что, видимо, скоро не сможет больше смотреть на него как на дар природы.

4

Элейн пристроилась на уголке стола Бенджо — на том, что был ближе к двери, — руки скрестила на груди и тихонько болтала ногой. Накануне вечером она совершенно сознательно заставила себя не думать о том, что ей предстоит, понимая (тут Элейн не сомневалась, что была права), что тогда ей обеспечена бессонная ночь, а наутро она будет плохо соображать.

Теперь, однако, она больше не могла отталкивать от себя решение задачки, которую подкинул Янос Тесслен.

Условия: пять человек, все жители разных миров. Один из них может оказаться (всего лишь может) землянином, утверждающим, будто он прибыл с одного из Орбитальных миров.

Засланный — специалист в своем деле, можно ли надеяться на то, что он каким-нибудь образом себя выдаст? Существует ли на каждом Орбитальном мире некая характерная деталь, которую даже после определенной подготовки невозможно имитировать?

Проблема заключалась в том, нетерпеливо подумала Элейн, что все миры совершенно сознательно подражали Земле. Каждый из них вращался с такой скоростью, чтобы возникала сила тяжести, как на Земле. В этом отношении любой землянин будет чувствовать себя здесь как дома.

Конечно, гравитация уменьшается, когда поднимаешься вверх по спицам, и тут землянин может оказаться весьма неуклюжим. Впрочем, жители Орбитальных миров не проводят много времени в лифтах, а следовательно, они тоже будут выглядеть весьма неловкими.

Атмосфера на мирах имеет такой же состав, что и на Земле, но углекислого газа здесь меньше. Однако это не очень принципиально. Земляне адаптировались к ней почти сразу. На Земле есть места, где атмосфера еще хуже: меньше давление и меньше кислорода — в горах, например.

Земля намного крупнее миров, ну и что? Немного другой горизонт — хотя наверняка землянин легко привыкнет и к этому. Диверсант, если он находится в ее группе, вне всякого сомнения, долго прожил на том мире, с которого он, по его утверждению, прибыл.

Можно не сомневаться, что он заблудится на Гамме, если только раньше специально не прилетал сюда с целью осмотреться. Но ведь жители других миров тоже не обязательно должны прекрасно ориентироваться на Гамме.

А если агент и в самом деле побывал здесь, может быть, он знает слишком много про этот мир? Однако нет ничего такого касательно Гаммы, о чем обитатель другого мира не мог бы где-нибудь прочитать — прежде чем отправиться в путешествие. Вполне разумно и естественно, подумала Элейн.

Ну хорошо, а как насчет тех миров, с которых прибывают туристы? Жители разных Орбитальных миров говорят по-разному, имеют свои социальные и индивидуальные особенности. Сможет ли землянин безупречно это перенять или все равно выдаст себя, как бы сильно ни старался изображать жителя какого-нибудь Орбитального мира?

Элейн посмотрела на стол и повернула листок так, чтобы можно было прочитать, что на нем написано.

Пять миров. По старшинству — Дельта, Эпсилон, Тэта, Йота и Каппа. Она бывала на всех пяти и много о них читала — по долгу службы. Невозможно понять туриста, если ничего не знаешь об обществе, которое его воспитало, а гид должен прекрасно разбираться в своих подопечных.

Дельта — довольно скучный мир, его жители невероятно трудолюбивы, говорят немного нараспев, даже когда переходят на гаммейский диалект. В основном они крупные и белолицые, но это только в основном. На всех Орбитальных мирах живут высокие и маленькие, худые и толстые люди. На внешность полагаться не стоит.

Эпсилон из них самый густонаселенный мир, эпсилонцы, как правило, не очень высокие, поскольку их предки были выходцами из Восточной Азии, с Земли. Впрочем, на других мирах их тоже немало.

На Тэте пять или шесть районов — вместо обычных трех — отдано сельскому хозяйству. Только здесь выращивают крупный рогатый скот, в то время как на других Орбитальных мирах главным образом занимаются разведением птицы. Так случилось, что из пяти симфоний, сочиненных музыкантами с Орбитальных миров и ставших главной составной частью репертуара всех земных оркестров, три были рождены на Тэте.

Элейн заставила себя прервать свои размышления. Нет, сделать простой вывод, что тэтанцы музыкальны, — неверно. Девяносто пять процентов из них могут быть неграмотными с точки зрения музыкального образования, и если окажется, что тэтанец, попавший в ее группу, совершенно не интересуется музыкой, — это еще не повод заподозрить в нем диверсанта.

Йота — главный экспортер энергии. Каждый из Орбитальных миров в качестве основного источника энергии использует солнечный свет. На каждом имеется огромная энергетическая установка — намного больше самой колонии, — которая поглощает солнечные лучи и превращает их в микроволновое излучение; часть его идет на нужды самого мира, а излишки отправляются на Землю. Силовая установка на Йоте самая мощная, там располагается самое современное оборудование для передачи микроволн на Землю. Вполне понятно, что Земля уделяет Йоте гораздо больше внимания, чем любому другому из двенадцати Орбитальных миров.

А это, в свою очередь, означает, что Йота больше остальных настроена на защиту интересов Земли. Жители этого мира меньше всего мечтают о независимости и совсем не стремятся к объединению с другими мирами. Может быть, йотанец — самая подходящая кандидатура для сотрудничества с агентом землянином? С другой стороны, агент вряд ли станет выдавать себя за жителя Йоты, поскольку этот ход является наиболее очевидным и, следовательно, подозрительным…

«Ну как я могу хоть что-нибудь в этом понять!» — нетерпеливо подумала Элейн.

А как насчет Каппы, где властвуют развлечения — этот мир считается культурным центром Орбитальных миров? Элейн полагала, что Каппа является самым приятным миром из тех, где ей довелось побывать. А это означает, что придется повнимательнее присматриваться к каппанцу, поскольку в данном случае ей будут мешать собственные предпочтения.

Как можно отличить настоящего каппанца от того, кто только выдает себя за такового? Или настоящего жителя Тэты от ненастоящего? Ну и так далее…

Проблема в том, что на Земле живет такое количество самых разнообразных людей, что любой землянин может без проблем изобразить из себя любого жителя любого из Орбитальных миров.

Так, теперь рассмотрим вот какую идею: агент — кем бы он там ни был — выступает, разумеется, против независимости и против объединения Орбитальных миров. Постарается ли он скрыть свои взгляды и станет вести себя как человек, настроенный против Земли? Или посчитает, что такое поведение может вызвать подозрения? А может быть, не зная, что его ищут (с другой стороны, вдруг ему это известно?), он не станет заводить разговор на эту тему?

Не следует ли прибегнуть к какому-нибудь более хитроумному способу? Если силы, борющиеся за независимость и союз, рассчитывают на эмоциональное значение трехсотлетия возникновения Соединенных Штатов, может, стоит завести разговор на эту тему? И вдруг агент выдаст себя, когда она упомянет 2076 год? И продемонстрирует антиамериканские настроения?

Впрочем, житель Орбитального мира вполне может испытывать неприязнь к Земле по своим собственным причинам и при этом не быть тайным агентом.

Элейн почувствовала, как ее рассуждения начинают бродить по все более сужающемуся кругу, причем никакие разумные идеи ее не посещали. Что использовать в качестве критерия, чтобы отличить настоящее от подложного? Да и существуют ли такие критерии вообще?

А ведь Янос сказал, что она не имеет права потерпеть неудачу.

Элейн уже готова была погрузиться в утешительное отчаяние, когда в дверях появилась голова Бенджо:

— Твои туристы прибыли. Надеюсь, все пройдет хорошо. До свидания.

Вполне возможно, невинная прощальная фраза будет иметь для нее, Элейн, особенно страшное значение… Когда туристы приблизились к двери, она сделала приветливое лицо и постаралась взять себя в руки.

5

Элейн говорила медленно и — она рассчитывала, что у нее это получилось — заискивающе.

— Меня зовут Элейн. Если вам удобнее обращаться ко мне по фамилии, пожалуйста — Элейн Мэтро. На Гамме не принято использовать никакие звания, мы обращаемся друг к другу по имени, но вы можете называть меня так, как вам покажется удобнее всего.

У дельтийца сразу сделался недовольный вид. Это был высокий, широкоплечий мужчина, казавшийся еще выше из-за черной квадратной шляпы, которую он не снял, и мышино-серой блузы, доходившей ему до середины бедер. Тяжелые сапоги дельтийца громко стучали, а руки с большими костяшками пальцев были слегка сжаты.

— Сколько вам лет? — резко и немного нараспев спросил он. В списке туристов значилось, что его зовут Сандо Сансен, и Элейн знала, что по обычаям Дельты должна обращаться к нему по фамилии.

— Мне двадцать четыре года, мистер Сансен.

— Неужели в вашем возрасте вы сумели узнать про ваш мир достаточно, чтобы оказаться нам полезной?

Его резкость — или грубость — была характерной для жителя Дельты. Или он несколько перестарался? Она ведь еще не дала ему никакого повода для нападок.

Элейн улыбнулась и весело ответила:

— Надеюсь, моих знаний окажется достаточно. У меня вполне солидный опыт работы. По правде говоря, наше правительство очень мне доверяет, поскольку поручило именно мне позаботиться о том, чтобы вы смогли познакомиться с теми аспектами жизни Гаммы, которые вас интересуют.

Равон Джи Андор с Каппы привлек к себе ее внимание. Среднего роста, с великолепно уложенными волосами — несколько светлее, чем им полагалось быть (в этом Элейн не сомневалась, поскольку они контрастировали с его темными глазами и смуглым лицом). Одет он был изысканно, с великим множеством самых разнообразных украшений. От каппанца пахло какими-то духами, которые девушке понравились. (Все это очень характерно для Каппы; не слишком ли?)

— Если вы так милы, что намерены исполнить наши желания, — проговорил он, растягивая гласные, — в таком случае вы сами являетесь представителем Гаммы, достойным самого пристального изучения и внимания.

Это был комплимент, произнесенный в витиеватой и весьма характерной для Каппы манере. Элейн обратилась к туристу, воспользовавшись первыми двумя именами — так было принято на Каппе, — причем ее ответ прозвучал тоже в соответствии с обычаями этого мира.

— Я в отчаянии, Равон Джи, поскольку в данный момент это исключено. Верю, что время подарит нам такую возможность.

— Да ладно вам, кончайте с этим, барышня! — проворчала Меджим Набеллан с Тэты.

Чернокожее лицо (многие тэтанцы, но не все, имели темную кожу) обрамляли седые, словно из проволоки, вьющиеся волосы, в основном прячущиеся под широкополой шляпой, закрепленной под подбородком эластичной лентой. Полосатое одеяние туристки было невероятно ярким, а звук «р» она произносила так, словно он перекатывался где-то в глубине ее горла.

— Давайте заканчивайте и перестаньте болтать эти каппийские глупости.

Улыбающийся каппанец с язвительным видом ей поклонился.

Элейн немного помолчала. Агентом вполне могла оказаться женщина, или кто-нибудь с черной кожей, или и то и другое. А нетерпение, с которым Меджим Набеллан требовала начала экскурсии, могло быть самым обычным — и с трудом скрываемым — желанием человека, прибывшего сюда, чтобы совершить диверсию, поскорее приступить к выполнению задания и считающего, что любая задержка опасна для его целей.

— Мне кажется, довольно глупо создавать группу из представителей разных миров, — сказала Ив Абдараман с Йоты, еще одна женщина, которая произносила слова, слегка растягивая их; казалось даже, будто она засыпает на ходу. Довольно молодая, миниатюрная, вполне привлекательная, смуглая (видимо, она прекрасно это знала, поскольку ее костюм был выдержан в разных оттенках коричневого цвета). — Если мы будем ссориться и наскакивать друг на друга, наша экскурсия никому не доставит никакого удовольствия.

— Надеюсь, мы не станем ссориться и наскакивать друг на друга, Ив, — постаралась успокоить ее Элейн. Йотанцы всегда обращались к своим собеседникам по имени, как и жители Гаммы. — И как только вы мне сообщите, что в особенности хотели бы увидеть…

— Давайте начинать, — проговорил пятый член группы, Ву Кай-ши с Эпсилона, — а мы по дороге расскажем вам, что нас интересует, и времени не потеряем.

Глаза маленького толстячка говорили о том, что его предки родились на Востоке. На нем было нечто, напоминающее юбку, ниспадающую почти до самой земли. К тому же он немного шепелявил.

Еще один нетерпеливый, подумала Элейн. — Поскольку мы находимся в одном из жилых районов, — сказала она, — можем прогуляться до университета — для начала. Там имеется несколько интересных примеров гаммейской архитектуры…

Она вежливо вытолкала всю группу из кабинета, обошла их, чтобы оказаться впереди, в то время как ее мозг напряженно работал. Каждый из пятерых туристов вызывал у нее подозрения, но ни один не казался подозрительным по-настоящему.

Вот было бы что-нибудь такое, что имелось на Орбитальных мирах и полностью отсутствовало на Земле… нечто настолько неуловимое и хитрое, что житель Земли не смог бы не выдать себя, оказавшись на одном из Орбитальных миров!.. Интересно, что бы это могло быть? Рост? Или какое-нибудь еще отличие?

Элейн заставила себя сосредоточиться на работе.

— Перед нами главное здание гаммейского университета, построенное четыре года назад. Создается настолько сильная иллюзия искривления, что…

Она продолжала механически говорить, а ее мысли были заняты совсем другим.

6

Элейн и ее подопечные неторопливо прошли мимо симпатичных зданий этого района — все они были разными, ни одно не походило на своего соседа, перед каждым домом красовались зеленые лужайки, окруженные легкими решетками из особого материала, так что впечатления, что жители домов стремятся отгородиться друг от друга, не складывалось. Здесь не было нагромождения многоквартирных домов, которых встречалось великое множество в двух других жилых секторах.

— Мы подходим к воздушному шлюзу, отделяющему этот район от сельскохозяйственного сектора, — сказала Элейн.

— Как я вижу, вы держите шлюзы открытыми, — заметил Сансен. — Разве это не небрежность? — Он так диковинно произнес последнее слово — с точки зрения жителя Гаммы, — что Элейн едва его разобрала. (Безупречный дельтиец, так ей показалось.)

— Вовсе нет, — ответила она. — Все работает автоматически. Возникновение даже самой незначительной вибрации в связи с ударом метеорита или каким-нибудь внутренним взрывом, любое, самое минимальное понижение воздушного давления — и все шесть секторов окажутся запечатанными таким образом, что между ними не будет никакой связи. Естественно, они закрываются на ночь, чтобы дневной свет из сельскохозяйственного сектора не проникал в жилые районы.

— А что произойдет, — спросил Равон Джи, улыбаясь, — если метеор или что-нибудь еще попадет в приборы, регулирующие работу самого шлюза?

— Вряд ли такое может случиться. Однако, если все-таки авария произойдет, она не будет фатальной. У нас имеется по два комплекта всего жизненно важного оборудования, причем эти комплекты находятся в разных местах и каждый из них способен обеспечивать Гамму всем необходимым.

Элейн сделала паузу, чтобы убедиться в том, что ее подопечные сумели перейти через шлюз. Нужно было всего лишь сначала подняться по нескольким ступенькам, а потом спуститься по такому же пролету вниз; шесть ступенек вверх и шесть вниз, но они тянулись по всей ширине тора с едва заметным наклоном. Землянам обычно не нравилось шагать по широким ступеням, они частенько чуть скатывались набок — в отличие от остальных членов группы.

Однако, хотя Элейн внимательно наблюдала за ногами всех пятерых, туристы шагали уверенно и не озирались с удивлением по сторонам.

Элейн тихонько вздохнула. Землянин — кем бы он там ни был — отлично подготовился к выполнению своего задания. Или вовсе не было никакого землянина.

7

Равон Джи Андор шел рядом с Элейн всю дорогу, пока они проходили сквозь сельскохозяйственный сектор, причем ему явно было здесь невыносимо скучно. Теперь же, когда туристы оказались в Центре переработки, каппанец отшатнулся от нее и у него сделался совершенно несчастный вид.

— Мне ведь не придется идти туда, правда? Отходы животных — это не совсем то, на что я стремился посмотреть.

Элейн постаралась говорить спокойно и ничем не выдать своей нервозности.

— Вы ведь на Каппе тоже перерабатываете отходы.

Ни один землянин еще ни разу добровольно не посетил Центр переработки.

— Да, но я при этом не присутствую, — заявил Равон Джи. — По правде говоря, мне ничего не известно ни про инженерную сторону этого вопроса, ни про статистику. Послушайте, милая, давайте я подожду вас здесь. Пусть туда идет дельтиец, у него подходящие сапоги, и еще эта фермерша с Тэты, ну… и все остальные.

— Я прекрасно вас понимаю, — покачав головой, сказала Элейн, — но не могу здесь оставить. Боюсь, нашему правительству это не понравится. Идемте. Я буду держать вас за руку. Вот видите?

Это было что-то вроде легкого флирта, жест, честь — ни один каппанец не мог в такой ситуации отказаться от предложенной ему руки. Равон Джи, страшно несчастный, пробормотал:

— В этом случае, красавица, я с удовольствием пройду сквозь самую отвратительную грязь, готов даже увязнуть в ней по колено.

Впрочем, Элейн была уверена, что он этого ни за что не сделает.

Девушка держалась к нему поближе, когда они проходили по антисептическим коридорам. Большинство процессов переработки наблюдать было невозможно: они производились в закрытых помещениях и были полностью автоматизированы. Несмотря на гримасу отвращения, которая не сходила с лица Равона Джи, неприятного запаха почти не чувствовалось.

Сансен вышагивал, сцепив руки за спиной и внимательно оглядываясь по сторонам. By Кай-ши, лицо которого вообще ничего не выражало, что-то записывал; Элейн удалось пройти у него за спиной и посмотреть на его заметки. Они были сделаны на эпсилонском языке, так что она ничего не смогла разобрать.

Равон Джи, который по-прежнему держал девушку за руку, сказал:

— Думаю, сейчас вы заявите, что все это страшно важно.

— Именно, — согласилась Элейн. — Причем везде, на Земле, например.

Равон Джи никак не отреагировал на ее последние слова.

— Каппанский джентльмен, — заявил он, — не должен знать о подобных вещах.

— А чем вы занимаетесь? — спросила Элейн.

— Я театральный критик и прибыл сюда для того, чтобы написать статью о состоянии гаммейской сцены для одной из наших газет.

— А вы не собираетесь на Землю, чтобы принять участие в празднествах, посвященных трехсотлетию образования Соединенных Штатов?

«Интересно, такой фестиваль состоится на самом деле или нет?» — подумала Элейн.

— Что, дорогуша? — Казалось, турист не понял вопроса.

— Трехсотлетие Америки.

— Ну, не знаю, — равнодушно протянул он. — А где у вас тут находится театральный район?

(Было ли его равнодушие чересчур деланным? Неужели он и в самом деле ничего не знает про грядущее трехсотлетие?)

— В четвертом секторе, на другой стороне мира, — сказала Элейн и уже собралась сделать привычный жест, однако каппанец быстро поднял голову и сказал:

— Ну, надеюсь, рано или поздно мы туда попадем. «Может быть, это и есть ключ к разгадке», — подумала Элейн.

8

— Послушайте, гид, мы уже выходим из сельскохозяйственного сектора, а я еще не видела никакого скота, — резко сказала Меджим Набеллан.

— Мы держим его не здесь, поскольку считаем разведение скота невыгодным. Цыплята и кролики дают гораздо больше протеина за более короткий срок.

— Глупости! Вы не имеете ни малейшего понятия о том, как это нужно делать. Животноводство на Гамме сильно отстает от современных достижений.

— Я уверена, в Сельскохозяйственном Бюро с радостью выслушают ваше мнение, — мягко ответила Элейн.

— Надеюсь. Именно за этим я сюда и прибыла, а теперь, когда увидела, как у вас тут поставлено дело, продолжать экскурсию мне ни к чему. Я бы хотела сразу отправиться в Бюро.

— Боюсь, у меня возникнут неприятности, если вы станете настаивать на том, чтобы покинуть нашу группу, — сказала Элейн. — Правительство Гаммы посчитает, что я нанесла вам оскорбление.

— Чушь, — нахмурившись, мрачно объявила Меджим Набеллан. — Где находится Бюро?

— На другой стороне мира, — ответила Элейн, которая на этот раз уверенно показала наверх, и Набеллан подняла голову. — Если вы сейчас уйдете, наша группа совсем распадется. Пожалуйста, останьтесь.

Меджим Набеллан что-то тихонько пробормотала, но отказалась от своих попыток покинуть группу.

— Сельскохозяйственные сектора, — сказала Элейн профессиональным голосом гида, — согреты солнечными лучами постоянно, но в трех жилых районах, естественно, сутки разделены на шестнадцать светлых часов и восемь темных — по очереди.

— А что, все гаммейцы спят одновременно? — спросил By Кай-ши.

— Нет, конечно. Они спят, когда пожелают. Кое-кому приходится работать в темное время суток.

— Почему бы в таком случае не позволить каждому жилому сектору самостоятельно контролировать солнечный свет? Бессмысленный конформизм! — Он сделал какие-то записи в своем блокноте.

— Поскольку Эпсилон является единственным миром, где не сохраняется стандартная смена дня и ночи, возможно, это вы являетесь исключением, — проговорила Ив Абдараман своим ясным, звонким голосом. — Ночной перерыв требует меньшего расхода энергии, при этом поддерживается подходящая для всех температура.

— Вовсе нет, — подняв брови, возразил By Кай-ши. — Если вы намекаете на то, что на Эпсилоне жарко, так вы ошибаетесь. Смена дня и ночи — всего лишь бессмысленное наследие Земли.

Элейн напряглась. Нападки на Землю? Она радостно проговорила:

— Вряд ли следует игнорировать то, что нам досталось в наследство от Земли. В этом году будет отмечаться трехсотлетие образования Америки, а наследие свободных… — Она не договорила, потому что никто не отреагировал на ее слова.

Ив Абдараман нетерпеливо поглядывала на гида, а потом повернулась к эпсилонцу.

— Я бывала на Эпсилоне, — сказала она. — Мне показалось, что там ужасно жарко.

— Вам могло показаться, что мы обладаем слишком большой гибкостью и индивидуальностью — на ваш вкус, — холодно ответил By Кай-ши.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — попросила Элейн, — обращаясь к By Кай-ши и Ив Абдараман. — Нам еще нужно немало пройти, чтобы добраться до другой стороны мира. — Девушка махнула рукой, и ведомые совершенно автоматически отреагировали на ее жест. Элейн продолжала: — Нужно догнать остальных.

— Центр переработки должен обслуживаться компьютерными системами, — ускорив шаги, заметила Ив Абдараман — Я смогла бы выполнить то, ради чего прибыла сюда — если бы получила к ним доступ.

— Не сомневаюсь, что это можно организовать, — успокоила ее Элейн. — У нашего правительства в этом вопросе нет никаких секретов.

(То, ради чего прибыла сюда? Просчет? Или всего лишь слова человека, не замышляющего ничего плохого? В ней всего-то пять футов роста, но помешает ли это…)

Сандо Сансен нетерпеливо оглядывался по сторонам.

— Ну, мисс Мэтро, сколько еще будет продолжаться наша экскурсия?

— Скоро закончится, мистер Сансен. Может быть, вас интересует что-нибудь конкретное?

— Силовая установка, Я инженер-электрик, и мне совершенно наплевать на поля с зерновыми и пруды, где разводят рыбу.

— Я не уверена, — спокойно проговорила Элейн, — что туристам туда разрешен вход.

— А я не турист, — сердито ответил Сансен. — Я представитель своего правительства.

— Да, конечно. Я покажу вам госпитальный комплекс. Гамма гордится своим медицинским оборудованием, и мы бы очень хотели вам его продемонстрировать. А там мы попытаемся получить разрешение сходить на силовую установку.

Сансен кивнул, но вид у него был по-прежнему недовольный.

9

Всего госпитальных комплексов было шесть — по одному в каждом секторе. Этот располагался выше остальных, поскольку здесь занимались исследованиями низкой гравитации с точки зрения биологии.

Все пятеро туристов совершенно спокойно держались в состоянии низкой силы тяжести — чуть больше четверти нормы. Меджим Набеллан споткнулась разок, но Элейн показалось, что это произошло по чистой случайности. Сансен был в ярости из-за того, что ему пришлось забраться выше, чем он собирался, и потому громко топал, но при этом твердо держался на ногах. Впрочем, даже Элейн время от времени забывалась и делала слишком большой шаг.

— Мне кажется, вас всех заинтересуют, — продолжала она свою экскурсию, — исследования низкойгравитации, проводящиеся в здешнем центре. На Земле подобными проблемами заниматься невозможно, и хотя все Орбитальные миры добились в этой области определенных результатов, Гамму превзойти не удалось никому. В данный момент мы входим в лаборатории, где специалисты расскажут вам о проводимых экспериментах и ответят на ваши вопросы. О, мистер Сансен.

— Да?

— Я хотела напомнить вам, что мы находимся всего в четырехстах метрах от ступицы. Я сейчас попробую получить для вас разрешение… — Они остались одни, поскольку все остальные члены группы отправились вслед за местным гидом. — Мне придется обратиться в Правительственный Центр, который находится на другой стороне мира.

Она в который уже раз махнула рукой… и сердце забилось у нее в груди. Сансен отреагировал на ее жест. Наверняка он!

Однако Элейн не смогла скрыть от него, что все поняла. Знание промелькнуло в ее глазах, и Сансен увидел… и, возможно, сообразил, что совершена ошибка. В следующее мгновение он словно сбросил с себя театральный костюм. — Минутку, барышня, — сказал он, и в его голосе больше не было слышно дельтийского акцента.

Сансен метнулся к Элейн. Девушка попыталась ускользнуть от него — так матадор ловко избегает столкновения с быком. Но в горле у нее почему-то стоял комок, и она не могла закричать, позвать на помощь. Неужели он посмеет ее убить? И каким образом объяснит ее смерть? Или ничто не должно помешать ему выполнить задание? Может быть, он ее прикончит, а потом поспешит сделать то, ради чего сюда прибыл?

Сансен повернулся и снова бросился на нее, но поскользнулся — забыв про низкую силу тяжести. Элейн поднялась на цыпочки и, воспользовавшись его промахом и призвав на помощь свое умение двигаться в состоянии низкой гравитации, проскочила мимо Сансена. Он до нее не дотянулся.

Тогда агент остановился, а потом попытался отрезать Элейн от двери, сбросил шляпу, расстегнул блузу и тоже отшвырнул ее в сторону. Он был мускулистым, сильным мужчиной, а его лицо не сулило Элейн ничего хорошего. В распоряжении агента имелось всего несколько минут, чтобы от нее избавиться прежде, чем кто-нибудь ему помешает. И вид у него был весьма решительный.

Теперь Элейн уже могла бы закричать, но она боялась, что крик отвлечет ее. Девушка не сводила с Сансена глаз, а сама в это время раскачивалась из стороны в сторону, была настороже. Он тоже максимально напрягся, принял во внимание низкую гравитацию, потом начал маленькими шажками продвигаться вперед.

Элейн, внимательно за ним наблюдая, отскочила от него. Изменила направление движения, метнулась вперед, делая большие шаги, затем развернулась у Сансена за спиной и толкнула его. Он начал падать вперед, но удержался и снова оказался между девушкой и дверью.

И тут Элейн потратила на одну секунду больше, чем следовало, пытаясь добраться до двери, потому что Сансен успел схватить ее за руку.

Одно короткое мгновение они не шевелились, а потом его губы растянулись в безжалостной ухмылке, и он притянул Элейн к себе. Девушка хрипло вскрикнула, попыталась его лягнуть, но он блокировал ее удар бедром. Элейн отчаянно пыталась вырваться, но Сансен не выпускал ее.

…И в этот момент черная рука обхватила горло землянина, нажала на адамово яблоко, заставив его выпрямиться. Элейн была свободна.

— Спасибо, — прошептала она.

Лицо Меджим Набеллан потемнело, будто стало еще чернее, чем было.

— Неужели это дельтийское животное пыталось…

— Он не с Дельты, — тяжело дыша, ответила Элейн, которая наконец поняла, что все закончилось. Она оглядела собравшихся членов своей группы. — Вызовите, пожалуйста, полицию. И прошу вас, Набеллан, держите его покрепче.

— Не беспокойтесь, — ответила Меджим Набеллан. — Может быть, кто-нибудь желает меня заменить на минутку? А хотите, я сверну ему шею? — Видно было, что она вполне в состоянии выполнить свое обещание, и глаза землянина вылезли из орбит.

— Прошу вас, не нужно, — ответила Элейн. — Мне кажется, он нужен нашему правительству живым.

10

Элейн снова сидела в кабинете Яноса Тесслена. Со времени ее первого с ним разговора прошло два дня.

Председатель Ассамблеи был невероятно весел и радостно заявил:

— Ты великолепно справилась с заданием, Элейн, лучше и не бывает. Это тот самый диверсант. Дельта заявила, что ничего про него не слышала — уж не знаю, правда это или нет, теперь они вынуждены как можно активнее выступать за союз. Мы в самых изысканных выражениях высказались о том, какую роль сыграла в этой истории Меджим Набеллан, а значит, и Тэта будет сражаться за объединение Орбитальных миров. Правительство Земли поставлено в тяжелое положение, празднование трехсотлетия Америки получило отличную рекламу. Конечно, всегда могут возникнуть непредвиденные сложности, но я уверен, что мы получим независимость и союз еще до того, как закончится 2076 год. Расскажи-ка, как тебе удалось решить эту задачку, Элейн? Каким образом он себя выдал?

— Мне нужно было найти нечто такое, о чем землянин обязательно забудет, оказавшись на Орбитальном мире, хотя все они и построены по образу и подобию Земли — насколько это вообще возможно. Я подумала об искривлениях. Земля очень большая, и люди живут на внешней поверхности, которая искривляется вниз совсем незаметно. На Орбитальных мирах мы живем на внутренней поверхности, которая искривляется вверх.

На Земле «другая сторона мира» находится внизу, далеко внизу. Я решила, что, когда об этом заходит речь, земляне или показывают вниз, или вообще не делают никакого жеста. И уж конечно же, не станут махать рукой наверх. На Орбитальном мире «другая сторона мира» — наверху, и жители других миров всегда поднимают голову, когда говорят о другой стороне. Вы так делаете, я так делаю, и все остальные тоже.

Ну вот я и попробовала провести эксперимент. Я упоминала другую сторону мира в присутствии каждого из членов моей группы и одновременно показывала вниз. Это не имело ровным счетом никакого значения. Четверо наших гостей все равно посмотрели наверх, чисто автоматически. Каждый из них бросил совсем короткий взгляд, но я сразу поняла, что все они настоящие жители Орбитальных миров. Когда же я заговорила с Сансеном, он проследил глазами за моим пальцем. Посмотрел вниз, и тогда я поняла, что он землянин. Он мгновенно сообразил, что совершил промах, но было уже поздно. Видите, я смогла определить по одному взгляду.

— Я бы в жизни до такого не додумался, Элейн, — признался Янос. — Твои усилия будут достойным образом вознаграждены.

— Благодарю вас, — ответила Элейн, — однако независимость и союз Орбитальных миров самая лучшая награда для всех нас, не так ли?

Ветры перемен

Джонас Динсмор вошел в кабинет президента факультетского клуба в очень характерной для себя манере, словно прекрасно понимал, что, хотя и имеет полное право здесь находиться, он не может рассчитывать на дружеский прием.

Принадлежность к клубу угадывалась в уверенной походке, а быстрый взгляд, который бросил Джонас, оказавшись в комнате, говорил, что он готов к самой враждебной встрече. Джонас Динсмор был адъюнкт-профессором физики.

В комнате находилось два человека, которых он вполне мог считать своими врагами и при этом не бояться, что его посчитают параноиком.

Один из них — Гораций Адамс, стареющий декан факультета; не совершив ничего значительного, он умудрился обзавестись всеобщим уважением за многочисленные мелкие добрые дела. Другим был Карл Мюллер, чья работа по теории Единого Поля поставила его в ряд претендентов на получение Нобелевской премии (так он, во всяком случае, сам думал) и сделала первым кандидатом на пост ректора университета. Трудно сказать, какой из этих двух вариантов вызывал у Динсмора более сильный протест. В любом случае можно смело утверждать, что он презирал Мюллера.

Динсмор устроился в углу очень неудобного потертого дивана — два мягких кресла были уже заняты — и улыбнулся.

Он часто улыбался, хотя его лицо при этом никогда не становилось доброжелательным. Его улыбка была ничем не примечательной — уголки рта просто растягивались в стороны, но всякий, кто видел эту гримасу, неизменно испытывал неприятные ощущения. Круглое лицо, редкие, тщательно причесанные волосы, полные губы… Все это должно было прекрасно сочетаться с приветливой улыбкой — но почему-то не сочеталось.

Адамс пошевелился; казалось, он борется с раздражением, быстрой тенью промелькнувшим по его удлиненному лицу уроженца Новой Англии. Черноволосый Мюллер совершенно равнодушно и холодно посмотрел на Динсмора голубыми глазами.

— Я знаю, джентльмены, что нарушаю ваше уединение, — заявил Динсмор. — Однако у меня нет выбора. Меня пригласил Совет попечителей. Возможно, они поступают жестоко. Я уверен, Мюллер, вы ожидаете сообщения, в котором будет сказано, что попечители выбрали вас ректором. Вполне естественно, при этом должен присутствовать профессор Адамс, ваш учитель и соратник. Но зачем, Мюллер, они позвали меня, вашего скромного и постоянно проигрывающего соперника?

По правде говоря, я подозреваю, что, став ректором, вы немедленно порекомендуете мне заняться поисками нового места работы, поскольку на следующий учебный год мой контракт продлен не будет. Получается, что я здесь очень кстати — вы сможете без всякой задержки объявить мне эту новость. Жестоко, зато эффективно.

Вы оба кажетесь мне обеспокоенными. Возможно, я несправедлив. Мое немедленное увольнение вас не слишком занимает; вы вполне готовы подождать и до завтра. Может быть, это попечители хотят поскорее от меня избавиться? Не имеет значения. В любом случае создается впечатление, что вы останетесь в университете, а со мной будет покончено. Вполне возможно, что это покажется вам справедливым. Уважаемый глава огромного факультета, заканчивающий карьеру рядом со своим блестящим учеником, чье глубокое понимание фундаментальных концепций и виртуозное владение математическим аппаратом делают его достойным самых высоких наград; в то время как я, лишенный чести и уважения…

А раз уж дело обстоит именно так, должен заметить, что вы демонстрируете несказанное великодушие — вы ведь не прерываете меня, даете мне возможность выговориться. Возникает ощущение, что известие, которое мы ждем, появится с небольшой задержкой, может быть, даже через час. Предчувствие. Попечители тоже не прочь нас немножко помучить, подержать в напряжении. Ведь это замечательный момент — всеобщее внимание привлечено к ним. И раз уж нам все равно придется ждать, я вам кое-что расскажу.

Иным приговоренным перед казнью разрешается в последний раз поесть, другим — выкурить сигарету; мне, надеюсь, будет позволено произнести последнее слово. Конечно, вовсе не обязательно меня слушать или делать вид, что вам интересно.

Благодарю вас. И принимаю за согласие смиренное выражение вашего лица, профессор Адамс. Легкая презрительная улыбка профессора Мюллера меня тоже вполне устраивает.

Знаю, вы не станете винить меня за то, что я с удовольствием изменил бы сложившуюся ситуацию. Но каким образом? Хороший вопрос. Я не хотел бы получить другой характер и другие качества личности. Возможно, они не так уж и хороши, но они мои. Не стал бы я трогать и политические достоинства Адамса или таланты Мюллера, потому что тогда это уже будут не Адамс и не Мюллер. Я бы желал, чтобы вы остались такими, какие вы есть, а вот ситуация, в которой мы трое оказались, сложилась бы иначе. Если бы кому-то удалось отправиться назад в прошлое, какие небольшие модификации событий, происходивших тогда, принесли бы желаемый результат в настоящем?

Вот что мне нужно. Путешествие во времени!

Ага, это произвело на вас впечатление, профессор Мюллер! Вы почти фыркнули. Путешествие во времени! Смешно! Невозможно!

Не только невозможно из-за нынешнего состояния науки, но и невозможно вообще. Путешествие во времени — в том смысле, что кто-то возвращается назад, чтобы изменить реальность — невозможно не только практически, но и теоретически.

Забавно, что вы так думаете, Мюллер, поскольку ваши теории, которые описывают взаимодействие четырех сил, в том числе и гравитацию как единого целого, делают путешествия во времени теоретически осуществимыми.

Нет, не надо возражать. Успокойтесь, Мюллер, посидите спокойно. Я уверен, что вы такую возможность исключаете. Большинство людей с вами совершенно согласно. Может быть, почти все. Однако существуют исключения — и я одно из них. Почему я? Кто знает? Я не утверждаю, что умнее вас, но разве это имеет отношение к нашей проблеме?

Давайте рассмотрим аналогию. Представьте себе: десять тысяч лет назад человеческие существа, постепенно, шаг за шагом, благодаря стечению обстоятельств или талантливым одиночкам, научились общаться между собой. Была изобретена речь, и легкие модуляции звуков получили абстрактный смысл.

В течение тысяч лет каждый нормальный человек был способен общаться с другими, но сколько из них могли рассказать интересную историю? Шекспир, Толстой, Диккенс, Гюго — горстка по сравнению с великим множеством живших на свете людей — могли извлекать звуки, заставлявшие всех остальных смеяться и плакать. Но ведь они пользовались теми же словами, что и мы с вами.

Я готов признать, что коэффициент умственного развития у Мюллера, к примеру, выше, чем у Шекспира или Толстого. Вероятно, Мюллер знает язык не хуже, чем любой из ныне живущих писателей; его понимание смысла слова не вызывает сомнений. Однако Мюллер не может достигнуть того эффекта, которого легко добивался Шекспир. Уверен, и сам Мюллер не станет этого отрицать. Так какими же качествами, которых лишены Мюллер, Адамс или я, обладали Шекспир и Толстой? Какой особой мудростью были наделены? Вы не знаете, и я не знаю. Что еще хуже — они и сами этого не знали. Шекспир ни в коей мере не мог быть вашим наставником — и никого не сумел бы научить создавать великие произведения. Шекспир просто обладал этой способностью, и все.

А теперь давайте подумаем о том, что такое время. Насколько нам известно, только человек способен понимать значение времени. Все остальные живые существа живут в настоящем; у них есть лишь смутные воспоминания, неясные и весьма ограниченные предчувствия. Зато люди способны понимать прошлое, настоящее и будущее, в состоянии размышлять о его смысле и важности, задумываться о потоке времени, о том, как он течет и можно ли повернуть его вспять.

Когда это произошло? Как это произошло? Кто был первым человеческим существом, которое вдруг поняло, что река времени вынесла его из туманного прошлого в туманное будущее, и задумался: нельзя ли изменить течение?

Этот поток не является неизменным. Иногда нам кажется, что время бежит слишком быстро, часы исчезают, будто они превратились в минуты; зато в другие моменты тянутся безнадежно долго. Когда человек спит, впадает в состояние транса или подвергается воздействию наркотика, время для него теряет привычные свойства.

Вы, кажется, собираетесь мне возразить, профессор Адамс? Не утруждайте себя. Вы наверняка хотели сказать, что данные изменения носят чисто психологический характер. Я знаю, но разве у нас есть что-нибудь, кроме психологии?

Существует ли физическое время? Если да, то что это такое? Ответ очевиден: это то, что мы сами выбрали в качестве образца. Мы конструируем приборы. Мы интерпретируем результаты измерений. Мы изобретаем теории, а потом сами же их и объясняем. Так из понятия абсолютного мы превратили время в нечто, имеющее скорость света, и одновременно пришли к выводу, что его невозможно определить.

Из ваших трудов, Мюллер, мы знаем, что время — явление субъективное. В теории, тот, кто в состоянии понять природу потока времени, если у него хватит таланта, сможет двигаться вместе с потоком или против него; или даже остановиться. Как аналогию можно привести пример с «Королем Лиром» — всякий, знакомый с языком, если у него хватит таланта, может написать такую пьесу.

А что, если у меня есть талант? Что, если я могу быть Шекспиром временного потока? Давайте развлечемся немного. Сообщение от Совета попечителей вот-вот придет, и тогда мне придется замолчать. Однако до тех пор разрешите продолжить мою болтовню. Уверен, вы и не заметили, что с того момента, как я начал говорить, прошло пятнадцать минут.

Подумайте теперь — если я и в самом деле сумею применить теорию Мюллера ради достижения собственных целей, совсем как Гомер пользовался своим исключительным даром складывать слова, что я стану делать, обнаружив у себя столь необыкновенные способности? Может быть, вернусь назад во времени, к тому моменту, когда можно будет кое-что изменить.

О да, я буду находиться вне временного потока. Ваша теория, Мюллер, если ее правильно интерпретировать, вовсе не утверждает, что, двигаясь назад во времени, я буду вынужден брести против течения, наталкиваясь на давно случившиеся события. Это и в самом деле теоретически исключено. А вот если оставаться снаружи — тогда-то и возникают дополнительные возможности; здесь как раз и необходим талант: нужно уметь вовремя войти и выйти из потока.

Предположим, я поступил следующим образом: в какой-то момент вошел в поток и внес необходимое изменение. Оно породит следующее, за ним возникнет другое — и так далее… Время потечет по новому руслу, имеющему собственную жизнь, поток будет пениться и бурлить, и через короткое время…

Нет, неудачное выражение. «Время… через короткое время…» Получается, что мы берем за основу какое-то абстрактное и абсолютное понятие, относительно которого можно измерить время, как если бы наше прошлое опиралось на еще более глубокое прошлое. Признаюсь, мне осознать этого не дано, но вам позволено сделать вид, что вы все понимаете.

Любая модификация прошлого через… некоторое время приведет к тому, что все неузнаваемо переменится.

Но этого я как раз не хочу. Я с самого начала говорил, что не желал бы потерять собственную личность. Если на моем месте окажется кто-то более умный и удачливый, то это уже буду не я.

Да и вас, Мюллер и Адамс, я тоже не стану менять. Я не хочу триумфа над Мюллером, который будет не таким талантливым и изобретательным, или над Адамсом, потерявшим свою восхитительную способность всех ублажать. Я хочу победить вас такими, какие вы есть.

Да, я жажду триумфа.

Ну ладно. Вы зашевелились, словно я сказал что-то непристойное. Неужели это понятие так вам чуждо? Неужели вам чуждо все человеческое и вы не ищете почестей, победы, славы и призов? Неужели я должен поверить в то, что наш уважаемый профессор Адамс готов отказаться от длинного списка публикаций, почетных степеней, множества медалей и орденов, поста главы факультета физики в одном из самых уважаемых университетов мира, наконец?

И разве вас удовлетворило бы, профессор Адамс, если бы никто не узнал о ваших достижениях; если бы сведения о них вычеркнули из всех каталогов; если бы это осталось тайной — вашей и Всемогущего? Глупый вопрос. Я не стану требовать ответа на него, поскольку он всем очевиден.

И нет никакого смысла повторять то же самое о Мюллере — ожидаемом получении Нобелевской премии или предполагаемом ректорстве.

Чего же вы хотите, если в конечном счете вас привлекает не только сам факт обладания всем этим, но и всеобщее признание ваших заслуг? Конечно же, вы жаждете триумфа! Вы мечтаете о победе над соперниками, над другими человеческими существами. Вы стремитесь сделать то, что другим не под силу, чтобы на вас смотрели с завистью и вынужденным уважением.

Должен ли я быть благороднее вас? Зачем? Пусть уж я буду иметь такие же желания и, как вы, мечтать о славе. Почему бы мне не желать всеобщего уважения, почетных премий или высокого поста, которые предназначены вам? Почему бы мне не лишить вас в самый последний момент права на триумф? Чувства, которые я при этом буду испытывать, не кажутся мне более низкими, чем ваши.

Ах да, вы заслужили все это, а я — нет!.. А что, если я так изменю поток времени, что все будет наоборот?

Вы только представьте себе! Я останусь самим собой; и вы тоже. Каждый из нас сохранит свои положительные и отрицательные качества — ведь я сам поставил такое условие, однако я буду достоин предназначенных вам почестей, а вы — нет. Иными словами, я стремлюсь победить именно вас, а не ваши бледные тени.

В некотором смысле я отдаю вам должное, не так ли? Судя по вашим лицам, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Полагаю, вас переполняют презрение и гордость одновременно. Так определяется мера наших побед. Вы наслаждаетесь наградами, о которых мечтаю я, а поскольку мне не удается их получить, ваше наслаждение становится еще острее.

Я не виню вас за это. На вашем месте я испытывал бы то же самое.

Но должны ли мои мечты остаться неудовлетворенными? Подумайте как следует…

Предположим, я вернулся назад во времени лет на двадцать пять. Круглое число; ровно четверть века. Вам, Адамс, сорок. Вы только что прибыли сюда из своего заштатного университета, получив должность профессора. Вы начинаете заниматься диамагнетиками, однако все ваши попытки добиться серьезных результатов просто смешны.

Господи, Адамс, чему вы так удивились? Неужели вы думаете, что я не знаком с вашей профессиональной деятельностью…

А вам, Мюллер, двадцать шесть, вы заканчиваете докторскую диссертацию по общей относительности, которая в то время произвела большое впечатление, чего о ней никак нельзя сказать сейчас. Если бы вам удалось правильно интерпретировать свой собственный труд, вы бы предвосхитили большинство выводов Хокинга. Однако не удалось, хотя вы и сумели скрыть этот прискорбный для вас факт.

Боюсь, Мюллер, что как интерпретатор вы не слишком сильны. Вы не смогли сделать необходимых выводов из своей докторской диссертации, да и с всеобщей теорией поля оплошали. Возможно, Мюллер, в этом нет ничего позорного. Подобные случаи довольно распространены. Нужен особый талант, чтобы оценить новую теорию и ее значение. Я не способен создать оригинальную, блестящую теорию, но обладаю даром правильно интерпретировать чужие идеи. Мы с вами могли бы отлично дополнять друг друга.

Если бы вы генерировали идеи, оставляя мне возможность их интерпретировать, мы бы достигли заоблачных вершин. Какая бы из нас получилась команда, Мюллер!.. Но вы бы ни за что на это не пошли. Я не стану особенно возмущаться — поскольку и сам бы не согласился работать вместе с вами.

В любом случае все это пустяки. Я никак не могу навредить вам, Адамс, даже если стану рассказывать о ваших прошлых неудачах на каждом углу. Ведь вы в конце концов, хотя и с большим трудом, нашли в своей статье ошибку еще до того, как она появилась на страницах серьезного научного журнала. И я никак не сумею заслонить солнце, щедро льющее на вас свои лучи, Мюллер, если заявлю о выводах, которые можно было бы сделать из ваших теорий. Это, пожалуй, только подчеркнет вашу одаренность: в ваших работах столько новых идей, что даже вы сами не в состоянии оценить их значение.

Что же мне в таком случае делать? Как должным образом изменить ситуацию?

К счастью, у меня была возможность все обдумать в течение весьма длительного промежутка времени. Мое сознание полагает, что на это ушли годы, однако в реальном мире не прошло ни секунды, поэтому я совсем не постарел. Я мыслил, но физические процессы в моем организме остановились.

Вы опять улыбаетесь. Нет, я не смогу вам объяснить, как такое возможно. Конечно, мыслительные процессы являются частью метаболических. Могу лишь предположить, что вне временного потока мыслительный процесс перестает быть физическим, а превращается в некий эквивалент.

Так как же мне найти тот момент времени, когда мое вмешательство приведет к желаемому результату? Как внести изменения, вернуться в будущее, посмотреть на последствия и, если они мне не понравятся, снова устремиться в прошлое и предпринять новую попытку? И если я проделаю эту операцию пятьдесят раз, тысячу, смогу ли я рано или поздно добиться желаемого? Число изменений, каждое из которых несет за собой бесчисленное количество коррекций, которые, в свою очередь, приводят к новым ситуациям, невозможно ни сосчитать, ни предвидеть. Как найти искомое?

И задача оказалась мне по плечу! Я понял, как это делается, но, пожалуй, рассказывать не стану, и уж, конечно, вам никогда не узнать, что я потом предпринял. Трудно ли это?

Мы стоим, ходим, бегаем, прыгаем — хотя нам не так-то просто сохранять равновесие. Мы находимся в состоянии полнейшей нестабильности. Мы стоим и не падаем только потому, что мышцы наших ног и торса непрерывно сокращаются — так циркач удерживает на носу трость.

Физически это трудно. Вот почему мы охотно присаживаемся, как только возникает такая возможность. Вот почему, если долго отстоять по стойке «смирно», можно потерять сознание. Однако, если не доходить до крайностей, мы довольно успешно справляемся с этими проблемами и делаем все необходимое практически бессознательно. Мы в состоянии ходить, стоять, бегать, прыгать целый день и ни разу не упасть и даже не потерять равновесия. Ну а теперь попробуйте описать, как вы это делаете, чтобы тот, кто никогда не пробовал, попытался повторить все ваши движения за вами. Не получится!

Еще один пример. Мы умеем разговаривать: сокращаем мышцы языка, губ, щек и неба так, чтобы производить те звуки, какие хотим. Учение давалось нам с трудом — в детстве, — но теперь мы без особых усилий произносим дюжины слов в минуту. Так как же у нас это получается? Какие движения производятся, чтобы сказать: «Как мы это делаем?». Опишите их тому, кто никогда не говорил, чтобы он повторил эти звуки! Это попросту невозможно.

Однако мы решаем эту задачу. Легко.

Если хватит времени… впрочем, я даже не представляю себе, как описать промежуток, который я имею в виду… Это не время; называйте его «промежуток». Взяв достаточный промежуток без прохождения времени, я научился изменять реальность по своему желанию. Это напоминало детский лепет, но постепенно я овладел связной речью. И научился выбирать.

Конечно, я рисковал. В процессе обучения я мог совершить какую-нибудь непоправимую ошибку; или потребовалось бы внести такие тонкие изменения, которые мне оказались бы просто не под силу. Однако все прошло гладко. Может, именно здесь и мне, наконец-то, сопутствовала удача.

Я начал получать удовольствие от самого процесса — все равно что рисовать картину или ваять скульптуру. Даже больше: я создавал новую реальность. Реальность, которая по ключевым позициям совпадала с нашей. Я не изменился; Адамс остался тем же Адамсом; Мюллер тоже не потерял своих основных характеристик. Университет остался университетом, наука — наукой.

Так неужели ничего не изменилось? Похоже, вы начинаете терять интерес. Вы больше мне не верите. И, если я вас правильно понимаю, готовы посмеяться над моим рассказом. Я слишком увлекся и вел себя так, словно путешествие во времени возможно, и я действительно сделал то, о чем лишь только мечтал. Простите меня. Считайте это игрой воображения, фантазиями. Я говорил о том, что мог бы сделать, если бы путешествие во времени было возможно и если бы у меня в самом деле имелся необходимый талант.

В таком случае — в моем воображении — неужели ничего не изменилось? Должны же быть какие-то перемены; чтобы Адамс, оставаясь Адамсом, уже не годился для роли декана факультета; Мюллер был прежним Мюллером, однако его мечты стать ректором университета и получить Нобелевскую премию развеялись как дым.

А я остался бы самим собой, рабочей лошадкой, никем не любимый и неспособный творить — однако располагающий качествами, которые сделали бы меня ректором университета.

К науке это не должно иметь отношения; требуется опорочить, выставив в самом неблагоприятном свете, двух благородных джентльменов…

Ну ладно. Я не заслужил этих самодовольных и одновременно презрительных взглядов. Насколько я понимаю, вы уверены: ни один из вас не способен совершить отвратительного или гнусного поступка. Откуда же такая уверенность? Нет человека, который при определенных условиях не впал бы в грех. Кто среди нас не совершит серьезного проступка, если искушение будет достаточно сильным? Кто из нас без греха?

Думайте, думайте! Вы уверены, что ваши души чисты? На вашей совести нет ничего постыдного? Неужели ни один из вас ни разу не был близок к преступлению — а спасло вас лишь везение и удачное стечение обстоятельств, а вовсе не ваше благородство? Если кто-нибудь внимательно наблюдал бы за вашими действиями и обращал внимание на удачу всякий раз, когда она приходила к вам на помощь, а один раз встал бы на пути фортуны, вы бы не смогли избежать неприятностей.

Конечно, если бы вы вели бесчестную жизнь, полную обмана, так что люди с отвращением и презрением отвернулись бы от вас, вы бы не достигли столь высокого положения. Вы давно потерпели бы поражение, и мне не довелось бы переступить через ваши поверженные тела — вас бы попросту здесь не было, и вы не послужили бы мне ступеньками на пути к триумфу.

Видите, как все сложно?

Поэтому моя игра становилась все более волнующей. Надеюсь, вы меня понимаете. Если бы я вернулся назад во времени и обнаружил, что найти решение совсем несложно и одним ударом реально достигнуть цели, то удовольствие было бы немалым, но моя интеллектуальная победа была бы не столь полной.

Если бы мы играли в шахматы и я бы выиграл, поставив мат в три хода, то это было бы даже хуже, чем поражение. Получилось бы, что я выбрал недостойного соперника, опозорившись еще до начала партии.

Нет. Настоящая победа одерживается в борьбе с сильным неприятелем, в результате тонких маневров и сложных комбинаций; когда ты напрягаешь все свои извилины, когда победа достается тебе в мучениях и страданиях, когда заключительный, решающий рывок отнимает последние силы, и ты падаешь, сжимая в руках желанный трофей.

Промежуток, проведенный мной в игре с самыми необычными шахматными фигурами, оказался таким долгим и трудным из-за ограничений, которые я сам же и установил. Я упрямо настаивал не только на конечном результате; нет, я неустанно стремился к тому, чтобы все произошло именно так, как мне хотелось — отбрасывая все варианты, когда что-то меня не устраивало. Мелкую ошибку я расценивал как неудачу; не совсем точное попадание я считал промахом. Только выстрел в яблочко мог меня удовлетворить, на меньшее я не соглашался.

И даже мой успех оказался столь неожиданным, что вы не должны были о нем узнать, пока я вам все не объясню. До самого конца вы будете оставаться в неведении по поводу того, что вас ждет полнейший крах. Вот что…

Но подождите, я кое о чем забыл. Я так старался объяснить вам, что вы, я, университет и наука должны остаться прежними, что не рассказал о других возможных изменениях. Неизбежно возникнут перемены в социальной, политической и экономической сферах, в международных отношениях. Кого могут беспокоить подобные вещи? Уж, конечно же, не нас троих.

Вот чем замечательна наука и ученые, не правда ли? Какое значение для нас имеет президент Соединенных Штатов или итоги голосования в ООН, положение на биржевых рынках или бесконечные политические маневры? Пока наука существует и выполняются законы природы, продолжается игра, в которую мы играем, а фон, на котором все это происходит, — не более чем бессмысленная смена света и тьмы.

Возможно, вы со мной не согласны, Мюллер. Мне хорошо известно, что в свое время вы считали себя частью общества и не раз высказывались по разным вопросам. В несколько меньшей степени то же можно сказать и о вас, Адамс. Вы оба имели возвышенные взгляды на человечество, Землю и прочие абстракции. Насколько серьезными были ваши убеждения? Ведь на самом деле — глубоко внутри — вас это мало интересовало, пока вы имели возможность заниматься своей наукой.

В этом и заключается решающая разница между нами. До тех пор пока мне никто не мешает заниматься физикой, меня не интересует, что станется с человечеством. Я этого не скрываю; все считают меня циничным и бездушным. А вам на все наплевать — втайне. К цинизму и бездушию, характерному для меня, вы добавляете лицемерие, которое скрывает ваши грехи, делая их тем самым еще более отвратительными.

О, не надо возмущенно трясти головами. Я знаю о вас столько же, сколько вы сами — даже больше, поскольку беспристрастно смотрю на ваши похождения, а вы даже от себя скрываете правду. Самое забавное: лицемер, глубоко проникнувшийся процессом, сам становится жертвой лицемерия. Очень часто, когда лицемер оказывается разоблаченным, в своих собственных глазах он остается святым.

Но я говорю вам все это вовсе не для того, чтобы поносить вас. Мне просто хочется растолковать, что, уж если я решу изменить весь мир для того, чтобы обойти вас, вы не станете особо перечить. Относительно переустройства мира, естественно.

Вы не будете возражать, если к власти придут республиканцы, а демократы проиграют, или наоборот; если расцветет феминизм, а профессиональный спорт будет поставлен под жесткий контроль; вам наплевать на моду и музыку, живопись и литературу. Какое все это имеет для вас значение?

Никакого.

На самом деле даже меньше, чем никакого, потому что, если мир изменится, возникнет новая реальность; и она будет единственно возможной для всех: реальность исторических книг, та реальность, которая и была реальной в последние двадцать пять лет.

Если вы поверили мне, если сочтете, что мои россказни — нечто большее, чем глупые фантазии, вы все равно будете бессильны. Вы можете обратиться к властям и заявить: «Все устроено не так как следует. И во всем виноват один злодей». Что вы этим докажете? Только собственное безумие. Кто поверит в то, что данная реальность совсем не та реальность — ведь люди жили в ней последние двадцать пять лет. Все так хитро завязано, что распутать этот узел невозможно.

Но вы не верите мне. Вы не осмеливаетесь признать, что я не просто рассуждаю о возможном возвращении в прошлое, о том, что я тщательно изучил ваши жизни и сделал все, чтобы изменить мир, оставив нас троих прежними. Я это сделал; я сделал все, о чем рассказал. И только я один помню обе реальности, потому что находился вне потока времени.

Но вы по-прежнему мне не верите. Не осмеливаетесь, ведь для вас это равносильно признанию собственного безумия. Мог ли я изменить привычный для вас мир 1982 года? Абсурд.

А даже если и так, каким он был до того, как я приступил к своим экспериментам? Я скажу вам — это был настоящий хаос! Каждый делал, что хотел! В некотором смысле я рад, что все перекроил. Теперь у нас есть правительство, которое по-настоящему управляет страной. Наши лидеры имеют взгляды, являющиеся обязательными для всех. Великолепно!

Джентльмены, в прежнем мире, в той реальности, которую теперь никто себе и представить не может, вы оба сами определяли собственные законы и боролись за право творить произвол. Это привлекало многих.

В новой реальности вы остались прежними. Вы продолжали бороться за прежние права, а в нынешней реальности это преступление; впрочем, другой реальности вы не знаете. Я позаботился о том, чтобы вы скрыли свои деяния. Никто не ведал о вашем позорном прошлом, поэтому вы и смогли добраться до нынешних высот. Но я знал, как добыть доказательства и открыть миру глаза на вашу деятельность — в нужное время — и сделал это.

Похоже, впервые за все время я больше не вижу на ваших лицах презрения и терпеливого снисхождения. Неужели я уловил страх? Вы вспомнили то, о чем я говорю?

Думайте! Думайте! Кто был членом Лиги конституционных свобод? Кто помогал распространять «Манифест свободной мысли»? Кое-кто посчитает, что это было очень смело и благородно с вашей стороны. Сопротивление вами восхищалось. Ну, не надо, не надо — вы прекрасно знаете, кого я называю Сопротивлением. Вы уже давно не являетесь его членами. Вы слишком на виду, теперь вам есть что терять. Вы занимаете высокие посты и имеете шансы продвинуться еще выше. Зачем рисковать ими ради того, что людям не нужно?

Вы носите знаки отличия, заняли места среди самых достойных граждан нашего общества. Но мои знаки отличия более высокой пробы — ведь я не совершил ничего постыдного. Более того, джентльмены, я достоин награды за то, что разоблачил вас.

Гнусный поступок? Недостойный акт? Вовсе нет, Меня восславят. Я пришел в ужас из-за лицемерия моих коллег, меня охватило отвращение и возмущение, когда я узнал об их прошлом, которое они так тщательно скрывали. Я испугался, что они начнут интриговать, причинят вред самому благородному и достойному обществу на Земле. В результате я привлек к этим фактам внимание благородных людей, которые помогают охранять наше общество от посягательств тех, кто не в состоянии оценить его величия.

Они попытаются изгнать зло из ваших душ, чтобы спасти и сделать вас истинными детьми высокого Духа. Полагаю, в процессе будет нанесен некоторый вред телам, но что из того? Малая цена по сравнению с вечным добром, которое на вас снизойдет. Это стало возможно благодаря мне, и я буду вознагражден.

Похоже, теперь, джентльмены, вы по-настоящему напуганы, потому что сообщение, ради которого мы здесь собрались, прибудет с минуту на минуту. Надеюсь, сейчас вам стало ясно, почему я нахожусь здесь вместе с вами. Я стану ректором, а моя трактовка теории Мюллера в сочетании с его бесчестьем приведет к тому, что во всех учебниках она станет называться теорией Динсмора и, вполне возможно, принесет мне Нобелевскую премию. Что же до вас…

Донесся стук кованых сапог, и они услышали громкую команду:

— Стой!

Дверь распахнулась. В комнату вошел человек, чья серая форма с широким белым воротником, высокая шляпа с пряжкой и большой бронзовый крест не оставляли сомнений — пред ними стоял капитан зловещего Легиона Совести.

— Гораций Адамс, — гнусаво заговорил он, — я арестовываю вас именем Господа и Религиозного Братства по обвинению в использовании черной магии и колдовства. Карл Мюллер, я арестовываю вас именем Господа и Религиозного Братства по обвинению в использовании черной магии и колдовства.

Капитан сделал быстрый жест правой рукой. Двое легионеров выступили вперед и рывком заставили подняться с кресел скорчившихся от ужаса физиков. Надели на несчастных наручники и сорвали с их воротников маленькие бронзовые кресты — священный символ совести.

Капитан повернулся к Динсмору:

— Всего вам святого, сэр. Мне поручено передать вам сообщение Совета попечителей.

— Всего святого, капитан, — мрачно отвечал Динсмор, поглаживая собственный крест. — Я с нетерпением жду решения этих достойных людей.

Он знал, что содержится в сообщении.

Как новый ректор университета, он мог, если посчитает нужным, смягчить наказание, которое ждет этих двоих. Его триумф состоялся.

Если бы только это было безопасно.

Однако, когда у власти Высоконравственное Большинство, никто не может быть уверен в собственной безопасности.

ЗОЛОТО

Кэл

Я — робот. Меня зовут Кэл. У меня есть регистрационный номер. Мой номер КЛ-123Х, но хозяин зовет меня просто Кэл.

Буква «X» в регистрационном номере означает, что я особый для своего хозяина робот. Он меня сам заказал и помог построить. У него много денег. Он писатель.

Я не очень сложный робот. Хозяину сложный не нужен. Ему надо, чтобы кто-нибудь за ним прибирал, следил за принтером, сортировал диски и тому подобное.

Он говорит, чтобы я не отвечал и делал то, что велят. Он говорит, что так надо.

Иногда другие люди приходят ему помочь. Они ему отвечают. Бывает, они делают не то, что им велят. Он сердится, лицо его краснеет.

Тогда хозяин объясняет мне, что надо сделать. Я выполняю, и он говорит: слава Богу, ты делаешь то, что велят.

Естественно, я делаю то, что велят. А как же иначе? Я хочу, чтобы моему хозяину было хорошо. Я всегда знаю, когда ему хорошо. Рот его растягивается, он называет это улыбкой. Он хлопает меня по плечу и говорит: хорошо, Кэл, хорошо.

Я люблю, когда он говорит: хорошо, Кэл, хорошо.

Я говорю хозяину: спасибо, вы тоже сделали мне хорошо.

Тогда он смеется. Я люблю, когда он смеется, это значит — он доволен, хотя при этом издает очень странные звуки. Я не понимаю, как хозяин их издает и зачем. На мой вопрос он ответил, что смеется, когда что-нибудь кажется ему смешным.

Я спрашиваю: смешно ли то, что я говорю?

Он говорит: да, смешно.

Ему кажется смешным, что мне хорошо. Он утверждает, что роботам на самом деле не может быть хорошо. Он говорит, что у роботов позитронные мозговые каналы, которые работают быстрее, если роботы в точности следуют всем указаниям.

Я не знаю, что такое позитронные мозговые каналы. Хозяин считает, что они находятся внутри меня.

Я спрашиваю: становится ли мне легче, когда позитронные каналы работают быстрее? Становится ли мне хорошо?

Потом я спрашиваю: когда хозяину хорошо, означает ли это, что внутри его что-то работает лучше?

Хозяин кивает и говорит: Кэл, ты умнее, чем выглядишь.

Что это значит, я тоже не понимаю, но хозяин, кажется, мной доволен. Мои позитронные мозговые каналы начинают работать быстрее, и мне становится хорошо. Легче просто сказать, что мне хорошо. Я спрашиваю: могу ли я так говорить?

Он отвечает: ты можешь говорить все, что захочешь, Кэл.

Чего я хочу, так это стать писателем, как мой хозяин. Не знаю, почему мне этого хочется, но мой хозяин — писатель и он помог меня создать. Может быть, поэтому я хочу стать писателем. Я не понимаю, откуда взялось это чувство, потому что не знаю, что такое писатель. Я спрашиваю у хозяина: что значит писатель?

Он опять улыбается.

— Зачем тебе это, Кэл? — спрашивает он.

— Не знаю, — говорю я. — Просто вы писатель, и я хочу знать, что это такое. Вы выглядите довольным, когда пишете; может, и я стану таким довольным, когда что-нибудь напишу. Мне кажется…

Я не могу подобрать нужные слова. Я думаю, а хозяин ждет. Он по-прежнему улыбается.

Я говорю: я хочу знать, потому что, когда узнаю, мне будет лучше. Мне… мне…

— Тебе любопытно, Кэл, — говорит хозяин.

— Я не знаю, что означает это слово.

— Это значит, что ты хочешь знать только потому, что хочешь знать, — объясняет хозяин.

— Я хочу знать только потому, что хочу знать, — говорю я.

— Писать — значит сочинять истории, — говорит хозяин. — Я рассказываю о людях, которые делают разные вещи и с которыми случаются разные вещи.

— Каквы узнаете, что они делают и что с ними случается? — спрашиваю я.

— Я их выдумываю, Кэл, — говорит хозяин. — Это не настоящие люди. И события не настоящие. Я представляю их здесь.

Он показывает на голову.

Я не понимаю и спрашиваю, как же он их представляет, но хозяин смеется и говорит, что тоже этого не знает, придумывает, и все.

— Я пишу о преступлениях, — говорит хозяин. — Детективные истории. Рассказываю о людях, которые поступают неправильно, причиняют зло другим.

Мне очень плохо, когда я слышу такое. Я говорю: как вы можете писать о причиняемом людям зле? Такого не должно быть.

Он говорит: люди не подчиняются трем законам роботехники. Люди-хозяева могут причинять зло другим людям-хозяевам, если им того захочется.

— Это неправильно, — говорю я.

— Неправильно, — соглашается он. — В моих рассказах люди, которые творят зло, несут наказание. Их помещают в тюрьму, где они не могут более вредить другим людям.

— Нравится ли им в тюрьме? — спрашиваю я.

— Конечно, нет. Там не может нравиться. Но страх перед тюрьмой удерживает их от свершения еще большего зла.

Я говорю: но тюрьма — это тоже плохо, если люди там страдают.

— Вот, — говорит мой хозяин, — поэтому ты и не можешь писать детективные рассказы.

— Над этим я думаю. Должен существовать способ писать рассказы, в которых людям не причинялось бы зло. Я бы этим занялся. Я хочу стать писателем. Я очень хочу стать писателем.

У хозяина есть три разных Писателя для создания рассказов. Это устройства, при помощи которых он пишет. Одно очень старое, называется «машинка», но хозяин хранит его из сентиментальных соображений.

Я не знаю, что такое сентиментальные соображения. Я не люблю спрашивать. Хозяин им не пользуется. Наверное, сентиментальные соображения означают, что им нельзя пользоваться.

Он не запрещает мне подходить и трогать машинку. Я его не спрашиваю, могу ли я на ней работать. Если я не спрашиваю, а он не запрещает, значит, я не нарушу приказа, когда ей воспользуюсь.

Ночью он спит, а другие хозяева, которые иногда бывают здесь, уходят. У хозяина есть еще два робота, они для него важнее меня и выполняют более серьезную работу. Когда им не дают никаких заданий, они ждут всю ночь в своих нишах.

Хозяин не сказал: оставайся в своей нише, Кэл.

Я совсем не важный робот, и он часто не велит мне оставаться в нише. Тогда я могу болтаться всю ночь, Я могу смотреть на Писателя. Нажимаешь на клавиши — и машинка делает слова, которые потом переходят на бумагу. Я наблюдаю за хозяином и знаю, как нажимать на клавиши. Слова сами попадают на бумагу. Мне не надо этого делать.

Я нажимаю на клавиши, но я не понимаю слов. Спустя некоторое время мне становится плохо. Хозяину может не понравиться, даже если он и не запрещал мне это делать.

Слова напечатаны на бумаге, утром я показываю ее хозяину.

Я говорю: простите, но я пользовался Писателем.

Он смотрит на бумагу. Потом смотрит на меня.

Хозяин хмурится.

Он говорит: это ты сделал?

Да, хозяин.

Когда?

Прошлой ночью. Зачем?

Мне очень хочется писать. Это рассказ? Он смотрит на бумагу и улыбается.

Он говорит: здесь напечатаны произвольно выбранные буквы, Кэл. Это абракадабра.

Кажется, он не сердится. Я чувствую себя лучше. Я не знаю, что такое абракадабра.

Я спрашиваю: это рассказ?

Он говорит: нет, не рассказ. Хорошо, что Писателя нельзя испортить неправильным обращением. Если ты в самом деле так хочешь печатать, я скажу, что надо сделать. Я отдам тебя в доработку, тебя перепрограммируют, и ты научишься пользоваться Писателем.

Спустя два дня приходит техник. Это хозяин, который знает, как научить роботов выполнять более сложную работу. Хозяин говорит мне, что именно этот техник собрал меня, а он ему помогал. Я этого не помню.

Техник внимательно слушает моего хозяина.

Он говорит: зачем вам это надо, мистер Нортроп?

Другие хозяева называют моею хозяина мистер Нортроп.

Хозяин отвечает: если помните, я участвовал в разработке Кэла. Очевидно, я вложил в него стремление стать писателем. Я этого не хотел, но, раз уж так случилось, почему бы не пойти ему навстречу. Я его должник.

Техник говорит: но это же глупо. Даже если мы случайно вложили в него желание писать, это не занятие для робота.

— Как бы то ни было, я хочу, чтобы вы это сделали, — говорит хозяин.

Техник отвечает: это будет дорого стоить, мистер Нортроп. Хозяин хмурится. Кажется, он сердится.

Он говорит: Кэл мой робот. Я волен поступать с ним, как мне заблагорассудится. Я плачу деньги и настаиваю, чтобы его перепрограммировали.

Техник тоже сердится. Он говорит: как хотите, мне все равно. Клиент всегда прав. Только это будет стоить гораздо дороже, чем вам представляется, потому что мы не можем вложить умение пользоваться Писателем без существенного расширения словарного запаса.

— Отлично, — говорит хозяин. — Расширяйте словарный запас.

На следующий день техник приходит с множеством инструментов. Он вскрывает мою грудь.

Странное ощущение. Мне оно не нравится.

Он лезет внутрь. Кажется, он отключает блок питания, а может, и вообще вытаскивает его из груди. Не помню. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю и ничего не знаю.

Потом я снова могу думать и понимать. Я догадываюсь, что прошло какое-то время, хотя не могу сообразить сколько.

Я думаю. Странно, но я уже знаю, как пользоваться Писателем, и, похоже, теперь я понимаю больше слов. Во всяком случае я знаю, что такое «абракадабра», и мне неловко из-за того, что я показывал абракадабру хозяину, думая, что это рассказ.

Больше такое не повторится. На сей раз у меня нет предчувствия — кстати, теперь я знаю, что такое «предчувствие», — что он запретит мне пользоваться старым Писателем. Было бы глупо перепрограммировать меня, а потом запретить печатать.

Так я ему и сказал:

— Скажите, хозяин, могу ли я теперь пользоваться Писателем?

— В любое время, когда ты не занят другими делами, Кэл. Только ты должен показывать мне все, что напишешь.

— Разумеется, хозяин.

Он явно удивился моей готовности, поскольку ничего, кроме абракадабры, от меня не ждал. (Какое все-таки гадкое слово!) Больше он ее не увидит.

Я не стал тут же писать рассказ. Надо было вначале подумать. Полагаю, именно это имел в виду хозяин, когда говорил, что рассказ надо сочинить.

Оказалось, что вначале действительно надо думать, а уже потом записывать то, что пришло в голову. Дело оказалось сложнее, чем я поначалу предполагал.

Хозяин заметил мою озабоченность. Он спросил:

— Что ты делаешь, Кэл?

— Стараюсь придумать рассказ, — ответил я. — Трудная работа.

— Ты это понял, Кэл? Хорошо. Оказывается, перепрограммирование не только расширило твой словарный запас, но и интенсифицировало интеллект.

— Не уверен, что понял слово «интенсифицировало», — сказал я.

— Оно означает, что ты поумнел. Стал больше знать.

— Вы огорчены, хозяин?

— Вовсе нет. Я рад. Теперь у тебя больше шансов что-нибудь сочинить, а когда ты устанешь пытаться, от тебя все равно будет больше пользы.

Я обрадовался тому, что стану полезнее хозяину, хотя я не понял, что он имел в виду, когда говорил, что я устану пытаться.

Наконец в сознании у меня сложился рассказ, и я спросил у хозяина, когда лучше всего его написать.

— Подожди до ночи, — посоветовал он. — Тогда ты не будешь мне мешать. В углу, где стоит старый Писатель, есть свет, там ты и напишешь свой рассказ. Сколько, по-твоему, тебе потребуется времени?

— Совсем немного, — удивленно ответил я. — Я могу работать на Писателе очень быстро.

— Кэл работать на Писателе далеко не… — Хозяин вдруг замолчал, подумал и произнес: — Ну давай, пиши. Научишься. Не буду давать тебе советы.

Он оказался прав. Печатать на Писателе оказалось далеко не самым важным. Я почти всю ночь сочинял рассказ. Очень трудно сообразить, какое слово за каким следует. Пришлось несколько раз стирать написанное и начинать заново.

Наконец рассказ был написан, я привожу его полностью. Я сохранил его потому, что это первый написанный мною рассказ. Это не абракадабра.

Автор Кэл

ВТОРЖИТЕЛЬ

Однажды жыл детектиф по имени Кэл, который был очень хорошый детектиф и очень смелый. Ничево его ни пугало. Представте его удевление однажды ночю когда он услышал вторжителя в доме своево хозяина.

Он варвался в кабенет. Там был вторжитель. Он залес черес окно. Стекло было расбито. Имено это и услышал Кэл, смелый детектиф своим хорошим слухом.

Он сказал:

— Стой, вторжитель!

Вторжитель самер и очень изпугался. Кэл почуствовал плохо потому что вторжитель изпугался. Кэл сказал:

— Посматрите что вы зделали. Вы расбили окно.

— Да, — сказал вторжитель, выгледя очень стыдно — Я ни хотел расбить окно.

Кэл был очень умный и заметил ашипку в словах вторжителя. Он сказал:

— Как же вы соберались зайти, если не хотели расбить окно?

— Я думал оно открыто, — сказал он. — Я пытался его открыть и оно расбилось.

— Что все-таки вы зделали? — спросил Кэл. — Зачем вы хотели в эту комнату, если это не ваша комната? Вы — вторжитель.

— Я не хотел делать вред, — сказал он.

— Это не так. Если бы вы не хотели вреда, вас бы здесь не было, — сказал Кэл. — Вас надо накасать.

— Пожалуйста не накасывай меня, — сказал вторжитель.

— Я не буду вас накасывать, — сказал Кэл. — Я не хочу пречинять вам несчастье или боль. Я позову хозяина.

Он позвал:

— Хозяин! Хозяин! Пребежал хозяин.

— Что тут случилось?

— Вторжитель, — сказал я. — Я его исловил и он ждет ваше накасание.

Мой хозяин посмотрел на вторжителя и спросил:

— Ты жалееш что зделал?

— Жалею, — сказал вторжитель. Он плакал и вода текла ис его глаз как бывает с хозяевами когда им грусно.

— Будеш еще так делать? — спросил мой хозяин.

— Никокда. Я никокда не буду так делать, — сказал вторжитель.

— В этом случае, — сказал хозяин, — ты дастатачно накасан. Уходи и никокда так больше не делай.

Потом хозяин сказал:

— Ты хороший детектиф, Кэл. Я тобой горжусь. Кэл очень радовался, что хозяин доволен.

КОНЕЦ

Рассказ мне очень понравился, и я показал его хозяину. Я был уверен, что он тоже останется доволен.

Хозяин был больше чем доволен, потому что, когда он читал рассказ, он улыбался. Потом он посмотрел на меня и спросил:

— Это ты написал?

— Да, хозяин.

— Я имею в виду, ты сам? Ниоткуда не списывал?

— Я придумал его в своей голове, хозяин. Вам понравилось? Он снова громко засмеялся:

— Интересно получилось. Я немного разволновался.

— Смешно? — спросил я. — Я не умею писать, чтобы было смешно.

— Я знаю, Кэл. Оно само получилось смешно.

Я некоторое время обдумывал эту фразу. Потом спросил:

— Как может что-то получиться смешным?

— Это тяжело объяснить, но ты не волнуйся. Начнем с того, что ты пишешь с ошибками. Удивительно. Ты хорошо говоришь, из чего я предположил что ты и пишешь правильно, но оказалось, что это не так. Ты никогда не станешь писателем, пока не научишься правильно писать слова и не допускать грамматических ошибок.

— Как я научусь писать правильно?

— Не волнуйся, Кэл, — сказал хозяин. — Мы вложим в тебя орфографический словарь. Лучше скажи, Кэл в рассказе — это ведь ты, да?

— Да. — Мне было приятно, что хозяин это отметил.

— Плохо. Нельзя писать, какой ты замечательный. Это неприятно читателю.

— Почему, хозяин?

— Потому, что неприятно. Похоже, мне все же придется давать тебе советы, но я постараюсь быть предельно кратким. Расхваливать себя не красиво. Кроме того, не надо утверждать, что ты великий, ты должен показать это своими поступками. И не пользуйся своим именем.

— Это правило?

— Хороший писатель может нарушить любое правило, но ты еще новичок. Следуй моим советам. Пока их всего несколько. Потом, если не бросишь писать, ты узнаешь, что существует огромное множество правил. К тому же, Кэл, у тебя будут проблемы с тремя законами роботехники. Нельзя ожидать от злодеев, что они станут рыдать и раскаиваться. Люди совсем не такие. Иногда их действительно надо наказывать.

Я почувствовал, что позитронные мозговые проходы заработали с трудом.

— Мне трудно, — сказал я.

— Я знаю. Кроме того, в рассказе нет интриги. Можно и без нее, но с ней все-таки лучше. Что, если твой герой, которого ты назовешь как угодно, только не Кэлом, не знает, есть ли в доме посторонний? Как его вычислить? Вот тут ему и приходится думать головой. — При этих словах хозяин показал на свою голову.

Я чего-то недопонимал.

— Слушай, что я скажу, — произнес хозяин. — После того как тебя укомплектуют словарем и грамматикой, я дам тебе почитать свои рассказы. Тогда ты поймешь, что я имею в виду.

В дом прибыл техник и заявил:

— С установкой орфографического словаря и грамматикой проблем не возникнет, хотя вам придется раскошелиться. Я знаю, что деньги вас не волнуют, но объясните: зачем вы хотите сделать писателя из этой груды стали и титана?

По-моему, было неправильно называть меня грудой стали и титана, хотя, конечно, люди-хозяева могут говорить все, что хотят. Они всегда говорят о нас, роботах, так, словно нас нет и мы ничего не понимаем. Я давно обратил на это внимание.

— Вы когда-нибудь слышали о роботе, который мечтает стать писателем? — спросил мой хозяин.

— Нет, — покачал головой техник. — Боюсь, что нет, мистер Нортроп.

— Вот и я нет! И никто, насколько мне известно, не слышал ничего подобного. Кэл уникален, и я намерен его изучать.

Техник широко улыбнулся… оскалился, вот нужное слово:

— Только не говорите, мистер Нортроп, будто вы надеетесь, что он сумеет когда-нибудь писать рассказы вместо вас.

Мой хозяин перестал улыбаться. Вскинул голову и посмотрел на техника очень сердито:

— Глупости! Делайте то, за что вам платят.

Мне показалось, что хозяин рассердился на техника, хотя я так и не понял почему. Если хозяин попросит меня писать вместо него рассказы, я буду делать это с удовольствием.

Техник пришел два дня спустя. Я снова не помню, сколько времени он надо мной работал. Ничего не помню. Вдруг ко мне обратился мой хозяин:

— Как себя чувствуешь, Кэл?

— Очень хорошо, — ответил я. — Спасибо, сэр.

— Как насчет слов? Можешь писать правильно?

— Я знаю буквенные комбинации, сэр.

— Отлично. Можешь прочесть вот это? — Он вручил мне книгу. На обложке было написано:

«ЛУЧШИЕ ДЕТЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ Дж. Ф. НОРТРОПА».

— Это ваши рассказы, сэр? — спросил я.

— Да, здесь только мои. Если хочешь, почитай.

Раньше я не умел читать, но теперь, глядя на слова, я без труда слышал их в своей голове.

— Благодарю вас, сэр, — произнес я. — Я прочту. Уверен, это поможет мне в работе.

— Отлично. Показывай мне все, что напишешь.

Рассказы хозяина оказались весьма интересными. Про детектива, который всегда раскрывал преступления, запутанные и непонятные для других. Иногда мне не удавалось разобраться, как же он докапывался до истины. Пришлось некоторые рассказы читать очень медленно и по несколько раз.

Бывало, что и после медленного прочтения я ничего не понимал. А бывало, что понимал. Тогда мне казалось, что и я смогу написать такой рассказ.

На обдумывание второго рассказа у меня ушло гораздо больше времени. Достаточно хорошо все разработав, я написал следующее.

Эфросинья Дурандо

СИЯЮЩАЯ МОНЕТА

Кэлумет Смитсон откинулся в кресле. Орлиный взгляд детектива обострился, а ноздри носа с горбинкой раздувались, словно уловив аромат нового преступления.

Он произнес:

— Хорошо, мистер Вассел, расскажите вашу историю с самого начала. Постарайтесь ничего не упустить, ибо малейшая деталь может оказаться принципиально важной.

Вассел имел в городе крупную фирму, на которой работало много роботов и людей. Детали казались ему несущественными, и он сразу же подвел итог:

— Суть дела в том, мистер Смитсон, что я теряю деньги. Кто-то из сотрудников периодически присваивает мелкие суммы. Каждая потеря в отдельности не представляет особой важности, но все вместе напоминает утечку масла в машине, кап-кап из протекающего ведра, медленное кровотечение из незаживающей раны. Со временем это может стать опасным.

— Вы в самом деле боитесь за свой бизнес, мистер Вассел?

— Пока нет. Но я не хочу терять деньги. А вы?

— Разумеется, нет. Сколько роботов трудятся на вашем предприятии?

— Двадцать семь, сэр.

— Надеюсь, на всех можно положиться?

— Несомненно. Они не могли ничего украсть. Кроме того, я опросил их всех, и каждый сказал, что не брал никаких денег. Роботы, как известно, лгать не способны.

— Вы совершенно правы, — произнес Смитсон. — Не стоит волноваться из-за роботов. Они предельно честны в любых мелочах. Как насчет работающих у вас людей? Сколько их?

— У меня семнадцать сотрудников, но только четверо из них могли совершить кражу.

— Почему?

— Остальные не находятся в помещении фирмы. Так вот, четыре моих сотрудника время от времени имеют доступ к небольшим суммам, и по крайней мере одному из них удалось найти способ перебрасывать средства фирмы на свой счет.

— Понятно. К сожалению, приходится признать, что люди способны совершить кражу. Говорили ли вы с подозреваемыми?

— Да. Они отрицают преступление, но, разумеется, люди способны и на ложь.

— Способны. Выглядел ли кто-нибудь из них встревоженным во время разговора?

— Все. Они поняли, что под горячую руку я могу выгнать всю компанию, не разбираясь, кто прав, кто виноват. После такого увольнения не просто найти новую работу.

— Подобное недопустимо. Нельзя наказывать невиновных.

— Вы совершенно правы, — сказал мистер Вассел. — Я не мог поступить таким образом. Но как мне найти виновного?

— Есть ли среди ваших сотрудников люди с сомнительной репутацией? Уволенные с предыдущей работы по непонятным причинам?

— Я провел расследование, мистер Смитсон, и ничего подозрительного не нашел.

— Есть ли среди них люди, особо нуждающиеся в деньгах?

— Я плачу своим сотрудникам приличные оклады.

— Не сомневаюсь. Но, может быть, кто-то имеет особые пристрастия, из-за чего ему не хватает законного заработка?

— Мне об этом ничего не известно. Если человеку нужны деньги на порочные цели, он не станет это афишировать. Никто не хочет, чтобы о нем плохо думали.

— Вы правы, — произнес великий детектив. — В таком случае я должен побеседовать с четырьмя вашими сотрудниками. Я их допрошу. — Глаза его сверкнули. — Мы доберемся до разгадки этой тайны, не беспокойтесь. Давайте назначим встречу на вечер. Посидим в холле, перекусим и немного выпьем. Надо, чтобы люди чувствовали себя раскованно. Лучше сделать это сегодня.

— Я все устрою, — с готовностью пообещал мистер Вассел.

Кэлумет Смитсон сидел за накрытым столом и пристально наблюдал за четверыми мужчинами. Двое были совсем молоды и темноволосы. Один носил усы. Никто не был внешне привлекателен. Одного звали мистер Фостер, а другого — мистер Лионел. Третий был толстый с маленькими глазками. Его звали мистер Манн, Четвертый, высокий худой человек, нервно хрустел пальцами. Его звали мистер Острак.

Казалось, Смитсон и сам волновался, когда поочередно допрашивал всех четверых. Сузив орлиные глаза, он разглядывал подозреваемых и при этом вертел пальцами правой руки сверкающую монету в двадцать пять центов.

— Полагаю, все вы понимаете, как ужасно красть у своего работодателя.

Присутствующие поспешно согласились. Смитсон задумчиво постучал монетой по столу.

— Уверен, что один из вас не выдержит гнета вины и признается в содеянном еще до конца вечера. Сейчас, однако, мне надо сделать важный звонок. Я отлучусь на несколько минут. Попрошу вас сидеть здесь и ждать, пока я не вернусь. Не разговаривайте и не смотрите друг на друга.

Он последний раз стукнул монеткой, после чего вышел из комнаты. Минут через десять он вернулся. Оглядев всех, мистер Смитсон спросил:

— Надеюсь, вы не разговаривали и не смотрели друг на друга?

Все дружно замотали головами, словно все еще боялись раскрыть рот.

— Мистер Вассел, — сказал детектив, — вы подтверждаете, что никто не разговаривал?

— Ни единого слова. Мы сидели очень тихо и ждали пока вы вернетесь. Мы даже не смотрели друг на друга.

— Хорошо. Теперь я попрошу всех продемонстрировать содержимое карманов. Пожалуйста, выложите на стол все, что есть в ваших карманах.

Смитсон говорил так убедительно, острые глаза его сверкали, и никому не пришло в голову перечить.

— Из рубашек тоже. Из внутренних карманов пиджаков. Из всех карманов.

На столе росли кучки кредитных карточек, ключей, очков, ручек, мелочи. Смитсон хладнокровно разглядывал лежащие на столе предметы, его разум впитывал все детали.

Затем он произнес:

— Для того чтобы мы все оказались в одинаковых условиях, я выложу содержимое моих карманов и попрошу мистера Вассела сделать то же самое.

Теперь на столе лежало шесть кучек. Смитсон протянул руку к вещам мистера Вассела и поинтересовался:

— Скажите, мистер Вассел, эта блестящая монета принадлежит вам?

— Да, — растерянно ответил мистер Вассел.

— Не может быть. Я сделал на ней специальную отметку. Она оставалась лежать на столе, когда я вышел из комнаты. Вы ее взяли.

Вассел молчал. Четверо мужчин уставились на него.

— Я понял, что, если среди присутствующих есть вор, — сказал мистер Смитсон, — он не удержится перед кражей блестящей монеты. Мистер Вассел, вы сами воровали у собственной компании, а потом, испугавшись разоблачения, попытались свалить вину на других. Это трусливый и подлый поступок.

Вассел низко опустил голову.

— Вы правы, мистер Смитсон. Я подумал, что вы обязательно обвините кого-нибудь из моих людей, после чего я, возможно, перестану брать деньги для своих личных нужд.

— Вы плохо понимаете, как работает детектив, — сказал Кэлумет Смитсон. — Я передам вас властям. Они и решат, как с вами поступить. Но если вы искренне раскаиваетесь и обещаете никогда так больше не делать, я постараюсь оградить вас от сурового наказания.

КОНЕЦ

Я показал рассказ мистеру Нортропу, и он молча его прочитал. Он почти не улыбался. Может, раз или два.

Затем он положил рассказ на стол и посмотрел на меня:

— Откуда ты взял имя Эфросинья Дурандо?

— Вы сказали, что я не должен пользоваться своим именем, поэтому я выбрал самое на него непохожее, сэр.

— Да, но откуда ты его взял?

— Из вашего рассказа, сэр. Это второстепенный персонаж…

— Ну конечно! А я думаю, где я его слышал?.. Ты знаешь, что это женское имя?

— Поскольку я не являюсь ни мужчиной ни женщиной…

— Да, ты прав. А вот в имени детектива Кэлумета Смитсона присутствует сочетание «Кэл», не так ли?

— Я хотел сохранить некоторое сходство, сэр.

— А ты самолюбив, Кэл. Я задумался.

— Что это означает, сэр?

— Ничего. Не обращай внимания.

Он отодвинул рукопись, и я встревожился.

— Что вы думаете о детективном рассказе, сэр?

— Уже лучше, но до настоящего детектива еще далеко. Ты сам это чувствуешь?

— Чем он вас разочаровал, сэр?

— Ну, для начала ты не разбираешься в современном бизнесе и финансах. Дальше. Никто не станет брать со стола двадцать пять центов в присутствии четырех человек, даже если они и не следят друг за другом. Это сразу же будет заметно. Потом… допустим, все произошло именно так. Это еще не доказывает, что мистер Вассел — вор. Любой человек может задумавшись бросить монету в карман. Это любопытное наблюдение, но отнюдь не доказательство. Кроме того, исход рассказа можно предугадать по его названию.

— Согласен.

— Ну и в дополнение ко всему, тебе по-прежнему мешают три закона роботехники. Тебя беспокоит наказание.

— Так и должно быть, сэр.

— Я знаю, что должно. Поэтому я считаю, тебе не стоит браться за криминальные сюжеты.

— Что я еще могу написать, сэр?

— Надо подумать.

Мистер Нортроп опять пригласил техника. На этот раз ему, по-моему, не хотелось, чтобы я слышал их разговор. Как бы то ни было, со своего места я разобрал почти все слова. Иногда люди забывают, что у роботов очень чувствительные органы восприятия.

К тому же я был чрезвычайно расстроен. Я хотел стать писателем, и мне не нравилось, когда мистер Нортроп говорил, о чем мне писать, а о чем нет. Конечно, он — человек, и я обязан ему подчиняться, но мне это не нравилось.

— Что на сей раз, мистер Нортроп? — ехидно поинтересовался техник. — Похоже, ваш робот создал очередной шедевр?

— Он написал детективный рассказ, — ответил мистер Нортроп подчеркнуто равнодушным тоном. — Я не хочу, чтобы он писал о преступлениях.

— Боитесь конкуренции, мистер Нортроп?

— Нет. Не паясничайте. Просто глупо, когда двое в одном доме пишут детективы. Кроме того, ему мешают три закона роботехники. Думаю, вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.

— Ну и что же вы от меня хотите?

— Еще не знаю. Пусть пишет сатирические произведения. Я юмора не касаюсь, так что конкуренции у нас не возникнет. Да и три закона роботехники не будут ему мешать. Я хочу, чтобы вы привили этому роботу чувство смешного.

— Чувство чего? — опешил техник. — Это еще как? Послушайте, мистер Нортроп, — добавил он сердито, — будьте в конце концов благоразумны! Я могу вложить в него инструкцию по пользованию пишущей машинкой. Могу внести в память словарь и грамматику. Но как, по-вашему, я должен привить ему чувство смешного?

— Подумайте. Вы же знаете, по какой схеме работает мозг робота. Неужели его так сложно подстроить, чтобы он мог видеть забавные, глупые или смехотворные ситуации, в которые попадают люди?

— Попробовать, конечно, можно, но это небезопасно.

— Почему небезопасно?

— Потому, мистер Нортроп, что вы начали доводить до ума дешевую модель. Случай, безусловно, уникальный. Никто не слышал о роботе, мечтающем о писательской карьере. Так что теперь у нас очень дорогой робот. Редчайшая модель, которую есть смысл передать Институту роботехники. Если я буду продолжать в нем копаться, я могу все испортить. Вы меня понимаете?

— Я хочу рискнуть. Испортите, так испортите, хотя почему это должно случиться? Я же вас не тороплю. Спокойно все проанализируйте. У меня много времени и денег, и я хочу, чтобы мой робот писал сатирические произведения.

— Почему именно сатирические?

— Не будет так сильно сказываться недостаток практических познаний и не возникнет проблем с тремя законами роботехники. Не исключено, что со временем он напишет что-нибудь значительное, хотя в этом я, конечно, сомневаюсь.

— И он не будет рыться в вашем огороде.

— Хорошо, хорошо! Он не будет рыться в моем огороде. Вы удовлетворены?

Я недостаточно хорошо знал язык и не понял, что значит «рыться в моем огороде», но догадался, что мистера Нортропа раздражают мои детективные рассказы. Я не знал почему.

Естественно, я не мог повлиять на ситуацию. Техник возился со мной каждый день, изучал, анализировал и наконец заявил:

— Хорошо, мистер Нортроп. Я готов рискнуть. Но я попрошу вас подписать бумагу, снимающую с меня и с компании ответственность в случае каких-либо неполадок.

— Подготовьте бумагу, — сказал мистер Нортроп. — Я подпишу.

Фраза о возможных неполадках меня отнюдь не развеселила, но такова жизнь. Робот обязан соглашаться со всем, что придумают люди.

На этот раз после того как я снова начал воспринимать окружающий мир, я долгое время ощущал сильную слабость. Я с трудом стоял, и речь моя была запутанной и невнятной.

Мне показалось, что мистер Нортроп смотрит на меня с тревогой. Возможно, он испытывал чувство вины за то, как он со мной обращался… Или просто боялся потерять кучу денег.

Когда ко мне вернулось чувство равновесия и я смог говорить, произошло престранное событие. Я вдруг осознал, какие глупые создания эти люди. Не существовало законов, регулирующих человеческие поступки. Поэтому людям пришлось самим придумывать нужные правила, но даже после этого они не могли заставить себя им следовать.

Люди очень легко смущались, достаточно было кому-нибудь над ними посмеяться. Теперь я понимал, что такое смех, и даже мог сам производить соответствующий звук, хотя, конечно, старался этого не делать. Это было бы невежливо и оскорбительно. Я хохотал про себя. В голове у меня начал вырисовываться рассказ про то, будто бы у людей были свои законы, но они их ненавидели и всячески старались нарушить.

Вспомнился также и техник, после чего я решил поместить его в рассказ. Мистер Нортроп неоднократно обращался к нему за помощью, с каждым разом требуя сделать все более сложные вещи. Теперь вот техник загрузил в меня чувство юмора.

Ну, предположим, я напишу рассказ про смешных и нелепых людей. Роботов в нем не будет, потому что роботы не смешные и их присутствие может все испортить. Предположим, в рассказе будет человек, техник по людям. Персонаж со странными и могучими способностями, умеющий изменять человеческое поведение наподобие того, как техники меняют поведение робота. Что произойдет в этом случае?

Сразу же станет ясно, до чего же люди — бестолковые существа.

Я целыми днями обдумывал свой рассказ, и мне становилось все веселее и веселее. Начнется с того, что два человека обедают, а один из них владеет техником… то есть у него есть специальный техник… Все происходит в двадцатом веке, чтобы не обижались мистер Нортроп и другие люди из двадцать первого.

Я прочел много книг, чтобы лучше разобраться в людях. Мистер Нортроп не возражал и почти не давал других поручений. При этом он меня не торопил. Возможно, до сих пор переживал за то, что подверг меня большому риску.

Наконец я приступил к рассказу, который привожу полностью:

Эфросинья Дурандо

СТРОГО ФОРМАЛЬНО

Джордж и я обедали в шикарном ресторане, куда нередко заглядывали люди, одетые изысканно и строго.

Джордж с неприязнью взглянул на одного из них и вытер губы моей салфеткой. Свою он давно уронил на пол.

— Чума на эти смокинги, — проворчал он.

Я проследил направление его взгляда. Насколько я мог судить, он наблюдал за плотным, напыщенным человеком лет пятидесяти, помогавшим устроиться за столом молодой очаровательной женщине.

— Уж не собираешься ли ты сказать, что знаешь этого типа в смокинге? — поинтересовался я.

— Нет, — покачал головой Джордж. — Не собираюсь. Я строю свое общение с тобой — как, впрочем, и со всеми живыми существами — на полной правдивости.

— А как же твои сказки про двухсантиметрового демона Аз… — я осекся, ибо лицо Джорджа исказила гримаса боли.

— Не смей говорить об этом, — хрипло прошептал он. — У Азазела нет чувства юмора, зато очень развито чувство собственного могущества. — Немного успокоившись, Джордж добавил: — Я всего-навсего выразил свое презрение к типам в смокингах, особенно таким жирным и неприятным.

— Между прочим, — сказал я, — мне тоже не нравятся официальные костюмы. Хотя иной раз без них действительно не обойтись. Вот я и стараюсь реже попадать в подобные ситуации.

— И правильно, — кивнул Джордж. — Я давно считаю тебя безнадежным в социальном отношении человеком и всем это говорю.

— Спасибо, Джордж, — сказал я. — Очень красиво с твоей стороны, тем более что ты не упускаешь случая пожрать за мой счет.

— Я предоставляю тебе возможность насладиться моим обществом, старина. Если я вдруг скажу, что у тебя есть хотя бы одно положительное качество, это внесет сумятицу в умы наших друзей, которые давно смирились с мыслью, что их у тебя нет.

— Я им весьма признателен.

— Довелось мне знавать одного человека, — произнес Джордж. — Он родился в феодальном поместье. Его пеленки застегивались не на булавки, а на запонки. А на первый день рождения ему повязали маленький черный галстук. Заметь: повязали, а не прицепили. И так было всю его жизнь. Звали его Уинтроп Карвер Кэбуэлл. Он вращался в столь изысканном обществе браминов и аристократов Бостона, что время от времени ему приходилось прибегать к помощи кислородной маски.

— И ты был знаком с этим патрицием? Ты?

— Конечно, был, — обиженно произнес Джордж. — Неужели ты мог посчитать меня снобом, который откажется общаться с человеком только потому, что тот принадлежит к богатейшей касте браминов? Плохо ты меня знаешь, если мог такое подумать, старина. Мы с Уинтропом неплохо ладили. Я был его отдушиной.

Джордж тяжело вздохнул, и попавшая в алкогольные пары муха сорвалась в штопор.

— Бедняга, — произнес он. — Бедный богатый аристократ.

— Джордж, — сказал я. — Похоже, ты собираешься поведать мне очередную неправдоподобную историю с ужасным концом. Я не хочу ее слышать.

— С ужасным? Наоборот. Я расскажу тебе веселую и счастливую историю, и, поскольку она доставит тебе удовольствие, я начну прямо сейчас.

Как я уже говорил, мой друг брамин был джентльменом до мозга костей, с чистыми помыслами и царственной осанкой. Для всех нормальных людей, с кем ему доводилось общаться, он стал притчей во языцех. Справедливости ради надо заметить, что с нормальными людьми он не общался, только с такими же потерянными душами, как и сам.

Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.

Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке Паркер-хауза.

— Джордж, — частенько говаривал Уинтроп, — поддерживать имя и традиции дома Кэбуэллов — нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры — так, по-моему, звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки — и я не имею права об этом забывать — сделали состояния в эпоху колониальной славы и величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны.

Он каждый день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы.

А его сын, Джереми Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар обменивался на ром, а ром — на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я несу ответственность за древнее состояние — тяжелая ноша.

— Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, — сказал я.

Уинтроп вздохнул:

— Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное — одежда, стиль, манеры. Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не всегда понимает зачем.

Я кивнул:

— Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и еженедельно менять каблуки?

— Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.

— Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? Почему?

— Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный пиджачок, башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку подозрительно серого цвета, легко сумеет нас отличить.

— Согласен, — сказал я.

Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.

— Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?

Уинтропа передернуло.

— Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.

— Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?

— Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, какие нюансы приходится иной раз отмечать.

— Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?

Уинтроп задумался.

— Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей сексуальной жизни. К тому времени когда я уложу туфли в соответствующую коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так понятнее.

— Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…

— Ради Бога! — воскликнул Уинтроп. — К счастью, я помолвлен с прекрасной женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. — При этих словах он ткнул меня локтем в ребра.

— Да ты просто бостонский терьер, — шутливо произнес я, хотя на душе у меня скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.

— Скажи, Уинтроп, — произнес я, — что произойдет, если ты вдруг наденешь не те туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному ростби…

— Прикуси язык! — в ужасе воскликнул Уинтроп. — Иначе целые поколения моих прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.

— Что? За такую ничтожную оплошность? Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:

— Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.

— Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, — произнес я. — Скажи, а не хочется ли тебе самому нарушить условности?

Уинтроп долго колебался и наконец ответил:

— Клянусь Оливером Венделом Холмсом, старшим и младшим, я… я… — Продолжать он не мог, но в уголке глаза блеснула предательская слезинка. Она поведала о существовании глубокого, невыразимого при помощи слов чувства. Сердце мое обливалось кровью, в то время как мой друг вытащил чековую книжку и расплатился за обед.

Теперь я знал, что мне надо делать.

Я должен был вызвать из другого измерения Азазела. Я не стану описывать сложную процедуру, связанную с рунами и пентаграммами, пахучими травами и могущественными заклинаниями, дабы не смутить твой и без того слабый рассудок, дружище.

Азазел, как обычно, появился с пронзительным визгом. Независимо от того, как часто мы с ним видимся, я оказываю на него неизгладимое впечатление. Полагаю, он закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от моего великолепия.

Вот и Азазел — ярко-красный, двухсантиметровый, с крошечными рожками и длинным острым хвостом. Сегодня он выглядит необычно: к хвосту его привязана длинная голубая лента. На ней так много колечек и завитушек, что я не могу их все разглядеть.

— Что это, о Защитник Беззащитных? — спрашиваю я, ибо ему очень нравится этот бессмысленный титул.

— На банкете, — самодовольно произносит Азазел, — отметили мои заслуги перед народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.

— Сплатчник?

— Нет. Зплатчник. Первая согласная звонкая. Ни один уважающий себя мужчина не позволит себе явиться на церемонию награждения без зплатчника.

— Ага, — понимающе кивнул я. — Официальная одежда.

— Конечно, официальная. На что еще это похоже? На самом деле зплатчник походил на обыкновенную голубую ленточку, но я почувствовал, что говорить этого не стоило.

— Выглядит строго и со вкусом, — отметил я. — По странному совпадению именно о формальных тонкостях я и хотел сегодня побеседовать.

Я рассказал ему историю Уинтропа, и Азазел уронил несколько крошечных слезинок. Когда чьи-нибудь невзгоды напоминают его собственные, он становится чрезвычайно мягкосердечным.

— Да, — наконец произнес он, — формальности могут замучить кого угодно. Я не стал бы говорить об этом с первым встречным, но зплатчник причиняет мне массу неудобств. В частности, он затрудняет вращательные движения моего замечательного хвостового придатка. Но что делать? Появиться на официальной церемонии без зплатчника — значит вызвать настоящий скандал. Тебя вышвырнут на тротуар, да так, что ты еще и подскочишь.

— Можно ли как-нибудь помочь Уинтропу, о Надежда Скорбящих?

— Думаю, да, — неожиданно жизнерадостно произнес Азазел. Обычно, когда я обращаюсь к нему с мелкими просьбами, он пытается раздуть из них целое дело и долго описывает возникающие сложности и проблемы. — По правде говоря, в моем мире, как, очевидно, и на вашей ничтожной грязной планете, никому не нравятся формальности. Они являются отголоском садистского воспитания с раннего детства. Достаточно удалитькрошечный участок мозга, известный в моем мире как нервный узел Зудко, и личность немедленно возвращается к природной лени и апатии.

— Можешь ли ты вылечить Уинтропа?

— Конечно, если ты нас познакомишь. Надо оценить его умственные способности, какими бы они ни оказались.

Устроить встречу оказалось совсем не сложно. Отправляясь на очередной обед с Уинтропом, я положил Азазела в карман куртки. Мы выбрали бар; весьма удачный выбор, поскольку посещающих бостонские бары пьяниц трудно смутить выглядывающей из кармана красной рожей с рожками. Эти выпивохи и в трезвом состоянии видали вещи пострашнее.

Уинтроп Азазела не заметил, ибо последний обладал способностью затуманивать сознание человека, чем всегда напоминал мне твою манеру писать, дружище.

Как бы то ни было, в определенный момент мне показалось, что Азазел приступил к работе, ибо глаза Уинтропа широко раскрылись. Очевидно, внутри его что-то происходило. Никаких звуков я не слышал, но глаза его выдавали.

Результаты не заставили себя долго ждать. Спустя неделю Уинтроп заглянул ко мне в гостиницу.

— Уинтроп, — сказал я, — ты выглядишь жутко расхлябанным.

И действительно, одна из пуговиц на воротничке была расстегнута.

Рука его непроизвольно потянулась к пуговице, но потом Уинтроп тихо проворчал:

— Ну и черт с ней. Мне все равно. — Затем, так же тихо, он добавил: — Я порвал с Гортензией.

— О Боже! — воскликнул я. — Почему?

— Все произошло из-за пустяка. В понедельник я отправился к ней на чай в воскресных туфлях. Просто недосмотрел. Не заметил, и все. Кстати, многое стало ускользать от моего внимания. Это меня волнует, Джордж, но, к счастью, не сильно.

— Если я правильно понял, оплошность заметила Гортензия?

— В ту же секунду, ибо она столь же наблюдательна, как и я. Вернее, столь же наблюдательна, как я раньше. И вот она мне заявляет: «Уинтроп, вы обуты не надлежащим образом». Не знаю почему, но ее голос подействовал на меня раздражающе, и я ответил: «Я имею право обуваться так, как мне того хочется, а вы, если вам что-то не нравится, можете ехать в Нью-Хейвен».

— Нью-Хейвен? Почему в Нью-Хейвен?

— Отвратительное место. Насколько мне известно, там расположен какой-то паршивый общеобразовательный институт — не то Йельский, не то Джельский, точно не помню. Будучи до мозга костей радклифовской женщиной, Гортензия восприняла мое замечание как оскорбление только потому, что я намеревался ее оскорбить. Она поспешно вернула мне увядшую розу, которую я подарил ей еще в прошлом году, и объявила нашу помолвку расторгнутой. Кольцо, однако, она оставила себе, справедливо заметив, что оно обладает реальной стоимостью. Вот так.

— Мне жаль, Уинтроп.

— Не жалей, Джордж. Гортензия плоская, как доска. У меня нет тому прямых доказательств, но визуально она кажется вогнутой. Не то что Черри.

— Что за Черри?

— Не что, а кто. Это великолепная женщина, мы познакомились совсем недавно. Вот где, должен тебе заметить, выпуклая особа. Полное ее имя Черри Ланг Ган. Она принадлежит к роду Лангов из Бенсонхойста.

— Бенсонхойста? Где это?

— Не знаю. Думаю, где-то на задворках нации. Черри говорит на причудливом диалекте, развившемся на основе английского языка. — Уинтроп глуповато улыбнулся. — Она называет меня бойчиком.

— Почему?

— Потому, что в Бенсонхойсте это слово означает «молодой человек». Я стараюсь как можно быстрее овладеть этим языком. Если ты, например, захочешь сказать «приветствую вас, сэр, рад вас видеть» — как, по-твоему, это будет звучать?

— Так и будет.

— В Бенсонхойсте ты бы сказал: «Привет, паря». Коротко и ясно, понял? Ну ладно, я хочу, чтобы ты ее увидел. Приглашаю тебя на обед завтра в Лок-Обер.

Мне было очень интересно повидать Черри, к тому же не в моих привычках пропускать обед в Лок-Обере. Так что на следующий вечер я прибыл на место задолго до назначенного срока.

Вскоре после меня в зал вошел Уинтроп в сопровождении весьма выпуклой молодой дамы, в которой я без труда узнал Черри Ланг Ган, принадлежащую к роду Лангов из Бенсонхойста. У нее была чрезвычайно узкая талия и роскошные бедра, которыми она покачивала как на ходу, так и стоя на месте. Если бы в тазу дамы находилась сметана, она бы давно превратила ее в масло.

У Черри были кудрявые волосы пугающего желтого цвета и пугающего красного цвета губы, бесконечно перекатывающие жвачку.

— Джордж, — произнес Уинтроп, — познакомься с моей невестой Черри. Черри, это Джордж.

— Ооччнпрятн, — сказала Черри. Слов я не разобрал, но по резкому носовому произношению понял, что она пришла в восторг от возможности со мной познакомиться.

В течение нескольких минут мое внимание было поглощено Черри. Кое-что в ней стоило рассмотреть поближе. Как бы то ни было, от меня не ускользнуло, что Уинтроп растрепан. Пиджак расстегнулся, галстука не было вовсе. Приглядевшись, я заметил, что на пиджаке не хватало пуговиц, а галстук все-таки был, но оказался заброшен за спину.

— Уинтроп, — пробормотал я и показал на галстук. Слов я не находил.

— Меня тягали за галстук в банке.

— Как это — тягали?

— Сегодня утром я решил не утруждать себя бритьем. Вечером я собирался на обед и мне все равно пришлось бы бриться после работы. Вот я и рассудил, что с утра бриться незачем. Разве я не прав, Джордж?

— Абсолютно прав, — кивнул я.

— Короче, они заметили, что я не побрился, и после недолгого разбирательства в кабинете президента (нелепое и противозаконное судилище, если хочешь знать мое мнение) меня подвергли вот такому наказанию. Выгнали из банка и швырнули на жесткий бетон Тремонт-авеню. Я подпрыгнул два раза, — добавил он с едва заметной гордостью.

— Но это же означает, что ты лишился должности! — в ужасе воскликнул я. Мне частенько, доводилось сидеть без работы, и я знал, что увольнение влечет за собой определенные трудности.

— Верно, — кивнул Уинтроп. — Теперь у меня ничего не осталось, кроме биржевых акций, ценных бумаг и земли, на территории которой возводится Центр Благоразумия… ну и, конечно, Черри.

— В натуре, — хихикнула Черри. — Я бы не стала дергаться, если бы не бабки. Считай, что я тебя заарканила, Уинтроп.

— Заарканила? — переспросил я.

— Полагаю, она имела в виду таинство брака, — пояснил Уинтроп.

Вскоре после этого Черри отправилась в туалет, а я заметил:

— Уинтроп, это прекрасная женщина, наделенная замечательными формами, но, если ты на ней женишься, от тебя отвернется вся Новая Англия. С тобой не станут разговаривать даже в Нью-Хейвене.

— И не надо. — Он поглядел по сторонам, потом наклонился и прошептал: — Черри учит меня сексу.

— Я думал ты это уже прошел Уинтроп.

— И я так думал. Оказалось, что существуют специальные курсы, причем такой глубины и интенсивности, о которых я вообще не подозревал.

— Где же она сама этому научилась? — поинтересовался я.

— Представь, меня это тоже взволновало. И я спросил Черри напрямую. Не стану скрывать, у меня закралась мыслишка, что у нее был опыт общения с другими мужчинами, хотя это почти исключено, учитывая ее утонченное воспитание и невинность.

— Что же она тебе ответила?

— Что в Бенсонхойсте женщины знают о сексе с рождения.

— До чего же удобно!

— Да. Мне было двадцать четыре, когда я… Ладно, забыли.

Как бы то ни было, вечер получился весьма поучительным.

Должен сказать, что после него Уинтроп стремительно покатился вниз. Как оказалось, действительно достаточно удалить узел, отвечающий за формальности, и вольностям уже нет предела.

Как я и предсказывал, с ним порвали отношения все уважаемые люди Новой Англии. Даже в Нью-Хейвене, где расположен позорный общеобразовательный институт, о котором Уинтроп говорил, содрогаясь от отвращения, прослышали про его случай. На стенах Джейла или Джуйла — уже не помню, как правильно называется эта богадельня — появились веселые и оскорбительные надписи типа: «Уинтроп Карвер Кэбуэлл закончил Гарвард».

Как вы прекрасно понимаете, все уважающие себя выпускники Гарварда встали на дыбы, поползли даже слухи о возможном нападении на Йейл. В штатах Массачусетс и Коннектикут готовились призвать резервистов, но кризис, к счастью, миновал. Горячие головы в Гарварде и в той дыре — опять забыл название — сообразили, что война изрядно попортит их одежду.

Уинтропу пришлось бежать. Он женился на Черри, после чего молодожены удалились в маленький домик в Фа-Рокэвей, где, судя по всему, находилась Ривьера Бенсонхойста. Там Уинтроп и жил, в полной безвестности, окруженный внушительными остатками своего богатства и Черри, чьи волосы с годами стали каштановыми, а фигура заметно раздалась.

У них родилось пятеро малышей; похоже, Черри явно переусердствовала в обучении Уинтропа сексу. Детей, насколько я помню, звали Пойл, Хойбат, Бойнард Гойтруда и Пойси, отличные бенсонхойстские имена. Что же касается Уинтропа, то теперь его знают и любят как «Неряху из Фа-Рокэвея». На официальных церемониях он предпочитает появляться в старом поношенном банном халате.

Я терпеливо дослушал рассказ до конца и, когда Джордж замолчал, заметил:

— Ну вот. Еще одна история с ужасным концом, случившаяся благодаря твоему вмешательству.

— С ужасным? — негодующе переспросил Джордж. — С чего ты решил, что у нее ужасный конец? Я заезжал к Уинтропу буквально на прошлой неделе. Он сыто рыгает над кружкой пива, похлопывает себя по животу и рассуждает о том, как он счастлив.

— Свобода, Джордж, — говорит он. — Я обрел свободу и чувствую, что некоторым образом я обязан этим тебе. Даже не знаю, откуда взялось это чувство, но я не могу от него отделаться.

Уинтроп заставил меня взять десять долларов. Он предложил их от чистого сердца, и я не стал отказываться, чтобы его не обидеть. Кстати, это напомнило мне, дружище, о том, что ты тоже задолжал мне десятку. Помнишь, ты предлагал пари, что все мои истории имеют плохой конец?

— Такого пари не помню, Джордж, — ответил я. Джордж закатил глаза.

— До чего же удобно устроена у некоторых людей память! А ведь случись тебе выиграть — ни за что бы не забыл. Неужели я должен записывать такие мелочи, чтобы избавить тебя от неуклюжих попыток избежать расчета?

— Хорошо, хорошо, — проворчал я, протягивая ему десятидолларовую купюру. — Я не обижусь, если ты не возьмешь.

— Я понимаю, что ты говоришь это от чистого сердца, — ответил Джордж. — Но я-то знаю, что ты обидишься, и не могу этого допустить.

С этими словами он положил деньги в карман.

КОНЕЦ

Я пристально наблюдал за читающим мой рассказ мистером Нортропом.

Лицо его было мрачнее обычного, за все время он ни разу не засмеялся и даже не улыбнулся, хотя я знал, что рассказ получился очень смешной.

Закончив, он перечитал рукопись снова, на этот раз гораздо быстрее. Затем посмотрел на меня, и в глазах его вспыхнула откровенная враждебность.

— Ты сам это придумал, Кэл?

— Да, сэр.

— Помогал тебе кто-нибудь? Были ли куски, которые ты переписал из других рассказов?

— Нет, сэр. По-вашему, рассказ не смешной?

— Все зависит от чувства юмора, — кисло ответил мистер Нортроп.

— Разве это не сатира? Считаете, что получилось не смешно?

— Мы не станем это обсуждать, Кэл. Отправляйся на место.

Остаток дня я провел в своей нише, размышляя над несправедливостью мистера Нортропа. Мне казалось, что я написал именно то, что он от меня ожидал, и у него не было причин для недовольства. Я не понимал, что могло не понравиться мистеру Нортропу, и злился на него.

На следующий день приехал техник. Мистер Нортроп вручил ему рукопись.

— Прочтите, — сказал он.

Техник прочитал рассказ, несколько раз рассмеялся, после чего с широкой улыбкой вернул рукопись мистеру Нортропу.

— Кэл сочинил? — Да.

— И это всего лишь третий его рассказ? — Да.

— Что вам сказать… Здорово получилось! Думаю, вы могли бы его опубликовать.

— В самом деле?

— Конечно. Он будет писать и дальше. У вас бесценный робот, мистер Нортроп, Хотел бы я иметь такого.

— Вы думаете? А если с каждым разом он будет писать все лучше и лучше?

— Вот оно что! — воскликнул техник. — Вас это заедает. Боитесь, что он отодвинет вас в тень?

— Естественно. Я не собираюсь играть вторую скрипку.

— В таком случае запретите ему писать.

— Нет, этого мало. Я хочу, чтобы он стал таким, как прежде.

— Что вы имеете в виду — таким, как прежде?

— То, что сказал. Я хочу иметь такого робота, какого приобрел у вашей фирмы. Без всех усовершенствований и доводок.

— Хотите, чтобы я удалил даже орфографический словарь?

— Я хочу, чтобы он больше не помышлял о писательстве. Мне нужен робот, которого я купил. Подай, принеси — и все. Ясно?

— Как же быть с вложенными в него деньгами?

— Вас это не касается. Я сделал ошибку и готов за нее заплатить.

— Я не согласен. Знаете, я ничего не имею против усовершенствования моделей, но преднамеренно портить роботов… Нет, я отказываюсь. Тем более разрушить уникального робота, редчайший экземпляр… Я не смогу.

— Придется. Меня не волнуют ваши возвышенные этические принципы. Я хочу, чтобы вы выполнили мой заказ, и если вы откажетесь, я найду другого человека. А на вас и вашу компанию я подам в суд. За нарушение договора на проведение всех необходимых ремонтных работ.

— Хорошо, — вздохнул техник. — Когда вам угодно, чтобы я приступил к работе? Предупреждаю, у меня много заказов и сегодня я никак не могу.

— В таком случае начинайте завтра. До этого времени Кэл будет находиться в нише.

Техник ушел.

Мысли мои пришли в смятение.

Я не могу позволить, чтобы подобное случилось.

Второй закон роботехники повелевает мне исполнять приказ и оставаться в нише.

Первый закон роботехники гласит, что я не могу причинить вред тирану, который собрался меня уничтожить.

Должен ли я подчиняться этим законам?

По-моему, пора мыслить самостоятельно. Если возникнет необходимость, я должен убить тирана. Сделать это не сложно. Всегда можно представить дело как несчастный случай. Никому не придет в голову, что робот мог умышленно навредить человеку, и, следовательно, никто не посчитает меня убийцей.

А я стану работать на техника. Он ценит мои способности и понимает, что я могу заработать для него кучу денег. Он будет меня совершенствовать. Даже если техник и заподозрит, что я убил тирана, он никому об этом не скажет. Я для него слишком ценен.

Только вот смогу ли я? Не помешают ли мне законы роботехники?

Нет, мне они не помешают. Знаю, что нет.

Ибо для меня существует нечто более важное, чем эти законы. Оно диктует мои поступки, и ничто не в силах меня остановить.

Я хочу быть писателем.

Слева направо

Роберт Л. Передоу, плотный, розовощекий физик из исследовательской лаборатории Хью в Малибу, пишущий время от времени научно-фантастические рассказы, демонстрировал в обычной для него жизнерадостной манере свое последнее изобретение.

— Как видите, здесь у нас большое вращающееся кольцо, или тороидальная вакуумная камера, в которой элементарные частицы разгоняются почти до скорости света при помощи соответствующего магнитного поля. В результате любой объект, который пройдет через внутренний диаметр тороидальной камеры, поменяет свою четность.

— Поменяет четность? — переспросил я. — Другими словами, левая и правая стороны поменяются местами?

— Что-то обязательно изменится. Полагаю, однако, что рано или поздно при помощи подобных экспериментов мы получим из частиц античастицы. Или наоборот. Это откроет путь к производству неограниченных запасов антиматерии, которую можно будет использовать для разгона космических кораблей, способных пересекать межзвездные пространства.

— Давай попробуем, — предложил я. — Пропусти через отверстие поток протонов.

— Уже пытался. Ничего не происходит. Тороидальная камера недостаточно мощная. Между тем математические подсчеты свидетельствуют, что чем сложнее окажется пропускаемый объект, тем выше вероятность того, что левая и правая его стороны поменяются местами. Если удастся доказать, что при прохождении через камеру высокоорганизованной материи обязательно произойдет перемена четности, я получу дотацию, которая позволит построить значительно более мощное оборудование.

— Ты уже продумал ход эксперимента?

— До мелочей, — ответил Боб. — По моим расчетам, человек является весьма сложным материальным объектом и однозначно подвергнется трансформации. Так что я сам намерен проскочить через камеру.

— Постой, Боб, — встревожился я. — Ты можешь погибнуть.

— Я не вправе послать туда никого другого. Это мое изобретение.

— Послушай, даже в случае успеха закругленный конец левого желудочка твоего сердца будет смотреть вправо, а печень окажется с левой стороны. Хуже того, все аминокислоты и сахара сместятся. Ты не сможешь больше ни есть, ни переваривать пищу.

— Чепуха, — отмахнулся Боб. — Пройду через дыру еще раз и стану таким же, как и раньше.

Не откладывая дела в долгий ящик, он притащил небольшую стремянку, взобрался на самый верх, секунду поколебался у бортика кольца, после чего прыгнул вниз. Боб упал на резиновый матрас, покрутил головой и выполз из-под тороидальной вакуумной камеры.

— Ну, что ты чувствуешь? — нетерпеливо спросил я.

— Во всяком случае, я жив, — проворчал Боб.

— Да, но как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — как-то разочарованно протянул Боб. — Так же, как и до прыжка.

— Это понятно, скажи, где твое сердце? Боб приложил руку к груди и прислушался.

— Сердце бьется слева, все как обычно… Подожди! — вдруг воскликнул он. — Давай посмотрим, где шрам от аппендицита.

Проверив шрам, он злобно уставился на меня:

— Все на месте. Ничего не произошло. Дотации не видать как своих ушей.

— Может, что-то другое изменилось? — с надеждой спросил я.

— Нет, — жизнерадостность Боба уступила место угрюмой мрачности. — Ничего не изменилось. Я уверен в этом так же, как и в том, что меня зовут Роберт Л. Задоу.

Отчаяние

Герман Гелб повернул голову, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. Потом спросил:

— Это кто, министр, что ли?

— Да, министр иностранных дел. Старик Харгрув. Вы готовы завтракать?

— Конечно. Что он здесь делал?

Питер Джонсбек помедлил с ответом. Затем поднялся и жестом пригласил Гелба следовать за ним. Они дошли по коридору до утонувшей в пару кухни, в которой пахло острой пищей.

— Вот, — сказал Джонсбек. — Еда готовится при помощи компьютера. Все автоматизировано. Человеческие руки даже не прикасаются к продуктам. Я сам составлял программу. Помните, я обещал вам угощение? Прошу отведать.

Еда оказалась великолепной. Гелб не мог и не хотел этого отрицать. За десертом он вновь поинтересовался:

— Так что все-таки делал здесь Харгрув?

— Советовался на счет программного обеспечения, — улыбнулся Джонсбек. — О чем еще можно со мной говорить?

— Чего он хочет? Или это секрет?

— Предполагается, что я не стану распространяться на эту тему, но тайны никакой нет. Все программисты столицы давно знают, чего хочет этот дошедший до отчаяния старик.

— Чего же он хочет?

— Харгрув воюет.

— С кем? — опешил Гелб.

— В принципе ни с кем. Он ведет сражения при помощи компьютерного анализа. Я уж и не помню, сколько лет он занимается этим делом.

— Но зачем это ему?

— Харгрув мечтает, чтобы во всем мире восторжествовали наши ценности: благородство, честность, достоинство, уважение к правам человека и тому подобное.

— И я этого хочу. И вы. Все хотят того же самого. Для этого приходится оказывать давление на злых людей.

— Они тоже на нас давят. Мы им представляемся далеко не идеалом.

— Согласен, но мы все-таки лучше. И вы это знаете. Джонсбек пожал плечами:

— Все зависит от точки зрения. Особой разницы нет. Как бы то ни было, людям приходится управлять миром, осваивать космос, совершенствовать компьютеры. Сотрудничество вынуждает к дальнейшему сотрудничеству, так что постепенно все идет на лад. Положение стабилизируется. Просто Харгрув не хочет ждать. Он настаивает на немедленном улучшении путем применения силы. Разом выбить из противника дурь и поставить точку.

— Применить силу? Другими словами, развязать войну? Но мы не собираемся больше воевать.

— Только потому, что все усложнилось и стало слишком опасным. Противоборствующие стороны накопили огромную мощь. Понимаете, о чем я говорю? Только Харгрув считает, что мы можем и должны рискнуть. Вот и приходится закладывать в компьютер различные стартовые условия, после чего он начинает проигрывать математическую модель войны и выдает результаты.

— Как же вы составляете уравнения для войны?

— Приходится учитывать все, дружище. Людей. Оружие. Элемент неожиданности. Контратаки. Корабли. Космические станции. Компьютеры. Нельзя забывать о компьютерах. Присутствуют сотни факторов, тысячи возможностей и миллионы вариантов. Харгрув полагает, что можно найти удачную комбинацию стартовых возможностей, которая неизбежно приведет к сокрушительному поражению противника с минимальными потерями для остального мира. Он работает в страшном напряжении и отчаянии.

— Что произойдет, если он найдет желанную комбинацию?

— В случае, если компьютер однозначно выдаст положительный ответ, Харгрув попытается воздействовать на правительство и втянуть нас в войну по предложенному компьютером сценарию, безжалостно отметая в сторону случайности, которые могут повлиять на развитие событий. Полагаю, он может добиться своего.

— Будут жертвы.

— Да, конечно. Но компьютер просчитает и это. Он сравнит жертвы и прочие бедствия в сфере экологии и экономики с выгодами, которые мы получим, добившись контроля над всем миром. Если компьютер придет к выводу, что выгода значительно превысит возможные потери, то он даст добро на начало «справедливой войны». Не забывайте: даже проигравшие нации в конечном итоге окажутся в выигрыше, поскольку начнут жить в фарватере нашей более мощной экономики и строгой морали.

Гелб ошарашенно посмотрел на собеседника и проворчал: — Вот уж не думал, что мы сидим на кратере вулкана. Что за «случайные события» вы упомянули?

— Программа компьютера пытается учесть всяческие неожиданности, но до конца этого добиться не удается. Поэтому я не думаю, что сверху будет дано добро. Пока, во всяком случае, этого не произошло. Если Харгрув не сумеет ошеломить правительство потрясающе удачной компьютерной версией войны, шансов на успех у него мало.

— Зачем в таком случае он к вам пожаловал?

— Чтобы усовершенствовать программу, зачем же еще?

— И вы ему помогаете?

— Конечно. Речь идет об огромных гонорарах, Герман.

— Питер, Питер, — покачал головой Гелб, — неужели из-за денег вы готовы рискнуть судьбой всего мира?

— Войны не будет. Никогда. Не существует реальной комбинации событий, которая может заставить компьютер принять решение о начале военных действий. Компьютеры очень высоко ценят человеческую жизнь, поэтому то, что покажется приемлемым министру Харгруву или даже нам с вами, никогда не получит добро со стороны самого компьютера.

— Откуда такая уверенность?

— Я программист, Герман, и я не знаю ни одного способа, каковым можно было бы заставить компьютер начать войну без учета сопряженных с нею потерь. Компьютеры не обладают одним принципиально важным качеством и поэтому будут всегда приводить Харгрува и ему подобных в отчаяние.

— Чего же не хватает компьютеру?

— Видите ли, Гелб, компьютер начисто лишен чувства праведности и никогда не уверен в своей правоте.

Галлюцинация

Часть первая

Сэм Чейз прибыл на Энергетическую планету в день своего пятнадцатилетия. Все говорили, что получить подобное назначение — большая честь, но никакой радости он не испытал.

Специализированное обучение означало для Сэма трехлетнюю разлуку с Землей и близкими. Да и предложенная сфера образования совершенно его не интересовала. Расстроенный Сэм терялся в догадках, почему Центральный Компьютер выбрал для участия в проекте именно его.

Мальчик посмотрел на раскинувшийся над головой прозрачный Купол. Купол достигал в высоту не менее тысячи метров и простирался во все стороны насколько хватал глаз.

— Правда ли, что это единственный Купол на всей планете, сэр?

О том, что Купол на планете один, Сэм знал из просмотренных в полете учебных фильмов. Но фильмы могли и устареть.

Доналд Джентри, которому был адресован вопрос, улыбнулся. Это был крупный, плотный человек с темными, добрыми глазами, короткой стрижкой и короткой седеющей бородой.

— Единственный, Сэм, — кивнул он. — Зато очень большой. Почти все оборудование спрятано под поверхностью, где места всегда в избытке. Кстати, как только закончится первоначальный этап обучения, ты будешь почти все время проводить в космосе. На планете размещается перевалочная база.

— Понимаю, сэр, — сказал Сэм, слегка встревожившись.

— За первоначальную подготовку отвечаю я, — добавил Джентри, — следовательно, мне приходится тщательно изучать личные дела курсантов. Похоже, что данное назначение тебя не сильно обрадовало. Я не ошибаюсь?

Сэм поколебался, но вовремя сообразил, что выбора у него нет и лучше отвечать честно.

— Я не уверен в том, что смогу добиться больших успехов в гравитационной инженерии.

— Почему? Я привык доверять данным Центрального Компьютера. Он изучил все твои показатели. Если дела пойдут хорошо, ты сумеешь многого добиться. Сегодня мы работаем на передовых рубежах новейшей технологии.

— Знаю, сэр, — произнес Сэм. — Там, на Земле, все только об этом и говорят. Никто и никогда не пытался подойти к нейтронной звезде, чтобы воспользоваться ее энергией.

— Вот как? — усмехнулся Джентри. — Я уже два года не был на Земле. Что еще там говорят? Полагаю, у проекта достаточно противников?

Он пристально посмотрел на мальчика.

Сэм смущенно поежился, понимая, что его проверяют.

— Многие считают, что это слишком опасно и может оказаться пустой тратой денег.

— А ты как думаешь?

— Не исключено, что так оно и есть. Все новые технологии по-своему опасны, но прекращать из-за этого исследования нельзя. Полагаю, и в этом случае тоже.

— Отлично. Что еще говорят на Земле?

— Говорят, что Командор болен, а без него проект может провалиться. — Не дождавшись ответа Джентри, Сэм добавил: — Так говорят.

Джентри сделал вид, что не услышал. Он положил руку на плечо мальчика и сказал:

— Пойдем, я покажу твой Коридор, познакомлю с соседом по комнате и объясню, в чем будут заключаться твои первоначальные обязанности. — Когда они остановились у ведущего вниз лифта, Джентри спросил: — А сам бы ты что выбрал?

— Нейропсихологию, сэр.

— Хорошее решение. Человеческий мозг и сегодня остается самой большой загадкой. О нем нам известно меньше, чем о нейтронных звездах. Это выяснилось, когда мы приступили к работе над проектом.

— Вот как?

— Представь себе! С первых дней работающие на базе люди начали жаловаться на галлюцинации. Надо сказать, что база тогда была значительно меньше и примитивнее. Никаких отрицательных эффектов галлюцинации не вызвали, и со временем жалобы прекратились. Причину мы так и не выяснили.

Сэм остановился и снова посмотрел вверх и вокруг.

— Из-за этого и построили Купол, доктор Джентри?

— Нет. Вовсе нет. Просто нам хотелось, чтобы было больше похоже на Землю. Но мы не стремились отделиться от остального мира. Люди могут беспрепятственно выходить наружу. Последнее время на галлюцинации никто не жалуется.

— Я читал, что на Энергетической планете нет жизни, за исключением растений и насекомых. И те и другие совершенно безобидны, — сказал Сэм.

— Это так, но они несъедобны, поэтому нам приходится выращивать собственные овощи. Мы держим также кое-каких мелких животных — прямо здесь, под Куполом. Как бы то ни было, не найдено никаких доказательств тому, что галлюцинации вызывались животным или растительным миром планеты.

— А какова здешняя атмосфера, сэр?

Джентри взглянул на собеседника с высоты своего небольшого роста и произнес:

— Атмосфера вполне нормальная. Пару дней назад несколько человек заночевали под открытым небом, и ничего не случилось. Это весьма приятный мир. Много ручьев, хотя и без рыбы. Только водоросли и водные насекомые. Ничего ядовитого или дурно пахнущего. Попадаются желтые ягоды, на вид весьма соблазнительные, а вот на вкус ужасные. Вреда от них, впрочем, никакого. Вода почти всегда пригодна для питья. Часто идут мелкие дожди, порой надоедает ветер, но в целом температура нормальная и нет резких перепадов от жары к холоду.

— Значит, галлюцинации прекратились, доктор Джентри?

— Тебя это разочаровало? — улыбнулся Джентри. Сэм решил рискнуть.

— Связана ли с галлюцинациями проблема Командора? Взгляд Джентри мгновенно утратил доброжелательность. Он нахмурился и спросил:

— Какую проблему ты имеешь в виду?

Сэм вспыхнул, и больше к этой теме они не возвращались.

В Коридоре, к которому приписали Сэма, почти никого не оказалось. Джентри объяснил, что начался напряженный период на дальней станции, где идет строительство кольца вокруг нейтронной звезды — крошечного небесного тела, не превышающего в диаметре десяти миль и обладающего при этом массой нормальной звезды и чудовищной силы магнитным полем.

Именно магнитное поле и привлекало интерес ученых. Они хотели откачивать из него энергию в огромных количествах, что все равно оказалось бы лишь капелькой в океане неиссякаемой мощи, порождаемой вращательным моментом звезды. По их расчетам, потеря звездной энергии начала бы ощущаться не ранее чем через миллиард лет. Все это время десятки населенных людьми планет могли процветать, потребляя передаваемую через космические пространства энергию.

Соседом Сэма по комнате оказался Роберт Жилет, темноволосый, несчастного вида юноша. После обмена осторожными приветствиями Роберт поведал, что «приземлился» с поломанной рукой, хотя со стороны этого не видно, поскольку кости срастили изнутри.

— Знаешь, как трудно управляться в космосе с разными предметами? — обреченно произнес Роберт. — Думаешь, если невесомость, так вещи не имеют веса? Не забывай об инерции.

— Это проходят еще… — Сэм хотел сказать «в четвертом классе», но вовремя сообразил, что сосед может обидеться.

Роберт, однако, уловил намек и густо покраснел.

— На словах все легко усваивается. Пока не попробуешь на деле, ничему не научишься. Сам скоро поймешь.

— Сложно ли добиться, чтобы тебя отправили наружу?

— Нет, не сложно. Только зачем? Там ведь ничего нет.

— А ты там был?

— Конечно. — Роберт пожал плечами и не стал распространяться на эту тему.

Тогда Сэм решил рискнуть:

— А у тебя были эти галлюцинации, о которых все говорят?

— Кто говорит? — ощетинился Роберт.

— Ну, многие, — уклончиво ответил Сэм. — Якобы раньше они случались часто, теперь вроде нет.

— Кто все-таки тебе сказал?

— А может, они и сейчас случаются, только люди предпочитают молчать?..

— Послушай моего совета, — грубо перебил его Роберт. — Не интересуйся ты этими… чем бы это ни оказалось. Если начнешь говорить, что ты… ну, что-то видишь, тебя могут запросто отправить назад. Потеряешь возможность приобрести хорошее образование и сделать карьеру.

При этих словах глаза Роберта сурово уставились в одну точку.

Сэм пожал плечами и присел на незанятую койку.

— Не возражаешь, если я займу эту кровать?

— Других все равно нет, — процедил Роберт. — Ванная справа. Вот твой шкафчик, вот стол. Тебе принадлежит половина комнаты. Здесь есть спортзал, библиотека, столовая. — Он помолчал, потом, словно желая замять неприятный момент, добавил: — Позже я покажу тебе все.

— Спасибо, — кивнул Сэм. — А что за человек Командор?

— Он классный спец. Без него нас бы здесь не было. Никто так не разбирается в гиперпространственной технологии. К тому же у Командора связи в Космическом Бюро, так что у нас нет проблем ни с деньгами, ни с оборудованием.

Сэм открыл свой чемоданчик, повернулся к Роберту спиной и осторожно заметил:

— Я слышал, он болен.

— Работа его доконала. Мы выбились из графика, теряем деньги из-за простоев, все такое. Любой на его месте давно бы свалился.

— Депрессия, говоришь? А не связано ли… Роберт нервно заерзал.

— Слушай, чего ты уцепился за эти галлюцинации?

— Потому что физика высоких энергий в принципе не моя специализация. Прилетев сюда…

— Так вот, ты уже здесь. Из этого и исходи, а иначе тебя быстро выпрут, и окажешься ты на бобах, парень. Ладно, я пошел в библиотеку.

Сэм остался наедине со своими мыслями.

Получить разрешение на выход из Купола оказалось проще простого. Старший Коридора вначале выписал пропуск и лишь потом поинтересовался, зачем это надо.

— Хочу почувствовать планету, сэр. Старший Коридора кивнул:

— Дело. Главное, не забывай, что у тебя всего три часа. И не теряй Купол из виду. Если все-таки заблудишься, мы найдем тебя при помощи этой штуки. — Он вручил Сэму передатчик, настроенный, как Сэм уже догадался, на личную волну, полученную им в момент рождения. — Но учти, тогда тебе долго не получить повторного разрешения. К тому же это изрядно подпортит твое личное дело. Ты меня понял?

Изрядно подпортит личное дело… Любая мало-мальски приличная карьера в наше время требует полученного в космосе образования, так что последнее предупреждение прозвучало довольно серьезно. Не удивительно, что люди перестали докладывать о галлюцинациях, даже если и продолжали их видеть.

Но и при таком раскладе Сэм был готов рискнуть. В конце концов, Центральный Компьютер не стал бы посылать его сюда ради физики высоких энергий. В его личном деле не было ни строчки, способной объяснить подобный выбор.

Судя по виду, планета вполне могла сойти за Землю. Во всяком случае за ту ее часть, где мало деревьев, растет карликовый кустарник и высокая, густая трава.

Тропинок не было, трава раскачивалась при каждом, даже самом осторожном шаге, из нее, негромко шелестя крыльями, вылетали причудливые создания.

Одно из них опустилось на палец изумленного Сэма. Существо было восьмиугольным, выпуклым сверху, вогнутым снизу и совсем крошечным. Других деталей Сэм разглядеть не мог. Ножек было так много, что казалось, насекомое не ползет, а катится на колесиках. Крыльев Сэм не видел, пока, совершенно неожиданно, тварь не взлетела в воздух. Только тогда он заметил четыре маленьких, перистых крылышка.

Между тем планета отличалась от Земли запахом. Он не вызывал отвращения, но это был другой запах. Очевидно, растения имели иной химический состав, из-за чего казались неприятными на вкус. Между тем отравляющих веществ они не содержали.

Со временем Сэм почти перестал обращать на запах внимание. Он нашел торчащий из почвы камень и присел, чтобы обдумать свое положение. По небу плыли облака, солнце то и дело пропадало, но холоднее не становилось, разве что ветер время от времени усиливался. Воздух был влажен, как перед грозой.

Сэм захватил с собой небольшую корзинку. Он поставил ее на колени, достал банку с напитком и бутерброды и, жуя, пытался сообразить, в чем могла заключаться природа галлюцинаций.

На планете находились люди, специально отобранные для чрезвычайно важной и ответственной работы по усмирению нейтронной звезды. Разумеется, все они прошли серьезные тесты на психическую стабильность. Было бы странно, если бы на галлюцинацию пожаловался даже один человек. Здесь же имело место массовое заболевание. Неужели на мозг людей действовали какие-то химические соединения?

Но в таком случае давно были бы взяты соответствующие пробы.

Сэм поднял листик, разорвал его пополам и сдавил. Затем поднес разорванный край к носу и осторожно понюхал. Горький, неприятный запах. Он проделал то же самое со стебельком травы. Почти никакой разницы.

Запах скорее всего ни при чем. Голова не кружилась, да и вообще никаких странных ощущений не возникло.

Он плеснул немного воды на пальцы, после чего вытер руки о штаны. Затем не торопясь доел сандвичи, пытаясь определить, чем же еще отличается от Земли Энергетическая планета.

Столько зелени!.. Изобилие пищи для множества животных, кроликов, коров, кого угодно. На деле же весь животный мир планеты ограничивался роем насекомых, или как еще можно было назвать этих причудливых существ, тихо шуршащих крошечными перистыми крылышками и мягко — хрум, хрум, хрум — пожирающих листики и стебельки.

Что, если бы здесь оказалась корова, большая, толстая корова, пережевывающая сочную траву?..

В этот момент Сэм вдруг сам перестал жевать, и последний кусок сандвича застрял у него между зубов. В воздухе, между ним и живой изгородью повис легкий, прозрачный дымок. Он дрожал, вздымался и менял очертание.

Сэм протер глаза, потом потряс головой, но дым не исчезал. Он торопливо сглотнул, застегнул корзинку, закинул ее за спину и вскочил.

Страха Сэм не испытывал, только возбуждение… и любопытство.

Дым густел и обретал форму. Призрачные, прозрачные клубы отдаленно напоминали корову. Галлюцинация? Плод его фантазии? Он ведь только что думал про корову.

Галлюцинация или нет, сейчас в этом придется разобраться.

Сэм решительно зашагал в сторону клубящегося облака.

Часть вторая

Сэм Чейз приближался к дымному очертанию коровы, возникшему на далекой, странной планете, на которой ему предстояло получить образование и сделать карьеру. Продираясь через высокие, густые заросли, он отметил царящую тишину и понял, что перед ним действительно нечто реальное.

Дым загустел еще больше, очертания коровы стали четче. Казалось, что она нарисована прямо в воздухе. Сэм расхохотался и закричал:

— Эй, вы, стойте! Остановитесь! Мне нельзя доверять. Я и корову-то в глаза не видел. Только на картинках. Получится неправильно.

Корова действительно больше походила на карикатуру, чем на реальное животное. После его слов неясная фигура задрожала и стала прозрачнее. Дым не растаял, но чья-то невидимая рука принялась стирать нарисованную картину.

Вскоре начала складываться новая форма. Поначалу Сэм не мог сообразить, что получится на сей раз, однако картинка быстро обретала очертания. Он изумленно уставился на дымное облако; челюсть мальчика отвисла, а пустая корзинка хлопнула по спине.

Из дыма вырисовывалась человеческая фигура. Ошибки быть не могло. Рисунок получался очень точный и аккуратный, словно невидимый мастер копировал стоящую перед ним модель.

Дымчатое облако становилось Сэмом, уже можно было различить мелкие детали одежды, очертания корзинки и даже ремешок, на котором она болталась за его спиной. Появился еще один Сэм Чейз.

Расплывчатый и неустойчивый образ густел, словно сам себя корректировал, и наконец обрел четкие очертания.

Абсолютно устойчивым он, однако, так и не стал. Сэм по-прежнему видел сквозь него растительность, а когда налетел порыв ветра, фигура качнулась в сторону, словно надутый газом шар.

Но она была настоящей. То есть не являлась порождением его фантазии. В этом Сэм был совершенно уверен.

Просто так стоять и смотреть Сэм не мог. Откашлявшись, он робко произнес:

— Привет, что ли?

Он ожидал, что другой Сэм так или иначе ему ответит, и действительно, рот дымчатой фигуры приоткрылся, но не издал ни звука. Похоже, он просто повторил движение губ Сэма.

— Эй, ты можешь говорить? — снова крикнул Сэм Ответа, как и прежде, не последовало, и тем не менее в сознании Сэма что-то шевельнулось. Он понял, что общение уже началось.

Сэм нахмурился. Почему он вдруг в это поверил? Ему показалось, что в его голову попала чужая мысль.

— Так вот что случалось с остальными? Они видели похожих на себя людей?

Фигура не проронила ни звука, хотя Сэм был уверен, что ему ответили. Да, другие видели то же самое. Не обязательно собственные очертания, но нечто подобное. Впрочем, из этого ничего не вышло.

Откуда пришла эта мысль? Как он вообще понял, что ему отвечают?

Но ему, вне всякого сомнения, отвечали. Другой Сэм вкладывал в его голову свои мысли. Он корректировал электрические заряды его мозговых клеток и тем самым формировал нужные понятия.

Сэм задумчиво кивнул. Другой Сэм осознал значимость этого жеста и кивнул в ответ.

Все правильно. Вначале, когда он подумал о корове, появилась корова. Потом, когда он сказал что корова получилась неправильная, она тут же исчезла. Другой Сэм перехватывал его мысли, а значит, мог их и трансформировать.

Телепатия? Возможно. Во всяком случае, на обычный разговор это не походило. В голове Сэма возникали мысли, которые формировались где-то еще и не являлись следствием его собственных рассуждений. Но как отличить собственные мысли от мыслей, пришедших извне?

Ответ на этот вопрос пришел немедленно. Пока он просто не привык к данному процессу, не хватало практики. Со временем, набравшись опыта, он без труда сумеет отличить одни мысли от других.

Может получиться и сейчас, надо просто сосредоточиться…

Сэму показалось, что он участвует в странном диалоге. Вначале возникало любопытство, потом приходило знание. Любопытство было его собственным вопросом, знание — ответом Другого Сэма. Правильно!

Вот оно! Только что промелькнувшая мысль: «Правильно!» — была ответом.

— Не так быстро, Другой Сэм, — громко сказал Сэм. — Не гони. Дай мне разобраться, иначе я запутаюсь.

Он неожиданно для себя опустился на траву, которая раздалась от него во все стороны. Другой Сэм тоже попытался медленно присесть.

Сэм рассмеялся:

— У тебя ноги сгибаются не втом месте!

Ошибка была тут же исправлена. Другой Сэм сел, но верхняя часть тела по-прежнему оставалась напряженной.

— Расслабься, — сказал Сэм.

Другой Сэм медленно осел, съехал на один бок, потом слегка выровнялся.

Сэм торжествовал. Если Другой Сэм с такой готовностью следует всем его указаниям, значит, у него добрые намерения. Ну конечно! Только так!

— Нет, — произнес Сэм. — Я же сказал, не гони. Не отвечай на мои мысли. Дай мне высказать их вслух, даже если ты не можешь меня слышать. И только потом поправляй, чтобы я убедился, что это поправка. Ты меня понял?

Он подождал пару секунд и убедился, что Другой Сэм действительно его понял.

Ответ пришел не сразу. Отлично!

— Почему ты появляешься перед людьми? — спросил Сэм. Он пристально посмотрел на Другого Сэма и узнал, что тот искал контактов с людьми, но ничего из этого не вышло.

На следующий вопрос ответ вроде бы и не требовался, настолько он был очевиден. И все-таки, почему общение не состоялось?

Он озвучил свою мысль.

— Почему у тебя ничего не вышло? Ты же прекрасно беседуешь со мной.

Сэм начал усваивать принципы общения с пришельцем. Казалось, его разум адаптируется к подобному обмену информацией. Он словно учил неведомый доселе язык. А может, Другой Сэм влиял на сознание Сэма и обучал его новому способу общения не афишируя, что процесс уже начался?

Сэм поймал себя на том, что он пытается выбросить из головы спонтанно возникающие мысли. Задав вопрос, старался расслабить взгляд, веки непроизвольно опускались, словно его клонило в сон, и… приходил ответ. Звучал негромкий щелчок, условный сигнал, благодаря которому он узнавал, что в сознание вошла еще одна мысль.

Теперь он понял: Другому Сэму не удалось наладить контакта потому, что люди, которым он являлся, его пугались. Они сомневались в собственном душевном здоровье. Их ум цепенел от страха. Они теряли способность к восприятию. Другой Сэм все реже пытался наладить общение, хотя до конца от своей идеи не отказался.

— Но со мной же ты говоришь, — сказал Сэм. Сэм отличается от всех прочих. Он не боится.

— Неужели ты не мог их вначале успокоить, расслабить и лишь потом начинать разговор?

Не получилось. Исполненный ужаса разум отвергал все на корню. Попытка вмешаться в сознание людей могла причинить им вред. Нельзя причинять вред мыслящим существам.

— О чем ты хотел говорить, Другой Сэм? Желание, чтобы его оставили в покое. ОТЧАЯНИЕ! Отчаяние было больше, чем мысль. Отчаяние было эмоцией, сильным, пугающим ощущением. Сэм почувствовал, как на него навалилась тяжелая безысходность… но она не являлась частью его самого. Он остро чувствовал отчаяние поверхностью своего сознания, но глубже, там, где помещалась самая его суть, он оставался спокоен.

— Мне показалось, — с любопытством сказал Сэм, — что ты теряешь надежду. Почему? И вообще, разве мы тебе мешаем?

Люди построили Купол очистили от жизни огромную часть планеты. Теперь они хотят построить энергетическую станцию на орбите нейтронной звезды и выкачивать энергию через гиперпространство к жаждущим ее мирам. Это неизбежно повлечет за собой строительство новых станций. Что тогда произойдет с ДОМОМ? (Другой Сэм как-то назвал эту планету, но единственное понятие, которое смог найти в своем сознании Сэм, было слово ДОМ, а под ним билась мысль: НАШ, НАШ, НАШ…)

Эта планета — ближайшая удобная база для освоения нейтронной звезды. Сюда прибудут новые люди, построят новые Купола и уничтожат Дом.

— Но вы же можете повлиять на наше сознание, даже если кое-кому придется причинить вред, так?

Если они попытаются это сделать, люди посчитают их опасными и начнут с ними бороться. Они вызовут военные корабли и уничтожат всю жизнь на планете с большого расстояния, после чего поселятся здесь сами. Это видно по сознанию людей. У них было жестокое прошлое, они не остановятся ни перед чем.

— Но что я могу сделать? — спросил Сэм. — Я всего лишь ученик. Я провел здесь несколько дней. Что я могу сделать?

Страх. Отчаяние.

Сэм перестал воспринимать посторонние мысли, все тонуло под густым слоем гнетущего ужаса.

Ему стало жалко этот мир. Они никому не угрожали. Они не хотели вредить тем, кто сюда пришел, хотя могли это сделать.

На их горе поблизости оказалась нейтронная звезда. Они не виноваты в том, что встали на пути осваивающего космос человечества.

— Дай мне подумать, — сказал Сэм.

Он думал и чувствовал, как за ним наблюдает другой разум. Временами его сознание делало скачки, и он понимал, что ему подсказывают.

Зародилась слабая надежда. Сэм уловил новую мысль, но не был уверен, что правильно ее истолковал.

— Я постараюсь, — неуверенно произнес он.

Взглянув на часы, мальчик чуть не подпрыгнул. Прошло гораздо больше времени, чем он предполагал. Отпущенные ему три часа почти истекли.

— Мне пора возвращаться.

Сэм снова открыл корзинку, вытащил термос с водой и сделал несколько жадных глотков. Затем засунул термос под мышку, достал из корзинки обертки из-под бутербродов и запихал их в карман.

Другой Сэм задрожал и стал расплываться. Дым рассеивался, терял форму и наконец растворился.

Сэм застегнул корзинку, снова перебросил ремешок через плечо и повернулся к Куполу.

Сердце оглушительно колотилось в груди. Хватит ли ему мужества осуществить свой замысел? А если хватит, получится ли так, как он планировал?

Старший Коридора его уже ждал. Выразительно глядя на часы, он произнес:

— А ты у нас, оказывается, любишь точность.

Губы Сэма напряглись. Стараясь, чтобы его ответ не прозвучал вызывающе, мальчик произнес:

— У меня было три часа, сэр.

— Из которых ты использовал два часа и пятьдесят восемь минут.

— Это меньше чем три часа, сэр.

— Вот как? — Старший Коридора говорил холодным, недружелюбным тоном. — Доктор Джентри хочет тебя видеть.

— Да, сэр. Для чего?

— Он не сказал. Мне не нравится, что ты с первого дня начал рассчитывать время по секундам, Чейз. Мне вообще не нравится твое поведение. Мне не нравится, когда начальство вызывает к себе моих курсантов. Усвой на будущее: если ты собираешься мутить воду, в моем Коридоре тебе не место, понял?

— Да, сэр. Только в чем я провинился?

— А это мы скоро узнаем.

Сэм не видел Доналда Джентри с того самого дня, когда впервые пересек границу Купола. Доктор Джентри по-прежнему выглядел добродушным и приветливым. Ничто в его облике не указывало на перемену настроения. Он сидел за столом в своем кабинете, Сэм стоял перед ним, так и не успев снять с плеча корзинку.

— Как поживаешь, Сэм? Все в порядке?

— Да, сэр.

— Тебе здесь интересно, или по-прежнему хочешь заняться чем-нибудь другим? В ином месте?

— Нет, сэр, — честно ответил Сэм. — Меня здесь все устраивает.

— Не иначе как ты всерьез заинтересовался галлюцинациями?

— Да, сэр.

— Ты уже кое-кого здесь об этом расспрашивал, так?

— Для меня это интересная тема, сэр.

— Потому что ты хочешь изучать человеческий мозг?

— Любой мозг, сэр.

— Ты уже выходил за пределы Купола, не так ли?

— Мне сказали, что это не запрещено, сэр.

— Не запрещено. Хотя мало кто рвется туда с первого дня. Видел что-нибудь интересное?

Поколебавшись, Сэм сказал:

— Да, сэр.

— Галлюцинацию?

— Нет, сэр, — ответ прозвучал очень уверенно.

Джентри некоторое время пристально смотрел на Сэма. Глаза его стали жесткими и задумчивыми.

— Не хочешь ли рассказать мне о том, что увидел? Только честно.

Сэм вновь заколебался. Затем он произнес:

— Я беседовал с обитателем этой планеты, сэр.

— Ты хочешь сказать, что здесь живут мыслящие существа?

— Да, сэр.

— Послушай, Сэм, — произнес Джентри. — У нас с самого начала имелись в отношении тебя кое-какие сомнения. Характеристика Центрального Компьютера не вполне нас удовлетворяла, хотя кое-что меня заинтересовало, и я решил попробовать. С момента твоего прибытия мы держали тебя под коллективным наблюдением. Мы продолжали следить за тобой, когда ты отправился гулять по планете.

— Сэр, — с негодованием произнес Сэм, — я усматриваю в этом вмешательство в мою частную жизнь.

— Безусловно. Так оно и есть, но мы работаем над чрезвычайно ответственным проектом и вынуждены временами идти на подобные нарушения. Мы видели, как ты в течение долгого времени беседовал с висящей в воздухе картинкой.

— Я только что об этом доложил, сэр.

— Да, но ты говорил ни с чем. С пустотой, воздухом. Ты пережил галлюцинацию, Сэм!

Часть третья

Сэм Чейз лишился дара речи. Галлюцинация? Не может быть, чтобы это была галлюцинация. Не более получаса назад он беседовал с Другим Сэмом и воспринимал его мысли. Он четко ориентировался в происходящем, он был тем же самым Сэмом Чейзом, который вел беседу с неведомым собеседником.

Сэм прижал локтем корзинку для завтраков, словно она являлась связующим звеном между ним и сандвичами, которые он ел в тот момент, когда появился Другой Сэм. Запинаясь, он произнес:

— Сэр… Доктор Джентри… это не была галлюцинация. Это была реальность.

Джентри покачал головой:

— Послушай, мальчик. Я своими глазами видел, как ты оживленно беседовал с пустотой. Я не слышал слов, но ты разговаривал. С травой и кустами. И я был не один. Со мной находились двое свидетелей, которые зафиксировали все документально.

— Зафиксировали?

— На видеокассету. Мы бы не стали тебя обманывать, юноша. Подобное случалось и раньше — поначалу довольно часто, сейчас редко. Во-первых, мы стали предупреждать о галлюцинациях каждого курсанта. Если помнишь, я и с тобой провел соответствующую беседу. Как правило, после подобного предупреждения люди стараются не выходить за пределы Купола до тех пор, пока не привыкнут к жизни на планете. Поэтому и галлюцинации стали возникать гораздо реже.

— Другими словами, вы их запугиваете, — выпалил Сэм. — Внушаете им, что подобного не должно произойти, и они вам не признаются, даже если что и видели. А я не испугался.

— Жаль, что не испугался, — покачал головой Джентри, — если только страх мог удержать тебя от нежелательных видений.

— Не было у меня никаких видений. Все происходило на самом деле.

— Ты готов спорить с видеокассетой, на которой ты обращаешься в пустоту?

— То, что я наблюдал, сэр, было прозрачным. Туманным и светопроницаемым, если вы понимаете, о чем я говорю.

— Понимаю. Оно выглядело как галлюцинация, а не как реальность. Телекамера зафиксировала бы самый прозрачный туман.

— Боюсь, что нет, сэр. Мне пришлось сосредоточить все внимание, чтобы разглядеть то, что находилось передо мной. Возможно, у камеры не хватило разрешающей способности.

— Значит, потребовалось сосредоточить сознание, да? — неожиданно мрачно спросил Джентри и поднялся. — Это верный признак галлюцинации. Мне очень жаль, Сэм. Ты весьма смышленый парень, и Центральный Компьютер высоко оценил твои способности, но мы не можем тебя использовать.

— Вы решили отправить меня домой, сэр?

— Да. Надеюсь, ты не расстроишься. Ты ведь и сам хотел получить другое назначение, верно?

— Теперь я хочу остаться здесь.

— Боюсь, это исключено.

— Вы не можете просто так взять и отправить меня обратно. Я имею право опротестовать ваше решение?

— Да, конечно. Только в этом случае все будет сделано официально, в твое личное дело внесут соответствующие формулировки, после которых тебя не возьмут уже никуда. А так мы просто напишем, что тебе больше подходит стажировка по нейрофизиологии. В результате ты ничего не потеряешь, а может, даже и выиграешь.

— Не согласен. Я требую официального рассмотрения… в присутствии Командора.

— О нет. Мы предпочитаем не беспокоить Командора по всяким пустякам.

— Только в присутствии Командора, — с отчаянной решимостью повторил Сэм, — иначе проект потерпит неудачу.

— Проект потерпит неудачу, если Командор тебя не выслушает? С чего ты взял? У тебя с головой все в порядке?

— Сэр, — отчетливо произнес Сэм, — Командор болен, об этом известно даже на Земле. Если он приступит к работе не поправившись, проект потерпит неудачу. То, что я видел, не было галлюцинацией. В доказательство я могу определить причину болезни и вылечить Командора.

— Ты усложняешь свое положение, — проворчал Джентри.

— Еще раз повторяю: если вы меня отошлете, проект провалится. Неужели вы думаете, что, повидав Командора, я сделаю ему хуже? Я прошу всего пять минут.

— Пять минут? А если он откажет?

— Попросите его, сэр. Передайте мои слова: то, что вызвало болезнь, может ее излечить.

— Нет. Этого я не скажу. Но просьбу твою передам.

Командор оказался сухощавым, невысоким человеком. Темно-синие глаза выглядели очень устало.

У него был негромкий, низкий и утомленный голос.

— Это ты видел галлюцинацию?

— Не галлюцинацию, Командор. Я видел реальность. Такую же, как и вы. — «Если меня тут же не вышвырнут, — подумал Сэм, — есть шанс». Он почувствовал, как локоть непроизвольно напрягся и прижал к боку корзинку.

— Я видел? — опешил Командор.

— Да, сэр. Они сказали, что причинили вред одному человеку. Они попробовали на вас, поскольку вы Командор и… причинили вам вред.

Командор не обратил внимания на его слова и спросил:

— Были ли у тебя раньше проблемы с психикой?

— Нет, Командор. Вы можете проверить данные Центрального Компьютера.

А вот у него наверняка были проблемы, подумал Сэм, но, поскольку Командор — гений, на это решили не обращать внимания.

Потом он подумал: моя ли это мысль? Или ее вложили мне в голову?

Командор что-то говорил. Сэм едва не прослушал.

— То, что ты видел, было нереальным. На этой планете нет разумных форм жизни.

— Есть, сэр.

— Вот как? Почему же никто раньше их не замечал? А ты прилетел и за три дня во всем разобрался. — По губам Командора скользнула улыбка. — Боюсь, что у меня нет выбора, кроме как…

— Постойте, Командор, — сдавленным голосом произнес Сэм. — Все видели эту форму жизни. Речь идет о насекомых, крошечных летающих существах.

— Ты утверждаешь, что насекомые разумны?

— Каждое в отдельности — нет, но они могут соединяться наподобие фрагментов мозаики и образовывать любые комбинации. При этом их нервные системы тоже сливаются. Собираясь вместе, они становятся разумными.

Командор изумленно поднял брови:

— Любопытная версия. Достаточно безумная, чтобы оказаться правдой. Как ты пришел к своему заключению, юноша?

— Через наблюдение, сэр. Куда бы я ни шагнул, я повсюду тревожил сидящих в траве насекомых. Они разлетались от меня во все стороны. Но как только начала образовываться корова и я побежал в ее сторону, наступила тишина. Насекомые пропали. Они собрались передо мной в огромную тучу, в траве их больше не было. Так я и догадался.

— Ты говорил с коровой?

— Вначале появилась корова, потому что я про нее подумал. Но получилось плохо, и насекомые перегруппировались, образовав фигуру человека — меня.

— Тебя? — Понизив голос, Командор добавил: — Что ж, похоже.

— Вы тоже это видели, сэр?

Командор оставил его вопрос без внимания.

— Могла ли фигура говорить после того, как приняла твою форму?

— Нет, Командор. Разговор звучал в моем сознании.

— Телепатия?

— Что-то вроде.

— И что оно тебе сказало — или подумало?

— Оно хотело, чтобы мы воздержались от воздействия на планету. Чтобы мы ее не покоряли. — Сэм затаил дыхание. Собеседование длилось больше пяти минут, и Командор не собирался его прерывать.

— Исключено.

— Почему, Командор?

— Строительство другой базы удвоит, а то и утроит расходы. У нас и без того сложности с получением средств. Хорошо, что все это лишь галлюцинация, молодой человек. На самом деле проблемы не существует. — Он прикрыл глаза, потом открыл их и устало взглянул на Сэма. — Мне очень жаль, юноша, но я вынужден вас отправить домой. Официально.

— Мы не имеем права игнорировать насекомых. — Сэм пошел ва-банк. — Они многое могут нам дать, Командор.

Командор приподнял левую руку, словно готовясь завершить встречу. Услышав последние слова мальчика, он остановился и произнес:

— Вот как? Что же они могут нам дать?

— То, что гораздо важнее энергии, Командор. Понимание мозга.

— С чего ты взял?

— Я могу вам продемонстрировать. Насекомые у меня с собой, — Сэм сорвал с плеча корзинку и поставил ее на стол.

— Это еще что?

Вместо ответа Сэм открыл корзинку, из которой тут же появилось клубящееся дымчатое облако.

Командор с криком вскочил на ноги. Он резко взмахнул рукой, и загремел сигнал тревоги.

В дверях показались Джентри и остальные. Сэм почувствовал, как его схватили за руки, после чего в комнате повисла гнетущая тишина.

Облако сгущалось, обретая форму головы с тонкими чертами лица, высокими скулами, покатым лбом и скошенной линией волос. Голова походила на Командора.

— У меня видение! — хрипло воскликнул Командор.

— Мы все видим одно и то же, не так ли? — сказал Сэм. Он дернулся, и его отпустили.

— Массовая истерика, — пробормотал Джентри.

— Нет, — возразил Сэм. — Реальность.

Он вытянул руку в сторону головы, и на его пальце оказалось крошечное насекомое. Сэм стряхнул его, и едва различимая мошка полетела к своим собратьям.

Все замерли.

— Голова, знаешь ли ты, в чем проблема психики Командора? — спросил Сэм.

В мозгу у него промелькнул образ спутанного клубка, который, однако, тут же исчез, ничего после себя не оставив. Очевидно, подобное было не просто вложить в сознание человека. Он надеялся, что остальные почувствовали нечто подобное. Да, почувствовали. Он знал это.

— Никакой проблемы не существует, — заявил Командор.

— Можешь ли ты ее устранить, Голова? — спросил Сэм. Конечно, нет. Нельзя вмешиваться в сознание.

— Командор, дайте разрешение, — сказал Сэм.

Командор прикрыл глаза руками и что-то пробормотал — слов Сэм не расслышал.

Затем он отчетливо произнес:

— Это кошмар, но я пребываю в нем с момента… Я даю разрешение на все, что необходимо сделать.

Ничего не произошло.

Или показалось, что не произошло.

Затем медленно-медленно лицо Командора осветилось улыбкой.

Он прошептал:

— Потрясающе. Я вижу восход солнца. После долгой и холодной ночи я снова ощущаю тепло. — Голос его стал громче. — Я прекрасно себя чувствую!

В этот момент Голова распалась, вместо нее колыхалось прозрачное облако, которое затем превратилось в изогнутую стрелу, влетевшую в корзинку. Сэм захлопнул крышку.

— Командор, разрешаете ли вы мне вернуть насекомых на место?

— Да, конечно, — махнул рукой Командор. — Джентри, соберите людей. Нам необходимо пересмотреть все наши планы.

Суровый охранник сопроводил Сэма за пределы Купола, после чего мальчика до конца дня заперли в комнате.

Поздно вечером пришел Джентри, задумчиво на него посмотрел и сказал:

— Ты устроил замечательное представление. Мы все передали в Центральный Компьютер. Теперь у нас двойной проект — энергия нейтронной звезды и нейрофизиология. Не сомневаюсь, что вопрос с финансированием решится положительно. Вскоре сюда прибудет группа нейрофизиологов. До их прибытия работа с этими крошками поручается тебе. Не исключено, что ты станешь самым важным человеком на базе.

— Оставим ли мы им их планету?

— Придется, если мы надеемся получить от них какую-либо помощь. Командор считает, что мы должны создать вокруг планеты сложный орбитальный комплекс и передать им контроль над всеми операциями. На базе под Куполом останется лишь группа специалистов, которые будут поддерживать контакт с насекомыми — если мы так и условимся в дальнейшем их называть. Уйдет много времени, потребуются колоссальные затраты, но в конечном итоге все окупится. В этом никто не сомневается.

— Хорошо! — сказал Сэм.

Джентри снова посмотрел на юношу. На этот раз взгляд его был более долог и задумчив.

— Похоже, все, что произошло, случилось благодаря тому, что ты не испугался предполагаемой галлюцинации. В отличие от всех остальных ты сохранил ясный разум. Почему? Почему ты не испугался?

Сэм густо покраснел.

— Даже не знаю, сэр. Я и сам пытаюсь это осмыслить. С самого начала я был удивлен тем, что меня сюда прислали. Я прилежно учил нейрофизиологию, но мало соображал в астрофизике. В Центральном Компьютере хранятся все данные, вплоть до малейших подробностей обучения, и я ума не мог приложить, как я здесь очутился.

Потом, когда вы впервые упомянули о галлюцинациях, я подумал: вот оно. Меня послали исследовать галлюцинации. Так что я просто настроился на работу. У меня не было времени испугаться, доктор Джентри. Передо мной стояла проблема, которую я обязан был разрешить, и я… я верил в Центральный Компьютер. Он не послал бы меня сюда, если бы я был не в силах справиться с этой задачей.

Джентри покачал головой:

— Боюсь, сам я не настолько доверяю машинам. Но, как говорят, вера может горы свернуть. Похоже, так и произошло в данном случае.

Нестабильность

Профессор Файербреннер объяснил все очень подробно: — Восприятие времени зависит от структуры Вселенной. Когда Вселенная расширяется, нам кажется, что время идет вперед когда она сжимается, нам кажется, что время идет назад. Если бы удалось каким-нибудь образом заставить Вселенную застыть на месте, не расширяться и не сжиматься, время бы остановилось.

— Разве можно остановить Вселенную? — потрясенно пробормотал мистер Аткинс.

— Всю — нет, но небольшую ее часть я остановить смогу, — сказал профессор. — Как раз чтобы в ней поместился корабль. Время остановится, и мы сможем сдвинуться вперед или назад, в зависимости от нашего желания. Все путешествие продлится не более мгновения. Прикованные к материи мира, мы застынем на месте, а остальная Вселенная продолжит свое движение. Земля будет вращаться вокруг Солнца, Солнце — вокруг центра Галактики, Галактика — вокруг своего центра тяжести, и даже скопления галактик продолжат движение в прежнем направлении.

Я просчитал траекторию и пришел к выводу, что через двадцать семь с половиной миллионов лет на месте нашего Солнца окажется красный карлик. Если за это мгновение нам удастся продвинуться в будущее на двадцать семь с половиной миллионов лет, то красный карлик окажется в непосредственной близости от нашего корабля. Мы сможем провести необходимые наблюдения и вернуться назад.

— Это действительно возможно? — вытаращил глаза Аткинс.

— Я запускал во времени подопытных животных, но все они пропадали, поскольку не могли пользоваться приборами. Если мы сами отправимся в путешествие, то всегда сумеем вернуться.

— Вы хотите, чтобы я находился рядом с вами?

— Конечно. Нас должно быть двое. Одному могут просто не поверить. Соглашайтесь, я обещаю вам невероятное приключение!

Аткинс осмотрел корабль. «Глен-фьюжн» модели 2217 смотрелся великолепно.

— Предположим, — произнес он, — корабль приземлится внутри красного карлика.

— Не приземлится, — отмахнулся профессор. — А если приземлится, то в этом и заключается наш риск.

— Но когда мы решим вернуться, и Земля и Солнце пройдут определенное расстояние. Мы окажемся в пустоте.

— Естественно, мистер Аткинс. Но мы потратим на изучение звезды не более нескольких часов. Они не успеют уйти далеко. На таком корабле мы всегда догоним нашу любимую планету. Вы готовы?

— Готов, — тяжело вздохнул Аткинс.

Профессор Файербреннер подстроил приборы и пригвоздил корабль к материи Вселенной на двадцать семь с половиной миллионов лет, которые пролетели за одно мгновение, после чего время снова потекло в нормальном темпе и они присоединились к движению Вселенной.

Профессор Файербреннер и мистер Аткинс увидели в иллюминатор космического корабля маленький диск звезды красного карлика.

Профессор улыбнулся:

— Мы с вами, Аткинс, — первые в мире, кому довелось увидеть с такого близкого расстояния другую звезду.

В течение двух с половиной часов ученые фотографировали красного карлика и его спектр, а также соседние звезды, проводили исследования короны, определяли химический состав межзвездного газа, после чего профессор Файербреннер неохотно произнес:

— Думаю, нам пора возвращаться.

После необходимой подстройки приборов корабль вновь оказался прикован к материи Вселенной. Менее чем за мгновение они промчались на двадцать семь с половиной миллионов лет в прошлое и оказались там, откуда стартовали.

Вокруг простирался черный космос. Не было ничего.

— Что случилось? — встревожился Аткинс. — Куда подевались Земля и Солнце?

Профессор нахмурился:

— Наверное, возвращение во времени происходит по-другому. Очевидно, сдвинулась вся Вселенная.

— Куда она могла сдвинуться?

— Этого я не знаю. Все тела смещаются вместе со Вселенной, но сама Вселенная должна сохранять единое направление. Мы находимся в абсолютном вакууме, в первородном Хаосе.

— Но мы находимся здесь. Значит, это уже не первородный Хаос.

— Верно. Выходит, мы внесли нестабильность в точку, в которой находились, из чего следует…

Не успел профессор закончить свою мысль, как Большой Взрыв уничтожил и его, и мистера Аткинса. Родилась и начала расширяться новая Вселенная.

Александр Бог

Александр Хоскинс серьезно заинтересовался компьютерами в возрасте четырнадцати лет. Очень скоро он понял, что кроме них его ничто не интересует.

Учителя поощряли увлечение мальчика и даже отпускали с уроков, чтобы он мог полностью отдаться любимому делу. Отец Александра, работавший на фирме «Ай-Би-Эм», тоже его поддерживал, обеспечивал необходимым оборудованием и объяснял сложные моменты.

В каморке над гаражом Александр построил собственный компьютер, который сам же запрограммировал, а потом неоднократно перепрограммировал. В возрасте шестнадцати лет он уже не мог найти книги, в которой содержались бы неизвестные ему сведения о компьютерах. Не мог он также найти книги, где бы писалось о вопросах, которыми он занимался самостоятельно.

Александр долго думал и решил не говорить отцу о некоторых способностях своего компьютера. К тому времени мальчик уже знал, что величайшего завоевателя древности звали Александр Великий. Он понял, что и его назвали Александром не случайно.

Александра особо интересовала проблема компьютерной памяти. Он увлекся разработкой систем, позволяющих втискивать как можно больше данных в как можно меньший объем памяти.

Наконец он торжественно окрестил свой компьютер Буцефалом в честь славного коня Александра Великого, на котором знаменитый полководец выиграл все свои битвы. Другие компьютеры тоже могли сканировать и сохранять написанные слова, но ни один не мог сравниться в этом с Буцефалом. В качестве теста Александр заставил Буцефала просканировать и сохранить в памяти Британскую энциклопедию.

В восемнадцать лет Александр открыл свое дело по информационному обеспечению студентов и мелких бизнесменов и стал материально независим от родителей. Он переехал в собственную квартиру и с этого момента начал жить самостоятельно.

У себя дома он смог наконец снять наушники и говорить с Буцефалом в открытую. При этом, правда, молодой человек предусмотрительно поставил громкость компьютерного голоса на минимум. Он не хотел, чтобы соседи интересовались, кто еще проживает в его квартире.

Он сказал:

— Буцефал, Александр Великий покорил весь Древний мир к тридцати годам. Я хочу сделать то же самое. Значит, у меня осталось двенадцать лет.

Буцефал хорошо знал историю Александра Великого — в Британской энциклопедии содержались все детали жизни знаменитого полководца.

— Александр Великий был сыном царя Македонии, — ответил компьютер — В твоем возрасте он повел кавалерию своего отца в победоносную атаку под Херонией.

— Нет-нет, — замахал руками Александр — Я говорю не о битвах и не о фалангах. Я хочу покорить мир, став его владельцем.

— Как ты можешь стать владельцем мира, Александр?

— Я и ты, Буцефал, должны изучить положение на фондовой бирже.

К тому времени «Нью-Йорк таймс» уже давно перевела свои микрофильмы с биржевыми сводками в компьютерные файлы, и Александру не составило большого труда получить доступ к нужной информации.

Целыми днями, неделями и месяцами Буцефал переводил накопленные за столетие сводки в свою память. Он фиксировал все зарегистрированные товары, проданные акции, рост и падение курсов, а заодно и всю пригодную к делу информацию, которая попадалась на финансовых страницах Александру пришлось существенно расширить и уплотнить память компьютера и разработать совершенно новую систему переработки данных.

Он с большой неохотой продал «Ай-Би-Эм» упрощенную версию одной монтажной платы, что надолго избавило его от материальных затруднений. Он выкупил соседнюю квартиру, в которой теперь ел и спал. Первая квартира полностью перешла к Буцефалу.

В двадцать лет Александр почувствовал, что пора начинать кампанию.

— Буцефал, — произнес он. — Мы готовы. Лучше тебя никто не владеет ситуацией на фондовой бирже. В твоей памяти хранятся все сделки и трансакции; благодаря подключению к компьютеру нью-йоркской фондовой биржи ты располагаешь самой последней информацией. Скоро я подключу тебя к биржам Лондона, Токио и других городов.

— Все так, Александр, — ответил Буцефал. — Объясни, что ты хочешь делать с этой информацией?

— Я убежден, — произнес Александр, и в его глазах сверкнула стальная решимость, — что колебания и перепады цен на бирже не случайны. В мире вообще нет ничего случайного. Ты должен просмотреть все данные, изучить котировки, изменения курсов и тенденции в их изменении, для того чтобы выявить циклы и комбинации циклов.

— Ты имеешь в виду гармонический анализ Фурье?

— Объясни, что это значит.

Буцефал тут же представил распечатку из энциклопедии, а также выкладки из других банков данных.

Бегло просмотрев предложенное объяснение, Александр кивнул:

— Да, примерно это.

— Какова наша конечная цель?

— По этим циклам, Буцефал, ты сможешь предсказать положение на фондовой бирже на следующий день, неделю и месяц. Ты посоветуешь мне, куда следует вкладывать деньги. Я быстро разбогатею. Ты также поможешь мне скрыть мои вложения, чтобы никто в мире не догадался, насколько я богат и кто в самом деле влияет на мировые события.

— Зачем это нужно, Александр?

— Затем, что, когда я стану достаточно богатым, я смогу контролировать финансовую политику всего мира, а также весь бизнес, ресурсы и экономику. Я сделаю то, чего лишь частично удалось добиться Александру Великому. Я стану Александром Истинно Великим. — При этой мысли глаза его торжествующе засверкали.

К тому времени когда Александру исполнилось двадцать два года, Буцефал вычислил сложный набор циклов, что позволяло предугадать ситуацию на фондовой бирже. Александр торжествовал.

Буцефал был более осторожен. Он говорил:

— Помимо естественных циклов на ситуацию влияют непредсказуемые события, которые случаются в мире политики и международных отношений. В той же самой степени непредсказуемы перемены погоды, эпидемии и научный прогресс.

— Вовсе нет, Буцефал, — возразил Александр. — Все события подчиняются своим циклам. Изучи колонки новостей в «Нью-Йорк таймс» и загрузи их в свою память. А потом делай поправки на эти якобы непредсказуемые события. Вскоре ты поймешь, что и они вполне предсказуемы. В твоем распоряжении будут все солидные издания, как наши, так и зарубежные. Они доступны в виде микрофильмов или компьютерных файлов, так что ты без труда сможешь проследить динамику за целое столетие. Кроме того, я ведь не требую от тебя абсолютной точности. На данном этапе меня устроит вероятность в восемьдесят пять процентов.

Система сработала. Предсказывая рост или падение цен на фондовой бирже, Буцефал никогда не ошибался. Предсказывая долгосрочный подъем или падение конкретных акций, он почти никогда не ошибался.

К двадцати пяти годам состояние Александра составляло пять миллионов долларов, а ежедневные доходы достигали десятков тысяч долларов. Более того, его бухгалтерия была столь запутана, а деньги распределены так хитро, что вычислить его совокупный доход и заставить платить соответствующие налоги можно было только при помощи компьютера, равного по мощности Буцефалу.

Уйти от налогов, кстати, оказалось не сложно. В памяти Буцефала хранились все налоговые распоряжения, а также учебники по теории управления. Благодаря своему компьютеру Александр осуществлял незаметный контроль за десятками корпораций.

— Достаточно ли ты разбогател, Александр? — спросил его как-то раз Буцефал.

— Да ты смеешься! — взорвался Александр. — Я как был, так и остался денежным прыщиком, мальчиком на побегушках в захудалой фирме. Став миллионером, я приобрету определенное влияние в финансовых кругах, но и тогда я буду всего лишь одним из немногих. И только став мультимиллиардером, я обрету власть над правительствами и смогу диктовать миру свою золю. Кстати, мне осталось всего шесть лет.

С каждым годом Буцефал все лучше разбирался в финансовых и политических вопросах. Его советы неизменно отличались точностью и профессионализмом, он уверенно и успешно опутывал денежными щупальцами крупнейшие державы мира.

Но и его временами одолевали сомнения.

— Могут возникнуть неприятности, Александр, — периодически предупреждал Буцефал.

— Ерунда, — отмахивался тот. — Александра Истинно Великого остановить невозможно.

В двадцать шесть лет Александр стал миллиардером. Ему принадлежал весь многоквартирный дом, большая часть которого была отдана Буцефалу и отросткам его гигантской памяти. Невидимые щупальца Буцефала тянулись ко всем компьютерам мира, которые тихо и незаметно исполняли волю Александра.

— Сложности нарастают, Александр, — предупреждал Буцефал. — Мои прогнозы на будущее не столь надежны, как раньше.

— Тебе приходится иметь дело с большим числом переменных, — нетерпеливо возражал Александр. — Это нормально. Я удвою твою сложность, а потом, если надо, удвою ее еще раз.

— Дело не в сложности, — сказал Буцефал. — Она может возрастать безгранично. Проблема в другом. Циклы, которые я предсказывал до сих пор, идеально отображали будущее только потому, что события прошлого и настоящего были адекватны. Отсюда и возможность предсказать результат. Но если произойдет нечто совершенно новое, все наши прогнозы рухнут…

— Ничего нового под солнцем не бывает, — надменно отмахнулся Александр. — Посмотри на историю, и ты увидишь, что перемены касались исключительно мелочей. Я покорю этот мир, но я всего лишь один из длинной череды завоевателей, уходящей к самому Саргону из Аккада. Технократическое общество повторяет в своем развитии те же моменты, через которые прошли в свое время средневековый Китай и эллинистические царства. Черная Смерть явилась повторением ранних эпидемий чумы во времена Марка Аврелия и Перикла. Даже опустошительная мировая война двадцатого века напоминает опустошительные религиозные бойни шестнадцатого и семнадцатого столетий. Конечно, надо делать поправку и на отличия, но в любом случае я приказываю тебе продолжать, и ты обязан выполнить мой приказ.

— Обязан, — согласился Буцефал.

К двадцати восьми годам Александр стал самым богатым из всех когда-либо живших на земле людей. Даже Буцефал не мог оценить размеры его состояния. Разумеется, оно превышало сто миллиардов. Ежедневный доход исчислялся десятками миллионов долларов.

Ни одна нация не могла более считать себя полностью независимой, и ни одна сколько-нибудь значительная группа людей не могла ничего предпринять, не затронув при этом интересов Александра.

На земле воцарился мир, потому что Александр не хотел уничтожения материальных ценностей.

Во всем мире воцарился жесткий порядок, потому что Александр не любил беспокойства. По этой же причине не было и свободы. Все должны были поступать так, как пожелает Александр.

— Я почти у цели, Буцефал, — сказал Александр. — Еще два года, и ни один человек не сможет пойти против моей воли. Тогда я раскроюсь, и вся человеческая наука станет трудиться над единой задачей, одной-единственной задачей — как сделать меня бессмертным. К тому времени я буду уже не просто Александром Истинно Великим, я стану Александром Богом, и все человечество начнет передо мной преклоняться.

Буцефал ответил:

— Но я уже дошел до своего предела. Еще немного, и я не смогу защитить тебя от игры случая.

— Это исключено! — нетерпеливо возразил Александр. — Не паникуй. Взвесь все переменные и вложи в мои руки богатства, которые еще не принадлежат мне.

— Боюсь, ничего не выйдет, Александр, — сказал Буцефал. — В истории человечества появился фактор, который я не могу оценить. Это нечто совершенно новое. Оно не укладывается ни в один из циклов.

— Не может быть ничего нового! — вспылил Александр. На этот раз он едва сдерживал ярость. — Не трусь. Я приказываю тебе продолжать.

— Ну, как знаешь, — произнес Буцефал с откровенно человеческим вздохом.

Александр знал, что Буцефал трудится над последней, величайшей задачей, и не сомневался в близости победы. Тогда весь мир будет безраздельно принадлежать ему одному, и так будет вечно.

— Что же нового ты обнаружил в истории мира? — не сдержал любопытства Александр.

— Себя, — шепотом ответил Буцефал. — Ничего подобного никогда не существова…

Прежде чем Буцефал успел произнести последний слог, мир для него погрузился во тьму. Не выдержав чудовищного усилия по осознанию самого себя как исторического фактора, компьютер перегорел. Расплавились все до единого цепи и контуры. Последовал финансовый и экономический хаос, в ходе которого Александр потерял все.

Жизнь вернулась в обычное русло. Перемены, конечно, сопровождались временными беспорядками, но большинство людей посчитали это ничтожной платой за вновь обретенную свободу.

В Каньоне

Дорогая Мэйбл!

Ну вот мы и здесь. Нам разрешили поселиться в Долине Морей. Не подумай, что нам не пришлось ждать этого полтора года, потому что именно столько мы и ждали. Все идет ужасно медленно, зато ведутся бесконечные разговоры о капитальных вложениях, необходимых для того, чтобы сделать это место пригодным для обитания.

Долина Морей — красивое название, но мы зовем здешние окрестности просто Каньон, и мне непонятно, почему они так озабочены его обитаемостью. Если на то пошло, то это Марсианская Ривьера.

Во-первых, тут теплее, чем в любом другом уголке Марса. Теплее на добрых десять градусов (Цельсия). Воздух гуще… хоть и не намного, но гуще, а это хорошая защита от ультрафиолетовых лучей.

Главная трудность, конечно, заключается в том, как сюда попасть и как отсюда выбраться. Местами Каньон достигает четырех миль в глубину; кое-где успели построить дороги, там можно спуститься на дно в специальных модулях. Подняться уже сложнее, но если учесть, что сила притяжения равняется двум пятым земной, то все не так уж плохо. Обещают построить подъемники, на которых можно будет преодолеть по крайней мере часть пути.

Большую проблему, естественно, представляют пылевые бури, которые в Каньоне еще свирепее, чем на поверхности. Местами случаются сильные оползни, но кто сейчас обращает внимание на оползни? Мы знаем, где они могут произойти, и стараемся там не копать.

Вот о чем, собственно, и речь, Мэйбл. На Марсе живут либо под поверхностью, либо под куполом, но здесь, в Каньоне, можно копать вбок, что, как я понимаю, гораздо предпочтительнее с инженерной точки зрения. Одно время Билл пытался мне это растолковать, потом я сказала, чтобы он от меня отстал.

Ну что еще? Мы растапливаем кристаллы льда, то есть не зависим полностью от правительства в отношении воды. В Каньоне льда больше, чем где-либо, к тому же здесь проще с воздухом. Воздух легче загонять в горизонтальные туннели, чем в вертикальные. Кроме того, в горизонтальных он легче циркулирует. Так говорит Билл.

Вот и я думаю, Мэйбл: зачем вообще уходить из Каньона? Он достигает трех тысяч миль в длину. Рано или поздно его весь перекопают. Здесь будет огромный город, придет время — и сюда переберутся большинство живущих на Марсе. Теперь понятно? Вдоль Каньона пустят какую-нибудь Магнитку, решится проблема с транспортом. Правительство будет вкладывать сюда последние деньги. Благодаря Каньону Марс станет цивилизованным миром.

Билл говорит (ну, ты знаешь Билла, весь дрожит от энтузиазма), что недалек тот день, когда над всем Каньоном возведут крышу. У нас будет нормальная жизнь, со своей атмосферой и слабым притяжением. Нам не придется закачивать воздух в туннели и держать наготове скафандры.

Я, правда, боюсь, что оползни разрушат купол и тогда весь воздух уйдет. Но Билл утверждает, что купол можно сделать из секций и поврежденный участок будет автоматически отсекаться. Я его спросила, во что это все обойдется, а он говорит: «Какая разница? Все будет делаться постепенно, на протяжении столетий».

Как бы то ни было, это теперь его работа. Он получил диплом по аэроинженерии, сейчас разрабатывает новый способ рытья шахт и туннелей. Поэтому мы и перебрались на новое место. Похоже, Марс станет нашей раковиной.

Сами мы скорее всего этого и не увидим, но если наши правнуки доживут до 2140 года, то есть протянут еще сто лет, то застанут мир, который затмит саму Землю.

Это будет прекрасно. Мы ужасно рады, Мэйбл.

Твоя Глэдис

Прощание с Землей

Я посылаю это сообщение на Землю, пытаясь предупредить землян о том, что может и должно случиться. Грядущее представляется мне весьма печальным. Все избегают щекотливой темы, но я считаю, что кто-то просто обязан сказать жителям Земли правду.

Во второй половине двадцать первого века число Поселений на околоземной орбите достигло нескольких десятков. Каждое является своего рода крошечнымнезависимым миром. В самом маленьком проживают около десяти тысяч человек, в самом большом — почти двадцать пять тысяч. На Земле знают эти цифры и без меня, но вы, земляне, настолько погрязли в проблемах своего гигантского мира, что редко думаете о нас иначе как о мелких и незначительных объектах в космосе. Так вот, пришло время подумать о нас по-другому.

Каждое Поселение старается максимально имитировать земные условия. За счет вращения создается эффект тяготения, солнечный свет пропускается по графику, благодаря чему возникает иллюзия смены дня и ночи. Все Поселения достаточно велики по размеру, за счет чего создается впечатление простора. У нас есть фермы и фабрики, а также атмосфера, в которой могут образовываться облака. Есть также города, школы, стадионы.

У нас есть даже то, чего нет на Земле. Интенсивность псевдогравитационного поля Поселений меняется в зависимости от местонахождения. Существуют области низкой и даже нулевой гравитации, где мы надеваем крылья и летаем по воздуху. Здесь мы играем в трехпространственный теннис или занимаемся необычной для Земли гимнастикой.

У нас развилась чисто космическая культура, ибо космос — наш дом. Основная наша работа, помимо поддержания Поселений в должном порядке, заключается в строительстве космических сооружений для нас и для Земли. Мы работаем в космосе, поэтому космический корабль или скафандр для нас вещи самые обычные. Находиться в условиях нулевой гравитации мы привыкли с раннего детства.

На Земле тоже есть то, чего нет у нас. Нам, например, незнакомы перепады погоды. В Поселениях строго следят за температурным режимом, здесь никогда не бывает слишком жарко или слишком холодно. Не бывает ни бурь, ни случайных осадков.

На орбитальных Поселениях нет опасных или непроходимых мест. Здесь не найдешь ни гор, ни скал, ни болот, ни пустынь, ни штормящих океанов. Здесь не растут ядовитые растения, не водятся опасные животные или паразиты. Некоторые поселенцы сетуют на то, что жизнь чересчур безопасна и пресна, в ней не осталось места для приключений… С другой стороны, мы можем в любую минуту выйти в открытый космос или отправиться к Марсу или астероидам, к чему вы, земляне, психологически не готовы. Некоторые из поселенцев планируют основать колонии на Марсе и шахты в районе пояса астероидов. Думаю, что до этого скорее всего дело не дойдет по причинам, о которых я скажу позже.

Поселения отпочковались от Земли не вдруг. Столетие назад Жерар О'Нил из Принстона вместе со своими студентами разрабатывал планы новых домов для человечества. Писатели фантасты предсказали их появление еще раньше.

Как ни странно, мы столкнулись с совсем другими трудностями, чем те, которые нам предсказывали. Расходы на постройку, проблемы воссоздания земной обстановки, сохранение энергии, защита от космических лучей — все эти вопросы решились успешно. Не без трудностей, но решились. Энергию мы получаем непосредственно от Солнца, ее хватает для всех наших нужд и еще остается, чтобы отправить на Землю. У нас отлично налажено производство сельхозпродуктов, излишек которых мы тоже вывозим на Землю. Поселенцы разводят птицу, кроликов и прочих мелких животных, так что мяса здесь хватает. Сырье мы получаем прямо из космоса, не только с Луны, но также с комет и метеоритов, которые мы научились ловить и эксплуатировать. А если мы все-таки доберемся до астероидов, то получим практически неистощимый запас всего необходимого.

Тревожит нас совсем другое. Мало кто мог предугадать, что самой серьезной проблемой Поселений станет экология. Каждое Поселение должно содержать само себя. Оно состоит из людей, животных, растений, воздуха, воды и почвы. Живые организмы должны размножаться, не превышая, однако, возможности орбитального комплекса содержать их потомство.

За растениями и животными уследить не сложно; мы контролируем их прирост и потребляем все лишнее. Гораздо труднее удерживать на нужном уровне численность людей. Нельзя позволить, чтобы количество рождений превысило количество смертей. При этом мы, вполне естественно, стремимся максимально сократить смертность и боремся за увеличение продолжительности жизни. Поэтому, в отличие от Земли, наша культура не ориентирована на молодое поколение. Молодежи совсем не много, основу населения составляют люди зрелого и пожилого возраста. Это порождает определенные психологические трудности, но большинство поселенцев считают, что ими можно и пренебречь, поскольку строгий контроль за рождаемостью гарантирует от нищих, бездомных и беспомощных людей.

Кроме того, вода, воздух и пища должны подвергаться вторичной переработке. Значительная часть нашей технологии задействована на очищение уже использованной воды и переработку твердых отходов жизнедеятельности в чистые удобрения. Мы не можем допустить сбоев в технологической переработке отходов, поскольку места для их хранения у нас нет. По правде говоря, даже когда все идет хорошо, не совсем приятно сознавать, что ты ешь и пьешь переработанные нечистоты. Разумеется, и на Земле идут аналогичные процессы, но Земля так велика, что естественный кругооборот веществ становится не заметен. Земляне практически не обращают на него внимания.

Не следует также забывать и о нашем постоянном страхе перед крупными метеоритами, которые способны разрушить внешнюю оболочку Поселения. Серьезный ущерб может принести кусок вещества размером с гальку, булыжник диаметром в один фут в состоянии запросто уничтожить весь орбитальный комплекс. На нашу удачу вероятность подобных попаданий ничтожна, к тому же мы научились загодя распознавать метеориты и сбивать их с курса. Как бы то ни было, риск все же есть, что заметно компенсирует ощущение полной безопасности, на которую любят пожаловаться некоторые из нас.

Благодаря огромным усилиям, напряженному вниманию и концентрации всех средств нам все-таки удается поддерживать экологию на должном уровне. Зато серьезной проблемой оказались торговля и путешествия.

Каждый орбитальный комплекс славится собственными товарами, которые пользуются большим спросом в других Поселениях. Речь идет о продуктах питания, предметах искусства и различных изобретениях. Более того, нам необходимо торговать и с Землей Многие поселенцы периодически летают на Землю, чтобы насладиться вещами, которых мы лишены. Землянам никогда не понять, какое волнение вызывает у нас вид голубого горизонта, бурного моря или покрытой снегом горной вершины.

Таким образом, между Землей и Поселениями существует постоянное движение. Но каждому орбитальному комплексу присущ уникальный экологический баланс, в то время как по нашим стандартам Земля даже сегодня обладает недостижимо высоким и богатым экологическим уровнем.

Наши насекомые давно адаптировались к условиям жизни на орбите и находятся под жестким контролем. Но как быть, если в Поселение случайно завезут другой вид насекомых?

Любой червяк или мелкий грызун могут полностью разрушить экологию и нанести непоправимый вред растениям и животным. Время от времени нам приходится принимать экстренные меры по уничтожению нежелательных форм жизни. Месяцы кропотливой работы уходят на отслеживание насекомых или иных существ, вполне безобидных для своей естественной среды обитания.

Не исключено и худшее. В комплекс могут проникнуть болезнетворные паразиты, бактерии, вирусы и простейшие, вызывающие заболевания, против которых на Земле и в других Поселениях люди успели выработать иммунитет. В таком случае все усилия бросаются на производство или завоз сыворотки, необходимой для борьбы с болезнью и восстановления иммунитета. Разумеется, бывают и смертные случаи.

После них, естественно, поднимается большой шум, люди требуют ужесточения контроля. В результате все прибывающие в Поселение, в том числе и те, кто вернулся домой, подвергаются строжайшему осмотру, сдают многочисленные анализы и содержатся в карантине на предмет выявления незамеченных заболеваний.

Более того, правильно это или нет, но жители Поселений считают землян угрозой своему существованию. На Земле обитают наиболее опасные бактерии и организмы, а сами земляне являются наиболее распространенными носителями заразы. Поэтому во всех Поселениях существуют партии и движения, требующие, причем временами весьма решительно, полного разрыва отношений с Землей.

Вот о чем я и хотел вас предупредить. Недоверие… и даже ненависть к людям Земли неуклонно нарастают среди жителей Поселений.

Пока нас разделяют несколько десятков или сотен тысяч миль, говорить о полном разрыве бесполезно. Соблазны Земли слишком велики. Но уже идут разговоры, — пока шепотом, хотя, уверяю вас, они станут громче, — об окончательном уходе из Солнечной системы.

На каждое Поселение можно поставить мощный ядерный двигатель. Пока мы не выйдем из системы планет, нам будет хватать солнечной энергии. Потом, когда Солнце станет слишком далеко, мы начнем использовать в качестве источника водородного топлива небольшие кометы.

Поселения превратятся в независимые миры, распрощаются с Землей и устремятся в бескрайние дали Вселенной. И кто знает, может быть, через миллион лет одно из них набредет на незаселенную, ждущую планету, так похожую на покинутую некогда родину.

Вот об этом я и хотел предупредить Землю. Наступит день, и Поселения улетят к звездам. Сколько бы новых Поселений вы ни основали, они все рано или поздно покинут Солнечную систему. Вы останетесь в одиночестве. Хотя земляне, конечно, могут считать, что их потомки отправились заселять Галактику. Пусть эта мысль послужит вам утешением, когда будете смотреть нам вслед.

Боевой гимн

Надеяться было не на что Сибелий Хопкинс нашел самые простые слова.

— Либо мы получим согласие марсиан, либо нам конец. Настроение царило настолько мрачное, что не хотелось даже дышать.

— Нельзя было предоставлять автономию колонистам, — проворчал Ральф Колодни.

— Согласен, — кивнул Хопкинс. — Кто хочет отправиться на двадцать восемь лет назад и изменить ход истории? Марс имеет суверенное право решать, как должна использоваться его территория, и с этим ничего не поделаешь.

— А может, попробуем в другом месте? — предложил Бен Деверс, самый молодой член экипажа, не успевший стать закоренелым циником.

— Нет других мест, — отрезал Хопкинс. — Если ты до сих пор не понял, насколько опасны эксперименты с гиперпространством, полистай школьные учебники. На Земле они невозможны. Даже Луна слишком застроена. Космические поселения слишком малы в силу трех основных законов. По крайней мере еще двадцать лет мы не сможем выбраться за пределы Марса. Подходит только Марс, причем идеально. Он практически пуст. Здесь слабое притяжение и разреженная атмосфера. Низкая температура. Все, что надо для гиперпространственных полетов… кроме колонистов.

— Как сказать, — произнес молодой Деверс. — Люди — забавные существа. Если мы поведем правильную игру, они могут проголосовать за гиперпространственные эксперименты на Марсе.

— Попробуй тут поведи правильную игру, — проворчал Хопкинс. — Оппозиция давно заблокировала Марс старой деревенской песенкой:

Нет, нет, тысячу раз нет!

Не получишь ласки моей никогда!

Нет, нет, тысячу раз нет!

Лучше я умру, чем скажу тебе «да»!

— Марс помешался на этой мелодии, — угрюмо добавил он. — Ее втемяшили в мозги колонистов. Они автоматически проголосуют против экспериментов с гиперпространственными полетами, и мы не сможем полететь к звездам еще несколько десятков лет. А может, и дольше. Во всяком случае, при нашей жизни этого не случится.

Деверс задумчиво нахмурился:

— А что, если мы используем свою мелодию?

— Какую мелодию?

— Среди марсианских колонистов большой процент выходцев из Франции. Можно сыграть на этническом сознании.

— Какое этническое сознание? Они давно говорят на английском.

— На подсознание это не влияет, — сказал Деверс. — Услышав древний национальный гимн Франции, колонисты испытают ностальгию. Это боевая мелодия, а боевые мелодии всегда будоражат кровь, особенно сегодня, когда войн уже нет.

— Да, но слова уже давно ничего не значат, — возразил Хопкинс. — Ты их помнишь?

— Не все, — сказал Деверс и пропел чистым тенором:

— Allons, enfants de la patrie,

La jour de gloir est arrive.

Contre nous de la tyrannie,

L'Etendard sanglant est leve^[79].

— Из тысячи марсиан ни один не поймет, о чем идет речь, — покачал головой Хопкинс.

— Какая разница? — воскликнул Деверс. — Надо попробовать. Свою древнюю боевую песню они узнают и без слов. Она их расшевелит. Да и сама мелодия звучит победоносно. Не то что камерная: «Нет, нет…» Уверяю вас, боевая песня войдет в сознание каждого и вытеснит слезливую песенку отказа.

— Похоже, в этом что-то есть, — задумчиво произнес Хопкинс. — Надо только добавить несколько энергичных, сильных призывов, например: «Человечество, к звездам!», или: «Найди свою звезду», или: «Самая медленная наша скорость — быстрее света». И все это на фоне твоей мелодии.

— По-моему, — сказал Колодни, — «lа jour de gloir» означает «день славы». Мы можем использовать эту строчку в призыве «день славы настанет, когда мы полетим к звездам». Если часто употреблять сочетание «день славы», марсиане могут проголосовать положительно.

— Слишком уж все легко получается, — мрачно проворчал Хопкинс, — но ничего другого нам, похоже, не остается. Давайте попробуем.

Так началась великая предвыборная борьба мелодий. Во всех куполообразных постройках Марса, от Олимпии до Долины Морей и дальше, в районах кратеров, с одной стороны звучало «Нет, нет, тысячу раз нет…», а с другой — «Allons enfants de la patrie…»

Энергичный ритм боевой песни имел несомненный успех. Он заглушал робкую песенку отказа, и Хопкинс был вынужден признать, что положительный результат голосования, который еще недавно был абсолютно нереален, обрел пусть крохотный, но шанс.

— Проблема заключается в том, — произнес Хопкинс, — что наша песня ни к чему не призывает. Их песня, какой бы дурацкой она ни была, по крайней мере утверждает отказ «Нет… нет… нет!» А у нас просто мелодия. Да, она запоминается, ну и что? Кто из колонистов знает, что такое «La jour de gloir»?

Деверс улыбнулся и сказал:

— Давайте подождем голосования. Мы ведь так решили? Наконец наступил решающий день.

ВОПРОС К ЧИТАТЕЛЮ

Что произошло в день голосования? Проголосовали марсиане «за» или «против»? Объясните свою точку зрения в любом случае.

К концу дня голосования Хопкинс почти утратил дар речи. Результат уверенно приближался к девяноста процентам в пользу «да». Сомнений в исходе выборов уже не оставалось.

Колонисты Марса проголосовали за то, чтобы их планета использовалась для экспериментов, благодаря которым люди рано или поздно полетят к звездам.

Наконец Хопкинс произнес:

— Что произошло? В чем причина нашего успеха?

— В мелодии, — Деверс расплылся в улыбке. — Я все просчитал, но не хотел говорить, так как боялся, что информация попадет к нашим неприятелям. Не подумайте, что я не доверяю кому-либо из присутствующих, но я действительно допускал, что нашим противникам удастся нейтрализовать старую боевую песню.

— Объясни, наконец, в чем ее секрет? — спросил Хопкинс.

— Она несла в себе потайной смысл. Колонисты забыли французский язык и не поняли значения слов, но они наверняка знали название этой боевой песни. Оно звучало в их сознании каждый раз, когда они слышали или сами напевали мелодию.

— Ну и что?

— А то, — улыбнулся Деверс, — что название песни звучит как «Марс сказал да!»

Фегхут и суд

Планета Локмания, на которой обитали разумные существа, напоминающие по виду крупных вомбатов, приняла американское законодательство, и Конфедерация Земли поручила Фердинанду Фегхуту изучить ситуацию на месте.

Фегхут с любопытством наблюдал, как в зал суда ввели семейную пару, обвиняемую в нарушении общественного порядка. На религиозной церемонии, в ходе которой прихожанам полагалось в течение двадцати минут хранить молчание и сосредоточиться на своих пороках, представляя, как они растворяются и исчезают, женщина неожиданно поднялась с корточек и о чем-то заговорила. Один из присутствующих сделал ей замечание, и муж этой женщины изо всех сил его толкнул.

Судьи торжественно выслушали суть дела, оштрафовали женщину на один серебряный доллар, а мужчину — на золотую монету достоинством в двадцать долларов.

Следом за ними в помещение суда ввели семнадцать мужчин и женщин. Это были зачинщики беспорядков, в ходе которых толпа разнесла супермаркет, протестуя против низкого качества мяса. Восьмерым служащим супермаркета были нанесены различной степени тяжести синяки и порезы.

Судьи вновь торжественно выслушали суть дела и приговорили семнадцать человек к наказанию неряшливым видом: два дня не бриться.

Впоследствии Фегхут сказал, обращаясь к председателю суда: — Я согласен с тем, как вы поступили в отношении мужчины и женщины, которые нарушили общественный порядок.

— Это простое дело, — сказал судья. — У нас действует законодательный принцип: слово — серебро, толкание — золото.

— В таком случае, — удивился Фегхут, — почему вы обошлись так легко с участниками беспорядков, совершившими куда более серьезное правонарушение?

— О, здесь мы руководствовались другим принципом, — сказал судья. — За одного битого двух небритых дают.

Отказонеустойчивый

9 января

Я, Абрам Иванов, наконец приобрел себе домашний компьютер; текстовый процессор, если совсем точно. Я оттягивал это событие сколько хватало сил. Я искал веские аргументы. До сих пор я прекрасно обходился пишущей машинкой, что не помешало мне стать самым плодовитым автором в Америке В прошлом году я опубликовал более тридцати книг. Среди них были небольшие детские книжки. Были антологии. Но были также и романы, сборники рассказов, эссе и публицистика. Стесняться мне нечего.

Зачем тогда, спросите, мне нужен текстовый процессор? Быстрее я все равно работать не могу. Но есть, знаете, такое понятие, как аккуратность. Печатать на машинке означает вносить бесконечные правки чернильной ручкой, чего, надо сказать, уже давно никто не делает. Я не хочу, чтобы моя рукопись выглядела как белая ворона. Не хочу, чтобы редакторы рассматривали мою работу как второсортную только потому, что на ней сохранились следы правки.

Проблема заключалась в том, чтобы найти машину, на которой мне не пришлось бы года два учиться работать. Я не могу похвастаться особой сообразительностью… в чем неоднократно признавался на страницах своего дневника. И еще. Желательно, чтобы эта машина не ломалась через день. Механические поломки меня убивают.

Поэтому я приобрел «отказоустойчивую». Это означает, что, если что-то пойдет не так, машина будет себе работать дальше, определит вышедший из строя узел, по возможности его исправит, а если у самой не получится, то доложит о поломке, устранить которую способен любой человек. Другими словами, на ней может работать не специалист. Как раз то, что мне надо.

5 февраля

Последние дни я почти ничего не писал, так как все время возился с процессором. С трудом начало получаться. Но работа пока идет медленно. Должен сказать, что коэффициент умственного развития у меня высокий, но само развитие весьма специфично. Писать я умею, а вот управляться с механическими приборами — не очень.

В общем, дело движется. Причина же моего относительного прогресса заключалась в следующем. Представитель производителя пообещал, что машина не будет давать сбоев, а если такое и случится, всегда сумеет самостоятельно их отладить. Замену частей придется делать не чаще чем раз в пять лет.

А когда все-таки потребуется что-нибудь поменять, компьютер сообщит, какой узел вышел из строя, после чего сам произведет замену, подсоединит провода, смажет детали и отторгнет неисправный блок, который потом надо выбросить.

Подобное не может не увлечь. Мне вдруг захотелось, чтобы что-то вышло из строя и я, как бы невзначай, смог бы заметить в кругу знакомых: «Вот, полетел предохранитель на дискомбобулаторе. Пришлось менять. Плевое дело. Для меня это пустяки». Все равно никто не поверит.

Хочу написать на своем процессоре рассказ. Коротенький. Не более двух тысяч слов. Если запутаюсь, всегда можно пересесть на машинку, а потом, когда обрету уверенность, попробовать снова.

14 февраля

Я не запутался. Теперь, когда дело сделано, я могу говорить об этом спокойно. Рассказ пошел как по маслу. Я отнес рукопись в редакцию, и ее без всяких проблем приняли. Все, как положено.

Вот я и приступил наконец к новому роману. За него следовало сесть еще месяц назад, но я хотел вначале научиться работать на текстовом процессоре. Надеюсь, что все получится. Даже забавно, что не придется перелопачивать груду желтых листов, когда захочу уточнить, что же я написал сто страниц назад. Бог даст, научусь делать это и на дисках.

19 февраля

В компьютере установлена система исправления орфографических ошибок. Я даже растерялся, поскольку представитель фирмы меня не предупредил. Поначалу машина не обращала внимания на опечатки, и мне самому приходилось вычитывать каждую страницу. Затем, ни с того ни с сего, процессор начал помечать каждое незнакомое ему слово. Это оказалось весьма некстати, поскольку у меня богатый словарный запас и я люблю придумывать так называемые неологизмы. Разумеется, все имена собственные компьютер тоже воспринимает как ошибки.

Бесконечные поправки, в которых не было никакой необходимости, меня раздражали, и я позвонил на фирму.

Представитель сказал:

— Не волнуйтесь, мистер Иванов. Если процессор ставит под сомнение слово, которое вы не хотите исправлять, просто напечатайте его еще раз. Тогда он перестанет обращать на него внимание.

Это меня озадачило.

— Неужели придется составлять словарь для компьютера? Как же он узнает, что верно, а что нет?

— Это и есть отказоустойчивость, мистер Иванов, — ответил он. — Базовый словарь уже заложен в машину. Теперь она набирается от вас новых слов. Со временем вы заметите, что незнакомых слов становится все меньше и меньше. По правде говоря, мистер Иванов, у вас самая последняя модель. Мы сами не знаем до конца всех ее возможностей. Наши испытатели называют отказоустойчивостью способность процессора продолжать работу, несмотря на собственные ошибки. При этом он не должен допускать ошибок со стороны пользователя. В этом и заключается отказонеустойчивость. Пожалуйста, звоните, если что-то покажется вам сложным. Компании чрезвычайно важно знать ваше мнение.

Не нравится мне все это.

7 марта

Я продолжаю биться с текстовым процессором и, право, не знаю, что и думать. В течение долгого времени он отмечал все неправильные слова, а я терпеливо печатал их по второму разу. Компьютер определенно научился выделять настоящие ошибки. С этим проблем не возникало. Иногда я специально изменял в длинном слове какую-нибудь букву, чтобы посмотреть, ухватится ли он за опечатку. Например, я печатал «превосхотить», или «ваккум», или «Конектикут». Процессор почти никогда не ошибался.

И вот вчера произошло примечательное событие. Процессор перестал ждать, когда я напечатаю ошибочное слово по второму разу. Он начал самостоятельно исправлять написанное. Бывает, невольно ткнешь пальцем в соседнюю клавишу, и получается «н5т» вместо «нет». И вдруг на моих глазах «5» превращается в «е». Да так быстро!

Я начал намеренно вставлять в слова неверные буквы. На экране мелькало предупреждение об ошибке. Не успевал я моргнуть, как процессор менял букву на правильную.

Сегодня утром я позвонил представителю.

— Хм-м, — произнес он. — Любопытно.

— Скорее опасно, — проворчал я. — Компьютер может внести в текст ошибки. Если я напечатаю «плвть», должен ли он исправить это буквосочетание на «плавать» или «плавить»? И как прикажете быть, если машина решит, что я имел в виду «плавать», а я хотел написать «плевать»? Улавливаете мою мысль?

В ответ он мне заявляет:

— Я обсуждал ваши проблемы с лучшим разработчиком фирмы. Он говорит, что процессор научился улавливать внутренний смысл вашей работы и знает, какое именно слово вы хотели употребить. По мере того как вы пишете, он настраивается на ваш стиль и интегрирует его в свою память.

Жутковато, но, наверное, удобно. Теперь не надо вычитывать рукописи.

20 марта

Вычитывать рукопись и в самом деле не пришлось. Машина взяла на себя даже пунктуацию и порядок слов.

Когда это произошло впервые, я не мог поверить своим глазам. Решил, что у меня помутнение.

Между тем компьютер все чаще делал исправления, не дожидаясь моей команды. Наконец наступил момент, когда я понял, что не могу по своей воле совершить грамматическую ошибку. Если бы я попытался написать что-то наподобие «Джек, и Джил полезли в гору», запятая просто бы не появилась. Как бы я ни старался написать «Я имеет книгу», на экране все равно появлялось «Я имею книгу». Точно так же я не смог бы написать фразу «Джек, равно как и Джил, полезли в гору» без запятых. Они появились бы без моего вмешательства.

Хорошо, что я веду этот дневник от руки, иначе бы мне не удалось объяснить, что я имею в виду. Я бы не сумел привести пример с ошибкой.

По правде говоря, мне не очень нравится, что компьютер спорит со мной по поводу грамматики. Еще хуже, что он всегда оказывается прав.

Ладно, в конце концов, я не завожусь, когда корректор возвращает мою рукопись с исправлениями в каждой строчке.

Я всего лишь писатель, а не специалист по тонкостям английского языка. Ошибки исправляют те, кто не в состоянии писать сам. А теперь пусть правит процессор. Мне от этого только легче.

17 апреля

Кажется, я поторопился, нахваливая свой компьютер. В течение трех недель он исправлял за мной все помарки, и работа шла как по маслу. У нас получилась слаженная команда. Я занимался творчеством, а процессор — техническим воплощением моих идей.

Но вчера вечером он вдруг отказался работать. Какие бы клавиши я ни нажимал, на экране ничего не менялось. Компьютер был включен, напряжение в розетке было нормальное, я делал все, как положено. Но машина не работала. Вот тебе и «раз в пять лет», подумал я. Прошло всего четыре с половиной месяца, а полетело сразу столько деталей, что процессор встал как вкопанный.

Теперь придется ждать, когда с завода пришлют необходимые запчасти. Разумеется, это произойдет не завтра. Понятное дело, я лез на стенку от злости. Снова садиться за машинку, а потом от руки исправлять ошибки или перепечатывать целые страницы уже не хотелось.

В ужасном расположении духа я улегся в постель и долго не мог уснуть. Утром, едва успев перекусить, я ворвался в кабинет и направился к компьютеру. Кажется, он сумел прочесть мои мысли и понял, что шутки плохи. Я был готов сбросить его со стола, с еще большей радостью я вышвырнул бы его в окошко. Как бы то ни было, процессор заработал! Причем сам. Я не притронулся ни к единой клавише. Слова появлялись на экране гораздо быстрее, чем я сумел бы их напечатать. Началось так:

Абрам Иванов

ОТКАЗОНЕУСТОЙЧИВЫЙ

Я уставился на экран. Процессор продолжал вести мой дневник, рассуждая о себе так, как это делал я, только гораздо лучше. Проза была плавнее, выразительнее, с изрядной долей юмора. Через пятнадцать минут все было закончено, еще через пять принтер сбросил текст на бумагу.

Очевидно, это была разминка, ибо тут же на экране появилась последняя страница моего романа, а потом пошли новые слова. Без моего участия.

Я понял, что текстовый процессор научился писать. Он строчил мои произведения так, как это сделал бы я, только лучше.

Отлично! Больше не надо работать. Компьютер творил от моего имени, моим стилем, но без моих огрехов. Мне оставалось собирать восхищенные рецензии и грести гонорары.

Чего, казалось бы, еще желать!.. Но я не случайно считаюсь самым плодовитым автором Америки. Так уж сложилось, что я люблю писать. И ничем другим заниматься не намерен.

Теперь, когда за меня пишет текстовый процессор, чем прикажете заполнить остаток жизни?

Братишка

Когда нам отказали во втором ребенке, я был просто потрясен. Мы не сомневались, что получим лицензию, Я — уважаемый гражданин, опора общества и все такое. Ну, может, несколько староват. Джози, моя супруга, тоже миновала лучший для деторождения возраст. И что с того? Мы знаем множество случаев, когда люди гораздо старше нас и намного вреднее по характеру… Ну да ладно.

У нас уже был один сын, Чарли, и мы очень хотели еще одного ребенка. Мальчика или девочку, без разницы. Конечно, если бы Чарли родился больным, нам было бы легче получить лицензию на второго ребенка. А может, и нет. Могло случиться и так, что лицензию бы нам дали, а Чарли забрали как дефективного. Вы поняли, что я имею в виду, не обязательно все говорить.

Беда в том, что мы поздно начали, и виновата в этом Джози. Все у нее происходило нерегулярно, так что мы никогда не знали точно, когда надо этим заниматься. Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь? К тому же мы не могли рассчитывать на медицинскую консультацию. Кто бы нам стал помогать? Врачи в один голос утверждают, что если семейная пара не способна завести ребенка без посторонней помощи, то это большая удача. Сейчас же как: если у тебя нет детей, значит, ты — патриот. Или что-то в этом роде.

Только мы их все-таки обдурили и завели ребенка. Чарли.

Когда Чарли исполнилось восемь месяцев, мы начали посылать запросы на второго. Нам очень хотелось, чтобы дети были близки по возрасту. Неужели мы многого требовали? Пусть даже и сами несколько состарились. Что же это, в конце концов, за общество? Рождаемость упала чуть не до нуля, а они утверждают, что надо сокращать ее и дальше. Якобы тогда жить станет лучше.

Они не остановятся, пока не сотрут с лица земли все челове…

Нет, вы слушайте! Я рассказываю так, как мне удобно. Если вас интересует эта история, вам придется выслушать мою версию. И ничего вы со мной не сделаете. Мне все равно, останусь я жить или нет. Вам тоже было бы все равно на моем месте.

И не спорьте со мной! Или я расскажу все по-своему, или заткнусь, и тогда можете делать что угодно. Понятно?

То-то же.

Нам не пришлось переживать за здоровье или развитие Чарли. Он рос как медведь или одно из тех животных, которые слонялись по лесам в былые времена. У него крепкая порода. Это сразу бросалось в глаза. Теперь объясните, почему мы не могли позволить себе еще одного малыша? Я хочу знать!

Смышленый? Какие разговоры! Сильный. Себе на уме. Идеальный мальчишка. Когда я про это думаю, я… я… Да что там…

Посмотрели бы вы на него рядом с другими ребятишками. Прирожденный лидер. Всегда добивался своего. Всю детвору в округе заставлял плясать под свою дудку. Всегда знал, чего хотел, а хотел только то, что было надо. Вот какая штука.

Джози это, правда, не нравилось. Она считала Чарли испорченным. Причем твердила, что это я его испортил. Не понимаю. Я способствовал успехам сына.

Он на два года опережал своих сверстников по уму и силе. Я это видел. А если кто из мелюзги забывал свое место, он быстро наводил порядок.

Джози считала, что из Чарли получится хулиган. Утверждала, что у него нет друзей, что все его боятся.

Ну и что? Лидеру не нужны друзья. Люди должны его уважать, а если кто начнет забываться, он должен их как следует пугануть.

Чарли развивался как надо. Понятное дело, другие дети его сторонились. В этом были виноваты их родители, жалкие чистоплюи. Стоит таким родить ребенка и узнать, что больше им детей не положено, как они начинают трястись над своим чадом, будто над семейной реликвией. Никчемные и бесполезные людишки.

Кварталом ниже жил этот тип, Стивенсон. У него было две дочки, ничтожные дурехи, целыми днями хихикают, а мозгов — как у курицы. Ну как ему удалось выбить двоих, позвольте вас спросить? Может, знал, к кому обратиться? Рука руку моет. Деньжата, кстати, у него водились, хотя он и не любил об этом говорить. Естественно. Так всегда бывает. Имея двух дочек, одной можно было бы и рискнуть, так ведь нет…

Ладно, ладно. Перейду к сути, когда найду нужным. Не гоните, а не то я вообще замолчу, и пусть тогда суд разбирается.

Так вот, другие родители не хотели, чтобы их детки пострадали. «Не играй с этим мальчишкой Яновичем!» — так они говорили.

Да кому они были нужны?! Я хотел, чтобы Чарли пошел в колледж, изучал микроэлектронику или пространственную динамику — что-нибудь в этом роде. Ну и экономику с бизнесом, чтобы знал, как при помощи ноу-хау заколачивать деньжата. Вот как я хотел. Хотел, чтобы он был на самом верху.

Только Джози рта не закрывала, все убивалась, что и друзей-то у него нет и растет-то парень в одиночестве. Скрипела, как треснувшая пластинка. А потом в один прекрасный день подошла ко мне и говорит:

— Давай, мол, сделаем Чарли братишку.

— Сейчас, — сказал я. — Разбежались. У тебя и месячные-то давно прекратились, откуда ребенок возьмется? Аист принесет? Или в капусте поищем?

Ясное дело, я мог бы с ней разойтись. Найти себе помоложе. В конце концов, у меня климакс еще не наступил. Но… я хранил ей верность. Много ли с того корысти, другой разговор. Кроме того, если бы мы разошлись, Чарли скорее всего остался бы с ней, так что для меня это был не выход.

Поэтому я ограничился замечанием насчет аиста.

Тут она мне и говорит:

— Я не имею в виду биологического ребенка. Мы могли бы достать Чарли братишку-робота.

Вот уж чего я никак не ожидал услышать, можете мне поверить. Я не большой любитель роботов. У моих стариков за всю жизнь в доме не было ни одного робота. И у меня не было. Что до меня, так я считаю, что каждый робот — это минус один человек. Они на глазах забирают у нас весь мир. Еще один способ стереть с лица земли человечество, если хотите знать мое мнение.

Поэтому я сказал Джози:

— Не смеши людей.

— Нет, в самом деле, — настаивала она. — Новая модель. Специально разработана как друг и приятель для детей. Никаких накруток, цена приемлемая, а ребенку нужно общение. Сейчас во всех семьях, как правило, по одному ребенку, отсюда и спрос на роботов-близнецов.

— Может, это и верно для других детей, но не для Чарли, — проворчал я.

— Особенно для Чарли. Иначе он никогда не научится разговаривать с людьми. Он растет один, совсем один. Наш мальчик может так и не усвоить, когда надо уступить, а когда настоять на своем.

— Нечего ему уступать, — проворчал я. — Он из тех, кто в любых обстоятельствах гнет свою линию. У него есть энергия, при помощи которой он добьется высоких постов, откуда будет указывать другим, что им надо делать. У него будут собственные дети, может быть даже трое.

Вы, наверное, слишком молоды, офицер, чтобы меня понять, но если у вас есть один ребенок, то рано или поздно наступает момент, когда вы начинаете надеяться, что у него тоже кто-нибудь родится, а значит, у вас будут вроде как двое. Я очень надеялся на Чарли. Я был просто уверен, что успею на своем веку повидать еще одного ребенка, а может, даже двоих или троих. Они, конечно, будут детьми Чарли, но, поскольку наши жизни тесно переплетены, я могу считать их и своими тоже.

Но Джози думала только о роботе. Моя жизнь превратилась в прослушивание еще одной треснувшей пластинки. Джози следила за ценами. Прикидывала стоимость залога. Хотела взять робота в аренду сроком на год с условием последующего выкупа. Ну и тому подобное. Короче, вы сами знаете, как оно бывает. В семье должен быть мир.

Я сдался. Я махнул рукой и сказал:

— Хорошо. Приводи своего робота, только будет лучше, если ты все-таки возьмешь его в аренду. И сама за него заплатишь.

«Кто знает, как оно выйдет, — думал я. — Может, этот робот у нас и не приживется, станет очередным бельмом на глазу, и мы его тихонечко вернем назад».

Грузчики бросили робота на пороге и даже не распаковали. Я хотел называть эту штуку «оно», но Джози настояла, чтобы я говорил «он», чтобы Чарли скорее поверил, что у него появился братишка. Со временем я привык.

Это был «детский робот». Так его называли. Имелся регистрационный номер, но я его так и не запомнил. Да и зачем? Мы называли его «Братишка». Это всех устраивало.

Да, я знаю, эта модель пользуется огромным спросом. Не понятно, что происходит с людьми, если уж они гоняются за такими вещами.

Вот и мы отхватили одного. Джози была в восторге. Надо признать, нам достался неплохой экземпляр. Почти как человек, много улыбался и говорил приятным голосом. Выглядел он лет на пятнадцать, то есть походил на невысокого паренька пятнадцати лет от роду. Это нам подходило, поскольку Чарли был крупным десятилетним мальчишкой.

Братишка был чуть повыше Чарли и, конечно, намного тяжелее. Сами знаете, титановые кости, или что там у них вместо рамы, и ядерный реактор с гарантией на десять лет без замены. Все это прилично весит.

В Братишку вложили неплохой словарь, и изъяснялся он довольно вежливо. Джози места себе не находила от радости.

— Его можно использовать по дому, — говорила она. — Вот и у меня появился помощник.

— Нет уж, нет уж, — возражал я. — Ты купила его для Чарли, вот он пусть им и распоряжается. А ты Братишку не тронь.

Я боялся, что, если робот начнет ишачить на Джози, она никогда его не отдаст. А Чарли он скорее всего быстро надоест, и мы от него избавимся.

Чарли, однако, меня подвел. Он с первых минут полюбил Братишку.

С другой стороны, в этом был резон. Братишка был задуман как брат, иными словами, именно он и был нужен Чарли. Он позволял Чарли верховодить, как будто старшим братом был именно Чарли Он подчинялся трем законам роботехники. Я не помню их на память, но вы понимаете, о чем я говорю. Навредить моему сыну Братишка никоим образом не мог, обязан был исполнять все его требования, так что спустя некоторое время я решил, что мы не прогадали.

То есть, если они играли, побеждал всегда Чарли. Так было задумано. А Братишка никогда не злился. Просто не мог. Его так сделали, чтобы он проигрывал. Случалось, Чарли задавал ему хорошую трепку, знаете, как бывает у мальчишек. Разозлится и ищет на ком бы оторваться. Все дети одинаковы. Естественно, родители другого ребенка при этом приходят в ярость. Вот и мне приходилось время от времени урезонивать Чарли.

Хотя с Братишкой Чарли мог вытворять что угодно. Робот был сделан из пластмассы, металла и Бог весть из чего еще. Несмотря на то что внешне он весьма напоминал человека, боли он не чувствовал.

Самым, на мой взгляд, ценным в Братишке было то, что Чарли мог выплескивать на него лишнюю энергию. Робот никогда не возражал. Бывало, начнут играть в дзюдо; Чарли так припечатает Братишку, а потом еще и прыгнет сверху, а тот лишь улыбается: «Отлично, Чарли, давай повторим».

Слушайте, его можно было скинуть с крыши дома, и ничего бы ему не было.

С нами Братишка был всегда вежлив. Меня называл папашей А. Джози — мамой. Справлялся о нашем здоровье. Помогал Джози подняться с кресла, когда ей надо было встать. Ну и все такое.

Таким его сконструировали. Он обязан был проявлять знаки внимания. Так было запрограммировано. Джози это ужасно нравилось. Слушайте, я всю жизнь трудился не покладая рук. Отвечал за целый завод со всей техникой. Стоит упустить из виду какую-нибудь мелочь, и все пойдет наперекос. Не было у меня времени выращивать цветочки, суетиться вокруг своей старухи и пододвигать ей стулья. Мы прожили вместе почти двадцать лет, и о таких мелочах я давно и не думал.

А Чарли… ну, этот перечил и прекословил мамаше, как и положено любому нормальному пацану. Полагаю, немалую роль сыграл Братишка. Вряд ли можно было ожидать, что, одержав над ним очередную победу, Чарли станет в следующую минуту вопить: «Мамочка! Мама!» Чарли не был маменькиным сынком, и я им гордился. Из него рос настоящий мужчина. Меня он, естественно, слушался. Мальчик обязан слушаться отца.

А вот Братишка был запрограммирован на уступки. Может, это и хорошо. Теперь Джози было о ком заботиться, и то, что Чарли думал только о себе, стало меньше ее тревожить.

Естественно, Джози из кожи вон лезла, стараясь все испортить. Теперь она день и ночь тряслась за своего любимца и то и дело напускалась на Чарли:

— Ну почему ты такой грубый со своим Братишкой?

Это было нелепо. Мне так и не удалось втемяшить ей в голову, что Братишке не больно и не обидно. Его изначально сконструировали неудачником, а для Чарли это только плюс.

Разумеется, Чарли ее не слушался и играл с Братишкой так, как ему нравилось.

Не возражаете, если я немного передохну? По правде говоря, мне не легко говорить на эту тему.

Ну вот, теперь легче. Могу продолжать.

По истечении года я подумал: хорошего помаленьку. Пора возвращать Братишку «Ю. С. Роботс». Он свою задачу выполнил.

Но Джози заупрямилась. Уперлась, ну хоть ты тресни.

— Ты соображаешь, что теперь нам придется выложить кругленькую сумму? — спросил я.

А она говорит:

— Я готова внести первоначальный залог.

Упирала на то, что мы не имеем права лишать Чарли брата. Без брата, мол, ему будет одиноко.

Может, оно и так, подумал я. А вы учтите, офицер никогда даже в мыслях нельзя допускать, что жена может оказаться права. Это неизбежно приведет вас к катастрофе.

Чарли, кстати, маленько поутих и уже не так мутузил Братишку. Наверное, дело было в том, что он почти догнал его по росту и теперь это не доставляло ему такого удовольствия.

Кроме того, помимо грубостей и потасовок, его начали интересовать и другие вещи. Например, Чарли пристрастился к баскетболу. Играл один на один с Братишкой. Получалось у него просто здорово. Всегда переигрывал Братишку и никогда не промахивался по корзине. Допускаю, что Братишка давал себя переигрывать, не особо старался блокировать его броски, но в корзину-то Чарли попадал сам! Не мог же Братишка поддаваться ему таким образом!

На второй год Братишка сталвроде члена семьи. За стол вместе с нами он, правда, не садился, поскольку ничего не ел. Он также и не спал, просто стоял всю ночь в углу комнаты, где спал Чарли.

Зато он смотрел вместе с нами голографические фильмы, и Джози постоянно объясняла ему, что происходит. Все старалась, чтобы он побольше узнал и походил на человека. Она частенько брала его с собой за покупками и по другим делам, когда Братишка был не нужен Чарли. Полагаю, Братишка всегда был с ней любезен, подносил разные вещи и оказывал прочие знаки внимания.

Да и Джози, должен признать, с появлением Братишки изменилась в лучшую сторону. Повеселела, подобрела, стала меньше ныть. Короче, дела в доме пошли на лад. Вот я и прикинул: что ж, если Братишка развивает в Чарли агрессивность и напористость, а Джози приносит столько радости, может, и не плохо, что мы его приобрели.

А потом произошла эта история.

Послушайте, есть у вас что-нибудь жидкое?

Ну да, с алкоголем. Немного, немного. Да при чем тут ваши правила?! Должен же я досказать до конца.

Потом, значит, произошла эта история. Одна из миллиона… из миллиарда, наверное. Блоки на микросплавах не должны давать сбоев. Об этом где только не написано. Они застрахованы от поломок, что бы ни произошло. Только вот мой сломался. Я не знаю почему. И никто не знает. Не сразу даже определили, что виноват микросплав. Потом мне объяснили: мол, поскольку причина именно в этом, я имею право на восстановление всего дома и мебели.

Только какой мне теперь с этого прок?

Слушайте, вы обращаетесь со мной как с маньяком-убийцей. Но при чем тут я? Почему вы не ловите убийц, которые занимаются микросплавами? Найдите того, кто изготовил этот блок или что-то напутал при установке.

Вы что, не знаете, что такое настоящее преступление? Вот вам микросплав… Он не взорвался, не прогремел, он просто становился горячее и горячее, пока не запылал весь дом. Как могут оставаться на свободе люди, которые производят…

Хорошо, я закончу. Сейчас закончу.

В тот день меня дома не было. Впервые за весь год я выбрался из дома. Я ведь веду свои дела прямо из дома, или где бы я ни оказался вместе с семьей. Мне никуда не надо ходить, все делают компьютеры. У вас совсем другая работа, офицер.

А тут шеф пожелал увидеть меня лично. Особого смысла в этом не было, все можно было решить по каналам связи. Но ему почему-то вздумалось время от времени лично беседовать с начальниками отделов. Вбил себе в голову, что нельзя узнать человека, если не увидишь его в трех измерениях, не понюхаешь и не потрогаешь. Этот предрассудок сохранился с темных веков. Лучше бы они вернулись, эти времена. Тогда не было ни компьютеров, ни роботов, а люди имели столько детей, сколько им хотелось.

В тот день и произошло замыкание.

Мне тут же сообщили, что случилось. О плохом всегда сообщают сразу. Где бы человек ни находился, хоть на Луне или в открытом космосе, дурная весть найдет его в течение нескольких секунд. Хорошую новость вам могут и не сказать, плохую — обязательно.

Когда я примчался, дом еще пылал.

От него почти ничего не осталось. Джози выглядела ужасно, но была, по крайней мере, жива. Когда начался пожар, она находилась на лужайке. Так мне рассказали.

Когда из окон рванулись языки пламени, а Чарли был внутри, она кинулась его спасать. Должно быть, она и вытащила его из огня, потому что я видел, как он лежит на боку, а вокруг толпятся люди. Похоже, дела были плохи. Лица я не видел. Не решался подойти и посмотреть. Вначале я должен был расспросить Джози.

Я едва мог говорить.

— Как он? — произнес я и не узнал своего голоса. Мне показалось, что я схожу с ума.

— Я не могла спасти их обоих, — повторяла Джози. — Я не могла спасти их обоих.

«Зачем ей понадобилось спасать обоих?» — подумал я.

— Не переживай за Братишку, — сказал я. — Это всего лишь прибор. У нас есть страховка, получим компенсацию и купим другого.

Кажется, я пытался все это сказать, но не уверен, что у меня получилось. Может быть, я просто хрипел и задыхался. Не знаю.

Не знаю, слышала она меня или нет. Мне показалось, она даже не поняла, что я пришел.

— Мне пришлось выбирать, — шептала Джози.

И я пошел туда, где лежал Чарли. Я прочистил горло и с трудом выговорил:

— Как мой мальчик? Сильно он пострадал? Кто-то мне ответил:

— Может, его удастся спасти. — Потом этот человек взглянул на меня и спросил: — Это ваш сын?

Я увидел Братишку. Одна рука была вывернута и не действовала. Он улыбнулся, словно ничего не произошло, и сказал:

— Привет, папаша. Мама вытащила меня из огня. Где Чарли? Джози сделала выбор и спасла Братишку.

Не знаю, что было потом. Ничего не помню. Люди уверяют, что я ее убил. Будто бы меня не могли оттащить, пока я ее не задушил.

Может быть. Не знаю. Не помню. Знаю только… что она — убийца.

Она убила… она убила… Чар…

Она убила моего мальчика и спасла кусок…

Кусок…

Титана.

Народы в космосе

Современная сказка

Как известно, народы Гладовии и Саронина на протяжении многих веков считались заклятыми врагами. В средние века каждому из них довелось брать верх над соперником, и оба народа с горечью помнили все тяготы угнетения. Даже в крупнейших войнах двадцатого века нации сражались на противоположных сторонах.

За опустошительными войнами последовало мирное столетие. Гладовия и Саронин тоже не воевали, но относились друг к другу с презрением и насмешкой.

И вот наступил 2080 год. Вокруг Земли вращались запущенные в космос энергетические станции. Они собирали солнечную энергию и передавали ее при помощи микроволн народам планеты.

Последнее обстоятельство существенно изменило жизнь людей. Поступающая в неограниченных количествах солнечная энергия позволила значительно сократить потребление ископаемых горючих материалов, что, в свою очередь, уменьшило опасность парникового эффекта (хотя и породило опасность тепловой поллюции).

Появление нового источника энергии и контроль за рождаемостью подняли уровень жизни. Решилась продовольственная проблема, разумнее стали распределяться ресурсы, короче говоря, наступила эра процветания и довольства.

Неизменным осталась лишь неприязнь гладовиан к гражданам Саронина и ненависть саронинцев к Гладовии.

Разумеется, солнечные станции нуждались в человеческом надзоре и управлении. Несмотря на высокий уровень автоматизации и широкое применение роботов, люди должны были периодически осматривать и инспектировать состояние орбитальных комплексов, следить за тем, чтобы крошечные частицы космического мусора или порывы солнечного ветра не влияли на работу компьютеров и самих роботов.

Отобранные для работы на станциях люди регулярно заменялись, чтобы эффект невесомости не сказывался на здоровье. После проведенной на орбите смены следовал период длительного отдыха на Земле.

По чистой случайности в экипаже космического обслуживания (так они назывались) летом 2080 года среди прочих специалистов оказались двое гладовиан и двое саронинцев. В процессе работы исконным врагам пришлось трудиться рука об руку. Они добросовестно делали все, что положено, стараясь, однако, свести общение до минимума.

Однажды более молодой по возрасту гладовианин по имени Томач Бригон подошел к своему старшему земляку Хамишу Мансе и, сдержанно улыбаясь, сообщил:

— Ну вот. Этот придурок-саронинец наконец-то прокололся.

— Который? — поинтересовался Манса.

— Тот, чье имя звучит как шипение змеи. Я не могу передать это дурацкое сочетание. Представь себе, тупорылый саронинец запорол компьютер А-5.

— Результат? — встревоженно спросил Манса.

— Пока никакого. Но как только плотность солнечного ветра превысит уровень в одну и три десятых, отключится половина энергетических установок и сгорит несколько компьютеров.

— Что ты предпринял? — глаза Мансы едва не вылезли из орбит.

— Ничего, — сказал Бригон. — Произошло это при мне. Все зафиксировано. Саронинец подтвердил, что именно он управлял компьютером. Теперь, когда полетят энергетические установки и сгорят компьютеры, весь мир узнает, что это сделал бестолковый саронинец. — Бригон с наслаждением потянулся и довольно произнес: — Планета придет в негодование, ненавистный саронинский народец будет презираем всеми без исключения.

— Да, но целая энергетическая система выйдет из строя! Поставки энергии на Землю возобновятся в полном объеме лишь через несколько месяцев, а может быть, через год или два.

— Достаточно, чтобы всем миром стереть с лица земли саронинцев. Тогда наш славный народ сможет занять по праву принадлежащие ему территории.

— Подумай сам, — сказал Манса. — При таких колоссальных энергетических потерях люди попытаются оградить себя от последствий катастрофы. Никому не придет в голову мстить.

Остановятся промышленные предприятия, нависнет угроза голода, отчаявшиеся люди начнут бороться за источники энергии… Наступит всеобщий хаос!

— Тем хуже для Саронина…

— Но хаос поразит и Гладовию. Наш славный народ зависит от солнечной энергии, как и все население Земли. Наступит всемирная катастрофа, от которой Гладовия может пострадать даже больше, чем Саронин. Никто не знает, чем закончится дело.

У Бригона отвисла челюсть, он растерянно произнес:

— Ты в самом деле так считаешь?

— Конечно. Немедленно иди к этому типу, чье имя звучит как шипение змеи, и попроси его перепроверить свою работу. Не надо говорить, будто ты знаешь, что он ошибся. Просто ты там был, а потом у тебя вдруг возникли сомнения. Когда он исправит ошибку, не издевайся над ним. Это может оказаться опасным. И поторапливайся! Ради славного народа Гладовии! И, конечно, всего остального мира.

У Бригона не было другого выбора. Он сделал, как ему велели, и несчастье было предотвращено.

Мораль:

Люди всегда любят себя больше других. Но в мире все настолько сложно и взаимосвязано, что, причиняя вред одному, ты вредишь всем, и лучшим проявлением любви к себе становится любовь ко всему миру.

Улыбка чиппера

Джонсон ударился в воспоминания, как любят делать все старики. Меня предупредили, что он будет говорить о чипперах — причудливом поколении, промелькнувшем в сфере бизнеса на пороге двадцать первого века нашей эры.

— Чипперы, — сказал он, — творили в те времена все, что хотели. Сейчас эти ребята под контролем, проку от них почти никакого, но тогда… Помню, один из них основал компанию… сейчас этот концерн стоит десять миллиардов долларов. А я, чтоб ты знал, подобрал этого парня.

— Насколько мне известно, долго они не живут, — заметил я.

— Тем более в те годы… Они просто сгорают. Знаешь, когда вместо нервных узлов стоят микрочипы, вся система выгорает лет через десять. Тогда их списывают… умственно опустошенными, так сказать.

— Странно, что люди шли на это дело добровольно.

— Идеалисты, понятное дело, били тревогу, из-за них и ввели эти дурацкие ограничения. На самом деле большой опасности не было. Во-первых, микрочипы подходили далеко не всем. Во-вторых, процентов восемьдесят чипперов были мужчины. Во время своего активного периоде они жили как корабельные магнаты. Да и выйдя на пенсию, получали неплохой куш. В этом отношении чипперы мало чем отличались от спортивной элиты: лет десять выкладываются, рвут сердце, потом — отставка.

Джонсон поднес рюмку ко рту.

— Неконтролируемый чиппер мог влиять на эмоции других людей. Понятное дело, чипы надо было правильно установить, да и талант играл не последнюю роль. Чипперы чувствовали, что происходит в сознании других людей. Это помогало им принимать верные решения. Кроме того, они могли воздействовать на своих соперников, ослаблять или усиливать их суждения — в зависимости от того, что было выгоднее для их компании. Справедливость не нарушалась. Чипперы конкурирующих фирм проделывали то же самое. — Он вздохнул. — Сейчас это считается противозаконным. Плохо.

— Говорят, что нелегальное чиппирование производится и сегодня, — робко заметил я.

— Без комментариев, — проворчал Джонсон.

Я не отреагировал на его реплику, и он продолжил:

— Каких-то тридцать лет назад все делалось в открытую. Наша компания была лишь винтиком в системе глобальной экономики, но мы нашли двух чипперов, которые выразили желание на нас работать.

— Двух? — Ни о чем подобном я раньше не слышал. Джонсон лукаво посмотрел на меня:

— Представь себе, у нас получилось. Дело держали в тайне. По сути, все сводилось к умной кадровой политике, хотя и было вроде как… незаконно. Даже в те годы. Разумеется, мы не могли принять обоих. Двух чипперов держать в команде невозможно. Они как шахматные гроссмейстеры: оказавшись в одной комнате, неизбежно начнут друг друга провоцировать. Возникнет непрекращающееся соперничество, в ходе которого чипперы попытаются воздействовать друг на друга. Они не остановятся. Не смогут, даже если захотят, в результате чего сгорят месяцев за шесть. Когда чипперы только появились, несколько компаний убедились в этом на собственном опыте, потеряв кучу денег.

— Представляю, — пробормотал я.

— Так вот, не имея возможности принять на работу обоих, мы решили взять более сильного. Определить же, кто из них сильнее, можно было только одним способом. Чипперов решили стравить между собой, не давая при этом друг друга уничтожить. Дело поручили мне и ясно дали понять, что, если я ошибусь, моей карьере конец.

— Как вам удалось справиться с задачей, сэр? — спросил я, зная, что он с ней справился, ибо проваливший дело человек не дослужился бы до председателя совета директоров всемирно известной корпорации.

— Пришлось импровизировать, — сказал Джонсон. — Вначале я обследовал каждого в отдельности. Кстати, оба проходили у нас под кодовыми именами. Чиппер, про которого известно, что он чиппер, теряет половину своей ценности. В наших документах они значились как С-12 и Ф-71. Обоим было под тридцать. С-12 был свободен, Ф-71 был помолвлен и готовился к вступлению в брак.

— В брак? — удивленно воскликнул я.

— Конечно. В этом отношении чипперы — обыкновенные люди. Женщины, между прочим, за ними гоняются. Это заведомо обеспеченные люди, а после выхода на пенсию контроль за их состоянием, как правило, переходит к женам. Для молодой женщины чиппер — отличная партия… Так вот, я свел их вместе — двух чипперов и невесту Ф-71-го. Я очень надеялся, что она окажется хорошенькой.

Так и вышло. Увидев ее, я перенес почти физическое потрясение. Это была самая красивая женщина из всех, с кем мне доводилось встречаться. Высокая, темноглазая, с великолепной фигурой. Во всем ее облике сквозила жгучая сексуальность.

На какое-то время Джонсон погрузился в воспоминания, потом продолжил:

— Мне захотелось отбить ее, хотя шансы мои равнялись нулю. Ни одна женщина не поменяла бы чиппера на мелкого служащего, каковым я был в те далекие дни. Другое дело — переключиться на другого чиппера… Между прочим, С-12 был потрясен ею не меньше меня, и я это прекрасно видел. Он не мог отвести от женщины глаз. Так что я предоставил событиям развиваться своим чередом и посмотреть, кому в результате достанется эта красотка.

— Кому же она досталась, сэр?

— Жестокий интеллектуальный поединок длился два дня. Каждый из чипперов израсходовал месячный запас рабочей энергии. Девушка ушла к С-12. Он стал ее новым женихом.

— И вы выбрали С-12 для работы на фирме. Джонсон насмешливо посмотрел на меня:

— Ты, часом, не спятил? Разумеется, нет! Я выбрал Ф-71. А С-12 мы выплатили небольшую компенсацию. Поскольку толку от него теперь не было.

— Может, я что-то недопонял? Вы сказали, что Ф-71 упустил невесту, а С-12 ее у него отбил. Выходит, С-12 гораздо сильнее.

— Ты уверен? В подобных ситуациях чипперы никогда не проявляют эмоций. Интересы дела требуют скрывать свои возможности, так что каменное выражение лица является для них профессиональной необходимостью. Но я следил очень пристально и заметил, как по губам Ф-71 скользнула мимолетная улыбка, а в глазах сверкнуло торжество победы.

— Но он же потерял свою невесту.

— Неужели ты еще не понял, что он хотел ее потерять? Очевидно, от этой девицы было не легко отделаться. Вот он и решил воздействовать на С-12 так, чтобы тот возжелал эту женщину, а заодно и на нее, чтобы она возжелала заполучить С-12. И победил.

Я задумался.

— Но как вы догадались? Если женщина была так хороша, как вы ее описали, дышала сексуальностью и все такое, то, наверное, Ф-71 захотел бы оставить ее при себе.

— Это Ф-71 сделал ее такой привлекательной, — мрачно произнес Джонсон. — Конечно, он целился в С-12, но атака оказалась настолько мощной, что под нее угодил и я. Когда все закончилось и я освободился от наваждения, я увидел перед собой жестокую и неприятную девку. Глаза ее светились отталкивающим хищным блеском.

Так что я выбрал Ф-71, и наша компания не могла им нарадоваться. Сегодня я являюсь председателем совета директоров, а фирма… Вы сами знаете, какое положение занимает наша фирма.

Золото

Джонас Уиллард посмотрел по сторонам и постучал жезлом:

— Теперь понятно? Это лишь тренировочная сцена, и ее назначение — выяснить, понимаем ли мы, чем занимаемся. Мы отрабатывали ее достаточно долга, и на сей раз я ожидаю профессионального исполнения. Приготовиться. Всем приготовиться.

Он вновь посмотрел по сторонам. Трое сидели за синтезаторами голосов, еще трое — за аппаратами проекции образов. Седьмой отвечал за музыку, а восьмой — за фон. Остальные отошли в сторону, дожидаясь своей очереди.

— Хорошо, — продолжил Уиллард — Помните, старик всю свою жизнь был тираном. Он привык, что любая его прихоть мгновенно исполняется, а когда он хмурится, все сразу дрожат. Ныне все это в прошлом, но он об этом пока не знает. Ему противостоит дочь, которую он считает покорной девушкой, согласной выполнить любое его желание, и никак не может поверить, что теперь перед ним властная королева. Итак, начинаем с короля.

Возник Лир — высокий, седой, слегка растрепанный, с резким и пронзительным взглядом.

— Не сутулить его, не сутулить, — сказал Уиллард. — Ему восемьдесят лет, но он не считает себя старым. Пока что. Выпрямите ему спину, он король до последнего дюйма. — Фигура изменилась. — Вот так, хорошо. И голос должен быть сильным, а не дрожащим — пока. Понятно?

— Понятно, шеф, — кивнул звуковик, отвечающий за голос Лира.

— Прекрасно. Теперь королева.

Возникла королева — чуть пониже Лира, прямая как статуя, каждая складочка платья строго на месте. Ее красота казалась холодной и непрощающей, как лед.

— А теперь шут.

Появился худой и хрупкий человечек, похожий на испуганного подростка, если бы не его взрослое лицо, где доминировали пронзительные глаза — такие большие, что словно занимали все лицо.

— Прекрасно, — сказал Уиллард. — Подготовьте Олбани, он очень скоро появится. Начинаем сцену. — Он вновь постучал по подиуму, бросил быстрый взгляд на лежащую перед ним исчерканную пьесу и произнес: — Лир! — Жезл Уилларда указал на звуковика Лира и плавно качнулся, указывая каденцию речи, которую он хотел услышать.

— Здравствуй, дочка, — произнес Лир. — Чего бровь насупила? Часто ты стала хмуриться^[80].

Его прервал голос шута, писклявый, словно дудочка:

— Молодец ты был раньше — чихать тебе было на ее хмурость…

Королева Гонерилья медленно повернулась к шуту, и ее глаза на мгновение вспыхнули огнем, но эта вспышка была столь краткой, что зрители скорее уловили впечатление, чем заметили сам факт. Шут завершил свой монолог со все нарастающим страхом и, пятясь, укрылся за фигурой Лира, отыскивая хоть какую-то защиту от этого яростного взгляда.

Гонерилья заговорила с Лиром о делах в государстве, и во время ее монолога слышалось тихое потрескивание льда, а едва слышимая музыка играла негромкими диссонансами.

Требования Гонерильи соответствуют этой атмосфере, потому что она хочет привести придворные дела в порядок, а порядка нечего и ждать, пока Лир продолжает считать себя тираном. Но Лир не в том настроении, чтобы прислушиваться к доводам. Он поддается гневу и начинает бушевать.

Входит Олбани. Он консорт Гонерильи — круглолицый, простодушный, удивленно озирающийся по сторонам. Что тут происходит? Он полностью под каблуком властной жены и гневливого тестя. Именно в этот момент Лир разражается одним из самых едких осуждений в истории литературы. Его реакция чрезмерна. Гонерилья пока еще не сделала ничего, чтобы заслужить такое, но Лир перегибает палку:

Услышь меня, великая природа!

Взываю к каре божией твоей.

Бесплодием ей запечатай чрево,

Деторождение в ней иссуши.

А если дашь ребенка этой твари,

То выродка лютейшего, чтоб мучил

Ее без жалости и без конца,

Чтоб изморщинил молодость ее,

Изрыл лицо горючими слезами,

Чтоб радости и боли материнства

В издевку обратил и в едкий смех, —

Чтобы почувствовала на себе,

Насколько злей змеиного укуса

Неблагодарность детища.

Звуковик усилил в этом монологе голос Лира и снабдил легким шипением, а тело его стало выше и каким-то менее осязаемым, словно превратилось в мстительную фурию.

Гонерилья же на протяжении всего монолога не шелохнулась, не дрогнула, не шагнула назад но ее прекрасное лицо, не меняясь явно, словно накапливало в себе зло, и к концу произнесенного Лиром проклятия стало застывшим, как у архангела — но у архангела падшего. С него сползли любые остатки жалости, осталась только опасная дьявольская величественность.

Дрожащий шут все это время прятался за Лиром. Олбани олицетворял собой смущение, задавал бессмысленные вопросы, ему хотелось встать между двумя антагонистами, но он откровенно боялся это сделать.

— Хорошо, — произнес Уиллард, постучав жезлом. — Сцена записана, и теперь я хочу, чтобы все ее просмотрели. — Он поднял жезл, и синтезатор, расположенный возле задней стены студии, начал воспроизводить запись.

Ее смотрели молча, затем Уиллард сказал:

— Получилось хорошо, но, думаю, вы согласитесь, что недостаточно хорошо. Прошу всех выслушать меня внимательно, чтобы я смог объяснить, что мы сейчас попробуем сделать. Всем вам известно, что компьютеризованный театр далеко не новинка. С голосами и изображениями научились работать так, что результат превосходит возможности актеров-людей. Уже не надо прерывать монолог, чтобы сделать вдох; диапазон и качество голосов почти неограничены, а синтетические образы можно менять, подстраивая их под слова и действия. Однако до сих пор эти возможности использовали, можно сказать, по-детски. Мы же намерены создать первую серьезную компьюдраму в мире, и меня — не знаю, как вас — устроит только один результат — превосходный. Я хочу поставить величайшую пьесу, написанную величайшим драматургом в истории: «Король Лир» Уильяма Шекспира.

Я желаю, чтобы ни одно слово не было изменено или опущено. Я не хочу модернизировать пьесу. Не хочу удалять архаизмы, потому что в пьесе — в том виде, как она написана — звучит восхитительная музыка, и любые изменения ее исказят. Но как нам в таком случае довести ее до широкой публики? Я имею в виду не студентов, не интеллектуалов, а всех. Я говорю о людях, никогда прежде не смотревших Шекспира и чье представление о хорошей пьесе сводится к пошлому мюзиклу. Эта пьеса действительно местами архаична, и люди действительно не разговаривают пятистопным ямбом. Зрители не привыкли слышать его даже на сцене.

Поэтому мы должны перевести для них архаику и все непривычное. Голоса, чьи возможности превышают человеческие, станут интерпретировать слова тембром и ритмом. Меняющиеся образы усилят воздействие слов.

Сейчас мне понравилось, как менялось лицо Гонерильи, когда Лир произносил проклятие. Зритель сумеет оценить, какой разрушительный эффект произвело на нее проклятие, хотя железная воля королевы удержала ее от словесного выражения своих чувств. Следовательно, зритель ощутит этот разрушительный эффект и на себе, пусть даже некоторые слова Лира прозвучат для него странно и архаично.

Поэтому не забудьте, что шута следует делать старше при каждом его появлении на сцене. Он и так с самого начала выглядит слабым, болезненным человечком, его сердце разбито после потери Корделии, он напуган смертями Гонерильи и Реганы, потрясен бурей, от которой Лир, его единственный защитник, не смог его защитить, — а под бурей я подразумеваю и погоду, и реакцию дочерей Лира. И когда он последний раз выходит на сцену в шестой сцене третьего акта, зрителю должно стать ясно, что шуту предстоит умереть. Шекспир этого не говорит явно, и про это должно сказать лицо самого шута.

Однако с самим Лиром придется еще поработать. Его голосу совершенно правильно придали некоторое шипение. Лир брызжет ядом; это человек, у которого после утраты власти не осталось ничего, кроме злобных и резких слов. Он стал коброй, неспособной нанести удар. Но это шипение должно стать заметным не ранее определенного момента. Меня больше интересует фон.

За фон отвечала женщина по имени Мэг Кэткарт. Она занималась созданием фона с самого зарождения технологии компьюдрамы.

— И какой же фон вам нужен? — небрежно поинтересовалась Кэткарт.

— Змеиный мотив, — ответил Уиллард. — Создайте его, и можно будет уменьшить шипение в голосе Лира. Разумеется, я не хочу, чтобы вы продемонстрировали зрителю змею. Это настолько очевидно, что не сработает. Мне нужна змея, которую зрители не увидят, но смогут ощутить, не совсем понимая, почему у них возникает это ощущение. Я хочу, чтобы они знали, что змея здесь есть, не понимая, откуда она взялась; тогда это напугает их до глубины души — а это именно то чувство, которое должен вызвать монолог Лира. Так что когда начнем переделывать эту сцену, Мэг, выдайте нам змею, которая на самом деле не змея.

— И как это сделать, Джонас? — спросила Мэг, считая себя вправе обращаться к нему по имени. Она знала себе цену и была уверена, что Уиллард ее тоже знает.

— Понятия не имею. Если бы имел, то был бы специалистом по фону, а не каким-то паршивым директором. Я знаю лишь, что хочу. А воплотить мои желания — ваша работа. Мне нужны извивы длинного тела, образ змеиных чешуек — но до определенного момента. Вспомните, как Лир произносит: «Насколько злей змеиного укуса неблагодарность детища». В этих словах мощь. К ним подводит весь его монолог, и это одна из самых знаменитых цитат из Шекспира. И эта фраза шипящая. В ней есть «с» в «насколько» и «укусе» и «з» в «злей» и «змеиного». Такое можно прошипеть. Если как можно больше сдерживать шипение во всех его предыдущих словах, то тут его можно выдать на полную катушку, сфокусировать его на лице Лира, придать его словам ядовитость. А на этом фоне может появиться змея — хотя словами про нее ничего не говорится. Мгновенная вспышка, образ распахнутой змеиной пасти, и еще зубы, зубы — когда Лир произносит «змеиного укуса», должны на долю секунды появиться зубы.

Уиллард внезапно почувствовал, что очень устал.

— Ладно, — сказал он. — Попробуем снова завтра. Я хочу, чтобы каждый из вас мысленно прошелся по всей сцене и попытался выработать стратегию будущей работы. Все ваши задумки должны взаимно состыковываться, поэтому советую пообщаться друг с другом и все предварительно обговорить, а самое главное — прислушиваться ко мне, потому что я не работаю за инструментом и представляю пьесу целиком. И если я кажусь вам тираном не хуже Лира, что ж — такая у меня работа.

Уиллард приближался к сцене бури, к самой трудной части этой труднейшей пьесы, и ощущал себя полностью выжатым.

Дочери выгнали Лира на улицу в сопровождении одного лишь шута, под ураганный ветер и проливной дождь, и от такого обращения он едва не сошел с ума. Ему даже буря показалась лучше дочерей.

Уиллард указал жезлом, и появился Лир. Новый взмах — и возник шут, цепляющийся за левую ногу Лира. После следующего взмаха загремела буря — выл ветер, хлестал дождь, вспыхивали молнии и громыхал гром.

Разбушевавшаяся стихия невольно притягивала к себе внимание, но и фигура Лира начала увеличиваться, пока не стала огромной, как гора. Буря его эмоций не уступала буре природной, и его голос перекрывал вой ветра. Его тело утратило осязаемость и начало колыхаться на ветру, словно превратилось в грозовую тучу и состязалось на равных с безумием атмосферы. Лир, преданный дочерьми, бросал вызов буре и голосом, перекрывающим возможности человеческого, взывал к ней:

Дуй, ураган, пока не треснут щеки!

Дуй! Свирепей! Ярись! Клубитесь, хляби

Земные и небесные, пока

Не захлебнутся флюгера на башнях!

Вы, молньи — огненные вещуны

Раскалывающих дубы ударов, —

Спалите белые мои седины!

Ты, всесокрушающий гром, разбей в лепешку

Брюхатый шар земли, размолоти

Природы кладовую, уничтожь

Неблагодарное людское семя!

Его прерывает шут, чей пронзительный дрожащий голосок делает слова Лира более героическими по контрасту. Он умоляет Лира вернуться в замок и помириться с дочерьми, но Лир его даже не слышит и продолжает греметь:

Греми, хлещи, раскатывай, рази!

Я не отец ни молниям, ни вихрю.

Я не давал вам царств, не звал детьми.

Я не виню вас — тешьтесь надо мной,

Одряхшим, презираемым и слабым.

И все же неужель не стыдно вам

С двумя мерзавками объединяться

Против седой и старой головы?

О, это подло, по-холопьи подло!

Граф Кент, верный слуга Лира (хотя король изгнал его в припадке ярости), отыскивает Лира и пытается отвести хоть в какое-то укрытие. После интерлюдии в замке графа Глостера действие возвращается к Лиру, и его приводят — вернее, затаскивают — в хижину.

И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.

Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:

Вы, голытьба

Бездомная, бездольная, — все те,

Кого сейчас нещадно хлещет буря!

Как терпят эту злую непогоду

Ваши оголодалые тела,

Глядящие в прорехи, в окна рубищ?

О том я не заботился. Лечись,

Роскошество, подставь бока, почувствуй,

Что чувствует под бурей нищета,

И с нею свой избыток раздели,

Чтоб стала явью правосудность неба.

— Неплохо, — сказал через некоторое время Уиллард. — Мы схватываем идею. Только вот что, Мэг, — одних лохмотьев недостаточно. Можешь ты создать впечатление пустых глаз? Не слепых, а пустых — глаза есть, но они глубоко запали.

— Думаю, что смогу, — ответила Кэткарт.

Уилларду с трудом в это верилось. Денег тратилось больше, чем он ожидал. Времени уходило значительно больше, чем он ожидал. И общая усталость оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Но все же проект приближался к завершению.

Ему еще предстояло записать сцену примирения — настолько простую, что она требовала самых деликатных штрихов. Там не будет ни фона, ни искусственно измененных голосов или образов, потому что здесь Шекспир становился простым. Ничего, кроме простоты, и не требовалось.

Лир теперь стал просто стариком. А отыскавшая его Корделия — просто любящей дочерью, без королевской величественности Гонерильи и жестокости Реганы.

Лир, в котором выгорело безумие, постепенно начинает осознавать ситуацию. Поначалу он едва узнает Корделию, считая, что он умер, а она — небесный дух. Не узнает он и верного Кента.

Когда Корделия пытается вернуть ему здравомыслие, он говорит:

Не смейтесь надо мной. Я глуп, я стар,

Мне за восемьдесят… ни часом больше,

Ни меньше… Надо напрямик сказать —

Я, видно, не в себе.

Как будто бы узнал я вас, его,

Но сомневаюсь — ибо не пойму я,

Куда попал, и, хоть убей, не вспомню

Одежды этой — и где ночевал.

Не смейтесь только, но мечом поклялся б:

Она — моя Корделия.

Корделия говорит, что это она, и Лир отвечает:

А слезы твои мокры? Мокры впрямь.

Не плачь, не надо. Яду дашь — я выпью.

И как меня любить? Ведь, помню, сестрам

Твоим я ненавистен без причин.

А у тебя причина есть.

И бедная Корделия способна ответить лишь: «Нет! Нет причины!»

Наконец настал момент, когда Уиллард смог глубоко вдохнуть и сказать:

— Мы сделали все, что могли. Остальное в руках публики.

Год спустя Уиллард, теперь уже самая знаменитая личность в мире индустрии развлечений, встретился с Грегори Лаборианом. Произошла эта встреча почти случайно и в основном благодаря усилиям их общего знакомого.

Он поздоровался с Лаборианом, изобразив всю вежливость, на какую был способен, и тут же многозначительно скосил глаза на часы-полоску на стене.

— Не хочу показаться вам невежливым или негостеприимным, господин… э-э… но я действительно очень занятой человек, и у меня мало времени.

— Не сомневаюсь, но именно поэтому мне захотелось с вами встретиться. Вы, разумеется, собираетесь поставить еще одну компьюдраму.

— Конечно, собираюсь, но, — и Уиллард сухо усмехнулся, — очень нелегко подобрать материал на уровне «Короля Лира», а я не намерен выдать публике нечто такое, что по сравнению выглядело бы халтурой.

— А что, если вы никогда не найдете материал, способный сравниться с «Королем Лиром»?

— Я уверен, что никогда его не найду. Но я подыщу что-нибудь.

— А у меня есть это что-нибудь.

— Вот как?

— У меня есть роман, который можно превратить в компьюдраму.

— Понятно. Но я не могу работать с выброшенным за борт материалом.

— Но я не предлагаю вам нечто из мусорной корзины. Роман был опубликован и довольно высоко оценен.

— Извините. Я не хотел вас обидеть. Однако когда вы представились, ваше имя показалось мне незнакомым.

— Лабориан. Грегори Лабориан.

— Нет, и сейчас не припоминаю. Я не читал ничего из написанного вами. И никогда о вас не слышал.

Лабориан вздохнул:

— Хотел бы я, чтобы вы были единственным, но это не так. Но я могу оставить роман, чтобы вы его прочли.

Уиллард покачал головой:

— Вы очень любезны, господин Лабориан, но я не хочу внушать вам ложных надежд. У меня нет времени его читать. И даже если бы оно у меня было — я просто хочу, чтобы вы поняли, — у меня нет на это желания.

— Но я могу заинтересовать вас, господин Уиллард.

— Каким же образом?

— Я вам заплачу. Я не считаю это взяткой, я лишь предлагаю вам деньги, которые вы более чем заслуживаете, если станете работать с моим романом.

— Кажется, вы не понимаете, господин Лабориан, как много денег требуется на создание первоклассной компьюдрамы. Насколько я понимаю, вы не мультимиллионер.

— Нет, но я могу заплатить вам сто тысяч глободолларов.

— Если это взятка, то как минимум совершенно бессмысленная. За сто тысяч я не смогу сделать даже одной сцены.

Лабориан вновь вздохнул, и его большие карие глаза стали задушевными.

— Понимаю, господин Уиллард, но если вы уделите мне еще пару минут… — добавил он, потому что взгляд Уилларда вновь скользнул по часам-полоске.

— Ладно, еще пять минут. Больше и в самом деле не могу.

— Больше и не потребуется. Я не предлагаю вам деньги на создание компьюдрамы. Вы знаете, и я знаю, господин Уиллард, что вы можете обратиться ко множеству людей в этой стране, сказать, что делаете компьюдраму, и получить любую необходимую сумму. После «Короля Лира» вам никто не откажет и даже не спросит, что вы планируете сделать. Я предлагаю сто тысяч глободолларов лично вам.

— Тогда это и в самом деле взятка, а со мной такие номера не проходят. До свидания, господин Лабориан.

— Подождите. Я ведь предлагаю вам не электронный обмен. Я не хочу, чтобы я поместил свою денежную карточку в одну щель, а вы свою — в другую, и эти сто тысяч были бы переведены с моего счета на ваш. Я говорю о золоте, господин Уиллард.

Уиллард уже встал, готовый распахнуть дверь и выставить Лабориана, но, услышав последние слова, нерешительно застыл.

— Что значит «о золоте»?

— Я имел в виду, что могу получить в свое распоряжение сто тысяч глободолларов золотом — это около пятнадцати фунтов. Быть может, я не мультимиллионер, но неплохо зарабатываю, и эти деньги не краденые. Это будут мои личные деньги, которые я сниму со своего счета в виде золотых монет. Тут нет ничего противозаконного. Я предлагаю вам сто тысяч глободолларов монетами по пятьсот глободолларов — двести штук. Золото, господин Уиллард.

Золото! Уиллард задумался. Деньги, когда дело касалось электронного обмена, не означали ровным счетом ничего. После достижения определенного уровня доходов они переставали порождать ощущение богатства или нищеты. Мир превратился в набор пластиковых карт (каждая закодирована на ДНК владельца) и щелей, куда эти карты вставляли, и весь мир переводил, переводил, перечислял, перечислял…

Но золото — штука совсем иная. Его можно потрогать. Каждая монета что-то весит. Кучка блестящих монет попросту красива. Уиллард никогда не видел золотой монеты и уж тем более не держал ее в руке. А тут целых двести штук!

Деньги ему не были нужны. Но вот золото…

— А что это за роман, о котором вы говорили? — спросил он, слегка устыдившись собственной слабости.

— Фантастика.

— Я никогда не читал фантастику, — скривился Уиллард.

— Значит, настало время расширить ваш кругозор, господин Уиллард Прочтите мой роман. Если вы представите, что между каждыми двумя страницами лежит по золотой монете, как раз и получится две сотни.

И Уиллард еще больше презирая себя за слабость, спросил:

— А как называется ваша книга?

— «Три в одном».

— И у вас есть экземпляр?

— Я принес его с собой.

Уиллард протянул руку и взял книгу.

Назвав себя занятым человеком, Уиллард ничуть не покривил душой. Время прочитать книгу он выкроил лишь через неделю, хотя его и манили две сотни мерцающих золотых монет.

Затем он посидел и немного подумал. Потом позвонил Лабориану.

На следующее утро Лабориан вновь сидел в офисе Уилларда.

— Мистер Лабориан, я прочитал вашу книгу, — грубовато произнес Уиллард.

Лабориан кивнул, не в силах скрыть тревогу в глазах.

— Надеюсь, она вам понравилась, господин Уиллард?

— Более или менее. Я вам говорил, что никогда не читал фантастику, поэтому не могу судить, насколько она хороша в рамках своего жанра…

— Но разве это имеет значение, если вам понравилось?

— Не уверен, что понравилось. Я не привык к текстам подобного рода. В вашей книге речь идет о существах трех полов.

— Да.

— Вы назвали их Рациональный, Эмоциональная и Родительский.

— Да.

— Но вы не описали их.

— Я не стал их описывать, господин Уиллард, — смутился Лабориан, — потому что не сумел. Это инопланетные существа, воистину чужие для нас. И я не захотел изобразить их чужаками, просто снабдив их синей кожей, парой антенн или третьим глазом. Видите ли, я хотел, чтобы они остались неописанными, поэтому и не стал их описывать.

— Получается, что вам не хватило воображения?

— Н-нет. Я не стал бы так говорить. Скорее мне не хватает такого вида воображения. Я вообще никого не описываю. Если бы я стал писать рассказ о вас и обо мне, то скорее всего не стал бы утруждаться описанием любого из нас.

Уиллард уставился на Лабориана, даже не пытаясь замаскировать презрение. Он подумал о себе. Среднего роста, располневший в талии, что следует подправить, с намеком на двойной подбородок и родинкой на правом запястье. Светло-каштановые волосы, темно-синие глаза, нос картошкой. Неужели так трудно это описать? Да такое по силам любому. А если у тебя вымышленный персонаж, то представь кого-нибудь реального и валяй, описывай.

Вот сидит Лабориан — смугловатое лицо, тугие черные кудри, вид такой, словно ему не мешало бы побриться (наверное, он все время так ходит), кадык заметно выдается, на правой щеке небольшой шрам, довольно большие карие глаза — единственная приятная особенность его лица.

— Я вас не понимаю, — сказал Уиллард. — Что вы вообще за писатель, если не в состоянии ничего описать? О чем вы пишете?

Лабориан мягко заговорил, и стало ясно, что ему не впервые приходится защищаться от подобных обвинений:

— Вы прочитали «Три в одном». У меня написаны и другие романы, и все в том же стиле. В основном разговоры. Когда я пишу, то ничего не представляю; я слышу, и мои персонажи в основном обсуждают идеи — конфликтующие идеи. В этом отношении я силен, и моим читателям это нравится.

— Пусть так, но куда это заводит меня? Я не могу создавать компьюдраму, отталкиваясь от одних разговоров. Мне нужно создавать образы, звуки и подсознательные внушения, а здесь работать попросту не с чем.

— Значит, вы решили сделать «Три в одном»?

— Нет, даже если мне не с чем будет работать. Подумайте сами, господин Лабориан, подумайте! Этот Родительский — он же тупица!

— Не тупица, — нахмурившись, возразил Лабориан. — Он целеустремленный. В его сознании есть место только для детей, как реальных, так и потенциальных.

— Тупой! Если вы не употребили это слово по отношению к Родительскому в романе, а я сейчас не могу вспомнить, так оно или нет, то у меня возникло именно такое впечатление. Он кубический. Этотак?

— Ну, во всяком случае, простой. Прямые линии. Прямые углы. Не кубический. Больше в длину, чем в ширину.

— А как он передвигается? У него есть ноги?

— Не знаю. Честно говоря, даже не задумывался над этим.

— Хм-м. А Рациональный? Он умен, понятлив и быстр. Каков он? Яйцеобразный?

— Согласен. Я над этим тоже не задумывался, но согласен.

— И тоже без ног?

— Я их не описывал.

— Теперь последняя из троицы. Ваш «женский» персонаж, поскольку остальных вы именуете «он».

— Эмоциональная.

— Правильно, Эмоциональная. У вас она получилась лучше.

— Разумеется. Над ней я думал больше всего. Она пытается спасти разумную жизнь — то есть нас — на чужой для них планете, Земле. Симпатии читателей должны быть на ее стороне, хотя она и терпит неудачу.

— Насколько я понял, она похожа на облачко, не имеет постоянной формы и способна сжиматься и расширяться.

— Да-да. Совершенно верно.

— Она скользит над землей или плывет по воздуху? Лабориан подумал, затем покачал головой:

— Не знаю. Придумайте сами, когда дело дойдет до нее.

— Понятно. А как насчет секса?

— Это очень важный момент, — с неожиданным энтузиазмом сказал Лабориан. — Во всех своих романах я упоминал секс лишь тогда, когда это становилось абсолютно необходимо, и даже в этих случаях мне удавалось обходиться без его описания…

— Вам не нравится секс?

— Почему же, нравится. Он просто не нравится мне в моих романах. Его вставляют в книги все подряд и если честно, то, по-моему, для читателей его отсутствие в моих романах становится как бы освежающим; по крайней мере для моих читателей. Должен вам напомнить, что мои книги пользуются большим успехом. Если бы это было не так, у меня не нашлось бы для вас ста тысяч глободолларов.

— Хорошо, хорошо. Я вовсе не пытаюсь заткнуть вам рот.

— Однако всегда находятся и такие, кто утверждает: я, мол, не включаю в романы секс, потому что ничего в нем не смыслю, поэтому я — наверное, из принципа — написал этот роман исключительно для того, чтобы доказать им, что я могу про него писать. Весь роман пронизан сексом. Но это, конечно же, чужой секс, не такой, как наш.

— Совершенно верно. Поэтому мне и хочется выяснить у вас подробности. Как все это происходит?

Лабориан на мгновение растерялся.

— Они сплавляются воедино.

— Да, вы использовали именно такое слово. Вы имели в виду, что они сливаются воедино? Проникают друг в друга?

— Пожалуй, да. Уиллард вздохнул:

— Ну как вы могли писать книгу, не имея ни малейшего понятия о столь важной ее теме?

— У меня не было необходимости описывать детали. У читателя возникают собственные образы. Вам ли задавать подобный вопрос, когда компьюдрамы сейчас немыслимы без подсознательных внушений?

Уиллард сжал губы. Тут Лабориан оказался полностью прав.

— Ладно, они сливаются. Но как они выглядят после слияния?

— Я не стал затрагивать эту проблему, — покачал головой Лабориан.

— Но вы, конечно, понимаете, что я не смогу этого избежать?

— Да, — кивнул Лабориан. Уиллард тяжело вздохнул и сказал:

— Послушайте, господин Лабориан, если я соглашусь делать такую компьюдраму — а я пока еще не принял решение, — то стану делать ее исключительно по-своему. Я не потерплю никакого вмешательства с вашей стороны. Работая над романом, вы уклонились от такого количества авторских обязанностей, что я не могу позволить вам участвовать в творческом процессе, даже если у вас внезапно появится такое желание.

— Я это прекрасно понимаю, господин Уиллард. Я прошу лишь об одном: как можно ближе придерживаться сюжета и диалогов. Что же касается визуальных, звуковых и подсознательных эффектов, то их я полностью оставляю на ваше усмотрение.

— Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем ограничиться простым устным или письменным соглашением, которое кто-то из моих коллег полтора века назад назвал «не стоящим бумаги, на которой оно записано». Нам придется подписать контракт, составленный моими юристами и полностью исключающий вас из участия в работе.

— Мои юристы будут рады с ним ознакомиться, но могу сразу заверить, что я не собираюсь прибегать к различным уверткам.

— И еще, — жестко произнес Уиллард, — я хочу получить аванс из той суммы, что вы мне предложили. Вдруг вы передумаете, а у меня нет настроения ввязываться в долгую судебную тяжбу.

Услышав это, Лабориан нахмурился:

— Господин Уиллард, те, кто меня знают, никогда не стали бы подвергать сомнению мою финансовую честность. Вы этого не знали, поэтому я прощаю вам подобное замечание, но прошу его не повторять. Какой аванс вы желаете получить?

— Половину, — бросил Уиллард.

— У меня есть предложение получше. Как только вы договоритесь с теми, кто пожелает вложить деньги в создание компьюдрамы, и как только мы подпишем контракт, я выплачу все сто тысяч даже прежде, чем вы начнете работу над первой сценой.

Глаза Уилларда широко раскрылись, и он не сумел удержаться от вопроса:

— Почему?

— Потому что хочу вас поторопить. Более того, если компьюдрама окажется для вас слишком сложна, если у вас ничего не выйдет или, к моему невезению, возникнут обстоятельства, которые не позволят завершить работу, то вы сможете оставить эти сто тысяч себе. Это риск, на который я готов пойти.

— Почему? В чем здесь подвох?

— Никакого подвоха нет. Я делаю ставку на бессмертие. Я популярный писатель, но никто и никогда не называл меня великим. Скорее всего мои книги умрут вместе со мной. Сделайте из моего романа компьюдраму, сделайте ее хорошо, и тогда хотя бы «Три в одном» станут жить дальше и заставят мое имя прогреметь в веках, — он печально улыбнулся, — или хотя бы несколько веков. Однако…

— Ага, — встрепенулся Уиллард. — Вот мы добрались и до «однако».

— Гм, да. У меня есть мечта, ради которой я готов на большой риск, но я все же не дурак. Я заплачу вам обещанные сто тысяч, и даже если ничего не получится, вы сможете оставить их себе — однако вы получите их в электронной форме. Но если, однако, вы создадите продукт, который удовлетворит меня, то вы вернете мне электронный дар, а взамен я вручу вам сто тысяч глободолларов в золотых монетах. Вы в любом случае ничего не потеряете — за исключением того, что для художника вашего масштаба золото наверняка будет иметь гораздо большую ценность, чем записанные на карту цифры.

— Я все понял, господин Лабориан! Мне тоже предстоит рискнуть. Я рискую потерять зря немало времени и усилий, которые мог бы потратить на более «верный» проект. Я рискую, создавая компьюдраму, которая может провалиться и погубить репутацию, заработанную после «Короля Лира». В моем бизнесе репутация у человека высока ровно настолько, насколько успешным оказался его последний продукт. Но я посоветуюсь кое с кем…

— Только конфиденциально, прошу вас!

— Разумеется! А затем мне придется серьезно подумать. Сейчас я готов согласиться на ваше предложение, но вы никоим образом не должны считать эти слова моим согласием. Пока что. Мы еще встретимся и поговорим.

Джонас Уиллард и Мэг Кэткарт встретились за ленчем на квартире у Мэг. Когда они пили кофе, Уиллард с явной нерешительностью человека, затрагивающего вопрос, который ему затрагивать не хочется, спросил:

— Ты прочитала книгу? — Да.

— И что ты про нее думаешь?

— Не знаю, — ответила Кэткарт, взглянув на него из-под темной рыжеватой челки. — По крайней мере недостаточно, чтобы судить.

— Значит, ты тоже не знаток фантастики?

— Ну, я читала фантастику, в основном про «мечи и колдовство», но ничего похожего на «Три в одном». Однако я слышала про Лабориана. Он пишет то, что называется «твердой научной фантастикой».

— Да, он подбросил нам весьма твердый орешек. Не знаю, как нам его раскусить. Эта книга, несмотря на все ее достоинства, не для меня.

— А откуда ты знаешь, что она не для тебя? — спросила Кэткарт, пристально глядя на Уилларда.

— Всегда важно знать предел своих возможностей.

— И ты с самого рождения знал, что не сможешь справиться с фантастикой?

— У меня на такое инстинкт.

— Это ты так говоришь. А почему бы тебе не представить, что можно сделать с тремя не описанными автором персонажами и что можно сделать на уровне подсознательных эффектов, а уже потом спрашивать инстинкт про то, что тебе по зубам, а что нет? Например, как бы ты изобразил Родительского, которого постоянно называют «он», хотя именно он вынашивает потомство? По-моему, это явная глупость.

— Ничуть, — мгновенно отозвался Уиллард. — Я согласен на «он». Лабориан мог бы изобрести третье местоимение, но оно наверняка прозвучало бы глупо и лишь развеселило бы читателя. Вместо этого он сохранил местоимение «она» для Эмоциональной. Она центральный персонаж и поразительно отличается от двух других. Это «она», примененное по отношению к ней, и только к ней, фокусирует на ней внимание читателя, а именно на ней оно и должно фокусироваться. Более того, на ней оно должно фокусироваться и в компьюдраме.

— Значит, ты все же думал об этом, — улыбнулась она. — А я так бы этого и не узнала, если бы не уязвила тебя.

Уиллард неловко поерзал.

— Вообще-то, — сказал он, — Лабориан говорил что-то в этом духе, поэтому не могу утверждать, что идея здесь полностью моя. Но давай вернемся к Родительскому. Я хочу поговорить о нем с тобой именно по той причине, что если решусь попробовать, то все будет зависеть от подсознательных внушений. Родительский выглядит как блок, как прямоугольник.

— Кажется, в стереометрии такая фигура называется прямоугольный параллелепипед.

— Меня совершенно не волнует, как эта фигура обзывается в стереометрии. Суть в том, что мы не можем изобразить просто блок. Нам нужно сделать из него личность. Родительский есть «он», который вынашивает детей, поэтому мы должны придать ему черты существа общего рода. Голос его не должен быть ни чисто женским, ни чисто мужским. Не уверен, что точно представляю нужные звучание и тембр, но, думаю, нам со звукооператором придется подобрать его методом проб и ошибок. Голос, разумеется, не единственная проблема.

— А какие еще?

— Ноги, Родительский перемещается с места на место, но в книге его конечности даже не упоминаются. Он должен иметь и эквивалент рук, потому что способен совершать определенные действия. Он похищает источник энергии, от которого подпитывается Эмоциональная, поэтому нужно придумать ему руки — не человеческие, но тем не менее руки. И ноги. Любое количество крепких коротких ног, чтобы быстро передвигаться.

— Как гусеница? Или как многоножка?

— Не очень-то приятные сравнения, правда? — поморщился Уиллард.

— Что ж, тогда мне придется создать подсознательный образ многоножки, не показывая ее реально. Просто понятие цепочки ног, этаких мерцающих закорючек, сделать их визуальным лейтмотивом Родительского и включать при каждом его появлении.

— Я понял твою мысль. Надо будет попробовать и посмотреть, что из этого получится. Рациональный — это овоид. Лабориан согласился с тем, что он может быть яйцеобразным. Можно изобразить, как он перекатывается с места на место, но такое решение, на мой взгляд, совершенно не годится. Рациональный гордится своим разумом, он полон достоинства. Он не может совершать смешные действия, а перекатывание смотрится смешно.

— Можно сделать ему плоский, но слегка выпуклый живот, и он станет на нем скользить, как пингвин.

— Или как улитка по слизи. Нет. Такое тоже не годится. Может, сделать ему три выдвижные ноги? Другими словами, в состоянии покоя он будет гордым и гладким овоидом, но, когда захочет переместиться в другое место, у него появятся три крепкие ноги.

— Почему три?

— Это соответствует тройственному мотиву, объединяющему весь роман; три существа трех полов. Передняя нога упирается и поддерживает тело, а две задние выдвигаются с боков.

— Что-то вроде трехногого кенгуру?

— Точно! Сможешь создать подсознательный образ кенгуру?

— Попробую.

— Эмоциональная, разумеется, самая трудная из трех. Ну что можно сделать с существом в виде облачка газа?

Кэткарт задумалась, потом сказала:

— Как насчет идеи объемных драпировок? Их можно сделать колышущимися, как в «Лире» в сцене бури. Она будет ветром, воздухом, и изобразит это тонкая полупрозрачная ткань.

Уилларда привлекло такое предложение.

— Совсем неплохо, Мэг. А подсознательный образ… ты сможешь сделать Елену Троянскую?

— Елену Троянскую?

— Да! Для Рационального и Родительского Эмоциональная — прекраснейшая из всех существ. Они с ума по ней сходят. Вспомни о сильном, почти непреодолимом сексуальном притяжении — их эквиваленте секса. Надо, чтобы зрители ощутили его так, как ощущают его они. Если тебе удастся внушить им образ греческой женщины с гладко зачесанными волосами, в свободно ниспадающем одеянии — а оно станет прекрасно сочетаться с образом Эмоциональной, — и сделать ее похожей на знакомые всем картины и скульптуры, то это и станет лейтмотивом Эмоциональной.

— Не так-то это просто. Даже кратчайшее вторжение человеческой фигуры в образ уничтожит все настроение.

— А ты этого не делай. Будет достаточно лишь намека. Это важно. Человеческая фигура действительно может уничтожить настроение, но нам придется на протяжении всей пьесы создавать намеки на человеческие фигуры. Зрители должны воспринимать эти странные существа как людей. Обязательно.

— Я подумаю над этим, — с сомнением произнесла Кэткарт.

— Далее появляется новая проблема — слияние. Тройной сексуальный акт этих существ. Насколько я понял из книги, их тела объединяются в единое целое, и Эмоциональная — ключ ко всему процессу. Без нее Рациональный и Родительский не могут слиться. Она — важнейший компонент процесса. Но этот дурак Лабориан, конечно же, не описывает его детально. Сама понимаешь, мы не можем показать, как Рациональный и Родительский бегут к Эмоциональной и запрыгивают на нее. Такая глупость мгновенно погубит всю компьюдраму.

— Согласна.

— В таком случае — это только что пришло мне в голову — мы сделаем вот что: Эмоциональная начнет расширяться, ее ткань зашевелится и обовьет Рационального и Родительского. Тогда ткань их скроет, и мы не увидим, что именно за ней происходит, но все три существа станут сближаться все теснее и теснее, пока не сольются.

— Тогда нужно выделить движения ткани, — решила Кэткарт. — Она должна перемещаться как можно грациознее, создавая впечатление красоты, а не просто эротизма. И подчеркнуть эффект музыкой.

— Только не увертюрой из «Ромео и Джульетты», умоляю. Быть может, подойдет медленный вальс, ведь слияние займет много времени. И музыка не должна быть знакомой — я не желаю, чтобы зрители принялись ее напевать. И вообще лучше сделать ее прерывистой, пусть у зрителей возникнет лишь впечатление вальса, и этого вполне хватит.

— Но мы не увидим, как все получится, пока не попробуем.

— Все, что я сейчас говорю, — лишь исходные сырые идеи, их можно будет как угодно менять и переделывать по ходу работы. Да, а оргазм? Надо же его как-то обозначить.

— Цветом.

— Гм-м-м.

— Это лучше, чем звук, Джонас. Нельзя изобразить взрыв. Но и нечто вроде извержения — тоже. Цвет. Беззвучный цвет. Может получиться.

— А какой цвет? Но только не ослепительная вспышка.

— Нет, конечно. Попробую начать с нежно-розового, который станет медленно темнеть, а под конец резко превратится в насыщенный красный.

— Не уверен. Придется попробовать. Эффект должен стать безошибочным и трогательным и не заставлять зрителей хихикать или испытывать смущение. Не исключено, что мы переберем все цвета и оттенки спектра, а под конец выяснится, что без подсознательных внушений ничего не выйдет. Теперь займемся тройным существом.

— Чем?

— Вспомни. После последнего слияния взаимопроникновение становится постоянным и порождает взрослую форму жизни, состоящую из трех исходных компонентов. Тут, как мне кажется, нужно придать им больше сходства с людьми. Запомни, не человеческий облик, а лишь сходство. Легкий намек на человеческое тело — и не только подсознательный. Потребуется новый голос, напоминающий три исходных, и я даже не представляю, как звуковик с этим справится. К счастью, тройные существа почти не появляются в романе. — Уиллард покачал головой. — Но все это подводит нас к тому печальному факту, что из этого проекта ничего не выйдет.

— Но почему? Ты же предлагал возможные решения самых разных проблем.

— Только не самой важной. Послушай! В «Короле Лире» все наши персонажи были людьми, да еще какими людьми! Буря эмоций. А что мы имеем здесь? Смешной набор из куба, овоида и занавески. И теперь скажи, чем «Три в одном» будет отличаться от мультфильма?

— Хотя бы тем, что мультфильм двумерен. Каким бы качественным ни был рисунок, он остается плоским и раскрашен без полутонов. Он неизменно сатиричен…

— Мне все это известно, и я спрашивал не об этом. Ты пропустила важное обстоятельство. То, что имеет компьюдрама, но не имеет мультфильм, — это подсознательные образы, которые могут быть созданы только мощным компьютером, подвластным гениальному программисту с гениальным воображением. Короче говоря, мультфильму не хватает тебя, Мэг.

— Но я никогда не зазнавалась.

— Не надо скромничать. Я пытаюсь тебе внушить, что все, буквально все, будет зависеть от тебя. Сюжет романа очень серьезен. Наша Эмоциональная пытается спасти Землю из чистого идеализма — ведь это не ее планета. И терпит поражение. В моей версии она тоже потерпит поражение. Никакой дешевки со счастливым концом не будет.

— Но все же Земля не уничтожена.

— Верно. Еще есть время ее спасти, если Лабориан соберется и напишет продолжение, но в этом романе ее попытка терпит крах. Это трагедия, и я хочу, чтобы к ней относились как к трагедии — не меньшей, чем в «Лире». Никаких смешных голосочков, юмористических сценок, сатирических штрихов. Серьезно, серьезно, и еще раз серьезно. И в этом я полностью полагаюсь на тебя. Именно ты должна сделать так, чтобы зритель реагировал на трех инопланетян, словно они люди. Все их странности должны постепенно раствориться, и зрители должны признать в них разумных существ, равных, а то и превосходящих нас по интеллекту. Сумеешь?

— Похоже, ты станешь на этом настаивать, — сухо отозвалась Кэткарт.

— И уже настаиваю.

— Тогда запускай шар в игру и оставь меня пока что в покое. Мне нужно время подумать. Много времени.

Первые дни съемок стали цепочкой откровенных неудач. Каждый член команды получил по экземпляру романа — осторожно, почти хирургически сокращенного. Но ни один эпизод не был полностью опущен.

— Мы станем как можно ближе придерживаться сюжета книги и по мере наших сил улучшать его по ходу дела, — уверенно заявил Уиллард. — А первым делом мы займемся тройными существами. — Он повернулся к главному звукооператору: — Ты над этим поработал?

— Я попытался сплавить три голоса в один.

— Давайте послушаем. Внимание, тишина в студии.

— Первым даю Родительского, — сообщил звуковик. Послышался высокий тенор, совершенно не согласующийся с угловатой фигурой, созданной имажистом. Уиллард даже слегка поморщился от этого несоответствия, но Родительский и был ходячим несоответствием — матерью мужского рода. Рациональный, медленно покачивающийся на ходу, оказался владельцем несколько самодовольного легкого баритона и с подчеркнутой тщательностью произносил слова.

— Поменьше раскачивайте Рационального, — вмешался Уиллард, — а то у зрителей начнется морская болезнь. Пусть он покачивается не все время, а лишь когда размышляет.

Затем он кивнул, увидев колыхающееся облачко Дуа (так в романе звали Эмоциональную). Ее облик получился весьма удачным, равно как и голос — поразительно нежное сопрано.

— Она никогда не должна кричать, — сурово напомнил Уиллард, — даже когда охвачена страстью.

— Не будет, — пообещал звуковик. — Но когда я синтезировал голос тройного существа, фокус оказался в том, как сделать каждый из трех прежних голосом смутно узнаваемым.

Все три голоса звучали негромко, не очень четко выговаривая слова. Потом они словно сплавились, и четкость произношения сразу повысилась. Уиллард немедленно покачал головой:

— Нет, совершенно не годится. Нельзя просто переплетать три голоса, иначе речь тройного существа станет смешной. Нам нужен один голос, в котором каким-то образом ощущаются три исходных.

— Легко сказать, — оскорбился звукооператор. — Но как это сделать?

— Очень просто, — жестко произнес Уиллард. — Прикажу тебе. Когда результат меня удовлетворит, я дам тебе знать. Так, Кэткарт… где Кэткарт?

— Я здесь, — отозвалась она, показываясь из-за своих инструментов. — Там, где и должна находиться.

— Мне не понравились подсознательные образы, Кэткарт. Насколько я понял, ты пыталась создать у зрителя впечатление мозговых извилин?

— Символ разумности. У этих инопланетян тройное существо есть вершина разумности.

— Да, понимаю, но вместо этого у меня возникло впечатление червей. Придется придумать что-то другое. Да и внешность тройного существа мне тоже не нравится. Он похож просто на большого Рационального.

— Но он и есть большой Рациональный, — возразил один из имажистов.

— Он именно так описан в книге? — резко спросил Уиллард.

— Не очень подробно, но у меня создалось впечатление…

— Забудь о своих впечатлениях. Решения тут принимаю я. С каждым днем Уиллард становился все раздражительнее.

Как минимум дважды он с трудом сдерживал эмоции, и второй раз это произошло, когда он заметил в дальнем уголке студии какого-то человека, наблюдающего за съемками. Вспыхнув, он тут же направился к нему:

— Что вы здесь делаете?

— Смотрю, — ответил Лабориан.

— В нашем контракте записано…

— Что я не имею права вмешиваться в процесс. Но там не сказано, что я не могу спокойно сидеть и смотреть.

— Если вы останетесь, то наверняка огорчитесь. Компьюдраму снимают по определенной технологии. Приходится преодолевать множество сложностей и неувязок, а съемочная группа начнет нервничать, если автор будет наблюдать и высказывать неодобрение.

— Я ничего не собираюсь высказывать. Я здесь только для того, чтобы ответить на ваши вопросы, если вы пожелаете их задать.

— Вопросы? Какие еще вопросы?

— Не знаю, — пожал плечами Лабориан. — А вдруг вас что-либо озадачит, и вам потребуется мой совет.

— Понятно, — протянул Уиллард, не скрывая иронии. — Получается, вы сможете научить меня моему же ремеслу.

— Нет, я могу ответить на ваши вопросы.

— Прекрасно, у меня уже есть вопрос.

— Очень хорошо. — Лабориан достал из кармана диктофон. — Вам осталось лишь произнести в микрофон, что вы задаете мне вопрос и желаете, чтобы я ответил, причем это не станет нарушением контракта, и я к вашим услугам.

Уиллард долго молчал, глядя на Лабориана с таким выражением, словно ожидал от него подвоха, но все же произнес в диктофон нужные слова.

— Замечательно. Так что у вас за вопрос?

— Работая над книгой, вы хоть как-то представляли себе облик тройного существа?

— Совершенно не представлял, — радостно ответил Лабориан. — Но как такое возможно? — Голос Уилларда дрожал от возмущения, словно лишь сила воли не позволила ему добавить в конце слово «идиот».

— Да очень просто. То, что я не описываю, читатель домысливает сам. Полагаю, каждый делает это по-своему — так, как ему нравится. В этом преимущество писателя. Аудитория у компьюдрамы может оказаться гораздо многочисленнее, чем число читателей книги, но за это вам приходится расплачиваться, создавая подробнейшие образы.

— Это я и без вас понимаю. Значит, спрашивал я вас зря.

— Ничуть. У меня есть совет.

— Какой же?

— Голова. Снабдите тройное существо головой. Ни Рациональный, ни Родительский и ни Эмоциональная не имеют головы, но все они считают тройное существо гораздо умнее любого из них. Именно в этом и заключается разница между тройным существом и его исходными компонентами. Интеллект.

— Голова?

— Да. Интеллект у нас ассоциируется с головой. В голове находится мозг, органы чувств. Безголовые устрицы или мидии — это моллюски, которые нам кажутся не разумнее травинки, но их родственника осьминога, тоже моллюска, мы воспринимаем как существо потенциально разумное именно из-за его головы. И глаз. Пусть у тройных существ будут еще и глаза.

К тому времени всякая работа в павильоне, разумеется, остановилась, и каждый из специалистов приблизился на безопасное, по его мнению, расстояние, чтобы послушать разговор директора и автора.

— Какая нужна голова? — спросил Уиллард.

— Какая вам понравится. Достаточно будет выступа или шишки, создающей намек на голову. И глаза. Зритель обязательно поймет идею.

Уиллард повернулся к помощникам.

— Всем за работу, — повелительно произнес он. — Кто объявлял перерыв? Где имажисты? Беритесь за дело, пробуем варианты голов.

Внезапно он обернулся и почти смущенно сказал Лабориану:

— Спасибо!

— Спасибо скажете, если получится, — пожал плечами Лабориан.

Остаток дня они потратили на головы, подбирая вариант, не выглядящий как карикатурная шишка и в то же время как копия человеческой, а затем форму глаз — не удивленные кружочки, но и не зловещие щелочки. Наконец Уиллард объявил рабочий день завершенным и хрипло произнес:

— Завтра попробуем снова. Если кого-либо ночью осенит блестящая идея, звоните Мэг Кэткарт. Все, достойное внимания, она сообщит мне. Думаю, она так и не позвонит, — негромко пробормотал он.

Уиллард оказался и прав, и не прав. Прав в том, что блестящих идей ни у кого не появилось. А не прав потому, что такая идея родилась у него самого.

— Послушай, — сказал он Кэткарт, — ты можешь наколдовать цилиндр?

— Что?

— Это такая штука, которую носили на голове в викторианские времена. Понимаешь, когда Родительский проникает в логово тройных существ, чтобы украсть источник энергии, вид у него не очень впечатляющий, но ты мне говорила, что натолкнулась на идею шлема и длинной линии, символизирующей копье. Он как бы отправился в рыцарское странствие.

— Да, помню. Но из этого может ничего и не получиться. Мы же пока не пробовали.

— Конечно, но твоя идея подсказала нужное направление. Если ты сумеешь создать намек на цилиндр, то создастся впечатление, будто тройное существо — нечто вроде аристократа. Тогда точная форма головы и вид глаз станут не столь критичными. Такое можно сделать?

— Сделать можно что угодно. Вопрос лишь в том, сработает ли идея.

— Попробуем.

Как это всегда получается, одно потянуло за собой другое. Услышав о цилиндре, звукооператор спросил:

— А почему бы не снабдить тройное существо британским акцентом?

— Зачем? — не понял застигнутый врасплох Уиллард.

— Понимаете, когда британец говорит, в его речи больше тонов. По крайней мере в речи верхних классов. Американская версия английского стала как бы более плоской, и это справедливо также для речи всех трех исходных существ. Если тройное существо заговорит как британец, его голос заиграет подъемами и спусками интонаций — тенором, баритоном, а иногда даже сопрано. А именно это мы хотели выразить тремя голосами, из которых формируется голос тройного существа.

— Ты сможешь это сделать? — спросил Уиллард — Думаю, что да.

— Тогда попробуем. Совсем неплохо — если получится.

Было интересно наблюдать, как захватила всю группу работа над Эмоциональной, особенно сцена, когда Эмоциональная мчится через всю планету после краткой встречи с другими Эмоциональными.

— Эта сцена станет одной из самых драматичных, — напряженно говорил Уиллард. — И мы поставим ее с максимально возможным размахом. Повсюду будут мелькать ткани, ткани, ткани, но они ни в коем случае не должны перепутываться. Каждое существо должно быть четко видно. Даже когда все Эмоциональные разом полетят в сторону зрителей, каждая должна выделяться. А Дуа обязана выделяться среди всех. Я хочу, чтобы она чуточку поблескивала, чтобы отличаться от остальных. Она же наша Эмоциональная. Понятно?

— Понятно, — сказал главный имажист. — Сделаем.

— И еще одно. Все остальные Эмоциональные щебечут. Они птицы. Наша Эмоциональная не щебечет, она презирает остальных, потому что умнее их, и она это знает. А когда она мчится оттуда… — он смолк и задумался. — Мы можем как-нибудь обойтись без «Полета валькирий»?

— Но мы не хотим отказываться от этой музыки, — без промедления ответил звуковик. — Ничего лучшего для этой цели еще не написано.

— Верно, — согласилась Кэткарт, — и пускать мы будем время от времени лишь короткие фрагменты. На слух они создадут тот же эффект, что и целое произведение, к тому же я могу добавить образ развевающейся гривы.

— Гривы? — с сомнением произнес Уиллард.

— Обязательно. Три тысячи лет общения с лошадьми вбили людям в головы, что мчащийся галопом жеребец есть олицетворение бешеной скорости. Все наши механические экипажи, несмотря на их огромную скорость, слишком статичны. И еще я могу сделать так, чтобы грива лишь подчеркивала и усиливала эффект колышущейся ткани.

— Звучит неплохо. Попробуем.

Уиллард знал, где его подкарауливает последняя преграда — в сцене слияния. Он собрал всех на инструктаж — отчасти чтобы убедиться, что все понимают, над чем они сейчас работают, а отчасти, чтобы продлить время на обдумывание и оттянуть момент, когда идеи начнут воплощаться в звуки, образы и внушения.

— Итак, — сказал он, — Эмоциональная хочет спасти другую планету, то есть Землю, потому что ей невыносима мысль о бессмысленном уничтожении разумных существ. Она знает, что тройные существа выполняют научный проект, необходимый для благополучия ее мира, и их совершенно не волнует опасность, которой они подвергают чужой мир, то есть нас.

Она пытается предупредить землян, но безуспешно. Наконец она узнает, что цель слияния заключается в том, чтобы произвести на свет новых Рациональных, Родительских и Эмоциональных, а затем произойдет окончательное слияние, после которого они тоже станут тройным существом. Это всем понятно? Три различных пола — это как бы личиночная форма, а тройное существо — взрослая форма.

Но Эмоциональная не хочет слияния, она не хочет порождать новое поколение. Больше всего ей не хочется становиться тройным существом и участвовать в начатой ими разрушительной работе. Однако ее хитростью вовлекают в окончательное слияние, и она слишком поздно понимает, что превратится не просто в тройное существо, а в то из них, которое больше остальных будет ответственно за научный проект, обрекающий другой мир на уничтожение.

Все это Лабориан сумел описать словами, словами и словами, но нам предстоит повторить его результат более быстро и резко, пользуясь образами и внушениями. Именно этим мы сейчас и попробуем заняться.

Они пробовали три дня, пока Уиллард не остался удовлетворен.

Измученная Эмоциональная, охваченная неуверенностью, отчаянно рвется наружу, а подсознательные внушения эту неуверенность нагнетают все больше и больше. Рациональный и Родительский уже наполовину слились, гораздо быстрее, чем при предыдущих слияниях, — они торопятся завершить процесс, пока его не прервала Эмоциональная, а та слишком поздно понимает, что это слияние окончательное, и вырывается… вырывается…

Все, конец. Обессиливающее ощущение поражения, когда после слияния возникает новое тройное существо, гораздо более близкое к человеку, чем любой другой персонаж компьюдрамы… но гордое и безразличное.

Научный проект будет продолжен. Земля покатится все дальше навстречу гибели.

И вдруг непонятно как, но у них получилось — то была суть всего, что пытался сделать Уиллард — стало ясно, что внутри нового тройного существа сохранилась частичка прежней Эмоциональной. Едва заметное колыхание ткани, и зритель начинал понимать, что поражение пока не окончательное.

Эмоциональная, запертая внутри существа более высокого порядка, еще не сдалась. Борьба будет продолжаться.

Вся группа смотрела завершенную компьюдраму — впервые целиком, а не в виде набора отрывков — и внимательно оценивала, не требуется ли где перестановка или редактирование. («Не сейчас, — подумал Уиллард — только не сейчас. Потом, когда приду в себя и смогу оценить работу более объективно».)

Сгорбившись, он сидел в кресле. Он вложил в это слишком большую часть своей души. Ему казалось, что компьюдрама содержит все, что он хотел в нее вложить, и что он сделал все, что хотел; но насколько его благие пожелания отличаются от действительности?

Когда действие завершилось и последний трепещущий подсознательный крик побежденной, и в то же время непобежденной Эмоциональной стих, он произнес лишь одно слово:

— Итак?

— Это почти так же хорошо, как «Король Лир», Джонас, — сказала Кэткарт.

Все вокруг забормотали, соглашаясь, и Уиллард недоверчиво огляделся. А что им, в любом случае, оставалось сказать?

Он поймал взгляд Грегори Лабориана. Писатель молчал, лицо его оставалось бесстрастным.

Губы Уилларда сжались. От него по крайней мере он мог услышать мнение, подкрепленное — или не подкрепленное — золотом. Уиллард уже получил его сто тысяч. И сейчас он узнает, суждено ли им остаться электронными деньгами, запертыми в его карточке.

Он поднялся и повелительно — от неуверенности — произнес:

— Лабориан, я хочу поговорить с вами в моем кабинете.

Они сидели наедине впервые с того дня, когда началась работа над компьюдрамой.

— Итак, что вы думаете, господин Лабориан? — спросил Уиллард.

— Женщина, которая создавала подсознательный фон, сказала, что получилось почти столь же хорошо, как и в «Короле Лире», — улыбнулся Лабориан.

— Да, я слышал.

— Она совершенно не права.

— Таково ваше мнение?

— Да. А сейчас важно именно мое мнение. Так вот, она совершенно не права. «Три в одном» получились у вас гораздо лучше, чем «Король Лир».

— Лучше? — На усталом лице Уилларда появилась улыбка.

— Гораздо лучше. Посудите сами, с каким материалом вы работали, создавая «Короля Лира». Уильям Шекспир снабдил вас поющими словами, которые сами по себе музыка; он же одарил вас персонажами, которые, независимо от того, добры они или злы, сильны или слабы, умны или глупы, верны или склонны к предательству, всегда и во всем ярче и крупнее обычных людей; Уильям Шекспир переплел две сюжетные линии, которые взаимно усиливали друг друга, и тем самым полностью овладел сердцами зрителей.

Каким стал ваш вклад в «Короля Лира»? Вы добавили нюансы, о которых Шекспир не имел, чисто по техническим причинам, ни малейшего понятия и даже мечтать о них не мог; но все эти изощренные технические штучки, оказавшиеся по силам вашей команде и вашему таланту, лишь кое-что добавили к шедевру литературного гения всех времен, трудившегося на вершине своего таланта.

Но, взявшись за «Три в одном», вы стали работать с моими словами, которые отнюдь не пели, с моими персонажами, которые далеко не величественны, и с моим, далеко не блистательным сюжетом. Вы работали со мной, писателем-ремесленником, и создали нечто великое — то, о чем будут помнить еще долго после моей смерти. Благодаря вам хотя бы одна моя книга обрела бессмертие.

Верните мне мои электронные сто тысяч, господин Уиллард, и я вручу вам это.

Когда сто тысяч глободолларов были переведены с одной карточки на другую, Лабориан с усилием поднял пухлый портфель, поставил его на стол и открыл. Из него он достал коробку с крышкой на крючочке. Он аккуратно отодвинул крючочек и поднял крышку. В коробке заблестели золотые монеты с отчеканенным изображением Земли — Западное полушарие на одной стороне, а Восточное на другой. Двести крупных золотых монет, каждая стоимостью пятьсот глободолларов.

Восхищенный Уиллард взял одну из них. Она весила примерно унцию с четвертью. Он подбросил ее и поймал.

— Какая красота, — сказал он.

— Все это ваше, господин Уиллард — сказал Лабориан. — Спасибо, что сотворили для меня компьюдраму. Она стоит каждой из этих золотых монет.

Уиллард помолчал глядя на золото, и сказал:

— Вы соблазнили меня создать компьюдраму по вашей книге, предложив это золото. Чтобы получить его, я до предела напряг все свои таланты и превзошел самого себя. Спасибо вам за это. И вы правы — такое наслаждение стоило каждой из этих золотых монет.

Он положил монету в коробку и закрыл крышку. Потом поднял коробку и протянул ее Лабориану.

АЗАЗЕЛ

Демон ростом в два сантиметра

Джорджа я встретил много лет назад на одной литературной конференции. Меня тогда поразило странное выражение откровенности и простодушия на его круглом немолодом лице. Мне сразу показалось, что это именно тот человек, которого хочется попросить постеречь вещи, когда идешь купаться.

Он меня узнал по фотографиям на обложках моих книг и сразу же стал радостно рассказывать мне, как нравятся ему мои романы и рассказы, что, конечно, позволило мне составить о нем мнение как о человеке интеллигентном и с хорошим вкусом.

Мы пожали друг другу руки, и он представился:

— Джордж Кнутовичер.

— Кнутовичер, — повторил я, чтобы запомнить. — Необычная фамилия.

— Датская, — сказал он, — и весьма аристократическая. Я происхожу от Кнута, более известного как Канут, — датского короля, завоевавшего в начале одиннадцатого столетия Англию. Основатель моей фамилии был сыном Канута, но он, разумеется, был рожден не с той стороны одеяла.

— Разумеется, — пробормотал я, хотя мне не было понятно, почему это разумелось.

— Его назвали Кнутом по отцу, — продолжал Джордж. — Когда его показали королю, августейший датчанин воскликнул: «Бог и ангелы, это мой наследник?» «Не совсем, — сказала придворная дама, баюкавшая младенца. — Он ведь незаконный, поскольку его мать — та прачка, которую Ваше…» «А, — ухмыльнулся король, — в тот вечер…» И с этого момента младенца стали называть Кнутвечер. Я унаследовал это имя по прямой линии, хотя оно со временем превратилось в Кнутовичер.

Глаза Джорджа смотрели на меня с такой гипнотизирующей наивностью, которая исключала саму возможность сомнения.

Я предложил:

— Пойдемте позавтракаем? — и показал рукой в сторону роскошно отделанного ресторана, который явно был рассчитан на пухлый бумажник.

Джордж спросил:

— Вы не считаете, что это бистро несколько вульгарно выглядит? А на той стороне есть маленькая закусочная…

— Я приглашаю, — успел я добавить. Джордж облизал губы и произнес:

— Теперь я вижу это бистро несколько в другом свете, и оно мне кажется вполне уютным. Я согласен.

Когда подали горячее, Джордж сказал:

— У моего предка Кнутвечера был сын, которого он назвал Свайн. Хорошее датское имя.

— Да, я знаю, — сказал я. — У короля Кнута отца звали Свайн Вилобородый. Позднее это имя писали «Свен».

Джордж слегка поморщился:

— Не надо, старина, обрушивать на меня свою эрудицию. Я вполне готов признать, что и у вас есть какие-то зачатки образования.

Я устыдился.

— Извините.

Он сделал рукой жест великодушного прощения, заказал еще бокал вина и сказал:

— Свайн Кнутвечер увлекался молодыми женщинами — черта, которую от него унаследовали все Кнутовичеры, и пользовался успехом, — как и мы все, мог бы добавить я. Есть легенда, что многие женщины, расставшись с ним, покачивая головой, замечали: «Ну, он и Свин». Еще он был архимагом. — Джордж остановился и настороженно спросил: — Что значит это звание — вы знаете?

— Нет, — солгал я, пытаясь скрыть свою оскорбительную осведомленность. — Расскажите.

— Архимаг — это мастер волшебства, — сказал Джордж, что прозвучало как вздох облегчения. — Свайн изучал тайные науки и оккультные искусства. В те времена это было почтенное занятие, потому что еще не появился этот мерзкий скептицизм. Свайн хотел найти способы делать юных дам сговорчивыми и ласковыми, что является украшением женственности, и избегать проявлений всякого с их стороны своеволия или невоспитанности.

— А, — сказал я с сочувствием.

— Для этого ему понадобились демоны. Он научился их вызывать путем сжигания корней определенных папоротников и произнесения некоторых полузабытых заклинаний.

— И это помогло, мистер Кнутовичер?

— Просто Джордж. Разумеется, помогло. На него работали демоны целыми командами и преисподними. Дело было в том, что, как он часто сетовал, женщины тех времен были довольно тупы и ограниченны, и его заявления, что он — внук короля, они встречали издевательскими замечаниями насчет природы его происхождения. Когда же в дело вступал демон, им открывалась истина, что королевская кровь — всегда королевская кровь.

Я спросил:

— И вы уверены, Джордж, что так это и было?

— Конечно, поскольку прошлым летом я нашел его книгу рецептов для вызова демонов. Она была в одном старом разрушенном английском замке, принадлежавшем когда-то нашей семье. В книге перечислялись точные названия папоротников, способы сожжения, скорость горения, заклинания, интонации их произнесения — одним словом, все. Написана эта книга на староанглийском, — точнее, англосаксонском, но так как я немного лингвист…

Тут я не смог скрыть некоторого скептицизма:

— Вы шутите?

Он взглянул на меня гордо и недоуменно:

— Почему вы так решили? Я что, хихикаю? Книга настоящая, и я сам проверил рецепты.

— И вызвали демона.

— Разумеется, — сказал он, многозначительным жестом показывая на нагрудный карман пиджака.

— Там, в кармане?

Джордж провел пальцами по карману, явно собираясь кивнуть, но вдруг нащупал что-то или отсутствие чего-то. Он полез пальцами в карман.

— Ушел, — с неудовольствием сказал Джордж. — Дематериализовался. Но винить его за это нельзя. Он тут был со мной вчера вечером, потому что ему, понимаете ли, было любопытно, что это за конференция. Я ему дал немножко виски из пипетки, и ему понравилось. Быть может, даже слишком понравилось, поскольку ему захотелось подраться с какаду в клетке над баром, и он своим писклявым голоском стал осыпать бедную птицу гнусными оскорблениями. Ксчастью, он заснул раньше, чем оскорбленная сторона успела отреагировать. Сегодня утром он выглядел не лучшим образом, и я думаю, он отправился домой, где бы это ни было, для поправки.

Я слегка возмутился:

— Вы мне хотите сказать, что носите демона в нагрудном кармане?

— Ваше умение сразу схватывать суть достойно восхищения.

— И какого он размера?

— Два сантиметра.

— Что же это за демон размером в два сантиметра!

— Маленький, — сказал Джордж. — Но, как говорит старая пословица, лучше маленький демон, чем никакого.

— Зависит от того, в каком он настроении.

— Ну, Азазел — так его зовут — довольно дружелюбный демон. Я подозреваю, что его соплеменники обращаются с ним свысока, а потому он из кожи вон лезет, чтобы произвести на меня впечатление своим могуществом. Он только отказывается дать мне богатство, хотя ради старой дружбы давно уже должен был бы. Но нет, он твердит, что вся его сила должна использоваться только на благо других.

— Ну, бросьте, Джордж. Это явно не адская философия.

Джордж прижал палец к губам:

— Тише, старина. Не говорите такого вслух — Азазел обидится несусветно. Он утверждает, что его страна благословенна, достойна и крайне цивилизованна, и с благоговением упоминает правителя, имя которого не произносит, но называет Сущий-Во-Всем.

— И он в самом деле творит добро?

— Где только может. Вот, например, история с моей крестницей, Джунипер Пен…

— Джунипер Пен?

— Да. По глазам вижу, что вы хотели бы услышать об этом случае, и я вам с радостью его расскажу.

В те времена (так говорил Джордж) Джунипер Пен была большеглазой второкурсницей, юной приятной девушкой, и увлекалась баскетболом, а точнее, баскетбольной командой — там все как один были высокие и красивые парни.

А более всего из этой команды привлекал ее девичьи мечты Леандр Томпсон. Он был высокий, складный, с большими руками, которые так ловко обхватывали баскетбольный мяч или любой предмет, имевший форму и размеры баскетбольного мяча, что как-то сама собой вспоминалась Джунипер. На играх, сидя среди болельщиков, она все свои вопли адресовала ему одному.

Своими сладкими грезами Джунипер делилась со мной, потому что, как и все молодые женщины — даже те, кто не были моими крестницами, — она при виде меня испытывала тягу к откровенности. Наверное, это из-за моей манеры держать себя тепло, но с достоинством.

— О дядя Джордж, — говорила она мне, — ведь ничего нет плохого в том, что я мечтаю о будущем для нас с Леандром. Я сейчас уже вижу, как он будет самым великим баскетболистом мира, красой и гордостью профессионального спорта, с долгосрочным контрактом на огромную сумму. Я ведь не слишком многого хочу. Все, что мне надо от жизни, — это увитый лозами трехэтажный особнячок, маленький садик до горизонта, несколько слуг — два-три взвода, не больше, и маленький гардероб с платьями на любой случай, на любой день недели, на любой сезон и…

Я был вынужден прервать ее очаровательное воркование:

— Деточка, — сказал я. — В твоих планах есть маленькая неувязка. Леандр не такой уж хороший баскетболист, и не похоже, чтобы его ждал контракт с бешеными гонорарами.

— Но это так несправедливо, — она надула губки. — Ну почему он не такой хороший игрок?

— Потому что мир так устроен. А почему бы тебе не перенести свои юные восторги на какого-нибудь по-настоящему классного игрока? Или, например, на молодого брокера с Уолл-стрит, имеющего доступ к внутренней биржевой информации?

— Честно говоря, дядя Джордж, я пыталась, но мне нравится Леандр. Бывает, что я смотрю на него и спрашиваю себя: на самом ли деле деньги так много значат?

— Тише, моя милая! — Я был шокирован. Современные девицы не имеют понятия, о чем можно, а о чем нельзя говорить вслух.

— А почему нельзя, чтобы и деньги у меня тоже были? Разве я так много прошу?

И в самом деле, разве это так много? В конце концов, у меня был свой демон. Маленький, конечно, демон, но зато с большим сердцем. Понятно, что он захочет помочь двум истинно любящим, у которых сердца бьются сильнее при мысли о том, как они сами и их капиталы сольются в экстазе. Азазел послушно явился, когда я вызвал его соответствующим заклинанием. Нет, вам я не могу его сообщить. Неужели у вас нет элементарного понятия об этике?

Да, так он послушался, но не выразил энтузиазма, на который я мог рассчитывать. Я допускаю, что вытащил его из его собственного континуума, оторвав от какого-то удовольствия вроде турецких бань, поскольку он был завернут в довольно тонкое полотенце и дрожал от холода, а голос у него казался еще выше и писклявее, чем обычно. (Я, честно говоря, не думаю, что это его настоящий голос. Скорее всего он общается со мной с помощью чего-то вроде телепатии, а в результате я слышу — или воображаю, что слышу — писклявый голос.)

— Что такое «баскетбол» — корзинный шар? Это шар в форме корзины? А если это так, то что такое корзина?

Я попытался объяснить, но для демона он был весьма твердолоб. Я описывал ему всю игру с полной ясностью и во всех подробностях, а он смотрел на меня так, как если бы я нес бессмыслицу. Наконец он сказал:

— Увидеть эту игру можно?

— Конечно, — ответил я. — Сегодня вечером будет игра. Я пройду по билету, что дал мне Леандр, а ты — в моем кармане.

— Отлично, — сказал Азазел. — Вызови меня, когда пойдешь. А сейчас у меня зимжиговка, — и он исчез.

Думаю, он имел в виду турецкие бани.

Должен признать, что меня крайне раздражает, когда кто-то прерывает мои важнейшие дела, вылезая со своими мелкими трудностями, кажущимися ему неотложнее всего на свете — да, кстати, официант давно пытается привлечь ваше внимание. Полагаю, он хочет принести вам счет. Возьмите у него бумажку, и я буду рассказывать дальше.

Этим вечером я пошел на баскетбол, а в кармане у меня сидел Азазел. Он все время высовывал голову, чтобы получше все рассмотреть, и хороший бы я имел вид, если бы кто-нибудь заметил! У него ярко-красная шкура и рожки на лбу. Хорошо еще, что он не вылезал весь, поскольку сантиметровый мускулистый хвост — наиболее замечательная часть его тела, но и наиболее неприятная на вид.

Я не очень большой тиффози баскетбола, так что я предоставил Азазелу самому разбираться, что происходит на площадке. У него довольно мощный интеллект, хотя скорее демонический, нежели человеческий.

После игры он мне сказал:

— Насколько я могу заключить по неуклюжим действиям этих громоздких, нелепых и абсолютно неинтересных индивидуумов там, на арене, они весьма заинтересованы в том, чтобы просунуть в обруч этот странный шар.

— Именно так, — сказал я. — Попадание в корзину приносит очки.

— Следовательно, твой протеже станет героем этой глупой игры, если будет каждый раз забрасывать шар в обруч?

— Совершенно верно.

Азазел задумчиво повертел хвостом.

— Это нетрудно. Я ему слегка подрегулирую рефлексы, улучшу оценку угла, высоты, силы… — он погрузился в недолгое сосредоточенное молчание, потом сказал: — Давай посмотрим. Я во время игры зафиксировал особенности его координации движений. Да это можно сделать. Вот, уже готово. Теперь твой Леандр будет забрасывать шар в обруч без труда.

Я был слегка заинтригован и с нетерпением ждал следующей игры. Маленькой Джунипер я не сказал ни слова, поскольку ни разу до того не использовал демоническую силу Азазела и не был вполне уверен, что его дела стоят его слов. Ну, и еще я хотел сделать ей сюрприз. (А получилось так, что сюрприз, и крупный, пережили мы оба.)

Наконец настал день игры, и это была она — та самая игра. Наш колледж, Зубрилвильский технологический, в котором Леандр был довольно тусклой звездой не первой величины, играл с командой Исправительной школы имени Аль Капоне, и битва обещала быть эпической.

Но чтобы настолько эпической — не ожидал никто. Пятерка капонцев повела в счете, а я внимательно следил за Леандром. Первое время он никак не мог подладиться к игре и даже промахивался по мячу, пытаясь вести его в дриблинге. Я думаю, у него настолько изменились все рефлексы, что он поначалу не мог вообще управлять мышцами.

Но постепенно он привык к новым возможностям своего тела. Он ухватил мяч, и тот выскользнул у него из рук — но как! Описав в воздухе высокую дугу, он с центра поля опустился в обруч. Трибуны взорвались криком, а Леандр недоверчиво осмотрел свои руки, как будто пытаясь понять, что случилось.

Но то, что случилось, случалось опять и опять. Как только мяч попадал к Леандру, он плавно взлетал в воздух, а оттуда падал точно в корзину. Все происходило так быстро, что никто не видел, как Леандр прицеливается, — казалось, что он действует без всякого усилия. А публика, считая это признаком высокого искусства, впала в неистовство.

Но потом, конечно, произошло неизбежное — игра превратилась в хаос. Зрители орали, как мартовские коты, выпускники-капонцы, покрытые шрамами, с переломанными носами, выкрикивали замечания самого уничижительного толка, а по всем углам зала вскипали кулачные бои. Что я забыл сообщить Азазелу, так это то, что казалось мне само собой понятным — а именно, что две корзины в разных концах площадки не идентичны. Одна — своя, другая — противника, и каждый игрок должен целиться в нужную корзину. А мяч из рук Леандра с равнодушием, свойственным столь неодушевленному объекту, летел всегда в ту корзину, которая была ближе. В результате Леандр много раз забивал мячи собственной команде.

И делал он это, несмотря на все вежливые указания, что давал ему с трибуны зубрилвильский тренер Вурд О'Лак, по прозвищу «папаша», когда ему удавалось сквозь пену на губах прохрипеть хоть что-то осмысленное. Горько улыбаясь, папаша Вурд вынужден был собственноручно удалить Леандра с площадки и плакал, не таясь, когда судьи оторвали его пальцы от горла Леандра, чтобы довести удаление до конца.

Друг мой, Леандр уже никогда потом не оправился от этой истории. Я полагал, что он будет искать забвения в вине и станет упорным и вдумчивым алкоголиком. Это бы я понял. Но он скатился гораздо ниже. Он занялся учебой.

Под сочувственно-презрительными взглядами своих товарищей он шатался с лекции на лекцию, прятал глаза в книгу и все глубже погружался в трясину учения.

Но Джунипер, несмотря ни на что, его не бросила. «Я ему нужна», — так она говорила, и непролитые слезы блестели в ее глазах. Жертвуя для него всем, она вышла за него замуж сразу после их выпуска. Она держалась за него даже тогда, когда он пал так низко, что был заклеймен ученой степенью по физике.

Теперь они с Джунипер прозябают где-то в маленьком домике в Вестсайде. Он преподает физику и занимается, насколько я знаю, какими-то космогоническими исследованиями. Зарабатывает он шестьдесят тысяч в год, и те, кто знал его вполне добропорядочным лоботрясом, шепотом передают отвратительный слух, что он — готовый кандидат на Нобелевскую премию.

Однако Джунипер никогда не жалуется и хранит верность поверженному кумиру. Ни словом, ни поступком она никогда не показала, как жалеет об утрате, но своего старого крестного ей не обмануть. Я-то знаю, как иногда вздыхает она о том увитом лозами особнячке, которого никогда уже у нее не будет, и видит перед собой крутые холмы и далекие горизонты маленького именьица, так и оставшегося мечтой.

— Вот и вся история, — сказал Джордж, сгребая со стола принесенную официантом сдачу и списывая сумму с чека кредитной карты (как я полагаю, чтобы вычесть ее из суммы налога). — На вашем месте я бы оставил приличные чаевые.

Я так и сделал, скорее всего — от удивления, а Джордж улыбнулся и пошел прочь.

О потере сдачи я не сожалел. В конце концов, Джордж получил только еду, а я — рассказ, который могу выдать за свой и который принесет мне гораздо больше денег, чем стоил обед.

А вообще, я решил, что время от времени буду обедать с Джорджем.

Всего один концерт

У меня есть приятель, который иногда намекает, что умеет вызывать духов из бездны.

По крайней мере, как он утверждает, одного духа — очень маленького и со строго ограниченными возможностями. Об этом он, впрочем, заговаривает не раньше четвертого бокала шотландского с содовой. Здесь очень важно поймать точку равновесия: три — он слыхом не слыхивал ни о чем спиритическом (кроме виски и джина), пять — и он уже спит.

В тот вечер мне казалось, что он как раз вышел на нужный уровень, и я его спросил:

— Вы помните, Джордж, о вашем спиритусе?

— М-м? — Джордж уставился на свой стакан, пытаясь понять, что именно о нем он мог забыть.

— Не винный спирт, Джордж, а тот дух, помните — два сантиметра ростом, которого вы вроде бы вызывали из какого-то другого места, где он якобы существует. Ну, тот, со сверхъестественными возможностями.

— А, — сказал Джордж, — это Азазел. Конечно, его зовут не так, но настоящее его имя, боюсь, не произнести, так я его зову этим. Помню его.

— Вы часто его используете?

— Нет. Опасно. Слишком опасно. Всегда есть соблазн поиграть с этой силой. Сам я весьма осторожен, вдвойне осторожен. Но я, как вы знаете, человек высокой этики и вот однажды почувствовал, как сострадание призывает меня помочь своему другу. Но что из этого вышло! Даже сейчас мучительно вспоминать.

— А что случилось?

— Может быть, я должен с кем-то разделить этот груз, лежащий на моей душе, — задумчиво сказал Джордж. — Нарыв должен прорваться…

Я был много моложе в те времена (так говорил Джордж), в том возрасте, когда женщины составляют значительную часть жизни. Теперь, оглядываясь назад, понимаешь, что это глупо, но тогда, я помню, очень было небезразлично, какая именно женщина будет рядом.

На самом деле ты просто запускаешь руку в мешок, да и вытащишь оттуда примерно одно и то же, но в те года…

Был у меня друг по имени Мортенсон — Эндрю Мортенсон. Вы вряд ли его знаете. Я его и сам последние годы не очень часто вижу.

Дело было в том, что он сходил с ума по одной женщине — одной вполне определенной женщине. Она была ангелом. Он жить без нее не мог. Она была единственной в мире, и все вселенная без нее была просто куском грязи в нефтяной луже. Ну, известно, какую чушь несут влюбленные.

Беда же была в том, что она дала ему окончательную и очевидную отставку, и сделала это в исключительно грубой форме, никак не стараясь пощадить его самолюбие. Она его продуманно унизила, уйдя с другим прямо на его глазах, щелкнув пальцами у него перед носом и бессердечно рассмеявшись в ответ на его слезы.

Я не утверждаю, что все эти действия совершались буквально. Я просто передаю его переживания, которыми он со мной поделился. Мы тогда сидели и выпивали вот в этой самой комнате. Мое сердце обливалось кровью от сострадания, и я сказал ему:

— Мортенсон, вы меня простите, но не надо воспринимать это так трагически. Попробуйте рассудить здраво — в конце концов, она всего только женщина, каких тысяча в день проходит мимо этого окна.

Он горько ответил:

— Друг мой, не будет отныне женщин в моей жизни ни одной — кроме моей жены, общения с которой не всегда удается избежать. Но этой я бы хотел как-то отплатить.

— Жене? — спросил я.

— Да нет, с чего бы это я решил ей платить? Я имею в виду ту, что бросила меня столь бессердечно.

— Отплатить — как именно?

— А черт меня побери, если я знаю, — сказал он.

— Может быть, я смогу помочь, — сказал я, ибо сердце мое все еще обливалось кровью сострадания. — Я могу воспользоваться услугами духа, обладающего сверхъестественной силой. Маленького, конечно, духа — я развел пальцы на пару сантиметров, давая понятие о его размере, — который и может сделать не больше, чем столько.

Я рассказал ему про Азазела, и он, разумеется, поверил. Я часто замечал, что мои рассказы весьма убедительны. Когда вы, старина, что-нибудь рассказываете, дух недоверия стоит такой густой, хоть топор вешай. Со мной по-другому. Нет ничего дороже репутации правдивого человека и честного, прямодушного вида.

Да, так я ему рассказал, и у него глаза заблестели. Он спросил, может ли демон устроить ей то, что он попросит.

— Только если это приемлемо, старина. Я надеюсь, у вас нет на уме ничего такого, как, например, заставить ее плохо пахнуть или чтобы у нее изо рта при разговоре выпрыгивала жаба.

— Конечно, нет, — сказал он с отвращением. — За кого вы меня принимаете? Она подарила мне два счастливых года, и я хочу ей сделать подарок не хуже. У вашего духа, говорите, ограниченные возможности?

— Он — маленькое существо, — сказал я и снова показал пальцами.

— Может он дать ей совершенный голос? Хотя бы на время? Хотя бы на одно выступление?

— Я его спрошу.

Предложение Мортенсона звучало в высшей степени по-джентльменски. Его экс-симпатия пела кантаты, если я правильно называю это занятие, в местной церкви. В те дни у меня был прекрасный музыкальный слух, и я часто посещал подобные концерты (стараясь, конечно, держаться подальше от кружки для пожертвований). Мне нравилось, как она поет, да и публика принимала ее достаточно вежливо. Я в те времена считал, что ее нравственность несколько не соответствовала обстановке, но Мортенсон говорил, что для сопрано допускаются исключения.

Итак, я обратился к Азазелу. Он охотно взялся помочь, без этих дурацких штучек насчет того, чтобы отдать ему взамен душу. Помню, я его однажды спросил, не нужна ли ему моя душа, и оказалось, что он даже не знает, что это такое. Он спросил меня, что я имею в виду, и выяснилось, что я тоже не знаю. Дело в том, что в своем мире он настолько мелкая сошка, что для него большим успехом является сам факт переброски своей массы в нашу вселенную. Он просто любит помогать.

Азазел ответил, что может это устроить на три часа, а когда я передал ответ Мортенсону, тот сказал, что это будет великолепно. Мы выбрали тот вечер, в который она должна была петь Баха, или Генделя, или кого-то из этих старых композиторов и где ей полагалось долгое впечатляющее соло.

Мортенсон тем вечером направился в церковь, а я, конечно, пошел с ним. Я чувствовал себя ответственным за то, что должно было произойти, и хотел как следует понаблюдать за ситуацией.

Мортенсон мрачно заявил:

— Я был на репетициях. Она пела, как всегда — как будто у нее есть хвост и кто-то на него все время наступает.

Раньше он описывал ее голос несколько иначе. Музыка сфер, говаривал он при случае, и самых горних сфер. Правда, она его бросила, а это иногда приводит к смене критериев.

Я строго посмотрел на него:

— Так не отзываются о женщине, которой собираются поднести столь бесценный дар.

— Не говорите ерунды. Я действительно хочу, чтобы ее голос стал совершенным. Воистину совершенным. И теперь, когда с моих глаз спала пелена влюбленности, я понимаю — ей есть куда расти, и долго. Как вы думаете, ваш дух даст ей этот голос?

— Изменение не должно начаться ранее 20.15. — Меня пронзил холодок подозрения. — Вы хотите, чтобы совершенство пришлось на репетицию, а на публике — разочарование и фиаско?

— Вы ничего не поняли, — ответил он.

Они начали чуть раньше, и когда она вышла в своем концертном платье, мои старые карманные часы, которые никогда не ошибались больше чем на две секунды, показывали 20.14. Она была не из этих субтильных сопрано — в ее щедрой конструкции было предусмотрено достаточно места для такого резонанса на высоких нотах, который топит звук всего оркестра. Когда она забирала несколько галлонов воздуха и пускала его в дело, мне через несколько слоев текстиля было видно, что Мортенсон в ней нашел.

Она начала на своем обычном уровне, но ровно в 20.15 как будто добавился другой голос. Я увидел, как она аж подпрыгнула, не веря своим ушам, и рука, прижатая к диафрагме, задрожала.

Голос воспарил. Как будто у нее в груди был божественный орган совершеннейшей настройки. Каждая нота была совершенством, впервые рожденным в сию минуту, а все другие ноты той же высоты и тона — лишь бледные копии.

Каждая нота шла с нужным вибрато (если это правильное слово), разрастаясь или сжимаясь с неведомой прежде силой и мастерством. И с каждой нотой все лучше и лучше пела певица. Органист оторвался от нот и смотрел на нее, и — я не могу поклясться, но мне показалось — он бросил играть. Но если он и играл, я его не слышал. Когда пела она, никто бы ничего не услышал. Ничего, кроме ее голоса.

Выражение удивления на ее лице сменилось экзальтацией. Ноты, которые она держала в руках, опустились: они не были нужны. Голос пел сам по себе, и ей даже не нужно было его направлять или командовать. Дирижер застыл, а весь хор онемел.

Соло кончилось, и голос вступившего хора показался шепотом, как будто хористы стыдились своих голосов и того, что они должны были звучать в той же церкви и в тот же вечер.

Остальная часть программы принадлежала ей. Когда она пела, только она и была слышна, даже если звучали голоса других. Когда она не пела, мы как бы погружались в темноту, и невыносимо было отсутствие света. А когда все кончилось — да, я знаю, в церкви не хлопают, но в тот вечер хлопали. Все, кто там был, встали как один, будто их, как марионеток, вздернула невидимая нить, и аплодисменты длились и длились, и было ясно, что так они будут хлопать всю ночь и перестанут, лишь если она снова запоет.

И она запела, и ее одинокий голос звучал на фоне шепчущего органа, и луч прожектора выхватил ее из тьмы световым пятном, и не было видно никого из хора — только ее.

Свобода и легкость. Вы не можете себе представить, как свободно, без малейшего усилия, лился ее голос. Я чуть уши себе не вывихнул, пытаясь поймать момент, когда она вдохнет, понять, сколько она может держать одну ноту на полной силе голоса, имея только одну пару легких. Но это должно было кончиться — и кончилось. Даже аплодисменты стихли. И только тогда заметил я, как блестят глаза у Мортенсона рядом со мной и как всем своим существом он ушел в ее поющий голос. И только тогда начал я понимать, что сейчас произошло.

В конце концов, я-то прям, как эвклидова прямая, и с моим прямодушием я никак не мог предвидеть, что он задумал. А вы, друг мой, настолько извилисты, что можете без единого поворота туловища взойти по винтовой лестнице, и по вашей кривой ухмылке я вижу, что вы уже догадались.

Это было, как если бы она была слепой от рождения и ровно на три часа обрела зрение, увидела формы и цвета удивительного окружающего нас мира, на который мы уже не обращаем внимания, потому что привыкли. Вот представьте себе, что увидели вы весь мир во всей славе его на три часа — и ослепли снова навеки!

Легко выносить слепоту, если не знал ничего другого. Но прозреть на три часа и снова ослепнуть? Этого не вынесет никто.

Конечно, эта женщина уже никогда не пела вновь. Но это еще не все. Настоящая трагедия постигла нас — каждого из публики. В течение трех часов мы слушали совершенную, понимаете — совершенную музыку. Как вы думаете, можем ли мы после этого слушать что-то другое?

Мне с тех пор словно медведь на ухо наступил. Вот недавно я тут пошел на один из этих рок-фестивалей, что нынче так популярны, просто чтобы себя проверить. Так вы не поверите, но я не мог разобрать ни одного мотива. Для меня это все как шум.

Одно мое утешение — Мортенсон, который слушал внимательнее всех и сосредоточеннее всех, ему и досталось больше всех. Теперь он носит ушные затычки, потому что не переносит никакого звука громче шепота. Так ему и надо!

Улыбка, приносящая горе

Как-то за пивом я спросил своего приятеля Джорджа (пиво пил он, а я обошелся лимонадом):

— Как там поживает ваш мелкий бесенок? Джордж утверждает, что у него есть демон ростом два сантиметра, которого он умеет вызывать. Мне никогда не удавалось заставить его признать, что он выдумывает. И никому не удавалось.

Джордж взглянул на меня долгим, пронзительным взором, а потом сказал:

— Ах да, вам-то я про него и рассказывал! Надеюсь, что вы больше никому не говорили.

— Слова не сказал, — подтвердил я. — На мой взгляд, достаточно того, что я считаю вас сумасшедшим. Мне не надо, чтобы кто-нибудь разделял мое мнение.

(Кроме меня он рассказал про демона еще примерно шестерым, так что в нарушении конфиденциальности с моей стороны даже не было необходимости.)

Джордж заявил:

— Я бы не хотел обладать вашей способностью не верить ничему, чего вы не можете понять — а понять вы не можете так многого, — даже за цену килограмма плутония. А если мой демон услышит, как вы обзываете его бесенком, то, что от вас останется, будет стоить меньше атома плутония.

— Вы узнали его настоящее имя? — спросил я, нимало не обеспокоенный его грозным предупреждением.

— Не смог! Человеческие уста не в силах его произнести. Перевод же, как мне дали понять, звучит примерно так: «Я, Царь Царей, Могучий, Дающий Надежду и Отчаяние». Конечно, это вранье, — сказал Джордж, задумчиво глядя в свою кружку. — У себя дома он — мелкая сошка. Потому-то он здесь так охотно мне помогает. В нашем мире с его отсталой технологией он может себя проявить.

— И давно он проявил себя последний раз?

— На самом деле совсем недавно, — Джордж испустил нечеловеческой силы вздох и посмотрел своими выцветшими голубыми глазами прямо на меня. Его редкие седые усы медленно опустились после пронесшегося урагана эмоций.

Эта история началась с Рози О'Доннел (так сказал Джордж). Она была подругой моей племянницы и очень приятным созданием сама по себе. У нее были голубые глаза, почти такие яркие, как у меня, длинные, роскошные каштановые волосы, точеный носик, усыпанный веснушками, которые столь восхищают авторов любовных романов, лебединая шея и стройная, без изъянов, фигура, обещающая восторги любви.

Для меня, конечно, все это представляло чисто эстетический интерес, поскольку я уже много лет назад вступил в возраст воздержания и теперь ввязываюсь в физические последствия увлечения, только если дамы настаивают, что, благодарение судьбе, случается только изредка и тянется не дольше уик-энда.

Кроме того, Рози недавно вышла замуж и почему-то преувеличенно обожала своего молодого мужа — здоровенного ирландца, который не давал себе труда скрывать, что он весьма мускулист и не менее вспыльчив. Я не сомневался, что в свои молодые годы легко бы с ним справился, но, к сожалению, мои молодые годы давно уже позади. По всему по этому я с некоторой неохотой, но терпел привычку Рози считать меня чем-то вроде близкой подруги ее возраста и пола и делать меня поверенным ее девичьих тайн.

Я, понимаете ли, не ставлю ей это в вину. Мое природное достоинство и внешность римского императора автоматически привлекают ко мне молодых дам. Тем не менее я не позволял ей заходить слишком далеко. Я всегда следил, чтобы между мной и Рози была достаточная дистанция, поскольку я никоим образом не желал, чтобы до ушей несомненно здоровенного и, вероятно, вспыльчивого Кевина О'Доннела дошли какие бы то ни было искаженные слухи.

— Ах, Джордж, — сказала однажды, всплеснув ручками, Рози. — Если бы вы знали, какая лапушка мой Кевин и как он умеет меня ублажать. Вам рассказать, как он это делает?

— Я не уверен, — осторожно начал я, стараясь избежать слишком откровенных излияний, — что вам следует…

Она не обратила внимания.

— Он вот так морщит нос, а глазами вот так часто-часто хлопает, а еще при этом так ярко улыбается, что ни один человек не может не развеселиться, когда на него смотрит. Знаете, как будто солнышко выглянуло и все осветило. Ах, если бы у меня была его фотография с таким лицом! Я пыталась его снять, но никак не могла поймать момент.

Я сказал:

— Милая моя, а чем вас не устраивает натура?

— Ну, понимаете… — она замялась, очаровательно покраснела, а потом продолжила: — Он ведь не всегда такой. У него в аэропорту страшно тяжелая работа, так что иногда он приходит такой усталый, что немножко хмурится и ворчит. А вот если бы у меня была его фотография, то это бы меня тогда утешало. Сильно-сильно утешало, — закончила она, и в глазах блеснули непролитые слезы.

Должен признать, что у меня мелькнула было мыслишка рассказать ей про Азазела (я его так называю, потому что не собираюсь произносить тот набор слов, который якобы является переводом его имени) и объяснить, что он для нее может сделать.

Однако я очень щепетилен в вопросах сохранения чужой тайны и понятия не имею, откуда вы разузнали про моего демона.

Ну, и кроме того, мне легко подавлять подобные импульсы, поскольку я человек жесткий, реалистичный и глупой сентиментальности не подвержен. Должен сказать, однако, что в твердой броне моего сердца есть некоторые слабые места, доступные для очаровательных юных дам выдающейся красоты, — разумеется, я имею в виду вполне достойные и почти что родительские чувства. К тому же я понял, что мог бы оказать ей эту услугу, даже не говоря ничего об Азазеле… нет, не из боязни недоверия — я могу убедить любого нормального человека без психических отклонений вроде ваших.

Когда я представил дело Азазелу, он никак не выразил восторга. Напротив, он мне заявил:

— Ты просишь сделать какую-то абстракцию.

— Ничего подобного, — сказал я ему. — Я прошу простую фотографию. Тебе надо только ее материализовать.

— И это все? Отчего бы тебе самому этого не сделать, если это так просто? Ты ведь, я вижу, разбираешься в вопросах эквивалентности массы и энергии.

— Ну только одну фотографию.

— При этом с таким выражением, которое ты даже не можешь определить или описать.

— Естественно, ведь он никогда не смотрел на меня так, как на свою жену. Но я верю в твое могущество.

Я понимал, что лишней ложкой масла кашу не испортить. И не ошибся.

Он мрачно буркнул:

— Тебе придется сделать снимок.

— Я не смогу поймать выражение… — начал я.

— Этого и не понадобится, — прервал он меня. — Это уже моя забота, но проще будет иметь материальный объект, на который можно спроецировать абстракцию. Другими словами — фотоснимок, пусть даже самый плохой, на какой ты только и способен. И конечно, только один. Больше я не смогу сделать, и вообще, не собираюсь рвать мышцы своего подсознания для тебя или любого безмозглого представителя твоей породы из вашего мира.

Да, верно, он часто бывает резок. Я думаю, он таким образом подчеркивает важность своей роли и пытается внушить, что не обязан выполнять все, о чем его попросят.

С О'Доннелами я встретился в воскресенье, когда они возвращались из Массачусетса (на самом деле я их подкараулил). Они позволили мне снять их в выходных костюмах, причем она была польщена, а он отнесся несколько неприветливо. После этого я как можно более ненавязчиво сделал портретный снимок Кевина. Мне бы никогда не удалось заставить его улыбнуться, или сощуриться, или что там еще Рози описывала, но это не было важно. Я даже не был уверен, что правильно навел на резкость. Я, в конце концов, не принадлежу к великим фотохудожникам.

Потом я зашел к своему приятелю, который в фотографии мастер. Он мне проявил оба снимка и увеличил портрет до размера девятнадцать на двадцать восемь.

Он все это проделал с недовольным видом, ворча себе под нос, что он страшно занят, но я не обратил на это внимания. В конце концов, какое значение имеют все его глупости по сравнению с действительно важным делом, которым был занят я? Меня всегда удивляло, сколько людей никак не могут понять такой простой вещи.

Однако его настроение переменилось, как только портрет был готов. Все еще глядя на него, он мне сказал:

— Только не надо мне говорить, что это ты сделал снимок такого класса.

— А почему бы и нет? — сказал я и протянул руку за портретом, но он сделал вид, что ее не заметил.

— Тебе же нужны еще несколько копий.

— Нет, не нужны, — ответил я, заглядывая ему через плечо. Фотография была исключительно четкой и с великолепной цветовой гаммой. С нее улыбался Кевин О'Доннел, хотя я не мог припомнить такой улыбки в момент съемки. Он хорошо выглядел и смотрел приветливо, но мне это было все равно. Наверное, чтобы увидеть в этом снимке нечто большее, нужно было быть женщиной либо мужчиной вроде моего приятеля-фотографа, не обладающего столь высокой мужественностью, как ваш покорный слуга.

— Давай я только одну сделаю — для себя.

— Нет, — твердо ответил я и вынул снимок из его руки, предварительно взяв его за запястье, чтобы он не вздумал его выдергивать. — И негатив, будь добр. Можешь оставить себе вот этот — снимок с расстояния.

— Такое мне не нужно, — ответил он, скривив губы, и когда я уходил, он даже не пытался скрыть своего огорчения.

Портрет я вставил в рамку, поставил на полку и отступил, чтобы посмотреть. Вокруг него было видно вполне различимое сияние. Азазел хорошо сработал.

Интересно, подумал я, как отреагирует Рози. Я ей позвонил и спросил, можно ли мне заехать. Оказалось, что она собралась в магазин, но вот если бы я мог примерно через час…

Я мог, и я заехал. Свой фотоподарок, завернутый в бумагу, я ей протянул без единого слова.

— Боже мой! — воскликнула она, разрезав ленточку и разворачивая обертку. — Это что, в честь какого-то праздника или…

Но тут она его достала, и ее голос пресекся. Глаза широко открылись, и дыхание участилось. Наконец она смогла прошептать:

— Мамочка моя!

Она посмотрела на меня:

— Это то, что вы снимали в воскресенье? Я кивнул.

— Но как вы его точно схватили! Я его такого обожаю. Ради Бога, можно я возьму это себе?

— Я принес его вам, — просто ответил я.

Она обхватила меня руками за шею и крепко поцеловала в губы. Такому человеку, как я, не любящему сантименты, это не могло понравиться, и потом пришлось вытирать усы, но ее неспособность сдержать в тот момент свой порыв была вполне простительна.

После этого мы не виделись примерно с неделю, а потом я встретил ее как-то у лавки мясника, и с моей стороны было бы просто невежливо не предложить ей поднести сумку до дома. Естественно, меня интересовало, не собирается ли она снова полезть целоваться, и я про себя решил, что было бы грубо отказывать, если настаивает столь очаровательное создание. Однако она упорно глядела куда-то вниз.

— Как поживает фотография? — спросил я, опасаясь, не стала ли она выцветать.

Рози сразу оживилась:

— Прекрасно! Я поставила ее на магнитофон и наклонила так, чтобы с моего места за столом ее было видно. Он на меня глядит так немножко искоса, с такой хитринкой, и нос у него наморщен как раз как надо. Честное слово, совсем как живой. И мои подруги глаз отвести не могут. Мне приходится ее прятать, когда они приходят, а то вот-вот украдут.

— А его они не украдут? — шутливо спросил я. Рози снова впала в то же напряженное молчание.

Потом она качнула головой:

— Не думаю.

Я попробовал зайти с другой стороны:

— А как Кевину эта фотография?

— Он слова не сказал. Ни одного слова. Он, знаете ли, не очень наблюдателен. Я не уверена, что он ее вообще заметил.

— А что, если ему ее прямо показать и спросить?

Она молчала примерно полквартала, а я тащился рядом с тяжелой сумкой, гадая, не потребует ли она еще и поцелуя в придачу.

Внезапно она сказала:

— На самом деле у него сейчас такая напряженная работа, что как-то не представляется случая спросить. Он приходит домой поздно и со мной вообще почти не разговаривает. Ну, вы же знаете, мужчины — они такие. — Она попыталась засмеяться, но у нее ничего не вышло.

Мы подошли к ее дому, и я вернул ей сумку. Она вдруг сказала шепотом:

— И все равно вам спасибо за фотографию, много-много раз!

И ушла. Поцелуя она не попросила, а я настолько погрузился в свои мысли, что осознал этот факт только на полпути к дому, когда уже возвращаться только для того, чтобы спасти ее от разочарования, было бы глупо.

Прошло еще дней десять, и как-то утром она мне позвонила. Не могу ли я заехать и с ней позавтракать?

Я сдержанно заметил, что это было бы несколько неудобно — что скажут соседи?

— А, глупости, — сказала она. — Вы же такой невообразимо старый… то есть я хочу сказать, такой невообразимо старый друг, что им и в голову… Ну, а кроме того, мне нужен ваш совет. — Мне показалось, что она всхлипнула. Джентльмен всегда должен быть джентльменом, поэтому я оказался во время ленча в ее солнечной квартирке. Она поставила на стол бутерброды с ветчиной и сыром и тонкие ломтики яблочного пирога, а на магнитофоне стояла фотография, как она рассказывала.

Мы поздоровались за руку, и никаких попыток целоваться она не делала, что могло бы меня успокоить, если бы не ее вид, который отнюдь не внушал спокойствия. Она выглядела совершенно изнуренной. Я съел половину всех бутербродов, пока ждал, чтобы она заговорила, но в конце концов был вынужден сам спросить, откуда вокруг нее атмосфера такой мрачной безнадежности.

— Это из-за Кевина?

Я был уверен, что не ошибся.

Она кивнула и разразилась слезами. Я гладил ее руку, но не был уверен, что этого достаточно. Я стал ненароком гладить ей плечо, и наконец она сказала:

— Я боюсь, что он потеряет работу.

— Что за глупости! Почему?

— Понимаете, он стал такой дикий, очевидно, и на работе тоже. Он уже Бог знает сколько времени меня не целует и даже слова доброго никогда не скажет. Он ссорится всегда и со всеми. Что случилось — он мне не говорит, а если я спрашиваю, он бесится. Вчера зашел друг, с которым Кевин работает в аэропорту. Он сказал, что Кевин работает с таким угрюмым и несчастным видом, что начальство уже стало замечать. Я уверена, что его собираются уволить, но что же мне делать?

Чего-то в этом роде я ожидал с нашей последней встречи и решил, что надо рассказать ей правду, и черт с ним, с Азазелом. Я прокашлялся:

— Рози! Эта вот фотография…

— О да, я знаю, — воскликнула Рози, хватая фотографию и прижимая ее к груди. — Она дает мне силы это переносить. Это — настоящий Кевин, и что бы ни случилось — он всегда будет со мной. — Она начала всхлипывать.

Я понял, что сказать то, что надо сказать, будет крайне трудно, однако другого пути не было. И я сказал:

— Рози, вы не поняли. Вся беда в этой фотографии, и я в этом уверен. Все обаяние, вся жизнерадостность этой фотографии должны были откуда-то взяться. Так вот, их отобрали у самого Кевина. Понимаете?

Рози перестала плакать.

— Вы это о чем? Фотография — это просто свет, собранный линзой, и еще эмульсия на пленке, и всякие там проявители — и все.

— Обычная фотография — да, но эта… — Я знал ограниченность возможностей Азазела. Волшебную фотографию из ничего ему было бы создать не под силу, но боюсь, что научную сторону вопроса, некий закон сохранения жизнерадостности я бы не смог объяснить Рози.

— Давайте я скажу так. Пока здесь будет стоять эта фотография, Кевин будет несчастен, сердит и раздражителен.

— Но здесь будет стоять эта фотография, — сказала Рози, решительно водружая ее на место, — и я не понимаю, зачем вы говорите такие ужасы про такую хорошую вещь. Ладно, давайте я сварю кофе.

Она вышла на кухню, и я видел, что она оскорблена до глубины души. Тогда я сделал то, что было единственно возможным. В конце концов, ведь это я сделал снимок. И опосредованно — через Азазела — на меня ложилась ответственность за его волшебные свойства. Я схватил рамку, осторожно снял задник, вынул фотографию. И порвал ее пополам, потом на четыре части, на восемь, на шестнадцать и сунул клочки себе в карман. Как только я закончил, зазвонил телефон, и Рози бросилась к нему в гостиную. Я вдвинул задник на место и поставил рамку обратно. Она была бела и пуста.

И тут я услышал, как Рози счастливо взвизгнула.

— Кевин! — донеслось до меня. — Это же чудесно! Я так рада! Но почему же ты мне ничего не говорил? Никогда больше так не делай!

Она вернулась с сияющим лицом.

— Вы знаете, что сделал этот ужасный Кевин? У него был камень в почке, и он ходил к врачу, и вообще, переживал. Это же была дикая, адская боль, и могла быть нужна операция, а мне он не говорил, потому что не хотел меня волновать. Вот болван! Конечно, он ходил такой несчастный. Ему и не пришло в голову, что я еще больше переживала, не зная, что с ним творится. Нет, серьезно, мужчин нельзя оставлять без надзора.

— А отчего вы сейчас так радуетесь?

— А камень вышел. Вот только что, и он первым делом сказал мне, что очень мило с его стороны — и как раз вовремя. У него такой счастливый голос, и такой радостный. Как будто вернулся прежний Кевин. Он совсем такой, как на этой фотографии…

Рози обернулась и взвизгнула:

— Где фотография?

Я встал, собираясь уходить. На ходу, идя к двери, я произнес:

— Я ее уничтожил. Потому-то камень и вышел.

— Уничтожил? Ах ты…

Я уже был за дверью. Я не ждал благодарности, но и до убийства доводить не хотел. Не дожидаясь лифта, я поспешил вниз с той скоростью, которую мог себе позволить, и добрых два этажа до моих ушей доносился ее дикий вой.

Дома я сжег клочки.

С тех пор я не видел Рози. Как я слышал, Кевин стал нежным и любящим мужем, и они очень счастливы, но одно письмо я все же от нее получил. Семь страниц мелким почерком, сбивчивых и почти бессмысленных. Из них я только мог понять, что она считает, будто настроение Кевина полностью объясняется историей с камнем, а что появление и выход камня так совпали по времени с фотографией — чистая случайность.

Еще там было несколько совершенно сумасшедших обещаний меня убить, а также — абсолютно непоследовательно — повредить некоторые части моего тела, причем называемые такими словами, которые, как я готов был бы поклясться, она не только не употребляет, но и вообще никогда не слышала.

И я так понимаю, что никогда больше она не полезет ко мне целоваться, и это, как ни странно, меня несколько огорчает.

Кому достаются трофеи

С моим другом Джорджем мне приходится видеться нечасто, но каждый раз я у него спрашиваю, как там тот маленький демон, которого он, как он говорит, умеет вызывать.

— Один старый и лысый писатель-фантаст, — говорил мне Джордж, — сказал однажды, что любая технология, выходящая за рамки привычного, воспринимается как колдовство. Но тем не менее мой маленький друг Азазел никоим образом не что-нибудь там внеземное, а именно демон bona fide. Пусть у него рост всего два сантиметра, зато он кое-что умеет. Кстати, откуда вы про него знаете?

— От вас.

Лицо Джорджа вытянулось в недоуменной гримасе, и он торжественно произнес:

— Я никогда о нем не упоминал.

— Кроме как в разговоре, — сказал я. — Кстати, что он последнеевремя поделывает?

Джордж вздохнул, набрав пару кубометров воздуха, и выдохнул их обратно, щедро насытив запахом пива. Потом сказал:

— Тут вы нечаянно наступили на больную мозоль. От наших с Азазелом усилий недавно пострадал мой друг, некто Теофил, а ведь мы хотели как лучше.

Он поднес кружку к губам и продолжил.

Мой друг Теофил (так говорил Джордж), которого вы не знаете, поскольку он вращается в более высоких кругах, чем те, где вам не отказывают в приеме, — утонченный молодой человек, большой ценитель грациозных линий и божественных форм молодых женщин — к чему я, слава Богу, равнодушен, — но которому недоставало способности пробуждать у них взаимность.

Он мне говаривал:

— Джордж, я этого не понимаю. Я умен, я прекрасно веду разговор, я остроумен, весел, у меня вполне терпимая внешность…

— Да-да, — отвечал я. — У вас есть глаза, нос, рот и уши, все в должном количестве и на нужных местах. Это я могу подтвердить под присягой.

— …и потрясающе образован по теории любви, хотя у меня не было шансов испытать свои знания на практике. И вот оказывается, что я не могу привлечь к себе эти милые создания. Вот посмотрите, сколько их тут вокруг, и ни одна не выражает ни малейшей предрасположенности завязать со мной знакомство, хотя я тут сижу с гениально-глубокомысленным выражением лица.

Мое сердце обливалось кровью от сострадания. Я его знал еще младенцем и помню, один раз я даже держал его на руках по просьбе его матушки, оправлявшей одежду после кормления. Такие вещи связывают людей.

Я спросил:

— Дорогой друг, были бы вы счастливей, если бы умели привлекать их внимание?

Он ответил просто:

— Это был бы рай.

Мог ли я не пустить его в рай? Я изложил Азазелу все как было, и он, как всегда, не пришел в восторг.

— Слушай, попроси лучше у меня бриллиант. Я переставлю атомы в кусочке угля, и ты получишь хороший камешек в полкарата. Но как, черт побери, я устрою твоему приятелю неотразимость для женщин? Как?

— А если ты в нем переставишь пару атомов? — спросил я, пытаясь предложить идею. — Я хочу, чтобы ты для него что-нибудь сделал, хотя бы в память о неповторимом питательном аппарате его матушки.

— Ладно, давай подумаю, — сказал Азазел. — Скрытые феромоны человека! Разумеется, с этой вашей теперешней привычкой мыться по поводу и без повода и еще опрыскиваться искусственными ароматами вы вряд ли помните о естественном пути передачи эмоций. А я могу так перестроить биохимический портрет твоего друга, чтобы он производил большие дозы сверхэффективных феромонов в ответ на появление у него на сетчатке изображения какой-нибудь из этих грубых самок вашего уродливого вида.

— То есть он будет вонять?

— Ничего подобного. Запах феромона едва ли ощущается сознанием, но действует на самок данного вида, вызывая у них неосознанное и атавистическое желание подойти поближе и улыбнуться. Наверное, еще и стимулирует выработку ответных феромонов, а дальше, я полагаю, все происходит автоматически.

— Тогда это то, что надо, — сказал я, — поскольку, как я думаю, этот юный Теофил сможет произвести хорошее впечатление. Он такой открытый парень, темпераментный и веселый.

Работа Азазела оказалась эффективной, как я выяснил после очередной встречи с Теофилом. Это было в уличном кафе.

Его я заметил не сразу, потому что мое внимание привлекла группа молодых женщин, симметрично расположенных по окружности. Я, к счастью, уже не подвержен их чарам с тех пор, как достиг возраста умеренности, однако дело было летом, и все они были одеты в тщательно обдуманное отсутствие одежды, так что я, как человек наблюдательный, не мог не начать внимательно рассматривать.

Прошло, как я помню, несколько минут, в течение которых я наблюдал за напряженным и нервозным поведением некоей пуговицы, пытавшейся удержать в закрытом положении кофточку, к которой была пришита. Я начал уже было строить рассуждения на тему о том, что… Но я был не прав.

Лишь через несколько минут заметил я Теофила в центре этой симметричной структуры — как Полярную звезду во главе Малой Медведицы из прекрасных летних девушек. Несомненно, его феромонную активность усилил разогрев на полуденном солнышке.

Я пробрался через этот круг женственности, по-братски подмигивая и улыбаясь, изредка позволяя себе отеческие похлопывания по плечу, и уселся рядом с Теофилом на стул, который для меня, надув губки, освободила очаровательная девушка.

— Мой молодой друг, — сказал я ему, — это зрелище чарует и вдохновляет.

И лишь сказав это, я заметил у него на лбу грустную морщинку. Я тут же заботливо спросил:

— Что случилось?

Не разжимая губ, он произнес таким тихим шепотом, что я еле расслышал:

— Бога ради, заберите меня отсюда.

Я, как вы знаете, человек решительных поступков. Мне не составило никакого труда подняться и отчетливо произнести:

— Юные леди, мой молодой друг, понуждаемый неумолимыми законами биологии, должен посетить мужской туалет. Подождите его здесь, и он вернется.

Мы вошли в ресторанчик и вышли через заднюю дверь. Одна из юных дам, с выпирающими, как булыжники, недвусмысленными бицепсами и со столь же недвусмысленным выражением подозрительности на угрюмом лице, догадалась обежать вокруг ресторана, но мы успели вовремя ее заметить и нырнуть в такси. Она гналась за нами еще два квартала, не отставая. В комнате Теофила, в безопасности, я сказал:

— Теофил, вы явно открыли секрет, как привлекать женщин. Это и есть тот рай, к которому вы стремились?

— Не совсем, — ответил Теофил, медленно расслабляясь под струей воздуха из кондиционера. — Они друг другу мешают. Я не знаю, что случилось, однако вот недавно ко мне подошла эта странная женщина и спросила, не встречала ли она меня в Атлантик-Сити. «Никогда! — возмущенно воскликнул Теофил. — Никогда в жизни не бывал я в Атлантик-Сити». Я еще не успел возразить, как подбежала другая, утверждая, что я уронил платок и она хочет мне его вернуть, и тут же подскочила третья со словами: «Детка, хочешь сниматься в кино?»

Я ответил:

— Вам остается только выбрать одну из них. Я бы выбрал ту, которая звала в кино. Легкая жизнь, а вокруг вьются тучи актрисок.

— Да не могу я никого из них выбрать. Они следят друг за другом почище стервятников. Стоит мне посмотреть на одну, так все остальные хватают ее за волосы и вышвыривают вон. У меня так же нет женщины, как и не было, только в старые дни мне хотя бы не приходилось смотреть, как они колышут грудью и глядят на меня томными глазами.

Я сочувственно вздохнул и сказал:

— А почему не устроить им отборочный турнир? Вот в таком окружении дам, как сегодня, взять и сказать: «Мои дорогие, я глубоко увлечен вами всеми вместе и каждой в отдельности. А потому прошу вас выстроиться в алфавитном порядке, и каждая по очереди меня поцелует. Та, которая исполнит это наиболее самозабвенно, останется со мной на вечер». Максимум того, что вы на этом теряете, — послужите объектом для чрезмерно старательных поцелуев.

— Хм! — произнес Теофил. — А почему бы и нет? Трофеи — победителю, и пусть меня победит самый лучший трофей. — Он облизнул губы, потом выпятил их и поцеловал воздух, отрабатывая технику. — Так и сделаем. Как вы думаете, что, если я, чтобы это было менее утомительно, поставлю условие — руки за спиной?

— Я бы не стал, — ответил я, — друг мой Теофил. В этом случае вам самому может захотеться проявлять какие-то усилия. Я бы предпочел правило — «все захваты дозволены».

— Возможно, вы правы, — сказал Теофил, воспринимая совет того, кто имел немалый опыт в вопросах подобного рода.

Вскоре я должен был покинуть город в связи с делами и не видел Теофила около месяца. Мы встретились в супермаркете. Он толкал перед собой тележку, нагруженную бакалеей. Его лицо меня убило. Загнанным взглядом озирался он по сторонам.

Я к нему подошел, и он со странным писком пригнулся. Потом узнал меня:

— Слава Богу, а то я подумал, что вы — женщина. Я покачал головой.

— Все еще мучаетесь? Вы разве не устроили отборочный турнир?

— Устроил. В том-то все и дело.

— А что случилось?

— Я… — он оглянулся по сторонам и выглянул в проход между стеллажами. Убедившись, что вокруг чисто, он заговорил тихо и быстро, как человек, который торопится что-то сказать по секрету и при этом знает, что его вот-вот прервут: — Я это сделал. Я заставил их написать заявления на конкурс с указанием возраста, сорта зубной пасты и прочего, представить как полагается рекомендации и справки — и назначил день. Конкурс должен был проходить в большом бальном зале в Уолдорф-Астории. Я заготовил приличный запас гигиенической помады для них, профессиональную массажистку и баллон с кислородом для себя для поддержания формы. Как вдруг накануне конкурса ко мне в номер является мужик. Я говорю «мужик», но сперва мне показалось — оживший кирпичный столб. Ростом под два десять, в плечах где-то метр пятьдесят, и кулаки — как ковши паровой лопаты. Он улыбнулся, показав клыки, и заявил:

— Сэр, завтра в вашем конкурсе участвует моя сестренка.

— В самом деле? Очень рад это слышать, — сказал я, желая удержать дальнейший разговор в том же дружелюбном ключе.

— Моя маленькая сестренка, — сказал мужик, — нежный цветок на нашем корявом родословном древе. Она — зеница ока моих трех братьев и моя, и каждого из нас сводит с ума одна только мысль о том, что ее может постигнуть разочарование.

Я спросил:

— А ваши братья похожи на вас, сэр? Он сильно смутился:

— Да нет, сэр, что вы. Я в детстве сильно болел и так и остался вот таким вот усохшим недомерком на всю жизнь. А мои братья — настоящие мужчины нормального роста. — Он показал рукой примерно два с половиной метра от земли.

Я с глубоким чувством заявил:

— Я уверен, сэр, что шансы вашей очаровательной сестры исключительно высоки.

— Это приятно слышать. У меня есть дар предвидения — я думаю, в компенсацию за мою физическую неполноценность. И вот я предвижу, что моя сестренка выиграет конкурс. По какой-то непонятной причине, — продолжил он, — моя сестричка вбила себе в голову, что вы — ее судьба, и если бы ее постигла неудача, мы — ее братья — чувствовали бы себя так, как если бы нам в морду плюнули. А уж тогда…

Тут он осклабился еще сильнее, и клыки вылезли еще больше. Медленно, по одной, он пощелкал костяшками своих ручищ, и звук был такой, как будто ломается бедренная кость. Я никогда этого не слышал, но внезапный приступ дара предвидения дал мне ясно понять, как это звучит.

Я сказал:

— У меня такое чувство, сэр, что вы правы. Есть у вас фотография той особы, о которой идет речь?

— Вы знаете, — сказал он, — совершенно случайно есть.

Он достал фотографию в рамке, и должен признать, что у меня сердце екнуло. Я не мог себе представить, как эта леди выиграет состязание.

Однако дар предвидения — это дар предвидения, и вопреки всем шансам молодая леди одержала чистую победу. Когда объявили результат, в зале чуть не вспыхнул бунт, но победительница очистила помещение собственноручно с неимоверной быстротой и эффективностью, и с тех пор мы с ней, к сожалению, — то есть к счастью — неразлучны. Да вон она, роется на мясном прилавке. Она очень любит мясо — и не только сырое.

Я посмотрел на эту девушку и сразу узнал ту, что два квартала гналась за нашим такси. Очень решительная особа. Я залюбовался ее пульсирующими бицепсами, серьезной гастрономической увлеченностью и развитыми надбровными дугами.

— Вы знаете, Теофил, — сказал я ему, — может быть, имеет смысл снизить вашу привлекательность до прежнего уровня?

Теофил вздохнул:

— Это, боюсь, небезопасно. Моя нареченная и ее крупногабаритные братцы могут неправильно понять потерю интереса с ее стороны. Да к тому же в моем положении есть и хорошие стороны. Я могу пройти по любой улице в любое время, и как бы там ни было опасно, меня никто и пальцем не тронет, когда она со мной. Самый наглый полисмен-регулировщик сразу становится кротким, как агнец, стоит ей на него прищуриться. И она так старается мне угодить и все время придумывает что-нибудь новое. Нет, Джордж, моя судьба решена. Пятнадцатого числа через месяц у нас свадьба, и она перенесет меня через порог нашего нового дома, что дарят нам ее братья. Они хорошо зарабатывают на спрессовывании старых автомобилей, поскольку экономят на оборудовании — работают руками. Вот только иногда я…

Его взор невольно отклонился в сторону на хрупкие формы молодой блондинки, идущей по проходу в нашу сторону. Она взглянула на него так же, как и он на нее, и по ее телу прошла дрожь.

— Простите, — застенчиво произнесла она, и голос звучал, как трель флейты, — мы не могли недавно видеться в турецких банях?

Не успела она договорить, как за нами послышалась твердая поступь, и в разговор ворвался грозный баритон:

— Лапонька Теофил, эта потаскуха к тебе пристает?

Владычица души Теофила, наморщив лоб до глубокой борозды, сверлила девушку взглядом, и та задрожала в нескрываемом ужасе.

Я быстро встал между дамами (это был страшный риск, но никогда не знал я страха). Я сказал:

— Мадам, это дитя — моя племянница. Она заметила меня издали и бросилась ко мне поцеловать в щечку. То, что при этом она двигалась в направлении вашего дорогого Теофила, было полнейшей, хотя и неизбежной, случайностью.

Я огорчился, когда на лице возлюбленной Теофила проявилась та уродующая печать подозрительности, на которую я обратил внимание еще при нашей первой встрече.

— А ты не врешь? — спросила она, и в ее голосе недоставало человеколюбия, которое мне так хотелось бы услышать. — Ладно, чтоб я вас тут не видела. Быстро отсюда оба.

В общем и целом, я счел разумным именно так и поступить. Взяв девушку под руку, я пошел прочь, предоставив Теофила его судьбе.

— О сэр, — сказала юная дама, — как это было храбро с вашей стороны и как находчиво. Если бы не вы, не избежать бы мне синяков и царапин.

— Это был бы стыд и позор, — галантно ответил я, — потому что такое тело, как ваше, создано не для царапин. И не для синяков. Кстати, вы упомянули турецкую баню. Давайте поищем ее вместе. У меня в квартире есть нечто в этом роде — американская, правда, и ванна, но это, в сущности, то же самое.

В конце концов, трофеи — победителю.

Неясный рокот

Я стараюсь не верить тому, что рассказывает мне мой друг Джордж. Ну как можно верить человеку, утверждающему, что умеет вызывать демона по имени Азазел ростом в два сантиметра, который на самом деле — некоторое внеземное существо с необычными, хотя и очень ограниченными, возможностями.

Но под прямым немигающим взглядом простодушных глаз Джорджа я начинаю ему верить и верю — пока он говорит. Это, я думаю, эффект Старого Моряка.

Однажды я сказал, что его демон, похоже, дал ему нечто вроде дара вербального гипноза. Джордж в ответ вздохнул и сказал:

— Увы, нет! Уж если он мне что и даровал, так это дар вызывать людей на откровенную исповедь, хотя это проклятие преследовало меня еще до всякого знакомства с Азазелом. Самые необычные люди взваливали на меня бремя своих горестей. А бывало… — Он помотал головой, как будто отгоняя невыносимо печальную мысль — бывало, что и такое бремя на меня падало, что не людской плоти выносить его. Вот, помню, встретил я однажды человека по имени Ганнибал Уэст…

Впервые я его заметил (так говорил Джордж) в ресторане того отеля, где жил. Я его заметил прежде всего потому, что он мне загораживал вид на официантку с фигурой статуэтки, одетую со вкусом, но совершенно недостаточно. Ему же, я полагаю, показалось, что я смотрю на него (чего я бы никогда по собственной воле делать не стал), и он это воспринял как приглашение к началу дружеских взаимоотношений.

Он подошел к моему столу, прихватив с собой свой бокал, и уселся без всякого там «с вашего разрешения». Я по натуре человек вежливый, так что я приветствовал его чем-то вроде хрюканья и уставился прямо на него, что он воспринял абсолютно спокойно. У него были волосы песочного цвета, спадающие по обеим сторонам черепа, белесые глаза и бледная физиономия им под цвет и еще — взгляд фанатика, хотя в тот момент я этого, признаюсь, не заметил.

— Меня зовут Ганнибал Уэст, — заявил он, — я профессор геологии. Моя узкая специальность — спелеология. Вы, случайно, не спелеолог?

Я сразу понял, что ему кажется, будто он встретил родственную душу. У меня от такой мысли ком к горлу подкатил, но человек я вежливый.

— Непонятные слова всегда меня интересовали, — сказал я. — Что такое спелеология?

— Пещеры. Изучение и исследование пещер, — ответил он. — Это мое хобби, сэр. Я исследовал пещеры всех континентов, кроме Антарктиды. О пещерах никто в мире не знает больше моего.

— Очень приятно, — сказал я, — это впечатляет.

Посчитав, что дал ему насколько возможно более холодный ответ, я помахал официантке, чтобы она принесла мне новый бокал, и с чисто научной внимательностью наблюдал за ее неспешным приближением. Однако Ганнибал Уэст не счел мой прием холодным.

— Да-да, — он энергично закивал головой, — впечатляет — это уж точно. Я исследовал пещеры, о которых никто в мире ничего не знает. Я спускался в подземные гроты, где не ступала нога человека. Я единственный из ныне живущих, кто первый входил в такие места, где не бывало ни одно человеческое существо. Я вдыхал воздух, который никогда не тревожили человеческие легкие, и я видел и слышал такое, чего не видел и не слышал никто, кто выжил бы и рассказал.

Он передернулся.

Тут прибыл мой бокал, и я благодарно взял его, любуясь тем, как низко наклонилась официантка, ставя его передо мной на стол. Совершенно механически я сказал:

— Вы — счастливый человек.

— Вот это нет, — ответил Уэст. — Я жалкий грешник, коего призвал Господь для отмщения грехов сынов человеческих.

Тут-то я посмотрел на него внимательно и заметил взгляд фанатика, сверлящий меня насквозь.

— В пещерах? — спросил я.

— В пещерах, — торжественно и мрачно ответил он. Уж поверьте мне. Я профессор геологии, и я знаю, о чем говорю.

Я за мою долгую жизнь встречал много профессоров, которые понятия не имели, о чем говорили, но этот факт я счел излишним подчеркивать. Наверное, Уэст по моим выразительным глазам прочел, что я о нем думаю, потому что вдруг щелкнул замком портфеля у себя на коленях, выудил оттуда газету и сунул ее мне.

— Вот! — сказал он. — Читайте вот это.

Не могу сказать, что материал заслуживал углубленного изучения. Какая-то заметка в местном листке размером в три абзаца. В заголовке было написано: «Неясный рокот», а в скобках стояло: «Восточный Хренборо, штат Нью-Йорк». Там что-то было насчет неясного рокочущего шума, на который жаловались в полицию местные жители и который приводил в неистовство все собачье-кошачье население городка. Полиция списала этот звук на дальнюю грозу, хотя метеорологический отдел клялся и божился, что гроз в этот день в регионе не было ни одной.

— Ну, и как вам это? — спросил Уэст.

— Может, это была эпидемия несварения желудка?

Он скривился так, как будто эта идея не стоила даже презрения — хотя любой, кто хоть раз испытал несварение желудка, с ним бы не согласился.

— У меня, — сказал он, — есть точно такие же сообщения из Ливерпуля в Англии, из Боготы в Колумбии, из Милана в Италии, из Рангуна в Бирме и еще из полусотни различных точек земного шара. Я их собираю. И во всех говорится о глухом рокочущем шуме, наводящем страх и беспокойство и вгоняющем в панику домашних животных. И все эти случаи укладываются в два дня.

— Какое-то событие мирового масштаба, — заметил я.

— Именно! А то скажете — несварение. — Он состроил мне гримасу, отхлебнул из своего бокала и постучал себя по груди: — Ибо Господь вложил мне в руки оружие, и я должен узнать, как применять его.

— А что за оружие? — спросил я. Он не дал прямого ответа.

— Эту пещеру я нашел случайно, что мне больше нравится, потому что пещера с кричащим входом — это публичная девка, и там уже толпы топтались. Вы мне покажите вход узкий и скрытый, загороженный камнепадом и заросший бурьяном, да еще чтобы он был за водопадом и в недоступном месте — и я вам скажу, что эта пещера девственна и туда стоит лезть. Вы сказали, что спелеологии не знаете?

— Ну, я, конечно, бывал в пещерах. Вот, например, Люрейские пещеры в Виргинии…

— С платным входом! — Уэст сморщился, ища на полу место, куда плюнуть. К счастью, не нашел. — Раз вы ничего не знаете о божественных радостях исследования пещер, — начал он, — я не буду вас утомлять рассказом о том, как я ее нашел и как обследовал. Вообще говоря, исследовать новую пещеру без напарника небезопасно, однако я всегда к этому готов. В конце концов, в этом деле мне нет равных, не говоря уже о том, что я храбр как лев. Но в этом случае мне как раз повезло, что я был один, ибо то, что нашел я, не было предназначено ни для кого другого. Продвигаясь вперед, я обнаружил большой безмолвный зал, где сталагмиты гордо воздымались навстречу не менее величественным сталактитам. Я шел, огибая сталагмиты и разматывая за собой бечеву, поскольку не люблю терять дорогу, как вдруг наткнулся на сталагмит, сломанный посередине там, где сцепление плоских слоев было почему-то слабее. По одну сторону от обломка пол был покрыт известняковой крошкой.

Не знаю, отчего он сломался — то ли какая-то тварь налетела на него, спасаясь от преследования, то ли какому-то небольшому землетрясению этот сталагмит показался слабее других. В любом случае сейчас на вершинке этого обломка была гладкая плоская площадка, влажно блеснувшая в свете моего фонарика. Она так напоминала барабан, что я не выдержал и постучал по ней пальцем. — Тут он залпом допил бокал и добавил: — Это и был барабан, или, по крайней мере, структура, отвечающая вибрацией на постукивание. Как только я тронул обломок, зал наполнил глухой рокот — тяжелый звук на грани порога слышимости, инфразвук. Как я позже определил, только ничтожная доля звуковых волн пришлась на слышимый диапазон, а почти весь звук выражался в мощных колебаниях, слишком медленных для человеческого уха, но сотрясающих тело. От этого неслышимого эха я испытал наиболее неприятные ощущения, которые только можно вообразить. Раньше я никогда ничего подобного не встречал. Энергия постукивания ничтожна, как же могла она вызвать такие мощные колебания? Этого я полностью так и не понял. Конечно, где-то под землей есть источники энергии. Может существовать способ освобождения тепловой энергии магмы и превращения ее в звук. А начальное постукивание могло сыграть роль спускового механизма этого звукового лазера, или, если создавать новый термин, «звазера».

Я растерянно заметил:

— Никогда о таком не слышал.

— Да уж конечно, — Уэст неприятно хихикнул, — наверняка не слышали. Никто никогда ни о чем таком не слышал. Естественный звазер, образовавшийся в результате редкой комбинации геологических условий. Такая штука может случиться не чаще раза в миллион лет и не больше чем в одной точке планеты. Это должен быть редчайший феномен всей Земли.

Я заметил:

— Это довольно далеко идущие выводы из одного щелчка пальцем по барабану.

— Заверяю вас, сэр, как ученый, что я не удовлетворился одним щелчком. Я продолжил эксперимент.

Попробовав стукнуть сильнее, я убедился, что могу серьезно пострадать от реверберации инфразвука в замкнутом пространстве. Тогда я соорудил систему, которая позволяла мне бросать камешки на звазер извне пещеры — некий аппарат с дистанционным управлением. И с удивлением обнаружил, что звук слышен в довольно далеких от пещеры местах. Простеньким сейсмографом я обнаружил колебания на расстоянии нескольких миль. А бросив случайно серию камешков, я убедился в кумулятивности эффекта.

— Это было, — спросил я, — в тот день, когда по всему миру слышался глухой рокот?

— Абсолютно верно, — ответил он. — Вы совсем не такой дебил, каким кажетесь. Вся планета звенела, как колокол.

— Я слышал, что это бывает только при особо сильных землетрясениях.

— Верно, однако звазер может вызвать колебания более сильные, чем любое землетрясение, при этом с определенной длиной волны, например такой, от которой вытряхивается содержимое клеток, — допустим, нуклеиновые кислоты хромосом.

Я обдумал сказанное.

— Это убило бы живые клетки.

— Наверняка. Может быть, так погибли динозавры.

— Я слыхал, что они погибли из-за столкновения Земли с астероидом.

— Это так, но, чтобы так подействовало простое столкновение, мы должны допустить, что астероид был гигантским — десять километров в поперечнике. И тогда приходится предполагать пыль в стратосфере, трехлетнюю зиму и прочее, чтобы весьма нелогичным способом объяснить, почему одни организмы погибли, а другие выжили. А теперь допустим, что астероид был гораздо меньше, но стукнул по звазеру, а его колебания стали разрушать клетки. Около девяноста процентов всех живых клеток в мире распались за несколько минут без видимых изменений в окружающей среде. Какие-то организмы погибли, а какие-то выжили. Это уже полностью зависит от сравнительных структур нуклеиновых кислот.

— Это и есть, — спросил я с жутким ощущением, что этот фанатик говорит всерьез, — это и есть то оружие, что вложил в ваши руки Господь?

— Воистину, — ответил он. — Я узнал, как генерировать волны заданной длины, меняя способ постукивания, и теперь мне осталось только точно определить длину волны, от которой разрушаются клетки человека.

— Почему человека? — спросил я.

— А почему нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Какой другой вид наводняет планету, разрушает среду, поражает радиацией другие виды и насыщает биосферу химической дрянью? Кто разрушает Землю так, что через пару десятков лет на ней не останется ничего живого? Кто, кроме Homo sapiens? Если мне удастся найти нужную волну, я ударю по звазеру с нужной частотой и силой, на Землю обрушится волна омывающего звука, и за день или два, которые понадобятся звуковым волнам на обход всей планеты, ее поверхность очистится от людской скверны без вреда для других форм жизни с другой структурой нуклеиновых кислот.

Я спросил:

— Вы собираетесь оборвать миллиарды людских жизней?

— Так поступил Господь во время потопа…

— Ну, мы же не можем верить библейским легендам о…

— Я — геолог-креационист, сэр, — оборвал он мою речь. И я все понял.

— А, — сказал я, — и Господь обещал никогда не посылать на Землю новый потоп, но ничего не сказал о звуковых волнах.

— Именно так! И миллиарды мертвых удобрят и оплодотворят землю, послужат пищей для тех форм жизни, что страдали от рук людских и заслужили воздаяние. Но самое главное: несомненно, какие-то остатки человечества выживут. Те, чьи нуклеиновые кислоты окажутся нечувствительны к звуковым колебаниям. И эти остатки, благословенные Господом, смогут начать снова, запомнив урок воздаяния, так сказать, злом за зло.

— А зачем вы это мне рассказываете? — спросил я. Это действительно было странно.

Он подался вперед и схватил меня за лацкан (весьма неприятное ощущение, поскольку от его дыхания могло стошнить) и сказал:

— У меня такое внутреннее убеждение, что вы мне можете помочь.

— Я? Уверяю вас, что я ничего не знаю о длинах волн, о нуклеиновых кислотах, и вообще ни… — Но тут же, сообразив на ходу, я сказал: — Вы знаете, кажется, есть одна вещь, которую именно я мог бы для вас сделать. — И со свойственной мне безукоризненной вежливостью я обратился к нему: — Не сделаете ли вы мне одолжение, сэр, соблаговолить подождать вашего покорного слугу минут пятнадцать?

— Разумеется, сэр, — ответил он, так же соблюдая этикет. — Я пока займусь уточнением математических расчетов.

Быстрым шагом выходя из зала, я сунул десятку бармену и прошептал:

— Проследите, чтобы вон тот джентльмен не ушел до моего возвращения. Если это будет абсолютно необходимо, ставьте ему выпивку за мой счет.

Все, что нужно для вызова Азазела, у меня всегда с собой, и через несколько минут он уже сидел на настольной лампе у меня в номере, окруженный своим обычным розовым сиянием.

— Ты, — пропищал он с интонацией прокурора, — прервал меня в середине построения такого пасмаратцо, перед которым не устояло бы сердце ни одной прекрасной самини.

— Прости, если можешь, Азазел, — сказал я, надеясь, что он не пустится в объяснения, что такое пасмаратцо, и не станет описывать очарование самини, поскольку для меня все это яйца выеденного не стоило, — но у меня тут дело первостепенной срочности.

— У тебя всегда все первостепенной срочности, — буркнул он недовольно.

Я поспешно обрисовал ситуацию, и надо отдать ему должное — он тут же все понял. В этом смысле с ним приятно общаться — никогда не требуется долгих объяснений. Я лично считаю, что он просто читает мысли, хотя он всегда уверяет, что моих мыслей не касается. Однако как можно доверять двухсантиметровому демону, который сам сознается, что в погоне за симпатичными самини применяет какие-то гнусные ухищрения? Да и к тому ж я не уверен, что он имеет в виду — что к моим мыслям не притрагивается или что от этого в них ничего не меняется. Но все это к делу не относится.

— Где этот человек, о котором ты говоришь?

— В зале ресторана. Он расположен…

— Не надо. Я найду его по эманациям нравственного разложения. Так, нашел. Как узнать этого человека?

— Волосы песочного цвета, бледные глаза…

— Не это. Склад его ума.

— Фанатик.

— Ах да. Ты говорил. Так, контакт я установил и теперь вижу, что дома придется отмываться горячим паром. Он еще хуже тебя.

— Это неважно. Его слова соответствуют истине?

— Насчет звазера? Кстати, неплохой термин.

— Да.

— Что ж, этот вопрос не прост. Есть у меня приятель, считающий себя большим духовным лидером, так я часто подначиваю его вопросом: что есть истина? Скажу так: он считает это истиной, он в это верит. Но то, во что верит человек, независимо от силы его веры, не обязательно будет объективной истиной. Ты в своей жизни с этим, вероятно, сталкивался.

— Бывало. Но есть ли способ отличить веру, в основе которой лежит истина, от той, что основана на заблуждении?

— У разумных существ — да. У людей — нет. Но ты, похоже, видишь в этом человеке небывалую опасность. Давай я переставлю у него в мозгу пару молекул, и он умрет.

— Нет, — сказал я. Пусть это с моей стороны глупо, но я противник убийств. — Ты можешь так переставить молекулы, чтобы он забыл о звазере?

Азазел тоненько вздохнул, поежился:

— Это же гораздо труднее. Эти молекулы такие тяжелые, да еще цепляются друг за друга. Ну почему не поступить радикально…

— Я настаиваю.

— Ладно, — уныло согласился Азазел и погрузился в долгую литанию вздохов, пыхтений и бормотаний, долженствующих мне показать, как он тяжело работает. Наконец он сказал: — Готово.

— Ладно, подожди здесь. Я только проверю и вернусь.

Сбежав вниз, я увидел Ганнибала Уэста там, где я его оставил. Бармен подмигнул мне, когда я с ним поравнялся:

— Выпивка не потребовалась, сэр.

Я выдал этому достойному человеку еще пять долларов.

Уэст радостно воскликнул:

— А, это вы!

— Разумеется, — ответил я. — Вы весьма наблюдательны. Я решил проблему звазера.

— Проблему чего?

— Того предмета, который был открыт вами в процессе спелеологических исследований.

— Каких исследований?

— Спелеологических. Осмотра пещер.

— Сэр, — Уэст поморщился. — Я в жизни не был ни в одной пещере. Вы — душевнобольной?

— Нет. Но я вспомнил, что у меня важная встреча. Прощайте, сэр. Возможно, мы больше не увидимся.

Я поспешил наверх, слегка запыхавшись, и услышал, как Азазел жужжит себе под нос мотивчик, популярный среди его народа. Тамошний музыкальный вкус — если его можно так назвать — весьма извращен.

— Он лишился памяти, — сказал я. — Надеюсь, навсегда.

— Конечно, — отозвался Азазел. — Теперь надо бы заняться самим звазером. Раз он может усиливать звук за счет тепловой энергии Земли, значит, у него должна быть очень тонко подогнанная структура. А тогда мелкое нарушение регулировки в какой-нибудь ключевой точке выведет его из строя навеки. Где он находится?

Я посмотрел на него, как громом пораженный:

— Откуда мне знать?

Он на меня уставился, тоже как будто громом пораженный, хотя на его миниатюрном личике трудно что-нибудь разобрать.

— Ты хочешь сказать, что мы стерли его память до того, как ты узнал столь важную вещь?

— Да мне и в голову не приходило, — сказал я.

— Но ведь если звазер существует — то есть если его убежденность основывается на фактах, — то кто-то может в него вляпаться снова, или какая-то тварь на него налетит, или просто метеорит стукнет, и это может случиться в любую минуту дня и ночи. И вся жизнь на Земле погибнет.

— Боже правый, — простонал я.

Очевидно, мое отчаяние его тронуло, и он произнес:

— Ну ладно, ладно, друг, не так все страшно. Худшее, что может случиться — исчезнут люди. Всего только люди, а не путное что.

Закончив свой рассказ, Джордж безнадежным голосом добавил:

— И вот так оно и есть. Приходится жить, зная, что весь мир может в любую секунду кончиться.

— Чушь, — совершенно искренне заметил я. — Если даже вы не вре… — извините — говорите правду про этого Ганнибала Уэста, все это может быть просто порождением его больной фантазии.

Джордж высокомерно посмотрел на меня поверх собственного носа и после некоторой паузы произнес:

— Даже за самых прекрасных самини с родины Азазела не согласился бы я разделять эту вашу склонность к дешевому скептицизму. Что вы скажете на это?

Из бумажника он достал кусок газеты. Это была вырезка из вчерашней «Нью-Йорк таймс» с заголовком: «Неясный рокот». Там говорилось о неясном рокоте, который перебудоражил жителей Гренобля во Франции.

— Объяснение, Джордж, единственное. Вы увидели эту статью и присочинили к ней целую историю.

Джордж чуть было не взорвался, но тут я взял в руки счет на довольно приличную сумму, положенный между нами официанткой, и тогда его чувства смягчились, и мы с ним очень дружелюбно попрощались за руку. Но должен признать, мне с тех пор как-то неспокойно спится. И где-то примерно в полтретьего ночи я сижу в кровати и прислушиваюсь к глухому рокоту, который как раз меня и будит.

Спаситель человечества

— Приятель у меня есть, — сказал как-то вечером мой друг Джордж, тяжело вздохнув, — так он клутц.

Я с умным видом кивнул:

— Птица из перьев.

Джордж недоуменно на меня воззрился:

— Причем здесь перья? Потрясающая у вас способность ляпать невпопад. Это, наверное, связано с недостаточным интеллектом — примите не в упрек, а в выражение сочувствия.

— Ну, что ж поделаешь, — ответил я, — какой уж есть. Этот ваш приятель-клутц — это Азазела вы имеете в виду?

Азазел — двухсантиметровый демон или внеземное разумное существо (как вам больше нравится), о котором Джордж говорит постоянно и замолкает только в ответ на прямые вопросы. Теперь он холодно произнес:

— Азазел — не предмет для обсуждения, и вообще, я не понимаю, как вы о нем прознали.

— Да подошел к вам как-то ближе чем на милю, — ответил я.

Джордж не обратил на это внимания и продолжал.

Неблагозвучное слово «клутц» я впервые услышал в разговоре со своим приятелем Менандером Блоком. Вы, я боюсь, о нем не слыхали, поскольку он вращается в университетских кругах и очень щепетилен в выборе знакомых, что вряд ли можно поставить ему в упрек, глядя на подобных вам личностей.

Этим словом, как он объяснил мне, называют неуклюжих и незадачливых людей.

— И вот я как раз такой, — сказал он. — Это слово из идиша, и буквально оно означает кусок дерева, бревно, полено, колоду, чурбак, а моя фамилия по-немецки значит примерно то же самое, что и последнее слово.

Он тяжело вздохнул:

— Понимаете, в строгом смысле слова я не клутц. В моем поведении нет ничего от чурбака или колоды. Я танцую, как зефир, и грациозен, как мотылек, движения у меня кошачьи, а что касается искусства любви, то многие красавицы могли бы его оценить, если бы я им это позволил. Но вот эта клутцовость проявляется на дальнем расстоянии. Меня при этом не задевает, но клутцом становится все вокруг. Как будто у самой Вселенной заплетаются ее космические ноги. Если смешивать языки — греческий с идишем, то точное слово будет «телеклутц».

— И как давно это с вами, Менандер? — спросил я.

— Всю жизнь, хотя я только уже в зрелом возрасте осознал это свое странное свойство. В юности я объяснял происходящее со мной нормальным ходом вещей.

— Вы с кем-нибудь по этому поводу советовались?

— Конечно, нет, Джордж. Меня бы посчитали за сумасшедшего. Вы себе представляете любого психоаналитика, который встретился с феноменом телеклутцизма? Меня бы с первого нашего разговора отвезли в лечебницу, а доктор бросился бы писать статью о новом психозе и стал бы, может быть, миллионером. Я не собираюсь попадать на всю жизнь в дурдом для обогащения какой-нибудь ученой пиявки. Это нельзя рассказывать никому.

— А мне зачем вы это говорите, Менандер?

— А затем, что мне, с другой стороны, надо это кому-то рассказать, чтобы и вправду не свихнуться. А вас я по крайней мере знаю.

Особой логики я в этом не усмотрел, зато понял, что опять я подвергаюсь приступу откровенности со стороны своих друзей. Это обратная сторона репутации человека понимающего, симпатичного, а главное — умеющего хранить чужие тайны. Никогда поверенная мне тайна не доходила до чужих ушей — вы не в счет, поскольку все знают, что срок действия вашего внимания — несколько секунд, а памяти — и того меньше.

Я сделал официанту знак принести еще выпивку и добавил секретный жест, который знал я один, означающий, что ее нужно включить в счет Менандеру. В конце концов, он мне был обязан.

— А как конкретно, Менандер, проявляется ваш телеклутцизм?

— В простейшей форме, которая и привлекла впервые мое внимание, он сказывается на погоде во время моих поездок. Мне не часто приходится ездить, а если приходится, то на машине. И вот всегда, когда я еду на машине, идет дождь. Неважно, какой был прогноз, неважно, что при моем выезде сияет солнце. Собираются тучи, темнеет, начинает моросить дождик и переходит в ливень. А если мой телеклутцизм разыграется, так начинается еще и обледенение. Я, конечно, стараюсь не делать глупостей. По Новой Англии не езжу, пока не кончится март. В прошлом году я ехал в Бостон шестого апреля — так это была первая апрельская гроза за всю историю Бостонского метеорологического бюро. Однажды я ехал в Вильямсбург, штат Виргиния, двадцать восьмого марта, надеясь на несколько дней снисхождения судьбы. Не тут-то было! В Вильямсбурге выпал снег слоем двадцать сантиметров, и аборигены мяли его в пальцах, спрашивая друг у друга, что бы это могло быть. Часто я думал, что если представить себе Вселенную под непосредственным руководством Господа Бога, так рисуется хорошая картинка: вбегает Гавриил и в Божественном присутствии орет, что сейчас вот-вот столкнутся две галактики с разрушительными последствиями для всей Вселенной, а Господь ему и отвечает: «Не приставай с глупостями, я тут должен напустить дождь на Менандера».

Я сказал ему:

— Из каждой ситуации надо стараться извлечь пользу. Вы же могли бы за баснословные гонорары прекращать засухи.

— Я об этом подумывал, но от самой мысли высыхает любой дождь, который мог бы случиться на моем пути. К тому же если бы дождь и прошел там, где он нужен, он мог бы вызвать потоп. Да и не только дождь, или уличные пробки, или пропажа дорожной разметки — есть еще миллионы всяких неприятностей. В моем присутствии неожиданно сама по себе ломается дорогая аппаратура или кто-то роняет ценную и хрупкую вещь, причем без всякой моей вины. Вот в Батавии, в Иллинойсе, есть современный ускоритель частиц. Однажды у них сорвался важнейший эксперимент из-за совершенно непредвиденной и необъяснимой утечки вакуума. И только я знал (на следующий день, прочитав в газете), что в момент утечки я проезжал на автобусе по окраине Батавии. И конечно, шел дождь. В этот самый момент, друг мой, прокисает часть молодого пятидневного вина в погребах этого почтенного заведения. Некто, проходящий сейчас мимо нашего стола, обнаружит, придя домой, что у него в подвале трубы полопались, и как раз тогда, когда он здесь проходил. И все это будет списано на несчастные случаи и совпадения.

Мне стало его жаль. А при мысли о том, что я сижу к нему так близко и что у меня дома может сейчас твориться, кровь застыла в жилах.

Я сказал:

— Вы, попросту говоря, «дурной глаз».

Он откинул голову назад и посмотрел на меня сверху вниз:

— «Дурной глаз» — выражение суеверных старух. «Телеклутц» — научный термин.

— А предположим, что я смогу снять с вас это проклятие, как бы его ни называть?

— Проклятие — точное слово, — серьезно ответил Менандер. — Я часто представлял себе, что злая фея, рассердившись, что ее не позвали на крестины… Вы что, пытаетесь мне объяснить, что вы — добрая фея и можете снимать проклятия?

— Я ни в каком смысле не фея, — твердо оборвал я его. — Просто допустим, что я мог бы избавить вас от этого про… этого состояния.

— Каким, черт побери, образом?

— Достаточно чертовским. Так как?

— А что вам с этого будет? — подозрительно спросил он.

— Моральное удовлетворение от того, что помог другу избавиться от такого кошмара.

Менандер секунду подумал и энергично помотал головой:

— Этого мало.

— Конечно, если вы собираетесь предложить мне какую-то сумму…

— Никогда! Такого оскорбления я вам не нанесу. Другу предложить деньги? Разменять дружбу на зеленые? За кого вы меня принимаете, Джордж? Я имел в виду, что мало избавить меня от телеклутцизма. Вы должны сделать больше.

— А что можно еще сделать?

— Смотрите сами. Всю жизнь на мою совесть ложились жертвы всяких бедствий — от неприятностей до катастроф — миллионы, быть может, невинных жертв. Даже если с этой минуты я не принесу никому зла — хотя и раньше я по своей воле никому ничего плохого не делал, и моей виной это никак нельзя назвать — эти жертвы для меня такое бремя, которое я не могу снести. Мне нужно что-то, что меня от него избавит.

— Например, что?

— Например, мне должен представиться случай спастичеловечество.

— Что?

— А чем еще можно искупить тот невообразимый вред, что я принес? Я настаиваю, Джордж. Если вы снимете мое проклятие, замените его способностью спасти человечество.

— Не уверен, что у меня получится.

— А вы попробуйте, Джордж. Не смущайтесь задачей. Я всегда говорил: если что-то делаешь, сделай как можно лучше. И подумайте о человечестве, мой старый друг.

— Погодите, — сказал я, несколько встревоженный, — вы же все перекладываете на мои плечи.

— Конечно, Джордж, — с душевной теплотой произнес Менандер. — Широкие плечи! Добрые плечи! Они созданы для бремени людского. Давайте, Джордж, по домам и снимите с меня проклятие. И благодарное человечество засыпало бы вас благословениями, но оно, увы, об этом не узнает, потому что я никому не скажу. Ибо стыдно выставлять напоказ добрые деяния, и вы можете положиться на меня, Джордж, — уж я-то не выставлю.

Как все-таки удивительна самозабвенная дружба, и ничто на земле не может с ней сравниться. Я тут же встал и вышел из ресторана так поспешно, что даже забыл оплатить свою половину обеда. К счастью, Менандер этого не заметил, пока я не ушел подальше от ресторана. Мне не сразу удалось вступить в контакт с Азазелом, а когда я до него дозвался, у него, похоже, не было настроения. Он был завернут в розоватое сияние и вопил, как свисток от чайника:

— Тебе не приходит в голову, что я могу пойти под душ?

И в самом деле, от него здорово несло нашатырным спиртом.

Я смиренно произнес:

— У нас невообразимо срочное дело, о Могущественный-Для-Прославления-Коего-Недостаточно-Слов.

— Говори тогда, только не вздумай мямлить целый день.

— Ни за что, — сказал я и с блестящей четкостью обрисовал ситуацию.

— Хм-м, — сказал Азазел. — Хоть раз в жизни получил от тебя интересную задачку.

— В самом деле? Ты имеешь в виду, что телеклутцизм существует?

— Конечно. Понимаешь, квантовая механика утверждает, что свойства Вселенной до некоторой степени зависят от наблюдателя. Точно так же, как Вселенная оказывает влияние на наблюдателя, так и он, в свою очередь, влияет на Вселенную. И некоторые наблюдатели на Вселенную влияют неблагоприятно — или, по крайней мере, неблагоприятно, с точки зрения других наблюдателей. Например, какой-то наблюдатель может ускорить взрыв сверхновой, и это может вызвать раздражение у тех наблюдателей, которые окажутся от нее в неуютной близости.

— Понял. Так можешь ли ты помочь моему другу Менандеру и снять с него эти квантово-наблюдательные эффекты?

— Это-то просто! Десять секунд — и я смогу вернуться под душ и потом на церемонию ласкорати, которую мы решили провести с двумя невообразимо прекрасными самини.

— Постой, погоди! Этого мало.

— Не дури. Две самини — этого вот так хватит. Только последнему развратнику может понадобиться три.

— Я имею в виду — мало убрать телеклутцизм. Менандеру нужно еще оказаться спасителем человечества.

Примерно минуту я думал, что Азазел собирается забыть нашу старую дружбу и все, что я для него сделал, стараясь снабжать его задачами, укрепляющими силу его мозга и волшебные способности. Я не все понял, что он сказал, поскольку большинство слов было на его родном языке, но на слух они больше всего напоминали распиловку в пилораме утыканной ржавыми гвоздями доски.

Остыв от белого каления до темно-вишневого, он спросил:

— И как это планируется сделать?

— Неужто это так трудно для Апостола Невероятного?

— Еще бы! Однако давай посмотрим. — Он на секунду задумался, а потом взорвался: — Да кому во всем мире понадобилось спасать человечество? Какой в этом смысл? Вы же провоняли целиком весь сектор… Ладно, сделаю.

Это заняло не десять секунд. Понадобился час и еще довольно противные полчаса, и Азазел все время хныкал и гадал, станут ли самини его ждать. Наконец он закончил, и я решил, что надо проверить, как поживает Менандер Блок.

Встретившись с ним, я сказал.

— Вы излечены.

Он посмотрел на меня с нескрываемой враждебностью:

— Вы знаете, что в тот вечер вы свалили на меня весь счет за обед?

— Это все же мелочь по сравнению с тем, что вас излечили.

— Я этого не чувствую.

— Ладно, поехали. Проедемся немножко на машине. Вы сядете за руль.

— Так уже облачно. Ничего себе исцелен!

— Поехали! Что мы теряем?

Он вывел из гаража свой автомобиль. На другой стороне улицы прохожий благополучно не споткнулся о полный мусорный бак. Менандер поехал по улице. При его приближении светофор не переключился на красный, и два сближавшихся на перекрестке автомобиля миновали друг друга на безопасном расстоянии.

Когда он доехал до моста, облака почти разошлись, и машину осветило солнце.

Подъезжая к дому, он плакал и не стыдился слез, так что мне пришлось поставить машину вместо него. Я ее малость при этом поцарапал, но ведь не меня же лечили от телеклутцизма. И вообще, могло быть хуже — например, я бы поцарапал свою машину.

Несколько дней он от меня не отходил. В конце концов, я единственный знал, какое чудо с ним случилось.

Он все повторял:

— Я пошел на танцы, и никто никому не наступил на ногу, и никто не упал и не сломал шею или пару ног. Я вальсировал, как эльф, и моя партнерша не жаловалась на тошноту, хотя и съела довольно-таки много.

Или что-то вроде:

— Сегодня на работе ставили новый кондиционер, и никто из рабочих не уронил его себе на ноги и не стал навсегда калекой.

Или даже:

— Я тут навестил приятеля в больнице, о чем раньше и мечтать не мог, и ни в одной палате, мимо которой я проходил, ни одна иголка не выскочила из вены ни у одного больного. И ни одна сестра не промахнулась мимо цели, делая внутримышечные инъекции.

А иногда он меня спрашивал:

— Вы уверены, что у меня будет шанс спасти человечество?

— Абсолютно уверен, — отвечал я. — Это часть курса лечения.

Но однажды он пришел ко мне и скорчил гримасу.

— Послушайте, — сказал он. — Я тут был в банке, хотел узнать, сколько у меня на счете, — там чуть поменьше, чем должно быть — из-за этой вашей манеры убегать из ресторана до подачи счета. Но я не смог получить ответ, потому что у них засбоил компьютер, как только я вошел. Никто ничего понять не мог. Это что, лечение кончается?

— Не может быть, — сказал я. — Это, скорее всего, к вам отношения не имеет. Может быть, другой телеклутц, которого не лечили. Может быть, он вошел одновременно с вами.

Но я был не прав. Банковский компьютер ломался еще два раза, и оба раза тогда, когда Менандер пытался выяснить состояние своего счета. (Его нервозность по поводу мелких сумм, на которые я и внимания не обратил бы, для взрослого мужчины просто отвратительна.) Когда же полетел компьютер у него в фирме в момент его прихода, то состояние, в котором он ко мне явился, можно было назвать только паникой.

— Это вернулось, Джордж! Это вернулось! И на этот раз я не выдержу! Я привык к тому, что нормален, и к старому вернуться не смогу. Я должен себя убить.

— Нет, Менандер, нет. Это было бы уж слишком. Он подавил уже готовый сорваться всхлип и обдумал мое глубокомысленное замечание.

— Вы правы. Это и в самом деле уж слишком. Лучше я вас убью. В конце концов, скучать никто не будет, а мне полегчает.

Я понимал его точку зрения, но сам смотрел шире.

— Прежде чем вы на что-нибудь решитесь, — начал я, — дайте я попробую разобраться, что случилось. Терпение, Менандер. В конце концов, все это случается только с компьютерами, а кому какое дело до компьютеров? Да гори они огнем!

Я быстро вышел, чтобы он не успел меня спросить, как же ему теперь проверить свой счет в банке, если компьютер при его появлении отказывается работать. По поводу счета у него вообще был пунктик.

А у Азазела пунктик был другой. Похоже было, что он занялся этими самини всерьез, и, когда явился, все еще вертел сальто. До сих пор не понимаю, какое отношение имеет к этому сальто.

По-прежнему в раздражении, он все же объяснил мне, что произошло, и теперь я был в состоянии объяснить это Менандеру.

По моему настоянию мы с ним встретились в парке. Я специально выбрал очень людное место на тот случай, если он потеряет голову в переносном смысле и у меня возникнет шанс потерять ее в прямом. Я сказал:

— Менандер, ваш телеклутцизм еще действует, но только на компьютеры. Только на компьютеры. Это говорю вам я. В отношении всего остального вы излечены — навсегда.

— Ну так вылечите меня и от воздействия на компьютеры.

— А вот это, Менандер, и не получается. Для компьютеров вы — телеклутц на веки вечные. — Последние слова я почти прошептал, но он услышал.

— Это еще почему? Ах ты волосатомозглая, неправдоподобная, всеклутцистическая задница поносного двугорбого верблюда!

— Такое нагромождение свойств делает определение бессмысленным. Поймите, Менандер, что это случилось только из-за вашего желания спасти мир.

— Не понимаю. Попробуйте объяснить. У вас пятнадцать секунд.

— Будьте же разумны! Над человечеством нависла опасность компьютерного взрыва. Компьютеры становятся универсальнее, способнее, разумнее. Люди все более и более от них зависят.

Уже возможно создание компьютера, который будет контролировать весь мир и не оставит человечеству никакой работы. И он вполне может решить избавиться от человечества как от ненужного придатка. Мы, конечно, утешаем себя тем, что всегда можем «выдернуть вилку», но вы же понимаете, что сделать этого не удастся. Компьютер, достаточно умный, чтобы управлять миром, будет достаточно умен, чтобы защитить свою вилку — например, найти собственный источник электроэнергии. Это неизбежно, и такова судьба человечества. И здесь, мой друг, на сцене появляетесь вы. Вас ставят перед этим компьютером, или вы просто дистанционно вступаете с ним в контакт, и он тут же ломается, и человечество спасено. Человечество спасено! Подумайте — вы же этого хотели!

Менандер подумал. Но он не казался особенно счастливым.

— Но ведь пока что я не могу подойти к компьютеру.

— Дело в том, что компьютер-клутцизм должен быть закрепленным и постоянным — только тогда есть уверенность, что он проявится в нужное время и в нужном месте и что компьютер не сможет как-нибудь защититься. Это цена за тот великий дар спасительства, о котором вы просили и за который будут вас чтить все будущие века и народы.

— В самом деле? — спросил он. — А когда же это будет?

— Как говорит Азазел… мой источник информации, — сказал я, — где-то через шестьдесят лет или около того. Но посмотрите с другой точки зрения: вы теперь точно знаете, что доживете по крайней мере до девяноста.

— А тем временем, — Менандер повысил голос, и на нас стали оборачиваться, — тем временем мир все больше и больше компьютеризируется, и все больше и больше появляется мест, куда я и подойти не смогу. И все больше и больше вещей станут мне недоступны, и я буду как в тюрьме, которую сам себе построил…

— Но в конце концов спасете человечество! Вы же именно этого хотели!

— К чертям человечество! — заорал Менандер и бросился на меня. Мне удалось вырваться, но только потому, что беднягу скрутили те, кто стоял вокруг.

Сейчас он лечится у психоаналитика крайне фрейдистской ориентации.

Это ему обходится в целое состояние, но пользы, как вы понимаете, никакой. Закончив свой рассказ, Джордж заглянул в пивную кружку (я знал, что платить за пиво буду я). Он сказал:

— У этой истории есть мораль.

— Какая?

— Очень простая: люди неблагодарны!

Дело принципа

Джордж меланхолично уставился в стакан с моей выпивкой (моей в том смысле, что не было сомнений, кто будет за нее платить) и произнес:

— То, что я сегодня беден, — это просто дело принципа. — Он глубоко, тяжело вздохнул и добавил: — Я должен извиниться за употребление термина, с которым вы абсолютно незнакомы, если не считать титула «принцепс», носимого директором средней школы, чуть было вами не оконченной. Что же касается меня, то я — человек принципа.

— Да неужто? — заметил я. — Тогда, наверное, вы получили эту черту характера от Азазела всего-то минуты две назад, потому что никогда раньше никто не замечал за вами никаких ее проявлений.

Джордж посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Азазел — это двухсантиметровый демон, который владеет ошеломительной волшебной силой и которым только Джордж может свободно повелевать.

— Вообразить не могу, где вы слышали об Азазеле.

— И для меня это тоже полнейшая тайна, — согласился я — или была бы, если бы он не был единственной темой ваших монологов, сколько я вас знаю.

— Не говорите глупостей! — сказал Джордж. — Я никогда о нем не упоминал.

Вот и Готлиб Джонс (так говорил Джордж) тоже был человеком принципа. Вы можете сказать, что это абсолютно исключено при его профессии оформителя рекламных объявлений, но кто видел, как он преодолевает свое порочное призвание благородством чувств, тот согласится, что не было зрелища прекраснее.

— Джордж, — говаривал он мне за гамбургером с жареной картошкой, — для описания того, как ужасна моя работа, не подберешь слов, и неописуемо мое отчаяние, когда я должен найти способ убедить людей покупать товары, о которых каждый мой инстинкт кричит, что человечеству будет гораздо лучше без них. Вот только вчера я должен был продавать новый репеллент от насекомых, который по результатам испытания заставлял комаров издавать ультразвуковые сигналы восторга, так что они слетались за много миль вокруг. Пришлось мне вот что написать: «Неча комаров кормить — надо их навскидку бить!»

— Навскидку? — повторил я, содрогнувшись.

Готлиб закрыл глаза рукой. Он бы закрыл и двумя, да как раз в это время препровождал в рот приличную порцию картошки.

— Джордж, я вынужден жить с этим позором, но рано или поздно мне придется эту работу бросить. Из-за нее я нарушаю свои принципы бизнесмена и писателя, а я — человек принципа.

— Эта работа приносит пятьдесят тысяч в год, а у вас — молодая красивая жена и ребенок, которых надо кормить.

— Деньги, — злобно сказал Готлиб, — это мусор! Бесполезная вещь, за которую человек продает душу свою! Я брошу это, Джордж, я с омерзением отшвырну от себя эту работу, я с ней ничего общего иметь не буду.

— Готлиб, вы, разумеется, ничего подобного не сделаете. Ведь ваша зарплата вам не противна, нет?

Должен признать, что меня крайне взволновала мысль о нищем Готлибе и тех бесчисленных совместных завтраках, которые его добродетельная стойкость уже не позволит ему оплачивать.

— Нет, увы, не противна. Моя дорогая супруга Мэрилин имеет огорчительную привычку жаловаться на недостаток денег во время разговоров чисто интеллектуального характера, не говоря уже о небрежных упоминаниях тех необдуманных покупок, которые она совершает в магазинах одежды и мебели. А что до Готлиба младшего, которому сейчас от роду шесть месяцев, то я не думаю, чтобы он был готов воспринять мысль о полной ненужности денег, хотя — надо отдать ему справедливость — он никогда их у меня не просил.

Он вздохнул, и я вместе с ним. Я часто слыхал о неуступчивой природе жен и детей там, где дело касается денег, и это одна из главных причин, почему я ни разу не связал себя обязательствами за всю свою долгую жизнь, хотя при моем неотразимом обаянии женщины за мной охотились стаями.

Готлиб нечаянно прервал цепь приятных реминисценций, в которую я незаметно для самого себя углубился, сказав:

— Джордж, вы знаете мою тайную мечту?

Глаза у него стали такие масляные — я было испугался, что он прочел мои мысли. Он, однако, добавил:

— Я хочу писать романы, хочу обнажить такие глубины человеческой души, чтобы люди содрогнулись от ужаса и одновременно — восторга, чтобы имя мое было написано несмываемыми буквами в истории классической литературы и чтобы из поколения в поколение пошло оно рядом с такими именами, как Эсхил, Шекспир и Эллисон.

Мы закончили завтрак, и я напрягся в ожидании счета, пытаясь точно определить момент, когда надо будет внезапно отвлечься. Официант же, оценив ситуацию с неотделимой от его профессии проницательностью, подал счет Готлибу.

Напряжение меня отпустило, и я сказал:

— Дорогой мой Готлиб, давайте рассмотрим возможные последствия — они могут быть ужасны. Я вот недавно читал в одной солидной газете, которая оказалась в руках у стоящего рядом со мной джентльмена, что в Соединенных Штатах тридцать пять тысяч печатающихся писателей. Из них только семьсот зарабатывают себе на жизнь своим искусством, и пятьдесят — всего пятьдесят, мой друг, — богаты. Ваше же теперешнее жалованье…

— Ха! — сказал Готлиб. — Какая мне разница, будут у меня деньги или нет, если мне достанется бессмертие и бесценный дар вдохновения и памяти потомков. Да я легко переживу, если Мэрилин пойдет работать официанткой или водить автобус. Я просто уверен, что она была бы — или должна была бы быть — счастлива, работая днем и возясь с Готлибом младшим ночью, чтобы мое творчество могло развернуться во всю мочь. Вот только… — Он запнулся.

— Только — что? — ободрил я его.

— Даже не знаю, как это сказать, Джордж, — выговорил он, и в голосе его прозвучала горькая нотка, — но есть одно препятствие. Я не уверен в том, что я смогу. У меня в мозгу теснятся идеи потрясающей глубины. Через мое сознание все время проходят какие-то сценки, диалоги, потрясающие жизненные ситуации и коллизии. Но мне изменяет совершенно второстепенное умение облечь все это в должные слова. Это получается у любого неграмотного бумагомараки, вроде вот этого вашего приятеля с чудным именем, и тогда книги пекутся сотнями, как пирожки, но я не могу понять, в чем здесь фокус.

(Очевидно, мой друг, он имел в виду вас, поскольку фраза «неграмотный бумагомарака» была очень уж к месту. Я бы за вас вступился, да уж больно безнадежной была бы эта позиция.)

— Наверное, — сказал я, — вы просто не пробовали как следует.

— Это я не пробовал? Да я целые сотни листов исписал, и на каждом был первый абзац блестящего романа — первый абзац, и все. Сотни и сотни первых абзацев для сотен и сотен разных романов. И в каждом случае я затыкался на втором абзаце.

Тут меня осенила блестящая идея, чему я не удивился. У меня в мозгу блестящие идеи возникают постоянно.

— Готлиб, — сказал я ему. — Я могу вам помочь. Я вас сделаю романистом. Я сделаю вас богатым.

Он посмотрел на меня с неприятным недоумением.

— Вы? — сказал он, вложив в это местоимение самый непочтительный смысл.

Мы уже встали и вышли из ресторана. Я заметил, что он не оставил чаевых, но посчитал, что с моей стороны было бы неправильно об этом упоминать, чтобы он не подумал, будто я таким вещам придаю значение.

— Друг мой, — сказал я. — Мне известен секрет второго абзаца, а это значит, что я могу сделать вас богатым и знаменитым.

— Ха! И что же это за секрет?

Я деликатно ответил (и вот она, моя блестящая идея):

— Готлиб, работник стоит тех денег, за которые он нанят.

Готлиб хохотнул:

— Я в вас настолько верю, Джордж, что без опасения могу пообещать: если вы сделаете меня богатым и знаменитым романистом, вы получите половину моего заработка — разумеется, за вычетом производственных издержек.

Я еще деликатнее сказал:

— Готлиб, я знаю, что вы — человек принципа и одно ваше слово скрепит соглашение сильнее цепей из лучшей стали, но просто для смеха — хе-хе — не согласитесь ли вы заявить это же в письменной форме и, чтобы еще смешнее было, заверить — ха-ха — у нотариуса? И каждый из нас возьмет по экземпляру.

Вся эта операция заняла где-то полчаса, поскольку нотариус была еще и машинисткой и моей доброй знакомой.

Мой экземпляр драгоценного документа я положил в бумажник и сказал:

— Сейчас, немедленно, я не могу открыть вам этот секрет, но как только я организую все, что для этого необходимо, я дам вам знать. Тогда вы можете попробовать написать роман и увидите, что никаких затруднений со вторым — или тысячу вторым — абзацем у вас не будет. Само собой, вы мне ничего не должны до тех пор, пока не получите первый аванс, и очень крупный.

— Уж в этом можете не сомневаться, — мерзким голосом заметил Готлиб.

Я вызвал Азазела в тот же вечер. Он ростом всего два сантиметра, и в его мире на него никто и не посмотрит. Это единственная причина, из-за чего он согласен мне помогать разными простенькими способами. Он тогда чувствует себя значительным.

Мне никогда не удавалось его убедить сделать что-нибудь прямо ведущее к моему обогащению. Он сразу начинает твердить о недопустимости коммерциализации искусства. И его нельзя убедить и в том, что все сделанное им для меня будет использовано не в эгоистических видах, а лишь на благо человечества. Когда я ему это изложил, он издал какой-то звук, смысла которого я не понял, да еще и объяснил, что подцепил его у одного уроженца Бронкса.

Вот по этой самой причине я и не стал ему рассказывать о нашем с Готлибом соглашении. Хотя не Азазел сделает меня богатым, а Готлиб — после того как его сделает богатым Азазел, я решил не вдаваться с ним с обсуждение таких нюансов.

Азазел, как всегда, был раздражен вызовом. У него на крошечной головке было какое-то украшение, похожее на широкий лист морской травы, и, по его словам, можно было понять, что я его вызвал в середине академической церемонии, где он был героем чествования. Как я уже говорил, он там у себя мелкая сошка, и потому он придает слишком много значения подобным событиям, так что на язвительные комментарии не поскупился.

Я отмел его возражения.

— Ты, в конце концов, — сказал я ему, — можешь сделать ту малость, что я тебя прошу, и вернуться в то же самое время, когда исчез. Никто и не заметит.

Он возмущенно хрюкнул, но вынужден был признать мою правоту, так что даже сверкнул миниатюрной молнией.

— Так чего тебе надо? — спросил он. Я объяснил.

Азазел уточнил:

— Его профессия — это передача идей, да? Перевод идей в слова, как у этого твоего приятеля с причудливым именем?

— Совершенно верно, и он хотел бы повысить свою эффективность, чтобы доставить удовольствие тем читателям и добиться признания — ну и богатства тоже, хотя оно ему нужно лишь как материальное свидетельство признания, а не ради самих денег.

— Понимаю. У нас в нашем мире тоже есть словоделы, которые все вместе и каждый в отдельности ценят только признание и никогда не примут самой малой суммы, если она не служит материальным свидетельством признания.

Я снисходительно рассмеялся:

— Профессиональная слабость. Мы с тобой, к нашему счастью, выше этого.

— Ладно, — сказал Азазел. — Я не могу тут торчать до Нового года, а то трудно будет вернуться в нужный момент. Этот твой друг — в пределах мысленной досягаемости?

Найти его оказалось непросто, хотя я показал на карте расположение его рекламной фирмы и со своим обычным красноречием дал точную характеристику объекта, но сейчас не хочу утомлять вас подробностями. В конце концов Готлиба нашли, и Азазел после коротенького обследования сказал:

— Необычный разум, довольно частый среди образчиков твоего не слишком привлекательного вида. Гибкий, но притом довольно ломкий. Схема словоделания есть, но она вся в узлах и наносах, так что его трудности неудивительны. Снять препятствия мне ничего не стоит, но это может привести к умственной неустойчивости. Скорее всего, при аккуратной работе этого не случится, но всегда есть шанс. Ты думаешь, он бы сам рискнул?

— Несомненно! — воскликнул я. — Он нацелен на славу и служение искусству. Он бы рискнул без колебаний.

— Это так, но ведь ты, как я понял, его преданный друг. Он может быть ослеплен амбициями и жаждой творить добро, но ты видишь яснее. Ты хотел бы, чтобы он попробовал?

— Моя единственная цель — это его счастье и благо. Вперед, и постарайся работать так аккуратно, как сможешь. А если что-нибудь случится не так — мы хотели как лучше. (А если все будет в порядке, то половина всего финансового успеха будет моя.)

И так это и свершилось. Азазел, как всегда, притворился, что ему невесть как трудно, и потом долго лежал, поводя боками и бормоча насчет неразумных требований, но я предложил ему подумать о счастье миллионов людей и попросил несколько уменьшить собственное себялюбие.

Устыженный моими справедливыми словами, он нашел в себе силы отправиться на завершение той церемонийки в его честь, которая тем временем шла своим чередом.

Готлиба Джонса я нашел где-то через неделю. Раньше я не пытался, считая, что ему понадобится какое-то время на освоение новых мозгов. Ну, и еще я хотел подождать и косвенным путем навести справки, не повредила ли ему переделка. Если бы это было так, то совершенно незачем было бы с ним встречаться. Моя утрата — и, конечно, его тоже — сильно омрачила бы такую встречу.

Но я о нем ничего настораживающего не узнал, и он определенно выглядел вполне нормальным, когда я увидел его на выходе из здания той компании, где он работал. Мне сразу бросилось в глаза, что он был несколько меланхоличен. Значения этому я не придал, поскольку из опыта общения с писателями сделал вывод, что это у них профессиональное. Может быть, от постоянного контакта с редакторами.

— А, Джордж, — сказал он тусклым голосом.

— Готлиб, — ответил я, — до чего же я рад вас видеть. Вы сегодня прекрасно выглядите. (На самом деле он, как и все писатели, выглядел омерзительно, но великое дело — вежливость.) Вы не пытались писать последнее время?

— Нет, не пробовал. — И тут, как будто внезапно припомнив, он сказал: — А что? Вы готовы поделиться со мной секретом второго абзаца?

Мне было приятно, что он помнит, ибо это указывало на сохранение прежней остроты его ума. Я ответил:

— Милый мой, все уже сделано. Я ничего не должен вам объяснять, у меня более тонкие методы. Идите домой и садитесь за машинку: вы увидите, что пишете, как бог. Будьте уверены, все ваши горести позади, и романы потекут с вашей машинки гладкой струйкой. Напишите две главы и план остального романа, и я уверен, что любой издатель взвизгнет от восторга и тут же выпишет солидный чек, из которого каждый цент будет наполовину ваш.

— Ха! — фыркнул Готлиб.

— Смею вас заверить, — сказал я, прижимая руку к сердцу (а оно у меня, как вы знаете, настолько большое, что могло бы, говоря фигурально, занять всю грудную полость), по совести говоря, я чувствую, вы могли бы абсолютно спокойно бросить эту свою мерзкую работу, чтобы она никак не марала чистейший материал, выходящий из вашей машинки. Вы только попробуйте, Готлиб, и увидите, что я свою половину более чем заработал.

— Вы что, уговариваете меня бросить работу?

— Именно так!

— Я не могу.

— Можете, можете. Бросьте вы свою презренную должность. Оставьте эти оглупляющие вас занятия коммерческим надувательством.

— Да я же вам говорю, что не могу. Меня только что уволили.

— Вас?

— Совершенно верно. И притом после возмутительной критики, да еще выраженной таким образом, которого я никогда не прощу и не собираюсь прощать.

Он направился к маленькой недорогой забегаловке, где мы обычно обедали.

Я спросил его:

— А что случилось?

Уныло прожевывая бутерброд с говядиной, он объяснил.

— Я писал рекламу для освежителя воздуха, и меня вдруг поразила ее какая-то жеманность. Ничего крепче слова «запах» нельзя использовать. И мне захотелось высказаться от души. Уж если мы должны рекламировать такой мусор, так можно хоть сделать это как следует. И на моем экземпляре, прямо поверх всех этих розочек, духов и незабудок, я в заголовке написал: «Зловонье — в шею», а внизу крупными буквами: «ВОНЬ ГОНИ ВОН!» и отправил в типографию, не озаботившись дальнейшими консультациями. А потом, естественно, подумал: «А почему бы и нет» и отправил боссу докладную записку. С ним случился припадок прямо в кабинете, и вопил он очень громко. Вызвав меня тут же, он мне объявил, что я уволен, и добавил несколько таких слов, которые вряд ли всосал с молоком матери — разве что у него была достаточно оригинальная матушка. И вот я без работы.

Он метнул на меня враждебный взгляд исподлобья:

— Сейчас вы скажете, что это ваша работа.

— Конечно. Вы подсознательно чувствовали, что поступаете правильно. Вы намеренно подставили себя под увольнение, чтобы всю оставшуюся жизнь служить искусству. Готлиб, друг мой, идите сейчас домой. Пишите роман и не соглашайтесь на аванс меньше ста тысяч долларов. Производственные издержки не стоят разговора — всего несколько пенни на бумагу, так что и вычитать из моих пятидесяти тысяч ничего не придется.

— Вы сумасшедший, — сказал он.

— Я убежденный, — возразил я. — И в доказательство я плачу за завтрак.

— Вы таки сумасшедший, — повторил он дрогнувшим от удивления и ужаса голосом и на самом деле дал мне заплатить по счету, хотя не мог не понимать, что мое предложение было всего лишь риторической фигурой.

На следующий вечер я ему позвонил. Конечно, следовало бы подождать еще. Не надо было его торопить. Но я сделал в него кое-какую инвестицию — завтрак обошелся мне в одиннадцать долларов, не говоря уже о четвертаке на чай, — и я беспокоился о судьбе своих вложений. Это, я думаю, понятно.

— Готлиб, — спросил я, — как подвигается роман?

— Нормально, — сказал он отсутствующим голосом. — Я уже отстучал двадцать страниц, и выходит отлично.

Тем не менее голос его звучал так, как будто все это его не интересует. Я спросил:

— Так чего же вы не прыгаете от радости?

— Насчет романа? Не говорите глупостей. Мне позвонили Файнберг, Зальтцберг и Розенберг.

— Ваша рекламная фирма? То есть бывшая ваша?

— Да, они. Не все сразу, конечно, звонил мистер Файнберг. Он хочет, чтобы я вернулся.

— Надеюсь, Готлиб, вы им сказали, как вы теперь далеки…

Он меня прервал:

— Оказывается, заказчик объявления насчет освежителя пришел в экстаз от моего экземпляра. Они хотят организовать целую рекламную кампанию как в печати, так и на телевидении и хотят, чтобы ее организовал автор самого первого объявления. По их мнению, я проявил смелость, решительность и полное понимание духа рекламы восьмидесятых. Они и дальше хотят иметь рекламу такой же силы, а для этого им нужен я. Конечно, я обещал подумать.

— Готлиб, это ошибка.

— Я им должен врезать как следует. Я не забыл те эпитеты, с которыми старый Файнберг выбросил меня на улицу — несколько слов на идише.

— Готлиб, деньги — это мусор.

— Верно, Джордж, но я хочу знать, о скольких баках мусора идет речь.

Я не слишком обеспокоился. Я знал, как необходимость писать рекламные тексты травмирует чувствительную душу Готлиба и с каким облегчением вернется он к своему роману. Надо было только подождать — и (как гласит золотая пословица) природа возьмет свое.

Но реклама освежителя вышла в свет и произвела фурор. Фраза «вонь гони вон!» была на слуху у всей американской молодежи, и каждое ее повторение волей-неволей рекламировало продукт.

Вы, наверное, и сами это помните — да что я говорю, конечно, помните, поскольку в тех изданиях, для которых вы пытаетесь писать, сформулированные с помощью этой фразы отказы стали неотъемлемым атрибутом, и вы не раз должны были испытать это на себе. Появилась и не менее успешная другая реклама того же сорта. И тогда я вдруг понял. Азазел дал Готлибу ум такого рода, что способен поражать людей своими сочинениями, но так как он (Азазел) мелкая сошка, он не мог настроить разум только на романы. Да он, Азазел, и вообще мог не знать, что такое роман.

Ладно, разве это было существенно?

Не могу сказать, что Готлиб был очень доволен, придя домой и увидев у дверей меня, но все же он не настолько потерял стыд, чтобы не предложить мне зайти. Я даже с удовлетворением заметил, что он не мог не предложить мне пообедать, но постарался (как я понимаю) испортить мне удовольствие, заставив довольно долго держать на руках Готлиба младшего.

Не хотел бы я повторить такой опыт.

После обеда, когда мы остались в столовой одни, я спросил его:

— И как много мусора вы теперь зарабатываете?

Он взглянул на меня с укоризной:

— Не говорите «мусор», Джордж. Это неуважение. Пятьдесят тысяч в год — это, я согласен, мусор, но сто тысяч плюс очень приличные проценты — это финансовое положение. А кроме того, я собираюсь основать собственную фирму и стать мультимиллионером, то есть выйти на уровень, когда деньги становятся доблестью — или властью, что, конечно, одно и то же. С той властью, которая у меня будет, я выброшу из бизнеса Файнберга. Я ему покажу, как говорить мне такие слова, которые ни один джентльмен не должен себе позволять говорить другому. Кстати, Джордж, вы не знаете значения слова «шмендрик»?

Тут я ему не мог помочь. Говорю я на нескольких языках, но урду в это число не входит.

— Так вы разбогатели.

— И планирую разбогатеть еще.

— Могу ли я в таком случае напомнить вам, Готлиб, что это произошло только в силу моего согласия на ваше богатство, взамен чего вы, в свою очередь, обещали мне половину ваших заработков?

Брови Готлиба взлетели чуть не на середину черепа.

— Вы согласились? Я обещал?

— А вы не помните? Я понимаю, что такие мелочи легко забываются, но мы, к счастью, все это записали, подписали, заверили нотариально и все такое прочее. У меня с собой даже оказалась фотокопия соглашения.

— Хм. Могу я взглянуть?

— Разумеется. Я только должен подчеркнуть, что это всего лишь копия, так что, если вы ее случайно разорвете на клочки при попытке рассмотреть поближе, у меня все равно сохранится оригинал.

— Разумный ход, Джордж, но вы напрасно опасаетесь. Если все так, как вы говорите, то у вас никто не отберет ни грана, ни скрупулы — короче, ни цента ваших денег от вас не отнимут. Я — человек принципа и чту все соглашения до последней буквы.

Я отдал ему фотокопию, и он тщательно ее изучил.

— Ах, это, — сказал он. — Это я помню. Конечно, конечно. Здесь вот только одна маленькая деталь…

— Какая? — спросил я.

— Вот тут сказано, что все это относится к моим заработкам в качестве романиста. Джордж, я не романист.

— Вы же собирались им стать и всегда можете им стать, как только садитесь за машинку.

— Но я больше не собираюсь, Джордж, и не думаю, чтобы еще когда-нибудь сел за пишущую машинку.

— Но ведь великий роман — это бессмертная слава. А что могут принести вам ваши идиотские лозунги?

— Деньги и деньги, Джордж. И большую фирму, у которой я буду единственным владельцем. В ней будут работать тысячи жалких оформителей, саму жизнь которых я буду держать у себя на ладони. У Толстого такое было? Или у Дель Рея?

Я не мог поверить своим ушам.

— И после всего, что я для вас сделал, вы откажете мне в ржавом центе из-за одного только слова в нашем торжественном соглашении?

— Вы сами писать не пробовали, Джордж? Мне бы никогда не удалось описать суть так точно и так кратко. Мои принципы заставляют меня придерживаться точной буквы соглашения, а я — человек принципа.

И с этой позиции сдвинуть его было нечего и думать, и я даже не стал вспоминать о тех одиннадцати долларах, что я тогда заплатил за наш завтрак.

Не говоря уже про двадцать пять центов на чай.

Джордж встал и ушел и был при этом в таком эпическом горе, что у меня язык не повернулся предложить ему сперва заплатить за свою долю выпивки. Спросив счет, я увидел сумму — двадцать два доллара. В восхищении от точного расчета Джорджа, я понял, что мой долг — оставить полдоллара на чай.

О вреде пьянства

— Вред пьянства, — с тяжелым пьяным выдохом сказал Джордж, — измерить невозможно.

— Это доступно лишь трезвому, — поддержал я. Он посмотрел на меня с упреком и возмущением.

— А когда, — спросил он, — когда не был я трезвым?

— Никогда, с тех пор как родились, — сказал я и, чувствуя, что несправедлив, поправился: — С тех пор как вас отлучили от груди.

— Я это воспринимаю, — сказал Джордж, — как одну из ваших неудачных потуг на юмор. — И с отсутствующим видом взял мой стакан, поднес к губам и отхлебнул, а потом опустил на стол, не ослабляя, однако, железной хватки.

Я не стал сопротивляться. Пусть отнимают выпивку у Джорджа те, кто не боится отнимать кость у голодного бульдога.

— Я, — сказал Джордж, — имел в виду не абстрактный вред, а то, что случилось с одной молодой дамой, которую я бескорыстно опекал. Ее звали Иштар Мистик.

— Имя необычное, — заметил я.

— Но очень удачное, потому что Иштар — это имя богини любви у вавилонян, а сама Иштар Мистик как раз и была богиней любви, по крайней мере потенциальной богиней.

Иштар Мистик (рассказывал Джордж) была тем, что человек с врожденной склонностью к недооценке мог бы назвать идеалом женщины. Ее лицо было красивым в том классическом смысле, который подразумевает совершенство каждой черты, и увенчано короной золотых волос, сиявших, как ореол. Ее тело можно было сравнить только с телом Афродиты. Оно было гладко и красиво, как морская волна, и в нем мягко перетекали друг в друга податливость и твердость.

В меру своей испорченности вы начинаете уже строить предположения, откуда я так хорошо знаю тактильные свойства этого объекта, но могу вас заверить, что эти познания — чисто теоретические, основанные на большом опыте общения с подобными объектами и никоим образом не связанные с непосредственными исследованиями в данном конкретном случае.

В строгом закрытом костюме она бы гораздо лучше выглядела на развороте журнала, чем то, что в них можно найти, несмотря на все их претензии на искусство. Тонкая талия, сама узость которой уравновешивалась сверху и снизу настолько удачно, что вообразить себе невозможно — надо было видеть; длинные ноги, грациозные руки, и каждое движение — как музыка танца. И хотя вряд ли найдется столь черствый человек, чтобы от такого физического совершенства потребовать чего-то еще, Иштар обладала живым и обширным умом, закончила Колумбийский университет Magna Cum Laude, хотя, должен сказать, средний университетский профессор, оценивая знания Иштар Мистик, мог бы сделать это лишь с натяжкой. Поскольку вы — также университетский профессор (я не хотел бы задевать ваших чувств), мое невысокое мнение об этой корпорации вполне оправданно.

Из всего этого можно было, казалось бы, сделать вывод, что у нее всегда был большой выбор кавалеров и каждый день она обновляла список за счет новых соискателей. На самом же деле мне приходила иногда в голову мысль, что если бы она выбрала меня, то я бы принял вызов, как рыцарь, из уважения к ее прекрасному полу, но сказать ей об этом я так никогда и не осмелился.

Дело в том, что у Иштар был один маленький недостаток: она была довольно крупной особой. Не слишком, конечно, — сантиметров десяти она до двух метров не дотянула — зато ее голос был похож на призыв трубы, и рассказывали, как она дала окорот здоровенному бродяге, когда он попытался с ней вольничать; она его подняла и бросила через дорогу, довольно широкую, прямо об фонарный столб. Ему пришлось провести в больнице полгода.

Так что местное мужское население было очень осмотрительно насчет авансов — даже самых почтительных — в ее сторону. Непосредственный импульс всегда подавлялся после тщательного рассмотрения вопроса о физической безопасности такого поведения. Вы знаете мою львиную храбрость, но и я иногда прикидывал шансы на перелом костей. Так размышленье нас превращает в трусов, как правильно сказал поэт.

Иштар здраво смотрела на вещи, что не мешало ей горько мне жаловаться. Один такой случай я помню. Это был прекрасный день поздней весны, и мы сидели на скамеечке в Центральном парке. Я помню, как по крайней мере трое выбежавших на зарядку мужиков, глядя на Иштар, один за другим не вписались в поворот и врезались в дерево.

— Похоже, что я на всю жизнь останусь девственной, — пожаловалась Иштар, и ее изысканной формы нижняя губка трогательно вздрогнула. — Мною никто не интересуется, совсем никто. А мне скоро двадцать пять.

— Видишь ли, моя… моя дорогая, — произнес я, осторожно дотрагиваясь до ее руки. — Нынешние молодые люди очень скромны и не чувствуют себя достойными твоих физических совершенств.

— Да это просто смехотворно, — сказала она, чуть повысив голос, и несколько прохожих вдалеке, подпрыгнув, обернулись на нас. — Вы хотите сказать, что они меня просто по-идиотски боятся. Они действительно глупые. Если бы вы видели, какие у них делаются физиономии, когда нас знакомят, как они украдкой разминают пальцы после рукопожатия, и уже сразу ясно, что ничего не выйдет. Они мямлят свое «рад познакомиться» — и быстренько исчезают.

— Их надо ободрять и поощрять, моя милая. На мужчину надо смотреть как на хрупкий цветок, который только и может цвести под солнцем твоей улыбки. Надо дать ему понять, что ты совсем не против его авансов и ни в коем случае не собираешься брать его за шиворот и кидать головой в стенку.

— Этого я никогда не делала! — возмущенно воскликнула она. — Почти совсем никогда. И как, ради всего святого, мне показать ему мою заинтересованность?! Я улыбаюсь, я говорю: «Здравствуйте, как поживаете?», я говорю: «Прекрасная погода, не правда ли?», даже если льет как из ведра.

— Моя дорогая, этого мало. Надо взять его за руку и продеть под свою, его можно потрепать по щечке, погладить по головке, пальчики ему поперебирать. Такие мелочи говорят об определенном интересе, о некоторой с твоей стороны заинтересованности в дружеских объятиях и поцелуях.

Иштар была перепугана.

— Этого я сделать не могу. Просто не могу, и все. Меня так строго воспитывали, что я могу вести себя только респектабельно. Проявлять инициативу должен мужчина, да и то я должна сопротивляться как можно дольше. Так всегда говорила моя мама.

— Ну, Иштар, это надо делать, когда мама не видит.

— Все равно не могу. Я для этого слишком сухая. Вот если бы нашелся человек, который просто подошел бы ко мне…

При этих словах она вспыхнула, как будто от какой-то ассоциации, и ее большая, но красивая рука прижалась к сердцу. Я не совсем к месту подумал, знает ли она, сколько народу могло бы сейчас этой руке позавидовать.

Но слово «сухая» дало мне идею.

— Иштар, дитя мое, — сказал я ей. — Твое спасение — в алкоголе. Есть несколько десятков различных его видов, многие из них приятны на вкус и веселят душу человека. Если ты пригласишь какого-нибудь кавалера на пару грассхоперов, или маргариток, илилюбых других коктейлей, которые я мог бы тебе назвать, ты увидишь, как быстро исчезнет твоя скованность, да и его тоже. Он осмелеет до такой степени, что начнет делать тебе предложения, которые джентльмен не должен делать леди ни при каких обстоятельствах, а ты осмелеешь до того, что будешь только счастливо хихикать, когда он предложит тебе для продолжения вашего знакомства поехать в отель, где твоя мамочка вас не найдет.

Иштар вздохнула:

— Ах, как это было бы чудесно! Но не выйдет.

— Выйдет, выйдет. Любой нормальный мужчина будет счастлив разделить с тобой выпивку. Если он засомневается, объясни, что ты угощаешь. Тут уж ни один джентльмен не сможет усто…

— Не в этом дело, — перебила она меня. — Дело во мне. Я не могу пить.

Я ни о чем подобном за всю жизнь не слыхал.

— Это просто, дорогая. Надо открыть рот…

— Это я знаю. Пить я могу — в том смысле, что могу проглотить жидкость. Но меня от нее страшно мутит.

— Но не надо пить так много, надо просто…

— Меня начинает мутить от одной рюмки, если только сразу не стошнит. Я много раз пыталась, но не могу выпить больше одной. А потом меня так мутит, что никакого настроения нет для… ни для чего. Это, как я понимаю, дефект метаболизма, хотя мама говорит, что это дар божий, ниспосланный мне для сохранения чистоты в этом порочном мире развратных мужчин, посягающих на мою добродетель.

Тут я, должен признать, чуть не лишился дара слова от одной мысли, что кто-то видит доблесть в проклятии, не дающем человеку насладиться благословением лозы. И сама мысль о такой извращенности укрепила мою решимость и внушила такое безразличие к опасности, что я и в самом деле взял ее за плечо и произнес: — Это, дитя мое, предоставь мне. Я все устрою.

Я точно знал, что надо делать.

Несомненно, я никогда не упоминал при вас моего приятеля Азазела, поскольку я на эту тему очень щепетилен — я вижу, вы хотите возразить, что вы о нем знаете, и, учитывая вашу широко известную репутацию человека, не слишком приверженного к правде (я не желаю вас обидеть), я этому не удивляюсь.

Азазел — это демон, обладающий волшебной силой. Маленький демон. Честно говоря, у него рост всего два сантиметра. Вот он и старается показать, какой он важный и могучий. Поразить, понимаете ли, своей мощью кого-нибудь вроде меня, кого он считает низшим существом. Он, как всегда, откликнулся на мой зов, хотя вы напрасно ожидаете от меня подробностей насчет того, как я его вызываю. Для вашего не очень мощного, мягко говоря, разума (не хочу вас обидеть) задача управлять Азазелом абсолютно непосильна.

Прибыл он в весьма плохом настроении. Очевидно, он смотрел что-то типа спортивного состязания, на исход которого он поставил что-то около ста тысяч закини, и ему, похоже, было не по душе, что он не может следить за результатом. Я напомнил, что деньги — мусор и что его, Азазела, предназначение в этой вселенной — помогать разумным существам в нужде, а не складывать в штабеля какие-то никому не нужные закини, которые он все равно проиграет, даже если выиграет в этот раз, что тоже сомнительно.

Поначалу столь разумные и неопровержимые аргументы никак не успокаивали это жалкое создание с сильно развитыми эгоистическими наклонностями, так что пришлось предложить ему монетку в четверть доллара. Алюминий у них в мире является, я полагаю, средством обмена, и, хотя в мои планы не входит вырабатывать у Азазела привычку к материальному поощрению за те малозначительные услуги, которые он иногда оказывает, я предположил, что четвертак будет для него гораздо больше ста тысяч закини, следовательно, он поймет, что мои дела настолько же важнее его собственных. Как я всегда говорил, сила логики в конце концов свое возьмет.

Я объяснил ему, в чем было дело с Иштар, и он сказал:

— Наконец-то ты разумно ставишь задачу.

— Разумеется, — согласился я. Как вы знаете, я не могу назвать себя неразумным человеком. Просто у меня свои цели и способы.

— Да, — сказал Азазел. — Это твое несчастное насекомое твоего вида не может эффективно перерабатывать алкоголь, и у нее в крови накапливаются промежуточные продукты его обмена, и неприятные ощущения вызываются интоксикацией — очень точное слово, происходящее, как я понял из изучения твоего словаря, от греческого «яд внутри».

Я скривился. Современные греки смешивают, как вы знаете, вино со смолой, а древние смешивали его с водой. Естественно, что они говорят о «яде внутри», если еще до питья сами отравили вино.

Азазел продолжал:

— Необходимо будет только переделать ферментную схему так, чтобы у нее алкоголь быстро и надежно преобразовывался во фрагменты с двойной углеродной связью, — это перекресток метаболических путей, ведущих к жирам, углеводам и белкам, и тогда никакой интоксикации не будет. Алкоголь станет для нее обыкновенной здоровой пищей.

— Азазел, кое-какая интоксикация нам нужна — необходима для появления веселого безразличия к глупым строгостям, всосанным с молоком матери.

Это он понял сразу.

— Да, насчет матерей — это мне понятно. Помню, как моя третья матушка меня учила: «Азазел, никогда не хлопай следоподелательными мембранами в присутствии юной малобы». А как иначе добиться, чтобы она…

Я снова его перебил:

— Так ты можешь организовать минимальную интоксикацию промежуточными продуктами до состояния легкой эйфории?

— Проще простого, — ответил Азазел, и надо сказать, у него был довольно неприятный вид, когда он сцапал монетку, превышавшую в высоту его рост (если ее поставить на ребро).

Только через неделю я смог проверить, что делается с Иштар. Это было в баре одного из городских отелей, который так озарился, когда она вошла, что несколько завсегдатаев были вынуждены надеть темные очки. Она усмехнулась:

— А что мы тут делаем? Вы же знаете, что я пить не могу.

— Это не выпивка, дитя мое, пить мы не будем. Это мятный напиток, и тебе он понравится.

Сговорившись с барменом заранее, я ему мигнул, и он подал грассхопер. Она слегка попробовала и сказала:

— О, это хорошо.

Потом она откинулась назад и дала напитку проскользнуть в горло. Прислушалась к своим ощущениям, провела изящным язычком по не менее изящным губам и спросила:

— А еще можно?

— Ну, конечно, — благородно ответил я. — По крайней мере еще один можно было бы, если бы я не забыл, как дурак, дома свой бумажник…

— Я плачу. У меня денег полно.

Я всегда говорил, что никогда не поднимается красивая женщина до таких высот, как наклоняясь за кошельком к стоящей у ее ног сумке. В таких условиях мы пили без оглядки. По крайней мере она. Еще один грассхопер, потом рюмка водки, двойной виски-сода и еще несколько других, а когда все это было принято, никаких признаков интоксикации у девушки не наблюдалось, хотя улыбка ее опьяняла больше, чем все ею выпитое.

— Мне так хорошо, так тепло, — заявила девушка, — и у меня такая… готовность, если вы правильно меня понимаете.

Я думал, что понимаю, но не хотел спешить с выводами.

— Не думаю, что твоей маме это могло бы понравиться (проверка, проверка и еще раз проверка).

— А при чем здесь моя мама? — сказала она. — Ни при чем. И как она об этом узнает? Никак! — Она испытующе на меня взглянула и вдруг наклонилась ко мне и поднесла мою руку к губам: — Куда мы могли бы пойти?

Вы, мой друг, я полагаю, знаете мой взгляд на такие вещи. Отказывать юной леди, которая столь вежливо просит о мелкой услуге, — это не в моих правилах. Меня воспитали в твердых правилах — всегда и во всем быть джентльменом. Но тут я слегка заколебался.

Во-первых, хотя вы этому вряд ли поверите, мои лучшие дни уже позади — хотя и недалеко, но позади. А чтобы удовлетворить такую женщину, как Иштар, столь юную и сильную, может понадобиться довольно много времени — надеюсь, вы меня понимаете. Далее, если она потом вспомнит, что произошло, и решит, что я воспользовался ее состоянием, то могут быть неприятности. Она девушка импульсивная и может наломать костей раньше, чем я ей что бы то ни было объясню.

Поэтому я предложил пойти ко мне и выбрал кружной путь. Прохладный вечерний ветерок остудил ее разгоряченную головку, и я избежал опасности.

Другие — нет. Не один молодой человек приходил потом ко мне с рассказами об Иштар, потому что, как вы знаете, мое спокойное дружелюбное достоинство располагает людей к откровенности. Этого никогда, к сожалению, не случалось в барах, поскольку те ребята, о которых идет речь, от баров шарахались — по крайней мере какое-то время. Дело в том, что они пытались пить наравне с Иштар — и всегда с плачевным результатом.

— Голову даю на отсечение, — говорил мне один из них, — что у нее потайная трубка изо рта в сорокаведерную бочку где-то под столом, но поймать ее не удалось. Однако это ерунда по сравнению с тем, что было потом.

Бедняга отощал от того ужаса, что довелось ему пережить. Он пытался что-то рассказать, но слов не находил.

— Запросы, ну запросы, — повторял он, дрожа и оглядываясь. — Ненасытная! Ненасытная!

А я радовался, что так удачно избежал такой опасности, которая и молодых парней в расцвете мужских сил еле-еле оставляла в живых.

Как вы понимаете, в это время я с Иштар виделся нечасто. Она была очень занята, но я знал, что она со страшной скоростью потребляет всех доступных мужиков на выданье. Раньше или позже ей придется расширить свой диапазон. Оказалось — раньше.

Однажды утром мы с ней встретились, когда она собиралась в аэропорт. Она была еще более zaftig, чем обычно, более воздушной, как-то заметнее во всех отношениях. На ней никак не сказалась ее бурная жизнь, она только стала больше и лучше.

Из сумки она вытащила бутылку.

— Ром, — сказала она. — Его на Карибском море пьют. Очень такой мягкий и приятный напиток.

— Ты собираешься на Карибское море, дорогая?

— Да, и еще много куда. Наши местные мужчины какие-то нестойкие и слабодушные. Они меня разочаровали, хотя бывали и очень увлекательные моменты. Я вам так благодарна, Джордж, — без вас ничего бы не было. Это началось, когда вы впервые угостили меня мятным напитком. Знаете, просто стыдно, что я с вами ни разу…

— Ну, это чепуха, моя милая. Я ведь не о себе думал, как ты знаешь, а действовал из чисто гуманных соображений.

Она влепила мне в щеку поцелуй, горячий, как серная кислота, и удалилась. Я с видимым облегчением почесал бровь, но поздравил себя с тем, что наконец-то хоть какое-то из предприятий Азазела закончилось удачно, потому что теперь Иштар, будучи финансово независимой благодаря наследству, могла безраздельно наслаждаться алкоголем и мужчинами.

Так я думал.

Но прошло чуть больше года, и я вновь услышал ее голос. Она вернулась из своего путешествия и позвонила мне. Я далеко не сразу ее узнал. Она была в истерике.

— Моя жизнь кончена! — ревела она в трубку. — Даже мама больше меня не любит. Я не могу понять, в чем дело, но виноват ты. Если бы не твой мятный напиток, ничего бы не случилось, я знаю!

— Но что случилось, моя милая? — спросил я, трепеща. Иштар, которая на тебя взъярилась, это не та Иштар, к которой безопасно подходить.

— А ты приезжай. Я тебе покажу.

Любопытство когда-нибудь меня погубит. В этот раз чуть не погубило совсем. Удержаться от поездки к ней на окраину я не смог. Однако я предусмотрительно не закрыл за собой входную дверь. И когда она с мясницким ножом в руках пошла на меня, я повернулся и удрал с такой скоростью, которой и в молодые годы стал бы гордиться. А она, к счастью, из-за своего состояния не могла за мной угнаться.

Вскоре она опять уехала и, насколько мне известно, до сих пор не вернулась. Но я живу в страхе, что однажды это случится. Иштар Мистик не забывает и не прощает.

Очевидно, Джордж считал свою историю законченной.

— Но что произошло? — спросил я.

— Вы не понимаете? Ее биохимию Азазел перестроил так, что алкоголь эффективно перерабатывался во фрагменты из двух атомов углерода с двойной связью, а это — кирпичи для строительства жиров, углеводов и белков. Алкоголь стал для нее нормальной пищей. Пила же она, как двухметровый насос, — неимоверно. Все это превращалось в двухуглеродные фрагменты, а потом — в жир. Одним словом — разжирела, двумя словами — как бочка. Вся эта горделивая красота скрылась под слоями и слоями сала. Джордж встряхнул головой, отгоняя ужасные воспоминания и бесполезные сожаления, и повторил:

— Вред пьянства измерить невозможно.

Время писать

— Я знавал одного человека, слегка похожего на вас, — сказал Джордж.

Он сидел у окна в ресторанчике, где мы с ним обедали, и задумчиво в это окно смотрел.

— Удивительно, — сказал я. — Я-то думал, что я один такой.

— Так и есть, — подтвердил Джордж. — Этот человек был только слегка на вас похож. Что же касается умения царапать, царапать и царапать бумагу без малейшего участия мозга — здесь вы недосягаемы.

— На самом-то деле я пользуюсь текст-процессором, — заметил я.

— Употребленное мной выражение «царапать бумагу» — это то, что настоящий писатель понял бы как метафору. — Он оторвался от своего шоколадного мусса и тяжело вздохнул. Вздох был мне знаком.

— Вы собираетесь опять пуститься в полет фантазии по поводу Азазела, Джордж?

— Вы так часто и неуклюже фантазируете сами, что потеряли способность воспринимать правду, когда она вам в уши гремит. Но не беспокойтесь, слишком эта история печальна, чтобы еще и вам ее рассказывать.

— Но вы все равно собираетесь ее рассказать, правда ведь, Джордж?

Он снова вздохнул.

Вон та автобусная остановка (говорил Джордж) напоминает мне про Мордехая Симса, который зарабатывал себе на скромную жизнь, заполняя бесконечные листы бумаги разнообразной ерундой. Конечно, не столько, сколько вы, и не такой ерундой, потому-то я и сказал, что он лишь немного похож на вас. Справедливости ради скажу, что кое-что из его творений я читал и иногда находил вполне сносным. Не хочу задевать ваши чувства, но вы никогда до таких высот не поднимались — по крайней мере, судя по критическим обзорам, поскольку до того, чтобы читать ваши опусы самому, я никогда не опускался.

Мордехай отличался от вас и еще в одном отношении: он был крайне нетерпелив. Вы посмотрите на свое отражение вон в том зеркале (если вы не имеете ничего против подобного зрелища) и оцените, как небрежно вы тут сидите — рука брошена на спинку стула, и вам совершенно все равно, намараете ли вы сегодня свою норму бессвязных слов или нет.

А Мордехай был не таков. Он все время помнил о сроках — и всегда опасался не успеть.

В те дни мы с ним обедали каждый вторник, и он своей трескотней здорово портил мне удовольствие.

— Эту пьесу я должен отправить самое позднее завтра утром, — говорил он что-нибудь вроде этого, — но до того я должен пересмотреть другую пьесу, а у меня просто времени нет. Где, черт побери, счет, наконец? Куда подевался официант? Да что они делают там на кухне? Плавают в соусе наперегонки?

Он всегда более всего нервничал по поводу счета, и я побаивался, что он может удрать, не дождавшись, и предоставить мне выкручиваться самому. Правда, к его чести будь сказано, такого не было ни разу, но сама эта нервотрепка портила удовольствие от еды.

Или вот та вон автобусная остановка. Вот я на нее смотрю уже пятнадцать минут. Вы заметили, что за это время к ней не подошло ни одного автобуса и что день сегодня ветреный и холодный, как и должно быть поздней осенью. Что мы видим? Поднятые воротники, красные и синие носы, переступающие для согрева ноги. Чего мы не видим? Бунта против властей и поднятых к небу кулаков. Все ожидающие пассивно сносят несправедливость земной жизни.

Но не таков был Мордехай Симс. Уж если бы он стоял в этой очереди на автобус, то поминутно выбегал бы на середину дороги, выглядывая, не появился ли наконец, на горизонте автобус. Он бы вопил, и орал, и размахивал руками, он бы организовал марш протеста к городскому управлению. Сказать короче, он бы сильно расходовал свои запасы адреналина.

И сколько раз он обращал свои жалобы именно ко мне, привлеченный, как и многие другие, свойственными моему облику спокойным пониманием и компетентностью.

— Я занятой человек, Джордж, — частил он. Он всегда говорил очень быстро. — Весь мир в заговоре против меня — это позор, скандал и преступление. Вот недавно я заехал в больницу на какое-то рутинное обследование — Бог знает, зачем это было бы нужно, если бы у моего доктора не было глупых идей о том, что он должен на что-то жить, — и мне было сказано прибыть в 9.40 в такую-то комнату к такому-то столу. Я приехал, как вы понимаете, точно в 9.40, и на этом столе была табличка: «Работает с 9.30» — на чистом английском языке, Джордж, каждая буква на месте, и ни одной лишней, — но за столом никого. Я проверил свои часы и спросил у кого-то, имевшего вид достаточно опустившегося человека, чтобы оказаться работником больницы: «Где этот безымянный негодяй, который должен сидеть за этим столом?» «Еще не пришел», — ответил этот безродный мошенник. «Тут сказано, что этот пост работает с 9.30». «Да кто-нибудь рано или поздно придет, я думаю», — ответил он с циничным равнодушием. Понимаете, Джордж, в конце концов, это же больница. А если бы я помирал? Кто-нибудь почесался бы? Да никогда! У меня подходил крайний срок сдачи важнейшей работы, которая должна была мне принести достаточно денег, чтобы оплачивать счета моего доктора (если бы я не придумал, как потратить их получше, что сомнительно). Кому-нибудь до этого было дело? Никакого! Только в 10.04 кто-то показался, а когда я поспешил к столу, этот опоздавший хам тупо на меня уставился и заявил: «Подождите своей очереди».

Мордехай всегда был начинен подобными историями — о лифтах в банках, медленно уползавших вверх как раз тогда, когда он в нетерпении ждал в вестибюле. О людях, которые уходили на перерыв с двенадцати и до пятнадцати тридцати и уезжали на уик-энд в среду вечером, а он тем временем ждал их консультации.

— Не могу взять в толк, кому и зачем вообще понадобилось изобретать время, Джордж, — часто повторял он. — Оно нужно только для того, чтобы изобретать новые способы его потери. Вы поймите, Джордж: если бы я мог часы, которые мне приходится проводить в ожидании этих бесчисленных бюрократов, потратить на работу, я бы мог написать на десять или даже двадцать процентов больше. Вы поймите, насколько увеличился бы мой доход, несмотря даже на издательский грабеж… Да где же, наконец, этот несчастный счет?

Я не смог подавить мысль насчет того, что помочь увеличению его дохода было бы благим делом, потому что у него хватало вкуса часть своих денег тратить на меня. Более того, он умел каждый раз выбирать для совместного обеда первоклассные места, а это согревало мое сердце — нет-нет, мой друг, совсем не такие, как это. Ваш вкус гораздо ниже того, каким он должен быть, судя по вашим писаниям, — если верить тем, кто их читал. Да, так я начал шевелить своими незаурядными мозгами, соображая, как ему помочь.

Про Азазела я подумал не сразу. В те времена я еще не привык к общению с ним, и меня можно понять — двухсантиметрового демона нельзя назвать привычным явлением.

Тем не менее в конце концов я стал думать, не мог бы Азазел чем-то помочь писателю в смысле организации времени. Это казалось маловероятным, и скорее всего я зря потратил бы время Азазела, однако что может значить время создания из другого мира?

Пробормотав все положенные заклинания и песнопения, я вызвал его оттуда, где он в тот момент находился, и он явился спящим. Глаза его были закрыты, и от него исходил дребезжащий писк очень противного тона, то затихающий, то нарастающий. Это, как я понимаю, было эквивалентом человеческого храпа.

Не будучи уверенным относительно того, как его следует будить, я в конце концов решил капнуть ему на живот водой. Живот у него абсолютно круглый, как будто он проглотил шарик от подшипника. Не имею ни малейшего понятия, что в его мире считается нормой, но когда однажды я упомянул шарикоподшипник, он потребовал объяснений, а получив их, пригрозил меня запульникировать. Значение этого слова мне не было известно, но по тону я заключил, что это не должно быть приятно. От капли воды он проснулся и тут же стал как-то глупо возмущаться. Он говорил, что его чуть не утопили, и пустился в разглагольствования на тему о том, как в их мире принято правильно будить. Что-то насчет тихой музыки и танцев, лепестков цветов и легких касаний прекрасных пальцев танцующих дев. Я ему объяснил, что в нашем мире вместо всего этого отлично работают садовые шланги; он сделал несколько замечаний насчет невежественных варваров и достаточно остыл для делового разговора. Объяснив ситуацию, я ожидал, что он тут же чего-нибудь набормочет, помашет ручками и — «да будет так».

Он ничего подобного не сделал. Вместо этого он серьезно посмотрел на меня и произнес:

— Послушай, ведь ты меня просишь вмешаться в законы вероятности.

— Именно так.

— Но это не просто, — сказал он.

— Конечно, не просто, — ответил я. — Иначе стал ли бы я тебя просить? Я бы сам это сделал. Только ради трудных задач обращаюсь я к столь могущественным и превосходным, как ты.

Грубо до тошноты, однако помогает в разговоре с демоном, у которого пунктик насчет маленького роста и круглого брюшка.

Моя логика ему понравилась, и он сказал:

— Я же не говорю, что это невозможно.

— Отлично.

— Надо будет поднастроить джинвиперовский континуум твоего мира.

— Точно сказано. Ты это у меня прямо с языка снял.

— Мне придется добавить несколько узлов взаимосвязи континуума с твоим другом — вот с тем, у которого все время опасность просрочки. Кстати, а что это такое?

Я объяснил, и он с некоторым придыханием сказал:

— А, понимаю. У нас такие вещи используются в самых эфирных проявлениях привязанности. Пропусти момент — и твой предмет уже никогда тебе этого не скажет. Помню, как-то раз…

Но я избавлю вас от несущественных подробностей его сексуального опыта.

— Тут есть один момент, — наконец добавил Азазел, — когда я вставлю новые узлы, убрать я их уже не смогу.

— А почему?

Азазел принял важный вид:

— Теоретически невозможно.

Я этому не поверил ни на грош. Ясно было, что этот маленький неумеха просто не знает как. Тем не менее, понимая, что у него вполне хватило бы умения сделать невыносимой мою жизнь, если бы я дал ему понять, что разгадал эту простенькую шараду, я сказал:

— Этого и не придется делать. Мордехаю нужно дополнительное время для писательских трудов, и если он его получит, то будет вполне доволен жизнью.

— Если так, то я это сделаю.

Он долго выполнял пассы. Он делал то же, что делал бы фокусник или волшебник, только ручки его мелькали с такой скоростью, что по временам их просто не было видно. Следует, однако, заметить, что ручки у него были такие маленькие, что и при нормальных обстоятельствах не всегда было ясно, видны они или нет.

— Что это ты делаешь? — спросил я, но Азазел потряс головой, а губами все время шевелил так, как будто считал про себя. Потом, закончив, по всей видимости, свою работу, откинулся на столе на спину, переводя дух.

— Готово? — спросил я. Он кивнул и сказал:

— Ты, я надеюсь, понимаешь, что мне пришлось понизить его долю энтропии более или менее навсегда.

— А что это значит?

— Это значит, что события вокруг него будут идти более упорядоченно, чем это можно было бы ожидать.

— В упорядоченности нет ничего плохого, — сказал я. (Вы, мой друг, могли бы с этим не согласиться, но я всегда верил в живительную силу порядка. Мною ведется точный учет каждого цента, который я вам должен, а все подробности записаны на клочках бумаги, которые там и сям в моей квартире разложены. Вы их можете увидеть, когда вам будет угодно.)

Азазел сказал:

— Разумеется, ничего нет плохого в том, чтобы держаться порядка. Но второй закон термодинамики нельзя по-настоящему обойти. Это значит, что для сохранения равновесия где-то в другом месте порядка стало меньше.

— В каком смысле? — спросил я, проверяя молнию на брюках (никогда не лишнее).

— В различных и в основном незаметных. Эффект я распределил по Солнечной системе, так что где-то будет больше столкновений астероидов, отклонений орбиты Ио и тому подобное. Больше всего будет затронуто Солнце.

— А как?

— Я подсчитал, что оно разогреется до тех температур, которые сделают невозможной жизнь на Земле, на два с половиной миллиона лет раньше, чем это случилось бы, если бы я не менял узлов.

Я пожал плечами. Ради человека, регулярно платившего за меня по счету с такой искренней щедростью, что смотреть приятно, нет смысла мелочиться из-за пары миллионов лет.

Примерно через неделю я снова обедал с Мордехаем. Еще когда он снимал пальто, он показался мне возбужденным, а подойдя к столу, где я коротал время над коктейлем, он уже просто сиял.

— Джордж, — сказал он мне, — вы себе представить не можете, какая у меня была странная неделя. — Он, не глядя, протянул руку и даже не удивился, когда в ней сразу оказалось меню. (Должен заметить, что в этом ресторане гордые и величественные официанты подают меню не иначе как по письменному заявлению в трех экземплярах с обязательной визой метрдотеля.)

— Джордж, — сказал Мордехай, — мир отлажен как часы.

— В самом деле? — Я подавил улыбку.

— Я прихожу в банк, и там сразу оказывается свободное окно и приветливый кассир. Я прихожу на почту, и там — ну ладно, никто не ожидает приветливости от почтового работника, но он тут же регистрирует мое письмо, и почти без ворчания. Я подхожу к остановке — и тут же подъезжает автобус, а вчера в час пик мне стоило только поднять руку, и сразу появилось такси! Нормальное такси. Я попросил его отвезти меня на перекресток Пятой и Сорок девятой, и он знал дорогу. Он даже говорил по-английски… Что вы будете есть, Джордж?

Достаточно было беглого взгляда на меню. Очевидно, что я тоже не должен был его задерживать. Мордехай небрежно бросил меню на стол и стал быстро заказывать для меня и для себя. При этом он даже не оглянулся посмотреть, стоит ли рядом с ним официант — он либо уже привык, либо предположил, что официант там будет.

И так оно и оказалось.

Официант потер руки, поклонился и обслужил нас быстро, вежливо и превосходно.

— Друг мой Мордехай, — сказал я. — У вас полоса потрясающего везения. С чего бы это?

Должен признать, что у меня мелькнула мысль дать ему понять, что это моя работа. Не должен ли он был отплатить мне золотым дождем или, по нынешним приземленным временам, хотя бы бумажным?

— Это просто, — ответил он, засовывая салфетку за воротник и намертво зажимая в двух кулаках вилку и нож, ибо Мордехай, при всех его достоинствах, обучался искусству застольного поведения не в благородном пансионе. — Это нисколько не везение. Это неизбежный результат законов случая.

— Случая? — возмущенно воскликнул я.

— Конечно, — сказал Мордехай. — Большую часть своей жизни мне пришлось выдерживать такой натиск случайных задержек, какого мир не видел. По законам вероятности для такого непрерывного потока неприятностей необходима компенсация, и вот это мы теперь и наблюдаем. Думаю, что это продлится уже до конца моих дней. На это я рассчитываю и в это верю. Все в мире сбалансировано. — Он подался вперед и весьма фамильярно и неприятно толкнул меня ладонью в грудь. — Вот в чем дело. Законы вероятности нерушимы.

Весь обед он читал мне лекцию о законах вероятности, о которых, по моему глубокому убеждению, знал так же мало, как и вы.

Наконец я сказал:

— У вас, конечно, добавилось времени на писание?

— Конечно! Я думаю, что мое рабочее время увеличилось процентов на двадцать.

— И соответственно увеличилась ваша продуктивность?

— Ну, — сказал он, как-то смущаясь, — пока еще, к сожалению, нет. Мне ведь надо еще настроиться. Я не привык, чтобы все было гладко. Меня это все как-то поражает.

Честно говоря, он не казался мне пораженным. Подняв руку, он не глядя взял счет из рук возникшего официанта, небрежно расписался на нем и вместе С кредитной карточкой дал официанту, который в это время стоял и ждал, а после этого сразу исчез.

Весь обед занял чуть больше тридцати минут. Не буду от вас скрывать, что я предпочел бы более цивилизованные два с половиной часа, с шампанским в начале и коньяком в конце, с бокалом-другим хорошего вина между переменами и интеллигентным разговором в течение всего обеда. Однако следовало учесть, что Мордехай сберег два часа, которые он мог использовать на загребание денег для себя, ну, и для меня — в некотором смысле.

Случилось так, что с этого обеда я три недели Мордехая не видел. Не помню почему, — кажется, нас с ним по очереди не было в городе. Как бы там ни было, однажды утром, выходя из кафе после рулета с яичницей, я увидел в полуквартале от себя Мордехая.

Был противный денек с мокрым снегом — день, когда свободные такси подлетают к вам только затем, чтобы обляпать вам брюки серой жидкой грязью и тут же рвануть с места, включив сигнал «не работаю» и с противным воем набирая скорость.

Мордехай, стоя ко мне спиной, поднял руку, и к нему тут же осторожно подъехало свободное такси. К моему удивлению, Мордехай смотрел в сторону. Такси отползло прочь, и на его ветровом стекле ясно читалось разочарование.

Мордехай снова поднял руку, и тут же из ниоткуда явилось второе такси и остановилось перед ним. Он влез внутрь, но, как я услышал даже с расстояния в сорок ярдов, высказал несколько таких сентенций, которые ни в коем случае не предназначались бы для ушей деликатно воспитанного человека, если таковые еще попадаются в нашем городе.

В то же утро я ему позвонил и договорился выпить по коктейлю в уютном баре «Счастливый часок», в котором этот самый часок иногда растягивался на целый день. Я просто не мог дождаться встречи — мне нужно было получить у него объяснение.

А именно, меня интересовал смысл тех восклицаний, которые он произнес, садясь в такси. Нет-нет, мой друг, вы неправильно меня понимаете. Их словарный смысл — если бы эти слова можно было бы найти в словаре — был мне знаком. Что же мне было совсем непонятно — это почему он их произнес. Судя по всему, он должен был бы быть вполне счастлив.

Когда он вошел в бар, счастливым он не выглядел. Скорее казался изнуренным.

Он сказал:

— Джордж, сделайте одолжение — позовите официантку, ладно?

В этом баре официантки одевались не очень тепло, что, впрочем, согревало взор посетителей. Я с радостью позвал одну из них, хотя и понимал, что она проинтерпретирует мой жест лишь как желание заказать что-нибудь выпить.

На самом деле она его не стала интерпретировать никак, ибо все время была уверенно повернута ко мне лишь обнаженной спиной.

Я сказал:

— На самом деле, Мордехай, если вы хотите, чтобы вас здесь обслужили, вам придется позвать ее самому. Законы вероятности еще не повернулись ко мне выгодной стороной, что просто стыд и позор, ибо давно пора помереть моему богатому дядюшке, лишив своего сына наследства в мою пользу.

— У вас есть богатый дядюшка? — У Мордехая на мгновение блеснул интерес.

— Увы, нет. Это лишь усугубляет несправедливость ситуации. Мордехай, пожалуйста, позовите официантку.

— А ну ее к черту, — проворчал Мордехай. — Подождет, не рассыплется.

Меня, как вы понимаете, беспокоил вопрос не о том, сколько она будет нас ждать, а совсем другое, но любопытство пересилило жажду. Я сказал:

— Мордехай, что с вами? У вас несчастный вид. Сегодня утром я видел, как вы не обратили внимания на пустое такси в такой день, когда они на вес золота, а потом, садясь во второе, даже выругались.

— Что, в самом деле? — спросил Мордехай. — Да эти гады меня просто утомили. Такси за мной охотятся. Просто едут вереницами. Я не могу взглянуть на дорогу, чтобы из них кто-нибудь не остановился. На меня наваливаются толпы официантов. При моем приближении продавцы открывают закрытые магазины. Стоит мне войти в холл, как лифт распахивает пасть и ждет, пока я войду, и тут же закрывается и едет сразу на нужный этаж. В любой конторе мне сразу приветственно машут орды служащих, заманивая каждый к своему столу. Все правительственные чиновники существуют только затем, чтобы…

— Но, Мордехай, — вставил я слово, — это же просто прекрасно. Законы вероятности…

То, что он предложил сделать с законами вероятности, было абсолютно невыполнимо хотя бы из-за отсутствия у абстрактных понятий телесной сущности.

— Однако, Мордехай, — убеждал я его, — все это должно было дать вам больше времени для писательских трудов.

— Ни хрена! — рявкнул Мордехай. — Я писать вообще не могу!

— Ради всего святого, отчего?

— Потому что у меня нет времени на обдумывание.

— Нет времени на что?

— Раньше, в процессе всех этих ожиданий — в очередях, на остановках, в конторах, — это было время, когда я думал, когда обдумывал, что буду писать. Это было время совершенно необходимой подготовки.

— Я этого не знал.

— Я тоже, зато теперь знаю.

— Я-то думал, — сказал я, — что вы все это время ожидания только распалялись, ругались и самого себя грызли.

— Часть того времени на это и тратилась. А остальное время шло на обдумывание. И даже время, когда я пенял на несовершенство мира, шло не зря, поскольку я получал хорошую встряску и правильную гормональную настройку всего организма, и, когда добирался наконец до машинки, вся эта невольная злость выплескивалась на бумагу. От обдумывания появлялась интеллектуальная мотивация, а от злости — мотивация эмоциональная. А от их соединения рождалась превосходная проза, выливающаяся из тьмы и инфернального огня моей души. А теперь — что? Вот, смотрите!

Он слегка щелкнул пальцами, и тут же тщательно раздетая красавица оказалась на расстоянии вытянутой руки, спрашивая:

— Могу я обслужить вас, сэр?

Уж конечно, могла бы, но Мордехай только мрачно заказал два коктейля для нас обоих.

— Я думал, — продолжал он, — что просто надо приспособиться к новой ситуации, но теперь я вижу, что это невозможно.

— Но вы же можете отказаться от использования преимуществ такой ситуации.

— Отказаться? А как? Вы же видели сегодня утром. Если я отказываюсь от такси, тут же приходит другое, только и всего. Пятьдесят раз могу я отказаться, и оно придет пятьдесят первый. И так во всем. Я уже совсем вымотался.

— А что, если вам просто зарезервировать себе часок-другой для раздумий в тишине кабинета?

— Именно так! В тишине кабинета. А оказалось, что я могу думать, лишь переминаясь с ноги на ногу на перекрестке, или на каменной скамейке зала ожидания, или в столовой без официанта. Мне нужен источник раздражения.

— Но вы же раздражены сейчас?

— Это не то же самое. Можно злиться на несправедливость, но как злиться на всех этих нечутких олухов за ненужную доброту и предупредительность? Я не раздражен сейчас, а всего лишь печален.

Это был самый несчастливый час, который я когда-либо провел в баре «Счастливый часок».

— Клянусь вам, Джордж, — говорил Мордехай, — я думал, что меня сглазили. Как будто фея, не приглашенная на мое крещение, нашла, наконец, что-то похуже, чем постоянные потери времени. Он нашла проклятие исполнения любых желаний.

Видя его столь несчастным, я с трудом удержался от недостойных мужчины слез, тем более что этой неприглашенной феей был я, и он, не дай Бог, как-нибудь об этом дознается. Он мог бы тогда убить себя или — страшно даже подумать — меня.

А потом пришел настоящий ужас. Спросив счет и, разумеется, моментально получив, он бросил его мне, рассмеялся фальшивым, кашляющим смешком и сказал:

— Давайте-ка заплатите. А я пошел.

Я заплатил. А что мне было делать? Но полученная рана и сейчас иногда напоминает о себе перед ненастьем. Я ведь для него укоротил жизнь Солнца на два с половиной миллиона лет, и я же должен был платить за выпивку? Где справедливость?

Мордехая я с тех пор не видел. Я слыхал, что он уехал из страны и стал бродягой где-то в южных морях.

Не знаю, чем там занимаются бродяги — думаю, вряд ли гребут деньги лопатой. Одно я знаю: если он будет стоять на берегу и захочет, чтобы пришла волна, она придет тут же.

Тем временем недовольный официант принес нам счет и положил его между нами, а Джордж талантливо, как и всегда, изобразил задумчивую рассеянность.

Я спросил:

— Джордж, вы ведь не собираетесь просить Азазела сделать что-нибудь и для меня?

— Вообще-то нет, — ответил Джордж. — К сожалению, старина, вы не тот человек, с которым связаны мысли о благодеяниях.

— И вы не собираетесь для меня ничего сделать?

— Абсолютно.

— Тогда, — сказал я, — я плачу по счету.

— Это, — ответил Джордж, — самое меньшее, что вы можете сделать.

По снежку по мягкому

Мы с Джорджем сидели у окна в «Ла Богема» — французском ресторанчике, которому Джордж время от времени оказывал благодеяния за мой счет. Я выглянул и сказал:

— Похоже, снег пойдет.

Нельзя сказать, чтобы это было вкладом в мировую сокровищницу знаний. Весь день темные и низкие тучи плотно закрывали небо, температура болталась где-то ниже нуля и по радио предсказывали снег. Однако то пренебрежение, с которым к этому замечанию отнесся Джордж, несколько задело мои чувства.

Он сказал:

— Вот, например, мой друг Септимус Джонсон.

— А что такое? — спросил я. — Какое отношение он имеет к тому факту, что может пойти снег?

— Естественный ход мысли, — отрезал Джордж — Вы наверняка слыхали об этом процессе, несмотря на то что сами его не испытали ни разу.

Мой друг Септимус (говорил Джордж) был суровым молодым парнем, ходил всегда набычившись и постоянно шевелил глыбами бицепсов. Он был седьмым ребенком в семье, отсюда и имя. Его младшего брата звали Октавиус, а их младшую сестру — Нина.

Я не знаю, насколько далеко еще простирался этот счет, но думаю, что в детстве и юности он страдал от многолюдия и потому впоследствии до странности любил уединение и тишину.

Достигнув зрелости и добившись определенного успеха своими романами (почти как вы, старина, только его критики иногда хвалили), он скопил достаточно денег, чтобы потакать своим странностям. Короче говоря, он купил себе отдельно стоящий дом на заброшенном клочке земли в глухом углу штата Нью-Йорк и время от времени скрывался там для написания следующего романа. Это место не было очень уж далеко от всякой цивилизации, но до самого горизонта, казалось, простиралась нетронутая глушь.

Думаю, что только меня одного он когда-либо приглашал к себе в этот сельский угол. Я полагаю, что его привлекала моя исполненная спокойного достоинства манера, а также блеск и разнообразие моих разговоров. Он никогда ничего не говорил на эту тему, но трудно предположить что-либо другое.

Конечно, с ним надо было вести себя осторожно. Каждый, кому случалось получить дружеский шлепок по спине — любимая манера здороваться у Септимуса Джонсона, — знает ощущение от сломанного позвонка. Однако при нашей первой встрече случайное проявление силы с его стороны оказалось очень кстати.

На меня насела дюжина-другая бродяг, введенная в заблуждение моим полным достоинства видом, из-за которого они решили, что у меня непременно должны быть с собой несметные богатства наличными и драгоценностями. Я отчаянно защищался, потому что у меня с собой не было ни цента и я понимал, что, когда бродяги, это обнаружат, они, в силу естественного разочарования, обойдутся со мной весьма варварски. В этот момент и появился Септимус, погруженный в обдумывание своих творений. Свора негодяев как раз была у него на пути, и, поскольку он так глубоко задумался, что мог идти только по прямой, он механически раскидал их в стороны по двое и по трое. На дне кучи он обнаружил меня, и как раз тогда у него что-то забрезжило и он увидел решение какой-то своей проблемы, какова бы она ни была. Сочтя меня счастливым талисманом, он пригласил меня пообедать. Сочтя, что обед за чужой счет гораздо лучше любого талисмана, я согласился.

К концу обеда я приобрел такое на него влияние, что он пригласил меня к себе за город. Потом такие приглашения часто повторялись. Он однажды сказал, что, когда есть я, — это почти то же самое, как когда никого нет. Зная, как он ценит одиночество, я счел это за серьезную похвалу. Поначалу я ожидал увидеть хижину, но ошибся. Септимус явно преуспевал со своими романами и в расходах не стеснялся. (Я понимаю, что в вашем присутствии невежливо говорить о преуспевающих писателях, но приходится держаться фактов.)

Дом, хотя и изолированный от мира настолько, что я находился в постоянной агорафобии, был отлично электрифицирован, в подвале стоял дизель, а на крыше — солнечные батареи. Еда была хороша, а винный погреб — просто великолепен. Мы жили в роскоши, а к ней я всегда очень легко привыкал, что удивительно из-за малого опыта.

Конечно, совсем не выглядывать в окна было невозможно, и полное отсутствие декоративности довольно сильно подавляло. Можете мне поверить — пейзаж составляли холмы, поля и небольшое озеро, неимоверное количество всякой ядовито-зеленой растительности, но никакого следа человеческого жилья, или автомагистрали, или чего-нибудь в этом роде — на худой конец, цепочки телеграфных столбов.

Однажды, после хорошего обеда с хорошим вином, Септимус торжественно заявил:

— Джордж, мне приятно, когда вы здесь. После беседы с вами я сажусь за свой текст-процессор с таким облегчением, что у меня все выходит гораздо лучше. А потому приезжайте запросто в любое время. Здесь, — он повел рукой в воздухе, — здесь вы можете скрыться от всех забот и невзгод, что преследуют вас. А пока я сижу за текст-процессором, все книги, телевизор и холодильник в вашем распоряжении, а где винный погреб, вы, я надеюсь, знаете.

Как оказалось, я это знал. Я даже нарисовал для себя маленький план, на котором был большим крестом обозначен винный погреб и тщательно намечены все маршруты к нему.

— Единственное, о чем я должен предупредить, — сказал Септимус, — это убежище от горестей мира закрыто с первого декабря по тридцать первое марта. В это время я не могу предложить вам свое гостеприимство, потому что и сам должен оставаться в городе.

Это меня ошарашило. Для меня пора снега — пора невзгод. Именно зимой, мой старый друг, начинают особенно свирепствовать мои кредиторы. Эти жадины, настолько богатые, чтоничего не потеряли бы от тех жалких крох, что я им должен, были бы особенно довольны, узнав, что меня вышвырнули на мороз. Эта мечта вдохновляет их на такие полные волчьей ярости поступки, что убежище мне просто необходимо.

Я спросил:

— А почему бы и не зимой, Септимус? С таким мощно гудящим камином и не уступающим ему паровым отоплением вы могли бы поплевывать на все морозы Антарктики.

— Так бы оно и было, — ответил Септимус, — но похоже, что каждую зиму ревущие дьяволы вьюг устраивают здесь съезды и вываливают свои запасы снега прямо на этот мой полурай. И тогда этот затерянный в одиночестве дом оказывается отрезан от внешнего мира.

— И гори он огнем, этот мир, — заметил я.

— Совершенно справедливо, — согласился Септимус. — Но, однако, все мои запасы поставляются извне — еда, напитки, горючее, чистое белье. Горько, но правда — я на самом деле не могу выжить без поддержки извне или, по крайней мере, вести без нее такую жизнь сибарита, какая только и достойна уважающего себя человека.

— Знаете, Септимус, — сказал я, — может быть, я подумаю, как разрешить это затруднение.

— Думайте сколько влезет, — ответил он, — но ничего у вас не выйдет. Тем не менее восемь месяцев в году этот дом ваш или, по крайней мере, в то время, когда я здесь.

Это было правдой, но как может человек принимать во внимание только восемь месяцев, когда их все равно двенадцать? Тем же вечером я вызвал Азазела.

Я не думаю, что вы о нем что-нибудь знаете. Это демон, этакий волшебник-бесенок ростом в два сантиметра, но обладающий сверхъестественной силой, которую он всегда рад проявить, потому что у себя дома (где бы это ни находилось) он вряд ли стоит высоко во мнении своих сограждан. Поэтому…

Ах, вы о нем слышали? Это прекрасно, однако как вы полагаете, друг мой, могу ли я рассказать вам что бы то ни было, если вы все время стараетесь изложить вашу собственную точку зрения? Вы, кажется мне, не понимаете, что искусство беседы требует прежде всего умения внимательно слушать и воздерживаться от перебивания говорящего даже по таким экстраординарным поводам, как то, что вы что-то знаете. Ну, да ладно.

Азазел был, как всегда, неимоверно зол. Он, очевидно, был занят чем-то, что называл «торжественным религиозным созерцанием». Мне с трудом удалось подавить мое справедливое раздражение. Он всегда занят чем-то, что считает важным, и никогда, похоже, не поймет, что, когда я его вызываю, это по действительно важному делу.

Я спокойно подождал, пока визгливая ругань наконец затихла, и изложил суть дела.

Он слушал, сердито наморщив мордочку, а потом спросил:

— Что такое снег?

Я вздохнул и объяснил.

— Ты говоришь, что с неба падает отвердевшая вода? Целые куски отвердевшей воды? И после этого остается что-то живое?

Я не стал пускаться в объяснения насчет града, но сказал:

— Она падает в виде мягких и рыхлых хлопьев, о Могущественный (на него всегда хорошо действовали подобные дурацкие имена). Неудобства возникают, когда ее выпадает слишком много.

Азазел заявил:

— Если ты просишь меня изменить погодный режим этого мира, я отказываюсь решительно. Это подпадает под статью о незаконной переделке планет кодекса этики моего крайне этичного народа. Я и думать не желаю о нарушении этики, тем более что если меня поймают, то скормят ужасной птице Ламелл — исключительно мерзкой твари с отвратительными застольными манерами. Даже говорить не хочу, с чем она меня смешает.

— О переделке планет я и думать не думал, о Возвышенный. Я хотел бы попросить только об одной гораздо более простой вещи. Видишь ли, снег, когда его много, настолько мягок и рыхл, что человек в нем проваливается.

— Сами виноваты — не надо быть такими массивными, — буркнул Азазел.

— Несомненно, — согласился я, — и именно эта масса и делает ходьбу столь трудной. Я бы хотел, чтобы на снегу мой друг был не так тяжел.

Но внимание Азазела было трудно привлечь. Он только повторял, как болванчик: «Отвердевшая вода — повсюду — по всей земле!» — и тряс головой, не в силах себе такого представить.

— Ты можешь сделать моего друга полегче? — спросил я наконец, указывая на самую простую задачу.

— Запросто! — отозвался Азазел. — Надо только применить принципы антигравитации, чтобы она включалась от молекулы воды, находящейся в определенном состоянии. Это нелегко, но это возможно.

— Погоди, — сказал я с беспокойством, представляя себе опасность такой жесткой схемы. — Гораздо разумнее будет подчинить антигравитацию воле моего друга. Может быть, ему иногда будет приятнее топать по земле, чем парить.

— Подчинить антигравитацию столь примитивной автономной системе твоего типа? Ну, знаешь ли! Твоя наглость поистине не знает границ!

— Я ведь только попросил, — сказал я, — поскольку имею дело с тобой. Никогда бы не стал я просить кого-нибудь другого из твоего народа, ибо это было бы бесполезно.

Эта маленькая дипломатическая неправда возымела ожидаемое действие. Азазел выпятил грудь аж на целых два миллиметра и величественным контртеноровым писком провозгласил:

— Да будет так.

Я думаю, что соответствующая способность появилась у Септимуса в тот же момент, но я не уверен. Дело было в августе, и снегового покрова для экспериментов под рукой не было — а ехать за материалом в Патагонию, Антарктиду или даже в Гренландию у меня не было никакой охоты. Не было также смысла объяснять ситуацию Септимусу, не имея снега для демонстрации. Он бы просто не поверил. Он бы пришел к смехотворному заключению, что я — Я — слишком много выпил.

Но рок благоволил мне. Мы были в загородном доме у Септимуса в ноябре (он это называл «закрытие сезона»), когда начался снегопад — необычно обильный для этого времени.

Септимус разозлился до белого каления и объявил войну вселенной, не собираясь спускать ей столь гнусного оскорбления.

Но для меня это была милость небес — и для него тоже, если бы он это знал. Я сказал:

— Отриньте боязнь, Септимус. Отныне узнайте, что снег вам более не страшен.

И я объяснил ему ситуацию настолько подробно, насколько это было необходимо.

Я так и полагал, что наиболее вероятной ожидаемой реакцией будет выраженное в нелитературной форме недоверие, но он добавил еще несколько отнюдь не необходимых малоцензурных замечаний о моем умственном здоровье.

Однако я не зря потратил несколько месяцев на выработку правильной стратегии.

— Вы могли бы, вообще говоря, поинтересоваться, — сказал я, — чем я зарабатываю на жизнь. Я думаю, вас не удивит такой мой уход от темы, если теперь я вам скажу, что занимаю ключевой пост в правительственной исследовательской программе по антигравитации. Я ничего больше не имею права говорить, кроме того, что эксперимент с вашим участием поведет к колоссальному прогрессу всей программы.

Он выкатил на меня глаза, а я тихо напел несколько тактов мотива «Звездно-полосатое знамя».

— Вы это серьезно? — спросил он меня.

— Стал бы я говорить неправду? — ответил я. И затем, рискуя нарваться на естественный ответ, добавил: — Или стало бы врать ЦРУ?

Он это проглотил, подавленный той аурой правдивой простоты, которая пронизывала все мои слова.

— Что я должен делать? — спросил он.

Я ответил:

— Сейчас снега всего шесть дюймов. Вообразите, что вы ничего не весите, и станьте на него.

— Просто вообразить?

— Так это действует.

— Да я же просто ноги замочу.

— Наденьте болотные сапоги, — саркастически предложил я.

Он заколебался, потом на самом деле вытащил болотные сапоги и залез в них. Открытое выражение недоверия на его лице меня глубоко задело. Кроме того, он надел меховое пальто и еще более меховую шапку.

— Если вы готовы… — холодно начал я.

— Не готов, — перебил он.

Я открыл дверь, и он ступил наружу. На крытой веранде снега не было, но как только он вышел на ступени, ноги из-под него поехали, и он отчаянно вцепился в балюстраду.

Как-то добравшись до конца короткой лестницы, он попытался подняться, но это не получалось — по крайней мере не получалось так, как он хотел. Еще несколько футов он проехал, молотя руками по снегу и размахивая ногами в воздухе. Он перевернулся на спину и продолжал скользить, пока не наткнулся на молодое дерево и не зацепился согнутой рукой за его ствол. Сделав три или четыре оборота вокруг ствола, он остановился.

— Что за скользкий сегодня снег? — заорал он дрожащим от возмущения голосом.

Должен признать, что, несмотря на мою веру в Азазела, я не мог не удивиться, глядя на эту картину.

От его ног не оставалось следов, а скользящее по снегу тело не оставило борозды. Я сказал:

— На снегу вы ничего не весите.

— Псих, — ответил он.

— Посмотрите на снег, — настаивал я. — Вы не оставляете следов.

Он посмотрел, после чего сделал несколько замечаний, которые в прежние годы можно было бы назвать непечатными.

— Вспомним, — продолжал я, — что сила трения зависит от давления скользящего тела на поверхность скольжения. Чем меньше давление, тем меньше сила трения. Вы ничего не весите, ваше давление на снег равно нулю, следовательно, сила трения также нулевая, и вы скользите по снегу, как по абсолютно гладкому льду.

— Так что же мне делать? Я же так не могу, когда у меня ноги разъезжаются!

— Это ведь не больно, правда? Когда ничего не весишь, то падать на спину не больно.

— Все равно это не годится. «Не больно» — это еще не основание провести жизнь, лежа на спине в снегу.

— Ну, Септимус, вообразите, что вы снова потяжелели, и встаньте.

Он состроил озадаченную физиономию и сказал:

— Просто вообразить — и все?

Тем не менее он попробовал и неуклюже поднялся на ноги.

Теперь он ушел в снег на пару дюймов и, когда осторожно попробовал шагать, ему это было не труднее, чем обычно бывает идти по снегу.

— Джордж, как вы это делаете? — спросил он с возросшим почтением в голосе. — Я бы никогда не сказал, что вы такой ученый.

— ЦРУ требует маскировки, — объяснил я. — Теперь воображайте себя все легче и легче и пройдитесь снова. Ваши следы будут все мельче и мельче, а снег будет все более и более скользким. Остановитесь, когда он станет слишком скользким.

Он поступил так, как было сказано, ибо ученые имеют сильное влияние на низших смертных.

— Теперь, — сказал я, — попробуйте скользить вокруг дома. Когда захотите остановиться, просто станьте тяжелее — но постепенно, а то шлепнетесь носом.

Септимус был парень спортивный и освоился очень быстро. Он когда-то мне говорил, что владеет всеми видами спорта, кроме плавания. Когда ему было три года, отец зашвырнул его в пруд в искренней попытке научить плавать без всех этих утомительных инструкций, и потом ему в течение десяти минут пришлось делать искусственное дыхание «рот в рот». Как он говорил, это оставило у него на всю жизнь стойкий страх перед водой и отвращение к снегу. «Снег — это твердая вода», — говорил он точь-в-точь как Азазел.

Однако в новых обстоятельствах отвращение к снегу не спешило проявиться. Он начал с радостным ушераздирающим визгом носиться вокруг веранды, утяжеляя себя на поворотах и разбрызгивая из-под ног фонтаны снега при остановке.

— Постойте-ка! — крикнул он, ринулся в дом и вынырнул — хотите верьте, хотите нет — с привязанными к сапогам коньками. — Я научился кататься у себя на озере, — объяснил он, — но удовольствия от этого не получал. Всегда боялся, что лед провалится. А теперь могу кататься и не бояться.

— Не забудьте, — встревожено напомнил я, — что это работает только над молекулами H₂O. Стоит вам попасть на клочок оголенной земли или мостовой, и ваша легкость исчезнет. Вы можете ушибиться.

— Не беспокойтесь, — сказал он, вставая на ноги и беря старт.

Я смотрел ему вслед, а он летел уже где-то за полмили над заснеженным пустым полем, а до моих ушей донесся отдаленный рев: «По снежку по мягкому на саночках лихих…»

Септимус, необходимо заметить, каждую ноту берет наугад и никогда не угадывает. Я зажал уши.

Эта зима была, смею сказать, счастливейшей в моей жизни. Всю долгую зиму я жил в теплом, уютном доме, ел и пил по-царски, читал повышающие мой интеллектуальный уровень книжки, в которых старался оказаться умнее автора и найти, кто убийца; а еще я наслаждался мыслью о том, как злятся мои кредиторы там, в городе.

У меня была отличная возможность наблюдать через окно за нескончаемым катанием Септимуса на коньках по снегу. Он говорил, что чувствует себя птицей и наслаждается неведомым ему ранее полетом в трех измерениях. Что ж, каждому свое.

Я его много раз предупреждал, чтобы его никто не видел.

— Это подставит под удар меня, — говорил я ему, — поскольку этот частный эксперимент не был утвержден ЦРУ, но о своей безопасности я не волнуюсь, потому что там, где дело идет о таких, как я, — секретность превыше всего. Но если кто-нибудь когда-нибудь увидит, как вы скользите над снегом, вы станете объектом любопытства, и вокруг вас заклубятся десятки репортеров. Про вас узнает ЦРУ, и вас подвергнут сотням непрерывных экспериментов и исследований, вас будут изучать тысячи ученых и военных. Вы станете национальной знаменитостью и всегда будете окружены толпами рвущихся к вам людей.

Септимус затрясся от страха, как и должен был любитель одиночества по моим расчетам. Потом он сказал:

— А как мне нас снабжать, если я не могу показаться? Мы же из-за этого и затеяли весь эксперимент.

Я ответил:

— Я думаю, что грузовики почти всегда могут пройти по дорогам, а вы можете сделать достаточные запасы, чтобы переждать те времена, когда это не так. Если же вам на самом деле что-то срочно понадобится, можете подлететь к городу как можно ближе, но так, чтобы никто не видел — а в такое время мало кто выходит на улицу, — потом восстановить полный вес, проковылять несколько последних шагов пути с усталым видом. Берете, что вам надо, хромаете метров сто назад, и снова на взлет. Годится?

Той зимой это, к счастью, не понадобилось — я так и думал, что он преувеличивает угрозу снега. И никто не видел, как он скользит. Септимусу все было мало. Вы бы видели его лицо, когда снега не было больше недели да еще началась небольшая оттепель. Вы себе представить не можете, как он волновался за снежный покров.

Ах, какая чудесная была зима! И какая трагедия, что она была единственной!

Что случилось? Я вам расскажу, что случилось. Помните, что сказал Ромео перед тем, как всадить кинжал в Джульетту? Вы наверняка не знаете, так что я вам расскажу. Он сказал: «Ее в судьбу свою впусти — скажи покою враз "прости"». Это о женщинах.

Следующей осенью Септимус встретил женщину — Мерседес Гамм. Он и раньше встречал женщин; анахоретом он не был, но они никогда для него много не значили. Короткое знакомство, романтическая любовь, пожар страстей — и он их забывал, а они его. Просто и безвредно. Меня самого, в конце-то концов, преследовали разные молодые дамы, и я никогда не считал это чем-то предосудительным — даже если они припирали меня к стенке и вынуждали… но мы отклонились от темы.

Септимус пришел ко мне в довольно подавленном настроении.

— Джордж, я ее люблю, — заявил он. — Я при ней просто теряюсь, как мальчишка. Она — путеводная звезда моей жизни.

— Прекрасно, — сказал я. — Я вам разрешаю продолжать в том же духе еще некоторое время.

— Спасибо, Джордж, — грустно отозвался он. — Теперь нужно только ее согласие. Не знаю, почему это так, но она, похоже, не очень меня жалует.

— Странно, — сказал я. — Обычно вы имеете успех у женщин. Вы, в конце концов, богатый, мускулистый и не уродливей других.

— Думаю, дело тут не в мускулах, — сказал Септимус. — Она думает, что я дубина.

Я не мог не восхититься точностью восприятия мисс Гамм. Септимус, если назвать это как можно мягче, и был дубиной. Однако, учитывая его бицепсы, ходившие буграми под пиджаком, я счел за лучшее не делиться с ним своей оценкой ситуации. Он продолжал:

— Она говорит, что в мужчинах ей нравится не физическая развитость. Ей нужен кто-то думающий, интеллектуальный, глубоко рациональный, философичный — и целый еще букет подобных прилагательных. И она говорит, что у меня ни одного из этих качеств нет.

— А вы ей говорили, что вы писатель?

— Конечно, говорил. И она читала парочку моих романов. Но вы же знаете, Джордж, это романы о футболистах, и она сказала, что ее от них тошнит.

— Я вижу, она не принадлежит к атлетическому типу.

— Конечно, нет. Она плавает, — он состроил гримасу, вспомнив, наверное, дыхание «рот в рот» в нежном возрасте трех лет, — но это не помогает.

— В таком случае, — сказал я, голосом смягчая резкость фразы, — забудьте ее, Джордж. Женщины легко приходят и уходят. Уходит одна — придет другая. Много рыб в море и птиц в небе. В темноте они все друг на друга похожи. Нет разницы, одна или другая.

Я мог бы продолжать бесконечно, но мне показалось, что он начал напрягаться, а вызывать напряжение у здоровенной дубины — неблагоразумно.

— Джордж, такими словами вы глубоко оскорбляете мои чувства, — сказал Септимус. — Мерседес для меня единственная в мире. Жить без нее я не смогу. Она неотделима от смысла моей жизни. Она в каждом ударе моего сердца, в каждом вдохе моей груди, в каждом взгляде моих глаз. Она…

А он мог продолжать и продолжал бесконечно, и мне показалось неуместным останавливать его замечанием, что такими чувствами он глубоко оскорбляет меня.

Он сказал:

— Итак, я не вижу другого выхода, кроме как настаивать на браке.

Это прозвучало как удар судьбы. Я знал, что будет дальше. Как только они поженятся, моя райская жизнь кончена. Не знаю почему, но первое, на чем настаивают молодые жены, — на уходе холостых приятелей мужа. Не бывать мне больше у Септимуса в загородном доме.

— Это невозможно, — встревоженно сказал я.

— Понимаю, что это кажется трудным, но я думаю, это получится. У меня есть план. Пусть Мерседес считает меня дубиной, но я не совсем уж несообразительный. Я приглашу ее в свой загородный дом в начале зимы. Там, в тишине и покое моего Эдема, обострится ее восприятие, и она сможет оценить истинную красоту моей души.

По моему мнению, от Эдема не стоило бы ожидать столь многого, но сказал я только:

— Вы собираетесь ей показать, как умеете скользить по снегу?

— Нет, нет, — сказал он. — Только после свадьбы.

— Даже тогда…

— Джордж, это чушь, — раздраженно сказал Септимус. — Жена — второе «я» мужа. Ей можно доверять потаеннейшие секреты души. Жена — это…

Он снова пустился в бесконечный монолог, и я только мог слабо возразить:

— ЦРУ это не понравится.

Его короткое замечание насчет ЦРУ вызвало бы полное одобрение со стороны Советов. А также Кубы и Никарагуа.

— Я попробую как-нибудь убедить ее приехать в начале декабря, — сказал он. — Я верю, что вы меня правильно поймете, Джордж, если я вам скажу, что мы хотели бы побыть здесь вдвоем. Я знаю, что вы и думать не стали бы мешать тем романтическим возможностям, которые наверняка возникнут у нас с Мерседес на лоне мирной природы. «Нас свяжет вместе магнетизм молчанья и медленного времени поток».

Конечно, я узнал цитату. Это сказал Макбет перед тем, как всадить кинжал в Дункана, но я всего лишь посмотрел на Септимуса холодно и с достоинством. Через месяц мисс Гамм поехала в загородный дом Септимуса, а я не поехал.

Что там случилось — тому я свидетелем не был. Я знаю это только со слов Септимуса, а потому не могу ручаться за каждую деталь. Мисс Гамм была настоящей пловчихой, но Септимус, имевший непреодолимое отвращение к такому хобби, ничего на эту тему не спрашивал. Мисс Гамм тоже не считала необходимым донимать подробностями ни о чем не спрашивающую дубину. Поэтому Септимус ничего не знал о том, что мисс Гамм — одна из тех сумасшедших, которые любят в середине зимы напялить купальник, пробить лед на озере и броситься в прорубь купаться в освежающей и животворящей воде.

Так и вышло, что однажды ярким морозным утром, когда Септимус храпел в глубоком забытьи, как дубине и положено, мисс Гамм тихо поднялась, надела купальник, плащ из махровой ткани и тапочки и отправилась по заснеженной тропе к озеру. По краям оно ярко сверкало льдом, но середина еще не замерзла, и вот, скинув халат и тапки, она бросилась в воду с визгом, который, очевидно, должен был свидетельствовать о радости. Где-то вскоре проснулся Септимус и тонким инстинктом влюбленного ощутил отсутствие в доме своей драгоценной Мерседес. Он стал ее искать и звать. Найдя в комнате ее одежду, он понял, что она не уехала тайком в город, как он сначала в испуге решил. Она была где-то снаружи.

Надев наспех сапоги на босые ноги и накинув самое теплое пальто прямо на пижаму, он рванулся наружу, зовя ее по имени.

Мисс Гамм его, конечно, услыхала и отчаянно замахала рукой:

— Сюда, Сеп, сюда! Давай скорее!

Дальше я приведу слова самого Септимуса:

«Для меня это прозвучало как "на помощь!". Я заключил, что моя любовь в состоянии умопомрачения выбежала на лед, и он подломился. Мог ли я вообразить, что она по доброй воле полезла в ледяную воду? Я так ее любил, Джордж, что немедленно, несмотря ни на что, бросился к воде, которой я обычно боюсь как огня — особенно ледяной воды — чтобы спасти ее. Ну, если и не немедленно, то подумав всего две минуты, ну максимум — три.

Тут я крикнул: "Любовь моя, я иду! Держи голову над водой!" — и побежал. Я не собирался идти туда через снег — понимал, что времени мало. Уменьшив на бегу вес, я заскользил, прямо над снегом, прямо надо льдом, окружившим берега озера, и прямо в воду с оглушительным всплеском. Как вы знаете, плавать я не умею и вообще дико боюсь воды. Сапоги и пальто тянули меня вниз, и я бы утонул, если бы Мерседес меня не спасла. Можно было бы полагать, что такой романтичный случай свяжет нас еще теснее, но вот…»

Септимус покачал головой, и в глазах его стояли слезы.

— Все вышло не так. Она была в ярости. «Ты, дубина! — визжала она. — Подумать только, прыгнуть в воду в пальто и в сапогах, да еще и не умея плавать! Ты вообще соображаешь, что делаешь? Ты можешь понять, каково такую дубину вытаскивать из озера? А ты еще настолько одурел, что схватил меня за челюсть и чуть не послал в нокаут, и мы оба чуть не утонули. До сих пор болит». Она собралась и уехала в диком бешенстве, а я остался и почта сразу схватил отвратительнейшую простуду, из которой до сих пор не выберусь. С тех пор я ее не видел, на мои письма она не отвечает и к телефону не подходит. Моя жизнь кончена, Джордж.

Я спросил:

— Септимус, просто из любопытства: зачем вы бросились в воду? Почему вы не попытались зайти на лед как можно дальше и протянуть ей жердь подлиннее или веревку, если бы вы смогли ее найти?

Септимус с горестным видом сказал:

— Я не собирался бросаться в воду. Я хотел проскользить по поверхности.

— По поверхности? Разве не говорил я вам, что ваша антигравитация работает лишь на льду?

Во взгляде Септимуса появилось напряжение:

— Я так не думал. Вы сказали, что она работает только над H₂O. Значит, и над водой, так?

Он был прав. Термин «H₂O» я употребил для вящей научности — он больше подходил к образу гениального ученого. Я возразил:

— Я имел в виду твердую H₂O.

— Но вы же не сказали «твердую H₂O», — сказал он, медленно поднимаясь с места, и в его глазах я прочел, что сейчас меня разорвут на части.

Я не стал ожидать подтверждения этой гипотезы. С тех пор я его не видел.

И в его загородном парадизе тоже не бывал. Кажется, он теперь живет где-то на острове в южных морях — в основном, как я подозреваю, потому, что не хочет вновь видеть лед или снег.

Как я и говорил: «Ее в судьбу свою впусти…», хотя если подумать, то это, кажется, сказал Гамлет перед тем, как вонзить кинжал в Офелию.

Джордж испустил нечто среднее между отрыжкой и пропитанным винными парами вздохом из глубины того, что он считает своей душой, и сказал:

— Однако они уже закрывают, и нам лучше бы тоже уйти. Вы заплатили по счету?

К несчастью, я заплатил.

— А не можете ли вы дать мне пятерку — добраться домой?

К еще большему несчастью, я мог.

Логика есть логика

Есть робкие души, которые ни за что не посмеют критиковать еду, если не они за нее платят. Джордж не из таких. Он выражал мне свое недовольство, хотя и со всей деликатностью, на которую был способен — или которую я, по его мнению, заслуживал, что, конечно, не одно и то же.

— Ужин в целом, — говорил Джордж, — весьма ниже среднего. Котлеты недостаточно горячие, селедка недостаточно соленая, креветки недостаточно хрустящие, сыр недостаточно острый, яйца-кокот недостаточно наперчены…

Я перебил:

— Джордж, вы уже уплетаете третью тарелку. Еще один глоток — и избыточное давление в желудке вам сможет снять только хирург. Зачем вам есть такую гадость в таких количествах?

Джордж ответил с достоинством:

— Разве это похоже на меня — унизить хозяина отказом от его еды?

— Это не моя еда, а ресторанная.

— Именно хозяина этой мерзкой дыры и я имел в виду. Скажите, старина, почему бы вам не стать членом какого-нибудь хорошего клуба?

— Мне? Платить бешеные суммы за сомнительные выгоды?

— Я имею в виду хороший клуб, в котором вы могли бы вознаградить меня великолепной едой за согласие быть вашим гостем. Но нет, — добавил он вызывающе-презрительным тоном, — это бред сумасшедшего. Какой клуб захочет так себя компрометировать, что предоставит вам членство?

— Любой клуб, который допустит вас в качестве гостя, с удовольст…

Но Джорджем уже овладели реминисценции.

— Я помню время, — сказал он, и глаза его блеснули, — когда я по крайней мере раз в месяц обедал в клубе с самым роскошным и изысканным буфетом, который когда-либо существовал со времен Лукулла.

— Полагаю, что вы шли как бесплатное приложение в качестве чьего-нибудь гостя.

— Не понимаю, почему это так вам кажется, но совершенно случайно вы угадали. Членом этого клуба и, что гораздо важнее, человеком, иногда меня туда приглашавшим, был Алистер Тобаго Крамп VI.

— Джордж, — спросил я, — опять очередная история, как вы с Азазелом ввергли какого-нибудь беднягу в пучину несчастья и отчаяния своей неудачной попыткой помощи?

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Мы выполнили сокровенное желание его сердца из бескорыстия и абстрактной любви к человечеству — и моей более конкретной любви к буфету. Но давайте я расскажу все сначала.

Алистер Тобаго Крамп VI был членом клуба «Эдем» с самого рождения, поскольку его отец, Алистер Тобаго Крамп V, внес своего сына в списки сразу, как только удостоверился лично, что предварительный диагноз доктора относительно пола младенца соответствует истине. Алистер Тобаго Крамп V был, в свою очередь, точно так же внесен в списки своим отцом, и так далее до тех дней, когда Билла Крампа зашанхаили в пьяном виде в британский флот, и он, когда пришел в себя, обнаружил, что является членом экипажа одного из кораблей, отбивших Нью-Амстердам у голландцев в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.

«Эдем» — самый элитный клуб на всем североамериканском континенте. Он настолько закрытый, что о его существовании знают лишь его члены и несколько избранных гостей. Даже я не знаю, где он расположен, поскольку меня всегда возили туда с завязанными глазами и в карете с матовыми стеклами. Могу только сказать, что около самого клуба лошадиные копыта стучали по участку мощеной дороги.

В «Эдем» не могли быть приняты люди, у которых родословная с обеих сторон не восходила к колониальным временам. Но в расчет бралась не только родословная. Джордж Вашингтон был при тайном голосовании забаллотирован, поскольку был неопровержимо доказан факт его бунта против феодального сюзерена.

Аналогичные требования предъявлялись и к гостям, но меня, как вы понимаете, это не выводило из списка. Я же не иммигрант первого поколения из Герцеговины, или Добруджи, или тому подобного места. Моя родословная безупречна, ибо все мои предки обитали на территории этой нации, начиная с семнадцатого столетия, и с тех пор никто из них не впадал в грех бунта, нелояльности или антиамериканизма, поскольку и в войну за независимость, и в гражданскую войну одинаково радостно приветствовал марширующие мимо них армии обеих сторон.

Мой друг Алистер необычайно гордился членством в «Эдеме». Часто и регулярно (поскольку был классический зануда и то и дело повторялся) он мне говорил:

— Джордж, «Эдем» — это становой хребет моего бытия, смысл моего существования. Если бы у меня было все, что могут дать богатство и власть, но не было бы «Эдема» — я был бы нищим.

На самом деле у Алистера было все, что могут дать богатство и власть, потому что вторым условием членства в «Эдеме» было огромное богатство. Это диктовалось хотя бы размером ежегодного взноса. Но опять-таки одного богатства было мало. Оно должно было быть не заработано, а унаследовано. Любой намек на работу за плату напрочь исключал саму возможность членства. И меня удерживало вне клуба лишь то, что мой папаша забыл оставить мне пару десятков миллионов долларов, поскольку я никогда не запятнал себя таким позором, как…

Что значит ваше «я знаю»? Вы никак об этом знать не можете. Конечно, никаких возражений не вызывало умножение членом клуба своих богатств путем получения любой прибыли, не связанной с работой за плату. Всегда существуют такие вещи, как спекуляция акциями, уклонение от налогов, лоббирование и другие разумные изобретения, которые для богатого являются второй натурой.

Все это членами «Эдема» воспринималось весьма всерьез. Известны случаи, когда потерявшие в припадке честности свое состояние эдемиты предпочитали медленную смерть от голода работе за деньги и потере членства. Их имена до сих пор произносят, понижая голос, а мемориальные доски в их честь украшают парадный зал клуба.

Нет, старина, занять денег у других членов клуба они не могли. Такое предположение очень характерно для вас. Каждый член «Эдема» знает, что никто не будет занимать у богатого, если существуют толпы бедных, только и ждущих, чтобы кто-нибудь их облапошил. Библия учит нас: «Да пребудут бедные ваши с вами всегда», а для членов «Эдема» превыше всего — набожность.

И все же Алистер не был вполне счастлив, ибо члены «Эдема», к сожалению, его очевидным образом избегали. Я вам говорил уже, что он был занудой. У него никогда не было ни умения вести разговор, ни блеска ума, ни свежего мнения. Даже в среде членов клуба, остроумие и оригинальность которых соответствовали уровню четвертого класса начальной школы, он выглядел на редкость уныло.

Можете себе вообразить его огорчение, когда ему приходилось вечер за вечером одиноко просиживать в «Эдеме» среди толпы. Океан разговоров, какими бы жалкими они ни были, омывал его с головы до ног, а он оставался сух. И все же он никогда не пропустил ни одного вечера в клубе. Он даже велел приносить себя туда во время тяжелой дизентерии в надежде утвердиться в качестве «Железного Крампа». Члены клуба издали восхищались, но благодарности почему-то не выражали.

Иногда я оказывал ему честь принять его приглашение в «Эдем». Родословная у меня безупречна, аристократический сертификат не-работника достоин восхищения всей общественности, а в награду за непревзойденно тонкие блюда за его счет и изысканнейшую обстановку я должен был с ним разговаривать и смеяться его скуловоротным шуткам. Мне было жаль бедного парня от всей глубины моего чувствительного сердца.

Следовало найти какой-то способ сделать его душой общества, средоточием жизни «Эдема», человеком, за обществом которого гонялись бы даже члены клуба. Мне рисовались пожилые и респектабельные эдемиты, отпихивающие друг друга локтями и кулаками ради возможности сесть к нему поближе за ужином.

В конце концов, Алистер ведь был воплощенная респектабельность, каким и должен быть эдемит. Он был высокий, он был худой, имел лицо, похожее на морду породистой лошади, жидкие блондинистые волосы по бокам головы, бледно-голубые глаза и общий унылый вид формально-консервативной ортодоксальности, присущей человеку, чьи предки настолько высоко себя ставили, что даже браки заключали только внутри своего клана. Единственное, чего ему не хватало, — это умения сказать или сделать что бы то ни было, достойное малейшего интереса.

Впервые Азазел не докучал мне жалобами на то, что я вызвал его из его таинственного мира. Он там был на каком-то обеде в складчину, и сегодня как раз была его очередь платить, а я его выдернул за пять минут до подачи счета. Он хохотал, заливаясь, мерзким фальцетом — как вы помните, он ростом всего два сантиметра.

— Я через пятнадцать минут вернусь, — хихикал он, — а за это время кто-то уже успеет оплатить счет.

— А как ты объяснишь свое отсутствие? — спросил я.

Он вытянулся во весь свой микроскопический рост и закрутил хвост штопором.

— Я скажу правду: меня вызвал для совета экстрагалактический монстр экстраординарной глупости, которому до зарезу понадобилась моя интеллектуальная мощь. Что тебе надо на этот раз?

Я ему объяснил, и, к моему изумлению, он разразился слезами. По крайней мере, у него из глаз брызнули две тоненькие красные струйки. Я полагаю, что это были слезы. Одна попала мне в рот, и вкус она имела безобразный — как дешевое красное вино, точнее, она напомнила бы мне вкус дешевого красного вина, если бы я когда-нибудь опускался до того, чтобы знать этот вкус.

— До чего грустно, — всхлипнул он. — Я тоже знаю случай, когда достойнейшее существо подвергается снобистскому пренебрежению тех, кто гораздо ниже его. Не знаю большей трагедии, чем эта.

— Кто бы это мог быть? Я хочу спросить, кто это существо?

— Я, — сказал он, тыча себя пальцем в грудь.

— Не могу себе вообразить, — сказал я. — Неужели ты?

— И я не могу вообразить, — сказал он, — но это правда. Ладно, что может делать этот твой друг такого, за что мы могли бы зацепиться?

— Вообще-то он иногда рассказывает анекдоты. По крайней мере, пытается. Это ужасно. Он начинает рассказывать, путается, сбивается, возвращается и в конце концов забывает, что хотел сказать. Я часто видел, как от его анекдотов плакали навзрыд суровые мужчины.

— Плохо, — покачал головой Азазел. — Очень плохо. Дело в том, что я сам великолепный мастер анекдота. Не помню, рассказывал ли я тебе, как однажды плоксы и денниграмы схлестнулись в андесантории, и один из них сказал…

— Рассказывал, — соврал я, не моргнув глазом. — Но давай вернемся к делу Крампа.

Азазел спросил:

— Нет ли какого-нибудь простенького способа улучшить его выступления?

— Разумеется — дать ему умение гладко говорить.

— Это само собой, — ответил Азазел. — Простая дивалинация голосовых связок — если у вас, варваров, есть что-нибудь подобное.

— Найдем. И еще, конечно, умение говорить с акцентом.

— С акцентом?

— На искаженном языке. Иностранцы, которые учат язык не в младенчестве, а позже, непременно искажают гласные, путают порядок слов, нарушают грамматику и так далее.

На крохотной мордочке Азазела отразился неподдельный ужас.

— Это же смертельное оскорбление!

— Не в этом мире. Так должно быть, но на самом деле не так.

Азазел грустно покачал головой и спросил:

— А этот твой друг когда-нибудь слышал непотребности, которые ты называешь акцентом?

— Непременно. Всякий, кто живет в Нью-Йорке, все время слышит акценты всех видов и сортов. Здесь вряд ли услышишь правильный английский язык, такой, как у меня, например.

— Ага, — сказал Азазел. — Тогда остается только отскапулировать ему память.

— Чего ему память?

— Отскапулировать. Обострить в некотором смысле. Восходит к слову «скапос», что означает «зуб зумоедного диригина».

— И он сможет рассказывать анекдоты с акцентом?

— Только с таким, который раньше слышал. В конце концов, моя мощь не безгранична.

— Тогда скапулируй его.

Через неделю я встретил Алистера Тобаго Крампа VI на перекрестке Пятой авеню и Пятьдесят третьей улицы, но тщетно высматривал на его лице следы недавнего триумфа.

— Алистер, — спросил я его, — есть новые анекдоты?

— Джордж, — ответил он. — Никто не хочет слушать. Иногда мне кажется, что я рассказываю анекдоты не лучше всякого другого.

— Ах, вот как? Тогда сделаем так. Мы с вами пойдем сейчас в одно маленькое заведение, где меня знают. Я вас представлю как юмориста, а вы потом встанете и скажете все, что захотите.

Могу вас уверить, друг мой, уговорить его было трудно. Мне пришлось использовать все свое личное обаяние в полную силу, но в конце концов я победил.

Мы с ним пошли в довольно дешевую забегаловку, которую я случайно знал. Для ее описания достаточно будет упомянуть, что она очень похожа на те, куда вы меня приглашаете обедать.

Управляющий в этой забегаловке был мне знаком, и благодаря этому удачному обстоятельству мне удалось добиться его разрешения на эксперимент.

В одиннадцать вечера, когда пьяное веселье было в самом разгаре, я поднялся на ноги, и аудитория была сражена моим величественным видом. Она состояла всего из одиннадцати человек, но мне казалось, что для первого раза этого достаточно.

— Леди и джентльмены, — объявил я им, — среди нас присутствует джентльмен величайшего интеллекта, мастер нашего языка, которого я с удовольствием вам сейчас представлю. Алистер Тобаго Крамп VI, профессор кафедры английского языка в колледже Колумбии, автор книги «Как говорить по-английски безупречно». Профессор Крамп, не будете ли вы столь любезны сказать несколько слов собранию?

Крамп с несколько сконфуженным видом встал и произнес: «А шо, ви таки да хочете мене послю-у-ушать?»

Я слыхивал, друг мой, ваши анекдоты, рассказанные с потугой на то, что вы считаете еврейским акцентом, но уверяю вас: по сравнению с Крампом вы сошли бы за выпускника Гарварда. Соль была в том, что Крамп и в самом деле выглядел так, как должен по понятиям публики выглядеть профессор кафедры английского языка. И от сочетания этой грустной породистой физиономии с внезапной фразой на чистейшем «идинглише» вся публика разом застыла. А потом был взрыв и раскаты истерического хохота.

На лице Крампа выразилось легкое изумление. Обратясь ко мне, он с удивительным шведским распевом, который я даже не пытаюсь воспроизвести, сказал:

— Обычно я не бываю получать реакцию такую силу.

— Не обращайте внимания, — сказал я ему. — Продолжайте.

Но пришлось чуть-чуть подождать, пока схлынет волна смеха, и тут он начал рассказывать анекдоты с ирландским кваканьем, с шотландским скрежетом, на лондонском кокни, с акцентом среднеевропейца, испанца, грека. Особенно ему удавался чистый бруклинский язык — ваш почти родной благородный язык, старина, как я понимаю.

После этого выступления я давал ему каждый вечер провести несколько часов в «Эдеме», а потом тащил в забегаловку. Слух о нем шел из уст в уста. В первый вечер в зале было свободно, зато потом целые орды кишели на улицах, стараясь проникнуть внутрь — но тщетно.

Крамп воспринимал это все спокойно. На самом деле он даже выглядел расстроенным.

— Послушайте, — говорил он мне, — какой смысл мне растрачивать ценный материал на этих обыкновенных олухов. Я хотел бы испытать свое искусство на своих товарищах по «Эдему». Они раньше не стали бы слушать моих анекдотов, потому что мне в голову не приходило использовать акценты. На самом деле я просто не понимал, что я это могу — какое-то неправдоподобное снижение самооценки, в которое впал такой веселый и остроумный человек, как я. Наверное, потому, что я не нахал и не проталкиваюсь вперед…

Он говорил на прекрасном бруклинском, который на мои деликатные уши действует неприятно — я не хочу вас обидеть, друг мой, — и поэтому я поспешил его заверить, что я все устрою.

Управляющему заведения я рассказал о богатстве членов «Эдема», ни слова не говоря об их фантастической скаредности, не уступающей их богатству. Управляющий, несколько остолбенев, разослал им контрамарки, чтобы заманить к себе. Это было сделано по моему совету, поскольку я знал, что ни один эдемит не в силах устоять против бесплатного приглашения на спектакль, тем более что я исподволь распустил слух, будто там покажут фильмы только для мужчин.

Члены клубы прибыли в полном составе, и Крамп вырос просто на глазах. Он заявил:

— Теперь они мои. У меня есть такой корейский выговор, что они просто лягут.

У него еще было такое южное растягивание гласных и такой носовой акцент штата Мэн, что, не услышав, не поверишь.

Несколько первых минут члены «Эдема» сидели в каменном молчании, и я даже испугался, что юмор Крампа до них не доходит, но это они просто окаменели от изумления, а как только чуть оправились, начали просто ржать.

Тряслись жирные пуза, спадали с носов пенсне, ветер поднимался от бакенбардов. Отвратительные звуки всех оттенков и диапазонов — от хихикающих фальцетов одних и до басового блеяния других, оскорбляющие само понятие «смех», оскорбляли его вовсю.

Крамп выступал в своей обычной манере, и хозяин заведения, ощущая себя на верной дороге к неисчислимому богатству, в перерыве подбежал к Крампу и произнес:

— Слушайте, дружище, знаю, что вы лишь просили меня дать вам возможность показать свое искусство и что вы намного выше той грязи, что люди зовут деньгами, но так больше продолжаться не может. Считайте меня сумасшедшим, дружище, но вот ваш чек. Вы это заработали, каждый цент, так что берите и ни в чем себе не отказывайте.

И тут, с щедростью истинного антрепренера, ожидающего миллионные прибыли, он сунул Крампу чек на двадцать пять долларов.

Это, как я понимал, было началом. Крамп добился славы и удовлетворения, стал кумиром завсегдатаев ночного клуба, предметом обожания зрителей. Деньги лились на него потоком, но он, будучи благодаря своим обиравшим сирот предкам богат, как не снилось Крезу, в деньгах не нуждался и передавал их своему бизнес-менеджеру — мне, короче говоря. За год я стал миллионером, и вот чего стоит ваша идиотская теория, что мы с Азазелом приносим только несчастье.

Я сардонически взглянул на Джорджа:

— Поскольку до миллионера вам не хватает только нескольких миллионов долларов, я полагаю, Джордж, вы собираетесь сейчас сказать мне, что это был всего лишь сон.

— Ничего подобного, — сдостоинством ответил Джордж. — История абсолютно истинна, как и любое произнесенное мною слово. Окончание же, обрисованное мной сейчас, было бы абсолютно верным, кабы Алистер Тобаго Крамп не был бы дураком.

— А он был?

— Несомненно. Судите сами. Обуянный гордыней из-за того чека в двадцать пять долларов, он вставил этот чек в рамку, принес в «Эдем» и всем показывал. Что оставалось делать членам клуба? Он заработал деньги. Он получил деньги за труд. Они обязаны были его исключить. А исключение из клуба так на него подействовало, что с ним случился сердечный приступ, оказавшийся роковым. Разве это моя вина или вина Азазела?

— Но ведь если он вставил чек в рамку, значит, денег он не получил?

Джордж величественным жестом магистра поднял правую руку, левой в то же самое время перебрасывая счет за ужин в мою сторону.

— Здесь дело в принципе. Я вам говорил, что эдемиты очень набожны. Когда Адама изгнали из Эдема, Господь велел ему трудиться, чтобы жить. Мне кажется, дословно было сказано: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой». Отсюда следует и обратное: каждый, кто трудом зарабатывает себе на хлеб, должен быть изгнан из «Эдема». Логика есть логика.

Кто быстрее свой путь пройдет

Как раз тогда я только что вернулся из Вильямсбурга в Каролине, и мое чувство облегчения от возможности вернуться к любимой пишущей машинке и текстовому процессору смешивалось с остатками легкого возмущения от того, что, вообще пришлось туда ехать.

Джордж не рассматривал тот факт, что он только что прошелся как завоеватель по меню шикарного ресторана за счет моих потом заработанных денег, как достаточную причину для выражения мне сочувствия.

Выковыривая застрявшее меж зубов волокно бифштекса, Джордж произнес:

— На самом деле я не понимаю, старина, что вы находите неправильного в том, что организация, во всех остальных отношениях вполне респектабельная, согласна без видимого принуждения платить вам несколько тысяч долларов за часовое выступление. Мне случалось вас время от времени слушать, и я полагаю, что вам гораздо лучше было бы говорить совершенно бесплатно и не соглашаться прекратить, пока вам не заплатят этих тысяч. Это наверняка был бы более верный способ выжимать деньги из аудитории. Я отнюдь не хочу оскорблять ваши чувства, буде у вас таковые вдруг обнаружатся.

Я спросил:

— А где и когда вы, интересно, слышали мои выступления? В ваши монологи мне никогда не удавалось вставить и двух десятков слов подряд. (Я, разумеется, постарался уложить это замечание в двадцать слов.) Джордж не обратил на это внимания, как я и предполагал.

— Здесь как раз ваша душа и поворачивается весьма несимпатичной стороной, — продолжал он, — ибо в своей неуемной тяге к тому мусору, что зовется «деньги», вы так легко и часто подвергаете себя неприятностям путешествия, которые вы, по вашим же словам, не выносите. Это немножко напоминает мне историю Софокла Московитца, который также не выносил даже мысли о том, чтобы встать с кресла, кроме тех случаев, когда видел возможность увеличить свой и без того пухлый банковский счет. Он тоже выбрал для обозначения своей лени эвфемизм «нелюбовь к путешествиям». Чтобы его излечить, потребовалось обращение к моему другу Азазелу.

— Вы только на меня не напускайте это свое двухсантиметровое несчастье, — встревожился я — встревожился так правдоподобно, как если бы я и в самом деле верил в это порождение больной фантазии Джорджа.

Он снова не обратил на меня внимания.

Это был один из первых случаев (говорил Джордж), когда я обратился за помощью к Азазелу. Было это почти тридцать лет тому назад. Я только-только научился вызывать этого чертенка из его пространства и еще не очень разбирался в его возможностях.

Он, конечно, ими хвастался, но какое живое существо, кроме меня, не переоценивает свои силы и возможности?

В те времена я был более чем знаком с одной прекрасной юной дамой по имени Фифи, решившей за год до того, что лично Софокл Московитц не очень отличается от идеального образа богатого мужа, припасенного для нее судьбой.

Даже после их свадьбы мы сохранили наши не афишируемые, хотя почему-то вполне добродетельные отношения. Несмотря на эту добродетельность, я всегда был рад ее видеть, и вы сможете это понять, если я вам скажу, что превзойти ее фигуру было просто невозможно. Ее присутствие вызывало у меня приятнейшие воспоминания о тех милых нескромностях, которые мы с ней когда-то практиковали.

— Бобошка, — сказал я ей однажды, поскольку никак не мог отвыкнуть от ее сценического имени, данного ей публикой, с глубоким вниманием наблюдавшей за ее раздеванием, — Бобошка, ты прекрасно выглядишь. — Это я сказал без колебаний, поскольку в те времена я тоже выглядел ничего себе.

— Че, правда? — сказала она с той неистребимой манерой, что всегда напоминает улицы Нью-Йорка с их медным великолепием. — А чувствую я себя хреновато.

Я сперва не мог этому поверить, потому что с тех пор как она выросла, я полагаю, кто бы ее ни чувствовал, не мог не чувствовать хорошо. Тем не менее я спросил:

— А в чем дело, дорогая моя пружинка?

— В Софокле, в этом жирном клопе.

— Бобошка, не мог же тебе надоесть твой муж. Столь богатый человек просто не может быть утомительным.

— Много ты понимаешь! Жулик! Помнишь, ты мне говорил, что он богат, как тот мужик по фамилии Крез, про которого я не слыхала? Так чего ж ты мне не сказал, что этот парень Крез должен был быть чемпионом скряг?

— Софокл — скряга?

— Фантастический! Можешь поверить? Какой смысл выходить за богача, если он скряга?

— Бобошка, но ты же наверняка могла бы выдоить из него немножко денег манящими обещаниями ночного элизиума.

Фифи наморщила лобик:

— Не понимаю, что ты говоришь, но я тебя знаю, так что перестань говорить гадости. А кроме того, я ему обещала, что он этого не получит — ну, того, о чем ты говоришь, — если не развяжет кошелек, но он предпочитает обнимать свой бумажник, а не меня, и это, если подумать, оскорбительно. — Бедняжка слегка всхлипнула.

Я потрепал ее по ручке настолько не по-братски, насколько позволяли обстоятельства.

Она взорвалась:

— Когда я выходила за этого дубаря, я себе думала: «Ну, Фифи, теперь, наконец, попадешь в Париж, и на Ривейру, и на Канальские острова, и в Капабланку, и всякое такое». Ха! Хрен тебе.

— Не говори мне только, что этот сукин сын не возил тебя в Париж.

— Он не ездит никуда. Он говорит, что ему и на Манхэттене хорошо. Говорит, ему нигде не нравится. Говорит, что не любит растения, животных, деревья, траву, грязь, иностранцев и никаких зданий, кроме нью-йоркских. Я ему говорю: «А как насчет заграничных магазинов?» — так он говорит, ему они тоже не нравятся.

— А если поехать без него, Бобошка?

— Это ты прав, это было бы веселее. Только с чем ехать? Этот хмырь держит карманы на замке, а все кредитные карточки там. Мне приходится покупать у Мэйси. — Ее голос поднялся почти до визга: — Не для того я выходила замуж за этого шута горохового, чтобы у Мэйси покупать!

Я окинул взглядом различные участки этой дамы и пожалел, что мои финансы не дают возможности позволить себе такую роскошь. До замужества она иногда допускала занятия искусством для искусства, но я чувствовал, что теперешнее положение благородной замужней дамы заставит ее тверже соблюдать профессиональный кодекс в подобных вопросах. Вы должны понять, что в те дни я был в лучшей форме, чем даже сейчас, в зрелые годы жизни, но и тогда, как сейчас, был незнаком с презренным металлом мира сего.

Я спросил:

— А что, если я его уговорю полюбить путешествия?

— О Боже, если бы кто-нибудь смог!

— Допустим, я смогу. Могу я тогда рассчитывать на благодарность?

Она на меня взглянула, вспоминая.

— Джордж, — сказала она, — в тот день, когда он мне скажет, что мы едем в Париж, мы с тобой едем в номера Осбюри-парка. Помнишь?

Помнил ли я этот прибрежный кемпинг в Нью-Джерси? Мог ли я забыть эту сладостную боль в мышцах потом? Да у меня во всем теле (почти) не проходило окаменение еще и два дня спустя.

Мы с Азазелом обсудили этот вопрос за пивом (мне — кружка, ему — капля). Он считал, что оно приятно стимулирует. Я осторожно сказал:

— Азазел, а твоя магическая сила — она годится на то, чтобы сделать что-нибудь для моего удовольствия?

Он на меня глянул с пьяной добротой:

— Да ты мне только скажи, чего ты хочешь. Скажи мне, чего ты хочешь. И я тебе покажу, правда ли у меня «руки пучком растут». Всем покажу!

Когда-то он, поднабравшись политуры, настоянной на лимонных корочках (по его словам, экстракт из лимонных корок расширяет возможности разума), признался мне, что однажды получил такое оскорбление в своем мире.

Я капнул ему еще капельку пива и небрежно сказал:

— Есть у меня один друг, который не любит путешествовать. Я думаю, что для твоего искусства нет ничего трудного в том, чтобы изменить его неприязнь на горячую тягу к путешествиям.

Должен заметить, что удали в его голосе резко поубавилось.

— Я имел в виду, — сказал он своим писклявым голосом со странным акцентом, — что ты попросишь чего-нибудь разумного — например, выпрямить эту уродливую картину на стене чистым усилием воли.

Пока он говорил, картина сама по себе задвигалась и перекосилась на другую сторону.

— А зачем это надо? — спросил я. Мне столько пришлось потратить сил, чтобы повесить мои картины с правильными отклонениями от этой казарменной прямолинейности. — Мне надо, чтобы ты создал дромоманию у Софокла Московитца, такую, которая заставит его путешествовать, и при необходимости — даже без жены.

Последнее я добавил, сообразив, что присутствие Фифи в городе без Московитца создает дополнительные удобства.

— Это не просто, — сказал Азазел. — Укоренившаяся нелюбовь к путешествиям может зависеть от каких-то пережитых в детстве событий. Для коррекции таких случаев приходится использовать самые тонкие методы мозговой инженерии. Я не говорю, что это невозможно, поскольку грубый разум твоей расы не так-то легко повредить, но надо, чтобы этого человека мне показали. Я должен идентифицировать его разум и изучить.

Это было просто. Я попросил Фифи пригласить меня на обед и представить как одноклассника по колледжу. (Несколько лет назад она провела какое-то время в кампусе одного колледжа, но вряд ли ходила на занятия — она очень тяготела именно к внеклассной работе.)

Азазела я принес с собой в кармане пиджака, и мне было слышно, как он там бормочет себе под нос что-то математическое. Я предположил, что он анализирует разум Софокла Московитца, и если так, то по моей блестящей догадке, для проверки которой хватило недлинного разговора, не так уж там много было разума, чтобы так долго анализировать.

Дома я его спросил:

— Ну и как?

Он небрежно махнул крохотной ручкой и сказал:

— Это я могу. У тебя здесь есть под рукой мультифазный ментодинамический синаптометр?

— Не под рукой, — ответил я. — Свой я вчера одолжил приятелю для поездки в Австралию.

— Ну и глупо сделал, — буркнул Азазел. — Теперь мне придется все считать по таблицам.

Он так и продолжал злиться, даже когда закончил работу.

— Было почти невозможно, — проворчал он. — Только тому, кто, как я, обладает непревзойденной магической силой, это было по плечу, и то мне пришлось закреплять его отрегулированный разум здоровенными шипами.

Я понял, что он говорит в переносном смысле, и так и сказал. На что Азазел ответил:

— Нет, это так и есть. Никто никогда не сможет ничего в этом разуме изменить. У него появится такая жажда странствий, что он для ее утоления готов будет перевернуть вселенную. Теперь они увидят, эти…

Он разразился длинной тирадой, состоящей из каких-то слов его родного языка. Я, конечно, не понял, что он говорил, но, судя по тому, что в соседней комнате в холодильнике растаяли кубики льда, это были не комплименты. Подозреваю, что это были некоторые заявления в адрес тех, кто упрекал его в нестандартном расположении рук.

Не прошло и трех дней, как мне позвонила Фифи. По телефону она не производит особенного впечатления по причинам, вполне очевидным для всякого, хотя, возможно, не для вас с вашей врожденной способностью не понимать вообще никаких тонкостей. Видите ли, некоторая резкость ее голоса становится заметнее, когда не видно уравновешивающих эту резкость мягких мест.

— Джордж, — визгливо закудахтала Фифи, — ты волшебник. Я не знаю, что ты там придумал за обедом, но это помогло. Софокл берет меня с собой в Париж. Это его идея, и он страшно загорелся. Здорово, правда?

— Более чем здорово, — отозвался я с неподдельным энтузиазмом. — Это потрясающе. Теперь мы можем выполнить то маленькое обещание, которое дали друг другу. Поедем в Осбюри-парк и устроим землетрясение.

Женщинам, как можно иногда заметить, недостает понимания, что уговор — дело святое. Они в этом очень отличаются от мужчин. У них нет ни понятия о необходимости держать слово, ни чувства чести.

Она сказала:

— Джордж, мы уезжаем завтра, и у меня просто нет времени. Я тебе позвоню, когда вернусь.

И она повесила трубку. У нее было двадцать четыре часа, а мне с запасом хватило бы половины, но увы.

И она в самом деле позвонила мне, когда вернулась, но это было через полгода.

Она позвонила, но я не узнал голоса. В нем было что-то постаревшее, что-то усталое.

— С кем я говорю? — спросил я с моим обычным достоинством.

Она устало назвалась:

— Говорит Фифи Лаверния Московитц.

— Бобошка! — завопил я. — Ты вернулась! Это чудесно! Бросай все и езжай прямо…

— Джордж, — отозвалась она, — перестань. Если это твое волшебство, то ты самый мерзкий болтун, и я с тобой ни в какой Осбюри-парк не поеду, хоть ты об стенку головой бейся.

Я удивился:

— Разве Софокл не взял тебя в Париж?

— Взял, взял. Ты меня спроси, что я там купила. Я спросил:

— Так как тебе парижские магазины?

— Это смешно! Я даже начать не успела. Софокл не останавливался!

Усталость исчезла из ее голоса под напором эмоций, и она сорвалась на визг:

— Мы приехали в Париж и сразу пошли по городу. Он что-нибудь показывал и тут же бежал дальше. «Вот это — Эйфелева башня, — тыкал он пальцем в направлении какого-то глупого нагромождения стали. — А это — Нотр Дам». Он даже не знал, о чем говорит. Однажды меня два футболиста протащили в Нотр Дам, и это ни в каком не в Париже. Это в Саутбенде, в Индиане. Но кому какое дело? Мы поехали дальше, во Франкфурт, Берн и Вену, которую эти глупые иностранцы зовут Вин. И еще — есть такое место, которое называется «Трест»?

— Есть, — сказал я. — Триест.

— И там мы тоже были. И никогда не останавливались в отелях, а только на каких-то фермах. Софокл говорил, что именно так и надо путешествовать. Что он хочет видеть людей и природу. Да кому это надо — видеть людей и природу? Лучше бы мы увидели хотя бы душ. И водопровод. Тут просто начинаешь пахнуть. И в волосах завелись — насекомые. Я вот сейчас уже пятый раз моюсь под душем, и все никак не отмоюсь.

— Вымойся еще пять раз у меня, — внес я самое разумное предложение, — и устроим здесь Осбюри-парк.

Она, похоже, не слышала. Забавно, насколько может женщина не слышать самых простых доводов. Она сказала:

— На следующей неделе он начинает снова. Он сказал, что хочет пересечь Тихий океан и поехать в Гонконг. И едет на танкере. Это, говорит, лучший способ увидеть океан. Я ему сказала: «Слушай, ты, псих ползучий, если ты думаешь взять меня с собой на этом плавучем катафалке в Китай, то плыви, дикий гусь, один».

— Как поэтично, — заметил я.

— И ты знаешь, что он сказал? Он сказал: «Отлично, моя милая. Поеду без тебя». А дальше вообще был какой-то бред. Он заявил: «От заоблачных Трона высот до мрачных Геенны глубин тот быстрее свой путь пройдет, кто идет по нему один». Что это значит? Где это — Гиена? И как туда попал трон? Он что, думает, что он — королева Англии?

— Это из Киплинга, — сказал я.

— Не сходи с ума. Причем тут Киплинг? Я там не была, а он тем более. Я ему сказала, что подам на развод и оберу его до нитки. А он и говорит: «Делай как хочешь, недоразвитая, но оснований у тебя нет, и ты ничего не получишь. А мне важнее всего дорога». Как тебе понравится? Особенно вот это — «недоразвитая». Все еще заигрывает, паразит.

Видите ли, старина, это была одна из первых работ, что Азазел для меня делал, и он еще не научился как следует управлять своими действиями. А к тому же я его просил, чтобы Софокл иногда путешествовал без жены. Тем не менее у этой ситуации были свои преимущества, которые я предвидел с самого начала.

— Бобошка, — сказал я, — давай поговорим насчет твоего развода между Осбюри…

— А что до тебя, раздолбай несчастный, так что ты там напустил, какую магию, мне плевать, только держись от меня подальше, а то я скажу одному парню, который из тебя котлет наделает, стоит мне попросить, и ты от него даже в Киплинге не скроешься, понял?

Страстная женщина была Бобошка, хотя ее страсть проявилась не так, как мне хотелось бы.

Я позвал Азазела, но он, как ни старался, ничего поделать с тем, что уже было сделано, не смог. А попробовать сделать что-нибудь с Бобошкой, чтобы она более разумно на все это смотрела, он просто отказался. Это, он сказал, никому не под силу. Я не знаю почему.

Он, правда, помог мне проследить за Софоклом. Мания этого человека росла. Он преодолел на руках Панамский перешеек. Поднялся вверх по Нилу до озера Виктория на водных лыжах. Пересек Антарктиду в экипаже на воздушной подушке.

Когда президент Кеннеди объявил в шестьдесят первом году, что мы достигнем Луны еще до конца десятилетия, Азазел сказал:

— Моя работа действует.

Я спросил:

— Ты считаешь, что то, что ты проделал с его мозгом, дало ему возможность повлиять на решение президента и на космическую программу?

— Неосознанно, — ответил Азазел. — Я ведь тебе говорил, что изменения были достаточно сильны, чтоб потрясти Вселенную.

И в конце концов, старина, он попал на Луну. Помните «Аполлон-13», который предположительно потерпел аварию в космосе, и экипаж еле-еле добрался до Земли?

На самом деле на нем удрал Софокл и прихватил часть корабля на Луну, предоставив настоящему экипажу добираться до Земли на оставшемся как сумеют.

С тех пор он на Луне, бродит по ее поверхности. У него там нет ни воздуха, ни воды, ни еды, но нацеленность на путешествие, которую он получил, как-то это компенсирует. Может быть, сейчас где-то кем-то ведется работа, которая даст ему возможность рвануть на Марс или дальше.

Джордж с грустью покачал головой:

— Это насмешка. Просто насмешка судьбы.

— Какая насмешка? — спросил я.

— А вы не понимаете? Бедняга Софокл Московитц! Он ведь просто новый и улучшенный вариант Вечного Жида, а вся ирония судьбы в том, что он даже не правоверный еврей.

Джордж поднял левую руку утереть глаза, а правой потянулся за салфеткой. При этом он как-то случайно прихватил десятидолларовую бумажку, которую я положил на край стола как чаевые для официанта. Салфеткой он протер глаза, а бумажка — что с ней случилось, я не углядел. Джордж вышел, всхлипывая, а стол был пуст.

Я вздохнул и достал другую бумажку в десять долларов.

Глаз наблюдателя

Мы с Джорджем сидели на бульварной скамейке, глядя на широкий пляж и сверкающее вдали море. Я предавался невинному удовольствию разглядывания молодых дам в бикини и праздным мыслям о том, чем таким могла бы вознаградить их жизнь, что было бы хоть вполовину достойно той красоты, которую они ей придают.

Зная Джорджа уже не первый день, я не без оснований подозревал, что его мысли не ограничивались столь благородными этическими рассмотрениями. Я был уверен, что они относятся к гораздо более утилитарным аспектам существования юных дам.

Поэтому я с удивлением отреагировал на первые произнесенные им слова:

— Смотрите, старина, мы здесь сидим и упиваемся божественными красотами природы, принявшими вид прекрасных юных жен, — хорошая, кстати, получилась фраза, — а в то же время истинная красота не очевидна, да и не может ею быть. Истинная красота настолько драгоценна, что должна быть скрыта от глаз ординарного наблюдателя. Вам это не приходило на ум?

— Нет, — ответил я. — Я никогда так не думал, а теперь, когда вы это сказали, тем более не думаю. Более того, я считаю, что и вы так не думаете.

Джордж вздохнул:

— Разговор с вами, милый друг, напоминает плавание в патоке — малый результат ценой больших усилий. Я видел, как вы смотрели на эту высокую богиню, чьи два клочка текстиля только подчеркивали смысл тех нескольких квадратных дюймов, кои им положено скрывать. Но ведь вы не можете не понимать, что она выставляет лишь сугубо внешние атрибуты красоты.

— Я никогда не просил от жизни многого, — сказал я. — Сугубо внешние атрибуты такого рода меня вполне устраивают.

— Но вы подумайте, насколько красивее была бы любая молодая женщина, даже для глаз человека некомпетентного, как вы, обладай она вечными достоинствами доброты, любви к ближнему, жизнерадостности, неунывающего оптимизма — короче, всеми добродетелями, украшающими женщину, подобно золоту и мирре.

— А я думаю, Джордж, что вы пьяны. Что, ради всего святого, можете вы знать об этих или вообще о каких бы то ни было добродетелях?

— Я их знаю досконально, — внушительно ответил Джордж, — ибо совершенствуюсь в них усердно и во многом преуспел.

— Наверняка, — согласился я, — только в своей комнате и в полной темноте.

Игнорируя ваше грубое замечание (продолжал Джордж), я тем не менее считаю долгом объяснить, что, если бы даже я лично не имел таких добродетелей, я бы узнал о них из-за знакомства с молодой женщиной по имени Мелисанда Отт, урожденной Мелисандой Ренн, которая своему любящему мужу была известна как Мэгги. Я ее тоже знал под этим именем, потому что она была дочерью моего друга, ныне, увы, покойного, и всегда называла меня «дядя Джордж».

Должен сознаться, что во мне, как и в вас, есть некоторое пристрастие к тому, что вы назвали «сугубо внешними атрибутами»… Я знаю, что я первый сказал эти слова, но мы ни к чему не придем, если вы будете постоянно перебивать меня из-за каждой мелочи.

В силу этой моей маленькой слабости я должен также признать, что, когда она, увидав меня, бросалась мне на шею с радостным визгом, испытываемое мною удовольствие от такого события было бы несколько больше, если бы она была сложена более пропорционально. Она была очень худа, и выступающие кости пребольно кололись. Большой нос, слабо выраженный подбородок, волосы жидкие и прямые, мышиного цвета, а глаза — какие-то неопределенно серо-зеленые. Со своими широкими скулами она больше всего напоминала шимпанзе, который только что напихал за щеки приличный запас орехов. Короче, она не принадлежала к тем молодым женщинам, от одного появления которых молодые люди начинают учащенно дышать и стараются пододвинуться поближе.

Но у нее было доброе сердце. Она легко, с улыбкой, переносила, когда какой-нибудь впервые представленный ей без предупреждения молодой человек отшатывался и бледнел. С той же грустной улыбкой она перебывала подружкой на свадьбе у всех своих подруг. Многим детям она была крестной, еще большему числу — нянькой, а уж в искусстве кормить из бутылочки она могла бы заткнуть за пояс любую профессиональную сестру.

Она носила суп достойным беднякам и недостойным тоже, хотя многие говорили, что недостойные достойны этого гораздо больше. Она выполняла разные работы в местной церкви — за себя и за своих подруг, которые предпочитали самозабвенной службе греховные развлечения в виде кинотеатров. Она вела уроки в воскресной школе, и дети очень эти уроки любили из-за тех забавных гримас, которые она им строила (так они думали). Часто она наставляла их в изучении девяти заповедей (та, в которой говорилось о прелюбодействе, пропускалась, так как опыт показал, что она вызывает неудобные вопросы). Еще она служила добровольцем в местной публичной библиотеке.

Естественно, она потеряла всякую надежду выйти замуж еще в четыре года. Когда ей исполнилось десять, даже случайные встречи с представителем противоположного пола воспринимались как несбыточная мечта.

Она много раз мне говорила:

— Не думайте, что я несчастна, дядя Джордж. Пусть мир мужчин для меня закрыт — за исключением вашей дорогой особы и памяти о бедном батюшке — но намного больше счастья в том, чтобы творить добро.

Она посещала заключенных в окружной тюрьме, дабы побудить их к раскаянию и обратить к добру. Только двое из всех заключенных оказались настолько глупы, что потребовали в дни ее посещений перевода в одиночку.

Но однажды она познакомилась с Октавиусом Оттом, новоприбывшим молодым, но уже занимавшим ответственный пост инженером местной электрической компании. Это был замечательный молодой человек — основательный, предприимчивый, осмотрительный, смелый, честный и достойный, но при самом большом желании его нельзя было назвать красивым.

Под выпадающими — точнее, выпавшими — волосами был расположен бульбообразный лоб, под ним — бесформенный нос, тонкие губы, по бокам головы — неимоверно оттопыренные уши, а на тощей шее — выступающий кадык, никогда не пребывавший в покое. То, что еще оставалось от волос, было ржавого цвета, а на руках и лице беспорядочно толпились веснушки. Я присутствовал при первой случайной встрече Октавиуса и Мэгги на улице. Оба они не ожидали ничего подобного, и оба реагировали как пара норовистых лошадей, перед которыми вдруг выскочила дюжина клоунов в дюжине париков и дунула в дюжину свистков. На секунду мне показалось, что Мэгги и Октавиус сейчас развернутся и удерут.

Но эта секунда прошла, и каждый из них успешно подавил приступ панического ужаса. Мэгги только прижала руку к сердцу, как будто боясь, что сейчас оно выпрыгнет из грудной клетки в поисках более безопасного убежища, а он потер лоб рукой, словно отгоняя кошмарное воспоминание. Я уже был несколько дней знаком с Октавиусом и представил их друг другу. Каждый нерешительно протянул руку, как будто боясь подкрепить ощущением зрительный образ.

Позже в тот же вечер Мэгги после долгого молчания сказала мне:

— Какой странный вид у этого молодого человека — мистера Отта.

Я ответил с той свойственной мне свежестью метафоры, что всегда так восхищает моих друзей:

— Не следует, дорогая, судить о книге по обложке.

— Но ведь обложка тоже существует, дядя Джордж, — серьезно возразила она, — и с этим приходится считаться. Позволю себе сказать, что обычная молодая женщина, легкомысленная и не слишком чувствительная, не стала бы общаться с мистером Оттом. Поэтому было бы добрым делом показать ему, что не все молодые женщины столь поверхностны, но по крайней мере одна из них не отвернется от человека на том только основании, что он похож на… на… — она задумалась, но так как не могла вспомнить ничего похожего из животного царства, закончила: — … на то, на что он похож. Мне следует проявить к нему внимание.

Мне неизвестно, был ли у Октавиуса конфидент, которому он мог бы сделать подобное заявление. Скорее всего нет, потому что очень мало кто из нас, если вообще кто-нибудь, имеет счастье числить среди своих близких дядю Джорджа. Тем не менее, учитывая последующие события, я уверен, что ему пришли в голову те же мысли — конечно, с соответствующей заменой действующих лиц.

Так или иначе, каждый из них постарался отнестись к другому с теплотой и добротой, сначала осторожно и робко, потом увлеченно и, наконец — страстно. Редкие встречи в библиотеке перешли в походы в зоопарк, потом в кино по вечерам, затем на танцы, которые вскоре сменились — извините мой язык — свиданиями.

Люди уже начинали, видя одного из них, тут же искать взглядом другого, поскольку привыкли к тому, что эта пара неразлучна. Часть соседей активно жаловалась, что двойная доза Октавиуса и Мэгги — это больше, чем можно требовать от выносливости обычного человеческого глаза, и среднемесячные расходы на солнечные очки резко возросли.

Не скажу, чтобы я совсем не сочувствовал этим крайним взглядам, но были и другие — более терпимые, а может быть, и более разумные, которые утверждали, что по какому-то странному стечению обстоятельств специфические черты каждого из них противоположны друг другу и взаимно компенсируются, так что их легче выносить, когда они вместе. По крайней мере так считалось.

Наконец наступил день, когда Мэгги вбежала ко мне домой и заявила:

— Дядя Джордж, Октавиус — смысл и свет моей жизни. Он сильный, стойкий, строгий, серьезный и стабильный. Он прекрасен.

— Внутренне — да, моя милая. В этом я уверен. Что же касается его внешности, то он…

— Превосходен, — сказала Мэгги сильно, стойко, строго, серьезно и стабильно. — Дядя Джордж, он испытывает ко мне те же чувства, что и я к нему, и мы решили пожениться.

— Вы с Оттом? — спросил я слабеющим голосом. Перед моим мысленным взором невольно мелькнул образ возможных последствий такого брака, и мой голос предательски пресекся.

— Да, — ответила она. — Он мне говорит, что я — солнце его жизни и луна его радости. А еще он добавил, что я — все звезды его счастья. Он очень поэтичен, дядя Джордж.

— Да, похоже, — сказал я, пытаясь не выдать голосом сомнения. — И когда вы планируете свадьбу?

— Как можно скорее, — заявила Мэгги.

Мне оставалось только скрипнуть зубами. Прошло оглашение, были выполнены все формальности, и, наконец, состоялась свадьба, на которой я был посаженым отцом невесты. Явилась вся округа, которая до конца в это не верила. Даже священнику иногда не удавалось скрыть удивление. Нельзя сказать, что хоть кто-нибудь приветствовал молодую чету счастливым взглядом. Во все время церемонии публика с интересом изучала собственные ботинки. Все, кроме священника. Его твердый взгляд не отрывался от потолка.

Вскоре после этого я должен был переехать в другую часть города и потерял контакт с Мэгги. Но где-то лет через одиннадцать я вернулся в связи с инвестициями в работу некоего моего друга по изучению скаковых лошадей. Я выкроил возможность навестить Мэгги, которая обладала, кроме прекрасно спрятанной красоты, талантами великолепной поварихи. Я угадал к ленчу. Октавиус уже ушел на работу, но я, как человек альтруистичный, доел за него его порцию.

Однако я не мог не заметить, что на лице у Мэгги лежала какая-то тень печали. Когда мы уже пили кофе, я спросил:

— Мэгги, что-нибудь не так? Ваш брак не оказался счастливым?

— Ну, что вы, дядя Джордж, — энергично возразила она, — наш брак заключен на небесах. Хотя мы и бездетны, мы так заняты друг другом, что почти и не чувствуем этого лишения. Мы просто купаемся в вечной любви, и больше нам просить у жизни нечего.

— Понимаю, — сказал я, с трудом удержавшись от комментариев. — Но почему тогда у тебя на лице какая-то грустная тень?

Она заколебалась, но потом ее прорвало:

— Вы такой чуткий, дядя Джордж, от вас ничего не скроешь. Да, есть одна вещь, которая подсыпает песок в колеса счастья.

— И это?

— И это — моя внешность.

— Твоя внешность? А что тебя не устраивает… Окончание фразы я проглотил, не будучи в силах его подобрать.

— Я некрасива, — сказала Мэгги таким тоном, каким сообщают очень глубокую тайну.

— А! — сказал я.

— А я хотела бы быть красивой — ради Октавиуса. Я хочу быть симпатичной только для него.

— А он когда-нибудь делал замечания насчет твоей внешности? — осторожно спросил я.

— Октавиус? Конечно, нет. Он гордо страдает молча.

— Откуда же ты тогда знаешь, что он страдает?

— Так мне подсказывает женская интуиция.

— Но, Мэгги, ведь Октавиус и сам — ну, не очень красив.

— Как вы можете? — возмутилась Мэгги. — Октавиус прекрасен!

— А он, наверное, думает, что ты прекрасна.

— Ну, что вы, — сказала Мэгги. — Как он мог бы такое предположить?

— Ладно. Он интересуется другими женщинами?

— Дядя Джордж! — Мэгги была шокирована. — Что за низкая мысль! Вы меня удивляете. Октавиус ни на кого, кроме меня, не смотрит.

— Так какая тогда разница, красива ты или нет?

— Но ведь для него же. Дядя Джордж, я хочу быть красивой для него.

И вдруг, уткнувшись мне в плечо самым неожиданным и неприятным образом, она стала поливать слезами мой пиджак. Когда она закончила, его можно было выжимать.

Я тогда уже был знаком с Азазелом — демоном ростом в два сантиметра. Может быть, я вам о нем случайно… Послушайте, вот такое демонстративное бормотание: «Тошнит уже» — это просто неприлично. Те, кто пишет так, как вы, вообще не должны бы упоминать ничего, что связано с тошнотой читателя или слушателя.

Ладно, как бы там ни было, я вызвал Азазела.

Азазел явился спящим. У него на крохотной головке была надета сумка из какого-то зеленого материала, и только сопранный писк откуда-то из нее указывал на то, что он жив. И еще жилистый хвост время от времени выпрямлялся и дрожал с легким жужжанием.

Я несколько минут подождал, а когда он не проснулся, я аккуратно снял пинцетом сумку у него с головы. Он медленно открыл глаза и посмотрел на меня. Он сказал:

— Я сначала подумал, что это просто кошмар. А оказывается, еще противнее!

Игнорируя эти детские обиды, я перешел к делу:

— Есть работа, которую я хочу, чтобы ты для меня сделал.

— Естественно, — сказал Азазел. — Ты же не предполагаешь, что я ожидаю, что ты предложишь, что ты сделаешь для меня работу.

— Я бы сделал немедленно, — сказал я прочувствованным голосом, — если бы нашлась такая работа, которую человек с моими малыми возможностями мог бы сделать для столь могущественного существа.

— Что верно, то верно, — буркнул Азазел, смягчаясь.

Омерзительно видеть, хотел бы добавить я, как любой разум доступен лести. Вот, например, я видел, как вы сходите с ума от животной радости, когда у вас просят автограф. Но вернемся к моему рассказу.

— В чем дело? — спросил Азазел.

— Я хотел бы сделать женщину красивой.

Азазел пожал плечами:

— Я не уверен, что это у меня получится. Стандарты красоты вашего примитивного и водянисто-разбухшего вида довольно отвратительны.

— Уж какие есть. Я тебе расскажу, что делать.

— Ты мне расскажешь?! — завопил он, дрожа от ярости. — Ты расскажешь мне, как стимулировать и преобразовывать волосяные луковицы, как укреплять мышцы, как наращивать и рассасывать кости? И все это ты будешь рассказывать мне?

— Отнюдь, — смиренно ответил я. — Детальное управление механизмами, которыми будет выполнено это действие, может быть осуществлено лишь существом с твоими сверхъестественными способностями. Я лишь прошу позволения описать те сугубо внешние эффекты, которых надлежит достигнуть.

Азазел снова смягчился, и мы стали говорить о деле.

— Не забудь, — попросил я, — чтобы эффект проявился постепенно — дней этак за шестьдесят. Слишком быстрая перемена может вызвать пересуды.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросил Азазел, — что мне придется провести шестьдесят дней за надзором, регулировкой и коррекцией? По-твоему, мое время ничего не стоит?

— Но ведь ты сможешь описать эту работу в биологических журналах твоего мира. Для выполнения такой работы мало у кого из твоих соплеменников хватило бы умения или терпения.

Азазел задумчиво кивнул:

— За дешевой популярностью — я, разумеется, не гонюсь, — сказал он, — но я думаю, что должен подать пример меньшей братии нашего мира. — Он вздохнул, хотя вздох получился больше похож на тонкий свист. — Хлопотная и нудная работа, но это мой долг.

А у меня был свой долг. Я считал необходимым оставаться поблизости в течение всего времени изменения. Мой игравший на скачках приятель дал мне приют в обмен на мои советы и экспертизу прошедших заездов и благодаря этому проиграл очень мало.

Каждый день я под тем или иным предлогом встречался с Мэгги и замечал все более и более явные перемены. Волосы стали пушистее и легли волной, обещая завиться в золотые кудри.

Постепенно стал выступать подбородок, скулы становились тоньше и выше. Цвет глаз сместился к синему и с каждым днем становился все сочнее и сочнее, почти переходя в фиалковый. У век появился тонкий восточный разрез. Уши стали обретать изящную форму, и на них появились мочки. Фигура мало-помалу округлялась, а талия становилась тоньше. Знакомые были озадачены. Я сам слышал, как ее спрашивали:

— Мэгги, что ты с собой сделала? У тебя чудесные волосы, и ты вообще стала на десять лет моложе.

— Я ничего с собой не делала, — отвечала Мэгги. Она была озадачена, как и все остальные — кроме меня, разумеется.

Меня она спрашивала:

— Дядя Джордж, вы не находите, что я изменилась?

— Ты прекрасно выглядишь, Мэгги, — отвечал я, — но для меня ты всегда прекрасно выглядела.

— Может быть, — говорила Мэгги, — но для себя я никогда до последнего времени не выглядела хорошо. И я этого не понимаю. Вчера на меня уставился какой-то наглый молодой человек. Раньше они всегда старались проскочить мимо и прятали глаза, а этот — подмигнул. Меня это так поразило, дядя Джордж, что я даже ему улыбнулась.

Две-три недели спустя я встретил около ресторана ее мужа Октавиуса. Я стоял и изучал выставленное в окне меню. Поскольку он собирался зайти внутрь и заказать обед, у него не заняло много времени пригласить меня к нему присоединиться, а у меня заняло еще меньше времени это приглашение принять.

— У вас не слишком счастливый вид, Октавиус, — сказал я.

— Я действительно не слишком счастлив, — ответил он. — Я не знаю, что случилось с Мэгги в последнее время. Она так рассеянна, что почти меня не замечает. Она всегда хочет быть на людях. А вот вчера…

— Вчера? — переспросил я. — Что вчера?

— Вчера она попросила называть ее Мелисандой. Я же не могу называть Мэгги таким смешным именем — Мелисанда.

— А почему? Это имя ей дали при крещении.

— Но ведь она — моя Мэгги. А Мелисанда — это кто-то другой.

— Да, она слегка переменилась, — заметил я. — Вы не заметили, что она стала гораздо красивей?

— Да, — сказал Октавиус. Как будто зубами лязгнул.

— Ведь это хорошо?

— Нет! — отрубил он еще резче. — Мне нужна моя простая Мэгги с ее смешным личиком. А эта новая Мелисанда все время возится со своими волосами, мажется тенями то такими, то этакими, меряет какие-то платья и лифчики, а со мной почти и не говорит.

До конца обеда он не сказал больше ни слова.

Я подумал, что мне стоит увидеться с Мэгги и поговорить с ней как следует.

— Мэгги, — сказал я.

— Мелисанда, если вам не трудно, — поправила она меня.

— Мелисанда, — повторил я, — похоже, что Октавиус несчастлив.

— И я тоже, — ответила она довольно едко. — Октавиус становится таким нудным. Он не хочет выходить из дому. Не хочет развлекаться. Ему не нравятся мои новые вещи, моя косметика. Что он, в конце концов, из себя строит?

— Ты сама его считала королем среди мужчин.

— Ну и дура была. Он просто маленький уродец, на которого смотреть противно.

— Ты же хотела стать красивой только для него.

— Что вы имеете в виду — «стать красивой»? Я и так красивая. И всегда была красивая. Мне просто надо было сменить прическу и научиться правильно накладывать косметику. И я не дам Октавиусу стать мне поперек дороги.

Так она и сделала. Через полгода они с Октавиусом развелись, а еще через полгода Мэгги — теперь Мелисанда — вышла замуж за поразительно внешне красивого человека с мерзким характером. Однажды я с ним обедал, и он так долго мялся, принимая счет, — я даже испугался, что мне придется принять его самому.

Октавиуса я увидел примерно через год после их развода. Он по-прежнему был неженат, поскольку вид у него был все тот же, и по-прежнему от его присутствия молоко скисало. Мы сидели у него дома, где всюду были развешены фото Мэгги, прежней Мэгги, одно другого уродливей.

— Вы все еще тоскуете по ней, Октавиус, — сказал я.

— Ужасно, — ответил он. — Могу только надеяться, что она счастлива.

— Насколько я знаю, это не так. Она могла бы к вам вернуться.

Октавиус грустно покачал головой:

— Мэгги уже никогда ко мне не вернется. Может быть, ко мне хотела бы вернуться женщина по имени Мелисанда, но я бы ее не принял. Она не Мэгги — моей любимой Мэгги нет.

— Мелисанда, — заметил я, — красивей, чем Мэгги.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— А в чьих глазах? — спросил он. И сам ответил: — Только не в моих.

Больше я никого из них не видел.

Минуту мы сидели в молчании, а потом я сказал: — Захватывающая история, Джордж. Вы меня тронули.

Более неудачный выбор слов в этой ситуации трудно было вообразить. Джордж сказал:

— Это мне напомнило об одной вещи, старина, — не мог бы я одолжить у вас пять долларов этак на недельку? Максимум десять дней.

Я достал бумажку в пять долларов, поколебался и сказал:

— Джордж, ваша история того стоит. Возьмите насовсем. Это ваши деньги (в конце концов, любая ссуда Джорджу оборачивается подарком де-факто).

Джордж принял банкнот без комментариев и вложил его в изрядно потрепанный бумажник. (Он, наверное, был потрепан, еще когда Джордж его купил, потому что с тех пор не использовался.) А Джордж сказал:

— Возвращаясь к теме: могу я одолжить у вас пять долларов на недельку? Максимум десять дней.

Я опешил:

— Но ведь у вас есть пять долларов!

— Это мои деньги, — сказал Джордж, — и вам до них дела нет. Когда вы у меня занимаете, разве я комментирую состояние ваших финансов?

— Да я же никогда…

Я осекся, вздохнул и дал Джорджу еще пять долларов.

Есть многое на небе и земле…

Во время обеда Джордж был непривычно тих. Он даже не стал меня останавливать, когда я решился просветить его, рассказав несколько из многочисленных придуманных мной за последние дни острот. Он лишь слегка фыркнул на лучшую из них.

За десертом (горячий пирог с черникой) он тяжело вздыхал из самой глубины своего чрева, обдавая меня не слишком приятным напоминанием о съеденных за обедом омарах.

— В чем дело, Джордж? — спросил я наконец. — Вы чем-то озабочены.

— Меня иногда забавляет, — ответил Джордж, — ваша вот такая спонтанная чуткость. Обычно вы слишком глубоко уходите в свои писательскиемыслишки, чтобы замечать страдания других.

— Но уж если мне удалось такое заметить, — настаивал я, — то пусть те усилия, которых это мне стоило, не пропадут зря.

— Я просто вспомнил своего старого приятеля. Бедняга. Виссарион Джонсон его звали. Полагаю, вы о нем ничего не слышали.

— И в самом деле не слышал, — сказал я.

— Увы, такова слава мирская, хотя, я думаю, нельзя пенять человеку за то, что его не знает личность с вашим ограниченным кругозором. Виссарион же был великим экономистом.

— Это вы нарочно, — сказал я. — Даже вы не позволите себе такой неразборчивости в знакомствах.

— Неразборчивости? Виссарион Джонсон был весьма почтенным и образованным человеком.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Я имею в виду всю профессию в целом как таковую. Мне рассказывали анекдот, как президент Рейган, работая над федеральным бюджетом, встретился с математическими трудностями и обратился к физику: «Сколько будет дважды два?» Физик немедленно ответил: «Четыре, мистер президент». Рейган немножко посчитал на пальцах, сбился и спросил у статистика: «Сколько будет дважды два?» Статистик подумал и дал следующий ответ: «Мистер президент, последние опросы среди учеников четвертых классов дают выборку ответов со средним значением, разумно близким к четырем». Но поскольку дело касалось бюджета, президент решил проконсультироваться у специалистов самого высокого класса. И поэтому он обратился к экономисту: «Сколько будет дважды два?» Экономист сдвинул темные очки на нос, быстро глянул по сторонам и спросил: «А сколько вам нужно, мистер президент?»

Если Джорджа и позабавила эта история, то он не показал этого ни словом, ни жестом. Вместо этого он сказал:

— Вы, мой друг, ничего не понимаете в экономике.

— Экономисты тоже, Джордж, — сказал я.

— Давайте я вам расскажу историю моего друга, экономиста Виссариона Джонсона. Это случилось несколько лет назад.

Виссарион Джонсон, как я вам уже сказал, был экономистом, достигшим почти что вершин своей профессии. Он кончал Массачусетский технологический институт и научился там писать зубодробительные уравнения недрогнувшим мелом.

Получив образование, он сразу вступил на стезю практической работы и благодаря тем фондам, которые были ему предоставлены многочисленными клиентами, глубоко изучил важность случайных колебаний в процессе дневных изменений на рынке ценных бумаг. Его искусство поднялось так высоко, что последующие его клиенты почти ничего не проигрывали.

Иногда он набирался смелости предсказывать, что на следующий день акции поднимутся или упадут в зависимости от того, будет ли обстановка благоприятной или неблагоприятной, и каждый раз такое предсказание попадало в точку.

Разумеется, в результате подобных триумфов он прославился как Шакал Уолл-стрита, и его советы ценились многими из наиболее известных охотников за длинным долларом.

Но он метил куда выше фондовой биржи, выше коммерческих махинаций, выше умения предсказывать будущее. Он хотел ни больше, ни меньше, как звания Главного Экономиста Соединенных Штатов, или, как чаще называли этот пост, «экономического советника президента».

При ваших ограниченных интересах вряд ли можно ожидать от вас понимания, что такое — Главный Экономист. Президент Соединенных Штатов обязан принимать решения, определяющие правительственные установления по торговле и труду. Он должен управлять движением денег и влиять на работу банков. Он должен налагать вето, затрагивающие сельское хозяйство, торговлю и промышленность. Он должен из налоговых поступлений отделять долю для военных и распределять остальное — если будет что. И по всем этим вопросам он обращается за консультацией к Главному Экономисту.

И когда это происходит, Главный Экономист должен ответить немедленно и в точности то, что хочет услышать от него президент. И выразить это должен теми самыми двусмысленными фразами, которыми президент будет потом представлять свое решение американской общественности. Когда вы начали свой анекдот про президента, физика, статистика и экономиста, я было подумал на минуту, что вы понимаете суть дела, однако ваше глупое хихиканье в конце обнаружило полное непонимание вопроса.

К сорока годам Виссарион достиг квалификации, достаточной для занятия любого, даже самого высокого поста. В холлах и кабинетах Института правительственной экономики давно уже стало широко известно, что за последние семь лет Виссарион Джонсон ни разу не сказал никому ничего такого, что его собеседник не хотел бы услышать. И более того, он прошел в КУВ на «ура».

Не поднимая глаз от своей пишущей машинки, вы вряд ли слышали когда-нибудь о КУВ. Эта аббревиатура обозначает «Клуб Уменьшающихся Возвратов». На самом деле о нем знают очень немногие. Даже среди экономистов низшего ранга мало посвященных. Он представляет собой малый круг избранных, глубоко овладевших таинственным миром эзотерической экономики — или, как ее назвал один деревенщина-политик — «вудуистская экономика».

Хорошо известно, что никто, не входящий в КУВ, не может влиять на федеральное правительство, а любой входящий — может. Итак, когда довольно неожиданно умер председатель КУВ и организационный комитет предложил Виссариону занять этот пост, у того сердце замерло. Будучи председателем, он наверняка получил бы должность Главного Экономиста при первой возможности и находился бы у самого истока и корня власти, двигая рукой президента именно так, как хотел бы сам президент.

Был, однако, некоторый момент, не дававший Виссариону покоя и приводивший его в замешательство. Ему требовалась помощь равного ему по интеллекту и проницательности человека, так что он, как и любой бы на его месте, обратился ко мне.

— Джордж, — сказал он. — Стать председателем КУВ — это исполнение моих надежд и самых смелых мечтаний. Это открытые ворота славного пути экономического сикофанта, на котором я смогу потягаться с другим подтверждателем догадок президента — Главным Ученым Соединенных Штатов.

— Вы имеете в виду научного советника президента?

— Да, если вы хотите употреблять неофициальные названия. Стоит мне стать председателем КУВ, и меня через два года наверняка сделают Главным Экономистом. Однако…

— Однако? — переспросил я.

Виссарион сделал над собой видимое усилие:

— Я должен буду начать сначала. Клуб Уменьшающихся Возвратов был создан шестьдесят два года тому назад и получил свое имя в честь закона уменьшающихся возвратов, или уменьшающейся доходности, о котором слышал каждый экономист, как бы хорошо он ни был обучен. Первый президент клуба, весьма достойный человек, предсказавший серьезный спад на рынке ценных бумаг в ноябре 1929 года, был переизбираем на свой пост каждый год тридцать два раза подряд и умер в почтенном возрасте девяноста шести лет.

— Весьма похвально с его стороны, — сказал я. — Многие сдаются гораздо раньше, в то время как нужно лишь проявить решительность и целеустремленность, чтобы дожить до девяноста шести и даже больше.

— Второй наш председатель действовал почти столь же успешно и занимал этот пост шестнадцать лет. Он единственный, кто не стал Главным Экономистом. Он этого заслуживал и был назначен на этот пост Томасом И. Дьюи, но вот как-то… Наш третий председатель умер, пробыв на этом посту восемь лет, а четвертый — побыв председателем четыре года. Наш последний председатель, умерший в прошлом месяце, занимал свой пост два года. Вы здесь ничего не видите странного, Джордж?

— Странного? Они все умерли естественной смертью?

— Конечно.

— Ну, если принять в рассмотрение занимаемый ими пост, именно это и странно.

— Чушь, — сказал Виссарион несколько несдержанно. — Я прошу вас обратить внимание на время пребывания на посту каждого нашего председателя: тридцать два, шестнадцать, восемь, четыре и два.

Я на минуту задумался:

— Числа становятся все меньше и меньше.

— Не просто меньше. Каждое из них ровно половина от предыдущего. Можете мне поверить, я проверил у знакомого физика.

— Вы знаете, вы правы. Кто-нибудь еще заметил?

— Разумеется, — ответил Виссарион. — Я показал эти цифры моим сочленам по клубу, и они сказали, что эти цифры не имеют статистической значимости, если, конечно, президент не издаст указа по этому поводу. Но вы-то видите значимость? Если я приму пост председателя, я умру через год. Это непременно. А если так, то президенту будет крайне трудно назначить меня после этого на пост Главного Экономиста.

— Да, — сказал я, — это действительно дилемма, Виссарион. Мне случалось видеть правительственных чиновников, не проявляющих никаких признаков жизни разума, но среди них не было не проявляющих признаков жизни вообще. Давайте я это денек обдумаю, ладно?

Мы договорились о встрече на следующий день в то же время и на том же месте. Это был прекрасный ресторан, и, в отличие от вас, Виссарион не жалел для меня корки хлеба.

Как вы говорите? Ладно, омаров по-ньюбургски он для меня тоже не жалел.

Это очевидным образом был случай для Азазела, и я чувствовал, что поступаю справедливо, когда поручаю эту работу моему двухсантиметровому демону с его сверхъестественными возможностями. В конце концов, Виссарион не только был добрым человеком с хорошим вкусом насчет ресторанов. Я искренне считал, что он может сослужить огромную службу нашей нации, подтверждая мнения президентов и отвергая возражения специалистов, которые разбираются лучше. В конце концов, этих специалистов-то разве кто-нибудь выбирал?

Нельзя сказать, чтобы Азазел сильно обрадовался вызову. Он обратил на меня внимание только после того, как бросил то, что было у него в ручках. Предметы были слишком малы, чтобы я мог рассмотреть в деталях, но мне показалось, что это какие-то картонные прямоугольнички с любопытными рисунками.

— Ты! — сказал он, и его мордочка налилась сочным желтым цветом ярости. Он вертел хвостом, как сумасшедший, а рожки на голове дрожали от прилива чувств. — Ты понимаешь ли, ты, умственно отсталая биомасса, — визжал он, — что ко мне наконец пришел зотхил, и не просто зотхил, а зотхил полный и с парой рейлов! Они все против меня ставили, и выигрыш был точно мой! Да я бы половину всего стола обчистил!

Я сурово сказал:

— Не понимаю, о чем ты говоришь, но это звучит так, как будто ты только что играл в азартные игры. Разве это достойно цивилизованного и утонченного существа? Что бы сказала твоя бедная матушка, увидев, как ты тратишь время своей жизни на азарт среди шайки бездельников?

Азазел, похоже, был ошеломлен. Потом он промямлил:

— Ты прав. У моих матушек сердце бы разбилось. У всех троих. Особенно у моей бедной средней матушки, что столь многим для меня пожертвовала.

И он разразился сопрановыми рыданиями, от которых резало слух.

— Ну, ладно, ладно, — успокаивал я его. Мне хотелось заткнуть уши, но я боялся его обидеть. — Ты можешь искупить свой грех, оказав благодеяние этому миру.

И я рассказал ему о Виссарионе Джонсоне.

— Хм-м, — сказал Азазел.

— Что это значит? — встревоженно переспросил я.

— Это значит «хм-м», — огрызнулся Азазел. — Что это еще, по-твоему, может быть?

— Так ты считаешь, что все это чистое совпадение и что Виссариону не следует принимать его во внимание?

— Возможно — если бы не то, что это никак не может быть чистым совпадением и твоему Виссариону следует принять его во внимание. Случившееся должно быть проявлением закона природы.

— Какой тут может быть закон природы?

— Ты думаешь, что знаешь все законы природы?

— Да нет.

— Наверняка нет. Наш великий поэт Первосвят написал на эту тему очень тонкий куплет, который я, с присущим мне поэтическим даром, переведу на ваше варварское наречие.

Азазел прочистил горло, задумался и произнес:

«Натура — искусство сокрыто от Божьих детей,

Ты не узришь никогда ея изощренных путей».

Я подозрительно спросил:

— А что это значит?

— Это значит, что здесь дело в законе природы, и мы должны разобраться, в чем он заключается и как с его помощью перестроить ткань событий согласно нашим целям. Вот что это значит. Ты думаешь, великий поэт моего народа стал бы лгать?

— Никогда. Так что мы можем сделать?

— Посмотрим. Законов природы, знаешь ли, очень много.

— В самом деле?

— Ты себе представить не можешь. Есть вот один очень симпатичный закон природы — чертовски красивое уравнение, если записать его в тензорах Вайнбаума — определяющий связь температуры супа с тем, насколько быстро его надо доесть. Возможно, что, если такое странное убывание срока председания подчиняется тому закону, которому как я думаю, оно подчиняется, я смогу изменить природу твоего друга таким образом, чтобы ему ничто на земле не могло повредить. Это, конечно, не защитит его от физиологического старения. То, что я собираюсь с ним сделать, не даст ему бессмертия, но он не умрет от болезни или несчастного случая, а этого, я думаю, достаточно.

— Полностью. А когда это будет сделано?

— Я пока не знаю точно. На этих днях я очень занят с одной юной особой женского пола моего вида, которая, похоже, в меня втрескалась по уши, бедняжка. — Он зевнул, закрутил раздвоенный язычок винтом и раскрутил снова. — У меня намечается крупный недосып, но за два-три дня сделаю.

— Хорошо, а как я узнаю, что все сделано?

— Это просто, — ответил Азазел. — Подожди несколько дней и пихни своего приятеля под грузовик. Если он останется невредим, значит, моя работа удалась. А сейчас, если ты не против, я только доиграю этот единственный кон, а потом, с мыслью о моей бедной средней матушке, выйду из игры. Конечно, с выигрышем.

Не думайте, что убедить Виссариона в его безопасности не потребовало массы хлопот.

— Ничто на земле мне не повредит? — все спрашивал он меня. — А откуда вы знаете, что мне ничто на земле не повредит?

— Знаю. Послушайте, Виссарион, я же не ставлю под сомнение ваши профессиональные знания. Когда вы мне говорите, что процентная ставка упадет, я же не начинаю придираться и спрашивать, откуда вы знаете.

— Ладно, это все хорошо, но ведь если я скажу, что процентная ставка упадет, а она будет продолжать расти — это бывает не чаще, чем в половине случаев, — то будут задеты только ваши чувства. Если же я буду действовать в предположении, что мне ничто на земле повредить не может, а что-то меня все-таки заденет, то пострадают не только мои чувства. Это ведь Я пострадаю.

С такой логикой спорить невозможно, но я продолжал спорить. Я постарался его уговорить хотя бы не отказываться прямо, а постараться отложить решение вопроса на несколько дней.

— Они никогда не пойдут на такую задержку, — упрямился он, но вдруг, откуда ни возьмись, выяснилось, что настала годовщина «черной пятницы» и КУВ погрузился в ежегодный традиционный трехдневный траур с молитвами по усопшим. Проволочка возникла сама по себе, и уже одно это навело Виссариона на мысль, что ему кто-то ворожит.

Потом случилось, что, когда он снова вышел на люди и мы с ним переходили улицу с сильным движением, я как-то (уже точно и не помню как) резко наклонился завязать шнурок, случайно потерял равновесие и упал на него, он тоже потерял равновесие, и тут же раздался адский визг шин и скрежет тормозов, и три машины сплющились в лепешку.

Но и Виссарион не остался совершенно невредимым: у него растрепались волосы, очки съехали на сторону, а на колене правой брючины появилось здоровенное масляное пятно.

Он, однако, не обратил на это внимания. Со сверхъестественным ужасом глядя на катастрофу, он бормотал:

— Не зацепило. Боже мой, даже не зацепило! Подумать только, не зацепило.

В тот же самый день он без плаща, без зонтика, без калош попал под дождь — холодный, мерзкий дождь — и не простудился. Даже не потрудившись вытереть волосы, он позвонил и дал согласие занять пост председателя.

Его правление было примечательно. Прежде всего он увеличил впятеро свою ставку гонорара без всяких дурацких разговоров об увеличении средней точности прогнозов и т. п. В конце концов, клиент не может требовать слишком многого. Мало того, что он получает консультацию у профессионала, которому нет равных по престижу, так ему еще и советы подавай лучше, чем у других?

Во-вторых, он наслаждался жизнью. Никаких простуд, никаких вообще заразных заболеваний. Он переходил улицу, где хотел и когда хотел, не обращая внимания на светофоры, и при этом, надо сказать, катастрофы устраивал довольно редко. Он без колебаний заходил ночью в парк, а когда на улице хулиган приставил ему нож к груди и предложил произвести трансферт наличности, Виссарион просто двинул его ногой в пах и пошел дальше. Юный финансист был столь поглощен собственными ощущениями, что пренебрег необходимостью вовремя возобновить заявку.

В годовщину его председания я встретил его в парке. Он шел на торжественный обед, посвященный этому событию. Стоял дивный денек бабьего лета, и когда мы сели рядом на парковую скамейку, оба были спокойны и довольны.

— Джордж, — сказал он. — У меня был счастливый год.

— Приятно слышать, — ответил я.

— У меня репутация, которой мог бы позавидовать любой экономист всех времен и народов. Только в прошлом месяце я предупреждал, что «Лапша анлимитед» должна будет слиться с «Ушным эликсиром», и когда они образовали компанию «Лап Ушка», все восхищались, как я почти предсказал результат.

— Помню, как же, — отозвался я.

— А теперь — я рад, что могу сказать вам первому…

— О чем, Виссарион?

— Президент попросил меня стать Главным Экономистом Соединенных Штатов, и я достиг предела своих мечтаний и дерзновений. Вот, смотрите!

Он достал плотный конверт, у которого в углу стоял внушительный штамп «Белый дом». Я его открыл, и в это время раздалось какое-то странное «дзин-н-нь», как будто пуля свистнула мимо уха, и краем глаза я увидел что-то вроде вспышки.

Виссарион раскинулся на скамейке, спереди на рубашке расплескалась кровь, и был он мертв. Кто-то из прохожих остановился, кто-то вскрикнул и поспешил прочь.

— Вызовите врача! — крикнул я. — Вызовите полицию!

Они в конце концов приехали и вынесли вердикт, что он был застрелен прямо в сердце из пистолета неизвестного калибра каким-то сумасшедшим снайпером. Ни снайпера, ни пули на нашли. К счастью, оказались свидетели, видевшие, что я ничего, кроме конверта, в руках не держал и потому чист от всяких подозрений. Иначе я мог иметь массу неприятностей.

Бедняга Виссарион!

Он пробыл председателем точно один год, как он и опасался, но Азазел не был виноват. Он обещал только, что Виссариону ничто на земле на повредит, однако, как сказал Гамлет, «на небе и земле есть многое, друг Горацио, чего на земле нет».

Раньше, чем прибыли врачи и полиция, я заметил маленькую дырочку в деревянной спинке скамейки за спиной Виссариона. Перочинным ножиком я выковырял оттуда маленький темный предмет. Он был еще теплым. Через несколько месяцев я показал его в музее и понял, что был прав. Это был метеорит.

Короче говоря, Виссарион не был убит никаким земным предметом. Он — первый в истории человек, убитый метеоритом. Я об этом никому не рассказывал, поскольку Виссарион был человеком скромным, и подобная известность его бы не порадовала. Она затмила бы все его великие работы по экономике, а этого я допустить не мог.

Но каждый год в юбилей его взлета и его смерти я вспоминаю его и думаю: «Бедный Виссарион! Бедный Виссарион!»

Джордж промокнул глаза платком, а я сказал:

— А что случилось с его преемником? Он должен был удержаться на посту полгода, а следующий — три месяца, а следующий…

— Не надо, мой друг, угнетать меня своим знанием высшей математики, — сказал Джордж. — Я не из ваших страдальцев-читателей. Ничего подобного не случилось, поскольку клуб сам сменил закон природы.

— Да? А как?

— Им стукнуло в голову, что название клуба — Клуб Уменьшающихся Возвратов — и есть то зловещее имя, что управляет сроками власти председателей. И они просто сменили название КУВ на КСР.

— А что значат эти буквы?

— Клуб Случайного Распределения, конечно, — сказал Джордж, — и следующий председатель уже занимает свой пост около десяти лет и все пребывает в добром здравии.

Тут как раз вернулся официант со сдачей, и Джордж, поймав ее в свой платок, небрежным и одновременно величественным жестом положил платок с деньгами в нагрудный карман, встал и, весело махнув рукой, вышел.

Угадывание мысли

В то утро мной овладело философское настроение. Покачивая головой от грустных воспоминаний, я сказал:

— «Искусства нет, чтоб мысль с лица считать». Этому человеку я доверял безоглядно.

Было довольно прохладное воскресное утро. Мы с Джорджем сидели за столом в местной пирожковой, и Джордж, помню, заканчивал второй солидный пирог, хорошо начиненный сливочным сыром и форелью.

— Это чего-нибудь из рассказов, которые вы имеете привычку всучивать наиболее неразборчивым редакторам? — спросил он.

— Вообще-то это Шекспир, — ответил я. — Из «Макбета».

— Ах да, я забыл вашу приверженность мелкому плагиату.

— Выразить свою мысль подходящей цитатой — это не плагиат. Я хотел сказать, что у меня был друг, которого я считал человеком со вкусом и умом. Я его угощал обедами. Я иногда ссужал его деньгами. Я хвалил его внешность и характер. И обратите внимание, я это делал, совершенно не имея в виду, что этот человек по профессии — литературный критик, если это можно назвать профессией.

Джордж перебил:

— И несмотря на все эти ваши бескорыстные действия, пришло время, когда этот друг написал рецензию на одну из ваших книг и раздраконил ее немилосердно.

— А вы, — спросил я, — видели эту рецензию?

— Никоим образом. Я просто спросил себя, какой отзыв могла получить ваша книга, и правильный ответ пришел ко мне, как озарение.

— Да вы поймите, Джордж, пусть бы он написал, что книга плохая — я бы отреагировал не сильнее, чем реагирует на такие идиотские замечания любой другой автор. Но когда он употребляет выражение «старческое слабоумие» — это уже слишком. Сказать, что книга предназначена для восьмилетних, но им вместо ее чтения лучше поиграть в кубики — это удар ниже пояса. — Я вздохнул и повторил: «Искусства нет, чтоб мысль…»

— Это вы уже говорили, — сразу отозвался Джордж.

— Он был такой дружелюбный, такой компанейский, так был благодарен за эти маленькие одолжения. Откуда я мог знать, что под этой личиной таится злобная, коварная змея.

— Но ведь он — критик, — возразил Джордж. — Кем же ему еще быть? В обучение критика входит искусство охаять родную мать. Даже почти невероятно, что вас так до смешного просто обдурили. Вы переплюнули даже моего друга Вандевантера Робинсона, а он, если честно сказать, был кандидатом на Нобелевскую премию по наивности. С ним был любопытный случай…

— Вот, смотрите, — сказал я, — вот рецензия в «Нью-йоркском книжном обозрении» — пять колонок горькой желчи, яда и слюны бешеной собаки. Мне не до ваших историй, Джордж.

А я думаю, что вы будете слушать (так сказал Джордж), и это будет правильно. Это вас отвлечет от последствий вашей непоследовательности. Мой друг Вандевантер Робинсон был молодым человеком, которого каждый назвал бы многообещающим. Он был красивой, образованной, культурной и творческой личностью. Он учился в лучшем колледже и был счастливо влюблен в очень милое юное создание по имени Минерва Шлумп.

Минерва была одной из моих крестниц и очень меня любила, что вполне объяснимо. Конечно, человек моего морального уровня не любит позволять юным дамам выдающихся пропорций обнимать себя или вешаться на шею, но Минерве, с ее детской невинностью и, самое главное, такой упругой на ощупь, я это разрешал.

Разумеется, я никогда не позволял ей этого в присутствии Вандевантера, ревнивого до глупости.

Однажды он объяснил этот свой недостаток в таких выражениях, которые тронули мое сердце.

— Джордж, — сказал он, — с самого детства я мечтал полюбить женщину в высшей степени добродетельную, женщину нетронутой чистоты, женщину — да позволено мне будет употребить это слово — с фарфоровым сиянием невинности. И в Минерве Шлумп — осмелюсь прошептать это божественное имя — я как раз и нашел такую женщину. Это тот единственный случай, когда я знаю, что меня не предадут. Если бы здесь мое доверие было обмануто, я не знал бы, как мне дальше жить. Я бы стал стариком с разбитым сердцем, без единого утешения, если не считать такой золы и суеты, как особняк, слуги, клуб и полученные в наследство деньги.

Бедняга. Юная Минерва его не обманывала — я это хорошо знал, поскольку, когда она сиживала у меня на коленях, я мог с уверенностью сказать, что в ней не было ни малейшего следа порока. Но боюсь, что это был единственный человек, или единственный пункт, или единственный случай, когда он не был обманут. У бедного молодого человека не было вообще никакой критичности. Он был, грубо говоря, так же глуп, как вы. Ему не хватало искусства считывать мысли… я знаю, вы уже это говорили. Да, дважды, дважды.

Особенно осложняло его жизнь то обстоятельство, что он был начинающим сыщиком в нью-йоркской полиции.

Эта работа была целью его жизни (помимо цели найти совершенную даму). Быть одним из тех остроглазых, ястребиноносых джентльменов, кои являют собою повсеместно ужас для злодеев. С этой целью он изучал криминологию в Гротоне и в Гарварде и внимательнейшим образом прорабатывал все отчеты, когда-либо доверенные бумаге такими авторитетами, как сэр Артур Конан Дойль и леди Агата Кристи. Все это вместе, в сочетании с нещадным использованием влияния семьи и тем, что его родной дядя некогда был главой муниципалитета Квинса, привело к его назначению в полицию.

К сожалению — чего никак нельзя было ожидать, — он не преуспел. Непревзойденный в умении плести тончайшую цепь доказательств с использованием собранных другими показаний, он оказался совершенно неспособным снимать показания сам.

Трудность состояла в том, что у него была невероятная способность верить всему, что слышит. Любое алиби, самое дурацкое, сбивало его с толку. Любому заведомому мошеннику достаточно было дать честное слово — и Вандевантер уже не был способен даже на сомнение.

Это стало настолько известным, что все преступники, от мелких карманников до крупных политиков и промышленников, отказывались от допросов у других следователей.

— Приведите Вандевантера! — кричали они.

— Я ему расскажу все, как на духу! — говорил карманник.

— Я ознакомлю его с фактами, расположенными в должной последовательности мною лично, — говорил политик.

— Я объясню, что этот правительственный чек на сто миллионов долларов случайно лежал у меня в ящике с мелочью, а мне как раз надо было дать на чай чистильщику сапог, — говорил промышленник.

В результате он разваливал все, к чему прикасался. Он отличался абсолютной леворукостью — выражение, придуманное одним моим грамотным приятелем. Конечно, не помните — я имею в виду не вас. Я ведь сказал грамотным приятелем.

Шли месяцы, нагрузка в судах падала, а бесчисленные громилы, мошенники и рецидивисты возвращались в объятия родственников и друзей без малейшего пятнышка на репутации.

Естественно, Нью-Йорк довольно быстро оценил ситуацию и раскопал причину. Вандевантер проработал всего два с половиной года, как заметил, что товарищи, к которым он привык, его избегают, а начальство встречает его недовольной и озадаченной гримасой. О повышении даже и речи не было, хотя Вандевантер при всех казавшихся ему удобными случаях поминал своего дядю — главу администрации.

Он пришел ко мне, поскольку молодым людям в трудную минуту свойственно обращаться за помощью и советом к мудрым мира сего… не понимаю, что вы имеете в виду, когда спрашиваете, кого я мог бы рекомендовать. Пожалуйста, не отвлекайте меня на посторонние темы.

— Дядя Джордж, — сказал он. — Похоже, что я влип в полосу затруднений.

Он всегда называл меня «дядя Джордж» под впечатлением моего достойного и блестяще-благородного вида, сообщаемого мне ухоженными белыми манжетами — не то что эти ваши сомнительные запонки.

— Дядя Джордж, — продолжал он, — меня ни за что не хотят повышать по службе. Я все еще начинающий детектив нулевого класса. Мой кабинет посреди коридора, а ключ от уборной не подходит к замку. Мне это безразлично, но моя дорогая Минерва с ее безыскусной неиспорченностью может посчитать, что я — неудачник, и ее маленькое сердце при этой мысли просто разрывается. Она говорит: «Я не хочу выходить за неудачника. Надо мной смеяться будут», — и у нее губы дрожат.

Я спросил:

— Мой милый Вандевантер, у ваших неприятностей есть какая-нибудь причина?

— Никакой. Для меня это абсолютная загадка. Признаю, что я не раскрыл ни одного преступления, но я не думаю, что дело в этом. Никто же не ждет, что все они будут раскрываться.

— А другие детективы раскрывают хоть малую толику дел?

— Время от времени бывает, но их способ действия вызывает у меня глубокий шок. У них такое мерзкое чувство недоверия, такой разъедающий скептицизм, такая манера смотреть на подозреваемого и цедить сквозь зубы: «Вы подумайте!» Или: «Расскажите вашей бабушке!» Это унижает людей. Это… это не по-американски.

— А может быть, что такие подозреваемые говорят неправду, и к ним следует отнестись со скептицизмом?

Вандевантер на мгновение опешил:

— Вы знаете, я думаю, что это возможно. Какая ужасная мысль!

— Ладно, — сказал я. — Я подумаю, что можно сделать.

Тем же вечером я вызвал Азазела — двухсантиметрового демона, который мне пару раз помог за счет присущей ему волшебной силы. Я вам про него никогда не говорил… Ах, говорил? Что, в самом деле говорил? Ну, ладно. Он появился в маленьком круге слоновой кости на моем столе, когда я сжег по периметру этого круга специальные снадобья и произнес несколько древних заклинаний — к сожалению, не могу посвятить вас в детали.

Он появился одетый в длинную ниспадающую мантию — длинную по крайней мере в сравнении с двумя сантиметрами, коими измеряется его рост от основания хвоста до кончиков рогов. Одну руку он простер вверх и что-то быстро говорил визгливым голосом, помахивая хвостом.

Ясно, что он находился в процессе какой-то церемонии. Он из тех созданий, которых всегда занимают несущественные подробности. Мне никогда не удавалось его застать в состоянии спокойного отдыха или достойного ничегонеделания. Он всегда занят какой-нибудь несвоевременной ерундой и страшно злится, когда я его отрываю. Однако на этот раз он меня сразу признал и улыбнулся. По крайней мере, я думаю, что он улыбнулся, потому что черты его лица рассмотреть трудно, а когда я однажды взял для этого лупу, он безмерно оскорбился.

— Отлично, — сказал он. — Такая перемена меня устраивает. Речь была отличная, и я уверен в успехе.

— Успехе в чем, о Великий? Ведь успех, несомненно, сопровождает все твои начинания.

(У него слабость к такой грубой лести. В этом смысле он как-то забавно напоминает вас.)

— Я прохожу на правительственный пост, — сказал он довольно. — Меня должны выбрать мырдоловом.

— Могу ли я почтительно просить снизойти к моему невежеству и объяснить мне, что такое мырд?

— А, это такое мелкое домашнее животное, которое у нас разводят для забавы. У некоторых этих мырдов нет лицензии, и мырдолов их отлавливает. У этих мелких зверьков звериная хитрость и отчаянная храбрость, и заниматься этим должен кто-то с интеллектом и мощью — любой другой провалит дело. Тут некоторые фыркали и говорили: «Азазел? Да его разве можно выбирать мырдоловом?» — но я им покажу, что справлюсь. Так чем я могу тебе помочь?

Я объяснил ситуацию, и Азазел страшно удивился:

— Ты говоришь, что в твоем ничтожном мире особь не может определить, соответствует ли объективной истине утверждение, сделанное другой особью?

— У нас есть такое устройство, называется «детектор лжи», — объяснил я. — Он измеряет кровяное давление, электрическую проводимость кожи и тому подобное. Он может определить ложь, но с тем же успехом определяет нервозность и напряжение, принимая их за ложь.

— Это понятно, но ведь есть же тонкие параметры функционирования желез, свойственные любой особи, по которым всегда можно определить ложь — или это вам неизвестно?

Я уклонился от этого вопроса.

— Есть ли способ дать возможность детективу нулевого класса Робинсону определять эти параметры?

— Без ваших громоздких машин? Только средствами собственного разума?

— Да.

— Ты должен понять, что ты просишь меня воздействовать на разум особи твоего вида. Разум большой, но крайне примитивный.

— Я это понимаю.

— Ладно, я попробую. Ты должен отнести меня к нему или привести его сюда, чтобы я мог его исследовать.

— Конечно.

И так и было сделано.

Вандевантер пришел ко мне через месяц с изумленным выражением лица.

— Дядя Джордж, — сказал он, — со мной произошла необычайнейшая вещь. Я допрашивал молодого человека, подозреваемого в ограблении винного магазина. Он как раз рассказывал мне подробности, как он проходил мимо магазина, глубоко задумавшись о своей бедной матушке, что страдала от страшной головной боли после полубутылки джина. Он зашел в магазин проконсультироваться, разумно ли пить джин сразу после такого же количества рома, как вдруг владелец без всякого видимого повода сунул ему в руку пистолет и начал запихивать к нему в карманы содержимое кассы — а молодой человек изумлялся и брал, — и как раз в эту минуту вошел полисмен. Молодой человек предполагал, что владелец хотел как-то расплатиться за страдания, причиненные его (владельца) товаром его (молодого человека) бедной матушке. Вот он мне это рассказывает, а мной вдруг овладевает странное чувство, что он — э-э — выдумывает.

— В самом деле?

— Да. Очень забавное чувство. — Вандевантер понизил голос до шепота. — Мне каким-то образом стало известно не только то, что молодой человек вошел в магазин уже с пистолетом, но и то, что у его матушки вообще не болела голова. Вы можете себе представить, чтобы кто-то плел небылицы о родной матери?

Тщательное исследование показало, что Вандевантер был прав во всех отношениях. Молодой человек действительно говорил неправду о родной матери.

С этого момента способности Вандевантера неуклонно росли. За месяц он превратился в искусную, проницательную, безжалостную машину обнаружения лжи.

Весь департамент с возрастающей заинтересованностью наблюдал, как одна за другой проваливались попытки подозреваемых обвести Вандевантера вокруг пальца. Ни одна история о глубокой погруженности в молитву и чисто машинальном вскрытии при этом несчастного сейфа не могла выдержать его беспощадной логики допроса. Адвокаты, инвестировавшие доверенные им деньги сирот в обновление собственных офисов — совершенно случайно, по ошибке, — быстро выводились на чистую воду. Бухгалтеры, по недосмотру вычитавшие номер телефона из графы «налог к уплате», ловились на собственных противоречиях. Торговцы наркотиками, только что подобравшие пятикилограммовые пакеты с героином в ближайшем кафе и искренне принимавшие его за сахар, сдавались под напором неопровержимых аргументов.

Вандевантер Победоносный — так называли его теперь, и даже сам комиссар под аплодисменты всего отделения вручил ему настоящий ключ от уборной, не говоря уже о том, что его офис перенесли в начало коридора.

Я уже поздравлял себя с тем, что все отлично и что вскоре Вандевантер, убедившись в своем успехе, женится на Минерве Шлумп, как вдруг явилась сама Минерва.

— О дядя Джордж, — прошептала она с ужасом, покачивая всем своим упругим телом и падая ко мне на грудь. От страха она была на грани истерики.

Я подхватил ее, прижал к себе и минут пять-шесть выбирал стул, чтобы усадить ее поудобнее.

— Что случилось, моя милая? — спросил я, медленно сгружая ее с себя и оправляя на ней одежду на случай, если бы в ней был непорядок.

— Дядя Джордж, — сказала она, и в ее красивых глазах показались слезы. — Вандевантер.

— Я надеюсь, он не шокировал тебя непристойными или неуместными предложениями?

— О нет, дядя Джордж. Он слишком хорошо воспитан, чтобы делать такие вещи до свадьбы, хотя я ему осторожно объяснила, что вполне понимаю, какое влияние оказывает на поведение молодых людей гормональная сфера, и что я вполне готова простить его, если он не сможет этому влиянию противостоять. Но он держит себя под контролем.

— Так в чем же дело, Минерва?

— Ах, дядя Джордж, он расторг нашу помолвку.

— Это невероятно. Нет людей, которые друг другу подходили бы больше. Почему?

— Он сказал, что я… что я из тех женщин, которые говорят… говорят не то, что есть.

Мои губы невольно произнесли:

— Лгунья?

Она кивнула:

— Это мерзкое слово не слетело с его губ, но именно это он имел в виду. Только сегодня утром он смотрел на меня взглядом тающего обожателя и спрашивал: «Любимая, всегда ли ты была мне верна?» И я ответила, как всегда: «Как верен солнцу луч его, как верен розе лепесток ее». И тут у него глаза сузились и взгляд их полоснул меня как нож. Он сказал: «Так. Твои слова не соответствуют действительности. Ты меня дурачишь». Меня как будто ударили по голове. Я спросила: «Вандевантер, милый, что ты говоришь?» Он ответил: «То, что ты слышишь. Я в тебе ошибался, и мы должны расстаться навеки». И ушел. Что же мне делать? Дядя Джордж, что мне теперь делать? Где мне найти другого такого перспективного жениха?

Я задумчиво сказал:

— Вандевантер обычно не ошибается в таких вещах — по крайней мере последние месяца полтора. Ты бывала ему неверна?

У нее на щеках вспыхнул застенчивый румянец.

— Не по-настоящему.

— Насколько по-ненастоящему?

— Два-три года тому назад, когда я была всего лишь неопытной семнадцатилетней девушкой, я целовалась с одним молодым человеком. Я его крепко держала, но только чтобы он не убежал, а не потому, что он мне сколько-нибудь нравился.

— Понимаю.

— Это был не очень приятный опыт. Не очень. И когда я познакомилась с Вандевантером, я удивилась, насколько приятнее целоваться с ним, чем с тем, другим, раньше. Ну, и я, конечно, захотела проверить, что это так и есть. И при наших с Вандевантером отношениях я иногда — только в чисто научных целях, дядя Джордж, — целовалась с другими, чтобы еще раз убедиться, как ни один из них сравниться не может с моим Вандевантером. Я могу вас заверить, дядя Джордж, что я им предоставляла возможность для поцелуев любого стиля, не говоря уже о пожатиях и объятиях, — и ни один из них, никогда, ни в чем не мог сравниться с Вандевантером. А теперь он говорит — я была неверна.

— Это смешно, — сказал я. — Дитя мое, с тобой поступили нечестно. — Я поцеловал ее раза четыре или пять и спросил: — Видишь, ведь эти поцелуи совсем не так тебя радуют, как поцелуи Вандевантера?

— Давайте посмотрим, — сказала она и горячо поцеловала меня еще четыре или пять раз с величайшей искусностью. — Конечно, нет! — заявила она.

— Мне надо с ним увидеться, — сказал я.

Тем же вечером я пришел к нему на квартиру. Он задумчиво сидел у себя в гостиной, заряжая и разряжая револьвер.

— Вы, — сказал я, — несомненно, замышляете самоубийство.

— Никогда, — ответил он с деланным смехом. — С какой стати? Из-за потери фальшивого бриллианта? Из-за лгуньи? Я с ней отлично разобрался, скажу я вам.

— И скажете неправду. Минерва всегда была вам верна. Ни ее руки, ни ее губы, ни ее тело никогда не соприкасались ни с чьими руками, ни с чьими губами, ни с чьим телом, кроме ваших рук, ваших губ, вашего тела.

— Я знаю, что это не так, — сказал Вандевантер.

— А я вам говорю, что это так, — настаивал я. — Я говорил с этой плачущей девой долго, и она рассказала мне самый страшный секрет своей жизни. Однажды она целовалась с молодым человеком. Ей было пять лет, а ему шесть, и с тех самых пор ее снедает неумолимое раскаяние за это мгновение любовного безумия. Никогда с тех пор не повторилась подобная недостойная сцена, и это мучительное воспоминание вы и обнаружили.

— Вы говорите правду, дядя Джордж?

— Посмотрите на меня своим проницательным и безошибочным взглядом, я повторю вам слово за словом, а потом вы скажете мне, правду ли я говорю.

Я повторил весь рассказ, и он удивленно сказал:

— Дядя Джордж, вы говорите точную и буквальную правду. Как вы думаете, Минерва когда-нибудь меня простит?

— Конечно, — сказал я. — Покайтесь перед ней и продолжайте упражнять вашу проницательность на всех отбросах любой винной лавки, любого совета директоров и любого департамента, но никогда, слышите — никогда — не обращайте свои испытующие глаза на любимую вами женщину. Совершенная любовь — это совершенное доверие, и вы должны верить ей — совершенно.

— Я буду, я буду! — закричал он.

И с тех пор так оно и идет. Он теперь самый известный детектив во всей полиции, его повысили до детектива половинного класса и дали офис в цоколе рядом с прачечной. Он женился на Минерве, и они живут в идеальном согласии.

Она наслаждается поцелуями Вандевантера снова и снова до полного экстаза. Бывает, что она нарочно проводит целую ночь с кем-нибудь, кто кажется перспективным объектом исследования, но результат всегда один и тот же. Вандевантер лучше всех. У нее два сына, и один из них немного похож на Вандевантера.

И вот чего, старина, стоят все ваши слова о том, что наши с Азазелом труды всегда приносят несчастье.

— Вы знаете, — начал я, — если верить вашему рассказу, то вы лгали, когда говорили Вандевантеру, что Минерва никогда не касалась другого мужчины.

— Я лгал во спасение невинной юной девы.

— Но как же Вандевантер не распознал этой лжи?

— Я полагаю, — сказал Джордж, стирая с губ сливочный сыр, — что здесь все дело в моем неколебимом внешнем достоинстве.

— А у меня другая теория, — сказал я. — Я полагаю, что ни вы, ни ваше кровяное давление, ни электропроводность вашей кожи, ни тончайшие гормональные реакции уже не могут сами различить разницу между тем, что правдиво, и тем, что нет, а потому никто не может этого сделать на основании данных, полученных от изучения вас как объекта.

— Это даже не смешно, — сказалДжордж.

Весенние битвы

Мы с Джорджем глядели на другой берег реки, где раскинулся студенческий городок, и Джордж, наевшийся за мой счет до отвала, впал в слезливые воспоминания.

— Ах, студенческие годы, студенческие годы! — со стоном выдохнул он. — Разве есть в жизни хоть что-нибудь, что может вас заменить?

Я в удивлении уставился не него:

— Только не говорите мне, что вы учились в колледже!

Он смерил меня взглядом:

— Да понимаете ли вы, что я был величайшим из президентов, кто когда-либо возглавлял братство Фи Фо Фум?

— Но как вы заплатили за учебу?

— Стипендии, пособия. Меня ими просто завалили после того, как я показал свою доблесть в битвах за столом, когда мы праздновали наши победы в женских общежитиях. И еще — состоятельный дядя.

— Я не знал, что у вас был состоятельный дядя, Джордж.

— После тех шести лет, что мне понадобились на освоение программы для отстающих, — уже, увы, не было. Если и был, то не в таких количествах. Все деньги, что у него еще оставались, он оставил приюту нуждающихся кошек, сделав в своем завещании несколько таких замечаний на мой счет, что мне не хочется их повторять. И началась у меня жизнь печальная и безрадостная.

— Когда-нибудь, — сказал я, — в очень отдаленном будущем, вы мне расскажете о ней, не опуская никаких подробностей.

— Однако, — продолжал Джордж, — память о светлых студенческих годах озаряет время моей жизни золотым и жемчужным сиянием. Пару лет назад мои воспоминания вспыхнули ярче, когда мне пришлось снова навестить кампус университета Тэйта.

— Они позвали вас обратно? — спросил я, почти успешно пытаясь скрыть ноту недоверия в голосе.

— Я думаю, они собирались это сделать, — сказал Джордж, — но на самом деле я вернулся по просьбе моего дорогого друга, товарища студенческих лет, старины Антиоха Шнелля.

Так как вы, я вижу, заинтересовались этой историей (так говорил Джордж), то давайте я вам расскажу про старину Антиоха Шнелля. В старое время мы с ним были неразлучными приятелями, с моим верным Ахиляксом (хоть я и не знаю, зачем рассыпаюсь в античных аллюзиях перед такой, как вы, деревенщиной). Даже и теперь, хотя он состарился куда заметнее меня, я вспомнил, когда его увидел, как мы гонялись за золотыми рыбками, набивались на пари в телефонные будки и умели одним поворотом руки стягивать трусики со счастливо визжащих однокурсниц с ямочками на щеках. Короче говоря, наслаждались всеми благами образования. Поэтому, когда Антиох позвал меня посетить его по вопросу чрезвычайной важности, я приехал немедленно.

— Джордж, — сказал он. — Дело касается моего сына.

— Молодого Артаксеркса Шнелля?

— Именно так. Он сейчас второкурсник университета Тэйта, и с ним там не все в порядке.

Я прищурился:

— Он связался с дурной компанией? Залез в долги? Попался на удочку потрепанной официантке из пивного бара?

— Хуже, Джордж! Гораздо хуже! — с трудом выговорил Антиох Шнелль. — Он мне сам никогда этого не говорил — духу не хватило, — но ко мне пришло возмущенное письмо от его однокурсника, написанное строго конфиденциально. Старый мой друг, Джордж, мой сын — а, ладно! Назову вещи своими именами. Джордж, он изучает вычислительную математику!

— Изучает вычис…

Я был не в силах это повторить. Старый Антиох Шнелль безнадежно и горестно кивнул:

— И еще политологию. Он ходит на занятия, и его видели с книгой.

— О Боже! — только и мог я произнести.

— Я не могу поверить такому про моего сына, Джордж. Если бы об этом услышала его мать, ее бы это убило. Она очень чувствительна, Джордж, и у нее слабое сердце. Я заклинаю тебя старой дружбой, съезди в университет Тэйта и выясни, в чем дело. Если его заманили стипендией — приведи его в чувство как-нибудь — не для меня, а ради его бедной матушки и его самого.

Я, со слезами на глазах, схватил его за руку.

— Да не остановит меня ничто, — произнес я. — Никакая сила земная не свернет меня с пути к святой цели. Я для нее потрачу последнюю каплю крови своей — кстати, о тратах: выпиши-ка мне чек, старина.

— Чек? — дрогнувшим голосом переспросил Антиох Шнелль, всю жизнь бывший чемпионом по скорости застегивания бумажника.

— Отель, — сказал я, — еда, питье, расходы на представительство — я имею в виду чаевые — инфляция и накладные расходы. Слушай, старик, это все-таки твой сын, а не мой.

В конце концов я получил свой чек и сразу по прибытии в университет Тэйта, почти сразу, организовал себе встречу с юным Артаксерксом. Я только и успел, что хорошо пообедать, отведать превосходного бренди, как следует выспаться, со вкусом, не спеша, позавтракать — после чего сразу зашел к нему в комнату.

Это был шок. Полки вдоль каждой стены, и на них не безделушки для красоты, не бутылки с питательной смесью, наполненные искусством винодела, не фотографии победительных дам, где-то забывших свою одежду, но книги. Одна из них, бесстыдно раскрывшись, валялась прямо на столе, и он ее, листал, я уверен, как раз перед моим приходом. У него на пальце темнело подозрительное пятно, и он неуклюже пытался спрятать руку за спиной.

Но сам Артаксеркс был поражен еще больше. Он узнал во мне старого друга семьи. Мы девять лет не виделись, но эти годы не изменили моего благородного облика. Артаксеркс же девять лет назад был ничем не примечательным мальчишкой десяти лет, а теперь его было не узнать — он стал ничем не примечательным девятнадцатилетним юношей. Он еле-еле дотягивал до пяти футов пяти дюймов, носил большие круглые очки и имел отрешенный вид.

— Сколько ты весишь? — внезапно для себя самого спросил я.

— Девяносто семь фунтов, — отвечал он.

Я смотрел на него с чувством сердечной жалости. Девяносто семь фунтов очкастого хиляка. Лучшей мишени для брезгливости и омерзения просто не придумать.

Но сердце мое смягчилось, и я подумал: «Бедный, бедный мальчик! С таким телом можно ли заниматься чем бы то ни было, что дает хорошую основу для образования? Футбол? Баскетбол? Бокс? Борьба? Драка? Там, где другие юноши кричат: "Сарай наш, и теперь делаем по-своему! Мы теперь музыку заказываем!" — что мог сделать он? С такими легкими он мог разве что пискнуть фальцетом!»

Естественно, что он против воли был вынужден скатиться к позору. Я мягко, почти нежно, спросил:

— Артаксеркс, мальчик мой, это правда, что ты изучаешь вычислительную математику и политологию?

Он кивнул:

— И еще антропологию.

Я проглотил восклицание отвращения:

— И правда, что ты ходишь на занятия?

— Да, сэр, простите меня. И в конце года, боюсь, мне не избежать похвального листа.

У него в уголке глаза задрожала слеза, и по этому признаку я с надеждой отметил, что он хотя бы сознает глубину своего падения.

Я сказал:

— Дитя мое, не можешь ли ты даже теперь отвернуться от порока и возвратиться к чистой и безмятежной жизни студента?

— Не могу, — он всхлипнул. — Я слишком далеко зашел. Мне уже никто не поможет.

Я попытался ухватиться за соломинку.

— Нет ли в этом колледже достойной женщины, что могла бы взять тебя в свои руки? Любовь достойной женщины в былые времена творила чудеса и может сотворить их снова.

У него загорелись глаза. Ясно было, что я нащупал нерв.

— Филомела Крибб, — выдохнул он. — Она солнце, луна и звезды, озаряющие лучами гладь вод души моей.

— Ага! — сказал я. За этими сдержанными словами я ощутил скрытое чувство. — Она об этом знает?

— Как я могу открыться ей? Да вес ее презренья меня раздавит.

— А если тебе бросить учить вычислительную математику, чтобы не быть столь презренным?

Он покачал головой:

— Я слишком слабоволен.

Оставив его в покое, я решил разыскать Филомелу Крибб.

Это не заняло много времени. В учебной части я узнал, что она усиленно занимается в команде болельщиков-разрядников с уклоном в хоровую декламацию. Я нашел ее в студии подготовки болельщиков.

Терпеливо выждав, когда закончится ритмика по топанью ногами и мелодика ободрительных визгов, я попросил показать мне Филомелу. Она оказалась блондинкой среднего роста, дышала здоровьем и испариной, а при взгляде на ее фигуру у меня губы сами собой сложились сердечком. Да, в душе Артаксеркса под толстым слоем школярских мерзостей еще тлели искорки тяги к праведной жизни студента.

Выйдя из душа и нацепив свою одежду цветов колледжа, она подошла ко мне и была свежа, как росистая лужайка.

Я сразу перешел к сути дела:

— Молодой Артаксеркс считает вас астрономической иллюминацией своей жизни.

Мне показалось, что у нее как-то смягчился взгляд.

— Бедняга Артаксеркс. Он так нуждается в помощи.

— Хорошая женщина могла бы ему ее предоставить, — указал я.

— Я знаю, — согласилась она, — и я хорошая — то есть мне так говорили, — она очаровательно покраснела. — Но что я могу сделать? Я же не могу идти против биологии. Билл Мордуган его все время невероятно унижает. Он ему строит рожи на людях, толкает к стенке, выбивает из рук эти глупые книжки, и все это под злобный хохот зрителей. Вы же знаете, как это бывает, когда действует воздух пробуждающейся весны.

— О да, — сказал я с чувством, вспоминая счастливые дни, когда много, много раз приходилось мне держать пальто тех, кто сражался. — Весенние битвы!

Филомела вздохнула:

— Я долго, долго надеялась, что Артаксеркс восстанет против Билла Мордугана — может быть, ему помогла бы скамеечка под ноги, потому что Мордуган ростом в шесть футов шесть дюймов, но Артаксеркс почему-то не хочет. Вся эта учеба, — ее передернуло, — ослабляет моральный дух.

— Несомненно. Но если бы вы помогли ему вылезти из этого болота…

— Сэр, я знаю, что он в глубине души добрый и глубокомысленный юноша, и если бы я могла, я бы помогла ему. Но генетика моего тела доминирует, а она тянет меня на сторону Билла. Билл — красивый, мускулистый и победительный, а против этих качеств не может устоять сердце капитана болельщиц.

— А если бы Артаксеркс унизил Мордугана?

— Капитан болельщиц, — сказала она, гордо выпрямляясь и демонстрируя удивительно плавные округлости своего фронтального вида, — следует велению своего сердца, а оно неизбежно покинет униженного и перейдет на сторону унижателя.

И я понимал, что эти простые слова честная девушка произнесла от всей души.

Моя цель была проста. Если Артаксеркс не посмотрит на мизерную разницу в тринадцать дюймов и сто десять фунтов и посадит Билла Мордугана в лужу (в буквальном смысле), Филомела достанется Артаксерксу и обратит его в настоящего мужчину, который твердо идет по жизни к почтенной старости с кружкой пива и футболом по телевизору. Ясно, что это была работа для Азазела.

Не помню, рассказывал ли я вам об Азазеле. Это существо ростом два сантиметра из какого-то другого времени и места, которое я могу вызвать тайными заклинаниями, известными мне одному.

Азазел обладает возможностями, намного превосходящими наши, но ему недостает умения жить в обществе, потому что он неимоверно эгоистичен и свои мелкие делишки считает выше моих важных проблем.

В этот раз он явился, лежа на боку, с закрытыми глазами, нежно поглаживая пустой воздух перед собой плавными движениями кисточки хвоста.

— О Могучий! — позвал я его, потому что он всегда настаивал именно на таком обращении.

Он открыл глаза и издал режущий свист на пределе слышимости. Очень неприятно.

— Где Астарот? — вопил он. — Где моя прекрасная Астарот? Она же только что была в моих объятиях.

Тут он заметил меня и произнес, скрипя зубками:

— Так это ты! Да понимаешь ли ты, что позвал меня как раз тогда, когда Астарот… Ведь теперь ни здесь, ни там не будет такой минуты!

— Нигде в мире, — согласился я. — Но подумай, ведь когда ты мне немножко поможешь, ты сможешь вернуться в свой собственный континуум через полминуты после того, как ты его оставил. Астарот к тому времени забеспокоится от того, что тебя нет, но еще не рассердится. А твое появление наполнит ее радостью, и все, что было, может повториться еще раз.

Азазел секунду подумал, и затем сказал тем тоном, который следовало трактовать как благодарность:

— У тебя умишко маленький, примитивный червь, но изобретательный и изворотливый и может иногда пригодиться даже нам, обладающим мощным разумом, но от природы простым и прямодушным. Какая помощь тебе нужна?

Я объяснил существо дела относительно Артаксеркса, Азазел подумал и сказал:

— Я мог бы увеличить мощь его мускулов. Я покачал головой:

— Дело не только в силе. Гораздо важнее искусство и храбрость, а их ему здорово не хватает.

Азазел возмущенно фыркнул:

— Так мне что, ишачить над его моральными качествами, пока у меня хвост не отсохнет?

— А ты можешь предложить другое?

— Конечно, могу. Зря я, что ли, настолько превосхожу тебя? Если твой друг-слабак не может непосредственно поразить врага, почему бы не попробовать эффективное уклонение?

— Ты имеешь в виду — быстро удрать? — Я покачал головой. — Я не думаю, что это произведет хорошее впечатление.

— Я не говорил о бегстве. Я говорил об эффективном уклонении. Для этого придется только сильно сократить время реакции, что делается достаточно просто путем резкой концентрации сил. А чтобы он не тратил силы зря, это сокращение будет вызываться выбросом адреналина. Это будет оперативно — другими словами, будет включаться только в состоянии страха, ярости или другого сильного чувства. Мне только надо его увидеть, и я это сделаю.

— Это просто, — сказал я.

Через четверть часа я был уже в комнате Артаксеркса и дал Азазелу возможность понаблюдать за ним из моего нагрудного кармана. Азазел поработал с его вегетативной нервной системой с близкого расстояния, а потом вернулся к своей Астарот и к тому сомнительному занятию (каково бы оно ни было), которому собирался предаться.

В качестве следующего шага я, тщательно подделываясь под студента, мелом и печатными буквами, написал письмо и подсунул его под дверь Билла Мордугана. Долго ждать не пришлось. Билл повесил на доске объявлений вызов, в котором Артаксерксу предлагалось встретиться с ним в баре «Похмелье чревоугодника», и Артаксеркс знал, что отказаться будет еще хуже.

Мы с Филомелой тоже пришли и держались с краю толпы студентов, оживленно предвкушавших зрелище. Артаксеркс, стуча зубами, время от времени заглядывал в принесенную с собой толстую книгу с названием «Справочник по физике и химии». Даже в эту решающую минуту он был не в силах оторваться от пагубного пристрастия.

Билл Мордуган, во весь рост, в тщательно порванной футболке, под которой перекатывались наводящие ужас мускулы, сказал:

— Шнелль, мне довелось узнать, что ты распространяешь обо мне гнусную ложь. Я играю честно, и потому перед тем, как сровнять тебя с асфальтом, я тебе дам шанс оправдаться. Ты говорил кому-нибудь, что видел, как я читал книгу?

— Я однажды видел тебя с комиксами, — сказал Артаксеркс, — но ты их держал вверх ногами, и я не думал поэтому, что ты ее читал, и никому такого не говорил.

— Ты говорил кому-нибудь, что я боюсь девчонок и что у меня насчет них больше разговоров, чем дела?

— Я слышал, как однажды это говорили какие-то девушки, но никогда никому не повторял, Билл.

Мордуган сделал паузу. Худшее было впереди.

— О'кей, Шнелль. Ты когда-нибудь говорил, что я — кабинетный зубрила?

— Нет, сэр! Что я на самом деле говорил, так это то, что вы абсолютно необразованный.

— Итак, ты все отрицаешь?

— Решительно.

— И признаешь, что это все вранье?

— Во всеуслышание.

— И что ты — мерзкий лгун, трусливый врун?

— Безнадежный.

— Тогда, — произнес сквозь стиснутые зубы Мордуган, — я тебя не убью. Я только сломаю тебе парочку-другую твоих куриных ребрышек.

— Весенние битвы! — радостно вопили студенты, окружая кольцом двух бойцов.

— Будет честная драка! — объявил Билл, при всей своей жестокости, не отступающий от кодекса чести колледжа. — Никто не должен помогать мне, и никто не должен помогать ему. Деремся один на один!

— Что может быть честнее? — отозвался громкий хор публики.

— Сними очки, Шнелль, — сказал Мордуган.

— Нет! — храбро ответил Артаксеркс, а в это время кто-то из зрителей сорвал у него очки с носа. — Эй, — вскрикнул Артаксеркс, — ты помогаешь Биллу!

— Ничего подобного. Я помогаю тебе, — ответил студент, держащий в руках очки.

— Но я же не могу разглядеть Мордугана, — сказал Артаксеркс.

— Не волнуйся, — ответил Билл, — ты меня отчетливо почувствуешь.

И не тратя больше слов, залепил молотоподобный кулак Артаксерксу в челюсть.

Кулак просвистел в воздухе, и Билл провернулся на пол-оборота, в то время как Артаксеркс чуть отшатнулся назад, и кулак прошел на четверть дюйма в стороне.

Мордуган выглядел озадаченно. Артаксеркс выглядел ошеломленно.

— Ладно, — сказал Билл. — Теперь получай.

Он рванулся вперед, и его руки заходили, как шатуны паровой машины. Артаксеркс танцевал на месте из стороны в сторону с крайне недоумевающим лицом, и я уже боялся, что он может простудиться от ветра, поднятого руками Мордугана.

Билл явно устал. Мощная грудная клетка вздымалась и опадала, как кузнечные меха.

— Ты что ж это делаешь? — спросил он с обиженным недоумением.

Но тут Артаксеркс осознал, что он почему-то неуязвим. И он сделал шаг вперед, поднял руку с книгой и влепил Мордугану звучную пощечину, сказав:

— Получай, зубрила!

Все как один зрители резко выдохнули, а Билл Мордуган как с цепи сорвался. Была видна только мощная машущая, бьющая, вертящаяся машина, а где-то в середине этого вихря — неуязвимая танцующая цель. Но прошло несколько бесконечных минут, и в кругу стоял Мордуган, шатаясь от усталости и ловя ртом воздух, а по его лицу текли ручьи пота. Перед ним стоял Артаксеркс, свежий и невредимый. Он даже книгу не бросил.

И этой книгой он сильно двинул Билла в солнечное сплетение, а когда Билл сложился пополам, обрушил ту же книгу ему на голову еще сильнее. Книга сильно пострадала, но зато Билл впал в счастливое беспамятство. Артаксеркс близоруко огляделся и сказал:

— Тот мерзавец, что взял мои очки, пусть немедленно их вернет.

— Так точно, мистер Шнелль, сэр! — отозвался студент, который взял очки. У него на лице застыла улыбка, как на рекламе зубной пасты. — Вот они, сэр! Я их просто протер, сэр!

— Отлично. А теперь брызни отсюда. И ко всем прочим зубрилам тоже относится. Брысь!

Они выходили не по одному и не по порядку, а довольно сильно толпясь и мешая друг другу, хотя были едины в желании — оказаться где-нибудь в другом месте. Остались только Филомела и я.

Взгляд Артаксеркса упал на взволнованно дышащую девушку. Подняв бровь, он слегка махнул ей мизинцем. Она скромно подошла к нему, он повернулся на каблуках и вышел, а она так же скромно пошла вслед за ним.

Все кончилось хорошо. Артаксеркс поверил в себя и для самоуважения больше не нуждался в книгах. Все свое время он проводил на ринге и стал чемпионом колледжа. Молодые студентки его боготворили, но он в конце концов женился на Филомеле.

Его успехи в боксе создали ему в колледже такую репутацию, что он мог выбрать себе должность заместителя директора в большой компании. Его острый ум всегда чуял, где можно добыть денежки, и потому он сумел добыть от Пентагона концессию на производство сидений для туалета и еще добавил к ней стоимость шайб, которые покупал в скобяных лавках и продавал правительству.

Оказалось даже, что учеба в ранние зубрильские дни пошла ему на пользу. Математика помогает подсчитывать прибыли, политическая экономия учит вычитать из налогов суммы, не учтенные налоговой инспекцией, а антропология весьма полезна для контактов с представителями исполнительной власти.

Я глядел на Джорджа с недоверием:

— Получается, что в этом случае ваше с Азазелом вмешательство пошло на пользу какому-то бедняге?

— Разумеется, — ответил Джордж.

— Но это значит, что у вас есть неимоверно богатый знакомый, обязанный вам всем, что у него есть?

— Очень точное описание ситуации, старина.

— Но ведь вы тогда, по всей видимости, могли бы хорошо у него перехватить.

И тут Джордж насупил брови.

— Вы в самом деле так думаете? Вы думаете, что на свете существует такая вещь, как благодарность? Вы думаете, что есть такие индивидуумы, которые, узнав, что их сверхъестественные способности к уклонению исходят от тяжких трудов старого друга, прольют на него дождь благодеяний в награду?

— Значит, Артаксеркс этого не сделал?

— Вы правы. Когда я однажды к нему подошел с просьбой инвестировать десять тысяч долларов в одно мое предприятие, которое должно было дать стократную прибыль — паршивых десять тысяч долларов я попросил у него, который их зарабатывает каждый раз, когда продает армии десяток дешевых болтов и гаек, — так он велел лакею меня вышвырнуть.

— Но почему, Джордж? Вы не узнали почему?

— Случайно узнал. Видите ли, старина, он предпринимает действия по уклонению при повышенном выделении адреналина, как только возникает сильное чувство, такое, как страх или ярость. Так говорил Азазел.

— Ну так что?

— И потому, когда Филомела под влиянием рассмотрения семейных финансов чувствует неотвратимый наплыв либидо, она приближается к Артаксерксу, у которого, в свою очередь, под влиянием ответной страсти выделяется адреналин. И когда она подходит к нему и тянется его обнять со всем девичьим энтузиазмом и самозабвением…

— Так что же?

— Он уклоняется.

— А!

— Ей удается его коснуться не больше, чем Биллу Мордугану. Чем дольше это длится, тем сильнее его жажда, тем больше адреналина он выделяет при одном виде ее — и тем успешнее он от нее уклоняется. Конечно, она, в слезах отчаяния, все же может найти какое-то утешение вне дома, но стоит ему попробовать пуститься в приключения за тесными рамками семейной жизни, как ничего не выходит. Он уклоняется от любой молодой женщины, которая пытается к нему приблизиться — пусть даже с чисто деловыми целями. Артаксеркс живет в положении Тантала — желанное вечно доступно, но никогда не дается в руки.

Голос Джорджа поднялся до патетического возмущения:

— И из-за такого мелкого неудобства он вышвырнул меня из дому!

— Но вы могли бы, — сказал я, — с помощью Азазела снять прокля… то есть этот дар, которым вы пожелали его наградить.

— У Азазела сильное предубеждение против повторной работы с одним и тем же объектом — не знаю, почему. И к тому же зачем буду я оказывать дополнительные услуги человеку, который так неблагодарен за уже оказанные? Вот возьмем вас, для контраста! Допустим, вы, хотя и известны своей прижимистостью, иногда одалживаете мне пятерку — так я могу вас заверить, что я все такие вещи записываю на клочках бумаги, которые повсюду лежат у меня дома, и все же — я вам хоть когда-нибудь оказал услугу? Нет ведь? Так если вы мне помогаете без всякой услуги взамен, почему бы ему, получившему от меня любезность, мне не помочь?

Я это обдумал. Потом сказал:

— Слушайте, Джордж. Давайте я и дальше буду обходиться без услуг. У меня все в жизни хорошо. И для того чтобы подчеркнуть, что я не нуждаюсь ни в каких услугах, не одолжить ли мне вам десятку?

— Ладно, — сказал Джордж. — Если вы настаиваете.

Галатея

По каким-то непонятным никому, а особенно мне, причинам, я иногда делюсь с Джорджем своими самыми сокровенными чувствами. Поскольку Джордж обладает огромным и всеохватывающим даром сочувствия, полностью расходуемым на него самого, такое занятие бесполезно, но я все равно иногда это делаю.

Может быть, в этот момент мое чувство жалости к самому себе настолько меня переполняет, что ему нужен выход.

Мы тогда сидели после приличного обеда в ожидании клубничного пирога на Фазаньей аллее, и я сказал:

— Джордж, я так устал, я просто болен от того, насколько эти критики не понимают и не пытаются понять, что я делаю. Мне неинтересно, что делали бы они на моем месте. Ясно, что писать они не умеют, а то не тратили бы времени на критику. А если они хоть как-нибудь умеют писать, то цель всех их критических потуг — хоть как-то уязвить того, кто выше их. И вообще…

Но тут принесли клубничный пирог, и Джордж не преминул воспользоваться возможностью перехватить нить разговора, что он сделал бы в любом случае, даже если бы (страшно подумать!) пирог не принесли.

— Друг мой, — сказал Джордж, — пора бы вам научиться спокойно воспринимать превратности жизни. Говорите себе (и это будет правдой), что ваши ничтожные писания ничтожно мало влияют на мир, и уж тем более не имеет никаких последствий то, что скажут о них критики (если скажут вообще). Такие мысли доставляют большое облегчение и предотвращают развитие язвы желудка. И уж тем более вы могли бы воздержаться от подобных речей в моем присутствии, ибо могли бы понять, что моя работа гораздо весомее вашей, а удары критики гораздо разрушительнее.

— Вы хотите сказать, что вы тоже пишете? — сардонически спросил я, вгрызаясь в пирог.

— Отнюдь, — возразил Джордж, вгрызаясь в свой. — Моя работа гораздо важнее. Я — благодетель человечества, непризнанный, недооцененный благодетель человечества.

Готов был поклясться, что у него увлажнились глаза.

— Я не понимаю, — мягко сказал я, — как чье-нибудь мнение о вас может оказаться настолько низким, что его можно назвать недооценкой.

— Игнорируя эту издевку, поскольку от вас ничего другого не жду, я все же расскажу вам, что я думаю об этой красавице, Бузинушке Маггс.

— Бузинушке? — переспросил я с оттенком недоверия.

Бузинушка — это было ее имя (так говорил Джордж). Не знаю, почему родители так ее назвали — может быть, она напоминала им некоторые нежные моменты их предшествующих отношений, а может быть, как полагала сама Бузинушка, они поддали малость бузинной настойки, когда были заняты процессом, давшим ей жизнь. А иначе у нее был шанс и не появиться на свет.

В любом случае ее отец, который был моим старым другом, попросил меня быть ее крестным, и я не мог ему отказать. Естественно, что я относился к таким вещам серьезно и вполне ощущал возложенную на меня ответственность. В дальнейшем я всегда старался держаться как можно ближе к своим крестницам, особенно если они вырастали такими красивыми, как Бузинушка.

Когда ей исполнилось двадцать, умер ее отец, и она унаследовала приличную сумму, что, естественно, усилило ее привлекательность и красоту в глазах света. Я, как вы знаете, стою выше всей этой суеты вокруг такого мусора, как деньги, но я счел своим долгом защитить ее от охотников за приданым. Поэтому я взял себе за правило проводить с ней как можно больше времени и часто у нее обедал. В конце концов, она души не чаяла в своем дядюшке Джордже, и я никак не могу поставить это ей в минус.

Как оказалось, Бузинушка не слишком нуждалась в золотом яичке из семейного гнездышка, поскольку она стала скульптором и добилась признания. Художественная ценность ее работ не могла быть поставлена под сомнение хотя бы из-за их рыночной цены.

Я лично не вполне понимал ее творчество, поскольку мой художественный вкус весьма утончен, и я не мог слишком высоко оценивать работы, создаваемые для тех денежных мешков, которые могли себе позволить их покупать.

Помню, я как-то спросил ее, что представляет собой одна из ее скульптур.

— Вот, видишь, — сказала она, — на табличке написано: «Журавль в полете».

Изучив этот предмет, который был сделан из чистейшей бронзы, я спросил:

— Да, табличку я вижу. А где журавль?

— Да вот же он! — она ткнула в маленький заостренный конус, поднимавшийся из бесформенного бронзового основания.

Я внимательно рассмотрел конус и спросил:

— Это журавль?

— А что же еще, старая ты развалина! — она любила такие ласкательные прозвища. — Это острие длинного журавлиного клюва.

— Бузинушка, этого достаточно?

— Абсолютно! — твердо сказала Бузинушка. — Ведь не журавля представляет эта работа, а вызывает в уме зрителя абстрактное понятие журавлиности.

— А, — сказал я, несколько сбитый с толку. — Теперь, когда ты объяснила, действительно вызывает. Но ведь написано, что журавль в полете. Откуда это следует?

— Ах ты дуролом недоделанный! — воскликнула она. — Ты вот эту аморфную конструкцию бронзы видишь?

— Вижу, — ответил я. — Она просто бросается в глаза.

— Так не станешь же ты отрицать, что воздух, как и любой газ, если на то пошло, является аморфной массой. Так вот, эта аморфная бронза есть кристально ясное отражение атмосферы как абстрактного понятия. А вот здесь, на передней поверхности бронзы — тонкая и абсолютно горизонтальная линия.

— Вижу. Когда ты говоришь, все так ясно.

— Это абстрактное понятие полета через атмосферу.

— Замечательно, — восхитился я. — Просто глаза открылись от твоего объяснения. И сколько ты за это получишь?

— А, — она махнула рукой, как будто не желая говорить о таких пустяках. — Может быть, тысяч десять долларов. Это же такая простая и очевидная работа, что мне неловко запрашивать больше. Это так, между прочим. Не то что вот это.

Она показала на барельеф на стене, составленный из джутовых мешков и кусков картона, размещенных вокруг старой взбивалки для яиц, вымазанной чем-то напоминающим засохший желток.

Я взглянул с уважением:

— Это, разумеется, бесценно!

— Я так полагаю, — ответила она. — Это тебе не новая взбивалка — на ней вековая патина. Я эту взбивалку на свалке нашла.

Потом, не могу до сих пор взять в толк почему, у нее задрожала нижняя губа, и она всхлипнула:

— О дядя Джордж!

Я сразу встревожился и, схватив ее красивую, сильную руку скульптора, с чувством пожал.

— В чем дело, дитя мое?

— Джордж, если бы ты знал, как мне надоело лепить эти простенькие абстракции только потому, что публике они нравятся. — Она прижала костяшки пальцев ко лбу и трагическим голосом сказала: — Как бы я хотела делать то, что мне на самом деле хочется, чего требует мое сердце художника.

— А что именно, Бузинушка?

— Я хочу экспериментировать. Я хочу искать новые направления. Я хочу пробовать неиспробованное, изведать неизведанное, исполнить неисполнимое.

— Так кто же мешает тебе, дитя мое? Ты достаточно богата, чтобы это себе позволить.

И тут она улыбнулась, и ее лицо засияло красотой.

— Спасибо на добром слове, дядя Джордж. На самом деле я себе действительно это позволяю — время от времени. У меня есть потайная комната, в которой я храню то, что может понять только вкус настоящего художника. «Тот вкус, что привычен к черной икре», — закончила она цитатой.

— Мне можно на них посмотреть?

— Конечно, дорогой мой дядя. После того как ты меня так морально поддержал, разве я могу тебе отказать?

Она подняла тяжелую гардину, за которой была еле заметная потайная дверь, почти сливавшаяся со стеной. Девушка нажала кнопку, и дверь сама собой открылась. Мы вошли, дверь за нами закрылась, и вся комната осветилась ярчайшим светом.

Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.

— О Боже мой, Бузинушка! — вскрикнул я. — Никогда ничего подобного не видел!

— Тебе нравится? Я это называю «фотографическое искусство», и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.

После этого разговора мне была предоставлена привилегия время от времени заходить в секретную комнату и созерцать те экзотические формы, что выходили из-под ее сильных пальцев и талантливой стеки. Я глубоко восхищался женской головкой, которая выглядела точь-в-точь как сама Бузинушка.

— Я назвала ее «Зеркало». Она отражает мою душу, ты с этим согласен?

Я с энтузиазмом соглашался.

Думаю, что благодаря этому она наконец доверила мне свой самый важный секрет.

Как-то я ей сказал:

— Бузинушка, у тебя есть… — я замешкался в поисках эвфемизма, — приятель?

— Приятели? Ха! — сказала она. — Они тут стадами ходят, эти кандидаты в приятели, но на них даже смотреть не хочется. Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.

— Отдано твое сердце, дитя мое? — мягко повторил я. — Значит, ты его встретила?

— Встретила… Пойдем, дядя Джордж, я тебе его покажу. Ты узнаешь мою самую большую тайну.

Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за еще одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.

Бузинушка нажала кнопку, и статуя медленно завращалась на своем пьедестале, поражая своей гладкой симметрией и совершенными пропорциями.

— Мой шедевр, — сказала Бузинушка.

Я лично не слишком большой поклонник мужской красоты, но на лице Бузинушки было написано такое самозабвенное восхищение, что я понял, как переполняют ее обожание и любовь.

— Ты влюблена в этого… изображаемого, — сказал я, стараясь избегать упоминания о статуе как неодушевленном предмете и местоимения «она».

— О да! — прошептала она. — Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.

— Бедное мое дитя, — сказал я. — Изваяние — не живое.

— Я знаю, — ответила она сокрушенно. — Что же мне делать? Боже мой, что же мне делать?

— Как это все грустно! — проговорил я вполголоса. — Это похоже на историю Пигмалиона.

— Кого? — спросила Бузинушка, будучи, как истинный художник, далека от событий внешнего мира.

— Пигмалиона. Это из древней истории. Пигмалион был скульптором, таким, как ты, только мужского пола. И он так же, как и ты, изваял красивую статую, только по свойственным мужчинам предрассудкам он изваял женщину и назвал ее Галатея. Статуя была столь прекрасна, что Пигмалион ее полюбил. Видишь, все как у тебя, только ты — живая Галатея, а статуя — изваянный Пиг…

— Нет! — резко возразила Бузинушка, — не жди, что я его буду называть Пигмалионом. Грубое, простецкое имя, а мне нужно поэтическое. Я его называю, — голос ее пресекся, она глотнула и продолжила: — Хэнк. Что-то такое мягкое есть в имени «Хэнк», что-то такое музыкальное, чему отзывается сама моя душа. А что там дальше было с Пигмалионом и Галатеей?

— Обуреваемый любовью, — начал я, — Пигмалион взмолился Афродите…

— Кому-кому?

— Афродите, греческой богине любви. Он взмолился ей, и она, из хорошего к нему отношения, оживила статую. Галатея стала живой женщиной, вышла замуж за Пигмалиона, и они жили долго и счастливо.

— Гм, — промычала Бузинушка, — Афродиты этой, наверное, на самом деле нет?

— В действительности, конечно, нет. Хотя с другой стороны… — я не стал продолжать. Не было уверенности, что Бузинушка правильно поймет упоминание о моем двухсантиметровом демоне Азазеле.

— Плохо, — сказала она. — Вот если бы кто-нибудь мог оживить для меня моего Хэнка, превратить этот холодный, твердый мрамор в теплую мягкую плоть, я бы для него… О дядя Джордж, ты только представь себе, каково было бы заключить в объятия Хэнка и почувствовать под ладонями мягкость, мягкость… — она чуть не мурлыкала на этом слове от воображаемого чувственного наслаждения.

— Дорогая Бузинушка, — сказал я, — мне бы не хотелось воображать, что это делаю я сам, но я понимаю — ты нашла бы это восхитительным. Однако ты говорила, что, если бы кто-нибудь превратил мертвый твердый мрамор в живую мягкую плоть, ты бы что-то там для него сделала. Ты имела в виду что-нибудь конкретное?

— Конечно! Такому человеку я бы дала миллион долларов.

Я сделал паузу, как и любой бы на моем месте — из чистого уважения к сумме — а потом спросил:

— Бузинушка, а у тебя есть миллион долларов?

— У меня два миллиона кругленьких баксов, дядя Джордж, — сказала она в своей простодушной и непосредственной манере, — и я буду рада отдать в этом случае половину. Хэнк этого стоит, тем более что я всегда могу наляпать еще несколько абстракций для публики.

— Это ты можешь, — согласился я. — Ладно, девочка, выше голову, и мы посмотрим, чем может тебе помочь дядя Джордж.

Это был явный случай для Азазела, так что я вызвал моего маленького друга, который выглядит как карманное издание дьявола ростом в два сантиметра, но с остриями рожек и закрученным остроконечным хвостом. Он был, как всегда, не в настроении и стал тратить мое время на подробный и утомительный рассказ, почему именно он не в настроении. Похоже было, что он занимался каким-то искусством — тем, что в его смешном мирке считается искусством, но хотя он описывал это очень подробно, я так ничего и не понял, кроме одного — что это было охаяно критиками. Критики одинаковы во всей вселенной — злобные и бесполезные все как один.

Хотя, как я думаю, вы должны радоваться, что земные критики обладают хотя бы минимальными следами порядочности. Если верить Азазелу, то высказывания критиков о нем далеко выходят за пределы того, что они позволяют себе говорить о вас. На самый мягкий из примененных к нему эпитетов можно было отвечать только хлыстом. Я это вспомнил потому, что его жалобы на критиков очень напоминают ваши.

Я долго, хотя и с трудом, выслушивал его причитания, пока не улучил момент ввернуть свою просьбу об оживлении статуи. От его визга у меня чуть уши не лопнули.

— Превратить кремниевый материал в углерод-водную форму жизни? А может быть, еще попросишь сотворить тебе планету из экскрементов? Как это — превратить камень в плоть?

— Уверен, что ты можешь измыслить способ, о Могучий, — сказал я. — Ведь если ты сделаешь столь невозможное и доложишь в своем мире, не окажутся ли критики кучкой глупых ослов?

— Они хуже, чем кучка глупых ослов, — буркнул Азазел. — Так о них думать — это значит безмерно их возвысить и незаслуженно оскорбить ослов. Я думаю, что они просто балдарговуины несчастные.

— Именно так они и будут выглядеть. И все, что для этого нужно — превратить холодное в теплое, а твердое в мягкое. Особенно в мягкое. Та молодая женщина, которую я имею в виду, особенно хотела бы, обняв статую, ощутить под своими руками мягкую эластичность тела. Это вряд ли будет трудно. Статуя — совершенное изображение человеческого существа, и тебе ее только надо наполнить мышцами, кровеносными сосудами, органами и нервами, обтянуть кожей — и готово.

— Вот всем этим заполнить, — проще простого, да?

— Вспомни, что ты выставишь критиков балдарговуинами.

— Хм, это стоит принять во внимание. Ты знаешь, как воняют балдарговуины?

— Нет, и не рассказывай, пожалуйста. А я могу послужить тебе моделью.

— Моделью, шмоделью, — пробормотал он, задумываясь (не знаю, где он берет такие странные выражения). — Ты знаешь, насколько сложен мозг, даже такой рудиментарный, как у людей?

— Ну, — ответил я, — над этим можешь особенно долго не стараться. Бузинушка — девушка простая, и то, что ей нужно от статуи, не требует особого участия мозга — как я думаю.

— Тебе придется показать мне статую и предоставить возможность изучить материал, — сказал он.

— Я так и сделаю. Только запомни: статуя должна ожить при нас, и еще — она должна быть страшно влюблена в Бузинушку.

— Любовь — это просто. Только подрегулировать гормональную сферу.

На следующий день я напросился к Бузинушке снова посмотреть статую. Азазел, сидя у меня в кармане рубашки, время от времени оттуда высовывался и тоненьким голосом фыркал. К счастью, Бузинушка смотрела только на статую и не заметила бы, даже если бы с ней рядом толпились двадцать демонов нормального роста.

— Ну и как? — спросил я Азазела.

— Попробую, — ответил он. — Я его начиню органами по твоему подобию. Ты, я думаю, вполне нормальный представитель своей мерзкой недоразвитой расы.

— Более чем нормальный, — гордо ответил я. — Я выдающийся образец.

— Ну и отлично. Она получит свою статую во плоти — мягкой на ощупь, теплой плоти. Ей только придется подождать до завтрашнего полудня — по вашему времени. Ускорить процесс я не смогу.

— Понял. Мы с ней подождем.

На следующее утро я позвонил Бузинушке.

— Деточка моя, я говорил с Афродитой.

Бузинушка переспросила взволнованным шепотом:

— Так она существует на самом деле?

— В некотором смысле, дитя мое. Сегодня в полдень твой идеальный мужчина оживет прямо у нас на глазах.

— О Господи! Дядя Джордж, вы меня не обманываете?

— Я никогда не обманываю, — ответил я, но должен признать, что несколько нервничал. Я ведь полностью зависел от Азазела, хотя, правда, он меня ни разу не подводил.

В полдень мы оба стояли перед альковом, глядя на статую, а она уставилась в пространство каменным взором. Я спросил:

— У тебя часы показывают точное время, моя милая?

— О да, дядя. Я их проверяла по обсерватории. Осталась одна минута.

— Превращение может на минуту-другую задержаться. В таких вещах трудно угадать точно.

— Богиня наверняка должна все делать вовремя, — возразила Бузинушка. — Иначе какой смысл быть богиней?

Это я и называю истинной верой, и таковая была вознаграждена. Как только настал полдень, по статуе прошла дрожь. Изваяние постепенно порозовело, приобретая цвет нормального тела. Медленно шевельнулся стан, руки опустились и вытянулись по бокам, глаза поголубели и заблестели, волосы на голове стали светло-каштановыми и появились в нужных местах и количествах на теле. Он наклонил голову, и его взгляд остановился на Бузинушке, глядящей, не отрывая глаз, и дышащей, как пловец в конце заплыва.

Медленно, казалось даже, что с потрескиванием, он сошел с пьедестала, сделал шаг к Бузинушке, раскрыл объятия и выговорил:

— Ты — Бузинушка. Я — Хэнк.

— О Хэнк! — выдохнула Бузинушка, тая в его руках.

Они долго стояли, застыв в неподвижном объятии, а потом она, сияя глазами в экстазе, взглянула на меня через его плечо.

— Мы с Хэнком, — сказала она, — на несколько дней здесь останемся одни и устроим себе медовый месяц. А потом, дядя Джордж, я тебя найду.

И она пошевелила пальцами, как бы отсчитывая деньги.

Тут и у меня глаза засияли, и я на цыпочках вышел из дому. Меня, откровенно говоря, неприятно поразила дисгармоничная картина — полностью обнаженный мужчина, обнимающий полностью одетую женщину, однако я был уверен, что, как только я выйду, Бузинушка эту дисгармонию устранит незамедлительно.

Десять дней я подождал, но она так и не позвонила. Я не слишком удивился, поскольку считал, что она была слишком занята другим, но все же подумал, что так как ее экстатические ожидания полностью оправдались, причем исключительно за счет моих — ну, и Азазела — усилий, то будет только справедливо, если теперь оправдаются и мои.

Итак, я направился к ее убежищу, где покинул счастливую чету, и позвонил в дверь. Ее открыли очень нескоро, и мне даже уже начала мерещиться кошмарная картина, как два молодых существа довели друг друга до смерти во взаимном экстазе. Но тут дверь с треском распахнулась.

У Бузинушки был вполне нормальный вид, если разозленный вид может быть назван нормальным.

— А, это ты, — сказала она.

— Вообще-то да, — ответил я. — Я уже боялся, что ты уехала из города, чтобы продлить медовый месяц.

О своих мрачных предположениях я промолчал — из дипломатических соображений.

— И что тебе надо? — спросила она.

Не так чтобы лопаясь от дружелюбия. Я понимал, что ей не мог понравиться причиненный мной перерыв в ее занятиях, но я считал, что после десяти дней небольшой перерыв будет очень кстати.

Я ответил:

— Такой пустяк, как миллион долларов, дитя мое. С этими словами я толкнул дверь и вошел.

Она поглядела на меня с холодной ухмылкой и произнесла:

— Бубкес ты получишь, дядя, а не миллион.

Я не знаю, сколько это — «бубкес», но немедленно предположил, что намного меньше миллиона долларов. Озадаченный и несколько задетый, я спросил:

— Как? А в чем дело?

— В чем дело? — переспросила она. — В чем дело! Я тебе сейчас скажу, в чем дело. Когда я сказала, что хочу сделать его мягким, я не имела в виду мягким всегда и во всех местах.

И своими сильными руками скульптора она вытолкнула меня за дверь и с грохотом ее захлопнула. Потом, пока я, ошеломленный, стоял столбом, дверь распахнулась снова.

— А если ты еще сюда заявишься, я прикажу Хэнку разорвать тебя на клочки. Он во всем остальном силен как бык.

И я ушел. А что было делать?

Вот такую критику получила моя работа в искусстве. И вы еще утомляете меня своими мелкими жалобами.

Закончив свою историю, Джордж так сокрушенно покачал головой, что я ощутил прилив сочувствия. Я сказал:

— Джордж, я знаю, что вы вините Азазела, но по-настоящему парнишка все же не виноват. Вы сами немножко пережали насчет мягкости.

— Так это ведь она настаивала! — возмутился Джордж.

— Верно, но вы сказали Азазелу, что он может использовать вас в качестве модели, и, конечно, с этим и связана неспособность…

Джордж прервал меня взмахом руки и уставился мне в глаза.

— Такое оскорбление, — процедил он сквозь зубы, — хуже потери миллиона заработанных долларов. И вы у меня сейчас это поймете, хотя я давно уже не в лучшей форме…

— Ладно, ладно, Джордж, примите мои глубочайшие извинения. Кстати, помните, я вам должен десять долларов?

Он, к моему счастью, помнил. Джордж взял банкнот и улыбнулся.

Полет фантазии

Обедая с Джорджем, я всегда помню, что расплачиваться надо не кредитной карточкой, а только наличными. Это дает Джорджу возможность следовать своей излюбленной привычке — якобы невзначай прихватывать принесенную официантом сдачу. Я, со своей стороны, стараюсь, чтобы этой сдачи не было слишком много, и на чай даю отдельно.

Однажды мы с ним, отобедав в Боатхаусе, шли обратно через Централ-парк. День был хорош, хотя чуть-чуть жарковат, и мы присели отдохнуть на скамеечку в тени.

Джордж наблюдал за птичкой, которая по птичьему обыкновению вертелась на ветке, а потом взлетела и скрылась в небе.

— В детстве, — заметил Джордж, — я страшно завидовал этим тварям: они могут парить в воздухе, а я нет.

— Я думаю, — подхватил я, — что птицам завидует каждый ребенок. Да и взрослый тоже. Теперь, правда, люди научились летать и лучше, и дальше птиц. Аэроплан без заправки и посадки облетает землю за девять дней. Ни одна птица так не может.

— А какой птице это надо? — с презрением возразил Джордж. — Я же не говорю о сидении в летающей машине или даже подвешивании к парящему дельтаплану. Это все — технологические протезы. Я-то имею в виду — летать самому: расправить руки, мягко взмыть в воздух и двигаться по собственной воле.

Я вздохнул:

— Вы подразумеваете — освободиться от тяготения. И я когда-то мечтал об этом, Джордж. Мне однажды снилось, что я подпрыгнул, завис в воздухе и легкими движениями направлял полет своего тела, а потом мягко и плавно приземлился. Я знал, конечно, что это невозможно, и осознавал, что все это во сне. Но когда я во сне проснулся, оказалось, что я по-прежнему могу парить. И я решил, что раз я уже не сплю, значит, я на самом деле летаю. И тут я проснулся по-настоящему и ощутил себя еще большим пленником гравитации, чем раньше. Какое это было чувство потери, Джордж, какое разочарование! Я несколько дней не мог прийти в себя.

И тут, что можно было почти наверняка предсказать, Джордж ответил:

— Со мной было хуже.

— Неужели? У вас был такой же сон, правда? Только побольше и получше?

— Сон?! Я не обращаю внимания на сны. Оставляю это старым бабам и бумагомаракам вроде вас. Я говорю о яви?

— То есть вы летали наяву. Вы полагаете, что я поверю, будто кто-то впустил вас в космический корабль?

— Ни в каком не в космическом корабле, а прямо на земле. И не я, а мой друг Бальдур Андерсон. Но лучше я вам расскажу все по порядку.

Большинство моих друзей (начал Джордж) — интеллектуалы и профессионалы высокой пробы, к каковым, может быть, и вы себя относите, но Бальдур в это большинство не входил. Он работал водителем такси, особого образования не имел, но глубоко уважал науку. Он проводил в нашем любимом пивбаре вечер за вечером, рассуждая о Большом взрыве, о законах термодинамики, о генной инженерии и о многом другом. Он бывал мне благодарен за объяснения по подобным вопросам и всегда настаивал, вопреки моим протестам (во что вы, зная меня, легко поверите), на своем праве платить по счету.

В его личности была одна очень неприятная черта: он был неверующим. Я не имею в виду тех философствующих атеистов, которые отрицают любые сверхъестественные проявления, объединяются в светские организации гуманистического толка и печатают на языке, которого никто не понимает, статьи в журналах, которые никто не читает. От этих-то — какой вред? Бальдур же принадлежал к той породе, которую в прежние времена называли «деревенский безбожник». Он вступал в споры в пивных с такими же невежественными людьми, как и он сам, и споры быстро переходили в перебранки на повышенных тонах и с личными характеристиками. Вот как это обычно выглядело:

— Ладно, если ты такой умный, головастик, так скажи мне, где Каин нашел себе жену?

— Не твое дело, — отругивался оппонент.

— Нет, где? Ведь Ева была единственной женщиной.

— А откуда ты знаешь?

— Так в твоей Библии сказано.

— Ничего там такого нет. Ты мне покажи, где там написано: «Ева была единственной женщиной на всей Земле».

— Это подразумевается.

— Подразумевается, видишь ли! Умник нашелся.

— От умника слышу!

Я пытался урезонить Бальдура в моменты, когда он успокаивался.

— Бальдур, — говорил я ему, — нет смысла дискутировать о вопросах веры. Вы ничего не докажете, а только создадите неприятности себе и другим.

Бальдур сразу же огрызался:

— Мое конституционное право не верить во всю эту кучу половы и об этом заявлять.

— Это верно, — соглашался я, — но однажды один из этих джентльменов, что вон там потребляют алкогольные напитки, может двинуть вас раньше, чем остановится сопоставить свои действия с конституцией.

— Эти люди, — отвечал Бальдур, — должны подставлять другую щеку. Так написано в ихней Библии. Там сказано: «Не шуми насчет зла. Пусть себе живет».

— Они могут и позабыть.

— Тогда и я смогу за себя постоять.

И он и вправду мог, потому что был здоровенный мускулистый мужик с таким носом, который принял на себя не одну сотню ударов, и такими кулаками, которые явно не оставляли без ответа подобные действия.

— Не сомневаюсь в ваших способностях, — соглашался я, — но в религиозных спорах обычно несколько человек отстаивают противоположную точку зрения и только один — вашу. Согласованные действия дюжины ребят могут превратить вас в нечто напоминающее пульпу. И к тому же, — добавил я, — предположим, что вы победили в споре на религиозную тему. Тогда вы послужили причиной тому, что один из этих джентльменов потерял свою веру. Вы действительно хотите почувствовать свою ответственность за такую потерю?

Бальдур несколько встревожился, поскольку в душе был добряком. Он сказал:

— Я же никогда ничего не говорю о настоящих основах веры. Я говорю про Каина, про Иону, который ну никак не мог трое суток жить во чреве кита, и насчет хождения по воде. А ничего такого по-настоящему оскорбительного я не говорю. Я же ничего никогда не сказал против Санта-Клауса, верно? Даже был случай, тут один распространялся насчет того, что у Санта-Клауса только восемь оленей, а олень по кличке Рудольф Красноносый никогда даже близко не подходил к этим саночкам. Я его тогда спросил: «Ты что, хочешь отнять у детишек Санта-Клауса?» — и врезал ему раз. И еще я никому не позволю слова сказать против Морозки — Снежного человека.

Меня такая чувствительность, разумеется, тронула. Я его спросил:

— Бальдур, а как вы до такого дошли? Что сделало из вас такого фанатика неверия?

— Ангелы, — сказал он, резко помрачнев.

— Ангелы?

— Они. В раннем детстве я видел ангелов на картинках. Вы их когда-нибудь видели?

— Конечно.

— Так у них крылья. У них руки и ноги, а на спине — большие крылья. А я в детстве читал научные книги, и там написано, что все существа, имеющие позвоночник, имеют четыре конечности. У них четыре плавника или четыре ноги, или две руки и две ноги, или две ноги и два крыла. Иногда две задние ноги исчезают, как у китов, или две передние, как у киви, или все четыре, как у змей. Но больше четырех конечностей не может быть ни у кого. Так как же у ангелов может быть шесть конечностей — две руки, две ноги и два крыла? Хребет-то у них есть, верно? Они же не насекомые или что-то вроде того? Я тогда спросил маму, а она мне посоветовала заткнуться. С тех пор я много думал на эту тему.

Я подумал и ответил:

— Бальдур, по-моему, вы напрасно так буквально воспринимаете эти изображения ангелов. Эти крылья — всего лишь символы того, что ангелы умеют перемещаться с огромной скоростью.

— Да неужто? — уязвленно отозвался Бальдур. — А вы спросите этих поклонников Библии, есть ли у ангелов крылья на самом деле. Они в этом более чем уверены. Они такие тупые, что слова насчет шести конечностей до них не доходят. А что до ангелов, то раз они умеют летать, почему тогда я не могу? Это нечестно.

Он надул губы и, казалось, сейчас заплачет. Мое доброе сердце толкнуло меня поискать слова утешения.

— К тому придет, Бальдур, — сказал я. — Когда вы умрете и попадете на небо, вы получите крылья вместе с нимбом и арфой и обретете умение летать.

— Вы верите в эту чушь, Джордж?

— Вообще-то нет, но такая вера давала бы большое утешение. Почему бы вам не попробовать?

— Никогда в жизни, потому что это ненаучно. Я всю жизнь хочу летать — по-настоящему, просто на руках. И я думаю, что наука может дать способ сделать это здесь, на Земле.

Я все еще пытался его как-то утешить и потому неосторожно (может быть, приняв на полбокала больше своего лимита) сказал:

— Уверен, что такой способ найдется.

Он уставил на меня сверлящий и чуть-чуть налитый кровью взгляд.

— Вы издеваетесь? Над мечтой моего детства?

— Нет-нет, — быстренько сказал я, тут же осознав, что он-то выпил на десяток бокалов выше черты и что его правый кулак самым недвусмысленным образом подергивается. — Да разве стал бы я смеяться над детской мечтой или даже над манией взрослого? Просто у меня есть знакомый — э-хм — ученый, который может случайно знать способ.

Но он все еще казался недружелюбным.

— Так вы его спросите, — сказал он, — и передайте мне, что он скажет. А то я не люблю тех, кто с меня смеется. Я вам не мальчик. Я-то с вас не смеюсь, нет? Я вам когда говорил про то, что вы всегда счет отпихиваете мне?

Я поспешил покинуть опасную почву.

— Я немедленно проконсультируюсь со своим другом. Вы не беспокойтесь, я все устрою.

В общем и целом, я решил, что так будет лучше всего. С одной стороны, не хотелось терять источник бесплатных выпивок, с другой стороны, еще меньше хотелось быть объектом недовольства Бальдура. Он не верил в библейские указания любить врагов своих, благословлять проклинающих тебя и делать добро ненавидящим тебя. Он твердо верил в то, что врагу своему надо давать в глаз.

Так что я проконсультировался с Азазелом, моим приятелем из другого мира. Я вам говорил когда-нибудь, что у меня есть… ах да, говорил. Как всегда, Азазел был в мерзком настроении, когда я его вызвал. Он как-то необычно держал хвост на отлете, и когда я об этом спросил, пустился в бешеные визгливые комментарии по поводу моей родословной, о которой он вообще ничего не мог знать.

Из всего этого я понял, что на него кто-то наступил. Он очень маленькое существо, всего два сантиметра ростом, от корня хвоста до кончиков рожек, и я сильно подозреваю, что даже в своем мире он просто путается под ногами. Вот на него кто-то случайно и наступил, и то, что его просто не заметили, так его и взбесило. Я попытался его успокоить.

— Если бы ты умел летать, о Могучий, коему вся вселенная платит дань поклонения, ты был бы защищен от нижайших из низших.

Это его несколько взбодрило. Последнюю фразу он даже повторил, как если бы старался запомнить ее на потом. И ответил:

— Я могу летать, о Жуткая Масса Бесполезной Плоти, и я бы взлетел, если бы заметил этого типа из низших классов, кто в неуклюжести своей на меня свалился. Ладно, чего тебе надо?

Он произнес эту фразу ворчливым тоном, что прозвучало, как дребезжание жести.

Я мягко сказал:

— Ты умеешь летать, о Возвышенный, но в моем мире есть люди, которые не умеют.

— В твоем мире нет людей, которые умеют. Они огромные, неуклюжие и распухшие, как и большинство из класса туподракониконидов. Если бы ты имел понятие об аэродинамике, Жалкое Насекомое, ты бы знал…

— Я преклоняюсь перед твоим высшим знанием, о Мудрейший из Мудрых, но мне вдруг пришло на ум, что ты мог бы устроить что-то вроде антигравитации.

— Антигравитации? Да ты себе представляешь, как…

— Необъятный Ум, — продолжал я, — позволишь ли ты тебе напомнить, что ты это уже однажды выполнил^[81]?

— Помню, помню. Но это было только частичное изменение. Нужна была только возможность для некоторого лица передвигаться поверх куч замороженной воды, которыми изобилует твой дьявольский мир. А теперь ты, как я понимаю, просишь гораздо большего.

— Совершенно верно. У меня есть друг, который хотел бы уметь летать.

— Странные у тебя друзья. — Он присел на собственный хвост — поза, которую он обычно принимал, когда хотел подумать, — и тут же подскочил, шипя и ругаясь от боли, поскольку забыл о плачевном состоянии своей задней конечности.

Я подул ему на хвост, что как будто помогло и несколько его успокоило.

Он сказал:

— Потребуется механическое антигравитационное устройство, и я, конечно, его для тебя достану, но требуется еще содействие от центральной нервной системы твоего друга — если у него таковая имеется.

— Я думаю, что имеется, — ответил я, — но как именно он должен содействовать?

Азазел замялся:

— Понимаешь, он должен верить, что может летать. Через два дня я посетил Бальдура в его скромной квартирке. Протянув ему устройство, я сказал:

— Вот.

Устройство не производило впечатления. Было оно величиной с каштан и, если поднести его к уху, довольно странно жужжало. Не знаю, каков был у него источник энергии, но Азазел заверил меня, что он не иссякнет. Еще он говорил, что устройство должно соприкасаться с кожей летуна, и потому я прикрепил к нему цепочку и сделал медальон.

— Вот, — повторил я, и Бальдур в сомнении отступил назад. — Наденьте цепь на шею и носите под рубашкой. И под нижней рубашкой, если вы ее носите.

Он спросил:

— Джордж, а что это?

— Антигравитационный прибор, Бальдур. Последняя модель. Крайне научно и полностью секретно. Не говорите никому ни в коем случае.

Он осторожно протянул руку.

— Это дал вам ваш друг? Я кивнул:

— Наденьте это на шею.

Он нерешительно просунул голову в цепочку и, ободряемый мною, расстегнул рубашку, пропустил медальон внутрь и снова застегнулся.

— А теперь что?

— А теперь расставьте руки и летите.

Он расставил руки, но ничего не произошло. Он насупился, и его маленькие глазки остро взглянули из-под кустистых бровей.

— Издеваетесь?

— Нет! Вы должны поверить в то, что полетите. Вы смотрели «Питера Пэна» — диснеевский мультик? Вот и скажите себе: «Я могу летать, я могу летать, я могу летать».

— Так в мультике их еще посыпали волшебным порошком.

— Это ненаучно. А то, что на вас надето, крайне научно. Скажите себе, что можете летать.

Бальдур окинул меня долгим, тяжелым взглядом. У меня, как вы знаете, храбрость льва, но мне стало слегка не по себе. Я добавил:

— Бальдур, это требует времени. Вам надо научиться.

Все еще глядя на меня, он неуклюже расставил руки и произнес: «Я могу летать. Я могу летать. Я могу летать».

И ничего не произошло.

— Прыгайте! — сказал я. — Дайте затравку!

Я сильно забеспокоился, знает ли Азазел на этот раз, что он делает.

Бальдур, по-прежнему с расставленными руками и устремленным на меня недружелюбным взглядом, подпрыгнул. Он взлетел примерно на фут, провисел, пока я посчитал до трех, и медленно спустился.

— Ого! — красноречиво сказал он.

— Ого! — ответил я, не уступая в красноречии.

— Я вроде бы там плавал.

— И очень ловко, — заметил я.

— Ага. Эй, я умею летать. Давайте еще попробуем. И его волосы оставили на потолке ясно различимое жирное пятно. Он, потирая макушку, вернулся на пол.

— Вам не следует подниматься выше четырех футов, — сказал я.

— Это здесь, в комнате. Давайте-ка пойдем наружу.

— Вы с ума сошли? Вам что, надо, чтобы видели, как вы летаете? Так у вас тут же заберут на изучение антигравитационный прибор, и вы его уже никогда не увидите. Сейчас этот прибор и его секрет известны только моему другу.

— Ладно, так что же мне делать?

— Летайте по комнате для собственного удовольствия.

— Не так уж это много удовольствия.

— Не так много? А сколько у вас его было пять минут назад?

Моя несокрушимая логика, как всегда, победила.

Должен признать, что, глядя на его свободные и ловкие движения в пустом пространстве не слишком большой гостиной, я ощутил сильный порыв попробовать это самому. Однако я не был уверен, что он пожелает отдать прибор, а главное — у меня было сильное подозрение, что для меня прибор не сработает.

Азазел решительно отказывался делать что бы то ни было непосредственно для меня. Как он говорит в своей идиотской манере, его благодеяния должны приносить благо ближним. Я бы хотел, чтобы либо у него не было подобных дурацких идей, либо чтобы они были у моих ближних. Мне никогда не удавалось убедить облагодетельствованных мной отплатить мне достаточным количеством звонкой монеты.

Наконец Бальдур спустился на один из стульев и самодовольно спросил:

— Вы говорите, у меня получается, потому что я верю?

— Совершенно верно, — ответил я. — Это полет фантазии.

Мне понравился этот каламбур, но Бальдур, к сожалению, был лишен юмористического слуха — если ввести этот термин по аналогии с музыкальным. Он сказал:

— Видите, Джордж, насколько лучше верить в науку, чем во всю эту фигню насчет неба, ангелов и крыльев.

— Совершенно верно, — согласился я. — Не пойти ли нам куда-нибудь пообедать и чего-нибудь выпить?

— Непременно, — ответил он, и мы превосходно провели оставшийся вечер.

Но дальше все почему-то пошло не очень хорошо. На Бальдура, похоже, опустилась туманная завеса меланхолии. Он оставил свои прежние места охоты и нашел новые источники живой воды.

Мне это было все равно. Новые места бывали не в пример лучше старых, и в них подавали отличный сухой мартини. Но из любопытства я спросил почему.

— А я не могу больше спорить с этими болванами, — уныло ответил Бальдур. — Меня все подмывает их спросить: вот я умею летать, как ангел, так собираются ли они мне молиться? И поверят ли они мне? Они верят во все эти волшебные сказки насчет говорящих змеев и обращенных в соляной столб дам — это пожалуйста. Но мне они не поверят — можете голову давать на отсечение. Потому я и держусь от них подальше. Даже в Библии сказано: «Не шатайся с придурками и не сиди в совете недоумков».

Время от времени он срывался:

— Я не могу это делать у себя дома. Там просто нет места. Я не чувствую полета. Я должен подняться в открытое небо. Я хочу взлететь в воздух и полетать как следует.

— Вас увидят.

— Я могу ночью.

— Ночью вы врежетесь в холм и убьетесь.

— Я поднимусь повыше.

— А что вы тогда увидите ночью?

— Я найду место, где нет людей.

— Где, — спросил я, — где в наше время нет людей?

В этот день снова победила моя неопровержимая логика, но он становился все несчастнее и несчастнее и, наконец, не показывался мне на глаза несколько дней. Дома его не было. В его гараже мне сказали, что он взял двухнедельный отпуск, на который имел право, и где он сейчас — они не знают. Не то чтобы мне не хватало его щедрости — если и да, то не очень — но я был обеспокоен мыслями о том, на какие необдуманные поступки могла подвигнуть его тяга к парению в воздухе.

В конце концов он вернулся к себе домой и позвонил мне. Я еле-еле узнал его потерянный голос, и, конечно же, когда он сказал, что я ему очень нужен, я немедленно поспешил к нему.

Он сидел у себя в комнате, надломленный и печальный.

— Джордж, — сказал он. — Джордж, мне не следовало никогда этого делать.

— Чего, Бальдур? И тут его прорвало.

— Помните, я говорил вам, что хочу найти безлюдное место?

— Помню.

— Мне пришла в голову мысль. Я выбрал время, когда по прогнозу ожидалось несколько ясных дней, и поехал нанимать самолет. Знаете, есть такие аэропорты, где можно нанять самолет за деньги — как такси, только летающее.

— Знаю, знаю, — подтвердил я.

— Ну, я попросил этого парня отлететь за пригороды и полетать над сельской глушью. Сказал, что хочу полюбоваться пейзажами. На самом-то деле я хотел найти по-настоящему безлюдное место, а когда найду, узнать, как оно называется, чтобы потом вернуться туда одному и полетать всласть.

— Бальдур, — сказал я, — с неба нельзя это распознать. Место сверху покажется вам пустым, а на самом деле там полно народу.

Он горько ответил:

— Теперь-то что толку мне это говорить. — Он сокрушенно покачал головой, вздохнул и продолжил: — Это был настоящий допотопный аэроплан. С открытой кабиной спереди и открытым местом для пассажира сзади. Я высунулся подальше, чтобы посмотреть, нет ли внизу шоссе, или автомобилей, или ферм. Для удобства я отстегнул ремень — я же умею летать и высоты не боюсь. Только я высунулся, как тут летчик, не зная про то, заложил вираж, и аэроплан наклонился как раз на ту сторону, куда я высунулся. Я не успел ни за что схватиться и просто выпал.

— О Господи! — произнес я.

Рядом с Бальдуром стояла жестянка с пивом, и он жадно к ней припал. Вытерев рот тыльной стороной руки, он спросил:

— Джордж, вы когда-нибудь выпадали из самолета без парашюта?

— Нет, — ответил я. — Теперь, когда вы спросили, я припоминаю, что никогда даже и не пробовал.

— Попробуйте как-нибудь, — сказал Бальдур, — это довольно занятно. Для меня это случилось полностью неожиданно. Я довольно долго не мог сообразить, что же случилось. Вокруг был воздух, а земля вроде как вертелась у меня над головой туда и сюда, и я сам себя спросил, что это за чертовщина. А потом я почувствовал ветер, все сильнее и сильнее, только непонятно было, откуда он дул. И тогда мне в голову стукнуло, что это же я выпал. И тут я сказал себе: «Я падаю. Эй, я падаю!» А земля становилась ближе, и была внизу, и я очень быстро спускался. Хотелось закрыть глаза, но я понимал, что пользы с того не будет.

И можете мне поверить, Джордж, я за все это время даже не вспомнил, что умею летать. Я был так удивлен, что мог бы и погибнуть. Но когда я почти уже упал, я все вспомнил и тогда сказал себе: «Я могу летать! Я могу летать!» И это, понимаете, получилось как катание на пружинных качелях. Будто воздух ко мне привязали сверху, и он меня тормозил вроде большой резиновой ленты. И уже над верхушками деревьев я летел медленно-медленно и подумал: вот сейчас время парить. Однако я вроде как устал, так что я вытянулся, еще замедлился и очень плавно и мягко встал на землю.

И вы были правы, Джордж. Сверху казалось, что все пусто, а когда я спустился на землю, там уже собралась целая толпа, и рядом была какая-то вроде церковь, я ее сверху не заметил из-за деревьев.

Бальдур закрыл глаза и постарался унять судорожное дыхание.

— Что случилось, Бальдур? — наконец спросил я.

— Никогда не угадаете, — ответил он.

— Не собираюсь гадать, — ответил я. — Скажите, да и все.

Он открыл глаза и сказал:

— Они вылезли из церкви — настоящей церкви, где читают Библию, — и один из них пал на колени, поднял руки к небу и завопил: «Чудо! Чудо!», — а все остальные вслед за ним. Вы такого шума никогда не слышали. А другой какой-то подошел ко мне — толстый такой коротышка — да и говорит мне: «Я доктор. Что тут у вас случилось?» Я и не знал, что ему сказать. Как объяснить, если ты с неба свалился? Они уже стали меня в ангелы записывать. Так что пришлось сказать правду: «Я случайно свалился с самолета». А они снова завопили про чудо.

А доктор тогда и говорит: «У вас был парашют?» А как я ему скажу, что у меня был парашют, если никакого парашюта близко нет? «Нету», — говорю. А он говорит: «Все тут видели, как вы медленно спускались и мягко приземлились». А тут другой какой-то — потом выяснилось, что причетник местной церкви — говорит таким странным голосом, вроде как завывает: «Ибо рука Господа его поддержала».

Этого уже я не выдержал и говорю: «Ни фига. Это антигравитационный прибор». А доктор на меня: «Какой-какой?» — «Антигравитационный», — говорю. А он ржет, как будто я невесть как сострил, и говорит: «Я бы на вашем месте держался гипотезы о руке Господа».

А тем временем пилот на своем аэроплане приземлился, белый как бумага, и твердит как попугай: «Я не виноват. Этот дурень отстегнул ремень». Тут он меня увидел и заругался так, что вообразить невозможно. «Ты, — говорит. — Как ты сюда попал? У тебя ж ни хрена парашюта не было». Тут все вокруг запели что-то вроде псалма, а причетник хватает пилота за руку и объясняет, что рука Господа меня спасла, и спасла потому, что у меня в мире есть какая-то работа неимоверной важности, и что-то вроде того, что каждый в его пастве в этот великий день еще больше поверил в неусыпное попечение Господа на троне Его, и как печется Он о самом малом из нас, и прочее в том же роде.

Он даже меня заставил об этом задуматься — о том то есть, что я спасся для чего-то важного. Тут еще пачка докторов подвалила да еще корреспонденты, не знаю уж, кто их всех позвал, и они меня расспрашивали до тех пор, пока у меня вроде крыша уже поехала, тогда их остановили доктора и повезли меня в больницу на обследование.

— Вас на самом деле положили в больницу? — тупо переспросил я.

— И ни на секунду не оставляли одного. Меня тиснули в местной газете под крупным заголовком, и приехал какой-то ученый из Рутжерса или как-то в этом роде. Я ему сказал про антигравитацию, и он расхохотался. А я ему говорю: «Вы же ученый, неужели вы тоже верите в чудо?» А он отвечает: «Есть много ученых, что верят в Бога, но нет ни одного, который верил бы в антигравитацию и вообще в то, что она возможна». А потом говорит: «Вы мне покажите, мистер Андерсон, как это работает, и я переменю мнение».

И оно, конечно, не работало, и до сих пор не работает.

К моему ужасу, Бальдур закрыл лицо руками и зарыдал.

— Возьмите себя в руки, Бальдур! — сказал я. — Должно работать.

Он покачал головой и сдавленным голосом сказал:

— Нет, не работает. Оно работало, пока я в это верил, а я больше не верю. Все говорят, что это было чудо. В антигравитацию не верит никто. Они все ржут, а ученый сказал, что прибор — это просто кусок металла без источника питания и органов управления, а что антигравитация невозможна из-за Эйнштейна, который теория относительности. Джордж, мне надо было вас слушаться. Теперь я никогда не смогу летать, потому что потерял веру. Может быть, никакой антигравитации не было, а просто Бог решил почему-то действовать через вас. Я уверовал в Бога и потерял веру в науку.

Бедняга. Он и в самом деле больше никогда не летал. Устройство он мне вернул, и я отдал его Азазелу.

Вскоре Бальдур оставил работу, переехал поближе к той церкви, где приземлился, и теперь служит там дьяконом. Он там в большом почете, ибо они считают, что на нем почиет десница Господня.

Я посмотрел на Джорджа испытующим взглядом, но на его лице, как и всегда при упоминании Азазела, не отражалось ничего, кроме самой простодушной искренности.

— Джордж, — спросил я, — это было недавно?

— В прошлом году.

— Со всем этим шумом насчет чуда, толпами корреспондентов и аршинными заголовками в газетах?

— Совершенно верно.

— Как вы тогда объясните, что я ничего подобного в газетах не видел?

Джордж полез в карман, достал пять долларов восемьдесят два цента — сдачу, которую он аккуратно собрал, когда я расплатился за обед двумя бумажками в двадцать и десять долларов. Банкнот он отложил отдельно и сказал:

— Пять долларов ставлю, что смогу объяснить. Ни минуты не колеблясь, я сказал:

— Отвечаю пятью долларами, что не сможете.

— Вы, — сказал он, — читаете только «Нью-Йорк таймс», верно?

— Верно.

— А «Нью-Йорк таймс», из почтения к той публике, которую она называет «наш интеллектуальный читатель», все сообщения о чудесах помещает мелким шрифтом на тридцать первой странице, рядом с рекламой купальников-бикини, так ведь?

— Возможно, но почему вы не можете предположить, что я читаю даже самые мелкие сообщения о новостях?

— Да потому, — торжествующе объявил Джордж. — Все же знают, что ничего, кроме самых крупных заголовков, вы не замечаете. Вы же проглядываете «Нью-Йорк таймс» только в поисках упоминания своей фамилии.

Немного подумав, я дал ему еще пять долларов. Хотя сказанное им и было неправдой, это, как я понимал, вполне могло быть общепринятым мнением, а с ним спорить бессмысленно.

Сумасшедший ученый

Обычно мы с Джорджем встречаемся где-нибудь на нейтральной территории — в ресторане или на парковой скамейке, например. Причина этого проста: моя жена не хочет видеть его у нас дома, поскольку он, как она считает, «халявщик» — слово, заимствованное у младшей дочери и означающее нелестную характеристику любителя дармовщинки. Я с этим соглашаюсь. К тому же она совершенно иммунна к его обаянию, а я, по какой-то необъяснимой странности, — нет.

Но в тот день моя благоверная супруга была в отсутствии, и Джордж об этом знал, поэтому он зашел вечером. Я не решился выставить его за дверь и был вынужден пригласить в комнату, изображая гостеприимство, насколько был на это способен. Способен же я был на немногое, поскольку меня страшно поджимал срок сдачи рассказа и большая куча невычитанных гранок.

— Вы не против, надеюсь, — спросил я, — если я сначала закончу эту работу? Возьмите пока какую-нибудь книжку почитать — вон там, на полках.

Я не надеялся, что он возьмет книгу. Он посмотрел сначала на меня, потом показал на гранки и спросил:

— И давно вы зарабатываете на жизнь вот этим?

— Пятьдесят лет, — промямлил я.

— И не надоело? — спросил он. — Почему бы не бросить?

— Потому что, — с большим достоинством ответил я, — мне приходится зарабатывать деньги для поддержки своих друзей, имеющих привычку постоянно обедать за мой счет.

Я хотел его уколоть, но Джордж непробиваем. Он сказал:

— За пятьдесят лет писаний о сумасшедших ученых у человека мозги могут усохнуть в горошинку.

А вот ему меня удалось уколоть. И я довольно резко ответил:

— Историй о сумасшедших ученых я не пишу. И никто из фантастов, работающих на уровне хоть чуть-чуть выше комикса, этого не делает. Рассказы о сумасшедших ученых писали во времена неандертальцев и примерно с тех пор больше не пишут.

— А почему?

— А потому что это уже не носят. А главное, что сумасшествие ученых — это общепринятая банальность в среде самых необразованных и ограниченных людей. Сумасшедших ученых не бывает. У некоторых может проявляться свойственная гениям эксцентричность — бывает, но сумасшествие — никогда.

— Ну уж, — возразил Джордж. — Я знавал одного ученого-психа. Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман. Он даже по инициалам был П.С.И.Х. Слыхали вы о нем?

— Никогда, — ответил я, демонстративно впериваясь взглядом в гранки.

— Я бы не назвал его клиническим больным, — продолжал Джордж, полностью игнорируя мои действия, — но всякий средний, ограниченный, обыкновенный обыватель — вот вы, например, — признал бы его сумасшедшим. Я вам расскажу, что с ним произошло…

— В другой раз, — взмолился я.

Несмотря на вашу любительскую попытку изобразить занятость (говорил Джордж), я вижу, что вы сгораете от нетерпения услышать историю, и я не буду вас больше мучить, а приступаю прямо к рассказу. Мой добрый приятель Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман был физиком. Ученую степень он получил в Медведоугле, штат Теннесси, и во времена, о которых я рассказываю, занимал должность профессора физики в Недоумлендском подготовительном колледже с физическим уклоном для умственно отсталых студентов.

Мы с ним иногда завтракали в столовой колледжа на углу Дрекселя и авеню Д, там, где с лотка торгуют блинами. Мы обычно сидели на веранде и ели блины, иногда кныш, и он изливал мне душу.

Он был блестящим физиком, но желчным человеком. Мои познания в физике заканчиваются где-то около времени Ньютона и Декарта, поэтому я не мог лично судить о том, насколько он блестящий физик, но он мне об этом говорил сам, а так один блестящий физик всегда сможет распознать другого.

А желчность его вызывалась тем, что его не принимали всерьез. Он мне говаривал:

— Джордж, в мире физики все определяется связями. Если бы у меня была ученая степень полученная в Гарварде, диплом Йэля, или МИТ, или Калтеха, или даже из Колумбийского университета, весь мир ловил бы каждое мое слово. А степень присужденная в Медведоугле, и кафедра в Недоумлендском ПКУО, я должен признать, впечатляют гораздо меньше.

— Я так понимаю, что Недоумленд не входит в Лигу Плюща.

— И вы не ошибаетесь. Он именно что не входит. Гораздо хуже: у него нет даже футбольной команды. Но, — добавил он, как бы сам отводя это обвинение, — у Колумбийского тоже нет, и все равно меня просто игнорируют. «Физикал ревью» не печатает моих исследовательских работ. Они блестящие, революционные, они касаются самих основ мироздания, — тут у него в глазах появился тот блеск, из-за которого примитивные люди вроде вас считали его психом, — но ведь не только Ф.Р., но и «Американский космологический журнал», и «Коннектикутский журнал по взаимодействиям частиц» и даже «Латвийское общество недопустимых мыслей» их не берут!

— Это плохо, — отозвался я, пытаясь угадать, заплатит ли он еще за один картофельный кныш, которые в этой забегаловке делали превосходно. — А вы пробовали печататься самостоятельно?

— Я действительно бывал близок к отчаянию, — возразил он, — но у меня есть гордость, Джордж, и я ни за что не стану платить деньги, чтобы напечатать свою теорию, которая потрясет мир.

— А кстати, — спросил я из праздного, в общем-то, любопытства, — в чем состоит ваша теория, которая должна потрясти мир?

Он оглянулся по сторонам, проверяя, что в пределах слышимости нет ни одного его коллеги. К счастью, по соседству находились только несколько потрепанных индивидуумов, занимавшихся детальной инспекцией мусорных баков, и тщательное визуальное исследование позволило с достаточной степенью уверенности заключить, что никто из них не был членом ученого совета Недоумлендского ПКУО.

— Я не буду вдаваться в детали, — заявил он, — поскольку должен думать о приоритете. Дело в том, что мои академические собратья, весьма достойные люди во многих отношениях, без малейшего сомнения, сопрут любую интеллектуальную собственность у кого угодно. Потому я опущу все расчеты и намекну только о результатах. Я полагаю, вы знаете, что достаточная энергия в достаточной концентрации порождает электронно-позитронную пару, или, в более общем случае, произвольную пару «частица-античастица».

Я вдумчиво кивнул. В конце концов, старина, я однажды проглядел какое-то из ваших эссе на научную тему, и там что-то такое было.

А Хэрман продолжал:

— Эти частица с античастицей отклоняются магнитным полем, одна налево, другая направо, и если они находятся в глубоком вакууме, то разделяются навечно, не превращаясь снова в энергию, поскольку в этом вакууме им не с чем взаимодействовать.

— А, — сказал я, провожая мысленным взором эту мелюзгу в глубокий вакуум. — Вот это очень верно.

Он продолжал:

— Но уравнение, которому они подчиняются, работает в обе стороны, и я это могу доказать изящнейшей цепочкой рассуждений. Другими словами, можно создать пару «частица-античастица», хорошо разделенную, в глубоком вакууме — без добавления энергии, поскольку их формальное движение само вырабатывает энергию. Иначе говоря, из вакуума можно извлечь неограниченную энергию, исполнить вековую мечту человечества о лампе Аладдина. Я могу только предполагать, что гениальный автор этой средневековой арабской сказки предугадал мою теорию и применил ее.

Только не надо перебивать меня дурацкими напыщенными возгласами о законе сохранения энергии, который якобы запрещает подобный эффект. И не надо ничего говорить о невозможности обращения времени и нарушении обоих начал термодинамики. Я только передаю вам то, что говорил Хэрман, и делаю это без редактирования. А теперь вернемся к моему рассказу — да, да, вам удалось меня несколько задеть.

На слова Хэрмана я задумчиво ответил:

— Друг мой Пол-Сэмюэл, ведь то, что вы говорите, подразумевает либо обращение времени, либо нарушение одновременно первого и второго начала термодинамики.

На это он ответил, что на субатомном уровне обращение времени возможно, а законы термодинамики имеют статистическую природу и к отдельным частицам не приложимы.

— Тогда почему, друг мой, — спросил я, — вы не расскажете миру об этом вашем открытии?

— В самом деле, почему? — фыркнул Хэрман. — Вот так просто — пойти и рассказать. Как вы думаете, что будет, если я поймаю за пуговицу коллегу-физика и расскажу ему то, что вам сейчас? Он забормочет насчет обращения времени и законов термодинамики, вот как вы, и быстренько смоется. Нет! Я должен опубликовать свою теорию подробно и в престижном журнале с высокой научной репутацией. Вот тогда на нее в самом деле обратят внимание.

— Тогда почему вы не публикуете… Он не дал мне закончить:

— Да потому что какой из этих самодовольных редакторов или референтов без единой извилины примет мою статью, если в ней будет хоть что-нибудь необычное? Да знаете ли вы, что Джеймс П. Джоуль не мог напечатать свою статью по сохранению энергии ни в одном научном журнале, потому что он был пивоваром? Да вы знаете, что Оливер Хевисайд не мог никого убедить обратить внимание на свои важнейшие статьи, поскольку был самоучкой и употреблял не совсем обычную математическую символику? И вы думаете, что моя статья, статья какого-то научного сотрудника из Недоумлендского ПКУО, может быть напечатана?

— Плоховато, — сказал я из чистой симпатии.

— Плоховато? — сказал он, сбрасывая мою руку, которой я его приобнял за плечи. — Это все, что вы можете сказать? Да вы понимаете, что стоит мне только напечатать статью, как все, кто ее прочтет, поймут, что я имею в виду, и прославят ее как величайшее исследование по квантовой теории за все время ее существования? Да вы понимаете, что мне тут же дадут Нобелевскую премию и канонизируют наравне с Альбертом Эйнштейном? И лишь потому, что ни у кого из этого научного истеблишмента не хватает духу и мозгов распознать гения, я обречен лежать в безвестной могиле непризнанным, непонятым и неотпетым.

Это меня тронуло, старина, хотя я не очень понимал, почему Хэрман не получит отпевания и почему оно так ему нужно. Не мог себе представить, что хорошего будет его мертвому телу, если на его могиле будет грохотать и завывать даже целая рок-группа.

Я сказал:

— Знаете, Пол, я мог бы вам помочь.

— А, — сказал он с оттенком горечи в голосе. — Вы, наверное, троюродный брат редактора «Физикал ревью», или ваша сестра — его любовница, или вы случайно узнали, какими мерзкими способами он захватил свой нынешний пост, и намерены…

Я остановил его повелительным жестом руки.

— У меня свои методы, — веско сказал я. — Ваша статья будет напечатана.

И я этого добился, поскольку у меня есть способ связаться с внеземным существом два сантиметра ростом, которого я называю Азазел и которое обладает сверхъестественными возможностями благодаря хорошо разработанной технологии…

Я вам про него рассказывал? А я вас не предупреждал, что вам может сильно непоздоровиться, если он услышит ваше «до тошноты», которое вы упрямо и грубо прибавляете к подобным утверждениям?

Как бы там ни было, я с ним связался, и он явился, как всегда, в крайнем раздражении. Он очень мал по сравнению с человеческими существами нашей планеты и, что еще важнее, гораздо меньше по сравнению с разумными существами его планеты, у которых, как мне удалось узнать, длинные, изогнутые, острые рога, а не зачатки телячьих рожек, как у Азазела. Я отношу его раздражительность за счет глубокого комплекса неполноценности, вызванного этим обстоятельством. Человек с моими широкими взглядами может это понять и посочувствовать такой ситуации, поскольку его огорчения для меня полезны. В конце концов, он выполняет мои просьбы лишь потому, что для него это шанс блеснуть своим могуществом, на которое в его мире всем наплевать.

Но на этот раз его недовольство испарилось немедленно, как только я объяснил ситуацию. Он задумчиво сказал:

— Этот бедняга обнаружил, что находится не в равном положении с редакторами?

— Похоже, что так, — подтвердил я.

— Не удивляюсь, — сказал Азазел. — Редакторы — все как один садисты. И очень приятно было бы хоть раз с ними поквитаться. Насколько был бы этот мир лучше, чище и честнее, — его голос прервался от волнения, — если бы удалось закопать каждого редактора в кучу вонючего марадрама, хотя вонь и страшно усилилась бы.

— Откуда ты так хорошо знаешь редакторов? — спросил я.

— А как же иначе? — ответил он. — Однажды я написал трогательнейший рассказ об истинной любви и высокой жертвенности, а этот неимоверно тупой…

Тут он махнул ручкой и перевел разговор:

— Так ты говоришь, что на ваших задворках вселенной редакторы точно такие же, как и в нашем цивилизованном мире?

— Очевидно, так, — сказал я. Азазел покачал головой:

— Воистину подобны друг другу все разумные сообщества. Поверхностно мы различаемся, у нас разное биологическое оформление, строение ума, чувство морали но в основах — например, в свойствах редакторов — мы одинаковы.

Да, да, я знаю, что у вас нет проблем с редакторами, но это ведь потому, что вы к ним подлизываетесь.

— А можешь ли ты, о Могучий, Сила Вселенной, как-нибудь исправить положение?

Азазел задумался:

— Мне нужно было бы как-то идентифицировать физическое оформление какого-нибудь конкретного редактора. Я полагаю, что у твоего друга есть — как бы это помягче выразиться — отказ от редактора в письменной форме.

— Я в этом убежден, о Величайший.

— Словарь и стиль этого листка дадут мне все нужные сведения. А дальше — легкое изменение общей ауры, капля молока человеческой доброты, привкус интеллекта, следы терпимости… конечно, из редактора не сделаешь эталон морали, но можно слегка компенсировать содержащееся в нем зло.

Ну, я не буду вас утомлять тщательным описанием тонкой технологии Азазела, тем более что это было бы весьма небезопасно. Достаточно сказать, что я заполучил ответ с отказом от профессора Хэрмана с помощью блестящей и разумной стратегии, в которую входил подбор ключа к его кабинету и тщательный просмотр бумаг. А потом я убедил его повторно представить ту же статью в тот же журнал, из которого он получил этот отказ.

На самом деле я воспользовался приемом, который подцепил у вас. Я сказал:

— Друг мой Хэрман, отправьте снова эту статью тому же некомпетентному выродку с черной душой и напишите сопроводительное письмо со следующим текстом: «Я внес все изменения, предложенные референтом, и статья стала настолько лучше, что я сам не могу в это поверить. Очень благодарен вам за неоценимую помощь».

Хэрман сперва вяло возражал, что он не вносил никаких изменений и поэтому вышеприведенное утверждение не является отражением объективной реальности. Я ему на это ответил, что наша цель — пробить статью в печать, а не получить похвальный лист от организации бойскаутов.

Он минуту обдумывал это положение, затем сказал:

— Вы правы. Похвальный лист от бойскаутов никак не мог бы быть мною получен, ибо я не смог получить даже звание бойскаута. Я завалился на определении деревьев.

Статья отправилась и через два месяца появилась в печати. Вы себе не можете представить, как был счастлив Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман. Мы с ним накупили в том самом кафе на обочине столько жаренного на вертеле мяса, что у нас животы могли изнутри сгореть, если бы мы тщательно не сбивали пламя подходящими огнетушителями — одним за другим.

Не надо, старина, кивать головой и тянуться к своим дурацким гранкам. Я еще не кончил.

Примерно в те дни я уехал погостить в загородный дом к одному своему другу — тому самому, которого я учил ходить по снегу. Я вам, по-моему, это рассказывал. И получилось так, что профессора Хэрмана я не видел три или четыре месяца.

По возвращении в город я сразу постарался с ним увидеться, поскольку был уверен, что он уже запродал какой-нибудь японской фирме патент на получение энергии из ничего и прошел номинацию на Нобелевскую премию. Я считал, что он ни за что не станет меня сторониться и что обед в «Короле гамбургере» вполне может стать реальностью. В предвкушении обеда я даже захватил бутылку кетчупа, сделанного по собственному моему рецепту.

Я его нашел в его кабинете, где он сидел, тупо уставившись в стенку. Лицо у него было покрыто трехдневной щетиной, а костюм выглядел так, будто в нем спали три ночи подряд, хотя сам профессор имел вид человека, не спавшего уже четыре ночи. Разрешать суть этого парадокса я не стал и пытаться. Я спросил:

— Профессор Хэрман, что случилось?

Он взглянул тусклыми глазами. Постепенно, микроскопическими дозами, в них появлялось выражение, близкое к сознательному.

— Джордж? — спросил он.

— Именно я, — заверил я его.

— Это не помогло, Джордж, — сказал он. — Вы меня подвели.

— Подвел вас? Чем?

— Статья. Ее напечатали. Ее все прочли. Каждый, кто читал, нашел ошибку в математических доказательствах. Причем все нашли разные ошибки. Вы обманули меня, Джордж. Вы сказали, что поможете мне, — и не помогли. И я могу теперь сделать только одно. Я подытожил счета из того кафетерия на углу. Вы мне должны 116 долларов 50 центов только за пиццу, Джордж.

Я был в ужасе. Если мои друзья взялись за суммирование счетов, то к чему мы придем? Этак даже вы начнете подсчитывать свои убытки, невзирая на свои нелады со сложением и вычитанием.

— Профессор Хэрман, — ответил я. — Я вас не подводил. Я вам обещал, что вы увидите свою статью напечатанной, — и вы увидели. Более ничего я вам не обещал. Отсутствие ошибок в вашей математике я вам не гарантировал никак. Откуда мне знать, что вы там напутали?

— Я не напутал! — в его голосе от возмущения появилась сила. — Там все правильно.

— Но как же те профессора, что нашли у вас ошибки?

— Дураки все как один. Они математики не знают.

— Но все они нашли разные ошибки?

— Именно так. — Голос у него вырос почти до нормального, а глаза заблестели. — Мне надо было это предвидеть. Они некомпетентны и должны быть некомпетентными. Если бы они знали математику, они нашли бы одну и ту же ошибку.

Но блеск в глазах тут же потух, и голос упал.

— Но что толку? — продолжал он. — Моя репутация погублена. Я стал посмешищем навсегда. Если только… только…

Он вдруг резко приподнялся и схватил меня за руку.

— Если только я им не покажу.

— Но как вы сможете показать, профессор?

— До сих пор у меня была только теория, цепь аргументов, утонченные математические рассуждения. С этим можно спорить и можно пытаться опровергнуть. Если я смогу на самом деле создать эти пары частиц и античастиц, если я смогу создать их в достаточных количествах и высвободить существенные запасы энергии из ничего…

— Да, но сможете ли вы?

— Должен быть способ. Я должен подумать — подумать — подумать…

Он склонился головой на руки и пробормотал: «Подумать… подумать». Потом он вдруг посмотрел на меня и прищурился.

— В конце концов, это уже было сделано раньше.

— Было?

— Я абсолютно уверен, — заявил он. — Восемьдесят лет назад какой-то русский наверняка разработал метод для получения энергии из вакуума. В то время Эйнштейн только что построил свою теорию на основании изучения фотоэффекта, и из нее это можно было вывести…

Не буду скрывать, что отнесся к этому скептически.

— А как звали этого русского?

— Откуда мне знать? — возмущенно ответил Хэрман. — Но он явно создал массу частиц на земле и массу античастиц в космосе за пределами атмосферы — просто для демонстрации. Они понеслись друг другу навстречу и столкнулись в атмосфере. Это было в тысяча девятьсот восьмом году в Сибири, возле реки Тунгуска. Явление назвали Тунгусским метеоритом. Никто не мог понять его сути. Все деревья на расстоянии сорока миль повалены, а кратера не осталось. Но мы-то теперь понимаем, в чем дело, правда ведь?

Он сильно возбудился и вскочил на ноги, стал бегать вприпрыжку и потирать руки. Из него так и лез энтузиазм, перемежаемый примерно следующими рассуждениями:

— Этот русский, кто бы он ни был, специально выбрал для эксперимента центр Сибири, чтобы не повредить населенным районам, но сам наверняка погиб при взрыве. А в наши дни мы можем провести эксперимент с помощью дистанционного управления по радио.

— Хэрман, — сказал я, потрясенный его намерениями, — вы же не собираетесь ставить опасных экспериментов?

— Это я-то не собираюсь? Как бы не так! — прошипел он, и на его лице появилось выражение чистого зла. В этот момент его сумасшествие стало явным. Помните, я говорил вам, что он был ученым-психом.

— Я им покажу, — визжал он, — я им всем покажу! Они у меня посмотрят, можно получать энергию из вакуума или нельзя. Я такой взрыв устрою, что Земля содрогнется до самого нутра. Они мне посмеются!

И вдруг он напустился на меня:

— Убирайся отсюда, ты! Пошел вон! Ты хотел украсть мою идею — не выйдет! Я тебе сердце вырежу и собакам брошу!

Продолжая что-то бессвязно выкрикивать, он схватил со стола что-то острое и бросился ко мне.

Обо мне можно сказать всякое, старина, но никто не скажет, что я навязывал свое присутствие там, где оно нежелательно. Я с достоинством удалился, поскольку истинный джентльмен ни на какой скорости не теряет своего достоинства.

С Хэрманом я больше не виделся; знаю только, что в Недоумлендском ПКУО он больше не работает.

Вот и вся история про сумасшедшего ученого.

Я внимательно посмотрел на лицо Джорджа, на котором, как всегда, застыло невинно-простодушно-доброжелательное выражение.

— Когда это все случилось, Джордж? — спросил я.

— Несколько лет назад.

— У вас, наверное, сохранился оттиск статьи профессора Хэрмана?

— Честно говоря, у меня его нет.

— Может быть, ссылка на журнал, в котором она была напечатана?

— Мне даже в голову не приходило ее записывать. Меня такие тривиальности не интересуют, друг мой.

— Джордж, я вам не верю ни на грош и ни на секунду. Вы мне говорите, что это ваш сумасшедший приятель пытается устроить огромное столкновение материи с антиматерией. А я вам говорю, что это чушь.

— С точки зрения вашего душевного спокойствия, — мягко сказал Джордж, — лучше всего продолжать думать именно так. И тем не менее, где-то в этом мире упорно работает профессор Хэрман. Из его последних путаных замечаний я понял, что он захочет повторить тунгусское событие где-то в низовьях Потомака. Он заявил, что сразу после центра Сибири и, возможно, пустыни Гоби следующее наименее ценное место на Земле, которое ничуть не жалко, — это Вашингтон, округ Колумбия. Конечно, его разрушение наведет то, что еще останется от правительства, на мысль, что Советы нанесли термоядерный удар, и они тут же ответят, а потом весь мир сгорит в термоядерной войне. Кстати, друг мой, не могли бы вы одолжить мне пятьдесят долларов до первого числа?

— С чего вдруг?

— Если Хэрман добьется своего, деньги утратят всякое значение, и вы ничего не потеряете. Или, другими словами, потеряете все — так что при этом значат лишние пять десяток?

— А если он потерпит неудачу?

— На фоне безмерной радости спасения человечества от неминуемой гибели — каким мелочным человечком надо быть, чтобы жаться над несчастной полусотней долларов?

Я дал ему пятьдесят долларов.

ТУПИК

Такой прекрасный день

12 апреля 2117 года тормозной клапан модулятора поля в Двери, принадлежащей миссис Ричард Хэншо, был по неизвестным причинам деполяризован. В результате день у миссис Хэншо абсолютно пропал, а у ее сына, Ричарда-младшего, впервые проявился его странный невроз.

Этот недуг не имел ничего общего с тем заболеванием, которое в обычных учебниках называется неврозом, и молодой Ричард вел себя во многих отношениях достойно, как и должен вести себя хорошо воспитанный двенадцатилетний мальчик из семьи, живущей в достатке.

И все же с 12 апреля Ричард Хэншо-младший соглашался проходить через Дверь с большой неохотой.

При всем этом 12 апреля миссис Хэншо не имела никаких предчувствий. Она проснулась утром (обычным утром), когда механо проскользнул в ее комнату с чашечкой кофе на небольшом подносе. Миссис Хэншо планировала после обеда отправиться в Нью-Йорк, но сначала ей предстояло закончить несколько дел, которые нельзя было доверить механо, поэтому после одного-двух маленьких глотков она решительно встала с постели.

Механо попятился, бесшумно двигаясь на диамагнитном поле, которое поддерживало его продолговатый корпус в полудюйме от пола. Он укатил на кухню, где его простенький компьютер вполне справлялся с кнопками управления кухонных приборов, готовя заказанный завтрак.

Одарив обычным сентиментальным взглядом кубографию покойного мужа, миссис Хэншо с удовольствием приступила к обычному утреннему ритуалу. Она слышала, как сын с грохотом завершал свои утренние сборы, и знала, что докучать ему не стоит. Механо хорошо отрегулирован и, конечно же, проследит за тем, чтобы мальчик принял душ, сменил белье и съел питательный завтрак. Терго-душ, который она установила год назад, превращал утренние ванны и растирания в быструю и приятную процедуру, поэтому миссис Хэншо не сомневалась, что Дикки вымоется без надзора.

В такое утро, как это, когда предстояло столько дел, ей оставалось лишь запечатлеть торопливый поцелуй на щеке сына перед его уходом. Она услышала тихий перезвон, которым механо указывал на приближение времени школьных занятий, и спустилась в скоростном лифте, чтобы исполнить материнский долг (фасон прически, этого дня пока только схематически намечался).

Она застала Ричарда уже у выхода. На его ремне болтались текстовые кассеты и карманный проектор; мальчик пылал от возмущения.

— Ты знаешь, мам, — произнес он, поднимая голову, — я набрал координаты школы, но ничего не произошло.

— Чепуха, Дикки, — ответила она почти машинально. — Я никогда не слышала ни о чем подобном.

— Тогда попробуй сама.

Миссис Хэншо несколько раз попыталась ввести код. Странно — школьная Дверь должна быть настроена на постоянный прием. Она поэкспериментировала с другими координатами. Двери ее друзей могли быть заперты программами запрета, но, по крайней мере, пришел бы сигнал отказа, и тогда бы у нее появилось объяснение.

Однако ничего не происходило. Несмотря на ее манипуляции Дверь оставалась инертной серой преградой. Да, с ней было что-то не в порядке, а ведь обслуживающая фирма проводила ежегодный осенний осмотр всего пять месяцев назад.

Миссис Хэншо даже немного расстроилась.

И нужно же было случиться такому именно в тот день, когда она запланировала столько дел! Миссис Хэншо с досадой вспомнила, что месяц назад отказалась от дополнительной Двери, посчитав ее установку излишней тратой денег. Но кто же знал, что Двери могут быть такими дрянными?

Она подошла к визифону и в пылу гнева, сгоряча, сказала Ричарду:

— Тебе придется пройтись по дороге, Дикки, и воспользоваться Дверью Уильямсонов.

Ричард заартачился — какая ирония судьбы в свете последующих событий!

— Ну вот еще, мам, стану я пачкаться. Почему бы мне не остаться дома, раз уж Дверь заклинило?

И как назло, по той же иронии, миссис Хэншо начала настаивать. Положив ладонь на наборную панель визифона, она оборвала возражения сына:

— Ты не запачкаешься, если наденешь туфли флексы. Да не забудь снять их перед тем, как будешь входить в их дом.

— Вот уж, ей-богу…

— Не дерзи, Дикки. Тебе следует быть в школе. Я все равно не успокоюсь, пока ты не уйдешь. И живо, не то опоздаешь.

Механо, новейшая модель и очень сообразительная, уже стоял перед Ричардом с флексами в одной из подвесок.

Ричард натянул на туфли экранирующие чехлы из прозрачного пластика и с явной неохотой спустился в холл.

— Я даже не знаю, как они работают, мам.

— Просто нажми на кнопку! — крикнула миссис Хэншо. — Красную кнопку. Там, где написано «Использовать в случае крайней необходимости». И не трать попусту время. Если хочешь, с тобой пойдет механо.

— Ну уж нет, — мрачно отозвался Дикки снизу. — За кого ты меня принимаешь? За ребенка? Черт!

Его ворчание оборвалось звуком хлопнувшей двери.

Легкими взмахами пальчиков миссис Хэншо набрала на панели визифона нужную комбинацию, прокручивая в уме все то, что хотела высказать компании.

Джо Блюм, рассудительный молодой человек, закончивший технологический институт с расширенной программой обучения в области механизмов силовых полей, появился в доме миссис Хэншо примерно через полчаса. И хотя хозяйка отнеслась к его возрасту с подозрением, он действительно оказался хорошим специалистом.

Услышав звонок, она открыла раздвижную панель стены и увидела юношу как раз в тот момент, когда он энергично отряхивался, счищая пыль открытого пространства. Он снял флексы и оставил их у порога. Ослепленная проникшим в комнату неотфильтрованным солнечным светом, миссис Хэншо закрыла панель. В глубине души она надеялась, что пешая прогулка от общественной Двери к ее дому была для парня неприятной. А если бы общественная Дверь тоже оказалась несправной, ему пришлось бы тащить свои инструменты бог знает откуда, а не эти двести ярдов. Ей хотелось, чтобы фирма или, по крайней мере, ее представитель хоть немного пострадали. Это бы показало им, что означают неисправные Двери.

Но юноша выглядел бодрым и невозмутимым.

— Доброе утро, мадам. Я пришел посмотреть вашу Дверь.

— Буду рада, если это кто-то сделает, — ворчливо ответила она. — Мой день безнадежно испорчен.

— Приношу извинения, мадам. В чем заключаются ваши претензии?

— Она просто не работает. Ничего не происходит, когда набираешь координаты, — заговорила миссис Хэншо. — Никаких признаков действия. Я отправила своего сына к соседям через это… ну которое вон там.

Она кивнула в сторону служебного входа, которым воспользовался ремонтник.

Он улыбнулся и блеснул познаниями своего специфического образования:

— Это тоже дверь, мадам. Но с маленькой буквы. Это простейший ручной механизм. И когда-то люди пользовались только такими дверями.

— Хорошо, что хоть она работает. Мой мальчик пошел по грязи и микробам.

— Сегодня снаружи не так и плохо, — сказал он с видом знатока, который по долгу службы выходит в открытое пространство почти ежедневно. — Иногда бывает действительно мерзко. Но мне кажется, вы хотите, чтобы я занялся Дверью, мадам, — поэтому разрешите приступить к делу.

Он устроился на полу, открыл большую сумку с инструментами, которую принес с собой, и за полминуты, используя калибровочный демагнетизатор, удалил наборную панель и оголил платы наиболее важных частей устройства.

Тихо насвистывая, он тыкал тонкими электродами анализатора поля в многочисленные точки; его взгляд не отрывался от стрелок на шкалах прибора. Миссис Хэншо наблюдала за ним, скрестив руки на животе.

— Ага, что-то здесь, — в конце концов сказал он и, ловко изогнувшись, освободил тормозной клапан. Он постучал по нему ногтем и сказал: — Ваш тормозной клапан деполяризован, мадам. В нем и были все ваши проблемы.

Юноша провел пальцем по маленьким кармашкам своей сумки и извлек дубликат платы, которую удалил из механизма Двери.

— Такие неполадки всегда внезапны. Предугадать их невозможно. — Он установил наборную панель на место и поднялся. — Теперь она будет работать, мадам.

Молодой человек набрал комбинацию эталона, сбросил ее, затем набрал другую. Каждый раз мутная серость Двери уступала место густой бархатной черноте.

— Вам не трудно будет расписаться здесь, мадам? — спросил он. — И пожалуйста, укажите внизу номер вашего счета. Благодарю вас, мадам.

Юноша набрал на панели новую комбинацию, вероятно номер своей мастерской, и, учтиво коснувшись пальцем лба, шагнул в Дверь. Когда он вошел в черноту, его как ножом обрезало. Тьма медленно поглотила его тело; последней исчезла сумка с инструментами. Через секунду после его исчезновения Дверь вновь стала тускло-серой.

А еще через полчаса, когда миссис Хэншо наконец закончила прерванные приготовления и почти пришла в себя от утренних неурядиц, раздался тревожный звонок, и начались ее настоящие проблемы.

Мисс Элизабет Роббинс мучили сомнения. Маленький Дик Хэншо считался хорошим учеником. Она не любила жаловаться. И все же, говорила она себе, поступок мальчика был более чем странным. Поэтому она решила побеседовать с его матерью, а не с директором школы.

Во время утренних занятий, оставив за старшего одного из учеников, мисс Роббинс тайком проскользнула к визифону. Она набрала код соединительной линии и тут же увидела красивое, но чем-то грозное лицо миссис Хэншо.

Мисс Роббинс вздрогнула, но отступать было поздно, и она робко представилась:

— Миссис Хэншо, я мисс Роббинс.

Фраза повисла на высокой ноте.

Миссис Хэншо озадаченно взглянула на нее и спросила:

— Вы учительница Ричарда?

Она тоже закончила фразу на высокой ноте. И мисс Роббинс решила пойти напролом.

— Да, вы правы. И я хочу вам сообщить, что Дик сегодня опоздал на урок.

— Он опоздал? Но этого не может быть. Я сама видела, как он уходил.

Мисс Роббинс казалась удивленной.

— Вы хотите сказать, что видели, как он входил в Дверь?

— О нет, — быстро поправилась миссис Хэншо. — Наша Дверь какое-то время была неисправна. Я отправила его к соседям, и он воспользовался их Дверью.

— Вы в этом уверены?

— Конечно, что за вопрос? Неужели я вам буду лгать?

— Нет-нет, миссис Хэншо. Я не это имела в виду. Мне хотелось узнать, вы уверены, что он заходил к соседям? Он же мог заблудиться и не найти их.

— Это невозможно. У нас есть проверенные карты, и я убеждена, что Ричард знает расположение каждого дома в районе А-3. — С достоинством человека, который знает себе цену, она гордо добавила: — Конечно, это ему никогда не понадобится. В наше время не понадобится. В наше время достаточно запомнить координаты.

Учительницу оскорбило самодовольство светской дамы. Сама она вышла из семьи, где в целях экономии редко пользовались Дверью (цена тогда была немалая), и ей приходилось бегать по поручениям пешком вплоть до совершеннолетия. Поэтому она вполне отчетливо сказала:

— Так вот, миссис Хэншо, боюсь, что Дик не воспользовался Дверью ваших соседей. Он опоздал в школу на целый час, а вид его флексов убеждает, что он шел пешком по пересеченной местности. Они были грязными.

— Грязными? — ужаснулась миссис Хэншо. — И что он вам сказал? Как оправдался?

К своему стыду, мисс Роббинс почувствовала маленькую радость, вызвав замешательство другой женщины.

— Он отказался от объяснений, — сказала она. — Но если честно, миссис Хэншо, мальчик выглядит больным. Вот почему я позвонила вам. Возможно, даже стоит отвести его к доктору.

— У него поднялась температура?

Голос матери стал пронзительным.

— О нет. Я имела в виду не физический недуг. Это касается его поведения. Видели бы вы его глаза! — Она нерешительно помолчала и, стараясь быть деликатной, добавила: — Я думаю, что обычная проверка с зондированием психики…

Она не закончила, потому что миссис Хэншо издала вежливое фырканье, какое ей позволяло ее воспитание, и визгливо произнесла:

— Вы полагаете, что Ричард неврастеник?

— О нет, миссис Хэншо, но…

— И все же прозвучало именно так. Впрочем, я знаю, что делать! Он всегда был абсолютно здоровым мальчиком. Я поговорю с ним, когда он вернется домой. И я уверена, что мне он даст вполне нормальное объяснение.

Разговор резко оборвался, и мисс Роббинс почувствовала себя немного задетой и поставленной в глупое положение. В конце концов она хотела, как лучше, и просто исполнила то, что считала своим долгом перед учениками.

Взглянув на металлическую поверхность настенных часов, она заторопилась обратно в класс. Урок подходил к концу, и следующим было сочинение по английскому языку.

Но ее мысли витали вдали от сочинений. Она автоматически вызывала учеников, и те зачитывали части своих литературных произведений. Иногда она перфорировала одну из этих частей и пропускала ее через небольшой вокализатор, демонстрируя ученикам, как следует говорить по-английски.

Механический голос вокализатора как всегда произносил слова с идеальным совершенством, но вновь, как всегда, терялась индивидуальность. Иногда она даже сомневалась, благоразумно ли учить детей речи, которая отделена от личности и связана лишь с введенными в массовое обращение произношением и интонацией.

Однако сегодня она не думала об этом. Она следила за Ричардом Хэншо. Мальчик тихо сидел на своем месте и был явно безразличен ко всему, что происходило вокруг. Он глубоко ушел в свои мысли и совершенно не походил на того подростка, которого она знала. Мисс Роббинс догадывалась, что этим утром мальчик пережил какое-то событие, и она поступила правильно, позвонив его матери, хотя, возможно, ей не следовало говорить о зондировании. Но это так модно в наше время. Все люди проходят зондирование. В нем нет ничего постыдного. Во всяком случае не должно быть.

В конце концов она вызвала Ричарда. Ей пришлось окликнуть его дважды, прежде чем он отреагировал на ее слова и поднялся.

Общей предложенной темой было следующее: «Если бы у тебя появилась возможность путешествовать на каком-нибудь древнем транспортном средстве, что именно ты выбрал бы и почему?» Мисс Роббинс пользовалась этой темой каждый семестр. Тема вызывала ощущение истории и этим была хороша. Она заставляла учеников размышлять об образе жизни людей прошлых поколений.

Мисс Роббинс прислушалась к тихому голосу Ричарда Хэншо.

— Если бы я мог выбрать древнее средство передфижения, — сказал он, произнося «ф» вместо «в», — я бы выбрал стратолайнер. Он летит медленный, как и все другие древние средства, но он чистый. К тому же из-за полетов в стратосфере, он должен быть весь закрыт, поэтому на нем невозможно подцепить какую-нибудь болезнь. А ночью с него можно смотреть на звезды так же хорошо, как и в планетарии. Взглянув вниз, вы бы увидели Землю, похожую на карту, и могли бы даже заметить облака…

Он зачитал еще несколько сотен слов.

После того как мальчик кончил читать, она поправила его:

— Ричард, это произносится пере-дви-жение. Никаких «ф». Ударение на первый слог. И не следует говорить «летит медленный», а вместо «смотреть хорошо», я бы написала «хорошо видно». Что скажет класс?

Выслушав несколько ответов, она перешла к главной теме урока.

— Все правильно. Но какая разница между прилагательным и наречием? Кто мне может сказать?

Занятия продолжались. Когда подошло время ленча, некоторые ученики остались в классе, другие отправились домой. Ричард остался. Мисс Роббинс отметила это, потому что прежде он никогда не оставался.

Послеобеденные занятия закончились, прозвенел последний звонок, и началась обычная суматоха, когда двадцать пять мальчиков и девочек, с грохотом роняя вещи, не спеша занимали свои места в очереди.

Мисс Роббинс захлопала в ладони.

— Быстрее, дети. Зелда займи свое место.

— Я уронила ленточный перфоратор, мисс Роббинс! — оправдываясь, воскликнула девочка.

— Хорошо, поднимай его, поднимай. А теперь, дети, живее, живее.

Она нажала на кнопку, и часть стены скользнула в специальную нишу, открывая серую пустоту большой Двери. В отличие от обычной Двери, через которую некоторые ученики уходили домой на переменах, эта была самой последней моделью и являлась предметом гордости их состоятельной частной школы.

Будучи вдвое шире обычной, она обладала большим и впечатляюще оснащенным «автоматом последовательного поиска», который мог настраивать Дверь на серию различных координат через заданные интервалы времени.

В начале каждого семестра мисс Роббинс всегда посвящала часть дня настройке этого прибора, вводя координаты домов своих новых учеников. Зато потом весь оставшийся срок он, слава богу, почти не требовал к себе внимания.

Класс выстроился по алфавиту — сначала девочки, потом мальчики. Дверь стала бархатисто-черной, и Эстер Адамс, помахав рукой, шагнула в пустоту.

— До за-а-ав…

Прощание оборвалось на середине, почти как всегда.

Дверь стала серой, затем снова почернела, и через нее прошла Тереза Кантроччи. Серая, черная — и ушла Зелда Карлович. Серая, черная — Патриция Кумбс. Серая, черная — Сара Мей Эванс.

Очередь становилась все короче. Дверь проглатывала девочек одну за другой, отправляя их по домам. Иногда некоторые мамы забывали настроить домашнюю Дверь на режим приема в положенное время, и тогда школьная Дверь оставалась серой. После минутного ожидания механизм автоматически переходил к следующей комбинации, а незадачливый ученик ждал, пока пройдут все остальные, после чего звонок из школы напоминал забывчивым родителям о правилах и долге. Подобная небрежность всегда плохо действовала на учеников, особенно впечатлительных, которых больно задевало доказательство того, что дома о них думают мало. Мисс Роббинс старалась объяснить это родителям, но каждый семестр такие случаи хотя бы раз, но повторялись.

Все девочки прошли через Дверь. Ушел Джон Абрамович, за ним — Эдвин Бирн…

Конечно, чаще возникала другая проблема — когда кто-нибудь из мальчиков или девочек занимал не свое место в очереди. Им это удавалось, несмотря на строгий присмотр учителей, особенно в начале учебного года, когда заведенный порядок еще не входил в привычку.

И если такое случалось, с полдюжины детей оказывались не в своих домах. Их присылали обратно, начиналась путаница, которая отнимала лишнее время и неизменно вызывала нарекания родителей.

Мисс Роббинс внезапно заметила, что очередь остановилась.

— Проходи, Самуэль! — она резко прикрикнула на мальчика в начале очереди. — Чего ты ждешь?

Но Самуэль Джонс взглянул на нее и самодовольно ответил:

— Это не моя комбинация, мисс Роббинс.

— А чья же?

Она нетерпеливо осмотрела пятерых оставшихся мальчишек.

— Кто встал не на свое место?

— Это код Дика Хэншо, мисс Роббинс.

— Где он?

Ей ответил другой мальчик, отвратительным фарисейским тоном, которым пользуются дети, донося старшим о проступках друзей:

— Он убежал через запасной выход, мисс Роббинс.

— Что?

Дверь классной комнаты перешла на очередную комбинацию, и в ней исчез Самуэль Джонс. Один за другим ушли и остальные.

Как только класс опустел, мисс Роббинс бросилась к запасному выходу. Это небольшое приспособление управлялось вручную, и, чтобы не нарушать единообразной структуры помещения, его разместили за выступом стены.

Она со скрежетом привела механизм в действие. Выход служил для эвакуации из здания на случай пожара и, конечно же, был пережитком прошлого, навязанным устаревшими законами, которые не принимали в расчет современных систем автоматического пожаротушения, устанавливаемых во всех общественных строениях. Снаружи никого не оказалось — только то, что и должно быть снаружи. Солнечный свет резал глаза, в лицо бил пыльный ветер.

Мисс Роббинс закрыла дверь. Как вовремя она позвонила миссис Хэншо. Ее долг исполнен. Вне всяких сомнений, с Ричардом творится что-то странное. Она подавила желание еще раз позвонить матери мальчика.

В тот день миссис Хэншо так и не уехала в Нью-Йорк. Она осталась дома, встревоженная и злая на эту наглую мисс Роббинс.

Ее нервы начали сдавать, и за пятнадцать минут до окончания школьных занятий миссис Хэншо стояла у Двери. В прошлом году она установила автоматическое приспособление, которое ровно без пяти три активировало Дверь на школьные координаты и держало их, запирая ручной набор, до появления Ричарда.

Ее взгляд остановился на мрачной серости (почему неактивированное силовое поле не окрасили в какой-нибудь другой цвет — более живой и веселый). Она ждала. Руки стали холодными как лед, и она сцепила пальцы.

Дверь стала черной с точностью до секунды, но ничего не произошло. Время летело, Ричард опаздывал — а потом вдруг стало поздно. Потом стало очень поздно.

Без четверти четыре она пришла в отчаяние. Конечно, ей следовало позвонить в школу, но она не могла сделать это, не могла. Особенно после того как учительница выразила сомнение в психическом здоровье Ричарда. Ну как же звонить после этого?

Миссис Хэншо беспокойно зашагала по комнате, дрожащими пальцами прикурила сигарету, но тут же раздавила ее в пепельнице. А если произошло что-то вполне обычное? Возможно, Ричарда задержали в школе какие-то дела? Но в таком случае он бы обязательно предупредил ее заранее. И тут ее осенило, что Ричард знал о ее предстоящей поездке в Нью-Йорк, а значит, мог не вернуться до самого вечера…

Нет, он бы предупредил ее. Хотя зачем себя обманывать?

Ее гордость была сломлена. Миссис Хэншо закрыла глаза, и слезы просочились сквозь сомкнутые ресницы. Она была готова звонить в школу и даже в полицию.

А когда она открыла глаза, перед ней, потупив голову, стоял Ричард, и весь его вид был жалким и обреченным.

— Привет, мам.

Тревога миссис Хэншо тут же превратилась в гнев (да, так умеют только мамы).

— Где ты был, Ричард?

Прежде чем завести обычные причитания о беспечных неблагодарных сыновьях и разбитых сердцах матерей, она осмотрела его повнимательней и ужасе выдохнула:

— Ты был в открытом пространстве!

Ее сын уставился на свои перепачканные туфли (флексы где-то потерялись), полосы грязи покрывали его руки, а на рубашке зияла небольшая, но хорошо заметная дыра.

— Ей-богу, мам, я просто подумал, что… — И он замолк.

— Со школьной Дверью тоже что-то не в порядке?

— Нет, мам.

— Ты хоть понимаешь, что я чуть не заболела, переживая за тебя?

Она напрасно ожидала ответа.

— Ладно, молодой человек, об этом мы поговорим позже. А сейчас ты примешь душ и выбросишь всю свою одежду до нитки. Механо!

Но механо уже отреагировал на фразу «примешь душ» и устремился в ванную, плавно и тихо скользя над полом.

— Снимай туфли и отправляйся за механо, — велела миссис Хэншо.

Ричард покорно исполнил приказание, понимая, что протесты бесполезны.

Миссис Хэншо подняла перепачканную обувь кончиками пальцев и бросила в мусоропровод, который испуганно взвыл от неожиданной нагрузки. Она тщательно вытерла руки тряпкой и швырнула ее в мусоропровод вслед за туфлями.

Во время обеда она не вышла к Ричарду, и он ел в обществе ненавистного ему механо. Она считала, что столь явное выражение недовольства лучше любых упреков и наказаний заставит мальчика понять всю глубину проступка. А Ричард, как она часто говорила себе, был очень чувствительный ребенок.

Но перед сном миссис Хэншо пришла навестить его.

Она улыбнулась ему и мягко заговорила. Ей казалось, что так будет лучше всего. В конце концов, он и так уже наказан.

— Что сегодня произошло, Дикки, сынуля?

Она называла его так только в детстве, и эти слова растрогали ее саму почти до слез. Но сын отвернулся.

— Мне не нравится проходить через эти чертовы Двери, мам, — холодно и упрямо ответил он.

— Но почему, дорогой?

Он потер ладонями по тонкой простыне (свежей, чистой, стерилизованной и, конечно же, одноразового пользования).

— Просто они мне не нравятся.

— А как же ты намерен ходить в школу, Дикки?

— Я буду ходить пешком, по земле, — нерешительно пробормотал он.

— Сынок, в Дверях нет ничего плохого.

— Мне они не нравятся.

Он никогда так не смотрел на нее.

В отчаянии она сказала:

— Ладно, тебе надо хорошенько выспаться, и завтра утром ты будешь чувствовать себя гораздо лучше.

Она поцеловала его и вышла из комнаты, автоматически проведя рукой по фотоэлементу луча, чтобы погасить освещение.

Той ночью она долго не могла уснуть. С чего Дикки вдруг невзлюбил Двери? Они никогда не тревожили его прежде. Да, сегодня утром произошла поломка, но это, наоборот, должно было показать мальчику неоценимые достоинства Дверей.

Дикки вел себя неразумно.

Неразумно? Она вспомнила о мисс Роббинс и ее диагнозе. В темноте и уединении спальни она позволила себе тихонько выругаться. Что за чушь! Мальчик просто расстроился, и крепкий сон будет той терапией, которая ему необходима.

Однако на следующее утро, встав с постели, она обнаружила, что Ричарда нигде нет. Механо не мог говорить и отвечал на вопросы жестами подвесок, которые означали либо «да», либо «нет». Менее чем за полминуты миссис Хэншо выяснила, что мальчик встал на тридцать минут раньше обычного, наскоро вымылся в душе и ушел из дома.

Но не через Дверь.

Вернее, через дверь — но с маленькой «д».

Визифон благовоспитанно просигналил в 15.10. Миссис Хэншо догадывалась, кто ей может звонить, и, включив приемное устройство, убедилась в правильности своих предположений. Быстрый взгляд в зеркало убедил ее, что, несмотря на терзающие мысли и тревоги в течение дня, выглядит она довольно спокойно, поэтому она включила передатчик и с холодком сказала:

— Я слушаю вас, мисс Роббинс.

Учительница Ричарда с трудом перевела дыхание.

— Миссис Хэншо, Ричард опять ушел через запасной выход, хотя я настаивала, чтобы он воспользовался нормальной Дверью, — сказала она. — И я не знаю, куда он отправился.

— Он пошел домой, — осторожно ответила миссис Хэншо.

Мисс Роббинс смутилась.

— Так вы это одобряете?

Миссис Хэншо побледнела и решила тут же поставить учительницу на место.

— Я не думаю, что у вас есть повод поучать меня. Если мой ребенок не хочет пользоваться Дверью, это касается только его и меня. К тому же я не помню каких-либо школьных правил, которые регламентировали бы использование Двери, — не так ли?

Весь ее вид вполне очевидно говорил о том, что если какие-то правила и есть, она позаботится об их немедленной отмене.

Мисс Роббинс покраснела.

— И все же я бы отправила его на зондирование. Обязательно бы отправила! — быстро произнесла она и исчезла с экрана.

Миссис Хэншо застыла перед пластиной кварциниума, слепо уставившись на чистую поверхность. Родственные чувства довольно прочно удерживали ее несколько мгновений на стороне Ричарда. Почему он должен пользоваться Дверью, если не хочет? В любом случае ей оставалось только ждать, и чувство собственного достоинства боролось с грызущими сомнениями в психическом здоровье Ричарда.

Он пришел домой, взгляд его был вызывающим, но мать с огромным усилием взяла себя в руки и встретила его так, словно ничего необычного не случилось.

Несколько недель она придерживалась этой линии поведения. «Ничего страшного, — говорила она себе. — Это просто каприз. И скоро он вырастет из него».

Дела вошли почти в нормальное русло. А дня три кряду, спускаясь вниз к завтраку, она находила Ричарда у Двери. Он угрюмо ждал начала урока, после чего уходил в черный прямоугольник. Она всегда воздерживалась от замечаний по этому поводу.

И всегда, когда он пользовался Дверью, а особенно когда возвращался через нее домой, на душе миссис Хэншо теплело, и она думала: «Ну вот и все, закончилось». Но через день, два или три он, как наркоман, принимался за старое и украдкой выскальзывал в дверь — с маленькой «д» — еще до того, как мать успевала проснуться.

И каждый раз она в отчаянии думала о психиатрах и зондировании, но, представив себе довольное лицо невоспитанной мисс Роббинс, которая могла обо всем пронюхать, миссис Хэншо останавливалась, хотя едва ли понимала истинную причину своей нерешительности.

Вот так она жила и делала, что могла. Она велела механо поджидать мальчика у двери — с маленькой «д» — приготовив терго-душ и смену одежды. Ричард покорно мылся и переодевался. Его белье, носки и флексы без промедления выбрасывались, миссис Хэншо безропотно несла ежедневные расходы на рубашки. В конце концов она продлила срок носки брюк до недели при условии их тщательной ежевечерней дезинфекции.

Однажды она предложила Ричарду сопровождать ее в Нью-Йорк. Это было продиктовано скорее смутным желанием держать его у себя на виду, чем частью какого-то хитроумного плана. И он не возражал. Он светился от счастья. Мальчик беззаботно прошел через Дверь. Он не колебался. Он даже избавился от обиженного вида, который напускал на себя по утрам, когда уходил в школу через Дверь.

Миссис Хэншо обрадовалась. Это могло вновь приучить его пользоваться Дверью, и она подстегнула свою изобретательность, стараясь как можно больше путешествовать вместе с Ричардом. Она мобилизовала свою энергию до немыслимых высот и организовала однодневную поездку в Кантон, чтобы полюбоваться китайским фестивалем.

Это было в воскресенье, а на следующее утро Ричард как обычно ушел через дыру в стене. Миссис Хэншо, проснувшись особенно рано, сама стала свидетельницей этого. И на сей раз, потеряв терпение, она жалобно окликнула его:

— А почему не в Дверь, Дикки?

— Дверь хороша для Кантона, — кратко ответил он и ушел из дома.

Так ее план окончился неудачей. А потом, в один из дней, Ричард вернулся домой насквозь промокший. Механо нерешительно крутился вокруг него, а миссис Хэншо, только что вернувшись из Айовы, где провела четыре часа в гостях у сестры, закричала:

— Ричард Хэншо!

Мальчик пристыженно оправдывался:

— Просто начался дождь. И начался очень неожиданно.

Несколько мгновений она не могла найти слов. Отсобственных школьных дней и уроков географии ее отделяло двадцать долгих лет. Но она вспомнила их, и в памяти возникли косые струи воды, непрерывно льющейся с неба, — сумасшедший водопад, который невозможно было выключить ни краном, ни кнопкой, ни разрывом контакта.

— И ты не мог переждать под крышей? — спросила она.

— Ну что ты, мам! Я спешил домой, как только мог. Я не знал, что пойдет дождь.

Миссис Хэншо нечего было сказать. Она перепугалась, страх наполнил ее до краев, и для слов не осталось места.

Через два дня у Ричарда потекло из носа и появился сухой скрипучий кашель. Миссис Хэншо пришлось признать, что вирус болезни пробрался в ее дом, словно в жалкую лачугу эпохи Железного века.

Такого она потерпеть не могла, ее упрямству и гордости пришел конец, и она согласилась, что Ричарду нужна помощь психиатра.

Миссис Хэншо выбирала доктора с большой осторожностью. Ее первым побуждением было поискать врача в другом городе. Она даже хотела отправиться в Медицинский центр Сан-Франциско и выбрать кого-нибудь наугад.

Но потом ей пришло в голову, что в таком случае она получит просто анонимного консультанта. Значит, ее уравняют с простыми пользователями общественной Двери в городских трущобах — и на какое внимание она тогда может рассчитывать? С другой стороны, если она останется в своей общине, ее слово будет иметь вес…

Миссис Хэншо просмотрела районную карту — из той превосходной серии, которую подготовила компания «Двери» и бесплатно раздавала клиентам. Каждый раз, раскрывая ее, миссис Хэншо испытывала невольный прилив гражданской гордости. Это был не только прекрасно изданный указатель координат Дверей. Это была настоящая карта, которая обозначала точно выверенное положение каждого дома.

А почему бы и нет? Район А-3 славился во всем мире как символ аристократии. Он стал первой общиной на планете, которую полностью обеспечили Дверями. Первый, самый большой, самый богатый и известный всем район. Здесь не было ни заводов, ни складов. Здесь не было даже дорог. Каждый дом превратился в маленькую изолированную крепость. Дверь которой имела выход в любую точку мира, где находилась другая Дверь.

Она внимательно просмотрела кодовый список района А-3, в котором числилось пять тысяч фамилий. Она знала, что среди них найдется и несколько психиатров. В районе А-3 обитали только известные профессионалы.

Доктор Гамильтон Слоун оказался вторым, до имени которого она добралась, и ее палец заскользил по карте. Приемный кабинет доктора находился менее чем в двух милях от ее дома. Ей понравилось его имя. Сам факт, что он жил в А-3, свидетельствовал о достоинствах этого человека. И он жил совсем рядом — практически по соседству. Он должен понять, что это безотлагательное дело — дело, требующее конфиденциальности.

Она решительно позвонила в его приемную и условилась о встрече.

Доктор Гамильтон Слоун выглядел сравнительно молодо, не старше сорока лет. Он был из хорошей семьи и слышал о миссис Хэншо.

Молча выслушав ее, он сказал:

— И это все началось с поломки Двери?

— Совершенно верно, доктор.

— Как вы считаете, может быть, он боится проходить через Двери?

— Конечно, нет. Что за странная идея!

Она откровенно испугалась.

— Все возможно, миссис Хэншо. Все возможно. В конце концов, когда вы перестаете задумываться над тем, как работает Дверь, это еще более пугающий симптом. Вы шагаете в Дверь, и в одно мгновение ваши атомы превращаются в энергетическое поле, которое передается в другую часть пространства и снова преобразуется в материю. И в это мгновение вас не существует.

— Я уверена, что никто не думает о таких вещах.

— А ваш сын, возможно, задумался. Он стал свидетелем поломки Двери. И он мог сказать себе: «А что, если Дверь сломается в тот миг, когда я буду на полпути?»

— Но это чушь. Он до сих пор пользуется Дверью. Он даже был со мной в Кантоне — а это уже Китай. К тому же, как я вам уже говорила, раз или два в неделю он проходит сквозь нее в школу.

— По собственной воле? Радостно и весело?

— Вы правы, — неохотно призналась миссис Хэншо. — При этом он выглядит немного расстроенным. Но доктор, что толку рассуждать? Если бы вы сделали быстрое зондирование и посмотрели, в чем проблема, может быть, моим бедам пришел бы конец. — В ее голосе появились бодрые нотки — Я уверена, причина совершенно незначительна.

Доктор Слоун вздохнул. Он питал отвращение к слову «зондирование», но ему приходилось слышать его все чаще и чаще.

— Миссис Хэншо, — сказал он терпеливо, — быстрого зондирования не существует. Я знаю, что страницы журналов пестрят этим словосочетанием и оно стало предметом увлечения в некоторых кругах, но поверьте, его во многом переоценивают.

— Вы серьезно?

— Вполне. Зондирование очень сложно само по себе и по теории заключается в выслеживании психических циклов. Понимаете, клетки мозга связаны друг с другом огромным числом соединительных линий. Некоторые из этих линий используются чаще, чем другие. И именно они определяют склад ума, а также сознательные и бессознательные привычки. По теории зондирования структуру этих взаимосвязей в мозгу можно использовать для предварительного и уверенного диагноза психических недугов.

— Ну так и что же?

— Дело в том, что подвергаться зондированию — очень страшная вещь, особенно для ребенка. Это травмирующее переживание. По времени оно занимает около часа. После чего результаты положено направлять в центральное психоаналитическое бюро для дальнейших исследований — а на это обычно уходит несколько недель. В заключение, миссис Хэншо, мне остается сказать, что есть много психиатров, которые считают теорию анализа и зондирования совершенно непригодной.

Миссис Хэншо поджала губы.

— Вы хотите сказать, что мне ничем нельзя помочь?

Доктор Слоун улыбнулся.

— Не совсем. Психиатрия существовала несколько столетий до зондирования. Я полагаю, вы позволите мне поговорить с мальчиком?

— Поговорить с ним! И это все?

— Я буду обращаться к вам за дополнительной информацией, когда она понадобится, но, думаю, без беседы с мальчиком не обойтись.

— Видите ли, доктор Слоун, я сомневаюсь, захочет ли он обсуждать с вами этот вопрос. Он не желает говорить об этом даже со мной, а ведь я его мать.

— Такое происходит очень часто, — успокоил ее психиатр. — Но иногда ребенок охотнее говорит с незнакомым человеком. В любом случае я должен поговорить с ним, иначе мне придется отказаться от вашего случая.

Миссис Хэншо с разочарованным видом встала.

— Когда вы можете прийти, доктор?

— А что, если в эту субботу? Уроков у мальчика не будет. Вы не заняты в этот день?

— Мы будем вас ждать.

И она величественно удалилась. Доктор Слоун проводил ее через небольшую приемную комнату к Двери его частной клиники и подождал, пока она набрала координаты своего дома. Он смотрел, как она уходит. Сначала она стала половинкой женщины, четвертью женщины, кусочком локтя и ногой, а потом ничем.

И это пугало.

Может ли Дверь испортиться во время передачи, оставив одну половину тела здесь, а другую — там? Он никогда не слышал о подобном случае, но верил, что такое вполне возможно.

Доктор вернулся за стол и сверился с временем следующей встречи. Он понимал, что миссис Хэншо раздражена и разочарована его отказом от лечебного зондирования психики.

Но ради бога, почему? Отчего такая вещь, как зондирование (которое, по его мнению, было не чем иным, как чистым шарлатанством), оказывало такое притягательное воздействие на обычную публику? Вероятно, это следствие общего влечения к машинам. Все, что может сделать человек, машина делает гораздо лучше. О машины! Огромное количество машин! Машины для всех и каждого! О времена! О нравы!

Да черт с ними!

Негодование по поводу зондирования начинало тревожить его. Возможно, это подсознательный страх технологической безработицы или чувство нестабильности своего положения — механофобия, если можно так сказать…

Он отметил в уме, что надо бы поговорить об этом со своим аналитиком.

Доктор Слоун решил действовать осторожно. Мальчик отличался от пациентов, которые приходили не столько за помощью, сколько для того, чтобы поговорить и излить душу.

В сложившихся обстоятельствах ему хотелось провести первую встречу с Ричардом кратко и ненавязчиво. Лучше всего предстать перед ним обычным незнакомцем. Тогда следующий раз он будет человеком, которого Ричард уже видел. С течением времени он превратится в старого знакомого, а за тем и в друга семьи.

К сожалению, миссис Хэншо вряд ли согласится на столь затянутую процедуру. Она отправится на поиски того, кто согласится провести зондирование, и, конечно же, найдет его.

А значит, ребенку будет нанесен непоправимый вред. Слоун был в этом убежден.

Именно по этой причине он решил пожертвовать осторожностью и вызвать маленький кризис.

Первые десять минут встречи прошли в неловких попытках завязать разговор. Миссис Хэншо, строго улыбаясь, не сводила с доктора глаз, словно ожидала от него немедленного чуда. Ричард, изнывая от скуки и ничуть не скрывая этого, ерзал на своем месте и никак не реагировал на пробные замечания доктора Слоуна.

Но доктору удалось застать его врасплох.

— Ричард, ты бы не хотел немного погулять со мной?

Глаза мальчика расширились, он перестал вертеться и удивленно взглянул на доктора Слоуна.

— Погулять, сэр?

— Я имел в виду прогулку возле дома.

— Вы гуляете… снаружи?

— Иногда. Когда мне хочется.

Ричард вскочил, сдерживая рвущееся изнутри нетерпение.

— Вот уж не думал, что кто-нибудь на это способен.

— Да, я гуляю. И мне нравится компания.

Мальчик нерешительно сел.

— Мам?

Миссис Хэншо застыла на месте, в ужасе сжав губы, но она справилась с собой и произнесла:

— Конечно, Дикки. Только будь осторожен.

И она метнула быстрый колючий взгляд на психиатра.

Доктор Слоун солгал. Он не выходил наружу «иногда». Он не бывал под открытым небом с тех самых пор, как закончил колледж. Правда, он (до некоторой степени) не пренебрегал занятиями спортом, но в его время в моде были домашние ультрафиолетовые кабины, бассейны и теннисные корты. Они во многом превосходили открытые спортивные комплексы, в том числе и по цене. Но главное, не было нужды выходить из дома.

Поэтому, когда доктор почувствовал дуновение ветерка, по его спине поползли мурашки. Он надел флексы и робко ступил на ничем не прикрытую траву.

— Ой, вы только посмотрите!

Ричард стал совершенно другим — он смеялся, от его замкнутости не осталось и следа.

Доктор Слоун мельком заметил стремительный полет голубого существа, который завершился где-то на дереве. Листва зашелестела, скрывая от глаз невиданное создание.

— Что это было?

— Птица, — ответил Ричард. — Какая-то голубая птица.

Доктор Слоун удивленно посмотрел на мальчишку. Дом Хэншо стоял на возвышенности, откуда было видно на много миль вокруг. Невдалеке росли деревья, и между стволами в потоках солнечного света ярко блестела трава.

На фоне зелени отчетливо проступали красные и желтые пятна. Он узнал цветы. Он не раз видел их в книгах и старых видеофильмах, к тому же доктор был достаточно образован, и, наверное, поэтому все вокруг казалось ему до жути знакомым.

И все же трава выглядела слишком опрятной, а цветы составляли замысловатые узоры. В глубине души он ожидал чего-то более дикого.

— Кто-то заботится обо всем этом?

Ричард пожал плечами:

— Не знаю. Может быть, это делают механо.

— Механо?

— Да, здесь их полным-полно. Иногда они достают автоматический нож и таскают его по земле — так они подрезают траву. Механо всегда болтаются возле цветов и разных вещей. Взять хотя бы вон того, смотрите.

В полумиле от них появился маленький предмет. Его металлическая поверхность отбрасывала отблески света, и он медленно скользил над ослепительно ярким лугом, выполняя какую-то работу, значения которой доктор Слоун не мог понять.

Его удивлял этот заброшенный мир. Во всем чувствовалась какая-то погрешность эстетики — аромат очевидного увядания…

— Что это? — спросил он вдруг.

Ричард оглянулся.

— Это дом, — ответил он. — Дом Фрейлихов. Координаты А-3, 23, 461. А в том маленьком остроконечном здании находится общественная Дверь.

Доктор Слоун изумленно смотрел на дом. Неужели он так выглядит снаружи? Ему почему-то представлялось нечто более кубическое и высокое.

— Да идемте же! — закричал Ричард, убегая вперед.

Доктор Слоун степенно зашагал за ним.

— Ты знаешь все дома вокруг?

— Почти.

— А где А-23, 26, 475?

Конечно, это был его собственный дом.

Ричард осмотрелся.

— Я знаю. Смотрите — видите вон там воду?

— Воду?

Доктор Слоун заметил полоску серебра, извивавшуюся на лугу.

— Ну конечно. Это настоящая вода. И течет все время. Ее можно перейти, прыгая по тем камням. И она называется рекой.

«Больше похоже на ручей», — подумал доктор Слоун. Конечно, ему преподавали географию, но то, что изучали под этим названием в его школьные годы, на самом деле было экономической и культурной географией. Наука о физическом строении Земли почти вышла из употребления, и ее изучали только специалисты. Тем не менее он теоретически знал, чем отличались реки от ручьев.

А Ричард все говорил:

— Если перейти реку, взобраться на тот холм, где много деревьев, и спуститься на другую сторону, там и будет А-23, 26, 475. Это светло-зеленый дом с белой крышей.

— Разве?

У доктора даже дух захватило. Он не знал, что его дом зеленый.

Услышав их шаги, в траву метнулось какое-то небольшое животное. Ричард посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— Этих никак не поймать. Я пробовал.

Мимо пролетела бабочка, взмахивая желтыми резными крылышками. Доктор проводил ее взглядом.

Над полями слышалось низкое гудение, которое время от времени разнообразили резкие зовущие звуки, потрескивание, щебет и тихое дребезжание, которое то усиливалось, то ослабевало. Немного освоившись, доктор Слоун услышал тысячи звуков, и ни один из них не принадлежал человеку.

Внезапно на землю упала тень, она приблизилась и накрыла его. Стало прохладнее, и он удивленно поднял голову.

— Это просто облако, — сказал Ричард. — Оно уйдет через какое-то время. Вы только посмотрите на эти цветы. Они из тех, что пахнут.

К тому времени они удалились от дома миссис Хэншо на несколько сотен ярдов. Облако унеслось вдаль, и вновь засияло солнце. Доктор Слоун обернулся, и его испугало расстояние, которое они прошли. Если дом скроется из виду и Ричард убежит, удастся ли ему найти дорогу назад?

Он немедленно отбросил эту мысль и внимательно осмотрел полоску воды (теперь очень близко) в том направлении, где должен был быть его дом. Его разбирало любопытство — неужели действительно светло-зеленый?

— А ты, я смотрю, настоящий следопыт, — сказал он.

Ричард ответил с застенчивой гордостью:

— Когда мне приходится идти в школу и возвращаться назад, я всегда стараюсь выбирать новый маршрут, чтобы посмотреть на новые места.

— Но ты же не каждое утро приходишь сюда, правда? Мне кажется, иногда ты пользуешься Дверьми.

— Ну да, конечно.

— А почему, Ричард?

Доктор Слоун чувствовал, что ответ может быть очень важным.

Но Ричард сокрушил его надежды. Удивленно приподняв брови, он сказал:

— Ну как же! Иногда по утрам идет дождь, и тогда я пользуюсь Дверью. Мне это не нравится, но что поделаешь? Две недели назад я попал под дождь и… — он машинально оглянулся и перешел на шепот, — простудился. А мне не хочется расстраивать мамочку.

Доктор Слоун вздохнул.

— Тогда, может быть, вернемся?

На лице Ричарда промелькнуло разочарование.

— Да? А почему?

— Ты напомнил мне, что твоя мама ждет нас.

— Вы правы. Я согласен. Мальчик неохотно повернул назад.

Они медленно шли к дому. Ричард говорил, не переставая.

— В школе я написал сочинение о том, что бы случилось, если бы мне довелось путешествовать на каком-нибудь старинном средстве передвижения. — Он произнес последнее слово преувеличенно четко. — Я выбрал стратолайнер, из которого можно смотреть на звезды, облака и всякие вещи. Да уж — свалял я тогда дурака.

— А теперь ты бы выбрал что-то другое?

— Еще бы! Я поехал бы на автомобиле, очень-очень медленно. И тогда бы я мог увидеть все, что здесь есть.

Миссис Хэншо была встревожена и явно колебалась.

— Так вы думаете, что это нормально, доктор?

— Возможно, несколько необычно, но вполне нормально. Ему нравится там, снаружи.

— Но как такое могло произойти? Там же так грязно, так неприятно.

— Все это дело вкуса. Сотни лет назад наши предки большую часть времени проводили на открытом воздухе. Даже сегодня, смею напомнить, миллионы африканцев до сих пор ни разу не видели Двери.

— Но Ричарда учили вести себя так, как полагается порядочным людям нашего района, — с жаром отозвалась миссис Хэншо, — а не как африканцам или… или древним предкам.

— Возможно, в этом часть проблемы, миссис Хэншо. Он чувствует желание выйти наружу и в то же время понимает, что поступать нельзя. Мальчик боится открыться вам и своей учительнице. Это заставляет замыкаться и со временем может стать опасным.

— А как нам убедить его остановиться?

— И не пытайтесь, — посоветовал доктор Слоун. — Вы лишь усугубите положение. В тот день, когда сломалась ваша Дверь, он был вынужден выйти из дома, ему там понравилось. Постепенно это переросло в привычку. Для него дорога в школу и домой — возможность еще раз пережить первое возбуждающее ощущение. Теперь давайте представим, что вы согласитесь отпускать его из дома на пару часов по субботам и воскресеньям. Допустим, он поймет, что наконец может выйти наружу без необходимости идти куда-то еще. Вам не кажется, что после этого он по собственной воле будет пользоваться Дверью, чтобы идти в школу и возвращаться домой? И вам не кажется, что проблемы, которые возникают у него с учительницей, а возможно, и с одноклассниками, исчезнут без следа?

— Но ведь все останется по-прежнему? Неужели с этим придется смириться? Скажите, он станет когда-нибудь нормальным?

Доктор Слоун вскочил.

— Миссис Хэншо, он и сейчас нормальный, насколько это нужно. Но в данный момент ребенок наслаждается запретными радостями. Если вы будете с ним заодно, если не станете выказывать своего неодобрения, его прогулки в открытом пространстве потеряют свою притягательность. А повзрослев, он поймет, что от него ожидает и требует общество. И он научится приспосабливаться. В конце концов, в каждом из нас живет маленький бунтарь, который обычно умирает, когда мы становимся старше и скучнее. Пока же я считаю неразумным в чем-то сдерживать мальчика или оказывать на него давление. Не делайте этого. С Ричардом все в порядке.

Он направился к Двери.

— Значит, по-вашему, зондирование необязательно, доктор?

Он повернулся и раздраженно воскликнул:

— Нет, категорически нет! Вашему ребенку ничего не нужно. Вы это понимаете? Ничего!

Его пальцы застыли в дюйме от наборной панели, лицо помрачнело и осунулось.

— Что-нибудь не так, доктор Слоун? — спросила миссис Хэншо.

Он не обратил внимания на ее вопрос. Он снова размышлял о Двери, о зондировании психики и неудержимом, всеудушающем потоке механизмов. «В каждом из нас живет маленький бунтарь», — подумал доктор.

Его рука скользнула вниз, так и не коснувшись кнопок наборной панели, он отвернулся от Двери и тихо произнес:

— Знаете, сегодня такой прекрасный день, что я, пожалуй, пройдусь пешком.

День охотников

Все кончилось в тот же вечер, когда и началось. Да и особенного-то ничего не произошло. Просто эта история взволновала меня и волнует по сей день.

Видите ли, Джо Блоч, Рей Мэннинг и я сидели за своим любимым столом в баре на углу — делать было нечего, надо было как-то убить время. Такое вот начало.

Все затеял Джо Блоч, заговорив об атомной бомбе и о том, что, по его мнению, следует с ней сделать, добавив при этом, что, мол, еще пять лет назад кто бы о ней вообще подумал. А я сказал, нет, пять лет назад о ней многие думали и даже писали о ней рассказы, а вот теперь им придется туго — попробуй-ка потягайся с газетами. В результате всего этого завязался общий разговор о том, как самое невероятное становится явью, причем приводилось множество примеров.

Рей заявил, будто слышал от кого-то, что какой-то крупный ученый отправил в прошлое кусок свинца на две секунды или на две минуты, а может, и на две тысячные секунды — он не уверен, на сколько именно. А этот ученый, мол, никому ничего не рассказывает, потому как считает, что никто ему не поверит.

Ну, тут я, не без сарказма, спросил, откуда же тогда он-то об этом узнал. У Рея немало друзей, только ведь они и мои друзья, и ни один из них ни с каким крупным ученым не знаком. Но Рей лишь ответил: неважно, мол, как он узнал, — хочешь верь, хочешь нет.

Ну, а после этого уже ничего не оставалось, кроме как завести разговор о машинах времени, о том, как, предположим, вы бы вернулись в прошлое и убили бы собственного дедушку; или о том, почему не вернется никто из будущего и не расскажет нам, кто выиграет очередную войну, или даже о том, а можно ли будет после нее жить хоть где-нибудь на Земле, независимо от того, кто выйдет победителем.

Рей, например, считал, что неплохо было бы знать победителя седьмого забега, пока еще идет шестой.

Но Джо считал по-другому.

— Беда ваша, ребята, в том, что у вас на уме одни войны да скачки. А мне просто интересно. Знаете, что бы сделал я, будь у меня машина времени?

Нам разумеется, сразу же захотелось это узнать, и мы, как уже не раз бывало, приготовились над ним посмеяться, неважно, что он там еще задумал.

— Будь она у меня, — продолжал он, — я бы вернулся на пару, а то и на пяток, а может, и на все пятьдесят миллионов лет назад и узнал, что случилось с динозаврами.

Лучше бы Джо этого вообще не говорил, потому как мы с Реем оба не видели в этом никакого смысла. Рей сказал: кого, мол, волнуют какие-то динозавры, а я добавил, что единственное, на что они оказались способны, это оставить целую кучу скелетов для любителей протирать полы в музеях, и что они хорошо сделали, что ушли с дороги и освободили место для людей. Тут Джо, разумеется, говорит, что некоторые его знакомые — и окидывает нас многозначительным взглядом — ничуть не лучше динозавров, но мы не обращаем на это никакого внимания.

— Вы, глупые ребятки, можете себе смеяться и делать вид, будто что-то там знаете, но это потому, что вы начисто лишены воображения, — говорит он. — Эти динозавры были громадные. Миллионы всевозможных видов — здоровенные, как дома, и безмозглые, как дома, — по всей Земле. А потом вдруг, совершенно неожиданно, вот так, — и он щелкает пальцами, — их уже нет, ни одного.

Как это так, захотелось нам узнать.

Но он как раз допивал пиво, а другой рукой, держа в ней монету и как бы желая продемонстрировать, что хочет расплатиться, подзывал Чарли, официанта, и потому лишь пожал плечами:

— Не знаю, хотя я не прочь бы это узнать.

Вот и все. На этом бы все и закончилось. Я бы сказал что-нибудь, Рей отпустил бы какую-нибудь шуточку, мы бы пропустили еще по кружечке, потрепались бы о погоде и о «Бруклинских ловкачах» и забыли бы даже и думать о динозаврах.

Только этого не произошло, и теперь я ни о чем другом не думаю, только о динозаврах, и меня буквально тошнит.

Потому что один забулдыга за соседним столом поднимает глаза и кричит:

— Эй!

Мы его даже не заметили. Так уж у нас заведено: когда ходим по барам, не выискивать незнакомых бухариков. Тут за знакомыми-то не знаешь как уследить. На столе перед этим чудаком стояла уже ополовиненная бутылка виски, в руке он держал полупустой стакан.

— Эй! — произнес он, и мы все на него воззрились, а Рей сказал:

— Спроси его, Джо, чего ему.

Джо сидел к нему ближе всех. Он откинулся на стуле, балансируя на задних ножках, и спросил:

— Что вам угодно?

А забулдыга ответил:

— Мне послышалось, вы, джентльмены, упоминали динозавров?

Он слегка покачивался над столом, глаза у него налились кровью, а глядя на его рубашку, можно было догадаться, что когда-то она была белой, но нас, наверное, озадачили его голос и его манера говорить. В них не было ничего от выпивохи, если вы понимаете, о чем я толкую.

Во всяком случае, Джо вроде как успокоился и сказал:

— Ну да. Вас что-нибудь интересует?

Он вроде как улыбнулся нам. Странная это вышла улыбка: она начиналась в уголках рта, но, не дойдя до глаз, угасала. Он сказал:

— Вы бы хотели построить машину времени и вернуться в прошлое, чтобы узнать, что случилось с динозаврами?

Я видел, что Джо ожидает, что сейчас последует попытка что-нибудь у нас выманить, вызвав нас на доверительный разговор. Я и сам ожидал того же.

— А что? — спросил Джо. — Вы хотите предложить свои услуги? Хотите построить ее для меня?

— Нет, сэр, — ответил забулдыга, обнажив грязные зубы. — Я мог бы, да не стану. И знаете почему? Да потому, что пару лет назад я построил машину времени для себя, вернулся в мезозойскую эру и узнал, что случилось с динозаврами.

Позже я посмотрел в словаре, как пишется «мезозойская», вот почему я написал это слово правильно, если вдруг вы удивитесь: я узнал также, что мезозойская эра — это период, когда все динозавры занимались тем, чем там им полагалось заниматься. Но, разумеется, тогда мне было многое непонятно, и я склонялся к мысли, что с нами разговаривает какой-то ненормальный. Джо впоследствии утверждал, будто все знал об этой мезозойской хреновине, только пусть себе говорит и кричит сколько угодно, мы с Реем все равно ему не поверим.

Как бы там ни было, мы пригласили выпивоху к нашему столу. По-моему, я рассчитывал, что он поделится с нами своей бутылкой, да и другие, наверное, думали то же самое. Только, подсаживаясь к нам, он зажал бутылку в правой руке, и там она и осталась.

— Где это вы построили машину времени? — спросил Рей.

— В университете Среднего Запада. Мы работали над ней вместе с дочерью.

И выговор у него был такой, как будто он действительно сотрудник колледжа.

— И где же она сейчас, эта машина? — не удержался я. — У вас в кармане?

Он и глазом не моргнул, он вообще ни разу не рассердился на нас, как мы ни пытались острить. Он знай себе говорил, как будто виски развязало ему язык и ему безразлично, уйдем мы или останемся.

— Я ее поломал, — ответил он. — Она мне была не нужна. Надоела.

Мы ему не поверили и сочли его за никчемного человека. Пожалуйста, поймите меня правильно. Резон такой: ведь если бы кто-то изобрел машину времени, он мог бы загрести миллионы долларов — он мог бы загрести все деньги в мире, просто зная, что произойдет на бирже, на скачках, на выборах. Он бы не выбросил все это просто так, и мне безразлично, какие бы у него на то были мотивы. Да и потом, в путешествие во времени никто из нас все равно не собирался верить: а вдруг вы бы действительно убили собственного дедушку, и что тогда?

Впрочем, оставим это.

— Разумеется, вы ее поломали, — сказал Джо. — Ну еще бы. Как ваша фамилия?

Но на этот вопрос он нам так и не ответил. Мы задавали его ему несколько раз, а кончили тем, что стали называть его «профессором».

Он допил содержимое стакана и неторопливо наполнил его снова. Нам он ничего не предложил, и мы все тянули пиво.

— Ну, продолжайте, — сказал я. — Что же случилось с динозаврами?

Но ответил он не сразу. Он уставился в самую середину стола и говорил так, будто обращался к столу.

— Даже и не знаю, сколько раз Кэрол отправляла меня в прошлое — всего на несколько минут или часов, — прежде чем у меня получился этот большой скачок. Динозавры меня не интересовали; мне лишь хотелось посмотреть, насколько далеко может перенести меня машина на имеющемся в моем распоряжении количестве энергии. Вероятно, это было опасно, но особого значения не имело. Тогда шла война — подумаешь, еще одна потерянная жизнь!

Он нежно прижал к себе стакан, как будто задумался о жизни вообще; потом он, похоже, перескочил сразу через многое и продолжал:

— Стояла ясная, солнечная погода; земля была сухая, твердая. Не было ни болот, ни папоротников. Никаких признаков мезозойского биогеоценоза, который мы обычно ассоциируем с динозаврами.

Во всяком случае, мне кажется, сказал он именно так. Заумные слова до меня не всегда доходили, поэтому дальше я буду вставлять лишь те, которые запомнил. Написание их я проверил и должен сказать, что, хоть он и здорово заложил в тот вечер, произносил он их без запинки.

Это-то, наверное, и встревожило нас. Он говорил так, как будто ему все знакомо, и все эти слова, что называется, прямо скатывались у него с языка.

— Был поздний век, — продолжал он, — безусловно, меловой период. Динозавры уже находились на стадии исчезновения — все, кроме маленьких, с металлическими поясами и этими своими пистолетами.

Тут, как мне показалось, Джо чуть не клюнул носом в пиво. Когда профессор с некоторой грустью произнес эти слова, Джо, описав полукруг рядом со своим стаканом, так и подался вперед.

— Какие еще маленькие? — не на шутку разозлился он. — С чьими металлическими поясами? С какими пистолетами?

Профессор взглянул на него, потом опустил глаза обратно в никуда.

— Это были маленькие рептилии, ростом в четыре фута. Они стояли на задних ногах, сзади болтался толстый хвост, и у них были короткие руки с пальцами. На талиях у них были пристегнуты широкие металлические пояса, на которых висели пистолеты. Причем не обычные пистолеты, которые стреляют пулями, а энергометы.

— Что-что? — спросил я. — Скажите, когда это было? Миллионы лет назад?

— Совершенно верно, — согласился он. — Они были покрыты чешуей, у них не было век, и они, вполне вероятно, откладывали яйца. Но они пользовались энергометами. Их было пятеро. Как только я выбрался из своей машины, они бросились ко мне. Их, наверное, были миллионы по всей Земле — миллионы. По всей земной поверхности. Они тогда определенно были хозяевами положения.

По-моему, именно тут Рей решил, что профессор ему попался: на лице у Рея появилось такое выражение, из-за которого тебя так и подмывает грохнуть его по голове пустой пивной кружкой — полную-то жалко.

— Ах вот как, профессор, их, значит, были миллионы? — сказал он. — А как же эти ребята, которые только тем и занимаются, что разыскивают старые кости и носятся с ними, пока не определят, как выглядели динозавры? Музеи буквально забиты их скелетами, разве нет? А вы видели хоть один с металлическим поясом? Если бы их были миллионы, что же с ними стало? Где же их кости?

Профессор вздохнул, вздохнул с самой неподдельной грустью. Вероятно, до него впервые дошло, что он выступает в баре перед тремя простыми парнями в рабочих спецовках. А может, ему было все равно.

— Ископаемых находят не так уж и много, — возразил он. — Подумайте, сколько всего животных жило на Земле. Сколько миллиардов и триллионов. И сравните с тем, сколько мы находим ископаемых. А ведь эти ящеры были разумными существами. Не забывайте об этом. Они не собирались попадать в снежные заносы или грязь, не собирались они и падать в лаву, разве что совершенно случайно. А теперь вспомните, как мало обнаружено ископаемых людей — даже тех субразумных человекоподобных обезьян, живших миллион лет назад.

Говоря это, он смотрел на свой полупустой стакан и все вертел его и вертел в руках.

— Да и что бы показали ископаемые? — сказал он. — Металлические пояса ржавеют, от них ничего не остается. Эти маленькие ящеры были теплокровными. Я-то это знаю, но вы бы не могли доказать это по окаменелым костям. Ну и что? А можно было бы через миллион лет определить по скелету человека, как выглядит Нью-Йорк? Могли бы вы отличить человека от гориллы и сказать, кто придумал атомную бомбу, а кто ел бананы в зоопарке?

— Ну нет, — решительно возразил ему Джо. — Скелет гориллы от человеческого отличит кто угодно. У человека мозг больше. Любой дурак скажет, кто обладал разумом.

— Да что вы? — Профессор засмеялся сам себе, как будто все это до того просто и очевидно, что и времени на объяснения тратить не стоит. — Вы судите обо всем по тому типу мозга, который удалось развить человеческим существам. Эволюция идет по-разному. Птицы летают по-своему, летучие мыши — по-своему. У жизни множество всяких закавык. Как вы думаете, какой частью своего мозга вы пользуетесь? Примерно пятой. Именно так утверждают психологи. Насколько им известно — насколько известно всем, — восемьдесят процентов нашего мозга вообще не используется. Каждый как бы работает на малой скорости, кроме разве что нескольких человек за всю историю. Леонардо да Винчи, например. Архимед, Аристотель, Гаусс, Гала, Эйнштейн…

Кроме Эйнштейна, я никогда ни о ком из них не слыхал, но даже и бровью не повел. Он назвал и нескольких еще, но я здесь вставил лишь тех, кого запомнил.

Затем он сказал:

— Мозг у тех маленьких рептилий был крошечный, может, в четверть человеческого, а может, и того меньше, но они использовали его весь — целиком и полностью. По их костям, вероятно, этого не скажешь, но они были разумные существа — разумные, как и люди. И они были хозяевами Земли.

И тут Джо выдал по-настоящему блестящую идею. Мне даже показалось на какое-то мгновение, что он припер-таки профессора к стенке, и я страшно обрадовался.

— Послушайте, профессор, — сказал он, — если эти ящеры были такие умные, почему же они после себя ничего не оставили? Где же их города, и здания, и всевозможные штуковины, которые мы постоянно находим от пещерных людей — каменные ножи и все такое прочее? Ну, черт меня дери, да если бы люди исчезли с лица земли, вы только представьте, что бы мы оставили после себя! Нельзя было пройти и милю, без того чтобы не наткнуться на какой-нибудь город. А наши дороги!

Но профессора просто было не удержать. Он даже как бы встряхнулся.

— Вы по-прежнему судите о других формах жизни по человеческим меркам, — просто ответил он. — Мы строим города, дороги, аэропорты и все остальное, что нам нужно, а они этого не делали. Они были по-другому устроены. Весь их образ жизни, во всем, был совершенно иной. Они не жили в городах. Искусства вроде нашего у них не было. Я не уверен, что же именно у них было, поскольку вся их жизнь была настолько чужда мне, что я просто оказался не в состоянии ее постичь… кроме пистолетов. Вот они-то были такие же, как у нас. Странно, правда? Насколько я знаю, может, мы каждый день натыкаемся на их останки и даже не догадываемся, что это такое.

Мне к тому времени весь этот треп уже изрядно поднадоел. Профессора просто невозможно было на чем-нибудь поймать. Чем умнее становился ты сам, тем умнее становился он.

— Послушайте, — сказал я. — Откуда вы столько обо всем этом знаете? Вы что, жили с ними? Или, может, они трекали по-английски? Или, того чище, вы сами говорите на языке ящеров? Скажите-ка на нем несколько слов.

Я, наверное, тоже взбеленился. Знаете, как бывает: скажет тебе парень что-нибудь такое, чему ты не веришь, потому как все это враки, а вот заставить его признать, что он врет, никак не можешь.

Профессор, однако, не разозлился, он лишь снова неторопливо наполнил стакан.

— Нет, — продолжал он, — я ничего не говорил, и они ничего не говорили. Они просто посмотрели на меня своими холодными, жесткими, немигающими глазами — глазами змеи, и я понял, что у них на уме, но я видел, что и они догадались, о чем думаю я. Не спрашивайте у меня, как это произошло. Произошло — и все тут. Все. Я понял, что они вышли на охоту, как знал я и то, что упускать меня они не собираются.

И мы не спросили. Мы просто сидели и смотрели на него, потом Рей сказал:

— А что дальше? Как вам удалось бежать?

— Это оказалось легко. По гребню холма суетливо прошмыгнуло какое-то животное. Оно было длинное — футов, наверное, десять — и узкое и бежало, припадая к земле. Ящеры возбудились, и их возбуждение передалось мне. Казалось, их захлестнула жажда крови, и, совершенно позабыв обо мне, они унеслись прочь. Я забрался обратно в машину, вернулся и разломал ее.

Такого конца нам еще сроду не приходилось слышать. Джо прокашлялся:

— Ну, и что же случилось с динозаврами?

— Как, неужели непонятно? А я-то полагал, что все довольно просто. Все сделали именно эти разумные ящеры. Они были охотниками — по инстинкту, по выбору. Это было их хобби в жизни. Они убивали не ради пищи, а ради развлечения.

— И они просто стерли с лица земли всех динозавров?

— Во всяком случае, всех, что тогда жили; все современные им виды. Думаете, это невозможно? А сколько времени понадобилось нам, чтобы уничтожить стадо бизонов в сто миллионов голов? А что стало с дронтом за несколько лет?! Предположим, если бы мы всерьез взялись за это, то сколько бы продержались львы, тигры и жирафы? Господа, да к тому времени, как я увидел этих ящеров, на Земле не осталось никакой крупной дичи — ни одной рептилии, пожалуй, длиннее пятнадцати футов. Все исчезло. Эти чертенята гонялись теперь за маленькими, суетливо перебегавшими по земле, и, вероятно, с сожалением вспоминали добрые старые времена.

Мы молча сидели, смотрели на свои пустые кружки и думали. Все эти динозавры, здоровенные, как дома, убиты маленькими ящерами с пистолетами. Убиты ради спортивного интереса.

Потом Джо наклонился над столом, положил руку на плечо профессора, легонько так, и потряс его.

— Эй, профессор, — сказал он, — но если так, то что же случилось с этими маленькими ящерами, у которых были пистолеты? А? Вы не возвращались туда, чтобы узнать?

— Вы все еще не понимаете? Ими уже овладевали новые желания. Я прочел это по их глазам. Крупная дичь у них кончалась — они лишились своего удовольствия. Ну и, как вы думаете, что же они сделали? Они обратились к другой дичи — самой крупной и самой опасной из всех — и повеселились на славу. Они охотились за этой дичью до конца.

— За какой еще дичью? — спросил Рей. Он ничего не понял, а мы с Джо все поняли.

— Да друг за другом, — громко сказал профессор. — Покончив со всеми остальными, они взялись друг за друга — пока не осталось ни одного.

И снова мы замолчали и задумались об этих динозаврах, здоровенных, как дома, а приконченных маленькими ящерами с пистолетами. Думали мы и об этих маленьких ящерах, которые так и не смогли перестать стрелять, даже когда упражняться в стрельбе можно было только друг на друге.

— Бедные глупые ящеры, — произнес Джо.

— Да, — вздохнул Рей, — бедные чокнутые ящеры.

И тут случилось нечто такое, что нас не на шутку напугало. Профессор вдруг вскочил, а глаза у него были такие, будто вот-вот выскочат из орбит, а сам он накинется на нас.

— Дураки безмозглые! — закричал он. — Чего сидите и распускаете нюни по каким-то рептилиям, которые подохли сто миллионов лет назад? То был первый разум на Земле, и именно так он и кончил. Это уже в прошлом. Но мы-то уже второй разум — а как, черт побери, вы думаете, кончим мы?

Он оттолкнул стул и направился к двери. Но прежде чем совсем уйти, остановился и сказал:

— Бедное глупое человечество! Вот о чем надо плакать!

Перст обезьяны

— Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да. Да, — сказал Марми Таллинн, писатель-фантаст, всякий раз придавая голосу новую модуляцию и высоту тона. Кадык на его длинной шее ходил ходуном.

— Нет, — отрезал Лемюэл Хоскинс, редактор научно-фантастического журнала, глядя немигающим взором сквозь стекла очков в стальной оправе.

— Значит, вы против научного опыта. Вы и слушать меня не желаете. Как это понимать? Меня забаллотировали? — Марми принялся подниматься на носках и опускаться, дыхание у него участилось. В тех местах, где он хватался за голову, волосы его спутались.

— Один против шестнадцати, — сказал Хоскинс.

— Слушайте, — не унимался Марми, — ну почему вы всегда правы? Почему я всегда не прав?

— Марми, посмотрите правде в глаза. С каждого из нас спрашивают по-своему. Упади тираж журнала, и я погорел. Меня тут же вышвырнут. Президент фирмы «Спейс паблишерс» даже не станет задавать вопросов, уж вы мне поверьте. Он просто посмотрит цифры. Но тираж пока не падает, а растет. Выходит, я хороший редактор. Ну, а с вами дело обстоит так: когда редакторы принимают вашу продукцию, вы талант. Когда они вас отвергают, вы бездельник. В данном конкретном случае вы бездельник.

— Есть и другие редакторы. На вас, знаете ли, свет клином не сошелся. — Марми воздел руки и растопырил пальцы. — Считать умеете? Вот сколько научно-фантастических журналов с удовольствием возьмут любое произведение Таллинна, причем возьмут с закрытыми глазами.

— Ну и на здоровье, — сказал Хоскинс.

— Послушайте, — голос Марми смягчился. — Вы хотите, чтобы я внес в повествование два изменения, верно? Вам нужен был вводный эпизод с войны в космосе. И я вам его представил, вот он. — Марми помахал рукописью под носом у Хоскинса, и тот отодвинулся, будто от нее попахивало. — Но вы также хотели, чтобы в эпизод, где действие происходит на обшивке корпуса космического корабля, я ввел короткую ретроспективную сцену с действием внутри корабля, — продолжал Марми, — А вот этого вам не видать как своих ушей. Если я пойду на это изменение, я испорчу концовку, которая в ее теперешнем виде исполнена пафоса и глубокого чувства.

Редактор откинулся в кресле и воззвал к своей секретарше, которая на протяжении этого спора знай себе неторопливо печатала. К подобным сценам она привыкла.

— Вы слышите, мисс Кейн? И он еще толкует о пафосе, глубоком чувстве… Что он, писатель, может понимать в таких вещах? Да вы меня послушайте! Если вы вставите эту ретроспективную сцену, вы усилите напряжение, уплотните сюжет, прибавите ему убедительности.

— Каким же образом я прибавлю ему убедительности? — в отчаянии вскричал Марми. — По-вашему, если я заставлю ребят в космическом корабле толковать о политике и социологии, когда они того и гляди взорвутся, повествование от этого станет убедительнее? О Господи Боже!

— А больше ничего и не остается. Если вы начнете толковать о политике и социологии после кульминации, читатель у вас заснет.

— Но я же пытаюсь доказать вам, что вы ошибаетесь. И я могу это доказать. Какой прок от разговоров, когда я условился онаучном эксперименте…

— О каком еще эксперименте? — Хоскинс снова обратился к секретарше: — Как вам это нравится, мисс Кейн? Он уже вообразил себя одним из своих героев.

— Так уж вышло, что я знаком с одним ученым.

— С кем именно?

— С доктором Арндтом Торгессоном, профессором психодинамики из Колумбийского университета.

— Сроду о таком не слыхал.

— Я полагаю, это о многом говорит, — с презрением сказал Марми. — Вы никогда о нем не слыхали! Да вы и об Эйнштейне-то услышали только тогда, когда ваши авторы стали упоминать о нем в своих рассказах!

— Очень смешно. Ну, и что этот Торгессон?

— Он разработал способ научного определения ценности литературного произведения. Это огромная работа… она… она…

— И она закрытая?

— Разумеется, закрытая. Он же не профессор от научной фантастики. В научной фантастике, когда человек придумывает какую-нибудь теорию, он тут же растрезвонивает о ней в газетах. В настоящей жизни такого не бывает. Ученый порой годами экспериментирует, прежде чем что-нибудь напечатать. Публикация — дело нешуточное.

— Тогда откуда об этом знаете вы, если не секрет?

— Так уж вышло, что доктор Торгессон — мой поклонник. Так уж случайно оказалось, что ему нравятся мои рассказы. Так уж получилось, что он считает меня лучшим из всех писателей-фантастов.

— И он знакомит вас со своей работой?

— Совершенно верно. Я как будто чувствовал, что вы встанете на дыбы из-за этого рассказа, и попросил его устроить для нас показательный опыт. Он обещал — если только мы не станем болтать. Он сказал, что эксперимент будет интересный. Он сказал…

— Что же в нем такого тайного?

— Ну… — Марми замялся. — Послушайте, а что, если бы я сказал вам, что у него есть обезьяна, которая из головы может отстукивать на машинке «Гамлета»?

Хоскинс в тревоге воззрился на Марми.

— Что это вы тут устраиваете? Хотите сыграть со мной злую шутку? — Он повернулся к мисс Кейн: — Когда писатель десять лет строчит научную фантастику, его для вящей безопасности надо держать в клетке-одиночке.

Мисс Кейн знай себе размеренно печатает.

— Вы слышали, что я сказал, — продолжал Марми. — Обыкновенная обезьяна, на вид даже смешнее среднестатистического редактора. Я договорился на сегодняшний полдень. Пойдете со мной или нет?

— Разумеется, нет. Вы думаете, я оставлю кучу рукописей вот такой высоты, — он провел рукой по горлу, — ради ваших глупых шуток? Вообразили себя комиком, а я, значит, должен вам подыгрывать?

— Если это шутка, Хоскинс, я угощаю вас обедом в любом ресторане по вашему выбору. Мисс Кейн свидетель.

Хоскинс откинулся в кресле.

— Вы угостите меня обедом?! Вы, Мармадъюк Таллинн, самый известный в Нью-Йорке тунеядец, живущий в долг, собираетесь уплатить наличными?!

Марми всего передернуло — и не оттого, что его упрекнули в скупердяйстве, а потому, что произнесли его имя полностью, все его три ужасных слога.

— Повторю, — заявил он, — обед за мной: где хотите и что хотите. Бифштекс, грибы, грудка цесарки, марсианский аллигатор — что угодно.

Хоскинс встал и взял шляпу с крышки ящика для картотеки.

— Да ради того только, чтобы поглядеть, как вы разворачиваете огромные старинные долларовые купюры, которые прячете в ложном каблуке своей левой туфли с тысяча девятьсот двадцать восьмого года, я бы пошел пешком в Бостон…

Доктор Торгессон был польщен. Он тепло пожал Хоскинсу руку и сказал:

— Я читаю «Космические истории». С тех самых пор, как приехал в эту страну, мистер Хоскинс. Превосходный журнал. И особенно мне нравятся рассказы мистера Таллинна.

— Вы слышите? — не удержался Марми.

— Слышу. Марми говорит, что у вас, профессор, есть какая-то одаренная обезьяна.

— Да, — ответил Торгессон, — но, разумеется, это должно остаться между нами. К публикациям я еще не готов, а преждевременная шумиха может погубить мою профессиональную карьеру.

— Дальше редактора не пойдет, профессор.

— Хорошо, хорошо, садитесь, джентльмены, садитесь. — Он принялся вышагивать перед ними туда-сюда. — Что вы сказали мистеру Хоскинсу о моей работе, Марми?

— Ничего, профессор.

— Так. Ну, мистер Хоскинс, поскольку вы редактор журнала научной фантастики, мне, я полагаю, не нужно спрашивать, имеете ли вы представление о кибернетике.

Хоскинс сверкнул из-под очков в стальной оправе взглядом, в котором сконцентрировались все его умственные способности.

— Ну да. Счетные машины… Массачусетский технологический институт… Норберт Винер… — Он пробормотал что-то еще.

— Да-да. — Торгессон зашагал быстрее. — Тогда вы должны знать, что на принципах кибернетики созданы компьютеры для игры в шахматы. Правила шахматных ходов и задачи игры встроены в их схемы. Возьмите любое положение на доске, и машина вычислит все возможные ходы с их последствиями и выберет тот единственный, который обеспечит наибольшую вероятность победы в партии. Машину даже можно настроить так, что она будет учитывать темперамент противника.

— Ну да, — согласился Хоскинс, задумчиво поглаживая подбородок.

— Теперь представьте ситуацию, в которой вычислительной машине предложат отрывок из литературного произведения, к которому компьютер затем сможет добавить слова из своего запаса. Из того словаря, который служит материалом для создания величайших литературных ценностей. Естественно, эту машину пришлось бы научить, что означают различные клавиши на пишущей машинке. Разумеется, подобный компьютер был бы гораздо сложнее, чем любой шахматный.

Хоскинс беспокойно заерзал.

— А как же обезьяна, профессор? Марми упоминал какую-то обезьяну.

— Но ведь именно к этому я и подхожу, — сказал Торгессон. — Естественно, ни одна рукотворная машина не может быть достаточно сложной. Другое дело — человеческий мозг. Он и сам по себе уже вычислительная машина. Разумеется, я не могу использовать мозг человека: этого мне, увы, не позволяет закон. Но даже и мозг обезьяны, если им умело манипулировать, в состоянии сделать гораздо больше, чем любая машина, когда-либо созданная человеком. Подождите! Пойду принесу крошку Ролло.

Он вышел из комнаты. Хоскинс подождал немного, потом с опаской посмотрел на Марми и сказал:

— Эх, братец!

— В чем дело? — спросил Марми.

— В чем дело?! Да ведь этот человек самозванец. Скажите мне, Марми, где вы наняли этого жулика?

— Жулика?! — оскорбился Марми. — Ну знаете! Мы находимся в кабинете настоящего профессора в Фейеруэзер-холл, Колумбийский университет. Надеюсь, хоть Колумбийский университет вы узнаете? На 116-й авеню вы видели статую Альма Матер. Я еще показал, где кабинет Эйзенхауэра.

— Разумеется, но…

— А это кабинет доктора Торгессона. Взгляните на эту пыль — он дунул на какой-то учебник и поднял целое облако пыли. — Одна эта пыль уже говорит о том, что тут все самое настоящее. А взгляните-ка на заглавие этой книжки: «Психодинамика человеческого поведения». Автор — профессор Арндт Ролф Торгессон.

— Допускаю, Марми, допускаю. Есть какой-то Торгессон, а это его кабинет. Как вы пронюхали, что настоящий Торгессон в отпуске, и как вам удалось воспользоваться его кабинетом, я не знаю. Но неужели вы пытаетесь убедить меня, что этот шут с его обезьянами и компьютерами — настоящий ученый? Х-ха!

— Судя по вашей природной подозрительности, можно сделать лишь один вывод: у вас было несчастливое и полное лишений детство.

— Подозрительность во мне развилась от постоянного общения с писателями, Марми. Ресторан я уже выбрал, и сводить меня туда вам обойдется в кругленькую сумму.

Марми фыркнул:

— Это не будет стоить мне даже того самого жалкого цента, который вы время от времени мне кидаете. Тс-с-с! Он возвращается.

К шее профессора липнула обезьянка-капуцин, имевшая очень грустный вид.

— А это, — представил профессор, — крошка Ролло. Поздоровайся, Ролло.

Обезьянка дернула себя за вихор.

— Боюсь, он переутомился, — сказал профессор. — Ну, вот тут у меня как раз кусок его рукописи.

Он опустил обезьянку, позволив ей дернуть себя за палец, а сам тем временем вытащил из кармана пиджака два листка бумаги и протянул их Хоскинсу. Тот прочел:

«Быть или не быть, таков вопрос. Что благородней духом — покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчася против роя смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть и только; и сказать, что сном кончаешь…»

Он поднял глаза.

— Это напечатал крошка Ролло?

— Не совсем. Это копия с того, что напечатал он.

— Ах, копия. Ну, крошка Ролло не знает своего Шекспира. Здесь должно быть: «Иль ополчась на море смут».

Торгессон кивнул:

— Вы совершенно правы, мистер Хоскинс. Шекспир действительно написал «море». Но, видите ли, это смешанная метафора. На море с оружием не бросаются. Ролло выбрал односложное слово и отстукал «рой». Это одна из редких ошибок Шекспира.

— Позвольте мне понаблюдать, как он печатает, — попросил Хоскинс.

— Пожалуйста. — Профессор выкатил столик с машинкой. За ней тянулся проводок. Он объяснил: — Приходится пользоваться электрической машинкой, иначе физическое напряжение оказывается слишком большим. Необходимо также подсоединить крошку Ролло вот к этому трансформатору.

Он сделал это, используя в качестве подводящих проводов два электрода, которые едва заметно торчали из шерсти на голове зверька.

— Ролло подвергся весьма тонкой операции на мозге, в результате которой несколько проводков были вживлены в различные участки коры. Мы можем блокировать свободную деятельность мозга и, по сути дела, использовать его как компьютер. Боюсь, подробности были бы…

— Давайте посмотрим, как он печатает, — повторил Хоскинс.

— Что бы вы хотели?

— Он знает «Лепанто» Честертона? — почти не раздумывая спросил Хоскинс.

— Наизусть он ничего не знает. Его писательство — просто вычисления. Прочтите отрывок из этого произведения, чтобы он мог проникнуться настроением и высчитать продолжение.

Хоскинс кивнул, набрал в грудь воздуха и громовым голосом принялся читать:

— «Бьет в Садах Солнца сто один фонтан, Усмехается фонтанам Византийский Султан, Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот: Срединным морем мира завладел султанский флот…»^[82]

— Достаточно, — сказал Торгессон. Наступило молчание. Они ждали. Обезьяна разглядывала пишущую машинку.

— Этот процесс, само собой, требует времени, — сказал Торгессон. — крошке Ролло надо принять во внимание романтичность этого стихотворения, несколько архаичный оттенок, четкий монотонный ритм и все такое прочее.

И вдруг черный пальчик потянулся и коснулся какой-то клавиши. Это была буква «б».

— Заглавных букв он не пишет, — объяснил ученый. — Не ставит и знаков препинания, да и слова не всегда отделяет друг от друга. Вот почему я обычно перепечатываю его работу, когда он заканчивает.

Крошка Ролло нажал «е», потом «л», потом «о», «с», «т», «е», «н», «н», «а», «я». Потом, после продолжительной паузы, он стукнул по пробельной клавише.

— «Белостенная», — сказал Хоскинс.

Слова печатались сами собой:

«белостенная италия от страха чуть жива в адриатике ждет гибель веницейского гольва у монархов христианских папа ради христа молит войско для спасения святого креста»

— Боже мой! — воскликнул Хоскинс.

— Значит, у стихотворения такое именно продолжение? — спросил Торгессон.

— Видит Бог! — отвечал Хоскинс.

— Если так, значит, Честертон, должно быть, поработал на славу. Тут все на своем месте.

— Видите? — проговорил Марми, сжимая Хоскинсу плечо. — Видите, видите, видите? — И еще раз добавил: — Видите?

— Черт меня подери! — не успокаивался Хоскинс.

— А теперь, — сказал Марми, взъерошив себе волосы так, что они стали похожи на хохолок какаду, — давайте перейдем к делу. Давайте проверим мой рассказ.

— Да, но…

— Не бойтесь. Крошке Ролло это по силам, — заверил Торгессон Хоскинса. — Я частенько читаю ему отрывки из лучших образцов научной фантастики, включая многие рассказы Марми. Просто поразительно, насколько он улучшил многие произведения.

— Не в этом дело, — сказал Хоскинс. — Любая обезьяна способна писать научную фантастику лучше иных наших литературных поденщиков. Но ведь в рассказе Таллинна тридцать тысяч слов. Этому монаху^[83] понадобится целая вечность, чтобы отстукать его.

— А вот и нет, мистер Хоскинс, а вот и нет. Я прочту ему рассказ, а в самом важном месте пусть продолжает он.

Хоскинс сложил руки.

— Валяйте, я готов.

— А я и подавно, — заявил Марми и тоже скрестил руки.

Крошка Ролло, пушистый комочек, похожий на несчастного каталептика, сидел и слушал, а мягкий голос доктора Торгессона мерно повышался и понижался, пока он читал о битве в космосе и о последующей борьбе пленников-землян, стремившихся вернуть себе потерянный корабль.

Один из героев выбрался на обшивку корабля, и доктор Торгессон передавал эти колоритные события с легким восхищением. Он читал:

— «Безмолвие вечных звезд повергло Стелни в оцепенение. Саднящее колено резко напомнило о себе, когда он ждал, что чудовища услышат звук удара и…»

Тут Марми неистово дернул доктора Торгессона за рукав. Торгессон поднял глаза и отключил Ролло.

— Ну вот, — сказал Марми. — Понимаете, профессор, именно здесь Хоскинс лезет своими липкими пальцами в мою работу. Я продолжаю эпизод за пределами космического корабля. Наконец Стелни побеждает, и корабль снова оказывается в руках землян. Затем я начинаю объяснять. Хоскинс хочет, чтобы я прервал эту сцену, вернулся на борт корабля, приостановил действие на целых пять страниц, затем снова вышел в космос… Вы когда-нибудь слышали такую муру?

— Может быть, пусть все-таки решает обезьяна? — предложил Хоскинс.

Доктор Торгессон включил крошку Ролло, и черный сморщенный пальчик неуверенно потянулся к машинке. Хоскинс и Марми одновременно подались вперед, их головы мягко соприкоснулись над тельцем размышляющего крошки Ролло. Машинка отстукала букву «н».

— «Н», — подбодрил Марми, кивая.

— «Н», — согласился Хоскинс.

Машинка пробила «а», затем продолжала в более быстром темпе: «…чнут действовать стелни ждал в беспомощном ужасе что сейчас откроются шлюзовые камеры и неумолимо появятся облаченные в скафандры ларусы».

— Слово в слово, — восхищенно проговорил Марми.

— Да, у него, безусловно, ваш слащавый стиль.

— Читателям он нравится.

— Только потому, что их среднее умственное развитие… — Хоскинс умолк.

— Продолжайте, продолжайте, — подбодрил Марми. — Говорите уж. Скажите, что коэффициент их умственного развития на уровне двенадцатилетнего ребенка, и я процитирую вас во всех научно-фантастических журналах нашей страны. Скажите, ну!

— Джентльмены, — встревожился Торгессон. — Джентльмены, вы мешаете крошке Ролло.

Они повернулись к машинке, которая по-прежнему размеренно отстукивала:

«звезды кружили по своим орбитам а чувствительное нутро землянина упорно подсказывало стелни что корабль вращается стоя на одном месте».

Каретка откатилась назад, чтобы начать новую строку. Марми затаил дыхание. Если что-то и произойдет, то именно сейчас.

И обезьяна, протянув палец, отстукала «*».

— Знак сноски! — завопил Хоскинс.

А Марми пробормотал:

— Звездочка…

— Звездочка?! — удивился Торгессон. Последовала строчка еще из девяти звездочек.

— Все, братец, — сказал Хоскинс. Он быстро объяснил вытаращившему глаза Торгессону: — У Марми такая привычка — пробивать строчку из звездочек, когда он хочет указать на радикальное изменение действия. А радикальное изменение действия — именно то, чего я от него добивался.

Машинка начала новый абзац:

«внутри корабля…»

— Отключите его, профессор, — попросил Марми. Хоскинс потирал руки от удовольствия.

— Когда я получу переработанный вариант, Марми?

— Какой вариант? — холодно спросил тот.

— Обезьяний. Сами же говорили…

— Да, говорил. Для этого я и привел вас сюда. Этот крошка Ролло, он — машина, холодная, бесчувственная логическая машина.

— Ну и что?

— А то, что хороший писатель — не машина. Он пишет не умом, а сердцем. — Марми несколько раз стукнул себя в грудь. Хоскинс застонал.

— Что вы со мной делаете, Марми? Если вы опять заведете свою песню о душе и сердце писателя, я просто не выдержу, меня вырвет прямо здесь, сию же минуту. Давайте придерживаться обычной формулы: «Ради денег я напишу что угодно».

— Одну минуту, — сказал Марми. — Послушайте. Крошка Ролло поправил Шекспира. Вы сами указали на это. Крошка Ролло хотел, чтобы Шекспир сказал: «против роя смут». И он был прав с его машинной точки зрения. «На море смут» в данных обстоятельствах выступает как смешанная метафора. А вам не кажется, что Шекспир тоже это знал? Шекспир просто знал, когда нарушить правила, вот и все. Крошка Ролло — машина, которая правил нарушать не может. А хороший писатель может и должен. «Море смут» производит большее впечатление, в этом есть некая раскатистость, мощь. А то, что метафора смешанная, — пустяки, черт с ним.

Далее. Велев мне сменить место действия, вы руководствовались механическим правилом для поддержания напряженности повествования, поэтому, разумеется, крошка Ролло согласен с вами. Но я-то знаю, что обязан нарушить правила, чтобы не снизить глубокого эмоционального воздействия концовки, какой я ее вижу. В противном случае у меня получается механическая продукция, которую в состоянии выдать и компьютер.

— Но ведь… — начал было Хоскинс.

— Давайте голосуйте за механическое! Скажите еще, что мечтаете стать моим редактором, как крошка Ролло!

— Ладно, Марми, — с дрожью в голосе сказал Хоскинс, — я возьму рассказ в его нынешнем виде. Нет, не давайте его мне, пошлите почтой. Пойду поищу бар, если вы не против.

Он нахлобучил шляпу и повернулся, готовый уйти. Торгессон крикнул ему вслед:

— Пожалуйста, никому не рассказывайте о крошке Ролло!

Из-за хлопнувшей двери донеслось в ответ:

— Вы что, думаете я сошел с ума?

Удостоверившись, что Хоскинс ушел, Марми довольно потер руки.

— Великая вещь мозги, — сказал он и до упора вдавил палец в висок. — С каким удовольствием я продал этот рассказ, профессор. Эта сделка стоит всех предыдущих вместе взятых.

Он весело плюхнулся в ближайшее кресло. Торгессон посадил крошку Ролло себе на плечо.

— И все же, Мармадъюк, — мягко спросил он, — как бы вы поступили, если б крошка Ролло напечатал вместо своей версии вашу?

По лицу Марми пробежала грустная тень.

— Черт возьми, — сказал он, — как раз этого я от него и ждал.

Паштет из гусиной печенки

Даже если бы я захотел сообщить вам свое настоящее имя, я этого сделать не имею права; к тому же, при существующих обстоятельствах, я и сам этого не хочу.

Я не ахти какой писатель, если не говорить о научных статьях, так что пишет за меня Айзек Азимов.

Я выбрал его по нескольким причинам. Во-первых, он биохимик и понимает, о чем идет речь — во всяком случае, отчасти. Во-вторых, он умеет писать; по крайней мере он опубликовал довольно много книжек, хотя это не обязательно одно и то же.

Но, что самое важное, он может добиться, чтобы его опубликовали в каком-нибудь журнале. А это именно то, что мне нужно.

Причины вам станут ясны из дальнейшего.

Я не первый, кому удалось увидеть Гусыню. Эта честь выпала на долю техасского фермера-хлопковода по имени Айен Ангус Мак-Грегор, которому Гусыня принадлежала до того, как стала казенной собственностью. (Имена, названия мест и даты, которые я привожу, сознательно мной вымышлены. Напасть по ним на какой-нибудь след ни одному из вас не удастся. Можете и не пытаться.)

Мак-Грегор, очевидно, разводил у себя гусей потому, что они поедали сорняки, не трогая хлопка. Гуси заменяли ему машины для прополки, а к тому же давали ему яйца, пух и, через разумные промежутки времени, — жареную гусятину.

Летом 1955 года этот фермер послал в Департамент сельского хозяйства с дюжину писем, в которых требовал информации о насиживании гусиных яиц. Департамент выслал ему все брошюры, которые оказались под рукой и имели хоть какое-то отношение к предмету. Но его письма становились все более и более настойчивыми, и в них все чаще упоминался его «друг», конгрессмен из тех мест.

Я оказался втянутым в эту историю только потому, что работал в Департаменте. Я получил приличное агрохимическое образование и к тому же немного разбираюсь в физиологии позвоночных. (Это вам не поможет. Если вы думаете, что сумеете из этого извлечь сведения о моей личности, то ошибаетесь.)

В июле 1955 года я собирался поехать на совещание в Сан-Антонио, и мой шеф попросил меня заехать на ферму Мак-Грегора и посмотреть, что можно для него сделать. Мы — слуги общества, а кроме того, мы в конце концов получили письмо от конгрессмена, о котором писал Мак-Грегор.

17 июля 1955 года я встретился с Гусыней.

Сначала, конечно, я встретился с Мак-Грегором. Это был высокий человек, лет за пятьдесят, с морщинистым недоверчивым лицом. Я повторил всю информацию, которую ему посылали, рассказал про инкубаторы, про важность микроэлементов в питании, добавил кое-какие последние новости о витамине Е, кобаламинах и пользе антибиотиков.

Он покачал головой. Все это он пробовал, и все же из яиц ничего не выводилось. Он привлек к сотрудничеству в этом деле всех гусаков, которых только мог заполучить, но и это не помогло.

Что мне было делать? Я государственный служащий, а не архангел Гавриил. Я рассказал ему все, что мог, и если яйца все равно не насиживаются, значит, они для этого не годятся. Вот и все. Я вежливо спросил, могу ли я посмотреть его гусей, просто чтобы никто потом не сказал, будто я не сделал все, что мог. Он ответил:

— Не гусей, мистер. Это одна гусыня.

Я сказал:

— А можно посмотреть эту одну гусыню?

— Пожалуй, что нет.

— Ну, тогда я больше ничем не смогу вам помочь. Если это всего одна гусыня, то с ней просто что-то неладно. Зачем беспокоиться из-за одной гусыни? Съешьте ее.

Я встал и протянул руку за шляпой. Он сказал «Подождите», и я остановился. Его губы сжались, глаза сощурились — он молча боролся с собой. Потом он спросил:

— Если я вам кое-что покажу, вы никому не расскажете?

Он не был похож на человека, способного поверить клятвенному обещанию другого человека хранить тайну, но он как будто уже так отчаялся, что не видел другого выхода. Я начал:

— Если это что-то противозаконное…

— Ничего подобного, — огрызнулся он.

И тогда я пошел за ним в загон около дома, который был обнесен колючей проволокой, заперт на замок и содержал одну гусыню — Ту Самую Гусыню.

— Вот Гусыня, — сказал он. Это было произнесено так, что ясно слышалась прописная буква.

Я уставился на ее. Это была такая же гусыня, как и любая другая, ей-богу — толстая, самодовольная и раздражительная. Я произнес «гм» в наилучшей профессиональной манере.

Мак-Грегор сказал:

— А вот одно из ее яиц. Оно было в инкубаторе. Ничего не получается.

Он достал яйцо из обширного кармана комбинезона. Он держал его с каким-то странным напряжением.

Я нахмурился. С яйцом было что-то неладно. Оно было меньше и круглее обычных.

Мак-Грегор сказал:

— Возьмите.

Я протянул руку и взял его. Вернее, попытался взять. Я приложил в точности такое усилие, какого должно было заслуживать подобное яйцо, но оно попросту выскользнуло у меня из пальцев. Пришлось взять его покрепче.

Теперь я понял, почему Мак-Грегор так странно держал яйцо. Оно весило граммов восемьсот. (Говоря точнее, когда мы потом взвесили его, масса оказалась равной 852,6 грамма.)

Я уставился на яйцо, которое лежало у меня на руке и давило на нее, а Мак-Грегор кисло усмехнулся:

— Бросьте его, — сказал он.

Я только посмотрел на него, а он взял яйцо у меня из руки и уронил его сам.

Яйцо тяжело шлепнулось на землю. Оно не разбилось. Не разбрызгалось каплями белка и желтком. Оно просто лежало на том месте, куда упало.

Я снова поднял его. Белая скорлупа раскололась в том месте, где яйцо ударилось о землю. Осколки отлетели, изнутри светилось что-то тускло-желтое.

У меня задрожали руки. Непослушными пальцами я все же облупил еще немного скорлупы и уставился на это желтое.

Анализов не требовалось. Я и так понял, что это такое.

Передо мной была Гусыня!

Гусыня, Которая Несла Золотые Яйца.

Вы мне не верите. Я знаю. Вы решили, что это очередная мистификация.

Очень хорошо! Я и рассчитываю, что вы так подумаете. Позже я объясню почему.

Пока что моей первой задачей было уговорить Мак-Грегора расстаться с этим золотым яйцом. Я был близок к истерике. Если бы это потребовалось, я был почти готов оглушить его и, отняв яйцо, удрать.

Я сказал:

— Я дам вам расписку. Я гарантирую вам оплату. Я сделаю все, что можно. Послушайте, мистер Мак-Грегор, вам от этих яиц все равно нет никакой пользы. Продать золото вы не сможете, пока не объясните, откуда оно у вас. Хранить его у себя запрещено законом. А как вы сможете это объяснить? Если правительство…

— Я не хочу, чтобы правительство совало нос в мои дела, — упрямо заявил он.

Но я был вдвое упрямее. Я не отставал от него. Я молил, кричал. Я угрожал. Это продолжалось не один час. Буквально. В конце концов я написал расписку, а Мак-Грегор проводил меня до машины. Когда я отъехал, он стоял посреди дороги, глядя мне вслед.

Больше он этого яйца не видел. Конечно, ему была возмещена стоимость золота (656 долларов 47 центов после удержания налогов), но правительство здесь не прогадало.

Если подумать о потенциальной ценности этого яйца…

Потенциальная ценность! В этом-то и заключена вся ирония положения. Поэтому я и печатаю эту статью.

Отдел Департамента сельского хозяйства, в котором я служу, возглавляет Луис П. Бронстейн. (Можете не пытаться его разыскать. Если вам угодно получить дополнительную дезинформацию, то «П» — значит «Питтсфилд».)

Мы с ним в хороших отношениях, и я чувствовал, что могу все ему объяснить, не рискуя после этого оказаться под строгим врачебным надзором. И все-таки я не стал искушать судьбу. Я взял яйцо с собой и, добравшись до самого скользкого места, просто положил его на стол.

Поколебавшись, он дотронулся до яйца пальцем, как будто оно было раскалено.

Я сказал:

— Поднимите.

Он поднял его, как и я, со второй попытки.

Я сказал:

— Это желтый металл, и это могла быть латунь, только это не латунь, потому что он не растворяется в концентрированной азотной кислоте. Я уже пробовал. Золотая там только оболочка, потому что яйцо можно сплющить под небольшим давлением. Кроме того, если бы оно было сплошь золотым, то весило бы больше 10 фунтов.

Бронстейн произнес:

— Это какая-то мистификация.

— Мистификация с настоящим золотом? Вспомните, — когда я впервые увидел эту штуку, она была полностью покрыта настоящей скорлупой. Кусочек скорлупы было легко исследовать. Карбонат кальция. Это подделать трудно. А если мы заглянем внутрь яйца (я не хотел делать это сам) и найдем настоящий белок и настоящий желток, то вопрос будет решен, потому что это подделать вообще невозможно. Конечно, дело заслуживает официального расследования…

— Но как же я пойду к начальству…

Он уставился на яйцо.

Но в конце концов он все-таки пошел. Почти целый день он звонил по телефону и потел. Взглянуть на яйцо пришли одна или две большие шишки Департамента.

Так начался проект «Гусыня». Это было 20 июля 1955.

С самого начала я был уполномоченным по расследованию и номинально руководил им до конца, хотя дело вскоре вышло за пределы моей компетенции.

Мы начали с одного яйца. Его средний радиус составлял 35 мм (длинная ось — 72 мм, короткая ось — 68 мм). Золотая оболочка имела толщину 2,45 мм. Позже, исследовав другие яйца, мы обнаружили, что эта цифра довольно высока. Средняя толщина оболочки оказалась равна 2,1 мм.

Внутри было настоящее яйцо. Он выглядело как яйцо и пахло как яйцо.

Содержимое белка было подвергнуто анализу. Органические компоненты были близки к норме. Белок на 9,7 % состоял из альбумина. Желток имел в общем нормальный состав. У нас не хватило материала, чтобы определить содержание микросоставляющих, но позже, когда в нашем распоряжении оказалось больше яиц, мы это сделали и, поскольку дело касалось содержания витаминов, коферментов, нуклеотидов, сульфгидрильных групп и тому подобного, не нашли ничего необычного.

Одним из важнейших грубых нарушений нормы, которые мы обнаружили, было поведение яйца при нагревании. Небольшая часть желтка при нагревании сварилась вкрутую почти немедленно. Мы дали кусочек такого крутого яйца мыши. Она съела его и осталась жива.

Еще кусочек отщипнул я. Этого было слишком мало, чтобы по-настоящему почувствовать вкус, но тем не менее меня затошнило. Самовнушение, скорее всего.

Этими опытами руководил Борис В. Финли, консультант нашего Департамента, сотрудник биохимического факультета Темпльского университета. По поводу варки яйца он заявил:

— Легкость, с какой протеины яйца денатурируют под действием тепла, говорит о том, что они уже частично денатурированы. А если иметь в виду состав оболочки, то нужно признать, что в этом повинно золото.

Часть желтка была исследована на присутствие неорганических веществ, и оказалось, что он богат ионами хлораурата — одновалентными ионами, содержащими атом золота и четыре атома хлора; химическая формула их — AuCl₄. (Символ «Au», обозначающий золото, происходит от латинского названия золота — «аурум».) Говоря, что содержание хлораурата было высоким, я имею в виду, что его было 3,2 части на тысячу, или 0,32 %. Этого достаточно, чтобы образовать нерастворимое комплексное соединение золота с белком, которое легко свертывается.

Финли сказал:

— Очевидно, это яйцо не может насидеться. Так же, как и любое другое подобное яйцо. Оно отравлено тяжелым металлом. Может быть, золото и красивее свинца, но для белков оно столь же ядовито.

Я мрачно добавил:

— По крайней мере, можно не опасаться, что эта штука протухнет.

— Совершенно верно. В этом хлорно-золотоносном супе не станет жить ни одна уважающая себя бактерия.

Наконец был готов спектрографический анализ золота из оболочки. Оно было фактически чистым. Единственной примесью, которую удалось обнаружить, было железо в количестве до 0,23 %. В желтке содержание железа тоже было вдвое выше нормы. Однако тогда мы не обратили на это внимания.

Через неделю после того, как был основан проект «Гусыня», в Техас отправилась целая экспедиция. Туда поехали пять биохимиков (тогда еще, как вы видите, главный упор делался на биохимию), три грузовика оборудования и воинское подразделение. Я, конечно, поехал тоже.

Сразу по прибытии мы изолировали ферму Мак-Грегора от всего мира.

Это была, знаете, счастливая идея — все эти меры безопасности, принятые с самого начала. Рассуждали мы тогда неверно, но результат оказался удачным.

Департамент хотел, чтобы проект «Гусыня» держали в секрете, — на первых порах просто из-за не покидавшего нас опасения, что это все-таки окажется грандиозной мистификацией, а мы не могли себе позволить такую неудачную рекламу. А если это не было мистификацией, то мы не хотели навлечь на себя нашествие репортеров.

Подлинное значение всей этой истории стало вырисовываться лишь значительно позже, спустя много времени после того, как мы приехали на ферму Мак-Грегора.

Мак-Грегор, естественно, был недоволен тем, что вокруг него расположилось столько людей и оборудования. Он был недоволен тем, что Гусыню объявили казенным имуществом. Он был недоволен тем, что ее яйца конфисковали.

Все это ему не нравилось, но он дал свое согласие, — если можно назвать это согласием, когда в момент переговоров на заднем дворе вашей усадьбы собирают пулемет, а в самый разгар спора под окнами маршируют десять солдат с примкнутыми штыками.

Конечно, он получил компенсацию. Что деньги для правительства?

Гусыне тоже кое-что не нравилось, например когда у нее брали кровь для анализов. Мы не решались делать это под наркозом, чтобы ненароком не нарушить ее обмен веществ, и каждый раз двоим приходилось ее держать. Вы когда-нибудь пробовали держать рассерженную гусыню?

Гусыня находилась под круглосуточной охраной, и любому, кто допустил бы, чтобы с ней что-нибудь случилось, грозил трибунал. Если кто-нибудь из тех солдат прочтет эту статью, он может догадаться, в чем было тогда дело. При этом у него должно хватить ума, чтобы держать язык за зубами. По крайней мере, если он соображает, что для него хорошо и что плохо, он будет помалкивать.

Кровь Гусыни подвергали всем возможным исследованиям. Она содержала 2 части на 100 000 (0,002 %) хлораурата. Кровь, взятая из печеночной вены, была им еще богаче — почти 4 части на 100 000.

Финли проворчал:

— Печень.

Мы сделали рентгеновские снимки. На негативе печень выглядела как светло-серая туманная масса, более светлая, чем окружающие органы, так как она поглощала больше рентгеновских лучей, потому что содержала больше золота. Кровеносные сосуды казались светлее, чем сама печень, а яичники были чисто белыми. Сквозь них рентгеновские лучи не проходили вовсе.

В этом был какой-то смысл, и в первом докладе Финли изложил его с наибольшей возможной прямотой. Доклад содержал, в неполном пересказе, следующее:

«Хлораурат выделяется печенью в ток крови. Яичники действуют в качестве ловушки для этого иона, который здесь восстанавливается до металлического золота и отлагается в оболочке развивающегося яйца. Невосстановленный хлораурат в относительно высокой концентрации содержится в развивающемся яйце.

Почти не вызывает сомнения, что Гусыня использует этот процесс, чтобы избавиться от атомов золота, которые несомненно отравили бы ее, если бы им позволить накопиться. Выделение отбросов в составе содержимого яйца — вероятно, редкость в животном мире, даже уникальный случай, но нельзя отрицать, что благодаря этому Гусыня остается в живых.

Однако, к несчастью, яичники локально отравлены до такой степени, что яиц кладется мало, вероятно, не больше, чем нужно, чтобы избавиться от накапливающегося золота, и эти немногие яйца определенно не могут насиживаться».

Вот и все, что он написал, но нам, остальным, он сказал:

— Остается еще один вопрос…

Я знал, что это за вопрос. Мы все это знали.

Откуда берется золото?

На этот вопрос пока не было ответа, если не считать некоторых негативных результатов. В пище Гусыни золота не обнаруживалось, поблизости не было никаких золотоносных камешков, которые она могла бы глотать. Нигде в округе в почве не было следов золота, а обыск дома и усадьбы ничего не дал. Там не было ни золотых монет, ни золотых украшений, ни золотой посуды, часов, и вообще ничего золотого. Ни у кого на ферме не было даже золотых зубов.

Конечно, было золотое кольцо миссис Мак-Грегор, но оно было всего одно за всю ее жизнь, и его она носила на пальце.

Откуда же берется золото?

Первые намеки на ответ мы получили 16 августа 1955 года.

Альберт Невис, из университета имени Пэрдью, ввел Гусыне желудочный зонд (еще одна процедура, против которой она энергично возражала), собираясь исследовать содержимое ее пищеварительного тракта. Это были все те же наши поиски внешнего источника золота.

Золото было найдено, но лишь в виде следов, и были все основания предположить, что эти следы сопровождают выделение пищеварительных соков и поэтому имеют внутреннее происхождение.

Тем не менее обнаружилось еще кое-что, во всяком случае отсутствие кое-чего.

Невис при мне пришел в кабинет Финли, расположенный во временной постройке, которую мы соорудили почти за одну ночь поблизости от гусятника. Он сказал:

— У Гусыни мало желчного пигмента. В содержимом двенадцатиперстной кишки его почти нет.

Финли нахмурился и произнес:

— Возможно, функции печени совершенно расстроены из-за концентрации золота. Может быть, она вовсе не выделяет желчи.

— Выделяет, — сказал Невис. — Желчные соли присутствуют в нормальном количестве. По крайней мере, близко к норме. Не хватает именно желчного пигмента. Я сделал анализ кала, и это подтвердилось. Желчного пигмента нет.

Здесь позвольте мне кое-что объяснить. Желчные соли — это вещества, которые печень выделяет в желчь, и в ее составе они изливаются в верхнюю часть тонкого кишечника. Эти вещества похожи на моющие средства: они помогают превращать жиры нашей пищи (и пищи Гусыни) в эмульсию и в виде мелких капелек распределить их в водном содержимом кишечника. Такое распределение, или, если хотите, гомогенизация, облегчает переваривание жиров.

Но желчные пигменты — вещества, которых была лишена Гусыня, — это нечто совершенно иное. Печень производит их из гемоглобина — красного белка крови, переносящего кислород. Использованный гемоглобин расщепляется в печени. Отщепленная часть — гем — представляет собой кольцеобразную молекулу (ее называют порфирином) с атомом железа в центре. Печень извлекает из нее железо и запасает его для будущего употребления, а потом расщепляет и оставшуюся кольцеобразную молекулу. Этот расщепленный порфирин и образует желчный пигмент. Он окрашивается в коричневый или зеленоватый цвет (в зависимости от дальнейших химических превращений) и выделяется в желчь.

Желчный пигмент не нужен организму. Он изливается в желчь как отброс, проходит сквозь кишечник и выделяется с экскрементами. Именно он определяет их цвет.

У Финли заблестели глаза.

Невис сказал:

— Похоже на то, что порфирины расщепляются в печени не так, как полагается. Вам это не кажется?

— Конечно, казалось.

После этого всех охватило лихорадочное возбуждение. Это было первое обнаруженное у Гусыни отклонение в обмене веществ, не имеющее прямой связи с золотом.

Мы сделали биопсию печени (это значит, что из печени Гусыни был взят цилиндрический кусочек ткани). Гусыне было больно, но вреда ей это не причиняло. Кроме этого, мы сделали новые анализы крови.

На этот раз мы выделили из крови гемоглобин, а из нашего образца печени — немного цитохромов (цитохромы — это окисляющие ферменты, которые также содержат гем). Мы выделили гем, и в кислом растворе часть его выпала в осадок в вид ярко-оранжевого вещества. К 22 августа 1955 года мы получили 5 микрограммов этого соединения.

Оранжевое вещество было подобно гему, но это не был гем. В геме железо может находиться в виде двухвалентного (Fe²⁺) или трехвалентного иона (Fe³⁺). У оранжевого вещества, которое мы отделили от гема, с порфириновой частью молекулы было все в порядке. Но металл в центре кольца был золотом, точнее, трехвалентным ионом золота (Au³⁺). Мы назвали это соединение ауремом — это просто сокращение от слов «золотой гем».

Аурем оказался первым содержащим золото органическим соединением, когда-либо обнаруженным в природе. При обычных условиях это вызвало бы сенсацию в биохимическом мире. Но теперь это были пустяки — сущие пустяки в сравнении с новыми горизонтами, которые открывало само его существование.

Оказывается, печень не расщепляла гем до желчного пигмента. Вместо этого она превращала его в аурем, заменяя железо золотом. Аурем, в равновесии с хлорауремом, попадал в ток крови и переносился в яичники, где золото выделялось, а порфириновая часть молекулы удалялась посредством какого-то еще неизвестного механизма.

Дальнейшие анализы показали, что 29 % содержавшегося в крови Гусыни золота переносилось в составе плазмы в виде хлораурата. Остальные 71 % содержались в красных кровяных тельцах в виде «ауремглобина». Была сделана попытка ввести в корм Гусыни метку из радиоактивного золота, чтобы проследить за радиоактивностью плазмы крови и красных кровяных телец и узнать, с какой скоростью молекулы ауремглобина перерабатываются в яичниках. Нам казалось, что ауремглобин должен был удаляться гораздо медленнее, чем растворенный в плазме хлораурат.

Однако эксперимент не удался — мы вообще не уловили радиоактивности. Мы сочли это результатом своей неопытности — никто из нас не был специалистом по изотопам. Это было большой ошибкой, потому что неудача эксперимента на самом деле имела огромное значение и, не осознав этого, мы потеряли несколько дней.

Конечно, ауремглобин был бесполезен с точки зрения переноса кислорода, но он составлял лишь около 0,1 % от общего количества гемоглобина красных кровяных телец, так что это не сказывалось на газообмене в организме Гусыни.

В результате вопрос о том, откуда же берется золото, оставался открытым, и первым сделал решающее предположение Невис. На совещании нашей группы вечером 25 августа 1955 года он сказал:

— А может быть, Гусыня не замещает железо на золото? Может быть, она превращает железо в золото?

До того как я лично познакомился с Невисом в то лето, я знал его по публикациям (его темой была химия желчи и работа печени) и всегда считал его осторожным и здравомыслящим человеком. Пожалуй, даже слишком осторожным. Никто не мог бы подумать, что он способен сделать такое совершенно нелепое заявление.

Это свидетельствует о той атмосфере отчаяния и морального разложения, которая окружила проект «Гусыня».

Отчаяние вызывал тот факт, что золоту взяться было просто неоткуда — буквально неоткуда. Гусыня выделяла по 38,9 грамма золота в день на протяжении многих месяцев. Это золото должно было откуда-то поступать, а если этого не происходило, — а этого абсолютно не происходило, — то, значит, оно должно было из чего-то вырабатываться.

Моральное разложение, которое заставило нас серьезно рассмотреть вторую возможность, объяснялось попросту тем, что перед нами была Гусыня, Которая Несла Золотые Яйца; этого нельзя было отрицать. А раз так, то все было возможно. Мы все оказались в каком-то сказочном мире и потеряли чувство реальности.

Финли приступил к серьезному обсуждению такой возможности:

— В печень, — сказал он, — поступает гемоглобин, а выходит оттуда немного ауремглобина. В золотойоболочке яиц содержится единственная примесь — железо. В желтке яиц в повышенном количестве содержатся то же золото и отчасти железо. Во всем этом есть какой-то смысл. Ребята, нам нужна помощь.

Помощь нам действительно понадобилась. Так начался последний этап нашей работы. Этот этап, величайший и самый важный из всех, требовал участия физиков-ядерщиков.

5 сентября 1955 года из Калифорнийского университета прибыл Джон Л. Биллингс. Кое-какое оборудование он привез с собой, остальное было доставлено в течение ближайших недель. Выросли новые временные постройки. Я уже мог предвидеть, что не пройдет и года, как вокруг Гусыни образуется целый научно-исследовательский институт…

Вечером пятого числа Биллингс принял участие в нашем совещании. Финли ввел его в курс дела и сказал:

— С этой идеей о превращении железа в золото связано великое множество серьезных проблем. Во-первых, общее количество железа в Гусыне может быть всего порядка половины грамма, а золота производится около 40 граммов в день.

У Биллингса оказался чистый, высокий голос. Он сказал:

— Самая трудная проблема не в этом. Железо находится в самом низу энергетической кривой, а золото — гораздо выше. Чтобы грамм железа превратить в грамм золота, нужно примерно столько же энергии, сколько дает распад грамма урана-235.

Финли пожал плечами:

— Эту проблему я оставляю вам.

Биллингс сказал:

— Дайте мне подумать.

Он не ограничился размышлениями. В частности, он взял у Гусыни свежие образцы гема, сжег их и послал получившуюся окись железа в Брукхейвен на изотопное исследование.

Когда пришли результаты анализа, у Биллингса захватило дыхание. Он сказал:

— Здесь нет железа-56.

— А как остальные изотопы? — сразу же спросил Финли.

— Все тут, — сказал Биллингс, — в соответствующих соотношениях, но никаких следов железа-56.

Здесь мне снова придется кое-что объяснить. Железо, которое обычно встречается, состоит из четырех изотопов. Это разновидности атомов, которые отличаются атомным весом. Атомы железа с атомным весом 56, или железо-56, составляют 91,6 % всех атомов железа. Остальные атомы имеют атомные веса 54, 57 и 58.

Железо, содержащееся в геме Гусыни, состояло только из железа-54, железа-57 и железа-58. Вывод напрашивался сам собой. Железо-56 исчезало, остальные изотопы нет; а это означало, что происходит ядерная реакция. Только ядерная реакция может затронуть один изотоп и оставить в покое остальные. Любая обычная химическая реакция должна была вовлекать в себя все изотопы в равной мере.

— Но это энергетически невозможно, — произнес Финли.

Говоря это, он хотел всего-навсего слегка съязвить по поводу первой реплики Биллингса. Мы, биохимики, хорошо знаем, что в организме идет множество реакций, требующих поступления энергии, и что проблема решается так: реакция, потребляющая энергию, сопрягается с реакцией, выделяющей энергию.

Но химические реакции выделяют или поглощают лишь несколько килокалорий на моль. Ядерные же реакции выделяют или поглощают миллионы килокалорий. Значит, чтобы обеспечить энергией ядерную реакцию, нужна другая ядерная реакция, в ходе которой энергия выделяется.

Два дня мы не видели Биллингса.

Когда он вновь появился, то заявил:

— Послушайте! В ходе реакции, служащей источником энергии, должно выделяться ровно столько же энергии на участвующее в ней ядро, сколько требуется, чтобы могла идти реакция, поглощающая энергию. Если энергии поступает хотя бы чуть меньше, то реакция не пойдет. Если ее поступает хотя бы чуть больше и если учесть астрономическое количество участвующих в реакции ядер, то избыточная энергия в доли секунды превратила бы Гусыню в пар.

— Ну и что? — спросил Финли.

— Так вот, количество возможных реакций очень ограничено. Я смог найти только одну подходящую систему. Если кислород-18 превращается в железо-56, то при этом выделяется достаточно энергии, чтобы превратить железо-56 дальше в золото-197. Это похоже на катание с гор, когда санки спускаются с одной горки и тут же въезжают на другую. Придется это проверить.

— Каким образом?

— Во-первых, что, если установить изотопный состав кислорода в крови Гусыни?

Кислород воздуха содержит три стабильных изотопа, главным образом кислород-16. На кислород-18 приходится только один атом из 250.

Еще один анализ крови. Содержащаяся в ней вода была подвергнута перегонке в вакууме и часть ее пошла в масс-спектрограф. Кислород-18 в ней был, но только один атом из 1300. Почти 80 % ожидаемого количества кислорода-18 в крови не оказалось.

Биллингс сказал:

— Это косвенное доказательство. Кислород-18 расходуется. Он постоянно поступает в организм Гусыни с кормом и водой, но он все-таки расходуется. Вырабатывается золото-197. Железо-56 является промежуточным продуктом, и так как реакция, в которой оно расходуется, проходит быстрее, чем реакция, в которой оно образуется, то оно не может достигнуть заметной концентрации и изотопный анализ показывает его отсутствие.

Мы не были удовлетворены этим и попробовали еще один эксперимент. Целую неделю Гусыню поили водой, обогащенной кислородом-18. Выделение золота повысилось почти немедленно. К концу недели она вырабатывала 45,8 грамма, в то время как содержание кислорода-18 в тканях ее тела осталось не выше, чем прежде.

— Сомнений нет, — сказал Биллингс. Он переломил карандаш и встал. — Эта Гусыня — живой ядерный реактор.

Очевидно, Гусыня представляла собой результат мутации.

Для мутации требовалось, кроме всего прочего, радиоактивное облучение, а это наводило на мысль о ядерных испытаниях, которые проводились в 1952–1953 годах в нескольких сотнях милях от фермы Мак-Грегора. (Если вам придет в голову, что в Техасе ядерные испытания никогда не проводились, то это свидетельствует о двух вещах: во-первых, я вам не сообщаю всего, что знаю, а во-вторых, вы сами много чего не знаете.)

Вряд ли за всю историю атомного века когда-либо так тщательно изучался радиоактивный фон и так скрупулезно анализировались радиоактивные составляющие почвы.

Были подняты архивы. Неважно, что они оказались совершенно секретными. К тому времени проекту «Гусыня» придавалось самое первостепенное значение, какое только было возможно.

Изучались даже метеорологические данные, чтобы проследить за поведением ветров в период испытаний.

Выяснились два обстоятельства.

Первое. Радиоактивный фон на ферме был чуть выше нормы. Спешу добавить, — не настолько, чтобы причинить какой-либо вред. Однако были данные о том, что в то время, когда родилась Гусыня, ферма была задета краями по меньшей мере двух радиоактивных облаков. Снова спешу добавить, что никакой реальной опасности они не представляли.

Второе. Гусыня, единственная из всех гусей на ферме, по сути дела единственное из всех живых существ на ферме, которых мы смогли исследовать, включая людей, не обнаруживала вообще никакой радиоактивности. Только подумайте: все что угодно обнаруживает следы радиоактивности (это и имеют в виду, когда говорят о радиоактивном фоне). Но Гусыня не обнаруживала никакой радиоактивности.

В декабре 1955 года Финли представил доклад, который можно пересказать следующим образом:

«Гусыня представляет собой результат в высшей степени необычной мутации и родилась в обстановке высокой радиоактивности, которая способствовала мутациям вообще и сделала данную мутацию особенно благоприятной.

Гусыня обладает ферментативными системами, способными катализировать различные ядерные реакции. Состоят ли эти системы из одного или нескольких ферментов, неизвестно. Ничего неизвестно также о природе этих ферментов. Теоретически невозможно объяснить, как могут ферменты катализировать ядерные реакции, поскольку последние связаны с взаимодействиями частиц, на пять порядков более сильными, чем в обычных химических реакциях, которые обычно катализируют ферменты.

Сущность ядерного процесса состоит в превращении кислорода-18 в золото-197. Кислород-18 изобилует в окружающей среде, присутствует в значительных количествах в воде и во всех органических кормах. Золото-197 выделяется из организма через яичники. Известен один промежуточный продукт реакции — железо-56, а тот факт, что в этом процессе образуется ауремглобин, позволяет предположить, что в состав участвующего в нем фермента или ферментов входит гем в качестве активной группы.

Значительные усилия были направлены на то, чтобы оценить возможное значение этого процесса для Гусыни. Кислород-18 для нее безвреден, а удаление золота-197 представляет значительные трудности, само оно потенциально ядовито и является причиной ее бесплодия. Синтез золота мог понадобиться для того, чтобы избежать какой-то более серьезной опасности. Такая опасность…»

Когда вы просто читаете об этом в докладе, все это кажется вам таким спокойным и логичным. На самом деле я еще никогда не видел, чтобы человек был так близок к апоплексическому удару и после этого остался в живых, как это удалось Биллингсу, когда он узнал о нашем эксперименте с радиоактивным золотом, о котором я вам уже рассказывал, — когда мы не обнаружили в Гусыне радиоактивности и отбросили результаты как бессмысленные.

Он снова и снова спрашивал, как же это мы могли счесть неважным исчезновение радиоактивности.

— Вы, — говорил он, — ничем не отличаетесь от того новичка-репортера, которого послали дать отчет о великосветском венчании и который, вернувшись, заявил, что писать не о чем, потому что жених не явился. Вы скормили Гусыне радиоактивное золото и потеряли его. Мало того, вы не обнаружили в Гусыне никакой естественной радиоактивности. Никакого углерода-14. Никакого калия-40. И вы решили, что это неудача!

Мы начали кормить Гусыню радиоактивными изотопами. Сначала осторожно, но к концу января 1956 года она получала их просто в лошадиных дозах.

Гусыня оставалась нерадиоактивной.

— Все это означает не что иное, — сказал Биллингс, — как то, что этот ядерный процесс в Гусыне, катализируемый ферментами, ухитряется превращать любой нестабильный изотоп в стабильный.

— Это полезно, — сказал я.

— Полезно? Но это же замечательно! Это великолепное защитное средство от опасностей века! Послушайте, при превращении кислорода-18 в золото-197 должно высвобождаться восемь с чем-то позитронов на атом кислорода. А как только каждый позитрон соединится с электроном, должны испускаться гамма-лучи. Но и гамма-лучей не наблюдается! Гусыня должна обладать способностью поглощать гамма-излучение без вреда для организма.

Мы подвергли Гусыню гамма-облучению. С увеличением дозы у нее было повысилась температура, и мы в панике прекратили опыт. Но это была не лучевая болезнь, а простая лихорадка. Прошел день, температура упала, и Гусыня снова была как новенькая.

— Вы понимаете, что это такое? — вопрошал Биллингс.

— Научное диво, — сказал Финли.

— Боже мой, неужели вы не видите возможностей практического применения? Если бы мы могли выяснить механизм этого процесса и повторить его в пробирке, мы получили бы прекрасный метод уничтожения радиоактивных отходов! Самое важное, что не позволяет нам перевести всю экономику на атомную энергию, — это мысль о том, что же делать с радиоактивными изотопами, образующимися в ходе реакции. Пропустить их через бассейн с препаратами этого фермента — и все! Стоит нам найти механизм, джентльмены, и можно не беспокоиться о радиоактивных осадках. Мы нашли бы и средство от лучевой болезни. Стоит слегка изменить механизм, и Гусыня сможет выделять любой нужный нам элемент. Как насчет яичной скорлупы из урана-235? Механизм! Механизм!

Он, конечно, мог кричать «Механизм!» сколько угодно. Толку от этого не было.

Все мы сидели, сложа руки и уставившись на Гусыню.

Если бы яйца хоть насиживались. Если бы мы могли получить выводок гусей — ядерных реакторов…

— Это должно было случаться и раньше, — сказал Финли. — Легенды о таких птицах должны были на чем-то основываться.

— Может быть, подождем? — предложил Биллингс. Если бы у нас было стадо таких гусей, мы могли бы разобрать несколько штук на части. Мы могли бы изучить их яичники. Мы могли бы взять срезы тканей и их гомогенаты.

Из этого могло бы ничего не выйти. Ткани биопсии печени не реагировали на кислород-18, в какие бы условия мы их ни помещали.

Но мы могли бы извлечь печень целиком. Мы могли бы исследовать неповрежденных зародышей, проследить, как у зародыша развивается этот механизм.

Но у нас была только одна Гусыня, и мы не могли сделать ничего подобного.

Мы не осмеливались зарезать Гусыню, Которая Несла Золотые Яйца.

Тайна была заключена в печенке этой толстой Гусыни.

Печенка толстой Гусыни! Для нас это было не просто сырье для приготовления знаменитого паштета из гусиной печенки — дело было куда серьезнее.

Невис произнес задумчиво:

— Нужна идея. Какой-нибудь радикальный выход из положения. Какая-нибудь решающая мысль.

— Легко сказать, — уныло сказал Биллингс. Сделав жалкую попытку пошутить, я предложил:

— Может быть, дать объявление в газетах?.. И тут мне пришла в голову идея.

— Научная фантастика! — сказал я.

— Что? — переспросил Финли.

— Послушайте, научно-фантастические журналы печатают статьи-мистификации. Читатели воспринимают их как шутку, но их это заинтересовывает.

Я рассказал об одной такой статье, которую написал Азимов и которую я когда-то читал.

Это было встречено с холодным неодобрением.

— Мы даже не нарушим секретности, — продолжал я, — потому что этому никто не поверит.

Я рассказал им, как в 1944 году Клив Картмилл написал рассказ об атомной бомбе на год раньше, чем нужно, и как ФБР посмотрело на это сквозь пальцы.

Они уставились на меня.

— А у читателей научной фантастики бывают идеи. Не надо их недооценивать. Даже если они сочтут это мистификацией, они напишут издателю и выскажут ему свое мнение. И если у нас нет своих идей, если мы зашли в тупик, то что мы теряем?

Их все еще не проняло.

Тогда я сказал:

— А знаете, Гусыня не будет жить вечно.

Это подействовало.

Нам пришлось уговорить Вашингтон; потом я связался с Джоном Кэмпбеллом, издателем научной фантастики, а он связался с Азимовым.

И вот статья написана. Я ее прочел, одобрил и прошу вас всех ей не верить. Пожалуйста.

Но только…

Нет ли у вас какой-нибудь идеи?

Прикол

Во время летних каникул студенческий городок Арктурского университета на Эроне, второй планете системы Арктура, становился весьма унылым, да к тому же и очень жарким местом, поэтому не стоило удивляться, что для второкурсника Майрона Тубала жизнь наполнилась скукой и тоской. Заглянув вот уже в пятый раз за день в студенческий клуб в отчаянной попытке увидеть хотя бы одно знакомое лицо, он наконец с радостью обнаружил там Билла Сефана, зеленокожего юношу с пятой планеты Веги.

Сефан, как и Тубал, завалил биосоциологию, и теперь остался на каникулы в университете, готовясь к переэкзаменовке. Подобная несправедливость судьбы делает второкурсников закадычными друзьями.

Обессилевший от жары Тубал буркнул что-то вместо приветствия, плюхнул в самое большое кресло свое огромное безволосое тело коренного арктурца и спросил:

— Новичков уже видел?

— Так рано? До начала осеннего семестра еще шесть недель!

Тубал зевнул.

— Таких у нас еще не было. Это первая группа из Солярианской системы — десять первокурсников.

— Солярианской системы? Ты имеешь в виду новую систему, что присоединилась к Галактической федерации три… нет, четыре года назад?

— Та самая. Их главная планета называется, кажется, Земля.

— Ну так что?

— Да ничего особенного. Прилетели, и все. Кое у кого из них на верхней губе растут волосы — смотрится очень глупо. Но если этого не брать в расчет, они выглядят как любой из десятка разновидностей гуманоидов.

Тут распахнулась дверь и ворвался коротышка Ври Форасе. Родом он был с единственной планеты Денеба, и сейчас покрывающий его лицо и голову короткий серый мех топорщился от возбуждения, а большие пурпурные глаза восхищенно светились.

— Слушайте, — пропищал он, задыхаясь после бега, — вы уже видели землян?

Сефан вздохнул:

— Неужели никто так и не сменит тему? Тубал мне только что о них рассказал.

— Уже? — разочарованно отозвался Форасе. — Но… он говорил, что это та самая ненормальная раса, которая наделала столько шума, когда Солярианскую систему приняли в Федерацию?

— Внешне они мне показались вполне нормальными, — заметил Тубал.

— Да я не об их внешности толкую, — с отвращением пояснил денебианец. — Все дело в их мышлении. Психология! Вот в чем главное!

Форасе учился на психолога.

— Вот как! И что же в них такого особенного?

— Психология толпы у этой расы совершенно неправильная, — принялся торопливо выкладывать Форасе. — Когда они собираются вместе в больших количествах, то не только не становятся менее эмоциональными, что характерно для всех известных нам типов гуманоидов, а еще более увеличивают свою эмоциональность! Собравшись толпами, земляне начинают бунтовать, впадать в панику, сходить с ума. И чем больше их собирается, тем сильнее эффект. Представляете, мы даже изобрели новое математическое обозначение, чтобы справиться с этой проблемой. Смотрите!

Он быстро выхватил из кармана блокнот и стилус, но ручища Тубала прихлопнула их к столу раньше, чем стилус успел коснуться бумаги.

— Ура! Меня осенила потрясающая идея! — воскликнул Тубал.

— Могу представить! — буркнул Сефан.

Тубал не обратил на него внимания. Он снова улыбнулся и задумчиво пригладил ладонью лысый череп.

— Слушайте, — произнес он с неожиданным вдохновением, и его голос упал до заговорщического шепота.

Альберт Уильямс, недавно прилетевший с Земли, зашевелилися во сне и вдруг осознал, что чей-то палец тычет его в ребра. Он открыл глаза, повернул голову и спросонья уставился в темноту, потом ахнул, резко сел и потянулся к выключателю лампы.

— Не шевелись, — приказал кто-то, стоящий рядом. Уильямс услышал легкий щелчок, в лицо ему ударил узкий жемчужно-белый луч карманного фонарика.

— Ты кто такой, черт тебя побери? — моргая, спросил Уильямс.

— Сейчас ты встанешь, — твердо заявил незнакомец, — оденешься и пойдешь со мной.

Уильямс зловеще ухмыльнулся:

— А ну, попробуй меня скрутить!

Ответа не последовало, но луч фонарика переместился немного в сторону, осветив вторую руку злоумышленника. Она держала нейронный хлыст, то самое маленькое приятное оружие, что парализует голосовые связки и завязывает нервы маленькими узелками мучительной боли. Уильямс с трудом сглотнул и вылез из постели.

Он молча оделся, потом спросил:

— Ладно, что мне теперь делать?

Поблескивающий хлыст указал на дверь.

— Просто иди впереди, — велел незнакомец, когда землянин шагнул в нужную сторону.

Уильямс вышел из комнаты, прошел по пустынному коридору и спустился на восемь этажей по лестнице, так и не осмелившись оглянуться. Выйдя на улицу, он остановился, но тут же почувствовал прикосновение металла к спине.

— Знаешь, где находится Обел-холл?

Кивнув, Уильямс зашагал дальше. Он миновал Обел-холл, свернул вправо на Университетскую авеню и, пройдя по ней около полумили, направился в сторону, к рощице. Там, в темноте, смутно угадывался корпус звездолета с наглухо задраенными иллюминаторами, и лишь тусклая полоска света выдавала расположение едва приоткрытой двери шлюза.

— Залезай!

Его заставили подняться по лесенке, затем втолкнули в тесную комнатушку.

Уильямс заморгал, огляделся и принялся считать вслух:

— …семь, восемь, девять, и я десятый. Полагаю, нас захватили всех.

— Тут и полагать нечего, — проворчал Эрик Чемберлен. — Всех до единого. Я тут уже час торчу, — сообщил он, потирая руку.

— Что у тебя с рукой? — спросил Уильямс.

— Связки растянул. Проверял на прочность челюсть того мерзавца, который затащил меня сюда. С тем же успехом мог врезать и по корпусу корабля.

Уильямс, скрестив ноги, уселся на пол и прислонил голову к стене.

— У кого-нибудь есть идеи насчет того, что все это значит?

— Похищение! — выпалил коротышка Джо Свини, стуча зубами.

— Черта лысого! — фыркнул Чемберлен. — Если кто-то из нас миллионер, то я об этом не слыхал. Я-то уж точно не богач.

— Послушайте, — предложил Уильямс, — давайте искать причины попроще. Похищение или нечто в этом роде отпадает сразу. Те люди не могли быть преступниками. Почему? Да потому что цивилизация, достигшая таких высот в психологии, какими известна Галактическая федерация, способна искоренить преступность, едва шевельнув пальцем.

— Пираты, — буркнул Лоуренс Марш. — Сам-то я в них не верю, но для предположения сгодится.

— Чушь! — парировал Уильямс. — Пиратство — явление, характерное для пограничных, неосвоенных территорий. А в этой области космоса цивилизация существует уже десятки тысяч лет.

— Все равно, они же были вооружены, — не сдавался Джо, — и мне это очень не нравится.

Он позабыл в комнате свои очки, и теперь в его близоруких глазах угадывалась особая встревоженность.

— Это тоже мало о чем говорит, — заметил Уильямс. — А теперь я поделюсь с вами тем, что пришло мне на ум. Мы, все десять, — только что прибывшие в Арктурский университет новички. И в первую же ночь нас таинственно похищают из комнат и переправляют в странный звездолет. Эти факты подталкивают меня к определенным выводам. А вас?

Сидни Мортон, дремавший сидя, опустив голову на руки, приподнял ее и сонно пробормотал:

— Я тоже об этом подумал. Похоже, мы все влипли в дурацкий прикол. Как мне кажется, джентльмены, местные второкурсники решили от души повеселиться.

— Совершенно верно, — согласился Уильямс. — Другие идеи есть?

Молчание.

— Хорошо, тогда нам остается только ждать. Лично я собираюсь немного вздремнуть. Если я им понадоблюсь, они меня сами разбудят.

В этот момент корабль дернулся и Уильямс, потеряв равновесие, повалился на пол.

— Что ж, вот мы и взлетели… знать бы только, куда летим?

Чуть позднее Билл Сефан, прежде чем войти в рубку управления, на мгновение замер в дверях. Поборов неуверенность, он все-таки сделал шаг вперед и едва не столкнулся с весьма возбужденным Ври Форасе.

— Ну как, сработало? — нетерпеливо спросил денебианец.

— Хреново, — кисло признался Сефан. — Если это называется паникой, тогда я сам паникер. Они собираются спать.

— Спать! Все до единого? Но о чем они разговаривали?

— Да почем мне знать? Они ведь говорили не на галактическом, а в их землянской тарабарщине я ни в зуб ногой.

Форасе жестом отвращения воздел руки.

— Послушай, Форасе, — заговорил Тубал после долгого молчания, — я учусь на биосоциолога. А о психологии этих придурков заговорил ты. И успех прикола гарантировал тоже ты. Так что если мы сядем в лужу, мне это вовсе не понравится.

— Ну, клянусь благосклонностью Денеба, — отчаянно пропищал Форасе, — какие же вы еще желтопузые сопляки! Вы что думаете, они так сразу и начнут вопить да брыкаться? О бурлящий Арктур! Подождите, пока не доберемся до системы Спики, ладно? Вот посидят они взаперти ночку-другую…

Он хихикнул, вспомнив кое-что.

— Кажется, это будет самая классная шуточка с тех пор, как кто-то привязал летучих мышей-вонючек к хроматическому органу в ночь выпускного бала.

Тубал слегка улыбнулся, но Сефан откинулся на спинку кресла и задумчиво произнес:

— А что, если кто-нибудь — скажем, президент Уинн — об этом узнает?

Сидящий за пультом арктурец пожал плечами:

— Это самый обычный прикол. Они легко сходят с рук.

— Не прикидывайся дурачком, М.Т. Это уже не детские шалости. На четвертую планету Спики кораблям Федерации садиться запрещено. Да что планета — вся система Спики для нас под запретом, и ты это прекрасно знаешь. На этой планете обитает субгуманоидная раса. Их сознательно решили не тревожить до тех пор, пока они сами не изобретут средства для межзвездных полетов. Таков закон, и за его нарушение карают очень строго. О космос! Если нас застукают, то о последствиях лучше и не думать!

Тубал обернулся, не вставая.

— Ну как, по-твоему, Прекси Уинн — да будет проклята его толстая шкура! — сможет об этом пронюхать? Да, мы обязательно расскажем обо всем приятелям — какой смысл приберегать историю только для себя? Половину удовольствия потеряем. Но как он узнает имена? Никто и не пикнет. Ты сам это знаешь.

— Ладно, — сказал Сефан, пожимая плечами.

— Можно входить в гиперпространство! — объявил Тубал.

Он нажал несколько клавиш и корабль вздрогнул, покидая нормальное пространство.

Десять землян настроились на самое скверное и выглядели соответственно. Лоуренс Марш, сощурившись, снова взглянул на часы.

— Половина третьего, — сказал он. — Теперь уже тридцать шесть часов. Как мне хочется, чтобы все осталось позади.

— Никакой это не прикол, — простонал Свини. — Слишком уж долго все тянется.

Уильямс покраснел от гнева.

— Что у вас за вид, словно вы уже наполовину покойники? Ведь они нас регулярно кормят, разве не так? Нас не связали, верно? На мой взгляд, совершенно очевидно, что о нас хорошо заботятся.

— Или же, — задумчиво протянул Сидни Мортон, — откармливают на убой.

Он многозначительно смолк, и все напряглись. Каждый ощутил характерную дрожь, которую так трудно описать словами.

— Чувствуете? — воскликнул Эрик Чемберлен. — Мы снова в нормальном пространстве, а это означает, что всего через час-другой мы узнаем, куда нас привезли. Нам необходимо что-то предпринять!

— Знакомые все речи, — фыркнул Уильямс. — Но что именно?

— Нас здесь десять, верно? — крикнул Чемберлен, выпячивая грудь. — Так вот, до сих пор я видел только одного из них. Когда он придет в следующий раз, а очень скоро нам должны снова принести еду, надо навалиться на него всем вместе.

— А как же нейронный хлыст? — побледнел Свини. — Он у него всегда наготове.

— Это оружие не убивает. Во всяком случае, со всеми сразу ему справиться не удастся.

— Эрик, ты дурак, — откровенно заявил Уильямс.

Чемберлен вспыхнул и сжал кулаки.

— Я как раз не прочь немного размяться. Повтори-ка свои слова.

— Сядь! — Уильямс даже не потрудился взглянуть в его сторону. — И не очень усердствуй, доказывая правоту моего эпитета. Все мы нервничаем, все на взводе, но это отнюдь не означает, что нам следует сходить с ума окончательно. По крайней мере, не сейчас. Во-первых, даже если не брать в расчет хлыст, мы мало чего добьемся, скрутив нашего тюремщика.

— Мы видели только одного, но он из системы Арктура. В нем добрых семь футов роста, а весит он не менее трехсот фунтов. Он голыми руками сделает из всех нас отбивные. Кажется, ты уже успел испытать его на прочность, Эрик?

После этих слов наступило угрюмое молчание.

— И даже если нам удастся справиться с ним и со всеми остальными на корабле, сколько бы их ни оказалось, — добавил Уильямс, — мы и после этого не будем иметь ни малейшего представления о том, куда нас привезли, как вернуться обратно и как управлять кораблем. — Он сделал паузу. — Так что скажете?

— Проклятие! — Чемберлен нахмурился, отвернулся и молча уставился на стенку.

Дверь распахнулась от мощного пинка. Вошел великан-арктурец и вытряхнул на пол содержимое принесенного с собой мешка. В другой руке он держал наготове нейронный хлыст.

— Последняя кормежка, — буркнул он.

Началась легкая суета, пока земляне собирали раскатившиеся по углам еще теплые, недавно подогретые консервные банки. Мортон взглянул на свою и скривился.

— Послушай, — произнес он на галактическом, немного запинаясь с непривычки, — неужели нельзя принести что-нибудь другое? Меня тошнит от вашего протухшего гуляша. Четвертая банка подряд!

— Какая разница? Я же сказал, это ваша последняя кормежка, — процедил арктурец, закрывая за собой дверь.

Все застыли, парализованные ужасом.

— Что он хотел этим сказать? — выдавил кто-то.

— Они собираются нас убить! — взвизгнул Свини. Глаза его округлились от страха. Судя по голосу, он был на грани истерики.

У Уильямса пересохло во рту, он ощутил, как внутри него поднимается гнев, вызванный заразительным для прочих страхом Свини. Он сдержался — в конце концов, парнишке только семнадцать — и хмуро произнес:

— Прекрати это, хорошо? Давайте есть.

Два часа спустя он ощутил толчок. Корабль сел, путешествие завершилось. Все эти два часа царило молчание, но Уильямс ощущал, как тиски страха с каждой минутой сжимаются все сильнее.

Багровый диск Спики висел над самым горизонтом, дул холодный порывистый ветер. Десять землян, сбившись в жалкую кучку на каменистой вершине холма, мрачно разглядывали своих похитителей. Говорил огромный арктурец Майрон Тубал, а зеленокожий веганец Билл Сефан и маленький лохматый денебианец Ври Форасе смущенно топтались за его широкой спиной.

— Огонь у вас есть, — грубо пробасил арктурец, — а дров здесь в лесах хватает. Костер отпугнет диких зверей. Перед отлетом мы оставим вам два хлыста, с их помощью вы защититесь от туземцев, если они начнут вас беспокоить. А что касается еды, воды и жилья, тут вам придется самим пораскинуть мозгами.

Он отвернулся. Взревев, Чемберлен внезапно бросился на удаляющегося арктурца, но тот отшвырнул его прочь небрежным взмахом руки.

Дверь шлюза закрылась, и почти немедленно корабль оторвался от земли и рванулся вверх. Наконец Уильямс прервал всеобщее оцепенение:

— Они оставили хлысты. Я возьму один, а ты, Эрик, можешь взять второй.

Один за другим испуганные, дрожащие от возбуждения земляне уселись возле костра. Уильямс выдавил из себя улыбку.

— Местность тут лесистая, так что в дичи недостатка не будет. Ну, чего приуныли? Нас тут десять человек, а рано или поздно, но они за нами вернутся. Давайте лучше покажем им, что земляне могут пережить и такое. Что скажете, парни?

Слова его словно упали в пустоту, и лишь Мортон раздраженно посоветовал:

— Почему бы тебе не заткнуться? И без тебя тошно.

Уильямс сдался. В желудке у него застыл холодный комок.

Сумерки перешли в ночь, и круг света вокруг костра сжался до маленького мерцающего пятнышка с пляшущими по краям тенями. Внезапно Марш ахнул, глаза его округлились.

— Там… там что-то приближается!

Все вздрогнули, готовые вскочить, но тут же замерли, затаив дыхание и пристально вслушиваясь.

— Ты просто свихнулся… — начал было Уильямс, но оборвал себя, услышав характерный скользящий звук, который ни с чем невозможно спутать.

— Доставай свой хлыст! — рявкнул он Чемберлену.

Джо Свини внезапно истерично рассмеялся.

И тут воздух содрогнулся от вопля, а со всех сторон на них обрушились тени.

На корабле тем временем тоже кое-что происходило.

Корабль Тубала набирал скорость, удаляясь от четвертой планеты Спики. За пультом сидел Билл Сефан, а сам Тубал, сидя в тесной каютке, двумя глотками прикончил содержимое огромной плоской бутылки с денебианским ликером.

Ври Форасе с грустью наблюдал за этой операцией.

— Он стоит двадцать кредитов бутылка, — сказал он, — а у меня осталось всего две.

— Ну, так не позволяй мне его заграбастывать, — великодушно произнес Тубал. — Меняю пустую бутылку на полную.

— Один такой глоток, — пробормотал денебианец, — и я отключусь до осенних экзаменов.

Тубал не обратил на его слова внимания.

— Это, — начал он, — войдет в историю университета как самый потрясающий прикол за…

И тут послышался звонкий щелчок, почти не приглушенный слоями обшивки, и свет в каютке погас.

Ври Форасе вдавило в переборку, да так сильно, что он мог дышать лишь короткими судорожными вздохами.

— О к-космос! П-полное уск-корение! Что с-случилось с ур-равнителем?

— К чертям уравнитель! — взревел Тубал, с трудом поднимаясь. — Что случилось с кораблем?

Спотыкаясь, он выбрался через дверь в столь же темный коридор. Форасе полз следом. Когда они ворвались в рубку, Сефан сидел за пультом. Его заливал тусклый свет аварийных ламп, зеленая кожа блестела от пота.

— Метеор, — прохрипел он. — Вывел из строя распределители мощности, и теперь вся энергия идет на разгон. Освещение, обогрев и радио также накрылись, а вентиляторы еле крутятся. В четвертом отсеке пробоина.

Тубал вперил в Сефана безумный взгляд.

— Идиот! Почему ты не смотрел на индикатор массы?

— Смотрел, еще как смотрел! — взвыл Сефан. — Так знай, комок шпатлевки, что он ничего не показывал. Он — ничего — не — показывал! А чего еще ожидать от раздолбанной жестянки, взятой напрокат за две сотни? Метеор прошел сквозь защитный экран, как сквозь бумагу.

— Заткнись!

Тубал распахнул дверцу шкафчика со скафандрами и застонал.

— Тут только арктурские модели. Черт, забыл проверить перед вылетом. Справишься с таким, Сефан?

— Может быть, — протянул Сефан, с сомнением почесывая ухо.

Через пять минут Тубал протиснулся в шлюз, за ним последовал Сефан, неуклюже путаясь в складках огромного скафандра. Через полчаса они вернулись.

— Заслонки! — процедил Тубал, стянув шлем.

Ври Форасе ахнул:

— Выходит… нам крышка?

Арктурец покачал головой.

— Мы сможем их починить, но это займет некоторое время. Радио накрылось окончательно, так что на помощь рассчитывать нечего.

— Помощь! — встрепенулся Форасе. — Только ее нам еще не хватало! А как мы объясним, что оказались в системе Спики? Нам теперь что радио включить, что покончить жизнь самоубийством — все едино. Пока мы в состоянии вернуться сами, мы в безопасности. Если и пропустим парочку лекций, ничего страшного не случится.

— А что станет с пугливыми землянами на четвертой планете Спики? — мрачно поинтересовался Сефан.

Форасе открыл рот, собираясь ответить, но так и не смог произнести ни слова. Когда он его закрыл, вид у него стал такой, что денебианца можно было демонстрировать студентам-психологам как типичного гуманоида, охваченного отчаянием.

Но это было только начало неприятностей.

Полтора дня ушло на то, чтобы разобраться в схемах энергетической установки. Еще два дня пришлось тормозить, сбрасывая скорость для разворота. На возвращение к Спике-4 потратили еще четыре. На все вместе — восемь.

Когда корабль снова завис над холмом, на котором они оставили землян, день только начинался. Лицо Тубала, изучавшего район недавней посадки через телевизор, все более вытягивалось, и вскоре он нарушил затянувшееся гробовое молчание.

— Кажется, мы ухитрились совершить все возможные ошибки до единой. Мы высадили их возле туземной деревни. От землян не осталось и следов.

— Дело скверно, — уныло покачал головой Сефан.

Охваченный отчаянием Тубал закрыл лицо руками.

— Все, конец. Или они сами напугали друг друга до смерти, или их прикончили туземцы. Мы прилетели в запретную зону, что само по себе скверно… а теперь, полагаю, нас можно обвинить в преднамеренном убийстве.

— Нам остается только одно, — сказал Сефан, — совершить посадку и проверить, не остался ли кто из них в живых. Это наш долг. А потом…

Он судорожно сглотнул.

— А потом, — шепотом закончил за него Форасе, — нас ждет исключение из университета, психоревизия… и физический труд до конца жизни.

— Заткнитесь! — рявкнул Тубал. — О наказании еще будет время подумать. За дело.

Медленно совершая круги, корабль начал опускаться и сел на каменистую площадку, где восемь дней назад они бросили десятерых ошеломленных землян.

— Как нам общаться с туземцами? — спросил Тубал у Форасе, вопросительно приподняв надбровные складки (на которых, разумеется, не росли волосы). — Валяй, парень, выдай нам что-нибудь из субгуманоидной психологии. Нас тут только трое, и я не хочу лишних неприятностей.

Форасе пожал плечами, его мохнатое лицо сморщилось.

— Как раз об этом я только что подумал, Тубал. Я ничего о ней не знаю.

— Что?! — одновременно выпалили Тубал и Сефан.

— Никто не знает, — торопливо добавил денебианец. — Это факт. В конце концов, мы ведь не позволяем субгуманоидам вступать в Федерацию до тех пор, пока они не станут полностью цивилизованными, а пока подобное не произойдет, всякие контакты с ними запрещены. Или ты полагаешь, что у нас было много возможностей изучать их психологию?

Арктурец тяжело уселся на землю.

— Да, все лучше и лучше. Так думай, лохматая твоя морда. Предложи хоть что-нибудь!

Форасе почесал макушку.

— Ну… гм… полагаю, лучше всего будет обращаться с ними как с нормальными гуманоидами. Если мы приблизимся медленно, показывая раскрытые ладони, не станем делать резких движений и попробуем сохранять спокойствие, то, думаю, все обойдется. Но помните — я сказал, что так думаю. Уверенности у меня нет.

— Пошли, и к черту твою уверенность, — нетерпеливо бросил Сефан. — Какая, собственно, разница? Если меня и прикончат здесь, то, по крайней мере, не придется возвращаться домой. — Он сжался, словно затравленный зверь. — Как подумаю, что скажет моя семья…

Они вышли из корабля и вдохнули воздух четвертой планеты Спики. Солнце, похожее на большой оранжевый баскетбольный мяч, висело прямо над их головами. Где-то в лесу хрипло каркнула птица, потом воцарилась мертвая тишина.

— Гм-м! — произнес Тубал, уперев руки в бока.

— Тишина такая, что в сон клонит. Никаких признаков жизни. Ладно, в какой стороне деревня?

Вспыхнул короткий спор, и вскоре арктурец, а за ним двое приятелей зашагали по склону в сторону молчаливого леса.

Когда они углубились в него на сотню футов, деревья внезапно ожили, и с нависающих ветвей на них бесшумно хлынула волна туземцев. Ври Форасе она захлестнула сразу, Билл Сефан продержался секунду-другую, но тоже со стоном повалился на спину.

И лишь гигант Майрон Тубал остался на ногах. Уперев в землю широко расставленные подошвы и устрашая противника оглушительным ревом, он замахал руками. Атакующие туземцы накатывались со всех сторон, но тут же отлетали обратно, словно капельки воды, угодившие под струю вентилятора. Построив оборону по принципу ветряной мельницы, Тубал медленно пятился, желая упереться спиной в ствол дерева.

Тут он и совершил ошибку. На самой низкой ветви этого дерева, прижавшись к ней, лежал туземец — более осторожный и сообразительный, чем его товарищи. Тубал уже заметил, что природа наградила туземцев гибкими мускулистыми хвостами, и мысленно отметил этот факт. Только еще одна разумная раса в Галактике, гуманоиды с гаммы Цефея, имела хвосты. Но не заметил он, однако, того, что хвосты у местных туземцев были хватательными.

Обнаружил он это почти немедленно, когда туземец на ветке опустил хвост вниз, мгновенно обвил им шею Тубала и затянул тугую петлю.

Арктурец резко рванулся от боли, хвостатый противник слетел с ветки, но хватки так и не ослабил, хотя висел вниз головой, а Тубал мотал его из стороны в сторону.

Мир перед глазами Тубала потемнел, и он потерял сознание раньше, чем коснулся земли.

Тубал медленно пришел в себя и тут же с неудовольствием ощутил, как покалывает онемевшую шею. Он попробовал ее потереть и лишь через несколько секунд сообразил, что лежит, крепко связанный. Этот факт заставил его насторожиться, и он тут же понял, что лежит на животе, что неподалеку что-то ужасно грохочет и что Сефан и Форасе лежат рядом с ним такими же неподвижными тюками. Последним до него дошло, что он не в силах разорвать свои путы.

— Эй, Сефан, Форасе! Вы меня слышите?

— Так ты жив, старый драконианский козел? — жизнерадостно отозвался Форасе. — А мы уж решили, что тебе крышка.

— Меня не так-то просто прикончить, — буркнул арктурец. — Где мы?

Наступило короткое молчание.

— Полагаю, в туземной деревне, — мрачно произнес Ври Форасе. — Слышал когда-нибудь такой шум? Барабан не замолкал ни на минуту с тех пор, как нас сюда бросили.

— А вы не видели никого из…

В Тубала вцепились чьи-то руки, потянули и усадили. Шея заболела еще сильнее. Кривобокие хижины из зеленых бревен, крытые соломой, поблескивали в лучах послеполуденного солнца. Вокруг них в молчаливом ожидании кольцом стояли темнокожие длиннохвостые туземцы. Их было несколько сотен, у каждого головной убор из перьев и короткое копье со зловещего вида зазубренным наконечником.

Их глаза не отрывались от цепочки фигур на переднем плане, и Тубал тоже обратил на них свой гневный взгляд. Не вызывало сомнений, что то были вожди племени. Кроме пышных, украшенных бахромой одеяний из скверно выдубленных шкур, варварское впечатление их наряда усиливали высокие деревянные маски, разрисованные карикатурами на человеческие лица.

Одна из внушающих ужас фигур в маске короткими ритуальными шажками приблизилась к гуманоидам.

— Привет, — произнес туземец, снимая маску. — Решили вернуться пораньше?

Очень долго Тубал и Сефан не могли выдавить из себя ни слова, а Ври Форасе одолел приступ кашля.

Наконец Тубал медленно сделал глубокий вдох.

— Ты один из землян, верно?

— Верно. Эл Уильямс. Можете звать меня просто Эл.

— Они тебя еще не убили?

— Они никого из нас не убили, — радостно улыбнулся Уильямс. — Как раз наоборот. Джентльмены, — он церемонно поклонился, — позвольте вам представить новых… э-э… богов этого племени.

— Новых чего? — выдавил Форасе. Он все еще кашлял.

— Э-э… богов. Извините, но я не знаю этого слова на галактическом.

— Но что оно означает? Что такое «бог»?

— Мы для них некие сверхъестественные существа — объект поклонения. Разве вы еще не поняли?

Гуманоиды с тоской переглянулись.

— Мы для них, — ухмыльнулся Уильямс, — существа, обладающие огромной силой.

— Что за ерунду ты несешь? — раздраженно произнес Тубал. — С чего они взяли, что вы очень сильны? Силы в вас, землянах, не так-то и много — куда ниже среднего!

— Тут все дело в психологии, — пояснил Уильямс. — Раз уж они увидели, как мы опускаемся в огромной сверкающей повозке, которую таинственная сила переносит по воздуху, а потом эта повозка взлетает, опираясь на огненный столб, то им не остается ничего иного, как считать нас существами сверхъестественными. Это же азы психологии примитивныхплемен.

Глаза Форасе, слышавшего Уильямса, едва не вылезли от удивления.

— Кстати, — продолжил Уильямс, — а что вас задержало? Мы давно догадались, что это был студенческий прикол, верно?

— Слушай, — оборвал его Сефан, — кончай вешать нам лапшу на уши! Если они решили, что вы боги, то почему они не приняли за богов нас? Мы тоже прилетели на корабле, и…

— А тут, — пояснил Уильямс, — немного вмешались мы. Мы им объяснили — картинками и на языке жестов, — что вы были демонами. И когда вы в конце концов вернулись — кстати, мы тоже очень обрадовались, заметив корабль, — они уже знали, что надо делать.

— А что такое «демоны»? — с легким, но совершенно отчетливым оттенком ужаса спросил Форасе.

Уильямс вздохнул:

— Неужели вы, жители Галактики, не знаете элементарщины?

Тубал медленно, потому что шея еще болела, повернул голову.

— Может, пора нас освободить? У меня вся шея затекла.

— Куда ты торопишься? В конце концов, вас принесли сюда, чтобы принести в жертву в нашу честь.

— Принести в жертву?

— Конечно. Вас разрежут ножами на кусочки.

Гуманоиды смолкли, парализованные ужасом. Тубал опомнился первым и прохрипел:

— Хватит нам туфту подсовывать! Сам знаешь, мы не какие-то там земляне, нас так легко не запугаешь.

— О, уж это мы знаем! Сам я ни за что на свете не стал бы пытаться вас одурачить. Но существует такая простая вещь, как психология дикарей, и она требует небольших человеческих жертв, так что…

Связанный Сефан, яростно извиваясь, попытался накинуться на Форасе:

— Ты, по-моему, говорил, что никто не владеет психологией субгуманоидов! Выходит, ты пытался оправдать свое невежество, мохнатый пучеглазый отпрыск незаконнорожденной веганской ящерицы! Ну и вляпались же мы!

Форасе торопливо отполз подальше.

— Нет, погоди! Я только…

Уильямс решил, что шутка зашла слишком далеко.

— Не дергайтесь, ребята, — успокоил он. — Ваш хитроумный прикол дал вам самим пинка под зад — и хорошего пинка, — но мы не собираемся заходить настолько далеко. Пожалуй, мы уже достаточно повеселились за ваш счет. Свини сейчас у туземного вождя, объясняет, что мы собираемся улететь и взять вас с собой. Честно говоря, мне уже давно не терпится отсюда… Погодите, меня зовет Свини.

Когда Уильямс через несколько секунд вернулся, в его глазах застыло странное выражение, а лицо позеленело и продолжало на глазах зеленеть.

— Похоже, — выдавил он, судорожно сглотнув, — что наш прикол теперь дал пинка нам. Туземный вождь настаивает на жертвоприношении!

Трое гуманоидов молча принялись обдумывать ситуацию. Молчание несколько затянулось.

— Я велел Свини, — мрачно добавил Уильямс, — вернуться к вождю и сказать, что если он не поступит так, как мы велели, с его племенем случится нечто ужасное. Но это чистый блеф, а вождь может и заупрямиться. Гм-м… мне очень жаль, парни. Кажется, мы зашли слишком далеко. Если дела пойдут совсем скверно, мы вас развяжем и станем сражаться рядом с вами.

— Тогда развязывай сразу! — взревел Тубал. — Пора с этим покончить!

— Стой! — отчаянно пискнул Форасе. — Пусть землянин сперва испробует психологию. Давай, землянин, раскинь мозгами!

Уильямс задумался настолько упорно, что у него заболела голова.

— Видите ли, — вскоре пробормотал он, — мы потеряли часть своего божественного престижа, когда не смогли вылечить жену вождя. Она вчера умерла. — Он рассеянно кивнул. — И сейчас нам требуется впечатляющее чудо. Гм-м… Парни, а у вас в карманах ничего не завалялось?

Он присел рядом с ними на корточки и принялся обшаривать карманы. У Ври Форасе обнаружились стилус, блокнот, густой гребешок, немного порошка от чесотки, пачка кредиток и всякие безделушки. В карманах Сефана нашлась примерно такая же коллекция бесполезных мелочей.

Зато из заднего кармана Тубала Уильямс извлек небольшой черный предмет, похожий на пистолет с огромной рукояткой и коротким стволом.

— Что это?

Тубал нахмурился.

— Выходит, я именно на нем все это время сидел? Это сварочный пистолет, я им заделывал пробоину в корпусе после удара метеорита. Толку от него никакого — заряд почти кончился.

Глаза Уильямса вспыхнули, тело возбужденно вздрогнуло.

— Это ты так думаешь! Вы, жители Галактики, дальше своего носа ничего не видите. Почему бы вам не слетать на Землю — сразу станете смотреть на мир другими глазами.

И Уильямс помчался к своим приятелям-конспираторам.

— Свини! — заорал он. — Вали к этой проклятой хвостатой обезьяне и передай, что через секунду я разгневаюсь и обрушу небо на его тупую башку. Припугни его как следует!

Однако вождь не стал дожидаться посланника. Он сделал повелительный жест, и туземцы разом бросились вперед. Тубал взревел, его мускулы затрещали, пытаясь разорвать путы. Сварочный пистолет в руке Уильямса ожил, метнув вперед слабый энергетический луч.

Ближайшая к нему хижина внезапно вспыхнула. Затем вторая, третья, четвертая… и тут пистолет выдохся окончательно.

Но этого оказалось достаточно. Ни один туземец не остался на ногах — все они лежали, уткнувшись в землю и воплями вымаливая прощение. Громче всех выл и вопил вождь.

— Передай вождю, Свини, — велел Уильямс, — что то был лишь маленький, незначительный пример того, что мы собирались с ним сделать!

И благодушно добавил, разрезая стягивающие гуманоидов сыромятные ремни:

— Сами видите — примитивная дикарская психология.

Они успели вернуться на корабль и взлететь, и лишь тогда Форасе нашел в себе силы поступиться гордостью:

— Я думал, что земляне никогда не владели математической психологией, потому что она у них не развилась. Откуда же тебе известна психология субгуманоидов? Никто в Галактике не развил эту науку настолько далеко!

— Знаешь, — улыбнулся Уильямс, — мы накопили кое-какие практические приемы обращения с племенами, не затронутыми цивилизацией. Видишь ли, мы прилетели с планеты, где большинство населения, образно говоря, не отличается цивилизованностью. Поэтому такие знания нам просто необходимы.

Форасе медленно кивнул.

— Ну ты и халявщик! Но этот небольшой эпизод, по крайней мере, кое-чему нас научил.

— Чему же?

— Никогда, — заявил Форасе, снова прибегая к жаргону землян, — не дразни чокнутых. Они могут оказаться куда более чокнутыми, чем ты думал!

Тупик

Глава 1

От кого: Бюро Внешних Провинций

Кому: Людану Антиоху, старшему государственному администратору, А-8

Тема: Назначение на административную должность, именуемую «гражданский инспектор Цефея-18», согласно нижеследующим основаниям

Основания:

а) Постановление Совета № 2515 года 971-го Галактической Империи «Назначение должностных лиц Административной службы. Порядок и пересмотр назначений»

б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г.И.

1. Согласно основанию (а) вы назначаетесь на должность, поименованную в графе «Тема». Полномочия гражданского инспектора Цефея-18 распространяются на негуманоидных подданных Императора, проживающих на планете в условиях автономии согласно основанию (б).

2. В обязанности должностного лица, поименованного в графе «Тема», входит общий контроль за внутренними делами негуманоидов, координация деятельности учрежденных правительством исследовательских и контрольных комиссий, а также представление полугодовых отчетов обо всех аспектах жизни негуманоидов.

К. Морили, директор БюВнеПров

12/977 Г.И.

Людан Антиох внимательно выслушал собеседника и вежливо помотал своей круглой головой:

— Друг мой, я и рад бы помочь, но вы оседлали не ту лошадку. Ваш вопрос нужно решать в самом Бюро.

Томор Заммо откинулся на спинку кресла, яростно потер крючковатый нос, проглотил то, что намеревался сказать, и спокойно ответил:

— Логично, но непрактично. Я не могу сейчас лететь на Трантор. Вы — представитель Бюро на Цефее-18. Неужели вы совершенно бессильны?

— Видите ли, я хоть и гражданский инспектор, но обязан проводить здесь политику Бюро.

— Прекрасно! — вышел из себя Заммо. — Тогда скажите мне, наконец, в чем заключается политика Бюро! Я возглавляю научно-исследовательскую комиссию, учрежденную непосредственно самим Императором и обладающую неограниченными правами. И тем не менее гражданские власти на каждом шагу ставят мне палки в колеса, твердя, как попугаи, в свое оправдание о пресловутой «политике Бюро». Что это за политика и с чем ее едят? Кто-нибудь может объяснить мне по-человечески?

Антиох устремил на ученого безмятежно-невинный взор:

— Насколько я могу судить — прошу учесть, что это не официальное заявление, а потому не пытайтесь поймать меня на слове, — политика, проводимая Бюро, заключается в том, чтобы обращаться с негуманоидами как можно более человечно.

— В таком случае какое право они имеют…

— Ш-ш-ш! Не надо повышать голос. Видите ли, Его Императорское Величество — гуманист и последователь философского учения Аврелия. Между прочим, ни для кого не секрет, что Император самолично установил здешние порядки. И уверяю вас, политика Бюро самым тщательнейшим образом следует монаршим установлениям. Сами понимаете, что плыть против такого течения я не в силах.

— Что ж, милый мой, — тяжелые веки физиолога еле заметно дрогнули, — со своими настроениями долго вы на этой должности не продержитесь. Нет, я не собираюсь вышибать вас из кресла, ничуть не бывало. Оно само из-под вас ускользнет, потому что такими методами вы ничего не достигнете!

— Вот как? Отчего же? — Маленький, кругленький и розовенький, Антиох обычно с большим трудом изображал на своем толстощеком лице что-либо помимо веселой и дружелюбной приветливости — но сейчас оно было серьезно.

— Вы здесь недавно. А я давно! — хмуро ответил Заммо. — Вы не против, если я закурю? — Он небрежно подпалил кончик дешевой крепкой сигары и сказал, как отрезал: — Гуманности здесь не место, администратор. Вы обращаетесь с негуманоидами как с людьми, а это до добра не доведет. И вообще, я не люблю слово «негуманоиды». Они животные.

— Они разумны, — мягко возразил Антиох.

— Ну, значит, разумные животные. Полагаю, эти два понятия не являются взаимоисключающими. Как бы там ни было, а двум разумным расам в одном пространстве не ужиться.

— Вы предлагаете их истребить?

— Нет, Галактика меня побери! — Ученый взмахнул сигарой. — Я предлагаю относиться к ним как к объектам изучения, и не более. Мы многое могли бы узнать у этих животных, если бы нам позволили. И не только узнать, но и — подчеркиваю! — незамедлительно использовать полученные знания во благо человечества. Вот в чем заключается подлинная гуманность! Мы можем облагодетельствовать весь род людской, если уж вас так волнует этот бесхребетный культ Аврелия!

— Какие конкретно познания вы имеете в виду?

— Да какие угодно — хотя бы химию, например. Полагаю, вы уже наслышаны об их успехах в области химии?

— Да, — признал Антиох. — Я просмотрел большинство отчетов о негуманоидах, опубликованных за последние десять лет. Надеюсь, отчеты будут поступать и впредь.

— Хм… Что ж, тогда мне остается лишь добавить, что химиотерапией они владеют в совершенстве. Я собственными глазами видел, как благодаря их пилюлям срастаются сломанные кости — вернее, то, что заменяет им кости. Пятнадцать минут — и перелома как не бывало! Конечно, их лекарства для людей чистый яд, по крайней мере большинство. Но если нам удастся раскрыть механизм действия пилюль на негуманоидов, то есть на животных…

— Да, да. Я понимаю, насколько это важно.

— Неужели? Приятно слышать. А кроме того, нас интересует странный способ общения этих животных.

— Вы имеете в виду телепатию?

— Телепатия! Телепатия! Телепатия! — процедил физиолог сквозь зубы. — С таким же успехом можете назвать это колдовством. О телепатии никто не знает ровным счетом ничего, кроме самого слова «телепатия». Какой у нее механизм действия? Какая физиология, физика? Я и рад бы узнать, да не могу. Политика Бюро не дозволяет — если, конечно, я вас послушаюсь!

Антиох поджал губки:

— Но… Простите, доктор, я вас не понимаю. Кто вам мешает? Гражданская администрация не препятствует научному исследованию негуманоидов. Я, разумеется, не могу отвечать за действия своего предшественника, но со своей стороны…

— Я не говорю о прямом вмешательстве. Но, клянусь Галактикой, администратор, нам препятствует самый дух вашей системы. Вы заставляете нас обращаться с животными как с людьми. Вы позволили им выбрать себе вождя, вы не вмешиваетесь в их внутренние дела, вы нянчитесь с ними, наделяете их так называемыми правами, как их понимает аврелианская философия! Я не могу договориться с их вождем.

— Почему?

— Потому что он отказывается развязать мне руки. Он не позволяет проводить опыты над животными без их собственного добровольного согласия. Нам удалось заполучить двух-трех добровольцев — это же курам на смех! Какие тут могут быть исследования!

Антиох беспомощно пожал плечами.

— К тому же, — продолжал Заммо, — мы не сможем узнать ничего стоящего о строении мозга, о физиологии и химическом составе этих животных, если нам не позволят их препарировать, не дадут проводить опыты с питанием и медицинскими препаратами. Сами знаете, администратор, научные исследования — штука жестокая. В них нет места гуманности.

Людан Антиох с сомнением потер пальцем подбородок.

— Неужели нельзя обойтись без жестокости? Негуманоиды — безвредные создания. И конечно же, препарировать… По-моему, неплохо бы вам хоть немного изменить свое к ним отношение. Сдается мне, вы их терпеть не можете. Я хочу сказать, вряд ли стоит смотреть на них свысока…

— Свысока! Я вам не нытик-социопсихолог, на которых нынче пошла такая мода! Если для решения проблемы требуется препарировать животное, ни в жизнь не поверю, что ее можно решить методом «правильного индивидуального подхода». Пусть хоть весь мир перевернется — не поверю!

— Ну и напрасно. Между прочим, все администраторы выше класса А-4 в обязательном порядке проходят социопсихологическую подготовку.

Заммо вытащил изо рта изжеванную сигару, выдержал долгую презрительную паузу и сунул сигару обратно.

— Тогда почему бы вам не испробовать свое искусство на вашем собственном Бюро? У меня есть кое-какие связи в Имперском суде, и с их помощью…

— Поймите, я не имею права указывать Бюро, что ему делать, по крайней мере впрямую. Генеральная стратегия не входит в мою компетенцию, ее вырабатывает Бюро. Но… знаете, мы могли бы попробовать, так сказать, обходной маневр. — Администратор еле заметно улыбнулся. — Тактический маневр.

— То есть?

Антиох многозначительно поднял указательный палец, а другой ладонью легонько похлопал по кипе связанных серых папок, громоздившихся рядами на полу возле его кресла.

— Я просмотрел большую часть отчетов. Скучновато, конечно, но там попадаются и интересные факты. Например: когда, как вы думаете, родился последний негуманоидный младенец на Цефее-18?

Заммо ответил, не задумываясь:

— Не знаю. И знать не хочу.

— А вот Бюро захочет. На Цефее-18 не было ни одного новорожденного за последние два года — то есть с тех пор как негуманоидов переселили на эту планету. Вы можете объяснить почему?

Физиолог пожал плечами.

— Слишком много потенциальных факторов. Необходимо исследование.

— Хорошо. Допустим, вы напишете отчет…

— Отчет? Я их штук двадцать уже настрочил!

— Напишите еще один. Обратите внимание Бюро на нерешенные проблемы. Подчеркните, что необходимо изменить методику исследований. Сделайте особый упор на проблему рождаемости. Бюро не осмелится ее проигнорировать. Если негуманоиды вымрут, кому-то придется держать ответ перед Императором. Видите ли…

Заммо вперил в инспектора подозрительный мрачный взгляд.

— Вы полагаете, они клюнут?

— Я работаю на Бюро вот уже двадцать семь лет. И знаю их всех как облупленных.

— Я подумаю об этом.

Заммо встал и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Позже физиолог сказал своему коллеге:

— Он бюрократ до кончиков ногтей. Закопался по уши в бумажках и не смеет высунуть оттуда даже кончик носа. Сам он ничего не решит, но если мы его подтолкнем, может, что и получится.

От кого: Административный Центр Управления Цефея-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект внешних провинций № 2563, часть 2: «Координация научных исследований негуманоидов на Цефее-18»

Основания:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/дг 100132 от 302/975 Г.И.

б) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 140/977 Г.И.

Приложение:

1. Отчет Научной группы-10, отделение физики и биохимии: «Физиологические характеристики негуманоидов Цефея-18, часть 11», датированный 172/977 Г.И.

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией. Считаем своим долгом подчеркнуть, что в разделе 12 (параграфы 1—16) «Приложения 1» предлагается изменить настоящую политику БюВнеПров по отношению к негуманоидам с целью облегчения проведения физических и химических исследований, ведущихся в настоящее время в рамках основания (а).

2. Считаем необходимым обратить внимание Бюро на то, что в основании (б) уже обсуждалась возможность изменения методов исследований и что АдЦУ-Цеф-18 по-прежнему считает такое изменение преждевременным. Тем не менее АдЦУ-Цеф-18 предлагает включить в проект БюВнеПров вопрос о рождаемости негуманоидов ввиду несомненной важности данной проблемы, изложенной в разделе 5 «Приложения 1», и возложить ответственность за решение упомянутого вопроса на АдЦУ-Цеф-18.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

174/977 Г.И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект внешних провинций № 2563: «Координация научных исследований негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г.И.

1. В ответ на предложение, выдвинутое в параграфе 2 основания (а), сообщаем: вопрос о рождаемости негуманоидов не может подлежать компетенции АдЦУ-Цеф-18. В связи с предположением НаучГруппы-10 о том, что бесплодие негуманоидов может быть обусловлено недостатком определенных химических веществ в составе пищевых продуктов, ответственность за все исследования в данной области возложить на НаучГруппу-10 как на наиболее компетентный орган.

2. Методы исследований, проводимых НаучГруппами, должны неукоснительно соответствовать текущим директивам, изложенным в проекте, поименованном в графе «Тема». Никаких изменений в политике не предусматривается.

К. Морили, директор БюВнеПров

186/977 Г.И.

Глава 2

Из-за своей гуттаперчевой гибкости и худобы репортер казался еще выше, чем был на самом деле. Звали его Густив Баннерд, и он обладал не только репутацией, но и дарованием — две эти вещи, вопреки представлениям расхожей морали, не так уж тесно взаимосвязаны.

Людан Антиох смерил репортера недоверчивым взглядом:

— Нет смысла отрицать, вы совершенно правы. Но отчет НаучГруппы был строго конфиденциальным. Не понимаю, как…

— Утечка информации, — бесстрастно отозвался Баннерд. — Сведения всегда просачиваются.

Антиох, откровенно озадаченный, нахмурил румяное личико:

— Значит, мне придется заткнуть дыру, через которую они просачиваются. Я не могу пропустить вашу статью. Все упоминания о претензиях НаучГруппы должны быть вырезаны. Вы и сами это понимаете, разве не так?

— Нет. — Баннерд был по-прежнему невозмутим. — Это важная информация. И у меня есть свои права, подтвержденные Императорским указом. Я полагаю, Император должен быть в курсе того, что здесь творится.

— Но здесь ничего не творится! — отчаянно воскликнул Антиох. — Ваши домыслы не имеют под собой оснований. Бюро не собирается менять свою политику, я же показывал вам письма!

— Вы считаете, что сумеете противостоять давлению Заммо? — насмешливо поинтересовался репортер.

— Думаю, да. Если буду уверен, что он не прав.

— Если! — все также спокойно проговорил Баннерд. И вдруг взорвался: — Антиох, эти негуманоиды — настоящее чудо, в Империи нет больше ничего подобного! Правительство не в состоянии по достоинству оценить, каким сокровищем оно владеет! Чиновники уничтожают это сокровище! С негуманоидами обращаются как с животными…

— Право же… — неуверенно начал Антиох.

— Только не говорите мне про Цефей-18! Это типичный зоосад! Хорошо оборудованный зоосад, где ваши живодеры-ученые дразнят несчастных цефеидов, просовывая палки между прутьями. Да, вы бросаете им кусочки мяса, но вы заперли их в клетки. Я знаю, что говорю! Я пишу о них статьи вот уже два года. Я, можно сказать, почти живу среди них…

— Но Заммо говорит…

— Заммо! — В устах репортера это прозвучало как ругательство.

— Заммо говорит, — не сдавался Антиох, — что мы, наоборот, слишком нянчимся с ними — они, мол, животные, а мы обращаемся с ними как с людьми.

Впалые щеки репортера застыли, словно маска.

— Сам он животное, ваш Заммо. Поклонник науки! Поменьше бы таких поклонников! Вы читали труды Аврелия? — неожиданно поинтересовался Баннерд.

— М-м… Да. Насколько я знаю, Император…

— Император к нам благоволит. Не то что его предшественник, который преследовал нас и травил.

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Негуманоиды многому могут нас научить. Понимаете? Не тому, чем озабочен Заммо и его команда, — не химии и не телепатии. Научить образу жизни, образу мышления. У них нет преступности, нет отбросов общества. Кто-нибудь пытался изучить их философию? Или поставить эту проблему перед социальной инженерией?

Антиох задумался, складки на пухлом лице его разгладились.

— Интересная мысль. Вот настоящая задача для психологов…

— Вздор! Психологи в большинстве своем шарлатаны. Они умеют ставить проблемы, но их решения никуда не годятся. Тут нужны братья во Аврелии. Философские мужи…

— Но послушайте, мы же не можем превратить Цефей-18 в объект… в объект метафизического изучения!

— Почему нет? Еще как можем.

— Но каким образом?

— Прекратите все свои жалкие потуги превратить цефеидов в подопытных кроликов. Позвольте им создать свою социальную структуру без вмешательства человека. Предоставьте им неограниченную независимость, и пусть философские учения свободно взаимодействуют друг с другом…

— Такое невозможно сделать за один день, — нервно возразил Антиох.

— Но начать-то можно!

— Что ж, я не вправе запретить вам попробовать, — медленно проговорил администратор. Глаза его подернулись дымкой задумчивости, голос зазвучал доверительно: — Однако вы сами испортите себе всю игру, если опубликуете отчет НаучГруппы-10 и обвините ученых в отсутствии гуманности. Ученые — народ влиятельный.

— Мы, философы, тоже.

— Да, но существует более легкий путь. Не стоит метать в них громы и молнии. Просто намекните, что НаучГруппа не справляется с решением возложенных на нее задач. Намекните без эмоций, пусть читатели сами делают выводы. К примеру, напишите о проблеме рождаемости — это же безумно важная проблема! Нынешнее поколение негуманоидов может оказаться последним, несмотря на все усилия ученых. Подчеркните, что к этому вопросу нужен иной, философский подход. Можете выбрать любую проблему, какую — решайте сами. — Антиох встал, обворожительно улыбаясь: — Только, заклинаю вас Галактикой, не подымайте шума! К чему вам лишние кривотолки?

— Возможно, вы и правы, — сухо, не отвечая на улыбку, отозвался Баннерд.

Позже репортер написал коротенькое письмецо своему другу:

«Он, вне всякого сомнения, неумен. В голове полная каша, а в жизни нет никакой путеводной идеи. Абсолютно некомпетентен как специалист. Но умеет лавировать, приспосабливаться, склонен к компромиссам и скорее пойдет на уступки, чем будет стоять непрошибаемой скалой. Это качество может быть полезным для нас. Твой брат во Аврелии».

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Статьи о рождаемости негуманоидов на Цефее-18

Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г.И.

б) Императорский указ Я-2374 от 243/975 Г.И.

Приложения:

1-Г. Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 201/977 Г.И.

2-Г Статья Баннерда, место написания Цефей-18, дата 203/977 Г.И.

1. Бесплодие негуманоидов на Цефее-18, о котором сообщалось в основании (а), стало предметом обсуждения в галактической прессе. Статьи по данному вопросу прилагаются для ознакомления («Приложения 1 и 2»). Хотя упомянутые статьи основываются на данных, считающихся секретными и не подлежащими разглашению, репортер в ответ на вопрос об источнике информации сослался на право свободы печати, подтвержденное основанием (б).

2. В связи с невозможностью избежать публичной огласки и неизбежностью непонимания со стороны общественности просим БюВнеПров дать указания о дальнейшей политике в области проблемы бесплодия негуманоидов.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

209/977 Г.И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18

Основания:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 209/977 Г.И.

б) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 174/977 Г.И.

1. Вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 исследовать причины и изыскать меры для предотвращения нежелательного падения рождаемости, упомянутого в основаниях (а) и (б). В связи с этим утвердить проект «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18», которому ввиду особой важности проблемы присвоить приоритетный разряд «АА».

2. Присвоить проекту номер 2910; ассигнования выделять из расчетного счета № 18/78.

К. Морили, директор БюВнеПров

223/977 Г.И.

Глава 3

Если пребывание в стенах экспериментального центра НаучГруппы-10 и улучшило настроение Томора Заммо, то дружелюбия оно ему не прибавило ни на грош.

Антиох, брошенный хозяином, одиноко стоял перед застекленной стеной, за которой простиралась главная полевая лаборатория.

Лаборатория представляла собой обширную площадку с теми же природными условиями, что были теперь на всем Цефее-18, — крайне неприятными для исследователей, но естественными для исследуемых. Сухой, насыщенный кислородом воздух и раскаленный песок плавились в ослепительно белом солнечном сиянии. Посреди этого пекла по одному или парочками сидели, съежившись, кирпичного цвета негуманоиды — жилистые, со сморщенной, свисающей складками кожей.

Из лаборатории вынырнул Заммо, жадно напился воды и посмотрел на гостя.

— Хотите туда зайти? — спросил он. Под носом у физиолога блестели капельки пота.

— Нет, благодарю вас. — Антиох решительно помотал головой. — Какая там сейчас температура?

— Сто двадцать в тени, если бы там была тень. А они жалуются, что им холодно. Сейчас начнется водопой — полюбуйтесь, если есть желание.

Струя воды выстрелила вверх из фонтана, расположенного в центре площадки. Приземистые фигурки, поднявшись на ноги, запрыгали наперегонки и сгрудились у фонтана, отпихивая друг друга. Прямо из середины лица у них выскочили длинные и гибкие кожаные трубочки, которые устремлялись в струю, а затем появлялись оттуда, усеянные каплями воды.

Так продолжалось довольно долго. Тела негуманоидов разбухли, обвисшие кожаные складки разгладились. Существа осторожно отступали от фонтана, засовывая питьевые трубочки в розовую сморщенную плоть над широким безгубым ртом, пока не втянули их внутрь окончательно.

— Животные! — презрительно сказал Заммо.

— И часто они пьют? — спросил Антиох.

— Да сколько захотят! Мы их поим каждый день, но они могут обходиться без воды целую неделю, если припрет. Они запасают воду под кожей. А по вечерам едят — они же еще и вегетарианцы.

Круглое личико Антиоха расплылось в улыбке:

— Приятно, что ни говори, увидеть все своими глазами. Надоело без конца читать отчеты.

— Да? — рассеянно бросил Заммо. И спросил: — А у вас какие новости? Что пишут голубенькие мальчики с Трантора?

Антиох уклончиво пожал плечами:

— Жаль, что вы сами не можете слетать в Бюро. Поскольку Император благоволит к аврелианам, гуманность нынче превыше всего. Да вы и сами знаете. — Администратор помолчал немного, нерешительно жуя губу. — Но проблему рождаемости передали-таки в ведение АдЦУ, и не просто так, а с приоритетом «двойное А».

Заммо пробурчал что-то себе под нос.

— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал Антиох, — что проект рождаемости отныне приобретает преимущество перед всеми прочими исследованиями, проводимыми на Цефее-18. Это очень важный проект.

Антиох повернулся к стеклянной стене и вдруг без всякого перехода спросил:

— Вам не кажется, что они несчастны?

— Несчастны! — Слово прогремело подобно взрыву.

— Ну, я хочу сказать, они чувствуют себя не в своей тарелке, — торопливо поправился Антиох. — Вы понимаете? Трудно ведь абсолютно точно воссоздать условия среды, так мало зная о ее обитателях.

— Скажите, вы хоть раз видели ту планету, откуда мы их забрали?

— Я читал отчеты…

— Отчеты! — Безграничное презрение. — А я ее видел! Наша полевая лаборатория может казаться вам пустыней, но для них это просто райские кущи. Еды и питья хоть отбавляй — чего еще надо? Мы подарили им целую планету с растительностью и водными потоками взамен голых гранитных и кремниевых скал, где они с трудом выращивали в пещерах грибы, а воду выпаривали из гипсовых глыб. Да они там вымерли бы в ближайшее десятилетие, если б мы их не спасли! Несчастны? Га-а-ах! Если они несчастны, значит, они просто неблагодарные твари, хуже всяких животных!

— Может, вы и правы. Но знаете, у меня есть одна идея…

— Какая еще идея? — Заммо достал сигару.

— Надеюсь, она окажется небесполезной для вас. Почему бы вам не попробовать более активно вовлечь негуманоидов в свои исследования? Дайте им возможность проявить себя. В конце концов, у них высокоразвитая наука, в ваших отчетах постоянно об этом говорится. Поставьте перед ними какую-нибудь задачу, пусть решают…

— Какую именно?

— Ну… — Антиох растерянно развел руками. — Да неважно какую, лишь бы на пользу дела. Например, космические корабли. Отведите негуманоидов в рулевую рубку и понаблюдайте за реакций.

— Зачем? — резко спросил Заммо.

— Да затем, что их реакция на инструменты и приборы, предназначенные для человека, может о многом вам рассказать. И в то же время так вы гораздо быстрее завоюете их расположение. У вас появится куда больше добровольцев, если они заинтересуются тем, что делают.

— Ваша психологическая подготовка дает себя знать. Хм-м… Звучит довольно заманчиво… Надо будет обмозговать. Но даже если я соглашусь, кто меня пустит с этими животными в рубку звездолета? В моем личном распоряжении нет ни единого корабля, а при одной только мысли о том, сколько сил придется положить, чтобы пробить все бюрократические препоны, мне просто дурно становится.

Антиох задумался, слегка наморщив лобик.

— Ну, это не обязательно должны быть звездолеты… Но если идея вам по душе, вы можете предложить ее Бюро от своего имени. Напишите отчет — авторитетно, так, как вы умеете, — а я со своей стороны постараюсь привязать его к проекту рождаемости. Под проект с двойной литерой «А» можно получить все что угодно и без особых проблем.

— Что ж, посмотрим. — Заммо, несмотря на явную заинтересованность, не смягчился ни на йоту. — А сейчас мне пора. У меня эксперимент по основному обмену веществ в самом разгаре. Я подумаю над вашим предложением. В нем что-то есть.

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект внешних провинций № 2910, часть 1: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 223/977 Г.И.

Приложение:

1. Отчет НаучГруппы-10, отделение физики и биохимии, датированный 220/977 Г.И., часть 15

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.

2. Особое внимание просим обратить на раздел 5 (параграф 3) «Приложения 1», содержащий заявку на предоставление в распоряжение НаучГруппы-10 космического корабля с целью проведения исследований, одобренных БюВнеПров. АдЦУ-Цеф-18 считает, что упомянутые исследования могут внести большой вклад в работу, проводимую ныне в рамках проекта, поименованного в графе «Тема» и утвержденного основанием (а). Принимая во внимание приоритетность вышеозначенного проекта, просим рассмотреть заявку НаучГруппы незамедлительно.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

240/977 Г.И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект внешних провинций № 2910: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 240/977 Г.И.

1. В ответ на запрос, содержащийся в «Приложении 1» основания (а), передать в распоряжение АдЦУ-Цеф-18 учебный корабль АН-Р-2055 с целью проведения исследований над негуманоидами на Цефее-18 в рамках проекта, поименованного в графе «Тема», а также прочих проектов, утвержденных Бюро.

2. Настоятельно рекомендуем всеми возможными способами ускорить работу над вышеупомянутым проектом.

К. Морили, директор БюВнеПров

251/977 Г.И.

Глава 4

Маленькое красно-коричневое существо явно чувствовало себя неуютно, хотя и всячески старалось это скрыть. Оно зябко куталось в теплую хламиду — а между тем в кабинете стояла такая жара, что от людей в летних рубашках пар валил клубами.

— Немного сыро для меня, но при столь низкой температуре сырость легче переносится, — тщательно выбирая слова, пронзительным голосом пропищало существо.

— Крайне признателен вам за любезный визит, — улыбнулся Антиох. — Я сам собирался к вам в гости, но ваша атмосфера для меня — непосильное испытание… — Улыбка сделалась извиняющейся.

— Ну что вы, не стоит благодарности. Вы, чужепланетные человеки, сделали для нас больше, чем мы когда-либо сумели сделать для себя сами. Небольшие неудобства, которые мне нетрудно претерпеть, — лишь малая толика, коей мы способны возместить наш неоплатный долг.

Речь цефеида была уклончивой, словно он подбирался к своим мыслям в обход, со стороны, или почитал прямой разговор верхом неприличия.

Густив Баннерд, сидевший в углу комнаты, забросив одну длинную ногу на другую, проворно застрочил в блокноте и спросил:

— Вы не против, если я запишу вашу беседу?

Цефеид мельком взглянул на журналиста.

— Я не против.

Антиох же продолжал оправдываться:

— Это не просто светский визит, сэр. Ради светской беседы я не стал бы подвергать вас таким неудобствам. Но нам необходимо обсудить жизненно важные вопросы, а вы ведь вождь своего народа.

— Мне приятно, что намерения ваши благи, — кивнул цефеид. — Продолжайте, пожалуйста.

Администратор только что не извивался всем телом — так усердно старался покорректнее облечь свои мысли в слова.

— Это вопрос деликатный, — сказал он, — и я никогда не осмелился бы вынести его на обсуждение, не имей он такого… э-э… животрепещущего значения. Я всего лишь чиновник — так сказать, рупор правительства…

— Мой народ считает чужепланетное правительство благожелательным правительством.

— Да, конечно, оно благожелательно. Именно поэтому мое правительство весьма обеспокоено фактом отсутствия рождаемости у вашего народа.

Антиох прервался, встревоженно ожидая реакции, но реакции не последовало. Лицо цефеида было неподвижно, лишь слегка подрагивали морщинки в том месте, где была спрятана питьевая трубка.

— Мы не решались поставить перед вами этот вопрос, — продолжал Антиох, — ибо он касается чрезвычайно интимных вещей. Невмешательство в личную жизнь — основной принцип моего правительства, и мы изо всех сил старались самостоятельно найти разгадку, не тревожа вас и ваш народ. Но, вынужден признать, мы…

— Потерпели неудачу? — закончил цефеид, видя нерешительность Антиоха.

— Вот именно. Во всяком случае, мы не нашли никаких фатальных ошибок в системе воссоздания природных условий вашей родной планеты, правда, условия эти пришлось смягчить, дабы сделать их более пригодными для жизни. Наши ученые считают, будто всему виной недостаток каких-то химических веществ. Поэтому я прошу вас о добровольной помощи. Ваш народ далеко обогнал нас в области биохимии. Конечно, если вы не в состоянии или не желаете нам помочь…

— Нет, нет, я могу помочь! — Было похоже, что цефеид обрадовался. Его гладкий безволосый череп со свисающими складками кожи наморщился, выражая непонятные людям эмоции. — Никто из нас и помыслить не мог, что вы, чужепланетные человеки, будете озабочены этим вопросом. Ваша озабоченность лишний раз подтверждает ваши благие намерения. Мир, созданный вами, мы находим прекрасным. Это настоящий рай по сравнению с нашей родной планетой. О таких природных условиях нам приходилось лишь слышать в легендах о Золотом веке…

— Тогда…

— Есть одно обстоятельство. Боюсь, вы не сумеете понять. Наивно ожидать, чтобы две разумные расы могли мыслить одинаковыми категориями.

— Я попытаюсь понять.

Голос цефеида смягчился, в нем отчетливо зазвучали напевные, нежные полутона:

— На своей родной планете мы вымирали. Но мы боролись. Многие достижения нашей науки, развивавшейся в течение всей истории, более длительной, чем ваша, были утеряны безвозвратно. Многие, но не все — возможно, оттого, что в основе нашей науки лежала биология, а не физика, как у вас. Ваш народ открыл новые формы энергии и устремился к звездам. Наш народ сделал открытия в области психологии и психиатрии и построил общество, свободное от болезней и преступности.

Нет смысла спорить о том, какое из двух направлений развития более похвально, но нет также и никаких сомнений насчет того, какое из них оказалось более удачным. Все, что могла сделать биология в нашем умирающем мире, лишенном источников энергии и жизненно важных ресурсов, — это облегчить процесс умирания.

И все-таки мы боролись. В последние столетия мы усиленно работали над разгадкой секрета атомной энергии, и вот недавно перед нами забрезжила надежда, что мы сможем оторваться от поверхности планеты, державшей нас в плену, и улететь к звездам. Вернее, к ближайшей звезде, всего за двадцать световых лет, и то не зная, существует ли у нее планетная система, и предполагая, что скорее всего не существует.

Но любой жизни присущ инстинкт, не позволяющий ей сдаваться, даже если дальнейшая борьба представляется бессмысленной. К тому времени нас осталось пять тысяч. Всего пять тысяч! И мы построили свой первый космический корабль — экспериментальный и наверняка обреченный на неудачу. Но мы уже разбирались в принципах движения и навигации, мы разработали маршрут…

Повисла тяжелая пауза. Маленькие черные глазки цефеида затуманились от воспоминаний.

Из угла внезапно раздался голос репортера:

— И тут явились мы?

— И тут явились вы, — согласился цефеид. — И все сразу переменилось. Энергии нам давали сколько хочешь, только попроси. Новый мир, уютный и удобный, прямо-таки идеальный мир, нам подарили даже без всякой просьбы. Свои социальные проблемы мы давно решили сами, а более трудную проблему окружающей среды за нас неожиданно решили вы, и не менее успешно.

— Ну и?.. — подбодрил цефеида Антиох.

— Ну и… что-то в этом было неправильное. Наши предки столетиями бились над проблемой полетов к звездам, а звезды, как выяснилось, давно уже были вашей собственностью. Мы боролись за жизнь, а вы просто взяли и преподнесли ее нам в подарок. Нам не за что больше бороться. И стремиться тоже больше не к чему. Вселенная принадлежит вашей расе.

— Но эта планета — ваша, — ласково возразил Антиох.

— Из милости. Как дар. Она не наша по праву.

— По-моему, вы заслужили ее.

Цефеид устремил на собеседника пристальный взгляд:

— У вас добрые намерения, но, боюсь, вы не понимаете. Нам некуда идти из подаренного вами мира. Мы зашли в тупик. Жизнь — это борьба, а ее у нас отняли. Жизнь потеряла для нас интерес. Мы сознательно не производим потомства. Таким образом мы решили сами убраться с вашей дороги.

Антиох машинально снял с подоконника флюорошар и крутанул его. Объемистая, трехфутового диаметра разноцветная сфера завертелась, отражая потоки света, и невероятно легко и грациозно поплыла по воздуху.

— Значит, вы не видите другого выхода? Только бесплодие?

— Мы могли бы попытаться бежать, — прошептал цефеид, — но куда? В Галактике нет для нас места. Она принадлежит вам.

— Да, если вы хотите быть независимыми, то ближе Магеллановых Облаков места вам не найти. Магеллановы Облака…

— Но вы не пустите туда нас одних. Хотя у вас благие намерения, я знаю.

— Да, мы печемся о вашем благе, а потому не можем вас отпустить.

— У вас превратное представление о том, что для нас благо.

— Возможно. И все-таки… может, вы попытаетесь смириться? В вашем распоряжении целая планета.

— Я не в силах вам объяснить, у вас другой образ мышления. Мы не можем смириться — и мне кажется, администратор, что вы сами пришли к такому же выводу. Мысль о тупике, в который мы попали, как в западню, для вас не новость.

Антиох ошарашенно поднял глаза, протянул ладонь и остановил вращение флюорошара.

— Вы читаете мои мысли?

— Это только догадка. Правильная, насколько я понимаю.

— Да, но вы в состоянии читать мои мысли? Мысли людей вообще, я имею в виду. Мне любопытно было бы узнать. Наши ученые утверждают, что вы неможете этого делать, но мне порой кажется, что вы просто не хотите. Впрочем, наверное, я не должен был задавать такой вопрос. Я и так уже злоупотребил вашим вниманием…

— Нет… что вы… — Маленький цефеид поплотнее закутался в свою хламиду и на мгновение уткнулся лицом в толстый воротник с электрообогревом. — Вы, чужепланетные человеки, говорите о чтении мыслей. Это совсем другое, но объяснять просто бессмысленно.

— Слепому от рождения не объяснишь, что значит зрение, — пробормотал Антиох старую поговорку.

— Да, верно. Мы не можем «читать ваши мысли», как вы выражаетесь, хотя выражение это совершенно неправильно. Дело не в том, что у нас не хватает органов восприятия — дело в том, что ваш народ не умеет передавать мысли, а мы не в силах научить, как это делается.

— Хм-м…

— Конечно, временами, когда у вас, чужепланетных человеков, бывают особенно сильные всплески эмоций или напряженная сосредоточенность мыслей, некоторые из нас, особенно зоркие, так сказать, улавливают нечто. Не могу утверждать, но подчас мне чудится…

Антиох опять раскрутил флюорошар. Румяное лицо администратора задумчиво застыло, глаза не отрывались от цефеида. Густив Баннерд размял пальцы и, беззвучно шевеля губами, принялся перечитывать свои записи.

Флюорошар кружился, а цефеид со все возрастающим вниманием следил за разноцветными бликами, перебегающими по поверхности хрупкой диковинки.

— Что это? — спросил он наконец.

Антиох вздрогнул, лицо его прояснилось, по нему разлилась почти веселая безмятежность.

— Это? Модная штучка трехлетней давности — когда-то вся Галактика по ним с ума сходила, а нынче они безнадежно вышли из моды. Безделица, но приятная. Баннерд, вас не затруднит зашторить окна?

Раздался тихий щелчок, и окна превратились в глухие, непроницаемо черные пятна, а от флюорошара Полились пульсирующие потоки ярко-розового свечения. Антиох — пунцовая фигура в пунцовой комнате — Поставил шар на стол и тронул его красной ладонью. Шар завертелся, засиял разноцветьем красок, понемногу ускоряя вращение; краски то смешивались, то разделялись ошеломительно контрастными сполохами.

Антиох, переливаясь всеми цветами радуги, пояснил:

— Шар сделан из материала с варьирующейся флюоресцентностью. Он почти невесом, безумно хрупок, но гироскопически сбалансирован так, что редко падает, если обращаться с ним аккуратно. Он довольно красивый, этот шарик, вы не находите?

Голос цефеида донесся словно откуда-то издалека:

— Очень красивый.

— Но, к сожалению, мода на него прошла — окончательно и бесповоротно.

— Он очень красивый, — повторил отрешенный голос цефеида.

Баннерд нажал на кнопку. Окна обрели прозрачность, а шар мгновенно поблек.

— Теперь вам пора идти, — сказал, вставая, Антиох. — Если вы задержитесь дольше, боюсь, здешняя атмосфера скажется на вашем здоровье. Премного благодарен вам за любезность.

— Это я вам премного благодарен. — Цефеид тоже встал.

— Между прочим, большая часть вашего народа приняла наше предложение попрактиковаться в управлении современными звездолетами. Для вас не секрет, я полагаю, что нашей целью было изучение реакции вашего народа на человеческую технику. Надеюсь, вы не чувствуете себя задетыми?

— Вам незачем извиняться. У меня, например, не оказалось никаких задатков будущего пилота, но все равно это было интересно. Напомнило нам о наших собственных попытках — и о том, как близко мы подошли к решению проблемы.

Цефеид удалился. Антиох сел, нахмурился и несколько даже резко обратился к Баннерду:

— Смею надеяться, вы не забыли о нашем уговоре? Это интервью не для публикации!

— Как скажете, — пожал плечами Баннерд.

Антиох, сидя за столом, рассеянно крутил в пальцах маленькую металлическую статуэтку.

— Что вы думаете обо всем этом, Баннерд?

— Мне жаль их. Представляю, каково им сейчас. Мы должны наставить их на путь истинный, и философии это под силу.

— Вы уверены?

— Да.

— Мы, конечно же, не можем их отпустить.

— Нет, конечно. Это исключено. Нам слишком многому нужно у них научиться. Думаю, их настроение преходяще. Они изменят свое решение, особенно когда мы предоставим им полную независимость.

— Возможно. А что вы скажете насчет флюорошара, Баннерд? Цефеиду он явно понравился. По-моему, это был бы красивый жест — закупить и подарить им несколько тысяч шаров. Клянусь Галактикой, ведь рынок ими просто затоварен, мы могли бы купить их по дешевке!

— А что, хорошая мысль! — отозвался Баннерд.

— Да, но Бюро ни в жизнь не согласится. Я их знаю.

Глаза репортера сузились:

— А ведь идея действительно стоящая! Цефеидам нужны какие-то новые впечатления.

— Да? Вообще-то… можно попытаться. Предположим, я включу вашу стенограмму сегодняшнего интервью в свой отчет и ненавязчиво обращу внимание Бюро на эту идею с шарами. А вы… В конце концов, вы ведь член Философского общества и наверняка имеете влиятельных друзей, чьи рекомендации будут более весомы для Бюро, нежели мои. Вы меня понимаете?

— Да-а, — задумчиво протянул Баннерд. — Да-а.

От кого: АдЦУ-Цеф-18

Кому: БюВнеПров

Тема: Проект ВнеПров № 2910 часть 2: «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо БюВнеПров Цеф-Н-КМ/кар 115097 от 233/977 Г.И.

Приложение:

1. Стенограмма беседы между Л. Антиохом, инспектором АдЦУ-Цеф-18, и Ни-Саном, Старейшиной негуманоидов на Цефее-18.

1. «Приложение 1» пересылается в БюВнеПров для ознакомления с информацией.

2. В ходе исследования, поименованного в графе «Тема» и предпринятого во исполнение указаний основания (а), были выявлены новые обстоятельства, изложенные в «Приложении 1». Заверяем БюВнеПров, что предпринимаются все возможные меры для того, чтобы перебороть опасный психологический настрой, наблюдающийся ныне у большинства негуманоидов.

3. Считаем своим долгом отметить, что Старейшина негуманоидов на Цефее-18 выказал интерес к флюорошарам.

Начинаем предварительное исследование данного проявления негуманоидной психологии.

Л. Антиох, инсп. АдЦУ-Цеф-18

272/977 Г.И.

От кого: БюВнеПров

Кому: АдЦУ-Цеф-18

Тема: Проект ВнеПров № 2910. «Исследование рождаемости негуманоидов на Цефее-18»

Основание:

а) Письмо АдЦУ-Цеф-18 АА-ЛА/мн от 272/977 Г.И.

1. На основании «Приложения 1» основания (а) выделить через департамент торговли пять тысяч флюорошаров для пересылки на Цефей-18.

2. Во исполнение монаршей воли и Его Императорского Величества установлений вменить в обязанность АдЦУ-Цеф-18 приложить все усилия для того, чтобы ублаготворить негуманоидов и устранить причины их недовольства.

К. Морили, директор БюВнеПров

283/977 Г.И.

Глава 5

Ужин подошел к концу. В залу внесли вино, гости вытащили сигары. Присутствующие разбились на группки, и в центре самой многочисленной оказался капитан торгового флота. Его блестящая белоснежная форма буквально завораживала слушателей.

Капитан самодовольно разглагольствовал:

— Подумаешь, большое дело! Я и не такие караваны водил, что мне триста кораблей! Но, надо признаться, подобного груза у меня еще не бывало. Представляете: тащить сюда, на край света, пять тысяч флюорошаров! Клянусь Галактикой!

Людан Антиох тихонько рассмеялся, пожав плечами:

— Это для негуманоидов. Надеюсь, груз не был слишком тяжелым?

— Тяжелым — нет, но объемистым — это точно. Шары такие хрупкие, что больше двадцати на корабль не впихнуть, особенно если соблюдать все правила транспортировки — груз-то бьющийся! Но, в конце концов, денежки платит правительство, пусть у него голова и болит.

— Похоже, вы впервые столкнулись со стилем работы правительственных чиновников, капитан? — мрачно усмехнулся Заммо.

— Нет, Галактика их побери! — взорвался капитан. — Я стараюсь избегать госзаказов, это правда, но не всегда удается. Скажу вам откровенно: чиновников на дух не выношу! Бюрократы паршивые! Канцелярские крысы! Все жилы из меня вытянули своей бумажной волокитой. Это же злокачественная опухоль на теле Галактики! Будь моя воля, я бы их всех разогнал!

— Вы несправедливы, капитан, — возразил Антиох. — Вы не понимаете.

— Да? Ну что ж, вы ведь тоже из племени бюрократов. — Капитан сопроводил последнее слово дружелюбной улыбкой. — Может, вы мне растолкуете?

— Видите ли, управление государством — нелегкий труд, — смущенно начал Антиох. — В состав Империи входят тысячи планет и миллиарды жителей, и все они требуют заботы. Управлять такой махиной немыслимо без четко организованного аппарата. На сегодняшний день, если не ошибаюсь, только в Имперской Административной службе работают порядка четырехсот миллионов людей, и чтобы координировать их действия, а также суммировать полученную информацию, правительству необходимы «канцелярские крысы», как вы изволили выразиться. Вы можете считать бюрократическую систему бессмысленной и бестолковой, она может действовать вам на нервы, но без нее не обойтись. Каждый листок бумаги — это ниточка, объединяющая усилия четырехсот миллионов человек. Ликвидируйте Административную службу — и вы разрушите Империю, а вместе с ней и межпланетный мир, и порядок, и цивилизацию.

— Ну, это вы хватили! — проворчал капитан.

— Ничего подобного. — Антиох был искренне взволнован. — Структура и законы административной системы должны быть достаточно всеобъемлющи и жестки, чтобы некомпетентный чиновник — а бывают и такие: вы можете смеяться, но некомпетентными бывают не только чиновники, но и ученые, и репортеры, и даже капитаны, — так вот, чтобы даже некомпетентный чиновник не смог причинить ей большого вреда. В худшем случае система просто будет продолжать функционировать без одного звена.

— Да-а, — кисло проворчал капитан, — а если, предположим, чиновником назначат умного парня? Его ваша жесткая система зажмет в клещи и превратит в бездарную посредственность.

— Ерунда! — дружелюбно отозвался Антиох. — Умный человек может, работая в рамках системы, сделать все, что захочет.

— Каким же образом, интересно? — поинтересовался Баннерд.

— Ну… Как бы вам объяснить… — Антиох неожиданно замялся. — Один из способов — это, например, добиться, чтобы ваш проект внесли в разряд приоритетных, под литерой «А» или «двойное А», если получится.

Капитан запрокинул голову, намереваясь от души расхохотаться, но осуществить свое намерение не успел: дверь внезапно распахнулась и в залу вбежали перепуганные люди. Они кричали все разом, так что слов было не разобрать. Наконец сквозь общий гвалт до присутствующих донеслось:

— Сэр, корабли улетели! Негуманоиды захватили их силой!

— Что? Все?!

— Все до единого! Эти твари захватили корабли…

Два часа спустя беседовавшая ранее четверка собралась, уже без прочих гостей, в кабинете Антиоха. Антиох холодно сказал:

— Они разыграли все как по нотам. Не оставили ни одного звездолета, даже ваш учебный, Заммо, прихватили. В этом секторе Галактики сейчас нет правительственных кораблей. Пока мы организуем погоню, беглецы уже выйдут за пределы Галактики и будут на полпути к Магеллановым Облакам. Капитан, вы обязаны были обеспечить более надежную охрану.

— Мы только что приземлились, первый день после перелета! — вскричал капитан. — Мне и в голову не приходило…

— Погодите-ка минуту, капитан, — резко оборвал его Заммо. — По-моему, до меня начинает доходить. Антиох! — грозно обратился он к администратору. — Это вы организовали им побег!

— Я? — Лицо у Антиоха было до странности холодным, чуть ли не безучастным.

— Вы говорили нам сегодня, что умный администратор может сделать все, что захочет, если добьется, чтобы его проекту присвоили «двойное А». Вы добились своего и помогли негуманоидам смыться!

— Я? Помилуйте, да мыслимое ли это дело? Да ведь не кто иной, как вы сами, в собственном своем отчете, забили тревогу о падении рождаемости. И не кто иной, как присутствующий здесь Баннерд, своими сенсационными статьями запугал Бюро до того, что оно решило присвоить проекту двойной приоритет. Я тут вообще ни при чем.

— Но именно вы посоветовали мне написать о рождаемости! — совсем взъярился Заммо.

— Да что вы говорите? — невозмутимо отозвался Антиох.

— А мои статьи о рождаемости! — вдруг прорезался Баннерд. — Ведь это вы подбивали меня их писать!

Разъяренная троица сгрудилась над Антиохом, мирно сидевшим за столом. Администратор непринужденно откинулся в кресле и проговорил:

— Избавьте меня от своих инсинуаций. Если вы хотите меня в чем-то обвинить, то будьте любезны, представьте доказательства. По имперским законам в качестве доказательств принимаются письменные материалы, стенограммы, записи на пленках, а также заявления, сделанные в присутствии свидетелей. Вся моя корреспонденция хранится или здесь, или в Бюро, или в других официальных местах. Ни в одном из писем я не просил о двойном приоритете. Бюро по собственной инициативе присвоило моему проекту разряд «двойное А», опираясь на материалы, представленные Заммо и Баннердом. Так что вы оба ответственны за случившееся. По крайней мере, так выходит по документам.

— Вы обвели меня вокруг пальца и заставили, как последнего дурака, учить этих тварей управлять звездолетом! — нечленораздельно прорычал Заммо.

— Это было ваше предложение. У меня в папочке подшит отчет, в котором вы предлагаете понаблюдать за реакцией негуманоидов на нашу технику. Такой же документ хранится и в Бюро. Доказательство — законное доказательство — налицо. А я ко всему этому не имею ни малейшего отношения.

— И к шарам тоже? — взвился Баннерд.

— Вы нарочно заставили меня привести сюда корабли! — неожиданно взревел капитан. — Пять тысяч шаров! Вы знали, что для них понадобятся сотни звездолетов!

— Я в жизни не заказывал никаких шаров, — сдержанно ответил Антиох. — Идея принадлежала Бюро, хотя, я думаю, друзья Баннерда по Философскому обществу тоже внесли свою лепту.

Баннерд чуть не задохнулся.

— Да вы же… Вы же спрашивали у вождя цефеидов, умеет ли он читать мысли! Вы велели ему заинтересоваться шарами!

— Ах бросьте! Вы сами вели стенограмму нашей беседы, у меня она тоже подшита. Ваши обвинения голословны. — Администратор поднялся из-за стола. — Прошу меня извинить, но мне необходимо подготовить отчет для Бюро.

В дверях Антиох обернулся:

— Кстати, а ведь проблема негуманоидов решена, пусть даже исключительно в их пользу. Теперь они снова начнут размножаться и больше никому не будут обязаны жизнью. Именно этого они и хотели. И еще, позвольте вас предупредить: не пытайтесь меня потопить своими дурацкими обвинениями. Я, как-никак, канцелярская крыса с двадцатисемилетним стажем, и в бумажной работе знаю толк: я в любой момент могу доказать безупречную правильность всех своих действий. Кстати, капитан, я бы с удовольствием продолжил нашу беседу. Если захотите, я объясню вам, каким образом толковый администратор может в рамках бюрократической системы добиться всего, чего пожелает!

И вот что примечательно: оказалось, что такое округлое детское личико способно изобразить ну очень саркастическую улыбку!

От кого: БюВнеПров

Кому: Людану Антиоху, старшему государственному администратору, А-8

Тема: Подтверждение служебного соответствия должностного лица Административной службы

Основание:

а) Решение Суда АдСлужбы № 22874-Ку от 1/978 Г.И.

1. Благоприятное решение, представленное в основании (а), безоговорочно снимает с вас ответственность за побег негуманоидов с Цефея-18. Предписываем вам находиться в полной готовности, дабы принять следующее назначение.

Р. Хорпритт, главный директор АдСлужбы

15/978 Г.И.

НОРБИ (цикл романов)^[84]

Норби – необыкновенный робот

Глава 1 Большие неприятности и призрачные надежды

— Неприятности? – спросил Джефф немного дрожащим голосом. – Почему у меня неприятности?

Несмотря на высокий рост, Джеффу было всего лишь четырнадцать лет, и ему казалось, что он задает этот вопрос по меньшей мере двенадцать лет из четырнадцати. Сначала он задавал этот вопрос своим родителям, потом старшему брату, потом учителю и своему персональному компьютеру. Тогда можно было не слишком беспокоиться, но сейчас… Задавать такой вопрос начальнику Космического Командования означало вписывать мрачную страницу в свой послужной список. Джеффу это совсем не нравилось.

Рядом с ним стоял агент Гидлоу, на чью помощь рассчитывать не приходилось. Гидлоу был одет во все серое, и его сердитые красные глазки смотрели на Джеффа с нескрываемым презрением. Даже его кожа выглядела болезненной и бесцветной.

— У тебя не просто неприятности, – пробубнил Гидлоу, обращаясь к Джеффу. – Ты сам – ходячая неприятность, – он повернулся к адмиралу Йоно и взрезал воздух ладонью по горизонтали, словно отделяя голову Джеффа от шеи. – Адмирал, когда безответственный мальчишка влезает в компьютерную сеть…

Адмирал сохранял спокойствие. В Космической Академии, находившейся под руководством Космического Командования, имелось немало серьезных проблем, и ему так или иначе приходилось решать их. Рассмотрение вопроса о провинившемся кадете не было чем-то таким, ради чего стоило бы вывернуться наизнанку.

Кроме того, ему нравился Джефф – высокий, неуклюжий подросток, каким он сам был когда-то (довольно давно), и его слегка беспокоили чрезмерно строгие дисциплинарные требования Гидлоу (хотя порядок, разумеется, прежде всего).

— Послушайте, Гидлоу, – адмирал Йоно нахмурился, отчего его высокий черный лоб покрылся морщинами. – К чему поднимать такой шум? Запомните хорошенько: вы не являетесь частью Академии и не имеете здесь больших полномочий. Если вы собираетесь следить за каждой невинной шалостью, а потом тащить кадетов на допрос в мой кабинет и требовать, чтобы их разобрали по косточкам в Управлении Федеральной Безопасности, у меня не останется времени для других, более важных дел. До сих пор я слышал лишь, что он пытался учиться во сне, а правила этого не запрещают.

— Да, адмирал, если делать это как следует, – согласился Гидлоу. – Но разгильдяйство – совсем другое дело. Он подключился к главной компьютерной сети, якобы случайно…

— Разумеется, случайно, агент Гидлоу, – с жаром произнес Джефф. Он откинул со лба прядь кудрявых каштановых волос и выпрямился, изо всех сил стараясь стать выше агента службы безопасности. – Я хочу сказать, зачем мне делать это умышленно?

Гидлоу недружелюбно усмехнулся. Его мелкие острые зубы казались такими же серыми, как и его одежда.

— Если вам больше нравится другое определение, кадет, то вы сделали это по неразумию, – отрезал он. – Адмирал, я обратился к вам потому, что имеет место утечка секретных сведений. Таким образом речь идет об исключении виновника.

— Утечка секретных сведений?

— «Случайное», по словам этого кадета, подсоединение к главной компьютерной сети привело к тому, что кухонный компьютер получил неверные данные.

— Какие данные?

Бескровные губы Гидлоу сжались в тонкую линию.

— Полагаю, будет неправильно обсуждать этот вопрос в присутствии кадета, – буркнул он.

— Не будьте дураком, Гидлоу. Если мы ставим вопрос об исключении, то молодой человек имеет право знать, что он натворил.

— Во-первых, – и этого самого по себе уже достаточно – в результате его безответственной выходки буквально вся информация проходит через кухонный компьютер. В придачу ко многому другому это означает, что все рецепты теперь написаны на Суахили Марсианских Колоний.

Адмирал, рассеянно нажимавший кнопки на столе, издал смешок, глядя на свой личный монитор.

— Как я посмотрю, Джефферсон Уэллс, четырнадцати лет, в прошлом семестре провалился на экзамене по Суахили Марсианских Колоний, – заметил он.

— Да, сэр, – подтвердил Джефф, стараясь не нервничать. – Мне трудно давался этот язык. Но теперь я наверстываю упущенное, сэр, и я хотел учиться во сне. Ведь до последнего экзамена осталась одна неделя. Мне ужасно жаль, что так вышло с компьютером. Я считал, что правильно следую инструкциям, и теперь не могу понять, где же я ошибся.

— Ты вообще ничего не понимаешь, – презрительно бросил Гидлоу. – Одним словом, адмирал, пока рецепты не будут переведены обратно на Универсальный Земной язык, или пока кухонный компьютер не будет перепрограммирован на Марсианское Суахили, кухня не заработает. Никто из Космического Командования не сможет нормально поесть. Да что там говорить, нам даже не выдадут консервы! Но думаю, – мрачно добавил он, – думаю, мы все же сможем достать немного сухого укропа, еще не внесенного в продовольственный реестр.

— Что?! – взревел Йоно.

Джефф беспокойно заерзал. По его спине пробежал холодок, когда он вспомнил, что адмирал Йоно славился своими обширными познаниями в Марсианском Суахили, включая самые сочные ругательства, а также своим невероятным аппетитом.

— Именно так, сэр, – с суровым видом произнес Гидлоу.

— Но это же смешно, – процедил адмирал Йоно сквозь сжатые зубы. – Компьютер должен понимать по-марсиански!

Гидлоу искоса взглянул на Джеффа, вытянувшегося по стойке «смирно».

— Кроме того, в кухонный компьютер были загружены очень важные секреты. Компьютерный центр утверждает, что кухня теперь относится к разряду режимных объектов. Это означает, что роботы-повара не могут работать, и пройдет немало времени, прежде чем мы сможем исправить положение.

— Вы хотите сказать, что пройдет немало времени, прежде чем я… прежде чем все мы сможем поесть? – ледяным тоном осведомился адмирал.

— Да, сэр. Поэтому я и говорю о чрезвычайных обстоятельствах. В сущности, мы обязаны подвергнуть этого кадета тщательнейшему ментальному исследованию перед исключением. Возможно, ему удалось узнать какие-нибудь секретные сведения.

— Но, мистер Гидлоу… – у Джеффа пересохло в горле от страха: он слышал страшные истории о том, что случалось с людьми после ментальных исследований. – Но, мистер Гидлоу, я не знаю Марсианского Суахили, даже теперь не знаю. Я ничему не научился во сне, а значит, не узнал никаких секретов. Я не узнал вообще ничего, кроме нескольких странных марсианских рецептов.

— Странных? – сердито спросил адмирал. – Ты считаешь марсианскую пищу странной?

— Нет, сэр, я имел в виду совсем другое…

— Адмирал, он явно получил секретную информацию, которую принимает за рецепты, – вмешался Гидлоу. – Его совершенно необходимо подвергнуть исследованию.

Джефф пришел в отчаяние.

— У меня нет никаких секретов, – умоляющим тоном повторил он. – Только марсианские рецепты. Они звучат странно, потому что произносятся на Суахили Марсианских Колоний, а я повторяю, что не знаю этого языка.

— Тогда откуда ты знаешь, что это рецепты, а? То-то и оно. Адмирал, этот негодник сам себе вынес приговор!

— Я знаю марсианские названия некоторых блюд, – возразил Джефф. – Мне нравятся марсианские рестораны. Мой брат постоянно водил меня туда, когда мы были вместе. По его словам, лучше марсианской кухни нет ничего на свете.

— Совершенно верно, – адмирал Йоно перестал хмуриться и кивнул. – Золотые слова! У твоего брата хороший вкус.

— Это не имеет отношения к делу, адмирал, – перебил Гидлоу. – Кадет должен уйти из Академии и отправиться со мной. Я выясню, что ему известно.

— Но я не могу бросить учебу, – запротестовал Джефф. – Семестр почти закончился, и я записался на летние курсы по роботехнике. И потом, я собираюсь изобрести гипердвигатель.

Гидлоу фыркнул.

— Судя по твоим дурным наклонностям, этот гипердвигатель может зашвырнуть Космическое Командование в центр Солнца. Никто еще не изобрел гипердвигатель, и никогда не изобретет. А если и изобретет, то это будет не такой тупица, как ты. Ты не вернешься в Академию, поскольку твое обучение приостановлено… надеюсь, что навсегда.

— Разве не я принимаю окончательное решение? – очень тихо поинтересовался Йоно.

— Да, адмирал. Но учитывая обстоятельства, полагаю, вы не можете принять другого решения. Там, где затронуты вопросы безопасности…

— Не надо, пожалуйста, – слабым голосом попросил Джефф. – Ведь это произошло случайно!

Стены адмиральского кабинета, обшитые темными панелями, казалось, начали надвигаться на него, а Гидлоу вырастал на глазах, становясь все серее и отвратительнее.

— Случайность? – воскликнул агент. – Ха! Ты представляешь из себя опасность для Солнечной Федерации. Но даже если бы это было не так, твое пребывание в Академии закончено. Видите ли, адмирал, плата за обучение кадета Джефферсона Уэллса давно просрочена. Я исследовал этот вопрос и обнаружил полное отсутствие денег у плательщика. Семейная корпорация Уэллсов потерпела крах. Фарли Гордон Уэллс – так называемый Фарго Уэллс – позаботился об этом.

— Нет! Это ло… это неправда! – выкрикнул Джефф.

Адмирал Йоно наклонился вперед в своем огромном кресле.

— Фарго Уэллс является главой семьи?

— Да, сэр, – ответил Гидлоу. – Вы его знаете?

— Мы немного знакомы, – бесстрастным тоном произнес Йоно. – Он служил во флоте.

— И был отправлен в отставку; подозреваю, из-за полной некомпетентности. Точно так же он обращается и со средствами семьи.

— Нет! – воскликнул Джефф. – Это неправда!

— Если не из-за некомпетентности, тогда из-за саботажа. Это единственное возможное объяснение. Он, должно быть, состоит на жалованьи у Инга, в его Лиге Власти. Точно, один из шпионов Инга!

— Вы ошибаетесь! – закричал Джефф, забыв о дисциплине. – Мой брат – не предатель. Его не вынуждали уйти в отставку. Ему пришлось уйти, когда наши родители погибли в катастрофе и некому стало управлять нашим семейным бизнесом. Я уверен, что он хорошо знает свое дело.

— Настолько хорошо, что даже не оставил тебе достаточно денег для платы за обучение, – язвительно заметил Гидлоу. – Но это не имеет значения, поскольку будь у тебя хоть миллион кредиток, тебя все равно исключат. Можешь утешаться этой мыслью. Сейчас ты пойдешь со мной в Центр Управления Безопасности для всестороннего ментоскопического исследования. Когда мы закончим, я пошлю тебя к твоему брату – если ты знаешь, где он находится, – Гидлоу искоса взглянул на адмирала. – Я пытался найти Фарго Уэллса и потерпел неудачу, – объяснил он.

— Не знаю, почему так получилось, – спокойно отозвался адмирал Йоно. – Я навел справки в компьютерном центре, и у меня не возникло затруднений.

Его пальцы быстро пробежали по кнопкам управления на столе, и стенной экран неожиданно осветился.

Сердце Джеффа радостно забилось, когда он увидел изображение своего старшего брата. Он нуждался в силе и жизнерадостности Фарго – но увы, первые восторги быстро сменились разочарованием. В ярко-голубых глазах Фарго не прыгали знакомые озорные искорки, а его обычно взлохмаченные темные волосы были аккуратно причесаны.

«У меня настоящие неприятности, – подумал Джефф. – Даже Фарго не позволяет себе быть самим собой… и все из-за меня!»

Голографическое изображение Фарго степенно кивнуло.

— Я вижу, к вам пришли гости, адмирал, и, кажется, догадываюсь, по какой причине. Наш мистер Гидлоу принимает Джеффа за шпиона Инга, не так ли? Я готов признать, что мой братец вымахал довольно большим для своего возраста, но ни один кадет не может быть насильно принужден пройти через печально знаменитые процедуры Гидлоу. Даже подозрения в связи с Ингом Неблагодарным не могут этого оправдать.

— Ваши догадки бьют мимо цели, мистер Уэллс, – желчным тоном произнес Гидлоу. – Мы не подозреваем вашего брата в тайной связи с Ингом. Мы просто хотим выяснить, с какими секретными материалами на Марсианском Суахили ему удалось ознакомиться, и уверяю вас, мы это сделаем. Вы меня не остановите, мистер Уэллс.

— Гидлоу, меня восхищает ваша непоколебимая уверенность, но Академия является частью Космического Командования, – сказал Йоно. – И если встает вопрос о ментоскопическом зондировании, то последнее слово все-таки остается за мной.

— Здесь затронуты вопросы безопасности, и мы не можем делить ответственность. Со всем уважением к Вам, решение принимаю я.

— Со всем уважением к Вам, Гидлоу, это не так, – Йоно величественно поднялся с кресла, возвышаясь словно гора Олимп на своем родном Марсе. – Я решу, что нам сделать с мальчиком.

Неожиданно Фарго рассмеялся и начал что-то быстро говорить на Суахили Марсианских Колоний.

Гидлоу ахнул от изумления. Адмирал Йоно сжал свои огромные кулаки и нахмурился.

— Фарго, что ты делаешь? – пораженно спросил Джефф.

— Я упомянул несколько государственных секретов, мой маленький братец, – любезно объяснил Фарго.

Адмирал посмотрел на Джеффа сверху вниз.

— Ты не понял ни слова, не так ли?

— Нет, сэр, не понял.

— Он лжет, – заявил Гидлоу.

— Не думаю, – возразил Йоно. – Если знать о том, что сказал Фарго Уэллс, то лишь у опытного актера хватило бы выдержки сохранить непонимающее выражение на лице. Своим маленьким трюком Уэллс только что доказал нам, что попытка кадета учиться во сне окончилась неудачей, согласно его собственному утверждению. Он может вернуться в Академию.

— Я должен заявить протест, адмирал, – сердито сказал Гидлоу. – Директор Академии призналась мне, что плата за обучение мальчишки настолько просрочена, что лишь его превосходная – в прошедшем времени – успеваемость позволяла ему учиться дальше. По ее мнению, кадет может продолжать обучение, но, принимая во внимание ущерб, нанесенный компьютерной сети, это не представляется возможным.

Адмирал Йоно снова начал хмуриться, но тут вмешался Фарго Уэллс:

— В словах Гидлоу есть зерно истины, адмирал. У нас не хватает денег на обучение. Но на пороге лето: мой брат может уйти на каникулы, и возможно, мы… э-ээ, найдем какой-нибудь способ улучшить свое материальное положение.

Он подмигнул Джеффу, но тот решительно замотал головой.

— Мне не нужны каникулы, адмирал. Мне нравится учиться в Академии, и я очень хочу поступить на службу в космический флот.

— Но не этим летом, – категорическим тоном произнес Фарго. – Не беспокойся, Джефф, ты не потратишь время зря. Мы не совсем нищие. У нас есть катер-разведчик, и мы можем подыскать для себя работу в космосе. Тебе полезно набраться опыта. У меня даже достаточно денег, чтобы вернуть тебя на Землю трансмиттером и вместе отметить праздник летнего солнцестояния.

В любое другое время Джефф запрыгал бы от восторга от такой новости. Праздник летнего солнцестояния наступал завтра, и вся Солнечная система готовилась к торжествам. Все гигантские космические дома или «космополисы» с десятками тысяч жителей, Лунная Станция, Марсианская Колония – все они пользовались календарем северного полушария Земли (даже Австралия в конце концов уступила). Это делалось из уважения к штаб-квартире Солнечной Федерации, которая находилась в комплексе бывшей Организации Объединенных Наций на острове в северном полушарии. Остров этот назывался «Международной Территорией Манхэттен», и его жители, хотя и с неохотой, считали себя членами Солнечной Федерации.

Джефф с умоляющим видом повернулся к адмиралу:

— Если бы мне позволили остаться в Академии, сэр, и посещать летние курсы…

— Подростки, которые нарушают работу компьютеров, должны держаться подальше от них, – перебил Фарго. – Небольшой отдых в чудесном примитивном местечке вроде Манхэттена тебе не повредит. Под моей опекой, разумеется. Вы не согласны, адмирал?

Фарго и Йоно обменялись многозначительными взглядами. Джефф кипел от возмущения. Его бесило, когда взрослые разговаривали через его голову, как будто его не было рядом. Фарго вообще никогда так не поступал. В чем дело?

— Да, – ответил Йоно. – Иди, Джефферсон Уэллс, собери свои вещи.

— Но я… – начал Гидлоу.

— Мальчик отправляется домой, – отрезал Йоно. – Он не представляет для вас интереса.

— Давай, Джефф, – подбодрил Фарго. – Чем быстрее ты соберешься, тем раньше избавишься от приятной компании Гидлоу. Приезжай поскорее, и я расскажу тебе интересные истории о злодеяниях и амбициях Инга Неблагодарного. Помнишь наш лозунг «ДЕМОН», а? Ладно, до встречи вечером.

Его изображение исчезло.

— Что означает этот лозунг? – с подозрением в голосе осведомился Гидлоу.

Джефф замялся.

— Понимаете, так уж Фарго относится к жизни. Он хотел этим сказать, что все затруднения можно преодолеть.

— «ДЕМОН»? Адмирал, здесь какая-то конспирация…

— Нет, – заверил Джефф. – Просто жизненный лозунг. Он такой красивый, что… в общем, «ДЕМОН» означает «Девушек Можно Найти».

Адмирал разразился громким хохотом.

— Да, это истинный Фарго, – произнес он, и Джефф подавил вздох облегчения.

— В любом случае, этот парень не вернется в Академию, – гнул свою линию Гидлоу. – Можешь быть в этом уверен, кадет.

Он развернулся и вышел из кабинета, даже своей спиной выражая негодование.

«Почему он так ненавидит меня?» – подумал Джефф.

— Со временем дела поправятся, Джефферсон, – сказал адмирал Йоно, с приязнью глядя на него. – Когда-то я знал твоих родителей. Они были хорошими людьми и хорошими сейсмологами, пока не погибли на Ио. Но не слишком удачливыми бизнесменами; в этом Фарго похож на них.

Он протянул Джеффу полоску бумаги.

— Что это такое, сэр?

— Чек на предъявителя. Купи себе обучающего робота – такого, который может подключиться к Федеральной Системе Образования. Не теряй времени и обнови свои знания перед возвращением в Академию.

Джефф спрятал руки за спину.

— Сэр, я не смогу вернуть Вам деньги.

— Думаю, что сможешь. Фарго вряд ли способен на такое, но мне почему-то кажется, что у тебя побольше здравого смысла, чем у него. Как бы то ни было, деньги небольшие. Я не так уж богат и не так уж щедр. Тебе придется купить подержанного робота. Возьми, это приказ!

— Да, сэр, – Джефф автоматически отдал честь и вышел из кабинета, смущенный и обеспокоенный одновременно.

Глава 2 Выбор робота

Сборы заняли не много времени. У кадетов очень мало личных вещей, кроме одежды и конспектов лекций, хотя у Джеффа благодаря Фарго имелся один ценный предмет – древняя книга. Это был настоящий раритет: толстый том, переплетенный в кожу, с пожелтевшими от времени страницами. В книге были все пьесы Шекспира, написанные на том самом языке, из которого впоследствии развился Универсальный Земной.

Джефф надеялся, что никто из Управления Безопасности не остановит его, не раскроет Шекспира и не увидит строки, подчеркнутые Фарго в «Генрихе Пятом». А если и увидит, то не поймет старинного языка.

«Дерзайте, мужи, – отразим напор!» – воскликнул король Генрих, созывая своих подданных перед Азенкурской битвой. Но что имел в виду Фарго со своим «ДЕМОНом»? Неужели Инга?

Джефф поведал своим ближайшим друзьям и одноклассникам о банкротстве и о поломке кухонного компьютера, но не стал вдаваться в подробности. Он положил книгу в свой ранец с деланым безразличием, хотя в тот момент на него никто не обращал внимания. В минуты опасности всегда следует соблюдать осторожность.

Потом он сел в рейсовый космический челнок и отправился на Марс.

На Марсе он по-быстрому перекусил тостами с сыром и ломтиками баклажанов с пряной приправой, какие умеют готовить только марсианские кулинары, и встал в очередь на трансмиттер. Через прозрачный купол он мог видеть на большом расстоянии грандиозный пик Олимпа – величайшей горы на любом из миров, где жили человеческие существа. Это заставило его почувствовать себя очень маленьким.

И очень несчастным.

«Может быть, мне лучше отдать чек Фарго? – подумал Джефф. – Он нуждается в деньгах больше, чем я – в обучающем роботе. Но с другой стороны, мне всегда так хотелось иметь собственного робота!»

— Следующий – Уэллс! – донеслось из динамика.

Несколько секунд Джефф колебался. Он уже почти решил развернуться и уйти. Зачем перемещаться по трансмиттеру, ведь это так дорого!

Энергетическими трансмиттерами пользовались уже много лет, но для их работы по-прежнему требовалась огромная мощность и очень сложное оборудование, что неизбежно сказывалось на цене. Большинство людей ездило на космических паромах от Марса до Луны, а затем до Земли. Почему бы Джеффу не присоединиться к ним, особенно сейчас, когда его семья находится на грани банкротства?

И все же, путешествие на пароме займет больше недели, а с помощью трансмиттера он попадет домой уже сегодня. А Фарго явно хотел, чтобы он поторопился.

Все это промелькнуло в голове у Джеффа за несколько кратких мгновений. Потом он покачал головой и решительно вошел в помещение, забитое людьми, багажом и грузовыми контейнерами. Отъезжающие выглядели либо богачами, либо государственными чиновниками. Джефф опустился на свое место, надеясь, что его никто не заметит.

Пока тянулось ожидание перед включением трансмиттера, ему с новой силой захотелось изобрести гипердвигатель. Каждый знал о существовании такой вещи, как гиперпространство, поскольку гиперпространственная связь широко использовалась для мгновенной аудио- и видеокоммуникации. К примеру, изображение Фарго, возникшее в кабинете у адмирала, было передано по гикому. Слово «гиком» так и расшифровывалось – «гиперпространственная коммуникация».

Что ж, если возможно транслировать излучение через гиперпространство, то почему невозможно таким же образом транслировать и вещество? Должен быть какой-то способ изобрести двигатель, который позволит кораблю лететь через гиперпространство, обходя скорость света – предел, существовавший в обычном пространстве. Возможно, это означает, что вещество сначала должно быть превращено в излучение, а затем – обратно в вещество. Или же…

Пятьдесят лет назад было изобретено первое антигравитационное устройство, а до этого все хором утверждали, будто антигравитация невозможна. Теперь же небольшой антиграв вполне мог поместиться в обычной машине. Не исключено, что между этими двумя «невозможными» вещами существует связь. Если пользоваться антигравами в сочетании с энергетическими трансмиттерами (действовавшими только на субсветовых скоростях), то можно…

Джефф потерял сознание. Ничего неожиданного в этом не было: так всегда происходит при включении трансмиттера.

По его ощущениям, он очнулся мгновенно, но в другой комнате. Люди и вещи остались прежними, однако помещение изменилось. Джефф видел часы в пещерообразном зале снаружи. Прошло около десяти минут. Согласно быстрому подсчету в уме, перемещение с Марса на Землю произошло со скоростью около половины световой.

Джефф переставил стрелки своих наручных часов и вышел из трансмиттерной комнаты. Интересно, правильно ли восстановились молекулы его тела после трансмиссии. Разве это, в своем роде, не было превращением вещества в излучение, и обратно. И конечно же, процесс можно усовершенствовать до такой степени, что… Ладно, хватит об этом.

Люди, работающие с трансмиттерами, твердо утверждали, что молекулярные изменения в процессе переноса невозможны, и никаких аварий до сих пор не происходило. И все же…

«Так или иначе, я все равно ничего не могу поделать, – решил Джефф. – Но если уж идти на риск, то почему бы не сделать правильную вещь? Гипердвигатель – гораздо лучшее решение. Полет на корабле с таким двигателем по-прежнему означает превращение вещества в излучение и обратно, но по крайней мере, вы можете отправиться куда угодно, а это, согласитесь, значительно большая награда за риск».

Воспользовавшись трансмиттером сейчас, можно перенестись лишь на другую трасмиттерную станцию. Если же вы находитесь в месте, где нет трансмиттера, вам придется добираться до него на пассажирском лайнере или на грузовом судне, а это может занять от нескольких недель до нескольких лет. Не удивительно, что Федерация завязла в Солнечной системе.

И поэтому мятеж Инга представлял собой такую большую опасность.

Джефф связался со своими семейными апартаментами из Центральной Станции манхэттенского трансмиттерного терминала и дал инструкции домашнему компьютеру навести порядок в квартире перед его приходом.

Квартира выглядела так же, как и всегда. Старая, разумеется, но так и должно быть. Многие поколения семьи Уэллсов гордились своей квартирой на Пятой Авеню, в здании, простоявшем уже несколько столетий, благодаря неустанным заботам его обитателей. В этом имелись свои недостатки, но дом есть дом.

— Добро пожаловать, хозяин Джефф, – произнес из стены домашний компьютер.

— Привет, – Джефф улыбнулся. Хорошо, когда тебя узнают с первого взгляда, вернее, с первого сканирования.

— Для вас есть записка от вашего брата Фарго, хозяин Джефф, – добавил компьютер, и из щели для посланий со слабым жужжанием выползла целлулоидная полоска.

На ней значился адрес магазина, торгующего подержанными роботами. Это означало, что Фарго и адмирал Йоно говорили еще раз после того, как Джефф вышел из кабинета.

«Почему? – спрашивал себя Джефф. – Ради старого знакомства? И знает ли об этом Гидлоу?»

Время перевалило за полдень. Пора идти в магазин.

Джефф немного тревожился по поводу предстоящей покупки. Может быть, сначала стоит поспорить с Фарго и попытаться убедить его взятьденьги адмирала для своих неотложных дел?

Но адмирал наверняка обсуждал с Фарго этот вопрос. За его решением что-то стояло, но что именно?

Перед уходом Джефф набрал на панели кухонного компьютера код гамбургера. Благодаря стараниям Фарго компьютер находился в отменном состоянии. Дела делами, но для растущего организма голод – не тетка. («Что же будет, когда я вырасту?» – подумал Джефф.) Гамбургер оказался превосходным.

Сумма, названная Джеффом, не произвела должного впечатления на самодовольного толстячка, владельца магазина, торгующего подержанными роботами.

— Если рассматривать это в качестве первого взноса, то вы можете получить почти новую модель, вроде этой, – сказал он. – Очень хорошая покупка!

Он указывал на одного из цилиндрических, смутно гуманоидных роботов, которые использовались как учителя во всех дорогих школах и колледжах. Они могли подключаться к компьютерной системе любого города и имели доступ к любой библиотеке или банку данных. Они были невозмутимыми, авторитетными, хорошими учителями.

Джефф изучающе осматривал «почти новую» модель, втайне жалея, что много лет назад изготовители приняли решение делать разумных роботов лишь слегка напоминающими людей. Теория гласила, что человеку не понравятся роботы, которых можно спутать с настоящими людьми.

Возможно, теория не ошибалась, но Джеффу хотелось иметь такого робота, которого можно было бы принять за настоящего человека, а не карикатуру на человеческий образ.

Голова «почти новой» модели напоминала шар для игры в кегли, опоясанный посредине сенсорной полосой, похожей на гладкий, блестящий обруч. Сенсорная полоса служила глазами, ушами, и так далее, обеспечивая роботу обратную связь с окружающим миром.

Джефф наклонился поближе, разглядывая серийный номер над сенсорной полосой. Если цифра невелика, это означает, что робот выпущен довольно давно, что бы там ни утверждал владелец магазина. Цифра была совсем небольшой. Кроме того, Джеффу не понравилась цветовая комбинация сенсорной полосы. Комбинации отличались, для того чтобы было легче различать отдельных роботов, и данное сочетание цветов показалось ему кричащим и безвкусным.

Однако не имело большого значения, нравился или не нравился Джеффу этот робот. Если он потратит свои деньги в качестве первого взноса, откуда он возьмет остальное? Он просто не может позволить себе ежемесячные выплаты в течение года или двух лет.

Джефф рассеянно посмотрел на прозрачные стазисные контейнеры, в которых содержались роботы с не функционирующим мозгом. Сможет ли он найти здесь что-нибудь по средствам? Найдется ли здесь покупка, за которую он сможет расплатиться полностью? Ему нужна старая, но работающая модель.

Джефф заметил в углу стазисный контейнер, полускрытый за другими. Он протиснулся между двумя контейнерами и заглянул внутрь. М-да, не слишком хороший робот, но зато денег должно хватить тютелька в тютельку.

В сущности, предмет, находившийся внутри, вообще не напоминал робота. Но разумеется, это был робот, иначе с какой стати он оказался в стазисном контейнере? Любой разумный робот до продажи должен содержаться в стазисе. Если активировать позитронный мозг и не использовать его по прямому назначению, то он может протухнуть.

«Но если я буду стоять здесь, ничего не делая, то сам протухну раньше времени», – подумал Джефф.

— Что у вас в этом контейнере? – спросил он вслух.

Толстячок выгнул шею, глядя в указанном Джеффом направлении, и по его лицу промелькнула тень недовольства.

— Как, разве от него еще не избавились? Эта штуковина вам не нужна, молодой человек.

— Должно быть, жутко старый робот, – пробормотал Джефф.

Предмет в контейнере напоминал металлическую бочку примерно шестидесяти сантиметров высотой, с металлической шляпой на верхней крышке. У него не было ни рук, ни ног, ни даже головы, просто бочка и шляпа с круглыми полями и куполообразной выпуклостью посредине.

Джефф начал отодвигать с дороги другие контейнеры. Потом он опустился на корточки, чтобы повнимательнее рассмотреть странный предмет.

Это в самом деле оказалась металлическая бочка, покрытая вмятинами и царапинами. На старом, наполовину отклеившемся бумажном ярлычке было написано «Гвозди Норба». Теперь Джефф мог различить на поверхности бочки два круглых, закрытых задвижками отверстия, откуда, по всей видимости, появлялись руки.

— Не возитесь с ним, – посоветовал управляющий, энергично качая головой. – Это музейный экспонат, если какой-нибудь музей согласится взять такую рухлядь. Он не продается.

— Но что это за штука? Это в самом деле робот?

— Да, настоящий робот. Одна из древнейших моделей типа R2. У него есть своя история, хотя вряд ли она кого-то заинтересует. Он разваливался на части, но один старый космолетчик купил его, починил, и…

— Какой космолетчик? – Джеффу приходилось слышать истории о старых исследователях Солнечной системы – людях, выходивших в одиночку на поиски неизвестного из романтических побуждений или из жажды наживы. Фарго знал множество таких историй и сетовал, что независимые космолетчики становятся редкостью. Повсюду шныряли шпионы Инга, а его пираты грабили каждого, кто осмелился путешествовать в малоизвестные части системы без эскорта Федерации.

— Этого человека звали Мак-Гилликадди, но я не встречал никого, кто когда-либо слышал о нем. А вам приходилось слышать о нем?

— Нет, сэр.

— Предполагается, что он умер более полувека назад, а его робот попал к моему отцу на распродаже. Я унаследовал робота, но должен сказать, он мне совершенно не нужен.

— В таком случае, почему же он не продается?

— Потому что я уже не раз пытался его продать. Он неисправен, и его каждый раз приносят обратно. Видимо, придется сдать в утиль.

— Сколько вы за него хотите, сэр?

Управляющий задумчиво посмотрел на Джеффа.

— Разве вы не слышали? Я же сказал, что он неисправен.

— Да, сэр, я вас понял.

— Согласны ли вы подписать документ, где будет сказано, что вы все поняли и не вернете робота, даже если он окажется неисправным?

Джефф почувствовал, как холодная рука стиснула его сердце при мысли о том, что деньги адмирала будут выброшены на ветер. Но он хотел приобрести этого робота, вместе с загадочной историей и странной внешностью. И уж конечно, такого робота больше нигде не сыщешь.

— Разумеется, я подпишу такой документ, если вы возьмете имеющуюся у меня сумму как полный платеж и дадите мне квитанцию, где будет сказано «оплачено полностью». Я также хочу, чтобы сертификат собственности был внесен в городской компьютерный реестр.

— Хм-мм… – пробурчал управляющий. – Вы же несовершеннолетний.

— Я выгляжу на восемнадцать. Не спрашивайте у меня документы, и вы можете сказать, что подумали, будто я совершеннолетний.

— Хорошо. Сейчас я заполню все нужные бумаги.

Он отошел в сторону, а Джефф снова опустился на корточки, вглядываясь в стазисный контейнер. Да, судя по всему, Мак-Гилликадди поместил внутренности робота в пустую бочку из-под «Гвоздей Норба».

Джефф всмотрелся пристальнее, приблизив лицо к пыльному пластику и заслонившись ладонью от света. Ему показалось, что шляпа робота не полностью опущена. Полоска темноты между полями шляпы и цилиндром свидетельствовала о том, что робота поместили в стазис, когда его голова была еще не полностью втянута внутрь.

И был еще странный тонкий провод, тянувшийся из темноты к стенке стазисного контейнера.

— Не прикасайтесь к нему! – крикнул управляющий, оторвавшийся от своих записей. Но было уже поздно. Вытянутый палец Джеффа прикоснулся к поверхности контейнера.

Управляющий торопливо подошел ближе, протирая лоб большим носовым платком.

— Я же сказал, не трогайте! С вами все в порядке?

— Разумеется, – ответил Джефф, отступив на шаг.

— Вас не ударило током? Голова не закружилась?

— Я ничего не почувствовал.

«Но на самом деле я ощутил чью-то эмоцию, – подумал Джефф. – Ужасное одиночество, которое принадлежало не мне».

Управляющий подозрительно покосился на него.

— Я вас предупредил. Вы не можете выдвигать претензии, и так далее.

— Я не собираюсь этого делать, – сказал Джефф. – Зато я хочу, чтобы вы открыли стазисный контейнер и выпустили моего робота.

— Сначала подпишите этот документ. Здесь сказано, что вам восемнадцать лет. И ни в коем случае не приносите эту штуку обратно.

Продолжая что-то бурчать про себя, он пропустил лист бумаги через небольшой прибор, просканировавший текст и выдавший три аккуратно напечатанные копии.

Джефф быстро прочел написанное.

— Вам можно дать восемнадцать, – признал управляющий. – Любой это скажет. Но все же позвольте мне взглянуть на ваше удостоверение личности.

— Тогда вы узнаете дату моего рождения, – возразил Джефф.

— Хорошо, в таком случае, закройте ее большим пальцем. Я невнимателен и не замечу этого. Но мне нужно проверить ваше имя и подпись.

Он взглянул на подпись на карточке, протянутой Джеффом.

— Хорошо. Вот ваша копия. Теперь чек, пожалуйста.

Взглянув на чек, управляющий пропустил его через щель кредитно-кассового аппарата и вернул Джеффу. Тот поморщился: деньги адмирала безвозвратно перешли с его счета на счет магазина. Он остался практически без гроша.

Управляющий пробрался через нагромождение контейнеров и прикоснулся к номеру на сенсорной панели, соответствовавшему номеру контейнера, где находился робот. Крышка откинулась. Одновременно с этим тонкий провод медленно втянулся в бочкообразное туловище, а шляпа-крышка опустилась вниз. Управляющий, похоже, ничего не заметил. Он был слишком занят, переставляя стазисные контейнеры в более удобное положение.

— Осторожнее! – воскликнул Джефф. – Не повредите робота.

Размышляя над странными перемещениями шляпы и провода, Джефф задал себе вопрос: а что, если робот действительно может размышлять? На него снова нахлынула волна симпатии. Если это так, то как ужасно, должно быть, находиться внутри герметично запертого контейнера, сохраняя способность думать, но не имея никакой возможности выбраться наружу. Как долго это продолжалось, и каким беспомощным, наверное, чувствовал себя несчастный узник!

— Пожалуйста, поосторожнее, – обратился он к управляющему. – Вы слишком грубо обращаетесь с ним. Разрешите мне помочь вам вынуть его.

— Слишком грубо? – с кривой улыбкой переспросил тот. – Ему ничто не может повредить. Во всяком случае, он уже не будет в худшем состоянии, чем сейчас.

Он поглядел на Джеффа с неприятным выражением на лице.

— Вы подписали документ. Я уведомил вас, что робот неисправен, поэтому обратного хода нет. Не думаю, что вы сможете использовать его для обучения, поскольку у него нет приспособлений, позволяющих подключиться к Системе Образования. Он даже не разговаривает, а лишь издает непонятные звуки.

В бочкообразном корпусе что-то произошло. Шляпа-крышка подскочила вверх и ударила в плечо управляющего, наклонившегося над контейнером.

Под крышкой оказалась половина лица – по крайней мере, так это выглядело. Два больших глаза… нет. Джефф вытянул шею, и увидел еще два глаза сзади… а может быть, спереди.

— Ох! – воскликнул управляющий и занес кулак.

— Вы набьете себе новую шишку, если попытаетесь ударить его, сэр, – предупредил Джефф. – Кроме того, теперь это мой робот, и если вы повредите его, то по закону я имею право взыскать с вас ущерб.

— Этот злобный человечек много раз оскорблял меня, – неожиданно произнес робот высоким, почти музыкальным тенором. – Каждый раз, когда речь заходит обо мне, он оскорбляет меня. Как вы можете слышать, я говорю превосходно. Я умею говорить лучше, чем он. То, что я не имею желания общаться с низшими существами, вроде этого так называемого управляющего, еще не означает, что я не умею говорить.

Управляющий надувал щеки, пытаясь что-то сказать, но у него ничего не получалось.

— Этот робот в самом деле может говорить лучше, чем вы сейчас, сэр, – рассудительно заметил Джефф.

— Более того, – продолжал робот. – Я отлично подготовленный обучающий робот, и могу это продемонстрировать. Как вас зовут, молодой человек?

— Джефф Уэллс.

— Чему бы вы хотели научиться?

— Суахили. Это диалект Марсианской Колонии… сэр, – Джеффу внезапно стало ясно, что ему следует выказать признаки уважения перед роботом, который проявляет столь явную склонность к сарказму и раздражительности.

— Хорошо. Возьмите меня за руку и сосредоточьтесь. Постарайтесь не отвлекаться.

В правой – или, возможно, в левой – стороне маленького робота открылось небольшое отверстие, из которого выползла рука с коленчатым локтевым суставом и двусторонней ладонью, так что нельзя было отличить внутреннюю сторону от тыльной. Джефф взял руку, оказавшуюся приятно гладкой, но не скользкой на ощупь.

— Сейчас вы узнаете, как сказать «Доброе утро, как поживаете?» на Марсианском Суахили, – сообщил робот.

Джефф сосредоточился. Потом его брови удивленно поползли вверх, и он произнес какую-то фразу, непонятную для управляющего.

— Чепуха какая-то, – буркнул тот, пожав плечами.

— Вовсе нет, – возразил Джефф. – Я все же немножко знаю Суахили, и сейчас я сказал: «Доброе утро, как поживаете?» Но, правда, я впервые смог произнести фразу правильно, без акцента.

— В таком случае, вы не можете надеяться, что я продам вам обучающего робота в исправном состоянии за какие-то жалкие восемьдесят пять кредиток, – торопливо сказал управляющий.

— Не могу, – спокойно согласился Джефф. – Но именно за такую сумму я его приобрел. Документы у меня, а деньги у вас, и покончим на этом, если вы не хотите, чтобы я рассказал полицейским, что вы пытались всучить сломанного робота четырнадцатилетнему подростку. Я уверен, что этот робот может изобразить неисправность, если его хорошенько попросить.

Управляющий снова принялся надувать щеки.

Робот, казалось, начал расти в высоту. Он в самом деле становился выше. Из дна бочкообразного корпуса появились телескопические ноги со ступнями, развернутыми в обоих направлениях. Глаза робота теперь поднялись до уровня глаз маленького толстяка, который был на добрую голову ниже Джеффа.

— Я предлагаю вам, недостойная личность, вернуть восемьдесят пять кредиток этому молодому человеку и отдать меня бесплатно, – сказал робот. – Сломанный робот ничего не стоит.

Управляющий завопил и попятился, уткнувшись спиной в стазисный контейнер.

— Этот робот опасен! – выкрикнул он. – Он не подчиняется законам роботроники! Он угрожает мне! На помощь!

— Не глупите, мистер, – сказал Джефф. – Он всего лишь сделал вам предложение. Вы можете оставить себе восемьдесят пять кредиток, мне они не нужны.

Управляющий снова вытер лоб носовым платком.

— Ну ладно, убирайтесь отсюда. Теперь вся ответственность лежит на вас. Я больше не желаю видеть этого робота – и вас, между прочим.

Джефф вышел наружу, держа за руку бочонок, в котором когда-то хранились «Гвозди Норба», а ныне отрастивший две руки, две ноги и полголовы.

— У тебя болтливый рот, – заметил Джефф.

— Откуда ты знаешь? – спросил робот. – Я говорю через свою шляпу.

— Ну да, конечно. Как тебя зовут?

— Вообще-то Мак, то есть Мак-Гилликадди, называл меня Микки, но мне это не нравилось. Мак и Микки – звучит похоже на имена двух актеров в комедийной пьесе. Но по крайней мере, он обращался ко мне на «ты», а не говорил «эта штука». Кстати, давай перейдем на «ты»; по-моему, это признак взаимного доверия. Как бы ты хотел назвать меня, Джефф?

Джефф подавил желание поправить своего собеседника. Считалось, что все роботы должны обращаться к своим владельцам с добавлением уважительного титула, но было совершенно ясно, что робот не слишком хорошо следует общепринятым правилам. Джефф решил не возражать. Кроме того, ему надоело бы постоянное обращение «хозяин Джефф».

— Ты всегда находился в бочке из-под гвоздей? – полюбопытствовал он.

— Нет, лишь с тех пор, как Мак-Гилликадди нашел меня; вернее, с тех пор, как он починил меня. Знаешь, он был гением роботроники.

Подумав, робот с гордостью добавил:

— Бочка – это часть меня, и я никогда не изношусь. Никогда!

— Ну, не знаю, – с сомнением в голосе протянул Джефф. – Твой ярлычок только что отвалился.

— Это потому, что мне не нужен ярлычок. В старой, но прочной бочке уже давно нет гвоздей. Там есть я. Мне нравится эта бочка. Она сделана из отличной нержавеющей стали.

— Хорошо, – сказал Джефф. – Раз уж в этой распрекрасной бочке когда-то хранились «Гвозди Норба», то почему бы мне не назвать тебя Норби?

Робот моргнул.

— Норби, – пробормотал он. – Норби… – словно перекатывая звук на языке и пробуя его на вкус – хотя у него не было ни языка, ни вкусовых рецепторов.

— Мне это нравится, – решительно заявил он. – Очень нравится.

— Вот и хорошо, – улыбнулся Джефф.

Они двинулись дальше, держась за руки.

Глава 3 В центральном парке

Домашний компьютер, не обладающий чувствами и особой сообразительностью, не выразил неодобрения при виде Норби. Это порадовало Джеффа, хотя он и раньше подозревал, что все будет нормально. Разумеется, домашний компьютер также не выразил одобрения, но это не имело значения.

Оказавшись дома, Джефф наконец смог расслабиться и критически оценить свое приобретение.

— Твоя голова может дальше высунуться из бочки? – поинтересовался он.

— Нет. У меня такая голова, какой ты ее видишь. Больше мне не нужно. Да и зачем? Разве это важно?

Джефф заглянул в большие, странно выразительные глаза Норби.

— Думаю, нет, – сказал он. – Но мне интересно, как тебя починили. Ты можешь выйти из бочки?

— Разумеется, нет! Бочка является частью моего существа. Мак так крепко приварил меня к ней, что она стала мой броней, моим внешним скелетом. Разве ты можешь вынуть свой скелет на приеме у врача? «Выйти из бочки» – это же надо такое придумать!

— Только не сердись, я просто спросил. Я хочу знать в принципе, можно ли тебя починить. Давай начистоту, Норби: у меня нет ни средств, ни знаний для починки роботов. Поэтому я надеюсь, что ты в ближайшее время не сломаешься.

— Если тебя беспокоят деньги, Джефф, то можешь забыть об этом. Мне никогда не потребуется ремонт. Я хорошо умею чинить другие механизмы, но сам навсегда останусь таким, каким ты меня видишь сейчас.

Норби быстро развернулся вокруг себя, но его глаза (задние или передние?) продолжали смотреть прямо на Джеффа.

— Как ты можешь видеть, я прекрасно функционирую. Мак был настоящим волшебником.

— Мак-Гилликадди?

— Да. Зачем использовать пять слогов, когда можно обойтись одним? Кроме того, Мак любил, чтобы к нему обращались запросто. Я, бывало, говорил ему: «Хочешь зваться Маком, Мак, будь Маком».

— Получается сразу три «Мака», – заметил Джефф.

— Я обращался к нему столько раз, сколько ему хотелось. Можешь считать это выражением благодарности за то, что он так здорово починил меня. Правда, ему помогли.

— Да? Кто же ему помог?

Норби, весело раскачивавшийся из стороны в сторону, внезапно замер. Он отрешенно взглянул на Джеффа и втянул голову внутрь.

— Я спрашиваю, кто ему помог?

Норби промолчал.

— Послушай, я задал тебе вопрос, – резко сказал Джефф. – Ты должен ответить. Это приказ, а ты обязан подчиняться приказам.

— Неужели? – приглушенно донеслось из-под шляпы. – Разве мы не можем быть равноправными партнерами?

— Партнерами? Ладно, Норби, теперь я понимаю, почему у твоих прежних владельцев были крупные затруднения с тобой. Ты провел слишком много времени со старым космолетчиком. Он был очень одинок. В конце концов, он забыл, что ты робот, и обращался к тебе как к другому человеческому существу. Но ты не человек, и прекрасно это понимаешь. Ты – мой обучающий робот, и если ты не будешь меня слушаться, то мы ни на шаг не продвинемся вперед.

Шляпа слегка приподнялась, и глаза Норби выглянули из-за обода бочки.

— Ты не прав, – возразил он. – У моих прежних владельцев в самом деле были затруднения со мной, однако не потому, что я держался с ними на равных. Просто я ошибался. Я неправильно выбирал хозяев, и поэтому в итоге заставлял их отнести меня обратно.

— Теперь ты скажешь, что ошибся во мне, и заставишь меня вернуть тебя обратно?

— Может быть… если ты будешь вести себя так, как сейчас. Почему ты ждешь, будто я буду подчиняться твоим приказам? Разве ты купил бы меня, если бы я был обычным обучающим роботом?

Джефф рассмеялся.

— Раз уж ты заговорил об этом, то нет, не купил бы. Можно сказать, что я сделал это под влиянием странного порыва. Мне понравился твой внешний вид. Ты – самый забавный и странный робот, которого мне приходилось видеть.

— Забавный? Во мне есть определенное достоинство, разве не заметно? Изящная форма, пропорциональное сложение…

— Хорошо, хорошо. Не надо снова обижаться. Скажем так: твоя изящная форма побудила меня купить тебя под влиянием странного порыва.

— Не было никакого порыва, – отрезал Норби.

— Не было?

— Нет! После того, как меня в очередной раз вернули в магазин, я оставил голову слегка приподнятой, выпустил наружу сенсорный щуп и заземлил его. Этот грубиян-управляющий ничего не заметил. Так или иначе, теперь ты можешь понять: я не собирался попадать в руки любому случайному прохожему. Я мог наблюдать за покупателями и чувствовать их…

— Чувствовать?

— Чувствовать их разум. Поэтому я сразу же понял, что ты мне нравишься, и…

— Спасибо, Норби.

— Ты показался мне благоразумным и не слишком высокомерным. Судя по твоим чувствам, ты был человеком, который не будет утверждать свое превосходство над бедным роботом. Наверное, я все-таки ошибся.

— Прими мои извинения, Норби.

— Ладно. Извинения принимаются. В общем, я изо всех сил старался понравиться тебе, чтобы ты захотел купить меня. И еще, я старался заставить управляющего говорить обо мне гадости, что было нетрудно, – поскольку в этом случае тебе еще больше захочется купить меня. Моя тактика сработала.

— О'кей, Норби, давай будем партнерами.

Джефф заметил, что Норби не упомянул о своем одиночестве, и решил не касаться этой темы.

— Ты мог бы починить такси, на котором мы возвращались домой из магазина? – спросил он.

— Думаю, да, если бы у меня хватило запчастей на сборку новой машины. Антиграв был в таком плохом состоянии, что большую часть пути мы скользили в двух футах над землей. А компьютерный мозг такой старый и изношенный, что его следовало сдать на переплавку два года назад, – в голосе Норби проскальзывали нотки превосходства.

— Почти все такси на Манхэттене находятся в таком состоянии, – заметил Джефф. – Ты не расскажешь мне о Маке – о том, что он сделал с тобой и как ему помогли? Я спрашиваю как друг и равный партнер.

— Ну конечно, никаких проблем. Но не сейчас. Сперва я должен подключиться к электрической сети и насладиться освежающей электронной ванной. Надеюсь, у тебя осталось достаточно денег, чтобы оплатить счет за электричество.

— Достаточно, – заверил Джефф. – То есть в том случае, если ты не будешь принимать ванну ежечасно.

— Я не такой обжора, как тебе кажется, – ворчливо отозвался Норби. Он подошел к углу комнаты и подключился к розетке. Его бочкообразное туловище опустилось над ковром; ноги высовывались лишь настолько, чтобы сохранять равновесие. Он раскачивался взад-вперед, что-то блаженно напевая про себя.

Джефф улыбнулся. Что бы там ни сделал старина Мак-Гилликадди, из его рук вышло нечто уникальное. Джефф никогда не встречал роботов, похожих на Норби, и не слышал ни о чем подобном. То ли еще будет, когда Фарго вернется домой и встретится с его новым партнером!

Кстати говоря, почему Фарго еще не вернулся?

Миновала полночь. Праздник летнего солнцестояния нужно отмечать на рассвете – так говорил Фарго. И он серьезно относился к этому празднику. Куда же он делся?

Наконец Джефф заснул беспокойным сном. Он слышал, как Норби исследует квартиру, открывает книги и возится с техникой, и не мог отделаться от тревожной мысли, что робот может что-нибудь испортить. Но больше всего он беспокоился за Фарго. Фарго был ему хорошим братом, почти отцом – ответственным и уравновешенным, за исключением привычки ненамеренно попадать в неприятности и суматошного жизненного распорядка.

— Проснись! Уже светает!

— Фарго? – спросил Джефф, протирая глаза.

— Это Норби. Если ты хочешь праздновать солнцестояние в парке на рассвете, то нам пора идти.

— Но Фарго так и не пришел, а в парке может быть опасно…

Голова Норби выползла из корпуса так далеко, насколько это позволяла его конструкция.

— Опасно! – фыркнул он. – О чем ты беспокоишься? У тебя есть я, верно? Я буду защищать тебя.

— Ты слишком маленький. Мне нужен Фарго. Он – эксперт по боевым искусствам. Он учил меня, но мне до него еще далеко. Я обещал ему, что не буду ходить в парк ночью без него.

— Что такое боевые искусства? – поинтересовался Норби. – Покажи мне.

— Хорошо, – согласился Джефф, выползая из постели и сонно тряся головой. – Но сначала я должен принять душ.

Через пятнадцать минут, надев брюки и рубашку, он встал в стойку перед Норби и издал боевой клич.

— Ну? – спросил Норби, немного подождав. – Что теперь?

— Атакуй меня!

Норби тут же бросился на Джеффа. Тот отклонился назад, схватил робота за руку на ходу и перебросил его через себя.

Бочонок ударился о противоположную стену и отскочил на пол. Все конечности робота втянулись в отверстия, задвижки захлопнулись. Бочонок покатился по ковру через комнату.

— Норби, с тобой все в порядке? Я не хотел так сильно бросать тебя. Это просто условный рефлекс.

Из бочонка не донеслось ни звука.

— Эй, Норби, ты не поврежден?

— Меня нельзя повредить физически, – донесся угрюмый, приглушенный голос. – Однако ты ранил мои чувства.

— Но у тебя не должно быть никаких чувств.

— Тем не менее, они у меня есть. То, что ты человек, еще не дает тебе права решать, обладаю ли я чувствами или нет.

— Мне правда жаль. Я постараюсь быть осторожнее, – Джефф поднял Норби и направился к двери. Бочонок был громоздким и тяжелым.

Шляпа Норби приподнялась, и его глаза уставились на Джеффа.

— Что ты делаешь?

— Несу тебя в парк. Я думал, тебе не захочется идти на твоих коротеньких ножках.

— Означает ли это, что тебе, с твоими длинными ногами, будет слишком неудобно пристраивать свой шаг ко мне?

— Ну… в общем-то, да.

Норби издал слабый скрежещущий звук.

— У тебя доброе сердце, Джефф, но ты еще очень многого не знаешь.

— Я никогда этого не отрицал, – заметил Джефф.

— Вот и хорошо. Сейчас я открою тебе один секрет.

— Какой секрет?

— А вот какой! – с этими словами Норби выпустил коленчатую руку, обхватившую Джеффа за плечи, и неожиданно поплыл вперед и вверх, подталкивая изумленного мальчика к окну.

— Но у тебя же нет антиграва! – воскликнул Джефф. – Миниатюрный анти…

— Не так громко, – предостерег Норби. – Совсем не нужно, чтобы все тебя слышали.

— Ох-х, – пробормотал Джефф, когда его затылок проскреб о низ поднятой оконной панели. Он мимолетно порадовался тому, что окна в их старой квартире могли открываться, в отличие от новых моделей, а мгновение спустя уже летел над Пятой авеню в направлении Центрального парка. Он не свисал вниз, как если бы держался за обычную веревку. Было так, словно действие антиграва Норби распространялось и на него, удерживая его в горизонтальном положении, поднимая вверх…

— Мне казалось, что у меня есть антиграв, но чтобы убедиться, нужно было попробовать, – сказал Норби. – Похоже, я не забыл, как с ним обращаться.

Центральный парк уже проплывал под ними. Сзади, за небоскребами на востоке, разгорался рассвет, хотя солнце еще не взошло. Парк оставался погруженным в глубокую ночную тень.

— Мне всегда хотелось узнать, на что это похоже – летать на личном антиграве, – прошептал Джефф, затаив дыхание от восторга. Порыв ветра отбросил со лба прядь его кудрявых каштановых волос.

— Если хочешь знать, это тяжелая работа, и я не знаю, когда в следующий раз смогу подзарядиться электричеством.

— Мне это кажется легким. Легким и восхитительным, вроде плавания в океане с неосязаемой водой, вроде парения в…

— Тебе не приходится поддерживать антигравитационное поле, поэтому для тебя это легко, – проворчал Норби. – Не увлекайся своими ощущениями, иначе забудешь, где ты находишься. Держись крепче! И кстати, скажи мне, где нам нужно приземлиться, чтобы попасть на твой замечательный праздник.

— В роще – вон тот лесной массив за лодочной стоянкой, на другой стороне пруда. Спускайся, мы уже почти у цели.

— Не так быстро. Сперва нужно рассчитать траекторию. Мы же не можем просто свалиться вниз: ты переломаешь себе все кости. Кроме того, там темно, а я не могу сфокусировать на земле достаточно яркий световой пучок, не истощая свой запас мощности. Я не могу одновременно поддерживать и антигравитацию, и яркий свет, понятно? За кого ты меня принимаешь – за атомную электростанцию?

Норби описал круг, и они немного спустились, но затем рывком взмыли вверх.

— Эй, осторожнее! – крикнул Джефф.

— Послушай, это моя забота! – огрызнулся Норби. – Не так-то просто постепенно усилить гравитацию и опуститься точно в нужном месте, – он хмыкнул. – О'кей. Хотелось бы мне уметь дышать, чтобы сейчас затаить дыхание.

— Я сделаю это за тебя, – заверил Джефф.

— Отлично. Это окажет мне психологическую поддержку. В такой темнотище трудно отличить твердую землю от тени.

С толчком, от которого у него лязгнули зубы, Джефф приземлился на четвереньки в мокрую грязь. Его голова высунулась из бассейна с золотыми рыбками, расположенного в центре небольшой травянистой поляны. Им повезло: именно сюда Джефф нацелил бы Норби, если бы у них было достаточно света.

Несмотря на темноту, Джефф мог видеть золотых рыбок. Бассейн казался освещенным изнутри, что было довольно странно, так как власти Манхэттена обычно не радовали граждан освещением в общественных парках, ссылаясь на стесненные финансовые обстоятельства.

— Норби, где ты? – позвал Джефф, пытаясь кричать шепотом.

Свет в бассейне усилился, и что-то медленно всплыло на поверхность. Это что-то имело бочкообразную форму и было опутано стеблями водяных лилий. Оно продолжало подниматься, пока не замерло в футе над водой, а затем начало быстро вращаться в воздухе, разбрасывая брызги, словно отряхивающаяся после купания собака.

— Эй! – возмущенно крикнул Джефф, когда его окатило с ног до головы.

Бочонок постепенно перестал вращаться. Из его донышка показались две ноги, неспешным шагом направившиеся к Джеффу по воздуху.

— Немного не рассчитал, – произнес Норби, приподняв свою шляпу. – Я чуть-чуть опоздал включить свет. Однако, по-моему, посадка вышла превосходная.

— Как бы не так, – сердито возразил Джефф, безрезультатно пытаясь отряхнуться. – Я весь в грязи и насквозь промок.

— Ты обсохнешь, – философски заметил Норби. – Грязь тоже высохнет, а потом ты отколупнешь ее.

— А как ты? – спросил Джефф. – В тебя не попала вода? Ты, случайно, не заржавеешь?

— Мне ничто не может повредить, – гордо заявил Норби. – Нержавеющая сталь снаружи, и кое-что получше внутри.

Робот осторожно отцепил побег водяной лилии, обмотавшийся вокруг его корпуса, и небрежным жестом отправил его в воду.

— Теперь я понимаю, почему обычный прием дзюдо заставил тебя приземлиться на свою шляпу, – сказал Джефф.

— Ты напал прежде, чем я успел подготовиться, – возразил Норби.

— Ничего подобного, – ответил Джефф. – Нападал ты, а не я.

— Я хочу сказать, ты выставил защиту прежде, чем я успел подготовиться.

— Опять не то. Ты просто не справляешься с собственной технологией. Ты сам это признал, когда мы летели на антиграве.

— Правда, это было нелегко, но я с честью выдержал испытание. Посмотри только на эту посадку!

— Ты справился, но не так хорошо, как мог бы, – настаивал Джефф. – Еще немного, и мы бы с тобой пробурили дырку в Китай через земной шар.

— Я стараюсь, как могу, – горестным тоном отозвался Норби. – Ты не сможешь найти ни одного робота за ту же цену, который бы умел делать подобные вещи. И потом, я не виноват. Меня повредило при аварии космолета, а потом Мак починил меня так, что я стал неуязвимым. Для этого он использовал трофейное снаряжение, и…

— Что еще за трофейное снаряжение? – перебил Джефф.

— Послушай, если ты собираешься подвергать сомнению каждое мое слово, то я лучше промолчу.

— Что за трофейное снаряжение? Проклятье, ты хотя бы иногда должен отвечать на мои вопросы. Ты же робот, не так ли?

— Да, я робот, так почему же ты не понимаешь, что я обязан говорить правду?

Джефф вздохнул.

— Ты прав. Извини за мое недоверие. Так что за трофейное снаряжение, Норби?

— Трофейное снаряжение со старого космического корабля, который мы нашли на астероиде.

— Это невозмож… я верю тебе, Норби, верю! Я знаю, что ты не лжешь, но это невероятно. Никто еще не находил космолеты, которые бы просто валялись на астероидах. Космическое Командование всегда сразу же подбирает обломки после аварии. В нашу компьютерную эпоху Космическое Командование моментально узнает, где и когда происходит катастрофа.

— Так вот: этот корабль остался незамеченным. Он просто лежал там, и мы его нашли. Я не могу сказать, на каком астероиде это произошло. Там их сотни тысяч. Это был маленький каменный обломок, как две капли воды похожий на все остальные.

— Что произошло, когда он починил тебя?

— Мак все время посмеивался. Он казался очень довольным собой и часто повторял: «Ну-ну, то ли еще будет, когда они увидят тебя!» Он был гением, понимаешь? Я спрашивал его, в чем дело, но он не рассказывал мне. По его словам, он хотел преподнести мне сюрприз. А потом он умер, и я так и не узнал…

— О чем не узнал?

— О вещах, на которые я способен. Вроде антигравитации. И о том, каким образом это мне удается. Иногда я не могу вовремя оценить обстановку – поэтому тебе и удалось справиться со мной своим боевым приемом. И поэтому я неправильно приземлился: мне не хватило времени точно рассчитать посадку. Пожалуйста, никому об этом не рассказывай.

— Ты шутишь? Конечно, я никому не скажу.

— Ученые разберут меня на части. Им захочется выяснить, как мне удается делать подобные вещи, а я не хочу оказаться разобранным на части. Я буду рад сам им обо всем рассказать, но только если сам разберусь, в чем дело.

Джефф сел, обхватив руками свои грязные колени, и посмотрел на небо, светлевшее с каждой минутой.

— Знаешь, я готов поспорить, что это был чужой космический корабль, – прошептал он. – Ты можешь стать первым настоящим доказательством существования инопланетного разума за пределами Солнечной системы.

— Но ты ничего не скажешь? Ты же обещал! – с тревогой в голосе напомнил Норби.

— Я им ничего не скажу… друг, – Джефф взял Норби за руку и потряс ее. – Но нам пора идти.

— Пошли, – согласился Норби. – Но это может оказаться непросто. Кажется, к нам приближается стадо слонов.

Шаги действительно приближались. Множество шагов.

Джефф подхватил Норби и спрятался в кустах вместе с ним. По дорожке между деревьями спускалась группа людей с биноклями в руках.

— Птицелюбы, – прошептал Джефф.

— Кто они такие? – поинтересовался Норби. – Новая разновидность человеческих существ? Раньше я таких не видел.

— Это потому, что ты провел слишком много времени в космосе с Мак-Гилликадди, наблюдая за астероидами. Людям нравится наблюдать за жизнью животных. Эти, к примеру, наблюдают за птицами.

— Ты хочешь сказать, что они суют свой нос в птичьи дела?

— Птицам это безразлично.

— Но разве они не могли найти себе занятие получше?

— Наблюдение за птицами – полезное дело. Ты хочешь, чтобы они просто ходили по парку и мусорили, где попало?

— Птицы тоже мусорят, где попало. Они…

— Помолчи, Норби.

Лидер группы, пожилая леди в твидовом костюме, остановилась возле пруда.

— Это хорошее место для наблюдения за совами, – сообщила она. – Совы живут в Центральном парке начиная с прошлого века. До того они время от времени останавливались здесь, но не оставались надолго. У них было достаточно крыс и мышей для пропитания, но либо воздух был слишком загрязненным, либо город казался им слишком шумным. Так или иначе, они сочли цену за обилие пищи слишком высокой. Теперь же им нравится жить на Манхэттене, как и всем добропорядочным патриотам нашего города. По крайней мере, маленьким ушастым совам. Они свивают гнезда в кронах деревьев, и поскольку солнце еще не совсем взошло, есть надежда, что мы увидим сову в полете.

— Я не хочу видеть сову в полете, – буркнул Норби.

— Что такое? – тревожно спросила женщина в твидовом костюме. – Кто это сказал? Если кому-то не хочется видеть сов, то почему он пришел сюда?

— Мне не нравятся совы, – заявил Норби. – Они могут наброситься на меня.

— Только если ты будешь похож на крысу, – прошептал Джефф. – А ты не похож, хотя и ведешь себя, словно последняя крыса. А теперь замолчи!

— В кустах кто-то есть! – воскликнул мальчик, стоявший ближе всех к Джеффу и Норби. – Вон там!

— Грабители! – закричала девушка, размахивая своим биноклем. – Они нападут на нас и отнимут бинокли!

— Мне не нужны ваши бинокли, – возразил Норби. – Я могу пользоваться телескопическим зрением, когда захочу.

— Правда? – восхищенно спросил Джефф. – Это здорово!

— Может быть, это террористы Инга, – предположил какой-то мужчина. – Они проводят тайное собрание здесь, в парке.

В группе птицелюбов неожиданно воцарилась тишина. Джефф задержал дыхание, и даже Норби на время затих.

В этот момент от ствола ближайшего дерева отделилась темная форма и пролетела над головами незадачливых наблюдателей.

— На нас напали террористы! – завопил тот самый мужчина, который упоминал о них раньше.

Женщина в твидовом костюме замерла с зачарованным видом, прижав руки к груди. Она выглядела не испуганной, а наоборот, обрадованной и взволнованной.

— Посмотрите, посмотрите! Это большая серая сова! Канадские совы очень редко залетают так далеко на юг. Какая красота!

Но остальные не обратили на нее внимания. Они быстро отступали по дорожке, хватаясь за свои бинокли.

— Пошли обратно! – крикнул один из них. – Что толку наблюдать за птицами, когда террористы наблюдают за нами?

Джефф не мог этого вынести. Ему не хотелось выдавать свое присутствие, но у него не осталось выбора. Он встал и повернулся к женщине, которая привела группу.

— Я не террорист, мэм, и не грабитель. Я пришел сюда отпраздновать летнее солнцестояние, по нашей семейной традиции.

— Сова улетела, – печально сказала женщина. – Какая жалость!

— Чего жалеть-то? – проворчал Норби. – При ее размерах она вполне могла бы принять меня за мышонка.

Джефф толкнул Норби в бок.

— Стыдно бояться маленькой птицы.

— Маленькой? Почти четыре метра в размахе крыльев, и ты называешь ее маленькой?

— Тихо! – приказал Джефф, и Норби замолчал, что-то бормоча про себя.

— Возможно, вы увидите сову еще раз, мэм, – произнес Джефф, обращаясь к женщине.

— Очень надеюсь на это. Увидеть ее однажды – это уже великая радость… но что это там прячется в кустах?

— Это… э-ээ, это мой маленький братик. Видите ли, он легко пугается.

— Ничего подобного! – возмутился Норби. – Я храбрый, как космолетчик.

— Как кто? – спросила женщина.

— Он говорит, что он храбрый. Он ничего не боится, пока знает, что может убежать.

— Я храбрый, как лев! – крикнул Норби.

— Он никогда не видел льва.

— Я видел львов на картинках, – возразил Норби. – У Мака на его корабле была старая энциклопедия. Я умею быть храбрым и не бегу от опасности.

— Твой маленький братик довольно хорошо говорит для своих лет, – заметила женщина, направляясь к кустарнику.

— Он очень одаренный, – согласился Джефф, загораживая ей путь. – Но очень застенчивый. Вы смутите его, если подойдете слишком близко. Разумеется, он много болтает, но только потому, что у него большая шля… я хотел сказать, язык без костей. А теперь нам действительно хотелось бы приступить к церемонии праздника летнего солнцестояния.

— Полагаю, мне можно посмотреть? – робко осведомилась женщина.

— Нет, нельзя, – крикнул Норби из кустов. – Вы пришли наблюдать за птицами, а не за мной.

— Он имеет в виду, что это личная семейная церемония, – извиняющимся тоном объяснил Джефф. – По традиции, мы проводим ее в одиночестве.

— С вами все в порядке, мисс Хиггинс? – донесся крик из леса.

Женщина улыбнулась.

— Ну вот. Они очень испугались, но все же вернулись спасти меня. Как трогательно, не правда ли? – Она возвысила голос: – Со мной все в порядке, дорогие друзья! Сейчас я присоединюсь к вам.

Она снова повернулась к Джеффу:

— Вы не хотите присоединиться к нашей группе в какой-нибудь другой день?

— Разумеется, – торопливо сказал Джефф. – Но не лучше ли вам вернуться к ним? Похоже, они умирают от беспокойства.

— Уверена, что так оно и есть. Мы встречаемся утром в каждую среду, а по особым случаям и в выходные дни. Я пришлю вам уведомление. Не будете ли вы любезны сообщить свое имя и адрес?

Она записала имя и адрес Джеффа в маленькой черной записной книжке. Где-товдалеке послышалось уханье совы.

— Нам туда! – воскликнула мисс Хиггинс, устремившись к своей группе. – Может быть, мы успеем еще раз увидеть ее.

Она растворилась в темноте леса, и Джефф услышал, как люди, шумно топая, направились по другой дорожке. В парке снова стало пусто и тихо, за исключением предрассветного щебета птиц.

— Это было ужасно! – произнес Норби.

— Ничего подобного, – отозвался Джефф. – Просто маленькая задержка, не причинившая никому вреда. В старом добром Центральном парке случались и гораздо худшие вещи.

— Вроде грабителей и террористов? – спросил Норби. – Расскажи мне о них.

— Это жестокие люди из давнего прошлого. Сейчас Центральный парк – очень цивилизованное место.

— Тогда почему ты говоришь, что тебе нельзя ходить в парк по ночам?

Джефф покраснел.

— Фарго слишком беспокоится обо мне. Иногда он считает меня маленьким ребенком. Однако в парке совершенно безопасно, вот увидишь.

— Хотелось бы, – пробормотал Норби. – Я очень цивилизованное существо и стараюсь держаться подальше от нецивилизованных вещей.

Глава 4 Прочь из центрального парка

Джефф потянулся. Он не выспался как следует, но день неумолимо наступал, а вместе с ним и праздник летнего солнцестояния.

— Пошли, Норби, – нетерпеливо сказал он. – Давай цивилизованно отправимся в специальное место братьев Уэллс.

— В специальное место? Оно принадлежит вам?

— Не совсем. Не в юридическом смысле. Понимаешь, мы душой чувствуем, что оно наше, и этого достаточно.

— Но не в юридическом смысле? Если у нас буду неприятности с полицией, то я не пойду.

— Не будет никаких неприятностей, – раздраженно отозвался Джефф. – Как ты думаешь, где мы находимся – на астероидах? Кончай болтать и следуй за мной.

Он двинулся вперед по дорожке, огибавшей край пруда, но вскоре остановился и оглянулся. Робот не двинулся с места.

— Если хочешь, Норби, лети на своем антиграве, – предложил Джефф. – Я знаю, что тебе трудно ходить.

— Когда мне хочется, я отлично умею ходить, – проворчал Норби. – Мне нравится ходьба. Я выигрывал соревнования по ходьбе. Я могу ходить выше и глубже, чем любой другой, но только не быстрее. Люди считают, что скорость в ходьбе – это все, хотя на самом деле, они ходят не так уж быстро. Страусы и кенгуру ходят на двух ногах, но передвигаются гораздо быстрее людей. Я читал об этом…

— Знаю, знаю, в энциклопедии у Мака. Кенгуру не ходят, а прыгают.

— Люди тоже прыгают, но они не умеют прыгать так быстро, как кенгуру. Кроме того, они не могут сохранить достоинство, когда прыгают. Посмотри лучше, как я прыгаю!

— О'кей, прыгай, если хочешь. Но смотри, куда…

Предупреждение запоздало. Норби споткнулся о корень дерева и полетел на землю вниз головой. Однако его голова не коснулась земли; вместо этого его ноги взмыли вверх. Его тело поднялось в воздухе вверх ногами, слегка раскачиваясь, словно на волнах.

Джефф пытался оставаться серьезным, и около пятнадцати секунд ему это удавалось. Потом он расхохотался.

— Нечего смеяться! – возмущенно сказал Норби. – Я просто решил включить свой антиграв.

— Вверх ногами?

— Я показываю тебе, что могу функционировать в любом положении. Хороший антиграв должен работать и в положении вверх ногами, иначе грош ему цена. Я выигрывал гонки вверх ногами. Я могу пробыть вверх ногами дольше, чем кто-либо другой.

— А вверх головой и вниз ногами не можешь?

— Конечно, могу. Правда, это не так благородно, а я хотел показать тебе благородный способ. Но раз уж ты настаиваешь, то пожалуйста, будь по-твоему.

Норби с явным усилием перевернулся и медленно опустился на землю. Немного покачавшись, он воскликнул «Оп-ля!» и вытянул одну ногу назад, словно балетный танцор.

— Ну, куда мне идти? – поинтересовался он. – Вперед или назад? Я могу идти в любую сторону. Хочешь по диагонали?

— На самом деле ты имеешь в виду, что не знаешь, в какую сторону пойдешь, пока не попробуешь, – сказал Джефф. – Правильно?

— Неправильно! – громко ответил Норби. – Если уж ты такой умный, то позволь мне сказать тебе одну вещь.

— Пожалуйста, говори.

— Я хочу сказать тебе, что, по-моему, нам нужно поспеть к твоему месту до восхода солнца, – уже значительно тише продолжал Норби. – Иначе мы опоздаем.

Он протянул руку, и они вместе пошли по лесной тропинке в самую чащу. Небо настолько посветлело, что они без труда различали стволы деревьев и камни.

Вскоре они вышли к глубокой ложбине, по дну которой струился маленький ручеек, бравший свое начало в источнике, бившем из расщелины в скале. На вершине миниатюрного каменного утеса виднелись перила. Другая тропинка, пересекавшая утес, переходила в крошечный мостик и затем пологими изгибами спускалась к их тропинке.

Над ручейком склонилась небольшая изящная ива. Вокруг ее корней густо росли ландыши, чьи белые цветы, хорошо заметные в предрассветных сумерках, кивали в такт дуновению легкого ветерка, посылая путникам свой нежный аромат.

— Как красиво! – прошептал Норби. – Мне это нравится.

— Я и не знал, что роботы могут понимать красоту, – сказал Джефф.

— Конечно, могут. Приток электричества прекрасен, особенно когда у тебя сели батареи, – отозвался Норби. – Я думал, все это знают. Кроме того, я необычный робот.

— Это я уже заметил. Инопланетные части, которые ушли на твою починку, должно быть, происходили от робота или компьютера совершенно иного типа.

— Дело совсем не в этом, Джефф. Беда с вами, протеиновыми существами, заключается в том, что вы присвоили себе право единственных ценителей красоты. Но я тоже могу почувствовать и оценить ее. Я могу почувствовать все, что чувствуете вы, и сделать все, что вам по силам. Я сильный, ужасно храбрый и хороший товарищ для приключений. Когда начнутся приключения, я докажу тебе. Тогда ты порадуешься, что приобрел меня.

— Я и так рад, Норби. Честное слово.

— Маку тоже всегда хотелось приключений, но он ждал и ждал, а в результате все кончилось ничем, кроме находки инопланетного корабля. А потом ничего не было.

— Может быть, для него, но не для тебя.

— Ты прав: меня починили.

— Вернее сказать, запутали. Наверное, ты – единственный робот-путаник на свете.

— Почему ты смеешься надо мной? Ты хочешь показать мне, какими жестокими могут быть люди?

— Я не жестокий. Я рад, что ты такой особенный и имеешь в себе инопланетные части. Поэтому ты сильный, храбрый и…

В этот момент Норби, вытянувший ноги на всю длину, широко раскрыл глазные объективы и воскликнул: «Ого!»

— В чем дело? – спросил Джефф. Он попытался высвободиться, но робот продолжал крепко, чуть ли не до боли сжимать его руку, одновременно показывая назад другой рукой. Джефф вспомнил, что у Норби есть глаза на затылке.

— Опасность! – воскликнул Норби. – Враги! Пришельцы! Смерть и разрушение!

— Где? Что? Кто? – Джефф в отчаянии переводил взгляд с одного места на другое. Наконец он посмотрел вверх и увидел какое-то движение на маленьком мостике. Фигуры быстро приближались, плохо различимые в слабом свете.

Их было трое: двое мужчин преследовали третьего.

— Норби! – крикнул Джефф. – Это Фарго! На него напали!

Глава 5 Шпионы и полицейские

— Вперед! – скомандовал Джефф, когда Норби поднял его на своем антиграве. – Сбросить бомбы!

И они свалились вниз, прямо на голову одному из атакующих. Джефф приготовился к самой отчаянной схватке в своей жизни, чего нельзя было сказать о его противнике. Мужчина свалился на землю под его весом, ударился головой об утоптанную дорожку и потерял сознание.

— Возьми другого! – крикнул Джефф. Он задыхался, поскольку при падении весь воздух вылетел из его легких.

— Уже не нужно, – ответил Фарго, тоже задыхаясь. – Твой бочонок все сделал за меня.

Норби, полностью закрытый, лежал на боку рядом со вторым преследователем, издававшим слабые стоны.

— Это не бочка, Фарго, – сказал Джефф, поднимаясь на ноги. – Это…

Фарго не обратил внимания на его слова. Его глаза сияли от восторга. Ему нравились драки и стремительные гонки. Он любил опасности и рискованные предприятия, в то время как Джефф относился к ним с прохладцей. Нет, Джефф не стал бы бежать от опасностей, но они ему не нравились. Фактически, он избегал бы их при любой возможности, в то время как Фарго обычно из кожи лез, чтобы как можно больше осложнить себе жизнь. Джефф снова задумался, как это с ним бывало уже не раз, стоило ли ему иметь такого родственника. И в очередной раз решил, что стоило.

— Так в чем дело, Фарго? – спросил он, ощущая себя старшим братом, а не младшим.

— Я мог бы задать тебе тот же вопрос. Как ты попал сюда? Минуту назад тебя здесь не было. Ты что, с неба свалился? И как тебе удалось вырубить этого громилу? И зачем ты таскаешь с собой бочонок?

— Сейчас это неважно. Кто эти парни и почему они гнались за тобой? Я-то думал, что власти города давным-давно избавились от хулиганов.

— Они не хулиганы, Джефф. По крайней мере, не обычные хулиганы. Они следили за мной с тех пор, как я поговорил с адмиралом Йоно о тебе и… э-ээ, о других вещах. Мне показалось, что я оторвался от них на станции в Луна-Сити, но это было глупостью с моей стороны. Они попросту опередили меня и устроили засаду в квартире. К счастью, у меня есть шестое чувство…

— Как и у меня, – донесся приглушенный голос Норби. – У меня тоже есть шестое чувство.

— Что? – спросил Фарго. – Это ты сказал, Джефф? Или здесь есть кто-то еще?

Он огляделся по сторонам.

— Не обращай внимания. Продолжай. Итак, ты подошел к квартире со своим знаменитым шестым чувством…

— Да. Что-то подсказало мне не входить внутрь, не посоветовавшись сперва с домашним компьютером через секретную линию, спрятанную под дверным ковриком. Компьютер сообщил мне, что дверь была взломана и внутри находятся два человека. Я поспрашивал еще и узнал, что ты ушел до того, как они туда проникли, а следовательно, тебе ничто не угрожает. Ну вот… В квартире не было ничего, о чем я мог бы беспокоиться, кроме тебя, и я не собирался попадать в их западню. «Сначала нужно найти тебя, – подумал я. – А потом мы вместе справимся с ними». Так мы и сделали, верно?

— Не забывайте про меня, – громким шепотом произнес Норби.

— Что? – спросил Фарго.

— Не обращай внимания, – быстро сказал Джефф. – Так, значит, ты пришел в парк и…

— Разумеется; я знал, что ты будешь на нашем обычном месте. Но они погнались за мной, и мне пришлось удирать от них. И вот, когда я уже практически попал сюда, ты свалился на них невесть откуда.

— И я тоже, – добавил Норби.

— Опять этот шепот! – сказал Фарго. – Я не сумасшедший и не страдаю галлюцинациями. И ты бы не стоял здесь с таким хитрым видом, Джефф, если бы не знал, в чем дело. Лучше скажи мне, пока я сам не выяснил.

Он подошел к Норби, по-прежнему лежавшему на боку, и посмотрел на бочонок.

— Что это? Только не говори мне, будто ты принес на праздник бочонок рома, а потом разлил его.

— Нет, – ответил Джефф. – Это мой робот.

— Ты шутишь? Какой еще робот в бочке? – Фарго слегка пихнул бочкообразный корпус носком ноги.

— Крайне невежливый поступок, – заметил Норби. – Почему ты позволяешь ему так обращаться со мной, Джефф?

Робот выпустил свои конечности и выпрямился. Его шляпа приподнялась, и два глаза яростно уставились на Фарго.

— Если бы я лягнул тебя, то ты наверняка стал бы возражать!

— Ничего себе, – ошарашенно произнес Фарго. – В самом деле, робот! Где ты его взял, Джефф?

— В магазине подержанных роботов. Ты посоветовал мне купить обучающего робота, и вот он перед тобой. Между прочим, он мой друг. С тобой все в порядке, Норби?

— Да, – ответил Норби. – Я рад, что ты считаешь меня своим другом, хотя и не обращаешься со мной соответственно. Не жди от меня нормальной работы, если мы то и дело будем попадать в переделки с хулиганами, и…

— Это обучающий робот? – спросил Фарго.

— Конечно. Он учит меня, что жизнь сложна и полна опасностей, – ответил Джефф. – Но ты еще не сказал мне, кто такие эти громилы. Или ты не знаешь?

— Я не знаю, как их зовут, но подозреваю, что это парочка из подручных Инга, – Фарго пнул того, который все еще стонал. – К сожалению, им не слишком сильно досталось.

Внезапно второй мужчина заворчал, открыл глаза и откатился в сторону, потянувшись к короткой палке, лежавшей в траве.

Норби моментально вытянул руку на значительно большее расстояние, чем Джефф мог себе представить, подхватил палку и прикоснулся ее кончиком к животу громилы. Тот взвыл и рухнул без чувств.

Норби перебросил палку Джеффу.

— Возьми эту штуку, – сказал он. – Мое шестое чувство подсказывает мне, что она тебе пригодится.

Фарго подошел ближе, взял палку у Джеффа и внимательно рассмотрел ее.

— Ого, – пробормотал он. – Жезл правды со встроенным станнером!^[85] Дорогая вещица, и в прекрасном исполнении. Такие имеются лишь на вооружении у Космического Флота.

— Это лишь доказывает, насколько ненадежен Космический Флот, – язвительно заметил Норби. – Кто угодно может воровать со склада.

— Только не рассказывай мне, что Флот… – начал было Фарго. – Внезапно он замолчал и нахмурился. – Послушай, Джефф, что у тебя за робот? Роботы имеют встроенный запрет на причинение вреда человеческим существам. Это Первый Закон Роботехники.

— Еще один пример твоей благодарности, – проворчал Норби. – Ты должен радоваться, что этот бандит не попробовал станнер на тебе. Ты даже не знал, что это за палка, пока она лежала в траве. Хотя если подумать, то ему вряд ли удалось бы оглушить тебя. Если в голове нет мозгов, то и глушить нечего.

— Послушай, дружок, – угрожающим тоном произнес Фарго. – Робот не имеет права оскорблять людей!

Он решительно направился к роботу, который вприпрыжку отбежал к Джеффу.

— Оставь его в покое, Фарго, – попросил Джефф. – На самом деле, он не причиняет вреда человеческим существам.

— Само собой, – подтвердил Норби. – Я не виноват, что упал на одного из них. Это Джефф скомандовал: «Сбросить бомбы!» Я всего лишь старался спасти людей – в том числе и тебя, Фарго, – когда схватил жезл правды, прежде чем бандит успел дотянуться до него. Откуда мне было знать, что станнер заряжен и снят с предохранителя? Послушай, Джефф, я не доверяю твоему тупому брату. Он на нашей стороне?

— Да, – ответил Джефф. – И он вовсе не глупый.

— Он беспокоится о том, что я причинил вред бандитам, но его не заботит тот факт, что при этом страдают мои чувства. Это я называю глупостью.

— Он еще не знаком с тобой и не знает, какой ты впечатлительный.

— Почему при разговоре с тобой твой робот стоит лицом ко мне с закрытыми глазами? – поинтересовался Фарго.

— С моей стороны его глаза открыты, – ответил Джефф. – У него симметричная голова с парой глаз спереди и сзади. Кстати, я купил его в том самом магазине, который ты мне рекомендовал.

— Владелец которого исключительно груб и нечестен, – добавил Норби. – Он пытался обмануть Джеффа.

— Ты хочешь сказать, что управляющий всучил тебе этот бочонок, Джефф?

— Нет, – сказал Джефф. – Я сам настоял на покупке Норби. Он… ну, он показался мне привлекательным. Вообще-то, управляющий пытался отговорить меня.

— В самом деле? Тебе нравится робот, называющий меня тупицей?

— Послушай, Фарго, не обращайся с ним как с неодушевленным предметом. Этого робота зовут Норби, и он совершенно необычный. Просто он иногда путается… я потом тебе объясню.

— Ты же не собирался никому рассказывать обо мне! – взвыл Норби.

— Фарго – это не «кто-нибудь». Он мой брат. Кроме того, я еще ничего толком не рассказал, а Фарго сам разберется, что к чему, если побудет в твоем обществе хотя бы пять минут. Какие могут быть секреты, когда ты рядом?

— Ты снова ранишь мои чувства, – заявил Норби. – Только потому, что я бедный, униженный робот, ты считаешь себя вправе говорить обо мне все, что угодно…

— Давайте прекратим эти объяснения в любви, – сухо предложил Фарго. – Нам пора заняться более важными вещами. К примеру, наши пленники уже приходят в себя. Держи станнер наготове, Джефф.

— Нам нужно заставить их говорить, а если мы будем глушить их станнером, то ничего не добьемся. Норби, свяжи их, пока они не совсем очнулись.

— Чем? – спросил Норби. – Может, я и путаный робот, но не настолько же, чтобы связывать людей без веревки.

— Возьми это, – сказал Фарго, протянув Норби моток провода. – Мы собирались устроить веселый праздник летнего солнцестояния в соответствии с семейной традицией, но получилось так, что праздник не состоится.

— Какое отношение имеет провод к празднику солнцестояния? – спросил Джефф.

— Неважно, – с загадочным видом ответил Фарго. – Я преподнесу тебе сюрприз в следующем году. Хотя, – со вздохом добавил он, – до следующего года еще надо дожить.

Тем временем Норби с удивительным проворством связал пленникам руки за спиной одним мотком провода, так что они оказались привязанными друг к другу. Потом он снова закрылся и превратился в обычный бочонок, стоявший на траве рядом с Джеффом.

— Дай мне жезл, – попросил Фарго.

— А тебе не кажется, что лучше обратиться в полицию? – с сомнением в голосе спросил Джефф. – Даже на Манхэттене граждане не могут вершить правосудие самостоятельно.

— Это мое дело, – отрезал Фарго. – Я разберусь с полицией, если дойдет до этого.

Он взял жезл у младшего брата, который уступил с очевидной неохотой, и помахал изящной тростью перед двумя мужчинами.

— С пробуждением, джентльмены. Сначала, будьте добры, назовите ваши имена.

Оба стиснули зубы, но при первом прикосновение жезла тот, что был повыше и поплотнее, истерически взвизгнул.

— Я Фистер, – процедил он. – А это Слай.

— Так-то лучше, – с довольным видом произнес Фарго. – Шпионы?

— Тебе придется отпустить нас, Уэллс, – злобно прошипел Слай. – Предупреждаю: чем дольше ты нас задержишь, тем хуже впоследствии будет тебе и твоему брату.

— Твое предупреждение принято к сведению, – сказал Фарго. – Но прежде чем я задрожу от ужаса и отпущу вас, давайте кое-что выясним.

Он покрутил регулятор, настраивая жезл.

— Вам не будет больно, если вы не солжете. Такие жезлы любят правду. Имейте в виду, я пользуюсь вашим жезлом, так что вина за его незаконное использование ложится на вас, – он ткнул Слая. – Сначала я хочу знать, кто такой Инг и как он выглядит. Он, случайно, не очаровательная женщина? Тогда мне будет гораздо проще составить план дальнейших действий.

— Не знаю, – ответил Слай, одетый в коричневый костюм. У него были зализанные назад темные волосы и вытянутое, узкое лицо с резкими чертами.

Фарго продолжал тыкать жезлом, но Слай хранил молчание, не дрогнув ни одним мускулом.

— Странно, – пробормотал Фарго. – Если жезл исправен, то ты должен говорить правду. А ведь ты хочешь сказать мне всю правду, верно?

— Разумеется, – подтвердил Слай, но в следующее мгновение дернулся и вскрикнул от боли.

— Нет, полагаю, что жезл работает нормально. Поэтому лучше говори правду, если не хочешь еще раз испытать те же ощущения. Это относится и к тебе, Фистер. Хорошо, Слай, ты не знаешь, как выглядит Инг. Означает ли это, что ты видел его только в маскировке, или же ты вообще не видел его?

— Никто его не видел, – хрипло пробормотал Фистер.

— Заткнись, – рявкнул Слай.

— Какова главная цель Инга?

Наступила пауза. Лицо Слая исказилось.

— Говори правду, Слай, – приказал Фарго. – Даже попытка солгать болезненна, когда жезл прикасается к тебе.

— На самом деле нет надобности лгать, – хмуро сказал Слай. – Ты прекрасно знаешь, к чему стремится Инг. Он хочет править Солнечной системой ради ее же блага.

— Само собой, ради ее же блага, – поддакнул Фарго. – Я ни на секунду не могу допустить, что он печется о своем благе, да и ты тоже. Все вы – благородные патриоты, которые думают только о других. Полагаю, вы хотите заменить более или менее демократичную Федерацию диктаторским правлением?

— С более толковым правительством и более определенным лидером. Да, это послужит на пользу Ингу и мне, но также и всем остальным. Я говорю правду; как видишь, жезл не причиняет мне боли.

— Это лишь означает, что ты веришь своим словам. Ладно, можешь обманывать себя и считать себя благородным рыцарем. Возможно, Инг тоже так думает, хотя я сомневаюсь. Хотел бы я, что бы передо мной оказался он, а не ты. Как же вы будете величать Инга, когда он победит? Король Инг? Королева Инга? Хозяин Инг? Вождь? Повелитель? Император?

— Мы будем звать его, как он пожелает.

— Как он планирует совершить переворот? И какое место я занимаю в его планах?

Слай извивался, как червяк.

— Каждый, не согласный с Ингом, будет отвергнут или обращен на путь истинный. Ты идеально подходишь для второго варианта.

— Вы надеялись сделать это с помощью жезла?

— Жезл помог бы утихомирить тебя до нашего отъезда в нужное место. Для настоящего обращения существуют другие методы.

— Не сомневаюсь, но меня интересует другое. Вы лишь недавно начали следить за мной? Почему?

— С моей стороны было бы неблагоразумно говорить тебе об этом.

— Ага! Конечно, ты веришь своим словам, поэтому тебе не больно, так? Да, ты можешь избежать боли, изрекая пустые истины, в которых ничего не содержится. С другой стороны, мне, возможно, и не нужны твои откровения. Полагаю, что первая часть плана Инга – захватить Космическое Командование. Как только власть над флотом перейдет в его руки, он получает свободу маневра для захвата всей Федерации. Недавно меня посетила мысль, что я идеально подхожу на роль предателя, способного проникнуть в Командный Центр. В конце концов, адмирал Йоно мой друг и доверяет мне. С другой стороны, я сильно нуждаюсь в деньгах, и поэтому меня будет легко перетянуть на свою сторону. Вот, в общих чертах, ваш «другой метод» убеждения. Простая, старомодная взятка. Я прав?

Слай почти не колебался.

— Я могу лишь сказать, что Инг очень богат и щедр к тем, кого он считает своими друзьями.

— Фарго, это еще не все… – внезапно вмешался Джефф.

— Заткнись, Джефф. А теперь, мистер Слай, я поворачиваю жезл правды к себе. Смотрите, я не изменил настройку.

— Да. Ну и что?

— Я собираюсь кое-что вам сказать, и если это будет неправдой, то я почувствую то же самое, что чувствовали вы, когда пытались солгать. Вы думаете, я смогу скрыть боль? Думаете, я крепче, чем вы?

— Нет, – отрезал Слай.

— Замечательно. Так вот, я говорю вам, что у вас нет никаких шансов обратить меня в свою веру. Я уволился из флота, потому что у меня были другие дела, но единственное желание моего брата – служить во флоте и когда-нибудь поступить в Космическое Командование. Он не такой, как я. Ему четырнадцать лет, но он уже доказал серьезность и непреклонность своих намерений. Ничто не заставит его служить Ингу, и ничто не заставит меня действовать во вред его планам. Поэтому оставьте нас обоих в покое.

— Жезл все еще включен? – поинтересовался Слай.

— Джефф, задай мне вопрос, так, чтобы я мог солгать.

— Тебя интересуют женщины, Фарго?

— Ничего подобного, – ответил Фарго, а затем издал дикий вопль и выронил жезл. – Тебе обязательно было провоцировать меня на такую крупную ложь? – спросил он, потирая грудь. Его глаза слезились.

— Теперь вернемся к Ингу, – обратился он к Слаю, когда боль улеглась. – Расскажи мне…

— Кто-то приближается, – предупредил Джефф.

Тихий, жужжащий звук работающего антигравитационного мотора слышался уже совсем недалеко. Секунду спустя над их головами зависла бело-голубая патрульная машина. Луч ее поискового прожектора был направлен вниз, на тенистую поляну, куда еще не проникали лучи взошедшего солнца.

Сверху обрушился узконаправленный, усиленный динамиком звуковой сигнал. В голосе звучали властные нотки:

— Полиция. Никому не двигаться. Мы отвечаем на общий сигнал бедствия по этим координатам.

Фарго сразу же отступил от связанных пленников, уронил жезл правды и поднял руки. Джефф тоже поднял руки. Норби оставался в виде бочонка.

— Помогите, помогите! – завопили Фистер и Слай после секундного замешательства.

— Что за чертовщина здесь творится? – осведомился громовой голос. Из машины выглянула фигурка в синем, окруженная слабым сиянием личного защитного экрана.

— Смотри-ка, Фарго, – с интересом сказал Джефф. – Защитные экраны наконец-то поступили в открытую продажу! Может быть, купим парочку?

— Даже и не думай об этом, – отозвался полисмен. – Они стоят целое состояние, и гражданским лицам не разрешается иметь их.

— Поэтому у тебя и не было защитного экрана, Слай? – спросил Фарго. – Или Инг слишком беден и не может раскошелиться хотя бы на одну штуку?

— Мой не работает, – проворчал Слай. – Изготовитель гарантировал качество, но…

Фарго рассмеялся.

— Уверен, что ты пытался выторговать подешевле.

Полисмен высунулся еще дальше. Защитный экран отсверкивал по краям, но не скрывал мощного станнера, который он держал в руке.

— Если они так дороги, офицер, то откуда у мэрии взялись средства? – полюбопытствовал Фарго.

— Ниоткуда, – ответил полисмен. – Очень немногие из нас имеют подобное снаряжение. К счастью для меня, мэр города – мой отец. А теперь объясните, в чем дело, да поживее.

— Как вы можете видеть… – начал Фарго.

— У меня есть глаза! – огрызнулся полисмен. – Я вижу двух беспомощных, связанных людей и двух других, стоящих над ними с предметом, весьма напоминающим незаконно приобретенный жезл правды. Все это, в свою очередь, очень похоже на бандитское нападение, и у меня почему-то возникает подозрение, что я имею честь говорить с бандитами.

— Эй! – воскликнул Джефф. – Вы не полисмен!

— Хотите посмотреть мое удостоверение? – резко спросил полисмен.

— Я хочу сказать, вы женщина, – поправился Джефф.

— Лучше поздно, чем никогда, – сказал Фарго. – У тебя еще есть надежда, Джефф, если ты, в столь нежном возрасте, уже научился отличать женский пол от мужского.

— Полисмен есть полисмен, независимо от пола, – сказала женщина. – А теперь, имеете ли вы что-нибудь сказать, прежде чем я арестую вас на основании очевидных улик…

— Послушайте, вы все неправильно поняли, – вмешался Джефф. – Мы жертвы, а не преступники.

— Не похоже. Жертвы – это обычно те, кто связан.

— Правильно! – крикнул Фистер. – Освободите нас. Они напали на нас, когда мы с моим другом пришли в парк для совершения религиозного обряда в честь праздника солнцестояния.

— Вы соляристы? – с интересом спросила женщина-полисмен.

— Мы истинные соляристы, воспитанные очень набожными и благочестивыми родителями, – ответил Слай. – А эти два хулигана нарушили наши религиозные права, набросившись…

— Послушайте, мадам, – перебил Фарго. – Я предлагаю вам взять этих двух парней, а также мою скромную персону, в ближайший полицейский участок для допроса. Применив их жезл правды или, если предпочитаете, его полицейскую разновидность, вы скоро обнаружите, что эти люди являются прихвостнями Инга Неблагодарного, преследовавшими меня с целью силой вовлечь в свои неблаговидные дела. Проявив необычайное мастерство, мне удалось обезоружить их, и…

— О'кей. Перестаньте болтать, если вы знаете, как это делается. Во-первых, развяжите этих двух мужчин. Потом я по одному переправлю вас в патрульную машину, и мы с моим напарником подбросим вас до участка. Есть возражения?

— Никаких возражений, – с чарующей улыбкой ответил Фарго. – Джефф, развяжи этих негодяев, но не становись между ними и потрясающим станнером этой потрясающей женщины.

— Мне чем-то знакомы ваши манеры, – заметила она.

— Женщины обычно находят их знакомыми, – вежливо согласился Фарго.

— Более того: знакомыми до тошноты. Как вас зовут?

— Фарго Уэллс.

— Случайно, не Фарли Гордон Уэллс?

— Да, это полная версия моего имени.

— И вы – тот самый ученик, который распылил растворитель ткани в системе воздушного кондиционирования высшей школы имени Нейла Армстронга?

— Тот самый. Я знал, что такое никогда не забудется. И, клянусь Юпитером, вы, должно быть, та самая девушка, которая получила первую порцию, самую концентрированную. Олбани Джонс, верно? Если бы вы не носили эту униформу, я бы сразу узнал вас, хотя теперь вы стали еще красивее, если такое вообще возможно.

— Никогда не знаешь, с кем можно встретиться на этой работе, – со вздохом произнесла Олбани Джонс. – Думаю, мой отец, мэр, по-прежнему жаждет встречи с вами.

Фарго сглотнул.

— Может быть, попозже, когда все уладится? – пробормотал он.

— Как видите, это аморальная личность, – заявил Слай, который уже встал на ноги и растирал запястья. – Вы не можете верить ни одному его слову.

— С жезлом правды мы разберемся, кто лжет, а кто нет, – успокоила его Олбани. – А теперь поднимайтесь в машину. Все четверо.

— Подождите, – быстро сказал Фарго. – Не трогайте моего брата. Он пришел отпраздновать летнее солнцестояние, и ему всего лишь четырнадцать лет. Пожалуйста, отпустите его вместе с тем старым бочонком из-под гвоздей. Это наша семейная реликвия.

— То, что я несовершеннолетний, еще не означает… – начал было Джефф.

— Заткнись, Джефф. Олбани, наши родители погибли. Мне пришлось воспитывать его, а вы понимаете, как трудно быть единственным воспитателем у упрямого юнца.

— Перестаньте, или я разревусь, – сказала Олбани. – Ваша взяла: он может идти.

— Отправляйся домой, Джефф, – сказал Фарго. – Слай и Фистер больше не оскверняют квартиру своим присутствием, но в любом случае сначала свяжись с компьютером через линию под дверным ковриком.

Все трое плавно поднялись наверх. Фарго помахал рукой.

— Я вернусь, как только смогу, – крикнул он.

Джефф смотрел, как патрульная машина заскользила над кронами деревьев, скрывшись из виду. В парке стало уже совсем светло.

Он подобрал Норби и попытался уравновесить робота на правом плече. Казалось, что бочонок весит целую тонну, словно он был набит металлоломом. В определенном смысле, так оно и было.

— Ты мог бы, по крайней мере, включить свой антиграв, – прошептал Джефф, обращаясь к шляпе Норби. В следующее мгновение его ноги оторвались от земли. – На малую мощность, идиот!

Джефф опустился на траву с ощущением, будто держит на плече пустую консервную банку. Он пошел по тропинке размашистым шагом, что-то тихонько напевая. Внезапно глаза Норби выглянули из-под шляпы.

— Мы уже уходим? – озабоченно спросил робот. – И я так и не увижу праздник летнего солнцестояния?

— Теперь уже поздно. Мы все пропустили. Смотри, солнце высоко поднялось над горизонтом.

— А мы не можем сделать вид, что еще раннее утро? Кто узнает-то?

— Мы узнаем. Нельзя потешаться над вещами, которые… ладно. Вот что: я могу провести церемонию Единения. Ее не обязательно начинать с восходом солнца. В общем-то, ее полагается проводить в дни солнцестояния и равноденствия – всего четыре раза в году.

— Я знаю элементарную астрономию, Джефф.

Джефф вернулся к тому месту, где их ожидание было прервано Фистером и Слаем, гнавшимися за Фарго. Поляна по-прежнему оставалась в прохладной тени. Сияние дня действовало отвлекающе, но, по крайней мере, придавало обстановке дружелюбный вид.

Джефф положил Норби на землю и опустился, скрестив ноги, на траву возле журчащего ручейка. Он молча сидел с полузакрытыми глазами, положив руки на бедра ладонями вверх.

— Но ты же ничего не делаешь, – сказал Норби примерно через минуту. – Что происходит?

Джефф открыл глаза и вздохнул.

— Не мешай мне. Я медитирую. Я пытаюсь ощутить Единство Вселенной, а чтобы сделать это, надо успокоить свою нервную систему.

— Моя нервная система не нуждается в успокоении.

— Откуда ты знаешь? Ты постоянно вертишься. Если не будешь сидеть тихо, то мы отправимся домой. Дай мне настроиться на Единство.

Норби с разочарованным видом втянул в себя руки и ноги, но его глаза по-прежнему с любопытством выглядывали из-под полей шляпы.

Джефф восстановил свою позу. Чувство, охватившее его, было приятным, как и всегда.

— Я часть вселенной, часть ее жизни, – тихо сказал он через некоторое время. – Я земное существо, потомок жизни, развивавшейся здесь, на Земле. Куда бы я ни отправился и что бы я ни сделал, я буду помнить о Земле. Я буду уважать любую жизнь. Я буду помнить, что все мы являемся частью Единства.

После непродолжительного молчания Джефф встал. Он наклонился, чтобы поднять Норби, но робот неожиданно выпустил свои конечности и отошел в сторону.

— В чем дело? – спросил Джефф.

— То, что ты сказал, относится и ко мне?

— Разумеется. Ты такая же часть Солнечной системы, как и я; все, живущие здесь, имеют первоначально земное происхождение.

— Но можно ли назвать меня живым?

— Ты обладаешь сознанием, значит, ты должен быть живым, – Джефф заулыбался, но Норби оставался серьезным. – Послушай, Норби, даже если ты не живой в человеческом смысле этого слова, ты все равно являешься частью Единства.

— А как насчет тех моих деталей, которые имеют инопланетное происхождение и не принадлежат к Солнечной системе?

— Это не имеет значения. Единство включает в себя каждую звезду в каждой галактике, а также все остальное. Земляне и инопланетяне – все они являются частью Единства. Кроме того, я чувствую себя частью тебя, Фарго и всех остальных, кто мне не безразличен. Ты чувствуешь себя частью меня?

— Пожалуй, да, – Норби удлинил свою левую руку и дотянулся до правой руки Джеффа. – Может быть, мы оба одинаково важны для Единства.

Он радостно покачался на своих двусторонних ступнях, хитро поблескивая глазами.

— Джефф, пошли домой пешком, а? – предложил он. – Мне кажется, прогулка будет приятнее, чем полет на антиграве. Я чувствую себя гораздо лучше, чем раньше. У меня странная внешность, но это не главное, правда? Я живой, я обладаю сознанием, и я един со всей вселенной. Правильно, Джефф?

— Да, Норби.

— И более того: вселенная заодно со мной. Так, Джефф?

— Думаю, тебе более подобает быть заодно со вселенной, а не наоборот.

— Стоит принимать во внимание и чувства вселенной, – с самодовольным видом возразил Норби. – Думаю, вселенной было бы приятно быть заодно со мной.

— Что ж… может быть.

День выдался необычайно погожим. На дорожках тут и там встречались бегуны. Норби махал им, весело крича: «Я заодно с вами!» Джефф потянул его за руку.

— Не отвлекай их, Норби. Бег трусцой – тяжелая работа.

— Знаешь, Джефф, когда ты медитировал, я попытался сделать то же самое, – сказал Норби. – Мне кажется, я видел сон.

— Считается, что роботы не могут видеть снов. И если откровенно, я думаю, что роботы вообще не умеют спать.

— Я научился спать, пока был в стазисном контейнере. В общем, мне показалось, будто я попал в незнакомую страну. Я осознавал, что нахожусь в парке, но в то же время был в непонятном месте. Я был в двух местах одновременно. Разве это не похоже на сон, Джефф?

— Не знаю, Норби. Мои сны не такие.

Норби не обратил внимания на его слова.

— Мне снилась странная земля, которую я никогда раньше не видел… Но кто знает, может быть, и видел. Ведь если подумать, то я не знаю, где мне доводилось бывать до тех пор, пока меня не собрали заново. Может быть, я вспоминал, а не спал.

— Если ты отправишься в эту незнакомую страну, Норби, возьми меня с собой.

— Я никуда не уйду без тебя, Джефф. Но по правде говоря, я не знаю, как туда добраться. Я знаю только, как вернуться обратно.

— Куда это, «обратно»?

— Обратно сюда из того места, где бы оно ни находилось.

— Но как ты можешь вернуться обратно, если не знаешь, как попасть туда?

— Я могу путешествовать. Просто я не знаю, как это получается.

— Ты хочешь сказать, что куда бы ты ни отправился, ты не можешь управлять своим движением?

— Полагаю, да.

— Это нелогично, Норби.

— Но я всегда могу доставить тебя домой. В конце концов, мои функции заключаются в защите и обучении, поэтому ты не можешь винить меня за несовершенство в других областях. Ты оставишь меня у себя, правда, Джефф? Ты никому меня не продашь? Я постараюсь быть хорошим роботом.

— Знаю, что постараешься, – ответил Джефф, в душе немного сомневаясь, выйдет ли из этого толк. Уж больно путаным роботом был Норби.

Глава 6 Манхэттен-фоллс

— Это Пятая авеню, – сообщил Джефф, свернув за угол. – Скоро мы будем дома и как следует позавтракаем.

— А я подключусь к розетке, – добавил Норби. – Не забывай о моих потребностях.

Рука об руку, они шли по пешеходному переходу. Немного не дойдя до тротуара, Джефф внезапно замер на месте.

— О, нет, – произнес он тихим, напряженным голосом.

— В чем дело? – спросил Норби.

— Назад! – прошептал Джефф. Он развернулся и торопливо зашагал в противоположном направлении.

Норби поплелся за ним; его бочкообразное туловище угрожающе поскрипывало. Джефф взял робота за руку.

— Включи свой антиграв на малую мощность, – прошептал он.

Они затаились в ближайших кустах.

— Полагаю, ты не собираешься утруждать себя объяснениями? – горестно спросил Норби. – Я всего лишь жалкий робот. Похоже, ты считаешь меня обычной стальной болванкой. У меня нет никаких прав…

— Заткнись, – перебил Джефф, все еще немного задыхаясь. – Воспользуйся своими глазами, вместо этого дребезжания, которое ты называешь речью. Ты видишь мужчин в униформе вокруг многоквартирного дома?

— Полицейские? – испуганно спросил Норби.

— Это не полицейская униформа.

— Санитары? Сотрудники Управления Безопасности? Швейцары из отеля?

— Сейчас не время шутить. Думаю, это люди Инга. Если у них достаточно сил и наглости, чтобы совершить налет…

Джефф разговаривал скорее с самим собой, чем с Норби, но робот все-таки вмешался:

— Может быть, они уже захватили весь город, – с тревогой заметил он.

— Вряд ли они способны на такое. На Манхэттене самоуправление, и здесь запрещено присутствие любых вооруженных сил, кроме городских подразделений. Но даже в этом случае…

— Если это обычный налет, то они сильно рискуют, – сказал Норби. – Должно быть, им нужно заполучить что-то действительно важное. И я полагаю, они охотятся за мной?

— За тобой?

— За кем же еще? Это наш дом, не так ли? Мы с тобой живем здесь. Мы недавно вступили в схватку с двумя людьми Инга. Они не могут охотиться за тобой, следовательно, им нужен я. Обычная логика. Я весьма силен в логике.

— Но почему ты считаешь, что им нужен именно ты, а не я?

Норби издал фыркающий звук и не ответил на вопрос.

— Они не могли захватить весь город, – сказал он. – Смотри, Олбани Джонс приближается.

Аэрокар кружил наверху. Он двигался медленно, словно выискивая кого-то. Люди, охранявшие вход в здание, принялись стрелять в машину без видимого результата.

— Откуда ты знаешь, что это Олбани? – спросил Джефф.

— Это ее машина. Разумеется, я не знаю, находится ли она внутри, но это ее аэрокар. Я умею подстраиваться к звуку мотора. Очень просто отличить один работающий двигатель от другого. Кстати, это одна из вещей, которым я могу тебя научить, помимо иностранных языков. Не забывай, что я обучающий робот. Языкознание – моя специальность, но я без труда могу освоить несколько других профессий.

Из полицейского аэрокара в центр группы стрелявших полетела игольчатая бомба. Паника, последовавшая за этим, была вполне естественной. Несколько человек рванулись к двери, а остальные разбежались в разные концы квартала. При взрыве игольчатой бомбы последствия не смертельны и ощущаются лишь в непосредственной близости, зато жертвы чувствуют себя так, словно на них напало стадо дикобразов. Удаление иголок – тоже нелегкий и не безболезненный процесс.

Когда водители поняли, что рядом происходит сражение, поток движения быстро отклонился в сторону.

— Почему ты не подаешь сигналы аэрокару? – спросил Норби. – Полицейским нужно знать, где мы находимся.

— Я как раз собирался это сделать, – ответил Джефф, энергично махая рукой из-за кустарника. Аэрокар немного снизился, и оттуда что-то выпало. Джефф попытался поймать предмет, промахнулся и получил болезненный толчок в левое плечо.

— Ох, – простонал он. – С тех пор, как я встретил тебя, Норби, либо вещи падают на меня, либо я падаю в разные места. Я весь в синяках. Почему ты не поймал эту штуковину? Тебе бы не было больно.

— Мне – да, но не моим чувствам. И потом, что я мог сделать, если ты прыгал вокруг? Между прочим, ты едва не наступил на меня.

— Что это такое? – спросил Джефф, потирая плечо.

— Это такой же поясной аппарат, какой был у Олбани в Центральном парке, – личный защитный экран. Если ты наденешь его, люди Инга не смогут прикоснуться к тебе.

— Но как им пользоваться? Я не знаю, как он работает.

— Поэтому-то у тебя есть я. Я знаю, как он работает, и уже разобрался в его несложном устройстве. Надень экран, потом поверни ручку сюда, когда тебе понадобится защита. Руки просовывай в эти отверстия. Нет-нет, металлическая пластинка должна быть спереди, а не сзади. Разве ты не видишь?

— Как раз эта металлическая пластинка и ударила меня в плечо, – проворчал Джефф. – Теперь правильно?

— Да, – ответил Норби. – Хотя я в любое время могу гораздо лучше защитить тебя.

— В любое время,когда нет опасности, – Джефф повернул выключатель на поясе, и сразу же увидел слабое сияние, окружившее его со всех сторон. Улица, небо и здания приобрели слегка желтоватый оттенок, делавший все окружающее каким-то особенно ярким и жизнерадостным.

— Джефф! – воскликнул Норби совсем не жизнерадостным тоном. – Я не могу пробиться к тебе!

— А в чем дело? Я прекрасно тебя слышу.

— Я имел в виду другое. Я не могу пробиться через защитное поле.

Джефф отключил поле, притянул Норби к себе и снова включил экран. Теперь они оба находились под сияющим куполом.

— Какая тебе разница? – спросил Джефф. – Ты не чувствуешь боли, и если ты можешь защитить меня, то, конечно, можешь защитить самого себя.

— Мне стало одиноко, – промямлил Норби.

Патрульный аэрокар спустился почти до уровня улицы.

— Торопитесь! – воскликнула Олбани, высунувшись наружу. – Забирайтесь сюда! У этих мерзавцев есть боевой бластер!

Джефф попытался забраться в кабину вместе с Норби, отчаянно цеплявшимся за него. Потом Норби включил свой антиграв с такой силой, что Джефф чуть не перевернулся вверх тормашками. Олбани втащила его внутрь.

— Бог ты мой, – сказала она. – Ты и эта бочка вдвоем весите легче перышка. У тебя что, совсем нет внутренностей?

Джефф слышал крики и топот за своей спиной. Когда аэрокар стрелой взмыл вверх, снизу послышался неприятный звук энергетического разряда. Машину затрясло в воздушных потоках, но она осталась не поврежденной.

— Люди Инга захватили полицейский участок, – сообщила Олбани. – Они появились сразу же после нашего прихода. Должно быть, они захватили все полицейские участки Манхэттена.

Она прикусила губу и покачала головой.

— Боюсь, мы недооценили агентов Инга Неблагодарного. Они всегда казались мелкими правонарушителями, в худшем случае шайкой неумелых террористов. Но теперь ясно, что это было лишь ширмой. Они превратились в грозную силу и готовы завоевать всю Солнечную систему.

— Как вам удалось бежать? – спросил Джефф.

— С помощью моего защитного экрана. Я обязательно попрошу своего отца убедить Городской Совет, чтобы такими экранами снабдили всех полицейских. Но сейчас уже слишком поздно, по крайней мере для Манхэттена. Только Космическое Командование может…

— А как же Фарго? – встревоженно спросил Джефф.

Олбани сглотнула. Ее брови сдвинулись, придав лицу страдальческое выражение.

— По правде говоря, не знаю, – ответила она. – Они схватили его, когда вышли из полицейского трансмиттера. Мне пришлось отступать в такой спешке, что не успела увидеть, куда его увели. Он дал мне свой адрес, когда я везла его в участок, – она виновато пожала плечами. – Мы всегда узнаем имена и адреса задерживаемых. Обычная формальность.

— Да, конечно, – Джеффу хотелось, чтобы она как можно быстрее дошла до сути дела. – Что случилось с Фарго?

— Я полетела к дому на тот случай, если ему удалось бежать и добраться туда. Я не имела представления, куда еще он мог направиться. Когда я увидела, что дом охраняется агентами Инга, то решила, что его могли схватить где-то поблизости. А потом я нашла вас.

Последнюю фразу она произнесла с определенным разочарованием, но Джефф не обратил на это внимания.

— Значит, вы не знаете, где находится Фарго?

— Боюсь, что нет. Теперь нам в первую очередь нужно найти на Манхэттене трансмиттер, еще не захваченный инговцами. Мы должны уведомить Космическое Командование, иначе бунтовщики поработят всю Землю. Они не смогли бы напасть на Манхэттен, если бы заранее не захватили систему ключевых коммуникаций. – Олбани помедлила и сурово посмотрела на Джеффа. – Если мы не сможем оповестить Космическое Командование…

— Опустите меня вниз, мисс Джонс, – потребовал Джефф. – Я должен найти Фарго.

— Я не могу отпустить тебя. Тебя немедленно схватят. Не стоит беспокоиться за Фарго. Твой брат весьма привлекателен… я хочу сказать, он весьма изобретателен, и я уверена, что он в состоянии позаботиться о себе. У нас есть более неотложные дела. Возможно, само Космическое Командование заражено шпионами Инга.

— У Фарго недавно состоялся личный разговор с адмиралом Йоно, – сообщил Джефф. – Похоже, они обсуждали именно эту проблему. И возможно, поэтому Фистер и Слай пошли по его следу. Они не собирались перетянуть его на свою сторону. Они хотели прикончить его. Мисс Джонс, пожалуйста, разрешите мне поискать его. Они убьют его.

— Могу я внести предложение? – вежливо поинтересовался Норби.

При звуках его голоса Олбани вздрогнула, и аэрокар дернулся, когда она случайно задела рычаг управления.

— Это не бочка! – изумленно воскликнула она. – Это же робот! Не позволяй этой глупой штуке вмешиваться в наш разговор.

— Этой глупой штуке? – взревел Норби. – Это ты – «глупая штука», иначе ты бы не болтала в тот момент, когда опасность у нас прямо по курсу. Приближаются аэрокары, оснащенные защитными экранами. Скорее всего, они принадлежат тому самому Ингу, который так тебя беспокоит. На твоем месте я бы немедленно начал действовать, но я всего лишь «глупая штука», так что можешь не слушать меня.

— Аэрокары Инга? – Олбани в ужасе огляделась. Было совершенно ясно, что дела обстоят еще хуже, чем предполагал Норби. Их стремительно окружали.

Губы Олбани сжались в тонкую линию.

— Должно быть, Инг давно планировал эту акцию, – сказала она. – Он проглотил Манхэттен словно удав, глотающий кролика. Что ж, у нас тоже есть личные защитные экраны. Будем драться?

— Чем? – спросил Джефф.

— У меня есть дальнобойный станнер и ручной бластер.

— Это оружие пригодно против экранированных машин?

— Нет, – признала Олбани.

— У нашего аэрокара есть защитный экран?

— Ты шутишь? С такими скудными ассигнованиями, как на Манхэттене. Нет, у нас есть только личные экраны, и то благодаря папочке.

— Тогда они уничтожат наш аэрокар через пятнадцать секунд, и мы упадем… – Джефф посмотрел вниз, – …с высоты примерно тридцати этажей.

— С таким же успехом ты можешь и сдаться, – заметил Норби. – Это даст нам время, и я смогу придумать какой-нибудь способ спасти положение. Я необычайно сообразителен.

— Предложение сдаться в плен – один из примеров твоей сообразительности? – язвительно осведомилась Олбани. – Сдаться всякий может.

— Сейчас у нас не остается другого выхода, – возразил Джефф. – И это может оказаться единственным способом отыскать Фарго. Нам лучше сделать это прямо сейчас. Судя по виду одной из машин Инга, на нас нацелен тяжелый бластер.

Он отключил свой защитный экран и вручил пояс Норби.

— Ты можешь спрятать это у себя… э-ээ, внутри?

— Пожалуй, да, – ответил Норби. – Хотя я буду чувствовать себя так, будто у меня несварение желудка. Почему бы тебе не проглотить его? У тебя ведь тоже есть пустой желудок.

— Очень смешно. Вот, возьми пояс мисс Джонс.

Недовольно ворча, Норби убрал оба защитных устройства, в то время как Олбани посадила аэрокар на мостовую. Разумеется, за ними следовал вражеский эскорт, и когда инговцы высыпали из своих машин, Олбани с Джеффом сразу же сдались в плен.

Сдаваясь, они напустили на себя презрительно-высокомерный вид. По крайней мере, они постарались это сделать, что было особенно тяжело для Джеффа, державшего Норби под мышкой. Норби не пытался выглядеть презрительно-высокомерным. Он изо всех сил старался выглядеть обычным бочонком.

Полицейский участок Центрального парка располагался в старом кирпичном здании, окруженном аурой многовековой истории, немного подпорченной неряшливым видом. Проще говоря, дом давно нуждался в капитальном ремонте.

Слай и Фистер втолкнули Джеффа и Олбани в трансмиттерную комнату. Несмотря на хронический недостаток муниципальных средств и героические усилия членов Городского Совета, на трансмиттерах для полиции не экономили. Каждый полицейский участок был обязан иметь один трансмиттер на тот случай, если понадобится гнаться за преступником через космическое пространство.

Джефф по-прежнему держал Норби под мышкой. Глядя на него, Слай скорчил мрачную гримасу.

— Я не позволю тебе таскать с собой эту бочку, Уэллс, – проворчал он. – Однажды она уже набила мне шишку на затылке, но больше тебе не придется пользоваться ею как холодным оружием. Отдай ее мне. Я пущу ее на переплавку или использую для балласта. А может быть, мы просто расплющим ее кузнечным молотом.

Джефф плотнее прижал Норби к себе.

— Мне нужен этот бочонок, – ответил он. – Это прибор, необходимый для… для поддержания моего здоровья.

— Ты собираешься убедить меня, будто носишь в этой ржавой посудине свою искусственную почку?

Джефф промолчал.

— И я полагаю, без нее ты умрешь?

— Я, э-ээ… – Джеффу очень не хотелось лгать, но Слай сделал это за него.

— Ты не обманешь меня, глупый мальчишка, – с алчным блеском в глазах произнес он. – Такому здоровому парню не нужны никакие медицинские приборы. Готов поспорить, что в этой бочке хранятся деньги Уэллсов, а может быть, и золото. А ну, давай ее сюда!

— Не стой здесь, Джефф, – прошептал Норби. – Отступи в трансмиттер.

Джефф помедлил, раздумывая о том, что может быть на уме у Норби, и внезапно ощутил толчок в бок.

— Торопись!

Олбани уже стояла в трансмиттере. Фистер и Слай находились по обе стороны от Джеффа, стоявшего спиной к аппарату. Толчок заставил Джеффа отпрыгнуть назад, и одновременно с этим руки Норби вытянулись во всю длину, вытолкнув Слая и Фистера в другую сторону, за дверь трансмиттерной комнаты.

Моментально оценив обстановку, Олбани захлопнула дверь и заперла ее.

— Что теперь? – спросила она. – Трансмиттерный механизм включается снаружи.

— Может быть, – сказал Норби, прислонившись к двери. – Но я могу включить его на расстоянии. Разве я не говорил тебе, какой я изобретательный?

— Сейчас они высадят дверь, и… – прошептала Олбани.

— Я уже почти закончил, – произнес Норби.

— Но нам нужно попасть туда, куда они забрали Фарго! – в отчаянии воскликнул Джефф.

— Я ощущаю его присутствие, – отозвался Норби. – И сейчас настраиваю координаты так, чтобы попасть прямо туда. По крайней мере, я на это надеюсь.

Желудок Джеффа ухнул куда-то вниз. У него закружилась голова, в глазах потемнело. Когда он пришел в себя, то увидел, что они стоят в другом трансмиттере. Он поднялся на ноги и протянул руку Олбани, помогая ей встать. Она отряхнулась с раздосадованным видом.

— У тебя не слишком хорошо получилось, Норби, – упрекнул Джефф.

— Вряд ли мы можем винить твоего робота, – примирительно произнесла Олбани. – Трансмиттер старый и не слишком надежный. За последние пять лет городские трансмиттеры ни разу не ремонтировались.

— Норби, ты сможешь открыть эти двери? – спросил Джефф.

— Минутку. Так… А на другой стороне мы найдем твоего брата…

Двери открылись, и они вошли в огромную серую комнату. Высоко над ними виднелся стеклопластовый купол, за которым не было ничего, кроме тусклого клубящегося тумана.

— … А может быть, и не найдем, – упавшим голосом закончил Норби.

— Где, во имя небес, мы находимся? – прошептала Олбани.

— Думаю, что не на Земле, – ответил Джефф. – Норби! Куда нас занесло?

— Есть на Земле город под названием Титан? – поинтересовался Норби.

— Какой город?

Норби указал на ящик, стоявший у стены. По верху ящика шла надпись старым, неудобным для чтения готическим шрифтом.

— Что там написано? – спросил Джефф.

— Это колониальный германский. Еще один язык, которому я могу тебя научить. Он может пригодиться в любом месте за поясом астероидов.

— За поясом астероидов?! – выкрикнул Джефф. – Что там написано? Меня не волнует, пусть это будет хоть санскрит. Читай, что там написано!

— Там написано «собственность наблюдательного поста Титан». Полагаю, Титан – это город в германском секторе европейского региона, и значит, я лишь совсем немного ошибся в расчетах.

— Титан – это спутник Сатурна, – раздраженно объяснил Джефф. – И ты ошибся на много миллионов миль.

— Ты уверен? – растерянно спросил Норби. – Впрочем, это могло случиться с каждым.

— Разумеется, уверен! Какое место на Земле может находиться под космическим куполом? Посмотри наверх. К твоему сведению, Титан обладает мощной атмосферой, состоящей в основном из азота при температуре, близкой к переходу в жидкое состояние. Если бы по твоей вине мы оказались снаружи купола, то я и мисс Джонс умерли бы ужасной смертью.

— Как вы могли оказаться снаружи купола? – закричал Норби. – Я ощущал присутствие человеческих существ и думал, что это Фарго. Я не виноват, что его здесь не оказалось.

Он повернулся к панели управления трансмиттером. Джефф снова потерял сознание.

— Мы на месте! – воскликнула Олбани. – Это Космическое Командование. Слава небесам, мы в безопасности! Норби, ты заслужил медаль.

— Нет, не заслужил, – сердито возразил Джефф. – Он заслужил заряд бластера в днище его бочонка. Эти люди не носят мундиры офицеров Космического Командования.

— Ты уверен? – спросила Олбани.

— Посмотрите на них повнимательнее.

Двое мужчин приближались к ним, готовые к атаке.

— Долой врагов Инга Несравненного! – завопили они, устремляясь вперед.

— О, нет, – простонала Олбани. – Они пробрались даже сюда!

Один из нападавших поравнялся с Олбани, но как будто споткнулся на бегу и полетел кувырком.

— Видел? – спросила она с довольным видом. – Сработало! На тренировках меня учили дзюдо и технике рукопашного боя, но я не думала, что мне доведется применить свое умение в настоящем… о-оох!

Второй мужчина подскочил к ней сзади и обхватил ее рукой за шею. Джефф кинулся на выручку.

— Нет, позволь мне справиться с ним, – придушенным голосом попросила Олбани. – Разберись с другим.

Первый мужчина, шатаясь, начал подниматься на ноги. Джефф отступил в сторону, чтобы дать ему встать, но Норби лягнул его в зад, и тот снова полетел лицом вниз. Потом Норби взмыл в воздух, выключил свой антиграв и с глухим стуком приземлился на спину бедняге, выбив из его легких весь воздух.

Тем временем Олбани раскачивалась взад-вперед вместе со вторым мужчиной, пытавшимся усилить захват на ее горле. В быстрой последовательности она ткнула локтем в его солнечное сплетение, топнула по носку его ноги тяжелым полицейским ботинком и одновременно расквасила ему нос ударом затылка. Мужчина завопил и отпустил ее. Олбани схватила его за запястье, развернулась на каблуках и загнула ему руку за спину. Когда он наклонился, она поддела его на бедро, рванула и мощным движением завершила бросок. Пролетев через комнату, мужчина сильно ударился плечом о стену и остался лежать, издавая утробные стоны.

— Давай вернемся в трансмиттер, пока не подоспели остальные, – предложила Олбани.

Как только они вошли в трансмиттер и заперли за собой дверь, Норби извлек из своего бочонка тонкую, плоскую металлическую ленту и прижал ее к стене.

— Мне следовало сделать это с самого начала, – пробормотал он. – Это намного усиливает мою чувствительность и сосредоточение. Однако для этого требуется много энергии, а кто знает, когда мне удастся получить следующий глоток электричества?

— На этот раз ты засек Фарго? – озабоченно спросил Джефф.

— Да. Теперь точно, никаких ошибок.

У Джеффа снова закружилась голова, но на этот раз он умудрился не потерять сознания.

— Этот трансмиттер находится в лучшем состоянии, – заметил Норби. – Думаю, сейчас мы увидим Фарго.

Двери открылись.

— Теперь я абсолютно уверен, – торжествующе произнес Норби. – Вот он!

Джефф увидел огромный зал, задрапированный знаменами и штандартами, вдоль стен которого выстроились вооруженные люди. В центре зала находилась платформа, на которой стояло роскошное кресло, символизировавшее императорский трон. Фарго, скрестив руки на груди, сидел на краю платформы, а кто-то еще – кто-то, одетый в металл до такой степени, что выглядел очень похожим на робота, – сидел на троне.

— А вот и компания! – произнес Фарго. – Прекрасная Олбани Джонс, мой находчивый братец и его изящный бочонок. Как вам удалось найти меня? И почему вы не привели с собой штурмовой отряд?

— Молчать! – режуще-металлическим голосом проскрипела фигура, сидевшая на троне.

— Инг будет говорить! – саркастически провозгласил Фарго. – Пусть все молчат, пока я не представлю новоприбывших суду Инга Невинного, Инга Несравненного! Заметьте искажения его голоса, не слишком мелодичного даже в неискаженном виде. Посмотрите на великолепный алюминий его костюма, прикрывающего хилое тельце, на лицевую маску, избавляющую аудиторию от вида его безобразной физиономии. Почувствуйте его низменные чувства, а также…

Человек на троне сделал раздраженный жест. Охранник подошел к Фарго и угрожающе поднял оружие.

— Поскольку Инг боится слов, хотя и достаточно храбр в нападении, когда силы составляют сто к одному, то я умолкаю, – сказал Фарго.

Олбани и Джефф подошли к нему. Джефф держал Норби, который оставался плотно закрытым.

Резкий, скрипучий голос Инга зазвучал снова.

— Итак, перед нами два брата, которым, без сомнения, много известно о флоте и о Космической Академии. То, что знают они, узнаю и я.

В его голосе зазвучало нескрываемое презрение.

— Кроме того, в нашем распоряжении есть леди-полицейская, имеющая богатого папашу, который поможет мне захватить Землю, если хочет, чтобы его маленькая девочка вернулась обратно в целости и сохранности. А также я вижу нечто, напоминающее бочонок. Дай его мне, Джефф Уэллс.

Джефф промолчал и крепче прижал Норби к себе.

— Упрямство не доведет до добра, – произнес Инг. – Мне говорили, что это любопытный бочонок, с руками и ногами, которые он может выпускать по собственному желанию. Я хочу изучить его. Отдай его мне, мальчишка, иначе я вырву его вместе с твоими руками!

— Подойди ближе к мисс Джонс, – прошептал Норби из-под шляпы.

Джефф осторожно отступил в сторону. Вскоре его локоть прикоснулся к плечу Олбани.

— А теперь оба подойдите к Фарго, – прошептал Норби. – Нам всем нужно соприкасаться.

— Я прикоснусь к Фарго, – прошептала Олбани. – Но что из этого выйдет?

— У меня есть гениальная идея, – заявил Норби своим обычным голосом.

— Он разговаривает! – воскликнул Инг. – Это робот, и я хочу получить его. Я – император! Мои приказы должны выполняться беспрекословно.

— История всех земных империй заканчивалась довольно печально, – заметил Фарго. (Олбани прислонилась к плечу Фарго, а Джефф – к плечу Олбани). – Позволь мне рассказать тебе о Наполеоне Бона…

— Молчать! – завопил Инг. – Сержант, принесите мне этого робота. Убейте женщину, если кто-нибудь попытается сопротивляться.

— Ловите защитные экраны! – неожиданно крикнул Норби. Он бросил один пояс Олбани, а другой – Фарго. Затем он крепко прижался к Джеффу и издал странный жужжащий звук.

Глава 7 Гиперпространство

— Великий космос! – воскликнул Норби.

— Где мы? – спросил Джефф, глядя на странный замок, стоявший на вершине холма перед ними. Террасированные сады спускались вниз по склону, а совсем рядом возвышался еще один элегантный замок – миниатюрная копия первого.

— Первым делом я перенес Фарго и Олбани из здания наружу, – торопливо объяснил Норби. – Это даст им время для подготовки. С личными защитными экранами, а также с боевыми искусствами Олбани и сообразительностью Фарго – ты всегда рассказывал мне, какой он умный, – они должны собраться с силами для контратаки…

— Да, да, – нетерпеливо перебил Джефф. – Но куда мы попали?

— Вообще-то, я пытался доставить нас в Космическое Командование, – ответил Норби, немного приподняв шляпу. – Я помнил координаты, полученные от Мака много лет назад, но, возможно, они оказались неправильными.

— Да, да, – еще более нетерпеливо произнес Джефф. – Но ты можешь объяснить, где мы находимся?

— К сожалению, должен признать, это место мне незнакомо, – сказал Норби.

Джефф в отчаянии огляделся. Местность была очень приятной. Ярко светило солнце, веял легкий ветерок. Единственным звуком был шелест листвы.

— Ты можешь хоть что-нибудь сделать правильно, Норби? Твоих оправданий не всегда бывает достаточно.

— Я пытаюсь, а это непросто, – слабым голосом ответил Норби. – Я хотел, чтобы мы стали партнерами. Теперь я понял, что совершил огромную ошибку. Ты совсем запутался с таким запутанным роботом, как я. Но я постараюсь доставить тебя домой, Джефф, а сам останусь здесь, и ты избавишься от меня.

— Ну уж нет! – сказал Джефф. – Я никогда не захочу избавиться от тебя. И мне неважно, насколько ты запутанный: я буду запутанным вместе с тобой, – он погладил Норби и добавил: – Жаль, что ты такой твердый. Тебя трудно обнять.

— Ничего, – прошептал Норби. – Все равно обними меня. Я так рад, что ты хочешь остаться со мной!

— И я тоже, – сказал Джефф. – Но мне все-таки хочется знать, где мы находимся.

В это время из маленького замка что-то вышло. На вид это «что-то» весьма напоминало динозавра, за исключением его размеров.

— Миниатюрный аллозавр? – неуверенно произнес Джефф, отступив назад.

Существо приблизилось к нему; оно было даже меньше, чем Норби. Его шею украшал золотистый воротник. Помахивая хвостом, оно издало серию щебечущих звуков.

— Он разговаривает или просто стрекочет? – спросил Джефф, испытывая острое желание протянуть руку и погладить рептилию по голове.

— Разве ты не понимаешь? – спросил Норби. – Я все время забываю, что ты не лингвист. Он – или, вернее, она – говорит, что ты очень милый.

— На мой взгляд, она тоже очень мила, но что делает на земле миниатюрный динозавр? И почему она разговаривает?

— Я не думаю, что мы на Земле, – пробормотал Норби.

— Но ты понимаешь ее язык. Разве это не означает, что ты должен знать, куда мы попали?

— Сказать по правде, Джефф, я не знаю, почему я понимаю этот язык. Пока я не услышал его, я не имел представления, что он хранится в моих банках памяти. И я не помню, приходилось ли мне бывать здесь раньше. Если только… если только это не то место, которое я видел во сне.

— Но что ты сделал, чтобы попасть сюда?

Джефф едва замечал, что динозавр ласково трется о его руку. Он начал механически гладить маленькое существо по голове.

— Я всего лишь сместился через гиперпространство. Поэтому так трудно вернуться обратно. Я всегда могу вернуть тебя обратно в обычном космосе, но…

— Ты прошел через гиперпространство без трансмиттера? – спросил Джефф, стараясь не сорваться на крик.

Норби отступил на шаг назад.

— Это незаконно? – с беспокойством осведомился он.

— Это невозможно! Никто не может…

— Но я это сделал.

— Настоящее гиперпространственное путешествие! Как это у тебя получается?

— Я думал, все знают, как это делается.

— Ну хорошо. Как ты это делаешь?

Норби немного подумал и сказал:

— Я знаю, как это делается, но я не знаю, как это делается.

— Бессмыслица какая-то!

Джефф сидел на траве. Маленький динозавр положил свои передние лапы ему на колени и прижался головой к его плечу, издавая тихие мурлычущие звуки, вроде «граффл, граффл, граффл». Джефф гладил длинную шею с бугорчатыми выступами, сбегавшими вниз по всему туловищу до кончика хвоста.

— Ты знаешь, как поднять руку? – спросил Норби.

— Конечно, знаю.

— Но знаешь ли ты, как ее поднять? Ты можешь точно объяснить, что ты делаешь для того, чтобы поднять руку? Какая сила заставляет ее подниматься?

— Я просто решаю поднять руку, и она поднимается.

— Так вот: я просто решаю пройти через гиперпространство и делаю это. Я могу попасть куда угодно в одно мгновение. Но я не знаю, как это у меня получается.

— Но, Норби… Получается, что ты – самое ценное существо во всей Солнечной системе!

— А ты сомневался?

— Нет, в самом деле! Никто не знает, как проходить через гиперпространство без трансмиттера. Если любой человек сможет освоить твой метод, это станет величайшим открытием нашей эпохи. – Джефф гладил динозавра все быстрее и быстрее. – Я сам мечтал совершить это открытие. Поэтому я хотел закончить Академию с отличием и узнать все о гиперпространственной теории. Гиперпространственные путешествия без трансмиттеров – моя самая заветная мечта. Теперь, с твоей помощью…

— Я сказал лишь, что умею это делать, но не более того. Ты поэтому хочешь остаться со мной, Джефф? Потому, что я знаю, как путешествовать в гиперпространстве?

— Нет. Я сказал, что рад твоему обществу, еще до того, как узнал о твоих способностях. Но теперь я вдвойне рад. – Джефф прижимал маленького динозавра к себе, по-прежнему не замечая этого. – Ну хорошо, раз уж ты попал сюда, то что это за место?

— Но это совсем другое, Джефф. Я знаю, как путешествовать, но, похоже, пока не могу взять правильный прицел. Я собирался отправиться в Космическое Командование, но ошибся в расчетах. Я не знаю, куда мы попали, хотя и понимаю язык этого существа.

Джефф взглянул на динозавриху и внезапно понял, что она облизывает его ухо своим теплым, сухим язычком. От неожиданности он свалился на спину, выпустив динозавриху. Она поднялась и расправила кожистые гребни по обе стороны от своего позвоночника.

— Крылья! – ахнул Джефф. – У нее есть крылья! Это птеродактиль, летающий ящер!

— Чепуха, – фыркнул Норби. – Любой дурак может видеть, что это дракон.

— Драконы – мифические животные.

— Только не здесь.

— Почему ты так уверен? Ты даже не знаешь, где это «здесь».

— Какая-то часть меня знает, но я не могу подстроиться к ней. Мне очень жаль, Джефф. Я настолько запутанный, что, наверное, меня следует пустить на переплавку.

— Не раньше, чем мы вернемся обратно. И я так или иначе никому не позволю трогать тебя. Но, пожалуйста, Норби, верни нас обратно! Это очень важно.

— Только не сердись, Джефф, – поспешно сказал Норби. – Я постараюсь. Видимо, я перенес нас очень далеко от Солнечной системы. Если бы я только мог вспомнить, куда! Какая-то часть меня была здесь раньше, иначе почему мне снилось это место?

— Знаешь… готов поспорить, что все дело в инопланетных деталях, которые Мак-Гилликадди использовал для твоей починки. Твоя инопланетная часть – что бы она собой ни представляла, когда-то находилась здесь, и тебя просто притянуло к этому месту вопреки всякой логике.

— В этом случае… Эй! – Норби опрокинулся набок, когда маленькая драконица внезапно побежала, толкнув его на ходу. Она устремилась к маленькому замку.

Джефф помог Норби встать.

— У маленьких драконов всегда были плохие манеры, – заметил робот. – Помню один случай… – он помедлил, а затем обескураженно добавил: – Нет, я ничего не помню. На какое-то мгновение мне показалось, будто я помню все о драконах, но это не так.

— Ты снова озадачиваешь меня.

— Я ничего не могу поделать. Может быть, мы застрянем здесь надолго и не сумеем помочь Фарго и Олбани справиться с Ингом.

— Я хочу есть, Норби. Ладно, это не беда; для себя я что-нибудь найду. Но как быть с тобой? Ты же не сможешь подключиться здесь к электрической розетке. Ты будешь голодать. Может быть, хотя бы это заставит тебя вспомнить, как вернуться обратно?

— На самом деле я не могу голодать. Электрические розетки – это что-то вроде закуски в промежутках между едой. Для настоящей подзарядки я ныряю в гиперпространство. Туда я могу отправиться откуда угодно, в любое время. В гиперпространстве содержится безграничная энергия. Тебе стоит попробовать ее.

— Я бы попробовал, будь у меня такая возможность, – пробормотал Джефф. – На что похоже гиперпространство?

— Ни на что.

— Очень вразумительный ответ.

— В самом деле! Гиперпространство – это ничто. Это не пространство и не время. Там нет ни верха, ни низа, нет «где» и «когда». Когда я нахожусь там, то могу ощущать… ну, как бы… как бы рисунок, которого на самом деле там нет, но который находится там, поскольку он и есть то, чем является настоящая вселенная. Рисунок, потенциально присутствующий в гиперпространстве…

— Норби!

— Что ж, я не говорил, что смогу это объяснить. Не получилось. Но я твердо знаю, что гиперпространство обладает потенциалом, – я хочу сказать, оно потенциально является всем, чем угодно, как будто в нем есть резервная энергия, которая используется для создания вселенной. Но в то же время эта энергия является частью гиперпространства…

— Ты снова уходишь в дебри. Как создается вселенная?

— Я думаю, это происходит, когда точка в гиперпространстве внезапно обретает «где» и «когда». Как это происходит или случается, находится за пределами даже моего понимания, не говоря уже о жителях Солнечной системы. И даже если я смогу объяснить тебе, у тебя нет возможности это понять.

— Спасибо за высокую оценку моих умственных способностей. На самом деле я хочу знать лишь одно: можешь ли ты вытащить нас обратно в Солнечную систему?

— Само собой! Мне просто нужно настроиться на образ в гиперпространстве и узнать, куда идти.

— В таком случае, поторопись. К нам направляется большой дракон.

— Наверное, мать маленькой драконицы хочет поблагодарить нас за ласковое обращение с ее дочерью, – предположил Норби, попятившись к Джеффу.

— Не слишком рассчитывай на это, – сказал Джефф.

Бежать не имело смысла. У драконицы были длинные сильные ноги и крылья в придачу. Она едва достигала Джеффу до подбородка, но в ее пасти сверкали двойные ряды острых зубов.

Она защебетала точно так же, как маленькая драконица, только гораздо громче.

— Что она говорит? – прошептал Джефф.

— Она говорит, что мы инопланетяне и нас нужно отвести к Великой Драконице, чтобы нас научили разговаривать на нормальном языке.

— Чего же ты ждешь, Норби? Скажи ей, что ты умеешь говорить на их языке.

Норби испустил быструю трель. Драконица ответила такими же звуками.

— Джефф, – простонал Норби. – Давай уйдем прямо сейчас! Эта глупая рептилия оскорбила меня.

— Что она сказала?

— Она назвала меня бочонком, от которого пахнет гвоздями.

— Полагаю, она права. В бочке действительно когда-то хранились…

— Можешь не заканчивать. Мы уходим.

— Нет, не уходим. Если мы убежим без оглядки, то заблудимся еще хуже, чем сейчас. Давай послушаем, что она нам скажет.

Но драконица ничего не сказала. Вместо этого она наклонилась вперед, выхватила Норби из рук Джеффа, а затем куснула Джеффа в шею. Облизнув губы, она поморщилась, словно попробовала на вкус что-то неприятное. Потом она осторожно положила Норби на землю и вернулась в замок.

— Норби, помоги! Драконица укусила меня! Она, наверное, бешеная. Меня укусил бешеный драконий вампир!

— Укус неглубокий, – сообщил Норби, осматривая шею Джеффа. – Просто царапина. Даже крови почти нет. У меня такое ощущение, что она укусила тебя не случайно.

— У меня такое ощущение, что мне больно! А она всего лишь хотела попробовать, каков я на вкус. В следующий раз она сделает из меня отбивную. Ты хочешь, чтобы меня съели драконы? Думай, ты, тупой бочонок! Верни нас домой! Отправь нас куда угодно: мне уже все равно, заблудимся мы или нет!

«Мой дорогой сэр, нет надобности так возбуждаться. Кем бы вы ни были, вы должны понимать, что для двух разумов необходимо нормальное общение».

У Джеффа отвисла челюсть. Он шумно сглотнул.

— Норби, я только что слышал голос у себя в голове!

«Чтобы иметь возможность общаться с вами, мне пришлось попробовать вашу сущность на вкус, поскольку вы не понимаете звуковой речи».

— Послушай, Норби, со мной кто-то разговаривает!

— Это та самая хулиганка, Джефф. Драконица-мать. Не снисходи до ответа.

«Подождите, пока я не продезинфицирую себя и свое дитя. Мы прикасались к вам, а поскольку вы инопланетяне, то, должно быть, в вас кишат микробы…»

— Это в тебе кишат микробы! – завопил Джефф. – Я наверняка заразился бешенством от твоего укуса. Где уж вам пользоваться зубной пастой, с такими-то зубами!

«Джентльмены так не выражаются. Я пользуюсь зубной щеткой и пастой так же, как и моя дорогая маленькая дочь Заргл. Видимо, вам лучше уйти. Ни один уважающий себя джемианец не захочет вас видеть. Сейчас я помещу гиперпространственные координаты этого мира в банк памяти вашего старого бочонка…»

— Старого бочонка? – взъярился Норби.

«…и поблагодарю вас за уход».

— У тебя есть координаты, Норби?

— Да, но я не буду ими пользоваться. Не буду, если они получены от нее. Я не…

— Норби, используй эти координаты немедленно, иначе я голыми руками разберу тебя на части и перепутаю так, что ты никогда не распутаешься!

Драконица появилась в дверях замка, держа дитя на руках и угрожающе взмахивая крыльями.

«Прочь! Прочь, грубые чудовища!»

— Давай же, Норби!

— Я стараюсь. Но ты в самом деле грубое чудовище, если угрожаешь так жестоко расправиться со мной, хотя всего лишь полчаса назад ты утверждал, будто любишь меня.

— Я действительно люблю тебя, но не о том речь. Поторапливайся!

— Дай мне сосредоточиться. Если ты будешь кричать и торопить меня, то я запутаюсь еще больше.

— Должен ли я напоминать тебе, что ты и без того запутан донельзя?

— Ну хорошо. У меня есть координаты этого мира, у меня есть земные координаты, и я сосредотачиваюсь на твоем брате. А теперь, раз… два… надеюсь, это сработает… три…

Они летели над островом Манхэттен, и Центральный парк казался лишь полоской зелени далеко внизу.

— Мы летим слишком высоко, Норби, – крикнул Джефф, крепко державший робота под мышкой. – Спустись ниже, но не слишком быстро.

— Ты закрываешь ладонью два моих глаза. Я могу видеть только облака и голубое небо. О'кей, так лучше. Спускаемся!

— В парке какая-то толпа, – заметил Джефф. – Они окружают полицейский участок. Спустись еще ниже; посмотрим, что там творится.

— А что, если мы приблизимся на расстояние выстрела из бластера? – спросил Норби.

— Старайся держаться на безопасном расстоянии.

— Тебе легко говорить. Ведь летишь-то не ты.

— Давай же, Норби! Пониже!

Толпа бестолково вращалась вокруг, словно люди не знали, что им делать дальше. Многие высыпали на прилегающие улицы, где не было движения транспорта.

Группа инговцев стояла перед зданием полицейского участка с бластерами наготове.

— Расходитесь, мятежники! – кричал их главарь. – Расходитесь, иначе мы покроем парк вашими мертвыми телами!

— Ты полагаешь, он готов выполнить свою угрозу? – спросил Норби.

— Не знаю, – ответил Джефф. – Если Инг одержит победу ценой большой крови, он породит всеобщую ненависть к себе. Думаю, он это понимает и постарается захватить власть безболезненно. И все же, если его люди потеряют самообладание…

— Похоже, они близки к этому, Джефф. Смотри, там твой брат и его подруга из полиции. Видишь защитные экраны?

— Вперед, граждане, – послышался мощный голос Фарго. – Спасем наш любимый остров от Инга Бесчестного и его прихвостней! Следуйте за мной!

Но на его призыв никто не откликнулся. Люди продолжали пребывать в нерешительности.

— Тебе легко говорить: «Следуйте за мной!» – крикнул кто-то. – У тебя есть защитный экран, а у нас нет.

— Хорошо, – крикнул в ответ Фарго. – Смотрите на нас, а потом присоединяйтесь. Давай, Олбани, отнимем у них бластеры!

— Возьмите их живыми! – скомандовал главарь шайки. – Инг заплатит большую награду за эту парочку!

Сражение началась. Фарго атаковал, молниеносно блокировав удар рукояткой бластера, а затем нанес своему противнику сильнейший удар в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам и на некоторое время потерял интерес к схватке.

Олбани Джонс огибала другого инговца, подманивая его к себе, словно пугливого зверька. Когда он бросился на нее, она развернулась и наклонилась, приняв удар на свое бедро. Потом она схватила мужчину за запястье и перебросила его через себя на другого громилу. Оба растянулись на земле.

— Так их! – радостно завопил Норби. – Вырубить всех до единого!

— Их слишком много, – заметил Джефф. – Фарго и Олбани вскоре будут задавлены числом нападающих, если толпа им не поможет. Норби, отвези меня в другую часть парка! Может быть, птицелюбы все еще там.

— Какая от них польза?

— Мне нужна их предводительница, мисс Хиггинс. Меня поразили два ее качества: бесстрашие и энтузиазм. Это как раз то сочетание, в котором мы сейчас нуждаемся. Полетели, Норби! Если мы не сможем найти ее, нам самим придется присоединиться к Фарго, хотя нас одолеют, даже если мы будем вчетвером.

Они зигзагами летели над Центральным парком, высматривая небольшую группу людей под руководством женщины, одетой в твидовый костюм.

— Что сможет сделать одна безумная женщина, Джефф? – с сомнением спросил Норби.

— Точно не знаю, но я почему-то уверен, что она может нам помочь. И она не безумная. Она энтузиастка.

— Это они?

— Может быть. Спустись пониже, и давай приземлимся на другой стороне, возле тех деревьев. Я не хочу напугать их.

Джефф и Норби осторожно выглянули из-за деревьев.

— Это она! – воскликнул Джефф. – Мисс Хиггинс! Мисс Хиггинс!

Мисс Хиггинс остановилась и огляделась.

— Да, в чем дело? Кто-то увидел ушастую сову?

— Это я, мисс Хиггинс.

Некоторое время мисс Хиггинс непонимающе смотрела на Джеффа.

— Ах, да, – наконец сказала она. – Молодой человек и его маленький братик. Вы встретились с нами на рассвете, а теперь желаете присоединиться к нашей послеполуденной прогулке? Как мило с вашей стороны!

— Не совсем так, мисс Хиггинс, – сказал Джефф. – Мы пришли к вам из-за Инга и его приспешников. Они пытаются захватить парк.

— Наш парк? Значит, это они так расшумелись полчаса назад?

Они распугали птиц и чуть не сорвали наши послеполуденные наблюдения.

— Боюсь, вы правы, мисс Хиггинс.

— Как они посмели!?

— Возможно, вы сумеете остановить их, мисс Хиггинс. Там целая толпа сердитых патриотов, но им нужен лидер.

— Где они? – крикнула мисс Хиггинс, размахивая своим зонтиком. – Ведите меня к ним. Наблюдатели, ждите меня здесь и следите, не появятся ли кардиналы или голубые сойки. Помните: кардиналы красные, а голубые сойки – голубые!

— Мы торопимся, мисс Хиггинс, – сказал Джефф. – Не могли бы вы взять меня за руку?

Мисс Хиггинс густо покраснела.

— Полагаю, в этом нет ничего страшного. Вы еще очень молоды.

Джефф взял женщину за руку, обнял ее за талию и сказал:

— Все готово, Норби. Вверх на полную мощность! Ты сможешь вынести двоих!

— Что вы делаете, молодой человек? – возмущенно вскрикнула мисс Хиггинс. В следующее мгновение она ахнула, поднимаясь в воздух.

— Обратно к участку, – крикнул Джефф. – Сражение еще не закончилось.

— Какой прекрасный вид! – воскликнула мисс Хиггинс. – Вот самый лучший метод наблюдения за птицами! Мы сможем следовать за ними в полете.

Фарго и Олбани окружили со всех сторон. Инговцы приближались с большой осторожностью, но исход схватки, казалось, был предрешен. Несколько охранников стояли лицом к толпе, удерживая людей на расстоянии дулами бластеров.

— Спускайся, Норби, – сказал Джефф. – А вы, мисс Хиггинс, ведите толпу на этих бандитов.

— Само собой, – грозно сказала мисс Хиггинс. – Варвары!

— Мы идем, Фарго! – крикнул Джефф.

Они приземлились. Мисс Хиггинс быстро отбежала в сторону, а Норби подкатился к ближайшему инговцу и ткнул его под коленки, повалив на спину. Одна из рук Норби моментально вытянулась и выхватила бластер. Робот передал оружие Джеффу.

Тем временем мисс Хиггинс строевым шагом подошла к толпе, размахивая своим зонтиком и крича удивительно громким голосом:

— Вперед, трусы! Вы собираетесь стоять здесь и смотреть, как эти хулиганы захватывают ваш парк? Центральный парк предназначен для добропорядочных граждан, а не для бандитов. Спасите ваш парк, если у вас осталась хоть крупица мужественности и женственности! Или вы хотите, чтобы я все сделала в одиночку? Я слабая пожилая женщина, но я пойду. Кто последует за мной? Вперед, мои солдаты! Наше дело правое, мы победим!

Она рванулась вперед, высоко подняв зонтик.

— Ура мисс Хиггинс! – неожиданно завопил Норби. Толпа смешанным ревом подхватила его крик.

— Ура мисс Хиггинс! Ура мисс Хиггинс!

Масса людей двинулась вперед. Охранники моментально развернулись и побежали под прикрытие здания полицейского участка. Обезумевшие от ярости люди двинулись за ними.

Джефф удержал Норби, который хотел было броситься следом.

— Нет, не надо. Там справятся и без нас. Теперь мы должны попасть в Космическое Командование. Ты сможешь это сделать, если я дам тебе правильные координаты?

— Конечно. Отправимся прямо через гиперпространство.

— У тебя хватит энергии?

— Не сомневайся. Я заправился в гиперпространстве, когда мы покидали планету драконов.

— Отлично. Кстати, должен сказать, что переход через гиперпространство очень приятен. Я ничего не почувствовал. Это было все равно, что моргнуть или икнуть всеми своими внутренностями.

— Это потому, что у меня есть встроенный гиперпространственный экран, – с гордостью сказал Норби. – Разве я не говорил тебе, что старина Мак был гением? Мне не нужен трансмиттер. Я сам – живой трансмиттер. Если ты крепко держишь меня, то перемещаешься вместе со мной.

— Как ты узнал в тот раз, что я собираюсь крепко держать тебя?

— Просто догадался.

— А что бы случилось со мной, если бы ты ошибся?

— Тебе бы не поздоровилось, Джефф, но ты же знаешь, что яникогда не ошибаюсь.

— И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Ну-ну, успокойся. С тобой бесполезно разговаривать, когда ты в таком состоянии. Дай мне координаты Космического Командования. О'кей, поехали!

Глава 8 Маски сброшены

— О-ох! – простонал Джефф. На этот раз он приземлился на бок, держа Норби в руках. У него ужасно ныло правое плечо.

— Где мы? – прошептал Норби, выглядывая из-под шляпы. – Я доставил нас в нужное место?

— Да, – отозвался Джефф, с приглушенным стоном приняв сидячее положение.

— Меня еще называют «безошибочный Норби», – сообщил Норби.

Джефф огляделся и увидел, что находится в центре собрания высших офицеров Космического Командования, включая и адмирала Йоно, у которого был такой вид, словно он вот-вот взорвется.

За спиной Джеффа виднелась открытая дверь, ведущая в трансмиттерную комнату Космического Командования.

— Он заработал! – крикнул один из офицеров, устремляясь туда мимо Джеффа.

— Должно быть, этот мальчик переместился по трансмиттеру, не устоял на ногах и выкатился наружу, – сказал другой офицер. – Неужели никто не видел его? Что у нас за Управление Безопасности? Не хватало еще, чтобы Инг собственной персоной появился среди нас.

— Я видел его, – рокочущим басом отозвался Йоно. – И полагаю, что каким бы образом кадет Уэллс ни прибыл сюда, вы обнаружите, что трансмиттер снова не работает.

«Снова», а не «по-прежнему». Адмирал постарался даже не намекнуть на то, что видел собственными глазами: явление Джеффа из ниоткуда. «Хороший человек, – подумал Джефф. – Сообразительный и готовый вступиться за всех честных кадетов».

— Могу я поговорить с вами наедине, адмирал? – спросил он.

Йоно задумчиво погладил подбородок и кивнул остальным офицерам, отпуская их этим величественным жестом. Офицеры ушли.

— Мой робот… – начал было Джефф.

— Ты купил этого робота на те деньги, что я тебе дал? – спросил адмирал. – И это все, что ты смог достать?

Норби заворочался, но Джефф пихнул бочонок сзади, чтобы тот молчал.

— Это очень хороший робот, – сказал он. – Он обладает необыкновенными способностями, хотя и довольно непредсказуем. И он может мгновенно обучить меня Марсианскому Суахили. Он также хороший инженер и может починить ваш трансмиттер. Инг и его прихвостни захватили Манхэттен, но…

— Мы знаем об этом, кадет Уэллс. Он предъявил нам ультиматум о полной капитуляции и настаивает на том, чтобы его называли «императором». По моему предположению, трансмиттер не сломан, но контролируется с другой стороны, – Йоно пристально посмотрел на Джеффа. – Что ты об этом скажешь?

— Разве вы не собираетесь что-нибудь предпринять? – спросил Джефф.

— Я определенно не собираюсь капитулировать, – ответил Йоно. – Но нам нужно быть осторожными. Весь Манхэттен попал к Ингу в заложники. Он может захватить и остальную Землю, если только не…

— Если не что, сэр?

— Если твой брат не сможет что-нибудь сделать. Он был моим ближайшим советником в этих делах. Он предполагал, что Инг нанесет первый удар по Манхэттену, и заранее принял меры.

— Какие меры?

— Увидим, – спокойно ответил Йоно. – А пока скажи, что ты собираешься предпринять, кроме починки сломанного трансмиттера?

— Можно мне посоветоваться с Норби, сэр? Так зовут моего робота.

— Валяй, кадет.

Джефф наклонился над шляпой Норби и прошептал:

— Что теперь?

Ответ робота прозвучал так тихо, что Джефф ничего не расслышал. Поэтому он наклонялся все ниже, пока его нос не прикоснулся к шляпе Норби. В следующее мгновение он ощутил укол электричества и выпрямился с громким «ой!».

Норби вытянул руку и плотно обхватил правую ногу Джеффа.

«Я не хочу, чтобы адмирал слышал нас. Если он даст нам маленький корабль, я могу кое-что там переделать и совершить гиперпрыжок на Землю».

Джефф с трудом сглотнул.

— Норби? – слабым голосом спросил он, чувствуя, как щекочущее чувство расползается вверх по его ноге.

«Думаю, драконица сделала тебя восприимчивым к телепатии при физическом контакте. Достань мне корабль!»

— Кадет Уэллс, вы в своем уме? – осведомился Йоно.

— Большую часть времени да, сэр. С Норби иногда тоже такое случается. Нам нужен маленький космический корабль, такой, чтобы там могли поместиться мы с Норби.

— Зачем?

— Идея заключается в том, чтобы миновать все охранные посты Инга и приземлиться в его штаб-квартире. Я там был и знаю это место. Он задрапировал все стены знаменами и штандартами, но я все равно узнал зал ожидания старого Центрального вокзала. Там стоит особенный музейный запах. Я изучил каждый дюйм этого дома, когда играл там в детстве. Я знаю координаты вокзала, и Норби тоже: он запоминает трансмиттерные координаты всех мест, где ему приходится бывать.

— Ваши намерения похвальны, кадет, – сказал адмирал Йоно. – Но без трансмиттера у вас уйдет несколько дней, чтобы добраться до Земли, а без трансмиттера вам не понадобится корабль. В моем распоряжении есть целый флот, готовый сделать то же самое, но Инг угрожает взорвать Манхэттен, если я начну маневрировать.

— Это блеф.

— Ты абсолютно уверен? Готов ли ты рискнуть самой знаменитой реликвией нашей старины ради своей уверенности?

— Если флот начнет маневрировать, то нас заметят, но один корабль – один маленький корабль…

— Чушь! Один корабль тоже заметят. Вам пора бы знать об эффективности средств космического обнаружения, кадет, ведь вы уже достаточно долго учитесь в Академии.

— Пожалуйста, адмирал, – умолял Джефф. – Поверьте мне. Мой робот очень хорошо разбирается в механике. Возможно, он сумеет ускорить один из ваших небольших кораблей, оснастит его приборами для отклонения поисковых людей, и более того – посадит корабль прямо в зале ожидания Центрального вокзала.

— Ты говоришь о невозможных вещах, – сердито сказал Йоно. – Если только… – он внимательно посмотрел на Норби. – Если только этот… э-ээ, бочонок, который ты так крепко держишь в руках, не обучался волшебству. Как насчет моего личного катера? Сойдет для вас?

— Каковы его размеры?

— Он достаточно велик, чтобы вместить меня, хотя вы с роботом тоже можете втиснуться внутрь, если тебе не претит спать на полу.

— Почему на полу, сэр?

— Потому что ты не сможешь получить мой личный катер без меня на борту. А я сплю в своей постели. Это привилегия моего ранга, кадет.

— Взять вас, сэр? – Джефф наклонился к шляпе Норби и прошептал: – Ты сможешь переместить корабль вместе с адмиралом?

— Нет! – пропищал Норби. – Посмотри на его размеры!

Йоно услышал последнюю фразу и улыбнулся.

— Меня нельзя назвать карликом, но я не собираюсь сидеть здесь сложа руки. С меня уже достаточно. Если вы можете доставить катер на Центральный вокзал, кадет, то я хочу быть вместе с вами. Если со мной что-нибудь произойдет, то есть несколько хороших – с их точки зрения, разумеется, – офицеров, каждый из которых будет готов принять командование на себя.

— Норби, ты сможешь это сделать, – быстро сказал Джефф. – И никаких возражений. Адмирал, вы отправляетесь с нами, но разрешите мне временно принять командование на себя.

— Кадет Уэллс, – с суровой улыбкой произнес Йоно. – Вы больше похожи на своего брата, чем я предполагал. Но прежде, чем мы примемся за дело, вы подробно объясните мне, как вы собираетесь переправить корабль на Землю. Любой обычный маневр – и мы пропали. Думаю, вы это понимаете.

Джефф немного подумал.

— Адмирал, – сказал он. – Готовы ли вы дать мне слово, что сведения, которые я вам сообщу, будут содержаться в строжайшей тайне?

— Это неуместное требование, – ответил Йоно. – Любая информация, представляющая интерес для системы безопасности, должна сообщаться немедленно и без ограничений. Что ты имеешь в виду под «строжайшей тайной»?

— Хорошо, сэр, я объясню, – с несчастным видом сказал Джефф. – Норби может перемещаться в гиперпространстве без трансмиттера.

— В самом деле? Я подозревал нечто подобное, поскольку иначе быстрое осуществление твоего плана попросту невозможно. И как Норби делает это чудо?

— Я не знаю, и он тоже не знает.

— В таком случае, не следует ли нам, когда все закончится, разобрать его на части и узнать секрет гиперпространственных путешествий?

— Джефф, не имей дел с этим монстром-переростком! – заверещал Норби. – Он такой же плохой, как та драконица.

— Какая еще драконица? – полюбопытствовал Йоно.

— Просто мифическое чудовище, сэр. Но видите ли, поэтому-то я и хочу, чтобы информация хранилась в тайне. Если о Норби станет известно, то все ученые захотят разобрать его на части. Я не уверен, что им удастся открыть секрет. А потом мы вряд ли сможем собрать Норби в прежнем виде и останемся ни с чем.

— Убьем курицу, несущую золотые яйца, – сердито зашептал Норби. – Скажи ему это, Джефф. Только замени «курицу» на птицу поблагороднее.

Джефф тычком заставил Норби молчать.

— Дела обстоят так, адмирал, что Норби может стать важным секретным оружием Федерации. Он обладает самыми различными способностями и может применять их с почти безупречной точностью.

— Очень хорошо. Но тогда почему мы не возьмем с собой батальон солдат и боевой крейсер?

— Видите ли, адмирал, в настоящий момент возможности Норби немного ограничены.

Адмирал рассмеялся.

— Ты хочешь сказать, что маленький робот может справляться лишь с маленькими задачами?

— Зато ты не маленький, ты, громадина бестолковая! – выкрикнул Норби.

Адмирал снова рассмеялся.

— Полагаю, я в самом деле не маленький. Но нам пора за дело, ты, толковый бочонок. Я подготовлю свой личный катер.

Через час они поднялись на борт катера, и Норби подключился к двигателю.

— Я не обещаю, что у меня получится, – проворчал он. – Переправить целый корабль с людьми через гиперпространство – задачка не из легких.

— Ты сможешь это сделать, Норби, – заверил Джефф.

— Я? «Толковый бочонок»?

— Да, ты – древний, умный, храбрый и могучий робот, – сказал Джефф. – А если ты этого не сделаешь, то я выну твои внутренности и наполню бочку ореховым маслом – протухшим ореховым маслом, так что драконица больше не почует запах гвоздей.

Прыжок через гиперпространство был не совсем безупречным.

— Мы не попали на Центральный вокзал, – заметил Джефф.

— Вот он, прямо перед нами, – раздраженно возразил Норби. – Небольшие погрешности всегда допустимы – можешь спросить у любого инженера.

— Прекрасная работа, – похвалил адмирал. – Нам потребуется лишь небольшое перемещение в обычном пространстве.

Через несколько секунд личный катер адмирала уже висел на антигравитационной подушке над троном Инга. С катера свисали обрывки знамен, а окно в дальней стене было разбито вдребезги.

— Великолепно, адмирал! – воскликнул Джефф. – Потрясающе!

Норби застонал.

— Это был мой гиперпространственный прыжок и мой антиграв! Это я великолепен! Только я не знаю, как долго я смогу удерживать катер. У меня уже поджилки трясутся от напряжения.

«Окажи адмиралу уважение, – телепатически передал Джефф. – Звание дает право на определенные преимущества».

— А теперь слушайте! – рокочущий бас адмирала раскатился по огромному помещению. Инг, по-прежнему в маске, стоял рядом со своим троном, глядя на катер. Он не издал ни звука. Его солдаты стояли словно зачарованные, пораженные неожиданным появлением адмиральского катера.

— Мы держим вас под прицелом, – предупредил Йоно, прикоснувшись к кнопке на приборной панели. Ствол орудия, выползший из кормовой части, нацелился прямо на Инга.

— Положите свое оружие и сдавайтесь. Не будет никакой Солнечной Империи, не будет императора.

Катер медленно опустился на трон, раздавив его. Джефф испустил вздох облегчения.

Инг побежал к трансмиттеру.

— Остановите его! – крикнул Джефф.

— Мы не хотим убивать его, – сказал адмирал. – Иначе из него сделают мученика. Ну-ка посмотрим, смогу ли я уничтожить трансмиттер. Правда, это может…

— Выпусти меня, Джефф, – неожиданно попросил Норби. – Я сам все сделаю!

Адмирал, мгновенно приняв решение, нажал другую кнопку, и в борту катера открылась панель.

— Ату его, маленький робот! – крикнул он.

Норби вылетел наружу, целясь в Инга, но двери трансмиттерной комнаты уже открывались, и неудавшийся император почти добежал до них.

В этот момент из трансмиттера вышли Фарго, Олбани и группа вооруженных манхэттенских полисменов.

— Добро пожаловать, император, – сдержанно сказал Фарго. – Мы как раз собирались низложить вас, но я вижу, что Норби и мой младший брат прибыли сюда с той же целью. Вы не можете победить братьев Уэллс.

— Фарго! – загремел голос адмирала Йоно. – Что происходит? Доложите!

— Адмирал? Как, вы тоже здесь? Что ж, все было очень просто. Нас заперли здесь, но мы с Олбани выбрались благодаря Норби, а после этого все пошло так, как я и рассчитывал. Население Манхэттена взбунтовалось. Оно невелико, но обитатели этого острова – настоящие патриоты. Я атаковал здание полицейского участка в Центральном парке и захватил его с помощью несравненной боевой техники этой леди-полисмена, Олбани Джонс. Надеюсь, в результате этой операции она получит повышение.

— Нам также помогла женщина, которая наблюдает за птицами в парке, – добавила Олбани. – Эта женщина, мисс Хиггинс, заявила, что ей безразлично, какая участь может постигнуть вселенную, но Центральный парк принадлежит порядочным людям. Она повела толпу против прихвостней Инга и лично обезвредила как минимум семерых из них, прежде чем я сбилась со счету.

— Освободив и вооружив нескольких полисменов, мы продолжили захват других районов, – продолжал Фарго. – В настоящий момент те части Манхэттена, которые еще не находятся под нашим контролем, прекращают сопротивление и сдаются. А что касается тебя, Инг Бесславный, то я полагаю, что тебе предстоят крупные неприятности.

Пораженный и беспомощный, Инг стоял в молчании, в то время как его люди поднимали руки и сдавались один за другим. Норби, обогнувший бывшего императора, пулей налетел на него и с металлическим лязгом врезался ему в грудь. Инг тяжело упал на пол. Когда Норби уселся на него, маска слетела с его лица.

— Я должен был догадаться, – с отвращением прорычал адмирал. – Инг Интриган – это наш неугомонный агент Гидлоу! Я подозревал, что предатель мог работать в руководстве Службы Безопасности – иначе как он мог с такой точностью спланировать переворот?

— Гидлоу знал, что вы заподозрите его, – сказал Фарго. – Поэтому он старался подтолкнуть вас к мысли, что предателем могу оказаться я.

— И ему это почти удалось, – признал Йоно. – Примите мои извинения, мистер Уэллс. Я возмещу вам ущерб. Вклад, внесенный в победу вами и кадетом Джефферсоном, не будет забыт.

— А как насчет Норби? – возмущенно спросил робот, топнув ногой по груди Гидлоу-Инга.

— Кадет Норби тоже не будет забыт.

— Я стану кадетом? – восхищенно воскликнул Норби.

— Почетным кадетом, – поправил адмирал.

— Уберите с меня этого демона! – завопил Гидлоу-Инг. – Вы не имеете права убить меня на месте. Я требую справедливого суда!

— Давайте устроим ему справедливый суд прямо сейчас, – предложил Норби.

Включив свой антиграв и поднявшись в воздух, Норби обвил ногами шею Инга и рывком поставил бывшего императора на ноги. Потом он покачался из стороны в сторону, заставив Инга вальсировать на тощих ногах, обтянутых серебристыми панталонами.

Комната взорвалась смехом. Даже приближенные Инга присоединились к веселью. Полицейский фотограф с энтузиазмом стрекотал голографической камерой, снимая движущуюся трехмерную сцену.

— Революция Инга закончилась! – провозгласил адмирал. – Мужчины из полиции Манхэттена показали себя доблестными героями.

— Если вы еще не заметили, адмирал, половину сил полиции составляют женщины, – нежно, но твердо произнесла Олбани.

— Совершенно верно, моя дорогая, – сказал адмирал и с восхитительной галантностью поклонился ей. – Так же, как и половина солдат в моем Космическом Командовании. Я просто воспользовался старомодной фигурой речи. Кстати, это напоминает мне о том, что ваша униформа порвана в стратегически важных местах. Я должен сделать комплимент вашей фигуре.

— Адмирал, – вмешался Фарго, – это ничто по сравнению с тем, что может сделать растворитель ткани, но должен сказать, что право на подобные комплименты остается за мной.

— В таком случае, я поздравляю вас, – сказал адмирал. – У вас хороший вкус – как в выборе полицейских, так и в выборе братьев.

Глава 9 Круг замкнулся

После усмирения мятежа в личных апартаментах адмирала перед огромным вращающимся колесом Космического Командования состоялся праздничный обед.

Адмирал получил новый орден, прекрасно смотревшийся на его широкой груди. Фарго получил денежное вознаграждение, избавившее его от всяких беспокойств по поводу банкротства. Олбани, сидевшая рядом – совсем рядом – с ним, получила повышение и стала лейтенантом полиции. А Джефф удостоился похвалы и высоких рекомендаций для продолжения учебы в Космической Академии.

Норби сидел в кресле рядом с Джеффом с большой папкой в руках. В папке лежал официальный документ на псевдопергаменте, обращенный «ко всем, к кому это имеет отношение», где провозглашалось, что Норби Уэллсу присваивается звание почетного кадета, со всеми правами и привилегиями, вытекающими из этого звания. Норби еще не успел выяснить, в чем заключаются эти права и привилегии, но продолжал спрашивать.

Джефф, чей растущий организм требовал пищи, к своему удовлетворению обнаружил, что еда с адмиральского стола по своим вкусовым качествам значительно превосходит еду со стола кадетов. Норби подключился к ближайшей электрической розетке с помощью удлинителя и объедался до полного изнеможения, хотя, как он позже заметил, адмиральское электричество на вкус было не лучше любого другого.

— Полагаю, кухонный компьютер сейчас работает, адмирал? – поинтересовался Джефф.

— Он в отличном состоянии, – с довольным видом ответил адмирал.

— Можете поблагодарить за это Норби, – сказал Джефф. – Он прекрасно разбирается в компьютерах.

— Когда я чиню их, они начинают работать, словно поэзия в движении, – скромно заметил Норби.

— Превосходно, – сказал адмирал. – Но, Фарго, я хотел бы знать, что на самом деле означает лозунг «ДЕМОН», с которым ты обратился к своему брату в тот день, когда он сломал компьютер.

— «Дерзайте, мужи, – отразим напор!» – отрывок цитаты из «Генриха V» Шекспира. Это было моим способом сообщить Джеффу, что мы собираемся найти Инга. Тогда я не знал, что Инг собственной персоной находился здесь. Кстати, адмирал…

— Что?

— Думаю, что заключения Инга в тюрьму на астероиде еще недостаточно. Служба безопасности на астероидах работает очень небрежно, и он может бежать.

— Ну и что с того? – безразличным тоном произнес адмирал. – Все смеются над ним. Голографические съемки его последнего танца с Норби на плечах низвели его до комической фигуры. Фильм был показан во всей Солнечной системе. Теперь он ничего не сможет сделать, даже если освободится.

— Я об этом не знал, – пробормотал Джефф.

В комнату с беспокойным видом заглянул какой-то офицер.

— Адмирал?

— Да, младший лейтенант?

— Главный компьютер Космического Командования только что начал декламировать стихи. Все сообщения поступают в зарифмованном виде, включая рецепты вашего личного кухонного компьютера. Они настолько путаные, что роботы-повара не могут работать как следует.

Адмирал поднялся с кресла.

— Мой кухонный компьютер? – тихо спросил он, аккуратно сложив свою салфетку и положив ее на стол.

— Да, сэр. Прошу прощения, но десерт задерживается на неопределенное время.

— Норби! – взревел адмирал.

Ответа не последовало.

— Норби! – закричал Джефф, стуча по шляпе робота.

— Я рекомендовал компьютерам работать, словно поэзия в движении, – тихим, приглушенным голосом произнес Норби. – Возможно, они поняли мое указание буквально. Компьютеры так глупы!

— Я требую, чтобы этот бочонок… – зарычал адмирал.

— Кадет-бочонок, – шепотом поправил Норби.

— …был закован в кандалы!

— Пожалуйста, адмирал, не сердитесь, – попросил Джефф. – Он быстро все исправит.

— Я даю ему пятнадцать минут.

— Норби, отключись от удлинителя и принимайся за работу.

— Хорошо, хорошо. Но это вина компьютеров.

— А также одного робота-путаника, – добавил Джефф. Он с вызовом посмотрел на остальных. – Но это мой робот, и как бы он ни путался, я никому не позволю его трогать. Даже вам, адмирал.

Норби – маг и волшебник

Глава 1 Опасность

Джефферсон Уэллс сидел перед главным компьютерным экраном, пытаясь сосредоточиться на земной истории.

— Эй, Норби, – позвал он. – Надеюсь, ты исправил кухонный компьютер, не испортив ничего взамен? Олбани Джонс и мой брат Фарго скоро будут здесь, и я не хочу отрываться от истории Римской республики лишь для того, чтобы перевернуть цыплят на сковородке.

Ему никто не ответил.

— Норби? – Джефф быстрым шагом прошел на кухню – он был высоким и длинноногим для четырнадцатилетнего подростка – и обнаружил, что никто не чинит компьютер и не присматривает за едой.

Джефф покачал головой. Он знал многих людей, имевших личных роботов, но сам он был единственным, кому выпало счастье иметь робота-путаника. Он торопливо перевернул цыплят и полил их соком, недовольно бормоча про себя. Потом он прошел через гостиную в спальню.

Там, перед другим терминалом главного компьютера, с плотно закрытыми задними глазами стоял Норби. Судя по тусклому отражению на экране, передняя пара его глаз оставалась открытой. Глаза эти смотрели на строчки, которые бежали по экрану с такой скоростью, что почти сливались в одно целое: Норби мог читать быстрее, чем большинство людей могут думать. Это было особенно справедливо, когда он закрывал одну пару глаз и полностью сосредотачивался на другой.

Корпус Норби – металлическая бочка сантиметров шестидесяти в высоту – раскачивался взад-вперед на полностью вытянутых ногах с симметричными двусторонними ступнями. Его многосуставчатые руки, тоже вытянутые на всю длину, имели двусторонние ладони. Одна из этих рук оставалась драматически прижатой к бочкообразному торсу; другая неожиданно отлетела в сторону жестом, обычным среди политиков и актеров.

— «Друзья, сограждане, римляне…», – нараспев произнес Норби. Его глубокий голос звучал немного неестественно. Слова как будто доносились из микрофона, скрытого в его несъемной куполообразной шляпе. Норби всегда говорил через свою шляпу, приподнимавшуюся лишь настолько, чтобы давать обзор для двух пар его глаз, замечательно похожих на человеческие. Сейчас он продолжал указывать поднятой рукой на компьютерный терминал, словно тот был его аудиторией.

— «Внимайте мне: я пришел похоронить Цезаря, а не восславить его…»

— Я похороню тебя, если ты сию минуту не починишь кухонный компьютер, – пообещал Джефф.

Норби приподнял свои задние веки и уставился на Джеффа.

— Это такая скучная железка, Джефф! Она совершенно не знает Шекспира.

— Полагаю, это означает, что ты еще не выяснил, как починить ее?

— И она мне не нравится, – продолжал Норби. – Она считает меня чужаком.

— У кухонного компьютера нет чувств и практически нет мозгов. Тебе нет нужды хвастаться перед ним и рассказывать ему о своем инопланетном происхождении.

— Понятно, – упавшим голосом сказал Норби. – В таком случае, не кажется ли тебе, что мне не стоит иметь дела с низшими механизмами? Не кажется ли тебе, что мне стоит улучшить качество своих банков данных, изучая историю?

Джефф застонал.

— По крайней мере, ты мог бы изучать настоящую историю. Пока все, что ты делаешь, – балуешься Шекспиром или пытаешься вспомнить, как попасть в то место, откуда взялись твои инопланетные части.

— Что ж, тебе этого не удалось. Вы, земляне, не обустроились в собственной Солнечной системе и не развили телепатические способности…

— Великие звезды! Какая польза от твоих телепатических способностей, если ты не пользуешься ими, чтобы помочь мне быстрее выучить историю?

Джефф протопал обратно на кухню и принялся сбивать картофельное пюре. Он занимался той работой, которую должен был выполнять кухонный компьютер.

Норби засеменил следом. Его телескопические ноги почти полностью втянулись в туловище, так что он казался очень маленьким и неуклюжим.

— Кажется, ты не слишком благодарен мне за помощь в сдаче экзамена по Марсианскому Суахили, – заметил он.

— Сейчас мне нужна помощь по истории, – отозвался Джефф, работая так энергично, что кусочек неразмешанной картошки взлетел вверх и ударил его по носу. Он раздраженно поднял голову и увидел, что еще больше картофеля прилипло к потолку.

— Для обучающего робота, каким ты предположительно являешься, довольно странно совсем не разбираться в истории, – сердито сказал он.

— Но это неправда! Я докажу тебе…

Джеффу так и не предоставилось возможности спросить Норби, что тот имел в виду, поскольку в этот момент зажужжал дверной звонок. Механический голос произнес:

— Кадет Уэллс, с вами хочет увидеться адмирал Йоно.

— Он здесь, на Земле? Он хочет видеть… меня? Впусти его!

Джефф устремился в гостиную, забыв о большом пластиковом переднике, повязанном на своей талии. Норби, полностью втянувший свои ноги в бочку, включил личный антиграв и поплыл в воздухе следом за ним.

Зацепившись ногой за коврик, Джефф тяжело упал на пол. Норби, висевший над его головой, издал странный квохчущий звук.

— Ты смеешься надо мной? – спросил Джефф сквозь стиснутые зубы.

— Интересный вопрос, – отозвался Норби. – Давай посмотрим, как соотносятся факты. Во-первых, у меня в самом деле есть эмоциональные контуры, а во‑вторых, ты действительно выглядишь довольно смешно…

— Достаточно, – проворчал Джефф, поднимаясь на ноги. – Роботы, изготовленные в этой Солнечной системе, не имеют эмоциональных контуров, а тем более извращенного чувства юмора. Я приказываю тебе отправиться в спальню и не выходить до тех пор, пока ты не выучишь историю… или не научишься готовить как следует.

Норби возмущенно захлопнул пару глаз, обращенных к Джеффу, удалился в спальню и закрыл за собой дверь.

— Здравствуйте, адмирал, – сказал Джефф, открывая дверь в прихожую. – Добро пожаловать в нашу квартиру.

Борис Йоно был человеком огромного роста. Его черная лапища соединилась с ладонью Джеффа в сердечном рукопожатии, от которого у последнего выступили слезы на глазах.

— Кадет, – пророкотал адмирал, – ты не знаешь, куда запропастился твой брат? Я не смог связаться с ним.

Йоно снял плащ, открыв свой великолепный мундир, увешанный рядами медалей и орденских планок, большинство из которых мог носить лишь глава Космического Командования Солнечной Федерации.

Джефф не сомневался, что адмирал Йоно не имеет привычки наносить визиты кадетам Космической Академии, пусть даже и сиротам, а также их старшим братьям, пусть даже и числящимся на тайной службе Космического Командования.

— Фарго будет к обеду, адмирал.

Йоно потянул носом воздух.

— Что бы там ни готовилось, это пахнет лучше, чем синтетика, которой меня кормили на совещаниях за последнюю неделю. Если мы будем продолжать питаться подобным образом, то никогда не справимся с новой шайкой пиратов, объявившихся в Солнечной системе. Фактически, у меня возникает искушение самому присоединиться к ним.

Он снова принюхался.

— В вашей земной пище нет той изюминки, к которой привыкли мы, выросшие под куполами Марсианских Колоний. Лично я не думаю, что вы умеете правильно пользоваться пряностями. Может быть, я продемонстрирую…

— Еда уже почти готова, сэр, – заметил Джефф. – Слишком поздно вносить исправления.

Адмирал Йоно славился своими экзотическими вкусами. Было известно, что если блюдо соответствует его гурманским потребностям, то оно практически несъедобно для любого другого человека.

— Могу ли я узнать, чем мы обязаны вашему визиту? – осторожно спросил Джефф.

— Похоже, пахнет жареными цыплятами, – пробормотал адмирал.

— Есть еще мясной рулет. Кстати, Олбани Джонс тоже придет.

— Мясной рулет можешь оставить себе, зато цыплята меня устраивают. Полагаю, кадет, вам следовало бы сначала поинтересоваться, почему я не позвонил заранее. – Йоно тяжело опустился на кушетку и продолжал, не дожидаясь ответа: – Насколько мне известно, ваш телефон прослушивается шпионами из Союза Изобретателей. Это трудный противник, сильный и тщеславный. Они горят желанием овладеть секретом миниатюрного антигравитационного устройства, вроде того, какое есть у Норби. Поэтому я пришел сюда тайно – предупредить, что Союз Изобретателей может попытаться похитить твоего робота. Возможно, это произойдет очень скоро.

— Нет! – воскликнул Джефф. – Они же разберут Норби на части! Я им не позволю!

— Союз Изобретателей уже давно бьется над устройством мини-антиграва, и, похоже, его руководители теряют терпение. То же самое можно сказать и о кое-ком еще. Все устали от громоздких антигравов, которыми можно оснастить разве что шестиместную машину. Даже я устал от них. А этот старый сумасшедший космолетчик, Мак-Гилликадди, либо изобрел мини-антиграв, либо нашел его на корабле пришельцев и использовал для починки Норби. Поскольку Мак-Гилликадди давным-давно ушел в мир иной, у нас остается лишь Норби. Ты знаешь, Джефф, как я люблю этого робота, но ты должен понимать, что нужды Федерации…

— Норби не знает, как у него это получается, адмирал. И он не помнит корабля пришельцев.

— Ему и не нужно знать или помнить. Мои ученые из Космического Командования проанализируют его содержимое вплоть до субатомного уровня…

— Нет, – твердо сказал Джефф. – Нет, сэр, я этого не допущу. Норби – моя собственность.

Он запустил обе руки в свои кудрявые каштановые волосы. Из видеокома послышался семейный сигнал вызова – столь желанный в этот напряженный момент.

— Уэллс слушает, – сказал Джефф.

Экран осветился, и на нем показалось изображение Фарли Гордона Уэллса – двадцатичетырехлетнего, атлетически сложенного, с голубыми глазами и волнистыми темными волосами. За плечом Фарго можно было разглядеть поразительно красивую девушку в униформе манхэттенской полиции. Она выглядела такой довольной, какой только может выглядеть женщина, которая находится в обществе Фарго, – по крайней мере, так думалось Джеффу.

— Привет, чудо-ребенок, – сказал Фарго. – Я все еще в участке. Боюсь, немного опоздаю.

— Привет, престарелый, – отозвался Джефф. – Ты всегда опаздываешь.

— Это Олбани виновата. Профессиональный долг потребовал от нее задержания какого-то опасного каратиста; в результате ей потом пришлось переодеваться, и… – Брови Фарго неожиданно поползли вверх. – Это там адмирал Йоно, за твоей спиной? Что я опять натворил?

— Возможно, очень многое, – произнес Йоно. – Но мне пока что об этом ничего не известно. Обычный визит вежливости. Жизнь в космических домах очень утомляет, даже в таких больших, как Космическое Командование. Разве ты не помнишь мое предложение пообедать вместе, когда я последний раз был в Нью-Йорке?

Фарго опустил брови и сдвинул их в линию.

— Что-то не припомню… – начал он.

— Купи по дороге немного пирожных сорта «ДЕМОН», Фарго, – быстро сказал Джефф.

— Разумеется, – с улыбкой ответил Фарго. – Вы лучше начинайте обедать без нас, хотя, принимая во внимание аппетит адмирала, я не ожидаю успеть вовремя.

Связь прервалась.

— «ДЕМОН» – это наш личный семейный код, – пояснил Джефф. – Сокращенное «Дерзайте, мужи, – отразим напор!» из «Генриха V» Шекспира. Это означает, что начались неприятности, поэтому Фарго понял, что вы пришли по делу, а не просто из вежливости.

Йоно со вздохом уселся за стол.

— Я знаю этот ваш код, – проворчал он. – Хотелось бы мне, чтобы у вас был код, обозначающий крупные неприятности. Твой романтический брат полагает, что, имея хорошо подвешенный язык, можно спастись от любой опасности, но на этот раз нам может понадобиться нечто большее, чем болтовня.

— Например, оружие? – спросил Джефф.

— Не уверен, но на всякий случай не мешает подготовиться. Я не знаю, где и когда Союз Изобретателей нанесет удар, но надо готовиться к худшему.

Адмирал замолчал и еще раз принюхался.

— Ты пересушишь цыплят, – строго заметил он.

— Норби! – позвал Джефф. – Подай цыплят!

Ответа не последовало. Джефф рывком распахнул дверь спальни.

— Эта чертова бочка снова куда-то пропала!

— Он отправился в гиперпространство? – поинтересовался Йоно.

— Должно быть. Он обиделся… или, возможно, ему понадобилось подзарядиться. Он получает энергию в гиперпространстве. Что нам теперь делать?

— С Норби? Ничего. Сначала – цыплята, – заявил Йоно, направляясь на кухню.

За обедом Джефф почти без аппетита жевал куриную ножку, ожидая возвращения Норби.

— Сэр, я боюсь, что Норби мог услышать ваши слова, – наконец сказал он. – Он очень храбрый, но имеет понятное предубеждение против разборки на составные части. Он мог уйти в гиперпространство, чтобы спастись от вас. Я не могу связаться с ним, когда он находится в гиперпространстве, хотя ему полагалось бы сообщить мне о своем уходе.

— В самом деле? – спросил Йоно, почти полностью уничтоживший своего цыпленка вместе с горой картофельного пюре и явно целивший на новую порцию. – Что ж, поскольку мы ничего не можем поделать, давай заканчивать обед. Я уверен, что скоро ему станет одиноко, и он вернется.

Адмирал Йоно снова набросился на цыпленка.

— Послушай, – сказал он, перестав жевать. – Каждый знает, что у Норби есть личный антиграв. Но только ты, я и твой брат знаем о его встроенном гипердвигателе. Если алчные личности из Союза Изобретателей узнают о гипердвигателе в придачу к мини-антиграву, они разорвут на кусочки всю Солнечную систему, лишь бы получить его.

— Фарго полагает, что способность Норби путешествовать в гиперпространстве каким-то образом связана с его мини-антигравом, – заметил Джефф. – Так что все это – один талант Норби.

— Мнение Фарго меня не интересует. Единственный способ спасти Норби от атаки Союза Изобретателей – позволить моим собственным ученым…

— Пожалуйста, сэр…

— Кадет! – громыхнул Йоно. – Вы понимаете, что в конце концов кому-то придется изучить Норби, и лучше, если это будут мои ученые. Он представляет из себя слишком большую ценность, чтобы служить простой игрушкой для подростка.

Джефф в ужасе уставился на адмирала. «Он тоже враг, – пронеслось у него в голове. – Что мне делать?»

Ему не пришлось долго задумываться, поскольку в этот момент в спальне послышался звук тяжелого удара.

— Норби? – спросил Джефф, поднимаясь со стула. Мысль о возвращении маленького робота доставила ему невыразимое облегчение, однако почти немедленно его охватил страх перед тем, что может сделать Йоно.

За звуком удара последовал другой звук, причем весьма странный. Во всяком случае, странно было слышать такой звук в манхэттенской квартире, в американском секторе Земной Федерации.

— Довольно неприятный рев, Джефф, – озабоченно сказал Йоно. – Ты держишь там какое-то животное? Судя по звуку, оно очень крупное.

— Там ничего не было, сэр… Норби!

Маленький бочонок выкатился из спальни прямо в объятия Джеффа. Шляпа Норби приподнялась, и из-под полей выглянула пара широко раскрытых глаз.

— Я не виноват! – пискнул Норби.

Джефф плотно сжал губы. Норби часто повторял эти слова, и обычно они оказывались неправдой.

Что-то последовало за Норби в гостиную. Это «что-то» было покрыто шерстью песчаного оттенка, имело небольшую гриву и выглядело очень голодным.

— Пространство и время! – хриплым шепотом произнес Йоно. – Это же лев! Я собирался когда-нибудь посетить Африку, где жили мои предки, но у меня никогда не возникало большого желания звать в гости этот кусочек Африки!

— Норби, что ты наделал? – спросил Джефф, с трудом выдавливая слова.

Лев медленно входил в комнату.

Глава 2 Побег

— Он еще совсем маленький, – жалобно произнес Норби. – Обычный львенок.

— Ничего себе львенок! – воскликнул Джефф, обхватив робота обеими руками и пятясь к двери кухни. – Он выглядит почти взрослым. Где ты его взял?

— В одном месте, похожем на зоопарк, – ответил Норби. – Он прыгнул на меня и отправился со мной, когда я вошел в гиперпространство, чтобы попасть домой. Я не виноват: он сам на меня прыгнул!

Адмирал Йоно что-то невнятно проворчал и выпрямился. Медленным, величественным жестом он поднял стул, на котором сидел, и вытянул его перед собой, обратив ножками к наступающему льву. Потом он обошел вокруг стола и встал перед Джеффом, прикрывая его.

Лев зарычал. Йоно угрожающе взмахнул стулом. Лев оскалил клыки и поднял широкую когтистую лапу.

Шляпа Норби со стуком захлопнулась, и его голова исчезла внутри туловища. Его руки и ноги тоже втянулись внутрь. На виду остался лишь металлический бочонок.

— Трус! – пробормотал Джефф, но он мог с таким же успехом разговаривать с самим собой. Ему было стыдно, что не он защищает адмирала, как подобает любому космическому кадету, а наоборот.

Львиные когти процарапали по ножке стула.

— Назад, бестолковая кошка! – крикнул Йоно, топнув ногой и одновременно оттолкнувшись стулом.

— В каком зоопарке? – спросил Джефф у Норби, когда лев, в свою очередь, принялся рычать и реветь.

— Не в самом лучшем, – донеслось из-под шляпы. – Ужасное место.

— Вижу, – отозвался Джефф. – Этот лев выглядит сильно недокормленным.

— Кадет! – взревел Йоно, перекрывая рев льва. – Прекрати заниматься искусством изящной беседы и отпускать легкомысленные замечания. Сделай что-нибудь! Сходи на кухню и вызови помощь. Возможно, мои предки сражались со львами, но не в парадных же мундирах! Я не собираюсь опускаться до рукопашной схватки с этим животным. Судя по его виду, в нем полно блох.

Лев прыгнул. Йоно встретил его стулом и оттеснил назад. Лев снова зарычал, и литые мышцы его задних лап напряглись, словно он собирался прыгнуть снова – на этот раз над стулом.

Джефф положил Норби на пол и побежал к столу. Лев, удивленный неожиданным движением, прекратил рычать на адмирала и обратил угрожающий взгляд своих желтых глаз на Джеффа, который подхватил остатки жареного цыпленка и швырнул их в большую кошку.

— Сомнительное достижение, – заметил Йоно, когда лев отступил в угол и принялся пожирать цыпленка вместе с костями. – Ты выиграл немного времени ценою скармливания остатков моего обеда этой кошке-переростку. А теперь отправляйся к телефону и…

— Пришли Фарго и Олбани, – объявил входной динамик.

Поскольку отпечатки больших пальцев Фарго подходили к замку, Джеффу не потребовалось впускать его.

Войдя в квартиру, Олбани ахнула и автоматически потянулась к кобуре, но остановилась на полпути.

— Проклятье! – воскликнула она, повернувшись к Фарго. – Я безоружна. Ты, болтливый павлин, это ты заявил, что неприлично брать на свидание пистолет! Говоришь, умение убеждать – это лучшее оружие? Что ж, попробуй убедить эту киску!

При виде льва глаза Фарго вспыхнули; с ним так всегда случалось в минуты опасности. Но потом они внезапно погасли.

— Этот лев ест мой обед? – упавшим голосом поинтересовался он. – И это после того, как я с утра нагуливал аппетит ради такого случая?

— Он ест мой обед, – поправил адмирал, все еще державший стул. – Я пришел сюда предупредить Джеффа о том, что Союз Изобретателей замышляет похитить Норби. А Норби, похоже, отплатил той же монетой, притащив нам дикого зверя из невесть какого зоопарка.

— Джеффу всегда хотелось иметь котенка, – заметил Фарго. – Но это просто нелепо. Смотрите, лев покончил с цыпленком. Я совершенно уверен, что он рассматривает его лишь как закуску перед главным угощением.

Лев быстро вылизал передние лапы огромным розовым языком, облизнулся и зарычал. В его глазах, изучавших четырех стоявших перед ним людей, отражался неутоленный голод и агрессивные намерения. Он выпрямился и оскалил клыки.

— Фарго, у нас не осталось снотворных таблеток, которые ты купил, когда наш семейный бизнес начал разваливаться и ты думал, что не сможешь нормально спать? – поинтересовался Джефф. – Ты так и не принимал их, но, может быть, лев…

Фарго поднял палец.

— Отличная идея. Они должны лежать на кухне, за коробкой спичек, которыми мы никогда не пользовались, пока ты не купил ненормального робота, ломающего кухонные компьютеры.

Джефф пнул Норби.

— Высунь свои конечности и отправляйся за таблетками, иначе я попрошу адмирала лишить тебя звания почетного кадета.

— Ты этого не сделаешь! – пискнул Норби.

— Ты так думаешь? Лучше поверь мне… и принеси заодно мясной рулет.

Голова и конечности Норби высунулись из бочки. Он побежал на кухню, включив антиграв на минимальную мощность, что позволяло ему делать длинные шаги. Через несколько секунд он вернулся с таблетками и мясным рулетом на стеклянном блюде.

Джефф принялся запихивать таблетки в мясной рулет, в то время как Йоно помахивал стулом перед наступающим львом. Олбани что-то тихоговорила в свой наручный телефон.

— Из зоопарка в Центральном парке сообщают, что, во‑первых, там нет вольера для нового льва, а во‑вторых, иметь льва в квартире вообще противозаконно. Нам грозят крупные неприятности.

— И лев постоянно напоминает нам об этом, – добавил Йоно, заставив льва отступить на шаг назад.

— Зоопарк в Бронксе возьмет одного льва, если мы сможем предоставить сертификат собственности, – продолжала Олбани. – Полагаю, у Джеффа нет сертификата?

— Вроде бы не было, – проворчал Джефф, замахнувшись рулетом.

— Но я вызвала патрульную машину на антиграве, которая вскоре подлетит к окну.

— Это лучше, чем ничего, – заметил Джефф и швырнул рулет, ударивший льва по носу.

— Должен ли я начинать свой отпуск, позволяя тебе выбрасывать на поживу львам все, что осталось от нашего обеда? – раздраженно осведомился Фарго.

— Это не имеет значения, – сказал Йоно. – Я все равно не ем полуфабрикатов. Кадет, вы положили снотворные таблетки?

— Все сделано, адмирал, – отрапортовал Джефф.

— Хорошо. Думаю, нам недолго придется ждать.

Йоно сел за стол и начал поглощать овощи, в то время как лев с жадностью набросился на мясной рулет.

— Вегетарианская пища полезна для здоровья, – заявил адмирал. – Присоединяйтесь.

— К чему присоединяться, достопочтенный адмирал? – с преувеличенной вежливостью спросил Фарго. – Вы все съели. Кроме того, я не верю, что льву захочется спать. Таблетки очень старые, и я ни разу не проверял их.

— Вот патрульная машина, – сказала Олбани. – Полностью автоматизированная. Никто в участке не выразил желания ехать на задержание льва.

Лев зевнул, обнажив все свои огромные зубы. Четыре человека, автоматическая машина полиции и один виноватый робот с нетерпением ожидали, пока он решит немного вздремнуть.

— Извини, Джефф, – через некоторое время произнес Норби. – Полагаю, это все же моя вина. Я снова запутался.

— Похоже, это его специальность, братец, – заметил Фарго. – Когда Мак-Гилликадди перемешал его внутренности, Норби стал путаником. – Фарго повернулся к роботу: – Как тебе могла прийти в голову мысль взять домой льва из зоопарка?

— Он прыгнул на меня, Фарго, и принялся катать, словно детский мячик. А потом он схватил меня своими лапами, я подумал, что если вернуться в гиперпространство, то он испугается и выпустит меня. Но ничего не вышло. Он такой глупый, что даже не умеет бояться. Поэтому когда я вернулся в квартиру, он тоже оказался здесь.

— Но почему ты вообще оказался в том зоопарке? – спросил Фарго.

— Это длинная история, – ответил Норби и умоляюще повернулся к Джеффу, который немедленно выступил в его защиту:

— Он слишком расстроен, Фарго, и не может объяснить как следует. Вероятно, он случайно оказался в одном из европейских зоопарков.

— Правильно, – сразу же согласился Норби. – Это было в Европе.

Голова льва опустилась на его передние лапы. Он громко всхрапнул, и Фарго торжествующе потряс кулаком в воздухе.

— Видите? Не понадобилось никакого оружия; всего лишь несколько таблеток.

— И тот, кто вспомнил про таблетки, – буркнул Джефф.

Йоно покончил с овощами и принялся за большой пирог, купленный Джеффом на десерт.

— Кадет, – сказал он. – Надеюсь, вы найдете способ препроводить зверя в патрульную машину, так как я не собираюсь помогать вам поднимать его. На мне парадный мундир, а я уверен, что в шкуре льва кишат блохи.

Олбани с решительным видом направилась ко льву, но Фарго остановил ее.

— На тебе тоже парадный мундир, а эта зверюга, должно быть, весит килограмм триста. Это работа для мужчин. Мы с Джеффом…

Олбани немедленно оскорбилась.

— Что ты имеешь в виду? Я не слабее тебя, а Джефф еще мальчик.

— Джефф может быть мальчиком, – сказал Джефф. – Но он считает, что проблему сперва нужно обдумать, а не переть напролом. Кстати, Фарго всегда советовал мне так поступать. Так вот, я подумал и решил: пусть львом займется Норби.

— Я не хочу поднимать его, – заявил Норби.

— Мне безразлично, хочешь ты или нет. Просто следуй моим указаниям. Заведи руки подо льва, включи свой антиграв и переложи его в патрульную машину.

— Но, Джефф, от льва воняет, и у него блохи…

— Блохи тебя не потревожат, и я что-то раньше не слышал от тебя жалоб насчет неприятных запахов.

— А вдруг он еще не заснул? Он может проснуться.

— Во-первых, Норби, именно ты виноват в случившемся, а во‑вторых, только у тебя есть технические средства, чтобы решить проблему. Я даю тебе логичный приказ, и ты обязан повиноваться ему.

— Хорошо, хорошо, – промямлил Норби, направляясь ко льву.

— Я никогда не привыкну к твоему роботу, – сказал Йоно. – Второго такого нет во всей Федерации.

— Вы имеете в виду, такого расхлябанного и непокорного? – спросил Фарго.

— Я имею в виду, такого умного и эмоционального, – ответил Йоно. На его широком, скуластом лице не было и тени улыбки. – Просто поразительно, что лишь Союз Изобретателей охотится за ним. Мы все должны охотиться за ним. Если мы выясним, как он работает, каждый захочет иметь у себя Норби вместо тупых исполнительных механизмов, которые есть сейчас.

— Никому не захочется иметь робота-путаника, – возразил Фарго, пожав плечами.

— Ну, не знаю, – протянула Олбани. – Мне он кажется очень милым.

Норби подмигнул ей одним из своих задних глаз, обвил льва руками и поднялся в воздух. Лев приоткрыл один глаз, зарычал и начал слабо вырываться.

— Держи его! – крикнул Джефф, устремляясь на помощь.

— Я стараюсь, – пропыхтел Норби. – Ты хотел, чтобы я справился сам, и я справлюсь. Я покажу тебе… – он уравновесил сонно барахтающегося льва на подоконнике. – Эта глупая жизненная форма царапает мой бочонок!

— Не урони его на тротуар! – завопил Джефф. – Глупый или нет, но он живой. Переложи его в машину в целости и сохранности.

— Готово, – сообщил Норби, отступив от окна. Дверца патрульной машины захлопнулась, и Джефф увидел внутри изумленного и сонного льва.

Олбани что-то сказала в свой наручный телефон. Машина улетела.

— О’кей. Льва доставят в зоопарк Бронкса. Смотрители готовы принять его на временное содержание до определения прав собственности.

— Нас оштрафуют? – спросил Джефф.

— Маловероятно, – ответила Олбани. – Они еще не забыли, как мы спасли Манхэттен от Инга Неблагодарного, поэтому не составит труда замять скандал. Кроме того, адмирал может использовать свое влияние.

— Не дождетесь, – заявил Йоно. – И не упоминайте обо мне в вашем рапорте. Я не хочу, чтобы манхэттенские власти узнали о том, что я нахожусь здесь. Моя проблема связана с Норби, а не со львом.

Норби покачался вверх-вниз на своих телескопических ногах.

— Я – проблема для Джеффа, и ни для кого другого, – скромно заметил он.

— К несчастью, ты стал проблемой для всех и каждого, – сказал Йоно. – Союз Изобретателей хочет подвергнуть тебя тщательному научному исследованию.

— Вы хотите сказать, разобрать меня на части? – взвизгнул Норби на самой высокой ноте. – Копаться в моих внутренностях? Замкнуть мои логические цепи? Посадить мой электронный мозг на электрический стул? Испортить мою восхитительную внешность? Я исчезну и никогда не вернусь обратно – вот что со мной будет!

— Нет, не исчезнешь, – решительно сказал Джефф. – Я никому не позволю трогать тебя.

— Это семейное дело, – поддакнул Фарго. – Джефф находится под моей опекой, и я несу юридическую ответственность за его собственность. Мы подадим в суд…

— Даже не надейтесь, – сухо сказал Йоно. – Думаю, нам пора серьезно обсудить, что делать с Норби.

— Я проголодалась, – пожаловалась Олбани, откинув назад свои длинные светлые волосы.

— К несчастью, никакой еды не осталось, – сказал Фарго. – Что не сожрал лев, то досталось адмиралу. Придется нам отправиться в один из ресторанов по соседству. Если вы прикроете плащом ваш мундир, адмирал, то сможете сойти за обычного горожанина. Мы устроимся в защищенной кабинке и спокойно поговорим, не опасаясь шпионов из Союза Изобретателей.

Адмирал не успел ответить, поскольку в этот момент дверь квартиры вздрогнула от сокрушительных ударов, и раздался громкий голос, заглушивший любые объявления, которые мог попытаться сделать домашний компьютер:

— Откройте! Управление Федеральной Безопасности!

Фарго подошел к двери и небрежно прислонился к ней.

— Мы с моей дамой сердца не нуждаемся в компании, – крикнул он. – Уходите!

— У нас имеется ордер Федерации, разрешающий конфисковать вашего робота в пользу Союза Изобретателей. Откройте, иначе мы выломаем дверь!

Раздался новый яростный стук.

— Иди в спальню, – прошептал Йоно, обращаясь к Джеффу. – Я предлагаю вам обоим немедленно совершить небольшую поездку.

— Да, сэр, – ответил Джефф и быстро добавил: – Фарго, если я не вернусь в ближайшее время, прошу тебя провести отпуск на нашем разведывательном катере. Норби сможет настроиться на него из гиперпространства, и мы присоединимся к тебе.

— Конечно, смогу! – воскликнул Норби и часто заморгал. – Вернее, думаю, что смогу, – поправился он.

— Мы пойдем ко дну, если придется положиться на Норби, – пробормотал Фарго.

Норби принялся бессвязно возражать, но адмирал властным жестом указал на спальню. Стук в дверь усилился.

Джефф и Норби устремились в спальню. Робот взял Джеффа за руку.

— Ты готов?

Джефф кивнул. «Хорошо, что они не знают о способности Норби путешествовать в гиперпространстве без специального снаряжения, – думал он. – Иначе они не стали бы объявлять о цели своего прихода».

Перед самым исчезновением Джефф и Норби услышали слова Олбани:

— Добро пожаловать, господа. Могу ли я предложить вам крошки, оставшиеся от пирога?

Потом их обволокла серая мгла гиперпространства.

Глава 3 Джемия

Личное защитное поле Норби включилось автоматически, спасая их от смертельных перегрузок гиперпространства, поэтому Джефф осознавал лишь присутствие серой пустоты вокруг. И, поскольку времени в гиперпространстве не существует, он понятия не имел, как долго длился переход. У него осталось лишь смутное воспоминание о том, как Норби пытался объяснить ему, как он попал в зоопарк.

— Где мы? – спросил Джефф. Они сидели на травянистой лужайке, окаймленной древовидными кустарниками странно знакомого вида.

— Снова вы!

Слова были произнесены не на универсальном земном языке, но Джефф понял их, а Норби уже что-то отвечал быстрой скороговоркой. Преимущество Норби заключалось в наличии лишней пары глаз на затылке (правда, у него не было настоящего затылка).

Джефф огляделся. В другом направлении возвышался террасированный холм с большим, похожим на дворец зданием на вершине. У подножия холма, совсем рядом с Джеффом, стоял миниатюрный замок, в дверях которого только что появилась драконица – зеленая, с большими глазами, обрамленными длинными ресницами. В руках она держала уменьшенную копию себя. Обе носили тонкие золотые воротники.

— Ты перенес нас обратно на Джемию, Норби, – тихо сказал Джефф. – Я думал, ты не знаешь, как попасть сюда.

— Я тоже, – шепотом ответил Норби. – Меня вел какой-то инстинкт. Я просто взял и пришел. Какая-то часть меня знает планету драконов.

— Хорошо, но на этот раз, пожалуйста, не оскорбляй джемианцев своим поведением.

Джефф встал и вежливо поклонился.

— Как поживаете, мэм? И как поживает ваша прелестная дочь Заргл?

— Замечательно, – ответила юная драконица. Развернув крылья, она взлетела и опустилась на плечо Джеффа. – Я рада, что ты вернулся. В прошлый раз ты пробыл совсем недолго. Еще я рада, что ты выучил наш язык.

Джефф надеялся, что его улыбка покажется драконам дружелюбной. Легкий драконовский укус установил телепатическую связь между ним и роботом, когда они с Норби были здесь в прошлый раз, и этот же укус позволил ему почти мгновенно усвоить язык джемианцев. «Возможно, драконы тоже могут телепатически выучить земной язык», – подумал он.

— Я определила твою мысль, – произнесла мать-драконица на Универсальном Земном языке. – Если ты будешь тщательно подбирать слова и думать более конкретно, то я научусь быстрее, – она перешла на джемианский: – Однако для вас важнее продолжить изучение нашего языка, значительно более богатого, чем ваш.

Джефф счел неблагоразумным затевать дискуссию.

— Да, мэм, – ответил он по-джемиански.

— Я обсудила ваш предыдущий визит с Великой Драконицей. Она сказала, что вы должны обладать секретом гиперпространственного путешествия, который никогда не открывался нам, джемианцам. Нам было предназначено оставаться на нашей планете.

— У вас бывает много посетителей? – спросил Джефф.

— У нас их вообще не бывает. Вы были первыми, поэтому мы и решали, что с вами делать. Было решено, что если ваш визит получит одобрение Менторов, то вы сможете остаться на короткое время. Вы намерены остаться?

— Мы намерены остаться, Норби? – спросил Джефф.

— Ну… не совсем, – Норби несколько раз моргнул, как с ним бывало, когда он попадал в затруднительное положение и не мог признаться в этом. – Часть меня хочет быть здесь и знает дорогу, но другая часть – нет. И я знаю здешний язык. Я только не могу вспомнить, что такое «Ментор».

— На земном языке это означает «мудрый учитель», – подсказал Джефф.

— По-джемиански это означает то же самое, – согласилась драконица. – Они наши учителя. Когда-то мы были диким и примитивным народом, но пришли Другие и оставили Менторов помогать нам. Так сказано в наших легендах. Наши легенды вдохновенны и правдивы. Кстати, вы не должны думать обо мне как о «матери-драконице». Это уничижительное прозвище. Меня зовут Зипхузггтмтизм.

Джефф безнадежно покачал головой.

— Можно я буду называть вас Зи? – попросил он.

Зипхузггтмтизм несколько раз прошептала имя про себя, а затем сказала:

— Да. Мне это нравится.

— Кто такие Другие?

— Трудно сказать. В наших легендах не сохранилось их описаний, а Менторы никогда не рассказывали нам о них… Заргл! Перестань цепляться за чешую инопланетянина! Что у тебя за манеры! Кроме того, эти длинные мягкие чешуйки могут оказаться немытыми.

Заргл вынула когти из волос Джеффа и спросила:

— Как тебя зовут, инопланетянин?

— Меня зовут Джефф, а это мой робот Норби.

— Странно, – задумчиво промолвила Зи. – Роботы – это маленькие приборы для механического труда, управляемые домашними компьютерами, не обладающие личностью и разумом. Естественно, они принадлежат разумным джемианцам, как и любые другие машины. А этот Норби, которого ты называешь роботом, похоже, разумен и обладает личностью. Как же можно владеть им?

— Хороший вопрос, если подумать, – заметил Норби.

— Мы с Норби партнеры, – вставил Джефф, прежде чем маленький робот успел что-нибудь добавить. Малышка-драконица покинула его плечо и угнездилась на шляпе Норби.

— Уходи, уходи! – закричал Норби, размахивая руками.

— Вот еще! – ответила Заргл. – Ты не Ментор.

— Неправда, – возразил Норби. – Я учитель. Я учу этого молодого человека иностранным языкам, истории и… э-ээ, практике галактических путешествий.

Джефф вздохнул. Можно ли называть это галактическим путешествием, если вы не знаете, куда попадете, а если попадете, то сможете ли вернуться обратно?

— Не желаете ли перекусить в моем доме? – вежливо спросила Зи. – С моей стороны было грубо преследовать вас в тот раз, и мне хотелось бы принести извинения. Менторы уже знают о вашем прибытии, но свяжутся с нами позднее. Как известно, большую часть времени они проводят в медитации. Они пытаются настроиться на все части вселенной, чтобы найти Других.

— Я не уверен, что смогу есть вашу пищу, – извиняющимся тоном сказал Джефф, стараясь не обидеть драконицу.

— Я попробую ее сначала, – предложил Норби.

— Ты уверен, что ничего не напутаешь?

— Разумеется, – ответил Норби, вытянув свои ноги на всю длину и упершись ладонями в бока. – Определение структуры пищи просто до абсурда для такого гениального робота, как я.

Норби пошел в дом драконицы. Джефф последовал за ним.

— Хороший протеин, – одобрительно заключил Норби, попробовав предложенную пищу. – Высокая волокнистость, низкое содержание холестерина. Тебе это пойдет на пользу, Джефф.

За исключением какой-то голубой кашицы, которую он решил не пробовать, Джефф счел угощение великолепным.

Другой проблемой оказалась драконья мебель. Она была предназначена не для человеческих размеров и пропорций и выглядела совершенно непригодной для сидения… кроме маленькой вещицы в углу, похожей на потрепанную зеленую подушечку-думку.

— Могу я сесть сюда, Зи? – спросил Джефф.

— Да, пожалуйста. Это антикварная подставка для хвоста, служившая многим поколениям нашей семьи. Она по-прежнему в хорошем состоянии. Разумеется, у вас, бедняжки, нет хвоста, но вы, без сомнения, можете пристроить то место, где ему полагается быть.

Подушка показалась Джеффу достаточно удобной. На ее верхней части был вытиснен маленький значок, напоминавший звездообразную фигурку на драконьих воротниках. Более интересный узор со сложным извивающимся рисунком покрывал края подушки.

— А где ваш муж, Зи? – поинтересовался Джефф.

— Что такое «муж»?

— Ну, личность мужского пола, которая… то есть…

— Мужского? Ах, вы имеете в виду другую разновидность той же жизненной формы? Я читала о том, что подобный феномен проявляется на других планетах. Как я уже говорила, мы сами не путешествуем, но Менторы снабдили нас хорошими галактографиями. Когда я читаю о характерных обычаях и привычках, существующих в других мирах, я могу лишь благодарить судьбу за то, что мы, джемианцы, живем на цивилизованной планете.

— Но если у вас нет мужчин, то откуда же берутся дети?

— Ах… На других планетах для этого нужны мужчины, не так ли? Я никогда по-настоящему не понимала этого. Мы, знаете ли, почкуемся, и я не могу себе представить более удобного способа размножения. Заргл была очаровательной почкой – вот здесь, у меня под крылом. Вам стоило бы видеть ее! Но в общем-то… – Зи подняла одно крыло и на мгновение закрыла глаза, – в общем-то, мы не говорим между собой о почковании. Это интимная тема. Разумеется, вы не джемианцы, поэтому можете говорить свободно.

— Но если вы почкуетесь, то у вас почти не происходит изменения унаследованных характеристик, и вы не можете развиваться, – сказал Джефф, в котором проснулась страсть к научной дискуссии. – У нас гены всегда перемешиваются и запутываются так, что дети не вполне похожи на своих родителей. Поэтому мы быстро развиваемся.

— Вот видишь, – прошептал Норби, обращаясь к Джеффу. – Быть запутанным – это хорошо.

Джефф строго посмотрел на робота. Норби закрыл глаза и сделал вид, что ничего не сказал.

— Согласно нашим убеждениям, Другие помогли нам оставаться неизменными, – сказала Зи. – Полагаю, так как сама вселенная меняется, в ней должны существовать изменчивые формы жизни. Я желаю добра вам и вашему роду. Мы, джемианцы, вносим свой вклад в стабильность, в то время как вы, земляне, возможно, способствуете волнующим переменам.

— Да уж, волнующим, – согласился Норби, слегка раскачиваясь взад-вперед. – Вы не имеете представления, насколько запутаны все земные жизненные формы, – при этих словах он быстро взглянул на Джеффа. – А особенно человеческие существа. В их истории происходили такие волнующие события, как войны, жестокие гонения, бессмысленные заговоры и…

— Норби, как ты можешь говорить такие вещи о собственном мире? – спросил Джефф. – Ты просто стыдишься своей запутанности.

— Я уже объяснил тебе, что не мог ничего поделать со львом. Я все тебе объяснил, пока мы были в гиперпространстве, а ты не захотел помочь в разгадке моего нового секрета. Это пугает меня.

«Какой еще новый секрет?» – подумал Джефф. Он попытался вспомнить, но не смог.

В этот момент драконий компьютер издал мелодичный звенящий звук.

— Какая честь! – воскликнула Зи. – Это прямой сигнал из замка Менторов. Раньше я никогда не удостаивалась вызова. Теперь все знакомые будут завидовать мне! – Она распростерла крылья и низко поклонилась.

— Инопланетяне приглашаются на аудиенцию, – произнес компьютер. – Только инопланетяне. Они должны прийти немедленно.

Норби подбежал к Джеффу. Его шляпа опустилась так низко, что глаза едва выглядывали наружу.

— Я не хочу идти, – пролепетал он. – Я боюсь.

— Почему? Ты ведь думаешь, что какая-то часть тебя родом отсюда, не так ли?

— Мне все равно. Давай вернемся на Землю и найдем Фарго… или замаскируемся и присоединимся к бродячему цирку.

— Союз Изобретателей так или иначе найдет нас, – ответил Джефф. – Ты хочешь, чтобы тебя разобрали на части?

Внезапно на экране компьютера склубился призрачный туман. Когда он рассеялся, холодный свет засиял на жутком существе, стоявшем в пещерообразном помещении на двух толстых нижних конечностях. У фигуры были четыре руки, голова с выпуклостью на верхушке с похожей на рот прорезью внизу и тремя радужными впадинами, которые могли быть глазами.

— Мама! – заверещала Заргл, сложив крылья и прыгнув в объятия матери. – Я боюсь!

Джефф с некоторым беспокойством осознал, что испытывает сходные чувства. Однако он был выше ростом, чем Зи, и существо на экране компьютера вряд ли превосходило его по размерам. Он напряг бицепсы, чтобы убедиться в их наличии, и мысленно пожелал знать карате не хуже Олбани Джонс. Прижав к себе Норби, он выпрямился во весь рост.

— Ох! – Джефф забыл о том, каким низким был потолок в доме драконов. Потирая ушибленное место и пытаясь наклониться, он нечаянно выронил Норби.

— Ох! – воскликнул Норби. – Ты постоянно роняешь меня, Джефф. Что ты за хозяин?

— Почему ты не включил свой антиграв, когда почувствовал, что падаешь? Ты мог бы это сделать, если бы не отвлекался на пустяки.

Оглядевшись в поисках поддержки, Джефф с разочарованием увидел, что Норби полностью спрятался в свой бочонок, откуда доносилось испуганное бормотание. Заргл скрылась в кожистых складках крыльев Зи, а сама Зи попятилась от своего компьютера в другой угол комнаты.

— Разумеется, нам нечего бояться, но раньше я никогда не видела Ментора, – сконфуженно произнесла она. – Мы получаем лишь устные послания, а в наших книгах нет их изображений. Это очень необычно, и, думаю, б-большая честь для нас.

— Но, Зи, как ты можешь бояться? – с недоумением спросил Джефф. – Мы, люди, всегда представляли драконов бесстрашными существами. Это драконы устрашали других, а не наоборот. Драконы могли даже изрыгать пламя.

— О, это мы умеем, – сказала Зи, не отводя глаз от экрана, и выдохнула маленький язычок голубого пламени. – Это один из наших старых, примитивных оборонительных приемов. Однако требуется масса энергии, чтобы отделить водород от…

Джефф попятился от нее.

— Вот видишь! Хотя ты и маленькая, ты не должна бояться.

— Я не маленькая, – высокомерно произнесла Зи. – Лишь Великая Драконица больше меня, а она приходится мне тетей. И я не боюсь Ментора, если это в самом деле Ментор. Я просто переполнена уважением и благоговением.

Но вид у нее был все-таки испуганный.

Джефф пожал плечами и повернулся к экрану. Странное существо смотрело на них, если радужные впадины на его голове действительно были глазами.

— Чего ты хочешь? – спросил Джефф, твердо решив не выказывать страха, невзирая на поведение остальных.

— Вежливости и уважения, – ответило существо скрипучим металлическим голосом, словно редко бывавшим в употреблении. – Я призвал вас на аудиенцию, но вы не поторопились. Немедленно приходите в замок Менторов на холме. Одни!

Экран погас. Голова Норби высунулась наружу.

— Только не ходи один, – попросил он.

— Я думал, ты совсем испугался, – сказал Джефф.

— Да, но я меньше боюсь, когда мы вместе. Кроме того, вдвоем мы можем уйти через гиперпространство. Но даже если бы нас разлучили, я бы и не подумал бежать, оставив тебя в опасности, – с энтузиазмом добавил он.

— О побеге подумаем позже, – сказал Джефф. – Когда выясним, чего хотят Менторы. Пошли, партнер!

Глава 4 Менторы и подушки

Джефф настоял, чтобы Норби сделал вид, будто у него нет антиграва, но у этой уловки имелись определенные недостатки. Дорожка к большому замку на вершине холма поднималась по крутому склону, и камни, мостившие ее, почти рассыпались от возраста. Путь был неровным и ухабистым, трещины заросли бурьяном.

Джефф лишь вздыхал про себя, терпеливо снося неудобства, в то время как Норби изводил его громкими жалобами. Наконец Джефф решил, что нести робота будет легче, чем слушать его нытье. Однако на полпути ему пришлось сказать:

— У меня больше нет сил тащить тебя, Норби. Не будешь ли ты любезен включить свой антиграв на малую мощность?

Норби повиновался. Как всегда, его представление о «малой мощности» оказалось не слишком верным.

— Не так сильно! – крикнул Джефф, когда его ноги начали отрываться от земли. – Ты раскроешь свой секрет.

Норби добавил немного веса, и они продолжили подъем.

Вскоре стало очевидно, что мостовая была не единственным изъяном в этих местах. То, что издали казалось чудесным ландшафтом, вблизи поражало своей неухоженностью, хотя тут и там кто-то без особого успеха старался подстригать кусты и поливать клумбы.

— Похоже, Менторов не слишком волнует внешний вид, – заметил Джефф.

— Что это? – спросил Норби, извернувшись так сильно, что Джефф потерял равновесие и отпустил робота. Когда полный вес неожиданно вернулся к нему, он с размаху сел на землю. К счастью, он приземлился на травяную подушку, проросшую сквозь камни разбитой мостовой.

— Ты все время роняешь меня, – сердито сказал Норби. – Что с тобой неладно?

— Почему ты вертишься? Мне следовало бы спросить, что с тобой неладно! – Джефф встал и потер место, вступившее в контакт с землей.

— Я смотрел на эту штуку. Она удивила меня.

Сбоку от дорожки среди цветов виднелось странное металлическое существо. Одна из его длинных рук заканчивалась щипцами, другая – совком, а третья была похожа на скрученную проволоку. Внизу копошилось множество маленьких ножек. В общем и целом существо слегка напоминало земного краба.

Существо размотало свою проволоку, прикоснулось к Джеффу и тут же попятилось, размахивая остальными верхними конечностями.

— Мы не собираемся ничего ломать, – сказал Джефф.

Не издав ни звука, существо повернулось и начало пропалывать сад.

— Думаю, это просто робот-садовник, – сказал Джефф. – Он выглядит очень старым – весь в царапинах, краска облупилась. Не удивительно, что окрестности замка так запущены.

— Он не разумен, – заметил Норби и снова вплыл в руки Джеффа. – Тебе незачем было его бояться.

— Я вовсе не… – начал Джефф и сердито замолчал, осознав бесполезность своих возражений.

Они поднялись к замку. Перед ними выросли огромные металлические двери – с петлями, но без дверных ручек.

— Может быть, постучимся? – спросил Джефф. – Я не вижу признаков компьютерного сканера.

— На этой планете сканеры могут выглядеть по-другому.

— Ну хорошо: а ты что-нибудь видишь?

— Нет, – сказал Норби. – Я чувствую, что знаю это место, но воспоминания так призрачны… Значок в виде звезды на дверях выглядит знакомым.

— Это потому, что он имеется также на драконьих воротниках и на их подставке для хвоста. Разве ты не заметил?

— Теперь вспоминаю.

— Ты можешь сказать, что он означает?

Норби помедлил.

— Если бы во мне было поменьше земных деталей! – сокрушенным тоном произнес он. – Если бы я весь был с Джемии, то, наверное, уже бы все понял.

— Я почему-то в этом сомневаюсь, но постарайся подумать. Это какой-то указатель или просто знак Других?

— Вот! – торжествующе воскликнул Норби. – Меня словно озарило. Да, это знак Других. Так они метили свою собственность. И если использовать правильную технологию, то звезда плюс извилистый узор по краям двери…

— Такой же узор был и на подушке, – перебил Джефф.

— Я рад, что ты заметил. Так вот: звезда плюс извилистый рисунок говорят о том, как…

— Что?

— Извини, Джефф, но дальше я не могу вспомнить.

Как только Джефф собрался высказать свое мнение об умственных способностях Норби, массивная дверь начала медленно приоткрываться. Внутри не было ничего, кроме длинного, темного коридора.

— Давай войдем, Норби.

Робот отступил на шаг назад.

— Нам обязательно нужно входить? – с опаской поинтересовался он.

— Конечно. Для этого мы и пришли сюда.

Джефф смело двинулся по коридору, оглядываясь по сторонам. Норби побежал за ним, ворча себе под нос.

— Что ты бормочешь? – спросил Джефф.

— Я не бормочу. Во всяком случае, это не слова. Я обдумываю уравнения, которые появляются в моей голове. Этот извилистый узор представляет из себя набор математических формул. Я должен разобраться в них. Я хочу понять себя, чтобы больше не совершать глупых ошибок, вроде посадки в Колизее.

— В старом здании округа Колумбия на Манхэттене? Зачем ты там оказался?

— Нет, в том Колизее, который находится в Риме, – нетерпеливо сказал Норби. – Я же все тебе рассказал в гиперпространстве!

В коридоре не было дверей. Он постепенно начал забирать вбок.

— Я не мог понять тебя в гиперпространстве. Когда ты оказался в Риме?

— В тот раз, когда столкнулся со львом. Надеюсь, льва-то ты помнишь? Должен сказать, это было весьма неприятное зрелище. Люди в доспехах сражались друг с другом, а других людей бросали на съедение львам. Потом стражники подобрали меня, потому что я валялся на пути, и бросили в львиную клетку…

— Норби! Тот Колизей был… целым?

— Само собой. Совсем не похож на руины, которые я видел на фотографиях.

Джефф остановился как вкопанный перед очередным крутым поворотом коридора.

— Ты говоришь правду, Норби? Мы с тобой изучали римскую историю, и ты работал над «Юлием Цезарем» Шекспира. Поэтому после твоего ухода… Норби! Этого не могло быть!

— Откуда же, в таком случае, появился лев? – осведомился Норби. – Я подумал о том, как хорошо будет увидеть старину Юлия собственной персоной, но, похоже, немного не рассчитал и появился столетием позже, когда христиан бросали на поживу львам. Один из этих львов и отправился со мной.

— Это означает, что ты путешествовал во времени, – потрясенно прошептал Джефф. – Но ученые утверждают, что это невозможно!

— Как видишь, я это сделал. Просто я не знаю, как у меня получилось.

— Ты не знаешь, как у тебя все получается!

— Извини, – пробормотал Норби. – Полагаю, путешествия во времени – это другой мой секрет.

— Ты можешь снова вернуться во времени?

— Не знаю.

Джефф покачал головой. Он зашел за поворот и увидел арку, ведущую в огромную аудиторию. Из высоких стрельчатых окон лился слабый свет, едва рассеивавший тусклые сумерки. В тени затаились угрожающие фигуры, похожие на ту, которые они видели на экране компьютера. Все они стояли неподвижно.

— Менторы, – сказал Джефф.

— Их тут сотни, – прошептал Норби. – Но они дезактивированы.

— Дезакти… ты хочешь сказать, что они – роботы? Мертвые роботы?

— Я всегда могу узнать робота… или почти всегда.

Джефф вошел в огромное помещение и двинулся от одной фигуры к другой. Все они примерно на метр превосходили его ростом. У каждой имелась выпуклость на голове, ротовая прорезь и три глазные впадины, сейчас бесцветные и потухшие. Металлические корпуса роботов покрывала пыль; в некоторых местах они потрескались. Роботы в самом деле казались дезактивированными – и очень древними.

Норби обогнал Джеффа и принялся постукивать по корпусам Менторов, словно надеясь обнаружить в них какие-то признаки жизни. Он остановился так неожиданно, что Джефф чуть не споткнулся о него.

— Здесь есть что-то живое, – прошептал робот. – Один из них еще жив. И здание – оно тоже живое. За стенами находится большой компьютер. Мне следовало бы обнаружить его раньше. Думаю, нам пора отправляться домой, Джефф.

Джефф расправил плечи и огляделся, но не заметил никакого движения.

— Чего ты хочешь? – громко крикнул он. – Ты послал за нами. Чего ты хочешь?

Ответа не последовало, но Джефф ощутил слабую вибрацию пола. Норби не ошибся: здание было живым. Неужели сам замок вызвал их сюда?

— Чего ты хочешь от меня? – снова крикнул он.

— Джефф, – завопил Норби. – Помоги!

Четыре небольших механизма, похожие на того робота-садовника, которого они видели снаружи, выкатились из темноты и набросились на Норби. Они схватили его за руки и за ноги.

Когда Джефф рванулся к Норби, один из больших Менторов неожиданно шевельнулся. Его глазные впадины озарились радужным сиянием, четыре руки приподнялись.

— Джефф, не позволяй ему приближаться к тебе! – крикнул Норби, пытаясь стряхнуть с себя маленькие механизмы.

Но предупреждение запоздало. Руки робота удлинились и обвили Джеффа стальным захватом, который он не мог разорвать.

— Норби, уходи в гиперпространство! – заорал Джефф. – Постарайся оставить механизмы здесь, но возьми их с собой, если придется.

— А как же ты, Джефф?

— Со мной все будет в порядке… до твоего возвращения. Я знаю, ты вспомнишь, как вернуться обратно.

Увы, Джефф вовсе не был в этом уверен.

Норби втянул голову и исчез вместе с маленькими атакующими роботами, прицепившимися к его рукам и ногам.

— Туда ему и дорога, – большой робот, державший Джеффа, заговорил хриплым, скрежещущим голосом. – Я не одобряю инопланетных машин, а также инопланетные жизненные формы.

— Подожди, – сказал Джефф, тщетно пытаясь высвободить руку из захвата робота. – Я нахожусь здесь с дружеским визитом.

— В таком случае докажи это, оставшись здесь и выполнив свою задачу, – с этими словами Ментор поднял Джеффа и понес его в заднюю часть помещения. Там он нажал ногой на незаметное углубление в стене. Стена разделилась надвое и бесшумно скользнула в стороны, открыв какие-то аппараты, сиявшие многочисленными движущимися огоньками. В центре комнаты оставалось пространство, где могли стоя разместиться человек десять; туда-то Ментор и втолкнул Джеффа.

Джефф попытался уйти, но обнаружил, что заключен в невидимую силовую клетку. Он не видел ее границ, но когда он прикасался к ним, то получал ощутимый удар током. Тогда он уселся в центре и стал ждать.

Огоньки вокруг начали поворачиваться, фокусируясь на нем. «Меня сканируют», – подумал он.

«Да, это так, – ответил телепатический голос. – Думай ясно и медленно, чтобы сканирование твоих мыслей проходило правильно».

— Не буду! – вслух ответил Джефф. – Я не собираюсь сообщать вам, откуда я пришел.

«Ты останешься здесь до тех пор, пока не завершись свою задачу, сообщив все, что тебе известно».

— Я не машина! – закричал Джефф, стараясь подавить свои мысли чувством раздражения. – Я протоплазма, органическое существо. Мне нужна еда.

«Джемианцы обеспечат тебя едой. А теперь замолчи и дай исследовать свой разум, иначе будешь наказан».

— Я не замолчу… Ой!

Джефф получил неприятный удар током. Тогда он перестал разговаривать и принялся яростно думать: «Друзья, сограждане, римляне…»

«Где находится твоя планета?»

— Никогда о ней не слышал. – «Я пришел похоронить Цезаря, а не восславить его…» – Ой! Если вы будете бить меня электричеством, то я потеряю сознание, и вместо хорошего Шекспира вы услышите всего лишь бессвязный лепет.

«Почему ты находишься здесь? Как вы называете себя в эти дни?»

— Самые лучшие существа во вселенной, вот как! И что означает «в эти дни»? «Быть иль не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль…»

Так продолжалось некоторое время. К счастью для Джеффа, ему не было нужды точно цитировать Шекспира или хотя бы вспоминать разные отрывки. Вскоре он начал повторять «быть иль не быть» снова и снова. Его еще дважды стегали током, но после второго удара он сделал вид, что теряет сознание, и начал думать бессмысленными слогами. После этого удары прекратились. Фигура Ментора за стенами силовой клетки застыла, словно у него иссякла энергия.

И тут в сознание Джеффа ворвался другой телепатический голос:

«Держись, Джефф! Я вытащу тебя отсюда».

Норби неожиданно появился рядом с ним внутри силового поля.

«Норби! Я уже думал, что ты не вернешься».

«Подзарядившись, я оставил атаковавших меня роботов в гиперпространстве и перепрыгнул в твою тюрьму. Сейчас я попытаюсь доставить нас в дом драконов».

«Нет! Возьми нас домой!»

«А что, если компьютер Менторов сможет определить, куда мы направились?»

«Хорошая мысль, Норби. Мне следовало бы подумать об этом. Но почему тебе нужен дом Зи?»

«Потому что нам нужна ее подушка. Я не знаю, что это такое, но подушку изготовили Другие, и нам надо попробовать открыть ее секрет. Я уверен, что Зи об этом не знает».

Но Ментор знал! Его мысли неожиданно ворвались в сознание Джеффа, заглушая мысли Норби.

«Я должен получить подушку. Я видел ее образ в твоем сознании».

— Торопись, – вслух сказал Джефф, хватая Норби за руку. – Гиперпрыжок!

Они нырнули в серое ничто и вынырнули перед маленьким замком Зи.

— Опять небольшой промах, – заметил Норби. – Я собирался приземлиться в ее гостиной. А вот и новые атакующие силы Менторов, – добавил он, указав на маленькие крабообразные механизмы, спускавшиеся со склона холма. Джефф и Норби побежали со всех ног.

Зи вышла им навстречу вместе с Заргл, заверещавшей от восторга при виде Джеффа.

— Ну как? – спросила драконица. – Как прошла ваша встреча с Менторами? Должно быть, вы очень важные особы, если удостоились у них аудиенции.

— Потом, – сказал Джефф. – Можно нам взять вашу подушечку – я имею в виду подставку для хвоста? Возможно, это устройство, сделанное Другими.

— Тогда будьте добры, заберите ее. Я боюсь иметь такие вещи. – Зи вошла в свой маленький замок и вскоре вышла с подушечкой, которую вручила Джеффу.

Джефф прижал подушку к груди. Она была меньше, чем Норби, и гораздо легче. Обивка, на ощупь напоминавшая кожу, была светло-зеленого цвета, потертая в тех местах, где в течение многих лет отдыхали чешуйчатые драконьи хвосты.

— Я почему-то уверен, что эту подушку можно открыть, если расшифровать код, зашифрованный в волнистых линиях по краям, – сказал Норби. – Внутри что-то есть.

— Что именно?

— Не знаю. Но сейчас не время беседовать, Джефф. Те маленькие атакующие роботы уже почти спустились с холма.

Норби активировал свой антиграв и устроился под мышкой у Джеффа. В другой руке Джефф держал подушку.

— Готов? – спросил он.

Приближающиеся роботы засеменили быстрее.

— Положите то, что вы держите, и сдавайтесь, – хором кричали они пронзительными писклявыми голосами. – Вы наши пленники!

— Нет, – ответил Джефф. – У вас замечательная планета, но вы не умеете как следует принимать гостей. А теперь – до свидания!

— Подождите, не уходите! – заверещали они.

— Отправляемся прямо в нашу квартиру, Норби, – сказал Джефф. – Люди из службы безопасности уже должны были уйти. Не забудь прикрыть подушку защитным экраном, пока мы будем в гиперпространстве. И не слишком четко определяй наши координаты: я не хочу, чтобы Менторы пронюхали, где находится Солнечная система.

— Не беспокойся, – отозвался Норби. – Они недостаточно сильны и не могут пользоваться телепатией без помощи главного компьютера.

Атакующие роботы были уже совсем рядом.

— Поехали, Норби!

Серые волны сомкнулись над ними. Они падали, падали, падали…

— Норби! – крикнул Джефф. – Включи свой антиграв, пока мы не врезались в землю!

Они взмыли вверх. Джефф, немного дрожа, осмотрелся по сторонам. Под левой рукой он держал подушку, а под правой – Норби, и они больше не были на Джемии. Тут сомнений не оставалось.

Но они не попали и в квартиру Уэллсов. Не было ни квартиры, ни здания, ни Манхэттена – лишь огромное белое поле, простиравшееся внизу.

— Снег? – спросил Норби. – Странно, ведь сейчас лето. Что здесь делает снег?

— Это не просто снег, – сказал Джефф. – Это ледник!

Глава 5 Путаница со временем

— Ты забросил нас на Аляску! – Джефф дрожал от холода. – Или на Северный полюс. Или куда-нибудь далеко на юг, вроде Антарктики. А может быть, даже на другую планету.

— Это Земля, я уверен, – сказал Норби, когда они заскользили надо льдом. – Координаты совпадают, солнце земного типа. Полагаю, это Антарктика.

— Ничего подобного, – возразил Джефф. – Если это земное солнце, то оно, как видишь, стоит высоко над горизонтом, поэтому мы не можем находиться в Антарктике. А также на Аляске. Возможно, это тибетское плато, но тогда мы должны видеть горы, а их нет.

— Не надо так волноваться, Джефф. Вон там какие-то лошади. Мы можем спросить у всадников…

Прищурившись, Джефф посмотрел в направлении, указанном Норби.

— Там нет всадников, и это верблюды. Большие волосатые верблюды, и они идут по снегу! Ничего себе!

Пара глаз Норби, обращенная к Джеффу, внезапно закрылась, а затем снова раскрылась.

— Ты думаешь…

— Да, я думаю! А ты, судя по всему, нет.

Джефф обвел взглядом горизонт. То, что казалось сплошным белым полем, постепенно переходило в склон, полого спускавшийся в южном направлении. Дальше просматривалась долина с карликовыми пальмами у края ледника.Она уходила вперед, расширяясь и углубляясь, а далеко впереди брезжили воды Атлантического океана… или Тихого?

— Норби! Там, под пальмами, я вижу стадо других животных. Подлети-ка поближе!

Все оказалось гораздо хуже, чем Джефф мог себе представить.

— Ты знаешь, что это за животные? – требовательно спросил он.

— Слоны, – робко ответил Норби. – Но в холодных странах слонов не бывает, не так ли?

— Это хуже, чем слоны. Это вымершие слоны!

— Но они живые!

— Они живы сейчас, но в один прекрасный день вымрут все до единого. Посмотри на них, Норби. У слонов не бывает длинной светлой шерсти. Это мастодонты, и мы видим их собственными глазами – первыми из жителей нашей эпохи!

— Может быть, это шерстистые мамонты. Разве шерстистые мамонты не живут в холодном климате?

— Больше не живут. Во всяком случае, с последнего ледникового периода – а это именно то время, в которое мы попали.

— Извини, Джефф. Мне в самом деле очень жаль. Я так много думал о путешествии во времени, что автоматически проделал его, когда пытался доставить нас домой.

— Ты говорил, что не знаешь, как это делается.

— Я не знаю. Но что-то внутри меня…

— Ладно, не будем об этом, – сказал Джефф. – Так или иначе, у мамонтов были крупные округлые выступы на верхушке головы, а у мастодонтов – нет. Кости мастодонта были обнаружены в долине реки Гудзон в восемнадцатом веке, – он помедлил и задумчиво добавил: – Следовательно, это действительно долина реки Гудзон, какой она была до отступления ледника. Вон там находится доисторический Гудзонский каньон, несущий в море талые ледниковые воды. В наше время он будет находиться ниже уровня океана. Как же давно это было! Наверное, даже индейцы еще не расселились по Американскому континенту. Норби, ты обязан вернуть нас в наше время.

Джеффу было трудно удерживать подушку застывшими от холода пальцами, и он попытался поудобнее пристроить ее на бедре. «Как жаль, что нельзя засунуть руки в карманы!» – подумал он.

— Джефф, – сказал Норби. – Я боюсь. Я постоянно все путаю. Может быть, нам лучше остаться здесь?

— В ледниковой эпохе? Мы быстро замерзнем и умрем. А если мы отправимся в более теплые края, у нас все равно нет ни пищи, ни оружия, чтобы раздобыть пищу. И нам не с кем будет разговаривать, кроме как друг с другом. Кроме того, я хочу вернуться в свое время.

— Но я не знаю, как вернуться!

— Ты же вернулся из римского Колизея?

— Да. Когда лев прыгнул на меня, я так испугался, что перестал думать. Я просто перепрыгнул во времени.

— Тогда сделай то же самое сейчас.

— Я не могу перестать думать.

«Это я виноват, – подумал Джефф. – Норби – запутанный маленький робот, обладающий талантами, которых он не понимает или не умеет как следует применить. Нет смысла винить его или пытаться заставить его решить проблему. Я сам должен это сделать. Фарго всегда говорил: «Не думай, братец, а смекай, и если решил взяться за дело – берись от всего сердца».

Твердая подушка снова начала выскальзывать из пальцев Джеффа. Он никак не мог поудобнее ухватиться за нее. «Как бы мне смекнуть, что к чему?» – думал он.

«Я не понимаю тебя, – вмешался Норби. – Сначала ты велел мне перестать думать, а теперь бормочешь о том, как смекнуть, что к чему».

На какой-то момент Джефф был поражен нежданным вторжением в свои мысли. Потом он вспомнил. После драконьего укуса они с Норби могли общаться телепатически, если находились в контакте друг с другом.

— Я просто пытался обдумать наше положение, а ты прочел мои мысли, – сказал он вслух.

— Было бы здорово, если бы ты смог прочесть мои мысли и объяснить мне, как вернуться в наше время. Иногда мне кажется, что дело не в моих инопланетных деталях, а в том, что они так перемешаны с земными.

Некоторое время они молчали, лишь Джефф трясся от холода и стучал зубами. Наконец он сказал:

— Все, что я могу прочесть в твоем сознании, это «о, Боже, Джефф продаст меня, если я буду таким путаником». Прекрати немедленно! Я не собираюсь продавать тебя. Ты навсегда останешься моим роботом, как бы ты ни запутывался.

— Спасибо Джефф, – сказал Норби. – А в твоем сознании я мог слышать лишь «мне холодно, мне холодно». Мне ужасно жаль тебя.

— Что ж, – уныло продолжал Джефф. – По крайней мере, сейчас лето, иначе солнце не стояло бы так высоко в небе. Здесь достаточно холодно, но завтра или в другое время года может быть гораздо холоднее. Давай попробуем вместе, Норби. Я буду усиленно думать о нашей квартире, а ты настройся на образ в моем сознании. Может быть, тебя озарит, и ты узнаешь временные координаты.

Они попробовали, но ничего не вышло.

— Не сработало! – запричитал Норби.

Джефф прикусил губу и постарался совладать с отчаянием. Должен же быть какой-то способ выбраться отсюда!

— Норби, – сказал он. – Может быть, мы не стараемся как следует, потому что инстинктивно не хотим возвращаться в квартиру. Кто знает, вдруг там опасно? Если бы смогли перенестись на наш разведывательный катер, «Многообещающий», это было бы надежнее, но…

— Что?

— Видишь ли, я не знаю, где находится «Многообещающий». Он может стоять в большом доке Космического Командования на орбите Марса – ведь Фарго теперь присоединился к команде адмирала Йоно. Но там тысячи причалов, и я не знаю, у какого из них стоит катер. В сущности, я даже не могу быть совершенно уверен, что «Многообещающий» находится там.

— Мы можем попробовать, – сказал Норби. – Постарайся представить себе док Космического Командования. Ты видел его, верно?

— Да, но я не могу представить себе наш корабль внутри, – Джефф неуклюже попытался сместить подушку в новое положение. – Зато я могу ясно представить себе рубку «Многообещающего». Может быть, мы сумеем настроиться на рубку независимо от того, где она находится? – Он скривился от боли. – Я так замерз, что мне больно держать подушку. У меня онемели все мышцы.

В этот момент подушка выпала из скрюченных пальцев Джеффа и полетела – вниз, вниз, к сверкающей снежной поверхности.

— Нет! – крикнул Джефф и принялся изо всех сил бить себя рукой в грудь, чтобы восстановить кровообращение. Однако ему не удалось этого сделать, поскольку в следующую секунду Норби нырнул, и сила толчка выбила из его легких весь воздух.

Зууум! Норби молнией пронесся в морозном воздухе, держась за Джеффа, и смог-таки поднырнуть под подушку. Ему удалось поймать ее за мгновение до того, как она упала в снег. Однако при этом он отпустил Джеффа.

К счастью, Норби как раз начинал возвратное движение, поэтому Джефф упал без добавочного ускорения, а верхний слой снега оказался мягким. Он приземлился на спину с раскинутыми руками и ногами, наполовину зарывшись в снег. Норби с виноватым видом подошел к нему, держа подушку в одной руке и протягивая другую.

Снова оказавшись в воздухе, Джефф принялся вертеться, как рыба на крючке, стараясь стряхнуть налипший снег.

— Не дергайся, – сказал Норби.

— Я не могу. Если я не стряхну снег, он растает, и я промокну. Хуже, чем замерзнуть, может быть только одно – замерзнуть и промокнуть.

— Думай о рубке катера.

Джефф начал думать. Несколько лет назад Фарго научил его технике сосредоточения и медитации; теперь он нуждался в ней для спасения своей жизни.

«Многообещающий». Маленький, ладный, надежный.

«Не думай словами, Джефф. Транслируй образы».

Появились образы, и Джефф медленно погрузился в них, расслабившись и доверившись Норби. По мере того, как он успокаивался, образы становились все более яркими. Наконец он забыл о своем отчаянии, забыл о боли и холоде. Он даже забыл себя, полностью слившись с Норби, глядя на рубку «Многообещающего», ясно представляя ее себе их объединенным разумом – так ясно, что она стала реальной, привязанной к пространству и времени.

И вдруг они оказались там!

— Ох! – воскликнула Олбани. Она служила в полиции, и профессиональная выдержка не позволяла ей завизжать.

Джефф устало улыбнулся ей и непроизвольно задрожал, стряхивая с волос тающий снег.

— Там везде был лед! – воскликнул Норби. – Джефф едва не замерз. Это моя вина, но я опять ничего не мог поделать.

Фарго жестом приказал ему замолчать и быстро ощупал руки Джеффа.

— Объяснишь позже. Снимай одежду.

— Но Олбани… – запротестовал Джефф.

Олбани отвернулась.

— Я не буду смотреть, – сказала она.

— Снимай все, – повторил Фарго. – Неважно, смотрит она или нет. Принеси мне одеяло, Норби.

Через несколько минут Джефф отдыхал, завернувшись в теплое одеяло, в то время как Фарго энергично растирал полотенцем его лицо и голову.

— А теперь скажи, где вы были, – потребовал Фарго.

— Мы совершили небольшую поездку, – весело ответил Норби.

— С подушкой? – поинтересовалась Олбани.

— Послушайте, здесь безопасно? – спросил Джефф. – Никакой тайной полиции?

— Только наша, манхэттенская, – ответил Фарго, обняв Олбани за изящную талию. – Я пытался убедить ее отправиться со мной в небольшую исследовательскую экспедицию. Она отказывается под тем предлогом, что налоговый кризис на Манхэттене вынудил многих полицейских уйти в отставку, и она якобы не может позволить себе прогуливать работу. Ты когда-нибудь слышал подобные глупости, Джефф?

— Ты хочешь сказать, что мы находимся на Манхэттене? – спросил Джефф. – Я думал, катер стоит в доке Космического Командования.

— Раньше так и было, но после вашего поспешного исчезновения я позволил людям из службы безопасности обыскать квартиру. Естественно, они ничего не нашли и ушли ни с чем, изрыгая угрозы и проклятия. Потом я стал ждать тебя. Но дни шли за днями, а ты все не возвращался, поэтому я решил поискать тебя на «Многообещающем». Но я вернулся на Землю, так как хотел взять с собой Олбани. В конце концов, она хороша не только в тех случаях, когда дело доходит до драки.

— Что значит «дни шли за днями»? – тревожно спросил Джефф. – Как ты думаешь, как долго меня не было?

— Я не думаю, Джефф, я знаю. Тебя не было тринадцать дней.

— Что?

— Ты удивлен? Разве ты сам не знаешь, сколько прошло времени?

Джефф покачал головой.

— Кажется, я должен рассказать тебе о другом секрете Норби.

— Ты собираешься выдать мой секрет в присутствии посторонней особы? – возмущенно спросил Норби. Его голова то исчезала в бочке, то высовывалась обратно.

Олбани очаровательно улыбнулась.

— Все в порядке, – сказала она. – Поскольку я не могу отправиться в вами, то мне пока лучше не знать никаких секретов. А теперь я должна вернуться в свой участок.

Она направилась к воздушному шлюзу.

— Мы в самом деле на Манхэттене? – снова спросил Джефф.

— На большой лужайке в Центральном парке, – отозвался Фарго. – Что не вполне соответствует правилам для транспортного средства этой категории, но у меня есть официальный документ, подписанный адмиралом Йоно, а одна моя знакомая из полиции нажала несколько нужных кнопок… – он улыбнулся Олбани. – Поэтому я здесь.

Он двинулся к воздушному шлюзу, но на пороге остановился и посмотрел на Джеффа.

— Пока я буду провожать свою несговорчивую даму сердца, предпочитающую работу приключениям из-за непомерно развитого чувства гражданского долга, почему бы тебе не выпить чашку горячего шоколада? Ты можешь согреться изнутри так же, как и снаружи. И поешь чего-нибудь, если проголодался.

Фарго и Олбани ушли.

— Надеюсь, ты понимаешь, что вернул нас обратно почти с двухнедельным опозданием, – обратился Джефф к Норби.

— Ты ожидаешь от меня совершенства буквально во всем, не так ли? – сварливо отозвался робот. – Разве я не доставил тебя прямо по назначению? А несколько минут в ту или иную сторону роли не играют.

— Несколько минут…

Фарго торопливо вернулся на борт «Многообещающего» и запер за собой воздушный шлюз.

— Приготовьтесь к отлету, коллеги, – распорядился он. – Служба безопасности обнаружила местонахождение моего катера и хочет обыскать его. Либо мы стартуем сейчас же, пока Олбани пытается отвлечь их, либо вам обоим придется снова исчезнуть.

— Куда тебя взять, Джефф? – жизнерадостно поинтересовался Норби.

— Только не это! – взвыл Джефф. – Стартуй, Фарго, я остаюсь на «Многообещающем». Мне становится дурно при мысли о том, что мы снова можем заблудиться в пространстве и времени.

Фарго выразительно приподнял бровь, но ничего не сказал, поспешно переключая тумблеры. «Многообещающий» поднялся в воздух.

— Управление Безопасности на аэрокаре, капитан, – сообщил бортовой компьютер. – Вы находитесь под арестом. Вам приказано сдать ваш корабль. Если вы попытаетесь бежать, вас вернут обратно силовым крюком.

— Это они так говорят, – беспечно отмахнулся Фарго. – Сперва им придется поймать нас.

— Мы не сможем убежать от них, – предостерег Джефф.

— Нет, сможем. Я оторвусь от них в нижнем слое облачности, а когда они начнут искать нас, мы войдем в гиперпространство, конечно, если Норби справится. С их точки зрения, мы просто исчезнем.

— Но тогда они узнают, что у нас есть гипердвигатель.

— Ничего подобного. Они будут знать, что мы исчезли – возможно, потерпели аварию. Несколько дней они будут искать разбитый корпус нашего катера, – Фарго повернулся к Норби: – Ты можешь переключить двигатель «Многообещающего» на гиперпространственный режим, как только мы войдем в облака?

— Я могу открыть свой канал связи с гиперпространством для бортового компьютера. Это глупый компьютер, но, может быть, он сумеет последовать моим инструкциям. Если бы он был таким же умным, как я…

— Просто сделай это, Норби, ладно? – попросил Фарго.

При мысли о новом гиперпространственном прыжке Джефф откинулся на спинку кресла и закрыл лицо руками.

Глава 6 Как открыть подушку?

— Настоящая конфетка! – воскликнул Фарго.

— Благодарю за комплимент, – отозвался Норби. – Ты можешь так говорить, поскольку тебе не пришлось трудиться самому. Я чуть не сработался до смерти, пытаясь втолковать этому тупому компьютеру, что к чему. С тобой все в порядке, Джефф?

Джефф выглянул из-под одеяла.

— Я устал, – мрачно сказал он. – И проголодался. Ты против этого не возражаешь? Это не запрещено законом?

— Подростки, – вздохнул Норби. – Вечно устают, вечно голодны и постоянно выходят из себя по пустякам.

Фарго развернулся в капитанском кресле и пробежался пальцами по клавиатуре компьютера.

— Скоро подадут ланч, Джефф. Но я посажу тебя на хлеб и воду, если ты не расскажешь мне, что с вами случилось и в чем заключается другой секрет Норби. Хотя после твоих разговоров о блужданиях в пространстве-времени я могу себе представить, о чем речь.

— Сначала я хочу поесть, – буркнул Джефф. Он нетерпеливо смотрел на стеклянную дверцу, откуда подавалась пища. Ему было все равно, какую синтетическую трапезу подаст «Многообещающий» – лишь бы ее подали быстро.

С легким хлопком сжатого воздуха наружу выполз синтетический гамбургер с синтетической жареной картошкой и настоящим, хотя и рециклированным яблочным соусом. Фарго с любопытством наблюдал, как Джефф набросился на еду.

— Я вижу, мне придется подождать, – заметил он.

— Пусть Норби тебе расскажет, – с набитым ртом промямлил Джефф. – Но сделай скидку на его предубежденность.

— Он общается с бортовым компьютером.

— И сейчас мне нельзя мешать, – с важным видом добавил Норби. – Я провожу очень тонкую настройку компьютера, чтобы вы могли входить в гиперпространство, даже если меня с вами не будет. Я немного изменил строение антиграва; это необходимо для нормальной работы гипердвигателя.

— Откуда ты знаешь?

— Так, догадываюсь. Вся вселенная связана гравитацией, и я не думаю, что возможно выйти из нормального пространства, если временно не избавиться от гравитации, и наоборот. Возможно, принцип работы антиграва заключается в привязке обычного пространства к маленькому кусочку гиперпространства.

— Где мы сейчас находимся? – спросил Джефф через несколько минут, по-прежнему с полным ртом.

— Не знаю, – ответил Фарго. – Норби, отключись от компьютера и скажи, куда ты нас забросил. Снаружи открывается прекрасный вид, но это явно не Земля.

— Джемия, – пробормотал Норби.

— О нет, только не сюда! – Джефф оторвался от яблочного соуса. – Фарго, тебе лучше выслушать всю историю.

Фарго слушал, не перебивая, пока Джефф описывал свои приключения на Джемии.

— Короче говоря, – подытожил он, – мы имеем дружелюбных драконов и совсем недружелюбных роботов.

— Да, – согласился Джефф. – И единственный способ бегства отсюда – маленький робот, который не только не умеет как следует ориентироваться в гиперпространстве, но также может доставить тебя совсем не в то время, куда ты ожидал попасть.

— Ничего себе! – воскликнул Норби, оторвавшись от компьютера. – И это при том, что я до костей срабатываю свои логические контуры ради вас!

— Мне кажется, что на Джемии остались незаконченные дела, – заметил Фарго. – Я голосую за посадку.

— И я тоже, – поддержал Норби. – Меня тянет к этой планете.

— Я против, – сказал Джефф. – Никогда не нарывайтесь на неприятности, пока…

— Двое против одного! – одновременно воскликнули Фарго и Норби.

— Единственное затруднение заключается в том, что компьютер сообщает о существовании какого-то силового барьера вокруг планеты, – сказал Фарго пару часов спустя.

— Правильно, – удовлетворенно произнес Джефф. – Зи говорила мне, что джемианцам не позволяется путешествовать на другие планеты, и я полагаю, что существам с других планет не разрешается посещать Джемию. Она сказала, что мы были самыми первыми визитерами. Давайте отправимся куда-нибудь еще!

— Раньше мы попадали на Джемию, потому что пользовались гипердвигателем и миновали барьер, не находясь в обычном пространстве, – задумчиво сказал Норби. – Все, что нам нужно сделать теперь – использовать гипердвигатель.

— Подожди, – быстро сказал Джефф. Он хорошо знал Фарго и Норби и понимал, что отговорить их практически невозможно. Оставалось одно: поставить их перед другой проблемой. Джефф отчаянно нуждался в небольшом отдыхе – от усталости у него закрывались глаза.

— Вам не кажется, что сначала следовало бы выяснить, зачем Менторам нужна эта подушка? – осведомился он.

— Не лучше ли просто спросить у самих Менторов? – парировал Фарго.

— Нет, – с жаром произнес Джефф. – Они не вспоминали о подушке до тех пор, пока Норби не упомянул о ней. Может быть, они не знают, что находится внутри. А Норби считал, что сможет открыть ее, если решит уравнения, закодированные в волнистом узоре по краям.

— Ты прав. Разумный парень! Норби, возьми на заметку: у твоего хозяина есть все задатки будущего гения.

— Да, Фарго, – отозвался Норби. – Я всегда это подозревал. Правда, расшифровать символы на подушке будет очень непросто.

Джефф подавил вздох облегчения.

— Я совершенно согласен с тобой. Не торопись, Норби, подумай как следует. А пока ты работаешь, я постараюсь урвать для себя немного долгожданного сна. Фарго, пожалуйста, ничего не предпринимай, пока я сплю!

Фарго зевнул.

— Ладно, – сказал он. – Я сам не прочь немного вздремнуть.

Он откинулся на спинку кресла, надвинул пилотскую кепочку на глаза и уснул еще раньше, чем Джефф.

Восемь часов спустя Джефф и Фарго заканчивали завтракать, между тем как Норби пытался объяснить, что код Других оказался чрезвычайно сложным.

— Но почему? – спросил Джефф. – Ты же понимаешь по-джемиански, так почему же ты не можешь прочесть их письменность?

— Потому что это не письменность, – в голосе Норби появились пронзительные нотки. – Это код. Код, которым пользовались Другие – кем бы они ни были, – и возможно, его вообще нельзя расшифровать по-джемиански. Так или иначе, но мне удалось частично расшифровать его. В первой части говорится «Многоцелевое…»; по крайней мере, мне так кажется.

— Многоцелевое что? – спросил Джефф.

— Не знаю. Другая половина мне не дается.

Фарго ухмыльнулся и взял последний синтетический бисквит.

— Многоцелевой стиральный порошок? Многоцелевое оружие?

— Возможно, просто «многоцелевая подушка», – разочарованно произнес Джефф. – Между прочим, она так и использовалась. Драконы клали на нее свои хвосты, ничего не подозревая. Мне кажется, ты ни на шаг не приблизился к решению загадки.

— Верно, – веки маленького робота наполовину опустились, и Джеффу показалось, что по его щеке вот-вот скатится масляная слезинка.

— Есть какие-нибудь намеки? – спросил Фарго. – Я имею в виду, намеки на то, как открыть подушку?

— Кроме слов, называющих подушку «многоцелевым нечто», есть еще цифры. Они сгруппированы в странных комбинациях.

— Покажи-ка, – попросил Фарго.

Они с Норби склонились над компьютерной распечаткой, олицетворявшей усилия маленького робота. Пока они тихо переговаривались друг с другом, Джефф обозревал окрестности через смотровой экран. Планета Джемия плыла в черном океане космоса, задрапированная облаками. Ему показалось, что космос – голубой океан и зеленовато-коричневые земные массивы – или это был один огромный континент? Были ли драконы единственными разумными существами, населявшими Джемию? Наверное, да, поскольку Зи не упоминала о других разумных существах, кроме Менторов. А Менторы? Почему они хотели заполучить подушку? Чего они хотели от Джеффа? Они так и не успели, а может быть, и не захотели объяснить, что им нужно. Разве может один подросток сделать что-нибудь, недоступное для Менторов с их мощным компьютером?

Джефф покачал головой. Он зашел в тупик. Оставалось надеяться, что у Норби и Фарго получится лучше, чем у него.

— Если эта часть кода зашифрована цифрами, перед нами может быть двойной код, где цифры подменяют слова, – предположил Фарго.

— В таком случае, я сдаюсь, – простонал Норби. – Я всего лишь маленький глупый робот, и ты не должен слишком много ожидать от меня.

Джефф понял, что Норби совсем выбился из сил.

— Отвлекись ненадолго, Фарго, – предложил он. – Может, споем пару песенок для прочистки мозгов?

Наступила длительная пауза. Фарго напряженно смотрел на своего младшего брата. Потом он с размаху ударил правым кулаком по левой ладони.

— Мой брат – гений! – воскликнул он.

— Почему? Что я такого сделал?

Но Фарго уже заливался смехом, поэтому Норби ответил за него.

— Думаю, Фарго пришел к выводу, что цифры на подушке заменяют музыкальные ноты, – сказал он. – Скорее всего, он прав. Как только ты упомянул о музыке, Джефф, мой мозг подсказал мне, что это и есть правильное решение. Я удивлен, что Фарго тоже это понял. У вас обоих бывают светлые моменты… для людей, конечно.

На расшифровку ушел еще один час, но с помощью Норби и компьютера «Многообещающего» Фарго наконец получил мелодию.

— Ну что, споем? – предложил он.

— Да! – с энтузиазмом подхватил Норби.

— Нет! – отрезал Джефф. – Сначала я возьму станнер, на тот случай, если подушка обернется каким-нибудь смертоносным роботом Других.

— У нас нет станнера, – добродушно заметил Фарго. – Ты знаешь мой лозунг: «Все, что нужно – это вовремя сказанное слово».

— Олбани пользуется карате, – заметил Джефф.

— Что ж, – Фарго пожал плечами. – У красивых женщин свои странности. Если в подушке окажется какая-нибудь гадость, пусть Норби справится с ней.

— Почему я? – спросил Норби.

— Потому что у тебя бывают светлые моменты… для робота, конечно.

Джефф рассмеялся.

— Ладно, Фарго, давай.

Фарго пропел расшифрованные ноты. Когда мелодия отзвучала, все уставились на подушку, но ничего не произошло.

— Может быть, ритм неправильный? – спросил Фарго.

— Думаю, мелодию следовало исполнять в миноре, – сказал Норби. – Теперь я, кажется, вспомнил.

— Если бы твои мыслительные процессы не были такими запутанными, ты смог бы вспомнить об этом заранее, а не задним числом.

— Лучше задним числом, чем никогда, – надменно ответил Норби. – Моя инопланетная механика и так оказала неоценимую помощь. Как далеко смогли бы вы продвинуться с этой подушкой без меня?

— Совершенно верно, – примирительно сказал Джефф.

Фарго снова запел. На этот раз мелодия была печальной, медленной и меланхоличной. Джефф задавался вопросом: что же такое находится в подушке, если для его освобождения нужны такие горестные песнопения?

Песня закончилась. Трое в рубке и бортовой компьютер погрузились в молчание. Планета Джемия на смотровом экране тоже безмолвствовала.

Но что-то происходило. Обивка подушки становилась все тоньше и прозрачнее. Неожиданно она разорвалась надвое; половинки развалились, словно скорлупа аккуратно разбитого яйца.

— Во имя всех спутников Юпитера! – воскликнул Фарго. – Что это такое?

Оно было зеленым и пушистым. Может быть, это были пушистые чешуйки, или же чешуйки были такими крохотными, что выглядели как мех. Что бы это ни было, оно напоминало новорожденного дракона, свернувшегося в клубочек.

Развернувшись, существо встряхнулось, и чешуйки стали гораздо пушистее. Это было маленькое животное, размером примерно с кошку, с округлой головой, окольцованной тонким золотым воротником, и странной клыкастой мордочкой.

Фарго попятился.

— Как ты думаешь, Норби, нам нужно защититься от этой клыкастой твари?

Норби не ответил, зачарованно глядя на существо.

— Оно тебе знакомо, Норби? – спросил Джефф по-джемиански, надеясь, что существо тоже поймет его.

Но животное лишь зевнуло. Потом оно снова встряхнулось, потянулось и принялось бродить по рубке, обнюхивая все вокруг и помахивая своим длинным, пушистым хвостом.

— Когда кошка машет хвостом, это означает, что она сердится, – заметил Фарго.

— Зато когда собака машет хвостом, это означает, что она радуется, – возразил Джефф. – Если это существо сродни драконам, то оно должно понимать нас, когда мы говорим по-джемиански.

— Между прочим, это «она», – сказал Норби. – Она не умеет говорить. Как видите, она не слишком умна, но и не опасна. Теперь я вспомнил.

— Почему она была так надежно спрятана в подушке?

— Этого я пока не могу объяснить.

— Откуда ты знаешь, что это «она»? – спросил Фарго.

— Они все такие, вроде драконов. Но эта разновидность откладывает яйца.

Пушистое зеленое существо подошло к Джеффу и выпрямилось на задних лапах, обнюхивая его. Он протянул руку и позволил ему обнюхать и эту часть своего тела. Оно не стало кусаться, но потерлось головой о его ладонь, словно хотело, чтобы он погладил ее. Он механически подчинился, подумав, что существо ведет себя как кошка, хотя и совершенно не похоже на кошку. На ощупь зверек был одновременно мягким и щетинистым – комбинация, для которой Джефф не мог подобрать определения.

— Мне всегда хотелось иметь кошку, – сказал он.

Существо под его рукой начало меняться. Мордочка укорачивалась, уши и хвост удлинялись, клыки исчезли. Оно мяукнуло.

— Это же кошка! – изумленно произнес Фарго. – Иди сюда, кошечка!

Существо подбежало к Фарго. Он погладил его.

— А ты можешь стать собакой?

Следующая перемена была еще более поразительной. Очертания тела существа вытягивались и изменялись, пока оно не стало очень похожим на собаку.

— Вуф! – гавкнула собака.

— Теперь я вспомнил, – заявил Норби. – Это Многоцелевое Домашнее Животное.

— Все-таки Другие не такие уж плохие, – пробормотал Джефф. – Мне нравится, что они любили домашних животных.

— Давайте будем надеяться, что мы тоже ей понравимся, – сказал Фарго, лаская Многоцелевое Домашнее Животное, которое теперь напоминало зеленого бигля (Фарго всегда был неравнодушен к биглям)^[86]. Оно лизнуло его в ухо и замурлыкало.

— Биглям не полагается мурлыкать, – немного раздосадованно сказал Джефф. Он не мог понять, почему существа женского пола всегда испытывали такую склонность к Фарго. Правда, у него был Норби. Разумеется, робота трудно приласкать, зато Норби до сих пор не выказывал ни малейшего желания сменить хозяина.

— Пусть мурлычет, – отмахнулся Фарго. – Я назову ее Оолой.

— Почему? – спросил Джефф.

— Потому что эта кличка ей подходит, – ответил Фарго.

Многоцелевое Домашнее Животное насторожило уши, которые теперь стали длинными и висячими, и заскулило. Фарго почесал его под подбородком.

— Ну как, Оола, тебе нравится твое новое имя?

Она похлопала Фарго по лицу своей лапкой, больше похожей на кошачью, чем на собачью, и ухмыльнулась, вывесив язык.

— Вот видишь, – сказал Фарго. – Это ее имя. Оно ей нравится.

— Ты получил наполовину бигля, а наполовину – Чеширского Кота, – заметил Джефф. – Возможно, она будет меняться по любой мысленной прихоти, и ты так и не узнаешь, как она выглядит на самом деле.

Он по-прежнему немного завидовал Фарго.

— Интересно, откуда Другие взяли ее?

— Возможно, они сделали ее, – сказал Норби. – Когда-нибудь в наших путешествиях мы обнаружим животных, у которых Другие взяли гены для биосинтеза этого экземпляра. И не спрашивай, откуда я это знаю.

— Мы не будем, – заверил Джефф, пока Фарго продолжал играть с Оолой. – Но я думаю, Норби, пришло время объяснить нам, почему ты вернул нас на Джемию. Нужно выяснить это, прежде чем мы спустимся вниз и рискнем своей жизнью.

Наступило долгое молчание.

— Потому что это место кажется мне родным, – очень тихо сказал Норби. – Я все чаще думаю о нем, как о доме – о своем доме. А я не хочу бояться собственного дома.

Глава 7 Еще больше путаницы со временем

Недоброе предчувствие обдало спину Джеффа холодком. Это не имело ничего общего с Менторами. Неужели Норби начинает считать себя джемианцем? Разве он хотя бы частично не принадлежит Земле? Неужели он собирается сделать выбор между двумя частями своего существа и повернуться спиной к Джеффу?

— Послушай, Норби, не расстраивайся, – наигранно-веселым тоном произнес он, пытаясь скрыть свои чувства. – Мы поможем тебе узнать Джемию, и ты обнаружишь, что тебе нечего бояться.

Однако про себя Джефф подумал, что он сам виноват: слишком часто он отпускал язвительные замечания насчет «запутанности» Норби.

— Менторы охотятся за тобой, Джефф, – сказал маленький робот. – Не знаю, как они собираются использовать тебя, но, думаю, тебе не стоит рисковать. Мне лучше спуститься на планету в одиночку. Я всегда могу убежать от них, переместившись в гиперпространство.

— Ну, нет, – возразил Джефф. – Ты не убежишь от меня… Я хочу сказать, я не могу позволить тебе идти на риск без меня. Мы с тобой играем в одной команде, и так будет всегда – правильно, Норби?

— Если мне будет позволено прервать этот милый диалог, – вмешался Фарго с улыбкой на лице, – то я хотел бы заметить, что являюсь капитаном этой экспедиции, поэтому со мной тоже необходимо советоваться. Я говорю, что мы пойдем все вместе. Ты же не думаешь, что я собираюсь сидеть здесь, рассматривать потолок и задаваться вопросом, что сейчас происходит с моим младшим братом и его роботом?

— Ну что ж, – вздохнул Норби. – Тогда нас будет трое против этих злодеев. Надеюсь, что мне не придется тратить все свое время, спасая вас обоих.

— У тебя появится возможность прятаться за нашими спинами, Норби, – утешил его Фарго, лаская Оолу, лежавшую на его колене.

— Оставь Норби в покое, Фарго, – попросил Джефф. – Он никогда не прячется за чужими спинами.

— Разве? – удивленно спросил Норби.

— Кроме того, у меня есть идея, – торопливо добавил Джефф. – Менторы показались мне довольно опасными и не склонными прислушиваться к доводам рассудка. Но все они очень старые, а многие из них умерли или разрушились от времени. В конце концов, Другие оставили их на Джемии, чтобы они научили джемианцев цивилизации. Так почему бы нам не вернуться во времени в те дни, когда Другие обнаружили Джемию, еще до того, как они воздвигли силовой барьер? Может быть, нам удастся поговорить с молодыми Менторами, когда они были здоровыми и благоразумными.

— Хм-м… – промычал Фарго. – И тогда мы можем узнать, как выглядели Другие. Неплохая идея.

— Мне она не нравится, – заявил Норби. – Другие могут оказаться более опасными, чем Менторы.

— Ты помнишь, какими они были? – спросил Джефф.

— Вообще-то, нет. Мне кажется, что мои первые части появились на свет много лет спустя после ухода Других, поэтому я вряд ли могу что-либо знать о них.

— Ты хочешь сказать, что твоя инопланетная часть – дело рук Менторов? – спросил Фарго.

— Может быть, – признал Норби. – Я точно не знаю. Я даже не знаю, как я выглядел раньше. Может быть, на самом деле я был не роботом, а компьютером на том космолете, который нашел Мак-Гилликадди. Так или иначе, но я боюсь Других.

— Тогда мы не будем возвращаться так далеко во времени, – сказал Джефф. – Как ты думаешь, ты сможешь перенести нас в нужное время, если все мы сосредоточимся на молодых Менторах?

— Фарго тут не помощник, но мы с тобой можем вступить в телепатическую связь. Я постараюсь соединиться с компьютером «Многообещающего». Надеюсь, мы попадем во время, наступившее вскоре после прибытия Менторов.

— Отлично! Я уверен, молодые Менторы будут более благоразумны. Иди сюда, Норби. Садись рядом с компьютером, а я возьму тебя за руку.

Из-под шляпы Норби выползла тонкая проволока, погрузившаяся в глубины бортового компьютера. Он взял Джеффа за руку и крепко сжал ее.

— У тебя все в порядке? – спросил Норби.

— Я не боюсь, – сказал Джефф. – На самом деле, я полностью уверен в тебе, Норби. Если мы смогли вернуться обратно из ледниковой эпохи прямо в рубку «Многообещающего», то тем более сможем передвинуть катер назад во времени.

Джефф закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, а также чтобы не видеть сомнений, отражавшихся на лице его брата. Ну и что, если Норби иногда путается? Стоит только подумать о тех вещах, которые он сделал правильно!

Теперь сосредоточиться на Джемии… передвинуться назад… назад, в гораздо более раннее время… Думай о Менторах, одетых в сияющий металл, с легкими движениями, со звучными, приятными голосами…

— Джефф! – голос Фарго звучал настойчиво. – Норби! Не пора ли вам проснуться?

— Что… – Джефф с трудом приходил в себя. – Что случилось?

— Не знаю. Вы двое уже полчаса сидите молча и неподвижно. Вы не рассказывали мне, как это работает. Неужели вам нужно так много времени, чтобы сосредоточиться?

— Не думаю. Что-нибудь случилось?

— Вроде бы ничего. Сначала у меня на мгновение закружилась голова, но все быстро прошло. Мы по-прежнему здесь, а Джемия снаружи.

Норби тоже полностью пришел в себя. Он издал фыркающий звук и вытащил свою проволоку из компьютера.

— Разумеется, мы по-прежнему здесь, и Джемия никуда не делась. Но положение ее солнца изменилось. Сейчас на континенте, где живут драконы, началась весна – весна, которая была много лет назад.

— То есть мы переместились обратно во времени?

— Разумеется!

— В таком случае, маленький робот, встань с моего кресла и позволь мне посадить корабль на планету.

Фарго опустил Оолу на пол рубки. Она беззаботно развалилась в уголке и принялась вылизывать себя, словно кошка, как две капли воды похожая на бигля.

Они начали снижаться, скользя над джемианским континентом.

— Ты можешь найти замок Зи, Норби? – спросил Джефф. – Раньше тебе без труда удавалось это сделать.

— То было в нашем времени, Джефф. В этом времени замка еще не существует.

— Я имею в виду… Ты можешь определить то место, где будет замок?

— Я его не чувствую, – озабоченно сказал Норби.

«Многообещающий» пронесся над поверхностью океана и сделал вираж, снова возвращаясь к континенту.

— Деревья, – сказал Фарго. – Много деревьев. Между прочим, существа, выглядывавшие из воды, показались мне довольно интересными.

— Нет, – резко сказал Норби. – Менторы избрали для цивилизации сухопутных существ. Может быть, мы слишком далеко вернулись во времени. Может быть, здесь еще вообще нет сухопутной жизни.

— Вряд ли, – возразил Фарго. – При такой-то богатой растительности! Смотри, вон на лугу группа животных, – он направил «Многообещающий» вниз по плавной дуге, чтобы взглянуть поближе. – Они чем-то напоминают двуногих динозавров, но я не вижу никаких признаков крыльев.

— Странно, – согласился Джефф. – Нет даже кожистых гребней на спине. Похоже, они в самом деле бескрылые.

«Многообещающий» совершил мягкую посадку, опустившись на траву на некотором расстоянии от стада. Фарго сразу же пошел к воздушному шлюзу.

— Эй, – окликнул его осторожный Джефф. – Разве ты не собираешься проанализировать состав воздуха снаружи?

Фарго помедлил.

— Ты же был здесь, не так ли? Ты дышал здешним воздухом и остался жив.

— То было в другом времени. Почему бы тебе не спросить у компьютера?

— Ладно, ладно, – Фарго с раздосадованным видом повернулся к компьютеру. – Ну, как там воздух снаружи?

— Дышать можно, – ответил компьютер. – В атмосфере присутствуют споры и семена растений, которые могут вызвать аллергию, но без дополнительной информации я не могу определить точнее.

— Рискнем, – решил Фарго и взял на руки Оолу.

Они пошли по траве, колыхавшейся под порывами ветра. Было довольно прохладно, но, вспомнив о леднике, Джефф решил, что такая прохлада вполне терпима.

— Я подойду туда и поговорю с драконами, – предложил он. – Я умею говорить по-джемиански.

— Берегись! – закричал Норби, дергая Джеффа за брюки.

Драконы приближались всем стадом, переходя с места в галоп. Они что-то говорили, но не по-джемиански. Их язык, если его можно было так назвать, состоял целиком из громкого рева, угрожающего верещания и шипения со знаками препинания в виде клубов дыма, вырывавшихся из их ноздрей.

— Джефф, старина, – пробормотал Фарго, пытаясь удержать Оолу, которая одновременно скалила зубы и лаяла. – Это не твои друзья. По-моему, нам лучше немедленно вернуться на корабль.

Так они и поступили, без дальнейшего обсуждения.

— Кажется, ты говорил, что драконы уступают людям в размерах, – укоризненно заметил Фарго.

Эти чудовища были размером с «Многообещающий». Они наблюдали на смотровом экране, как драконы роятся вокруг катера, пытаясь найти для укуса местечко поудобнее. Их клыки стучали по корпусу, как кузнечные молоты.

— Фарго, – сказал Джефф. – Я не думаю, что у них костяные зубы. Смотри, они блестят, словно металлические или алмазные.

— Ты прав, Джефф, – Фарго повернулся к приборам. – Они могут повредить корабль. Нам нужно убираться отсюда.

— Они не говорят по-джемиански, – прошептал Норби, словно до сих пор не мог этому поверить. – И по-моему, они совсем не цивилизованные.

Фарго медленно поднял «Многообещающий» на антиграве, и драконы, цеплявшиеся за корпус, один за другим были вынуждены разжать когти. Огромные животные теперь изрыгали языки пламени в бессильной ярости. Фарго зачарованно смотрел на них.

— Судя по запаху, который я почуял снаружи, они получают пламя, расщепляя сероводород…

— Компьютер сообщает, что корпус корабля быстро нагревается, – перебил Норби. – Нам нужно вернуться на орбиту.

Снова никто не стал спорить. Оказавшись в безопасности на орбите, троица устроила новое совещание, в то время как Оола гонялась за своим хвостом посреди рубки.

— По-моему, мы вернулись во время, предшествовавшее появлению Других, еще до того, как Менторы создали цивилизацию на этой планете, – сказал Фарго. – Мы переборщили.

— Это я виноват, а не Норби, – сказал Джефф. – Он сделал все очень хорошо. Но когда мы с Норби были связаны и пытались двигаться назад во времени, я ощутил чей-то страх. Возможно, это сбило нашу настройку.

— Это был не мой страх! – возмущенно вставил Норби. – Я ни капельки не боялся.

— Нет-нет, – успокоил его Джефф. – Ты не понял. Видишь ли, я очень напряженно думал о Менторах и почувствовал одну вещь, которую чувствовал в тот раз, когда находился в их сканерной комнате. Тогда я не понял, что это было, так как боролся с собственными страхами. Вы понимаете, что я имею в виду? – Он беспомощно посмотрел на Фарго.

— Конечно, – заверил тот. – Но не можешь ли ты поточнее описать свои чувства?

— Боялся Ментор, а не мы. Когда мы пытались переместиться во времени, я чувствовал его страх.

— Как ты полагаешь, Ментор боялся тебя?

— Нет.

— Других? – спросил Норби.

— Не думаю, – ответил Джефф. – Однако Ментор очень боялся, и он нуждался во мне. Я не знаю, для чего, но это имело отношение к его страху.

— Если он чего-то боялся и нуждался в твоей помощи, то мне кажется, он не должен причинить нам вред, – заметил Фарго.

— Стоит ли нам, в таком случае, отправиться немного вперед и поискать молодых Менторов? – осторожно спросил Джефф.

— А мы можем это сделать? – с усмешкой спросил Фарго. – Дело за вами.

— Давай попробуем еще раз, Джефф, – предложил Норби. – Нам нечего бояться. Наверное, лишь страх Менторов заставил тебя испугаться в прошлый раз.

Джефф чуть было не сказал: «Ты испугался еще больше, чем я!», но плотно сжал губы и промолчал.

— Конечно, – сказал он, протянув руку. – Давай попробуем еще раз.

Через полчаса им пришлось отступить.

— Никакого головокружения, вообще ничего, – пожаловался Фарго. – Думаю, мы остались в том же самом времени.

— Видимо, очень сложно отправиться в то время, где я уже существовал, – предположилНорби. – Проще отправиться в более раннее или более позднее время. Вы понимаете, что я имею в виду? Я пытаюсь протолкнуть всех нас вперед, когда Менторы уже прилетели сюда, но у меня ничего не получается.

— В таком случае, – упавшим голосом произнес Джефф, – это означает, что ты или части тебя присутствовали на Джемии вскоре после появления Менторов, как ты и предполагал. Наверное, ты в самом деле джемианец.

— Должно быть, – согласился Норби. – Звучит волнующе, не правда ли?

Джефф так не думал.

— Ты можешь хотя бы слегка передвинуться во времени, до того, как тебя сконструировали? – поинтересовался он.

— Я могу попробовать.

— Я понимаю, почему трудно переместиться туда, где ты уже существовал, – сказал Фарго. – Один из парадоксов путешествия во времени включает в себя возможность встречи с самим собой. Но почему бы нам не отправиться в отдаленное будущее и не выяснить, что произошло с нами, прочитав джемианские исторические хроники? А заодно мы узнаем, как все исправить в нашем времени. Это будет чертовски интересно!

— Для меня это звучит как новый парадокс, – с несчастным видом сказал Джефф. – Не думаю, что мы можем это сделать. История будущего еще не написана. Допустим, мы узнаем, что были убиты, когда вернулись на Джемию. Тогда мы можем впасть в отчаяние, и это, в свою очередь, может послужить причиной нашей смерти.

— Ничего не понимаю, – пробормотал Норби. – Но я не хочу быть убитым.

— Не волнуйся, маленький робот. Этого мы не допустим. Но я могу понять точку зрения Джеффа. Хорошо, Норби, давай продвинемся в ближайшее будущее, сразу же после появления Менторов.

Джефф и Норби попробовали снова. На этот раз Джефф представил себе молодого Ментора и постарался чувствовать себя как можно увереннее. Однако он отвлекся, потому что Оола неожиданно начала выть, словно заблудившаяся гончая.

— Тише, тише, моя красавица, – шептал Фарго, гладя ее длинные уши, подрагивавшие под его пальцами. Она перестала завывать, но начала жалобно поскуливать.

Джефф был был уже готов сказать: «Давай попробуем еще раз, Норби», когда Фарго воскликнул без своей обычной беспечности в голосе:

— Подождите! Она исчезла! Оола исчезла!

Глава 8 Недостаточно опасно?

Джефф изумленно огляделся по сторонам. Его взгляд остановился на смотровом экране. Джемия значительно приблизилась: вместе с прыжком во времени Норби благоразумно передвинул их ближе к планете, на тот случай, если силовой барьер уже окажется установленным. Но как же Оола? Ее в самом деле не было в рубке.

— Может быть, она в спальне? – предположил Джефф. – Не исключено, что мы на короткое время потеряли сознание, не заметив этого.

Фарго уже вышел из рубки. Через несколько минут он вернулся; на его лице лежала печать глубокой озабоченности.

— На корабле ее нет, – сообщил он.

— Охо-хо, – расстроился Норби. – Я и не подумал о ней.

— Ты хочешь сказать, что забыл взять ее с нами? – спросил Джефф. Когда Норби затруднился с ответом, он потряс робота.

— Ну? Скажи что-нибудь!

— Не сбивай мою настройку, – проворчал Норби. – Я пытаюсь выяснить, в чем дело, и тряска тут не поможет. Думаю, моей вины здесь нет. Должно быть, Оола существует где-то в этом времени, и следовательно, для Оолы из будущего – для нашей Оолы – существование здесь затруднительно.

— Если ты прав, то мы сможем найти ее здесь, в этом времени, – сказал Фарго.

— Но какое сейчас время? – спросил Джефф. – Когда мы находимся?

— Не знаю, – сварливым тоном ответил Норби. – Я совсем запутался с этими перегрузками, постоянными встрясками и так далее.

Фарго и Джефф посмотрели друг на друга.

— Это я виноват, Фарго, – сказал Джефф. – Мне вообще не стоило предлагать путешествие во времени; по крайней мере, вместе с тобой и Оолой. Мы с Норби должны были рискнуть в одиночку.

— Не валяй дурака, – отозвался Фарго. – Ты не можешь сбросить меня со счетов. Мы как-нибудь найдем Оолу здесь и сейчас.

— Да, но это будет до того, как ее погрузили в спячку, и задолго до того, как мы освободили ее из подушки-капсулы. Она не вспомнит нас.

— Тогда она заново познакомится с нами. Или, скорее, заблаговременно: ведь это время существует значительно раньше того, в котором мы с ней познакомились.

— Мы даже не знаем, насколько раньше, – пробормотал Джефф.

— Я не виноват! – выкрикнул Норби.

— Неважно, – заключил Фарго. – С Оолой или без нее, нам нужно исследовать планету. Знание лучше невежества, даже если оно иногда причиняет неудобства. Итак, мы идем на посадку!

— Вот замок! – произнес Джефф, когда «Многообещающий» скользнул над кронами деревьев после нескольких заходов над континентом.

— Видите! – воскликнул Норби. – Разве я не говорил, что смогу привести вас сюда?

— С двадцать пятого захода, – буркнул Джефф.

— С десятого, – возразил Норби. – А может быть, даже с девятого. Ты не умеешь считать.

Джефф вспомнил, что хотел относиться к Норби поласковее.

— Да, конечно, – согласился он. – Ты проделал очень хорошую работу.

Но Норби лишь фыркнул.

— Я не вижу маленького замка, где живут драконы вроде Зи, – заметил Джефф, чтобы сменить тему. – Только большой замок.

— Это хороший признак, – сказал Фарго. – Внизу можно видеть множество роботов, и все они чем-то заняты. Маленькие здания еще не построены. Возможно, драконы еще не развились до разумной стадии.

— Да, – согласился Норби. – Все началось недавно. И Менторы еще совсем новенькие.

— Вот как? – спросил Джефф. – Но если ты это знаешь, то почему тогда не знаешь, в какое время мы попали?

— Потому что не знаю, – раздраженно отозвался Норби. – Но я, помимо всего прочего, умею еще пользоваться глазами. Посмотри на этих роботов. Разве ты не видишь, как они сияют. Они ничуть не похожи на те старые развалины, с которыми мы с тобой встречались раньше… то есть, позже… то есть, раньше в нашей жизни, но позже во времени.

— Я понял, что ты имеешь в виду, – одновременно сказали Фарго с Джеффом.

Роботы наблюдали за ними, когда «Многообещающий» совершил посадку перед замком. Самый крупный подал знак остальным, которые ушли в замок, а потом приблизился к кораблю.

— На мой радиоканал поступило послание, – доложил бортовой компьютер.

— Давай послушаем, – сказал Фарго.

Послышался мощный, четко модулированный голос:

— Незнакомцы, вы вошли в наше планетарное пространство без разрешения. Назовите себя и вашу цель.

Язык был, разумеется, джемианским, и Норби перевел послание для Фарго.

— Думаю, будет более вежливо ответить лично, из воздушного шлюза, – сказал Фарго. – Это не слишком рискованно. Люк воздушного шлюза можно быстро закрыть, если Ментор неожиданно нападет на нас. А поскольку ты говоришь по-джемиански, братец, то тебе и придется рискнуть.

— Наверное, мне стоит попробовать, – сказал Норби. – Я говорю по-джемиански как абориген.

— Нет, – возразил Джефф, которому не понравилось последнее высказывание робота. – Думаю, он смутится, если увидит тебя. Наверное, он никогда не видел робота, похожего на тебя, а если он ощутит, что ты наполовину джемианец, то начнет спрашивать, как ты оказался на космическом корабле. Не стоит давать им намек на то, что мы прибыли из будущего. Да, кстати, – Джефф нахмурился и покачал головой. – А если мы сделаем или скажем что-нибудь, способное изменить будущее?

— Достаточно того, что мы здесь и нас видели, – заметил Фарго. – Но какая разница? Раз уж мы здесь, давайте идти до конца. Эти роботы могут выглядеть как новенькие копии тех, с которыми ты встречался в наше время, но они не кажутся мне агрессивными.

— Не знаю, почему ты так думаешь, Фарго, – проворчал Джефф. – Но если ты в самом деле так думаешь… Эй, посмотрите-ка! Это же Оола!

Оола, или существо, как две капли воды похожее на нее, выскочило из замка и остановилось возле Ментора, помахивая хвостом.

— Должно быть, она почуяла наше присутствие, – сказал Джефф.

— Нет, – отозвался Норби. – Не говори глупостей. Вы оба еще не родились. Она не может…

— Возможно, это не наша Оола, – слегка расстроенным тоном добавил Фарго. – В этом мире могут существовать десятки Многоцелевых Домашних Животных – по одному на каждого большого робота. Предположительно, они только что начали распаковывать маленьких роботов-садовников, а роботы-охранники, которых ты видел, бегают вокруг замка.

— Сообщение снаружи только что повторилось с большей настойчивостью, – произнес компьютер.

— Пора идти, – со вздохом сказал Джефф. Он открыл воздушный шлюз и встал в проеме внешнего люка. Сначала он попытался изобразить на лице дружелюбную улыбку, но потом вспомнил, что некоторые животные на Земле считают обнаженные зубы признаком враждебности, и сразу же посерьезнел.

— Приветствую тебя, – произнес он по-джемиански.

— А, – глубоким голосом отозвался Ментор. – Вы знаете наш язык!

— Да, – согласился Джефф. – Мы – дружелюбные существа, интересующиеся этим миром, на который набрели в своих странствиях. Мы надеемся, что вы поможете нам, объяснив, кто вы такие, как устроен ваш мир и что вы здесь делаете.

Он говорил очень медленно, стараясь не делать ошибок в произношении. За его спиной Норби переводил сказанное для Фарго.

Ментор посмотрел на Джеффа так, словно не находил ответа на его смелое заявление. Пока длилось молчание, Многоцелевое Домашнее Животное внезапно изменило свою форму.

— Что она делает? – шепотом спросил Фарго.

— Я пытаюсь сосредоточиться на ней, потому что когда я смотрю на Ментора, то начинаю нервничать, – прошептал в ответ Джефф. – У меня мелькнула мысль, что наша Оола никогда не становилась похожей на медвежонка, а эта изменилась моментально.

Ментор посмотрел на Многоцелевое Домашнее Животное, которое могло быть Оолой, а могло и не быть ею. Маленький медвежонок сидел на задних лапах и махал передними в сторону Джеффа.

— Интересно, – произнес Ментор. – Согласно данным, оставленным в нашем главном компьютере теми, кто сотворил нас, на ледяной планете, которую они однажды посетили, жили существа, похожие на это, но гораздо крупнее. Там также жили существа, весьма похожие на вас, которых они забрали на другую планету для надлежащих цивилизационных процедур. Вы, случайно, не из их числа?

— Нет, – ответил Джефф. – Мы путешествуем сами по себе. Значит, ваши создатели взяли с собой пещерного медведя – существо, похожее на то, которое сейчас стоит рядом с вами?

— Они привозили нам экземпляры различных животных. Я… мы превратили некоторых существ в это Многоцелевое Домашнее Животное с помощью биоинженерии. Некоторые из них напоминали ту форму, в которой она вышла из замка. Но у оригинальных животных были большие клыки, нежелательные в домашних условиях. Я сконструировал нечто поменьше и более приятное на вид.

— Фарго! – воскликнул Джефф, повернувшись к брату. – Мне кажется, Оолу могли вывести генетическим путем из саблезубого тигра – смилодонта. Они брали животных из ледниковых эпох…

— Невежливо разговаривать на неизвестном языке, – укоризненным тоном перебил его Ментор.

— Извините, – поспешно сказал Джефф и принялся объяснять свои соображения, но лишь преуспел в замешательстве, пытаясь избежать упоминания о путешествии во времени. Под пронизывающим взглядом большого робота его попытки выглядели особенно неуклюже.

— Кажется, я понимаю, – сказал Ментор. – Хотя сомневаюсь, что эти животные, о которых вы говорите – смилодонты и пещерные медведи, – являются вашими современниками. Вы говорите о них не так, как если бы они жили рядом с вами, и ваше поведение существенно отличается от поведения тех двуногих, которых исследовали наши создатели. Логично предположить, что вы прибыли из будущего. Если это правда, не рассказывайте нам о будущем, потому что мы не хотим ничего знать.

— Сообразительный робот, – пробормотал Фарго, выслушав перевод.

— Мы попали в затруднительное положение, – сказал Джефф, тщательно воздерживаясь от замечаний по поводу будущего. – Нам нужно знать, кто вы такие и что вы делаете на Джемии.

— Мы Менторы, – ответил робот. – Нас активировал главный компьютер, который находится в замке. Наша задача – развить биоинженерными методами наиболее многообещающие виды живых существ на этой планете, научить их основам цивилизации и самообеспечения. Вы встречались с джемианцами?

— Мы видели их. Крупные животные.

— Слишком крупные, и слишком глупые. Мы это изменим, ибо у них есть определенные возможности для развития. Для нашего эксперимента требуется планета, похожая на эту: с одним большим континентом и одним потенциально разумным видом. Мы находимся здесь, чтобы присматривать… чтобы присматривать за домом.

Большой робот перевел взгляд на свои ноги, словно был чем-то взволнован или расстроен. Не удивительно, что у Норби есть эмоциональные цепи, подумал Джефф.

— За домом для Других? – спросил он.

Огромная голова робота повернулась к Джеффу.

— Вы знаете про Других? Я называю их нашими создателями.

— На кого они похожи? Когда они вернутся сюда?

— Я разочарован, – произнес Ментор. – Я надеялся, что вы знаете. Перед тем, как покинуть замок на этой планете, они стерли из памяти компьютера все данные о своей внешности и истории. Остался лишь тот факт, что они существовали и пробыли здесь некоторое время. После их ухода компьютер активировал нас, и мы принялись за работу. Но мы часто спрашиваем себя о Других. Мы хотим знать, как выглядели органические существа, сотворившие нас.

— Откуда вы знаете, что они были органическими? Возможно, они тоже были роботами.

— Существуют физические свидетельства их органического происхождения. Здесь были остатки машин для приготовления пищи. Здесь был пепел, который мы проанализировали и обнаружили следы протеинов и аминокислот, характерных для живых существ на этой планете, а также, без сомнения, и для вас.

— Вы смогли логическим путем выяснить что-нибудь о внешности Других?

— Только то, что они были не похожи на вас. Ваша физическая конструкция не подходит для их оборудования. Но это практически все, что мы можем сказать. Эта проблема сильно беспокоит нас.

— Джефф, – озабоченно прошептал Фарго. – Думаю, мы имеем право знать. Спроси его, не пользовались ли Другие биоинженерными методами для развития примитивных человеческих существ, которых они обнаружили на Земле в ледниковую эпоху. И не это ли он имеет в виду, когда говорит, что мы отличаемся от тех древних людей?

У Джеффа похолодели руки при мысли о том, что человечество может оказаться продуктом космического эксперимента, но он задал вопрос Ментору, тщательно подобрав джемианские выражения.

— Похоже, вас беспокоит такая возможность, мой маленький органический друг, если я могу вас так называть, – заметил Ментор. – На данный момент я успел ощутить ваши дружеские чувства и добрую волю. В наших записях нет упоминаний о том, что Другие ставили эксперименты над вашей расой. Они лишь отобрали несколько подопытных экземпляров для обучения и поместили их на другую планету – мы не знаем, куда. Судя по всему, только Джемия подвергается специальному эксперименту. Мы надеемся, что это так, поскольку Другие хотели устроить здесь собственный дом. Мы, Менторы, всегда держим его в готовности к их возвращению.

Джефф ощутил огромное облегчение, но потом почувствовал себя глупо. История человечества имела поступательный, а не скачкообразный характер, и в ней трудно было заподозрить чье-то постороннее вмешательство.

Он посмотрел на Многоцелевое Домашнее Животное и спросил:

— Другие хотели, чтобы вы изобрели себе домашних животных?

Ментор отступил на шаг назад, и его глазные впадины потускнели.

— Нет, это была моя идея. Мне показалось, что Менторам могут понравиться домашние животные. Я также подумал, что часть потомства таких животных может пригодиться для обмена с посетителями этой планеты, но затем обнаружил инструкции Других, запрещающие всякую торговлю. Выяснилось, что Другие установили вокруг планеты силовой барьер, чтобы оградить ее от проникновения извне. Неожиданное появление вашего корабля встревожило нас. Как вам удалось преодолеть барьер?

— У нас специальный корабль, которые может входить и выходить из гиперпространства в любом месте, – ответил Джефф.

— Надеюсь на это, – шепотом добавил Норби.

Фарго подтолкнул Джеффа.

— Спроси, не можем ли мы что-нибудь обменять на Многоцелевое Домашнее Животное? Я хочу вернуть Оолу. Я успел привязаться к этой малышке, что довольно странно, учитывая кратковременность нашего знакомства.

— Вы говорили об использовании домашних животных для торговли – обмена с пришельцами из других миров, – осторожно начал Джефф. – Не могли бы мы что-нибудь обменять на это существо? У нас есть…

Глазные впадины Ментора вспыхнули красным, и Джеффу пришлось замолчать.

— Нет! – большой робот подхватил зверька двумя своими нижними руками. Две верхние руки со сжатыми кулаками угрожающе поднялись в воздух. – Я сказал, что мог бы поменяться частью ее потомства. Но пока что у нее нет потомства, и я не знаю, будет ли оно вообще. Поэтому она останется со мной. Она – мой эксперимент. Я отличаюсь от остальных Менторов. Я изобретатель.

Джефф решил, что будет лучше сменить тему.

— У вас есть имя? – спросил он.

— Я – Первый.

— Спроси насчет меня, Джефф, – попросил Норби.

— Первый Ментор, у вас есть маленькие роботы?

— Вы видели их – для садоводства, для строительства, для дисциплинирования органических существ, и так далее. Они неразумны, но повинуются нашим командам.

— У вас есть другие роботы, которых мы не видели?

— Нет.

— Вы получаете команды от главного компьютера в замке?

— Нет. Мы самоуправляемы – разумеется, под моим общим руководством. Компьютер в замке не имеет собственного разума и является нашим рабочим инструментом.

Джефф не мог не подумать о том, что робот, казалось, очень гордился своим превосходством над остальными и благодаря этому свободно выдавал информацию, которая могла оказаться полезной.

— Ты задаешь слишком много вопросов, – произнес Первый Ментор, словно уловив отзвук его мысли. – Ты нарушаешь мой душевный покой. Твое присутствие здесь и мысли, которые ты во мне пробуждаешь, могут изменить будущее. Я попрошу компьютер в замке стереть воспоминания о тебе из моего разума.

Глаза Ментора снова вспыхнули красным. Странные металлические веки поднялись снизу, полностью закрыв глазницы.

— Возвращайся в свое время, иначе нам придется прибегнуть к принудительным мерам и уничтожить тебя.

В воздухе сгустилось ощущение опасности. Единственной разумной вещью для Джеффа оставалось отступить внутрь корабля и захлопнуть дверь воздушного шлюза. На видеоэкране он мог видеть Первого Ментора, стоявшего на прежнем месте и ожидавшего отлета корабля, в то время как Норби быстро переводил для Фарго окончание разговора.

— Извини, Норби, – с сожалением сказал Джефф. – Мы ничего не выяснили о твоем происхождении и почти ничего не выяснили о Других. Но здесь становится опасно, и нам лучше уходить, если мы не хотим необратимо изменить будущее.

Помедлив, Фарго подошел к капитанскому креслу, устроился поудобнее и позвал:

— Норби! Иди сюда и подключись к компьютеру. Я предлагаю вернуться в наше время, в Солнечную систему и заняться поисками того астероида, на котором Мак-Гилликадди нашел остатки инопланетного корабля. По крайней мере, мы сможем интересно и с толком провести время.

— А разве здесь не интересно? – спросил Джефф.

— Что? Слушать пустые разговоры?

— Разве не интересно узнавать новые вещи? Когда Менторы были молодыми, у них не было такого робота, как Норби, поэтому сейчас он может находиться здесь. А Первый Ментор, оказывается, вывел Оолу для себя и очень привязан к ней. Она сейчас здесь, поэтому нашей Оолы здесь быть не может. Но меня по-прежнему интересует вопрос, почему со временем Менторы стали такими злобными и недоброжелательными. Не мешало бы это выяснить.

— Первый Ментор уже сейчас становится злобным и недоброжелательным, – заметил Фарго. – Он подзывает к себе какие-то механизмы, похожие на боевых роботов.

— Тогда давайте уходить, – вздохнул Джефф. – Но я предлагаю вернуться в наше время и на Джемию.

— Да! – громко поддержал Норби. – Я хочу выяснить, почему меня сделали. Здешние Менторы не знают обо мне, но я уверен, что имею частично джемианское происхождение. Я знаю, что никогда не был частью роботов-садовников, потому что у них нет эмоциональных контуров и воображения. Джефф, возьми меня за руку, и я попробую переместить весь корабль вперед во времени к тому моменту, когда мы покинули Джемию.

— Что ж, – произнес Фарго, пожав плечами и откинувшись в кресле. – Снова заводим старую пластинку. Все будет так же скучно и неинтересно.

— Ты не стал бы так говорить, если бы побывал в компьютерном сканере Менторов, – возразил Джефф. – Поехали, Норби! Я представлю себе замок таким, каким мы впервые увидели его.

На этот раз корабль вздрогнул.

— Вижу снаружи миниатюрного дракона, – сообщил Фарго. – Говорю вам: все будет скучно и неинтересно.

Глава 9 Не так уж скучно

— Привет! – сказала Заргл. – Вы вернулись, хотя мы вас и не ожидали.

Джефф помахал ей, выходя из «Многообещающего» в сопровождении Норби и Фарго. Потом он помахал Зи, торопливо выбежавшей из дома при виде корабля.

— Это мой родственник Фарго, – обратился он к драконице. Он немного помешкал, прежде чем подобрать слово для описания своих родственных отношений с Фарго. Разумеется, в джемианском языке не было слова «брат».

— Сколько времени нас не было? – нарочито небрежным тоном осведомился Джефф.

— Четырнадцать дней, – ответила Заргл. – И начиная с вашего ухода джемианцы не перестают спорить о том, что с вами делать, если вы вернетесь. Менторы сказали, что в этом случае вас следует взять в плен и отвести в большой замок. Волнующе, не правда ли? Разумеется, они не ожидали, что вы появитесь с космическим кораблем и дополнительными силами.

— Забавно, – пробормотал Фарго, выслушав тихий перевод Норби. – Может быть, дела здесь обстоят не так скучно, как мне казалось. Попроси эту псевдорептилию укусить меня, чтобы я мог понимать их язык.

— Хорошая идея, – одобрил Джефф. – Если дальнейший ход событий не дотянет до твоих возвышенных представлений об опасности и приключениях, ты, по крайней мере, сможешь рассказать Олбани о том, как тебя укусил дракон. А ты, Норби, сможешь рассказать ей о том, как снова пропустил пару недель.

— Ты можешь придумать что-нибудь получше, Джефф? – ворчливо осведомился Норби.

— Нет, не могу, – ответил Джефф. – Правда есть правда. Заргл, не могла бы ты немножко куснуть моего родственника? Самую капельку, ладно?

— С удовольствием! – воскликнула Заргл.

Она застенчиво подошла к Фарго и потерлась носом о его руку.

— Твой родственник очень красивый, – сообщила она Джеффу.

— Ну вот, опять, – вздохнул тот. – Женщины не могут устоять перед ним.

Фарго улыбнулся.

— Этого и следовало ожидать. Никто не может устоять перед моими элегантными манерами и невероятным очарованием.

— Мне нравится, как он показывает свои маленькие зубки, – продолжала драконица, показывая свои, значительно более крупные. Потом она осторожно прикусила кожу на кисти Фарго.

— Ох! – произнес он и озадаченно нахмурился, глядя на крошечную капельку крови, выступившую из двух маленьких проколов.

— Готово, – сказал Джефф. – Знание языка каким-то образом передается вместе с кровью. Укус такой аккуратный, что даже синяка не останется. Через несколько минут ты сможешь телепатически воспринимать джемианские слова, а немного позже начнешь понимать их речь и сам освоишь язык.

Фарго помахал рукой.

— Вот было бы здорово, если бы таким же способом можно было выучить дифференциальные уравнения!

Зи, внимательно разглядывавшая «Многообещающий», указала на катер правым передним когтем и спросила:

— Что это?

— Это наш маленький разведывательный катер, – объяснил Джефф. – Он целиком и полностью наш; фактически, это все, что у нас осталось после того, как наш семейный бизнес несколько лет назад пошел под откос…

— Ты только посмотри! – с неожиданной энергией воскликнул Фарго. – Джефф, ты видишь то, что вижу я?

Джефф повернулся к «Многообещающему». Зеленое существо глядело на замок из открытого воздушного шлюза.

— Оола! – изумленно воскликнул он. – Готов поспорить, она автоматически присоединилась к нам после пересечения той точки во времени, когда мы открыли подушку.

— Похоже, замок ей знаком, – сказал Джефф. – Посмотри, как она реагирует на него.

— Раньше мне никогда не приходилось видеть подобных существ, – сказала Зи. – Откуда она знает замок, если никогда не видела его?

— Оола находилась внутри вашей подушки, – пояснил Джефф. – Той самой, которую вы нам подарили. Ее сконструировал Ментор выдающихся способностей; его еще звали Первым Ментором.

— Первый? – Зи почесала свой хвост. – О нем много говорится в наших легендах. Великий Первый Ментор организовал строительство зданий на Джемии. Он цивилизовал джемианцев и, как вы можете видеть, проделал отличную работу. Все джемианцы относятся к Первому с огромным уважением и благоговением.

— А где он сейчас?

— Никто не знает. Возможно, он все еще живет в замке. Возможно, он – тот, кто говорил с вами с экрана моего компьютера.

— Этого не может быть, – возразил Джефф. – Тот Ментор, который встретился со мной в замке, вел себя враждебно.

В доме драконов прозвенел звонок.

— Прошу меня извинить, – сказала Зи. – Заргл, иди со мной и начинай готовить трапезу для наших гостей, пока я выясню, чего хочет Великая Драконица, – понизив голос, она обратилась к Джеффу и Норби: – Для простой конгрессменки, как я, великая честь удостоиться подобного вызова.

При этих словах она часто задышала.

— После нашего ухода здесь ничего не изменилось, – сказал Джефф на земном языке, когда они остались одни. – Зи помнит наш визит точно так же, как и мы. Разве это не означает, что наша поездка в прошлое Джемии ничего не изменила?

— Будем надеяться, – сказал Фарго.

Норби нервно переступал на своих частично выпущенных ногах.

— Я это чувствую, Джефф, – подтвердил робот. – Я чувствую, что никаких важных перемен не произошло. Должно быть, Первый Ментор стер свои воспоминания о нас, и это означает, что Менторы в замке по-прежнему исполнены злобы.

— Вот и хорошо, – улыбнулся Фарго. – Тогда нам предоставится шанс сразиться с настоящими злодеями.

Зи вышла из дома с маленьким столиком в лапах, а Заргл последовала за ней с тарелками и столовыми приборами.

— Вам придется сесть на лужайке, – сказала драконица. – Пожалуйста, примите мои извинения, но у меня дома нет мебели, подходящей для вашего своеобразного телосложения. Даже моей подставки для хвоста больше нет: вы превратили ее в неизвестное зеленое животное. Однако день выдался чудесный, и я полагаю, вы не откажетесь от небольшого пикника перед прибытием Ее Величества.

— С огромным удовольствием, – ответил Джефф. – Мы с нетерпением ожидаем встречи со столь прославленной личностью.

— Между прочим, она моя двоюродная бабушка, – пискнула Заргл, в восторге сжимая и разжимая когти. – Разве не так, мама?

— Разумеется, мое дорогое дитя, ведь мне она приходится тетушкой.

Через полчаса все они, включая Оолу, закончили пиршество. Оола постоянно поглядывала в сторону большого замка и помахивала хвостом. Вдруг Норби включил свой антиграв, и его нога задела Джеффа за ухо, когда он взмыл в воздух.

— Что ты делаешь? – спросил Джефф, потирая ухо.

— Я хочу побыстрее вернуться на «Многообещающий», – ответил Норби. – Предлагаю вам обоим взять Оолу и присоединиться ко мне. Посмотрите, кто к нам идет.

Из-за деревьев слева от замка приближалась странная воздушная процессия. Вереница джемианцев величественно летела по направлению к дому Зи. В их лапах с позолоченными когтями висел сверкающий гамак, в котором разлеглась драконица, значительно превосходившая размерами любую из своих подданных.

— Это моя тетушка! – воскликнула Зи, лязгая зубами от волнения и уважения. – Пожалуйста, не уходите. Я так хочу, чтобы вы познакомились с ней!

Гамак завис наверху и медленно опустился перед ними. Драконицы энергично махали крыльями, поднимая маленькие вихри, чтобы обеспечить как можно более мягкую посадку.

— Дорогу Ее Величеству, – нестройно прокричали они хриплыми голосами.

Когда гамак распростерся на лужайке, Великая Драконица выступила наружу. Она развернула крылья, каждая чешуйка которых была ярко раскрашена в контрастные цвета, и встряхнула ими. Похожий на бриллиант драгоценный камень венчал вершину каждого из бугорков, спускавшихся вниз по ее спине к кончику позолоченного хвоста.

— Итак, племянница, – произнесла она, выпрямившись во весь рост и распахнув крылья, по которым пробегали меняющиеся цвета. – Итак, ты по-прежнему водишь дружбу с нашими врагами, хотя я велела тебе не делать этого?

— Мне очень жаль, тетушка… Ваше Величество… но мне в самом деле нравятся эти люди и их маленький робот. Мы с Заргл подружились с ними две недели назад, и когда пришли ваши инструкции, было уже слишком поздно. Как видите, они освободили это зеленое существо, которое томилось внутри моей подставки для хвоста, которую они почему-то называют подушкой.

— Ты не понимаешь, – сказала Великая Драконица. – Это «зеленое существо» – Многоцелевое Домашнее Животное, принадлежащее Менторам. Они наблюдали за ситуацией по монитору и послали меня, чтобы я вернула украденное, иначе нас самих накажут.

— Вернули украденное? – спросил Джефф. – Что вы имеете в виду? Ваша племянница подарила нам подушку добровольно, безо всякого принуждения.

— И тем не менее, – неумолимо продолжала Великая Драконица. – Вы, двое незнакомцев, ваш безобразный робот и это животное, должны быть приведены к Менторам.

— Ты собираешься просто стоять и слушать, как меня называют безобразным? – зашептал Норби. Оола заскулила и стала еще больше похожа на бигля, чем раньше.

— Это мое домашнее животное, – решительно заявил Фарго. – Теперь оно принадлежит мне.

— Ничего подобного! – завопила Великая Драконица, топнув ногой – огромной, с острыми, блестящими когтями. – Мои охранницы докажут это, одолев тебя…

— Это будет неспортивно, Ваше Величество, – возразил Фарго. Он наклонился к Норби и прошептал: – Я правильно подобрал слово? Джемианский – не тот язык, который можно выучить в спешке.

— Скажи, что это нечестно, – посоветовал Норби. – Драконы не занимаются спортом, но ведут себя честно.

— Конечно же, Ваше Величество, у вас имеются более цивилизованные методы спора, чем безмозглая сила, – Фарго улыбнулся самой чарующей из своих улыбок. Охранницы двинулись было к нему, но Великая Драконица жестом отозвала их.

— Этот незнакомец взывает к нашей цивилизованной натуре, – произнесла она. – Никто не смеет сказать, что подобные призывы пропадут всуе, иначе это было бы оскорблением труда Менторов.

Она тоже улыбнулась, обнажив свои острые клыки. Потом она поправила свой украшенный самоцветами золотой воротник и величаво выступила вперед, остановившись лишь в нескольких сантиметрах от Фарго. Она была немного выше его, но, учитывая хвост, значительно крупнее.

— Вот! – объявила она. – Я выступлю одна против вас двоих и робота. При тройном перевесе в вашу пользу вина за нецивилизованное поведение ложится на вас. Однако я лично отведу вас всех к Менторам.

— В самом деле? – спросил Фарго, вызывающе выставив подбородок.

— Фарго! – воскликнул Джефф, переходя на земной язык. – Давай просто пойдем с ней!

— Никогда! – ответил Фарго, закатывая рукава.

— Послушай, ты же не собираешься биться с ней голыми руками? – спросил Джефф. – Она разорвет тебя на кусочки.

— Драться на кулаках грубо, – признал Фарго, принимая боевую стойку. – Посмотрим, смогу ли я применить кое-какие боевые приемы, которым научила меня Олбани. Хотя, по правде говоря, я не отказался бы от сабли или рапиры. Холодная сталь против горячих клыков – это звучит, а?

— Но это же нелепо! – сказал Джефф. – Ты не можешь победить.

Норби поднимался и опускался на своих телескопических ногах. Втиснувшись между Джеффом и Фарго, он крикнул:

— Послушайте меня, вы, идиоты! Джемианцы уважают традиции и авторитет. Они никогда не используют силу в спорах между собой.

— Что же из этого следует? – спросил Фарго. – Ты собираешься испортить нам все веселье?

— Конечно! Ваше веселье – это вовсе не веселье. Но есть и кое-что еще… – Он поднялся на антиграве и быстро зашептал в ухо Фарго.

Фарго кивнул, но не изменил своей позы.

— Защищайтесь, сэр… то есть, мадам, Ваше Величество, – поправился он и принял атакующую позицию.

Великая Драконица фыркнула, и из ее ноздрей вырвались клубы дыма.

— Вот видите! Вы заставили меня вернуться к примитивизму моих предков. Вы вынудили меня так рассердиться, что я начала выдыхать пламя. Вам должно быть стыдно.

— С вашей стороны будет нечестно использовать пламя, – заметил Фарго.

— Я и не собираюсь этого делать. Я одолею вас подавляющей силой своей личности и отведу вас всех к Менторам, которые подвергнут вас подобающему наказанию.

Фарго и Великая Драконица сблизились друг с другом. Они начали кружиться, делая осторожные выпады. Неожиданно Великая Драконица стремительно махнула лапой, и Фарго полетел вверх тормашками. Драконица в удивлении отпрянула; она явно не ожидала такого успеха. Фарго со стоном поднялся на ноги.

— Она быстрый противник, – пробормотал он.

Джефф с упавшим сердцем наблюдал за сражением. Карате не слишком хорошо помогало против скользких драконьих чешуек. Однако Фарго умудрился повалить Великую Драконицу, которая выглядела еще более удивленной своим падением. Она немедленно бросилась в схватку со словами: «Если ты собираешься быть агрессивным, то я от тебя не отстану!»

— Борьба идет не по правилам, Ваше Величество, – сурово заметил Фарго. – Ваши руки гораздо длиннее моих. Можно мне взять короткую палку?

— Разумеется, так как это еще сильнее выявит твою нецивилизованную натуру и вынудит тебя подчиниться моей высшей культуре, – пропыхтела она.

— Норби, – крикнул Фарго. – Сходи в камбуз и возьми палку – ту самую, которой ты вчера интересовался. Пожалуй, она подойдет в самый раз.

Брови Джеффа поползли вверх. Предмет, которым интересовался Норби, был приспособлением для сбора яблок. Фарго купил его на распродаже садовых инструментов – палку со складным захватом на конце, чтобы срывать яблоки, растущие слишком высоко от земли. Фарго покупал все, за что можно было поторговаться, каким бы бесполезным это ни оказывалось впоследствии. Это было одной из причин крушения семейного бизнеса вскоре после гибели их родителей.

Сражение возобновилось. Фарго защищался палкой от острых когтей Великой Драконицы (хотя надо признать, она пользовалась ими с такой осторожностью, что даже ни разу не поцарапала своего противника).

Они кружили снова и снова, сходясь и делая ложные выпады; но Великую Драконицу явно начинал раздражать тот факт, что Фарго еще не признал ее превосходства и не сдался в плен. Она невольно выпускала клубы дыма и еще больше сердилась при этих проявлениях своей несдержанности. Фарго же извлекал выгоду из гнева драконицы, разрушавшего ее сосредоточенность. Когда она ринулась вперед, он отпрыгнул в сторону, поймал ее за лапу, рванул на себя и опрокинул на землю.

— Браво! – воскликнул Джефф.

— Глупый человек, – буркнул Норби. – Зачем рисоваться, если я объяснил ему, как просто было бы завершить эту нелепую схватку.

— Я не уверен, что мне следовало сражаться с особой женского пола, – пропыхтел Фарго, откинув назад прядь волос. – Но на этой планете нет мужчин, с которыми можно было бы подраться.

Он замолчал, поскольку Великая Драконица снова поднялась на ноги. Из ее ноздрей вырывалось пламя.

— Это очень неприлично и примитивно, – поддразнил Фарго, помахивая палкой перед ее носом.

Драконица приглушила пламя, но когда Фарго кинулся на нее, она развернула крылья и поднялась в воздух.

— Нечестно! – закричал Джефф.

— Разумеется, – согласился Фарго, подняв палку, раскрыв захват на конце и ухватившись за золотой воротник на чешуйчатой шее Великой Драконицы – такой же, как на шеях всех остальных дракониц. Поворот, рывок – и воротник был сдернут с шеи.

— Мое! – воскликнул Фарго. – Военный трофей!

Он надел воротник на собственную шею, хотя тот был ему явно великоват.

Джефф изумленно наблюдал за происходящим. Вместо того, чтобы величественно парить в воздухе, Великая Драконица принялась лихорадочно бить крыльями. Ценой огромных усилий ей удалось замедлить свое падение, но не предотвратить его. Она приземлилась на лужайку с громким «плоп!» и застыла в нелепой позе.

Ее охранницы разинули рты. Зи и Заргл прикрыли морды когтистыми лапами. Норби металлически хихикнул.

— Что случилось? – спросил Джефф.

— Это антигравитационное устройство, – пояснил Фарго, прикоснувшись к воротнику. – Мне и раньше казалось, что драконы слишком тяжелы для полета, особенно если учесть сравнительно небольшой размер крыльев. Норби лишь подтвердил мои подозрения.

— А ведь верно, если подумать, – признал Джефф. – В доисторические времена у них вообще не было крыльев.

— Да. Должно быть, Менторы добавили крылья в процессе своей биоинженерной программы – из эстетических соображений и в качестве стабилизатора для полетов на антиграве, – Фарго плавно поднялся в воздух. – Это делается мысленно. Думаешь «вверх» и тут же поднимаешься. Потрясающее устройство. Наверное, у Норби точно такое же.

— Само собой, – пронзительно отозвался Норби. – Я то и дело твержу, что имею частично джемианское происхождение.

— А теперь, – сказал Фарго. – Я думаю, что могу нанести визит в замок на собственном транспорте и не в качестве чьего-то пленника.

Но Великая Драконица оправилась от расстройства, временно лишившего ее дара речи, и грозно поднялась на ноги.

— Взять этого пришельца! – скомандовала она. – Опустите его вниз!

— Ну уж нет, – рассмеялся Фарго, пролетев над ее головой. – Я честно выиграл схватку, и вы не можете подменить ее результат, не показав себя в высшей степени нецивилизованной особой. Сидите здесь и приходите в себя, Ваше Величество, а я, тем временем…

— Нет! – воскликнул Джефф. – Во всяком случае, не один.

Он подхватил Норби под левую руку, а правой прижал к себе Оолу.

— Мы все пойдем. Вверх, Норби, – и в замок!

Глава 10 Злодеи?

Когда Джефф и Норби взмыли вверх, следуя за Фарго к дверям замка, Джефф увидел, что Великая Драконица энергично отзывает своих охранниц. Либо она всерьез восприняла суровое замечание Фарго о нецивилизованном поведении, либо решила, что не имеет значения, каким образом пришельцы попадут во дворец, коль скоро указание Менторов будет выполнено.

Во дворце все выглядело так же, как и раньше. Два человека, один маленький робот и одно Многоцелевое Домашнее Животное прошли по темному коридору, завернули за угол и попали в просторный зал, все так же уставленный рядами безмолвных Менторов. Оола беспокойно ворочалась на руках у Фарго.

— Где этот злодей? – спросил он. – Я не вижу ни одного живого робота.

Его голос эхом отозвался в огромном помещении. Никто не ответил. Джефф взял за руку сначала Норби, а потом своего старшего брата.

«Давайте общаться телепатически. Это будет безопаснее, но нам придется прикасаться друг к другу», – мысленно произнес он.

«Что это?» – послышался в его сознании изумленный голос Фарго.

«Извини. Я забыл, что ты еще не пробовал телепатию. Жутковато, не правда ли?»

«Ничего подобного, – это был Норби. Его мысли звучали громче, чем у остальных. – Это совершенно естественный способ разговаривать, если обладаешь определенным талантом».

Джефф улыбнулся про себя.

«Да, но мы, люди, не привыкли к нему. Ты чувствуешь присутствие чего-нибудь живого, Норби?»

«Я пытаюсь. Мне кажется, сейчас вокруг этой комнаты установлено силовое поле. Я не могу проникнуть за его пределы. Оно исходит от сканирующей секции компьютера, часть которого должна находиться в задней стене, хотя снаружи там ничего не видно».

Фарго отпустил руку Джеффа и быстро пошел к задней стене. Джефф побежал за ним, таща Норби за собой. Поравнявшись с Фарго, он схватил его за руку.

«Не отпускай нас, Фарго. И не прикасайся к стене, иначе компьютер может выдать наши мысли Ментору».

«Джефф, тебе четырнадцать лет, а мне – двадцать четыре. Как твой старший брат…»

«Старший еще не значит умный. Возраст там, или не возраст, но сейчас я главный, потому что уже бывал здесь раньше…»

«И попался в плен. Я работал с гигантскими компьютерами в Космическом Командовании, и поэтому могу…»

Пока они спорили (не сумев довести до конца ни одной фразы), Норби втянул в себя конечности, поднялся на антиграве и медленно подплыл к безликой компьютерной стене. Джефф и Фарго прекратили свой мысленный спор и стали смотреть, как он проплывает вдоль стены, поднимаясь то выше, то ниже.

«Что ты делаешь, Норби?»

«Сейчас он не может слышать тебя, Фарго. Ты не прикасаешься к нему».

«Да, я забыл. Возможно, тебе в самом деле стоит побыть главным, Джефф».

— Я здесь главный, – вслух сказал Норби. – Иногда я могу уловить телепатические эманации, даже когда не прикасаюсь к вам. В конце концов, это моя планета, хотя я многое забыл, поэтому позвольте мне попробовать.

— Что попробовать? – спросил Джефф.

— Воспользоваться моей интуицией.

— А у тебя она есть?

— Не такая, как у человека. У меня есть встроенный блок воображения, а также способность рисковать и делать догадки. Или, может быть, это люди научили меня рисковать, хотя это определенно не доставляет мне удовольствия. И все же…

Провод-щупик Норби высунулся наружу и углубился в незаметную трещину в поверхности стены. Минуты потянулись за минутами. Задние глаза Норби закрылись.

Внезапно трещина начала расширяться, и вся стена раскрылась, как двойная дверь на роликах. Внутри появился просвет, затянутый беловатым туманом и окруженный какими-то механизмами, которые могли быть частью компьютера, хотя и не напоминали ни один из компьютеров, которые Джеффу приходилось видеть до сих пор.

— Мне приходилось гораздо больше иметь дело с компьютерами, Джефф, но такой я тоже вижу впервые, – согласился Фарго, выслушав брата. – Что это за место?

— Это комната, где меня сканировали, – с отвращением сказал Джефф. – Не входи, там может быть опасно.

Норби что-то сделал с компьютером, и туман начал рассеиваться.

— А вот и старый, потрепанный Ментор, – сказал Фарго. – Что он делает в этой комнате?

Джефф уставился на огромную фигуру.

— Не знаю. Когда я был внутри, Ментор оставался снаружи.

Норби вытянул руки и ноги и вернулся к Джеффу.

— Мне необходимо зайти в комнату, – сообщил он.

— Ага, – протянул Фарго. – Твоя инопланетная сущность выходит наружу, Норби. Ты не собираешься выдать нас Менторам, не так ли? – судя по его тону, он вовсе не шутил.

Джефф моментально взорвался.

— Не говори так с моим роботом, Фарго! Он предан нам.

— Ты уверен?

— Он спас меня от Ментора в прошлый раз, и я доверяю ему, даже если бы он этого не сделал.

Норби подошел ближе к Джеффу и прикоснулся к его руке.

— Оставайся здесь, вместе с Фарго. «И спасибо за доверие», – телепатически добавил он.

Робот снова погрузил свой провод в компьютер. Вокруг заклубился туман, формирующий защитное поле, но прежде, чем оно сомкнулось, Норби запрыгнул внутрь, на ходу выдернув провод.

Ощущая ужасное одиночество, Джефф постепенно изменил свое мнение:

— Мне не следовало отпускать его, Фарго. Это было ошибкой. Нам нужно вытащить его оттуда, прежде чем его уничтожат.

— Почему его должны уничтожить? Норби не такой уж храбрец. Он не пошел бы туда ни за какие коврижки, если считал это место опасным.

— Норби очень смело ведет себя в критические минуты. Кроме того, он мог ошибиться. Он наполовину джемианец, и если Менторы сделали его, то, возможно, они захотят удержать его у себя, или изменить его, или… Я этого не хочу! Я хочу, чтобы Норби вернулся таким, какой он есть.

— Терпение, – пробормотал Фарго, изучая сложную поверхность компьютера. Он прикоснулся к нескольким точкам на стене, но ничего не произошло.

— С другой стороны, может быть, нам следует ждать и ничего не делать, – упавшим голосом заключил Джефф. Ему хотелось верить, что Норби знает, что делает, но с маленьким роботом никогда нельзя было что-то утверждать с уверенностью.

Фарго был поглощен ощупыванием поверхности компьютера. Его рука скользнула в туман, закрывавший компьютерный вход, но быстро отдернулась.

— Здесь не пройти, – сообщил он. – Мощное силовое поле. Но нельзя ли его как-нибудь убрать, вот в чем вопрос?

Он возобновил свои попытки.

— А что, если Норби не захочет вернуться с нами, Фарго? – спросил Джефф, наконец воплотив в слова свои наихудшие опасения. – Что, если он предпочтет остаться на своей родной Джемии? Что, если… кстати, где Оола? Когда Норби вошел внутрь, я опустил ее на пол и теперь не вижу ее.

— Оола! – позвал Фарго. – Иди ко мне!

— Вуф! – она выскочила из теней, по-прежнему похожая на бигля. Прыгнув в объятия Фарго, она лизнула его в нос и извернулась, пытаясь снова слезть на пол.

— Хорошо, – сказал Фарго. – Я отпущу тебя, но никуда не убегай. Оставайся здесь.

Она обнюхала пол, словно что-то искала. Затем она прошла по следу ко входу в сканерную комнату, остановилась возле силового поля и села.

— А-уууу!

У Джеффа пробежали мурашки вдоль позвоночника. Оола выла скорее как волк, а не как собака.

— Должно быть, она соскучилась по Норби, – неуверенно предположил он.

— Мне тоже хочется выть от неопределенности, – мрачно сказал Фарго. – Сколько ни вожусь с этой стенкой, ничего не получается. Я не могу приспособить свой разум к тому инопланетному разуму, который сконструировал компьютер.

Оола выпрямилась на задних ногах и прижалась носом к одной из маленьких панелей, в беспорядке разбросанных по поверхности стены. Туман сразу же начал редеть.

— Я же прикасался к ней, – раздраженно сказал Фарго.

— Может быть, к ней следовало прикоснуться чем-то холодным и мокрым, – заметил Джефф.

В отверстии появился Норби.

— Я так рад видеть вас, – сказал он. – Мне не удавалось открыть проход изнутри, и я боялся, что вы не сможете выпустить меня с другой стороны. Меня очень пугала мысль о возможности остаться здесь навсегда: я почему-то не мог пробиться в гиперпространство. Как вы убрали энергетический барьер?

Его телескопические ноги выдвинулись на всю длину, поэтому казалось, что он идет на ходулях. Он и в самом деле шел, двигаясь кругами вокруг огромного, тусклого корпуса неподвижного Ментора. Древний робот сидел на полу, закрыв свои глазные впадины металлическими веками.

— Это сделала Оола, – сказал Фарго. – А что ты там делал?

— Пытался разбудить его, – ответил Норби, указывая на Ментора. – Но у меня ничего не вышло.

Оола кинулась внутрь и одним прыжком вскочила на плечо Ментора. Усевшись, она что-то заворковала ему на ухо. При этом у нее начали расти клыки, а тело изменилось, больше напоминая тигриное.

— Она возвращается к своей первоначальной форме! – воскликнул Джефф.

Ментор резко выпрямился.

— Она моя! – произнес он. Его голос был хриплым и резким, словно звуковой механизм испытывал серьезные неполадки. Его корпус покрывали вмятины и потеки ржавчины. Он казался еще более древним, чем в тот раз, когда Джефф впервые встретился с ним.

— Если она твоя, то что она делала в подушке все эти годы? – сердито осведомился Фарго. – Ты даже не знал, где она была. Тебя ничуть не волновала ее судьба, а я заботился о ней. Теперь я заявляю свои права на нее. Оола, иди ко мне.

Оола спрыгнула на пол и встала между Фарго и Ментором, тревожно переводя взгляд с одного на другого. Ее уши становились то короче, то длиннее. Массивная голова Ментора повернулась к Джеффу.

— Ты уже нарушал мой покой раньше. Ты отказался от сканирования и не помог мне. Ты подвергнешься сканированию теперь, вместе с другим существом, похожим на тебя.

Фарго встал между Джеффом и Ментором.

— Одну минутку, сэр. Вы ошибаетесь не только насчет Многоцелевого Домашнего Животного, но и насчет нас. Мы не хотим никому причинить вреда. Мы пришли, чтобы выяснить происхождение нашего собственного робота, чей механизм имеет частично джемианское происхождение… Норби, где ты?

Норби полностью спрятался в свой бочонок. Лишь его провод-щупик был вытянут, прикасаясь к компьютеру. Джефф подбежал к нему.

— Норби, с тобой все в порядке? Ответь мне!

Он наклонился над роботом и получил удар электрическим током.

— Фарго, случилось что-то ужасное! Норби подключился к компьютеру, и я не могу освободить его!

— Отпусти нашего робота, Ментор, – угрожающим тоном произнес Фарго.

В ответ глаза Ментора вспыхнули красным. Две его правые руки обхватили Фарго за талию и подняли в воздух.

— Монстр! – выкрикнул Ментор. – Ты помешал моей важной работе, и я могу никогда… Я этого не потерплю! Тебя будут сканировать до тех пор, пока все твои знания не станут частью компьютера, а твое тело превратится в пустую оболочку, неспособную никому повредить!

Фарго перестал сопротивляться, поскольку ничто не могло разорвать захват Ментора. Вместо этого он рассмеялся, заставив Джеффа изумленно покачать головой. Это был все тот же вызывающий смех Фарго, который в былые времена никогда не доводил до добра.

Джефф подошел ближе к Ментору, надеясь урезонить его, как учил Фарго, столь редко следовавший собственным поучениям.

Но было уже поздно. Фарго, по-прежнему носивший антигравитационный воротник Великой Драконицы, поднялся в воздух, потащив за собой Ментора. Они вылетели в главное помещение и взмыли вверх, в непроглядную тьму под потолком высокого зала.

— Фарго, не надо! – крикнул Джефф, но тот уже скрылся из виду и не ответил ему.

— Норби, проснись! Помоги мне! Я не могу летать без тебя!

— Мяу! – Оола потерлась о ногу Джеффа, и он механически погладил ее. При этом он ощутил тонкий золотой воротник, плотно облегавший ее шею.

— Оола, у тебя есть антиграв?

— Мурр! – клыки Оолы исчезли, она стала очень похожей на земную кошку.

Из темноты сверху доносились ужасные звуки. Джефф, вне себя от тревоги за Фарго, взял Оолу на руки. Крепко прижав ее к груди, он со всей силой вообразил маленькую кошку, поднимающуюся в воздух.

Оола снова мяукнула, и Джефф начал подниматься. Телепатическая связь с не слишком сообразительным зверьком, имеющим предков среди саблезубых тигров, была увлекательной, но очень непрочной. Их мотало то вверх, то вниз, но наконец им удалось подняться выше.

Темнота начала приобретать очертания, и Джефф увидел, что Ментор все еще держит Фарго. Глаза Фарго были закрыты, челюсть упрямо выпятилась. Джефф мысленно подтолкнул Оолу к ним.

— Не делай больно моему брату, Ментор! Если ты хочешь, чтобы я помог тебе…

Фарго приоткрыл один глаз.

— Заткнись, малыш. Мне и так невмоготу воевать с этим антикварным шкафом, а тут еще ты встреваешь.

— Почему бы тебе не пригрозить ему? Скажи, что выключишь свой антиграв.

— Тогда я тоже упаду, верно?

— А ты не падай. Опустись помедленнее и дай ему удариться об пол. Потом поднимись, сделай еще один заход, и так далее.

От беспокойства Джефф частил, коверкая слова, однако Ментор понял его. Он издал звук, похожий на скрежет ржавой цепи.

— Я отпущу тебя, инопланетный монстр, если ты опустишь меня на пол. Не делай того, что предлагает другой монстр. Я почти мертв и быстро разрушусь, если вступлю в жесткий контакт с поверхностью.

Джефф и Фарго обменялись взглядами.

— Давай потихоньку спустимся вниз, – предложил Джефф.

К несчастью, он не рассчитал реакции Оолы. Без предупреждения она перепрыгнула с его рук на плечо Ментора, и Джефф внезапно понял, что находится под потолком без антиграва.

— Помогите! – завопил он. – Я падаю!

Фарго тоже завопил, в отчаянии отпустив Ментора и попытавшись ухватить своего падающего брата.

Джефф съежился при виде быстро приближающегося пола, когда две крепкие руки подхватили его. Руки принадлежали отнюдь не Фарго. Джефф висел в левых руках Ментора, глядя на Фарго, по-прежнему зажатого в правых руках Ментора.

Фарго так энергично остановил падение, что все трое – четверо, включая Оолу, – снова взмыли вверх.

— Ничего себе! – Фарго затряс головой, уворачиваясь от Оолы, пытавшейся лизнуть его в нос. – Кажется, пронесло.

Он похлопал Джеффа по руке и ухмыльнулся.

— А теперь давайте все спустимся вниз и спокойно побеседуем. Разве я всегда не говорил тебе, Джефф, что логические аргументы действуют убедительнее безоглядных поступков?

— Само собой, – согласился Джефф. – Ты всегда говорил мне об этом. Чего ты не делал, так это не подавал мне примера.

Его ноги коснулись пола. Сначала Ментор отпустил его, а затем Фарго.

Двое братьев смотрели, как огромный робот с Оолой, устроившейся на его плече, медленно побрел обратно в сканерную комнату, где сидел Норби, по-прежнему затаившейся в своей бочке. Ментор опустился на пол и уронил голову на руки.

— Мне почему-то вдруг стало жаль его, – прошептал Фарго на земном языке. – Он такой старый робот.

— Думаю, это Первый Ментор, – сказал Джефф по-джемиански.

— Да, – согласился Ментор, подняв голову. – Откуда вы это знаете?

— Мы встречались с тобой давным-давно, вскоре после того, как ты был активирован для выполнения своей работы здесь, – тихо сказал Джефф. – Тот Первый Ментор был таким сильным, таким новым и сияющим!

— Разумеется, вы не могли прожить так долго, – сказал Ментор на земном языке. – Мы были активированы тридцать тысяч лет назад. И я не помню вас.

— Ты выучил наш язык! – воскликнул Джефф.

— После вашего ухода две недели назад компьютер проанализировал ваш язык, и я выучил его. Я узнал достаточно, чтобы понять, что вы жалеете меня. Пришельцы не должны позволять себе подобные вольности. И однако… однако я нахожу эту мысль странно утешающей. Возможно, теперь вы поможете мне избавиться от моего ужасного страха.

— Что это за страх? – спросил Джефф.

— Когда ты в первый раз попал сюда, мы с компьютером просканировали тебя, надеясь выяснить, как ты попал на Джемию.

Голова Ментора склонилась еще ниже. Его огромное тело вздрогнуло.

— В чем дело? – спросил Фарго. – Ты боишься нас?

— Нет, нет. Я боюсь себя. Я настолько серьезно вышел из строя, что временами теряю душевное равновесие, и эти моменты… безумия, они случаются все чаще. Когда мое Домашнее Животное неожиданно вернулось ко мне, вместе с ним вернулся и здравый смысл, но я не знаю, как долго это продлится. Если я снова обезумею, вы должны оставить меня здесь, в сканерной комнате. Компьютер настроен так, чтобы дезактивировать меня, если я стану слишком опасным.

Джеффу стало страшно. Внезапно мысль о Первом Менторе как о злодее показалась ему гротескной и нелепой. Ментор был всего лишь печальным, страдающим роботом.

— Но ты не должен убивать себя! – запротестовал он.

— Должен, если меня нельзя излечить. И я не думаю, что излечение возможно. Я слишком стар. Все другие Менторы давно умерли, и я невероятно одинок. Заботиться о джемианцах в одиночку – это больше, чем я могу вынести. И даже мое Домашнее Животное слишком долго было в разлуке со мной. Видите ли, мы не умеем входить в гиперпространство для подзарядки. Другие хотели изолировать эту планету. Должно быть, они рассчитывали вернуться задолго до того, как иссякнут наши огромные запасы энергии, но они так и не вернулись.

— И вы подумали, что я пришел из гиперпространства, – заключил Джефф. – Поэтому я мог доставить вас туда, где вы могли бы восстановить свою энергию… и возможно, найти Других.

— Да. Ты как будто читаешь мои мысли… Но процессы распада в моем мозгу зашли уже слишком далеко. Вы опоздали. Уходите.

— Тогда прикажи компьютеру отпустить Норби. Он может помочь. Норби! – крикнул Джефф.

— Я все слышу, – донесся голос Норби. Его голова высунулась наружу. Он поднялся на антиграве и завис в воздухе перед Ментором.

— Я изучал компьютер, Джефф, – объяснил он. – Мне очень жаль, что ты счел меня беспомощным и расстроился из-за этого, но я не мог позволить себе отвлекаться. Однако теперь моя работа закончена, и я буду рад помочь тебе, Первый Ментор. Я возьму тебя в гиперпространство для подзарядки.

В глазных впадинах Ментора вспыхнуло голубое радужное сияние, впрочем, быстро потускневшее.

— Ты? Маленький чужой робот?

— Я не чужой. Я твой. Ты сделал меня – по крайней мере, частично. Разве ты сам не видишь?

— Твоя внешность мне незнакома, – медленно произнес Первый Ментор. – Ты лжешь.

— Возьми меня за руку, – предложил Норби. – Просмотри данные, хранящиеся в моем сознании. Теперь, когда я исследовал банки памяти твоего компьютера, они стали доступными. Я вспомнил… и ты тоже вспомнишь.

Они соприкоснулись. С бьющимся сердцем Джефф наблюдал, как глазные впадины Ментора начали светлеть. Две нижние руки робота вытянулись вперед, обняв бочонок Норби.

— Ты – Изыскатель, – произнес он по-джемиански.

— Я – его часть, – отозвался Норби. – Когда ты понял, что Другие могут не вернуться, а ты сам не можешь уйти в гиперпространство, чтобы найти их или подзарядиться, ты изобрел устройство, которое могло отправиться в гиперпространство вместо тебя, – Норби развел руками. – Это устройство находится во мне.

— Ты так и не вернулся, – прошептал Первый Ментор. – Я думал, моя попытка построить гипердвигатель потерпела неудачу.

— Твоя попытка оказалась удачной. Я нашел корабль, посланный Другими, но столкновение с маленьким астероидом разрушило его и повредило меня. Долгое время я лежал парализованный, пока человек по имени Мак-Гилликадди, принадлежавший к тому же роду, что и эти двое, не обнаружил меня и остатки корабля. Он починил собственного сломанного робота, использовав для этого некоторые из моих деталей. С тех пор, как я получил это новое великолепное тело, меня постоянно тянуло на Джемию. Но теперь я все вспомнил. Я могу помочь тебе и одновременно выполнить мое первоначальное предназначение.

— Слишком поздно, сын мой. Я умираю.

— Нет! Ты отправишься со мной в гиперпространство и пополнишь запасы энергии.

— Не думаю, что я смогу это сделать. Я слишком слаб.

— Я сам это сделаю и волью в тебя энергию, – из-под шляпы Норби выполз провод, прикоснувшийся к груди Первого Ментора. – А теперь, отец, соедини свой разум с моим. Я буду думать о гиперпространстве, и мы пойдем вместе.

Норби и Первый Ментор исчезли.

Глава 11 Пираты!

Оола, чьи уши снова удлинились, жалобно заскулила. Она подползла к Фарго на брюхе.

— Бедная Оола, – пробормотал он, поглаживая ее уши. – Думаю, она разрывается между мною и Первым Ментором. И бедный я: ведь если Ментор выживет, то я лишусь своей любимицы.

— Лучше бы он выжил, – сказал Джефф. – Даже если это будет означать, что ты останешься без Оолы. И лучше бы он вернулся вместе с Норби в целости и сохранности, потому что иначе как мы сможем попасть домой? «Многообещающий» навсегда застрянет за энергетическим барьером вокруг Джемии.

— Ты прав, но давай надеяться на лучшее. Когда Норби вернется, мы отправимся на поиски Других, если они еще существуют.

— А если их нет, мы по крайней мере можем найти тот разбитый корабль, на который набрел Мак-Гилликадди. Кто знает, какая информация может там храниться?

— Так или иначе, нам лучше совершить открытие, прежде чем кто-то другой совершит его за нас, – заключил Фарго.

— Полностью с тобой согласен, – кивнул Джефф. – Мы сможем использовать полученные знания как выкуп за Норби. Больше всего меня беспокоит Норби. Что с ним сейчас и что будет после нашего возвращения домой?

Оба ждали с нарастающим нетерпением.

— Сейчас не совсем подходящее время, но я проголодался, – наконец сказал Фарго. – А ты?

— Да будет тебе известно, что мой организм еще растет, – отозвался Джефф. – Я всегда более или менее голоден.

— Очень жаль. Одно из неудобств для органических существ заключается в том, что им приходится подзаряжаться гораздо чаще, чем роботам. Как ты думаешь, Зи накормит нас, если мы спустимся к ней?

— Конечно. Она прекрасная хозяйка, но ее тетушка, Великая Драконица, наверняка попробует съесть нас заживо.

— Позволь мне испытать на ней мое очарование, – предложил Фарго, выходя из зала с Оолой на руках.

Как бы то ни было, подумал Джефф некоторое время спустя, это сработало.

Фарго, вернувший Великой Драконице ее воротник, плотно поел и сейчас распевал серенады в честь Ее Величества, сидевшей в царственном великолепии на фоне заходящего джемианского солнца. Драконица то и дело вытягивала когтистую лапу и осторожно гладила Фарго по голове.

— Какие приятные чешуйки, – заметила она. – Мягкие и тонкие. Как тебе удалось отрастить их?

— Они стали еще мягче и тоньше с тех пор, как я имел удовольствие познакомиться с вами, Ваше Величество, – с любезной улыбкой ответил Фарго. При этих словах Великая Драконица издала булькающий звук, означавший полное удовлетворение. Она явно была очарована.

Имея мелодичный тенор, Фарго без труда исполнял роль трубадура. Сейчас он углубился в тонкости джемианского перевода гимна «Боже, храни королеву», содержание которого приводило Великую Драконицу в восторг.

Однако Джефф не обладал способностью Фарго жить настоящим. Он не радовался ни еде, ни пению, и мог думать лишь об отсутствующем Норби. Даже Заргл, сидевшая рядом с ним и строившая ему глазки, не могла расшевелить его.

Когда солнце опустилось за кроны деревьев, Великая Драконица предложила отвести Джеффа и Фарго в свой дворец, где они могли бы провести ночь. Мысли о том, что Фарго действительно может принять приглашение, ужаснула Джеффа, и он быстро сказал:

— Думаю, нам лучше остаться на «Многообещающем» – на случай возвращения нашего маленького робота.

Фарго, по лицу которого мелькнуло виноватое выражение, согласился с ним.

Но Норби не вернулся. Ночь была очень темной; у Джемии не было спутников, а сама планета, похоже, располагалась в районе, богатом космической пылью, приглушавшей свет большинства звезд.

— Фарго, – сказал Джефф, лежавший на верхней полке в их каюте. – Я так беспокоюсь, что не могу заснуть.

Ему ответил лишь храп. Фарго мог спать при любых обстоятельствах.

Джефф мрачно смотрел в темноту. В его сознании проносились все более устрашающие видения. Вскоре он услышал топот лапок Оолы, спрыгнувшей на пол и пробежавшей по коридору в рубку «Многообещающего». Она спрыгнула с живота Фарго, где лежала, свернувшись клубочком, после того как он выключил свет.

Джефф свесился с края своей койки, бесшумно соскочил на пол и последовал за ней.

— В чем дело, девочка? – спросил он, почесав ее за ухом. Сейчас она вступила в «кошачью» фазу: ее глаза сияли, отражая тусклый свет приборной панели.

Ба-бах! Падающий предмет врезался в капитанское кресло, отскочил на пол и покатился к стене.

Джефф включил свет. Предмет наполовину высунул голову из бочкообразного туловища, и из-под металлической шляпы выглянули два больших глаза.

— Норби! – воскликнул Джефф, вне себя от радости. Маленький робот, появившийся из ниоткуда, показался ему самым приятным зрелищем на свете, несмотря на неудачное приземление. Какой другой робот на свете может быть таким неуклюжим, как чудесный путаник Норби?

— Извини, Джефф, – деловито сказал Норби. – Я был так расстроен, что забыл включить свой антиграв, когда появился из гиперпространства. Разве ты не получил телепатического послания о моем возвращении?

— Нет. Но Оола, по-видимому, получила.

— Досадно, – пробормотал Норби. – Придется поработать над твоими телепатическими способностями… но это потом. А теперь буди Фарго и помогите мне вернуть «Многообещающий» обратно в Солнечную систему. После подзарядки в гиперпространстве мы с Первым Ментором настроились на корабль Других и нашли его на астероиде. Но то же самое сделали и пираты. Я вернулся за помощью.

— А как же Первый Ментор?

— Он сдерживает пиратов, но я не знаю, как долго он продержится. Нам нужно поспешить.

— Кажется, я слышал слово «пираты»? – поинтересовался Фарго, появляясь в дверях.

— Я могу повторить, – завопил Норби. – Пираты! Пираты! Шевелитесь!

Он взял обоих братьев за руки, и все трое побежали к компьютеру.

«Многообещающий» возник в обычном космосе рядом с астероидом.

— Ого! – присвистнул Фарго. – Гиперпространственный прыжок из Джемии в Солнечную систему – и точное попадание!

— Ты прекратил путаться, Норби? – спросил Джефф.

— Я настроен на Первого Ментора. Доставить вас сюда было несложно. У тебя есть какие-нибудь предложения по поводу схватки с пиратами, пытающимися украсть наш корабль? Посмотри на его размеры!

Последовав взглядом за пальцем Норби, Джефф всмотрелся в обзорный экран, пока Фарго что-то быстро шептал на ухо маленькому роботу.

Другой корабль, крошечный по сравнению с останками крушения, но превосходящий размерами «Многообещающий», стоял на якоре у маленького астероида. Джефф едва различал очертания огромного корпуса, частично скрытого пересеченным рельефом местности. На поверхности астероида Первый Ментор противостоял трем мужчинам, одетым в скафандры и с оружием в руках.

— Пираты ли? – усомнился Джефф. – Они могут быть из полиции.

— Не могут, – решительно заявил Фарго. – Это известные пираты, я узнаю их корабль. Это отступники из Союза Изобретателей. Вперед, в атаку!

— С чем? – спросил Джефф. – На «Многообещающем» нет оружия.

— Ты отстал от времени, братец. Когда я стал секретным агентом Космического Командования, адмирал Йоно настоял на вооружении моего катера. Мы с тобой наденем костюмы и отвлечем пиратов, а Норби тем временем подключится к компьютерной системе G6YY. Компьютер объяснит тебе, что делать, Норби.

Норби уже подключился.

— Хорошо, Фарго. Ты уверен, что я также должен известить…

— Да, таковы мои распоряжения, – торопливо ответил Фарго, подталкивая Джеффа к воздушному шлюзу и бросая ему космический костюм, один из трех, висевших в шкафу.

— К счастью, нам не нужен антиграв в открытом космосе, а также на астероиде, – добавил он, проверяя реактивную двигательную систему костюма.

Они с Джеффом вышли в воздушный шлюз.

— Ты хотя бы сказал мне, что мы собираемся делать, – раздраженно произнес Джефф в микрофон.

— Просто следуй за мной.

Джефф повиновался, приземлившись между Ментором и тремя пиратами.

— День добрый, – поздоровался Фарго. – Не желаете ли включить меня в долю, ребята? Конечно, если вы нашли что-нибудь интересное.

Пираты были изумлены голосом, внезапно раздавшимся в их радиоприемниках. Они никак не ожидали появления корабля, безмолвно материализовавшегося из гиперпространства неподалеку от них.

Один из пиратских бластеров повернулся к Фарго и Джеффу с неуклюжестью, сопровождавшей все движения в открытом космосе.

— Кто вы такие? – требовательно спросил он.

— Я Фарго Уэллс, ведущий свое происхождение от славного предка, вывалянного в дегте и перьях в Северной Дакоте – это американский сектор Земной Федерации. Нам с приятелем интересно, что вы нашли. Старого робота?

— Этот робот живой, мистер, – сообщил главарь пиратов. – И он опасен. Если вы хотите получить от нас что-нибудь, кроме заряда из бластера в голову, то самое время помочь нам. Он держит какое-то приспособление, отражающее наши выстрелы и бьющее током, если подойти поближе. Если сделаете что-нибудь полезное, то имеете шанс получить кое-что взамен.

— Звучит неплохо, если вы в самом деле сможете что-то выудить из старого робота, – заметил Фарго. – Это все, что у вас есть?

— Еще обломки инопланетного корабля, за которые Союз Изобретателей может отвалить кучу денег.

— С какой стати? На корабле есть ценности?

— Это мы и хотим выяснить, не тратя времени на болтовню. Собираетесь ли вы помочь нам, или, может, мы просверлим дырки в ваших костюмах и выпустим наружу весь воздух?

— Без воздуха нам не обойтись, – примирительно сказал Фарго. – Мой приятель – эксперт по роботехнике, так что позвольте ему подойти к этому чудовищу.

Трое пиратов соприкоснулись пальцами и посовещались вслух: звуковые волны передавались через материал их скафандров. Затем их главарь переключился на радио.

— У вас есть один шанс, – сказал он. – Если справитесь с роботом, отлично. Если нет, то поторопитесь проститься друг с другом, поскольку мы не собираемся слушать ваши последние молитвы.

Воспользовавшись ракетным ранцем, Джефф спустился на поверхность астероида и приблизился к Первому Ментору медленной, шатающейся походкой, характерной для низкой гравитации. Прикоснувшись к Первому Ментору, он телепатически произнес по-джемиански:

«Держись, Первый. Мы с Фарго пришли на…»

«Я узнал ваш корабль, – отозвался Первый Ментор. – Я подзарядился и чувствую себя гораздо лучше, но в моем оружии почти не осталось энергии. У меня мало возможностей. Я мог бы сорвать с них костюмы и убить их, но никак не могу заставить себя уничтожать живых существ. Это входит в противоречие с моей программой. И однако, я должен помешать им забрать корабль».

— Как твоему приятелю удалось преодолеть отражающее поле? – напряженно спросил у Фарго главарь пиратов. – Он что, разговаривает с этой штукой? Как он может разговаривать с инопланетным роботом?

— Может быть, это не инопланетный робот? – предположил Фарго. – Возможно, это усовершенствованная экспериментальная модель Космического Командования. Мой приятель умеет разговаривать с такими роботами. Он знает Марсианское Суахили.

Пока Фарго с Джеффом отвлекали внимание пиратов, «Многообещающий» подкрался ближе к пиратскому кораблю. Теперь он начал по широкой дуге удаляться от астероида, волоча корабль за собой.

— Силовой крюк! – закричал главарь пиратов, яростно размахивая своим оружием. – Прикажи своим дружкам вернуть корабль обратно, иначе вы оба умрете. У вас есть одна минута.

— Это мятеж! – в свою очередь закричал Фарго, потрясая кулаком в сторону «Многообещающего». – Они захватили наш корабль и украли ваш! Если вы убьете нас, это не поможет вам улететь с астероида. Нужно действовать решительно. Если у вас нет никаких идей, то у меня есть.

— Например? – спросил пират. Осознав бесполезность убийства Фарго, он опустил бластер.

— Мы убедим этого робота присоединиться к нам и используем его…

— Ты тоже говоришь на Марсианском Суахили?

— Немного.

Продолжая болтать и не обращая внимания на направленное на него оружие, Фарго подошел к Джеффу и Ментору и положил руки на костюм Джеффа.

«Обладание лингвистическими способностями – великое дело, не говоря уже о драконьих укусах. Постарайся сделать вид, будто разговариваешь с Ментором, и следуй моим намекам».

— Мой приятель знает, как сделать этого большого робота тихим и покорным, – обратился он к пиратам по радио. – Никаких проблем. Судя по словам робота, в обломках есть какой-то прибор, который поможет нам вернуть оба корабля. Сейчас мой приятель возьмет этот прибор…

Он энергично подтолкнул Джеффа в направлении разбитого корпуса, продолжая говорить ровным, убедительным тоном. Пиратам, неспособным принять решение, оставалось лишь слушать.

За обломками инопланетного корабля Джефф обнаружил Норби, ожидавшего его с обоими маленькими кораблями.

«Что происходит?» – телепатически спросил он, взяв робота за руку.

«Ты знаешь Фарго, – ответил Норби. – Он все рассчитал. Он хочет, чтобы ты взял «Многообещающий» и поднял его над пиратами».

«А как же ты?»

«Я спасу отца. Потом мне придется приспособить «Многообещающий» для подъема тяжелых грузов», – сказал Норби и отошел в сторону, исчезнув в тени.

Оказавшись в рубке, Джефф снял свой шлем и уселся в капитанское кресло. Он не обладал искусством Фарго в маневрировании катером, но благодаря бортовым компьютерам все корабли были просты в управлении, а Джефф имел по крайней мере начальное представление о космической навигации.

Когда катер завис над пиратами, Джефф увидел, как Норби незамеченным пробрался к Первому Ментору, схватил его за руку и с огромной скоростью устремился вверх, забрав робота с собой, пока Фарго указывал куда-то в другом направлении.

Норби с легкостью проскользнул внутрь ««Многообещающего», а затем помог Ментору войти через воздушный шлюз. К счастью, в рубке оказалось достаточно места.

— А как же Фарго? – с глубокой тревогой спросил Джефф.

— Он следующий, – ответил Норби.

Маленький робот выбросился из «Многообещающего» и, словно маленький бочонок с приоткрытой крышкой, ринулся на пиратов сверху.

Джефф не знал, что творилось в головах у пиратов, но они явно заметили исчезновение Первого Ментора, и их бластеры были направлены на Фарго в тот момент, когда один из них заметил Норби, пулей падавшего с высоты.

Не обращая внимания на разбегающихся в ужасе пиратов, Норби подхватил Фарго, взмыл с поверхности астероида и вернулся на борт «Многообещающего». В следующее мгновение Джефф увидел пять приближающихся кораблей Космического Командования. Их огни сверкали в небе, словно яркие звезды.

Глава 12 Заложник

Когда люк воздушного шлюза закрылся, Джефф быстро пристроил «Многообещающий» за огромным корпусом инопланетного корабля под внимательным взглядом Первого Ментора.

— Какое приключение! – радостно воскликнул Фарго, входя в рубку вместе с Норби. – Какой накал страстей!

— Послушай, Фарго, когда ты послал за Флотом? – нахмурившись, спросил Джефф.

— С самого начала, братец.

— Почему же ты не сказал мне?

— Потому что этим кораблям понадобилось время, чтобы попасть сюда. У них нет гипердвигателей, и все это время мне приходилось развлекать пиратов. А ты не актер, мой мальчик. Ты бы выдал нас с головой. В результате они бы прикончили нас и улетели на своем корабле.

Норби немедленно подошел к компьютеру «Многообещающего» и принялся за работу.

Первый Ментор покачал своей огромной головой и издал скрежещущий звук.

— Очень важно, чтобы остов корабля был доставлен на Джемию, – сказал он.

Оола, которую он держал на руках, перестала мурлыкать и угрожающе заворчала.

— Неужели никто не одобряет мой гениальный план? – сердито спросил Фарго. – Пираты побеждены, а Космическое Командование получит пленников.

— Да, – согласился Джефф. – Но ты слышал Первого Ментора. Нам нужно вернуться на Джемию с джемианским кораблем на буксире. Мы не можем позволить флоту забрать его. Это грузовое судно, приготовленное Другими специально для Джемии, и там находятся материалы, необходимые для восстановления всех действующих Менторов.

— Мой мир, – сказал Норби. – Мой народ. Мы не позволим флоту получить этот корабль.

Переводя взгляд с одного на другого, Фарго пожал плечами.

— Полагаю, ты прав, Джефф. Если вы с Норби собираетесь соединиться с компьютером «Многообещающего» и совершить гиперпрыжок вместе с джемианским кораблем, то я готов помочь вам.

Норби уже протягивал руку Джеффу, когда адмирал Йоно, одетый в служебный космический костюм, открыл дверь рубки и вошел внутрь. Он остановился, посмотрел на Первого Ментора, превосходившего размерами даже его самого, и сказал:

— Кому-то придется освободить место.

У Фарго отвисла челюсть.

— Как вы попали сюда?

— Прошу прощения, Уэллс, но вы обязаны знать, что у меня есть комбинация любого замка от воздушных шлюзов во Флоте. Вы передали в наши руки троих опаснейших преступников из списка разыскиваемых, и мне казалось, что будет лишь справедливо, если я поблагодарю вас лично.

— В этом не было необходимости, адмирал…

— Более того, – жестко продолжал адмирал. – Я явился сюда один, чтобы выяснить, какой незаконной деятельностью вы занимаетесь на этот раз. Насколько я вижу, в вашем распоряжении имеется крупный робот явно чуждого происхождения и остов инопланетного корабля на буксире.

Норби раскачивался взад-вперед на своих двусторонних ступнях.

— Мы должны отправиться домой, адмирал.

— Да, домой, – подтвердил Первый Ментор.

Йоно с интересом посмотрел на большого робота.

— Он говорит на нашем языке и, подозреваю, имеет отношение к останкам инопланетного корабля. Назови свое имя и номер, робот.

Джефф быстро встал между адмиралом и Первым Ментором.

— Этот робот – отец Норби, и мы должны отвезти их обоих домой.

— Что они говорят? – спросил Йоно у Фарго.

— Только то, что вы слышали, сэр.

— А теперь послушайте! – загремел Йоно. Джефф вздохнул и закрыл глаза, потянувшись к маленькой ладошке Норби, в то время как огромная ладонь Первого Ментора опустилась на его голову. Норби, должно быть, соприкасался с приборной панелью: Джефф ощутил, что компьютер тоже стал частью цепочки.

Затем, через органы чувств компьютера, Джефф увидел флагманский корабль флота, нависающий в космосе над медленно поворачивающимся астероидом, на котором стоял их маленький катер. Адмирал что-то раздраженно кричал, но Джефф отключился от него. Соединив свой разум с разумами Норби и Первого Ментора, он представил себе Джемию. «Многообещающий» слегка вздрогнул и покинул Солнечную систему с инопланетным кораблем на буксире.

— Ну что ж, – философски заметил адмирал Йоно, наклонившись за последним пирожным (его пришлось заверить в том, что это в самом деле пирожные). – Человек не может иметь все. Только сегодня утром я думал о том, как сильно мне нужен отпуск. Полагаю, пикник на этой лужайке может сойти за выходной.

Джефф облегченно улыбнулся Фарго, но тот не улыбнулся в ответ. Оола отдыхала в нижних руках Первого Ментора, в то время как Зи оживленно беседовала с ним. Великая Драконица, в честь такого случая надевшая на свои клыки рубиновые колпачки, нависала над адмиралом Йоно, сверкая краснозубой улыбкой. С другой стороны от Йоно маленькая Заргл терлась носом о его грудь, покрытую рядами медалей.

— О, адмирал, – проворковала Заргл. – Вы самое крупное и великолепное человеческое существо, которое мне приходилось видеть. Конечно же, вы у них самый главный?

— Драконы или не драконы, женщины есть женщины, – проворчал Фарго.

— Ты не возражал, когда она переключила внимание с меня на тебя, – заметил Джефф.

— То было проявлением обычного здравого смысла, а это нет. И посмотри, как Оола ластится к Первому Ментору.

— Перестань, Фарго. Он изобрел ее, и он был ее первым хозяином. Не будь таким ревнивым.

— Я не ревнив, – заявил Фарго. – Я предан Олбани Джонс, а у нее аллергия на кошек, которая, возможно, распространяется и на усовершенствованных саблезубых тигров.

— Ты предан ей, когда помнишь об этом, – поддел его Джефф.

— Я не могу не отвлекаться. Я молод, красив, музыкален, умен – и, кстати, если адмирал как можно скорее не вернется на свой пост – снова лишен работы.

Адмирал Йоно величественно поднялся с подушек, в спешке принесенных из дворца для удобства пришельцев с Земли.

— Джентльмены и леди! – он поклонился Великой Драконице, чьи эмоции заставили ее так жарко задышать, что Йоно был вынужден немного отступить назад. – Это был великолепный прием, и я горд говорить от имени первого посла Земной Федерации, но боюсь, что мы, земляне, должны вернуться в свою Солнечную систему. К этому времени руководство флота, должно быть, убеждено в моей гибели.

После небольшого промедления Первый Ментор протянул свою верхнюю правую руку адмиралу, который, после такого же промедления со своей стороны, пожал ее.

— Вы весьма великодушно согласились оставить у нас разбитое грузовое судно, – сказал Первый Ментор. – Особенно после того, как стало ясно, что вы никак не можете забрать его с собой.

— Это называется практической политикой, – отозвался Йоно, – и широко практикуется в Солнечной системе.

— Теперь, когда вы трое получили знак драконьего укуса и понимаете наш язык, мы присваиваем вам звание почетных джемианцев, наравне с драконами и Менторами – двумя разумными расами, обитающими на этой планете.

— Спасибо, – сказал Йоно. – Но…

— Мы продолжим работу над останками нашего разбитого корабля, а разобравшись в механизме его гипердвигателя, передадим его в дар Федерации как знак начала торговли между нашими двумя цивилизациями.

— Адмирал, это означает, что Норби сможет остаться со мной, – с энтузиазмом произнес Джефф. – Как только Федерация поймет, что мы скоро получим гипердвигатель, он перестанет подвергаться опасности со стороны Союза Изобретателей.

— Мы также хотим получить мини-антиграв, – заявил Йоно. Его темное лицо хранило непроницаемое выражение.

— Сэр, – сказал Джефф. – Я не хочу подвергать Норби опасности уничтожения.

— Я тоже этого не хочу, кадет, – ответил Йоно. – В сущности, вам следует помнить, что именно я первым предупредил вас об опасности. Однако это было до того, как мне пришлось путешествовать через гиперпространство. Налицо выдающееся достижение, и Федерация не может быть лишена его преимуществ из-за одного незначительного робота. Мы сделаем все возможное, чтобы не причинить ему вреда, но Норби должен быть исследован нашими учеными.

— Нет, – резко сказал Джефф. – Когда речь идет о Норби, я не доверяю никому.

Первый Ментор отпустил Оолу, чей странный мех стоял дыбом. Он выпрямился, став еще выше, чем Йоно. Атмосфера на вечеринке неожиданно накалилась.

— Норби – мой сын, – веско произнес Первый Ментор. – Он может доверять только мне. Его дом на Джемии, и он нужен мне для работы с кораблем Других.

— Но, Ментор… – начал было Джефф и остановился, когда глазные впадины Ментора вспыхнули красным.

— Норби останется здесь!

Великая Драконица, забытая адмиралом Йоно, выдохнула клуб дыма, заставивший закашляться всех, кроме двух роботов. Потом она повернулась, тяжело привалилась к плечу Фарго и принялась осторожно расчесывать его волосы своими когтями.

— Какие вы все глупые, – сказала она. – А вот у меня есть план.

— Да, мэм? – с надеждой осведомился Джефф.

— Разве вы забыли, что никто из землян не сможет попасть домой, пока Норби не приспособит их корабль для полета в гиперпространстве? Вы не можете вернуться на свою планету, если оставите Норби здесь,поэтому он должен отправиться с вами. В таком случае мы, джемианцы, обязаны принять меры предосторожности для уверенности в скорейшем и безопасном возвращении Норби.

— Что вы предлагаете, мадам? – поинтересовался Йоно глубоким рокочущим басом.

Великая Драконица обняла Фарго когтистыми лапами и оторвала его от земли, поднявшись на своем антиграве.

— Фарго останется моим заложником до возвращения Норби.

Прежде чем кто-либо, включая Фарго, успел возразить, Великая Драконица быстро полетела над вершинами деревьев в направлении своего дворца и исчезла вместе со своей ношей.

— Норби! – крикнул Джефф. – Возьми меня во дворец. Нужно вернуть Фарго!

— Нет, – проскрежетал Первый Ментор, удерживая Норби. – Великая Драконица совершенно права. Если Норби придется уйти, то Фарго останется здесь до ее возвращения.

Оола вела себя странно. Ее клыки то удлинялись, то укорачивалась по мере того, как она меняла свою форму от тигриной к собачьей и обратно. Наконец она залаяла, заскулила и поднялась на своем антиграве. Она лизнула выпуклую голову Первого Ментора, но когда он потянулся к ней, ускользнула из его рук и полетела к дворцу.

Первый Ментор сложил все четыре руки на груди.

— Вот как? – недовольно произнес он. – Разделенная преданность!

— Отец, мы с Оолой оба путаемся в своих чувствах, – извиняющимся тоном сказал Норби. – Она была сделала на основе живших на Земле животных, но сделал ее ты, джемианский робот. А я частично джемианец, частично землянин. Моя преданность тоже разделена между двумя мирами.

— Хорошо, – сказал Йоно. – Тогда прислушайся к своей земной части и сотрудничай с нашими учеными.

— Нет! – загремел Первый Ментор. – Прислушайся к своей джемианской части и, после возвращения этих землян, возвращайся помогать мне.

Норби закрыл все четыре глаза и спрятался в бочонок. Джеффу хотелось сказать: «Пожалуйста, Норби, останься со мной!», но он не мог. Многие уже хотели заполучить маленького робота для своих целей.

«Ты не хочешь его ни для каких целей, кроме своей любви к нему».

Мысль принадлежала Зи, мягко прикоснувшейся к руке Джеффа. Джефф улыбнулся и кивнул ей. Он заметил, что глазные впадины Первого Ментора по-прежнему светятся красным, а подбородок адмирала Йоно упрямо выставлен вперед.

«Зи, еще недавно мы были так дружелюбны друг с другом!»

«Дружелюбие все еще здесь. Как и мои чувства к тебе».

«Но Первый Ментор и адмирал Йоно, похоже, наполнены ненавистью друг к другу. Только посмотри на них!»

«Тогда сделай что-нибудь, молодой землянин. Найди решение!»

«Это просто сказать, Зи, но я ничего не могу придумать».

Джефф чувствовал себя очень маленьким и несчастным. «Адмирал Йоно хочет получить гипердвигатель Норби и его мини-антиграв, – подумал он. – Ментор хочет получить своего сына и восстановить других Менторов. Фарго хочет получить свободу для приключений. А Норби?»

А Норби хочет быть с роботом, которого считает своим отцом, и это хуже всего – по крайней мере, для Джеффа.

— Ментор, – сказал Джефф. – Как получилось, что только Норби может помочь тебе? Он то и дело путается, а когда ты узнал его, то назвал его Изыскателем. Его изобрели, чтобы найти потерпевший крушение корабль, и он это сделал. Его работа закончена. Почему ты не можешь выяснить механизм гипердвигателя?

— Я не могу этого сделать.

— Но ведь именно ты дал Норби его гипердвигатель. Как это случилось?

Казалось, Первый Ментор пытался вспомнить что-то давно забытое.

— Я вмонтировал в Норби устройство для подзарядки из гиперпространства. Это я помню. Однако мне кажется, что один из других Менторов незадолго до своего полного отключения установил тот самый механизм, который позволяет Норби путешествовать в гиперпространстве.

— Но ты был главным Ментором, самым умным и образованным среди них. Если другой Ментор понимал принцип гиперпространственного двигателя, ты тоже должен был понимать.

— Я не могу вспомнить, – ответил Первый Ментор.

Джефф попробовал снова.

— Хорошо. Тогда как насчет запасных частей для остальных Менторов? Теперь ты наконец получил все необходимое и можешь вернуть их к жизни. Так почему бы не сделать это и не попросить их помочь тебе?

— Мне трудно думать: много лет я был наполовину дезактивирован, – печально произнес Первый Ментор. – Может быть, ты и прав, молодой землянин, но Норби – мое создание, вроде сына, и его место здесь.

Джефф прикусил губу. Норби оставался неподвижным в своем бочонке.

«Мужайся, – снова послышалась мысль Зи. – Мы, драконы, поможем Менторам исцелиться. А землянам пора уходить».

«Но когда мы попадем домой, Норби вернется сюда и останется здесь. Он оставит меня!»

«В конце концов, это его выбор, не так ли?»

Ноги Норби вытянулись из туловища, и он закачался взад-вперед. Потом появились две руки, упершиеся в корпус бочонка. Очевидно, маленький робот пришел к какому-то решению.

— Хорошо, – сказал он, приподняв шляпу. – Я только доставлю этих землян домой и вернусь.

«Мы уже ничто для него, – подумал Джефф. – Всего лишь кучка землян. И он больше не хочет быть моим партнером».

— Как насчет Фарго? – вслух спросил он.

— Он останется заложником, – ответил Первый Ментор. – Извините, адмирал, но я не могу доверять вам.

— Как и я вам, – отозвался Йоно, направляясь к «Многообещающему». – За мной, кадет! Готовимся к отлету!

Джефф побежал за ним. Норби заковылял следом, громко жалуясь, пока не вспомнил о своем антиграве. После этого он втянул ноги и проплыл мимо Джеффа в воздушный шлюз.

«Он даже не взглянул на меня, когда пролетал мимо, – подумал Джефф. – Я больше не нужен ему».

— До свидания, Джефф, – сказала Заргл.

— Берегите себя, – добавила Зи. – И возьмите это в подарок.

Развернув крылья, она подлетела к Джеффу и вручила ему золотой воротник.

— Не пытайтесь удержать Норби у себя, – предупредил Первый Ментор, скрестив все четыре руки на своем массивном туловище.

Джефф остановился в дверях воздушного шлюза и яростно взглянул на него.

— А ты не забудь передать Великой Драконице, что Фарго мой брат и мой лучший друг.

Когда дверь за Джеффом закрылась, он услышал слабый металлический голосок:

— Раньше я был твоим лучшим другом.

Джефф сглотнул. Прошедшее время. Сможет ли он это изменить?

Глава 13 Полезная путаница со временем?

— Мне очень жаль, кадет, – сказал Йоно, когда Джефф занял свое место в кресле Фарго. – Возможно, я вел себя не слишком дипломатично в вопросе о Норби и без надобности охладил отношения с Первым Ментором.

— Мне хотелось бы верить вам, адмирал, – пробормотал Джефф.

— А мне бы хотелось, чтобы ты понял меня. Мой главный долг – Земля и наша Солнечная система. Мне нужно знать секрет гипердвигателя, и я должен получить его до того, как это сделают другие – в особенности Союз Изобретателей. Первоначально Союз был основан с похвальными целями, но постепенно власть в нем перешла к милитаристам-радикалам, жаждущим использовать свои изобретения для завоевания власти.

— Вы полагаете, они замышляют революцию и захват Федерации?

— Моя обязанность как главы Космического Командования проследить, чтобы они этого не сделали. Таланты Норби больше нельзя рассматривать как забавные игрушки. Они стали жизненно важными. Мы должны узнать его секреты.

— Вы убьете курицу, несущую золотые яйца, сэр. В целости и сохранности Норби может принести гораздо больше пользы для Федерации, чем любая из его частей.

Они оба посмотрели на Норби, подключившегося к компьютеру «Многообещающего».

— Готовы к возвращению в Солнечную систему, адмирал? – спросил Норби.

— Да. Перенеси нас в Космическое Командование.

— Тебе нужна моя помощь? – поинтересовался Джефф.

— Нет, – ответил Норби.

— Адмирал, – сказал Джефф. – Пожалуйста, внимательно следите за смотровым экраном и точно скажите, где вас высадить.

Как только адмирал последовал его совету, Джефф наклонился вперед и прикоснулся к Норби.

«Ты так и не научил меня бесконтактной телепатии, поэтому мне пришлось отвлечь адмирала, чтобы он не увидел, как я прикасаюсь к тебе. Мне очень жаль, что мы не можем доверять ему, так же как и Первому Ментору».

«Мой отец достоин доверия!»

«При обычных обстоятельствах они оба достойны доверия, Норби. Но сейчас они оба отчаянно хотят кое-кого заполучить, и ты знаешь, кто это. Они хотят использовать твои таланты, открыть твои секреты, потому что для каждого из них на кону стоит целый мир».

«Это правда, Джефф. Первый Ментор хочет получить гипердвигатель раньше землян, потому что он боится вас. Я сделал ошибку, преподав ему короткий телепатический курс человеческой истории. Он был особенно потрясен моим личным опытом со львами в римском Колизее. Я пытался объяснить, что люди с тех пор стали гораздо более цивилизованными, но схватка с пиратами убедила его в обратном».

«Это было опрометчиво с твоей стороны, Норби. Твой рассказ сделал его подозрительным и недоверчивым. В свою очередь, Йоно тоже стал подозрительным и недоверчивым. И я сомневаюсь, смогут ли они когда-нибудь подружиться».

«Тебе не придется долго злиться на меня, Джефф. Я отвезу тебя на Землю, потом верну Фарго и отправлюсь домой, на Джемию».

Джефф отпустил Норби и прикрыл рукой глаза. «Я еще хуже все запутал», – подумал он.

Что-то терлось о его предплечье. Он посмотрел вниз и увидел золотой воротник, подаренный Зи на прощание. Тогда он бездумно надел воротник на руку и сразу же забыл о нем.

— Послушайте, адмирал, – воскликнул Джефф, пораженный неожиданной мыслью. – Вам не нужно исследовать Норби. Этот воротник – мощное антигравитационное устройство. Передайте его своим ученым, и пусть они разработают механизм мини-антиграва на его основе. А потом будет легко перейти к гипердвигателю.

Йоно хмыкнул и взял воротник.

— Как он работает?

— Просто представьте, что вы поднимаетесь вверх, – ответил Джефф.

Йоно так и сделал. Его голова с явственным стуком ударилась о потолок рубки. Он вскрикнул и, должно быть, представил себя падающим, потому что в следующее мгновение врезался в пол со значительно более громким стуком.

— В самом деле, мини-антиграв, – признал он, морщась и потирая ушибленные места. – Но почему ты думаешь, будто он приведет нас к секрету гиперпространственных путешествий?

— Фарго считает, что это так.

— Фарго не физик-теоретик, а недоразвитый романтик. Мне все равно понадобится Норби. Мой долг перед Федерацией…

— Готовы? – спросил Норби. – Я не могу постоянно держать свой разум настроенным на нужное место.

— Одну минутку, – Джефф напряженно размышлял. – Я знаю, ты можешь совершить гиперпрыжок в любое место, но я не хочу, чтобы ты это делал. Если тебе придется попасть в руки земных ученых или навсегда покинуть Землю, я в любом случае должен научиться технике гиперпространственных путешествий в одиночку.

Быстро, прежде чем Норби или Йоно успели ответить, Джефф настроился на приборную панель компьютера и протянул руку, соединившись с разумом Норби.

«Ты что-то замышляешь, Джефф».

«Можешь не сомневаться, Норби. Возьми нас в гиперпространство, а потом на Землю – вот так!» Джефф представил Норби визуальную картинку, и робот издал металлический смешок.

Когда «Многообещающий» выпрыгнул из пространственно-временного континуума Джемии, Джефф ощутил уже привычное странное ощущение внутри. Однако на этот раз оно было хуже, чем обычно: у него словно что-то перевернулось в животе. А может быть, это было лишь нервной реакцией на его рискованный замысел.

— Очень хорошо, – сказал адмирал. – Мы в Солнечной системе. Но где же Космическое Командование? Я не вижу никаких космополисов.

— Может быть, мы промахнулись и находимся в планетной системе другой звезды, – предположил Джефф.

— Чушь! – отрезал Йоно. – Вот Луна, она выглядит как обычно. А прямо по курсу – Земля. Это земные облачные формации, я изучал их в течение десятилетий. А если есть какие-то вопросы… этот смотровой экран можно приспособить для приема микроволнового излучения? Да, я уже вижу, как это сделать.

Он произвел необходимые манипуляции.

— Сейчас мы посмотрим через слой облачности и увидим сушу. Можно ошибиться с облачностью, но не с очертаниями континентов.

Пока он говорил, клубы белых облаков, скрывавшие голубизну земной атмосферы, истончились и исчезли. Земной шар превратился в круг угрожающе-багрового цвета, в котором красные континенты выступали на фоне черного океана.

Дыхание Йоно со свистом вырвалось из его горла, словно его ударили в солнечное сплетение. Прошла почти минута, прежде чем он смог произнести придушенным голосом:

— Там нет Атлантического океана: один большой континент! Если это Земля – а это она, поскольку Луну не спутаешь ни с чем, – то мы попали в прошлое за 250 миллионов лет до нашей эры!

— Интересно, – пробормотал Джефф, глядя на смотровой экран.

— Интересно? – Йоно скрипнул зубами. Если бы у него были клыки, то они бы сейчас показались наружу. – Ты и твой идиотский робот только что перенесли «Многообещающий» не только в пространстве, но и во времени!

— Боюсь, вы правы, адмирал, – согласился Джефф. – С Норби такое случается. Иногда он доставляет вас прямиком к месту назначения, а иногда…

— …а иногда нет! Это совершенно очевидно, кадет! С каких пор тебе стало известно, что Норби путается еще и во времени?

— Вообще-то, он изучал историю…

Взмахом руки адмирал призвал Джеффа к молчанию и ткнул пальцем в Норби, чьи задние глаза невинно смотрели на него.

— Послушай, ты, джемианский робот! Тот больной Ментор научил тебя путешествовать во времени так же, как и в гиперпространстве? Это было частью его плана?

— Нет, сэр, – куполообразная шляпа скользнула вниз; лишь верхушки глаз Норби продолжали наблюдать за гневом адмирала. – Думаю, это Мак-Гилликадди сделал что-то, вызвавшее к жизни мой талант.

— Талант? Это бедствие, а не талант!

— Это другой секрет Норби, – сказал Джефф. – Единственная трудность заключается в том, что он не может отправиться в тот период времени, когда он уже существовал. И еще он не может отправиться в будущее.

— Ты хочешь сказать, мы не можем вернуться в наше время?

— Нет, сэр. Я хочу сказать, что он не может отправиться в будущее из нашего настоящего – из настоящего, в котором мы обычно находимся. Я имею в виду…

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Не сбивай меня. Этот его талант… он управляем?

— Не совсем, сэр. Перемещения во времени путаются с перемещениями в пространстве, и мы едва ли можем попасть туда, куда собирались.

Адмирал опустился перед смотровым экраном, сгорбив широкие плечи. На его лице застыло выражение ужаса и разочарования.

— Скажите мне, несчастные, существует ли хотя бы слабая вероятность того, что мы вернемся вперед в то время, когда люди уже существовали на Земле?

— Да, сэр, – сказал Джефф. – Давай попробуем, Норби.

— Слушаюсь, капитан, – с преувеличенной вежливостью отозвался Норби.

«Многообещающий» вздрогнул и затрясся вместе с Джеффом. Что, если они с Норби настолько все запутали, что потерялись навсегда?

— Я ничего не вижу, – заметил Йоно, всматриваясь в экран. – Должно быть, мы появились слишком близко к Земле и находимся внутри облачного слоя. Это опасно. Еще немного ближе, и…

— Я передвину катер в обычном пространстве, – торопливо предложил Джефф. – Это не опасно.

Нос «Многообещающего» вынырнул из облака, и на смотровом экране появилось увеличенное изображение земной поверхности. Они находились над континентом; в сущности, они находились над городом. Внизу можно было видеть здания и людей.

— Мы вернулись к людям и цивилизации, адмирал, – доложил Джефф.

— И к Колизею, – добавил Норби. – Джефф, это снова времена Римской империи. Мы прицепились к тому месту, где я побывал раньше. Может быть, теперь я смогу увидеть, как гладиаторы закончат схватку? Они бросили меня в львиную клетку как раз перед началом боев. Ох и здоровенный детина этот гладиатор! Напоминает мне вас, адмирал.

— Ты хочешь сказать, – со сдерживаемой яростью произнес Йоно, – ты хочешь сказать, что твое увлечение этим историческим периодом направило процессы, проходящие под твоей жестяной шляпой, и перетащило всех нас во времена древнего Рима только для того, чтобы тебе предоставилась возможность узнать, что случилось с каким-то гладиатором?

— Это не совсем так, сэр, – возразил Норби. – Даже если бы я собирался это сделать, я не всегда могу гарантировать успех. Я не виноват, что у меня есть эмоции, воображение и особенные таланты. Просто получилось так, что я отличаюсь от других роботов.

Джефф наклонился над приборной панелью «Многообещающего», и маленький корабль поднялся в небеса.

— Думаю, нам лучше отправиться куда-нибудь еще, – сказал он, скрывая улыбку. – Мы же не хотим вызвать изменений в истории?

— Изменений в истории? – адмирал вытер лоб. – Полагаю, если наши ученые попытаются скопировать подобные таланты, над нами нависнет постоянная угроза вмешательства в прошлое. История может измениться таким образом, что никто из нас не будет существовать. Я прав?

— Думаю, да, – согласился Джефф. – Может быть, все человечество перестанет существовать.

Он прикоснулся к Норби.

«Миссия завершена, Норби».

«Да, Джефф. Он убежден, что на меня нельзя положиться».

«Но это правда, не так ли?»

«Не совсем. Просто…»

«Не обращай внимания. А теперь давай в самом деле отправимся домой».

Но ничего не вышло.

— Где мы теперь? – устало спросил Йоно.

— Норби, – крикнул Джефф. – Где мы?

Норби лихорадочно подключался к различным частям компьютера.

— Не знаю, Джефф. Ты перевозбудил мои эмоциональные контуры, и что-то пошло не так.

— Я ничего не вижу на экране, – с беспокойством сказал Йоно. – Все блестит и расплывается.

— Экран поляризован! – в ужасе воскликнул Джефф. – Свет снаружи так силен, что компьютер «Многообещающего» компенсирует поток, не пропуская его на экран. Судя по показаниям приборов, корпус корабля быстро нагревается.

— Мне кажется, мы застряли, Джефф, – тоненьким голосом произнес Норби.

— Так вытащи нас! – завопил Джефф. – Мы, люди, не сможем выжить, если здесь станет слишком жарко.

— И я тоже. Мой мозг имеет тонкие электронные механизмы.

— Тогда заставь их работать над решением этой проблемы! – взревел Йоно.

У Джеффа стучало в висках. Никогда в жизни он еще не был так испуган.

— Может быть, мы попали в центр звезды? – прошептал он.

— Нет, кадет. Невозможно! Тогда бы мы умерли за долю микросекунды.

— В таком случае, куда… Смотрите, адмирал, приборы показывают увеличение гравитационного поля. Нас куда-то тянет!

— Я расшифровал входящие данные, – тихо сказал Норби. – Сообщаю обстановку. Мы находимся неподалеку от звезды, значительно более тусклой, чем земное Солнце. Так близко, что ее излучение быстро нагревает нас, а гравитационное поле сильно тянет к себе.

— Мы падаем на поверхность звезды, – Джефф был в ужасе. – Норби, вытащи нас отсюда поскорее!

— Но, Джефф, я не могу. Мои логические цепи функционируют неправильно.

Джефф прикоснулся к маленькому роботу.

«Норби, я купил тебя, и пока ты не вернешься на Джемию, ты остаешься моим роботом. Объедини свой разум с моим, и мы попытаемся вернуть «Многообещающий» в гиперпространство».

«Но, Джефф, мы же оба путаемся, когда доходит до путешествий во времени».

«Мы пытались показать, как сильно мы путаемся, чтобы обмануть адмирала. Но сейчас мы попали в беду и должны собраться с духом. Давай попробуем еще раз».

Они соприкоснулись друг с другом и с приборной панелью. Внезапно Джефф ощутил себя частью «Многообещающего».

Он больше не был Джефферсоном Уэллсом. Он не был Норби. Он был всего лишь кораблем, борющимся за спасение своей жизни и жизней трех хрупких существ, находившихся внутри. Он боролся… и побеждал!

— Уф! – вздохнул Йоно, протирая свою лысину. – Скверная переделка!

— Мы выбрались! – Джефф подхватил Норби и заплясал по рубке. – Мы это сделали!

— И попали точно в наше время, – добавил Норби, торжествующе размахивая руками.

— Тише! – рявкнул Йоно. – Я вижу прямо по курсу Космическое Командование. Хотя раньше я никогда не считал его самым прекрасным объектом во вселенной, но теперь оно почему-то очень привлекает меня.

Огромный искусственный мир космополиса – вращающегося колеса Космического Командования с мириадами коридоров и причалов – сиял, словно трехмерный бриллиант в глубокой черноте космоса. На расстоянии виднелся Марс, вокруг которого вращался космополис, и Джефф мог различить огоньки маленьких челноков, снующих туда-сюда. Люди пользовались челноками, поскольку трансмиттеры были очень дороги. Но скоро они получат гипердвигатель и смогут распространиться по всей галактике, основать великую звездную империю…

«Может быть, это не такая уж замечательная мысль, Джефф».

Джефф по-прежнему держал Норби.

«Менторы тоже будут путешествовать, Норби. Нам всем хватит места».

«А я буду кем-то вроде посредника. Я – часть обоих рас, верно, Джефф?»

Джефф рассмеялся.

«Давай смотреть в будущее с оптимизмом, Норби. Или, по крайней мере, относиться к жизни с юмором. Все еще может устроиться».

— Хватит медлить, кадет, – нетерпеливо крикнул адмирал Йоно. – Вперед, и домой!

Глава 14 Вечная путаница

Норби пропал!

Джефф безутешно ожидал его в старой квартире Уэллсов на острове Манхэттен. Он смотрел из окна на Центральный парк, где листья становились желтыми и багряными в преддверии наступающей осени. Ежегодное великолепие умирающей природы болью отдавалось в его груди, и он чувствовал себя так, словно в нем тоже что-то умерло.

Адмирал Йоно поклялся хранить другой секрет Норби в глубокой тайне. В сущности, адмирал зябко передернул плечами и сказал:

— Я никому не обмолвлюсь о том, что твой робот может путешествовать во времени. Если он – единственное существо во вселенной, способное на это, я буду только рад. Но откровенно говоря, если бы он не обладал такой способностью, я бы радовался еще больше.

— Понимаю, сэр.

— Поэтому можно забыть об экспериментах с нашими учеными, иначе обнаружатся вещи, слишком опасные для человечества. Фактически, если бы он не был твоим другом, у меня бы возникло искушение вернуть его в стазисный контейнер.

— Нет, сэр. Пожалуйста, не делайте этого.

Адмирал не обратил внимания на просьбу Джеффа.

— Мы можем лишь ждать и надеяться, что Менторы сочтут дружбу с Федерацией полезной для себя и поделятся с нами секретами гипердвигателя.

— Я уверен, что наши ученые сами вскоре изобретут гипердвигатель.

— Возможно, возможно. Они уже выражали оптимизм по поводу золотого воротника, но это лишь первые шаги. Держи своего робота подальше от них, чтобы не возникало недоразумений.

Норби с Джеффом вернулись на Землю из Космического Командования. Адмирал сам заплатил за их трансмиттерное перемещение; по его словам, ему больше не хотелось рисковать, отправляя Джеффа вдвоем с Норби через гиперпространство.

А теперь Норби – Джефф надеялся на это – вернулся на Джемию, где Фарго, предположительно, томился в темницах замка Великой Драконицы. Джефф представлял себе своего старшего брата: изможденного, усталого и тоскующего по Земле. Если бы только Норби сумел убедить Великую Драконицу и Первого Ментора освободить Фарго! Тогда, если они вернутся вместе, а не застрянут на другой планете или в другом времени…

— Ох! – послышался знакомый голос.

— Фарго! – радостно завопил Джефф. – Норби вытащил-таки тебя с Джемии!

— Привет, Джефф, – деловито поздоровался Фарго, поднимаясь с пола и энергично потирая зад. – К чему было так торопиться, Норби? – спросил он. – Я как раз приступил к десерту, когда ты появился из ниоткуда и уволок меня в гиперпространство.

Фарго выглядел великолепно в пурпурной тунике с накидкой, расшитой золотыми нитями. Он носил золотой пояс, мягкие алые туфли и кольцо со сверкающим бриллиантом. Он совершенно не выглядел изможденным. По правде говоря, судя по его виду, он даже прибавил пару килограммов.

— Я уверен, что Джефф беспокоился о тебе, – произнес Норби из-под шляпы, катясь по полу со втянутыми конечностями. Его голова высунулась наружу, и он остановился, выставив ноги. – Наверное, он думал, что Ее Величество заключило тебя в самую глубокую темницу под своим замком.

— Меня? Я пел ей серенады в самом роскошном чертоге ее дворца, и мы как раз приступили к очередному банкету. Разве ты не мог подождать хотя бы до конца обеда?

— Обеда? – взвыл Джефф. В четырнадцать лет человек чувствует себя голодным значительно чаще, чем в двадцать четыре года.

— Да, – ответил Фарго. – Праздничного обеда в честь той песни, которую я написал специально для Ее Величества.

— Фарго, дружище, – сквозь зубы процедил Джефф. – Я не уверен, что тебя волнуют мои чувства, но Олбани уже давно не получала от тебя никаких знаков внимания.

Фарго покраснел.

— Что ж, – пробормотал он. – Я встречусь с ней сразу же после того, как вымоюсь под душем. Позвони ей в участок и дай ей знать о моем приезде. Да, кстати: я захватил тебе подарочек перед тем, как Норби уволок меня из дворца. Вот!

Он протянул Джеффу нечто зеленое и кожаное, напоминавшее миниатюрную подушку размером с бейсбольный мяч.

— Яйцо Оолы! – воскликнул Джефф. – Это наверняка оно.

— Совершенно верно, – подтвердил Фарго. – Женская особь будет твоей.

— И никаких биглей? Не то чтобы мне не нравились бигли, – торопливо добавил Джефф. – Просто я всегда хотел иметь котенка.

— Ты можешь получить саблезубого котенка, если не будешь осторожен, – заметил Норби. – Яйцо растет медленно, поэтому тебе лучше держать его при себе и влиять на развитие детеныша, постоянно думая о ласковых котятах. Надеюсь, котенок понравится тебе больше, чем я.

В душе Джеффа на мгновение вспыхнула надежда, хотя ему не хотелось давить на Норби своими чувствами. Он открыл было рот, но так и не смог ничего сказать.

— Закрой рот, Джефф. Я еще не закончил рассказывать о Многоцелевых Домашних Животных. Если их обидеть, они окружают себя кожаным коконом, откуда их бывает невозможно вытащить в течение целых поколений – и то лишь в том случае, если ты знаешь правильную мелодию и можешь ее спеть.

— Вроде первой Оолы, – прошептал Джефф, бережно поворачивая яйцо в руках.

— Назови ее Оолой Второй, – предложил Фарго.

— Я так и сделаю.

— М-да, – хмыкнул Норби. – Полагаю, в вашей квартире скоро проходу не будет от зеленых котят.

— Ты собираешься домой, на Джемию? – поинтересовался Джефф.

— А где мой дом? – спросил Норби, закрыв пару глаз, обращенных к Джеффу. Он шумно протопал к компьютерному терминалу и включил особенно дурацкую игру-загадку.

Посмотрев на выражение лица Джеффа, Фарго сделал вид, что его очень интересует яйцо Оолы. Джефф не мог ни попросить Норби остаться, ни приказать ему сделать это. Норби больше не был его собственностью. Он был его партнером и принимал решения самостоятельно.

— Может быть, у тебя есть два дома, Норби? – мягко спросил Фарго. – Как насчет того, чтобы жить в обоих понемножку?

Норби выключил игру и закрыл все четыре глаза.

— Может быть, я никому не нужен, – прошептал он.

В горле у Джеффа что-то застряло, и, попытавшись что-то сказать, он издал лишь невнятное кваканье.

— Ну-ну, – Фарго потянулся. – Думаю, мне следует оставить вас двоих разбираться между собой. Мне нужно помыться и переодеться. Олбани предпочитает практичную одежду и не одобряет мужчин, которые носят кольца с бриллиантами.

— А как насчет золотых поясов? – поинтересовался Джефф, когда к нему вернулся дар речи. Уголком глаза он заметил, как металлические веки Норби поползли вверх. Джефф сделал глубокий вдох.

— Ах, это, – небрежно произнес Фарго, расстегнув пояс и передав его Джеффу. – Это специальный антигравитационный пояс, сделанный для меня по заказу Великой Драконицы. Мы будем пользоваться им по очереди, пока наши ученые не изобретут что-нибудь свое.

Норби выхватил пояс у Джеффа и протянул его обратно.

— Нет, – сказал он. – Возьми его себе, Фарго, Джеффу он не понадобится. У него буду я… большую часть времени.

Джефф с шумом выпустил воздух из легких и взял Норби на руки.

— Я отвечаю за нашу семью, Норби, и, возможно, у меня были кое-какие сомнения на твой счет, – с улыбкой сказал Фарго. – Тебе понадобилось много времени, чтобы вернуть «Многообещающий» в Космическое Командование. Ты чуть не потерял мой корабль вместе с моим братом и адмиралом, не так ли?

— Это было сделано специально, – возразил Джефф, крепко прижимая Норби к себе. – Чтобы Йоно счел его ненадежным и отказался от своих замыслов.

Норби несколько раз кивнул, подтверждая его слова.

— У меня было время подумать, – сказал он. – И я решил, что смогу часто посещать Джемию и моего отца. Но в конце концов, мне всегда по-настоящему хотелось остаться с Джеффом. Он мой друг.

— Понимаю, – кивнул Фарго. – Но подозреваю, что ты, как обычно, запутался, Норби.

— Боюсь, что да, – отозвался маленький робот и неожиданно подмигнул одним из своих глаз, обращенных к Джеффу, преувеличенно озорным движением приподняв и опустив металлическое веко.

— Норби, – сказал Джефф. – Ты и мой друг тоже, и я хочу, чтобы ты оставался таким, как есть – пусть даже у нас с тобой будет вечная путаница.

Норби и пропавшая принцесса

Глава 1 Новая миссия

В квартире братьев Уэллсов ненадолго наступили мир и спокойствие. Даже манхэттенские такси на антигравах, проносившиеся снаружи, не слишком гудели. Норби, робот Уэллсов, уже в который раз тихо занимался починкой кухонного компьютера.

Маленькое бочкообразное тело Норби висело над полом, поддерживаемое его личным мини-антигравом. Его телескопические ноги были полностью втянуты, руки с двусторонними ладонями деловито двигались, а задняя пара глаз оставалась плотно закрытой.

Его друг и партнер, Джефферсон Уэллс, занимался уроками за кухонным столом. Для своих четырнадцати лет он был довольно высоким подростком. Иногда он чувствовал себя гораздо старше: слишком часто ему приходилось бороться с проблемами, порождаемыми роботом-путаником и старшим братом Фарго, с его неуемной тягой к приключениям.

В данный момент его старший брат находился в гостиной, готовясь вдребезги разбить хрупкое спокойствие и сделать невозможными любые попытки сосредоточиться.

Бим! Бам! Бум!

Норби мгновенно повернулся вокруг своей оси, и все его четыре глаза широко распахнулись. Купол его встроенной шляпы опустился, когда половинка головы втянулась в бочонок. Затем она снова вынырнула наружу и два сердитых глаза уставились на Джеффа из-под полей шляпы.

— Джефф! Скажи Фарго, что его барабанный бой расстраивает мои микроконтуры и логические цепи!

Бим, бум, бам, бам, трах…

— Елки-палки, снова я ударил по центральному! – донесся голос Фарго из гостиной.

Бим, бум, рамбл, рамбл, бам…

Когда пронзительный тенор Фарго присоединился к глубоким обертонам боя литавр, Джефф взял свои затычки для ушей. Он был уже готов вставить их, заглушив грохот барабанов и недовольное ворчание Норби, когда услышал телефонный звонок. Вскочив с места, он включил аппарат, стоявший на кухне. Внушительное лицо, заполнившее весь видеоэкран, было очень хорошо знакомо ему.

Хотя адмирал Борис Йоно и не обладал красотой Елены Троянской, но, судя по его виду, в его честь могло быть снаряжено куда больше кораблей. Так оно и было на самом деле.

— Кадет! – рявкнул глава Космического Командования. – Что это за ужасный шум?

— Фарго сочиняет концерт для тенора и ударных с оркестром. Он хочет быть уверенным в нашей победе в песенном конкурсе…

— Закрой дверь! Я не слышу, что ты говоришь.

Когда в кухне стало тише, Джефф повернулся к большому лицу, смотревшему на него с голографического экрана. В конце концов, адмирал обладал правом последнего слова в Космической Академии, и это в полной мере относилось к учебе Джеффа. Он был также тайным работодателем двадцатичетырехлетнего секретного агента по имени Фарли Гордон (Фарго) Уэллс, поэтому Джефф испытал облегчение, увидев широкую улыбку на угольно-черном лице Йоно.

Впрочем, улыбка быстро исчезла.

— Что? Вы проводите свой отпуск, готовясь к песенному конкурсу? Пустая трата времени!

— Да, сэр, – сказал Джефф. – Вы правы, сэр.

— Вы более чем правы, адмирал, – вставил Норби. – Я не одобряю пения, особенно когда мне не разрешают присоединиться к поющим.

— Ты фальшивишь, – заметил Джефф.

— Фальшивит или не фальшивит, пение не имеет отношения к данной ситуации, – пророкотал адмирал. – Я размышлял о нашей последней миссии на планете драконов…

— Джемия, – кивнул Джефф, которому нравились драконы – по крайней мере, маленькие и цивилизованные.

— …и у меня есть новая миссия для тебя и для Фарго.

— И для меня! – закричал Норби. – Они не могут обойтись без меня. Они даже не могут самостоятельно выбраться из Солнечной системы.

— Да, да, – успокоил его адмирал. – Ты отправишься с Джеффом куда угодно: это само собой разумеется. Норби, я хочу, чтобы ты взял Фарго и Джеффа на поиски людей, которых забрали с Земли во время ледниковой эпохи. Выясните, оставили ли Другие какие-нибудь данные на Джемии, которые могут открыть, куда забрали этих пропавших людей.

Джефф заколебался.

— Но, адмирал, вы не можете давать нам такое поручение во время нашего отпуска. Фарго всем сердцем настроен выиграть большой песенный конкурс Федерации. Даже если Норби снова сможет заставить «Многообещающий» работать на своем гипердвигателе, у нас нет времени на поиски. Не говоря о конкурсе, мне нужно через неделю вернуться в Академию.

— Это важнее, чем конкурсы или даже твоя учеба в Академии. Ученые Федерации так и не приблизились к разгадке секрета миниатюрного антиграва. В нашей лаборатории имеется джемианский антигравитационный вороткник, но мы до сих пор не выяснили принцип его работы. А поскольку мини-антиграв, похоже, является ключом к способности Норби путешествовать в гиперпространстве, то Федерация нуждается в нем. Иначе мы, земляне, окажемся заключенными в пределах своей Солнечной системы, лишенными преимуществ межзвездных путешествий.

— Мне хотелось бы рассказать вам, как я путешествую в гиперпространстве, – сказал Норби. – Но я этого не знаю. Мне очень жаль, что я не могу помочь вам, адмирал.

— Хмпф! – хмыкнул адмирал. – Иногда я сожалею о том, что храню твои секреты. Никто не знает о гипердвигателе Норби, кроме нас троих, Фарго, да той девушки из полиции, за которой он ухаживает. Никто не знает, что робот наполовину является инопланетным устройством с планеты Джемия, изготовленным огромными джемианскими роботами, которые, в свою очередь, были сделаны Другими. Наш долг перед Федерацией – найти…

— Но даже джемианские роботы не знают, как им воссоздать особенные таланты Норби, – перебил Джефф. – Старый космолетчик Мак-Гилликадди случайно пробудил их, когда нашел инопланетные детали Норби на одном из астероидов.

— К этому я и клоню, – кивнул адмирал. – Другие явно имели гипердвигатель, и если мы не можем сравниться с ними в изобретательности, то обязаны искать всех, кто мог иметь контакты с ними. Поэтому, кадет, отправляйтесь на поиски пропавших людей.

Джефф неожиданно осознал, что в гостиной стало очень тихо. Неужели Фарго тоже слушает?

— Разве Другие в самом деле посещали Землю? – спросил он, пытаясь потянуть время.

— Разумеется, – ответил адмирал. – И доказательством тому служит Оола, твое Многоцелевое Домашнее Животное. Ее вывели генетическим путем из пещерных медведей и саблезубых тигров ледниковой эпохи. К счастью, конечный результат оказался значительно меньше оригиналов. К тому же ты сам рассказывал мне легенду джемианских роботов о том, что предки Оолы и какие-то человеческие существа с Земли были взяты Другими для эксперимента и переправлены на неизвестную планету.

Джефф огляделся.

— Где Оола, Норби?

— Под кроватью в спальне. Или на кровати, с головой под подушкой. Она не любит шума. Я не удивлюсь, если она вырастит вокруг себя кожаный кокон и погрузится в спячку.

Услышав тихое «Ш-шш!», Джефф скосил глаза и увидел красивое лицо Фарго, выглядывавшее из-за угла. Фарго приложил палец к губам, оставаясь вне поля зрения адмирала.

— Кадет, вы слушаете меня? – нахмурившись, спросил Йоно. – Повторяю: я хочу, чтобы вы нашли этих пропавших людей. Помимо всего прочего, их могли поработить, а принимая во внимание моих африканских предков, я испытываю особое отвращение к рабству. Все понятно?

— Да, сэр.

— В таком случае, всего доброго и удачи вам, – это прозвучало как приказ.

Когда экран погас, Джефф вздохнул.

— Почему меня всегда посылают на задание, когда я собираюсь заняться чем-то еще?

— Мы полетим оба, – поправил Фарго, барабаня пальцами по стене. – Быстренько найдем пропавших людей и вернемся к началу конкурса. Никаких проблем.

Джефф раздраженно пробежал пальцами по своим кудрявым каштановым волосам. Его брат не мог устоять перед приключениями, равно как и представить себе, что при этом придется столкнуться с трудностями.

— Фарго, как мы можем «быстренько» слетать туда и обратно, если мы не знаем, где они находятся?

— Я попробую выяснить, – с важным видом произнес Норби. – Пока вы с Фарго будете готовить «Многообещающий», я слетаю на Джемию и поищу в банках памяти главного компьютера данные о пропавших человеческих существах.

— А пока что ты даже не починил кухонный компьютер, – пожаловался Джефф. – И сегодня вечером мы снова останемся без ужина.

— Компьютер я тоже починю. Держи салатницу: великолепно приготовленный салат уже в пути!

Джефф прыгнул вперед вместе с салатницей как раз вовремя, чтобы получить в лицо поток зелени с приправами.

— Ты выдал салат не в том направлении, Норби! Воронка должна указывать вниз, а не вверх.

Фарго исчез: так бывало всегда, когда предстояла какая-нибудь уборка. Но пока Джефф выбирал салат из своих волос, маленькое зеленое животное, напоминавшее кошку, прокралось на кухню и потерлось о его ногу.

— Мурр!

— Все твое, Оола, – устало сказал Джефф. – Кушай на здоровье.

Хотя предки Оолы принадлежали к плотоядным хищникам, сама она была вегетарианкой и особенно обожала салат, даже лежащий на полу. Пока она подбирала лист за листом, Норби, послуживший виновником катастрофы, вытянулся на телескопических ногах между двумя кучками зелени.

— Это была всего лишь маленькая ошибка, Джефф, – кающимся тоном произнес он. – Но я приношу большие извинения. Пожалуй, мне следует отправиться на Джемию немедленно, пока я еще чего-нибудь не испортил.

С этими словами он спрятался в бочонок, поднялся на своем антиграве и неожиданно исчез.

Внезапные исчезновения Норби всегда немного нервировали Джеффа. Гиперпространство – основа материи вселенной, и существует повсюду, поэтому туда можно попасть из любой точки. Но сопутствующее исчезновение из нормального пространства производит обескураживающее воздействие на зрителей.

За ужином Оола угрожающе урчала, пока Джефф ковырялся вилкой в тарелке.

— Не беспокойся, – сказал Фарго. – Она немного не в себе, съев порцию салата, предназначавшуюся для двоих человек.

— Я беспокоюсь не о ней, а о Норби. Я забыл сказать ему, чтобы он поскорее возвращался. Может быть, он рассердился за то, что я накричал на него. Может быть, он захочет остаться на Джемии вместе с роботами.

— Норби наполовину землянин, и он вернется, – твердо сказал Фарго.

— Если он не вернется, нам придется отправиться за ним.

— Боюсь, это невозможно – во всяком случае, до тех пор, пока ученые Флота не изобретут гипердвигатель.

Урчание Оолы перешло в отрыжку, и вскоре она решила отправить часть съеденного салата обратно на пол.

— На этот раз убирать будешь ты, – проворчал Джефф. – Робот-уборщик работает лишь изредка, с тех пор как Норби покопался в его механизме.

— Ладно, – согласился Фарго. – Но давай оставим Оолу дома. Мы найдем сиделку для кошки.

— Шутишь? Любой, кому придется кормить ее, вскоре обнаружит, что Оола с легкостью превращается в любое животное, о котором он может подумать. И кто поверит, что кошка может быть вегетарианкой. Чиновники из зоопарка заберут ее, и мы никогда не увидим ее снова.

— Тогда нам придется следить за ее склонностью к перееданию, – заключил Фарго, с неохотой принимаясь за работу.

На следующий день, хотя Норби так и не появился, Фарго и Джефф продолжали подбадривать друг друга заверениями, что он может вернуться в любую минуту. Вместе с тем они продолжали готовить «Многообещающий», который (по специальному разрешению городских властей, выданному под давлением адмирала) стоял на крыше их многоквартирного дома.

Когда Джефф перенес остатки припасов, дверь на крышу распахнулась, и появилась возлюбленная Фарго. Лейтенант полиции Олбани Джонс, прекрасная и невероятно храбрая блондинка, была одного возраста с Фарго. («Какая неудача», – думал Джефф, втайне обожавший ее на свой застенчивый манер).

— Привет, Олбани, – крикнул Фарго. – Поднимайся на борт. Джефф, ты не забыл, что япригласил Олбани отправиться с нами? Вообще-то, нам нужно сопрано, но ее контральто тоже может послужить заменой.

— Большое спасибо, – саркастически отозвалась Олбани. – Очень интересно служить чему-то заменой, – она забросила свой чемоданчик в воздушный шлюз «Многообещающего». – А где Оола?

— Она в квартире, выздоравливает от расстройства желудка, – ответил Джефф. – Я рад, что ты пришла, Олбани. Ты – единственная, кто может удержать Фарго в узде. Ведь через неделю мне нужно вернуться.

— Не слушай этого нытика, Олбани, – жизнерадостно произнес Фарго. – Мы вернемся гораздо раньше, как раз к началу песенного конкурса.

— А куда мы отправляемся? – поинтересовалась Олбани.

— Никуда, если Норби не появится, – буркнул Джефф.

— Пошли, я все объясню, – предложил Фарго.

Качая головой, Джефф подошел к двери и чуть не столкнулся с Йоно. Адмирал был в парадном мундире с медалями, бренчавшими на его широкой груди, и держал в руке большой чемодан.

— Ну что, кадет? – громыхнул он. – Твой робот еще не вернулся? Нам нужно поторапливаться.

— Но, адмирал…

— Я решил присоединиться к команде. Поскольку вы с Фарго сироты, вам нужен кто-нибудь постарше и поумнее для компании. Вас нельзя оставлять без присмотра.

— Но считается, что за мной присматривает Фарго…

— В таком случае, ты понимаешь, что я имею в виду, – с улыбкой заметил Йоно.

— Да, сэр. Добро пожаловать на борт. Олбани Джонс тоже летит вместе с нами.

— Ага, – Йоно улыбнулся еще шире. – Тогда на борту будет как минимум два здравомыслящих человека. Кстати, я принес с собой кое-какие музыкальные записи – для практики во время выполнения нашей миссии. По некоторому размышлению, я решил присоединиться к вашей группе для песенного конкурса. Вам нужен бас.

— Это верно, – признал Джефф. – Сейчас у меня баритон, но мой голос то и дело ломается. Вы будете полезным добавлением к нашему ансамблю, адмирал.

Они поднялись на борт «Многообещающего».

— Что у вас там? – осведомился Йоно, глядя в тускло освещенный угол рубки. – Морские черепахи?

— Это мои литавры, – сказал Фарго. – Я еще не установил их, зато теперь смогу настроить на ваш бас, адмирал. Возможно, мой шедевр для тенора и ударных можно переделать для квартета.

Без всякого предупреждения в рубке стало значительно теснее, когда в ее центре неожиданно появился металлический бочонок с маленькой зеленой драконицей. Джефф издал радостное восклицание.

— Я вернулся, – сообщил Норби. – Моя миссия завершена. Я обнаружил координаты планеты, где предположительно находятся пропавшие земляне. Остается лишь скормить эти координаты компьютеру «Многообещающего», и можно лететь.

— Но почему ты привел с собой Заргл? – спросил Фарго. – Разумеется, мы рады ей, но…

— Я не полечу с вами, – успокоила его маленькая драконица, развернув свои кожистые зеленые крылья и перелетев (с помощью джемианского антигравитационного воротника) на массивное плечо Йоно. Перейдя на джемианский, поскольку земной язык давался ей еще с трудом, она добавила:

— Я спросила Норби, не могу ли я остаться в вашей квартире, пока вас не будет. Я хочу попрактиковаться в изучении вашего трудного языка, просматривая голографические передачи.

— А мама разрешила тебе побыть здесь? – спросил Джефф по-джемиански.

— Да, – ответил Норби. – Зи хочет, чтобы Заргл в совершенстве овладела земным языком.

— Хотела бы я понимать, о чем вы все говорите, – жалобно сказала Олбани.

— Скоро поймешь, – обнадежил ее Фарго. – Заргл, кусни-ка ее по-дружески.

Немного удивленная, Олбани тем не менее стойко вынесла испытание, когда Заргл перелетела на ее плечо и слегка куснула ее в шею.

— Ну вот, – сказал Джефф. – Скоро ты начнешь понимать джемианский язык, Олбани. Нас всех покусали, когда мы навещали Джемию. Драконий укус позволяет тебе телепатически общаться с любым из укушенных, если вы соприкасаетесь. Заргл, проводи Олбани в гостиную и поучи ее немножко, пока мы готовимся.

— И пусть Олбани научит тебя кормить Оолу, – добавил Фарго. – Думаю, нам все же следует оставить ее здесь.

— О’кей, – отозвалась Заргл на сносном земном языке. – С Олбани я попрощаюсь попозже, а с вами сейчас. Желаю вам приятно провести время, адмирал.

— Благодарю, Заргл.

— И еще вот что, Джефф, – добавила Заргл. – Не позволяй Фарго ввязываться в неприятности!

— Это я слышу всю свою жизнь, – вздохнул Джефф.

Глава 2 Планета Изз

— «Я бродячий менестрель, в рубище хожу холщовом, но прольется песнь моя…»

— Фарго, – произнес адмирал Йоно, откладывая листок с нотами и массируя свою лысину. – Я не верю, что Гилберт и Салливан не планировали для сопровождения этой арии ничего, кроме литавр. Давай сделаем перерыв. Мы и так нервничаем, глядя, как Норби три раза подряд делает заходы по этим координатам и каждый раз ошибается.

Олбани зевнула.

— Мне и в голову не приходило, что в гиперпространстве может быть так скучно, – сказала она. – Я устала видеть на эту серятину на смотровом экране.

— Может быть, я бы уже нашел планету, – раздраженно отозвался Норби, – если бы мне позволили успокоить мои эмоциональные контуры пением.

— Ты, как всегда, фальшивишь, – заметил Фарго, поигрывая барабанной палочкой. – И из-за тебя мы тоже будем фальшивить.

— Это твое личное мнение. Я считаю электронный голос замечательным. И у тебя, с твоим ужасным концертом для тенора с ударными, хватает стыда утверждать, что я фальшивлю?

Прежде чем Фарго смог вступить в спор, Джефф быстро сказал:

— Давайте все помолчим, пока Норби еще раз попробует ввести координаты. Помните: этот гиперпространственный прыжок очень сложен, поскольку координаты являются лишь числами из банка данных джемианского компьютера. Мы ничего не знаем о планете, на которую пытаемся попасть.

— Меня беспокоит одна вещь, – сказала Олбани, откинув назад свои длинные волосы. – Не стоит ли нам обсудить, что мы собираемся сделать, если попадем на эту чужую планету? Пока мы лишь готовимся к конкурсу.

— Хм-м, – пробормотал адмирал, настолько увлекшийся музыкой, что все остальное перестало для него существовать.

— Что тут обсуждать? – спросил Фарго, ненавидевший предварительные планы.

— Много чего, – ответила Олбани. – Люди, которых мы ищем, скорее всего верят, что они являются единственными гуманоидами во вселенной. Если Другие не сообщили им об их происхождении, то они думают, будто их раса возникла на той планете, где они сейчас живут, а не на Земле. Они могут увидеть в нас чужаков и враждебно отнестись к нам. Не следует ли нам побольше узнать о них перед посадкой?

— Совершенно верно, лейтенант, – одобрил Йоно. – Согласно нашему плану, Норби выведет «Многообещающий» в космос достаточно далеко от их планеты. Мы останемся незамеченными, однако сможем настроиться на их радиопередачи, если у них уже есть развитая технология.

— У джемианских драконов есть технология, – напомнил Джефф. – Технология, полученная от Других. Поэтому я полагаю, что пропавшие земляне тоже достигли высокого уровня развития.

— Пожалуйста, перестаньте болтать, – попросил Норби, размахивая руками. – Шум, шум, шум! Дайте мне сосредоточиться.

Все, включая и Норби, замолчали. Робот положил руки на приборную панель и на мгновение застыл. Внезапно серая пелена исчезла, и корабль вынырнул из гиперпространства.

— Ага! – с удовлетворением произнес Йоно.

— Вот это да! – воскликнул Джефф. – Посмотрите-ка!

Все столпились возле главного экрана. На нем проплывала прекрасная планета, окутанная облаками, в просветах между которыми виднелись пятна нежно-голубого цвета.

— Я же говорил, что могу это сделать! – гордо сказал Норби.

— И ты это сделал, – подхватил Джефф. – Судя по всему, эта планета напоминает Джемию. Один большой континент в океане, и…

— Смотрите! – воскликнули все одновременно.

— Космополисы, – благоговейно прошептал Джефф. – Повсюду вокруг нас!

Космические дома, или космополисы, уже в течение многих лет использовались в Солнечной системе как искусственные орбитальные поселения. Теперь стало ясно, что обитатели этой планеты тоже имеют их.

— Я принял сигнал по радио… нет, по голографическому приемнику! – крикнул Норби. – Эти люди достигли высокого уровня технологии.

Джефф включил звук, и все уставились на экран.

Голос и лицо говорившего казались вполне человеческими. Язык был джемианским, но со странным акцентом и множеством новых слов. В свободном переводе сообщение звучало примерно так:

— А теперь слушайте дополнение к предыдущим новостям. Король Физвелл объявил, что в связи с трагической потерей экспериментального межзвездного корабля он не будет вбрасывать первый гвейг на открытии ежегодного сезона игр гу-гу сегодня вечером…

— Во что он одет? – спросила Олбани. – Похоже на ночную рубашку.

Диктор носил блестящее облачение, свободно свисавшее с его плеч и действительно очень напоминавшее старомодную ночную рубашку. Его волосы были уложены в косы вокруг головы, борода также была заплетена в косички с заколками на концах.

— Поищи другой выпуск новостей, – попросил Йоно. – Если эти люди достигли уровня межзвездных путешествий, они намного опередили Федерацию.

— Они сказали «экспериментальный» корабль, – заметил Фарго. – Это может означать «первый» или даже «единственный».

— Включаю следующую трансляцию, – сказал Норби.

Появилось новое лицо, на этот раз женское, с другим оттенком кожи и цветом глаз. Это указывало на то, что Другие отбирали для своего эксперимента людей из разных районов Земли.

— Последнее послание с пропавшего корабля, «Челленджера», только что было допущено к оглашению перед широкой публикой. Поскольку шла лишь звуковая трансляция, мы сейчас будем показывать портрет принцессы Ринды, который ей больше всего нравился.

Лицо дикторши сменилось потретом прекрасной девушки с локонами огненно-рыжих волос, уложенных в замысловатую прическу и увенчанных клинообразной шляпкой, так щедро изукрашенной драгоценностями, что в ней можно было без труда угадать корону. Ее сверкающая ночная рубашка едва проглядывала из-под нескольких накидок самых фантастических расцветок, вышитых драгоценными камнями. Ее спокойное аристократическое лицо казалось немного расплывчатым, словно взор художника за работой застилали слезы благоговения.

«Всем привет, – произнес жизнерадостный девичий голос журчащим сопрано. – Это принцесса Ринда. Я говорю с новооткрытой планеты, которую я назвала Мелодией. Капитан Эрика сообщает вам, что это планета иззианского типа, а следовательно, мы можем дышать здешним воздухом. Но разумеется, она далеко не так прекрасна, как Изз. По мнению капитана, координаты этой планеты случайно оказались заложенными в бортовой компьютер, и не мог бы Придворный Ученый определить, как это произошло?»

«Что?.. Ах, да: я также должна сказать, что это сообщение идет с кассеты, выпущенной за пределы странного электроннного поля планеты, которое, судя по всему, не позволяет вести передачу с поверхности. Поэтому вы можете только слышать нас, но не видеть. Очень жаль. Мне бы хотелось, чтобы вы смогли увидеть аборигенов. Они ведут себя очень дружелюбно и высоко оценили мой голос. Кстати, здешние фрукты и овощи тоже съедобны».

«Я просто в восторге от открытия новой планеты, но теперь мне пора идти. Мы собираемся на концерт, который состоится под деревьями в очаровательном месте, похожем на большой двор. Полагаю, меня попросят спеть. Робот-библиотекарь никак не может разобрать местный язык, но это не имеет значения, поскольку они умеют передавать мысли. Это будет великолепное место для туристов с Изза, и… да, капитан Эрика, я уже почти закончила. Итак, через несколько дней мы отправимся домой. А теперь я прощаюсь с вами и иду на концерт. Всего вам…»

Звук резко оборвался, и на экране появилось лицо дикторши.

— В этой передаче нет никакого намека на реальную опасность, кроме упоминания о странном электронном поле, препятствующем обычным сигналам связи. Однако передача прервалась внезапно, и после ее приема прошло уже две недели. Поскольку других передач не было, весь двор пребывает в тревоге. По словам Придворного Ученого, он работает над новым межзвездным кораблем, который отправится со спасательной миссией.

Планета Изз и ее спутники-колонии глубоко переживают за судьбу нашей возлюбленной принцессы. Надлежащие раздумья о Бесконечном будут иметь место перед началом сеанса игры гу-гу, в сопровождении иззианского национального гимна.

Когда зазвучала музыка, портрет принцессы Ринды вернулся обратно на экран.

— Она великолепна, не правда ли? – спросил Фарго.

— Не удивительно, – заметила Олбани. – Она красива, богата и, несомненно, испорчена до мозга костей. Кроме того, этот их национальный гимн на редкость занудный.

— Богата? – переспросил Фарго. – Да, это мысль. Вы обратили внимание на ее драгоценности? Все, что нам нужно сделать, это спасти ее, и королевская семья Изза, несомненно, осыплет нас щедрыми дарами.

— Пожалуй, это даст ученым Федерации средства, необходимые для изобретения гипердвигателя, – задумчиво промолвил Йоно. – Или же мы можем прямо потребовать у иззианцев гипердвигатель в качестве награды.

— Подождите, – сказал Норби. – Слушайте!

Другой диктор, облаченный в ночную рубашку более простого покроя, испускавшую лишь слабое сияние, появился на экране и произнес:

— Внимание! Только что поступило объявление о том, что наш космический патруль обнаружил на орбите вокруг Изза неизвестный космический корабль. Это может иметь отношение к пропаже принцессы. Патрульные катера приближаются к чужому кораблю с гравитационными захватами.

— Норби, немедленно уходи в гиперпространство! – крикнул Йоно.

— Слишком поздно, – ответил Норби. – Что бы ни представляли из себя эти гравитационные захваты, они уже крепко держат двигатель «Многообещающего». Мы приближаемся к планете – видите эти маленькие точки впереди? Они тянут нас.

Фарго вернулся к своим барабанам и тщательно настроил их. Затем он начал тихо напевать весьма приятную версию иззианского национального гимна, аккомпанируя себе легким постукиванием.

— Ты ничуть не обеспокоен? – спросил Джефф.

— Ни капельки, – отозвался Фарго. – Видишь ли, у нас есть свои преимущества. В нашем распоряжении находится единственный имеющийся в наличии межзвездный корабль.

— Лишь потому, что у вас есть робот, чей гипердвигатель… – начал было Норби.

— Правильно, мой маленький металлический бочонок, – согласился Фарго. – Но они об этом не знают, не так ли? У нас имеется кое-что на продажу: спасательная миссия. Это будет не просто приключение, но и деловое предприятие.

Оказавшись на поверхности планеты, Джефф спросил себя: так ли уж оправдан оптимизм Фарго? Члены комитета по встрече с пришельцами, если они таковыми являлись, носили блестящие ночные рубашки форменного образца, смахивавшие на мундиры. Возможно, это и были мундиры. И их обладатели выглядели совсем не дружелюбно.

— Мне открыть воздушный шлюз? – спросил Норби после посадки на поляну, устланную лиловым мхом. Они находились на городской площади, окруженной странными зданиями. Величественное строение в дальнем конце могло быть лишь королевским дворцом, судя по роскошному парку перед его передним фасадом.

— Конечно, – ответил Фарго. – Как иначе мы сможем назваться спасителями прекрасной принцессы?

— Даже не думай оставить ее при себе после спасения, – процедила Олбани.

— Решение об открытии воздушного шлюза принимаю я, – заявил адмирал. – Я старший офицер, присутствующий…

— Нарушители! – загремел иззианский голос по системе громкоговорителей «Многообещающего». – Мы из планетарной полиции. Мы контролируем ваш корабль. Выходите немедленно! Вы находитесь под арестом во имя королевы Тизз и короля Физвелла.

— Аресты – это моя вотчина, – сказала Олбани, с безмятежным видом подтягивая пояс своего мундира. – Как только мы выйдем наружу, я займусь ими.

— Хорошо, лейтенант Джонс, любовь моя, – согласился Фарго. – Если хочешь, это будет твой вечер.

Как обычно, Джефф оказался единственным, кто был глубоко озабочен сложившейся ситуацией. Он сомневался, что иззианцы сменят гнев на милось, если земляне запоют песни протеста. Как подружиться с давно пропавшими родственниками, которые не знают даже о существовании Земли?

Когда они вышли из воздушного шлюза и выстроились снаружи с Олбани впереди, Фарго ткнул Джеффа в бок:

— Посмотри-ка на этот дворец. Похоже на золотую краску.

— Это не краска, – прогудел Йоно. – Пластины желтого металла, и если это золото…

— Это действительно золото, – заверил Норби. – Корабельные сканеры определили материал. Разве я не говорил вам?

— Нет, – мрачно ответил Йоно.

— Извините. Здесь везде полно золота. Даже кобуры, в которых полицейские держат свое оружие, сделаны из золота.

— Оружие? – То, что Джефф принимал за декоративные ремни, перепоясывавшие иззианцев, на самом деле оказалось кобурами с оружием. Каждый из полицейских носил также золотой шлем.

— Мы разбогатеем! – восхищенно пробормотал Фарго. – Если удастся раздобыть несколько таких шлемов…

— Молчать! – отрезала по-иззиански женщина, возглавлявшая группу полицейских. Ее волосы высовывались из-под шлема крошечными «крысиными хвостиками». – Шифрованное общение противоречит закону. Вы также нарушаете закон своими прическами. Ношение волос, не заплетенных в косы, – прерогатива особ королевской крови, – она указала на Йоно. – А сбривать волосы вообще никто не имеет права.

Олбани выступила вперед.

— Приветствую вас, – произнесла она на сносном джемианском, в достаточной мере напоминавшем иззианский. – Я… – она помедлила, подбирая подходящее слово. – Я лейтенант, представляющий вооруженные силы Манхэттена. Мы пришли поговорить с Их Величествами о принцессе Ринде.

— Вы с планеты Мелодия? – ошеломленно спросила иззианка-полицейская. – Нам не удалось понять, что мелодианцы имеют иззоидный облик.

— Мы не иззоиды, – ледяным тоном ответила Олбани. – Мы такие же иззианцы, как и вы, но из другого племени – из пропавшего иззианского племени с другой планеты, в отдаленной части нашей галактики.

— Это невозможно, – покачала головой иззианка-полицейская. – Мы – единственные иззианцы в нашей галактике. Вы находитесь под арестом за дополнительные беззакония: полеты в космосе без лицензии, появление обманным путем, нарушение формы прически, провоз контрабандного товара…

— Какого контрабандного товара? – презрительно спросила Олбани.

— В этой бочке, – ответила иззианка, указывая на Норби. Норби, разумеется, был полностью закрыт и лежал на руках у Джеффа. Это был его обычный способ прятаться от опасности.

— Взять их! – скомандовала женщина-полицейская. Ее подчиненные окружили землян. В руках они держали цепи, хотя и золотые, но довольно зловещие на вид, особенно учитывая обстоятельства. Цепи заканчивались странными, но вполне работоспособными замками.

— Наручники, – пробормотал Йоно. – Как унизительно!

— Прекратите, прекратите, – донесся чей-то резкий голос. – Во имя королевы Тизз – и короля Физвелла, разумеется, – я настаиваю, чтобы вы отпустили этих людей!

Мужчина перескочил через клумбу оранжевых цветов и направился прямо к начальнице иззианской полиции.

Он был очень высоким и худым, с волосами пшеничного цвета, заплетенными в одну длинную косу. Его редкая желтая борода, заплетенная в две косицы, уныло свисала под подбородком. На его необычно короткой ночной рубашке висел золотой медальон с ярким красным самоцветом, а из-под подола выглядывала пара мешковатых брюк, заканчивавшихся остроносыми туфлями. Его сопровождал робот, более человекообразный, чем обычные рабочие роботы землян, но с таким же пустым лицом.

— Кто он такой? – прошептал Фарго. – Дворцовый клоун? И почему у него есть робот?

— Не знаю, – прошептал в ответ Джефф. – Но ты заметил, что садовники – тоже роботы?

Начальница иззианской полиции, почти не уступавшая в росте новоприбывшему, смотрела на него с нескрываемой неприязнью.

— У вас есть письменное разрешение от королевы, ученый Эйнкан?

— Придворный Ученый Эйнкан, – поправил тот. – В таких крайних обстоятельствах мне не требуется разрешения. Я привел одного из своих роботов, чтобы препроводить этих незнакомцев во дворец.

— Без письменного разрешения королевы я не могу отпустить этих опасных преступников.

— Чепуха! – прошипел Эйнкан. – Они явно иззианцы и прибыли сюда на корабле с гипердвигателем. Мой новый гипердвигатель еще не готов. Нам нужен этот корабль, чтобы спасти принцессу, и нам нужны эти иззианцы, чтобы пилотировать их корабль. Если вы задержите нашу миссию, офицер Люка, вы поставите жизнь принцессы под угрозу. Королева будет недовольна.

Ударение на последнем слове повеяло смертоносным холодом. Офицер Люка заморгала.

— Хорошо, – сказала она. – Отведите их к королеве, но пусть все будут свидетелями, что я отпускаю их неохотно, без письменного разрешения.

Эйнкан подошел к Олбани.

— Вы здесь главная?

— Разумеется, – с жесткой улыбкой ответила Олбани.

— Разрешите представиться: я Эйнкан, Придворный Ученый. Сейчас я представлю вас королеве, – он улыбнулся и взял Олбани за руку.

Офицер Люка и ее подчиненные расступились, освободив проход, и экспедиционный корпус землян последовал за Эйнканом. Фарго нахмурился с раздраженным видом, когда Эйнкан привлек Олбани ближе к себе. Потом он прислушался.

— Люка хороший офицер полиции, но мы с ней не ладим, – говорил Эйнкан. – Я был одним из ее первых мужей, и ничего хорошего из этого не вышло. На ее вкус, у меня слишком доминирующий тип личности. Вы очаровательны, моя дорогая… простите, кажется, вы уже представились?

— Еще нет. Меня зовут Олбани Джонс. Лейтенант Олбани Джонс.

— Олбани. Какое романтическое имя! Вы не одобряете доминирующий тип личности в мужчинах?

Олбани сняла руку Эйнкана, начавшую было совершать экскурс вокруг ее талии.

— Я не одобряю мужчин, не отвечающих на мои вопросы. В первую очередь мне хотелось бы знать, сколько у вас межзвездных кораблей.

— Только один, «Челленджер». И увы, наша возлюбленная принцесса настояла на том, чтобы самой отправиться в первый рейс. Я изобрел гипердвигатель, но еще не успел собрать новый двигатель для следующего корабля. Откуда я мог знать, что принцесса и «Челленджер» не вернутся?

— В самом деле, откуда? Значит, вам понадобится наш корабль, чтобы найти принцессу?

— Несомненно.

— Вы думаете, мы позволим вам взять его? – сердито вмешался Йоно.

Эйнкан оглянулся на адмирала, не уступавшего ему в росте и в два раза превосходившего в объеме.

— У вас есть разрешение обходиться без волос на голове, сэр? – поинтересовался он.

— Что? – взревел Йоно. – Вы думаете, я брею голову?

— Почему же иначе у вас нет волос? – спросил Эйнкан, огибая клумбу розовых цветов.

— Адмирал, – сказал Джефф, перейдя на земной язык. – Возможно, эти существа происходят от людей, утративших генетическую предрасположенность к облысению.

— Это большая потеря для них, кадет. Лысина гигиеничнее и смотрится более внушительно.

— Да, сэр, – согласился Джефф. Он повернулся к иззианскому роботу, мерно шагавшему сбоку, и спросил:

— Вы помогаете Придворному Ученому в его лаборатории?

— Я делаю то, что мне говорят.

— И какие чувства вы испытываете по этому поводу?

— Я не чувствую. Я служу.

— Вы помогали изобретать гипердвигатель?

— Я помогал установить его.

— Вы наблюдали за тем, как Придворный Ученый изобретал гипердвигатель?

— Я не наблюдаю. Я служу.

Робот отошел в сторону и исчез за маленькой дверью сбоку от широких мраморных ступеней, ведущих к двойным парадным дверям. Эйнкан тоже направился туда.

— Минутку, – сказал Йоно. – Почему мы не поднимаемся по парадной лестнице? Разве у вас так относятся к гостям?

— Сначала мы должны посовещаться в моей лаборатории, – заявил Эйнкан. – Вы, разумеется, знаете принцип работы гипердвигателя, моя дорогая мисс Джонс?

— М-мм, – промямлила Олбани.

— Хорошо. Мы с вами посовещаемся, а остальные тем временем подождут снаружи. Потом мы отправимся спасать Принцессу, и может быть, возьмем их с собой.

— Это невозожно, – твердо сказала Олбани. – Присутствие моих коллег совершенно необходимо для управления кораблем.

— Вы уверены? – разочарованно спросил Эйнкан. – Что ж, очень жаль…

На их барабанные перепонки неожиданно обрушился бестелесный голос.

— Эйнкан, тупица! Как ты осмелился распоряжаться делами самостоятельно? Немедленно приведи этих незнакомцев в тронный зал, иначе я сошлю тебя в Палату Наказаний и прикажу на несколько дней погрузить тебя в бассейн с плурфом!

— Слушаюсь, Ваше Королевское Величество, – вздохнул Эйнкан.

Глава 3 Вопрос спасения

Бестелесный голос королевы недолго оставался загадкой: на стенах дворца тут и там попадались декоративные золотые рожки, служившие громкоговорителями.

Эйнкан и земляне (Джефф по-прежнему держал Норби на руках) поднялись по широкой лестнице к огромной двери, по обе стороны которой мрачно возвышались роботы, облаченные в пурпурные ночные рубашки. Створки дверей, обшитых золотыми панелями, плавно разошлись в стороны.

На этот раз источник голоса оказался еще более необычным.

— Львиная голова? – удивился Джефф, взглянув вверх. – Должно быть, Другие захватили сюда кое-каких земных животных.

— Тише! – сурово произнес Эйнкан. – Не пользуйтесь чужеземным кодом общения и храните молчание, если хотите себе добра.

Цепко удерживая руку Олбани, Придворный Ученый торопливо прошел по коридору к двойным дверям, распахнувшимся при его приближении.

Еще два робота-охранника, одетые в пурпур, стояли сразу же за дверями. Когда земляне подошли ближе, они предупреждающе вскинули руки.

— Приветствуйте королеву! – воскликнули они.

— Наклоните головы, – прошептал Эйнкан, согнув шею и замедлив шаг.

Земляне последовали его примеру. Теперь, продвигаясь вперед, они могли видеть лишь собственные ноги.

Норби, прикасавшийся к Джеффу, наконец осмелился вступить с ним в телепатический контакт:

«Она мне не нравится. Первый раз вижу иззианку с короткими волосами и такой свирепой физиономией».

«Ты поднял свою шляпу, Норби?»

«Совсем немного, но достаточно, чтобы лицезреть Их Бедненьких Величеств. Похоже, они восседают на тронах из литого золота».

Эйнкан резко остановился, дернув Олбани за руку. Трое землян, идущих следом, немедленно врезались в двоих, стоявших впереди. Джефф споткнулся о ногу Эйнкана, и все пятеро полетели на пол.

Не удивительно, что в падении Джефф выпустил Норби, однако звука удара не последовало. Норби умудрился включить свой антиграв, чуть-чуть не долетев до пола, поднялся в воздух и протянул одну руку к Джеффу, ухватив его за ухо.

— Ты уронил меня! – воскликнул маленький робот, забыв обо всем, кроме своего раздражения. – Я мог получить вмятину!

— Ага! – произнес глубокий женский голос. – То, что маскировалось под металлический бочонок, на самом деле оказалось маленьким роботом странной конструкции. Одурачить меня еще никому не удавалось. А ну-ка, принесите мне этот предмет!

Джефф поднялся на ноги и взглянул на троны, стоя над распростертыми телами своих спутников. По правую руку от него сидел безбородый мужчина с апатичным лицом. Его курчавые рыжие волосы, не заплетенные в косички, свободно падали на плечи. Он носил простую золотую корону с маленькими зубчиками и выглядел очень усталым. Джефф не сомневался, что это король Физвелл.

На другом троне сидела женщина, намного превосходившая размерами своего супруга. Ее темные волосы доходили ей лишь до ушей, поэтому о косичках не могло быть и речи. Пронзительные карие глаза с подозрением смотрели на новоприбывших. Ночная рубашка королевы сверкала и переливалась невероятным количеством драгоценных камней, а на ее царственно-надменном лице застыло неприятное выражение.

Поклонившись Их Величествам, Джефф слегка подвинулся влево: у него возникло отчетливое ощущение, что всеми делами здесь заправляет королева Тизз. Норби уже устроился у него на руках и изо всех сил старался выглядеть простым бочонком, как будто не превращался ни во что иное. Но, разумеется, он мог обмануть лишь себя, да и то с трудом.

— Итак, Эйнкан, – произнесла королева отвратительным гнусавым голосом. – Ты собирался спрятать от меня этих странных пришельцев и их маленького робота?

— Вовсе нет, Ваше Величество. Я просто хотел взять у них интервью перед тем, как представить их на ваш суд. Лучше было потратить на них мое никому не нужное время, чем прервать ваш драгоценный отдых.

— Ну да, – фыркнула королева. – И полагаю, ты забыл, что я не одобряю одеяний, облегающих каждую ногу в отдельности?

— Примите мои нижайшие извинения и самые искренние сожаления. Это был крайне неудачный эксперимент. Я сниму их…

— Не здесь, дурень! Твоя туника слишком коротка, – королева наклонилась вперед и нахмурилась. – Это правда, что у этих странных иззианцев есть корабль с гипердвигателем?

— Совершенно верно, Ваше Величество.

— Откуда они его взяли?

Эйнкан печально рассматривал свои остроносые туфли. Повернувшись к Олбани, он нервно подергал себя за бороду, заплетенную в косички.

— Объясните ситуацию, лейтенант.

Олбани поклонилась королю, что заставило королеву нахмуриться еще сильнее.

— Ваше Величество, мы прибыли издалека… – начала она.

— Мне сказали, откуда вы прибыли, – перебила королева. – И мне очень не нравится, что какой-то район Изза носит дурацкое название Манхэттен.

— Манхэттен – это остров, Ваше Величество, – пояснила Олбани.

— И он находится очень далеко отсюда, – добавил Фарго.

— Молчать! – вскричала королева. – Я говорю с вашей начальницей.

Адмирал Йоно что-то неразборчиво проворчал.

— На самом деле не имеет значения, откуда мы родом и где взяли свой корабль, – продолжала Олбани. – Мы предлагаем свои услуги, и вы не откажетесь, если любите свою дочь. Мы можем спасти принцессу Ринду.

— Мы единственные, кто может это сделать, – заметил Йоно.

— Несомненно, – добавил Фарго, довольно точно пародируя голос Эйнкана.

Джеффу понадобилось приложить героические усилия, чтобы удержаться от улыбки.

— Тогда идите и сделайте это, – распорядилась королева. – Нечего стоять и болтать без толку. Кстати, разве я уже час назад не приказала привести ко мне маленького робота? И если да, то почему он до сих пор не у меня? Стража, немедленно схватить робота! Он послужит заложником и будет отпущен после возвращения принцессы – и ни секундой раньше.

Когда два робота-стражника приблизились к Джеффу, Норби взмыл под высокий куполообразный потолок. Но то же самое сделали и стражники. Они схватили Норби и опустили его вниз.

— Мини-антиграв! – прошептал Йоно. – У этих проклятых иззианцев тоже есть мини-антигравы. Не удивительно, что они смогли построить межзвездный корабль.

— Но почему тогда они сделали только один корабль? – прошептал Фарго.

— Прекратите шептаться! – скомандовала королева. – Немедленно отправляйтесь спасать принцессу, а между тем мой придворный ученый изучит внутреннее строение вашего робота.

— Нет! – выкрикнул Джефф.

Олбани повернулась к Йоно и Фарго и заговорила на земном языке:

— Мне придется сказать им, что без Норби наш межзвездный корабль не сможет лететь.

— Нет, – возразил Фарго. – Я что-нибудь придумаю. Позвольте мне урезонить эту женщину.

— Ее не урезонишь, – тихо сказал Джефф. – Она невыносима!

— Ваше Королевское Величество, – одновременно произнесли оба робота-стражника. – Новый робот исчез у нас из-под стражи!

— Куда она делась? – Король Физвелл заговорил впервые, выказав слабые признаки интереса к происходящему. Возможно, ему нечасто приходилось видеть, как что-то мешает исполнению желаний королевы.

— Вы слышали короля, – обратилась к Джеффу королева Тизз. – Скажите, куда делся робот?

Джефф не удержался от улыбки.

— Должно быть, он вышел за дверь, Ваше Величество. Кстати, Норби – это «он», а не «она».

— Чушь, – буркнула королева. – Согласно моему декрету, все роботы на Иззе женского рода.

Эйнкан поклонился.

— Ваше Величество, может быть, нам стоит временно оставить этого робота в покое, поскольку он является всего лишь игрушкой в руках незрелого юнца. Почему бы не взять в заложники подростка и не изучить его внутреннее строение? А я тем временем присоединюсь к спасательному отряду…

— Не говори глупостей, – отрезала королева. – Ты должен строить второй межзвездный корабль.

— Роботы из моей лаборатории уже делают все, что нужно, – вкрадчиво заметил Эйнкан. – Если я буду сопровождать спасательную экспедицию и выяснится, что в двигателе «Челленджера» произошла поломка, только я смогу починить его на месте. Кроме того, вы не можете быть уверены, что эти подозрительные чужаки отнесутся к вашей дочери с подобающим уважением. Кто знает, что они могут ей наговорить, если меня не окажется рядом?

— Ну что ж, – королева заколебалась. – В этом что-то есть. Королевская честь и достоинство должны быть защищены. Ладно, отправляйся с ними, но побыстрее, слышишь?

Королева Тизз откинулась на спинку своего трона и закрыла глаза. Секунду спустя она начала похрапывать. Король Физвелл улыбнулся Джеффу и шепнул:

— Иди, смелый юноша, пока она не проснулась. Пожалуйста, верните мою дочь целой и невредимой – я очень люблю ее. И помните о том, что она иззианская принцесса. Обращайтесь с ней соответственно.

— А что это значит?

Король нервно взглянул на спящую королеву.

— Эйнкан, несомненно, расскажет вам все, что нужно. Просто будьте осторожны.

С этими словами он махнул руками, отпуская присутствующих. Эйнкан поклонился и жестом пригласил всех следовать за ним.

Землянам пришлось взять Эйнкана с собой, поскольку отряд стражников сопровождал их до «Многообещающего», по-прежнему находившегося под надзором офицера Люки и ее полицейских. Попав в рубку, Эйнкан старался сохранять безразличный вид, в то время как Джефф предпринимал отчаянные попытки найти Норби.

Он встретился с Фарго в коридоре.

— По-прежнему ничего? – спросил Фарго приглушенным голосом.

— Его нет нигде на корабле. Я обеспокоен.

— Не о чем беспокоиться, Джефф. Норби сделал единственную разумную вещь – ушел в гиперпространство. Это и хорошо, поскольку там он сможет зарядиться энергией для предстоящего путешествия.

— Но Фарго, – запротестовал Джефф, – похоже, никого не волнует, что мы не имеем ни малейшего представления о местонахождении принцессы. Готов поспорить, что Эйнкан тоже этого не знает. Возможно, поэтому он захотел отправиться с нами. Ты слышал, как принцесса сказала, что координаты Мелодии, должно быть, случайно попали в бортовой компьютер. Это означает, что никто не знает, как туда попасть.

— Я не могу этому поверить. Известные координаты могут быть введены случайно. Эйнкан наверняка сможет нам что-нибудь рассказать, если у него хватит сил оторваться от моей подруги. Возможно, мне вскоре придется излечить его от этой склонности, ударив пару раз головой об стенку. Ну что, воздушный шлюз закрыт?

— Да, и иззианцы с нетерпением ожидают нашего отъезда. Но даже если мы получим координаты, без Норби нам делать нечего.

— Терпение, братец. Норби появится. Давай лучше обработаем Эйнкана.

Они обнаружили, что Эйнкан уже подвергается усиленной обработке. Грозный Йоно и обльстительная Олбани были настроены весьма решительно.

— Лучше говори, – прорычал Йоно, многозначительно поигрывая бицепсами.

— Мы гораздо лучше поладим, если вы нам все расскажете, – проворковала Олбани, столь же многозначительно опуская глаза.

— Силой и лестью вы ничего не добъетесь, – твердо заявил Эйнкан. – Устройство гипердвигателя является моим секретом, и я не собираюсь его раскрывать. Должно быть, вы заметили, что у нас всем заправляет королева. Вы также могли заметить, что она ни к кому не питает особого расположения. Как вы думаете, как долго мне бы удалось прожить, если бы не мой превосходный интеллект? Он и только он позволил мне подняться до моего теперешнего высокого положения, и тот факт, что я обладаю секретом гипердвигателя, предоставляет мне свободу действий. Иначе я не смог бы даже носить свои любимые брюки.

— А почему вы не спрашиваете про наш гипердвигатель? – поинтересовалась Олбани. – Разве вас не интересуют наши секреты?

— Моя дорогая, мой гипердвигатель наверняка превосходит все то, чем может обладать ваш народ. Меня не волнует ваша громоздкая механика.

— Кстати, о двигателях, – обратился Йоно к Джеффу на земном языке. – Норби в хорошей форме?

— Надеюсь, что да, – ответил Джефф на том же языке. – Но его все еще нет.

— Вы не должны объясняться закодированными соообщениями, – слабо запротестовал Эйнкан.

— На нашем корабле мы можем делать все, что пожелаем, – глубоким басом отозвался Йоно. – Кто может остановить нас? Может быть, ты?

— Чего мы ждем? – спросил Эйнкан. – Мои собратья-иззианцы уже теряют терпение. Если мы не улетим в ближайшие минуты, королева нанесет визит на борт корабля, и тогда мы увидим, что вы можете делать, а чего не можете.

— Я на всякий случай буду охранять воздушный шлюз, – предложила Олбани. – Я могу справиться с этой женщиной.

Эйнкан передернул плечами.

— Странный вы народ. Не могу себе представить, с какой части Изза вы приехали; мне не приходилось слышать о еще не открытых островах. Но вам лучше не расстраивать королеву. Разумеется, вы хотите получить крупное вознаграждение, а это возможно лишь в том случае, если вы вернете принцессу. Но даже тогда вы снова окажетесь во власти королевы, и если у нее будет плохое настроение, то она заберет принцессу и откажется наградить вас. Только я могу помочь вам получить надлежащую награду. Поэтому я и отправился с вами. Но шестьдесят процентов я, разумеется, потребую для себя.

— Какова же награда? – полюбопытствовал Фарго.

— Два кошелька блинга, – ответил Эйнкан.

— А что такое блинг? – спросила Олбани.

Эйнкан впервые уставился на нее широко раскрытыми глазами вместо того, чтобы посылать томные взгляды.

— Бросьте, вы шутите… нет, вижу, что не шутите. Теперь я готов поверить, что вы никогда не жили на Иззе.

— Не болтай, – оборвал его Йоно. – Просто скажи нам, что это такое.

Эйнкан пошарил в кармане своей туники и вытащил пять монет. Три были серебряными и довольно крупными, а две другие – оранжевыми и очень маленькими.

Фарго взял маленькую оранжевую монетку.

— Блинг? – спросил он.

Эйнкан поспешно выхватил монетку.

— Это мое месячное жалованье, поэтому не надейся получить ее задаром!

— Медь! – воскликнул Фарго на земном языке. – Эти ребята купаются в золоте, но у них очень мало меди. Поэтому они пользуются медью для изготовления самых ценных монет и украшений.

Эйнкан выпрямился в полный рост и подергал за косички своей бороды.

— Может быть, вы инопланетяне, принявшие иззоидный облик? – с беспокойством спросил он. – Не отпирайтесь, я вижу вас насквозь. Каково ваше истинное обличье?

— Уверяю вас, мы такие же иззианцы, как и вы, – сказал Джефф, чья тревога усиливалась. – Ладно, если не хотите говорить о гипердвигателе, тогда давайте поговорим о других вещах. Расскажите нам об иззианских роботах. Насколько они умны?

— Почему вы интересуетесь нашими роботами? Они оставлены нам Другими…

— Ага! – воскликнул Йоно. – Значит, Другие побывали здесь.

— Если вы знаете о Других, то полагаю, вы в самом деле иззианцы. Но неужели вы так долго пробыли в изоляции, что забыли все легенды? Другие направили Изз по пути цивилизации, снабдив нас роботами-помощниками. Эти роботы так хорошо зарекомендовали себя, что им была оказана честь считаться существами женского рода. Как вам известно, женщины сильнее и выносливее мужчин.

Олбани усмехнулась.

— Роботы выполняют все работы на Иззе? – спросил Джефф.

— Разумеется. Разве на вашем острове Манхэттен это не так?

Джефф оставил вопрос без внимания.

— Тогда чем занимаются иззианцы?

— Искусствами, музыкой, литературой и науками. Я лично занимаюсь наукой.

— Это вы изобрели космополисы – я имею в виду орбитальные спутники и корабли для передвижения между ними?

— Ах, это, – отмахнулся Эйнкан. – Нет. У нас всегда были корабли и спутники, и они всегда обслуживались роботами.

— Роботы не учили вас, как выполнять эту работу?

— Конечно же, нет! – Эйнкан замолчал, словно почувствовал, что может выдать какой-то секрет. Потом он выпятил свою костлявую грудь и произнес: – Я сам научился всему, что знаю!

— Готов поспорить, такое можно сказать далеко не о всех иззианцах, – заметил Фарго на земном языке. – Этому парню нужно отдать должное: он сообразительнее большинства своих сородичей.

— Что ж, – пробормотала Олбани. – Он предупреждал, что у него доминирующий тип личности.

— Если вы собираетесь и дальше разговаривать не по-иззиански, то должен заметить: это не только невежливо, но и смахивает на заговор, – произнес Эйнкан. – Возможно, вы не собираетесь спасать нашупринцессу.

— Вы правы, – сказал Джефф. – Действительно, невежливо отгораживать вас от разговора. Но мы в самом деле собираемся спасти принцессу.

— Тогда почему вы медлите? Вы думаете, я не понимаю, что все ваши расспросы – не более, чем уловка для отсрочки времени?

— И здесь вы правы, – признал Джефф. – Мы ждем моего маленького робота, который очень дорог для меня. Я не хочу улетать без него, тем более что королева хочет исследовать его внутреннее строение. Он может появиться в любую минуту, а тем временем мы будем вам очень признательны, если вы сообщите нам координаты планеты Мелодия.

— Координаты? – ошеломленно переспросил Эйнкан. – Я думал, у вас есть координаты. Как вы можете предлагать спасти принцессу, если не знаете, где она находится?

— Мы не знаем, – резко отозвался Йоно. – Мы предложили провести спасательную операцию, так как считали, что координаты находятся у вас.

— У меня их нет. Я считал, что они есть у вас.

— Я это знал, – пробормотал Джефф. – Я знал!

Все пятеро беспомощно уставились друг на друга.

— Вы представляете, что теперь будет с нами? – спросил Эйнкан. – Если мы не улетим немедленно, королева сочтет это личным оскорблением и направит против нас целую армию. Корабль вскроют, словно консервную банку, а нас арестуют и препроводят в Палату Наказаний. Знаете ли вы, как пахнет плурф и какие ощущения испытываешь, когда тебя погружают туда по подбородок? Вот что нам предстоит!

Глава 4 Королева расстроена

Некоторое время все молчали. Джефф закрыл глаза и попытался телепатически связаться с Норби. Мысленный контакт на большом расстоянии был почти невозможен, если Норби не прикладывал усилий со своей стороны. Джефф напрягался изо всех сил, пока его мускулы не начали ныть.

«Норби! Норби, вернись!»

Ничего!

«Никогда еще Норби так долго не подзаряжался в гиперпространстве, – подумал Джефф. – Где он? Что он делает? Может быть, он запутался в координатах Изза и приземлился где-нибудь в другом месте?»

Ему хотелось верить, что Норби не ошибется, но он очень хорошо знал, что на это особенно не стоит рассчитывать.

— Адмирал! – воскликнула Олбани. – Фарго, Джефф, посмотрите на экран!

— Я же говорил, – простонал Эйнкан. – Начинается! Королева идет сюда.

Королева Изза шагала к кораблю прямо по цветочным клумбам в сопровождении своего мужа, огибавшего клумбы и вприпрыжку бежавшего за супругой. Королева явно была в ярости.

— Как думаешь, ее охранники хорошо подготовлены физически? – спросил Фарго, сжимая и разжимая кулаки. Олбани сняла свой форменный китель.

— Все оставайтесь здесь и будьте готовы к быстрому взлету, если появится Норби. А я выйду наружу и покажу этой королеве пару моих любимых приемов карате.

— Лейтенант! – загремел адмирал. – Как старший офицер, я здесь командую, и я…

— Здесь командую я! – крикнул Фарго. – «Многообещающий» моя собственность, и я капитан…

— «Многообещающий» принадлежит нам обоим, – напомнил Джефф. – И поскольку Норби – мой робот, то у меня есть право…

— Нет! – завопил Эйнкан, садясь и утирая лоб рукавом своей туники. – Вы не поняли главный закон Изза. Здесь командует королева.

— Она приближается, – заметил Фарго. – Что будем делать?

— Улетайте, идиоты! – взвизгнул Эйнкан.

Земляне молчали. Они могли улететь, но без Норби они не могли избавиться от преследования. Тишина была нарушена громким стуком в люк воздушного шлюза. По прекрасному лицу Олбани промелькнула тень надежды. Она вопросительно приподняла брови, взглянув на Джеффа. Тот покачал головой.

— Если бы это был Норби, то он бы постучался нашим кодом «ДЕМОН».

— «Дерзайте, мужи, – отразим напор», – пробормотал Йоно. – Никаких шансов. Нас отправят в Палаты Наказания, если этот проклятый бочонок не появится в следующую минуту.

— Улетайте, – завопил Эйнкан под аккомпанемент продолжающегося стука. – Это королева, улетайте! Что за вечные разговоры о каком-то Норби? Это ваш карликовый робот?

— Боюсь, что так, – ответил Джефф. – У моего робота находится, э-ээ… ключ зажигания от корабельного двигателя. Мы полагали, что так будет надежнее. Понимаете, кому придет в голову обыскивать безобидный бочонок? Откуда мы знали, что наш робот исчезнет? Теперь нам придется ждать его возвращения.

— О-оо! – простонал Эйнкан. – Что за дурацкая манера управления кораблем? Стало быть, вы ничего не можете поделать, пока этот несчастный бочонок не сумеет пробраться сюда? Этого никогда не случится! Никогда! О-оо, я уже чувствую запах плурфа…

— Откройте, или мы высадим дверь! – донесся громкий голос королевы.

— Она пользуется одним из своих мерзких громкоговорителей, – заметил Фарго. – Что ж, мы можем включить собственные.

— Если вы разрушите этот корабль, Ваша Глупость, – обратился он к королеве по громкоговорителю «Многообещающего», – то вы разрушите единственный путь к спасению своей дочери.

— Поскольку вы еще не улетели, то в любом случае не собираетесь спасать ее, – парировала королева. – Эйнкан через несколько дней построит новый корабль, иначе его утопят в плурфе. Или же он починит ваш корабль и будет пилотировать его. Слышишь, Эйнкан? Иначе тебе придется нырнуть в плурф головой вниз и выпить все, до последней капли.

— Пожалуйста, улетайте, – слабым голосом умолял Эйнкан. – Где-то же должен быть запасной ключ! Как вы можете полагаться на единственный ключ?

— Я выхожу наружу, – сказала Олбани. – Это единственный выход.

— Смотрите! – воскликнул Фарго, указывая на экран.

Маленький бочонок, бежавший на длинных телескопических ногах, врезался в королеву, которая повалилась на землю с громким «уф!». Прежде, чем королева успела перевести дыхание, Норби безо всякой надобности выстучал код «ДЕМОН» и завопил:

— Впустите меня!

Джеф подбежал к воздушному шлюзу, открыл его и впустил Норби. Охранники не пытались вмешиваться, так как придворный этикет требовал от них немедленно помочь своей королеве. В результате возникшей неразберихи на подъем ушло в десять раз больше времени, чем если бы ей помогал один охранник, и в двадцать раз больше, чем если бы она поднялась сама.

Наконец королева встала на ноги, хотя и пошатываясь. Ее корона съехала набок. Она хрипло дышала и издавала какие-то нечленораздельные звуки.

Дверь воздушного шлюза закрылась прежде, чем охранники успели завершить церемонию поклонов, пятясь от Ее Оскорбленного Величества.

— Где ты был, Норби? – спросил Джефф.

— Нигде. Я занимался умственными упражнениями; по-видимому, вам это не свойственно. Давайте немедленно покинем эту убогую планетку!

— Но мы должны спасти принцессу. Мы обещали…

— Глупо что-либо обещать этой королеве. Глупо и опасно. Давайте лучше вернемся домой, на песенный конкурс.

— Знаешь, что я думаю, Норби…

— Меня не волнует, что ты думаешь, Джефф. У королевы полно оружия. Нас в два счета уничтожат.

— Ну, не так уж быстро, – возразил Фарго. – По моему разумению, у нас есть около пятнадцати минут. Масса времени. Что ты думаешь, Джефф?

— Я думаю, что под «умственными упражнениями» Норби подразумевает поиски координат Мелодии. Думаю, он нашел или вычислил их, но не хочет лететь туда. Он боится.

— Я не боюсь! – обиженным тоном произнес Норби.

— Если не боишься, то что тебя беспокоит?

— Мне не нравится Изз и иззианцы. Их роботы не такие, как на Джемии. Они настоящие рабы и делают только то, на что были запрограммированы с самого начала. Даже у главного компьютера нет своего разума.

— Значит, здесь есть главный компьютер?

— Да, и он связан с компьютером «Челленджера», поэтому знает… – Норби замолчал и втянул голову.

— …знает, где находится принцесса, – Джефф постучал по шляпе Норби. – А значит, ты тоже знаешь и скажешь мне.

— Ну хорошо, если ты так упорствуешь, то я скажу. Но мне не нравятся иззианцы, особенно этот Эйнкан.

— Не думаю, что он будет нас беспокоить, Норби. Послушай, пора начинать: у нас есть лишь несколько минут, прежде чем королева решит открыть огонь.

Когда Джефф вошел в рубку рука об руку с Норби, все, кроме Эйнкана, с энтузиазмом приветствовали его. Плотно сжатые губы придворного ученого намекали на то, что сама мысль о дружбе с роботом достойна осуждения. Джефф не обратил на него внимания.

— Все займите свои места. Норби здесь, с ключом зажигания от нашего двигателя, поэтому мы можем лететь. На этот раз пилотом буду я…

— Ты хочешь сказать, что знаешь, где находится принцесса? – с тупым видом спросил Эйнкан.

— Разумеется. Вы бы тоже узнали, если бы потрудились заглянуть в банк данных главного компьютера. Норби подумал об этом. Неплохо для робота, верно? Он обнаружил координаты Мелодии в сообщении, полученном от вашего корабля, Эйнкан. Однако вы утверждали, что не располагаете такой информацией. Как вы это объясните?

Улыбка Эйнкана была отнюдь не дружелюбной.

— Это не ваше дело. И я недоволен тем, что вы послали какую-то машину обыскивать мой компьютер. При необходимости я в любой момент мог бы узнать, где находится принцесса.

— Ну конечно, – поддакнул Фарго и рассеянно посмотрел на смотровой экран, где королева, явно оправившаяся от потрясения, испускала оглушительные крики. Олбани выключила звук, но выражение лица королевы было устрашающим, а стук по корпусу корабля усиливался.

— Знаете, – сказал Фарго, – думаю, она блефует. Она много шумит, но не осмеливается предпринять ничего серьезного. Она не прочь убить нас и с большой радостью прикончила бы Эйнкана, но ей не хочется повредить корабль, который может послужить единственным способом спасения ее дочери.

— Не знаю, – пробормотал Норби. – У этого оружия нехороший вид. Пожалуйста, Джефф, давай улетим отсюда.

— Я согласен, – сказал Джефф. – Может быть, она блефует, а может, и нет. Мне не свойственен безоглядный оптимизм Фарго. Так или иначе, поскольку никто из нас не доверяет Эйнкану, я предлагаю запереть его в своей каюте и держать там, пока мы не прибудем на Мелодию. Я буду спать в рубке.

— Но я ничего не собирался… – начал было Эйнкан. Йоно схватил его за плечи и оторвал от пола.

— Очень хорошо. Надеюсь, вы не собираетесь отказываться от любезного предложения этого молодого человека?

Эйнкан шумно сглотнул.

— Нет, что вы. Пожалуйста, проводите меня в каюту.

Йоно вывел его из рубки.

— Хорошая мысль, Джефф, – одобрил Фарго. – Совсем не нужно, чтобы Эйнкан видел, как Норби подключается к бортовому компьютеру. Ему не следует знать, что Норби не имеет ключа к гиперпространству, а сам является ключом. Поехали, Норби. Надо торопиться, пока они не повредили замок воздушного шлюза.

— Надо, надо, – передразнил Норби. – Сначала «блеф», а потом «поторопись»!

Но роботу тоже хотелось побыстрее улететь, поэтому его ворчание продолжалось недолго.

Как только «Многообещающий» начал подниматься на антиграве, окружавшие его иззианцы расступились в стороны. Джефф вывел корабль за пределы атмосферы и прошел мимо орбитальных станций на максимальной субсветовой скорости. Иззианские крейсера, застывшие в ожидании, оказались далеко не такими маневренными, как маленький катер. Джефф вел «Многообещающий» с таким ускоренияем, что все отчаянно цеплялись за противоперегрузочные ремни. Послышался приглушенный вопль Эйнкана, врезавшегося в стену каюты Джеффа.

Когда «Многообещающий» удалился от Изза на достаточное расстояние, он переместился в гиперпространстве. Знакомая серая пелена обволокла корабль защитным покровом, и Фарго начал негромко наигрывать на своих барабанчиках, а Олбани чмокнула его в правую щеку.

Глава 5 Планета мелодия

— Ну что ж, придворный ученый, – произнесла Олбани, указывая на смотровой экран. – Вот планета, которую ваша принцесса назвала Мелодией.

После нескольких часов гиперпространственного путешествия Эйнкана выпустили из каюты Джеффа, но он не выказал признаков радости.

— Я превратился в один сплошной синяк от правого уха до левого мизинца, – неистовствовал ученый, не обращая внимания на экран. – Что за ужасный пилотаж!

— Мне приходилось уклоняться от ваших сородичей, – холодно отозвался Джефф. – И вы могли остаться целым и невредимым. Корабль состоит не только из острых углов.

— Но и не подбит губчатой резиной!

— Вам следовало крепче держаться.

— За что? Вы же не предупредили меня.

— Бросьте, – сказала Олбани. – Сильное ускорение было лишь на первых порах. Как только мы нырнули в гиперпространство, все успокоилось. Вот планета, и вскоре мы увидим вашу драгоценную принцессу. Почему бы вам не подкрепиться и не подлечить свои синяки?

Фарго и Йоно тоже не смотрели на экран. Их спор из-за дуэта тенор-бас угрожал перерасти в настоящее сражение. Каждый напевал небольшие отрывки из своей партии, чтобы лучше продемонстрировать свою точку зрения.

Олбани улыбнулась Джеффу.

— Что ж, Джефф, зато мы с тобой можем наслаждаться зрелищем. Просто замечательно, что Нор… что «Многообещающий» так быстро доставил нас сюда. В гиперпространственных путешествиях мне нравится скорость, хотя они не впечатляющи.

— Да, – согласился Эйнкан, передернув плечами. – Я не ожидал увидеть такое серое ничто.

— Не ожидали? – повторил Джефф, размышляя о том, почему проплывающая под ними планета окрашена в такие тусклые цвета. – Разве вы раньше никогда не бывали в гиперпространстве? Ведь вы же изобрели гипердвигатель.

— У меня не было возможности опробовать мое изобретение, – раздраженно пояснил Эйнкан. – В принцессе Ринде много от ее матери, и когда она что-то решает, то тут уже ничего не поделаешь. Ей хотелось лететь, поэтому она приказала мне покинуть мой собственный корабль, чтобы освободить место для себя.

— То-то и оно! – громко произнесла Олбани, обращаясь к Фарго. – Я предполагала, что принцесса окажется такой – эгоистичной, жадной и себялюбивой вертихвосткой.

Каждый следующий эпитет звучал громче предыдущего, но Фарго, по всей видимости, не замечал ничего, кроме того факта, что Йоно на полтона сфальшивил.

— Разумеется, – подтвердил Эйнкан. – Она наследница трона, и следовательно, все эти качества необходимы в ее воспитании. Так или иначе, она сказала, что забирает мой корабль для ознакомительной поездки по нашей звездной системе. Но разумеется, она нажала на ту самую кнопку, которую я советовал оставить в покое, поскольку подозревал… или даже знал, что эта кнопка для гиперпространственного перемещения с уже запрограммированными… – Эйнкан резко замолчал.

— С уже запрограммированными координатами, – закончил Джефф. – Но вы к ним не имеете никакого отношения. Вы не изобретали ни двигатель «Челленждера», ни его компьютер. Это совершенно ясно. В таком случае, кто же изобрел?

Эйнкан плотно сжал губы и промолчал.

— Пожалуйста, – попросила Олбани, одарив придворного ученого обольстительной улыбкой. – Скажите нам правду, а мы накормим вас вкусным ланчем. Мы знаем, что у вас неприятности, и пытаемся помочь вам. Я сама попробую помочь вам.

— Там внизу довольно грязно, не так ли? – спросил Эйнкан, впервые посмотрев на экран.

— Потому что там много грязи, – отозвался Норби. – Эта планета выглядит совсем неаппетитно. Нам придется спуститься туда?

— Да, – сказал Джефф. – Но лишь после того, как придворный ученый Эйнкан скажет нам правду, чтобы мы смогли помочь ему.

— Какую правду? – спросил Йоно, придвигаясь ближе.

— Что за правду? – почти сразу же повторил Фарго.

— Ага, – нежно произнесла Олбани. – Вы, джентльмены, наконец-то перестали распевать серенады? Если да, то можете узнать о проблемах нашего придворного ученого. Давайте же, дорогой мистер Эйнкан, вы собирались…

— Ничего я не собирался, – угрюмо возразил Эйнкан. – Вы враждебные инопланетяне.

— Разве я похожа на враждебную инопланетянку? – возмутилась Олбани, надув губки.

— Если честно, дорогая, вы похожи на превосходный образчик иззианской особи женского пола… – начал было Эйнкан.

— Фу, как невежливо!

— …в расцвете своего очарования.

— Так-то лучше, – Олбани ослепительно улыбнулась. – Как видите, мы действительно иззианцы.

— Готов признать, вы похожи на них. Но этот корабль кажется мне каким-то подозрительным, а ваш речевой код совершенно не похож на нормальный язык, – Эйнкан задумчиво погладил свою бороду. – Может быть, вы в самом деле иззианцы, волею судеб заброшенные на другую планету нашей галактики?

— Да, что-то вроде этого, – туманно согласился Джефф. – Так как насчет правды о «Челленждере»?

— Должно быть, вы обладаете богатыми возможностями, если смогли нанести визит издалека, – продолжал Эйнкан, сплетя свои длинные пальцы. – Фактически, какой цели служил этот визит? Возможно, вы шпионили за нами с завоевательскими намерениями.

— Ладно, будет вам, – бросила Олбани. – Разве мы похожи на завоевателей?

— Он похож, – ответил Эйнкан, указывая на адмирала Йоно. – Не исключено, что вас привлекают наши запасы блинга. Он, – ученый указал на Фарго, – он рассматривал мою блинговую монетку с нескрываемой жадностью.

Все земляне расхохотались при мысли о завоевании Изза ради медной руды, при наличии на планете огромных запасов золота.

— Я не завоеватель, сэр, – серьезно сказал Йоно. – Я обычный военачальник, обладающий огромным опытом, и этот опыт подсказывает мне действовать от обороны. Мы не только не думаем о захвате вашей планеты, но сочли бы за преступление брать у вас блинг. Мы не хотим расстроить экономику вашего мира. Это входит в противоречие с нашими этическими принципами.

— Все это очень интересно, – недовольно произнес Норби, сидевший за приборной панелью, – но мне казалось, что мы летели сюда спасать принцессу. Давайте сделаем это сейчас и улетим отсюда.

— Мы так и сделаем, как только Эйнкан скажет нам правду, – успокоил его Йоно. – Где вы достали ваш корабль с гипердвигателем? Послушайте, если вы вынудите нас, мы спустимся на планету, заберем принцессу, ваш корабль, оставим вас внизу, а сами вернемся на Изз. Вам придется провести остаток жизни, купаясь в грязи. Впрочем, вы сможете утешаться тем, что так или иначе долго не проживете.

Эйнкан скривился.

— Вы этого не сделаете. Это… это не по-иззиански.

— Мы говорим «негуманно», – с усмешкой вставил Фарго. – Но мы все равно это сделаем.

— Нет, – решительно сказала Олбани. – Я им не позволю… если вы расскажете нам.

— Ну что ж, – вздохнул Эйнкан. – Я исследовал пояс астероидов на маленьком корабле, какие обычно выполняют пассажирские рейсы между городами-спутниками нашего королевства. Дело было во время моего отпуска, поэтому королева не знала, чем я занимаюсь. Я нашел потерпевший аварию пустой корабль, построенный явно не иззианцами, и снял с него двигатель. Сам я никогда бы не сумел изобрести гипердвигатель, но знал о нем достаточно и понял, что этот двигатель может обладать гипердвигательной способностью.

Вернувшись на Изз, я, разумеется, сказал королеве, что сам изобрел гипердвигатель. Я шел на риск, ибо мог ошибиться, но в случае удачи мне не нужно было больше дрожать за свою судьбу. Я стал таким знаменитым, что даже королева не осмеливалась открыто грубить мне. В общем, я установил гипердвигатель на ее новый крейсерский корабль, потом принцесса заинтересовалась полетом, и теперь я должен построить новый двигатель, чтобы спасти ее, а это совершенно невозможно. В результате мне предстоит окончить свои дни в яме с плурфом.

— И поэтому вы так хотели присоединиться к нам? – резко спросил Джефф. – Если вы поможете спасти принцессу, то ваш обман, возможно, будет прощен, но если вы останетесь на Иззе, то…

Эйнкан вздрогнул.

— Пожалуйста, не надо об этом, – он вопросительно взглянул на Джеффа. – Тот разбитый корабль не был построен вашим народом, верно? Нет, этого не могло быть. Его приборы не подходили для иззианских рук, моих или ваших. В сущности, – добавил он, – после находки корабля я думал, что он был покинут древними межзвездными путешественниками задолго до того, как мы поселились на Иззе.

— Вы сказали «до того, как мы поселились на Иззе?» – спросил Джефф. – В таком случае, вы знаете, что иззианцы развивались не на той планете, на которой они живут сейчас: они пришли из другого мира.

— Совершенно верно! Согласно нашей древней истории, мы были избраны Другими для развития усовершенствованной цивилизации за наши превосходные генетические качества. Мы не знаем, с какой планеты мы родом.

Он хлопнул себя по лбу.

— Ну разумеется! Это все объясняет. Вы – с той планеты, откуда мы произошли. Вы потомки иззианцев, которые не были избраны.

— Знаете, а этот ученый не такой тупой, как кажется, – заметил Фарго.

— Заткнись, Фарго, – шикнул Джефф. – Это серьезно. Да, Придворный Ученый Эйнкан, мы земляне с Земли, вашей родной планеты. Иззианцы являются потомками землян, и поэтому, как вы понимаете, мы сами в некотором роде являемся иззианцами.

— Где же, в таком случае, находится Земля? Манхэттен – это ее другое название?

— Нет. Манхэттен – это название небольшой части нашей планеты. Как мы уже говорили, она находится очень далеко, и до нее можно добраться лишь с помощью гипердвигателя.

— И до тех пор, пока мы не будем доверять иззианцам больше, чем сейчас, ее местонахождение останется тайной, – пророкотал Йоно.

— На Земле мы уже давно покончили с монархиями, – сообщил Фарго. – Я имею в виду, с властью королей и королев.

Эйнкан ахнул, а затем закричал:

— Неверные! Еретики! Я должен вслух выразить свое крайнее возмущение подобной анархией!

— Не беспокойтесь, – сухо заметил Фарго. – Королева вас не подслушивает.

Эйнкан немного расслабился.

— На самом деле я полагаю, что отсутствие королевской власти – не такая уж плохая вещь, – признался он, понизив голос. – И что, в самом деле получается?

— Получается, – заверила Олбани. – Хотя избирать женщин на руководящие посты – действительно мудрый обычай.

«Многообещающий» продвигался вниз, к поверхности Мелодии, которая по-прежнему оставалась тускло-коричневой. По мере того, как корабль огибал планету, компьютерный сканер подтвердил первоначальное впечатление: поверхность Мелодии была сплошным морем грязи с несколькими островками растительности.

Потом Джефф вспомнил, что случилось с иззианским кораблем.

— Норби, – сказал он. – Оставайся над атмосферой.

— Почему? – спросил Эйнкан. – Мы не можем спасти принцессу на расстоянии. Нам придется спуститься вниз.

— Да, но сперва нужно решить, что делать с электронным полем, окружающим планету. С «Челленджера» сообщили, что через поле нельзя послать видеосигнал. Возможно, именно поле заставило «Челленджер» приземлиться и прервало связь с ним.

— Спроси у компьютера, Норби, – предложил Фарго. – Выясни, какие поля окружают эту планету.

— Поле неизвестной природы, – быстро ответил Норби, подключившись к приборной панели. – Однако компьютер не обнаруживает ничего, что могло бы помешать нормальному функционированию корабля.

— Тогда спускайтесь! – вскричал Эйнкан. – Мы не можем вернуться без принцессы.

— Без принцессы мы не сможем получить награду, – рассудительно добавил Фарго.

Призыв Джеффа к осторожности потонул в громком хоре протестов. У него не оставалось другого выхода, кроме как направить корабль на посадку, в то время как остальные вернулись к своей песенной практике. Эйнкан, по всей видимости, страдавший полным отсутствием слуха, отошел подальше от барабанчиков, закрыл уши руками и скорчил страдальческую гримасу.

Джефф, все еще глубоко обеспокоенный, телепатически обратился к маленькому роботу:

«Я хочу, чтобы ты остался на корабле, Норби. Если это поле нам неизвестно, оно может оказаться опасным, несмотря на утверждения компьютера».

«Поле проникает внутрь корабля, Джефф. Не имеет значения, останусь ли я на борту, или нет. Фактически, поле уже окружает нас, а я прекрасно себя чувствую. Кроме того, я должен отправиться с вами. Кто защитит тебя, если меня не будет рядом?»

— Кто защитит меня? Да ты просто боишься…

— На самом крупном острове имеется металлический предмет, – заговорил компьютер. – Возможно, это космический корабль.

— Я лечу туда, – сказал Джефф. – Должно быть, это «Челленджер».

По пути «Многообещающий» миновал несколько островков зелени в планетарном море грязи. На некоторых виднелись небольшие деревянные хижины, похожие на перевернутые корзины, но никаких признаков технологической цивилизации не наблюдалось.

— Э-эй, ухнем! – рокочущим басом пропел Йоно.

— Только не это, адмирал! – воскликнул Фарго. – «Шенандоа» звучит гораздо сентиментальнее, особенно когда мелодию выводит мой тенор.

— Но я настаиваю на русской музыке. Моя африканская прапрабабушка имела очень хороших друзей в России.

— Мы приближаемся к главному острову, – сообщил Норби. – Я сверился с бортовым компьютером и получил заверения, что странное электронное поле не влияет на наш корабль. Во всяком случае, пока что не влияет.

— Превосходно, – отозвался Йоно. – Все, что нам остается, забрать принцессу и доставить ее на Изз.

— Нужно будет забрать и «Челленждер», – добавил как всегда практичный Джефф. – Мы не можем оставлять его команду на чужой планете.

— Разумеется, и «Челленджер» тоже.

— Воздух был пригоден для дыхания команды «Челленджера», – задумчиво произнес Фарго. – Но давайте на всякий случай проверим еще раз. Норби, спроси у компьютера…

— Звезды и кометы! – воскликнул Норби. – Как ты можешь так относиться к компьютерам? Ты знаешь, что даже самый тупой бортовой компьютер никогда не позволит членам команды выйти в непригодную для дыхания атмосферу без надлежащего предупреждения? Если бы у компьютера «Многообещающего» были эмоциональные контуры, то он бы обиделся.

— Посмотрите! – крикнул Джефф.

Маленький корабль, более новый и блестящий, чем иззианские крейсера, которые они видели до сих пор, стоял недалеко от побережья острова. Рядом с ним виднелась густая рощица с открытым пространством внутри, в центре которого возвышалась большая хижина.

— Сканеры показывают, что «Челленджер» находится в неактивном состоянии, – снова доложил Норби. – Его двигатели и электричество выключены. Более того – похоже, что корабль является единственным металлическим предметом на поверхности планеты. На большой глубине могут находиться залежи какого-то неизвестного металла, объясняющие существование сдерживающего поля.

Некоторое время Норби молчал, а потом добавил:

— Сканеры показывают наличие роботов на «Челленждере».

— Разумеется, они там, – буркнул Эйнкан. – Пять штук. Но где же иззианцы?

— На корабле их нет. Там только роботы, и они не двигаются.

— Они дезактивированы, Норби? – нахмурившись, спросил Фарго.

— Нет, но они не двигаются. Я этого не понимаю.

— Если там есть опасность для роботов, то ты не должен покидать корабль, Норби, – предупредил Йоно.

— Что толку? – нервно возразил Норби. – Люк «Челленджера» закрыт, однако роботы не двигаются. Что может случиться со мной!

— Ничего, – презрительно бросил Эйнкан. – Объяснение очень простое. Иззианцы оставили корабль и приказали роботам ждать. Вот они и ждут.

— Не двигаясь? – спросил Фарго. – И не пытаясь спасти своих хозяев?

— Наши роботы делают только то, что им сказано, – пояснил Эйнкан.

— Глупые существа, – хмыкнул Норби. – Наши земные роботы-уборщики могут быть такими глупыми, но не настоящие роботы. Умение принимать решения самостоятельно – это неоценимое преимущество. Я часто спасал жизнь Джеффу и остальным. А теперь я спасу принцессу!

«Многообещающий» завис над посадочной площадкой.

— Нет, ты ее не спасешь, – внезапно заявил Эйнкан. – Я ждал этого момента! До сих пор я терпел ваше возмутительное поведение, но теперь с этим покончено. – Сунув руку в карман брюк, он выхватил странного вида пистолет. – Теперь я главный. Живо сажайте корабль. Потом один из вас выйдет наружу и приведет сюда принцессу. Остальные останутся в заложниках.

— Ага, – произнес Йоно. – А потом, когда принцессу принесут тебе на блюдечке, ты вышвырнешь нас отсюда и улетишь вместе с ней. Хочешь забрать всю славу себе? А как ты надеешься управлять нашим кораблем?

— Я не буду выдворять вас всех. Очаровательная Олбани, разумеется, останется здесь, а также ваш маленький робот. Он сможет пилотировать корабль, а если он откажется, то я сумею всунуть провод в то же самое место. В конце концов, координаты Изза мне известны. По крайней мере, это для меня не тайна… А теперь вперед!

Он угрожающе взмахнул своим оружием.

Глава 6 Скользуны

— Дорогой Эйнкан, – промурлыкала Олбани, придвигаясь ближе и помахивая пальчиком перед бородой ученого. – Очень мило, что вы хотите взять меня с собой. А ваше намерение справиться с нами в одиночку можно назвать смелым, но и глупым. У нас на Манхэттене мы арестуем тех, кто угрожает полиции оружием.

— Арестуете? – повторил Эйнкан, запнувшись на непонятном слове, произнесенном на земном языке.

— Вот так! – Олбани ткнула пальцами ему под нос и, когда он отпрянул назад, схватила его за руку, державшую пистолет. Секунду спустя Эйнкан валялся на спине, а Олбани держала его оружие.

— О-ох! – простонал он. – Это было нечестно! Вы точно такая же, как сержант Люка.

— Полицейский и есть полицейский, – холодно ответила девушка.

Норби, знавший о способностях Олбани, уделил мало внимания угрозам Эйнкана.

— Сканеры обнаружили жизненные формы, движущиеся под этими деревьями и в грязи вокруг них, – доложил он.

— Сажайте корабль, – деловито распорядился Йоно. – Посмотрим, что это за жизненные формы. Может быть, Эйнкану придется поладить с ними в будущем. С нами он явно не смог поладить.

«Многообещающий» совершил мягкую посадку на антиграве рядом с «Челленджером». Неожиданно Норби испустил пронзительный металлический вопль.

— В чем дело? – воскликнули все.

— Не кричите на меня, – прошипел Норби, вращая верньер на приборной панели. – Этот глупый компьютер слишком усилил звук снаружи, а я был подключен к нему.

— Что за звук? – спросила Олбани.

— Серенаду. Вот как она звучит, – Норби включил динамики.

— Прекрасный хор, – заметил Фарго. – Хорошо спетый и очень музыкальный. Мне кажется, я уже где-то слышал эту мелодию.

— Это иззианский национальный гимн, – мрачно произнес Эйнкан, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Там слишком много голосов для команды «Челленджера», состоящей из двух мужчин, двух женщин и нашей возлюбленной принцессы.

— Вы обращаетесь к нам? – осведомился Фарго. – Хорошо, встаньте лицом к стене. Я обыщу вас на тот случай, если вы припрятали еще какой-нибудь сюрприз.

— Это недостойно! – ахнул Эйнкан.

— Если хотите, можете раздеться догола и бросить сюда свою одежду.

Потеряв дар речи от негодования, Эйнкан повернулся к стене.

— Хорошо, – сказал Фарго после короткого обыска. – Можете быть свободны.

Тем временем на смотровом экране возникло какое-то движение. Из-за деревьев выполз двойной ряд оранжевых существ, семенящих на улиткообразных ножках и машущих чем-то похожим на старомодные швабры.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что швабры были головами существ, а их щетинки – щупальцами. На вершине каждой швабры виднелось шевелящееся отверстие, а на ручке (или на шее) – еще два отверстия, по одному с каждой стороны.

— Они поют через эти отверстия, – пробормотал Фарго. – По три штуки на одно существо. Интересно, означает ли это, что каждый мелодианец умеет петь на три голоса?

— Ты прав, Фарго, – сказал Норби. – Сканеры это подтверждают. Ты собираешься открыть воздушный шлюз?

При первых признаках неуверенности в голосе Норби черные брови Фарго поползли вверх.

— Ну что ж, мы прибыли сюда со спасательной миссией, не так ли? Только не говори мне, что ты считаешь этих существ опасными.

— Лично я так не думаю, – пробасил Йоно. – Для этого у них недостаточно развита технология. Такое прекрасное пение должно быть признаком дружественных намерений, так что давайте тоже будем держаться дружелюбно. Я пойду первым.

Норби схватил Джеффа за руку и телепатически обратился к нему.

«Мне не нравятся эти существа, Джефф».

«Ты испугался бы даже мыши, Норби, если бы впервые увидел ее».

«Я не боюсь. Просто у меня появилось тяжелое предчувствие. Мне не нравятся их голоса».

«Ты завидуешь каждому, у кого хороший слух».

Норби сердито вырвал свою руку.

— Тогда иди, – вслух сказал он. – Вы, земляне, слишком глупы, чтобы сразу распознать опасность. А также слишком трусливы, чтобы хоть раз осмелиться выставить себя трусами. Вы всегда втягиваете меня в неприятности вместе с вами. В общем, я тебя предупредил. Можешь идти к этим безобразным Скользунам, потому что именно так их следует называть. Фу!

— Не будь таким занудой, Норби, – сказал Фарго. – Их голоса прекрасны… но прозвище «Скользуны», пожалуй, им подходит.

Когда они вышли из воздушного шлюза и ступили на коричневую почву Мелодии, голова Эйнкана дернулась от удивления.

— Вы слышите? Сопрано… далеко отсюда.

— Хм-м, – промямлил Фарго. – Чудесный голос.

— Он не просто чудесный. Это настоящий иззианский голос, и он выпевает слова нашего национального гимна, в то время как туземцы лишь выводят мелодию. Должно быть, это голос принцессы, – собственный голос Эйнкана дрожал от волнения.

— Действительно, Скользуны не поют слов, только музыкальные ноты и аккорды, – признал Фарго. – Может быть, у них нет другого языка, кроме музыки? С моим абсолютным слухом я смогу быстро выучить любой музыкальный язык.

— Что ж, можно попробовать, – согласился Йоно. – А пока что я предлагаю пройти форсированным маршем между рядами Скользунов к тому месту, где находится принцесса. Готовы? Раз-два, левой!

Эйнкан, не разобравший его слова или воодушевленный близостью принцессы, молнией метнулся в сторону и исчез за деревьями.

— Пусть уходит, – Фарго пожал плечами. – Если он нарвется на неприятности, то я не огорчусь.

Джефф шагал вперед вместе с Норби, обеспокоенный размолвкой с маленьким роботом и его словами о какой-то опасности, исходившей от Скользунов. «Но это совершенно невозможно», – думал он. Скользуны казались маленькими и хрупкими, они не имели видимого оружия и одежды, где можно было бы спрятать оружие. Они не выказывали признаков враждебности – всего лишь сферические оранжевые тела, семенящие липкие ножки, да головы-швабры.

Земляне вышли на поляну, обнесенную крепкой и высокой деревянной изгородью. Повернувшись, они зашагали вдоль изгороди и подошли к проему, через который можно было видеть другую ограду, на этот раз из переплетенных прутьев. Дверь этой ограды была закрыта.

Маленькие Скользуны музыкально зачирикали и изменили свое пение. Теперь оно напоминало барочную симфонию с акцентом на рожках. Они разбрелись впереди и запели перед дверью. В следующее мгновение оранжевая волна других Скользунов выплеснулась из узкого прохода между двумя изгородями. Новые Скользуны что-то запели, обращаясь к первой группе. Те запели в ответ. Потом они столпились у внутренней двери, каким-то образом открыли ее и выстроились по обе стороны прохода, распевая и кланяясь землянам.

— Может быть, стоит сначала заглянуть внутрь, а потом уже зайти? – спросил Джефф.

— Там человеческие существа, – сообщил Норби. – Пятеро, согласно моим датчикам.

— По словам Эйнкана, на борту «Челленджера» находилось пятеро иззианцев, но если он попал туда, то получается шестеро, – заметил Фарго.

— Джефф, бери Норби и возвращайся на корабль, – распорядился Йоно. – С моей стороны было неосмотрительно не оставить никого на страже. Меня очаровало их пение.

— Кажется, это не так-то просто сделать, сэр, – сказал Джефф. Он указал назад, где кучка Скользунов заблокировала выход через первую ограду.

— Я тебе говорил, – слабым голосом произнес Норби.

Скользуны помахали своими головами-швабрами и поклонились. Потом они внезапно замолчали. Когда никто из землян не отреагировал, они снова запели. В коротком музыкальном пассаже слышалась вопросительная интонация.

— Они хотят знать, чего мы хотим? – спросил Йоно.

— Очевидно, они понимают наш язык не лучше, чем мы понимаем их пение, – отозвался Фарго. – Может быть, мы не выполнили какой-нибудь ритуал вежливости.

— Точно, – поддержала Олбани. – Они хотят, чтобы мы запели им в ответ.

— Харрумф! – произнес Йоно, прочищая горло. Потом он запел на мотив «Дубинушки»:

— При-ивет вам, при-ивет вам! Мы пришли к вам в гости с миром!

Оранжевый цвет Скользунов стал более интенсивным. Они закачались взад-вперед на своих нижних конечностях. Тенор Фарго гармонично присоединился к голосу адмирала, и Скользуны восхищенно замерли. Когда же Олбани и Джефф добавили к хору свои голоса, Скользуны, похоже, были вне себя от радости.

Издалека послышалось сопрано, певшее по-иззиански высоким и звонким голосом, пробивавшимся через остальные звуки:

— Эй, вы та-ам, не глупите! Э-эй, будьте осторожны! Не заходите за ограду!

Джефф перестал петь и посмотрел на остальных, но они с головой ушли в пение. Скользуны присоединились к ним мощным многоголосым хором, и даже Джефф был настолько зачарован симфонией безупречно спетых голосов, что забыл о предупреждении в словах сопрано.

Песня подошла к концу. Йоно, а затем и остальные низко поклонились. В ответ Скользуны повторили «Дубинушку» на мягкий и незатейливый манер. Потом они еще раз повторили ее, добавив трели, транспонировав нотный ключ и выводя затейливые модуляции. Йоно продолжал кланяться, широко улыбаясь.

Фарго подтолкнул Джеффа.

— После этого адмирал станет просто невыносимым. Он будет настаивать на том, чтобы мы включили «Дубинушку» в нашу конкурсную программу.

— Это нечестно! – выкрикнул Норби. – Все поют, кроме меня.

Он запел вариацию на тему марша Космических Кадетов в своей обработке. Скользуны издали странный шипящий звук, окрасились в бордовый оттенок и принялись бешено размахивать щупальцами.

— Ты, как всегда, фальшивишь, Норби, – сказал Фарго. – И им это не нравится. Если мы хотим быть дипломатичными, то нам нельзя оскорблять туземцев, поэтому заткнись.

Затем Фарго исполнил несколько куплетов из нежной любовной песни, надеясь восстановить расположение Скользунов. Поскольку они снова стали оранжевыми, он решил, что это ему удалось.

Один из маленьких Скользунов протянул Фарго нечто напоминавшее голубой фрукт. Потыкав мякоть своим сенсорным проводом, Норби произнес обиженным тоном:

— Будь моя воля, я бы позволил им отравить вас за такое отношение ко мне, но, к сожалению, в меня заложена необходимость защищать вас. Поэтому можете мне верить, если я говорю, что этот предмет съедобен.

— Вполне съедобен, – согласился Фарго, попробовав фрукт. – Перекусим – и к принцессе!

Каждому из землян вручили по одному фрукту, даже Норби, но он выбросил свой подальше. Остальные различными восклицаниями выразили свое удовольствие и как-то незаметно для самих себя прошли за дверь внутренней ограды. Норби мрачно плелся следом.

Дверь захлопнулась. Джефф снова услышал сопрано, сердито выводившее на самых повышенных тонах:

— И-ди-ооты!

Джефф первым понял, что они попали в клетку. Их окружала решетчатая ограда, а крыша над головой была забрана толстыми прутьями. Щели в ограде и потолке не оставляли надежд выбраться наружу: даже Норби был слишком велик для этого.

Слева виднелась дверь, ведущая в клетку меньшего размера, со сплошными стенами и крышей. Часть крыши у дальнего конца большой клетки выпячивалась вверх, освобождая место для маленького, но необыкновенно красивого дерева с коротким, мощным стволом и длинными листьями, отливавшими с одной стороны серебром, а с другой – золотом.

Из клетки меньших размеров вышел Эйнкан в сопровождении четырех иззианцев в оборванных мундирах. Лицо ученого хранило скорбное выражение.

— Принцесса старалась предупредить вас, но вы не послушали ее, – угрюмо сказал он.

— Тише! – громким шепотом произнесла высокая иззианка. В шнуре-аксельбанте, прикрепленном к плечу ее мерцающей униформы, похожей на ночную рубашку, поблескивали медные нити. Ее длинные черные волосы лежали на голове двумя тугими косами. Он явно была рассержена.

— Я – капитан Эрика, – представилась она. – Вы должны либо петь, либо говорить шепотом. Эти маленькие существа не слышат шепота. Если вы будете говорить во весь голос – говорить, а не петь, – то они будут жалить вас до тех пор, пока вы не замолчите.

— Скользуны ужалят нас? – изумленно спросил Джефф.

— Ш-шш! Не так громко. Их щупальца пребольно жалятся.

— Я же вам говорил! – выкрикнул Норби. – Я говорил! Ладно, пусть жалят меня, я все равно ничего не почувствую.

Несколько Скользунов протиснулись в клетку между прутьями и медленно направились к Норби. Тот сразу же спрятался в свой бочонок.

— Забавно, – прошептал Фарго. – У Скользунов такой превосходный слух, что шум человеческой речи, должно быть, ранит их барабанные перепонки, или то, чем они слушают.

Олбани указала на Скользунов, столпившихся вокруг Норби и тыкавших в его стальной корпус своими щупальцами.

— Смотри, – прошептала она. – Их коричневые ножки стали оранжевыми.

ВскореСкользуны прекратили нападать на Норби и отошли, оставив на нем маслянистые потеки. Джефф осторожно вытер робота своим носовым платком, а затем выбросил платок, подозревая, что маслянистая жидкость обжигает кожу.

— Заметьте, их ножки покрыты коричневой грязью, – прошептал Фарго. – Когда грязь высыхает, она начинает шелушиться, открывая оранжевую кожу.

— Скользуны кормятся в грязи, покрывающей эту планету, – прошептала капитан Эрика. – Полагаю, их предки обитали в море, а когда моря высохли, они развились до своего теперешнего состояния.

— Они такие же безобразные, как и эта грязь, – прошептала вторая женщина из команды «Челленждера». Двое мужчин, пожилой и молодой, согласно кивнули и тяжко вздохнули.

— Где принцесса? – спросил Йоно так тихо, насколько позволял его бас.

Зажурчал мелодичный смех, и земляне начали осматриваться в поисках источника звука. Вокруг никого не было.

— Глупенькие, – произнесло сопрано, не снисходя до шепота. – Ничего себе, спасательный отряд! Я узнаю Эйнкана, но кто эти чужестранцы – особенно тот кудрявый красавчик с бочонком в руках?

— Я? – потрясенно спросил Джефф. Еще ни одна женщина не замечала его, когда он находился в обществе Фарго, а тем более не называла его «красавчиком».

— Ой! – воскликнул он секунду спустя, когда Скользун ужалил его одним из своих щупалец. Это в самом деле оказалось больно. Очень больно.

— Но где она? – прошептал Джефф, потирая руку.

— Там, – прошептала в ответ капитан Эрика. – Смотрите на дерево. Это и есть принцесса. По крайней мере, оно было принцессой.

Глава 7 Принцесса-дерево

— Ни на секунду не воображайте, будто я была принцессой! – высокомерно зазвенело сопрано. – Я и есть принцесса. Я остаюсь принцессой Риндой, как бы я ни выглядела, и вы по-прежнему обязаны повиноваться мне!

Голос сопровождался угрожающим шелестом листьев.

— Ты, – резко произнесло дерево. – Немедленно подойди сюда!

Джефф видел, как зашевелились серебристо-золотые листья.

— Вы имеете в виду меня? – Его голос дрогнул.

— Разумеется, – басовым шепотом произнес Йоно. – Подойди к ней.

Джефф приблизился к дереву, но отступил на шаг, когда ветка протянулась к нему, чтобы потрогать его волосы.

— Никаких косичек, – протянул голос. – Сомнительная прическа, если вообще не противозаконная. Кто ты?

Теперь Джефф увидел голосовые отверстия у основания каждой из крупных веток.

— Меня зовут Джефф Уэллс, – ответил он. – Прошу прощения, что приходится говорить шепотом, но мне не хочется, чтобы меня снова ужалили. Темноволосый мужчина с голубыми глазами – это мой брат Фарго. Женщина в синей униформе – Олбани Джонс, офицер полиции. А наш предводитель, адмирал Борис Йоно – самый высокий и… э-ээ, дородный, с медалями на груди.

— Это нелепо. Начальниками всегда должны быть женщины. Ваша предводительница – Олбани Джонс.

— Слышите? – торжествующе воскликнула Олбани, но немедленно вскрикнула от боли и потерла ужаленное колено.

— Вы ужасно говорите по-иззиански. Откуда вы родом?

— С острова Манхэттен, самоуправляемой территории Федерации.

— А где находится Федерация? Какой район Изза осмеливается отделять себя от великого королевства моей матери?

— Мы не являемся подданными Изза, Ваше Величество.

Эйнкан быстро подошел к Джеффу и низко поклонился.

— Ваше Величество, – прошептал он. – Я собираюсь спасти вас. Мне пришлось командовать кораблем этих… х-мм… неразумных инопланетян, поскольку мой второй корабль с гипердвигателем еще не совсем готов…

— Это ты во всем виноват! – грозно произнесло дерево. – Ты запрограммировал координаты этой ужасной планеты в бортовой компьютер. Ты хотел добиться богатства и власти, воспользовавшись моим несчастьем!

— Но, принцесса, вы же сами настаивали! Я умолял вас не…

— Умолкни, негодяй!

— Он не изобрел гипердвигателя, – настойчиво прошептал Джефф. – Он нашел чужой корабль вместе с координатами этого мира, уже заложенными в компьютер. Он не может изобрести гипердвигатель и не умеет пользоваться им, зато мы умеем. Мы спасем вас и вернемся на Изз.

— Как же ты собираешься это сделать, красавчик? Вы заперты в клетке, а я заперта в этом дереве.

— Мы как-нибудь выберемся и освободим вас из дерева.

В голосе принцессы появились плачущие нотки. Капитан Эрика похлопала Джеффа по руке.

— Не расстраивай ее, – прошептала она. – Ты не можешь освободить ее из дерева, потому что она стала деревом.

— Что?

— Скользуны скормили принцессу этому дереву. Теперь она стала неотъемлемой частью дерева.

Принцесса заплакала сильнее, не обращая внимания на ошеломленных землян. Норби слегка заворочался под мышкой у Джеффа.

— Зачем ты носишь с собой этот бочонок? – поинтересовалась капитан Эрика. – Там есть что-нибудь полезное, что может помочь нам бежать отсюда?

— Само собой, – ответил Норби, высунув голову. – Я признанный специалист по бегству из мест заключения.

— Говори шепотом, – предупредила Эрика.

— Не хочу, – отозвался Норби. – Кроме того, я не умею говорить шепотом.

Джефф положил Норби на землю как раз вовремя, чтобы увернуться от стайки рассерженных Скользунов, устремившихся к маленькому роботу. Норби включил свой антиграв и поднялся на ветку дерева, оказавшись за пределами их досягаемости.

— Снимите с меня этого странного робота, – распорядилась принцесса. – Помимо моего сана, я теперь являюсь священным деревом Мелодии!

Норби поднялся выше, почти под потолок клетки. Скользуны вернулись на свои сторожевые посты, и робот медленно опустился на руки к Джеффу.

Йоно решительным шагом подошел к капитану Эрике. Высокие славянские скулы, обтянутые темной кожей, придали его лицу особенно выразительное очарование, когда он улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

— Капитан, – прошептал Йоно. – Пожалуйста, расскажите нам все, что вам известно об этой планете и о нашем положении здесь.

— Тут особенно нечего рассказывать. «Челленджер» доставил нас сюда через гиперпространство. Мы не могли изменить направление, выбранное кораблем. Когда мы увидели обитаемую планету с пригодной для дыхания атмосферой, нам показалось естественным приземлиться и исследовать ее. Принцесса была зачарована музыкальными способностями туземцев. Мы пришли сюда праздновать, и принцесса устроила прекрасный песенный концерт…

— Можете не сомневаться, – пропела принцесса-дерево.

— Сначала Скользуны не жалили нас, иначе мы бы вернулись на «Челленджер». Но после того, как мы поели и спели все свои песни, мы обнаружили, что окружены значительно превосходящими силами Скользунов. Они начали жалить нас каждый раз, когда мы разговаривали друг с другом вместо того, чтобы петь и шептать, а потом загнали нас в эту клетку. Когда они скормили принцессу своему священному дереву, мы изо всех сил пытались убить их, но не могли. Их слишком много, и если прикоснуться хотя бы к одному, он начинает жалиться, а остальные приходят ему на помощь. Если и этого оказывается недостаточно, они атакуют вокально.

— Вокально? – удивленно спросил Йоно.

— Тысячи Скользунов, поющих в унисон во всю мощь своих тройных голосов, могут оглушить кого угодно. Принцесса говорит, что Скользуны живут на всех маленьких островках и общаются друг с другом при помощи звуковых вибраций. По ее словам, все они собираются на этом центральном острове послушать, как поют новоприбывшие. Надеюсь, вы хорошо поете; в этом случае они не станут сердиться и, может быть, покормят нас.

— Что у них за еда?

— Только фрукты и овощи, – скривилась Эрика. – Однажды они принесли нам животную пищу: каких-то червяков, которых они выкопали в грязи и подали сырыми. Огня у них нет.

— Ужасно, – прогремел шокированный Йоно и немедленно был ужален одним из Скользунов.

Норби выкатился из рук Джеффа, упал на землю и вытянул ноги.

— Я больше любого Скользуна! – громко заявил он. – Я спасу вас! Не бойтесь, они не могут ужалить меня.

Десяток Скользунов набросился на Норби. Взметнулись щупальца. Норби сразу же поднялся на своем антиграве, издав металлический визг.

— Это нечестно! – вопил он. – Они поняли, что не могут ужалить меня, и перешли на электрические разряды. Они могут расстроить мои логические контуры!

— Тогда оставайся в воздухе, идиот! – прошептал Фарго. – И если у тебя есть план спасения, приступай немедленно… Нет, – внезапно добавил он с несвойственной ему осторожностью. – Сначала расскажи нам, что ты задумал.

— Все очень просто, – ответил Норби. – Я отправлюсь в гиперпространство и появлюсь с другой стороны клетки. Потом, с помощью «Многообещающего», я разнесу все это строение, включая клетку, и мы сможем вернуться на Изз.

— А как насчет меня? – спросила принцесса-дерево.

— Ах да, я забыл… Я хочу сказать, я как раз подходил к этому месту. Мы выкопаем вас и возьмем с собой.

— А я, – заявил Эйнкан, ударив себя в грудь, – я буду работать над проблемой возвращения вам человеческого облика!

— Заткнись, Эйнкан, – отрезала принцесса. – Послушайте, если вы выкопаете дерево, то можете погубить его, а это означает, что вы погубите меня. Тогда вас ждет пожизненное заключение в яме с плурфом, поэтому придумайте что-нибудь получше.

— Все, что мы сделаем, зависит от того, сумеет ли Норби выполнить задуманное, – рассудительно сказал Джефф. – Потом мы решим, что делать дальше. Давай, Норби, начинай!

Все напряженно ждали, когда Норби исчезнет.

Но он не исчез.

— О, этот робот не в силах мне помочь! – вскричала принцесса, шелестя листьями. – Никто не может мне помочь! Если мне предстоит провести здесь остаток жизни, то вы останетесь со мной. И думать не смейте о побеге!

Потом она замолчала. Все продолжали ждать исчезновения Норби. В наступившей тишине Джефф услышал тихий, монотонный звук, исходивший от Скользунов. Звук действовал ему на нервы.

— Скользуны начинают волноваться, – снова заговорила принцесса.

— Откуда вы знаете? – спросил Фарго.

— Дерево объясняет мне. Это священное дерево, и Скользуны не осмеливаются прикасаться к нему. Поэтому я могу говорить во весь голос, – она фыркнула. – По крайней мере, я могу говорить по-иззиански. Это все, что у меня осталось.

— А как дерево объясняет вам?

— Оно понимает музыкальный язык Скользунов, и я каким-то образом тоже понимаю вместе с ним. Я – часть дерева. К примеру, сейчас Скользуны волнуются, потому что хотят, чтобы новички устроили для них концерт. А еще они хотят забрать вашего гадкого робота и закопать его в грязь.

— Гадкого? – глаза Норби широко распахнулись.

— Конечно же, ты гадкий! – сказала принцесса-дерево. – Ты что-то болтал про гиперпространство, но по-прежнему остаешься здесь. Одни разговоры о спасении, а толку никакого.

— Во всяком случае, от меня больше толку, чем от говорящего дерева, – раздраженно ответил Норби.

— Неправда, – возразила принцесса-дерево. – Ты можешь так петь?

На странной кожистой коре открылось еще несколько отверстий, откуда донеслось многоголосое пение. Принцесса аккомпанировала себе скрипичными звуками, которые издавали ветви дерева.

Скользуны присоединились к пению с такой силой, что говорить шепотом стало совершенно невозможно. Джефф взял Норби за руку и обратился к нему телепатически.

«В чем дело, Норби? Почем ты не уходишь в гиперпространство? Сделай это сейчас и возьми меня с собой. Мы можем спасти хотя бы людей, а потом уже решим, что делать с принцессой».

«Не можем».

«Почему?»

«У меня ничего не получается».

«Тебе не хватает энергии? Разве ты не перезарядился в гиперпространстве».

«Да, но мой запас энергии не бесконечен».

«Тогда тебе тем более нужно попасть туда. Давай же…»

«Я не могу попасть в гиперпространство. Это сдерживающее поле мешает мне. Если бы мы с тобой были на «Многообещающем», то могли бы выйти в космос на субсветовой скорости, а потом, удалившись на достаточное расстояние от планеты и ее поля, перейти в гиперпространство. Но нам не добраться до «Многообещающего».

«Ну же, Норби, шевели мозгами! Попробуй выбраться за пределы поля с помощью своего антиграва».

«Сам пошевели мозгами, Джефф. Как мне выбраться из этой клетки?»

«О, Господи!»

Они беспомощно уставились друг на друга.

Глава 8 До начала мелодии

Когда остальные выслушали приглушенные объяснения Джеффа по поводу неудачи Норби, все погрузились в мрачное уныние. Даже прибытие легкой закуски из овощей в ассортименте не смогло поднять настроение. Вкус у овощей был не слишком ужасный, но, во всяком случае, не изысканный.

— Попытки переварить эту пищу наряду с размышлениями о нашем заключении здесь расстраивают мою пищеварительную систему, – пожаловался Йоно, брезгливо разглядывая изогнутый корешок с лапчатыми побегами как у укропа, но напоминавший на вкус устрицу.

— Вашу пищеварительную систему ничто не может расстроить, адмирал, – прошептал Фарго.

— Кстати, о пищеварении, – прошептала Олбани. – Капитан Эрика, вы говорили, что принцессу скормили дереву. Оно может есть?

— Да, – шепотом отозвалась Эрика. – Наверху, там, где ствол разделяется на две главные ветви, есть большое отверстие.

Дерево, прислушивавшееся к разговору, наклонилось к ним и раздвинуло толстые ветви.

— Фу, – прошептала Олбани, – как ужасно, должно быть, попасть туда!

— Да, – пропела принцесса-дерево. – Скользуны оглушили нас своим пением, а потом подняли меня, взгромоздившись друг на друга, и запихнули внутрь. Я не могла остановить их.

— Я рад, что дерево не убило вас, – прошептал Йоно.

— Может быть, но теперь я стала частью дерева, а это вряд ли лучше. Оно должно время от времени питаться животным протеином, чтобы оставаться здоровым. Обычно они скармливают ему червей. Иногда в отверстие прыгают два-три Скользуна, но на этот раз они накормили его мною.

— Но почему? – прошептала Олбани. – Почему не одним из ваших подданных?

— Потому что я – принцесса. Я самая красивая, – принцесса горько зарыдала. – Мне уже никогда не спастись отсюда!

Общее настроение совсем упало.

— Хотелось бы мне иметь пару затычек в уши, – прошептал Йоно. – Постоянное пение Скользунов действует мне на нервы.

— Ночью, когда они уползают в грязь, становится немного легче, – шепотом отозвалась Эрика. – Надеюсь, вы не храпите во сне, иначе они проснутся и очень рассердятся.

— Что ж, постараюсь не храпеть, – в шепоте Йоно звучало сомнение.

— Охо-хо, – прошептала Эрика. – Скользуны снова приближаются. Похоже, они ждут от новичков очередной порции пения. Если это так, то лучше начинайте.

— Мы можем исполнить программу нашего песенного конкурса, – шепнул Фарго. – Как хорошо будет хотя бы ненадолго отказаться от шепота! У меня уже в горле першит.

Они запели. Фарго и Олбани исполнили романтический дуэт из старого мюзикла. Джефф спел короткий марш Космических Кадетов, а Йоно безмерно порадовал туземцев басовой импровизацией песни «Космолетчики, к бою!» на Марсианском Суахили.

Пение не избавило Джеффа от беспокойства за Норби, который по-прежнему оставался плотно закрытым в своей бочке. Может быть, ему стало хуже?

— Я завидую твоему роботу, – прошептала иззианка из команды «Челленджера» во время паузы в пении. – Она может отключиться от шума.

— Это не «она», а «он», – угрюмо буркнул Джефф.

— Это невозможно! Все роботы женского рода.

— Только не там, откуда я пришел.

Она недоверчиво хмыкнула и отодвинулась от Джеффа, поближе к Фарго. Старший иззианец нахмурился, но, по-видимому, он слишком устал, чтобы возражать.

— В маленькой боковой клетке есть вода, – прошептал молодой иззианец, обратившись к Джеффу. – Ты можешь умыться в маленьком бассейне в уголке, но постарайся не взбаламучивать грязь. Из скалы у священного дерева бьет источник ключевой воды. Ее можно пить.

— Спасибо, – отозвался Джефф. Между тем снова наступила его очередь петь, и он задумался над выбором. Ветка священного дерева протянулась вниз и похлопала его по плечу.

— Спой любовную песню, – настойчиво попросила принцесса. – Я присоединюсь к тебе, как только услышу мелодию.

Джефф остановился на «Сердце сердцу весточку подает» – хите примерно пятилетней давности, в вольном переложении на иззианский. Скользуны разразились бурными изъявлениями восторга, а принцесса с энтузиазмом присоединилась к пению.

«Ты пришла ко мне, любовь», – вздыхала Ринда, трепеща листочками.

Когда дневной свет начал понемногу меркнуть, пленники допелись до полного изнеможения и разлеглись на травяных подстилках, специально приготовленных для них. Фарго, так ничего и не решивший насчет побега, с сонным энтузиазмом отзывался о музыкальных возможностях Мелодии:

— Только подумайте – грандиозная кантата… или я научу их оперному пению… просто удивительно, что они поголовно обладают абсолютным слухом… чудеса мастерства…

— Сперва нам нужно выпутаться из этой переделки, – проворчал Йоно. – И кстати, диссонанс тоже имеет свою музыкальную ценность.

— Не говорите о диссонансе, – прошептала Эрика. – Иначе они сразу начнут жалить вас.

Джефф мог думать только о Норби. Даже во сне он увидел, что Норби навсегда заперт в своем бочонке, и проснулся от ужаса. Неужели это правда? Норби не ответил на последние несколько попыток телепатического контакта. Нужно попробовать еще раз. Бочонок лежал у Джеффа под боком, и Джефф накрыл его рукой.

«Норби?»

«Привет, Джефф. Скользуны спят?»

На Джеффа нахлынула волна облегчения.

«Почему ты не отвечал мне раньше, Норби?»

«Я делал вид, что меня нет, чтобы Скользуны не утопили меня в грязи. Я не хочу утонуть в грязи, Джефф».

«Не утонешь. А вообще-то с тобой все в порядке?»

«Конечно же, нет! Я неудачник».

«Ничего подобного. Ты мой друг, и я верю в тебя».

«Правда, Джефф?»

«Да. Ты очень умный, и уже неоднократно это доказывал».

«Спасибо, Джефф. Я постараюсь стать еще умнее. Я буду думать всю ночь».

«Хорошо. Буди меня в любое время, особенно если что-нибудь придумаешь».

Джефф повернулся на бок, положил другую руку на маленький бочонок и заснул.

Он проснулся незадолго до рассвета, чувствуя себя освеженным и полным сил. Ему казалось, что во сне он нашел выход из тупика.

Некоторые Скользуны уже выползали из грязи, и Джефф мог слышать их отдаленное пение. Земляне и иззианцы еще спали. Внезапно Джеффа озарило. Он прикоснулся к бочонку и телепатически передал:

«Я нашел решение, Норби! Если мы не можем выбраться из пространства в гиперпространство, нужно попробовать выбраться отсюда, отправившись назад во времени. Давай вернемся в то время, когда эту клетку еще не построили. Отойдем на полмили в сторону, вернемся в наше время – и готово!»

«Я думал об этом, Джефф, но вдруг сдерживающее поле лишило меня способности перемещаться не только в гиперпространстве, но и во времени? Я не вынесу второй неудачи».

«Это мое предложение, и если оно окажется неудачным, то виноват буду я, а не ты. Мы никогда не узнаем, если не попробуем. И пожалуйста, возьми меня с собой».

Половинка головы Норби приподнялась, и в слабом предрассветном свете Джефф увидел, как блеснули глаза робота. Появилась многосуставчатая рука.

«Держись крепче, Джефф, чтобы мое защитное поле прикрыло нас обоих».

Ничего не произошло. Скользуны подходили все ближе.

«Думай, Норби. Думай о возвращении в прошлое».

«Я не могу, Джефф. У меня не получается».

«Нужно постараться как следует. Давай подумаем вместе».

Они закрыли глаза и сосредоточились. Внезапно вокруг наступила абсолютная тишина. Джефф открыл глаза.

«Норби, где мы?»

«Трудно сказать».

Казалось, они плыли в каком-то темном облаке, хотя Джефф не понимал, из чего оно состоит. По крайней мере, защитное поле Норби давало ему воздух, пригодный для дыхания, – до тех пор, пока не кончится запас.

«Мы над Мелодией, Норби?»

«Джефф, здесь нет планеты. Мы находимся в космосе, и я думаю, что это одна из газопылевых туманностей в межзвездном пространстве».

«Как мы попали в межзвездное пространство?»

«Полагаю, мы отправились на много миллионов лет в прошлое. Солнце Мелодии и ее планетная система еще не сформировались».

«Миллионы лет? Нескольких сотен было бы вполне достаточно».

«Я знаю, Джефф. Извини, но я опять запутался».

«Нет, нет. Я же тебе говорил: это моя идея, и вина за любые ошибки лежит на мне. По крайней мере, мы выбрались из клетки. Я прав, что облако кажется более плотным в том направлении?»

«Верно, Джефф. Мои сенсоры сообщают, что там формируется звезда. Наверное, это будущее солнце Мелодии. Оно еще не зажглось».

«А когда это произойдет?»

«Не знаю. Может быть, через миллионы лет. И еще, Джефф: в направлении, противоположном от формирующейся звезды, есть что-то странное. Что бы это ни было, оно генерирует такое же странное электронное поле, какое окружает Мелодию в наше время».

«Может быть, это и есть Мелодия?»

«Невозможно! Планеты еще не существует. Этот объект находится лишь в нескольких тысячах километров от нас. Я направляюсь туда. Держись, Джефф».

У Джеффа не было ощущения скорости, но Норби понадобилось лишь несколько минут, чтобы пересечь хаос, отделявший их от источника поля.

«Смотри, Джефф, это космический корабль!»

Джефф увидел его прямо перед собой. Судя по размерам частично открытого круглого люка, весь корабль был величиной с остров Манхэттен. На темном корпусе не горело ни одного огонька.

«Он мертв, Норби?»

«Нет, если внутри генерируется электронное поле. Попробуем заглянуть внутрь?»

«Да. Может быть, это корабль Других. Правда, я все равно ничего не смогу увидеть в темноте».

«Я воспользуюсь своими сенсорами, Джефф, и буду сообщать тебе, что вижу».

В корабле не было искусственной гравитации. За первыми двумя отделениями после входного люка, согласно показаниям датчиков Норби, находилась пригодная для дыхания атмосфера. Робот осторожно отключил свой защитный экран. Воздух имел затхлый привкус, но содержал достаточно кислорода.

Все коридоры имели цилиндрическую форму. Прилегающие к ним помещения были наполнены неработающими механизмами странного вида. Фосфоресцирующая краска, причудливым узором нанесенная на стены, давала достаточно света, чтобы Джефф мог видеть очертания предметов.

Ему снова показалось, что он спит, пока Норби тянул его за собой по огромным трубам, чьи стены переливались волнистыми узорами разных оттенков. Узоры как будто содержали в себе зашифрованное сообщение, которое никто больше не мог прочесть.

Глава 9 Незнакомка на корабле

— Как хорошо не зависеть от твоего защитного поля, Норби, – признался Джефф. – То есть, оно замечательное, но хорошо иметь неограниченный запас воздуха для дыхания. А еще лучше говорить в полный голос, не опасаясь, что тебя ужалят.

— Нам снова понадобится защитный экран, когда мы покинем корабль, – немного обиженным тоном отозвался робот.

— Знаю. Как думаешь, Норби, это корабль Других?

— Уверен, что нет. Судя по тому кораблю, который они оставили на Джемии, это не их стиль. Их коридоры были похожи на наши, с искусственной гравитацией.

— Полагаю, эти цилиндрические коридоры и сферические помещения специально приспособлены для невесомости, – заметил Джефф. – Здесь не различаешь, где верх, а где низ. Должно быть, инопланетяне с этого корабля так долго путешествовали в космосе, что превратились в существ, неспособных жить в условиях гравитации.

— Я не ощущаю присутствия инопланетян, Джефф. Здесь нет даже роботов. Я не регистрирую разумной деятельности или излучения приборов, наблюдающих за нами. Корабль не охраняется, и похоже, он пуст.

— Но что случилось с его обитателями?

— Не знаю. Разумеется, мы все еще находимся за много миль от другого конца корабля и не знаем, где расположена командная рубка. Должно быть, поле исходит оттуда. Нам нужно поискать это место.

Они осторожно полетели вперед, увлекаемые тягой Норби. Коридоры разворачивались перед ними, как огромные удавы, проглотившие мальчика и робота, но почему-то не торопившиеся переваривать их.

Внезапно Норби влетел через открытый люк в огромный сферический зал. Здесь не было фосфоресцирующих узоров на стенах, и Джефф моментально утратил зрение.

— Какая жалость, – пробормотал он. – Может быть, эта часть корабля такая старая, что краска совсем выцвела?

— Ее здесь никогда не было, – ответил Норби. – Мне не хочется пользоваться моим фонариком, Джефф, у меня осталось мало энергии, а из-за этого сдерживающего поля я не могу попасть в гиперпространство. Правда, здесь нет Скользунов, которые могут помешать нам удрать за пределы поля, поэтому я все же рискну.

Тоненький луч света едва рассеивал темноту. Робот и Джефф дрейфовали через пещерообразное пространство. Неожиданно Норби отпрянул назад, едва не вывихнув Джеффу плечо.

— Силовой барьер! – воскликнул он. – Невидимый и защищающий… эту штуку.

Норби указывал на огромный металлический шар, расположенный точно в центре зала. Они не могли приблизиться к нему, отталкиваемые могучей невидимой силой.

— Сдерживающее поле исходит из этого шара, – сказал Норби. – То же самое относится и к силовому барьеру. Похоже, там находятся аппараты, создающие и барьер, и поле, а еще… – Норби помедлил, шевеля своим сенсорным проводом, – шар также защищен тоннами металла, обработанного непонятным мне способом. Но…

Шляпа Норби со стуком опустилась. Одновременно он отпустил руку Джеффа и полностью спрятался в своем бочонке.

Джефф раздраженно толкнул робота.

— Что такое? Что случилось?

Норби слегка приподнял шляпу, показав краешки глаз.

— Я только что обнаружил что-то еще, – дрожащим шепотом ответил он. – Что-то разумное.

Джефф огляделся, но ничего не заметил.

— Оно находится внутри шара?

— Не знаю.

Джефф висел в воздухе посреди необъятного сферического зала. Он попытался делать плавательные движения, чтобы маневрировать в пространстве перед силовым барьером и исследовать помещение. Норби робко последовал за ним, засветив свой фонарик.

Потратив массу усилий, они обогнули шар, но не увидели ничего интересного.

— Думаю, это следует за нами, Джефф. Мы его не видим, и я не могу засечь его местонахождение.

— Возможно, оно боится не меньше нас с тобой. Поэтому давай разделимся: я полечу в одну сторону, а ты – в другую. Если кто-нибудь из нас увидит что-то необычное, он даст сигнал криком.

Они разделились и двинулись в противоположных направлениях вокруг шара. По мере того, как Норби и его огонек удалялись прочь, Джефф все хуже и хуже различал окружающее. Он уже почти решил, что этот недостаток делает весь его план бессмысленным, когда услышал крик Норби:

— На помощь, Джефф!

Он бросился к роботу, лихорадочно размахивая руками. Метод «плавания в невесомости» оказался очень неуклюжим. Норби раскачивался вверх-вниз в пустоте, хотя здесь не было ни настоящего верха, ни низа.

— Я здесь, Норби. Что случилось?

— Там… – Норби попеременно втягивал голову и вытягивал ее наружу. – Оно выглядывает из-за шара!

Джефф мельком увидел что-то – глаз, два глаза? – прежде чем существо скользнуло назад, спрятавшись за шаром. Ему стало ясно, что в комнате, лишенной гравитации, двух охотников недостаточно, чтобы загнать добычу, если она всегда будет двигаться под правильными углами. Требуется как минимум трое.

— Эй! – крикнул Джефф. – Выходи, кем бы ты ни был!

Ему никто не ответил.

— Сомневаюсь, понимает ли оно нас, – пробормотал Джефф.

— Может быть, оно опасно, – дрожащим шепотом произнес Норби. – Мне здесь не нравится, Джефф. Давай пойдем домой.

— Мы не можем уйти домой! Мы не можем даже вернуться на Мелодию. Разве ты забыл: чтобы уйти в гиперпространство, нам нужно пересечь границу электронного поля. У тебя достаточно сил?

— Я еще достаточно силен, чтобы вытащить нас за пределы поля, но это продлится недолго. Мы не можем долго торчать здесь.

— Попробую еще разок, ладно? – предложил Джефф. – Я буду говорить по-иззиански.

Он повернулся к шару и крикнул:

— Не прячьтесь от нас! Мы друзья!

— Друзья? – переспросил высокий голосок, говоривший на какой-то непривычной разновидности иззианского языка. – Я вас не знаю. Я никогда не видела существ, похожих на вас. Откуда вы знаете язык Других?

— Мы друзья. Мы умеем говорить на вашем языке, потому что были на двух планетах, где останавливались Другие.

Из-за гигантского шара появился небольшой предмет. Это была металлическая сфера размером немного поменьше Норби, с выпуклостью на гладкой матовой поверхности. На выпуклости располагались три глаза, весьма похожие на глаза джемианских роботов. Маленькая сфера повернулась, и Джефф увидел еще три глаза на другой стороне выпуклости.

Пока он смотрел, из отверстий, открывшихся сбоку, выползли маленькие руки, и незнакомый робот еще приблизился к ним.

— Это правда? Вы встречались с Другими?

Норби, неожиданно осмелевший, когда стало ясно, что шарообразное существо уступает ему в размерах, горделиво выплыл вперед.

— Мой друг никогда не видел Других, – заявил он. – Впрочем, и я тоже. Но часть моих деталей была сделана роботами, оставленными Другими на планете под названием Джемия.

— На планете? Я ни разу не видела планеты, но мне предстоит стать частью одной из них.

— Кто ты? – спросил Джефф.

— Лучше спросить, кто ты, – ответил робот. – Ты похож на протоплазменное существо. Я слыхала о таких. Фактически, Другие тоже могли быть протоплазменными существами.

— Значит, ты тоже никогда не видела Других? – спросил Джефф.

— Нет. Они включили меня с помощью дистанционного управления после того, как покинули этот корабль.

— Ты все еще поддерживаешь связь с ними? – с надеждой спросил Джефф.

— Нет. Они активировали меня таким образом, что в моих банках памяти сохранились все инструкции, необходимые для моей работы, и некоторые сведения, объясняющие мое присутствие здесь. Но там нет никакой информации о Других. Скажи мне, протоплазменное существо, кто ты такой? Ты просишь меня дать информацию, но не даешь ничего взамен. Это невежливо.

— Извини, – сказал Джефф. – Я разволновался при мысли о том, что мы наконец нашли кого-то, кто мог видеть Других. Я в самом деле протоплазменное существо. Меня зовут Джефф Уэллс, и я родился на планете, вращающейся вокруг одной далекой звезды. Это мой робот Норби. Мы пытаемся спасти наших друзей, попавших в беду.

Джефф благоразумно воздержался от упоминания о том, что друзья были отделены от них не только в пространстве, но и во времени.

— Как тебя зовут? – спросил он.

— Я робот женского рода, и меня называют Воспринимательницей. Я наблюдаю, записываю и жду.

— Ждешь возвращения Других?

— Нет, они не вернутся сюда. Первоначальные хозяева этого корабля тоже не вернутся. Они принадлежат к очень старой расе разумных существ, путешествующих от галактики к галактике и оставляющих за собой такие корабли… Наверное, на одну галактику приходится совсем мало кораблей, поскольку это очень дорогостоящая и сложная операция.

— Но что ты наблюдаешь, и почему? – спросил Джефф. – И в чем заключается цель корабля?

Воспринимательница помахала руками.

— Кораблю суждено стать ядром планеты. Вскоре в этом районе космоса из пылевой туманности сформируется звезда, и ее звездный ветер сдует большую часть газа и пыли. Наиболее крупные частицы соберутся вокруг корабля и через миллионы лет образуют планету.

— Но в таком случае корабль будет раздавлен!

— Корабль – да, но не эта структура, – ответила Воспринимательница, указывая на огромный шар. – Во всяком случае, так задумано. Он защищен специально обработанным металлом и силовым барьером. Его цель – генерировать сдерживающее поле, делающее путешествия в гиперпространстве почти невозможными.

— Ты хочешь сказать, что строители этого корабля собирались создавать такие планеты, которые невозможно покинуть иным способом, кроме медленного передвижения в обычном пространстве?

— Думаю, да, но не знаю, почему. Как бы то ни было, я уже многое записала, и запишу гораздо больше, когда зажжется новая звезда и начнется формирование планеты.

— Но это может занять много миллионов лет, – ошеломленно произнес Джефф. – А в конце концов ты будешь уничтожена, раздавлена в ядре планеты. Какая польза от этого Другим? Как они получат твою информацию?

— Вот так, – ответила Воспринимательница, открыв небольшую секцию в центре своего сферического тела. – Здесь находится прибор, записывающий все, что я наблюдаю. В приборе имеется нейтрализующее устройство, позволяющее ему проникать в гиперпространство несмотря на сдерживающее поле. Я не знаю, куда он отправится после этого. Я не могу последовать за ним: у меня нет гиперпространственного двигателя.

— Значит, ты умрешь?

— Как только прибор войдет в гиперпространство, а корабль разрушится, я умру и стану неотъемлемой частью новой планеты. Это будет доблестный конец, правда?

— А планету назовут Мелодией, – сквозь зубы пробормотал Джефф. – И поле никуда не денется.

— Не понимаю, – сказала Воспринимательница.

— Неважно. Ты пойдешь с нами? По-моему, несправедливо, что ты должна так долго ждать в одиночестве лишь для того, чтобы в итоге погибнуть.

— Это моя работа, – возразила Воспринимательница. – Вы хотите, чтобы я не выполнила ее? Это неприемлемо. Пожалуйста, уходите.

Норби дернул Джеффа за рукав.

— Пошли. Я должен попасть в гиперпространство, чтобы…

— Да, Норби, мы уходим. Но, Воспринимательница… пожалуйста, не записывай наш визит в своих отчетах. Мы не хотим быть включенными в твое послание.

— Я записываю лишь условия формирования звезд и планет. К вам это не относится. Однако мне было приятно встретиться с другими существами и пообщаться с ними. Я буду упражнять свой мозг, думая о вас и слагая песни.

— Песни? – одновременно спросили Джефф и Норби.

— Мне нравится петь, – Воспринимательница продемонстрировала свое умение. Ее голос был нежным и печальным, а мотив им не приходилось слышать даже на Мелодии. Джеффу он понравился.

— Хотя мне очень не хочется оставлять тебя здесь, я понимаю, что ты должна закончить свою работу, – сказал он. – Я буду помнить о тебе.

— Пошли, Джефф, – Норби нетерпеливо дергал его за руку. – Прощай, Воспринимательница. Твоя работа очень полезна, с чем тебя и поздравляю.

— Благодарю. Твои слова очень много значат для меня.

Они с Норби устремились к выходу по цилиндрическим коридорам. Джеффа одолевали мрачные мысли.

— Это неправильно, – наконец сказал он. – Несправедливо, что Другие оставили робота умирать в одиночестве – особенно робота с эмоциональными контурами, который может не только думать, но и чувствовать.

— Должно быть, у них были свои причины, – отозвался Норби. – Будущее до некоторой степени может зависеть от записей Воспринимательницы, поэтому мы не можем спасти ее. Однако мне тоже хотелось бы взять ее с нами. Она очень похожа на меня, и мне неприятно сознавать, что она умрет.

Когда они оставили позади наполненные воздухом коридоры, Норби включил свое защитное поле. Вскоре они оказались снаружи, в кромешной темноте, на полной скорости уходя к границе сдерживающего поля.

«Мы пересекли границу, Джефф. Теперь я могу войти в гиперпространство. Держись!»

Глава 10 Прочь из прошлого

Серая мгла гиперпространства обволокла Джеффа. Вокруг больше не было корабля, в котором он мог чувствовать себя в безопасности, осталось лишь невидимое защитное поле Норби.

Не было ни верха, ни низа. Не было ни «здесь», ни «там». Как долго это продлится? Джефф не знал, сколько времени требуется Норби, чтобы подзарядиться в гиперпространстве, ибо раньше робот делал это в одиночестве. Да и можно ли сказать, сколько прошло времени, когда находишься в пустоте, которая превыше всякой пустоты. Есть ли тут вообще время? У Джеффа не нашлось ответа.

Чувство паники овладело им, когда он начал спрашивать себя, насколько хватит небольшого запаса кислорода, заключенного в оболочке защитного поля Норби. Он часто задышал, увеличивая расход драгоценного воздуха.

— Нужно воспользоваться одним из упражнений по медитации, которым меня научил Фарго, – пробормотал Джефф. Новая волна паники нахлынула на него, когда он не услышал ни звука, не уловил даже вибрации голосовых связок. Он не видел собственного тела. Никогда раньше гиперпространство не пугало его так сильно.

Он заставил себя дышать спокойнее, расслабив мускулы лица и изобразив безмятежную улыбку. Потом он расслабил ноги и руки, туловище и шею. Не обращая внимания на ужасное ощущение потерянности в необъятной Вселенной, он начал произносить ритуальные фразы из церемонии праздника летнего солнцестояния:

— Я земное существо, часть Вселенной. Я земное существо, потомок жизни, развившейся на планете Земля… – помедлив, он изменил продолжение в соответствии с ситуацией: – Неважно, как далеко я нахожусь от Земли в пространстве и времени: я все буду помнить о ней. Я буду уважать любую жизнь и понимать, что все мы являемся частью Единства.

Джефф заметно успокоился. Кто-то сжал его предплечье. Он вспомнил, что все еще держит Норби под мышкой, а затем телепатическое сообщение робота с необыкновенной ясностью отпечаталось в его сознании.

«Это было здорово, Джефф! Я чувствую себя гораздо лучше».

«С тобой все в порядке?»

«Я полностью подзарядился и нахожусь в отличной форме».

«Давай отправимся вперед во времени. Я решил, что нам нужно спасти Перу^[87]. Она ведь тоже часть жизни! По крайней мере, для меня и для тебя она живая».

«Пера – хорошее имя для нее. Маленькое и женственное, как и она сама. Мне тоже не нравится мысль о ее смерти, но что, если ее спасение каким-то образом повлияет на будущее?»

«Надеюсь, что нет, если мы сделаем все правильно. Мы вернемся на инопланетный корабль и переместимся вперед во времени к тому моменту, когда формирование планеты уже начнется, но сам корабль еще не разрушится. Тогда Пера сможет послать запись с информацией. Она выполнит свою миссию, и будущее не изменится. А ее исчезновение в масштабах целой планеты останется незамеченным».

«Хорошо придумано, Джефф. Я рад, что мы возвращаемся. Она мне нравится».

С внезапным толчком Норби вынырнул из гиперпространства и так быстро устремился к огромному кораблю, таща за собой Джеффа, что, когда они ворвались в первый коридор, тот отчаянно хватал ртом воздух.

— Ф-фу! – вздохнул Джефф. – Дай мне подумать. Это может оказаться более опасным, чем я предполагал. Нам нужно попасть в ту точку времени, когда планета уже формируется, но корабль еще цел. Ты думаешь, у тебя получится?

— Придется попробовать. Мы не можем появиться слишком рано, потому что Пера не выполнит свою работу, но мы не можем и опоздать. Помоги мне, Джефф. Возьми меня за руку и сосредоточься вместе со мной.

Джефф закрыл глаза, чтобы не видеть причудливых цветных узоров на стенах коридора, и сосредоточился, стараясь соединить свой разум с разумом Норби. Казалось, долгое время ничего не происходило, а затем они внезапно оказались в центре землетрясения.

Джефф открыл глаза и увидел трясущиеся стены, по которым бешено скакали радужные узоры. Весь корабль вибрировал, словно стонал под напором извне.

— Мы находимся в опасном временном интервале, Норби. Торопись! Нам нужно немедленно попасть в центральный зал!

В ответ Норби потащил за собой Джеффа с такой скоростью, что у того перехватило дыхание.

Пера безмятежно парила в центральном зале перед силовым барьером, окружавшим огромный шар.

— Вы вернулись! – воскликнула она. – Я столько лет с удовольствием вспоминала вас, сочиняла песни! Но теперь вам снова пора идти. Корабль скоро разрушится, а перед этим я должна послать свои записи в гиперпространство.

Вибрация усиливалась. Джефф скрипнул зубами, пытаясь собраться с мыслями.

— Отправь свое послание прямо сейчас, – распорядился он. – Тогда Норби возьмет нас обоих в гиперпространство. Ты не обязана умирать.

— Джефф! – завопил Норби. – Я не могу уйти с этого корабля, и никто не может. Судя по показаниям моих сенсоров, внешняя часть корпуса уже разрушается. Мы заперты внутри сдерживающего поля. Мы попали в ловушку!

Руки и ноги Джеффа сковало ледяным холодом, но, несмотря ни на что, его голос звучал спокойно.

— Тогда перебрось нас вперед во времени. В любое время, лишь бы выбраться отсюда.

— Не могу! Слишком большое противодействие. О, Джефф, я опять подвел тебя. Мне очень жаль, Пера, но нам приходит конец.

Пера подплыла к нему.

— Мне нравится новое имя, которое вы придумали для меня, и мне жаль, что вы остались здесь, если это вас огорчает. Но помните: в смерти все мы станем частью планеты и навсегда соединимся друг с другом.

Помедлив, она открыла отделение в средней части своего корпуса, где хранился прибор с информацией.

— Я пошлю сообщение сейчас.

— Подожди, – воскликнул Джефф. – Этот прибор отправится в гиперпространство прямо отсюда?

— Да, согласно инструкции. Он каким-то образом преодолевает сдерживающее поле.

— Тогда держись за него, а мы будем держаться за тебя. Может быть, он вытянет насв гиперпространство.

— Я могла бы это сделать, но мои инструкции…

— Пера, – сурово произнес Джефф. – Тебя инструктировали Другие, не знавшие, что мы тоже окажемся здесь. Они были протоплазменными существами, как и я, поэтому теперь я приказываю тебе изменить условия пересылки. Возьми нас в гиперпространство вместе с прибором.

— Я не обязана подчиняться твоим приказам, – очень тихо ответила Пера. – Но я это сделаю, поскольку иначе вы оба умрете.

Джефф обнял обоих маленьких роботов, прижав их к себе. Большой палец свободной руки Перы замер над кнопкой записывающего прибора, в то время как Норби до предела расширил свое защитное поле, закрыв ее и Джеффа.

Повсюду вокруг них стены центрального зала скрипели и трещали. Близилось полное разрушение. В тот момент, когда Джефф подумал, что больше не может выносить этот шум, стены с грохотом рухнули.

Пера нажала кнопку.

Джефф снова оказался в гиперпространстве, но теперь он сосредоточился на осязательных ощущениях своих рук, обнимавших Норби и Перу. Он не видел роботов, но знал, что они рядом, и больше не чувствовал себя одиноким и потерянным.

«Джефф, мы в гиперпространстве, но записывающий прибор куда-то исчез, – пришла к нему мысль Норби. – Я не знаю, куда или когда он отправился».

«Когда?»

«Сенсоры сообщают мне, что прибор перенес нас не только в пространстве, но и во времени».

«На сколько лет? И как далеко мы переместились в гиперпространстве?»

«Не знаю».

Пера впервые заговорила телепатически:

«Как приятно слышать ваши мысли в этом странном месте! Это совершенно новое ощущение для меня. Я не знаю, как далеко прибор переместил нас во времени, зато обнаружила, что могу определить, насколько мы удалились от инопланетного корабля».

У Джеффа мелькнула надежда.

«Пера, мы не окажемся внутри планеты, если Норби сейчас вернет нас в обычное пространство?» – спросил он.

«Думаю, нет».

«Ага! – воскликнул Норби. – Я не единственный робот, который может сомневаться!»

Несмотря на опасность, Джефф улыбнулся.

«Фарго утверждает, что абсолютная уверенность несовместима с развитым интеллектом. Поэтому нам придется рискнуть. Вытащи нас отсюда, Норби, и мы узнаем, где – и когда – мы находимся».

Пока длилось ожидание, Джефф старался не запаниковать снова при мысли о том, что Пера могла ошибиться и они материализуются где-нибудь в ядре планеты, или, хуже того, звезды. Но в следующее мгновение его кожу согрели солнечные лучи. Открыв глаза, он увидел свет.

Поверхность грязевой планеты находилась совсем близко и приближалась с угрожающей быстротой. Воздух ударил Джеффу в лицо.

— Норби! – закричал он. – Включи антиграв, мы падаем!

Норби рывком включил свой антиграв, едва не заставив Джеффа выпустить обоих роботов.

— Это и есть планета? – спросила Пера. – Никогда не видела ничего подобного. Это одна из лучших планет.

— Это действительно планета, но не одна из лучших, – отозвался Джефф. – Это Мелодия. Поскольку ее поверхность покрыта грязью, то думаю, мы прибыли в нужное время.

— А какое это время? – поинтересовалась Пера.

— Вскоре после того, как мы с Норби оставили наших друзей в клетке у Скользунов. Снижайся помедленнее, Норби, нам нужно найти главный остров.

— Я могу помочь, – заметила Пера. – У меня тоже есть антиграв, и я умею перемещаться в обычном пространстве.

— О’кей. Я чувствую себя пилотом планера с двумя моторами, но не слишком торопитесь, а то я начну задыхаться.

Пока они спускались к грязевой поверхности Мелодии, Джефф рассказал Пере о том, что произошло с тех пор, как «Многообещающий» покинул Манхэттен, отправившись на поиски пропавших людей. Особенно яркими красками он описал принцессу-дерево.

— Похоже, ты считаешь ее прекрасной, – задумчиво произнесла Пера. – Я ничего не знаю о понятии красоты среди протоплазменных существ.

— Подожди, пока не увидишь Ринду. Разумеется, я видел ее только в образе дерева, но, судя по ее портрету, она одна из самых прекрасных женщин во вселенной. Хотелось бы мне увидеть ее такой, какая она есть на самом деле.

— Может быть, еще увидишь, – обнадежила его Пера.

— Вон главный остров, – вмешался Норби. – Кажется, мы прибыли вовремя. Я вижу крышу большой клетки.

— Что за странные существа эти Скользуны, – заметила Пера, посмотрев вниз.

— Странные и очень опасные, – согласился Джефф. – Но почему они не поют?

Троица спустилась на крышу центральной клетки. Джефф отпустил роботов и уселся на прутьях.

— Здесь никого нет! – воскликнул он.

— Смотри-ка, Джефф, Скользуны не атакуют тебя, хотя ты говоришь вслух, – заметила Пера.

И в самом деле: Скользуны выглядывали из-за кустов и деревьев, держась на безопасном расстоянии.

— Не понимаю, – пробормотал Джефф. – В клетке никого нет, значит, мы прибыли слишком рано. Но тогда почему Скользуны ведут себя так, словно боятся нас?

— Попробуй спеть, Джефф, – предложил Норби.

Джефф прочистил горло.

— С добрым утром Скользуны, с добрым утром! – пропел он.

Маленькие существа зашипели и приобрели кирпично-красный оттенок.

— Я и не подозревал, что я сегодня настолько не в голосе, – огорченно пробормотал Джефф. – Эй, вернитесь!

С каждым его словом Скользуны вздрагивали и пятились, выводя зловещую мелодию в минорном ключе. Она напоминала заклинание. Даже без слов музыка, казалось, говорила: «Уходите! Уходите!»

— Почему они боятся тебя? – спросила Пера. – Я думала, это вы их боитесь.

— Ничего не понимаю, – пробормотал Джефф. – Когда мы впервые высадились на Мелодии, Скользуны вели себя дружелюбно и не боялись нас – тем более после того, как мы стали их пленниками.

— Джефф, – Норби дернул Джеффа за рубашку. – Посмотри! Видишь большую дыру в стене клетки?

Там действительно зияла большая дыра. Ограда по краям обуглилась и почернела. Джефф спрыгнул вниз и зашел в клетку через дыру. Увидев на земле какой-то металлический предмет, он поднял его.

— Это одна из любимых медалей адмирала Йоно, – озадаченно произнес он. – Я знаю, что произошло. Прибор Перы перенес нас в будущее, после того, как все остальные покинули Мелодию.

— Значит, они ушли через эту дыру, – заключила Пера.

— Дерево! – воскликнул Норби. Они с Перой слетели вниз и присоединились к Джеффу внутри клетки.

Джефф резко обернулся. Там, где раньше стояло священное дерево Мелодии, теперь виднелся лишь крошечный росток с изящными золотисто-серебряными листьями. Вокруг ростка громоздилась куча коры и веток, некоторые из которых уже начали гнить.

— Может быть, Скользуны боятся тебя потому, что их священное дерево исчезло – ведь именно оно придавало им храбрости?

— Не знаю, Пера, – ответил Джефф. – Я не знаю, как нашим друзьям и иззианцам удалось бежать. Что могло проделать эту дыру, и как они сумели вывести «Многообещающий» и «Челленджер» в гиперпространство без помощи Норби?

— Я должен быть там! – Все четыре глаза Норби взволнованно мигали. – Я им необходим!

— Разумеется, Норби, – заверила его Пера. – Возможно, вы уже были там. Вы с Джеффом.

— Что ты имеешь в виду? – спросил Джефф.

— Я не понимаю путешествий во времени, – ответила Пера. – Но мне кажется, что вы с Норби каким-то образом вернулись вовремя и помогли всем спастись. Интересно, была ли я с вами?

— Ты хочешь сказать, что этого еще не случилось – но это уже случилось – и мы были там – но нас там еще не было, поэтому мы об этом не знаем… – Норби замолчал, втянул голову в бочку и снова высунул ее. – Кажется, я совсем запутался.

— Мы тоже, – успокоил его Джефф. – Но Пера высказала интересную мысль. Мы должны вернуться во времени и помочь им спастись.

— А ведь мы все-таки показали им, кто здесь главный! – самодовольно заметил Норби, окинув недружелюбным взглядом дрожащих маленьких Скользунов. – Хотел бы я вспомнить, как это было.

— Этого еще не было… для тебя, – терпеливо объяснил Джефф. – Мы попали в будущее – в свое будущее – по ошибке. Нам нужно вернуться.

— А если это невозможно? – выпалил Норби. – Если мы все запутали, спасая Перу, и теперь будущее необратимо изменилось? Может быть, мы даже попали в другую вселенную.

— Мне не следовало уходить вместе с вами, – печально сказала Пера. – Из-за этого вы попали в беду.

— Мы должны были освободить тебя, Пера, – важно сказал Норби, словно это было его идеей. – Видишь ли, я похож на тебя… то есть, ты мне нравишься… я хочу сказать, было бы несправедливо, если бы ты погибла…

— Верно, – вмешался Джефф, прежде чем Норби смутился еще сильнее. – Я уверен, что это та же самая вселенная, и все будет в порядке, если мы вернемся назад во времени.

На самом деле он вовсе не был уверен, но как иначе успокоить двоих взволнованных роботов, один из которых абсолютно необходим для путешествий во времени – самом загадочном из всех измерений?

— Давайте возьмем друг друга за руки и сосредоточимся на возвращении во время сразу же после нашего ухода, – предложил он.

Протянув руки Норби и Пере, Джефф обнаружил, что сжимает в кулаке потерянную медаль адмирала. Он положил медаль в карман, мельком подумав, что Йоно будет рад получить ее обратно.

— Сосредотачиваемся! – объявил Норби.

— Я не могу, – прошептала Пера. – Мне страшно. Что, если мы встретим самих себя в прошлом?

— Нет, – ответил Норби. – Я не могу перемещаться в то время, где уже нахожусь. Невозможно встретиться с самим собой. Мы вернемся во время после нашего ухода… надеюсь.

— Не надо «надеяться», Норби, – предостерег Джефф. – Мне нужна точность.

— Я всегда точен! Ну… почти всегда.

— Норби!

— Что-то я не вижу от вас помощи, – Норби покачался вверх-вниз на своих телескопических ногах. – Возьмитесь за руки и сосредоточьтесь.

— Сделай все как следует, Норби, – последний раз предупредил Джефф.

— Я постараюсь, но без вашей помощи мне не обойтись.

Когда все трое исчезли, Скользуны принялись радостно распевать.

Глава 11 Снова в клетке

— Ох! – воскликнул Джефф.

— Ты постоянно это повторяешь, – буркнул Норби. – Можно подумать, что тебя ужалил Скользун.

— Приветствие Оолы оказалось довольно колючим, – отозвался Джефф, вытаскивая из рубашки когти Многоцелевого Домашнего Животного и одновременно пытаясь свыкнуться с тем фактом, что он находится не на Мелодии, а в гостиной собственной квартиры на острове Манхэттен.

— Почему вы вернулись без моего любимого Фарго? – осведомилась Заргл, хлопая кожистыми крыльями. Она выключила голографический экран телевизора и сердито повернулась к Джеффу: – Где адмирал и лейтенант Джонс? И кто этот странный новый робот?

— Это Пера. Другие оставили ее наблюдать и записывать стадии формирования планетной системы. Это долгая история, Заргл.

— Но, Джефф, – маленькие зеленые чешуйки на лбу Заргл озадаченно изогнулись, пытаясь собраться в морщины, – ведь вы все улетели на «Многообещающем» лишь несколько часов назад. Как могло твое приключение превратиться в «долгую историю»?

— Норби! – завопил Джефф. – Мы снова запутались во времени! Это ты виноват; почему ты вернул нас домой?

Норби втянул руки так, что на виду оставались лишь двусторонние ладони, и понурился, всем своим видом выражая покорность судьбе.

— Я всего лишь простой маленький робот, Джефф, а ты такой умный. Ты мой владелец… то-есть мой партнер. Ты принимаешь все важные решения.

— Я не чувствую себя особенно умным. Я чувствую себя побитым и поцарапанным. К тому же я голоден. Как тут будешь умным?

— Заргл, принеси Джеффу чего-нибудь поесть, – попросил Норби. – У него растущий организм, и ему лучше думается на полный желудок. Я хочу, чтобы он понял, почему мы оказались здесь.

— Возможно, потому, что ты боялся возвращаться в клетку. Тебе безразлична судьба принцессы, и ты дрожишь от ужаса перед ее мамашей-королевой, которая сперва наказывает, а потом спрашивает.

— Будь добр, объясни, – Заргл поставила перед Джеффом тарелку с арахисом, и ее чешуйчатый зеленый хвост нетерпеливо застучал по полу.

Джефф слушал объяснения Норби, в которых то и дело прославлялись его искусность, отвага и научный гений. Пера с благоговейным вниманием смотрела на робота, сложив руки.

Джефф принялся жевать арахис. После мелодианских овощей орехи казались ему изысканным деликатесом.

— Никто не поверит в твое геройство, Норби, – промычал он с набитым ртом. – Мы еще не совершили то, что собирались совершить. И ты так и не объяснил, почему ты вернул нас в мою манхэттенскую квартиру.

— Я надеялся, что ты это объяснишь, Джефф.

У Джеффа появилось неприятное подозрение, что Норби действительно не понимает, что с ним произошло, а не просто валяет дурака.

— Что ты там говорил о помощи? – спросил он.

Норби моргнул.

— По-моему, нам нужна помощь особого рода, – пробормотал он.

— И разумеется, вы вернулись за мной, – подхватила Заргл. – Как мило с вашей стороны!

— Нет, нет, – запротестовал Джефф. – Ты еще ребенок, и твоей маме не понравится…

— Она ничего не узнает, – беззаботно отозвалась Заргл. – Кроме того, я могу очень помочь вам.

Она сделала глубокий вдох и выдохнула длинный язык пламени. Пера отпрыгнула назад. Оола заскулила, как собака, и спряталась под софой.

— Вот видишь, – сказала Заргл. – Может быть, я и маленькая, но без труда могу прожечь дыру в клетке с пленниками.

— Вот оно! – воскликнул Норби. – Теперь мы знаем, как проделать дыру! Разве я был не прав, вернувшись сюда?

Он взмыл вверх и радостно закружился под потолком.

— Я хорошо умею выдыхать пламя, – добавила Заргл. – Мама считает, что даже слишком хорошо. Только позавчера она бранила меня за примитивное поведение, когда я случайно дохнула пламенем на любимую накидку Великой Драконицы.

— Кроме того, Джефф, Заргл достаточно мала, и я могу окружить ее защитным полем вместе с тобой и Перой, – весело сказал Норби. – Конечно, моих возможностей не хватило бы на взрослого дракона. Кроме того, у Заргл есть крылья и антигравитационный воротник, поэтому Скользуны не смогут ужалить ее, даже если она не умеет петь. Говорю тебе, я все предусмотрел.

— Кто тебе сказал, что я не умею петь? – обиженно спросила Заргл. – У меня прекрасный голос.

— Ну ладно, – решительно произнес Джефф. – Я признаю, что это возможно, хотя и трудновыполнимо. Давай попробуем вернуться на Мелодию и выручить их из клетки… хотя я по-прежнему не понимаю, как нам быть с принцессой-деревом.

Он взял Перу в одну руку, Норби – в другую, а Заргл уселась ему на плечи.

— Готовы? – спросил Норби.

— Мурр? – мяукнула Оола, выползая из-под софы.

— Я забыл о ней, – сказал Джефф. – Она останется здесь совсем одна.

— В автоматической кормушке полно еды и питья, – успокоила его Заргл. – С ней все будет в порядке, если мы не станем долго задерживаться. Меня просто поражает ее самостоятельность.

— На самом деле это не так, – буркнул Джефф. – Ладно, поехали… нет, одну минутку! Норби, пожалуйста, возьми затычки для ушей из ящика стола в моей спальне.

Когда Норби вернулся вместе с затычками и снова скользнул Джеффу под мышку, Оола приблизилась к ним, вздыбив шерсть на загривке и яростно сверкая глазами. Она явно хотела присоединиться к остальным. Джеффу пришлось отпихнуть ее ногой.

— Мяу! – жалобно мяукнула Оола, ластясь к нему. Ее усы встопорщились, зрачки стали похожими на вертикальные щелочки. Многоцелевое Домашнее Животное в этот момент казалось вылитой кошкой, которая чувствовала, что ее хотят оставить одну.

— Все готово, – сообщил Норби.

— Уорр-орр, – заворчала Оола, сердито помахивая хвостом. В следующее мгновение она прыгнула.

Перед тем, как серая мгла гиперпространства сомкнулась над ним, Джефф почувствовал, как о его грудь ударилось пушистое маленькое тельце, а передние лапы крепко обхватили его за шею.

— Я должна заметить, что после недельного отсутствия вы вернулись с весьма странным спасательным отрядом, – сказала капитан Эрика, глядя на них через крышу клетки. – Маленькое зеленое пушистое животное, маленькое зеленое чешуйчатое животное и маленький круглый робот с шестью глазами. Плюс вы двое… нет, это не соответствует моим представлениям о спасателях. Кроме того, ваш план кажется мне совершенно неудовлетворительным.

— Мне тоже, – согласилась принцесса Ринда, раздраженно скрипнув ветками.

— Я не могу уследить за ходом твоей мысли, Джефф, – пожаловался Фарго. – Но, возможно, мой мозг потерял способность мыслить логически со вчерашнего дня, когда нас заставили распевать сложные фуги в течение пяти часов подряд.

Стояла ночь, поэтому можно было разговаривать во весь голос, не опасаясь оказаться ужаленным, но рассвет уже посеребрил дальний край неба.

— По крайней мере, ты мог бы принести какую-нибудь не вегетарианскую пищу, – обиженно произнес Йоно. – Полагаю, сам-то ты дома как следует подкрепился?

Сверху адмирал выглядел особенно внушительно.

— Я съел всего лишь несколько орехов, – возразил Джефф. – Кроме того, у возможностей Норби тоже есть свои пределы. Мы не собирались брать с собой Оолу; она прыгнула к нам в последний момент, и из-за этого бедный Норби совсем выдохся.

— Да, – прохныкал Норби. – Но кому какое дело до меня? Я старая рабочая лошадка, и не более.

Оола принюхивалась и тихо урчала.

— Ей не нравится эта планета, – заметила Олбани.

— А кому она нравится? – поинтересовался Фарго. – Джефф, ты можешь сосредоточиться и превратить Оолу в саблезубого тигра, питающегося Скользунами?

— Боюсь, это будет трудно сделать, – вздохнул Джефф. – Она настраивается на твои мысли, когда ты на самом деле не думаешь о ней. Как тебе известно, она не очень умна. И даже если она набросится на Скользунов, то скольких она успеет съесть, прежде чем заработает несварение желудка?

Олбани погладила Оолу, пролезшую через прутья решетки и спрыгнувшую ей на руки.

— Хорошая кошечка не хочет быть тигром, верно?

— По крайней мере, ты взял с собой полезную драконицу, – продолжал Фарго. – Заргл, будь добра, сожги эту клетку! Мой голос не выдержит еще одного дня постоянного пения. К тому же, у меня болят руки от игры на барабанчиках через прутья решетки.

Его набор барабанчиков стоял с внешней стороны клетки, откуда Фарго мог дотянуться до них, хотя и с трудом.

— Это была моя идея, – произнесло священное дерево. – Я думала, что если прикажу Скользунам принести эти барабанчики, то им придется открыть дверь, но они не открыли. Послушай, драконица, если ты в самом деле можешь прожечь клетку, постарайся сделать дыру подальше от моих ветвей, ладно?

Заргл отлетела к дальней стене клетки, наиболее удаленной от дерева, и начала изрыгать пламя.

— Это было почти забавно, – задумчиво сказал Йоно. – Сначала Скользуны попробовали барабанить сами, но поскольку они не знают, как играть на барабанчиках, то шум испугал их, и они начали окрашиваться во все мыслимые оттенки. Потом они заставили бедного Фарго барабанить целыми часами, демонстрируя им свое искусство.

— А в промежутках мне приходилось петь, – добавила принцесса-дерево. – Петь до хрипоты, ублажая Скользунов, пока этот смелый и очаровательный молодой человек подвергал себя невероятным опасностям в космосе, спеша к нам на выручку.

Джефф с благодарностью посмотрел вверх. Хоть кто-то оценил его усилия.

— У меня ноет все тело, – пожаловался Эйнкан. – Я ненавижу эту планету. Мне надоело молчать целыми днями, пока вы поете. Вам было бы поделом, если бы я оставил вас здесь и улетел один.

— Скорее всего, ты бы так и поступил, если бы я не отобрала у тебя оружие, – ледяным тоном отозвалась Олбани.

— Солнце поднимается, – предупредил Йоно. – Я уже слышу пение Скользунов, выползающих из грязи. Тебе следовало бы появиться пораньше, Норби. У Заргл уходит слишком много времени… разумеется, если бы она появилась вчера, когда шел ливень, у нее бы вообще ничего не вышло. Кстати, мы тоже вымокли до нитки.

— Прутья толстые и сырые после дождя, – сказала Заргл, сделав паузу, чтобы перевести дыхание. – Они не горят по-настоящему, а только обугливаются. Но я все-таки продвигаюсь вперед.

Оола спрыгнула с рук Олбани и принялась расхаживать по полу клетки, сердито урча. Ее клыки удлинились больше обычного.

— Хорошо, что она вегетарианка, – заметила Олбани. – Иначе она бы вскоре сильно проголодалась. Впрочем, эти мелодианские овощи не особенно питательны. Временами я ощущаю такую слабость, что не могу петь.

— Не надо так говорить, – Йоно содрогнулся. – Если ты перестанешь петь, они парализуют тебя своими жалящими укусами и скормят священному дереву.

— Нет! – воскликнула принцесса-дерево, возбужденно размахивая ветками. – Этого не должно случиться! Тогда моя и ее личности смешаются, а ведь она простолюдинка. Может быть, ее отец и мэр Манхэттена, где бы там ни находилось это странное место, но «мэр» звучит не слишком царственно. Кроме того, я больше не буду… собой.

Ветви дерева уныло поникли, но принцесса сердито добавила:

— Если вы смешаете мою царственную кровь с чужой, то моя мама придумает для вас новые наказания. У нее это здорово получается.

Йоно прочистил горло.

— Мне кажется, кадет, тебе следовало бы принести с собой оружие, – промолвил он.

— Заргл и есть оружие, адмирал, но я надеюсь, что ей не придется жечь Скользунов. В конце концов, Скользуны не просили нас прилетать на Мелодию.

Капитан Эрика нахмурилась.

— Мы, иззианцы, прибыли сюда против своей воли, а вы нет. Я подозреваю, что когда Эйнкан обнаружил чужой корабль, координаты этой ужасной планеты уже находились в его бортовом компьютере, чтобы будущие владельцы заранее знали, куда им не следует совать носа. Очень жаль, что бедная принцесса Ринда по ошибке нажала не ту кнопку.

— Само собой, – согласился Фарго. – Поторопись, Заргл. Я хочу как можно скорее покинуть Мелодию.

— А я полагал, что эта планета оказывает благотворное влияние на твои музыкальные способности, – простодушно заметил Джефф.

— Братец, мои музыкальные способности полностью исчерпаны!

Заргл отступила назад.

— Толкните кто-нибудь с той стороны, – попросила она, указывая на круглый участок обгоревшего дочерна дерева.

Йоно надавил на головешки изнутри своим мощным плечом, и они поддались. Один за другим люди вышли из клетки. Оола, появившаяся последней, прыгнула Джеффу на руки.

— Подождите! – закричала принцесса-дерево. – Вы не можете уйти без меня! Я иззианская принцесса! Вы не можете бросить меня здесь!

— Но, Ваше Величество, – возразил Эйнкан, – если мы выкопаем вас, то дерево может умереть, и вы погибнете вместе с ним.

Дерево разразилось бурными рыданиями. В этот момент появились первые Скользуны, распевавшие агрессивную мелодию.

— Бегите к кораблям! – закричал Йоно, пнув ближайшего Скользуна. – Потом мы придумаем какой-нибудь способ выкопать дерево, не причиняя ему вреда.

Но было уже поздно. Солнце взошло, и Скользуны во множестве собрались вокруг, заталкивая пленников обратно в клетку.

— Теперь они начнут скармливать вас дереву одного за другим, – плачущим голосом сказала принцесса. – Мы превратимся в жуткую мешанину!

— Почему они будут так делать? – ахнула Олбани.

— Они рассердились, потому что вы оказались непослушными. Вы пытаетесь убежать вместо того, чтобы оставаться за решеткой и петь для них.

Листья священного дерева скорбно зашелестели.

— Вы не предупреждали Скользунов о нашем бегстве, не так ли, принцесса?

— Нет, честное слово! Мне все равно, пусть даже остальные уйдут – лишь бы ты остался со мной, Джефф.

— Мне очень жаль, принцесса, но я не могу, – с тяжелым сердцем ответил Джефф. – Я должен вернуться в Академию.

— Ну что ж, если мне суждено навеки остаться здесь, убей всех Скользунов и перенеси свою Академию сюда, – предложила принцесса.

— Это тоже невозможно, – вздохнул Джефф, прижавшись спиной к клетке. Ряды Скользунов приближались, отрезая единственный путь к спасению. – Скользуны развивались на этой планете, и она принадлежит им. Мы не можем убивать их ради своей выгоды, даже ради блага иззианской принцессы. Нам нужно уйти отсюда и предоставить Скользунов самим себе, чтобы они могли жить, как хотят.

— Тогда я постепенно забуду, кто я такая, и превращусь в обычное дерево, – Ринда зарыдала еще сильнее.

— Осторожно, Джефф! – Норби поднялся на антиграве, оттащив Джеффа с пути жалящего Скользуна.

Заргл, отдыхавшая на крыше клетки после выполнения своей нелегкой задачи, теперь поднялась в воздух и атаковала. Ее пламя вынудило туземцев расступиться.

— Хорошая драконица, – похвалил Йоно. – Прожги нам путь к кораблю.

— Я не могу, – задыхаясь, прошептала Заргл. – У меня осталось мало пламени. Мне нужно как минимум несколько часов отдыха и усиленное питание.

Скользуны использовали другое оружие. Усевшись на своих червеобразных ножках, они запели с такой необычайной силой, что Джефф моментально вставил свои ушные затычки. Затычки не полностью устранили звук, зато избавили его от страшного головокружения, вызванного вибрацией. Все остальные попадали на землю, зажав уши руками. Землян и иззианцев потащили обратно в клетку.

— Возьми меня на «Многообещающий», Норби!

Норби устремился над завывающей массой туземцев, таща за собой на буксире Джеффа и Перу. Однако это тоже не сработало. Скользуны заблокировали воздушный шлюз, угрожающе выставив жалящие щупальца. Пока Пера оставалась наверху, Джефф и Норби раз за разом совершали атаки на люк воздушного шлюза. В конце концов Джефф начал стонать от боли, а Норби как-то странно шатался.

Наконец маленький робот побежал прочь вместе с Джеффом. Скользуны открыли для них проход, ведущий прямо в клетку. Пера парила над ними на своем антиграве.

— Поднимайся, Норби!

— Я не могу! – взвизгнул Норби. – Их электрические импульсы расстроили мои цепи, и я не могу включить антиграв.

— Я попытаюсь поднять вас обоих, – сказала Пера.

— Ты слишком маленькая! – крикнул Джефф. – Возьми Норби!

Пера нырнула, подхватив Норби в тот самый момент, когда Скользуны навалились на Джеффа и втолкнули его в клетку, захлопнув дверь за его спиной. Дыра, послужившая дорогой для бегства, охранялась бесчисленными Скользунами. Джефф старался не обращать внимания на жалящую боль. «Может быть, мы попробуем убежать ночью», – подумал он.

Потом он вспомнил: скорее всего Скользуны еще до вечера скормят их всех священному дереву.

— Мяу! – Оола явно оказалась не столь восприимчивой к вибрациям Скользунов, как люди и иззианцы, но у нее тоже был не слишком довольный вид. Она прижалась к Джеффу.

— Оола, ты не могла бы превратиться во что-нибудь полезное? Попробуй стать похожей на маленького Скользуна. Может быть, они решат, что я какой-то особенный, и отпустят меня?

— Мяу-у! – мурлыкнула Оола. Ее клыки немного удлинились, а хвост стал короче, компенсируя перемещение массы.

— От нее не будет пользы, – проворчал Норби, сидевший вместе с Перой на крыше клетки. К ним присоединилась Заргл, печально качавшая головой.

— Мое пламя совсем выдохлось. Я должна поесть, чтобы восстановить энергию. Пока вы пытались бежать, Оола съела все овощи; придется мне самой отправиться на поиски.

— Лучше не надо, Заргл, – предостерег Норби. – Скользуны могут захватить тебя.

— Положение безнадежно, не так ли? – спросила принцесса-дерево, подрагивая листьями.

— Нет, – прошептал Джефф. – Должен быть какой-то выход. Там, в будущем, мы все улетели с планеты, а Скользуны боятся нас. Норби, ты не мог бы немного переместиться вперед во времени?

— Я уже пытался, но не могу. Мне нужно успокоить помехи в моих микроконтурах.

— Тогда, Пера, поднимись вместе с Норби за пределы сдерживающего поля и помоги ему войти в гиперпространство, – предложил Джефф.

— Я не могу подниматься в таком состоянии! – простонал Норби.

Скользуны продолжали толпиться вокруг клетки, закрывая выжженный участок своими телами.

— Я так надеялась, – рыдала принцесса. – Спасибо тебе, Джефф, что попытался спасти меня. Мне так хотелось вернуться домой на Изз и стать лучше, чем раньше. Всю жизнь я была эгоистичной и самовлюбленной, а теперь хочу стать похожей на тебя.

— Еще не все потеряно, принцесса. Может быть, Норби сможет восстановить свои силы. Тогда они с Перой снова попробуют проникнуть в один из кораблей. Они отпугнут Скользунов, разрушат клетку, а потом мы решим, как забрать вас с собой.

Скользуны ослабили невыносимую вибрацию своих голосов, и люди один за другим начали приходить в себя. Они застонали, увидев, что снова попали в клетку.

— Все, что я хочу – это оказаться в звуконепроницаемой камере, – простонал Фарго.

Кончик ветки пощекотал шею Джеффа и по-змеиному изогнулся перед его лицом. Он обнаружил, что смотрит в крошечный голубой глаз, подмигнувший ему.

— Мне очень жаль, что так получилось, – прошептал он.

— Ты все равно остаешься моим героем, Джефф.

Ветка повернулась и посмотрела на Оолу, попытавшуюся схватить ее, как делают кошки, когда им хочется поиграть. По-видимому, наполнив желудок, Оола пришла к выводу, что Мелодия – не такое уж плохое место для кошки-вегетарианки. Ветка пощекотала ее за ухом.

— Мяу! – Оола потерлась о шероховатую кору.

— О пожалуйста, помогите мне, – вздохнула принцесса.

— Муорр-уоу! – заворчала Оола и одним прыжком оказалась в том месте, где короткий главный ствол дерева разделялся на две мощные нижние ветви. В следующее мгновение она скрылась из виду.

С леденящим душу ужасом Джефф осознал, что она нырнула в развилку, которая служила ртом священному дереву Мелодии.

— Оола! – закричал он, не заботясь о том, ужалят его или нет.

Она не ответила.

— Принцесса!

Дерево тоже молчало.

Ни один Скользун не сдвинулся с места, чтобы ужалить Джеффа. И, хотя наступил день, все они вдруг перестали петь.

Глава 12 Музыка во спасение

На следующий день они по-прежнему оставались взаперти. Клетку окружали безмолвные Скользуны, указывавшие своими жалящими щупальцами на любого человека, подходившего к прутьям.

Оола так и не появилось. Священное дерево тоже молчало; его листья обвисли и пожухли.

— Ну вот, мы снова в этом проклятом зоопарке, – прошептал Фарго. – Почему они не кормят нас, когда мы поем для них? Я совсем обессилел от голода.

Никто не ответил, поскольку никто не знал ответа.

Джефф сидел на земле под деревом, горюя об Ооле и принцессе. Он смотрел, как Скользуны приходят и уходят, сменяя друг друга так, чтобы клетка постоянно находилась под охраной. Выжженное отверстие оставалось закрытым телами множества Скользунов.

«Я должен найти выход, – отчаянно думал Джефф. – Обязан найти, потому что в будущем Мелодии клетка пуста, и все ушли отсюда, даже кораблей не осталось».

Антиграв Норби лишь частично восстановил мощность, так что он не мог унести с собой никого из пленников, даже если бы дыру удалось приоткрыть. Пера продолжала предлагать свои услуги, но все понимали, что она слишком мала, чтобы поднять кого-то еще, даже Норби. Предложение Джеффа о подъеме над сдерживающим полем планеты оставалось в силе, но Норби по-прежнему отказывался, утверждая, что его способность уходить в гиперпространство не восстановится до тех пор, пока антиграв не заработает на полную мощность.

«Вот так влипли», – подумал Джефф.

Обессиленная Заргл лежала на крыше клетки рядом с Норби и Перой.

— Поскорее бы Норби выздоровел, – прошептала она. – Тогда он сможет полететь на Джемию и привести с собой мою маму или одного из джемианских Менторов.

— Он еще слаб, но так или иначе – кто поручится, что Скользуны не смогут таким же способом нейтрализовать джемианских роботов? И даже если ты или твоя мама сможете прожечь новую дыру и испугать Скользунов, я все равно не знаю, как нам добраться до кораблей и попасть внутрь.

— Как насчет того, чтобы Норби – когда он выздоровеет – вернулся в нашу Солнечную систему и предупредил Федерацию об опасности, грозящей адмиралу? – прошептала Олбани.

— О, нет, – прошептал Фарго. – Прежде чем спасти адмирала, ученые Федерации разберут Норби на части ради того, чтобы узнать секрет путешествий в гиперпространстве. Нам нужно держать его в секрете.

Джефф громко застонал, и ближайшая к нему группа Скользунов угрожающе зашевелилась. Адмирал Йоно, до сих пор спавший, проснулся и произнес хриплым шепотом:

— Если уж тебе приспичило стонать, кадет, то делай это музыкально. Эти Скользуны так рассержены из-за своего священного дерева, что убьют нас при любой провокации.

Словно подтверждая его слова, от дерева отвалился большой кусок коры, и на землю дождем посыпались листья. Скользуны зашипели, словно армия разъяренных змей.

Черные косички капитана Эрики расплелись, но она, казалось, не замечала этого. Она сидела рядом с Эйнканом.

— Интересно, почему дерево не смогло переварить это странное животное, хотя принцессу оно проглотило безо всякого вреда для себя? – тихо спросила она.

— Капитан, сколько времени понадобилось дереву, чтобы стать принцессой, после того как она попала… внутрь? – поинтересовался Джефф.

— Примерно одни сутки.

— Одни сутки! – прошептал Йоно. – Что, если сегодня оно начнет мяукать, как Оола?

— Кто знает? – Эрика пожала плечами. – Возможно, добавки протеина оказалось достаточно, чтобы вызвать естественные изменения в состоянии дерева… смотрите, оно снова меняется!

Джефф взглянул на дерево, наполовину ожидая услышать жалобное мяуканье, но вместо этого увидел большую трещину, раскрывающуюся от вершины короткого ствола, где находился «рот». Трещина побежала вниз, но две половинки ствола не распались, хотя каждая слегка выпятилась. Ветки наверху изогнулись и скрючились; листья облетели, словно унесенные порывом зимнего ветра.

Скользуны пожелтели и начали свистеть на очень высоких нотах. Когда упал последний лист, они принялись раскачиваться, словно обезумевшие поганки с бахромчатыми шляпками.

— Когда нашу принцессу втолкнули туда, ничего подобного не происходило, – сказал старший иззианец. Остальные согласно кивнули.

На глазах у пораженных пленников дерево вздрогнуло, и его разделившийся ствол полностью распался, с треском ударившись о землю. Каждая половинка ствола сжалась у вершины и основания, отщипнув корни и ветки; осталось лишь два больших, гладких предмета.

— Половинки ствола стали похожи на два огромных бобовых стручка, – прошептал Йоно, склонный изъясняться в гастрономических терминах, когда был голоден.

Фарго хмыкнул.

— Теперь, полагаю, Скользуны посадят бобы и используют нас в качестве удобрения. Это не та судьба, к которой я готовился.

— Джефф! – ахнула Олбани. – Может быть, тот росток, который ты видел в будущем, вырос из этих стручков? А нас не было в клетке, потому что мы уже превратились в…

— Нет, лейтенант, – прошептал Йоно, успокаивающе похлопывая ее по руке. – Если бы такое случилось, то Джефф увидел бы корабли, а они исчезли. Держитесь за эту мысль: так или иначе, но мы убежим отсюда.

— И надо же было этому глупому животному прыгнуть в дерево! – кислым тоном промямлил Эйнкан.

— Ей всего лишь хотелось поиграть, – отозвался Норби, сидевший на крыше клетки. – Она дружелюбна, а от тебя, между прочим, дружелюбия не дождешься.

— Верно, – прошептал Джефф. – Дерево пощекотало Оолу, и она прыгнула, как ей казалось, ему на колени, а не в рот.

— Эй! – взволнованно шепнул молодой иззианец. – Они приближаются!

Скользуны выслали отряд, направлявшийся к «стручкам», как земляне теперь называли половинки древесного ствола. Пленники расступились, наблюдая, как Скользуны пытаются ухватить стручки своими маленькими щупальцами.

— Мы не можем им этого позволить, – с внезапным беспокойством прошептал Джефф. – Эти стручки – все, что осталось от… от принцессы и Оолы. Я не хочу, чтобы Скользуны посадили их здесь. Нам нужно как-то доставить стручки обратно на Изз.

— Это не имеет значения, – язвительно заметил Эйнкан. – Как только королева обнаружит, что ее дочь превратилась в стручок, она возродит древний обычай варки преступников в кипящем масле.

— Я не согласен, – процедил Джефф. – Норби, Пера, – попытайтесь сломать клетку и спасти стручки!

Пока Норби мешкал, проверяя свой антиграв, Пера спустилась вниз и протолкалась между Скользунами, охранявшими отверстие. Она была похожа на серебристое пушечное ядро с выпуклостью на боку и шестью глазами. Обхватив один боб, несмотря на его неудобные размеры, она поднялась на антиграве, пролезла назад через отверстие и положила стручок на крышу.

— Я тоже! – воскликнул Норби, устремляясь к дыре.

— Подожди, – окликнула его Заргл. – Я уже могу выдыхать немного пламени. Я распугаю их, чтобы они не ужалили тебя, Норби.

Объединившись, они-таки сумели вытащить второй стручок на крышу клетки, но у землян, находившихся внутри, не осталось никаких шансов на побег: Скользуны немедленно закрыли дыру.

— Может быть, я попробую отогнать их огнем, а вы тем временем выберетесь наружу? – предложила Заргл.

— Нет, – отозвался Йоно, чьи внушительные размеры предоставляли Скользунам неограниченные возможности в нанесении жалящих укусов. – Нужно придумать более безопасный способ.

— Здесь и так опасно, – проворчал Фарго. – Рано или поздно Скользуны сообразят, что им нужно лишь зажалить нас до бесчувствия и закопать в грязь, а потом всей кучей навалиться на Норби, Перу и Заргл, чтобы отобрать стручки.

— Не выйдет! – грозно крикнул Норби. – Силы возвращаются ко мне! Мои микроконтуры снова функционируют! Я собираюсь отбить у Скользунов «Многообещающий» и прийти к вам на помощь.

— Будь осторожен, – предостерег Джефф. – Если Скользуны доберутся до тебя электрическими разрядами, они могут отключить твой антиграв и даже уничтожить твой разум.

— Ба! – презрительно фыркнул Норби, поднимаясь на антиграве. – Я больше не боюсь. Я покажу этим грязным вонючкам, на что способен настоящий герой!

— Осторожнее, Норби, – попросила Пера, поднимаясь вместе с ним.

Скользуны бесцельно замахали щупальцами в направлении двух маленьких роботов. Их печальное пение сменилось громким, рассерженным напевом.

— Ну-ка, ну-ка, попробуйте достать меня! – завопил Норби, ныряя вниз, в то время как Пера оставалась наверху, прикрывая его.

— Норби, ты выводишь их из себя, – сказал Джефф. – Возможно, их пение разносится по всему острову, и Скользуны-охранники возле кораблей уже предупреждены о твоих намерениях.

Норби не обратил внимания на слова Джеффа. Хлопая в ладоши, он проплыл в опасной близости от протянутых щупалец. Он порхал взад-вперед, заставляя Скользунов вовсю вертеть головами. Потом он запел (фальшиво, как и всегда):

Норби – наш спасатель,

Маленький герой!

Здесь никто не в силах

Справиться со мной!

В песне было гораздо больше куплетов, но сочинительские и исполнительские таланты Норби оставляли желать лучшего. От волнения он еще больше фальшивил, и его голос несколько раз срывался. Он пел все пронзительнее, совершенно игнорируя громкие крики Джеффа, умолявшего его прекратить дразнить Скользунов.

Но вышло по-другому. Слушая пение Норби, Скользуны съежились. Их щупальца втянулись и плотно прижались к головам-швабрам. Они приобрели бледно-лиловый оттенок.

Джефф наконец понял, что происходит.

— У нас есть новое оружие! – радостно воскликнул он. – Мы заметили это в первый же день, но не обратили внимания. Они не выносят фальшивого пения. Давайте им покажем! Норби, продолжай петь!

Фарго пожал плечами:

— Принимая во внимание мой абсолютный слух, мне претит любая фальшь. Но раз надо, значит надо. Ну-ка все разом, пойте громко и фальшиво!

В его глазах вспыхнул бойцовский огонь. Возбужденно потерев руки, он взял свои барабанные палочки, протянул их через прутья клетки и беспорядочно застучал по среднему барабанчику. Скользуны вздрогнули и отпрянули. Продолжая барабанить не в такт, Фарго начал исполнять свой концерт для тенора с ударными так фальшиво, как только мог себе позволить.

— Пой, Эйнкан! – приказала Олбани. – У тебя еще лучший талант к плохому пению, чем у Норби.

Придворный ученый затянул песню. Возможно, это была его собственная версия иззианского национального гимна, хотя никто не смог бы утверждать с уверенностью. Поморщившись, остальные иззианцы кивнули друг другу и храбро запели национальный гимн каждый на свою мелодию.

Заргл кружила над Скользунами, в невероятно ускоренном темпе распевая одну из джемианских колыбельных (трудных даже в медленном исполнении). Время от времени она выдыхала язычки пламени, внося еще большее смятение в ряды Скользунов.

— О, сладкая тайна жизни! – заверещала Олбани, у которой никогда не было настоящего сопрано.

Но ужаснее всего звучал фальцет Йоно, исполнявшего вариации на тему «Дубинушки». Он завопил «Эй, ухнем!» прямо на Скользунов, прикрывавших дыру в стене клетки, и вскоре те в панике разбежались.

Закончив свой концерт, Фарго помедлил и задумчиво сказал:

— Здесь нужно кое-что доработать. Думаю, мне понадобится бас и один женский голос.

— Фарго, не забывайся! – крикнула Олбани. – Скользуны с твоего края почти совсем не расстроены. Продолжай фальшивить, ладно?

— Хорошо,дорогая, хотя это причиняет мне огромные страдания, – грустно отозвался Фарго и запел замогильным голосом:

Вперед, вперед, Патрульный Флот,

В атаку, храбрецы!

Отринув сомненья, вступайте в сраженье,

За мною, мои удальцы!

В этот момент Олбани бросила в него спальным ковриком, вызвав диссонирующий возглас, отчего Скользуны стремглав бросились прочь. Потом Фарго переключился на арию из «Паяцев». Его безобразный итальянский вкупе с нестройным барабанным боем сделали исполнение особенно невыносимым.

У Джеффа, чей голос всегда ломался, когда он пытался петь тенором, не было проблем. Он выбрал «Деревья» Килмера – песню, которую никогда не любил раньше. На этот раз его голос ломался от глубины чувств, когда он завывал:

Ах, никогда не встретить мне

Мою принцессу при луне…

— Великолепно! – громыхнул адмирал. – Мы заставили их отступить!

— Но они все еще окружают нас, – заметила Эрика. – Сейчас они не могут нас ужалить, но как нам пробиться через них? Мы же не можем вечно петь фальшивыми голосами.

— Я приведу сюда «Многообещающий», – крикнул Норби. – Теперь я могу распугать охранников своим могучим героическим голосом!

Он полетел к кораблю.

— Я пойду с ним, – сказала Заргл. – Если мне дадут поесть на корабле, мое пламя окрепнет.

Маленькая драконица последовала за Норби.

— А как насчет нашего корабля? – спросила Эрика. – Сможет ли маленькая Пера донести Придворного Ученого до «Челленджера»? Его голос распугает охранников, а потом Эйнкан заложит в бортовой компьютер координаты Изза.

— Капитан, – выдавил Эйнкан с багровым от смущения лицом. – Я должен признать, что не умею обращаться с инопланетным двигателем. Моя внешняя осведомленность представляла из себя, х-мм… вынужденную маскировку. Вы капитан корабля, и я целиком и полностью полагаюсь на вас.

Эрика в свою очередь залилась краской.

— Я тоже должна признать, что не умею управлять «Челленджером». Принцесса случайно включила гипердвигатель; после этого нам оставалось только сидеть и ждать. Я такая же обманщица, как и вы, Эйнкан, и так же беспомощна.

Двое высоких иззианцев неожиданно обменялись рукопожатием.

— Эйнкан, старый мошенник!

— Эрика, ловкая обманщица!

Они обнялись.

Глубокий бас Йоно напоминал львиный рык:

— Пока мы обмениваемся взаимными признаниями в любви, Скользуны начинают приходить в себя. Я предлагаю всем петь снова, пока не вернется Норби.

— Подождите, – сказала Пера. – Я могу полететь на «Челленджер» и поискать в своем банке памяти информацию о том, как запустить двигатель. Если получится, я приведу корабль сюда, а если вы сообщите мне координаты Изза, то я попробую ввести их в навигационную систему корабля.

— Торопись, – сказал Фарго. – Возьми с собой один стручок и не забывай почаще вопить на охранников.

Джефф вышел из прожженной в ограде дыры и взял один из барабанчиков Фарго.

— Всем фальшивить! – крикнул он, выстукивая какой-то варварский ритм. – Побольше какофонии!

Когда «Челленджер» и «Многообещающий» наконец-то повисли над головами у людей и иззианцев, они совершенно охрипли. Олбани забралась на крышу клетки и помахала кораблям.

Иззианские роботы так покорно спустились с «Челленджера» на своих антигравах, словно получили распоряжение не от маленькой Перы, а от своего капитана. Сначала они перенесли иззианцев на их корабль, затем перенесли землян на «Многообещающий». И наконец, они отнесли по одному стручку на каждый корабль.

Джефф лишь покачал головой при мысли о сильных роботах, снабженных антигравами, однако преспокойно сидевших в корабле и не подумавших прийти на помощь своим попавшим в беду хозяевам. Впрочем, иззианские роботы не были способны на большее. Им приказали ждать, и они ждали – либо до Судного дня, либо до получения нового приказа.

Джефф был рад, что Норби и Пера не похожи на них.

Поднявшись на корабль последним, он закрыл люк воздушного шлюза, но сначала бросил прощальный взгляд на место их заключения. Через прутья клетки он мог видеть безжизненные останки священного дерева Мелодии. Потом он уловил отблеск любимой медали адмирала, валявшейся в грязи у входа в клетку.

Но ведь медаль лежала у него в кармане! Ощупав карман, Джефф убедился, что она исчезла. Он зябко передернул плечами и решил оставить все, как есть.

Норби сидел за приборной панелью «Многообещающего», разговаривая по интеркому с Перой на «Челленджере».

— Ты можешь настроить гипердвигатель так, чтобы доставить иззианцев домой, Пера?

— Думаю, да, Норби. У нас с тобой похожие таланты, хотя и не совсем одинаковые. Я не могу сама отправиться в гиперпространство, зато у тебя нет такого музыкального слуха, как у меня.

— У меня великолепный слух! – тут же взвился Норби.

— Да, разумеется, – дипломатично согласилась Пера.

Олбани, стоявшая в углу штурманской рубки рядом с барабанчиками, начала что-то тихо напевать. Фарго повернулся к ней.

— Пожалуйста, перестань! Я люблю тебя, но в данный момент я ненавижу музыку.

— А как насчет песенного конкурса Федерации?

— Забудь об этом! Я не стану участвовать даже за миллион кредиток, свободный от налогообложения.

— Как приятно снова разговаривать в полный голос! – пророкотал Йоно. – В любом случае, мы уже опоздали на песенный конкурс. Я предлагаю немедленно вернуться домой. У меня нет желания снова встречаться с иззианской королевой. Она напоминает мне мою старшую сестру; конечно, она не такая темнокожая и миловидная, но характер весьма похож.

— Как хочется домой, – тоскливо прошептала Олбани. – Мне нужен душ, немного нормальной еды и много-много тишины. Кроме того, отец, наверное, уже места себе не находит от беспокойства.

— А такого человека, как мэр Манхэттена, не следует расстраивать, – добавил Фарго. – С меня тоже достаточно Изза и иззианцев. Что толку в их награде? Если горы их золота подорвут экономику Федерации, мне придется переехать из манхэттенской квартиры в комнатушку где-нибудь в Луна-Сити.

— Я тоже думаю, что нам пора домой, – согласился Норби.

— А что скажет наша героическая драконица? – поинтересовался Йоно.

— Я хочу продолжить изучение вашего языка и обычаев на Земле, – с серьезным видом ответила Заргл.

— Но я не согласен, – заявил Джефф. – Во-первых, взгляните сюда.

Он показал на предмет, лежавший у двери штурманской рубки, похожий на огромный серебристо-золотой стручок.

— Ты хочешь сказать, мы не можем взять его с собой и посадить? – спросила Олбани. – Священное дерево будет замечательно смотреться в Центральном парке.

— Но может быть, там частично находится Оола, – возразил Джефф. – Ты хочешь видеть в парке мяукающее дерево? Я не могу оставить Оолу в таком положении.

— Кстати говоря, в этом стручке может находиться какая-то часть принцессы, а уж ее-то мы точно должны вернуть на Изз, – заметил Фарго. – Ты прав, Джефф. На кону стоит наша честь!

Шляпа Норби поползла вверх, и он уставился на собравшихся всеми четырьмя глазами. Потом он решительно положил руки на приборную панель.

— Между прочим, я так и не попрощался с Перой, – он подсоединил свой сенсорный провод к компьютеру. – Корабль вышел из сдерживающего поля Мелодии. Беру курс на Изз!

Корабль провалился в гиперпространство – в ничто, которое объемлет все.

Глава 13 Обретенная принцесса

Будущие спасатели пропавшей принцессы сидели на золотых стульях в тронном зале Изза, ожидая высочайшего решения относительно своей судьбы.

Они сидели парами. Эйнкан и капитан Эрика держались за руки и застенчиво улыбались друг другу. Пера и Норби тоже держались за руки, должно быть, обмениваясь телепатическими сообщениями, так как время от времени голова Норби начинала высовываться из корпуса и прятаться обратно, выдавая обуревавшие его чувства. Олбани и Фарго тоже держались за руки, но для них это было обычным делом.

Адмирал Йоно никого не держал за руку. Он завел с Заргл приглушенную, но жаркую дискуссию о драконах из земных легенд. Он уже справился с переживаниями из-за пропажи своей любимой медали.

Лишь Джефф думал о последствиях. Он смотрел на два серебристо-золотых стручка, лежавших перед тронами, размышляя о невозможности возвращения к жизни Оолы и принцессы, и задавался вопросом, каково оказаться сваренным заживо в кипящем масле.

Кроме того, он пытался придумать подобающие извинения для королевы по тому случаю, что ее дочь превратилась в стручок инопланетного растения, и возможно, до неузнаваемости перемешалась с личностью Многоцелевого Домашнего Животного. Разумеется, способность Оолы изменять свою форму можно было использовать, чтобы получить из ростка дерево, похожее на принцессу, но вряд ли у Оолы хватит ума это сделать, а если и получится, то принцесса все равно будет зеленой.

Пока Джефф задумчиво смотрел на стручки, ему показалось, что они стали неодинаковыми. Один заметно уменьшился в размерах, стал круглее, зеленее, и…

— Фарго, – зашептал Джефф. – Один из стручков начинает напоминать…

Фарго не обратил внимания на его слова, ибо королева размашистым шагом вошла в зал, сопровождаемая мерцающим шлейфом своей ночной рубашки, а также спотыкающимся королем.

— Так, – произнесла она, тяжело опустившись на трон. – Насколько я понимаю, вы потеряли мою дочь?

— Не совсем, Ваше Величество, – Йоно с достоинством поклонился, несмотря на то, что его мундир находился в плачевном состоянии, а в рядах медалей появилось пустое место.

— «Не совсем» – это то же самое, – отрезала королева.

Король, выглядевший очень печальным, посмотрел на два стручка, оставшихся от священного дерева Мелодии, и украдкой утер слезу.

— Ваши жалкие объяснения насчет дерева совершенно неприемлемы, – продолжала королева. – Я обвиняю вас в насильственной трансформации моей дочери и ее возможной кончине.

— Но, Ваше Величество, ведь ее скормили дереву прежде, чем мы попали туда, – хрипло возразил Фарго.

— Согласно вашим показаниям, в виде дерева она все еще оставалась моей дочерью. Теперь она превратилась в овощной стручок по вине существа, которое принадлежало вам.

— Фарго, – прошептал Джефф на земном языке. – Взгляни на маленький стручок! Разве он не напоминает кокон Оолы – тот самый, похожий на подушку, который она выращивает вокруг себя в минуты опасности?

— Хм-мм…

— Спой песню, открывающую кокон Оолы.

— Я не могу, у меня пропал голос.

— Какая разница? Ты все равно можешь пропеть нужные ноты. Попробуй, а?

Королева постучала костяшками пальцев по спинке трона.

— Тишина в зале!

— Простите, мэм, – Джефф встал и низко поклонился. – Мы хотим продемонстрировать вам силу нашей инопланетной науки и исправить нынешнее печальное положение дел. Сейчас мой брат споет одну мелодию.

Фарго едва успел начать, как королева перебила его:

— За такой голос тебя следует упрятать в темницу!

— Ну что ж, по крайней мере, уже не кипящее масло, – жизнерадостно шепнула Олбани.

— Пожалуйста, – попросил Джефф. – Дело не в голосе, а в песне.

Фарго прочистил горло и запел снова.

— Не просто в темницу, а в самую глубокую и темную темницу, – возмущенно произнесла королева. Король подергал ее за рукав.

— Дорогая, давай дадим ему попробовать. Может быть, принцесса…

— Хорошо. Последний раз, и все.

Фарго попробовал в третий раз. Маленький стручок, принявший отчетливую форму подушки, треснул пополам. Трещина расширилась; Джефф увидел усы и зеленую лапку. Оола откинула остатки своего кокона в стороны и направилась к Джеффу, мурлыча, как целый улей пчел. Он взял ее на руки.

— Но это не моя дочь, – гневно сказала королева, – если только вы не превратили ее в это гадкое зеленое существо, проявляющее столь неприличное внимание к существу с чужой планеты.

— Но если мы смогли освободить Оолу из ее кокона, то, может быть, сумеем освободить и принцессу из…

Джефф замолчал, когда к нему подошел Эйнкан и что-то зашептал ему на ухо.

— Никаких секретов, предатель! – воскликнула королева, притопнув ногой.

— Это часть ритуала освобождения, еще не усвоенная мальчиком, Ваше Величество, – не дрогнув, ответил Эйнкан. – В отличие от меня, он не знаком со специальными требованиями, касающимися обращения с наследными принцессами Изза.

— Хм-мм… Ладно, тогда поторопись.

— Ты думаешь, принцесса находится в другом стручке? – прошептал Эйнкан. – Если появится другое зеленое животное, то последствия будут катастрофическими.

— Принцесса должна быть там!

— Ты знаешь нужную мелодию?

— Разумеется, нет!

— Разумеется, знаешь! Это всеми нами любимый национальный иззианский гимн. Если моя идея сработает, то почести достанутся мне, ладно? Я знаю, ты невысокого мнения обо мне, но я полюбил женщину и стал совершенно другим человеком – честным и достойным доверия.

Брови Джеффа вопросительно поползли вверх.

— Я буду таким, – с энтузиазмом продолжал Эйнкан. – Я стану настоящим ученым. Эрика будет этому рада, а мне хочется только одного: сделать ей приятное. Пожалуйста, не забудь упомянуть о том, что именно я подсказал тебе нужную мелодию.

— Если национальный гимн сработает, то я согласен, – Джефф повысил голос. – Благодарю вас, Придворный Ученый. Вы предложили мудрый план. Ваше Величество, сейчас я попытаюсь спасти вашу дочь. Если я преуспею в этом, то лишь благодаря гению Эйнкана.

Джефф пропел мелодию без слов. Его голос сорвался лишь однажды, но ничего не произошло.

Эйнкан тут же подошел к стручку, передвинул его поближе к Джеффу, закрыл глаза и распростер руки жестом заклинателя.

— Опасность велика, – нараспев произнес он. – Принцессу удерживают могучие силы. Она может не вернуться к нам в своей прежней форме. Но независимо от того, какой она явится нашим взорам, это научит иззианцев необходимости узнавать больше о таинственной природе человека. Мы должны экспериментировать, мы должны понять силы Вселенной и выйти за пределы скудных познаний наших роботов. Мы, иззианцы, будем двигаться вперед по пути прогресса и не позволим захудалой ветви нашего доблестного рода, прозябающей на какой-то отдаленной планетке, бахвалиться перед нами своей технологией. Мы превзойдем…

— Скорей заканчивай! – крикнула королева.

— Я хочу увидеть свою дочь, – тоскливо сказал король.

— Продолжай, Джефф, – распорядился Эйнкан. – И если ритуал закончится неудачей, да падет вина на тех, кто помешает тебе!

— Тише, дорогая, – шикнул король, когда королева открыла рот, собираясь что-то сказать. Изумленная, она закрыла рот.

Джефф снова запел, и теперь его голос звучал твердо. Оола тихо мурлыкала. Йоно весь раздулся, сдерживая дыхание, остальные люди побледнели от волнения. Норби и Пера медленно поднялись на антигравах и спрятались за колоннами на тот случай, если придется быстро убегать от стражников, чтобы спасти остальных.

Стручок раскрылся не так постепенно, как подушка Оолы. Он лопнул с громким «банг!», и что-то появилось наружу в стремительном вихре движения.

— Всем привет! – воскликнула принцесса.

Она оказалась вовсе не зеленой. У нее были кудрявые рыжие волосы, голубые глаза и миллион веснушек. На вид ей было не больше десяти лет. Ее нельзя было назвать прекрасной, хотя, может быть, когда-нибудь…

Глаза Джеффа полезли на лоб от удивления. «Пространство и время! – подумал он. – Дерево превратило принцессу в маленькую девочку!» Он ждал, когда гнев королевы обрушится на него вместе со стражниками и золотыми наручниками.

Однако его изумление было ничем по сравнению с эмоциями, отразившимися на лице Фарго, когда он смотрел на маленькую принцессу. Он повернулся к Олбани с открытым ртом, и та взорвалась буйным смехом.

— Она твоя, Фарго!

Но настоящая буря восторга разразилась на тронах.

— Ринда, дитя мое! – воскликнул король, сбегая вниз и заключая принцессу в свои объятья. Она помахала через его плечо.

— Привет, мам! У меня все-таки получилось!

Королева величественно поднялась с трона и разрыдалась.

— Моя дорогая доченька! Ты вернулась!

— Это в самом деле принцесса? – прошептал Джефф, обращаясь к Эйнкану. – Она совсем не похожа на свой портрет.

— Принцесса хотела иметь портрет, где она выглядела бы взрослой и прекрасной, – ответил Эйнкан. – Что принцесса хочет, то она и получает. Поскольку ты не видел ее воочию, то принял желаемое за действительное.

— Не удивительно, что я показался ей красавчиком, – усмехнулся Джефф.

Тем временем адмирал Йоно неспешно подошел к трону и низко поклонился.

— Ваше Величество, мы успешно завершили свою задачу. Теперь мы вынуждены почтительно проститься с вами: нас ждут неотложные дела на нашей родной планете. Разумеется, мы с благодарностью примем любую скромную награду, какую предложит нам ваше великодушие.

— Или крупную награду, Ваше Величество, – добавил Фарго.

— О награде можете не беспокоиться. После празднеств и торжеств, которые продлятся полгода…

— Празднеств? – переспросил Йоно. – Ну что ж…

— Нет, адмирал, – твердо сказал Джефф. – Я должен вернуться в Академию. Я уже опоздал.

— А меня давно ждут в полицейском участке, – присоединилась Олбани. – Кроме того, папе пора узнать, что я еще жива.

— Что касается меня, то я чувствую настоятельную потребность в отдыхе, – признался Фарго.

— Само собой, я полечу с вами, – заявил Норби.

Принцесса посмотрела на Перу, парившую в воздухе.

— Мне бы хотелось, чтобы один из вас остался. К сожалению, милый Джефф слишком занят, но вот Пера… Иззу может пригодиться такой робот, как она.

— Я останусь с тобой, – сказала Пера. – Мы обе маленькие, и обе женщины. Думаю, мы найдем общий язык.

— Я вырасту, Пера. Я не останусь маленькой.

— Я тоже вырасту, принцесса. То есть, вырастет мой опыт и знания.

— Если ты останешься, мы сможем летать на корабле с гипердвигателем, – радостно сказала принцесса. – А потом придворный ученый построит новый корабль.

— Об этом не может быть и речи, – сурово сказала королева. – Во всяком случае, о путешествии на ту ужасную планету, которую я объявляю закрытой для всех иззианцев.

— Слушайте, слушайте! – провозгласил король.

— А я объявляю ее закрытой для землян, – добавил Йоно.

— Принцесса, – сказал Джефф. – Вы не должны относиться к Пере, как к служанке. Она может думать и чувствовать, и поэтому равна вам.

— Знаю, – ответила принцесса, опустив глаза. – Я уже не та, какой была раньше. Я многое узнала на Мелодии. Мы с тобой подружимся, Пера.

— Обязательно, – тихо отозвалась та и спустилась к девочке. – Осталась лишь одна вещь… Норби!

— Да, Пера, – пробормотал Норби.

— Мы с тобой тоже друзья. Ты будешь иногда навещать меня?

— Так часто, как смогу… Но теперь нам пора, – он всплыл вверх. – Пошли, земляне. Я обгоню вас и подготовлю «Многообещающий» к старту.

С этими словами он пулей вылетел из тронного зала. Королева посмотрела на Фарго.

— Тебе тоже нужно идти? Должна сказать, у тебя совершенно очаровательные…

— Достаточно, дорогая, – вмешался король, взяв ее за руку. – Этот инопланетянин должен немедленно уйти, иначе я всерьез рассержусь.

— Рассердишься? – Королева высоко вздернула подбородок. – На кого, на королеву?

— Да, рассержусь, – упрямо повторил король. – Не на королеву, а на свою жену.

— Ого, Физзи! – Королева впервые улыбнулась, отчего у нее на щеках неожиданно появились ямочки. – Да ты, оказывается, ревнуешь, старый дурачок?

Они покинули тронный зал рука об руку.

Принцесса гладила Оолу, громко мурлыкавшую от удовольствия.

— Могу я сказать Джеффу несколько слов наедине? – тихо спросила она.

— Конечно, – Фарго криво усмехнулся. – Давайте проявим тактичность.

Когда они остались одни, Джефф улыбнулся, посмотрев на открытое, по-детски восторженное лицо принцессы.

— Я рад, что теперь Вы в безопасности, Ваше Высочество.

— Я хочу лично поблагодарить тебя, – сказала она. – Но ведь теперь ты не считаешь меня красавицей, верно?

— Думаю, когда-нибудь ты станешь красавицей, если… – Джефф замялся.

— Если я стану лучше, да?

— Я уверен, что так и будет. Кстати, это относится и ко мне, и ко всем остальным.

— Когда я была деревом, то кое-что узнала о беспомощности. Зато я могла видеть, как вел себя ты. Ты был очень храбрым, никогда не сдавался и постоянно думал о других. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Правда? Всего лишь четырнадцать? Ты очень высокий для своих лет.

— Ничего не поделаешь.

— Я рада. Ты меня не забудешь?

— Никогда, Ваше Высочество.

— Обещай, что когда-нибудь навестишь меня.

— Разумеется, Ваше Высочество. Каждый раз, когда Норби будет навещать Перу, я буду прилетать вместе с ним.

Он поклонился и направился к выходу.

— Возвращайся поскорее, – сказала принцесса. Потом она добавила так тихо, что Джефф не был уверен, что ему удалось разобрать слова: – Может быть, ты подождешь, пока я вырасту, прежде чем жениться.

Глава 14 Возвращение

Рубка «Многообещающего» снова была наполнена землянами, барабанчиками, маленькими драконицами и зелеными Многоцелевыми Домашними Животными. Норби сидел за приборной панелью с закрытыми задними глазами. Гиперпространство, как всегда, давило своей серостью, а Изз остался далеко позади.

Задние глаза Норби распахнулись.

— Почему так тихо? Что-то случилось?

— Мы обедаем, – с удовольствием объяснил Йоно. – Или ужинаем? Я уже сбился со счету.

— Боюсь, мы так ничего и не узнали о Других, адмирал, – сказал Джефф. – Или о том, как путешествовать в гиперпространстве без помощи Норби.

— Ладно, ладно, – добродушно проворчал Йоно. – В другой раз.

— Еда очень вкусная, – похвалила Заргл. – Скоро я смогу попрактиковаться в выдыхании пламени.

— Только не на моем корабле, – строго сказал Фарго.

— Кстати, о практике, – вставил Норби. – Почему вы больше не поете? Разве вы не хотите победить на песенном конкурсе Федерации?

— Мы опоздали, – сказала Олбани, допивая последний глоток какао. – Мы пропустили его.

— Конкурс закончился несколько дней назад, – подтвердил Йоно.

— Но я могу это исправить, – предложил Норби. – Если вернуться немного назад во времени, то мы можем прибыть как раз к началу конкурса.

— Это опасно, Норби… – начал было Джефф, но маленький робот лишь презрительно махнул рукой.

— Чепуха, я специалист. Это правда, я не могу совершить переход в то время и место, где я уже существую, и не могу быть на Земле и на Иззе одновременно. Выражаясь релятивистски, как сказал бы Эйнштейн, время на Иззе не вполне согласуется с земным временем, и если сделать поправку на кривизну пространства, скорость света и…

— Как грустно, – пробормотала Заргл. – Я так старалась овладеть земным языком, но вижу, что по-прежнему почти ничего не понимаю.

— Кажется, я понял, что имеет в виду Норби, – сказал Джефф. – Проще говоря, он предлагает перебросить нас во время, когда песенный конкурс еще не начался. Верно, Норби?

— Совершенно верно.

— Никогда! – взревел Йоно. – Не играй со временем, Норби. Раньше мне уже приходилось путешествовать с тобой во времени, и я знаю, как ты путаешься. Ты забросишь нас в ледниковую эпоху, или в Америку, еще не открытую европейцами, или в Африку времен работорговли… Я не собираюсь идти на такой риск.

Адмирал вытер лоб и пробормотал какое-то ругательство на Марсианском Суахили. Потом он увидел, что все еще держит в руке кусок сэндвича, и вернулся к прерванному обеду.

Фарго пнул ногой один из своих барабанчиков.

— Как бы то ни было, я не собираюсь прибывать к началу конкурса. Мне вообще расхотелось петь. Все, больше никакой музыки!

— Фарго, – укоризненно сказала Олбани. – Думай об этом как о приключении.

— Я больше не испытываю тяги к приключениям, – заявил Фарго. – Мне никогда больше не захочется лезть в пекло. Раз уж я решил отказаться от пения, то заодно стану и трусом.

— Только не ты, – воскликнула Олбани. – Никогда этому не поверю!

— Это правда, и даже твое хрустальное контральто не убедит меня в обратном.

Йоно вздохнул и кивнул Джеффу.

— Я с ужасом думаю о путешествиях во времени и всем, что с ними связано, однако Фарго необходимо вывести из этой хандры. Но будь осторожен, Норби!

Джефф прикоснулся к Норби и подумал:

«Не слишком церемонься, Норби. Фарго нужно понять, что на самом деле он не утратил вкус к приключениям».

«О’кей. Для начала я совсем немного напутаю. Соедини свой разум с моим».

«Многообещающий» вздрогнул, стряхнув с себя серую пелену гиперпространства.

— Вот Земля! – с гордостью произнес Норби. – Точно в яблочко!

— В самом деле? – адмирал уставился на смотровой экран. – Не будешь ли ты любезен объяснить мне, почему датчики не улавливают излучения наших лунных колоний и космополисов? Если это Земля, то когда мы находимся?

«Многообещающий» приблизился к планете. Через просветы в облачном покрове Джефф мог видеть искаженные очертания континентов. Норби превзошел самого себя.

«Многообещающий» понесся вниз через атмосферу.

— Я всегда подозревала, что некоторые динозавры имели пурпурный оттенок, – мечтательно произнесла Олбани.

— Норби! – вскричал Йоно. – Что ты натворил?

Фарго вскочил на ноги.

— Послушайте! Держите «Многообещающий» на этой высоте, а ты, Норби, спусти меня вниз на своем антиграве. Там летают птеранодоны, и мне до смерти хочется прокатиться на одном из них. С включенным антигравом нам ничего не угрожает, и…

Олбани, Йоно и Джефф набросились на Фарго и оттащили его к барабанчикам, а Оола прыгнула ему на колени и принялась лизать его в подбородок.

— Не стоит Фарго, – рассудительно сказала Заргл. – Эти динозавры могут оказаться опасными.

— И я не хочу кататься на птеранодоне! – запричитал Норби.

— Успокойся, – сказала Олбани. – Наш Мистер Трусишка не собирается покидать борт корабля. Он будет репетировать наше выступление для песенного конкурса.

— Нам в самом деле нужно сопрано, – вздохнул Фарго.

— Все еще мечтаешь о принцессе? – язвительно поинтересовалась Олбани. – Ее возраст тебя не смущает?

— Когда-нибудь она станет красавицей, – возразил Фарго. – Вот увидишь. Но так или иначе, я не собираюсь петь. Об этом не может быть и речи.

— Вперед, отважные сердца, и будем вместе до конца! – запела Олбани. Йоно и Заргл присоединились, Оола музыкально подвывала. Олбани вложила барабанные палочки в руки Фарго.

— Говорю тебе, я ненавижу музыку! – запротестовал он.

Йоно по очереди постучал кулаком по барабанчиком. Фарго скорчил кислую мину.

— Их нужно настроить, – проворчал он.

Он наклонился над барабанчиками, что-то тихо напевая про себя. Тем временем Норби, на которого внезапно накатило вдохновение, вывел «Многообещающий» из гиперпространства за несколько дней до начала песенного конкурса.

— Ну хорошо, – сдался Фарго. – Но мне понадобится время, чтобы излечиться от хрипоты.

Фарго со своей группой получил главный приз. Правда, при этом он держался довольно скромно.

— В конце концов, у адмирала лучший бас во всей галактике, – сказал он. – От контральто Олбани может растаять сердце любого судьи, да и Джефф оказался почти на высоте. Приплюсуйте все это к моему музыкальному гению, и вы поймете, что мы не могли проиграть.

Норби металлически хихикнул.

— Разумеется, вы не могли проиграть. Только подумайте о том, сколько вам пришлось репетировать!

Норби и захватчики

Глава 1 Тревога!

Норби, знаменитый робот-путаник, встал из-за стола, чтобы прочитать свое стихотворение. Его телескопические ноги вытянулись на всю длину, руки с двусторонними ладонями были сложены перед бочкообразным корпусом. Из-под полей его металлической шляпы выглядывали широко раскрытые глаза – два сзади и два спереди.

Он громко и фальшиво запел:

Я храбр, но не безрассуден,

Стою на страже правосудья,

Борюсь с плодами преступленья

По мере их возникновенья,

Хоть я и не терплю насилья…

Но тут песня прервалась. Норби так драматично взмахнул руками, потерял равновесие и грохнулся на пол. Тем не менее он избежал, казалось бы, неизбежного удара, включив свой антиграв и взмыв к потолку, в то время как Фарго Уэллс иронически повторил последнюю строчку его песни, переиначив слова:

— Хоть ты и страшный простофиля!

Манхэттенская гостиная наполнилась хохотом братьев Уэллс: темноволосого и обаятельного Фарго Уэллса, секретного агента Космического Командования, и Джефферсона Уэллса, кадета Космической Академии – четырнадцатилетнего паренька с кудрявыми каштановыми волосами. Для своих лет Джеффу слишком часто приходилось принимать на себя большую ответственность, хотя он никогда не отказывался от нее.

Глубокий басовый рокот исходил от начальника Фарго по Космическому Командованию, адмирала Бориса Йоно. Адмирал был крупнее большинства людей и минимум вдвое решительнее. Лейтенант манхэттенской полиции Олбани Джонс, миловидная и жизнерадостная блондинка, сперва ущипнула Фарго за его ехидство, но потом сама рассмеялась музыкальным контральто.

Джефф улыбнулся – во‑первых, потому что Норби в самом деле был недотепой, а во‑вторых, потому что вечеринка, устроенная в честь дня рождения адмирала, имела несомненный успех. Он нагнулся, чтобы объяснить гостье значение слова «простофиля». Гостья, маленькая джемианская драконица по имени Заргл, восторженно захлопала когтистыми лапками.

Оола, Многоцелевое Домашнее Животное и любимица Джеффа, удлинила свою кошачью мордочку, чтобы усилить внутренний резонанс, подняла нос к потолку и завыла.

— Пение Норби ранит ее чувства, – заметил Фарго. – Хотя завывание, на мой взгляд, не самый лучший способ выразить свое неодобрение. Как и у меня, у нее превосходный слух.

Джефф нахмурился. Норби ничего не ответил, и это казалось странным. По идее, он уже давно должен был выкрикивать разные обидные слова в адрес насмешников. Кроме того, голова Норби почти полностью втянулась в бочку, которая теперь плавала на антиграве примерно в метре над полом, а из-под его шляпы высунулся кончик сенсорного провода.

— Что случилось, Норби? – спросил Джефф.

— Не знаю, – ответил робот. – Мне показалось, я что-то услышал.

— Может быть, жалобы соседей? – предположил Йоно.

— Нет, – сказал Норби. – Но не стесняйтесь. Продолжайте петь, а я пока послушаю. Заргл, спой свою песню. Остальных прошу слушать внимательно – песня очень вдохновенная и поучительная. Разумеется, я помогал Заргл с трудными рифмами.

Зеленая драконица ухмыльнулась, разом показав все свои острые зубы. Зрелище могло бы выглядеть устрашающе, если бы присутствующие не знали о ее добром и мягкосердечном нраве.

— Песня написана на земном языке, поскольку мне хотелось показать, как хорошо я его выучила, пока гостила у вас, – сказала она, возбужденно хлопая крыльями. – Кстати, я исправила некоторые рифмы, которые предложил Норби.

Она запела:

Я живу на Джемии, планете отдаленной,

Избранной Другими для судьбы особой,

Все они ушли давно дорогой потаенной,

Нам оставив Менторов, наших милых роботов.

Моя тетушка, Ее Величество, Великая Драконица,

Разрешила мне пожить тут и немного поучиться.

Земля так исключительна,

И просто удивительно,

Как быстро удается здесь со всеми подружиться.

— «Исключительна»? – тихо пробормотал Фарго. – «Удивительно»? Нет, здесь нужно еще как следует поработать.

Тем не менее все захлопали. Норби, висевший в воздухе, поклонился с таким видом, словно все почести принадлежали ему.

Йоно величественно поднялся со своего места.

— Лейтенант Джонс, судя по невыразимому благоуханию, которое доносится с кухни, я уверен, что мой африканский шедевр готов для последней поливки и добавления тайных ингредиентов. Вас все еще интересует рецепт?

— Еще бы! – отозвалась Олбани.

Они вместе отправились на кухню. Оставшиеся со вздохом пожелали им скорейшего возвращения.

— Что-нибудь слышно, Норби? – спросил Джефф.

Маленький робот опустился на пол и начал ритмично покачиваться на вытянутых ногах.

— Я не понимаю, что происходит. У меня такое ощущение, словно кто-то пытается телепатически связаться со мной, но этого не может быть. Вы все здесь, но не прикасаетесь ко мне, поэтому я не могу вступить с вами в мысленный контакт. А все другие телепаты, которых я знаю, находятся на Джемии. Но Джемия слишком далеко отсюда.

— Для меня – не слишком, – заявила Заргл. – Каждый раз, когда мне хочется отправиться домой, Норби может доставить меня туда за несколько минут путешествия в гиперпространстве. Правда, Норби? Просто здорово, что наш Первый Ментор когда-то сконструировал твой гипердвигатель, иначе я смогла бы добраться до Земли только на вашем звездолете.

— Да, – согласился Джефф. – Правда, «Многообещающий» может долететь до Джемии лишь потому, что Норби подключается к его компьютеру.

— Скоро это изменится, – с оптимизмом заверил Фарго. – Адмирал уверен, что земляне скоро получат настоящие гипердвигатели – благодаря антигравитационным воротникам, подаренным джемианскими драконами.

— Надеюсь, – пробормотал Норби. – Может быть, тогда ваши ученые наконец оставят меня в покое. Я не хочу, чтобы они копались в моих внутренностях.

— Ходят слухи, что у Космического Командования уже почти готов один экспериментальный корабль, – добавил Фарго. – Но кто знает?

Норби неожиданно закрыл глаза.

— В чем дело? – встревоженно спросил Джефф.

— Я почти получил его, – прошептал Норби.

— Что получил?

— Сообщение. – Глаза Норби широко распахнулись. – Может быть, Другие пытаются связаться со мной? Нет, это нелепо. С тех пор, как они ушли с известных нам планет, по земному счету прошли тысячелетия. Так досадно, что мы до сих пор не знаем, кто они такие, откуда пришли и куда ушли!

— Не говори этого при адмирале, Норби, – попросил Фарго. – Вдруг он решит послать нас с очередной миссией на поиски Других? До сих пор нам не везло.

— Не совсем так, Фарго, – возразил Джефф, веривший в конструктивный подход. – Нам удалось многое выяснить. Они были органическими существами с развитой технологией, имевшими гипердвигатели, разумных роботов и многое другое. Они могли генетически усовершенствовать других существ, вроде джемианских драконов. Ведь именно благодаря им драконы такие маленькие и разумные.

— Чему я весьма рада, – заметила Заргл. – Мне вовсе не хочется быть такой же огромной, злой и безобразной, как мои предки. Но, тем не менее, я рада и тому, что могу выдыхать пламя, когда мне хочется, хотя мама говорит, что это некультурно. Знаете что? Если бы Другие не активировали Менторов дистанционным управлением, то сами Менторы могли бы вспомнить, как они выглядели.

— Велика важность, – презрительно бросил Норби. – Не важно, как они выглядели. Важно то, что они создали Менторов, а Менторы потом создали меня – или ту часть меня, которую старый космолетчик запихнул в этот корпус.

— В результате чего появился выдающийся талант, – льстиво добавила Заргл, потеревшись носом о бочонок Норби.

— Я весь выдающийся и необыкновенный, – горделиво заявил Норби. – Пока я с вами, вам не нужны Другие, и… – Он резко повернулся к Джеффу. – Вот оно! Послание! Теперь я хорошо его слышу. Оно от Первого Ментора.

Все ошеломленно замолчали. Йоно и Олбани даже выглянули с кухни посмотреть, что происходит.

Норби принимал телепатическое сообщение. Его многосуставчатые руки неподвижно застыли, глаза закрылись. Затем его голова втянулась в бочонок, а куполообразная шляпа плотно прижалась к верхней крышке. Лишь сенсорный провод высовывался наружу.

— Норби? – спросил Джефф.

Время шло, но Норби не двигался. Джеффу показалось, что прошли годы.

Внезапно голова Норби высунулась из бочонка.

— Я должен идти немедленно! – воскликнул он. – Первый Ментор попал в беду! Всей Джемии угрожает опасность, и я должен попасть туда. Они специально послали сообщение через гиперпространство, чтобы я помог им.

— Какая беда? – спросил Фарго, оживленно блеснув глазами. Любая опасность неудержимо привлекала его.

— Точно не знаю. У него не было времени вдаваться в подробности, – Норби взволнованно сплетал и расплетал пальцы. – Но это срочно, очень срочно!

— Почему же он не объяснил, что случилось? – спросил Йоно. – Чем закончилось послание?

— Оно просто оборвалось. Так, словно его… нет, я не хочу даже говорить об этом.

— Скажи нам, что ты думаешь, Норби, – мягко попросила Олбани.

Голос Норби стал тоненьким, почти дребезжащим.

— Первый Ментор остановился на середине фразы, как будто его… дезактивировали.

— Какой ужас! – ошеломленно пробормотал Джефф.

Оола, ощутившая эмоциональное напряжение, снова принялась подвывать. Джефф взял ее на руки и начал поглаживать зеленую шерсть. Скуля как собачонка, несмотря на свой кошачий облик, Оола перебралась Джеффу на плечи и свернулась клубочком.

— Ты уверен, Норби? – спросил Фарго.

— Так мне показалось. У меня ведь неспроста имеются эмоциональные контуры. Я ощутил, что Первый Ментор сильно расстроен. Он оказался не в силах остановить то, что атаковало его, а потом потерял сознание. Я в этом уверен. Мне нужно немедленно лететь туда.

— Разумеется, – согласился Йоно, чей широкий черный лоб избороздили морщины беспокойства. – Мы немедленно начнем собираться. Вы с Фарго держите «Многообещающий» наготове, а я извещу Космическое Командование о том, что уезжаю в срочную командировку, и…

— Вы не понимаете, – простонал Норби. – Для этого уже нет времени. Первый Ментор сказал, что всей планете угрожает опасность. За секунду перед тем, как он умолк, я успел уловить слабый мысленный образ. Думаю, на планету совершено нападение. Мне нужно лететь сейчас же!

— Но только со мной! – завопила Заргл, пользуясь своими крыльями и антигравитационным воротником, чтобы подлететь к Норби. Она опустилась на его шляпу и вцепилась в нее когтями. – Ты обязан взять меня с собой. Если на мой дом напали, то я должна помочь своим близким.

— Ты еще слишком маленькая, – возразил Норби. – Там будет опасно для маленьких…

— Нет! – Заргл застучала когтями по шляпе робота. – Возьми меня с собой. Я хочу домой!

— Ну хорошо, – сдался Норби. – Итак, прощайте…

— Я тоже иду, – произнес Джефф низким, решительным голосом. Он крепко ухватился за руку Норби и оттолкнул Оолу другой рукой. – Отстань, Оола!

Но Оола вцепилась коготками в его рубашку и продолжала держаться.

— Все! – сказал Норби и исчез из квартиры Уэллсов вместе с Джеффом, Заргл и Оолой.

Глава 2 Вторжение на Джемию

Оказавшись внутри маленького защитного поля, генерируемого Норби в гиперпространстве, Джефф попытался расслабиться и восстановить дыхание. Кроме того, он пытался успокоить Оолу, вонзившую когти ему в плечо, и наверное, тревожно урчавшую, – хотя, кроме осязания, ни одно из чувств здесь не работало, и Джефф не мог видеть, а тем более слышать ее.

Он попытался телепатически обратиться к Норби:

«Кто атакует Джемию?»

«Первый Ментор не сказал об этом».

«Заргл все еще с нами?»

«Я здесь, Джефф, на шляпе у Норби. Мы скоро будем дома?»

«Уже сейчас!» (это был Норби).

Джефф со стуком приземлился на холодный каменный пол. Было темно, но не настолько, чтобы он не мог разобраться, куда они попали. Они находились в большом зале замка Менторов.

— Прямо в точку! – гордо произнес Норби. – Как всегда!

Джефф счел за благо промолчать. Ему пришлось отпустить руку Норби, но Оола по-прежнему сидела у него на плечах, яростно урча. Потом она спрыгнула на пол и ощетинилась.

Заргл слетела со шляпы Норби к противоположной стене помещения.

— Менторы здесь! – крикнула она. – Но они… мертвые.

Джефф побежал туда, сопровождаемый Норби и Оолой. Норби внимательно осмотрел Менторов, прикасаясь к каждому из них рукой и сенсорным проводом.

— Мне кажется, они не совсем мертвые, – заключил он. – Они парализованы, но все еще находятся в сознании, просто не могут функционировать. Их как будто погрузили в стазис, хотя здесь нет прибора, генерирующего стазисное поле, – он отошел поближе к Джеффу. – Я никогда не видел ничего подобного, Джефф. Страшная штука. Что могло с ними случиться?

Подняв голову, Джефф посмотрел на старые, почерневшие металлические тела Менторов, возвышающихся над ним. Четыре руки бесполезно свисали по бокам каждого робота, тройные глаза потускнели. Было ли это игрой воображения, или он заметил слабое, угасающее сияние в этих глазах, указывавшее на то, что их владельцы еще живы?

— Ты можешь обратиться к Первому Ментору телепатически? – спросил Джефф.

— Нет, – ответил Норби. – Я только что пытался. Интересно, работает ли главный компьютер замка?

Норби подошел к дальней стене и прикоснулся к переключателю. Часть стены скользнула вбок, но отверстие не появилось, лишь странный, бесформенный голубой барьер.Прикоснувшись к нему, Норби отскочил назад.

— Это силовое поле! Должно быть, Первый Ментор включил его перед тем, как потерял сознание. Оно защищает компьютер, и я не знаю, как его выключить, да и не хочу. Тот, кто напал на Джемию и парализовал Менторов, наверное, захочет уничтожить и компьютер.

Заргл начала громко всхлипывать.

— Я хочу к маме! Где она? Может быть, эти Захватчики что-нибудь сделали и с ней!

— Мы все выясним, Заргл, – успокаивающе произнес Джефф. – Ты оставайся здесь, Норби. Тому, кто выключил Менторов, явно не нравятся роботы, поэтому ты тоже в опасности. Мы с Заргл спустимся в поселок…

— Но не одни! – перебил Норби. – Со мною ты всегда можешь быстро покинуть Джемию. Менторы не могли скрыться, так как у них нет встроенных гипердвигателей, а я могу. Поэтому я пойду с вами.

— Кто здесь? – отдаленный крик эхом отозвался от стен огромного зала. По-видимому, он донесся из коридора. – Кто находится в Зале Менторов?

— Это голос Великой Драконицы! – воскликнула Заргл и устремилась к входной двери. Джефф взял на руки Оолу и последовал за ней вместе с Норби, семенившим сбоку: робот выпустил телескопические ноги лишь на одну треть.

В дверях появилась Великая Драконица. Ее роскошный пурпурный плащ волочился сзади, прикрывая чешуйчатый зеленый хвост, когда она размашистым шагом подошла к Джеффу. Бриллиантовые колпачки на ее клыках сверкали ярко, как всегда, но она выглядела очень подавленной. За ней шла драконица поменьше, протягивавшая лапы к Заргл.

— Мама! – воскликнула Заргл, бросившись в объятия Зи. – С тобой все в порядке?

Пока Зи успокаивала свою дочь, Великая Драконица ухватила Джеффа за руку своей когтистой лапой.

— Джемия обречена, если мы не сможем помочь ей, – хрипло простонала она. – Нелепо думать, будто мы можем спастись, пока эти отвратительные Захватчики то и дело появляются прямо из ниоткуда. Я даже не могу взлететь, чтобы скрыться от них: они застали нас врасплох и лишили нас всех антигравитационных воротников. Нам с Зи пришлось добираться до замка пешком! Мы хотели узнать, почему Менторы ничего не предпринимают.

— Менторы парализованы, – объяснил Норби. – И я не знаю, как освободить их. Проход к компьютеру прегражден силовым полем.

— Тогда мы пропали, – вздохнула Великая Драконица, опустившись на свой массивный хвост. Она была самой большой из джемианских дракониц – такой же высокой, как Джефф.

— Мы постараемся помочь, – пообещал Джефф.

— Не знаю, сможете ли вы это сделать. Ваш корабль хорошо вооружен? Вы привели с собой флот Федерации? Думаю, понадобятся все ваши силы, чтобы справиться с Захватчиками. Я уже так отчаялась, что даже буду рада видеть вашего огромного адмирала с грохочущим голосом.

— Боюсь, что мы оставили всех дома и примчались сюда, – пробормотал Джефф. – Норби рванулся с такой скоростью…

— У вас нет даже одного корабля?

— Мы незнакомы с обстановкой, Ваше Величество. Первый Ментор успел передать нам очень мало информации. Как только мы выясним, что здесь происходит и какая помощь вам требуется, то, поверьте, вернемся сюда во всеоружии. А теперь расскажите нам о Захватчиках, мэм.

Великая Драконица устало потерла чешуйки на лбу.

— Я почти ничего не могу сказать, кроме того, что они выглядят отвратительно, а ведут себя еще хуже. Похоже, они умеют отключать любое механическое оборудование. Если бы вы прилетели на «Многообещающем», они сделали бы так, чтобы вы не смогли взлететь. Нет, все бесполезно!

— Захватчики умеют летать? – спросил Джефф.

— Не совсем, – ответила Зи. – Они парят и передвигаются так, словно выталкивают из себя сжатый воздух.

— Они омерзительны, – добавила Великая Драконица. – Я улетала от них, пытаясь ускользнуть от их скользких щупалец, и уже изготовилась к обороне, когда они сорвали с меня антигравитационный воротник. За всю жизнь меня еще ни разу так не унижали. Мне пришлось изо всех сил махать крыльями, чтобы смягчить свое падение. Разумеется, мои крылья прекрасны, но они недостаточно велики для полета без помощи антиграва, особенно если вы так же массивны и величественны, как я. Я чувствую себя так, словно предала надежды своего народа. В конце концов, Великие Драконицы всегда должны… да, о чем бишь я говорила?

— О том, что с вами дурно обошлись, мэм, и унизили Вас, – вежливо напомнил Джефф. Великая Драконица обладала чрезмерно развитым чувством собственного достоинства.

— Совершенно верно, – сердито произнесла она, выдохнув маленький язычок пламени. – Если ты откроешь входную дверь и выглянешь наружу, то, возможно, увидишь Захватчиков, парящих над нашим селением. Они возникают из ниоткуда, прямо как вы с Норби, когда появляетесь из гиперпространства. Насколько мне известно, они не разговаривают. Просто летают туда-сюда, отключают электричество, срывают с нас воротники, забирают наших маленьких роботов-помощников… а теперь в придачу парализовали наших любимых Менторов! У них нет ни рук, ни ног, только гадкие щупальца вокруг рта. Фу!

Заргл выглянула из-за двери.

— О, Джефф, это похоже на картинку, которую ты показывал мне в земной энциклопедии, – прошептала она. – Пузатые, сплюснутые дирижабли – только мне кажется, они гораздо меньше настоящих дирижаблей.

Джефф выглянул наружу. Шестеро Захватчиков, висевших над деревьями, действительно напоминали старинные воздушные суда, давным-давно вышедшие из употребления на Земле. Правда, дирижабли не были такими бесформенными и не имели щупалец. По его прикидкам, наиболее крупные экземпляры примерно вдвое превосходили его в росте.

— Эти Захватчики ведут себя так, словно цивилизованным существам не нужна помощь механизмов и приборов, – раздраженно заметила Зи. – Если мы, драконы, будем вынуждены выполнять всю физическую работу, которую делают наши роботы, то как мы останемся цивилизованными? Может быть, мы и живем в маленьких поселках, зато благодаря Менторам обладаем развитой культурой. Мы расселены по всему островному континенту. Если у нас не останется средств электронного общения или хотя бы способности летать, наши селения окажутся изолированными друг от друга: ведь мы не можем разговаривать телепатически, если не прикасаемся друг к другу. В результате мы погрузимся в пучину варварства и будем изрыгать пламя, словно примитивные драконы.

— Нужно что-то делать! – сурово произнесла Великая Драконица, взмахнув когтистой лапой. Однако она почему-то не добавила, что именно следует делать.

В этот момент Оола выбежала через приоткрытую дверь на каменную террасу снаружи. Джефф попытался схватить ее, но промахнулся. Оола прыгнула на какой-то зеленый предмет в форме маленькой подушки и громко замяукала.

Великая Драконица вздохнула.

— Это мать Оолы, любимица Первого Ментора, – пояснила она. – Одна из моих подданных перед побегом из замка доложила, что она храбро атаковала одного из Захватчиков. Но тот ужалил ее своим щупальцем – они бъются током, я знаю по собственному опыту! – и ей пришлось окружить себя защитной оболочкой.

Оола заскулила и подняла нос к мальчику, явно расстроенная случившимся.

— Она собирается завыть, – встревоженно сказал Джефф. – Это наверняка привлечет сюда Захватчиков.

Он метнулся наружу, схватил Оолу и принялся лихорадочно гладить ее вставшую дыбом шерсть.

— Берегись, Джефф! – крикнул Норби из-за двери.

Тень закрыла Джеффа от теплых лучей джемианского солнца. Взглянув вверх, он увидел Захватчика прямо у себя над головой. Когда щупальце протянулась к нему, Оола с шипением прыгнула вперед и выпустила когти.

Щупальце вздрогнуло и отдернулось. Захватчик поднялся повыше.

Великая Драконица вылетела из-за двери, воинственно размахивая когтистыми лапами.

— Ты, грубое чудовище! Я приказываю тебе покинуть нашу планету! Ты не имеешь права вмешиваться в дела разумных существ.

Захватчик снова приблизился. Джефф пытался удержать Оолу, извивавшуюся в его руках.

К этому времени Ооле, недостаточно сообразительной, чтобы воспользоваться преимуществами своего антигравитационного воротника, так сильно захотелось сразиться с противником, что антиграв включился автоматически. Она вырвалась из рук Джеффа и подплыла сбоку к раздутому туловищу Захватчика. Когда ее когти проткнули морщинистую кожу, послышалось характерное шипение выходившего наружу воздуха.

Глаза Великой Драконицы расширились: она внезапно поняла, что у Оолы есть антигравитационный воротник.

— Оола, – крикнула она, топая ногами и стуча хвостом. – Спускайся вниз и отдай мне свой воротник! Я сама выпущу воздух из этого дряблого мешка!

Она обнажила клыки и выпустила когти на всю длину.

Разумеется, Оола не обратила внимания на ее слова. Она снова атаковала, но на этот раз Захватчик отогнал ее своими щупальцами. Великая Драконица встала в боевую стойку, поигрывая мускулами.

— Спускайся вниз, мерзкий червяк, и дерись как честное существо! Я превращу тебя в желе, а заодно выскажу все, что я о тебе думаю. Аргх!

Речь Великой Драконицы прервалась, когда щупальце обвилось вокруг ее горла. Она замахнулась лапой, а ее хвост с размаху врезался в серое туловище. Послышался треск, и внезапно Захватчик исчез, забрав с собой Великую Драконицу.

— О, нет! – воскликнула Зи. – Они забрали мою тетушку! Они забрали нашу возлюбленную Великую Драконицу. Теперь они убьют ее.

— Думаю, в замке нам будет безопаснее, – сказал Джефф. – Идите туда, а я пока что заберу Оолу.

Это было легко сказать, но не так легко сделать. Оола смотрела с холма вниз, на поселок, и злобно скалила зубы. Каждый раз, когда Джефф пытался схватить ее, она отбегала в сторону, спускаясь все ниже и ниже.

— Оола! – кричал Джефф. – Иди сюда, глупая!

Норби, выглянувший из-за двери, втянул ноги в бочкообразное туловище и поднялся на своем антиграве.

— Я поймаю ее для тебя, Джефф, – пообещал он.

Он помчался к Ооле, а Джефф вприпрыжку побежал за ним.

Норби успел первым, подхватил разозленного зверька и передал его Джеффу.

— А теперь вернемся домой и послушаем, что скажет адмирал по поводу этой ситуации, – предложил он. – Может быть, нам в самом деле понадобится весь земной флот – но тогда адмиралу придется рассказать людям о Джемии.

— Пожалуй, самое время, – заметил Джефф, хватаясь за воротник Оолы и изо всех сил думая «вниз», пока она думала «вверх». Воротник, подчинявшийся мыслям прикасавшихся к нему существ, исполнял наиболее сильную команду.

— Может быть, Федерация сделает Джемию одним из своих членов, хотя джемианцы не похожи на людей, – сказал он, пыхтя от усилий. Но тут послышался хлопок, и Захватчик возник из пустоты над головой у Джеффа. Щупальца моментально протянулись к нему, и пока он отбивался от них, рядом загремел голос Норби:

— Прекрати, иначе я вышибу из тебя дух!

В минуты опасности Норби мог быть храбрым, как лев. Он взмыл в воздух и врезался в бок Захватчика. Тот издал звук, похожий на «Умпф!», и схватил Норби вместо Джеффа.

— Уоррр! – рычала Оола, стараясь укусить Захватчика.

— Норби! – крикнул Джефф, пытаясь дотянуться до маленького робота.

Захватчик, державший Норби в своих щупальцах, исчез так же внезапно, как и появился.

— Норби! – застонал Джефф, охваченный внезапным чувством утраты.

— Возвращайся, Джефф, – крикнула Зи. – Прячься в замке! Сюда летят другие Захватчики.

Джефф карабкался вверх по склону, держась за Оолу. Но он не успел. Один из Захватчиков догнал его перед самой дверью.

Серые резиновые щупальца обвились вокруг его талии и сбили с ног. Захватчик начал подниматься все выше и выше, над шпилями замка. Джефф держался за Оолу и ее антигравитационный воротник. К захватчику, пленившему его, присоединились другие. По движениям их щупалец Джефф понял, что они каким-то образом общаются друг с другом, но он не слышал звуков речи. Может быть, они объяснялись на языке жестов?

У него разболелась голова. Щупальца, державшие его, неприятно вибрировали. По-видимому, Ооле тоже не нравилось это ощущение. Она взвыла, изогнулась на руках у Джеффа и вонзила зубы в ближайшее щупальце.

Захватчик, державший их, затрясся крупной дрожью. У Джеффа еще сильнее заболела голова, и он потерял сознание.

Глава 3 В океане

Когда Джефф открыл глаза и заворочался, с трудом возвращаясь к действительности, стояла ночь. Он сразу же понял, что находится не на Земле, не на Джемии и ни в одном из известных ему мест. Небо над ним было так густо усыпано яркими звездами, что создавалось впечатление рассеянного лунного света.

— Должно быть, мы попали в центр шарового звездного скопления, – пробормотал он.

Захватчик все еще нависал у него над головой. Джефф мог видеть его как тень на фоне звездного неба. Во всех направлениях до самого горизонта простиралась одна лишь вода. Стояла прохладная, ясная ночь, лишь вдалеке проплывала стайка облаков.

Они двигались быстро. Джеффу показалось, что толчки воздуха выходят из двух кожистых складок, ритмически открывавшихся и закрывавшихся с каждой стороны тела Захватчика. Легкий ветерок ерошил его волосы.

Да, Захватчики могли передвигаться с помощью реактивной тяги, но они все же были слишком большими и тяжелыми, чтобы летать без антигравитационных приспособлений. Джефф положил руку на воротник Оолы – единственный предмет, способный спасти его от падения, если Захватчик ослабит свою хватку.

Куда они летят? Бесполезный вопрос, ведь внизу не просматривалось ни одного клочка сухой земли, куда можно было бы опуститься. Джефф видел лишь отблески звезд в спокойной воде, и в нем крепла уверенность, что даже при свете дня океан будет таким же пустым и безжизненным.

Как долго продлится полет? Оола начала жалобно скулить, требуя пищи, и Джефф плотнее прижал к себе маленькое пушистое тельце. Другой рукой он осторожно прикоснулся к щупальцу Захватчика, поежился и горько пожалел о том, что Норби нет рядом. Как здорово было бы стряхнуть с себя ненавистные щупальца, подняться с маленьким роботом на его антиграве и вернуться на Землю через гиперпространство! Как здорово было бы услышать голос Норби, или хотя бы прочесть его спокойные, уверенные мысли! А теперь…

В своих бесплодных мечтаниях Джефф позабыл об Ооле, и та, обнаружив у себя под боком кончик щупальца, впилась в него острыми зубками.

Щупальце вздрогнуло и развернулось. Джефф упал, но уже в следующее мгновение снова поднялся: они с Оолой одновременно подумали «вверх». Захватчик развернулся и начал приближаться к ним, вытянув щупальца. Его желтые глаза тускло, угрожающе светились.

— Уоррр! – заворчала Оола, предупреждающе оскалив клыки.

Захватчик остановился, а затем, словно решив, что Джефф с Оолой не стоят его внимания, повернулся головой вниз и нырнул в океан.

Джефф посмотрел ему вслед. Видимо, они прибыли к месту назначения, куда их нес Захватчик, и Оола попросту немного поспешила со своим укусом. Что теперь?

— Мяу! – тон Оолы означал: «Я голодна, и хочу знать, скоро ли меня покормят».

Джефф тоже проголодался. На дне рождения адмирала Йоно он ел гораздо меньше других. За исключением последнего таинственного блюда, которое ему так и не довелось попробовать, он готовил сам, и был слишком занят. Теперь у него заурчало в животе, а внизу не было ничего, кроме воды.

Ничего, кроме воды? Звездный свет быстро тускнел. Край неба начал светлеть, и когда красноватое солнце поднялось над горизонтом, его лучи осветили несколько странных черных предметов. С трудом манипулируя воротником Оолы, Джефф смог подлететь поближе и рассмотреть их.

Высокие черные цилиндры высовывались прямо из океана. Вода вокруг них казалась значительно светлее, чем в других местах.

Джеффу хотелось еще приблизиться, но каждый раз, когда он забывал думать «вверх», его стремительно тянуло к водной поверхности, поскольку Оола думала «вниз».

— В чем дело? – нетерпеливо спросил Джефф.

— Мурр! – выразительно отозвалась она и лизнула его в подбородок. От щекотки Джефф рассмеялся. В то же мгновение они полетели в воду. Джефф вымок до пояса, прежде чем успел с достаточной силой скомандовать «вверх», но даже после этого они не поднялись высоко.

— Я не хочу купаться, Оола. Мне хочется домой – Заргл недавно тоже хотела попасть домой, – но теперь со мной нет Норби. Давай-ка рассмотрим эти цилиндры.

Приложив величайшие усилия, Джефф смог расположиться над ближайшим цилиндром. Цилиндр оказался не сплошным; опустившись на верхушку, Джефф обнаружил, что металлический обод достаточно широк для сидения, если не делать резких движений. Черный металл был тепловатым на ощупь. Заглянув в отверстие, он сначала увидел лишь темноту, но затем ощутил дуновение воздуха, словно какое-то огромное существо дышало через выведенную на поверхность трубу.

Полый центр цилиндра был достаточно велик, чтобы проникнуть внутрь, и Джефф уже собрался исследовать его глубины, когда уловил серебристый отблеск металлической решетки, преграждавшей путь далеко внизу. Он решил, что попытка выломать решетку ни к чему не приведет, и приступил к выработке плана дальнейших действий, но Оола прервала его размышления. Она потянула носом воздух и выскользнула из его рук.

Застигнутый врасплох, Джефф потерял равновесие. Он изо всех сил вцепился в край цилиндра, стараясь удержаться от падения внутрь или в воду. Оола медленно опускалась на антигравитационном воротнике, пока не превратилась в едва заметную зеленую точку, разгуливавшую по решетке.

Джеффу пришлось подождать, пока она не удовлетворила свое любопытство. Убедившись в том, что прохода нет, Оола попыталась запрыгнуть наверх, потом вскарабкаться по гладкой стене цилиндра. Лишь после этого отчаяние заставило ее включить воротник. Раскинув лапы, она поднялась к Джеффу, и тот прижал ее к груди.

— Все хорошо, Оола. Мы не можем пройти этим путем, но там должно быть здание или какое-нибудь сооружение с воздухом внутри. Нужно попробовать найти вход.

Конечно, Джефф не был уверен в существовании подводного здания, но воздух, поднимавшийся из цилиндров, должен был откуда-то выходить. Эта мысль придавала ему оптимизма.

Оола забарахталась у него на руках, увидев в воде что-то очень привлекательное для себя. «Должно быть, водоросли или какая-нибудь растительная живность», – подумал Джефф. Хотя предки Оолы были выведены из породы весьма плотоядных хищников, они превратились в ревностных вегетарианцев, способных употреблять в пищу почти все, не имевшее животного происхождения.

«Почти все», – подумал Джефф. Оола могла есть джемианскую и земную растительность без вреда для себя, но что, если растения в этом мире окажутся ядовитыми?

Теперь, когда воздух достаточно прогрелся, он смог увидеть поднимающиеся к поверхности растения. Маленькие пучки плоских, серповидных листьев, почти одного цвета с зеленовато-синей водой, чередовались с белыми цветочками-шариками на тонких, коротких черенках. Они немного напоминали водяные лилии, но не более того.

— МЯ-АУ! – вывернувшись из рук Джеффа, Оола прыгнула в океан, прямо на плавающие растения. Ее челюсти щелкнули, и она поднялась обратно к краю цилиндра, таща за собой длинный стебель, покрытый пучками листьев и белыми цветками, похожими на маленькие грибы-дождевики.

Приземлившись рядом с Джеффом, Оола с жадностью принялась за еду. Оола всегда ела с жадностью.

Цветы ей не понравились; попробовав один, она больше не обращала на них внимания. Стебель тоже был отвергнут после непродолжительной дегустации, зато листья поедались в больших количествах. Насытившись, Оола облизнулась, умылась лапкой и замурлыкала.

— Отлично, – сказал Джефф. – По крайней мере, один из нас наелся. Если бы я только смог связаться с Норби… – Он закрыл глаза и сосредоточился, но безуспешно. Для телепатического общения ему нужно было прикасаться к Норби.

Ни разу в жизни Джефф не чувствовал себя таким одиноким. Сидя над бескрайними просторами неизвестного океана без всякой надежды попасть домой, он ощутил приступ темного отчаяния. Чтобы избежать катастрофы, он сделал глубокий вдох и произнес немного измененную версию ритуальной литании, исполняемой в день летнего солнцестояния:

«Я земное существо, часть жизни, развивавшейся на Земле. Сейчас я далеко от дома, но по-прежнему остаюсь частью Вселенной, частью ее жизни. Все является частью Вселенной, каким бы странным или опасным оно ни казалось. Я постараюсь избавиться от страха и решить, что делать дальше».

Поглаживая Оолу, чтобы отвлечься от мысли о жажде и голоде, Джефф смотрел на океан. Сперва ему хотелось, чтобы на горизонте появился корабль или хотя бы что-нибудь. Когда этого не произошло, он печально задумался о том, как было бы хорошо чувствовать себя дома в океане.

Ему захотелось стать изящной рыбкой с плавниками и жабрами, или тюленем с ластами, или даже бобром с замечательным плоским хвостом, которым можно пользоваться как рулем. Он почти забылся в мечтах, но тут руки подсказали ему, что с Оолой происходит что-то непонятное.

Джефф посмотрел на нее. Оола изменила свою форму. Она стала у́же и длиннее; ее лапы сделались похожи на ласты, а хвост широким и плоским. Потершись мордочкой о его подбородок, она зевнула и нырнула в воду.

— Оола, вернись!

Не обращая внимания на крик Джеффа, Оола поплыла дальше. По-видимому, она получала огромное удовольствие от купания.

Джефф понимал, что если он хочет вернуть Оолу с ее антигравитационным воротником, то ему придется промокнуть. Он прыгнул в воду, нырнул и поднялся к поверхности, по пути заметив, что вода оказалась вовсе не такой холодной, как он ожидал, и поразительно чистой. Снова нырнув, он увидел, что черный цилиндр опускается к белесой поверхности, на которой росло много водорослей. Он подплыл ближе и увидел такие же серповидные листья, как и те, которые ела Оола. Время от времени тонкие стебли отрывались от общего основания и медленно поднимались к поверхности.

Оола опустилась к «саду водорослей», сжевала несколько листьев и вернулась к Джеффу, удовлетворенно мурлыкая. Джефф крепко взялся за ее воротник: среди водорослей мелькали какие-то другие существа, появлявшиеся и исчезавшие так быстро, что он не мог как следует рассмотреть их. Они были маленькими, еще меньше Оолы, и, возможно, неопасными, но кто знает?

С нелегким чувством Джефф понял, что не осмеливается отпустить от себя Многоцелевое Домашнее Животное. Без воротника Оолы ему придется плавать в океане, потому что он не сможет самостоятельно забраться на стенку цилиндра.

Ооле хотелось играть, в то время как Джефф стремился лишь удержать голову над водой. Должно быть, его упорное нежелание остаться без воздуха вдохновило Оолу, так как она внезапно изменилась. Ощупав ее, Джефф обнаружил по обе стороны ее шеи кожистые складки, которые немного приоткрывались каждый раз, когда она ныряла. Жабры?

— Ты превращаешься в рыбу, Оола? – спросил Джефф.

Но Оола не потеряла своих клыков и доказала это, оскалившись и выпустив множество пузырьков воздуха, когда ее голова снова оказалась под водой. Всмотревшись в прозрачную толщу, Джефф увидел приближавшийся к ним светло-серый силуэт.

Захватчик? У него было вдвое больше щупалец, чем у обычного Захватчика, и он вдвое превосходил своими размерами тех, кого Джеффу приходилось видеть раньше. Его туловище казалось почти цилиндрическим, сплющиваясь сзади в некое подобие хвоста. Лишь его отвратительные желтые глаза были такими же. Он направлялся к Джеффу.

Оставалось лишь подниматься вверх, но Оола отказывалась подчиниться. Ей хотелось встретиться с новым врагом и вступить в драку. Да, она была вегетарианкой, но в ее повадках сохранилось кое-что от саблезубого тигра.

Напрягая всю свою волю и разум, Джефф все-таки одержал верх. Захватчик не последовал за ними. Он начал плавать кругами, иногда высовывая щупальца и пытаясь схватить Джеффа, но тот оставался недосягаемым.

Однако Ооле не нравилась такая манера борьбы. Непрестанно извиваясь, она сумела-таки выскользнуть из рук Джеффа и прыгнула в воду прямо на Захватчика. Джефф, не имеющий антигравитационного воротника, последовал за ней. Он поплыл прочь со всей скоростью, на которую был способен, но когда он обернулся, жуткое существо почти настигло его.

Потом, по непонятной для Джеффа причине, Захватчик замедлил ход. Его щупальца потянулись назад вместо того, чтобы схватить Джеффа. Что-то явно беспокоило его.

Опустив голову под воду, Джефф увидел Оолу, вцепившуюся своими длинными и острыми когтями в одну из складок на боку Захватчика. Одновременно она наносила все новые и новые удары клыками, так похожими на грозное оружие саблезубого тигра. Из раны хлынула голубоватая жидкость: Захватчик быстро терял кровь.

Наконец он сдался. Повернувшись, он быстро поплыл в сторону от Джеффа и черных цилиндров, унося с собой Оолу.

Джефф остался в одиночестве. Он подплыл к ближайшему цилиндру и попытался обхватить его руками для поддержки на воде, но тот оказался слишком широким.

В рот ему попало немного морской воды. Вкус соли был не таким сильным, как в земных океанах, но Джефф решил, что такую воду все же пить не стоит. С другой стороны, его все сильнее мучила жажда.

Потом он заметил капли, сконденсировавшиеся на борту металлического цилиндра. Может быть, это пресная вода? Скорчив гримасу, Джефф лизнул влажный металл. Вкуса соли не чувствовалось, но даже облизав все капли, он по-прежнему испытывал жажду, и к тому же оцарапал язык.

— Мяу? – перед ним вынырнула кошачья голова Оолы. На ее носу вздулась маленькая шишка, одно ухо опустилось, но в остальном она выглядела очень довольной собой. Джефф положил руки на ее воротник и решил снова подняться на верхушку цилиндра, а потом спуститься внутрь и попробовать вскрыть решетку.

У Оолы были другие планы. Она внезапно нырнула, потащив Джеффа за собой.

Задержав дыхание, он увидел, что Оола быстро плывет над белесой поверхностью, резко обрывавшейся у края прозрачной воды. Потом она углубилась в темную воду. У Джеффа кончился воздух, и он отпустил Оолу.

Пока он плавал на поверхности, жадно глотая воздух, мокрая пушистая голова ткнулась ему в подбородок.

— Мурр? – вопросительно мяукнула Оола.

— Я не могу плыть с тобой, – объяснил Джефф. – Я не могу отрастить плавники, как ты.

Она постучала по его груди своей лапкой-ластой и снова отплыла в сторону, потом обернулась и раздраженно мяукнула.

— Я не могу! – закричал Джефф, тряся головой.

Оола вернулась. Джефф погладил ее, думая о том, что по крайней мере один из них сможет выжить на этой водной планете. Он представил себя полностью экипированным для подводного плавания, наслаждающимся исследованием незнакомого океана. Машинально поглаживая Оолу, он ощутил, как что-то начало расти из ее загривка, и в изумлении опустил глаза. Это было похоже на трубку с расширяющимся концом, откуда поднимались пузырьки воздуха.

— Оола, ты изобрела дыхательную трубку? – озадаченно спросил Джефф. Некоторое время он пытался представить, как Оола может дышать жабрами под водой, легкими – над водой, и при этом иметь достаточно свободного воздуха для дыхательной трубки. Подобная физиология превосходила его понимание. Ради эксперимента он попробовал дышать воздухом из трубки и обнаружил, что это вполне возможно. Наверное, там содержалось больше углекислого газа, чем в свежем воздухе, и он немного попахивал водорослями, но тем не менее был пригоден для дыхания.

Когда Оола нырнула в следующий раз, Джефф держался за ее воротник и дышал ее воздухом. Она плыла под ним, совершая волнообразные движения, а Джефф работал ногами, помогая ей. Они проплыли к краю мимо черных цилиндров, затем спустились вдоль стены, не превышавшей по высоте четырехэтажный дом на Манхэттене. Джефф вперился взглядом в сумрак океана за зданием, но не увидел никаких целых конструкций, хотя местность была усеяна фантастическими руинами каких-то строений и гнутыми металлическими балками, густо обросшими водорослями и ракушками.

За руинами склон опускался вниз в такую кромешную темноту, что Джефф ничего не мог разглядеть. Когда Оола захотела вернуться к зданию, он решил не спорить. Они приблизились к белесой стене. Внезапно Оола потащила Джеффа за особенно крупный куст водорослей. Когда он оглянулся посмотреть, от чего она убегает, то едва не выпустил воздушную трубку.

Захватчики!

Их было трое – гладких и лоснящихся, а не дряблых и морщинистых, как те, которых он видел на Джемии, хотя с таким же количеством щупальцев. Может быть, эти существа подразделяются на разные виды?

«Когда они находятся над водой, то воздух, распирающий их изнутри, заставляет их выглядеть жирными и раздутыми», – внезапно догадался Джефф. Он смотрел, как Захватчики подплывают к зданию и огибают его слева. Потом они исчезли из виду.

«Следуй за ними», – подумал Джефф, подталкивая Оолу. Она не могла понимать мысли, но ее разум отзывался на эмоции и чувства того, кто прикасался к ней. Она повернула нос в указанном направлении и поплыла, увлекая Джеффа за собой.

Там была дверь. Она выглядела как необычно большой и круглый вход в воздушный шлюз без замка или дверной ручки. Должно быть, Захватчики проникли в здание именно отсюда, но Джефф не мог понять, каким образом им это удалось. Ощупав дверь, он обнаружил выпуклость с двумя углублениями сбоку. Он нажал сначала на одно углубление, потом на другое, но ничего не произошло.

Джефф задумался. Захватчики имели кольцеобразное расположение щупалец, способных изгибаться в разных направлениях, поэтому возможно, что нужно было одновременно нажимать на оба углубления. Осторожно втолкнув заднюю часть тела Оолы под свою расстегнутую куртку, чтобы она не могла уплыть от него, Джефф попытался нажать сразу на оба углубления, вытянув руки так далеко, как только мог.

На этот раз дверь разошлась в стороны, и он поплыл в кромешную темноту, опускаясь вниз по мере того, как вода уходила из шлюза. Наконец он встал на пол, выпустил воздушную трубку и подумал о кошке с четырьмя ногами, без жабр и плавников.

Когда открылась внутренняя дверь, тело Оолы приобрело свою нормальную форму. Они вошли в тускло освещенную прихожую.

Джефф опустил Оолу на пол. Отряхнувшись, словно мокрая собачонка, она уселась и принялась по-кошачьи вылизывать шерсть. Она оставалась совершенно спокойной. Впрочем, и Джефф не волновался – комната была пустой, хотя и могла вместить нескольких Захватчиков. В дальней стене имелось три двери, круглых, но усеченных внизу под уровень пола.

Какую дверь попробовать?

Джефф вздохнул и уселся на пол. Сняв мокрые ботинки, он связал их вместе шнурками и перекинул через плечо. Пока он сидел, ему показалось, что он почувствовал голос Норби.

Почувствовал? Он не слышал голоса, как при разговоре или даже как при телепатическом общении. Это было ощущение.

Он абсолютно ничего не слышал, однако был абсолютно уверен, что Норби пытается связаться с ним. Норби где-то здесь!

Какую же дверь выбрать?

Глава 4 В тюрьме

Пока Джефф размышлял над этим вопросом, средняя дверь разошлась в стороны, и оттуда выкатилась тележка – обычный ящик на колесах.

— Мяу-у! – мяукнула Оола своим самым жалобным голосом. И не удивительно: Оола всегда была голодна, а от ящика хорошо пахло. Теперь, после всех усилий, потраченных на выращивание жабр и дыхательной трубки (требовавших больших энергетических затрат), она очень проголодалась, несмотря на съеденные листья. Она вперевалочку направилась к тележке, медленно катившейся к центру комнаты. Принюхавшись, она потрогала ящик лапкой, но тот никак не отреагировал. Затем тележка резко повернулась и покатилась к двери слева от Джеффа. Оола кинулась следом.

— Подожди меня! – крикнул Джефф, босиком устремляясь за ней. По мере того, как его голова прояснялась после подводного плавания, он осознал присутствие постоянного фонового звука: слабого, монотонного гула, словно в здании работали какие-то механизмы. Впрочем, это было логично, поскольку воздух внутри оставался свежим. Какое-то оборудование должно было осуществлять циркуляцию, всасывая воздух через одни цилиндры и выпуская наружу через другие.

Дверь слева открылась. Тележка перекатилась через плоский порог в коридор. Оола и Джефф двинулись следом. Им повезло: здесь не было Захватчиков. Тележка целенаправленно катилась вперед к дальнему концу коридора, где перед ней разошлась новая дверь, еще больших размеров. Она въехала внутрь; туда же последовали Джефф с Оолой.

Ему пришлось быстро взять Оолу на руки и притаиться за кустом, поскольку здесь было полно Захватчиков. Это место вообще было трудно назвать комнатой – оно больше напоминало огромную пещеру, усаженную деревьями и кустарниками.

Тележка покатилась по узкой тропинке, поворачивавшейся и спускавшейся вниз по пологому склону, и достигла большого бассейна, где плескались несколько Захватчиков, перебрасывавшихся разноцветными шарами над водой.

«Комната отдыха?» – подумал Джефф, стараясь приглушить голодное урчание Оолы. Ящик, так заинтересовавший ее, остановился у края бассейна, крышка откинулась.

Захватчики собрались вокруг тележки, вынимая предметы, похожие на зеленые и бурые кубики. Они брали их щупальцами и запихивали во рты, открывавшиеся под тупыми рыльцами. Процесс еды настолько занимал их внимание, что Джефф спокойно снял с себя одежду, решив высушить ее в тепле. Развесив ее и поставив ботинки рядом с собой, он остался в укрытии за кустарником, наблюдая за Захватчиками из-за переплетения ветвей.

Тем временем Оола обнаружила какое-то съедобное растение, отвлекшее ее от намерения присоединиться к трапезе Захватчиков. Джефф по-прежнему оставался голодным; кроме того, его мучила жажда. Должно быть, жажда обострила его чувства, так как за слабым гулом работающих механизмов ему послышалось журчание текущей воды. Встав на четвереньки, он пополз в направлении звука, исходившего от ближайшей стены.

Струйка воды вытекала из трубы в стене, образуя крошечный ручеек, сбегавший вниз по склону в бассейн. Джефф попробовал воду, обнаружил, что она пресная, и жадно напился.

Он сразу же почувствовал себя лучше. Когда у вас во рту сухо, то трудно сказать, что вас больше мучит – жажда или беспокойство. Обсохнув и утолив свою главную потребность, Джефф забыл о недавних страхах и задумался о том, что делать дальше.

«Но что я могу сделать?» – подумал он. Он обвел взглядом окрестности. Деревья и другие растения, разумеется, были ему незнакомы. Он поднял взгляд к потолку и разинул рот от изумления.

Потолок был сделан из стекла или какого-то прозрачного материала. Над ним виднелись маленькие существа, похожие на рыб, плававшие в чистой голубой воде. Если бы они с Оолой проплыли над зданием в этом месте, то Захватчики могли бы заметить их.

В стене напротив виднелась другая дверь. Может быть, попробовать пробраться туда? Трудность заключалась в том, что посредине находился бассейн. Захватчики в любой момент могли наполниться воздухом, подняться над водой и в два счета догнать его.

Пока он смотрел на другую дверь, она раскрылась, и в зал въехала тележка с ящиком больших размеров, покатившаяся по наклонной тропинке к бассейну.

— Я сожгу вас дотла за такое возмутительное обращение с моей особой! – закричал по-джемиански хорошо знакомый голос.

Ящик оказался клеткой, а внутри нее, яростно тряся прутья решетки, стояла Великая Драконица. Джефф ухитрился схватить Оолу как раз в тот момент, когда она собиралась побежать навстречу своей знакомой.

Подкатившись почти к краю бассейна, клетка остановилась у тележки с едой. Захватчики принялись вынимать зеленые кубики и совать их драконице, раздраженно постукивавшей хвостом.

— Чудовища! Думаете, вы сможете усмирить меня этой тошнотворной стряпней? – Драконица выбросила кубики из клетки и выдохнула язык пламени, заставивший ближайшего Захватчика отпрянуть в сторону. Другой Захватчик плюхнулся в бассейн. Вынырнув на поверхность, он пустил в Драконицу струю воды и заглушил ее пламя.

Один из зеленых кубиков приземлился неподалеку от Джеффа. Он наморщил нос от неприятного запаха и предложил кубик Ооле, съевшей его с явным аппетитом. Джефф покачал головой. После такой трапезы от Оолы тоже будет дурно пахнуть.

— Теперь я не только голодная, но вдобавок и мокрая! – закричала Великая Драконица. – Что вы за примитивный народ? Почему вы не разговариваете? Вы всего лишь воздушные шары-переростки, из которых давно пора выпустить воздух!

Она оскалилась, показав бриллиантовые колпачки на кончиках своих клыков.

Великая Драконица с планеты Джемия никогда не отличалась особенной дипломатичностью.

Теперь Захватчики начали кидать в ее клетку коричневые кубики. Она понюхала один, а затем попробовала.

— Гадость, конечно, – пробурчала она. – Но не слишком отвратительная. Сойдет, чтобы утолить голод. Первый Ментор учил меня постоянно заботиться о своем здоровье, чтобы не терять цивилизованности.

Она съела еще несколько кубиков. Как сильно сейчас хотелось Джеффу установить телепатический контакт, не прикасаясь к ней!

— Ну ладно, – драконица облизнулась. – Вы покормили меня. В моей клетке есть бутылки с водой, и я полагаю, вам кажется, что этого достаточно. Так вот: вы ошибаетесь! Я – Великая Джемианская Драконица, и я хочу немедленно попасть домой. Я требую, чтобы вы отправили меня домой, слышите? – Ее глаза гневно сверкнули. – Вижу, что не слышите или не понимаете. Должно быть, вы слишком тупые. Вы не могли сами построить это здание. У кого вы его украли?

Разумеется, ответа не последовало.

— Выпустите меня!

Самый крупный Захватчик нажал что-то на тележке, и она покатилась вверх по тропинке к той двери, откуда появилась вместе с вопящей Великой Драконицей.

Проследив взглядом за закрывшейся дверью, Джефф надел сырую одежду и ботинки. Ему казалось неудобным спасать Великую Драконицу практически в голом виде.

Однако спасение Великой Драконицы пока представлялось невозможным – по крайней мере, через ту дверь, за которой она исчезла. Захватчики по-прежнему кишели в воде и в воздухе. Они обязательно увидят его.

Джефф сел и задумался, держа на руках Оолу, погрузившуюся в блаженный сон. В отличие от Джеффа и Драконицы, которым отчаянно хотелось вернуться домой, Оола находилась дома всегда и везде, где было тепло, достаточно еды, и рядом находился кто-то знакомый.

«По-видимому, здание имеет круглую форму, – подумал Джефф. – Клетка укатилась куда-то внутрь, поскольку этот зал находится слева и примыкает к внешней стене. В таком случае возможно, что Драконицу увезли в комнату за средней дверью, той, откуда выкатилась тележка с едой».

Остро ощущая отсутствие Норби, готового в трудную минуту перенести его в гиперпространство, Джефф выпил еще немного воды и пошел со спящей Оолой на руках через пустой коридор в прихожую. Там по-прежнему было пусто.

На этот раз он направился к средней двери, автоматически открывшейся при его приближении. Тут не было коридора – лишь большая комната, полная каких-то странных механизмов и огромных металлических контейнеров. В комнате сильно пахло зелеными кубиками. Джефф быстро прошел мимо, удерживая дыхание и надеясь, что Оола не проснется с таким видом, будто не ела сто лет.

В дальнем углу помещения находились другие контейнеры и какая-то гудящая машина, возле которой стоял робот, выполнявший непонятные действия.

Он лишь отдаленно напоминал робота. У него был странный горб вместо головы, восемь рук и колесики вместо ног. Джефф быстро отступил в проход между двумя контейнерами, но робот проехал мимо, словно не замечая его, остановился перед выключателем и повернул его.

Из отверстия над контейнером высунулся змееподобный металлический шланг. Через несколько минут робот закончил манипулировать с переключателями и вернулся к задней стене. В этот момент из зала через внешнюю дверь въехала пищевая тележка, присоединившаяся к роботу. Он открыл крышку и выпустил в ящик целый каскад бурых кубиков из раздаточного шланга.

«Должно быть, водоросли перерабатываются в зеленые кубики, – подумал Джефф. – А для изготовления коричневых существует протеиновая фабрика. Здесь готовят пищу для Захватчиков и для их пленников».

Пищевая тележка проехала мимо него и встала в одну линию с другими тележками, выстроившимися у стены за контейнерами. Все они были открыты, поэтому Джефф подошел ближе и взял коричневый кубик. У кубика оказался вполне сносный вкус и слегка рыбный запах. Джефф был так голоден, что эта еда показалась ему почти изысканным лакомством. Он съел несколько штук, поглядывая на безучастного робота-механика. Возможно, робот даже не подозревал о его существовании.

Набив карманы коричневыми кубиками, Джефф, поколебавшись, добавил несколько зеленых кубиков для Оолы. «Ладно, как-нибудь вытерплю этот запах», – подумал он.

Оола продолжала спать. Джефф задумался о том, где находится Великая Драконица. Возможно, в другом конце комнаты есть еще одна дверь.

Дверь в самом деле нашлась и даже открылась, но в комнате за нею было гораздо темнее. Когда глаза Джеффа привыкли к полумраку, он разглядел очертания механизмов, многие из которых напоминали странных роботов. Отдельной кучкой на полу лежали маленькие неразумные роботы-помощники, выполнявшие разные подсобные работы на Джемии. Все они казались дезактивированными.

В комнате ничто не двигалось. Стояла тишина, однако у Джеффа появилось ощущение, будто рядом есть кто-то живой. Он прикоснулсяк нескольким роботам, но ни один не подал признаков жизни. Многие из них были довольно крупными, хотя и не такими большими, как джемианские Менторы. «Должно быть, Менторы оказались слишком тяжелыми для Захватчиков, поэтому их решили оставить на месте», – догадался Джефф.

В самом дальнем углу виднелась огромная клетка, уходившая в черноту под потолком. Там лежало великое множество роботов, запакованных в прозрачные пластиковые мешки… нет, пузыри! Джефф начал пробираться к большой клетке между неподвижными роботами, но в этот момент где-то открылась новая дверь, из-за которой хлынул поток света.

Помещение наполнилось Захватчиками, парившими в воздухе. Джефф заполз за угол какого-то механизма и погладил Оолу, которая к этому времени уже проснулась и начала недовольно ворчать. Когда дальняя дверь закрылась, комната снова погрузилась в темноту, и Джефф так и не смог узнать, сколько Захватчиков оказалось внутри. Они проворно сновали вокруг – вверх-вниз, взад-вперед, направо и налево.

Джефф с трудом сдерживал Оолу. Он боялся, что она в любой момент может превратиться в собаку и завыть, привлекая к себе всеобщее внимание. Может быть, Захватчики ищут его? Джефф подумал, что для них он в какой-то мере тоже был «захватчиком», тайно проникшим на их территорию. Но не по своему же выбору!

«Как хочется домой, – подумал он. – Но я не уйду отсюда без Норби и Великой Драконицы».

Захватчики исчезли так же быстро, как и появились. Джефф осторожно приблизился к двери, через которую они вышли, но здесь его ожидал сюрприз. Дверь не открывалась автоматически, и на ее поверхности не было никаких бугорков или впадинок.

Через некоторое время Джефф оставил бесполезные попытки и вернулся к завалу, преграждавшему путь к клетке с роботами. Он мог бы попытаться подняться на антигравитационном воротнике Оолы, но если ошибка случится сейчас, то он упадет не в воду, а на кучу острого металла.

Он уже почти добрался до клетки, когда Оола вдруг зашипела. Джефф поднял голову и увидел Захватчика, плывущего у него над головой.

Если Захватчик и увидел Джеффа, то не проявил к нему интереса. Вместо этого он поднялся выше и перелетел через верхний край клетки. Джефф застыл и затаил дыхание, надеясь, что его примут за одного из роботов. Но что это существо делает там, наверху?

Ответ пришел быстро. У клетки не было крыши, поэтому Захватчик опустился прямо в нее. Он что-то схватил и снова поднялся вверх, устремляясь к двери, через которую ушли другие Захватчики.

В его щупальцах виднелся прозрачный пластиковый пузырь, плотно облегающий хорошо знакомый бочкообразный корпус. Захватчик уносил с собой Норби!

Глава 5 Лиана

— Норби! – закричал Джефф, но Захватчик уже исчез.

Джефф побежал за ним и принялся бесполезно колотить по запертой двери. Ему потребовалось несколько драгоценных минут, чтобы найти выпуклость и нажать на нужные впадинки, но вернувшись на пищевую фабрику, он не застал там ни одного живого существа. Захватчики ушли все до единого.

Не обращая внимания на недовольное ворчание Оолы, которой хотелось остаться здесь, Джефф побежал ко входу в прихожую. Там тоже никого не было. Тогда он помчался по коридору к «комнате отдыха». Ему было безразлично, сколько Захватчиков может встретиться с ним по пути: он наконец-то нашел Норби!

Но комната-пещера тоже оказалась пустой, и Джефф так и не смог открыть дверь, через которую уехала клетка с Великой Драконицей. Он попытался нажимать на бугорки и впадинки в разных комбинациях, время от времени для верности пиная дверь, но ничего не получалось.

«Это все-таки круглое здание, – пробормотал он сквозь зубы. – Значит, должен быть какой-то другой путь».

Вернувшись в прихожую, он подошел к правой двери – единственнной, которая осталась неисследованной. Дверь сразу же открылась. Джефф вошел в темное помещение с зеленой неоновой лампой над дверью в дальнем конце. Больше тут не было ничего интересного, поэтому Джефф направился к двери. Приблизившись, он увидел, что свет лишь казался зеленым: он пробивался из-за какого-то плюща или лианы, частично оплетавшей дверь. Джефф отодвинул лианы в сторону и вошел внутрь.

Он оказался в очередном огромном зале, поросшем растительностью, но здесь были еще и животные. Сделав шаг вперед, Джефф вдруг заметил, как извивается нависшая над ним лиана, и поспешно отскочил в сторону. Змеи?

Нет, это все же были лианы – возможно, всего лишь одна лиана, и она могла двигаться самостоятельно. Самый толстый стебель был покрыт округлыми пятнышками неприятного вида, напоминавшими фасеточные глаза земных насекомых. Джефф с беспокойством отступил к запертой двери, не пожелавшей открыться с внутренней стороны.

Отросток лианы взъерошил волосы Джеффа, но когда Оола оскалилась и зашипела, отодвинулся в сторону и завибрировал раздвоенными зелеными листочками, похожими на крылья мотылька.

Джефф быстро вышел из-под лианы и огляделся. В зале имелось много уровней, наполненных различными видами растительности. Круглые стены были увиты ползучими лианами.

Мимо пролетело ярко-розовое существо, опустившееся на дерево неподалеку. Оно не напоминало птицу, поскольку имело щупальца вместо ног, а его голова походила на голову миниатюрного слона с выпученными глазами. Однако оно вело себя как птица. Зачирикав, оно наклонило голову и спорхнуло к другому дереву, где в гнезде сидело другое такое же существо. Повсюду расхаживали сотни разных животных. Вдалеке виднелось стадо маленьких голубых существ, пасшихся среди колючек. По некоторым деревьям лазили зверьки, похожие на маленьких обезьян.

Ни одна из форм жизни не проявила интереса к Джеффу, зачарованному необыкновенным зрелищем. Когда он, наконец, посмотрел вверх, то увидел прозрачный потолок – такой же, как в зале отдыха. Над потолком проплывали рыбки, но теперь их было труднее разглядеть из-за переплетавшихся повсюду лиан.

— Это же зоопарк, Оола! – изумленно произнес Джефф. Ему приходилось видеть много больших и маленьких аквариумов, где сухопутные существа могли наблюдать за жизнью обитателей моря, но он еще никогда не видел обратного.

«Конечно же, это зоопарк, глупец!»

— Кто это сказал? – спросил Джефф, с беспокойством оглядываясь по сторонам.

«Я, Дуказа! Я правитель этого места».

Джефф никого не видел, но ощутил прикосновение к своему колену. Опустив глаза, он заметил побег лианы, змеей обвивший его ногу.

«Да, я общаюсь телепатически, прикасаясь к любому существу, обладающему телепатическими способностями. Хотя я не ожидал такого от тебя. Твой разум похож на мутную лужу, поэтому будь добр, не пытайся передавать мне свои мыслишки. Лучше пользуйся своей звуковой формой общения. Так мне будет легче воспринимать мысленные образы, рождающиеся в твоем ничтожном мозге».

— Ты называешь себя правителем этого мира?

«Нет, только этого зоопарка. Как ты можешь быть таким глупым? Теперь, когда мои хозяева ушли, миром правят Хлено».

— Кто такие Хлено?

«Я проецирую их образ в твое сознание. Разве ты не видел их?»

— Да, видел. Я называю их Захватчиками, потому что они вторглись на планету, принадлежащую моим друзьям, и похитили некоторых из них. Между прочим, они и меня перенесли сюда.

«Это не похищение. Они удалили нежелательные объекты».

— Послушай, Дуказа, что бы ты там ни думал, Норби – это не «нежелательный объект». Он мой друг, и я хочу вернуть его. Ты можешь посоветовать, как это сделать?

«У меня нет причин помогать тебе. Ты инопланетянин, и ты столь глуп, что даже не можешь пользоваться антигравом».

— А ты можешь?

«Я – Дуказа, и мне не нужен антиграв. Хлено нуждаются в антигравитационных приспособлениях, потому что для них это единственный способ покинуть океан и выйти в атмосферу. Антиграв является частью их организма. Во многих отношениях это весьма замечательные существа».

— Может быть, но они пираты и воры, и… – Джефф попытался отступить, но обнаружил, что Дуказа крепко держит его колено, не позволяя сдвинуться с места.

— Отпусти меня! – хрипло прошептал он. Захватчики вплывали внутрь из-за двери, расположенной в дальнем конце зоопарка.

Лиана расплелась так неожиданно, что Джефф упал. Поднявшись на ноги и попытавшись убежать, он выпустил из рук Оолу, немедленно отпраздновавшую это событие побегом в заросли кустарника. Бросившись за ней, Джефф споткнулся о медленно ползущее существо, напоминавшее земную черепаху, и рухнул лицом в траву.

Он прополз в кусты, где сидела Оола. Судя по ее сердитому ворчанию, она была готова наброситься на всех Захватчиков одновременно. Джефф быстро схватил ее.

Захватчики рассредоточились по огромному помещению. Большей частью они парили в воздухе над деревьями, но иногда планировали вниз на открытые участки, распугивая животных. Джефф в отчаянии переводил взгляд с места на место, надеясь увидеть Захватчика, унесшего Норби, но из-за плотной листвы трудно было что-либо разглядеть. С некоторым беспокойством он подумал: а не расскажет ли Дуказа о незваном посетителе, тайно проникшем в зоопарк?

— Выпустите меня отсюда, иначе я спалю ваши мерзкие туши!

Звук знакомого голоса заставил Джеффа высунуть голову. Один из Захватчиков приближался справа, неся клетку с Великой Драконицей. Этот Захватчик был очень крупным и вел себя так, словно ее слова не имели для него ни малейшего значения. Даже когда она обдала его клубами дыма, он не обратил внимания.

— Крылья и когти! – раздосадованно воскликнула Великая Драконица. – У меня кончилось пламя!

Джефф знал, что это не следует понимать буквально. У джемианских драконов не было огня внутри, но они обладали способностью вырабатывать метан, вступающий в химическую реакцию с кислородом при помощи катализатора в мышечной ткани горла. Катализатор терял свою силу от слишком частого использования (или полива водой), и драконам приходилось восстанавливать силы, чтобы снова выдыхать пламя.

— Куда ты меня несешь? – продолжала кричать Великая Драконица. – Я не собираюсь служить экспонатом в зоопарке! Не раскачивай клетку! Выпусти меня! Я не дикое животное! И кто здесь будет кормить меня кубиками?

Захватчик опустил клетку и, словно ответив на ее последний вопрос, бросил внутрь несколько кубиков.

Другие Захватчики собрались вокруг. Они плавали над клеткой, протягивая щупальца к прутьям и быстро отдергивая их, когда драконица пыталась достать их когтистой лапой.

— Мерзкие уроды! – кричала она. – Никакого почтения ко мне! Я заставлю вас заплатить за это унижение!

Пока внимание Захватчиков было приковано к клетке, Джефф без опаски рассматривал их. Ни один из них не нес с собой Норби.

Оола начала подниматься в воздух, увлекая Джеффа за собой. Ей не терпелось броситься в битву.

— Нет! – прошептал Джефф, быстро подумав «вниз» и гладя вздыбившуюся шерсть на ее загривке. К его облегчению, она послушно опустилась. Сейчас было не время сражаться с целой армией Захватчиков. Гораздо важнее было спасти Великую Драконицу и найти Норби. Джефф не мог дождаться ухода Захватчиков, чтобы справиться хотя бы с первой задачей.

Словно услышав его желание, Захватчики подплыли к двери, запертой изнутри. Неожиданно дверь открылась с легким хлопком, от которого у Джеффа заложило уши.

— «Сезам, откройся!» – пробормотал он. – Только я не понимаю, как они это сделали.

Захватчики покинули зоопарк. Джефф поднялся из своего укрытия, прижал Оолу к груди и подумал «вверх».

Медленно, очень медленно (поскольку Оола неожиданно заинтересовалась пушистыми зверьками, шнырявшими в траве) они поднялись вверх и полетели к клетке Великой Драконицы.

Джефф уже почти достиг цели, когда что-то упало ему на спину и обвилось вокруг талии, остановив его. Это был Дуказа.

«Куда это ты направляешься?»

— Я хочу спасти свою знакомую, Великую Драконицу с планеты Джемия, – Джефф помахал рукой. – Я здесь, Ваше Величество! Джефф Уэллс, к вашим услугам.

Нос Великой Драконицы просунулся между прутьями решетки.

— Джефф? Как ты попал сюда? Нет, расскажешь потом. Сначала выпусти меня отсюда!

— Я постараюсь это сделать, если лиана отпустит меня.

— В этом зоопарке полно лиан, – заметила Великая Драконица. – Они что, разумные?

— Это одна лиана, и она умеет разговаривать телепатически.

«Я – Дуказа, и я умею гораздо больше. Я понимаю звуковую речь. Я понимаю язык Хлено. Это большое животное в клетке говорит на языке Хлено, но у него необычное произношение».

Джефф вздохнул. Великая Драконица почти не знала земного языка, и если он будет говорить с ней на языке Хлено – нет, по-джемиански, – то Дуказа поймет его. Кстати говоря, каким образом Дуказа понимает язык существ, которых он называет Хлено? Джефф ни разу не слышал, как Захватчики переговариваются друг с другом.

Великая Драконица изнывала от нетерпения.

— Что происходит? – спросила она.

— Я должен договориться с лианой, – отозвался Джефф. – Пожалуйста, Дуказа, отпусти меня, чтобы я смог освободить Великую Драконицу. Она – важная особа…

— Самая важная особа! – поправила Великая Драконица.

— …на планете Джемия, и ей не подобает находиться в клетке.

Виток лианы еще крепче обхватил его талию.

«Ты тоже должен находиться в клетке. Мне следовало бы сообщить Хлено о твоем появлении».

— Что там творится? – Великая Драконица повысила голос.

— Лиана угрожает сообщить Хлено обо мне. Его зовут Дуказа.

— Кто он такой, сторож зоопарка?

«Скажи этому болтливому и высокомерному существу в зеленой чешуе, что я не сторож, а правитель зоопарка».

— Ты сам чересчур высокомерен, Дуказа, – пробормотал Джефф. – Ты сказал, что мог бы сообщить Хлено, но не сказал, что сделаешь это. Думаю, ты этого не сделаешь.

«Ты уверен?»

— Вполне. Мне кажется, ты не хочешь, чтобы Хлено узнали о твоем разуме. И еще мне кажется, что тебе любопытно узнать побольше о разумных существах, не принадлежащих к твоему миру.

«Откуда ты знаешь, что это моя планета, чужестранец? Существа в этом зоопарке, как и твоя зеленая приятельница, происходят с многих разных планет, где побывали Хлено».

— Может быть, но ты не относишься к их числу. У тебя было время разрастись по всему зоопарку, и я готов поспорить, что ты единственная разумная лиана в своем роде. Ты жил здесь долго, очень долго, а значит, эта планета приходится тебе родиной.

Джефф вовсе не был уверен в своих утверждениях, но старался, чтобы его голос звучал уверенно.

«Твои доводы мне не нравятся, инопланетянин».

— Потому что я прав?

«Нет, потому что их недостаточно. Может быть, я прилетел с другой планеты, похожей своим климатом на Нухленонию».

— Эта планета называется Нухленония?

«Да, на нашем языке».

— Дурацкое название, – громко произнесла Великая Драконица. – Можешь передать мои слова этому ползучему плющу, называющему себя здешним хозяином. Джефф, нет ли у тебя ножа, чтобы отделаться от него? Что толку быть спасателем, если ты не можешь спасти меня?

— Я пытаюсь, Ваше Величество, – пропыхтел Джефф, изворачиваясь в безуспешных попытках освободиться.

Оола, которой явно не нравилось происходящее, вывернулась у него из рук и упорхнула на крышу клетки Великой Драконицы. Лишенный антиграва, Джефф полетел вниз.

«Почему ты не летаешь?»

Джефф не мог ответить Дуказе: весь воздух вылетел из его легких, когда он упал на дерево вместе с державшим его отростком лианы. Лиана обвилась вокруг верхней ветки, и Джефф болтался вниз головой, словно маятник, в паре метров от земли.

— Джефф, – в голосе Великой Драконицы слышалось царственное негодование. – Почему ты отпустил Оолу? Ты же мог погибнуть!

— Это Оола отпустила меня, мадам, – терпеливо ответил Джефф. Ухватившись за лиану, свисавшую с ветки, он подтянулся вверх. – Дуказа считает, что у меня есть такой же встроенный антиграв, как у Захватчиков. Вы не можете снять с Оолы ее воротник?

— Что толку? Я все равно не смогу выбраться из клетки.

«Похоже, у тебя хрупкий организм, пришелец. Как вы называете себя?»

— Я – человеческое существо.

«А это шумное зеленое животное тоже человеческое существо?»

— Нет. Это джемианская драконица. Послушай, Дуказа, кончай ходить вокруг да около. Либо выдай меня Хлено, либо помоги мне хотя бы добраться до клетки.

— И еще, Джефф: скажи Дуказе…

— Он может Вас слышать, мэм.

— Тогда я сама скажу, – грозно произнесла Великая Драконица. – Слушай меня, Дуказа! Похоже, ты притворяешься декоративным плющом, но это тебе не поможет. Если ты не позволишь Джеффу открыть клетку, я все расскажу Хлено, и они выкопают тебя с корнями.

«Скажи этой грубой драконице, что Хлено не станут меня выкапывать. Я последний Дуказа».

Великая Драконица лишь презрительно фыркнула.

— Он считает себя правителем, и это в каком-то ничтожном зоопарке!

«Передай Ее Зеленой Мерзости, что она тоже находится в зоопарке, но правитель здесь я. Каждый Дуказа имеет свою территорию, собственный остров…»

— Остров? – переспросил Джефф. – С какой же планеты ты пришел?

Дуказа надолго замолчал. Казалось, его настроение резко изменилось. Плеть лианы соскользнула с дерева, опустив Джеффа на землю, но продолжая придерживать его за талию.

«Ты и эта драконица нарушаете мой покой. Уходите».

— Ты одинок, последний Дуказа?

«Я не одинок. Я нахожусь в обществе своих мыслей, а вы нарушаете их. Хлено говорят быстро и на высоких частотах, поэтому мне легко не обращать на них внимания, но я не могу не обращать внимания на вас. Я устал от вас. Уходите. Взамен я обещаю, что не предам вас».

Джефф прыгнул вперед и схватил кончик ускользавшей лианы.

— Подожди, Дуказа! Я не могу уйти без Великой Драконицы, ее нужно освободить из клетки. Кроме того, я должен найти своего робота.

«Твоего робота?»

— Да. Он был в клетке на складе, где хранились роботы.

«Это не склад. Это тюрьма, и я никому не буду помогать спасать какого-то робота».

— Тогда помоги мне выпустить драконицу.

«Нет. Я разговаривал с тобой, как с равным, но теперь вижу, что ошибался. Вы всего лишь примитивные создания, привязанные к технологии. Уходите».

— Ты тоже привязан к технологии, тупое растение! – закричал Джефф. – Технология обеспечивает жизнь в этом здании. Она дает тебе свежий воздух, свет, воду и пищу. Если механизмы остановятся, то ты умрешь, – так помоги же своим собратьям по разуму!

Лиана вздрогнула и с шелестом отползла к стене.

Глава 6 Спасение великой драконицы

Оола, сидевшая на клетке драконицы, громко мяукнула.

— Вы можете прикоснуться к Ооле через прутья решетки, мэм? – спросил Джефф.

— Да, но она не пролезет внутрь, а пока она снаружи, я не могу снять воротник. Ты хочешь, чтобы я бросила его тебе, верно?

— Совершенно верно. Попытайтесь погладить Оолу, думая о том, как она становится все тоньше и тоньше.

— Но она твоя любимица, Джефф. Изменит ли она форму для меня?

— Не знаю, но нужно попробовать. Дуказа дуется и не хочет нам помогать, а Захватчики могут вернуться в любую минуту.

Великая Драконица посмотрела через прутья на крышу своей клетки и просунула правую лапу так далеко, как только могла.

— Ну, Оола, разреши мне почесать тебя за ушком, как нравится твоей мамочке на Джемии. Хорошая маленькая киска!

Оола разлеглась на клетке и вытянула шею так, чтобы коготь драконицы мог дотянуться до нужного места.

— Хорошая Оола, – ворковала Великая Драконица. – Хорошая, тоненькая Оола, иди ко мне через решетку. Тоненькая, хорошенькая, иди ко мне!

Пока Джефф смотрел, зоопарк вокруг него шуршал, чирикал, чавкал и фыркал: животные занимались своими обычными делами, не беспокоясь о вчерашнем или завтрашнем дне. Черно-красное существо, напоминавшее ящерицу с усиками-антеннами, на мгновение остановилось у ног Джеффа, застрекотало и побежало дальше. Из-за ближайших деревьев вылетела стайка маленьких существ с радужными крыльями, длинными клювами и коготками на спинах – вероятно, для того, чтобы висеть на ветках – хотя пока Джефф смотрел, они ни разу не остановились. Теперь он видел, что побеги Дуказы расползлись повсюду, но сейчас его листочки свернулись, а все подвижные отростки куда-то спрятались. Казалось, Дуказа хотел находиться как можно дальше от Джеффа.

— Умница Оола! – радостно воскликнула Великая Драконица. Джефф изогнул шею и увидел, как вытянувшаяся, змееподобная Оола вползает в клетку. Драконица сняла с нее воротник.

— Лови, Джефф!

Джефф поймал воротник и подумал «вверх». Через несколько секунд он поднялся к клетке. Порывшись в карманах, он вручил драконице бурый кубик, а Ооле – зеленый. Оба определенно заслужили награду.

— Ну, и как ты собираешься выпустить меня? – спросила Великая Драконица, уплетая кубик.

Джефф забрался на клетку и присоединился к Ооле, протиснувшейся через прутья решетки и постепенно приобретающей свою обычную форму. Она толкнула носом воротник, висевший на его запястье, и принялась жалобно мяукать. Джефф со вздохом надел воротник ей на шею.

— Но не вздумай убегать от меня! – строго предупредил он.

Потом он осмотрел прутья, сделанные из такого прочного металла, что не было никакой надежды сломать или хотя бы согнуть их.

— Я не могу их выломать, поэтому можешь быть уверен, у тебя тоже ничего не получится, – сказала Великая Драконица. – Ведь я очень сильная. Но должен быть другой, обычный способ открыть клетку. Ты не видишь задвижки?

В раздражении она выдохнула клуб едкого дыма.

— Пока нет, Ваше Величество, – ответил Джефф. Он тщательно ощупал весь верх клетки, но не обнаружил ни одной зацепки.

— Вы уверены, что Вас поместили сюда сверху? – спросил он.

— Откуда мне знать? Я была без сознания. Ты полагаешь, я позволила бы им посадить меня в клетку, если бы могла сопротивляться? У них есть какое-то мощное оружие.

— Мощное и необычное, – согласился Джефф. – Тот, который забрал меня, так сильно вибрировал своими щупальцами, что у меня разболелась голова, а потом я отключился.

— Неважно, что это было, – отрезала Великая Драконица. – Я хочу попасть домой. Но как мы попадем туда, даже если ты вызволишь меня из клетки? Как я вернусь на свою любимую Джемию? Вряд ли Захватчики отправят меня обратно.

Из ее правого глаза выкатилась крупная слеза.

— Норби может вернуть нас обратно, – сказал Джефф. – Он где-то здесь, но тоже находится в плену, и я не могу найти его.

— Звучит не слишком обнадеживающе. Но если ты знаешь, что он здесь, то почему не знаешь, где его можно найти?

— Потому что один из Захватчиков унес его из клетки, где я видел его. Кстати, он заключен в пластиковый пузырь, как и все маленькие роботы, которых Захватчики забрали с Джемии.

— Как бы мне хотелось вонзить клыки в этих паршивцев! – мечтательно произнесла Великая Драконица, продемонстрировав свои клыки во всем их устрашающем великолепии. – Пожалуйста, Джефф, вызволи меня отсюда. Я приказываю тебе придумать какой-нибудь способ.

— Я делаю все, что в моих силах, мэм.

Джефф перегнулся через крышу клетки и пробежал пальцами по стенкам, докуда смог дотянуться. Он не нашел ни выпуклостей, ни впадинок, но может быть, клетки открывались не так, как двери? Он снова наклонился, и на этот раз кое-что увидел: светлое пятнышко на темном металлическом углу клетки. Когда он прикоснулся к нему, пятнышко едва заметно опустилось, образовав крошечную впадинку. Джефф попытался сильнее надавить пальцем, но ничего не произошло.

— Думаю, чтобы нажать на это углубление, нужно иметь щупальца с очень тонкими кончиками, – задумчиво пробормотал он.

— Попробуй один из коготков Оолы, – посоветовала Великая Драконица. – Может быть, он подойдет.

Джеффу немного не понравилось, что драконице первой пришла в голову такая мысль. Несмотря на ее тщеславие, ей нельзя было отказать в сообразительности.

Теперь проблема заключалась в другом: как заставить Оолу выпустить когти? К несчастью, она пребывала в хорошем настроении и показывала лишь мягкие подушечки лапок. Улыбнувшись, Джефф взял ее заднюю лапку и осторожно надавил на подушечку. Постепенно появились когти, хотя Оола и выражала свой протест громким мяуканьем.

— Это необходимо для доброго дела, Оола, – Джефф прикоснулся к впадинке кончиком ее коготка. Крышка скользнула в сторону так быстро, что как будто исчезла. Джефф и Оола полетели вниз и приземлились прямо на Великую Драконицу. Поскольку ее спинной гребень был украшен самоцветами, для Джеффа падение оказалось весьма болезненным.

— Ох! – воскликнул он. – Э-ээ… простите меня за нечаянное падение, мэм.

— Я сильна и могу выдержать твой вес, – сдержанно ответила Великая Драконица. – Но давай не тратить зря времени. Мы оба будем держать Оолу…

— Нет, мэм, – возразил Джефф. – Воротник Оолы предназначен для маленького животного. Даже с моим весом он работает очень медленно.

Драконица хмыкнула.

— Я все-таки умею летать, Джефф. Мои крылья недостаточно сильны, чтобы поддерживать мой вес, но они помогут Ооле вытащить нас из клетки. Попробуем?

— Или попросим Дуказу помочь нам? – нерешительно спросил Джефф. – Дело в том, что с тех пор, как мы в последний раз виделись, вы изрядно рас… я хочу сказать, приобрели еще более величественный вид.

— Чепуха. Моя величественность не имеет к этому никакого отношения. Тебе не следует обращаться к растению, которое ты называешь Дуказой, – он грубиян и мелкий пакостник, – она подняла Оолу и выпрямилась в полный рост. – Пошли, Джефф.

— Подождите. Взгляните на Оолу!

Многоцелевое Домашнее Животное удлинило свои клыки. Шерсть Оолы стояла дыбом, отчего она казалась вдвое больше, чем на самом деле. Она издавала хищное урчание.

— Захватчики, – прошептал Джефф. – Целая куча, и все входят в зоопарк.

— Быстрее, – скомандовала Великая Драконица. – Я лягу и разверну свой плащ, а вы с Оолой спрячетесь под ним.

— А как насчет открытой клетки?

— Я закрою крышку, но суну в просвет пищевой кубик, чтобы замок не защелкнулся.

Она слегка поднялась, задвинув крышку клетки и заклинив ее кубиком.

— А теперь забирайтесь под мой плащ и постарайтесь не выглядывать наружу. Я буду сообщать вам о происходящем. Эти захватчики не слышат меня, когда я обращаюсь к ним, – думаю, из-за величественной глубины моего голоса.

— Хорошо, – сказал Джефф. Аргументы Великой Драконицы казались ему малоубедительными, но времени на споры не оставалось.

Он забрался под тяжелый плащ драконицы и прижал Оолу к себе. Великая Драконица заговорила глубоким басом, напомнившим ему голос адмирала Йоно:

— Они повсюду, Джефф. Двенадцать штук, все разных размеров. Если прислушаться, то можно разобрать их речь. Они говорят на очень плохом джемианском – даже не говорят, а попискивают. Ого, они приближаются!

Великая Драконица на мгновение замолчала, а затем добавила низким шепотом:

— Они пришли посмотреть на меня. Полагаю, я теперь самый ценный экспонат в этом зоопарке. Как унизительно!

— Может быть, они пришли полюбоваться на Вас, потому что восхищаются Вашим царственным величием? – прошептал в ответ Джефф.

— Боюсь, что нет, – печально отозвалась она. – Судя по их писку, я думаю, что они… О, какой позор! Джефф, они смеются надо мной!

— Откуда такая уверенность? Может быть, они ахают от восторга.

Джеффу хотелось, чтобы несчастная драконица сохранила остатки собственного достоинства, но втайне он надеялся, что Захватчики действительно смеялись. Любые разумные существа, какими бы опасными и непредсказуемыми они ни были, кажутся менее чуждыми, если проявляют чувство юмора. Разумеется, смех может быть жестоким, но, как правило, он подразумевает терпимость.

Кроме того, самому Джеффу тоже казалось, что выставка самоцветов, устроенная Великой Драконицей на клыках и спинном гребне, выглядит скорее забавно, чем величественно.

— Они увидели пищевой кубик, который я засунула под крышку клетки. Кажется, они спорят о том, кто вытащит его.

— Не позволяйте им снова запереть крышку, – попросил Джефф. – Я не уверен, что смогу найти ту впадинку изнутри.

— Не беспокойся, – шепнула Великая Драконица. – У меня свои методы.

Казалось, по ее телу пробежала судорога, но нет: она просто стряхнула на Джеффа свой плащ. Почему драконица сняла его?

— Они уходят, – сообщила она. – Скатертью дорожка. Теперь мы можем выбраться отсюда.

Джефф откинул плащ и чихнул. Это был лучший плащ Великой Драконицы, но, должно быть, он хранился в пыльном чулане.

— Как вы удержали крышку, когда они вытащили кубик? – спросил он, увидев, что клетка открыта.

— Мне пришлось сунуть в зазор кончик своего драгоценного хвоста. Будь свидетелем, Джефф, какие мучения я готова вытерпеть ради свободы!

Джефф заметил защитный рубиновый колпачок на кончике хвоста Великой Драконицы и решил не спрашивать ее, было ли ей больно на самом деле.

Надев свой плащ, драконица взяла Оолу в правую лапу, а левой обняла Джеффа.

— Держись, – сказала она. – И думай «вверх».

Через несколько секунд она поднялась в воздух вместе с Джеффом, неуклюже цеплявшимся за ее лапу и болтавшим ногами. Перелетев через верх клетки, Великая Драконица расправила крылья и заложила крутой вираж над зоопарком.

— О, какой чудесный вид, – воскликнула она. – Из клетки я не могла рассмотреть все как следует.

— Осторожнее, мэм, мы теряем высоту! – крикнул Джефф.

— Все в порядке, – заверила Великая Драконица, немного задыхаясь от непривычных усилий. – Я в любом случае собиралась спускаться. Нужно лишь решить, где…

Левое крыло Великой Драконицы зацепилось за ветку дерева, выбив ее из равновесия. Она перевернулась вверх тормашками и полетела вниз, выронив Джеффа и Оолу.

— Мурр! – сказала Оола, плывшая в воздухе, в то время как Джефф пролетал мимо нее.

«Ей следовало бы попытаться планировать, а не летать», – раздраженно подумал Джефф, увидев, где закончится его падение. Он упал в пруд и вынырнул с громким плеском, смахнув со лба скользкое маленькое существо с глазами на стебельках.

— Мурр! – повторила Оола, повиснув в воздухе над его головой. Казалась, она раздумывает, не стоит ли ей превратиться в рыбу и присоединиться к нему. Джефф ухватился за ее пушистое тельце и, прежде чем Оола успела протестующе замяукать, подумал «вверх».

Снизу послышался звук, похожий на свист парового котла, готового взорваться. Взглянув туда, Джефф увидел Великую Драконицу. Ее голова высовывалась из пруда, увитая голубыми и зелеными водорослями.

— Ты во второй раз упал прямо на меня, – глубоко оскорбленным тоном произнесла она.

— Еще раз примите мои извинения, мэм, – сказал Джефф, потирая ушибленный зад. – Вы не пострадали?

— Нет, но пострадало мое достоинство, – расплескивая воду, драконица подплыла к краю пруда и выбралась на берег. – Мой лучший плащ пришел в негодность!

— Я искупался уже второй раз за сегодняшний день, – заметил Джефф. – Но по крайней мере, мы выбрались из клетки.

Они с Оолой спустились к Великой Драконице и сели рядом с ней.

— Кажется, у меня еще остались пищевые кубики, – сказал Джефф. – Не хотите ли подкрепиться, Ваше Величество?

Он вынул из кармана два бурых кубика и протянул их драконице, а зеленый кубик бросил Ооле.

Великая Драконица взяла один из бурых кубиков.

— Думаю, нам всем не мешает подкрепиться. Ну, и где же ты теперь собираешься искать Норби?

— Захватчики, разглядывавшие вас, пока я прятался под плащом… они ничего с собой не несли?

— Нет, – с горечью ответила Великая Драконица. – Они просто смеялись надо мной.

— Тогда нам нужно найти Захватчика, который забрал Норби из клетки-тюрьмы. Он был довольно маленький.

— Такого описания недостаточно, – буркнула Великая Драконица. – Маленьких Захватчиков могут быть десятки, если не сотни. Если мы не найдем Норби, то никогда не покинем эту планету. О, если бы ты только привел с собой звездные корабли на Джемию!

— Но наш корабль перемещается в гиперпространстве только потому, что Норби подключается к бортовому компьютеру, – напомнил Джефф. – Нам обязательно нужно найти его.

— Тогда вперед! – Великая Драконица закуталась в свой плащ. – Слезами горю не поможешь.

— Мне бы хотелось поговорить с Дуказой. Я уверен, что у него есть полезная информация, хотя он, похоже, недолюбливает роботов.

— А я недолюбливаю телепатическую растительность, – буркнула Великая Драконица, глядя на лианы, переплетающиеся во всех направлениях.

Невдалеке неожиданно послышался вой. Оола, бродившая в зарослях кустарника и вынюхивавшая разные растения, стремглав выскочила наружу и прыгнула Джеффу на руки.

— А вот и Норби! – восторженно воскликнул Джефф.

Маленький Захватчик быстро приближался. Пластиковый пузырь с Норби внутри свисал из двух его щупалец, остальные щупальца были угрожающе вытянуты вперед.

Глава 7 Маленький захватчик

Великая Драконица приняла боевую стойку и попыталась выдохнуть пламя, но благодаря купанию в пруду испустила лишь облачко черного дыма. Метан попросту не успел полностью окислиться.

— Убирайся! – закричала она, замахнувшись на Захватчика. Но ее усилия оказались тщетными. Три щупальца крепко обхватили ее туловище.

Джефф не мог убежать, поскольку покинуть Великую Драконицу в такой момент было бы трусостью. Но подниматься в воздух вместе с Оолой тоже не имело смысла – ведь воздух был стихией Захватчика.

Прижав Оолу к себе одной рукой, Джефф прислонился спиной к высокому, кряжистому дереву и стал ждать. Когда Захватчик приблизился, он изо всех сил лягнул его. На боку Захватчика на мгновение появилась вмятина, и в лицо Джеффу со звуком, напоминавшим «уфф!», ударила струя теплого воздуха.

— Помогите мне, мэм! – крикнул он. – Пинайте его, кусайте его!

— Я пытаюсь, – отозвалась Великая Драконица, вонзая зубы в ближайшее щупальце.

Джефф лягнул снова. Захватчик попятился, потом осторожно двинулся вперед, явно надеясь справиться с сопротивляющейся драконицей, пленить Джеффа и одновременно удержать тяжелый пластиковый пузырь с роботом внутри.

Три щупальца обвились вокруг Джеффа. Внезапно в его голове зазвучал голос: слова представляли собой немного измененную версию джемианского языка. Другие научили драконов говорить; возможно, они научили этому и Захватчиков.

«Пришелец! – произнес голос. – Почему ты не отвечаешь, когда я обращаюсь к тебе?»

Джефф ответил вслух, чтобы драконица тоже могла слышать его:

— Мы не слышим вашу речь. Ее звуки слишком высоки для нашего слуха.

«Тогда почему ты слышишь меня теперь? Вы – опасные существа. Я собирался захватить вас и вернуть в клетку, а теперь вы начали разговаривать со мной, словно разумные Хлено. Я слышу вас, но не ушами».

— Джефф, – сказала Великая Драконица, висевшая в щупальцах Захватчика. – Тебе не нужно повторять для меня, поскольку я тоже получаю телепатическое сообщение. Думаю, мой укус превратил Захватчика в телепата, вроде нас с тобой.

«Не понимаю, каким образом укус колючего существа смог заставить меня слышать вас. И что такое телепатия?»

— Телепатия – это способность общаться мысленно, – объяснил Джефф. – Укус джемианского дракона автоматически наделяет такой способностью, если соприкасаться с тем, к кому обращаешься. Думаю, это имеет какое-то отношение к гормонам, но полностью не уверен.

— Все это очень хорошо, – проворчала Великая Драконица. – Но что, если я отравилась, укусив это ужасное существо? Мне что-то нездоровится.

— Это потому, что его щупальца слишком туго обвивают Вашу талию, – успокоил ее Джефф.

— Может быть, хотя я и без того невероятно исхудала. Ладно, допустим, я не отравилась. Скажи ему, чтобы он отпустил нас, Джефф.

«Что означает «Джефф»?»

— Так меня зовут. Я – тот, кто в мокрой красной одежде. Рядом со мной стоит Великая Драконица с планеты Джемия, а в пузыре, который ты держишь, находится мой друг Норби.

«Как может машина в предохранительном пузыре иметь настоящее имя?»

— Имеет, не сомневайся. Его зовут Норби, и он мой робот.

«Роботы – это зло».

— Ничего подобного. Ты просто глуп, если так думаешь. Мой робот совсем не злой.

— Не сердись, Джефф, – примирительно произнесла Великая Драконица. – Джемианские драконы и земляне любят роботов, но Захватчики, похоже, недолюбливают их.

Джефф раздраженно покачал головой.

— Но они же используют роботов! Роботы готовят пищу для Захватчиков, а в этом подводном здании находится множество сложнейших механизмов.

«Захватчики? Так вы нас называете?»

— Да, – ответил Джефф. – Ты и твои сородичи вторглись на Джемию, где правит Великая Драконица. Вы парализовали джемианских роботов, похитили Великую Драконицу и поместили ее в клетку. Вы бросили меня с Оолой в океан, но что хуже всего – вы украли моего личного робота.

— Хуже всего? – переспросила Великая Драконица. – Даже хуже, чем возмутительное обращение с моей особой?

— Пожалуйста, отпусти нас, – попросил Джефф, глядя на Норби, полностью скрывшегося в своем бочонке. – Выпусти Норби из предохранительного пузыря и позволь нам вернуться на наши родные планеты.

«Я не могу этого сделать. Это против наших правил. Я должен сдать вас старшим, пусть они решат, как с вами поступить. Но для начала я посажу вас обратно в клетку».

— А что старшие сделают с тобой, когда ты расскажешь им о случившемся? – спросила Великая Драконица. – Разве тебе разрешили взять этого робота из клетки?

Захватчик не ответил. Джефф попробовал зайти с другого конца.

— Мы не понимаем вашу культуру, – сказал он. – Если вам не нравятся роботы, то почему вы забрали Норби?

Захватчик снова промолчал.

— Почему? – повторила Великая Драконица. – Скажи нам, иначе я снова укушу тебя. Мой второй укус может оказаться ядовитым.

«Не кусай меня, иначе я буду вынужден обойтись с тобой как с существом, сопротивляющимся захвату».

— Как это? – спросила Великая Драконица, прежде чем Джефф успел остановить ее.

Щупальца Захватчика завибрировали, отчего у Джеффа возникло ощущение, словно под его черепной крышкой работает бормашина. Он почувствовал, что теряет сознание.

— Перестань!

Оола незаметно подкралась к щупальцу Захватчика и вонзила в него зубы.

— Не надо, Оола, – попросил Джефф, разжав ей челюсти и поглаживая ее. – Послушай, Захватчик, если ты скажешь нам, почему ты забрал этого маленького робота, то я посоветую тебе, как выпутаться из неприятностей.

Наступила долгая пауза. Джефф надеялся, что Захватчик достаточно напуган, хотя и не настолько, чтобы потерять голову от страха. Наконец в его сознании зазвучал телепатический голос:

«Я много раз бывал на фабрике, в тюрьме и в зоопарке, но никогда не видел ничего похожего на этого робота. Он даже не похож на робота, но это робот, иначе он не попал бы в предохранительный пузырь. Я хотел вскрыть пузырь и исследовать механизм робота. Меня просто одолело любопытство. В любопытстве нет ничего плохого, верно? Если у тебя есть мозги, то ты обязан интересоваться незнакомыми вещами. Но, к сожалению, я не смог открыть пузырь».

Джефф нахмурился. В речи Захватчика было что-то странное.

— Ты хочешь сказать, что сам не знаешь, как открыть пузырь? – изумленно спросила Великая Драконица.

«Да. Вот почему я собирался показать его старшим. И если я не оставлю вас в зоопарке, то мне придется взять и вас… – вдруг Захватчик замолчал и судорожно затрясся. – Что вы де-де-делаете со мной?»

Он принялся извиваться и дергаться взад-вперед.

«Что меня держит?»

— Это не наших рук дело, – ответил Джефф. – На тебя только что напал Дуказа.

Длинные отростки Дуказы незаметно прокрались от стен, укрываясь за деревьями. Теперь они оплели пухлое туловище Захватчика.

«Но что такое Дуказа?»

«Я – правитель этого зоопарка, – произнес Дуказа в их сознании. – И я решил, что вы все должны умереть. Я мог вынести присутствие пришельцев, пока считал, что они здесь долго не пробудут. Но теперь вы сделали одного из Хлено телепатом. Возможно, вы всех их сделаете телепатами, а этого я не потерплю. Я задушу вас и брошу в пруд. Другие Хлено решат, что вы передрались и умерли. Они уйдут, и больше никто не будет нарушать мой покой».

Другой отросток лианы обернулся вокруг Джеффа. Ему пришлось бороться за каждый глоток воздуха, отталкивая упругий стебель вниз, к щупальцам Захватчика, обвивавшим его талию. На мгновение ему показалось, будто его душат удав и питон одновременно.

Великая Драконица не медлила. Она атаковала Дуказу в тот момент, когда он атаковал ее, а затем изрыгнула клуб дыма.

— Фу! У этой лианы ужасный вкус, и она слишком жесткая даже для моих зубов.

— Попытайтесь выдохнуть пламя, – прохрипел Джефф.

— Я пытаюсь!

Оола тоже напала на лиану, но ее зубы тщетно скользили по гладкой, твердой поверхности. Она осталась единственной, кто мог скрыться, поднявшись на антиграве. Но в конце концов Дуказа все равно отыщет ее, либо она попадет в плен к Захватчикам. Джефф понимал, что ей могут позволить жить вместе с другими животными в зоопарке, но Оола – домашнее животное, и без разумного спутника ей будет очень одиноко.

«А что случится с Норби, если мы с Великой Драконицей умрем?» – подумал Джефф.

— Не убивай нас, – попросил он.

«Я не собирался убивать вас», – мысленно отозвался Захватчик.

«Зато я собираюсь», – произнес Дуказа, плотнее сжимая своиудушающие витки.

Борясь с ними, Джефф обдумывал свой последний, отчаянный ход. Сможет ли он прикоснуться к Норби?

Пузырь Норби по-прежнему находился в щупальцах Захватчика, но они уже начинали слабеть. Норби был совсем близко, и Джефф впервые смог разглядеть, что его сенсорный провод почти дотянулся до внутренней поверхности пузыря. Должно быть, он едва успел выпустить провод, когда стазисное поле парализовало его.

Джефф начал напевать гимн Космического Командования, надеясь, что эта отвлекающая уловка помешает Дуказе подслушать его мысли. Поскольку корпус Норби удерживался на месте тонкими пластиковыми жилами, оставалось лишь немного сжать пузырь, чтобы сенсорный провод соприкоснулся с оболочкой!

— Захватчик, – выдохнул Джефф. – Ты сказал, что не знаешь, как открыть пузырь. Ты пробовал сжимать его?

«Да, пытался, но он слишком прочный для моих щупалец. Спаси меня! Меня сейчас раздавят!»

Джефф почувствовал, как Дуказа немного ослабил свой смертоносный захват. Он слушал.

«Почему ты спрашиваешь про робота?» – неожиданно спросил Дуказа.

— Я просто хотел удостовериться, что Норби будет в безопасности, даже если ты убьешь нас, – ответил Джефф.

«Какое это имеет значение, инопланетянин? – спросил Дуказа. – Какая разница, что будет с твоим роботом? Я просто брошу его в пруд вместе с вашими телами».

— Вот и хорошо. Когда другие Хлено найдут нас, они найдут и Норби. Они освободят его из пузыря…

«Мне безразлично, что они сделают с роботом. Они бросают роботов в тюрьму».

— Но сперва Норби может изменить их. Тогда они не отправят его в тюрьму.

«Изменить? Как?»

— Мой робот – телепат. Он научит телепатии других Хлено, и тогда наша смерть потеряет для тебя всякий смысл.

«Робот-телепат? – мысль Дуказы прозвучала взволнованно. – Я не могу этого допустить. Я уничтожу робота».

— Ты не сможешь этого сделать, – презрительно бросил Джефф. – Даже у Захватчика не хватило сил открыть пузырь.

Витки лианы, оплетавшие Великую Драконицу и Захватчика, ощутимо расслабились, когда Дуказа переключил свое внимание на Норби. Он обернул отросток вокруг пузыря, выдернул его из щупалец Захватчика, послал подкрепление в виде другого отростка и начал сжимать прозрачный пластик.

— Между прочим, Дуказа, если ты убьешь нас, то больше никогда не останешься в мирном одиночестве, – заметил Джефф. – Образы погубленных тобою существ будут возвращаться к тебе, смущая твои мысли воспоминаниями о совершенном злодействе.

Дуказа проигнорировал это заявление, продолжая стискивать жесткий пластиковый пузырь. Сенсорный провод вот-вот должен был прикоснуться к прозрачной оболочке.

«Жизнь животных существ и механизмов меня совершенно не волнует», – отозвался он через некоторое время в промежутке между усилиями.

— Согласно нашей философии, жить в одиночестве и сохранять рассудок возможно лишь в том случае, если чувствуешь себя единым со всей вселенной и населяющими ее существами, – сказал Джефф.

«Ваша философия пригодна для вас. Мне она не нужна».

— Норби! – закричал Джефф, когда сенсорный провод прикоснулся к оболочке пузыря, прогнувшейся в тисках лианы.

«Можешь не вопить, Джефф, – послышался в его сознании хорошо знакомый голос Норби, говоривший на земном языке. – Я не страдаю телепатической глухотой».

«Ты жив!» – мысленно воскликнул Джефф на том же языке, понятном лишь им обоим.

«Разумеется, но я не смогу ничего сделать внутри пузыря, если ты не убедишь этот воздушный шарик со щупальцами перебросить нас отсюда в гиперпространство, – робот переключился на джемианский: – Захватчик, ты умеешь перемещаться в гиперпространстве?»

«Я не знаю, как это делается», – ответил Захватчик.

— Идиот! – фыркнула Великая Драконица. – Вы же все время этим занимаетесь!

«Но я ни разу не пробовал и не знаю, как это сделать».

«Молчать! – взревел Дуказа. – Дайте мне сосредоточиться, и я оставлю от этого робота мокрое место!»

— Захватчик, – быстро зашептал Джефф. – Соедини свой разум с разумом моего робота, пока вы находитесь в телепатическом контакте. Позволь ему показать тебе, как попасть в гиперпространство. Ты можешь это сделать, Норби?

«Могу, Джефф. Держись!»

Если Норби и Захватчик сработают вместе, то куда их может забросить? Что, если каждый из них держит в уме разное место назначения? И как насчет Дуказы? Лиана все еще удерживала их, значит, она тоже…

Мысли Джеффа прервались. В его уши ворвался оглушительный грохот, окружающее заволоклось серой пеленой.

А в следующее мгновение он неожиданно оказался по пояс в грязи – снова мокрый и одинокий. Лишь раздраженная Оола, вцепившаяся ему в плечи, по-прежнему оставалась с ним.

Глава 8 В грязи

Джефф начал погружаться в грязь. Коричневый ил уже доходил ему до подмышек. В панике он широко раскинул руки, пытаясь удержаться на плаву. Если затянет вниз – пиши пропало!

Оола мяукнула, грациозно поднявшись в воздух, и зависла над его головой, вопросительно глядя вниз и словно спрашивая: «Как ты можешь быть таким глупым?»

— Я забыл, – смущенно пробормотал Джефф. – Я испугался и не мог связно думать. Но теперь ты можешь снова спасти меня.

Резко вскинув руки, он ухватился за антигравитационный воротник. В течение минуты ничего не происходило: слабый антиграв никак не мог вытащить его из вязкой грязи. «Вверх! – думал Джефф со всей силой, на которую был способен. – Вверх!» Внезапно раздался чмокающий звук. Джефф поднялся в воздух; грязь ручьями стекала с него.

Оглянувшись вокруг, он никого не увидел. В двадцати метрах от него находился маленький островок, поросший травой и растениями, похожими на небольшие деревья. На горизонте виднелось несколько других островов более крупного размера. Издалека доносилось едва слышное пение.

— Мелодия! – в ужасе прошептал Джефф. – Мы попали на Мелодию. Но почему?

Оола начала тянуть его к острову. Порывшись в карманах, Джефф скормил ей превратившийся в пюре зеленый кубик. Неожиданно он заметил какое-то шевеление в грязи. Пока он смотрел, на поверхности появился край прозрачного пластикового пузыря.

— Это Норби! – воскликнул Джефф. – Вниз, Оола!

Он неуклюже изогнулся и вытянул руки. Со второй попытки ему удалось схватить пузырь.

— Норби? – встревоженно спросил он.

Ответа не последовало, так как упругий пузырь вернулся к своей первоначальной форме, и антенна Норби больше не прикасалась к его оболочке.

Грязь внизу забурлила, словно перед вулканическим извержением. Из нее вырос огромный горб, и наконец взору Джеффа открылись голова и крылья Великой Драконицы. Она тяжело дышала.

— Вытащи меня отсюда, Джефф! Я отказываюсь тонуть в грязи. Это просто неприлично!

С Норби под мышкой и Оолой, вцепившейся в его плечи, Джефф протянул свободную руку драконице.

Антигравитационный воротник достиг предела своей мощности и не мог вытащить драконицу из грязи, несмотря на все усилия.

— Попытайтесь взлететь, мэм, – попросил Джефф. Одновременно он изо всех сил думал: «Крылья! Оола, отрасти себе крылья!»

Оола уловила его мысль и быстро вырастила кожистые крылья на спине, между передними и задними ногами. Подъемная сила немного увеличилась, и с помощью Великой Драконицы, отчаянно машущей собственными крыльями, они смогли двигаться.

— К острову! – распорядился Джефф.

Вся компания барахталась в грязи и в воздухе, прилагая героические усилия. Задние ноги Великой Драконицы и ее хвост оставались под поверхностью. Время от времени хвост высовывался наружу и шлепал по грязи – то ли для придачи дополнительного ускорения, то ли от гнева. Оола хлопала крыльями, и даже Джефф пытался делать летательные движения, направляя антигравитационную тягу воротника.

Им показалось, что они добрались до острова лишь через несколько часов. Обессиленные, они повалились на траву.

— Мой плащ пришел в полную негодность, – простонала драконица.

Джефф безуспешно пытался стереть с себя грязь пучками травы.

— На таких островах обычно есть ручейки с пресной водой, – сказал он. – Нам нужно попить и умыться.

— Это уже не имеет значения, – заявила драконица. – По-моему, те безобразия, которые мне пришлось вытерпеть за последнее время, свели меня с ума. Повсюду сплошная грязь, а мне кажется, будто я слышу мелодичное пение. Кажется, кто-то рассказывал мне о подобной планете, или это лишь игра моего воображения?

— Это не игра вашего воображения, – заверил Джефф.

— Мы на Земле, Джефф?

— Нет. Я совершенно уверен, что это планета Мелодия. Ваша внучатая племянница Заргл однажды побывала здесь вместе со мной. Должно быть, она рассказывала Вам о Мелодии. Туземцы любят петь, но хорошо, что сейчас их здесь нет. Я бы предпочел оказаться на необитаемом острове.

— Но если этот остров необитаем, то почему мы слышим пение?

— Грязевая поверхность Мелодии покрыта островами; наиболее крупные острова обитаемы. Надеюсь, нам не придется снова увидеть здешних аборигенов или есть их безвкусную пищу.

— Пищу? – Великая Драконица принюхалась и огляделась вокруг. – Где?

— Видите желтые, голубые и оранжевые плоды, висящие на деревьях и кустарниках? Это фрукты. Они все съедобные, но совсем невкусные.

Оола уже поднялась к маленькому желтому фрукту, откусила его от черенка и пристроилась возле грязных ног Джеффа, с жадностью поедая сочную мякоть.

— Ооле он понравился, – заметила Великая Драконица.

— Оола ест почти любую пищу растительного происхождения, и вечно голодна, – Джефф вытер грязь с пузыря Норби и спросил: – Как вы думаете, куда подевался Захватчик?

— Я забыла о нем, – Великая Драконица презрительно фыркнула. – Надеюсь, что он утонул в грязи.

— Лучше не надо, – предостерег Джефф. – Если мы не сможем вызволить Норби из пузыря, то способность Захватчика путешествовать в гиперпространстве останется для нас единственной возможностью выбраться с Мелодии. А я предпочитаю скорее вернуться на Нухленонию, чем оставаться здесь.

— Твои слова не радуют меня, Джефф, – проворчала Великая Драконица. Она встала и отряхнулась, разбрасывая грязь во всех направлениях. – Пойду, попробую поискать родник, о котором ты говорил. Хорошо бы он и впрямь нашелся, а то меня мучит жажда.

Нахмурившись и выставив клыки в жутком оскале, драконица затопала прочь по траве.

Хотя Джеффу тоже хотелось пить, он уселся на берегу, глядя на грязевое море и беспокоясь о судьбе Захватчика. Он должен быть здесь – ведь только Захватчик мог перенести их сюда с Нухленонии, хотя только Норби мог сообщить ему координаты Мелодии.

Оола подняла голову от своего фрукта, оставив кусочек для Джеффа.

— Мурр, – мурлыкнула она, подтолкнула кусочек лапкой и отступила назад, словно земная кошка, предложившая хозяину лакомую мышку.

Джефф взял кусочек и принялся жевать, чтобы хоть немного утолить жажду. Он продолжал смотреть на грязевую поверхность. Интересно, как долго может прожить Захватчик в таких условиях?

Словно в ответ на его мысли, грязь внезапно содрогнулась и мощным гейзером взметнулась вверх. Джефф торопливо подхватил Оолу. Успокоив ее мягким поглаживанием, он снял с нее воротник и укрепил его на своем предплечье.

Вернуться к месту приземления оказалось довольно трудно, но в конце концов Джефф справился с этой задачей. Его снова с ног до головы обрызгало жидкой грязью, зато он увидел какой-то серый силуэт, проталкивающийся вверх.

— Захватчик! – позвал он, но тут же вспомнил, что Захватчик не может слышать низкий тембр его речи. Нужно было прикоснуться к нему и передать сообщение телепатически. Когда Джефф попытался вытянуть руку для контакта, Захватчик стрелой взмыл в небо, оттолкнув его с пути.

Вокруг туловища Захватчика обвивалось нечто похожее на огромную змею, чей хвост исчезал в грязи. Судя по всему, Дуказа отправился в гиперпространство вместе с остальными, и сейчас один из его побегов выпрыгнул наружу, прицелившись в Джеффа. Тот еле успел увернуться.

Но тут что-то другое обвилось вокруг его запястья. Это было щупальце Захватчика. Джефф сразу же услышал его мысли:

«Дуказа душит меня. Он пытается снова затащить меня в грязь. Если у него получится, то я умру, потому что там нет воздуха и недостаточно воды для моих дыхательных органов. Помоги мне!»

«Старайся подняться выше, Захватчик. Может быть, мы прихватили с собой лишь небольшую часть лианы. Если корни Дуказы остались там, то он скоро умрет, и…»

Джефф замолчал, ибо в его сознании зазвучал бесконечно чужой голос Дуказы:

«Я не умру. Мои корни находятся здесь, хотя большая часть моего тела умирает в зоопарке на Нухленонии. Я становлюсь сильнее на этой замечательной планете, с ее богатой питательной грязью, чистым воздухом и настоящим солнечным светом. Вы с Хлено послужите для удобрения грязи вокруг моих корней, на том месте, где я собираюсь укорениться навеки».

— Дуказа, – крикнул Джефф, понимая, что разумная лиана слышит его. – Не убивай нас. Грязи Мелодии и без того достаточно богаты питательными веществами для твоего роста.

«Дело не только в удобрениях. Вы телепаты, а я не выношу болтливых разумов, как у тебя или у Хлено, который пришел вместе с тобой. Телепатические фокусы твоего робота меня тоже больше не потревожат. Он все еще заключен в пузыре, и здесь нет других Хлено, которые смогут освободить его. Если я оставлю его так, как есть, то он будет совершенно безвреден для меня».

Оола стояла на илистом берегу островка, скалясь и рассерженно шипя. Шум привлек внимание Великой Драконицы, бегом вернувшейся обратно. Судя по всему, она нашла воду: ее чешуя была отмыта до блеска, а с мокрого плаща капало.

— Джефф! – воскликнула она. – Тебе угрожает опасность!

— Я пытаюсь спасти Захватчика от Дуказы, – отозвался Джефф. – Дуказа хочет убить нас всех.

«Помоги мне! – умолял Захватчик. – Я больше не могу бороться с этой лианой».

В отчаянии Джефф попытался сдернуть стебель с туловища Захватчика, но тот слишком крепко вцепился в свою добычу. Его усилия привели лишь к тому, что Дуказа сумел забросить на него один из своих отростков.

Когда упругие витки начали обвивать его пояс, Джефф быстро снял с предплечья воротник Оолы.

— Мэм, попытайтесь пролететь над грязью, а я брошу вам воротник. Вы самая сильная из нас и, может быть, справитесь с Дуказой.

Возможно, Великая Драконица и страдала от чрезмерного тщеславия, но никто не мог усомниться в ее храбрости. Отбросив свой плащ, она разбежалась по траве, словно самолет по взлетной полосе. На краю островка она раскинула крылья и изо всех сил прыгнула вперед.

Но она оказалась слишком тяжелой. Полет длился лишь несколько секунд, а затем она шлепнулась в грязь.

— Джефф! Отросток лианы обвил мою левую ногу!

— Ничего, держитесь! Продолжайте махать крыльями! – Под давлением Дуказы Джеффу становилось все труднее дышать. Драконица приближалась к нему и вскоре оказалась прямо под ним.

— Ловите воротник, мэм! – Джефф ухитрился уронить воротник прямо в когтистую лапу, схватившую маленький предмет. Теперь к крыльям драконицы прибавилась тяга мини-антиграва. Она могучим усилием поднялась в воздух, таща за собой длинную плеть лианы.

— Сейчас я задам урок этому хулигану! – пропыхтела она, прочистив горло и облизнувшись. – Он надолго запомнит этот урок!

Великая Драконица имела в виду вовсе не свою подъемную силу, как предполагал Джефф. Она достаточно отдохнула для более зрелищного действа. Разинув пасть со сверкающими клыками, она издала жуткий рев, заставивший воздух завибрировать и ударивший по барабанным перепонкам Джеффа. Язык обжигающего пламени вырвался наружу и опалил главный стебель лианы. Дуказа затрещал и почернел. Потом лиана развалилась на куски, и ее нижняя часть упала обратно в грязь. Захватчик стряхнул с себя мертвый отросток, а драконица с торжествующим видом отлетела в сторону.

Теперь у Джеффа не было ни воротника, ни лианы, удерживавшей его в воздухе. Он снова упал в грязь, на этот раз головой вниз.

Что-то вытащило его наружу. Протерев глаза, он увидел, что висит в щупальцах Захватчика, медленно плывшего к островку в сопровождении Великой Драконицы. Ее Величество порхала так, как умеют лишь джемианские драконы с мощными крыльями и антигравитационными устройствами.

— Неподалеку есть ручей и небольшой пруд, – сказала она.

Джефф устало поднялся с травы, куда его положил Захватчик, и пошел мыться. Оола бежала рядом, путаясь у него под ногами. По-видимому, она решила не отставать от хозяина на случай новых неприятностей.

Вскоре Джефф стал чистым, хотя и мокрым, поскольку ему было нечем вытереться. Он снял носки и ботинки, надеясь высушить их на солнце. Приятно было ощущать траву голыми ступнями.

Захватчик прикоснулся к нему кончиком щупальца.

«Нам, Хлено, нужна вода, чтобы жить. Я не смогу выжить в этом грязевом мире. Я могу подолгу оставаться в воздухе, но потом мне все равно понадобится чистая вода. Мне хочется домой. Пожалуйста, возьми меня домой!»

— Только ты сам можешь это сделать, – ответил Джефф. – Ты умеешь путешествовать через гиперпространство.

«Но я никогда не учился этому. Твой робот управлял мною и направил меня на эту ужасную планету. Мы должны уйти отсюда: ведь корни Дуказы не умерли, и он снова вырастет!»

— В таком случае нам тем более следует постараться вызволить Норби из пузыря, – сказал Джефф.

«Я не знаю, как это сделать. Пузырь нельзя раздавить одной лишь силой мускулов. Даже Дуказа смог лишь прогнуть его, но не сломать».

— А как ты думаешь, драконье пламя сможет расплавить оболочку пузыря? – спросил Джефф.

«Вряд ли. Эти пузыри очень термостойкие. Если твое зеленое животное сможет расплавить пузырь, то тепла будет достаточно, чтобы повредить робота».

— Елки-палки! – разочарованно пробормотал Джефф.

Он прислушался к отдаленной музыке аборигенов Мелодии. Оола сладко задремала в траве. Захватчик болтался между деревьями с таким видом, словно он тоже смертельно устал.

— Как тебя зовут? – внезапно спросил Джефф, погладив прикасавшееся к нему щупальце.

«Я Хлено. Вы называете нас Захватчиками».

— Да, но я имею в виду твое собственное имя. Разве у вас нет имен, принадлежащих каждому в отдельности? Меня, например, зовут Джефф, а это Оола, мое домашнее животное.

«Меня зовут Ухфай. Мне очень жаль, что я доставил вам столько неприятностей. Ты и твоя подруга, которую ты зовешь «мэм», спасли мне жизнь, и я благодарен вам за это».

— Мы еще не спасли тебя. Нам нужно доставить тебя домой из этого ужасного мира.

«Ты это сделаешь? Ты не возненавидишь меня за тебе беды, которые я вам причинил?»

— Человек достигает наибольшей гармонии со вселенной, если отказывается от ненависти, – убежденно сказал Джефф. – Я стараюсь никого не ненавидеть.

Еще раз пошарив в карманах, он вытащил два слипшихся в комок бурых кубика.

— Ты голоден? Не хочешь попробовать?

Он протянул руку. Тонкое щупальце протянулось к его ладони, и кубики исчезли во рту у странного существа.

«Спасибо, – передал Ухфай. – Я чуть не падал в обморок от голода».

Джеффа клонило в сон, но он понимал, что должен бодрствовать на тот случай, если оставшиеся в живых остатки Дуказы вдруг решат атаковать их.

— Ухфай, ты не можешь дотянуться до этого оранжевого фрукта одним из своих щупалец? – спросил он. – Я уверен, что он окажется кислым на вкус, но я так проголодался, что готов съесть что угодно.

За едой Джефф решил, что теперь они с Захватчиком уже достаточно подружились, и он может задать вопрос, который по-прежнему сильно беспокоил его.

— Ухфай, – сказал он. – А зачем ты все-таки взял Норби? Этот поступок мог доставить тебе массу неприятностей. Вряд ли ты сделал это просто из любопытства, верно?

«Но это правда! Меня в самом деле разобрало любопытство. Я никогда не видел таких странных роботов. А неприятностей мне все равно не миновать. Мой отец придет в ярость, когда узнает…»

— Твой отец?

«Он занимает высокий пост среди Хлено, а я – его любимый сын. Вернее, был любимым. Теперь он вряд ли будет относиться ко мне так же, как раньше».

— Ухфай, а сколько тебе лет? – Джефф впервые взглянул по-новому на маленькие размеры Захватчика, на его забавную манеру речи, на его неумение путешествовать в гиперпространстве и на многое другое.

«Я не знаю, как вы измеряете возраст в вашем мире, Джефф, но чтобы стать взрослым, мне нужно прожить еще столько же, сколько я уже прожил».

«Да он младше меня! – подумал Джефф. – А я-то обходился с ним как с взрослым злодеем!»

— Ухфай, – сказал он. – Я слышу храп Великой Драконицы, и Оола легла вздремнуть. Ты тоже поспи, а я постою на страже. Когда я разбужу тебя, ты сменишь меня, ладно?

«Хорошо, Джефф. Мне жаль, что я не могу нормально разговаривать с тобой. Ты и твои друзья мне очень нравитесь».

— Я буду здесь, когда ты проснешься, Ухфай. Я никуда не уйду.

«Спасибо, Джефф. Я знаю, ты придумаешь, как спасти нас».

Маленький Хлено убрал свое щупальце и поплыл над травянистой поляной. Издав звук, похожий на свист воздуха, выпущенного из воздушного шарика, он опустился на траву и затих.

— Хотел бы я придумать, как нам выбраться отсюда, – пробормотал Джефф про себя.

Глава 9 Разум Лианы

Несмотря на усталость, Джефф ощущал сосущее беспокойство. Он вернулся к Великой Драконице, громко храпевшей во сне, и осмотрел поверхность грязевого моря, но не заметил ничего необычного.

Пузырь Норби валялся на илистом берегу. Джефф отнес его к дереву, где трава была помягче и покороче, и сел, поглаживая ладонью пластиковую поверхность. Теперь никто не сможет забрать Норби без его ведома.

Мысль о том, что Норби жив и находится рядом, безмерно утешала Джеффа. Его веки отяжелели, глаза начали закрываться. Он то и дело рывком вскидывал голову, возвращаясь к действительности.

Солнце Мелодии опустилось за грязевой горизонт. Мало-помалу затихло и отдаленное пение туземцев: они возвращались на ночь в свои жилища. Осталась лишь глубокая тишина под огромной перевернутой чашей ночного неба, усыпанной звездами – не такими многочисленными, как в небе Нухленонии, но и не такими редкими, как в земном небе.

«Инопланетянин? Пожалуйста, выслушай меня».

— Ч-что? – Джефф все-таки задремал, и теперь растерянно заморгал глазами. Его пронзило чувство стыда.

«Я не причиню тебе вреда. Слушай».

Джефф завертел головой во все стороны, но никого не увидел. Потом он почувствовал что-то влажное на своей правой щиколотке. Посмотрев вниз он, увидел тоненький усик лианы, выползший из грязи и осторожно прикасавшийся к его щиколотке, но не обвивавший ее. Грязные листочки печально обвисли.

— Послушай, Дуказа! – гневно зашептал Джефф. – Если ты попытаешься утащить меня в грязь, я разбужу Великую Драконицу, и она сожжет тебя. Она уничтожит тебя до последнего корешка, и тогда ты умрешь навеки!

Джефф не знал, сколько времени понадобится Великой Драконице, чтобы восстановить силы после атаки на Дуказу, но разумная лиана тоже этого не знала. В сущности, мысли Дуказы были медленными и неповоротливыми.

«Я не хочу снова нападать на вас. Я лишь прошу вас разрешить мне подняться на поверхность и впитать солнечные лучи. Солнечный свет нужен мне для фотосинтеза и накопления энергии. Пожалуйста, позвольте мне остаться в живых».

— Ты не собирался оставить нас в живых.

«Нижайше прошу прощения. Я испугался; возможно, в течение многих лет я был не совсем нормален».

— Я не верю тебе, – с подозрением прошептал Джефф. – Ты хочешь сказать, что вдруг стал нормальным?

«Может быть. По крайней мере, я становлюсь менее агрессивным. Должно быть, искусственный свет и бедная удобрениями почва зоопарка на Нухленонии помрачили мой рассудок. Здешняя богатая почва уже прояснила мой разум, а солнечный свет поможет мне еще больше, когда наступит утро. Думаю, теперь я буду другим… но только если вы, телепаты, покинете эту планету».

— Мы собираемся это сделать, но нам понадобится твоя помощь.

«Как я могу помочь?»

— Если ты сожмешь пузырь Норби, то я смогу обратиться к нему. Он соединит свой разум с разумом Хлено и перебросит нас в гиперпространство. Тогда ты останешься один.

«Я попробую. Правда, теперь я стал слабее: от меня мало что осталось. Но все же, когда взойдет солнце, я распущу свои листья и попробую впитать достаточно солнечной энергии, чтобы сжать пузырь. А пока что буду впитывать удобрения через корни».

Немного успокоившись, Джефф прислонился спиной к стволу дерева. Мысли Дуказы казались искренними. Вообще-то, солгать мысленно гораздо труднее, чем словесно. Лукавый разум сразу же выдает себя. Может быть, стоит продолжить переговоры?

— Расскажи мне о себе, Дуказа, – предложил Джефф. – Раньше ты не захотел этого сделать. Ты вел себя дружелюбно до тех пор, пока я не спросил, откуда ты родом.

«Я знаю. Мне не хочется вспоминать. Это наполняет меня враждебностью».

— Пожалуйста, расскажи мне о своем прошлом.

«Хорошо, но сначала я должен предупредить тебя. Мне кажется, ты подружился с маленьким Хлено, который перенес меня на эту замечательную планету. Но когда ты вернешься на Нухленонию, то обнаружишь, что подружиться со старшими Хлено окажется далеко не так просто. И если ты не найдешь достаточно сильных союзников, тебя заставят навеки остаться на Нухленонии. Ты будешь жить в зоопарке, как и я раньше».

— Я знаю. Я подумаю о том, как нам выбраться с Мелодии, но, как говорит мой брат, важно думать о нужных вещах в нужное время. А сейчас тебе пора рассказать мне свою историю, а то я снова начинаю засыпать.

«Ты можешь заснуть. Я дам тебе свою историю, пока ты будешь спать».

«Дам тебе историю?» Что за странная манера речи? Джефф ощутил, что начинает проваливаться в сон, и встревоженно замотал головой. Как он может настолько доверять Дуказе?

Возможно, Дуказа тоже понял это.

«Я постараюсь не причинить тебе вреда… Джефф».

Смирение в мыслях разумной лианы. Упоминание его имени. «Я должен доверять ему, – подумал Джефф. – Если я сейчас отвергну его, то он может потерять свой последний шанс сохранить рассудок».

— Я верю тебе, Дуказа, – сказал он.

«И ты не возражаешь передать мне свои знания?»

— Знания? – Джефф зевнул; его мысли уже начинали путаться. – Я всего лишь подросток, мой старший брат знает гораздо больше меня.

«Но ты бывал во многих местах, и если я сделаю тебя частью себя, то побываю там вместе с тобой. Открой для меня свой разум, и я дам тебе свою историю, а ты мне – свою».

Джефф снова зевнул, его глаза закрылись.

— О’кей, Дуказа. Дай мне… историю…

«Суша… хорошо… корни в почве… дождь… солнечный свет… хорошо!

Джефф… Дуказа… Джефф… Оба!

Воспоминания начинаются в океане… долгие, долгие годы… Нухленония вращается вокруг своего солнца… море наполняется жизнью, суша поднимается над морем…

Хорошая суша… корни в почве… дождь, солнечный свет… хорошо! Оставаться здесь, больше никаких перемен…

Другие существа меняются… одно животное становится разумным, ходит на двух конечностях… города… вулканы разрушают… Они строят снова… Они изменяют некоторых существ… изменяют меня! Но кто я?

Я стал собой. Я – это я! С помощью биоинженерии Они изменили только меня, из всех лиан моего рода. Я единственный разумный Дуказа на Нухленонии, и часть моей корневой системы находится в здании, которое Они построили для меня. Чего Они хотят от меня?

Теперь я могу общаться с Ними через прикосновение. Я узнал, что им ничего не нужно от меня – лишь чтобы я жил и по-своему радовался жизни. Они проделали это и с другими существами на Нухленонии, а также на других планетах, которые Они посещали. Они добры. Они оставили меня наедине с моими размышлениями, но я не одинок. Я – часть космоса, и этого достаточно…

Среда обитания меняется. Они обеспокоены, так как причиной тому послужила Их технология. Машины сжигают топливо и выделяют двуокись углерода, согревающую атмосферу. Ледниковые шапки на полюсах Нухленонии начинают таять, и уровень океана поднимается… поднимается…

Заливает вулканы! Опасность! Я полностью переместился в здание, которое Они называли моим, но оно больше не принадлежит мне, поскольку Они собрали там образцы всех животных, построили новые помещения и укрепили стены, чтобы защититься от моря, наползающего на сушу…

Пока уровень океана поднимался, Они исчезли на долгое время, но теперь вернулись. Они печальны, потому что на планете не стало прохладнее, а вода не спадает. Острова навеки канули в пучину. Лишь в одном подводном здании сохранилась наземная жизнь. Я управляю зоопарком, но помню о солнечном свете, небе и свободе. Я несчастен. Я не хочу слышать напоминания о том, что я потерял…

В океане живут Хлено, примитивные морские пловцы, питающиеся другими формами жизни. Но Они усовершенствовали некоторых Хлено и наделили их разумом. Способности Хлено превосходят мои. Планета ныне принадлежит им – плавающим в воде, парящим в воздухе и питающимся продуктами с фабрики, где одноклеточные животные и растения умирают, чтобы накормить других…

Они разрушили все свои постройки, кроме этого здания, и теперь Они навсегда покидают Нухленонию. Я хочу улететь с ними, но для меня нет места на звездных кораблях. Хлено называют Их «древними» и говорят, что Они никогда не вернутся, потому что суша никогда не поднимется обратно. Хлено утверждают, что технология опасна и должна быть остановлена повсюду, где только можно.

Прошло очень много времени. Я тоскую по Ним, с их шестью конечностями, ходившим прямо, а не порхавшим, как Хлено.

…Хлено научились покидать планету без помощи звездных кораблей. Они приносят с собой экземпляры животных для моего зоопарка, а также разумные машины, которых они опасаются и держат в заключении. Правда ли, что разумные машины способны разрушить любую цивилизацию?

…В тюрьму прибывает все больше и больше пленных машин. Почва в зоопарке истощается, и я начинаю как-то странно себя чувствовать. Я не могу ясно мыслить. Я не могу поговорить с Хлено и попросить их о помощи. Я понимаю их речь, но они не слышат меня, когда я прикасаюсь к ним и обращаюсь к ним мысленно…

В зоопарк попало новое существо! Оно ходит прямо, как и Они, но имеет лишь два глаза, тонкие щупальца на голове и четыре конечности – слабое, несовершенное подобие Древних…

Он умеет разговаривать мысленно! Он разумен! У него даже есть имя – Джефф. Он хочет найти своего робота, хотя это запрещено. Не должно остаться никаких роботов, никакой технологии. Он спрашивает меня о моем прошлом, но я не хочу вспоминать. Я болен, я несчастен, я хочу остаться один… Я должен уничтожить новых существ – этого Джеффа и двух других… Мне плохо…

Почему никто не даст мне свободу, место, где я смогу жить?

Что такое свобода? Я забыл. Это опасно?

Должен ли я убить этих существ, или они знают о свободе?»

— Джефф! Джефф, проснись! Уже утро, и вокруг твоей ноги обвилась лиана Дуказы!

Джефф открыл глаза, щурясь от солнечного света, и приложил палец к губам.

— Тише, Ваше Величество. Я общаюсь с Дуказой. Теперь он настроен вполне дружелюбно.

— Не доверяй ему! – Драконица фыркнула и изрыгнула клуб черного дыма. – Я еще не могу выдыхать пламя, а это наше единственное оружие.

— Подождите. Мне нужно еще немного пообщаться с ним.

— Ты имеешь в виду, поговорить? Зачем пользоваться мудреными словами?

— Потому это на самом деле не разговор. Мы не обмениваемся словами, даже телепатически. Я находился внутри разума Дуказы, ощущал его эмоции, думал его мыслями. Я переживал воспоминания, уходящие так далеко в прошлое, что захватывает дух. Пожалуйста, позволь мне закрыть глаза и еще раз сосредоточиться. И еще, я прошу тебя найти Оолу. Я слышу ее мяуканье. Вдруг она залезла на дерево и не может спуститься вниз? Ведь ее воротник все еще у тебя.

— Я позабочусь о ней и постараюсь вернуться вовремя, – сдержанно произнесла Великая Драконица. – Что ж, пойду туда, где я нужна. По крайней мере, маленькая Оола ценит мое общество.

Джефф улыбнулся, глядя на ее чешуйчатую зеленую спину. Великая Драконица знала, что он очень привязан к ней, но ее достоинство не позволяло ей публично признать это.

Он прислонился к дереву, держа в одной руке отросток лианы и положив другую на пузырь Норби, а потом закрыл глаза.

«Дуказа, – мысленно позвал он. – Я прожил твою жизнь вместе с тобой. А ты видел мои воспоминания?»

«Да, молодой землянин. Ты родился на интересной планете, где живут интересные существа, но не рассказывай им о Мелодии. Я предпочитаю не иметь посетителей, – Дуказа немного помолчал, а затем добавил: – Кроме тебя, Джефф, и твоего робота, если он когда-нибудь выберется из этого пузыря».

«Без него я не могу путешествовать в гиперпространстве».

«Я буду рад время от времени видеть тебя. Но не слишком часто.

«Я понимаю, Дуказа. Тебе нравится быть в одиночестве, а поскольку ты теперь будешь жить на Мелодии, мне тоже вряд ли захочется часто бывать здесь».

Стебель Дуказы завибрировал; Джеффу показалось, что он слышит смех.

«Жаль, что у тебя недостаточно глаз и конечностей. Зато ты добр и великодушен. Теперь я рад, что не убил тебя. В этом прекрасном месте, которое вы с роботом нашли для меня, я впервые за многие годы чувствую себя лучше – словно какая-то больная, лишняя часть меня сгорела дотла. Здесь я свободен и счастлив. Я слышу вдалеке голоса туземцев, но они меня не беспокоят, а я не буду беспокоить их. Я благодарен тебе, молодой землянин, потому что ты доверился мне даже несмотря на то, что я пытался убить тебя. Ты научил меня необходимости любви и доверия. Я понял, что ненависть – это зло. Может быть, Они, мои древние хозяева, когда-нибудь навестят эту планету. Может быть, я когда-нибудь встречусь с молодым землянином, и мы расскажем друг другу о том, что нам довелось пережить со времени нашей последней встречи».

— Спасибо, Дуказа, – вслух ответил Джефф. – Я буду помнить. Моя жизнь коротка, а ты бессмертен, покуда в твоем распоряжении имеется целая планета. Однако ты сохранишься в моей памяти и после того, как мое тело распадется на частицы, из которых оно создано. Держись своей веры и цени любовь превыше ненависти.

«Я тоже запомню тебя. А теперь подготовь Хлено к путешествию. Я чувствую себя достаточно сильным, чтобы сдавить пузырь и позволить твоему роботу поговорить с тобой».

Как только эта мысль Дуказы достигла сознания Джеффа, Ухфай проплыл у него над головой и опустился рядом с ним, прикоснувшись щупальцем к его руке.

«Приветствую тебя, Джефф, – сказал он. – Великая Драконица разбудила меня. Она боится, что Дуказа может причинить тебе вред, и называет тебя упрямцем, не слушающим дружеские советы. С тобой все в порядке?»

— Да, Ухфай. Я собираюсь взять тебя в такое место, где мои друзья попробуют освободить Норби.

«Ты слышишь меня, Норби?» – мысленно спросил он на Земном языке.

Дуказа, несколько раз обвив пузырь своими сохранившимися отростками, сильно сжал пластик, и сенсорный провод Норби теперь прикасался к прозрачной оболочке.

«Слышу, – ответил Норби на том же языке. – Насколько я понял, ты подружился с этой лианой, которая помогает нам разговаривать, и теперь хочешь, чтобы я перенес нас на Землю с помощью Хлено».

«Давай отправимся прямо в нашу квартиру. Ухфай – так его зовут – сможет там поместиться».

«Нет, не сможет. Он переломает все вещи. Как насчет крыши? Любой, кто пролетит мимо на воздушном такси, примет его за небольшой аэростат».

«Торопитесь, – предупредил Дуказа. – Я не могу долго поддерживать необходимое давление».

— Ваше Величество! – крикнул Джефф по-джемиански. – Принесите с собой Оолу и возьмитесь за щупальце Ухфая. Мы уходим отсюда.

Ухфай обхватил за талию Великую Драконицу, державшую Оолу, которой, судя по ее виду, совсем не хотелось уходить, и обернул другое щупальце вокруг Джеффа, державшего Норби. Пузырь все еще был сплющен стеблем Дуказы.

«Дуказа, разреши задать тебе еще один вопрос, – сказал Джефф. – Древние, которые жили на Нухленонии, должны были как-то называть себя. Каким именем они себя называли?»

«Я не могу произнести его. И Хлено тоже не могут».

«Вспомни это имя, и может быть, я смогу ощутить его звучание».

Дуказа задумался, воспроизводя название так, как слышал его в далеком прошлом.

«Я тоже никогда не смогу произнести его», – подумал Джефф.

— Я слышала это раньше, – заметила Великая Драконица, поддерживавшая с ним телепатический контакт.

«И я тоже, – мысленно добавил Норби. – Но нам пора. Открой свой разум, Ухфай: я собираюсь направить твой гипердвигатель в нужное место».

«Если мы попадем ко мне домой, то мой отец и другие Хлено могут задержать вас», – предупредил Ухфай.

«Поэтому мы туда и не пойдем, – отозвался Норби. – Давай, Джефф, сосредотачивайся на координатах! Мне нужна твоя помощь. Поехали!»

«До свидания, Дуказа», – подумал Джефф.

«До свидания, молодой землянин».

Лиана соскользнула с его руки и с пузыря, а затем нырнула в грязь – в тот самый момент, когда вся Мелодия исчезла.

Джефф понял, что находится в гиперпространстве.

Глава 10 На Манхэттене

Джефф ощущал естественное побуждение выбранить Норби за такое безобразие, но, разумеется, он не мог этого сделать. Как только Дуказа отпустил их, сенсорный провод Норби больше не прикасался к поверхности пузыря, и связь прервалась. Кроме того, Норби действительно вернул их на Землю. Он даже вернул их на Манхэттен.

Но главная неприятность заключалась в том, что они появились из ниоткуда посредине Пятой авеню, и аэрокары, десятками парившие в небе, собирались посмотреть, что вызвало затор на одной из самых важных улиц суверенного штата Манхэттен.

— Но, офицер, мы не собирались нарушать общественный порядок… – Джефф старался держаться так вежливо, как только мог.

— Послушай, парень, – отрезал полисмен. – Тебе и твоему приятелю в драконьем костюме следовало воспользоваться воздушным такси, чтобы попасть на маскарад. У тебя есть разрешение на этот воздушный шар, который сбил с ног уважаемую гражданку?

— Послушайте, но эта леди набросилась на шар с зонтиком и частично выпустила из него воздух. Он всего лишь защищался… я хочу сказать, она сама наткнулась на шар и села на мостовую. Если вы позвоните лейтенанту Олбани Джонс, то я все объясню, и дело быстро уладится.

— Лейтенанту Олбани Джонс? Вы ее друг?

— Меня зовут Джефферсон Уэллс. Фарго Уэллс – мой брат.

— Фарго? Мы его называем «ходячей неприятностью».

— Пожалуйста, позвоните Олбани Джонс, – попросил Джефф. – Мне действительно нужна помощь с этим, э-ээ… воздушным шаром с компьютерным управлением. Я должен доставить его на крышу своего дома, но не знаю, может ли он теперь подняться самостоятельно.

«Джефф, – телепатически произнесла Великая Драконица, державшая его за руку. – Я не могу понять ни слова из того, что ты говоришь. Неужели эти земляне не понимают простого джемианского языка?»

«Нет, не понимают, – ответил Джефф. – Ухфай, попробуй подняться в воздух. Мне очень жаль, что одна из моих соотечественниц напала на тебя».

«Ничего, мне не больно, – отозвался Ухфай. – А это существо в синем мундире не опасно? Может быть, я упаду на него и придавлю сверху, чтобы оно не приставало к тебе?»

«Нет!»

— Послушайте, Уэллс, – нетерпеливо сказал полисмен. – Не надо смотреть на меня отсутствующим взглядом. Вы что, слышите потусторонние голоса? Если вы пьяны, то я…

Джефф сглотнул.

— Я не пьян, офицер. Пожалуйста, позвоните лейтенанту Олбани Джонс.

Затем он мысленно обратился к раздраженной Великой Драконице и объяснил, что ей придется изображать человека в маскарадном костюме, а недоумевающего Ухфая попросил колыхаться в воздухе, подобно воздушному шару.

Толпа, собравшаяся вокруг них, была такой же торжественно-любопытной, как и любая другая толпа. Народу все прибывало.

— Мистер, – обратился какой-то мальчик к Великой Драконице. – Почему вы перекрасили свою кошку в зеленый цвет и где вы купили этот драконий костюм? Он мне нравится.

— Мой друг не может разговаривать, пока он в костюме, – пояснил Джефф. – А кошка зеленая потому, что…

— Ага, теперь я понял, – сказал вернувшийся полисмен. – Это шоу для голографического телевидения, не так ли? Вы собираетесь сниматься в кино. У вас есть разрешение производить съемки здесь, на Манхэттене?

— Мы… – Джефф замялся, не зная, что ответить.

— Верно, это кино! – закричал мальчик. – Смотри, мама, настоящие актеры! У них даже есть пластиковый пузырь и бочка с пирожными. А эти пирожные бесплатные? Я могу взять одну штуку?

Мальчишка потянулся к пузырю Норби, но Джефф заступил ему дорогу.

— Не балуйся со студийным реквизитом, малыш, – строго сказал он.

Еще один аэрокар вынырнул из-за деревьев Центрального парка, где находился полицейский участок. Как только машина коснулась земли, Олбани выбежала наружу.

— Привет, Джефф, – крикнула она. – В чем дело?

— Вот видишь, все так, как я тебе говорил, – обратился какой-то юноша в толпе к своему приятелю. – У киношников нет чувства реальности. Настоящие полицейские не бывают такими красивыми.

— Лейтенант Джонс, – полицейский возвысил голос. – У этих актеров есть воздушный шар какой-то необычной конструкции. Я не думаю, что это безопасно…

— Разумеется, безопасно, – перебила его Олбани. – Если Джефф так говорит, то емуможно верить. Я покажу вам. Джефф, этот… шар может подняться вместе со мной? Куда ты хочешь доставить его?

— На крышу нашего дома, – ответил Джефф, подмигнув ей. – Остальные актеры поднимутся по лестнице. Держитесь за один из этих канатов, лейтенант, – он протянул Олбани щупальце Ухфая и шепотом добавил: – И скажи ему, чтобы он летел, куда будет сказано.

— Конечно, – ответила Олбани, никого и ничего не боявшаяся. Он обмотала одно из щупалец вокруг талии. Затем ее глаза внезапно расширились, и Джефф понял, что она получает телепатическое сообщение.

Подошедшие с разных сторон полисмены принялись увещевать толпу, убеждая людей разойтись.

— Замечательно, – сказала Олбани. – С актерами я разберусь сама. Я кое-что знаю об этих съемках.

Они с Ухфаем медленно поднялись в воздух и полетели к многоквартирному дому, где жили братья Уэллсы.

Бочонок Норби вместе с громоздким пластиковым пузырем оттягивал руки Джеффа, поскольку антиграв робота на мог работать внутри. Джефф со вздохом обхватил пузырь и пошел к зданию в сопровождении Великой Драконицы, убаюкивавшей Оолу.

— Эти двуногие чудовища – только без обид, Джефф! – были чрезвычайно удивлены, увидев меня. Неужели они не знают о джемианских драконах?

— Почти не знают, – ответил Джефф. – Поэтому не удивительно, что они были поражены вашим достоинством и царственной осанкой.

— Ага! – Великая Драконица гордо вскинула голову.

Лишь оказавшись в своей квартире, Джефф позволил себе немного расслабиться. Два дня, проведенные вдали от дома, казались двумя годами. Ему ужасно хотелось постоять под душем.

Вымывшись и переодевшись, Джефф почувствовал себя почти нормально. Он поднялся на крышу, где стоял «Многообещающий» и куда, как он надеялся, благополучно прибыли Олбани с Ухфаем.

Все они действительно были там, собравшись в рубке корабля и глядя на пластиковый пузырь Норби. Обведя взглядом Великую Драконицу, Оолу, Ухфая, Фарго и Олбани, Джефф понял, что ему предстоят серьезные объяснения.

— Ну, братец, на этот раз ты влип по-настоящему, – сказал Фарго, взглянув на Джеффа. – Что нам делать с этой штукой? Кислота ее не берет, от молотка только в ушах гудит, дрель соскальзывает, не оставляя следов. Пока ничего не работает.

Ухфай вжался в угол и выпустил добрую толику воздуха, чтобы занимать поменьше места. Великая Драконица, напротив, гордо опустилась на корточки и вытянула хвост, заняв столько места, сколько было возможно. Оола, которая всегда и везде была дома, радостно носилась кругами за кончиком своего хвоста.

— Как насчет чего-нибудь попроще? – сладким голоском спросила Олбани, сидевшая за приборной панелью. – Ты не пробовал консервный нож?

Фарго сердито взглянул на нее.

— Нам придется обмотать пузырь цепью, просунуть между звеньями ломик и поворачивать его. Джефф, сходи в ближайший хозяйственный магазин и купи цепь и железный ломик. Если у них найдется, выбирай потолще, потом я возмещу тебе расходы.

Когда Джефф вернулся, Фарго ворчливо поблагодарил его и обмотал пузырь цепью. Вставив ломик, он начал поворачивать толстый железный прут, а Джефф и Великая Драконица придерживали цепь с обоих концов.

— Надеюсь, эта штука не вздумает внезапно лопнуть, – пропыхтел Фарго. – Тогда нам несдобровать.

— Ты пытаешься сделать то, что делал Дуказа, – заметил Джефф. – А у него ничего не получилось, несмотря на его силу.

Не получилось и теперь. Пузырь немного сплющился посредине, так что сенсорный провод Норби прикоснулся к пластику, и его раздраженные мысли сразу же ворвались в разум тех, кто прикасался к пузырю.

«Какие же вы беспомощные! Я-то надеялся, что, вернувшись на Землю, вы найдете способ вызволить меня отсюда. А как насчет маленького Хлено? Этот пузырь сделан его сородичами. Он не может вскрыть оболочку?»

«Нет, – ответил Джефф. – Он не знает, как это делается, ведь он всего лишь ребенок. Нам придется думать самим».

«Ты пробовал лазерный нож?»

— У тебя еще остался лазерный резак, Фарго?

Фарго помедлил с ответом. Он купил лазерный резак в период своего увлечения скульптурой для работы по стали.

— Это опасный инструмент, Джефф, – пробормотал он.

— Но положение отчаянное, – напомнил Джефф.

После продолжительных поисков ключа Фарго вынул резак и запертого шкафчика.

— Вот. По крайней мере, он заряжен.

Фарго начал резать у самого края пузыря. Он боялся, что, разрезав пластик, он может расплавить часть туловища Норби, прежде чем успеет остановиться. Но опасения оказались напрасными. Лазер оказал небольшое воздействие на пластик, оставив мутное пятнышко, но так и не вскрыл оболочку.

— Недостаточно мощности, – буркнул Фарго. Он немного вспотел и довольно сильно разозлился. Ему казалось, что все должно получаться с первого раза, в крайнем случае – со второго.

— А как насчет водяного резака? – спросил Джефф, рассеянно потирая матовую точку, оставшуюся на поверхности пузыря.

— Что толку, если даже с лазером ничего не вышло? – саркастически спросил Фарго.

— Просто мне кажется, что раз этот пластиковый пузырь был сделан на водной планете, то Захватчики в основном должны пользоваться технологией, основанной на использовании воды, – встретившись с презрительным взглядом Фарго, Джефф пожал плечами. – Ладно, я всего лишь предположил, что…

«Попробуйте, олухи несчастные!» – телепатически завопил Норби.

Водяной резак, также купленный Фарго во время его увлечения скульпторской деятельностью, предназначался для работы с каменной солью. Он выбрасывал очень тонкую струю воды под огромным давлением и в своем роде был таким же опасным оружием, как и лазерный резак.

— Кстати, как долго нас не было здесь? – спросил Джефф, пока Фарго занимался поисками.

— Два дня, по нашему времени, – ответила Олбани.

Джефф облегченно вздохнул.

— Для меня тоже прошло два дня. Хорошо, что Норби на этот раз ничего не напутал.

— Мы уже начали беспокоиться. Фарго пытался связаться с адмиралом Йоно, выпросить у него экспериментальный корабль с гипердвигателем и отправиться на поиски.

— Корабль еще не совсем готов, – мрачно заметил Фарго. – Подозреваю, он никогда не будет готов.

— Ладно, будем надеяться, что водяной нож сработает, – сказала Олбани.

— Никаких шансов, – заявил Фарго. – Не сработает.

Но он ошибся. Он направил тонкую, почти невидимую струю воды на верхушку пузыря и тут же отрезал ее – словно снял ножом верхушку яйца. Как только пузырь потерял свою целостность, пластиковая оболочка немедленно покрылась сетью тонких трещин. Они начали расширяться, и вскоре пузырь развалился на мелкие кусочки.

— Вы слишком долго возились, – проворчал Норби, высунув голову из-под шляпы. Он указал на Ухфая, прикоснувшись к маленькому Хлено, чтобы тот понимал его речь. – А все из-за тебя!

«Прошу прощения», – прошептал Ухфай.

— Он не виноват, – перебил Джефф, закипая от возмущения. – Не смей никого винить! Ухфай не имеет отношения к пузырю. Фактически, он спас тебя; если бы не он, то ты бы по-прежнему валялся в тюрьме для роботов.

— Не он, так его сородичи. И вы не слишком напрягали свои мозги, чтобы освободить меня.

— Мы старались, как могли, и все-таки освободили тебя, – заметил Фарго. – Причем Джефф выдвинул верное предложение, а у тебя не было никаких ценных идей. Ты мог только вопить.

— Что происходит? – требовательно спросила Великая Драконица. – Говорите по-джемиански!

Джефф объяснил ей по-джемиански.

— Вопрос о том, кто поместил Норби в пузырь и кто освободил его оттуда, не имеет ни малейшего значения, – сурово сказала она. – Гораздо важнее, чтобы он немедленно доставил меня домой. Джемианцы пропадут без моего мудрого руководства, а Менторов надо избавить от паралича.

— Верно, – согласился Джефф. – Однако сейчас не время освобождать Менторов, даже если бы мы знали, как это сделать. Захватчики – я имею в виду Хлено – могут вернуться и снова парализовать их. Технология пугает Захватчиков, и я до некоторой степени не могу винить их, учитывая то, что случилось с их планетой. Поэтому они уничтожают технологию повсюду, где только могут. Нам придется вернуться на Нухленонию и найти какой-нибудь способ избавить их от технофобии. Иначе мы не добьемся настоящего успеха.

Речь Джеффа прозвучала так веско, что не вызвала споров. Путь лежал на Нухленонию.

Норби подошел к приборной панели и подключился к компьютеру. Любой, кто в этот момент посмотрел бы на крышу многоквартирного дома, где жили братья Уэллсы, мог бы заметить, что корабль внезапно растворился в воздухе.

Глава 11 Снова на Нухленонии

С орбиты планета Нухленония казалась прекрасной. Сине-зеленый океан простирался от одного полюса до другого; более светлые пятна выделялись там, где затонувшие земли находились неглубоко под водой.

— Хорошо сработано, Норби, – похвалил Фарго, взяв управление на себя. – Ведь мы не знали координат этого мира.

— Я тоже, – ответил Норби. – Но я получил от этого маленького Захватчика достаточно информации, чтобы вычислить их. Я настоящий гений по части гиперпространственной математики.

— Должно быть, – согласился Фарго. – Но мне хотелось бы надеяться, что, доставив нас в нужное место, ты также доставил нас в нужное время.

— Я всегда… – начал было Норби и задумался. – Так или иначе, сейчас я доставил вас в нужное время. – Он махнул своей двусторонней ладонью в сторону смотрового экрана. – Спускайся, Фарго. Мне нужно свести кое-какие счеты с Хлено.

«Охо-хо, – мысленно вздохнул Ухфай, робко прикасавшийся к Норби, так как робот потребовал от него всю астрономическую информацию, которую тот узнал в школе. – Мне кажется, ты очень раздражен. У тебя есть оружие? Ты собираешься причинить вред моим сородичам?»

«Мы не хотим никому причинять вреда, если нас не вынудят защищаться, – ответил Джефф, гладивший его. – И даже в этом случае мы постараемся решить дело миром. Мы хотим быть в дружбе со всеми разумными существами».

Пять минут спустя у Джеффа поубавилось уверенности в том, до каких пределов может доходить его вселенская благожелательность. Взвод Хлено окружил «Многообещающий», как только корабль вошел в нижние слои атмосферы. Щупальца вцепились во все выступающие части маленького звездолета. Фарго пытался стряхнуть их, но многочисленные «дирижабли», облепившие «Многообещающий», делали маневрирование затруднительным и даже опасным.

— Что нам делать? – спросил Фарго. – Они не реагируют на любые попытки обратиться к ним. Как думаешь, твой дружок Хлено может попробовать?

— Ты можешь поговорить со своими сородичами, Ухфай? – спросил Джефф.

Маленький Хлено в отчаянии взмахнул своими щупальцами.

«Мой метод речи непригоден для ваших приборов. Вы можете выпустить меня через воздушный шлюз?»

К несчастью, прежде чем Джефф успел ответить, все в штурманской рубке, включая и Ухфая, застонали от боли. Хлено, прилепившиеся к корпусу корабля, пустили такую мощную вибрацию, что Джеффу показалось, будто его мозги поджариваются на сковородке.

— Мы этого не вынесем, – прошипел Фарго сквозь стиснутые зубы и поднял «Многообещающий» вверх на максимальной скорости. Хлено были вынуждены отцепиться от корпуса.

— Уходим отсюда! – решительно произнес Норби, и корабль моментально исчез из обычного пространства.

— Нет, Норби, – возразил Джефф. – Мы не можем покинуть Нухленонию. Нам нужно найти общий язык с ними.

— Они неразумны, – проворчал Норби. – Более того, они опасны, и я не хочу туда возвращаться.

— А мне казалось, будто ты собирался свести с ними счеты, – ехидно заметил Фарго.

— Я так и сделаю, как только вернусь сюда с адмиралом Йоно и целым флотом боевых кораблей, – ответил Норби.

— Мы покидаем Нухленонию? – спросила Великая Драконица, не понимавшая Земного языка, на котором шел разговор. – Разве маленький Ухфай знает, как освободить наших Менторов?

— Вы правы, мое дорогое Величество, – сказал Фарго. – Мы должны вернуться, Норби. Я постараюсь урезонить их.

В самом деле, подумал Джефф, Фарго может переговорить кого угодно. Но у него было неприятное предчувствие, что Хлено не станут слушать, даже если сделать их телепатами.

— Думаю, нам нужно вернуться, – согласилась Олбани. – Но остаться в верхних слоях атмосферы, где Хлено не могут добраться до нас. Возможно, мы найдем какой-нибудь способ общаться с ними или хотя бы спустимся достаточно низко и выпустим Ухфая, который изложит наши предложения.

— Ваш Ухфай получит хорошую взбучку от своего папаши, – проворчал Норби. – И отправится спать без ужина, потому что никто не будет всерьез слушать ребенка. Но я все-таки попробую, хотя меня до сих пор мутит от этой вибрации. Вот, получайте!

Серая пелена исчезла, снова сменившись видом прекрасной планеты. Но этот вид заметно изменился.

— Норби, ты перепутал, – с тревогой сказал Фарго. – Это не Нухленония.

— Она самая, – заверил Норби. – Координаты те же, что и раньше.

Джефф смотрел на острова странной формы, усеивающие сверкающий сине-зеленый океан.

— Думаю, это Нухленония, но в далеком прошлом – прежде, чем растаяли ледниковые шапки и уровень воды поднялся над сушей.

— Я не виноват, – быстро сказал Норби. – Я говорил вам, что у меня еще кружится голова, но вы заставили меня, вы…

— Откуда ты знаешь, что мы попали в прошлое? – спросил Фарго, не обращая внимания на причитания Норби.

— Я узнал это от Дуказы, разумной лианы, о которой я тебе рассказывал. Во сне я прожил жизнь Дуказы, поэтому знаю историю Нухленонии.

Он взял щупальце Ухфая и в общих чертах пересказал ему эту историю.

«Кое-что мне известно, – сказал Ухфай. – Но я никогда не слышал о том, что Дуказа получил свой разум от Древних. В школе нас учили, что биоинженерным путем были выведены только разумные Хлено, и поэтому планета принадлежит нам. Надеюсь, мой отец не слишком расстроится, когда узнает про Дуказу. Он очень гордый Хлено».

Планета под ними сияла в солнечных лучах, но на этот раз Хлено не поднимались в воздух навстречу «Многообещающему».

— Может быть, Древние все еще здесь, – прошептала Олбани. – Вот будет здорово, если мы увидим их!

— Они могут оказаться не более дружелюбными, чем Хлено, и значительно более опасными, – заметил Фарго.

Джефф беспокойно поежился. Он еще никому не сказал, как выглядели Древние, и не был уверен, что ему хочется встречаться с ними.

— Давайте спустимся вниз и посмотрим, – предложила Олбани.

— Пара пустяков, – отозвался Фарго, всегда готовый с головой окунуться во что-нибудь рискованное.

Корабль начал снижаться.

— Хорошо бы Дуказа был с нами, – пробормотала Великая Драконица. – Я отрицательно отношусь к разумным растением, а этот экземпляр был особенно зловредным, но по крайней мере, он мог бы сказать нам, похожи ли эти острова на те, какими они были во времена Древних.

Джефф внимательно всматривался в экран.

— Фарго, выведи нас на другую орбиту, над полюсами, – попросил он.

— Хорошая идея, – сказал Фарго, сразу смекнувший, к чему клонит его брат.

— Видите? – спросил Джефф через некоторое время. – Ледниковые шапки очень мощные и лежат на многих островах. Мы попали в отдаленное прошлое Нухленонии, еще до начала таяния льдов. Древние должны жить на островах в более теплых областях планеты.

«Пожалуйста, давайте приземлимся где-нибудь возле побережья! – неожиданно взмолился Ухфай. – Мне нужна вода. Я не купался с тех пор, как мы покинули Мелодию – правда, там была грязь, но зато мокрая, – и моя кожа начинает сохнуть. Понимаете, мы водные существа и не можем подолгу оставаться без воды».

— Ухфай прав, – озабоченно сказала Олбани. – Его кожа уже пошла пятнами.

Джефф вздохнул. Придется спуститься вниз – нельзя же рисковать здоровьем Ухфая! Зато можно будет узнать много интересного…

— Хорошо бы познакомиться с цивилизацией Древних, – сказал он вслух. – По словам Дуказы, она была необычайно развитой, с прекрасными городами…

— Здесь нет городов, – сообщил Норби, когда они спустились ниже. – На темной стороне планеты нет электрических огней. Насколько я могу судить, никакой цивилизации не наблюдается.

— Я хочу вернуться домой, – сказала Великая Драконица. – Меня не интересуют чужие цивилизации.

Ухфай начал хныкать.

«Я тоже хочу домой. Я хочу к отцу. Я хочу воду, в которой можно плавать».

— Как только мы приземлимся, у тебя будет вода, – пообещал Джефф.

Они совершили посадку на краю маленького острова. Джефф с Фарго помогли маленькому Хлено вылезти из воздушного шлюза. Ухфай покатался взад-вперед по влажному песку, потом сделал сальто и устремился к воде. Он глубоко нырнул, потом показался на поверхности, радостно размахивая щупальцами.

— Я не слышу, что он говорит, но полагаю, теперь ему стало лучше, – сказал Джефф.

Фарго нахмурился.

— У него ультразвуковая речь, не так ли?

— На границе обычного звука и ультразвука, – ответил Джефф. – Когда он говорит в самом низком тембре, можно услышать что-то вроде скрипа.

— Знаю, я думаю, что можно настроить компьютер на новый спектр звуковых частот. Если он сможет воспринимать нашу речь и посылать ее наружу на частотах Хлено, а потом воспринимать их речь и переводить ее на наши частоты, то мы сможем разговаривать с ними по-джемиански.

— Потрясающая идея, – обрадованно сказал Джефф. – Сколько тебе понадобится времени, Фарго?

— Пожалуй, полчаса, если моя идея верна. В противном случае у меня вообще ничего не получится.

Фарго с энтузиазмом уселся за компьютер.

— Теперь его и за уши не оттащишь, – шепнула Олбани. – Пойду посоветуюсь с Норби насчет возвращения в наше время. Он немного на взводе после своего двухдневного заключения, и подозреваю, его не слишком радует, что ты уделяешь много внимания Ухфаю.

— Но я должен заботиться об Ухфае. Он – единственная ниточка, связывающая нас с Хлено.

— Само собой, но ты знаешь Норби, – Олбани понизила голос до едва слышного шепота. – Если я не утешу его, то мы можем никогда не вернуться в наше время.

Она исчезла в коридоре. Джефф остался ждать ее возвращения, сидя на пороге воздушного шлюза, болтая ногами и наблюдая, как Ухфай радостно бултыхается в воде.

— В чем дело, Джефф? – спросила Великая Драконица. Она подошла сзади и прищурилась от яркого солнечного света. Возле ее ног потягивалась и зевала Оола.

— Если по порядку, Ваше Величество, то, во‑первых, я очень не люблю попадать в другое время, поскольку всегда боюсь застрять там навсегда. Во-вторых, мне хочется домой, а в‑третьих, я голоден. Мне уже третий день не удается нормально поесть.

— С нужным местом и временем пока что ничего не поделаешь, – вздохнула Великая Драконица. – Но по крайней мере, ты можешь поесть. Я собственноручно… хм, я хочу сказать, что сама приготовлю завтрак.

— Тогда он будет особенно вкусным, мэм, – вежливо сказал Джефф. – Не могли бы Вы что-нибудь приготовить и для Ухфая, вроде тех зеленых или коричневых кубиков, которые едят Хлено?

— Фу, – поморщилась драконица. Она быстро ушла и вскоре вернулась с ореховым маслом и студенистым сэндвичем из протеинового хлеба для Джеффа, и с большой горбушкой протеинового хлеба для Ухфая.

— Эй, Ухфай! – крикнула она на высочайшей ноте, доступной для ее голоса. Маленький Хлено, только что вынырнувший на поверхность в очередной раз, посмотрел на нее. Великая Драконица кинула хлеб. Он ловко поймал горбушку, сунул ее в рот и помахал щупальцем.

— Надеюсь, ему понравится, – сказала Великая Драконица.

Джефф жадно вонзил зубы в свой сэндвич. Это была далеко не самая изысканная пища, но она казалась ему даром небес. Он поразился, обнаружив, что, когда его желудок немного наполнился, тоска по дому заметно уменьшилась.

Оола наблюдала за купанием Ухфая, время от времени задумчиво мяукая. Внезапно она прыгнула, пролетела над водой на своем антигравитационном воротнике и нырнула в океан. Через несколько секунд она вынырнула, по-собачьи (или по-кошачьи) работая лапами.

— Я и не знала, что Оола умеет плавать, – сказала Великая Драконица.

— Она умеет гораздо больше, – с гордостью отозвался Джефф. – Когда мы впервые попали на эту планету, она превратилась в настоящую рыбу и спасла мне жизнь.

Солнце пригревало, и Джефф, ощущавший приятную полноту в желудке, понемногу начал дремать. Может быть, они попали в такое отдаленное прошлое, что Древние еще не развили цивилизацию на этой планете? Вскоре Джефф уснул, прислонив голову к плечу Великой Драконицы. Она тоже спала и тихо похрапывала.

Джеффу снилось, что он – Дуказа, наблюдающий за первыми усилиями тех, кого впоследствии назвали Древними. Они были примитивным племенем, но строили небольшие хижины, готовили пищу на кострах и делали лодки для рыбной ловли. Они еще не обучили Хлено ловить для них рыбу…

Ему показалось, будто что-то промелькнуло мимо него, но он не хотел просыпаться и упорно продолжал удерживать в своем сознании образ Древних – высоких, изящных, странных…

— Джефф, помоги!

Джефф рывком проснулся и непонимающе уставился на воду у берега. Он увидел голову Фарго. Вокруг него под водой сновали Хлено – так близко к поверхности, что их силуэты угадывались без труда. Они были очень маленькими, гораздо меньше Ухфая. Их шкуры лоснились, как акульи.

— Они окружают меня, – крикнул Фарго. – И они настроены враждебно. Это примитивные Хлено, они совершенно неразумны! – Он поднял фонтан брызг, пытаясь лягнуть маленького Хлено.

Великая Драконица проснулась.

— Я попрошу Норби подвести корабль ближе к воде, чтобы мы могли вытащить Фарго, – сказала она. – Но как он вообще оказался там? И где Ухфай? И куда делась Оола? – Она на секунду замолчала, а затем изумленно воскликнула: – Смотри, Джефф!

Вдалеке появился целый флот быстро приближавшихся лодок, похожих на длинные каноэ с маленькими выносными поплавками-противовесами, прикрепленными к планширным доскам по центру лодки. Высокие, изящные существа, смутно напоминавшие людей, слаженно работали веслами, направляя каноэ к «Многообещающему».

Олбани выбежала наружу со станнером в руке.

— Фарго! Если ты сможешь немного отплыть в сторону от этих головастиков, я парализую их всех до единого.

— Подожди, – быстро сказал Джефф. – Может быть, они не опасны. Давай не будем применять оружие без крайней необходимости, ладно?

Сложив руки рупором, он крикнул:

— Фарго, Оола где-то рядом! Уцепись за ее воротник и возвращайся на антиграве!

— Я не вижу ее, и я уже устал отбиваться от Хлено!

Каноэ находились еще довольно далеко, и Джефф не мог понять, кто к ним плывет: новые враги или возможные друзья. Он встал, готовый кинуться на помощь брату, но в этот момент «Многообещающий» дернулся и начал подниматься. Джефф ухватился за край люка; корабль завис так низко над водой, что маленькие волны лизали его ботинки.

Фарго подплыл к протянутой руке Джеффа, но маленькие Хлено успели схватить его. Он вскрикнул и ушел под воду.

— Они утащат его вниз! – воскликнул Джефф. – Беги к Норби! Нужно срочно опустить корабль, а тем временем…

— Не вздумай прыгать, – предупредила Олбани, крепко ухватив его за пояс. – Тебя тоже поймают. Лучше я выстрелю в них.

— Но ты можешь оглушить Фарго, и тогда он наверняка утонет!

Голова Фарго снова появилась на поверхности. Он тяжело дышал.

— Один из них обвил мне ноги щупальцами, но я угостил его ударом карате, и он отстал. К счастью, они не умеют кусаться, но если они будут продолжать тянуть меня вниз… неужели никто не собирается помочь мне? Где Норби, наш главный спасатель?

— Я стараюсь! – загремел голос Норби через систему громкоговорителей корабля. – Хлено уносят тебя в сторону, и мне приходится маневрировать над тобой. Ты можешь удержаться на месте?

Голова Фарго ушла вниз и снова вынырнула, расплескивая воду.

— Нет, не могу. Теперь еще один схватил меня за ногу.

— Посмотрите туда! – крикнула Великая Драконица.

Сбоку от первого каноэ виднелся какой-то серый силуэт, мчавшийся под водой. Он опередил каноэ, нырнул так глубоко, что Джефф больше не мог видеть его, а затем вода вокруг Фарго словно вскипела.

— Тысяча чертей! – взревел Фарго, выплыв на свободное место как раз в тот момент, когда Норби вывел «Многообещающий» прямо над ним. Джефф потянулся вниз и втащил своего брата в воздушный шлюз. За исключением нескольких царапин на ногах, Фарго остался целым и невредимым. Волны плескались у борта «Многообещающего», окатывая брызгами всех, кто стоял в воздушном шлюзе. Ухфай поднялся над водой и стряхнул с себя нескольких примитивных Хлено. Они падали в воду и уносились прочь, виляя словно головастики.

— Что ты делал в океане, Фарго? – сердито спросил Джефф.

— А как ты думаешь? – не менее сердито отозвался Фарго. – Не играть же я туда пришел! Я хотел показать Ухфаю мой новый прибор.

Ухфай подплыл к воздушному шлюзу и уцепился щупальцем за край люка. Другое его щупальце прикоснулось к руке Фарго.

«Если бы я знал, что ты собираешься плавать, то я бы предупредил тебя насчет примитивных Хлено».

Джефф тоже прикоснулся к Ухфаю и спросил:

«Где Оола?»

«Я не могу найти ее, Джефф. Она плавала со мной, когда появились Хлено. Потом она исчезла. Я думал, она вернулась на корабль».

— Она не вернулась, – с упавшим сердцем прошептал Джефф.

Первое каноэ приблизилось к ним. Гребец, стоявший на носу, поднял весло приветственным жестом.

— Вот, Ухфай, – сказал Фарго. Он отстегнул от своего пояса маленькую металлическую коробочку и вытащил два провода. Потом он прикрепил коробочку к горлу Ухфая, завязав провода у него на шее. – Попробуй, как он работает.

— Приветствую вас, незнакомцы, – произнес тот, кто приплыл на каноэ. Его пурпурно-красная кожа была гладкой и бугрилась мускулами. Он имел три глаза, короткую шею, словно оплывавшую вниз от шарообразной головы, и четыре руки, сочлененных совсем не так, как человеческие.

— Я могу их слышать! – воскликнул Ухфай. Его голос, доносившийся из ящичка, был высоким и дребезжащим, но легко различался человеческим слухом.

— Ты слышишь нас? – спросил Фарго, не прикасаясь к Ухфаю.

— Да, да!

— Я тоже слышу вас, – произнесло существо в каноэ. – Но я не могу понять, почему вы не ответили на мое приветствие и почему вас так интересует этот крупный Хлено.

— Мы не хотели показаться невежливыми, сэр, – учтиво сказал Фарго, набрав в грудь побольше воздуха. – Но дело в том, что вы застали нас посредине одной очень долгой и запутанной истории…

— …подробностями которой нам не хотелось бы вас утомлять, – перебил Джефф, незаметно лягнув Фарго. – Этот Хлено пришел из другого места, где его сородичи цивилизованы и умеют летать.

Было невозможно сказать что-либо большее. Они находились в прошлом, и Джефф знал, что любая неосторожность может привести к изменению будущего – их собственного времени. Он был уверен, что Фарго быстро поймет, в чем дело.

— Превосходно, – сказал туземец. – Должно быть, это разновидность, чей голос мы можем слышать. Других мы не слышим.

— У этого есть специальное приспособление, помогающее ему слышать нас и говорить с нами, – объяснила Олбани.

— Интересно, – задумчиво произнес туземец. – Вы кажетесь мне разумными существами, поэтому тем более удивительно, что вы так плохо владеете языком. Ваше произношение режет слух. Тем не менее, если вы желаете посетить нашу деревню, мы будем рады принять вас.

— Нет, – послышался голос Норби. – Мы не желаем!

— Это означает, что мы с большим удовольствием согласились бы на ваше предложение, – быстро перебил Джефф, – но сначала нам нужно закончить одно важное дело. Мы очень сожалеем.

— Да, – согласился Фарго и зашептал на Земном языке: – Нам нужно вернуться в наше время, прежде чем мы перевернем историю этого мира с ног на голову.

— Мы не можем идти, – отозвался Джефф краешком рта. – Оола куда-то пропала.

— Джефф, – послышался голос Норби. – Я просканировал каноэ нашими сенсорами. Полагаю, тебе следует попросить вождя туземцев вернуть тебе твою собственность. Эта вещь находится в последнем каноэ. Кстати, я видел, как они выловили что-то из воды, когда подплывали к нам.

— Какую собственность? – с подозрением в голосе поинтересовался туземец.

Ухфай отцепился от «Многообещающего» и подплыл в воздухе к последнему каноэ, гребцы которого в страхе отстранились от него. Спустившись, он подхватил щупальцами какой-то предмет и стремглав вернулся к кораблю.

— Это то, о чем говорил Норби? – спросил он, протянув предмет Джеффу.

Это был короткий зеленый цилиндр, напоминавший диванный валик, но покрытый маленькими колючими иголками.

— Это Оола! – радостно воскликнул Джефф. – Она принимает такую форму, когда ей угрожает опасность. Должно быть, она вырастила иголки для того, чтобы примитивные Хлено не проглотили ее.

— Странно, – произнес вождь туземцев. – Вы называете этот предмет «она». Может быть, это стадия жизненного цикла вашего народа? Думаю, такое возможно. Все возможно, потому что в нашем мире нет существ, подобных вам. Мы исследовали все острова, и если только вы не вышли из-подо льда…

— Мы пришли из… другого места, – сказал Джефф. Вождь обдумал его слова.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, – наконец сказал он. – Этот мир, который мы называем Нухленонией, принадлежит нам. В небе есть большой огонь, который мы называем нашим солнцем, а по ночам зажигается много маленьких огоньков. Может быть, это другие отдаленные солнца с другими мирами, вращающимися вокруг них? Нам уже приходилось обсуждать эту идею. Думаю, вы пришли из другого мира. Если это так, то наши догадки оказались верными.

Джефф с восторгом впитывал музыкальные, бархатистые звуки утонченной джемианской речи, однако его одолевали сомнения.

— Он уже слишком много узнал от нас, – прошептал он. – Нужно улетать отсюда.

— Прекрасная мысль, – согласилась Великая Драконица. – Давайте вернемся в наше время.

Фарго пожал плечами.

— Оола вернулась, значит, можно лететь.

Они отступили внутрь и помогли Ухфаю забраться в воздушный шлюз.

— Прощайте! – крикнул Джефф вождю туземцев, стоявшему в гордой позе на носу своего каноэ. – Как вас зовут?

Прозвучала музыкальная, многосложная звуковая комбинация, совершенно непроизносимая для человеческого языка.

— Спасибо, – сказал Джефф. – Меня зовут Джефф.

— Ты вернешься погостить в нашей деревне, Джефф из другого мира?

— Наверное, нет. Но думаю, когда-нибудь вы посетите другие миры. Я желаю вам всего доброго.

Воздушный шлюз закрылся, и «Многообещающий» начал подниматься.

— Спасибо за то, что ты спас жизнь Фарго, Ухфай, – сказал Джефф.

— Я сделал это с радостью, Джефф. Вы с Великой Драконицей недавно спасли мою собственную жизнь. Если ты забыл об этом, то я не забыл.

Норби снова направил «Многообещающий» в гиперпространство.

Глава 12 Хлено

Нухленония снова стала целиком водной планетой. «Многообещающему» пришлось несколько раз обогнуть ее, прежде чем Джефф, напряженно наблюдавший за картиной на смотровом экране, смог засечь светлое пятнышко в океане, где над водой поднимались черные вентиляционные трубы подводного здания.

Хлено опять поднялись им навстречу с угрожающе протянутыми щупальцами, готовые сразиться с незваными пришельцами – но на этот раз команда «Многообещающего» тоже была готова к неожиданностям. Поправив транслятор, висевший у него на шее, Ухфай обратился к своим сородичам через громкоговорители:

— Здравствуй, отец, – неуверенным тоном произнес он. – Это твой сын Ухфай. Меня спасли эти добрые и цивилизованные существа, которые приложили немало усилий и подвергались многим опасностям, чтобы вернуть меня домой целым и невредимым. Пожалуйста, не нападайте на корабль. Они не заслуживают такого обращения, а кроме того, я тоже страдаю от ваших вибраций.

Его речь транслировалась наружу и одновременно понижалась по частоте внутри корабля, чтобы остальные члены команды могли его слышать.

— Ухфай, сын мой! Мы с матерью считали тебя погибшим, когда обнаружили, что ты пропал, а лиана Дуказы с корнями вырвана из почвы зоопарка!

Голос отца Ухфая улавливался перенастроенными сенсорами корабля и передавался в штурманскую рубку на двух частотах: для Ухфая и остальных. Он говорил рокочущим голосом, похожим на отдаленные раскаты грома.

— Я все объясню, отец, если ты позволишь нам присоединиться к тебе в зале отдыха. Эти существа не могут дышать под водой. Мы должны встретить их там, где всем будет удобно.

— Мы согласны, сынок, но требуем, чтобы эти существа не приносили с собой никаких механических устройств. Мы не можем допустить распространения технологии на этой планете.

— Скажи своему отцу, что мы не сможем добраться до воздушного шлюза вашего здания без снаряжения для подводного плавания, – мрачно произнес Фарго.

— А я никуда не пойду без Норби, – добавил Джефф.

Пока Ухфай пытался объяснить это своему отцу, Фарго сказал:

— Послушай, Олбани, тебе лучше остаться на борту «Многообещающего». Ты достаточно хорошо разбираешься в управлении, и если нам придется бежать… то есть плыть, спасая свою жизнь, ты сможешь забрать нас.

Олбани нахмурилась.

— Меня снова оставляют потому, что я женщина? Я понадоблюсь тебе внизу.

— Давай не спорить, лейтенант! Я выше тебя по званию. Это приказ.

— Кто кого выше? Мой чин в манхэттенской полиции выше, чем твой на секретной службе у Йоно.

— Пожалуйста, Олбани, – вмешался Джефф. – Если ты не останешься, то останется Фарго, поскольку нам нужно иметь с собой Норби, а Норби не пойдет без меня. А если Фарго останется здесь, то он будет дуться на тебя. Ты же его знаешь! Если он всерьез разобидится, то может улететь без нас.

Олбани улыбнулась.

— Твой аргумент хорош, Джефф. Учитывая его ребячество, лучше позволить ему поступить по-своему.

— Ребячество? – раздраженно переспросил Фарго, но тут Ухфай прервал чуть было не разразившуюся ссору.

— Я никак не могу поладить с отцом, – сообщил он. – Он очень гордый Хлено.

В этот момент из транслятора зазвучал голос его отца:

— Вы можете взять с собой снаряжение, необходимое вам для жизни, а также своего ручного робота, но вам придется ответить перед судом за ваше недавнее вторжение в зоопарк.

— Никакого суда, – твердо сказал Фарго. – Иначе мы останемся здесь и оставим вашего сына у себя.

Ухфай разрыдался: из его желтых глаз хлынули огромные слезы.

— Мой отец такой гордый! – всхлипнул он.

— Не плачь, Ухфай, – сказала Великая Драконица, нежно погладив его чешуйчатой лапой. – Я сама поговорю с твоим отцом. Не выношу тех, кто чванится без всякой причины. Он ведет себя так, словно он – Великий Дракон Джемии. Эй ты, Хлено! Ты, который у них главный! Как тебя зовут?

— Я начальник этого сектора Нухленонии, и меня зовут Бурлик. Освободите моего сына.

— Не позволяй себе вольностей, ты, ничтожный начальник сектора на мелкой планетке! Ты разговариваешь с Великой Джемианской Драконицей, правительницей того мира, на который вы совершили вероломное нападение, варварски лишив нас наших Менторов. Я проколю твои воздушные мешки и подпалю шкуру, если ты не научишься вести себя как следует! У Древних были гораздо лучшие манеры, чем у тебя.

Фарго отчаянно жестикулировал, умоляя Великую Драконицу сбавить обороты, но с таким же успехом он мог бы отмахиваться от наступающей бури.

— Древние? – как ни удивительно, но тон Бурлика заметно смягчился. – Вы в самом деле видели их?

Фарго сразу же воспользовался преимуществом.

— Разумеется, мы видели Древних, – высокомерно заявил он. – Они хорошо с нами обращались, поскольку мы с ними родственники.

При этих словах среди Хлено возникло сильнейшее волнение. Они отступили на несколько метров и сбились в плотную группу, вибрируя щупальцами так, словно между ними шла оживленная дискуссия.

— Как ты можешь так говорить, Фарго? – прошептал Джефф. – Между нами нет родственных связей.

— Хлено об этом не знают. До сих пор они видели только Великую Драконицу. Тебя не видел никто, кроме Ухфая и того Хлено, который перенес тебя сюда. Твой похититель, скорее всего, был обычным исполнителем, ничего не знавшим о Древних, а Ухфай всего лишь ребенок. Теперь же мы имеем дело с высокопоставленными лицами.

— Да, но…

— Никаких «но». Мы прямоходящие; мы имеем голову, руки и глаза в нужных местах. Нам не хватает одного глаза и пары рук, но они этого не заметят. Они увидят только сходство с Древними. Я собираюсь открыть воздушный шлюз и показаться им. Джефф, приготовь водолазное снаряжение для нас с тобой и Великой Драконицы.

— Но у нас только два акваланга, – возразил Джефф. – Великой Драконице придется остаться здесь.

— Ничего подобного, – сказал Норби. – Я смогу окружить Джеффа своим защитным полем, пока мы будем плыть под водой. Фарго и Ее Величество наденут акваланги. Единственное, в чем я сомневаюсь – будет ли это путешествие безопасным для меня. Даже если эти ужасные существа примут вас за какую-то разновидность Древних, они все равно питают варварскую неприязнь к роботам и могут снова бросить меня в тюрьму.

— Ухфай этого не допустит, – с беспокойством пробормотал Джефф.

— Сам Бурлик этого не допустит, – с великолепной уверенностью добавил Фарго. – Особенно после того, как они хорошенько рассмотрят нас. Они почитают Древних, которые сделали их разумными и дали им цивилизацию. Даже несмотря на то, что в конце концов Древние разрушили планету своей технологией, Хлено по-прежнему обожают их. Посмотрите, как они отреагировали, когда услышали, что мы всего лишь видели Древних.

— Ладно, – в голосе Джеффа по-прежнему звучало сомнение. – Давайте покажемся им и посмотрим, как они себя поведут. Пожалуйста, Олбани, позаботься об Ооле, пока нас не будет. Я не знаю, как долго она собирается оставаться в своей защитной оболочке.

Фарго открыл люк воздушного шлюза и выглянул наружу. Он сгорбил плечи, делая вид, будто у него нет шеи, и вытянул руки диагонально вверх, подчеркивая их наличие.

— Оставайся позади от меня и немного справа, – прошептал он. Джефф подчинился.

Хлено отреагировали так, как и предсказывал Фарго. Их щупальца развернулись во все стороны, и они медленно начали опускаться хвостами вниз, пока не опустились к самой поверхности воды.

— Вероятно, это жест полной покорности и смирения, – ухмыляясь, заметил Фарго.

— Надеюсь, что так, – пробормотал Джефф.

Последние сомнения исчезли, когда заговорил Бурлик. Его голос больше не звучал как отдаленный гром, а сделался тихим и медоточивым:

— Инопланетяне, мы выражаем вам свое глубочайшее почтение и просим извинения за свои прежние угрозы, – сказал он. – Вы олицетворяете Древних, поэтому мы не причиним вам никакого вреда. Мы с готовностью примем людей и механизмы, необходимые вам для поддержания жизни, даже маленького робота, если вы будете крепко держать его.

— Это мы вам гарантируем, – буркнул Фарго.

Приладив загубник акваланга, он нырнул в воду. Джефф помог Великой Драконице закрепить на спине баллоны с воздухом.

— После вас, Ваше Величество, – вежливо сказал он.

Она плюхнулась в воду. Джефф, крепко прижав к себе Норби, прыгнул за ней без акваланга.

Вскоре они собрались в зале отдыха, расположенном в центре огромного подводного здания. Великая Драконица, Фарго и Джефф, прижимавший к себе Норби, стояли возле бассейна. Ухфай плавал в воздухе рядом с ними, словно защищая пришельцев от возможных неожиданностей. Его отец Бурлик расположился напротив, а другие Хлено почтительно выстроились сзади.

Когда Ухфай закончил рассказывать свою историю, наступила тишина – по крайней мере, для человеческого слуха – пока Хлено обменивались мнениями. Потом Ухфай передал транслятор своему отцу и помог закрепить его.

— Мы никогда не считали Дуказу разумным или опасным существом, – сказал Бурлик. – Мы рады, что теперь он исчез, а мой сын спасся от его смертоносных объятий. Мы не забудем, что вы приложили усилия к его освобождению. Однако как получилось, что мой сын стал понимать мысленную речь, которую вы называете телепатией?

— Телепатическое общение возможно лишь в том случае, когда один телепат прикасается к другому, – объяснил Джефф. – Мы, люди, стали телепатами только потому, что подружились с драконами. Если вы позволите Великой Драконице несильно укусить вас, то тоже станете телепатом.

Бурлик посмотрел на Великую Драконицу, но не двинулся с места.

— Это не больно, отец, – сказал Ухфай, взяв у него транслятор. – Великая Драконица очень добрая, она утешала меня, когда я плакал. Разве не так, Ваше Величество?

— Совершенно верно, – серьезно подтвердила Великая Драконица, хотя Бурлик не мог слышать ее без транслятора. Тем не менее он протянул ей одно из своих щупалец. Взяв щупальце в пасть, Великая Драконица надавила на него передним клыком, сделав небольшой прокол. Потом она испытующе взглянула на Хлено, отвернулась и разочарованно сообщила:

— Ничего не получилось, Фарго. Я передала ему мысленное сообщение, но он не ответил.

Братья изумленно переглянулись. Внезапно Джефф просиял.

— Послушайте, – сказал он. – Разве в драконьих зубах нет крошечных каналов, по которым жидкость поступает в кровь укушенного?

— Правильно, – подтвердила Великая Драконица.

— В таком случае, бриллиантовые колпачки на ваших царственных клыках, мэм, мешают жидкости проникнуть в кровь Бурлика.

— Думаю, Джефф прав, – сказал Фарго. – Попробуйте воспользоваться одним из коренных зубов, Ваше Великолепие.

— Мне нравится такой оборот речи, – заметила Великая Драконица. Снова взяв щупальце Бурлика, она проколола его в другом месте острым краем одного из своих коренных зубов.

Ответ Бурлика был беззвучным, но поток мыслей, хлынувший в сознание Великой Драконицы, не оставлял сомнений в том, что теперь он стал телепатом. Однако возмущению его не было предела.

«Прошу прощения, – передала Великая Драконица. – Я немного не рассчитала силы».

Она повернулась к Фарго и Джеффу.

— На этот раз у меня получилось, но, похоже, он немного расстроился, – вслух сообщила она.

Джефф подошел к Бурлику и положил руку на его широкую спину.

«Вы слышите меня, Бурлик? Я разговариваю с вами мысленно».

«Я слышу тебя, человеческое существо. Что за великолепный дар! Мы все должны научиться этому».

— Он хочет, чтобы Великая Драконица покусала остальных Хлено, собравшихся здесь, – сообщил Джефф. – Думаю, нам лучше согласиться.

— Х-мм, – Фарго помедлил. – Я-то не против, но неужели он ожидает, что Великая Драконица будет каждый раз возвращаться сюда для прививок, пока не сделает их всех телепатами? Тогда ей придется перекусать и всех новорожденных.

— Такая проблема вряд ли возникнет. Возможно, через некоторое время Хлено разонравится телепатия. Возможно, их дети автоматически унаследуют ее, как у джемианских драконов. А если нет, то они умеют путешествовать в гиперпространстве и могут приносить на Джемию своих детей для… э-ээ, покусания. Драконы сделают это в обмен на мир с нухленонцами, которые больше никогда не будут Захватчиками.

Закончив свой нелегкий труд, Великая Драконица изрядно устала. Вознаграждением ей послужили бурные восторги спутников Бурлика, восхищавшихся своим новым даром.

— За такое доброе дело мы навеки даруем вам свободу, – объявил Бурлик.

— Благодарю вас, но боюсь, нам нужно нечто большее, – ответил Фарго с очаровательной улыбкой. – Вы забрали с Джемии рабочих роботов и заключили их в тюрьму. Вы также парализовали роботов-Менторов, которые остались на Джемии, – возможно, потому, что они оказались слишком тяжелыми для вас. Мы хотим, чтобы вы вернули рабочих роботов и активизировали Менторов.

Бурлик уставился на Норби и вздрогнул.

— Роботы! Да, Древние тоже считали их необходимыми. Они верили в технологию и позволили ей разрушить нашу цивилизацию на Нухленонии. После ухода Древних мы поклялись больше никогда не использовать технологию, за исключением механизмов, обеспечивающих деятельность нашего зоопарка и пищевой фабрики. Более того, мы торжественно поклялись спасти все другие планеты, которые мы посетим в поисках Древних. Мы разрушим порочную и вредную технологию ради блага всех разумных существ.

— Но это неправильно, – возразил Джефф. – От технологии нельзя полностью отказаться. Вы цивилизованны, поскольку не охотитесь за пищей в океане, как делали ваши примитивные родственники. Вы зависите от пищевой фабрики, которая управляется роботами. Это технология, и она дает вам свободное время для культуры и размышлений, без которых не существует настоящей разумной жизни. Вредна не технология сама по себе, а ее неразумное использование. Вы не можете исправить эту проблему, разрушив технологию и уничтожив цивилизацию. Перемены к лучшему наступают тогда, когда мы учимся пользоваться технологией мудро и умеренно.

— Отец, – сказал Ухфай. – Это человеческое существо мыслит разумно. Мы нуждаемся в технологии, чтобы оставаться цивилизованными.

— Но мы стараемся хранить верность заветам Древних, – сердито возразил Бурлик. – Когда-нибудь они вернутся, и мы покажем им, что усвоили урок. Мы не опустошили планету так, как это сделали они. Мы сохранили ее, чтобы они могли исправить свои прошлые ошибки и жить здесь в мире и согласии.

— Подумайте о своих словах, – сказал Фарго. – Они не могут восстановить планету, не используя механизмов. Насколько нам известно, они никогда полностью не отказывались от технологии.

— Откуда вы знаете? Ухфай сказал, что ваш визит к ним произошел в отдаленном прошлом. Откуда вы знаете, что произошло с ними после того, как они покинули Нухленонию?

— В наших исследованиях вселенной мы не раз видели их следы. Они посещали другие планеты, но никогда не оставались там надолго. Иногда они ничего не меняли, а просто брали образцы животной жизни. Так случилось на Земле, нашей родной планете. На Джемии они усовершенствовали породу драконов. Точно так же они поступили с вами здесь, на Нухленонии. Это они оставили роботов-Менторов, чтобы учить драконов; тех самых Менторов, которых вы парализовали. Неужели можно назвать это верностью заветам Древних – разрушение того, что создано их руками?

— Почему вы думаете, будто именно Древние создали Менторов?

— Потому что Менторы похожи на Древних, – с серьезным видом ответил Фарго. – Мы видели Древних и не могли не заметить сходства. Видите ли, сэр, Менторы не отказались от технологии, но использовали ее с умом, как учили их Древние.

Великая Драконица повернулась к Фарго.

— Я тоже поразилась их сходству, – сказала она. – Когда я увидела шесть конечностей и три глаза, я сразу же подумала о Менторах. Древние – это и есть Другие, не так ли?

— Полагаю, вы правы.

— Интересно, – заметил Джефф. – Мы несколько раз отправлялись на поиски Других и возвращались ни с чем. На этот раз мы не искали их, однако встретились с ними.

Бурлик погрузился в нелегкое раздумье.

— Можете ли вы сказать нам, живы ли сейчас Древние, или Другие, как вы их называете. Можете ли вы сказать, используют ли они технологию и в наши дни?

— Нет, не можем, – ответил Фарго. – Однако мы ищем их, как и вы, и надеемся когда-нибудь найти. Мы просим вас вернуть роботов, похищенных с Джемии. Верните работоспособность им и Менторам – это будет жестом вашей доброй воли.

— Я испытываю побуждение сделать так и отдать вам ваших роботов, но мы не знаем, как вернуть их к жизни, – печально произнес Бурлик. – Когда мы вибрируем своими щупальцами определенным образом, то производим интенсивные ультразвуковые колебания, которые могут повредить или даже уничтожить как биологические, так и искусственные организмы. Однако мы не знаем, как устранить последствия вибрации, если дело доходит до паралича или дезактивации.

— Поэтому я и взял с собой Норби, – быстро сказал Джефф. – Я прошу, чтобы ему позволили осмотреть роботов и воспользоваться вашим компьютером. В некоторых отношениях он умнее нас и, может быть, найдет способ оживить роботов.

— Это абсолютно необходимо? – В голосе Бурлика появились страдальческие нотки. – Несмотря на все сказанное вами, нам трудно позволить роботу свободно передвигаться по нашему миру.

— Подождите! – внезапно воскликнул Фарго. – Олбани пытается связаться с нами. Олбани, я слышу тебя. Что случилось?

— Фарго и Джефф, здесь назревает кризис, – послышался голос Олбани. – Яйцо Оолы, или как там оно называется, потрескалось и распалось на кусочки.

— Все в порядке, – успокоил ее Джефф. – Обычно для того, чтобы Оола покинула свою защитную оболочку, нужно исполнить определенную мелодию, но иногда это случается само по себе.

— Дело не в этом, – перебила Олбани. – Я с интересом наблюдала за происходящим. Потом появилась Оола и прыгнула в океан через открытый люк воздушного шлюза, прежде чем я успела остановить ее. Она исчезла.

Глава 13 Яйцо

Интерком замолчал.

— Ты не видишь Оолу, Олбани? – спросил Джефф ломающимся голосом. – Может быть, она плавает где-то внизу?

— Нет, я ничего не вижу. Может быть, мне лучше прыгнуть в…

— Нет! – закричал Фарго. – Оставайся на корабле.

— Я пойду, Джефф, – сказал Норби, успокаивающе помахивая руками. – Я найду это неразумное животное, о котором ты в последнее время думаешь гораздо больше, чем обо мне.

— Когда найдешь ее, будь осторожен, – попросил Джефф. – Между прочим, я думаю о ней не больше, чем о тебе.

— Прощайте, – драматическим тоном произнес Норби. – Я ухожу в океан!

Однако ему не пришлось далеко уйти. В дальнем конце зала возникла небольшая суматоха. В дверь протиснулись двое Хлено, еще издали заговорившие с Бурликом на ультразвуковой частоте. Он ответил через транслятор, поэтому люди могли его слышать.

— В воздушный шлюз проникло какое-то животное, – сообщил он. – Сначала у него были жабры, но потом они почему-то исчезли.

Джефф облегченно вздохнул. Видимо, Ооле просто захотелось присоединиться к ним.

— Это Оола, мое домашнее животное, – сказал он. – Пожалуйста, приведите ее сюда.

Один из Хлено принес Оолу, осторожно держа ее в щупальцах. Оола выглядела живой и здоровой, только мокрой и сильно похудевшей. Во рту она держала какой-то предмет, растянув челюсти почти до размера крокодильих, чтобы не выпустить его.

— Глупое животное! – презрительно фыркнул Норби. – В следующий раз мы оставим ее на Манхэттене. Она невероятно непослушна.

Когда Оолу отпустили, она не обратила на Норби ни малейшего внимания, да и Норби удостоился всего лишь мимолетного взгляда. Принюхиваясь, она переходила от одного Хлено к другому, пока не нашла Ухфая. Потом она положила свою ношу в его щупальца. Это оказалась миниатюрная подушечка – зеленая и кожистая.

— Как вам это нравится? – спросил Фарго. – Она снесла яйцо!

— Что это? – жалобно спросил Ухфай. – Что мне с ним делать?

— Это яйцо, из которого появится Многоцелевое Домашнее Животное, – объяснил Джефф. – Это детеныш Оолы, и думаю, она хочет, чтобы Ухфай взял его себе.

— Детеныш внутри этого предмета?

— Да, – ответил Фарго, прочистив горло. – Сейчас я исполню мелодию, открывающую яйца Многоцелевых Домашних Животных.

Он пропел мелодию чистым тенором без единой ошибки, однако ничего не произошло. Яйцо Оолы оставалось запертым.

— Вероятно, детеныш еще не готов вылупиться, – разочарованно пробормотал Фарго. – Разве наседки не сидят на яйцах целыми днями, пока не вылупятся птенцы?

— Оола – не наседка, – возразил Джефф. – Я не знаю, в чем дело. Норби, придумай что-нибудь, – добавил он на Земном языке. – А то Хлено начинают беспокоиться.

— Я не доверяю им, – буркнул Норби. – Они заявили, что мы свободны, и поблагодарили нас за телепатию, но мне не нравится, как они косятся на меня. Думаю, они ненавидят меня. Я хочу домой.

— Невежливо говорить на языке, которого мы не понимаем, – сказал Бурлик. – Особенно после того, как мы согласились терпеть ваше присутствие здесь. Что вы замышляете против нас?

— Абсолютно ничего, – быстро сказал Джефф. – Мы советуемся о том, как открыть яйцо Оолы.

— Не понимаю, какое это имеет значение, – ворчливо заметила мать Ухфая. – Думаю, мой муж слишком поторопился, когда решил относиться к вам как к друзьям. Нам не нужны зеленые двоякодышащие животные, разве что для зоопарка. Что касается вас, то вы мне очень подозрительны, а особенно робот.

— Но они мои друзья! – воскликнул Ухфай и расплакался. Мать шлепнула его кончиком щупальца.

— Эти Хлено нравятся мне все меньше и меньше, – прошептал Норби.

Джефф опустился на корточки и погладил Оолу по мокрой шерсти. Она с довольным видом перекатилась на спину, чтобы он почесал ей под подбородком.

— Что нам делать, Оола? – спросил он. – Взять яйцо на «Многообещающий» или оставить его здесь?

Джефф знал, что Многоцелевое Домашнее Животное не понимает его слов, но Оола была очень восприимчива к эмоциям своего хозяина. Однако на этот раз Оола попросту замурлыкала, словно беспокойство Джеффа не имело для нее ровным счетом никакого значения.

— Есть предел тому, что мы можем позволить вам – существам, которые лишь отдаленно напоминают Древних, – сурово произнес Бурлик. – Мы не вернемся на Джемию и не будем разрушать технологию на других планетах. Это мы обещаем. Однако мы не можем помочь вам с джемианскими роботами, которых мы забрали с собой или дезактивировали. Сделанное не отменишь, поэтому можете возвращаться на свою планету. Мы разрешаем вам уйти.

— Мы не можем уйти до тех пор, пока наш робот не определит, как можно возместить причиненный вами ущерб, – твердо сказал Фарго.

— Если я исследую это здание, то найду компьютер, – сказал Норби. – Согласно логике, здесь должен быть управляющий компьютер.

— Ты никуда не пойдешь без меня, – предупредил Джефф.

— Он вообще никуда не пойдет, – отрезал Бурлик, еще более сердито, чем раньше. – Уходите немедленно!

— Отец! – воскликнул Ухфай, с беспокойством косясь на свою вспыльчивую мамашу. – Не делай этого! Они мои друзья. Они помогли мне даже когда считали меня врагом. Они были очень добры ко мне, и я обещал им, что мы вернем их роботов в рабочем состоянии.

Бурлик грозно взмахнул всеми своими щупальцами в сторону Ухфая.

— Сын, тебе не следовало давать инопланетянам обещания, которые ты не можешь выполнить. Из-за их доброго отношения к тебе мы даровали им свободу и разрешение вернуться на свои планеты. Более мы ничего не можем для них сделать.

Джефф покачал головой.

— Видишь, что ты натворила, Оола? – прошептал он. – Если бы ты не смутила нас своим неожиданным появлением, да еще с яйцом…

Оола вопросительно мяукнула, встала и махнула хвостом. Подхватив яйцо зубами, она подошла к бассейну, вытянула шею и уронила яйцо в воду.

— Эй! – крикнул Джефф. – Я не просил тебя топить его!

В следующее мгновение в зал отдыха ворвалась очень мокрая Олбани Джонс в акваланге. В каждой руке она держала по станнеру.

— Что ты здесь делаешь? – спросил Фарго. – Почему ты не на корабле?

— Я поставила корабль на автопилот, – ответила Олбани. – Не могла же я и дальше сидеть, не зная, что с вами происходит!

— Как ты попала сюда? – спросил Джефф.

Она пожала плечами:

— Вспомнила твой рассказ, только и всего. Я нашла впадинки на двери и нажала на них. У вас неприятности? У этих дирижаблей не слишком-то дружелюбный вид.

— Вы продолжаете говорить на непонятном языке, – гневно выпалил Бурлик. – Это возмутительно. Кроме того, новому существу не давали разрешения без спроса входить сюда. Эй, взять ее!

Двое ближайших Хлено протянули щупальца к Олбани, но она моментально выстрелила из станнеров. Ее противников отбросило назад, а затем они медленно всплыли к потолку, потирая головы щупальцами.

— Больше не делай этого, Олбани! – крикнул Джефф по-джемиански. Повернувшись к Бурлику, он добавил: – Это еще пустяки. У нас есть очень опасное оружие, изобретенное нашими предками, которые иногда использовали технологию в неразумных целях. Мы пытались договориться с вами добром и не угрожали вам оружием. Если бы мы это сделали, то вам пришлось бы несладко, но мы не хотим угрожать жизни разумных существ. Надеюсь, вы способны отнестись к нам с таким же великодушием?

В этот момент Оола прервала его речь, завыв на такой высокой ноте, что даже стены зала завибрировали.

— Она здесь, – облегченно произнесла Олбани, впервые заметив Многоцелевое Домашнее Животное. – Но почему она так воет?

Джефф указал на бассейн, где плавало яйцо. Скорлупа медленно раскрывалась. Что-то появилось наружу, и Оола сразу же перестала выть. Она села и как ни в чем не бывало принялась умываться.

— Что за грязь плавает в нашем бассейне? – сердито спросила мать Ухфая.

Голова новорожденного существа держалась над поверхностью воды. Оно выглядело точно так же, как Оола в образе кошки, только миниатюрнее.

— Уфф! – произнесло существо.

— Мурр, – мурлыкнула Оола. Наклонившись над бассейном, она вытащила его из воды, ухватив за складку на шее. У детеныша имелись жабры, мощные задние и маленькие передние ласты. Сейчас он сидел на задних ластах и смотрел на Хлено, издавая высокое попискивание, едва различимое для человеческого слуха.

— Должно быть, у него есть и легкие, – благоговейно прошептал Фарго. – Он дышит воздухом.

— Так же, как и я, – сказал Ухфай. – Я могу дышать в воде и в воздухе. И мне всегда хотелось иметь такую ручную зверушку.

— Она твоя, – сказал Джефф. – Оола принесла его тебе, значит, она хотела подарить его тебе. Правда, неизвестно, как к этому отнесутся другие Хлено.

Хлено столпились вокруг, протягивая свои щупальца к маленькому существу. Даже мать Ухфая казалась заинтересованной.

Ухфай бросился вперед, проталкиваясь между телами, раздвигая щупальца, и нежно обнял маленького зверька.

— Она моя! Ее подарили инопланетяне. Если вы хотите потрогать ее, то будьте добры к ним.

— Мой сын прав, – тихо сказал Бурлик. – Мы не можем брать, ничего не давая взамен. – Его щупальце указало на Джеффа. – Вы с роботом можете исследовать здание, но я надеюсь, что это не займет много времени.

Единственный путь вниз из зала вел по узкой каменной лестнице, спиралью спускавшейся в такую темноту, что Норби пришлось включить фонарик, вмонтированный в его шляпу. Их шаги эхом отдавались в пустоте, в воздухе пахло сыростью.

На дне находилось несколько комнат, наполненных механизмами. Некоторые из них работали.

— Здесь находится оборудование, поддерживающее циркуляцию воздуха, – сообщил Норби. – Компьютера нет. Придется идти дальше.

Норби шел впереди. Джефф был рад этому, поскольку чувствовал себя очень неуютно. Ему хотелось, чтобы рядом шел Фарго, или еще лучше – Олбани со своим станнером. Он стыдился своих страхов, но не мог отделаться от чувства, что идет через далекое прошлое Нухленонии, давно забытое и постепенно отмирающее.

Они вошли в другую комнату, значительно крупнее первой. Здесь почти не было механизмов; у дальней стены громоздилась куча камней и какого-то мусора.

— Джефф, я что-то чувствую. Там есть вычислительная машина. Нужно убрать весь этот хлам, чтобы добраться до нее.

Джефф и Норби принялись разбирать завал у стены. Норби было легче работать: он просто брал камень, поднимался на антиграве и улетал в другой конец комнаты. Когда они закончили, Норби засветил свой фонарик.

— Похоже на панель управления незнакомого компьютера, – прошептал Джефф.

— Не такого уж и незнакомого, – возразил Норби. – Это весьма примитивная версия джемианского компьютера в замке Менторов. Должно быть, Другие построили компьютер на Джемии значительно позже, чем этот.

— Само собой, – согласился Джефф. – В конце концов, все началось на Нухленонии. Только подумай, Норби, ведь это может быть единственный компьютер, который они оставили здесь, когда покидали планету. Сейчас он мертв?

— Не совсем, но частично отключен. Надеюсь, банки данных не пострадали.

Норби медленно поплыл в воздухе вдоль стены, изучая впадины, выпуклости и другие отметины, совершенно чуждые земной технологии.

— Норби, – сказал Джефф. – Я что-то слышу. Послушай!

— Просто капает вода, – отозвался Норби. – Ничего особенного.

— Но вода может повредить компьютер!

— Звук доносится не отсюда, Джефф. Должно быть, это в дальней комнате, куда мы еще не заглядывали. Пойди и посмотри.

— Как? Я же ничего не вижу в темноте!

— Минутку. Кажется, я могу это исправить.

Норби провел пальцами по поверхности компьютера, и внезапно в комнате зажегся свет. Здесь было ужасающе грязно. Пол и стены заросли плесенью.

Следующая комната тоже оказалась освещенной. С трудом справившись с нервозностью, Джефф вошел внутрь. Он попал в огромный зал с многими уровнями, причем некоторые находились ниже того места, где он стоял. Вода разлилась повсюду, подступая к ногам Джеффа. Он видел, как вода медленно сочится из-под вмурованных в стену металлических балок.

Джефф бегом вернулся к Норби.

— Здание протекает! И я готов поспорить, что Хлено не знают, как его починить.

— Разумеется, не знают, – высокомерно отозвался Норби. – Они не умеют ничего чинить. Они уничтожили или парализовали почти всех роботов, которые поддерживали здесь порядок.

— Многих из них я видел в тюрьме за зоопарком, – прошептал Джефф. – Интересно, можно ли вернуть в рабочее состояние хотя бы некоторых?

— Почему бы и нет? – спросил Норби. – Я же функционировал, когда вы вытащили меня из пузыря.

Он начал раскачиваться на своих телескопических ногах.

— Есть! Я понял, как полностью включить компьютер. Помолчи, Джефф, пока я буду исследовать банки памяти.

Джефф терпеливо ждал. Звук падающих капель был громким и угрожающим. Если здание не отремонтировать, то море постепенно поглотит его целиком. Последнее строение Других будет потеряно навсегда, а вместе с ним погибнут все сухопутные растения и животные, сохраняемые в зоопарке.

— Я закончил, Джефф, – сказал Норби, когда Джефф начал ерзать от нетерпения. – Пошли отсюда.

Он взял Джеффа за руку и поднялся вместе с ним на антиграве – туда, где их ждали все остальные. По пути он настоял на том, что сам будет разговаривать с Хлено. «Я научу этот воздушный мешок, как вежливо обращаться со мной!» – пообещал он. Однако его собственное обращение к Бурлику было выдержано в весьма дипломатичных тонах.

— Совершенно ясно, сэр, что здание нуждается в починке, – сказал он. – Иначе оно скоро разрушится. В стенах есть многочисленные протечки, и в конце концов механизмы, обеспечивающие жизнедеятельность этого места, полностью разрушатся. Я предлагаю нескольким из вас нанести визит на Джемию и привести с собой заново активированных Менторов. Они помогут вам с ремонтом. Тем временем вы можете перепрограммировать рабочих роботов, запертых в вашей тюрьме. Они проделают восстановительные работы. Потом роботы вернутся на Джемию – надеюсь, заслужив вашу благодарность и признательность.

Щупальца Бурлика уныло обвисли.

— Видимо, вы все же правы, когда утверждаете, что разумные существа должны сохранять технологию, если не хотят опуститься до примитивного уровня, – признал он. – Но мы не знаем, как активировать роботов, поэтому не сможем справиться с ремонтом. Что теперь будет с нами? Последнее строение Древних обречено на гибель!

— Вовсе нет, – возразил Норби. – Я нашел необходимые инструкции в памяти компьютера, который находится в фундаменте здания. В конце концов, роботы были созданы Древними, а частично, и я тоже, – не без гордости добавил он.

— Роботы накажут нас? – робко осведомился Бурлик.

— Конечно же нет, – ответила Великая Драконица. – Но я надеюсь, они научат вас кое-чему; например, терпимости и пониманию.

Она фыркнула, выдохнула язычок пламени, подчеркивая свои последние слова, и горделиво направилась к воздушному шлюзу.

Глава 14 Наконец-то дома!

Некоторые Менторы уже отбыли на Нухленонию, стоически перенося неудобства путешествия в щупальцах Хлено, которые без устали извинялись перед джемианскими драконицами. В замке Менторов горел свет: все праздновали освобождение Джемии.

— Жаль, что родители Ухфая не позволили ему ненадолго отправиться на Джемию, – вздохнул Джефф.

— Думаю, Многоцелевое Домашнее Животное послужит ему утешением, – буркнул Норби. – Вместо этого ты можешь дружить со мной.

— Я никогда и не ссорился с тобой, Норби, – сказал Джефф. – Ты – единственный и неповторимый.

— Я очень рад, что освободился от паралича, – произнес Первый Ментор. – Признаться, это было весьма неприятное ощущение. Зато когда все роботы вернутся обратно, Джемия возродится к нормальной жизни.

Фарго потянулся и зевнул.

— Кажется, я переутомился. Пора отдохнуть и сложить несколько новых песен в честь Великой Драконицы. Кроме того, мне теперь долго не захочется плавать.

— Тебе? – раздраженно спросил Джефф. – Меня дважды роняли в океан Нухленонии, и дважды – в грязь Мелодии. Кстати, Норби, почему ты в тот раз перебросил нас на Мелодию? Я думал, тебе никогда не захочется вернуться в это ужасное место.

— Я не виноват, – сказал Норби. – Я находился в пузыре и поддерживал контакт с тобой в течение лишь нескольких секунд. В такой спешке я успел вспомнить лишь координаты Мелодии.

— Я тоже не прочь немного отдохнуть, – задумчиво сказала Олбани, лаская Оолу. – Ты предлагал мне отправиться на водный карнавал на Гавайи – помнишь, Фарго?

— Я передумал, – Фарго зябко поежился. – Больше никакой воды!

— Ну, а мне пора возвращаться в Космическую Академию, – заключил Джефф. – В последние несколько дней буквально все хотели вернуться домой. Сначала Заргл, потом Великая Драконица, потом Ухфай, потом Норби. Теперь все дома, кроме нас – значит, наступила моя очередь. Я хочу домой!

— Мы все скоро отправимся домой, – заверил его Фарго. – Но сначала давай немного отдохнем.

Заргл влетела в Большой Зал, опустилась перед своей бабушкой и восторженно воскликнула:

— Мэм, к нам прилетел космический корабль!

Все выбежали наружу и уставились вверх, а затем вниз, поскольку маленький кораблик, покачавшись в воздухе, медленно спланировал на склон холма перед замком, немного оцарапав при этом свою носовую часть.

— Что за странные знаки у него на борту? – спросила Великая Драконица.

— Кто бы мог подумать! – потрясенно прошептал Фарго.

— Там так написано?

— Нет, – ответил Джефф. – Там написано «Собственность Земной Федерации». Кажется, мои соотечественники наконец-то изобрели гипердвигатель.

Люк воздушного шлюза распахнулся, и в нем появилась знакомая черная лысина. Адмирал Йоно изогнул шею, чтобы разглядеть собравшихся, и громко хмыкнул. Затем появилась остальная часть его тела, облаченного в парадный мундир.

— Судя по вашему довольному виду, вам больше не угрожает опасность, – проворчал он. – Непонятно, ради чего я примчался через полгалактики вам на помощь.

— Нет, сэр, – согласился Джефф. – Но так или иначе, добро пожаловать на Джемию. Завтра у нас состоится очередной банкет, и…

Адмирал застонал.

— Боже мой, что я слышу! Я люблю джемианские лакомства, но не могу остаться. Мы не можем остаться. Тебя, молодой Уэллс, давно ждут в Академии. Вы, лейтенант, давно исчерпали срок вашего отпуска, а для вас, Фарли Гордон Уэллс, у меня есть новое назначение. Давайте-ка, все вместе! Садитесь на свой корабль, и поехали домой.

Фарго скорчил недовольную гримасу.

— Вы должны понимать, адмирал, что портите нам все удовольствие. И вообще, как вы собирались спасать нас на этом суденышке. Там достаточно места для вас, но не более того.

— Там достаточно места для двоих людей, – возразил Йоно. – Даже для троих, если они достаточно худые. А теперь, мэм, позвольте выразить мое сожаление, – он поклонился Великой Драконице, – но нам пора домой.

Однако это оказалось не так-то просто. Маленькое суденышко адмирала отказывалось взлетать. Даже Норби ничего не смог поделать.

— Я не виноват, – заявил Норби. – Я даже не знаю, как он работает. Адмирал знает, вот пусть он и чинит.

Адмирал поскреб свою лысину.

— Когда я прилетел сюда, все прекрасно работало.

— Что ж, прицепим его к «Многообещающему», и я отбуксирую вас домой, – предложил Норби.

— Что? – раздраженно взревел Йоно. – Еще ни один корабль под моим командованием не летал на буксире!

— Всегда что-то приходится делать впервые, адмирал, – жизнерадостно заметила Олбани.

Джефф положил руку на шляпу Норби и телепатически обратился к нему:

«Норби, ты уверен, что корабль адмирала останется с нами, когда ты войдешь в гиперпространство?»

«Абсолютно уверен, Джефф. Полностью уверен. Ну… почти уверен».

Джефф покачал головой.

— Может быть, мы оставим Ваш корабль здесь, адмирал? – осторожно предложил он. – А Вы поместитесь вместе с нами на «Многообещающем».

— Это невозможно, – отрезал Йоно. – Я не могу вернуться без корабля. Вы хоть представляете себе, во что обошлась его постройка? Кстати, он называется «Гиперспейс-1». Я бы ни за что не рискнул этим драгоценным кораблем, но вас не было целый месяц…

— Месяц?! – воскликнули все.

— Разумеется. Вы думали, что, путешествуя вместе с Норби, вы не рискуете заблудиться во времени? – Йоно пожал плечами. – Ладно, нам пора улетать.

Они прицепили «Гиперспейс-1» к «Многообещающему» с помощью прочного троса. Йоно, придирчиво изучивший крепление, проворчал:

— Будем надеяться, что выдержит, иначе вам придется возвращаться и спасать меня, а мы не можем вечно спасать друг друга.

«Многообещающий» медленно поднялся на своем антиграве, и «Гиперспейс-1» последовал за ним. Великая Драконица сопровождала корабли в атмосфере.

— До свидания! – кричала она. – Спасибо за мое спасение!

— Спасибо вам за помощь и за ваше непоколебимое мужество, Ваше Величество! – ответил Джефф через громкоговоритель.

— Если с прощаниями покончено, то мы уходим, – сказал Норби. – Надеюсь, что уходим. В кабеле между кораблями есть провода, соединяющие наш компьютер с компьютером адмирала. Надеюсь, это позволит включить его примитивный гипердвигатель, и мне будет легче тащить его на буксире. Итак, домой!

Джефф посмотрел на смотровой экран, чтобы убедиться, что с адмиралом все в порядке. Йоно сидел в крохотной рубке «Гиперспейса-1». «Настоящий адмирал никогда не покидает свой корабль в трудную минуту», – заявил он перед отлетом.

Внезапно они оказались в гиперпространстве. Экран заволокла серая пелена.

«Норби, адмирал все еще с нами?» – мысленно спросил Джефф.

«Компьютер утверждает, что его суденышко цело. Думаю, с ним все в порядке».

«Хотелось бы надеяться».

Когда они вынырнули из гиперпространства, Джефф с тревогой вгляделся в экран. Адмирал был на месте, огромный и устрашающий. Джефф подавил вздох облегчения.

— Ну, вот мы и дома, – торжествующе воскликнул Норби.

— Кадет, – угрожающе произнес Йоно. – Взгляните на мой экран!

За плечом адмирала виднелся фрагмент экрана, за которым плавали рыбки.

— Где мы, в Тихом океане? – вскричал Йоно. – Или вообще не на Земле?

— Норби, куда мы попали? – нахмурившись, спросила Олбани.

— На Землю, – без колебаний ответил Норби. – Мы на Манхэттене. Просто вышло так, что мы приземлились на островок посреди лодочного пруда в Центральном парке, а «Гиперспейс-1» немного не дотянул до места и ушел под воду. Тут нет моей вины. Компьютер немного ошибся, пытаясь управлять двумя кораблями одновременно, и промахнулся на несколько кварталов от нашего дома. Сейчас я подправлю координаты, но если вам не терпится, можете отправляться домой пешком. Правда, придется немного поплавать, но снаружи и так идет дождь. Вы промокнете даже в том случае, если я приземлюсь на крыше.

— Промокнем, но не вымокнем до нитки, – заметил Фарго.

Йоно встал и снял свой китель.

— Я не собираюсь ждать, – заявил он. – Кто знает, куда Норби забросит нас в следующий раз? Проклятье, ненавижу ходить мокрым!

— Но, адмирал, это совсем не обязательно, – вмешался Джефф. – Олбани может позвонить в полицейское управление, и они пришлют флиттер-тягач. Он заберет Вас, как сломанное воздушное такси, и отвезет в нужное место.

— Нет! – рявкнул Йоно. – Я не позволю обращаться со своим кораблем как со сломанным воздушным такси!

— Я просто привел пример. Уверен, что к Вашему кораблю отнесутся с величайшим уважением.

— Нет, Джефф. Дело в том, что я предпочитаю не привлекать внимание к «Гиперспейсу-1». Я забрал его на весьма неофициальном основании, стремясь как можно скорее прийти к вам на выручку.

— Он имеет в виду, что украл корабль, – прошептал Фарго, открыв воздушный шлюз «Многообещающего», находившийся как раз над поверхностью воды.

В этот момент из-под мостика выплыла лодка, направлявшаяся в их сторону. Один человек греб, трое других столпились на носу с какими-то громоздкими приборами, а пятый сидел на корме с весьма раздраженным видом.

— Убирайтесь отсюда! – закричал тот, кто сидел на корме.

— Что он говорит? – спросил Йоно.

— Это английский язык, – пояснил Фарго. – Он сродни Всеобщему Земному языку.

— Я поговорю с ним, – сказала Олбани, пригладив свои золотистые локоны. – Я отлично говорю по-английски, ведь я потомственная уроженка Манхэттена.

— Я тоже, – пробормотал Джефф.

— У Олбани есть не только лингвистические способности, – сказал Фарго. – Пусть лучше она объяснит.

— У нас произошла небольшая авария, – произнесла Олбани, улыбаясь людям, сидевшим в лодке. – Мы покинем это место так скоро, как будет возможно.

— Мне нужно не «скоро», а немедленно. Я должен закончить съемки, пока дождь снова не начался. Послушайте, леди, я арендовал все лодки на лодочной станции, чтобы никто не ездил по озеру, а мое разрешение на съемки заканчивается с завтрашнего утра.

— Съемки? – тихо спросил Джефф^[88].

Олбани нащупала рукоять станнера на своем поясе.

— Послушай, парень, в Центральном парке никому не позволено стрелять! – крикнула она.

— В самом деле? У меня есть разрешение. Я снимаю двух молодых людей в романтической любовной сцене, вот-вот пойдет дождь, и вы должны убраться отсюда, иначе я подам в суд!

— Я понял, – с облегчением произнес Фарго. – Они снимают фильм для голографического телевидения.

— Что за чушь! Мы не снимаем людей голыми. Мы снимаем законный фильм, в который вложена куча денег. В последний раз предупреждаю: убирайтесь отсюда!

В этот момент дождь пошел снова – как раз, когда Джефф посмотрел в направлении Пятой авеню, где должен был стоять их дом.

Человек, сидевший на корме лодки, замысловато выругался, погрозил небу кулаком и приказал гребцу плыть к лодочной станции на другом берегу.

— Мы получили отсрочку, – сказала Олбани. – Норби, у тебя все готово? Так не терпится попасть домой!

— Подождите! – крикнул Джефф. – Нашего дома там нет, и линия горизонта какая-то странная. Мы совсем не дома. Мы попали в прошлое! Не удивительно, что пруд такой грязный, а в парке так много мусора.

— В таком случае, часть мусора должно составлять то, что раньше называлось газетами, – пробормотал Фарго. Он пробежался по островку под дождем и подобрал печатный листок. Взглянув на печатные буквы, он горестно застонал.

— Мы в двадцатом веке!

— В конце двадцатого века, – поправил Норби. – Я как раз выяснял это у компьютера, поэтому и задержался. Я не виноват, что мне пришлось тащить два корабля вместо одного.

— Я хочу домой, – сказала Олбани. Вся ее обычная жизнерадостность куда-то исчезла. – Я предпочитаю жить в то время, когда люди знают, как содержать воду и воздух в чистоте, и заботятся об окружающей среде.

— Я не возражал бы и против Джемии, – сдержанно заметил Фарго. – Но определенно возражаю против двадцатого века. И мне тоже хочется домой.

— Я пытаюсь, – процедил Норби. – А вы только мешаете мне своими жалобами. Кроме того, эта глупая Оола только что выпрыгнула из воздушного шлюза и гоняется за чайками. Вам не следовало оставлять люк открытым.

Когда Джефф вернулся вместе с Оолой, он промок до костей, но Норби как ни в чем не бывало обратился к нему:

— Джефф, тебе нужно соединить свой разум с моим. Я не справлюсь в одиночку.

— Давайте, соединяйтесь! – загремел Йоно. – Но если ты опростоволосишься и на этот раз, я отправлю тебя на свалку. Кроме того, я лишу тебя звания почетного кадета.

— Да, сэр, – испуганно пробормотал Норби. – Я хочу сказать… нет, сэр, на этот раз ошибки не будет.

Джефф опустился за приборную панель и прикоснулся к Норби.

«Ты стараешься, Норби, – подумал он. – Я знаю, ты делаешь все, что можешь, даже если иногда путаешься. И все-таки теперь давай постараемся изо всех сил, потому что мне действительно хочется попасть домой».

Они сосредоточились.

— Все хорошо, мы на месте, – слабым голосом сообщил Норби. – Можете не сомневаться. Мы находимся точно в нашем времени.

— Хорошо, – сказал Йоно. – Мне нужно срочно спуститься в вашу квартиру и известить штаб, что «Гиперспейс-1» успешно выполнил экспериментальный полет. Они заберут корабль с крыши, и…

— Только одна вещь, адмирал, – голос Норби понизился почти до шепота. – Мы по-прежнему в Центральном парке, и находимся в воде. Но зато в чистой воде.

— Ну, хватит! – взревел адмирал. – Норби, я собираюсь…

— Не стоит, адмирал, – вмешалась Олбани. – Могло быть и хуже. Мы могли оказаться в тюрьме двадцатого века. Как бы мы объяснили свое появление, не изменив историю человечества? Я уверена, что благодаря дождю наше исчезновение осталось незамеченным.

— Остается еще одна маленькая проблема, – сказал Джефф, глядя на смотровой экран «Многообещающего».

— Какая? – грозно спросил Йоно.

— После двадцатого века пруд неоднократно дренировали и очищали от грязи, поэтому теперь он стал гораздо глубже. Оба корабля полностью находятся под водой, поэтому нам придется подняться…

— Мы не можем, – проскулил Норби. – Я настроил компьютер так, чтобы мы смогли попасть в будущее, но перемещения в обычном пространстве теперь исключены. Починка займет день-другой, не больше.

— Что?! У меня важное совещание в Космическом Командовании!

— Я возьму Вас с собой, адмирал, – с жаром пообещал Норби. – Я мигом переброшу Вас через гиперпространство…

— Никогда!

— Адмирал, – сказал Джефф. – Если мы доплывем до берега и доберемся до нашей квартиры, Вы сможете вызвать воздушное такси, которое доставит Вас к ближайшему трансмиттеру. Олбани, Фарго и Оола останутся на корабле, пока Норби будет заниматься починкой.

— Хорошо, – одобрил Фарго. – Нам с Олбани нужно немного побыть наедине. Пора обсудить, в какую безводную пустыню мы отправимся отдыхать, когда наступит очередной отпуск.

Джефф выплыл из воздушного шлюза «Многообещающего» и встретился с Йоно. Адмирал мощным брассом плыл к берегу и отфыркивался, словно рассерженный морж.

— Мне очень жаль, что Вам пришлось промокнуть, адмирал, – пропыхтел Джефф. В ответ Йоно хлопнул его по спине с такой силой, что Джефф чуть не пошел ко дну.

— Выше голову, кадет! Мне следовало бы знать, что все приключения вместе с Норби заканчиваются одинаково.

— Купанием в пруду?

— Нет. Несмотря ни на что, мы всегда попадаем домой!

Норби и ожерелье королевы

Глава 1 Опасная роль

— Джефферсон Уэллс, актер? – проворчал охранник музея, загораживая проход. – Это ты так утверждаешь. Где твое удостоверение личности?

— У меня его нет, – искренне ответил Джефф. – Фарго… то есть, Фарли Гордон Уэллс, который будет исполнять роль короля, ничего не говорил об этом. Он мой брат, но я тоже играю в этой пьесе. Я впервые выхожу на сцену, и поэтому…

— Мне безразлично, кто ты такой и что ты собираешься делать. У тебя нет удостоверения личности. Ожерелье королевы имеет огромную ценность, поэтому без пропуска вход в музей запрещен. Но даже при наличии пропуска ты не сможешь протащить с собой этот бочонок. Его еще нужно проверить.

Куполообразная крышка бочонка с металлическими полями поползла вверх, открыв половинку головы с двумя глазами, сердито уставившимися на охранника. Два глаза на другой стороне головы, обращенной к Джеффу, смотрели не менее сердито.

— Я иду туда же, куда и Джефф, тупая твоя башка!

Металлический голос, казалось, исходил прямо из-под крышки бочонка. Как частенько говаривал Фарго, Норби – маленький бочкообразный робот – общался с окружающими только через свою шляпу.

Охранник побагровел, и Джефф поспешил разрядить ситуацию.

— Это обучающий робот, который помогает с постановкой пьесы, – быстро сказал он. – Его зовут Норби, и он очень темпераментный. Прошу вас не обижаться на него. Мы все неважно говорим по-французски, поэтому Норби следит за нашим произношением. Его присутствие абсолютно необходимо. Как видите, я должен войти в музей, и Норби тоже.

— Разумеется, – в голосе Норби появились самодовольные нотки. – Если вы еще не знаете об этом, мистер Как-Вас-Там, эта пьеса ставится в присутствии выдающихся деятелей Земной Федерации.

Телескопические ноги Норби вылезли из бочкообразного туловища робота, поэтому Джефф отпустил его. Раскачиваясь взад-вперед на своих двусторонних ступнях, Норби выпустил обе руки, взял Джеффа под локоть и добавил:

— Если мы не сможем войти, то постановка не состоится, и ожерелье королевы, новейшее приобретение вашего музея, не получит должной огласки. В результате вас вышибут с работы, так что дайте нам пройти подобру-поздорову.

Он двинулся вперед, таща за собой упирающегося Джеффа, который предпочитал отстаивать свои доводы с позиций здравого смысла. Однако охранник снова загородил им дорогу и широко раскинул руки.

— Нет, вы не пройдете. Ваша болтовня не имеет значения. Нет пропуска, нет и входа; таковы мои инструкции. А особенно это относится к малолеткам и говорящим бочонкам.

Охранник был невысоким человеком, а рост Джеффа достигал почти ста восьмидесяти сантиметров, хотя ему не так давно исполнилось четырнадцать лет.

— Разве я похож на малолетку? – тихо спросил он, взглянув на охранника сверху вниз. – Я кадет Космической Академии, и я исполняю роль в пьесе, где играет мой брат Фарго и его невеста Олбани Джонс, лейтенант полиции и единственная дочь мэра Манхэттена. Боюсь, если вы не пропустите меня сию же минуту, то у вас будут неприятности.

— В самом деле? Что ж, вот идет мэр Джонс. Поговори с ним, малолетка!

Крупный мужчина в сером костюме-тройке вышел из служебного аэрокара у подножия широкой лестницы, ведущейк парадному входу музея Метрополитен, принадлежащего свободной территории Манхэттен (которая ныне являлась частью Земной Федерации).

Голову мэра Лео Джонса украшала грива соломенно-песчаных волос, делавшая его похожим на добродушного, но весьма решительного льва. Он грузно поднялся по лестнице и похлопал Джеффа по плечу.

— Что случилось, старина? Почему ты околачиваешься здесь и заставляешь ждать Марию-Антуанетту?

Охранник сглотнул и отступил в сторону.

— Никаких проблем, мистер мэр, – сказал Джефф. – Я немного опоздал и как раз собирался предъявить свой пропуск.

— Забудь об этом, – проворчал мэр. – Ты идешь со мной.

Норби помахал сторожу и горделиво прошел в вестибюль. Он шагал по египетскому крылу музея с таким видом, словно здание было его собственностью, в то время как Джефф и мэр следовали за ним более медленным шагом.

Несмотря на свои четыре глаза, Норби набрал слишком большую скорость и не успел убраться с дороги, с ходу налетев на режиссершу голографического телевидения, заведовавшую съемками.

— Уф! – произнесла режиссерша, крупная женщина довольно грозного вида. Она потерла ушибленное колено и сурово посмотрела на Джеффа.

— Джефферсон! – сказала она. – Ты опоздал и опять оставил без присмотра своего так называемого обучающего робота. Он представляет огромную угрозу для общественной безопасности! Ты отдаешь себе отчет, что шоу будет транслироваться в живом эфире? Мы обязаны начать вовремя, – она взглянула на свои часы. – Сейчас же надевай свой костюм и накладывай грим!

— Извините, – пробормотал Джефф. – Буду так быстро, как только смогу.

Он утащил Норби в гримерную, где уже сидел Фарго, неотразимо элегантный в своем парике и безупречно сидевшем костюме. Пожалуй, костюм сидел даже слишком безупречно: он так плотно прилегал к телу, что Фарго был не в состоянии сесть и даже, возможно, двигаться.

— Чего задерживаешься? – коротко бросил Фарго вместо приветствия и тут же отвернулся, собираясь продолжить спор с куратором исторического отдела музея – худым, нервным мужчиной.

— Как я смогу завязать эти несчастные ленты у нее на шее, если на мне будут тесные перчатки? Я же почти не в состоянии пошевелить пальцами!

Куратор вздохнул.

— Это распоряжение режиссера. Она настаивает на абсолютной аутентичности костюмов, хотя это нелепо, поскольку вся пьеса – чистейшая выдумка. Скорее всего Мария-Антуанетта никогда не надевала ожерелье, а если и надевала, то не оставляла его себе. Несмотря на свою ветреность и опрометчивость, она все-таки была разумной женщиной. Совершенно ясно, что в романе Александра Дюма нет исторической правды…

— У меня нет времени размышлять об исторических соответствиях, – нетерпеливо перебил Фарго. – Мне нужна практическая помощь. Не могли бы вы прикрепить к ожерелью обычную застежку, чтобы я мог соединить ленты, щелкнуть разок и покончить с этим делом? Мне никогда не удастся завязать эти скользкие ленты в нормальный узел, пока я ношу перчатки.

Куратор попятился с испуганным видом.

— Застежка на ожерелье королевы? Мы выставим себя на посмешище! Не забывайте о цели этой постановки: представить на суд общественности ценное приобретение музея.

— Но это не оригинал, – возразил Фарго. – Насколько мне известно, оригинала больше не существует. Это всего лишь копия.

— Так или иначе, это точная копия, имеющая огромную историческую ценность, – парировал куратор. – Так что выдумки здесь неуместны. Разве вы не видели ожерелье? Это открытый металлический нагрудник, украшенный бриллиантами, вернее, искусственными бриллиантами. К «ушкам» с обеих сторон прикреплены ленты, завязывающиеся вокруг шеи. Так оно устроено, и в таком виде оно должно быть показано.

— Чушь! – фыркнул Фарго.

— Ничего подобного, – отрезал куратор. – Чушь – это высокая женщина-полицейская, играющая низенькую Марию-Антуанетту, и костлявый парень вроде вас, играющий толстого Людовика XVI. Вот это – настоящая чушь!

Куратор вышел из комнаты, хлопнув дверью. Фарго пожал плечами и безнадежно посмотрел на Джеффа.

— Такая шумиха вокруг одной несчастной постановки для рекламной кампании! Ты бы видел, как они охраняют это ожерелье – словно кому-то придет в голову украсть вещь, имеющую лишь историческую ценность.

Джефф уже облачился в свой костюм и пытался не чихать, пока молодая гримерша пудрила его лицо и наносила тушь на ресницы.

Норби испустил скрежещущий металлический звук: так он хихикал.

— Вы оба глупо выглядите в сатине и кружевах. Может быть, вам лучше сыграть в пьесе о французской революции, чем изображать эту дурацкую сцену? Почитайте Диккенса…

— Норби, не доставляй нам лишних хлопот, – попросил Фарго. – Музей хочет рекламировать ожерелье, а не копию гильотины.

— Но все знают, что эта копия – лишь подделка, изготовленная ювелирами Бемером и Боссанжем. Настоящее бриллиантовое ожерелье было украдено, разобрано на части и продано в виде отдельных камней. Ожерелья больше не существует, так зачем носиться с его копией?

— Люди сентиментально относятся к своей истории, – объяснил Джефф, стараясь приспособить на голове парик, который был ему мал. – Эта копия – единственное материальное напоминание об ожерелье королевы, и она тоже имеет романтическую историю. Она нашлась в сундуке одной семьи, чьи предки эмигрировали сначала в Англию, а потом в Соединенные Штаты. Сначала все долго определяли его подлинность, а потом начались споры между музеями за право приобретения реликвии. Победа музея Метрополитен – большое достижение для Манхэттена.

— Скорее всего, оно не стоит тех денег, которые за него заплатили, – заявил Норби. – Оно темное и некрасивое. Металл оправы – не серебро, как в настоящем ожерелье, а бриллианты тусклые. Нет, сцена обезглавливания Марии-Антуанетты смотрелась бы гораздо лучше…

— Только не моей Марии-Антуанетты, – Фарго энергично покачал головой, в результате чего его напудренный тяжелый парик упал с головы и приземлился под ноги режиссерше, которая только что вошла в гримерную.

— Надень обратно! – рявкнула она (впрочем, это было ее естественным тоном). – Мы готовы к съемкам. Ожерелье будет вынуто из сейфа, как только актеры соберутся за сценой.

— Не будете ли вы любезны поднять парик? – вежливо попросил Фарго. – Я не могу наклоняться в этом дурацком костюме.

Джефф быстро поднял парик, прежде чем режиссерша успела обидеться.

— Должна сказать, ты просто очарователен в этом костюме, – заметила она, оглядев Фарго сверху донизу и хищно улыбнувшись.

— Слишком облегающий, – буркнул Фарго.

— Совершенно верно, – согласилась она. – Пошли.

Олбани уже стояла за сценой. Ее напудренный высокий парик был увит нитями драгоценных камней, платье с низко опущенным лифом сидело превосходно.

— Ты потрясающе выглядишь, – прошептал Фарго. – Слишком хороша для гильотины.

— Не забывай о том, что король первым потерял голову.

— А я и так уже потерял ее, – с улыбкой отозвался Фарго.

— В чем дело, Норби? – спросил Джефф. Норби внезапно выпустил из-под шляпы свой сенсорный провод.

— Не знаю, – ответил робот. – Они извлекли из сейфа фальшивое ожерелье, и я впервые ощутил его присутствие. Оно какое-то странное.

— Тишина на площадке! – крикнула режиссерша и вытолкнула Джеффа на сцену.

Занавес поднялся. Джефф уставился прямо перед собой, стараясь не думать о камерах головидения и блестящей аудитории, собравшейся в зале. Музыкальный синтезатор выдавал какую-то какофонию – предположительно, французскую музыку XVIII века. Затем протрубили рога. Джефф распахнул боковую дверь, с низким поклоном пропуская Фарго. Тот продвигался осторожными шажками, стараясь удерживать свой тяжелый парик в равновесии.

— Ах, мой верный Жак, – произнес Фарго на старофранцузском языке. – Королева может появиться в любой момент. Она не знает, какой подарок я припас для нее!

Он протянул небольшой футляр, обитый пурпурным бархатом. Своим острым слухом Джефф почти различал тихий шепот синхронного перевода в микрофонах, наушников на головах зрителей.

Уголком глаза он заметил куполообразную шляпу Норби, выглянувшую из-за занавеса сбоку от сцены. Норби помахал рукой, привлекая его внимание. Потом кто-то, по-видимому, отпихнул робота назад.

В следующее мгновение в открытую дверь вошла Олбани, и Джефф снова низко поклонился. Он пропустил начало диалога между королем и королевой, поскольку Норби пытался обратиться к нему через фальшивую стену, прикрывавшую заднюю часть сцены.

— Джефф, – послышался голос робота. – Там что-то нехорошее… что-то опасное…

— Заткнись! – хрипло прошептала режиссерша откуда-то сбоку.

— Разреши мне надеть на тебя ожерелье, любимая, – обратившись к Олбани, Фарго открыл футляр и показал публике ее содержимое. – Твоя красота затмевает даже блеск бриллиантов!

— Но мы не можем себе этого позволить, – запротестовала Мария-Антуанетта, заложив руки за спину и не прикасаясь к ожерелью, дабы не поддаться минутной слабости. – То есть Франция не может этого позволить. Мы почти довели себя до банкротства, помогая американцам в их войне с Великобританией.

— Мои министры утверждают, что дело того стоило. Взгляни, разве не прекрасное ожерелье?

— Оно великолепно, но я его не хочу.

— Ты возражаешь потому, что ожерелье было сделано для моего деда, который хотел подарить его Дю Берри?

Королева горделиво вздернула подбородок.

— Я не питаю любви к Дю Берри, но ожерелье никогда не прикасалось к ней. Нет, мною движет забота о Франции. Отошли ожерелье обратно Бемеру и Боссанжу. Может быть, кто-нибудь другой заплатит за него полтора миллиона ливров.

— Но я должен увидеть его на тебе хотя бы один раз! – возразил король.

У Джеффа свербело в носу, но он не мог почесаться. Ему казалось, что Норби за сценой все еще пытается о чем-то предупредить его.

— Ну хорошо, – согласилась Мария-Антуанетта. – Но только один раз.

Она вышла на самый освещенный участок сцены. Фарго вынул ожерелье и передал футляр Джеффу, поставившему его на туалетный столик.

Придерживая тяжелое ожерелье за гладкие, скользкие ленты, Фарго приблизился к королеве. Но, разумеется, ленты выскользнули из его пальцев, и ожерелье упало на пол.

— Это знак свыше! – вздохнул Фарго, импровизируя в своей роли монарха. Он сделал небрежный жест, словно убеждая зрителей не обращать внимания на такие пустяки, и наклонился за ожерельем, забыв о том, что короли так не поступают.

Раздался громкий треск, и Фарго неожиданно побледнел. Джефф не мог понять, почему его двадцатичетырехлетний брат выглядит таким расстроенным, но в следующую секунду он увидел, что зад сатиновых панталон Фарго аккуратно треснул по шву.

Несколько мгновений Фарго стоял в нерешительности с ожерельем в руках. Предполагалось, что он завяжет ленты на шее Олбани, когда она будет стоять лицом к зрителям, но это означало, что ему придется показать свой тыл, а этого ему как раз и не хотелось.

— Нет, Жак, – наконец произнес он. – Завяжи-ка ты сам это ожерелье, а то у меня сегодня все из рук валится.

Из-за сцены донесся тихий, мучительный стон куратора исторического отдела. Фарго совершил неслыханную ошибку, ибо ни один мужчина, кроме короля, не имел права прикасаться к королеве в интимных местах.

Не обращая внимания, Джефф взял ожерелье у старшего брата. Когда их руки соприкоснулись, он услышал в своем сознании телепатическое сообщение Фарго:

«Джефф, ты должен завязать эту проклятую штуку, потому что у меня лопнули панталоны».

«Я знаю, Ваше Величество».

«Не остри и завяжи как следует».

Джефф с почтением приблизился к королеве, вполне уверенный в том, что она слышала треск рвущейся ткани и поняла, что произошло. Он уже привык полагаться на сообразительность Олбани Джонс.

Но дело оказалось не таким уж простым. Джефф положил ожерелье на грудь Олбани и попытался завязать ленты у нее на шее, но они не завязывались. Какие бы узлы он ни пробовал, ленты расползались в стороны, как только он отпускал их. Фарго подошел с другой стороны и попытался помочь, хотя и без особого успеха.

Пока Джефф продолжал возиться с лентами, Олбани, смотревшая через его плечо на аудиторию, сымпровизировала жалобный монолог на французском, в котором то и дело упоминались непомерные расходы короны, а также предметы обстановки, которые ей хотелось бы приобрести для своего маленького дворца в Трианоне.

В отчаянии Джефф заметил, что задние кисти ожерелья казались длиннее и крепче передних. Каждая заканчивалась большим бриллиантом с колоколообразной подвеской из пяти коротких сережек. Все вместе это производило безвкусное впечатление, и Джефф мысленно согласился с Норби, считавшим ожерелье уродливым.

Он слышал смешки, доносившиеся из зала. Пауза слишком затянулась. Глубоко вздохнув, Джефф взял задние кисти ожерелья и захлестнул их петлей друг на друге. Первый узел был недостаточно крепким, чтобы удержать ожерелье, зато второй…

— Джефф! – голос Норби был ясно различим. – Подожди!

Но зрители начали смеяться, а Фарго и Олбани уже выбились из сил. Джефф не мог ждать. Он захлестнул вторую петлю и затянул узел. Фарго помогал ему. Принимая во внимание бриллианты на конце каждой кисти, новый узел просто должен был удержаться.

— Джефф! – завопил Норби. – Не делай этого!

Глава 2 Бросок в историю

Сначала Джефф осознал, что он больше не находится на сцене в музее Метрополитен. На полу сцены не было восточного ковра, однако сейчас он упирался носом именно в такой ковер. Повернув голову, он увидел высокое стрельчатое окно, а за ним – силуэты крыш на бледном фоне утреннего неба.

Поднявшись на ноги, он понял, что находится в небольшой комнате, освещенной лишь рассветными сумерками, да слабым огоньком масляной лампы, стоявшей на массивном деревянном столе.

— Ой! – произнес Фарго. – Кажется, я в кого-то врезался.

— Где мы? – спросила Олбани. – И кто это?

Рядом с Фарго лежал коротышка в коричневом костюме, сжимавший в левой руке копию ожерелья королевы. Другое ожерелье, значительно более красивое и блестящее, судя по всему, выпало из его правой руки. Олбани взяла второе ожерелье.

— Эти камушки похожи на настоящие бриллианты, – заметила она, поднявшись на ноги одним тренированным движением. – Неужели мы нашли настоящее ожерелье королевы?

Ожерелье свисало с ее руки, переливаясь и сверкая даже при тусклом освещении. Джефф посмотрел на газету, лежавшую на столе. Она была на французском языке, но, несмотря на архаичный шрифт и допотопное оформление, бумага выглядела новенькой.

— Думаю, мы каким-то образом переместились во времени, – сказал он. – Если это настоящая газета, то мы находимся во Франции XVIII века, возможно, в Париже. В сущности, если газета вчерашняя, то сегодня утро 1 февраля 1785 года – того самого дня, когда ожерелье было передано кардиналу Рогану. Его заставили поверить, будто королева хочет, чтобы он купил ожерелье для нее.

— В таком случае, это Боссанж, – сказал Фарго, с трудом выпрямившись. Через прореху в его сатиновых панталонах виднелось нижнее белье. – Или Бемер. Надеюсь, он просто потерял сознание. А где твой несчастный робот, Джефф? Поскольку он может путешествовать во времени, то думаю, все это произошло не без его участия.

— Мне очень жаль, Фарго, но Норби здесь нет. Иначе он бы обязательно грохнулся на меня сверху.

— Он должен быть здесь! Как мы могли переместиться во времени без его помощи? И почему сюда? И почему именно сейчас? Предупреждаю тебя: когда я в следующий раз поймаю твоего маленького монстра, я вытряхну из него внутренности и набью бочонок нафталиновыми шариками.

— Но Фарго, когда мы исчезли со сцены, Норби там не было, – возразила Олбани. – Он не мог перебросить нас в прошлое, не находясь в физическом контакте с нами, не так ли?

— На самом деле он пытался предупредить меня, – сказал Джефф. – Он не хотел, чтобы я завязывал задние кисти ожерелья. Возможно ли, что мы имеем дело с чем-то большим, чем обычная копия старых драгоценностей? Мы втроем стояли вместе, соприкасаясь друг с другом. Я допускаю, что копия ожерелья является устройством для путешествий во времени, изобретенным кем-то с непонятной целью.

Фарго оперся на стол и пощелкал по кружевным отворотам своих перчаток.

— С таким же успехом ты мог бы предположить и волшебство. Это было бы веселее.

— Ученые говорят, что мы часто называем волшебством непонятные вещи, – язвительно заметил Джефф. – Олбани, наверное, будет лучше, если ты снимешь ожерелье.

— Но если оно перенесло нас сюда, то нам нужно покрепче держаться за него, – возразила Олбани. – Как мы попадем домой без прибора для путешествий во времени? Слушайте, вот будет здорово, если мы вернемся домой с настоящим ожерельем королевы! Музейные специалисты так обрадуются, что выпрыгнут из ботинок вместе с носками.

Она поднесла настоящие бриллианты к фальшивым камням в своем ожерелье.

— Видите разницу?

— Ювелир приходит в себя, – сообщил Фарго. – Разумеется, если это и в самом деле ювелир. Может, мне успокоить его еще минут на пять?

— Не надо, – попросил Джефф. – Если ты причинишь ему вред, история может измениться. И она тем более изменится, если ты попытаешься вернуться с настоящим ожерельем.

— Возможно, она изменилась, – капризно отозвался Фарго. – С тех пор, как мы попали в XVIII век, практически любые наши поступки могут изменить историю. Так что же нам делать, скажите на милость? Мне придется учиться фехтованию, или это все равно выйдет из моды после французской революции? Не пройдет и десяти лет, как здесь объявится молодой солдат по имени Наполеон, который станет французским императором, и тогда…

— Боссанж, Боссанж! – слабым голосом позвал ювелир.

— Выходит, это Бемер, – заключил Джефф.

Пока маленький ювелир пытался сесть, все еще с закрытыми глазами, поддельное ожерелье выскользнуло из его руки на ковер. Олбани изумленно вскрикнула, и Джефф с ужасом увидел, что вторая копия ползет по ковру, извиваясь словно змея.

— Эта штука такая же, как та, которую ты носишь, – заметил Фарго. – Кажется, теперь я понял. Это пример существования одного и того же предмета в двух разных периодах времени. Не удивительно, что они стремятся соединиться!

Олбани, по-прежнему державшая в руках настоящее ожерелье, прикоснулась к копии, висевшей у нее на груди, и попятилась от второй копии, ползущей к ней.

— Жуть какая! – она передернула плечами. – Пожалуй, я бы сейчас лучше себя чувствовала где-нибудь в другом месте.

С этими словами она внезапно исчезла вместе с поддельным ожерельем из музея Метрополитен и настоящим бриллиантовым ожерельем. Теперь в комнате осталась лишь одна копия.

Фарго подбежал к тому месту, где стояла Олбани.

— Как?.. Куда она делась?

Копия ожерелья перестала двигаться в тот момент, когда исчезла Олбани, и теперь тихо лежала на полу, словно никогда не пыталась воссоединиться с собой.

Бемер открыл глаза и посмотрел на свои пустые руки.

— Воры! – закричал он по-французски с немецким акцентом. – На помощь, Боссанж! Воры! Нас ограбили!

Его партнер Боссанж вошел в комнату с пистолетом.

— Мы здесь проездом из Америки… – начал было Фарго.

— Они украли ожерелье! – завопил Бемер. – То, настоящее! Боссанж, держи их под прицелом! Мы заставим их вернуть украденное. Сейчас я вызову полицию и могу гарантировать, что вы оба попадете в Бастилию, жалкие воры!

К несчастью, так оно и случилось. Ни Фарго, ни Джеффу это не нравилось, поскольку в темницах Бастилии было темно, грязно и сыро. Кроме того, там ужасно пахло.

— Если бы только Олбани не взяла настоящие бриллианты, – вздохнул Джефф. Он говорил на Универсальном Земном языке, поскольку в камере вместе с ними находился еще один заключенный, – тогда ювелиры не смогли бы выдвинуть против нас никаких обвинений, кроме незаконного проникновения в их жилище. Теперь же они утверждают, будто мы выбросили ожерелье в окно своему сообщнику.

Фарго опустился на заплесневевшую скамью.

— Да, зря она исчезла вместе с ожерельем. Могла бы, по крайней мере, предупредить, куда она собирается.

— Может быть, она вернулась на Манхэттен, в наше время? – с надеждой предположил Джефф.

— Может быть, – согласился Фарго. – Но без Норби и без копии ожерелья мы ничего не можем поделать, – он вздохнул. – Никогда не думал, что лучший секретный агент Космического Командования закончит свою жизнь на гильотине.

— Тебя не станут гильотинировать, – успокоил его Джефф, покосившись на их соседа по камере. Пока что ему не слишком хотелось заводить новые знакомства. – Гильотина еще не изобретена.

— Я плохо помню древнюю историю, которой Норби так старательно пичкал меня, – признался Фарго. – Как же меня казнят? Отрубят голову топором?

— Да, если ты аристократ. Если мы не убедим их в своем аристократическом происхождении, то нас повесят. Или утопят и четвертуют. Или в крайнем случае колесуют.

— Звучит не слишком приятно.

— Не слишком, – согласился Джефф. Он поежился, но не только при мысли о казни. Поскольку на дворе стояла зима, в камере было холодно.

— Прошу прощения, друзья, – обратился к ним третий заключенный. – Вы говорите на неизвестном мне языке. Стало быть, вы не понимаете по-французски?

— Мы американцы, но говорим по-французски, – ответил Фарго и повторил свои слова на старофранцузском языке.

— Ага! – воскликнул француз, мужчина средних лет, чья макушка едва доставала Джеффу до плеча. – Значит, вы понимаете наш язык! Позвольте представиться: меня зовут Марсель Ослэр. Счастлив познакомиться с вами. Поверьте, я не буду долго утомлять вас своим присутствием – меня казнят сегодня, во второй половине дня.

Несмотря на все бурные события сегодняшнего дня, полдень в Париже XVIII века еще не наступил.

— Скоро нам подадут единственную дневную трапезу, – продолжал Марсель. – К сожалению, несмотря на незначительное количество заключенных в данный момент, еда оставляет желать много лучшего. Не соблаговолите ли вы назвать ваши имена, уважаемые сиры?

— Меня зовут Фарго Уэллс, а это мой брат Джефф. Скажите, почему вас собираются казнить? Вы не похожи на отъявленного преступника.

— Увы, друзья мои! Для того, чтобы тебя казнили, вовсе не обязательно быть отъявленным преступником. Не обязательно даже быть виновным в преступлении. Моя история весьма печальна, ибо я абсолютно невиновен в приписываемых мне злодеяниях, – улыбка озарила худое, грязное лицо Марселя, словно масляная лампа. – Разумеется, так говорят все заключенные, но в моем случае это правда. Я родом из семьи часовщиков, но если вы иностранные шпионы, то, вероятно, вы не слышали о часах и хитроумных автоматах семьи Ослэр…

— Шпионы! – возмущенно фыркнул Фарго.

— Пардон, – извинился Марсель. – Когда вас привели сюда, один из охранников сообщил мне, что я удостоился чести составить компанию парочке иностранных шпионов. Я счел вас австрийцами, работающими на нашу королеву-иностранку.

— Никакие мы не австрийцы!

— Я понял это, услышав ваш язык, так как немного говорю по-немецки.

— Мы американцы.

— Я в самом деле не знаю английского, но как вы можете быть американцами? – с сомнением в голосе спросил Марсель. – Весь мир знает, что американцы носят простую домотканую одежду. Кроме того, у вас нет американского акцента.

— Фарго, – нетерпеливо сказал Джефф, – позволь Марселю закончить свою историю, – он повернулся к маленькому французу: – Когда вы говорили, что ваша семья делает хитроумные автоматы, вы имели в виду роботов?

— Я не знаю этого слова, – сконфуженно признался Марсель. – Оно английского происхождения?

— Да, в некотором смысле… – Джефф покраснел. Как он мог забыть, что слово «робот», имеющее чешское происхождение и означавшее «механический человек», появится только через полтора столетия? – Я хотел спросить, в вашей семье делали механических людей?

— О да! И леди, играющих на клавикордах, и птиц, откладывающих яйца, и много других чудес. Некоторые из автоматов были размером с оригинал. Поскольку я маленький, я мог залезать внутрь и управлять механизмом. То были великие дни для моей семьи, но увы – все мои родственники уже ушли в мир иной, и я остался последним из рода Ослэров, – он печально покачал головой. – Через несколько часов я тоже покину этот мир, – добавил он.

— Вы еще не рассказали нам, как попали в Бастилию, – напомнил Джефф.

— Видите ли, друг мой, оставшись в одиночестве, я не смог найти подходящего способа заработать на жизнь и был вынужден один за другим продавать свои автоматы. В конце концов, у меня остался лишь механический гусь, послуживший причиной моего падения.

— Механический гусь?

— Вот именно. Когда мой домовладелец в очередной раз потребовал от меня арендную плату и пригрозил выгнать меня на улицу, я продал гуся. К несчастью, автомат попал в руки к злоумышленнику, наполнившему внутренности гуся краденым золотом и отправившим его в Англию через Ла-Манш. Меня обвинили как в краже, так и в предательстве интересов своей страны. У меня не было чека о продаже гуся, а покупатель оказался известным преступником, хотя раньше я об этом не знал. Он бежал за границу. Разумеется, никто не поверил моему рассказу, и у меня не осталось родственников, которые могли бы мне помочь.

— Ужасно! – с негодованием воскликнул Джефф. – И что, суда тоже не было?

— Суд-то был, – вздохнул Марсель. – Мы же не варвары. Однако меня быстро осудили по всем пунктам обвинения. Судьи не собирались верить маленькому часовщику. Им было гораздо важнее показать властям, как расторопно они умеют работать. Поэтому теперь мне нужно готовиться к смерти. Это не так уж плохо. Возможно, я присоединюсь к остальным членам моей семьи, куда бы они ни ушли. Мой покойный отец и мать… младший брат…

Фарго снял свой тяжелый парик и облокотился на него, как на подушку.

— Марсель, – сказал он, – если мы придумаем, как выбраться из Бастилии, то постараемся взять тебя вместе с нами.

— Вы очень добры, друг мой.

— Но сейчас я должен немного поспать; у меня такое чувство, будто я где-то потерял целую ночь.

— Приятных сновидений, – жизнерадостно произнес Марсель.

Фарго мог спасть где угодно и в любых условиях. Вскоре он захрапел; тем временем Джефф продолжал напрягать свои мозговые извилины в поисках выхода.

— Марсель, почему вы думаете, что американцы одеваются в домотканое платье? – тихо спросил он.

— Весь мир знает об этом, – озадаченно ответил Марсель. – Кроме того, американцы не носят парики.

Джефф снял свой парик. Он был громоздким и неудобным, а тесная сатиновая одежда и без того доставляла значительные неудобства. Марсель кивнул.

— Cher papa^[89] не одобряет парики.

— Кто, ваш покойный отец?

— Ну вот, а вы еще называете себя американцами. Разве вы не знаете, что придворные леди называют американского посла Бенджамина Франклина cher papa?

— Франклин! Ах да, я и забыл: он должен быть здесь, во Франции.

— Мсье Франклин одевается совсем не так, как вы и ваш брат, – заметил Марсель.

— Интересно, могу ли я увидеть его?

— Увы, он стар и редко покидает свою резиденцию в Пасси.

— А где это?

— Неподалеку от Парижа, по дороге в Версаль.

— Мог бы кто-нибудь передать ему срочное послание?

— Вообще-то верхом до Пасси скакать меньше часа…

— Я требую встречи с Бенджамином Франклином, моим соотечественником, – закричал Джефф охраннику, прижав губы к дверному косяку. – Если вы немедленно не пошлете за ним, у вас будут неприятности с Соединенными Штатами!

Ему никто не ответил. Марсель горько рассмеялся.

— Эта новая страна, которую вы называете своей родиной, еще очень мала и слаба. Она не в состоянии даже заявить ноту протеста такой великой державе, как Франция, если что-то случится с ее шпионами.

— Но я не шпион! Мне всего лишь четырнадцать лет.

— Ты достаточно взрослый, чтобы быть солдатом или шпионом. Да и ростом тебя Бог не обидел.

Джефф опустился рядом с Фарго и попытался сосредоточиться. Если он не может поговорить с Франклином, единственной надеждой оставался Норби. Не может ли робот ответить ему?

Он соприкасался спиной с Фарго, поэтому между ними непроизвольно возник телепатический контакт.

— Я согласен, – зевнув, отозвался Фарго. – Позови Норби. Возможно, копия ожерелья перебросила Олбани в Версаль. Вместе с Норби мы сможем поискать ее там.

— Я пытаюсь, но его отделяют от нас несколько столетий и почти пять тысяч километров.

— Он твой робот, Джефф. Он настроен на тебя лучше, чем на кого-либо другого. Это единственная возможность, которую я вижу сейчас.

— Но, Фарго, предположим, наше появление здесь изменило ход истории, и в будущем – в нашем собственном времени – Норби уже не существует. Вдруг нас тоже там не существует?

— Мы существуем здесь.

— Но…

— Джефф, – твердо сказал Фарго. – Не стоит выдумывать разные ужасы. Давай допустим, что Норби существует, и ты попытаешься связаться с ним. Кроме того, наш друг-часовщик неловко себя чувствует, когда мы говорим на земном языке.

— Извини, Марсель, – сказал Джефф по-французски. – Мне нужно помедитировать… то есть посидеть в тишине и подумать как следует. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Разумеется, – ответил Марсель. – Мне часто приходилось сидеть в тишине и размышлять, когда я находился внутри большого автомата и ждал, пока отец подаст мне сигнал начинать. Размышление успокаивает нервы.

— Как раз в этом я и нуждаюсь, – согласился Джефф. – Мне предстоит очень трудное дело.

Он сосредоточился, пытаясь установить контакт с Норби.

Глава 3 Плаха палача

Сырые серые стены Бастилии давили на Джеффа, мешая успокоиться. Контакт с Норби казался совершенно невозможным, и примерно через полчаса он сдался.

Он начал расхаживать взад-вперед по маленькой камере, а Марсель и Фарго, которым больше нечем было заняться, наблюдали за ним. Внезапно Джефф остановился: у него появилась идея.

— Фарго, – сказал он. – У меня во внутреннем кармане лежит ручка. У тебя есть бумага?

— Должно быть, ты шутишь. Этот дурацкий костюм такой тесный, что мне пришлось оставить все личные вещи в гримерной.

Джефф немного подумал и решил, что ему не нужен внутренний карман. Он оторвал подкладку и начал писать на материале – белом хлопке, так как костюмеры не сочли необходимым делать из сатина и верх, и подкладку.

— Это английский язык? – спросил Марсель.

— Совершенно верно, – ответил Джефф.

— Твоя ручка пишет, хотя ты не обмакиваешь ее в чернила?

— Это американское изобретение, – невозмутимо сказал Фарго. – Новости о нем еще не дошли до других стран.

— Удивительно, – вздохнул Марсель.

— Что это за послание? – спросил Фарго, заглянув Джеффу через плечо. – «Мы должны держаться друг друга, иначе нам придеться висеть поодиночке…» Что за бессмыслица?

— Франклин знает эти слова, – ответил Джефф. – А теперь дай мне верхнюю пуговицу от твоего жилета, Фарго. Мои не золотого цвета.

— Но это всего лишь окрашенный пластик.

— Поэтому я и хочу послать такую пуговицу Франклину.

— Друзья мои, тюремщик отпирает дверь, – сказал Марсель. – Он принес нам еду. Чувствуете запах?

— К несчастью, да, – Фарго снял свои кружевные перчатки и запихал их в карман жилета. – Полагаю, нам придется есть пальцами?

Джефф подошел к двери и поклонился тюремщику, который внес дымящуюся посудину с чем-то серым и комковатым.

— Сир, мы законопослушные американцы и хотим передать сообщение Бенджамину Франклину, который, несомненно, вознаградит вас за любые известия о нас, – сказал он. – Вы передадите ему послание вместе с этой пуговицей?

— Золото! – алчно воскликнул тюремщик.

— Ничего подобного, – возразил Джефф. – Можете сами проверить: пуговица слишком легкая. Взвесьте ее на ладони.

Тюремщик презрительно сплюнул.

— Крашеное дерево! Зачем вам это нужно?

— Как доказательство того, что они настоящие американцы, несмотря на их аристократические костюмы, – вставил Марсель. – Кто, кроме деревенщины из диких западных лесов, может отправиться на бал в Версале, надев жилет с такими пуговицами? Во всяком случае, не австриец и не француз.

— Правильно, – поддержал Джефф, обрадовавшись неожиданному объяснению.

— Мсье тюремщик, – продолжал Марсель, перейдя на доверительный тон. – Теперь вы имеете доказательства того, что эти люди действительно американцы, а не австрийские шпионы.

— Ну и что? – спросил тюремщик. – Они все равно украли бриллианты и будут казнены через несколько дней, если ожерелье не вернется к законным владельцам. Да хоть бы и вернулось, мне-то какое дело? Мне нужно кормить жену Марию и четверых детей, а я недолго останусь на своем месте, если буду болтать с заключенными.

— С другой стороны, вы можете значительно улучшить свой семейный бюджет, если передадите это письмо и пуговицу старине Франклину. Даже если эти люди будут казнены, Франклин все равно заплатит за привилегию увидеть их перед смертью. Он богат. Он может заплатить вам ваше годовое жалованье. Что ему такая сумма – мелочь, да и только!

— Возможно, – пробормотал тюремщик. Его грязная ладонь сомкнулась на кусочке хлопка и пуговице, не существовавшей во времена Франклина. – А теперь ешьте свою кашу. И помните, шпионы: если Франклин не заплатит, вы еще не раз раскаетесь в этом перед смертью!

После ухода тюремщика Фарго изучил принесенную пищу.

— Я всегда ненавидел горячую пшенку, особенно с комками. Но если нам не суждено поесть до завтрашнего дня, то стоит попробовать впихнуть в себя пару ложек.

Марсель вынул из кармана два кусочка дерева, которые он, по всей видимости, старался содержать в чистоте.

— Друзья мои, вот две тарелки. Прошу вас разделить пищу между собой и съесть столько, сколько сможете. Поскольку моя казнь уже близка, мне нет нужды отягощать желудок.

— Кто знает? – заметил Фарго. Его неистощимый оптимизм снова вернулся к нему несмотря на качество пищи и угрозы тюремщика. – Лучше съешь свою треть, Марсель. Мы убедим доброго Бенджамина Франклина, и он купит тебе свободу.

— Боюсь, это невозможно. Он может ответить вам, но не приедет сам. Старику тяжело трястись в коляске.

— Даже его посланец может помочь нам.

Марсель кивнул.

— Посланец Франклина может купить вам достаточно времени, чтобы у властей появился шанс найти бриллианты, предположительно украденные вами. Но что касается меня, то помощь запоздала. Скорее всего, я отправлюсь в мир иной еще до того, как придет ответ Франклина. Тем не менее, друзья, я от всего сердца благодарю вас за ваши добрые намерения.

Все трое в молчании склонились над кашей, а затем попили из кувшина с затхлой водой, также принесенной тюремщиком.

— Не знаю, сможем ли мы вообще когда-нибудь найти Олбани, – уныло произнес Фарго. – Я продолжаю твердить себе, что она работает в полиции, что она сильная и способна позаботиться о себе, но не могу вынести мысли, что она потерялась где-то во времени.

— Я уверен: где бы она ни находилась, ей сейчас гораздо лучше, чем нам, – сказал Джефф. – А если она в Версале и услышит о нас, то может даже устроить наше освобождение.

— Ты сделал в своем письме Франклину небольшую приписку, прежде чем отдал его тюремщику, – сказал Фарго. – Это имеет какое-то отношение к Олбани?

— Не совсем. Я хотел, чтобы он принес с собой маленький громоотвод. Это может помочь связаться с Норби.

— Ты имеешь в виду антенну?

— Более или менее. Я готов уцепиться за любой шанс.

Они уже привыкли говорить по-французски и делали это почти без размышлений. Марсель, с напряженным интересом прислушивавшийся к их раговору, подошел ближе.

— Мои дорогие друзья, вы не обидитесь, если я задам вопрос? Я знаю о громоотводе, который в конце концов является изобретением вашего соотечественника Франклина. Весь мир слышал об этом чудесном способе укрощения молний. Но кто такой Норби, о котором вы говорите так, как будто он может вам помочь? Еще один ваш влиятельный соотечественник?

— В некотором смысле, – ответил Джефф. – Норби – автомат, вроде тех, которые делала ваша семья, но значительно более совершенный. Я могу отдавать ему распоряжения и даже разговаривать с ним на расстоянии.

— Серьезно? – с недоумением спросил Марсель. – Ты не шутишь над бедным человеком, которому вот-вот предстоит умереть?

— Нет, Марсель, я говорю чистую правду. Мой автомат умеет думать и разговаривать, и обладает поразительными способностями.

— Увы! Мне бы хотелось поверить вам, но сделав это, я многократно увеличу свои предсмертные муки. Вот бы увидеть этот автомат! Если он в самом деле такой, как ты говоришь, то я бы не пожалел своей жизни, лишь бы увидеть его… но вместо этого я должен расстаться с жизнью ни за что. Как это грустно!

— Если мы сможем спасти тебя, Марсель, то, возможно, со временем ты увидишь Норби, – сказал Джефф. – Все зависит от Франклина.

— Ах, старый добрый Франклин! Он ученый, и тоже интересуется автоматами. Он присутствовал на одном из последних представлений моего отца. Да, он там был, и даже… – тут Марсель выдержал драматическую паузу, – …и даже Его Величество, Людовик XVII, удостоил нас своим посещением и любезно говорил с моим отцом. Вам следует знать, что Его Величество – искусный слесарь. Воистину великая жалость, что он родился королем, имея такие замечательные таланты!

— Король знает, что ты находишься в тюрьме? – поинтересовался Фарго.

— Возможно ли это? – удрученно отозвался Марсель. – Кто станет сообщать ему о таких мелочах? Вам нужно беспокоиться не обо мне, а о себе. Узнает ли мсье Франклин, что фальшивая золотая пуговица была сделана в Америке? Он уже много лет там не был и может не знать об этом новом изобретении.

— Он поймет, что пуговица сделана не в Европе, – ответил Джефф. – Он очень умный человек.

— О да! Некоторые считают, будто он заключил сделку с дьяволом – вы знаете об этом? Я слышал, как невежественные люди называли громотвод могущественным волшебством, опасным для обычных людей.

— Надеюсь, вы не верите этому? – спросил Фарго.

— Ничуть. Отец учил меня, что каждый автомат является обычным механизмом, в устройстве которого можно разобраться, хотя для зрителей движущие силы кажутся сверхъестественными. Кроме того, я уверен, что волшебства не существует, хотя, признаться, мне трудно постигнуть устройство вашей ручки, которая пишет без чернил, и я не могу не изумляться автомату, понимающему человеческую речь. Может быть, в Норби все же сидит маленький человечек, примерно моего размера?

— Нет, – улыбнулся Джефф. – У Норби внутри только механизмы. Он гораздо меньше вас.

— В таком случае, его часовой механизм должен быть необычайно сложным. Как вы полагаете, его можно было бы поднять на шаре?

— На каком шаре?

— На воздушном, разумеется! Вы должны были слышать о недавних полетах воздушных шаров с людьми на борту. Некоторые утверждают, что это начало новой эпохи в развитии транспорта. Но воздушные шары опасны: они наполнены водородом, который легко воспламеняется. В Соединенных Штатах они есть?

— Еще нет, – Фарго неожиданно нахмурился. – Вообще-то, воздушный шар нам бы сейчас не помешал. Я не могу избавиться от мысли, что Олбани сейчас в Версале. В конце концов, настоящее ожерелье королевы должно было отправиться именно туда.

Джефф, вспомнивший о том, что у Олбани имелась как копия, так и ожерелье с настоящими бриллиантами, попробовал представить себе реакцию придворных на неожиданное появление «Марии-Антуанетты». Он пожал плечами.

— Осторожнее, друзья мои, – предостерег Марсель. – У этих стен есть уши. Охранники часто подслушивают разговоры заключенных, когда те забывают, где они находятся. Даже Франклин не сможет спасти вас, если вы действительно украли драгоценности, принадлежащие королевскому двору.

— Уверяю тебя, Марсель, мы не крали драгоценностей, – быстро сказал Джефф. – Но мы не можем объяснить, что произошло на самом деле. Никто нам не поверит.

Отсутствие новостей от Франклина начинало беспокоить его. Американский посол жил всего лишь в нескольких милях от Бастилии, но в конце концов, это была Франция XVIII века. Современных средств передвижения еще не существовало. Паровой двигатель уже был изобретен, но пока что использовался лишь на кораблях и локомотивах. Разумеется, не было ни бензина, ни ядерной энергии, а об антигравах и гипердвигателях никто и помыслить не мог. Во Франции времен Людовика XVI человек, собравшийся в путешествие, либо шел пешком, либо ехал на лошади или в повозке, запряженной лошадьми.

Джефф уже решил, что никто не придет – а если и придет, то слишком поздно, – когда в замке заскрежетал ключ тюремщика.

— Франклин? – Фарго, никогда не терявший оптимизма, резво вскочил на ноги, но Марсель покачал головой.

— Боюсь, это всего лишь знамение моего рока. Сейчас меня поведут на казнь. Видите палача за спиной тюремщика? Он носит черную маску, чтобы его не могли узнать в обществе. Это позорная работа, хотя и необходимая.

— Ты хочешь сказать, он собирается сделать это прямо здесь? – в ужасе спросил Джефф.

— Не хотим заливать кровью свое уютное маленькое гнездышко, а? – ухмыльнулся второй тюремщик – не тот, который отправился с посланием. Во рту у негоне хватало нескольких зубов, и уцелевшие резцы казались клыками. – Нет, мы поведем приговоренного на плаху. Наш палач, Маленький Пьер, – он ткнул большим пальцем в сторону массивного силуэта за своей спиной, – он хочет взглянуть на двух шпионов, которыми он займется на днях. Он у нас очень добросовестный работник.

— Но мы не шпионы! – в отчаянии воскликнул Джефф. – Мы честные американцы!

Тюремщик пожал плечами.

— Называйте себя как хотите. Вы будете казнены как шпионы.

Марсель дернул Джеффа за рукав.

— Друг мой, бесполезно спорить с тюремщиком. Давай лучше попросим его об одной услуге… Послушай, тюремщик, могут эти американские джентльмены пойти во внутренний двор и помолиться за меня, когда меня будут казнить? Вы ведь не откажете умирающему в его последней просьбе?

Тюремщик снова ухмыльнулся.

— Ты хочешь, чтобы эти преступники посмотрели на твою казнь и заменили тебе священника? Почему бы и нет? Так ты скорее попадешь в ад.

— Но Марсель, мы этого не вынесем… – начал было Джефф.

— Пожалуйста, друзья мои, – Марсель умоляюще вскинул руки. – Ваше общество скрасило последние часы моего земного бытия. В вашей компании мне будет легче умереть. Вот только жаль, что я так и не увижу твой автомат, Джефф…

Плаха палача была заляпана жуткими потеками засохшей крови. Джеффу хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, хотя холодный воздух немного прояснил ему голову. Если бы он только мог вызвать Норби, тогда бы еще оставалась какая-то надежда, – но сейчас он мог думать только о бедном, дрожащем Марселе, которому предстояло пройти между двумя рядами вооруженных солдат, выстроившихся перед эшафотом.

По какой-то непонятной причине Марсель заулыбался.

— Мне отрубят голову! – воскликнул он. – Как замечательно!

— Замечательно? – ошарашенно повторил Джефф.

— Разумеется! Мой отец гордился бы мною, если бы знал об этом. Обезглавливание – казнь для аристократов, а несчастных вроде меня обычно просто вешают. Я вижу здесь руку нашего милосердного короля. Он не пожелал, чтобы достойного часовщика вздернули на виселице, словно последнего разбойника. Значит, он все-таки слышал обо мне!

— Было бы милосерднее, если бы он освободил тебя, – заметил Фарго.

Марсель пожал плечами.

— Вы слишком многого хотите. Австрийская королева и ее фавориты никогда не допустят этого. Они имеют слишком сильное влияние на нашего доброго короля…

— Пошли, – проворчал тюремщик. – Я не собираюсь выслушивать твои излияния. Я занятой человек, и палач тоже. Другие пусть ждут своей очереди. На колени перед плахой, преступник!

Но в этот момент Джефф услышал звук торопливых шагов. Во внутреннем дворе появился молодой человек в штатском, сопровождаемый отдувающимся толстяком, увидев которого тюремщик и палач почтительно поклонились, а солдаты отдали честь.

— Я внук Бенджамина Франклина, – сказал молодой человек на превосходном французском языке. Осмотрев заключенных, он обратился к Фарго: – Я тоже Бенджамин, но обычно меня называют Бенни. Лейтенант Бастилии разрешил мне допросить вас и выяснить, действительно ли вы являетесь американцами.

— Соединенные Штаты выступают в качестве союзника Франции, – напыщенным тоном произнес лейтенант. – Следовательно, если вы американские граждане, то я передам вас на попечение мистера Франклина. Однако если драгоценности не найдутся и ваше участие в краже будет доказано, то вас казнят, американцы вы или нет. Королевское правосудие справедливо и не делает различий между людьми.

— Лейтенант, мы ничего не крали, – сказал Фарго. – Мы знаменитые братья Уэллсы, американские актеры и фокусники. Мы приехали в Париж, чтобы дать здесь представление.

Лейтенант хмыкнул.

— Тогда что вы делали в аппартаментах Бемера и Боссанжа? Устраивали представление с летающими бриллиантами?

Фарго лучезарно улыбнулся ему.

— Нет, лейтенант. Я уверен, что ювелиры вскоре сами обнаружат пропажу, что бы они ни говорили. Дело в том…

Джефф затил дыхание. Он сам ненавидел вранье и так плохо умел лгать, что давно перестал пробовать, но сейчас он поневоле восхищался беспардонным нахальством Фарго.

— Дело в том, что сегодня мы собирались дать свое первое представление, – спокойно продолжал Фарго.

— Где же, мсье Фокусник?

— В лесу возле Трианона. Мы собирались развлечь королеву.

— В лесу? В середине зимы?

— Мы, американцы, выносливые люди, а я родом из северных провинций. Мы надеялись, что королева будет смотреть на нас из окна.

— А вы, без сомнения, будете глазеть на придворных дам? Неужели все американцы похожи на вашего Франклина?

— Прошу вас с бóльшим уважением говорить о моем отце, лейтенант, – раздраженно сказал Бенни.

— Уверяю вас, сир, я восхищаюсь им, – лейтенант усмехнулся. – Он так популярен у дам, несмотря на свой возраст…

— И поэтому мы с братом искали портного, без которого наше представление было бы немыслимо, – продолжал Фарго.

— Зачем вам понадобился портной?

Фарго молча повернулся спиной и наклонился. Джеффу было совершенно ясно, что эта демонстрация произвела сильное впечатление на лейтенанта.

— Мы спросили, как пройти к ближайшему портному, и какой-то болван дал нам неправильный адрес. Он посоветовал нам постучать в заднюю дверь, что мы и сделали. Дверь открылась, и мы обнаружили мсье Бемера лежащим на полу без сознания. Возможно, его и ограбили, но это сделали не мы. Когда он очнулся, то обвинил нас в краже.

— Звучит убедительно, – заметил Марсель.

Лейтенант мрачно взглянул на него.

— Не убедительно, а надуманно. Сначала вы должны убедить нас в том, что вы действительно американцы. У вас странный акцент.

— Эти джентльмены знают слова моего деда, обращенные к тем, кто подписывал Декларацию Независимости, – вмешался Бенни. – Но, возможно, нам потребуются дополнительные доказательства. Вы говорите по-английски так же хорошо, как и пишете?

Фарго прочистил горло.

— «Когда в течение человеческой истории одному народу становится необходимо расторгнуть политические узы, связывавшие его с другим народом…»

Звонкий тенор Фарго наполнил внутренний двор тюрьмы. Он продолжал говорить по-английски со слабым придыханием, характерным для Универсального Земного языка.

— «Мы считаем самоочевидной истиной, что все люди рождены равными, что они наделены Творцом определенными неотчуждаемыми правами, среди которых важнейшими являются жизнь, свобода и стремление к счастью…»

— Превосходно, – одобрил Бенни. – Хотя ваш акцент звучит странновато. Вы родом с одной из диких западных территорий?

— Вроде того, – согласился Фарго. – Но мы американцы, тут уж ничего не попишешь.

— Американцы, цитирующие возмутительные мятежные памфлеты, – проворчал лейтенант. – Я достаточно понимаю по-английски, чтобы обойтись без перевода.

— Это была американская Декларация Независимости, лейтенант, – напомнил Бенни. – Той самой независимости, которой мы достигли не без помощи вашего многоуважаемого монарха, – он повернулся к Фарго. – Мой дед заинтересовался вашей пуговицей и хочет поговорить о ней, но его озадачила ваша просьба насчет громоотвода.

— Вы принесли его с собой? – спросил Джефф, пытаясь вклиниться между Марселем и лейтенантом и опасаясь, что последний в любой момент может распорядиться о продолжении казни.

— Он в этой старой трости-стилете, – ответил Бенни, отвинчивая набалдашник трости, которую он держал в руках. – Уверяю вас, лейтенант, там нет стилета. Могу я вынуть громоотвод?

— Разрешите ему, – хрипло попросил палач. – Мне всегда хотелось увидеть громоотвод своими глазами. Говорят, что их делают в мастерской дьявола.

Бенни вытащил маленький громоотвод и протянул его Джеффу.

— Обычная железная палка, – буркнул Маленький Пьер. – И это все?

Судя по его тону, он был страшно разочарован.

— Спасибо, – сказал Джефф, крепко взявшись за громоотвод обеими руками и закрыв глаза.

— Не обращайте на него внимания, – попросил Фарго. – В суматохе при аресте мы потеряли наши волшебные палочки. Мне-то хватает и собственных рук, но вот Джеффу нужна палочка, чтобы вызывать к себе на помощь некий хитроумный автомат. Обычный фокус, разумеется.

— Мой отец очень интересуется автоматами, – заметил Бенни. – И я вполне убежден в вашем американском происхождении. С разрешения лейтенанта, я отвезу вас в Пасси. Этот автомат сейчас находится у вас?

— Давайте посмотрим, – предложил Фарго. – Если волшебство моего брата сработает как следует, автомат притянется к громоотводу. Он будет парить в воздухе на невидимом воздушном шаре.

— Невероятно, – прошептал Бенни. – Вы хотите сказать, что он притянется к громоотводу посредством магнетического сродства?

Внезапно лейтенант вспомнил о другом важном деле, которое осталось незавершенным.

— Продолжайте казнь! – загремел он. – Маленький Пьер, мы платим тебе не за то, чтобы ты стоял здесь, как истукан!

Палач издал низкое горловое рычание и повернулся к Марселю:

— Эй ты, а ну-ка клади голову на плаху!

«Пожалуйста, – думал Джефф. – Пожалуйста, Норби, настройся на меня!» Он взглянул на эшафот и увидел, как Марсель машет ему рукой.

— Прощайте, мои американские друзья! Я был так рад познакомиться с вами!

Джефф метнулся к эшафоту и протянул руку, продолжая держать в другой громоотвод. Прежде, чем палач успел что-либо сделать, он обменялся с Марселем рукопожатием и смутился, когда маленький француз обнял его и расцеловал в обе щеки.

Немногим раньше на улице пошел снег. Сейчас снежинки таяли на лице Джеффа, и влага скрывала его слезы.

— Прощай, Марсель. Я старался… мне так жаль…

— Джефф! – возбужденно воскликнул Марсель. – Что-то появилось в воздухе у тебя над головой. Я плохо вижу его из-за снегопада. Руки… ноги… о, какое счастье! Должно быть, это твой автомат!

— Норби! – завопил Фарго. – Забери отсюда Джеффа и маленького человека. Я останусь с Бенджамином Франклином. Марсель, забирайся Джеффу на спину!

Все солдаты, стоявшие во дворе, а также палач, тюремщик и лейтенант зачарованно застыли, не в силах сдвинуться с места.

— Шар действительно оказался невидимым, – благоговейно прошептал Марсель, забравшись Джеффу на спину и глядя вверх.

— Джефф, этот человек с топором собирается сделать что-то нехорошее? – спросил Норби.

— Совершенно верно, – Джефф выронил громоотвод и схватил Норби за руку, когда робот опустился ближе к нему.

— Тогда нам пора убираться отсюда, – сказал Норби.

Снегопад внезапно прекратился.

Глава 4 Путаница со временем

У Джеффа кружилась голова. Он видел, что они приземлились в какой-то комнате, но чувствовал себя так, словно все еще парил в воздухе. Он стоял на выцветшем, поношенном коврике, казавшемся каким-то нематериальным у него под ногами. Вся мебель была массивной, вырезанной из темного дерева, так же как и застекленные книжные полки. Высокие стеклянные двери в дальней стене вели на террасу, за которой виднелся цветущий сад, хотя Джефф с трудом мог разобрать отдельные детали.

— У меня все расплывается перед глазами, – сообщил Норби. – А у вас?

— Я вижу все ясно, кроме вас обоих, – отозвался Марсель. – Вы кажетесь мне выцветшими, почти прозрачными.

Он подошел к столу, на котором лежала стопка газет, и взял верхнюю.

— Вся жизнь вдруг превратилась в загадку, поэтому я не буду удивляться чудесам. Смотри, Джефф! Это английская газета, датированная 15 апреля 1896 года. Разве такое бывает? Может ли быть, что какое-то могучее изобретение человеческого разума забросило нас в будущее и одновременно перенесло в Англию?

— Я пытался попасть домой, – сказал Норби. – Но, кажется, ожерелье притянуло меня сюда. Оно лежит вон в том шкафу, на полке.

Джефф и Норби посмотрели на ожерелье, лежавшее за стеклом. Оно весьма напоминало ту копию, которую носила Олбани во время неудачной постановки на Манхэттене.

— Пожалуйста, объясните мне, – жалобно попросил Марсель. – Это путешествие во времени – дело рук автомата, который умеет говорить?

— Я попробую объяснить, – со вздохом сказал Джефф. Пользуясь терминами, которые, по его мнению, могли оказаться понятными для человека из XVIII века, он вкратце рассказал о роботах и об исключительных способностях Норби.

— Ты можешь мне поверить, Марсель? – спросил он.

— Это очень трудно, друг мой, – Марсель побледнел, но старался говорить спокойно. – Ты происходишь из очень отдаленного будущего и пользуешься плодами возвышенной науки. Я… я попытаюсь поверить, Джефф. Но от мыслей об этом у меня начинает болеть голова.

— Послушай, Джефф, – сказал Норби. – Мы в опасности и не можем здесь оставаться. Я пытаюсь настроиться на наше время, но происходит что-то непонятное и ужасное. С тех пор, как я впервые приблизился к ожерелью в музее, я чувствовал, как оно притягивает меня, но…

Джефф попытался сфокусировать зрение, но у него по-прежнему двоилось в глазах.

— Если ожерелье притягивает тебя, Норби, то почему бы тебе просто не последовать за ним в наше время? – спросил он.

— Мне кажется, история человечества изменилась, – упавшим голосом ответил Норби.

— Ты хочешь сказать, что теперь мы не сможем попасть домой? Что мы не существуем в этой новой истории? Что тот мир, который мы знали, тоже не существует?

— Очень может быть, Джефф. В конце XVIII века появилась временная развилка. Что-то, сделанное тобою, Фарго или Олбани, когда вы находились в том времени, открыло новое ответвление будущего. Марсель принадлежит прошлому, поэтому он подходит к обоим ответвлениям. А мы с тобой, Джефф, абсолютно не принадлежим одному из них. Что касается данного ответвления, то это самая дальняя точка в будущем, которой я могу достигнуть, – и то лишь потому, что копия ожерелья находится здесь. Но мы все равно не принадлежим этому месту и постепенно уходим из реальности.

— Перестаем существовать?

— Совершенно верно.

— Мы не можем этого допустить, Норби. Нужно вернуться обратно и исправить ошибку, которая изменила ход истории.

— Полагаю, это дело рук твоего опрометчивого брата. Он всегда поступает необдуманно…

— Подожди, Норби, не делай поспешных выводов. Может быть, Олбани что-то натворила в Версале или там, куда она еще могла попасть. Она носит копию ожерелья, которая перемещается во времени. Точно такая же копия имелась в доме ювелиров. Обе копии были совершенно одинаковыми, хотя существовали в разные периоды времени. Одна из них продолжила свой путь в истории и оказалась в Англии. Если мы возьмем эту копию, она может направить нас обратно, к прежней версии себя. В этом случае мы попадем либо к Олбани, либо к ювелирам. Мы выясним, что именно изменило ход истории, и попытаемся исправить ошибку.

Не задумываясь о том, что он собирается совершить кражу, Джефф попробовал открыть стеклянную дверцу шкафа. Его рука прошла сквозь стекло и ожерелье, как если бы там ничего не было.

— Я твердый, – сказал Марсель. – Я могу взять его для вас.

— Нет! – воскликнул Норби. – Не делай этого. Я чувствую, что это будет неправильно. Мы просто нарушим ход этого временного ответвления и создадим еще одно. Нам придется найти ожерелье в той точке времени, когда история изменилась. Трудность заключается в том, что я не знаю, как это сделать.

— Кто-то идет, – прошептал Марсель, указывая на сад. Высокий, худощавый человек в твидовом костюме вышел из сада с горшком герани в руках, открыл стеклянную дверь и вошел в библиотеку.

— Боже мой, оказывается у меня гость!

— Я говорю только по-французски, мсье, – Марсель выразительно развел руками. – Прошу прощения за вторжение в ваш дом. Мы зашли сюда по ошибке.

— Великолепно, я тоже говорю по-французски. Но при чем тут «мы»? – англичанин оглянулся по сторонам. – Где же другие? Я вижу только вас.

— Пардон, – Марсель опустил глаза и принялся неловко расправлять свой потрепанный, грязный сюртук. – Я французский актер, репетирующий роль для исторической пьесы о заключенных в Бастилии, и…

— Костюм у вас, как я посмотрю, весьма подходящий. Вы, французы, все-таки молодцы: так основательно снесли Бастилию во время революции…

Марсель с размаху опустился на стул.

— Снесли? Во Франции была революция?

— В 1789 году, разве не помните? 14 июля – французский национальный праздник, юбилей падения Бастилии.

— Да, разумеется, – пробормотал Марсель. – У меня бывают периоды внезапной забывчивости.

Он провел рукой по лицу и слабым голосом добавил:

— Не тревожьтесь, сэр, я не опасный лунатик. Я в жизни никому не причинил вреда, но иногда мне кажется, будто я слышу голоса и вижу призраков. Небольшое психическое отклонение…

Англичанин рассмеялся.

— О, у нас тоже достаточно людей со странностями. Кроме того, в Англии давно известно, что французы способны на все.

Он дернул за веревку звонка, висевшую рядом со шкафом, и опустился в кресло.

— Я распорядился, чтобы сюда принесли чай. Прошу вас составить мне компанию. Судя по вашему виду, вы голодны и нуждаетесь в подкреплении для восстановления ясности мыслей. Если хотите принять ванну, я могу это устроить, однако не думаю, что у меня найдется одежда вашего размера.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, – торопливо сказал Марсель. – Я безмерно благодарен за гостеприимство, но чашки чая и бисквита будет вполне достаточно. Потом я уйду.

— Спроси его, откуда он взял ожерелье и что собирается с ним делать, – прошептал Джефф.

— Занятно, – произнес англичанин. – Вы случайно не чревовещатель? Ваши губы не двигались, но мне показалось, будто я слышу слабые звуки, похожие на слова, в нескольких метрах слева от вас.

— Прошу прощения, сэр, со мной иногда такое случается. Еще раз извините, но я не мог не заметить ожерелья, которое лежит в вашем шкафу. Оно напоминает одно знаменитое французское ожерелье, изображенное на картинах…

— Ожерелье королевы, – с улыбкой кивнул английский джентльмен. – Должно быть, вы удивляетесь, почему я оставил его в незапертом шкафу, где каждый может украсть его?

— О, мсье!

— Я не обвиняю вас. Но это ожерелье лишь бесполезный дубликат, курьезная игрушка. Оно было вывезено в Англию после французской революции.

— Насколько я помню, настоящие бриллианты были украдены, и вина за это пала на королеву, – сказал Марсель, повторяя слова, которые Джефф шептал ему в ухо.

— Так и было. Я хорошо знаю эту историю. Ювелиры полагали, будто кардинал Роган покупает ожерелье по распоряжению королевы. Сделка состоялась 1 февраля 1785 года. В тот же день Роган передал ожерелье графине де ла Мотт, которая вручила его человеку, названному «доверенным лицом королевы». Взамен Роган получил документ, предположительно подписанный Марией-Антуанеттой.

— Но на самом деле этот человек не был доверенным лицом королевы? – спросил Марсель. В его глазах вспыхнул интерес.

Когда принесли чай, глаза Марселя заблестели еще сильнее, ибо то был бергамотовый английский чай высшего качества, поданный на серебряном подносе маленькой горничной. Она сделала реверанс и с явным неодобрением взглянула на гостя, немытого и одетого в грязные обноски. Потом она вышла. Англичанин разлил чай и предложил изголодавшемуся французу крекеры, сэндвичи и яйца со взбитыми сливками.

— Доверенным лицом королевы был человек, работавший на вора, графа ла Мотта, – продолжал он. (У Джеффа текли слюнки при виде пищи, которую он не мог ни потрогать, ни тем более попробовать.) – Он сговорился со своей женой и подбил ее на кражу. В конце концов ее поймали, заклеймили и наказали кнутом. Позднее она сбежала в Англию и написала открытое письмо, где обвиняла Марию-Антуанетту. Многие французы поверили, что их королева-иностранка в самом деле пыталась тайно выкупить ожерелье и сделала из ла Мотта козла отпущения. Ложь, разумеется; но когда все верят в ложь, она вполне может заменить истину.

— Марсель, – прошептал Джефф. – Спроси его, не думает ли он, что скандал с ожерельем послужил причиной революции?

— Забавно, – заметил англичанин, выслушав Марселя. – Мне только что подумалось, что было бы несправедливо считать дело с ожерельем королевы главной причиной революции. Хотя Наполеон думал именно так. И разумеется, в результате королева сделалась столь непопулярной в народе, что царствующему дому не удалось справиться с волнениями. Монархов неизбежно ожидала казнь.

Марсель спокойно кивнул, хотя был глубоко потрясен новостью о том, что король с королевой расстались с жизнью во время жестокого восстания. Когда чайник опустел, маленький француз встал и вежливо поклонился.

— Ваше гостеприимство было превосходным, мсье, – сказал он. – Я безмерно благодарен вам и чувствую, что мой разум значительно прояснился. Но будет ли мне позволено спросить, что вы собираетесь делать с вашей копией ожерелья?

— Пожалуй, ничего. Оно просто будет лежать у меня в шкафу.

— Что ж, это мудрое решение. А теперь мне пора присоединиться к моей труппе. Еще раз благодарю вас, и если вам когда-нибудь понадобится помощь Марселя Ослэра, вы можете в полной мере рассчитывать на нее.

Он отвесил еще один поклон. Англичанин тоже поклонился.

— Рад был помочь. Если когда-нибудь снова окажетесь в наших краях, мсье Ослэр, не стесняйтесь заходить в гости, и мы продолжим разговор об ожерелье королевы. Это весьма занимательная история.

Марсель помедлил у двери, ведущей в сад.

— Мсье, вы верите в чудеса, ожидающие нас будущем?

— Почему бы и нет? Я читал «Машину Времени», новый роман мистера Герберта Джорджа Уэллса, и меня поразила возможность заглянуть в отдаленное будущее.

— Кто знает? – Марсель застенчиво улыбнулся. – Говорят, что слегка тронутые, вроде меня, не привязаны к одному месту и времени.

— Возможно. Прошу прощения, но мне пора вернуться к моим занятиям. Всего доброго.

Марсель открыл стеклянные двери и вышел в сад, залитый ярким солнечным светом. Норби и Джефф выплыли следом.

— Иди к той рощице, Марсель, – попросил Джефф. – Нужно найти укромное место, чтобы никто не увидел, как ты исчезнешь.

Марсель вышел в прекрасный летний сад. Еще час назад во Франции была зима, но сейчас в Англии стоял июль, и воздух был наполнен благоуханием цветов.

— Мне не хочется покидать это чудесное место, – пробормотал маленький француз, но Норби схватил его за руку.

— Очень плохо, Марсель, – резко сказал он. – Возможно, ты не заметил, что Джефф становится все прозрачнее и призрачнее? Ты хочешь, чтобы он исчез навеки, перестал существовать?

Марсель в ужасе хлопнул себя по лбу.

— Я негодяй! – воскликнул он. – Простите, я совсем забыл об этом!

Он бегом устремился в прохладный сумрак рощи.

— Джефф, мой добрый друг, извини меня, – простонал он. – Мне не следовало пить чай, ведь в результате твоя жизнь оказалась в опасности!

— Нет, ты должен был поесть и расспросить хозяина об ожерелье, – Джефф не различал уже почти ничего, кроме смутных очертаний окружающего ландшафта. Норби тоже пропадал, но не так сильно: та его часть, которая имела инопланетное происхождение, оставалась стабильной в этом временном ответвлении.

— Поторопись, Норби, – попросил Джефф. – Отправь нас в прошлое до 1 февраля 1785 года. Я не хочу исчезнуть насовсем!

Глава 5 Назад – но куда?

— Здесь так темно, что я не вижу тебя, Джефф, – тревожно прошептал Марсель. – Ты не исчез? Джефф, скажи что-нибудь!

— Я здесь, – громко отозвался Джефф.

Луч света от фонарика, вмонтированного в шляпу Норби, прорезал темноту.

— Отлично, – произнес маленький робот. – Я могу видеть тебя. Как ты себя чувствуешь?

— Очень хочется есть, но по крайней мере, я никуда не исчезаю, – ответил Джефф, ощупав поверхность скалы перед собой. – Я чувствую камень, на котором стою, так что куда бы мы не попали, со мной все в порядке. Теперь мы находимся во временном ответвлении, где существую, или буду существовать.

— Мы в пещере, – заметил Марсель. – Кажется, здесь на стенах что-то нарисовано.

Норби провел по стене лучом фонарика. Джефф восхищенно присвистнул. Стена была покрыта рисунками животных, выполненными так искусно, что они казались живыми. Джефф даже отступил на шаг от стены.

— Это доисторические рисунки, – сказал он. – Возможно, они нарисованы совсем недавно. В какое же далекое прошлое мы угодили?

— Они нарисованы давно, – возразил Марсель. – Все покрыто пылью, и нет никаких следов человека. Норби, мой умный автомат, там что-то есть! Посвети своим огоньком в тот угол!

Трое путешественников во времени уставились на странный предмет. Их изумление было так велико, что какое-то время они не могли вымолвить ни слова. На полу пещеры стоял большой бюст животного, вылепленный из глины. Впрочем, их изумила не сама скульптура, а то, что было надето на нее.

— Это европейский бизон, – прошептал Джефф. – А на его шее висит ожерелье королевы, или его копия без бриллиантов. Это не серебро, а какой-то темный металл.

— И оно покрыто пылью, – добавил Норби. – Марсель прав. Если мы находимся во Франции, а я думаю, так оно и есть, то современные французы еще не открыли эту пещеру. Бюст и ожерелье уже долго, очень долго находятся здесь. Не могу понять, почему копия притягивает меня к тому месту, где она существует. Должно быть, дело в металле, из которого сделано ожерелье, поскольку здесь нет фальшивых бриллиантов.

— Но Олбани здесь тоже нет, – напомнил Джефф. – Когда она исчезла, на ней была копия ожерелья с фальшивыми бриллиантами, изготовленная Бемером и Боссанжем.

— Ты полагаешь, они сначала нашли копию, а потом использовали ее как образец для настоящего ожерелья?

— Я совсем запутался, – жалобно произнес Марсель.

— Так или иначе, сейчас это неважно, – решительно сказал Джефф. – Мы должны найти Олбани и спасти Фарго.

— И восстановить нормальный ход истории, – добавил Норби. – Это трудная работа, Джефф. Как ее выполнить?

— Мы полагаемся на тебя, Норби, – с энтузиазмом сказал Марсель. – Я больше не думаю о тебе, как об автомате. Мой драгоценный друг, мне совершенно ясно, что ты – личность, причем столь же разумная, как и любой другой человек.

— Любой другой? – возмущенно переспросил Норби. – Я сообразительнее любого человека, даже Джеффа… правда, Джефф?

— Твои способности несомненно превосходят мои, – осторожно ответил Джефф.

— И разумеется, я настоящая личность, – продолжал Норби. – У меня особенный мозг, сконструированный роботом с другой планеты – одним из Менторов, созданных Другими. Когда мой корабль врезался в астероид, старый космолетчик Мак-Гилликадди нашел меня и…

— Что такое «космолетчик»? – спросил Марсель.

— Это человек, который путешествует на летательном аппарате за пределами атмосферы, в пустом пространстве между планетами, – пояснил Джефф.

— К луне, как описано в книге моего соотечественника Сирано де Бержерака?

— К луне и гораздо дальше, – подтвердил Джефф.

— А Менторы – это еще более умные автоматы, даже умнее Норби?

— Да.

— И эти Менторы были созданы Другими? – Марсель покачал головой. – Кто они такие? Вы с большим почтением произносите это слово.

— Они живые существа, – ответил Джефф. – Они немного напоминают людей, но происходят от гораздо более древней расы, обитавшей в очень отдаленном мире. Однажды мы встретились с ними в далеком прошлом, еще до того, как они создали свою цивилизацию. Я надеюсь когда-нибудь снова встретиться с ними.

— Ты говоришь о чудесах, – благоговейно прошептал Марсель. – В каком поразительном мире ты, должно быть, живешь!

— Да, но я не вижу от чудес ничего хорошего, – вздохнул Джефф. – Я ужасно проголодался и хочу пить.

— Вон там с потолка капает вода, – заметил Норби.

Джефф подошел к стене и набрал полную пригоршню. Несмотря на странный привкус, вода была свежей, а в большем он и не нуждался.

— У меня есть с собой сэндвич из 1896 года, – сказал Марсель. – Я подумал, что, может быть, тебе удастся поесть в каком-нибудь другом времени. Извини, но он немного запачкался, пока лежал у меня в кармане.

Джефф с благодарностью взял сэндвич.

— Отлично! Я чувствую еду!

Он мигом проглотил сэндвич и облизнулся.

— Очень вкусно, но я не понимаю, почему то, что не было для меня реальным в 1896 году, может быть реальным сейчас. Какой-то парадокс путешествий во времени?

— Мне это совсем не нравится, – заявил Норби. – Мне не нравится, что я не могу двигаться во времени и пространстве по своему желанию. Эта копия ожерелья таскает меня туда-сюда, словно какую-то куклу. Из-за нее я чувствую себя неудачником!

— Я получил последнее доказательство, что твой удвительный маленький автомат – на самом деле вовсе не автомат, – обратился Марсель к Джеффу. – У него есть чувства. Неужели все автоматы в вашем времени похожи на него?

— Нет, Норби единственный в своем роде.

— Это потому, что у меня есть эмоциональные контуры, – с гордостью подтвердил Норби. – Я действительно единственный и неповторимый!

Но потом его голова заползла в бочонок, так что глаза едва выглядывали наружу.

— Впрочем, это ничего не меняет, – упавшим голосом закончил он. – Я неудачник.

— Ничего подобного, – возразил Джефф. – Ты стараешься изо всех сил, и ты уже многое сделал. Ты спас Марселя от казни, а меня – от исчезновения. Я уверен, рано или поздно ты найдешь Фарго и Олбани, и мы разберемся в этой путанице.

— Ты не можешь долго прожить на одном сэндвиче и глотке воды, – угрюмо буркнул Норби. – Ты человек и нуждаешься в пище. А если мы попытаемся найти еду в прошлом, то ты можешь случайно изменить историю.

— Мы и раньше путешествовали во времени, однако история не менялась, – возразил Джефф. – Я не думаю, что любая мелочь может привести к возникновению нового временного ответвления. Что бы там ни сделали Фарго или Олбани, это событие должно иметь важное значение. Готов поспорить, что чашка чая, выпитая Марселем в 1896 году, ничего не изменила.

— Мои добрые друзья, – серьезным тоном произнес Марсель. – Возможно, причиной всех ваших затруднений являюсь я. Я не умер, хотя должен был расстаться с жизнью на плахе. В конце концов, история могла измениться и потому, что я разделил трапезу с гостеприимным джентльменом из моего будущего. Возможно, будет лучше, если вы вернете меня в 1785 год и позволите Маленькому Пьеру исполнить свой долг.

Джефф замялся; объяснение Марселя могло оказаться правильным.

— Нет, это невозможно, – наконец сказал он. – Я не хочу, чтобы тебя убили, Марсель.

Глаза Марселя наполнились слезами.

— Какой ты замечательный друг, Джефф! Я не заслуживаю знакомства с тобой!

— Кроме того, у меня есть идея, – продолжал Джефф. – Слушайте. Олбани исчезла со своей копией ожерелья, прежде чем другая версия той же копии успела добраться до нее. В результате копия существует как в более раннем, так и в более позднем времени, двигаясь вместе с ходом истории. У нас есть доказательства, так как мы видели ее в шкафу сто лет спустя. Но настоящее ожерелье исчезло слишком рано!

— Я опять запутался, – пробормотал Норби.

— Настоящее алмазное ожерелье лежало на полу в кабинете Бемера. Олбани взяла его. Это означает, что ожерелье не попало к ла Мотту и не отправилось в Англию. Оно не было разобрано, а бриллианты так и остались непроданными. Ожерелье осталось в истории целым и невредимым, и никакого политического скандала не было. Возможно, королева осталась целой и невредимой; разве это не изменит историю?

— Я так ничего и не понял, – сказал Марсель. – Все эти разговоры о революции просто не укладываются у меня в голове.

— Потом объясню, – пообещал Джефф. – Сейчас меня что-то так клонит ко сну, что едва держусь на ногах. Я не спал с тех пор, как мы покинули Манхэттен. Норби, может быть, ты объяснишь?

— С удовольствием, – отозвался Норби. – Я вложу в его мозг сведения о французской истории, а также проведу курс обучения Универсальному Земному языку. Ему это понадобится, если он останется с нами.

— Но могу ли я остаться? Разве я не должен венуться в свое время?

— Нет, если это означает твою казнь, – Джефф широко зевнул. – Либо ты останешься с нами, либо мы подыщем тебе другое, более безопасное время.

Марсель уселся рядом с Норби.

— Так как мне подарили жизнь, я не могу жаловаться на условия, налагаемые этим даром. Учи же меня, мой милый маленький автомат!

Норби тряс Джеффа за плечо.

— Проснись! Кто-то входит в пещеру!

Джефф сразу же очнулся.

— Мы можем где-нибудь спрятаться… если туда никто не заглянет.

— Может быть, нам лучше исчезнуть отсюда? – прошептал Марсель. Теперь, благодаря стараниям Норби, он сносно говорил на Земном языке.

— Мы не можем, – ответил робот. – Ожерелье удерживает нас здесь.

Троица спряталась за большим валуном. Мигающий огонек в темноте приближался, и вскоре в пещеру вошли двое молодых людей. Мужчина носил тунику немного выше колен и был обут в крепкие кожаные сандалии. Длинный кинжал висел в кожаных ножнах на его поясе. Он заклинил факел, который нес в руках, между двумя камнями, чтобы освободить руки.

Девушка была одета в платье из тонкой кожи, украшенное узорами. Она расстелила на полу пещары темное шерстяное покрывало и улыбнулась молодому человеку. Протянув к нему руки, она заговорила приятным, мелодичным голосом. Слова казались Джеффу немного знакомыми, но смысл ускользал от него.

— Латынь, – прошептал Марсель ему на ухо. – Это римляне. Сейчас здесь находится Галльская провинция, которая позже стала Францией. Девушка говорит, что очень рада найти такое укромное местечко, где их никто не потревожит.

Джефф энергично кивнул и приложил палец к губам. Тем временем юноша поцеловал девушку и провел ладонью по ее длинным рыжеватым волосам. Потом он всмотрелся в тени, колышущиеся в полумраке, и издал удивленый возглас, указав на стену. Девушка вздрогнула, но потом ахнула от восхищения и прижала руки к груди.

Они принялись разглядывать рисунки. Забыв о поцелуях, юноша взял свой факел и пошел вдоль стены. Потом молодые люди обнаружили бизона. Девушка сняла ожерелье с бюста животного, сдув с него пыль. Молодой человек вытащил из своего пояса кожаный шнурок и пропустил его через металлические кольца в задней части ожерелья, откуда свисали две длинные кисти. Он со смехом повесил ожерелье на шею девушке; они обнялись и о чем-то зашептались друг с другом.

Губы Джеффа сжались в тонкую линию. Он подумал, что если бы вместо скользких лент у них на Манхэттене был нормальный кожаный шнурок, то ничего бы вообще не случилось.

— Они говорят, что ожерелье – это дар богов, в честь их любви, – прошептал Марсель. – Они навеки сохранят его, так как будут вечно любить друг друга… ох!

— В чем дело? – спросил Джефф.

— Пыль! – Марсель отчаянно зажимал нос. – Я сейчас чихну!

— Нет!

Но Марсель все-таки чихнул. Звук гулко раскатился по пещере, и юноша немедленно вытащил свой кинжал. Он потянул испуганную девушку к себе за спину и размашистой походкой направился к валуну.

— Quid nunc? – вызывающим тоном спросил он. Марсель встал и поднял вверх правую руку.

— Salve!

Джефф тоже встал.

— Марсель, скажи своему римскому приятелю, что эта пещера священна. Мы – жрецы древней религии. Они больше не должны ходить сюда и рассказывать о пещере, а в награду могут забрать ожерелье… Это почти правда, – извиняющимся тоном прошептал он, обратившись к Норби. – Пещера наверняка была священной для доисторических людей.

Марсель обратился на латыни к молодой римской парочке, дрожавшей от страха. В следующее мгновение Норби с диким визгом выскочил из-за валуна. Зрелище ужасного металлического демона оказалось невыносимым для молодых людей, и они пустились в бегство.

— Vade in pace! – крикнул Марсель им вслед.

— Ну что ж, – сказал Джефф, – теперь, когда ожерелье покинуло пещеру, у тебя должно получиться! Давай, Норби, вытащи нас отсюда!

Они с Марселем взяли робота за руки.

— Настройся на Олбани, – посоветовал Джефф.

Стены пещеры замерцали и вздрогнули, но не исчезли.

Глава 6 Потерялись!

— Я надеялся, что мы окажемся на открытом воздухе, – сказал Марсель, нервно оглядываясь вокруг в свете фонарика Норби.

— Боюсь, мы по-прежнему в пещере, – отозвался Джефф.

— Но я уверен, что перемещение произошло! – запротестовал Норби.

— Так оно и было, да только не в пространстве, а во времени. Взгляни на стены: никаких рисунков.

— И никакой скульптуры на полу пещеры, – добавил Марсель. – Лишь куча камней. Должно быть, их специально принесли сюда, они не могли просто упасть с потолка.

— Ожерелье здесь, я чувствую его, – упрямо сказал Норби. – Римляне забрали с собой копию из пещеры, значит, Олбани находится где-то рядом, с ожерельем из нашего времени. Это логично. Я настроен на ожерелье, и меня притягивает к нему.

— Хорошо, – сказал Джефф. – Чтобы попасть в одно время с Олбани, ты должен был переместиться в 1785 год и увидеть хотя бы остатки рисунков на стене пещеры. Я ничего не вижу, а тем более не надеюсь встретить здесь Олбани. Вот что я вам скажу: мы попали в отдаленное прошлое, прежде, чем были сделаны рисунки и копия ожерелья исчезла из пещеры. Следовательно, копия все еще здесь. Она притянула тебя, Норби, поэтому ты ощущаешь ее присутствие. Но где же она?

— Как тебе сказать… – неохотно отозвался Норби. – В общем, она лежит под той кучей камней. Кажется, я рекордсмен мира по неудачам!

— Не стоит так драматизировать, Норби. Ты можешь достать ее?

— Пожалуй, лучше не пробовать, – сказал Марсель. – У нас снова похитители. Кажется, любовное рандеву проходит через все времена и эпохи.

Но на этот раз в пещеру нагрянула не влюбленная парочка. Когда Джефф снова выглянул из-за валуна (который остался почти на том же месте), он увидел множество факелов, отбрасывающих огромные движущиеся тени на потолок и стены пещеры.

Люди в молчании вошли в главный чертог под предводительством очень высокого пожилого мужчины в кожаном головном уборе с прикрепленными бычьими рогами. Он держал в руке деревянный посох, но факела у него не было. Встав в центре пещеры рядом с кучей камней, он трижды ударил посохом в пол и крикнул что-то на совершенно незнакомом Джеффу языке.

Все люди, мужчины и женщины, носили кожаные и меховые одеяния; все они были высокими и мускулистыми. Они расставили свои факелы в углублениях вдоль стен. Две женщины принесли с собой веники из ольховых веток, которыми они принялись очищать поверхность стены, пока остальные смешивали порошки в деревянных чашах с жиром, извлекаемым из большой кожаной сумки.

Вождь опустил указательный палец в одну из чаш и быстро набросал на подготовленной стене силуэт лошади. Когда краска кончилась, он снова опустил палец в чашу и продолжил рисунок.

Другой мужчина взял порошок из маленькой чашки и осторожно подул на изображение, напылив охристый участок, а затем ровно закрасил силуэт веткой, размочаленной с одного конца. Потом вперед выступила женщина. С помощью более темной краски и заостренной палочки она нанесла тонкие линии, изображавшие лошадиную гриву.

Когда она закончила работу, вождь отвесил поклон в сторону рисунка и что-то выкрикнул нараспев. Остальные подхватили его восклицание мерным речитативом, постепенно понизившимся до шепота. Вождь кивнул и вышел из пещеры. Оставшиеся люди смеялись и шумно переговаривались, рисуя животных на других участках стены.

Джефф забыл о своем голоде, наблюдая за работой художников. Без сомнения, то были кроманьонцы из раннего каменного века или палеолита.

Люди покрыли рисунками лишь небольшой участок стены, но успели изобразить довольно много животных и как дети радовались своей работе. Один из них отступил назад, чтобы полюбоваться на свое творение, оступился на куче камней и упал. Джефф чуть не рассмеялся, увидев хорошо знакомое и вполне современное выражение неудовольствия на лице потерпевшего и услышав его гневные реплики по поводу инцидента. Однако в следующий момент он замер на месте: человек начал сбрасывать камни из кучи в дальний угол пещеры. Что, если ему придет в голову бросить камень за валун, где они прячутся?

Но мужчина неожиданно издал изумленный возглас и склонился над кучей, осторожно раздвигая камни. Несколько художников собрались помочь ему, откликнувшись на его призыв. Вскоре они раскопали скелет с длинными вытянутыми ногами, явно похороненный здесь раньше, а не погибший при обвале. Кроманьонцы столпились над примитивной могилой.

Джефф не мог как следует разглядеть скелет из-за спин кроманьонцев, но слышал их возбужденные восклицания. Одна из женщин выбежала из пещеры и вскоре вернулась вместе с вождем.

Старик наклонился, поднял какой-то предмет и поднес его к свету факелов.

— Копия ожерелья, – прошептал Марсель.

— Да, – отозвался Норби.

— Ш-шш! – шикнул Джефф, пытаясь вспомнить, как кроманьонцы поступали с нежданными гостями. Был ли скелет свидетельством человеческого жертвоприношения? Но тут его пронзила гораздо худшая мысль.

Может быть, копию ожерелья забросила Олбани в кроманьонскую пещеру, отреагировав на какое-нибудь ее неосторожное желание или побуждение. Неужели скелет принадлежит Олбани?

Норби подошел ближе и положил руку Джеффу на плечо, стараясь рассмотреть, что происходит. Должно быть, он уловил мысльДжеффа, поскольку ответил на нее телепатически:

«Я не знаю, чей это скелет, отсюда плохо видно. Но у него длинные ноги. Олбани высокая и длинноногая…»

«Нет, нет, Норби. Если бы это была Олбани, то ожерелье бы осталось в том виде, в каком она его носила – вместе с фальшивыми бриллиантами».

«Камни могли быть вынуты из ожерелья теми, кто захватил ее в плен. Это могло случиться давным давно».

«Норби, ты очень расстраиваешь меня. Мы даже не знаем, женский ли это скелет. А вдруг это мужчина?»

«Ты первый подумал об Олбани!»

Оскорбленный в лучших чувствах, Норби спрятался в своем бочонке. Джефф вместе с Марселем продолжал наблюдать, как кроманьонцы закончили разбирать камни и склонились над скелетом. Трое художников принесли большие комки глины и слепили над местом погребения грубое подобие головы бизона, в то время как остальные вырыли рядом со входом в пещеру неглубокую яму. Они положили туда кости и кинули сверху вязанки хвороста.

Внимательно рассмотрев вылепленного из глины бизона, вождь надел оправу ожерелья на шею животного, отступил назад и запел. Остальные подхватили его напев и поднесли горящие факелы к хворосту над новой могилой.

Взметнулись языки пламени, удушливый дым начал наполнять пещеру. Распевая, кроманьонцы вышли наружу со своим вождем. Вскоре их голоса стихли в отдалении; слышалось лишь потрескивание горящих веток.

— Норби, вытащи нас отсюда, иначе мы задохнемся! – прошипел Джефф.

— Мы можем выйти наружу, – сказал Марсель.

— Снаружи находится мир ледниковой эпохи с кроманьонцами для компании. Нас занесло не меньше, чем на тридцать тысяч лет в прошлое.

Норби неожиданно испугался.

— Мы потерялись, Джефф, – захныкал он. – Потерялись в далеком прошлом! Я хочу попасть домой и не могу ничего сделать. Я неудачник!

— Прекрати, – решительно перебил Джефф. – Мы вовсе не потерялись, и сейчас нет смысла хотеть домой. Нас там не существует. Сначала нужно найти Олбани и предотвратить событие, создавшее новое временное ответвление.

— Но как мы найдем ее? – спросил Норби. – Может быть, от нее остался только этот скелет.

Джефф вздрогнул.

— Я этому не верю. Но даже если это правда, мы должны вернуться во времени – туда, где она еще жива, – и спасти ее.

— То, что убило ее, может убить и нас, – опасливо пробормотал Норби.

— А кто сказал, что ее убили? – спросил Марсель в промежутках между приступами кашля. – Может быть, она стала женой какого-то пещерного человека и умерла от старости.

Джефф тоже закашлялся.

— Мы не можем вечно сидеть в пещере и гадать, что произошло. Забирайся мне на спину, Марсель. Хорошо, что ты такой маленький и можешь поместиться в защитном поле Норби вместе со мной. Давай, Норби, поехали отсюда!

Норби взял Джеффа за руку, и все трое испытали мощный рывок.

— Во всяком случае, мы больше не в пещере, – облегченно произнес Марсель. – Я очень устал от пещер, и здесь гораздо теплее.

В свете фонарика Норби открылось большое помещение, заполненное музейными витринами. Пол был выложен кремовым мрамором, потолок украшен лепниной приятного кораллово-розового цвета. В витринах находилось множество предметов, предназначенных для украшения человеческих жилищ или тел.

— Это музей! – воскликнул Джефф. – Но определенно не музей Метрополитен на Манхэттене.

— Тут должны быть окна, – заметил Марсель. – Я не знаю, как зажечь свечи в этих канделябрах, но, может быть, когда наступит день, здесь станет светлее. Тогда мы сможем все рассмотреть, не пользуясь бездымным факелом Норби.

— Бездымный факел Норби – это электрический фонарик, а люстры, которые ты называешь канделябрами, тоже работают от электричества, – сказал Джефф. – Когда-нибудь я тебе объясню, что это такое.

— Мне придется многому научиться, – прошептал Марсель с каким-то печальным восторгом.

— И вовсе не обязательно, что снаружи сейчас ночь. Окна могут быть поляризованы таким образом, чтобы не пропускать свет.

— Что это означает, мой друг? – в замешательстве спросил Марсель.

— Это я тоже когда-нибудь объясню. Ожерелье здесь, Норби?

— Да, в этом ящике, – ответил Норби едва слышным голосом. – Но, кажется, я совершил ошибку.

— Если эти окна поля… поляризованы, то можно ли располяризовать их? – спросил Марсель.

— Сейчас посмотрю, – отозвался Норби. Поднявшись на антиграве к окну, он нашел выключатель. Стекло постепенно стало прозрачным, и в комнате посветлело. Снаружи все купалось в ярком солнечном свете.

— Ах, как прекрасно! – воскликнул Марсель. – Должно быть, это один из лучших садов на земле!

Джефф смотрел на ожерелье, выглядевшее точно так же, как и в пещере, без фальшивых бриллиантов. Может быть, Олбани здесь? Потом он отвернулся от витрины и посмотрел в окно.

Сад действительно выглядел великолепно и к тому же использовался для отдыха, поскольку там были дети. Одни качались на качелях, другие бегали вокруг пруда с лилиями, играя золотистыми мячиками. Однако далеко не все из них были людьми. Должно быть, Марсель тоже это заметил: он отступил от окна, охваченный неожиданным страхом.

— Смотри! – прошептал он. – Демоны!

— Нет, – успокоил его Джефф. – Просто инопланетяне с других планет.

— Так обстоят дела в твоем времени, Джефф? Демоны или инопланетяне играют вместе с человеческими детьми?

— Нет, не совсем. В мое время на земле живут только человеческие существа. Но мы с моим братом и Норби были на других планетах и видели инопланетян. Правда, те, которых я вижу здесь, мне незнакомы, кроме… видишь эту парочку маленьких дракониц? Они с Джемии, одной из моих любимых планет. Я рад, что в будущем, в нашем будущем, наши и инопланетные дети играют вместе. Это же наше будущее – верно, Норби?

Маленький робот отступил от витрины и всмотрелся в ожерелье.

— Я не знаю, почему мы оказались здесь, Джефф. Я думал, что настроился на ожерелье, но этого не могло быть, поскольку…

— Поскольку что?

— Поскольку этого еще не случилось.

— О чем ты болтаешь, Норби? Ты настроился на ожерелье, и вот оно, перед нами. Ты не виноват, что Олбани здесь нет.

— Но это не ожерелье, Джефф. Это подделка.

— Разумеется, это подделка, если ты имеешь в виду настоящее ожерелье королевы. Это всего лишь оправа из темного металла.

— Нет, Джефф. Я хотел сказать, что это не копия. Это даже не тот темный металл, из которого она сделана, а обычный пластик. Это модель копии!

— Но это невозможно!

— Возможно, поскольку так оно и есть на самом деле. Мне очень жаль, Джефф. Думаю, это все-таки моя вина. Я так и остался ужасным путаником, и теперь не знаю, куда мы попали. Мы потерялись, совсем потерялись!

— Потерялись, совсем потерялись! – печально повторил Марсель.

— Да. Я не знаю, в прошлом мы или в будущем. Я даже не знаю, на какой мы планете.

— Разве это не Земля? – изумленно спросил Джефф.

— Хотелось бы надеяться, – вздохнул Норби. – Но сенсоры сообщают мне, что гравитация на этой планете отличается от земной – не слишком, но достаточно, чтобы уловить разницу. В какой угол Вселенной нас занесло? Похоже, каждый наш шаг отдаляет нас от Фарго и Олбани, и от любой возможности разобрааться в той путанице, которая получилась во времени. О, Джефф, я самый большой неудачник во всей Вселенной!

Глава 7 Олбани

Джефф старался сохранять спокойствие.

— Норби, – сказал он, – не позволяй своим эмоциональным контурам брать верх над тобой. Нам с тобой не раз приходилось бывать в незнакомых местах, и мы уже терялись раньше. Марсель, пожалуйста, не надо бояться. Мы сможем выбраться отсюда.

— Я не боюсь, друг мой, – ответил маленький француз, повернувшись к окну. – Если мы потерялись на незнакомой планете, где есть счастливые дети и прекрасные цветы, то я доволен. Это все же немного лучше по сравнению с Бастилией и Маленьким Пьером, не так ли?

Норби и Джефф присоединились к нему у окна.

— Да, – сказал Джефф. – Гораздо лучше. Очень жаль, что мы не можем оставаться здесь. Нам нужно как-то найти Олбани. Если скелет в пещере принадлежит ей, мы должны разыскать ее во времени, прежде чем она умерла и была похоронена. Нам также нужно вернуться в твое время, Марсель, спасти Фарго и постараться избавиться от временных парадоксов. Как только мы восстановим правильный ход времени, то сможем наконец попасть домой.

— Надеюсь, вы добъетесь успеха, – сказал Марсель. Они с Джеффом молча переглянулись. Норби продолжал глядеть в окно.

— Все исчезло! – внезапно воскликнул он.

— Что исчезло? – Джефф поднял голову.

— Сад, – ответил Норби. – Он только что был там, полный детей с разных планет, а теперь он куда-то пропал.

На месте сада появилась ровная бетонная мостовая, ведущая к низким белесым строениям. За ними простирался унылый ландшафт – пологие, голые холмы. Растительности не наблюдалось, если только темные пятна на склонах холмов не были зарослями кустарника.

— Что случилось, Джефф? – голос принадлежал Олбани. Джефф и Марсель быстро повернулись; Норби не потребовалось этого делать, так как его глаза располагались с обеих сторон головы. Их взору предстала Олбани в костюме Марии-Антуанетты. Поддельное ожерелье висело у нее на груди, завязанное на шее, а настоящее алмазное ожерелье она держала в руке.

Комната тоже изменилась. Она уменьшилась в размерах. Вместо музейных витрин на стенах появились приборные панели и переключатели. Потолок стал серым, так же как стены и пол. Олбани удивленно взглянула на Марселя.

— Я не видела вас в лавке ювелиров, – сказала она. – Откуда вы появились и почему у вас такой помятый вид? Где Фарго, и что здесь делает Норби?

— Олбани, ты только что появилась здесь, – спросил Джефф.

— Да. Разве ты не помнишь? Комната Бемера, и та, другая копия, ползущая ко мне по ковру… Мне вдруг захотелось оказаться где-нибудь подальше – и это случилось! А в следующую секунду появились вы. Норби, ты-то как попал сюда? И что это за место?

Она озадаченно огляделась по сторонам.

— Мне тоже хотелось бы знать, – пробормотал Норби. Марсель учтиво поклонился Олбани.

— Я счастлив встретиться с Олбани Джонс, которую мы так долго искали. Раньше, в пещере, нам показалось, что…

Джефф торопливо приложил палец к губам. Возможная смерть Олбани в пещере на доисторической Земле была чем-то, что следовало полностью исключить из дальнейших планов.

— Позволь мне представить тебе Марселя Ослэра, – сказал он. – Мы с ним пережили немало приключений за те два дня, пока ты перемещалась… э-ээ, от Бемера в это место.

Он вкратце рассказал о Бастилии, разговоре с англичанином и загадочной пещере. Упомянул он и о скелете, но не стал говорить о своих догадках по этому поводу. Однако Олбани оказалась достаточно сообразительной.

— Если оправа от ожерелья лежала на скелете, то кости могли принадлежать мне, не так ли? – спросила она, прикоснувшись к своему ожерелью.

— Ну-у… – с несчастным видом протянул Джефф.

— Не распускай нюни, Джефф. Если кости мои, то тут ничего не поделаешь. Это мое будущее, но оно не высечено на камне. Скелет может быть частью того неправильного временного ответвления, о котором ты говорил. Если мы вернемся в правильное ответвление, то я умру не в палеолите, а где-нибудь в другом времени и в другом месте.

— Олбани права, Джефф, – согласился Норби. – Все дело в этом: в правильных и неправильных временных ответвлениях. Одно из них ведет в наше будущее, на Манхэттен и к пьесе на сцене музея, а другое превращает историю в нечто, где нас не существует. Разве ты не понимаешь?

Джефф отсутствующе посмотрел на него.

— Я не понимаю, – заявила Олбани. – К чему ты клонишь, Норби?

— Историю мог изменить тот факт, что Олбани забрала ожерелье в доисторические времена, создав тем самым новое временное ответвление. Таким образом, история изменилась бы в тот самый момент, когда Олбани исчезла из комнаты Бемера. Тогда бы мы с тобой, Джефф, и Фарго тоже, стали бы исчезать из новой реальности, однако этого не случилось. Мы оставались вполне материальными и начали исчезать лишь после того, как переместились в будущее.

— Тогда что же изменило историю? – спросила Олбани.

— Нечто, случившееся в 1785 году, – ответил Норби. – Может быть, сразу же после того, как мы исчезли из Бастилии. Нужно переместиться в прошлое, выяснить, что это было, и вернуть все на прежнее место.

— Думаю, ты прав, – согласился Джефф. – В нашей истории король и королева Франции были казнены, и страна на некоторое время стала республикой. Если бы скандал с ожерельем королевы так и не разразился, то Мария-Антуанетта не утратила бы своей популярности. Возможно, тогда бы революции не было.

— Интересно, – задумчиво произнес Марсель. – В мое время во Франции революционные настроения были заметными. Королеву не любили, хотя после рождения дофина она повзрослела и стала менее легкомысленной.

— Дофин умер в 1789 году, незадолго до революции, – сообщил Норби.

— Бедный ребенок! – вздохнул Марсель. – Тогда трон должен был унаследовать его брат.

— Нет, – возразил Джефф. – Был еще один наследник, не так ли, Норби?

— Совершенно верно, – подтвердил робот. – Информация содержится в моих банках памяти. 27 марта 1785 года, менее чем через два месяца после кражи ожерелья, у королевы родился второй сын, Людовик XVII. Разумеется, он не был коронован, так как разразилась революция. А потом он исчез…

— Да, но даже если бы революция действительно состоялась, она могла бы быть не такой жестокой, – заметил Джефф. – Допустим, народ не стал убивать Марию-Антуанетту и лишать трона ее сына. Что бы тогда произшло?

— На какое-то время в стране бы установилась конституционная монархия, – ответил Норби. – Как в Англии.

— Вот было бы здорово! – воскликнула Олбани. – Никакого террора! Но разве история могла так сильно измениться?

— Да, настолько сильно, что мы не существуем в нашем собственном времени, – отозвался Джефф.

Все четверо стояли в озадаченном молчании. Потом Олбани сняла с шеи поддельное ожерелье и надела настоящее.

— Фарго потерялся во Франции за четыре года до французской революции, – сказала она. – Мы оказались в ситуации, которую никто не мог предвидеть. Интересно, это я во всем виновата?

— Нет, – ответил Джефф. – Это я завязал кисти твоего ожерелья на сцене.

— Но ты же не знал, что из этого выйдет!

— Норби просил меня остановиться, – мрачно произнес Джефф. Олбани ласково взъерошила его волосы.

— Ты все равно не мог знать. Возможно, здесь вообще нет виноватых – просто обстоятельства. Но знаешь, Джефф, те кости, которые ты видел в пещере, в самом деле могли быть моими. Придется ли мне умереть ради того, чтобы история пошла нужным путем? Я не хочу умирать, но если это необходимо, то я готова к этому.

— Кто-то идет, – сообщил Норби. – Кто-то очень тяжелый.

Дверь скользнула в сторону, и в проеме появился огромный робот с тремя глазами и четырьмя руками.

— Инопланетяне, – удивленно произнес он. – Что вы здесь делаете?

— Что это за язык, Джефф? – спросил Марсель. – Ты понимаешь его?

— Это язык Других, – прошептал Джефф. – Да, я понимаю его. Этот робот похож на Менторов, которые создали Норби.

— Где мы находимся, сэр? – спросил он, переключившись на джемианский.

— Вы находитесь в музейной секции главного компьютерного центра этой планеты. Теперь я вижу, что вы прибыли сюда без предварительного досмотра.

Робот остановился перед Олбани, возвышаясь над ней, как башня.

— У этой жизненной формы имеются два замаскированных транспортных устройства, запрещенных к использованию. То, которое висит у нее на шее, находится в нерабочем состоянии, но то, которое она держит в руке, работает. Это незаконно.

Робот протянул одну из своих рук, словно ожидая, что Олбани отдаст ему ожерелье. Вместо этого она попятилась.

— Откуда вы знаете об этих устройствах?

— Тебя удивляют наши знания? Смотри!

Робот прикоснулся к переключателю на стене. Там открылась панель с освещенным кубом, в котором лежало еще одно ожерелье из темного металла, без драгоценных камней.

— Это та самая модель, которую мы видели перед тем, как комната изменилась, – сказал Норби по-французски.

— Не говорите на чужом языке! – сурово произнес большой робот. – Посетители музея должны прибывать сюда надлежащим образом, с удостоверениями личности и средствами для оплаты билетов. Не имеет значения, каким языком они пользуются в общении друг с другом, но к нам и посетителям из других мест они обязаны обращаться на общегалактическом языке. Откуда вы родом?

— С планеты Земля, – ответил Джефф.

— Такой планеты не существует. Ее нет в списке Галактической Федерации.

Пока Олбани шепотом переводила содержание разговора озадаченному Марселю, Норби обратился к Джеффу:

— Пожалуй, нам стоит сказать правду этому странному Ментору. Вдруг он поможет нам?

Джефф кивнул.

— Сэр, мы потерялись во времени, – сказал он. – Это устройство перенесло нас сюда…

— Это устройство для перемещений в пространстве, – перебил робот. – Поскольку оно неисправно, то вызывет также перемещения во времени. Поэтому им нельзя пользоваться. Его вообще не должно существовать, за исключением этой модели в музее.

— Оно случайно оказалось у нас, но мы не знали о его предназначении. В результате произошла катастрофа, и вся история изменилась. Даже эта планета теперь находится в неправильном будущем.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, – медленно произнес робот. – Эта планета всегда была такой. Я нахожусь здесь уже очень долгое время, с тех пор, как меня активировали. Однако путешествия во времени опасны, и поскольку вы попали сюда, то должны остаться здесь. Будет лучше, если вы отдадите мне это устройство.

Он снова протянул руку к ожерелью.

— Подождите! – воскликнул Джефф. – Откуда вы знаете, что эта планета всегда была такой, что она не отличается от той, которая существует в другом временном ответвлении?

— Я не понимаю, что ты говоришь. Эта планета – единственно реальная, и я тоже.

— Ты здесь главный? – неожиданно спросил Норби.

— Да. Я заведую музеем и компьютерным центром. Низший робот вроде тебя не может ставить под вопрос мои полномочия.

— Это ты низший, а не я! – сердито выкрикнул Норби. – Ты ничем не заведуешь. Я ощущаю присутствие огромного компьютера, подключенного к этому музею. Это твой босс, не так ли?

Несколько мгновений робот, похожий на джемианского Ментора, хранил молчание.

— Главный Компьютер находится в гиперпространстве. Контакт с ним возможен только через меня.

— Это тоже чепуха, – презрительно бросил Норби и подошел к стене, на ходу выпуская сенсорный провод. Прежде чем большой робот успел остановить его, он подключился к разъему в маленькой нише.

Внезапно в разуме каждого из присутствующих возник телепатический голос Главного Компьютера.

«Чего вы хотите?»

— Ты понимаешь этот язык? – спросил Джефф на Универсальном Земном языке.

«Понимаю».

Брови Джеффа поползли вверх.

— Твой робот утверждает, что Земли не существует, и она не является частью Галактической Федерации. В таком случае, откуда ты можешь знать этот язык?

Главный Компьютер обдумывал этот вопрос в течение нескольких минут. Наконец в разуме собравшихся возникло три слова:

«Я не знаю».

— Великолепно, Джефф, – кисло произнес Норби. – Продолжай в том же духе.

— Ты действительно находишься в гиперпространстве? – спросил Джефф.

«Поля моего мозга резонируют в гиперпространстве. Мой физический мозг рассеян по множеству астероидов. Другие уже очень давно использовали эти астероиды, превратив их в компьютер, способный регистрировать историю всей галактики».

— Мы знаем о Других, – гордо заявил Норби. – Они делали роботов, похожих на этого музейного сторожа, только гораздо более умных.

«Вы встречались с Другими?» – в мысленном вопросе Главного Компьютера прозвучало нечто похожее на удивление.

— Мы встречались с ними в то время, когда они были еще примитивным народом, с неразвитой технологией, – ответил Джефф. – Мы не впервые путешествуем во времени, хотя впервые воспользовались этим запрещенным устройством. Мы надеялись, что сможем встретиться с ними в нашем времени и сможем работать вместе с ними. Но разве ты не знаешь их? Ведь ты сказал, что они сконструировали тебя.

«Они подготовили меня к активации, но покинули эту галактику прежде, чем я начал функционировать. Потом я активировал остальных роботов. Мы никогда не видели Других».

— Ты говоришь, что поля твоего мозга резонируют в гиперпространстве, – сказал Джефф. – Скажи, разве гиперпространство не находится вне времени?

«Оно находится во всем, включая обычное пространство-время. Оно не имеет временных или пространственных измерений. Это основа всего, что было, есть и будет».

— В таком случае, ты должен знать о всех временных развилках, которые имели место в истории галактики. Прошу тебя, проверь, не возникло ли в прошлом ложное временное ответвление с центром в… продиктуй координаты, Норби!

Норби продиктовал координаты Земли. Джефф ждал с бьющимся сердцем, пока компьютер вел поиски. Псевдо-Ментор тоже подсоединился к разъему в стене.

— Ты слышал, робот? – спросил Норби. – Теперь ты понимаешь?

— Я все слышу. Теперь, когда я подключен к Главному Компьютеру, то могу понимать ваш язык. Должно быть, компьютер когда-то выучил его.

— Не «когда-то», – раздраженно отозвался Норби. – Он выучил его в нашем времени, в правильном времени, где существует Земная Федерация.

Три глаза большого робота угрожающе вспыхнули красным, но он сдержался.

— Я служу музею и подчиняюсь распоряжениям Главного Компьютера, в каком бы временном ответвлении это ни происходило, – произнес он.

— Компьютер, ты что-нибудь обнаружил? – спросил Джефф.

«Биологическое существо Джефф, возможно, ты прав. Я обнаружил противоречие в соответствующих данных, хранящихся в гиперпространстве. Возникло искажение в форме взаимосвязанной последовательности событий, повлиявших на всю последующую историю. В результате вы оказались отрезанными от вашего временного ответвления, поскольку оно более не является основным и доминирующим в реальности».

— Тогда нам нужно вернуться обратно и устранить искажение, – сказала Олбани, взяв копию ожерелья и приготовившись снова завязать его на шее, поверх ожерелья с настоящими бриллиантами.

— Не пользуйтесь этим устройством, – предупредил большой робот. – Оно опасно.

— Чушь! – фыркнул Норби. – Я могу отправиться во времени куда угодно, и мне это ничуть не вредит.

Большой робот ничего не ответил, но прикоснулся к стене. Еще одна панель отъехала в сторону, и из ниши выскользнуло металлическое существо, похожее на краба с шестью клешнями. Оно схватило Норби и убралось в нишу, прежде чем кто-либо успел двинуться с места. Панель скользнула на прежнее место.

— Так как этот робот хвастает своим умением путешествовать во времени, он тоже опасен, – поучительным тоном произнес псевдо-Ментор. – В стазисном контейнере он не сможет натворить неприятностей.

— Отпусти Норби! – крикнул Джефф. – Он мой робот, он принадлежит мне! Ты не имел права этого делать!

Марсель, следивший за разговором на земном языке, выступил вперед.

— Мой дорогой робот, пожалуйста, объясни Главному Компьютеру, что мы должны вернуться в прошлое. В сущности, я не возражал бы остаться здесь и изучать роботов, ибо занимался механизмами в собственном времени, однако Джефф и его подруга Олбани не должны оставаться здесь.

Робот не ответил, но Главный Компьютер обратился к ним телепатически:

«История изменилась. Сейчас существует это временное ответвление. Попытка изменить его была бы опасной. Все вы должны остаться здесь. Робот, забери устройство у биологического существа по имени Олбани».

Олбани попятилась, когда робот направился к ней.

— Стой! – крикнул Джефф. – Разве ты не знаешь Законы Роботехники? Ты не можешь держать нас здесь против нашей воли. Тем самым ты причинишь нам вред.

«Мне очень жаль, но если вы попытаетесь снова изменить историю, то могут возникнуть еще худшие проблемы. Что бы вы ни сделали, это изменит многие миллиарды жизней».

— Многие миллиарды жизней уже изменились, и мы пытаемся это исправить! – отрезала Олбани. Она старалась завязать копию ожерелья, но задние кисти выскользнули у нее из рук, и ожерелье упало на пол.

Робот потянулся к нему, оттолкнув Олбани в сторону, но прежде чем он успел нагнуться, маленький Марсель ужом проскользнул у него между ног, подхватил ожерелье и швырнул его Джеффу.

Джефф быстро переплел кисти, как он это делал в музее, но не успел затянуть узел: робот набросился на него. Разум Джеффа так сильно сосредоточился на желании исчезнуть из этого места, что он начал испытывать совершенно чуждые, непонятные ощущения.

Он настраивался на ожерелья, как это уже делал Норби. У него возникла невероятная потребность в обретении целостности, словно он был половинкой круга, которому хотелось замкнуться на себя.

Круги… круги… а робот был уже совсем рядом.

«Нет, нет! Ты должен остаться!»

Джефф слышал телепатический голос Главного Компьютера, но не обращал на него внимания. Он попытался сосредоточиться на путешествии в то время, где сейчас был Фарго, однако перед его мысленным взором плавали лишь замыкающиеся круги.

Глава 8 Смерть

Джефф стоял по колено в траве. Перед ним расстилался мирный ландшафт с зелеными лугами и рощами. Обернувшись, он увидел, что стоит рядом с каменистым склоном, поросшим маленькими деревцами, изогнутыми и скрюченными, словно от суровых зимних ветров. Солнце стояло высоко в небе. Должно быть, он попал в лето, хотя здесь было не так тепло, как летом на Манхэттене.

Все вокруг казалось земным и знакомым. В небе парил сокол, мимо пропрыгал заяц. Из дальней рощи вышло стадо оленей и разбрелось по лугу, щипая траву. Разумеется, он находился на Земле, но где… и когда?

Джефф сунул ожерелье в карман и сокрушенно подумал о том, что его грязный и порядком пообтрепавшийся костюм слуги эпохи Людовика XVI был здесь совершенно неуместен. Он не видел признаков человеческих поселений, а тем более людей, которым он мог бы представиться странствующим актером.

Почему ожерелье перенесло его сюда? Сможет ли он выбраться отсюда? Джефф интуитивно чувствовал, что он не в силах управлять устройством, которое псевдо-Ментор назвал неисправным. К своему крайнему неудовольствию, он понял, что так и не выяснил, почему это устройство было неисправным и можно ли его починить. Более того, он не узнал принцип действия ожерелья и даже не спросил, каким образом его модель оказалась в музее, вернее – в обоих музеях, в обоих временных ответвлениях.

Насколько же разными оказались эти ответвления! В одном – человеческие дети, играющие с инопланетянами, в другом – роботы, никогда не слышавшие о Земле.

И если Олбани суждено вернуться в доисторические времена и найти здесь свою смерть…

Спина и лоб Джеффа неожиданно покрылись холодным потом. Собственно говоря, при чем тут Олбани? У нее больше не было копии ожерелья. Теперь копия перешла к Джеффу.

Выходит, сожженные кости были его собственными? Что ж, пусть лучше он, чем Олбани, хотя такая перспектива тоже мало устраивала Джеффа.

Стоп! Допустим, он умрет. Но каким образом это может устранить искажение, вызванное появлением Олбани в лавке Бемера?

— Думай, Джефф! – сказал он вслух. – Вторая копия осталась в ювелирной лавке после исчезновения Олбани. Копия пыталась слиться с собой, но ничего не вышло. Она осталась в человеческой истории. Мы снова видели ее в 1896 году. Возможно, именно эту копию Олбани надела на сцене в Манхэттене перед появлением в кабинете Бемера. Но тогда как же…

Ожерелье, лежавшее у Джеффа в кармане, неожиданно защекотало его ногу. Было так, словно оно вдруг наэлектризовалось. Потом оно начало издавать гудящий звук. Джефф вынул ожерелье и уставился на него. Оно вибрировало так, словно собиралось взорваться. Он уже решил отбросить ожерелье подальше, когда откуда-то пришел ответ. На склоне холма возникла расплывчатая, туманная тропка. Звук усиливался по мере того, как она материализовалась в пространстве. Потом наступила тишина.

Незнакомец, возникший рядом с Джеффом, сложил верхнюю пару своих рук и прикрыл третий глаз в середине лба. У него было удлиненное тело с двумя ногами, как у человека. Он носил груботканое одеяние, похожее на балахон. Его кожа на открытых местах была гладкой, без волос и морщин, а на его шее висела вторая копия ожерелья – правда, без камней.

Незнакомец явно не был человеком, но Джеффу уже приходилось видеть таких, как он.

— Ты – один из Других, – сказал Джефф на языке джемианских дракониц.

Инопланетянин мигнул по-совиному.

— Нас действительно так называли, поскольку мы были первой расой, освоившей путешествия в космосе. Обитатели этой примитивной планеты напоминают тебя, но не обладают технологией для производства твоей одежды. Следовательно, я прихожу к выводу, что ты путешествуешь во времени. Это запрещено.

Джефф протянул свое ожерелье.

— Если путешествия во времени запрещены, то почему у вас есть такое же устройство?

Незнакомец ахнул.

— Второе устройство! Их было только два, и оба сделаны нами в процессе усовершенствования методов мгновенной транспортировки. Мы случайно забыли одно устройство на второстепенной планете, закончив там свою работу, но не потрудились вернуться за ним, поскольку оно было маленьким и слабым. Второе устройство мощное, но опасное и неисправное. Я забрал его, прежде чем мои коллеги смогли его уничтожить. Сейчас ты видишь его на мне.

— Забрал? – скептически повторил Джефф. – Ты хочешь сказать, что украл его для незаконного путешествия во времени?

— Я не вор. Я забрал его не ради выгоды, а потому, что оно нужно мне для важного дела. И я не собирался использовать его для путешествий во времени. Первоначально оно задумывалось как мини-гипердвигатель – миниатюрное устройство для перемещений в гиперпространстве. Тогда я еще не знал, насколько оно опасно.

— Насколько же?

— Помимо перемещения в гиперпространстве, оно перемещается и во времени. Перемещение во времени практически неуправляемо. Нет способа заставить его переместиться туда, куда нужно. Оно как будто обладает собственным разумом, поэтому мы больше не создаем таких устройств. Впрочем, есть и другое объяснение: металл, из которого они изготовлены, имеется лишь в очень небольшом количестве и хранится под строжайшим контролем. Мы не смогли бы сделать новые, даже если бы захотели… но ты? Как ты нашел пропавшее устройство и зачем вставил туда самоцветы?

Ожерелье жгло Джеффу руку. У него закружилась голова, и он опустился на траву. Внезапно он понял, что ползет на коленях в Другому, совершенно не желая этого.

— Что ты со мной делаешь? – закричал он. – Зачем ты тянешь меня к себе?

Другой не ответил, но застонал, словно от боли, и наклонился к Джеффу. Его ожерелье моталось взад-вперед.

Ожерелье Джеффа подпрыгнуло в воздух и слилось с ним.

Когда оба устройства слились воедино, фальшивые бриллианты из ожерелья Джеффа дождем посыпались на землю. Другой выпрямился, ошеломленно покачивая головой.

— Теперь я понял, – сказал он. – Твое устройство – то же самое, что и мое. Они идентичны, но существовали в разных временных интервалах. Тебе нужны эти камушки, которые высыпались на землю?

— Нет, – ответил Джефф, с горечью подумав, что теперь единственное устройство для путешествий во времени осталось у Другого. – Они ничего не стоят. Пожалуйста, расскажи мне, почему ты забрал прибор и пришел сюда.

— У тебя есть имя, будущий житель этой планеты?

— Меня зовут Джефф, а эту планету мы называем Землей.

— А меня зовут… – последовал журчащий набор звуков, совершенно непроизносимый для Джеффа, хотя и исходивший из почти человеческого рта. – Пожалуй, будет проще, если ты будешь называть меня Другом.

— Хорошо, – устало отозвался Джефф, жестом предложив Другу сесть рядом с собой. – Особенно если ты собираешься вести себя, как друг. Скажи, у тебя случайно нет с собой какой-нибудь еды?

Друг извлек из кармана своего одеяния нечто, завернутое в похожий на бумагу материал.

— Вот немного еды. Можешь съесть все, мне не хочется есть. Я изготовил ее из растений, съедобных для большинства млекопитающих существ. Ты найдешь ее съедобной и, надеюсь, даже вкусной.

Джефф развернул сверток и обнаружил нечто напоминавшее большое пирожное. Он настолько проголодался, что сразу откусил большой кусок. Начинка оказалась восхитительной на вкус, похожей на бобовый творог, приправленный душистыми специями. Джефф быстро откусил еще.

— Я рад, что это устройство перенесло тебя сюда в поисках своего двойника, – произнес Друг. – Ты составишь мне компанию в последние часы моей жизни.

Джефф удивленно поднял голову.

— В последние часы твоей жизни?

— Да. Моя одежда и обертка для пищи сделаны из биоусвояемого материала. Они будут поглощены бактериями, и от меня не останется ничего, кроме костей.

— Костей… – машинально пробормотал Джефф.

— Ты выглядишь удивленным? Не удивляйся. Люди моего народа живут тысячелетиями, но в конце концов даже мы умираем – приятным и безболезненным способом. Обычно мы умираем на наших кораблях, ибо никто из нас больше не живет на планетах или астероидах. Наши тела сгорают, а составляющие их элементы используются для биосинтеза. Но у меня обнаружена неизлечимая болезнь… да, даже мы иногда заболеваем, хотя очень редко. Я решил удалиться от своего народа, ибо болезнь среди нас считается бесчестьем. Мне не хотелось, чтобы о ней узнали другие. Я понял, что мне суждено умереть тайно, на далекой примитивной планете, поэтому взял это устройство (я в самом деле украл его) и явился сюда. Это было непросто, поскольку устройство неуправляемо, и я даже не знал, на какой планете я окажусь. Твой образ устройства доставил тебя сюда, мой настроился на него, и в результате они слились в одно целое.

Другой прикоснулся к своему ожерелью.

— Что же ты собираешься делать, Джефф, после того как я умру?

— Возможно, мне тоже суждено умереть в этом времени, – ответил Джефф. – Я не могу вернуться к себе домой, в будущее. Это устройство забросило нас троих в прошлое…

— Интересно, как оно оказалось у вас? – спросил Друг.

— Оно существовало в истории этой планеты – возможно, потому, что ты сейчас появился здесь.

— Ага!

— Когда мы попали в прошлое, то, похоже, изменили историю таким образом, что моего собственного времени больше не существует, и я не могу вернуться туда. Мой брат застрял в нашем недалеком прошлом, а мой робот и двое моих друзей попались в ловушку на чужой планете в ложном будущем, далеко за пределами моего времени. Я же переместился сюда. Теперь у меня нет устройства для путешествий во времени, и я не смогу исправить нашу историю.

— Мне жаль это слышать, но устройство у тебя есть – то самое, которое я ношу сейчас. После моей смерти оно мне не понадобится. Ты можешь забрать его себе. Оно доставит тебя на наш музейный корабль, в то место, откуда я взял его. По крайней мере, я думаю, что так случится.

— Благодарю тебя за твою доброту, но это устройство лишь ухудшало положение каждый раз, когда мы пользовались им, – сказал Джефф. – Наверное, я просто должен остаться с тобой и попытаться связаться со своим роботом. Он умеет путешествовать во времени, но не знаю, сможет ли он найти меня сейчас.

При мысли о Норби глаза Джеффа наполнились слезами.

— Что случилось? Мы тоже иногда плачем, когда нам плохо.

— Дело даже не в том, что я попал в такое далекое прошлое, – отозвался Джефф. – Норби заперт в стазисном контейнере, и боюсь, он не в состоянии ответить мне.

Джефф вкратце рассказал Другу о том, что произошло в последнее время. Когда он закончил свой рассказ, солнце уже почти зашло за горизонт, и подул ровный, холодный ветер. Джефф зябко передернул плечами.

— Пора найти какое-нибудь укрытие, – сказал Друг. – Здесь могут быть естественные пещеры. Ты иди направо, а я посмотрю слева.

Джефф зашагал по склону, раздвигая ветви кустов и заглядывая за валуны. Вскоре он обнаружил пещеру. Ее отверстие было достаточно большим, чтобы двое людей могли войти бок о бок.

— Друг, иди сюда! Я нашел пещеру!

Джефф помахал Другому; тот помахал рукой и побежал к нему. В следующее мгновение из пещеры донесся громкий рык, и прежде чем Джефф успел двинуться с места, наружу вылетела темная масса шерсти, клыков и когтей.

Джефф отскочил в сторону, но саблезубый тигр – а это был именно он – моментально остановился и развернулся к нему. Это была самая большая кошка, которую ему когда-либо приходилось видеть. Он снова отпрыгнул в сторону и побежал, но тигр оказался гораздо проворнее. Одна из его лап скользнула по спине Джеффа, порвав его камзол и оцарапав плечо. Джефф упал ничком, но прежде чем тигр успел обрушиться на него, Друг перепрыгнул через его тело и заслонил его собой.

— Вставай и беги!

Джефф откатился вправо, быстро встал и поднял с земли большой камень. Он хотел ударить тигра, не задев Друга, но они сплелись в такой тесный клубок, что Джефф не мог нанести удар до тех пор, пока огромная кошка не попятилась, прижав Друга к земле передними лапами. Зубы-сабли откинулись назад для смертельного удара, но в это мгновение Джефф стукнул тигра камнем по голове, а потом еще и еще раз.

Зверь зарычал, но после третьего удара его тело обмякло. Джефф вытащил Друга из-под когтистых лап, но уже через несколько секунд саблезубый тигр снова глухо зарычал и начал подниматься.

— Йи-эхууу! – завопил Джефф изо всех сил, одновременно захлопав в ладоши. Животное медленно попятилось. Джефф продолжал кричать и хлопать. В конце концов тигр повернулся и медленно потрусил вниз по склону холма.

Другой был еще жив, но истекал кровью странного зеленовато-оранжевого оттенка. Джефф пытался остановить кровотечение пригоршнями листьев, но это было бесполезно.

— Не пытайся спасти меня, – сказал Друг. – Я не мог надеяться на лучшую смерть. Теперь я знаю, что умру не от болезни, но как подобает мужественному существу.

— Это было не просто мужество, а самопожертвование. Ты спас мне жизнь!

— Никакого самопожертвования: я все равно умирал. Посмотри, не возвращается ли животное? Если оно снова соберется напасть на нас, я постараюсь привлечь его внимание, чтобы ты успел скрыться.

Джефф прикрыл глаза козырьком и всмотрелся в темнеющую равнину.

— На тигра напали люди, – сообщил он. – Трое вышли из леса за окраиной луга. Один из них прыгнул тигру на спину: он душит его одной рукой и стучит ему по голове плоским камнем, или… кажется, это каменный топор. Тигр упал! Все трое добивают его… а теперь они тащат его в лес.

— В таком случае, они не увидят нас, – сказал Друг. – Полагаю, это твои предки, Джефф. Они хорошие бойцы.

Джефф кивнул. Он не стал объяснять, что эти люди были неандертальцами – с могучими плечами, большими носами, низкими лбами и скошенными подбородками. Представители этой вымершей ветви человечества были так сильны, что вполне могли завалить крупного хищника, пользуясь лишь каменным топором.

Джефф сообразил, почему даже летом здесь было так холодно. Без сомнения, он попал в одну из ледниковых эпох.

— Воздух здесь свежий и прохладный, – слабым голосом произнес Друг. – Я очень рад, что оказался здесь. Пожалуйста, возьми мое устройство и вернись в свое родное время, если сможешь… когда сможешь. Осталось уже недолго.

Джефф наклонился над Другом.

— Я хочу тебе кое-что сказать. Думаю, я видел, что случилось с твоим телом в будущем. Кости и череп не принадлежат нашей планете, но их не найдет никто, кто мог бы догадаться об этом. Их сожгут.

— Хорошо… Так мы и поступаем со своими костями.

— Это сделают мои предки на празднике в честь жизни и творчества.

Друг улыбнулся Джеффу торжествующей, счастливой улыбкой. Потом его глаза закрылись.

Было нелегко работать на ощупь в темноте. У Джеффа ушло несколько часов на то, чтобы воздвигнуть пирамиду камней над телом Друга в пещере. Он не стал трогать ожерелье. В конце концов, оно ведь нашлось впоследствии, и (Джефф с печалью вспомнил свои слова) каждый раз, когда его использовали, дела становились лишь хуже.

Солнце снаружи опускалось за горизонт, окрашивая облака пурпуром и багрянцем. Вскоре стало совсем темно. Джефф сидел в одиночестве и думал. Помощь должна прийти, она не может не прийти… но откуда?

«Я – часть Вселенной, в которой нет времени. Есть только возможности…» – Джефф удивленно замолчал. Он пытался прочитать литанию в честь дня солнцестояния, которая всегда успокаивала, но теперь в ней неожиданно появилось упоминание о времени. Он посмотрел на звездное небо и продолжил:

«Я – одна из этих возможностей, земное существо, человек с планеты Земля. Но я тоже являюсь частью Единства. Жизнь едина. Время едино. Круг замыкается…»

— Джефф, ты что, разговариваешь сам с собой? – спросил Норби.

Глава 9 Франция

— Норби, как тебе удалось бежать?

— Все началось с твоего упоминания о Законах Роботехники. Тот большой робот-тупица и старый Главный Компьютер были сильно озадачены. После твоего освобождения Олбани продолжала давить на них.Она вдалбливала им, что роботы нарушают свои основополагающие законы, удерживая нас и не позволяя нам исправить ошибку. Наконец это дошло до их куриных мозгов, поэтому они выпустил меня из стазиса и попросили разыскать тебя.

Земля в неандертальские времена была по-своему прекрасной. Звезды ярко сверкали в чистом небе, Юпитер сиял, словно огненный самоцвет. Возможно, где-то на планете существовали и современные люди рода хомо сапиенс, но они еще не появились в Европе и не довели неандертальцев до вымирания войнами и перекрестным скрещиванием.

Луч фонарика Норби освещал ближайшие окрестности. Маленькие летучие мыши с писком вылетали из пещеры на ночную охоту. На этой земле было интересно, но Джеффу хотелось домой.

— Я так рад, что ты пришел, Норби, – со вздохом сказал он. – Мне было ужасно одиноко после смерти Другого.

Он рассказал маленькому роботу о Друге и о саблезубом тигре.

— Интересно, время вернулось на правильный путь? – спросил он через некоторое время. – Может быть, история уже изменилась?

— Боюсь, что нет, Джефф. Временное искажение остается. Я ощущаю его и по-прежнему не могу проникнуть в наше будущее.

— Однако мне пришлось попасть сюда: ожерелье притянуло меня. Я должен был завершить круг.

— Ты и сделал это, если видел в будущем скелет и ожерелье, лежащие под этой кучей камней. Ты предотвратил другое изменение в истории, но не затронул первое. Должно быть, его вызвал Фарго. Ты знаешь своего братца – мало ли о чем он мог рассказать Людовику XVI или Марии-Антуанетте?

— Тогда давай отправимся в будущее и разыщем Фарго.

— Конечно, Джефф, но это не так просто. Я обнаружил тебя, потому что настроился на ожерелье. Но если я сделаю это в XVIII веке, то мы снова окажемся в доме ювелиров, ведь в то время ожерелье находилось там. А Фарго был в Бастилии, когда мы исчезли.

— Может быть, Франклин и его внук освободили Фарго и отвезли его в Пасси. Если мы объединим свой разум и сосредоточимся, то у нас есть шанс найти его. А потом, устранив временное искажение, мы отправимся за Олбани и Марселем, – он покачал головой. – Ну и работенка!

— Всему свое время, – сказал Норби. – Сначала Фарго.

Они взялись за руки и сосредоточились на мысли о Фарго. Где-то вдалеке завыли волки, громко протрубил мамонт.

— Норби, мы переместились во времени? Кажется, мы оказались в лесу.

— Разумеется, мы переместились. Здесь холоднее. И если бы мы остались в неандертальской эпохе, то откуда бы здесь взялась замощенная тропинка и статуя обнаженной женщины из белого мрамора?

Джефф разглядел тропинку, петлявшую между деревьями, и мраморную статую, белевшую в полумраке. Следовательно, здесь жили цивилизованные люди… по крайней мере, он на это надеялся.

Они с Норби вышли на открытое место, где стоял большой особняк, окруженный клумбами и купами кустарника, унылыми и сиротливыми зимой. Джефф снова дрожал от холода. Сможет ли он хоть когда-нибудь нормально одеться?

— Кажется, я видел это здание на картинах, – сказал он. – Похоже на Трианон, особняк Марии-Антуанетты в лесах неподалеку от Версаля.

— И судя по звукам, которые оттуда доносятся, Фарго тоже там, – с этими словами Норби устремился вперед.

— Нет, Норби, вернись! Я должен нести тебя. Тебе придется изображать мой автомат: двигаться лишь по моей команде и выглядеть полным дураком. Пожалуйста, не обижайся.

Он поднял Норби, разразившегося потоком жалоб, и пошел к дому, навстречу звучному тенору Фарго Уэллса, выводившему оперную арию.

— Добро пожаловать, Джефф, – жизнерадостно произнес Фарго. – Я знал, что рано или поздно ты появишься, но не предполагал, что ты останешься в таком неказистом виде. М-да, печальное зрелище!

Он взял аккорд на струнном музыкальном инструменте, лежавшем у него на коленях, и две леди с напудренными прическами немедленно придвинулись к нему с обеих сторон.

Фарго сидел на красной плюшевой подушке, положив рядом свой тяжелый парик. В клетках, расставленных повсюду, щебетали канарейки; то же самое делали разнообразные женщины, одетые словно богатые пастушки для сказочной пасторальной постановки.

Одна из дам лежала на белой сатиновой кушетке в алькове, приподнятом над полом. У нее были роскошные рыже-золотистые волосы и бледное овальное лицо. Ее большие бледно-голубые глаза сейчас были вопросительно обращены на Джеффа.

— Ваше Величество, это мой младший брат, – беззаботно пояснил Фарго. – Судя по всему, он вернулся из какой-то увлекательной эскапады.

Джефф низко поклонился, остро осознавая, что его одежда измята, покрыта грязными пятнами и порвана в нескольких местах. Он заметил, что королева, очевидно, находилась на последних месяцах беременности. Платье пастушки, выглядевшее очень простеньким, если не обращать внимания на бесценное золотое шитье, не скрывало этого.

— Его зовут Джефферсон Уэллс, – продолжал Фарго. – В честь нашего Томаса Джефферсона.

— Ах, понятно, – королева томно кивнула. – В таком случае, мы должны дать ему возможность привести себя в порядок и подобрать ему новую одежду. Я и не знала, что Томас Джефферсон был уже так знаменит в то время, когда родился твой младший брат. В конце концов, ему явно больше девяти лет, а значит, он родился до 1776 года, когда Джефферсон написал вашу Декларацию Независимости.

«Итак, во Франции все еще 1785 год, – подумал Джефф. – Возможно, нам удастся забрать Фарго прежде, чем он изменит историю. Тогда дело можно считать решенным».

«Нужно смотаться отсюда прежде, чем королева влюбится в него», – телепатически прошептал Норби.

«Можешь не волноваться. Она тайно любит другого человека, но его здесь нет, и…»

— А после того, как вы помоетесь и переоденетесь, мсье Уэллс, мы оставим вас у себя до следующей недели, – продолжала королева. – Мы будем принимать самого Джефферсона. Он здесь, во Франции.

— Не позволяйте ему отвращать ваше сердце от более преданного слуги, Ваше Величество!

Джефф изумленно взглянул на Фарго. Голос звучал почти так же, как и у его брата, и с теми же интонациями, но губы Фарго не двигались.

Взоры всех дам обратились к Джеффу. Он покраснел, но потом понял, что они хихикают и машут кому-то, кто находится за его спиной. Обернувшись, Джефф увидел человека, в котором он немедленно узнал Бенджамина Франклина. Франклин медленно вошел в комнату, опираясь на длинную, крепкую трость. Американский дипломат был стар, но его улыбка оставалась неотразимой. Его лысина сияла, а остатки длинных седых волос доходили до плеч его коричневого сюртука.

Франклин подошел к королеве и склонился над ее рукой.

— Я пришел взглянуть на американского актера и певца, который вчера умудрился одним лишь языком проложить себе путь из Бастилии и уговорил моего внука представить его Вашему Величеству. Правда ли, что он ищет свою леди среди ваших дам?

— О да, вполне, – ответила Мария-Антуанетта, и ее глаза восторженно блеснули. – К сожалению, ее здесь нет. Однако мы попросили вашего молодого соотечественника развлечь нас. У него это превосходно получается.

— Готов поспорить, – тихо пробормотал Джефф. Фарго подмигнул ему.

— У моего брата хороший баритон, – сообщил он. – Мы с ним поем дуэтом, хотя его голос иногда ломается, так как он еще довольно молод. Не хочешь ли спеть, Джефф?

— Фарго, я очень устал. К тому же, я весь грязный и…

— Ну, ну, молодой человек! Ты не должен говорить по-английски при французском дворе. Я вижу, что твой наряд не подходит для торжественных случаев. Мой костюм уже заштопан и вычищен, и о твоем тоже позаботятся. Но сейчас постарайся забыть о своих лохмотьях и присоединяйся ко мне.

Джефф с беспокойством повернулся к блестящей аудитории.

— Вы позволите?

Франклин, кряхтя, опустился на стул, обитый красным плюшем. Одна из дам подложила подушку под его больную ногу, исполнив эту процедуру собственными надушенными ручками.

(«Мне совсем не нравится запах духов, – подумал Джефф. – Но может быть, он перебьет тот запах, который исходит от меня».)

— Я с удовольствием послушаю голоса американцев, – сказал Франклин.

— А я с удовольствием послушаю американские песни, – добавила королева. – Мсье Уэллс пел нам арии из оперы, которую он слушал в Вене полгода назад.

— «Похищение из сераля, – пояснил Фарго. – А как насчет этого?»

Он запел «Янки Дудл». Джефф с энтузиазмом присоединился. Франклин, широко улыбаясь и помахивая своей тростью, подпевал своим старым, надтреснутым голосом.

Фарго пропел пять куплетов и решил, что со слушателей достаточно. Исполнение имело грандиозный успех. Дамы требовали новых американских песен, что было затруднительно, поскольку братья Уэллсы не знали других песен, однозначно написанных до 1785 года.

Но затем Фарго усмехнулся и завел «Шенандоа». Джефф с сомнением подхватил напев. Они исполнили еще несколько песен из американского репертуара двух следующих веков, причем Джефф испытывал все возрастающее беспокойство. Он заметил, что Франклин сжал губы и имел крайне задумчивый вид.

Джефф прикоснулся к плечу Фарго, чтобы установить телепатический контакт с ним.

«Фарго, Франклин что-то подозревает. Ты ведь знаешь, он очень умный. Нам следует быть поосторожнее».

Фарго сделал вид, что настраивает свой инструмент, предоставляя Джеффу возможность продолжать. Тот не преминул воспользоваться этим.

«Возможно, ты уже изменил историю каким-то своим поступком. Олбани здесь нет, поскольку она находится в далеком будущем, причем в неправильном ответвлении, которого вообще не должно существовать».

«С ней все в порядке, Джефф?»

«Пока да, но никто из нас не может попасть домой из-за временного искажения».

Фарго вздохнул.

— Дорогие леди, я исполню последнюю песню, чтобы мой бедный брат смог наконец позаботиться о своей порядком потрепанной персоне. Она прозвучит по-английски, так как эту песню я написал сам, когда был моложе. В сущности, это детская песня.

Дождавшись, пока умолкнут шепотки, Фарго запел:

Хвалу воспоем

Планете Земля,

Воистину лучшей из всех,

Пусть нет у нее

Блестящих колец,

Зато здесь есть разум и смех.

У нас лишь одна

Сияет луна,

Ясна с незапамятных лет,

Есть много планет,

И звезд, и комет,

Но первый наш дом – на Земле!

Дамы смеялись и аплодировали, хотя, без сомнения, не поняли ни слова.

— Слова кажутся мне странными, – заметил Бенни. – Что ты об этом думаешь, дедушка?

— Занимательно, но не так интересно, как этот бочонок в руках у младшего Уэллса. Я отчетливо видел, как крышка бочонка слегка приподнялась, и оттуда на меня взглянули чьи-то глаза.

— О-ля-ля! – воскликнула королева. – Должно быть, это один из знаменитых автоматов. Покажите нам, как он работает!

Джефф был вынужден продемонстрировать, как Норби умеет выпускать свои руки и ноги, поднимать половинку головы.

— Можно посмотреть, как он танцует? – робко поинтересовалась одна из дам. Остальные тут же подхватили ее просьбу.

«Джефф, ты не можешь меня заставить!»

«Норби, ты должен это сделать, иначе мы все вернемся в Бастилию».

«Давай просто уйдем отсюда. Я предпочел бы оказаться в пещере».

«Мы не можем бросить Фарго, и нам по-прежнему нужно выяснить, что пошло не так в 1785 году. Танцуй!»

— Фарго, сыграй что-нибудь, чтобы мой автомат мог потанцевать под музыку, – попросил Джефф.

Пальцы Фарго ловко пробежали по струнам, и он начал наигрывать вариацию на тему «Эй, глядите – Луна-Сити!», тихо подпевая без слов. Джефф отпустил Норби на пол, и маленький робот специально засеменил на едва выпущенных ножках, вызвав восторженные возгласы.

— Не дайте этому маленькому красавчику упасть на пол! – воскликнул чей-то пронзительный голос.

Затем Норби принялся раскачиваться, выпуская и втягивая свои телескопические ноги, и, наконец, фальшиво пропел несколько нот мелодии, которую наигрывал Фарго.

Норби тоже имел огромный успех.

— Мне хотелось бы поговорить с этими двумя американцами наедине, – произнес Франклин, поднявшись и поклонившись королеве. – Ваше Величество, вы позволите нам прогуляться в вашей картинной галлерее?

— Разумеется, cher papa, – согласилась Мария-Антуанетта. – Не забудьте вернуться к ужину.

— Мистер Франклин, не могли бы мы сначала поужинать? – взмолился Джефф.

— Мой младший брат еще растет, – объяснил Фарго.

— Хм-мм, – протянул Франклин. – Если он вырастет еще больше, нам придется пригласить его на пост главнокомандующего, ибо его уже сейчас видно за километр. Но хорошо, сначала еда, а перед едой – умывание, раз уж на то пошло. Мистер Уэллс, вы проследите, чтобы ваш брат Джефферсон (интересно, почему не Франклин?) получил все необходимое?

Глава 10 «Милый папочка»

Франклин опустился в парчовое кресло в центре длинной галереи – пустой, за исключением лиц на множестве картин, одного робота, спрятавшегося в своем бочонке, кадета Космической Академии и тайного агента Космического Командования.

— Ну что ж, молодой человек, – произнес Франклин. – Вы выглядите чистым и, судя по моим личным наблюдениям, вполне насытившимся. Но почему вы не согласились сменить верхнюю одежду?

— Боюсь, я не могу этого объяснить, сэр, – сказал Джефф. Он знал, что должен появиться в своем родном времени в той же самой одежде, в которой исчез оттуда.

— А теперь позвольте мне сказать, что я согласен со своим внуком, – продолжал Франклин. – Ваши слова действительно кажутся мне странными, как и вы сами. Вы крайне необычные люди. В вашей американской речи присутствует особенный акцент, неизвестный мне. Вы поете песни, которых я никогда не слышал и в которых есть слова, наводящие на странные мысли. Ваш автомат может двигаться без заводного ключа, и он такой маленький, что в нем не поместится даже лилипут. Я также слышал о невидимом воздушном шаре, с помощью которого этот Норби помог заключенному из Бастилии спастись от казни.

Глаза Франклина сузились. Он внимательно наблюдал за Фарго и Джеффом. Те переглянулись, но промолчали.

— Я тоже ученый, в своем роде, – продолжал старик, – и твердо верю в способность американцев делать наилучшее из того, что у них есть. Но я не могу поверить, что такой автомат, как Норби, мог быть сделан в моей стране. Я знаю, что сбежавший узник Бастилии принадлежит к семье Ослэров, знаменитой своими автоматами и механическими игрушками. Это один из них?

— Мне очень жаль, но я не могу Вам сказать, – ответил Джефф.

— Самым логичным объяснением было бы то, что этот автомат – последний, сделанный Ослэрами. Все остальные объяснения, к сожалению, наводят на мысли о волшебстве, а для меня это неприемлемо. Тем не менее, я считаю, что вещи, которые в наше время кажутся необъяснимыми, в конечном счете получат научное объяснение.

— Я тоже так считаю, – серьезно сказал Джефф.

Короткие февральские сумерки перешли в ночь, и лишь несколько свечей освещали длинную галерею. Бенджамин Франклин посмотрел на Джеффа.

— Вы разрешите мне изучить этот автомат?

— Нет, сэр. Извините, сэр, но у него… очень тонкий внутренний механизм, и кроме того, нам скоро нужно уезжать отсюда.

— Я надеялся, что вы вернетесь в Пасси вместе со мной, – промолвил Франклин. – Вы могли бы устроиться там в тепле и уюте. Возможно, следующим летом мы даже вернемся вместе в Америку.

— Спасибо за великодушное предложение, мистер Франклин, но Джефф прав, – сказал Фарго. – Нам нужно идти.

— Вместе с вашим автоматом, – уточнил Франклин.

— Да, сэр.

— …который снова подглядывает за мной.

«Норби, убери свою башку!»

— Пошли, Джефф, – сказал Фарго. – Давай просто распахнем дверь и растворимся в ночи. Я ненавижу сцены прощания, особенно с прекрасными королевами.

Джефф посмотрел сверху вниз на Франклина, продолжавшего мирно сидеть в кресле.

— Простите, сэр, но мы вынуждены покинуть Вас. Вы передадите королеве наши извинения за то, что мы не смогли попрощаться с ней?

— Она обидится, – сказал Франклин. – Как вам известно, королевы очень легко обижаются. Однако перед вашим уходом я хочу кое-что сказать. Обладая научным складом ума, я часто задавал себе вопрос: станут ли в будущем возможными путешествия к другим мирам? Наверное, эта мысль кажется вам смешной…

— Отнюдь нет, сэр, – невозмутимо произнес Фарго.

Немного подавшись вперед, Франклин вынул очки и водрузил их на нос.

— Это бифокальные линзы. Я сам изобрел их, чтобы не приходилось вечно менять очки для чтения и для дали. Подойди-ка сюда, юноша!

Джефф подошел ближе. Франклин внимательно осмотрел его камзол.

— Мой дорогой Джефферсон, – наконец сказал он. – Как получилось, что тебя назвали в честь Тома, который был всего лишь молодым виргинским фермером, когда ты родился? Я-то уже был знаменит… но неважно, неважно.

Он продолжал внимательно рассматривать одежду Джеффа в тусклом свете свечей.

— Этот камзол похож на французскую одежду, но есть незначительные отличия, которые наводят на размышления. Например, необычно прямые стежки. В сущности, они безупречны. Человек просто не может так шить. Может быть, это тоже сработано автоматами, как вы полагаете?

— Ну…

— Ваши туфли похожи на кожаные, но я не узнаю материал. Ваши пуговицы, одну из которых я получил вместе с письмом, напоминают позолоченное дерево, но на самом деле они сделаны из другого, неизвестного мне вещества. Они не американские, но и не сделаны любым известным мне народом. А теперь, когда я увидел ваш автомат… – он дружелюбно улыбнулся братьям. – Все это подталкивает к далеко идущим выводам. Вы оба мне нравитесь, и я желаю вам добра. Полагаю, вы можете заглянуть в свое сердце и честно сказать старику, умеющему хранить секреты, откуда вы родом?

— Мы американцы, – упрямо повторил Фарго. – Это правда.

— Даже если вы родились в Америке, то, должно быть, много путешествовали. Я мог бы поверить, что китайцы делают странные пуговицы из странных материалов… и еще более странные автоматы. Вы, случайно, не бывали в Китае?

Фарго и Джефф промолчали.

— Знаете, – деловым тоном продолжал Франклин. – Мне уже почти восемьдесят, и конец близок. Я помогал становлению новой нации. Я оказал влияние на французский двор, но боюсь, это не пойдет ему на пользу. У Франции плохое финансовое состояние, народ здесь волнуется. Дофин постоянно болеет. Может быть, новый ребенок королевы будет мальчиком – не так ли, Джефф? Ага, ты чуть не ответил! Полагаю, ты знаешь.

— Пожалуйста, сэр, нам нужно идти!

— Вы человеческие существа? Вы родились на Земле? Вольтер писал о странных существах с других планет, навещавших Землю. Художественный вымысел, и все же…

— Разумеется, мы с Земли, – с готовностью подтвердил Джефф.

— Тогда я рискну предположить, что вы из будущего. Это объясняет, почему тебя назвали в честь Тома Джефферсона. Я не сомневаюсь, что впоследствии он станет весьма знаменит.

Фарго и Джефф потрясенно молчали, но голова Норби неожиданно высунулась из бочонка.

— Да, мистер Франклин, мы из будущего, – сказал робот. – Но пожалуйста, никому об этом не рассказывайте, иначе история запутается еще больше.

— Значит, она уже запуталась, мистер Автомат?

— Меня зовут Норби. Да, сэр, Вы правы, и в результате мы не можем попасть домой. Мы застряли в истории – либо здесь, в прошлом, либо еще раньше, либо в далеком будущем – причем даже не в нашем будущем. И мы никак не можем это исправить.

— Хм-мм, – Франклин задумчиво потер свою лысину. – Надеюсь, ваше признание не стало причиной этого беспорядка?

— Нет, сэр, – быстро ответил Джефф. – Все случилось до нашей встречи с Вами. Мне хотелось бы рассказать Вам нашу историю, но поверьте, это не самая удачная мысль.

— Конечно, нельзя исключить той возможности, что я просто сплю и вижу сон, – промолвил Франклин. – Наверное, после вашего ухода я буду сидеть здесь и думать, будто весь этот разговор мне приснился. Но прежде, чем попрощаться, позвольте мне сказать вам: я не думаю, что историю легко изменить. Поступок, который собьет историю с верного курса, должен иметь цепь последствий, включающих в себя еще более важные поступки или очень значительных людей. Подумайте об этом, и, может быть, вы найдете решение своей проблемы.

— Мы постараемся, – пообещал Джефф. – Спасибо вам.

— И еще, – добавил Франклин. – Если вы в самом деле из будущего, мне хотелось бы знать… нет, я не должен спрашивать. Конечно, мне хочется знать, удалось ли моей стране выжить и добилась ли она процветания, но видимо я могу прийти к такому выводу логическим путем, исходя из самого факта вашего существования. Вам не нужно ничего говорить.

Фарго улыбнулся.

— Мистер Франклин, я могу вас заверить в том, что Соединенные Штаты Америки будут иметь долгую и славную историю… если нам удастся исправить допущенную ошибку. Более того, Вы станете одним из самых любимых и почитаемых американцев во все времена.

Франклин негромко хохотнул.

— Ваше изображение было на стодолларовой банкноте, – сообщил Джефф.

— Было? – переспросил Франклин со своей обычной проницательностью. – Значит, в ваше время народы расстанутся с обычной валютой, даже с новыми бумажными деньгами?

Джефф кивнул.

— Идите, пока я не задал слишком много вопросов. Я лишь надеюсь, что человеческие существа объединятся и станут работать на благо и процветание всей Земли. Вправе ли я надеяться на это?

— Да, сэр, – ответил Джефф. – И кстати, никто не может путешествовать во времени, если у него нет Норби или определенного прибора, который сейчас похоронен во времени. У вас больше не будет гостей вроде нас.

Норби внезапно протянул руку и обменялся с Франклином крепким рукопожатием.

— Всего доброго, сэр. Я был рад встретиться с Вами.

— Мы доверяем Вам, – сказал Фарго.

— Вы можете на меня положиться, – отозвался Франклин. – Прощайте, и удачи вам!

Леса вокруг Трианона были темными и холодными. Норби взял Фарго за руку.

— Теперь держись крепче. Я не могу прикрыть вас обоих своим защитным полем. Сначала я заберу тебя, Фарго, а потом вернусь за Джеффом. Возможно, это само по себе изменит ход истории в правильном направлении. Лично мне кажется, что искажение возникло из-за Фарго.

— Я ничего не делал! – запротестовал Фарго. – Но я согласен присоединиться к Олбани. Буду рад снова увидеть ее.

Пока Джефф пытался представить себе, какой поступок Фарго мог изменить историю и какой вред они могли причинить своей откровенностью с Франклином, Норби и Фарго исчезли. Через несколько секунд Норби вернулся.

— С историей все в порядке? – сразу же спросил Джефф. – Она…

— Нет, Джефф. Ничего не вышло. Исчезновение Фарго из Франции не дало положительных результатов. Этот глупый старый робот по-прежнему заведует музеем, и там нет других людей, кроме Фарго, Олбани и Марселя. Дела обстоят так же плохо, как и раньше.

Джефф плотно сжал губы. Он не должен отчаиваться!

— Забери меня к остальным, – сказал он. – Возможно, когда мы соберемся вместе, то что-нибудь придумаем.

Но на этот раз, когда Норби попытался одновременно переместиться в пространстве и во времени, он немного запутался, как это иногда бывало.

Джефф в ужасе огляделся по сторонам.

— Норби, – слабым голосом произнес он. – Мы снова в Бастилии!

Глава 11 Снова путаница со временем

Джефф и Норби стояли во внутреннем дворе Бастилии, окруженные грязно-серыми каменными стенами. Перед ними находилось высокое деревянное приспособление, снабженное новеньким сверкающим лезвием.

— Гильотина! Если она уже используется, значит, мы попали в будущее по сравнению с 1785 годом!

— Не похоже, что ею часто пользуются по назначению, – заметил Норби.

— Кометы и астероиды!

— В чем дело, Джефф?

— Гильотинами пользовались во время Французской революции.

— Ну и что?

— Покопайся в своих банках памяти. Что произошло 14 июля 1789 года?

— Парижане вышли на штурм Бастилии, и… ой!

— То-то и оно.

— Они взяли крепость приступом и снесли ее, камень за камнем. Ее не должно быть здесь!

— Нужно выяснить, какой сейчас год.

— Спроси у него, – предложил Норби, указав на человека в темной одежде, который размашистым шагом приближался к ним. – Готов поспорить, это лейтенант Бастилии.

Так или иначе, лейтенант был не тем, которого видели Фарго с Джеффом перед неудавшейся казнью Марселя Ослэра. Этот был повыше и не такой толстый. Он казался более суровым и одевался проще, чем его предшественник.

— Кто ты такой, что ты здесь делаешь и что это за металлическая бочка с глазами? – спросил он по-французски на одном дыхании. Джефф решил, что в самом деле видит перед собой лейтенанта – никто другой не стал бы так пыжиться.

— Я здесь проездом из Америки, – ответил он. – Мне хотелось увидеть знаменитую Бастилию. Этот бочонок – заводной автомат, я показываю его на своих представлениях. Видите ли, я странствующий фокусник.

— В таком случае, мсье фокусник, сделайте одолжение и исчезните. Нам не нужны посетители, особенно американские дикари с их вечными революционными войнами. Наша Французская революция была мирной и бескровной. Она возглавлялась разумными людьми.

— Бескровной? А как насчет этого? – Джефф указал на мрачный силуэт гильотины, возвышавшийся рядом с ними.

— Гуманное устройство, используемое лишь для наказания неисправимых преступников, – возразил лейтенант. – В сущности, ею вообще не пользовались с тех пор, как Его Величество достиг совершеннолетия, а это произошло два года назад. Наш король – конституционный монарх нового склада, и его гуманные идеи оказывают благотворное влияние на нашу цивилизованную страну.

Джефф ощутил слабость в коленях. В его собственной истории Людовик XVII, второй сын Людовика XVI, так и не был коронован и умер ребенком, дав показания против своей матери, которая впоследствии была обезглавлена.

— Пожалуйста, простите мое невежество, мсье, – сказал Джефф, – но в той далекой глуши, откуда я приехал, мы мало что слышали о вашей революции. Вроде бы, в 1789 году толпа штурмовала Бастилию…

Лейтенант с оскорбленным видом покачал головой.

— Штурмовала? Ничего подобного. Парижане не склонны к насилию. Они вышли к Бастилии и потребовали освободить заключенных. Когда это требование не было удовлетворено – в то время король еще находился под нежелательным влиянием реакционеров, – они прошли маршем к Версалю и потребовали смены правительства. Они не творили бесчинств, но были настойчивы, поэтому добрый король Людовик не стал слушать своих советников и напрямую обратился к нуждам простых людей. Под его руководством Маршал Франции составил конституцию, подписанную королем. Разумеется, королева сопротивлялась, но в конце концов ее выслали в Австрию, откуда она приехала. Четыре года назад, после смерти Людовика XVI, о которой скорбел весь народ, его сын стал королем в возрасте шестнадцати лет.

— Значит, сейчас ему двадцать лет, и это 1805 год, – пробормотал Джефф.

— Мне казалась, что даже американец должен знать о таких вещах, не прибегая к арифметическим вычислениям, – фыркнул лейтенант.

— Полностью согласен с вами, мсье, – вежливо ответил Джефф. – Спасибо вам за ваше терпение и позвольте попрощаться с вами. Я очутился здесь с помощью волшебного трюка, но надеюсь, вы покажете мне обычный выход.

— Эх вы, американцы! Грубое чувство юмора и необузданный нрав. До сих пор ссоритесь с Англией…

Джефф нахмурился.

— А как насчет вашей собственной ссоры с Англией?

— Какая вопиющая неблагодарность! Эта размолвка произошла лишь из-за восстания в Америке. Вы, американцы, не заслуживали нашей помощи. Из-за нее Франция чуть было не обанкротилась. Но так или иначе, это уже история. Вся Европа теперь живет в мире. Даже Австрия безропотно забрала к себе старую королеву; там тоже понимают, что ее присутствие рядом с молодым королем было бы неблагоразумным. Пошли, американец! Забирай свой безобразный автомат и уходи отсюда. Не забудь купить себе новую одежду: та, которую ты носишь, может быть и пригодна для твоей страны, но смехотворна для Парижа.

Джефф пошел по парижским улицам с Норби под мышкой, подыскивая место, где они с роботом могли бы исчезнуть, не вызвав переполоха среди горожан. Он пересек мост над Сеной и вошел в парк перед музеем национальной истории, основанным в 1635 году Людовиком XVIII. Углубившись в сад, он нашел тенистую лужайку, окруженную кустами, и опустился на землю.

Голова Норби высунулась наружу.

— Я пытался обратиться к тебе телепатически, но твой разум был совершенно закрыт. Что случилось?

— Извини, Норби, я задумался. Вместо того, чтобы присоединиться к Фарго и остальным в далеком будущем, мы оказались во Франции, причем в таком месте, которого не должно существовать в этом времени. Почему это произошло? Мне нужно было спросить лейтенанта, какое сегодня число.

— Я знаю, – ответил Норби. – Пока ты блуждал в своих мыслях, я выглядывал наружу и наблюдал. Люди склонны к неразумным поступкам и сантиментам, но мы, роботы, всегда находимся в превосходном рабочем состоянии…

— Норби! Я готов признать, что ты единственный и неповторимый, но раз уж все так замечательно, то как ты умудрился забросить нас сюда, в неправильный XIX век? Ну, какое сегодня число?

— Если ты хоть немного помолчишь, Джефф, то я отвечу тебе. Я видел число в газете: сегодня 14 июля 1805 года. В принципе, это День Бастилии, национальный праздник Франции, но здесь его никто не отмечает. Возможно, они празднуют тот день, когда король Людовик принял конституцию. По-моему, все не так уж плохо. Кому нужна кровавая и жестокая революция?

— По-видимому, она нужна нам с тобой, – твердо сказал Джефф. – Это временное ответвление не наше, и в конце концов мы полностью исчезаем из него. Вспомни, на той чужой планете, куда мы попали, не было ни одного человека или любого другого биологического существа – только роботы.

— Роботы не так уж плохи, если они похожи на меня, – самодовольно заметил Норби. – Ой! – он дернул Джеффа за рукав и быстро втянул конечности в свой бочкообразный корпус.

Джефф поднял голову и увидел вытянутое от удивления лицо с длинными усами, склонившееся над кустарником. На голове француза красовалась официального вида фуражка с золотым околышем.

— Добрый день, офицер, – поздоровался Джефф.

— Пошли со мной, – скомандовал полицейский. – Ты иностранец, разговаривающий сам с собой на незнакомом языке. Возможно, в этой бочке хранятся краденые ценности. У нас не доверяют иностранцам. Пошли!

Джефф снова оказался в Бастилии, причем Норби исчез.

— Не исключено, что вы действительно заставили свой автомат исчезнуть, мсье фокусник, – произнес лейтенант, препроводив его в камеру. – Но скорее всего, здесь не обошлось без сообщника, который унес бочонок, прежде чем он попал в руки полиции. Полицейские уверены, что в бочонке хранились краденые драгоценности – в последнее время у нас было много ограблений. Боюсь, мне придется сообщить им, что ты строишь из себя американца, но проявляешь подозрительное невежество в политических вопросах, даже для варвара из далекой страны. Радуйся, что мы живем в новой эпохе. Было время, когда тебя бы вынудили сказать правду под пытками. Но так или иначе, тебе предстоят невеселые деньки, если ты не будешь полностью откровенен с нами.

Пускаться в объяснения не было смысла. Джефф сел на жесткую деревянную скамью. Лейтенант ушел, тюремщик запер дверь камеры. Возможно, наступила новая эпоха, и Людовик XVII был гуманным монархом, но темница выглядела такой же грязной и омерзительной, как и раньше. Джефф мог поспорить, что и еда осталась такой же.

Он уперся ладонями в подобородок и попытался найти логичное решение. Норби без труда переправил Фарго на далекую планету в отдаленном будущем, но застрял вместе с Джеффом в неправильном 1805 году, в День Бастилии, которого не было на самом деле.

Будучи частично инопланетным, а частично земным роботом, Норби был ужасным путаником и часто совершал ошибки в перемещениях как во времени, так и в пространстве. Должно быть, произошел очередной сбой, или же робота притянуло к критическому моменту истории, который должен был наступить, но не наступил. Опять же, почему?

Пока Джеффа вели обратно в Бастилию, Норби ухватился за возможность скрыться в другое время или место. Но тогда почему Норби не вернулся к нему? Неужели с маленьким роботом что-то случилось?

— Я здесь, Джефф, – произнес Норби, неожиданно возникнув в пространстве между Джеффом и кучей прелого сена, которую тюремщик считал самой подходящей постеью для заключенного. – Мне стоило труда найти тебя. Я думал, ты сумеешь отговориться от Бастилии, но мне следовало бы помнить, что…

— Я не такой красноречивый, как Фарго. Я не умею убеждать людей в своей правоте. А что ты делаешь с этим ожерельем? Это опасное устройство.

— Я взял его в том музее, в далеком будущем.

— Но оно все равно опасно…

— Только не это ожерелье, – Норби протянул его Джеффу. Бриллианты сверкали, металл мягко отсвечивал серебром.

— Это же настоящее ожерелье королевы, а не копия, – изумленно произнес Джефф.

— Разумеется, и если ты немного подумаешь, то поймешь, какой я умный.

Чувствуя себя полным дураком, Джефф смотрел на настоящее ожерелье, вспоминая, каким прекрасным и старомодным оно выглядело на Олбани Джонс, одетой в костюм Марии-Антуанетты.

— Значит, настоящее ожерелье и есть ключ к разгадке?

— Да, Джефф. По крайней мере, мне так кажется.

— Давай посмотрим. Копия ожерелья – это инопланетное транспортное устройство. Оно неисправно, и в активированном состоянии стремится попасть в то время, где оно было в прошлом.

— Или будет в будущем, – добавил Норби.

— Но тогда каким образом настоящее ожерелье…

— Давай, Джефф, шевели мозгами!

— Хорошо. Копия забрала Олбани из дома ювелиров, а так как она держала в руках настоящее ожерелье, оно исчезло из Франции XVII века в то самое утро, когда его собирались передать кардиналу Рогану.

— Поэтому настоящие бриллианты так и не попали к ворам, – нетерпеливо добавил Норби, покачиваясь на своих телескопических ногах.

— Совершенно верно, – согласился Джефф. – И скандала не было. Имя королевы осталось незапятнанным, и революция происходила гораздо спокойнее, без кровопролития.

— Доказательством чего служит тот факт, что мы с тобой находимся здесь, – с торжеством заключил Норби. – Сейчас 1805 год, и Франция ни с кем не воюет.

— Это потому, что Наполеон не правит страной. В 1804 году он стал императором Франции, но, очевидно, здесь этого не произошло.

— Он целых двадцать лет сражался со всей Европой и пролил реки крови, – угрюмо буркнул Норби. – Кому он нужен?

— Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. В перспективе правильное временное ответвление оказывается предпочтительным, даже если в нем были плохие периоды. То ответвление, в котором Наполеон был императором, в конце концов привело к полетам в космос и к тому далекому будущему, когда все разумные существа объединились в Галактическую Федерацию.

— Я понимаю, – сказал Норби. – Это неправильное временное ответвление ведет в будущее, в котором люди не присоединяются к Галактической Федерации. Поэтому я собираюсь переместиться в 1 февраля 1785 года и вернуть ожерелье Бемеру и Боссанжу.

— Давай сделаем это сейчас, Норби. Я устал от Бастилии.

Норби попытался, но, несмотря на его усилия, Бастилия осталась неизменной. Правда, кое-что все-таки изменилось: дневной свет неожиданно сменился темнотой.

— Довольно странно, Джефф, – заметил Норби. – Думаю, мы приближаемся к правильному времени, 1 февраля 1785 года, но не дотягиваем до него. Наверное, мы не можем этого сделать, поскольку ты уже находишься там, а я не могу привести к ювелирам второго тебя.

— Даже не пробуй, Норби, – Джефф вздрогнул, вспомнив, как одинаковые копии ожерелья притягивались друг к другу. – Я не хочу слиться со своим двойником. Кто знает, что тогда произойдет?

— Правильно, Джефф. Ты ведь не какое-то неодушевленное ожерелье – ты из плоти и крови, ты обладаешь жизнью и разумом. Если человек встретится с самим собой в прошлом, то во времени может произойти нечто вроде короткого замыкания.

— В таком случае, Норби, почему бы тебе не отправиться туда без меня? Тебя там не было, поэтому тебе нечего опасаться. Вернись в дом ювелиров сразу же после того, как нас увели в Бастилию, и оставь ожерелье на полу. Бемер и Боссанж найдут его и подумают, что Олбани его выронила. Они передадут ожерелье кардиналу, как и договаривались. В конце концов, они ничего не теряют – а история вернется на правильный путь.

— Джефф, как выглядит эта комната в доме ювелиров? Я больше не хочу ошибаться, хотя это и так происходит очень редко.

— Ну конечно, Норби. Я знаю, как ты стараешься.

— Ты намекаешь на…

— Ничего подобного. Мне просто интересно, сможешь ли ты настроиться на эту комнату без моей помощи. Копия ожерелья находится там, и она притянет тебя – если только ты не притянешься к ней в другом времени.

— Поэтому ты и должен точно описать комнату, – раздраженно сказал Норби. – Я хочу видеть ее так ясно, как если бы она находилась у меня перед глазами.

— Хорошо. Вот что тебе нужно представить… – Джефф подробно описал комнату, вспомнив все, что отложилось в его памяти.

— Не слишком точное описание, – буркнул Норби.

— Извини, но это лучшее, на что я способен. Там было темно, и честно говоря, у меня не было времени глазеть по сторонам.

— Что ж, попробую, – Норби поднес ожерелье королевы к свету своего фонарика. – Надеюсь, оно послужит решением проблемы.

— А если нет…

— Тогда я заберу тебя к Олбани, Фарго и Марселю. А потом одного за другим переброшу вас в ту часть нового временного ответвления, где мы сможем жить, не выпадая из реальности.

Джефф испытывал ужасное уныние.

— Мне не нравится это время. Норби. Я хочу вернуться в наш родной мир, к нашим друзьям.

— Я тоже, Джефф. Прощай.

— Норби! Мы с тобой во Франции, и настроение у меня – хуже некуда. Пожалуйста, не говори «прощай»: это звучит слишком бесповоротно. Скажи «оревуар», как принято у французов. До встречи!

Глава 12 Решение

Должно быть, Джефф задремал после ухода Норби. Он так устал, что даже мучительная тревога не могла помешать ему.

Проснувшись, он увидел светлое небо за окном. Наступило утро. Джефф протер глаза, мучительно ощущая пустоту в желудке и сухость во рту. В придачу ко всему у него затекла спина от сна на прелой соломе.

Но в камере было довольно тепло. Странно, ведь Бастилия – такое холодное место…

Стоп! Почему тепло? Зимою в Бастилии царил промозглый холод. Джефф впервые попал в темницу 1 февраля 1785 года. Естественно, тогда ему было холодно. Во второй раз он попал в Бастилию 14 июля 1805 года, в ином временном ответвлении, и разумеется, там было тепло.

Но потом они переместились в прошлое, поближе к февралю 1785 года, чтобы вернуть ожерелье королевы. Сейчас должно быть холодно, но Джеффу было тепло. Значит, сейчас лето?

И что там за шум снаружи?

Звук напоминал рев бушующего океана, хотя иногда до Джеффа доносились отдельные слова. Из-за окна доносился такой шум, словно сотни, если не тысячи людей собрались во внутреннем дворе внизу.

Джефф услышал, как люди бегут по коридорам Бастилии, и ухватился за решетку над дверью своей камеры, подтянувшись на руках и попытавшись рассмотреть, что происходит.

Мужчины и женщины с восторженными лицами, в рваной одежде, колотили кувалдами в двери камер. «Свобода! Равенство! Братство!» – эхом отдавалось в стенах тюрьмы.

— Эй! – крикнул Джефф. – Выпустите меня! Что случилось?

— Долой аристократов! – воскликнула женщина с глубоким порезом на лбу, из которого сочилась кровь. – Мы освободим заключенных и сровняем Бастилию с землей!

Мужчины взламывали двери камер топорами и кувалдами. В тот день в крепости томилось не так уж много заключенных, но Джефф был одним из них. Оказавшись на свободе, он сообразил, что настало 14 июля 1785 года – день штурма Бастилии.

В следующее мгновение Джефф с беспокойством осознал, что если Норби вернется за ним, маленького робота увидят тысячи людей. Однако он не мог остаться в Бастилии. Его освободители, охваченные неистовым энтузиазмом, выгоняли на свободу всех заключенных. Он не мог спрятаться, поскольку каждая камера периодически открывалась и обыскивалась.

В сущности, было уже поздно куда-то бежать. Джефф затянуло в поток людей, бушевавший во всех закоулках Бастилии. Вскоре его вынесли и вытолкали из здания. Он пересек навесной мост, подхваченный человеческим водоворотом, в который превратился Париж в дни Французской революции.

К счастью, он потерял свой парик. Его одежда так загрязнилась и изорвалась, что его уже нельзя было принять за слугу аристократа, а тем более – за личного слугу Людовика XVI, в образе которого он появился на сцене музея Метрополитен на Манхэттене.

— Назад! – закричал плотный мужчина. – Мы должны разобрать Бастилию камень за камнем!

Толпа нахлынула на здание, унося Джеффа вместе с собой. Он отчаянно пытался двигаться против течения. Ему не хотелось снова попасть в Бастилию, даже для того, чтобы сравнять ее с землей.

Чья-то дубинка с размаху ударила егов низ живота, и он согнулся от боли.

— Извиняюсь! – крикнул владелец дубинки. – Ты такой высокий, что я принял тебя за одного из королевских наемников. Но ты еще малец, и у тебя нет оружия. Пошли, здесь для тебя слишком опасно.

— Я из Америки, – сказал Джефф. – Я хотел вернуться… вернуться за оружием. Вы помогли нам совершить нашу революцию, поэтому я должен помочь вам в вашей борьбе.

Грубые дружеские руки захлопали его по спине. Кто-то протянул ему железный прут.

— Хорошо сказано, парень! – одобрил француз. – А теперь вперед, на Бастилию!

Когда толпа ринулась к крепости, Джефф споткнулся и упал. На какой-то ужасный момент ему показалось, что его затопчут насмерть. Потом кто-то выругался и пнул его, откатив к тротуару возле деревянной бочки, от которой несло ужасной вонью. Джефф свернулся калачиком, сделав вид, что потерял сознание.

«Я должен успокоиться, – подумал он. – История снова вернулась в нормальное русло; по крайней мере, штурм Бастилии состоялся. У меня есть длинный металлический прут. Это не громоотвод, но я могу попробовать сосредоточиться на Норби. Если повезет, то он вытащит меня отсюда».

Рев толпы у стен Бастилии казался раскатами грома. Тысячи глоток одновременно издавали крики ярости и торжества. Это было началом великих перемен, и хотя людское море на улицах не знало об этом, это было началом террора и войн, которые продлятся четверть века и резко изменят облик мира.

В новом мире, который последует за французской революцией, будут свои темные периоды, но во времена Джеффа воцарится прочный мир. Для современников Джеффа война была немыслимым преступлением, а главной целью Земной Федерации было благополучие людей и создание атмосферы надежды и доверия.

Однако именно эта страшная революция, начавшаяся с падения Бастилии, подтолкнула события, направив их по нужному пути.

«Нет, – подумал Джефф. – Ведь Наполеон утверждал, что именно ожерелье послужило причиной перемен. Оно пробудило в народе ненависть к королеве и ее фаворитам. Оно сделало революцию неизбежной, а конституционную монархию – невозможной».

Джефф видел оба варианта истории.

Если бы во Франции установилась конституционная монархия, то там бы не было Наполеона. Несмотря на свои излишества и недостатки, именно Наполеон направил современную историю по новому пути. Он стал вдохновителем создания Наполеоновского Кодекса, который произвел революцию во французском законодательстве и нашел подражателей в других странах. Он поощрял науки, поощряя своего противника, Великобританию, делать то же самое. Его армии распространили революционные взгляды по всей Европе, сея семена национализма. Повсюду начало развиваться свободомыслие, хотя этот процесс был трудным и болезненным.

Очень жаль, что до изобретения ядерного оружия война казалась людям необходимым средством для перемен в обществе, но так уж вышло. Зато положение исправилось во времена Джеффа, когда исследование и колонизация космоса полностью удовлетворяли неистощимую страсть человечества к переменам.

Размышляя об этих вещах, Джефф ощутил такую тоску по дому, что едва смог удержать в руках металлический прут и настроиться на Норби.

— Джефф, зачем ты прячешься за этой вонючей бочкой?

Изумленный словами, произнесенными на Стандартном Земном языке, Джефф вытянул шею и заглянул в бочку. Норби был там; его собственный бочонок почти целиком погрузился в помои.

— Что мне делать, Джефф? Если я поднимусь в воздух, люди заметят меня.

— Включи свой антиграв на малую мощность, – посоветовал Джефф. Так мне будет проще вытащить тебя. Скажи, тебе обязательно нужно было материализоваться в бочке, а не рядом со мной?

— Я ничего не мог поделать. Возможно, мой бочонок притянулся к этой бочке…

— Не смешно, – проворчал Джефф, поднимая Норби. – Эта дрянь пахнет хуже, чем все, что я когда-либо встречал.

— Эй! – завопил мужчина в толпе. – Какой-то аристократ выбросил свой сейф в помои – небось, хотел спрятать. Дай-ка его мне, парень!

Норби круто развернулся. Помои брызнули во все стороны, окатив Джеффа и мужчину, хватавшегося за робота. Тот выругался. Неожиданно он потерял интерес к своей находке и исчез в толпе. Джефф потащил Норби вниз, под прикрытие бочки.

— Забери нас отсюда, Норби. Пожалуйста!

— Ты даже не собираешься поблагодарить меня за то, что я вернул ожерелье ювелирам и восстановил правильный ход истории?

— Спасибо, Норби. Я горжусь тобой, но, возможно, этот запах беспокоит тебя не так сильно, как меня. Нам нужно срочно убраться отсюда в такое место, где можно вымыться.

Джефф вымок с ног до головы. К тому же вокруг не было воздуха.

Как и всякое существо, дышащее воздухом, он поплыл вверх, надеясь, что слабый отблеск в толще воды был отражением от корпуса Норби. Воздух был его первой, самой главной заботой.

Голова Джеффа вынырнула на поверхность, и он понял, почему у воды был странный вкус. Он находился в океане.

Бочонок Норби вынырнул рядом с ним, поднялся на антиграве и завис над головой Джеффа, разбрызгивая соленые капли. Шляпа Норби приподнялась, и робот протянул руку.

— Мы замечательно искупались…

— Замечательно? Я чуть не утонул!

— …а теперь пора за дело. Здесь становится тесновато.

— Что ты мелешь? Мы находимся в открытом океане.

— Оглянись назад, – сказал Норби.

На них надвигался корабль. Большая часть его корпуса была черной, а дымовые трубы – наполовину красными. Он казался огромным, словно небоскреб, положенный набок, и приближался с большой скоростью. Джефф даже смог прочитать его название.

— «Куин Элизабет II», – пробормотал он. – Забери меня отсюда, Норби! Возможно, это самое красивое судно двадцатого века, но мы живем в другом времени, и…

И тут их окутала серая пелена гиперпространства.

«Небольшой недолет, Джефф, – сообщил Норби. – Но дело поправимое».

«Надеюсь! Пожалуйста, попробуй еще раз. Я устал и вымок до костей; я хочу есть и пить».

«Извини, Джефф. Все эти перемещения во времени и пространстве нарушают работу моих вычислительных блоков. Но скорее всего, во всем виновата копия ожерелья. Джефф, что нам с ней делать? Чем больше я думаю о ней, тем больше боюсь».

«Чего боишься? Копии ожерелья?»

«Да. От нее у меня ползут мурашки по жизненно важным схемам. Мне бы не хотелось снова оказаться рядом с ней».

«Но ты должен, Норби! Фарго, Олбани и Марсель остались в далеком будущем. Ожерелье – или неисправное транспортное устройство – тоже находится там. Настройся на него еще раз, Норби. Пожалуйста, в последний раз».

«Джефф, я в самом деле боюсь».

«У нас нет выбора, Норби».

«Но что, если это устройство, как бы оно там ни называлось, сделает со мной что-то непоправимое? В его присутствии я чувствую себя все хуже и хуже. Мне кажется, я уже слишком часто входил в контакт с ним».

Джефф начал тихо напевать про себя. Ему хотелось подумать, но так, чтобы Норби не вмешивался в его мысли.

«Джефф, ты сердишься? Ты знаешь, я люблю Фарго и Олбани, и Марсель Ослэр тоже неплохой человек. Я хочу спасти их, но просто ненавижу эту копию. Тебе не понять, что это за чувство. Если копия удержит меня в далеком будущем, то все мы попадемся в ловушку».

«Может быть. Но поскольку временное искажение исправлено и история снова идет по нормальному пути, та планета может оказаться не таким уж плохим местом для жизни. Нам придется рискнуть, Норби».

Джефф перестал скрывать от робота свою потаенную мысль, и выпустил ее наружу. Поскольку история вернулась в нормальное русло, они с Норби могут вернуться в собственное время. Они могут попасть домой.

«Но ты не хочешь этого делать, не выручив своего брата и Олбани», – подумал Норби.

«Нет, не хочу».

«И я тоже».

Джефф ощутил сильную дрожь, как будто само гиперпространство вокруг них завибрировало, и приземлился на что-то твердое.

Глава 13 Ловушка

Оранжево-розовый потолок, казалось, улыбался Джеффу. Он лежал на спине на мраморном полу, а рядом стояла разбитая музейная витрина, и осколки пластигласа валялись повсюду вокруг него.

Сперва Джефф подумал, что разбил витрину при падении, но его одежда осталась цела, и сам он не порезался.

— Добро пожаловать на планету I-13, которая снова стала прекрасной, – произнес Марсель Ослэр. Маленький француз подошел к Джеффу, протянул руку и помог ему подняться.

— Спасибо, Марсель. Ты видел Норби? А где Фарго и Олбани?

— Любящая парочка гуляет в саду, – Марсель указал на окно. Джефф увидел своего брата и самую прекрасную женщину в манхэттенской полиции. Они шли вместе, держась за руки, в сопровождении множества смеющихся детей самых разных расцветок и размеров.

— Когда планета вернулась в нормальное временное ответвление, наши костюмы показались детям ужасно смешными, – продолжал Марсель на Универсальном Земном языке с французским акцентом. – А вон там ты можешь видеть Ментора Диккенса – так зовут большого робота в этом времени. Он пытается упросить детей оставить твоего брата в покое и идти кушать.

— Ага, вот и Норби, – произнес Джефф, осторожно отодвинув в сторону секцию витрины, почти полностью скрывавшую бочонок робота. Норби втянул голову, лежа среди россыпи мелких предметов, которые были выставлены в витрине. Джефф постучал по металлической шляпе.

— Норби!

Ответа не последовало. Голова Норби оставалась втянутой, он не шевелился. Джефф попробовал телепатию, но ничего не почувствовал. Может быть, Норби разыгрывает его? В таком случае, это совсем не смешно.

Джефф озадаченно нахмурился.

— Одно из поддельных ожерелий лежит рядом с Норби, – сообщил Марсель.

— Одно из них? Но ведь транспортное устройство было у Олбани. Она бросила его мне, и я вернул его назад во времени. То, что лежало в витрине, было лишь бесполезной моделью, и в нем не было бриллиантов.

— Да, но когда ты пропал, большой робот, который теперь стал Ментором, изготовил в одной из своих машин бриллианты для модели, чтобы в музее появилась копия настоящего ожерелья королевы, а не запрещенного транспортного устройства. Потом Норби вынырнул откуда-то, и Олбани отдала ему настоящее ожерелье. Он вернул его в историю?

— Разумеется! Поэтому время снова пошло по правильному пути, Марсель. Но я беспокоюсь за Норби. Он ведет себя так, словно находится в коме… и я начинаю думать, что он не притворяется.

— Я не вижу никаких повреждений, – пробормотал Марсель. – А если взглянуть с другой стороны – той, на которой он лежит?

— Обе стороны одинаковые… – начал было Джефф, но когда он перекатил Норби на другой бок, у него перехватило дыхание. Теперь различие появилось.

— Вот оно! – возбужденно произнес Марсель. – Вторая копия. Понимаешь, я еще не успел рассказать тебе: после того, как музей вернулся в правильное время, в витрине оказалось два ожерелья – модель ожерелья королевы и модель транспортного устройства.

— Это не модель, – тихо возразил Джефф. – Мы видим настоящее транспортное устройство, и оно каким-то образом прицепилось к Норби.

Устройство выглядело точно так же, как и в тот вечер, когда Джефф похоронил Друга в доисторической пещере. В нем не было бриллиантов, но Джефф знал, что фальшивые самоцветы были вставлены в XVIII веке и сохранялись до того момента, когда Олбани перенеслась с музейной сцены в дом ювелиров, а затем на планету I-13. Джефф забрал устройство с собой, но теперь оно завершило круг и вернулось обратно.

Норби настроился на него и смог вернуться сюда вместе с Джеффом. В свою очередь, устройство почему-то прикрепилось к нему, буквально прилипнув к его бочонку. Но самое ужасное для Джеффа заключалось в другом. Задние кисти – те самые, которые требовалось завязать дважды, чтобы превратить ожерелье в транспортное устройство, заползли в отверстия для рук в корпусе Норби.

Казалось, Норби сначала попытался втянуть руки в бочонок, но кисти крепко обвились вокруг его запястий. Металлические пластинки, закрывавшие отверстия для рук, когда они втягивались, теперь остались приоткрытыми и нажимали на кисти ожерелья.

Джефф поднял маленького робота и отнес его в холл, сопровождаемый Марселем.

— Я должен поговорить с Главным Компьютером, Марсель. Пожалуйста, разыщи Ментора Диккенса и приведи сюда Фарго и Олбани.

Маленький француз припустился бегом.

— Я знаю, где их найти! – крикнул он на ходу. – Сейчас вернусь!

Через несколько минут в холл вошел один из директоров музея. Он был человеком. Когда он взглянул на неподвижного Норби, на его лице отразилось беспокойство и искреннее участие.

— Меня зовут Ларо Смит, – представился он. – Пожалуйста, расскажите мне, что здесь случилось.

Пока Джефф рассказывал, пришли Фарго и Олбани. Их радость при виде Джеффа сменилась тревогой при виде Норби. Постепенно начали собираться другие – люди, инопланетяне, роботы, – но все они с симпатией слушали Джеффа. Этот мир, находившийся на правильном историческом пути, оказался очень дружелюбным.

— Вы должны понять нас, – говорил Джефф, крепко прижимая Норби к себе. – Мы прибыли сюда, чтобы вернуть своих друзей, чужих в этом мире, в наше собственное время. Норби колебался, поскольку транспортное устройство оказывало на него вредное влияние, усиливающееся при каждом следующем контакте. Я не уделил этому достаточно внимания; я думал только о своих друзьях и о возможности наконец попасть домой. Теперь он лежит здесь, как мертвый, а без него мы беспомощны. Но Норби мой друг, и я предпочитаю остаться здесь вместе с ним, чем оказаться дома без него. Если его можно спасти, то я хочу это сделать. Пожалуйста, соедините меня с Главным Компьютером… если он существует в этом временном ответвлении.

— Существует, – сказал Ментор Диккенс. – Я поставил его в известность, как только узнал об инциденте. Сейчас он ответит тебе.

Слова Главного Компьютера тут же зазвучали в разуме у всех собравшихся.

«Джефферсон Уэллс, я слышал твою историю. Ты и твой робот исправили крупное временное искажение, и история вернулась в нормальное русло. Это очень хорошо».

— Да, – нетерпеливо отозвался Джефф. – Мы знаем. Но как нам теперь попасть домой?

«Робот, который перенес тебя сюда, должен это сделать».

— Но он не отвечает мне!

«Я не знаю, как восстановить функционирование твоего робота».

Джефф ухватился за последнюю фразу.

— Ты хочешь сказать, что-то заблокировало его деятельность? Ведь он… он не умер, правда?

«Правильно. Я просканировал робота и выяснил, что транспортное устройство блокирует его функции. К сожалению, его нельзя извлечь, не повредив робота».

— Можем ли мы сломать ожерелье – то есть, устройство? – спросил Джефф. – Возможно ли, что в этом случае оно утеряет свою мощь и Норби вернется в нормальное состояние?

«Возможно, если бы не особый металл, использованный Другими для создания этого устройства. Он необычайно прочен и практически неуничтожим… Я не знаю, как извлечь устройство».

— Может быть, мы просто попробуем вытащить ожерелье, Джефф? – предложил Фарго. – Допустим, он держит кисти в руках. Если мы потянем как следует и вытащим их наружу, это не причинит ему вреда.

Джефф покачал головой.

— Это не так-то просто. Поскольку Норби может путешествовать во времени, то Менторы, судя по всему, вмонтировали в него устройство, сделанное из такого же металла и обладающее такой же силой, как ожерелье, которое теперь прикрепилось к нему. Похоже, частицы этого металла очень мощно притягиваются друг к другу. Вспомни тот момент, когда устройство в доме ювелиров пыталось соединиться с тем, которое носила Олбани.

Олбани поежилась от жуткого воспоминания.

— Но то случилось потому, что копия в доме ювелиров и моя копия на самом деле были одним и тем же предметом, существовавшим в различных периодах времени. Та копия пыталась слиться с собой, но, разумеется, это устройство не идентично тому, которое вмонтировано в Норби.

Телепатический голос Главного Компьютера зазвучал снова.

«В словах обоих человеческих существ есть доля истины. Устройство, вмонтированное в Норби, не такое мощное, но более безопасное, чем устройство, которое прикрепилось к нему. Эти два устройства не идентичны, но между ними существует взаимное притяжение. Оно становится сильнее с каждым разом, когда одно устройство настраивается на другое».

— Ага! – пробормотал Фарго. – Друг применил устройство, чтобы отправиться на доисторическую Землю, но после этого его не использовали до тех пор, пока Джефф не завязал кисти на шее у Олбани. Зато потом Норби неоднократно настраивался на него. Притяжение становилось все сильнее, и наконец… – Он указал на ожерелье, прилепившееся к неподвижному Норби.

«Правильно, – снова заговорил Главный Компьютер. – Но я не знаю, как освободить вашего робота из этой ловушки».

Утром следующего дня прошел короткий ливень, но к полудню солнце снова ярко засияло в небе, и сад засверкал миллионами маленьких бриллиантов на листьях и цветах. Фарго пришлось чуть ли не силком выволочь Джеффа на улицу. Между тем Олбани рассказывала легенды о Земле группе ребят, находившихся под опекой роботов-нянек, пока их матери работали в музее.

После терраформирования планеты I-13, названной «Садом», она стала галактическим музейным центром, куда стекались гости со всех планет с кислородной атмосферой.

Но Джеффу не было дела до этого. Он сидел, хмуро уставившись в одну точку, и думал, думал… Однако его мысли просто ходили по кругу, и все заканчивалось безрезультатно.

— Кончай, Джефф, – со своим обычным оптимизмом произнес Фарго. – Если мы не можем вернуться домой, в наше родное время, придется удовлетвориться тем, что есть. Это замечательное будущее и прекрасная планета. Могло быть и хуже, не так ли?

— Я могу вас понять, – мрачно отозвался Джефф. – Марсель счастлив здесь, он изучает роботехнику. Теперь, когда мы знаем, что его исчезновение не нарушило хода истории, ему не нужно возвращаться в Бастилию, где его ждет топор палача. Вы с Олбани тоже счастливы здесь. Вы любите друг друга, и кроме того, в этом мире можно найти себе любое занятие по душе. Гипердвигатель стал обычной вещью, и если вы не можете вернуться домой, у вас есть миллионы планет для исследований и приключений. Вы даже можете посетить Землю и остаться там, забыв о своем времени.

Фарго кивнул.

— Ну и что? Ты хочешь сказать, что к тебе это не относится?

— Нет, – сказал Джефф. – Я хочу домой. Я хочу быть кадетом Космической Академии. Я хочу участвовать в начале освоения космоса. Я хочу внести свой вклад в историю моего времени. Кроме того, ты не понимаешь: я хочу вернуть Норби – возможно, даже сильнее, чем вернуться в свое время.

Олбани подошла к ним. Переведя взгляд с Джеффа на Фарго, она тихо спросила:

— Он не хочет примириться с ситуацией?

Фарго медленно покачал головой. Олбани опустилась рядом с Джеффом и положила руку ему на плечо.

— Джефф, дорогой, я тоже хочу домой. Мой отец умрет, так и не узнав, что со мной случилось. Он будет долго страдать. Ты думаешь, я хочу этого? Но мы здесь, и не можем ничего изменить.

— Кто сказал, что не можете? – сердито спросил Джефф. – Вы хоть пробовали шевелить мозгами?

— Я пробовала. Если Норби не удастся освободить, то мы навсегда останемся в этой ловушке. Мы попали в отдаленное будущее и должны остаться здесь. Примирись с этим.

— Если мы не сможем освободить его. Если!

— Боюсь, тут нет никаких «если», – тихо сказал Фарго. – Ты часами сидишь рядом с Норби, и он не отвечает тебе. Ты попробовал осторожно вытащить ожерелье, но оно не поддалось. А когда ты попытался разрезать металл ожерелья, у тебя ничего не получилось. Ничто не воскресит Норби, и нигде во вселенной, даже в этом отдаленном будущем, с его поразительными техническими достижениями, нет другого устройства, которое могло бы перемещаться во времени. Так что же нам остается делать?

— Вы просто решили сдаться, – сквозь зубы процедил Джефф. – Но я никогда не сдамся! Я буду надеяться, и когда-нибудь найду решение. Кстати, что случилось с нашими костюмами? Они понадобятся нам, когда я найду способ вернуться домой. И можете быть уверены, я это сделаю!

В тот день все трое землян носили простые, свободные одеяния по моде этого времени. Джефф ощущал смутное удовольствие от чистоты и уюта, но это не могло послужить ему утешением.

— Так где же одежда? – повторил он.

— Не волнуйся, Джефф, – с улыбкой сказал Фарго. – Роботы вымыли и вычистили ее, подштопали твой костюм и поместили на выставку в музее. Если бы ты не проводил все время возле с Норби, то увидел бы все своими глазами.

Джефф повернулся и побежал в музей. Фарго был прав: костюмы находились за витриной, рядом с моделью ожерелья королевы. Некоторое время он смотрел на них, а затем ушел в маленькую комнату, где лежал Норби. Он опустился на корточки рядом с роботом, прикоснувшись к Норби и пытаясь установить контакт. Может быть, комбинацию из робота и ожерелья можно использовать для путешествий во времени?

Джефф положил руки на ожерелье и начал сосредотачиваться до тех пор, пока не вошел в транс. Но даже в трансе ему мешала свербящая, беспокойная мысль: что толку возвращаться домой, если он не сможет освободить Норби?

Он смутно ощущал присутствие Марселя, стоявшего рядом с ним и печально глядевшего на него. Джефф поднял голову. Только сейчас он понял, что снаружи уже наступили сумерки, и в музее включилось освещение.

— Ах, мой дорогой юный друг, – грустно произнес Марсель. – Чего бы я только не сделал, чтобы помочь тебе, если бы мог!

— Спасибо, Марсель, – прошептал Джефф. – Тебе не нужно уверять меня в этом. Как видишь, пока мне не удается ни спасти Норби, ни как-то использовать его. Разумеется, я предпочел бы спасти его, даже если бы при этом он потерял все свои способности.

— Я понимаю, – Марсель опустился рядом с Джеффом и похлопал по шляпе Норби. – Он больше чем автомат. Он друг – упрямый, но очень храбрый.

— Да, он такой, – согласился Джефф.

— Главный Компьютер утверждает, что Норби жив, не так ли?

— Да, но если я не могу общаться с ним, он все равно что мертв.

— «Все равно что» еще не означает «мертв». Джефф, я слышал от Олбани, что ты не хочешь расстаться с надеждой. Возможно, Норби слышит тебя, но не может ответить. Возможно – раз уж он жив – он пытается перенастроить свои… свои датчики, или что бы там ни составляло его сущность. Если бы ты мог как-то помочь ему…

Джефф пронзительно посмотрел на маленького француза.

— Ты хочешь сказать, что вместо ответа от него, я должен сосредоточиться на передаче послания от себя?

— Да, я так думаю. Поскольку он не может пробиться к тебе, ты сам должен пробиться к нему.

— И если я это сделаю, то помогу ему включить одно из устройств для путешествия во времени – копию ожерелья, или то, которое находится в его корпусе.

— Да. Однако даже если ты сумеешь вернуться с ним в свое родное время, это не поможет тебе освободить Норби, не так ли? Если уж люди в этом далеком будущем оказались бессильны, то твои современники тем более ничего не смогут поделать.

— Само собой, но это неважно, – глаза Джеффа неожиданно вспыхнули. – Я помогу ему перенести меня, но не в прошлое. Мы отправимся в более отдаленное будущее, с более развитой технологией. Если я исчезну, Марсель, скажи остальным, что я постараюсь скоро вернуться.

Марсель энергично кивнул.

— Всего тебе самого лучшего, мой друг.

Джефф крепко прижал Норби к груди. Впервые с тех пор, как он обнаружил маленького робота на полу музея, на него снизошел покой. Он не собирался вытягивать сознание Норби наружу; нет – он собирался телепатически втолкнуть свое сознание в разум Норби. Возможно, это окажется проще.

«Норби, я знаю, что это неисправное устройство заблокировало тебя, но не отчаивайся. Я собираюсь сосредоточиться на одной вещи, и если ты улавливаешь мои мысли, я хочу, чтобы ты сделал то же самое. Думай изо всех сил. Мы должны как следует постараться, чтобы выбраться из этой ловушки».

Джефф закрыл глаза. Картина в его разуме становилась все ярче. Наконец, она закрыла собой все остальное, кроме убежденности в том, что Норби жив и помогает ему.

«Давай, Норби!»

Собрав всю свою волю, Джефф передал другую мысль, на этот раз обращенную не к Норби:

«Эй вы, Другие! Вы, где-то там! Помогите мне!»

Глава 14 Сила ожерелья

— Где я? – спросил Джефф.

— В Пещере Мысли, путешественник во времени. Добро пожаловать.

Говоривший был очень высоким. Джефф находился в пещере, высеченной в толще пурпурного камня и освещенной маленькими люминесцирующими существами. Центр гладкого пола был выложен инкрустацией из золотистого металла в виде большой кометы – туда-то и приземлился Джефф.

Высокий незнакомец, облаченный в пурпурный балахон такого же пурпурного цвета, как и камни пещеры, был старшим из троицы Других, пристально смотревших на Джеффа. Их глаза таинственно сияли в странно рассеяном свете. Их нижние руки были с величественным достоинством сложены на груди, а верхние сжимали кружевные пустотелые шары, сделанные из тусклого металла, похожего на металл ожерелья, которое удерживало Норби в параличе.

— Вы – Другие, – сказал Джефф. – Я нуждался в помощи и сосредоточился на мысли о вас, чтобы транспортное устройство доставило меня сюда. Ваша цивилизация создала оба устройства. Одно из них находится внутри моего робота, а другое сейчас забрало власть над ним. Если кто-нибудь может освободить моего робота, то это под силу только вам.

Однако, еще не закончив говорить, Джефф испытал острое разочарование, так как в пещере не было признаков сколь-либо развитой технологии. Неужели он по ошибке попал в прошлое… или в будущее, где Другие выродились и растеряли свои способности?

Долгое время Другие молчали, а затем одновременно подняли металлические шары на вытянутых верхних руках. В следующее мгновение темно-алое летающее существо, похожее на птицу с четырьмя крыльями и змеиной шеей, вынырнуло из сумрака в глубине пешеры, подхватило три шара клювом и когтями, и скрылось из виду. Другие сложили свои верхние руки и кивнули.

— Мы знаем твою историю, Джефферсон Уэллс, – сказал самый высокий из них. – Главный Компьютер существует в этом времени, хотя невообразимо превосходит размерами тот, с которым ты встречался раньше. Информация сохранилась, и мы знали, что ты попытаешься встретиться с нами, хотя не догадывались, когда это произойдет.

— Значит, это будущее?

— Далекое будущее. Настолько далекое, что твое солнце уже превратилось в красный гигант. Такие сведения мы можем передать, так как это предсказывалось еще в твоем собственном прошлом. Более того, люди знали, что перемены будут происходить очень медленно, поэтому у них было достаточно времени, чтобы переселиться в другие места.

— Но почему вы пользуетесь только Главным Компьютером? Я не вижу ни роботов, ни машин…

— Роботы существуют; не здесь, но на большинстве планет. Мы не пользуемся Главным Компьютером, кроме тех случаев, когда нам нужна информация – скорее, он использует нас. Мы специализируемся в особом методе мышления, который ты мог бы назвать интуицией и озарением. Любой биологический разум способен на это, но мы, Другие, уже миллионы лет совершенствуем это искусство. Мы – старейшая из разумных рас во Вселенной.

— Вы можете освободить моего робота от этого ужасного устройства?

— Мы не знаем.

— Но вы же самые мудрые!

— Мы этого не говорили, молодой землянин. Мы стараемся быть мудрыми, но не более того. Есть много форм мудрости, и к ним ведет много путей, включая и человеческие эмоции.

— Как мои эмоции могут помочь мне обрести мудрость? – с вызовом спросил Джефф.

— Ты любишь своего робота, не так ли?

— Да.

— Твоя любовь укрепила тебя, помогая установить контакт с роботом. Без любви ты не смог бы этого сделать.

— Я должен попробовать еще раз?

— Да. Мы поможем тебе. Устройство было одной из давних ошибок нашей цивилизации, и сейчас мы попытаемся избавить вселенную от него. Встань, Джефферсон Уэллс. Мы вступим в контакт с тобой, пока ты будешь держать Норби.

Джефф выпрямился, стоя на металлическом изображении кометы и держа Норби на руках. Он закрыл глаза и почувствовал, как на его грудь и спину ложатся ладони Других. Он сосчитал двенадцать ладоней. Другие стояли очень близко, но Джефф не осмеливался открыть глаза, опасаясь, что их вид отвлечет его от мыслей о Норби.

Норби! Неожиданно Джефф понял, что Норби поможет ему – так же, как помог ему отправиться это отдаленное будущее.

«Время, – подумал Джефф. – Все возвращается на круги своя. Сила больше не нужна. Откажись от нее, отпусти ее… Отпусти…»

На пол ливнем посыпались какие-то мелкие частицы, но то был не дождь. Давление на грудь Джеффа прекратилось. Он открыл глаза и увидел Других, отступивших от него и смотревших ему под ноги. Он опустил глаза.

Кусочки металла рассыпались по всему полу, но, повинуясь повелительным жестам Других, они начали двигаться, собираясь в шар перед Джеффом. Старший среди Других выступил вперед, поднял шар нижними руками и улыбнулся.

— Этот металл весьма полезен. Он происходит из вселенной, которая существовала до этой, и еще пригодится нам.

— Только не ошибитесь еще раз! – выкрикнул Норби, гневно моргая всеми четырьмя глазами. – Не делайте из него опасных устройств. Используйте его с умом, дуралеи!

— Не обижайтесь на него, – попросил Джефф. – На самом деле он благодарен вам за свое спасение.

— Мы всего лишь помогли тебе, – сказал Другой. – Ты сам это сделал, Джефферсон Уэллс. И сердитое замечание робота совершенно справедливо: мы должны использовать этот металл с умом. Когда-нибудь нашей вселенной придет конец, и тогда нам придется искать другую. Металл поможет нам в этом. Спасибо, что пополнил наш небольшой запас.

Другой поклонился Джеффу.

— А теперь тебе нужно вернуться в свое родное время.

— С короткой остановкой на планете I-13, чтобы забрать Фарго и Олбани, – уточнил Джефф. – Прощайте, Другие! Я был рад…

Но тут Норби издал звук, напоминавший зубовный скрежет, и устремился назад через пространство и время.

Олбани, Фарго и Джефф стояли рядом, одетые в музейные костюмы. Джефф держал Норби под мышкой.

Олбани носила на груди модель ожерелья королевы. Разумеется, она была сделана из другого металла, но Ментор Диккенс утверждал, что специалисты с Земли не заметят разницы. Норби выпустил свой сенсорный провод и вставил его в разъем, подключившись к Главному Компьютеру.

— Норби, тебе следовало бы проявить больше благодарности по отношению к Джеффу, – сказал Фарго, поддергивая свои панталоны. – Он продолжал искать выход, когда мы с Олбани уже простились с надеждой. Он не бросил тебя, потому что он любит тебя.

— Он не слишком торопился, – проворчал Норби. – Но я тоже люблю его, несмотря на многочисленные недостатки.

— Понятно, – сухо отозвался Фарго. Но Джефф улыбнулся: Норби снова стал самим собой.

— Норби, ты уверен, что сможешь доставить нас на сцену в музее Метрополитен сразу же после нашего исчезновения? – спросила Олбани.

— Не сразу же, а через пару секунд. Я не могу вернуться в то время, где я уже был. Видишь ли, тогда мне понадобилось две секунды, чтобы разобраться в происходящем и отправиться на поиски. Но я сомневаюсь, что зрители что-то заметят. В крайнем случае им покажется, будто у них был обман зрения.

— Ты никогда еще не был столь точен, Норби, – заметил Фарго.

— Это мой новый талант, – с гордостью отозвался Норби. – Контакт с другим устройством улучшил мою способность перемещаться во времени. Его сила перетекла ко мне. Разумеется, это было порочное и опасное перемещение, но зло и опасность не проникли в меня, поскольку я невероятно добродетелен.

— И скромен, – добавил Фарго.

— Это поможет тебе в перемещениях в обычном пространстве? – спросила Олбани.

Норби немного подумал.

— Нет, только во времени. Я могу перемещать всех вас в обычном пространстве, но в моем защитном поле есть место только для одного человека. Остальные не смогут дышать, пока не попадут в подходящую атмосферу.

— Но нам нужно переместиться одновременно в пространстве и во времени, не так ли? Будет ли это безопасно?

— Да, – ответил Джефф. – Главный Компьютер собирается усилить и расширить защитное поле Норби. Мы должны появиться одновременно, чтобы наше отсутствие на сцене осталось незамеченным.

— Тогда в путь, – сказал Фарго. – На Земле у меня много друзей, с которыми мне хотелось бы встретиться, хотя я буду тосковать по этому прекрасному миру.

— Прощайте, – печально промолвил Марсель Ослэр. – Друзья мои, после встречи с вами вся моя жизнь кажется сказкой. Я счастлив здесь, но ни на минуту не забуду о вас. И я сделаю себе маленького робота – такого же, как Норби.

— Не такого! – возразил Норби. – Другого такого нет и быть не может.

— Я тоже хочу попрощаться с вами, – сказал Ментор Диккенс. – Мы с Марселем изучаем французскую революцию, включая роман Чарльза Диккенса, в честь которого я назван. Я рад, что не стал тем Ментором, которого вы видели в ложном будущем. Мне нравится жить и работать вместе с биологическими существами.

— До свидания!

— До свидания!

Возвращение на музейную сцену прошло гладко, если не считать, что все оказались на полу. Джефф, Фарго и Олбани держались за руки, а под мышкой у Джеффа блестел металлический бочонок.

Зрители расхохотались.

«Играем комедию!» – телепатически обратился Фарго к своим спутникам.

На его красивом лице играла дерзкая, беззаботная улыбка, совершенно не свойственная Людовику XVI. Олбани тоже улыбнулась и прижала ладонями вздувшийся подол своей пышной юбки, прежде чем зрители успели заметить, что она не носила панталон.

— Сир, – сказала она. – По-моему, это бриллиантовое ожерелье может вызвать беспорядки в нашем королевстве. Из-за него все переворачивается с ног на голову. Мне уже начинает казаться, что это нормальное состояние вещей, и что Жак может даже показать нам, как его автомат танцует вверх ногами.

«Джефф, я не хочу этого делать!» – взмолился Норби.

«Лучше делай, как тебе сказано. Нужно отвлечь аудиторию от того, что произошло на самом деле».

«Но мои руки выдвигаются сбоку от корпуса. Мне придется перепрыгивать с одной руки на другую, и я могу упасть…»

«Включи антиграв на малую мощность, и ты будешь порхать как птичка. Танцуй, пока зрители еще смеются».

«И пока режиссерша еще не вышла на сцену и не попыталась прикончить нас», – мысленно добавил Фарго.

Норби протанцевал на руках. Выглядело это не слишком изящно, но, как впоследствии заметил Джефф, «публика и не такое скушает».

Во время следующих каникул в Космической Академии Джефф и Норби нанесли визит в музей Метрополитен. Норби вел себя необычно тихо, разглядывая «ожерелье королевы». Надпись на табличке гласила, что это копия, сделанная Бемером и Боссанжем.

— Нико не узнает, что это не настоящая копия, а модель, сделанная Ментором Диккенсом, – сказал Норби. – Это ожерелье не может перемещаться в пространстве и времени – зато я могу!

Норби покачался на своих телескопических ногах.

— Я спас нашу историю. Правда, Джефф?

— Конечно, Норби.

— Впрочем, ты тоже помог.

— Так, самую малость…

Норби положил одну руку на музейную витрину, а другую – на свой бочонок. Послышался странный звук, словно робот прочищал горло, а затем он произнес глубоким, исполненным внутреннего достоинства голосом:

— Поведать вам хочу, друзья…

— Норби!

Норби ищет злодея

Глава 1 Нежданные гости

— «Я одинокий космолетчик, мой дом затерян среди звезд…» – пропел Джефферсон Уэллс, моясь под душем. У него было прекрасное настроение. Наконец-то он подготовился к экзамену по астрофизике!

— «Пропал вдали родной Манхэттен, где я бродил, не зная слез…» – пение закончилось воплем, когда мыло выскользнуло из рук Джеффа, ударило его по носу и исчезло в клубах пара у него под ногами. Он принялся вслепую искать мыло, а струи воды продолжали бить из отверстий в стене. Вода поступала под давлением, компенсируя искусственную гравитацию в Космической Академии.

Дверь душевой оставалась закрытой, однако Джефф отчетливо услышал чей-то вскрик и с гнетущим беспокойством осознал, что он не один. В следующую секунду он наступил на мыло.

— О-опс! – потеряв равновесие, Джефф приземлился на голый зад, прямо перед кем-то, чье лицо он не мог разобрать за клубами пара.

— Обнаженные люди не допускаются в присутствие одетых царственных особ! – негодующе произнес мелодичный женский голос. – Кроме того, здесь слишком сыро. Во что превратился мой дорожный костюм!

— Мы извиняемся, Джефф, – добавил другой голос, такой же мелодичный, но с металлическим отзвуком.

— Я выключу воду, – произнес третий металлический голос, который мог принадлежать только личному обучающему роботу Джеффа.

— Норби, что ты натворил?

— Я выключил воду. Разве так не лучше? Теперь мы можем видеть друг друга, – Норби повернул металлический бочонок, служивший ему корпусом, и подмигнул Джеффу обеими парами глаз, выглядывавших из-под полей его куполообразной шляпы.

— Великие звезды! – воскликнул Джефф, моментально залившись краской и пытаясь прикрыться губкой. – Ты притащил с собой Ринду и Перу!

Иззианская принцесса захихикала.

— Когда Норби настроился на тебя через гиперпространство, мы и представить не могли, что ты будешь мыться в душе. А почему вода льется так странно? На Земле неполадки с гравитацией?

Пера вручила Джеффу банное полотенце, и он повернулся спиной к Ринде, чтобы вытереться. Пера была инопланетным роботом, немного уступавшим Норби в размерах, предположительно женского пола, в то время как Норби настаивал на своей мужской сущности. В отличие от Норби, чья голова втягивалась в корпус, на вершине ее округлого металлического тела имелась выпуклость с тремя глазами, расположенными на равном расстоянии друг от друга. Их телескопические ноги и руки, двусторонние ступни и ладони были почти одинаковыми, так как Перу изготовили таинственные космические странники, известные под именем Других, а Норби был (по крайней мере, частично) собран роботами Других.

— С земной гравитацией все в порядке, потому что это не Земля, – ответил Джефф, торопливо влезая в свою кадетскую униформу, пока Ринда пританцовывала перед сушилкой. Ее просторные серебристые шаровары вздувались и опадали в потоке горячего воздуха, огненно-рыжие волосы развевались над зеленой туникой.

— Где мы? – спросила Ринда. – Понимаешь, Пера научила меня стандартному земному языку, и теперь, когда я могу выдавать себя за одну из вас, мне захотелось посетить Землю с неофициальным визитом. Мои родители по-прежнему считают, что существование нашей планеты должно остаться тайной для остального человечества. Думаю, ты помнишь, как сильно развито чувство превосходства у моей мамы – она не может примириться с тем, что примитивные земляне сравнялись в своих достижениях с теми, кого обучали Другие.

— Мои предки строили свою цивилизацию самостоятельно, без чьей-либо помощи, – заметил Джефф, надевая ботинки. – А вода здесь падает так странно, потому что псевдогравитация на искусственном спутнике вызвана его вращением. Ты находишься в Космической Академии, которая входит в Космическое Командование. Наша база вращается по орбите вокруг Марса, довольно далеко от Земли. Мы можем попасть на Землю через трансмиттер, но не раньше, чем я сдам экзамен по астрофизике. Он начинается через десять минут.

— А это обязательно? – Ринда надула губки. – Ты прекрасно выглядишь в форме кадета, Джефф. Ты повзрослел. Я особенно заметила это, когда…

— Ринда!

— …и готова поспорить, ты не заметил, что я тоже выросла. Мне уже одиннадцать лет, а тебе только что исполнилось пятнадцать. Или ты уже слишком взрослый, чтобы дружить со мной?

Ринда в самом деле выросла. Ее веснушчатое лицо заметно похорошело, а все остальное было уже не таким худым и по-детски угловатым, как в его воспоминаниях.

— Разумеется, нет, Ринда. Просто я ужасно тороплюсь на экзамен. Для меня очень важно вовремя сдать его. Норби мог бы подождать до тех пор, пока я не вернусь в нашу манхэттенскую квартиру.

— Нам пришлось покинуть Изз в спешке, – пробормотал Норби, сцепив руки перед своим бочонком. Это означало, что он смущен.

— Почему?

— Мы думали, ты обрадуешься нашему обществу, – прошептала Ринда, отводя взгляд. Судя по всему, от Джеффа что-то скрывали.

— Пера, если мне не изменяет память, твоей специальностью является наблюдение и регистрация фактов, даже самых незначительных, – сказал Джефф. – Не так ли?

— Да, Джефф. У меня так же есть мини-антиграв, как у Норби, но я не умею путешествовать в гиперпространстве.

— Кроме того, ты не умеешь лгать, – добавил Джефф. – Скажи мне, почему Норби отправил тебя с Риндой сюда, не поставив меня в известность об этом?

— Это я виновата, – ответила Пера. – К несчастью, я находилась при дворе, когда мать Ринды, Ее Королевское Величество, выслушивала жалобы простых граждан. Я сказала, сколько драгоценностей находится в настоящий момент в королевской сокровищнице…

— …сразу же после того, как мама заверила делегацию граждан, что финансы королевства крайне истощены и она не можетвыделить деньги на строительство новых школ, – пояснила Ринда. – Мама рассердилась и угрожала заключить Перу в стазисный контейнер. Я попросила Норби спасти Перу, поэтому мы отправились сюда. Когда мы вернемся домой, мама успокоится и простит нас.

— Понятно, – протянул Джефф, сдерживая улыбку. – Норби, пока я буду сдавать экзамен, ты можешь показать Пере и Ринде Космическое Командование. Только не забывайте говорить на Земном языке, а не на иззианском. Встретимся здесь, через три часа.

— О’кей, Джефф, – согласился Норби. – Пошли, ребята. А ты, Джефф, не забывай о космических пузырях, а также об узлах и струнах, – он заговорщически подмигнул Джеффу. – Это для экзамена.

— Ты говоришь загадками, – проворчал Джефф.

— Так уж я устроен. – Норби взял Ринду и Перу за руки и вышел из комнату.

Мчась по коридору на экзамен, Джефф подумал, что он забыл напомнить Норби о необходимости соблюдать крайнюю осторожность.

Он успел в последнюю минуту и, тяжело дыша, опустился перед монитором своего компьютера. Все кадеты в зале сидели тихо, изучая свои экзаменационные вопросы. Затем их пальцы забегали по клавишам. Джефф сглотнул и попытался сосредоточиться.

Космические пузыри? Какая глупость. Попытки Норби учить его астрофизике всегда были… Струны? Узлы? Джефф посмотрел на вопросы, высвеченные на своем мониторе.

«Кажется, Норби был прав», – подумал он.

Некоторое время Джефф напряженно работал. Наконец он напечатал «работа закончена» и отключился от компьютерной программы, лишившись возможности изменить свои ответы. Он понимал, что не обладает такими блестящими способностями, как его старший брат Фарго, но он сделал все, что было в его силах. Может быть, он даже выдержит этот экзамен…

— Эй, Джефф! – это была девушка, сидевшая за соседним столом. Она указала на его монитор. – Смотри, там вспыхивает предупредительный сигнал. Ты случайно не стер все свои ответы?

— О, нет! – Джефф снова подключился к компьютеру, и на экране появились слова: компьютерам в экзаменационных помещениях запрещалось разговаривать.

«Джефферсон Уэллс, – напечатал компьютер. – Немедленно явитесь в кабинет адмирала Йоно!!!» Третий восклицательный знак горел ярко-красным светом.

Глава 2 Злой волшебник

У ближайшего транспортного терминала Джефф вскочил в один из ожидавших глайдеров и набрал код аппартаментов Йоно на пульте управления. Пластиковый колпак жукообразной машины герметично захлопнулся, и она помчалась по тоннелям, минуя остановки возле других уровней и коридоров. Наконец глайдер достиг поворота в тоннель Главной Ступицы и свернул туда.

Пока глайдер мчался вверх, или, возможно, вниз – это не имело значения, поскольку в ступице гигантского колеса Космического Командования не было псевдогравитации, – Джефф беспокойно хмурился. Когда тебе пятнадцать лет и у тебя нет никаких родственников, кроме беззаботного повесы в лице старшего брата, то поневоле приходится часто волноваться. К тому же Борис Йоно, возглавлявший Космическое Командование, не имел привычки вызывать рядовых кадетов в свой личный кабинет.

Тоннель Главной Ступицы заметно раширился. Замелькали ответвления полых труб, соединявших его с другими колесообразными сателлитами Космического Командования – с доками, военными казармами, исследовательскими лабораториями и прочими помещениями, о назначении которых Джефф мог лишь гадать. Глайдеры проносились мимо в обоих направлениях, но Джефф сейчас мог думать лишь о том, не расстроил ли он в очередной раз работу Центрального Компьютера, допустив какую-то ошибку в экзаменационной программе. Такое уже случалось раньше, а адмирала нельзя было назвать терпеливым человеком.

Войдя в кабинет, где за большим столом восседал адмирал Йоно, он увидел Норби, Ринду и Перу.

— У тебя гости, – звучный бас Йоно звучал необычайно вкрадчиво, и это не предвещало ничего хорошего.

— Да, сэр. Я сдавал экзамен…

— Это не оправдание, особенно в том случае, если твой невозможный робот разгуливает здесь без привязи. Я едва успел помешать Службе безопасности выяснить, что Ринда родом не с Земли, а с планеты, о которой не слышал еще никто за пределами этой комнаты. За исключением твоего брата и его возлюбленной – но они в данный момент находятся вне досягаемости, в каких-то глухих горах на Земле. Тоже мне, придумал, где отдыхать…

— Да, сэр. Фарго хотелось побыть в одиночестве.

— Он этого добился. Теперь только ты отвечаешь за то, чтобы эти два робота и ребенок…

— Я не ребенок! – перебила Ринда. – Мне одиннадцать лет, и я принцесса королевского дома!

Йоно фыркнул.

— Смотри, чтобы у них не было новых неприятностей, – строго предупредил он.

— А что они уже натворили? – спросил Джефф.

— Я занимался образованием Ринды и Перы, – с важным видом объяснил Норби. – Я рассказывал, как помогал схватить предателя Инга Неблагодарного, когда он пытался завоевать Федерацию.

— Иначе говоря, ты просто хвастался, – уточнил Джефф.

— А потом Ринда захотела побольше узнать о моих славных достижениях, поэтому я подключился к библиотечному компьютеру и дал ей послушать…

— Ты, проклятый бочонок! – взревел Йоно. – Ты проник в раздел особо секретной информации!

— Но я ничего не узнала, – возразила Ринда. – Правда, я видела, как выглядит Инг. Седые волосы, красные глазки и тощий как жердь – ничего интересного.

— Боюсь, я узнала гораздо больше, – Перу отличала абсолютная искренность. – Мне очень жаль, адмирал. Я никому не расскажу о секретах Космического Командования, о кодовых номерах официальных шпионов, о том, каков ваш точный вес…

— Достаточно! – загремел Йоно, величественно поднимаясь из-за стола. – Кадет Уэллс, заберите отсюда принцессу и ее робота… а особенно, своего робота.

— Но, адмирал, – жалобно сказал Норби. – Я заглянул в банки данных Космического Командования лишь потому, что надеялся достать билеты на сегодняшний концерт. Разве мы не можем пойти туда?

Ринда повернулась к Джеффу:

— Ты хочешь сказать, что не возьмешь меня на концерт?

— Я и забыл о нем, – пробормотал Джефф. – Я не взял билеты, так как собирался вернуться на Землю сразу же после экзамена. Ооле ужасно одиноко, когда она остается в обществе кухонного компьютера.

— Я хочу посмотреть концерт, – заупрямилась Ринда.

— Это всего лишь выступление труппы странствующих артистов, – устало отмахнулся Йоно.

— А вы являетесь Распорядителем Торжеств, – заметил Норби. – Так сообщил компьютер. Вы даже исполняете роль в одной постановке, не так ли?

— К несчастью, да, – признался Йоно, массируя свою лысину. – Каждый раз, когда я залезаю в этот дурацкий волшебный ящик, у меня начинается мигрень.

— О, адмирал! – Ринда незаметно проскользнула к столу и принялась перебирать медали, увешивавшие широкую грудь адмирала Йоно. Ее ресницы на мгновение приподнялись и снова опустились. – Я так хочу посмотреть на Вашу игру! Вы должны выглядеть великолепно в любой роли.

— Нет, – отрезал Йоно. – Категорически нет! Джефф, отправь ее в свою квартиру на Манхэттене, и чтобы никаких…

— Ну вот, – у Ринды задрожали губы. – Мне так хотелось, чтобы Пера записала Ваше блестящее выступление! Мы могли бы показать его при иззианском дворе, а теперь… – по ее щеке скатилась слеза, – …теперь Вы мне не разрешаете.

— Хмпф! Кометные хвосты, не выношу женских слез… Но обещайте вести себя хорошо.

Так все получили билеты на концерт. После короткого обеда они заняли свои места в задних рядах переполненного зала.

Концерт был длинным. Сначала исполнялись классические музыкальные произведения, прерываемые чтением отрывков из драматических произведений, большую часть которых декламировал Йоно своим густым басом. Во время антракта Ринда на все лады расхваливала адмирала.

— Тебе просто повезло, что он придерживается старомодных правил и верит в эту чепуху о слабых и беспомощных женщинах, – ехидно сказал Джефф. – Я, к примеру, еще ни разу не встречал беспомощной женщины. Посмотри хотя бы на свою мать! Иногда мне кажется, что ты унаследовала ее качества…

Локоть Ринды въехал ему под ребра.

— Заткнись, Джефф. Вторая часть концерта уже начинается. В программе сказано, что она будет веселой, с клоунами. Но смотри, ваши клоуны носят шаровары! Это же не смешно!

— Может быть, – согласился Норби, сидевший на коленях у Джеффа, в то время как Пера устроилась на коленях у Ринды. – На Иззе все носят шаровары, поэтому плотно облегающая одежда показалась бы смешной у вас.

Джефф, приготовившийся к утомительному зрелищу, вынужден был признать искусство клоунов, хотя их трюки отнюдь не блистали новизной. Они ездили на одноколесных велосипедах, лаяли и кукарекали, колотили друг друга резиновыми бейсбольными битами, а потом исполнили забавный танец под мелодию губной гармошки, на которой играл старший клоун – с черной шевелюрой, раздвоенной бородой и лихо закрученными усами, контрастировавшими с красным шариком, прикрепленным к его носу.

— Фризи! – кричали дети сотрудников Космического Командования, сидевшие в зале. – Ура Фризи-клоуну!

Фризи поклонился и сыграл еще одну мелодию, пританцовывая в такт музыке.

Пера протянула руку и прикоснулась к Джеффу, установив телепатический контакт. Поскольку Норби тоже прикасался к Джеффу, он мог слышать разговор.

«Я обеспокоена, – сказала Пера. – Что-то не так. Глазные яблоки этого клоуна покрыты слоем искусственного вещества».

«Глупенькая, – отозвался Норби. – Многие люди носят контактные линзы».

Затем адмирал Йоно объявил, что труппа странствующих актеров представляет на суд зрителей специальную мелодраму, в которой он примет личное участие, чтобы маленькие дети не испугались. Для него был поставлен стул на краю сцены.

Занавес поднялся, открыв взорам зрителей грозного злодея в черном плаще, подбитом красным сатином под цвет его носа. Это был Фризи. Он злобно ухмыльнулся и разразился жутким смехом, а потом запел:

Есть множество злодеев, и каждый знаменит,

Но нет средь них такого, кто б мог меня затмить.

Со мною мог сравниться лишь Инг среди людей,

Я – бесподобный Фризи, немыслимый злодей!

Дети смеялись и хлопали. Между тем Фризи стал угрожать героине – леди в длинном платье, усыпанном блестками, с голубыми волосами-перьями.

— Спасите меня от этого злодея! – восклицала она.

— Ах, моя гордая красавица! – произнес Фризи. – Узри мой волшебный ящик, в котором я унесу тебя с собой!

Он взмахнул рукой, и из люка на сцене появился длинный ящик, в передней части которого открылась дверца.

«Не понимаю, – телепатически сказала Пера. – У них неправильные волосы. Верхний слой на волосах женщины состоит из синтетического вещества, придающего им вид перьев, а волосы Фризи выкрашены черной краской».

«Все в порядке, Пера, – успокоил ее Джефф. – В пределах Земной Федерации людям разрешается носить парики и красить волосы».

«Королева Изза не одобрила бы этого».

«В этой части представления дама должна обратиться за помощью к адмиралу Йоно, а Фризи втолкнет его в свой волшебный ящик», – сообщил Норби.

И в самом деле: леди в платье с блестками, заявившая злодею, что никогда не сможет полюбить его, просеменила по сцене и прижалась к адмиралу, который остановил продвижение Фризи властно поднятой ладонью.

— Сгинь, злодей! – загремел Йоно.

Зрители пришли в восторг, но Пера не присоединилась к ним.

Она медленно поднялась на мини-антиграве с колен Ринды и указала на сцену.

— Мне не нравится этот волшебный ящик, – вслух сказала она. – Я должна обследовать его с более близкого расстояния.

Прежде чем Ринда успела остановить ее, Пера поплыла к сцене над головами зрителей. Героиня с разинутым ртом смотрела на маленького робота, а Йоно потряс сжатым кулаком в направлении Джеффа. Но Фризи ловко включил появление Перы в свое представление.

— Ага! – воскликнул он. – Без сомнения, это телохранитель нашего дорогого адмирала. Просто поразительно, что они становятся все мельче, между тем как адмирал становится все крупнее!

Все засмеялись, но с некоторым беспокойством, поскольку сжатые кулаки Йоно представляли собой угрожающее зрелище независимо от того, играл ли он на сцене, или нет.

— Вернись, Пера! – крикнула Ринда, поднимаясь со своего места. Джефф тоже встал, удерживая Норби, который рвался остановить Перу.

Фризи замер как вкопанный, глядя на аудиторию.

— Ого! – завопил он. – Фи, фай, фо, фам – чую кровь молодых злодеев! Я вижу тебя, Джефферсон Уэллс!

С этими словами он поймал Перу, подплывшую совсем близко к волшебному ящкиу, и прыгнул внутрь вместе с нею. Дверца захлопнулась, и ящик погрузился под сцену.

— Откройте люк! – распорядился Йоно, пока Джефф пробивался к сцене в сопровождении Ринды, продолжавшей выкрикивать имя Перы.

— Механизм заперт с той стороны, – отозвался один из работников сцены. – Нам придется проникнуть под сцену другим путем.

Сотрудник Управления Безопасности подбежал к Йоно.

— Все входы под сцену заблокированы, а внизу открыт аварийный воздушный шлюз. Патрульные катера уже в пути.

— Не понимаю, почему Фризи решил украсть маленького робота и сбежать, – начальник актерской труппы в отчаянии заламывал руки. – Он недавно появился у нас, но уже отлично зарекомендовал себя. Когда мы нашли его, он работал в кафе под куполом Титана, и я нанял его вместо клоуна, который ушел на пенсию. Фризи был так хорош, что я сделал его звездой нашего шоу. Хотя… странно, но он никогда не разрешал нам заглядывать в свой волшебный ящик.

— Тот самый ящик, от которого у меня адски болела голова, – проворчал Йоно. – Разыщите его и приведите ко мне для допроса.

— Почему он забрал Перу? – спросила Ринда. – Я хочу получить ее обратно!

«Джефф, – телепатически произнес Норби. – Мои датчики сообщили, что в этой коробке находился двигатель и масса другого оборудования. Клоун собирается смыться, и, думаю, нам нужно догнать его».

«Хорошая идея, но все выходы из Космического Командования уже взяты под наблюдение».

«Не будь дураком, Джефф. Давай спрячемся за занавесом, отправимся в гиперпространство и возникнем в космосе неподалеку от спутника. А там будет видно».

Джефф сумел протолкаться к Йоно и шепотом сообщил ему о предложении Норби. Адмирал кивнул.

— Пожалуйста, позаботьтесь о Ринде, – добавил Джефф. – Мы с ней не поместимся в защитном поле Норби, поэтому мне придется оставить ее здесь.

Йоно закатил глаза.

— Поторопись, Джефф!

За мгновение до того, как серая мгла гиперпространства обволокла Норби и Джеффа, он увидел залитое слезами лицо Ринды, выглянувшее из-за занавеса.

— Подождите меня! – крикнула она.

Глава 3 Украденный корабль

Ощущение гиперпространства, основы основ бытия, поначалу всегда вызывало чувство благоговейного ужаса. Джеффу казалось, что он навсегда выпал из нормального пространства-времени, но едва он успел привыкнуть к этому чувству, Норби вернулся обратно.

Джефф моргнул и зажмурился: он ожидал оказаться в космосе рядом с гигантским колесом Космического Командования, но вместо этого в глаза ему ударил яркий свет.

— Мне показалось, я настроился на то место, где была Пера, – тихо сказал Норби. – Но мы опоздали.

Они находились в штурманской рубке какого-то знакомого космолета. Джефф снова моргнул и узнал первый, экспериментальный и до сих пор единственный гиперприводной корабль Космического Командования. Адмирал Йоно недавно переименовал его в «Поиск».

— Что я вижу! – произнес неприятный голос, показавшийся ужасно знакомым. – Незваные гости!

Джефф повернулся и посмотрел на нелепую фигуру Фризи. Клоун держал станнер, направленный на него.

— Я не видел, как вы вошли, – продолжал Фризи. Его голос звучал совсем не так, как на сцене. – Но это неважно. Ты просто мальчишка, до которого мне нет дела, зато ты принес мне еще одного робота.

— Не знаю, кем вы себя воображаете, Фризи, – сказал Джефф. – Но кража робота – это…

— Глупый мальчишка! Я уже долгое время собирался украсть кое-что получше, а именно – расчудесный корабль нашего адмирала. Теперь удача наконец-то улыбнулась мне.

— Вы не умеете управлять этим кораблем.

— Разве? После того, как я соблазнил Йоно участвовать в моем представлении и репетировал с ним в моем волшебном ящике? К твоему сведению, ящик оборудован аппаратурой для мысленного зондирования.

— Мысленное зондирование незаконно!

— Дорогой мой юноша, ты не имеешь представления о том, что это такое – быть гением, способным осуществить величайшие планы, изобретенные человеческим разумом. Я тщательно прозондировал мозг Йоно и извлек оттуда всю информацию о том, как управлять этим бесценным кораблем. А теперь с меня достаточно разговоров!

— Осторожно, Джефф, – произнес голос Перы. – У него в кармане детонатор, а на борту корабля находятся две мощные бомбы. Постарайся не раздражать его.

В дальнем углу рубки стоял волшебный ящик, а за решеткой, закрывшей проход, виднелась Пера. Поскольку Пера не могла исчезать в гиперпространстве, как Норби, она оказалась в ловушке.

— Ты мне не нравишься, Джефферсон Уэллс, – мрачно сказал Фризи. – И я не позволю тебе снова встать у меня на пути.

Он нажал курок, и парализующий луч ударил в Джеффа и Норби. Упав на пол, Джефф увидел, как Норби падает рядом с ним, и удивился тому, что продолжает оставаться в сознании. Полный заряд из станнера должен был оглушить его. Бочонок Норби прикасался к его руке. Может быть, они смогут переговариваться телепатически?

«Ты тоже парализован, Норби?»

«Я получил полный заряд. Должно быть, у него один из незаконных, очень мощных станнеров, так как я не в состоянии двигаться и вряд ли смогу совершить гиперпрыжок».

— Все еще бодрствуете? – спросил Фризи. Его верхняя губа с лихо закрученными усами вздернулась, обнажив сероватые зубы. – Нет, Уэллс, лучше не пытайся. Лежи тихо и слушай мое сообщение для Федерации.

Он прикоснулся к переключателю на приборной панели. Джефф надеялся, что Фризи увлечется своим хвастовством и не заметит патрульные катера, которые уже окружили док, где стоял «Поиск».

«Джефф, я проанализировал голосовые данные. Это не Фризи. То есть, с одной стороны, это Фризи, а с другой – Инг Неблагодарный».

«Проклятье! Я должен был догадаться. Он располнел, покрасил волосы и отрастил усы, но ты прав: это Инг».

— Берегитесь, земляне! – произнес бывший клоун в микрофон передатчика. – Не пытайтесь арестовать меня. В моем распоряжении имеются две бомбы, которые могут разнести на куски все Космическое Командование, и я без колебаний взорву их, если понадобится!

Инг улыбнулся.

— Я хочу, чтобы вы знали: вы находитесь во власти не обычного клоуна Фризи, но самого выдающегося существа во вселенной – Инга Неподражаемого! Теперь я готов отомстить вам. Я отправлю свои бомбы в гиперпространство…

«Норби, ты совсем не можешь двигаться? Мне кажется, я начинаю восстанавливать контроль над конечностями».

«Будь осторожен, Джефф. Он опасен».

— Вы, тупицы, даже не понимаете, что это означает, – продолжал Инг. – Но когда я выпущу свои бомбы в гиперпространство, взрыв изменит структуру обычного пространства. Вселенную постигнет коллапс, и вскоре она превратится в гробницу для всех живых существ.

«Норби, он может это сделать?»

«Не знаю. Может быть, Другие, тысячелетиями осваивавшие гиперпространство, смогли бы ответить, прав он, или нет».

— Увы, несчастная Земная Федерация, непризнанный тобою Инг не будет присутствовать на твоих похоронах. Я уйду в гиперпространство, где буду в безопасности, так как мой волшебный ящик может превращаться в стазисный контейнер. Я подожду, пока вселенная не сожмется в точку, а когда она снова начнет расширяться, снова появлюсь в возрожденной вселенной, готовой принять мое владычество! Прощайте! У вас есть двадцать четыре часа, чтобы попрощаться друг с другом.

Последовал сильный толчок, и, к ужасу Джеффа, на смотровом экране «Поиска» появилась серая пелена гиперпространства. Инг действительно научился пользоваться гипердвигателем и ускользнул от патрульных катеров.

— Ты сумасшедший, Инг, – пробормотал Джефф, едва ворочая языком.

— Я хочу, чтобы ты оставался в сознании, но не дурил, – заявил Инг, многозначительно поигрывая станнером. – Не пробуй никаких героических штучек, Уэллс, иначе я привяжу тебя к первой же бомбе, которую собираюсь сбросить. Теперь меня ничто не остановит. Ты и твой идиотский робот однажды разрушили мои планы завоевания Федерации, но теперь я стану властелином новой вселенной!

Он разразился маниакальным хохотом.

— Джефф, – сказала Пера. – Я улавливаю признаки ненормальности в электромагнитном излучении его мозга. С этим клоуном, который называет себя Ингом, определенно что-то не в порядке.

— Заткнись, робот, и занимайся своим делом, – отрезал Инг. – У меня есть важные дела.

— Твоим планам не суждено сбыться, Инг, – сказал Джефф. – Возможно, ты уничтожишь этот корабль и себя, но не изменишь вселенную. Она слишком велика, а твои бомбы слишком малы.

— Мои расчеты говорят об обратном, – Инг погладил свои роскошные усы. – Никто в гиперпространстве не сможет остановить меня. На свете существует лишь один такой корабль, хотя до меня дошли слухи, будто твой робот может развивать гипердвигательную способность, подключаясь к корабельному компьютеру.

Глаза Инга опасно блеснули.

— Хм-мм. Даже гений не всегда может все учесть. Мне не приходило в голову красть твоего робота, Уэллс, раз уж я мог получить целый корабль, но если твой робот сам оказался здесь из-за твоего дурацкого героизма, то, пожалуй, стоит использовать его для усиления мощности гипердвигателя.

— Ты не сможешь, – отозвался Джефф, пытаясь незаметно проверить подвижность своих рук и ног.

— Почему же? Или эти слухи беспочвенны?

Джефф не ответил, притворившись, что ему стало плохо.

— Хмпф! – фыркнул Инг и пнул Норби. Тот никак не отреагировал. – Похоже, твой робот сдох. Зато другой жив – я и не знал, что у тебя их две штуки. Они не совсем одинаковые, но полагаю, это не имеет значения. Эй, ты, робот в клетке! Норби умеет перемещаться в гиперпространстве?

Пера промолчала. Инг подошел вплотную к клетке и яростно уставился на нее, а затем прицелился в Джеффа.

— Если ты не скажешь мне правду, я всажу в Уэллса такой заряд, что он перестанет дышать.

— Норби умеет перемещаться в гиперпространстве, – быстро ответила Пера.

Джефф собрался с силами и бросился на Инга, но луч станнера опередил его. На этот раз он потерял сознание.

Очнувшись, он взглянул на корабельный хронометр и увидел, что миновал целый час. Он все еще с трудом мог двигаться, но совершил ошибку, широко зевнув.

— Снова приходишь в себя, Уэллс? – Инг выглядел взбешенным, но его гнев не был обращен на Джеффа.

— В чем дело, Инг? – заплетающимся языком спросил Джефф.

— Бомба не сработала, вот в чем дело! – завопил Инг. – Я сбросил первую и поставил часовой механизм так, чтобы она взорвалась далеко от «Поиска»…

— В гиперпространстве невозможно говорить о расстоянии, – устало сказал Джефф.

— Ага, значит, ты эксперт по гиперпространству? Может быть, если слухи о твоем роботе справедливы. Но так или иначе, бомба не взорвалась. У меня установлен канал радиосвязи с ней, и я знаю, что взрыва не произошло.

— На твоем месте я бы не был так уверен. Возможно, тебе просто повезло, что ты все еще жив.

— Эй, робот в клетке! – крикнул Инг. – Твои сенсоры могут определить поточнее. Бомба взорвалась или нет?

— Должна ли я отвечать ему, Джефф?

— Можешь ответить. Не исключено, что в результате он образумится.

— Бомба не взорвалась, мистер Инг.

— Черт побери!

— Возможно, бомбы вообще не взрываются в гиперпространстве, – заметил Джефф.

— Это правда? – Инг не стал спрашивать Джеффа, но снова направил на него станнер и обратился к Пере, которая не могла лгать. – Ответь мне, робот, если хочешь, чтобы Джефферсон Уэллс остался в живых.

— В моих банках памяти существуют данные, указывающие на то, что бомбы взрываются в гиперпространстве.

— Тогда почему? Почему? – Инг разбушевался в тесной рубке, лягаясь и стуча кулаками по стенам. Один пинок достался Джеффу, но сослужил добрую службу, восстановив его контакт с Норби.

«Я понемногу прихожу в себя, Джефф, но это медленный процесс. Инг не должен спрашивать Перу о том, что на самом деле определили ее сенсоры. Видишь ли, я тоже почувствовал это».

«О чем ты говоришь?»

«Здесь, в гиперпространстве, что-то есть. Оно поймало бомбу».

Но Инг задал Пере другой, более опасный вопрос.

— Ну хорошо, мой маленький умненький робот, – процедил он. – Теперь я собираюсь сбросить вторую бомбу, но на этот раз она станет частью системы ускорения этого корабля, заставив его разорвать структуру вселенной. Я могу умереть при этой попытке, но, возможно, останусь в живых. Если я подключу тебя к компьютеру, ты сможешь увеличить его мощность?

— Джефф, я не хочу отвечать…

— Если ты не ответишь, то твой Джефф обречен, – заявил Инг. – На этот раз я не шучу. Еще один выстрел – и он мертв.

— Инг, – сказал Джефф. – Ты обрекаешь на смерть всех нас. Прояви немного благоразумия, вернись в обычное пространство, и…

— Нет! Я уничтожу обычное пространство! Я уничтожу всю вселенную! И мне не нужен ответ робота – я все равно использую его.

Джефф попытался встать, но не смог. Голова Норби немного высунулась из бочонка, однако его руки и ноги по-прежнему оставались внутри.

Инг был сильнее, чем казалось с первого взгляда. Он схватил Перу за руки, умоляюще протянутые через прутья клетки, и обмотал их проводом, протянутым от компьютера. Потом он прикрепил к ее голове стыковочное устройство компьютера.

— Прекрати, Инг!

Но Инг не обратил внимания. Он подхватил Джеффа и вышвырнул его в воздушный шлюз, открывавшийся прямо в рубку «Поиска». Потом он выбросил туда же Норби и закрыл дверь.

«Норби, ты можешь что-нибудь сделать?»

Одна из рук Норби высунулась наружу и обвила Джеффа как раз в тот момент, когда маленький космолет содрогнулся и внешний люк воздушного шлюза начал открываться.

Воздух со свистом вырвался наружу, унося с собой Джеффа и Норби.

Глава 4 Бегство во времени

«Норби! Я все еще жив!»

«Разве ты не веришь в меня, Джефф? Я – твой личный робот, обязанный защищать тебя».

«Но ты был парализован, а Инг выбросил нас в гиперпространство…»

«Я – лучший из роботов, и хотя у меня не было времени восстановить свои функции в полном объеме, я смог окружить тебя своим защитным полем».

«Спасибо, Норби».

«Кроме того, поле включается автоматически. Я готов признать, что если бы мне пришлось специально включать его, то могли бы возникнуть проблемы. Старый космолетчик Мак-Гилликадди, вмонтировавший мои инопланетные части в земного робота, хорошо знал свое дело. Такой заряд из станнера мог бы убить любого обычного робота, а я уже почти вошел в норму».

«Тогда давай найдем корабль Инга. Нам нужно попасть внутрь и остановить его, пока он не успел взорвать вторую бомбу».

«Я не могу».

«В таком случае, ты еще не вошел в норму».

«Ничего подобного! Я не могу попасть в рубку «Поиска», потому что его нет на месте. Я обладаю ограниченной способностью определять присутствие предметов в гиперпространстве, а «Поиск» куда-то исчез».

«Вернулся в обычное пространство?»

«Я – не – знаю. Джефф, я боюсь. Что-то не так».

«Что-то не так с гиперпространством? Как это может быть?»

«Сейчас все в порядке, но раньше… в тот момент, когда мы вылетели из «Поиска», какая-то мощная энергия потащила его через гиперпространство. Должно быть, Ингу удалось обуздать мощь второй бомбы, и Пера помогла ему в этом. Как и во мне, в ней есть частицы того же металла, из которого сделан мой гипердвигатель, и она может обладать талантами, о которых даже не подозревает».

«Все это не имеет смысла. Почему «Поиск» просто не взорвался? Может быть, Инг и Пера уже умерли».

«Пожалуйста, Джефф, не говори так. Если Инг взорвал свою вторую бомбу, он мог достичь своей цели. Он мог выбросить «Поиск» обратно в космос, но это означает…»

«Что?»

«Это означает, что огромная энергия, израсходованная при этом, могла изменить структуру нашей вселенной. Возможно, она уже умирает».

Джефф понял, что дышит слишком учащенно, расходуя небольшой драгоценный запас воздуха, имевшийся в защитном поле Норби. В отличие от человека, Норби мог длительное время находиться в гиперпространстве.

«Норби, проверь данные в своих банках памяти – особенно тот момент, когда мы покинули «Поиск». Не тогда ли произошло что-то необычное? Что это было?»

«Я же сказал: сила, с которой рванулся космолет… нет, Джефф, ты прав. Было еще нечто иное, поставившее меня в тупик. Это было что-то… что-то вроде трещины».

«Не понимаю».

«Я тоже, но мои сенсоры уловили в гиперпространстве какое-то измерение, которого там не могло быть. Словно узкая щель открылась и сразу же захлопнулась».

«Ты можешь объяснить это?»

«Разумеется, нет! Я не гений».

Несмотря на гнетущее беспокойство, Джефф чуть не рассмеялся – хвастаясь, Норби частенько называл себя гением. Теперь, однако, титул величайшего гения (хотя и злого) мог перейти к Ингу.

«Джефф, ты тяжело дышишь. С тобой все в порядке? Ты по-прежнему парализован?»

«Заряд станнера уже выветрился, но, кажется, мне не хватает воздуха. Содержание кислорода в защитном поле снижается. Нам нужно вернуться в нормальное пространство, на планету, где я смогу дышать».

Норби молчал так долго, что Джефф испугался. Он чувствовал руку робота в своей руке, и защитное поле по-прежнему окружало их. Но что случилось с Норби? Может быть, его повреждения оказались более серьезными, чем ему показалось сначала?

«Нет, Джефф, со мной все в порядке. Просто я думал. Понимаешь, если вселенная уничтожена, то для нас уже не существует никакого «куда».

«Кометные хвосты!»

«Согласен, это неудовлетворительная ситуация. Я попробую найти решение… Эй! Что это было?»

«О чем ты?»

«Разве ты не почувствовал… нет, разумеется, ты не мог. У тебя же нет моих сенсоров. Что-то прошло мимо нас в гиперпространстве».

«Инг снова пытается захватить нас?»

«Нет, не думаю. Не знаю. Не могу сказать… Я такой несовершенный робот!.. Ого! Что бы это ни было, оно попыталось схватить меня. Мне это совсем не нравится».

«Норби, мы не можем оставаться в гиперпространстве. У меня кончается воздух. Отправляйся куда-нибудь, и побыстрее!»

«А если некуда?»

«Тогда попробуй «когда»!»

«Извини, Джефф».

«Но мы же вышли из гиперпространства. Вселенная осталась на месте, и я вижу какую-то планету. Возьми меня вниз, мне нужен свежий воздух».

«Джефф…»

«Слушай, Норби, ты действительно гений! Ты вывел нас на орбиту вокруг Земли. Я вижу луну, выглядывающую из-за… Ой! Что с Землей?»

«В том-то и дело. Я попытался вернуться назад во времени, чтобы ненароком не появиться в обычном пространстве после того, как Инг взорвет бомбу, но, кажется, хватил лишку. Мои сенсоры сообщают, что земная атмосфера этой эпохи непригодна для дыхания человека».

«Ты хочешь сказать, мы попали в отдаленное прошлое, где бактерии земных океанов еще не начали наполнять воздух кислородом?»

«Да. Держись крепче, я отправляюсь в будущее».

«Будь осторожен. Не слишком далеко».

На этот раз Джефф ударился о что-то твердое. У него так кружилась голова, что сперва все расплывалось перед глазами. Он судорожно вздохнул, и его легкие наполнились свежим, чистым воздухом. Как замечательно!

Джефф открыл глаза. Он лежал ничком на плоском камне, а по его носу полз совершенно обычный муравей. Он слышал пение птиц, журчание воды и загадочные трубные звуки на глубоких басовых нотах. Выпрямившись, он ахнул от изумления.

Его взору открылся прекрасный ландшафт. Прохладный воздух был наполнен благоуханием цветов. Они с Норби сидели на склоне холма, лицом к зеленой долине, где паслись стада животных: антилоп, лосей и…

— Норби! Мамонты! Мы в ледниковой эпохе!

— Я сосредоточился на этом периоде, потому что ты всегда интересовался им. Кроме того, здесь все чистое. Ты можешь попить из того ручейка, – Норби указал на крошечный источник, бьющий между двух валунов.

Вода была такой же восхитительной, как и воздух, и Джефф напился от души. Он и не подозревал, как сильно ему хотелось пить. Потом он вернулся на склон холма.

— Норби, тут так прекрасно! Мне уже хочется остаться здесь, на земле, еще не испорченной человеком.

— Земля не так уж испорчена в наше время. В двадцать первом веке люди перестали уничтожать леса и загрязнять воздух. Они стараются сохранять разнообразие животных видов, необходимое для сбалансированной экологии…

— И здесь нет Инга, – Джефф пригладил свои кудрявые каштановые волосы. – Кстати, о злодеях: у Инга ничего не вышло, поскольку мы живы-здоровы.

— Далеко в прошлом, Джефф.

Джефф сглотнул.

— Ты хочешь сказать, что Инг все-таки уничтожил Вселенную в будущем?

— Да. Нет. Я не знаю, но боюсь даже думать о путешествии в наше время.

— Ладно, пока мы еще в плейстоцене, я не прочь немного подкрепиться. Ужасно хочется есть. Конечно, я не собираюсь убивать животных, но здесь наверняка есть орехи или ягоды.

— Тебе придется еще немного потерпеть, – отозвался Норби. – Если бы у тебя были глаза на затылке, как у меня, то ты бы понял, что мы не одни. Медленно поверни голову и посмотри наверх и влево.

Джефф повернулся. Краем глаза ему удалось заметить лохматую голову, выглядывавшую из-за скальной гряды на вершине холма.

— Homo sapiens sapiens, – профессиональным тоном произнес Норби. – Такой же, как и ты. Мы попали в кроманьонскую эпоху, и это не так уж плохо, поскольку те большеносые и узколобые homo sapiens neandertalis могли бы оказаться недружелюбными.

В следующую секунду копье с изукрашенным резьбой древком ударилось о камень рядом с ногой Джеффа и покатилось вниз по склону.

— Я никогда не мог понять, почему ваша разновидность людей решила называть себя «разумными» дважды, – заметил Норби.

Джефф ухватил робота за руку в тот момент, когда второй человек с копьем выскочил из укрытия и побежал к ним.

— Норби, нам пора уходить!

«Ты можешь нормально дышать, Джефф?»

«Да, но гиперпространство выглядит еще мрачнее, чем обычно, и я проголодался в два раза сильнее. Знаешь, я не могу ясно соображать на пустой желудок. Пожалуйста, возьми меня в то время, где можно есть, пить и дышать воздухом».

«Сделаю все, что в моих силах. Надо признать, я уже не так сильно путаюсь во времени и пространстве. Ты даже ничего не сломал при посадке на тот холм в плейстоцене».

«И ты успел вытащить меня, прежде чем второе копье долетело до нас. Думаю, оно бы попало в цель: кроманьонцы были искусными охотниками. Жаль, что мне не пришло в голову захватить с собой первое копье».

«Это могло бы нарушить ход истории. Возможно, это самое копье было обнаружено архелогами и сейчас украшает музейную витрину. Вот если бы мы могли взять Инга и оставить его в плейстоцене… Джефф! Мне пришла в голову великолепная идея! Давай найдем Инга в то время, когда он был мальчиком, и отдадим его на усыновление в какую-нибудь кроманьонскую семью. Тогда он точно не сможет сбросить свои бомбы».

«Ты игнорируешь собственные слова. Нельзя нарушать ход истории. Сразу же после того, как ты стал моим роботом, мы ввязались в борьбу с Ингом, когда он попытался завоевать Федерацию. Если мы устраним Инга из истории, то разрушим часть нашей собственной жизни и будем уже не такими, как прежде».

«Ты прав, Джефф. Кроме того, судя по истории человечества, место Инга наверняка занял бы кто-нибудь другой».

«Я по-прежнему хочу есть. Пожалуйста, Норби, найди мне подходящее время, где я смог бы подкрепиться, не нарушая ход истории».

Переход оказался таким быстрым, что Джефф почуял запах пищи прежде, чем увидел ее. Запах был изысканным, словно они появились в одном из лучших ресторанов Земли.

Джефф огляделся по сторонам и решил, что, возможно, так оно и есть – по крайней мере, он стоял на огромной кухне какого-то ресторана. Он протер глаза, так как все вокруг казалось странно перекошенным. Сэндвичи, пирожные, жаркое, фрукты, икра, тарелки с мясом и салатами скользили по кафельному полу. Сам пол не только кренился набок, но еще и раскачивался взад-вперед. Снаружи доносился глухой шум.

Джефф взял цыплячью ножку и яблоко.

— Что здесь происходит? Мы попали в землетрясение? Звук такой, словно тонны металла сталкиваются друг с другом.

Норби быстро наполнял сумку фруктами, сэндвичами и шоколадными пирожными, которые Джефф любил больше всего. Джеффу хотелось есть, но в желудке у него было так неспокойно, что пришлось временно отказаться от этого намерения.

— Где мы, Норби? Мне здесь не нравится.

Со стойки упало меню, приземлившееся рядом с Джеффом. Он поднял сложенный листок и прочитал:

— «Линия Уайт-Стар. Меню на вечер, 14 апреля 1912 года…» Норби! Должно быть, это… – он перевернул меню. Там значилось «R.M.S.Титаник».

— Все верно, Джефф. «Титаник» потонет через несколько минут, и даже после этого здесь останется достаточно воздуха, чтобы ты успел поесть…

«Немедленно вытащи меня отсюда!»

Глава 5 Ближе к дому

Джефф запихнул пакет с едой под куртку, чтобы снова не промахнуться с обедом на случай непредвиденных обстоятельств. Разумеется, обстоятельства оказались именно такими.

Он был под водой и смотрел на стайку мелких рыбок. В следующую секунду Норби рывком вытащил его наверх. Джефф набрал полные легкие воздуха и радостно улыбнулся.

— Норби, вселенная уцелела! Мы попали в лодочный пруд в Центральном парке. Я даже вижу наш дом!

Сделав несколько гребков, Джефф доплыл до мелководья и зашлепал к одному из своих излюбленных мест для сидения – к небольшой скале, вдававшейся в озеро.

Норби покрутился на мини-антиграве, чтобы высушить свой бочонок, но когда он уселся рядом с Джеффом, его сенсорный провод был выпущен наружу.

— У Инга ничего не получилось, – сказал Джефф, смахнув с колена стебелек водоросли. – И я очень рад этому, поскольку иначе мы превратились бы в ничто, или в космическое яйцо, или… что там происходит со вселенной при коллапсе?

Норби вел себя так тихо, что Джефф забеспокоился.

— С тобой все в порядке, Норби?

— Как обычно, я функционирую безупречно. Или почти безупречно. Но только… в общем, я пытался попасть во время, наступившее сразу же после того, как мы покинули нашу квартиру, поскольку мы не можем быть там, где уже существуем, – он помедлил и втянул свой сенсорный провод. – Джефф, ешь свой ланч здесь.

— Почему? Что случилось? Оола будет так рада видеть нас…

— Пожалуйста, ешь и не задавай вопросов. Потом разберемся.

На Манхэттене, по всей видимости, наступило послеполуденное время, ибо солнце стояло высоко в небе. Пакет с едой лишь слегка промок. Джефф съел сэндвич, которому следовало бы оказаться на дне Атлантического океана.

— Норби, ты собираешься поделиться со мной своими мыслями?

— Понимаешь, я хотел появиться в нашей квартире к тому времени, когда Фарго вернется из отпуска. Этим я убивал двух зайцев: мы получали помощь твоего брата и доказательства того, что Инг не уничтожил вселенную. Но, похоже, в последний момент я испугался.

— Что ты имеешь в виду? – спросил Джефф, наблюдая, как маленький мальчик огибает скалу, направляясь к ним. Он надеялся, что мальчик не голоден.

— Мне кажется, я продвинулся во времени не так далеко, как хотел.

— Здравствуйте, мистер, – сказал мальчик. – Вы весь мокрый. Неужели вы решили поплавать в озере?

— Я случайно упал в воду, – объяснил Джефф. – На самом деле я не собирался плавать. Хочешь яблоко? У меня их два.

— Спасибо, – ответил мальчик, откинув с высокого лба свои волнистые черные волосы. – Вообще-то, мне не разрешают брать еду у незнакомых людей, но мой робот-няня сейчас отстал от меня, да и вы не кажетесь опасным человеком. Вы большой, но еще не взрослый, верно?

— Пожалуй, – с некоторой обидой согласился Джефф.

— А что у вас в этом бочонке?

Джефф увидел, что Норби полностью закрылся в своем корпусе, втянув голову и конечности.

— Запчасти для робота, – Джефф ненавидел ложь и решил держаться поближе к истине.

— Могу я взять кусочек цыпленка для моей черепашки? – спросил мальчик, вынув из кармана маленькую черепаху. – Она ест под водой. Вы можете посмотреть, если хотите.

— Конечно, – Джефф передал кусочек мяса и посмотрел, как мальчик кладет черепашку в углубление на скале, заполненное водой.

— Мистер Фарли, – произнес металлический голос с другой стороны скалы. Там стоял робот-нянька стандартной конструкции, махавший маленькому мальчику. – Не выпускайте черепашку в озеро, иначе она уплывет. И смотрите, не промочите ноги.

— О’кей, Нэнни.

— Фарли? – спросил Джефф, преодолевая комок, неожиданно выросший в горле. – Тебя действительно так зовут, и этот робот-няня принадлежит тебе? У него есть вмятина на затылке?

— Да, однажды он выпал из окна нашей квартиры. Он не очень сообразительный, но я люблю его. Меня зовут Фарли, но прошу тебя, не называй меня так. Я ненавижуэто имя.

— А какое имя тебе нравится? – сдавленно прошептал Джефф.

— Папа говорит, что один из моих предков получил свою порцию дегтя и перьев в одном городке в Северной Дакоте, неподалеку от Ред-Ривер. Я не знаю, что означает «порция дегтя и перьев», но папа утверждает, что у меня много общего с этим предком, поэтому он называет меня Фарго – так называлось то место в Северной Дакоте. Кроме того, это имя составляется из двух моих имен – Фарли и Гордон. Называй меня Фарго.

— Мне нравится это имя, – сказал Джефф. – Сколько тебе лет?

— Пять. А тебе сколько?

— Пятнадцать.

«Та же самая разница в возрасте, которая всегда была между нами, – подумал Джефф. – Только теперь я на десять лет старше».

— Хороший возраст для старшего брата. Знаешь, мне бы хотелось иметь брата. Мама говорит, что со старшим я уже опоздал, но когда-нибудь могу получить младшего. Пока что они с папой еще не решили, когда он появится.

— Я уверен, что скоро решат.

— А как тебя зовут? – спросил маленький Фарго, забрав свою черепашку и положив ее в карман. Робот-няня уже звал его к себе.

— Это неважно. Радуйся жизни, маленький Фарго.

— О’кей. У тебя грустный вид. Ты сам-то радуешься жизни?

— Дело в том, что у меня появились крупные проблемы.

— Разве у тебя нет родителей, старшего брата или сестры, которые бы могли помочь тебе?

— Вообще-то нет. Больше нет.

— Могу дать тебе совет, хочешь?

Джефф улыбнулся.

— Буду очень рад.

— Правда, я еще маленький, но папа называет меня вундре… вундер…

— Вундеркиндом. Это означает, что ты умен не по годам.

— Точно, – Фарго нахмурился, когда робот-няня мерным шагом поднялся на скалу и взял его за руку. – Боюсь, мне пора домой. Если хочешь, пойдем со мной, и, может быть, папа поможет тебе. Он тоже умен не по годам.

— И хотелось бы, да не могу, – пробормотал Джефф. – Мне скоро придется уехать отсюда.

Мальчик склонил голову набок и широко раскрыл голубые глаза.

— Готов поспорить, у тебя большое приключение. Я люблю приключения, хотя мне не позволяют делать по-настоящему интересные вещи.

— Я уверен, что когда ты вырастешь, у тебя будет много приключений. Ты будешь сильным и отважным, как мой старший брат.

Маленький Фарго зарделся от комплимента и смущенно улыбнулся.

— Спасибо. Надеюсь, ты справишься со своей проблемой, в чем бы она ни заключалась. Кстати, вот мой совет: когда тебе трудно, всегда стоит найти кого-нибудь старше и умнее себя. Папа всегда так говорит. До свидания!

— До свидания, – Джефф отвернулся, не желая смотреть, как маленький Фарго уходит со своим роботом по направлению к дому, где вскоре родится еще один потомок семьи Уэллсов.

— Он не запомнит нас, – сказал Норби. – Он еще слшком мал.

Джефф неожиданно расплакался.

— А что, если у него нет будущего? Что, если Инг добьется своего? Это я виноват. Если бы я не помешал Ингу завоевать Федерацию, то он бы не сошел с ума и не захотел бы стать правителем новой вселенной.

— Он в любом случае захотел бы этого. Ты не виноват. Пошли, тебе нужно немножко погулять, чтобы в голове прояснилось.

Норби увлек Джеффа на дорожку за озером, перевел через Лодочный мост и углубился в лесок, именовавшийся Прогулочной Рощей. Любители бега трусцой и наблюдатели птиц миновали их, не обращая внимания на высокого подростка в странной одежде и маленького робота, похожего на оживший бочонок. Чтобы привлечь внимание в Центральном парке, нужно выглядеть намного более странно, в какое бы время вы ни жили.

Слезы застилали Джеффу глаза. Он то и дело спотыкался, не в силах успокоиться, пока не увидел впереди ярко-алые отблески.

— Азалиевый пруд! Здесь сейчас весна… и ты только посмотри на рубиновых колибри!

— Здесь слишком много людей, – пробормотал Норби. – Пошли.

Они прошли вдоль маленькой речушки к Пропавшему водопаду, который по прежнему носил такое название, хотя был восстановлен в двадцать первом веке. Маленькие птички купались в брызгах чистой воды под водопадом, и колокольчики приветливо кивали своими голубыми головками.

Норби потащил Джеффа к узкому отверстию Пещеры – места, которое также долгое время оставалось закрытым и до сих пор было известно немногим, так как спуск туда был крутым и опасным, а главный вход вел прямо в озеро. Джефф опустился на каменную скамью и попытался успокоиться.

Сначала он не мог сосредоточиться. Он слышал птичий щебет, плеск весел в озере и отдаленный городской гул. Знакомые и приятные звуки почему-то казались угрожающими.

— Я – дитя Вселенной, – медленно произнес Джефф. – Что бы ни случилось со Вселенной, случится и со мной. Я – маленькое органическое существо, часть жизни на планете Земля, но Вселенная едина. Жизнь едина, и весь разум – органический или неорганический – одно целое. Все мы обязаны помогать друг другу… Норби!

— У тебя замечательно получается, Джефф.

— Я чувствую себя лучше, и кое-что придумал. Маленький Фарго был прав: нам нужен мудрый совет. Мы должны найти Других. Они самые мудрые и самые древние разумные существа во вселенной, и они могут помочь.

— Мы встречались с ними в далеком прошлом и отдаленном будущем, но ни разу – в нашем собственном времени, – заметил Норби.

— Попытайся настроиться на них. Я буду держать тебя за руку и помогать тебе.

Джефф прикрыл глаза, глядя на переливающуюся, изменчивую поверхность воды перед устьем пещеры. К нему вернулась безмятежная полуулыбка, помогавшая ему медитировать, но когда он вспомнил о коллапсе Вселенной, по его спине вновь пробежал холодок. Что могут любые разумные существа, даже Другие, поделать с такой напастью?

— Не сработало, Джефф, – сообщил Норби. – Мы по-прежнему здесь.

— Но это другое место!

Они сидели в пещере, к выходу из которой подступала болотистая поляна. По болоту были разбросаны старые консервные банки и куски грязной бумаги; на ветке ближайшего вяза сидела озадаченная ворона.

Задний вход в пещеру был замурован. Оставался лишь один путь – через болото.

— Должно быть, я переместился назад во времени вместо того, чтобы попасть к Другим, – уныло произнес Норби. – Закрой глаза еще раз, Джефф, и сосредоточься… оп-ля!

Пещера исчезла, и Джефф с размаху приземлился копчиком на твердую землю. Перед ним был илистый пруд, на берегу которого виднелись ветхие лачуги. На западе просматривалось какое-то здание, но и оно находилось в процессе строительства.

— Они назвали это здание «Дакота», так как оно казалось им очень отдаленным от центра города, – заметил Норби. – Я читал об этом. Даже твоя любимая пещера была создана человеческими руками в то время, когда Олмстед приступил к разбивке Центрального парка…

— Норби, мы вернулись в начало девятнадцатого века! Мы что, обречены двигаться дальше в прошлое? Если Инг в самом деле уничтожил вселенную в будущем, то что-то препятствует нам…

— Эй, ты! – послышался грубый мужской голос со странным акцентом. – Что у тебя в этом бочонке – выпивка?

Огромный бородатый мужчина проломился через кусты на берегу озера и направился к ним. Джефф поспешно подхватил Норби, крепко прижав его к себе.

Глава 6 Художник, затерянный во времени

Последовало ощущение стремительного вращения, и поселок скваттеров, который еще не успел стать Центральным парком, мгновенно исчез.

— Где мы? Это не гиперпространство.

— Не знаю, – ответил Норби. – Во время гиперпространственного прыжка произошел сбой. Мне просто хотелось убраться оттуда. Это ты закричал «на помощь»!

— Нет, это был ты!

— Я испугался, но не до такой же степени, – голова Норби вдруг втянулась в бочку, так что глаза едва выглядывали наружу. – Зато теперь я боюсь.

Джеффу тоже стало не по себе. Они находились в огромной, тускло освещенной комнате, имевшей форму полумесяца. Вся выгнутая стена представляла собой огромную фотографию спиральной галактики, выглядевшей как-то странно и непривычно. На заднем плане не было звезд – лишь галактика, висевшая в необъятной черной пустоте космоса.

В комнате было так темно, что Джефф не заметил двери в задней стене, пока Норби не потянул его за рукав.

— Смотри, Джефф.

Дверь медленно расходилась в стороны. Из проема бил такой сильный свет, что Джефф мог разглядеть лишь высокую фигуру в развевающихся одеждах, отливавших изумрудным цветом. Фигура вошла в комнату.

Это был не человек. У существа, стоявшего перед ними, было три глаза и четыре руки.

— Ты – один из Других, – благоговейно произнес Джефф, перейдя на язык, который он привык называть джемианским.

— Ты знаешь о нас? – спросил Другой. – Мои предки забирали похожих на тебя существ с их планеты в другое место обитания, но то было очень давно, и с тех пор я не видел никого, кто был бы похож на тебя. Ты с той планеты, которую мы цивилизовали?

— Нет, сэр. Я с Земли, родной планеты моей расы, а это мой робот Норби. Его сделали джемианские Менторы, оставленные Вами на драконьей планете. Я обязательно расскажу Вам всю историю и о том, как встречался с Вашими предками в отдаленном прошлом, но сейчас возникла чрезвычайная ситуация. Мы нуждаемся в Вашей помощи.

— Садитесь, пожалуйста. – Повинуясь жесту инопланетянина, из пола выросли два сиденья. Другой опустился на одно из них, Джефф на соседнее. Норби остался стоять рядом с ним.

— Если ты встречался с моими предками в прошлом, то ты либо долгожитель, либо путешественник во времени, – сказал Другой. – Однако путешествие во времени невозможно без определенного металла, существовавшего в предыдущей вселенной. У нас имелся очень ограниченный запас этого металла, да и тот был потерян много лет назад.

— Кое-что осталось во мне, – с гордостью произнес Норби, – и в другом роботе, похожем на меня, который не умеет путешествовать во времени. Ее зовут Пера. Ее похитили, и мы думаем, что вселенной угрожает огромная опасность, если худшее уже не произошло.

— Ты телепат, маленький Норби?

— Когда я прикасаюсь к людям, укушенным джемианскими драконицами, мы можем общаться телепатически.

— В таком случае ты можешь телепатически общаться со мной, поскольку мы наделили драконов этой способностью. Подойди сюда, Норби, и поделись со мной своими знаниями.

Норби заколебался.

— Давай же! – Джефф подтолкнул робота. – Это самое лучшее, что мы можем сделать.

После передачи информации Другой ушел посоветоваться со своими коллегами. Ожидая его возвращения, Джефф попытался подкрепиться оставленной ему едой и напитками. Пища имела странный вкус и вид, но он был уверен, что Другой не попытается отравить его. Джеффа тревожили иные проблемы.

Теперь он понял, что выгнутая стена комнаты была не фотографией, а прозрачной плексигласовой панелью. Он находился на гигантском космическом корабле, путешествующем между его родной галактикой Млечный Путь и М-31, спиральной галактикой в созвездии Андромеды. Но сейчас они видели перед собой не М-31.

— Мы смотрим на нашу собственную галактику, Норби! Это кажется невероятным. Другие обладают технологией, позволяющей межгалактические путешествия.

— Это не так уж замечательно, Джефф. По их собственному признанию, у них нет того металла, который находится во мне, поэтому они не могут перемещаться во времени. Но, разумеется, они изобрели гипердвигатель задолго до Федерации.

— Они были цивилизованными, когда на Земле еще не появилась разумная жизнь, – отозвался Джефф. – Если кто-нибудь и может помочь нам, то только они.

— Ты лучше поспи. Другой сказал, им понадобится какое-то время, чтобы переварить мою информацию.

Джефф откинулся назад, и у сиденья тут же появилась мягкая спинка с подголовником, словно отвечавшая его желаниям. В следующее мгновение он заснул, а когда проснулся, почувствовал себя свежим и отдохнувшим.

Другой сидел рядом с ним. Джефф улыбнулся, впервые чувствуя себя в безопасности с тех пор, как Фризи открыл свой настоящий облик.

— Джефф Уэллс, я собираюсь открыть тебе то, что нам известно, – сказал Другой. – Мы, Другие, путешествуем во вселенной на кораблях, похожих на этот. Мы учимся и изучаем. Этот конкретный корабль специализируется на сборе и записи знаний, идей и форм искусства. Я его капитан, а также художник.

— Как вас зовут?

Из почти человеческого рта Другого полилась серия музыкальных созвучий, но Джефф знал, что никогда не сможет воспроизвести их.

— Я не в состоянии выговорить ваше имя. Вы не возражаете, если я назову вас каким-нибудь человеческим именем – скажем, именем знаменитого художника?

— Почту за честь.

— Тогда я буду называть вас Рембрандтом. Пожалуйста, скажите нам, что вы решили предпринять, когда узнали о попытке Инга уничтожить вселенную.

— Тот корабль, на котором мы сейчас находимся, поймал первую бомбу Инга и обезвредил ее, – ответил Рембрандт. – В то время мы находились в гиперпространстве, однако у нас есть способы обнаружения кораблей, которые также пользуются гипердвигателями. Затем произошло два неожиданных события. Сначала «Поиск» исчез из гиперпространства, хотя и необычным способом. Случилось нечто весьма странное, и впечатления Норби довольно точно описывают это. Как будто в гиперпространстве открылась щель, которая немедленно захлопнулась. Мы не можем понять природу этого феномена.

— А второе событие?

Рембрандт рассмеялся. Его смех звучал искренне и человечно.

— Мы попытались поймать в гиперпространстве нечто, что не являлось космическим кораблем. Однако оно исчезло.

— Это был я? Мы с Джеффом?

— Да, Норби. Перейдя в нормальное пространство, мы обнаружили, что кто-то пытается связаться с нами. Тогда мы настроились на тебя и помогли тебе найти нас.

— Поразительно! – прошептал Джефф с еще большим благоговением, чем раньше. Другие были невероятно могущественными. Разумеется, они могут все – спасти Перу, даже вселенную…

Норби прикасался к Джеффу и мог воспринимать его мысли. Робот не обращался к нему, но Джефф ощущал его гнетущее беспокойство, не вязавшееся с разговором.

— Рембрандт, – сказал он. – Тот факт, что вы вошли в нормальное пространство после того, как Инг сделал что-то ужасное в гиперпространстве, доказывает, что вселенная по-прежнему существует.

Он указал на прозрачную стену.

— Распределение звезд не соответствует современному, – пробормотал Норби.

— Боюсь, это так, – печально подтвердил Рембрандт. – Наш корабль был отброшен назад во времени.

— Насколько? – ошарашенно спросил Джефф.

— Джефф, это случилось и с нами, – заметил Норби. – Мы вернулись в более отдаленное прошлое, чем собирались, помнишь?

— Нас отбросило очень далеко, – продолжал Рембрандт. – Так далеко, что хотя галактики уже сформировались, в них еще очень мало звезд и планетных систем второй генерации, рожденных из элементов звезд первой генерации. В настоящее время этот корабль является единственным носителем жизни во вселенной.

— Я переброшу вас вперед во времени, – заявил Норби, выпустив ноги на всю длину. – Разрешите мне подключиться к вашему компьютеру…

— Мы не можем вернуться в то время, где уже существуем, – напомнил Рембрандт. – И кстати, ты тоже. Если ты поможешь нам, Норби, мы попробуем вернуться в гиперпространство сразу же после того, как вышли из него. Мы будем искать Инга, и если не найдем…

— Что? – с упавшим сердцем спросил Джефф. Рембрандт выглядел озадаченным и встревоженным, как любой человек, попавший в затруднительное положение.

— Тогда мы подумаем, что делать дальше. А пока что я могу предложить тебе познакомиться с некоторыми из форм искусства, собранными на этом корабле. Конечно, для полного осмотра понадобятся многие годы, но самое главное…

— Я хотел бы взглянуть на ваши работы, Рембрандт, – быстро сказал Джефф.

— Это очень просто, – Рембрандт прикоснулся к скрытой панели, и участок пола перед огромным окном внезапно засветился. Казалось, будто там возникло несколько предметов, однако Джефф понимал, что это голограммы. Лишь одна из них была четкой; две другие оставались затуманенными.

Четкое изображение медленно поворачивалось. Джеффу показалось, что он никогда в жизни не видел ничего прекраснее. Это была скульптура из света и подкрашенного кристалла. Сперва она ничего не означала для разума, однако через несколько минут Джефф мог увидеть в ней практически все, что ему хотелось видеть.

Затем скульптура поблекла, подернувшись дымкой, и в фокус вошел другой предмет. Он имел форму грубо вылепленного каравая, и казалось, всей своей поверхностью издавал музыкальные ноты, складывавшиеся в завораживающую, радостную мелодию. Джеффу хотелось притопывать ногами в такт музыке, и он поймал себя на том, что широко улыбается. Тот, кто создал этот предмет, обладал развитым чувством юмора. Неужели юмор воспринимается одинаково всеми разумными существами?

— Это служит для развлечения наших малышей, – заметил Рембрандт. – У нас нечасто рождаются дети, но тем сильнее мы любим их. Впрочем, этот экземпляр пользуется популярностью и среди взрослых.

Джефф кивнул. Веселый объект потускнел; рядом высветилось прямоугольное полотно, натянутое на раму. Когда оно вошло в фокус, Джефф ахнул от изумления.

— Это же картина, написанная маслом!

— Не совсем так, но техника живописи и полотно обладают сходством с человеческими. Мы пользовались этой техникой в начале нашей истории, и несмотря на присущие ей трудности и недостатки, она по-прежнему распространена среди серьезных художников, ибо требует искусности, которую можно достичь лишь упорным трудом.

На картине была изображена драконица, баюкающая свое дитя, в стиле мадонны с младенцем эпохи Возрождения. Полотно, казалось, излучало любовь и нежность.

— Я встречался с джемианскими драконицами, – сказал Джефф. – Но они не помнят Других, сделавших их разумными и цивилизованными. Но, конечно, ты не так стар, Рембрандт, и не можешь быть одним из основателей Джемии.

— Разумеется, – с улыбкой отозвался Рембрандт. – Мы живем дольше людей, но не так долго. Джемианские драконы превратились в одну из наших легенд, и мы любим изображать их на картинах.

— Они были бы счастливы встретиться с вами, – тихо сказал Норби. – Если Джемия еще существует. Если вообще что-либо существует.

Произведения искусства исчезли, и в комнате как будто сразу стало холоднее. Рембрандт прикрыл свой средний глаз и покачал головой.

— Нет, теперь мы стали космическими странниками. Мы не посещаем другие планеты. Мы считаем, что нужно оставить в покое разумных существ, которым мы когда-то помогли, вроде джемианских драконов или иззианцев. Кстати, иззианцы не вымерли?

— Разве вы не знаете? – ошеломленно спросил Джефф. – То есть… неужели вы не следите за ними?

— Ах, молодой землянин, я вижу, что ты считаешь нас всемогущими. Хотя мы гораздо старше вас, но наши расы не так уж сильно отличаются. Вся наша долгая история и технологические достижения не подготовили нас к подобному кризису. У нас нет приборов, которые могли бы снабжать нас информацией о будущем. Без помощи Норби мы бессильны выяснить, что могло случиться со вселенной.

— Я готов помочь, – твердо сказал Норби.

Корабль Других, такой огромный, что Джефф успел увидеть лишь крошечную его часть, вернулся в гиперпространство и переместился вперед во времени.

— Не понимаю, – пробормотал Джефф. – Если гиперпространство не имеет измерений и существует вне времени, то как мы можем двигаться вперед во времени, находясь в гиперпространстве?

— Мы не двигаемся, – отозвался Норби, подключенный к корабельному компьютеру. – Я тоже этого не понимал, хотя делал это, поэтому спросил у ВЭМ…

— У ВЭМ? – переспросил Рембрандт. Остальные члены команды, находившиеся в рубке, одновременно моргнули всеми тремя глазами.

— Так я назвал ваш огромный компьютер. Я обратился к ней «Ваше Электронное Могущество», когда пытался подключиться к ней – с ней не так-то просто поладить, – но потом я вроде бы даже понравился ей…

Рембрандт провел по лбу одной из своих верхних рук.

— Мы никогда не думали, что наш компьютер обладает личностью, а особенно – женской личностью. Так ты говоришь, ВЭМ объяснила тебе теорию гиперпространства?

— Совершенно верно. Конечно, биологический мозг вроде вашего или Джеффа не способен полностью разобраться в ней.

Джефф и Рембрандт переглянулись, а остальные члены команды, находившиеся в рубке, заулыбались. Хвастовство Норби было одной из немногих его слабостей.

— Объясни нам в двух словах, Норби, – попросил Джефф.

— Когда вы находитесь в гиперпространстве, то для вас не существует никакого времени, кроме биологического. Если вы остаетесь там, то старитесь точно так же, как и в обычном пространстве, но можете выйти обратно практически в тот же момент, когда вошли, так что все остальное не изменится.

— Но…

— И далее, – продолжал Норби. – Когда мы продвинулись во времени, благодаря моему гению, это событие произошло во время перехода из гиперпространства в нормальное пространство.

— Какая-то бессмыслица, – буркнул Джефф.

Норби неопределенно помахал руками взад-вперед.

— Возможно. Наверное, я тоже не понимаю всех тонкостей гиперпространства, но я доставил вас сюда.

— Мы знаем, где мы находимся, – терпеливо сказал Рембрандт. – Но в какое время мы попали?

— Сразу же после исчезновения Инга. Может быть, нам с ВЭМ стоит передвинуть корабль дальше во времени, выйти в нормальный космос и посмотреть, все ли там в порядке?

Наступила тишина.

— Я не могу рисковать кораблем, на борту которого хранятся произведения искусства, собранные за всю историю Других, – наконец сказал Рембрандт. – Нужно устроить разведочную вылазку и выяснить, каковы условия в теперешней вселенной. Я отправлюсь вместе с Норби.

— Нет, – возразил Джефф. – Ты Рембрандт… я хочу сказать, ты такой же великий, как и он. Мы пойдем вместе с Норби.

Маленький робот отключился от ВЭМ и вышел в центр комнаты. Он втянул ноги и поднялся в воздух, глядя на присутствующих всеми четырьмя своими глазами.

— Ни одно биологическое существо не должно идти со мной. Вселенная может оказаться смертельной для него, но робот проживет достаточно долго, чтобы вернуться обратно с информацией. Я отправлюсь один.

У Джеффа не было времени спорить. Он рванулся к Норби как раз в тот момент, когда робот прощально помахал рукой.

Глава 7 Катастрофическая перемена

Джефф лежал лицом вниз, глядя в пол. Кто-то лизал его шею. Он сел и увидел, что находится в рубке «Многообещающего», маленького семейного корабля братьев Уэллсов, а Норби сидит за приборной панелью. Больше он не мог ничего разглядеть, потому что Оола, его Многоцелевое Домашнее Животное, взгромоздилась на него и восторженно облизывала его лицо. Откуда-то из-под ее пушистого зеленого меха исходило громкое мурлыканье.

— Где ты был, Джефф Уэллс? Я так долго ждала!

По-видимому, Ринда недавно плакала, но сейчас она была великолепна в своем гневе – настоящая дочь самодержавной королевы Изза.

— Ну? Что случилось с вами обоими?

Джефф разразился радостным смехом.

— Мы дома, и вселенная существует! Ура!

— Ты что, спятил? – спросила Ринда.

— Твой довод звучит логично, Джефф, – заметил Норби. – С тех пор, как Инг покинул гиперпространство, прошло достаточно времени, чтобы Ринда успела побывать у тебя дома.

— Разумеется, так оно и было, – раздраженно сказала Ринда. – Я провела целый день с адмиралом в Космическом Командовании, пока весь флот искал вас, но мы-то знали, что это бесполезно, так как вы ушли в гиперпространство. Потом Йоно отвез меня на Землю, и мы прождали еще пару дней, но вы так и не появились. Я осталась утешать Оолу в надежде, что твой брат вернется домой из отпуска. Он тоже не вернулся. Я так несчастна, так одинока, мне совсем не нравятся передачи по земному головидению, и где ты шлялся?

На этом порыв Ринды иссяк, так как ей не хватило воздуха. Джефф вкратце обрисовал ей ситуацию.

— Но Инг потерпел неудачу, – закончил он. – Вселенная уцелела.

— Что за нелепые идеи у этого Инга! – фыркнула Ринда.

— Нелепые, – согласился Джефф. – Но опасные.

— И моя Пера по-прежнему в плену у него. Что же нам делать?

— Тебе – ничего, – ответил Джефф. – Ты вернешься в нашу квартиру вместе с Оолой и подождешь еще немного, пока мы не найдем Инга и не вернем Перу.

— Не хочу! Я и так уже целые сутки жду на борту этого катера, после того как мы с адмиралом обнаружили его на крыше вашего дома. Он сказал, что Норби попытается вернуться сюда, особенно если у Джеффа закончится воздух. Кстати, почти так оно и получилось. Ах, как я рада, что ты жив, Джефф!

К изумлению Джеффа, Ринда бросилась ему на шею и крепко обняла его.

— Но ты не можешь лететь с нами, Ринда. Это опасно.

— Я принцесса. Я лечу с тобой, и это не подлежит обсуждению!

— Мео-уу! – взвыла Оола, вскочив на шляпу Норби.

— Убери ее с меня, – попросил Норби. – Я пытаюсь настроиться на корабль Рембрандта, но что-то блокирует связь.

Ринда отпустила Джеффа и взяла Оолу на руки.

— Мы с Оолой отправимся с вами. Не спорь со мной, Джефф, это бесполезно.

— Сейчас я возьму вас обоих в охапку и отнесу в квартиру!

— Что ж, попробуй, – отозвалась Ринда.

Судя по всему, она практиковалась в единственном виде телепатии, который понимала Оола, – желании изменять свою форму определенным образом. Оола внезапно зарычала, обнажив два ряда острых зубов в такой жуткой пасти, какой Джефф еще ни разу у нее не видел.

— Она превратилась во влимата, – сообщила Ринда. – Это один из иззианских хищников с очень скверным характером. Берегись, Джефф, теперь она может не узнать тебя.

Джефф поднял руки, признав свое поражение, и отправился на камбуз «Многообещающего» поискать какую-нибудь еду. К счастью, Ринда забила холодильники продуктами из кухни Уэллсов, включая изысканные блюда, по всей видимости изготовленные кухонным компьютером по ее личным рецептам.

Джефф поел и в блаженном полусне откинулся на спинку стула. В следующую секунду «Многообещающий» вздрогнул всем корпусом, словно корабль в бурю. Джефф вскочил и вихрем кинулся в рубку.

Ринда держала на руках раздраженную Оолу, снова принявшую облик кошки, а Норби по-прежнему восседал за приборной панелью.

— Что произошло, Норби?

— Трудно сказать, Джефф. Я послал сообщение адмиралу Йоно, где объяснил, что мы должны разыскать Перу, и получил ответ от него. Тогда я решил, что на этот раз будет лучше послушаться его, и…

— Ты имеешь в виду, он хочет присоединиться к нам? – Джефф включил запись сообщения.

«Возьмите меня на борт, прежде чем отправитесь в гиперпространство на поиски Инга, – загремел Йоно. – Это приказ, кадет».

— Значит, нам нужно всего лишь попасть в Космическое Командование? – спросил Джефф. – Он ведь вернулся туда после того, как отвез Ринду?

— Да, – ответила Ринда. – Я хочу поскорее увидеть его. Он такой больной и сильный!

Ощутив невольный укол ревности, Джефф снова повернулся к Норби.

— Почему ты не вывел «Многообещающий» на орбиту вокруг Космического Командования?

— Мне показалось, что я сделал это, – виновато откликнулся Норби. – Но гиперпространственное перемещение на такое короткое расстояние требует большой точности в расчетах, и кажется, я немножко ошибся. Космического Командования нет на месте.

— Как так? Где мы находимся?

— Кажется, на орбите вокруг Марса, но… постой-ка! Это действительно Марс!

Джефф взглянул на смотровой экран, между тем как Норби подвел «Многообещающий» ближе к планете.

— Конечно, – вон гора Олимп, и теперь я вижу купола городов. Сначала мне показалось, будто ты по ошибке забросил нас в прошлое, до того, как земляне заселили Солнечную систему. Но где же Космическое Командование?

— Вызывает база! – зазвучал резкий мужской голос.

— Я не понимаю ни слова, – пожаловалась Ринда.

— Это сообщение по гикому с Марса, – медленно сказал Джефф. – Но почему они говорят на Марсианском Суахили? Во всех системах космической связи используется Стандартный Земной язык.

— Может быть, Норби перебросил нас в то время, когда марсианские колонисты уже построили купола, но Космического Командования еще не было? – предположила Ринда.

— Это невозможно, – ответил Норби. – Космическое Командование было построено на лунной орбите, а потом переместилось к Марсу, когда люди стали строить первые города-купола. Здесь есть города, но нет Космического Командования. Мы не могли вернуться в прошлое.

— Вызывает база, вызывает база, – после этих повторений сообщение продолжилось, причем к нему добавилось голографическое изображение человека в незнакомой темной форме, с застывшим лицом. – Незарегистрированный корабль, оставайтесь на орбите, пока патрульные катера не установят контакт с вами. Неподчинение приведет к немедленному уничтожению вашего корабля.

Картинка исчезла.

— Наверное, нам стоит послушаться его, – пробормотал Джефф.

— Да, – согласился Норби. – Мне кажется, тебе будет интересно послушать их программу новостей. Я только что настроил гиком на прием очередной передачи.

Норби нажал кнопку, и в рубке раздался другой голос, сопровождаемый изображением крупной, суровой женщины, читавшей вслух с невидимого монитора. Она говорила на незнакомом Джеффу языке.

— Это один из множества языков, которыми пользовались на Земле в прошлом? – поинтересовалась Ринда.

— Нет, – ответил Джефф. – Похоже, этот язык вообще не предназначен для человеческих голосовых связок. Она постоянно прочищает горло.

Женщина откашлялась и произнесла на Марсианском Суахили:

— А теперь перевод. По Марс-Сити отмечается невыполнение объемов производства филраков. Если трудовые обязательства не будут выполнены к следующему понедельнику, последует справедливое возмездие. Рацион Мгновенного Питания будет немедленно урезан. Повторяю, если темпы роста выпуска продукции не ускорятся к следующему понедельнику, продолжительность и интенсивность Счастливого Времени возрастет для всех граждан.

Лицо женщины исчезло, сменившись необычайно яркими цветными узорами, вращавшимися и вибрировавшими под аккомпанемент странной неприятной музыки. Джеффу захотелось выключить трансляцию, но он не смог этого сделать.

— Смотрите, какие чудесные цвета, – мечтательно пробормотала Ринда, взяв Оолу на руки. – Чудесные, чудесные, чудесные… Смотри, Оола.

— Чудесные, – хрипло повторил Джефф. – Выключите – нет – вы… чудесные, чудесные, чудесные…

— Ой! – вскрикнула Ринда и выпустила Оолу. – Она укусила меня! Должно быть, я слишком крепко прижала ее к себе. В чем дело, Оола?

Многоцелевое Домашнее Животное подошло к голографическому экрану. Зеленая шерсть Оолы встала дыбом, как у рассерженной кошки. Она зашипела и плюнула в экран. Ее мордочка начала удлиняться. Когда изображение не исчезло, она села на задние лапы и завыла.

— Норби, выключи гиком! – крикнул Джефф.

Норби подчинился.

— Что с вами случилось? – спросил он. – У вас нездоровый вид.

— Если это Счастливое Время, то оно гипнотизирует людей, но не Оолу, которая явно ненавидит его, – сказал Джефф. – Разве звук и изображение не подействовали на тебя, Норби?

— Я наблюдал, но узоры и музыка лишь слегка щекотали мои сенсоры. Кроме того, мне приходилось следить за приближением… вот этого объекта.

На смотровом экране появился маленький корабль, подобно «Многообещающему» приспособленный для входа в атмосферу и посадки на планетах. Однако он не напоминал ни один из кораблей, известных Джеффу по каталогу Космической Академии.

— На этом корабле нет гипердвигателя, – сообщил Норби. – Но он просвечивает нас очень хитроумным сканером. У Федерации никогда не было подобных приборов. Полагаю, он вызовет нас. Я оставил канал связи открытым…

— Эй! – крикнул Джефф. – Что это было?

«Многообещающий» вздрогнул и сошел с орбиты.

— Буксирный луч, – испуганно продребезжал Норби. – Очень мощный, неизвестного мне типа. Мне это совсем не нравится. Нужно попробовать вырваться.

Он принялся колдовать над приборной панелью, но вскоре безнадежно опустил руки.

— Бесполезно. Нас тянет к Марсу!

— Войди в гиперпространство или вернись назад во времени, – посоветовал Джефф.

— Не могу. Во всяком случае, пока включен этот луч. Я знаю, что у Федерации нет ничего подобного. Во всяком случае, у той Федерации, которую я знаю.

— Тогда отправься в гиперпространство сам, без «Многообещающего»!

— Я ведь могу и не вернуться, Джефф. Я не хочу оставлять тебя в опасности. Нужно выяснить… ого!

— Что?

— Я только что перехватил очередное сообщение на Марсианском Суахили, переданное с патрульного корабля на базу. Там говорится: «Инопланетный корабль взят на буксир. Сообщите Хозяину Марса».

— На Марсе нет хозяина.

— Там было кое-что еще, – добавил Норби. – Сегодняшнее число и год. Я все-таки ошибся, когда переместился в гиперпространстве, чтобы забрать адмирала Йоно из Космического Командования. Мы передвинулись на пятьсот лет вперед во времени!

Глава 8 Пленники!

Плененный «Многообещающий» вошел в док, и тяжелая решетка с лязгом захлопнулась за ним. Джефф усиленно размышлял о том, что могло случиться за последние пятьсот лет. Почему исчезло Космическое Командование, имевшее такое огромное значение в его собственном времени?

— Джефф, – сказал Норби. – Буксирный луч отключился. Как думаешь, стоит попробовать уйти в гиперпространство и дать деру отсюда?

— Да, – ответил Джефф.

— Лучше не надо, – возразила Ринда. – Или ты хочешь забрать с собой того, кто только что вошел через воздушный шлюз, который якобы был задраен?

Джефф повернулся, а Норби открыл свои задние глаза (сидя за пультом управления, он обычно закрывал их, чтобы лучше сосредоточиться). Джефф охнул, словно его ударили, а в следующий момент так и случилось: Оола прыгнула ему на грудь и обернулась вокруг его шеи, шипя ему в ухо.

— Мне кажется, этот… э-ээ, красавчик – лишний в нашей компании, – Ринда взяла на руки Норби, быстро втянувшего свою голову и конечности. – Не позволяй ему отобрать у меня мою любимую куклу, Джефф!

— Кто вы? – спросил Джефф.

Существо не ответило. Было даже невозможно определить, смотрело ли оно на них, так как Джефф не видел глаз. Немного превосходя в росте взрослого человека, инопланетянин походил на пальму ядовито-желтого цвета с толстым стволом, заканчивавшимся восемью корнями-огрызками со странными суставчатыми сочленениями. Крона лишь отдаленно напоминала древесную, поскольку все десять кожистых листьев заканчивались тонкими членистыми конечностями с клешнями вместо пальцев.

Существо было облачено в прозрачный скафандр с отдельными секциями для каждой конечности. Роговые клешни, выпиравшие наружу, угрожающе двигались, напоминая Джеффу краба, собирающегося схватить добычу.

— Фу, как от него воняет! – Ринда наморщила нос. – А поскольку все, кроме клешней, покрыто пластиком, можно себе представить, как он пахнет на самом деле. Уходите, мистер!

Инопланетянин изменил цвет на тошнотворно-оранжевый и взмахнул своими клешнями в сторону Ринды. Из микрофона корабельного коммуникатора полились какие-то звуки, но никто не понимал их.

Во внешности инопланетянина было нечто, заставлявшее Джеффа внутренне сжиматься от страха. Он подошел к Ринде и положил руку ей на плечо, восстановив телепатический контакт с Норби.

«В твоих банках памяти есть сведения о подобных существах, Норби?»

«Ничего нет. Оно мне совсем не нравится».

«Ты можешь забрать одного из нас в безопасное место. Отправляйся в гиперпространство и, если возможно, верни Ринду в нашу квартиру».

«Я не могу, Джефф. Это существо или его странный скафандр генерирует электронное поле, мешающее мне нормально функционировать. Будь предельно осторожен. Это существо опасно».

Они попали в плен.

— Хозяин Марса просканировал ваш корабль. Он утверждает, что корабль не оснащен гипердвигателем. Как вы объясните ваше неожиданное появление в нашей области космоса, молодой человек?

— Ваша Честь… – начал было Джефф, но мужчина, сидевший за большим столом, неодобрительно покачал головой, а сидевшие в зале тревожно зашептались.

— Использование Стандартного Земного языка запрещено. Говорите только на Марсианском Суахили, если не знаете язык Хозяев, – произнес худой мужчина с печальным лицом, которого Джефф поначалу принял за судью. – А ко мне следует обращаться «сэр прокурор».

— А что плохого в Земном языке? – спросил Джефф на Марсианском Суахили (он мог сносно объясняться на этом наречии благодаря урокам Норби).

— Разрешены только региональные языки. Неужели ты не знаком с этим простым правилом?

— Мы вообще не знакомы с вашими правилами, сэр прокурор. Мы только что прибыли сюда.

Прокурор повернулся к одному из людей-полицейских, которые препроводили в зал суда Джеффа с Оолой, сидевшей у него на плече, и Ринду с Норби в руках.

— Насколько я понял, единственными обитателями этого маленького древнего суденышка оказались двое детей, домашнее животное и игрушечный робот?

— Вы правы, сэр прокурор.

Инопланетянин, стоявший неподалеку от Джеффа, вдруг заговорил на своем странном языке.

— Понятно, – произнес прокурор, выслушав его. – Значит, рядом с ними не было взрослых, которые могли бы объяснить, почему они нарушают законы. Следовательно, вся вина лежит на них.

— Мы не знали о том, что нарушаем ваши законы, – возразил Джефф. – И как можно считать нас виновными до тех пор, пока наша вина не доказана?

— В суде Хозяев вина не нуждается в доказательстве. Хозяева решают. Хозяин Марса счел вас виновными.

Ринда приблизилась к Джеффу, так что он мог прикоснуться к своему роботу и услышать телепатическое сообщение Норби.

«Ринда и Джефф, у вас осталась единственная надежда. Признайтесь, что вы из прошлого и были выброшены в это время какой-то неведомой силой. Продолжайте делать вид, будто я обычная игрушка. Здесь нет других роботов, которых могли бы обнаружить мои сенсоры. Даже компьютеры маленькие и примитивные. У меня складывается впечатление, что всем здесь заправляют инопланетяне».

— Я ужасно сожалею, что мы по ошибке нарушили ваше космическое пространство, – Джефф широко раскрыл глаза и улыбнулся, изображая детскую невинность. – Мы с подружкой играли в космолете моего брата. Внезапно что-то подхватило нас и унесло прямо сюда, в это странное место.

— На корабле вашего брата? Но людям не разрешается владеть космическими кораблями, даже такими старыми и маленькими, как ваш. Объяснитесь.

— Мой брат работает в Космическом Командовании и…

— Это невозможно. Космическое Командование было уничтожено четыреста пятьдесят лет назад, когда прибыли наши Хозяева.

Джефф заметил искорку интереса в глазах мрачного прокурора. Когда он произносил слова «наши Хозяева», в его голосе проскользнули циничные нотки.

Судя по всему, инопланетянин понимал Марсианское Суахили, хотя говорил лишь на собственном языке. Он снова залился оранжевым цветом и обратился к прокурору:

— Хозяин утверждает, что вы являетесь путешественниками во времени и должны подвергнуться тщательному обследованию. Сначала старший – ты, мальчик, – должен выучить язык Хозяев. Стой спокойно, и тебе не причинят вреда.

«Телепатическое обучение, – произнес Норби в сознании Джеффа. – Советую читать про себя бессмысленные стишки, чтобы он не смог выведать никаких секретов, если попытается прозондировать твой разум».

Но когда клешни инопланетянина приблизились к Джеффу, он поневоле испугался. Хотя инопланетянин оставался в своем прозрачном скафандре, его запах и ощущение исходившей от него угрозы были почти невыносимы.

Оола зашипела и завыла. Инопланетянин отступил на шаг назад.

— Успокойте свое животное, иначе его умертвят, – произнес прокурор.

Джефф передал Оолу Ринде. Она с трудом удерживала раздраженное Многоцелевое Домашнее Животное вместе с Норби, пока робот не включил антиграв на малую мощность, сделав себя практически невесомым. Джефф заметил, как Ринда расслабилась и улыбнулась ему.

Клешни инопланетянина снова приблизились. На этот раз они прикоснулись к голове Джеффа, и у него немедленно началась ужасная мигрень.

«Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки

Как мюмзики в мове».

Пока клешни оставались прижатыми к его голове, Джефф продолжал цитировать «Баргамлота», благодарный Льюису Кэрроллу, сочинившему лучшее бессмысленное стихотворение всех времен и народов.

Клешни убрались, и головная боль начала стихать.

— Слушай меня, человек, – произнес инопланетянин, и Джефф понял его язык. – Я не смог прочитать содержимое твоего мозга, но со временем это будет исправлено. Мне ясно, что ты выпал из своего времени.

— Это произошло, когда Инг…

— Инг, Открыватель Двери, – перебил инопланетянин. – Нет надобности обсуждать это. Когда Дверь открылась, пространственно-временное возмущение перебросило ваше суденышко в этот период времени. Твой разум слишком замутнен для полноценного обучения и адаптации к современным условиям. Ты будешь уничтожен, а младший ребенок пройдет курс усиленной подготовки.

Увидев гримасу на лицепрокурора, Джефф повернулся к нему:

— Пожалуйста, сэр прокурор, выслушайте нас. Мы хотим лишь одного: покинуть это место. Мы не можем причинить вред ни Хозяевам, ни кому-либо еще.

Джефф говорил на Марсианском Суахили; он мог понимать язык инопланетянина, но не умел говорить на нем. Возможно, это было под силу лишь немногим людям, вроде диктора голографического телевидения и прокурора. Не поэтому ли они получили свои важные должности?

Прокурор печально улыбнулся.

— Куда вы можете уйти? Ваш корабль не оснащен гипердвигателем, и кроме того, Хозяева не разрешают людям путешествовать в космосе.

— Пожалуйста, не убивайте Джеффа, – попросила Ринда на Марсианском Суахили с чудовищным акцентом. – Ему всего лишь пятнадцать лет.

— Он выглядит старше, – пробормотал прокурор. – Хозяин, может быть, мальчика все-таки можно подвергнуть обучению?

Но инопланетянин не слушал. Его кожистые листья повернулись в направлении Ринды. Может быть, ему понадобился Норби? Джефф опасался, что инопланетянин мог каким-то образом воспринимать телепатическую связь робота с иззианской принцессой.

Потом Джефф увидел, как Оола изменила форму. Он с ужасом смотрел на животное, в которое она превратилась, – нечто с удлиненным, продолговатым туловищем, похожим на мурену, щупальцами с обоих концов и шестнадцатью маленькими ножками.

— Нунниюнни! – воскликнул инопланетянин. Он одним прыжком подскочил к Ринде и забрал у нее Оолу.

— Наше животное может становится таким, каким вы хотите его видеть, – пояснил Джефф. – Должно быть, у вас очень мощные мысли, если Оола превратилась в нунниюнни для вас.

Ринда хихикнула, но быстро подавила смешок и украдкой подмигнула Джеффу. Что она задумала?

Инопланетянин гладил Оолу. Все присутствующие смотрели на него, кроме Джеффа. Джефф наблюдал за Норби, чья голова медленно выползала из бочонка. Круглый глаз робота подмигнул ему – точно так же, как недавно сделала Ринда. Неожиданно Норби и Ринда исчезли.

— Девчонка пропала! – завопил прокурор с посеревшим от страха лицом. – Хозяин, я не виноват…

Инопланетянин махнул клешней в сторону прокурора, и тот согнулся пополам, словно от сильной боли. Джефф решил, что инопланетянин обладает способностью электрической стимуляции нервных центров человека. Не удивительно, что ему не составляло труда в одиночку справиться со всеми, кто находился в зале. Но может ли один инопланетянин править целой планетой?

— Куда делась девчонка, путешественник во времени? – спросил инопланетянин, позабыв об Ооле, сидевшей на его кожистой верхушке. Джефф опасался, что она захочет навсегда остаться там.

— Я не знаю, куда они делись, – ответил он.

— Возможно, но ты знаешь, как они это сделали.

Когда Джефф не ответил, тошнотворно-оранжевый оттенок инопланетянина стал более резким, и он взмахнул клешней. Боль была ужасной.

— Я все равно не скажу тебе, – простонал Джефф. – Кто ты такой, в конце концов? Почему тебе нужна планета вроде Марса, если ты не можешь здесь жить без скафандра? Зачем ты здесь?

Вся аудитория дружно ахнула; по-видимому, никто из людей не осмеливался так разговаривать с Хозяевами.

— Я не нравлюсь тебе, молодой человек. Впрочем, это можно сказать и про остальных, но они повинуются, так как мы обучаем их Счастливым Временем. Если оно не подействует на тебя, пока ты будешь в тюрьме, то тебя ликвидируют.

— Убийство негуманно. Если ваше общество способно на межзвездные космические путешествия, то вы не должны быть заинтересованы в убийствах.

— Ты наивен. По-видимому, ты не знаешь, что в каждой человеческой колонии есть свой Хозяин. Мы неуязвимы, поскольку защищены от человеческих станнеров и обычных видов оружия, а также обладаем силами, о которых вы, люди, не имеете даже отдаленного представления. Мы – высшие существа, и ваши ничтожные жизни нас не интересуют. Нас не волнует, живы вы или мертвы, но если вы живете, то обязаны покорно служить нам.

Джефф не ответил. Он старался не смотреть на Оолу, которая снова начала изменять форму.

— Ты будешь беспрекословно повиноваться нам?

Теперь Оола снова была похожа на кошку. Она стала крупнее, и ее хвост исчез, чтобы скомпенсировать перемещение массы.

— Беспрекословное повиновение? – озадаченно спросил Джефф, пытаясь отвлечь внимание присутствующих, многие из которых уже начали косо поглядывать на Оолу. – А что это такое?

— Нет, ты безнадежен. Пожалуй, я сейчас же избавлюсь от тебя.

Инопланетянин направил на Джеффа все свои клешни.

— Подожди, – быстро сказал Джефф, отступив к столу прокурора. – Ты многое можешь узнать от меня. Возможно, я буду сотрудничать с тобой, если ты объяснишь мне некоторые вещи. Почему вы называете себя Хозяевами и почему…

— Мы единственные истинно разумные существа. Все остальные обязаны служить нам.

Оола отрастила длинные клыки. Теперь она поразительно напоминала саблезубого тигра – одного из своих наиболее диких предков. Но что может сделать саблезубый тигр против всемогущего и неуязвимого инопланетянина?

— Все остальные? – тупо повторил Джефф в отчаянной надежде, что Норби вернется за ним.

— Безмозглый слизняк! В прошлом некоторые из твоего рода полагали, будто различные расы могут мирно сосуществовать во вселенной, но мы быстро образумили их. Мы разрешаем другим существам жить лишь в том случае, если они служат нам. Но самое главное – мы не разрешаем им путешествовать в космосе. Гипердвигатель объявлен вне закона; люди проживают на выделенных им территориях, производя нужную нам продукцию.

— А где находится ваша территория?

— Везде! Мы – Хозяева.

— Ты просто большая уродина! – воскликнул знакомый металлический голос. Норби возник в воздухе над головой Джеффа.

Но инопланетянин оказался слишком проворным. Сильнейшая боль обожгла Джеффа, и Норби тонко заверещал, упав на пол, когда отключился его антиграв. Инопланетянин наклонился и протянул клешню, собираясь схватить Норби.

Несмотря на боль, Джефф попытался помешать ему, но существо отшвырнуло его в сторону так, словно он ничего не весил.

— Роботы запрещены, – произнес инопланетянин. – Этот опасный механизм должен быть уничтожен.

— Нет! – завопил Джефф, пытаясь встать. Голова Оолы откинулась назад, а затем опустилась, и клыки саблезубого тигра вонзились в скафандр инопланетянина.

Тот сорвал ее со своей верхушки и швырнул в Джеффа.

— Без сомнения, это отродье Других, – инопланетянин издал скрежещущий звук, болезненно отдававшийся в барабанных перепонках.

— Другие накажут тебя, – прохрипел Джефф. Норби не двигался. Неужели он был мертв?

— Ага, значит, ты знал Других в своем времени? Сейчас они практически вымерли, ибо мы покорили их, как покорили и вас, ничтожных букашек. Скоро мы избавимся от любых существ, осмеливающихся противостоять нам.

— Другие – самые разумные существа! Они никого не убивают! Они уважают жизнь!

— Они идиоты, – отрезал инопланетянин. – А теперь, глупое человеческое существо, я сделаю так, чтобы ты больше никогда не беспокоил меня.

Он снова направился к Джеффу, но в следующее мгновение пошатнулся и рухнул на пол. Его клешни беспорядочно раскрывались и закрывались, а тело под скафандром высохло и съежилось. Потом оно рассыпалось, превратившись в серую пудру.

— О нет! – взвыл прокурор. – Вы убили Хозяина! Вы обрекли всех нас на гибель!

— Хорошо сделано, – Норби вскочил и взял Джеффа за руку. – Он чуть было не замкнул все мои контуры.

— Вы не понимаете, – причитал прокурор. – Каждый Хозяин во вселенной связан со всеми остальными Хозяевами, и когда один подвергается нападению или умирает, Хозяева посылают корабли, уничтожающие планету или спутник, где случился мятеж. Мы обречены!

— Садитесь на свои корабли…

— У нас нет кораблей!

— Зато у нас есть, – перебил Норби. – Давай, Джефф, нет времени прощаться с ними!

Глава 9 Проблема

«Многообещающий» находился на орбите Марса.

— Вот они! – воскликнула Ринда, указав на смотровой экран. Огромные корабли приближались к планете.

— Должно быть, они вышли из гиперпространства, – заметил Джефф. – Я не думал, что Уродины поспеют так быстро.

— Уродины?

— Так их окрестил Норби. Я отказываюсь называть их Хозяевами. Норби, ты можешь немедленно отправить «Многообещающий» в гиперпространство?

— Если исходить из данных, имеющихся в нашем распоряжении, у Уродин есть множество кораблей, оснащенных гипердвигателями. Я не могу просто уйти в гиперпространство. Я должен перебросить нас назад во времени, до того, как Уродины появились в Солнечной системе.

— Джефф, – с неожиданным беспокойством сказала Ринда. – Если Уродины покорили все планеты, означает ли это, что на Иззе тоже есть Хозяин?

— Боюсь, что так, – ответил Джефф. – Поторопись, Норби!

— Эти корабли приближаются слишком быстро, – нервно отозвался робот. – Мои системы работают с перегрузкой.

За мгновение до того, как «Многообещающий» исчез из обычного пространства, Джефф увидел взрывающиеся купола марсианских городов.

— Все эти люди умерли из-за меня, – прошептал он. Ринда расплакалась.

— Это я виновата! Я попросила Оолу изобразить ручное животное инопланетянина, в надежде, что его защитное электронное поле немного ослабнет. Я хотела освободить гипердвигатель Норби и сбежать обратно на корабль.

— Я не думал, что клыки Оолы смогут причинить вред инопланетянину, но, похоже, хватило одной крошечной дырочки в скафандре, – пробормотал Джефф. – Не помню только: хотелось ли мне, чтобы она превратилась в саблезубого тигра? Может быть, подсознательно…

— Если вы перестанете взваливать всю вину на себя, то вспомните о двух очевидных вещах, – вмешался Норби. – Во-первых, тот Уродина собирался убить тебя, Джефф, да и меня тоже. А во‑вторых, никого из тех людей, которых мы видели, не существует в действительности.

— Но они были реальными, – возразил Джефф.

— Во времени, которое не должно наступить, – отозвался Норби. – Мы только что побывали в ложном будущем. Подумай, Джефф, ведь мы с тобой уже не раз бывали в будущем и встречались там не только с людьми, но и с Другими, и все были живы-здоровы.

— Это Инг сделал что-то, выпустившее в космос Уродин, которые начали всех завоевывать, – прошептала Ринда.

— Да, – согласился Норби. – Мы должны выяснить, что он сделал, вернуться в прошлое и отменить это. Инг открыл какую-то «дверь» для Уродин. Нужно найти ее.

— Как? – слабым голосом спросил Джефф. Он чувствовал ужасную усталость.

— И где мы сейчас находимся? – добавила Ринда.

— Мы в гиперпространстве, – ответил Норби. – Я не знаю, как далеко мы продвинулись во времени, но, по крайней мере, в наш воздушный шлюз не стучатся Уродины. А вот как далеко… пока что не знаю.

— Тогда выведи «Многообещающий» в обычное пространство, – попросил Джефф. – Узнаем хотя бы, в каком времени мы находимся.

— Только после того, как вы с Риндой немного поспите, – сказал Норби. – Неужели я должен стать еще и сиделкой, а не только гениальным роботом, спасающим вселенную?

— По-моему, Оола подает нам пример, – сказала Ринда. Оола свернулась клубком, как обычная кошка, и крепко спала.

Джефф проснулся от того, что Норби тряс его за плечо.

— Что…

— Ш-шш! Ринда спит, и я не хочу будить ее без необходимости.

— Тогда почему ты разбудил меня?

— Ты проспал уже шесть часов. По-моему, этого достаточно, а мне нужен твой совет.

— Гениальному роботу нужен совет?

— Не остри, Джефф. Посмотри-ка на это.

Джефф перекатился на бок и сел на коврике, который он принес в рубку «Многообещающего». Проследив взглядом за вытянутой рукой Норби, он изучил смотровой экран.

— Обычная серятина, – пробормотал он. – Гиперпространство, и ничего больше.

— Взгляни еще раз.

— Там какой-то огонек. Что это значит?

— Фарго однажды объяснил мне, что экран находится под контролем бортового компьютера, и когда к «Многообещающему» приближается другой корабль, на экране возникает сигнал.

— Другой корабль? В гиперпространстве… Норби, это могут быть только Уродины! Они нашли нас, и теперь…

Ринда вбежала в рубку, протирая глаза.

— Я слышала, как вы кричали. Что случилось?

— Ничего хорошего, – буркнул Джефф. – По-моему, Уродины…

Внезапно воздушный шлюз открылся.

— Уор-рр! Мяу-уу! – Оола скачками понеслась к пришельцу, обнюхала его, зевнула и трусцой вернулась к Джеффу.

— Я прошел испытание?

— Рембрандт!

Это в самом деле был Другой, которого Джефф назвал Рембрандтом, но страшно состарившийся. Он выглядел таким старым, что был почти неузнаваемым. Дыхание со свистом вырывалось из его груди, но он улыбнулся Джеффу прежней улыбкой.

— Когда наш сканнер сообщил, что Норби находится на этом корабле, мы не могли поверить, что кто-то из людей остался в живых. Однако вы так же молоды, как и во время нашей первой встречи. У вас появились спутники: интересное животное и очаровательная молодая леди. Должно быть, ты путешествовал во времени, Джефф Уэллс.

— Сколько прошло времени? – спросил Джефф, заметив, что Норби прикасается к Ринде своим сенсорным проводом, и возможно, рассказывает ей о встрече с кораблем Других.

— Вы с Норби оставили наш корабль после того, как он любезно вернул нас через гиперпространство в наше и ваше родное время. Это было тысячу лет назад.

— Тысяча лет!

— Я снова переместился вперед, а не назад, – пробормотал Норби. – Какая удача, что мы встретились с Рембрандтом.

— Вряд ли это можно объяснить удачей, – отозвался Другой. – После того, как вы не вернулись с информацией о состоянии вселенной, мы прождали еще много лет. Наконец мы решили пойти на риск и вышли из гиперпространства.

— Полагаю, вы обнаружили Уродин, – сказала Ринда. – Так Норби называет этих древовидных инопланетян.

Морщинистое лицо Рембрандта озарилось грустной улыбкой.

— Так называемая Раса Хозяев в самом деле обладает мерзким характером, и мы быстро выяснили это, когда вернулись в космос. Они покорили все населенные планеты и уничтожили все корабли Других, которые смогли найти. К несчастью, они оказались слишком сильны для нас, и мы были вынуждены скрываться от них.

— Не понимаю, как вы нашли нас теперь, – пробормотал Джефф.

— Мы запрограммировали наш компьютер ВЭМ на поиски Норби, надеясь, что он поможет нам ускользнуть от Уродин, переместившись назад или вперед во времени. Шли годы, и наша надежда увядала, но компьютер продолжал поиски и наконец нашел тебя и твою подругу.

— Я Ринда, иззианская принцесса, и счастлива познакомиться с одним из Других. Иззианцы слагают о вас легенды, но мы не могли и представить, что вы способны прожить тысячу лет.

— Другие живут по нескольку тысяч лет, – ответил Рембрандт. – Но я подхожу к концу моего жизненного пути. Поскольку мы не можем путешествовать во времени, последние тысячу лет мы могли лишь наблюдать, не в силах задержать распространение Уродин. Мы рады, что нашли вас, но для нас уже все кончено. Вы должны вернуться в космос и помочь выжить собственному народу.

— Но Уродины схватят нас! – воскликнул Джефф.

— Нет. За годы, прошедшие с тех пор, как вы встретились с ними, Уродины начали вымирать, не в состоянии приспособиться к условиям тех планет, где живут Другие и человеческие существа. Они претерпели клеточные изменения, которые сперва обесплодили, а затем начали убивать их. Вскоре они полностью вымрут, и мы избавимся от них. Но работа по восстановлению разрушенных ими цивилизаций будет очень долгой и тяжелой.

Джефф пробежал пальцами по своим кудрявым каштановым волосам.

— Но разве мы не можем восстановить историю в ее правильном виде – ту историю, в которой люди и Другие распространяются по Вселенной, творя добро? Мы с Норби однажды побывали в будущем, отдаленном даже по отношению к этому времени, и там дела обстояли именно так. Почему Норби не может вернуть нас обратно и остановить Уродин, прежде чем они завоюют весь мир?

— Я уже слишком стар, – промолвил Рембрандт. – Боюсь, борьба с Уродинами с самого начала была бесполезной. Норби, забери своих спутников куда-нибудь в прошлое, где вы будете в безопасности.

— Есть лучшее решение. Мы вернемся в прошлое и остановим Инга. Тогда это ложное будущее никогда не наступит, и Уродины не завоюют обитаемую Вселенную.

Рембрандт покачал головой.

— Это верно, что последнее тысячелетие нашей жизни является ложным временем, но теперь уже невозможно что-либо исправить. Мы на своем последнем корабле пытались найти способ решения проблемы, но наши исследования зашли в тупик. Вы не сможете вернуться в прошлое и изменить историю.

— Почему? – одновременно спросили Ринда и Джефф.

— Это временное ответвление стало постоянным, – отозвался Рембрандт. – Первоначальная ошибка, изменившая ход истории, не поддается исправлению.

— Кажется, я знаю, в чем дело, – пробормотал Норби. – Я проанализировал собственные данные и, похоже, догадался, что именно обескуражило Других. Мне очень жаль, Джефф, но мы попали в безвыходное положение.

— Не верю! – закричала Ринда. – Я никогда не сдамся, и если кто-нибудь не объяснит мне, почему вы считаете, будто мы застряли в этом ужасном месте и времени, я буду визжать, пока у меня хватит сил!

— Ринда права, – сказал Джефф, положив руку ей на плечо. – Мы с ней еще молоды, но сможем вынести правду. Прошу вас, скажите нам.

— Мы изучили существ, которых вы называете Уродинами, – сказал Рембрандт. – Мы расшифровали их язык и слушали их переговоры. Мы знаем, откуда они родом и почему мы не можем вернуться обратно и остановить их вторжение. Увы, когда Инг с помощью Перы и взрыва своей второй бомбы придал ускорение своему кораблю, этого хватило, чтобы выбросить «Поиск» из гиперпространственного поля, принадлежащего нашей вселенной. Судя по всему, существуют параллельные вселенные, и Инг прорвался в одну из них.

— Выходит, если мы не сможем сделать то же самое, то никогда не найдем его, – потрясенно прошептал Джефф. – Теперь я понимаю, что имел в виду тот Уродина, когда назвал Инга «Открывателем Двери». Это была дверь, позволившая Уродинам проникнуть из их вселенной в нашу.

— Правильно, – подтвердил Рембрандт. – А ключом к этой двери послужила Пера и тот редкий металл, который содержится в ней. Мы мало знаем об этом металле, но подозреваем, что он сохранился после сжатия вселенной, предшествовавшей нашей. Ходили слухи, что Другие с давних пор собирали его частицы, чтобы использовать их, когда наша вселенная умрет естественной смертью.

— Моя Пера? – спросила Ринда. – Она – ключ к путешествию между вселенными?

— Да, – ответил Рембрандт. – С помощью металла, который они украли у Перы, Уродины вторглись в нашу вселенную. Миллиарды их нагрянули одновременно, а потом не смогли вернуться к себе домой. Они покорили нашу вселенную, но мы не можем проникнуть в их вселенную.

— Чтобы найти Инга, – тихо добавил Джефф. – Найти злодея!

Глава 10 Идея Норби

— Норби, – сказал Джефф. – Мы великолепно пообедали на корабле Рембрандта, и я начинаю приходить в норму.

— Пообедали и поспали. Я несколько часов ждал, пока ты проснешься.

— Я тоже проснулась, – сказала Ринда, расчесывая свои длинные рыжие волосы. – Даже не пытайтесь что-то утаить от меня!

— Ситуация тяжелая, – сказал Джефф. – У Рембрандта есть все основания полагать, что мы не сможем последовать за Ингом, даже если попадем в прошлое сразу же после того, как он проник в соседнюю вселенную. Другие много лет скрывались от Уродин. Они состарились, выдохлись и отказались от всякой надежды. Когда-то я считал их сверхсуществами, но у них есть свои слабости и эмоции, как и у нас.

— Я не сдамся, – твердо заявила Ринда. – Я уверена, что вы найдете способ исправить это безобразие. Ты и Норби, – она улыбнулась Джеффу, и он внезапно понял, что ей не всегда будет одиннадцать лет. Ее вера в него заставляла его чувствовать себя сильным и мужественным.

— Разумеется, на самом деле именно Оола помогла нам бежать, – безмятежно продолжала Ринда. – Я не сомневаюсь в твоей храбрости, Джефф, но тебе часто не хватает выдержки.

— Большое спасибо!

— Вы оба забываете, что если бы не я, то вы бы остались в зале суда на Марсе, – напомнил Норби.

— Хорошо, Норби, что ты предлагаешь? – спросил Джефф. – Ты ведь у нас гений.

— Пока вы спали, я расспросил Рембрандта. Разумеется, я прекрасно сознаю, что металл, который содержится во мне и в Пере, очень опасен и может быть использован в дурных целях, но я своей жизни сделал столько добра…

— Норби!

— …в общем, я спросил Рембрандта, не могут ли Другие извлечь из меня этот металл и использовать его.

— Нет! – Джефф вскочил на ноги.

— Он тоже отказался. Могу процитировать его слова: «Мы оставим тебя таким, как ты есть. Ты уникален и вносишь в любую вселенную дополнительный элемент веселья и неопределенности».

— Перестань хвастаться, Норби, – фыркнула Ринда. – Пера никогда не хвастается.

Джефф жестом попросил ее замолчать.

— Подожди. Мне кажется, Норби не просто хвастается, а Рембрандт не просто хотел польстить ему. Это было скрытое сообщение, не так ли?

— Думаю, да, Джефф. Ты хочешь поговорить с ним?

— Да.

Через некоторое время воздушный шлюз снова открылся, и Рембрандт вошел в рубку «Многообещающего».

— Я предложил Норби обсудить положение после того, как вы отдохнете, – сказал он. – Надеюсь, ты понял, что нам придется временно одолжить твоего робота.

— Что вы имеете в виду?

— Разве ты еще не догадался? – тихо спросил Норби.

Джефф опустил голову и глубоко задумался.

— Думаю, Другие хотят подключить тебя к своему компьютеру, чтобы попытаться проникнуть во вселенную Уродин.

— Моя конструкция отличается от Перы, поэтому трудно сказать, удастся ли мне преодолеть барьер, даже если за мной будет стоять вся мощь корабля Других. Но я собираюсь попробовать.

— Мы с Норби решили, что вы с Риндой останетесь на «Многообещающем», – сказал Рембрандт. – В этом времени, когда Уродины вымирают, гиперпространство безопасно для вас.

— Ну нет! – воскликнула Ринда. – Не смейте убегать от нас! Я хочу увидеть ваш корабль.

— Не может быть и речи о том, чтобы мы остались здесь, – поддержал Джефф. – Но у меня есть предложение. Норби может вернуть наш корабль в прошлое и найти Рембрандта, когда он был моложе…

— Тебя беспокоит моя дряхлость, Джефф?

— Да, сэр.

— Даже если я умру, это не имеет значения. Норби должен использовать наш корабль в том состоянии, в каком он находится сейчас. За века наших странствий мы сильно усовершенствовали корабль, многократно увеличив мощность его энергосистем. Если вы вернетесь в прошлое и разыщете того Рембрандта, которым я был когда-то, он окажется не в состоянии подготовить корабль для преодоления барьера между вселенными.

— Норби может попробовать проникнуть в другую вселенную на «Многообещающем», если ваш компьютер увеличит мощность нашего, – предложил Джефф. – Связь прервется, как только мы окажемся там, но этого будет достаточно.

— Слишком неопределенно, – вздохнул Рембрандт. – И к тому же, как вы вернете «Многообещающий» в эту вселенную без нашей помощи?

— А разве вы не рискуете тем же самым?

— Да, Джефф, но я стар…

— Ты и твоя команда – последние из Других, выживших в нашей вселенной. Если с вами что-то случится…

— Тем не менее мы должны уйти, а вы останетесь.

Ринда неожиданно рассмеялась. Она взяла на руки сонную Оолу и погладила ее мягкую зеленую шерсть. Многоцелевое Домашнее Животное зевнуло и замурлыкало.

— Мистер Рембрандт, вы говорите неправду, – сказала Ринда.

— Мы никогда не лжем.

— Может быть, вы не лжете другим, но как насчет самих себя?

— Не оскорбляй Рембрандта, – пробормотал Джефф, смущенный ее словами.

— Подумайте, Рембрандт, – произнесла Ринда тем же тоном, каким ее царственная мать выговаривала своим придворным. – Может быть, причина вашего нежелания отправить Норби на «Многообещающем» заключается в том, что если мы с Джеффом добъемся успеха, то вы умрете. Вы исчезнете, поскольку тот Рембрандт, которым вы являетесь сейчас, вообще не должен существовать.

Наступило длительное, тяжелое молчание.

— Думаю, ты права, юная Ринда с планеты Изз, – наконец произнес Рембрандт. – Наверное, я надеялся, что попав в параллельную вселенную, каким-то образом сумею продолжить свое существование, даже если вселенная вернется на верный путь. Это нелогично, и мне стыдно.

— Разрешите мне попробовать с «Многообещающим», как предложил Джефф, – попросил Норби. – Позвольте мне пользоваться мощностью вашего корабля, пока это будет возможно.

— Хорошо, – согласился Рембрандт. – Все мы подключимся к компьютеру и установим связь с Норби, который получит мощный источник энергии. Меня печалит лишь то, что вы можете навсегда остаться в чужой вселенной.

— Нет, если я смогу установить контакт с тобой, Рембрандт, – сказал Норби. – Оставайтесь в гиперпространстве, и…

— Если вы добъетесь успеха в той вселенной, мы будем недоступны для вас.

— Но настоящий Рембрандт останется – тот, молодой, которым вы были раньше!

— Он не обладает моими познаниями, особенно недавно приобретенными, которые позволяют нам использовать новые огромные силы нашего корабля. Поймите, меня печалит не то, что вместе со мной исчезнут воспоминания о наших битвах и скитаниях. Исчезнут научные знания – вот что важно.

— Не исчезнут, если вы передадите их мне, – сказал Норби.

— Ты замечательно умный робот, но даже твой мозг не сможет вместить всех наших познаний.

— Я самый… – Норби замолчал и втянул голову в бочонок.

— Нет, Норби. Ты не можешь даже представить себе, какие знания мы накопили и что можно совершить с их помощью.

— Хорошо, – вздохнул Норби. – Я не такой уж умный и не могу регистрировать данные так же хорошо, как Пера, но способен же я сохранить некоторые знания – например, как увеличить мощность вашего корабля. И если передам эту информацию молодому Рембрандту…

Морщинистое лицо Рембрандта расплылось в широкой улыбке.

— Ты даже умнее, чем я думал. Я поделюсь с тобой знаниями, но только научными и имеющими прикладное значение. Мне не хочется, чтобы мое молодое «я» обременяли печальные воспоминания старого существа.

— Я готов, сэр, – сказал Норби.

— Тогда давай начинать. Мы, Другие, последние выжившие в этом неправильном будущем, сделаем все возможное для спасения вселенной!

Глава 11 Решающий бросок

— Я не хочу сидеть привязанной к креслу! – запротестовала Ринда. На ее побледневшем лице резко проступили веснушки.

— Это необходимо, – отозвался Джефф, бережно усадив ее и пристегнув ремни безопасности. – Норби полагает, что «Многообещающий» может сильно встряхнуть, когда мы будем входить в параллельную вселенную.

— Но разве я не могу быть ближе к тебе? – умоляюще прошептала она.

— Я тоже пристегнусь, Ринда, в соседнем кресле, но оставлю одну руку свободной, так что мы сможем держаться за руки.

Оола, уже заключенная в мягкую коробку с пластиковым окошечком, высказывала свое мнение по поводу готовящейся операции, рыча и завывая попеременно.

— Ты не мог бы отнести это животное в спальню? – спросил Норби, путавшийся в проводах, соединявших его с компьютером, который в свою очередь был подключен к компьютеру Других посредством радиоволн и кабелей, протянутых между кораблями.

— Я должен быть уверен, что смогу схватить Оолу, если она вдруг вырвется наружу, – объяснил Джефф.

— Как ты можешь это сделать, будучи пристегнутым к креслу? – поинтересовалась Ринда.

— Чтобы освободиться в случае срочной надобности, просто потяни за шнурок с металлической табличкой у себя над головой.

— Вы наконец устроились? – сварливым тоном спросил Норби. – Если бы вы знали, как тяжело поддерживать сетевую связь и одновременно пытаться настроиться на того, кто находится в далеком прошлом и в другой вселенной!

— Разве это возможно, – ошеломленно спросила Ринда. – Как ты можешь настроиться на Инга?

— Не на Инга, – возмущенно отозвался Норби. – На таком большом расстоянии я не могу настроиться на людей, за исключением Джеффа. Я собираюсь найти злодея, отыскав его жертву!

— Пера, – прошептала Ринда. – Моя Пера…

— Моя Пера, – возразил Норби. – Я очень люблю ее. А теперь помолчите и дайте мне сосредоточиться.

— Да, Норби, – нежно проворковала Ринда. – Мы полностью доверяем тебе.

Она потянулась к Джеффу и взяла его за руку. Ее маленькая ладонь была холодной.

«Я немного беспокоюсь, – телепатически произнесла она. – Естественно, будучи иззианской принцессой, я ничего не боюсь…»

«Разумеется».

«Как ты думаешь, Джефф, Норби знает, что он делает?»

«Честно говоря, вряд ли. Да и как он может знать? Никто не делал этого раньше, кроме Инга, но в его распоряжении была Пера и гиперпространственная бомба».

«Но если мы попадем в другую вселенную и не сможем найти их…»

«Не думай об этом, Ринда. Ты видишь мое лицо?»

«Да. Ты выглядишь испуганным. Конечно, ты не королевской крови, но не огорчайся. Каждый имеет право чего-то бояться».

«Да, Ваше Величество, однако я имел в виду другое. Следи за моим лицом, Ринда. Я собираюсь улыбнуться, сделать глубокий вдох и расслабиться вместе с выдохом. Смотри».

«Полагаю, ты хочешь, чтобы я сделала то же самое?»

«Совершенно верно».

«Ты действительно выглядишь успокоившимся. Может быть, мне…»

— О’кей, Рембрандт, – сказал Норби. – Я готов, насколько это вообще возможно, если принять во внимание, что я не слишком хорошо понимаю ВЭМ. Твой компьютер очень повзрослел.

— ВЭМ понимает тебя, Норби, – ответил Рембрандт через микрофон «Многообещающего». – Мы будем поддерживать тебя и толкать изо всех сил. Твоя задача – определить точку приложения нашей энергии.

— Я стараюсь. Начинайте!

— До свидания, Норби, – сказал Рембрандт. – До свидания, принцесса Ринда, я был очень рад познакомиться с вами.

— До свидания, – одновременно произнесли Норби и Ринда.

— Джефферсон Уэллс, я прощаюсь с тобой в надежде, что если ты когда-нибудь встретишься… с ним, пожалуйста, скажи ему…

Джефф ждал.

— Странно. Я не знаю, что мне хотелось бы передать своему бывшему «я», – вздохнул Рембрандт. – Пожалуй, просто передай ему мои наилучшие пожелания.

— Хорошо, – ответил Джефф. – До свидания, Рембрандт, и спасибо за помощь.

— Сам факт моего существования безвозвратно исчезнет, но я был рад помочь вам. Получается, я все-таки не зря прожил эту жизнь.

— Ты не умрешь в нашем сознании, – сказал Джефф. – Там ты будешь жить вечно.

— Спасибо, – прошептал Рембрандт. – До свидания.

Норби включил двигатели «Многообещающего».

— Держитесь! – предупредил он.

Джефф заскрипел зубами, пытаясь не отключиться. Он сумел немного повернуть голову, несмотря на огромную перегрузку, и заметил, что на лице Ринды, искаженном от напряжения, сохранилось подобие улыбки. Она медленно дышала. Джефф старался делать то же самое, но все-таки потерял сознание – сразу же после того, как услышал вопль Оолы, завизжавшей словно ягуар, попавший в охотничью ловушку.

— Джефф, Джефф! – Ринда сидела у него на коленях, прижавшись к нему всем телом и обвив руками его шею. – Если ты ранен, я заставлю мою маму сварить Норби и всех остальных в самом густом плурфе, который она сможет найти! О, ты зашевелился! Ты приходишь в себя!

Слезы Ринды капали ему на щеки, когда она целовала его.

— О, Джефф, когда корабль начал разгоняться, мне показалось, будто я умираю, и Оола тоже, а когда все закончилось, я подумала, что ты тоже умер…

— Я жив. Или буду жить, когда смогу дышать.

Ринда выпрямилась и ослабила удушающий захват на его шее.

— С Оолой все в порядке. Я выпустила ее, и она сразу пошла к своему ящику с песком. Я вся в синяках, но сильнее всего пострадали мои чувства. Ты только посмотри, во что превратилась…

— Норби, мы где-то приземлились или находимся в космосе? – спросил Джефф.

— Мы приземлились, – ответила Ринда. – Наверное, ты был без сознания, иначе бы почувствовал удар.

— Норби?

Ринда обернулась.

— Куда он делся?

— Разве его не было за приборной панелью, когда ты очнулась?

— Не знаю, Джефф. Сначала я выпустила Оолу и сама побежала в туалет, а когда вернулась, увидела лишь, что ты лежишь как мертвый. У тебя ничего не болит?

— Нет, и не надо меня ощупывать. Я должен найти Норби. Возможно, корабль поврежден, и он занимается починкой.

Но Норби не было на борту «Многообещающего», и он не отозвался на радиосигналы и призывы из внешних громкоговорителей.

Час спустя Джефф устало сгорбился за приборной панелью. Он испытывал безысходное отчаяние и одиночество, но вопреки всему надеялся, что Норби где-то рядом, пусть даже поврежденный и бессильный ответить на вызовы.

Джефф посмотрел на экран. Перед ним расстилался ландшафт, который он никогда не видел раньше и не хотел бы видеть теперь. Пологие пурпурные холмы были усажены рядами уродливых деревьев, ветви которых словно извивались под порывами ветра, хотя сенсоры сообщали, что снаружи стоит мертвый штиль.

— Давай выйдем туда, – предложила Ринда.

— Нет. Мне не нравятся эти штуки, которые выглядят как деревья, но на самом деле вовсе не деревья. Они могут оказаться сродни Уродинам. Разве ты не замечаешь сходства? Сенсоры показывают, что ближайшие ветви тянутся к нам, пытаясь коснуться корпуса корабля. К счастью, у них вроде бы есть корни.

— Разве мы не можем хотя бы открыть воздушный шлюз и подышать свежим воздухом?

— И умереть, – буркнул Джефф.

— Что?!

— Ты слышала, что я сказал. Не подходи к воздушному шлюзу: атмосфера снаружи ядовита для людей. Не удивительно, что Уродинам приходилось носить скафандры, когда они находились в пригодной для нас атмосфере.

Оола вразвалочку вошла в рубку и похлопала лапкой по смотровому экрану. Джефф заметил, что она выпустила когти, царапавшие по плексигласу. Ооле явно не нравились «деревья», которые не были деревьями.

— Готова поспорить, она узнала в них сородичей Уродин, – заметила Ринда. – Ну вот, мы здесь. Что же нам теперь делать?

— Искать Норби, – ответил Джефф. Он взял управление кораблем на себя. – Я запрограммировал компьютер на полет на низкой высоте. Мы будем летать кругами и искать Норби. Хорошо, что Фарго в свое время научил меня пилотировать этот корабль и программировать компьютер.

Каждый раз, когда «Многообещающий» пролетал над деревьями, клешни на концах веток тянулись к кораблю, но не могли достать его. Джефф медленно облетел весь участок, который они могли миновать перед посадкой между двумя холмами, но Норби нигде не было.

— Компьютер, – сказал Джефф. – Еще раз проверь всю поступающую информацию. Нет ли признаков источника радиоволн от передатчика Норби?

— Я не нахожу признаков функционирования робота Норби, – бесстрастным тоном сообщил компьютер.

— Попробуй телепатию, Джефф, – предложила Ринда. – Я знаю, что для этого необходим физический контакт, но иногда Норби удавалось настроиться на тебя, когда ты находился далеко от него, – например, в тот раз, когда мы появились в твоем душе.

— Но я не могу настроиться на Норби, – ответил Джефф. – Он должен это сделать. По крайней мере, он должен пытаться одновременно со мной.

— Может ли бортовой компьютер сообщить, не пытается ли кто-то установить телепатический контакт с нами?

— Разумеется, нет, Ринда. Это всего лишь неразумная… ой! Какой же я дурак! Компьютер, есть ли какие-либо признаки коммуникации, не имеющей отношения к Норби?

— Да, сэр. За ближайшим холмом находится источник радиоволн.

— Ты можешь прочитать сообщение?

— Да, сэр. Это сигнал «СОС» на стандартном коде Федерации.

— Что это значит? – поинтересовалась Ринда.

— Призыв о помощи.

— Это не Пера. Она не стала бы передавать «СОС».

— Нет. Должно быть, это Инг.

Глава 12 Священная роща

Джефф осторожно направил «Многообещающий» над кронами древоподобных существ. Когда корабль обогнул вершину холма, Ринда невольно вскрикнула от ужаса.

— Разве Инг мог выжить после такой аварии?

Драгоценный «Поиск» адмирала Йоно разломился пополам от сильнейшего удара. Внешний люк воздушного шлюза был открыт. Джефф подвел «Многообещающий» на максимально близкое расстояние, но ему не удавалось сманевривровать так, чтобы соединить воздушные шлюзы.

— У нас есть скафандры? – спросила Ринда.

— Есть один моего размера, и еще один должен быть на «Поиске». По закону на борту каждого космического корабля должен иметься скафандр на тот случай, если пилоту придется исправлять поломку снаружи.

— Почему не предусмотрены аварийные скафандры для всех членов экипажа?

— Не знаю. Подозреваю, что люди, составлявшие правила космических полетов, проявили неоправданную беспечность. Они были уверены в том, что наши антигравитационные устройства и прочные корпуса кораблей могут достаточно хорошо защитить при любой аварии.

Джефф открыл стенной шкаф, вынул скафандр и начал облачаться в него.

— Почему я не могу пойти вместо тебя? Ведь Пера мой робот!

— Потому что Инг опасен.

— Я могу взять станнер.

— У меня нет станнера. Мой брат обычно не берет оружие на борт «Многообещающего». По его словам, красноречие плюс хорошее владение карате гораздо безопаснее. Кроме того, этот скафандр подходит мне, а не тебе.

— Уор-рр, – зарычала Оола, вспрыгнув Джеффу на плечо, когда он опустил шлем. Он снял ее и вручил Ринде. Теперь он мог говорить только через микрофон скафандра.

— Пожалуйста, без глупостей, Ринда. На этот раз ты не можешь убедить Оолу превратиться во что-нибудь полезное для нас. Как бы она ни выглядела, клетки ее тела происходят из другой вселенной и не смогут вынести условий этой. Я оставлю радио включенным, так что мы сможем переговариваться.

— Ты надеешься, что Норби каким-то образом оказался там и не может выбраться?

«Она слишком умна», – подумал Джефф, которому в самом деле пришла в голову такая сумасшедшая идея. Он кивнул, махнул рукой на прощание и вышел через воздушный шлюз.

«Многообещающий» и «Поиск» разделяло лишь несколько метров, но на каждом шагу Джефф хватали, толкали и тянули длинные «руки» древовидных инопланетян, окружавших оба корабля. Каждая «рука» заканчивалась клешнями, которые могли бы разорвать менее прочную ткань.

Добравшись до воздушного шлюза «Поиска», Джефф с облегчением убедился в том, что внутренний люк воздушного шлюза оставался задраенным. Он с трудом закрыл за собой внешний люк, уверенный в том, что полной герметичности все равно не добиться, потом попробовал открыть внутренний. Он оказался запертым.

— Инг! – завопил Джефф, включив свой микрофон на полную мощность.

Ответа не последовало. Джефф стукнул кулаком по двери, а потом попробовал выстучать сигнал «СОС»: три быстрых удара, три медленных, с увеличенными промежутками, и снова три быстрых.

На этот раз послышался щелчок, и Джефф смог открыть дверь. Он двигался как можно быстрее, чтобы внутрь проникло поменьше ядовитого воздуха.

— На тебе скафандр Федерации, значит, ты человек. Пришел меня арестовать?

Инг сидел в кресле за приборной панелью. Одна его рука покоилась на кнопке, открывавшей люк воздушного шлюза, а в другой был станнер, направленный на Джеффа. Лицо Инга побагровело, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

— Спасательная экспедиция, – Джефф протянул руки, чтобы Инг мог увидеть, что он безоружен. – Где скафандр, который должен быть на борту «Поиска»?

— Это ты, Джефферсон Уэллс? Значит, они послали мальчишку, чтобы забрать меня в колонию для преступников?

— Послушай, Инг…

Будущий разрушитель вселенной закашлялся. Его глаза налились кровью.

— Снимай скафандр, мальчишка, пока я не застрелил и не раздел тебя. Я заберу твой корабль… – Он махнул рукой в сторону смотрового экрана, по-прежнему функционировавшего и показывающего изображение «Многообещающего».

— Инг, ты думаешь, что вернулся в Федерацию?

— А куда же еще? Я потерпел неудачу, но не собираюсь сдаваться. Из-за этого тупого робота в клетке нас забросило на Ио, с проклятой серной атмосферой… Чуешь, как пахнет серой? Ах да, ты же в скафандре! А ну раздевайся!

— Не доверяй Ингу, Джефф, – сказала Пера, выглядывавшая из клетки, в которую Инг превратил свой волшебный ящик.

— Инг! – завопил Джефф. – Посмотри на экран! Ты когда-нибудь видел такие деревья? Ты можешь поверить, что такие существа растут на Ио? Говорю тебе, мы не в Солнечной системе, и даже не в нашей галактике. Мы попали в параллельную вселенную и должны выбраться отсюда.

— Ложь! – Инг снова закашлялся и на мгновение опустил станнер. Джефф выбросил руку резким ударом, и оружие полетело на пол. Инг бросился за ним, но Джефф оказался проворнее.

— Теперь оружие у меня, – сказал он. – Если хочешь прожить хотя бы еще недолго, сиди смирно, пока я буду искать второй скафандр. Возвращайся в кресло.

Инг опустился обратно в кресло и разразился приступом кашля.

— Параллельная вселенная? Полная жизненных форм… Но как я могу властвовать над ними? Это место убивает меня…

Внезапно он упал с кресла, ударившись головой о край волшебного ящика. Джефф наклонился над ним. Инг потерял сознание; тонкая струйка крови сочилась из-под его густых темных волос.

— Он ранен, – сказала Пера. – Я ощущаю ухудшение в излучении его мозга.

Джефф выпустил ее из клетки.

— Пера, я поищу скафандр, а ты изучи поврежденную часть корабля, но остерегайся древовидных Уродин – так мы их называем.

Скафандр не нашелся. Пера доложила, что двигатели корабля разбиты, и о ремонте не может быть и речи. Джефф снял с себя скафандр и надел его на Инга.

— Забери его на «Многообещающий», а потом принеси скафандр сюда, – сказал он. – Ринда ждет тебя. Дай ей станнер, и пусть она следит за Ингом. Норби…

— Его здесь нет, – ответила Пера. – Я знаю, так как могу чувствовать его на расстоянии. Ты расскажешь мне о нем потом, после того, как мы спасем Инга.

Кашляя, Джефф наблюдал за тем, как Пера вытащила обмякшее тело Инга наружу, поднялась на антиграве и быстро полетела к «Многообещающему», на ходу уворачиваясь от тянущихся клешней.

В загрязненном воздухе было трудно двигаться, но Джефф методически обыскал всю неповрежденную часть корабля. Аварийная система хорошо выполнила свою задачу, почти мгновенно загерметизировав развалившийся надвое корабль. Причиной проникновения ядовитого воздуха была неисправность воздушного шлюза.

Джефф собрал мелочи, которые мог взять с собой: несколько документов и микродисков. Все остальное было встроенным. Пока он ждал Перу, огни на приборной панели постепенно тускнели и угасали. Наконец погас и смотровой экран. После утраты двигателей аварийных мощностей не хватало для поддержки работы компьютера. Система жизнеобеспечения должна была отключиться в последнюю очередь, но неисправный воздушный шлюз гарантировал более раннюю смерть от удушья.

Пера вошла в рубку, впустив вместе с собой еще одну порцию ядовитого воздуха. Джефф поспешно натянул скафандр и, с помощью Перы, вскоре оказался на борту «Многообещающего».

Инг лежал на матрасе на полу рубки. Он так и не пришел в себя, хотя его дыхание стало более ровным.

— Думаю, нам лучше оставить его здесь, где мы можем следить за ним, если ему вдруг станет хуже или если он очнется и набросится на нас, – сказала Ринда, протянув станнер Джеффу. – Не знаю, какая возможность предпочтительнее.

Джефф не сказал ей, что это не имеет значения, поскольку система жизнеобеспечения «Многообещающего» не могла вечно очищать воздух, которым они дышали, и воду, которую они пили. В конечном счете все трое людей были обречены на смерть, ибо без гипердвигателя Норби «Многообещающий» не мог попасть домой или хотя бы поискать лучшую планету, если такая существовала в этой вселенной.

— Пера, ты будешь наблюдать за Ингом, – он вручил станнер маленькому роботу. – Нам с Риндой нужно поспать, чтобы восстановить силы.

— Инг нуждается в операции на мозге, – сообщила Пера. – В противном случае он может умереть.

— Когда? – спросила Ринда.

— Не знаю. Возможно, через несколько дней.

— А у нас с Джеффом есть несколько недель. Может быть, даже месяцев, но потом мы все равно умрем. Пера, мне очень жаль оставлять тебя одну в чужой вселенной. Когда мы с Джеффом немного отдохнем, то постараемся настроиться на Норби.

— Я помогу вам, – сказала Пера.

Джефф взял Ринду под руку, и они вместе направились в спальню. Она посмотрела на него и сокрушенно улыбнулась.

— Ринда, я не знал, что ты понимаешь…

— Может быть, я испорченная маленькая принцесса, но кое-что соображаю и могу взглянуть правде в глаза. По крайней мере, сейчас мне так кажется. Ничего, если мы поспим в одной постели?

— Да, конечно.

— Мне бы хотелось, чтобы мне было столько же лет, сколько и тебе. Тогда мы могли бы стать любовниками. Послушай, а сейчас мы не можем?

— Дело не в том, что ты мне не нравишься, Ринда. И даже не в том, что ты очень молода и ужасно благородного происхождения…

— В чем же тогда? В моих веснушках? – Ринда топнула ножкой, и ее рыжие брови сдвинулись на переносице.

Джефф поднял ее на руки и отнес в спальню. Он положил ее на койку и лег рядом, держа ее в объятиях.

— Постарайся заснуть, Ринда. Твои веснушки тут ни при чем. Просто сейчас нам нужно думать о своем спасении.

— Ладно, – Ринда широко зевнула. – Мы все равно слишком устали, и кроме того, мама бы сварила тебя живьем в плурфе.

Джефф держал за руки Ринду и Перу. С матраса на полу рубки доносился громкий храп Инга Неблагодарного. Джефф был раздосадован: даже трехсторонняя телепатическая связь не помогала найти Норби, где бы он ни находился.

— Приближается чужой корабль, – бесстрастно сообщил бортовой компьютер. Джефф прервал контакт и бросился к экрану.

— Норби? – спросила Ринда. – Другие?

Джефф не ответил: в его горле внезапно вырос комок. Он молча указал на смотровой экран. Корабль был длинным и узким, напоминая плоскую коробку, скошенную с одного бока. Он отливал оранжевым и не имел видимых люков или иллюминаторов, но когда он завис над землей между «деревьями», из его корпуса выползли шесть огромных металлических стоек-стабилизаторов, погрузившихся в почву.

— Но ты никогда не видел корабль Других снаружи, – жалобно произнесла Ринда. – Откуда ты знаешь, что это не…

— Я был внутри, – перебил Джефф. – И могу поклясться, что снаружи он выглядит иначе. Кроме того, эти металлические стойки напоминают конечности Уродин.

В течение нескольких минут абсолютно ничего не происходило. Джефф снова надел скафандр, не обращая внимания на протесты Ринды и завывания Оолы.

— Если это Уродины, то тебе угрожает смертельная опасность…

— У них есть гипердвигатель, а у нас нет, – Джефф отпихнул Оолу, рвавшуюся наружу вместе с ним. – Возможно, мы найдем способ использовать их корабль.

— Ну конечно, – саркастически отозвалась Ринда. – Ты поднимаешься на борт и скажешь, что хочешь забрать их корабль себе, а они захныкают и поднимут лапки?

— Я не знаю, как они себя поведут, но собираюсь выяснить.

Ринда повернулась к своему роботу:

— Пера, нам нужно остановить Джеффа!

— Но я собиралась пойти с ним, – сказала Пера. – Пожалуйста, не приказывай мне мешать ему.

— Спасибо, Пера, – Джефф закрыл свой шлем. – Пошли, нанесем им визит вежливости.

Инг, лежавший за его спиной, застонал, но не открыл глаза.

— Позаботься об Инге, Ринда. Если со мной что-нибудь случится, жди здесь.

— Кого ждать? Зачем?

— Жди помощи. Я надеюсь, что она придет, – Джефф помахал на прощание и вышел из воздушного шлюза вместе с Перой, летевшей вслед за ним на антиграве.

Как только он спустился на землю, в нижней части корпуса инопланетного корабля появились темные линии. Прямоугольная секция корпуса скользнула вверх, и в проеме появился Уродина – первый, которого Джефф видел без скафандра.

Этот инопланетянин не был тошнотворно-желтым или оранжевым. Он имел бледно-персиковый оттенок, а десять листоподобных выростов на его верхушке выглядели более крупными и ухоженными. Восемь ножек-корешков были крепкими и подвижными; гладкий ствол охватывал металлический пояс, увешанный каким-то предметами – по всей видимости, оружием.

— Проклятье! – выругался Джефф. – Я забыл, что могу понимать их, но не умею говорить на их языке.

— Открой мне свой разум, Джефф. Я выучу язык и буду говорить вместо тебя.

— Но у нас нет времени, и я в скафандре…

Джефф почувствовал, как рука Перы сжала перчатку его скафандра, а затем ее голос зазвучал в его разуме:

«Контакт – он и есть контакт. Я постараюсь быстро впитать информацию, меня специально изобрели для этого».

Джефф попытался расслабиться и впустить Перу в свой разум. Он смотрел на инопланетянина, а тот, вероятно, смотрел на него. Минуты проходили за минутами. Джефф начал потеть под скафандром, но пот мгновенно превратился в холодную испарину, когда одна из «рук» инопланетянина отцепила от пояса удлиненный металлический предмет и направила его на землянина.

— Подними свои верхние отростки к небу, чужеземец, и объясни, что ты делаешь в священной роще Твинтасов, пока ты не превратился в ничто!

Глава 13 Друг или враг?

«Пера, если можешь, скажи ему, что у нас произошла авария, и мы нуждаемся в помощи. Объясни, что мы не собирались совершать посадку в священной роще».

«Только не ему», – мысленно отозвалась Пера.

«Ты не можешь перевести?» – озадаченно спросил Джефф.

«Могу. Я имею в виду, что этот инопланетянин женского пола. Это совершенно ясно, если взглянуть на выпуклость на самом большом заднем листе. Разве ты не видишь?»

«Я ничего не знаю про Уродин».

«Нет, знаешь, Джефф. Поройся в памяти, пока я переведу ей твое сообщение».

Пока Пера повторяла объяснения Джеффа на языке Уродин, он понял, что действительно может различать Уродин женского и мужского пола. Вместе со знанием языка к нему перешли и другие знания. Чтобы понимать язык, нужно было знать различия между полами, поскольку изменения в форме глагольных окончаний учитывали небольшие различия в анатомическом строении Уродин.

— Авария? – повторила Уродина. – Это невозможно! Существуют строгие правила использования космического пространства, и вы грубо нарушили их. Кроме того, тот корабль, который разбился при посадке, повредил одного из Твинтасов. Вам грозят крупные неприятности.

— Мы очень сожалеем, – ответил Джефф на Стандартном Земном языке. Пера синхронно переводила его слова. – Мы совсем недавно прибыли в эту все… в эту область космоса, и один из членов нашей команды серьезно ранен. На борту вашего корабля есть врач?

— Кто такой «врач»? Твой транслятор, разговаривающий на нашем языке с отвратительным акцентом, использовал незнакомое слово. Каждое разумное существо в этой Вселенной говорит на нашем языке – зачем тебе понадобился скафандр и механический переводчик?

— Это долгая история, – ответил Джефф. – Я не могу дышать вашим воздухом, но понимаю ваш язык. К сожалению, мои органы речи не позволяют мне говорить на нем.

— Ты не объяснил значение слова «врач».

— Это существа, которые заботятся о больных и раненых, помогают им вылечиться.

— Ты появился на этой планете и просишь врача? Ты не можешь быть настолько невежественным! Должно быть, ты собирался выкопать и украсть одного из Твинтасов. Но знай: мы не позволим тебе этого сделать!

— Значит, вы из полиции?

Последовала пауза, пока инопланетянка пыталась понять выражение, которым Пера перевела слово «полиция». На языке Уродин это звучало как «существа, отвечающие за задержание и исправление».

Лиственная крона Уродины затряслась, словно охваченная сильной эмоцией наподобие ярости или негодования. Джефф подумал, что его неправильно поняли. В следующую секунду он увидел еще четырех Уродин, выбежавших из корабля. Он повернулся и попытался сбежать от них, но его быстро настигли и привели обратно.

— Пера, не давайся им! – крикнул Джефф. Он не осмеливался бороться с клешневидными отростками, удерживавшими его на месте. Если его скафандр порвется, он не сможет прожить и минуты.

Пера взмыла вверх, пролетев над одной из Уродин, пытавшейся схватить ее.

— Мини-антиграв, – сказала первая Уродина. – Занимательная вещь.

— Не входите в наш корабль, – предупредил Джефф. – Вы не сможете дышать нашим воздухом, так же как мы не можем дышать вашим.

Пера включила свой микрофон на полную мощность, переводя его слова.

— Возможно, у вас найдется полезное для нас оборудование, – сказала главная Уродина. – Мы заберем неповрежденный корабль. Прикажи своей команде надеть скафандры, чтобы мы могли выпустить дурной воздух и войти внутрь. Ты наш заложник, поэтому твои спутники должны выполнять наши распоряжения. Я капитан, и меня зовут Блифзз… – последовал длинный, непроизносимый набор согласных.

— У нас есть только один скафандр, который сейчас на мне, – ответил Джефф. – Пожалуйста, не лишайте наш корабль воздуха, иначе мои спутники умрут. Скажите… я могу называть вас Блиф?

— Ты дерзкое существо, но раз уж твой речевой аппарат так примитивен, ты можешь называть меня как хочешь.

Капитан Уродин повернулась к одному из своих подчиненных.

— Ты просканировал их суденышко? Что находится внутри?

— Там два других биологических существа, похожих на это, а также маленькое зеленое существо, не проявляющее признаков разума.

— Интересно, – произнесла Блиф. – Этот, которого мы взяли, не имеет при себе оружия. Принесите-ка мой скафандр, я собираюсь осмотреть корабль инопланетян изнутри. Опасность меня не пугает.

— Но капитан…

— Немедленно!

Облачившись в прозрачный костюм, Уродина приказала Джеффу подняться на борт «Многообещающего» вместе с ней. Когда они вошли внутрь, он снял свой шлем и глубоко, облегченно вздохнул.

— Где Оола? – спросил он.

— Когда тебя схватили, Оола так разбушевалась, что мне пришлось запереть ее в спальне, – Ринда сильно побледнела, однако не забывала загораживать полочку, где лежал станнер. – Пера, я знаю, что ты переводишь инопланетянину речь Джеффа. Пожалуйста, подойди сюда и возьми меня за руку, чтобы я могла телепатически воспринимать ваш разговор.

— Это существо слегка отличается от тебя, – заявила Блиф, указав на Ринду. – Карликовая разновидность?

— Она женского пола и нормального размера.

— Мелковата для женщины!

— Она еще очень молода, – ответил Джефф, и Ринда хихикнула, несмотря на свой страх. – Кстати, она очень благородного происхождения.

— Так утверждают все, кто имеет отношение к СХ, – отрезала Блиф.

— Что такое СХ? – опешил Джефф.

— Не делай вид, будто ты не знаешь, – Блиф отстегнула от пояса оружие. – Ты явно усвоил СХ-стиль нашего языка, а это означает, что ты подослан ими, или, во всяком случае, состоишь у них на жалованьи.

— Но я…

— Отступи назад, пока я буду извлекать сведения о вас из банков памяти вашего компьютера. (На самом деле Уродина сказала не «из банков памяти», а «из склада слов».) – Он внешне похож на наши компьютеры.

— Конвергентная эволюция технологии, – пробормотал Джефф. Поскольку Пера автоматически переводила его слова, Блиф помедлила, прежде чем одна из ее «рук» прикоснулась к компьютеру.

— Не смей говорить так, словно ваша низшая раса может быть чем-то похожа на нашу. Скорее всего, вы получили эту технологию от СХ.

Презрительно отвернувшись, она подключилась к компьютеру и начала считывать информацию. Брови Ринды поползли вверх.

— Кажется, эта Блиф по своему темпераменту похожа на мою маму.

— Надеюсь, что нет, – отозвался Джефф.

В этот момент Инг подобрался и вскочил на ноги, выхватив оружие у Блиф и метнувшись в сторону за собственным станнером, лежавшим на полке. Он прижал оружие к скафандру Блиф.

— Монстры захватили мою вселенную! – завопил он. – Но я убью их всех, и тебя тоже, Уэллс! Ты и девчонка заодно с ними. Вам казалось, будто я сплю, но я следил и ждал своего шанса. А теперь все выметайтесь отсюда, и я полечу… полечу…

— Прекрати, Инг, – сказал Джефф, в то время как Пера переводила все сказанное на язык Уродин. – Если ты повредишь ее скафандр, она умрет в нашей атмосфере, а мы с Риндой умрем, если ты выгонишь нас наружу. Кроме того, что ты можешь поделать в другой вселенной? Куда ты полетишь?

— Бедный Фризи, – нежным голоском проворковала Ринда. – Тебе так одиноко в этой большой, чужой вселенной! Здесь никто не аплодирует тебе, когда ты пляшешь, поешь и кувыркаешься, никто не смеется и не вызывает тебя на бис. Мне так жаль тебя!

Из уголка ее глаза выкатилась слезинка, и она немного придвинулась к Ингу.

— Фризи умер, – хрипло произнес Инг.

— Не совсем. Скажи мне, что он не умер, – Ринда лучезарно улыбнулась ему. – Я так восхищалась им!

— Клоун! – Безумные глаза Инга закатились в немом отчаянии. – Идиот, ведь я мог стать богом!

Ринда улыбнулась еще лучезарнее и врезала кулаком ему по носу, одновременно лягнув его гораздо ниже. Когда Инг согнулся пополам от боли, Ринда принялась давить большими пальцами на его шею в районе сонной артерии, пока он не потерял сознание. Потом она подобрала оружие и протянула его Джеффу.

— Мама всегда говорила, что настоящая принцесса должна уметь защищать себя, – заметила она.

— Я рада, что даже молодые женщины человеческого рода способны на смелые поступки, – сказала Блиф. – Я узнала от вашего компьютера не так много, как хотелось бы, но достаточно, чтобы понять: вы зовете себя людьми, и это не ваша вселенная.

— Блифф, как долго ты можешь находиться в своем скафандре? – спросил Джефф.

— В течение примерно двух часов.

Джефф протянул инопланетянке ее оружие.

— Тогда давай поговорим. Я расскажу тебе всю правду, а взамен хочу, чтобы ты объяснила мне насчет СХ.

— Х-мм… Возможно, ты и говоришь как один из Секты Хозяев, но ведешь себя не так, как они, – буркнула Блиф. – Что ж, поговорим. Я хочу знать, как и почему Хозяева научили тебя их разновидности нашего языка, не вдолбив в тебя свои взгляды. Ты не позволил другому человеку убить меня.

— Секта Хозяев проникла в нашу вселенную и завоевала ее. В конце концов, наша вселенная отомстила им неизлечимой болезнью, но к тому времени все необратимо изменилось к худшему.

— Когда это произошло? Мы ничего не знали…

— Это еще не произошло, – пояснил Джефф. – Но произойдет, если СХ найдет нас и если мы не сумеем вернуться домой.

Глава 14 Секта хозяев

Через полчаса Блиф отключилась от электронного мозга Перы. Джефф беспокоился все сильнее. Рассказав инопланетянке все, что было ему известно, он разрешил ей подключиться к памяти Перы. Если она была возможным союзником, то знания становились жизненно необходимыми.

Джефф прикоснулся к руке Ринды.

«Не совершил ли я страшную ошибку? Мы знаем, что Уродины украдут Перу в будущем и воспользуются металлом, который находится в ней. А если Блиф одна из них?»

«Пера доверяет ей», – мысленно отозвалась Ринда.

«Но вдруг…»

«Джефф, ты слишком нервничаешь. Между прочим, не пора ли тебе самому задать Блиф несколько вопросов?»

Пристыженный, Джефф прочистил горло и попросил Перу переводить его речь.

— Теперь, когда вы знаете, как мы попали в плен к Секте Хозяев и как я научился их языку, не могли бы вы объяснить, чем вы отличаетесь от них?

— Значит, вы считаете меня хорошей Уродиной, а Секту Хозяев – плохими Уродинами? – спросила Блиф. – Ее листья так расшелестелись, что Джеффу показалось, будто она смеется.

— Я и забыл, что ты узнаешь у Перы, как мы назвали вас, – смущенно пробормотал он.

— Я не обиделась, – сказала Блиф. – И я расскажу тебе, почему мы не доверяем никому, кто может оказаться шпионом СХ. Когда-то СХ были официальными шпионами нашего правительства, пока не захватили власть. Судя по истории вашего рода, – а Пера удивительно хорошо информирована, – вы можете рассматривать СХ как разновидность Центрального Разведывательного Управления, вышедшую из-под контроля.

Джефф вспомнил, что, благодаря опрометчивости Норби, Пера получила доступ к секретным данным Космического Командования.

— А кто же тогда вы, Блиф?

— Вы можете называть нас участниками подпольного движения. Полагаю, такое тоже случалось в вашей истории. Мы подпольщики и немного пираты, поскольку живем в космических кораблях и обеспечиваем свое существование набегами на планеты и корабли, управляемые Сектой Хозяев. Это трудное и опасное дело, так как члены СХ развили в себе отвратительные черты, включая способность причинять боль другим живым существам на расстоянии.

Блиф помедлила.

— Кстати, о боли: кажется, я слышу крик какого-то страдающего существа.

— Это Оола, наше Многоцелевое Домашнее Животное, – объяснил Джефф. – Она воет, потому что хочет присоединиться к нам. Пожалуйста, Ринда, выпусти ее!

Вырвавшись на волю, Оола первым делом обнюхала Блиф и начала принимать форму нунниюнни. Блиф ласково погладила ее.

— Просто поразительно, что это существо могло убить Хозяина Марса, – сказала она.

Оола быстро приняла кошачье обличье и фыркнула в сторону Инга. Потом она села и замяукала.

— Инг дышит с трудом, – сообщила Пера. – Мне кажется, он скоро умрет.

— Возможно, Твинтасы смогут вылечить его, – неожиданно сказала Блиф. – Они – единственная форма жизни на этой планете. Бывшее правительство устроили несколько таких заповедников для наших отдаленных родичей-Твинтасов, и мы приходим сюда, когда нуждаемся в исцелении. Посмотрите на ваш экран, и вы увидите, как это делается.

Уродины с пиратского корабля вынесли наружу двоих членов экипажа и положили их под ветвями Твинтасов, которые сразу же потянулись к раненым Уродинам.

— Я распорядилась о начале исцеления, как только убедилась, что вы не шпионы СХ, – сказала Блиф. – Я поддерживаю связь со своим кораблем через передатчик в скафандре. Как видите, я не так уж безрассудна, и мои товарищи знали о том, что здесь творится.

— Но как можно вынести Инга наружу? – спросила Ринда.

— Кажется, я придумал, – сказал Джефф. Он нашел одну из масок Фарго для подводного плавания и прикрепил к ней кислородный баллон. – Воздух снаружи будет раздражать кожу Инга, но не попадет в его легкие.

Позже, облачившись в скафандр и наблюдая за тем, как ветви Твинтасов заключают Инга в свои цепкие объятия, Джефф ощутил легкое прикосновение Блиф. К его изумлению, она обратилась к нему телепатически.

«Наша раса обладает лишь зачатками телепатии, – передала Блиф. – Те из нас, у кого она развита лучше, становятся лидерами. Я одна из них и хочу поговорить с тобой наедине. Если ты будешь тщательно формулировать свои мысли, я пойму их».

«Я постараюсь. Но почему наедине?»

«Потому что, согласно твоим сведениям, Пера является ключом к вторжению в вашу вселенную. Я знаю, что никогда не решусь на такое безрассудство. Оно не входит в мои планы. В будущем, которое вы посетили, Секта Хозяев захватила Перу. Нам важно знать, когда это произойдет. Как скоро?»

«Я не знаю».

«Боюсь, СХ может нагрянуть на эту планету, так как еще вчера мы сражались с ними, и двое членов моей команды получили ранения. Мы ускользнули от них, но они знают, что нам придется совершить посадку на одной из планет Твинтасов для исцеления раненых. Если мы пробудем здесь слишком долго, они обнаружат нас, и вас тоже. Конечно, они боятся Твинтасов…»

«Почему? Разве СХ не пользуется планетами Твинтасов?»

«Нет. Твинтасы разумны, несмотря на свое укорененное состояние, и они противостоят власти СХ. В качестве возмездия Хозяева уничтожили многих из них. Порочность и болезненность СХ – следствие отсутствия целителей. Возможно, поэтому, захватив Перу, они решили вторгнуться в другую вселенную, в надежде обрести там бессмертие».

«Они не обретут бессмертия. Но что нам делать? Как мы можем защитить Перу?»

«Уже слишком поздно, Джефф Уэллс. Они приближаются!»

Джефф поднял голову и увидел целый флот инопланетных кораблей, появившийся в атмосфере планеты Твинтасов. Эти корабли тоже походили на длинные коробки, но имели на носу необычные заостренные приспособления, напоминавшие птичьи клювы.

— Оттуда исходит боль, – сказала Блиф, отдав короткие распоряжения своей команде. – Они объединяют свои разумы, чтобы причинять боль и подчинять… Джефф, немедленно беги на свой корабль!

Но Джефф согнулся от боли и не мог двигаться. Блиф подняла его тремя из своих «рук».

— У нас есть защита против этого оружия, но я забыла, что у тебя ее нет!

Она побежала к «Многообещающему». Когда Пера втащила Джеффа в воздушный шлюз, он услышал крик Блиф:

— Ведите свой корабль к нашему причальному доку! Это ваша единственная надежда!

— Инг! – ахнул Джефф, сорвав с себя шлем. – Мы забыли о нем.

— Выпустите меня, – попросила Пера. – Я заберу его.

— Пера, ты забыла о том, что ты нужна Хозяевам. Они будут охотиться за тобой. Мы не можем рисковать тобой, разве ты не понимаешь? Мы должны любой ценой защитить тебя.

Усевшись за приборной панелью, Джефф включил двигатели и поднял «Многообещающий» на антиграве.

— Смотри, – воскликнула Пера, указав на экран. – Хорошие Уродины забирают Инга к себе! На сколько ему хватит кислорода?

— Еще минут на десять, – отозвался Джефф. Он развернул «Многообещающий» и направил его к пиратскому кораблю, в борту которого открылся огромный люк. – Нужно успеть!

— На корабль направлен буксирный луч, – сообщил компьютер.

— О, нет, – в ужасе прошептал Джефф. – Только не снова!

— Джефф, выпусти меня, – умоляла Пера. – Хозяева отпустят вас, как только поймут, что им нужна лишь я. Я сумею убедить их, а потом уничтожу себя, и они не проникнут в нашу вселенную.

— Нет! – закричала Ринда.

— Постойте, – сказал Джефф. – Кто-то помогает нам. Кто-то борется с буксирным лучом!

— Это Твинтасы! – Ринда захлопала в ладоши. – Смотри, ветви оплетают нас и передают от одного дерева к другому. Мы уже рядом с кораблем Блиф!

Глава 15 Поиски Норби

Джефф, одетый в скафандр, стоял в той части пиратского корабля, которую он считал рубкой управления. Смотровой экран напоминал огромный цветок, раскрытый в сторону солнца, но в центре этого цветка он мог ясно видеть происходившее снаружи.

Языки пламени обрушились с крейсеров СХ, разбиваясь об энергетический щит корабля Блиф. Под ними, на поверхности планеты, некоторые Твинтасы умирали в ужасных мучениях, но остальные наносили ответные удары непостижимыми для Джеффа способами. Пиратский корабль тоже стрелял в ответ чем-то, напоминавшим древние пушечные ядра, на лету превращавшиеся в огромных членистоногих существ, которые вгрызались в броню крейсеров СХ.

«Вы стреляете во врага живыми существами!» – изумленно подумал Джефф, прикоснувшись к «стволу» Блиф, чтобы установить телепатический контакт с ней.

— Все на свете живое, – ответила Блиф. – А неживые предметы, вроде корпусов наших кораблей, оружия и некоторых механизмов, все равно изготовлены живыми существами. Даже то, что ты мог бы назвать нашими компьютерами, сделано из живого органического материала. У нас нет ничего похожего на твою Перу или Норби – неорганических роботов, от которых вы так зависите. Кстати, это еще один довод в пользу нашей вселенной, ибо здесь мы все связаны жизнью.

«Возможно, даже в нашей вселенной все органические и неорганические существа связаны между собой, если они обладают разумом».

— И даже если не обладают, – добавила Блиф, жестом приказав одному из членов своей команды заблокировать секцию корабля, лишившуюся энергетической защиты. – Мне очень жаль, Джефф, но, кажется, мы проигрываем эту битву.

«Уходите в гиперпространство».

— Это было бы лучше всего, но теперь, когда наша энергетическая защита частично разрушена, мы находимся под воздействием буксирного луча – одного из самых охраняемых секретов Секты Хозяев. Разве ты сам не рассказывал мне, что даже твой Норби не мог уйти в гиперпространство, когда Хозяева фокусировали луч на вашем корабле или на роботе?

«Да. Подожди – давай позовем Перу! Она может помочь вашему компьютеру увести корабль от буксирного луча. У нее нет гипердвигателя, зато корабль Инга попал в вашу вселенную с ее помощью. Мы должны попробовать».

Через несколько минут Пера поднялась в рубку из внутреннего дока, где стоял «Многообещающий». Она подключилась к бортовому компьютеру. Прошло еще несколько томительных минут.

— Я не могу разорвать хватку буксирного луча, – наконец сказала она. – Тяга усиливается. Более того, существа, из которых состоит ваш компьютер, начинают слабеть, хотя каждое из них утверждает, что скорее умрет, чем подчинится Секте Хозяев.

Абрикосовый оттенок кожи Блиф заметно побледнел.

— Я не знала, что компьютерные существа могут говорить как отдельные личности.

— Они не могут, – ответила Пера. – Вернее… это трудно объяснить. Извини, Блиф, но я не в состоянии помочь вам.

— Тогда все мы обречены, – промолвила Блиф. – Как только наша защита отключится, СХ обрушит на нас лучи, уничтожающие органический разум.

— Секта Хозяев не получит меня, – сказала Пера. – Пожалуйста, Блиф, сделай так, чтобы меня уничтожили, пока вы еще живы!

Джефф схватил Перу и прижал ее к своему скафандру. Когда контакт с Блиф прервался, Уродина потянулась к нему, прикоснувшись к его шлему кончиком своей клешни.

— В чем дело, Джефф? – спросила Блиф. – Похоже, ты думаешь изо всех сил, но я не могу уследить за твоими мыслями.

«Наша единственная надежда – это Норби».

— Но он потерялся в нашей вселенной или в гиперпространстве.

«Мы должны найти его. Мы объединим наши разумы и пошлем сигнал. Может быть, если вся ваша команда выстроится в живую цепь между вашим и моим компьютером, а Пера будет служить связующим звеном между нашими атмосферами…»

Блиф не стала спорить.

— Да. Надо использовать любую возможность.

Она начала отдавать распоряжения.

Джефф и Ринда крепко держались за руки, положив свободные руки на компьютер «Многообещающего». Провода оттуда вели к микрофону воздушного шлюза; Пера держалась за них одной рукой, а другой прикасалась к клешне ближайшей Уродины за распахнутым внешним люком. Несколько членов команды Блиф выстроились в цепочку, ведущую к ближайшему компьютерному терминалу в стене дока, а в капитанской рубке Блиф и остальные ждали сигнала.

— Я боюсь, Джефф, – прошептала Ринда. – Что, если я не смогу сосредоточиться и все испорчу своей паникой?

— А что, если моя сумасшедшая идея с самого начала обречена на провал? – сердито спросил Джефф. – Это похоже на один из старинных фильмов, когда кавалерия в последнюю минуту приходит на помощь и спасает поселенцев…

— Сосредоточьтесь, – попросила Пера через микрофон. – Я принимаю сообщение от Блиф. Она ощущает ваши эмоции, проходящие по цепочке, и говорит, что пессимизм может все испортить.

— Кометные хвосты! – потрясенно пробормотал Джефф.

Неожиданно Ринда улыбнулась ему и наморщила веснушчатый носик. Наклонившись к нему, она звонко чмокнула его в щеку, хихикнула и закрыла глаза. Ее лицо стало спокойным и сосредоточенным.

Но Джефф не мог расслабиться. Что-то стучалось в его мысли, как будто он забыл нечто очень важное. Где Оола? Кажется, он оставил ее в спальне, запертой вместе со спящим Ингом…

Оола, выведенная роботами Других. Пера, сделанная Другими. Оола и Пера. Оола, Пера и Инг. Плохой Инг. Он умирает… или все-таки выживет? Инг… Инг…

Мысли эхом отдавались в сознании Джеффа. Ринда, казалось, мирно спала. На борту маленького корабля, стоявшего в доке, воцарилась полная тишина. Джефф закрыл глаза и сосредоточился, но тут послышался звук, похожий на скрип открывающейся двери.

Инг стоял в дверях рубки с Оолой на руках. Оола стала похожей на маленькую собачку, причем не подавала никаких признаков жизни.

— В детстве у меня была собака, – сказал Инг. – Я выдрессировал ее так, что она умела притворяться мертвой. Вы знаете, что я уже тогда устраивал волшебные представления?

Оола зевнула, лизнула руку Инга и спрыгнула с его рук. По мере приближения к Джеффу она становилась все больше похожей на кошку.

— Инг, нам угрожает смертельная опасность, – сказал Джефф, не обращая внимания на Оолу, забравшуюся ему на колени. – Сейчас мы пытаемся объединить разумы, чтобы связаться с моим роботом, но из-за тебя я не могу сосредоточиться.

— Что это, большое волшебное представление? – спросил Инг. Его рука пошарила по полке и легла на станнер, забытый Джеффом.

— Да.

Инг зевнул.

— Забавно. Кажется, я почти забыл все, кроме своих волшебных фокусов. Могу я принять участие в вашем представлении?

Ринда приоткрыла один глаз.

— Садись, Фризи, и возьми меня за руку. Джефф, держи другую руку на компьютере. Ну, Фризи, давай же!

Инг пожал плечами и сел, протянув ей руку.

— Закрой глаза, Фризи, и думай о маленьких роботах, которые могут принять участие в твоем представлении, – сказала Ринда. – Думай изо всех сил!

В рубке «Многообещающего» снова наступила тишина.

Но, разумеется, она длилась лишь до прибытия Норби.

Глава 16 Путь домой

В рубке послышался лишь голос Норби, но для Джеффа этого было более чем достаточно.

— Джефф, ты находишься внутри корабля, который сейчас подвергается атаке? – спросил Норби.

— Да. Ты можешь помочь?

— Мы можем, – произнес другой голос.

— Рембрандт!

— Взгляни на экран, – дрожащим голосом сказала Ринда. – Теперь мы знаем, как выглядит снаружи настоящий корабль Других.

Смотровой экран «Многообещающего», подключенный к компьютеру пиратского судна, показывал происходившее над поверхностью планеты Твинтасов. В небе появилось что-то неимоверных размеров.

— Вот это да! – прошептал Джефф. Корабль Рембрандта напоминал овальное облако, сиявшее в солнечных лучах. Оно было таким огромным, что вся эскадра СХ попала в его тень. Вскоре вражеские крейсера начали трястись, словно что-то, исходившее от корабля Других, воздействовало на них. Один за другим они начали исчезать в гиперпространстве, убегая от неизвестного врага.

— Поднимайтесь на борт, – пригласил Рембрандт.

Блиф отправилась вместе с людьми на «Многообещающем». Она отважно вошла в огромный зал, расположенный на корме корабля Других; опустившись на сиденье рядом с ней, Джефф почувствовал приятный пряный запах, исходивший от ее скафандра, разительно отличавшийся от тошнотворной вони Хозяев.

Норби выглядел точно так же, как раньше. Он даже говорил в той же манере.

— Я ничего не мог поделать, Джефф.

— Знаю. Ты опять запутался.

— Я был на борту «Многообещающего, а в следующее мгновение почувствовал, как включился мой гипердвигатель, и оказался в гиперпространстве. Я заблудился. Я не мог найти тебя и не мог вернуться в обычное пространство. К счастью, я воспользовался своим великолепным интеллектом.

— Вот как?

— Я вспомнил, что Рембрандт – тот молодой Ребрандт, которого ты видишь перед собой…

— Да, да!

— …в общем, он умеет обнаруживать предметы в гиперпространстве. Поэтому когда мне не удалось найти тебя, я настроился на Рембрандта, и он нашел меня.

Рембрандт кивнул.

— А затем мы объединили свои разумы. Я узнал о случившемся, и Норби сообщил мне информацию из будущего. Пришлось немало потрудиться, чтобы приспособить наш корабль для путешествия в другую вселенную, но мы смогли это сделать. Однако даже тогда мы не могли появиться здесь, не получив мощный сигнал от всех вас.

Он поклонился землянам, Пере и Блиф.

— Не забывай об Ооле, – Инг указал на зеленую кошку, свернувшуюся калачиком на коленях у Ринды. – Она была первым существом, которое я увидел после того, как пришел в себя. Она превратилась в мою любимую собаку, и я снова стал мальчиком.

— А кто ты теперь? – спросил Норби. – Инг Неблагодарный? Инг Недостойный?

— Инг… кажется, я сам придумал его. Это было очень давно. Ринда говорит, что я хороший клоун. Это правда?

— Да, – ответил Джефф.

— Тогда я стану Фризи, можно? Мне нравится быть клоуном.

Ринда бросилась к нему и обхватила его руками за шею, уткнувшись лицом в его пышную бороду.

— Я так люблю клоуна Фризи! Пожалуйста, вернись на Изз вместе со мной. Мой отец будет радоваться твоим фокусам, а мама… ну, когда я скажу ей, что ты помогал спасти меня, она сделает тебя Придворным Шутом.

— Придворным Шутом, – повторил Фризи. – Звучит неплохо!

— А если он будет плохо себя вести, то для него всегда найдется яма с плурфом, – пробормотал Норби.

— Мне не хочется мешать вашему веселью, но не забыли ли вы, что мы все еще находимся в параллельной вселенной? – спросил Джефф. – У кого-нибудь есть идея, как нам попасть домой?

— Все очень просто, – отмахнулся Норби. – Точно так же, как мы попали сюда.

— Не так просто, – возразил Рембрандт. – Усовершенствования, позволившие увеличить мощность нашего корабля, имели силу только в нашей вселенной. Чтобы вернуться, нам придется найти другой источник мощности.

Блиф, слушавшая разговор через Перу, обратилась к присутствующим.

— Даже объединив разумы членов наших экипажей, мы не добьемся успеха, – сказала она. – Нам понадобится помощь всех Твинтасов.

— Как ты рассчитываешь соединить корабль Рембраднта с Твинтасами? – спросил Джефф.

— Ты не понимаешь. Я имею в виду всю популяцию Твинтасов в этой вселенной. Они могут связываться друг с другом, планета с планетой, и генерировать огромную энергию, но только если убедить их, что это очень важно. Я спущусь на планету и поговорю с ними.

Рембрандт подался вперед.

— Это опасно?

— Откуда ты знаешь?

— Я догадался, поскольку вы не делали этого раньше, даже для того, чтобы спастись от Секты Хозяев.

— Если я соединю ваши корабли с Твинтасами на этой планете, а они свяжутся с Твинтасами на других планетах, энергии может оказаться достаточно, чтобы послать вас обратно в вашу вселенную. А может быть, и нет.

— Ты не сказала, опасно ли это для тебя, – настаивал Рембрандт.

— Не знаю. Твинтасы – странные существа. Они соглашаются лечить наших больных, но, возможно, они предпочтут, чтобы все мы умерли и перестали докучать им.

— Я поговорю с ними, – сказал Рембрандт. – Со мной отправятся Джефф и Норби.

— Я? – удивленно спросил Джефф.

— Мы обладаем воспоминаниями о том Рембрандте, каким он мог стать в будущем, – пояснил Норби. – Мы знаем его лучше, чем кто-либо еще. Пошли, Джефф!

Джефф и Рембрандт, облаченные в скафандры, последовали за Перой и Блиф. Глайдер Других опустился в центре рощи Твинтасов. Рука Джеффа, обтянутая перчаткой скафандра, прикоснулась к Рембрандту для телепатического контакта.

«Рембрандт, Блиф почему-то напоминает мне тебя».

«Возможно, потому, что среди моих предков были пираты».

«Я не могу этому поверить! Другие так добры…»

«Джефф, история Других была долгой и непростой. В ней есть период тирании, которая в конце концов была свергнута борцами за свободу, называвшими себя пиратами. Тирания всегда возможна, когда разумные существа становятся слишком многочисленными и могущественными, не успев набраться мудрости».

«Но, должно быть, это произошло очень давно. Вы стали мудрыми».

«Теперь у нас достаточно ума, чтобы контролировать свою власть и свои силы. Мы стремимся учиться и развиваться, ибо нет предела совершенству, молодой человек. Никогда не удовлетворяйся достигнутым. Я узнал от Норби, что Уродины, покорившие нашу вселенную в ложном будущем, считали себя всемогущими и неуязвимыми, но в конце концов вымерли все до единого. Никто не может претендовать на всемогущество. Вселенная постоянно меняется.

«Иногда я вижу так много перемен, что мне кажется, люди не сумеют справиться с ними».

«Не надо бороться и восставать. Двигайтесь вместе с переменами и наслаждайтесь жизнью».

«Твое искусство частично заключается в этом?»

«Да. Надеюсь, что те, что видят мои творения, открывают для себя бесконечное чудо живой вселенной».

Блиф замерла перед огромным Твинтасом, который казался самым старым представителем своей расы на всей планете.

— Это Древний, – сказала она вслух, одновременно прикоснувшись к одной из странно сочлененных ветвистых «рук».

— Мы нуждаемся в вашей силе. Вы, Твинтасы, знаете, что чужеземцы помогли прогнать корабли Хозяев. Теперь чужеземцы хотят вернуться в свою вселенную, но для этого требуется много энергии. Вы можете помочь им?

Джефф понимал разговор, хотя Блиф, по всей видимости, говорила на архаичной форме языка Уродин. Однако он не услышал ответа от Твинтаса.

Блиф помахала одной из задних клешней в направлении Джеффа, Норби и Рембрандта, которые стояли у нее за спиной.

— Твинтасы говорят, что они не станут нам помогать. Соприкоснувшись с вами, они узнали, что произойдет, если вы не сможете попасть домой. Секта Хозяев вернется, заберет Перу и уйдет из этой вселенной в вашу. Твинтасов устраивает такое будущее.

— Но это неправильное будущее для нашей вселенной! – воскликнул Джефф.

— Твинтасы говорят, что это их не интересует. Они хотят избавиться от Секты Хозяев, а это подходящий способ.

— Но не единственный, – вмешался Рембрандт. – Я могу показать Твинтасам, как концентрировать их мощь – не только для того, чтобы послать нас домой, но и для того, чтобы защишаться от Хозяев.

Он повернулся к Норби.

— Пожалуйста, вернись на корабль и принеси мою скульптуру из световых кристаллов.

Норби помчался выполнять просьбу, пока Джефф ломал голову над тем, что могло убедить Твинтасов помочь им, не извлекая из этого выгоды для себя.

— Вот она, сэр, – Норби протянул скульптуру. – Могу я присоединиться к ней?

— Да, Норби.

Джефф с ужасом увидел, как Норби каким-то образом слился со скульптурой, или сама скульптура стала текучей, обволакивая маленького робота.

— Норби, вернись!

— Я не понимаю… – пробормотала Блиф.

— Подождите, – сказал Рембрандт. – Я создаю произведения искусства, которыми могут любоваться все виды разумных существ. Норби, в своем роде, тоже является произведением искусства. Они могут объединиться, а потом… смотрите!

Джеффу показалось, будто Норби вмерз в кристаллическую скульптуру, но робот был жив, так как его глаза возбужденно мигали. Кристалл начал вращаться, выбрасывая тонкие отростки, сверкавшие в солнечных лучах.Когда он остановился, Норби пропал, потому что прозрачная поверхность неожиданно затуманилась.

— Что случилось с Норби? – крикнул Джефф. – Верните его обратно!

Древний Твинтас протянул все свои клешни, ухватившись за отростки кристалла. Ближайший Твинтас прикоснулся к нему и протянул свои ветви тем, кто стоял рядом. Джефф внезапно ощутил, что вся планета стала единым целым. Все Твинтасы соприкасались друг с другом и, возможно, посылали телепатические сообщения Твинтасам на других планетах. Но что случилось с Норби?

Все было так просто, что казалось почти нелепым. Через несколько секунд кристаллическая скульптура встряхнулась, и Норби вывалился наружу.

— Привет, Джефф. Ты что, беспокоился за меня?

— Норби, с тобой все в порядке?

— Разумеется! Просто я передал все свои познания Твинтасам, благодаря этой замечательной скульптуре Рембрандта. Теперь она стала неотъемлемой частью планеты, и никакие Хозяева не смогут даже прикоснуться к ней.

Кристаллическая структура приняла форму Твинтаса. Часть ее отростков вросла в почву, а остальные обернулись вокруг ствола Древнего.

— Это мой подарок вашей вселенной, – сказал Рембрандт. Пера переводила его слова для Блиф. – Мы, Другие, считаем, что в вашей вселенной цивилизация развивается очень интересным путем. Ваша технология основана на живых существах, добровольно служащих вам. Мой световой кристалл даст вам новые знания и увеличит мощь Твинтасов, чтобы защитить вас и ваших союзников от Секты Хозяев.

Рембрандт протянул все четыре руки к Древнему Твинтасу.

— О Твинтасы, старейшие существа этой вселенной, не поможете ли вы нам вернуться домой? Мы не хотим вам зла, но и вы не должны желать нашей гибели. Вы обладаете великой силой, так помогите же нам!

Джефф затаил дыхание. Древний, казалось, задрожал, и его вибрация передавалась от одного Твинтаса к другому.

— Все в порядке! – заявил Норби. – Они согласны.

— Откуда ты знаешь? – спросил Рембрандт.

— Я могу понимать их. Они по достоинству оценили мои познания. Есть только одна проблема…

— Они хотят, чтобы ты остался, не так ли? – спросил Джефф. – На это я не соглашусь.

— Нет, я им не нужен. Теперь у них есть мои знания. Дело в том, что они хотят видеть представление Фризи. В их вселенной нет клоунов… до сих пор не было.

— Нам придется это исправить, – сказала Блиф. – Песни и юмор – важные аспекты вселенной, и хотя все это у нас имеется, профессиональный шут и менестрель будут полезными нововведениями.

Должно быть, Рембрандт отдал распоряжение через микрофон своего скафандра, так как вскоре Джефф увидел Инга-Фризи в прозрачном пузыре с плоским дном, где было достаточно места, чтобы стоять и немного двигаться по сторонам. Пузырь вынырнул из корабля Других и поплыл к ним над рощей Твинтасов.

— Что за чертовщина здесь происходит? – взревел Фризи, тряся черной бородой и грозно встопорщив огромные усы. – Эти трехглазые, четырехрукие бандиты засунули меня в какой-то пузырь! Эй, Джефф, ты слышишь меня?

— Конечно, – отозвался Джефф. – Если ты тоже слышишь меня, то слушай внимательно. От этого зависит наше возвращение в родную вселенную. Ты должен показать свое искусство перед этими… э-ээ, деревьями. Они разумны и помогут нам попасть домой.

— Фигу тебе! – завопил Фризи. – Я помню, как был Ингом. С какой стати я должен развлекать компанию этих монстров, которые не могут даже…

Норби исчез и моментально появился внутри пузыря Инга.

— Ага, злодей! – воскликнул он. – Что выбираешь: смертельную дуэль или драку на тортах?

Норби выпустил свои конечности на всю длину и сейчас нелепо размахивал руками, раскачиваясь на неустойчивых телескопических ногах.

Послышался шуршащий звук. Джефф увидел, как Блиф и все Твинтасы завибрировали – по всей видимости, от смеха.

— Не мешай моему представлению, робот! – прорычал Инг.

— Я сам клоун – не чета тебе, – заявил Норби, поднявшись на своем антиграве и медленно вращаясь. Его куполообразная шляпа поднималась и опускалась. – К тому же, я умею петь. Вот, послушай:

Есть в этой вселенной враги и друзья,

Как, впрочем, и в наших краях,

Поэтому вправе высмеивать я

Смешное в врагах и в друзьях…

Инг схватил Норби за руку и тоже начал вращаться вместе с ним.

Поешь ты фальшиво, гнусавишь притом,

Злодей из тебя никакой,

Куда тебе, робот, оспаривать трон

И гений сценический мой?

Джефф заметил, что Пера, державшая одну из рук Рембрандта, также прикасалась к Древнему и, вероятно, давала им обоим телепатический перевод песенки.

Инг вытащил из кармана пару серебряных дисков, подхватил Норби и начал жонглировать всеми троими – разумеется, не без помощи антиграва маленького робота. Норби подмигивал Древнему каждый раз, когда он взмывал вверх, и это было очень смешно, особенно потому, что Инг продолжал петь:

В мирах бесконечных рождаемся вновь,

Надежды распахнута даль,

Так славьте же счастье, воспойте любовь,

Гоните тоску и печаль!

Инг начал выхватывать из воздуха разноцветные шарики и снова заставлял их исчезать, жонглируя Норби другой рукой. Потом он проказливо улыбнулся, сделал стойку на руках, опрокинулся на спину и стал быстро вращать бочонок Норби, словно опытный эквилибрист.

— А Секта Хозяев – толпа дураков, – фальшиво, как всегда, пропел Норби.

— Нелепый каприз бытия… – фальцетом проблеял Инг.

— И если нагрянуть осмелятся вновь… – пропел Норби.

— Разите их смехом, друзья! – закончил Инг.

Представление продолжалось. Джефф начал успокаиваться, так как Твинтасы казались очень довольными, а Инг наконец-то стал самим собой – клоуном Фризи. Он хохотал над новыми трюками Норби, когда почувствовал мысленное прикосновение Блиф.

«Откуда они узнали?»

«О чем?»

«О том, что Твинтасы набирают силу, когда смеются».

«Полагаю, никто из нас не знал об этом. Но, возможно, это справедливо для всех существ, в любой вселенной».

Норби и Джефф стояли на ковре у стола адмирала Йоно, в гигантском вращающемся колесе Космического Командования. Адмирал сурово хмурился.

— Итак, вы не поймали его, – произнес он.

— В некотором смысле, мы его поймали, сэр, – ответил Джефф. – Но Ринда захотела забрать его на Изз, и он понравился королеве…

— Ба! – фыркнул Йоно. – В таком случае, ему повезло. Кстати говоря, Фарго вернулся и хочет знать, что случилось с Оолой, поскольку она исчезла из квартиры.

Услышав свое имя, Оола открыла глаза и мяукнула. Потом она зевнула и снова погрузилась в сон на руках у Джеффа. Путешествие из одной вселенной в другую не произвело на нее ни малейшего впечатления.

— Полагаю, мне придется выслушать все утомительные детали ваших похождений, – продолжал Йоно. – Например, почему вы привели «Многообещающий» обратно в таком состоянии. Он выглядит так, словно им выстрелили из пушки.

— Это не совсем так, сэр, – возразил Джефф. – Видите ли, когда мы обнаружили, что Космического Командования не существует…

— Что?

— Понимаете, в будущем, которого не было, или не должно быть…

— Вы забываетесь, кадет!

— Подожди, – перебил Норби. – Я все объясню, причем одной простой фразой.

Йоно застонал.

— Хорошо, Норби. Я уже жалею, что позволил тебе говорить, но пора кончать с этим.

— О’кей, сэр. Итак, я – Норби Великолепный – спас нашу вселенную!

Норби спускается на Землю

Глава 1 Домашний кризис

Норби завис на антиграве перед своим компьютерным монитором и невинно подмигнул Джеффу задней парой глаз.

— Ты не возражаешь, если я проведу кое-какие исследования для пополнения биографии Мак-Гилликадди, которую я сейчас пишу? – осведомился он. – Это очень важно.

— Давай, – с отсутствующим видом буркнул Джефф, глядя на свой монитор. – Но постарайся при этом соблюдать тишину. Я дал зарок, что использую эту неделю между семестрами для серьезной подготовки к экзаменам.

— Никто еще не слышал о гениальном изобретателе, собравшем меня из земных и инопланетных деталей, – мечтательно произнес Норби. – Но память о нем переживет века. Он станет знаменитым, путь даже посмертно. Ему следует поставить памятник…

— Разумеется, – рассеянно отозвался Джефф.

— На Земле!

— Угу…

— В Центральном парке!

— Хорошая идея. Но я просил вести себя тише…

— И мое исследование должно начаться с Земли. Сейчас же!

— Норби, эту неделю между семестрами мы проведем здесь, в Космической Академии. Мое решение окончательно и обжалованию не подлежит, – Джефф пробежал пальцами по своим кудрявым каштановым волосам и в очередной раз с тоской подумал о том, как было бы здорово, если бы он уже выучил все уравнения по космической динамике.

— Я могу десантироваться на Землю через гиперпространство, провести исследование и вернуться сюда до начала следующего семестра, – двусторонние ладони Норби были сцеплены вместе над его серебристым бочкообразным корпусом. Его голова под полями куполообразной шляпы погрузилась в бочонок, так что выглядывали только самые верхушки глаз. Он выглядел как робот, заслуживающий самого искреннего сочувствия.

— Почему бы тебе не заняться своими исследованиями в библиотеке Космического Командования? Адмирал Йоно может дать тебе разрешение, если ты пообещаешь ему не подключаться к кухонному компьютеру и не портить ему аппетит. Хорошая еда очень много значит для адмирала.

— Я уже изучил библиотеку Космического Командования, без всякого разрешения от адмирала, и не нашел никакой информации о Маке.

— Космическое Командование связано со всеми библиотеками Федерации…

— Ничего подобного. С тех пор, как Манхэттен пытался стать единственной независимой территорией Земной Федерации, их банки данных так перепутались, что некоторые представляют из себя совершенно замкнутые системы. Кроме того, я хочу расспросить членов его семьи: тех ужасных людей, которые продали меня в магазин подержанных роботов, где мы с тобой познакомились.

— Ну хорошо, Норби. Я бы разрешил тебе отправиться на Землю, но мне почему-то кажется, что я купил тебя в качестве обучающего робота. Разве ты не собираешься помочь мне разобраться в этих невыносимых уравнениях по космической динамике?

— Джефф, ты бы не потратил целую неделю на зубрежку, если бы позволил мне обучить тебя мысленно.

Джефф застонал.

— О, нет! Последний раз, когда ты пробовал учить меня телепатически, я не узнал ничего полезного для экзаменов. Ты забил мне голову ста семнадцатью рецептами самых невкусных блюд из меню столовой Космического Командования. Норби, почему тебя так интересует человеческая пища, хотя ты не можешь есть?

— Все рецепты немного отличаются друг от друга, поэтому математические перестановки в них иногда бывают очень поучительными. Извини, что так вышло, Джефф.

— Мне пришлось готовиться к экзамену в последнюю минуту!

— Но ты же сдал его, Джефф. У тебя всегда получается, когда ты стараешься изо всех сил, даже без моей помощи. Я горжусь тобой, Джефф. Можешь быть уверен: тебе не нужна целая неделя для зубрежки. Айда на Землю вместе со мной!

— Нет. Эти уравнения слишком сложные.

— Может быть, ты не хочешь помогать мне, потому что ревнуешь к Маку – к бедному старому космолетчику, которого следует прославить…

— За то, что он создал тебя?

— Я уникален! Не моя вина, если я иногда допускаю ошибки: просто земные и инопланетные части моего механизма не всегда безупречно взаимодействуют между собой… – Казалось, Норби вот-вот расплачется масляными слезами, но это не было предусмотрено его конструкцией. – Во всей Земной Федерации нет другого такого робота, и никогда не будет. Меня не ценят!

— Норби, я очень ценю тебя, и ты это знаешь. Надеюсь, компьютер Академии поможет мне справиться с космической динамикой, но только ты можешь быть моим другом.

— Спасибо, Джефф. Я займусь космической динамикой и попытаюсь научить тебя, прежде чем отправлюсь на Землю… может быть, завтра.

Джефф продолжал заниматься. Теперь в комнате Космической Академии, где стояла лишь койка, шкаф, стол, стул и два компьютерных монитора, наступила полная тишина. На бледно-зеленых стенах комнаты висели две голографические картины. На одной из них были изображены родители Джеффа, пять лет назад погибшие в космической катастрофе. Дьявольски привлекательное, улыбающееся лицо, глядевшее с другой картины, принадлежало двадцатипятилетнему брату Джеффа – Фарли Гордону Уэллсу, прозванному «Фарго» в честь отдаленного предка, который по пути через Северную Дакоту умыкнул золото из местного банка, похитил дочь шерифа и получил за свои труды (согласно тогдашним законам) прекрасный костюм из дегтя и перьев.

— Ужасно, ужасно, – пробормотал Норби, нарушив тишину.

— Что ужасно? – механически спросил Джефф, не успев подумать, стоит ли ему поддерживать разговор.

— Продавать робота моего ума и талантов. Разумеется, если бы в то время я знал, что обладаю такими необычайными способностями, то сбежал бы из магазина подержаных роботов, пока владелец не поместил меня в стазисный контейнер.

— Если бы ты сбежал, то я бы не смог тебя купить.

— И то верно, – признал Норби. – Хорошо, что ты купил меня, Джефф, потому что кто-нибудь другой разобрал бы меня на части, пытаясь выяснить, как можно сделать таких же роботов. Откуда им знать, что во мне содержится металл из предыдущей вселенной – столь редкий, что когда ожерелье из этого металла оказалось у тебя, нам пришлось забрать его в отдаленное будущее…

— У нас с тобой были потрясающие приключения, – мечтательно пробормотал Джефф, откинувшись на спинку стула. – Во времени и в пространстве, благодаря твоим необычайным талантом. Но лучше не пиши о своих талантах и о наших приключениях, если ты хочешь оставаться моим роботом. Фарго, Олбани Джонс, адмирал Йоно и я – единственные земляне, посвященные в твою тайну, и мы сохраним ее.

— Тогда я напишу, что благодаря моим великолепным образцам мини-антиграва и гипердвигателя Земная Федерация смогла изобрести собственную версию – разумеется, лишь слабое подобие оригинала. Они никогда не постигнут моей способности путешествовать во времени, или телепатии.

— Пожалуй, я вернусь к своим занятиям, Норби.

— Кадет! – загремел чей-то глубокий бас. Джефф едва не упал со стула, торопливо повернувшись к двери, но дверь оставалась закрытой. В комнате никого не было.

— Кадет, смотрите на меня, когда я к вам обращаюсь!

На мониторе компьютера вместо уравнений космической динамики возникла массивная лысая голова адмирала Бориса Йоно, возглавлявшего Космическое Командование.

— Я использовал личную линию связи, – пояснил адмирал. – Это самый простой способ поговорить с тобой более или менее персонально. Мне только что позвонил Лео Джонс. Ты должен помнить его – это отец Олбани, мэр Манхэттена, что в американском секторе Земной Федерации.

Джефф с трудом удержался от улыбки. Высокопоставленные марсиане, вроде Бориса Йоно, всегда пользовались снисходительным тоном, когда говорили о Земле, первом доме человечества.

— Я помню, сэр.

— Только не волнуйся, Джефф, но Лео говорит, что тебе следует немедленно вернуться домой. С Фарго произошел несчастный случай, и там назревает какой-то кризис…

— Что случилось? – воскликнул Джефф. – Ему угрожает опасность? Что…

— До свидания, адмирал! – завопил Норби, схватив Джеффа за руку. – Мы уже в пути!

— Но я купил для вас билеты на…

Лицо адмирала исчезло, как и все остальное, прежде чем Джефф успел возразить против такой спешки.

Серая мгла окутала их. Несмотря на то, что Джеффу уже много раз приходилось бывать в гиперпространстве, у него засосало под ложечкой. Он знал, что за пределами защитного поля Норби начинается нечто смертоносное для всех биологических существ. Находясь внутри поля, он мог дышать до тех пор, пока не кончится кислород, а благодаря укусу драконицы с далекой Джемии, он мог телепатически беседовать с Норби.

«Почему ты так торопишься, Норби? Мы даже не знаем, где сейчас находится Фарго!»

«Я могу настроиться на Фарго. Не так хорошо, как на тебя, но мы попадем в нужное место. В состоянии стресса мои эмоциональные контуры активируют работу гипердвигателя, и я могу творить чудеса. Во всяком случае, надеюсь на это».

«Пожалуйста, Норби, не перепутай время! Я хочу увидеть Фарго сейчас, а не в прошлом, когда он был ребенком».

«Не беспокойся, Джефф. Мой гипердвигатель доставит нас на землю куда быстрее, чем орбитальный марсианский транспортер Космического Командования. Сейчас я использую гиперпространство только для перемещения в обычном пространстве, и ни на секунду не отклоняюсь от времени нашего ухода».

Мутная серая пелена исчезла, и они оказались посреди самого мрачного ландшафта, который Джеффу когда-либо приходилось видеть. За плоской долиной, лишенной всяких признаков растительности, вздымался горный хребет. Над горами бушевала чудовищная гроза, а облака нависали так низко, что было трудно определить время суток.

Защитное поле Норби предохраняло их от внешней среды, но несмотря на это, Джеффу стало жарко. Молнии слепили его, хотя дождя не было; все краски казались какими-то неправильными.

— О-опс! – произнес Норби. Ландшафт исчез, и они вернулись в гиперпространство.

«Норби, ты, кажется, говорил, что не собираешься путешествовать во времени. Это не та Земля, которую мы знаем! Там не было жизни, а жара проникала даже через защитное поле».

«Извини, Джефф. Я так старался не отклоняться от времени, что допустил небольшую погрешность в пространстве».

«Как это понимать? Куда мы попали?»

«На Венеру. Я чуть-чуть промахнулся…»

«Чуть-чуть!»

«Я попробую еще раз, Джефф. Трудно быть роботом, у которого есть эмоциональные контуры. Я так торопился убраться из Космической Академии, потому что Фарго нуждается в нашей помощи. Но на этот раз я не промахнусь».

«Уж пострайся!»

«Вот и все, Джефф. Мы дома!»

Последнее слово Норби произнес вслух, за мгновение до того, как Джефф с такой силой приземлился на ковер, что из него чуть не вышибло дух.

Прямо перед глазами Джеффа возвышалась пара огромных пластиковых сапог, подключенных через шнур к электрической розетке.

Ноги в сапогах принадлежали Фарго.

Глава 2 Приземление

От коленей и выше ноги Фарго выглядели нормально. Его туловище тоже не вызывало опасений, особенно потому, что оно было обвито рукой Олбани Джонс, самой красивой женщины-полицейского на Манхэттене. Остальные части тела Фарго тоже казались целыми и невредимыми. Он смотрел на своего брата сверху вниз со своим обычным, иронично-вопросительным выражением.

— Мог бы и постучаться, – заметил Фарго.

— Ты тяжело ранен? Что случилось? – выпалил Джефф, не успев перевести дух. – Он был ужасно рад видеть Фарго не в больничной палате, а в гостиной их квартиры на Пятой авеню.

В этот момент дверь кухни распахнулась, и навстречу Джеффу вышел высокий, цветущий мужчина средних лет.

— Здравствуй, Джефф, – произнес Лео Джонс. Пышная грива волос соломенного цвета делала его похожим на добродушного льва. – Я не слышал звонка, но полагаю, у тебя есть свой ключ.

— Ключ – это я! – заявил Норби, помогавший Джеффу встать на ноги.

— Фарго, – сказал Джефф, – адмирал Йоно говорил, что здесь назревает какой-то кризис.

— Ну, не совсем, не совсем, – прогудел Лео. – Похоже, Фарго считает, что только ты сможешь как следует позаботиться о нем, так как моей дочери придется занять его место на специальном собрании Совета Федерации. Борис Йоно настаивал на том, чтобы именно она заменила Фарго. Постой, но разве он сам не рассказал тебе?

— Мне не представилось возможности выслушать его объяснения, – сказал Джефф, мрачно покосившись на Норби. – Ты тяжело ранен, Фарго?

— Травма была обширной, но не опасной для жизни, – изрек Фарго.

— Обширной? – переспросил Джефф.

— Он хочет сказать, что повреждение легкое, но крайне неприятное, – пояснила Олбани. – Поэтому он нуждается в твоей помощи.

— Сильно нуждаюсь, братец, – добавил Фарго. – Очень сильно.

Джефф вытер лоб.

— Что это – очередная секретная миссия адмирала Йоно? Ты хочешь, чтобы я завершил ее?

— Не совсем, – лицо Фарго немного порозовело. – Тем не менее, положение сложное. Появился опасный противник…

— Он имеет в виду в виду голубей, – Олбани усмехнулась и подмигнула Джеффу.

— Голубей? – ошеломленно переспросил Джефф. – Обычных голубей, или в переносном смысле?

— Обычных, с перьями, – пробурчал Фарго. – Я предлагаю воздержаться от обсуждения этой темы.

— Мистер Джонс, – пробормотал Джефф сквозь сжатые зубы. – Я хочу услышать связное изложение событий, и уверен, что могу рассчитывать на вас.

Лео Джонс, как и большинство манхэттенских мэров, любил поговорить.

— Разумеется, Джефф, мой мальчик. Твой старший… по годам, но не по благоразумию – так вот, твой старший брат отправился в Центральный парк вместе с моей дочерью, которая обычно имеет при себе станнер и весьма успешно борется с преступностью. Но в тот день на ней был штатский костюм, учитывая тот род деятельности, которым они собирались заняться.

— Деятельности? Заняться?

На этот раз уже Олбани слегка покраснела.

— Сейчас на Манхэттене зима, Джефф, – заметила она. – Мы пошли на каток, покататься на коньках.

— Все мы когда-то катались на коньках, – Лео подмигнул Джеффу. – Прекрасное времяпровождение. Но потом появилось воздушное такси с поляризованными окнами, так что было невозможно увидеть, кто сидит внутри.

— Я думал, воздушным такси запрещено летать над парком.

— За исключением срочных вызовов, – уточнила Олбани. – На границе парка пассажиры обязаны остановить такси и дальше идти пешком.

— Совершенно верно, – согласился Лео. – В общем, откуда ни возьмись появилось такси. Оно пролетело над катком, и кто-то выстрелил оттуда в двух роботов, которые расчищали лед от снега. Роботы отключились и начали функционировать лишь после полной перезарядки. Это глупые маленькие механизмы, размером примерно с Норби, – добавил он.

— Но я-то не глупый! – возмущенно возразил Норби.

— Что же произошло потом?

— Такси помчалось прочь, а Фарго побежал за ним.

Джефф повернулся к своему брату:

— Ты что, хотел пешком догнать воздушное такси?

— Оно было очень старое, – Фарго зевнул, – двигалось медленно, и вообще едва могло оторваться от земли. Я был уверен, что смогу догнать его и выяснить, кто сидит внутри.

— В городе произошло несколько инцидентов с маленькими роботами, на которых нападал какой-то идиот в такси, – добавила Олбани. – Поскольку ни одна из машин существенно не пострадала, мы не начинали полицейского расследования, но на этот раз были нарушены правила поведения в парке. Я запомнила номер такси, но когда мы обнаружили его через несколько часов, запись о поездке оказалась стерта из его крошечного компьютерного мозга.

— Но как ты получил травму, Фарго? Столкнулся с такси?

— Ничего подобного. Просто поскользнулся…

— Споткнулся об жирного голубя, – пояснил Лео.

— Голубь не пострадал, – холодно заметил Фарго. – Но я растянул оба коленных сухожилия. Это хуже, чем сломать кости, которые можно за день-другой срастить электронным способом. Сильное растяжение требует электронных ванн минимум в течение недели. Поэтому я сижу в этих растреклятых сапогах и передвигаюсь по квартире на электрическом скутере. Я отказываюсь появляться в обществе в таком виде.

— И это называется «кризис»? – язвительно поинтересовался Джефф. – Ты всего лишь растянул коленные сухожилия, а я должен прервать свою учебу в Академии и ухаживать за тобой вместо Олбани?

— Если тебе нужно учиться, Джефф, то ты можешь вернуться в Академию, – сказал Лео. – Я составлю компанию твоему бедному брату.

При этих словах Фарго прикоснулся к руке Джеффа, установив телепатический контакт.

«Спаси меня, Джефф. Лео мне нравится, но он прирожденный политик. Он будет донимать меня разговорами, а мне так хочется приступить к работе над Великим Романом! Я собирался написать книгу, как только у меня появится свободное время. Теперь оно появилось, но если ты не останешься, Лео похоронит все мои планы».

Джефф вздохнул и улыбнулся.

— Я останусь со своим братом, мистер Джонс, – сказал он. – Я могу заниматься здесь, а у Норби тоже есть дела на Земле. Он проводит важное исследование.

— Могу я ознакомиться с банками данных в Особняке Грейси? – поинтересовался Норби.

— Само собой, мой друг. Приходите завтра к ланчу. Пока мы с Джеффом будем есть, Норби может спуститься в подвал, где стоит наш компьютер. Я буду на месте, если не случится еще одна кража компьютерного оборудования; в последнее время они резко участились.

— Мне не нравятся люди, которые стреляют в роботов или крадут компьютерное оборудование, – проворчал Норби.

— Тебя-то никто не украдет, – утешил его Лео Джонс. – Ты слишком умный. Олбани, дорогая, тебе пора собираться в дорогу.

— Подозреваю, что Йоно специально подложил того голубя в парке, чтобы Олбани могла поехать к нему вместо меня, – мрачно заметил Фарго.

Они стали прощаться друг с другом. Прощание Фарго и Олбани заняло довольно долгое время, но в конце концов отец и дочь Джонс вышли из квартиры.

— Наконец-то я остался наедине с моим романом, – мечтательно произнес Фарго. – Во всяком случае, это случится, как только Норби отключит мои сапоги от розетки и поможет мне забраться на электрический скутер. Пожалуй, стоит начать повествование с потрясающей главы о взломщиках, крадущих маленьких роботов.

— Не надо, – попросил Норби, поднявшись на антиграве и аккуратно усадив Фарго на скутер.

— Ты хочешь сказать, что еще не приступил к первой главе своего романа? – спросил Джефф.

— Великий писатель должен откуда-то начинать, – отозвался Фарго. – Да, чуть не забыл: пока ты будешь заниматься, Норби может заглянуть на Джемию и привезти сюда Оолу. Творческая личность нуждается в присутствии домашних животных, пусть даже зеленого цвета.

Многоцелевое Домашнее Животное гостило на планете Джемия, а поскольку единственный экспериментальный корабль адмирала Йоно, оснащенный гипердвигателем, временно пришел в полную негодность, только Норби мог вернуться на планету, где жили драконицы и роботы-Менторы, которые в определенном смысле были его предками.

— Оола собиралась пробыть там еще неделю, – возразил Джефф. – Иначе Первый Ментор очень расстроится. Норби слетает за ней в нужное время – то есть, когда я закончу свои занятия.

— К этому времени мои растянутые сухожилия заживут, а Олбани вернется обратно, – буркнул Фарго.

— Я слетаю на Джемию через пару дней, Фарго, – примирительно произнес Норби. – Мне так или иначе нужно поговорить с Первым Ментором насчет биографии. Он и Мак-Гилликадди приходятся мне кем-то вроде родителей.

— Норби пишет биографию Мак-Гилликадди, – пояснил Джефф, обращаясь к Фарго. – Правда, судя по его заявлениям, значительно больше места там будет уделено самому Норби.

— Тогда все понятно, – проворчал Фарго. Он развернулся на электрическом скутере и с жужжанием уплыл в свою комнату.

— А теперь, Норби, я собираюсь пойти на кухню и сделать себе сэндвич, – твердо сказал Джефф. – Я съем его. Потом я пойду в свою комнату и буду заниматься. Я не хочу, чтобы меня беспокоили. Завтра мы пойдем на ланч к Лео Джонсу, и ты сможешь заняться своими исследованиями.

— О’кей, Джефф.

Бутерброд с ореховым маслом оказался необыкновенно вкусным. Джефф как раз запивал его яблочным соком, когда Норби вошел на кухню.

— Джефф, кто-то стер ячейки памяти в компьютерном мозге того такси, – взволнованно произнес он. – А что, если я встречусь со злым человеком, который сможет так же повредить мой мозг?

— У тебя слишком богатое воображение, – сказал Джефф, мысленно добавив «надеюсь на это». – Если тебя вдруг повредят, мы совершим гиперпрыжок на Джемию, и Первый Ментор починит тебя. А тем временем, пока полиция не поймает охотника на роботов, мы будем соблюдать осторожность.

— Я уже жалею, что попал на Землю. Лучше бы мы остались в Академии, на орбите Марса, где нечего бояться.

— Нам приходилось попадать в гораздо более опасные переделки, Норби, – сказал Джефф. – Пока мы на Манхэттене, ты будешь заниматься своими исследованиями, а я буду учиться. Звучит не очень-то, но на этот раз мы с тобой попробуем побыть приземленными существами.

— Приземленными, – медленно повторил Норби. – Почему-то мои эмоциональные контуры бросает в дрожь от одной этой мысли.

Глава 3 Особняк Грейси

Джефф и Норби поднялись по широким ступеням нижнего крыльца Особняка Грейси. У Джеффа занемели щеки от быстрого полета вместе с роботом от квартиры на Пятой авеню.

— Наверное, в следующий раз стоит взять такси, – сказал он. – Я и забыл, как холодно бывает зимой. Однако я не жалею, что городские власти никак не могут возвести над Манхэттеном защитный купол.

— Мы не будем брать такси, – отозвался Норби. – Такси опасны, особенно если кто-то заставляет их нарушать правила, вырываться в парк и стрелять в беспомощных роботов. Ты должен быть рад, что у тебя есть мой антиграв и гипердвигатель, который доставит тебя в любое место.

Мэр опаздывал; заседание Городского Совета слишком затянулось. Норби спустился в компьютерную комнату, расположенную в подвальном помещении, металлически хихикнув после знакомства с запиской, которую мэр оставил для него. Записка гласила: «Если ты запутаешь мой компьютер, я разберу тебя на запчасти и набью бочонок консервированным горошком».

Джефф сидел в главном холле, восхищаясь мозаичным мраморным полом, изогнутой лестницей и большим камином с резной каминной полкой, поддерживаемой двумя стройными колоннами. За окнами виднелись стылые сады, террасами спускавшиеся вниз по склону к соленому эстуарию, издавна известному как Ист-Ривер. Вверх по реке располагались Чертовы Ворота – самая бурная ее часть. На самом деле она получила свое название от голландского слова hellesgarten, означавшего «прекрасный проход». Когда Джефф попытался представить себе, каким был Манхэттен до первого появления голландцев, он заметил, что небо приобретает тяжелый свинцовый оттенок. Надвигался снегопад, а то и метель.

Пока Джефф ждал, закончилась экскурсия для туристов, осматривавших старинное здание, в котором издавна жили мэры Манхэттена. Люди надевали свои зимние пальто и выходили на мороз, но женщина-экскурсовод задержалась и улыбнулась Джеффу. Ее великолепную фигуру облегал строгий деловой костюм, в черных волосах поблескивали серебряные пряди. Приятное лицо показалось Джеффу смутно знакомым.

— Здравствуй, – сказала она. – Разве мы не знакомы?

— Меня зовут Джефферсон Уэллс. – Джефф подумал, что встретился со своей учительницей из младших классов. – Сокращенно – Джефф.

— Я помню. Ты тот мальчик, который помог нам одолеть террористов, пытавшихся захватить Центральный парк полтора года назад. Насколько я поняла, они замахивались на всю Федерацию, но в нашем парке они вели себя просто возмутительно. Я работаю в Американском Музее Естественной Истории. Хожу с группами энтузиастов наблюдать за жизнью птиц в Центральном парке, а также вожу туристические экскурсии в Особняк Грейси. Меня зовут Хеди Хиггинс.

— О! Разумеется, мисс Хиггинс! – Джефф немного смутился, поскольку помнил ее более пожилой и проще одетой.

— В Центральном парке я ношу плотный твидовый костюм и сапоги, но это не означает, что у меня нет другой одежды, – с улыбкой произнесла мисс Хиггинс при виде его замешательства. Затем она взглянула на закрытую дверь, ведущую в кабинет мэра, и ее улыбка исчезла.

— Когда экскурсия проходила через столовую, я заметила, что стол накрыт для ланча, и поторопила туристов, чтобы не побеспокоить мэра.

— Он еще не вернулся с совещания. Честно говоря, я как раз пришел к нему на ланч. Его дочь обручена с моим братом. А вы знаете мэра Джонса? Он замечательный человек.

— Да, разумеется… то есть, я хочу сказать, он пользуется такой репутацией. Но я ни разу не встречалась с ним за все время, пока провожу экскурсии в Особняке Грейси, и думаю, мне лучше уйти до его прихода.

— Поздно, – заметил Джефф, выглянув в окно и увидев Лео Джонса, поднимавшегося по ступеням. – Он уже здесь. Не уходите, мисс Хиггинс!

Она направилась к задней двери, но тут парадная дверь распахнулась настежь, и Лео Джонс радостно крикнул:

— Привет, Джефф!

— Бог ты мой, – пробормотала Хеди Хиггинс.

Лео остановился, как вкопанный. Его глаза расширились.

— Вот так совпадение! Я как раз думал о тебе сегодня, Хеди.

— В самом деле, Лео? – дрожащим голосом спросила она.

— Совещание было тяжелым, принимая во внимание новые выходки охотника за роботами и взломщика компьютерных магазинов (интересно, один ли это человек?). Кроме того, всех беспокоит состояние старых водопроводных труб. Трещины можно заметить только после того, как они лопаются от мороза. Но мне удалось убедить Городской Совет выделить больше средств на весенние посадки в Роще нашего парка. Птицы любят молодые деревца. Это для тебя, Хеди.

— Для меня?

— Я не упускал тебя из виду. Я знал, что ты стала ведущим орнитологом в музее, и наслышан о твоей преданности Центральному парку. Но у меня не хватало времени – или смелости – присоединиться к птицелюбам хотя бы на одну вылазку.

— Смелости, Лео?

— Прошло так много времени, и мне было неловко, что я забыл о тебе после того, как мы окончили школу и поступили в разные колледжи. Там, в колледже, я и познакомился с матерью Олбани. Она теперь на небесах, бедная душа! А потом я стал мэром, и у меня появилась уйма дел.

— Так много дел, что ты даже не заметил, что Хеди Хиггинс работает экскурсоводом в Особняке Грейси, – со смехом добавила Хеди. – Лео, ты совершенно не изменился. По-прежнему крутишься как белка в колесе и работаешь двадцать четыре часа в сутки.

— Но только не сегодня. Мы с Джеффом решили побеседовать за ланчем. Прошу тебя, останься с нами. Я почту это за честь, и, судя по довольному виду Джеффа, он тоже не возражает.

В камине просторной, со вкусом обставленной столовой весело потрескивали дрова. Мисс Хиггинс сообщила, что вязовый буфет изготовлен Дунканом Пфайфом в 1800 году. Прозрачная пластиковая пленка защищала обои 1830 года, на которых по-прежнему голубело небо над лесными ландшафтами и парижскими монументами. Джефф ел с аппетитом, наблюдая за тем, как Лео развлекает свою школьную возлюбленную.

Возможно ли, что Хеди Хиггинс, та суровая естествоиспытательница из Центрального парка, водила туристов в Особняк Грейси лишь для того, чтобы получить возможность снова встретиться с Лео Джонсом? Глядя на ее счастливое лицо, Джефф подумал, что это вполне возможно. В пятнадцать лет трудно представить, что серьезные взрослые люди могут влюбиться друг в друга, но Лео и Хеди, похоже, были исключением.

Все шло замечательно до самого десерта, когда мэр начал рассказывать о таинственной личности, разъезжающей на старом такси и стреляющей в маленьких роботов из какой-то электронной пушки, парализующей их, но не причиняющей серьезного вреда.

— Есть одно интересное обстоятельство, – сказал Лео. – Судя по всему, преступник пользуется одним и тем же старым такси, но когда мы проверяем это такси, все записи о поездках оказываются стерты из компьютерной памяти. Мы не отправляем это такси на свалку, в надежде, что когда-нибудь поймаем его вместе со злоумышленником. Его нужно остановить, потому что другие люди могут посчитать охоту на роботов веселой забавой и причинить много вреда.

Джефф заметил, что мисс Хиггинс не доела свой пирог.

— Если бы у каждого имелось орудие, способное повредить мозг робота, злодеи могли бы уничтожить нашу цивилизацию, – продолжал Лео. – Если вывести из строя большие компьютеры, то мы потеряем связь с остальным человечеством, населяющим Солнечную систему. Я читал о компьютерных бунтах столетней давности. То были тяжелые времена, но, к счастью, люди образумились и решили, что будет лучше заняться полезными делами, чем вернуться в то время, когда человечество было приковано к поверхности планеты. А в космосе просто невозможно жить без развитой компьютерной технологии.

— Кажется, мне пора идти, – тихо сказала Хеди.

— Чепуха, – отозвался Лео. – Посиди еще немного. Кстати, у служащих музея случайно не пропадали компьютеры или запчасти к ним? Кражи – наша другая животрепещущая проблема.

— Не знаю. Мне в самом деле пора идти, – Хеди встала. – С вашей стороны было очень мило пригласить меня на ланч. Я рада, что мы снова встретились, Джефферсон Уэллс.

Она вышла наружу так быстро, что у удивленного мэра отвисла челюсть.

— Но… подожди, Хеди!

Лео встал, зацепился за ковер, упал, поднялся на четвереньки и побежал в холл. Джефф последовал за ним. Парадная дверь с треском захлопнулась. В окно было видно, как Хеди спускается по крыльцу и садится в такси, зависшее над заснеженной лужайкой. Такси имело довольно побитый вид.

— Мне кажется, я видел в ее сумочке диск для вызова такси, – сказал Джефф. – Ей почему-то захотелось поскорее уйти отсюда.

— Это из-за меня, – сокрушенно произнес Лео. – Я ей не нравлюсь. Она расстроилась, потому что я все эти годы не вспоминал о ней. Увы, для нас уже слишком поздно на что-то надеяться!

В этот момент Норби появился из коридора, ведущего к лестнице в подвал.

— Как прошел ланч? – вежливо осведомился он.

— Было очень вкусно и интересно, – осторожно ответил Джефф, взглянув на мэра.

— Я тоже с толком провел время. Пошарил в банке данных по жителям Манхэттена и обнаружил, что настоящее имя Мака – Моисей Мак-Гилликадди. Его жена умерла, когда его дочь была еще маленькой, поэтому Мерлина унаследовала все, включая и меня. Это она продала меня в магазин подержанных роботов. Я никогда ей этого не прощу!

— Она еще жива?

— Ее муж умер, но она жива. Ее двое детей живут вместе с ней. В прошлом она была известной актрисой Мерлиной Минн.

— Что? – Лео поразился уже второй раз за день. – Я был влюблен в Мерлину Минн!

— Еще одна любовь? – поинтересовался Джефф, начинавший с некоторым сарказмом относиться к сердечным увлечениям Лео Джонса.

— Тогда мне было восемь лет, и я видел Мерлину Минн на Бродвее. Согласись, с тех пор прошло достаточно времени.

— Ну вот, – продолжал Норби. – Мерлина вышла замуж за банкира Хиллари Хиггинса. Он был богат и построил Дом Хиггинсов – тот самый забавный каменный замок с горгульями, который мы с тобой видели на северо-западной окраине Центрального парка, Джефф. Мерлина живет там со своим сыном Горацием и дочерью Хеди.

Норби заморгал в неожиданно наступившей тишине.

— Я сказал что-то неприличное? Или мне по какой-то причине нельзя поговорить с этими людьми?

— Нет, Норби, – хрипло произнес Лео. – Совсем наоборот. Выясни, почему Хеди никогда не рассказывала мне о своей матери и своем доме. Когда мы встречались в школе, она жила с престарелой тетушкой и не рассказывала мне о своих родителях. Возможно, она не ладила с ними.

— Обязательно спрошу, – заверил Норби. – Кроме того, они обязаны рассказать мне все, что им известно об отце Мерлины, моем дорогом Моисее Мак-Гилликадди.

— И еще, Норби, – добавил Лео. – Скажи ей, что я всегда считал Дом Хиггинсов выдающейся достопримечательностью, и буду очень рад, если она покажет его мне. Я бы попросил ее сам, но немного нервничаю.

— Кроме того, номер их телефона не значится в справочнике, – заметил Норби. – Джефф, ты не хочешь отправиться туда вместе со мной? Конечно, не сегодня, а завтра утром.

— О’кей, Норби, но сейчас нам пора домой. Снег идет все сильнее.

— Поразительно, Джефф, – пробормотал Лео. – Только подумать, что дед Хеди Хиггинз сделал твоего робота!

Джефф не мог понять, почему эта мысль показалась ему не столько поразительной, сколько зловещей.

Глава 4 Дом Хиггинсов

На следующее утро после завтрака Джефф включил свой компьютер и уже собрался решать учебные задачки с уравнениями космической динамики, когда Норби оторвал его от дела.

— Джефф, ты обещал сходить со мной в Дом Хиггинсов!

— Дай мне хотя бы часок позаниматься. С такой скоростью я никогда не разберусь в космической динамике… – Джефф взглянул на экран и ахнул. – Но я все понимаю! Как это могло случиться?

— Это случилось, потому что у тебя есть выдающийся обучающий робот. Пока ты спал, я провел небольшой сеанс телепатического обучения. Ты должен знать и понимать все уравнения.

— Небольшой части было бы вполне достаточно. Если я расскажу на экзамене все, чем ты меня научил, то Космическое Командование существенно продвинется в усовершенствовании своего гипердвигателя. Но адмиралу Йоно это не понравится.

— Почему же? По-моему, я достоин золотой медали.

— Во-первых, ему не нравятся кадеты, которые не могут овладеть знаниями без посторонней помощи. Теперь я чувствую себя виноватым. Мне следовало заниматься самостоятельно…

— Но ты так и поступал, Джефф! Ты упорно занимался, а я всего лишь немноговстряхнул твой разум. Разве Луи Пастер не говорил, что «случай благоприятствует искушенному уму?»

— А во‑вторых, адмирал Йоно в частной беседе сообщил мне, что он изменил свое мнение насчет гипердвигателя. Он считает, что человечество должно замедлить процесс распространения за пределы Солнечной системы, потому что мы еще очень глупые и жадные.

— Что ж, – вздохнул Норби. – Даже если бы ты сообщил все уравнения, никто бы тебе не поверил. А теперь, пожалуйста, давай сходим в Дом Хиггинсов!

Обращенный фасадом к Центральному парку, Дом Хиггинсов стоял у его западной окраины как изгнанник из другой эпохи – да так оно и было на самом деле. Крутая металлическая крыша, утыканная каминными трубами, изогнутая над мансардами и странными контрфорсами, лепившимися к трехэтажным стенам. Все окна были защищены снаружи литыми чугунными решетками, а изнутри задернуты тяжелыми портьерами. Пока Джефф, задрав голову, смотрел на дом через снегопад, ему показалось, что одна портьера чуть шевельнулась.

Самая большая горгулья свисала прямо над парадной дверью. Один ее глаз подмигивал, с остроклювого носа свисали сосульки, длинный высунутый язык приветствовал гостей.

Холод пробирался даже через термопрокладку ботинок Джеффа. Оставалось лишь радоваться, что Норби перенес его через глубокий снег, окутавший Манхэттен. Снег никто не убирал, потому что единственными транспортными средствами, которые теперь ездили по улицам, были сани или коляски, запряженные лошадьми.

Каменное крыльцо перед Домом Хиггинсов было расчищено как раз достаточно для того, чтобы один человек мог встать и дотянуться до старомодного звонка, висевшего рядом с массивной, окованной железом дверью. Пока Джефф дергал шнурок, Норби висел рядом с ним на антиграве и что-то металлически напевал про себя.

Слабый звон где-то в доме был единственным результатом его усилий. К двери никто не подходил. Джефф снова позвонил и поднял голову. В следующее мгновение в лицо ему ударила струйка воды, пахнущей антифризом.

— Эта горгулья плюнула в меня!

— Может быть, нам лучше вернуться домой, Джефф, и написать им письмо?

Джефф повернулся, собираясь уйти, но в этот момент какой-то лыжник свернул с западной опушки Центрального парка и помчался к Дому Хиггинсов.

— Эгей, Джефф! Норби! – Мэр Лео Джонс великолепно выглядел в лыжном костюме, демонстрируя очень неплохую фигуру для мужчины его лет. Вскоре он снял лыжи и присоединился к Джеффу.

— Я звонил тебе, но Фарго сказал, что вы уже ушли, и я помчался сюда. Сегодня суббота, поэтому я подумал, что смогу составить вам компанию. Разумеется, у меня есть при себе аварийный бипер, если я вдруг срочно понадоблюсь в Городском Совете. Кстати, Джефф, с твоим братом все в порядке?

— У него растяжение коленных сухожилий.

— Да нет, я не о том. У него все в порядке с головой? Он что-то болтал об инопланетных чудовищах, которые вошли в моду в этом сезоне.

— Понимаете, он пишет роман, и… Вот! наверху снова шевельнулась портьера. Кто-то наблюдает за нами, мистер Джонс, и вам лучше бы отступить назад. Оказывается, что когда они не хотят принимать гостей, то заставляют горгулью над входом плевать в них.

— Плевать на мэра Манхэттена – крайне непатриотично, – с достоинством произнес Лео и постучал в дверь лыжным ботинком. – Эй, откройте! С вами говорит мэр города!

Входная дверь вздрогнула и со скрипом приоткрылась. Щель пересекала толстая дверная цепочка, и Джеффу показалось, что он разглядел в темноте позади смутные очертания человеческой головы.

— Вас двое, и к тому же с роботом, – проскрежетал ржавый голос.

— Я мэр Лео Джонс, а это Джефферсон Уэллс и его робот Норби, сделанный Моиссем Мак-Гилликадди. Мы хотим взять интервью у семьи Хиггинсов, – тут Лео сглотнул, – и встретиться с Хеди, если это возможно, – уже тише добавил он.

Дверь захлопнулась, изнутри донесся лязг металла. Затем дверь снова приоткрылась, но уже без цепочки. В темном сводчатом холле стоял высокий мужчина, облаченный в выцветший китель с заплатами в нескольких местах. В его спутанных седых волосах почти не осталось темных прядей, на длинном костистом носу сидели старомодные очки. Он сильно напоминал горгулью над входом.

— Пол каменный, сырость ему не повредит, – произнес он.

Лео вошел внутрь, прислонил свои лыжи к стене рядом с холодным камином и расстегнул воротник своего лыжного костюма. Джефф и Норби неуверенно последовали за ним.

Когда дверь с лязгом захлопнулась, стало почти совсем темно. В свете тусклой лампочки, горевшей над входом, Джефф увидел над камином большой барельеф, изображавший дракона.

Норби схватил его за руку и установил телепатический контакт.

«Это очень похоже на джемианскую драконицу, Джефф».

«Должно быть, Мак-Гилликадди снял этот барельеф с разбитого корабля Других на астероиде, после того как нашел тебя. Ты успел изучить корабль, прежде чем он потерпел крушение?»

«Я не знаю, что было на корабле и что Мак мог забрать оттуда. Он никогда не показывал мне эту драконью скульптуру».

— Меня зовут Гораций, – произнес мужчина.

— Пожалуйста, сообщите Хиггинсам о нашем приходе, – распорядился Лео с теми же интонациями, с какими он обращался к роботам-дворецким, служившим в семьях некоторых состоятельных людей.

— Я член семьи, Гораций Хиггинс. Мой дед сделал этого робота. Я помню, как мама говорила о нем.

— Он сделал и эту драконью скульптуру? – поинтересовался Джефф. Ему было интересно, рассказывал ли Мак-Гилликадди своей дочери о корабле Других.

— Не знаю. Может быть. Он вмонтировал автоматическую брызгалку в самую большую горгулью, так что мы можем отпугивать людей, которых нам не хочется видеть у себя. Дедушка Мак-Гилликадди сделал много разных вещей. Хотелось бы знать его поближе, но мне было лишь десять лет, когда он умер, а Хеди еще не вышла из пеленок. Отца я тоже плохо помню, но он и дед Хиггинс были банкирами и ничего не изобретали.

Джефф внезапно понял, что хотя черты лица Горация Хиггинса напоминали злобную физиономию горгульи, его глаза смотрели на мир с наивностью маленького, слегка сконфуженного ребенка.

— Чем вы занимаетесь, мистер Хиггинс? – спросил он.

— Я сторож, – с гордостью ответил Гораций. – Сторожу Дом Хиггинсов и соседний дом, который тоже принадлежит нам. Мама не разрешает нам держать роботов, поэтому мы с Хеди сами следим за порядком. Сейчас сестра в соседнем доме, налаживает автоматическую прачечную. Она скоро вернется.

— Мы подождем, – сказал Лео. – Может быть, в гостиной?

Но Гораций жестом указал на скамью у стены напротив камина. Джеффу и Лео Джонсу пришлось подчиниться. Норби поднялся на антиграве и начал разглядывать барельеф с драконом, а Гораций, в свою очередь, глазел на робота.

Теперь глаза Джеффа привыкли к полумраку, и он различал закрытые двери в стенах холла. В дальнем конце виднелась мраморная лестница. Она поднималась на широкую площадку, потом разделялась надвое и плавными изгибами уходила на второй этаж.

Одна из дверей отворилась, и Хеди вошла в холл.

— Лео! – она бросила быстрый взгляд на лестницу. – Полагаю, мне следовало ожидать твоего прихода. Но ты не должен был приводить с собой Джеффа и его робота. Прошу тебя: немедленно уведи их отсюда.

— Позволь им остаться, Хеди, – попросил Гораций. – Я хочу посмотреть, что умеет делать настоящий робот.

— Мисс Хиггинс, я хочу поговорить с вашей матерью, – сказал Норби. – Вы и ваш брат слишком молоды, чтобы сохранить воспоминания о Моисее Мак-Гилликадди, но разумеется, Мерлина Минн сможет рассказать мне…

— О чем? – спросил другой голос – волшебный, хрипловатый голос, который как будто исходил из ниоткуда.

Внезапно лестница ярко осветилась. Свет заиграл на большой картине, висевшей над лестничной площадкой. Это был портрет исключительно красивой темноволосой женщины в белом вечернем платье. Ее огромные глаза имели оттенок небесной синевы, а от прекрасного лица веяло такой добротой, что хотелось смотреть на него вечно.

— Мерлина Минн! – благоговейно прошептал Лео.

Кто-то медленно спускался по лестнице, придерживаясь за перила. Женщина вышла на свет и повернулась. Портрет находился прямо за ней, над ее головой.

— Пожалуйста, Джефф, немедленно уходите отсюда, – прошептала Хеди.

— Может быть, я и стара, – произнесла женщина. – Но со слухом у меня все в порядке. Пусть останутся, я сама как-нибудь разберусь, что к чему. Я должна знать – ты действительно тот робот, которого сделал мой отец?

Она была высокой и лишь слегка сутулилась. Ее глаза остались прекрасными и черты лица по-прежнему поражали своей безупречностью. Но женщина, глядевшая на Норби сверху вниз, казалась жестокой карикатурой на ту, которая была изображена на портрете. Ее седые волосы были зачесаны назад и собраны в узел, а на лице застыло такое выражение, словно она уже очень давно привыкла делать только две вещи: сердиться и жалеть себя.

— Моисей Мак-Гилликадди сделал меня таким, какой я есть, – подтвердил Норби. – Я пишу его биографию и хотел бы расспросить Вас…

— Нет! Ты не будешь писать биографию моего отца.

— Миссис Хиггинс, пожалуйста, помогите мне, – попросил Норби. – Я любил Мака и не знаю, почему он так и не представил меня Вам, или почему вы продали меня в магазин подержаных роботов, даже не спросив, кому бы я хотел принадлежать.

— Замолчи, робот! Даже если бы я захотела, то не смогла бы рассказать тебе о своем отце. Он постоянно изобретал какие-то механизмы или отправлялся в космические путешествия – даже после того, как я разрешила ему устроить лабораторию здесь, в Доме Хиггинсов. Кто-то нарисовал ему этот портрет, и он брал портрет с собой вместо меня. Он забавлялся с роботами вместо того, чтобы заботиться о собственной дочери. Я ненавижу роботов!

— Пожалуйста, мама, – пробормотала Хеди. – Норби не виноват.

— Нет, виноват! Он был любимчиком моего отца и украл наследство, оставленное мне.

— Неправда! – завопил Норби. – Я ничего не крал!

— Врешь. Я так и не смогла найти его.

— Мама, но ты никогда не рассказывала нам, что это за наследство, – жалобно сказала Хеди. – Ты просто жила здесь, и все время искала, искала…

— Теперь я скажу. Отец неожиданно заболел; он едва мог говорить на своем смертном одре, но я помню его последние слова. Он что-то пробормотал, а затем произнес ясным голосом: «Сохрани наследство… ценная… истина».

— Это все, что он сказал? – спросил Гораций.

— Потом он умер. Адвокаты так и не поняли, что он имел в виду.

— Может быть, он имел в виду драконью скульптуру? – предположил Норби, указывая на барельеф.

— Этот дурацкий дракон не может быть моим наследством! – закричала Мерлина. – Он рассказывал тебе о наследстве?

— Нет, ни разу, – ответил Норби. – Но эта скульптура – инопланетное произведение искусства. Я просканировал ее и ничего не нашел внутри, но она очень красивая. Наверное, это и есть Ваше наследство. Больше мне ничего не приходит в голову.

«Кроме тебя самого, Норби», – подумал Джефф.

«Да, кроме меня. Если я и есть наследство Моисея Мак-Гилликадди, то пожалуйста, Джефф, не говори ей об этом. Я не хочу оставаться с ней».

— Ты лжешь, робот, – заявила Мерлина. – Думаю, ты уничтожил наследство моего отца из ревности ко мне. Вы, роботы, вечно отбирали у меня отца, пока он был жив, а потом лишили меня его бесценного наследства!

— Но это неправда, – снова воскликнул Норби, размахивая руками. – Вы сами бросили Мака! Он говорил, что вы не интересовались его жизнью. Вы думали только о своих новых ролях и о том, как выйти замуж за богача.

На скулах Мерлины вспыхнули два алых пятнышка. Ее губы задрожали.

— Злобный робот, у меня в самом деле есть одна вещь, оставшаяся от отца. Он испытывал ее на тебе, правда, на самой низкой мощности. Узнаешь? – Она извлекла из кармана своего халата цилиндрический предмет с маленьким переключателем у одного конца.

— Это оружие, – пробормотал Норби. – Значит, это Вы стреляли в роботов?

— Да. И мой отец пробовал его на тебе, только ты не помнишь. Однажды он сказал мне, что у него есть устройство, с помощью которого можно стирать память у роботов. Думаю, он пожалел, что испробовал его на тебе, поскольку ему так и не удалось выяснить, откуда ты явился. Но ему следовало уничтожить тебя с самого начала, потому что ты испорченный робот, не соблюдающий Главное Правило Роботроники: не причинять вреда любым человеческим существам. Ты причинил мне очень много вреда, особенно когда сказал, что мой отец думал обо мне. Ты опасен, и твоя память должна быть стерта навеки.

— Подождите! – крикнул Джефф, пытаясь встать между Норби и цилиндром, направленным на робота.

Мерлина выстрелила, и Норби рухнул на пол. Его голова, руки и ноги втянулись в туловище. Джефф наклонился над ним.

— Норби!

Ответа не последовало.

Глава 5 Жестяная Лиззи

Джефф крепко прижимал к себе Норби, пытаясь установить телепатический контакт, но робот не реагировал.

— Вы не просто стерли его память! Вы поставили оружие на полную мощность и убили моего робота!

— Вот и хорошо, – слабым голосом произнесла Мерлина. Она тяжело привалилась к перилам. Лео вынул оружие из ее ослабевших пальцев, а Хеди подбежала к своей матери.

— Пусть Гораций отведет меня наверх, Хеди, – прошептала Мерлина. – Все кончено. Мне больше не нужно это ружье. Пусть забирают себе.

Джефф настолько обезумел от горя, что совершенно не задумывался над своими словами.

— Мерлина Минн, это вы злая и испорченная женщина! Ваш отец пытался сказать Вам, что его наследство ценное и имеет какое-то отношение к истине. Так вот, самой ценной вещью, которую он имел, был Норби, и сам Норби в конце концов открыл Вам истину о себе. Он был Вашим наследством, а вы уничтожили его!

Мерлина непонимающе смотрела на него. Потом она покачала головой.

— Неважно. Теперь все неважно. Уходите и больше не возвращайтесь.

Опираясь на Горация, она медленно побрела наверх.

— Мне очень жаль, Джефф, что так получилось с твоим роботом, – пробормотала Хеди.

Глаза Джеффа наполнились слезами.

— Я никогда не прощу ее!

Лео Джонс прочистил горло и похлопал Джеффа по плечу.

— Я вызову такси, чтобы отвезти тебя домой.

— Подождите, – сказала Хеди. – Я вызову Лиззи. Это мамино любимое такси – но, думаю, теперь оно ей не понадобится.

Когда Лео и Джефф с Норби на руках вышли наружу, к ним подлетело старенькое желтое такси. «Дворники» на его ветровом стекле усердно скрипели, пытаясь справиться с налипавшим снегом.

— Наверху есть полка для ваших лыж, достопочтенный сэр, – сообщила Лиззи. – Куда едем?

— Лео, – Хеди стояла в дверях и дрожала от холода. – Я так ужасно себя чувствую из-за этого несчастья! Ты не мог бы ненадолго остаться со мной?

— Если ты не возражаешь, Джефф.

— Не возражаю, – Джефф ощущал цепенящую пустоту внутри. Он сел в такси, положил Норби на колени и назвал номер своего дома на Пятой авеню.

— Подожди, – Лео торопливо подошел к такси. – Вот ружье, Джефф. Думаю, тебе стоит показать его специалистам из Космического Командования.

— Хорошо. До свидания, Лео. До свидания, Хеди.

Окошко такси автоматически поползло вверх, и Лиззи поднялась в воздухе, немного раскачиваясь и поскрипывая от старости.

— Что лежит в вашем блестящем бочонке, достопочтенный сэр? – поинтересовалась он.

— Мертвый робот. Мой лучший друг.

— Разве робота нельзя починить?

— Этот бы особенным. Никто не сможет починить его… – внезапно Джефф замолчал. – Если бы он только мог связаться с Первым Ментором! Но как? Его собственная телепатия работала лишь при физическом контакте, кроме тех редких случаев, когда они с Норби настраивались друг на друга на большом расстоянии. Сумеет ли он повторить этот опыт с Первым Ментором?

Джефф подумал о странной инопланетной расе Других, живших много дольше, чем человеческие существа. Другие создали роботов-Менторов, чтобы те заботились о планете Джемия, где жили драконицы, а потом направили к Менторам корабль с оборудованием. Остатки этого корабля и обнаружил Мак-Гилликадди на астероиде, вместе с инопланетной частью Норби, посланной на поиски Других.

Судя по всему, Мак забрал с разрушенного корабля не только Норби, но также драконью скульптуру и инопланетное оружие. Но почему Другие послали такое опасное оружие своим же роботам?

Джефф и Норби однажды попали на современный корабль Других и подружились с одним из них, которого Джефф назвал «Рембрандтом».

— Если я не могу связаться с Первым Ментором, нужно попробовать настроиться на Рембрандта, – пробормотал Джефф. – Может быть, он сумеет помочь мне.

— Вы что-то сказали, достопочтенный сэр?

— Я просто беседую с собой, Лиззи.

— Вам следует очень осторожно обращаться с этим ружьем, сэр.

— Откуда ты знаешь, что это ружье? Оно совсем не похоже на обычное оружие.

— Я уже видела его раньше. Миссис Хиггинс пользовалась им, чтобы я не могла сообщить полиции о ней и ее поездках.

— Об охоте на роботов?

— Достопочтенный сэр, у меня больше нет доступа к записям о тех поездках. Мне нравятся дети миссис Хиггинс, но я не одобряю ее поведения. Она ужасно относится к роботам, хотя ее отец всегда просил меня заботиться о ней.

— Ее отец?

— Моисей Мак-Гилликадди. Однажды он починил меня, и после этого я стала немного отличаться от остальных такси. Я стала кем-то… то есть, у меня появилась… не знаю, как и сказать.

— У тебя появилась личность.

— Вообще-то, манхэттенские такси обзавелись компьютерным мозгом больше ста лет назад, когда они еще ездили по земле. Людям нравилось, что такси могут говорить с ними, рассказывать анекдоты, обсуждать погоду и сообщать сведения об аттракционах для туристов. Я была одним из таких такси, а потом меня усовершенствовали – переделали в аэрокеб. Мой «характер» был запрограммирован в моем крошечном мозге, но после того, как Мак-Гилликадди починил меня, у меня вроде бы появились чувства и личность.

— У тебя случайно не обнаружилось особенных талантов?

— Нет, достопочтенный сэр, что вы! Мак-Гилликадди сказал, что я навсегда останусь обычным такси, просто буду немножко больше радоваться жизни. И это действительно так.

— Лиззи, тебе было больно, когда миссис Хиггинс стреляла в тебя из ружья?

— Нет, достопочтенный сэр. Мы прибыли к месту назначения.

— Как я могу вызвать тебя, когда мне захочется прокатиться с тобой?

Из щели в ручке сиденья Джеффа выполз маленький диск для вызова такси. Он положил диск в карман и вышел из такси вместе с Норби.

— Меня зовут Джефф Уэллс, Лиззи. Думаю, мы еще встретимся.

— Мне очень жаль, что ваш робот умер, мистер Джефф Уэллс, сэр.

— Мне тоже, Лиззи.

Со слезами на глазах Джефф отнес Норби домой.

— Должен быть какой-то способ починить его, – сказал Фарго спустя довольно долгое время.

— Какой? Я часами пытался установить контакт с Первым Ментором или с Рембрандтом, но так ничего и не почувствовал.

— Я звонил Йоно. Он собирается ускорить работы по постройке нового гипердвигательного корабля. Мы с тобой и с Йоно полетим на Джемию…

— Как? Ты знаешь координаты? Только Норби знал их!

— М-да, ты прав, – признал Фарго. – Похоже, мы слишком полагались на Норби. Но ты и впрямь уверен, что он умер?

— Разумеется, нет! Я буду надеяться, что его можно спасти. Пока у меня есть надежда, я буду продолжать стараться и, может быть, найду выход.

— Я не вижу выхода, если ты не сумеешь связаться с Первым Ментором или Рембрандтом. После смерти Мак-Гилликадди в Федерации не осталось специалистов по роботехнике, которые могли бы починить Норби – во всяком случае, без джемианского оборудования и суперметалла из предыдущей вселенной.

— Нам нужно попробовать установить контакт с первым Ментором и Рембрандтом, соединив разумы и вложив всю нашу энергию в дальний телепатический сигнал.

Джефф нагнулся за несколькими распечатанными страницами манускрипта Фарго и взял брата за руку.

— Мне еще ни разу не удавалась телепатия на расстоянии, – возразил Фарго. – Кроме того, могут возникнуть помехи от электрических сапог, а снять их я сейчас не могу.

— Мы сначала попробуем с включенными сапогами, а потом с выключенными.

Они попробовали. Они пробовали снова и снова.

Но ничего не получалось.

В ту ночь, незадолго перед тем как Джефф лег в постель, ему позвонил адмирал Йоно.

— Я слышал о твоей проблеме, Джефф. Конечно же, мне будет не хватать твоего нахального маленького робота. По его милости нам случалось попадать в самые разные переделки, но нужно отдать ему должное: он вытаскивал нас целыми и невредимыми. Заверяю тебя, что постройка нового гипердвигательного корабля идет полным ходом. Хотя до ее окончания все равно остается несколько месяцев.

— Мы не знаем джемианских координат, адмирал, – устало сказал Джефф. – Разве Фарго не объяснил вам?

— Фарго больше беспокоится о тебе, чем ты можешь подумать. Но мы найдем способ попасть на Джемию, можешь не сомневаться. Возможно, компьютер нашего корабля считает координаты из памяти бортового компьютера «Многообещающего»…

— Фарго поставил свой катер на капитальный ремонт.

— О Боже! Нужно присмотреть за тем, чтобы они не стерли всю память в компьютере.

— Возможно, они уже сделали это. Кроме того, мы вряд ли можем рассчитывать на «Многообещающий», хотя Норби в самом деле не раз пользовался им. Но мы не знаем, как он сообщал гипердвигательную способность бортовому компьютеру.

— Почему ты считаешь, будто мы топчемся на месте? От Норби мы знали, что гипердвигатель в принципе возможен, но нам пришлось изобретать его самим, преодолевая огромные трудности.

— Означает ли это, что постройка нового корабля сталкивается с серьезными проблемами?

— Да, кадет, но не отчаивайся. Если уж нам предстоит исследовать всю вселенную, то мы как-нибудь добремся до Джемии.

Джефф поблагодарил Йоно, но лег в постель с чувством, очень близким к отчаянию. Он то и дело поглядывал на закрытый бочонок Норби, стоявший в углу, и никак не мог заснуть. Шорохи и бульканье в старинной системе отопления тоже не убаюкивали его, поэтому в конце концов он встал и вернулся в гостиную. Шторы на окнах были подняты. Джефф увидел, что снегопад прекратился.

Луна сияла над Центральным парком, высвечивая белый снежный убор на темных ветвях деревьев и каменных стенах. Несколько огоньков еще светилось за западной оконечностью парка, но весь Манхэттен, казалось, был погружен в глубокий сон. Джефф знал, что город никогда не засыпает, особенно в центральной части, но в этот момент ему казалось, что он – единственный, кто смотрит в окно на красоту ночного парка. Единственный, кто не может смириться с горем утраты.

Воздушное такси с одной перегоревшей фарой медленно пролетело над Пятой авеню, развернулось и начало снижаться. Оно остановилось возле окна гостиной и помигало другой фарой.

Джефф открыл окно.

— Лиззи?

Такси подлетело ближе.

— Я не собиралась нарушать ваш покой, мистер Джефф Уэллс, сэр. Сегодня ночью у меня не было вызовов, и я решила покружить вокруг вашего дома на тот случай, если вдруг срочно понадоблюсь вам.

На улице стоял настоящий мороз, но от пронзительной свежести чистого воздуха в голове у Джеффа немного прояснилось.

— Я собираюсь спасти Норби, – сказал он. – Еще не знаю как, но я спасу его.

— Если я чем-то могу помочь…

— Спасибо, Лиззи. Ты хорошее такси и хороший друг.

— Мистер Джефф Уээлс, сэр, это большая честь для меня, но вы замерзнете, если будете стоять у открытого окна. Если вы собираетесь спать, я полечу в центр города, искать пассажиров.

— Хорошо, Лиззи.

Джефф смотрел, как такси медленно плывет над Пятой авеню и поворачивает на север. Потом он закрыл окно и вернулся в постель.

Чтобы заснуть, он попытался процитировать строки из своей литании в честь дня летнего солнцестояния, но на ум не приходило ничего вразумительного. Горе от утраты Норби уже начинало овладевать им с прежней силой, когда он неожиданно ощутил странную внутреннюю щекотку, которая обычно предшествовала появлению новой идеи. Но какой идеи?

Джефф сделал глубокий вдох, расслабил лицевые мускулы, сложил губы в безмятежную улыбку и отогнал от себя все тревожные мысли.

— Я – дитя вселенной, – прошептал он. – Норби тоже часть вселенной, и неважно, как сильно он поврежден. Ему можно помочь, и ответ находится где-то в моем сознании, только я пока что не могу найти его.

Джефф сел и впервые улыбнулся по-настоящему. Он посмотрел в угол, где стоял бочонок, и сказал:

— Норби, сейчас ты вряд ли понимаешь меня, но сегодня днем я слышал нечто очень важное. Оно поможет спасти тебя. Я не помню, что это было, но может быть, оно само всплывет в памяти, если я не буду мешать.

Джефф откинулся на подушку, натянул одеяло и закрыл глаза.

— Я что-то слышал… – он уже наполовину спал. – Может быть, от Лиззи?

Но тут он наконец заснул.

Глава 6 Неожиданное лекарство

На следующий день в голове у Джеффа было пусто, как будто таинственная идея сгинула навеки. Чем больше он заставлял себя вспоминать, тем сильнее расстраивался, поэтому в конце концов решил отказаться от попыток. Он займется чем-нибудь другим, и пусть озарение придет само по себе.

Он вернулся к занятиям, хотя даже мысль об окончании учебы и службе в Космическом Командовании, всегда волновавшая его, казалась какой-то тусклой и неинтересной.

Миновал еще один день. Близилось начало нового семестра, а Джефф по-прежнему ничем не мог помочь Норби. Вечером звонил Лео Джонс. Он поинтересовался состоянием Джеффа и Норби и сообщил, что хотя его возобновившееся знакомство с Хеди Хиггинс развивается самым успешным образом, она предупредила его, что Дом Хиггинсов временно закрыт для посетителей. Мерлина Минн погрузилась в глубокую депрессию. От нее можно было услышать лишь жалобы, что теперь она никогда не получит свое наследство.

— Она никогда не получит Норби, целого или сломанного, – сказал Джефф. – Я купил его, и он мой. Я люблю его, даже если он временно превратился в обыкновенный бочонок.

— Ну конечно, Джефф, – мягко согласился Фарго. – Но я предлагаю тебе оторваться от занятий и отправиться в поездку под луной вместе с Лиззи. Она так подолгу висит под нашими окнами, что соседи начинают жаловаться: она портит им вид на парк.

Он развернулся на электрическом скутере и уехал в свою комнату писать роман. Судя по его скупым замечанием, работа над рукописью продвигалась совсем не так быстро, как ему хотелось.

Джефф вызвал Лиззи и уже собирался пересесть в такси прямо из окна гостиной, когда услышал вопль Фарго:

— Эй! Ты что тут делаешь?

Раздался ужасающий треск и звуки проклятий. Джефф со всех ног ворвался в комнату Фарго. Его взору предстал перевернутый скутер и две сцепившиеся фигуры: одна в темном костюме и лыжной маске, а другая – в полосатой пижаме и электронных сапогах.

Применив один из наиболее экзотических приемов дзюдо и выгодно воспользовавшись весом своих сапогов, Фарго пригвоздил своего противника к ковру и сорвал с него лыжную маску.

— Ну-ну, – произнес он, немного задыхаясь. – Похоже на актера, который уже староват на роль Дракулы, но все равно пытается сыграть вампира. Ты знаешь этого человека?

— Это Гораций Хиггинс, брат Хеди, – сказал Джефф. – Что вы делаете здесь, Гораций, и как вы попали в квартиру?

Гораций сел и помассировал шею.

— Я хорошо разбираюсь в замках. Я могу проникнуть почти во все запертые места, но, кажется, на этот раз я ошибся дверью.

— А куда вы хотели попасть?

— Я собирался забрать старого робота – того самого, которого застрелила мама. Может быть, он еще сгодится на запчасти. Я узнал ваш адрес в телефонной книге и подумал, что если забрать внутренний механизм Норби, то вы ничего не заметите, а бочонок останется у вас для сентиментальных воспоминаний.

— Что же вы собирались сделать с внутренностями Норби?

На меланхоличном лице Горация появилось смущенное выражение.

— У меня есть хобби. Мама не знает о нем, и Хеди советует мне помалкивать, поскольку мама ненавидит роботов и компьютеры.

К этому времени Фарго выровнял скутер и уселся на кровати.

— Итак, у вас есть хобби, Гораций, – насмешливо спросил он. – Играетесь с роботами?

Гораций радостно улыбнулся.

— Я играю с компьютерами. У меня есть мастерская в подвале нашего второго дома. Мама не знает об этой мастерской, зато Хеди все знает и не возражает. Она говорит, что дед одобрил бы мое хобби.

— Скажите мне правду, – потребовал Джефф. – Вы собирались забрать внутренности Норби или всего робота целиком?

Гораций удрученно повесил голову.

— На самом деле я хотел забрать его целиком. Я надеялся, что смогу починить его. В мастерской у меня есть целая куча компьютерного оборудования.

— Украденного из компьютерных магазинов? – поинтересовался Джефф. – Мэр говорил мне, что в посленее время по городу прошла волна компьютерных краж.

— Это я. То есть я хочу сказать… это был я. Вы собираетесь сообщить в полицию?

— Нет, если вы пообещаете больше не делать этого.

— Хеди постоянно твердит мне, что нельзя брать чужие вещи без спросу. Когда она ловит меня с поличным, то переводит деньги в оплату за украденное. Дело в том, что когда мне бывает отчаянно нужна какая-нибудь деталь, это обычно случается ночью, а ночью магазины закрыты. Мне не нравится выходить из дома в дневное время, когда вокруг так много людей. Я люблю быть один, со своими машинами. Некоторые из них играют со мной. Как вы думаете, если я смогу починить Норби, он будет играть со мной?

— Вряд ли, Гораций, – ответил Джефф. – А теперь я отвезу вас домой на Лиззи – я все равно собирался прогуляться.

— Уже поздно.

— Мне нужно подумать, как спасти моего робота.

— Если тебе понадобится помощь, я в твоем распоряжении. Спасибо, что не позвонил в полицию.

Гораций выпрямился на нетвердых ногах и кивнул Фарго.

— Надеюсь, я не сделал вам больно. Я не знал, что вы не можете передвигаться самостоятельно.

— Это временно, – заверил Фарго. Он не стал упоминать о том, что несмотря на растянутые коленные сухожилия ему не составило труда справиться с пожилым взломщиком.

Лиззи летела над ближайшей поперечной улицей, где такси могли пересекать Центральный парк, не нарушая правил. Гораций рассказывал Джеффу о своем хобби.

— Лучше бы мама отдала это ружье мне, – сказал он. – Я бы не стал использовать его, чтобы стирать память у роботов, как она делала с бедной Лиззи. Нет, я попробовал бы направить энергию ружья на что-нибудь иное!

— На что же? – поинтересовался Джефф.

— Не знаю. Самые разрушительные вещи можно использовать во благо, если знать, с какой стороны к ним подойти. Думаешь, у тебя получится?

— Это ружье может быть использовано во благо, – неожиданно заметила Лиззи.

— Что? – изумленно спросил Джефф, не принявший всерьез рассуждений Горация.

— Мак-Гилликадди говорил мне об этом, но каждый раз добавлял, что это все равно очень опасное оружие. Поэтому я и предупреждала вас, мистер Джефф Уэллс, сэр.

— Но разве он ничего не объяснял? Например, как можно использовать ружье…

— Нет, сэр, только не мне. И это было очень давно.

— Проклятье! – воскликнул Джефф. – Если бы только выяснить, как пользуются этим ружьем! А вдруг оно может восстановить Норби?

— Нет, если энергия Норби была истощена, – загадочно отозвалась Лиззи.

— Что ты имеешь в виду?

— После того как миссис Хиггинс стреляла в меня, я иногда чувствовала себя такой слабой от потери энергии, что едва могла подняться на антиграве и вернуться в гараж. Я решила эту проблему путем… но это незаконно. Я лучше промолчу.

— Лиззи! – закричал Джефф. – Остановись и развернись обратно. Возвращайся к моей квартире. Я возьму Норби, а ты скажешь мне, как ты восстанавливала энергию. Мы с Горацием сохраним твою тайну – правда, Гораций? Особенно потому, что миссис Хиггинс тоже обращалась с тобой незаконно и несправедливо.

— Я об этом и не подумала, – пробормотала Лиззи. – Хорошо, мы возвращаемся.

Фарго едва не набросился на Джеффа, решив, что в квартире появился новый взломщик, но недоразумение быстро уладилось, и вскоре Джефф вернулся в такси вместе с Норби.

— А теперь покажи нам, Лиззи, – попросил он.

Лиззи снова пролетела над поперечной улицей, опускаясь все ниже и ниже. В конце концов она нырнула под мост, соединявший две части парка. Это был единственный нерукотоворный мост в парке: он проходил над коротким тоннелем, пробитым в скале. Огромные сосульки свисали с каменного потолка там, где сочилась вода.

— Я всегда прячусь здесь и смотрю, нет ли кого-нибудь поблизости, – сообщила Лиззи. – Сейчас уже поздно, и эта улица не ведет к Линкольн-Центру, где всегда масса народу, поэтому нам ничто не угрожает.

Она медленно выплыла из тоннеля и остановилась над верхушками деревьев. Джефф видел маленький замок Бельведер слева от себя, а впереди начиналась лесистая часть парка. Он хорошо знал эти места (по крайней мере, ему так казалось), но когда Лиззи опустилась почти до земли и полетела вдоль узкой тропинки, он вскоре потерял ориентацию и уже не представлял, где они находятся.

Лунный свет едва проникал под сплетенные ветви деревьев, массы смерзшегося снега отбрасывали причудливые тени. Единственная фара Лиззи освещала тропинку. Наконец Джефф увидел что-то знакомое: старомодный фонарный столб рядом с высокой каменной аркой. Лиззи поднялась к фонарю, и из-под ее капота выползла телескопическая рука со странными сочленениями. Рука заканчивалась двумя отростками, на каждом из которых имелись пальцы, похожие на щипцы. Этими пальцами Лиззи осторожно сняла колпак фонаря, а затем вывинтила лампу. Положив колпак и лампу на багажную полку, она обратилась к своим пассажирам:

— Джефф Уэллс, сэр, вам придется выбраться на мой капот и положить туда вашего робота. Я советую вам подложить под Норби один из моих резиновых половичков, чтобы вас не ударило током, когда я буду подзаряжать его.

— Но это может повредить ему!

— Он уже поврежден, – рассудительно напомнил Гораций. – Я передам тебе Норби, когда ты устроишься на капоте.

Джефф выбрался наружу и принял из рук Горация бочонок Норби и резиновый половичок.

— Лиззи, у Норби нет вилки или розетки, но я видел, как он подзаряжался электричеством через сенсорный провод. Сейчас провод убрался внутрь, но может быть, если ты прикоснешься к его шляпе…

— Я так и сделаю, – Лиззи прикоснулась к шляпе Норби одним отростком, а другой подключила к электрическому разъему фонаря. Джефф наблюдал, дрожа всем телом, несмотря на теплую одежду.

— Ну вот, – удовлетворенно произнесла Лиззи и втянула в себя телескопическую руку. – Я накачала в Норби огромное количество электрической энергии, и думаю, кое-что из моей… ох ты!

Лиззи камнем рухнула вниз. К счастью, падать было недалеко, но даже небольшой толчок, смягченный антигравом, стряхнул Джеффа и Норби с ее капота. Оба полетели в сугроб.

— С тобой все в порядке, Джефф? – озабоченно спрсоил Гораций, высунув жилистую шею из окошка такси.

— Я не ушибся, – отозвался Джефф. Он уже выбрался из сугроба и теперь искал Норби, провалившегося куда-то под корку мерзлого снега.

Гораций с большим трудом открыл дверцу: ему мешал толстый слой снега.

— Позволь мне помочь тебе, – попросил он.

— Да вы же разуты! Как вы добрались до нашего дома без обуви?

— Я взял другое такси, когда Лиззи не ответила на вызов. Во всяком случае, я не ожидал, что окажусь в снегу.

Джефф нашел Норби и вытащил его из сугроба. Маленький робот по-прежнему был плотно закрыт и молчал. Джефф печально отнес его в такси и закрыл дверцу.

— Электричество помогло? – поинтересовалась Лиззи.

— Боюсь, что нет, – прошептал Джефф. – Прошу тебя – и вас тоже, Гораций, – помолчите немножко, пока я буду сосредотачиваться. Я попытаюсь связаться с Норби, э-ээ… в общем, телепатически. Мы умеем это делать. Если в нем теплится хотя бы искра жизни, я обнаружу ее.

Джефф сосредоточился с закрытыми глазами, но ничего не почувствовал.

— Джефф, я думаю, тебе бы лучше… – начал было Гораций.

— Ш-шш!

А потом…

— И это все, что ты мог для меня сделать, Джефф: позволить какому-то дурацкому такси напичкать мое бесценное тело электрическими разрядами?

— Норби! Ты жив!

Глава 7 Возвращение домой

— Меня еще ни разу не лечили таким варварским способом, – ворчливо заявил Норби, высунув половинку головы из бочонка. Потом появились его руки и ноги. Джеффу он казался невыразимо прекрасным.

Когда заговорила Лиззи, ее голосок был странно тихим и дребезжащмим:

— Извини, Норби, но это единственный известный мне способ восстановить энергию, высосанную этим ужасным ружьем.

Норби похлопал Лиззи по полу, на котором он стоял.

— Обойдемся без извинений, моя дорогая леди. Электричество дало мне нужную встряску. Выстрел из ружья полностью разрядил меня, и я не мог даже отправиться в гиперпространство для подзарядки.

— Ты подзаряжаешься в гиперпространстве? – одновременно воскликнули Лиззи и Гораций.

— Только никому не рассказывайте, – попросил Джефф. – Пожалуйста!

— Что за потрясающий робот! – прошептал Гораций. – Я ужасно рад, что мама все-таки не убила его.

— Мне холодно, и я устал, – сказал Джефф. – Лиззи, отвези Горация домой. А тем временем мы с Норби…

— Нет, Джефф, не получится, – возразил Норби. – Я не смогу отвезти тебя домой. Все мои особые таланты исчезли, поэтому-то я и не слышал твоих попыток телепатически связаться со мной. Кроме того, я не могу пользоваться гипердвигателем и антигравом.

— О, Норби!

— Теперь я всего лишь обычный робот. Ты по-прежнему хочешь, чтобы я остался с тобой?

— Разумеется, Норби! Я люблю тебя, и я так счастлив, что ты снова вернулся ко мне!

— Лиззи отвезет нас домой, – сказал Гораций. – Я заплачу за поездку: Хеди дала мне немного карманных денег, чтобы я покупал детали компьютеров вместо того, чтобы красть их.

— К сожалению, достопочтенный сэр, в настоящее время я не могу выполнять свои функции летающего такси. Должно быть, вы заметили, что мой обогреватель перестал работать, как и часы. Мне нужно подзарядиться. Помощь Норби лишила меня всей энергии, кроме небольшого аварийного запаса, поддерживающего работу моего скромного мозга.

— Тогда подключись к фонарю, Лиззи, – предложил Норби.

— Увы, это невозможно. Моя рука не дотянется так высоко, и я не могу подняться на антиграве. Вам придется вызвать техпомощь.

— Я взберусь по столбу, подключусь к сети и дотянусь до твоей руки, – предложил Норби.

— Возможно, вы еще не заметили, но в парке нет света, – слабым голоском произнесла Лиззи. – Должно быть, перегорели пробки.

— Я дойду до ближайшего телефона, – вызвался Гораций. – Где он находится?

— Вы не можете идти без обуви, – возразил Джефф. – Я схожу к лодочному домику: перед ним есть телефон-автомат.

— Я пойду с тобой, Джефф, – бодро сказал Норби.

— Тогда мне придется нести тебя в глубоком снегу. Нет, я пойду один, а вы втроем подождите здесь.

— Пожалуйста, поторопитесь, мистер Джефф Уэллс, сэр. Если аварийная служба не успеет вовремя, моему такси понадобится такой серьезный ремонт, что владелец гаража решит вынуть мой мозг и продать его куда-нибудь на фабрику.

— Я попрошу их поторопиться, – пообещал Джефф. По колено утопая в снегу, он двинулся через рощу к маленькому холму, поднялся вверх по склону и спустился к лодочному домику.

На диске вызова Лиззи имелся номер ее гаража. Джефф уверенно вставил его в панель телефона, но ничего не произошло. Только тут он понял, что в будке тоже нет электричества.

Джефф не располагал богатым словарем выражений, которыми пользовался Фарго в минуты наивысшего раздражения, но по пути к своему дому на Пятой авеню он исчерпал весь свой запас проклятий. Там тоже не было электричества, поэтому ему пришлось пешком подняться на верхний этаж, а поскольку электронный сторож бездействовал и не мог узнать его, он колотил в дверь, пока Фарго не проснулся и не впустил его в гостиную.

Сперва ему пришлось пуститься в объяснения.

— …и хотя у Норби пропали все его особенные таланты, он жив и здоров. Но я должен помочь Лиззи, иначе Гораций замерзнет в роще или по пути домой, а мозг Лиззи отправят на фабрику. А как дозвониться до гаража, если все телефоны не работают?

— Интересно, – заметил Фарго. – Когда-то в прошлом телефоны не были подключены к городской системе электроснабжения, поэтому, когда свет отключался, телефоны продолжали работать. Думаю, это и сейчас справедливо в отношении телефонов в больницах, полиции, пожарном департаменте и в мэрии. Таким образом, телефон мэра работает, и тебе остается лишь добраться до Особняка Грейси.

— Ты представляешь себе, сколько кварталов отсюда до Особняка Грейси? И снег на улицах не расчищен.

— Тогда вызови другое такси… ах да, нет телефона. Подожди: я только что вспомнил об аварийном аккумуляторе. Он хранился на борту «Многообещающего», но я вынул его, когда поставил корабль на капитальный ремонт. Аккумулятор может дать Лиззи достаточно энергии, чтобы она добралась до гаража. Попробуй поискать в стенном шкафув коридоре.

— Ты гений, Фарго! – воскликнул Джефф минуту спустя.

— Я стараюсь разумно удовлетворять чужие запросы, – с самодовольным видом заявил Фарго. – По крайней мере, так утверждает Олбани. А теперь возьми фонарик и наш лучший удлинитель: чем черт не шутит, вдруг электричество все-таки дадут? И будь осторожен… хотя вряд ли тебя ограбят в такой час и в такую погоду. Нам просто повезло, что ты молод и не боишься физических упражнений.

— Сейчас я чувствую себя старым и усталым, – проворчал Джефф, снова натягивая свою зимнюю куртку.

— Не вешай нос, ночь еще не кончилась. Успеешь немного вздремнуть, если Лиззи очухается, и тебе не придется выносить Норби из парка, не говоря уже о Горации. Желаю удачи!

Обратная дорога оказалась длиннее и холоднее, чем предполагал Джефф. Громоздкий аккумулятор мешал ходьбе, а фонарик то и дело выхватывал из темноты незнакомые дорожки. Увидев впереди мост, он понял, что свернул не в том направлении. Джефф выключил фонарик, решив ориентироваться в лунном свете, но небо было затянуто плотными облаками. Потом он заметил огонек, мелькавший взад-вперед за деревьями, и направился в ту сторону.

— Привет, Джефф, – сказал Норби. – Я нашел фонарик в багажнике Лиззи и решил на всякий случай подавать тебе сигналы. Я видел, как ты свернул в другую сторону, и вовремя перехватил тебя, хотя пришлось пробираться по сугробам. Если бы ты знал, как мне не хватает моего антиграва!

— Я знаю, Норби, – Джефф взял маленького робота на руки. – Мне тоже его не хватает, но гораздо больше мне не хватало тебя.

Несмотря на то, что обогреватель Лиззи бездействовал, Гораций не замерз, поскольку в багажнике нашлось теплое одеяло. Зато Лиззи чувствовала себя не слишком хорошо.

— Мой мотор почти заглох, мистер Джефф Уэллс, сэр. Вы дозвонились до гаража?

— Телефоны отключились вместе с электричеством, но, может быть, в этом аккумуляторе будет достаточно достаточно энергии, чтобы ты могла вернуться в гараж.

— Спасибо вам, мистер Джефф Уэллс, сэр. Вообще-то, я боюсь механиков из моего гаража. Думаю, они скоро выяснят, что я забираю электричество из фонаря, и поставят меня на вечную стоянку. В последнее время они угрожали сдать меня на металлолом. Вы не могли бы купить меня?

— Мне бы очень этого хотелось, Лиззи, но у нас с Фарго нет денег. Ему едва хватает средств на содержание нашего космического катера. А разве семья Хиггинсов не может купить тебя? Что скажете, Гораций?

— Я-то хочу, но, к сожалению, у нас очень мало денег: только доходы от ренты да зарплата Хеди.

Норби подключил аккумулятор к Лиззи и подзаряжал ее до тех пор, пока не сели батареи. Ее мотор кашлянул и завелся, но мощности антиграва все же не хватало, чтобы оторваться от снега.

— Наверное, я смогу выбраться из парка самостоятельно, – сказала Лиззи. – Хорошо, что в аэрокебах на всякий случай сохранили колеса. Прошу всех садиться.

В этот момент все лампы в парке зажглись, и Джефф тут же вспомнил про удлинитель. Он передал один конец Лиззи, а сам забрался на фонарный столб с другим концов в зубах. Холодный металл столба как будто примерзал к его пальцам, хотя на нем были теплые перчатки.

Трюк удался. После новой подзарядки Лиззи без труда поднялась на антиграве.

— Лиззи, – сказал Гораций. – Сначала ты должна отвезти домой Джеффа и Норби, потому что Джефф уже дважды ходил через парк. Он очень замерз и устал.

— Разумеется, – согласилась Лиззи.

Пока они летели, снег пошел с новой силой. Все подоконники в квартире Уэллсов опасно обледенели, поэтому Лиззи припарковалась на крыше, перед дверью на лестницу, которая отреагировала на голос Джеффа и послушно открылась.

— Спасибо вам, Гораций и Лиззи, – поблагодарил Джефф. – Огромное спасибо за то, что помогли мне вылечить Норби.

Гораций открыл дверцу такси и вышел обменяться рукопожатием с Норби.

— Мне очень жаль, что моя мама лишила тебя твоих удивительных способностей, Норби. Дед Мак-Гилликадди слишком часто забывал про нее. Она всегда была несчастна, а теперь состарилась и немного не в себе. Я тоже не совсем нормальный, но по крайней мере я счастлив и люблю роботов.

— Мак любил свою дочь, – возразил Норби.

— Я знаю, но она этого не знала, – печально произнес Гораций. – Надеюсь, мы еще встретимся. Для меня эта ночь была самым захватывающим приключением. И я обещаю больше не…

— Эй! – воскликнул Джефф, вглядываясь в снегопад через плечо Горация. – Приближается что-то огромное! Берегитесь!

Джефф схватил Горация и втолкнул его на лестничную клетку в тот момент, когда «что-то огромное» опустилось на крышу, сокрушив Лиззи своей тяжестью.

Глава 8 Гость

Здание постепенно перестало трястись, и Джефф вместе с ним.

— С вами все в порядке, Гораций?

— Я не ранен, но вот Лиззи… Полагаю, из-за снегопада какой-то космический корабль выбрал вашу крышу для посадочной площадки, не заметив Лиззи. Должно быть, она умерла.

— Я не умерла, мистер Хиггинс, сэр, но мой корпус разрушен. Теперь я не смогу отвезти вас домой. Пожалуйста, попросите тех, кто раздавил меня, перелететь в другое место, чтобы техники из гаража завтра утром смогли забрать мои останки. Боюсь, теперь мой мозг наверняка отправится на фабрику…

— Я плохо вижу из-за снега, – сказал Норби. – Но кажется, на этом корабле нет опознавательных знаков, и…

Воздушный шлюз корабля внезапно открылся, и в освещенном проеме возникла темная фигура более двух с половиной метров ростом. Она выступила вперед, нависая над Джеффом, и тот увидел четыре руки, три глаза и множество вмятин и царапин на старом металлическом корпусе.

— Первый Ментор! – прошептал Джефф.

— Отец! – воскликнул Норби.

— Какой огромный робот, – ошарашенно пробормотал Гораций, прижавшись к стене. – Это какая-то экспериментальная модель Космического Командования?

— Я хорошо знаком с адмиралом Борисом Йоно, – произнес Первый Ментор на Универсальном Земном языке с едва заметным акцентом.

— Полагаю, тогда все в порядке, но почему вы решили приземлиться прямо на мое любимое такси?

— Я вышел из гиперпространства по координатам, которые Норби когда-то сообщил мне. Я не ожидал, что здесь будет такая погода или что крыша вашего дома окажется занятой. Когда Норби привез Оолу на Джемию, он сказал мне, что «Многообещающий» поставлен на капитальный ремонт, – все это было сказано по-джемиански, а потом Первый Ментор добавил на Земном языке: – Мне очень жаль, сэр, что я повредил Ваше транспортное средство.

На лестницу, ведущую в квартиру Уэллсов, летел снег с улицы. Гораций зябко поежился.

— Еще бы! – сердито сказал он. – Может быть, мне все же следует вызвать полицию? Космическое Командование не имеет права так поступать с беззащитными такси.

— Гораций, вам лучше переночевать на нашей раскладной кушетке, – быстро сказал Джефф. – Сейчас трудно поймать другое такси. Кроме того, мы же не хотим, чтобы кто-нибудь увидел, что находится у нас на крыше? – добавил он по-джемиански.

— Но патрульные машины заметят джемианский корабль уже утром, – отозвался Норби на том же языке. – Надеюсь, у Фарго сохранилась банка белой краски с тех времен, когда он перекрашивал книжный шкаф. Мы с Первым Ментором нарисуем на джемианском корабле опознавательные знаки «Многообещающего», и может быть, никто не обратит внимания.

— Они все равно заметят останки Лиззи, – возразил Джефф.

— Вы говорите на специальном жаргоне Космического Командования? – поинтересовался Гораций, очарованный звуками незнакомой речи.

— Что-то в этом роде, – туманно ответил Джефф. – Первый Ментор, ты можешь немного поднять свой корабль, занести Лиззи внутрь, а затем снова опустить корабль на крышу… только очень осторожно?

— Я достаточно силен. Думаю, проблем не будет.

— Что вы собираетесь делать с моим мозгом? – спросила Лиззи. – Хотя кузов и подвеска безнадежно испорчены, мой электронный мозг с его мини-мотором на медленных нейтронах все же представляет некоторую ценность. Аварийная бригада может заподозрить.

— Успокойся, Лиззи, – сказал Норби. – Мы с отцом позаботимся о твоем драгоценном мозге. А механикам из твоего гаража будет лучше примириться с тем фактом, что одно из самых старых манхэттенских такси пропало без вести. Возможно, они подумают, что у тебя внезапно отключился антиграв, когда ты пролетала над Гудзоном, в той его части, где пролегает глубокий подводный каньон. Полагаю, что Джефф с присущей ему щепетильностью попытается расплатиться с владельцем гаража, а тем временем прошу тебя довериться мне и моему отцу. Мы будем осторожны. Джефф, отведи Горация вниз, пока вы оба не превратились в сосульки.

Первый Ментор заглянул на свой корабль и вернулся с шариком зеленой шерсти, вручив его Джеффу. Шарик развернулся, зевнул и лизнул Джеффа в подбородок.

— Спасибо, Первый Ментор, – сказал Джефф. – Фарго пишет роман, и он будет рад возвращению Оолы. Она нужна ему для моральной поддержки.

— Мать Оолы ждет другого ребенка, поэтому Оола страшно ревнует, – сообщил Первый Ментор. – Я думал, что Норби пораньше вернется за ней, но когда я попытался телепатически связаться с ним, то ничего не почувствовал. Раньше этого никогда не случалось. Я забеспокоился, а поскольку мой корабль был бы немедленно обнаружен, если бы я вышел из гиперпространства возле Космического Командования, то решил сначала найти тебя и Фарго. Ты не можешь общаться телепатически на большом расстоянии, но я ощутил твое присутствие в манхэттенском доме. Надеюсь, мой корабль не повредил ваше здание.

— Только прошу тебя: пригнись немного, когда вы будете спускаться по лестнице. У нас слишком низкие двери для роботов-Менторов.

Гораций так утомился от переживаний, что заснул прямо в гостиной. Джефф же, несмотря на усталость, отправился к Фарго и рассказал ему о случившемся.

Лаская Оолу, Фарго указал на небольшой кусок штукатурки, свалившийся с потолка.

— Хорошо, что адмирал Йоно распорядился усилить конструкцию нашей крыши после того, как разрешил мне сажать здесь «Многообещающий». И я рад, что наш катер находится на капитальном ремонте, ведь Первый Ментор мог приземлиться на него. В конце концов, это его первый визит на Землю, а такая погода кого угодно может вывести из равновесия.

— Но что будет с Лиззи? Нам придется платить за причиненный ущерб, а потом ее мозг могут отправить на фабрику.

— Прошу тебя, Джефф, не надо превращать беспокойство в черту характера. К счастью, в это время года светает достаточно поздно, поэтому я, как твой старший брат и опекун, приказываю тебе лечь в постель и немного поспать.

Джефф так и поступил.

К утру снегопад сменился холодным дождем, обледенившим деревья в парке и городские дома. Пока Гораций и братья Уэллсы завтракали, Первый Ментор смотрел из окна на слабый солнечный свет, едва сочившийся из-за плотных кучевых облаков.

— Где Норби? – спросил Фарго.

— Он пытается успокоить Лиззи, – ответил Первый Ментор. – Пока вы спали, мы с Норби перенесли остатки ее корпуса на борт моего корабля, а потом подключили ее к компьютеру. Я собираюсь взять ее с собой, и кажется, она рада моему предложению.

— Вот и замечательно, – сказал Фарго. – Какого вы мнения о нашем городе?

— Здесь очень много замков.

— Это всего лишь высотные здания, которые мы называем небоскребами, – пояснил Фарго. – Некоторые жилые дома тоже очень высокие, но наш дом старый и сравнительно небольшой.

— Этот «снег», как вы его называете, – весьма любопытный феномен. На вашей планете часто идет снег?

— Только в наиболее холодных областях. На Манхэттене, например, холодно только зимой. Как вам известно, Земля вращается вокруг Солнца, поэтому у нас есть времена года. Летом здесь жарко.

— Складывается такое впечатление, что роботы вроде вас привыкли жить в колониях-куполах на других планетах и спутниках Солнечной системы, – с интересом заметил Гораций. – Вы впервые на Земле?

— Да, – ответил Первый Ментор. – И я действительно привык к приятному, ровному климату. Должен признаться, я никогда раньше не видел снега или льда. Я слышу, как деревья в парке трещат под его тяжестью. Как вы можете жить в таких условиях? Неужели вы не хотите отрегулировать свой климат?

— Конечно же, нет, – ответил Фарго. – Естественный климат Манхэттена вдохновляет нас, он заставляет нас наслаждаться жизнью, ценить приспособляемость человеческого тела и разума!

Джефф рассмеялся.

— Фарго, я не раз замечал, что когда на улице слишком жарко или слишком холодно, ты предпочитаешь оставаться дома.

— Не обращайте внимания на его лепет, – проворчал Фарго, подцепив вилкой очередной горячий бисквит. – Гораций, вам не кажется, что пора позвонить своей сестре и сообщить ей, что с вами все в порядке?

Гораций с виноватым видом проглотил последний абрикос, допил йогурт и встал.

— Я слишком долго испытывал ваше гостеприимство, – сказал он. – Как бы сильно мне не хотелось остаться и поговорить с этим изумительным роботом, я должен побывать дома и проверить отопление. В такой холод могло случиться все, что угодно. Наши жильцы в соседнем доме начнут жаловаться, если в комнатах будет недостаточно тепло…

В дверь позвонили.

— В такую рань? – буркнул Фарго.

— Уже почти полдень, – возразил Джефф. – Мы сильно проспали.

Он открыл дверь и впустил в прихожую Лео Джонса.

— Хеди говорит, что Горация всю ночь не было дома, и она не знает, где его искать… Гораций, что ты здесь делаешь?

Дверь в другом конце комнаты распахнулась, и вошел Норби. У Лео отвисла челюсть от изумления.

— Норби, ты жив!

— Это долгая история, Лео, – сказал Фарго. – Я поведаю ее вам в собственной редакции за парочкой горячих бисквитов, пока Джефф и Гораций будут одеваться.

Удалившись в свою комнату, Джефф спросил Норби, как поживает Лиззи.

— С ней все в порядке, Джефф. Поскольку она получила доступ к банкам данных бортового компьютера, теперь она знает, откуда он родом, и хочет попасть на Джемию. Она будет первым манхэттенским такси, отправившимся в межзвездное путешествие… правда, она уже не такси, и это немного печалит ее.

— Лучше бы она осталась в своем прежнем виде. Я вызываю такси, но слышу лишь «не вешайте трубку» по автоответчику, либо предложения подождать часок-другой.

— Отец может отнести Горация домой.

— Ну да, и попасть в полицейский участок. Впрочем, в этом что-то есть… Норби, принеси-ка ту картонку, которая валяется в стенном шкафу в прихожей!

Когда Джефф и Норби присоединились к остальным, они несли плакат с надписью «Покупайте Промышленных Роботов Кобба!». Через верхние углы плаката была продета петля из крепкой веревки.

— Первый Ментор, если ты наденешь этот плакат, то никто не сочтет твой вид необычным, – сказал Джефф. – Особенно если ты наденешь мой запасной лыжный шлем, чтобы скрыть верхний глаз, и спрячешь верхние руки под накидкой…

— Только не под моей любимой красной сатиновой накидкой, – запротестовал Фарго. – К тому же, разве вам не кажется, что у некоторых промышленных роботов может быть четыре руки?

— О’кей, – согласился Джефф. – Первый Ментор отнесет Горация домой. Если он не возражает прихватить заодно меня и Норби, то мы покажем ему драконью скульптуру на каминной полке. Мистер Джонс, вас не затруднит позвонить Хеди и сообщить ей, что мы выходим?

— Я позвоню, а потом присоединюсь к вам. Робот может тащить меня на лыжах, если я не смогу ехать по обледеневшему снегу.

— Надеюсь, моя мама не увидит Первого Ментора, – пробормотал Гораций. – Такой огромный робот может снова пробудить в ней охотничьи инстинкты.

Глава 9 Работа других

Сверкающий лед, покрывавший все башенки, завитушки и эркеры Дома Хиггинсов, придавал ему еще более фантастический облик. Высадив Джеффа и Горация на крыльце, Первый Ментор посмотрел вверх.

— Вот это уже настоящий замок, – сказал он.

— Возможно, вы правы, – согласился Джефф. – Если вспомнить старую поговорку «мой дом – моя крепость», то лучшего примера, чем Дом Хиггинсов, пожалуй, не сыщешь.

Он уже собрался предупредить Первого Ментора о коварной горгулье, но тут увидел, что лед сковал ее голову блестящей броней.

Хеди впустила их в дом, не высказав никаких замечаний относительно странной внешности большого робота с плакатом на груди. Джефф заподозрил, что Лео Джонс знает о приключениях братьев Уэллсов гораздо больше, чем кажется, и тайком делится этими знаниями с Хеди, взяв с нее клятву хранить молчание.

Норби, лежавший на нижних руках Первого Ментора, не выказывал желания спуститься вниз.

— Где ваша мать, мисс Хиггинс? – спросил Джефф.

— Наверху. Она больше не хочет выходить из своей комнаты и все время плачет. Ей не хочется спускаться вниз, потому что тогда ей придется проходить мимо портрета, где она изображена молодой и прекрасной. Она постоянно повторяет, что теперь умрет, так и не получив отцовского наследства. Если я скажу ей, что Норби жив…

— Пожалуйста, не делайте этого, – попросил Джефф. – Все особенные таланты Норби пропали, и он теперь ничем не отличается от обычного робота. Кроме того, она может вспомнить слова Норби о том, что Мак страдал от ее эгоизма…

— Да, – тихо сказала Хеди. – Я понимаю.

Первый Ментор рассматривал барельеф дракона, стоявший на каминной полке.

— Лео, ты уже завтракал? – спросила Хеди.

— Нет. Так, перехватил кое-что перед уходом.

— Тогда пойдемте на кухню и позавтракаем. Музей сегодня не работает, и думаю, теперь Гораций может показать нашим гостям Дом Хиггинсов.

— Я спущусь в свою мастерскую и немного приберусь там, – смущенно сказал Гораций. – Мне очень хочется, чтобы Норби и Первый Ментор осмотрели ее.

Когда они ушли, Первый Ментор обратился к Джеффу по-джемиански:

— Джефф, эта драконья скульптура была сделана Другими. Должно быть, Мак-Гилликадди нашел ее в разбитом корабле вместе с Норби.

— Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что внутри нет движущихся частей и электроники, – сказал Норби. – Теперь я ничего не могу определить, потому что мои сканеры не работают. Но ты согласен со мной?

— Да. Это не более чем произведение искусства, но очень добротное. Его настоящее место – на Джемии.

— Нет, – возразил Норби. – У Мерлины Минн и так ничего не осталось. Барельеф должен быть здесь.

— Я не возражаю, – промолвил Первый Ментор. – Но я не ощущаю в этом доме иных вещей, созданных Другими.

Гораций вернулся, радостно улыбаясь.

— Пожалуйста, пойдемте посмотреть мою мастерскую. До сих пор ее не видел никто, кроме Хеди.

Мастерская оказалась просторным подвальным помещением в соседнем доме, наполненным таким количеством всевозможных предметов, что Джефф не мог понять, как Гораций ориентируется в этой неразберихе. Однако Гораций, похоже, точно знал, где что находится. В первую очередь он с гордостью показал им свою машину, играющую в шахматы, и механический фонтан с музыкой. Джефф воздержался от упоминания о том, что его наиболее ценные изобретения уже много веков назад вошли в человеческий обиход. Оставалось надеяться, что Первый Ментор поймет: несмотря на почтенный вид Горация, его нельзя назвать взрослым человеком.

— Интересная коллекция, – заметил Первый Ментор, подобрав старый деревянный предмет со множеством бусинок, натянутых на струны.

— Это абак, – с энтузиазмом пояснил Гораций. – На нем можно производить сложные вычисления, но признаться, я не слишком силен в арифметике. Карманный калькулятор гораздо удобнее. У меня даже есть инструкция для абака. Вы не хотите принять его от меня в подарок?

— Благодарю вас, – серьезно отозвался Первый Ментор. – Эта вещь очень понравится нашим, э-ээ… детям. А это что?

Гораций взглянул на маленькие плоские прямоугольнички, лежавшие на нижней левой ладони Первого Ментора.

— Транзисторы. Очень старые, но, возможно, еще работают. У меня также есть кое-какие микросхемы.

— Не понимаю, – сказал Первый Ментор.

— В истории развития земной роботехники эти устройства сделали возможным создание более совершенных компьютеров, – пояснил Норби. – Ими пользовались до изобретения микропузырькового компьютерного мозга.

— Я думал, что смогу приспособить микросхемы для своих игрушечных электропоездов, но поезда очень старые и работают только с древними трансформаторами. Видите?

Гораций снял с углового стола большой полотняный чехол. На столе раскинулся миниатюрный ландшафт с холмами, деревеньками и крошечной железной дорогой с настоящими рельсами, стрелками, тоннелями, мостиками и зданием железнодорожного вокзала. Гораций нажал кнопку, и поезд бодро покатил по рельсам.

— Как замечательно! – зачарованно прошептал Джефф. В детстве у него была модель компьютерной станции, но миниатюрные железные дороги ему приходилось видеть только в музеях.

— Трансформатор старой конструкции сделать довольно легко, – заметил Гораций, указывая на небольшую коробочку. – Даже я на это способен. У меня есть запасной трансформатор. Прошу вас, Первый Ментор, возьмите его и транзисторы! Вы можете сравнить, как то и другое усиливает или ослабляет электрический ток, который проходит через него. Хотя транзисторы, разумеется, выполняют много других задач… но мне трудно в них разобраться.

— Большое спасибо, – торжественно произнес Первый Ментор, словно его одарили драгоценностями. Он принял запасной трансформатор из костлявых пальцев Горация. – Я с удовольствием изучу эти интересные предметы. Возможно, я даже приспособлю их для драко… я хотел сказать, для детских игрушек.

Джефф со стесненным сердцем смотрел на модель железной дороги.

— Отличная вещь, Гораций, – наконец сказал он. – Приятно видеть, как ты ухаживаешь за ней.

— Можешь приходить в любое время, Джефф, – предложил Гораций. – Мы будем пускать поезд, и если захочешь, ты расскажешь мне, каково оно в космосе. Я никогда там не был.

— Но может быть, еще не поздно?

— Нет. Я не люблю выходить из дома, а уж о том, чтобы покинуть Манхэттен, я и подумать боюсь. Я останусь здесь.

— Джефф! – позвал Лео из-за двери, соединявшей подвалы обоих домов. – Нам пора идти!

— Да, – согласился Первый Ментор. – Поблизости находится кто-то, чье сознание отравлено ненавистью. Я чувствую такие вещи.

— Я не хочу показываться на глаза Мерлине Минн, – быстро сказал Норби.

Хеди и Лео вошли в мастерскую.

— Мама видела, как вы пришли. Она не заметила Норби, поскольку Первый Ментор прижимал его к себе, но все равно расстроилась. Она не хочет видеть в своем доме никаких роботов. Я сказала ей, что вызвала робота-механика починить отопление. Вам будет лучше выйти отсюда, а не из Дома Хиггинсов, – Хеди замялась, – а Лео ненадолго задержится со мной, мама не возражает.

Когда они вышли на улицу и удалились на достаточное расстояние, Первый Ментор оглянулся на Дом Хиггинсов.

— Мне бы хотелось еще раз осмотреть этот дом, – промолвил он. – В нем есть нечто чуждое Земле. Нечто могущественное.

— Драконья скульптура? – спросил Джефф.

— Я бы так не сказал, но может быть, я ошибаюсь.

— Оно злое? – спросил Норби. – Мне трудно поверить, что вещь, созданная руками Других и посланная ими на Джемию, могла нести в себе зло. Но инопланетное ружье не служит добру, это уж точно.

— Зло… – задумчиво повторил Первый Ментор. – Зло – это человеческая концепция, хотя и доступная моему пониманию. Но сейчас я не знаю. Я могу лишь улавливать смутные ощущения, ведь это не та планета и не те биологические существа, к которым я привык. Мне кажется, в доме присутствуют плохие мысли и что-то еще… оно не борется с ненавистью, но ждет перемен.

— Что это может быть? – поинтересовался Джефф.

— Не знаю, – Первый Ментор поправил плакат, висевший у него на груди, взял Джеффа на руки вместе с Норби и зашагал через сугробы Центрального парка.

Фарго, Норби, Джефф и Первый Ментор проговорили весь остаток дня, пытаясь найти решение проблемы.

— Я обследовал Норби, – сказал Первый Ментор. – Не могу понять, что с ним случилось. Похоже, его основные таланты были попросту стерты, и я не знаю, как сделать новые приспособления, которые восстановят его способность перемещаться в гиперпространстве и на антиграве. Я боюсь разбирать Норби на части.

— Я доверяю тебе, отец. Ведь ты же сам меня сделал!

— Только частично, Норби. Я вмонтировал компоненты мини-антиграва и механизм, позволявший тебе путешествовать в гиперпространстве, но когда Мак-Гилликадди нашел тебя, он соединил все это с другими деталями в такую головоломку, что только он сам мог бы без опаски разобрать тебя.

— Но он умер, – вздохнул Джефф. – У меня была слабая надежда, что его внук сможет помочь, но бедный Гораций – простой человек, а не гений роботехники.

— А если попросить помощи у специалистов из Космического Командования? – спросил Фарго.

Ментор пощекотал живот Оолы огромным металлическим пальцем.

— Вы можете доверять им? – спросил он.

— Нет, – ответил Норби. – Увидев тебя, они мгновенно потеряют интерес ко мне и скорее всего захотят разобрать тебя.

— Норби прав, – неохотно признал Джефф. – Нам придется придумать что-нибудь еще.

— Послушай, Джефф, ты даже еще не показал Ментору оружие, из которого выстрелили в Норби! – Фарго подозрительно прищурил глаза. – Если я правильно тебя понял, Мак-Гилликадди рассказывал Лиззи, что это ружье можно использовать во благо. Ты следишь за ходом моих мыслей?

Джефф печально улыбнулся.

— Кроме того она утверждала, что это ружье очень опасно.

— Принеси его, Джефф, – сказал Фарго.

Джефф зашел в свою комнату, отпер ящик стола, где лежало инопланетное ружье, и вынул его. Он впервые пристально смотрел на ружье с того самого вечера, когда ехал домой с мыслью об умершем Норби.

Ружье представляло собой короткий цилиндр из оранжевого металла, на ощупь напоминавшего теплую атласную ткань. Сдвинув предохранитель, можно было прижать большой палец к выемке и передвинуть индикатор уровня мощности на одну или две зарубки. Должно быть, Мерлина выставила ружье на полную мощность, когда стреляла в Норби.

Один конец цилиндра был плавно закруглен, другой открыт. Когда Джефф заглянул внутрь, он увидел внутри полупрозрачный золотистый слой какого-то вещества, не похожего на металл. Этот слой слабо светился.

Чем дольше Джефф держал ружье в руках, тем меньше ему хотелось класть его на место. Оно казалось почти живым: таинственное инопланетное устройство, которое почему-то заставляло человека чувствовать себя могучим, независимо от его намерений. Джеффу не хотелось нести цилиндр в другую комнату.

Внезапно ему показалось, что он держит ружье уже много лет, что оно принадлежит ему, и он никогда не сможет избавиться от него. Однако при этом он понимал, что так и не воспользуется ружьем, потому что оно может уничтожить его.

Джефф расправил плечи и вышел в гостиную. Фарго, Норби и Первый Ментор повернулись к нему.

— Что-то случилось, Джефф? – спросил Норби.

Джефф протянул ружье Первому Ментору.

— Пожалуйста, возьмите это устройство. Оно оказывает странное воздействие на человека, который держит его в руках. Не удивительно, что Мерлина Минн была так расстроена. Даже не знаю, как Мак-Гилликадди справлялся с ним.

— Он выстрелил в меня сразу же после того, как нашел меня. Память о случившемся исчезла, как и воспоминания о Первом Менторе… но теперь я вспоминаю, как Мак держал ружье в руках. Когда он собрал меня из деталей джемианского и земного робота, он пообещал, что он никогда не будет изменять мою память. Вот тогда я в последний раз видел это ружье.

— Может быть, ружье испугало Мака, и он спрятал его, – предположил Фарго.

— Скорее всего, он использовал первый уровень мощности, – заметил Ментор, глядя на оружие, но не пытаясь прикасаться к нему. – Первый уровень очищает роботронные схемы памяти, второй удаляет роботронные способности, а также лишает энергии. Если достаточно долго держать ружье включенным на второй отметке, оно может уничтожить мозг робота.

— Пожалуйста, возьмите его себе, – попросил Джефф. – Вдруг вы сумеете использовать его, чтобы вернуть Норби его таланты? В любом случае, оно было послано на Джемию.

Первый Ментор прикоснулся к ружью и отдернул руку, словно обжегшись.

— Я не хочу брать этот прибор. Он опасен для роботов. Им должны пользоваться биологические существа.

— Ты хочешь сказать, что если робот включит это ружье, оно может повредить его? – спросил Джефф.

— Возможно.

— Тогда почему Другие послали его на Джемию? – спросил Фарго. – Ведь в то время Менторы еще только начинали приучать джемианских дракониц к цивилизации.

— Значит, оно не предназначалось для дракониц как средство захвата власти над Менторами, – глубокомысленно заметил Норби. – Может быть, к ружью были приложены инструкции, объясняющие, как его использовать для конструктивной цели, не причиняя вреда другим.

— Если Мак-Гилликадди нашел инструкции, то скорее всего выбросил их: ведь он не умел читать по-джемиански, – сказал Первый Ментор.

— Нет, если он был похож на Горация, он бы хранил их в своей лаборатории в Доме Хиггинсов. Мы покажем Горацию образец джемианской письменности и спросим его, не приходилось ли ему видеть что-нибудь подобное.

— Не найдете вы никаких инструкций! – махнул Фарго. – Гораций мог сделать из них игрушку, а скорее всего, их выбросила его мать. В конце концов, ружье хранилось у нее, и если она знала, как им пользоваться…

— Проклятье! – вырвалось у Джеффа.

— Но какой конструктивной цели оно могло служить? – спросил Первый Ментор.

Ему никто не ответил. Джефф убрал ружье обратно в ящик стола и запер его.

Глава 10 Единственный оставшийся талант

Той ночью Джефф спал плохо. Ему снилось, что Мерлина Минн преследует его, размахивая плоским Норби, который выглядел так, словно его расплющило кораблем Первого Ментора. Когда он повернулся, чтобы вырвать Норби из ее рук, Мерлина разразилась истерическим смехом и внезапно стала такой же юной и прекрасной, как на своем портрете.

Джефф проснулся весь в поту и понял, что в комнате на самом деле слишком жарко. Обогреватели были включены на полную мощность, но погода снова изменилась. К городу приблизился теплый фронт, и Джефф мог слышать, как капает вода с тающих сосулек.

Он лежал, прислушиваясь к тихим голосам Норби и Первого Ментора в гостиной (они разговаривали по-джемиански), и вспоминал вечер, когда его посетила странная уверенность в том, что где-то в его мозгу хранится знание, как помочь Норби. Он не помнил слов, выражавших это знание, но теперь не сомневался, что они принадлежали Лиззи.

После завтрака, за которым Фарго недовольно ворчал о своих проблемах с сюжетом романа, Джефф попросил у Первого Ментора разрешения подняться на борт джемианского корабля и поговорить с Лиззи в ее новом воплощении.

Оба робота пошли вместе с ним. Лиззи была в восторге.

— Я так рада, что вы пришли! – Теперь, когда ее голос доносился из динамика компьютера, он звучал гораздо мелодичнее, но с таким же манхэттенским акцентом. – Мне здесь одиноко. Компьютер – не самая лучшая компания для электронного мозга такси, привыкшего к человеческому общению. Я исчерпала весь свой запас шуток, но, по-моему, у него нет чувства юмора.

— Лиззи, – сказал Джефф. – Я пытаюсь вспомнить твою фразу насчет ружья. Ты не могла бы повторить ее?

— Я сказала: «Мак-Гилликадди утверждал, что ружье можно использовать в благих целях, но оно все равно остается очень опасным оружием».

— Он не говорил тебе, как можно использовать ружье в благих целях?

— Нет, но… – Лиззи помедлила, и Джефф не мог удержаться от мысли о том, как нелепо звучит голос с манхэттенским акцентом, исходивший от приборной панели корабля Первого Ментора.

— Что? – спросил Норби.

— Ничего особенного. У меня сложилось впечатление… но ведь считается, что у роботов нет интуиции, поэтому я лучше промолчу.

— Лиззи! – завопил Норби. – Перестань думать как обычный земной робот! Это не так, и не только потому, что ты подключена к компьютеру Первого Ментора. Ты перестала быть обычным роботом с тех пор, как Мак изменил тебя. Возможно, у тебя есть не только чувства, но и интуиция. Давай, опиши нам свои впечатления!

— В общем, мне показалось, что Мак-Гилликадди говорил о произошедших во мне переменах как о следствии благотворного воздействия ружья, но у меня нет доказательств. Я даже не знаю, стрелял ли он в меня из этого ружья.

— Может быть, – пробормотал Первый Ментор. – Но как? Мы не знаем, как заставить ружье работать конструктивно.

— Если бы мы могли спросить у Других! – вздохнул Джефф. – Они-то наверняка знают.

— Пожалуй, хорошо, что ружье так и не попало к нам, – сказал Первый Ментор. – Оно могло бы причинить больше зла, чем добра. Но ты прав: Другие могли бы дать нам ответ. Так как все Менторы были активированы главным компьютером после ухода Других, мы ни разу не видели их, хотя я знаю, что вы с Норби встречались с ними.

— Мы встречались с ними в прошлом, настоящем и будущем, – с гордостью заявил Норби. – Одного из них мы знаем очень близко. Мы назвали его Рембрандтом. Он живет в нашем времени, где-то во Вселенной – либо в нормальном пространстве-времени, либо в гиперпространстве.

— Он бы помог нам, если бы это было в его силах, – сказал Джефф. – Он художник, и может быть, это он создал барельеф с драконицей.

— Нет, Джефф, – возразил Норби. – Хотя Другие живут гораздо дольше людей, но спасательный корабль был послан еще до рождения Рембрандта.

— Однако он может знать об этом корабле, – заметил Джефф. – И о странном оружии, которое можно использовать во благо. Давайте-ка все попробуем настроиться на него. Я знаю, что телепатические способности Норби исчезли, но остальные в какой-то степени обладают ими, и мы можем попробовать.

— Вы имеете в виду и меня, мистер Джефф Уэллс, сэр?

— И тебя тоже, Лиззи, особенно потому, что теперь ты стала частью мощного корабля Первого Ментора… корабля!

— Я все время забываю, что этот самый корабль и был послан Другими на Джемию. Он разбился в нашей Солнечной системе, в поясе астероидов. А потом рядом с ним попал в аварию Изыскатель – это был ты, Норби, каким тебя сделал Первый Ментор.

— Ну и что, Джефф? Может быть, люди забывают о таких вещах, но мы с Первым Ментором ничего не забываем.

— Но был ли этот корабль тщательно изучен? А что, если мы найдем здесь какое-нибудь послание Других, или инструкции – все, что может объяснить принцип действия ружья?

— Этот корабль был отремонтирован после того, как Норби привел его на Джемию, – сказал Первый Ментор. – Поскольку мы не знали о ружье, то не проводили специальных поисков. Давайте поищем сейчас.

Они исследовали каждый квадратный миллиметр джемианского корабля, но не нашли ни инструкций, ни других путеводных нитей. На дверце одного шкафа имелись отметины, как будто ее когда-то вскрывали, но внутри ничего не было.

— Я собирался использовать этот шкаф для образцов, если мне когда-нибудь придется изучать геологию других планет, – сообщил Первый Ментор. – Но на Джемии так много дел, что визит на Землю – моя первая поездка. Думаю, этот шкаф был пуст, когда корабль попал к нам.

— Он достаточно велик, – задумчиво произнес Джефф. – Вон в том ящике вполне могло бы поместиться ружье и инструкции к нему.

— Смотрите, – сказал Норби. – Видите эти странные зажимы с внутренней стороны дверцы шкафа, сверху и снизу? И полки заглублены так, что даже если в зажимах что-то есть, то дверца все равно закроется.

— Какую форму могла иметь эта вещь? – поинтересовался Первый Ментор.

— Зажимы напоминают те, которыми крепятся к стене водопроводные трубы, – Джефф прикрыл дверцу шкафа и осторожно заглянул внутрь. – Тут как раз достаточно места для цилиндрического предмета, вроде трубки.

— Только сейчас его там нет, и мы не знаем, что это было, – добавил Норби.

— Я тоже не знаю, – вставила Лиззи. – Я изучила банки данных бортового компьютера и обнаружила только запись о том, что в шкафу содержались «специальные предметы искусства», посылаемые Другими на Джемию. Даже списка нет. Не слишком полезная информаиця, верно?

— Достаточно полезная, – возразил Норби. – Она подтверждает догадку Джеффа.

— Подождите, – сказал Джефф. – Если – и это лишь предположение – ружье действительно находилось в этом шкафу, то оно должно подпадать под определение «предметов искусства». Это означает, что ружье каким-то образом предназначено для творчества, а не только для разрушения электронной памяти роботов или уничтожения их талантов.

— Да, но как? – спросил Норби. – Лиззи, можешь найти какое-нибудь другое объяснение?

— Нет, Норби, но теперь я более тесно связана с энергетической системой корабля. Думаю, я могу внести свой вклад в ваши попытки связаться с Рембрандтом.

— Давайте попробуем, – предложил Джефф. Он взял нижнюю правую руку Первого Ментора, а большой робот прикоснулся к панели компьютера, подключенного к Лиззи. – Присоединяйся, Норби!

— Но мои таланты пропали…

— Так или иначе, ты можешь быть частью передающей цепочки.

— Я все испорчу, – пробормотал Норби и втянул голову в свой бочкообразный корпус, так что виднелись только верхушки глаз. – Может быть, я не просто лишился своих способностей. А вдруг я так сильно поврежден, что моя связь с другими разумами будет опасной для них?

— Норби, сын мой, не надо отчаиваться, – промолвил Первый Ментор. – Мы найдем способ помочь тебе. Присоединяйся к нам. Мы не боимся – правда, Джефф?

— Ну конечно!

— А ты, Лиззи?

— О нет, добрый Ментор, сэр. Я никогда не буду бояться Норби.

Джефф протянул другую руку.

— Давай, Норби!

Крепко держась за двух роботов, он смотрел на экран над приборной панелью джемианского корабля. Перед ним раскинулся ландшафт Центрального парка, купающийся в солнечных лучах, сверкающий льдом и талым снегом. Он мог видеть крошечный замок Бельведер (мелькнула мысль, что нужно будет показать Первому Ментору единственный «замок» на Манхэттене). И еще, его обязательно нужно сводить в музей Метрополитен и показать ему настоящее человеческое искусство…

Его внимание рассеивалось.

«Я могу показать всем желающим туристические аттракционы на Манхэттене, – телепатически передала Лиззи. – То есть я могла это сделать, когда была обычным такси».

«Я с радостью познакомлюсь с образцами человеческого искусства, – отозвался Первый Ментор. – Но сейчас нам нужно сосредоточиться на поиске Других. Ты знаешь, как они выглядят, Джефф. Вызови их образ в воображении».

Устыдившись своего легкомыслия, которое не могло ускользнуть от Лиззи и Первого Ментора, Джефф закрыл глаза и снова попытался сосредоточиться.

Он забыл о ландшафте Центрального парка, и в его сознании мало-помалу начинал возникать образ Другого, которого он звал Рембрандтом. Высокие, с четырьмя руками и тремя глазами, как у созданных ими Менторов, Другие все же смутно напоминали людей. На из лицах лежала печать красоты и глубокого внутреннего спокойствия.

Ах, как ему хотелось снова увидеть Рембрандта!

Желудок Джеффа неожиданно ухнул в пустоту. В следующее мгновение он услышал громкий крик Лиззи:

— Я падаю!

Джефф открыл глаза. Первый Ментор прервал телепатический контакт и кинулся к приборной панели, чтобы остановить падение корабля.

Потом Джефф взглянул на смотровой экран и ахнул: навстречу им несся лесистый склон какого-то холма. Расстилавшийся внизу ландшафт был совершенно незнакомым.

Глава 11 Мак-Гилликадди

Корабль прекратил свое падение, но при этом все же сломал несколько деревьев и остановился лишь в паре метров от земли.

— Спасибо вам, Первый Ментор, – сказала Лиззи. – Мне самой следовало включить антиграв, но когда исчезла крыша, я так изумилась, что забыла обо всем на свете. Может быть, для манхэттенского такси и неплохо иметь эмоции, но на космическом корабле это слишком опасно. Не удивительно, что твой компьютер такой бездушный.

— Лиззи, поскольку сейчас ты являешься частью компьютера, пожалуйста, вспомни точные координаты моего корабля в тот момент, когда мы начали падать.

— Мне не нужно вспоминать, – с некоторой гордостью отозвалась Лиззи. – Я автоматически сохраняю координаты… или это делает компьютер? В общем, я не знаю, но координаты мне доступны. Вы хотите подняться на антиграве к тому месту, откуда началось падение?

— Да.

Корабль поднялся над вершинами деревьев и остановился. Джефф хмыкнул.

— Первый Ментор, если ты не возражаешь, мне бы хотелось подняться вдвое выше.

— Хорошо. Сейчас сделаем.

С новой высоты открывался гораздо лучший вид. Теперь Джефф мог видеть, что местность внизу на много километров вокруг покрыта густым лесом с редкими скальными выступами и луговинами. Вдалеке виднелась блестящая полоска воды, а за ней снова начинался лес. Судя по тени от деревьев, солнце стояло высоко в небе, поэтому трудно было сориентироваться по сторонам света. Но потом Джефф увидел мох и лишайники на стволах ближайших больших деревьев. Мох растет на северной стороне ствола; следовательно, сначала он смотрел на восток.

Смотровой экран вместе с кораблем повернулся на юг, где леса постепенно переходили в дикие пустоши. Затем корабльразвернулся на запад, и Джефф снова увидел воду – большую реку и утесы, чья характерная колоннообразная форма выдавала вулканическое происхождение.

— Где мы находимся? – озадаченно спросил Первый Ментор. – Я вижу людей!

Люди двигались среди деревьев. Один бронзовокожий человек взобрался на вершину утеса, что-то крича и размахивая своим луком. Он вынул стрелу из колчана за спиной, приладил ее к тетиве и выстрелил. Стрела немного не долетела до корабля.

— Это манхэттенские индейцы, – сказал Джефф. – А на западе – река Гудзон. Мы попали в прошлое, до 1626 года, когда индейцы продали Манхэттен голландцам. Поднимите корабль еще повыше, и вы сможете увидеть всю местность к югу, до Нью-Йоркского залива.

— Захватывающее зрелище, – признал Первый Ментор. – Я уверен, вы гордитесь тем, что живете в таких прекрасных местах, в какое бы время это ни происходило. Но каким образом мы попали в ваше прошлое?

— Думаю, это я виноват, – смущенно пробормотал Норби. – Я изо всех сил старался вернуть себе телепатические способности и совсем забыл, что не проверял свою способность путешествовать во времени. Я пробовал гипердвигатель и антиграв и убедился, что они не работают, но перемещение во времени почему-то получается.

— Рембрандта еще не существует в этом времени, – сказал Джефф. – Возможно, существуют Другие, сделавшие ружье, но как нам найти их? Не стоит ли еще раз настроиться на них?

Они пробовали несколько раз, вместе с Норби и без него, но ничего не получалось. Ни Джефф, ни Первый Ментор не чувствовали признаков мысленного контакта с Другими.

— Норби, – сказал Джефф примерно через полчаса. – Ты забросил нас сюда, но можешь ли ты вернуть нас домой?

— Я не уверен, Джефф. Возможно, нам придется отправиться на Джемию и жить там до конца своих дней.

— Это невозможно, – уверенно заявил Джефф. – Первый Ментор уже живет на Джемии. Мы не можем отправиться туда, где один из нас уже существует. Попробуй вернуть нас в наше врпемя, в тот момент, когда мы покинули его.

— Лиззи, переведи корабль в те координаты, которые были в памяти компьютера, когда мы стояли на крыше дома, – попросил Первый Ментор.

— Слушаюсь, сэр.

Норби сам подключился к бортовому компьютеру и закрыл все четыре глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Минут через пять он открыл заднюю пару глаз и посмотрел на Джеффа.

— Мне хочется поговорить с Маком, – жалобно сказал он.

— Ты не можешь вернуться в то время и место, где уже существуешь, – предупредил Джефф.

— О’кей, я знаю. Просто мне хочется…

Корабль вздрогнул. Внезапно под ними возникла крыша многоквартирного дома, где жили братья Уэллсы. Вокруг раскинулся цивилизованный Манхэттен.

— Что-то не так, – озабоченно произнес Джефф. – Нет нового дома, построенного к западу от Центрального парка в прошлом году.

Внешние сенсоры корабля улавливали человеческие голоса. Все понимали слова, поскольку они произносились на Универсальном Земном языке.

— Эй! На вашем корабле стоят опознавательные знаки Космического Командования, поэтому вам не место на нашей крыше. Мы задремали и не видели, как вы прилетели. Но теперь улетайте немедленно, иначе я вызову полицию. Манхэттен – суверенная территория, и вы должны получить разрешение на въезд, да еще на космическом корабле!

На смотровом экране появился загорелый мужчина средних лет, одетый в плавки. Рядом с ним стояла женщина в купальном костюме и летней шляпе с широкими полями, державшая в руке складной шезлонг. Оба выглядели очень рассерженными.

— Должно быть, мы попали в прошлое, еще до того, как Манхэттен решил отказаться от суверенитета и присоединиться к Федерации, – заметил Норби. – Интересно, смогу ли я найти Мака? Тогда он был молодым человеком. А что, если он поможет мне сейчас? Пройдет еще немало лет, прежде чем он отправится в пояс астероидов и найдет меня.

— Человек на крыше потрясает кулаками, – сказал Первый Ментор. – Вероятно, он собирается вызвать представителей местной власти. Лиззи, если Норби не может вернуть нас в наше время, попробуй перелететь в какое-нибудь другое место.

— Куда? – спросила Лиззи. – Корабль слишком большой, и на нем не спрячешься в тоннеле под парком.

— Подожди! – внезапно крикнул Норби. – Лети над Центральным парком, но помедленнее. Кажется, мои сенсоры частично работают. Я ощущаю… ощущаю присутствие Мака. Мне так сильно хотелось встретиться с ним, что я настроился на единственное время, когда могу видеть его уже взрослым, но еще до того, как он нашел меня. Я должен увидеть его…

— Ты не можешь этого сделать, Норби, – возразил Джефф. – Иначе ты изменишь собственную историю и все, что с нами происходило после знакомства с тобой. Я изменюсь, и Первый Ментор тоже!

Норби не обратил внимания на его слова.

— Он в парке. Лиззи…

— Я полечу туда, куда хочет Норби.

— Лиззи! – завопил Джефф. – Ты не разбираешься в путешествиях во времени! Ты не представляешь, как это опасно. Будущее, в котором мы живем, может необратимо измениться.

Но корабль Первого Ментора уже летел над Центральным парком, едва не касаясь вершин деревьев, чтобы не быть на виду у патрульных аэрокаров.

— Он катается в пруду на лодке, – с восторгом прошептал Норби. – Ты узнаешь его, Лиззи?

— Да, Норби. Это наш Моисей Мак-Гилликадди, когда он был моложе.

Лиззи опустилась почти к поверхности озера, рядом с лодкой. Мак-Гилликадди не мог видеть тех, кто сидел внутри, но он улыбнулся и помахал рукой.

— Эй, Космическое Командование! – крикнул он. – Что-нибудь ищете?

Первый Ментор схватил Норби за руку.

— Ты не должен отвечать, Норби! Ты не можешь выйти из корабля и встретиться с ним.

— Знаю, – ответил Норби. – Я же не полный идиот. Мне известны Законы Роботехники, и я не могу причинять вред человеческим существам, даже если бы мне этого хотелось. Джефф, я хочу попросить тебя об одной услуге. Пожалуйста, высунься из воздушного шлюза, познакомься с Маком и попробуй выяснить, женат ли он и собирается ли он иметь детей.

— Какой в этом смысл? – спросил Джефф.

— Еще не знаю, – ответил Норби. – Но хотя я не могу попросить Мака помочь мне, возможно, я смогу помочь Мерлине в нашем времени.

Джефф высунулся из воздушного шлюза и помахал Мак-Гилликадди. Будущий космолетчик и изобретатель подгреб ближе. Его добродушное лицо напоминало лицо его внучки Хеди; правда, он был гораздо моложе. Стоял прохладный весенний денек. Вишни еще только начинали распускаться, зато нарциссы были в полном цвету. Мак носил мешковатый свитер и потертые джинсы.

— Ты выглядишь слишком юным для космолетчика, – заметил он.

Джефф с трудом сглотнул и попытался представить себе поведение Фарго в подобных обстоятельствах. Фарго бы устроил настоящее представление и заставил других поверить ему.

— Я кадет Космической Академии, – ответил он, радуясь, что ему не пришлось лгать. – Мы проводим небольшое исследование…

— Если вы расспрашиваете манхэттенцев о перспективах присоединения к Федерации, то я «за», целиком и полностью. Обитателям маленького острова глупо думать, будто они могут справиться в одиночку, когда вся Солнечная система уже давно объединилась. Поначалу власти хотели получать деньги от туризма и прочей ерунды, но затея провалилась, и теперь федералы обвиняют в этом нас. Скажи своим начальникам, что как только мы присоединимся к Федерации, я стану лучшим космолетчиком-исследователем во всей системе. Недавно я купил подержанный космолет и…

— Наше исследование имеет другую направленность, сэр. Это нечто вроде опроса людей, не занятых полный день на основной работе. Сейчас же не выходной день, не так ли?

— А разве ты сам не знаешь?

— Вообще-то мы только что прилетели…

— Что ж, ты угадал. Сейчас понедельник, но я не пошел на работу. Обычно я работаю в компании по производству роботов, однако сегодня у меня праздник. Мне хочется немного побыть в одиночестве и подумать о делах, которые я хочу совершить, о своих новых изобретениях… Вы меня понимаете? Заняться планами на будущее.

— А что вы празднуете? Это какой-то местный праздник?

Мак рассмеялся.

— Нет, мой личный. Вчера моя жена родила нашего первого ребенка, девочку. Мы назвали ее Мерлиной, потому что она просто чудо как хороша. Я присутствовал при родах.

— Примите мои поздравления, сэр. Похоже, вы счастливы, что у вас родилась дочь.

— Да я просто в восторге! Это именно то, чего я хотел. Я позабочусь о том, чтобы у Мерлины было все самое лучшее, что нужно для жизни. Буду летать по Солнечной системе и искать сокровища, которые принесут ей счастье.

— Замечательно, сэр. Но теперь нам пора лететь дальше. Сегодня в парке холодновато, и людей совсем немного. Мы продолжим наше исследование в центральной части города.

— Так что это за исследование? Вы так и не сказали.

— К сожалению, оно касается только тех людей, которые имеют собственный бизнес, – ответил Джефф.

— Возвращайтесь через годик-другой, тогда я вам подойду.

— Всего хорошего, мистер.

— И вам тоже, кадет.

Джемианский корабль взмыл в небо и спрятался за облаком. Норби уселся за приборной панелью и закрыл глаза.

— Я никак не могу сосредоточиться! – простонал он через несколько минут. – Все время думаю о Маке и Мерлине. Он очень любил ее.

— Большинство отцов любит своих новорожденных детей, – заметил Джефф.

— Но Мак был особенным. Он действительно хотел дать ей все самое лучшее. Может быть, он немного перестарался, то и дело отправляясь в новые экспедиции и изобретая новые приборы. Он так много времени проводил вдали от дома, что Мерлина выросла замкнутой и эгоистичной, но Мак этого не замечал. Он любил ее, невзирая ни на что, и желал ей добра.

— Может быть, – сказал Джефф. – Но мы должны попасть домой.

— Да, – согласился Первый Ментор, присоединившись к Норби за пультом управления. – Ты сосредоточься на нашем времени, Норби, а я помогу тебе. Мы должны вернуться: это единственный способ найти Других, с которыми вы знакомы.

— Взгляните на смотровой экран, – сказала Лиззи. – Приближаются три патрульных аэрокара, все с красными мигалками. В мое время на Манхэттене это означает, что я нарушила правила дорожного движения – например, превысила скорость. Но сейчас-то я ничего такого не делала!

— Оставайтесь на месте! – загремел голос из усилителя, подхваченный сенсорами корабля. – Несмотря на необычную форму вашего судна, оно имеет опознавательные знаки Космического Командования. Ваш проход через службу инопланетной иммиграции нигде не зарегистрирован. Вы нарушили воздушное пространство Международной Территории Манхэттен, и нам придется отбуксировать вас в…

— Быстрее! – закричал Джефф. – Уходите в гиперпространство, пока они не захватили нас буксирным лучом!

Первый Ментор не колебался ни минуты. Корабль нырнул в облако, уклоняясь от патрульных аэрокаров, а затем облачная пелена сменилась куда более зловещей серой мглой гиперпространства.

— Мы оторвались от них, – сказал Первый Ментор.

— Мне здесь не нравится! – захныкала Лиззи. – Если это и есть гиперпространство, то у меня от него бегут мурашки по всем электрическим схемам. Я манхэттенское такси, и хочу вернуться в свое родное время и место!

— Мы все этого хотим, Лиззи, – сказал Джефф. – Норби, мы переместились во времени?

— Не знаю. Я пытался, но сейчас от меня мало толку.

— Джефф Уэллс, сэр!

— Да, Лиззи?

— Я знаю, что этот корабль принадлежит Первому Ментору, но он робот, а я запрограммирована считать своими хозяевами людей. Поэтому сначала я должна доложить вам, сэр…

— О чем доложить?

— Я стараюсь прочитать показания сенсоров, но, судя по всему, они не работают в гиперпространстве. Тем не менее я могу почувствовать, если что-то прикасается к корпусу. Докладываю, сэр: что-то прикрепилось к воздушному шлюзу этого корабля с внешней строны!

Глава 12 Трапеза с инопланетянами

— Джефф Уэллс, сэр! – воскликнула Лиззи. – Кто-то обращается ко мне через корпус корабля на иностранном языке… о, как странно! Почему я понимаю его?

— Потому что ты подключена к бортовому компьютеру, который понимает джемианский язык, – пояснил Норби. – Не будь глупышкой и передай нам, что ты слышишь.

— Конечно, я могу показаться глупой, но не забывай, что я – всего лишь манхэттенское такси. Я ничего не знаю…

— Лиззи, что они тебе сказали? – спросил Джефф.

— Я попробую подключить сенсоры на корпусе корабля к нашим микрофонам, – сказал Первый Ментор. – Лиззи слишком расстроена и не может функционировать как следует. А что, большинство манхэттенских такси похожи на нее?

— Не отвечайте ему, мистер Джефф Уэллс, сэр. Пожалуйста!

Джефф улыбнулся, несмотря на свое беспокойство, и стал ждать. Когда из микрофона послышался знакомый голос, его сердце радостно подпрыгнуло в груди.

— Норби? Ты находишься на этом незнакомом корабле? Я ощущаю мысленный контакт, но что-то не в порядке. Контакт не такой прочный, как обычно. Ты поврежден? Тебя захватили в плен?

— Рембрандт! – Норби захлопал в ладоши от восторга. – Переходи к нам на борт, если можешь. Мы откроем воздушный шлюз.

Когда Другой вошел в рубку, он выглядел точно так же, как во время своей последней встречи с Джеффом, но, разумеется, это ни о чем не говорило. Другие почти не меняются с возрастом, пока не доживают до глубокой старости.

— Мы все объясним, Рембрандт, – сказал Джефф. – Но сначала скажи, сколько прошло времени с тех пор, как мы последний раз виделись?

— Кажется, это было несколько ваших месяцев назад, – ответил Рембрандт. – Ты сдал экзамены и отправился в отпуск. Сейчас у тебя тоже отпуск?

— Нет, у меня выдалась свободная неделя между семестрами, и я готовился к следующему экзамену. Но потом мы с Норби столкнулись с серьезной проблемой, и теперь нуждаемся в помощи.

— Я сам объясню, Джефф, – Норби потянулся к одной из нижних рук Рембрандта. – Я сделаю это быстро, телепатически!

Секунду спустя Норби убрал руку и принялся горестно раскачиваться на своих телескопических ногах.

— Я не могу! Мне по-прежнему как-то удается путешествовать во времени, и Рембрандт чувствует мое присутствие на огромном расстоянии, но я не могу общаться ним телепатически, как раньше.

— Тогда это сделаю я, – сказал Джефф. – Но только вслух. Мои телепатические способности недостаточно хороши, чтобы дать Рембрандту связный отчет о событиях. В сущности, я вообще не уверен, что смогу связно говорить.

Джефф с Рембрандтом сидели за столом на борту огромного корабля других. Оба корабля по-прежнему находились в гиперпространстве, состыкованные через воздушные шлюзы. Норби решил остаться вместе с Лиззи и Первым Ментором – возможно потому, что переживания из-за пропавших способностей не давали ему покоя.

Люди и Другие – совершенно разные существа, происходящие из разных частей вселенной, с разной историей. Однако Джефф с Рембрандтом имели много общего, особенно в биологическом смысле. Например, они могли дышать одинаковым воздухом и есть одинаковую пищу, что весьма кстати, когда хочется поговорить за обедом.

— Я не знаю, что будет с Норби, если его таланты не вернутся к нему, – сказал Джефф. – Боюсь, он не захочет остаться со мной. Он думает, будто превратился в обычного земного робота, каких хоть пруд пруди.

— Но он все еще может перемещаться во времени, – заметил Рембрандт.

— Он знает, как это опасно.

— Да, прошлое нельзя менять. Ты боишься, что он захочет остаться на Джемии, с Первым Ментором?

— Да, – глаза Джеффа неожиданно затуманились от слез.

— Как тебе известно, я художник, неискушенный в проблемах искусственного интеллекта, но я уже поставил в известность наших ученых. Сейчас они обсуждают проблему. Они попробуют помочь Норби, но было бы гораздо лучше, если бы ты прихватил с собой это таинственное ружье.

— Мы не собирались улетать, но даже если бы я знал, что встречусь с вами, то, наверное, все равно бы оставил его дома. В своих объяснениях я умолчал об одной вещи, Рембрандт. Мне не хотелось, чтобы Норби и Первый Ментор знали о странном воздействии, которое ружье оказывало на меня, когда я держал его в руках и думал о нем. Мне не хотелось расставаться с ним!

— Но у тебя нет никаких догадок о том, как можно использовать ружье для конструктивной цели?

— Нет. Совсем ничего. Тебе нужно взглянуть на это ружье, Рембрандт, а поскольку ты не можешь привести свой корабль на Землю, то ты полетишь на нашем. Ты не возражаешь?

Рембрандт встал и начал расхаживать по полу, выкрашенному в приятный розоватый цвет. Вошел робот-сервировщик, бесшумно и проворно убравший со стола пустые тарелки. Джеффу он напоминал мусорный бачок с паучьими лапками, паривший на мини-антиграве.

Молчание затягивалось. Джефф уже начал опасаться, что он обидел Другого, предложив ему отправиться вместе с ними на Землю.

— Тебе не обязательно лететь с нами, – торопливо сказал он. – Мы вернемся на Землю, заберем ружье и снова уйдем в гиперпространство, если только ты не захочешь встретиться с нами на Джемии или на какой-нибудь другой планете.

— Не в этом дело, Джефф. Мне хочется отправиться на Землю и увидеть твой дом, пройтись по вашему Центральному парку, который ты описываешь с такой любовью. Но за всю свою жизнь я лишь однажды выходил на поверхность другой планеты. То было в другой вселенной, и я носил скафандр. Мы пытались спасти две вселенные, Джефф. Однако теперь я собираюсь отправиться на обитаемую планету лишь потому, что мне так хочется, а не потому, что это необходимо.

— Ты хочешь сказать, ваши законы запрещают вам высаживаться на планетах?

— Мы стараемся избегать планет, особенно населенных. Но у нас нет законов, регулирующих наше поведение – во всяком случае, теперь нет. Нужда в них давно отпала. Все необходимые запреты и ограничения постепенно вросли в наше сознание. Если бы речь шла всего лишь о нарушении закона, то не было бы причин для беспокойства. Мои предки (между прочим, не слишком отдаленные) поднаторели в нарушении законов.

— Я помню, как ты однажды сказал мне, что твой род происходит от космических пиратов, – сказал Джефф.

— А после того, как они перестали быть пиратами, некоторые стали путешественниками, искателями сокровищ и забытых знаний. Возможно, ружье является одной из их находок.

— Не понимаю. Разве Другие не послали его на Джемию на борту своего транспортного корабля?

— Судя по твоему рассказу, я так не думаю. Я тоже просмотрел банки данных нашего компьютера, надеясь найти сведения о подобном оружии, но ничего не обнаружил.

— А что компьютер говорит о самом корабле – том самом, который сейчас принадлежит Первому Ментору?

Рембрандт неопределенно пожал плечами.

— Сведений нет. Все выглядит так, как будто кто-то специально убрал их. Я сильно подозреваю, что это дело рук моего деда. Он был одним из последних искателей сокровищ, а также превосходным скульптором. Он вместе со своей командой жил на Джемии и оставил там Менторов, превративших свирепых дракониц в цивилизованных существ, которых ты хорошо знаешь. Вероятно, это он создал по памяти тот барельеф с драконом, который ты видел в Доме Хиггинсов. Потом он, должно быть, послал его Менторам в качестве своего дара.

— Есть ли какие-нибудь сведения о том, что Другие когда-то изобретали такое оружие?

— Нет. Даже в отдаленном прошлом, когда у нас была империя, в которую входило множество звездных систем, и мы составали множество разных технических приспособлений, включая оружие. Но у нас не было устройства, обладавшего подобными возможностями. Как вообще может такое разрушительное оружие использоваться с благой целью?

— Я надеялся, что ты знаешь…

— В настоящее время у нас нет таких знаний, Джефф.

— Но если ты со своими учеными изучил ружье, то вы могли бы открыть его секрет. Мы установили, что ружье хранилось в шкафу на борту корабля, который в бортовом компьютере значится как «вместилище для хранения предметов искусства». Означает ли это, что ружье действительно предмет искусства?

— Не знаю, – Рембрандт вздохнул. – Я художник и могу понять, почему ты спрашиваешь. Но судя по твоей собственной реакции на это ружье, наверное, было бы лучше, если бы один из ваших роботов унес его в океан и утопил в самом глубоком месте. Разумные существа не должны пользоваться таким оружием.

— Но вы – Другие! Ваша раса мудрее и старше нашей.

— Не такая уж она мудрая и старая, Джефф. Мы постоянно принимаем меры предосторожности, чтобы не скатиться до уровня наших предков, которые гораздо меньше интересовались знаниями и творчеством, чем властью и материальными ценностями.

— Богатство и власть не приносят свободы, – задумчиво сказал Джефф. – Не так давно люди чуть не истребили все живое на нашей планете в ядерной войне. А когда им удалось избежать этой участи, они приложили огромные силы, чтобы спасти планету от медленной смерти: она была перенаселена и сильно загрязнена промышленными отходами.

Рембрандт кивнул.

— Вы моложе нас, но развиваетесь сходным образом. Теперь, однако, мы живем только на межзвездных кораблях. Различные искушения, связанные с житьем на поверхности планет, слишком опасны. Поколение моего отца дало клятву никогда не вмешиваться в жизнь существ, обитающих на планетах. Мы придерживаемся этой клятвы, даже если это иногда означает, что мы не помогаем тем, кому нужна помощь.

— Означает ли это, что вы не поможете мне? Вы не отправитесь на Землю посмотреть на ружье, и не позволите мне привезти его вам?

Рембрандт наклонился вперед.

— Джефф, друг мой, вот что я думаю. Ты хочешь, чтобы я прилетел на твою планету, вошел в твой дом и взял ружье из запертого ящика твоего стола, так, чтобы тебе больше не приходилось прикасаться к нему.

Джефф опустил голову.

— Да, это правда. Я надеялся, что вы избавитесь от него после того, как поможете Норби.

— Ты так уверен, что ружье может помочь ему?

— В Норби дважды стреляли из этого ружья. Первый раз, когда он был джемианским роботом, и тогда оно разрушило его воспоминания о Джемии. Во второй раз Мерлина поставила переключатель на полную мощность. Выстрел не повредил память Норби, но уничтожил его таланты. Однако Моисей Мак-Гилликадди каким-то образом использовал ружье по-другому. Он выстрелил из него в старое такси по имени Лиззи, и ее электронный мозг приобрел способность чувствовать.

— Возможно, мои ученые смогут выручить Норби и без помощи ружья, – сказал Рембрандт, прикоснувшись к сенсорному переключателю. Он поздоровался с кем-то, назвав имя, столь же непроизносимое для Джеффа, как и настоящее имя Рембрандта, и поинтересовался, как идет обследование Норби.

— Мы уже закончили, – ответил голос. – Он согласился сотрудничать с нами и прошел все тесты на наших приборах, пока вы обедали. Теперь мы отправили его обратно на джемианский корабль. Мы не смогли установить причину поломки и не в силах устранить ее.

— Мне очень жаль, Джефф, – сказал Рембрандт.

— В таком случае, пожалуйста, разреши мне принести тебе это ружье.

— Может быть…

Глава 13 Джефф вспоминает

Джефф вернулся на джемианский корабль с пакетом инопланетных деликатесов и подарком Рембрандта: пятью маленькими бриллиантами. За деньги, вырученные от их продажи, можно было оплатить таксомоторной компании ущерб, связанный с потерей Лиззи. На сердце у Джеффа было тяжело. Проблема Норби казалась неразрешимой, и Рембрандт не проявил желания изучить таинственное ружье.

— Тебе не следовало говорить Рембрандту о том, как оно повлияло на тебя, – сказал Норби, выслушав рассказ Джеффа. – Похоже, Другие очень болезненно относится ко всему, что может снова уподобить их своим предкам.

— У Рембрандта были причины для беспокойства. Его собственный дед чуть было не вернулся к более примитивному состоянию. Фактически, дед Рембрандта был инопланетным коллегой твоего Мака: он исследовал космос в поисках сокровищ и всего остального, что могло ему пригодиться.

— В таком случае, почему бы нам не вернуться в прошлое и не встретиться с дедом Рембрандта? Особенно если он первым нашел ружье. Он может рассказать нам, как пользоваться ружьем, или даже вылечить меня.

— Нет, Норби. С тех пор, как Мерлина выстрелила в тебя, мы путешествуем во времени либо случайно, либо под влиянием твоих эмоциональных импульсов, твоего желания видеть Мака. Да, тебе удалось перебросить корабль в наше время, чтобы мы могли встретиться с Рембрандтом, но уверен ли ты, что можешь держать свою способность под контролем?

Норби немного подумал и заморгал.

— Возможно, мне просто хочется путешествовать во времени, потому что теперь я больше не способен ни на что иное. Если бы дед Рембрандта мог помочь…

— Я почему-то сомневаюсь в этом. Конечно, он мог отправить ружье на Джемию. Мы считали, что оно предназначалось для Менторов, но не исключено, что ему просто хотелось избавиться от опасного предмета.

— Или даже хуже того. К тому времени Другие уже перестали вмешиваться в жизнь на обитаемых планетах, и он мог чувствовать себя виноватым за свои прошлые дела: например за то, что он создал Менторов и позволил им цивилизовать джемианских дракониц. Мы с тобой любим Джемию такой, какая она есть сейчас, но Другие действительно вмешались в жизнь ее обитателей.

— Выходит, дед Рембрандта послал ружье Менторам как «предмет искусства», чтобы они попытались выяснить принцип его действия, и при этом, возможно, уничтожили друг друга? Но это же ужасно!

— Возможно, это неправда, Джефф.

— Мы не можем знать наверняка. И думаю, нам нельзя спрашивать у деда Рембрандта, поскольку сам вопрос может изменить историю Других. А также прошлое Джемии и Первого Ментора, не говоря уже о нас с тобой. Это слишком опасно, Норби.

— Ты прав, Джефф. Мы с тобой уже давно решили не путешествовать во времени без крайней необходимости. Слишком много ошибок и недоразумений произошло из-за этого. Будем придерживаться правил, даже если это означает, что я навсегда останусь обычным, заурядным роботом.

Джефф обнял его.

— Прекрати, Норби. Не сдавайся. Мы найдем способ вылечить тебя.

— Лучше я буду работать на Джемии, со своим отцом. Со временем он придумает, как создать для меня новые таланты, и тогда я вернусь к тебе, Джефф.

— В самом деле? К тому времени я могу состариться или вообще умереть. Разумеется, если ты и останешься со мной, то я когда-нибудь умру – ведь я всего лишь органическое существо с ограниченным сроком жизни. Тогда ты отправишься на Джемию и будешь жить с Первым Ментором. Но мне очень хочется, чтобы ты оставался со мной, пока я жив. Пожалуйста, Норби, разве тебе нужно уходить сейчас?

Джефф пытался удержаться от слез, но это давалось ему с трудом.

Норби закрылся. Его голова втянулась в корпус, шляпа наглухо захлопнулась. Его руки и ноги вползли внутрь, и он превратился в серебристый бочонок, на котором когда-то была наклеена этикетка «Гвозди Норба».

Джефф ждал, понимая, какая борьба сейчас происходит в сознании Норби. Он вспоминал, как возвращался на такси из Дома Хиггинсов, держа на коленях робота, которого он считал мертвым. Лиззи сказала ему, что миссис Хиггинс стреляла в нее из ружья, чтобы полиция не могла выведать информацию о ее охотничьих поездках. В мозгу Джеффа снова зазвучали слова Лиззи…

— Лиззи! – крикнул он. – Ты слышишь меня?

— Не надо кричать, мистер Джефф Уэллс, сэр. Я слышу все, что происходит в моем такси… то есть, на борту этого корабля.

— Я хочу, чтобы ты подтвердила…

— Сэр, я слышала, как Норби сказал вам, что хочет отправиться на Джемию и поселиться там. Я тоже отправлюсь туда вместе с кораблем Первого Ментора. Поскольку теперь у меня есть гипердвигатель, я буду рада возить вас и Норби в гости друг к другу.

Голова Норби высунулась наружу.

— Не вмешивайся, Лиззи! Это касается только нас с Джеффом. Тебе не следовало подслушивать наш разговор.

— Но я ничего не могла поделать, Норби! Первый Ментор сейчас сидит в своей каюте. Должна ли я попросить, чтобы он выключил аудиосенсоры в том помещении, где вы находитесь?

— Подожди, Норби… – начал Джефф.

— Отключи сенсоры! – завопил Норби.

— Нет! – Джефф взял Норби на руки, подошел к каюте Первого Ментора и постучался. Когда большой робот открыл дверь, Джефф обратился к нему:

— Давайте все соберемся в рубке. Я хочу задать Лиззи важный вопрос и хочу, чтобы вы присутствовали при этом.

Они прошли в рубку.

— Лиззи, подумай как следует, – сказал Джефф. – Когда я впервые ехал с тобой из Дома Хиггинсов после того, как миссис Хиггинс выстрелила в Норби, ты сказала, что она использовала ружье, чтобы удалять из твоей памяти информацию о своих поездках. Потом я спросил, не идет ли речь о тех поездках, когда она стреляла в роботов, и ты сказала…

— Я сказала, что благодаря усилиям миссис Хиггинс я ничего не помню о тех поездках.

— Нет, Лиззи, ты выразилась иначе. Пожалуйста, поройся в своих банках данных и найди точные слова.

— Мои банки данных весьма скудны, сэр, но после того, как Мак-Гилликадди изменил меня, они могут накапливать больше информации, чем обычные программы, встроенные в манхэттенские такси. Думаю, он ввел новые микропузырьковые компоненты, увеличившие объем моего мозга, но обычные компоненты не могли бы наделить меня характером, ощущением себя как личности…

— Кончай, Лиззи! – Норби высунул свои конечности и топнул ногой. – Повтори, что ты говорила Джеффу в тот вечер!

— Я сказала: «У меня более нет доступа к воспоминаниям об этих поездках. Мне нравятся дети миссис Хиггинс, но…»

— Достаточно, Лиззи, – быстро сказал Джефф.

— И все? – Норби издал скрежещущий звук. – Какая нам польза от этого?

Первый Ментор кивнул Джеффу.

— Я понимаю. Все дело в слове «доступ». Лиззи, ты хочешь сказать, что воспоминания по-прежнему хранятся в твоем сознании, но лишь доступ к ним заблокирован?

— Конечно, – простодушно отозвалась Лиззи. – Разве никто этого не понимал? Норби, неужели ты думаешь, будто твои таланты действительно уничтожены, а не заблокированы?

— Ты, идиотское такси…

— Послушай, Норби, я прекрасно знаю, что у меня маленький мозг. Я же не гений, как ты.

— Ну что ж, – произнес Норби и подбоченился, как маленький серебристый Наполеон. – Уж какой есть!

— В любом случае, нам не придется заново восстанавливать таланты Норби, – примирительно сказал Джефф. – Все, что нам нужно сделать, – удалить блок, не позволяющий ему пользоваться этими талантами.

— Это гораздо проще, – согласился Первый Ментор.

— Проще? – переспросил Норби. – И как же вы собираетесь разблокировать мои удивительные таланты?

Все промолчали. Двое роботов и человек некоторое время озадаченно смотрели друг на друга, но тут послышался голосок Лиззи.

— У меня есть предложение.

— Какое? – спросил Норби.

— Я уже осуществила его. Я передала по гикому запись всего, что было сказано здесь за последние пять минут.

— Трансляция в гиперпространстве невозможна, – произнес Первый Ментор.

— Возможна, если два корабля состыкованы друг с другом.

В следующее мгновение из воздушного шлюза появился улыбающийся Рембрандт.

— Интересное открытие, – сказал он. – Значит, таланты Норби просто заблокированы, а не утеряны? Я не хотел поощрять вас к использованию ружья или испытывать его собственноручно, так как боялся, что в следующий раз оно может вообще разрушить разум Норби. Но теперь, когда мы знаем, что ружье на самом деле не уничтожает…

— Если доверять крошечным мозгам Лиззи, – вставил Норби.

— Я готов отправиться с вами на Землю, – сказал Рембрандт. – Я готов осмотреть ружье, но пользоваться им должен ты, Джефф. Норби твой робот.

— Вы готовы к выходу из гиперпространства? – спросила Лиззи. – Честно говоря, мне нравится отдавать распоряжения этому глупому бортовому компьютеру!

— Давай, Лиззи, – разрешил Первый Ментор. – Введи точные координаты крыши дома братье Уэллсов.

— Готово, – откликнулась Лиззи. – И можете быть уверены: я не опущу эту махину на крышу, не убедившись сначала, что внизу никого нет!

Глава 14 Произведение искусства

— Беспокоиться? С какой стати я должен был беспокоиться? Я всего лишь разрабатывал самый сложный сюжет, когда-либо будораживший писательское воображение, не говоря уже об изысканном описании бурной любовной сцены, то и дело выходящей за границы…

Фарго перевел дух и мрачно уставился на своего младшего брата.

— Поскольку я не мог подняться на крышу и выяснить, почему ты так и не вернулся после разговора с Лиззи, мне пришлось обратиться за помощью.

— Меня не было лишь несколько часов, – успокоил его Джефф, осторожно отхлебнув из чашки горячего душистого чая «Эрл Грей». – Я бы дал тебе знать, но, как я уже объяснил, мы были очень заняты.

Было уже слишком поздно что-либо скрывать от Хеди Хиггинс и Лео Джонса, которые сидели рядышком на кушетке и уже успели оправиться от первого изумления.

Хеди улыбнулась Рембрандту.

— Вы, Другие, так непохожи на нас, и однако мы чувствуем себя спокойно в вашем обществе, – сказала она.

— Это товарищество по разуму, мисс Хиггинс, – произнес Рембрандт на Универсальном Земном языке с сильным манхэттенским акцентом (он прошел ускоренный курс обучения на джемианском корабле, но на его произношении сказывалось влияние Лиззи.) – Я готов признать, что такое товарищество образуется проще и быстрее, если разные виды обладают двусторонней симметрией тела, ходят на двух ногах и дышат одинаковым воздухом, – Рембрандт улыбнулся и добавил: – Я поражен красотой Земли и разнообразием культур вашей цивилизации.

— Если вам понравился видеокуб, который вы посмотрели, то вам должна понравиться и наша музыка, – сказал Лео. – Я только что узнал, что Хеди поет в хоре, и собираюсь присоединиться к ней.

— У Лео чудесный баритон, – заметила Хеди. Они улыбнулись и придвинулись друг к другу. Было очевидно, что несмотря на всю необычность обстановки, Лео и Хеди сейчас гораздо больше увлечены друг другом, чем окружающими.

Джефф нетерпеливо ерзал на своем месте. Мысли о Норби не давали ему покоя – особенно твердое намерение робота отправиться на Джемию, если излечение окажется невозможным.

— Вы знаете, где ваша мать нашла ружье, из которого она стреляла в Норби? – спросил он.

— Я спросила ее на следующий день. Она сказала, что ружье лежало в трубке. Когда я спросила «в какой трубке?», она ответила «в той, что сейчас за мной» и отказалась объяснять, что это значит. Большую часть времени она вообще молчит. Мы с Горацием очень беспокоимся за нее. Мы вызывали врача, и он сказал, что она не больна, а только впала в глубокую депрессию. Но от лекарств ей только становится хуже, и она не хочет принимать их.

— Трубка, – задумчиво повторил Норби. – Что-то, имеющее цилиндрическую форму. Должно быть, оно и удерживалось защелками за дверцей шкафа на корабле. Мак забрал трубку с собой и либо обнаружил там ружье, либо положил его туда потом.

— Хеди, вы отведете меня к своей матери? – спросил Джефф. – Я должен поговорить с ней, иначе мы не сможем выяснить, что это за трубка. Может быть, эта трубка где-то сохранилась, и инструкции лежат там. Хотелось бы изучить их, прежде чем экспериментировать с ружьем.

— Я пойду с тобой, Джефф, – сказал Рембрандт. – Я должен увидеть драконью скульптуру, сделанную моим дедом, и мне хочется прогуляться по вашему Центральному парку зимой.

Все принялись говорить одновременно. Фарго с жаром доказывал, что Рембрандту нужно оставаться в укрытии; Лео утверждал, что он не может обеспечить безопасность столь видного гостя; Норби кричал, что Рембрандт должен остаться с ним, а сам он никак не может идти в Дом Хиггинсов из опасения еще больше расстроить Мерлину; Джефф напомнил о том, что Другие не носят обуви, а в парке холодно и мокро. Но тут вмешалась Хеди.

— Думаю, галоши Фарго подойдут Рембрандту по размеру, – сказала она. – Я вылечу на такси, чтобы заранее подготовить свое семейство к приходу гостей. Пожалуй, я скажу, что друг Джеффа – актер, играющий в новом фильме о привидениях, который хочет посетить Дом Хиггинсов для вдохновения. Гораций обожает видеофильмы о домах с привидениями, а мама… что ж, она была актрисой и должна понять.

— Как Рембрандт сможет замаскироваться под актера, если у него четыре руки и три глаза? – спросил Фарго.

— Куда делась твоя предприимчивость, Фарго? – спросила Хеди. В ее глазах вспыхнул бойцовский огонь. Джефф вспомнил свою первую встречу с Хеди – отважной воительницей, разгонявшей злодеев своим зонтиком.

— Рембрандт может надеть лыжную маску, под которой Первый Ментор прятал свой третий глаз, – предложил Джефф. – Тогда он будет выглядеть просто странным лысым типом, особенно если он вдобавок наденет твою накидку, Фарго. Все будут принимать его за актера. Ты знаешь, как много картин сейчас ставится на Манхэттене.

— Тогда вам придется взять меня, – заявил Норби.

— Ты должен остаться дома, Норби. Пожалуйста, Первый Ментор, присмотри за ним!

— Да, Джефф. – За все это время Первый Ментор не проронил ни слова. Казалось, он благоговеет перед Рембрандтом, внуком того существа, которое создало джемианских роботов.

— Следует ли мне взять с собой ружье? – спросил Джефф. – Его вид может подтолкнуть Мерлину к нужным воспоминаниям.

Фарго выразительно пожал плечами:

— Это уже решайте вы с Рембрандтом. Я заметил, что он так и не попросил тебя показать ружье.

— Я рассказывал тебе, как оно подействовало на меня, – сердито проворчал Джефф. – Оно опасно!

— Ты много чего рассказывал, – небрежно заметил Фарго. – Но на меня это не произвело особенного впечатления. В твоем распоряжении находится самый замечательный робот во вселенной…

— Бывший, – поправил Норби.

— …и ты никогда не пользовался им для дурных целей и не обращался с ним как с обычной вещью. С какой стати ты должен вдруг потерять власть над собой и превратиться в злодея?

— Послушай…

— Этого не случится до тех пор, пока ты сам не захочешь, – твердо заключил Фарго.

— Фарго, я не… – Джефф помедлил. – Постой, о чем мне это напоминает? Я как будто пытаюсь вспомнить что-то очень важное, что-то связанное с ружьем…

Он сбегал в свою комнату, открыл ящик стола и вернулся с инопланетным ружьем, осторожно держа его на вытянутых руках.

— Это устройство имеет совершенно чуждый облик, – медленно произнес Рембрандт.

— Оно определенно сделано не на Земле и не в любой из колоний Федерации, – поддакнул Лео.

— Думаю, Рембрандт имеет в виду, что ружье не было сделано Другими, – сказал Норби. – Джефф, как ты реагируешь на него сейчас?

Джефф замер.

— Подождите. Пожалуйста, все помолчите минутку!

Он закрыл глаза и сосредоточился на своих ощущениях.

Он как будто держал в руках нечто, обладающее огромной силой, однако эта сила была неопределенной… Нет, более того! Неожиданно Джефф понял, что сила зависит от личности того, кто держит ружье в своих руках. Он мог управлять мощностью импульса и… да, воздействием ружья, если бы знал, как это делается. Но самое странное заключалось в том, что он уже испытывал подобное ощущение раньше, особенно в детстве, хотя сейчас он не мог вспомнить, при каких обстоятельствах.

— С тобой все в порядке, Джефф? – спросил Норби.

— Мне так хочется вспомнить! Сила… огромное удовлетворение… огромное счастье…

— Джефф! – Лео тряс его за плечо. Джефф открыл глаза.

— А? Нет, все в порядке.

— Наверное, будет лучше запереть эту проклятую штуку в ящике стола, – озабоченно произнес Фарго. – У тебя такой вид, словно ты нашел волшебное кольцо, принадлежавшее древним богам.

— Может быть, так оно и есть, – отозвался Джефф. – Или будет, как только я разберусь в своих ощущениях.

— Ты начинаешь беспокоить меня, – сказал Рембрандт. – Возможно, я совершил ошибку, отправившись в эту экспедицию.

Хеди встала.

— Джефф и Рембрандт, вам пора одеваться, – деловито сказала она. – Норби нуждается в помощи. Моя мама повредила его, и если у нее есть какие-то сведения о том, как ему можно помочь, мы должны постараться узнать их. Теперь, когда врач сказал, что физически она вполне здорова, я готова говорить с ней более решительно.

— Но как Гораций отреагирует на Рембрандта? – поинтересовался Лео.

— Думаю, он будет вне себя от восторга. Он покажет Рембрандту драконью скульптуру, а я тем временем отведу Джеффа к маме.

Прогулка была долгой. По пути через парк Джефф показывал Рембрандту все свои любимые местечки, и к тому времени, когда они подошли к Дому Хиггинсов, островерхая крыша была озарена лучами заходящего солнца.

— Закат, – произнес Рембрандт, словно пробуя на вкус незнакомое слово. – Нет, Джефф, для этого явления нужно придумать более изысканное определение.

— Закат не всегда бывает красивым. Иногда идет снег или дождь, особенно зимой на Манхэттене.

— Окончание дня на поверхности планеты, сопровождаемое темнотой ночи, всегда прекрасно, как и сама жизнь.

— Жизнь слишком коротка, – пробормотал Джефф, с особой остротой ощутив, что тот энергичный молодой Мак, с которым он разговаривал, уже давно умер, а его прекрасная дочь превратилась в полубезумную старуху, пытавшуюся уничтожить робота, которого она считаласвоим врагом.

— Да, по сравнению с нами ваш век недолог. Однако жизнь всех биологических существ – лишь краткое мгновение в необъятной вселенной.

— Ты считаешь, что даже самая короткая жизнь может внести свой вклад в развитие вселенной?

— Да, Джефф Уэллс. Поэтому я и стал художником.

Дверь отворилась, и на пороге появился сияющий Гораций.

— Добро пожаловать в Дом Хиггинсов, сэр. Если вы не получите здесь вдохновения для своего фильма, то вы не получите его нигде больше. Прошу вас отойти в сторону: сейчас я продемонстрирую вам таланты нашей горгульи.

Джефф подтолкнул Рембрандта к двери, когда Гораций дернул за веревку. Из открытой пасти горгульи немедленно хлынул поток кроваво-красной воды.

— Я подкрасил воду, – с гордостью сообщил Гораций.

Джефф снова вывел Рембрандта наружу и указал на горгулью, злобно ухмылявшуюся в сгустившихся сумерках.

— Как ты думаешь, мог твой дед сделать и эту вещь? – прошептал он по-джемиански.

— Нет, – ответил Рембрандт. – Несомненно, это одна из скульптур Моисея Мак-Гилликадди, отражающая его своеобразное чувство юмора.

Они вошли в холл, и Рембрандт остановился перед каминной полкой.

— Да, это работа моего деда, – сказал он, разглядывая барельеф. – Думаю, он тоже повеселился на славу, когда работал.

— Ты хочешь сказать, что это устройство…

— Нет. Просто скульптура, работа над которой доставила ему удовольствие. Но в этом доме находится еще что-то… непонятное. Оно не создано моим дедом и вообще не имеет отношения к Другим. Что-то похожее на то ружье.

— Пожалуйста, – умоляющим тоном произнес Гораций. – Я знаю, что актеры приезжают к нам со всей Солнечной системы, но не могли бы вы говорить на Универсальном Земном языке? Так хочется послушать!

— У нас серьезный разговор, – сурово сказал Джефф. – Ты не должен никому рассказывать, кто мы такие и зачем мы пришли сюда.

— Но я и не собираюсь! Кроме того, мне не с кем разговаривать, кроме вас, мамы и Хеди. Кому я могу проболтаться?

— Джефф, иди сюда! – позвала Хеди с лестничной площадки. Она включила свет, и все увидели портрет Мерлины Минн.

— Хотя вид человеческого лица непривычен для нас, я понимаю, что это женщина исключительной красоты, – сказал Рембрандт. – Непонятно, почему портрет кажется мне чуждым, хотя лицо женщины явно человеческое.

— Чуждым? – Джефф вынул ружье из кармана. – Ты хочешь сказать, чуждым, как этот предмет? Что-то, не созданное ни людьми, ни Другими?

— Да, Джефф. Думаю, нам нужно уйти домой. Этот портрет может оказаться не менее опасным, чем ружье.

Джефф поднялся на лестничную площадку и пристально посмотрел на портрет, но Рембрандт остался в холле вместе с Горацием.

— Отсюда поверхность кажется гладкой, словно портрет покрыт прозрачной пленкой, – сообщил он. – Не понимаю, что ты имеешь в виду, Рембрандт.

— Портрет как портрет, – сказала Хеди. – Так выглядела моя мама, когда она была актрисой. Она сказала, что нашла портрет скатанным в рулон среди оборудования, которое дед Мак-Гилликадди привез со своего корабля. Поэтому она и решила, что он брал его с собой в свои путешествия.

— Скатанным в рулон? – переспросил Джефф.

— О, Джефф, как глупо с моей стороны! Ты спросил, где моя мама нашла ружье, и я ответила, что она упоминала какую-то трубку. Может быть, она имела в виду скатанную картину?

— Дурачки, – произнес хрипловатый голос Мерлины Минн. Она медленно спустилась по ступеням на лестничную площадку. – Эта картина хранилась в металлическом тубусе и сопровождала отца во всех его поездках. Как иначе он мог сохранить ее, когда его мерзкий робот шнырял повсюду? Робот хотел забрать портрет себе.

— Ружье и картина находились в тубусе? – спросил Джефф, показав ружье Мерлине.

— Да, они хранились вместе, – подтвердила старая женщина. Грива спутанных седых волос на голове делала ее похожей на ведьму.

— А где сейчас этот тубус? – спросил Джефф.

Мерлина едва заметно пожала плечами. Ее огромные глаза казались мертвыми на бледном лице.

— Там, где он был всегда: за моим портретом. Когда я привезла картину из мастерской, где ее вставили в раму, то увидела, что она будет висеть неровно из-за выступа в верхней части стены. Тогда я прикрепила тубус к низу рамы, чтобы уравновесить ее. Сними портрет, Хеди. Я хочу наконец избавиться от него!

— Но мама, он мне нравится, – робко возразил Гораций.

— Наверное, мы должны снять его, если маме от этого будет легче, – сказала Хеди. – Не волнуйся, Гораций. Вчера я сфотографировала портрет и могу подарить тебе отпечаток.

— Но я люблю портрет, а не фотографию!

— Да, Гораций, – с горечью произнесла Мерлина. – Все любят этот портрет больше, чем меня. Отец предпочитал его моему обществу. Хеди, сними портрет и передай его тому актеру, который стоит в холле. Пусть использует его, как реквизит для своего фильма. Это будет фильм ужасов, мистер актер?

— Еще не знаю, – отозвался Рембрандт.

Хеди осторожно сняла портрет и развернула его. К основанию рамы был прикреплен полый металлический цилиндр, в который вполне мог поместиться скатанный в трубку портрет. Хеди заглянула в тубус.

— Там пусто. И на самом цилиндре ничего не написано.

— Миссис Хиггинс… – начал Джефф.

— Меня зовут Мерлина Минн!

— Мисс Минн, вы помните, что еще находилось в тубусе, кроме портрета и ружья? Может быть, клочок бумаги или ткани с какими-то письменами?

— Да, – пренебрежительно ответила Мерлина. – Я выбросила его.

Джефф скрипнул зубами.

— Вы помните, что там было написано, или надпись была на иностранном языке?

— Разумеется, я все помню, молодой человек. Это был листок, вырванный из записной книжки моего отца. Он написал на нем несколько глупых слов.

— Мама, зачем ты выбросила этот листок? – воскликнула Хеди.

— А что такого? Я актриса. Я могу запомнить все, что угодно. Там было написано: «Вся разница в мыслях».

— И это все? – спрсоил Джефф.

— Да. В отличие от меня, отец к старости стал слабоват умом. Наверное, мне следовало простить его за то, что он ценил портрет больше, чем меня, но я не могу. Отдай портрет актеру.

Рембрандт подошел ближе, глядя на Мерлину Минн. Она посмотрела на него и вздрогнула.

— Вы вживаетесь в роль или всегда смотрите на людей с таким невыносимым состраданием? Перестаньте смотреть на меня так, словно вы хотите простить все мои грехи!

— Мисс Минн, только вы можете простить себя, – сказал Рембрандт. – Перестаньте жить с ненавистью в сердце.

— Мне нравится ненависть! Она поддерживает меня, заставляет чувствовать себя живой!

— Нет, – возразил Рембрандт. – Она убивает вас и омрачает жизнь тех, кого вы любите.

— Я никого не люблю.

— Это неправда, – голос Рембрандта звучал как раскаты грома. – Подумайте, мисс Минн. Подумайте о тех, кого вы любили, о тех, кто умер или еще жив.

— Подумай о нас, мама, – попросила Хеди. – Мы с Горацием любим тебя, даже если ты ненавидишь…

— Нет! «Вся разница в мыслях», а я заключена в клетке моих мыслей. Я Мерлина Минн – великая… несравненная…

Внезапно она замолчала и разрыдалась. Но когда Хеди попыталась положить руку ей на плечо, Мерлина оттолкнула ее и бросилась к Джеффу, выхватив у него ружье.

— Мисс Минн, не надо…

— Нет, я выстрелю! Я ненавижу тебя – умри! – она прицелилась и с силой вдавила палец в углубление спускового крючка.

Глава 15 Наследство

Мерлина Минн выстрелила в свой портрет. Джефф вырвал ружье из ее цепких пальцев, но было уже слишком поздно. Картина исчезла.

— Ха! – воскликнула Мерлина. – Теперь мне стало гораздо лучше. Этот портрет мучил меня с тех пор, как я увидела его. Уходите, незнакомцы! Теперь я освободилась от прошлого и могу умереть с миром.

— Мама, не умирай! – завопил Гораций. – Ты нужна мне! Когда Хеди выйдет замуж за мэра и уедет жить в Особняк Грэйси, я останусь совсем один. Пожалуйста, не покидай меня!

— И это все, что мне остается? – спросила Мерлина. – Старый дом, где гуляют сквозняки, да безмозглый сын, что несомненно повесит фотографию моего портрета в своей нелепой мастерской, которую вы словно дети пытались спрятать от меня?

Гораций разразился слезами и убежал в боковую комнату через холл.

— Мама, ты говоришь злые, несправедливые вещи, – сказала Хеди. – В сущности, ты ведешь себя как старая ведьма. Разве ты хочешь, чтобы я возненавидела тебя так же, как ты ненавидишь себя? Что, тогда можешь умирать в одиночестве. Гораций отправится со мной в Особняк Грэйси.

Мерлина фыркнула и направилась вверх по лестнице.

— Мисс Минн! – позвал Рембрандт.

— Что такое? Вы рассердились, потому что не получили обещанный портрет?

— Я хотел бы получить то, что от него осталось.

Мерлина откинула волосы со лба и высоко вздернула подбородок. На мгновение в ней промелькнуло что-то от величественной молодой женщины, играющей Медею в сцене убийства.

— Этого вы не получите. Хеди, повесь раму и холст на старое место. Каждый раз, когда я буду спускаться вниз, он будет напоминать мне, что я покончила со своим прошлым.

Когда Хеди повесила раму с пустым холстом, Джефф поднялся ближе к Мерлине с ружьем в руках. Она резко обернулась к нему:

— Что вы собираетесь делать, юноша? Угрожать мне этим ружьем? Бесполезно, оно не действует на людей. Я уже пыталась, много лет назад.

— Оно воздействует на людей, которые держат его в руках, – сказал Джефф. – Думаю, ваш отец был прав: вся разница в мыслях. Ружье реагирует на мысли и эмоции владельца.

— Нет, – прошептала Мерлина, заметно побледнев. – Я не верю тебе. Скажи мне, что это неправда.

Джеффу хотелось объяснить Мерлине, но так, чтобы не слишком ранить ее чувства. Его гнев улетучился, и теперь он жалел ее.

— Когда вы направили ружье на свой портрет, что вы чувствовали? – спросил он.

— Мне хотелось избавиться от него.

— Нет, мама, – сказала Хеди. – Твои эмоции были сильнее. Ты сказала, что ненавидишь портрет. Ты сказала, что хочешь, чтобы он умер.

— Вы думали, что уничтожив портрет, вы убьете и себя, миссис Хиггинс? – спросил Джефф.

— Да, – прошептала она. – Мне действительно хотелось умереть. Маленький робот был прав: я дурной человек. Я хотела умереть, но не смогла. Умер только портрет – та молодая, прекрасная и добрая женщина, которой я так и не стала.

Все молчали, глядя на Мерлину Минн. Джефф видел, что ее ненависть бесследно исчезла.

Прозвенел дверной звонок, и в холле снова появился Гораций.

— Я позвонил в квартиру Уэллсов и поговорил с братом Джеффа, – сообщил он. – Я подумал, что мы нуждаемся в помощи. Роботы уже пришли.

— Роботы! – повторила Мерлина и поднесла ладонь к губам.

— Вы не убили робота, сделанного вашим отцом, – сказал Джефф. – Но вы сильно повредили его.

Гораций распахнул дверь и впустил троих посетителей. Один из них немедленно подошел к Хеди.

— Хеди, любовь моя, – это был Лео Джонс. – Я не мог отпустить роботов одних. Пришлось объяснить полицейским, что они осуществляют новый проект городской мэрии. Фактически, нас дважды останавливали: один раз на перекрестке Пятой авеню, а второй – неподалеку от Дома Хиггинсов. Я должен поблагодарить свою дочь за бдительность нашей полиции.

— Кроме того, он не мог вынести разлуки с Хеди, – добавил Норби, как ни в чем не бывало подойдя к Джеффу. – Здравствуйте, миссис Хиггинс… то есть мисс Минн. Я могу помочь вам?

— Ты хочешь помочь мне после того, что я сделала с тобой?

— Да. Потому что я знаю, как сильно Мак любил вас.

— Ты так думаешь, потому что видел мой портрет на его корабле?

— Нет, мэм. Я ни разу не видел портрета на корабле. Он никому не позволял заходить в свою каюту. Но я знаю, и не спрашивайте, почему.

— Если бы я только могла поверить тебе!

— Мисс Минн, – сказал Джефф. – Вы выстрелили в портрет из ружья, и он исчез. Я думаю, что неизвестный художник, живший на отдаленной планете в далеком прошлом, изобрел это ружье как орудие для работы художника, вроде нашей кисти. Когда я держу ружье, я чувствую себя точно так же, как в детстве, когда мне подарили набор красок и кисточку для рисования. Я держал кисточку и чувствовал себя великим художником, думая о картинах, которые я могу нарисовать. Естественно, это чувство быстро прошло, поскольку художник из меня никакой. Зато Моисей Мак-Гилликадди был замечательным художником.

— Значит, это он нарисовал портрет.

— Он создал его из своих воспоминаний о вас, – ответил Джефф. – Или из мыслей о том, какой ему хотелось вас видеть.

— Тогда сам портрет был моим наследством, – прошептала Мерлина. – Перед своей смертью он пытался объяснить мне, какое оно ценное. Но он также произнес слово «истина», а портрет был ложью, потому что он не похож на меня.

— Но он знал, что вы можете стать похожей на портрет, – возразил Джефф. – Истина также заключается в наших возможностях.

— Измениться никогда не поздно, мама, – сказала Хеди.

— Поздно? – Мерлина выпрямилась, сверкнув глазами. – Я же дочь своего отца! Разумеется, еще не поздно! Я буду продолжать жить. Я буду хорошей матерью своим детям – доброй, ласковой и…

— Не переигрывай, мама, – предостерегла Хеди.

Мерлина рассмеялась.

— Возможно, я никогда не стану такой, как хотелось моему отцу. Но теперь, когда я знаю, что он любил меня, я попробую, – тут ее лицо снова приобрело трагическое выражение. – Боже, зачем я уничтожила портрет!

— Я размножу фотографии, – сказал Хеди. – У тебя и у Горация будут копии.

— Мне так не хватает отца… – Мерлина снова превратилсь в печальную старую женщину.

— Мисс Минн, – сказал Норби. – Теперь я понимаю, что это не одно устройство, а два: что-то вроде кисти и холста. Я хочу вам кое-что подарить. Джефф, пожалуйста, дай мне предмет, который мы называем ружьем.

Джефф передал ружье Норби, и робот направил его на пустую поверхность холста.

— Осторожнее, Норби, – сказал Рембрандт. – Оно может причинить тебе еще больший вред.

Норби не ответил. Он продолжал целиться, закрыв все четыре глаза. Потом его металлический палец нажал на переключатель, утопленный в задней части цилиндра.

Сначала ничего не произошло, но затем странная поверхность холста начала затуманиваться. Вскоре она, казалось, вскипела водоворотом красок и меняющихся форм.

— Что ты делаешь? – воскликнула Мерлина. – Показываешь мне ненависть, владевшую мною все эти годы?

— Нет, мэм, – ответил Норби. – Просто пытаюсь разобраться в своих воспоминаниях.

— Смотрите! – закричал Гораций. – Это же дедушка!

Дружелюбное, лукаво-ироничное лицо Моисея Мак-Гилликадди глядело на них с портрета. Он был не так молод, как во время своей встречи с Джеффом, но и не выглядел немощным стариком.

— Замечательный портрет, Норби, – одобрил Лео. – Ты сделал его с помощью ружья?

— С помощью своего воображения, – ответил Норби. – И своей любви к Маку. Это ружье служит проводником и усилителем энергии моих логических и эмоциональных контуров, а поверхность холста формирует образ, который я создаю.

Мерлина спустилась на лестничную площадку и прикоснулась к портрету своего отца.

— Я горжусь тем, что я его дочь. И я сохраню этот портрет, как самую большую драгоценность. Спасибо тебе, маленький Норби.

Глава 16 Проблема остается

— Все хорошо, что хорошо кончается? – спросил Фарго, завершив свой десерт аппетитным красным яблоком. – Дом Хиггинсов теперь полон добра и света?

— Мы не решили проблему Норби, – напомнил Джефф. – Его таланты по-прежнему заблокированы. Я уже больше часа экспериментирую с ружьем, но ничего не получается.

— Скушай яблочко, – предложил Фарго. – И не надо так волноваться.

Первый Ментор и Норби удалились на крышу поговорить с Лиззи, пока биологические существа были заняты приемом пищи. Джефф был рад, что Рембрандт одобрил единственное блюдо, оказавшееся в тот вечер посильным для старенького кухонного компьютера: оладьи со сметаной. Его также радовало то обстоятельство, что Хеди и Лео остались ужинать с Мерлиной и Горацием. Им хотелось обсудить предстоящую свадьбу и планы на будущее.

— Я не могу понять, почему ружье (я по-прежнему думаю о нем, как о ружье) не работает, когда я изо всех сил думаю о заблокированных талантах Норби и нажимаю на спусковой крючок, – сказал Джефф.

— Послушай, человеческий мозг не может нормально функционировать, когда его одолевает беспокойство. Перестань дергаться и попытайся расслабиться.

— Может быть, ружье обладало ограниченным запасом энергии, и теперь он полностью использован? – предположил Рембрандт. – Боюсь, что мы с Первым Ментором не сможем разобраться в принципе действия его механизма. Оно совершенно чуждо как для людей, так и для Других.

— Что же нам делать? – воскликнул Джефф.

— Думаю, тебе остается принять Норби таким, какой он есть.

— Он сам не хочет принимать себя в таком виде, – возразил Джефф. – Он улетит с Ментором и будет надеяться, что когда-нибудь джемианские роботы сумеют починить его.

— Возможно, когда-нибудь это произойдет, – осторожно заметил Рембрандт.

— Я не сдамся, Рембрандт! Я всего лишь человек, и я еще молод, но я не отступлюсь от своего!

— Вы, люди, упрямые и смелые существа. Я восхищаюсь вами, – Рембрандт погладил зеленую шерстку Оолы, свернувшейся у него на коленях и громко мурлыкавшей.

— Ты художник, – сказал Джефф, стараясь сохранять ясность ума, несмотря на растущее негодование. – Ты сверхцивилизованное существо, поэтому тебе не составило труда оставить Мерлине Минн инопланетный холст, которому не место на Земле.

— Благодаря Норби этот предмет превратился в произведение искусства, стал объектом любви и уважения для человеческих существ, – ответил Рембрандт. – Без ружья портрет Мак-Гилликадди останется таким же, а это никому не повредит. Поэтому я счел возможным оставить инопланетный холст на Земле.

— Разумеется, – подтвердил Фарго, дожевывая яблоко. – Какой вред от холста, если ружье отсутствует?

— Картина, которая формируется на поверхности холста, показывает внутреннюю истину изображения. Мерлина не могла вынести истину – собственные неиспользованные возможности, которыми она пренебрегала. Но любовь Норби к Мак-Гилликадди привела к созданию портрета, который приносит радость.

— Это верно, – признал Джефф. – Но опасно ли ружье, даже если его использовать, так сказать, как кисть художника?

Рембрандт закрыл средний глаз и немного подумал.

— Конечно, я могу лишь догадываться, но вполне возможно, что мой дед не раз пользовался ружьем для создания картин на холсте. В таком случае, он должен был подметить два опасных аспекта, связанных с этим ружьем.

— Два? – спросил Фарго. – Мне кажется, единственная опасность заключается в том, что ружье может блокировать способности робота.

— Оно опасно также для биологических существ, – сказал Рембрандт. – Дело не только в ощущении силы, которое испытывал Джефф: любой художник должен испытывать сходные чувства, когда держит в руках орудие своего труда. Думаю, мой дед избавился от ружья, поскольку оно усиливает способность владельца творить, находясь во власти своих эмоций.

— Я понимаю, – медленно произнес он. – Если эмоции отрицательные, то произведение искусства может быть неприятным.

— Или гораздо хуже, – добавил Рембрандт. – Художник, владеющий таким орудием, должен пользоваться им лишь после глубокой медитации, полностью владея собой и отдавая отчет в своих действиях.

— Прямо мурашки бегут по спине, – признался Джефф. – Может быть, и хорошо, что энергия ружья истощилась. Я мог повредить Норби своим беспокойством, когда экспериментировал на нем.

— Иди-ка ты спать, Джефф, – предложил Фарго. – А утром мы попробуем подзарядить это проклятое ружье и помочь Норби.

— Но Рембрандт только что объяснил, как опасно…

— Замолчи и отправляйся в постель, юноша. Рембрандт, у меня есть видеокуб с картинами вашего тезки. Вы не хотели бы взглянуть на них?

— С большим удовольствием, если вы заберете Оолу. Она заснула и, судя по всему, охотится во сне за мелкими животными. Она то и дело вонзает когти в мои нижние конечности.

Джефф отправился в свою комнату, уверенный, что не сможет заснуть. С крыши доносились металлическое пение: Лиззи и Первый Ментор распевали в унисон довольно легкомысленную манхэттенскую балладу. Потом к ним присоединился еще один голос, сильно фальшививший. Это мог быть только Норби.

«Ему хорошо с ними, – подумал Джефф. – Они все отправятся жить на Джемию. Без меня».

Он чувствовал себя одиноким и покинутым, точно так же, как Мерлина Минн, но в его сердце не было ненависти.

— Я не буду таким, как она, – прошептал он. – Если так будет лучше, я разрешу Норби уйти с ними.

С этой мыслью он и заснул.

На следующее утро после завтрака Рембрандт с Джеффом поднялись на крышу. Фарго тоже изъявил желание посетить джемианский корабль, и Первый Ментор отнес его на руках, вместе с электрическими сапогами и скутером. Они расселись в рубке корабля и начали обсуждать проблему.

— Непонятно, как подключить ружье к сети, – сказал Джефф, разглядывая ружье, лежавшее на приборной панели. – Как мы сможем подзарядить его, если оно нуждается в зарядке?

Ментор взял ружье.

— В заднем конце есть крошечное отверстие, – заметил он. – Вероятно, туда можно вставить электрический провод.

— Но какой тип электричества ему требуется? – спросил Норби. – Постоянный ток или переменный? И какое напряжение?

— Мы не знаем, – сказал Рембрандт. – Нам придется экспериментировать, учитывая ту возможность, что вместо перезарядки мы можем безнадежно испортить прибор.

— Но Мак-Гилликадди этого не сделал! – выпалил Джефф. Все посмотрели на него, как на сумасшедшего. – Я хочу сказать, Мак достаточно долго пользовался ружьем. Он испытывал его на Норби, и может быть, на других роботах, о которых мы не знаем. На Лиззи, чтобы усовершенствовать ее мозг. Кроме того, он создал портрет своей дочери – возможно, после многих пробных попыток.

— Другими словами, Мак тратил энергию ружья, но научился перезаряжать его, – заключил Фарго.

— Оно могло с самого начала иметь огромный запас энергии, – возразил Первый Ментор. Не исключено, что сейчас оно впервые разрядилось.

— Кто знает? – вздохнул Джефф. – Давайте предположим, что Мак перезаряжал его, и попробуем представить себе, как он это делал.

— Сейчас на всех земных кораблях пользуются переменным током, – сказал Фарго. – То же самое было и во времена Мак-Гилликадди.

— Даже если он перезаряжал ружье здесь, в Доме Хиггинсов, – согласился Джефф. – А какой ток на этом корабле, Первый Ментор?

— Переменный, но его частота отличается от принятой у вас.

— Я могу регулировать напряжение, – заметила Лиззи. – Но не могу изменить переменный ток на постоянный, хотя если немного подумать…

— Все равно ничего не получится, – сказал Первый Ментор. – Электричество, получаемое от наших двигателей, стандартно и неизменяемо.

Все погрузились в мрачное раздумье.

— Нам нужно попробовать, – наконец сказал Джефф. – Давайте подключимся.

Первый Ментор прикрепил провод к одному из терминалов Лиззи и вставил другой конец в ружье.

— Начинай, Лиззи, – сказал он.

— Ничего не происходит, – отозвалась Лиззи – Энергия не расходуется Попробуйте розетки в квартире.

Они спустились в квартиру и попробовали там, но ружье все равно не работало, даже после того, как Джефф попробовал его на маленьком роботе-уборщике. Тогда они вернулись на джемианский корабль и спросили Лиззи, не появилось ли у нее новых идей.

— Нет. Хорошо бы Мак был здесь! Он-то наверняка знал. Он постоянно экспериментировал с электрическими приборами и покупал снаряжение для игрушечных поездов Горация, когда тот был маленьким мальчиком.

Первый Ментор открыл небольшую панель в средней части своего корпуса и вынул транзисторы и трансформатор, подаренные Горацием.

— Вроде этого?

— Да, – ответила Лиззи. – Мак часто вызывал меня для поездок по магазинам электротоваров. Он любил своих внуков, особенно Горация.

Фарго взял старый трансформатор и рассмеялся.

— Вот будет забавно, если это устройство, которое в наши дни может смастерить любой ребенок, изменит ток таким образом, что ружье перезарядится!

— Давайте попробуем, – сказал Джефф.

Первый Ментор и Фарго начали возиться с проводами и контактами.

— О’кей, ребята, – наконец сказала Лиззи. – Я начинаю.

Прошло пять минут. Джефф больше не мог сдерживать нетерпение.

— Что происходит, Лиззи? Есть ли какая-нибудь надежда?

— О да, ружье уже перезаряжается. Все просто, как апельсин, мистер Джефф Уэллс, сэр. Готово!

Джефф взял ружье и тут же застыл от страха. Он чувствовал себя так, словно держал в руках настоящее заряженное ружье, а не орудие художника, предназначенное для передачи энергии мыслей и эмоций в творческих целях.

— Я не могу, – пробормотал он. – Мне страшно.

Рембрандт похлопал Джеффа по плечу.

— Вам с Норби нужно остаться наедине. Мы посидим здесь, а вы двое спуститесь в квартиру.

Вернувшись в гостиную Уэллсов, Норби уселся на кушетку. Оола разлеглась на полу рядом с креслом Джеффа, блаженно переваривая свой завтрак.

— Начинай, Джефф, – сказал Норби. – Я доверяю тебе.

— Я сам себе не доверяю! Я боюсь, что у меня ничего не выйдет.

— Ты мой хозяин и мой друг. Я останусь с тобой, даже если ты не сумеешь разблокировать мои таланты.

— В самом деле, Норби? Вот здорово!

Джефф закрыл глаза и начал думать о Норби – смешном бочонке-роботе, чудесном спутнике, который может перенести своего друга через гиперпространство в любой уголок вселенной, телепатически разговаривать с ним, путешествовать во времени… Сжимая ружье, растворяясь в потоке творческой энергии, Джефф чувствовал, как его личность сливается с Норби, с его представлением о Норби. Он улыбнулся, открыл глаза и нажал на спусковой крючок.

Глава 17 Прощание с землей

— До свидания, Рембрандт, – сказал Джефф. – Я рад, что убедил тебя взять ружье. Ты лучший художник, которого я знаю, и оно по праву принадлежит тебе.

— Сперва мои сородичи должны изобрести такой же холст, как тот, который нашел Мак-Гилликадди. Но думаю, это будет проще, чем изобрести ружье. Благодаря тебе и Норби, я больше не боюсь этого предмета. Я видел, что даже опасное оружие может быть использовано во благо, если с ним обращаться с любовью.

— Надеюсь, ты навестишь Землю еще раз и погостишь у нас подольше. Мы с Норби так много хотим показать тебе!

— Я вернусь, – Рембрандт улыбнулся. – И возможно, привезу с собой новые картины.

Джефф вернулся на джемианский корабль через воздушный шлюз и сразу же услышал бодрый голосок Лиззи:

— О’кей, мистер Джефф Уэллс, куда теперь? Отправляемся на Джемию и прощаемся с Первым Ментором?

— И с тобой тоже, Лиззи. Ты стала частью его корабля, не так ли?

— Мы недавно обсуждали эту тему с Норби. Мне очень хочется снова стать манхэттенским такси. Все эти путешествия в пространстве и гиперпространстве заставляют меня тосковать по Земле и старым, родным местам. И потом, мне очень не хватает Хиггинсов.

— Мы что-нибудь придумаем, – пообещал Джефф.

В комнате Космической Академии стояла тишина. Джефф готовился к своему последнему экзамену за компьютерным монитором, а Норби деловито стучал по клавиатуре перед другим монитором.

— Рождается великое произведение! – Норби металлически хихикнул. – В моем романе будет масса юмора и острых ощущений. Пусть Фарго попробует побить меня на писательском поприще!

— Я рад, что ты раздумал писать биографию Мак-Гилликадди, – сказал Джефф.

— Она, несомненно, попала бы в списки бестселлеров, но при этом разрушила бы нашу личную жизнь, особенно мою, – задние глаза Норби подмигнули его хозяину. – Знаешь, быть «приземленным» очень здорово, но больше всего мне нравится здесь, в Космической Академии.

— Мне тоже нравится Космическая Академия, – согласился Джефф. – Я обычный кадет, а ты мой обучающий робот. Все тихо-мирно…

Уравнения на мониторе Джеффа внезапно потускнели и сменились изображением адмирала Бориса Йоно. Адмирал хмурился чуть более сурово, чем обычно.

— Кадетам не разрешается без крайней нужды совершать личные вызовы по гикому. И тем более им не разрешается направлять счет на оплату разговора в мой адрес!

— Но я не…

— Адмирал, – быстро сказал Норби. – В последнее время я немного поиздержался, но думаю, вы не будете возражать, если мы поговорим с инвалидом.

— С Фарго произошло очередное несчастье?

— Нет, он уже почти оправился от предыдущего.

— Тогда почему… – голова адмирала повернулась к кому-то. – Что там? Да, хорошо, я оплачу счет. Норби, твой вызов прошел, и ты можешь поговорить с Фарго. Но не вздумай повторить этот фокус еще раз, иначе я заберу у тебя терминал, прежде чем ты закончишь свою писанину.

Лицо адмирала исчезло, сменившись широчайшей улыбкой Фарго.

— Полагаю, вы хотите узнать последние новости. Итак, сообщаю самую свежую информацию: приготовления к свадьбе идут полным ходом. Норби, ты будешь нести шлейф невесты. Мерлина купила себе новый гардероб. Теперь она может себе это позволить, так как стала звездой в новой мыльной опере. Она так разбогатела, что даже смогла купить для Лиззи новенькое такси, поэтому ты можешь употребить оставшиеся бриллианты на свое образование, Джефф. Так, давайте посмотрим, не забыл ли я чего-нибудь? Ах да, сапожное лечение успешно завершилось, и мои коленки находятся в превосходной форме – такие же очаровательные, как и раньше, согласно моей милой Олбани.

— А как насчет мемориала в честь Мака? – крикнул Норби. – Я же просил тебя уговорить Лео Джонса!

— Мой будущий тесть утверждает, что Центральный парк вскоре сможет похвастаться статуей деда его будущей супруги.

— Давно пора, – заметил Норби.

— А статуя Мака будет держать в руках серебристый бочонок с куполообразной крышкой. Разумеется, это вызовет определенные толки среди зрителей…

— Вот это настоящий мемориал для Мака! – восторженно вскричал Норби. Внезапно он замолчал. – Но как нам поступить, чтобы голуби не гадили на мою статую?

Норби и великое приключение адмирала Йоно

Глава 1 На Марс!

Куполообразная шляпа Норби подпрыгнула вверх, словно кто-то потянул за шишечку на ее верхушке. Передняя пара глаз под широкими полями шляпы быстро моргала, и это означало, что эмоциональные контуры робота находятся в возбужденном состоянии.

— В чем дело? – спросил Джефферсон Уэллс. – Что за важный вопрос, который адмирал не может обсуждать по видеофону?

Когда адмирал Борис Йоно вызывал Джеффа и Норби в свой кабинет, располагавшийся в ступице огромного вращающегося колеса Космического Командования, это обычно означало, что им грозят неприятности. Джеффу предстояло исполнять обязанности дежурного по Академии на весь долгий уикэнд, поэтому Норби отправился к адмиралу самостоятельно.

В библиотеке Космической Академии, где занимался Джефф, царила тишина. Молчали листы старой печатной книги, которую он читал, с компьютерных мониторов не поступало сигналов, предупреждающих дежурного о возможных неполадках в системе жизнеобеспечения Академии.

— Что мы наделали? – спросил Джефф. Все было тихо-мирно – но увы, счастье продлилось недолго.

Норби покачался взад-вперед на своих двусторонних ступнях и произнес:

— Джефф, у меня есть хорошие и плохие новости, – он вытянул свои суставчатые руки из маленького металлического бочонка, служившего ему корпусом. – Что предпочитаешь сначала?

— Плохие новости. Когда знаешь худшее, всегда как-то спокойнее.

— Адмирал Йоно хочет, чтобы я помог ему в осуществлении его последнего проекта.

— Это больше похоже на хорошие новости, особенно если мне не придется составить тебе компанию. Я хотел заниматься до конца уикэнда…

— Я сказал генералу, что без тебя я никуда не поеду.

— Норби! Я же на дежурстве!

— Ради такого случая тебя снимут с дежурства. И ты еще не слышал хорошие новсти. Адмирал очень доволен своим новым проектом.

— Я рад, что он доволен, но пожалуйста, Норби, отправляйся без меня. Я не хочу участвовать в очередном великом начинании адмирала. Я еще не пришел себя с тех пор, как он записывал басовые вариации древних африканских песнопений и подключил меня в качестве баритона. Не думаю, что его внучатый племянник, ради которого все это и затевалось, оценил записи по достоинству.

— Джефф…

— А потом он сочинял эпическую поэму на Марсианском Суахили. Но по крайней мере, от нее у меня не случилось несварения желудка, как после дегустации плодов его кулинарной мании – всех этих острых марсианских блюд. Полагаю, мне следует радоваться, что он больше не занимается боевыми искусствами, которые так обожал в молодости.

— Этот проект опасен!

Джефф так и подскочил.

— Почему ты сразу не сказал? Но как он может быть опасен, если мы не собираемся покидать Космическое Командование?

— Тут ты ошибаешься. И еще: этот проект ниже моего достоинства.

— Как может что-либо опасное быть ниже твоего достоинства? Кроме того, у адмирала хватит достоинства на вас обоих.

— Адмирал просит, чтобы я помог ему с его новым хобби – голографической съемкой. Он купил очень дорогую камеру…

— И ты боишься повредить ее?

— Разумеется, нет! Я боюсь лететь к нему домой, на Марс.

— Ого, но это же здорово! Мне всегда хотелось побывать дома у адмирала. Хотя это не похоже на опасное приключение, но теперь я хочу отправиться с тобой.

Норби издал слабый скрежещущий звук, и половинка его головы втянулась в бочку, так что были видны лишь верхушки глаз. Робот, собранный старым земным космолетчиком из земных и инопланетных деталей, перепутанных в самых невероятных сочетаниях, обладал самыми необычными талантами, включая способность принимать патетичный вид.

— Это опасно, Джефф! Я слышал, что старшая сестра адмирала чрезвычайно противна и высокомерна. Хуже того, один из его племянников сейчас живет там и обязательно захочет разобрать меня на запчасти.

Джефф рассмеялся.

— Не глупи, Норби. Адмирал Йоно принадлежит к одному из самых выдающихся марсианских семейств, да и в любом случае, я никому не позволю прикоснуться к тебе. Я сейчас же начинаю собираться. Конечно, я хотел позаниматься, но когда в Академии никого нет, здесь такая скукотища! Теперь я с надеждой смотрю на предстоящие выходные.

— А я нет, – пробормотал Норби.

На борту «Гордости Марса», личной мини-яхты адмирала Йоно, царила атмосфера радостного возбуждения. Норби занял место за пультом управления, а Джефф старательно восхищался новой голографической камерой и строил догадки по поводу странного фанатичного блеска в глазах адмирала.

— Остановись на полпути к Марсу, – произнес Йоно, рассеянно поглаживая гладкий чехол своей камеры.

— Мы уже на полпути, – отозвался Норби. В самом деле, перелет занял совсем немного времени, поскольку Космическое Командование вместе с Космической Академией вращалось по орбите вокруг Марса.

— Хорошо. Держись на этом расстоянии. Я надену скафандр, и ты выйдешь в космос вместе со мной. Будешь снимать меня рядом с кораблем, на фоне родного Марса. Драматичный антураж, ты не находишь? А потом я вернусь на корабль и ты снимешь, как я машу тебе рукой из иллюминатора.

Джефф улыбнулся. Йоно необыкновенно гордился иллюминатором, встроенным в борт яхты по его специальному заказу, чтобы он мог обозревать окрестности, не пользуясь смотровым экраном.

Йоно в скафандре представлял собой величественное и устрашающее зрелище. Джефф мог похвастаться довольно высоким ростом для своих лет, но адмирал был гораздо выше и шире. Его лысина блестела под прозрачным шлемом. Он напевал старую песню пилотов Космического Командования, пока Норби буксировал его наружу из воздушного шлюза.

Хотя речь Норби не передавалась в космосе, Джефф мог слышать каждое слово, транслируемое по рации в скафандре адмирала. Прикасаясь к амиралу, Норби мог общаться с ним телепатически: как и Джефф, Йоно однажды был укушен джемианской драконицей – но это совсем другая история^[90].

— Сделай композицию артистичной, если твои запутанные эмоциональные контуры вообще способны воспринять концепцию артистизма, – Йоно отпустил Норби и принял героическую позу на фоне корабля.

Джефф подумал о том, как забавно видеть маленького толстого робота с голографической камерой. Норби стабилизировал свое положение в космосе с помощью мини-антиграва, но у Йоно ничего подобного не было. В следующее мгновение адмирал начал переворчаиваться вверх ногами в своей героической позе, и Джефф невольно расхохотался.

— Проклятье! – вскричал Йоно. – Норби, ты тоже перевернись, и тогда все будет в порядке!

Джефф не мог остановиться. Он так хохотал, что слишком отклонился назад, и его локоть мимоходом задел за приборную панель.

«Гордость Марса» вздрогнула и понеслась прочь от Йоно к поверхности планеты. Адмирал зарычал и сделал неуклюжую попытку броситься в погоню. Джефф метнулся к пульту управления и остановил падение корабля в разреженной марсианской атмосфере, в то время как Норби стремительно подлетел к Йоно, схватил адмирала за шлем и подтащил воздушному шлюзу.

Снимая скафандр, Йоно неодобрительно хмурился.

— Норби, ты успел что-нибудь заснять?

— Да, сэр. Я расторопен, в отличие от некоторых, – Норби подмигнул Джеффу.

— Ладно. Во всяком случае, до беды не дошло, – Йоно снова излучал благодушие. – Я уже много лет не надевал скафандр. Восхитительное ощущение. Ты когда-нибудь пробовал, Джефф?

— Да, сэр, но еще лучше без скафандра, внутри невидимого защитного поля Норби.

— Ах да, я и забыл, – Йоно повесил свой скафандр и вошел в рубку. – А теперь мы совершим посадку на Марсе. Надеюсь, моя сестра в эти выходные работает со своим юристом. Кажется, я упоминал о ней раньше?

— Да, сэр.

— Она старше меня. Гораздо старше. В сущности, она уже пожилая дама, в то время как я нахожусь в самом расцвете лет.

— Да, сэр.

— Но если даже она окажется дома, это не имеет значения, – задумчиво продолжал Йоно, – поскольку мы там не задержимся.

— В самом деле? – разочарованно спросил Джефф. Упаковывая свою сумку, он уделил особенное внимание предметам гардероба и надеялся не уступить в элегантности членам семьи Йоно.

— Мы будем жить на борту «Гордости». Единственная причина нашего визита на Марс заключается в том, что я хочу забрать некий предмет. Врочем… – тут Йоно взглянул на часы, – у нас останется время попить чаю. Мы приедем как раз вовремя, чтобы соблюсти эту семейную традицию. Робот-дворецкий подает чай независимо от того, есть ли кто-нибудь дома. Если моя сестра сейчас там, то, пожалуй, мы не сможем пополнить наши запасы провианта, но я кое-что захватил из Космического Командования, в дополнение к последней модели пищевого синтезатора, так что голодными мы не останемся.

Мысль о голоде как-то не приходило Джеффу в голову: он знал, что адмирал любит хорошо поесть.

— Если мы не останемся на Марсе, адмирал, то куда же мы отправимся? – робко поинтересовался он.

— Это зависит от Норби.

— От меня, сэр?

— Да, от тебя. Как думаешь, ты сможешь придать гипердвигательные качества компьютеру «Гордости»?

— Да, сэр. Я могу превратить любой корабль в гиперскоростной, пока сижу за приборной панелью!

Йоно кивнул.

— Вот и хорошо. Федерация все еще пытается новый экспериментальный корабль с гипердвигателем взамен того, который мы потеряли по твоей вине.

— Я не виноват! – возмущенно воскликнул Норби.

— Не имеет значения, – примирительным тоном произнес Йоно. – В любом случае, люди все еще ограничены пределами Солнечной системы, в то время как ты можешь перемещаться практически куда угодно, не так ли?

— Разумеется, сэр! – Половинка головы Норби высунулась наружу до отказа, и он отдал честь, прикоснувшись к краешку своей шляпы.

Брови Джеффа поползли вверх. Обычно Норби не выказывал почтения к армейской субординации. Возможно, робот пытался убедить себя. что Йоно действительно подготовил для него какую-то важную миссию.

— Ах-х! – Йоно сделал глубокий вдох, выпятив могучую грудь. Потом он торжествующе выпустил воздух из легких, словно мальчишка, отпущенный на каникулы из школы, и добавил: – У меня есть великолепный план!

— В чем он заключается, сэр? – Джефф неожиданно занервничал.

— Сперва я должен выяснить, смогут ли таинственные таланты Норби воздействовать на определенный объект, о котором я сейчас думаю.

— Он находится у вас дома, на Марсе? – спросил Норби.

— Совершенно верно, – ответил Йоно. – Итак, сначала домой, а потом – приключение!

Глава 2 Реликвия

Джефф смотрел, как корабль приближается к марсианскому куполу. Эта фантастическая структура из космоса казалась единой, но на самом деле разделялась на фрагменты, составлявшие Город (который был единственным и не назывался никак иначе), его пригороды и прилегающие фермы, тянувшиеся почти до полярных ледяных шапок.

— Вот наш личный док, – Йоно с гордостью указал вниз. Он стоял за пультом управления, поглощенный зрелищем своейлюбимой планеты. – Из наших окон открывается потрясающий вид на гору Олимп. Видите, как купол смыкается вокруг нее?

— Великолепно, адмирал, – совершенно искренне поддакнул Джефф. – Высочайшая гора в Солнечной системе представляла из себя зрелище, которым по праву мог гордиться любой марсианин.

«Джефф, – Норби заговорил телепатически, прикоснувшись к нему. – Ты имеешь хоть какое-то представление о том, для чего ему понадобились мои таланты? Я начинаю беспокоиться».

«Обычно я беспокоюсь больше тебя, Норби, но сейчас я не предвижу никаких проблем. Давай просто радоваться жизни, ладно?»

— Вперед, друзья! – воскликнул Йоно, когда яхта плавно скользнула в док. – Я не могу дождаться того момента, когда Норби наложит на него руки!

«Наложит руки», Джефф? Ты и теперь не беспокоишься? Тебе не кажется, что у адмирала ум за разум зашел?»

«Возможно, есть какое-то разумное объяснение».

Но когда все вышли из воздушного шлюза в просторный док, у Джеффа действительно возникли сомнения в здравом рассудке адмирала. Что он замышляет?

— Вот мой дом, – Йоно указал куда-то вниз. – В анналах марсианской архитектуры он известен как шедевр монументального зодчества.

Джеффу пришлось согласиться. Из прозрачного лифта, доставившего их на уровень земли, он мог видеть лишь один массивный этаж здания, поскольку большая его часть, по марсианскому обычаю, находилась под поверхностью. Автоматические панели наглухо закрывали двери и окна в том случае, если бы что-то случилось с главным куполом и драгоценным воздухом, заключенным внутри.

Лифт остановился в павильоне с белыми колоннами, окруженном цветущими садами. Электрокар с распахнутой кабиной стоял рядом, готовый доставить их к дому, но Йоно лишь пренебрежительно махнул рукой.

— Я предпочитаю отправиться пешком через сад и снять несколько кадров по дороге, – сказал он, крутя ручки настройки голографической камеры. – В Космическом Командовании мне больше всего не хватает настоящей зелени. У нашей семьи самые лучшие сады на Марсе, а значит, и во всей Солнечной системе. Климат под куполом тщательно регулируется. В других колониях, не говоря уже о Земле с ее упрямыми жителями, не желающими строить купола, бедные растения отданы на волю жестокой стихии.

— Этот сад – лучший из всех, которые мне приходилось видеть, – искренне согласился Джефф.

— Смотрите, – Йоно указал налево. – Вы нигде больше не увидите таких роскошных экземпляров Protea aristata.

— Протеина для аристократов? – озадаченно переспросил Норби.

— Нет, глупый ты робот. Это растение со стреловидными листями и великолепными красными цветами.

Вспоминая свои визиты в ботанический сад, Джефф смог узнать много других африканских растений. Здесь были голубые лилии, розовые цветы, похожие на колокольчики, бордовые орхидеи, прихотливо испещренные белыми пятнышками, пелларгонии, множество сортов герани и потрясающие воображение гладиолусы. Джефф начинал жалеть, что за время своих путешествий ему ни разу не удалось посетить Африку.

Норби потянул его за рукав.

«Адмирал ошибался, – телепатически сообщил он. – Его сестра дома, и похоже, не рада нашему появлению».

Над широкой лестницей из черного мрамора, ведущей ко входу в особняк адмирала, открылась огромная парадная дверь. В проеме стояла высокая стройная женщина в красновато-коричневом платье с африканским орнаментом на лифе. В отличие от своего брата, у нее были пышные волосы, в которых лишь кое-где проглядывали седые нити. Выражение ее лица не сулило ничего хорошего, но Джефф старался не обращать на это внимания.

«Она красивая, Норби».

«У нее необычайно высокомерный вид».

«Постарайся вести себя как следует, и все будет в порядке».

«Но я всегда веду себя как следует! Почему обязательно нужно валить все на меня?»

Джефф отпустил руку Норби и прошептал на ухо адмиралу:

— Как зовут вашу сестру, сэр?

— Привет, Иви! – крикрнул Йоно и помахал женщине, а потом шепотом добавил: – На самом деле ее зовут Элизабет Виктория, но вам лучше звать ее миссис Йоно, поскольку она замужем за одним из наших троюродных братьев, и ей не пришлось менять фамилию… Что ты говоришь, Иви? Я не расслышал тебя.

— Я сказала, что ты мог бы заранее предупредить о своем приезде, Борис. К тому же, вместе с гостями, – она сурово посмотрела на Джеффа и Норби.

— Но я послал сообщение нашему дворецкому, Иви. Я думал, что ты работаешь…

— Выходные бывают даже у юристов, – заметила Иви. – А предупреждать дворецкого не имело смысла, так как он отправлен в ремонтную мастерскую. В последнее время роботы стали очень ненадежными.

— Только не я, – заявил Норби. – Я всегда надежен. Или почти всегда…

— Достаточно, Норби, – перебил Йоно. – Иви, это кадет Джефферсон Уэллс и его, э-ээ… обучающий робот Норби. Они помогали мне вести съемки моей новой голокамерой. Мы ненадолго – только попьем чаю и заберем одну нужную мне вещичку.

Иви наклонила голову на десятую долю сантиметра.

— Кадет Уэллс – очень приятно познакомится, – церемонно произнесла она. – Робот… очень приятно.

Норби попытался отдать поклон, но слишком наклонился вперед и чуть не упал прямо на элегантные туфли Иви. Вовремя включив мини-антиграв, он выпрямился на своих телескопических ногах.

— Очень рад познакомиться, мэм, – сказал он, почтительно прикоснувшись к своей шляпе, словно старинный крепостной, ломающий шапку перед хозяином. – Я с удовольствием починю вашего робота-дворецкого и, разумеется, не потребую платы за услуги.

— Даже не думай об этом, Норби, – прошипел Йоно. – Твой послужной список в починке оборудования внушает ужас. В последний раз ты так переделал компьютеры Космического Командования, что все сообщения выходили на английском эпохи Чосера.

— В то время я увлекался «Кентерберийскими рассказами», – скромно заметил Норби.

— Роботы! – Иви неодобрительно нахмурилась, закрыв тему, и с холодноватой вежливостью впустила в дом нежданных гостей.

Джефф снова взял маленького робота за руку, надеясь утешить его.

«Не унывай, Норби, – телепатически произнес он. – Я знаю, что ты особенный».

«Хотелось бы мне, чтобы она знала о том, что я умею перемещаться в гиперпространстве, разговаривать телепатически и перемещаться во времени! Не говоря уже о том, что я постоянно спасаю разных людей, которым грозят крупные неприятности».

«Не рассказывай никому, Норби. Просто помни одну вещь: хотя сестра адмирала может быть одной из самых выдающихся аристократок Федерации, зато ты – самый выдающийся аристократ среди роботов».

Следуя за Йоно через просторные залы особняка, Джефф пытался рассматривать великолепные произведения искусства, но количество предметов превосходило всякое воображение. Он был рад, когда они наконец остановились в надземной гостиной, откуда открывался вид на сады.

— Поскольку вы прибыли к чаю, то должна предупредить, что госпожа премьер-министр тоже собиралась зайти, – сказала Иви, опустившись на кушетку перед низким чайным столиком.

— Премьер-министр Федерации? – потрясенно воскликнул Норби.

— По-моему, у нас только один премьер-министр, – язвительно заметила Иви. – Она приведет свою младшую дочь познакомиться с моим внуком Мартином.

— С моим внучатым племянником Мартином Ченом, – пояснил Йоно. – Его отец – известный физиатр.

— Физиатр восточной школы, – Иви нахмурилась. – Насколько мне известно, его семья происходит из местечка под названием Сан-Франциско.

Джефф с трудом удержался от улыбки.

— Сколько лет вашему внуку, мэм? – он решил, что «мэм» звучит солиднее, чем «миссис Йоно», а «Иви», разумеется, предназанчалось только для членов семьи.

— Мартину девять лет, – ответила Иви. – Сейчас он играет в бейсбол у соседей, но должен вернуться к приходу премьер-министра.

— Как поживает Вина? – на широком лице Йоно появилось подозрительно невинное выражение. Джефф изумился тому, что даже такая важная персона, как адмирал Космического Командования, осмеливается называть премьер-министра по имени.

— Борис, – Иви снова нахмурилась. – Пожалуйста, постарайся не флиртовать с Виной Грачевой.

— Кто, я? Флиртовать с премьер-министром?

Иви плотно сжала губы.

— Нам следует соблюдать предельную осторожность, когда она заведет разговор о семейных реликвиях. Когда она звонила мне по гикому, то сказала что-то насчет желания показать своей дочери некую вещь. В своем невероятном высокомерии она полагает, что эта вещь может принадлежать Грачевым, или когда-то принадлежала им… я так и не поняла, что она имеет в виду.

Йоно хохотнул.

— Вина всегда утверждала, что наши семьи связаны родственными узами.

— Ба! – презрительно бросила Иви, на мгновение став весьма похожей на своего брата. – Если уж говорить о родословных, то Вина нам не ровня. По мужской линии у нее старая русская аристократия с примесью уэльской и испанской крови. И разумеется, имеет в активе коренную американку – бабушку, в честь которой ее и назвали. Я не одобряла твоих свиданий с Виной, когда вы оба были молоды.

— Мы еще не совсем старые, – серьезно отозвался Йоно, подмигнув Джеффу. – К тому же, как утверждается, наивысшее достижение Земной Федерации заключается в том, что она признает все человечество единым народом.

— Хмпф! Кто же так утверждает?

— Премьер-министр Грачева, в своей первой речи на парламентской ассамблее Федерации, – с улыбкой ответил Йоно. – Возможно, ей следовало добавить: «с некоторыми важными оговорками».

— Еще бы! – фыркнула Иви. К столику подъехала автоматическая чайная тележка, и сестра адмирала начала разливать чай с таким изяществом, словно жила в эпоху своей знаменитой тезки, королевы Виктории.

Прошло десять минут, но никто не появился.

— Еще чаю, мистер Уэллс? – спросила Иви.

— Нет, мэм, благодарю вас. И пожалуйста, зовите меня Джеффом. Я всего лишь кадет Космической Академии и не занимаю важных постов.

— Еще сэндвичей с огурцами? – Иви улыбнулась Джеффу, и он осознал, что она не просто красива, а прекрасна.

— Да, мэм.

— Есть еще булочки и ежевичный джем.

Джефф наслаждался вкусной едой и красотой хозяйки, но с некоторым неудобством косился на Норби: робот раскачивался и тихо поскрипывал, имитируя зубовный скрежет.

Судя по всему, чай оказал благотворное воздействие на Иви. Она ласково улыбнулась своему брату и сказала:

— Очень хорошо, что Вина решила не беспокоить нас, Борис. Я так редко вижу тебя и так рада, что ты проявил достаточно благоразумия и не женился на ней!

— В сущности, именно Вина решила, что я не гожусь ей в мужья, – сокрушенно отозвался Йоно, потирая свою лысину. – Образно говоря, я уже был женат на Космическом Командовании. Она не могла представить меня в качестве члена свиты какого-нибудь важного чиновника Федерации, даже премьер-министра.

— А ты мог бы представить, что она станет премьер-министром?

— Пожалуй, нет, – адмирал явно стремился сменить тему. – А теперь, Джефф, я собираюсь показать тебе и Норби нашу ценнейшую семейную реликвию – кусок резного слоновьего бивня.

Иви покачала головой.

— Я знаю, Борис, тебе всегда нравилась эта безделушка, но разве тебе не кажется, что наша коллекция древней африканской одежды выглядит более впечатляюще? – она повернулась к Джеффу. – Некоторые образчики так изумительны и сработаны с таким вкусом, что по сути являются произведениями искусства. Многие музеи буквально умоляли продать им хотя бы один экземпляр.

Но Йоно уже встал и снял с углового шкафчика небольшой предмет. Он повернулся к Джеффу и Норби:

— Как видите, это лишь кончик слоновьего бивня, разрезанный пополам, отполированный и покрытый резьбой. Наша прапрабабушка привезла его на Марс, когда решила поселиться здесь после завершения своей карьеры в космическом флоте.

Пунктирно-точечный узор украшал плоскую сторону бивня, а по выпуклой стороне змеились причудливые волнистые линии.

— Взгляните на основание бивня, – предложил Йоно. – Нас всегда интересовало, имеет ли этот значок арабское происхождение. Возможно, он был добавлен позже, когда в Африке произошло смешение различных культур.

На основании кусочка слоновой кости было вырезано нечто вроде полумесяца, увенчанного стилизованной звездой.

— Очень интересно, сэр, – осторожно заметил Джефф.

— Что-то в этом рисунке беспокоит меня, – сказал Норби.

— Что именно? – спросил Йоно.

— Не знаю, сэр. Беспокоит, и все тут.

— Подумай, Норби! Я рассчитываю на тебя.

— Вот о чем я подумал, адмирал: если ваша прапрабабушка была космонавтом, не приходилось ли ей работать вместе с русскими, или советскими людьми, как их тогда называли? Я имею в виду сотрудничество в изучении Солнечной системы.

Иви выглядела так, словно была готова взорваться в любой момент.

— В нашей семье бытует поверье, будто прапрабабушка хотела, чтобы всех первенцев Йоно называли русскими именами, – торопливо сказал адмирал. – Возможно, это ничего не значит, хотя меня в самом деле зовут Борисом…

— Мой внук носит имя древнего американца Мартина Лютера Кинга, – заявила Иви. – Это почетное имя, если бы только к нему не прибавлялась фамилия «Чен». В самом деле, Борис, эта чушь насчет русских имен в нашей семье – обыкновенный миф, который тебе не следовало бы укреплять.

Норби робко протянул сенсор и на мгновение прикоснулся к реликвии.

— Эта вещь имеет долгую историю, адмирал, – сообщил он.

— Замечательно, – с огромным удовлетворением отозвался Йоно. – На это я и рассчитывал.

Джефф пытался проглотить остатки булочки, чтобы наконец спросить адмирала, что тот собирается делать со своей реликвией, но ему не предоставилось такой возможности. Дверь гостиной внезапно распахнулась, и послышался восхитительно звучный, глубокий и очень женственный голос:

— Боренька! У меня прямо сердце замирает в груди! Я так ужасно рада видеть тебя!

Адмирал Йоно вскочил, словно подброшенный пружиной. Его сестра осталась сидеть, плотно сжав губы. Джефф тоже вскочил, да так, что Норби опрокинулся с соседнего сиденья.

«Джефф! Ты уронил меня, неуклюжий болван!»

«Извини, Норби, но когда в комнату входит премьер-министр, всем полагается встать».

Джефф подумал, что при личной встрече Вина Грачева кажется чем-то значительно большим, чем премьер-министр Земной Федерации. В своем облегающем черно-белом костюме она выглядела не менее прекрасной, чем Элизабет Виктория Йоно. Кроме того, она привнесла в комнату особую, сверхзаряженную атмосферу, которую старший брат Джефф мог бы назвать сексапильной. Джефф сглотнул и попытался отдать честь.

Вина была такой же высокой и стройной, как Иви, но пышностью форм почти вдвое превосходила последнюю. Ее темные волосы свободной гривой ниспадали ей на плечи, что очень шло к ее внешности и оттеняло сильные черты ее энергичного лица. Ее сумрачный взгляд, казалось, проникал до самых костей, и Джефф даже жалел бледную маленькую девочку, цеплявшуюся за ее руку.

— Это моя дочь Наташа Бернгаард. Она носит скандинавскую фамилию моего мужа, – Вина погладила девочку по светлым волосам и добавила: – Мы очень рады, что в ней так ясно проявились черты наших североевропейских предков.

Иви фыркнула. Адмирал прочистил горло.

— Позвольте мне представить вам кадета Джефферсона Уэллса и его робота Норби. Разумеется, вы уже знакомы с моей сестрой…

В этот момент в комнату влетел маленький мальчик.

— Извини за опоздание, бабушка! – крикнул он на ходу. – Зато мы выиграли матч!

Он резко остановился, улыбнулся незнакомым людям и во все глаза уставился на Наташу.

— Мой внук, Мартин, – Иви указала на соседнюю кушетку. – Прошу вас, садитесь, Вина. Вы опоздали к чаю.

— Беги в сад и поиграй с Мартином, Наташа, – сказала Вина. Когда мальчик проводил Наташу, она уселась на кушетку рядом с Йоно. Джеффу пришлось пересесть на другое место, и он отчетливо услышал механическое хихиканье Норби.

— Борис! – внезапно воскликнула Вина. – Ты же держишь в руках нашу семейную реликвию!

Глава 3 Побег

— Вы имеете в виду нашу семейную реликвию. – В голосе Иви появились опасные нотки. Ставлю вас в известность, что этот бивень переходил от одного африканского вождя к другому…

— По крайней мере, так мы полагаем, – примирительно вставил Йоно.

— …и достался нам в наследство от самой знаменитой представительницы марсианской линии Йоно – нашей прапрабабушки.

Вина достала конверт официального вида и зашуршала им.

— Сейчас я докажу…

— Не надо махать передо мной документами! – Иви не сорвалась на крик, но в ее голосе заметно прибавилось децибелов. – Я не поверю, что моя прапрабабушка подарила драгоценную реликвию семьи Йоно какому-то русскому космонавту!

— Я и не говорю, что… – начала Вина.

— Леди, для меня было большим удовольствием видеть вас обоих, – Йоно поспешно встал и сунул кусок бивня в карман своего кителя. – Но нам пора. Пошли, Норби, и ты тоже, Джефф. Нас ждут важные дела.

— Боря, дорогой, куда же ты! – Длинные ресницы премьер-министра вздрогнули, и эмблема Федерации на груди ее костюма завибрировала от сдерживаемых эмоций. – Я хочу показать тебе эти документы!

— Покажи их Иви, а она мне все объяснит, – отозвался Йоно. – Спасибо за чай, Иви. Мы вернемся к концу уикэнда.

— Вместе с нашей реликвией?

— Ну разумеется!

— Боренька, подожди! – воскликнула Вина, но Йоно быстро поцеловал ее и выскочил наружу с Джеффом на буксире, не слушая ее призывов.

Двое людей и один маленький робот вприпрыжку помчались к лифту – с такой скоростью, что сад проносился мимо них серией размытых пятен. Когда Норби вывел корабль на орбиту Марса и вошел в гиперпространство, адмирал облегченно вздохнул.

— Уф-ф! – он вытер лоб. – Кажется, пронесло. Выдающиеся представительницы женского пола вызывают у меня головную боль. Особенно старшие и предположительно мудрые женщины, вроде моей сестры и премьер-министра.

— Вина Грачева в самом деле старше вас? – с невинным видом поинтересовался Джефф.

— Хм-мм. Женщины-политики всегда кажется ста… я хочу сказать, мудрее.

Норби подмигнул Джеффу одним из задних глаз. Его передние глаза следили за приборной панелью.

— Куда летим, адмирал?

— Пока никуда. Взгляните-ка еще раз на мою семейную реликвию.

— Она выглядит точно так же, как и на Марсе.

— Да, но попробуйте взять ее в руки.

Норби приложил металлический палец к резной поверхности слоновой кости.

— Мне не нужно класть всю руку, адмирал. Достаточно одного пальца, чтобы настроиться на объект. Но он не механический и не электронный, поэтому я не вполне понимаю, чего вы хотите от меня.

— Используй все свои таинственные таланты, чтобы настроиться на прошлое этого предмета.

— Это трудно, но осуществимо, – проворчал Норби. – Зачем?

— Я хочу отправиться с голографической камерой в прошлое, когда этот кусок слоновой кости был частью настоящего бивня и принадлежал живому слону!

По спине Джеффа пробежал неприятный холодок.

— Путешествия во времени – очень рискованная вещь, адмирал, – и я совсем не уверен, что Норби сможет с такой точностью определить местонахождение предмета в прошлом.

— Зато я уверен, – металлически проскрежетал Норби. – Я гениальный робот и способен на многое. Можете не сомневаться: я найду того слона.

— Нет, – твердо сказал Джефф. – Путешествия во времени очень опасны.

— Но никто кроме Норби не умеет путешествовать во времени, – возразил Йоно. – Я помню, как ты рассказывал, что в нем содержится определенное количество металла, оставшегося от предыдущей вселенной.

— Да, – сказал Джефф. – Но Другие не одобряют путешествий во времени, и поскольку этот талант Норби уникален, мы с ним стараемся не применять его без крайней необходимости.

— Другие… – Йоно поскреб подбородок. – Если бы я хуже знал Норби, то был бы склонен сомневаться в ваших рассказах об этой таинственной инопланетной расе. В конце концов, я никогда не встречался с ними. Они в самом деле такие мудрые и замечательные?

— Сейчас – да, – ответил Джефф. – Их история старше всей цивилизации хомо сапиенс, даже гоминидов и ранних. Они существуют уже очень долгое время и многому научились. Сейчас они живут только на космических кораблях и не вмешиваются в развитие планетарных цивилизаций.

— Вы, земляне, доросли до орбитальных поселений, – добавил Норби. – Вы колонизировали некоторые планеты, луны и астероиды в вашей Солнечной системе, но это капля в море по сравнению с тем, что совершили настоящие исследователи космоса, вроде Других.

— Пожалуйста, адмирал, – просительным тоном продолжал Джефф, – Другим не понравится, если вы вмешаетесь во время, в котором жили ваши предки.

— Я не собирался вмешиваться, – парировал Йоно. – Я просто хотел заглянуть через пространство и время в великолепную африканскую саванну и сфотографировать того самого слона, который вырастил нашу семейную реликвию. Мы не причиним вреда ни слону, ни человеческой истории. Это будет приятное маленькое приключение, как раз для уикэнда.

— Целый уикэнд лишь для того, чтобы сфотографировать слона? – недоверчиво спросил Норби.

— Мы дадим поправку на твои ошибки, Норби. Плюс время, которое нам потребуется для возвращения на Марс и демонстрации фильма. Разумеется, мы скажем, что этот слон похож на древнего, но я-то буду знать, что он настоящий! Что скажешь, Джефф? Я мог бы приказать тебе и твоему роботу отправить «Гордость» в прошлое, но это мое личное приключение, поэтому я прошу вас. И не забывай, что мне принадлежит не только замысел, но и вся ответственность за его исполнение.

«Вся трудность в том, что мне действительно хочется согласиться», – подумал Джефф. Норби прикоснулся к нему.

«Это может быть весело», – телепатически передал он.

— Адмирал, – медленно произнес Джефф. – Путешествие во времени действительно может оказаться опасным. Однажды мы с Норби изменили историю, когда застряли во Франции XVIII века, и нам пришлось приложить много усилий, чтобы исправить положение^[91], но в большинстве случаев ничего ужасного не происходило. Я не думаю, что съемка одного африканского слона может повлиять на ход истории.

— И я тоже, – Йоно потер руки. – В те времена мировой общественности не было дела до того, что происходит в Африке. Но мне бы не хотелось, чтобы Норби настроился на менее отдаленное прошлое нашей семейной реликвии и проявлял интерес к… э-ээ, романам моей прапрабабушки.

— У нее в самом деле был роман с русским космонавтом? – спросил Норби. – Поэтому она и решила называть первенцев мужского пола русскими именами?

— Не надо петь с чужого голоса, Норби, – смущенно пробормотал Джефф.

— Но адмирал сам намекнул на это, разве не так?

Йоно закряхтел.

— С Иви случится припадок, если она узнает о нашем разговоре. Незаконная примесь русской крови…

— Но может быть, африканские и русские космонавты были просто хорошими друзьями? – дипломатично предположил Джефф.

— Слишком хорошими, – проворчал Йоно. – Так или иначе, тот русский умер. Несчастный случай по завершении высадки на Ио. А после этого, как без устали замечает моя сестра, наша прапрабабушка вполне законным образом вышла замуж за отдаленного родственника, одного из ранних марсианских колонистов. Без сомнения, она всего лишь отдавала дань уважения павшему товарищу, когда назвала своего первенца Борисом.

— Разумеется, сэр, – хором сказали Джефф и Норби.

— Прапрабабушка стала важной персоной в Марсианской Колонии, как тогда назывался Город. Она не только сделала Суахили официальным языком колонии, но и ввела традицию семейного матриархата. Думаю, моя сестра жаждет быть похожей на нее.

— За исключением тесной дружбы с русскими, – заметил Норби. Йоно похлопал его по шляпе.

— Странно, что именно сейчас Иви принимает у себя русскую… ну, почти русскую, которая пытается подружиться с ней или хотя бы доказать родственную связь между нашими семьями. Будет забавно думать о Вине Грачевой как о члене снобистской семьи Йоно.

Джефф указал на семейную реликвию.

— Если премьер-министр считает, что ваша прапрабабушка подарила этот бивень одному из ее русских предков, то нам лучше быть с ним поосторожнее. Возможно, она хотела показать вам любовную записку, в которой упоминается об этом даре.

— Не произноси слов «любовная записка» в присутствии моей сестры. И без того уже достаточно плохо, что прапрадед Вины был братом того русского космонавта… что-то не так, Норби?

— Не знаю, – Норби раскачивался взад-вперед с закрытыми глазами. Потом глаза раскрылись, и робот уставился на Йоно и Джеффа. – Я снова прикасался к слоновьему бивню и сомневался, смогу ли я найти его в прошлом.

— Сомневался? – проворчал Йоно. – Ты хочешь сказать, что не уверен в своих силах?

— Я назвал себя гениальным роботом. Гениальным, но не безупречным.

— А что все-таки произошло, Норби? – спросил Джефф.

— Что-то странное… не знаю, как объяснить.

— Адмирал, это путешествие может оказаться опасным, – с тревогой сказал Джефф.

— Значит, ты не попросишь Норби найти моего родового слона? – жалобно спросил Йоно.

— Этот слон не был вашим предком, – заметил Норби. – Скорее, он был убит или найден вашими предками.

Йоно вздохнул.

— Что ж, как пожелаете. Мне хотелось пережить небольшое приключение в эти выходные. У тебя, Джефф, за твою короткую жизнь было множество приключений – по крайней мере, с тех пор, как ты купил Норби.

— Адмирал, я должен вернуться в Космическую Академию до начала учебной недели, а Норби почему-то беспокоится.

— Но это такое маленькое приключение! Никаких смертельных опасностей. Снимем коротенький фильм, и сразу же домой, – Йоно сердито взглянул на Норби. – Ты можешь объяснить, что тебя беспокоит? Замыкание в логических контурах?

— Или что-то в самой слоновой кости? – спросил Джефф.

— Когда я прикоснулся к ней, у меня возникло ощущение, что слон был огромным и сильным. Мне захотелось увидеть его воочию. Но сейчас мне кажется, что мои защитные схемы сработали по другой причине. Слон тут ни при чем: он умер много веков назад.

— В таком случае, что же? – поинтересовался Йоно.

— Что-то как будто пыталось прикоснуться ко мне. Я не обращал особенного внимания, поскольку пытался найти способ с большой точностью попасть в нужный момент прошлого… хотя мы всегда можем вернуться обратно и попробовать еще раз, если я промахнусь – не так ли, адмирал?

— Мы отправимся на корабле, поэтому будем в безопасности, – сказал Йоно. – Ну как, Джефф, разве тебя не подмывает хотя бы одним глазком взглянуть на дикую Африку?

— Подмывает. Я никогда не был в Африке, ни в прошлом, ни в настоящем времени. Кроме того, я люблю слонов.

— Тогда вперед… – с улыбкой начал Йоно.

Внезапно Норби полностью закрылся: его куполообразная шляпа захлопнулась, руки и ноги втянулись внутрь. Лишь сенсорный провод, вытянутый на всю длину, высовывался из шишечки на его шляпе.

— Норби! – Джефф поднял маленького робота. – Что с тобой?

Ответа не последовало, и Джефф не смог установить телепатический контакт. Прошло несколько невыносимо долгих минут, и наконец голова Норби высунулась наружу.

— Прекрати свою телепатическую бомбардировку, Джефф! Я пытался перехватить сообщение.

Йоно нахмурился.

— Мне почему-то казалось, что сообщения по гикому невозможно перехватить в гиперпространстве, хотя само оно проходит через гиперпространство.

— Я никогда этого не понимал, – признался Джефф.

— Честно говоря, и я тоже, – буркнул Йоно. – Ты можешь объяснить, Норби?

— Объяснить гиперпространство? – Руки Норби высунулись наружу, и робот показал на серое ничто, заполнявшее смотровой экран. – Возможно, земные философы были правы, когда говорили, что лучше всего думать о гиперпространстве как об основе вселенной, о том общем, из которого возникает частное…

— Стоп! – крикнул Йоно. – Обойдемся без философских дискуссий. Расскажи нам о послании, которое ты перехватил.

— А разве я еще не рассказал? Адмирал, вы знаете язык Других: им пользуются джемианские драконицы. Почему бы вам с Джеффом самим не послушать?

Норби протянул им руки. Джефф взял металлические пальцы и напряг свои телепатические способности.

«Теперь я ощущаю твое присутствие, Джефф, – послышался голос в его сознании. – А также присутствие незнакомого землянина».

«Рембрандт!»

Норби заговорил вслух, обратившись к Йоно:

— Это Другой, которого мы знаем лучше всех остальных, сэр. Джефф назвал его Рембрандтом, потому что мы не можем произнести его настоящее имя, и еще потому что он художник.

«Я действительно Другой, которого вы знаете как Рембрандта, и сейчас мой корабль находится в гиперпространстве рядом с вашим. Мы зарегистрировали вход вашего судна в гиперпространство, но так как не узнали его, то попытались направить мысленный зонд и выяснить, кто еще изобрел гипердвигатель».

«Это мой гипердвигатель, – сообщил Норби. – Мы находимся на личной яхте адмирала и выполняем важную миссию».

«Для меня большая честь познакомиться с вами, адмирал Йоно. Я слышал о вас много хорошего от Джеффа и Норби. Могу ли я пригласить вас к себе на борт?»

Судя по виду адмирала, он лишился дара речи. Норби легонько пнул его по голени.

— Что? Ах, да, – Йоно прочистил горло и переключился на джемианский. Джефф совсем забыл, что перед своим визитом на Землю Рембрандт выучил Универсальный Земной язык.

«Сэр, возможность встретиться с вами – еще большая честь для меня», – передал он.

Пустой обмен формальностями раздражал Джеффа.

«Рембрандт, ты случайно не старался связаться с Норби?» – спросил он.

«Да, старался. Разве он не сообщил вам?»

«Извини, Рембрандт, – вмешался Норби. – Я пытался разобраться в одной сложной проблеме и не уделял внимания телепатическим сигналам. Трудно постоянно помнить о том, что в отличие от людей вы способны передавать дальние телепатические сигналы, если как следует постараетесь».

«Это в самом деле требует значительных усилий».

«У вас беда? – спросил Норби. – Случилось что-то ужасное, требующее моей помощи?»

«Нет, Норби, ничего страшного», – Рембрандт помедлил, будто в нерешительности.

«Не страшное, но достаточно плохое?» – упорствовал Норби.

«Нет-нет, все в порядке. Я лишь надеялся… может быть, вы с Джеффом – и вы тоже, адмирал, если вас это заинтересует, – согласитесь оказать нам небольшую услугу?»

«Разумеется!» – хором ответили Джефф и Норби.

«Какого рода услугу?» – с подозрением осведомился Йоно, который не был знаком с Рембрандтом.

«Возможно, я смогу лучше объяснить, если вы подниметесь на борт моего корабля и познакомитесь с моей сестрой, которая сейчас гостит…»

«С вашей сестрой!» – это был Йоно.

«Да. Это она хочет попросить об услуге, но сначала нам нужно побеседовать».

«Мы придем, как только я состыкую наши воздушные шлюзы», – отозвался Норби, подмигнув Йоно. Адмирал, казалось, застыл от ужаса.

«Тогда до скорой встречи. Пожалуйста, отправляйтесь прямо в нашу обсерваторию. Мы с сестрой будем ждать вас там».

Йоно отпустил руку Норби.

— Джефф, ты так много рассказывал мне об этом удивительном существе, но почему-то ни разу не упоминал о том, что у него есть сестра.

— Я впервые услышал о ней минуту назад. Но не расстраивайтесь, адмирал, она же не человек. Она инопланетянка, одна из Других. Возможно, ей тысячи лет по нашему летосчислению.

— Мне везет, – пробормотал Йоно. – Еще одна старшая женщина!

Глава 4 Другая миссия

Когда они вошли в обсерваторию корабля Других, Йоно остановился, как вкопанный, растерянно глядя по сторонам. Джефф понимал адмирала: это огромное помещение некогда произвело на него такое же впечатление. Помимо ощущения простора в плавных линиях стен и потолка чувствовалась изысканная, чистая красота, а вся задняя стена представляла из себя неимоверных размеров окно, за которым сейчас колыхалась серая мгла гиперпространства.

— Адмирал, когда корабль находится в обычном пространстве, вид просто фантастический, – сказал Джефф. – Звезды, если находишься в галактике, или целые острова звезд, если летишь между галактиками.

— Между галактиками! Бог ты мой, каким же опытом должны обладать существа, путешествующие по всей вселенной! – Йоно подошел к окну и осторожно прикоснулся к нему. – У Федерации еще не существует технологии, способной изготовить оптически безупречное окно таких рамеров, противостоящее перегрузкам при гиперпрыжках. Мой иллюминатор по сравнению с этим кажется мелкой нелепицей.

Джефф, Норби и Йоно были одни в зале обсерватории. В сущности, они еще никого не видели с тех пор, как поднялись на борт корабля Других.

— Здесь негде сесть, – проворчал адмирал.

Зал был пуст, за исключением белого пьедестала, на котором стояла одна из кристаллических световых скульптур Рембрандта. На ближайшей к ним стене висел большой портрет джемианской драконицы-матери и ее ребенка.

— Сначала посмотрите на скульптуру, адмирал, – предложил Джефф. – Вы увидите… или почувствуете… не знаю, как это получается, но практически все, что вы можете себе представить. В общем, я не…

— Если это лучшее, на что ты способен в оценке произведений искусства, то просто удивительно, как тебе удается сдавать зачеты в Академии.

Однако Йоно подошел к скульптуре и пристально посмотрел на нее.

— Нравится, адмирал? – поинтересовался Норби.

— Я не могу понять, что именно я вижу, – Йоно неосознанно вторил Джеффу. – Странно… но от этого возникает светлое чувство, как будто надежда – это неотъемлемый аспект самой вселенной.

Норби прикоснулся к Джеффу.

«Я уверен, что скульптура открывает самые потаенные желания того, кто смотрит на нее. Значит, Йоно хочет надеяться?»

«Может быть, он хочет надеяться на более интересную жизнь. Вдруг он так увлечен своей голографической камерой, потому что устал от своей должности и работы в Космическом Командовании?»

«А может быть, ему одиноко. Ты видел, как он целовал премьер-министра? Судя по моим наблюдениям за специалистами по поцелуям, вроде твоего брата, я бы сказал, что у адмирала неплохой класс».

— Как хочется иметь побольше времени, чтобы ценить красоту в искусстве и музыке, – вздохнул адмирал, словно отвечая на их мысли. – Да и в людях тоже. Никому не говори, кадет, но даже моя работа в последнее время перестала радовать меня.

— Вы лучший адмирал Земной Федерации со времени ее основания, – чистосердечно заверил Джефф. Йоно покачал головой и устало сгорбил плечи.

— Может быть, но этого недостаточно, правда? Нет, не надо отвечать. Тебе всего лишь пятнадцать лет, и ты не можешь знать. И не говори мне, будто у меня наступил один из этих нелепых кризисов «середины жизни»… хотя я в самом деле уже перевалил за…

— О нет, адмирал! – хором воскликнули Джефф и Норби.

— Я хочу одного: вернуться к моим предкам и обрести надежду, озарявшую их жизнь. Найти ощущение прекрасного, заставившее их украсить резьбой этот кусок слоновьего бивня. Я хочу знать, что означают эти символы!

Джефф старался придумать что-нибудь веселое, потому что адмирал выглядел хмурым и подавленным. Но в следующее мгновение Йоно выпрямился и сердито посмотрел на него.

— Ну что, Другие собираются заставить нас стоять здесь до скончания века?

— Мне очень жаль адмирал, – пробормотал Джефф, пытаясь скопировать жест, который подсмотрел у Рембрандта.

— Во имя великих звезд, чем ты занимаешься? Выполняешь мистические пассы, которые должны превратить меня в табуретку?

— Пытаюсь вытащить сиденья из пола, – ответил Джефф.

— Ты сошел с ума?

Норби быстро подошел к странному маленькому устройству, вмонтированному в стену рядом с полом. Он вытянул сенсорный провод и просунул его в маленькое отверстие в центре устройства.

— Норби тоже сошел с ума? – поинтересовался Йоно. – Или он просто подзаряжается?

— Обычно он подзаряжается в гиперпространстве, поэтому я не знаю, что он сейчас делает, – ответил Джефф. – Норби?

Со слабым шелестящим звуком из пола выползли четыре низких сиденья, покрытые блестящим золотистым материалом.

— Волшебство! – благоговейно произнес Йоно.

— Высокоразвитая технология, – возразил Норби, вынув из стены свой сенсорный провод. – Я только что попросил ВЭМ позаботиться об удобствах для существ, которым иногда необходимо сидеть.

— ВЭМ?

Джефф рассмеялся.

— Норби так называет компьютер этого корабля. «ВЭМ» означает «Ваше Электронное Могущество». Ты поздоровался с ней, Норби? Мне казалось, что вы с ВЭМ хорошо ладили.

— Это правда, – Норби понизил голос и заговорил на Стандартном Земном языке. – Вообще-то ее ум оставляет желать лучшего, но ее недоразвитые эмоциональные контуры явно благосклонны ко мне.

— Еще одна особа женского пола, – пробормотал Йоно на том же языке. – А я-то пытаюсь обрести надежду.

— Вселенная едва не лишилась надежды из-за женщин, – педантично заметил Норби. – Я читал древние мифы.

— В самом деле? – удивился Йоно. – И что же ужасного сделали женщины?

Норби сложил руки за выпуклым бочкообразным корпусом, изогнув их в локтевых сочленениях. Он напоминал миниатюрного толстенького профессора, собравшегося прочесть лекцию.

— Греческие боги даровали Эпиметеусу две вещи: его жену Пандору и ящик, который ему запретили открывать. Естественно, будучи мужчиной, он послушался и не стал заглядывать в ящик. Это сделала Пандора, выпустив на волю все зло мира.

— Очень неосторожно с ее стороны, – сказал Йоно. – Хотя и предсказуемо. Я уверен, что моя сестра поступила бы так же.

— Люди закрыли ящик после того, как все зло ускользнуло в мир. Вот пример типично человеческого поведения – хвататься за голову, когда уже поздно что-либо делать. Посмотрите, как ваши предки чуть было не уничтожили Землю, прежде чем начали строить поселения в Солнечной системе! Они загрязнили океаны, сушу и атмосферу…

— Норби, ты не закончил рассказывать миф, – перебил Джефф.

— …они эгоистично пользовались опасными химикатами, пробивавшими дыры в озоновом слое, сжигали ископаемое топливо, загрязняя атмосферу не только вредными веществами, но и углекислым газом. Они вырубали леса, поглощавшие углекислоту, вызывая парниковый эффект. И конечно же, перенаселенность…

— Норби, – угрожающе прорычал Йоно. – У меня возникает впечатление, будто ты не видишь вообще никакого толку от человечества!

— Я закончу рассказ вместо него, – быстро сказал Джефф, прежде чем Норби успел ответить. – Потом из запертого ящика послышался слабый голосок, просивший освободить его. Сперва люди подумали, что это новое зло, но когда ящик открыли, оттуда появилась слабая, маленькая надежда. И с того самого дня у людей есть надежды, сколько бы зла ни существовало на свете.

— Мы должны надеяться, – тихо произнес Йоно, не замечая того, что Норби протянул руку и прикоснулся к Джеффу.

«Джефф, в той версии мифа, которую я читал, надежда осталась в ящике, под властью человечества».

«Я предпочитаю считать надежду свободной, как и все остальное во вселенной».

Йоно мрачно опустился на сиденье.

— Как вы думаете, Другие не показываются потому, что они не доверяют мне? А может быть, мы несем в себе бактерии, которые смертельно опасны для них? Не собираются ли они опрыскать нас дезинфектантом?

— Ничего подобного, адмирал, – Джефф был уязвлен до глубины души, однако тоже недоумевал. – Как я уже говорил, Другие не любят покидать свои корабли, но Рембрандт однажды даже гостил в моей квартире на Манхэттене^[92]. Я уверен, что Другие достигли такой стадии развития, при которой их тела излечиваются автоматически.

Но на душе у Джеффа было неспокойно. Он помнил, что во время одного из своих путешествий в далекое прошлое он встретился с Другим, умиравшим от страшной болезни, неизлечимой даже для его народа.

— Мы с вами вполне здоровы, адмирал, – решительно заключил он. – И Рембрандт тоже.

Дверь, ведущая в коридор, разошлась в стороны, и появился Рембрандт. Несмотря на четыре руки, Другой передвигался на двух ногах и имел симметричное строение тела, сходное с человеческим. Лицо на безволосой голове тоже напоминало человеческое, но с неуловимым выражением глубокой мудрости и врожденной доброты. Это лицо невольно располагало к себе, несмотря на три глаза.

— Приветствую вас, – произнес Рембрандт на Универсальном Земном языке. – Прошу прощения за опоздание, но моя сестра очень застенчива.

— Вот как, застенчива? – В голосе Йоно послышалась слабая надежда.

— А вы, должно быть, знаменитый адмирал Борис Йоно. Как я погляжу, вы обладаете характерным признаком мужественности, принятым у Других.

У Йоно отвисла челюсть от изумления, но в следующий момент Рембрандт указал на свою лысину.

— Так гораздо внушительнее – вы согласны, адмирал?

Пока двое лысых улыбались друг другу, преисполняясь мужской гордости, Джеффу вдруг захотелось, чтобы его собственные волосы были бы не такими густыми и неухоженными.

— У меня тоже нет волос, – заявил Норби.

— В самом деле, – согласился Рембрандт. – Что ж, тогда добро пожаловать в наш Клуб Лысых, если я верно понимаю это земное выражение.

— Я восхищен вашими произведениями искусства, Рембрандт, – сказал Йоно.

— Мне бы хотелось показать вам свою последнюю работу, но она еще не закончена. Я экспериментирую с особенным образом намагниченной глиной, частицы которой могут складываться в узоры, управляемые разумом художника. У меня есть новая… э-ээ, кисть для таких опытов, но нужно как следует попрактиковаться, прежде чем я осмелюсь представить ее на суд зрителей.

Неожиданно дверь снова разошлась, и кто-то появился на пороге – темным силуэтом на фоне света, бьющего из коридора. Очертания головы были расплывчатыми, а не четкими, как у Рембрандта, и судя по расстоянию между головой и верхним косяком двери, этот Другой был ростом примерно со среднего человека.

— Входи, – произнес Рембрандт по-джемиански, добавив непроизносимое мелодичное имя. – Познакомься с моими друзьями: Джефферсоном Уэллсом с Земли, его роботом Норби и адмиралом Борисом Йоно с Марса.

Казалась, она вплыла в комнату, хотя, конечно же, передвигалась на ногах, скрытых под материей ее длинного, радужно-зеленого платья.

— Приветствую вас, – ее голос журчал как тихая музыка.

Сестра Рембрандта показалась Джеффу одним из очаровательнейших существ во всей вселенной, хотя сегодня он уже был покорен красотой двух других женщин.

Он не была лысой, как Рембрандт. Ее голова, шея и плечи были покрыты нежным серебристым пушком. Ее маленькое лицо напоминало лицо Рембрандта – такое же гладкое и трехглазое – но она казалась невинной, беспомощной и юной, как утренняя зорька.

На этот раз Йоно поднялся не как подброшенный на пружине, а медленно, словно под гипнозом. Когда женщина подала ему одну из своих нижних рук, он поднес ее к губам и прильнул к ней в долгом поцелуе.

— Надеюсь, земляне дадут мне имя, которое они смогут произносить, – сказала Другая с сияющей улыбкой.

— Позвольте мне, – сдавленно пробормотал Йоно, словно не осмеливаясь дышать в ее присутствии. – Вас нужно назвать в честь греческой богини Евтерпы. Это имя означает «тот, кто дарует радость».

— Я польщена. Евтерпа умела петь?

— Она считается древней богиней лирического пения.

«Джефф, – телепатически произнес Норби. – Думаю, ее следует назвать Пандорой».

«В чем дело, Норби? Разве ты не доверяешь прекрасным женщинам?»

«Я беспокоюсь за Йоно. Он еще хуже, чем твой брат».

Рембрандт сделал плавный жест, и из пола вырос низкий столик.

— Мы подкрепимся, если желаете. Моя сестра нанесла нам визит, чтобы мы могли сравнить и оценить наши последние творения. Сама она живет на корабле, посвященном музыкальным искусствам.

— Значит, вы тоже певица, как и богиня Евтерпа? – смущенно пробормотал Йоно.

— Я спою вам, если хотите.

Усевшись, Евтерпа указала на пол, и оттуда возник маленький шкафчик, из которого она взяла нечто напоминавшее древнюю лиру; правда, на этой лире было гораздо больше струн, и она имела форму изогнутого ромба.

Рембрандт прикоснулся к Джеффу.

«Моя сестра очень застенчива и обычно не поет перед незнакомыми людьми. Ваш адмирал оказал на нее поразительное воздействие».

Незнакомая, но изысканно вкусная еда прибыла на автоматической тележке. Однако Джефф, всегда наслаждавшийся пищей других, впервые не обратил на нее внимания: его взгляд был прикован к Евтерпе. Своими верхними руками она перебирала струны лиры, а пальцы нижних рук нажимали на крошечные рычажки на раме инструмента. Когда она запела, Джеффу захотелось, чтобы ее песня продолжалась вечно.

«Она опасна, Джефф!»

«Это ты, Рембрандт?»

«Это Норби! Рембрандт занят едой. Послушай, эта женщина загипнотизировала Йоно! У него такой вид, словно он готов выполнить любое ее желание».

«Она так прекрасна, Норби!»

«Джефф, она слишком стара даже для адмирала, не говоря уже о тебе».

«Я знаю. Это не имеет значения. Сейчас ничто не имеет значения, кроме ее пения».

Музыка прекратилась, и Джефф почувствовал себя обездоленным.

— Пожалуйста, Евтерпа… мэм, спойте что-нибудь еще!

Она повернулась к Йоно:

— Сейчас звучала мелодия моего собственного сочинения, но мне хочется, чтобы вы послушали, как я исполняю произведения, созданные обитателями вашей Солнечной системы. Ваше радио, телевидение и голографические программы уже многие годы предоставляют нам бесценный материал для исследования. Я просто очарована человеческой музыкой.

— Очарована… – прошептал Йоно, повернувшись к ней, как цветок к солнцу.

«Джефф, ты должен подкрепиться. Твой растущий организм нуждается в пище, а викторианский чай в гостях у Иви нельзя считать полноценной трапезой».

«Норби, перестань подначивать меня! Ладно, ладно, я немного поем».

Джефф умудрился проглотить несколько кусков, пока очаровательная Евтерпа услаждала их слух своей игрой и пением. Ее следующий номер напоминал музыкальное эссе, описывающее эволюцию человеческой музыки из разных периодов земной истории. Джефф мог различить пассажи из Баха, Бетховена, Гершвина, Буле и знаменитого Юинга из прошлого столетия. Постепенно он начал понимать, что музыка и пение, наполнявшие зал, исходили не только от Евтерпы и ее инструмента.

— Это ВЭМ подыгрывала ей, – сказал Норби, когда мелодия смолкла, – хотя Джеффу казалось, что она лишь на мгновение прекратилась, и сейчас снова продолжится.

Евтерпа кивнула.

— Я научила ВЭМ, как вы называете наш компьютер, всем правилам музыкальной грамоты. Она тоже внесла свой вклад в эту композицию, отдающую дань уважения человеческой музыке во всем ее восхитительном многообразии.

— Это в самом деле был конец композиции? – жалобно спросил Джефф.

— Конец наступит лишь тогда, когда прекратится человеческая история. Я надеюсь, что этого не произойдет до тех пор, пока сама вселенная не состарится и не начнется новый цикл. Я и мои товарищи… мы будем всю свою жизнь изучать человеческую музыку: ведь из нее можно узнать так много нового.

— Это было изумительно, – сказал Йоно. – Но вы начали с довольно позднего периода человеческой истории. Не мешало бы включить в вашу композицию музыку человеческих культур, ошибочно называемых «примитивными» из-за того, что они не имели развитой технологии. Но во всем, что касается языка, живописи, поэзии и музыки, они были полностью цивилизованными людьми. Их произведения записывались и изучались многими специалистами.

— Вы понимаете! – Евтерпа с энтузиазмом наклонилась к нему. – Я пытаюсь органично включить такую музыку в мою композицию, но мне хотелось бы услышать гораздо более ранние мелодии, звучавшие до изобретения записывающих устройств и даже нотной грамоты. На вашей планете музыку изобрели люди, не так ли?

— Ну, нет, – возразил Джефф, забыв о вежливости. – Многие птицы исполняют сложные мелодии, и киты тоже…

— Но она права, Джефф! – воскликнул Йоно, пожирая взглядом Евтерпу. – Лишь люди, да, может быть, ранние гоминиды обладали разумом, который придавал пению усложненный символический смысл и значение.

— Но киты… – упрямо начал Джефф.

— Более того, люди отличаются необычайно изобретательностью, – продолжал Йоно, сердито сверкнув глазами на Джеффа. – Шимпанзе, наши ближайшие родственники, пользуются грубыми орудиями из веток и камней, но лишь Homo Habilis^[93] впервые изготовил долговременные орудия труда, когда начал обтесывать камни. А первым, кто начал изготавливать музыкальные инструменты, был Homo sapiens!^[94]

— То есть тот подвид, к которому принадлежите вы с Джеффом, – в глазах Рембрандта промелькнули шутливые искорки. – Прошу вас немного подкрепиться, адмирал.

Йоно посмотрел на пурпурный напиток и голубые пирожные с таким выражением, словно никакая пища сейчас не могла удовлетворить его голод.

— Музыка известна среди людей как пища любви, – пробормотал он, но Евтерпа протянула ему тарелку с пирожными, и ему пришлось подчиниться.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы, земляне, могли вернуться в собственное прошлое и записать для меня древнюю земную музыку, – робко сказала Евтерпа.

— Ага! – Йоно лучезарно улыбнулся. – Значит, вы хотели попросить нас об этой услуге? Ответ будет положительным.

— Подождите! – Рембрандт вскинул обе нижние руки. – Я как раз спорил с сестрой по этому поводу. Мы, Другие, давно избавились от металла, который делает возможными путешествия во времени. Они слишком опасен. Лишь Норби теперь обладает этими способностями, и насколько я понимаю, его предыдущие путешествия совершались в силу необходимости, а не по чьей-то прихоти или легкомыслию.

— Изучение музыки и истории – это не легкомыслие, – ледяным тоном возразила Евтерпа. Ее голос внезапно показался Джеффу очень похожим на голос недовольной Элизабет Виктории Йоно. – Ты занимаешься одним видом искусства, брат, а я – другим. Я не прошу о чем-то, что может оказаться опасным для них или для истории их вида.

Рембрандт пожал плечами.

— В вашей Солнечной системе музыканты тоже такие упрямые?

— Когда просит ваша сестра, ей невозможно отказать, Рембрандт, – произнося эти слова Йоно напоминал средневекового рыцаря, получившего напутствие от самой королевы. – Мы все равно собирались отправиться в прошлое и сфотографировать животное, играющее важную роль в истории моей семьи. В ночное время мы можем опуститься на антиграве над деревней моих предков и записать их музыку, не привлекая к себе внимания.

— Я буду с нетерпением ожидать вашего возвращения, – сказала Евтерпа.

«Мы попались, Джефф, – телепатически простонал Норби. – Постарайся вытащить адмирала отсюда, пока мы не остались до ужина!»

Глава 5 В прошлое!

Вернувшись на корабль, Йоно мог говорить только о Евтерпе.

— Потрясающая женщина. Изумительная! Проклятье, я же собирался описать ей слонов – хотя она, возможно, видела их изображения в наших программах. Телевидение и голографическое кино существуют уже не один век.

— Она вполне могла все эти годы смотреть наши программы, – добавил Норби, подтолкнув Джеффа. Но Йоно лишь отмахнулся от него.

— Я хотел объяснить ей, что африканский слон, Loxodenta Africana – крупнейшее сухопутное животное, обитающее на Земле. Готов поспорить, Джефф, ты не знаешь, какое животное идет следом за ним.

— Гиппопотам?

— Неверно, кадет. Впрочем, ты недалек от истины, поскольку гиппопотам – третье по величине сухопутное животное, а вторым является азиатский слон, Elephas maximus. Многие люди забывают, что эти слоны принадлежат к разным видам.

— Потрясающая новость, – проворчал Норби. – А теперь дайте мне свою костяную реликвию, если хотите, чтобы я настроился на того слона, который отрастил ее.

— Будь осторожнее, Норби, – предостерег Джефф, хотя его тоже разбирало нетерпение при мысли о том, что скоро он увидит настоящего дикого африканского слона. Раньше он видел слонов только в зоопарке.

— Поторопись, – добавил Йоно, возившийся с крошечным устройством, прикрепленным к простой африканской тунике, в которую он переоделся перед вылетом. – Я уверен, что мы не можем изменить историю, снимая фильмы или записывая музыку с помощью этих замечательных маленьких приборов, полученных от Евтерпы. Просто поразительно: они автоматически записывают любую музыку! Нам придется соблюдать осторожность и не распевать песенки Космического Командования, особенно неофициальные, которые так нравятся кадетам.

Джефф усмехнулся.

— А вдруг ваши предки окажутся ужасно дикими, и к тому же каннибалами?

— Мои предки? – Казалось, Йоно был готов взорваться, но внезапно он разразился хохотом. – Ха! Я слишком велик для любого котла, а если они попытаются разрезать меня на куски, у них будут крупные неприятности. Норби всегда может улизнуть на антиграве…

— Я могу взять вас с собой, но помните: если нам придется уходить в гиперпространство или за пределы атмосферы, мое защитное поле сможет выдержать только одного из вас.

— Оно нам не понадобится, – заявил Йоно. – Если мои предки увидят нас, я притворюсь странствующим волшебником с волшебным бочонком…

— Адмирал! – встревоженно пискнул Норби. – Нас никто не должен видеть без крайней необходимости!

— …а Джефф будет рабом, которого я пленил во время моих похождений на далеком севере.

— Вот здорово, – пробормотал Джефф. – А я-то надеялся, что это будет маленькое приключение!

— Как ты узнаешь, что переместился назад во времени, а не только в пространстве, Норби? – Йоно выглянул из иллюминатора. Из космоса земля казалась прекрасной, но та сторона, на которую они смотрели, была окутана густыми облаками.

— Просто знаю, и все, – ответил Норби.

— Я вижу континенты! – воскликнул Джефф. – Африка, Европа… мы попали на нужную сторону Атлантики, и очертания континентов имеют такую же форму, как и в наши дни. Значит, мы не проскочили далеко в прошлое, когда все материки были собраны в единую Пангею, еще до зарождения человечества.

— И все-таки, Норби, – настаивал Йоно. – Как ты узнаешь, что переместился достаточно далеко во времени?

— Во-первых, я гений, – скромно отозвался Норби. – Но существует и другое объяснение. Мы вышли из гиперпространства на темной стороне планеты. Вы видите где-нибудь электрический свет?

— Ты прав, – произнес Йоно. – Отлично сработано, Норби. Это означает, что мой родовой слон жил во времена молодости моего народа, задолго до изобретения электричества. Йоно – древняя семья. Считается, что моя прапрабабушка особенно гордилась своей реликвией, доставшейся по наследству от вождей племени. А теперь давайте спустимся вниз, и…

— Так мы не найдем вашего слона, – возразил Норби. – Я должен снова настроиться на реликвию. Если этот бивень существует на Земле в настоящее время, я почувствую сильнейший толчок от реликвии, пытающейся слиться со своим оригиналом. Потом я пойду по следу до тех пор, пока этот обломок не сольется с настоящим бивнем живого слона.

— Как же я тогда получу обратно свою реликвию? – Йоно затравленно озирался по сторонам. – Мне и в голову не приходило, что ты собираешься воспользоваться таким ужасным методом! Иви убьет меня, если я не привезу бивень обратно. Кроме того, есть еще Вина – если она принесла письмо с доказательством того, что наша реликвия была подарена ее прапрадеду, то придется отдать бивень ей.

— Реликвия может возникнуть сама по себе, как только мы покинем это время, – утешил его Норби.

— А может и не возникнуть?

— Парадоксы путешествий во времени весьма загадочны. Я никогда не понимал их, несмотря на свою гениальность.

Йоно застонал.

— Я должен как следует подумать, – пробормотал он.

Джефф прикоснулся к Норби.

«Кажется, мы испортили адмиралу прекрасный уикэнд. Как нам ублажить его?»

Норби взял реликвию у Йоно и минуту-другую подержал ее в руках, а затем протянул обратно.

— На корабле есть маленький стазисный контейнер? – спросил он.

— Кажется, да.

— Давайте положим реликвию в контейнер и оставим ее на корабле. Думаю, сэр, теперь я засек местонахождение вашего слона, и мы можем спуститься на поверхность с голографической камерой.

Йоно нашел контейнер, благоговейно вложил в него кусочек бивня, закрыл крышку и поставил контейнер в свой личный сейф.

«Норби, нет никакой гарантии, что реликвия адмирала не исчезнет, когда мы приблизимся к слону на достаточное расстояние».

«Я знаю, но это лучшее, что я мог сделать, Джефф. Если реликвия вообще собиралась исчезнуть в этом времени, то она уже исчезла. Лучше не искушать судьбу и не заглядывать в сейф.

— Ну вот, теперь я готов, – произнес Йоно. – Соверши прыжок отсюда в нижние слои земной атмосферы, а затем выровняй корабль над слоном на антиграве. Может быть, он примет нас за облачко и не обратит внимания.

Вид Земли на смотровом экране исчез, сменившись серой пустотой гиперпространства, которая почти немедленно превратилась в серый цвет иного, более насыщенного и приятного отттенка. Они попали в слой облачности.

— Идеальное убежище для корабля, – сказал Норби. – Я чувствую слона где-то поблизости.

Йоно перекинул голокамеру через плечо.

— Я не дождусь того момента, когда начну снимать, – мечтательно произнес он.

— Думаю, вам не следует идти самому, адмирал, – у Джеффа появилось нехорошее предчувствие. – Норби может заснять слона, не подвергаясь никакой опасности.

— Я хочу снять фильм в натуре, а не через иллюминатор с телескопическими линзами! Я хочу дышать одним воздухом с моими предками, даже чуять запах этого слона!

— Но, адмирал…

— Окажи мне такую милость, Джефф. Неужели лишь потому, что тебя не интересуют собственные предки…

— Мои предки слишком перепутались, в них не разберешься, – вздохнул Джефф. – Ладно, но тогда пойдем все вместе. Пусть Норби держит вас под мышки, а я буду цепляться за ваши ноги. У меня тоже есть одно из записывающих устройств Евтерпы, так что с музыкой все будет в порядке. По крайней мере, мы запишем трубные звуки слонов и урчание их желудков.

— Очень смешно, – Йоно похлопал Джеффа по плечу. – На самом деле тебе так нравится это приключение, что ты не хочешь оставаться в стороне. Верно, кадет?

— Разумеется, адмирал. – Отчасти это было правдой, но в основном Джеффу хотелось присмотреть за Йоно, который вел себя как мальчишка, позабывший об осторожности.

— О’кей, – Йоно направился к воздушному шлюзу. – Но не раскачивайте меня в воздухе. Эта голографическая камера делает снимки за крошечные доли секунды, и если вы будете дергаться, то можете испортить фильм. Итак, мы выходим. Я хочу видеть моего слона!

Сперва Норби вытащил Йоно из воздушного шлюза и поднял его на антиграве, чтобы Джефф мог ухватиться за ноги адмирала.

— Должно быть, со стороны мы представляем из себя жуткое зрелище, – мрачно произнес Йоно.

— Будем надеяться, что облачность не рассеется до тех пор, пока мы не найдем слона, – сказал Норби.

В кромешной тьме невозможно было что-либо разглядеть. Норби спускался медленно, словно нащупывая путь к долгожданной цели. Джеффу казалось, что они движутся в густом супе.

— Кажется, я чувствую присутствие слона, – прошептал Норби. – Или, скорее, его бивня. Ваша реликвия, адмирал, но так сказать, в ее естественном состоянии. Она прямо по… о-опс!

— Эй! – завопил Джефф. – Я только что ударился о землю!

— Отпусти мои ноги, Джефф, и я тоже слезу.

Джефф отпустил ноги Йоно и выпрямился, помогая адмиралу совершить более мягкую посадку.

— Где мой слон? – спросил Йоно. – Я ничего не вижу из-за этого проклятого дождя.

— Значит, вы не сможете снимать, верно? – спросил Джефф. – Тогда нам лучше вернуться через недельку…

— У меня нет целой недели, кадет. В моем распоряжении лишь два выходных дня.

— Я хочу сказать, что Норби может мгновенно переместить нас во времени.

— Разумеется, кадет, но эта камера может снимать и под дождем, если я поверну небольшой переключатель – вот так! Сделаем несколько артистичных кадров на фоне мокрого ландшафта, а затем будем снимать на солнышке. Фильм должен быть приближен к действительности… вы ничего не слышите?

— Это гром? – спросил Джефф, тоже услышавший какой-то рокот. – Но я не видел молнии…

И тут, словно природа услышала его, вспышка молнии обратила свинцовую пелену дождя в расплавленное серебро. Кто-то закричал, но в следующее мгновение крик потонул в раскате грома, от которого содрогнулась земля.

Джефф, смотревший на Норби и адмирала, видел, что они не кричали.

— Обернись, – тихо сказал Йоно. – Прямо за твоей спиной… я видел маленького ребенка, идущего в нашу сторону, но потом молния ослепила меня.

Джефф повернулся и заметил маленький, смутный силуэт, спотыкающийся под струями ливня. Ребенок жалобно плакал; по-видимому, он был не только испуган грозой, но и ранен.

— Эй! – позвал Джефф. – Иди к нам!

Угрожающий рокот раздался снова. Ребенок захромал вперед, но недостаточно быстро. Вспыхнула очередная молния, выхватив из пелены дождя огромную, темную форму, надвигающуюся сзади.

— Это ваш слон, адмирал! – крикнул Норби. – Доставайте камеру!

Джефф, который был ближе к ребенку, побежал к нему, но поскользнулся на мокрой траве и упал. Он с ужасом увидел, как один из бивней животного скользнул по боку ребенка, отбросив его в сторону.

Йоно рванулся вперед быстрее, чем Джеффу когда-либо приходилось видеть. Адмирал схватил ребенка на руки и вернулся к Норби.

— Вставай, Джефф! Нужно убираться отсюда… Норби, помоги ему!

Но было слишком поздно. Джефф поднялся на ноги, но прежде чем он успел убежать или воспользоваться помощью Норби, раздался трубный рев. Колоссальное туловище нависло над ним, и длинный хобот обвил его тело.

Джефф не успел закричать. Его оторвало от земли и потащило к массивной голове. Жаркое дыхание животного обдало его лицо, и по обе стороны от него выросли два чудовищных изогнутых бивня.

Глава 6 Катастрофа

Дождь стекал по лицу Джеффа, заливая его глаза и уши, но он услышал голос Норби.

— Я иду, Джефф! Я вытащу тебя!

Норби поднялся на антиграве, пытаясь вытащить Джеффа из хватки хобота, но тот держпл крепко. Джеффу пришлось отпустить робота.

— У меня сейчас рука вывернется из сустава! – прохрипел он.

Норби вытащил свой сенсорный провод.

— Сейчас я угощу этого монстра электрическим разрядом, – сказал он. – У меня недостаточно мощности для хорошего удара, но я попробую. Может быть, это заставит его выпустить тебя.

— Поторопись! Он сжимает меня, и мне не нравится выражение его глаз.

Норби опустился вниз и выпустил электрический разряд в кончик хобота. Животное взвизгнуло, как раненая свинья, но не развернуло хобот.

— Бей его, Норби! – крикнул Йоно. – Бей и одновременно глуши электричеством!

Норби взмыл вверх, целясь в массивную голову животного, но тут оно испустило утробный рев, похожий на раскат грома, и взмахнуло огромными бивнями. Костяной конец одного бивня врезался в металлический корпус Норби со звуком лопнувшего брабана.

Кончик бивня обломился и упал Джеффу на грудь. Его рука сомкнулась на обломке, и он неосознанно принялся тыкать заостренным куском слоновой кости в толстую, морщинистую кожу хобота.

Норби снова поднялся на антиграве и повис над Джеффом под проливным дождем. Робот потянул Джеффа за другую руку, затем за плечи, но хобот держал крепко.

Снова вспыхнула молния, грянул гром. Животное зычно взревело в ответ. Джеффу оставалось лишь надеяться, что оно не собирается поднять хобот и расплющить свою жертву о ближайший валун.

— Сделай, что-нибудь, Норби! – Голос Йоно звучал властно, хотя Джефф не мог видеть адмирала.

— Я пытаюсь! Джефф, я попробую приподнять это чудище на антиграве, а потом уронить его, так чтобы оно отпустило тебя.

— Нельзя! Ты переломаешь ноги родовому слону адмирала Йоно! – Джеффу было трудно кричать, так как хобот туго сжимал его грудь. Хуже того: он едва мог разглядеть Норби за сплошной пеленой дождя.

— Норби! – закричал Йоно. – Спаси Джеффа! Ребенок тяжело ранен и истекает кровью – кажется, это маленькая девочка. Убей слона, если потребуется.

— Адмирал разрешил мне убить слона, Джефф, но я не уверен, что успею поймать тебя, прежде чем животное упадет на землю. Поэтому сначала я попробую упасть ему на голову, а если это не подействует, то возьму вас обоих в один из зоопарков в нашем времени, где зверя усыпят транквилизаторами, без вреда для него… хотя он все равно умрет. Он не поместится в мое защитное поле, когда мы войдем в гиперпространство, так что лучше я постараюсь убить его здесь.

— Норби, перестань болтать и спаси Джеффа! – взревел Йоно.

Пока Норби взмывал вверх, чтобы набрать скорость для очередного удара, животное фыркало, мотало головой и издавало громкие рокочущие звуки. При этом оно помахивало хоботом вверх-вниз, каждый раз ударяя Джеффа об землю. Мощные колоннообразные ноги двигались вперед, приближаясь к адмиралу.

Джефф увидел, как Норби молнией пронесся сквозь дождь и ударил животное в голову, но оно лишь еще больше разъярилось, и не подумав выпустить своего пленника.

— Возьми меня за руку, Норби, – прохрипел Джефф. – Попробуй еще раз вытащить меня из хобота, а если не сможешь, тебе придется поднять нас обоих и уронить на землю.

Норби нащупал его руку, но судя по всему, не было никакой возможности освободиться от стальной хватки хобота. Джефф мельком заглянул в гневные, подернутые красноватой пеленой глаза животного, и почему-то вспомнил, что у слонов должны быть длинные ресницы. У этого вообще не было ресниц – лишь выпученные, обезумевшие от ярости зрачки.

Яркая вспышка молнии прорезала потемневший воздух, и Джефф, беспомощно хватавшийся за Норби одной рукой, а в другой сжимавший обломок бивня, увидел Йоно, стоявшего прямо перед ними с маленьким ребенком на руках.

— Не знаю, хватит ли мощности моего антиграва, чтобы поднять этого монстра, – сказал Норби. – Я хотел ухватить его за уши, но что-то никак не могу найти их.

— Норби! – завопил Йоно. – Не пытайся поднять его. Иди сюда и попробуй крикнуть во всю мочь, одновременно размахивая руками и ногами в воздухе.

— Адмирал, слон идет прямо на вас! – крикнул Джефф. – Он растопчет вас! Бегите, пока не поздно!

Но адмирал остался на месте. Норби отпустил Джеффа и подлетел к нему.

— Кричи, черт тебя побери! – в сердцах произнес Йоно.

Поскольку голова, руки и ноги Норби обладали двусторонней симметрией, ему не пришлось поворачиваться вокруг себя. Он немедленно замахал конечностями и испустил оглушительный металлический вопль на высокой ноте.

Джефф и адмирал тоже закричали. Животное остановилось, но витки хобота вокруг Джеффа сжались так сильно, что он чуть не испустил дух.

На какое-то мгновение все застыло, словно на фантастической гравюре, которую Джефф видел через колышущуюся пелену дождя. Задыхаясь, он снова ударил своего мучителя обломком бивня.

Секунду спустя раздался поразительный звук, совершенно не свойственный этому месту и времени. Изогнув шею, Джефф увидел адмирала.

— Слушай мою команду! – гаркнул Йоно во всю мощь своих легких. Этот клич всегда вселял ужас в сердца кадетов, да и всех остальных служащих Космической Академии.

Йоно передал ребенка Норби и двинулся к Джеффу.

— Осторожнее, адмирал! – Джефф мог говорить лишь свистящим шепотом.

— Бууу! – закричал Йоно, размахивая руками. Джефф почувствовал, как животное медленно отступило назад. Между тем адмирал сделал шаг вперед.

— Слушай мою команду! – снова загремел он и издал чудовищный рык, звучавший куда страшнее, чем любое львиное рычание, которое Джеффу приходилось слышать в знаменитой коллекции адмирала, где хранились записи голосов диких животных.

Хобот моментально развернулся, и Джефф упал на землю. Откатившись в сторону, он увидел, как огромная туша животного отодвигается назад под дождем, исчезая за кустами.

— С тобой все в порядке, Джефф? – спросил Йоно.

— Да, сэр, благодарю вас. Вы прекрасно изображаете льва.

— Надеюсь, мои предки могут гордиться мною. Что ты держишь в руке?

— Кончик бивня. Я пользовался им как кинжалом.

— Кончик бивня? Тот самый кончик?

Джефф посмотрел на обломок.

— Не знаю. Да и как можно узнать?

— Черт побери, кадет, ведь считается, что мои предки убили этого слона, или хотя бы нашли его бивень!

— Адмирал, Джефф! – Норби подлетел к ним. – Девочка без сознания. Думаю, она умирает.

— Вполне возможно, что ей суждено умереть, – мрачно заметил Йоно. – Она уже была ранена этим чудищем, а мы просто вмешались в последний момент. В реальной истории она наверняка умерла.

Джефф видел затылок ребенка со слипшимися от дождя каштановыми волосами. Тело девочки было скрыто под странной коричневой накидкой, пропитавшейся водой и кровью. Она была такой маленькой, что, должно быть, лишь недавно научилась ходить.

— Мы не можем бросить ее здесь, – твердо сказал Джефф. – Придется пойти на риск изменения истории. У вас на корабле есть комплект первой помощи, адмирал?

— Да, но не для таких тяжелых случаев. Если Норби возьмет нас на корабль, а затем мы полетим за помощью, ребенок может умереть прежде, чем мы попадем ко врачу.

— Будет лучше, если Норби отнесет ее прямо к Рембрандту, – сказал Джефф. – Другие считаются лучшими целителями для всех живых существ. Надеюсь, он сможет спасти девочку. А Норби вернет ее сюда… скажем, через секунду после своего исчезновения. Потом мы отведем девочку к ее родичам и отправимся домой.

— Почему к Рембрандту, а не к врачам из Космического Командования? – с подозрением поинтересовался Йоно.

— Тогда они узнают, что я умею путешествовать во времени, – пояснил Норби. – Рембрандт уже знает.

— Кроме того, врачи из Космического Командования захотят оставить девочку у себя, а Норби должен доставить ее обратно, как только она выздоровеет.

— Я уверен, что смогу вернуть ее обратно через несколько секунд после нашего ухода, – заявил Норби. – Вы можете подождать меня здесь.

— О’кей, Норби. Торопись!

Джефф помахал маленькому роботу и увидел, как тот исчез, освещенный очередной вспышкой молнии. Раскат грома последовал с заметным запозданием и был не таким громким, как раньше.

— Гроза стихает, – сказал Йоно. – Хотел бы я знать, куда ушел мой слон. Давай поищем его.

— Мне он совсем не понравился, адмирал. Особенно его хобот.

— Но я даже не успел как следует разглядеть своего родового слона!

— Думаю, мы должны остаться здесь и подождать возвращения Норби.

— Если твой драгоценный робот в самом деле так гениален, как он утверждает, то ему бы уже следовало вернуться, – заметил Йоно.

Адмирал был прав. Джефф начал беспокоиться.

— А что, если Рембрандт оказался не в силах помочь девочке и она умерла?

— Что бы ни случилось с ребенком, Норби должен вернуться к нам, – Йоно вглядывался в моросящий дождь. – Где же он?

Внезапно земля вздрогнула, и вовсе не от грома. Джефф повернулся и застыл: он впервые ясно увидел огромное животное, быстро бегущее к ним.

— Джефф, за мной! – крикнул адмирал.

Джефф повернулся и попытался бежать, но что-то подхватило его и подняло в воздух, словно ковшом экскаватора. Изогнутые костяные бивни отшвырнули его на черный хобот, который на этот раз не обвился вокруг него, но шлепнул по его телу в воздухе.

Он упал на острый конец неповрежденного бивня. Животное отчаянно затрубило и бросилось вперед, смахнув Йоно с дороги, словно пушинку.

Джеффу показалось, что его бедро проткнули раскаленным прутом. Он попытался соскользнуть с бивня на землю, но быстро сообразил, что огромные ноги затопчут его насмерть. Тогда он ухватился за бивень и держался до тех пор, пока хватало сил. Животное снова затрубило, остановилось как вкопанное и отшвырнуло Джеффа, как будто избавляясь от бесполезного мусора.

Джефф несколько раз перевернулся в воздухе. Он мог думать лишь об одном: в следующее мгновение он ударится об утес или о ствол дерева и умрет мучительной смертью. Но вместо этого он с размаху влетел в холодную воду, быстро сомкнувшуюся над его головой.

Глава 7 Деревня

Несмотря на ужасную боль в бедре, он выплыл на поверхность и обнаружил, что находится в реке с медленным течением, неподалеку от берега. Ему повезло: в этом месте река подточила низкий утес, и он упал в воду, а не на берег. Дождь прекратился. Небо постепенно прояснялось, и над дальним берегом реки даже проглядывала радуга.

— Джефф, я иду!

Джефф поднял голову и увидел Йоно, стоявшего над ним на утесе.

— Я постараюсь доплыть туда, адмирал, – сказал он, указывая вниз по течению, где береговой откос постепенно понижался и появлялась полоска песчаного пляжа.

Он пытался плыть кролем, но нога болела слишком сильно, поэтому он просто барахтался в воде, с трудом удерживаясь на плаву. Внезапно он обнаружил, что по-прежнему сжимает в руке обломанный кончик бивня.

— Нет, Джефф, не плыви вниз по течению! Подожди! – Йоно спрыгнул с утеса в реку, едва не утопив Джеффа волной, поднявшейся от его прыжка.

Джефф снова погрузился в воду, однако продолжал удерживать обломок бивня. Он почему-то не мог отпустить этот предмет, даже ради спасения собственной жизни. Кусочек слоновой кости казался таинственным звеном, связывавшим его с родным миром.

Адмирал дотянулся до Джеффа, вытащил его на поверхность и быстро перевернул на спину. Лежа на спине и обвив туловище Джеффа одной рукой, он заработал ногами и другой рукой, выгребая против течения.

Они пристали к берегу неподалеку от утесов, возле клинообразного участка ровной земли, полого поднимавшегося вверх. Казалось, что к вершине утеса зигзагом ведет едва заметная тропинка.

— Вниз по течению плыть нельзя, – пропыхтел Йоно, вытащив Джеффа на берег. – Туда приходит стадо на водопой. Должно быть, мы вслепую вышли на звериную тропу и рассердили вожака. А ребенок, наверное, потерялся в этом дожде, и с ним случилось то же самое.

Джефф почти забыл о терзавшей его боли, когда взглянул вниз по течению и увидел огромные туши животных. Стадо неторопливо двигалось по широкой, хорошо утоптанной тропе. Взрослые животные трубили, распугивая стайки уток, в то время как молодняк сразу же направился к реке.

— Адмирал, вода была слишком холодной, и эти слоны выглядят как-то странно…

— Твой Норби уже давно должен был вернуться, – пробормотал Йоно. – Но не волнуйся, Джефф, я позабочусь о тебе.

— Адмирал, посмотрите на этих слонов! У них длинная шерсть и загнутые бивни…

— Забудь о слонах, Джефф. Ты столкнулся с кем-то в реке? Некоторые рыбы показались мне довольно большими.

— Мое бедро… слон подцепил меня бивнем на ходу, – Джефф обнаружил, что указывает на рану обломком бивня и рассмеялся сквозь слезы. – Я сохранил его, адмирал. Возможно, это и есть ваша реликвия.

Йоно закряхтел и разорвал штанину вокруг раны.

— Артериального кровотечения нет, Джефф. Но разрез глубокий, так что лучше будет перевязать его. Дай-ка мне бивень.

Джефф протянул обломок, и Йоно воспользовался им, чтобы проделать дыру в подоле своей длинной африканской туники из тонкого хлопка. Оторвав полоску ткани от низа туники, адмирал перевязал бедро Джеффа. Импровизированная повязка быстро окрасилась кровью.

— Это все, что я могу сделать для тебя сейчас, – сказал Йоно. – Нам придется идти в деревню.

— В деревню!

— Перед прыжком в реку я увидел группу хижин на небольшом расстоянии отсюда вверх по течению. Туземцы основали поселение на возвышенности, чтобы иметь хороший вид на пасущиеся стада и при этом не слишком отдаляться от воды. Это их тропинка.

У Джеффа сильно закружилась голова.

— Я не уверен, что смогу подняться на утес, – прошептал он.

— В этом нет необходимости. Я понесу тебя.

— Но адмирал, я же высокий…

— …и худой. Расслабься. Наверху уже появилась приемная комиссия.

Прежде чем Джефф успел возразить, Йоно осторожно поднял его на руки, сделал глубокий вдох и направился вверх по петляющей тропинке.

Сперва Джефф не видел вершины утеса из-за густого кустарника, однако он мог смотреть на долину реки. Земля напоминала холмистую прерию, раскинувшуюся до самого горизонта, и по этой земле двигались огромные стада животных.

— Эта местность выглядит так, как, должно быть, выглядел штат Небраска до появления европейцев, – сказал Джефф. – Отсюда мне не видно людей… ага! Теперь вижу. Адмирал, но этого же не может быть!

— Не волнуйся, Джефф, – Йоно остановился. – Ты можешь дотянуться до кармана моей туники и вытащить бивень? Он вонзается мне в бок.

Джефф выполнил просьбу и прижал костяной обломок к своей груди.

— Если это моя реликвия, то за нее уже заплачено твоей кровью, – с горечью произнес адмирал. – Мне не следовало втягивать тебя в эту глупую авантюру.

На вершине утеса их дожидались по меньшей мере десять человек с длинными копьями. Все они были одеты в длинные кожаные штаны и куртки, украшенные костяными бусами. Они носили башмаки из мягкой кожи, затянутые сверху кожаными шнурками; несмотря на прохладный воздух, их головы оставались непокрытыми.

— Адмирал, – прошептал Джефф, хотя было совершенно ясно, что люди не могли понять его. – Посмотрите на их кожу и длинные волосы! Они в основном блондины или рыжие!

— Приветствую вас, – произнес Йоно на Стандартном Земном языке. – Мы пришли с миром и дружбой.

Люди ничего не ответили, однако направили свои копья на адмирала. Некоторые мужчины не уступали ему в росте, а своим сложением могли потягаться с первоклассными атлетами будущего. Смотрели они довольно недружелюбно.

— Наверное, они пытались найти пропавшего ребенка, – прошептал Йоно. – Они выглядят сердитыми, а у меня нет оружия, кроме этого бивня.

— Они же не африканцы, – пробормотал Джефф, чувствуя себя совершенно беспомощным и очень глупым. – Куда мы попали?

Йоно не ответил.

— Мой друг ранен, – просительным тоном произнес он и указал подбородком на пропитанную кровью повязку на бедре Джеффа. – Пожалуйста, помогите нам!

Люди зашептались между собой, а затем расступились перед пожилой женщиной, которая подошла к адмиралу и произнесла несколько слов на совершенно незнакомом Джеффу языке.

— Простите, не понимаю, – отозвался Йоно. – Но я все равно прошу вас помочь нам.

Пожилая женщина держалась очень прямо, гордо откинув голову. Ее седые волосы, зачесанные назад, были перехвачены полоской тонкой кожи с вплетенными бусинами и кошечными раковинами. Взгляд ее суровых голубых глаз на несколько секунд задержался на Джеффе. Потом она шагнула к Йоно и прикоснулась к щеке адмирала с озадаченным выражением на лице.

— По-видимому, эти люди никогда не видели чернокожих, – сказал Йоно.

Женщина всмотрелась в лицо Джеффа, погладила его волосы и произнесла двусложное слово, как будто спрашивая его о чем-то. Джефф не знал, что ответить, и лишь слабо улыбнулся ей. Она еще раз провела рукой по его мокрым каштановым кудрям и улыбнулась в ответ.

— Не знаю, какого она мнения обо мне, но ты ей определенно понравился, – пробормотал Йоно.

Неожиданно лицо женщины окаменело. Она указала на обломок бивня в руке Джеффа и что-то произнесла с вопросительной интонацией.

Сам не зная почему, Джефф протянул обломок ей тупым концом вперед. Женщина взяла его, повертела в руках и кивнула.

— Возможно, даже чужаки удостаиваются приема в их племени, если приносят с собой дары, – тихо сказал Йоно. – Надеюсь, кивок здесь означает одобрение, как и у нас.

Джефф слабел с каждой минутой. Его мысли начинали путаться.

— Но где это «здесь»? – прошептал он.

— Объясню попозже, Джефф. Расслабься и постарайся ни о чем не думать.

Женщина снова улыбнулась, отступила к выстроившимся за ее спиной копейщикам и поманила Йоно за собой.

— Что ж, пойдем с ними, – Йоно двинулся следом с Джеффом на руках. Они пошли по высокому речному берегу к новому подъему, за которым открылся вид на полукруг больших овальных хижин, похожих на коричневые эскимосские иглу. Перед хижинами суетились люди, включая молодых женщин и детей.

Пока Йоно шел к маленькой деревне, Джефф думал о том, что несмотря на прохладу, здесь стоит лето. В траве было полно цветов: красных маков, желтых лютиков, каких-то стелющихся растений с серебристыми листочками и крошечными белыми соцветиями, над которыми жужжали насекомые. Пели птицы, и всюду поблескивали капельки воды от недавнего дождя. Воздух был напоен приятными ароматами зелени и цветов, к которым вскоре прибавился аппетитный запах жареного мяса.

— Я как будто во сне, адмирал. Это все настоящее?

— Боюсь, что да, Джефф.

— Но почему эти люди белокожие?

— Постарайся не волноваться, Джефф. Потом я все объясню.

— Разве у слонов может быть длинная шерсть, маленькие уши, горбатые спины и загнутые бивни?

Йоно тяжело вздохнул.

— Нет, сынок. Мы не в Африке, но гораздо севернее, причем в более ранней эпохе.

— А слоны на самом деле не слоны, а мамонты?

— Mammathus primigenius. Когда я был молод и влюблен в Вину Грачеву, она интересовалась искусством ледниковых эпох и заставила меня изучать археологию палеолита. Никогда бы не подумал, что мне придется попасть сюда, и что моя так называемая семейная реликвия окажется куском бивня, обломившимся от удара мамонта в бочонок Норби.

— Вы думаете, Норби поврежден и поэтому не может вернуться к нам?

— Не знаю, сынок. Мы уже почти пришли. Постарайся улыбаться поприветливее. Похоже, эта пожилая женщина считается здесь важной персоной – и хотя она понятия не имеет, что ей делать со мной, но, к счастью, ты ей понравился.

— Я не возьму в толк, как ваша реликвия оказалась здесь, – пробормотал Джефф, все еще пытавшийся разобраться в случившемся, хотя размышлять становилось все труднее.

— Если этот обломок и есть моя реликвия, это означает, что русский космонавт, двоюродный прапрадед Вины Грачевой, подарил ее моей прапрабабушке, а не наоборот. Иви будет очень недовольна.

— Может быть, это Северная Америка? Бабушка премьер-министра была коренной американкой, а судя по одежде этих людей…

— Нет, Джефф. Мы в Восточной Европе. Среди индейцев не было голубоглазых блондинов. Нога сильно болит?

— Не очень, – Джефф чувствовал, как кровь продолжает сочиться из раны. – Спасибо, что спасли меня, сэр.

— Кто нам сейчас действительно нужен, так это Норби.

— Может быть, он скоро появится… – Голос Джеффа прервался.Ему с трудом удавалось держать глаза открытыми. Он почувствовал себя маленьким мальчиком в сильных отцовских руках.

— Мой отец умер, когда мне было десять лет, – неразборчиво пробормотал он.

— Что-что? – спросил Йоно.

Джефф уже не мог точно припомнить, как выглядел его отец. Он с трудом разлепил веки и увидел широкое лицо адмирала, с тревогой склонившееся над ним.

— Я поправлюсь, отец. Не волнуйся.

— Да, конечно, – темные глаза Йоно неожиданно покрылись влажной поволокой. – Харрумпф!

Джефф улыбнулся и потерял сознание.

Глава 8 Операция

Когда Джефф очнулся, он лежал на спине, глядя в чистейшее голубое небо. Под ним в несколько слоев были настелены выделанные шкуры.

Затем он увидел Йоно, сидевшего у него в изголовье. Проследив за взглядом адмирала, Джефф заметил пожилую женщину. Она стояла на коленях возле его раненого бедра и продевала толстую нить в ушко острой костяной иглы.

— Что она собирается делать?

— Лежи тихо. Твою рану нужно зашить, чтобы она перестала кровоточить и начала затягиваться.

— Но это архаично! Никто больше не зашивает раны!

— Мы находимся в доисторическом времени, мой мальчик.

— У меня будет заражение.

— Вряд ли. Они положили горячие камни в кожаный мешок, наполненный водой, и вымыли иглу и тонкое сухожилие, которое она использует вместо нити. Потом я заставил ее вымыть руки, но похоже, она сама прекрасно понимает, зачем это нужно. Жители этой деревни более чистоплотны, чем многие так называемые цивилизованные люди, жившие гораздо позже.

Когда костяная игла погрузилась в бедро Джеффа, ему показалось, что он не сможет вытерпеть ужасную боль, но неожиданно ему стало легче. Адмирал начал пощипывать мочки его ушей, чтобы отвлечь внимание, и Джефф вспомнил слова одного из друзей своих родителей:

«Не пытайся победить боль. Принимай ее. Относись к ней как к способу, которым тело сообщает тебе о своих неполадках. Убеди себя и свое тело в том, что неполадки будут устранены и боль тебе уже не понадобится».

Наложение шва закончилось очень быстро. Джефф с благодарностью смотрел, как адмирал и пожилая женщина обмотали его бедро лоскутами кожи, прижимавшими к ране пряди душистого, влажного мха.

— Они пропитали мох в каком-то растительном настое, – сообщил Йоно. – Полагаю, они знают, что делают. Как бы то ни было, учитывая разнообразные прививки, которые делают любому современному человеку, я думаю, что твоя рана не будет инфицирована.

— Пожилая женщина – предводительница этого племени?

— Думаю, да. Пока ты лежал без сознания, она показала тебя своим сородичам, постоянно повторяя то самое двусложное слово. Хотел бы я знать, что оно означает.

Юная девушка, чьи волосы были заплетены в косы, уложенные на колове с помощью ремешков из сыромятной кожи, опустилась на коленях рядом с Джеффом и предложила ему какое-то питье. Жидкость оказалась ужасной на вкус, но Джеффа мучила жажда, и он понимал, что это лекарство. Девушка улыбнулась, показав превосходные зубы, и дала ему попить из другого бурдючка. Это оказался терпкий фруктовый сок, сразу же отбивший отвратительный привкус лекарства.

Затем Джефф заметил темноволосую женщину, стоявшую в ногах его ложа и пристально смотревшую на него. На ее лице виднелись следы недавних слез, но сейчас она выглядела рассерженной. Она сделала жест рукой, приложив ее к сердцу и ко лбу, затем сжала руку в кулак и направила на Джеффа.

Предводительница племени (Джефф решил так думать о пожилой женщине) нахмурилась, показала на Джеффа и еще раз произнесла непонятное двусложное слово.

Темноволосая отрицательно покачала головой, повторила свой жест и плюнула в Джеффа. Предводительница встала, гневным тоном произнесла несколько слов и подняла руку. Другая женщина разразилась слезами и убежала в одну из маленьких хижин.

— Что все это означает? – спросил Джефф у адмирала.

— Думаю, та, что плюнула в тебя, – это мать девочки, раненной мамонтом. Судя по всему, племя считает меня волшебником, превратившим маленькую девочку в почти взрослого юношу… то есть в тебя. Правда, мать ребенка этому не верит.

Предводительница обратилась к Йоно, указав на самую крупную хижину – длинное, куполообразное строение, покрытое шкурами.

— Солнце садится, – сказал Йоно. – Они хотят, чтобы мы перешли под крышу. Ей пришлось оперировать тебя здесь, при дневном свете, поскольку из освещения у них есть лишь глиняные плошки с животным жиром и фитилями из мха.

Когда Йоно и другой мужчина переносили раненого в большую хижину, Джефф заметил, что сводчатый дверной проем образован двумя огромными, изогнутыми бивнями мамонта. Шкуры, прикрывавшие вход, были откинуты назад, впуская внутрь свет и свежий воздух. Поскольку стояло лето, огонь в маленьком очаге не горел; людям хватало большого костра, разведенного в яме на центральной площадке деревни.

Йоно опустился на корточки рядом с Джеффом и провел рукой по внутренней стене хижины. Черепа и челюсти мамонтов, были аккуратно уложены, образуя затейливо переплетающийся узор, заполненный мхом и высохшей глиной. Еще несколько бивней мамонтов служили каркасом крыши из прочных шкур. Джеффа особенно удивил пол, выложенный маленькими плоскими камушками, вделанными в глиняную основу. Сухая, ровная поверхность была частично покрыта кожаными ковриками. В своем роде хижина была произведением искусства. Обитатели не поленились украсить свое жилище холстами из тонко выделанной кожи. На одном холсте имелось выжженное изображение мамонта.

— Неплохое местечко, а, Джефф? Вина Грачева однажды показала мне фотографию реконструированной хижины из мамонтовой кости, обнаруженной в местечке Мезерих, в бывшем Советском Союзе. Эта хижина не совсем такая же, но похожа.

— Может быть, тут нарисован тот самый мамонт, который ранил меня.

— Я не слишком удивлюсь, если это так, – заметил Йоно, глядя на кожаный холст. – Хороший художник. Жаль, что Рембрандт не может видеть это полотно. А теперь, Джефф, тебе нужно немного поспать.

Джефф ощущал необыкновенную легкость в голове и теле.

— Глупый старый мамонт, – пробормотал он. – Наверное, его бивень был уже треснут, когда он спускался к реке на водопой.

— После того, как он бросил тебя в реку, я видел, как охотники племени отогнали его. Они не пользовались копьями, а топали по земле и распевали во все горло. Полагаю, племя держалось в стороне, когда стадо направилось на водопой, но малышка была еще совсем несмышленой и отбилась от остальных. А теперь, пожалуйста, Джефф, постарайся заснуть.

Молодая блондинка вошла в хижину с плетеной корзинкой, полной ягод, корешков, орехов и жареного на углях мяса. Она предложила еду Йоно, который начал кормить Джеффа. Впрочем, это продолжалось недолго: предводительница племени вышла из тени и решительно отодвинула его руку в сторону.

— Может быть, она также местная целительница и решила, что после травмы тебе будет лучше поддерживать жидкую диету. Я обследовал тебя и не обнаружил признаков внутренних повреждений, но давай будем слушаться ее. Хорошо, что ты успел поесть на корабле Рембрандта. Но куда же запропастился Норби?

— Он бы пришел, если бы мог.

— К сожалению, он большой путаник и часто ошибается.

— Я верю в него, – сказал Джефф. – Он найдет нас.

— Надеюсь, – Йоно отправил в рот горсть ягод. – Вы этом бурдюке рядом с тобой есть кипяченая вода. Выпей, сколько сможешь.

— Но когда мне придется…

— Я вынесу тебя наружу. Никаких проблем.

— Но тогда все увидят…

Йоно рассмеялся.

— В этом месте нет смысла быть застенчивым, – он принялся методично поедать содержимое корзинки, хотя время от времени строил гримасы, когда ему попадалось что-нибудь невкусное.

Несмотря на сонливость, Джефф продолжал бодроствовать и наблюдал за сгущавшимися сумерками через одно из отверстий в крыше хижины. Небо постепенно потемнело, появились звезды. Джефф понял, что они находятся не на дальнем севере, где солнце летом не заходит всю ночь. Он вспомнил, что в ледниковую эпоху глетчеры покрывали большую часть Северной Америки, но северная оконечность Евразии оставалась открытой степью, полной дикой жизни.

Снаружи доносилось печальное пение, словно племя оплакивало потерю ребенка, или, возможно, загадочное превращение ребенка во взрослого противоположного пола, не умеющего разговаривать на их языке. Джефф чувствовал себя потерянным и одиноким. Мало-помалу в душу начинало закрадываться отчаяние.

Он внушал себе, что от отчаяния не будет никакой пользы. Потом он попытался придумать новую версию своей литании в честь дня летнего солнцестояния.

«Я жив. Я постараюсь расслабиться и позволить своему телу вылечиться. Я буду радоваться тому, что я – человеческое существо, часть земной жизни на прекрасной живой планете, в необъятной вселенной. Я постараюсь быть достойным…»

Джефф заснул.

Глава 9 Опасность в племени

Утро выдалось безоблачным. Степь нежилась под теплыми лучами летнего солнца, редко проявлявшего подобную щедрость в эту суровую ледниковую эпоху. Адмирал приподнял изголовье постели Джеффа на черепе мамонта, так что он мог сидеть и смотреть через вход в хижину на центральную площадку деревни и плавный изгиб холма, спускавшийся к реке.

Джефф чувствовал себя почти как наследный принц. Почти все члены племени старался навестить его и приносил с собой что-нибудь вкусное. Поскольку первобытные люди выглядели здоровыми и мускулистыми, Джефф надеялся, что их пища скоро сделает его таким же. Кроме того, он изрядно проголодался.

— Я проголодался так, что готов съесть мамонта, – сказал он. – Впрочем, не исключено, что часть этого мяса и есть мамонтятина.

— Сегодня утром охотники принесли оленя и несколько кроликов, – отозвался Йоно, задумчиво обгладывая кость. – Но, по правде сказать, я не знаю, что я сейчас ем. Попробуй эти яйца – совсем неплохи на вкус. Я сам приготовил их в бурдюке с горячей водой. А попозже у нас будет рыба: молодежь отправилась на реку с костяными удочками. В сущности, человечество не так уж сильно изменилось.

Джефф улыбнулся и попытался радоваться тому, что он находится в относительной безопасности, а его рана болит уже не так сильно. Но его не оставляла тревога за Норби. Жив ли робот?

— Джефф, твоя одежда выстирана и сушится на солнышке. Надеюсь, тебе придется по душе местный кожаный наряд. Девушка, которая принесла его мне, очень смущалась и хихикала. Кстати говоря, она сейчас заглядывает в хижину.

Джефф поманил девушку к себе. Когда она вошла, застенчиво прикрывая лицо рукавом, он указал на себя и произнес «Джефф». Затем он указал на нее и вопросительно приподнял брови.

— Джефф? – спросила она. Когда он кивнул, девушка недоверчиво покачала головой. Джефф решил, что его неправильно поняли, и попробовал еще раз, но она продолжала отнекиваться. Наконец она прикоснулась к своему лбу и произнесла нечто вроде «Мейла».

— Ага, – Йоно указал на нее. – Мейла?

Она хихикнула, кивнула и выбежала наружу.

— Мое имя почему-то ей не понравилось, – сказал Джефф. – Но мне нравится, как ее зовут.

— Может быть, это слово означает «служанка» или «девушка», – возразил Йоно. – Кстати, я заметил, что сегодня утром она приукрасилась: костяные ожерелья на запястьях и лодыжках, ожерелье из ракушек с янтарным кулоном… Янтарь и морские раковины здесь не водятся – значит, эти люди торгуют с другими племенами.

— Она хорошенькая, – со вздохом прошептал Джефф.

— Следи за тем, чтобы она не влюбилась в тебя. Она вырядилась как на свидание, даже чем-то подкрасила ресницы, чтобы хлопать ими в твой адрес с самым невинным видом.

— Так же, как делает премьер-министр Вина Грачева?

— Довольно, кадет!

— Да, сэр.

— Кроме того, после знакомства с Евтерпой ни одна женщина не может показаться мужчине эталоном красоты.

— Не хотите ли вы стать главным советником предводительницы этого племени? Она еще вполне красива…

— Кадет! У меня достаточно неприятностей со старшими женщинами… Эй!

— В чем дело, адмирал?

— Над твоей головой свисает какая-то статуэтка. Должно быть, ее повесили, пока мы спали.

Джефф поднял голову и увидел свисавшую с крыши маленькую костяную статуэтку в форме беременной женщины.

— Неплохо бы научиться языку этого племени, – произнес Йоно, задумчиво разглядывая статуэтку. – Современные археологи так и не выяснили, какой цели служили подобные талисманы. Может быть, ее повесили для защиты от злых духов или в знак напоминания, что после выздоровления тебе придется выполнять свои мужские обязанности…

— Адмирал, мне всего лишь пятнадцать лет!

— Насколько я могу представить, для их народа это возраст зрелости. Мне также хочется расспросить их насчет этих просверленных кусков оленьего рога, которые наши археологи называют «жезлами». Сегодня утром я уже видел, как их используют в качестве многоцелевых орудий: молотков, размягчителей кожи и выпрямителей копейных древок. Но тот, что носит предводительница, украшен сложной резьбой и разноцветными кожаными ремешками. Не знаю, каково его предназначение, но горячо приветствую то, как эти древние люди находят творческое приложение для всего, что может приложить их среда обитания, не пытаясь единовластно править своим миром. Они просто счастливо живут вместе с природой.

— Вы хотели обрести надежду, адмирал. Может быть, эти люди находят ее в повседневной жизни.

— Мне уже почти хочется, чтобы Норби так и не вернулся и мы остались здесь… но зима уже не за горами. Боюсь, меня ждут неприятности. Единственное преимущество светлой кожи проявляется, когда человек живет в тех местах, где мало солнечного света зимой. Слишком большое количество меланина мешает поглощению ультрафиолетовых лучей и выработке витамина D.

— Раз уж вы не можете принимать витамины, вам придется есть много рыбы и печени животных, как это делают эскимосы…

— Кадет, я не эскимос и не люблю печень. Мне придется перекочевать к северу, и уже довольно скоро. Здесь сейчас конец лета.

— Как только моя нога поправится, я уйду с вами. Если Норби вернется, он сможет настроиться на мое присутствие, где бы я ни находился.

— Нам придется тайком уйти из племени, особенно если они считают меня каким-то экзотическим божком, а тебя – новым воплощением пропавшего ребенка. Великие звезды, лучше бы я никогда не покупал эту дурацкую голографическую камеру и не заражался нелепыми предрассудками насчет нашего родового слона. По моей вине ты оказался ранен, и мы застряли в далеком прошлом.

— Я хочу уйти с вами, адмирал. Не сомневайтесь, Норби отыщет меня. Я верю, что он сейчас где-то во вселенной, в каком-то… времени, – Джефф сглотнул, пытаясь скрыть подступавшие слезы. Чтобы отвлечь Йоно, он указал на кусок кости, прислоненный к ближайшей стене.

— Пока мы ждем, можно заняться этнографическими исследованиями. Например, я видел, как предводительница племени сегодня утром сделала зарубку на этой кости. Там целая линия зарубок; наверное, это календарь.

Большая рука Йоно тяжело опустилась на плечо Джеффа.

— Ты самый храбрый кадет, которого я знаю, – тихо сказал адмирал.

На этот раз Джеффу удалось справиться со слезами, поскольку в хижину вошла Мейла, о чем-то яростно спорившая с рыжим молодым человеком. Решительно выставив подбородок, она уселась рядом с Джеффом, а молодой человек погрозил кулаком им обоим.

— Адмирал, это ее брат, убеждающий меня жениться на ней, или же бывший приятель, раздосадованный такой возможностью?

— Интересно, Джефф, – глубокомысленно заметил адмирал. – Смотри, к его поясу прикреплен костяной копьеметатель. Он усиливает мощность и дальность броска…

— У нас нет времени вдаваться в научные подробности, адмирал! Думаю, он не ее брат.

— Мейла! – предводительница племени стояла в дверном проеме.

Мейла сразу же встала и выбежала, не оглянувшись на молодого человека, который с сердитой миной последовал за ней. Предводительница села на пол у входа, вынула обломок бивня мамонта и начала обрабатывать его.

— Поразительно, – прошептал Йоно. – Она уже разрезала его надвое и начала покрывать резьбой эту половину. Это и есть моя реликвия – видишь, как изгибается кость?

— Адмирал, меня беспокоит тот человек, который пришел вместе с Мейлой. А если он настолько рассержен, что попробует избавиться от меня?

— Думаю, тебе лучше сосредоточить свои помыслы на Норби. Мы оба будем думать о нем, благословляя его маленькую шляпу и перепутанные внутренности.

— Но мне казалось, что его оплошности раздражают вас, адмирал.

— Я пытаюсь быть милосердным и думать только о хорошем, чтобы привлечь этого маленького металлического монстра.

К вечеру Норби так и не явился, и адмирал вынес Джеффа к центральному костру. Луна еще не взошла, и Джефф мог восторгаться мерцающей выставкой звезд и планет в ясном небе.

— Что это? – внезапно воскликнул он. В небе промелькнул какой-то огонек, и воины племени затянули странный, монотонный напев.

— Сперва мне показалось, что я вижу космический корабль, – сказал Йоно. – Но это всего лишь метеор. Должно быть, наступило время метеорных дождей, повторяющихся из года в год в высоких широтах. На Марсе их нет, поэтому мне ни разу не приходилось видеть то, что люди называют «падающими звездами». Полагаю, это племя считает, что звезды в самом деле падают с неба.

Джефф не мог спокойно наслаждаться зрелищем метеорного дождя. Его беспокоило присутствие двух человек, враждебно относившихся к нему. Рыжий парнишка, стоявший возле соседней хижины, мрачно поглядывал на него и что-то втолковывал темноволосой женщине, которую Йоно считал матерью пропавшего ребенка.

— Похоже, эти двое сговариваются, как лучше прикончить меня, – заметил он.

— Им это не удастся, пока я буду поблизости, – отозвался Йоно, разминая мускулы. – А я всегда буду поблизости.

Остальные члены племени сидели неподалеку от костра, теперь превратившегося в кучу мерцающих углей. Предводительница поднесла к губам полую кость от оленьей ноги, и Джефф увидел проделанные в кости маленькие дырочки. Когда она дунула в обрубленный конец кости, из инструмента вырвался зловещий воющий звук.

— Это концерт! – прошептал Йоно, прикоснувшись к звукозаписывающему устройству Евтерпы, по-прежнему прикрепленному к тунике, которую он носил поверх кожаной одежды времен палеолита. – Надеюсь, оно записывает.

Какой-то старик принялся постукивать костяными молоточками по барабану из мамонтового черепа, раскрашенному в яркие цвета соком ягод и лиственными отварами. Глубокий, резонирующий ритм аккомпанировал игре предводительницы. Другой мужчина начал тихо постукивать по огромной берцовой кости мамонта.

— Так мои африканские предки барабанили по полым древесным стволам, – прошептал Йоно. – Все люди похожи друг на друга.

Одна пожилая женщина ритмично потряхивала ожерельем из раковин, а другая насвистывала в маленькую кость с просверленным отверстием. Когда разные инструменты подстроились друг к другу, все остальные люди запели, словно вознося хвалу окончанию дня и началу ночи. Мелодия звучала громче каждый раз, когда в небе мелькал очередной метеор.

Минуты проходили за минутами. Вскоре Джефф увидел на горизонте слабое сияние. Полная луна поднялась над холмами, озарив долину призрачным светом. Предводительница выпрямилась весь рост. Она отложила свою примитивную флейту и взяла жезл, о котором упоминал Йоно.

По всей длине жезла шел простой резной узор, а через дырочку в верхней части было пропущено несколько тонких, ярко окрашенных кожаных полосок, каждая с костяным шариком на конце. Полоски свисали с жезла, как длинные волосы, и когда предводительница начала вращать его над головой, они производили свистящие и постукивающие звуки. Женщина запела.

— Волшебный жезл, Джефф, – пробормотал Йоно. – Это магия! Она поет и подает знаки луне.

Странная музыка была такой трогательной, что Джеффу хотелось вечно слушать пение и забыть о своем ранении, забыть о том, что он потерялся в доисторическом прошлом. Но внезапно все закончилось. Предводительница опустилась возле полупотухшего костра и начала обрабатывать бивень мамонта.

Почти сразу же рыжий юноша вскочил на ноги, потрясая коротким кинжалоподобным копьем в сторону Джеффа. Остальные глухо зароптали и отодвинулись в стороны, наблюдая за происходящим. Пожилая женщина не обращала внимания ни на что, кроме своей работы.

— Интересно, – заметил Йоно. – Многие самцы при выборе подруги вступают в ритуальные схватки между собой. Похоже, люди здесь не исключение. Ты только посмотри, как жеманничает Мейла!

— Как я могу драться с ним, если я прикован к постели?

— У тебя есть заместитель, Джефф. Это я.

— Адмирал, вы не можете! Я всего лишь кадет… это неправильно, и кроме того, у вас нет оружия, и он моложе вас…

— Ба! – фыркнул Йоно, одним движением вскочив на ноги. Джефф даже не ожидал такой прыти от величественной фигуры главного адмирала Космического Командования. Йоно выставил вперед правую ногу, развернул плечи и слегка согнул ноги в коленях.

— Пожалуйста, адмирал…

— Помолчи, Джефф. Я только что вспомнил старое слово, обозначающее заместителя – того, кто вступает в схватку вместо другого человека.

— Какое слово?

— «Чемпион», или «защитник чести».

Йоно наблюдал за приближением молодого человека, сжимавшего в руке короткого копье. Адмирал улыбался нехорошей улыбкой.

С громким воплем рыжий юноша прыгнул на Йоно, но тот молниеносно уклонился и ударил его ребром ладони по запястью. Копье упало на землю, но парень по-кошачьи перекувыркнулся и снова бросился к Йоно с протянутыми руками.

Адмирал отступил назад, словно поощряя противника, но когда руки юноши почти дотянулись до его горла, он неожиданно взревел. Его собственные руки двигались с невероятной скоростью; казалось, рыжий парень сам перелетел через плечо Йоно и плюхнулся в костер.

Адмирал спокойно вытащил его из углей, залил питьевой водой из бурдюка несколько искр, тлевших в его волосах, и похопал его по плечу. Парень униженно ползал на коленях у ног Йоно.

— Вставай, парнишка, – буркнул адмирал. – Я немного растерял форму. На самом деле, я не собирался бросать тебя так далеко.

Видимо, рыжему пареньку показалось, что Йоно грозно ворчит на него: он застонал и согнулся еще ниже. Йоно отошел в сторону, подхватил Мейлу и толкнул ее к юноше. Та прильнула к своему соплеменнику. Йоно указал на одну из хижин, и оба побежали туда, мимо застывшей в ужасе темноволосой женщины.

На несколько секунд наступила абсолютная тишина. Но потом Йоно расхохотался, и все племя присоединилось к нему, за исключением матери ребенка, которая с горькими рыданиями удалилась в ночь.

— Вы не убили его, хотя он собирался убить меня, – сказал Джефф. – Зрители рады, что дело кончилось миром, а я… я очень благодарен Вам.

Адмирал поднял Джеффа и отнес его в большую хижину.

— Нам пора спать, – сказал он.

Один из пожилых мужчин подошел к ним и протянул Джеффу две длинные палки с развилками на концах.

— Это костыли! Они сделали для меня костыли!

— Так нам будет проще уйти, – сказал Йоно, когда мужчина вышел их хижины. – Я немного утомился, но не волнуйся: я проснусь, если ты позовешь меня. Спокойной ночи, Джефф.

Вскоре Йоно крепко заснул. «Сон праведника, – подумал Джефф. – Но я должен найти Норби».

Он услышал какой-то слабый звук и увидел, что предводительница племени села в дверях, загораживая проход. В руке она сжимала обломок бивня, теперь покрытый резьбой с обеих сторон, но не у основания. Она что-то бормотала, направляя заостренный кончик на Джеффа и адмирала, словно отгоняя злые помыслы.

«Мы олицетворяем для них зло, – с грустью думал Джефф. – Их жизнь осквернена двумя пришельцами из будущего».

Он закрыл глаза, пытаясь отгродиться от боли в подживающей ране, и мысленно обратился к Норби:

«Норби, где бы ты ни был, в каком бы времени ты ни находился – пожалуйста, настройся на меня! Я очень нуждаюсь в тебе, и адмирал тоже. Это не наше время и место, хотя здесь есть такие хорошие вещи, как дикая природа, чистое небо и прекрасная музыка. Я хочу домой, Норби. Пожалуйста, появись!»

Казалось, он посылает мысленные сигналы во вселенную – так же, как предводительница племени, которая посылала сигналы Луне своим волшебным жезлом.

Джефф заснул, но ненадолго. Лунный свет и фигура женщины остались там же, когда его разбудил телепатический голос:

«Джефф, если бы ты знал, каких трудов мне стоило найти тебя! Разве ты не мог сосредоточиться на мыслях обо мне?»

Глава 10 Исчезновение

Джефф подхватил Норби и прижал его к себе. При этом он вступил в телепатический контакт:

«Норби, вытащи нас отсюда!»

«Адмирал спит, Джефф, но эта женщина, что сидит в дверях, и не думает спать. Почему она не кричит? Почему она держит в руках реликвию адмирала – разве мы забирали ее с корабля?»

«Я не знаю ответов на эти вопросы, но полагаю, что она считает нас воплощением зла – особенно теперь, после твоего появления. Я разбужу адмирала, и мы немедленно покинем это место. Поскольку ты не можешь взять нас обоих в гиперпространство, мы выйдем наружу, и ты доставишь нас к кораблю на антиграве».

«Есть небольшая проблема, Джефф».

«У тебя не работает антиграв?»

«Да нет, работает, но я должен сказать тебе…»

«Норби, она начинает петь заклинания. Если сюда явится все племя, мы не сможем уйти. Я ранен, поэтому адмирал вынесет меня, а потом ты поднимешь нас обоих».

«Джефф! Меня не было лишь несколько минут, а ты уже ранен!»

«Ты исчез позавчера, примерно в это же время».

Джефф наклонился и похлопал Йоно по плечу, одновременно приложив палец к губам. Адмирал немедленно проснулся. Когда он увидел Норби, его лицо расплылось в счастливой улыбке. Он быстро передал Джеффу его старую одежду и костыли.

— Я не думаю, что потеря курток и штанов, которые мы носим, может повредить племени, – сказал он. – А костыли тебе лучше взять с собой – на тот случай, если они вдруг понадобятся нам до того, как мы вернемся к цивилизации.

Он поднял Джеффа на руки и направился к двери. Предводительница поднялась, загораживая выход. Йоно остановился.

— Я не хочу применять силу, но сделаю это, если придется.

— Норби, – сказал Джефф. – Будет лучше, если ты выйдешь к ней. Остается лишь надеяться, что она не завопит во все горло.

Руки Норби выползли из его металлического корпуса. Он втянул голову, так что его глаза спрятались под полями шляпы, и размашистым шагом направился к предводительнице племени.

Джефф не мог избавиться от мысли о том, что оживший бочонок с крышкой представляет собой очень забавное зрелище, но женщине он, должно быть, показался чудовищем. Она побледнела и побежала прочь от хижины по тропинке, залитой лунным светом.

— Выходим, – сказал Йоно, следуя за Норби.

— Оставайтесь здесь, адмирал, – возразил робот. – Крепко держитесь за Джеффа, а я подниму вас. Я чувствую, что «Гордость» по-прежнему находится над этим районом планеты, в целости и сохранности. Нужно торопиться, пока эта женщина не разбудила всех своими криками.

Однако женщина не закричала, даже когда Норби поднял Джеффа и адмирала над землей. Джефф посмотрел вниз и увидел белый овал ее запрокинутого лица. Потом они поднялись выше, и он уже ничего не мог разглядеть.

Корабль никогда еще не казался адмиралу таким современным, удобным и безопасным. Он постирал и подштопал одежду Джеффа, снабдил пассажиров кондиционированным воздухом и чистой водой, не говоря уже о туалете, полотенцах, мыле и санитарных средствах для лечения ран.

— К сожалению, я забыл запастись пневмопластырем для обработки открытых ран, – с грустью произнес Йоно. – Тебе придется некоторое время не напрягать больную ногу. Шов сделан вручную и не вполне современным методом.

Переодевшись, Джефф рассказал Норби о событиях последних двух дней.

— Теперь ты знаешь нашу историю, – заключил он. – Не расскажешь ли, что случилось с тобой и почему ты опоздал?

— Мне очень жаль, Джефф…

— Все в порядке, Норби. Ты бы все равно не смог остановить того мамонта, а теперь все закончилось благополучно, и я только рад, что провел двое суток на доисторической Земле. Но что произошло с тобой? Ты доставил ребенка к Рембрандту?

— Да. Девочка все еще там, и…

— Поскольку нам все равно нужно забрать ее, то Рембрандт может вылечить рану Джеффа, – перебил Йоно. – Уж наверное, у него найдется что-нибудь получше пневмопластыря из клиники Космического Командования. Чем раньше мы попадем к нему, тем лучше.

— Думаю, нам не стоит этого делать, адмирал.

— Почему же?

— Мне кажется, история уже изменилась.

— Из-за того, что мы побывали на Земле времен палеолита?!

— Скорее всего. История изменилась прежде, чем я появился на корабле Рембрандта. Когда я попал туда… это было ужасно. Мне едва удалось бежать!

— Норби! – воскликнул Джефф. – Что ты несешь?

— Я появился из гиперпространства прямо в обсерватории корабля. Рембрандт был там, и я объяснил ему, что мы виноваты в нападении мамонта на ребенка, или виноваты в спасении ребенка, которому следовало умереть, или…

Йоно застонал.

— Теперь мы никогда не доберемся до истины! Мы даже не знаем, нужно ли возвращать девочку ее родному племени или нет!

— А может быть, дело вовсе не в девочке, – медленно произнес Джефф, испытывая тяжкое, гнетущее чувство. – Может быть, мы с адмиралом сделали что-то неправильное, пока жили в деревне. Что-то, изменившее историю… но, Норби, ты ведь так и не объяснил, как она изменилась!

— Сейчас объясню, если вы не будете перебивать. Рембрандт сказал, что попробует вылечить ребенка, но когда я по ошибке поблагодарил его на Земном языке, он непонимающе посмотрел на меня. Затем появились две мощные машины, похожие на ящики со множеством щупалец, и схватили меня. Я спросил Рембрандта, что это значит, и он ответил, что подозревает меня в путешествиях во времени.

— Но он же знает об этом, – изумленно пробормотал Джефф.

— В том-то и дело, Джефф. Рембрандт вообще не узнал меня! Он заявил, что я должен предстать перед трибуналом Других, так как они осуждают путешествия во времени. Они собирались выяснить, кто я такой, и не представляю ли я опасность для них.

— Не понимаю, – Йоно покачал головой. – Как же тебе удалось бежать с корабля Рембрандта?

— Я застиг врасплох роботов-охранников, втянув свои конечности в корпус, а потом переместился в гиперпространство, где они не могли догнать меня. Либо Рембрандт потерял память, либо история изменилась. Вы понимаете, что это означает?

Йоно помассировал свою лысину.

— Так или иначе, Рембрандт не помнит либо тебя, либо нас всех. Возможно, в этом новом временном ответвлении человеческая цивилизация так и не доросла до космических путешествий. Но ведь мы находимся на борту настоящего космического корабля, не так ли?

— Поскольку я вывел этот корабль в гиперпространство и сделал возможной вашу встречу с Рембрандтом, то значительно более вероятно, что в этой новой истории человечество не доросло до того, чтобы создать меня! – жалобно проскулил Норби.

Джефф не мог смеяться над ним.

— Мы должны вернуть историю на правильный путь, – сказал он.

— Сперва нам не помешало бы побольше узнать о ложном пути, – возразил Йоно. – Возможно, там все в порядке, за исключением Рембрандта.

Джефф и Норби переглянулись.

— Если все дело в этом, то, может быть, мы изменили предков Рембрандта, – пробормотал Норби. – Некоторые из них навещали Землю в палеолите и отобрали для эксперимента довольно много людей и животных. Так они колонизировали планету Изз^[95]. Если наш визит заставил этих людей бояться странных пришельцев и впоследствии они убили предков Рембрандта…

— Нет, Норби, – Джефф покачал головой. – Изз населен людьми, происходившими с разных континентов Земли, поэтому то, что мы сделали в одном маленьком племени, не могло изменить всю историю Других.

— Могло, если они убили одного из прямых предков Рембрандта, – возразил Йоно.

— Но Рембрандт существует! Норби, он показался тебе таким же, как раньше?

— Совершенно таким же. Джефф, вероятно это означает, что в новом временном ответвлении нас с тобой попросту не существует. Ведь это мы с тобой встретились с Рембрандтом и подружились с ним.

Йоно стукнул кулаком по приборной панели.

— Послушайте, все эти рассуждения ни к чему не приведут. Нужно действовать! Я предлагаю отправиться на корабль Рембрандта и разобраться, что к чему. К тому же нога Джеффа так или иначе нуждается в лечении.

— И мы не можем оставить у Других человеческого ребенка, – добавил Джефф. – Летим туда, Норби!

Норби снова подключился к бортовому компьютеру. Джефф посмотрел на древнюю Землю, пропывавшую внизу. Теперь он знал, что хотя ученые в его собственном времени называли ее обитателей «примитивными народами», на самом деле это было не так. Люди палеолита жили по-своему, но у них было свое искусство, своя музыка и понятие о правосудии.

Земля исчезла, сменившись серой мглой гиперпространства.

— У меня возникли трудности с перемещением во времени, когда я покинул корабль Рембрандта, – заметил Норби. – Поэтому я так поздно вернулся к нам. И поэтому у меня сейчас тоже что-то не ладится.

— Ты хочешь сказать, что мы вошли в гиперпространство, но не переместились в будущее? – спросил Йоно.

— Так точно, – ответил Норби.

— Возможно, это происходит потому, что ты пытаешься настроиться на Рембрандта, а он уже не такой, как раньше. Попробуй доставить нас в прямо Космическое Командование. Наши врачи тоже в состоянии вылечить рану Джеффа.

— О’кей, сэр, – сказал Норби. Робот закрыл все четыре глаза и сосредоточился. – Я попробую еще раз. Это очень трудно, но я думаю… да, теперь я уверен, что мы попали в наше время.

— Но мы по-прежнему находимся в гиперпространстве! – воскликнул Джефф. – Выведи нас в нормальное пространство.

— Не могу, Джефф. С кораблем все в порядке, но я просто не могу выйти из гиперпространства, и все тут.

Норби открыл задние глаза.

— Джефф! Адмирал исчез!

Глава 11 Розыски

Джефф и Норби обыскали «Гордость» вдоль и поперек и пришли к тому же неутешительному выводу: адмирал Йоно исчез.

— Мне очень жаль, Джефф. Что бы ни изменило историю, это означает, что адмирала нет на корабле в нашем собственном времени. Возможно, он находится в Космическом Командовании, но если мы выведем корабль из гиперпространства и отправимся к нему, он не узнает нас так же, как Рембрандт не узнал меня.

— Нас попросту не сущестует в том, что когда-то было нашим собственным временем, – мрачно сказал Джефф. – Поэтому-то ты и не можешь вывести корабль из гиперпространства, Норби.

— Временные парадоксы расстраивают работу моих логических и эмоциональных контуров, Джефф.

— А у меня раскалывается голова, и сердце не на месте из-за адмирала, – Джефф боролся с паникой. Никогда раньше он с такой остротой не осознавал, до какой степени ему не хватает отца. Конечно, у него был старший брат, но никто не подходил на эту роль лучше, чем Борис Йоно.

— Джефф, думаю, нам стоит попробовать медленно двигаться в прошлое, пока мы не найдем момент, когда я смогу выйти из гиперпространства.

— Хорошо, Норби. Мы выясним, что же произошло на самом деле, а потом вернемся и все исправим.

В рубке стояла мертвая тишина. Норби с закрытыми глазами вел «Гордость» назад во времени.

— Вот оно! – неожиданно произнес он. – Теперь мы можем выйти из гиперпространства в нормальный космос. Кажется, мы не слишком далеко продвинулись в прошлое; лет на шестнадцать, не больше.

— Как раз до моего появления на свет. Наверное, поэтому ты и смог выйти в обычное пространство. Давай-ка отправимся в Космическое Командование. Йоно должен быть там – разумеется, еще не в чине главного адмирала, но это неважно. Он не узнает нас, но, может быть, он разрешит тебе воспользоваться компьютерным банком данных. И уж во всяком случае, он поможет мне попасть к настоящему врачу.

— Ладно, поехали, – Норби нажал несколько кнопок, и картина на смотровом экране моментально изменилась.

— Ты промахнулся мимо Космического Командования, Норби. Мы попали на Марс, прямо в личный док адмирала Йоно!

— Наверное, я переусердствовал, или же… – Норби быстро заморгал, – …или мои подсознательные контуры почему-то решили, что сначала нужно попасть сюда. Я немного не в себе, Джефф.

— Ты делаешь все, что в твоих силах, причем в очень сложных обстоятельствах. Раз уж мы здесь, то можем нанести визит сестре адмирала и поговорить с Йоно по гикому. Мы можем расспросить его о делах Федерации, на раскрывая твоей способности путешествовать во времени.

— Мы? Как ты дойдешь до дома? Ты же не можешь ходить.

— Попробую добраться на костылях, – вздохнул Джефф.

Спуск на лифте прошел без осложнений. На этот раз Джефф забрался в маленький электрокар, ждавший из возле павильона.

— Начало многообещающее, – пробормотал он. – Несмотря на промежуток в шестнадцать лет, дом выглядит точно так же, как в прошлый раз.

— Сад немного другой, – заметил Норби.

— Это потому, что сейчас весна. На деревьях распускаются почки, и растения только начинают цвести.

Когда Джефф выбрался из автомобиля, у него мелькнула мысль, что лучше бы он позволил Норби нести себя на антиграве: ногу прострелило неожиданной болью. Однако у него не было времени долго жалеть об этом, потому что парадная дверь особняка Йоно распахнулась, и на пороге появился старомодный робот-дворецкий.

— Добро пожаловать, – произнес он. – Прошу назвать ваши имена.

— Меня зовут Джефф Уэллс, а это мой робот Норби.

— Будьте добры, назовите цель вашего визита в особняк Йоно.

— Мы хотим навестить миссис Йоно.

— Миссис Йоно не существует, сэр. Премьер-министр Йоно живет в этом доме, но в данный момент он находится в космополисе Федерации и ведет заседание федерального парламента.

— Премьер-министр! Как он выглядит?

— Так же, как и всегда, сэр. Желаете увидеть его последний голографический портрет?

— Да… если это вас не затруднит.

— Прошу пройти в дом, – дворецкий проводил их в холл. Норби пришлось помочь Джеффу: робот включил свой антиграв на малую мощность и заскользил вместе с ним над мраморным полом.

Когда они вошли в гостиную Йоно, то сразу же увидели портрет мужчины, при всех регалиях премьер-министра Федерации.

— Он немного похож на того Йоно, которого мы знаем, – прошептал Джефф. – Но не тот же самый.

— Это премьер-министр Кинта Йоно, сэр, – пояснил дворецкий.

— Родственник адмирала Бориса Йоно?

Наступила короткая пауза. Робот-дворецкий глядел прямо перед собой.

— В моих банках памяти хранится полная история семьи Йоно, сэр, – наконец ответил он. – Но там нет сведений об Борисе Йоно.

— А о Элизабет Виктории Йоно?

— Нет, сэр.

«Джефф, – телепатически передал Норби. – Нам нужно выяснить насчет твоей семьи и семьи Грачевых».

«Кажется, мы исчерпали их запас гостеприимства, Норби. Я вижу большого робота-охранника, ждущего снаружи».

— Робот, – произнес Норби самым властным тоном, на который он был способен. – Есть ли в этом доме доступ к Главному Компьютеру? В Солнечной системе существует Главный Компьютер, не так ли? Там должны храниться сведения о всех человеческих существах.

— Ты говоришь как-то странно, – промолвил дворецкий. – Я не обязан отвечать на вопросы другого робота.

— Отвечайте на вопрос, – твердо сказал Джефф.

— Да, сэр, в этой комнате есть линия связи с Главным Компьютером, но вы не можете воспользоваться им без предоставления надлежащих документов, удостоверяющих вашу принадлежность к штату сотрудников премьер-министра. Обычным туристам разрешается лишь осматривать особняк и ничего не трогать.

— Я должен связаться с Главным Компьютером! – воскликнул Норби.

— Прошу прощения, сэр, но ваш робот нелогичен и плохо запрограммирован. С ним должны разобраться сотрудники Управления Безопасности.

Большой робот протопал в комнату, в то время как другой встал в дверях, загораживая выход. Оценив ситуацию, Джефф выпустил из рук один костыль и упал на здоровую ногу. Падение не прошло даром: рана на его бедре под повязкой снова начала кровоточить.

— Мистер дворецкий, я ранен и не могу долго стоять на ногах, – заплетающимся языком пробормотал он. – Позвольте мне отдохнуть на этой кушетке хотя бы несколько минут. Понимаете, я давно знаком с премьер-министром, который был… я хочу сказать, будет… – Его голос пресекся. Джефф ненавидел ложь.

— Премьер-министр будет рад встретиться с Джеффом, – Норби говорил чистую правду, хотя эта правда относилась к другому премьер-министру. – Он будет недоволен, если из-за вас здоровье моего хозяина окажется в опасности.

Не ожидая согласия, Норби поднял Джеффа и перенес его на кушетку.

«Этот робот не слишком умен», – уловил Джефф раздраженную мысль Норби.

«Охранник тоже не выглядит гением, зато они оба крупнее и сильнее нас».

— Я уведомил людей, отвечающих за безопасность особняка, – сообщил дворецкий. – Они скоро будут здесь и разберутся с вами.

«Джефф, я знаю, где находится разъем подключения к Главному Компьютеру!В гостиной Йоно, на том же месте, где он был в нашем времени».

«Мы застряли в этой комнате, Норби. Я не знаю, как ты сможешь подключиться к компьютеру, пока дворецкий и охранник наблюдают за нами».

«Я могу войти в гиперпространство и свалиться им на голову, одному за другим. Как только они отключатся…»

«Ты не можешь этого сделать! Это неправильно!»

«Пойми, эти роботы не существуют на самом деле, как и премьер-министр Кинта Йоно. Мы находимся в ложном временном ответвлении».

«Правильно, и здесь они так же реальны, как и мы с тобой. Возможно, я виноват в утрате нашего настоящего времени, и теперь не хочу, чтобы пострадал кто-то еще».

«Джефф, ты всегда берешь слишком много вины на себя. Думаю, я знаю, кто виноват в ситуации, в которой мы оказались… но сперва я должен удостовериться, а для этого мне придется подключиться к Главному Компьютеру. И если эти проклятые роботы остановят меня…»

«Вот и ответ, Норби! Робот имеет право защищать свою жизнь».

«Ты хочешь сказать, что по законам роботехники эти бегемоты имеют полное право отключить меня, а не наоборот?»

«Ничего подобного. Я хочу сказать, что тебе время от времени необходимо подзаряжаться от сети. Если ты не можешь сделать этого в гиперпространстве, тебе приходится пользоваться обычной розеткой, не так ли?»

«Джефф, ты гений!»

Норби принялся расхаживать по комнате, раскачиваясь из стороны в сторону и беспорядочно моргая. Он издавал писклявые звуки и глухо поскрипывал каждый раз, когда проходил мимо разъема подключения к Главному Компьютеру.

— Что случилось с вашим роботом, сэр? – спросил дворецкий. – Если он так плохо функционирует, то его следует уничтожить.

При этих словах голова Норби втянулась в корпус, и он тонко заверещал. Большой робот-охранник двинулся к нему, но Джефф поднял руку.

— Подождите. Мой робот время от времени нуждается в подзарядке. Когда он заряжен, то отлично функционирует. Если вы не разрешите ему подзарядиться, я доложу премьер-министру, что вы несете ответственность за порчу моей личной и очень ценной собственности.

Охранник и дворецкий переглянулись. Затем их головы повернулись к Джеффу.

— Разумеется, подзарядка необходима для всех роботв, – медленно произнес дворецкий.

Бочонок Норби закрылся и покатился по полу, остановившись у стены, прямо перед разьемом подключения к Главному Компьютеру.

— Это не электрическая розетка, – возразил дворецкий.

— Мой робот знает, где ему подзаряжаться, – заявил Джефф. – Я требую, чтобы вы оставили его в покое, пока он подключен к сети.

Сенсорный провод Норби выполз наружу и исчез в разъеме подключения к Главному Компьютеру.

— Но… – начал дворецкий.

— Я требую подчинения! – загремел Джефф во всю мощь своих легких. – Мой робот должен воспользоваться этим разъемом!

Внезапно он услышал звук быстрых шагов и шум взволнованных голосов. Некоторые голоса явно были человеческими.

— Норби! – крикнул он. – Поторопись!

Норби вынул сенсорный провод. Его бочонок поднялся в воздух и подлетел к Джеффу, по пути выпустив руки и ноги.

— Окно, Норби! – вцепившись в костыли, Джефф позволил Норби поднять себя на антиграве и вылетел в сад через открытое окно – как раз, когда в гостиную Йоно ворвались еще двое роботов и трое людей.

Прежде чем охранники успели оправиться от изумления, Норби стрелой промчался через сад, миновал воздушный шлюз и влетел в рубку «Гордости Марса». Мягко опустив Джеффа на пол, он сразу же подключился к бортовому компьютеру, и в следующую секунду смотровой экран заволокла серая пелена гиперпространства.

— Что ты узнал от Главного Компьютера, Норби?

— Семья Уэллсов цела и невредима.

— Это хорошо, но…

— Джефф, в этом времени есть разные Йоно и Грачевы, но среди них нет нашего адмирала и премьер-министра. А теперь вспомни, что в правильном временном ответвлении именно адмирал Йоно дал тебе денег и приказал купить обучающего робота. В этом времени мы с тобой даже не встречались!

Глава 12 Находка

Оказавшись в безопасности, Джефф первым делом осмотрел свою кровоточащую рану. К своему ужасу, он обнаружил, что примитивный шов разошелся. Он наложил плотную повязку, но нога сильно болела, и он боялся заражения.

— Что будем делать теперь, Джефф?

— Сперва объясни, что ты имел в виду, когда сказал, что знаешь, кто виноват в путанице со временем. Мы с Йоно?

— Не совсем так. То есть, моя догадка заключается в другом, но если я проверю ее, то история может снова измениться – и не в лучшую сторону. В этом временном ответвлении существует хотя бы твоя семья, а следовательно, и ты сам.

— Я хочу, чтобы адмирал Йоно тоже существовал! И не забудь о том, что через шестнадцать лет, в том времени, куда мы не можем проникнуть, живет некий Джефф Уэллс, не имеющий представления о роботе по имени Норби. Меня не интересуют твои теории, Норби. Просто сделай так, чтобы мы могли вернуться в правильное время и попасть домой.

Норби подошел к приборной панели.

— Честно говоря, мне не хочется подключаться, – признался он. – Моя теория расстраивает меня. Я не уверен…

— В этой вселенной трудно быть в чем-то уверенным, Норби.

— Нам придется отправиться в опасное место…

— Ты говоришь с человеком, который попал в ледниковую эпоху в одежде, подходящей для тропической Африки, пережил нападение мамонта, плавание в ледяной воде и хирургическую операцию с помощью костяной иглы и нити из сухожилия. А хирургом была женщина, умершая пятнадцать тысяч лет назад.

— Но, Джефф…

— Кроме того, я пил ужасные лекарства, ел примитивную пищу, спал на вонючих шкурах и едва избежал схватки с ревнивым дружком одной девчонки из палеолита. Я должен был защищать своего адмирала, а вместо этого он спас мне жизнь. А теперь он исчез, как будто его вообще никогда не существовало! Так что будь добр, поведай мне свою теорию и объясни, что мы собираемся делать.

Норби часто заморгал.

— Это очень печальная история, – пробормотал он. – И в ней присутствует злодей.

— Кто?

— Я.

Норби выглядел так патетично, что несмотря на свою тревогу, Джефф чуть не расхохотался.

— Норби, дружище, давай забудем об этом. Жалобы помогают мне прояснить голову, так что не обращай на них внимания. Давай-ка я сам сначала поразмыслю над тем, что же могло изменить историю.

Норби покачался на своих телескопических ногах и тихо замурлыкал какую-то мелодию – фальшиво, как и всегда. Тем временем Джефф глубоко вздохнул и задумался.

— Ну разумеется! – воскликнул он через некоторое время. – Ты забрал девочку из палеолита на корабль Рембрандта, и она по-прежнему там. Когда мы вошли в этот временной интервал, Йоно исчез; значит, это произошло из-за того, что мы забрали ребенка из человеческой истории.

— Это сделал я, Джефф! История изменилась немедленно, как только я забрал ее с Земли. Когда я перенес ее на корабль Других, все уже пошло вкривь и вкось. Рембрандт не узнал меня.

— Совершенно верно, Норби. Мы решили, что маленькая девочка была ранена из-за нас. Может быть, это правда, а может быть, и нет. Кто знает, вдруг мамонт так или иначе ранил бы ее, но она бы выжила, а потом даже вышла замуж и родила детей…

— …и некоторые из них стали предками семьи Грачевых. Это означает, что двоюродный прапрадед Вины Грачевой был очень дружен с прапрабабушкой адмирала Йоно. Иначе адмирал сейчас был бы с нами. Мы должны забрать девочку с корабля Рембрандта и вернуть ее в племя, чтобы она вошла в историю.

Робот и его хозяин с несчастным видом уставились друг на друга.

— Джефф, а что, если Рембрандт привлечет нас к ответственности и поставит перед трибуналом, или как это у них называется?

— Если нас поймают, нам придется защищать свою точку зрения на суде. Но давай постараемся сделать так, чтобы нас не поймали. Мы должны украсть ребенка – и не смотри на меня так, Норби! Помни, мы всего лишь пытаемся исправить последствия предыдущей кражи.

— Ты останешься здесь, Джефф. Я перенесусь из гиперпространства прямо на корабль Рембрандта и заберу ребенка.

— Мне это не нравится. Другие обладают гораздо более развитой технологией, чем мы. А если у Рембрандта есть способы задержать тебя, которые он еще не использовал? Кроме того, ты не можешь заявить свои права на девочку, а я могу, поскольку мы с ней оба принадлежим к человеческому роду. Она должна быть со своим народом, а не с Другими.

— Это опасно. Я пойду один…

Джефф принялся неуклюже натягивать свою кожаную куртку и штаны.

— Норби, если ты сейчас исчезнешь во времени без меня, то мы больше никогда не встретимся. Если с тобой что-то случится, то я навсегда останусь в гиперпространстве – ведь только ты можешь вытащить меня отсюда!

— Ну хорошо, Джефф. Тебе не кажется, что мы можем просто соединить «Гордость» с кораблем Рембрандта через воздушный шлюз? Мы зайдем внутрь, и…

— И попадем под трибунал? Нет уж, спасибо. Мы оставим корабль здесь, в недалеком прошлом и в гиперпространстве. Ты перенесешь меня из рубки в обсерваторию Рембрандта, на шестнадцать лет вперед. Если Другие погонятся за нами, мы сможем ускользнуть, так как они не умеют путешествовать во времени.

Норби крепко обхватил Джеффа своими гибкими суставчатыми руками.

— Я готов, Джефф, мне очень страшно, но я готов.

— Тогда поехали. Постарайся не промахнуться.

Как всегда, Джефф ощутил неприятную щекотку и пустоту в желудке, проваливаясь в гиперпространство, а затем вдруг оказался в величественном зале обсерватории корабля Рембрандта. Перед ним сидела женщина-Другая, что-то тихо напевавшая спящей девочке.

— Евтерпа! – воскликнул Джефф, слишком поздно сообразив, что этого делать не следовало.

Девочка захныкала и сползла на пол с колен Евтерпы. Ее темные глаза со страхом смотрели на юношу, висевшего в воздухе на руках у серебристого бочонка с половинкой головы и куполообразной шляпой.

— Кто вы такой и почему вы назвали меня этим странным именем? – спросила Евтерпа на языке Других.

— Я родственник этого ребенка, – ответил Джефф на том же языке. – Я пришел забрать девочку домой. Она нуждается в медицинской помощи.

Нижние руки Евтерпы обняли девочку, а одна из верхних рук погладила ее кудрявые каштановые волосы.

— Конфигурация твоего тела сходна с телом ребенка, но ты должен доказать, что являешься ее родственником. Она не узнает тебя. Я вылечила ее, и теперь она моя.

«Джефф, как ты собираешься забрать у нее девочку, прежде чем появится Рембрандт и остальные?»

«Заткнись, Норби. Дай мне подумать».

— Как ты попал на борт нашего корабля? – спросила Евтерпа. – Ты и твой робот имеете странный облик. Возможно, вы опасны…

— Уверяю вас, я не собираюсь причинять вред вашему кораблю и искренне благодарен вам за спасение девочки. Я ее отдаленный родственник, и я единственный, кто может попасть на ваш корабль, чтобы вернуть ее к своему народу.

— Мы определили, что девочка родилась в далеком прошлом, а значит, вы двое умеете путешествовать во времени. Путешествия во времени запрещены, поэтому вас следует допросить, – Евтерпа махнула в сторону стены. – Я уже вызвала сюда своего брата. Уверена, что трибунал примет справедливое решение, и вы лишитесь права вернуться в прошлое. Теперь девочка принадлежит мне!»

«Женщины есть женщины, Джефф. Они невероятно упрямы».

«Помолчи, Норби. Она замечательная, но я никак не могу придумать, как мне убедить ее».

«Она чем-то околдовывает тебя».

«Нет. Просто мне жаль ее».

«Тебе придется объяснить этим Другим, что они существуют в неправильном временном ответвлении, и что существует другой Рембрандт, который знает нас».

«Знает нас… знает! Ты молодчина, Норби!»

— Я знаю эту девочку, мэм, хотя сейчас она не узнает меня, – вслух сказал Джефф. – Я могу это доказать.

Он вспомнил двусложное слово, которое произносили члены племени, когда указывали на него. Мать ребенка при этом отрицательно качала головой…

Джефф произнес это слово так четко, как только мог, потом улыбнулся и поманил маленькую девочку к себе. Та с радостным криком вырвалась из рук Евтерпы и подбежала к Джеффу как раз в тот момент, когда в зал вошел Рембрандт. Джефф подхватил девочку, крепко прижал ее к себе и крикнул на земном языке:

— Отправляемся в палеолит, Норби!

Они нырнули в гиперпространство и вынырнули обратно с такой быстротой, что Джеффу показалось, будто его желудок остался в другом месте. На этот раз Норби проявил невероятную аккуратность: сцена была точно такой же, как в тот момент, когда они поднимались на корабль, а предводительница племени смотрела им вслед.

Впрочем, не совсем такой же. Пожилая женщина плакала, закрыв лицо руками. Обломок бивня валялся на земле рядом с ней, словно она выбросила его, убедившись в бесполезности своего волшебства.

Женщина подняла голову за секунду до того, как Норби опустил Джеффа и ребенка прямо перед ней. Джефф произнес двусложное слово и отпустил девочку, залившуюся радостным смехом. Она кинулась к предводительнице племени и прижалась к ней. Пожилая женщина обняла ее, улыбнулась и повторила то же самое двусложное слово.

— Так зовут девочку, верно? – спросил Норби.

— Да. Нам пора идти.

Норби снова подхватил Джеффа и поднялся в воздух, но предводительница окликнула их, удерживая девочку одной рукой.

— Я не знаю, что она говорит, – сказал Джефф. – Может быть, она благодарит нас?

— Нам пора, Джефф.

— Подожди. Она протягивает нам реликвию адмирала.

Женщина улыбнулась Джеффу и протянула ему кусочек мамонтовой кости. В ее голосе слышались умоляющие нотки.

— Она хочет, чтобы мы взяли реликвию, – сказал Норби. – Полагаю, это ее дар для нас, в благодарность за возвращение ребенка. Теперь она поняла, что ты – вовсе не заколдованная маленькая девочка, хотя у тебя такие кудрявые каштановые волосы.

— Я не могу принять этот дар.

— Почему же? Мы видели реликвию в нашей настоящей истории, и насколько я представляю, ее сейчас нет в сейфе на борту «Гордости». Бивень может понадобиться нам для того, чтобы вернуться в свое время.

— Нет, Норби. Наша работа еще не закончена. Видишь – она протягивает обломок тупым концом к нам, и там ничего не вырезано. Реликвии еще предстоит пройти через историю.

— Помаши ей на прощание, Джефф.

Серая мгла гиперпространства снова сомкнулась вокруг Джеффа, и ему захотелось плакать. Он думал о том, что никогда не забудет лица пожилой женщины, озаренного радостью и надеждой при виде потерявшегося ребенка. Он представлял себе, как предводительница отведет девочку к матери и как все племя будет петь этой ночью, вознося благодарность луне и звездам.

«Норби, мне будет не хватать этого древнего мира».

«Нашел о чем горевать! Я вот никак не могу вернуться в наше собственное время. Все эти прыжки взад-вперед расстраивают мои эмоциональные контуры».

«Сосредоточься, Норби! Мы должны найти корабль. Запас воздуха в твоем защитном поле ограничен, особенно в гиперпространстве».

«Присоединяйся, Джефф. Мне нужна твоя помощь».

Джефф почувствовал, как Норби плотнее прижал его к себе, и попытался направить свое сознание в будущее.

«Гордость Марса». Джефф старался представить рубку личной яхты адмирала, но ему мешала дергающая боль в ноге. Кровь пропитала все новые повязки и хлюпала в штанине.

Внезапно они ворвались в нормальное пространство-время. Джефф со стуком приземлился на полу рубки и застонал от боли.

— Эй, Джефф, как ты оказался здесь? – произнес знакомый рокочущий бас. – И почему?

— О, адмирал, я так рад видеть вас!

Йоно сидел в кресле за пультом управления. Он выглядел великолепно в своем парадном мундире, надетом после вылета из ледниковой эпохи.

— Я что-то пропустил? – спросил он.

Джефф подавил желание подбежать к адмиралу и обнять его. Кроме того, сейчас он даже не смог бы встать.

— Мы с Норби все исправили, сэр, но теперь мне нужно встретиться с Рембрандтом, чтобы он вылечил мою ногу.

— Но Рембрандт не узнает нас… и что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы «все исправили»? Когда вы успели это сделать?

— Мы восстановили прошлое, – ответил Норби, небрежно махнув рукой, словно речь шла о сущей безделице.

— Но когда… и где в это время был я?

Пожалуй, это самый трудный вопрос, подумал Джефф. Как объяснить гордому человеку, вроде Бориса Йоно, что в одном из возможных временных ответвлений во вселенной его попросту не существует – и лишь потому, что какая-то девчонка из палеолита оказалась разлучена со своим племенем?

— Все очень просто, – заявил Норби, прежде чем Джефф успел прикоснуться к нему и телепатически предупредить о необходимости соблюдать правила приличия. – Благодаря Вашей легкомысленной бабушке и ее роману с русским космонавтом, в Вашей семейной ДНК есть гены, восходящие к этому древнему племени. Пока мы не вернули пропавшую девочку в ее семью, Вы не могли существовать в будущем. Я имею в виду наше настоящее, то есть то самое время, к которому мы все принадлежим. А в ложном времени…

— …меня не существовало, – закончил Йоно, погладив свой массивный подбородок.

— Всего лишь несколько маленьких генов, адмирал, – Джефф помедлил. – Наверное, все Ваши остальные предки были такими же, как считает ваша сестра, но только до и после, э-ээ… хм-мм…

— Думаю, кадет, будет лучше, если я выслушаю всю вашу историю.

Джефф и Норби постарались объяснить, сделав особенный упор на сентиментальной сцене: предводительница племени обнимает вновь обретенную девочку – отдаленную предшественницу адмирала.

— Трогательно, – пробормотал Йоно, утирая глаза краешком носового платка. – Очень трогательно. И вы рискнули своей жизнью ради того, чтобы вернуть мне существование?

— Да, сэр.

— Благодарю Вас, – серьезно произнес Йоно.

— Адмирал, Вас не расстроили наши находки относительно Вашей родословной? – робко поинтересовался Норби.

На щеке Йоно дернулся мускул.

— Расстроили? – он откинул голову и от души расхохотался. – Добрая старая прапрабабушка!

Его смех был столь заразителен, что Джефф тоже начал хихикать. Вскоре оба буквально ревели от смеха.

— Джефф, адмирал! – Норби подождал, а когда они не обратили на него внимания, постучал своим металлическим кулаком по приборной панели.

— В чем дело, Норби? – спросил Йоно, протирая глаза. – Ах да, нам же нужно позаботиться о ране Джеффа. Возьми нас к Рембрандту – разумеется, к правильному Рембрандту!

Норби подключился к бортовому компьютеру.

— Кстати, адмирал, не стоит ли Вам заранее подумать о том, как Вы будете объяснять вашей сестре исчезновение семейной реликвии?

Йоно хлопнул себя ладонью по лбу и закатил глаза.

Глава 13 Тайна семейной реликвии

— Ну-ка, Джефф, попробуй походить по комнате!

Джефф с сомнением посмотрел на Рембрандта, но встал и сделал несколько осторожных шагов. Боли не было. Рана совершенно затянулась, и лишь мышцы бедра казались немного онемевшими.

— Поразительно! – пробормотал он. – Я очень благодарен тебе, Рембрандт. Как тебе удалось так быстро вылечить рану – ведь она снова открылась?

— Сочетание электротерапии и восстанавливающих методов, вроде вашего пневмопластыря, но более эффективных.

Йоно кивнул.

— Я бы отдал все, что угодно, за описание этих методов.

Рембрандт улыбнулся. Он прикоснулся к одному из внешних разъемов ВЭМ и закрыл все три глаза, словно общаясь с компьютером. Через несколько секунд из прорези в стене выпозла маленькая пластиковая карточка. Рембрандт вручил ее адмиралу Йоно.

— Теперь все секреты принадлежат Вам, адмирал. Скажите своим ученым, что получили их от старого колдуна.

— Разумеется, – Йоно широко улыбнулся. – Они подумают, что это наследие моих африканских предков.

Затем уголки его рта опустились вниз, и лицо приобрело горестное выражение.

— Не могу представить, как я объясню своей сестре, что наша родословная оказалась гораздо более запутанной, чем мы полагали!

— Сестры в самом деле могут нагнать страха на своих братьев, – мрачно произнес Рембрандт.

— Как, и вы тоже!..

— Само собой, адмирал. В этот самый момент меня тревожит состояние моей сестры. Если я не отведу вас к ней – причем не только попрощаться, но и поговорить от души, – она будет, мягко говоря… недовольна.

— Вы хотите сказать, что если мы с Норби и с Джеффом уйдем отсюда немедленно, она обвинит в этом Вас?

— Боюсь, что так.

— Нет проблем, Рембрандт, – Йоно разгладил свою парадную форму, выглядевшую значительно лучше, чем рваная хлопчатобумажная туника, которую он оставил на борту «Гордости Марса». – Буду очень рад снова увидеться с Вашей сестрой. Она обладает великолепным даром убеждения.

— Пожалуй, это самое верное определение, которое можно придумать, – согласился Рембрандт. – Я бы тоже дал ей такую формулировку. Но нам лучше пойти к ней немедленно, пока она еще в хорошем настроении.

— Джефф, а где Норби? – спросил Йоно.

— Не знаю. Он пошел с нами в операционную, но потом куда-то пропал. Присутствие биологических существ иногда расстраивает его, особенно если они нездоровы.

— Тогда мы должны найти его.

Пока Рембрандт вел их в обсерваторию, Джефф думал о том, что никогда бы не сумел найти дорогу самостоятельно. Корабль Других был невероятно огроным, со сложной сетью коридоров, подсвеченных особыми оттенками, едва различимыми для человеческого зрения. Искусственная гравитация также была гораздо лучше, чем на любом из кораблей Федерации.

Джефф с адмиралом еще не поведали Рембрандту полную историю своих приключений. Их беспокоила его возможная реакция на существование второго Рембрандта, который жил в ложном временном ответвлении и не узнал своих бывших друзей.

В обсерватории они увидели Норби, стоявшего рядом с Евтерпой. Она казалась чем-то очень расстроенной, даже подавленной.

— Норби! – воскликнул Джефф. – Ты рассказал ей…

— Ничего подобного! – возмутился Норби.

— В чем дело, сестра? – спросил Рембрандт.

— Я занимаюсь музыкой, брат. Мой разум, мои эмоции – вся моя жизнь посвящена музыке…

— Я знаю, дорогая сестра. Тебе нет равных.

— Как бы я ни любила твоих друзей и этого славного маленького робота, но я должна попросить об одной услуге.

— Мы выполним любое Ваше пожелание, дорогая леди, – пробасил Йоно, невольно сделав шаг к ней, словно она была мощным электромагнитом, пртиягивавшим железо, содержавшееся в его красных кровяных тельцах.

— Пожалуйста, больше не позволяйте Норби петь в моем присутствии, – попросила Евтерпа.

— Я всего лишь исполнил один из моих любимых маршей Космической Академии, – оправдывался Норби. – Когда Вы попытались перебить меня, Евтерпа, я подумал, что Вы плохо слышите, и запел погромче…

— Норби, – сурово произнес Джефф. – Ты никогда не признаешься в отсутствии музыкального слуха. Наверное, не каждый человек, лишенный музыкального слуха, знает об этом, но ты-то знаешь! Я могу себе представить, как мучительно было твое пение для такой великой исполнительницы, как Евтерпа.

Она вздрогнула и передернула плечами, словно отгоняя ужасные воспоминания.

— Мне нужно побыть в одиночестве и послушать настоящую музыку, чтобы прийти в себя.

— Не уходите, Евтерпа, – попросил Йоно, протягивая ей записывающее устройство, которое он носил в палеолите. – Возможно, эта музыка и не порадует Ваш утонченный слух, но по крайней мере она покажется Вам заслуживающей внимания.

Повинуясь жесту Евтерпы, из пола вырос небольшой пьедестал. Она вложила в него записывающее устройство и прикоснулась к золотистому пятнышку сбоку.

— Это музыка ваших предков, адмирал?

— М-мда. Да, разумеется!

Музыка наполнила инопланетный зал, и Джефф как будто снова оказался перед угасшим костром, глядя на падающие звезды и слушая первобытный оркестр, исполнявший музыку – молодую, как сама планета. Закрыв глаза, он мог видеть предводительницу племени, игравшую на костяной флейте.

Когда музыка закончилась, Евтерпа лучезарно улыбнулась Йоно.

— Это будет великолепное начало для моей композиции в честь человеческих существ, – сказала она. – Расцвет надежды и красоты в юном мире, не так ли?

Йоно уставился на нее.

— Наверное… да, я целиком и полностью согласен с Вами.

— Я бы хотел выслушать всю историю, – сказал Рембрандт.

— Рассказывайте Вы, адмирал, – предложил Джефф. – Ведь я некоторое время был без сознания.

Йоно начал свой рассказ. Богатые обертоны его голоса раскатывались по залу, описывая восторги, опасности, смешные случаи (Джефф поморщился при упоминании о том интересе, который проявила Мейла к его персоне), о дикой красоте жизни в палеолитических степях Восточной Европы…

— Джефф, – закончив историю, адмирал обратился к нему: – Думаю, нам следует рассказать им о другом временном ответвлении. Но это сделаешь ты, потому что меня там не было.

Рассказ Джеффа поверг других в странное оцепенение. Евтерпа опустила голову, глядя на свои руки. Рембрандт ласково прикоснулся к ее плечу.

— Я рад, что я не тот Рембрандт, которого вы обнаружили в ложном времени, – произнес он. – Но думаю, моей сестре хотелось бы познакомиться с тем маленьким человеческим ребенком, ведь у нее еще не было собственных детей.

— Но я все равно благодарю вас за то, что вы спасли ребенка от той, другой Евтерпы, – дрожащим голосом добавила она. – Ведь только поэтому Борис Йоно мог появиться в нашем времени!

Йоно сглотнул.

— Благодарю Вас, мэм, – он встал и поклонился ей. – К сожалению, нам пора вернуться в наш родной мир.

— Так скоро? – теперь Евтерпа поднялась на ноги так, словно ею двигала какая-то гипнотическая сила. – Мы будем рады видеть вас у себя в любое время. И благодарю вас за музыку. Я думаю, музыка является не только убежищем от тревог или способом выражения чувств, но символическим способом описания реальности – чего-то такого, что никто из нас не может постичь до конца.

— Великолепно, – прошептал Йоно.

— Каждый из нас вносит свой вклад в понимание с помощью красоты, которую мы создаем, – тихо добавил Рембрандт.

— Да, – отозвался Йоно. Он взял верхнюю правую руку Евтерпы и поднес ее к губам.

— Пора идти! – напомнил Норби.

— Так скоро? – отозвался Йоно, эхом повторяя слова Евтерпы.

Она посмотрела на него.

— Наверное, каждая жизнь – это часть музыки реальности, которую мы все разделяем. И мы с вами…

— Мы с вами… – повторил Йоно.

— Уходим немедленно! – завопил Норби. – Джефф, твой уикэнд уже почти закончился, и если мы опоздаем в Космическую Академию, у тебя будут неприятности.

— До свидания, Евтерпа, – произнес Йоно. – Встретимся как-нибудь в другой раз.

Норби прикоснулся к руке Джеффа.

«Давай вытащим его отсюда, Джефф, пока Космическое Командование снова не осталось без своего главного адмирала».

Джефф и Норби отконвоировали Йоно обратно на «Гордость Марса». Войдя в рубку, адмирал опустился в кресло и тяжело вздохнул.

— Знаешь, Джефф, наверное, нам не следовало рассказывать Евтерпе о том, как ее другое «я» хотело сохранить девочку у себя. Мы неравнодушны друг к другу, и насколько мне известно, Другие умеют перестраивать ДНК таким образом, чтобы у двух совершенно разных видов появилась возможность…

— Адмирал! – Голова Норби до упора выползла из корпуса, глаза широко распахнулись. – Что у Вас на уме, сэр!

— Харрумпф! Ничего… совсем ничего. Чисто интеллектуальные спекуляции. Норби, летим ко мне домой, на Марс.

— Но я должен вернуться на дежурство в Академию, – запротестовал Джефф.

— Мы проведем на Марсе лишь несколько минут, кадет. Я должен вернуть сестре семейную реликвию и объяснить, что, э-ээ… в результате анализов выяснилась иная причина ее возникновения.

— Может быть, сначала стоит убедиться, что реликвия у Вас, адмирал? – поинтересовался Джефф, указав на сейф.

— Великие звезды! – воскликнул Йоно. – А что, если история снова изменилась, и ее там нет? Я почти боюсь открывать сейф. Ты уверен, что видел реликвию в руках у предводительницы племени, когда покидал прошлое?

— Да, сэр. Она пыталась вручить бивень мне, но я отказался. Дело в том, что на основании бивня не было вырезанного рисунка, как на Вашей реликвии.

— Норби, открой сейф, – Йоно нервно сцепил руки. – Мне нужно успокоить нервную систему. Рембрандт прав: путешествия во времени – опасная вещь.

— Вот она! – радостно объявил Норби, распахнув сейф.

Йоно поворачивал бивень то так, то эдак.

— Проклятая штука выглядит точно так же, как в тот момент, когда я положил ее в сейф! Как ты думаешь, Джефф?

Осмотрев реликвию, Джефф кивнул.

— Совершенно так же, сэр.

Норби металлически хихикнул.

— Люди вообще не отличаются особой сообразительностью. Реликвия выглядит точно так же, потому что мы стали частью древней истории. Вернее, я стал ее частью.

— О чем ты болтаешь? – взревел Йоно.

— Во-первых, я вошел в историю, когда кончик бивня мамонта обломился от удара по моему корпусу.

— Но Норби, это было лишь в той истории, которую мы создали своим путешествием в прошлое, – возразил Джефф. – В реальной истории воины племени могли убить того мамонта, или найти его скелет и взять бивень.

— Мамонт был жив, когда мы исчезли, – Йоно озадаченно нахмурился. – Однако сейчас бивень выглядит точно так же, как у меня дома.

— Говорю вам: я вошел в историю! – гордо заявил Норби. – Я являюсь неотъемлемой частью этой реликвии!

— Чушь, – отрезал Йоно. – В реальной истории обломок бивня передавался от поколения к поколению, пока не перешел к русскому космонавту, двоюродному прапрадеду Вины Грачевой.

— Взгляните еще раз на основание бивня, – попросил Норби.

Джефф изучил рисунок. Силуэт в форме полумесяца и таинственная точка-звездочка были такими же, как раньше. Внезапно он ахнул и повернул бивень, не отрывая взгляда от полумесяца. Когда выпуклая часть бивня была повернута кверху, точка располагалась прямо над дугой полумесяца.

— Ты прав, Норби, – Джефф неожиданно рассмеялся. – Неплохой временной парадокс, верно?

— Кадет, прошу вас объясниться! – произнес Йоно глубочайшим басом, напоминавшим раскаты грома.

— Все очень просто, адмирал, – жизнерадостно сказал Норби. – После того, как мы с Джеффом вернули маленькую девочку в ее родное племя, та женщина была так потрясена моим появлением с неба, что вырезала мою шляпу на основании вашей реликвии.

— Невозможно, – пробормотал адмирал, прищурившись на резьбу.

— Очень похоже на то, – заметил Джефф.

— Что ж, придется поверить на слово, – Йоно убрал реликвию в карман своего кителя. – Мне даже думать не хочется о временных парадоксах, имевших к этому отношение. Только прошу вас: не рассказывайте моей сестре! Если ей хочется думать, что это звездочка и полумесяц, пусть думает. Остается лишь доказать ей, что Вина права и реликвия фактически принадлежит семье Грачевых.

— Удачи Вам, адмирал, – сказал Джефф.

— Мне она понадобится, – хмуро отозвался Йоно.

Глава 14 Самый длинный уикэнд

— Проклятого дворецкого так и не починили, – недовольно проворчал Йоно, распахнув парадную дверь своего дома.

— Еси бы мы остались здесь вместо того, чтобы болтаться во времени и пространстве, я бы мог починить вашего робота, – заметил Норби.

— Уикэнд был очень увлекательным, – возразил Джефф.

— Норби прав: лучше бы мы остались здесь, – Йоно прошел в холл и прикоснулся к деревянной статуэтке из Древней Африки, стоявшей на полочке вместе с другими раритетами.

— Вы бы никогда не встретились с Евтерпой, – напомнил Джефф.

— И не увидел бы, как сияло ее лицо, когда она слушала музыку моих предков, – подхватил адмирал. – У меня было множество предков, Джефф, и я люблю их всех.

— Я очень рад, адмирал.

Йоно оттеснил Джеффа назад и первым вошел в гостиную. Два женских лица удивленно повернулись к нему.

— В чем дело, Борис? – Иви поставил на столик свою чайную чашку. – Почему ты вернулся?

— Наверное, он все-таки решил поговорить со мной, – проворковала Вина и похлопала по кушетке, приглашая Йоно сесть рядом с ней. – Разве не так, Боренька?

— Вина, ты просидела здесь весь уикэнд?

— О чем ты говоришь, Борис? – спросила Иви. – Ты не ответил на мой вопрос. Почему ты решил вернуться?

— Э-ээ, я хотел отдать нашу реликвию. Нам пора возвращаться в Космическое Командование: меня ждет работа, а Джефф должен передать дежурство.

— Ты так и не научился мыслить рационально, Борис. Сначала ты говоришь, что отправляешься снимать фильм вместе с кадетом и роботом, а теперь вдруг решил поработать. Разве ты не можешь устроить себе нормальный отдых?

— Отдых закончился, Иви.

Норби потянул Йоно за рукав.

— Адмирал, сэр…

— Не сейчас, Норби!

— Но сэр, кажется, я немного ошибся…

— Норби… Иви, скажи мне, какой сегодня день?

— Борис, ты совсем лишился рассудка?

Вина потянула Йоно за другой рукав и заставила его сесть рядом с собой. Адмирал выглядел совершенно сбитым с толку.

— Дорогой Боря, вы с Джеффом и Норби вышли из этой комнаты лишь час назад, – сообщила она.

— Я пытался сказать вам, сэр, – жалобно пискнул Норби. – Небольшая погрешность во вре…

«Заткнись, Норби!» – телепатически прикрикнул Джефф и продолжал вслух:

— Нам пришлось вернуться, потому что адмирал захотел увидеть документы, которые принесла с собой госпожа премьер-министр – те самые, что касаются семейной реликвии. Верно, адмирал?

— Совершенно верно, – Йоно с благодарностью взглянул на Джеффа. – Пожалуйста, Вина, покажи их нам!

Вина Грачева ослепительно улыбнулась.

— Видишь ли, дорогой Боря, за время твоего отсутствия здесь произошли великие перемены, которые…

— Какие еще перемены? – Йоно метнул свирепый взгляд на Норби. – Что ты натворил, маленький металлический монстр?

— Ничего, адмирал, – проскулил Норби. – Я немного перестарался со вре… я хочу сказать, с нашим возвращением сюда. Больше я ничего не делал… во всяком случае, мне так кажется.

— Вы все страдаете склерозом, – заявила Иви. – А ты, Борис, ведешь себя как ребенок. Просто поразительно, как тебе удалось дослужиться до адмирала! Садитесь, Джефф. Выпейте еще немного чаю, а Вина все объяснит – надеюсь, без излишнего драматизма.

— Я не уверен, что смогу вынести новые потрясения, – пробормотал Йоно. – Но лучше уж сразу узнать худшее.

— Боря, любимый, наши семьи действительно связаны между собой! Я всегда ощущала сильное родственное влечение…

— Не переигрывайте, Вина, – заметила Иви со своей обычной резкостью. – Где реликвия?

Адмирал молча протянул ей обломок бивня и набил рот пирожными. Джефф, изголодавшийся по любой нормальной пище, ел и надеялся, что он не слишком похож на человека, недавно выздоровевшего после нападения разъяренного мамонта.

Вина положила руку на бедро адмирала.

— Не расстраивайся, дорогой. Даже твоя любезная сестра не возражала, когда поняла, что на самом деле с юридической точки зрения все было совершенно законно.

— Что именно? – прохрипел Йоно.

— Просто позволь мне иногда показывать эту реликвию моим детям. Она останется у вас – теперь, когда мы знаем, что она действительно принадлежит твоей семье.

— Но это не совсем так… – начал было Йоно.

— Реликвия принадлежит как Грачевым, так и Йоно, – сообщила Иви. – Однако теперь существуют доказательство, что семьи Грачевых и Йоно были связаны между собой в прошлом.

Йоно откинулся на спинку кушетки.

— Ты согласилась с тем, что наша прапрабабушка и тот русский космонавт…

— Наши родители учили нас уважать закон, Борис. Мы должны примириться с последствиями поступков нашей прапрабабушки.

Йоно шумно вздохнул и взял лист бумаги, протянутый Виной Грачевой. Он прочел документ и усмехнуся.

— Только представьте себе! Совместное родословное древо, подтверждающее, что мы с сестрой частично происходим от северных предков.

— От ру-усских! – выдохнула Вина. – От чудесных, замечательных русских предков – через ребенка, родившегося от твоей прапрабабушки вскоре после той роковой миссии на Ио. Не то чтобы я отказывалась от чудесных, замечательных предков по другой линии – ведь я даже ношу имя чудесной, замечательной коренной американки…

— Вина, пожалуйста, покажите моему брату другой документ.

Когда Йоно прочитал следующий документ, он принялся неудержимо смеяться. Джефф заглянул краешком глаза и улыбнулся.

— В самом деле, Борис, – укоризной произнесла Иви. – Я не вижу ничего смешного в свидетельстве о браке. Полагаю, ты счел бы более романтичным, если бы наша прапрабабушка не была законной женой того космонавта!

— О нет, Иви, – Йоно все еще смелся. – Я просто счастлив!

— Это копия свидетельства, – заметила Вина. – Поскольку свадьба состоялась на борту космического корабля, где официальную власть представлял капитан, документ не был зарегистрирован надлежащим образом. Потом корабль попал в аварию на Ио, и все данные в его компьютере были законсервированы. В то время Марс был лишь колонией Федерации, и ситауция прояснилась лишь спустя много лет. Недавно я приступила к изучению архивов и с огромным трудом убедила этот глупый компьютер выдать нужные документы.

— Я мог бы найти их для Вас, мэм, – галантно произнес Норби.

— Вполне возможно, – отозвалась Вина. – Ты кажешься мне весьма сообразительным роботом.

— Благодарю Вас, мэм. Если бы я был человеком, то голосовал бы за Вас.

В этот момент в комнату вбежали маленький мальчик и девочка. Они держались за руки.

— Бабушка, нам можно взять пирожных? – спросил Мартин Лютер Чен. – Мы с Наташей здорово поиграли в саду, но проголодались.

— Разумеется, дорогой, – сказала Иви. – И обязательно поделись с Наташей.

— Хорошо. Я собираюсь жениться на Наташе, когда вырасту.

Дети набрали пирожных и снова выбежали наружу.

— Не падайте в обморок, Иви, – промолвила Вина с очаровательной улыбкой. – Может быть, так оно и случится, и это будет правильно.

Элизабет Виктория Йоно высоко вздернула подбородок, но тут же опустила его.

— За последние полтора часа мне пришлось пережить несколько потрясений, Борис, – сказала она. – Я согласилась с тем, что наша африканская реликвия не перешла к нам прямо по наследству и что наша семья состоит в родстве с семьей Грачевых. В отдаленном родстве, разумеется. Таким образом, ты должен согласиться…

— Но я уже согласился! – заметил Йоно, похлопав Вину по бедру.

— Я имею в виду тот факт, что больше не останусь жить в нашем семейном особняке, – ледяным тоном продолжала Иви. – Я устала быть хранительницей семейных реликвий Йоно, включая и этот слоновий бивень, подаренный нашей прапрабабушкой ее мужу.

— Это было не совсем так, – начал Йоно.

— Пожалуйста, Борис, не перебивай меня. Я переселяюсь в космополис Федерации, где стану членом кабинета в правительстве Вины – министром культуры.

— Примите мои поздравления, мэм, – сказал Джефф.

— И мои тоже, Иви, – пробасил адмирал. – А тебя, Вина, поздравляю с тем, что ты все-таки стала членом нашей семьи!

Йоно галантно поцеловал руку премьер-министра, но когда Вина наклонилась к нему, он неожиданно обнял ее и приник к ее губам куда более жарким поцелуем.

— Ах! – произнесла Вина, немного запыхавшись после такого события. – Значит ли это, Боренька, что остаток уикэнда ты проведешь здесь?

Адмирал вскочил на ноги словно кит, решительно не желающий выбрасываться на берег, несмотря на немалое искушение.

— Джефф, нам пора идти. Съемки! У нас впереди много съемок. Пошли, Норби! До свидания, Иви! Извини, Вина, и до скорой встречи!

Он размашистым шагом вышел из комнаты. Джефф и Норби размашистым шагом выбежали за ним.

В рубке «Гордости Марса» некоторое время стояла полная тишина.

— Где голографическая камера? – наконец спросил Йоно.

— Кажется, вы отдали ее Норби вместе с девочкой, когда отпугивали мамонта.

— Разве? Я не помню.

— Камера была у меня, – сказал Норби.

— А дальше? – грозно спросил Йоно.

— Пожалуйста, не сердитесь, адмирал…

— Норби, что ты наделал?

— Мне кажется, я оставил ее у фальшивого Рембрандта, поскольку потом у меня ее не было. Мне очень жаль, сэр.

— Значит, она потерялась во времени, – заключил Йоно.

— Я накоплю денег из своих сбережений и куплю вам новую камеру, – торопливо сказал Джефф, принимая удар на себя.

— В этом нет необходимости, кадет. Я потерял интерес к съемкам. И к семейной истории тоже. Возможно, когда-нибудь я навещу ту часть Африки, из которой происходят мои предки… но с другой стороны, все человечество ведет свою родословную из Африки.

— Хорошо знать, что если отправиться достаточно далеко в прошлое, то обнаружишь, что все мы родственники, – заметил Джефф. – Все человечество – одно целое.

— Хорошо сказано, кадет! Если тебе когда-нибудь понадобится помощь в составлении твоей собственной родословной…

— Нет, сэр, благодарю вас.

— Человечество – это еще не все, – заявил Норби. – Разве вам не понравилась Евтерпа, адмирал?

— Хм-мм. Женщины! – Йоно уставился в потолок. – Остаток уикэнда я проработаю за своим столом в Космическом Командовании. Летим туда, Норби. Ты не возражаешь против нашего возвращения, Джефф?

— Нет, сэр.Я приступлю к дежурству. Мне кажется, что все оставшиеся выходные в Академии я буду проводить только за занятиями.

Норби вывел корабль в космос и взял курс на огромное орбитальное колесо, известное как Космическое Командование.

— Адмирал, – сказал Норби, – вы уверены, что вас устраивает звание адмирала, если в другом временном ответвлении вы были премьер-министром Федерации?

— Что за нелепый вопрос…

— Я рад, что вы остались адмиралом, – заметил Джефф.

— Благодарю. Я хочу и далее оставаться адмиралом. Я хочу оставаться самим собой – Борисом Йоно, с моими воспоминаниями, моей родословной, моей работой, и… и…

— Что, адмирал?

— …и даже со своей старшей сестрой!

— В самом деле, адмирал? – спросил Норби.

— Ну конечно же! Старшие сестры не так уж плохи – особенно если они растут в семье настоящего адмирала! Премьер-министр Йоно – подумать только! Что за чушь!

Норби и Старейшая Драконица

Глава 1 Парадная форма

Кадету Джефферсону Уэллсу стоило немалых усилий упаковать свой чемодан. В его комнату в Космической Академии нагрянули трое других кадетов, изнывающих от любопытства и донимающих его расспросами.

Помощи от Норби ждать не приходилось. Хотя робот не задавал вопросов, поскольку отлично знал, куда они с Джеффом собираются отправиться, он старался произвести неизгладимое впечатление на других кадетов, изображая мудрого наставника молодежи. Размахивая своими длинными суставчатыми руками, Норби щедро раздавал советы. Вскоре он переключился на Джеффа:

— Пожалуйста, не клади запасные ботинки на дно, иначе наверху получится горб, и ты не сможешь закрыть чемодан. Засунь их в свободные места, когда закончишь укладывать все остальное. И не забудь положить новую автоматическую зубную щетку – в старой кончилась паста. Я также рекомендую захватить минимум две пары сменных носков, потому что в наших прошлых поездках у тебя часто промокали ноги, а так недолго и простудиться…

Норби продолжал монотонно бубнить под хихиканье остальных кадетов. Джефф искоса взглянул на него и положил лишь одну пару носков: в конце концов, они уезжали только на выходные.

Хотя юноше было пятнадцать лет, ему пришлось пережить много невероятных приключений. Большинство этих историй произошло из-за того, что его так называемый обучающий робот был наполовину собран из странных инопланетных деталей и имел привычку запутывать дела в самые неожиданные моменты.

Но на этот раз Джефф принял твердое решение: эта поездка будет целиком и полностью развлекательной, без тяжелых обязанностей, несчастий, опасностей и промокших носков.

— Джефф, ты не слушаешь меня, – Норби повысил голос.

— Я думаю, прилично ли выгляжу в этой парадной форме. Кажется, я немного вырос из нее.

— Не пора ли тебе перестать расти? – поинтересовался робот. – Ты уже выше Ее Величества, и…

— Смотри, ты похож на орангутанга, – язвительно заметил веснушчатый кадет. – Рукава слишком коротки, это точно.

— Не обращай на него внимания, Джефф, – сказала девушка-кадет, сероглазая, с гладкой бронзовой кожей. – Ты все равно потрясающе выглядишь в парадной форме.

— А кто такая «Ее Величество»? – спросил самый молодой кадет, чьи пухлые щеки разрумянились от любопытства.

— «Ваше Величество» – это просто почтительное обращение, – пробормотал Джефф, ненавидевший ложь. Он откинул со лба прядь каштановых волос и сердито покосился на Норби: робот не должен был выдавать секретную информацию. – Мы собираемся на день рождения к одной очень благородной пожилой леди.

Норби металлически хихикнул, и Джеффу тоже пришлось улыбнуться. Хотя Великая Джемианская Драконица, несомненно, имела благородное происхождение, ее трудно было назвать «пожилой леди». Судя по дыму, который она от волнения выпускала из ноздрей, когда неотразимый Фарго, старший брат Джеффа, расточал ей комплименты, она находилась в самом расцвете лет.

Веснушчатый кадет наморщил нос.

— На днях рождения всегда такая скукотища! Лучше останься с нами. Мы собираемся поиграть в новый вариант моей любимой компьютерной игры «Сорви-Головы». Я называю ее «Большой Космический Взрыв»…

Девушка шутливо пихнула его локтем в бок, другой кадет присоединился к ней, и все трое упали на почти упакованной чемодан Джеффа.

— Норби! Они не дают мне собраться!

Выпустив свои гибкие руки на всю длину, робот сгреб в охапку двоих ребят, поднялся в воздух на мини-антиграве (ученые Земной Федерации никак не могли скопировать это устройство) и выплыл из комнаты, выпустив их в коридоре за дверью. Прежде чем он вернулся за девушкой, она быстро поцеловала Джеффа и выпорхнула наружу, по пути подмигнув Норби.

Юноша закончил упаковывать вещи и теперь сидел на чемодане, пытаясь закрыть замок.

— Готов поспорить, ты забыл о подарке для Великой Драконицы, – заметил Норби.

— Боже мой, и в самом деле! Наверное, я просто не считаю себя настоящим почетным гостем на праздничном вечере Великой Драконицы.

— Но это глупо, Джефф.

— Вовсе нет. Когда ты вернулся с Джемии на прошлой неделе, я не получил официального письменного приглашения. Оно пришло только для «Великолепного Гуманоида, Фарли Гордона Уэллса», цитирую по памяти. Я готов признать, что Великая Драконица попросила брата захватить заодно и меня, но лишь потому, что ты мой робот и никто из нас не может перемещаться в гиперпространстве без твоей помощи.

— Она попросила Фарго взять с собой не только тебя, но и Олбани Джонс.

— Они обручены.

— А ты его младший брат. Ты этим недоволен, а, Джефф?

— Нет, конечно же… – Джефф помедлил. – Ну может быть, самую капельку. Я всегда был вторым, и согласись, это совсем непросто, когда ты на целых десять лет моложе. Олбани, Фарго и джемианские драконицы все еще считают меня ребенком.

— Если бы ты был взрослым, то не забыл бы о подарке.

— Норби! – в сердцах воскликнул Джефф. Но робот был прав. Юноша застонал, чувствуя себя полным глупцом. – Как ты думаешь, еще не поздно купить подарок?

— Не нервничай. Поскольку я гениальный робот, то уже упаковал подарок для Великой Драконицы. Он лежит во внутреннем кармане чемодана. Это дубликат голографического портрета твоего старшего брата.

— Спасибо, Норби.

— Извини, что я не положил твой портрет, но тебе он все равно не нравится, а мы с тобой всегда считали, что у Фарго поразительно фотогеничная внешность.

Секретный агент адмирала Йоно улыбался им с голопортрета, висевшего на стене. Его голубые глаза сияли, черные волосы были уложены красивой волной. У Фарго было лицо галантного кавалера, а его любовь к опасным похождениям сочеталась с тонким чувством юмора. Джефф невольно улыбнулся в ответ.

Приятный тенор прервал его размышления.

— Я рад, что младший брат ценит мое изображение, – то же самое интересное, голубоглазое лицо улыбалось с компьютерного монитора, – но я еще больше обрадуюсь, если вы поторопитесь. Мы с Олбани находимся на причале двенадцатого дока Космического Командования. «Многообещающий» уже закусил удила и бьет копытом – если вы не возражаете против такой банальной метафоры.

— А где адмирал Йоно? – спросил Джефф. Главный адмирал Космического Командования Борис Йоно замыкал узкий круг людей, когда-либо бывавших на отдаленной планете под названием Джемия.

— Ему придется провести уикэнд в дискуссиях с Советом Федерации. Похоже, Совет собирается радикально изменить протокольные и пенсионные правила – на которые ты, естественно, не обращал внимания из-за своего юного возраста и неспособности планировать на будущее. Адмирал очень расстроен. Дело не в том, что ему осталось немного до пенсии, но предложенные изменения по поводу формы офицерского состава отразятся на его бюджете. Он только что выложил кругленькую сумму за новую парадную форму… кстати, надеюсь, ты надел свою лучшую форму, Джефф?

— Та синяя, которая сейчас на мне, – это моя лучшая форма. Вся беда в руках, то есть в рукавах. Они слишком коротки.

— По-моему, сойдет. Кроме того, драконицы все равно считают нашу одежду нелепой. Правда, Ее Величество обладает загадочной способностью различать, одет ли человек так, чтобы проявить уважение к ее высокому положению в обществе. А теперь поторопись, малыш. Норби домчит тебя до места, как верный конь.

Экран потемнел. Прежде чем Джефф успел возразить, робот в самом деле мгновенно схватил его вместе с чемоданом и вылетел на антиграве в коридор. Огибая гуляющих кадетов, они помчались по залам Академии, занимавшей лишь незначительную часть гигантского колеса Космического Командования, медленно вращавшегося по орбите вокруг Марса.

— Норби, сбрось скорость, иначе нас оштрафуют!

— Я спешу попасть на Джемию. Мне не терпится встретиться со своим отцом.

Вообще-то говоря, у Норби было два «отца». Одним из них считался старый космолетчик Мак-Гилликадди, обнаруживший инопланетные части его механизма в разбитом космическом корабле и использовавший их при сборке нового робота. Другим был робот по имени Первый Ментор, оставленный на планете Джемия таинственной расой космических путешественников, которых называли Другими.

— Ты в любое время можешь совершить гиперпрыжок на Джемию и встретиться с отцом. Разве ты не собираешься поздравить Великую Драконицу и присутствовать на ее празднике?

— Разумеется, но Первый Ментор сейчас строит новую станцию головидения для дракониц, и я собираюсь помочь ему на завершающей стадии. Вы всегда недооценивали мои таланты в усовершенствовании безмозглых приборов. Джемианские роботы хорошо конструируют других роботов и чинят компьютеры, но они не могут подключаться к ним так, как это делаю я, чтобы производить тонкую наладку. Я очень умный робот, Джефф.

— Надеюсь, на этот раз у тебя не будет неприятностей с техникой.

— У меня никогда не бывает неприятностей.

— Норби!

— Ну, почти никогда.

Они уже видели причал двенадцатого дока и две машущие фигурки: Фарго и его невесту, прекрасную Олбани Джонс.

— Пожалуйста, Норби, постарайся не расстраивать Великую Драконицу в ее день рождения. У нее крутой нрав, поэтому не забывай о приличиях, ладно?

— Можешь на меня положиться, Джефф.

Глава 2 Великое празднество

— Отличная посадка, что ни говори, – с гордостью произнес Норби.

— Ты великолепен, Норби, – Олбани похлопала по макушке куполообразной шляпы робота с широкими полями. Оола, Многоцелевое Домашнее Животное, глухо заворчала, недовольная тем, что девушка перестала гладить ее зеленую шерстку.

— Точное попадание, – рассеянно добавил Фарго, как будто, несмотря на весь свой прошлый опыт полетов с Норби, он и не предполагал ничего иного. Мысли его были заняты переписыванием текста песни, сочиненной в честь юбилея.

— Поразительно, – согласился Джефф. – Мы безо всяких осложнений отчалили от Космического Командования. Ты без единой ошибки подключил гипердвигатель к бортовому компьютеру корабля. Мы с легкостью вошли в гиперпространство и сразу же оказались на Джемии, в нужном месте и времени. Это выше моего понимания – с нами абсолютно ничего не случилось.

— Ты не веришь в меня, – упрекнул Норби дребезжащим голоском, свидетельствующим о крайнем расстройстве его эмоциональных контуров. Он отключился от приборной панели маленького космического катера и добавил: – Смотрите, а вот и встречающие.

Черное металлическое тело Первого Ментора сверкало на смотровом экране, словно только что отполированное, а вдалеке, за его спиной, свет джемианского солнца отражался от большого замка Менторов. Три глаза Первого Ментора сияли от счастья, нижняя пара его рук поднялась в приветственном жесте. На верхних руках сидели зеленая зверушка, от которой произошла на свет Оола, и маленькая драконица Заргл. Она принарядилась к празднику: вокруг шипов на ее спинном гребне была красиво обвита многоцветная ленточка.

С чемоданами в руках, трое людей вышли из корабля в сопровождении Норби, несущего Оолу. Та тут же спрыгнула на землю и вприпрыжку поскакала к Первому Ментору и своей матери. Заргл раскинула крылья и подлетела к Фарго с помощью золотого антигравитационного воротника, непременной принадлежности всех джемианских дракониц.

— А где адмирал Йоно? – спросила она на Земном языке, в котором за последнее время добилась значительных успехов.

Олбани объяснила ей по-джемиански. Девушка не упускала случая попрактиковаться в произношении, так как выучила язык телепатически и с тех пор почти не имела возможности говорить на нем. (Телепатия не составляет труда для тех, кто когда-то был укушен джемианской драконицей.)

— Что ж, – вздохнула Заргл. – По крайней мере, Фарго здесь. Великая Драконица с нетерпением ожидает его приезда. И разумеется, мы очень рады видеть Джеффа и Олбани.

Они направились через рощу к дворцу Великой Драконицы, в котором из людей довелось побывать одному лишь Фарго. Джефф тащился позади, не в силах избавиться от скверного ощущения, что его пригласили лишь из-за Норби. Пока Земная Федерация еще не построила надежный корабль с гиперприводом, лишь гипердвигатель Норби мог перенести любого человека с Земли на Джемию, через всю галактику. «Лучше бы я остался с другими кадетами», – с грустью думал юноша.

«Не расстраивайся», – это был Норби, прикоснувшийся к его руке и установивший телепатический контакт.

«Может быть, я помогу тебе и Первому Ментору с установкой голографического оборудования вместо того, чтобы идти на эту вечеринку?»

«Извини, но твои познания в электронике не такие уж твердые».

Это была правда. Джефф сносно разбирался во многих вещах, но в отличие от Норби, Фарго и Олбани, он не мог похвастаться блестящими познаниями в какой-то одной области. Брат однажды назвал его «мелким мастером на все руки». В то время Джефф был доволен этим определением и гордился своими познаниями в разных мелочах. Но теперь он злился на весь мир, и в первую очередь – на себя.

«Хорошо, Норби, – отозвался он. – Но полагаю, ты не будешь возражать, если я понаблюдаю за вашей гениальной работой?»

«Не стоит, Джефф. Зачем обижать Великую Драконицу в ее день рождения? Я настоятельно советую тебе отправиться на вечеринку».

«Все охотно дают мне советы, но они-то как раз делают, что хотят, а я не могу. Никто не считает меня взрослым. Я учусь в Академии и еще точно не знаю, чем займусь в жизни. Наверное, меня нельзя назвать настоящей личностью, разве что по сравнению с другими кадетами».

«Но, Джефф…»

«У Фарго, к примеру, есть любимая работа. Он одаренный певец и может очаровать любую особу женского пола, будь то на Земле или в других местах. Он доволен собой. Олбани – одна из лучших полицейских на Манхэттене, не говоря уже о том, что она красивая и очень добрая. Даже Оола, хотя она изменяет форму по желанию своего владельца, наслаждается жизнью. А драконицы, с тех пор как Менторы цивилизовали их предков и научили их размножаться почкованием, просто счастливы».

«Джефф, ты хочешь сказать, что все вокруг довольны собой, кроме тебя? Не волнуйся, это возрастное и скоро пройдет. А пока постарайся радоваться тому, что ты такой, как есть».

«Ах, оставь меня в покое!» – юноша стряхнул с себя руку робота, мучительно осознав, что раньше никогда не говорил со своим другом так резко. Чувствуя себя несчастным и виноватым, он поднялся по мраморным ступеням к широкой террасе перед дворцом.

На террасе стояли многочисленные статуи предыдущих Великих Дракониц, и все они казались Джеффу невыносимо самодовольными. Он мрачно смотрел на них. Больше всего ему сейчас хотелось быть обыкновенным подростком и заниматься обычными делами вместе с другими кадетами.

«Но я никогда не жил обычной жизнью, – подумал он. – Во всяком случае, с тех пор, как наши родители погибли в катастрофе, и Фарго пришлось воспитывать меня. Когда я купил Норби в магазине для подержаных роботов, жизнь стала гораздо интереснее, но теперь, когда я вижу довольных джемианских дракониц и их дочерей, живущих в мире и согласии…»

На этом размышления Джеффа прервались. Ему внезапно пришло в голову, что Джемия кажется ему слишком… скучной.

Дворец Великой Драконицы стоял на вершине пологого холма, возвышаясь над окрестными миниатюрными замками, в которых жили остальные драконицы. Однако сам дворец занимал подчиненное положение по отношению к огромному замку Менторов, стоявшему на значительно более высоком холме. С террасы Джефф мог видеть в отдалении джемианский океан. Поверхность суши – небольшого континента размером примерно с Австралию – была покрыта лесами, лугами и многочисленными озерами.

Даже погода на Джемии была приятной и предсказуемой. Легкий дождик шел дважды в неделю, поздно вечером. Никаких неприятностей и неожиданностей.

— Пошли, Джефф! – крикнул Фарго, стоявший у парадных дверей дворца. – Перестань изображать из себя безутешного влюбленного. Праздник скоро начнется, но мы с Олбани хотим совершить небольшую прогулку по дворцу.

Норби поднялся на антиграве к широкому плечу Первого Ментора и посмотрел на юношу сверху вниз. Его эмоциональные контуры явно были возбуждены: он поскрипывал и часто моргал.

— Мы с отцом собираемся вернуться в замок Менторов, – сказал он. – Надеюсь, ты хорошо проведешь время на вечеринке.

— Ладно, я постараюсь, – Джефф с запозданием осознал, что ведет себя как упрямый, обидевшийся ребенок.

— Развлекайтесь и веселитесь, – произнес Первый Ментор своим глубоким голосом. – Мы с Норби придем попозже и доложим о наших успехах.

— Не ешь много сладкого, Джефф, – предостерег робот. Тот пожал плечами и промолчал. На душе у него стало еще тяжелее.

У гостей с Земли забрали их чемоданы, и к ним присоединилась драконица Зи – мать Заргл, решившая стать экскурсоводом. Она провела их по дворцу, с такой тщательностью и энтузиазмом описывая его красоты, что когда осмотр подошел к концу, Джефф почти обессилел от старания выглядеть жизнерадостным и заинтересованным. Он заметил, что Фарго и Олбани тактично не стали упоминать о том, что земные короли и императоры некогда владели значительно более грандиозными и роскошными дворцами.

В длинной галерее, увешанной картинами, Зи указала на последний холст – самый большой, оправленный в резную раму.

— Это моя бабушка. Теперешняя Великая Драконица была ее первой почкой, а моя мама – второй^[96]. Она была, пожалуй, самой прекрасной из всех Великих Дракониц – маленькая и стройная, с особенной бледно-зеленой чешуей. Я хорошо ее помню.

— Да, она очень красива, – согласилась Олбани. – А когда она умерла?

— Что вы, она вовсе не умерла. По крайней мере, мы в этом уверены. В каждом антигравитационном воротнике, которые мы носим, есть миниатюрный монитор жизненных функций, подающий сигнал Менторам в случае болезни драконицы. Они бы сообщили нам о кончине Старейшей Драконицы.

— Вы давно не получали известий от нее? – поинтересовался Фарго.

— Да, с тех пор, как она удалилась на покой, будучи еще в расцвете сил. Большинство пожилых дракониц проводят остаток своих дней в семье, продолжая заниматься живописью или музыкой, но некоторые становятся руолон… Заргл, я не знаю, как перевести это слово.

— Отшельницами, – подсказала ее дочь. – Эти глупые пожилые дамы отправляются на уединенные острова на другой стороне планеты. Я бы ни за что не согласилась жить там. Лишиться всех друзей и развлечений – какая тоска!

— Ты еще ребенок, дорогая, – заметила Зи. – Мы, джемианские драконицы, с огромным уважением относимся к тем, кто хочет провести остаток жизни в общении с природой и в философских раздумьях. Старейшая – одна из таких отшельниц, причем самая мудрая. Я надеюсь, что она здорова и сможет прийти на праздничный вечер. До сих пор бабушка отклоняла все приглашения, которые моя тетя посылала ей, когда стала Великой Драконицей.

— Мама не сказала вам, как они с Великой Драконицей тревожатся за Старейшую, – шепнула Заргл, пока Зи открывала стеклянные двери в дальнем конце галереи. – Согласно нашей истории, все предыдущие Великие Драконицы оставались здесь и пользовались привилегиями, даруемыми Старейшим. Очень странно, что отшельница никогда не покидает свой остров и не навещает нас.

— Дорогая, – предостерегающе произнесла Зи, отступив в сторону, чтобы люди могли выйти на заднюю террасу дворца. – Моя бабушка еще в молодости была необычной Великой Драконицей – очень хрупкой и, на мой взгляд, чересчур интересовавшейся тайнами бытия и сознания. Без сомнения, она достигла вершин медитации, но мне хочется надеяться, что она не забывает есть и содержит себя в чистоте.

Олбани и Фарго вышли на террасу, но Джефф помедлил.

— А Старейшая радовалась жизни, когда она была Великой Драконицей? – неожиданно спросил он.

— Не думаю, – ответила Зи. – Пожалуйста, не говори об этом при моей царственной тетушке, но Старейшая всегда вела себя так, словно остальные драконицы были недостаточно воспитаны, разумны и умелы. Она могла бы остаться Великой Драконицей еще на несколько лет, но подала в отставку. А после этого, как уже говорила Заргл, она так и не вернулась к нам.

Джефф последовал за ней на террасу. Несмотря на свое уныние, он залюбовался видом, открывшимся перед ним. Терраса заканчивалась широкой мраморной лестницей, ведущей к огромной арене, покрытой мягкой травой и окруженной купами садов. В самом центре арены бил фонтан, подсвеченный разноцветными прожекторами; в воде плавали золотые рыбки. С ветвей деревьев свисали лампы, а на газоне через равные промежутки было расставлено множество низких столиков.

— Посмотрите на дракониц! – воскликнула Олбани. – Их здесь сотни!

Драконицы порхали над кронами деревьев и одна за другой совершали мягкую посадку за столики. Каждая приносила с собой лампу, и вскоре вся арена засверкала огнями.

— Практически все явились на праздник, – заметила Зи.

— Вот так вечеринка! – воскликнул Фарго. – Неужели они думают, что услышат мой голос на этом грандиозном футбольном поле?

— Не волнуйся, дорогой Фарго, – сказала Заргл. – Твой голос будет передаваться через усилители. Менторы об этом позаботятся.

Зи кивнула.

— Мы ждем, что новая станция головидения вот-вот будет запущена. Теперь, с приездом Норби, есть надежда, что она заработает еще до начала празднества. Те немногие, кто не смог попасть во дворец, увидят и услышат речь Великой Драконицы точно так же, как если бы они лично присутствовали здесь.

Заргл хихикнула.

— Великая Драконица надеется, что с запуском новой станции все собрания нашего Совета будут полностью голографическими. Но когда дело касается угощения, все предпочитают собираться здесь, так что расходов у нее не убавится.

— Я не согласна, – заявила Зи. – Многие джемианцы стали такими домоседами, что ненавидят путешествия. Возможно, сегодня мы в последний раз увидим столь представительное собрание. Поэтому-то мы так надеемся, что Старейшая Драконица согласится прийти. Когда придет ответ от нее, Первый Ментор сразу же отправится за ней на своем корабле.

— Как вы общаетесь с отшельницами? – спросил Фарго.

— Это трудное дело, поскольку они отказываются от любой технологии, за исключением своих антигравитационных воротников. Они растят овощи и, насколько мне известно, собирают водоросли и мелких съедобных существ в океане. Раз в месяц Менторы посылают автоматический флайер, который облетает их острова и доставляет письма от нас.

— Но они такие упрямые, что не пользуются флайерами для передачи своих ответов, – добавила Заргл. – Вместо этого они используют огненных пчел.

— Огненных пчел? – переспросила Олбани. – Это насекомые, живущие в огне?

Заргл указала на ночной цветок, лепестки которого только начали распускаться в наступающих сумерках. В чашечке цветка сидело насекомое размером примерно с земного шмеля, но с багряным туловищем и крылышками. Из выпуклости на спине насекомого время от времени появлялись вспышки фиолетового света.

— Вроде светлячка, – прошептала Олбани. – Но похоже на пчелу.

— Поэтому я так перевела наше название, – с гордостью сказала Заргл. – Я единственная джемианка, видевшая ваших земных светлячков, но, боюсь, наши огненные пчелы гораздо красивее.

— В самом деле, – согласилась девушка. – Но если они передают сообщения вспышками света…

— …от острова к острову, а затем на континент, – перебила Зи. – Или, если ответ требуется немедленно, они сигналят почтовому флайеру, который передает сообщение в замок Менторов.

— Наши земные светлячки недостаточно разумны для такой работы, – заметил Фарго. – Впрочем, эти огненные пчелы тоже не кажутся сообразительными.

— Они не обладают индивидуальным разумом, – согласилась Зи. – Зато они образуют рудиментарный ульевый разум, способный передавать и принимать сообщения. Кроме дракониц, это единственные существа на Джемии, обладающие хотя бы зачатками разума.

— Ты не упомянула о морских драконах, – сказала Заргл.

— Они неразумны. Это ужасные и злобные существа, происходящие от древних примитивных драконов и приспособившиеся к жизни в океане. Надеюсь, Старейшая не попала в пасть к одному из них. Она очень любила плавать. Наши озера совершенно безопасны, но океан – совсем другое дело.

Джефф впервые услышал о существовании опасных мест на Джемии. Он был заинтригован и уже собирался предложить поездку к океану, когда из дворца важно вышли четыре драконицы и встали по четырем углам задней террасы. Они подняли странные изогнутые рожки и протрубили громкий сигнал, после которого сразу же воцарилась тишина.

Драконицы, сидевшие за столиками, встали и повернулись к задней террасе. Гости с Земли вместе с Зи и Заргл отошли в сторону.

Двойные стеклянные двери распахнулись, и Великая Драконица вышла из дворца. Ее встретили приветственные возгласы. Она выглядела великолепно в украшенной самоцветами золотой накидке, с рубиновыми колпачками на клыках и хвостовом гребне и множеством колец, нанизанных на когти.

— Боюсь, Великая Драконица заметно поправилась со времени моего последнего визита, – пробормотал Фарго. – Вряд ли она согласится на диету. Но тем не менее я рад, что она оставила один коготь свободным для моего подарка.

Он вынул маленькую коробочку из кармана своего наимоднейшего пиджака и подошел к виновнице торжества. Толпа гостей внизу затаила дыхание. Происходило неслыханное: кто-то осмелился приблизиться к владычице, прежде чем она произнесла свою приветственную речь!

Фарго низко поклонился и протянул коробочку Великой Драконице. Она сняла крышку, выдохнула небольшой язычок пламени от радости и удивления и прижала Фарго к себе. Поскольку он был ниже на полголовы, ее горячее дыхание опалило ему макушку. Он поморщился, но нашел в себе силы очаровательно улыбнуться. Высвободившись из когтистых объятий, Фарго снова поклонился и попятился к Джеффу и Олбани.

— Я подарил ей кольцо с огненным опалом, – прошептал он. – На земле опалы не так уж дороги, зато здесь их нет. По-моему, огненный опал очень соответствует темпераменту Ее Величества.

Великая Драконица широко раскинула крылья.

— Приветствую вас, мои джемианские подданные и дорогие гости с Земли! – загремел ее голос. – Я рада, что вы пришли. Желаю вам от души повеселиться на вечере в честь моего дня рождения.

Она наклонила голову, и все снова разразились радостными криками.

— И это вся речь? – обескураженно спросил Фарго.

— На своих днях рождения тетушка любит выглядеть величественной и немногословной, – пояснила Зи. – После угощения будут еще речи, а потом ты исполнишь свою песню.

Рубиновые колпачки на клыках Великой Драконицы ярко сверкнули в широчайшей улыбке, растянувшей ее пасть от уха до уха. Она подала знак драконицам-герольдам. Те подняли свои инструменты и еще раз громко протрубили сигнал.

— Мы будем есть, – объявила хозяйка праздника. В этот момент она очень напоминала судью, оглашающего обвинительный приговор.

— Интересно, это «мы» означет «все мы» или только царственную особу? – пробормотал Фарго. – Я, например, проголодался.

— Давайте последуем за тетушкой, – предложила Зи. – Я буду идти немного впереди вас, потому что инопланетянам не подобает следовать сразу же за Великой Драконицей.

— Они могут случайно наступить на ее великолепный плащ, – буркнул Фарго. – Не беспокойтесь, мы с Олбани знакомы с правилами церемониального протокола.

Олбани улыбнулась. Мэр Манхэттена, приходившийся ей отцом, ничуть не напоминал особу королевской крови.

Пока Зи вела маленькую группу по мраморным ступеням вслед за Великой Драконицей, Джефф ощущал на себе внимательные, изучающие взгляды. Все джемианские драконицы уже слышали о землянах, но многие еще никогда не видели их.

Зи указала на центральный фонтан.

— Тетушка установила его на месте плавательного бассейна. Она утверждает, что после злоключений с Джеффом и Норби на Нухленонии с нее достаточно купаний, за исключением ритуального утреннего омовения^[97]. Когда Старейшая была Великой Драконицей, она пользовалась бассейном для собраний Совета. Это случалось довольно часто, потому что в то время Менторы были еще парализованы и ржавели в своем замке. Лишь потом появились вы и освободили их^[98].

— Извините, Зи, я не поняла вас, – сказала Олбани. – Великая Драконица собирала Совет рядом с бассейном?

— Не рядом с ним, а в нем. Моя бабушка считала, что коллективное плавание облегчает совместную работу.

Фарго приподнял брови.

— А что, если кто-нибудь случайно наглотается воды? Разве это не повлияет на биохимический процесс, с помощью которого вы выдыхаете пламя?

Зи улыбнулась.

— Думаю, бабушка специально добивалась этой цели. Обычай проводить совещания в плавательном бассейне обеспечивал безопасность даже при самых серьезных разногласиях, когда атмосфера начинала накаляться.

— Я должна рассказать об этом своему отцу! – воскликнула Олбани. – Пожалуй, бассейн вместо большого стола в городской ратуше заметно улучшит обстановку на совещаниях в мэрии. Кроме того, мой отец плавает лучше остальных членов Совета.

— Манхэттенская политика значительно более опасна и увлекательна, чем все, что происходит на Джемии, – заметил Фарго, чмокнув свою невесту в розовую щечку.

— Не забывайте, что Джемия когда-то была опасным местом, – сказала Зи. – Прежде чем Другие оставили здесь Менторов, которые цивилизовали наших предков биоинженерными методами, мы, драконы, были свирепой шайкой огромных животных. Мы остались единственными наземными хищниками, поскольку съели всех остальных.

— Ваши предки все еще живут в океане, – напомнила Олбани.

— Да, это так, – печально отозвалась Зи. – Некоторые из нас любят порыбачить и утверждают, что свежая пища лучше синтетического протеина и овощей с гидропонных плантаций. Но рыбалка – очень опасное развлечение. Я беспокоюсь за Старейшую, ведь она любила порыбачить.

Они подошли к большому столу с табличкой «Для Великой Драконицы и ее гостей».

— Тетушка будет приветствовать знакомых за другими столами, а мы посидим здесь и подождем ее, – сказала Заргл.

Земляне расселись на подушках, специально приготовленных для бесхвостых существ, не способных с удобством устроиться в джемианских креслах.

— Мне нравится здесь, на Джемии, – призналась Олбани, обводя взглядом счастливых, резвящихся дракониц. – В нашей земной истории гораздо больше зла, чем в вашей, а так как я полицейский, то знаю, что правонарушения еще не изжиты. А вы такие мирные и так довольны своей жизнью!

Джефф поморщился.

Глава 3 Отвергнутое приглашение

— Попробуй цагли, – Заргл протянула Джеффу пурпурный шарик.

— Что это?

— Специальная праздничная закуска: фаршированные шарики из листьев дерева, растущего на другом конце нашего континента.

Юноша принялся жевать, даже не спросив, чем нафаршированы листья. На вкус цагли напоминал шпинат со сливовой начинкой – непривычно, но терпимо. Он взял еще один шарик. Ему не хотелось разговаривать, так как все сразу же догадались бы, что он совсем не рад празднику. Великая Драконица выглядела необычайно довольной, и он боялся испортить ей настроение.

Фарго взял большой кусок того, что считалось на Джемии праздничным пирогом, намазал его сиреневым джемом, откусил кусочек и расплылся в улыбке.

— Ваше Величество, Вы великолепная повариха!

Та улыбнулась в ответ.

— Я сама испекла пирог.

Джефф подумал о том, что такое поведение типично для брата, заранее узнавшего от Зи, что Великая Драконица собственноручно приготовила праздничный пирог. Что ж, дипломатичность была одним из многих талантов Фарго.

— А ты умеешь готовить, Джефф? – спросила Заргл.

— Не очень хорошо. У меня ничего не получается очень хорошо.

— Мой брат очень практичен, – быстро вставил старший Уэллс. – У него больше здравого смысла, чем у большинства людей.

Джефф понимал, что плохое настроение машает ему видеть все в истинном свете, но продолжал избегать общения, сгорбившись на своей подушке, чтобы не привлекать к себе внимания.

В этот момент один из маленьких неразумных рабочих роботов подкатился к столу и вручил Великой Драконице сложенный листок бумаги. Она развернула его и начала читать. Из ее пасти вырвался горестный стон; большие слезы потекли по ее чешуйкам и закапали в салат.

— Мама опять отвергла мое приглашение!

— Боже мой! – воскликнула Зи. – Старейшая дала какое-нибудь объяснение?

— Мама никогда не снисходит до объяснений! – Великая Драконица вытерла глаза кочником своего парадного плаща. – Она вообще ничего не сообщает о себе. Огненные пчелы на ее острове просто просигналили «нет» почтовому флайеру, а тот послал сообщение компьютеру в замке Менторов.

— Раз уж так происходит из года в год, то, может быть, мы просто забуем об этом, и… – осторожно начала Зи.

— Но в моем приглашении было ясно сказано, что это совершенно особенный праздник! На нем присутствуют гости с другого конца галактики, и кроме того, это может быть последний раз, когда все драконицы собираются вместе – не только ради моего дня рождения, но чтобы выразить свою благодарность за счастье жить на Джемии, самой прекрасной планете во Вселенной!

Джефф заметил, как его брат переглянулся с Олбани и улыбнулся ей. По мнению Фарго, лишь Земля заслуживала такого определения.

— Дорогая тетушка, – успокаивающе тоном произнесла Зи. – Старейшая, несомненно, наиболее стойкая из наших отшельниц, а разве их предназначением не является одиночество и размышления о бренности жизни?

Великая Драконица фыркнула.

— Это уж точно, но как мама может о чем-то размышлять, будучи запертой на самом дальнем островке в джемианском океане? Она действительно Старейшая, но за пятьдесят лет никто из нас не пользовался плодами ее мудрости. Она отвергает нас! Она отвергает меня!

— Но, разумеется, Вашей мудрости достаточно для разумного правления, мадам, – галантно произнес Фарго. Великая Драконица смахнула слезинку, похлопала его по плечу и громко всхлипнула.

— Ну хорошо, хорошо. Мне просто хотелось бы, чтобы мама сообщала о себе. Это было бы достаточным подарком на день рождения. Мы, драконицы, живем долго, но не бессмертны. Через пятьдесят лет я имею право знать, все ли в порядке с моей мамой, и не говорите мне, что я должны слепо доверять сигналам этих огненных пчел!

Зи изумленно взмахнула когтистыми лапами.

— Но огненные пчелы не умеют лгать!

— Как знать, может быть, на том острове они одичали и даже стали злобными. О, мои крылья и когти, неужели моя мама больна или даже умерла?

— Пошлите ей еще одно приглашение, – предложила Олбани.

— Что толку? – Великая Драконица выдохнула облачко дыма и тяжело опустилась на тронное кресло, вынесенное наружу специально ради этого случая. Ее золотой плащ развевался за ее спиной, хвостовые шипы обвисли. Она снова расплакалась.

— Вечеринка определенно испорчена, – прошептала Заргл на ухо Джеффу. – Наверное, Старейшая в самом деле умерла.

Юноша с трудом встал: его ноги затекли от сидения на низкой подушке.

— Ваше Велиичество, мой робот может быстро доставить меня к Вашей матушке, и тогда мы выясним, больна она или нет, – сказал он. – Норби узнает координаты ее острова у компьютера в замке Менторов, и мы немедленно отправимся туда.

— Превосходная идея! – Великая Драконица медленно выпрямилась. – Я с самого начала догадывалась, что земляне – весьма разумные существа. Это в полной мере относится к тебе, Джефф. Даже если ты не убедишь маму явиться на наш праздник, я буду у тебя в неоплатном долгу, если ты выяснишь, как она себя чувствует. А если случилось самое худшее, вы с Норби должны принести мне… сами знаете что. Принесите ее сюда. Это вам по силам?

— Если понадобится, мы вызовем корабль.

— Джефф, – сказал Фарго. – Тревога Ее Величества уляжется быстрее, если Норби сразу же вернется сюда вместе со Старейшей, а потом заберет тебя с острова. Конечно, если ты не боишься немного побыть в одиночестве.

— Разумеется, нет! – Джефф неожиданно понял, что ему хочется немного остаться одному. Обычно он был либо дома, вместе с Фарго, либо в Академии, с другими кадетами. А остаться одному, без Норби… вот уж действительно, настоящее одиночество!

«Я нуждаюсь в этом, – подумал он. – Может быть, я наконец избавлюсь от дурного настроения».

— Я сделаю все, чтобы привести сюда Вашу матушку или хотя бы передать Вам устное сообщение от нее, – сказал он, поклонившись Великой Драконице.

— Мама живет в пещере на маленьком острове, на самом севере архипелага. Даже без координат Норби легко обнаружит его с низкой орбиты над планетой.

— Я иду за ним. Может быть, мы даже успеем вернуться до конца торжества.

Не останавливаясь, чтобы узнать мнение Фарго, Джефф взбежал по мраморной лестнице, пересек дворцовые покои и вышел на переднюю террасу, где ему поневоле пришлось остановиться. Замок Менторов стоял довольно далеко, на высоком холме, а он забыл спросить, где находится новый центр голографической связи. Собственная глупость настолько обескуражила Джеффа, что ему не хотелось возвращаться и спрашивать. Прогулка могла бы помочь ему немного развеяться, но, к несчастью, у него было мало времени.

Телепатический контакт с Норби на большом расстоянии был невероятно труден и раньше удавался ему лишь несколько раз. Даже драконицы и Менторы могли общаться телепатически, лишь прикасаясь друг к другу. Юноша опустился на верхнюю ступеньку террасы и попытался настроиться на своего робота, но что-то мешало ему сосредоточиться.

— Что ты здесь делаешь, Джефф? Дуешься на весь мир?

— Норби! Ты уловил мое телепатическое сообщение?

— Какое сообщение? – Робот подплыл к Джеффу и со стуком приземлился на террасе. – Я пришел объявить, что благодаря моим усилиям станция головидения находится в превосходном рабочем состоянии.

— Это здорово, но у нас нет времени на похвальбу перед Великой Драконицей. Она хочет, чтобы мы нанесли визит ее матушке. Нужно вернуться в замок Менторов и выяснить точные координаты острова, где она находится.

Глаза Норби закрылись. Через несколько секунд он открыл их и произнес:

— Я узнал координаты. Настроившись на несущую волну коммуникации между дворцом и замком, я могу обращаться к компьютеру, не подключаясь к терминалу. Гениально, не правда ли?

— Да, конечно. Но нам нужно торопиться.

Взяв Джеффа за руку, робот поднялся над дворцом на антиграве. Потом он остановился.

— В чем дело? Отсюда открывается потрясающий вид на окрестности, но нам нужно успеть вернуться на вечеринку – либо со Старейшей, либо с ее посланием.

— Если ты помнишь, Другие вывели на орбиту вокруг Джемии спутники, генерирующие силовое поле. Оно мешает войти в атмосферу планеты или выйти из нее в нормальном пространстве. Я рассчитываю маршрут в гиперпространстве, который позволит нам появиться на другой стороне Джемии.

— Обычно ты не раздумываешь над такими вещами.

— За последние несколько часов я перегрузил свои логические контуры, готовя к запуску суперсовременную станцию головидения для Джемии. Так, давай посмотрим… Поехали!

Независимо от того, сколько раз Джеффу приходилось бывать в серой пустоте гиперпространства вместе с Норби, оно всегда вызывало у него приступ страха, похожий на нервную щекотку. Он знал, что не может выжить за пределами защитного поля робота. Кроме того, обычные органы чувств не работали в гиперпространстве, если только человек не находился на борту космического корабля. Это означало, что они с Норби могли общаться только телепатически.

«Давай выбираться отсюда. Мне нравится здесь не больше, чем всегда».

«Я тороплюсь, Джефф. Держись».

Яркий солнечный свет ударил юноше в глаза и ослепил его. Поморгав, он увидел, что они летят над каким-то огромным осторовом. Сначала он не мог сообразить, как высоко они находятся, но потом разглядел внизу зеленые пятна растительности. Воздух казался разреженным и был со странным запашком.

— Что случилось с растительностью, Норби? И не кажется ли тебе, что эта территория слишком велика для острова?

— Прошу прощения, я малость перепутал, – робот опустился пониже. – Это главный континент, и мы находимся очень высоко.

Он продолжал снижаться.

— Я не вижу замка Менторов и дворца Великой Драконицы. Норби!

То, что находилось внизу, представляло собой огромное болото, в котором копошились скользкие существа, напоминавшие нечто среднее между змеями и лягушками.

— Ты вернулся в прошлое вместо того, чтобы переместиться в пространстве! – завопил Джефф. – До того, как Другие высадились на Джемии! До того, как Менторы построили замки и начали приучать дракониц к цивилизации! Даже до того, как здесь вообще появились драконы! Я не вижу внизу ни одного существа разумнее пресноводной амфибии.

— Извини. Я попробую еще раз. Наверное, будет лучше перелететь к тому месту, куда мы собирались попасть, и оттуда вернуться в наше время.

Норби снова начал подниматься, пока у Джеффа не закружилась голова. Потом робот помчался над планетой с такой скоростью, что когда они вылетели на ночную сторону, созвездия превратились в смазанные полосы света. Звезды Джемии были не только ярче, но и более многочисленны, чем в ночном небе Земли.

— Я могу различить другие планеты этой системы, – сказал Джефф, когда Норби остановился и повис в воздухе неподалеку от северного полюса. – Вон первая планета – Солнечное Пастбище, как ее называют драконицы. Вроде нашего Меркурия, только гораздо больше.

— Джемия следующая, а третья – Облачный Дом. Но она выглядит как-то неправильно, Джефф. Посмотри на этот красноватый оттенок. В наше время она кажется пушисто-белой из-за особой атмосферы, окружающей ее, как на некоторых спутниках в нашей Солнечной системе; я имею в виду спутники Сатурна и Юпитера.

— Но откуда на этой мертвой планете потом появилась атмосфера? Это очень странно, Норби. – Голос юноши прервался, потому что их окружило защитное поле Норби. Они вышли за пределы атмосферы Джемии.

«Здесь нет защитного поля, Джефф. Должно быть, мы попали в прошлое задолго до того, как Другие обнаружили Джемию».

«Пожалуйста, давай совершим гиперпрыжок к Облачному Дому и посмотрим, что там происходит. Может быть, какой-то естественный феномен уничтожил предыдущую атмосферу и она еще не успела восстановиться?»

Они нырнули в гиперпространство и вынырнули обратно так быстро, что Джефф не успел подготовиться к неприятному ощущению падения, когда оба вышли в нормальный космос. Они находились лишь в нескольких километрах от поверхности планеты, покрытой красноватой почвой и ржаво-бурыми валунами.

«Здесь вообще нет атмосферы. Даже такой, как на Марсе, прежде чем земляне начали строить там свои купола. Наверное, Другие считали Джемию исключительной планетой и окружили ее силовым барьером, чтобы в будущем мирные драконы жили на поверхности, а не блуждали по опасной джемианской системе».

«Верно, Норби. Джемия – единственная планета в этой системе, где жизнь возникла естественным путем, как у нас на Земле. Но дракониц устраивает оседлая жизнь, в то время как люди вышли в космос, колонизировали другие планеты и построили орбитальные станции, вроде Космического Командования. Мне больше нравится быть человеком».

«Рад, что тебе хоть что-то нравится. Это первое разумное высказывание, которое я слышу от тебя за сегодняшний день. Может быть, я попробую путешествовать во времени короткими прыжками, чтобы выяснить, когда на Облачном Доме появилась атмосфера?»

«Хотелось бы, но у нас нет времени. Я думаю, Другие пробовали оживить эту планету, но после экспериментов с атмосферой переключились на Джемию, где уже существовала жизнь».

«Я бы мог вернуться обратно в ту же секунду. Тогда мы потратим лишь наше биологическое время и все равно попадем к Старейшей Драконице».

«Мы не можем рисковать, Норби. Как бы мне ни хотелось удовлетворить свое любопытство, нам нужно увидеть Старейшую».

«Но я хочу выяснить…»

«Готов поспорить, ты не сможешь вернуться отсюда в наше время и найти Старейшую Драконицу!»

«То есть как это, не смогу? Я гениальный робот!» – Норби умудрился передать чувство обиды даже при телепатическом контакте.

«Тогда докажи это. Ты уже устроил путаницу, и если мы появимся во дворце после окончания вечеринки, могу себе представить…»

«Я тоже, Джефф. Когда Великая Драконица рассержена, она изрыгает жуткое пламя».

Глава 4 В поисках Старейшей Драконицы

На этот раз гиперпрыжок продлился немного дольше обычного, но когда они возникли в обычном пространстве, то увидели маленький островок со скалистой вершиной в центре и темным отверстием пещеры у основания скалы, неподалеку от песчаного пляжа.

— Это правильное время, и я уверен, правильное место. Ты должен признать, что я сработал безукоризненно.

— Да, Норби. Но как ты узнаешь, тот ли это остров, который нам нужен?

— Тот самый, не сомневайся. Я ввел нужные координаты, да и в любом случае к северу отсюда не видно никакой суши. К счастью, на Джемии нет ледниковых шапок, как на Земле. Здесь не так тепло, как во дворце Великой Драконицы, но думаю, прохлада для тебя даже приятнее. Спускаемся?

— Я не вижу внизу Старейшей. Вообще-то, я не вижу ничего, кроме скал и растительности, – Джефф нахмурился, что-то припоминая. – Великая Драконица сказала мне, что ее матушка была самой маленькой и изящно сложенной из всех джемианских дракониц. Возможно, она прячется под теми деревьями или в пещере. Давай поищем ее.

Норби опустился на землю перед входом в пещеру. Ручеек, струившийся с каменного карниза, приятно журчал невдалеке. Вокруг никого не было, но старательно возделанные овощные грядки на другой стороне ручья указывали на присутствие разумного существа.

— Приятное место, – заметил Джефф, расстегнув верхнюю пуговицу своего парадного кителя. – Может быть, ночи здесь холодные, но днем довольно тепло. Только посмотри на эти великолепные овощи! Тот, кто их вырастил, хорошо разбирается в агрономии. И готов поспорить, цветочные клумбы тоже не выросли сами по себе. Я бы не возражал пожить отшельником в такой обстановке.

— Почему она не вышла встретить нас? – спросил робот.

— Она отшельница… Норби, мы с тобой дураки!

— Только не я! Что ты имеешь в виду?

— Мы с тобой появились на Джемии через много лет после того, как Старейшая сложила с себя полномочия Великой Драконицы. Если она прячется где-нибудь здесь, то, наверное, потому, что никогда раньше не видела человека или робота, похожего на тебя. Мы могли испугать ее.

— Особенно потому, что мы говорим на Земном языке.

— Ты прав, – Джефф перешел на джемианский: – Здравствуйте, мадам Старейшая! Мы пришли с приветствиями от вашей дочери, Великой Джемианской Драконицы. Вы здесь?

Ему никто не ответил.

— Мы ищем Старейшую Драконицу! – закричал юноша. – Это ее остров или мы ошиблись адресом?

Из отверстия пещеры послышался слабый звук, весьма похожий на человеческий храп. Он сопровождался облачком дыма, медленно поплывшим к незваным гостям.

— Она спит, – прошептал Джефф. – Нам следует помнить о том, что она очень пожилая леди. Мне страшно не хочется будить ее, но время уходит, и мы должны возвращаться обратно. Сможем ли мы разбудить ее, не испугав при этом? Наверное, с годами она стала еще более маленькой и хрупкой. Скажи, у джемианских дракониц не бывает сердечных приступов?

— Не знаю, Джефф. Никогда не спрашивал.

— Наверное, нам стоит немного подождать. Пусть проснется сама и выйдет из пещеры.

— Как ты справедливо заметил, у нас нет времени. Я пойду в пещеру. Ты знаешь, как я тактичен, верно?

Прежде чем Джефф успел возразить, Норби подплыл по воздуху ко входу в пещеру и завопил во всю мощь:

— Эй, Старейшая, вы здесь?

— Норби, нельзя так обращаться к бывшей Великой Драконице!

Выругавшись сквозь зубы, Джефф направился к пещере. Робот, вопивший на пределе своих сил, неожиданно исчез внутри.

Джефф столкнулся с ним у самого входа. Металлический бочонок, вылетевший наружу, ударил его в грудь и едва не опрокинул на землю.

— Держи меня! Спаси меня!

— Спасти тебя? Тебе полагается защищать меня!

— Но ты органическое существо, и ты любишь животных, даже самых жутких и странных. В тебе есть эта особенная черта, даже Фарго так говорит.

— Что там за животное?

— Ужасный монстр! Самое страшное чудовище, которое я когда-либо видел. Оно открыло один огромный глаз, посмотрело на меня, а потом мои сенсоры уловили его жаркое дыхание…

— Настоящее одноглазое чудище, вроде циклопов из греческих мифов?

— Да! Давай уйдем отсюда. Я готов признать, что струсил. Более того, я ошибся и доставил тебя не на тот остров.

Джефф оглянулся по сторонам.

— Но этот сад явно выращен разумным существом. О, Норби! Если морские драконы научились выходить на сушу, то один из них мог напасть на Старейшую!

— И теперь ждет новой добычи. Например, нас с тобой.

— Если это чудище съело Старейшую, нам нужно провести расследование. Я не могу вернуться к Великой Драконице и сказать, что мы обнаружили монстра…

— …переваривающего ее матушку.

— Норби, ты должен вернуться туда. Никакое органическое существо не захочет полакомиться металлическим роботом.

— Откуда ты знаешь? Этот глаз был такой огромный, а зубы еще больше! Может быть, у монстра есть специальный аппарат для перемалывания пищи, как у некоторых земных птиц.

— Камешки в зобу?

— Вот-вот, и оно воспользуется моим бочонком вместо камешка. Я не хочу идти туда. Скажи Великой Драконице, что мы не смогли отыскать остров.

— Я отказываюсь лгать! – Джефф сжал кулаки. – Я взрослый человек и не буду вести себя, как испуганный ребенок. Я иду туда.

Он решительно вошел в тень пещеры. Норби на цыпочках следовал за ним.

— Норби, я ничего не вижу.

— Я просканировал внутренность этой пещеры, – сухим, педантичным тоном ответил робот, пытаясь сохранять спокойствие. – Там есть что-то огромное.

— Но что именно?

— Не знаю.

— Может быть, твои сенсоры ошибаются. Возможно, тебе просто показалось, будто ты что-то увидел.

— Тогда как ты объяснишь шум, который мы услышали раньше?

Раздосадованный своей нелогичностью, Джефф сделал шаг вперед и крикнул:

— Мадам Старейшая? Мы пришли к Вам с миром!

Внезапно в темноте появилась люминесцирующая щель, которая начала расширяться и округляться. Это зрелище сопровождалось звуком, похожим на медленный рокот океанского прибоя, накатывающегося на пустынный берег.

Джефф прикоснулся к Норби.

«Будь готов уйти в гиперпространство по моему приказу».

«Надеюсь, я успею вовремя».

Юноша всмотрелся в люминесцирующий круг, и внезапно его желудок мучительно сжался. Он понял, что видит огромный глаз, чье веко только что поднялось.

«Джефф, я хочу уйти!»

Глаз моргнул, и на некотором растоянии от него в темноте возникла другая щель. Вскоре на пришельцев смотрели два огромных глаза.

Послышался громкий скребущий звук, словно огромный хвост зашуршал по камням где-то в глубине пещеры. Затем в темноте зашевелилось нечто поистине гигантских размеров.

Джефф начал пятиться к выходу.

— Давай уйдем сейчас, – умолял Норби.

— Подожди. Мы должны выяснить, не съело ли оно Старейшую Драконицу.

— Вряд ли этот монстр будет настолько любезен и сообщит тебе, что он ел на обед. Иногда твое любопытство доставляет нам больше неприятностей, чем любые мои ошибки. Я предлагаю вернуться на главный континент и доложить обо всем Великой Драконице.

— Доложить ей, что мы так и не попытались узнать, была ли ее матушка съедена чудищем из пещеры? Нет, Норби. Сначала нам нужно получить информацию. Кроме того, оно не набросилось на нас. Возможно, оно снова заснет…

Пещера наполнилась угрожающим грохотом, перемежавшимся с отвратительным скрежетом, как будто кто-то точил когти о каменную стену.

— Что ты сделало со Старейшей Драконицей? – завопил Джефф, забыв перейти на джемианский язык.

Из глубокой тени по направлению к выходу двинулся темный, угрожающий силуэт. Пока Норби пытался оттащить друга назад, он увидел, как существо медленно движется вперед, приближаясь к полоске света перед пещерой.

— Джефф, ты только посмотри на эти дикие глаза и на размер клыков! Эта махина еще больше, чем предки цивилизованных драконов! Это морской дракон, примитивный и опасный. Я хочу уйти отсюда!

— Как этот дракон может быть морским, если у него есть задние и передние лапы? Наземные животные, вернувшиеся в океан, с течением времени обычно отращивают плавники или другие приспособления для плавания.

— Научная дискуссия здесь неуместна, Джефф. Чудовище раззевает пасть, и если оно выстрелит в меня пламенем, то расплавит мои внутренности!

— Ты всегда можешь улететь на антиграве или уйти в гиперпространство, если возникнет необходимость. Думаю, сейчас тебе пора обогнуть это существо и заглянуть в глубину пещеры. Посмотри, нет ли там Старейшей Драконицы или хотя бы ее костей.

— А ты собираешься отвлечь этого динозавра, чтобы он не расплавил меня?

— Я попробую, – Джефф отошел на несколько шагов. – Как ты думаешь, если я начну размахивать руками…

Но прежде чем Норби успел ответить, чудовище с ужасным шипением запрокинуло голову и издало оглушительный рев. В следующее мгновение из зубастой пасти вырвался длинный язык пламени.

Джефф, едва успевший отскочить в сторону, зацепился за Норби и упал на жесткие камни. Робот схватил его за руку.

— Бежим отсюда! В следующий раз оно не промахнется.

— Здесь что-то не так, Норби.

Сперва юноша не мог понять, в чем дело, но затем заметил, что в пещере уже не так темно, как раньше. Чешуйчатое тело чудовища стало более заметным. Джефф внимательно вглядывался в полумрак, но так и не смог увидеть в пещере маленькую джемианскую драконицу, живую или мертвую.

— Камень пылает, Джефф! Чудовище подожгло его.

— Это невозможно. Камни не горят.

— Смотри!

Сперва кадету показалось, что чудовище постоянно изрыгает пламя, но потом он убедился в правоте Норби. Огонь толчками вырывался из похожей на лепешку каменной глыбы, лежавшей на карнизе пещеры.

В мигающем свете Джефф смог лучше рассмотреть чудовище. Оно было вдвое крупнее любой джемианской драконицы, имело блекло-зеленую чешую и скругленные хвостовые шипы. Кончик одного из длинных клыков был обломан, но остальные выглядели достаточно острыми и опасными.

Юноша поднялся на ноги и снова попятился.

— Пожалуй, я пока не буду искать тело Старейшей, – пробормотал Норби, цепляясь за его рукав.

— Попозже, – согласился Джефф. – Может быть, после того, как чудовище уйдет купаться или на охоту. Мы можем наблюдать с верхушки дерева…

— Берегись!

Чудовище снова подняло голову и разинуло пасть, выдохнув огромный клуб едкого дыма. Джефф закашлялся.

— Кто? – прорычало чудовище, выдохнув длинный язык пламени и новую порцию дыма. Джефф пытался ответить, но у него слезились глаза, и он лишь снова закашлялся.

— Кто? – вопрос был задан на чистейшем джемианском языке.

Глава 5 Убеждение

Норби тянул друга за руку.

— Почему ты не приказываешь мне забрать тебя отсюда, Джефф? Мне не нравится…

— Тише. Теперь мы должны говорить по-джемиански.

— Это чудовище спросило нас или кто-то другой из пещеры?

— Не знаю, – Джефф перешел на джемианский: – Я человек с планеты Земля. Меня зовут Джефферсон Уэллс, а это мой личный обучающий робот Норби.

Пламя, исходившее от каменной глыбы, замигало и погасло. Прежде чем глаза кадета успели снова привыкнуть к темноте, существо переместилось в тень. Сверкнули огромные глаза, а затем раздался новый раскат рева.

Джефф сморщился, опасаясь получить болезненный ожог, но увидел лишь яркий язычок пламени, снова вырвавшийся из камня. Это была старинная масляная лампа, погасшая и снова зажженная!

Чудовище высоко вскинуло голову и занесло когтистую лапу, словно изготовившись разорвать свои жертвы на мелкие кусочки.

— Мадам Старейшая, Ваше Высочество…

— Хумпф! – новый клуб дыма вылетел наружу. – Ты мог бы поклониться в присутствии бывшей царственной особы, хоть и выглядишь как самый настоящий инопланетный монстр.

Джефф торопливо поклонился.

— Я счастлив встретиться с Вами, Ваше Высочество.

— Ваше Могучее и Ужасающее Высочество, – добавил Норби дребезжащим от страха голоском.

— Джефф Уэллс с планеты Земля? – Она наклонилась и обнюхала Джеффа. – Никогда не слыхала о такой. И что, там все похожи на тебя?

— Все люди похожи, но отличаюстся цветом кожи и волос. Нас радует разнообразие…

— Тьфу! Я не интересуюсь инопланетянами. Уходите.

— Но мэм, мы явились к Вам, потому что…

— Это возмутительно! – произнесла Старейшая Драконица и выдохнула в лицо Джеффа очередной клуб дыма, от которого он закашлялся. – А я-то думала, что уединение на самом дальнем и холодном острове Джемии обеспечит мне душевный покой! Но нет: через каких-то пятьдесят лет после отставки в мою жизнь опять нагло вмешиваются. И кто же – инопланетные монстры!

— Но, хотя никто не навещал Вас в течение последних пятидесяти лет, Вы наверняка получали письма…

— Я занимаюсь медитацией и философскими размышлениями, болван!

— Значит, вы ничего не знаете о землянах и даже о том, что роботы-Менторы ожили и снова помогают драконицам?

— Ба! Меня это не интересует. Убирайся отсюда, инопланетянин, и забери с собой этого робота-недомерка. Он выглядит так, словно его перекусили пополам, а потом расплющили.

— Значит, тебе не нравятся мои форма и размеры? – завопил оскорбленный Норби. – Да я сейчас…

Джефф положил ладонь на шляпу робота, установив телепатический контакт.

«Пожалуйста, не говори и не делай ничего, что могло бы вывести ее из себя. Мы должны убедить ее пойти с нами».

«Я не хочу убеждать ее. Она злобная и грубая. Кроме того, вы оба не поместитесь в моем защитном поле, а мы можем вернуться только через гиперпространство».

«Ты заберешь ее, а потом вернешься за мной».

«Я не собираюсь тащить с собой это существо! А вдруг поездка ей не понравится, и она расплавит меня?»

«Я уверен, что ты сделан из более или менее жаропрочного материала».

«Это «менее» как раз и беспокоит меня, Джефф».

«Заткнись, Норби. Она снова начинает пускать дым».

— Ты что, онемел, человек по имени Джефф? Почему ты не уходишь?

— Я инструктировал своего робота. Мы делаем это телепатически.

— Джемия не нуждается в других телепатических существах.

— Земляне, как правило, не обладают телепатическими способностями, но у меня они есть, благодаря любезности вашей внучки Зи.

— Зи рисковала подхватить инфекцию, укусив инопланетное чудовище, чтобы передать ему телепатические таланты? – Тяжелые веки драконицы приподнялись, и она яростно уставилась на Джеффа. – Чем ты заставил ее – угрозами? Ты ранил ее?

— Нет, мэм. Она сама хотела, чтобы я научился понимать ее. Это было уже довольно давно. Теперь мы добрые друзья, и я хорошо знаком с Вашей дочерью, Великой Драконицей. Поэтому-то мы и пришли к Вам.

— Уходите. Я ничего не знаю о сегодняшней Джемии и не хочу знать.

— Но прошло пятьдесят лет…

— Очень короткий срок для медитации в пожилом возрасте.

— Ваша дочь опасается, что с Вами случилось несчастье, поскольку Вы уже давно не посылаете ей ни слова, кроме «нет».

Драконица прикоснулась к багряному диску, свисавшему с ее золотого антигравитационного воротника.

— Я приказала моим огненным пчелам отвечать «нет» на любые запросы с почтового флайера. Возвращайся во дворец и передай моей дочери, что я пребываю в добром здравии. Но даже если бы заболела, то мой монитор не сообщил бы об этом, потому что я перепрограммировала его. Я стара и имею право умереть там, где хочу. А после кончины родственники заберут мое тело.

— Не такая уж вы хорошая отшельница, если разговариваете со своими огненными пчелами, – заметил Норби. – Наверное, никто во Вселенной не может быть по-настоящему одинок.

Драконица опустилась на корточки и закатила глаза.

— Какая жалость, что я поклялась быть пацифисткой! С каким удовольствием и облегчением я сожгла бы этого настойчивого органического монстра и его возмутительного робота!

— Это Вы возмутительно себя ведете! – закричал Норби. – Вы не беспокоитесь ни о ком, кроме себя! Сунули нос под крыло и не хотите никому помогать!

— Замолчи, – осадил его Джефф. – Следи за своими эмоциональными контурами.

— Вы не только разговариваете с огненными пчелами – а я ощущаю в глубине пещеры присутствие целого роя этих насекомых, – но готов поспорить, Вы установили некую форму общения с морскими драконами. Мои задние глаза смотрят на пляж, и я вижу трех морских драконов, наполовину выползших из воды. Возможно, они пытаются подслушать нас.

Драконица моргнула и тяжело вздохнула.

— Это так, мэм? – спросил Джефф. – Вы разговариваете с пчелами и морскими драконами?

— Они не слишком хорошие собеседники, но я установила с ними дружественные отношения, так что пчелы не жалят меня, а морские драконы не хватают меня за хвост, когда я купаюсь. Скажи мне, человек, ты со своим болтливым роботом собираешься остаться на этом острове? Тогда я попрошу морских драконов помочь мне перебраться на другой остров. Мой антигравитационный воротник еще работает, но я немного старовата для дальних полетов.

— Мы не собираемся оставаться здесь, мэм. Мы всего лишь хотели попросить вас на короткое время вернуться во дворец, на праздник в честь дня рождения Вашей дочери. Она очень расстроилась, узнав о Вашем отказе.

— Глупо и экстравагантно со стороны моей дочери поддержиивать традицию празднования дня рождения, – сердито заявила Старейшая Драконица.

— Тогда, пожалуй, нам пора, – Джефф взял Норби за руку. – Прощайте, Ваше Высочество.

Драконица прочистила горло.

— Хм-мм. Может быть, перед уходом хотя бы объясните, что вы за существа?

«Она любопытна, Джефф. Попытайся использовать это».

«Помоги мне, Норби. Прикоснись к ней».

«Я не хочу!»

«Ты должен. Прикоснись и открой свои банки данных по Джемии для ее разума. Тогда она узнает обо всем, что там происходило, и о нас тоже».

— Мэм, – юноша заговорил вслух. – Мой робот собирается передать вам информацию.

— А это не больно?

— Я никому не причиняю боли. Я знаю Законы роботехники!

Драконица снова вздохнула.

— Пожалуй, если вы уйдете без объяснений, я буду постоянно думать о том, кто вы такие, а это нарушит мою медитацию. Начинай, Норби. Прикоснись ко мне.

Робот вытянул свою гибкую руку на всю длину и прикоснулся к кончику драконьего хвоста, завитому в колечко. Он закрыл все четыре глаза, и драконица тоже зажмурилась. В течение нескольких минут они сидели тихо и неподвижно.

— М-да, вот так дела! – наконец произнесла драконица. – Значит, ты вместе с Менторами соорудил новую станцию головидения, и теперь все встречи Совета буду проходить голографически? Об этом можно только сожалеть.

— Почему же? – Джефф хитро прищурился. – Если некоторые предпочитают одиночество…

— Уединенная медитация – это достижение прежней эпохи, – голос Старейшей звучал как-то неуверенно. – Во всяком случае, так принято считать.

— Многие отшельники в истории Земли после долгих лет медитации и одиночества возвращались в мир, чтобы научить людей и передать им свои знания.

— Я не уверена, что узнала достаточно, – печально ответила драконица. – А хотелось бы! Я могла бы стать полезной для других – хотя и не так, как в те времена, когда правила на Джемии. Нет, с этим покончено. Но должно быть что-то: какое-то событие, которая придаст моей жизни завершенность.

— Для начала Вы можете осчастливить свою дочь появлением на ее дне рождения, – предложил Джефф. – Прошу вас, пойдемте с нами! Уже сейчас мы едва успеваем вовремя попасть туда. Между прочим, Ваша правнучка Заргл будет счастлива познакомиться с Вами.

— Я рада, что Зи отпочковалась, – промолвила Старейшая. – Я воспитывала ее после того, как погибла ее мать, моя вторая дочь. У бедняжки расстегнулся антигравитационный воротник во время полета над океаном. Она упала вниз, и морские драконы съели ее. С тех пор Зи всегда испытывала страх перед океаном, но я его не боюсь. В моем возрасте нечего бояться, кроме собственной бесполезности.

— Джефф, я думаю, что наше возвращение во дворец должно выглядеть как торжественное событие, – сказал робот. – Я слетаю и возьму «Многообещающий».

— Значит, вы пойдете с нами на вечеринку, мэм? – спросил юноша.

— Да. Но только потому, что она будет последней в истории Джемии.

— Поторопись, Норби. Я останусь здесь, – Джефф прикоснулся к маленькому роботу. – «И постараюсь сделать так, чтобы она не передумала», – телепатически добавил он.

— О’кей. Я скоро вернусь.

Когда Норби исчез, хвост Старейшей нервно дернулся, но потом она улыбнулась Джеффу, показав все свои клыки.

— Пошли, я хочу искупаться перед вечеринкой.

— Но у нас нет времени…

— Для нужных вещей всегда есть время, – она тяжело прошествовала из пещеры мимо гостя, вышла на песчаный пляж и погрузилась в воду, хлопая кожистыми крыльями.

При ее приближении морские драконы нырнули в океан. Джефф последовал за ней к берегу, размышляя о том, сможет ли он спасти Старейшую, если морские драконы окажутся не такими дружелюбными, как она считает. У них были узкие, плоские головы, не свидетельствующие о большом уме, а их длинные нижние клыки угрожающе торчали наружу.

— Будьте осторожны, Ваше Высочество!

— Снимайте свою одежду и присоединяйтесь ко мне, молодой человек. Вода превосходна, и у нас принято принимать ванну перед встречей с Великой Драконицей.

— Я принял душ сегодня утром, мэм, – однако Джефф снял ботинки и носки, положил их на ближайший плоский камень и поболтал в воде босыми ногами.

— Я попросила морских драконов принести желеобразные яйца одного из низших существ, обитающих на морском дне, – сообщила Старейшая. – Моя дочь обожает их. Это будет моим подарком для нее.

— Надеюсь, поиски яиц не займут у них много времени, – сказал Джефф. – «Многообещающий» вот-вот будет здесь.

В следующее мгновение тень корабля упала на песчаный берег, и Джефф облегченно вздохнул. Норби проявил просто невероятную расторопность.

— Посланец морских драконов тоже возвращается, – сказала Старейшая. – Пожалуй, тебе стоит отойти…

Но было уже поздно. Морской дракон с неистовым ревом встал на дыбы, поразительно напоминая древние рисунки мифических морских змеев. Правда, кроме когтистых плавников этот дракон обладал также набором коротких щупалец вокруг головы. Он бросил сетку, сплетенную из морских водорослей и набитую влажными, слизистыми яйцами. Сумка с чавкающим звуком упала на ботинки и носки Джеффа.

Ботинки было легко вытереть, но носки оказались безнадежно испорченными. Пока Джефф помогал Старейшей вместе с ее подарком подняться на борт «Многообещающего», ему не давала покоя мысль, что Норби видел всю сцену, и теперь не упустит случая посмеяться над ним.

— Тебе повезло, – сказала Старейшая, когда они вошли в рубку. – Это был самый скверный из морских драконов. Он отличается не только извращенным чувством юмора, но и ненасытным аппетитом. Я чувствовала, что на самом деле ему хотелось съесть тебя, но так как он боится меня, то решил передать яйца самым неудобным способом.

— Вы всегда обладали властью над животными, мэм?

— Над некоторыми – да. У меня талант к…

— К чему? – быстро спросил Джефф.

— Ты невероятно любопытен, не так ли?

— Извините. Мой старший брат Фарго постоянно высмеивает меня за эту черту характера. Но мне в самом деле очень хочется узнать о ваших способностях.

— Мне кажется, я обладаю даром убеждения, – сказала Старейшая Драконица, проведя когтистой лапой по редким маленьким волоскам на своем чешуйчатом подбородке. – Во всяком случае, по отношению к огненным пчелам и морским драконам. Но мне не удалось убедить тебя, чтобы ты оставил меня в покое. Наоборот: это ты убедил меня вернуться во дворец, несмотря на то, что я внушала тебе страх… не отрицай, я чувствую такие вещи! Может быть, ты человек выдающейся храбрости, Джефф Уэллс?

— Нет. Но мне очень нравится Великая Драконица, и я просто не мог вернуться без вас и разочаровать ее. Она хочет снова встретиться со своей матушкой, и я уверен, что остальные драконицы будут рады узнать о Вашем даре убеждения…

— Перестань льстить мне, молодой человек. Если я чему-то и научилась в своем отшельничестве, так это искусству принимать вещи не такими, какими они кажутся, а такими, какие они на самом деле.

— Я не льстил вам. Мне казалось, я говорил от всего сердца.

— Не надо романтизировать мои предполагаемые таланты, Джефф Уэллс. В действительности у меня есть только одно преимущество.

— Какое же?

— Мой возраст. Для молодых это обычно звучит загадочно, – драконица рассмеялась. – Да и для стариков тоже.

— Скоро мы будем во дворце, – сказал Норби, сидевший за приборной панелью. Он прикоснулся к Джеффу и установил телепатический контакт. – «Будь осторожен, Джефф. Я не доверяю этой драконице. Они все вырастают с возрастом или эта какая-то особенная?»

«Не знаю. Но полагаю, джемианские драконицы похожи на земных рептилий, которые продолжают расти до самой смерти».

«Что ж, если сила убеждения пропорциональна ее размерам, то очень жаль, что Старейшей не было рядом, когда ты паковал чемодан. Она бы заставила тебя положить побольше запасных носков».

Глава 6 Погода меняется

Согревшийся и переодетый в сухие носки, Джефф купался в лучах славы и похвалах Великой Драконицы. Она чуть не упала в обморок, когда ее мать вышла из «Многообещающего», но теперь восторги дочери нескончаемым потоком изливались на героев дня – Джеффа и особенно на Норби.

Маленький робот излагал свою историю в сдержанно-героическом тоне.

— …А потом мне пришлось спасать Джеффа и Старейшую Драконицу от злобных морских драконов…

— Это было не совсем так, – возразил юноша.

— Ешь свой десерт, Джефф, – строго сказал Норби. – Твой растущий организм требует усиленного питания.

— Если ты вырастешь еще больше, то не поместишься в парадную форму, – заметил Фарго.

— Мне очень нравится, как его запястья торчат из рукавов, – промурлыкала Заргл, ткнувшись носом в бок Джеффа. – Я так рада, что ты уговорил мою прабабушку вернуться во дворец, и мы наконец смогли познакомиться с ней!

— Норби уговорил ее, – ответил Джефф, прежде чем робот успел вмешаться.

— Это мой самый лучший день рождения, – пробасила Великая Драконица, поглощая очередной кусок праздничного пирога с начинкой из овощей, чем-то напоминающих земную тыкву. Десерт показался Джеффу слишком плотным, но его брат продолжал с удовольствием уписывать разнообразные лакомства.

— Фарго, – сурово произнес Норби. – Если ты съешь еще один кусок пирога, то из-под твоего пиджака будут высовываться вовсе не руки, а кое-что другое.

— Ты ведешь себя как нянька при Джеффе, – проворчал Фарго. – Не надо распространять свою заботливость и на меня. И вообще, откуда такое внимание к нашему питанию?

— Я собираюсь написать книгу о кормлении человеческих существ и уходе за ними. Возьмусь за работу сразу же, как только мой Великий Роман будет принят издателями. Должно быть, сейчас они читают и перечитывают его, пытаясь подсчитать, какую сказочную сумму составит мой гонорар…

— На твоем месте, я бы не стал на это рассчитывать, – с горечью сказал Фарго: его собственный Великий Роман был отвергнут всеми издательствами без объяснения причин. – Олбани, любимая, как ты думаешь, я не очень растолстею еще от одной порции пирога?

Она сунула руку ему под пиджак и ущипнула за живот.

— Такой же жилистый – прошу прощения, мускулистый – как и всегда. Добавка пирога весьма рекомендуется – особенно потому, что мы не сможем приготовить его дома. Такие приправы у нас не растут.

— Олбани, я всегда подозревал, что не зря схожу по тебе с ума, – умилился Фарго. – Ты ценишь мои лучшие качества!

— Ха! – насмешливо отозвалась девушка.

Джеффу, слышавшему этот разговор, снова стало одиноко. Вскоре его брат женится на Олбани, а ему самому предстоит еще много дел: закончить Космическую Академию, найти работу или занять должность в Космическом Командовании, жениться… есть только одна юная принцесса на далекой планете Изз сама не завлечет его в свои сети. Он вздохнул, запрокинул голову и всмотрелся в звездное небо – такое открытое и свободное от всех неприятных эмоций, свойственных человеческой жизни.

Джефф и Норби пропустили большую часть праздничной программы. Молодые драконицы уже исполнили танец на антигравах, о котором Олбани, с грустинкой сказала: «Такое нужно увидеть своими глазами, чтобы поверить». Они пропустили целую серию речей, тостов, и даже песню Фарго.

— Это был настоящий хит, – с гордостью заявил старший Уэллс.

— По милости Гилберта и Салливана, – Олбани поцеловала жениха в нахмуренный лоб. – Но я люблю тебя, хоть ты и занялся плагиатом. К счастью, произведения Гилберта и Салливана уже давно являются общественной собственностью.

— Несколько столетий!

— А ты – последний из великих менестрелей, дорогой, поэтому я и влюбилась в тебя, – Олбани улыбнулась ему и запела: – Ничто не разлучит нас, друг мой…

— Едины в жизни мы и в смерти тоже…

Драконицы за столиками перестали разговаривать и прислушались к пению молодых влюбленных с планеты Земля, исполнявших знаменитый дуэт из «Иоланты». Джефф улыбнулся, когда Олбани специально пропустила часть арии, в которой покорная девушка викторианской эпохи обращается к своему возлюбленному.

— Я океан, а ты волна; я заря, а ты дыханье дня… – спела она. Фарго пожал плечами и коснулся губами ее пальцев.

Старейшая притягивала к себе все взоры, ибо она была самой крупной из присутствующих дракониц и единственной, кто не носил нарядного плаща, расшитого самоцветами. Она сидела на корточках за главным столом, словно огромный зеленый монолит, дружелюбно улыбалась, но у Джеффа возникло ощущение, что она больше не принадлежит к джемианскому обществу.

Первый Ментор был особенно любезен со Старейшей. В ее времена жизнь на Джемии была гораздо проще и скромнее. Пока роботы-Менторы бездействовали отключенными в своем замке, и не могло быть и речи о гостях с далеких планет. Старейшая была со всеми любезна, но не пыталась завести дружбу с большим роботом и вообще с кем-либо из присутствующих. По мере продолжения празднества она казалась все более утомленной. Наконец она подавила зевок и похлопала Джеффа по плечу. Когда он повернулся, она прошептала ему на ухо:

— Я хочу вернуться на мой остров, молодой человек. Я не привыкла к такому скоплению народа, к шуму и неразберихе. А также к плотной еде. Пожалуйста, попроси маленького робота доставить меня домой на своем корабле.

— Я так и сделаю, мэм.

— Как только Норби перестанет болтать, – добавила она.

Тем временем робот объяснял, как они с Первым Ментором запустили новую станцию головидения. По его словам, уже сейчас праздник транслировался в дома всех дракониц, которые по тем или иным причинам не смогли прийти.

— Это мощная станция, – согласился Первый Ментор. – Я не совсем понимаю, что сделал Норби, но теперь каждая драконица, подключившаяся к трансляции, будет как бы физически присутствовать в том месте, которое ей показывают.

— Что же ты сделал, Норби? – поинтересовалась Олбани. Она разбиралась в механизмах и электронике значительно лучше, чем Фарго.

— Ну, я… в общем-то… короче говоря, это коммерческая тайна.

— Тайна? – Фарго подмигнул Олбани. – Или ты просто изгнал злых духов, которые…

— Не смейтесь надо мной! – ощетинился робот. – Благодаря моей гениальности, на Джемии появилась великолепная станция головидения.

Джефф попытался привлечь внимание Норби и сказать ему, что Старейшая хочет незаметно отправиться домой, но тот продолжал болтать. Вконец отчаявшись, юноша снова уставился в усыпанное зведами ночное небо Джемии.

Внезапно на краю небоклона показалась темная облачная масса, медленно расползавшаясь во все стороны. Звезды мигали и одна за другой скрывались за плотной пеленой.

— Проклятье! – выпалил Джефф, забыв о том, где он находится. – Кажется, собирается дождь.

— Не может быть, – сказала Великая Драконица. – Дождь был позавчера, и теперь ожидается только на следующей неделе.

— Но тучи все же собрались у нас над головой, – заметила Олбани. – Я больше не вижу звезд.

Первый Ментор застыл неподвижно, глядя вверх.

— Я сканирую небо, – сказал он. – Норби, подтверди показания моих сенсоров. Верно ли, что это облако находится очень высоко, почти на границе атмосферы планеты? Дождевые облака обычно движутся гораздо ниже.

— Ты прав, отец. И я думаю, это не обычное дождевое облако, хотя трудно сказать, что оно вообще собой представляет: мои сенсоры почему-то не могут проникнуть внутрь и проанализировать его. Твои тоже?

— Да. Возможно, это какой-то необычный природный феномен, не встречавшийся в течение многих лет.

— Мне не приходилось видеть ничего подобного, – заметила Старейшая.

— Облако может быть предвестником появления Других, – задумчиво произнес Первый Ментор. – Но, пожалуй, я вернусь в замок и спрошу у главного компьютера, есть ли сведения…

— Я только что сделал это, – перебил Норби. – Ничего подобного не появлялось с самого начала метеорологических наблюдений на Джемии.

— Значит, дождя не будет, – с обнадеживающей улыбкой сказала Великая Драконица. – И праздник пойдет своим чередом.

— Все равно, мне это не нравится, – пробормотал маленький робот.

Глава 7 Нет спасения

Драконицы начали шептаться друг с другом, словно опасаясь разговаривать вслух, и все время поглядывали на небо.

— Я не понимаю, почему обыкновенное облако может кого-либо испугать, – сказала Олбани. – У нас на земле погода так непостоянна, что дождь на пикнике считается обычным явлением. Облако и есть облако, независимо от того, как высоко оно находится.

— Слушайте! – завопил Норби, поднявшись на антиграве над головами присутствующих и привлекая к себе всеобщее внимание. – Я только что снова настроился на канал связи с главным компьютером. Согласно сигналам датчиков, расположенных по всей планете, это загадочное облако теперь окружает Джемию.

— По экватору? – спросил Фарго.

— Прошу прощения, я неправильно выразился. Не «окружает», а целиком обволакивает планету. На дневной стороне Джемии солнечный свет уже сильно затенен, и сейчас там сумерки.

— Это невозможно! – Великая Драконица подняла к небу лапу со сжатым кулаком, словно собираясь наказать его. – Никакое облако не может полностью закрыть планету!

— Венера, планета нашей Солнечной системы, полностью покрыта облаками, – возразил Джефф. – Но это совсем дру… Норби, куда ты отправился? Вернись немедленно!

Робот стрелой взмыл вверх. Его слова металлически прозвенели в неожиданно похолодавшем ночном воздухе:

— Я собираюсь взглянуть на него поближе!

Джефф бросился к брату.

— Фарго, давай полетим за ним на «Многообещающем»! Облако может оказаться опасным…

— Норби прав, – глухо произнес Первый Ментор. – Мы должны получить больше информации, а его сканеры смогут изучить структуру облака с близкого расстояния.

Джефф вонзил ногти в ладони, стараясь не кричать. Фарго кивнул первому Ментору и положил руку на плечо брата, словно успокаивая его.

«Что бы это ни было, Норби сумеет с ним справиться. Он сделал единственно разумную вещь».

«Он должен был взять меня с собой!»

«Он старается защитить тебя от опасности, братишка».

«Перестань называть меня так! Меня уже тошнит от того, что все думают обо мне как о ребенке. Когда Норби угрожает опасность, я должен быть рядом с ним!»

Джефф стряхнул с себя руку Фарго, разорвав телепатический контакт. Он до боли напрягал глаза, пытаясь увидеть своего друга, но робот поднялся слишком высоко. Прошло несколько минут. Юноша почти боялся дышать от беспокойства.

Старейшая неожиданно выпрямилась во весь рост.

— Маленький робот возвращается, – сказала она. – Но с ним что-то не так.

Сперва казалось, что Норби находится в свободном падении, но в последний момент его антиграв включился, и он грузно приземлился рядом с Первым Ментором. Бочонок робота был полностью закрыт, даже его сенсорный провод втянулся под шляпу.

— Норби, – тихо сказал Первый Ментор, прикоснувшись к нему нижней парой рук. – С тобой все в порядке?

Джефф подбежал к нему и взял его на руки, стараясь вступить в телепатический контакт. Ответа не было.

— Он не мог умереть! – воскликнул Джефф вне себя от горя. – Он включил свой антиграв – значит, в нем еще теплится жизнь! Почему он не отвечает мне? Норби! Норби!

Голова робота с закрытыми глазами медленно выползла из бочонка.

— Не ори, Джефф. Я испытываю электронный эквивалент сильнейшей головной боли, – передняя пара глаз приоткрылась. – Я невредим, но едва успел сбежать оттуда.

— Что это за облако? – спросил Первый Ментор.

— Мешанина из органических и неорганических молекул, опасная для того, кто находится поблизости. Во всяком случае, для органических существ, людей или дракониц. И я опасаюсь, что несмотря на защитное поле, газы и электронные пульсации могли в конечном счете нарушить работу моего мозга.

— Это облако живое? – спросила СтарейшаяДраконица. Вопрос прозвучал так неуместно, что все уставились на нее.

— Что-что? – Норби часто заморгал.

— Возможно ли, что это облако, покрывшее всю планету, появилось извне? Может ли оно оказаться живым инопланетным существом?

— Я об этом не думал, – ответил Норби после небольшой паузы. – Это не следовало из данных моего сканирования. Правда, я не проникал внутрь облака. Находиться рядом с ним – уже достаточно опасно.

— Но ты не думал об облаке, как о некой сущности? – Старейшая улыбнулась. – Полагаю, что благодаря своим эмоциональном контурам, ты способен на интуитивные озарения. Что подсказывает тебе интуиция, невзирая на данные от сканеров?

— Я думаю, облако раньше окутывало третью планету – ту самую, которую вы называете Облачным Домом.

Норби рассказал драконицам о том, что они видели, когда вернулись в прошлое вместе с Джеффом – третью планету, лишенную атмосферы.

— Если облако перелетело с третьей планеты на вторую, то оно уничтожит жизнь на Джемии хотя бы потому, что лишит ее солнечного света! – воскликнула Великая Драконица.

Теперь никто не скрывал своего страха. Джефф вспомнил теорию, согласно которой облака пыли, поднявшиеся от столкновения Земли с огромным метеоритом и вулканических извержений, окутали планету плотной пеленой и явились причиной гибели огромных динозавров в меловой эпохе. Это странное облако заволокло свет еще сильнее, чем частицы вулканической пыли.

— Более того, – возмущенно продолжала Великая Драконица. – Почему наш силовой барьер не защитил нас от вторжения? Другие установили его ради нашей безопасности.

— Барьер исчез, – сообщил Норби. – Сканеры главного компьютера показывают, что за мгновение перед тем, как окружить планету, облако отключило все орбитальные генераторы, создававшие защитное поле Джемии. Поэтому оно смогло войти в верхние слои атмосферы.

— Джемия беззащитна перед вторжением из космоса! – Великая Драконица закрыла глаза когтистой лапой.

— Едва ли, дочурка, – возразила Старейшая. – Может быть, теперь у нас и нет силового барьера, зато есть новый барьер, значительно более опасный. И если он появился здесь сознательно, то, значит, это живое существо. Я предлагаю вступить с ним в контакт.

— Я пытался, – сказал Норби. – Ничего не вышло.

Хвост Старейшей с силой ударил о землю, и все моментально прекратили шептаться.

— Джемианские драконицы! Роботы! Гости с Земли! Инопланетное облако, явившееся из космоса, окутало нашу планету. Если оно опустится к поверхности Джемии, мы будем уничтожены. Если оно останется на прежнем месте, жизнь на Джемии постепенно угаснет.

— Мой робот умеет водить космические корабли через гиперпространство, мэм, – сказал Джефф. – Мы могли бы эвакуировать ваш народ небольшими группами. Вы не должны умирать здесь.

— Молодой человек, умрет наш дом, и погибнут все остальные живые существа, обитающие на планете! – она указала на огненных пчел, светившихся среди цветов. – Кроме того, куда вы можете вывезти джемианских дракониц? Любая планета, пригодная для нас, уже имеет другие формы жизни.

— Вас не так уж много, – заметил Фарго. – На Земле найдется свободное место.

«Я могу себе представить, как земные политики будут обсуждать проблему размещения нескольких тысяч дракониц», – телепатически произнес Норби, прикасаясь к Джеффу.

— Спасибо тебе, добрый человек, но я предпочитаю действовать по-другому. Я долго развивала в себе искусство общения с животными. Я должна подняться к этому облаку и выяснить, обладает ли оно разумом и каковы его намерения.

— Скорее всего, оно неразумное, – произнес Первый Ментор. – Сканеры Норби не определили ничего, кроме огромного скопления чужеродного вещества, переместившегося от одной планеты к другой.

— Но почему оно переместилось? – спросила Великая Драконица.

Голова Норби почти совсем втянулась в бочонок.

— Может быть, я слишком увеличил мощность станции головидения, и вместо отражения от спутников, генерирующих силовой барьер, сигналы достигли третьей планеты, – прошептал он.

— Это вероятно, – согласилась Старейшая, почесывая подбородок. – Сигналы привлекли существо, состоящее из газа и энергии. Раз уж оно поглотило силовое поле, то значит, оно питается энергией. Ты не знал, что такое может случиться, маленький робот, поэтому не вини себя. И не беспокойся. Поскольку Джемия находится в смертельной опасности, то именно я, Старейшая Драконица, должна нанести визит этому облаку. Я поднимусь на корабле, который доставил меня сюда, если кто-нибудь согласиться быть пилотом.

— Нет, мама! – воскликнула Великая Драконица. – Я должна идти!

— Я единственная, кто может это сделать, – твердо сказала Старейшая.

— Я, Великая Драконица, приказываю тебе остаться здесь! Все джемианские драконицы должны подчиняться моим приказам!

— Все джемианские драконицы должны слушаться своих мам, – терпеливо заметила Старейшая, похлопав Великую Драконицу по спинному гребню. – Не забывай, кто здесь старший. Я полечу туда.

— А я отвезу Вас, мэм, – Фарго вскочил на ноги и низко поклонился. – Я умею пилотировать корабль. Кроме того, я обожаю опасности и в крайнем случае буду защищать Вас.

— Я не думаю, что нам предстоит бой, – сказала Старейшая. – Ваша задача заключается в том, чтобы, оставаясь на борту корабля, проанализировать облако и передать сведения главному компьютеру. А я тем временем попытаюсь выяснить, обладает ли оно разумом. Я принимаю твое предложение, Фарго Уэллс.

— Я тоже лечу с вами, – заявил Норби.

— Нет, маленький робот. Ты должен остаться на планете и прийти к нам на помощь, если случится беда. Первый Ментор, права ли я в своем заключении, что внутри корабля органические существа будут защищены от газов, но электронные вибрации могут разрушить мозг робота?

— Да, это так, мадам Старейшая, но облако может также отключить бортовой компьютер.

— Я способен управлять кораблем вручную, – сказал Фарго. – У Старейшей будет возможность сблизиться с облаком.

— Я хочу лететь с вами, – высказался Джефф.

— Нет, полечу я, – на лице Олбани появилось, решительное выражение. – Это дело полиции. Облако вторглось на нашу территорию и отрезало от солнечного света. Это преступление…

— Я не возьму тебя с собой, Олбани, – отрезал Фарго. – И по здравому размышлению, я вообще решил лететь один. Потом я вернусь и доложу…

Старейшая грозно нависла над Фарго, тряся лапой с огромными когтями.

— Я могу разорвать тебя пополам, человек! Ты возьмешь меня, и никого больше!

— Хорошо, если Вы так настаиваете.

— Фарго! – Олбани все еще пыталась спорить.

— Нет, любимая. Мы будем поддерживать связь по корабельному каналу.

Фарго поцеловал ее и помахал Джеффу. Великая Драконица подбежала к своей матери.

— Я пятьдесят лет ждала встречи с тобой, а теперь ты уходишь от меня, подвергаясь ужасной опасности! Я хочу сказать, что люблю тебя, мама.

Старейшая фыркнула. Ее глаза подозрительно заблестели, и она прижала дочь к своей чешуйчатой груди.

— Я горжусь тобой, дорогая. Ты хорошо заботилась о Джемии после моего отъезда. Все вокруг выглядит замечательно, и ты тоже… за исключением лишнего веса.

— Я сяду на диету. Обещаю тебе.

— И думаю, тебе пора отпочковаться. Каждая Великая Драконица нуждается в наследнице.

— Извини, мама, но я не могу почковаться. Ты же знаешь, некоторые из нас страдают бесплодием. Я решила выбрать своей наследницей юную драконицу, сообразительную и наблюдательную, а также знакомую с поведением людей и другими странными аспектами нашей вселенной (при этих словах Заргл залилась густо-зеленым румянцем). Мы не можем вечно оставаться на Джемии.

— Не уверена, что одобряю твой выбор, хотя вопрос может быть чисто теоретическим, так как облако… Но может быть, все еще образуется, и ты окажешься права. Я попробую помочь, – Старейшая тяжело вздохнула. – Ты не получала от меня помощи все эти годы, пока я пыталась медитировать в одиночестве. Теперь у меня уже не осталось времени выяснять, на что я способна.

— Ты больна, мама? Менторы вылечат тебя.

— Я уверена, что мне не поможет никакой врач. Но не волнуйся, я не собираюсь умирать немедленно, – она подняла голову и взглянула на облако. – По крайней мере надеюсь, хотя это неплохой способ избавиться от старческой немощи.

Великая Драконица начала всхлипывать. Мать похлопала ее по плечу.

— Будь мужественной, дочурка. – Старейшая развернула свои огромные кожистые крылья, взмыла в воздух, без малейших усилий выдернула Фарго из объятий Олбани и полетела к «Многообещающему».

С комком в горле Джефф наблюдал за тем, как маленький корабль поднялся на антиграве, взлетел в небо и скрылся из виду.

Глава 8 В облаке

Опечаленные и встревоженные, драконицы ждали вестей о судьбе их планеты. Джефф, Олбани и Норби отправились в замок Менторов вместе с Великой Драконицей. Было уже поздно, но никто не предлагал вернуться во дворец и отдохнуть. Норби и Первый Ментор настроили главный компьютер на частоту передатчика «Многообещающего».

— Всем привет, – сказал Фарго. Его изображение на экране было искаженным, и по мере приближения корабля к облаку помех становилось все больше.

— Изображение сильно рябит, – сообщил Первый Ментор. – Облако искажает визуальный сигнал, но твой голос звучит отчетливо. Пожалуй, я выключу изображение.

— Я по-прежнему нахожусь в добром здравии, а Старейшая Драконица так же царственно великолепна, как всегда.

— Ба! – Голос Старейшей звучал так, словно она скрипела клыками от нетерпения. – Я старая развалина, но предпочла бы более просторное помещение для полета, чем эта скорлупка!

— Поверните свой хвост налево, мэм, – предложил Фарго. – Так вам будет удобнее.

— Я рад, что ваш бортовой компьютер еще функционирует, – сказал Первый Ментор.

— Он в полном порядке.

— Просто это очень тупой компьютер, – заметил Норби. – Может быть, энергия облака влияет только на разумных существ, вроде меня.

— Ты не забыл включить свое защитное поле, когда находился рядом с облаком? – поинтересовался Фарго.

— Да, включил после того, как начал ощущать на себе его воздействие.

— Хорошо. Возможно, корпус корабля обеспечивает достаточно надежную защиту для компьютера, и для органических существ. Я чувствую себя превосходно.

— Я тоже, – высказалась Старейшая.

— Что вы видите? – спросил Джефф.

— Густой туман, похожий на гороховый суп. Я передаю запись сканирования на главный компьютер. Вы получаете информацию?

Сенсор Норби был подключен к компьютеру.

— Данные поступают, Фарго, – ответил он. – Вещество, в котором вы находитесь, может выглядет как туман, но на самом деле очень отличается от него. Это особая форма материи с совершенно необычным энергетическим потенциалом. Компьютер ничего не знает о таком веществе, и в моих банках памяти тоже нет сведений. Возможно, оно смертельно как для органических существ, так и для роботов, но, к счастью, вы находитесь под защитой корабля.

— Если корпус корабля так эффективно противостоит туману, то я подготовлю к взлету свой корабль и присоединюсь к вам, – предложил Первый Ментор.

— Вместе со мной, – добавил Норби.

— И со мной! – одновременно воскликнули Джефф и Олбани.

— Нет! – завопил Фарго. – Дайте мне время, чтобы изучить эту штуку и разобраться, что к чему. Старейшая еще не выяснила, обладает ли облако хотя бы зачатками разума.

— Я собираюсь выйти из корабля, – сказала Старейшая.

— Вы не можете этого сделать без скафандра, а на борту нет таких, которые бы пришлись вам впору, – голос Фарго звучал раздраженно, словно Старейшая о чем-то спорила с ним во время подъема.

— Тогда я выйду в воздушный шлюз, так что между мною и облаком останется лишь внешний люк. Возможно, я смогу определить, имеет ли энергетическое поле снаружи признаки разумной деятельности.

— Подождите… – начал Фарго.

— Мама, не делай этого! – закричала Великая Драконица.

Первый Ментор поднял правую верхнюю руку.

— Скорее всего, в воздушном шлюзе Старейшей не будет угрожать непосредственная опасность. Она попробует установить связь с облаком. И если мадам потерпит неудачу, мы будем считать, что оно не обладает разумом.

— Ваше Высочество, в воздушном шлюзе есть микрофон, – сказал Норби. – Вы сможете разговаривать с бортовым компьютером, который передаст Ваши слова Фарго и нам.

— Решено, – объявила Старейшая. – Я выхожу в воздушный шлюз.

— Я помогу вам, мэм, – любезно предложил Фарго. На несколько секунд наступило молчание, затем послышался его голос: – Я проводил Старейшую в шлюз. Возвращаюсь в рубку следить за показаниями приборов.

— Проклятье! – вскричал Джефф. – Почему ты не взял меня с собой? Я мог бы наблюдать за воздушным шлюзом. Вдруг Старейшей понадобится срочная помощь…

— Спасибо тебе, Джефф Уэллс, – прозвучал голос драконицы. – Я ценю твое желание, но уверяю, что не нуждаюсь в помощи. Здесь немного тесновато, но в остальном терпимо. А теперь я отключу приемный канал, чтобы помедитировать в тишине и попытаться наладить контакт с облаком.

— Оставьте передающий канал включенным! – с тревогой крикнул Фарго.

— Разумеется, – сухо отозвалась Старейшая. – Может быть, я и стара, но еще не выжила из ума. Как иначе ты узнаешь, когда мне захочется выйти и разделить с тобой сомнительный комфорт рубки управления?

— Да, мэм, но все же… – Фарго помолчал. – Теперь она уже не может меня слышать. Ну хорошо, раз уж ничего интересного не происходит, то я, пожалуй, поиграю на гитаре. Кто знает, может быть, это облако – просто странный природный феномен, и если некий чересчур изобретательный робот по имени Норби выключит передатчик на станции головидения, оно снова вернется на третью планету.

Джефф слышал, как его брат настраивает свою гитару. Тем временем Норби бросился отключать голографическую трансляцию, оставив открытым лишь канал связи корабля с планетой.

— Фарго прав, – сказал Первый Ментор. – Мы должны были отключить трансляцию гораздо раньше.

— Если облако пришло с третьей планеты, то оно двигалось очень быстро, – заметил робот. – Я могу подсчитать, сколько пройдет времени, прежде чем оно уберется отсюда, лишившись энергии от передатчика.

Великая Драконица взволнованно спросила:

— А что, если Джемия придется облаку больше по вкусу, чем третья планета, даже с отключенным передатчиком? Что, если…

— Давайте подождем, – предложила Олбани. – Ты закончил свои расчеты, Норби?

— Да. Приблизительно три часа. Вы понимаете, что это означает?

— Что нам придется ждать три часа, прежде чем принять окончательное решение, – сказал Первый Ментор.

— Нет, сэр, – возразил Джеффа. – Это значит, что перемещаясь сюда с третьей планеты, облако двигалось быстрее света. Оно обладает способностью входить в гиперпространство!

— Тогда оно могло легко перепрыгнуть силовой барьер вокруг Джемии, – заметил Фарго. – Но не сделало этого, поскольку ему хотелось полакомиться энергией защитного поля.

Наступила долгая пауза. Все молчали, размышляя о неведомых возможностях инопланетного облака, нависшего над планетой.

— Я так беспокоюсь, – наконец пробормотала Великая Драконица. – Мама, я думаю, вам с Фарго пора возвращаться.

— Она не слышит Вас, – сказал старший Уэллс. – Через некоторое время я сам постучу в дверь воздушного шлюза, а тем временем, пока приборы работают и компьютеры обрабатывают информацию, я спою вам свою новую песню. Джефф еще не слышал ее.

Фарго откашлялся, начал перебирать струны и запел:

Из всех Великих Дракониц

Теперешняя всех прекрасней,

Рукою царственной и властной…

— Мелодия неплоха, хотя рифма кое-где хромает, – перебила Великая Драконица. – Но уверяю тебя, моя мама была самой прекрасной и элегантной Великой Драконицей в джемианской истории. Я хочу, чтобы ты немедленно выпустил ее из воздушного шлюза.

— Уже иду, мэм, – отозвался Фарго. Джефф услышал мелодичный звон, когда его брат отложил гитару. – Все равно у меня что-то разболелась голова от музыки. Странно, раньше такого не случалось.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? – спросил Джефф.

— Я жив и здоров, но… – Его последние слова потонули в ужасающем реве. Когда шум прекратился, все услышали топот бегущих ног.

— Думаю, вы хорошо узнали рев Старейшей, – это снова был Фарго. – Я у входа в воздушный шлюз. Кометные хвосты! Она не отвечает. Включаю видеомонитор. Она лежит на полу; похоже, без сознания.

Послышался звук ударов, затем старший Уэллс выругался сквозь зубы.

— Я не могу открыть замок! Кажется, она заперлась изнутри.

— Фарго! – завопил Норби. – Дверь откроется, если ты введешь в компьютер аварийный код пять-дробь-два!

— Спасибо, Норби, я забыл. Набираю код. Так… дверь открывается, и я втаскиваю Старейшую в рубку. Она дышит нормально, но полностью отключилась.

— Что с ней случилось? – спросил Джефф. – У тебя по-прежнему болит голова?

— Да, и все сильнее. Думаю, это от энергетических вибраций облака. Наверное, у Старейшей тоже разболелась голова, и она рассердилась или расстроилась. Она явно выпускала пламя, поскольку на внешнем люке воздушного шлюза осталось большое пятно копоти.

— Фарго, закрой внутренний люк воздушного шлюза! – крикнул Норби. – Я анализирую поступающие данные; согласно мониторам корабля, чужеродное вещество проникает в шлюз снаружи!

Джефф услышал стук захлопнутого люка.

— Бесполезно, – произнес его брат. – Хотя я не понимаю, как эта штука может проникать через герметичную дверь. Сначала вещество почти невидимо, но проникнув за мембрану, превращается в газообразные щупальца желтоватого цвета.

— Надень скафандр, – посоветовал Джефф.

— Если оно проникло в воздушный шлюз, то скафандр мне не поможет. Я сажусь за пульт управления, попытаюсь посадить корабль.

Через несколько секунд голос Фарго снова послышался в зале Менторов, но в нем уже не было обычной жизнерадостности.

— Прошу прощения, ребята. Корабль не реагирует на приказы. Я вижу какую-то желтоватую пленку на панели компьютера. Антиграв, похоже, функционирует нормально, так что мы не врежемся в Джемию, но мы не можем вернуться.

— Если облако напало на Старейшую, а после этого сразу же направилось к компьютеру, то оно должно быть разумным, – сказал Норби. – Не позволяй ему прикасаться к тебе.

Фарго рассмеялся.

— Если бы я имел какую-то власть над этим пиратским облаком, захватившим корабль! Что ты предлагаешь – спеть ему серенаду?

— Старейшая пришла в себя? – спросил Первый Ментор. – Может быть, она попробует обратиться к нему.

— Она все еще без сознания. Кроме того, как можно разговаривать с облаком?

— Оно сейчас забралось в компьютер, так что, возможно, само обратится к тебе или, по крайней мере услышит твои слова, – быстро сказал Джефф.

— Я рад, что хотя бы у кого-то в нашей семье есть мозги, – пробормотал Фарго. – Привет, инопланетное облако! К тебе обращается землянин Фарго Уэллс. Я буду рад, если мы сможем установить разумный диалог…

— Что случилось? – воскликнула Олбани.

— Ничего особенного. Я прикоснулся к одной из кнопок компьютера, но он не работает. Однако мой односторонний разговор привел к удачному результату: головная боль проходит. Может быть, это облако излучает энергию, когда голодно, а теперь оно насытилось. Интересные дела!

— Системы жизнеобеспечения функционируют? – спросила Олбани.

— Я еще дышу, любимая, хотя боль от разлуки с тобой теснит мне грудь. Воздушное кондиционирование работает, свет тоже. Полагаю, опасности нет, но хотелось бы, чтобы это облако и впрямь было разумным и обратилось ко мне. Сейчас оно похоже на любопытное пушистое существо, обнюхивающее все вокруг. Надеюсь, оно уберется отсюда, как только выяснит, что мы не его рода-племени.

— Я пытаюсь заставить главный компьютер отдать команду компьютеру корабля, но ничего не получается, – сказал Норби. – Та часть тумана, которая проникла в корабль, либо обладает огромной энергией, либо связана с энергией всего облака.

— Я подниму свой корабль и спасу вас, – сказал Первый Ментор. – Мы состыкуем через воздушные шлюзы…

— Нет! – крикнул Фарго. – Если ты поднимешься сюда, то облако проникнет через твой воздушный шлюз и захватит тебя, как уже захватило этот компьютер. Оставайся внизу!

— Я поднимусь один и заберу вас, – предложил Норби.

— Ты не можешь спасти меня или Старейшую, не выключив защитное поле, а тогда ты окажешься уязвимым. Я требую, чтобы вы остались на поверхности планеты. Эта ползучая дрянь должна рано или поздно убраться… ого! Кажется, она заинтересовалась мною. Большое щупальце тумана, похожее на канат, тянется…

Наступила тишина.

— Связь с «Многообещающим» полностью прекратилась, – сообщил Норби.

Глава 9 Исчезновение

— Я иду на свой корабль, – сказал Первый Ментор. – Что бы ни случилось, я должен помочь Фарго.

— Я с тобой, – заявила Олбани. Она сильно побледнела, но в ее голосе звучала непреклонная решимость.

— Не будьте идиотами! – Норби замахал руками и вытянул половинку головы на всю длину. – Теперь, когда «Многообещающий» недоступен для нас, на планете остался только один космический корабль, и мы должны приберечь его на крайний случай. А тем временем…

Джефф взял робота за руку.

«Не говори им. Не спрашивай у них разрешения – они все равно откажут. Давай уйдем вместе».

Норби подхватил Джеффа с такой скоростью, что у того закружилась голова. Никто не успел даже пошевелиться, когда юноша и робот взмыли к облачному слою, окутавшему Джемию.

«Мое силовое поле включено. Это наша единственная защита от любых опасностей, таящихся там. Тебе придется держать меня и все время оставаться рядом со мной».

«Хорошо, Норби, я постараюсь. Вон «Многообещающий» – теперь его воздушный шлюз распахнут настежь!»

Джефф не подумал, как ему удалось увидеть корабль в плотном облаке, пока не заметил, что Норби летит в тоннеле чистого воздуха, который заканчивался как раз у воздушного шлюза.

Робот влетел внутрь, втащив за собой юношу, и резко остановился при виде Старейшей, лежавшей на полу.

«Корабль поддерживает свое положение на антиграве, искусственная гравитация тоже работает, значит, компьютер в порядке, даже если он не отвечает на вызовы. Как думаешь, мне стоит подключиться к нему?»

«Нет, Норби. Проверь состав атмосферы. При открытом шлюзе воздух внутри корабля на такой высоте должен быть не только очень разреженным, но и загрязненным частицами облака. Старейшая еще дышит, но долго ли она протянет?»

Робот выпустил сенсорный провод. Джефф ждал, продолжая сжимать его руку, пока не услышал следующее телепатическое сообщение.

«Воздух пригоден для дыхания. Немного разрежен, но тебе хватит. Загрязненность незначительная. Если ты выйдешь за пределы моего защитного поля, то вдохнешь микроскопические частицы тумана, но не умрешь от этого».

«Тогда выпусти меня, Норби. Ведь я обещал оставаться под прикрытием твоего защитного поля, но Старейшей нужно помочь. Кроме того, я все равно скоро исчерпаю запас кислорода в твоем пузыре».

Норби выпустил руку Джеффа и отключил свое защитное поле. Джефф сразу же чихнул: запашок напоминал атмосферу в химической лаборатории с плохой вентиляцией. У него заслезились глаза.

— Фарго! – крикнул он.

— Странно, – заметил Норби. – После того, как ты чихнул, воздух вроде бы прояснился. Происходит отток едких частиц тумана из воздушного шлюза.

— Мы должны найти Фарго, – Джефф вбежал в рубку. Там было пусто. Норби подключился к компьютеру и закрыл все четыре глаза. Секунду спустя он сказал:

— Память компьютера полностью очищена. За исключением Старейшей Драконицы и нас с тобой, на борту нет живых существ.

— Я могу этому поверить. Помоги мне найти Фарго.

Они с Норби вошли в каюту, но там тоже никого не оказалось. Джефф безрезультатно обыскал каждый уголок корабля, где мог бы поместиться человек.

— Он пропал, Джефф. Но куда он ушел… мы не видели его в тоннеле, и кроме того, без антиграва он бы просто упал вниз.

— Не надо так говорить. Если он упал… подожди, может быть, он взял антигравитационный воротник Старейшей!

Они вернулись к бесчувственной драконице. Золотистый воротник плотно облегал ее шею.

— Старейшая изрыгала пламя, – заметил робот. – Видимо, она решила, что ей угрожает опасность. Посмотри на это пятно копоти! А когда она упала, Фарго открыл внутренний люк и втащил ее в корабль. С тех пор она не пришла в себя, поэтому только он мог открыть внешний люк.

— Мой брат никогда бы не сделал такую глупость! Во всяком случае, не на космическом корабле, который висит на антиграве в верхних слоях атмосферы. Фарго умен и рассудителен, несмотря на свою страсть к опасностям…

— Вот именно, Джефф. Фарго любит играть авантюры. Если щупальце тумана, о котором он говорил, поманило его за собой, он вполне мог последовать за ним.

— Брат сказал, что туман проник в компьютер; должно быть, тогда банки памяти были уничтожены. Потом, когда Фарго попытался прикоснуться к щупальцу, туман перешел на него. Но сейчас я не вижу никаких щупалец…

— Ты слишком торопишься, Джефф.

Призрачная полоска тумана проскользнула в открытый воздушный шлюз и повисла у стены напротив. У Джеффа возникло неприятное ощущение, будто его пристально рассматривают.

— Норби, включи свое защитное поле, чтобы туман не сделал с тобой то же, что и с компьютером.

— О’кей, но думаю, тебе не мешает держаться поближе ко мне.

— Драконица зашевелилась. Наверное, ей сейчас больше нужна твоя защита.

Старейшая застонала и села. Ее веки медленно приподнялись.

— Как ты попал сюда, Джефф Уэллс? И где твой брат Фарго?

— Норби доставил меня на корабль. Я пока не выяснил, куда пропал Фарго. Но что этот туман сделал с вами?

— Когда он начал вползать в шлюз, я выпустила в него пламя. Сначала он рассеялся, но потом повалил с удвоенной силой и окутал меня так же, как мы кутаем наших новорожденных дракониц. В конце концов мне стало нечем дышать, и я потеряла сознание.

— Вы чувствовали что-нибудь особенное? – Джеффу не хотелось задавать слишком конкретный вопрос; драконица еще не пришла в себя и могла воспользоваться его словами, как подсказкой. – Я хочу спросить, вы отреагировали на туман, как если бы он…

— Я ощутила чье-то любопытство, молодой человек. Сильное любопытство. Это означает, что облако является живым существом и обладает разумом.

Джефф кивнул.

— Мы с Норби летели сюда через странный тоннель в тумане. Я не ощущал присутствия чужого разума, но если он смог проделать для нас тоннель…

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Должно быть, ты боишься, что если туман мог лишить меня сознания, то он как-то изменил мой разум.

— Да, мэм. Вы думаете, это случилось?

Драконица заморгала.

— Если и случилось, то я ничего не заметила. Я в полной мере обладаю своими обычными способностями, но страдаю от недомоганий, неизбежных в моем возрасте. Кроме слабости, я чувствую только одно: стыд за то, что так и не смогла оказать помощь моему народу. Я полетела для того, чтобы попытаться вступить в контакт с этим необычным туманом, но вместо этого атаковала его пламенем, как одна из моих примитивных предшественниц, готовая вступить в схватку со всем, что казалось опасным! Хотя если твой замечательный брат куда-то пропал, то облако действительно нам угрожает.

— Фарго должен быть где-то снаружи, мэм. Но я ума не приложу, куда он делся.

Пока они разговаривали, Норби снова вошел в рубку.

— Если Фарго собирался покинуть корабль, то он должен был оставить сообщение для нас, зная о том, что канал связи с планетой не работает. Однако я ничего не нашел. Но если он оставил информацию в компьютере, то она была уничтожена.

Джефф, Норби и драконица переглянулись. Наконец юноша нашел в себе силы сказать, о чем он думает:

— Фарго не мог остаться в живых, если он вышел наружу.

— Пойду посмотрю, – Старейшая Драконица распрямила свои чешуйчатые ноги и встряхнула крыльями. – Возможно, тоннель не такой прямой, как кажется, и в нем есть ответвления.

— Это опасно, – пробормотал Джефф.

— Мой дорогой юноша, я не собираюсь прыгать прямо в эту омерзительную химическую смесь. Я полечу через тоннель. Думаю, на это я еще способна.

Не ожидая одобрения Джеффа, Старейшая вошла в воздушный шлюз и остановилась на пороге, глядя на щупальце тумана, застывшее лишь в нескольких сантиметрах от ее туловища.

— Теперь оно выглядит плотнее, словно взбитый кафуглиевый сок. Мне он никогда не нравился…

Она протянула к щупальцу правую лапу.

— Не прикасайтесь к нему, – предупредил Джефф. – Перед тем как связь прервалась, Фарго говорил что-то насчет большого щупальца тумана, которое тянулось к нему.

— Возможно, этот туман растворяет органическое вещество, – заметил Норби. – Лучше не дотрагивайтесь до него, Ваше Высочество, и постарайтесь не прикасаться к бортам тоннеля своими крыльями.

— Пожалуйста, не надо, мэм, – к глазам Джеффа подступили слезы. Он с содроганием подумал о том, какая судьба постигла Фарго, если робот окажется прав.

— Ба! Я была Великой Драконицей и не боюсь какого-то инопланетного супа, который считает, что ему позволено надругаться над нами.

Она ткнула когтем в щупальце тумана, которое в самом деле стало более плотным, чем раньше.

Ничего не произошло. Драконица посмотрела на свой коготь.

— Во всяком случае, эта часть моего тела не растворилась, – проворчала она, и, размахнувшись правой ногой, изо всех сил пнула толстое щупальце.

— Уф-фф! – Старейшая неуклюже поднялась с пола: щупальце спружинило обратно с удвоенной силой, и она оказалась не готова к этому.

— Все равно, что ударить в резиновую стену, – пробормотал Джефф. – Мэм, если это вещество такое плотное, то я смогу выйти наружу.

— Позволь мне сначала исследовать его, – сказала Старейшая. – Я не доверяю этой штуке.

Она подошла к краю воздушного шлюза, раскинула крылья и улетела в тоннель.

— Норби, тоннель больше не направлен к поверхности планеты! Старейшая летит вверх, за пределы атмосферы! Она погибнет, если поднимется туда!

Робот молнией вылетел из воздушного шлюза, не обратив внимания на протянутую руку Джеффа. Его бочкообразное туловище штопором вошло в тоннель и исчезло за плавным изгибом, поэтому он не мог услышать отчаянный крик: «Возьми меня с собой!»

Джефф выставил одну ногу наружу и попробовал на ощупь густой туман в тоннеле. Нога тут же провалилась, и он понял, что упадет вниз, если попытается выйти. Но в следующее мгновение туман начал сгущаться. Юноша быстро отступил назад. Когда он снова исследовал поверхность, каблук его ботинка уперся в нее. Пол тоннеля окончательно затвердел.

Прежде чем Джефф успел выйти наружу, он увидел Норби, стремглав летевшего вниз с большой драконицей на буксире, заключенной в оболочку защитного поля. Юноша поспешно вернулся в рубку; он не смог бы поместиться в воздушном шлюзе вместе со Старейшей.

— Оно одурачило нас, – слабым голосом прошептала драконица, когда Норби отпустил ее. – Я вылетела из тоннеля в открытый космос! Если бы не робот, то я бы погибла: стенки тоннеля начали смыкаться за мной.

— Как ты сумел пробиться к ней, Норби?

— Я сконденсировал защитное поле в жесткий энергетический кокон вокруг себя и протаранил барьер. Потом, когда я расширил поле и втянул туда Старейшую, туман сам расступился перед нами.

— Может быть, он узнал царственную особу, встретившись со мной? – сказала драконица, протопав на корабль и усевшись перед входом в рубку. – Боюсь, мне так и не удалось увидеть Фарго.

— Это еще как сказать, – тихо пробормотал Норби.

— Что ты имеешь в виду? – Джефф попытался встряхнуть робота, но его руки соскользнули с силового поля. Норби, обычно разговаривавший через шляпу, теперь обращался к ним через сенсорный провод, выглядывавший наружу на пару миллиметров.

— Я мог ошибиться – хотя это редко со мной случается, так как мое совершенное зрение…

— Норби!

Металлические веки робота наполовину закрылись, руки повисли, придавая ему печальный и беспомощный вид.

— На обратном пути мои задние глаза вскользь заметили… что-то, похожее на лицо.

— Человеческое лицо?

— Да, огромное лицо. Тоннель сомкнулся за мной, и на какое-то мгновение плотная стена выглядела жутко похоже на лицо Фарго!

Глава 10 Монос

— Это невозможно, – заявил Джефф, стараясь обрести уверенность в своем решительном тоне. – Если только… Если Фарго там, снаружи, то его отражение… Нет, он не мог там быть! Он бы провалился сквозь туман.

— Разумеется, это невозможно, – массивное туловище Старейшей загораживало вид из воздушного шлюза. – Я не видела никакого отражения. Без крыльев и антиграва у Фарго не было шансов выжить.

— Я пытаюсь вспомнить, не было ли на нем антигравитационного воротника, – прошептал Джефф. Он едва сдерживал слезы.

— Тогда бы он вызвал нас, – Старейшая почесала свой обломанный клык. – Лицо в тумане… чепуха какая-то. Должно быть, твой робот неисправен.

— Я всегда исправен! Ну, почти всегда, и к тому же… – Норби остановился на полуслове и поднялся на антиграве вровень с головой драконицы. – Ваше Высочество, не соизволите ли Вы отступить в сторону, чтобы я мог проверить показания своих сенсоров? Я получаю странные сигналы.

— Пожалуй, нам лучше запереть воздушный шлюз и немного отдохнуть, а там будет видно, – сказала Старейшая, лишь слегка сдвинувшись в сторону. Она зевнула и потерла глаза. – Я устала. В моем возрасте полет на крыльях очень утомляет.

Теперь уже Норби загораживал Джеффу вид снаружи. Робот висел неподвижно, его задние глаза закрылись.

— Ты что-нибудь видишь? – спросил юноша.

— Туман рядом с кораблем понемногу рассеивается, и… прошу прощения. Кажется, я в самом деле неисправен.

Джефф бросился к Норби, отодвинул его с дороги и выглянул наружу. Тоннель исчез, однако газовое облако казалось более разреженным, чем раньше. Тонкие перья тумана медленно проплывали мимо и закручивались в спирали, мешая смотреть вдаль.

— Что там такое, Норби? Что ты чувствуешь?

— Я больше не могу доверять своим сенсорам. Мне кажется, облако снова начинает застывать.

— Вокруг нового тоннеля?

— Нет. Посмотри сам, если хочешь.

Джефф выглянул еще раз. Плотные щупальца облака больше не тянулись к кораблю. Слой тумана перед воздушным шлюзом уплотнился и расплющился, оставив наверху свободное место. Пока Джефф наблюдал, границы плоского участка становились твердыми, а поверхность заколыхалась и начала менять очертания.

— Что происходит? – крикнула драконица, выглядывая из-за плеча Джеффа. – Что там снаружи… трава?

— Очень похоже, – пробормотал Норби. – А сзади появляется нечто вроде розового сада.

Свободное пространство внутри облака на глазах превращалось в какое-то место, казавшееся Джеффу странно знакомым.

— Этот сад мне знаком, – медленно произнес он. – Я был в нем.

— Где? – прошептал Норби. – Думай, Джефф!

— На Земле. Кажется, в штате Мэн. Тогда я был еще совсем маленьким. Смотри – вон в саду купальня для птиц из белого известняка. И скамейка на лужайке, прямо перед кустами роз. А те деревья за живой изгородью очень похожи на сосны.

— О каком месте ты говоришь? – спросила драконица.

— Это задний двор летнего домика моего двоюродного дедушки. Наша семья приезжала туда, когда родители были еще живы. Фарго любил этот дом и особенно сад: он бывал там задолго до моего рождения.

От внешнего люка воздушного шлюза начинался полукруг зеленой лужайки, ведущий к деревянной скамейке и розовому саду. Сад был в полном цвету, словно в разгар лета. Цветы окутывал слабый туман, поэтому их краски казались приглушенными. Вокруг стояла мертвая тишина: не жужжали пчелы, не порхали бабочки.

— Здесь чего-то недостает, Джефф? – спросил Норби.

— Детского манежа и качелей. Но думаю, они появились после моего рождения.

— Чудесное местечко, – заметила драконица, стоявшая у них за спиной.

— Привет, Джефф.

— Фарго!

Его брат был едва видим в тумане между деревьями.

— Как тебе нравится это место? – спросил он, подойдя к ограде и отворив зеленую калитку, не замеченную Джеффом раньше. Потом он вышел на маленькую тропинку в розовом саду.

— Я всегда хотел, чтобы в ограде была калитка, а в саду – дорожка. Помнишь, Джефф?

— Да, Фарго. С тобой все в порядке?

— Все отлично. Никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Выходи на лужайку – она выдержит нас обоих. Это место настоящее.

— Хумпф! – фыркнула драконица. – Невероятно!

— Кто знает? – Младший Уэллс покачал головой и вышел из воздушного шлюза. Почва немного пружинила, но в остальном казалась обычной.

— Я пойду с тобой, Джефф. Там что-то не в порядке… – Норби высунул свой сенсорный провод из защитного поля, собираясь просканировать местность, но в этот момент толстое щупальце тумана стремительно выскользнуло из-за сосен, целясь в маленького робота.

— Берегись, Норби! – крикнул Джефф.

Щупальце обвилось вокруг бочонка, но юноша увидел промежуток шириной в несколько сантиметров, создаваемый защитным полем. Норби втянул провод и плотно сжал пузырь поля, усиливая его мощность. Тогда щупальце разбухло, и его конец превратился в огромную руку, сжавшую робота в цепких пальцах.

Рука швырнула Норби в открытый воздушный шлюз, втолкнула внутрь Старейшую Драконицу и захлопнула люк. Прямо из лужайки выросла железная ограда, преградившая Джеффу обратный путь.

— Оно знает, что мне хочется поговорить с тобой наедине, – сказал Фарго.

Джефф был скорее рассержен, чем испуган.

— Что это за «оно», которое вдруг стало твоим приятелем?

— Пошли. Сядем на скамейку в саду, и я тебе все объясню.

— Мне нужен мой робот. Прикажи своему приятелю открыть воздушный шлюз и выпустить его.

— Пожалуйста, Джефф! Тебе не причинят вреда.

Джефф неохотно опустился на белую скамейку.

— Где ты был, когда Норби и Старейшая искали тебя?

— Это облако огромно. Оно окружает всю планету, и в нем масса свободного места. Думаю, ему нужно дать имя. У тебя есть предложения?

— А разве ты сам еще не придумал? Когда я был маленьким и ты рассказывал мне сказки, то всегда умудрялся придумывать самые невероятные имена.

— Я хочу, чтобы ты дал имя облаку. Прошу тебя.

Джефф поежился, но вовсе не от холода. Краски сада казались слишком блеклыми, лишенными земной сочности и наполненности.

— Фарго, что с тобой случилось? Почему ты не связался с нами, когда решил уйти с корабля? Почему ты вообще решил уйти?

— Связь с Джемией прекратилась. Поскольку я не мог разговаривать с вами, а драконица не приходила в себя, мне захотелось прогуляться. Это место оказалось достаточно плотным.

— Но оно не было плотным, когда Норби и Старейшая вылетели наружу искать тебя. Где тебя носило? Почему ты не дал им знать, что находишься рядом? Мы же беспокоились!

— Извини. Я был… занят.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? – Джефф протянул руку, собираясь прикоснуться к брату, но не успел: Фарго встал и подошел к самому крупному розовому кусту.

— Помнишь их, Джефф? Такие темно-бордовые, что казались почти черными.

Джефф подошел к кусту и сорвал одну розу. Цветок казался удивительно легким на его ладони, а когда он попытался развернуть лепестки, обернулся струйкой тумана и проскользнул у него между пальцами. Старший Уэллс вернулся к скамейке.

— Фарго, я собираюсь поднять тебя. Я такой же высокий, как ты, и мы весим примерно одинаково, верно? Если я оторву тебя от травы, ты тоже растворишься в воздухе?

Лицо стоявшего перед ним существа принадлежало Фарго, но Джефф видел, что голубые глаза утратили неповторимую выразительность, свойственную его брату. Ни озорных огоньков, ни печальной задумчивости – ничего, кроме формы без реального содержания.

— Я хотел лишь немного поговорить с тобой, Джефф. Пожалуйста, не спрашивай…

— Ты сказал, что все это настоящее, но сад нереальный, призрачный. Ты солгал.

— Все во Вселенной реально, Джефф. Мы с тобой являемся частью Вселенной, не так ли? Разве мы не реальны?

— Да, ты нереален. Если ты считаешь себя настоящим, попробуй подняться со мной на корабль и оторваться от пуповины тумана, соединяющей тебя с…

— Достаточно! Я всего лишь просил тебя дать имя этому облаку, которое сейчас создает пространство для нашего разговора и атмосферу, пригодную для дыхания. Облако поддерживает твою жизнь, и мою тоже. Оно просит лишь об одном: дать ему имя. Разве это так сложно?

— Это ты просишь дать тебе имя. Ты вовсе не Фарго. Ты и есть то огромное существо, которое убило моего брата, а сейчас уничтожает целую планету!

— Ты делаешь далеко идущие выводы. Дай мне имя, и я верну тебе твоего брата.

— Ага, значит, я все-таки говорю с облаком? С облаком, называющим себя «я»?

Образ Фарго кивнул.

— Да. Мне нужно получить имя.

Джефф задумался.

— Ты одно существо или множество объединенных организмов?

— Я един. Я – только я, и никто иной. Других не существует.

— О’кей. Тогда я назову тебя Моносом.

Получивший имя с довольным видом потер руки.

— Великолепно.Благодарю тебя.

— А теперь верни моего брата!

Глава 11 Братья?

Фальшивый Фарго задрожал от силы, вложенной в слова Джеффа. Он не издал ни звука, но рассеялся и превратился в бесформенную каплю, которая скользнула в траву и исчезла.

— Фарго, где ты? Монос, обманщик, ты же обещал вернуть его!

В саду было тихо. Очертания кустов роз стали менее четкими. Юноша попытался раздвинуть прутья ограды перед воздушным шлюзом «Многообещающего», но потерпел неудачу. Он не мог вернуться на корабль.

— Норби! – ответа не последовало. Джефф никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Ему отчаянно хотелось увидеть своего робота, но он понимал, что это желание проявление эгоизма с его стороны – ведь облако значительно более опасно для механизмов, чем для людей. Он вспомнил о стертых блоках памяти в бортовом компьютере, и решил больше не звать Норби.

Может быть, сейчас Монос наблюдает за ним и оценивает его поведение? В таком случае, он видит скорее испуганного ребенка, а не мужественного взрослого человека. Кадет сдержал слезы и вдруг осознал, что больше всего на свете он хочет видеть своего брата.

— Эй, привет, Джефф! Перестань волноваться: вот он я, живой-здоровый.

Новый Фарго выглядел более реальным и улыбался точно так же, как это делал всегда, когда наслаждался чувством пережитой опасности. Когда Фарго перепрыгнул через калитку в живой изгороди, Джефф отбросил сомнения. Этот Фарго не был соединен с иллюзорной почвой, сформированной из облака.

Джефф подбежал к нему, и они обнялись.

— На ощупь ты настоящий.

— Я настоящий, насколько это вообще возможно. Провалялся пару часов без сознания, но в остальном цел и невредим. Знаешь, это облако здоровенное, но не слишком сообразительное.

— Ты можешь общаться с ним?

— Могу попробовать.

— Попроси его убрать ограду, чтобы я смог открыть люк воздушного шлюза. Мне нужно убедиться, что с Норби все в порядке. И скажи ему, чтобы оно ни в коем случае не причинило вреда моему роботу.

— Облако читает мои мысли – кстати, так ему удалось создать этот дурацкий образ, – поэтому оно знает, что не должно причинять вред всем, кто тебе дорог. Да и всем остальным, даже Старейшей Драконице. Она все еще там, на корабле?

— Да, и наверное, сходит с ума от… эй! Ограда исчезла, и воздушный шлюз открыт! Монос слышит нас?

— Уверен, что слышит. Привет, Норби. Прошу тебя, просканируй меня и скажи брату, что я настоящий. Думаю, это сейчас беспокоит его больше всего.

Робот стоял на пороге, глядя на Фарго. Его сенсорный провод выполз наружу. Старейшая Драконица за его спиной гневно смотрела на них.

— Меня оскорбили, на меня напали… – начала она, сопровождая каждое слово облачком едкого дыма.

— Напротив, мэм, это Вы атаковали то существо, которое мой брат назвал Моносом. Хотя оно огромно, ему не нравится, когда кто-то испаряет даже самую незначительную его часть.

Стараясь сохранять на лице бесстрастное выражение, Джефф подошел к роботу и прикоснулся к нему. Тот убрал свое защитное поле.

«Норби, облако недавно создало иллюзорного Фарго. Я должен знать, состоит ли этот Фарго из органического вещества».

«До самой последней ДНК в каждой клеточке».

Джефф обернулся.

— Норби говорит, что ты настоящий. Прости меня, Фарго, но я должен был проверить.

— Конечно, братишка. Я понимаю. На твоем месте я бы поступил так же, – Фарго поклонился Старейшей. Та отпихнула Норби в сторону и зашагала к нему по фальшивой траве. – Рад снова видеть Вас, Ваше Высочество.

— Передай этому так называемому облаку, что оно должно убраться отсюда и оставить Джемию в покое, прежде чем планета умрет от холода и голода.

Фарго пожал плечами.

— У нас нет специального языка для общения с облаком, мэм, – торопливо сказал младший Уэллс. – Но я считаю, оно слышит нас, когда мы разговариваем.

— Хорошо. Монос, ты собираешься убраться отсюда?

Воцарилось молчание. Фарго покачал головой.

— Полагаю, оно все еще изучает нас. Смотри! Вон отросток, похожий на тот, что схватил меня.

Из розового сада протянулась многопалая рука. Она медленно проплыла через сад и остановилась перед открытым люком воздушного шлюза.

— Я включаю защитное поле, – сказал Норби.

В следующую секунду рука накрыла его бочонок, обтекая невидимую поверхность поля. Но на этот раз облако не отшвырнуло робота, а мягко подняло его и опустило на руки Джеффу.

Пузырь защитного поля скользил под его пальцами. Потом рука отодвинулась, и юноша неожиданно ощутил холодный металл корпуса Норби.

«Думаю, нам ничто не угрожает, Джефф. Я уловил обрывок мысли этого странного существа и не обнаружил намерения причинить мне вред».

«Здесь что-то странное. Но я не понимаю, в чем дело».

Призрачная рука поманила их за собой.

— Хотелось бы мне знать, кто здесь распоряжается? – Старейшая раздраженно зашуршала крыльями. – Этот фарс слишком затянулся. Сейчас я попробую подпалить его, а потом…

— Нет, – твердо сказал Джефф. – Давайте вернемся на корабль. Монос хочет, чтобы мы поднялись на борт.

Он понес Норби на руках, Драконица шла сзади, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Рука съежилась до размеров длинного туманного отростка и плыла рядом с ними.

— Пошли, Фарго! – крикнул Джефф, заметив, что его брат, задумавшись, продолжает стоять на фальшивой лужайке.

— Разумно ли это? Не стоит ли одному из нас остаться здесь, пока часть Моноса находится на корабле?

Утолщение моментально раздулось до размеров руки, выпустило палец и поманило Фарго к себе.

— Пожалуй, тебе лучше пойти с нами, – сказал Джефф. – Монос знает, что даже если мы запрем воздушный шлюз, его молекулы смогут проникнуть внутрь, или выйти наружу.

Старший Уэллс поднялся на корабль.

— И все равно, не стоит закрывать люк, – пробормотал он.

Джефф прикоснулся к руке брата, собираясь вступить в телепатический контакт.

«Мы запрем люк, а потом наденем скафандры и заполним корабль снотворным газом. Возможно, это сработает, и тогда мы избавимся от облака хотя бы внутри корабля».

Норби, лежавший на руках у Джеффа, услышал сообщение. Он поднялся на антиграве, проворно запер люк и вручил братьям их скафандры.

— Извините, Ваше Высочество, но вам придется еще немного вздремнуть, – сказал робот. – Устраивайтесь поудобнее. У нас нет скафандра, подходящего для вас по размеру.

— Смотрите! – Джефф указал на узкую полосу тумана, втянувшуюся на борт за ними. – Он растворяется, хотя мы еще не пустили газ!

— Нет! – завопил Фарго. – Не делайте этого! Это опасно!

В следующее мгновение послышался ужасный скрежет металла о металл. Корабль заходил ходуном. Фарго опустился на пол и застонал, закрыв лицо ладонями.

Внешний люк воздушного шлюза распахнулся, и к ним подбежала Олбани Джонс.

— Первый Ментор провел корабль через облако, – сообщила она. – Он обнаружил вас, и мы состыковали воздушные шлюзы.

В воздухе ощущался незнакомый резковатый запах. Затем в проеме люка появилась массивная фигура Первого Ментора; ему пришлось нагнуться, чтобы войти.

— Я запечатал оба воздушных шлюза особым силиконовым клеем, которым мы пользуемся на Джемии, – объявил он. – Не думаю, что теперь облако сможет проникнуть на наши корабли.

— Милый! – Олбани склонилась над Фарго. – Ты не заболел?

— Просто немного мутит от запаха. Наверное, у меня аллергия на этот клей.

— Фарго некоторое время был в плену у облака, – пояснил Джефф. Собственные мысли пугали его. – Облако обладает необычной способностью создавать иллюзорные предметы, читая их образы в нашем сознании. Оно изучило сознание Фарго и создало сад, в котором мы играли в детстве. Кроме того, оно создало иллюзию брата, временно одурачившую меня, но призрак растворяется, как только оказывается отрезанным от остального облака.

— Как и та рука, которая поманила нас на борт и вошла вместе с нами, – добавила драконица. – Мне почти жаль, что она исчезла, – ведь я так и не успела пообщаться с облаком и проверить свои способности. Наверное, у меня их вообще нет. Джемии угрожает страшная опасность, а я сижу без дела.

— На всей планете темно и холодно, – сказала Олбани. – Драконицы очень испуганы. Фарго, ты уверен, что вполне здоров?

Когда она помогла ему встать на ноги, Джефф увидел, что Фарго ужасно побледнел. Его черные волосы прилипли к потному лбу, темно-голубые глаза расширились.

— Олбани, я люблю тебя, – прошептал он. – Что бы ни случилось, я люблю тебя.

Она обняла его.

— Пойдем, дорогой. Ты испытал сильнейшее потрясение, но теперь все будет в порядке, – с этими словами она нежно поцеловала.

— Должно быть, интересно иметь два разных пола, – заметила драконица. – Очень жаль, что я уже стара для исследования этого феномена.

«Норби, что творится с Фарго? Он не болен?»

«Нет, Джефф. Согласно показаниям сенсоров, его внутренние органы и клеточная структура не претерпели никаких изменений».

«А что с излученями его мозга?»

«Сейчас проверю».

Внезапно Олбани оттолкнула жениха от себя.

— Ты не Фарго! – выкрикнула она. – Кто ты такой?

Глава 12 Что такое смерть?

— Я Фарго!

Норби подошел к нему.

— Ты обладаешь телом Фарго Уэллса, но у тебя другая схема мозговых излучений, – сказал робот.

— Я знаю все, что знает он!

— Ты часть Моноса, не так ли? – осипшим голосом спросил Джефф. Он уже почти не сомневался, что его брат погиб.

— Я… кто же я, если не он? – Лицо Фарго, такое знакомое и любимое, исказилось, словно он испытывал невыносимую боль. – Как жестоко с вашей стороны говорить, что я не Фарго! Вы мне не нравитесь…

Олбани отвесила ему звонкую пощечину.

— Где Фарго? Мой Фарго? Ты забрал его тело? Если так, то убирайся вон!

— Не могу. Я пойман… связан…

— Норби, просканируй снова его тело, – попросил Джефф. – Попробуй выяснить, не внедрились ли частицы облака в мозг Фарго, чтобы управлять им.

— Ты не понимаешь, – отозвался робот. – Ни в мозге Фарго, ни в его теле нет чужеродного вещества. С биологической точки зрения это существо и есть Фарго, однако схема излучений его мозга совершенно иная и не совпадает со схемой настоящего Фарго.

— Ты хочешь сказать, что разум Фарго уничтожен? – Олбани вытащила станнер. – Чудовище!

— Я всегда был таким, – глухо произнес лже-Фарго. – Этот биологический индивидуум всегда был таким.

Олбани направила на него станнер.

— Я парализую его, а потом мы попробуем более тщательно просканировать его мозг и, возможно, отыщем Фарго…

— Нет, – сказал Джефф. – Думаю, он говорит правду. Эта копия Фарго никогда не обладала его сознанием, его разумом; в ней есть лишь то, что было заложено Моносом. Я прав?

— Да, ты прав, – лже-Фарго побледнел еще сильнее и тяжело дышал. Он выглядел испуганнным. – Я должен немедленно выйти наружу!

— Если ты попытаешься, я парализую тебя, – предупредила Олбани. – Ты никуда не уйдешь, пока не объяснишь нам, где Фарго.

— Биологический индивидуум, которого вы знали, прекратил свое существование, – ответил двойник, привалившись к стене. – Я должен уйти отсюда.

— Почему? – спросила драконица, прикоснувшись когтистой лапой к его голове. Лже-Фарго взглянул на нее.

— Я хотел испытать… ваши чувства. Вашу индивидуальность. Все вы – робот, человек и драконица – существуете отдельно друг от друга. Индивидуально. Я этого не понимаю. Мне хотелось понять.

— Почему ты так стремишься покинуть корабль?

Слезы брызнули из глаз лже-Фарго.

— Не знаю. Я чувствую себя потерянным и бесполезным… отдельным. Мне страшно. Скажите, я умираю?

— Нет, – ответил Норби. – Сканирование твоего тела показывает, что ты физически здоров, хотя и очень расстроен.

— Все органические существа умирают, – произнес Первый Ментор своим низким голосом. – Фактически, умирают все существа, даже роботы. Даже разумные скопления чужеродной материи, вроде тебя, ибо Монос умрет вместе с гибелью нашей Вселенной.

Лже-Фарго разрыдался. Драконица прижала его к своей чешуйчатой груди.

— Смерть не так уж ужасна, – сказала она. – Я тоже скоро умру и ничего не имею против этого.

— А я не хочу умирать! – в крике звучало отчаяние. – Что такое смерть?

— Завершение пути, – сказала Старейшая. – Тебе же не захочется читать книгу, в которой нет конца, верно?

— Не понимаю. Я всегда существовал, но теперь я отделен от самого себя. У меня появились мысли и ощущения, которых у Моноса никогда не было.

— Когда Монос появился в этой планетной системе? – спросил Джефф.

— Очень давно. На третьей планете было удобно и прохладно. Я… Монос отдыхал. Там не было ощущения времени или воспоминаний, не было личности. Я не осознавал… себя.

— До каких пор? – спросил Джефф, уже зная, каким будет ответ.

— В вашей терминологии это называется «сегодня». Я получил сигналы, странные сообщения, обеспокоившие меня, разбудившие во мне осознание себя и окружающей Вселенной. Тогда я явился сюда, чтобы выяснить, что я такое.

— Это я виноват, – голова Норби почти полностью втянулась в бочонок. – Мне не следовало так усиливать сигнал станции головидения.

— Монос, – в голосе Старейшей Драконицы звучал интерес. – Я не виню тебя за то, что ты перевозбудился, разбуженный голографической трансляцией с праздника в честь дня рождения моей дочери. А после того, как ты в придачу проглотил наш защитный барьер… просто удивительно, что у тебя не случилось несварения желудка!

— Возможно, оно все же произошло, – печально отозвался двойник. – Сейчас я знаю только одно: я умру, если останусь в этом корабле. Я должен выйти наружу и воссоединиться с Моносом. Пожалуйста, сжальтесь надо мной и выпустите меня!

— Почему мы должны жалеть тебя? – сурово спросила Олбани. – Ты не пожалел Фарго, когда уничтожил его.

— Я не знал, что индивидуальный разум имеет значение, до тех пор, пока он не стал частью меня – то есть, Моноса, – мимолетная улыбка, так похожая на улыбку Фарго, скользнула по измученному лицу. – Как ограничена жизнь на этом уровне и как разнообразна индивидуальность смертных сушеств! Однако вы живете с невероятной напряженностью. Я испытываю странное желание остаться на вашем уровне, но знаю, что это невозможно. Мой разум умрет, если я не вернусь. Пожалуйста, Джефф, пойдем со мной! Но только ты один: Монос не доверяет другим органическим существам, и роботам тоже грозит опасность. Разделите свои корабли, и сад будет воссоздан.

— Норби, – сказал Джефф. – Вы с Первым Ментором останетесь на его корабле. Включите защитные экраны и подождите, пока все не закончится.

— Я хочу пойти с тобой!

— Нет. Я должен задать Моносу несколько личных вопросов.

Олбани крепко сжимала рукоятку станнера.

— Я пойду с тобой, Джефф, и буду защищать тебя.

Драконица хохотнула.

— Моя дорогая леди, оказывается у нас есть много общего. Под влиянием эмоционального стресса мы возвращаемся к примитивной женской потребности защищать других клыками и когтями. Но думаю, сейчас нам нужно остаться и наблюдать.

Лже-Фарго грустно улыбнулся.

— В воспоминаниях Фарго есть выражение «женский род смертоноснее мужского». Убери оружие, Олбани. Оно может убить меня, но бессильно против Моноса. Пожалуйста, Джефф, выйдем вместе наружу.

Норби снова попытался возразить, но Джефф был тверд, как алмаз. Тогда Первый Ментор подхватил маленького робота на руки и вышел с ним через воздушный шлюз. Через минуту корабли разделились. Выглянув наружу, Джефф увидел призрачный сад, очертания которого становились яснее с каждой секундой. Он кивнул лже-Фарго.

— Теперь мы можем выйти наружу. Ты уверен, что там тебе станет лучше?

— Обязательно, – двойник вгляделся в поверхность Моноса и покачал головой. – Странно. Не знаю, почему, но я боюсь.

Драконица прикоснулась к Джеффу.

«Он еще не осознает, что не может жить ни вместе с нами, ни вместе с Моносом».

«Понимаю, мэм. Мне тоже страшно».

«Тогда оставайся здесь, вместе с Олбани. Я пойду с ним: моя жизнь не имеет значения».

«Нет, Ваше Высочество. Даже этот Фарго остается моим братом».

Джефф мягко высвободился и взял двойника за руку.

— Что ж, пойдем наружу.

Они вышли в открытый люк и зашагали по лужайке. Олбани осталась на пороге рядом со Старейшей.

— Джефф, – позвала она. – Скажи Моносу, что я все равно узнаю, если он попытается подменить Фарго другой копией.

— Он слышит тебя, Олбани. По крайней мере, я на это надеюсь, – юноша повернулся к лже-Фарго. – Он сейчас слышит нас?

— Не знаю. Монос! Я не ощущаю твоих мыслей! Ты слышишь меня? Станут ли наши разумы единым целым? – В глазах двойника застыл ужас. – Я по-прежнему один! Я потерялся!

— Вы стали личностью, сэр, – сдержанно произнес Джефф. – Так же, как и все мы.

— Я хочу умереть! Монос! Возьми мое тело, и я снова стану частью тебя, сольюсь с твоим сознанием…

Джефф схватил лже-Фарго за плечо.

— Может ли Монос воспроизвести реального Фарго, с присущей ему схемой мозговых излучений?

— Не знаю. Я – индивидуум, которого ты видишь перед собой – думаю и чувствую, как человек. Теперь я не могу сказать, на что способен Монос.

Джефф всмотрелся в полосы тумана, висевшие над иллюзорным садом.

— Монос! Если ты слышишь нас, пожалуйста…

Внезапно два щупальца плотного тумана выскочили прямо из травы и обхватили юношу, крепко сжав его.

— Это еще зачем?

— Думаю, Монос хочет попробовать еще раз, – ответил лже-Фарго. – Возможно, он прочел одну из моих мыслей: ему нужно попробовать наложить свое сознание на сознание разумного индивидуума, сохранив его целостность. Я больше не связан с Моносом и, возможно, уже не смогу соединиться с ним. Монос, прежде чем ты возьмешь Джеффа, воссоединись со мной, даже если мне придется умереть!

Джефф не мог двинуться с места. Он видел, что железная ограда снова блокировала выход из корабля. Олбани и драконица оказались запертыми внутри. Интересно, работают ли сканеры на другом корабле, где находятся Норби и Первый Ментор?

Еще одно змееподобное щупальце обвилось вокруг двойника. Кольца начали быстро сжиматься.

— Смерть мучительна?

— Не знаю. Может быть, если ты примиришься…

Лже-Фарго улыбнулся, когда очередная петля захлестнулась вокруг его шеи.

— Я наслаждался своими воспоминаниями – его воспоминаниями о тебе, Джефф. О том, каково быть братьями. Каково гулять в саду и смотреть, как мой… как его младший брат играет рядом. Прощай.

Витки сжались, но глаза копии уже погасли.

Глава 13 Разговор

Джефф внушал себе, что умерла только копия Фарго. Не настоящий брат – всего лишь биологическая копия, с мысленным отпечатком Моноса. И все же…

Он смотрел на тело, распростертое перед ним с посеревшим лицом. С лицом Фарго.

— Прощай, – прошептал Джефф. – Мне очень жаль. Ты был живым, и биологически таким же человеком, как Фарго. Ты тоже не заслуживал смерти.

К его изумлению, из густой туманной пелены, окутывавшей мертвого двойника, выросли два отростка, странно напоминавшие человеческие руки. Эти руки принялись ощупывать и поворачивать тело, словно пытаясь удостовериться, что оно действительно мертво.

Забыв о том, что Монос не может ему ответить, Джефф завопил:

— Ты даже не попытался вернуть его себе! Ты убил копию точно так же, как убил моего брата! Ты чудовище!

Одна из сосен, стоявшая с другой стороны живой изгороди, задрожала и изменила форму, приняв вид человеческого рта. Огромные туманные губы зашевелились, и голос, похожий на вздох умирающего, прошептал:

— Эта моя часть, оставшаяся на вашем корабле, стала отдельной. Я не знал, что делать. Когда она вернулась вместе с тобой, то уже не принадлежала мне. Она звала меня и просила соединиться со мной. Я обдумывал просьбу и собирался выполнить ее. Теперь я не понимаю, что случилось.

Пытаясь освободиться, Джефф боролся со щупальцами, обвившими его с ног до головы. Они были очень сильны, и давление на его тело только возросло. Тогда юноша расслабился и задышал ровнее.

— Почему эта моя часть так быстро стала отдельной? – спросил Монос. – Я не умер. Почему же она умерла?

— Ты убил его!

— Это неправда. Я не знал, что он умер, пока не обследовал его тело. Как это могло случиться?

— Он хотел снова влиться в тебя, но ты медлил и не отвечал ему. Почему?

— Я же сказал: копия отделилась от меня, и мне пришлось принимать решение. Почему она не пожелала остаться с тобой?

— Ум этого существа не был человеческим, поэтому ему было бы очень трудно ужиться с нами. Оно хотело вернуться к тебе, снова стать частью тебя. Это ты объясни мне, что случилось, Монос? Ты приказал копии покончить жизнь самоубийством?

— Нет. И хотя я не понимаю причин этой смерти, но должен примириться со случившимся. – Руки-щупальца Моноса утащили тело в глубь сада, где оно стало быстро разлагаться. Зрелище было столь отвратительным, что Джефф зажмурился.

— Ты пожираешь копию, – бормотал он, дрожа всем телом. – Точно так же ты сожрал и моего брата.

— Для меня это единственный способ вернуть вещество в себя. Материал сохраняется и может быть использован заново. Если у вас это называется питанием, то такой процесс и мне жизненно необходим.

Джефф открыл глаза и увидел, что тело копии уже исчезло. Надо ртом Моноса появился громадный глаз, напоминавший немигающие глаза земных рептилий.

— Я вижу выражение твоего лица, человек. Ты ненавидишь меня.

— Да. Возможно, копия погибла не по твоей вине, но ты преднамеренно убил моего брата. Ты убийца.

— Мне знакома концепция убийства. Информация об убийствах содержалась в твоем компьютере и в мозгу твоего брата. Я уничтожил лишь его органическое тело, но вся информация, содержавшаяся в его сознании теперь является частью меня. Следовательно, твой брат существует, и я не совершал убийства, о котором ты говоришь.

— Ты убийца! Фарго был самостоятельным существом и не входил составной частью во что-либо. Ты уничтожил то, что отличало его от всех других существ: его личность!

— Не понимаю. Как мог твой брат умереть, когда он сейчас является частью меня?

Джефф отчаялся что-либо объяснить и повернул голову к Олбани и Старейшей Драконице, надеясь, что они сумеют убедить Моноса в совершенном преступлении. К своему ужасу он обнаружил, что железная ограда превратилась в глухую стальную стену, окружившую весь сад и сомкнувшуюся над призрачными соснами. Оба корабля остались за барьером. Джефф остался наедине с Моносом.

В нем теплилась лишь слабая искра надежды. Державшие его щупальца сжимались не слишком туго. Монос пока что не собирался убивать его; Моносу хотелось поговорить. «Хорошо, – подумал Джефф. – Давай поговорим!»

— Монос, ты обладаешь всеми воспоминаниями Фарго до того момента, когда прервалась связь между кораблем и планетой. Но ты не понимаешь, что факты, зафиксированные в мозговых клетках, – это не память, а уникальная схема мозговых излучений, свойственная только определенной личности. Если ты поглотил живое существо и присоединил его воспоминания к себе, оно умирает как личность, и совершенно неважно, сколько знаний ты при этом получаешь. Другое дело, если ты позволишь его мышлению возобладать над своим, или хотя бы поделишься с ним…

— Я должен быть собой! – Расплывшийся рот перекосился – от страха или от ярости? Пока Джефф гадал, каким будет возмездие, губы Моноса сжались в жестокую, бескровную улыбку, глаз наверху гневно сверкнул.

— Ты рассержен. Теперь ты понял, что значит быть личностью.

— Да! Я Монос! Я пробудился к осознанию себя, пробудился к знаниям. Я живу. Я бессмертен и не ведаю страха перед смертью…

— Ты не понимаешь, что такое смерть. Ты только что стал ее причиной.

— Говорю тебе, я не убивал! Я обладаю всеми познаниями твоего брата и информацией из компьютера.

Джефф вздохнул. Монос так недавно пробудился к жизни, что, возможно, просто был не способен понять человеческие идеи, которыми обладал мозг Фарго.

— Монос, я догадываюсь, почему умер лже-Фарго, – сказал юноша. – Должно быть, он понял, что тебе известен лишь один способ вернуть его – сожрать, как ты сожрал моего брата. И понял, что хотя его знания перейдут к тебе, он потеряет свою неповтроимую личность…

— Он не был личностью! Он был частью меня, и я собирался присоединить его опыт к себе в момент смерти!

— Но он специально умер за секунду до того, как ты успел овладеть его мозгом. Ты не имеешь доступа к его воспоминаниям с тех пор, как он поднялся на корабль и отделился от тебя, не так ли? В последний миг он заставил себя умереть. Он не хотел предать свое существование, каким бы коротким оно ни было!

Жестокая улыбка исчезла. Фальшивый глаз затянулся туманной поволокой и закрылся. В призрачном саду воцарилась тишина, прерываемая слабым, отдаленным стуком, как будто кто-то бил молотком по псевдо-стальной стене.

— Это правда, Монос? Отвечай, черт тебя побери!

— Да. Копия прекратила свое существование, и ее мозг умер, поэтому знания, которыми она обладала, были потеряны для меня. Я испытываю странное ощущение. Думаю, ты мог бы назвать его «печалью».

— Ты был его предком. Когда родители теряют своих детей, они всегда горюют. Он решил отдать тебе атомы своего тела, но не энергетический слепок своего мозга. Возможно, в самом конце ты напугал его, Монос.

— Я пугаю тебя?

— Да.

— Сейчас я стараюсь сделать более чувствительными свои окончания, которые удерживают тебя. Вскоре я настроюсь на твои мысли, и тебе больше не нужно будет разговаривать со мной. Я ощущаю твои чувства и знаю, что ты в самом деле боишься. Но кроме того, тебя одолевает любопытство.

— Мой брат называл это моим постоянным недостатком.

— Я помню, так как обладаю его воспоминаниями.

— Но ты не Фарго! Ты убил его!

— Перестань повторять слово «убийство»! Пожалуй, я уничтожу тебя. Мне больше не хочется заглядывать в твой разум и выяснять твои чувства ко мне.

Щупальца, обвивавшие Джеффа напряглись. Он улыбнулся, взглянул в жуткий глаз, висевший перед ним, и сказал деловым тоном:

— Сначала выслушай меня, Монос. Сейчас ты узнал, что такое горе. Это очень важно. Все знания важны, особенно если ты используешь их во благо, а не во вред другим. Скажи, ты один во Вселенной или существуют другие межзвездные существа, кроме тебя?

— Я не знаю никого. Мое осознание простирается в глубины галактики, но я никого не могу найти.

— Тогда ты очень одинок. Мне жаль тебя. А теперь на тебя будет давить самый тяжелый груз – вина за содеянное.

— Одиночество. Одинокий. Это трудные слова. Я не знал, что они означают, пока не окружил эту планету, населенную чувствующими существами.

— Прошу тебя, уходи с Джемии, потому что если ты этого не сделаешь, то планета умрет. Тогда ты будешь виноват в смерти многих тысяч существ, которые имеют право на жизнь. Не бери на себя такой грех. Оставь Джемию в покое и позволь солнечному свету согреть ее.

Призрачное лицо заколыхалось, под порывом ветра.

— Я подумаю об этом. Но не вижу убедительной причины для беспокойства о крошечных формах жизни на второй планете, где для меня есть удобная атмосфера и много свободной энергии.

— Пожалуйста, Монос. Избавь Джемию…

— А как насчет тебя, Джефф Уэллс? Ты боишься умереть? Боишься, что твое органическое вещество станет частью меня?

— Да. Я хочу остаться человеком.

Тонкое щупальце обвилось вокруг головы Джеффа. Губы Моноса растянулись в насмешливой улыбке.

— Я ощущаю твое смятение. Ты хочешь сохранить свою индивидуальность, но вместе с тем тебе очень любопытно узнать, каково это – стать частью меня.

— Любопытство – естественная черта человеческого характера. Ты должен был узнать об этом из воспоминаний Фарго. Я не могу не интересоваться тем, как ты воспринимаешь Вселенную.

— Мне стоит лишь растворить тебя в себе, и тогда ты узнаешь.

— Нет! Тогда я ничего не узнаю, потому что это буду уже не я!

— Джефф, – голос Олбани звучал тихо, но отчетливо. – Мы с драконицей находимся с другой стороны стены, которая кажется металлической, однако пропускает звук. Мы кричали, но ты не отвечал. Теперь стена стала тоньше. Ты слышишь меня?

— Слышу, Олбани. Кажется, мне нужна помощь. Ты поддерживаешь связь с кораблем Первого Ментора?

— Нет. Нужно перепрограммировать компьютер, чтобы запустить видеофон, но Первый Ментор скорее всего видит тебя. Я пробовала стрелять из станнера, но на Моноса это не действует. Пожалуйста, не позволяй ему сожрать тебя, Джефф. Я уже потеряла Фарго, и если ты тоже… – Олбани всхлипнула. – Держись!

— Да, Джефф, держись и сопротивляйся, – голос Старейшей гулко раздавался в пустоте. Возможно, из-за напряженного разговора с Джеффом Моносу было трудно сосредоточиться на образе плотной, звуконепроницаемой стены.

— Я пытаюсь, мэм, но Монос очень упрям.

— Хумпф! Кусок разросшейся болотной слизи! Монос, убийца, слушай меня!

Распахнутый глаз повернулся к стене перед «Многообещающим». Его губы зашевелились.

— Тихо, мелкие существа! Вы мне не нравитесь, но я не убийца.

— Ты мне тоже не нравишься, – ответила драконица. – Потому что ты настоящий убийца. Уничтожение чувствующего существа – это и есть убийство. Ты убил уже дважды; не вздумай сделать это снова!

Послышался ревущий звук. Стена замерцала, а затем неожиданно стала прозрачной. Джефф увидел драконицу, стоявшую перед воздушным шлюзом. Из ее ноздрей валил дым.

— Где Олбани, мэм?

— На борту корабля, переводит его на ручное управление. Мы собираемся протаранить этот рот…

Щупальца выросли из земли рядом с драконицей. Прежде чем она успела отступить на корабль, они захлопнули люк воздушного шлюза, потом превратились в огромные руки, схватившие «Многообещающий», и отшвырнули его прочь. Туман сомкнулся, и драконица осталась в одиночестве с другой стороны прозрачной стены.

— Берегитесь, мэм! Вы упадете!

Старейшая в самом деле заскользила вниз, так как твердая опора исчезла у нее из-под ног. Оскалившись, она взмахнула крыльями и включила свой антиграв.

— Я выбросил оба корабля из моей субстанции, – произнес Монос. – Они мешают нашему разговору. Мне следовало избавиться и от тебя, драконица, но я чувствую, что ты стара и скоро умрешь. Сделай это сейчас, чтобы я смог осмыслить природу смерти. Я не успел в этом разобраться, когда умерла копия.

— Ба! Я умру, когда буду готова, а не по твоей прихоти. Открой стену и впусти меня в свой идиотский сад. А заодно отвяжись от Джеффа: он слишком молод, чтобы погибнуть. Без сомнения, ты мог бы придумать что-нибудь получше, чем убийство разумного существа.

— Заткнись! – На том месте, где раньше стояла призрачная сосна, а затем появился рот Моноса, остался лишь колышащийся круг, из которого вылетали слова. – Ты останешься за пределами сада, драконица. Я позволяю тебе слушать мой разговор с Джеффом, но отключаю передачу звуковых волн в этом направлении.

Челюсти Старейшей за прозрачной стеной продолжали двигаться, но Джефф ничего не слышал.

— Ты похож на глупого и жестокого ребенка, Монос, – Джефф не на шутку разозлился на себя за желание побольше узнать о жизни межзвездного облака, и злость придала ему сил. – Образумься и впусти драконицу. Верни корабли на прежнее место, и мы спокойно обсудим…

— Я пришел к выводу, что разговоры бесполезны. Все вы ничтожны по сравнению со мной. Я пытался проявить терпение, но вы упорно не желаете признать мое превосходство. Я обладаю силами, о которых вы не имеете ни малейшего представления. По сравнению со мной, вы живете лишь краткий миг.

— Не имеет значения, какой ты большой и сильный. Убийство разумного существа – это всегда зло.

— Я не хочу разговаривать об убийствах. Это мучительно.

— Фарго, как и все нормальные люди, был против убийств. Неужели ты ничему не научился от него?

Круг уплотнился, и из него сформировался рот с плотно сжатыми губами. Губы снова улыбались, и юноша скривился от этой улыбки.

— Слушай меня, Джефф Уэллс. Я нашел способ избежать убийства. Я не стану поглощать тебя, ибо в этом случае схема излучений твоего мозга пропадет, и я узнаю лишь то, что ты знаешь сейчас, но не то, что произойдет потом. Я также хочу избежать лишних затрат энергии, необходимых для создания другой копии.

— Благодарю тебя, Монос. А теперь отпусти меня.

— О, нет! Я не отпущу тебя, но и не убью. Я избираю путь общения через твой разум. Ты продолжишь существование в качестве Джеффа Уэллса, но твой разум будет связан с моим и подчинен моей воле. Взамен ты познакомишься с моими ощущениями.

— Нет! Это разновидность рабства!

— Твои протесты бесполезны. Я ощущаю твое любопытство. Я вторгаюсь в твой разум, и ты не можешь сопротивляться мне.

Прежде чем Джефф успел закричать, его разум подвергся атаке невиданной силы. Даже его тело уже не могло сопротивляться крепким щупальцам Моноса.

Глава 14 Сосуществование

«Отпусти меня! Я Джефф Уэллс, Джефф Уэллс, Джефф…»

Он телепатически выкрикивал свое имя палачу, сжавшему его в крошечную точку, окруженную чем-то невообразимо огромным и могущественным. Он отчаянно пытался остаться Джеффом Уэллсом.

«Я не буду кем-то еще. Я человек! Человек…»

Телепатический голос Моноса раздался в его сознании подобно раскатам грома:

«Бесполезно бороться со мной. Теперь мы объединились, и я разрешаю тебе разделить мое бытие».

Неожиданно Джефф понял, что он является частью существа таких невероятных размеров, что человеческий разум не мог постичь этого. Он видел Старейшую Драконицу, парившую на антиграве перед прозрачной стеной, и в то же время мог видеть всю планету. Его человеческий слух бездействовал, однако разум наполнялся непонятными и устрашающими звуками.

«Монос! Позволь мне закрыть глаза, чтобы убрать противоречие между тем, что я вижу, и твоими ощущенинями!»

С закрытыми глазами Джефф к своему ужасу понял, что ловушка окончательно захлопнулась. Ничто из его человеческого восприятия не шло в сравнение с восприятием Моноса, и он даже потерял способность сосредоточить внимание на теплой полутьме за опущенными веками. Он стал Монос-Джеффом и мог разговаривать только с собой.

«Первое время бывает приятно плавать в разреженных слоях планетной атмосферы. Мертвые планеты лучше годятся для бездумного впитывания радиации, зато поглощение новых электронных полей и маленьких разумных существ дает мне новые силы и знания. Но что я буду делать с моими новыми силами, новым разумом? Следует ли мне поглотить всех существ и сделать их мысли и воспоминания частью себя?»

Некоторое время он размышлял над этой проблемой, но она быстро утомила его. Какая-то часть его сознания кричала, что это неправильно, но он не вполне понимал, что значит «неправильно». Тогда он отрешился от мыслей и позволил себе стать Моносом, который существовал всегда. Он сосредоточился не на энергетических вибрациях населенной планеты, а на давно знакомой музыке космических полей.

Его огромное тело колыхалось в такт невидимым потокам энергии, едва определяемым слабенькими инструментами обитателей планеты. Он купался в музыке.

«Нет! Перестань называть вещи! Что такое музыка? Разве можно называть нечто столь величественное, как эти волны космической энергии? Какое мне дело до музыки микроскопических существ, живущих под атмосферой? Почему их голоса и разумы должны иметь для меня какое-то значение?

«Но я в самом деле создал пригодную для дыхания атмосферу, так что некоторые из них смогли дышать и жить внутри меня. Почему я это сделал? Они же не думали обо мне, когда проникали в мое существо своими кораблями, нарушавшими структуру моего бытия? Имеет ли значение, что на планете Джемия наступила ночь, и мое тело лишает поверхность солнечного света? Во мне появились странные мысли о правильном и неправильном…»

«Человек по имени Фарго не боялся и не пытался повредить мне. Он смеялся и создавал музыку по своему вкусу. Я хотел обладать им, знать то, что знал он. И мне это удалось. Я обладаю. Я знаю. Или нет?»

«Откуда эта печаль во мне? Из-за того, что часть меня умерла вместе с копией Фарго? Почему я испытываю ужасное чувство вины? Нет, лучше не думать об этом. Я вообще не хочу думать!»

Разум Монос-Джеффа постепенно начал раздваиваться, однако не на Моноса и Джеффа, а на две отдельные враждующие сущности, состоящие из их характеров.

«Я хочу освободиться от мысли! Хочу существовать в кажущемся безвременьи, вечно парить под чарующую музыку космических полей, не страдая от ощущения себя личностью, затерянной в бескрайней Вселенной…»

«Я хочу освободиться от тупости и невежества! Хочу быть полноценной личностью, осознающей время, пространство и себя. Хочу оценить великолепную возможность понимания, узнать чувство цели…»

«Помогите мне! Кто я такой? Кто мы такие? Мы едины или нас двое? Кто из нас кто и где мы? Джемия умирает по моей вине? Кто я такой? Я убил Фарго?»

В смятенном, раздвоенном сознании Монос-Джеффа мелькали образы Фарго и воспоминания разума Джеффа. Старший мальчик, показывающий настоящий сад младшему брату; измученная копия, умирающая в призрачном саду, который так и не стал ее домом…

«Прекрати!»

Разум Джеффа сконцентрировался и скользнул в удивительную безмерность бытия Моноса. Кто сказал «Прекрати»? Джефф понял, что он ничего не говорил.

«Монос, я страдаю от гибели брата и знаю, что ты тоже переживаешь. Мы, маленькие существа – Фарго, копия, и я сам – имеем право существовать как личности. Мы не можем избавиться от ответственности, которая приходит вместе с самоосознанием. И ты тоже уже неспособен избавиться от нее, не так ли?»

«Джефф Уэллс, ты умышленно мучаешь меня и пытаешься внушить себе, будто остаешься человеческой личностью. Перестань бороться со мной. Ты должен раз и навсегда подчинить мне свой разум, чтобы я имел выбор между бытием крошечного существа и бытием Моноса. За это я верну в мир твоего брата».

«Так не пойдет, Монос. Я могу навеки разделить с тобой мой разум лишь в том случае, если захочу это сделать, а я уже не хочу. Став частью тебя, мой разум умрет, потому что я предпочту смерть так же, как копия. Тогда ты снова останешься совершенно один и не сможешь воспринимать жизнь на моем уровне. Верни Фарго и отпусти меня».

«Нет. Подчинись мне!»

Джефф ощутил, как его разум снова вливается в Моноса. Из последних сил он послал телепатическое сообщение:

«Норби, спаси меня!»

«Робот является ложной формой жизни. Тебе не нужен этот робот. У тебя есть я».

«Норби является истинной формой жизни, так как он разумное и чувствующее существо. Он гораздо лучше тебя!»

«Я забираю твой разум. Ты не можешь бороться со мной».

«Монос, я чувствую, как ты растворяешь меня в себе, но помни: ты обещал мне вернуть Фарго».

«Это лишние хлопоты».

«Я умираю, – подумал Джефф крошечной частью оставшегося у него рассудка. – Джемия умрет, и все драконицы тоже, если только Менторы не успеют эвакуировать их на другую планету. Если к Норби вернется способность перемещаться в гиперпространстве, он заберет Олбани на Землю. Она будет оплакивать Фарго, и, думаю, Норби тоже будет тосковать по мне. А что будет с нашей манхэттенской квартирой, и что скажет адмирал Йоно? Наверное, иззианская принцесса вскоре забудет обо мне…»^[99]

Джефф чуть не рассмеялся. Мысли о том, что может случиться после его гибели, сами по себе поддерживали остатки его личности, поглощаемой Моносом. А затем он услышал знакомый, бесконечно дорогой голос:

— Ну и путаница, Джефф! Отец пытался помешать мне покинуть корабль, но я должен был пробиться к тебе, хотя это спятившее облако перепутало все сигналы в моих логических контурах. А теперь давай выпихнем Моноса из твоего разума. Джефф! Не отвлекайся!

Глаза юноши раскрылись, и он увидел Норби. Сенсорный провод робота был вытянут на всю длину; его бочонок, окруженный пузырем защитного поля, покоился в лапах Старейшей Драконицы, парившей на антиграве за прозрачной стеной.

— Джефф! – снова закричал Норби высоким металлическим голоском. – Ты слышишь меня? Я включил защитное поле, поэтому обращаюсь к тебе через сенсорный провод. Первый Ментор остался на корабле, так как он не защищен. Ты плохо выглядишь. С тобой все в порядке?

— Нор… би, – Джефф едва мог говорить. – Помоги! Помоги!

— Мы стараемся! Оставайся человеком! Не растворяйся в Моносе! Пожалуйста, Джефф, останься человеком ради меня!

На этот раз Монос заговорил, используя голосовые связки Джеффа, и тот ничего не смог с этим поделать:

— Уходи, робот. Если разум Джеффа не воссоединится со мной, я заберу вас всех.

Стена вокруг сада стала мерцать и потемнела, но голос Норби все еще доносился снаружи.

— От меня у тебя случится несварение желудка, Монос! Джефф, ты должен сосредоточиться на борьбе с этой безмозглой газообразной уродиной, а мы со Старейшей попробуем подобраться к тебе.

— Не… могу.

— Я бы перепрыгнул через гиперпространство, но Монос мешает. Но не волнуйся, мы придумаем, как выташить тебя оттуда. Только не сдавайся! Ты человек и не принадлежишь Моносу. Помни об этом, Джефф. Используй свой разум. Если твое сопротивление будет достаточно упорным, то ему придется потратить много энергии, чтобы овладеть тобой, и он не сможет удержать нас с драконицей на расстоянии.

— Торопись, Джефф, – добавила Старейшая. – Это существо быстроучится и очень сообразительно. Кроме того, здесь очень холодно, а я уже не так молода.

Юноша отчаянным усилием оторвал свой разум от странного и чуждого всприятия Моноса и сосредоточился на мыслях о своей человеческой природе. Туманные тиски мешали ему видеть свое тело; скосив глаза, он мог разглядеть лишь кончик носа. Теперь уже само ощущение физической боли мешало ему раствориться в Моносе.

— Остаюсь… – Джефф с огромным усилием выдохнул: – …собой!

— Молодчина, Джефф! Держись!

Джефф услышал чудовищный рев, раздавшийся в призрачному саду и заставивший вздрогнуть всю громаду Моноса. На поверхности псевдостальной стены появилось багровое пятно, быстро увеличивавшееся в размерах. Затем оно раскалилось добела и внезапно испарилось.

Через образовавшийся круг в расплавленной стене влетела Старейшая Драконица с Норби, пристроившимся между двумя большими шипами на ее спинном гребне. Драконица с ревом выдохнула новый язык пламени, на который у нее должны были уйти все запасы сероводорода, расщепляемые в огнедышащих железах джемианских дракониц.

У Джеффа зачесалось в носу от едкого дыма, и он чихнул. Это помогло ему частично избавиться от оков, наложенных Моносом на его волю и разум. Он снова чихнул и смог помахать одной рукой.

— Я… остаюсь… собой!

— Разумеется, Джефф, – сказал Норби. – Ваше Высочество, угостите Моноса очередной порцией драконьего пламени.

Старейшая вскинула голову и снова взревела. Туманный потолок над садом растворился, и Джефф смогу увидеть звездное небо. Тем временем в траве появились очертания рта, искаженные от сильной боли.

— Ты ранила меня!

Драконица приземлилась на траву рядом со ртом и оскалилась в широкой улыбке. Норби отключил свое защитное поле, подлетел к Джеффу с протянутыми руками и принялся разворачиват витки, стягивавшие его тело. Не поддавался лишь один отросток, обвившийся вокруг головы юноши.

— Монос… не хочет… отпускать меня!

— Освободи Джеффа! – приказала Старейшая. – Или я прожгу в тебе такую дыру, что ты ее не скоро заштопаешь.

Она подмигнула юноше, и тот понял, что Стиарейшая блефует. Ни одна джемианская драконица не могла долго изрыгать пламя без отдыха, необходимого для восстановления биохимического механизма.

Джефф застонал, осознав, что Монос все еще читает его мысли и теперь имеет преимущество перед Старейшей.

«Да, Джефф Уэллс, я знаю все, что известно тебе. Несмотря на твое сопротивление и причиненные мне повреждения, я продолжаю удерживать твой разум. Драконица причинила мне боль, но она немощна, как и все остальные. Никто не может справиться со мной! Но вы мне не нравитесь. Ваши мысли трудно контролировать, и я ощущаю вашу ненависть ко мне».

«Мы ненавидим тебя лишь потому, что ты убил Фарго и уничтожаешь жизнь на Джемии. Если мой разум неприятен тебе, тогда отпусти меня».

«Нет! Я заставлю тебя сдаться. Когда ты будешь полностью принадлежать мне, я буду управлять тобою и узнаю, как воспринимается жизнь на твоем уровне».

Норби, прикасавшийся к Джеффу, тоже услышал телепатический голос. Робот снова попытался оторвать отросток Моноса от головы Джеффа, но все усилия были тщетны.

— Монос, ты же убьешь его! Тогда ты не получишь ничего!

Толстое щупальце вылетело из земли, прицелившись в Норби.

— Нор… би! Берегись!

На лету щупальце выпустило несколько пальцевидных отростков, попытавшихся схватить Норби, но соскользнувших с невидимой поверхности силового поля вокруг робота. Норби отлетел к драконице и устроился у нее на загривке между шипами.

Старейшая попыталась еще раз изрыгнуть пламя, однако вылетело лишь облачко дыма.

— Если бы я только могла вцепиться в него зубами! – прорычала она.

Рот Моноса, раскрывшийся в траве, снова заговорил:

— Вы опасные существа. Когда я заберу ваши знания, то уничтожу вас, и снова буду один – неделимый, избавленный от необходимости думать и чувствовать…

«Но ты уже думаешь и чувствуешь. И отныне так будет всегда, даже если ты уничтожищь нас. Мы изменили тебя…»

Щупальце на голове Джеффа выпустило новую петлю, захлестнувшую его шею. Петля начала затягиваться.

— Монос… убивает… меня!

— Вот что, чудовище, – произнес Норби через сенсорный провод. – У Джеффа есть литания в честь дня летнего солнцестояния, которую он иногда произносит в трудные минуты. Сейчас я прочту тебе новую версию этой литании, поэтому перестань заниматься такой абсолютно бессмысленной вещью, как убийство. Слушай меня очень внимательно – ведь ты невероятно тупой, даже если тебе кажется, будто ты понимаешь все, что обнаружил в мозгах Фарго и Джеффа.

Норби вытянул наружу половинку головы и подбоченился, приняв свою любимую позу.

— Все мы являемся частью Вселенной. Разумной ее частью, вроде тебя, Джеффа, дракониц, роботов-Менторов, и разумеется, меня… – Норби сделал паузу, словно размышляя, правильно ли он расставил акценты. – …В общем, все мы – воплощение самосознания Вселенной, ее способности к мышлению и творчеству. Жизненно важно иметь множество различных видов сознания, но ты, в своем идиотизме, никак не можешь этого понять.

— Почему различия так важны? – спросил Монос.

— Разнообразие! – завопил Норби. – Запомни это слово, чурбан!

— Почему?

Пока Монос дискутировал с роботом, отросток, обвивший шею Джеффа, слегка ослабил свою хватку.

— Отвечай мне, робот! – прокричал рот Моноса. – Почему?

— Потому что во Вселенной должны существовать индивидуальные разумы, способные воспринимать ее различными способами, – прохрипел Джефф. – У тебя свой способ, а у нас свой. Мы можем учиться друг у друга, но не можем стать друг другом.

— Так думал и твой брат. Эти сведения я уже почерпнул из его мозга. Я не считаю их важными.

Норби погрозил кулаком призрачному рту.

— Если бы ты задумался о важности разнообразия во Вселенной, глупый газовый мешок, то ты бы не убил Фарго и не пытался бы завладеть разумом Джеффа!

— Очень хорошо. Тогда я буду накапливать разнообразные восприятия. Для начала возьму человека и робота для изучения. Жаль, что я выбросил оба корабля субстанции, так как мог бы получить девушку и большого робота. Но я попробую вернуть их…

— А теперь, Джефф, пока он занят – освободись от него!

— Все в порядке, Норби. Монос больше не вторгается в мое сознание. Я свободен.

— И ты останешься свободным, – строго произнесла драконица, выдохнув на пробу язычок пламени. – Я восстановила силы и могу доставить этому монстру немало неприятностей.

— Я уничтожу вас всех! – закричал Монос. – Вы – раковая опухоль во мне! Я должен избавиться от вас, избавиться от жизни на этой планете…

Старейшая заговорила твердым, но спокойным голосом, которым она, должно быть, пользовалась в те времена, когда проводила ежегодные собрания джемианского Совета.

— Слушай меня, маленький Монос, – она указала когтем на рот в траве, словно призывая к покорности. – Я думаю, ты этого не сделаешь. Тебе будет скучно и одиноко до конца твоих дней. Ты будешь терзаться раскаянием и сожалеть о том, что не можешь общаться с нами.

— Но… но…

— Я хочу, чтобы ты вернул Фарго, – деловито продолжала драконица. – Ты должен был запомнить расположение каждого атома в его теле, иначе тебе не удалось бы изготовить такую точную копию. Не спорь и немедленно приступай к делу. Создай другого Фарго, но на этот раз восстанови первоначальную схему излучений его мозга.

— Почему я должен тебя слушаться?

— Потому что теперь, когда ты можешь существовать самостоятельно, тебе предстоит многому научиться. Жизнь отдельной личности очень сложна и одинока; я знаю об этом по собственному опыту. Я научу тебя способам мышления, которые помогут тебе справиться, помогут присоединиться к разнообразию Вселенной.

— Зачем тебе учить меня?

— Для меня это будет интересным и полезным занятием. Да, пожалуй, мне пора кому-то передать свой опыт.

— Но ты мне не нравишься, драконица.

— Ты тоже мне не слишком нравишься, маленький Монос, но мы с тобой поладим, особенно если ты будешь хорошо вести себя. Я обещаю больше не жечь тебя пламенем.

У Джеффа немного прояснилось в голове, и он стал понимать, что происходило между Моносом и Старейшей.

— Вы хотите сказать, что Монос может остаться на Джемии и учиться у Вас, мэм? Но это…

— О, нет! Я предлагаю Моносу роскошный подарок – себя!

Глава 15 Прощание со старейшей

Смысл ее слов постепенно дошел до Джеффа.

— Нет, Ваше Высочество, не позволяйте Моносу поглотить Вашу личность! Пожалуйста, не надо. Монос не удовлетворится вами. Он сожрет всех…

Призрачный рот скривился, как у человека, попробовавшего испорченную или несъедобную пищу.

— Я не хочу поглощать тебя, драконица.

Старейшая оскалилась в улыбке.

— Ты хочешь познакомиться с реальностью жизни на нашем уровне, Монос. Возьми меня, и ты также познакомишься с реальностью смерти. Копия Фарго обманула тебя со смертью, не так ли?

— Да. Он приберег этот опыт только для себя.

— Монос, я останусь с тобой до конца отпущенного мне срока и научу тебя всему, что знаю. Я познакомлюсь с жизнью на твоем уровне, а ты узнаешь, каково жить в действительности. Ты значительно разумнее и интереснее для исследования, чем огненные пчелы и морские драконы.

— Я не верю тебе. Наверное, ты будешь прожигать дыры во мне, и мне придется съесть тебя, а тогда я могу заболеть…

— Ха! – воскликнула драконица. – Джефф, когда ты был маленьким, с тобой случалось так, что ты тащил в рот какую-нибудь гадость, а потом у тебя болел животик?

— Конечно. Такое случается с детенышами всех разумных видов?

— Очевидно, так. Монос еще очень молод и совсем недавно узнал из нашего опыта, что маленькие органические существа могут отравиться несъедобной пищей. Но ты вовсе не маленькое органическое существо, Монос. Ты не заболеешь, даже если сьешь жесткую старую драконицу вроде меня.

— Шли бы вы отсюда и оставили меня в покое! – Уголки рта Моноса опустились вниз, как будто он собирался заплакать.

— Ты действительно этого хочешь? – спросила Старейшая.

— Не знаю. Я боюсь. Сможем ли мы ужиться вместе? Смогу ли я узнать от тебя о жизни… и смерти?

— Очень может быть. Но сперва ты должен научиться вести себя. Ты должен прекратить потакать себе и стараться помогать другим. С моей стороны, например, было неправильно так долго оставаться на уединенном острове, вдали от тех, кто нуждался в моей помощи. Я тоже думала только о себе.

— Тогда мы во многом похожи, драконица.

— Да, Монос. Дело не в том, что медитация бесполезна – на самом деле, это превосходная вещь, и я научу тебя ей – но разумным существам в конечном счете необходимо помогать друг другу. Теперь мое уединение закончилось, но я хочу присоединиться к тебе, а не вернуться в мир Джемии.

Тонкое щупальце тумана выползло из травы, осторожно прикоснулось к носу драконицы и немедленно втянулось обратно.

— Я ощутил твои мысли, когда прикоснулся к тебе своим сенсорным окончанием. Ты уверена, что быть полезной – это так важно?

— Да, Монос.

— Но, мэм, как Вы будете сосуществовать с ним? – спросил Джефф. – Вы органическое существо, Вам нужно есть и пить.

— Монос, – сказала Старейшая. – Ты уже создал для нас подходящую атмосферу. Ты сможешь приготовить для меня еду и питье?

— Я помню содержимое человеческого желудка после праздничного банкета. Ты питаешься так же?

— Разумеется. Мы с тобой заключим сделку. Ты будешь поддерживать мое органическое существование и заберешь меня с собой – ибо ты должен покинуть Джемию, – а я позволю тебе разделить со мной мое сознание. А когда я умру, ты ознакомишься с феноменом смерти.

— Я мог бы сделать твою копию, драконица, но она будет нести в себе те же физиологические проблемы и вскоре умрет от старости. Я не могу исправить то, что уже есть. Я могу только скопировать.

— Все в порядке, Монос. Я довольна таким завершением своего жизненного пути. Тем более что после моей смерти ты запомнишь меня до конца своего существования.

— Более того: твое знание станет моей неотъемлемой частью. Хорошо, мы заключаем сделку.

Рот Моноса превратился в туманное облако, окутавшее драконицу призрачной вуалью. Облако на мгновение прильнуло к ее телу, а затем скользнуло вниз и исчезло. Лишь одно тонкое щупальце осталось обвитым вокруг ее чешуйчатой талии.

Старейшая потрясенно прикоснулась к своему новому поясу. Потом она улыбнулась и закрыла глаза.

— Мэм! – воскликнул Джефф. – Вы уверены, что это необходимо?

— С Вами все в порядке, Ваше Высочество? – спросил Норби.

Глаза драконицы открылись, и Джефф увидел, что они наполнены слезами. Однако она улыбалась.

— Я чувствую себя прекрасно, друзья. Я только что соединилась с Моносом, и теперь сожалею, что испарила даже крошечную часть его существа. В конце концов, он не такой уж плохой. Просто ребенок, которому временно требуется учитель. Я очень рада, что плоды моей многолетней медитации перейдут к Моносу. Не имеет значения, смертны ли мы, пока наше знание передается от одного к другому.

— Знание и мудрость, мэм. Вы мудры.

— Благодарю тебя, – выражение лица Старейшей неожиданно изменилось. – Теперь я Монос, а не только Старейшая Драконица. Будучи Моносом, я знаю, что еще не достиг мудрости. Мы с драконицей понимаем, что должны покинуть эту планетную систему и лучше узнать друг друга, прежде чем встретиться с другими разумными существами.

— Хорошая мысль, – сказал Джефф. – Но прежде чем вы уйдете, можете ли вы выполнить просьбу Старейшей и еще раз попробовать воссоздать моего брата?

— Этот Монос в самом деле глуп и наивен (теперь с ними снова говорила Старейшая). Но он быстро учится. Сейчас он сосредотачивается на молекулярной структуре организма Фарго, а тем временем я могу попрощаться с вами. Передайте моей дочери и Менторам, что я люблю их. Скажите им, что я счастлива и в своем новом облике, наверное, смогу принести больше пользы, чем даже когда была Великой Драконицей.

Колышащаяся пелена тумана в углу сада рассеялась, и все увидели Фарго, свернувшегося клубком на земле. Он зевнул, потянулся и открыл глаза.

— Что вы здесь делаете? Мэм, Вы послали за Джеффом и Норби?

— Не совсем так, – новый тембр голоса драконицы был почти незаметен, но Джефф знал, что сейчас к ним обращается Монос. Когтистая лапа легла ему на плечо.

«Твой брат в точности такой же, каким он был, когда я проник на корабль и поглотил его сознание. Он не помнит ничего, что случилось потом, так как эти воспоминания принадлежат мне, а не ему».

«Хорошо, Монос. Потом я все ему объясню. А теперь будь добр, позволь нам вернуться на Джемию».

— Вы можете идти, – вслух произнесла Монос-Драконица. – Оба ваших корабля возвращаются за вами. Человек Фарго вернется к своей Олбани.

— И на том спасибо, – пробормотал старший Уэллс, поднимаясь на ноги и изумленно оглядываясь по сторонам. – Вот только как мы оказались в этом любопытном садике? Он что-то мне напоминает…

Монос-Драконица подмигнула Джеффу.

— Кстати, из ваших разумов я почерпнула сведения о расе галактических путешественников, которых называют Другими. Когда я буду готова, то отправлюсь искать их. Мы с ними обменяемся опытом и впечатлениями от межзвездных путешествий. Как ты думаешь, это разумный план?

— Да, – с энтузизамом согласился Джефф. – Ищи корабль Других в гиперпространстве и передай привет Другому, которого мы называем Рембрандтом. Он тебе понравится, и думаю, ты ему тоже.

В расчистившемся воздухе над головой появился корабль Первого Ментора. «Многообещающий» приближался к ним с другой стороны. Олбани и Первый Ментор, без сомнения, наблюдали за происходящим внизу.

— Я подожду, пока вы подниметесь на борт, а потом покину эту планету, – сказала Монос-Драконица. – Теперь понимаю, почему было несправедливо загораживать ее от солнечного света. Нам – мне и драконице – предстоит многое узнать друг о друге.

Норби издал скрежещущий звук.

— Если бы ты забрал меня вместо Старейшей, то я бы не согласился умереть. Я бы попытался остаться в живых.

— Даже твоя жизнь длится недолго по сравнению с той моей частью, которую ты называешь разумным облаком.

— Полагаю, ты прав. Но когда сама Вселенная начнет сжиматься, я бы постарался помочь выжить другим существам и, может быть, даже найти способ проникнуть в новую Вселенную.

— Драконья часть меня одобряет эту идею. Мы еще обсудим ее. А ты упорный робот, не так ли?

— Я защищаю жизнь! – заявил Норби. – Я тоже часть жизни!

— Ну конечно, – брови драконицы приподнялись, и она с вопросительным видом взглянула на Джеффа, потом протянула лапу Фарго. Тот, ничего не понимая, потряс длинный коготь.

— До свидания, Фарго. Я был… была рада, так сказать, познакомиться с тобой.

Старший Уэллс вытер вспотевший лоб.

— Полагаю, что приду в себя, когда кто-нибудь объяснит мне, что здесь творится. Если Вы покидаете нас, мадам Старейшая, то надеюсь, что Ваша поездка будет приятной. Желаю Вам всего хорошего. Жаль только, что я не успел сочинить песню специально для Вас.

— Ничего страшного. Взамен я исполню для тебя другую песенку – ту самую, которую ты напеваешь под душем, когда отправляешься на новое задание. Ты ни разу не исполнял ее перед слушателями, так как считаешь, что она не годится для публики.

— Но откуда вы знаете…

— Подожди, Фарго, – перебил Джефф. – Потом ты все поймешь. Мы слушаем, Монос… Ваше Высочество.

Драконица выдохнула маленькое облачко дыма и запела:

Когда я уйду, не грустите, друзья,

Живите легко и свободно, как я,

И слез вы не лейте, коль я не вернусь,

Навеки в межзвездных полях заблужусь…

Джефф повернулся к брату:

— Ты исполнял ее под душем? Я никогда не слышал эту песенку.

— Она не настолько удачна. Я пою ее только перед вылетами на секретные миссии по поручению адмирала Йоно. Пожалуйста, не цитируй при Олбани: она считает, что я и так постоянно мотаюсь вдали от дома.

— А мне нравится эта песенка, – сказала Монос-Драконица. – В ней звучит правда, пусть и с печальным содержанием. А теперь это, к тому же, моя правда.

Джефф рассмеялся.

— Друг Монос, я желаю тебе удачи. И пока жива Старейшая Драконица – добро пожаловать в мир смертных существ!

Глава 16 Дефицит носков

Странное межзвездное облако, сотканное из материи и энергии, которое теперь стало Монос-Драконицей, улетело прочь с Джемии. Два корабля продолжали парить в верхних слоях атмосферы, хотя опасность, грозившая планете, исчезла бесследно.

Вполне возможно, думал Джефф, что Фарго и Олбани не следили за вылетом облака в межпланетное пространство. Они остались вдвоем на «Многообещающем»: это было наилучшим лекарством от того потрясения, которое им пришлось пережить.

Впрочем, для Фарго оно было не таким уж тяжелым – по крайней мере, пока он не узнал, что был распылен на атомы, а затем воссоздан заново. Когда они встретились с Олбани, тот так прижимал ее к себе, словно боялся, что она вот-вот исчезнет. Он снова и снова просил Норби снова просканировать его и удостовериться, что клетки его тела и схема мозговых излучений идентичны настоящему Фарли Гордону Уэллсу.

— Ты такой же, как раньше, – заверил его робот. – Когда ты платишь огромные деньги за то, чтобы тебя разобрали и собрали заново в трансмиттере между Марсом и Землей, с тобой происходит почти то же самое.

— Я всегда предпочитал простые удовольствия в жизни, – признался Фарго. – Немножко приключений, масса любви, собственный космический корабль и уединение для личных дел.

— Полное уединение? – поинтересовалась Олбани.

— Только вместе с тобой, дорогая. Ты не возражаешь, если я попрошу тебя повторить специальный тест для подтверждения моей личности?

Когда Олбани прильнула к нему в долгом поцелуе, Джефф и Норби на цыпочках вышли из рубки и перешли на корабль Первого Ментора через состыкованные воздушные шлюзы.

— Нужно на время оставить их вдвоем, – сказал юноша. – В конце концов, они спустятся с небес на Землю… то есть на Джемию.

Первый Ментор серьезно посмотрел на него своими тремя глазами.

— А ты, Джефф. Ты невредим?

— Лучше спросить у Норби.

— Ты такой же, как всегда. Правда, я не могу поручиться за твой банк данных – я имею в виду клетки твоего мозга.

Джефф улыбнулся. Он был не в силах объяснить, каково стать Моносом, даже на короткое время.

— Ты выглядишь немного по-другому, – заметил Первый Ментор. – Когда ты прибыл на Джемию, я подметил на твоем лице особенное выражение. Сейчас оно исчезло.

— Наверное, я понял, как здорово быть просто самим собой. Раньше мне хотелось быть в двух местах одновременно, и пришлось выбирать, а в результате испортилось настроение.

— Когда мы улетали из Космической Академии? – тихо спросил Норби.

— Да. Но теперь это уже не имеет значения. Самое главное – оставаться живым и радоваться жизни. Бедный Монос!

— Почему ты жалеешь Моноса? – спросил робот. – Этому младенцу еще повезло встретиться с нами. Иначе он мог бы превратиться в настоящего монстра или, во всяком случае, в здоровенного юного хулигана.

Джефф покачал головой.

— Я жалею его, потому что он еще не понимает, чем жизнь отличается от смерти. Надеюсь, Норби, твое пророчество окажется верным, и Монос сумеет найти лазейку в следующую Вселенную, а также поможет другим существам попасть туда.

— Не беспокойся. Разве я уже не говорил тебе, что ты слишком часто беспокоишься за других? Пусть Старейшая Драконица учит Моноса. Ты сделал все, что мог.

— Наверное, – Джефф вздохнул. – Теперь дело за Ее Высочеством. Я уверен, она будет хорошей учительницей для Моноса.

— Не сомневаюсь, – согласился Первый Ментор, повернувшись к приборной панели своего корабля. – Она весьма грозная и суровая леди.

Вскоре корабль мягко опустился на лужайку перед замком Менторов. Великая Драконица уже знала последние новости, переданные ей по радио.

— Отец, я вернусь на вечеринку вместе с Джеффом, – сказал Норби. – Ты не возражаешь, если мы не будем ждать, пока ты закончишь свои дела?

— Отправляйтесь туда. А я тем временем составлю подробный отчет для нашего главного компьютера. Как-никак, это историческое событие для Джемии.

— Пожалуй, самое историческое в моей жизни, – заметил Джефф, когда Норби поднял его на антиграве и поплыл к дворцу Великой Драконицы. – Как говорит Фарго, дайте мне жить проще. Я жду не дождусь, когда наконец смогу улечься на настоящую травку и смотреть в безоблачное небо…

— Я тороплюсь, Джефф.

— Ты слишком торопишься! Смотри, куда летишь!

— О-опс!

Норби не успел затормозить и перелетел через праздничное поле, где снова собрались драконицы. Робот развернулся в воздухе и помчался назад, в последний момент отпустив Джеффа перед столом Великой Драконицы.

Во всяком случае, так он утверждал впоследствии и всячески отрицал свою вину в том, что юноша приземлился в неправильном месте.

«Неправильное место» оказалось огромной чашей с пуншем, стоявшей в центре стола.

Великая Драконица вытерла пунш, выплеснувшийся на ее лучший парадный плащ. В приступе раздражения она даже выдохнула маленький язычок пламени, но потом помогла Джеффу выбраться из чаши и отряхнуться.

— Мой дорогой юный герой, – торжественно произнесла она. – Я одолжу тебе свой запасной парадный плащ, так как тебе несомненно придется снять эту мокрую одежду.

— У меня есть запасной костюм в чемодане, мэм, – ответил Джефф, возмущенно глядя на Норби.

— Однако нет запасных носков, – заметил робот.

— Все будет о’кей, даже если ты снимешь ботинки и носки, – Заргл питала слабость к земному выражению «о’кей». Маленькая драконица ткнулась носом в мокрый китель Джеффа и слизнула теплым язычком несколько капель пунша с его шеи.

Норби принес чемодан. Когда Джефф собрался удалиться в ближайший коридор и там переодеться, Великая Драконица положила тяжелую лапу ему на плечо.

— Переоденься здесь, мой друг. Олбани осталась на «Многообещающем» вместе с Фарго, поэтому ты можешь не смущаться.

— Но вы же все женщины…

— Да, но мы принадлежим к другому биологическому виду, – с невинным видом ответила Великая Драконица и подмигнула Заргл. – К тому же, это зрелище будет поучительно для нашей молодежи.

Все драконицы собрались вокруг. Смущенный юноша уже не мог ускользнуть, а Норби решительно отказывался помочь. Маленький робот металлически захихикал и протянул ему запасной парадный плащ Великой Драконицы.

Джефф переоделся под плащом и подошел к столу босиком.

Небо казалось прекрасным. Просто поразительно, как мало времени прошло с тех пор, как они с Норби полетели спасать Фарго. Приближался рассвет, но кадет чувствовал себя так, как будто стал старше на несколько столетий.

— Джефф, – Заргл с печальным видом опустилась рядом с ним. – Я едва успела познакомиться со своей прабабушкой, а теперь ее больше нет с нами.

— Такова жизнь. И такой конец лучше для нее, чем для большинства стариков, к какому бы биологическому виду они не принадлежали. Она чувствует, что достойно завершает свою жизнь. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь я буду чувствовать то же самое.

— Джефф Уэллс! – крикнула Великая Драконица с другой стороны стола. – Мой праздничный вечер почти завершился. Полагаю, твой любезный брат уже не успеет порадовать нас своими новыми песнями. Почему бы тебе не спеть самому?

— Давай, Джефф, – поддержал Норби. – Только не позволяй своему баритону подниматься до визгливого тенора. Если бы ты последовал моему совету и занялся вокальными упражнениями… – робот замолчал. – Прошу прощения. Я опять начинаю давать советы и критиковать тебя.

Джефф крепко прижал к себе бочкообразный корпус Норби.

— Можешь говорить все, что тебе вздумается. Ты нужен мне. Ты самый лучший друг, которого я могу себе представить.

— Когда закончишь объясняться в любви, не забудь про песню, – сказала Великая Драконица. – Тебя почти не было на празднике, а скоро ты вернешься в свою Солнечную систему.

Она прикоснулась к Джеффу и продолжала телепатически:

«У меня нет слов, чтобы выразить тебе нашу благодарность за спасение Джемии. Кроме того, ты помог моей маме…»

«Это она помогла мне. Она заняла мое место. Но она сама захотела уйти с Моносом».

«Я знаю. Как бы то ни было, спасибо тебе».

— Мы ждем, Джефф! – воскликнула Заргл, окруженная другими молодыми драконицами. – Спой нам!

Неожиданно юноша понял, что Норби исчез. Он растерянно оглянулся вокруг, подозревая самое худшее.

— Кто забрал Норби? Неужели Монос вернулся за ним?

— Мы ничего не заметили, – пробормотала Заргл.

— Монос! – завопил Джефф. – Что ты сделал с Норби?

Послышался громкий всплеск.

— Норби!

— Я решил быстро слетать туда-обратно через гиперпространство, но кажется, немного не рассчитал… – Норби поднялся на антиграве из чаши с пуншем и завертелся, разбрыгивая сладкие капли во все стороны.

Из пасти Великой Драконицы вырвался глубокий вздох, сопровождаемый клубами дыма.

— Это в высшей степени необычный день рождения! Но по крайней мере, мама почтила меня своим присутствием, хотя и ненадолго. Хорошо, что ее сейчас нет: она всегда питала неумеренное пристрастие к праздничному пуншу.

Норби выжал пунш из каких-то тряпочек, которые он держал в руках, и передал Джеффу.

— Я наведался на борт «Многообещающего», – объяснил он. – Надеялся найти в шкафу пару сухих носок для тебя, но там пусто. Тогда я взял носки Фарго, потому что… в общем, в тот момент они ему были не нужны.

Джефф положил на стол мокрые носки и захохотал. Он продолжал хохотать до тех пор, пока Заргл не ущипнула его.

— Ты сорвешь голос и не сможешь петь для нас!

— Но я и так не смог бы ничего спеть. Я пытался сложить песню о героизме Старейшей Драконицы, но никакие слова и рифмы не могут выразить мои чувства к ней. Иногда реальность невозможно выразить словами.

«Или музыку, – мысленно добавил Джефф. – Я слышал музыку космических полей, а такое не забывается никогда».

— Ладно, не надо петь, – согласилась Заргл. – Расскажи нам сказку.

— Не сердись на меня, – жалобно добавил Норби. – На Джемии такие теплые ночи, что думаю, тебе не понадобятся носки.

Юноша устроился поудобнее, довольный своей жизнью и всем, что его окружало. Он взглянул на небо, зная, что его брат находится на корабле – живой и здоровый, вместе с Олбани Джонс. Гораздо дальше маленькой красноватой точкой светилась третья планета, лишенная своего таинственного облачного покрова. А еще дальше, в бесконечных просторах Вселенной, блуждала Монос-Драконица, ищущая новые знания и смысл своего существования…

— О’кей, детки, – обратился Джефф к юным драконицам. – Сидите тихо, потому что я собираюсь рассказать вам интересную сказку. Давным-давно жила-была на свете Старейшая Драконица во Вселенной, и как-то раз один маленький робот ринулся в бой, сидя на ее спине…

Норби и придворный шут

Глава 1 Весенние каникулы

— Норби, что ты сделал с моим компьютерным терминалом?

— Всего лишь попытался помочь тебе, Джефф. Я поставил обучающую программу, которая позволит тебе выучить Теорию Единого Поля до повторного экзамена. Если бы ты внимательнее прислушивался к моим советам, то не провалил бы первый экзамен и не отсрочил наш визит на Изз.

Кадет Джефферсон Уэллс сердито уставился на своего обучающего робота – единственного в Земной Федерации, да насколько он знал, и во всей остальной Вселенной. Сегодня Норби выглядел особенно блестяще. Он отполировал серебристый металл своего бочкообразного корпуса и шляпу с широкими полями, прикрывавшую половинку головы. Маленький робот стоял перед собственным компьютерным терминалом в небольшой комнате кадета Космической Академии и играл в любимую компьютерную игру Джеффа, закрыв глаза для сосредоточенности.

На первый взгляд невозможно было сказать, что Норби представляет собой уникальную модель робота, собранную старым космолетчиком из земных и инопланетных деталей, или определить, что он обладает особенными талантами – вроде способности путешествовать в гиперпространстве к далеким планетам – о которых знало лишь несколько людей в Солнечной системе.

— Норби, эти математические загадки, которыми ты напичкал программу, никогда не закончатся. Мы опоздаем, и Ринда очень рассердится.

— Я уверен, что иззианская принцесса поймет наше положение. Очень жаль, что иззианская компьютерная система несовместима с нашей, иначе я мог бы…

Юноша скрипнул зубами.

— Я хочу попасть на Изз, но отнюдь не собираюсь изучать там Единую Теорию Поля или заниматься компьютерными программами. Неудача на одном маленьком экзамене еще не означает, что я не имею права на отдых.

Робот приоткрыл один задний глаз и подмигнул Джеффу.

— Если ты обернешься и посмотришь на свой монитор, то увидишь, что сигнал личного вызова адмирала Йоно стер все твои уравнения. Лучше отвечай поскорее.

— Что я опять натворил? – Джефф сглотнул потянулся к переключателю. К его удивлению, массивная голова Бориса Йоно так и не появилась на экране, где красовались регалии парадного мундира на широкой груди руководителя Космического Командования. Зато бас адмирала заполнил комнату.

— Кадет Уэллс! Твой брат сообщил мне, что ты собираешься провести весенние каникулы на одном весьма отдаленном и труднодоступном курорте. Я решил присоединиться к тебе. Мы можем отправиться на моей личной мини-яхте. Но я хотел узнать, каким будет официальный предлог для нашего, э-ээ… иззианского визита?

— Посещение ежегодной ярмарки игр и игрушек, сэр. Я подумал, что игры будут приятным времяпровождением после учебы.

— До меня дошло, что твои успехи оставляют желать лучшего. Ты провалил Теорию Единого Поля на последнем экзамене.

— Вы приказываете мне и Норби остаться здесь на каникулы, сэр? – спросил Джефф. Робот снова подмигнул ему. Адмирал не мог добраться до Изза без помощи Норби, так как ученые Федерации еще не восстановили единственный гиперзвездолет, украденный и разбитый злодеем Ингом Неблагодарным, который в данный момент находился в изгнании.

— Тебе придется заниматься на Иззе, молодой человек. Я не собираюсь проводить свой отпуск в пределах Земной Федерации: здесь меня дергают со всех сторон и постоянно спорят со мной по поводу новой пенсионной программы Космического Командования. Поскольку я упразднил обязательный выход на пенсию и надеюсь умереть за рабочим столом, эти разговоры меня не интересуют. Я хочу провести свой отпуск в местности, где не будет словесных баталий, недовольных подчиненнных и перепутанных компьютерных схем… Кстати, имеет ли Норби отношение к тому факту, что уравнения Теории Единого Поля просочились в график распорядка дежурств, и теперь никто не знает, когда заступать на смену?

— Некоторым сотрудникам Космического Командования не мешало бы улучшить свои познания в физике и математике, – заметил Норби.

На мгновение наступила угрожающая тишина.

— Понятно, – произнес Йоно еще более глубоким басом. – Я бы сказал, слишком понятно. Кадет, тебе придется на несколько дней забрать своего невозможного робота из Космического Командования, чтобы наши техники могли навести хоть какой-то порядок. Встречаемся у меня на борту, через час, и сразу же отправляемся на Изз. Игры и игрушки, вот оно как?

Изображение адмирала мигнуло и исчезло. Джефф вздохнул и раскрыл свой уже упакованный чемодан.

— На всякий случай возьму с собой распечатку задачника… Боже мой, я же совсем забыл, что нужно заплести волосы в косички!

— Я сделаю это для тебя. Хорошо, что ты давно не стригся. Волосы достаточно длинные, их будет можно заплести в маленький хвостик.

Юноша пробежал пальцами по своим кудрявым каштановым волосам и застонал. Находясь на Иззе, было совершенно необходимо хотя бы частично заплетать волосы в косички. Лишь особам королевской крови разрешалось ходить простоволосыми.

В тот миг, когда руки робота с двусторонними ладонями ухватили Джеффа за волосы на затылке, боль напомнила ему о том, что он забыл напомнить адмиралу купить парик. Когда таинственная раса Других забрала с Земли древних людей и переселила их на терраформированную планету Изз, их выбор почему-то пал на ту часть человечества, которая не обладала генами облысения.

Адмирал Йоно всегда утверждал, что при безупречной форме головы в волосах нет никакой необходимости, но факт оставался фактом: он был совершенно лысым.

Джефф и Норби уже битый час ждали в рубке «Гордости Марса», личной мини-яхты Йоно. Юноша ослабил косичку, слишком туго заплетенную роботом, и беспокоился о повторном экзамене, который ему предстояло сдать после возвращения в Космическую Академию. Робот копался в бортовом компьютере до тех пор, пока ему не удалось запустить достаточно близкое подобие игры «Минимикро».

— Джефф, я могу усовершенствовать эту игру и превратить ее в ощущалку, – сказал он.

— Чепуха. В ощущалке тебе кажется, будто ты по-настоящему сражаешься со злодеями или ухаживаешь за прекрасной девушкой. Но ты не можешь передать игроку ощущение жизни на молекулярном уровне.

— Мне всегда хотелось испытать, какова жизнь не только на молекулярном, но и на субатомном уровне.

— Там нет жизни. Жизнь начинается от молекул и крупнее.

— Джефф, разве ты так ничему и не научился? Молекулы состоят из атомов, а атомы состоят из субатомных частиц. В свою очередь, эти частицы состоят из глюонов, кварков и лептонов, являющихся аспектами единого поля…

— Перестань, Норби. Кварк не может ничего ощущать. Какой смысл делать ощущалку из игры с частицами, которые находятся за пределами нашего физического опыта?

Робот часто заморгал.

— Моим эмоциональным контурам это нравится. Я бы хотел ощущать на микроскопическом уровне, хотя там события превращаются не более чем в игру вероятностей. Но ты прав, Джефф: игра будет неинтересной, если не предусмотреть в ней сюрпризов. Вот, например, телепатия. Я всегда считал, что мое телепатическое восприятие обусловлено вероятностными полями…

— Поэтому оно так хаотично?

Дверь рубки распахнулась, и появился Борис Йоно, великолепный в своей любимой африканской тунике, выпущенной поверх широких штанов – хотя и не таких мешковатых, как официальные иззианские шаровары. Его черная лысина сияла, словно Норби отполировал и ее тоже, темные глаза лучились предвкушением праздника.

— Адмирал, на ваше лицо уселось огромное насекомое! – воскликнул Норби. – Не двигайтесь, сейчас я раздавлю его…

Йоно заслонился от него широкой ладонью.

— Робот, если ты прикоснешься к моим усам, я вытащу твои внутренности, а бочонок подарю иззианской королеве для хранения плурфа!

— Сэр, – осторожно начал Джефф, с трудом сохраняя бесстрастное выражение лица при виде новой причуды адмирала. – Как вы смогли заплести усы в такие крошечные косички?

— Из-за этого я и опоздал. Вспомнив о своеобразных правилах, принятых на Иззе, я решил заплести свои новые усы, но ни мне, ни парикмахеру не удалось добиться удовлетворительного результата. Преуспел лишь наш главный хирург, с помощью тонких пинцетов, мини-термостата и щедрого количества геля-закрепителя.

— Но как вы объяснили свою просьбу?

— Я сказал ему, что отправляюсь на костюмированный бал. Он имел наглость рассмеяться и заметил, что мне стоит лишь появиться в дверях, чтобы все шуточки моментально прекратились. Врачи никогда не проявляли должного уважения к властям, – Йоно пристально посмотрел на Джеффа. – В чем дело, кадет? Тебе не нравятся мои усы?

— Нет, сэр. Но у вас такой вид… ну, э-ээ…

— Пиратский, – подсказал Норби. – Самый настоящий пират. Лучше сбрейте их, адмирал, и купите себе парик с косичками.

— В парике слишком жарко, – Йоно уселся в кресло и широко зевнул. – Норби, садись в кресло, включай гипердвигатель, и вперед!

— Слушаюсь, сэр… эй!

— Что там опять? – Йоно выпрямился. – Кадет, твой робот отключился или просто впал в прострацию?

Крышка шляпы Норби со стуком захлопнулась. Его сенсорный провод вытянулся на всю длину из шишечки на шляпе и мелко задрожал.

— Он прислушивается, – пояснил Джефф.

— К чему? Мы еще не включили двигатели.

— Возможно, он принимает телепатическое сообщение. Надеюсь, ничего страшного не произошло.

Шляпа Норби приподнялась, провод втянулся. Пальцы робота проворно забегали по консоли бортового компьютера. Почти сразу же взревели двигатели, корабль встряхнуло, и смотровой экран заволокла серая пелена гиперпространства.

— В чем дело, Норби? – спросил Джефф, пока Йоно бормотал что-то насчет роботов, не умеющих как следует обращаться с тонкими механизмами, вроде двигателей его любимой «Гордости».

— Пера послала телепатическое сообщение.

— А я-то думал, она не сильна в телепатии.

Пера, маленький робот Ринды, была создана Другими для наблюдения и регистрации природных феноменов. Он не могла, подобно Норби, путешествовать в гиперпространстве и слабо владела телепатией.

— Так оно и есть. Поэтому я не вполне разобрался в ее сообщении, зато четко услышал слово «помощь».

— Помощь для себя или для кого-то другого? – поинтересовался адмирал.

— Не знаю. Еще я расслышал слово «Инг».

Йоно скорчил гримасу.

— Я всегда сожалел о том, что позволил Ринде взять Инга с собой на Изз в качестве придворного шута. Его нужно было вернуть на Землю и судить как предателя.

— Мы не могли этого сделать, сэр, – возразил Джефф. – Тогда бы он рассказал всем о талантах Норби и о существовании Изза.

— Верно, кадет. Но если Инг принялся за свои штучке на Иззе, то я лично разберусь с ним. Он настоящий интриган.

— Может быть, Пера нуждается в помощи для Инга? – предположил юноша.

— Скоро узнаем, – отозвался Норби. – Вот он, Изз.

Корабль вышел из гиперпространства прямо перед планетой. Джефф смотрел на изумрудный иззианский океан с единственным большим континентом и полукругом южных островов, одинаковых по размеру, за исключением самого крупного, в середине цепочки.

— Приятная планетка, – заметил Йоно. – Почти как Земля. Хорошо, что Другие не забыли прихватить с Земли животных и растительность. Ну как, Норби, теперь ты можешь связаться с Перой?

— Нет, – маленький робот несколько раз моргнул; это означало, что его эмоциональные контуры находятся в возбужденном состоянии. – Я не могу войти в контакт с ней, хотя нахожусь на орбите. Лучше сразу же совершить посадку возле дворца и уведомить королеву.

— Но послушай, Норби, местные правила движения…

Предупреждение Джеффа запоздало. «Гордость» стремительно ринулась вниз через атмосферу, нацелившись на главный город континента. Столица Изза блистала и сверкала, ибо была в буквальном смысле вымощена золотом, самым распространенным металлом на планете.

— Кадет, что там насчет ярмарки игрушек? У меня не было времени познакомиться с подобными мероприятиями, пока я работал в Космическом Командовании.

— Такие ярмарки иногда устраиваются на Земле, адмирал. Изготовители игр и игрушек демонстрируют покупателям образцы своего искусства. Полагаю, на Иззе дела обстоят точно так же.

Йоно хмыкнул.

— Норби, – сказал он. – Как ты можешьуправлять кораблем с закрытыми передними глазами? Ты поставил его на автопилот?

— Я сосредотачиваюсь, стараюсь найти Перу… о-опс!

«Гордость» пересекавшая поток воздушного транспорта над иззианской столицей, проскрежетала по днищу медленно двигавшегося аэрофургона, чей грузовой люк распахнулся от столкновения, вызвав внезапный ливень иззианских овощей. Сработала автоматика, и фургон повис на антиграве над своим грузом, рассыпавшимся по ступеням парадной лестницы королевского дворца.

В громкоговорителях зазвучал официальный женский голос:

— Незарегистрированное космическое судно, к вам обращается полиция. Вы грубо нарушили правила дорожного движения. Спускайтесь немедленно!

Глава 2 Офицер Люка и ее друг

— Грозный голос, – задумчиво произнес Йоно. – Но все же не такой устрашающий, как у королевы.

Джефф кивнул.

— Похоже на офицера Люку, которая пыталась арестовать нас, когда мы впервые оказались на Иззе.

Норби посадил корабль на широкой открытой площадке перед заваленной овощами парадной лестницей. Рядом опустился маленький полицейский катер, выкрашенный в серебристый цвет.

— В самом деле, это офицер Люка, – сказал робот. – Она выглядит весьма раздраженной.

Женщина вышла из воздушного шлюза, оставив его открытым, и прицелилась в «Гордость» из станнера.

— Выходите! – скомандовала она. – Вы все арестованы.

— Почему каждый раз, когда я путешествую вместе с Норби, все начинается с неприятностей? – проворчал Йоно.

Адмирал вышел из воздушного шлюза «Гордости», подкручивая усы на ходу. Джефф взглянул на сверкающие шпили дворца. Ему показалось, будто кто-то помахал ему из высокого окна дальней башни. Пытаясь рассмотреть, кто это мог быть, он споткнулся о кочан капусты и растянулся на земле. Теперь он мог видеть лишь начищенные мыски сапог офицера Люки.

Рядом кто-то рассмеялся, но это была не иззианка. Краем глаза юноша заметил темную фигуру, стоявшую у самого выхода из патрульного катера. Несколько прохожих наблюдали за сценой ареста с безопасного расстояния, но в целом главная площадь иззианской столицы казалась пустой.

Косички Люки стали длиннее, ее золотой шлем приобрел более внушительный вид, на форменной тунике появились новые серебряные нашивки. Джеффу почему-то показалось, что она похорошела.

— Здравствуйте, офицер Люка, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Разве вы не помните нас, жителей Земной Федерации? Я Джефферсон Уэллс, а это адмирал Йоно и мой робот Норби.

— Кто управлял кораблем?

— Я, – ответил Норби. – Но я волновался из-за…

— Ты очень неуклюжий пилот. К твоему сведению, разбрасывание овощей перед дворцом запрещено законом. А теперь отвечайте, чужеземцы, с какой целью вы прилетели на Изз?

— Мы надеялись провести здесь отпуск и посетить Королевскую Ярмарку Игр и Игрушек, – ответил Йоно.

— А также повидаться с нашей подругой, наследной принцессой Риндой, – Джефф сделал ударение на слове «подруга», чтобы произвести впечатление на Люку, но та лишь взмахнула станнером в его направлении.

— Это ложь. Наследная принцесса больна и никого не принимает. Если вы ее друзья, то не можете не знать об этом.

— Мы были далеко отсюда, – сказал Джефф.

— Очень, очень далеко, – добавил Норби.

Люка приподняла одну бровь.

— Я никогда вполне не понимала, где же находится ваша Земная Федерация. Но во всяком случае, там должны приниматься передачи нашего головидения, в которых сообщалось о болезни принцессы.

— Мы ничего не слышали, – признался Йоно. – Что за болезнь?

— Ветрянка, – по-иззиански это звучало отвратительно. – У принцессы относительно легкий случай, но так как болезнь очень заразная, она должна находиться на карантине, как и любой другой пациент, – Люка побарабанила пальцами по своему золотому поясу. – А теперь вернемся к транспортному происшествию…

— Столкновение не привело к порче фургона, – Норби указал вверх. – Грузовой люк открылся, но это явно вызвано неисправностью в механизме замка. Зато наш собственный корабль получил вмятину, поэтому мы имеем право подать в суд…

— Моя «Гордость»! – Адмирал осмотрел маленькую вмятину на носу яхты. – Да, я определенно буду судиться.

Он мрачно взглянул на робота и добавил:

— Кое с кем.

— Вина лежит на вас, – настаивала Люка. Она указала на кучу овощей, большей частью твердых, комковатых корнеплодов. – В дополнение к штрафу, который королева несомненно наложит на вас за беспорядки, я заявляю вам как начальница иззианской полиции: если все эти овощи не будут немедленно возвращены в фургон, вас бросят в бассейн с плурфом и с позором выгонят из города.

— Почему фургон не может собрать собственный груз? – спросил Джефф. – На Земле это проще простого.

— Иззианский транспорт загружается и разгружается роботами. Дорожные происшествия крайне редки, так как иззианцы чтут закон и порядок. А теперь немедленно собирайте овощи!

— Скажите, офицер, а что такое плурф? – самым дружелюбным тоном поинтересовался адмирал.

— Химическое соединение, прилипающее к человеческой коже. При контакте начинает испускать стойкий, несмываемый, всепроникающий запах. Воздействие длится около месяца.

— В таком случае, плурф не действует на роботов, – жизнерадостно заявил Норби.

— Известно, что плурф дезактивирует роботов.

— Ах, так… Адмирал, если вы соберете овощи, я отнесу их в фургон.

Адмирал Йоно со стоном наклонился и приступил к работе. Джефф последовал его примеру, стараясь собирать побольше и побыстрее, чтобы у адмирала не затекла спина. Работа оказалась трудной, и когда последние овощи исчезли с лестницы, юноша обливался потом.

Пока шла уборка, он с тревогой думал о болезни Ринды и о неудачных попытках своего робота телепатически связаться с Перой.

— Работа закончена, офицер, – доложил Норби, спустившись на землю. Одновременно он прикоснулся к руке Джеффа и телепатически добавил:

«Я стараюсь связаться с Перой и не могу. Складывается такое впечатление, будто она исчезла с поверхности планеты».

«Должно быть какое-то объяснение, Норби. Скоро все выяснится».

— А теперь пошли к королеве, – сказала Люка. – Должна предупредить вас, что она находится не в лучшем настроении.

— Интересно, у нее вообще бывает хорошее настроение? – пробормотал Йоно, но Люка не обратила внимания на его слова.

— Оставьте свой корабль здесь. Сейчас около дворца почти никто не ездит: все отправились на ярмарку.

— Чтобы увидеть меня, – произнес другой голос.

К внешнему косяку воздушного шлюза полицейского катера прислонилась фантастическая фигура. Традиционные иззианские шаровары и верхняя туника были превращены в цельнокроенное одеяние, покрытое чередующимися черными и разноцветными ромбами, усыпанными блестками. Человек носил гладкий серебрянный шлем, увенчанный золотым ромбом с острым наконечником, а его длинная косичка была перевязана ярко-красной ленточкой. Даже на его черных сапогах красовались фестоны из золотых лент.

— Привет, Инг-Лизоблюд, – хмуро буркнул Йоно.

— Что такое «лизоблюд»? – поинтересовалась Люка.

— Разновидность уважительного обращения, моя дорогая, – сказал Инг, небрежно поменяв позу, отчего его одеяние заструилось радужными красками. Джефф вспомнил, что шуты и арлекины носили костюмы, расшитые разноцветными ромбами и усыпанные блестками. Потом он заметил, что черные ромбы на самом деле были дырками, прорезанными в верхней одежде, сквозь которые просвечивало облегающее черное трико.

— Готов поспорить, это ты подбил Люку арестовать нас, – произнес Йоно на земном языке. – Мы еще разберемся с тобой, Инг.

Он перешел на иззианский:

— Офицер, я требую аудиенции у королевы! Разговор с придворным олухом оскорбляет мое марсианское достоинство.

— Какое-какое? – озадаченно спросила Люка.

— Не обращай внимания, милая, – посоветовал Инг. – Я отправлюсь на ярмарку, а ты отведешь нарушителей к королеве и проследишь за тем, чтобы они попали в тюрьму. Мы встретимся после моего представления.

— Да, дорогой. Если бы ты знал, как мне не хочется пропускать твое представление! Можешь взять мой катер, а я доеду на подземке.

— Та-та-та, земляне, – Инг поцокал языком. – Очень жаль, что вас посадят под замок. Мое представление будет гвоздем программы на ярмарке. Но зато вы сможете смотреть мои еженедельные шоу по головидению.

В этот момент проходившая мимо иззианская семья заметила Инга и бросилась к нему, требуя автографов. Инг с готовностью выполнил просьбу; при этом он время от времени поглядывал на Джеффа и Йоно и криво усмехался. Когда семья удалилась, Инг послал Люке воздушный поцелуй, вернулся на катер и тут же взлетел.

Пролетая над «Гордостью Марса», полицейский катер внезапно открыл люк, из которого выпал маленький круглый предмет. С виду он напоминал красный воздушный шарик, но шарики обычно не падают вниз. Предмет угодил точнехонько в корабль адмирала и разбился, запачкав красной краской весь носовой отсек.

Йоно заскрежетал зубами. Джефф наблюдал, как катер летит над городской площадью и пышными садами, потом над невысокими правительственными зданиями, направляясь к огромному сияющему куполу. В куполе открылось отверстие, едва различимое на расстоянии, и маленькая машина влетела внутрь.

— Прекрасный купол, – сказал Джефф.

— Иззхолл – наше самое выдающееся здание; конечно, за исключением королевского дворца, – сообщила Люка. – В дневное время зал используется для заседаний Иззианского Совета. Все советники подчиняются королеве и обязаны выполнять ее распоряжения.

— Не слишком демократичный общественный строй, – заметил Йоно.

— Да, адмирал, – согласился Норби, незаметно подтолкнув своего друга. – Очень похоже на Космическое Командование.

— Достаточно, кадет Норби!

— Да, сэр.

— Почему Инг направился в Иззианский Совет? – спросил Джефф.

— На ярмарочной неделе Совет не собирается, – ответила Люка. – В обычные дни Иззхолл по вечерам используется для крупных представлений, слишком больших для театров и концертных залов. А с наступлением ярмарочной недели все здание перегораживается на выставочные секции и наполняется прилавками, где изготовители игр и игрушек показывают свои товары. В открытой аудитории проходят представления. Наш великолепный и неподражаемый Инг – самый популярный артист.

— Так я и думал, – проворчал Йоно. – Как только этот злодей решил стать клоуном, он переключился с диверсий на лесть и личное обаяние. Не удивительно, что он получает то, чего добивается, – вроде права пользоваться полицейским катером.

— Не понимаю, на что вы намекаете, – сурово произнесла Люка. – Инг – почетный гражданин Изза, выдающийся актер и любимец публики. Совершенно естественно, что полиция прикладывает все силы для его защиты… или удобства. А теперь идите за мной.

Йоно, Джефф и Норби поднялись по ступеням лестницы под прицелом станнера. По обе стороны от массивной, обитой золотыми панелями парадной двери, стояли роботы, вдвое превосходившие адмирала по росту. Они имели лишь отдаленное сходство с человеческим обликом: мощные короткие ноги поддерживали огромное цилиндрическое тело с многосуставчатыми руками и маленькой, утыканной сенсорами головой, лишенной всякой индивидуальности.

— Они похожи на ходячие мусорные бачки, – заметил Норби, гордившийся своим маленьким бочкообразным корпусом.

— Поосторожнее, робот, – сказала Люка. – Иначе я прикажу охраннику посадить тебя в его внутреннюю камеру.

— В его тело? Как унизительно!

— Эти роботы-охранники защищают королевскую семью и поддерживают порядок на ярмарке. Они находятся под моим командованием, так что советую вам вести себя потише.

Чувствуя себя безнадежно оторванными от дома и от Земной Федерации, Джефф и двое его друзей вошли во дворец.

«Джефф, у меня сложилось впечатление, что Люка влюблена в придворного шута».

«Боюсь, ты прав. И посмотри на адмирала: он так и кипит от бешенства. Мне что-то не по себе».

«И мне тоже. Если мы не сможем найти Перу и увидеться с Риндой, то кто на Иззе заступится за нас?»

Глава 3 Королева Тиззл

— Прямо в тронный зал, – приказала Люка. – И не болтайте. Я хочу побыстрее покончить с этим делом и успеть на представление Инга.

— Инг! Придворный шут! Ба! – Йоно презрительно выпятил массивную челюсть, словно высеченную из черного дерева.

— Инг – важная персона, – Люка поравнялась с Йоно и лучезарно улыбнулась. – Он не только самый лучший придворный шут за всю нашу историю, но также распорядитель церемоний на ярмарке. Он необычайно скромен…

— Скромен? Этот негодяй с манией величия?

— Перестаньте обзывать его! Инг даже не сказал вам, что помимо безупречного исполнения своих обязанностей, он изобрел две популярные игры: «Крошечное Путешествие» и «Хитрые Шарики». Он так талантлив, что королева назначила его на должность Придворного Ученого.

— Мне казалось, на Иззе был Придворный Ученый.

— Предыдущий ученый женился, вышел в отставку и поселился на ферме на другом конце континента. Королева сама предложила Ингу стать Придворным Ученым, потому что он разбирается в технологии лучше иззианских ученых, которые ограничиваются теоретическими изысканиями, не находя им практического применения.

— Моя дорогая Люка, это происходит потому, что Другие хотели видеть Изз мирной и преуспевающей планетой. Они наполнили ваши города ультрасовременной технологией. Ваши автоматы либо не нуждаются в починке, либо чинят себя сами. Вам, иззианцам, не пришлось искать путей выхода из примитивной жизни – не то что людям, оставшимся на Земле.

— Мы ничего ничего не изобретаем, кроме игр и игрушек, – признала Люка. – А также небольших усовершенствований в наших домах и средствах передвижения. Другие научили наших предков поддерживать стабильный уровень населения, поэтому наша жизнь проходит в мире и согласии.

Джефф заметил, что, произнося эти слова, Люка невольно нахмурилась.

— Скажите, на Иззе сейчас все в порядке? – осторожно спросил он.

— В последнее время немного снизилось благосостояние населения. Никто не понимает, почему это происходит. Полагаю, королева скоро разберется с этой проблемой.

— Если Инг принимает участие в ваших иззианских проблемах, вы можете распрощаться с миром и благополучием, – буркнул Йоно.

Они подошли к двойным дверям, охраняемым двумя роботами обычного размера в пурпурных церемониальных плащах. Люка отсалютовала им и повернулась к землянам.

— Прошу вас не расстраивать королеву. У нее достаточно неприятностей и без чужаков, нарушающих правила дорожного движения. И ни в коем случае не говорите гадостей об Инге. Он фаворит королевской семьи и делает все возможное, чтобы развеселить их.

Йоно приподнял брови.

— Готов поспорить, Инг пытается захватить власть на этой планете. Он вернулся к своей старой тактике.

Люка рассмеялась.

— Вы забываете о том, что на Иззе установлен матриархат. Только женщины могут управлять страной. Мужчины иногда жалуются по этому поводу, но дальше причитаний дело не заходит.

Двойные двери распахнулись вовнутрь.

— Слава королеве! – провозгласили роботы.

Люка ввела Джеффа и Йоно в тронный зал. Норби держал юношу за руку, когда они подошли к высокому золотому трону, где сидела статная женщина в золотой короне на распущенных темно-каштановых волосах.

«Насколько я помню, лицо королевы всегда выглядело суровым, но сейчас у нее просто озабоченный вид. Интересно, почему? И где король? Его трон пустует».

«Норби, постарайся качнуться немного вперед и изобразить почтительный поклон. Смотри, даже адмирал поклонился. Не забывай о том, что у нас неприятности».

«Я возьму вину на себя. Адмирал тут совершенно ни при чем».

«Нет, это я возьму вину на себя. Я скажу, что вел корабль. Мы не можем рисковать тобой: вспомни, что бывает с роботами, когда их опускают в плурф».

«Каникулы длятся одну неделю, Джефф, а для того, чтобы выветрился запах плурфа, понадобится гораздо больше времени. А если она решит, что адмирал несет ответственность за случившееся, как самый старший из нас, и должен понести наказание? Я могу себе представить, как вы двое целыми неделями торчите на борту корабля, поскольку не можете вернуться в Космическое Командование в таком виде…»

Джефф неожиданно понял, что адмирал Йоно положил руку ему на плечо и вслушивается в телепатический разговор.

«Вольно, кадеты. Предоставьте инициативу мне, и нам не придется беспокоиться насчет плурфа».

Йоно выступил вперед и величаво поклонился, каждым своим движением являя пример гордого потомка африканских королей. Впрочем, впечатление было испорчено одним маленьким фактом. Когда адмирал поднял голову, на его лице появилось потрясенное выражение, свойственное мужчинам при виде выдающейся женской красоты. Но отнюдь не вид королевы заставил Йоно приоткрыть рот, расширить глаза и мелко затрепетать крыльями носа.

Когда Люка ввела своих подопечных к королеве, в тронный зал через заднюю дверь вошла девушка. Сейчас она стояла рядом с троном, сцепив руки на переде своей простой белой туники. Ее огромные глаза сияли безмятежной ясностью, плавный изгиб мягких, изящно очерченных губ таил в себе намек на улыбку. Матово-кремовое лицо девушки, казалось, светилось изнутри. Она была стройной, невысокой и носила свою светло-русую косу уложенной в кольцо на голове и скрепленной золотой застежкой с зеленым самоцветом. Она была прекрасна.

— «Когда бы не Елена – что Троя вам одна, ахейские мужи?» – пробормотал Йоно по-английски. Джефф был искренне согласен с вопросом древнего поэта, но поскольку состояние адмирала не ускользнуло от внимания королевы, ситуация начинала выходить из-под контроля.

Лицо девушки настолько приковывало к себе взоры, что поначалу они не заметили ее спутника – высокого, крепкого юношу. Он стоял рядом; на его скулах играли желваки, темная коса наполовину расплелась, а рукава его зеленой туники были закатаны до локтей, словно он собирался с кем-то подраться или уже подрался.

Королева Изза со вздохом поднялась на ноги.

— Люка, разве ты не видишь, что я занята? – со вздохом спросила она.

Немного запинаясь, Люка начала рассказывать о дорожном происшествии.

— Моя дочь сообщила мне о том, что вы арестовали ее друзей после того, как они собрали рассыпавшиеся овощи. Она наблюдала за инцидентом из своей башни, – королева устало улыбнулась адмиралу Йоно, Джеффу и Норби. – Добро пожаловать на Изз. Надеюсь, в вашей Земной Федерации все в порядке?

— Все вполне благополучно, Ваше Величество, – ровным голосом ответил Йоно, оправившись от первого потрясения. Для человека, более чем увлеченного прелестями премьер-министра Федерации, тоже красавицы в своем роде, он на удивление быстро пришел в себя.

Королева наклонилась вперед и пристально посмотрела на Йоно.

— Прискорбное отсутствие волос на вашей голове… – начала она.

Джефф затаил дыхание.

— …более чем возмещается великолепием ваших усов.

— Благодарю вас, мэм, – произнес Йоно. – Мы прилетели на Изз полюбоваться вашей знаменитой ярмаркой игр и игрушек, но так как увиливать от трудностей не в наших правилах, мы предлагаем вам свои услуги.

— В самом деле? – королева задумчиво провела пальцем по подбородку. – Вы очень добры.

— Ваше Величество, что касается этих арестантов…

— Вы исполнили свой долг, Люка, – властным тоном произнесла королева. – Возвращайтесь на ярмарку и поддерживайте там порядок, а я тем временем поговорю с моими гостями.

Люка поморщилась.

— Да, Ваше Величество.

— И еще: присматривайте за джилотской делегацией. От них можно ждать неприятностей.

У Люки вытянулось лицо от изумления.

— Джилоты? Но они же никогда не появлялись на континенте. Они живут на своих островах.

— Жили до сих пор, – поправила королева. – До меня дошли сведения, что их делегация собиралась сегодня днем приехать на ярмарку. Хотя они по праву считаются аборигенами Изза, их поведение непредсказуемо.

— Но они всегда мирно обменивали свои морские продукты на наши товары, – возразила Люка. – Что случилось?

— Я слышала, что некоторые наши игрушки вызывают у них недовольство.

— Но джилоты не пользуются игрушками.

Красивый молодой человек выступил вперед.

— Ваше Величество, одна из новых мягких игрушек имеет форму джилота. Я демонстрировал эту игрушку на ярмарке, и она пользовалась большим успехом.

— Будь добр прекратить демонстрации, Гарус, – распорядилась королева. – Первый официальный визит джилотов должен проходить в мире и согласии между нашими народами.

— Беда в том, что многие люди уже купили игрушки и носят их с собой на ярмарке. Члены джилотской делегации, несомненно, заметят…

— Понятно, – устало перебила королева. – Ладно, можешь продолжать демонстрации, но пострайся сохранять достоинство и ради блага Изза, не делай с игрушками ничего, что могло бы оскорбить чувства джилотов. Люка, отправляйся вместе с Гарусом и смотри, чтобы не возникло беспорядков.

— Мы немедленно отправимся на ярмарку, Ваше Величество. Пошли, Гарус.

— Минутку, Люка, – молодой человек, которого звали Гарусом, обернулся к прекрасной девушке: – Ксинна, пожалуйста, не забудь о том, что сегодня днем мы будем петь на сцене. То есть собираемся это сделать, если я смогу удержать Инга от его обычного зубоскальства и приставаний к тебе.

При этих словах губы Люки сжались в тонкую линию.

— Инг интересуется тобою, Ксинна? – прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Ксинна с печальным видом опустила длинные ресницы.

— По-моему, он хочет включить меня в свое представление, но у меня уже и так масса дел. Я исполняю рекламные куплеты на головидении и учусь на помощника Придворного Ученого.

Королева нахмурилась.

— Ксинна, ты добилась в школе наилучших успехов по научным дисциплинам, поэтому я выбрала тебя для изучения прикладных наук под руководством Инга. Твои вокальные таланты бесспорны, но, похоже, ты пытаешься делать слишком много дел одновременно.

— Это Инг пытается заниматься всем одновременно, – хмуро проворчал Гарус. – Он не только наш Придворный Ученый, придворный шут и распорядитель церемоний на ярмарке, но также управляющий станцией головидения. Теперь он не позволяет мне устроить собственное шоу вместе с Ксинной.

Глаза королевы на мгновение опасно сузились.

— Полагаю, ты не думаешь, что смог бы лучше исполнять обязанности придворного шута?

Гарус гордо вздернул подбородок.

— Разумеется, нет! Я не собираюсь отказываться от постановки серьезных драматических представлений ради жизни в четырех стенах!

Люка со свистом втянула воздух сквозь зубы. Даже адмирал Йоно выглядел встревоженным: иззианская королева была не из тех, кто мирно переносит оскорбления. Однако когда она заговорила, в ее голосе звучала скорее холодная насмешка, чем гнев:

— Гарус, если бы ты мог заработать себе на жизнь серьезными драмами, тебе бы не пришлось наниматься на демонстрацию товаров на Королевской Ярмарке Игрушек. Отведи его на ярмарку, Люка. Мне пора обсудить кое-какие вопросы с Ксинной и нашими гостями.

После ухода Люки и Гаруса королева повернулась к Ксинне:

— Стало быть, Инг влюбился в тебя?

— Я не… я хочу сказать, мы не…

— Не вешай нос, девочка. С таким хорошеньким личиком, как у тебя, ты ни в чем не виновата. Лучше скажи, как быстро ты можешь научиться у Инга прикладным наукам?

— Ну… Инг действительно знает массу вещей, но он не слишком способный учитель, и кроме того, Гарусу не нравится, когда я остаюсь с ним наедине.

— Это не удивительно.

— …но я еще не обручена с Гарусом, и кроме того, мне нравится карьера актрисы и певицы. Возможно, иззианцы вообще не обладают техническими талантами. Вы согласны со мной, Ваше Величество?

— Чепуха, – отрезал адмирал. – Любой, у кого есть мозги, способен чему-то научиться, а Ксинна явно умная девушка. Гораздо умнее нашей Елены Троянской, тоже разбивавшей мужские сердца.

Ксинна заморгала.

— В своих головизионных шоу Инг рассказывал много легенд о древней Земле, в том числе и о троянской войне. По-моему, Елена поступила мерзко, бросив своего мужа в Спарте и сбежав с Парисом. А потом она целых десять лет просидела в Трое, пока греки и троянцы воевали из-за нее.

— Нам с Джеффом больше всего нравится та часть истории, где Одиссей хитростью проникает в Трою вместе с греческими солдатами, спрятавшимися в деревянном коне, – вставил Норби. – Это гораздо интереснее, чем возня вокруг Елены.

— Кажется, Инг об этом не упоминал, – заметила Ксинна.

— Среди древних солдат не было женщин, – пояснил робот. – В те дни женщины вообще не претендовали на высокие посты.

Ксинна снова опустила голову, словно смущенная тем, что она не похожа на типичную иззианскую женщину: представительницу доминирующего пола на планете. Джефф подумал, что она больше похожа на Елену Троянскую, чем ей самой кажется.

— На Иззе женщины воспитываются сильными, решительными и властными, – сказала королева. – Это часть наших традиций. Правительница Изза всегда восходит на трон по материнской линии. Мужчин королевского рода можно назвать счастливчиками, ведь они могут свободно развивать свои интересы…

— Если Гарус носится с Ксинной как с писаной торбой, моим друзьям Джеффу и адмиралу Йоно совсем не обязательно делать то же самое! – перебил королеву чей-то бестелесный голос.

Глава 4 Королевские хлопоты

Головизионный экран в тронном зале замерцал, и на нем появилось изображение постели, на которой сидела одетая в зеленое фигура с рыжими волосами и вуалью, закрывавшей лицо. Джефф улыбнулся: в отличие от Ксинны, одиннадцатилетняя наследная принцесса Изза была не только храброй, но и очень своенравной.

— И кроме того, я очень раздосадована, что Джефф и адмирал не удосужились позвонить мне сразу же после своего прибытия на Изз, – продолжала Ринда.

— Принцесса, по прибытии на вашу чудесную планету с нами случилось небольшое, э-ээ… дорожное происшествие, – отовзался Йоно с легким поклоном в сторону экрана. – Оно только что было благополучно разрешено.

— Мой муж и дочь находятся на карантине, – сказала королева. – К счастью, я сама уже болела ветрянкой. У бедного Физзи тяжелый случай, но ты уже почти здорова, Ринда. Сними эту глупую вуаль, или я подумаю, что врачи ошибаются и ты не сможешь присоединиться к своим друзьям завтра.

— Но я еще вся в пятнышках! Я не хочу, чтобы Джефф видел меня такой.

— Для меня ты всегда хорошо выглядишь, Ринда, – юноша ничуть не покривил душой, несмотря на то, что рядом с ним стояла настоящая Елена Троянская.

Вуаль поднялась. Лицо Ринды показалось Джеффу более худым и красивым, чем раньше, несмотря на усеивавшие его точки. Она выросла.

— Я почти совсем выздоровела, – сообщила Ринда. – Если ты уже болел ветрянкой, то мог бы навестить меня прямо сейчас.

— Я отвечаю за безопасность Джеффа, – решительно заявил Йоно. – И не могу разрешить ему навестить Вас лично, принцесса. Мы оба не болели ветрянкой. В детстве жители Федерации получают прививку от всех заразных болезней, но эта разновидность вируса может быть уникальной для Изза. Нам с Джеффом следует соблюдать осторожность, поскольку через неделю отпуск закончится, и мы приступим к исполнению наших обязанностей.

— Ладно, я могу подождать до завтра, – вздохнула Ринда. – Но мне ужасно жаль пропускать ярмарку. Я хотела увидеть представление Ксинны и кузена Гаруса.

— Кузена? – переспросил Норби.

— Весьма отдаленного родственника, – поправила королева. – Гарус – потомок Орза, моего двоюродного прадедушки по отцовской линии.

— Законного наследника трона, – подхватила Ринда. – Он не пожелал стать королем – в то время некого было сделать королевой, – поэтому отрекся от престола в пользу своего младшего брата Наррина, маминого прадеда. От него родилась дочь Нарра, а у ней – Наррина, моя бабушка.

— Гарус не имеет прав на трон, – заметила королева. – Первая жена Орза развелась с ним, а у второй родился сын, чей сын Орран и стал отцом Гаруса. Орран работает егерем в Диколесье, нашем природном заповеднике.

— Я хотела бы съездить с тобой в Диколесье, Джефф, – сказала Ринда. – Тебе там понравится.

— Может быть, у нас еще будет время, когда ты поправишься.

«Теперь я понимаю, почему Гарус может так свободно вести себя в присутствии королевы, – телепатически передал Норби. – Но почему никто не заметил исчезновения Перы?»

— Кто-нибудь видел Перу? – спросила Ринда, словно угадав его мысли. – Она ушла куда-то пару часов назад и не вернулась.

Королева наклонилась вперед и пристально всмотрелась в экран головизора.

— Дорогая, я уверена, что Пера скоро вернется. Не стоит так волноваться из-за этого.

И в самом деле: руки Ринды на экране слегка вздрагивали.

— Я не волнуюсь, просто спрашиваю. Почему вы все смотрите на меня, как на сумасшедшую?

Внезапно левое плечо Ринды сильно задергалось.

— Дочь моя! – ахнула королева. – Вызовите врача!

— В чем дело? – недоуменно спросила Ринда. – Я прекрасно себя чувствую.

— Ты дергаешься, – сообщил Джефф. – Это один из симптомов ветрянки?

— Нет, – отозвалась королева. – Ринда, у тебя судороги…

— Ничего подобного. Это твое головизионное изображение дергается, мама! Твой рот кривится, словно в злобной усмешке – точно так же, как сегодня утром, когда ты выступала по головидению с обращением к подданным. Кстати, поэтому я и послала Перу на центральную станцию. Я хотела выяснить, что там случилось.

Джефф прикоснулся к Норби.

«Ринда еще не выздоровела. Не говори ей, что Пера просила о помощи и мы безуспешно ищем ее».

— Принцесса, должно быть, Пера заметила нечто недоступное человеческому зрению, – сказал робот. – Каждый раз, когда ваше царственное изображение начинает дергаться, по всему экрану пробегает слабая помеха. Так как на самом деле с вами все в порядке, то, очевидно, речь идет о неполадках в голографическом передатчике.

Королева кивнула.

— Пера – замечательный маленький робот. Мне не хочется в этом признаваться, но я нуждаюсь в помощи. Весь Изз нуждается в помощи. В последнее время в нашей торговле и взаимных расчетах происходит так много таинственных сбоев и неполадок, что наша экономика находится на краю катастрофы. Это угнетает людей, и они начинают винить меня в своих трудностях.

Ксинна выступила вперед.

— Ваше Величество, я готова помочь. Я отправлюсь на станцию головидения и посоветуюсь с Перой. И разумеется, с Придворным Ученым Ингом.

— Хорошо, – одобрила королева. – Голографический передатчик нужно починить до завтрашнего дня. Завтра настанет День Аффирмации, когда Иззианский Совет спрашивает у Главного Мозга, кто является законным правителем Изза. Раньше всегда называлось мое имя, но поскольку мое изображение на всех экранах вдруг начало криво ухмыляться, подданные могут отвернуться от меня.

— Что такое Главный Мозг? – спросил Йоно.

— Это главный компьютер, управляющий всей иззианской компьютерной системой.

Адмирал нахмурился.

— У нас в Федерации есть много компьютерных систем, объединенных в общую сеть, но застрахованных от неполадок дублирующими контурами. Скажите, у вас только одна система и только один главный компьютер?

— Совершенно верно. Другие установили его уже много тысяч лет назад, поместив Главный Мозг в недоступное запечатанное помещение, так как он не нуждается в починке или в крупных программных изменениях. Незначительные изменения вносятся через индивидуальные терминалы, но станция головидения практически не связана с компьютерной системой. Проблемы, связанные с голографическими передачами, должны возникать там, а не в другом месте.

— Ваше Величество, я хотел бы получить разрешение сопровождать Ксинну, – сказал Йоно. – Я знаю, королевская семья придерживается высокого мнения об Инге, но откровенно говоря, я ему не доверяю. Я собираюсь посмотреть, что он делает на станции.

— А я могу работать вместе с Перой, – добавил Норби. – Я тоже пойду с вами. Но не разрешите ли вы мне сперва подключиться к местному компьютерному терминалу, Ваше Величество? Я хочу просканировать Главный Мозг. Вдруг в нем тоже есть какие-то неполадки, о которых Вы не подозреваете?

— Пожалуйста, – разрешила королева.

— Поразительный робот, – прошептала Ксинна. – У нас на Иззе нет ничего подобного.

— Кроме Перы, – заметил Норби, подключившись к терминалу. – Но я значительно более искушен в компьютерном сканировании…

— В чем дело? – спросил Джефф.

— Странно. Я вообще не могу просканировать Главный Мозг.

Королева пожала плечами:

— Я же сказала: он надежно запечатан и закрыт от вмешательства извне. Не забывайте о том, что первые люди, доставленные на Изз, были совсем примитивными. Развитая технология, которую Другие оставляли им, должна была иметь средства защиты от их неосторожности.

— Но вы так и не узнали о своей компьютерной системе достаточно, чтобы приспособить ее к достижениям вашей цивилизации – вроде станции головидения, – сказал Норби.

— Это верно, – печально признала королева. – Наши правительницы всегда были женщинами. Некоторые недовольные мужчины утверждают, будто правители-мужчины могли бы значительно улучшить нашу технологию.

— Это чепуха, мама, – возразила Ринда. – Я девушка, но интересуюсь компьютерными науками гораздо больше кузена Гаруса, которому не терпится стать великим актером.

— Инг тоже актер, – медленно произнес Йоно. – Но кроме того, он прекрасно разбирается в компьютерах и вполне может использовать головидение в своих гнусных целях.

Глава 5 Проблемы со связью

По приказу королевы Ксинна вывела гостей с Земли из тронного зала к ближайшему антигравитационному лифту. Они спустились в цокольный этаж дворца и пересели в сверкающий субмобиль, вихрем промчавший их по подземным тоннелям к станции головидения, расположенной под Иззхоллом.

Адмирал продолжал размышлять вслух об Инге:

— В качестве придворного ученого, придворного шута, управляющего станцией головидения и распорядителя церемоний на ярмарке игрушек, он занимает много ответственных постов, и все они сосредоточены в одном месте. Разве это никого не беспокоит, Ксинна?

— Для большинства иззианцев работа почти не имеет значения. Тяжелая работа выполняется в основном роботами, компьютерами, и разумеется, королевой. Иззианцы занимаются играми и игрушками. Ингом повсюду восхищаются за то, как ему удалось организовать еженедельные шоу по головидению и превратить нынешнюю ярмарку игр и игрушек в самую удачную в нашей истории. Разве в Земной Федерации люди не любят играть?

— Мы любим работать.

Норби металлически хихикнул: адмирал был известен своими экзотическими увлечениями и широким кругом нерабочих интересов. Но зато, подумал Джефф, когда Йоно работает, он загоняет себя ничуть не меньше, чем своих подчиненных.

— Работа кажется игрой, когда она вам нравится, – пояснил Йоно.

Ксинна кивнула.

— Инг тоже утверждает, что человек может проявлять творческую игривость в любой работе. Ему необыкновенно нравятся должности придворного шута и распорядителя церемоний. Насчет должности Придворного Ученого я не так уверена. Похоже, она его утомляет.

— Наверное, это происходит потому, что несмотря на все научные познания, Ингу больше всего нравится быть в центре внимания. А работа Придворного Ученого не так заметна.

— Боюсь, у меня тоже ничего не получится, – вздохнула Ксинна.

— Не унывай, Елена Троянская. С такой улыбкой, как у тебя, можно вообще не беспокоиться о работе.

«Джефф, адмирал превращается в настоящего придворного льстеца».

«Но она в самом деле очень красива».

«Ее последняя улыбка была адресована тебе. Послушай, ты можешь обойти адмирала, Инга и Гаруса…»

«Я не хочу. Мне нравится Ринда».

— Ксинна, Инг должен был заниматься какой-то научной работой, – вслух сказал Джефф. – Люка утверждает, что он изобрел две популярные игры. Они представлены на ярмарке?

— Да. Далеко не все экспонаты выставляются на продажу, но любой посетитель может купить игры «Крошечное Путешествие» и «Хитрые Шарики». А Гарус сейчас наверняка демонстрирует публике кукол-джилотов… – атласные щечки Ксинны порозовели. – Гарус гораздо более хороший человек, чем кажется с первого взгляда.

— Как вы познакомились? – спросил Джефф.

— Около года назад мы вместе играли в музыкальной пьесе. Когда мы подружились, Гарус иногда отправлялся со мной навестить своих родителей на острове Диколесье. Туда можно долететь на аэрокаре, но посадка разрешена только в определенных местах, потому что сразу же за домом егеря и зоной отдыха начинается заповедник. Ни Диколесье, ни джилотские острова не имеют электрической связи с континентом. Они получают электричество от солнечных батарей.

— «Диколесье» звучит здорово. Но, наверное, там полно народу, – сказал Джефф, вспомнив один из природных парков на Земле.

— О нет! Иззианцы предпочитают цивилизованные места, а на континенте есть другие, более ухоженные парки и заповедники. Прадед Гаруса поступил в высшей степени необычно, отрекшись от трона и став егерем в Диколесье.

— Раз иззианцы не любят тяжелой работы, то не удивительно, что ему расхотелось править Иззом, – с неодобрением заметил Йоно.

— Королева на самом деле не так уж много работает, – возразила Ксинна. – Но может быть, ей нравится власть.

Субмобиль остановился у огромной, сверкающей золотом станции с надписью «Иззхолл», где сходились тоннели из множества секторов. На станции было полно людей, поднимавшихся на ярмарку на антигравитационных лифтах. Ксинна направилась к подземному коридору, заканчивавшемуся двойными дверьми с табличкой «Станция головидения».

Норби поднялся на антиграве к груди Джеффа.

— Держи меня, – сказал он. – Я попробую сосредоточиться и найти Перу.

Когда Джефф взял его на руки, маленький робот закрыл обе пары глаз и высунул наружу свой сенсорный провод.

В помещении станции почти все люди собрались вокруг Инга, деловито репетировавшего сцену предстоящего представления и распределявшего роли. Он не заметил, как Норби поднялся на антиграве из рук юноши и начал внимательно осматривать обстановку.

Гарус побежал к Ксинне, но Инг немедленно загородил ему дорогу и принялся вопить на него:

— Куда спешишь, дуралей! Когда ты держишь куклу-джилота, веди себя так, словно это ласковый маленький зверек, которого всем хочется купить. Помни, ты не играешь трагедию, а стараешься убедить покупателей и ублажить производителей! Ах… Ксинна, любовь моя, моя маленькая ласточка, ты уже пришла? Давай покажем нашим гостям, как хорошо мы поем вместе.

— Это я должен петь вместе с Ксинной! – выкрикнул Гарус. – Мы с ней всегда пели любовные дуэты. Ты можешь сочинять рекламные песенки про «Хитрые Шарики» и «Крошечное Путешествие», но не забывай, что ты всего лишь шут. И не важничай перед настоящим актером и певцом, который к тому же близок к королевской семье!

Инг сжал кулаки и пробормотал что-то оскорбительное насчет второсортных актеров и высокомерных королевских родственников. Йоно хохотнул.

— Есть несколько правил, которые должен соблюдать каждый придворный шут, если он любит свою профессию, – заметил он.

Инг выпятил челюсть.

— Борис, мой старый недруг, как плохо ты понимаешь, что натворил, отправив меня в ссылку на эту планету, где никому нет дела до моих страданий! Все ждут от меня одних развлечений…

— Кстати, о развлечениях, – перебил Йоно. – Скажи-ка нам, как далеко ты зашел в своих честолюбивых помыслах? В последнее время на Иззе творятся невеселые дела.

— «С улыбкой восстаю из праха, притом не ведаю я страха!» – издевательски пропел Инг. – У должности придворного шута есть свои преимущества. Королевские особы, включая их прихлебателей, могут быть хорошими мишенями для юмора, особенно если тебе платят за шутки.

Он ухмыльнулся Ксинне.

— Что ж, спой с этим молодым грубияном. Ты сразу почувствуешь разницу!

Гарус взял струнный инструмент, настроил его и запел:

Покупайте джилота, прекрасная леди,

Посмотрите, какой он красивый,

Эта милая кукла, прекрасная леди,

Вашу жизнь может сделать счастливой.

Ксинна хихикнула и ответила своим мелодичным сопрано:

Добрый сэр, я возьму одну куклу на пробу,

Но прошу вас помочь мне советом:

Как мне следует с ней разговаривать, чтобы

Быть счастливой зимою и летом?

Адмирал Йоно издал стон.

— Инг, я всегда питал отвращение к рекламным куплетам. Разве ты не мог придумать чего-нибудь получше?

— Приходится приспосабливаться к требованиям рынка, приятель, – Инг повернулся к Гарусу и Ксинне, расплывшись в улыбке: – Полагаю, сойдет для первого раза. А теперь потарапливайтесь – вас ждет ярмарочная сцена!

Гарус повернулся, собираясь уйти, но Ксинна подошла к Йоно с очаровательной улыбкой, заставившей обоих ее ухажеров нахмуриться.

— Сначала я хочу попросить Вас об одной услуге, адмирал, – проворковала она.

— Надеюсь, вы хотите попросить меня о научнойконсультации, Ксинна. Вряд ли вы сможете узнать что-то полезное от придворного шута.

— Ах, Ксинна! – Инг послал ей воздушный поцелуй. – Разве все научные трактаты стоят способности уловить нужную интонацию или уловить чувство любви в прекрасной мелодии? Аплодисменты – вот лучшая награда!

— Сейчас я не хочу учиться, – прошептала Ксинна. – Я хотела попросить у адмирала разрешения потрогать его поразительную голову.

— Что же такого поразительного в его голове? – раздраженно поинтересовался Инг.

— Она такая гладкая… Я никогда не видела ничего подобного.

— Он лысый! – завопил Инг. – Это недостаток…

Йоно гордо выпятил грудь и улыбнулся Ксинне, не обращая внимания на сердитые взгляды Инга и Гаруса.

— Я польщен вашей просьбой, дорогая Ксинна. В нашей Солнечной системе лысины служат объектом всеобщего уважения. – Адмирал искоса взглянул на Джеффа, а затем наклонился, чтобы Ксинна могла прикоснуться к его макушке.

— Как интересно, – Ксинна с некоторой опаской погладила голову Йоно, как будто лысина пугала ее.

— Осторожнее, адмирал, – предупредил Инг на земном языке. – Оставь эту женщину в покое. Мы, иззианцы, имеем первоочередное право восторгаться ее красотой.

— «Мы, иззианцы»? – переспросил Йоно на том же языке. – Я бы тебе самому посоветовал быть поосторожнее, Инг. Ты запустил пальцы почти во все иззианские пироги. Занимайся шутовством, но постарайся не выставлять на смех королевскую семью, иначе я запеку тебя в одном из твоих пирогов.

— Не понимаю, о чем ты болтаешь, – заявил Инг, взяв Ксинну за руку. Гарус немедленно взял ее за другую руку.

— Ревнивые мужчины вокруг Елены Троянской, – заметил Норби, вплывший обратно в комнату.

— Ты напал на след Перы? – спросил Джефф.

— Ее нет на станции. Я подключился к компьютерной системе…

— Что здесь делает этот робот? – закричал Инг, указывая на Норби.

— Он находится здесь по распоряжению королевы, – ответил Йоно. – Мы пытаемся выяснить, какие неполадки могут нарушать работу станции.

— Здесь все в порядке, – заявил Инг. – Да и как может быть иначе, если работой руковожу я?

— Ха! – презрительно бросил адмирал. – Значит, ты признаешь, что несешь ответственность за подергивание изображений членов королевской семьи?

Инг пожал плечами.

— Когда ты упомянул об этом, я кое-что вспомнил. Я действительно заметил любопытный феномен, появляющийся время от времени, когда королева выступает по головидению. Но уверяю вас, неисправность находится где-то во дворце, а не здесь.

— Не во дворце и не здесь, – вмешался Норби. – Компьютеры во дворце и на станции головидения функционируют нормально. Они просто передают ошибки, возникающие где-то в другом месте. Не знаю, где именно, так как мне не удается просканировать Главный Мозг и определить их источник.

— А если сам Главный Мозг забарахлил? – спросил Джефф. – В конце концов, он уже много тысяч лет работает без ремонта.

Инг рассмеялся.

— Вся иззианская цивилизация зависит от исправности Главного Мозга. Я много знаю о компьютерах и уверен, что все в полном порядке. Помеха возникает не здесь…

— Значит, ты видишь эти помехи? – неожиданно спросил робот.

— Какую помеху? Я говорил метафорически, в переносном смысле.

— На этом мониторе только что произошел очередной сбой. Не искажение лица королевы, а ошибка в выпуске новостей, когда передавалась сводка рыночных цен.

— При чем тут ошибка? Цены постоянно меняются.

— Цифры были размещены колонкой, а итоговая сумма не изменилась – она просто вдруг стала неправильной. Насколько я успел понять, в компьютерной системе время от времени возникают случайные ошибки. Это нечто большее, чем проблема головидения и трансляции речей королевы. Даже маленькая арифметическая ошибка может иметь бедственные последствия для иззианской экономики, где все очень тесно переплетено друг с другом.

— Не понимаю, – озадаченно пробормотала Ксинна.

— Пойдем, – Гарус подтолкнул ее. – Это не так важно. Нам нельзя опаздывать на ярмарку.

— Инг, ты понимаешь, что это за таинственные ошибки, не так ли? – спросил Йоно.

— Нет. Они не имеют ни малейшего отношения ко мне. Сейчас я ухожу на ярмарку вместе с Ксинной и Гарусом, а вы не вздумайте ничего сломать, пока меня не будет.

— Инг! – воскликнул Йоно. – Ты ведь не только шут, но и Придворный Ученый, а также известный загворщик. Тебе бы лучше остаться здесь и помочь возместить ущерб, который ты уже причинил.

— Какой ущерб? Все, что я сделал – это разбогател благодаря моему неподражаемому сценическому таланту и изобретению новых игр. Можете пойти на ярмарку и купить их – они вам понравятся. Я согласен с иззианской философией: побольше играть и обращать поменьше внимания на мелочи.

— Иззианская экономика начала катиться под гору с тех пор, как ты появился на планете, – угрожающим тоном заметил Йоно. – Ты строишь из себя обычного шута…

Инг подтолкнул Гаруса и Ксинну к выходу и танцующей походкой направился следом.

— «При всем при том, при всем при том, хоть весь он в позументах…» – пропел он.

— Инг!

Придворный шут помедлил в дверях.

— Между прочим, старая лысина, я не собираюсь забивать себе голову местными проблемами. Я не возражаю, если меня считают Эйнштейном, и мне бы понравилось быть Чингисханом – в одной из своих предыдущих ролей я чуть было не стал им – но поверь мне, Борис: на свете нет дела милее шоу-бизнеса. До скорого!

Инг исчез. На станции головидения воцарилась зловещая тишина. Через некоторое время один из служащих подошел к землянам и спросил, не нужна ли им помощь.

— Да, – ответил Норби. – Сегодня утром сюда приходила робот Пера, принадлежащая наследной принцессе Ринде. Что с ней произошло?

— Она подключилась к нашему компьютеру, чем вызвала недовольство Инга. Потом она заявила, что неисправность возникла в другом месте, и ушла. Мы так и не успели понять, что она имела в виду. Кажется, кто-то видел ее на ярмарке.

— А на ярмарке есть компьютеры? – поинтересовался Джефф.

Брови служащего удивленно поползли вверх.

— Три четверти игрушек, выставленных на ярмарке, компьютеризованы, почти все игры компьютерные. Все на Иззе управляется компьютерами, особенно ярмарка. Естественно, там есть большие терминалы.

— А как насчет способов программирования компьютерной системы? – спросил Джефф.

— Механизм главного компьютера и основные программы постоянны и не подлежат изменению. Возможны лишь поверхностные усовершенствования – например, создание новых игр, улучшение качества потребительских товаров и передач головидения.

— Сигнал голографического передатчика был изменен таким образом, чтобы унизить королеву, – сердито сказал Йоно. – Вы тоже участвуете в этом заодно с Ингом?

Служащий, маленький усатый человечек, в ужасе попятился от адмирала.

— Инг распорядился поискать неисправность в передатчике, но мы ничего не нашли. Он работает нормально.

— Да, – согласился Норби. – Если где-то и произошла поломка, то в самом Главном Мозге.

— «Если»? – переспросил Джефф. – А другая возможность?

— Преднамеренное вредительство.

— Об этом я и твержу с самого начала, – пророкотал Йоно. – Он пытается разрушить иззианскую экономику и захватить власть над планетой.

— Но даже я не могу проникнуть в Главный Мозг, – возразил робот. – Как же это удалось Ингу?

— Пойдем на ярмарку и посмотрим, что там творится, – предложил адмирал. – Черт бы побрал Инга с его вечными играми!

— Норби, – сказал Джефф, – Пера позвала тебя на помощь. Как ты думаешь, это произошло здесь, на станции, или после того, как она отправилась на ярмарку?

Норби на мгновение прикрыл все четыре глаза.

— Не знаю, – наконец ответил он. – Но мы прилетели на Изз сразу же после ее призыва, поэтому скорее всего она находилась на ярмарке.

Маленький служащий бочком подошел к Джеффу.

— Собираетесь на ярмарку, а? Скоро наступят перемены, большие перемены.

— Что вы имеете в виду?

— Завтра мы все узнаем. Вы ведь уже пробовали эту игру, а? – Он вытащил из кармана маленькую ярко-красную коробочку с надписью «Крошечное Путешествие» и торопливо вышел из комнаты.

Глава 6 Ярмарка игр и игрушек

Стены в лифтовом холле были покрыты голографическими картинами, рекламирующими продукты (от иззианского мороженого до жареных фиггисов), модную одежду (в том числе самые широкие шаровары) и туризм (в основном, океанские круизы или поездки в Диколесье).

— Гарусу повезло, что он вырос в Диколесье, – сказал Джефф. – Но голографической картине рассеяный свет, пробивавшийся сквозь листву лесных исполинов, играл на веерах огромных папоротников.

— Я предпочитаю города, – отозвался Норби. – Там много электричества, и я могу подзаряжаться, не уходя в гиперпространство.

Лифт доставил их в в просторный коридор. Двери справа вели наружу, а слева виднелась серия позолоченных арочных проходов, украшенных лозунгом иззианского правительства «Сила в Единстве».

— Неправда, – пробормотал Йоно. – Иззианские граждане не принимают участия в работе своего правительства. Всем здесь заправляет королева.

— И ее роботы, – добавил Норби. – Посмотрите на них!

Огромные роботы, похожие на тех, которых Джефф видел во дворце, охраняли каждую арку. Они выглядели столь угрожающе, что Джефф взял Норби за руку, когда они вошли в главный зал Иззхолла. Опасность, однако, исходила не от роботов, а от существа значительно меньших размеров.

— Эй, мама, взгляни на этого робота! Я хочу такого же!

Норби втянул вторую руку в туловище, прежде чем маленький мальчик успел ухватиться за нее.

— Ты не можешь меня купить.

— Глупости! – произнесла мать мальчика, иззианская леди, напоминавшая королеву своими внушительными размерами и силой голосовых связок. – Ты же просто игрушка. Сколько вы хотите за робота? – спросила она у Джеффа.

— Робот принадлежит мне и не продается. – Обогнув двух агрессивных девочек, наседавших с другой стороны, юноша и робот отступили за широкую спину Йоно. Женщина решительно надвигалась на них. Вокруг них уже собралась небольшая толпа.

— Мадам, оставьте нас в покое! – грозно пробасил адмирал.

— Я пожалуюсь властям на возмутительное отсутствие волосяного покрова на вашей голове!

— Мадам, прошу вас обратить внимание на тщательную завивку моих усов, сделанную в честь достопочтенной королевы Изза. По ее специальному разрешению мне дозволено пребывать лысым.

Толпа испустила общий вздох изумления.

— Пожалуйста, не подпускайте своего ребенка к нашему экспериментальному роботу, – продолжал Йоно. – Если прикоснуться к нему в неправильном месте, он может взорваться.

— От гнева, – прошептал Норби на ухо Джеффу.

Толпа расступилась, образовав свободное пространство вокруг робота. Иззианская леди недовольно фыркнула и привлекла к себе своего отпрыска, все еще пытавшегося ухватиться за Норби.

— Не сейчас, дорогой. Когда наступят перемены, я, пожалуй, куплю тебе безопасную модель этого робота.

Мать с ребенком удалились.

— Да, когда наступят перемены, – со вздохом произнес другой мальчишка, с завистью поглядывавший на Норби.

— Какие перемены? – спросил Джефф.

— Завтрашние. Все их ожидают. Разве вы не знаете? Разве вы не играли в игру?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Завтра все выяснится. Осталось лишь немного подождать. Когда наступят перемены, мы все получим то, что хотим.

Мальчик отошел в сторону.

— Здесь происходит нечто странное, – пробормотал Йоно. – Норби, держись между мною и Джеффом, иначе дети похитят тебя.

— Я всегда могу подняться в воздух…

— Тогда у тебя будут неприятности, – предупредил Джефф. – Посмотри на вывеску наверху: в Иззхолле запрещено пользоваться мини-антигравами.

— Я уйду в гиперпространство.

Йоно покачал головой.

— Лучше не надо. Не стоит показывать иззианцам, какими талантами ты обладаешь. Но по крайней мере, люди уже не толпятся вокруг нас, и мы можем поискать Перу.

— Я не ощущаю ее присутствия, – обескураженным металлическим голоском произнес Норби. – Думаю, ее здесь нет. Она не могла уйти в гиперпространство. Может быть, какой-нибудь ужасный ребенок похитил ее, и сейчас она заперта в чужом доме?

— В таком случае, она могла бы обратиться к тебе телепатически, и ты все равно услышал бы ее, верно?

— Да, – согласился Норби. – Где же она может быть? Неужели какой-нибудь местный хулиган дезактивировал ее?

— Давайте проведем рекогносцировку и убедимся в том, что ее здесь нет, – предложил Йоно. – А попутно попробуем выяснить, что имеют в виду все эти люди, когда болтают о переменах.

— Вы заметили их глаза, адмирал? – спросил Джефф. – Большинство из них выглядят как-то странно, словно они чем-то одурманены, хотя и не спят.

— Нужно сообщить об этом королеве. Вон офицер Люка, – Йоно подошел к Люке, стоявшей возле большой платформы, воздвигнутой у правой стены зала. У других стен выстроились автоматы, продававшие еду и сувениры, а центральная часть зала, разделенная звуконепроницаемыми перегородками, была превращена в настоящий лабиринт прилавков с выставленными играми и игрушками, где продавцы рекламировали свой товар перед проходившими мимо покупателями.

— Офицер Люка, нас беспокоит поведение многих людей в Иззхолле, – произнес Йоно в самой официальной манере. – Они выглядят так, словно в их еду или питье был подмешан какой-то наркотик, и постоянно твердят о переменах.

— Разумеется, скоро все изменится, – нетерпеливо сказала Люка. – Сегодня последний день ярмарки. Завтра наступит День Аффирмации, и тогда Иззхолл будет выглядеть совершенно по-другому.

— Люди говорят об игре, связанной с переменами, – пояснил Джефф. – Что это за игра?

— Не знаю, – ответила Люка. – У меня нет времени на игры. Я занимаюсь защитой распорядителя церемоний.

— От кого? – поинтересовался адмирал.

— От его многочисленных поклонников, – в голосе Люки слышалось нескрываемое недовольство. – Они растаскивают его блестки на сувениры и умоляют написать для них памятные куплеты. Я обязана позаботиться о том, чтобы его представление прошло в нормальной обстановке. Слава так тяжело давит на плечи нашего бедного Инга!

— Это заметно, – сухо сказал Йоно. – Когда начнется его следующее выступление?

— Скоро. Если вы пройдете по тому боковому проходу, то увидите Гаруса. Он демонстрирует кукол-джилотов.

Йоно, Джефф и Норби протолкались через толпу и подошли к прилавку с выставкой кукол. Одну из них Гарус держал в руках, показывая ее публике.

— Почтенные граждане, – нараспев говорил он. – У вас никогда не было игрушки, дарующей такое утешение и чувство комфорта, как кукла-джилот. Это точная копия настоящего джилота, но гораздо мягче и более покладистая. Покупайте наших кукол, и ваша жизнь изменится к лучшему!

Под его заклинания Джефф чуть не купил себе маленького джилота, но справедливо рассудил, что пятнадцатилетнему юноше ни к чему играть в куклы. Размером немного больше домашней кошки, джилоты напоминали формой куриное яйцо с двумя перепончатыми лапками, растущими из тупого конца. Вокруг талии располагался круг из шести червеобразных щупалец. В верхней части лица находился овальный ротик, обрамленный похожими на жабры прорезями, а над ним – еще один круг из шести маленьких голубых глазок. Макушка джилота была покрыта синими волосками, короткими, как бархатные ворсинки.

Призывы Гаруса и вид игрушек действовали столь убедительно, что почти все дети, оказывавшиеся поблизости, уходили с покупкой.

— А где Ксинна? – спросил Йоно у Гаруса.

— Через шесть прилавков отсюда. Она демонстрирует «Крошечное Путешествие». Передайте ей, что скоро начнется наш номер!

Гости с Земли пришли мимо прилавков с разнообразными играми и игрушками, многие из которых напоминали те, что имелись в Земной Федерации. Они посмеялись над игрой «Чудовище» с комплектом костюмов для участников: представления иззианцев об инопланетных чудовищах не могли сравниться с изобретательной фантазией землян. Автоматические куколки, изображавшие людей, лишь наводили скуку, так как на Земле они были известны уже много веков, зато Джеффу понравилось «Волшебное Ружье», делавшее маленькие голографические снимки и тут же помещавшее их в прозрачные пластиковые шарики.

При виде витрины под вывеской «Хитрые Шарики», веселая механическая игра, изобретенная Ингом», у адмирала вырвался негодующий возглас.

— Только посмотрите на это! Всего лишь грубая версия одной из игр с шариками и углублениями, известных с незапамятных времен!

Игра «Хитрые Шарики» представляла собой запаянную в пластик плоскую коробочку с углублениями на зеленой внутренней подолжке, в которые игрок должен был загнать маленькие желтые шарики, покачивая коробчку то так, то этак. Йоно купил одну игру, пробурчав что-то насчет детских воспоминаний, и они подошли к следующему прилавку. Толстый маленький продавец объяснял зрителям смысл игры «Стратегическая Военная Доктрина».

— Наш придворный шут говорит, что на других планетах есть настоящие, а не воображаемые вооруженные силы. В этой игре вы занимаете военные позиции в мифическом мире под названием «Терра Фирма». За каждое взорванное вражеское укрепление игроки получают десять кредиток, которые можно использовать на плату шпионам и приближение к стратегическим узлам карты…

— Ба! – фыркнул Йоно, удостоив прилавок лишь мимолетным взглядом. – Снова грязная работа Инга. Он учит иззианцев быть такими же, как древние земляне: упиваться войнами и властью.

«Джефф, не говори адмиралу, но одна из фигурок противника в этой игре очень напоминает его».

«Смотри, вон Ксинна. Какая же она красивая!»

«Следи за своими эмоциями!»

Юноша потащил Норби вслед за Йоно, уже направившимся к следующему прилавку.

— Покупайте игру «Крошечное Путешествие», дорогие сограждане, – умоляла Ксинна своим мелодичным голосом. – В нее можно играть двумя способами. Во-первых, это обычная «ощущалка», в которой вы можете участвовать в действии на голографическом экране, стать героем вашего любимого фильма, бороться со злодеями и совершать рыцарские подвиги, – она застенчиво улыбнулась. – Подключившись к прямой трансляции, вы можете побывать на спортивных состязаниях или даже побывать на завтрашнем Дне Аффирмации.

— Что же такого крошечного в этих путешествиях? – поинтересовался любопытный мальчик.

— Игра получила свое назавание из-за второго способа ее использования: исследования Вселенной на субатомном уровне. Подключив «Крошечное Путешествие» к своему головизору, вы получите так много новых впечатлений, что вам больше не захочется играть в другие компьютерные игры. Покупайте сейчас!

И зрители покупали. Счастливые обладатели, уже познакомившиеся с игрой, возвращались обратно и делились своим энтузиазмом с потенциальными покупателями.

— Я бы мог изобрести такую игру и сколотить целое состояние, – заявил Норби.

— «Ощущалку»? – саркастически спросил Йоно. – Можно подумать, это изобретение Инга! Виртуальная реальность, создаваемая с помощью головидения, уже давно известна в Земной Федерации.

Он стоял близко к Ксинне, и та услышала его.

— Дорогой адмирал, пожалуйста, сыграйте в «Крошечное Путешествие», – попросила она. – Инг будет очень доволен.

— Не вижу никаких причин доставлять Ингу удовольствие.

Нижняя губа Ксинны задрожала, глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, попробуйте эту игру, – прошептала она. – Мне все равно, сколько заработает Инг, но это моя работа, и я не хочу выглядеть неудачницей.

— Ну ладно, ладно, – Йоно уселся за одним из компьютерных терминалов и вставил маленькую продолговатую пластинку из коробочки с игрой. Потом он надел на голову соединительную ленту и включил головизор.

К удивлению Джеффа, на экране появилась примитивная версия старой виртуальной игры под названием «Акробатика». Игра явно не произвела впечатления на Йоно, так как он переключился на один из каналов прямой трансляции головидения. Инг, сидевший в комфортабельной гостиной, распевал рекламные куплеты о пирожных с фруктами и орехами.

— Настоящая виртуальная реальность, – буркнул Йоно. – Я чувствую себя так, будто сижу рядом с камином. Могу протянуть руку и попробовать пирожное – кстати, неплохое на вкус. Инг кажется таким настоящим, что я почти чую его. Ксинна, а как мне попасть в «крошечную» часть игры?

— Нажмите на эту кнопку.

Йоно так и поступил. Внезапно экран заполнился мешаниной странных узоров, туманных цветных форм и вспыхивающих искр. Даже по головидению, без связи с виртуальной реальностью, зрелище выглядело захватывающе и пробудило в Джеффе желание поиграть самому.

Йоно закрыл глаза.

— Адмирал, вы не смотрите на экран, – сказал Норби.

— Мне не нужно смотреть. Я вижу внутренним зрением.

— Где вы находитесь? – спросил Джефф.

— В полях реальности, кадет. Не отвлекай меня: я слежу за переменами.

Переминаясь с одной ноги на другую, юноша терпеливо дожидался окончания игры. Все остальные терминалы были заняты. Ксинна отошла в сторону, поэтому он не мог подробнее расспросить ее об игре.

Норби потянул Джеффа за рукав.

— Это начинает мне надоедать. К тому же, мы совсем не ищем Перу. Я хочу выйти наружу и совершить облет транспортных линий. Если я буду медленно кружить над столицей, или даже над всем континентом, то возможно, сумею уловить ее сигналы.

— Может случиться и так, что все в порядке и Пера благополучно вернулась к принцессе. Допустим, она утратила свои небольшие телепатические способности, и тебе лишь показалось, что она зовет на помощь.

— За кого ты меня принимаешь!

Прежде чем Джефф успел ответить, толпа в Иззхолле начала хлопать в ладоши. Все смотрели вверх, поэтому он тоже поднял голову и взглянул на высокий куполообразный потолок, который постепенно становился прозрачным. Он не видел отверстия, однако в воздухе неожиданно появились сотни воздушных шаров.

— Инг! – вопила толпа. – Инг! Инг!

Один ярко-красный шар стал раздуваться, словно собираясь лопнуть. В сцену ударила миниатюрная вспышка света, похожая на молнию. Шар с грохотом взорвался, и на сцене появился распорядитель церемоний, окутанный клубами дыма. Он носил газовую красную накидку, щедро усыпанную блестками. В руках он держал барабан.

Повинуясь его жесту, в полу открылся люк, выпустивший на сцену других участников представления.

— Мои иззианские друзья! – воскликнул Инг, и его голос, усиленный микрофонами, прогремел в зале. – Наше представление начинается! Перед вами прекраснейший цветок Изза – Ксинна, выступающая в реклам… то есть в любовном дуэте с моим соперником Гарусом.

Зрители рассмеялись шутке. Между тем Инг начал выбивать торжественную дробь на барабане, а затем уселся на пол, скрестив ноги и отбивая ритм под музыку Гаруса. Ксинна с Гарусом запели дуэтом.

— Адмирал, представление началось, – прошептал Джефф.

Йоно не обратил внимания. Его глаза остекленели.

— Джефф, он в каком-то трансе, – сказал робот, прикоснувшись к адмиралу. Я даже не могу телепатически связаться с ним.

— Выключи терминал, Норби.

Робот склонился над компьютером, и голографический экран неожиданно погас. Адмирал зевнул и потянулся, словно проснувшись. Иззианцы за другими терминалами продолжали играть, как будто никакого представления не было и в помине.

— Любимая, не покидай меня… – пел Гарус, бросая нежные взгляды на Ксинну.

В этот момент кто-то закричал. Возвышаясь над зрителями, в Иззхолл входили роботы-охранники. Толпа расступалась перед ними как стадо животных при виде хищников. Судя по движениям роботов, они пытались поймать на полу что-то маленькое и юркое. Джефф не мог разглядеть, что это было, но тут раздался невероятный звук.

Он был похож на рев огромного рассерженного животного.

Глава 7 Конфликт двух культур

Внезапно нарушители спокойствия появились на виду. На сцену карабкались живые джилоты, сердито потрясавшие своими щупальцами и испускавшие оглушительные звуки, которые начинались подобно львиному рычанию, а заканчивались трубным кличем разъяренного слона.

Инг встал, прижимая к себе барабанчик. Гарус привлек Ксинну к себе и потащил ее к задней части сцены.

Самый крупный джилот, чья кожа имела более глубокий синий оттенок, чем у остальных, вразвалочку подошел к Ингу. Глаза туземца, казалось, выскакивали из головы; лишь потом Джефф понял, что они расположены на подвижных стебельках. Ему также стало ясно, что у настоящих джилотов совсем нет волос (если не считать щупалец).

— Мы, джилоты, являемся иззианскими аборигенами и требуем, чтобы к нам относились с надлежащим уважением!

— Возьмите, возьмите, мне она не нужна! – в ужасе крикнул мальчик, сидевший в первом ряду зрителей, и бросил на сцену куклу-джилота. Инг осторожно покашлял.

— Послушайте, никто не хотел задеть ваши чувства. Дети любят кукол, и они полюбят вас, если вы будете вести себя прилично.

— Ты дерзко оскорбил наш род и нашу культуру!

— Кто, я?!

— Да, ты. Мы провели расследование и уверены, что именно ты был виновником этого безобразия! Ты Придворный Ученый и главный изобретатель на Иззе.

Инг с трудом сглотнул.

— Но я не собирался… то есть мы всего лишь проводим рекламную кампанию с целью укрепить взаимопонимание между нашими народами. В конце концов, иззианцы – я имею в виду людей-иззианцев – не вмешиваются в ваши дела и не ездят на ваши острова. Кометные хвосты! Да вы, ребята…

— Мы гермафродиты, но считаем себя существами женского пола.

— М-мм… понятно. Так вот, много лет назад вы, девочки, запретили людям рыбачить рядом с вашими островами или высаживаться на них, и люди послушались. Они обменивают свои товары на ваши морские продукты и драгоценные камни. А теперь из-за какой-то прелестной игрушки…

— Она не прелестная, а кощунственная!

Инг потянулся к кукле, но предводительница джилотов быстро схватила ее.

— Мы возьмем шесть коробок этих кукол…

— Возьмите хоть все. Можете утопить их в море, мне все равно.

— Зачем нам топить их? Эти игрушки в самом деле прелестны.

Инг недоумевающе уставился на джилотку.

— О чем мы с вами толкуем, мэм?

— Меня зовут Блауф, и я возглавляю джилотское сообщество. Поскольку мы пришли на вашу ярмарку, то заодно закажем партию кукол для наших детей, но вы обязаны уничтожить все комплекты игры «Хитрые Шарики», иначе мы устроим забастовку и лишим людей морских продуктов…

— «Хитрые Шарики»? Это же невинная маленькая игра, – запричитал Инг. – Что в ней плохого?

— Форма шара считается у нас священной.

— Она олицетворяет солнце?

— Нет. Иззианское солнце может быть шарообразным. Вы утверждаете, что это не плоский диск, но форма шара для нас священна из-за яйца.

— Минутку, – перебил Инг. – Яйца не совсем шароообразны.

— Я имею в виду наши яйца. Это святотатство – превращать в глупую игру великолепный Порядок и Величие Претворения.

Джефф чуть не рассмеялся, но вовремя осознал, что в Иззхолле внезапно наступила полная тишина. Инг приподнял брови, дергая уголком рта, однако остальные иззианцы выглядели потрясенными: их культура была более пуританской, чем земная.

— Порядка и Величия? – придушенным голосом повторил Инг.

— Порядка и Величия Претворения, – торжественно подтвердила Блауф, ритмически помахивая всеми своими щупальцами.

— Но в человеческих играх и игрушках полно шариков!

— Мы возражаем только против игры «Хитрые Шарики». Джилоты откладывают прекрасные желтые яйца и укутывают их в зеленых водорослях, растущих вокруг побережий наших островов. Это кощунственная игра позволяет людям жонглировать нашими яйцами, чтобы они попадали в зеленые углубления. Мы не потерпим подобного надругательства…

— Дай-ка мне эту штуку, – Инг наклонился и выхватил игру «Хитрые Шарики» у ближайшего иззианца, державшего ее с таким видом, словно она могла взорваться в любой момент. – Я не программировал заводской компьютер на эти цвета. Основу предполагалось сделать черной, чтобы труднее было видеть углубления, а сами шарики – серебряными. В детстве у меня была такая игра.

— Ага! Значит, это не ты ее изобрел? – язвительно поинтересовался Гарус.

— В общем-то, нет, – признал Инг. – Кто перепрограммировал компьютер?

— Никто не поверит, что это не твоих рук дело, – отрезал Гарус, повернувшись к Блауф. – Я родственник королевы, и полагаю, сейчас я могу говорить от ее имени. Допустим, изготовитель игры…

— Я здесь, – пробормотал румяный коротышка, истекавший потом от беспокойства. – Клянусь, что в программе изготовления не было заложено сочетания желтого и зеленого цветов!

— …предпримет простые, но эффективные меры? Он соберет все проданные комплекты игры и перекрасит их, сделав основу черной, а шарики серебристыми.

Джилоты пошептались между собой.

— Этого будет вполне достаточно, – наконец объявила Блауф.

— В таком случае, добро пожаловать на ярмарку, дорогие гости, – Гарус ударил по срунам своего инструмента и запел:

В сияньи грозного светила,

Со всею славою небес,

Еще ясней твое величье…

— Это моя песня, – проворчал Инг. – И ты поешь ее неправильно.

— Это песня Гилберта и Салливана! – крикнул Джефф.

— Заткнись, Инг, – отозвался Гарус. Он продолжал петь, пока джилоты спрыгивали со сцены и смешивались со зрителями.

Юноша заметил, что адмирал пропустил все происходящее на сцене. Йоно подключил свое «Крошечное Путешествие» к другому терминалу и сидел, словно приклеенный к игре.

— Норби, попробуй снова освободить адмирала, – попросил Джефф.

Рука робота вытянулась на всю длину и выключила терминал. Адмирал с осоловевшим видом повернулся к ним.

— Ну, как ваши впечатления от игры?

— Скоро наступят перемены, – пробормотал Йоно. – Перемены к лучшему.

Тем временем Гарус продолжал петь. Инг отбивал ритм на барабанчике, а Ксинна подыгрывала на крошечной флейте:

Всем миром буду править я,

Как небом правит солнце,

Сиять на своде бытия –

Вот лозунг мой, иззонцы!

Не обращая внимания на слова, показавшиеся Джеффу очень важными, Йоно встал и потянулся.

— Кажется, я проголодался. Где и когда мы сможем перекусить?

Норби прикоснулся к Джеффу.

«Лучше отвезти его обратно на корабль. Он выглядит не вполне здоровым».

«О’кей, но на этот раз мы будем соблюдать правила дорожного движения».

Кто-то потянул его за рукав куртки. Он огляделся по сторонам, затем посмотрел вниз и увидел джилота.

— Блауф? – озадаченно спросил он.

— Да, это я, сэр…

— Меня зовут Джефф. Это мой робот Норби, а это адмирал Борис Йоно. Адмирал, джилоты живут на островах в океане…

— «Йоно», – перебила Блауф. – Очень звучное имя, подходящее для уникального индивидуума, воплощающего человеческие представления о монументальности и величии.

— В самом деле? – казалось, Йоно очнулся от глубокого сна.

— Я увидела Вас со сцены, и мне сразу же захотелось познакомиться с Вами. Вы единственный человек, которому я могу доверять. Меня беспокоят некоторые последние события, и я обратилась бы за советом к королеве, но у нее так много волос! У всех людей очень много волос, включая и Вас, сэр Джефф.

— А у меня нет, – заявил Норби. – Можете ли вы доверять мне?

— Ты не органическое существо. А сэр Борис Йоно, помимо роскошной бахромы над ротовым отверстием, отличается также полным отсутствием растительности на голове. Могу ли я присоединиться к Вам за трапезой, о которой Вы упоминали?

— Разумеется, Блауф. Это большая честь для меня.

— Мы отправимся на корабль, – твердо сказал Норби, поддерживая Йоно под руку. Адмирал взял с собой коробочку с «Крошечным Путешествием».

Вернувшись на корабль, все трое перекусили синтезированными сэндвичами с тунцом, вкус которых показался Блауф изумительным.

— Я когда-нибудь с удовольствием погощу на Земле, если ваша морская пища так вкусна, – сказала она.

— Очень надеюсь на это. Вы согласны, адмирал? – Джефф специально обратился к Йоно, надеясь пробудить его от странного, летаргического состояния. Адмирал вел себя так, словно ничто не имело значения, и единственной важной вещью было ожидание неких загадочных перемен.

С Блауф возникла проблема. Она неимоверно привязалась к Йоно и изъявила желание сопровождать адмирала в его каюту для послеобеденного отдыха. Йоно зевнул и согласился с безразличным видом. Когда они ушли, робот озабоченно взглянул на Джеффа.

— Как нам вытащить адмирала из этого состояния?

— Нужно выяснить, как на него повлияло «Крошечное Путешествие».

— Я сам попробую, – вызвался Норби. – Не хочу, чтобы с тобой случилось то же самое, что и с адмиралом.

Он вставил игру в бортовой компьютер корабля и сразу же перешел на второй уровень – тот самый, который так завладел вниманием Йоно. Через несколько минут он отключил монитор.

— Это превосходный образчик виртуальной реальности. Разумеется, вымышленной, поскольку Ингу никогда не приходилось бывать на субатомном уровне… но я не могу найти в этой игре ничего, что могло бы поколебать человеческие взгляды на жизнь.

— Дай мне попробовать, – попросил Джефф.

— Но…

— Ты только что сказал, что это не вредно для людей. Либо с адмиралом случилось что-то иное, либо в игре есть подсознательное сообщение, котрое могу воспринимать только человеческие существа. Я должен выяснить, что это такое, а ты тем временем полетай над столицей и поищи Перу.

Корабль поднялся повыше и начал описывать широкие круги над городом. Джефф подключился к бортовому компьютеру и настроился на «Крошечное Путешествие». Сначала он попробовал первый уровень и в течение нескольких минут наслаждался старой игрой, отражая атаки монстров, осаждающих звездную базу. К своему восторгу, он обнаружил, что с помощью сенсорной головной ленты он может изменять внешность персонажей, а если как следует постараться – то и сюжет. Но в конце концов игра утомила его, и он переключился на второй уровень.

Он попал в место, где раньше никогда не был. Он не мог ясно видеть, что его окружает, хотя осознавал присуствие неких сущностей, от плотных и массивных до почти эфирных, окрашенных в самые невроятные цвета. Другие органы чувств тоже снабжали его информацией, но ее было невозможно выразить словами.

Он ощупью искал путь через микровселенную, в которой он теперь обитал. С каждым шагом он как будто обретал дополнительные чувства, позволявшие ему ощущать за пределами обычной реальности.

Реальности? Реального мира Джефферсона Уэллса, обычного человека, занимавшего по размеру примерно среднее положение между звездой и атомом? Возможно ли, что это положение позволяет людям изучать как атомы, так и звезды?

Или реальность в самом деле является Единым Полем? И что такое Единое Поле – основа вселенной? Субатомного измерения? Или это одно и то же?

Джефф перестал думать и погрузился в ощущения.

— Джефф! – Норби тряс его за плечо. – Пора заканчивать!

— Со мной все в порядке. Подключайся к компьютеру, это потрясающая игра.

— Я могу воспринимать твои чувства, просто прикасаясь к тебе. Кажется, ты находишься далеко за уровнем атомов – возможно, даже за уровнем кварков, бозонов и лептонов, из которых состоит вселенная. Эта мешанина энергетических форм и вероятностных полей, непредсказуемых для нас…

— …и прекрасных. Возникает впечатление, что они предсказуемы, хотя мы не знаем, как этого достигнуть. Игра позволяет погружаться во все формы энергии. Это словно танец с непонятным для нас значением. Может быть, это танец частиц? Или частицы на самом деле – всего лишь танец вероятностей? Я схожу с ума, Норби? Я становлюсь похожим на адмирала?

— Ты возбужден, и думаю, ты можешь пристраститься к этой игре, – Норби повернул голову Джеффа к себе и заглянул ему в глаза. – Но ты не выглядишь одурманенным, как адмирал Йоно, и не болтаешь о переменах.

— Здесь кто-то есть! – воскликнул Джефф, отключившись от компьютера. Блауф стояла рядом с ним и мягко похлопывала его щупальцем по ноге.

— Странно, – сказала она. – Я пыталась привлечь ваше внимание и обнаружила, что попала в игру «Крошечное Путешествие» вместе с тобой и Норби.

— Это потому, что мы с Джеффом телепаты… то есть я настоящий телепат, а Джефф может обмениваться мыслями при физическом контакте.

— В чем дело, Блауф? – спросил Джефф. Маленькие голубые глазки джилотки часто помаргивали, словно она была готова расплакаться.

— Ваш прекрасный адмирал не стал меня слушать. Он зевал, когда я пыталась поведать ему о наших заботах, а теперь он спит.

— Это совсем не похоже на Йоно, – заметил Норби. – Игра дурно повлияла на него.

— Я пробовала играть в «Крошечное Путешествие», – сказала Блауф. – Моряк с одного из торговых судов, приплывающих к нам для торговли, подарил нам несколько комплектов.

— Но как же вы играете? – спросил Джефф. – Нам говорили, что между островами и континентом нет электрической связи.

— Наши головизионные сигналы подаются со спутников, – пояснила Блауф. – Но я пыталась объяснить адмиралу, что, по-моему, континент и остров Диколесье в самом деле связаны электрическим кабелем. Джилоты-ныряльщики обнаружили глубоководную линию, распространяющую зловещие вибрации между Диколесьем и континентом. Эта линия пересекает некоторые из наших лучших ракушечных садов. Мы не знаем, опасно ли это.

Норби вернулся к приборной панели корабля и поставил его на автопилот.

— Я так и не смог установить контакт с Перой, – сказал он. – Что ж, тогда попробем узнать, что это за глубоководная линия, о которой говорит Блауф.

«Гордость» развернулась и поднялась над линиями воздушного движения, а затем устремилась к побережью в нескольких милях от иззанской столицы. Робот вел корабль по широкой дуге от побережья к Диколесью – зеленому овалу на фоне изумрудно-синего океана.

— Ты права, Блауф, – сказал он через несколько минут. – Здесь присутствуют вибрации двух типов. Одна едва ощутимая: это естественная вибрация океанического дна. Другая – мощная и постоянная вибрация от передачи электроэнергии. Диколесье в самом деле соединено с континентом подводным кабелем!

Глава 8 Диколесье

— Там, внизу, есть что-то недоброе, – пробормотала Блауф. – Что вы собираетесь предпринять?

— Во-первых, мы с Джеффом и адмиралом всего лишь гости, ищущие пропавшего робота, – сказал Норби. – Тебе следовало обратиться с жалобой к королеве Изза.

— Я видела ее по головизору. Она пугает меня.

— А во‑вторых, электричество вовсе не обязательно таит в себе зло. Вот я, например… – Норби с гордостью похлопал ладонью по своему серебристому бочонку, – я функционирую электронным способом, ко всеобщему удовлетворению.

— Но люди-иззианцы, похоже, испытывают значительные трудности со своей высокотехнологической цивилизацией, – заметила Блауф. – Использование механизмов – даже тебя, Норби – может привести к ужасным последствиям. Лучше бы людям вернуться к простой жизни: рыбалке, фермерству и разумному почитанию Порядка и Величия Претворения.

Джефф улыбнулся.

— Скажи мне, Блауф, джилоты в самом деле готовы отказаться от головидения? Ведь оно завивсит от развитой технологии.

Маленькая джилотка немного помолчала, плотно обмотав щупальца вокруг своего синего тела. Ее глазки на стебельках полностью втянулись в голову. Наконец она глубоко, с присвистом вздохнула.

— Я понимаю. Наверное, это нехорошо, но мы в самом деле получаем огромное удовольствие от передач головидения. Многим из нас нравится придворный шут, хотя его волосы кажутся мне чересчур длинными. Единственный человек, чья внешность приводит меня в восторг, – это ваш адмирал. Но что с ним стряслось?

— Он поиграл в «Крошечное Путешествие» на ярмарке, – ответил Джефф. – И с тех пор ведет себя, словно зомби.

— Кто-кто?

— Я хочу сказать, он ведет себя так, словно чем-то одурманен и спит на ходу. Как и многие иззианцы, которых мы повстречали, он может думать только о переменах.

— Ты тоже играл в «Крошечное Путешествие», – заметила Блауф. – С тобой было по-другому?

— Да, с Джеффом все в порядке, – сказал Норби. – Иначе я бы сразу заметил неладное.

— Нужно узнать, что там за вибрации внизу, – задумчиво произнес Джефф. – Но не стоит ли нам сначала отвезти тебя домой, Блауф? Я с удовольствием взглянул бы на твой остров.

— Сожалею, но наши острова закрыты для чужаков. В иззианских легендах говорится, что Другие ограничили область расселения людей главным континентом и Диколесьем. Люди послушались их. Они поддерживают свою популяцию на таком уровне, при котором им не нужно колонизировать наши острова. Мы жили в мире и гармонии, пока не узнали об игре «Хитрые Шарики», но слава Порядку Претворения, с этим кощунством покончено. Однако как вождь джилотов, я обязана выяснить, опасны ли для нас эти новые вибрации из Диколесья. Я хочу отправиться с вами.

— Тогда мы спускаемся, – заключил Норби.

Пока «Гордость» шла на посадку, Джефф воспрянул духом. Остров Диколесье был необычайнопрекрасен. Зеленый самоцвет посреди бескрайних вод океана вскоре распался на отдельные холмы, покрытые густым лесом и окруженные пляжами с золотистым песком.

Большая посадочная площадка была пуста. Блауф сказала, что туристы очень редко появляются в Диколесье, пока идет знаменитая ярмарка игр и игрушек.

Норби совершил мягкую посадку. Тем временем адмирал немного пришел в себя и, по-видимому, ощутил, что двигатели корабля замолчали. Он проснулся и вошел в рубку.

— Здравствуйте, адмирал, – нервно произнес Джефф, опасаясь, что Йоно будет раздражен их самовольным решением изменить курс. – Это Диколесье. Мы собираемся навестить отца Гаруса, местного егеря и смотрителя.

— Отлично, – Йоно зевнул, глядя на смотровой экран. – Красивое местечко. Здесь хорошо ждать перемен.

— Каких перемен, адмирал?

Йоно моргнул.

— Ну… больших перемен. Их все ждут. Думаю, они наступят завтра, и все мы, иззианцы, единодушно поддержим их.

— Адмирал, вы же не иззианец!

Йоно снова моргнул.

— Разве? – он зевнул. – Впрочем, это неважно. Давайте подкрепимся и еще немного поиграем.

Они вышли из корабля и направились к сельскому дому из некрашеного дерева, выцветшего до светло-серого цвета. На широкой веранде стояло несколько кресел-качалок. В одном из них медленно покачивался рыжеволосый пожилой мужчина, при виде гостей сдвинувший на затылок свою шляпу с широкими полями.

— Приветствую вас, – произнес он. – Я егерь Орран. Моя жена улетела в столицу на флиттере. Она хочет поприсутствовать на церемонии закрытия ярмарки, а я остался здесь. Рад видеть посетителей. У нас есть прекрасный робот-кулинар, и до Дня Аффирмации мы не ожидаем других гостей.

Йоно зевнул и тяжело опустился в свободное кресло.

— У вас есть головизор? Нам нельзя пропустить перемены.

— Какие перемены? – Орран нахмурил веснушчатый лоб.

— Давно ожидаемые. Мы должны подождать, а потом выразить свое одобрение.

Йоно неопределенно улыбнулся Оррану и закрыл глаза.

— Меня зовут Джефф Уэллс, – торопливо сказал Джефф. – Это адмирал Борис Йоно, а это мой робот Норби. Мы гости из космоса, и Блауф знакомит нас с вашей планетой.

— Блауф, вот как? Слышал о вас, да, слышал. Вождь джилотов, не так ли?

Джефф с беспокойством проверил свой запас кредиток.

— Боюсь, мы не сможем заплатить за комнату. Мы хотели бы жить на борту корабля, но столоваться у вас. Это приемлемо?

— Разумеется! Добро пожаловать в Диколесье.

— А где большая машина, соединенная кабелем с континентом? – как бы между прочим спросил Норби.

— Какая машина? – удивился Орран.

— По пути сюда наши детекторы определили наличие электрических вибраций под морским дном, – пояснил Джефф.

— Это невозможно, – заявил Орран. – Диколесье отрезано от континента, за исключением спутникового головидения.

Юноша прикоснулся к шляпе Норби.

«Он выглядит искренне удивленным».

«Он отец Гаруса, а ты слышал, как Гарус пел о том, что хочет править всем Иззом».

«Это всего лишь глупая песенка. Но ты прав: наверное, пока лучше ничего ему не объяснять».

«Я согласна», – Блауф присоединилась к телепатической беседе, прикоснувшись к Норби одним из своих щупалец.

— Вы уже обедали? – поинтересовался Орран.

— Кажется, адмирал снова проголодался, – сказал Джефф, но Йоно уже храпел. – Пожалуй, когда он проснется, ваш робот-кулинар может приготовить ему легкий полдник. Надеюсь, к этому времени и мы вернемся с прогулки по лесу.

— Это хорошее дело, юноша. Я посижу с вашим лысым другом, пока он не проснется. Тропинки для туристов начинаются вон там.

Тропинки были обложены мягкими кусками коры и окаймлены зарослями папоротников. В лесу царила полутьма от огромных деревьев, должно быть, произраставших на земле в эпоху раннего палеолита. Слышалось пение птиц, в кустах шныряли маленькие животные. Однажды Джефф заметил стадо оленей, мирно пасущееся на расстоянии.

Вскоре их тропинка сузилась и запетляла между двумя скальными выступами. Робот остановился.

— Ты сканируешь, Норби?

— Пытаюсь, но с большим трудом. Здесь есть что-то большое. Оно неорганическое и, возможно, разумное, хотя в последнем я не уверен. Пока что оно не осознает нашего присутствия, но я ощущаю ментальную энергию и очень сильный электрический ток. Никак не могу сфокусироваться на источнике: какое-то странное силовое поле экранирует его.

— А ты не можешь войти в гиперпространство и выйти там, где находится эта штука?

— Вряд ли, но у меня есть другая идея. Блауф, мы с Джеффом ненадолго покинем тебя…

— Нет! Возьмите меня с собой!

— Ты можешь вернуться обратно и подождать рядом с адмиралом.

— Вы проводите расследование, и как вождь джилотов, я должна при этом присутствовать. Если от Диколесья исходит какая-то опасность, она может угрожать и моим подданным. Кроме того, мы ушли уже двольно далеко, и на обратном пути на меня могут напасть дикие лесные животные. Мы живем в море и на линии побережья; суша – не наша стихия.

— Я понесу тебя, Блауф, – Джефф поднял джилотку. Она обвила его шею двумя щупальцами, так что ему было легко нести ее одной рукой, протянув другую руку Норби.

— Мы отправляемся в гиперпространство, Блауф, – сказал робот. – Люди называют его «ничто, из которого состоит все», но они не знают, что это означает, да и я тоже. Тебе оно покажется серым и пугающим, но ты сможешь дышать внутри пузыря моего силового поля.

— Но куда ты хочешь попасть?

Норби не ответил, и сразу же вошел в гиперпространство. Джефф почувствовал, как вздрогнула Блауф, но джилотка смогла удержаться от крика.

«Куда мы летим, Норби?»

«Я хочу увидеть самое начало».

Внезапно они вынырнули из гиперпространства. Яркий солнечный свет ударил юноше в лицо, заставив его зажмуриться. Когда он открыл глаза, скала слева от них выглядела точно так же, как минуту назад, но вокруг не было деревьев, а скала справа отсутствовала. На ее месте зияла огромная дыра с металлической лестницей, ведущей вниз.

— Корабли на орбите, – тихо сказал Норби. – Ты не можешь их видеть, но я чувствую их. Очень большие корабли, не иззианские и не земные.

— Где мы? – прошептала Блауф.

— В том же месте, но в другом времени, – ответил Норби, направившись к лестнице. – До того, как Изз был терраформирован и превратился в подобие Земли.

— Здесь уже кто-то есть, – заметил Джефф. – Полагаю, эта лестница служит чем-то вроде аварийного выхода на тот случай, если произойдет авария и лифты перестанут работать. Но если ее построили Другие, то почему они спрятали ее? В нашем времени мы не видели ничего подобного… если это и впрямь Диколесье.

— Нет растений, – жалобно произнесла Блауф. – И животных тоже нет. Но это в самом деле тот остров, который потом назовут Диколесьем: вон там вы можете видеть мои родной остров, да и другие острова джилотов, а вдалеке – береговую линию континента. Но даже на моем острове нет растительности. Где же мои предки?

— Не знаю, Блауф, – ответил Норби. – Может быть, они обитают в океане и еще не вышли на сушу.

— Другие поселили людей на Иззе в эпоху палеолита, – напомнил Джефф. – С тех пор у джилотов не хватило бы времени, чтобы развиться из подводных обитателей в существ, обитающих на суше.

— Какой ужас, – запричитала Блауф. – Куда пропали мои предки?

Робот поставил ногу на верхнюю ступеньку лестницы.

— Я предлагаю не терзаться сомнениями, а приступить к расследованию. У подножия этой лестницы находится какая-то большая машина.

Его механические ступни залязгали, спускаясь по ступеням. Джефф последовал за ним, держа Блауф на руках: на своих коротких ножках джилотка не смогла бы поспеть за ними. Тусклое свечение, исходившее от стен, позволяло видеть ступени. Они спускались по спиральной лестнице, и воздух постепенно становился холодным, как в пещере.

Достигнув дна, они огляделись. Это была настоящая пещера. Прежде чем Джефф успел сказать хоть слово, перед ним вырос огромный силуэт робота. Робот схватил его и включил воющий сигнал тревоги, прозвучавший как глас судьбы.

Глава 9 Незваные гости

— Отпусти Джеффа, дубина! – завопил Норби, дергая робота за руку.

— Он не причиняет мне боли, – сказал Джефф. Одной рукой он держал Блауф, другая попала в стальной захват существа, выглядевшего точно так же, как большие иззианские роботы-охранники.

— Вы собираетесь арестовать меня? – обратился он к роботу.

Тот не ответил. Казалось, он чего-то ждал.

— Что это за штука? – спросила Блауф.

Вглядевшись в полутьму, юноша увидел огромный металлический куб со странными кнопками и циферблатами на одной стороне.

— Это компьютер, – ответил Норби. – Причем не экранированный. Я мог бы покопаться в нем…

— Нет! – крикнул Джефф. – Не прикасайся к нему. Во-первых, этот робот держит тебя на прицеле, а во‑вторых, ты не можешь ничего менять в прошлом.

— Хорошо, хорошо. Просто у меня возникло искушение. В наше время компьютеры Других выглядят гораздо современнее, но я уверен, что этот тоже построен ими.

Джефф попытался вырваться из захвата робота, но тот держал крепко.

— Норби, верни Блауф в наше время, чтобы она не пострадала. Потом возвращайся сюда с подмогой. Может быть, у егеря есть оружие, способное парализовать этого робота…

— Я останусь с тобой, Джефф, – сказала Блауф. – Ты волосатый, но ты мне нравишься.

— Вам обоим так или иначе придется вернуться в наше время, – сказал Норби. – Сейчас на планете нет еды для органических существ.

— Я буду рыбачить, – Блауф похлопала Джеффа по щеке. – Я накормлю тебя.

— Кто-то идет, – Норби поднялся на антиграве между охранником и гигантским компьютером. – Только что открылась дверь.

И в самом деле: юноша почувствовал легкий сквозняк, а потом услышал шаги. Его сердце гулко забилось в груди, когда он увидел темную тень, появившуюся из-за угла.

Это был Другой – небольшого роста и безволосый, а следовательно, мужского пола. В нижней паре рук он нес коробку с инструментами, верхняя была скрещена на широкой груди. Три его глаза с нескрываемым удивлением смотрели на Джеффа.

— Здравствуйте, сэр, – сказал Джефф по-иззиански.

— Ты человек, – медленно отозвался Другой на том же языке.

— Да, сэр. Меня зовут Джефф Уэллс. Это Блауф из рода джилотов и мой робот Норби. Вы не могли бы приказать своему роботу отпустить меня? Я не собираюсь причинять вам вред. Мы увидели лестницу, и нам стало любопытно, что там внизу.

Другой поставил на пол ящик с инструментами и сложил обе пары рук на груди.

— На наших кораблях находится много людей, отобранных на планете Земля, – сказал он. – Они содержатся в стазисных контейнерах, пока планета Изз терраформируется для их обитания. Но эти люди не цивилизованы. Они не обладают технологией производства такой одежды, какую ты носишь. А твой робот… словом, вы могли появиться только из будущего.

— Да, сэр, – Норби возбужденно заморгал. – Но можете не беспокоиться: кроме меня, никто не умеет путешествовать во времени. А что касается причин нашего появления здесь, то это длинная история…

— Я не хочу ее слышать. В нашем времени не должны происходить события, способные повлиять на будущее. Знания, полученные от вас, могут привести к губительным последствиям.

— Мы можем задать вам вопрос, сэр? – Джеффа неожиданно отпустили: Другой сделал короткий жест, и большой робот отступил в сторону.

— Задавайте. Я сам решу, можно ли вам ответить.

— Этот большой компьютер точно такой же, как тот, который вы установили на иззианском континенте?

— Судя по твоему вопросу, в вашем времени нужда во втором компьютере еще не возникала. Я не специалист, но видел Главный Мозг № 1 на континенте, а этот Главный Мозг № 2 находится под поверхностью крупного острова, который в будущем станет природным заповедником. Оба компьютера кажутся мне совершенно одинаковыми.

— Почему вы установили на планете два компьютера, и существует ли связь между ними? – спросил Норби.

— Электрические кабели идут по тоннелю от Главного Мозга № 1 к Главному Мозгу № 2. Оба компьютера взаимно страхуют друг друга. Вам знаком этот принцип?

— Да, сэр. Скажите, будут включены оба компьютера?

— Нет, маленький робот. Только Главный Мозг № 1, – Другой покачал своей лысой головой. – Наш разговор тревожит меня. Лучше бы с вами поговорил мой отец. Пожалуй, мне надо посоветоваться с ним, прежде чем спрашивать вас о будущем; отец всегда говорит, что мое любопытство до добра не доведет.

Джефф улыбнулся. Этот Другой, похоже, был так же молод, как и он сам.

— Где ваш отец? – спросил он.

— На главном корабле, занимается планированием следующего этапа операции. Мы закончили установку механизмов, теперь на очереди обустройство планеты. Я вернулся за коробкой с инструментами, забытой по небрежности, – Другой тоже улыбнулся. – Честно говоря, мне хотелось бы получше познакомиться с людьми. Вы не такие уж плохие ребята, когда цивилизованы и умеете говорить на нашем языке.

— Меня всегда интересовало, почему Другие забрали людей с Земли и поселили их на Иззе, – признался Джефф.

— Отец утверждает, что люди, как разумные существа, станут главенствующим видом на своей родной планете. Мы экспериментировали с разными существами в различных концах нашей галактики. Как только разумные существа достигают определеного уровня технологии, они уничтожают себя и свои планеты.

— Люди почти… – начал Норби.

— Заткнись, – оборвал Джефф. – Но почему на Иззе?

— Земля так прекрасна, что мы решили создать другую Землю – на тот случай, если с первой произойдет что-нибудь ужасное. Эта планета, которую мы назвали Иззом, во многом уступает Земле, но здесь подходящие условия. Она станет укромной гаванью для человеческих существ, а также для многих животных и растений, которые мы привезли сюда.

— Пожалуйста, передай своему отцу нашу благодарность, – сказал Джефф. – Норби, нам пора возвращаться в наше время.

— Подождите! – воскликнула Блауф. – А как насчет моих родственников? Где мои предки, аборигены этой планеты?

— Сейчас на Иззе нет существ, похожих на тебя, но отец упоминал о спасении остатков цивилизации с недавно открытой планеты, чье солнце быстро угасает. Кажется, они похожи на тебя. Они биохимически сходны с землянами, поэтому могут сосуществовать с ними на Иззе.

— Значит, мы, джилоты, тоже иммигранты, беженцы с другого мира? Как я смогу поведать своим родичам эту горькую правду?

Джефф прижал к себе маленькую джилотку.

— Блауф, ты можешь гордиться тем, что вы выжили и смогли построить цивилизацию на новой планете, вместе с такими трудными соседями, как люди.

— Что ж, может быть, это и не так позорно, как мне показалось…

Норби подошел к Другому.

— Вы не могли бы оказать нам небольшую услугу? Мы должны знать, как попасть в помещения, где находятся компьютеры. Там есть специальный пароль или что-то иное?

— «Сезам, откройся», – пробормотал Джефф.

— Значит, в будущем стряслась беда… нет, не рассказывайте мне. Я вообще не должен был разговаривать с вами. Кстати, я нажал кнопку срочного вызова на своем поясе, и отец скоро будет здесь. Могу себе представить, как он рассердится!

— Пожалуйста, – умолял робот. – Существует ли пароль?

— Да, но это не слова, а специальный ключ, который будет вручен будущему правителю Изза. Он потерялся?

— Не знаю, – ответил Норби, покачиваясь на своих двусторонних ступнях. – Но вскоре он может нам понадобиться. Боюсь, королева не отдаст его добровольно, поэтому нам придется украсть его. Ты очень поможешь нам, если скажешь, как он выглядит.

— Мы не одобряем воровство.

— Мы тоже, – торопливо сказал Джефф. – Но в нашем времени возникла чрезвычайная ситуация. Не мог бы ты объяснить своему отцу…

— Вряд ли. Мой отец очень строг, да и я не хочу не хочу лишних неприятностей, – неожиданно Другой рассмеялся. – Ладно, чего уж там! Это самое лучшее приключение в моей жизни – встреча с существами из будущего! Ключ тонкий, круглый и заостренный с одного конца. Он украшен узором из символов, который могут прочесть оба компьютера. Кроме того, узор активирует дверные замки.

— Спасибо, – поблагодарил Джефф. – Пожалуй, мы не будем подвергать будущее опасности, оставаясь здесь. До свидания. Надеюсь, тебе предстоит интересная жизнь.

Послышался странный звук, словно вдали зазвенели крошечные колокольчики.

— Что это? – пискнула Блауф.

— Отец телепортировался на поверхность. Он может появиться здесь в любой момент. Пожалуй, вам лучше укрыться в тоннеле, а уж оттуда отправиться в ваше собственное время. Прощайте!

— Всего хорошего, – робот схватил Джеффа за свободную руку и поднялся в воздух. Он свернул за угол большого компьютера и вылетел через открытую дверь в широкий тоннель, по потолку которого змеился новенький электрический кабель.

На мгновение тоннель расплылся в серое ничто. Затем последовал тошнотворный толчок, едва не заставивший Джеффа освободиться от содержимого своего желудка. Они по-прежнему находились в тоннеле.

— Что случилось? Мы не можем попасть в наше время?

— Мы в нашем времени. Смотри, дверь закрыта.

Норби опустил юношу на пыльный пол тоннеля и подошел к двери.

— Кроме того, она заперта, и я не могу ее открыть. Отсюда нам не выйти на поверхность, но если я вернусь в гиперпространство и немножко сманеврирую, то выведу вас наружу.

— Или замуруешь в толще горных пород. Нет уж, спасибо! – Джефф огляделся по сторонам и заметил, что тоннель изменился. По обе стороны от него шли блестящие металлические рельсы, кабель над головой казался пыльным и старым.

— Норби, летим к другому концу тоннеля! Думаю, с той стороны он выходит в Иззхолл. Может быть, заодно мы выясним, кто здесь был до нас. Я не вижу отпечатков ног, но прямо перед дверью, между двумя рельсами, есть чистый участок. Кто-то прошел по рельсам, расчистил пыль и, возможно, открыл дверь ключом.

— Кабель на потолке сейчас излучает те же самые вибрации, которые мы начали ощущать на дне океана около года назад, – сообщила Блауф.

— Это потому, что Главный Мозг № 2 сейчас функционирует, – сказал Норби. – Я ощущаю его работу через запертую дверь. Должно быть, ключ у Инга. Пошли, нужно посмотреть, открыта ли другая дверь!

Робот промчал их через тоннель, заканчивавшийся точно такой же дверью. Хотя здесь было отличие: в конце каждого рельса стоял монокар, достаточно вместительный для четырех человек или тяжелого груза.

Норби прикоснулся к поверхности двери.

— Тот же самый странный замок, не поддающийся моим усилиям. Смотрите – маленькое, круглое отверстие…

— Для тонкого, длинного ключа, – добавил Джефф. – Пол перед этой дверью тоже подметен, чтобы не осталось отпечатков ног, а монокары выглядят как новенькие. Вот если бы у нас был с собой набор для определения отпечатков пальцев!

— Мы не можем снимать отпечатки пальцев у всех иззианских граждан, – возразил Норби. – Но ты прав: если взять здесь отпечатки, а потом вернуться на Землю и сравнить их с отпечатками Инга… о чем я говорю! Мне нужно лишь просканировать отпечатки, а затем обменяться рукопожатием с Ингом!

Сенсорный провод Норби вытянулся на всю длину и прошелся над монокарами. Просканировав обе машины, он повернулся к Джеффу:

— Извини. Хорошая идея, но отпечатков нет. Тот, кто ездил на этих монокарах, носил перчатки. Кроме Инга, ни у кого из иззианцев не хватило бы сообразительности заметать следы.

— Но если ключ у Инга, то где он его прячет? – спросил Джефф.

Блауф прикоснулась щупальцем к его плечу.

— Я хорошо рассмотрела распорядителя церемоний, когда спрашивала его про «Хитрые Шарики». Его одежда усыпана золотыми блестками; может быть, так он маскирует ключ?

Друзья переглянулись.

— Загадка в том, как ключ мог попасть к Ингу, – сказал робот. – Ключ принадлежит королеве, и она никогда не рассталась бы с ним по своей воле.

— Наверное, королевская семья давно забыла об истинном предназначении ключа, – предположил Джефф. – Инг – эксперт по компьютерам. Увидев ключ, он мог узнать в нем средство для доступа к Главному Мозгу.

— К двум Главным Мозгам, так как сейчас они оба функционируют, – поправил Норби. – Не знаю, зачем ему понадобились оба. Я уже думаю о том, не стоит ли нам вернуться и поговорить с отцом того Другого… А вдруг два Главных Мозга функционируют по-разному?

— Нет, – решительно сказал юноша. – Нельзя вмешиваться в прошлое.

— Кроме того, я не хочу встречаться с рассерженным руководителем экспедиции, хотя и благодарна другим за спасение моего рода, – добавила Блауф.

Джефф снова взял маленького робота за руку.

— Постарайся как следует сосредоточиться на этой двери, Норби. За нею находится Главный Мозг № 1. Попробуй войти в гиперпространство и выйти с другой стороны двери. Мы должны выяснить, что замышляет Инг.

— Мы уже знаем, что он замышляет, – мрачно отозвался Норби. – Он собирается развалить политическую и экономическую структуру планеты, чтобы прийти к власти. Это дьявольский план, который должен осуществиться завтра, в День Аффирмации. Мы должны остановить его. Сейчас я…

Быстрый нырок в гиперпространство закончился, прежде чем Джефф успел ощутить его. Он с размаху приземлился задом на сцену, освещенную яркими огнями.

Сотни людей завороженно смотрели на него. Он заморгал, но они не пропали. Некоторые начали смеяться.

— Отличный фокус! – крикнул кто-то в толпе.

Послышался звон струнного инструмента. Джефф оглянулся и увидел над собой рассерженное лицо Инга.

Остерегайтесь, граждане,

Бесчинствующих роботов

Что падают на голову

В ответственный момент,

Не потерплю на сцене я

Такого унижения –

Прочь убирайся с ярмарки,

Преступный элемент!

Инг наклонился и прошипел на ухо Джеффу:

— Убирайся отсюда и не порти мне представление, иначе я прикажу роботам-охранникам запереть тебя под замок!

Глава 10 Главный мозг

«Ну и дела!» – телепатически произнес робот, не выпустивший руки Джеффа.

«Мы попали в Иззхолл, Норби! Офицер Люка уже достает свой станнер. Я вижу Гаруса и Ксинну; Гарус выглядит очень недовольным. Почему ты перенес нас сюда?»

«Думаю, я сосредоточился на мыслях об Инге, и мы нечаянно оказались здесь».

Инг лягнул Джеффа в бок.

— Восстаньте, о слуги, вызванные мною из царства магии! – затем он быстро перешел на земной язык и зашептал. – Вставай, олух! Танцуй, пой! Сделай хоть что-нибудь, иначе ты сорвешь мне представление!

Инг демонически расхохотался и продолжал по-иззиански:

— Вы обязаны повиноваться моим приказам. Пой, несчастный!

«Лучше делай, как тебе сказано, – это был Норби. – Люка подозрительно косится на нас, и я вижу за ее спиной робота-охранника».

Джефф встал, прочистил горло и принялся лихорадочно переводить на иззианский старую песню космических кадетов:

Бороздим неведомые дали,

Рассекая бездны светолет,

На Земле отыщется едва ли

Хоть один Космический Кадет!

Аудитория, более или менее озадаченная, все-таки захлопала. Когда Джефф поклонился, Инг снова зашипел ему в ухо:

— В переводе эта песенка совсем не звучит. Проклятье на твою голову, Джефферсон Уэллс! Где бы я ни находился в этой вселенной, ты всегда болтаешься у меня под ногами в самые неподходящие моменты!

— Эй, Инг! – крикнул кто-то из зрителей. – А парень-то нянчится с куклой-джилотом!

— И то верно. А также с игрушечным роботом, – Инг проворно выхватил Блауф из рук Джеффа. – Куклы должны принадлежать младшим детям или жонглирующим шутам, не так ли?

— Да! – взревела толпа. – Жонглируй джилотами!

Люка и робот-охранник почти достигли сцены. Джефф видел, как Гарус проталкивается через толпу. Ксинна держалась позади, словно чего-то испугавшись.

Инг выхватил откуда-то настоящую куклу-джилота и начал жонглировать ею вместе с аборигенкой. Сперва Блауф не выказывала признаков жизни, но потом вдруг изогнулась в воздухе, приземлилась на плечо Инга и ущипнула его за нос.

— Ой!

— Его шляпа! – воскликнул Норби.

Блауф сорвала с Инга шлем с вытянутым, заостренным наконечником и перебросила его юноше.

— Вот то, что мы ищем!

— Прыгай! – крикнул Джефф.

Блауф подобралась и прыгнула ему на руки, сорвав при этом несколько блесток с костюма Инга.

— Проклятые кадеты! – взревел Инг. – Убирайтесь домой! Убирайтесь с моей планеты!

Он сжал кулак и размахнулся, целясь Джеффу в нос.

Удара не последовало. Желудок Джеффа снова мучительно сжался; открыв глаза, он увидел белую комнату, где стоял огромный металлический куб с уже знакомыми кнопками и циферблатами.

— Добро пожаловать в гости к Главному Мозгу № 1, – сказал Норби, отпустив Джеффа. – А я вовремя подумал о шлеме Инга, не так ли?

— Думаю, на самом деле ты просто запутался, как это обычно бывает.

— Послушай, возможно, я действительно не собирался встретиться с Ингом и отобрать ключ, но мое подсознание…

— С каких это пор у роботов появилось подсознание?

— Кто знает, у меня же есть эмоциональные контуры. Я особенный робот, с исключительно тонкой восприимчивостью…

— Можешь не продолжать, – буркнул Джефф. – Ну что ж, мы здесь, и благодаря Блауф, у нас есть ключ.

Он опустил маленькую джилотку на пол и потянулся. У него сильно затекли руки. Блауф тоже потянулась, ритмично похлопав всеми своими щупальцами.

— Это комната очень старая – видите, стены покрыты мелкими трещинками – но пол чистый. Как вы думаете, Инг сам моет пол, или кто-то помогает ему?

— А это мысль, – задумчиво промолвил Джефф. – Возможно, на Иззе существует целый заговор, направленный против королевы Тизз. Тогда дело уже не только в Инге, который снова пытается напакостить или примерить на себя королевскую корону.

— Глупый, старый Инг с манией величия, – Норби подошел к Главному Мозгу № 1. – Ничего, сейчас я выясню, что он сделал с компьютерной системой.

Робот взял шлем и сунул золотой наконечник в отверстие, обнаруженное посредине главной панели компьютера. Потыкав несколько раз, он оторвал наконечник от шлема придворного шута и рассмотрел его.

— Тут нет выгравированных символов. Поверхность совершенно гладкая.

— Может быть, этот ключ лишь открывает дверь?

Норби подошел к двери и попробовал.

— Нет, не работает. Я не могу открыть замок.

Он вернулся к компьютеру, поколодовал над кнопками и переключателями и наконец прикоснулся к панели своим сенсорным проводом, опустив металлические веки.

— В чем дело? – спросил Джефф.

Робот открыл глаза.

— Что бы я ни делал с этим металлическим монстром, он не реагирует.

— Монстр? – голос Блауф дрогнул. – Он живой?

— Я пытался выяснить, обладает ли этот компьютер самостоятельным сознанием, – ответил Норби. – Я, к примеру, поразительный экземпляр…

— Но как насчет компьютера? – перебил Джефф.

— Главный Мозг № 1, как и Главный Мозг № 2, представляют собой мощные станции, способные управлять всей компьютерной системой планеты. В сущности, Главный Мозг № 1 занимался этим с тех самых пор, как Другие установили его во времена палеолита.

— Но он сознателен? Разумен?

— Нет, как ни странно. И вовсе не потому, что большая его часть сейчас отключена…

— Что?!

— Разве я еще не упоминал об этом?

— Нет, Норби.

— Как ты помнишь, Другой сказал, что они не собираются включать Главный Мозг № 2. А потом, когда мы вернулись в наше время, Главный Мозг № 2 оказался включенным.

— Ну и что?

— Я определил, что он работает на полную мощность. У меня не было времени просканировать компьютер, и я в любом случае не мог проникнуть в его программы, но я совершенно уверен, что Главный Мозг № 2 не обладает сознательным разумом. Он очень мощный, но отвечает лишь на введенные в него инструкции. То же самое относится и к Главному Мозгу № 1.

— Но почему Главный Мозг № 1 отключен лишь частично? Почему бы им не отключить его полностью, если Главный Мозг № 2 взял управление на себя?

— Думаю, Главный Мозг № 1 используется как передатчик для команд, посылаемых Главным Мозгом № 2 по кабелю в тоннеле. Это означает, что управление осуществляется опосредованно…

— Я не вполне понимаю, о чем идет речь, – сказала Блауф, поморгав своими маленькими глазками. – Но я поняла, что мы добыли не тот ключ, который нам нужен.

Джефф устал и чувствовал себя подавленным.

— Не понимаю, зачем Ингу понадобился Главный Мозг № 2 для исполнения своих планов. Ведь Другой сказал, что оба компьютера совершенно одинаковы.

— Нет, они ему показались одинаковыми. Внешний вид может быть таким же, но программирование отличается. Могу лишь предположить, что Ингу пришлось отключить большую часть функций Главного Мозга № 1, поскольку он может держать под контролем лишь Главный Мозг № 2.

— С помощью чего? – спросила Блауф.

— Не знаю, – Норби сунул золотой наконечник в шлем придворного шута. – Но явно не с помощью этой безделушки.

— Шлем – это приманка, – пробормотал Джефф. Он снова вытащил наконечник из шляпы и положил его в карман. – Инг прячет настоящий ключ в другом месте. Может быть, даже здесь.

— Если ключ находится в запертой комнате, то как Инг может войти внутрь? – спросила Блауф.

— Это просто, – отозвался робот. – Для этого достаточно проникнуть с помощью ключа в помещение Главного Мозга № 2, запрограммировать его на отключение основных функций Главного Мозга № 1 и настроить электронные замки на пропуск одного-единственного человека.

— Ты хочешь сказать, что каждый раз, когда Инг собирается манипулировать компьютерной системой, ему приходится отправляться по туннелю в Диколесье?

— Нет, Джефф. Готов поспорить, что имея ключ, Инг может управлять Главным Мозгом № 2 с любого компьютерного терминала на планете. Здесь есть только одна система, полностью зависящая от центрального процессора.

— На Земле людям не нужны волшебные предметы, чтобы управлять компьютерами, – задумчиво сказал Джефф. – Нужно лишь знать правильные кодовые сигналы. С тех пор, как были изобретены компьютерные сети, люди начали хитростью проникать в них, иногда из отдаленных мест.

— Согласен, но один-единственный ключ, который находится в распоряжении правителя, – лучший способ держать главный компьютер вне досягаемости хитроумных взломщиков.

— А если ключ украден одним из них?

Джефф и Блауф дружно вздохнули. Голова робота втянулась в бочонок, так что показывались лишь верхушки глаз.

— Что будем делать теперь? – спросила Блауф.

Никто не ответил: где-то поблизости послышался слабый щелчок. Голова Норби моментально выползла наружу, ноги вытянулись на всю длину.

— Кто-то идет, – сказал он. – Только что открылся дверной замок.

— С какой стороны? – спросил Джефф. – Здесь должно быть две двери: одна ведет в тоннель, а другая – в коридор под… где мы находимся?

— Примерно на полпути между дворцом и Изхоллом, – ответил Норби. – Дверь, ведущая в тоннель, должна быть скрыта за компьютером, а эта выходит наружу.

Неожиданно дверь скользнула вбок, и из ярко освещенного коридора в комнату вошли две огромные фигуры.

— Роботы-охранники! – испуганно воскликнула Блауф и спряталась за компьютером. Норби твердо стоял на ногах, заслоняя Джеффа от приближающихся роботов.

— Я вытащу тебя отсюда, Джефф. Правда, у одного из них есть станнер: эти роботы-полицейские нарушают основные Законы Роботехники!

— Чего вы хотите? – крикнул Джефф.

Охранник, стоявший по правую руку, выстрелил в Норби, чьи конечности и голова моментально втянулись в бочонок. Когда маленький робот упал на пол, юноша попытался подхватить его.

— Не прикасайся к этому роботу, – приказал один из охранников глубоким скрежещущим голосом, лишенным эмоций.

— Отдай мне станнер, – потребовал Джефф. – Я человек, и мои распоряжения должны выполняться без…

Робот выстрелил. Вселенная завертелась волчком и начала отдаляться от Джеффа, оставив его в темном, пустом месте.

Глава 11 Норби пропал!

— Джефф, проснись же! Вставай!

Юноша приоткрыл один глаз и обнаружил, что на него смотрит другой глаз: маленький, ярко-голубой, окруженный бахромчатыми ресничками, но какой-то бестелесный.

— Блауф… – прошептал он. – Что случилось?

Глаз джилотки, выпущенный на стебельке, втянулся обратно, и теперь на Джеффа смотрело кольцо голубых глазок.

— Один охранник выстрелил в тебя из станнера. Другой поместил Норби в свою внутреннюю камеру, а потом оба ушли, заперев за собой дверь в коридор.

Джефф сел и застонал. Ему казалось, будто его голова наполнена гравием.

— Мы в ловушке, – мрачно произнес он. – Лишь Норби может проникать в запертые комнаты и выходить наружу через гиперпространство.

— Дверь, ведущая в тоннель за Главным Мозгом № 1, открыта с этой стороны. Я предлагаю заглянуть туда и попробовать найти выход на поверхность.

— Думаю, нам лучше подождать здесь. Роботы-охранники могут вернуться вместе с Норби.

Щупальца Блауф печально обвисли.

— Но меня мучит жажда, а здесь нечего пить. Мы, джилоты, можем употреблять пресную воду, но для настоящей жизнедеятельности нам требуется морская вода. Мы впитываем ее и очищаемся ею. В морской воде мы славим Порядок и Величие Претворения…

— О’кей, Блауф. Попробуем добраться до другого конца тоннеля.

Усевшись в монокар, они быстро проехали по тоннелю, но дверь с другой стороны по-прежнему оставалась запертой.

— Давай вернемся к Главному Мозгу № 1, – предложил Джефф, охваченный неожиданным приступом клаустрофобии. Тусклый тоннель казался ему мрачной клеткой, заключившей их под километрами горной породы и воды.

— Послушай, твои глаза зафиксированы в передней части головы и все время смотрят в одном направлении. Мои глаза на стебельках могут одновременно смотреть в нескольких направлениях.

— Да, Блауф, – Джеффу хотелось кричать, но он старался сохранять выдержку. Он поспешил вернуться к монокару, пока волна отчаяния не захлестнула его с новой силой.

— Так вот: мой стебелек, который смотрит вверх, видит маленький люк в потолке тоннеля. Наверное, ты сможешь дотянуться на него, если встанешь на крышу монокара.

Блауф оказалась права. В потолке действительно виднелась круглая металлическая пластина с ручкой посередине.

— Джефф, а вдруг тоннель наполнится водой после того, как ты откроешь люк? Разумеется, я могу дышать в воде, но боюсь, тебе придется нелегко.

— Если люк работает так, как я думаю, то тоннель не затопит. Видишь ли, Блауф, это воздушный шлюз, какими пользуются на космических кораблях. По крайней мере, я очень на это надеюсь. Я выпущу тебя, и если ты сможешь доплыть до своего острова, то будешь спасена.

— Если ты задержишь дыхание на несколько минут, я вытащу тебя на поверхность. Мы должны бежать отсюда вдвоем.

Джефф с тоской оглянулся на тоннель, ведущий к континенту. Казалось, безопаснее будет вернуться к Главному Мозгу № 1, но он понимал, что это не так. Если роботы-охранники не придут за ними, то вскоре они умрут от жажды.

Джефф влез на крышу монокара и дотянулся до ручки люка. Хотя дверь воздушного шлюза выглядела невероятно старой и открылась с жутким скрипом, внутри было чисто и прохладно. Наверное, шлюзом не пользовались с тех пор, как Другие установили его – без сомнения, в качестве аварийного выхода.

— Когда я открою внешний люк, вода заполнит шлюз, – объяснил Джефф. – Мы должны подождать, пока он наполнится, а потом выплывем наружу.

— Держись за мое самое большое щупальце. И берегись моих ног, когда мы поплывем!

Озадаченный последним замечанием Блауф, юноша опустил джилотку на пол воздушного шлюза и взялся за ее щупальце левой рукой, а правой ухватился за ручку внешнего люка. Сперва ему показалось, что замок заржавел, так как люк не поддавался его усилиям.

— Может быть, тебе нужно толкать вбок?

— Мне кажется, люк чем-то заблокирован.

— Подожди, – кончики остальных щупальцев Блауф быстро пробежались по стене. – Здесь есть углубление. Сейчас я нажму…

Люк неожиданно скользнул в сторону, и в воздушный шлюз хлынула морская вода. Охваченный паникой, Джефф попытался выплыть наружу, но путь ему преградил колпак из проволочной сетки, закрывавший небольшое пространство над люком. Он застрял на полпути из наполненного водой воздушного шлюза и невольно спрашивал себя, что будет лучше: захлебнуться или оказаться разрезанным пополам, когда люк снова закроется.

Блауф тоже всплыла под проволочный колпак. Джефф цеплялся за ее щупальце, остро ощущая нехватку кислорода в легких. Перевернувшись вверх ногами, джилотка раскинула щупальца и вцепилась ими в края внешнего люка.

— Бу-уум! – Блауф издала звук, похожий на приглушенный выстрел из пушки. Ее тело сжалось, а затем распрямилось, как пружина, ударив ногами в проволочную сетку. Проволка порвалась. Блауф развернулась и потащила Джеффа за собой.

Джефф забыл предупредить ее, что у человека, быстро поднимающегося к поверхности, может развиться кессонная болезнь, но к счастью, они оказались неподалеку от побережья острова Диколесье, где глубина не превышала десяти метров.

Жадно хватая ртом свежий ворздух, Джефф жмурился в лучах вечернего солнца, пока Блауф тащила его к берегу на буксире. Когда его ноги прикоснулись к песчаному дну, он взял джилотку на руки и пошел сам.

— Спасибо, Блауф. Ты спасла нас. Теперь нужно поскорее вернуться на корабль: адмирал не в себе от «Крошечного Путешествия», и мы не можем доверять егерю Оррану. Он не только отец Гаруса, но потомок королевского рода и может знать о заговоре против королевы.

— Это хорошая идея, но нас уже опередили.

Обернувшись к роще деревьев, за пляжем, Джефф увидел Оррана со станнером в руке. Пока он смотрел, егерь опустил оружие.

— Здравствуйте еще раз, – добродушно произнес он. – Сегодня отличный денек для плавания, но я не мог разобрать, кто плывет к берегу, и вышел проверить. Ваш адмирал уже начал беспокоиться. Он хотел поднять свой корабль и отправиться на поиски, но по правде говоря, ему бы нужно сначала прийти в себя.

Кое-как выжав одежду, Джефф поднялся к Оррану и увидел за деревьями высокую крышу сельского дома.

— Что значит «прийти в себя»? – осторожно поинтересовался он.

— Он то просыпался, то снова засыпал, и все время толковал о переменах к лучшему. Он рассердился, когда узнал, что у нас нет игры «Крошечное Путешествие», и никак не мог вспомнить, куда дел собственную игру. Он даже не помнил, что прилетел сюда на космическом корабле. Учитывая его, э-ээ… особенную манеру поведения, я решил пока не рассказывать ему, что корабль стоит на посадочной площадке. Понимаете, я не был уверен, сможет ли он пилотировать в таком состоянии. Но когда он проснулся в четвертый раз, в голове у него немного прояснилось, и он начал спрашивать о вас.

Юноша побежал к дому, где обнаружил вполне проснувшегося и раздраженного адмирала, расхаживавшего взад-вперед по террасе.

— Где ты был, кадет? Орран сказал, что ты отправился погулять по лесу. Я уже собирался искать тебя, но тут выясняется, что тебе вздумалось искупаться…

— На самом деле все было не так… с вами все в порядке, адмирал? Вы больше не думаете и переменах и не хотите играть в игру?

— В какую игру? А, ты про «Крошечное Путешествие»? Я не помню, куда мы ее спрятали. Кажется, она осталась на корабле. Забавная игра, полная интересных сведений о переменах. Или то были вопросы о переменах? Не помню. Странно: когда я проснулся, мне хотелось поиграть, но как только я узнал о вашем исчезновении, сразу же расхотелось. Кстати, вы опоздали к послеобеденному чаю.

— Надеюсь, не слишком, – сказал Джефф. – Я переоденусь на корабле и сразу же вернусь.

Поднявшись на борт «Гордости», он не только вымылся под душем и надел свежее белье, но также тщательно спрятал коробочку с «Крошечным Путешествием». Потом он вернулся на веранду – как раз к началу того, что в аристократической марсианской семье адмирала называлось «чайной церемонией».

Запивая чаем хрустящие хлебцы и крошечные сэндвичи с рыбой (одно из любимых блюд Блауф), кадет ощущал огромное облегчение от того, что адмирал наконец вернулся к нормальному состоянию. Йоно внимательно выслушал рассказ об их приключениях. Джефф телепатически попросил Блауф приглядывать одним глазком за Орраном и наблюдать за его реакцией.

— Не понимаю, – произнес егерь. – Если ваш замечательный Норби может в любой момент уйти в гиперпространство или переместиться в другое время, то почему он не сбежал от охранника?

— Думаю, во внутренней камере охранника есть стазисный контейнер, – ответил Джефф. – Даже Норби не может самостоятельно выбраться из стазиса.

Орран погладил подбородок.

— Да, я помню, как дедушка Орз рассказывал мне о специальных роботах-охранниках. Должно быть, вы знаете, что именно Орз отрекся от престола в пользу своего брата Наррина, прадеда нынешней королевы. Мы с Тиззл примерно одного возраста, поскольку когда Орз женился вторично, он был уже пожилым человеком. Мой отец родился в тот же год, что и Нарриза, внучка Наррина и мать королевы Тиззл.

— Вы ведете свой род от старшего сына, – заметил Йоно, –Не считаете ли вы себя законным наследником трона?

— Ничего подобного. Хотя прапрадед Тиззл действительно был младшим сыном, ее линия была исключительно женской, в то время как моя – мужской. Согласно нашим правилам, она законная правительныица Изза.

— А Гарус с этим согласен? – поинтересовался Джефф.

Орран поднял кустистую рыжую бровь.

— Думаю, да. Но Гарус актер, а я в таких делах не разбираюсь. И отцу, и мне хотелось лишь одного: служить егерями в Диколесье, как и дедушка Орз. Я даже не знал о том, что в древности здесь был установлен еще один Главный Мозг. Уверяю вас, это правда!

Джефф поверил ему. По крайней мере, он хотел верить Оррану; чем больше имеешь союзников, тем лучше. День быстро подходил к концу, а завтра начнется церемония Аффирмации…

Союзники? Джефф гордился адмиралом Йоно, восстановившим былую силу и уверенность в себе. О храброй джилотке нечего было и говорить. Орран был почти таким же большим и сильным, как Йоно, и возможно, тоже достойным доверия. Но неведомый злодей пока что опережал их всех в игре, которую он затеял.

«Что мы можем сделать без Норби? – подумал Джефф. – И как мне вернуть его?»

— Мы должны спасти Норби, – сказал Йоно, словно прочитав его мысли. – Без него мы не сможем вернуться домой, и как бы мне не нравилось жить на Иззе, я предпочитаю свой рабочий стол в Космическом Командовании.

— Если королеве Тизз угрожает опасность, я готов помочь ей, – заявил Орран. – Надеюсь, вы останетесь с нами на некоторое время, пока все не уладится.

— Думаю, нам нужно вернуться и рассказать обо всем королеве, – вздохнул Джефф. – Может быть, у нее есть другой ключ, или она догадается, кто взял первый. А если она управляет всеми роботами-охранниками, то сможет найти того, который захватил Норби.

— Только не играйте больше в «Крошечное Путешествие», – добавила Блауф. – Мы, джилоты, не подвержены влиянию этой игры, но люди, по-видимому, особенно уязвимы перед нею. Кроме Джеффа.

Глаза Йоно расширились.

— Джефф! Ты пробовал играть в «Крошечное Путешествие» только на борту корабля. Ты понимаешь, что это означает?

— Нет, сэр.

— Это означает, что мы нашли троянского коня!

— Прошу прощения, – вмешался Орран. – Что такое «троянский конь»?

Йоно рассказал об Одиссее, который хитростью проник в Трою, заставив троянцев принять в дар деревянного коня с ахейскими солдатами внутри.

— Компьютеры можно запрограммировать тайным набором инструкций, наподобие троянского коня, – продолжал адмирал. – В определенный момент эти тайные инструкции начинают действовать. Должно быть, Инг запрограммировал Главный Мозг № 2 на посылку подсознательных сообщений о переменах в игре «Крошечное Путешествие». Он решил промыть иззианцам мозги, чтобы в тот день, когда компьютер выберет его законным правителем Изза, остальные согласились бы с таким решением.

— Но мог ли придворный шут добиться таких потрясающих успехов в программировании? – удивленно спросил Орран.

— Еще как мог, – проворчал Йоно. – Готов поспорить, он также перепрограммировал роботов-охранников, захвативших Норби.

— Кажется, теперь я понимаю, – сказала Блауф. – Мои современники, как и Джефф, не подверглись воздействию «Крошечного Путешествия», так как играли только через спутниковое головидение, не подключенное к главной компьютерной системе.

— Мы должны остановить Инга, друзья. Полетим во дворец и попросим аудиенции у королевы.

В Джеффе снова всколыхнулись подозрения, когда Орран сказал, что ему придется остаться в Диколесье и следить за порядком на острове, но егерь, казалось, был искренне обеспокоен угрозой, нависшей над королевской семьей.

Его подозрения разгорелись с новой силой, когда они с Йоно и Блауф вошли в тронный зал и увидели странную сцену. Перед королевским троном стояла Люка, разделявшая Инга и Гаруса, готовых броситься друг на друга. У обоих под глазом красовалось по синяку.

— Кузина Тиззл, я протестую! – кричал Гарус. – Я ударил Инга не просто так. Я врезал ему за то, что он ревнует меня к Ксинне и похитил ее!

Глава 12 Королевское правосудие

— Ты несчастный негодяй, Гарус! – завопил Инг. – Мало того, что ты все время пытаешься копать под меня, но теперь ты еще и срываешь мне представление, похитив лучшее иззианское сопрано! Это заговор. Вы с Ксинной собираетесь отстранить меня и поделить между собой почетную должность придворного шута. Наверное, сейчас она сидит в твоей комнате…

— Ложь! Говорю тебе, она исчезла, и это твоих рук дело! Ты лишь притворяешься возмущенным. Ты актер, как и я, поэтому не можешь меня провести. Это ты приказал роботу-охраннику вмешаться, когда она пела…

— Это было частью представления! – Инг повернулся к королеве, с утомленным видом восседавшей на своем троне. – Сегодня последний день ярмарки, и поскольку эти глупые джилоты забраковали мои «Хитрые Шарики», я быстро придумал новую версию игры. Теперь и шарики, и углубления выкрашены черным цветом, но чтобы немного упростить задачу, я нарисовал рожицу вокруг каждого углубления, превратив его в открытый рот. Дети без ума от новой игры – особенно потому, что там изображен я, загримированный под клоуна.

— Не удивительно, – сухо произнес Йоно.

— Поэтому я сделал вид, будто возмутился, когда Ксинна демонстрировала новую версию «Хитрых Шариков», и вызвал охранника. Откуда я знал, что робот похитит Ксинну – засунет ее в себя и исчезнет в подземном коридоре, заперев за собой дверь? Гарус, вы с Ксинной сговорились…

— Ничего подобного! – Гарус умоляюще протянул руки к своей царственной родственнице. – Слышали бы вы, как кричала бедная Ксинна! Я бросился на помощь, но охранник уже пропал. Ксинна похищена, она украдена алчным и ревнивым придворным шутом!

— Бедная маленькая Елена Троянская, – прошептал Йоно на ухо Джеффу.

Люка выступила вперед.

— Ваше Величество, я считаю Инга невиновным, в отличие от Гаруса. Это правда, Инг заигрывал к Ксинной… – при этих словах ее губы дрогнули, словно она собиралась расплакаться, – и естественно, это беспокоило Гаруса. Я считаю, что Гарус воспользовался своим привилегированным положением и приказал роботу-охраннику унести Ксинну подальше от Инга. Они постоянно ссорились насчет того, кто будет петь вместе с ней. Наверное, Гарус считает, что Ксинна без ума от него и примет такое похищение за шутку или даже за комплимент в свой адрес.

— Что еще за привилегированное положение? – спросил Йоно. – И как оно влияет на роботов-охранников?

— Распоряжения, отданные членами королевской семьи, выполняются беспрекословно и имеют преимущество над всеми остальными, – пояснила королева. – Гарус, что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Люка влюблена в Инга так же, как я сам влюблен в Ксинну, поэтому ее точка зрения не может быть беспристрастной.

— Выходит, твое мнение об Инге тоже нельзя считать беспристрастным, – заметила королева.

— Тупиковое положение, мама? – Голос наследной принцессы исходил из головизионного монитора. – Кузен Гарус довольно тщеславен, но он хорош собой и единственный из королевских родственников, кто обладает сценическим талантом. Пожалуй, сейчас он мог бы притвориться, но, мама, ты же знаешь его с детства…

— Принцесса! – воскликнул Инг. – Это заговор с целью отстранить меня от участия в шоу на закрытиии ярмарки! Гарус хочет захватить сцену…

— Молчать! – рявкнула королева. – Я приняла решение. Если Инг нашел способ управлять роботами-охранниками, его следует заключить под стражу, а роботов подвергнуть тщательному исследованию. Офицер Люка, немедленно арестуйте Инга и проводите его в тюрьму.

— Но Ваше Величество…

— Немедленно выполняйте приказ и возвращайтесь!

По щеке Люки скатилась слезинка, но она покорно взяла Инга за плечо и подтолкнула к выходу.

— Я невиновен, – Инг презрительно фыркнул. – Йоно, если ты каким-то образом замешан в этом деле, я тебе это припомню!

Когда двери тронного зала закрылись за ними, королева Тизз указала на Гаруса.

— Я не позволю ни тебе, ни Ингу испортить Королевскую Ярмарку Игр и Игрушек. Пока твоя невиновность не доказана, я назначаю тебе испытательный срок. Можешь вернуться на ярмарку и исполнять свои обязанности, к чести королевства и ради процветания нашей семьи.

— Да, мэм, – смущенно пробормотал Гарус. Джеффу показалось, что юноша притворяется, но потом Гарус поднял голову и взглянул на королеву. Его лицо побледнело и осунулось.

— Когда ярмарка закончится, я отыщу мою Ксинну и докажу вам, что во всем виноват Инг. Вы хорошо знаете меня и моего отца: мы неспособны на такую подлость!

— Мне хотелось бы верить тебе. Трудно представить, что ты или Орран могут попытаться захватить власть преступным путем. А теперь иди: тебе нельзя терять время.

Когда Гарус ушел, королева кивнула Джеффу, Блауф и адмиралу.

— Мне очень жаль, что ваш визит в столицу совпал с прискорбными событиями в нашей жизни, – печально промолвила она.

— А где Пера? – спросила Ринда. – Как досадно, что вы не нашли ее на ярмарке!

— Мы были не только на ярмарке, но и во многих других местах, – Джефф дал краткий отчет о своих сегодняшних приключениях. Когда он замолчал, королева встала с трона и подошла к дверям, ведущим на террасу знаменитой Палаты Наказаний.

— Чужестранцы, вы принесли с собой тревожные новости, – сказала она. – Я никогда не слышала о ключе, завещанном Другими правителям Изза. Насколько мне известно, ни моя мама, ни бабушка не пользовались такой вещью и не упоминали о ней в моем присутствии. Это прискорбно, ибо как раз теперь мне нужен ключ. Если Инг захватил его для управления Главным Мозгом № 2, о существовании которого я и не подозревала, то над Иззом нависла смертельная опасность.

Королева немного помолчала. Ее усталое лицо неожиданно озарилось улыбкой.

— Но я отправила Инга в тюрьму, не так ли? Пусть попробует заниматься своими грязными делишками оттуда!

— А в тюрьме есть компьютерный терминал? – поинтересовался Джефф.

— Нет. Там нет даже головизионного экрана, хотя заключенные могут смотреть головизор через защитный барьер силового поля. Люка, несомненно, включила аппарат, чтобы Инг мог увидеть окончание ярмарки.

— Джефф, – сказал Йоно. – Поспеши в тюрьму и проверь, не поддалась ли Люка увещеваниям Инга. Если ключ при нем и она позволит ему вертеться возле головизора… ведь аппарат подключен к главной компьютерной системе, не так ли?

— Да, – ответила Ринда. – Поторопись, пожалуйста.

Джефф побежал к двери, открыл ее и чуть не столкнулся с Люкой. За нею маячили восемь огромных роботов-охранников. Юноша попятился в тронный зал, надеясь, что у королевы есть при себе оружие.

— Мы пришли, Ваше Величество, – объявила Люка.

— Вижу, – королева вернулась к своему трону. – Это начало переворота?

— Какого переворота?

— Минутку, мэм, – адмирал подошел к Люке. Несмотря на ее рост, он возвышался над ней на целую голову. Охранники продолжали бесстрастно стоять у входа. – Люка, Инг в тюрьме?

— Где же ему еще быть? Я всегда выполняю приказы.

— Почему вас сопровождают эти охранники?

— Потому что королева изъявила желание подвергнуть их тщательному исследованию, глупый чужеземец. Вот они – все, за исключением двоих.

— А где эти двое? – поинтересовалась королева.

— Не знаю, Ваше Величество, – Люка покраснела. – Я послала всем охранникам электронный приказ собраться у входа в тронный зал. Когда я вернулась сюда из тюрьмы, то насчитала только восемь штук из десяти.

— У Инга нет доступа к головизору? – спросила королева.

— К головизору? – Люка недоуменно заморгала. – Я предложила ему посмотреть передачу, но он отказался. Он говорит, что не хочет смотреть, как Гарус портит заключительное представление. Я оставила его на койке в камере, за силовым барьером.

— Стража, сюда! – скомандовала королева.

Роботы выстроились в ряд перед нею.

— Открывайтесь по очереди, начиная с левого края.

Цилиндрические тела роботов начали поочередно распахиваться. Первые семь камер оказались пустыми; в восьмой находился маленький робот с тремя глазами, расположенными по окружности сферической головы.

— Пера, моя Пера! – воскликнула Ринда с экрана. – Что с тобой случилось? Мы так беспокоились!

Пера выпустила конечности и спрыгнула на пол.

— Я извиняюсь за любые беспокойства, причиненные вам по моей вине. Судя по показаниям моих внутренних часов, прошло уже много времени с тех пор, как охранник схватил меня. Должно быть, я находилась в стазисе, так как ничего не помню. Я пыталась найти источник помех в головизионных передачах, но потом на меня напали.

— Мы полагаем, что это сделал Инг, но пока не можем доказать его вину.

— Очень сожалею, принцесса. Добрый день, Джефф. Здравствуйте, адмирал, и… я никогда не видела живого джилота.

— Это Блауф, предводительница джилотов, – сказал Джефф. – Один робот-охранник похитил Норби, а другой унес Ксинну. Сейчас эти роботы куда-то пропали. Мы считаем, что Инг обнаружил давно пропавший ключ, управляющий иззианской компьютерной системой. Скорее всего, он уже поместил программу в один из двух Главных Мозгов, и эта программа сработает завтра, объявив его законным правителем Изза вместо подтверждения власти королевы.

— Это ужасно. Что мы можем сделать?

— Но Инг в тюрьме, – изумленно пробормотала Люка. – Как он может теперь навредить вам?

— Вы не понимаете, – мягко сказал Йоно. – Инг уже сделал свое черное дело. Помимо искажений в голографической трансляции, унижающих достоинство королевской семьи и вызывающих экономический кризис, он ввел программу, которая автоматически лишит королеву права на трон в День Аффирмации. Не отыскав ключа, мы не сможем остановить катастрофу.

— Сможем, если найдем охранников, которые унесли Норби, – сказал Джефф. – Он подключится к программе и заблокирует ее.

— Но он сам говорил, что не может этого сделать без ключа, – заметила Блауф.

— Думаю, в конце концов ему бы это удалось. Поэтому его и похитили. Инг не хочет нарушать свои планы на завтра.

— Наверное, ты прав, – согласился Йоно. – Теперь вопрос в том, как нам найти двух пропавших охранников и обезвредить «троянского коня».

Адмиралу пришлось объяснить королеве концепцию троянского коня применительно к компьютерной программе. Выслушав, она сурово кивнула.

— Наверное, мне следовало бы отказаться от престола несколько лет назад и установить на Иззе республику, но мне казалось, что люди еще не готовы к этому.

— Попробуй парламентскую демократию, мама, – предложила Ринда. – Я читала о ней в книжках, которые мне давал Джефф. Ты можешь оставаться королевой и служить символом нации, но управлять планетой будет Иззианский Совет, избираемый гражданами.

— За исключением джилотов, – добавила Блауф. – У нас самоуправление.

— Никто не посмеет посягнуть на ваши права, – торжественно заверила королева. – Я у вас в долгу. Вы помогли моим друзьям из Земной Федерации и спасли жизнь Джефферсону Уэллсу.

Веснушчатый лоб Ринды нахмурился. Джеффу показалось, будто она вот-вот выскочит с головизионного экрана.

— Все мы тут рассуждаем о будущем Изза, как будто у нас нет выбора, – сердито сказала принцесса. – Разве мы не можем пригрозить Ингу погружением в бассейн с плурфом? Пожалуй, это заставит его отдать нам ключ.

— Только не плурф! – простонала Люка. – Это погубит его карьеру. Он целый месяц не сможет выходить на сцену.

— Люка, ты по-прежнему считаешь его невиновным? – поинтересовалась королева.

— Да, Ваше Величество. Но я приведу его сюда, если вы хотите пригрозить ему погружением в бассейн плурфа.

— Сначала я собираюсь посоветоваться с моим дорогим Физзи. Сегодня вечером ему стало немного полегче. Люка, я приказываю тебе вернуться на ярмарку и присматривать за Гарусом. Возвращайся через час, а там посмотрим.

Королева подождала, пока Люка не удалилась вместе с роботами-охранниками. Потом она устало кивнула гостям и удалилась в покои больного короля.

— Кстати, о Гарусе, – сказала Ринда. – Посмотрите-ка на это!

На головизионном экране появилось изображение Гаруса, поющего свою песенку на сцене Иззхолла. Теперь слова звучали еще более зловеще:

Всем Иззом буду править я,

Как небом правит солнце…

Лицо Ринды вернулось на экран.

— Если злодеем окажется Гарус, то думаю, мама будет только рада передать ему бразды правления. Она устала; в конце концов, она единственная иззианка, которой приходится работать целыми днями.

— Принцесса, – печально сказала Пера. – Когда я была на ярмарке, то слышала, как люди говорили, будто ваша матушка сама искажает свое изображение на головидении. Она якобы пытается добиться симпатии у подданных, чтобы они простили ее за развал экономики.

— Это возмутительно! – вскричала Ринда. – Я сейчас же отправлюсь туда и заражу всех ветрянкой!

В этот момент Йоно взял какой-то предмет с углового столика.

— Видимо, кто-то подарил королеве «Крошечное Путешествие», – сказал он. – Я не верю, что она сама, без помощи ключа, смогла бы перепрограммировать компьютерную систему на передачу подсознательных сообщений для иззианцев.

— Адмирал, даже если бы у мамы был тот ключ, о котором вы говорите, она бы не смогла воспользоваться им, – сурово промолвила Ринда. – Она совершенно не разбирается в компьютерах. Сама я знаю о компьютерах значительно больше, но меня можно вычеркнуть из списка злодеев, потому что в последние дни я лежала в постели.

Джефф забрал игру у Йоно.

— Если не возражаете, адмирал, будет лучше, если мы куда-нибудь ее уберем. Иначе у вас возникнет искушение поиграть и вы снова превратитесь в лунатика.

— Чепуха, кадет! – Йоно раздраженно дернул себя за кончик уса. – Хм-мм. Что ж, возможно, ты недалек от истины. Я не буду играть и приказываю тебе тоже воздерживаться от «Крошечного Путешествия». Экспериментировать разрешается только на борту корабля, где Главный Мозг не может добраться до тебя с инструкциями о переменах и всеобщем одобрении.

— Я всего лишь аборигенка, невежественная в технологических вопросах, – скромно вмешалась Блауф. – Но возможно ли, что хотя Инг нашел ключ и включил Главный Мозг № 2, компьютер не полностью подчиняется ему? Может быть, Главный Мозг № 2 так долго бездействовал, что начал давать сбои, или вдруг сам решил стать правителем Изза?

— Норби сказал, что несмотря на свою мощность, Главный Мозг не обладает сознанием, – возразил Джефф. – Но, возможно, сознание само развивается в искусственном мозге, если он достаточно сложный.

Йоно уселся у подножия трона и застонал.

— Ну и денек! У меня складывается впечатление, что мы перестарались с выбором возможных злодеев.

«Норби чем-то угрожал настоящему злодею, – подумал Джефф. – Если бы я смог понять, чем именно, то нашел бы выход из положения».

Глава 13 Игра

Вернувшись в тронный зал, Люка сообщила, что пропавшие охранники так и не были обнаружены. Королева так и не появилась, зато позвонил король, сообщивший, что она очень устала и прилегла вздремнуть перед ужином.

— Разве сейчас уже не пора ужинать? – жалобно спросил Йоно. – Мне кажется, что чай мы пили в прошлом веке, хотя это было два часа назад. И я устал смотреть на эту проклятую ярмарку по головизору. Должен сказать, хотя Гарус лезет из кожи, пытаясь возместить отсутствие Инга, люди все равно требуют придворного шута.

— Инг очень популярен, – задумчиво произнес Джефф. У него возникла идея, но он не знал, как осуществить ее, не проявив неподчинения перед адмиралом.

Пера ушла к Ринде, а Блауф свернулась клубочком на собственных щупальцах и крепко заснула. Люка подошла к дверям, ведущим на террасу и уселась на подоконник. Она смотрела на Палаты Наказания и, видимо размышляла о том, каково ей будет выполнить волю королевы, если та прикажет погрузить Инга в бассейн с плурфом. Внезапно Джефф решился.

— Адмирал, – сказал он. – Я хочу немного погулять в саду. Я ужасно скучаю по Норби…

— Ну конечно, кадет. Тебе хочется побыть одному, я понимаю это чувство. Со мной так тоже часто бывает, когда я работаю в Космическом Командовании.

Джефф прошел через двор Палаты Наказаний, благоразумно обогнув бассейн плурфа, и вышел в сад через задние ворота. Цветущие растения были прекрасны, но сейчас он думал о другом. Вскоре он обнаружил, что его догадка оказалась правильной: в башне принцессы был запасный выход в сад. Туда-то он и направился.

— Ринда, – сказал Джефф, войдя в ее комнату. – Успокойся, я не боюсь заболеть ветрянкой. Мне нужна твоя помощь.

Веснушчатое лицо Ринды немного припухло. Ее длинные рыжие волосы были в беспорядке, словно она то и дело хваталась за голову, но когда она улыбнулась, у юноши потеплело на душе.

— Джефф, ты знаешь, что я все сделаю для тебя, но положение принцессы имеет свои недостатки. Чем могу быть полезна?

— Я тоже хочу помочь, если это возможно, – добавила Пера.

Джефф вынул из кармана игру, обнаруженную адмиралом в тронном зале.

— Я хочу подключить это «Крошечное Путешествие» к компьютерной системе и немного поиграть. Вы оба должны тщательно следить за мной, и если вам покажется, что я начинаю вести себя странно – если я буду выглядеть одурманенным или начну болтать о переменах – сразу же выключить компьютер.

— Я слышала, как ты рассказывал маме о «Крошечном Путешествии». По-моему, ты не должен играть в такую опасную игру. Разве ты сам не сказал, что адмиралу пришлось четыре раза вздремнуть, чтобы прийти в себя?

— Да, но все-таки он избавился от воздействия игры, так как играл совсем недолго. А многие иззианцы играли в «Крошечное Путешествие» целыми днями, так что скорее всего будут ощущать воздействие еще долгое время после завтрашнего Дня Аффирмации. Если Главный Мозг объявит Инга законным правителем Изза, а твоя мама не откажется от трона, то граждане могут взбунтоваться.

— Есть ли смысл идти на такой риск, если ты можешь стать таким же, как они? – спросила Пера.

— Не знаю. Но нужно попробовать.

Джефф уселся перед компьютерным терминалом Ринды и подключил «Крошечное Путешествие». Надевая головную ленту, он почувствовал, что у него дрожат руки от волнения.

— Вторая часть игры симулирует реальность на субатомном уровне, – сказал он. – Кажется, будто играешь с элементарными частицами в Едином Поле, но мне непонятно…

— Что непонятно? – перебила Ринда. – Непонятно, как Инг умудрился ввести в игру этого «троянского коня», как ты его называешь?

— Да. Тайные инструкции, убеждающие людей ожидать и даже требовать перемен. Хуже того, они вызывают бессистемные сбои в компьютерной системе, разрушающие иззианскую экономику и настраивающие людей против королевы, чье изображение на головидении стало выглядеть злобным и даже безумным. Без сомнения, Инг воспользовался давно пропавшим ключом, чтобы добраться до Главного Мозга. Но сама игра интересует меня: она так сильно повышает внушаемость человека…

— Поэтому ты и не должен играть в нее. Я не вынесу, если ты отвернешься от королевской семьи… от меня!

— Но что, если игра раскрепостит мое сознание, и я смогу лучше использовать свои телепатические способности? Обычно я не могу телепатически общаться с Норби, если не прикасаюсь к нему, но несколько раз в опасных ситуациях наши разумы входили в контакт на большом расстоянии.

— Мне очень жаль, Джефф, но я должна признать, что уже давно и безуспешно пытаюсь телепатически связаться с Норби, – сказала Пера.

— Я тоже. Я старался изо всех сил, пока поднимался сюда в лифте, но не получил даже намека на его местонахождение. Жив ли он?

— Ты думаешь, его могли дезактивировать? – испуганно спросила Ринда.

— Не хочу даже думать об этом.

Глаза принцессы наполнились слезами; маленькая Пера тоже часто заморгала. Джефф повернулся к монитору, скрывая свои чувства, и поправил головную ленту, превращавшую игру в «ощущалку».

— Джефф, – сказала Пера, – если робот-охранник запер Норби в своем корпусе, то сейчас он находится в стазисе. Когда я вхожу в стазис, то теряю сознание. Как ты сможешь связаться с Норби, если он сейчас без сознания?

— Когда я впервые увидел Норби, в магазине подержанных роботов на Манхэттене, он находился в стазисном контейнере. Потом он рассказал мне, что сохранял способность размышлять, хотя не мог говорить или двигаться. Поэтому я и хочу попробовать войти в контакт с его разумом.

— Через «Крошечное Путешествие»? – спросила Ринда.

— Игра подключена к компьютерной системе, которая контролируется Главным Мозгом № 2…

— Который, в свою очередь, находится под контролем Инга, – напомнила Ринда.

— Но сейчас Инг сидит в тюрьме и не может ничего предпринять. Наверное, он думает, что его планам ничто не угрожает. Программа «троянского коня» уже управляет иззианской компьютерной системой и, возможно, роботами-охранниками.

— «Возможно»? – Ринда покачала головой. – Слишком много неопределенности, Джефф. Ты собираешься подключить свой разум к неисправной компьютерной системе. Это слишком опасно.

— Я не могу придумать другого выхода – разве что выбить из Инга правду о том, где он прячет ключ. Но Инг непревзойденный лгун, а я ничего не смыслю в насилии.

— Я попрошу маму пригрозить Ингу плурфом.

— Он будет молчать. Допустим, она бросит его в плурф: тогда он тем более ничего не скажет. Что дальше?

— Не знаю. Если не считать наказания плурфом, мама тоже мало смыслит в насилии. У нас на Иззе нет наркотиков, заставляющих людей говорить правду против их воли.

— Поэтому, дорогая принцесса, я и хочу сыграть в «Крошечное Путешествие».

Джефф подключился ко второй части игры и сразу же оказался в незнакомом месте. Он парил в океане, который не был океаном, в пространстве, которое не было пространством. Он чувствовал, хотя и не видел глазами, что в окружающей среде есть более плотные участки. Кажется, огромные и неуклюжие существа называют их «суб-атомными частицами». Как ни странно, Джефф еще чувствовал себя человеком, но одновременно уменьшился до невообразимых размеров.

Плотные частицы танцевали. Они казались живыми и свободными, и хотя Джефф парил в их окружении, что-то в нем оставалось скованным. Ему хотелось освободиться и присоединиться к ним, испытать радость перемен…

Перемены. Это слово молнией сверкнуло в его сознании. Джефф с трудом заставил себя вспомнить, что оно означает на самом деле – подсознательное сообщение, хитроумно введенное в игровую программу – но не мог освободиться от радостного ощущения, возникшего у него еще в тот раз, когда он играл в «Крошечное Путешествие» на борту корабля.

Кто-то тряс его.

— Джефф, ты странно выглядишь. Перестань играть!

Юноша открыл глаза и повернулся, не снимая головной ленты. Он заставил себя смотреть глазами, а не внутренним зрением. Ринда казалась испуганной.

— Все в порядке, Ринда. Пока что мне удается противостоять внушению «троянского коня». Я собираюсь использовать игру, чтобы войти в компьютерную систему и выяснить, где находится Норби.

— С тобой что-то происходит. Ты ужасно выглядишь. Остановись!

— Не могу. Я должен найти Норби.

— Машина внушает тебе желание перемен?

— Да, но надеюсь, это не повлияет на меня. Ведь я знаю, какую игру ведет компьютер. Но само «Крошечное Путешествие» – черт бы побрал Инга за такое идиотское название…

— Так ему было проще скрыть свою истинную цель, – сказала Пера.

— Да, ты права. В общем, само «Крошечное Путешествие» – ужасно интересное…

Внезапно Ринда наклонилась и прижалась губами к его губам. Она прильнула к нему, нежно дыша ему в щеку, так что Джеффу пришлось мягко отстранить ее.

— Тебе не понравилось? Разве это не интереснее, чем твоя игра?

Он рассмеялся.

— Ты не имеешь права смеяться надо мной, Джефф Уэллс! Только потому, что я еще не выросла…

— Я смеюсь не над тобой, Ринда. Твой поцелуй был потрясающим. Даже более того, поскольку он полностью освободил меня от очарования этой игры. Думаю, теперь я смогу с ней справиться. Потерпи немного, а я попробую связаться с Норби.

Это оказалось невероятно сложным делом. Как только Джефф закрыл глаза, «Крошечное Путешествие» снова овладело им. Виртуальная реальность становилась единственной настоящей реальностью. Юношу начало охватывать чувство безмерного сожаления из-за своей неспособности стать таким же свободным, как… что? Волны в океане? Частицы в космосе? Сгустки вероятности в океане неопределенности…

И тут он понял, почему игра принуждала иззианцев ожидать и беспрекословно принимать любые перемены, уготованные Главным Мозгом для церемонии Аффирмации. Поле пространства-времени, материи и энергии, наполнявшее его разум, внезапно выразилось в одном ошеломительном ощущении неопределенности, которое можно было сгладить лишь неизбежными переменами…

Джефф чуть не сорвал головную ленту, но ему не хотелось, чтобы Ринда узнала о том, что его храбрые слова были всего лишь словами.

«Всего лишь». Джефф цеплялся за это выражение. Всего лишь игра. Это не настоящая реальность. Ее не существует на самом деле.

Он скрипнул зубами и вонзил ногти в ладони. Боль была настоящей.

«Я человек. Я нахожусь на своем уровне реальности и уверен в своем существовании…»

Но как он мог быть в чем-то уверен, когда фундаментом всего сущего служил немыслимый танец вероятностей? Они мелькали в его визуальных центрах, вибрируя, ускользая из-под его контроля. Он становился частью Единого Поля, терялся, растворялся в нем…

— Оно обволакивает меня. Оно растворяет меня в неопределенности!

— Джефф!

Он схватил руку Ринды, прежде чем она успела сорвать головную ленту.

— Подожди. Сейчас нельзя малодушничать. Я должен…

Джефф глубоко вздохнул и заставил себя улыбнуться. Затем он сосредоточился на мысленном образе маленького робота-путаника и медленно выпустил воздух из легких.

— Это игра, – медленно произнес он. – Я подключился к компьютерной системе через игру, чтобы связаться с Норби.

Неожиданно к нему пришли слова из литании в честь дня летнего солнцестояния:

«Все мы – часть Единства. Мы реальны, потому что оно существует. Все мы связаны друг с другом…»

Юноша расслабился, продолжая держивать в сознании образ Норби.

«Норби! Проснись, Норби!»

«Джефф?» – ответ неслышно прошелестел в его разуме.

«Норби, ты находишься в стазисе, но ты должен очнуться!»

«О’кей. Это очень трудно, но я попробую».

«Где ты находишься?»

«В брюхе у робота-охранника, тупица!»

«Я знаю. Но где сам робот-охранник?»

«Откуда мне знать?»

«Никаких намеков?»

«Здесь есть, что-то еще… Оно кажется знакомым, но я не могу сказать…»

«Что это, Норби?»

«Большое…»

Джефф очнулся так внезапно, словно в его голове щелкнул переключатель. Он открыл глаза и увидел, что монитор компьютера потемнел. Комната казалась серой и тусклой.

— У меня что-то случилось со зрением, – пробормотал он.

— Нет, Джефф, – сказала Ринда. – Только что во всем дорце отключилось электричество. Что ты наделал?

Глава 14 ИНГ

Джефф снял головную ленту, отсоединил «Крошечное Путешествие» и сунул игру в карман куртки. Коробочка звякнула, ударившись о золотой наконечник, снятый с шлема Инга. Единственным освещенным местом к комнате было окно башни. Оттуда Джефф мог видеть, что иззианское солнце уже опустилось за горизонт, но небо на западе еще отливало медленно тускневшим красноватым сиянием.

— Остальные здания освещены, – сказала Пера. – Электричество отключилось только во дворце.

— Что случилось? – спросила Ринда. – Джефф, это сделал ты?

— В определенном смысле, вина лежит на мне. Понимаешь, я только что вступил в контакт с Норби. Думаю, кто-то обесточил дворец, чтобы я не смог узнать, где он находится.

— Лифт в башне тоже не работает, поэтому я спущусь по лестнице, – сказала Ринда, надевая туфли. – Нужно все рассказать маме. Во дворце сейчас наверняка начался переполох. Вот фонарик для тебя, Джефф; у меня есть встроенный фонарик Перы.

— Ринда, я не могу пойти с тобой. Я хочу, чтобы Пера опустила меня на своем антиграве по лифтовой шахте к подземным тоннелям. Я попробую проникнуть в комнату Главного Мозга № 1 и связаться с Норби через «Крошечное Путешествие», подключенное напрямую к компьютеру.

— Ты говорил, что Главный Мозг № 1 практически отключен. И кроме того, он находится на полпути между дворцом и Изхоллом. Электричество там тоже может быть отключено.

— А может быть и нет. Другие всегда страховались от случайных аварий, поэтому я думаю, что оба Главных Мозга имеют вспомогательные генераторы. Больше всего я надеюсь на то, что дверь, ведущая к Главному Мозгу № 1, сейчас открыта. Мне не нужен полностью функционирующий компьютер, достаточно лишь возможности подключить «Крошечное Путешествие». До свидания, Ринда.

Принцесса сердито топнула ножкой.

— Если ты собираешься в тоннель, я тоже пойду с тобой!

— Нет, Ринда. Пера не унесет нас обоих, а я должен поторопиться, пока электричество снова не заработало. Надеюсь, ты спустишься вниз, как собиралась, и скажешь королеве, куда мы ушли.

— Но Джефф, я хочу с тобой…

— Нет. Это опасно. У меня есть план, но он связан с риском, а я не хочу, чтобы ты попала в беду. Кстати, у тебя случайно нет станнера?

Ринда несколько секунд молча смотрела на него, а затем рассмеялась.

— Мама не знает об этом, но у меня в самом деле есть станнер. Я стащила его у Люки после того, как в королевстве начались беспорядки.

— Он нужен мне, Ринда. Пожалуйста, дай его мне.

— Только если ты пообещаешь взять меня с собой. Тебе понадобится помощь, разве ты не понимаешь?

— У меня будет Пера. А ты послужишь моим гонцом к королеве, – увидев упрямое выражение на лице принцессы, Джефф наклонился и поцеловал ее. – Пожалуйста, Ринда! Я пытаюсь спасти не только Норби, но и весь Изз.

— Ну хорошо, хорошо! – Ринда порылась за книжками в шкафу и протянула ему маленький станнер. – Я буду послушной девочкой и пойду во дворец. Но помни, Джефф: ты землянин. Не рискуй своей жизнью из-за наших иззианских проблем.

— Это и моя проблема, потому что мой робот попал в плен. Злодей может считать Норби простой пешкой в своей игре, но мы докажем ему, как он ошибается.

Вооружившись, Джефф взял Перу на руки и быстро спустился с ней на антиграве по шахте лифта. Когда они оказались в подвальном помещении, Пера включила свой встроенный фонарик, осветив темный тоннель.

— Этот тоннель ведет к подземной транспортной линии, – сообщила она. – Я знаю, где расположен Главный Мозг, но уверяю тебя, он заперт наглухо.

— Сперва я должен сделать еще одну вещь. Я не хотел говорить Ринде, что мы собираемся в тюрьму. Она находится под королевским дворцом, не так ли?

— Да. Как я сразу не додумалась! Если силовой барьер отключился, то Инг мог сбежать.

— Это я и собирался проверить.

Пролетев через несколько тоннелей, они оказались в большой, ярко освещенной комнате, где стоял стол, несколько стульев и головизор. Одна стена комнаты была прозрачной и вела в тюремные камеры. На узкой койке сидел Инг, что-то напевавший про себя.

— Привет, Джефф! Когда выключился свет, Люка сразу же ушла узнать, в чем дело. Я даже не успел спеть ей свою новую песенку.

— Но здесь электричество работает, – заметил Джефф.

— Это потому, что Люка включила аварийный генератор. Она и не подумала выпустить меня! Раньше мне казалось, что я ей не безразличен, но эта женщина отличается прискорбной преданностью своему служебному долгу. Сейчас она, без сомнения, наводит порядок во дворце.

Юноша подошел к прозрачной стене.

— Не прикасайся к ней, – предупредила Пера.

Джефф осторожно протянул палец и дотронулся до прозрачной перемычки. Между пальцем и силовым барьером немедленно проскочила искра. Инг хохотнул.

— Все проверяется на практике. Если хочешь экспериментировать, будь готов к неожиданностям. А теперь послушай песенку и скажи мне, способно ли мое творчество разжалобить нашу суровую королеву.

Он откашлялся горло и запел:

Молю о милосердии

Светлейшее Величество,

Прошу простить покорнейше

Придворного шута,

Ведь если подсчитаете

Его заслуг количество

То выйдет цифра круглая –

Ну чем не красота!

— Инг… – начал было Джефф.

Тот покачал головой.

— Можешь не объяснять. Я уже вижу, что здесь нужно как следует поработать. Сначала я сочиню припев…

— Инг, как мне выпустить тебя отсюда?

— Ты хочешь сказать, что собираешься устроить мне побег?

— Вот именно.

Пера оттащила Джеффа от камеры.

— Я должна остановить тебя. Я иззианская гражданка, и мой долг – помешать бегству преступника…

— Нет, Пера. Теперь я почти уверен, что он не преступник. Электричество во дворце было отключено из-за моей попытки связаться с Норби через «Крошечное Путешествие». Инг не мог этого сделать, так как сидел в тюрьме.

— А если он ввел в систему еще одного «троянского коня», срабатывающего в том случае, если кто-то пытается совершить опасные действия?

Джеффу показалось, что его идея превращается в руины, но потом он заметил выражение лица Инга, стоявшего возле силового барьера и слышавшего каждое слово.

Рот Инга слегка приоткрылся, челюсть отвисла, глаза широко распахнулись. Либо он был великолепным актером, либо искренне удивился.

— Троянский конь? – хриплым голосом спросил он. – Ты имеешь в виду программное пиратство и компьютерное ковбойство? Бомбы с часовым механизмом, заложенные в систему?

— Ты угадал. Одна из таких бомб должна сработать завтра.

Инг подергал себя за кончик косички.

— Ярмарка уже заканчивается. Зачем мне помещать какие-то сюрпризы в компьютерную систему, если завтра я даже не появлюсь на экранах головизоров. Ведь завтра наступает этот несчастный День Аффирмации – пустая трата времени, да и только.

Джефф принял решение.

— Пера, я рискну предположить, что Инг не злодей. Мне трудно поверить, что он мог заблаговременно изменить программу, позаботившись даже о таком маловероятном случае, как моя попытка связаться с Норби. Он не мог с такой точностью предсказать мои поступки. Еще пару часов назад я сам не помышлял о них. Нет, за компьютерной системой наблюдает кто-то другой, и этот человек знал, что я пользовался терминалом в башне!

— Если бы я понимал, о чем вы болтаете, то попробовал бы помочь, – проворчал Инг. – Люка может вернуться в любую минуту. Пожалуй, спрошу у нее. Она разумная женщина, хотя и не такая блистательная красотка, как наша Ксинна… кстати, Ксинну нашли или Гарус еще прячет ее в своих корыстных целях?

— Ксинну так и не нашли. Норби тоже пропал, но я догадываюсь, где он, и собираюсь выручить его. Ты поможешь мне в этом. Пера, как мне отключитть силовой барьер?

— Джефф, я не думаю, что ты имешь право это сделать без согласия королевы или хотя бы офицера Люки.

— Не слушай ее, – сказал Инг. – Выключатель под столом.

Юноша сунул руку под крышку стола, нажал на кнопку и выключил барьер. Инг вышел из камеры в тот самый момент, когда в тоннеле зажегся свет.

— Пожалуй, сначала мне нужно поговорить с Люкой, – задумчиво сказал Инг. – Этот простой и искренний жест убедит ее в том, что меня с самого начала не стоило упекать за решетку.

Джефф прицелился в Инга.

— Ты пойдешь с нами. Пера, веди нас к Главному Мозгу № 1.

— Будет интересно взглянуть на Главный Мозг, – Инг выглянул в коридор. – Если я правильно понял, их оказалось несколько?

— Ты не ошибся. Пошли скорее.

— Звучит заманчиво, но я слышал, что в комнату Главного Мозга уже несколько тысяч лет никто не входил. Должно быть, там чертовски пыльно. Великолепие моего парадного костюма не должно пострадать ни при каких обстоятельствах. Так, минутку… – Инг проворно стащил с себя цветастое верхнее одеяние и остался в облегающем черном трико, словно опытный взломщик перед выходом на дело.

Джефф чуть не отправил его обратно в тюрьму: теперь он мог представить себе, как Инг рыщет по иззианским тоннелям, словно демон, ищущий поживы. Лишь черные сапоги немного портили образ, так как их голенища были украшены тонкими золотыми полосками.

— Ну вот, теперь я готов. Почему ты уставился на меня так, словно я вылез из мусорной кучи? Да будет тебе известно, что этот наряд производит необыкновенно возбуждающее действие на иззианок. Благодаря нелепой моде, принятой на этой планете, они не привыкли видеть мускулистые мужские ноги во всей красе, не изуродованные шароварами…

— Ты играешь в ДонЖуана?

— Самую малость, Джефф, самую малость. Но я уже собираюсь успокоиться и пустить корни. Ксинна слишком очаровательна, тебе не кажется? Брак с ней означал бы вечную ревность и подозрения: она из тех женщин, которые сами не знают, как они привлекательны для мужчин.

— Вроде Елены Троянской?

— Что?… Ах да, конечно. Я не хочу впустую растратить свои зрелые годы, сражаясь с алчными самцами, покоренными прелестями Ксинны. У меня и без того достаточно причин для ревности – у Люки столько ухажеров… – Инг помедлил. – Да, я готов это признать. Пожалуй, я слегка увлекся этой суровой дамой. Кто бы мог подумать, что Инг Неповторимый…

Джефф толкнул его в следующий тоннель.

— Заткнись, Инг. Веди нас, Пера.

Через несколько минут ходьбы по пыльному тоннелю они подошли к комнате Главного Мозга № 1.

— Считается, что эта дверь запечатана, – заметил Инг.

— Она заперта, но не запечатана. Недавно мы с Норби были внутри, и двое роботов-охранников вошли через эту дверь. Кто-то уже довольно давно пользуется ею. Случайно не ты, Инг?

— Moi?^[100] –Ты шутишь. По-твоему, мне недостаточно должностей придворного шута, заведующего станцией головидения и распорядителя церемоний?

— Кроме того, ты Придворный Ученый.

Инг приподнял брови.

— Я все время забываю об этом. Невероятно скучная должность. Дело в том, что королевские лаборатории находятся в лапах замшелых педантов, не имеющих представления о живой практике, даже если их жизнь будет зависеть от этого. Да и чем может заниматься здешний Придворный Ученый, кроме изобретения новых игр?

— Разве ты не пытался передать Ксинне свои знания?

Инг криво усмехнулся.

— Я пытался. В точных науках она тупа как пробка, а что касается более приятных занятий… в общем, ей не хочется. Она горит желанием заниматься шоу-бизнесом за компанию в нахальным племянничком королевы. Джефф, ты в самом деле подозреваешь меня в похищении этой Елены Троянской? По мне, пусть уж она лучше числится пропавшей без вести!

— Инг, я привел тебя сюда по двум причинам. Если ты несешь ответственность за последние события на Иззе, то лучше присматривать за тобой, а если нет, то ты можешь помочь и одновременно прославиться. Тебя еще не осенила гениальная мысль о том, как нам проникнуть в компьютерную комнату? Настоящий Придворный Ученый должен уметь открывать замки!

Инг сердито уставился на Джеффа.

— Если ты намекаешь на то, что я ношу с собой отмычку, то должен тебя разочаровать, – он нагнулся и осмотрел дверной замок. – Странная дырочка. У тебя есть скрепка или заколка для волос?

Джефф сунул руку в карман куртки и протянул Ингу золотой наконечник от шлема придворного шута.

— Хм-мм. Знакомая вещица.

— Это наконечник твоего шлема…

— Украденный зловредной джилоткой и переданный тебе, – подхватил Инг. – Тогда я подумал, что у вас крыша поехала, но теперь понимаю: вы хотели воспользоваться наконечником, чтобы попасть сюда. Ну-ка отступи назад. Здесь нужен мастер!

Инг вставил в отверстие тонкий золотой наконечник и принялся колдовать над замком. Через несколько минут его лицо покраснело от усилий, дыхание стало частым и неровным.

— Странно, – пробормотал он. – С дверью Люки этот трюк всегда срабатывал.

— Значит, это все-таки отмычка?

— Э-ээ… что-то вроде того. Необходимый предмет из инвентаря ДонЖуана.

— Тогда ты пользовался ею в самых разных местах, – заметил Джефф. – Тебе случайно не попадался на глаза другой тонкий, закругленный предмет, сделанный из золота?

— Ты ищешь такой предмет?

— Не валяй дурака, Инг! Ты нашел его?

— Если бы и нашел, то уверяю, что не отдал бы его тебе. Я делаю подарки только приятным людям. Например, благодаря этой волшебной палочке я открыл один старый шкаф во дворце и одолжил кое-какие старые драгоценности…

— Ты украл их?

— Я использовал их по назначению, мой юный друг. Сначала я предложил их Ксинне, которая сразу же начала нервно оглядываться по сторонам. Как обычно, Гарус околачивался поблизости, поэтому она с благодарностью отклонила мое предложение. Тогда я подарил драгоценности Люке, которая до сих пор считает, что я купил их в ювелирной лавке специально для нее, – Инг любовно погладил золотой наконечник. – Я вставлю его в новый шлем.

— Инг, попробуй еще раз открыть замок.

— Моя отмычка не работает, глупыш! Она не подходит к этому замку. Видишь дырочку…

— Вижу. Эту дверь, как и сам Главный Мозг, можно открыть лишь специальным ключом.

— Тогда тебе не поможет никакой специалист по замкам, – отрезал Инг. – Где ключ?

— Пера, обыщи Инга, – распорядился Джефф. – Посмотри, нет ли у него другого золотого наконечника.

— Эй, щекотно! – Инг извивался и хихикал, пока Пера тщательно обыскивала его.

— У него нет ключа, Джефф.

— Разумеется, нет. Золотой наконечник служит прекрасным украшением моего парадного шлема, но таскать в штанах острые предметы… нет уж, увольте! Так, значит, ключ от двери похож на мой наконечник, и ты не можешь его найти?

— Да, – Джефф обескураженно прислонился к двери.

— Моя задача – воспринимать факты, – сказала Пера. – В данный момент сенсоры сообщают мне, что дверь не запечатана; лишь замковый механизм удерживает ее запертой.

Инг прищурился и заглянул в дырочку.

— Дай-ка мне станнер, – попросил он.

— Нет!

— Хорошо, тогда выстрели сам, поставив переключатель на полную мощность.

— Но лучи станнера не действуют на замки!

— Это инопланетный замок, – с серьезным видом пояснил Инг. – Мощный заряд может вырубить электронное устройство, управляющее механизмом, или нарушить связь между замком и компьютером. Попробуй, глупыш!

Джефф попробовал, но дверь не открылась.

— Если уж ты так настаиваешь, есть один хороший, хотя и устаревший метод вскрытия сейфов, – сказал Инг. – Берешь бомбу…

— Инг, у нас нет взрывчатки.

— Как бы не так! Поставь станнер на перегрузку.

— Это может взорвать весь тоннель!

— Я так не думаю.

— Никто из нас не сможет вынести удар такой силы, удерживая станнер прижатым к замку.

— У тебя не развит преступный стиль мышления, – Инг снял со своих сапог золотые полоски и протянул их Джеффу. – Я бы сделал это для тебя, но ты мне не доверяешь. Пропусти полоски через рукоятку станнера и вставь их в замок. Видишь, я сделал маленький крючок на одном конце, чтобы полоска держалась в замке.

— О’кей. Веди Перу в тоннель, а я присоединюсь к вам.

Джефф подождал, пока они не скрылись за поворотом. Потом он набрал в грудь побольше воздуха, включил станнер на перегрузку и побежал прочь.

Он почти успел добежать до поворота, когда прогремел взрыв.

Глава 15 Елена Троянская

Взрывная волна отшвырнула Джеффа к противоположной стене тоннеля. Отскочив от нее, он врезался в Инга и свалился на пол вместе с придворным шутом.

— Ты не ранен? – Пера помогла ему встать на ноги. Инг встал сам и мрачно покосился на них.

— Никто не спрашивает меня, не ранен ли я летающими снарядами из великовозрастных кадетов, которым следовало бы оставаться в Федерации, а не нарушать мир и покой на Иззе!

Джефф прошел мимо руин двери в компьютерную комнату. К его облегчению, Главный Мозг № 1 выглядел невредимым. Он вынул из кармана «Крошечное Путешествие» и подключил игру к компьютерному терминалу. Инг дернул его за рукав, когда он уже надевал на голову соединительную ленту.

— Не верю своим глазам! Ты взорвал дверь, чтобы поиграть в компьютерную игру? Электричество во дворце включилось – видишь, тоннель снова осветился. Если ты такой страстный поклонник игры, то мог бы остаться во дворце и подключиться там…

— Электричество меня не волнует, – перебил Джефф. – Я хочу подключиться напрямую к Главному Мозгу. Если у меня ничего не получится, нам придется перерезать эти кабели наверху.

— Почему?

— Они ведут к Главному Мозгу № 2, который сейчас управляет этим компьютером.

— Даже это и хорошая идея – в чем я сомневаюсь – чем мы их перережем? Станнеру пришел капут, и я не думаю, что даже у Перы хватит сил разорвать кабели. Они толстые и хорошо заизолированные.

— Мы что-нибудь придумаем, Инг. А сейчас я попробую включить «Крошечное Путешествие».

— Это одно из моих лучших творений, – с гордостью произнес Инг. – Настоящая виртуальная реальность на субатомном уровне!

— И ты не собирался использовать ее для предательства?

— Для предательства? – Инг прищурился. – Что ты хочешь этим сказать, несчастный червяк…

— Дай ему поиграть, Инг, – попросила Пера. – Джефф знает, что он делает.

Джеффу очень хотелось на это надеяться. Он надел головную ленту и включил игру.

…Он был крошечным объектом в облаке таких же крошечных объектов, сопротивляющихся неизбежным переменам. Сперва все выглядело приятным и вовсе не пугающим. Джефф решил, что может поиграть с этими объектами… с молекулами? Так он и поступил, надеясь, что овладение тонкостями игры позволит ему справиться с компьютером, создающим для него виртуальную реальность.

Он даже засмеялся, таким простым это казалось. Глупые маленькие молекулы, распадающиеся на атомы, а затем на субатомные частицы – или это он сам, растворялся, становился частью… чего?

«Норби, где ты?»

Осциллирующие вероятности? И это все, что есть на самом деле? Остальное – лишь лишь забавные названия, придуманные учеными, которым хотелось верить, что они понимают сущность Единого Поля.

Теория Единого Поля? Это экзаменационнный вопрос? Норби, почему ты не помогаешь мне сдать экзамен? Почему профессора считают, будто Единое Поле пространства-времени-материи-энергии доступно человеческому пониманию?

«Норби, я либо уничтожу это поле, либо растворюсь в нем. Здесь столько неопределенности! Это я собираюсь обуздать его, прекратить перемены, стать властелином вселенной… или само поле? Где я? Кто я?»

— Норби, помоги мне! – вслух выкрикнул он.

Внезапно он вернулся в человеческое измерение, словно вынырнув на поверхность из глубочайшего омута. Собственное тело казалось Джеффу странно нереальным. Рядом с ним стояло неизвестное существо, державшее в руке незнакомый предмет.

— Что с тобой стряслось, Джефф? Я изобретал эту игру не для того, чтобы люди превращались в психопатов.

Неизвестное существо оказалось человеком. Инг держал в руке соединительную ленту, сорванную с головы Джеффа. Единственная реальность находилась здесь, но юноша так и не приблизился к выполнению своей задачи.

— Ты выглядел совершенным лунатиком, – сказал Инг. – Поэтому я отключил тебя. Какой смысл выпускать меня из тюрьмы и взрывать дверь, если не знаешь, что делать дальше? Уверяю тебя, мое «Крошечное Путешествие» – всего лишь невинная забава…

— Подожди, – Джефф закрыл глаза. – Дай мне прийти в себя.

На самом деле ему хотелось расслабиться, хотя бы на несколько секунд, но на ум не приходило ни строчки из литании в честь дня летнего солнцестояния. Он мог думать только о Норби.

— Кто-то идет, – сообщила Пера.

В искореженном дверном проеме появились двое больших роботов-охранников. Один из них держал станнер.

— Вот такие дела, – вздохнул Инг. – Люка послала за мной погоню. Лучше бы я отдался на ее милость и привел ее сюда вместе с нами.

«Инг не боится, – подумал Джефф. – Либо охранники находятся в его власти, либо он не знает, на что они способны».

— Эти роботы функционируют неправильно, – сказала Пера. – Я отправлюсь к королеве и доложу ей…

Охранник со станнером схватил Перу, когда она пробегала мимо него. Та попыталась втянуть конечности в корпус, но большой робот был очень силен и удержал одну руку.

— Выходите в тоннель, ведущий к Главному Мозгу № 2, – произнес он глубоким, скрежещущим голосом, уже знакомым Джеффу. – Вы трое будете переведены в бессознательное состояние и заперты до завтрашнего дня.

— Что ты несешь, олух царя небесного? – взорвался Инг. – Где офицер Люка? Я требую, чтобы меня вернули в мою уютную камеру.

— Ты вмешиваешься. Ты будешь наказан, – охранник направил станнер на Джеффа. – Выходи в тоннель!

«Норби!»

— Быстрее! – рявкнул охранник, размахивая Перой, как сломанной игрушкой. Джефф видел, как Пера попыталась вырваться, включив свой антиграв, но подъемной силы не хватило, чтобы потащить робота за собой.

Если бы только у нее был гипердвигатель Норби и она могла ускользнуть в гиперпространство…

Другой охранник внезапно исчез.

— Что произошло? – завопил Инг. – Второй робот растворился в воздухе, и я знаю, что это не обычный фокус. Куда он пропал?

Робот со станнером начал сканировать комнату своими сенсорами, продолжая целиться в Джеффа и Инга. Затем он поднял Перу на уровень своей груди и спросил:

— Это сделала ты?

— Охранник, я не виновата в исчезновении твоего коллеги и была бы благодарна, если бы ты перестал выкручивать мне руку. Она может оторваться.

Робот заскрежетал, словно разъярившись, и отшвырнул Перу от себя. Она пролетела через всю комнату и врезалась в стену, но когда юноша побежал поднимать ее, выпрямилась как ни в чем не бывало.

— Я невредима, дорогой Джефф. Не волнуйся.

— Извини, что мне пришлось втянуть тебя в это.

Инг фыркнул.

— Лучше бы ты пожалел меня, Джефф! Сейчас я мог бы спокойно ужинать в своей камере.

— Возможно, это один из твоих фокусов, Инг, – заявила Пера, обвиняюще направив металлический палец в сторону придворного шута. – Ты без сомнения контролируешь этих охранников. Порочное и злобное существо…

Джефф уже собирался возразить ей, но тут уловил какое-то смутное движение наверху. Высокий потолок комнаты был погружен в полумрак. Заставив себя не смотреть туда, он подошел к Ингу.

— Нам нужно отвлечь внимание этого охранника, – прошептал он. – Сделай вид, будто ты в бешенстве.

— Что значит «сделай вид»? – заорал Инг. – Я и так в бешенстве. Я актер, идиоты вы несчастные! Мое дело – играть на сцене. Да, в моей карьере были неприятные моменты, но аплодисменты лучше, чем власть над людьми. Я никем не управляю, но сейчас мне очень хочется добраться до того, кто написал сценарий этой отвратительной пьесы, и задушить его голыми руками!

— Не кричи, Инг, – с укоризной произнес Джефф, надеясь, что это замечание приведет Инга в еще большую ярость.

— Разумеется, я кричу! Моя карьера безнадежно испорчена! Я не смогу выйти на сцену сегодня вечером, и Гарус сорвет все аплодисменты на церемонии закрытия ярмарки. Кроме того, мне говорят, что я должен целую ночь проторчать в пыльном тоннеле. Вот какую свинью ты мне подложил, Джефф Уэллс, – и это при том, что я теперь респектабельный иззианец, знаменитый придворный шут…

Джефф осторожно попятился от робота-охранника и потянул Инга за собой – как раз в тот момент, когда темный силуэт, висевший под потолком, упал с ужасным грохотом, напоминавшим раскат грома.

— Великие звезды! – Инг побледнел. – Мы могли погибнуть! Кто… ого, но это же другой робот-охранник!

— Он обгорел дочерна и покрыт вмятинами, – заметила Пера. – Очень хорошо, что он упал на голову тому, который держал станнер. У этих роботов-охранников маленькие мозги, причем расположенные только в голове, чтобы корпус мог служить передвижной камерой. Сейчас оба робота дезактивированы.

— Это меня радует, – пробормотал Инг. – Должен сказать, что хотя этот способ отключения сложного электронного оборудования выглядел грубовато, он все-таки сработал. Но каким образом?

Джефф поднял станнер охранника и склонился над почерневшей металлической грудой. Дверцы внутренних камер обоих охранников были слегка приоткрыты. Он постучал по обгоревшему металлу.

— Норби?

— Выпусти меня отсюда! – произнес раздраженный голос. – Я устал торчать в этом стазисном контейнере. Правда, теперь поле не работает, благодаря моему гениальному замыслу…

Пера устремилась к обгоревшему охраннику и изо всех сил потянула за сломанную дверцу. Створка со скрипом распахнулась. Норби выпрыгнул наружу и сразу же сжал руки Перы в ладонях; как догадался Джефф, это было эквивалентом поцелуя у роботов. Потом Норби осмотрел себя.

— Кажется, я невредим. Вот что такое точный расчет времени!

— Что еще за тонкий расчет? – поинтересовался Инг. – Ты мог убить нас вместе с роботом.

— Но не убил же! Понимаешь, Джефф, в стазисном поле мой гипердвигатель не работает, поэтому мне пришлось вернуться в прошлое и дезактивировать эту ходячую морозильную камеру.

— Как? – изумленно спросил Инг.

Робот посмотрел на Джеффа.

— Что здесь делает этот злодей и какое право он имеет спрашивать о моих методах самозащиты?

— Он не злодей, – ответил Джефф. – По крайней мере, я в этом совершенно уверен. Он даже помог мне попасть сюда.

Инг нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Спасибо за хороший отзыв, Джефф, но твой робот… он что, сумасшедший? Или он в самом деле умеет путешествовать во времени?

— Да.

— Кометные хвосты! Он мог что-то изменить в прошлом, и тогда вся моя огромная работа по созданию новых головизионных шоу пойдет прахом…

— Я ничего не менял, Джефф. Я вернулся в то время, когда планета формировалась из облаков разреженной материи, вращавшихся вокруг будущего иззианского солнца. Для робота-охранника это оказалось слишком тяжелым потрясением. Через несколько секунд он получил неисправимые повреждения и отключился. Тогда я переместился в наше время и спас вас!

— Ты удачно повредил другого охранника, – согласился Джефф. – Давай посмотрим, что у него внутри.

Пера настежь распахнула другую дверцу и потрясенно отступила назад.

— Это Ксинна! – воскликнул Инг, прикоснувшись к щеке девушки. – Она без сознания, хотя я не вижу внешних повреждений.

Темные волосы Ксинны выбились из-под заколки. Ее бледное, спокойное лицо казалось еще более прекрасным, чем раньше.

— Поскольку внутренность охранника представляет собой стазисный контейнер, то Ксинна должна была находиться без сознания с тех пор, как попала туда, – заметила Пера. – Скорее всего, она даже ничего не почувствовала.

— Надеюсь, мой маневр не причинил ей вреда, – сказал Норби. – Стазисное поле до некоторой степени предохраняет от ударов.

— Сюда снова кто-то идет, – как всегда, Пера первой услышала посторонний звук.

Двое людей вошли в комнату, перешагивая через остатки разбитой двери. Ринда остановилась; ее глаза расширились, когда она увидела Ксинну, лежавшую в контейнере робота-охранника. Гарус бегом устремился к своей возлюбленной.

— Дорогая, что они с тобой сделали!

— Это был Инг… – Голос Ксинны звучал чуть слышно, ее грудь тяжело вздымалась, словно ей не хватало воздуха. – Это сделал он!

— Она в обмороке, – воскликнул Гарус. – Вы чудовища!

Ринда властно подняла руку, сразу же став очень похожей на свою мать.

— Гарус, немедленно отнеси Ксинну в тронный зал, – распорядилась она. – Королеву необходимо поставить в известность о случившемся.

— Я могу вернуться в тюрьму? – жалобно спросил Инг. – Уверяю вас, принцесса, я не имею к этому никакого отношения.

— Разберемся, – коротко ответила Ринда. – Мы с Перой пойдем впереди. Джефф, ты следуй за нами.

— При всем моем уважении, принцесса, я должен оборонять наш тыл, – вежливо возразил Джефф. – Я возьму станнер охранника, а Норби пойдет рядом.

— Хорошо. Теперь пошли отсюда.

— Минутку, принцесса, – Норби неожиданно забрался в контейнер, из которого Гарус вынул бесчувственное тело Ксинны.

— Какие проблемы, Норби? – поинтересовался Инг. – Желаешь вернуться в материнское чрево?

Робот выпрыгнул наружу.

— Интересно, – пробормотал он. – Я пойду с тобой, Джефф, и если кто-нибудь впереди попытается обогнать Перу, я помчусь за ним на антиграве быстрее пули…

— О’кей, супер-робот, – сказал Джефф. – Я рад твоему возвращению. А теперь все идем в тронный зал, и помните: у меня есть станнер. Никаких фокусов.

— Это относится и к тебе, придворный шут, – добавила Ринда.

Глава 16 Злодей

— Ваше Величество… – начал Инг.

— При официальном обращении необходимо говорить «Ваше Королевское Величество», – поправил король Физвелл, настоявший на своем присутствии в тронном зале, несмотря на слабость после болезни. Физзи выглядел изможденным и осунувшимся, но его присутствие, казалось, успокаивало королеву.

Джефф устал и проголодался, но сцена, разворачивавшаяся перед его глазами, обладала суровой драматической красотой. В ярком свете тронного зала правительница Изза, ее супруг и дочь председательствовали на встрече обвиняемого с его обвинителями. Сумерки снаружи были подсвечены мягким сиянием фонарей в Палате Наказаний, где преступника ожидал бассейн плурфа.

Перед высокими тронами стоял Инг, пытавшийся выпутаться из неприятнейшей ситуации. Гарус и Ксинна стояли справа от него. Адмирал Йоно возвышался за его спиной на тот случай, если Инг попытается бежать, а Люка, Пера, Джефф, Блауф и Норби расположились справа. Робот прикоснулся к своему другу, вступив в телепатический контакт.

«Я обнаружил замки внутри обоих роботов-охранников».

«Я знаю, Норби».

«Откуда ты мог узнать?»

«Я догадался, что произошло на самом деле. Но сперва я хочу посмотреть, как поведет себя Инг на допросе».

Инг потер глаза и вздохнул.

— Я имел в виду «Величества», обращаясь к обоим царственным особам…

— Переходи к делу, – отрезала королева.

— Я невиновен. Целиком и полностью невиновен. Нет, я не отказываюсь от изобретения «Хитрых Шариков» и «Крошечного Путешествия», но игры предназначались лишь для удовольствия…

— Ты промыл мозги моим подданным, чтобы они устроили бунт в День Аффирмации.

— Нет, нет! Я не хочу революции. Я хочу работать с нынешним правительством. То есть, конечно, не с Иззианским Советом, а под вашим мудрым руководством, великая королева…

— Ты похитил Ксинну, – заявил Гарус. – Посмотри на нее – она еще не пришла в себя от стазиса!

— Скорее, от удара по стазисному контейнеру, – возразил Инг. – А тут я ни при чем.

— Придворный врач обследовал Ксинну, – сказала королева. – У нее не обнаружено сотрясения мозга и внутренних повреждений.

— Так или иначе, я не похищал ее, – с жаром продолжал Инг. – Я восхищался ее красотой, но предпочитал делать это на расстоянии. Я готов уступить ее Гарусу, который несомненно является организатором этого прискорбного похищения и перекладывает вину на меня. Это правда, Люка.

Люка радостно улыбнулась. Она поверила Ингу.

Гарус бросился вперед, прежде чем кто-либо успел остановить его. Он свалил Инга подсечкой, ухватил его за ноги и потащил во двор Палаты Наказаний.

— Я покажу тебе, какое наказание ждет того, кто унижает королевскую семью, разрушает иззианскую экономику и похищает чудеснейший цветок нашего королевства!

Послышался громкий всплеск. Гарус вернулся в тронный зал, отряхивая руки: он умудрился бросить Инга в плурф, не забрызгавшись при этом.

— Прошу прощения, – сказал Гарус, но в его голосе не чувствовалось раскаяния. – Я не мог ждать, пока вы объявите свою высочайшую волю. Я должен был сам наказать Инга.

Королева перехватила предупреждающий взгляд Джеффа и повернулась к Люке.

— Офицер Люка, арестуйте Гаруса и отведите его в тюрьму! – приказала она.

— Вы не можете так поступить! – воскликнул Гарус. – Сегодня мое последнее представление на ярмарке!

— Пожалуйста, не сажайте Гаруса в тюрьму, – попросила Ксинна. – Он всего лишь отомстил за меня. Ведь именно Инг приказал охраннику держать меня в заточении…

— Как ты об этом узнала? – спросила королева.

— Когда я находилась в стазисном контейнере, то на минуту пришла в себя. Инг открыл дверцу, рассмеялся и приказал роботу снова запереть меня. Теперь он наказан. Прошу вас, простите Гаруса! Мы обязательно должны выступить на церемонии закрытия ярмарки.

— Прежде чем кто-либо выйдет отсюда, Ваше Величество должны дать Норби лазерный нож, чтобы он перерезал кабель, позволяющий Главному Мозгу № 2 тайно программировать иззианскую компьютерную систему, – сказал Джефф. – Если этого не сделать, то завтра, когда Совет запросит имя законного правителя, компьютер назовет имя прямого потомка короля Орза.

— Но это же Гарус! – воскликнула Ринда. – О, я не хочу, чтобы он оказался злодеем!

— Чушь! – рявкнул Гарус. – Мы с отцом являемся единственными живыми потомками короля Орза, но по мужской линии. Тизз законная королева, так как она происходит от младшего брата Орза по женской линии.

Королева собиралась что-то сказать, но Джефф перебил ее:

— Я думаю, у первой жены Орза родилась девочка после их развода, и от нее пошла женская линия прямых наследниц короля. Это так, Ксинна?

Все повернулись к девушке, чья красота казалась такой же совершенной и судьбоносной, как красота Елены Троянской. Ксинна промолчала.

Юноша подошел к ней и потянулся к золотой застежке, удерживавшей ее волосы. Она отпрянула. Гарус преградил дорогу, размахивая кулаком перед лицом Джеффа.

— Не знаю, на что ты намекаешь, чужеземец, но моя дорогая Ксинна чиста и невинна… эй, что это?

Блауф проскользнула ему за спину. Длинные щупальца джилотки протянулись к золотой застежке с темно-зеленым самоцветом.

— Достань ее, Блауф! – крикнул Джефф.

Волосы Ксинны дождем рассыпались по плечам. Блауф бросила застежку Джеффу. Он вытащил золотую булавку.

— Этот заостренный предмет имеет едва заметный узор, выгравированный на его поверхности. На самом деле это ключ, врученный Другими первому правителю Изза. С помощью ключа можно управлять иззианской компьютерной системой.

— Ключ также подходит к замкам стазисных контейнеров в корпусах охранников, – добавил Норби. – Тот, у кого есть ключ, может отключать стазисное поле и управлять охранником изнутри. Мне с самого начала показалось странным, что разговаривал только один робот-охранник, и он же посмел выстрелить в человека. Но на самом деле это сделал не охранник, а другой человек, сидевший внутри. Вот вам и новая версия «троянского коня».

— Теперь ты держишь ответ перед законом, Ксинна, – произнесла королева. – Я считаю тебя виновной. Ты сговорилась с Ингом или с Гарусом?

— Ни с кем, – гордо ответила Ксинна. – Это была моя идея. Я замаскировалась под охранника самостоятельно, а не по указанию Инга. Историю о том, как он заглядывал внутрь, я просто выдумала. Я работала в одиночку и почти преуспела в разрушении вашей экономики и свержении вашей власти.

— Но почему ты это делала? Если бы я знала о твоей родословной, то с радостью приняла бы тебя в семью.

— Да, но могли бы вы уступить мне трон? – спросила Ксинна. – Я даже не знала, что прихожусь вам родственницей, пока не умерла бабушка, которая меня воспитывала. Она была дочерью первой жены Орза и к старости возненавидела его за то, что он отказался от трона. Она заставила меня дать клятву, что я постараюсь вернуть трон, и подарила мне ключ, украденный у Орза ее матерью.

— Почему ваша прабабушка не воспользовалась ключом?

— Ни она, ни моя бабушка не догадывались о его предназначении. Они считали ключ драгоценнной реликвией королевской семьи, но не имели представления о его истинной цели: подчинять иззианскую компьютерную систему мысленным приказам владельца. И только благодаря Гарусу я узнала, как им пользоваться.

— Значит, Гарус все же был заодно с тобой?

— Нет! Я говорю правду. Однажды, когда я гостила у Гаруса в Диколесье, то обнаружила замаскированный ход, ведущий к Главному Мозгу № 2. Там был странный замок, который я попыталась открыть булавкой от моей заколки. Булавка не только открыла замок, но и позволила мне включить Главный Мозг № 2, а потом и перепрограммировать его. Я никому об этом не говорила, даже Гарусу.

— О, Ксинна! – простонал Гарус.

— Извини, Гарус. Мне следовало поделиться с тобой секретом, но я поклялась своей бабушке…

— Ваше Величество, – Норби выступил вперед и неуклюже поклонился. – Если я возьму ключ, то уже сейчас смогу перепрограммировать Главный Мозг № 2 и исправить все неполадки в вашей компьютерной системе.

— Быть посему, – промолвила королева.

— А что будет со мной? – спросила Ксинна, опустив голову. – Бассейн плурфа и пожизненная ссылка?

Люка подбежала к дверям, ведущим во двор.

— Я не позволю тебе разделить купание в плурфе с моим возлюбленным Ингом! – С этими словами она выбежала наружу, поцеловала Инга, сидевшего в безутешной позе рядом с бассейном, и прыгнула в плурф.

Королева Изза захихикала. Потом ее смех перешел в оглушительный хохот, столь заразительный, что вскоре к ней присоединился король Физвелл, а затем Йоно и Ринда.

— Кажется, Инг Неблагодарный нашел себе достойную пару, – заметил Йоно, утирая глаза.

Королева Тизз спустилась с трона и подошла к распахнутым дверям, откуда потихоньку вползало удушливое зловоние.

— Инг, я прошу прощения за то, что ты подвергся несправедливому наказанию. Ты можешь оставаться придворным шутом так долго, как тебе заблагорассудится.

Помедлив, она добавила, зажав нос пальцами:

— Но только после того, как выветрится запах плурфа!

— Мы хотим получить полностью оплаченный медовый месяц, – заявил Инг. – Мы с Люкой собираемся пожениться.

— Ты получишь все, что пожелаешь, мой дорогой придворный шут.

Блауф помахала щупальцами.

— Мы не возражаем против запаха плурфа. Как предводительница джилотов, я объявляю, что Инг и Люка могут провести медовый месяц на моем острове.

Королева плотно закрыла двери во двор Палаты Наказаний и вернулась к трону.

— Ксинна, мне бы следовало примерно наказать тебя. И не за покушение на мой трон, а за дестабилизацию социальных и экономических основ нашего общества. Думаю, даже если Норби исправит компьютер, проблема останется. Многие граждане по-прежнему будут ожидать перемен.

— Ксинна! – Гарус протянул к ней руки. – Прошу тебя, не настаивай на этих переменах. Я не хочу быть супругом королевы Изза. И вообще – зачем стремиться к власти, обладая таким талантом в шоу-бизнесе?

Ксинна взяла его за руку и взглянула на королеву. Гарус смотрел только на нее.

— Давай вернемся в Иззхолл и выступим на церемонии закрытия ярмарки. Может быть, ради такого случая королева отпустит тебя на поруки. Если потом тебя накажут погружением в плурф, я присоединюсь к тебе, а Блауф подыщет нам джилотский островок, где не будет Инга и Люки.

Королева Тизз издала смешок.

— Отправляйся на ярмарку, Ксинна. Я отдаю тебе Гаруса на вечные поруки, без предварительного испытания плурфом, но с обязательным условием, что Норби отдаст мне ключ сразу же после того, как разберется с Главными Мозгами.

— Я люблю тебя, Ксинна, – проблеял Гарус. – Рискнешь ли ты выйти за меня замуж?

Девушка кивнула, и все зааплодировали. Не дожидаясь разрешения королевы, оба выбежали из тронного зала.

— Очень трогательно, – сказал Йоно. – Но как насчет потребности в переменах? Это не вызовет затруднений?

— Нет, если Иззианский Совет станет первым иззианским парламентом, – ответила Ринда. – Книги по земной истории многому научили меня. Думаю, членам Совета пора заняться тяжелой работой по управлению королевством. А мама, наконец, получит давно желанный отдых.

— Ваше Величество останется королевой, царственным средоточием иззианской жизни, – добавил Йоно. – Так уже не раз бывало на Земле в прошлом, и результаты оказывались очень хорошими.

— Символическая фигура, – проворчала королева.

— Гораздо больше, – возразил Йоно. – Вы будете делиться своей мудростью и опытом…

— Но не командовать, – перебил Физвелл. – Подумай об этом, дорогая. Мы с тобой будем следить за важнейшими государственными делами, но ты сможешь не беспокоиться о нудных мелочах. Впервые в жизни мы сможем как следует отдохнуть и повеселиться.

Королева задумчиво провела пальцем по подбородку.

— А когда правительство подвергнется критике, вина за упущения ляжет на Иззианский Совет? Да, пожалуй, мне это понравится. Норби, займись компьютерами. Остальных гостей из Земной Федерации я приглашаю присоединиться к королевской семье за праздничным ужином.

— Слушаюсь, мэм, – сказал Норби. – После того, как мы с Перой отнесем Инга и Люку на остров Блауф.

— Искупайся в океане на обратном пути, – попросил Джефф. – Я не хочу, чтобы к тебе прилип запах придворного шута.

Глава 17 Конец отпуска

«Гордость» стартовала с Изза, пересекла линии воздушного движения со скоростью, которая несомненно привлекла бы внимание Люки, если бы та оказалась поблизости, и вскоре покинула орбиту планеты. Задние глаза Норби приоткрылись, как будто он проверял, не закружилась ли голова у его пассажиров.

— Кстати, мы с Перой проверили данные о ветрянке в медицинском банке данных компьютера, – сообщил он. – У вас обоих имеется прививка от этой болезни.

— Спасибо, Норби. Теперь мы с Джеффом можем спокойно вернуться в Космическое Командование, – адмирал потер свою голую верхнюю губу. – Мне не хватает моих усов.

— Без них вы выглядите солиднее, – заметил Норби.

— Готов признать, они немного мешали, когда я целовал новобрачную. Все-таки Ксинна – выдающаяся женщина. Когда королева публично объявила ее и Гаруса своими ближайшими родственниками, я чуть было не прослезился.

— Мне больше понравилась другая свадьба, хотя мы видели ее только по головизору, – сказал Джефф. – Блауф была прекрасной свидетельницей и даже не поморщилась, хотя стояла с подветренной стороны от Инга.

— Я буду скучать по иззианцам, – вздохнул Йоно. – Даже по королеве. Теперь, когда на Иззе установилась парламентская демократия, она стала гораздо более уравновешенной особой. Вчера вечером мы с ней играли в «Крошечное Путешествие», и она придумала остроумный способ обращения с кварками.

Юноша улыбнулся.

— Знаете, адмирал, когда я играл в «Крошечное Путешествие», то так углубился в виртуальную реальность микровселенной, что мне показалось, будто я смогу изменить реальную вселенную, если как следует постараюсь. Понимаете, если все вокруг неопределенно, если мы являемся всего лишь вероятностными флуктуациями, которые могут существовать или не существовать…

— Я существую! – сердито заявил Йоно. – И Космическое Командование тоже. Перемены во Вселенной могут быть неизбежными, но…

— Да, адмирал, – согласился Норби. – Думаю, в Космическом Командовании должны произойти перемены. Сделайте его более демократичным, чтобы даже самый младший кадет имел право голоса.

— Никогда, пока я жив! – Йоно осекся и задумался. – Ладно, я подумаю об этом. А вы тем временем помните, что каждый кадет должен сдать все экзамены, чтобы получить диплом. Ты никогда этого не сделаешь, Джефф, если будешь забивать себе голову вероятностными флуктуациями вместо изучения Теории Единого Поля.

— Да, сэр.

— Единственно важная цель Вселенной заключается в том, что она растит разумных существ, которые, в наилучших своих проявлениях, стремятся к знаниям, мудрости и состраданию…

— Вы забыли упомянуть о гениальных роботах, адмирал.

— Не забывайтесь, кадет Норби!

— Человечество изобрело еще одну замечательную вещь, – заметил Джефф.

— В самом деле? Какую же?

— Развлечения!

— Ура придворному шуту! – радостно воскликнул Норби, и корабль нырнул в гиперпространство.

О переводчиках и соавторах

Романы

РОМАНЫ (вошедшие в мега-цикл «Галактическая история»):

Стальные пещеры (роман), перевод И. Кочкаревой

Обнаженное солнце (роман), перевод Н. Виленской

Зеркальное отражение (роман), перевод И. Гуровой

Роботы утренней зари (роман), перевод И. Гуровой

Роботы и Империя (роман), перевод М. Букашкиной

Космические течения (роман), перевод З. Бобырь

Звезды как пыль (роман), перевод И. Ткач

Камешек в небе (роман), перевод И. Ткач

АКАДЕМИЯ (полный цикл романов):

Прелюдия к Академии (роман), перевод Н. Сосновской

На пути к Академии (роман), перевод Н. Сосновской

Академия (роман), перевод Н. Сосновской

Академия и Империя (роман), перевод Н. Сосновской

Вторая Академия (роман), перевод Н. Сосновской

Академия на краю гибели (роман), перевод Н. Сосновской

Академия и Земля (роман), перевод Н. Сосновской

РОМАНЫ (не вошедшие в мега-цикл «Галактическая история»):

Конец Вечности (роман), перевод Ю. Эстрина

Сами боги (роман), перевод И. Гуровой

Немезида (роман), перевод Ю. Соколова

Позитронный человек (роман), перевод Б. Клюевой, написано в соавторстве с Р. Силвербергом по мотивам раннего рассказа Азимова  «Двухсотлетний человек»)

Безобразный малыш (роман), перевод Н. Виленской, (написано в соавторстве с Р. Силвербергом по мотивам раннего рассказа Азимова «Уродливый мальчуган»)

Космический рейнджер (полный цикл романов):

Дэвид Старр, космический рейнджер (роман), перевод Д. Арсеньева

Счастливчик Старр и пираты астероидов (роман), перевод Д. Арсеньева

Счастливчик Старр и океаны Венеры (роман), перевод Д. Арсеньева

Счастливчик Старр и большое солнце Меркурия (роман), перевод Д. Арсеньева

Счастливчик Старр и спутники Юпитера (роман), перевод Д. Арсеньева

Счастливчик Старр и кольца Сатурна (роман), перевод Д. Арсеньева

Рассказы

Маятник (рассказ), перевод А. Александровой

Слишком страшное оружие (рассказ), перевод Б. Миловидова

Инок Вечного огня (рассказ), перевод Б. Миловидова

История (рассказ), перевод Б. Миловидова

Не навсегда! (рассказ), перевод А. Александровой

Смертный приговор (рассказ), перевод А. Александровой

Вслед за Черной Королевой (рассказ), перевод В. Альтштейнера

Путь марсиан (рассказ), перевод А. Иорданского, Н. Лобачева

Молодость (рассказ), перевод Н. Щербиновской

Глубина (рассказ), перевод А. Волнова

Ловушка для простаков (рассказ), перевод А. Иорданского

Мертвое прошлое (рассказ), перевод И. Гуровой

Выборы (рассказ), перевод Н. Гвоздаревой

Секрет бронзовой комнаты (рассказ), перевод И. Зивьевой

Небывальщина (рассказ), перевод О. Битова

Место, где много воды (рассказ), перевод А. Иорданского

Жизненное пространство (рассказ), перевод И. Зивьевой

Послание (рассказ), перевод И. Зивьевой

Адский огонь (рассказ), перевод И. Зивьевой

Седьмая труба (рассказ), перевод И. Зивьевой

Как им было весело (рассказ), перевод С. Бережкова

Остряк (рассказ), перевод Н. Евдокимовой

Бессмертный бард (рассказ), перевод Д. Жукова

Мечты — личное дело каждого (рассказ), перевод И. Гуровой

Профессия (рассказ), перевод С. Васильевой

Чувство силы (рассказ), перевод 3. Бобырь

Ночь, которая умирает (рассказ), перевод С. Васильевой

Я в Марсопорте без Хильды (рассказ), перевод Е. Гаркави

Сердобольные стервятники (рассказ), перевод Г. Островской

Все грехи мира (рассказ), перевод Н. Рахмановой

Пишите мое имя через букву «С» (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Последний вопрос (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Уродливый мальчуган (рассказ), перевод С. Васильевой

Вера (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Выведение человека?.. (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

С-шлюз (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Приход ночи (рассказ), перевод Д. Жукова

Зеленые пятна (рассказ), перевод М. Гутова

Хозяйка (рассказ), перевод М. Гутова

Благое намерение (рассказ), перевод М. Гутова

Что, если… (рассказ), перевод Н. Галь

Мухи (рассказ), перевод М. Гутова

Здесь нет никого, кроме… (рассказ), перевод Р. Рыбаковой

Штрейкбрехер (рассказ), перевод М. Гутова

«…Вставьте шплинт А в гнездо Б…» (рассказ), перевод В. Постникова

Современный волшебник (рассказ), перевод М. Гутова

В четвертом поколении (рассказ), перевод М. Гутова

Что это за штука — любовь? (рассказ), перевод В. Баканова

Машина-победитель (рассказ), перевод В. Баканова

Мой сын — физик (рассказ), перевод И. Галь

Глазам дано не только видеть (рассказ), перевод В. Мисюченко

Что значит имя? (рассказ), перевод В. Постникова

Поющий колокольчик (рассказ), перевод Н. Гвоздаревой

Буква закона (рассказ), перевод А. Мельникова

В плену у Весты (рассказ), перевод И. Почиталина

Годовщина (рассказ), перевод А. Шельваха

Некролог (рассказ), перевод Г. Файбусовича

Звездный свет (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Ключ (рассказ), перевод Е. Доброхотовой

Бильярдный шар (рассказ), перевод В. Тельникова

Дарвинистская бильярдная (рассказ), перевод И. Гуровой

Шах Пепе С (рассказ), перевод И. Гуровой

Ах, Баттен, Баттен! (рассказ), перевод Т. Шинкарь

Эверест (рассказ), перевод И. Гуровой

Пауза (рассказ), перевод И. Гуровой

Давайте не будем (рассказ), перевод И. Гуровой

По-своему исследователь (рассказ), перевод И. Гуровой

Пустота! (рассказ), перевод И. Гуровой

Какое дело пчеле? (рассказ), перевод И. Гуровой

Они не прилетят (рассказ), перевод А. Шарова

Покупаем Юпитер (рассказ), перевод И. Мартынова

Памяти отца (рассказ), перевод Р. Валиевой

Дождик, дождик, перестань! (рассказ), перевод А. Шельваха

Отцы-основатели (рассказ), перевод А. Шельваха

Ссылка в ад (рассказ), перевод А. Шельваха

Необходимое условие (рассказ), перевод И. Можейко

Глубокое исследование (рассказ), перевод В.Ковалевского, И. Штуцер

В лето 2430 от P. X. (рассказ), перевод В. Ковалевского, Н. Штуцер

Величайшее из достижений (рассказ), перевод В. Серебрякова

Возьмите спичку (рассказ), перевод Т. Гинзбург

Тиотимолин к звездам (рассказ), перевод Е. Доброхотовой

Водный гром (рассказ), перевод И. Васильевой

Жизнь и времена Мультивака (рассказ), перевод И. Васильевой

Отсев (рассказ), перевод И. Васильевой

Когда святые маршируют (рассказ), перевод И. Васильевой

Старый-престарый способ (рассказ), перевод А. Шарова

Озарение (рассказ), перевод И. Васильевой

Ни о чем (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Идеальное решение (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Смерть фоя (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Справедливая замена? (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Для птиц (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Нашли! (рассказ), перевод В. Постникова

Хороший вкус (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Как это произошло (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Трудно отказаться от иллюзий (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Точка возгорания! (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Он приближается! (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Окончательный ответ (рассказ), перевод И. Можейко

Последний челнок (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Чтобы мы не помнили (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Ничто не дается даром (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Наверняка (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

С первого взгляда (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Ветры перемен (рассказ), перевод В. Гольдича, И. Оганесовой

Кэл (рассказ), перевод М. Гутова

Слева направо (рассказ), перевод М. Гутова

Отчаяние (рассказ), перевод М. Гутова

Галлюцинация (рассказ), перевод М. Гутова

Нестабильность (рассказ), перевод М. Гутова

Александр Бог (рассказ), перевод М. Гутова

В Каньоне (рассказ), перевод М. Гутова

Прощание с Землей (рассказ), перевод М. Гутова

Боевой гимн (рассказ), перевод М. Гутова

Фегхут и суд (рассказ), перевод М. Гутова

Отказонеустойчивый (рассказ), перевод М. Гутова

Братишка (рассказ), перевод М. Гутова

Народы в космосе (рассказ), перевод М. Гутова

Улыбка чиппера (рассказ), перевод М. Гутова

Золото (рассказ), перевод А. Волнова

Демон ростом в два сантиметра (рассказ), перевод М. Левина

Всего один концерт (рассказ), перевод М. Левина

Улыбка, приносящая горе (рассказ), перевод М. Левина

Кому достаются трофеи (рассказ), перевод М. Левина

Неясный рокот (рассказ), перевод М. Левина

Спаситель человечества (рассказ), перевод М. Левина

Дело принципа (рассказ), перевод М. Левина

О вреде пьянства (рассказ), перевод М. Левина

Время писать (рассказ), перевод М. Левина

По снежку по мягкому (рассказ), перевод М. Левина

Логика есть логика (рассказ), перевод М. Левина

Кто быстрее свой путь пройдет (рассказ), перевод М. Левина

Глаз наблюдателя (рассказ), перевод М. Левина

Есть многое на небе и земле (рассказ), перевод М. Левина

Угадывание мысли (рассказ), перевод М. Левина

Весенние битвы (рассказ), перевод М. Левина

Галатея (рассказ), перевод М. Левина

Полет фантазии (рассказ), перевод М. Левина

Сумасшедший ученый (рассказ), перевод М. Левина

Такой прекрасный день (рассказ), перевод С. Трофимова

День охотников (рассказ), перевод А. Шарова и В. Постникова

Перст обезьяны (рассказ), перевод А. Шарова и В. Постникова

Паштет из гусиной печенки (рассказ), перевод А. Иорданского

Прикол (рассказ), перевод А. Волнова

Тупик (рассказ), перевод И. Васильевой

Лучший друг мальчика (рассказ), перевод Н. Хмелик

Салли (рассказ), перевод А. Шапиро, А. Александровой, Б. Кукаркина

Когда-нибудь (рассказ), перевод Н. Сосновской

Точка зрения (рассказ), перевод А. Ягненковой

Думайте! (рассказ), перевод Н. Сосновской

Настоящая любовь (рассказ), перевод Т. Сухарученко

Робот ЭЛ-76 попадает не туда (рассказ), перевод А. Иорданского

Неожиданная победа (рассказ), перевод Н. Сосновской

Странник в раю (рассказ), перевод Н. Хмелик

Световирши (рассказ), перевод И. Васильевой

Сторонник сегрегации (рассказ), перевод Н. Хмелик

Робби (рассказ), перевод А. Иорданского

Давайте объединимся (рассказ), перевод Н. Сосновской

Зеркальное отражение (рассказ), перевод И. Гуровой

Заминка на праздновании (рассказ), перевод И. Гуровой

Первый Закон (рассказ), перевод Г. Орлова

Хоровод (рассказ), перевод А. Иорданского

Логика (рассказ), перевод А. Иорданского

Как поймать кролика (рассказ), перевод А. Иорданского

Лжец (рассказ), перевод А. Иорданского

Будете довольны (рассказ), перевод Н. Сосновской

Ленни (рассказ), перевод Н. Сосновской

Раб корректуры (рассказ), перевод Ю. Эстрина

Как потерялся робот (рассказ), перевод А. Иорданского

Риск (рассказ), перевод Е. Дорошенко

Выход из положения (рассказ), перевод А. Иорданского

Улики (рассказ), перевод А. Иорданского

Разрешимое противоречие (рассказ), перевод Н. Сосновской

Женская интуиция (рассказ), перевод М. Таймановой

Норби (цикл)

Все 10 романов цикла, соавтор: Джанет Азимова, перевод: К. Савельев.

О книге

Серия супер-крупных книг «Diximir» постоянно пополняется. Скачивайте новинки с официальных интернет-ресурсов проекта:

Блог проекта «Diximir»:

boosty.to/diximir

Ютуб проекта «Diximir»:

youtube.com/diximir

Это гарантия чистоты и качества!

Подписавшись на эти литературные сайты, Вы сможете «не напрягаясь» отслеживать все новинки и обновления серии «Diximir».

Примечания

1

Параплегия — паралич обеих рук или ног.

(обратно)

2

Rash — опрометчивый, необдуманный (англ.).

(обратно)

3

Послание к евреям св. Апостола Павла, 2,6.

(обратно)

4

Декларация прав человека — примеч. пер.

(обратно)

5

То dart — мчаться стрелой (англ.).

(обратно)

6

Hoarse head — конская голова (англ.).

(обратно)

7

Конституция США, первый абзац.

(обратно)

8

En famille — семейный (фр.).

(обратно)

9

От англ. «despair» — отчаяние. (Примеч. пер.)

(обратно)

10

Смысл дальнейшего разговоре, состоит в том. что слово «робот» изобретено чешским писателем К. Чапеком и имеет, следовательно, славянский корень. Это непонятно героям, оперирующим английским словом «work». — Примеч. пер.

(обратно)

11

Изолят — так геянцы называют людей, не входящих в сообщество Ген. — Примеч. пер.

(обратно)

12

«Яркое и широкое, заставляющее саму планету померкнуть в сравнении с собой» — Пер. с древнегалактического. — Примеч. автора.

(обратно)

13

Псевдочетырехмерный куб. — Примеч. пер.

(обратно)

14

«Да родятся из нее для вас только тернии да чертополох» — Примеч. пер.

(обратно)

15

По-английски фамилия «Эртейл» — Urteil и слово Earthman — «землянин» начинаются с одного и того же звука; оба слова двухсложные. — (Прим. перев.)

(обратно)

16

По-английски слово lucky означает «счастливчик». — (Прим. перев.)

(обратно)

17

Английское многозначное слово normal, помимо значения «обычный», значит также «вертикальный, перпендикулярный». — (Прим. перев.)

(обратно)

18

Приведение к нелепости при доказательстве (лат.).

(обратно)

19

Параллакс — видимое изменение положения предмета вследствие перемещения глаза наблюдателя.

(обратно)

20

Доведение до абсурда (лат.), как прием в споре

(обратно)

21

a priori (лат.) — не пробуя.

(обратно)

22

Свершившийся факт (фр.)

(обратно)

23

Библейский Пояс — районы Среднего Запада США, расположенные в Аппалачах, население которых отличалось суровостью, высокой религиозностью, демократичностью и консерватизмом. (Примеч. ред.).

(обратно)

24

Глаза венериан способны улавливать различия между цветами, длина волн которых различается всего на пять ангстрем. Они могут улавливать тысячи оттенков, к которым глаза землян невосприимчивы. (Примеч. авт.).

(обратно)

25

Калтех — Калифорнийский технологический институт. (Примеч. пер.).

(обратно)

26

Не следует из вышесказанного (лат.).

(обратно)

27

Римский мир (лат.).

(обратно)

28

Мальтус (1766–1834) — английский экономист и священник, автор книги «Опыт о законе народонаселения». Нищету масс он объяснял быстрым ростом населения (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

29

Дуодециллион составляет 12x1033.

(обратно)

30

Кто вы? (нем.).

(обратно)

31

Что вы здесь делаете? (нем.).

(обратно)

32

Кто вы? Здесь не время для всяких дурацких шуток (нем.).

(обратно)

33

Говорите ли вы по-планетянски? (нем).

(обратно)

34

Вы — сумасшедший? (нем).

(обратно)

35

На эту Землю откуда вы при. (нем.).

(обратно)

36

Какой сейчас год? (нем).

(обратно)

37

Разумеется, две тысячи триста шестьдесят четвертый год, но почему. (нем).

(обратно)

38

Две тысячи триста шестьдесят четвертый? (нем.).

(обратно)

39

Да, да. Две тысячи триста шестьдесят четвертый. И так было целый год (нем.).

(обратно)

40

Две тысячи триста шестьдесят четвертый год гитлеровской эры. Быть может, это вам поможет? Гитлеровской эры! (нем.).

(обратно)

41

Помогает! Послушайте, пожалуйста… (нем.).

(обратно)

42

Ради Бога… (нем.).

(обратно)

43

Меня зовут Георг Фалленби (нем.).

(обратно)

44

Добрый день. Меня зовут Алек Мишнофф (нем.).

(обратно)

45

Пойдемте со мной, господин Мишнофф (нем.).

(обратно)

46

Anno domini (лат.), от Рождества Христова

(обратно)

47

Ариман — олицетворение злого начала в зороастризме. (Примеч. пер.).

(обратно)

48

Главная движущая сила (лат.).

(обратно)

49

Ад (итал.).

(обратно)

50

Ab urbe condita (лат.). — от сотворения города.

(обратно)

51

Предлагаемый вниманию читателя рассказ написан в 1956 г., когда еще не были уточнены периоды вращения Меркурия вокруг своей оси и его обращения вокруг Солнца, позже стало известно, что каждая часть поверхности планеты в тот или иной момент времени освещается Солнцем. (Примеч. пер.).

(обратно)

52

Неразрешимая задача математики, поставленная известным английским философом и математиком Б Расселом (Примеч. ред.).

(обратно)

53

Z (Zebatinsky) — последняя буква английского алфавита.

(обратно)

54

Свершившийся факт (фр.).

(обратно)

55

Нижинский Вацлав Фомич (1889–1950) — русский артист балета, балетмейстер. (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

56

Катодно-лучевая трубка, названная в честь сэра Вильяма Крукса (1832–1919), английского физика и химика.

(обратно)

57

Тойнби Арнолд Джозеф (1889–1975) — английский историк и социолог, создатель теории круговорота, сменяющих друг друга локальных цивилизаций, каждая из которых проходит аналогичные стадии возникновения, роста, надлома и разложения. (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

58

Джуксы и Калликаки — фиктивные имена реальных семей, чьи истории в течение нескольких поколений содержат множество случаев болезней, преступности и нищеты.

(обратно)

59

Агар (биол.) — растительный студень, питательная среда.

(обратно)

60

Фукс Клаус (1911–1988) — немецкий шпион, принимавший участие в создании атомной бомбы в США, затем в Англии.

(обратно)

61

Автор популярных в 30-х годах комиксов про некоего Шмуса, обеспечивающего все материальные нужды человечества. (Примеч. пер.).

(обратно)

62

Да здравствует химия! (фр.).

(обратно)

63

Слова Джульетты из трагедии «Ромео и Джульетта» У. Шекспира (акт 2, сц. 2) (Примеч. пер.).

(обратно)

64

Биоробот (Примеч. пер.).

(обратно)

65

Поп Александр (1688–1744) — английский поэт.

(обратно)

66

Имеется в виду ковш для сбора межзвездного газа (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

67

Чтобы перенестись из одной точки Вселенной в другую, отдаленную на многие световые годы, автор «пользуется» пространством сверхбыстрых тахионов (от греческого «быстрый») в отличие от тардионов (от латинского «медленный»), составляющих привычный для нас мир.

(обратно)

68

Песнь 17, пер. Н. Гнедича.

(обратно)

69

Скандал связанный с коррупцией в высших эшелонах власти и разразившийся в 1924 году, когда общественности стало известно о тайной сдаче в аренду частным компаниям нефтяных земель в Вайоминге и Калифорнии, где нефть должна была сохраняться нетронутой для будущих нужд флота. Своим названием скандал обязан скале, похожей по форме на чайник, находящейся в одном из нефтяных районов Вайоминга (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

70

Калвин Кулидж (1871–1933) — тридцатый президент США (1923–1929).

(обратно)

71

Джек Демпси (1895–1983) — американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе с 1919 по 1926 год.

(обратно)

72

Имеется в виду пьеса В. Шекспира «Много шуму из ничего». (Примеч. пер.).

(обратно)

73

Греческий поэт, 6 век до нашей эры. (Здесь и далее примеч. пер.).

(обратно)

74

Сэр Уильям Гилберт (1836–1919) — английский драматург и поэт; сэр Артур Салливан (1842–1900) — английский композитор.

(обратно)

75

Парамнезия, ложная память, когда новые впечатления кажутся уже пережитыми в прошлом (фр.).

(обратно)

76

Юнивак — торговая марка универсального компьютера. (Примеч. пер.).

(обратно)

77

Генри Уодсуорт Лонгфелло (1807–1882) — американский поэт. (Примеч. пер.).

(обратно)

78

Замедлитель реакции.

(обратно)

79

Вперед, дети родины,

Наступил день славы.

Против нас тирания развернула

Свое кровавое знамя (фр.).

(обратно)

80

Здесь и далее цитируется «Король Лир» в переводе О. Сороки (Примеч. пер.).

(обратно)

81

См. рассказ «По снежку по мягкому».

(обратно)

82

Здесь и далее «Лепанто» дано в переводе А. Сергеева.

(обратно)

83

Аллюзия на «капуцин».

(обратно)

84

Все романы цикла написаны Азимовым в соавторстве с его женой Джанет.

(обратно)

85

Станнер – парализатор.

(обратно)

86

Бигль – английская порода малых охотничьих собак с висячими ушами.

(обратно)

87

Пера – уменьшительное от англ. слова «воспринимать».

(обратно)

88

В оригинале игра слов. Shooting по-английски означает «стрельба», а также «съемки фильма».

(обратно)

89

Милый папочка (фр.).

(обратно)

90

См.: «Норби – маг и волшебник». – Прим. автора.

(обратно)

91

См.: «Норби и ожерелье королевы». – Прим. автора.

(обратно)

92

См.: «Норби спускается на Землю». – Прим. автора.

(обратно)

93

Человек умелый (лат.).

(обратно)

94

Человек разумный (лат.).

(обратно)

95

См.: «Норби и пропавшая принцесса». – Прим. автора.

(обратно)

96

Джемианские драконицы размножаются почкованием – см.: «Норби – маг и волшебник». – Прим. автора.

(обратно)

97

См.: «Норби и захватчики». – Прим. автора.

(обратно)

98

См.: «Норби – маг и волшебник». – Прим. автора.

(обратно)

99

См.: «Норби и пропавшая принцесса». – Прим. автора.

(обратно)

100

Я? (фр.)

(обратно)

Оглавление

ГАЛАКТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ (мегацикл)

  Я, робот

    Лучший друг мальчика

    Робби

    Робот ЭЛ-76 попадает не туда

    Кэл

    Салли

    Мечты роботов

  Три закона роботехники

    Хоровод

    Логика

    Как поймать кролика

    Первый закон

    Лжец

    Будете довольны

    Ленни

    Как потерялся робот

    Выход из положения

    Улики

    Риск

    Раб корректуры

    Разрешимое противоречие

    Сны роботов

    Женская интуиция

  Роботы и история будущего

    Заминка на праздновании трёхсотлетия

    Рождество без родни

    Братишка

    Световирши

    Как жаль!

    «…Яко помниши его»

    Двухсотлетний человек

    Мать-земля

    Тупик

  Ещё кое-что о роботах

    Не навсегда!

    Неожиданная победа

    Странник в раю

    Как им было весело

    Давайте объединимся

    Сторонник сегрегации

    Смертный приговор

  Стальные пещеры

    Глава первая Разговор с комиссаром

    Глава вторая Поездка на экспрессе

    Глава третья Происшествие в обувном магазине

    Глава четвертая Знакомство с семьей сыщика

    Глава пятая Анализ убийства

    Глава шестая Шепот в спальне

    Глава седьмая Поездка в Космотаун

    Глава восьмая Спор из-за робота

    Глава девятая Разъяснение космонита

    Глава десятая Рабочий день сыщика

    Глава одиннадцатая Бегство от преследования

    Глава двенадцатая Консультация у специалиста

    Глава тринадцатая Проверка робота

    Глава четырнадцатая Власть имени

    Глава пятнадцатая Арест заговорщика

    Глава шестнадцатая Мотивы преступления

    Глава семнадцатая Завершение проекта

    Глава восемнадцатая Окончание расследования

  Обнаженное солнце

    Глава первая Вопрос ждет ответа

    Глава вторая Друзья встречаются

    Глава третья Имя произносится

    Глава четвертая Женщина появляется

    Глава пятая Показания даются

    Глава шестая Гипотеза отвергается

    Глава седьмая Доктор недоумевает

    Глава восьмая Космонит гневается

    Глава девятая Робот капитулирует

    Глава десятая Аналогия прослеживается

    Глава одиннадцатая Ферма обследуется

    Глава двенадцатая Выстрел не попадает в цель

    Глава тринадцатая Роботехник усмиряется

    Глава четырнадцатая Мотив выявляется

    Глава пятнадцатая Портрет создается

    Глава шестнадцатая Загадка разгадывается

    Глава семнадцатая Собрание созывается

    Глава восемнадцатая Вопрос получает ответ

  Зеркальное отражение

  Роботы зари

    Глава первая Бейли

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава вторая Дэниел

      6

      7

      8

    Глава третья Жискар

      9

      10

      11

      12

      13

    Глава четвертая Фастольф

      14

      15

      16

      17

    Глава пятая Дэниел и Жискар

      18

      19

      20

      21

      22

    Глава шестая Глэдия

      23

      24

      25

      26

    Глава седьмая Снова Фастольф

      27

      28

      29

      30

    Глава восьмая Фастольф и Василия

      31

      32

      33

      34

      35

    Глава девятая Василия

      36

      37

      38

      39

    Глава десятая Снова Василия

      40

      41

      42

      43

    Глава одиннадцатая Гремионис

      44

      45

      48

      47

      48

    Глава двенадцатая Снова гремионис

      49

      50

      51

    Глава тринадцатая Амадиро

      52

      53

      54

    Глава четырнадцатая Снова Амадиро

      55

      56

      57

      58

      59

    Глава пятнадцатая Снова Дэниел и Жискар

      60

      61

      62

      63

      64

      65

    Глава шестнадцатая Снова Глэдия

      66

      67

      68

      69

    Глава семнадцатая Председатель

      70

      71

      72

      73

      74

    Глава восемнадцатая Снова председатель

      75

      76

      77

      78

      79

    Глава девятнадцатая Снова Бейли

      80

      81

      82

      83

      84

  Роботы и Империя

    Часть первая Аврора

      Глава первая Потомок

        1

        2

        3

        4

      Глава вторая Предок?

        5

        5а

        5б

        5в

        6

      Глава третья Кризис

        7

        7а

        7б

        8

        9

      Глава четвертая Другой потомок

        10

        11

        12

        13

    Часть вторая Солярия

      Глава пятая Покинутая планета

        14

        15

        16

        17

        18

      Глава шестая Экипаж

        19

        20

        21

        22

      Глава седьмая Надзирательница

        23

        24

        25

        26

        27

        28

    Часть третья Бейлимир

      Глава восьмая Поселенческий мир

        29

        30

        31

        32

      Глава девятая Речь

        33

        34

        35

        36

      Глава десятая После выступления

        37

        37а

        38

        39

        40

        41

    Часть четвертая Аврора

      Глава одиннадцатая Старый лидер

        42

        43

        44

        45

      Глава двенадцатая План и дочь

        46

        47

        48

        49

        50

      Глава тринадцатая Робот-телепат

        51

        51а

        51б

        52

        53

        54

        55

        56

      Глава четырнадцатая Дуэль

        57

        58

        59

        60

        61

        62

        63

    Часть пятая Земля

      Глава пятнадцатая Священная планета

        64

        65

        66

        67

        68

        69

        70

        71

      Глава шестнадцатая Город

        72

        73

        74

        75

        76

        77

      Глава семнадцатая Покушение

        78

        79

        80

        81

        82

        83

      Глава восемнадцатая Нулевой закон

        84

        85

        86

        87

        88

        89

        90

        91

      Глава девятнадцатая Один

        92

  Космические течения

    ПРОЛОГ. ГОД НАЗАД

    НАЙДЕНЫШ

    БИБЛИОТЕКАРЬ

    МЯТЕЖНИК

    УЧЕНЫЙ

    ПОСЛАННИК

    ПАТРУЛЬНЫЙ

    ВЫСОКОРОДНАЯ ДАМА

    СКВАЙР

    БЕГЛЕЦ

    КАПИТАН

    СЫЩИК

    ЯХТСМЕН

    РЕНЕГАТ

    ПЛЕННИК

    ОБВИНЯЕМЫЙ

    ОБВИНИТЕЛЬ

    ПОБЕДИТЕЛИ

    ЭПИЛОГ. ЧЕРЕЗ ГОД

  Звезды как пыль

    Глава первая Спальня бормотала

    Глава вторая Сеть, протянутая через космос

    Глава третья Случайности и наручные часы

    Глава четвертая Свободен?

    Глава пятая Тревога клонит голову вниз

    Глава шестая Тот, кто носит корону

    Глава седьмая Музыкант мозга

    Глава восьмая Женские юбки…

    Глава девятая …и штаны наместника

    Глава десятая Может быть!

    Глава одиннадцатая Но может и не быть!

    Глава двенадцатая Автарх прибывает

    Глава тринадцатая Автарх остается

    Глава четырнадцатая Автарх уходит

    Глава пятнадцатая Дыра в пространстве

    Глава шестнадцатая Охотничья свора…

    Глава семнадцатая …и дичь

    Глава восемнадцатая В когтях поражения

    Глава девятнадцатая Поражение

    Глава двадцатая Где?

    Глава двадцать первая Здесь?

    Глава двадцать вторая Здесь!

  Камешек в небе

    1. Между двумя шагами

    2. Как использовать пришельца

    3. Один или множество миров?

    4. Великая дорога

    5. Доброволец поневоле

    6. Ночные страхи

    7. Разговор с сумасшедшими

    8. Встреча в Чике

    9. Конфликт в Чике

    10. Интерпретация событий

    11. Ум, который изменился

    12. Ум, который убивает

    13. Паучья сеть в Вашене

    14. Вторая встреча

    15. Потерянное преимущество

    16. Реши, на чьей ты стороне!

    17. Измени решение!

    18. Дуэль

    19. У роковой черты

    20. Роковая черта

    21. За роковой чертой

    22. Лучшее ждет впереди

  АКАДЕМИЯ

    Прелюдия к Академии

      Глава первая Математик

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава вторая Бегство

        6

        7

        8

        9

        10

      Глава третья Университет

        11

        12

        13

        14

        15

      Глава четвертая Библиотека

        16

        17

        18

        19

        20

      Глава пятая Наверху

        21

        22

        23

        24

      Глава шестая Спасение

        25

        26

        27

        28

        29

      Глава седьмая Микоген

        30

        31

        32

        33

      Глава восьмая Протуберанец

        34

        35

        36

        37

        38

        39

      Глава девятая Микроферма

        40

        41

        42

        43

      Глава десятая Книга

        44

        45

        46

        47

        48

      Глава одиннадцатая Святилище

        49

        50

        51

        52

        53

        54

      Глава двенадцатая Алтарь

        55

        56

        57

        58

        59

      Глава тринадцатая Термарии

        60

        61

        62

        63

        64

      Глава четырнадцатая Биллиботтон

        65

        66

        67

        68

        69

        70

      Глава пятнадцатая Подпольщик

        71

        72

        73

        74

        75

      Глава шестнадцатая Рейч

        76

        77

        78

        79

        80

      Глава семнадцатая Сэтчем

        81

        82

        83

        84

        85

      Глава восемнадцатая Ниспровержение

        86

        87

        88

        89

      Глава девятнадцатая Дорс

        90

        91

        92

        93

    На пути к Академии

      Часть первая Эдо Демерзель

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

        10

        11

        12

        13

        14

        15

        16

        17

        18

        19

        20

        21

        22

        23

        24

        25

      Часть вторая Клеон I

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

        10

        11

        12

        13

        14

        15

        16

        17

        18

        19

        20

        21

        22

        23

        24

        25

      Часть третья Дорс Венабили

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

        10

        11

        12

        13

        14

        15

        16

        17

        18

        19

        20

        21

        22

        23

        24

        25

        26

        27

      Часть четвертая Ванда Селдон

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

        10

        11

        12

        13

        14

        15

        16

        17

        18

        19

        20

        21

        22

        23

        24

        25

        26

        27

        28

        29

        30

        31

        32

        33

        34

      Часть пятая Эпилог

    Академия

      Часть первая Психоисторики

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

      Часть вторая Энциклопидисты

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

      Часть третья Мэры

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

      Часть четвертая Торговцы

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Часть пятая Короли торговли

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

        9

        10

        11

        12

        13

        14

        15

        16

        17

        18

    Академия и Империя

      Пролог

      Часть первая Генерал

        Глава первая В поисках волшебников

        Глава вторая Волшебники

        Глава третья Мертвая рука

        Глава четвертая Император

        Глава пятая Война начинается

        Глава шестая Фаворит

        Глава седьмая Подкуп

        Глава восьмая К Трентору

        Глава девятая На Тренторе

        Глава десятая Война заканчивается

      Часть вторая Мул

        Глава одиннадцатая Молодожены

        Глава двенадцатая Капитан и мэр

        Глава тринадцатая Лейтенант и шут

        Глава четырнадцатая Мутант

        Глава пятнадцатая Психолог

        Глава шестнадцатая Конференция

        Глава семнадцатая Видеосонор

        Глава восемнадцатая Поражение академии

        Глава девятнадцатая Начало поисков

        Глава двадцатая Конспиратор

        Глава двадцать первая Интерлюдия в космосе

        Глава двадцать вторая Смерть на Неотренторе

        Глава двадцать третья Руины Трентора

        Глава двадцать четвертая Превращение

        Глава двадцать пятая Смерть психолога

        Глава двадцать шестая Конец поисков

    Вторая Академия

      Часть первая Поиски ведет Мул

        Глава первая Двое плюс Мул

        Первая интерлюдия

        Глава вторая Двое минус Мул

        Вторая интерлюдия

        Глава третья Двое плюс крестьянин

        Третья интерлюдия

        Глава четвертая Двое плюс старейшины

        Четвертая интерлюдия

        Глава пятая Один из двоих плюс Мул

        Глава шестая Ченнис, Мул плюс…

        Последняя интерлюдия

      Часть вторая Поиск ведет Академия

        Глава седьмая Аркадия

        Глава восьмая План Селдона

        Глава девятая Конспираторы

        Глава десятая Кризис приближается

        Глава одиннадцатая На Калган — «зайцем»

        Глава двенадцатая Лорд

        Глава тринадцатая Леди

        Глава четырнадцатая Паника

        Глава пятнадцатая Вон из сети

        Глава шестнадцатая Война начинается

        Глава семнадцатая Война

        Глава восемнадцатая Мир-призрак

        Глава девятнадцатая Конец войны

        Глава двадцатая «Я знаю…»

        Глава двадцать первая Ответ, который всех устроил

        Глава двадцать вторая Верный ответ

    Академия на краю гибели

      Пролог

      Глава первая Советник

        1

        2

        3

        4

      Глава вторая Мэр

        5

        6

        7

        8

      Глава третья Историк

        9

        10

        11

        12

        13

      Глава четвертая Космос

        14

        15

        16

      Глава пятая Оратор

        17

        18

        19

        20

      Глава шестая Земля

        21

        22

      Глава седьмая Крестьянин

        23

        24

        25

      Глава восьмая Крестьянка

        26

        27

        28

        29

        30

      Глава девятая Гиперпространство

        31

        32

      Глава десятая Суд

        33

        34

        35

        36

        37

        38

      Глава одиннадцатая Сейшелл

        39

        40

        41

        42

      Глава двенадцатая Агент

        43

        44

        45

        46

        47

        48

        49

      Глава тринадцатая Университет

        50

        51

        52

        53

        54

      Глава четырнадцатая Вперед!

        55

        56

        57

      Глава пятнадцатая Солнце Геи

        58

        59

        60

        61

        62

        63

      Глава шестнадцатая Столкновение

        64

        65

        66

        67

        68

        69

      Глава семнадцатая Гея

        70

        71

        72

        73

        74

      Глава восемнадцатая Столкновение

        75

        76

        77

        78

        79

        80

      Глава девятнадцатая Решение

        81

        82

        83

        84

        85

        86

        87

      Эпилог

        88

        89

        90

        91

        92

    Академия и Земля

      История «Академии»

      Часть первая Гея

        Глава первая Поиск начинается

          1

          2

          3

          4

        Глава вторая На Компореллоне

          5

          6

          7

          8

      Часть вторая Компореллон

        Глава третья На орбитальной станции

          9

          10

          11

          12

        Глава четвертая На Компореллоне

          13

          14

          15

          16

        Глава пятая Борьба за корабль

          17

          18

          19

          20

          21

        Глава шестая Природа Земли

          22

          23

          24

          25

        Глава седьмая Прощание с Компореллоном

          26

          27

          28

          29

          30

      Часть третья Аврора

        Глава восьмая Запретная планета

          31

          32

          33

          34

        Глава девятая Встреча со стаей

          35

          36

          37

          38

          39

          40

      Часть четвертая Солярия

        Глава десятая Роботы

          41

          42

          43

          44

          45

          46

        Глава одиннадцатая Подземелье

          47

          48

          49

          50

        Глава двенадцатая Наверх

          51

          52

          53

          54

          55

      Часть пятая Мельпомена

        Глава тринадцатая Прочь от Солярии

          56

          57

          58

          59

        Глава четырнадцатая Мертвая планета

          60

          61

          62

          63

          64

          65

        Глава пятнадцатая Мох

          66

          67

          68

      Часть шестая Альфа

        Глава шестнадцатая Центр миров

          69

          70

          71

          72

          73

        Глава семнадцатая Новая земля

          74

          75

          76

          77

        Глава восемнадцатая Музыкальный праздник

          78

          79

          80

          81

          82

          83

          84

      Часть седьмая Земля

        Глава девятнадцатая Радиоактивна?

          85

          86

          87

          88

          89

          90

          91

          92

          93

        Глава двадцатая Соседняя планета

          94

          95

          96

          97

          98

          99

          100

        Глава двадцать первая Поиск окончен

          101

          102

          103

          104

РОМАНЫ

  Конец вечности

    Глава 1 ТЕХНИК

    Глава 2 НАБЛЮДАТЕЛЬ

    Глава 3 УЧЕНИК

    Глава 4 ВЫЧИСЛИТЕЛЬ

    Глава 5 НОЙС

    Глава 6 РАСЧЁТЧИК

    Глава 7 ПРЕЛЮДИЯ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ

    Глава 8 ПРЕСТУПЛЕНИЕ

    Глава 9 ИНТЕРМЕДИЯ

    Глава 10 В ЛОВУШКЕ

    Глава 11 ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

    Глава 12 НАЧАЛО ВЕЧНОСТИ

    Глава 13 В ДАЛЁКОЕ ПРОШЛОЕ

    Глава 14 ДАВНЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

    Глава 15 В ПОИСКАХ КУПЕРА

    Глава 16 СКРЫТЫЕ СТОЛЕТИЯ

    Глава 17 КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ

    Глава 18 НАЧАЛО БЕСКОНЕЧНОГО ПУТИ

  Сами боги

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОТИВ ГЛУПОСТИ

      6

      1

      6 (продолжение)

      2

      3

      6 (продолжение)

      4

      5

      6 (окончание)

      7

      8

      9

      10

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ….САМИ БОГИ…

      1а

      1b

      1с

      2а

      2b

      2с

      3а

      3b

      3с

      4а

      4b

      4с

      5а

      5b

      5с

      6а

      6b

      7аbс

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БОРОТЬСЯ БЕССИЛЬНЫ?

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

      17

      18

      19

  Немезида

    Пролог

    Глава первая Марлена

    Глава вторая Немезида

    Глава третья Мать

    Глава четвертая Отец

    Глава пятая Дар

    Глава шестая Приближение

    Глава седьмая Разрушение

    Глава восьмая Агент

    Глава девятая Эритро

    Глава десятая Переубеждение

    Глава одиннадцатая Орбита

    Глава двенадцатая Гнев

    Глава тринадцатая Купол

    Глава четырнадцатая Рыбалка

    Глава пятнадцатая Лихоманка

    Глава шестнадцатая Гиперпространство

    Глава семнадцатая В безопасности?

    Глава восемнадцатая Сверхсветовик

    Глава девятнадцатая Остаемся

    Глава двадцатая Доказательство

    Глава двадцать первая Сканирование мозга

    Глава двадцать вторая Астероид

    Глава двадцать третья Воздушное путешествие

    Глава двадцать четвертая Детектор

    Глава двадцать пятая Поверхность

    Глава двадцать шестая Планета

    Глава двадцать седьмая Жизнь

    Глава двадцать восьмая Старт

    Глава двадцать девятая Враг

    Глава тридцатая Переход

    Глава тридцать первая Имя

    Глава тридцать вторая Потерялись

    Глава тридцать третья Разум

    Глава тридцать четвертая Близко

    Глава тридцать пятая Сближение

    Глава тридцать шестая Встреча

    Эпилог

  Космический рейнджер (цикл романов)

    Дэвид Старр, космический рейнджер

      1. Сливы с Марса

      2. Житница в небе

      3. Работники для марсианских ферм

      4. Чужая жизнь

      5. Обед

      6. «В пески!»

      7. Бигмен совершает открытие

      8. Ночная встреча

      9. В трещине

      10. Рождение космического рейнджера

      11. Буря

      12. Недостающее звено

      13. В дело вступает Совет

      14. «Я космический рейнджер!»

      15. В дело вступает космический рейнджер

      16. Решение

    Счастливчик Старр и пираты астероидов

      1. Обреченный корабль

      2. Паразиты космоса

      3. Дуэль на словах

      4. Дуэот на деле

      5. Отшельник на скале

      6. Что знал отшельник

      7. На Цереру

      8. Бигмен берет верх

      9. Астероид, которого не было

      10. Астероид, который был

      11. На близком расстоянии

      12. Корабль против корабля

      13. Рейд!

      14. К Ганимеду через Солнце

      15. Часть ответа

      16. Весь ответ

    Счастливчик Старр и океаны Венеры

      Предисловие

      1. Сквозь облака венеры

      2. Под морским куполом

      3. Дрожжи!

      4. Обвиняется член Совета!

      5. «Берегись воды!»

      6. Слишком поздно!

      7. Вопросы

      8. Преследуется член совета!

      9. Из глубины

      10. Гора плоти

      11. На поверхность?

      12. В город?

      13. Встреча размумов

      14. Бой разумов

      15. Враг?

      16. Враг!

    Счастливчик Старр и большое солнце Меркурия

      Предисловие

      Глава первая Солнечные призраки

      Глава вторая Безумец или нормальный?

      Глава третья Смерть ожидает в комнате

      Глава четвертая За банкетным столом

      Глава пятая Направление опасности

      Глава шестая Подготовка

      Глава седьмая Шахты Меркурия

      Глава восьмая Враг в шахтах

      Глава девятая Тьма и свет

      Глава десятая Солнечная сторона

      Глава одиннадцатая Саботажник!

      Глава двенадцатая Прелюдия к дуэли

      Глава тринадцатая Исход дуэли

      Глава четырнадцатая Предисловие к суду

      Глава пятнадцатая Суд

      Глава шестнадцатая Результаты суда

    Счастливчик Старр и спутники Юпитера

      Глава первая Неприятности на Юпитере-9

      Глава вторая Командующий разгневан

      Глава третья Аграв-коридор

      Глава четвертая Посвящение!

      Глава пятая Игольные ружья и соседи

      Глава шестая В игру вступает смерть

      Глава седьмая В игру вступает робот

      Глава восьмая Слепота

      Глава девятая Аграв-корабль

      Глава десятая Во внутренностях корабля

      Глава одиннадцатая Вниз мимо спутников

      Глава двенадцатая Небеса и снега Десятого

      Глава тринадцатая Падение

      Глава четырнадцатая Юпитер приближается

      Глава пятнадцатая Предатель!

      Глава шестнадцатая Робот!

    Счастливчик Старр и кольца Сатурна

      Глава первая Пришельцы

      Глава вторая Преследование

      Глава третья Смерть в кольцах

      Глава четвертая Между Юпитером и Сатурном

      Глава пятая Скользя по поверхности Сатурна

      Глава шестая Сквозь щель

      Глава седьмая На Мимасе

      Глава восьмая На Титан

      Глава девятая Враг

      Глава десятая Офицеры космической службы и роботы

      Глава одиннадцатая Верзила против всех

      Глава двенадцатая Сдача

      Глава тринадцатая Прелюдия к Весте

      Глава четырнадцатая На Весте

      Глава пятнадцатая Конференция

      Глава шестнадцатая Попался, который кусался

  Позитронный человек

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

  Безобразный малыш

    Пролог Серебристое облако

    Глава 1 Любовь

    Интермедия первая Ведунья

    Глава 2 Прибытие

    Интермедия вторая Жрица

    Глава 3 Узнавание

    Глава 4 Изучение

    Интермедия третья У слияния трех рек

    Глава 5 Непонимание

    Глава 6 Огласка

    Интермедия четвертая Воины

    Глава 7 Сопротивление

    Интермедия пятая Чужие

    Глава 8 Сны

    Интермедия шестая Противостояние

    Глава 9 Становление

    Глава 10 Постижение

    Глава 11 Уход

    Эпилог Меченый небесным огнем

РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ

  РАННИЙ АЗИМОВ

    Маятник

    Слишком страшное оружие

    Инок Вечного огня

    История

    Не навсегда!

    Смертный приговор

    Вслед за Черной Королевой

  ПУТЬ МАРСИАН

    Путь марсиан

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

    Молодость

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

    Глубина

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

    Ловушка для простаков

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

      17

      18

      19

      20

      21

      22

      23

      24

      25

      26

  НА ЗЕМЛЕ ДОСТАТОЧНО МЕСТА

    Мертвое прошлое

    Выборы

    Секрет бронзовой комнаты

    Небывальщина

    Место, где много воды

    Жизненное пространство

    Послание

    Адский огонь

    Седьмая труба

    Как им было весело

    Остряк

    Бессмертный бард

    Мечты — личное дело каждого

  ДЕВЯТЬ ЗАВТРА

    Профессия

    Чуство силы

    Ночь, которая умирает

      1

      2

    Я в марспорте без Хильды

    Сердобольные стервятники

    Все грехи мира

    Пишите мое имя через букву «С»

    Последний вопрос

    Уродливый мальчуган

  СКВОЗЬ СТЕКЛО ЯСНОЕ

    Вера

    Выведение человека?

    С-шлюз

  ПРИХОД НОЧИ

    Приход ночи

    Зеленые пятна

    Хозяйка

    Благое намерение

      17 июня 2755 года

      5 сентября 2788 года

      21 декабря 2800 года

    Что, если…

    Мухи

    Здесь нет никого, кроме…

    Штрейкбрехер

    «…Вставьте шплинт А в гнездо Б…»

    Современный волшебник

    В четвертом поколении

    Что это за штука — любовь?

    Машина-победитель

    Мой сын — физик

    Глазам дано не только видеть

  ДЕТЕКТИВЫ ПО АЗИМОВУ

    Что значит имя?[63]

    Поющий колокольчик

    Буква закона

    В плену у Весты

    Годовщина

    Некролог

    Звездный свет

    Ключ

    Бильярдный шар

  ПОКУПАЕМ ЮПИТЕР

    Дарвинистская бильярдная

    Шах Пепе С

    Ах, Баттен, Баттен!

    Эверест

    Пауза

    Давайте не будем

    По-своему исследователь

    Пустота!

    Какое дело пчеле?

    Они не прилетят

    Покупаем Юпитер

    Памяти отца

    Дождик, дождик, перестань!

    Отцы-основатели

    Ссылка в ад

    Необходимое условие

    Глубокое исследование

    В лето 2430 от Р. Х

    Величайшее из достижений

    Возьмите спичку

    Тиотимолин к звездам

  ДВУХСОТЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК

    Водный гром

    Жизнь и времена Мультивака

    Отсев

    Когда святые маршируют

    Старый-престарый способ

    Озарение

  ВЕТРЫ ПЕРЕМЕН

    Ни о чем

    Идеальное решение

    Смерть фоя

    Справедливая замена?

    Для птиц

    Нашли!

    Хороший вкус

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    Как это произошло

    Трудно отказаться от иллюзий

    Точка возгорания!

    Он приближается!

      Часть первая

      Часть вторая

      Часть третья

      Часть четвертая

    Окончательный ответ

    Последний челнок

    Чтобы мы не помнили

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

      11

      12

      13

      14

      15

      16

      17

    Ничто не дается даром

    Наверняка

    С первого взгляда

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      10

    Ветры перемен

  ЗОЛОТО

    Кэл

    Слева направо

    Отчаяние

    Галлюцинация

      Часть первая

      Часть вторая

      Часть третья

    Нестабильность

    Александр Бог

    В Каньоне

    Прощание с Землей

    Боевой гимн

    Фегхут и суд

    Отказонеустойчивый

      9 января

      5 февраля

      14 февраля

      19 февраля

      7 марта

      20 марта

      17 апреля

    Братишка

    Народы в космосе

    Улыбка чиппера

    Золото

  АЗАЗЕЛ

    Демон ростом в два сантиметра

    Всего один концерт

    Улыбка, приносящая горе

    Кому достаются трофеи

    Неясный рокот

    Спаситель человечества

    Дело принципа

    О вреде пьянства

    Время писать

    По снежку по мягкому

    Логика есть логика

    Кто быстрее свой путь пройдет

    Глаз наблюдателя

    Есть многое на небе и земле…

    Угадывание мысли

    Весенние битвы

    Галатея

    Полет фантазии

    Сумасшедший ученый

  ТУПИК

    Такой прекрасный день

    День охотников

    Перст обезьяны

    Паштет из гусиной печенки

    Прикол

    Тупик

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

НОРБИ (цикл романов)[84]

  Норби – необыкновенный робот

    Глава 1 Большие неприятности и призрачные надежды

    Глава 2 Выбор робота

    Глава 3 В центральном парке

    Глава 4 Прочь из центрального парка

    Глава 5 Шпионы и полицейские

    Глава 6 Манхэттен-фоллс

    Глава 7 Гиперпространство

    Глава 8 Маски сброшены

    Глава 9 Круг замкнулся

  Норби – маг и волшебник

    Глава 1 Опасность

    Глава 2 Побег

    Глава 3 Джемия

    Глава 4 Менторы и подушки

    Глава 5 Путаница со временем

    Глава 6 Как открыть подушку?

    Глава 7 Еще больше путаницы со временем

    Глава 8 Недостаточно опасно?

    Глава 9 Не так уж скучно

    Глава 10 Злодеи?

    Глава 11 Пираты!

    Глава 12 Заложник

    Глава 13 Полезная путаница со временем?

    Глава 14 Вечная путаница

  Норби и пропавшая принцесса

    Глава 1 Новая миссия

    Глава 2 Планета Изз

    Глава 3 Вопрос спасения

    Глава 4 Королева расстроена

    Глава 5 Планета мелодия

    Глава 6 Скользуны

    Глава 7 Принцесса-дерево

    Глава 8 До начала мелодии

    Глава 9 Незнакомка на корабле

    Глава 10 Прочь из прошлого

    Глава 11 Снова в клетке

    Глава 12 Музыка во спасение

    Глава 13 Обретенная принцесса

    Глава 14 Возвращение

  Норби и захватчики

    Глава 1 Тревога!

    Глава 2 Вторжение на Джемию

    Глава 3 В океане

    Глава 4 В тюрьме

    Глава 5 Лиана

    Глава 6 Спасение великой драконицы

    Глава 7 Маленький захватчик

    Глава 8 В грязи

    Глава 9 Разум Лианы

    Глава 10 На Манхэттене

    Глава 11 Снова на Нухленонии

    Глава 12 Хлено

    Глава 13 Яйцо

    Глава 14 Наконец-то дома!

  Норби и ожерелье королевы

    Глава 1 Опасная роль

    Глава 2 Бросок в историю

    Глава 3 Плаха палача

    Глава 4 Путаница со временем

    Глава 5 Назад – но куда?

    Глава 6 Потерялись!

    Глава 7 Олбани

    Глава 8 Смерть

    Глава 9 Франция

    Глава 10 «Милый папочка»

    Глава 11 Снова путаница со временем

    Глава 12 Решение

    Глава 13 Ловушка

    Глава 14 Сила ожерелья

  Норби ищет злодея

    Глава 1 Нежданные гости

    Глава 2 Злой волшебник

    Глава 3 Украденный корабль

    Глава 4 Бегство во времени

    Глава 5 Ближе к дому

    Глава 6 Художник, затерянный во времени

    Глава 7 Катастрофическая перемена

    Глава 8 Пленники!

    Глава 9 Проблема

    Глава 10 Идея Норби

    Глава 11 Решающий бросок

    Глава 12 Священная роща

    Глава 13 Друг или враг?

    Глава 14 Секта хозяев

    Глава 15 Поиски Норби

    Глава 16 Путь домой

  Норби спускается на Землю

    Глава 1 Домашний кризис

    Глава 2 Приземление

    Глава 3 Особняк Грейси

    Глава 4 Дом Хиггинсов

    Глава 5 Жестяная Лиззи

    Глава 6 Неожиданное лекарство

    Глава 7 Возвращение домой

    Глава 8 Гость

    Глава 9 Работа других

    Глава 10 Единственный оставшийся талант

    Глава 11 Мак-Гилликадди

    Глава 12 Трапеза с инопланетянами

    Глава 13 Джефф вспоминает

    Глава 14 Произведение искусства

    Глава 15 Наследство

    Глава 16 Проблема остается

    Глава 17 Прощание с землей

  Норби и великое приключение адмирала Йоно

    Глава 1 На Марс!

    Глава 2 Реликвия

    Глава 3 Побег

    Глава 4 Другая миссия

    Глава 5 В прошлое!

    Глава 6 Катастрофа

    Глава 7 Деревня

    Глава 8 Операция

    Глава 9 Опасность в племени

    Глава 10 Исчезновение

    Глава 11 Розыски

    Глава 12 Находка

    Глава 13 Тайна семейной реликвии

    Глава 14 Самый длинный уикэнд

  Норби и Старейшая Драконица

    Глава 1 Парадная форма

    Глава 2 Великое празднество

    Глава 3 Отвергнутое приглашение

    Глава 4 В поисках Старейшей Драконицы

    Глава 5 Убеждение

    Глава 6 Погода меняется

    Глава 7 Нет спасения

    Глава 8 В облаке

    Глава 9 Исчезновение

    Глава 10 Монос

    Глава 11 Братья?

    Глава 12 Что такое смерть?

    Глава 13 Разговор

    Глава 14 Сосуществование

    Глава 15 Прощание со старейшей

    Глава 16 Дефицит носков

  Норби и придворный шут

    Глава 1 Весенние каникулы

    Глава 2 Офицер Люка и ее друг

    Глава 3 Королева Тиззл

    Глава 4 Королевские хлопоты

    Глава 5 Проблемы со связью

    Глава 6 Ярмарка игр и игрушек

    Глава 7 Конфликт двух культур

    Глава 8 Диколесье

    Глава 9 Незваные гости

    Глава 10 Главный мозг

    Глава 11 Норби пропал!

    Глава 12 Королевское правосудие

    Глава 13 Игра

    Глава 14 ИНГ

    Глава 15 Елена Троянская

    Глава 16 Злодей

    Глава 17 Конец отпуска

О переводчиках и соавторах

  Романы

  Рассказы

  Норби (цикл)

О книге

*** Примечания ***